«При невыясненных обстоятельствах»

При невыясненных обстоятельствах (fb2) - При невыясненных обстоятельствах 1209K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Иванович Леонов (писатель) - Николай Евгеньевич Псурцев - Анатолий Сергеевич Ромов

Николай Иванович Леонов, Николай Евгеньевич Псурцев, Анатолий Сергеевич Ромов При невыясненных обстоятельствах

Николай Леонов ЛОВУШКА День сегодняшний

Водитель остановил машину у подъезда и, не поворачиваясь, спросил:

— Ждать или вызовете?

Старший инспектор МУРа Лев Гуров взглянул на водителя с удивлением. За последние годы он привык, что водители оперативных машин, зная его в лицо, обращаются к нему персонально, одни по имени, другие по фамилии, но с некоторым интересом и уважением. Гуров только сейчас сообразил, что он тоже не знает водителя; в сущности, какая разница, знают они с водителем друг друга или нет, но сейчас это вызывало досаду. Сегодняшний день не ладился изначально, и необходимо было вырваться из круга невезения. Всю дорогу Лева решал вопрос, почему на несчастный случай, пусть даже со смертельным исходом, полковник выслал оперативную группу управления во главе с ним, Гуровым, хотя он сегодня после дежурства в отгуле.

— Пожалуйста, поезжайте в гараж. Я позвоню.

Гуров мельком заметил довольное лицо шофера, вышел из машины и присоединился к врачу и эксперту научно-технического отдела, которые со своими чемоданами уже направились к подъезду.

Войдя вслед за ними, Гуров увидел цифровой замок и нажал красную кнопку вызова дежурного. Ответа не последовало.

— Открыть, Лева? — спросил эксперт.

Гуров не успел ответить, как в подъезд ворвались ребятишки-дошкольники: один из них, приподнявшись на носки, потыкал грязным, ободранным пальцем в кнопки замка и распахнул дверь. Бесцеремонно оттолкнув представителей власти, ребятишки с визгом разлетелись по большому прохладному вестибюлю.

Гуров прошел следом и огляделся.

Справа — просторная комната дежурного, виден даже длинный стол, но самого дежурного не было. Гуров взглянул налево, на доске объявлений мелькнули буквы ЖСК. Значит, кооператив, и за тем столом собирается правление. Пока они поднимались в чистом просторном лифте, Гуров успел подумать, что дом очень дорогой, следовательно, достаток жильцов выше среднего — профессура, актерская элита, возможно, директора магазинов.

Дверь нужной им квартиры была открыта, на площадке никого.

Гуров с товарищами вошел в холл, который сразу, казалось, наполнился народом, будто кто-то им вышел навстречу. Лева не сразу сообразил, что противоположная стена холла сплошь зеркальная.

Он помедлил, кашлянул, произнес:

— Добрый день! — И тут же понял, что такое приветствие звучит нелепо: приехали к покойнику.

Из боковой двери вышел атлетически сложенный мужчина:

— Милиция? Мы вас ждем, проходите.

Лева заглянул в комнату, увидел на полу тело, повернулся к товарищам: мол, проходите, приступайте.

Процедура осмотра была точно предусмотрена законом и выверена многолетним опытом. Сначала подойдет врач, установит факт смерти, затем своими делами займется эксперт-криминалист. И если факт несчастного случая не вызовет сомнения, то Лева может на тело даже не смотреть. Так он обязательно и поступит. Разговоры о том, что с годами можно привыкнуть к виду смерти, к Гурову не относились, он твердо знал: на него лично это не распространяется.

— Прошу!

Лева кивнул и прошел за атлетом на кухню.

— Пожалуйста, расскажите все по порядку. Я старший инспектор управления МУРа Гуров Лев Иванович.

Атлет отстранил протянутое Гуровым удостоверение, сдержанно поклонился:

— Сергачев Денис Иванович… Живу в квартире напротив. Сосед.

Кухня была большая, вероятно, служила и столовой. Гуров мельком отметил, что все очень богато, сел за стол и тут же увидел прямо перед собой девушку. Она спрятала лицо в ладони, но по джинсам, обтягивающим узкие бедра, пестрой кофточке на острых плечах, главное же, конечно, по рукам, которые старятся в первую очередь и выдают возраст женщины, и непрофессионал мог бы безошибочно определить, что девушке лет двадцать, не более.

Усаживаясь, Лева вопросительно посмотрел на Сергачева:

— В недавнем прошлом спортсмен, а сейчас чем занимаетесь, Денис Иванович?

— Журналист. — Денис Иванович не принял дружеского тона.

Лева пожал плечами: мол, не хотите, как хотите, станем говорить языком протокола:

— Рассказывайте.

Мужчина, соглашаясь, кивнул, взглянул на часы, заговорил спокойно, делая короткие паузы:

— Сейчас пятнадцать двенадцать. В четырнадцать десять, время я отметил точно, так как знал, что вы о нем спросите, — он взглянул на Гурова, ожидая одобрения, не дождался и продолжал: — В мою дверь позвонили. Я открыл. На пороге стояла, — Сергачев кивнул на застывшую девушку, — Вера. Вид у нее был, прямо сказать… всклокоченный. Вера довольно бессвязно стала объяснять, что Лена… Елена Сергеевна Качалина… упала, ударилась виском и… В общем, плохо. Я прибежал и увидел, что Лена — я немножко врач — мертва. Я позвонил в «Скорую», в милицию. «Скорая» уехала перед вами.

— Значит, вы сами не видели, как Качалина упала? — Лева привычным жестом достал блокнот, начал делать короткие записи.

— Я лично не видел, но это ясно. — Сергачев взглянул на стену, за которой произошла трагедия и где сейчас трудились врачи и эксперт.

— Вера — дочь, член семьи?

— Она одна из наших дежурных. Сутки работает, трое отдыхает.

— Вы, Денис Иванович, и Вера будете понятыми. — Лева взял девушку за руку: — Как вы себя чувствуете, Вера?

Неожиданно девушка резко оттолкнула Леву, встала и вышла из кухни. Гуров ощутил острый, неприятный запах алкоголя.

Мужчина впервые посмотрел на Гурова сочувственно и понимающе и, явно принуждая себя, сказал:

— Хорошая девочка, но принимает, особенно в последнее время.

— Работает здесь давно?

— С прошлой осени. Тривиальная история: приехала поступать, провалилась… Сами знаете.

— ВГИК? ГИТИС? — спросил Лева.

— ВГИК. — Мужчина взглянул на Леву с интересом. — Успели разглядеть?

Лева кивнул и улыбнулся, призывая к установлению дружеских отношений. Сергачев приглашение принял, тоже кивнул и сказал:

— Есть ситуации, встречающиеся так часто, словно жизнь их штампует. Провинциальная красотка приезжает покорять столицу. Сентиментальная история, повторяющаяся бесконечно, словно одна и та же операция на конвейере…

«Старше меня немного, — прикинул Лева. — В прошлом отличный спортсмен, но и сейчас следит за собой. — Гуров непроизвольно начал составлять словесный портрет Сергачева: — Лет примерно… тридцать шесть. Рост — сто восемьдесят пять, вес — около девяноста, волосы русые, острижены коротко, глаза карие, нос прямой… Особые приметы: перед тем как улыбнуться — морщится. Безусловно, контактен, с людьми ладит, пользуется успехом у женщин…»

Гуров слушал вполуха, разглядывал Дениса Сергачева, не понимая, что его настораживает в этом открытом и обаятельном человеке.

— Вы меня не слушаете? — Сергачев вынул из кармана сигареты, взглянул вопросительно.

— Курите, курите, — Лева, словно хозяин, подвинул Сергачеву пепельницу. — Но прежде посмотрите, как себя чувствует девушка. К сожалению, мне необходимо…

— Девушка себя чувствует великолепно!

Вера вошла в кухню, быстро села за стол, облокотилась, положила круглый, с чуть заметной ямочкой, подбородок на ладони и посмотрела на Гурова широко открытыми, лихорадочно блестевшими глазами.

— Елена умерла. — Вера некрасиво скривилась, тяжело вздохнула.

«А она сейчас хлебнула, — непроизвольно отметил про себя Гуров. — Вчера пила, сейчас добавила, ее может развезти…»

— Меня зовут Лев Иванович, Вера. Извините за казенные слова — расскажите, как произошло несчастье.

— Я знаю? Поскользнулась, упала.

— Вас в комнате не было? Вы что, были здесь, в кухне?

— Вот еще! — Вера почему-то возмутилась. — Я внизу сижу, в стекляшке.

— Подождите, подождите. Так вас не было в квартире, когда Качалина упала?

— Скажете! Я же вам говорю: мое место внизу, в аквариуме. — Вера взяла у Сергачева сигарету, закурила.

Лева попытался быстро перестроиться. Значит, свидетелей несчастного случая нет, есть только труп. Лева встал, направился было в комнату, обернулся и недоуменно спросил:

— Как же вы попали в квартиру?

— У меня ключ. — Вера дернула плечиком. — Я здесь прибираю.

— Вы пришли и увидели…

Вера возмущенно фыркнула, повернулась к Сергачеву:

— Дурак какой-то! А еще москвич, и, наверное, с высшим! — Она удостоила Гурова взглядом, которому безуспешно пыталась придать высокомерие: — Нет! Я не пришла и не увидела! Я влетела в окно на метелке… — Вера выскочила из кухни, чуть не налетев на Леву, и он услышал, как в ванной что-то упало и полилась вода.

Гуров взглянул на сидевшего неподвижно Сергачева, который курил, глядя в окно. В неподвижности его было что-то неестественное и тревожное.

«Мне сообщили, что с соседкой случилось несчастье, — рассуждал Лева. — Человек умер нелепо, не совсем чужой, все понятно. Но этот парень держится из последнего. Почему?» Лева подвесил вопрос и перешел в комнату, где работали эксперт и врач.

Эксперт фотографировать закончил, укладывал аппаратуру; врач стоял на коленях и, наклонившись, осматривал тело. Картина предстала перед Гуровым жутковатая: мужская фигура без ног и головы, и из-под нее вытягиваются обнаженные женские ноги — длинные, гладкие и абсолютно живые. Одна нога босая, на другой атласная туфля с красным пушистым помпоном.

Гуров взглядом спросил у эксперта, где можно сесть. Тот указал на большое лохматое кресло. Лева утонул в меховой обивке и хотел было тут же подняться, так как вновь стало жарко, да и кресло располагало к покою, умиротворенной сонливости, а отнюдь не к размышлениям, но не встал, а подвинулся к краю и начал осматривать гостиную. Конечно, эта комната была гостиной. Увидел открытый бар и почему-то подумал: «Где же хлебнула спиртного Вера? Сюда она, конечно, не заходила. — И сразу же попытался разозлиться и сосредоточиться: — Я что, приехал сюда накапливать ненужные вопросы? Качалина упала и ударилась. Обо что она ударилась?» Увидел другое кресло, около которого лежала женщина, — деревянное, с высокой резной спинкой, подлокотники с отполированными бронзовыми шарами на концах. «Удобное кресло, — подумал Лева, — в нем приятно сидеть, поглаживая прохладные гладкие шары. Если упасть и удариться о такой шар виском? А зачем здесь падать? Ковер — поскользнуться невозможно. Споткнулась? Молодая здоровая женщина. Падая, инстинктивно должна была вытянуть руки, как-то смягчить удар, а не грохнуться плашмя. Пьяная?» Лева повернулся к двери, словно хотел увидеть Веру, перевел взгляд на открытый бар, подумал безвольно: «Надо сказать, чтобы девушка не уходила», — и не двинулся с места. Начала сказываться бессонная ночь. Жара хоть немного и отпустила, но ровно настолько, чтобы оставить его в живых, не более. Все вокруг стало раздражать. И обаятельный атлет с заторможенными движениями и тщательно скрываемым горем. И вымоченная в спиртном несостоявшаяся актриса, имеющая ключ от квартиры и разыгрывающая безутешное горе. И даже мертвая хозяйка квартиры с красивыми, совсем живыми ногами. Почему она падает, где совсем не скользко, и со всего маху точно ударяется о бронзовый шишак? Наконец, почему полковник Турилин послал его, Леву Гурова, старшего инспектора, раз было заявлено о несчастном случае? Константина Константиновича попросили? Кто попросил? Почему?

Хлопнула входная дверь. Лева мгновенно оказался в холле, желая догнать ушедшую без разрешения Веру. Девушка стояла у зеркала, опираясь на руку Сергачева, и они растерянно и виновато смотрели на вошедшего мужчину. Все они и он, Лева, удвоенные зеркальной стеной холла, производили нелепое впечатление.

— Что случилось, Денис? — спросил мужчина, не обращая внимания ни на Веру, ни на Гурова. — Почему ты звонишь в кабинет к руководству? Что? Что с Еленой?

— Ваша супруга, к сожалению, умерла. — Ничего, кроме глупой театральной фразы, Гурову сложить не удалось.

Лева понял: приехал хозяин дома и муж погибшей.

— Елена! — закричал Качалин и, явно не веря услышанному, пошел по квартире в поисках жены. — Елена!

Гуров не остановил его, пошел следом. За мужчиной тянулся шлейф резковатого, неизвестного Леве одеколона.

— Денис, — почему-то Лева счел возможным назвать Сергачева по имени, — заберите его.

— Он не вещь, — буркнул Сергачев, но остановил Качалина, который уже шагнул в гостиную, обнял за плечи и зашептал: — Гоша, ну случилось, ну что с этим поделаешь? Пойдем, голубчик, помочь ты уже не можешь. Там врач, не будем ему мешать. — И повел хозяина на кухню.

Что-то противоестественное увиделось Гурову в поникшей фигуре Качалина. Он поверил случившемуся сразу, в гостиную не вошел, глянул с порога и отступил, безвольно подчиняясь, побрел на кухню.

— Что-то теперь будет? — Вера, прикусив опухшую губу, смотрела прямо перед собой. Гурова она не замечала и, казалось, спрашивала себя о чем-то жизненно важном.

Гуров не ответил, вопрос был явно не к нему, раздраженно передернул плечами, стараясь отстраниться от прилипшей к спине рубашки.

— Вы были очень привязаны к погибшей? — осторожно спросил Гуров.

— Что? — Вера смотрела недоуменно, затем, осознав вопрос, всплеснула руками: — Я ее обожала! Обожала! Как я теперь буду жить?

Гуров напрягся, подавил в себе раздражение, пытаясь пробраться сквозь театральность жестов и слов и увидеть главное, что за этой театральностью пряталось. А главное — существовало, Лева не сомневался. Даже если горе разыгрывают, то не делают этого без всякой причины. У девушки нелепо погибла знакомая, пусть даже подруга, так ведь не мать, не ребенок…

Он стоял перед зеркалом и увидел, как из гостиной приоткрылась дверь, выглянул эксперт:

— Лев Иванович, зайдите.

Гуров замешкался, соображая, с какой стороны дверь, с какой зеркало, сказал:

— Вера, прошу вас из квартиры не уходить и больше не пить спиртное. — И прежде чем девушка успела выпалить очередную дерзость, ушел в гостиную, прикрыл за собой дверь.

Тело было прикрыто халатом, врач курил в лоджии, он махнул Леве рукой. Эксперт вновь открыл свой чемодан, и по тому, что он из чемодана доставал, Гуров все понял и не удивился.

— Что я тебе скажу, Левушка? — Врач с интересом разглядывал дымящуюся сигарету. — Убийство. Чистое, как слеза, убийство. Инсценировка глупая. Уверен, что спонтанная. Она не ударилась, а ее ударили — ясно как день. Рана сеченая, а измазанный кровью набалдашник — круглый. И кровь при падении растеклась бы иначе, и тело лежало бы не так. Действительным здесь является только факт смерти. Красивая женщина, — неожиданно закончил врач. — Начинай работать, инспектор.

Гуров ничего не сказал, кивнул и вернулся в гостиную. Эксперт обрабатывал порошком ручку кресла, искал пальцевые отпечатки. «Кто только не хватался за кресло?» — подумал Лева и взглянул на телефон.

— Можно, — сказал эксперт, угадывая желание Левы. — А это обнаружено в кармане халата Качалиной. — Он протянул инспектору ключи и изящную зажигалку.

Гуров позвонил Турилину:

— Константин Константинович, пришлите сюда следователя прокуратуры и кого-нибудь из моей группы.

— Предположение или факт? — спросил Турилин.

— Факт. — Гуров помолчал и, наступая на самолюбие, спросил: — А мне не следует знать, почему вы так и предполагали?

— Я не исключал возможность. Семьей очень интересуются коллеги с пятого этажа. — Турилин положил трубку.

На пятом этаже размещалось Управление по борьбе с хищениями социалистической собственности. Гуров оглядел гостиную уже под другим углом зрения, однако тут же заставил себя не отвлекаться. Ребята из УБХСС занимаются своим делом, он — своим. Надо ждать следователя. Начался сегодняшний день скверно, закончится, видимо, еще хуже.

Утром после дежурства Гуров, не выходя из кабинета, выслушал прогноз погоды.

Диктор радостно сообщил, что такой жары в Москве не наблюдалось столько-то лет и вода в Москве-реке теплее, чем в Черном море. Виновен в этом то ли циклон, то ли антициклон, и, когда они все вместе от столицы уберутся, науке неизвестно. Леве следовало радоваться столь редкостному явлению, пройдет время, и можно будет, мудро усмехнувшись, сказать: «Разве сейчас жара? Вот, помню, был июль, так было действительно тепло, асфальт продавливался под каблуками, ночью простыни прилипали, головы на подушках плавали».

Конечно, интересно быть очевидцем редкостного события или явления, в рюкзаке памяти укладывается незабываемое и неповторимое. Затем сверху можно набросать и то, чего на самом деле не было, но вполне могло бы произойти, и рассказать, присочиняя, и уже самому в придуманное свято верить. Гуров знал: очевидец — человек во многом уникальный и самобытный, талантливый и неповторимый. Недаром коллеги Гурова, люди до невозможности приземленные, — не художники, зачарованные музыкой гомеровской «Илиады», скорее археологи, готовые в поисках черепка истины копать и копать до изнеможения, так вот эти рациональные и неинтересные люди порой говорят: «Он лжет, как очевидец».

Лева Гуров не страдал тщеславием, не думал о звездном будущем, а сутки за сутками страдал от жары, ища спасения в ванной, а утром, сменившись, выслушал приговор синоптиков и отправился на пляж. Что толкнуло его на столь опрометчивый поступок, неизвестно: то ли сказалась бессонная ночь, то ли соблазнила возможность добраться до воды на служебной машине, которая ему полагалась после дежурства.

Вода в заливе лежала, словно расплавленный и еще не остывший свинец. Тяжелая, неподвижная, серая, она жарко поблескивала и, казалось, давила на желтый раскаленный берег. Ошалевшие люди, безуспешно пытаясь спастись от жары, навалившейся на город, лежали на выжженной траве, бродили, загребая ногами перегретый песок, падали в эту тяжелую воду, надеясь получить хотя бы кратковременную передышку в борьбе с безжалостным солнцем.

На колкой, пахнувшей табаком траве лежал и Лева. С закрытыми глазами, но зримо ощущая бледное, выцветшее от солнца небо, он вяло мечтал о прохладной квартире с опущенными шторами, выключенным телефоном и сытно урчащим холодильником, о книжной полке.

«Встать и сейчас же уехать!» — жестко скомандовал Лева, перекатился на живот, приоткрыл глаза, огляделся — у воды люди лежали, словно карты в заигранной сальной колоде.

Лева быстро одевался, пытаясь вспомнить, хватит ли у него денег на такси.

Денис Сергачев в этот день поднялся поздно, около десяти. Лева уже сдавал дежурство, а Денис еще стоял в ванной, подставляя лицо под колючие струйки. Он смочил негустые русые волосы, закрутил кран и широкими ладонями начал стряхивать с рук и груди воду. Коснулся живота и поморщился: он был плотно покрыт жиром, а по бокам, чуть ли не в ладонь шириной, нависали складки. Денис шагнул негнущимися ногами из ванны, протер запотевшее зеркало, оглядел себя, хотел подмигнуть насмешливо, но получилась довольно жалкая гримаса. Два дня, как он начал новую жизнь, бегал трусцой и делал гимнастику, мышцы в отместку ныли, мелко дрожали и подталкивали к осиротевшему дивану. Денис оделся, прошелся по квартире, думая о том, что необходимо купить весы или хотя бы взять на время у соседки, отгоняя мысли, что все это уже было, начинал он новую жизнь, делал гимнастику и бегал, не пил, ограничивал себя в куреве и еде, но никогда уже ему не быть Денисом Сергачевым с фигурой «как у бога».

Морщась, он съел яйцо без соли, выпил кофе без сахара, оттягивая переход в комнату, где на столе притаились пишущая машинка и магнитофон, хранивший в своей бесчувственной памяти интервью с олимпийским чемпионом, статью о котором надо через два дня положить на стол редактора.

Денис с надеждой покосился на телефон, холодно поблескивающий пластмассовыми боками, который, накрывшись трубкой, угрюмо молчал. Помощь пришла неожиданно. Неуверенно тренькнул дверной звонок. Денис вскочил, ноги подкосились, свело бедра и икры, но он заставил себя прошагать до двери, с надеждой крикнул:

— Минуточку! — и щелкнул замком.

— Картошка. — Одетая во что-то фиолетовое, блестящее и стеганое тетка названивала уже соседям. На Дениса взглянула неприветливо, оценив его как покупателя несерьезного.

Он решил было из упрямства купить несколько килограммов, но мысли о диете и о картофельной кожуре его остановили.

Дверь напротив распахнулась, Елена махнула Денису приветственно и деловито спросила:

— Сколько? — Услышав цену, рассмеялась, согласно кивнула. — Дэник, — так она называла Дениса, — занеси, пожалуйста.

Денис подхватил ведро и обреченно вошел в соседнюю квартиру. Все последующие действия и разговоры были известны досконально. Елена освободит от работы, накормит досыта, лишит свободы и чувства достоинства.

Кофе, как и все в доме Качалиных, был экстра-класса. Елена ловко орудовала у плиты и кухонного стола, отвечала на непрерывные телефонные звонки и учила Дениса уму-разуму. Она все делала быстро, четко, можно сказать, вдохновенно. На плите что-то жарилось, хозяйка в это время чистила и мыла овощи, уточняла по телефону место и время очередной встречи, кому-то отказывала, другого одобряла и с чуть кокетливой гримаской, которая смягчала облик сугубо деловой женщины, говорила:

— Денис, тебе летом сорок, неужели не надоело стирать рубашки, писать очерки, которые читают одни дебилы…

Кофе благородно горчил, Денис привычно и заученно улыбался. Елена сунула ему в руки морковь и терку. Он начал тереть морковку, смотрел на деловую женщину и пытался вспомнить, как она выглядела двадцать лет назад, когда они познакомились у волейбольных площадок на стадионе «Динамо».

Денису было двадцать, Леночке восемнадцать, но она ему почему-то казалась маленькой и беззащитной девочкой. Денис ошибался. Возможно, в раннем детстве Елена и была непосредственной и наивной; когда же она познакомилась с Денисом, то пошла его провожать после соревнований и согласилась вновь встретиться отнюдь не потому, что он парень остроумный и обаятельный. Атлетически сложенный, жизнерадостный и неглупый, прирожденный лидер, он обращал на себя внимание, но Лена в нем оценила другое. В спортивной среде, модной и в те времена, Денис Сергачев был парень известный и престижный…

Денис справился с морковкой.

Елена опустила трубку, улыбнулась Денису, положила перед ним луковицу, деревянную доску, острый нож и ответила на очередной звонок.

Как и полагается, Денис над глянцевитой, пахучей луковицей всплакнул, однако нарезал прозрачными кружочками и откинулся на высокую деревянную спинку стула — мебель на кухне Качалиных была вся темного дерева, резная. Денис попытался взглянуть на Елену со стороны, не из глубины десятилетий, а, как говорится, «на новенького». Коротко стриженная блондинка с карими, почти всегда смеющимися, однако недобрыми глазами; фигура спортивная, отнюдь не потерявшая форму, разве что грудь тяжеловата, но многим мужчинам это нравится. Двигается Елена быстро, не резко, кисти рук и лодыжки сухие, в общем, чувствуется в ней порода. Интересная, уверенная женщина, излучающая тревогу и опасность. Одетая в шорты и коротковатую, плотно облегающую кофточку, Елена даже на кухне носила витую золотую цепь, массивное кольцо и перстень с бриллиантами.

Денис допил кофе, взял ароматную американскую сигарету, щелкнул отличной настольной зажигалкой и оглядел хорошо знакомую кухню. В двух словах о ней можно сказать: много и дорого. Холодильников, конечно, два — и, естественно, импортные, такие же, как многочисленные банки и кастрюльки, даже запах от них заморский, а уж о продуктах и говорить нечего.

Но человек, попав в волшебный сад, сторонится излишне пахучих и соблазнительных плодов, которые и с деревьев-то свисают специально, чтобы их сорвали и съели. На этой кухне, у Елены, Денис позволял себе пить кофе, порой и нечто более крепкое и курить, но ему казалось, что если он начнет еще и есть, то потеряет остатки независимости и индивидуальности.

Денис понимал, что никаких остатков не имеется и его борьба не более чем самообман. Так узкогрудый мужчина с животиком-тыквочкой, увидев себя в зеркале, набирает в легкие воздуха, напружинивает грудь, подтягивает живот и, застыв на несколько секунд, бросает на себя горделивый взгляд. Таким лихим парнем он и останется в своем сознании, когда, с облегчением выдохнув и приняв естественный вид, быстро от зеркала отвернется.

На стенных шкафах выстроился парад бутылок. Чего здесь только не было! Казалось, все фирмы мира, гарантирующие хорошее настроение и безрассудные поступки, прислали своих полномочных представителей. Но все они были пустыми, высосаны до капельки, и мундиры их поблекли под тонким, липким слоем жирной пыли.

— Дэнчик, запиши. — Елена подвинула Денису блокнот и ручку.

— Так, слушаю тебя, дорогая. Пожалуйста, по буквам.

Лена продиктовала название какого-то лекарства. Денис записал.

— И только в ампулах? — Она жестом дала понять, что это тоже необходимо отметить, и попробовала, достаточно ли посолен суп. — Получишь завтра.

Денис знал, что если лекарство в Москве имеется, то Елена его добудет, точнее, его привезут сюда, в дом; если нет, начнутся бесконечные звонки, и необходимая вещь все равно будет добыта. Слово свое Елена держала неукоснительно, помогала друзьям и даже просто знакомым охотно и бескорыстно, однако благодарность неизменно получала сторицею. Денис неоднократно наблюдал процесс взаимообмена услугами, но не мог проследить за многоступенчатостью их хитросплетений.

— Вернись на грешную землю. — Елена поставила перед Денисом бокал, наполнила чем-то золотистым и остропахнущим, себе тоже плеснула чуточку. — Как у вас, писателей, говорят? С утра выпил и целый день свободен?

— Я не писатель, — сказал Денис, почувствовав, что получилось слишком добродушно, добавил: — Я журналист, да и то спортивный, в меню это значится после коньяка, водки и даже рябиновой настойки.

— Среди второразрядных портвейнов. — Елена хрипловато рассмеялась, посмотрела недобрым взглядом, и скорбные морщины появились и исчезли в уголках рта. — Я не хотела бы заглянуть в меню, где имеется мой порядковый номер и цена. — Она легко подняла с пола тяжелый таз и скрылась в ванной, где тут же зафыркал кран, шлепнулась о фаянс мокрая ткань.

Отрезая пути к отступлению, Денис опорожнил бокал, налил и снова выпил до дна. Пишущая машинка напрасно ждала его в соседней квартире.

Денису стало хорошо и грустно, жалко себя очень. Умиляясь этой жалости, он стал вспоминать, чего сегодня уже точно не сделает. Естественно, он не закончит статью и, конечно, не пойдет на тренировку — в два часа «старички» соберутся погонять мяч. Он не поедет в редакцию и Спорткомитет, не пойдет в прачечную и за хлебом. Весь день впереди, как же он, Денис Сергачев, убьет его? День отлично начался, так надо было тетке в фиолетовой кофте притащиться со своей картошкой и заманить его сюда, усадить, напоить! Умиление переросло в самобичевание — Денис властно одернул себя. Елена — молодец, надо жить по-качалински. Готовим обед, стираем? Прекрасное настроение, мы хорошие, трудолюбивые. Пьем, умеренно безобразничаем? Великолепно. Жизнь одна, второй точно не выдадут, хватай, лови! Ты поймал, ухватил больше соседа? Значит, ты сильный, ловкий, умный, и пусть завистники удавятся. Такое восприятие жизни Денису нравилось, он пытался принять его, порой получалось неплохо, но обязательно наступало похмелье, возникало чувство вины, неудовлетворенности.

В такие периоды Денис не заходил к Качалиным неделями, случалось, месяцами. Когда же возвращался — чистеньким, обновленным, уверенным, — его встречали радушно, словно расстались вчера. Лишь Елена сверкнет яркими глазами, спросит беспечно: «Монашеский запой прошел? Живи, как люди, не бери в голову лишнего». Денис оставался, через несколько дней круговерть мира Качалиных засасывала, лишала воли.

— Дэник, о чем задумался?

Он посмотрел в любимое лицо и вздохнул:

— Не встреть я тебя, жизнь сложилась бы иначе.

— Чушь, — ответила Елена, — ты последовательно идешь своим путем. Не я, была бы другая, на которую бы ты свалил свою слабость и несостоятельность.

В Москву Лева переехал несколько лет назад. Сначала командованием был решен вопрос о переводе в столицу отца Левы — генерал-лейтенанта Ивана Ивановича Гурова. Затем неожиданно перевели в Москву и начальника Левы — полковника Турилина, который добился перевода и для Левы.

Москва и Управление уголовного розыска встретили Леву прохладно, без аплодисментов, но, как сказал мудрец, все проходит. Прошла боль первой любви, поутихла тоска, новые товарищи на работе перестали приглядываться, забыли, что Гуров пришлый, давно смотрели как на своего, он уже числился в асах, к чему относился равнодушно, даже насмешливо. В общем, часы тикали, листки календаря опадали вместе с листвой, и Лева начал привыкать к обращению по имени-отчеству, к тому, что чаще дает советы, чем обращается за ними.

За прошедшие годы Лева научился в некоторых случаях признавать свои ошибки, и сегодня он признал, что на пляж забрался по глупости.

Лева победил, вырвался из ловушки пляжа, добрался домой, принял холодный душ. На кухне старая баба Клава, член и фактически глава семьи, яростно гремела посудой. Простыни, еще прохладные, ласкали тело, жизнь поворачивалась лицом, начинала улыбаться и заигрывать.

В изголовье мягко заурчал телефон, Лева снял трубку.

— Здравствуйте, слушаю вас внимательно. — Он блаженно улыбнулся и прикрыл глаза.

— Лев Иванович, это я. Извините, я вас не разбудил?

— Не волнуйся, Борис Давыдович, разбудил. — Лева недоумевал: как это он не отключил телефон, мало того, сам снял трубку и еще улыбался?

Гуров уже был старшим инспектором, в его группе работали три инспектора, один из которых — Боря Вакуров, в прошлом году закончивший юрфак университета, — сейчас звонил. В двадцать три года Боре никакого отчества не полагалось, однако Лев Гуров еще не забыл, как сам страдал от покровительственного тона старших товарищей, и величал лейтенанта по имени-отчеству, чем приводил его в смущение. Гуров относился к себе с определенной иронией и не понимал, что для Бори он — ас МУРа и гроза убийц.

— Глущенко пришел. — Боря явно мучился, что беспокоит начальство, но иначе поступить не мог и продолжал: — Я ему пропуск заказал, пытался сам поговорить, затем добился, его… — он долго подыскивал подходящее слово. — Сам Петр Николаевич принял. А он…

Гуров однажды, сославшись на занятость, не принял Глущенко, потом писал объяснение так долго, что зарекся… «Сегодня не приму, завтра явится и полдня мне погубит», — решил Гуров и перебил:

— Знаю я твоего Глущенко, сейчас приду, дай ему какой-нибудь кроссворд, пусть ждет. — Положил трубку, стал изучать знакомую трещинку на потолке.

Анатолий Дмитриевич Глущенко не имел к Боре никакого отношения, был проклятием его, Льва Ивановича Гурова.

Они познакомились около года назад, когда Глущенко пришел на Петровку с жалобой на сотрудников районного отделения. Если бы Гуров мог хотя бы приблизительно предвидеть, чем закончится его встреча с этим скромным человеком с глазами удивленного, но всепрощающего святого! Если бы еще приказало начальство, а то Гуров по собственной инициативе влез в эту историю! И с тех пор раз в месяц, а то и чаще выслушивал Анатолия Дмитриевича, который, облюбовав Гурова, никому иному своих потрясающих открытий рассказывать не желал.

Гуров шел по улице неторопливо, стараясь придерживаться теневой стороны, что не всегда удавалось: солнце простреливало ее вдоль, прижимая тень к домам, порой уничтожало ее полностью. Хорошее настроение исчезло, мысли становились все ленивее и безрадостнее, чувство юмора испарялось, уступая место чувству жалости к себе.

«Раз уж я тащусь в кабинет, — рассуждал Лева, — то надо написать справку по грабежу в Нескучном саду, да и по всей группе Шакирова». Писать справки по законченным делам Гуров не любил и имел по этому поводу неприятности. Начальник отдела полковник Орлов тоже не любил много писать и, чтобы отчетность была в порядке, требовал эту работу от подчиненных. Правильно требовал, но расписывать свои успехи все равно было противно. Если же ограничиться лишь сухими цифрами, то отчет о работе делался бедным и куцым, даже самому становилось неясно, чем же занималась группа целый месяц. И понимаешь, что писать красиво и подробно необходимо, а не хочется, даже стыдно. Вроде получается: не важно, как работали, важно, как отписали.

Рядом, мягко притормозив, остановились «Жигули», открылась дверца. Гуров посмотрел рассеянно, затем, поняв, что зовут в машину именно его, нагнулся, взглянул на водителя.

— Садитесь, товарищ начальник. — Мужчина за рулем рассмеялся.

— Здравствуйте. — Гуров осторожно сел на раскаленное сиденье. Человека за рулем он, конечно, встречал, но вот где и когда, не мог вспомнить.

— Куда прикажете, товарищ начальник? — Хозяин машины чувствовал, что его не узнают, и был очень доволен этим. Лет тридцати с небольшим, с лицом гладким и блестящим, он улыбался, светлые глазки его задорно блестели.

Гуров почувствовал запах спиртного и вспомнил, где, когда и при каких обстоятельствах встречал этого весельчака, который в тридцатиградусную жару пьет и спокойно садится за руль. Примерно год назад Гоша проходил свидетелем по делу, и Гуров выставил его из кабинета, предложив явиться назавтра трезвым.

— Скажите, Гоша, мои коллеги из ГАИ сегодня в отгуле? Все до единого?

— МУР есть МУР! — Гоша довольно расхохотался и тронул машину. — Ваши коллеги из ГАИ — люди, и ничто человеческое им не чуждо.

Гуров хотел остановить Гошу и вылезти из машины, однако не сделал ни того, ни другого. В последние годы его былая резкость и непримиримость постепенно уступали место осторожности и рассудительности. Лева задумывался: «Хорошо это или плохо?» Ответа однозначного не находил и огорчался, заметив, как с возрастом у него становится все больше вопросов и все меньше ответов. «По-гуровски получается, — резюмировал он, — что жизненный опыт и мудрость заключаются в накоплении неразрешимых вопросов».

— Мы с друзьями с утречка в баньку заскочили, есть прелестная сауна с бассейнчиком, баром и прочими атрибутами цивилизации. — Гоша взглянул доверительно: — Могу составить протекцию.

Гуров облизнул губы, хотел сказать: мол, приехали — и выйти из «атрибута цивилизации», но вздохнул и развалился на сиденье удобнее. Не следует превращаться в Дон Кихота, чья печальная история широко известна. «Если я перелезу из машины в троллейбус, Гоша не станет иным, он останется Гошей, а я еще больше вспотею, устану и еще больше поглупею, что непременно скажется на работе. А она, моя работа, людям нужна, порой необходима». И, полностью с собой согласившись, Гуров лениво произнес:

— Будьте любезны, на Петровку.

— А что касается ваших уважаемых коллег из ГАИ, то, согласитесь, они живые люди. Они тоже хотят заглянуть в сауну с бассейном и баром. — Гоша сделал паузу, приглашая возразить, улыбнулся поощрительно и продолжал: — Цивилизация несет нам комфорт и всяческие иные блага. Однако! — Он резко просигналил зазевавшейся старушке и выплюнул такой текст, что Лева не решился бы повторить.

Гуров рассмеялся — Гоша, секунду назад изображавший патриция, прикрывавшийся круглыми словами, которые складывались в изящные фразы и готовы были уже превратиться в прекрасно скроенную теорию, неожиданно выскочил из своей белоснежной тоги голенький, волосатый и дикий.

Гуров поглядывал на Гошу со странным сочувствием. Оказывается, ты обыкновенное лохматое и первобытное. И ни сауна, ни бассейн, ни «Жигули» тебе помочь не могут. И все, что надето на тебе, твою дикость закрывает, как глазурь базарную поделку. Все блестит и переливается, порой похоже на фаянс и фарфор, а легкий удар — и брызги: глина она и есть глина…

— Приехали. — Гоша остановил машину у «Эрмитажа»…

«Лучше идти пешком по солнцепеку, — думал Гуров, направляясь к своему кабинету. — Черт меня попутал сесть в машину к этому проходимцу. Теперь весь день буду себя чувствовать как младенец, которому не меняют пеленки».

— Гуров, ты чего здесь шатаешься?

Лева кивнул остановившемуся было товарищу, молча прошел мимо, но подумал, что обидел человека. Сделал еще несколько шагов и услышал звонкий девичий голос:

— Гуров! Зайдите!

Дверь в приемную руководства была открыта, секретарша махнула ему рукой.

Лева вошел, поклонился:

— Добрый день, Светлана. Я весь внимание.

— Ты, Гуров, весь пренебрежение, — съязвила секретарша. — Тебя обыскались. — Она кивнула на двойную дубовую дверь и внезапно смутилась так, что Лева отвернулся.

На пороге кабинета стоял полковник Турилин. Дело в том, что Константин Константинович лишь минуту назад попросил Светлану позвонить Гурову домой.

— Здравствуйте! Отдохнули? — Турилин пожал Гурову руку, пропустил в кабинет, прикрыл за собой обе двери. — Не бери в голову, Лева, она в основном девочка неплохая.

Из этой фразы Гуров извлек массу информации. Первое. Обращение на «ты» и по имени означало, что дальше последует просьба. Мало того, Константин Константинович чувствует себя неловко и обращаться к Гурову не очень хочет. Второе. Почти все девушки, по словам Турилина, были существами прелестными, очаровательными или умненькими, либо очень прилежными. Его выражение «в основном неплохая» значило, что свою секретаршу Турилин переносит с большим трудом.

— Присядь на минуточку.

Турилин обошел свой огромный, черного дерева, покрытый зеленым сукном стол:

— Давненько мы с тобой, коллега, не беседовали.

Щелкнул динамик и голосом Светланы произнес:

— Константин Константинович, эксперт НТО и врач здесь.

— Пусть подождут, — ответил Турилин, протянул Леве листок. — Здесь адрес и прочее. Несчастный случай… Видимо… Я понимаю, что ты после дежурства, но меня попросили. — Турилин почему-то посмотрел в окно, словно именно оттуда его попросили. — В общем, коллега, бери группу и поезжай. Звони. Я буду здесь допоздна.

«Следователь приедет примерно через час, — прикинул Гуров. — Если Боря Вакуров на месте, то он будет с минуты на минуту».

— Доктор, чем нанесли удар? — спросил Гуров.

— Металлическим предметом, возможно, молотком. — Доктор зло прищурился и кивнул на стену, за которой на кухне сидели Качалин, Сергачев и Вера. — Кто-то из них.

— Ну-ну. — Лева понимал ход мысли врача, однако от столь категорического утверждения отказался.

«Если убил человек посторонний, то инсценировка несчастного случая ему совершенно ни к чему. Убил, ушел, ищите ветра в поле. Убийца — человек в доме свой, сразу попадающий в поле зрения следствия. Мало того, у убийцы существует мотив, открытый мотив для убийства. И он стремился выдать все за несчастный случай, потому что полагал: находясь рядом с жертвой, немедленно попадется мне на глаза. Я увижу его, увижу причину, по которой он мог желать смерти Качалиной, и круг замкнется. Значит, убийца и мотив убийства находятся на самом виду, у меня под носом. Когда убивают женщину, то на самом виду находится муж. А если любовник? Обаятельный сосед с открытым лицом и великолепной фигурой, он из последних сил старается казаться спокойным, но получается у него скверно, почти совсем не получается».

— Денис Сергачев, — пробормотал Лева.

— Денис Сергачев! Олимпиец, чемпион мира и окрестностей, у нас на учете не состоит… — Врач взглянул на труп. — Красивая была пара.

«Они не были парой», — хотел ответить Лева. А вот Качалин жене совсем не пара, но, судя по всему, деньги у него есть. Тривиальная история, треугольник: красавец любовник и богатый муж? Или надоевший любовник, который требует, пытается разрушить красивый корабль? И никто из них не знает, что корабль уже торпедирован и идет ко дну и завтра имущество отберут. Возможно, Сергачев ждал годы, и терпение его кончилось, а осталось подождать совсем немного. Попытка выяснить отношения привела к катастрофе. Сергачев знает, что о его связи с Качалиной известно, он сразу становится центральной фигурой, и создается глупейшая инсценировка несчастного случая. Версия, не подкрепленная фактами, но вполне правдоподобная.

Лева поднялся, в холле взглянул на свое отражение безо всякой симпатии и хотел уже пройти на кухню, как дверь, которую не захлопнули, открылась, и в квартиру вошел молодой человек, элегантный и веселый, хлопнул Леву по плечу и сказал:

— Салют, старик! Меня зовут Толик. Слышал? — Он оглянулся. — Где мадам? Для нее кое-что имеется.

— Толик!.. — из кухни выглянул Качалин. — Заходи, горе у меня. Помяни грешницу.

— Простите.

Лева отстранил Качалина, подошел к столу, на котором стояла бутылка.

— Остались некоторые формальности, с поминками придется немного повременить.

День минувший Денис Сергачев и Елена Качалина

Денис родился летом сорок первого, круглым сиротой. Мать умерла при родах. Отец не узнал о рождении сына и смерти жены. Его убили ранним утром двадцать второго, когда он, курсант танкового училища, поднявшись по тревоге, стоял на плацу, ждал появления начальника училища.

Солнце вставало за спиной, курсанты отбрасывали длинные тени, пахло росой, свежестираным бельем, цветочным одеколоном. Притаившиеся в ельнике танки придавали силы и уверенности.

— Смир-р-рно! — раздалось по плацу, и неожиданно раскатистой команде где-то впереди, за лесом, ответил гул авиационных моторов. Курсанты выпятили подбородки и груди, скрипнув необмятыми ремнями до ломоты в лопатках, расправили юношеские плечи. Отчетливее стали слышны приближающиеся самолеты.

— Наши «соколы»! — горделиво прошелестело по плацу, и никто не подумал, что нашим «соколам» надлежало появиться с востока, а не с запада. Фашисты шли совсем низко. Вывалившись из-за леса, обрушили на людей накопленный Европой запас железа, вой, грохот.

Рос Денис в многодетной семье сестры матери. В детстве, как и все сверстники, постоянно недоедал, ходил в обносках старших, к школе относился равнодушно. Дом их находился в Сокольниках, примыкал к стадиону, на котором с утра собирались все прогульщики, и спортом Денис начал заниматься от нечего делать, просто так, даже не помышляя о чемпионстве и рекордах. В семье тетки он не чувствовал себя двоюродным, но особой любви не было и среди родных, росли обособленно, самостоятельно, без поцелуев и ссор.

Стадион был без мрамора, гранита, трибун и многочисленных контролеров. Футбольное поле, две волейбольные и одна баскетбольная площадки, раздвигающийся почти в любом месте деревянный забор, погрязшая в семейных заботах тетка неопределенного возраста, которая в воскресенье надевала красную повязку и лениво гоняла безбилетников. Приезжали на стадион в весело дребезжащем трамвае, приходили в рваных ботинках на босу ногу.

Закончив седьмой класс, Денис устроился на стадион работать. В жару таскал извивающийся тяжелый шланг, поднимая тугую струю, изображал дождь, пытался поливать ровно, не собирая луж. Если дождило, шлепал босиком, размахивал метлой аккуратно, старался на площадках не выгребать землю, не наскрести ям. Случалось, какой-нибудь команде не хватало участника, завсегдатаи звали Дениса, и он с удовольствием бегал, прыгал и гонял мяч. За свои выступления он получал тапочки или майку, порой талончики на обед, даже на трехразовое питание в ближайшей столовой, где его тоже знали, и, когда все проесть не удавалось, он мог поменять талоны на деньги. Один из физруков, часто обращавшийся к услугам Дениса, подшучивал: «Ты, Дениска, в нашем советском спорте единственный профессионал, гребешь деньги лопатой».

Вскоре спорт из забавы стал делом его жизни. В восемнадцать лет Денис выполнил норму мастера спорта СССР. В двадцать стали называть по фамилии и на «вы», и тут судьба занесла его на стадион «Динамо», где он и встретил первую любовь.

Сильный и уверенный, всего и всегда добивающийся самостоятельно, Денис не помнил, чтобы когда-нибудь плакал, и к двадцати годам был убежден: что-что, а защитные реакции у него в полном порядке.

Однажды, когда он, как обычно, провожал Леночку домой и они уже более часа стояли в подъезде и поцелуи их стали солоноватыми, девушка сказала:

— Ты больше не приходи, Дэник.

Фраза простая и однозначная, как пощечина, но мужчины понимают ее плохо. Денис был обыкновенным молодым, самоуверенным мужчиной и спросил:

— А что у тебя завтра? — и с подчеркнутой угрозой добавил: — Хорошо, я позвоню… — Чмокнул Леночку в щеку покровительственно, сбежал на один пролет. — На неделе.

Денис остановился, ожидая, что девушка окликнет его: мол, как это на неделе? Когда? Во сколько? Хлопнула дверь. Леночка, как всякая женщина, которая разлюбила, уже забыла Дениса. Женщины любят говорить о человечности, когда уходят от них, сами же оставляют мужчин просто, без затей, словно смахивают камешек в колодец, — только что был, а теперь нет, даже «буль-буль» никто не расслышал.

У Дениса для настоящего романа времени не было. Объяснялось: с четырнадцати начал зарабатывать, в шестнадцать — работать и серьезно увлекся спортом. На лавочках не сидел, под окнами не гулял, у телефона не томился, о загадочной женской душе не размышлял. От девушек-поклонниц он рассеянно принимал цветы, восторженные взгляды и неумелые поцелуи; от женщин зрелых — заботу, сдержанные вздохи и терпение. Первая любовь его нокаутировала, он долго не мог сообразить, что валяется на полу и надо не отыгрываться, а уползать в свой угол. Денис еще долго бросался в бой, не замечая, что давно нет противника и бой он ведет с тенью, и, только наунижавшись, наговорив несметное количество глупостей и беспомощных угроз, он отправился зализывать раны.

Спорт помог Денису, физические нагрузки и нервные стреcсы вытеснили боль и унижение. Он поднялся на вершину спортивной славы, продержался на вершине недолго, оставил спорт, кончил тренировать и начал пописывать в спортивные газеты и журналы. Легко и беззаботно женился и еще более беззаботно развелся. Жена в течение года их совместной жизни последовательно доказывала, что она натура возвышенная, рожденная лишь для украшения жизни и чуждая грубому миру магазинов, кухни, стирки и других атрибутов мещанства. Однако при разводе отобрала у мужа квартиру и машину — то, что он сумел завоевать в этом грубом материальном мире. Денис толкнулся было в суд, но при первом же разбирательстве попал в такой канализационный люк, услышал о себе столько нового, интересного и непотребного, что позорно бежал с поля боя.

Однажды, в погожий летний день, накануне своего тридцатипятилетия, Денис шел вверх по улице Горького, как всякий коренной москвич привычно уворачиваясь от суетливых гостей, и размышлял на тему: кто такой Денис Сергачев? К этому его подтолкнула приближающаяся дата. Где ее отмечать и на какие деньги? Неизвестно, до каких бы философских глубин опустился Денис, где и на какие деньги отмечал юбилей, с какими бы женщинами встречался, а от каких бежал, — не остановись рядом с ним «Жигули» и не окликни его женский с чуть заметной хрипотцой голос:

— Дэник!

Занятый своими мыслями, он проскочил мимо очевидной истины, что, услышав такое обращение, должен бежать прочь быстрее лани. И доверчиво заглянул в белую «шестерку»…

Свой день рождения Денис отмечал в роскошной большой квартире, пил и ел с совершенно незнакомыми людьми, которые его, Дениса Сергачева, прекрасно знали, блаженно улыбался комплиментам и безбоязненно и открыто отвечал на ласковый взгляд карих глаз Елены. Она делила свое внимание хозяйки и обаяние женщины среди присутствующих равными долями, веселая и беспечная. Он чувствовал себя великолепно, поглядывал на Елену с чуть грустной снисходительностью, как человек порой оглядывается на свое детство, такое смешное в своих горестях, радостях и игрушечных страстях. На душе у Дениса было тихо и спокойно. Он никогда не бороздил бескрайние просторы океана и не знал, что полный штиль порой сменяется мертвым штилем, а затем… рубите мачты на гробы. Не всякому дано заглянуть в завтрашний день.

Прощаясь, Денис долго благодарил Елену и ее мужа за великолепный вечер, попытался оставить дорогой подарок, вынужден был забрать его и, наконец заверив, что будет звонить, уехал. В такси, затем в тесной комнатенке, которую снимал, Денис разглядывал роскошные часы — подарок, вспомнил прошедший вечер, милых и любезных людей, Елену и ее мужа. Приятный парень, как его зовут? Денис не знал, как зовут хозяина, в чьем доме праздновал день своего рождения. Такой приятный, отличный парень.

Денис потрогал часы и вспомнил, как однажды садился в «Мерседес». Он тогда опустился на сиденье, закрыл дверцу и понял, какого класса машина. Кресло не провалилось и не уперлось, а приняло гостеприимно, ненавязчиво, мягко, подделываясь под гостя, хочешь — развались, хочешь — сиди прямо, креслу и так и эдак удобно. Дверь машины не захлопнулась и не защелкнулась, а словно по собственному желанию вернулась на свое место, мягко чмокнула и прилипла. Так же и часы. Они вернулись на свое законное место, здесь, на запястье Дениса, этим часам было удобно, они старались держаться незаметно — их дело показывать время, не нахально сверкать, а отсчитывать секунды, и, если тебе понадобится, они взглянут на тебя прозрачным циферблатом, выставят строгие стрелки, и в их точности невозможно сомневаться, как во взгляде скромного, порядочного человека.

«Ну, Ленка! — удивлялся Денис, укладываясь в извилины тахты, где для каждой части тела существовало персональное место и не дай бог было перепутать — тогда уж удобнее спать на булыжной мостовой. — Ну, Ленка, а я-то считал тебя человеком тщеславным, расчетливым». Денис наконец улегся и привычно застыл, зная, что ворочаться не рекомендуется.

Проснулся Денис сразу, как просыпался обычно, выдернул себя из тахты, начал быстро делать гимнастику. Через десять минут тело приобрело свои человеческие формы, Денис натянул тренировочный костюм и отправился по коридору, считая двери. Их было девять, Денис запомнил, а кто живет за этими дверьми — не знал. За каждой — целый мир со своими перевоплощениями, и, отправляясь утром в ванную, Денис просто двери пересчитывал, довольствуясь, что хотя бы количество миров оставалось неизменным.

Ванная была замечательная — потолок метров пять, ну, метр паутины, но ее и не видно, лампочка синяя, со времен войны. Денис пытался заменить, но не разрешили. Внуки сегодняшних детей еще на нее полюбуются, если, конечно, разглядят. Замечательна ванная еще и тем, что, в отличие от уборной, всегда свободна: размеров купеческих, жильцы заглядывали лишь по делу — кто велосипед принесет, кто пианино развалившееся задвинет, уникальные керосинки и примуса припрячет. Денис потихоньку сменил душевой рожок, стащил в спортзале резиновый коврик и по утрам, доставая его из-под жестяной печки-«буржуйки», кидал в ванну, становился на него, пускал холодную или ледяную, в зависимости от времени года, воду и мылся. Жильцы на Дениса поглядывали косо, но не без уважения.

Миновав девять дверей, раскланявшись с малознакомыми и незнакомыми людьми, Денис вернулся после душа к себе, как в родной окоп после вылазки на ту сторону.

В дверях его узенькой комнатки стояла Елена!

— Салют, Дэник! Быстренько одевайся и едем!

Денис, перешагивая порог, расслабился и потому вздрогнул.

— Елена! Как это ты? — Он запнулся и продолжал растерянно: — Ты садись. Я рад, не ожидал.

Елена была элегантна и раскованна, как манекенщица, привыкшая вызывать у зрителя зависть и восхищение. Комната-пенал, казалось, раздвинулась, наполнилась светом и запахами, которые присущи только очень дорогим женщинам.

— Я постою. — Елена хрипловато рассмеялась и присела на край стола. — Быстренько, Дэник, нас ждут.

— Сейчас, минуту. — Денис начал стаскивать тренировочный костюм.

— Я уже поняла, что располнел, не стесняйся. — Елена закурила. Стараясь не обидеть хозяина, оглядела комнату.

— Килограмма три, не больше. — Денис разозлился.

— Не меньше пяти, — безошибочно определила Елена и, не давая ответить, продолжала: — Нашла тебе квартирку, правда однокомнатную, но приличную. Сейчас купить двухкомнатную на одного довольно сложно. Ты официально разведен?

— Абсолютно, — буркнул Денис.

— И хорошо, и плохо. С нашим председателем я договорилась, в райисполком позвонила, нас ждут. Квартира в отличном состоянии, но ремонт обязаны сделать — возьмем деньгами. Я договорюсь, ты не суйся. Ты, извини, лопух, видно издали. Кое-что из мебели хозяева, они уезжают в проклятый мир, забирать не захотят — не вздумай за эту рухлядь платить. Ты делаешь одолжение, что позволяешь ее не вывозить.

— Слушай, Елена… — Усаживаясь в белые «Жигули» рядом с Еленой, Денис постарался придать голосу мужские интонации: — Я благодарен, все великолепно, но…

— Уже прикинула, — перебила Елена, профессионально вписываясь в поток машин. — Три — вступительный взнос, одна уже выплачена, получается четыре, накладные расходы — надо пообедать с некоторыми людьми, — уложишься в пять с копейками.

— Елена, у меня…

— Дэник! — Елена повернулась к нему, чмокнула в щеку. — А наша юность? Дружба уже ничего не стоит? Пропал на пятнадцать лет и все забыл?

— Я пропал?

— Простила, забыла, выбрось из головы. — Елена проехала на желтый свет, махнула гаишнику, тот приветственно кивнул. — Валера, — пояснила она. — В нашем ГАИ у меня проблем нет. Деньги? Я поговорила с Игорем, он на какой-то срок достанет, там придумаешь, перекрутишься.

«Если откладывать пятьдесят в месяц — шестьсот в год, — значит, перекручиваться я буду десять лет», — подвел итог Денис.

— Когда же ты успела? — удивился он. — С тем поговорила, с другим решила, со всеми перезвонилась.

— А чем я занималась вчера весь вечер? — Елена явно хотела сказать в его адрес что-то нелестное, но сдержалась. — Пришлось пригласить кое-кого не нашего уровня, с одним я дважды танцевала.

Больше в этот день Денис вопросов не задавал.

Муж Елены деньги «достал», передал конверт с пятью тысячами просто, без лишних слов, как соседи одалживают друг другу хлеб или сахар. Дэник заплатил за квартиру, купил тахту и письменный стол. Остальную обстановку, как и предсказывала Елена, оставили прежние хозяева. Денис никогда крупно не занимал, в крайнем случае перехватывал двадцатку на несколько дней. Пять тысяч повисли над ним, он даже начал сутулиться — так ходят высокие люди в помещении с низким потолком, ежесекундно боясь выпрямиться и разбить себе голову. Он взялся за подсчеты, выяснил, что если удастся взять еще одну группу и получить дополнительно пятьдесят часов и заключить договор в издательстве, то при такой нагрузке — сколько останется на сон, страшно подумать, — расплатиться можно не раньше чем через три года. Никакой квартиры не надо, жил бы в своем «пенале», ведь жил, и ничего. Что теперь будет? Перспектива ближайших лет сделала Дениса молчаливым, сосредоточенно-безрадостным.

Жил он в прекрасном доме, в просторной, хорошо, по его представлениям, обставленной квартире, вставал с мыслью о деньгах, ложился с думами о долгах. Ко всему еще начал расставаться с друзьями детства. Человек контактный, Денис приятелям счет не вел, но друзей было всего двое. Когда он сообщил о покупке квартиры, оба, совершенно не похожие друг на друга, одинаково взъерошились и чуть не хором спросили:

— А деньги?

— Будет день — будет пища, — пошутил Денис.

Елену оба прекрасно знали, дружно не любили, она им в давнем прошлом отвечала безраздельным высокомерием. Денис ни слова о ней ребятам не сказал, стыдился признаться, что встретился, принял от Елены помощь. Друзья каким-то образом обо всем узнали, попытка объясниться привела лишь к охлаждению.

— Ну и ладно, не учите, не маленький, — сказал Денис, закрывая обитую кожзаменителем дверь, посмотрел на друзей в глазок, и они, вчера единственные и родные, показались ему далекими и даже враждебными.

Тяжелый разговор с Еленой начался с вопроса, который Денис задал в искренне шутливом тоне:

— Помоги неразумному советом: что делать?

— Жить, Дэник, все остальное ерунда. — Елена купила ему занавески на кухню, сейчас подшивала их на машинке.

— Ты мне еще не сказала, где работаешь, где и сколько получает Игорь, как вам удается содержать такую квартиру, машину, устраивать приемы? — Денис взглянул на подаренные ему часы и от последнего вопроса воздержался.

— У меня шестьдесят часов в одной шарашкиной конторе, заполняю дневники, получаю деньги, им нужны лишь галочки, что физкультурная работа ведется. — Елена откусила нитку, шить перестала, сидела, не поворачиваясь, напряженно, ее ожидание Дениса подтолкнуло.

— Твоей зарплаты не хватит оплатить квартиру, сколько же зарабатывает Игорь?

Елена повернулась вместе со стулом, оглядела Дениса несколько задумчиво:

— Я тебе скажу. Не поймешь — пеняй на себя. Вопрос твой неприличен и никогда, никому, — Елена улыбнулась, но в голосе ее звучала неприкрытая угроза, — из моих знакомых его не задавай. Тебя может интересовать, как люди живут, а на какие средства — проблема не твоя.

Самое удивительное, что даже эта речь Елену не портила: она оставалась женственной. Впервые после их случайной встречи Денис увидел не размытое далекое прошлое, а реальное и желанное настоящее. И он, смотря на Елену, видел теперь не свою первую любовь, не юность, а женщину. Читай он Библию, то сказал бы: вот он, грех во плоти, и ничего желанней этого греха на земле не существует. Исчезла квартира, проблемы, долги, осталась лишь женщина с золотыми волосами, глазами загадочными, зовущими и удерживающими на расстоянии, с телом, обещавшим и совершенно недоступным.

— Я тоже не твоя проблема. — Елена встала, туже затянула пояс халата. — Я рада, что ты умница, Дэник. — Елена протянула ему шторы. — Давай повесим, в кухне станет уютнее.

Вскоре с тренерской работы Денис ушел, целиком занялся журналистикой. Так решила Елена. Если тренер — то сборная, в крайнем случае команда мастеров, поездки за рубеж, объяснила она. Журналист — это нечто неопределенное, загадочное и опасное. Человек должен быть контактным, обаятельным и немного опасным, это располагает, щекочет нервы.

Кто-то кому-то позвонил, кто-то с кем-то пообедал. Денис ничего не знал, через несколько дней его пригласили в редакцию и предложили должность корреспондента. Жизнь на одной площадке с Качалиными оказалась очень простой и приятной. Однако материальная проблема не разрешалась, наоборот, в деньгах Денис потерял. Корреспондент — слово красивое, к деньгам непосредственно отношения не имеет. Денис плевать хотел на мелкие проблемы, главное, рядом живет Елена. Видеть ее можно каждый день, почти в любое время. Она часто брала его с собой, когда уезжала по делам, которые Дениса не интересовали. Елена за рулем, он рядом, удивляясь, как ухитрился прожить без этой женщины более пятнадцати лет…

— Напиши о строительстве спортивных объектов, — сказала Елена невзначай.

Денис не расслышал толком. Сидя рядом в машине, он пытался просунуть свою широкую ладонь в узкий карман ее замшевой куртки.

— Где статья? — спросила Елена через несколько дней.

Денис несколько растерялся, но не спросил, что именно она имеет в виду, начал путано объяснять: мол, в редакции без году неделя, и статьи ему не заказывают, работает пока на подхвате, собирает материал, пишут другие.

— Наша страна все время строит, людям интересно знать, что строят, как, — нравоучительно произнесла Елена и недовольно поморщилась.

Недовольство Денис уловил сразу, заявил в редакции о своем неуемном желании познакомиться со строительством какого-нибудь спортивного комплекса и тут же получил согласие и конкретное задание.

Через две недели материал был опубликован. Написанный штампованными фразами, с еще более штампованными мыслями, он прошел совершенно незамеченным. Елена же, прочитав, благосклонно кивнула, поцеловала в щеку, сказала:

— Молодец, Дэник, так держать. Только чуть критичнее — ты должен быть объективным и строгим. — И повернула разговор в сторону: — Я хочу попросить тебя об одном одолжении. — Глянула вскользь, но испытующе.

Денис кивнул, хотел ответить, лишь снова кивнул.

Елена рассмеялась:

— Спасибо. Я хочу «Волгу». Не реку, она очень большая и никчемная. — Елена улыбнулась, пытаясь Дениса рассмешить.

Он же буквально обалдел:

— Пятнадцать тысяч…

— Ерунда. Трудно достать — тебя тоже не касается. — Елена его снова поцеловала. — Достанут и заплатят. Я прошу, чтобы ты на себя ее оформил. У нас машина есть, если мы купим «Волгу», это может вызвать к Игорю нездоровое внимание.

— Оформить? Пожалуйста. Хотя если у меня спросят, на какие деньги…

— Сбережения, Дэник, ты всегда был человеком бережливым.

— Я?

— Когда ты выступал, то сколько лет ездил туда? — Елена кивнула на окно.

— Много, — Денис задумался, — лет восемь, наверно.

— Сколько раз? — Елена, изображая следователя, спрашивала строго.

— Не помню, возьмите мое личное дело и поинтересуйтесь, — подыграл Денис. — Раз двадцать ездил, может, и больше.

— Вещи для продажи привозил?

— Что значит для продажи? — Денис вошел в роль, даже увлекся. — Времени шататься по магазинам не было, истратишь валюту как попало, вернешься, здесь остынешь, сдашь в комиссионку. А что? Нельзя?

— Дэник, — Елена всплеснула руками, — ты великолепен. Главное же, запомни: никто никогда подобных вопросов тебе задавать не будет. Кто ты, Денис Сергачев, в глазах тети Маши?

— Никто. Бывший.

— Ты, Дэник, человек, всю жизнь разъезжавший по заграницам. Натаскал ты себе за эти годы тьму кромешную. И поставь ты завтра у подъезда не «Волгу», а белокаменный дворец, что скажут?

— Банк ограбил.

Елена посмотрела на Дениса с сожалением, как смотрят на родного, безнадежно больного человека:

— Скажут: «Наконец-то придуриваться перестал, сколько накоплено и припрятано. Одних золотых медалей на десять челюстей хватит»… В общем, бери «Волгу», будем кататься. Не спорь, будешь ездить на ней и один. Обязательно. Денис Сергачев на «Волге». И ни у кого нет вопросов.

— Елена, хочешь верь, хочешь нет, я за всю жизнь в спорте… — начал Денис несколько напыщенно. Елена закрыла ему рот поцелуем.

— Ты дурак, мне известно. Совсем не обязательно кричать об этом из окна или объяснять по телевизору. Кстати, как ты думаешь: что бы у тебя сейчас было, выйди я за тебя тогда замуж? — Елена перестала шутить, смотрела серьезно.

— Я хотел бы сына, — смутился Денис и, помявшись, добавил: — И дочку.

Разговаривали они у Качалиных на кухне. Елена, к удивлению Дениса, не готовила, как обычно, даже не отвечала на телефонные звонки. Аппарат время от времени вздрагивал и требовательно верещал. Елене надоело, отключила его. Задавая свой последний вопрос, Елена собиралась затем рассказать, что будь они женаты, то сегодня обладали бы и квартирой, и «Волгой», что его поездки при ее практической смекалке — золотая жила. А не вышла она за него замуж потому, что не хотела ждать, да и жила эта сегодня бы уже иссякла, а ей, женщине, много надо и сегодня, и завтра.

Когда Денис сказал о сыне, Елена чуть улыбнулась, добавление дочери разозлило окончательно. Слова путались и, сбивая друг друга, не желали выстраиваться в нормальные фразы.

— Сын… Дочка… — повторила Елена и неожиданно ловким движением стянула через голову тонкий свитер. — А с этим как? Ты глаза-то открой! Будь у меня сейчас сын, ты бы не зажмурился, жрал бы яичницу, ковырял в зубах и смотрел в окно…

Денис покорно глаза открыл, но не поднял. Елена подошла и прижала его голову к груди.

Потом Денис ничего вспомнить не мог, и беспамятство это приводило его в бешенство. Он ощущал себя и крезом, и нищим. Елена вела себя, словно ничего не произошло. Денис несколько дней старался с ее мужем не встречаться, затем все как-то само собой вошло в привычную колею.

Денис купил «Волгу» и окончательно расстался с друзьями. Они появилисъ, как всегда, вдвоем, мазнули по сверкающей машине взглядом, один, криво улыбнувшись, попросил прокатить, второй, он всегда был в их троице главным, прижал Дениса к машине и, тяжело дыша ему в лицо, сказал:

— Ты был олимпийцем, Сергачев, ты был нашим другом. Теперь ты вроде гоголевского Андрия. Я не Тарас, я тебя не рожал, почему ты оказался предателем, не знаю. Когда тебе станет совсем плохо — позвони. Если тебя не подпустят к телефону, — он отстранился, оглядел Дениса, словно раньше никогда не видел, — напиши… В память о Денисе Сергачеве, который был, мы придем.

Вечером впервые в жизни Денис напился.

Неожиданную помощь в борьбе с новым увлечением ему оказала та же «Волга». Елена требовала, чтобы Денис ежедневно ездил на машине, подъезжал к редакции, к Спорткомитету, в Лужники. В общем, во всех местах, где его знали и могли видеть, он должен быть за рулем. Мало того, если раньше, разъезжая по своим личным делам, она водила «Жигули» сама, то теперь просила Дениса.

Денис и Елена выступали во внешнем мире как деловые партнеры. Действительно же он был шофером, охранником — хотя об этой роли не догадывался, — представительным и престижным ухажером, который былую страсть сменил на безнадежную и платоническую любовь. В последней роли Денис нравился всем. Елене — потому что такого пажа ни у кого из подруг не было. Фигура, имя, даже обаяние! Милые подружки, радуйтесь за меня и не портите себе цвет лица. Мужчинам Денис был симпатичен, так как среди приятелей за рюмкой можно сказать: «Денис Сергачев, — знаете, этот самый? — за пивом бегает, вчера теплое принес, стартовал заново». Был Денис Сергачев Олимпиец — все с большой буквы, и другие чувствовали себя рядом с ним неполноценными пигмеями, сражались в его присутствии лишь с комплексом неполноценности. Жизнь всех расставила по своим местам. Подругам Елены Денис служил как бы допингом и стимулом. Все давно обрыдло, пошлые мужья-добытчики только о деньгах и говорят, скабрезные анекдоты рассказывают, за спиной шепчутся о девчонках. А появляется Денис Сергачев?! Пусть пока под пятой у этой бездушной стервы… Глаза у Дениса на месте, мозги не все растерял, оглянется, разберется, кто есть кто.

Денис не догадывался, какие страсти кипели, как согревалась давно остывшая кровь, видел только Елену, жил, дышал, как прикажут.

Обычно Денис выходил из дома раньше Елены, прогревал «Волгу», затем спускалась она — деловая, элегантная, несколько отчужденная и от этого еще более желанная.

В тот день все было, как всегда. Денис послушно повел машину — Елена назвала незнакомый адрес, он оказался совсем неподалеку. Остановившись у дома, в котором не было ни магазина, ни ателье, ни парикмахерской, Денис просительно произнес:

— Можно, я подожду в машине? — Ему очень не хотелось пить кофе и слушать женские сплетни.

— Нет, здесь ты мне нужен. — Елена рассмеялась, взглянула игриво.

Они поднялись на второй этаж, Елена открыла дверь своим ключом, вошла по-хозяйски. В однокомнатной, уютной, скромно обставленной квартире никого не было.

— Располагайся, ты дома, я сняла эту комнатушку для нас.

Елена переоделась в халат и начала хозяйничать: вытирать пыль, мыть ванну, зажгла на кухне газ, поставила чайник. Делала она все быстро и ловко. Денис слонялся следом и по тому, как в ванной были сменены зубные щетки, мыло, одеколон и полотенце, понял, что Елена лжет. Квартира снята давно, просто некоторое время здесь никого не было.

Дениса знобило, ощущение походило на предстартовый мандраж, который исчезнет после судейского свистка. Денис сел в уголке, попытался разобраться, что с ним происходит. Он так ждал сегодняшнего дня, не торопил Елену, полагая, что в интимных вопросах должна решать женщина. Она решила, — казалось бы, он должен быть счастлив, но в чувствах, которые его сейчас опутали, были и недоумение, и растерянность, и нарастающий гнев — все что угодно, кроме счастья. Выкинула зубные щетки, заменила полотенца и постельное белье, могла бы все это сделать и без него — приехать сюда вчера. Пройдет его, Дениса, время, и Елена так же ловко и быстро все проделает заново, так же будет плескаться в ванной, а в кресле усядется другой мужчина.

Денис поднялся, с трудом вынув себя из кресла: надо уходить, оставить ключи от машины и тихонько закрыть за собой дверь. Черт возьми, он — Денис Сергачев! Не шофер, носильщик, сопровождающее лицо, он — Денис Сергачев!

— Дэник!

Он открыл дверь ванной, остановился на пороге. Елена сидела, окутанная ароматной пеной, словно златокудрая греческая богиня. «Тюрьма, петля, никуда я не уйду, время, когда я мог принимать решения, кончилось», — понял Денис, хотел пошутить, но губы не слушались. Озорные искорки исчезли из ее карих глаз, во взгляде появились настороженность и внимание.

— Свари, пожалуйста, кофе и выпей рюмочку, машину сегодня поведу я. Ты мне разрешишь? Дэник, доставь мне удовольствие, выпей, ты становишься таким очаровательным. — Елена упрашивала его, как ребенок выклянчивает у родителей что-то запретное. Она не обдумывала эти слова заранее, не подбирала тон, который был ей совершенно несвойствен. Сделала все по наитию, спонтанно, выстрелила, не целясь, и уложила весь залп в десятку.

Денис рассмеялся и потерял остатки воли. На кухне он выпил стакан коньяку, занялся варкой кофе, выпил еще, и огонь, растекавшийся по жилкам, завершил превращение Олимпийца в раба.

В машине Елена, вновь деловая и конкретная, протянула ключ от квартиры:

— Надеюсь, ты не станешь сюда водить девок.

— У меня есть своя квартира, — ответил он.

— Над чем ты сейчас работаешь? Я попросила для тебя командировку на Украину. Там есть несколько интересных строительств, не удивляйся и поезжай.

— Я спортсмен, а не строитель.

— Количество и качество спортивных сооружений определяет массовость спортивного движения. — Елена умела говорить четкими бездумными фразами, без тени иронии. — Массовость определяет мастерство. Олимпийский чемпион вырастает из десятков тысяч рядовых спортсменов.

Денис пожал плечами и ничего не ответил, он чувствовал: Елена имеет на него очень конкретные виды, какие именно, не знал и не желал догадываться. Придет время — скажет, а сейчас надо в командировку? Поедем.

Эта квартира стала их третьим домом. Денис захаживал сюда и один. Никто не беспокоил, телефон молчал, в дверь не барабанили ногами и даже деликатно не звонили. Елена здесь становилась совершенно иной: ее деловитость и энергия исчезали, и она, задумчивая и тихая, не торопясь принимала ванну, неохотно ела и забиралась в постель, где, свернувшись калачиком, дремала, а иногда даже спала. Ласки она принимала равнодушно, с гримаской, которая означала: мол, если тебе это приятно, то так уж и быть. Темперамент и энергию Елена полностью растрачивала во внешнем мире, на людях. Она была похожа на замученного многочисленными родственниками ребенка, который, подыгрывая взрослому эгоистично-тщеславному миру, старательно, даже талантливо, изображает вундеркинда, затем прячется в детской, где, не думая, как он выглядит со стороны, становится самим собой — маленьким, обыкновенным, беззащитным.

Дрема этой квартиры охватывала и Дениса. Он тоже становился вялым, двигался не пружинисто и легко, а распустив мышцы и вывалив животик, приволакивая шлепанцы. Слонялся из кухни в комнату, таская стакан и прихлебывая на ходу, глядя в потолок, размышляя о жизни, Елене и себе и ни о чем конкретно.

Прошел год. Долг Дениса уменьшился на тысячу, перестал его тяготить: должен и должен, потихоньку отдам, для Игоря Качалина четыре тысячи — не деньги. Денис давно понял: Игорь не занимал пять тысяч на стороне, дал свои, хотя откуда они свои — совершенно неизвестно. Денис и раньше сталкивался с людьми, чьи доходы невозможно даже сравнить с расходами. В таких случаях он делал шаг в сторону, отношений не поддерживал. Теперь он жил среди людей, которые о деньгах не говорили, до зарплаты не занимали. Лишь однажды Денис услышал, как один из друзей Качалиных сказал:

— Если я выхожу из дома и у меня нет в кармане штуки, я чувствую себя так, будто вышел на улицу без штанов.

Два года назад Денис выдал бы говоруну такую штуку, что тот действительно бы остался без штанов. Но два года назад отношение таких людей к Денису было иное: никто подобного и сказать не смел, общества Дениса искали, к его словам прислушивались. Теперь же Денис жил рядом с деньгами, сам делать деньги не умел, и окружающие относились к нему с равнодушием и легким презрением.

Однажды Елена попросила его подъехать к нотариальной конторе, и без очереди (Елена бывала только в тех местах, где ее знают) они оформили доверенность на снятие с учета и продажу «Волги». Денис подписал документы, даже не выяснив, на чье имя выдает доверенность. Больше «Волгу» Денис не видел — она уехала в теплые края, где мандарины, вино, барашки и длинные, как жизнь горцев, тосты.

— Машину ты разбил, — пояснила Елена. — О своем долге забудь — мы в расчете. Встань в Союзе журналистов на «Жигули».

— Нет, — сказал Денис.

Елена взглянула на него с любопытством и некоторым удивлением. Такое выражение случается у человека, когда он поднимается с постели поутру и не находит на месте шлепанцы. Куда подевались? Топай босиком по квартире, разыскивай, ерунда, конечно, найдутся, но непорядок.

— Забыла сказать… — Елена чуть помедлила. Денис приготовился слушать импровизированную ложь и не ошибся. — Квартиру нашу забирают, хозяин вернулся. — Она протянула руку: — Ключи.

— Не забудь сменить зубную щетку. — Денис отдал ключи, словно скинул на землю осточертевший рюкзак, расправил плечи.

Без квартиры, без «Волги», заставлявшей его врать и значительно надувать щеки, он почувствовал себя молодым и свободным. Денис отличался удивительной для своих лет наивностью, походил на убежавшего из дома щенка, который не понимает, что сколько ни бегай, а жрать захочешь и вернешься назад, где тебя ожидает плошка с похлебкой, кость и… цепь.

Неизвестно почему, новую жизнь Денис начал с генеральной уборки своей квартиры. Пылесосил — плохонький пылесос остался от прежних хозяев — стены и вещи, тер и скреб кухню, мыл полы, мазал мастикой. Работая, потел и задыхался, будто никогда в жизни не занимался физическим трудом. Закончив уборку, составил распорядок дня, отпечатал на машинке и пришпилил его на стенку. Утром делал гимнастику, начал ходить в бассейн, но через две недели выяснил, что денег на жизнь категорически не хватает. Странно, как же он жил раньше? Денег у Елены никогда не брал, обедал у Качалиных крайне редко, вечерами в ресторанах тоже старался не бывать, так что же изменилось? Почему деньги были, а теперь их нет? Денис не замечал, что уже два года не покупает сигарет, пачки валялись у Качалиных на каждом столе, он закуривал, не думая, клал пачку в карман. А сигареты, к которым он уже привык, стоили полтора рубля, следовательно, сорок пять рублей в месяц. Он ни копейки не тратил на транспорт — сейчас толкался в троллейбусах и метро, но в конце дня не выдерживал и садился в такси. Даже короткий маршрут в такси стоил два рубля, значит, шестьдесят в месяц. Тридцать пять надо платить за квартиру. На жизнь Денису оставалось от тридцати до пятидесяти рублей. Произведя все подсчеты, Денис испугался. Работая тренером, он месяцами жил на сборах, где его кормили, комната-пенал стоила рубли, теперь же все иначе. Денис бросил курить, увидев свободное такси, отворачивался, однообразно питался: яичница, готовые котлеты, кофе лишь изредка, пристрастился к спитому чаю. У спортсменов есть такое понятие: уперся. Если начинается полоса неудач, беспричинно ухудшилась форма, преследуют травмы, походя лягнули в газете и начинает посвистывать публика, то спортсмены говорят: надо упереться. В переводе на русский — терпеть, терпеть, работать и работать.

Денис уперся. Хорошо потерял в весе, не пил и не курил, работал в редакции, как все, от и до, вечерами писал книгу о своем друге, известном, даже легендарном Олимпийце. В соседнюю квартиру не заходил, и как-то получилось, что за полгода лишь однажды столкнулся с Игорем Качалиным у лифта, а Елену не встретил ни разу. Через несколько месяцев Денис начал замечать, что отношение к нему коллег меняется. Его снова стали называть по фамилии, а не по имени и отчеству. Сергачев. Так его звали много лет в спорте. Сергачев. Фамилия, произносимая как имя, известное каждому причастному к большому спорту. Сергачев! Титул, индивидуальность, признание!

— Сергачев! — кричали из коридора. — Я в магазин, что тебе?

— На рубль, — печатая на машинке, отвечал он. — И не отказывай себе ни в чем, старина!

Через некоторое время стучали в стенку, и в соседнем кабинете он получал обед: колбаса, сырок «Дружба», кефир или чай, порой винегрет с куском селедки.

Сергачев преодолел инерцию неудач и шагнул вперед, на горизонте начало светлеть.

Вечером, когда Денис, изрядно уставший за день, решал вопрос: то ли поработать еще часок, то ли посмотреть телевизор, — зашел Игорь Качалин. Бывал он у Дениса крайне редко, а уж последние месяцы ни разу.

— Извини, что без звонка, — попытался пошутить Игорь, опускаясь в кресло и закидывая ноги на подлокотник — это была его любимая поза.

Качалин не просто хорошо, а безукоризненно одевался. Костюмы сдержанных тонов, модного, но не броского покроя, рубашки, галстуки, носки со вкусом подобраны по цвету, обувь он носил в большинстве случаев черную, сверкающую чистотой. Внешний вид соседа поначалу раздражал Дениса, позже, когда он увидел, что Игорь, садясь, не боится смять безукоризненную стрелку брюк и вообще не обращает на свою одежду никакого внимания, стал относиться к его щеголеватости терпимее. Гардеробом мужа заведовала Елена, он лишь носил все, что ему ежедневно, а иногда и по два раза в день, выкладывалось и развешивалось. С лицом мужа Елена, к сожалению, ничего поделать не могла. Большеротое, маловыразительное, с широко расставленными бесцветными глазками. Симпатичным в лице были веснушки. Густо рассыпанные по всем выпуклостям и впадинам, они придавали Качалину выражение детской непосредственности, что совершенно не соответствовало действительности.

— Не заходишь. С Еленой поссорился? — Качалин болтал ногами, смотрел доброжелательно. — Мою лучшую половину не надо принимать всерьез, тогда все о'кей!

Денис неопределенно пожал плечами. «Знает он о наших отношениях с Еленой? Вполне возможно», — рассуждал Денис, чувствуя себя в присутствии Качалина неуютно, словно пришел в чужой дом и теперь не знает, где присесть и что говорить.

Игорь вынул из кармана конверт, небрежно бросил на стол.

— Здесь три тысячи, две за мной. — Качалин зевнул, и Денис по этому нервному зевку понял, что гость нервничает, а ленивая поза и нарочитое спокойствие — сплошной блеф, за которым прячется волнение.

— Ты, Игорь, похож на новичка перед соревнованиями, я таких видел тысячи. — Денис взял конверт, не открывая его, положил Качалину на колени.

Тот вскочил, вновь бросил конверт на стол и начал расхаживать по комнате.

— Я знал, с тобой будет морока! Порой мне чудится, что от тебя попахивает нафталином. Как от наших бабушек, которых я не помню. Хорошо, нехорошо! Нравственно, безнравственно!

— Ты можешь сесть, перестать кричать, — посоветовал Денис. — Я думал, ты спокойнее. Что случилось? Какие три тысячи, какие деньги ты мне должен?

— Я со своими очень спокойный. — Качалин вернулся в кресло. — Ты действительно ничего не понимаешь? Конечно, Елена меня предупреждала. Давай все сначала. Я дал тебе пять тысяч, зная: ты отдать не сможешь. Я не могу дарить даже такую мелочь — я человек деловой. И я придумал комбинацию с «Волгой». Мне ее не дадут, и Иванову, и Сидорову не дадут. А Сергачеву, — он ткнул в Дениса пальцем, — дадут! И дали!

— Я не просил. — Денис, понимая несерьезность своих слов, рассердился: — Я вообще ничего у вас не просил. Ни эту квартиру, ни денег взаймы, ни «Волгу»! Даже Клязьму не просил!

— Какую Клязьму? — опешил Качалин.

— Есть большая река Волга, а есть маленькая речка Клязьма. Так я у вас ничего не просил — ни большого, ни маленького. Понял?

Качалин растянул рот до ушей, согласно кивнул:

— Не просил. Однако взял. Каждый берет. Разрешение на «Волгу» получили, использовав имя Дениса Сергачева. Машину продали. Здесь твоя доля и две штуки еще за мной. Все должно быть честно…

— Но ведь я был тебе должен. — Денису казалось: говорит не он, кто-то другой — но на столе лежал конверт с тремя тысячами. Не надо совершать ничего бесчестного, все уже произошло, даже забыто. Взять деньги, положить в карман.

— Кого-нибудь обманули, что-нибудь украли?! — Тон Качалина стал агрессивнее. — Государство не потеряло ни копейки, человек, купивший машину, только благодарен, а где он ворует, не касается ни меня, ни тем более тебя. Давай сделаем перерыв. — В его голосе прозвучала просьба. — Как у вас говорят: тайм-аут?

— Говорят и так. — Денис рассмеялся и понял, что заглатывает крючок. Но уж больно соблазнительна наживка.

— Пойдем ко мне, врежем по стаканчику. У Елены, правда, бабы, но мы от них спрячемся в кабинете. Деньги, деньги… Завтра договорим.

Спрятаться от хозяйки и ее гостей мужчинам не удалось. Лишь они переступили порог, Елена вышла из гостиной, захватила Дениса, повела знакомить.

— Девочки, прошу любить — Денис Сергачев! Опуская его титулы, похвастаюсь, что мы были дружны с юности и был такой момент, когда Они ухаживали за мной. Признаешь?

Елена говорила очень просто и мило, Денис сделал общий поклон и сипло произнес:

— Признаю…

С момента прихода к нему в квартиру Качалина Денис говорил не то, что думал, и делал не то, что хотел. Решив на этот вечер махнуть рукой и не желая задумываться о завтрашнем дне и всех последующих, Денис галантно улыбнулся и сказал:

— За вас, прекрасные дамы, а дорогу осилит идущий. — Выпил слабенький неприятный напиток, налил полный стакан виски и, как бахвалящийся семнадцатилетний физкультурник, осушил бокал до дна.

Видимо, вся эта сцена выглядела не до конца пошлой — женщины захлопали, а соседка Дениса, заглянув ему в глаза, с придыханием произнесла:

— Все-таки они существуют… мужчины.

Тут Качалин взял его под руку, втолкнул в кабинет, закрыл дверь:

— Я же тебе говорил, их нельзя принимать всерьез.

Легкий дурман от выпитого прошел, злость и жалость к себе тоже испарились, остались умиротворение и вера в свою звезду. Денис с недоумением вспомнил редакцию, ребят, готовые котлеты и плавленые сырки. Он еще не понял, что, побегав на воле, вернулся к плошке с ароматной похлебкой и мозговой косточкой. А цепь? Ну, за цепью и ошейником дело не станет.

Ночью Денис несколько раз вставал, наклоняясь к крану, пересохшими губами жадно хватал холодную воду, после пяти уже заснуть не мог, вытирал липкой простыней пот, думал: «Зачем я им нужен? Рассказы о долгах и честном дележе — небрежно сложенная сказка. Зачем я им нужен?»

В редакцию он приплелся вовремя и начал читать написанную вчера статью.

— Двигай отсюда, Денис, — сказал в обед один из редакторов. — Шефа пока нет, мы тебя прикроем.

— Спасибо, ребята, — только и успел ответить Денис, как по коридору тяжело и знакомо протопали и тоненький девичий голосок пропел:

— Сергачев! Ваше высочество, вас просит к себе их величество!

Провожаемый сочувственными взглядами, Денис шагнул в коридор.

Главный был в гневе и, что случалось крайне редко, не скрывал этого.

— Мы не народный контроль и не ревизоры! — Главный протянул Денису конверт: — Ознакомься. Вечером выезжай, завтра утром тебя встретят. Приказ о командировке я сейчас подпишу.

— Слушаюсь, шеф. — Денис взял конверт и собрался уходить, но главный остановил.

— Денис, — он замялся, — ты что, хорошо знаком с… — Он назвал фамилию высокого начальства.

— Здороваемся, — чистосердечно ответил Денис. — Однажды в Кремле вместе награду получали.

— А почему он называет твое имя? Начальство обычно не указывает, кого и куда посылать.

— Понятия не имею.

— Честно?

Денис взглянул недоуменно. Главный смутился, но молчал, ждал ответа. Денис хотел ответить резкостью, понял, что все не так просто, и сказал:

— Честно, шеф, абсолютно честно!

— Ну и ладушки! — Главный неожиданно развеселился: — Очень рад, поезжай, я уверен в твоей объективности. Врежь им по первое число, я сам месяц назад видел эту базу. Бардак и воровство!

В конверте была не анонимная кляуза, а обстоятельное письмо с подробным изложением дел в строительстве спортивной базы, которая должна вступить в строй через три месяца, а вырыли только яму, средства почти израсходованы и так далее. Письмо заканчивалось словами, что главный тренер, в прошлом товарищ Дениса по сборной, обращается в спортивную организацию, а не в партийные органы лишь потому, что не хочет выносить сор из избы и убежден: виновные будут наказаны, а строительство возобновится. Среди виновных на первом месте называли И. П. Качалина, о котором было добавлено несколько слов почти нецензурных…

— Только без сцен и без восклицательных знаков, — сказала Елена, открыв Денису дверь.

Качалин сидел на кухне в только что отутюженной рубашке, с чуть приспущенным галстуком. Кивнул Денису и, дружелюбно улыбнувшись, сказал:

— Не принимай близко к сердцу, старик. Писали и будут писать, а мы отписывали и будем отписывать.

— Кто мы? — почему-то шепотом спросил Денис. — Ты или я?

— Если тебя интересует технология, — Качалин указал на стул рядом, и Денис сел, — то я буду отписывать, а ты — подписывать. Имя у тебя незапятнано, ты всегда объективен, о положении на спортивных объектах уже писал. Прочти, перепиши своим стилем, злости и эпитетов не жалей.

Денис заметил на столе несколько страниц машинописного текста.

— Понятно, — только и сумел произнести Денис и, не взяв заготовленного творения, ушел к себе.

Елена стояла в дверях, скрестив руки, и молча смотрела на мужа.

— Сергачев — твоя идея. — Качалин поднялся, надел пиджак. — Я вернусь поздно. — И, захватив кожаный кейс, тоже вышел из квартиры.

У двери Дениса он задержался, помедлил немного и решительно позвонил.

«…Надо ехать оформлять командировку, брать билет, — рассуждал Денис, лежа на тахте. — Я напишу все, как есть, и никто не заставит меня лгать и изворачиваться. Вот зачем я им был нужен. Интерес Елены к моей работе, просьба написать о строительстве спортивных баз. Качалин — какая-то фигура в строительстве, как же я не сообразил раньше? Все оказалось просто. Интерес Елены к моей особе? Квартира, зубные щетки, ленивая любовь, «Волга», деньги, вчерашний визит и снова деньги. Стоп! — Денис сел. — Значит, вчера Качалин уже знал об этом письме. И посылают меня в командировку по указанию «cверху».

Раздался звонок. Денис открыл дверь, увидел Качалина, хотел закрыть, тот придержал дверь ногой.

— Может, без рукоприкладства и без нервов? — Игорь отстранил Дениса и вошел. — Поговорим, как нормальные мужики. Даю слово: никакого давления на тебя, пиши, как бог на душу положит.

Он достал из кейса бутылку коньяку, принес из кухни стакан, выпил.

— Тебе не предлагаю — можешь неправильно понять. Сначала о нас с тобой. Деньги я тебе давал один на один, они — действительно доля от продажи машины и никакого отношения к сегодняшнему разговору не имеют. Если ты захочешь мне помочь, то денег я тебе не дам, так как товарищеские услуги не оплачиваю, как и за свои услуги взяток не беру.

Денис не понимал, что имеет дело с профессионалом, который тащит его на свой стадион и предлагает схватку, в которой Сергачев даже правил не знает.

Профессионал просчитывал позицию. В данный момент для этого симпатичного парня — к противнику всегда надо относиться доброжелательно — главным является уязвленное самолюбие. Имя. Денис Сергачев не продается! Не продается! Никому подобная глупость, даже подлость, в голову не приходит. Тебя просят о помощи. Хочешь — поможешь, не хочешь — никто даже в претензии не будет. «С этого и начнем», — подвел итог Игорь Качалин и повел бой.

— Вчера о письме, которое пришло в Спорткомитет, я, конечно, знал.

— Знал! — Денис обрадовался: — Признаешь? Полгода не заходил, вчера явился, деньги принес и говоришь: не покупаешь? — Он считал свою логику неумолимой, новичок никогда не понимает, что мастер подставляет себя лишь умышленно.

— А я слабый человек, Денис. — Качалин виновато улыбнулся: — Деньги я тебе должен давно — то одни расходы, то другие. Вчера узнал о письме, у меня в вашей фирме друзья имеются, как обухом по голове. Денис поедет, а я ему еще и деньги должен! Не покупаю я тебя, а задабриваю. — И столько в его голосе было наивной глуповатости, что Денис даже рассмеялся. — Денис, те деньги отношения к твоей командировке не имеют. Клянусь!

Качалину поклясться было просто, так как сам он абсолютно никакого значения словам не придавал. Когда убеждали его, то он и не слушал, — изображая сочувствие и понимание, занимался взвешиванием, на видимых только ему весах раскладывал доходы, убытки, риск, следил за стрелкой, она и указывала, какое решение принимать. Слова же существуют для отвлечения простаков от неумолимого движения стрелки: чем больше слов, тем больше хотят отвлечь внимание. Так относился к заверениям и клятвам сам Игорь Качалин. Сидевший же напротив симпатичный верзила в слова явно верил, и не надо скупиться. Нужны реки, море слов и искренности, необходимо убедить спортсмена, что он умнее, дальновиднее и, главное, великодушнее глуповатого соседа-дельца.

— Мы строители и к Спорткомитету никакого отношения не имеем. Вы заказчики, мы исполнители. — Качалин не изучал психологию, но знал: скажи десять раз подряд правду, человек десять раз согласится, потом можно вываливать любую ложь — пройдет в белоснежных одеждах, тени подозрения не вызовет. — Я специализируюсь на строительстве спортивных объектов. Ваше начальство вижу только в приемных комиссиях. Руководитель, что сегодня утром настоял, чтобы по письму выехал Денис Сергачев, мне сват или кум? Или я ему дачу построил? Да он меня в лицо не знает.

Качалин говорил правду, одну только правду, как на святом причастии. Денис верил, постепенно успокаивался, однако спросил:

— Но почему назвали Сергачева, который живет на одной площадке с Качалиным?

— А почему я занимаюсь спортивным строительством? Почему бы мне не строить бани? У меня жена спортсменка, а Денис Сергачев — ее друг детства. И так в жизни все, петелька-крючочек, так и тянется. Сказал кто-то, где-то, — началась ложь, и Качалин заговорил беспечнее, — мол, Сергачев — имя известное, человек он с большой буквы, работает в спортивной прессе. Начальник имя знал ранее, запомнил. Порох придумали давно, зачем заново изобретать? Сергачев так Сергачев, пусть едет, в прошлом спортсмен, ныне журналист, видел тысячи спортбаз, его на мякине не проведешь — приедет, расскажет.

— И что же я должен рассказывать? Что ты мне приготовил? — Денис полагал свой удар неотразимым.

— Съезди, взгляни объективно. — Качалин достал из кейса второй экземпляр своей шпаргалки. — Ты прочти, потом ругайся, если настроение не пропадет.

Сергачев развернул листки, начал читать, ничего не понял. Сплошь цифры, кубометры грунта, тонны и погонные метры. Трубы, листовое железо, кафель — все это направлялось в одно место, попадало совсем в иное.

— Да я в этом ни в зуб. — Денис хотел бумажки вернуть, но Качалин не взял.

— Ты возьми, может, пригодятся.

— Там, говорят, одна яма…

— Так и напиши, что одна яма. Я не прошу лгать и говорить: мол, начались отделочные работы. Так ведь на основании этого, — Качалин указал на листки, — там, кроме ямы, ничего иного и быть не может. Любой строитель поймет.

— Я не строитель, черт возьми! — вспылил Денис.

— А едешь ты, старина, на строительство. Ты все напиши: мол, строители своих обязательств не выполняют, сроки непозволительно затягивают, спортивная общественность негодует. Чего я тебя учу?

— Действительно. — Денис встал, прошелся по квартире, якобы машинально взял стакан, плеснул коньяку. Последние полчаса Денис только и думал, как все это проделать естественнее. Выпил, снова налил и снова выпил и не заметил цепкого взгляда и довольной ухмылки недалекого, запутавшегося в строительной неразберихе соседа.

— Все так, — приступил к заключительной фразе Качалин. — Везде сложно и противоречиво, только у строителей все просто и ясно. Яма, она и есть яма, значит, строители разгильдяи и жулики. Напиши, напиши, фактический материал используй, будет убедительнее. Если твои цифры моих по башке трахнут, нам наконец все необходимое дадут, я тебе дворцы спортивные построю и низко в ножки поклонюсь.

Качалин ушел вконец обиженный, даже оскорбленный, из ближайшего автомата позвонил домой:

— Готов. Ты к нему не заходи, а явится, холоднее будь, он нас черт знает в чем подозревает. Друг называется. — И, довольно хохотнув, сел в машину и укатил.

Денис хлебнул забытого Качалиным коньяка и начал старательно изучать, чего строители недополучили либо получили некондицию, не получили совсем, сколько рабочей силы по указанию сверху снято на другие объекты.

«Конечно, — рассуждал Денис, — соседушка наверняка преувеличивает, но в главном наверняка прав: творится несусветное безобразие — я их выведу на чистую воду». Новичок не понимал, что только этого профессионал и добивается. В результате доклада Сергачева спортивному начальству никакой статьи в газете не появится. Факты вопиющие, докладывает человек свой, и Сергачеву поверят, но опубликовать не разрешат. Фактического материала много, молодец журналист, все раскопал, ссориться же со спортивными организациями не резон, создавать компетентную комиссию хлопотно и время потеряем. Ссоры не нужны никому, всем необходим объект. Начнутся звонки, упреки, просьбы, и тогда все замкнется на Игоре Петровиче Качалине. Вызовут в главк, покажут состряпанную им же галиматью, он разведет руками: где они подобные глупости раскопали, одному черту ведомо, с объектом можно поторопиться, необходимо немного помочь… И пойдут лимиты и сверхлимиты, дефицит и премиальные. А куда что когда-то девалось и что было, а чего не было вообще, будет похоронено и забыто.

Сергачев вернулся из командировки, написал гневную обличительную статью. Главный пожал ему руку и понес материал наверх, там тоже похвалили и гневно нахмурились, и… дальше все пошло по-качалински.

Для Дениса последняя статья оказалась и последней каплей. Самообман кончился, бывший чемпион признал свое поражение. Он подвел итоги и был вынужден признать, что журналист он никудышный, на тренерскую работу у него пороха не хватает, что он лишь Денис Сергачев — бывший… а ныне холуй при Качалиных, которые живут и процветают на неизвестные доходы. Почему неизвестные? Неизвестно, где и каким образом ворует Качалин, а что он ворует, очень даже известно, только говорить об этом в «приличном» обществе не принято. Бывший чемпион встретился с бывшими друзьями и выяснил, что о своей несостоятельности он, словно обманутый муж, узнал последним, окружающие давно и сплетничать на эту тему перестали, надоело. Что делать и кто виноват? Ведь был Денис Сергачев, не наследство получил, не по блату давали, все сам! А если бы не встретил Елену? Он отлично понимал, что вновь занимается самообманом, но не желал признать, что это он сам создал Сергачева и уничтожил Сергачева тоже самостоятельно, что он один виноват и нечего копить ненависть на первую любовь, когда не воевал за нее, — она выросла вдали от него и перед ним безвинна.

День сегодняшний

— Простите.

Лева отстранил Качалина, подошел к столу, на котором стояла бутылка.

— Остались некоторые формальности, с поминками придется немного повременить.

«А, собственно, какое я имею право здесь распоряжаться? — спросил себя Лева. — Хозяин, почему ты не поставишь меня на место? Сергачев, ты же человек сильный и решительный, почему молчишь? У тебя было время попереживать — ты обнаружил труп, вызвал милицию, ждал нашего приезда. Что ты уставился в окно, словно прячешь лицо, боишься встретиться со мной взглядом? Или я не прав, и ты просто сосед? Думай, Гуров, думай. Не увлекайся первой же версией, держи в поле зрения всех, постарайся понять каждого».

— Какое горе? Кого помянуть? — Толик удивленно взглянул на Качалина.

— Елена умерла. — Качалин вынул из кухонного шкафа другую бутылку.

— Ладно!.. — Пошарив рукой, словно слепой, Толик нашел стул и опустился на него.

Толику не было еще и тридцати, что-то несерьезное в его лице очень точно соответствовало имени, и Гуров подумал: «И в пятьдесят его тоже будут называть Толиком. Реагировал он на известие своеобразно: ни горе, ни испуг не появились у него в глазах, они лишь мгновенно стали сосредоточенными. Такой вид мог бы иметь человек, потешавший слушателей анекдотом, если бы его неожиданно прервали вопросом».

— Ладно, умерла, брось болтать. — Но он явно сразу поверил и напряженно искал ответа на какой-то важный вопрос, затем опомнился, понял — надо вести себя соответственно ситуации: — Боже мой! Боже мой! Елена! Не верю! Сердце? Попала под машину?

Если при первой реакции Толика Гуров подумал: «Вот человек, который не имеет к убийству никакого отношения», то после столь дешевой мелодраматической эскапады усомнился в поспешном выводе. Толик мог разыграть одно состояние, затем прямо противоположное, делая все крайне неумело, но в первом случае казаться очень достоверным, а во втором — выглядеть фигляром.

— Да заткнись ты! — крикнула Вера, ударила кулачком по столу. — Рад небось до смерти!

Тяжело повернулся от окна Денис Сергачев, поднял голову и болезненно поморщился Качалин, вздрогнул Толик. Быстро обменялись взглядами, хотели взглянуть на Гурова, да так и не решились. Все молчали. Лева решил ждать: он начинал получать информацию. Молчание порой может нести в себе больше информации, чем получасовая беседа. Толик на оскорбление не ответил. Качалин, как хозяин дома, вмешиваться не стал. Сосед-спортсмен должен был бы дать Вере воды, однако сидел неподвижно. Главное же — почему каждый из них хотел, но не решался посмотреть на инспектора уголовного розыска? Напрашивающийся ответ не всегда ответ неверный, и Лева сделал простой вывод. Каждый из присутствующих подумал: «Что лично для меня означает смерть Елены Качалиной?» — и увидел в этом прискорбном факте определенную выгоду. А на воре, как известно, шапка горит, и он считает, что все это видят, а уж инспектор уголовного розыска — и подавно. И Гуров, используя ситуацию, с деланным безразличием оглядел присутствующих.

В первые годы своей работы в уголовном розыске он любил иногда прикинуться дурачком, и колпак с бубенчиками не раз выручал, ведь с дураком и разговаривают по-дурацки, а, разговаривая на этом языке, любому трудно следить за каждым словом и оставаться умным. Сейчас колпак не годился, внешность и возраст Гурова изменились, и учреждение он представлял слишком серьезное, не поверят, а вот простаком прикинуться можно: по мнению обывателя, в милиции люди недалекие, не сумевшие устроиться, защититься, найти свое, персональное место под солнцем. Лучше, если они не будут опасаться. А чего им бояться, если произошел несчастный случай?

Необходимо ответить на главный вопрос: присутствующие верят в несчастный случай? Или они знают, что Качалину убили, но молчат? «Рассуждаю неверно, — одернул себя Гуров. — Их четверо, они не могут все знать об убийстве, знает лишь один человек, кто-то может догадываться. Сергачев в несчастный случай не верит, в противном случае он вел бы себя совсем иначе. Сейчас он терпеливо ждет, когда я объявлю о заключении экспертов и начну допрашивать. Один знает, другой, возможно, догадывается, все ждут, но я об убийстве не заговорю. Вы заявили о несчастном случае, ведете себя неизвестно как, я тоже могу подождать».

Пауза становилась уже неприличной. Обвинение девушки прозвучало однозначно. Не отвечая на него, Толик вроде бы соглашался.

Избрав линию поведения, Гуров налил стакан воды, подал Вере, сел напротив и задушевно, излишне значительно спросил:

— Вера, почему вы считаете, что Анатолий?.. — Он взглянул на Толика вопросительно.

— Бабенко. Анатолий Семенович Бабенко. — Толик покраснел.

— Вера, почему вы считаете, — Гуров должен был начать фразу сначала, — что Анатолий Семенович может обрадоваться смерти Елены Сергеевны? — Лева был доволен собой. Фраза выстроена классически и адресована не столько выпившей, растерянной девочке, сколько мужчинам, которые обязаны активизироваться.

— Послушайте, товарищ… — произнес Качалин.

Гуров быстро повернулся к хозяину дома, взглянул заинтересованно, явно обрадовался вмешательству. Качалин смешался, махнул рукой и замолк.

Гуров посмотрел вопросительно на Сергачева: может, ты? Денис, исподволь наблюдавший за происходящим, вновь уставился в окно. Бабенко выбрал объектом своего внимания потолок и походил на верующего, который вопрошает: доколь прикажешь терпеть, о Господи?

— Ну? — Лева посмотрел на девушку.

— Чего привязались? Ну чего от меня надо? — возмутилась Вера.

— Я не привязывался, — солидно ответил Лева. — Вы сказали, что гражданин Бабенко якобы рад неожиданной смерти. Мне интересно знать, почему вы так считаете?

Вера со свойственной женщине последовательностью сказала:

— Ничего я не считаю, отвяжитесь!

Сергачев продолжал любоваться городским пейзажем, Бабенко ждал ответа от бога, Качалин сосредоточенно варил кофе. Гуров, естественно, мог бы и не «отвязываться», но пауза его устраивала, давала возможность подумать. Причин для обвинения Толика у Веры может быть несколько. Личная антипатия? Отпадает. Девушка в запальчивости так бы и сказала, обозвав парня подходящими словами, и момент для сведения счетов удобный. Личные отношения Толика и убитой, которые известны? Тоже не годится. Толик Бабенко, кто он в доме? «Качалиным интересуются ребята из УБХСС, — вспомнил Гуров. — Толик в этой связке, в какой-то торговой комбинации, и был близок с Еленой Качалиной, именно с ней, и в дом Толик вошел как свой человек и принят как свой. «Пойдем, помянем», — сказал Качалин. Вера о деловых связях знает, считает смерть хозяйки для Толика выгодной, проговорилась, после его, Гурова, вопроса опомнилась».

— А почему вы со мной так разговариваете? — наконец спросил Гуров, чувствуя, как атмосфера разряжается.

На лице Сергачева появилась ирония. Толик Бабенко покровительственно улыбнулся, но сразу спохватился и принял вид скорбный, хозяин снял безукоризненного покроя пиджак и расслабил узел галстука.

— Девочка, нервы. — Качалин вышел из кухни, повесил пиджак; на дверь в гостиную, где лежала его мертвая жена, даже не взглянул и вернулся на кухню. — Раз власть спиртное не разрешает, может, чай или кофе? — Он повернулся к плите.

У Левы началась головная боль, она вспыхнула сразу, будто по голове ударили. Слишком много информации, рождается множество вопросов, и нет времени. Сейчас бы чаю, хоть тридцать минут побыть одному, все систематизировать, разложить по полочкам. В этой квартире все не так, все ведут себя неестественно и лживо.

Хозяин даже не взглянул на жену, не спросил, отчего она умерла. Его должно было прорвать вопросами. Он же, подпоясавшись фартуком, варит кофе. Возможно, Качалин жену давно не любит, даже терпеть не может, случается, но фактор неожиданности должен был сработать. Не сработал. Почему? Бабенко, судя по всему, не отличается ни выдержкой, ни высокой культурой: молча снес обвинение Веры, которое для невиновного звучало бы оскорблением. Вера права? Бабенко неожиданной смерти рад? Возможно, но не факт.

Неужели Сергачеву не надоело здесь сидеть? Обнаружил труп, вызвал милицию, позвонил хозяину, все приехали, твоя квартира рядом, иди домой. Ждешь? Чего ты ждешь? Ты ждешь, когда я заговорю об убийстве. Просто житейское любопытство или страх перед разоблачением? Будем, Сергачев, ждать вместе.

Вера — дежурная вахтерша, она убирала в квартире, дружила с погибшей. Возможно, возможно. Но тут есть что-то еще. Что делает женщина, даже потрясенная горем, получив информацию? Женщина несет информацию людям. У женщин это называется «делиться». Рассказать, как ужасно происшедшее и как несправедлива судьба, какая невосполнимая потеря для нее лично — никто так не любил и не ценил погибшего человека. Вариантов много, необходимы слушатели и зрители, место Веры — у входной двери, для данного момента лучше места не существует. Вера же сидит здесь, никому не нужная, лишняя… Стоп! Гуров почувствовал, что где-то близко, горячо!

Если бы не болела так голова, если бы он имел право на ошибку сейчас, когда истина рядом — протянуть руку и взять.

Полковник сказал: «Меня попросили». Что его попросили? Кто попросил? И Лева представил, как ребята, разматывая хозяйственные махинации, узнают о несчастном случае в квартире Качалина. Они бросаются к своему начальству: «Ложь! Никаких несчастных случаев! Убийство! — кричат они. — Ехать! Изобличить!»

Начальство сочувственно кивает: «Никуда вы не поедете, — и снимает телефонную трубку: — Константин Константинович, извините, что беспокою. Заявлено о несчастном случае с одной дамой, которая нас крайне интересует». Турилин, конечно, молчит, вопросов не задает, отвечает лаконично: «Мы постараемся». Старый розыскник отлично понимает: если о несчастном случае сообщают на таком уровне, значит, действительно «крайне интересует». Надо стараться, и стараться не столько врачу и эксперту — наука точна, науку не обманешь, на современном уровне криминалистики выдать убийство за несчастный случай практически невозможно, — сколько человеку из уголовного розыска. «Константин Константинович выбрал меня, — понял Гуров, — знал, предвидел: придется решать на месте в считанные минуты. Он выбрал меня».

Гуров провел ладонью по лицу и сказал:

— Игорь Петрович, у вас не найдется что-нибудь от головной боли?

Качалин ответить не успел — Толик Бабенко сунул руку в карман и положил перед Гуровым тройчатку. Гуров потянулся к лекарству, Вера смахнула его со стола, поставила перед Левой стакан, взяла бутылку коньяку.

— Мужчина! Покойников не видел? Выпей! — И налила до краев.

— Верочка! — пробормотал Качалин сконфуженно.

Сергачев вздохнул и отвернулся. Толик опустился на четвереньки, стал искать лекарство.

«Они девочки боятся, — понял Гуров. — Я зацепился за слово «лишняя», отвлекся на Турилина и мотивы преступления. Вера здесь отнюдь не лишняя, мужчины ее боятся. Почему боятся?»

Гуров смотрел на Веру серьезно, ждал объяснений: простак-то он простак, однако представитель власти и не должен позволять девчонке вести себя, как ей вздумается. Она поняла его немое требование, легко поднялась из-за стола, вылила коньяк в раковину, сполоснула стакан, забрала у растерянного Толика таблетки, две положила на чистое блюдце и вместе со стаканом воды подала Гурову.

— Извините, пожалуйста, со мной случается, а сегодня, — она горько улыбнулась, — сами понимаете.

— Спасибо. — Гуров выпил лекарство, отметив, что на поступок Веры никто не обратил внимания.

«Девочка чувствует себя здесь как дома, — отметил Гуров, — а как мгновенно изменилась? Двигаться вдруг стала мягко, пластично, из речи исчез базарный тон и вульгаризмы. Она умеет себя вести прекрасно, значит, ранее был театр. К чему бы это? И почему мужчины тебя боятся? Не надо изображать умника и изобретать колесо, его изобрели. Мужчина боится женщины в подавляющем большинстве случаев по одной причине. Не хочет афишировать отношения. Добрее надо быть, Гуров, добрее, о людях думай проще и лучше».

— Я могу сходить в ванную? — Вера смущенно потупилась.

Лева кивнул и, выйдя из роли, мягко и ободряюще улыбнулся. Мужчины не заметили его оплошности, Вера же не только заметила, она на секунду застыла, вглядываясь в Леву широко открытыми, удивленными глазами, а когда пошла к двери, задержалась, быстро посмотрела через плечо. Гуров не сумел перехватить этот мгновенный сигнал, но, что какой-то сигнал был, не сомневался. Страх? Предупреждение?

— Не обращайте на девочку внимания. — Качалин разлил по чашкам густой черный кофе. — Жена избаловала… Елена… — он запнулся, но продолжал спокойно: — Любила ее вроде младшей сестры. Детей у нас не состоялось.

По тому, как Качалин запнулся, затем справился с собой, как продолжал говорить ровным тоном, подбирая слова, Гуров понял, что держать себя в руках он умеет.

— Я пойду к себе. — Сергачев не спрашивал, лишь доводил до сведения. — Моя дверь напротив, буду дома.

Проходя мимо Качалина, он тронул его плечо: мол, держись, старик, на Толика не взглянул, Гурова хотел просто обойти, как обходят столб.

«Вот и все, время, отпущенное мне на раздумье, кончилось, необходимо решать. Что Сергачев может кому-то позвонить либо что-то спрятать, исключено: он вызвал милицию, и времени у него было более чем достаточно. Если я его выпускаю, то здесь создается один климат, если задерживаю, то климат совершенно иной. Пауза или ускорение? Что мне сейчас выгоднее: умиротворение или взрыв?» Гуров ответа не нашел, стоял молча и растерянно.

Сергачев его обошел. Лева взял его под руку, почувствовал ее литую силу, они вместе вышли на лестничную площадку. «Верно поступаю, — ободрил себя Гуров, — их надо разделить, меня на всех не хватит, дергаюсь, разбрасываюсь».

Сергачев открыл дверь своей квартиры:

— Зайдете? — Впервые он смотрел, не отворачиваясь, прямо и открыто.

— Вы любили ее? — Лева готов был задать любой вопрос, кроме этого, но почему все же спросил — не знал.

Они стояли между двумя полуоткрытыми дверьми, как на перепутье, — место для задушевного разговора неподходящее.

— Елену убили? — Сергачев прислонился к дверному косяку, его широкие плечи повисли, тяжелые руки болтались безжизненно.

«Он не убивал», — понял Лева.

Денис же понял, что ответа ему не дождаться, и скептически заметил:

— Вы же понимаете, что ваше молчание красноречивее ответа.

— Я вас не учу методике спортивной подготовки.

Сергачев выпрямился, словно в его большом теле не было костей, оно, как жидкий металл, перетекло из одной формы в другую.

— Ты умный парень, а вопрос твой глуп. Любил ли я Елену? — Он посмотрел в квартиру Качалиных. — Решай свои проблемы, я подожду.

— Ты мне поможешь?

— Нет! — Сергачев перешагнул порог и мягко прикрыл за собой дверь.

«Попробую ему поверить», — решил Гуров и вернулся в кухню.

Здесь, казалось, его ждали. Видимо, Бабенко решил, что и ему пора перебираться со сцены за кулисы — увидев Гурова, он, обращаясь к Качалину, торопливо заговорил:

— Старик, чем я могу тебе помочь? Я похоронами никогда не занимался, может, съездить куда? Я на колесах, — Толик брякнул ключами от машины.

Лева будто набрался сил, мысли побежали привычно быстро. «Нет, голубчик, номер не пройдет. Если ты убийца, то приехал на разведку и сейчас проверяешь: разобралась милиция или нет. Если ты к убийству отношения не имеешь, то приехал по торговым делам и ни к чему тебе отсюда уходить, сиди».

— Надо спросить товарища. — Качалин подвинул Гурову чашку кофе. — Какие формальности, с чего следует начинать?

— Игорь Петрович, ваша жена жаловалась на сердце? — Гуров решил попробовать вывести хозяина из равновесия, заставить открыться.

— На сердце? — Качалин задумался. — Она умерла от инфаркта?

— Вы не ответили.

— Жаловалась? — Качалин взглянул на Толика, словно стоял у доски и ждал подсказки.

— Помню, однажды… — Толик закатил глаза, перевел дух, но Гуров перебил, добавив жесткости:

— Игорь Петрович, вам понятен вопрос?

— Женщины вообще жалуются, если хотите знать! — Качалин вспылил, но тут же взял себя в руки. — Конкретно на сердце, такого случая не помню. У Елены инфаркт?

Теперь самое трудное. Гуров почувствовал озноб.

— А вам не кажется, Игорь Петрович, что вы несколько поздно поинтересовались, отчего и при каких обстоятельствах умерла ваша супруга? — Лева сел так, чтобы ему были видны одновременно оба.

— Поздно? Поинтересовался? — Качалин почему-то начал расстегивать пуговицы на рубашке и тут же их судорожно застегивать.

— У вас такая привычка, переспрашивать? — Гуров сделал паузу. — Или вы переспрашиваете, когда не знаете, что ответить?

— Как не знаю? — Качалин оставил в покое пуговицы и стянул с себя галстук.

«Ну вот, теперь вас только двое, и вы не мельтешите у меня перед глазами. — Неожиданно Лева с симпатией посмотрел на обоих мужчин. — И правильно, быть доброжелательнее, убрать из своего тона эти скрежещущие нотки, ты не инквизитор. Возможно, ни один из них не виновен».

Качалин никак не мог подобрать отвалившуюся губу и сидел напротив, по-младенчески открыв рот. Кожа на его лице нервно дергалась, казалось, веснушки суетятся, не могут занять свои привычные места.

«Что и говорить, не красавец. — Лева вспомнил портрет убитой, ее голливудский надменный оскал, интригующий взгляд из-под набрякших век. — Хлебнул ты с ней горячего до слез! Соседа-супермена терпел, который не знает, любил или не любил. А может, она любовников коллекционировала, а в минуту откровенности обсуждала с тобой достоинства и недостатки? Ну, расскажи правду».

Пожелания Гурова хозяин выполнить не успел. В кухню вернулась Вера, причесанная и похорошевшая, остановилась в дверях, требуя мужского внимания. Качалину и Толику было не до нее, Лева сухо сказал:

— Извините, Вера, пройдите пока в соседнюю комнату, я вас позову.

— Я, между прочим, на работе. — Голос ее вновь стал вульгарным.

Гуров мог ответить: на работе, между прочим, не пьют, но лишь пожал плечами.

— Можете спуститься, только из дома не уходить.

— Милиция… — процедила Вера и ушла, но не на вахту, а в соседнюю комнату.

Гуров вышел за Верой в прихожую и, хотя никаких оснований для веселья не было, подмигнул своему изображению в зеркальной стене.

Когда Лева не видел Дениса Сергачева и не был под влиянием его обаяния, то вера в его полную невиновность вызывала протест. «Допустим, допустим, Сергачев здесь ни при чем, — рассуждал Гуров. — Надо переключиться. Если вот так, в считанные минуты, возможно обнаружить мотив убийства, то это ревность, и сосредоточиться следует на Качалине. И, вообще, чему тебя в розыскном детстве учили, Гуров? Тебя, дипломированного неумеху, учили: если убита женщина и у нее есть муж, приглядись к нему внимательно. Ревность? Или человек ошалел от эгоизма красивой женщины, тысячи раз сдерживался, один раз не выдержал…»

Вернувшись на кухню, Лева прямо с порога спросил:

— Придумали ответ? Или спросите: какой ответ?

День минувший Игорь Петрович Качалин

Игорь Качалин рос мальчиком уникальным, но человечество таких, к сожалению, уже видело. Игорек баловал родителей и воспитательниц детского сада. Утром мальчик вставал, вечером ложился спать без скандалов, чистил зубы и умывался, отличался отменным аппетитом, в садик бежал с охотой, возвращался радостный. Игорек совершенно спокойно проходил мимо валявшейся на земле пустой консервной банки, не воровал сгущенку, был равнодушен к вызывающе торчащим девчоночьим косичкам.

Школьный ранец Игорь взял без нетерпеливой дрожи и без отвращения, деловито обернул букварь, переднюю парту не захватил и на задней не спрятался. Школьные преподаватели придумали слово «хорошист». Наверное, его придумали специально для Игоря Качалина, и, хотя он школу давно закончил, слово прижилось и распространилось. Игорь, когда его обзывали хорошистом, не вздрагивал, ему было все равно: как сел в среднем ряду на среднюю парту, так и поднялся из-за нее через десять лет. Подрос, естественно, в апреле его веснушки расцветали, а в октябре увядали, он менял учебники, подписывал у родителей дневники. Он не коллекционировал марки, не играл в чеканку, не собирал диски, не мечтал о джинсах, не курил на переменах, даже не убегал с физкультуры. Однако десятилетнее пребывание в школе не прошло для Игоря совершенно бесследно. Одну способность, если хотите талант, учителям и одноклассникам в нем удалось выявить и развить до совершенства. Игорь Качалин был общественным деятелем. Староста, профорг, председатель комиссии. Игорю было все равно, он справлялся с любым заданием, куда бы его ни выдвинули, что бы ни поручили. Способность Игоря руководить и организовывать выявилась чуть ли не в первом классе, к десятому году расцвела, в институте созрела, позже начала приносить плоды.

Свою первую победу Игорь одержал, кажется, при сборе металлолома. Нужно было выбрать ответственного за проведение мероприятия. Саша торопился на занятия по музыке, Ниночка — белоручка, Петя — двоечник, у Васи только что отняли рогатку. Игоря из-за отсутствия недостатков и увлечений, можно сказать, вычислили, выдвинули и моментально проголосовали. Одноклассники взглянули на него сочувственно и несколько виновато, а признанный силач и вожак, похлопав по плечу, солидно произнес:

— Давай, Качала, действуй. Если что, ты мне скажи, я несознательным объясню…

Ребята оказались современные, несознательных мало, последним «разъяснили», план Игорь выполнил, отчет написал, место занял. С тех пор вопрос об ответственности за проведение мероприятия не дискутировался. Когда возникала надобность, все привычно смотрели на Качалина, который хмурился или скорбно вздыхал и соглашался.

Итак, Игорь Качалин, пробыв в школе установленный срок хорошистом и общественником, получил приличный аттестат и великолепные характеристики. Институт выбирался не по призванию, за отсутствием такового, а по принципу наибольшего благорасположения. Рекомендатели и пособники поступления были людьми абсолютно искренними и честными: они свято верили, что у Игоря Качалина нет недостатков, значит, он человек хороший и достоин помощи.

После первого курса Игорь выяснил, что ему предстоит стать строителем, и отнесся к известию доброжелательно: нормальная профессия, ничем не хуже многих. Лекции он посещал и конспекты вел, двинулся вперед по общественной линии успешно, в первое студенческое лето стал одним из руководителей стройотряда. Уже через две недели Игорь понял, что со стройотрядом он погорячился: приходилось весь день вкалывать с ребятами на равных, руководить в свободное время оказалось накладно.

Игорь завял, самоустранился и вернулся в институт притихшим. Общественная и руководящая деятельность в школе не прошла для Качалина даром, он становился незаурядным психологом, или, как он сам выражался, человековедом. Одни делили окружающих на девушек и парней, другие — на успевающих и отстающих, москвичей и иногородних, умных и не совсем, на тех, которые удачно выбрали родителей, просто обеспеченных и студентов обыкновенных. Двадцатилетние рубят крупно, сортируют грубо. Игорь от однокурсников отличался тем, что не делил товарищей на блоки и подотряды, старался понять каждого в отдельности, персонально. Он знал: выделяться особенно не следует, но и смешиваться с общей массой нельзя, тем более что и массы-то никакой, по мнению Качалина, не существует, а есть принудительное сообщество индивидуумов. И в данном обществе следует занять свое место, не выпячиваться, на самолюбие никому не наступать, но чтобы всем было известно: это не второкурсник, не отличник, не чемпион, это идет Игорь Качалин.

Выбирая свой стиль в борьбе с преподавателями, Игорь отталкивался от укоренившихся привычек их поколения. Начинать следовало с внешности, так как «встречают по платью». В основном преподаватели заканчивали институты в послевоенное время. Значит, ни усов, ни бороды, длинные волосы не годятся, стричься следует усредненно — «под польку». В то время модные ребята носили импортные, кто какой сумел достать, костюмы и белые рубашки с галстуком. Игорь определил для себя скромный, всегда хорошо выглаженный костюм и клетчатую рубашку, типа «ковбойка», без галстука. На ногах никакого каучука, неразумные доставали по сорок, даже по пятьдесят рублей пара, Качалин носил туфли самые обыкновенные, чтобы глаза не зацепили.

В общем, увидев входящего на экзамен Игоря Качалина, большинство преподавателей охватывал острый приступ ностальгии. Разговаривая с профессорами между лекциями и отвечая на экзаменах, Качалин придерживался тона спокойного и уважительного, но без подобострастия, что тоже старшему поколению импонировало. К концу третьего курса к Игорю Качалину на кафедре, хотя он знаниями далеко не блистал, относились уважительно, выделяя среди пестрого и шумного студенческого братства.

Близких друзей, как и врагов, у Игоря в институте не было, почти со всеми он поддерживал ровные дружеские отношения, приятельствовал в основном со старшекурсниками. Не из престижных соображений, в те годы выражение это и не бытовало, а только складывалось. Игорь всегда был взрослее своих ровесников, они даже стеснялись его выдержанной рассудочности, пунктуальности, умения никуда никогда не опаздывать. Он слыл человеком слова, которое давал неохотно, зато обещания свои выполнял неукоснительно, требовал этого и от других, что делало дружбу с ним обременительной. Студенчество — пора бесконечных романов и скорых свадеб. А если ни то ни другое, так бесконечные разговоры «об этом». И здесь Игорь стоял особняком, ночью по Воробьевкам не бегал, а спал, в откровения не пускался, чужие признания выслушивал терпеливо, второй раз к нему за советом по наболевшему вопросу не обращались.

А некоторым девчонкам Игорь очень даже нравился. Не выделяясь внешностью, умом, бойкостью речи, вот уж чего было вокруг в достатке, он обладал спокойствием, большим запасом прочности. Он мало говорил и с удовольствием слушал, девушки любят слушателей, не пил, не курил. Конечно, положительного получалось многовато, так и с тоски подохнуть можно, зато девушка уверена — и до дома проводит, и руки в первый вечер распускать не начнет. Игорь не нравился девушкам другим, их взаимоотношения с ним начинались и заканчивались в стенах института. К пятому курсу, когда даже признанным красавицам грозило распределение и следовало выходить замуж, Игорь получил очень лестное предложение, но отклонил его вежливо и решительно.

Игорь Качалин вырос в средненеблагополучной семье. Отец, инженер с обыкновенной зарплатой, выпивал умеренно, к жене относился равнодушно. Она, мать, единственного сына любила, стирала, готовила, иногда болела, тянула рубли от получки до аванса, скука в доме жила серая и непроглядная. Женились родители девятнадцатилетними: когда Игорю исполнилось двадцать, годами были молодые, а жили с душами не расцветшими, уже увядшими. Глядя на них, он решил твердо, что женится только взрослым, обязательно на девушке моложе себя лет на десять. И еще он понял: надо иметь деньги, только они могут дать человеку свободу, независимость, возможность жить, а не существовать рядом с телевизором. Сколько надо иметь денег, Игорь тогда не знал, понятие «много» начиналось с тысячи, позже он свою точку зрения изменил.

К девушкам Игорь был отнюдь не равнодушен, только не собирался жениться: не хотел неприятностей и сплетен в институте. Уже на втором курсе он позволил себя полюбить тридцатилетней матери-одиночке, которая внешностью не блистала, зато имела отдельную квартиру, полный холодильник, и то и другое в те времена было роскошью. Екатерина, так звали влюбленную, искала мужа, она сразу поняла, что Игорь для данной роли не подходит, они заключили взаимовыгодный союз. Итак, Катя искала мужа. Первая попытка принесла дочку, квартиру, холодильник, возможность работать в торговле, где бывший муж занимал положение. Игорь, прежде чем позвонить в дверь, звонил по телефону, вопросов не задавал, разрешал себя любить, сам учился любви прилежно, был внимателен и удобен. Он приходил два раза в неделю, иногда оставался ночевать, случались у него встречи и на стороне, но всегда носили исключительно плотский характер, нутра не задевали.

Так складывались, точнее, так Игорь решал свои взаимоотношения с женщинами. Он вырастал в мужчину тщеславного, хотелось черемухи, закатов и опасности. Один раз он рискнул, и кончилась для него эта попытка скверно.

Попав после окончания института в один из многочисленных СМУ, он работал старательно, вел себя с начальством и подчиненными ровно, людям, как всегда, нравился. Отмечали День Победы — праздник, не только всеми искренне чтимый, но и весенне-хмельной. Начальник, с которым Игорь до этого был «здрасте» и «до свидания», неожиданно — позже выяснилось, что закономерно, — перебрал, и Качалина, как самого трезвого, попросили отвезти его домой. Игорь внес начальство в квартиру, уложил, раздел, собрался уходить, когда его остановили.

— Молодой человек, минуточку, — сказала хозяйка, улыбаясь. — Праздник, мы люди русские.

Игорь, занятый транспортировкой высокопоставленного груза — не кантуй! не расплескай! — только сейчас заметил, что в квартире гости, а хозяйка молода и красива.

— Анна Васильевна. — Она была никак не старше Игоря, возможно, моложе. — Можно просто Анна, так меня зовут друзья. Терпеть не могу имя Аня, так меня обзывает он. — Игорь понял, кого имеют в виду. — А вы — Качалин, который не пьет, не курит, не ругается матом? Верно?

— Верно, — признался Игорь, своего голоса не услышал, вспыхнул всеми веснушками.

Первое, что его ошеломило, был запах — Анна источала утонченный аромат загадочности и неприступности. Со временем Игорь поймет, что это и запах богатства, настоящих денег. Платье на Анне, черное и бархатное, начиналось на груди, оставляло спину открытой, облегало узкую талию, струилось по бедрам и длинным ногам. Обнаженные плечи и руки были округлы и горячи, волосы волшебны, глаза загадочны, рот насмешлив. Качалин впервые встретился с женщиной, не сокурсницей, преподавательницей, продавщицей или секретаршей, а с женщиной, чьей профессией было брать, очаровывать и снова брать, покорять и властвовать.

Игорь еще не перешагнул порога гостиной, не осознал происходящего, а Анна уже знала: парнишка готов, он из породы ее рабов. Она сразу потеряла к нему всякий интерес, но, очаровательно улыбаясь, представила гостям:

— Молодой специалист, каких теперь не делают. Моему выдали по большому блату, прошу любить и жаловать.

Так он попал в столичный полусвет и впервые влюбился.

Игорь промучился рядом с Анной около года и, оставив в капкане свое мужское самолюбие и жалкие сбережения, вернулся в тихую квартиру с холодильником зализывать раны. Он твердо усвоил: женщины типа Анны не для него. Игорь не знал, что Анна, милостиво разрешавшая ему после ухода гостей, под утро, убрать квартиру и перемыть посуду, посылавшая его среди ночи за шампанским, однажды сказала мужу:

— Милый, я твоих дел не знаю и знать не хочу, но ты Игорька не проворонь. Он терпелив и умеет молчать. Насколько я понимаю, тебе такой человек нужен.

Милый человек, научившийся воровать давно, отнесся к словам жены внимательно. Через месяц, когда представилась возможность, он провернул через участок Качалина комбинацию с дефицитными материалами. Игорь списал их молча, бровью не повел, начальник даже подумал, что парень ничего не понял. Однако, когда начальник попытался комбинацию повторить, Качалин документы отложил, будто бы их не существовало, разговора не начинал, терпеливо ждал.

— Сколько ты хочешь? — спросил начальник напрямик.

— Если с материальной ответственностью — восемьдесять процентов. — Игорь к решающему разговору подготовился давно, ответил спокойно и решительно.

— Встань на учет в районный психушник, — ответил начальник.

Игорь равнодушно пожал плечами, накладные оставил на столе, вышел тихо, дверь за собой прикрыл плотно. Он давно разобрался в махинациях начальника, часть из них шла мимо уровня Качалина, верхами. Игорь начальника за эти дела презирал, первая же серьезная проверка обеспечивала тому тюрьму. Не рискуя, начальник мог брать только снизу. Игорь пригляделся к окружающим и понял, что опереться начальнику не на кого, на нужных должностях работала публика неподходящая. «Подождем», — решил он и дождался.

— Не одумался? Что врачи говорят, надежда есть? — спросил начальник через месяц.

— Могу по собственному желанию уволиться, — ответил Игорь. — Я вам за участие к моей судьбе благодарен и желаю только добра.

— Тебе половина и мне половина.

— Освободите от материальной ответственности и берите восемьдесят процентов…

— Ты не маленький, понимаешь, твоя должность предусматривает, — предупредил начальник.

— Раз предусматривает, то мне и восемьдесят копеек с рубля. — Игорю торговаться надоело, начальник ему нравился все меньше и меньше.

«С таким мышлением он человек на свободе временный, — решил Качалин. — Как он до сегодняшнего дня уцелел, непонятно, а еще молодую красавицу жену содержит. Надо срочно уходить…»

Игорь тихо и мирно перешел на такую же должность в соседнее управление. Так Игорь Качалин, еще не украв ни рубля, сознательно определил свой дальнейший путь: жизнь без денег он не представлял и, хотя в руках никогда больше двухсот рублей не держал, решил твердо, что деньги у него будут и зарплата здесь ни при чем.

Спустя два месяца бывшего начальника арестовали, имущество описали, Анна исчезла. Качалина пригласили в отдел кадров, где очень вежливый человек в штатском долго с ним беседовал о жизни, о его бывшем начальстве, о причинах, побудивших молодого специалиста сменить место работы. Как уже известно, Игорь обладал терпением незаурядным, и он открыл рот лишь потому, что считал: пора.

— Никаких сомнительных предложений я на своей прежней работе не получал. О покойниках говорят либо хорошо, либо никак.

— Кто умер? — поинтересовался вежливый в штатском.

— Человек, которого арестовали, для нашего дела покойник, — отрезал Качалин. — Уволился я по соображениям сугубо интимного характера, которые следствие интересовать не могут. Человек я холостой, у меня случаются неожиданные осложнения.

Заявление его было настолько откровенным, что прозвучало убедительно. Твердая позиция Качалина вызвала у всех уважение. Начальству лившейся грязи хватало — только успевай оправдываться, — и наверху Качалина отметили: молодой человек, а печется о чести мундира, не то что некоторые. Жулики, которых заброшенный ОБХСС невод миновал, тоже посмотрели в сторону Качалина с благодарностью и запомнили его.

Игорь же продолжал честно трудиться на ниве строительства, однако был разочарован. Он чувствовал: деньги рядом, мелкие даже видел и мог взять, но выжидал — верил, его час придет. Закладывалось новое, огромное строительство, Качалину предложили должность. Он согласился и не знал, что получил предложение от человека, который был когда-то близок с бывшим начальником Игоря и кое-что о нем слышал. Два года Качалин молча наблюдал, как мимо него в чужие карманы плывут деньги, сам иногда получал тощие конверты, но, так как ничем не рисковал, скупость подачек считал делом естественным. Дельцы платили за молчание, к столу не приглашали, свободных тарелок и ложек не было, и Игорь снова терпеливо ждал.

Он собирался отметить тридцатилетие, когда в случайной компании встретил Елену Качалину. Знакомство началось с шуток: мол, встретились однофамильцы, хлопот никаких, можно и не регистрироваться. Елена ему очень понравилась, но она явно принадлежала к категории женщин, которые ему противопоказаны. Хотя и прошло почти шесть лет, он свой «роман» с Анной не забыл. Игорь поцеловал молодой женщине руку, добродушно улыбнулся шуткам и убрался на другой конец стола.

Хозяин дома подсел к Игорю, чокнулся и сказал:

— Я на Елену всегда смотрю со спокойным восхищением. Есть вещи, которые мне не принадлежат, но я приучил себя смотреть на них без зависти. Женщины класса Елены, они существуют, радуют глаз, но ведь звезды тоже существуют, и мы спим спокойно, надо относиться к ним философски.

От возмущения Игорь выпил рюмку до дна:

— Длинноногая, большеротая, крашеная блондинка, нашел себе звезду, хорош! — Он фыркнул.

— Разуй глаза, деревня. — Хозяин похлопал Игоря по плечу покровительственно. — Елена недавно рассталась со вторым мужем, сейчас на свободной охоте. Она интересовалась тобой, берегись. — Он рассмеялся. — Хотя зачем Елене твой скальп? Если тебя продать со всеми потрохами, ей не хватит на неделю.

Игорь никому не позволял разговаривать с собой в подобном тоне. Хозяин, наверно, перебрал или на него действовало присутствие знаменитой гостьи.

— Ты пьян! — Качалин взял его за лацкан пиджака. — Завтра ты у меня проглотишь все эти слова, каждое отдельно.

— Конечно, он пьян, — подошедшая незаметно Елена взяла Игоря за руку: — Идемте танцевать.

Он так разозлился на приятеля, что поднялся и пошел танцевать с радостью, хотя и не любил, а уж с партнершами одного с ним роста — так и терпеть не мог. Елена была на высоких каблуках и оказалась даже чуть выше Игоря. Что он выглядит комично, сообразил поздно, на них уже смотрели. Елена рассмеялась, голос у нее был низкий, с еле заметной хрипотцой, села, протянула бокал:

— Воды, пожалуйста.

Она усадила Игоря рядом. Почти касаясь его щеки губами, зашептала:

— Наполеон, Лермонтов, Чаплин тоже были не гренадерского роста, но не страдали комплексом неполноценности.

— Я страдаю.

— Этот, — Елена кинула быстрый взгляд на хозяина, — наговорил вам обо мне гадостей. Пора привыкнуть: люди от природы добры, а я девушка одинокая и беззащитная.

— Мы говорили не о вас. — Игорь чуть отстранился.

— Не хамите. — Елена вновь рассмеялась. — Сказать женщине, что говорили не о ней! Где вы воспитывались, молодой человек?

«Уходи, быстро уходи, — повторял себе Игорь, стараясь хотя бы отодвинуться, не чувствовать жаркого дыхания Елены. Он втянул голову в плечи и прикрыл глаза. — Беги, дурак! Ты все забыл? Она сделает тебе больно и будет долго мучить».

Елена провела бархатной, ароматной ладонью по его щеке:

— Я слышала, вы знакомы с Анной? Откройте глаза.

Игорь послушно открыл глаза, попытался нацепить улыбку, но она соскальзывала.

— С какой Анной? — Он облизнул пересохшие губы.

— Аннушка… — Елена назвала фамилию и деликатно отвернулась. — Плебейка, конечно, но существо довольно милое.

— Такая, как вы.

— Вы меня все время оскорбляете. — Елена налила в чью-то рюмку коньяку, протянула Игорю. — Запомните, женщину нельзя сравнивать с другой женщиной, даже с кинозвездой. «Вы похожи на Дину Дурбин!» Сказав такую пошлость, мужчина считает, что сделал комплимент. Женщина — индивидуальность, похожа лишь на себя. Что же касается Анюты, то обещаю: вы с ней еще посчитаетесь.

Игорь выпил, согласно кивнул. Окружающие наблюдали за ними, прислушивались, притихли. Качалину почему-то было на это наплевать.

— Что вы сказали обо мне? — Елена указала взглядом на хозяина дома.

— Что? — Игорь, насупившись, вспоминал: — Длинноногая, большеротая, крашеная блондинка.

— Неплохо. — Она разглядывада Игоря с любопытством. — Я натуральная блондинка. Хотите убедиться?

— Как убедиться? — промямлил Игорь, вспыхнул румянцем. Кровь прилила так сильно, что, казалось, пропитала кожу, она набрякла, щеки по-бульдожьи обвисли.

— Скука… — Елена встала. — Проводите меня.

Она прошла сквозь бросившихся ее удерживать гостей, небрежно раздавая улыбки и реплики-удары, так герой американского вестерна выходит из салуна, расшвыривая картонных врагов. Игорь покорно следовал за победительницей, словно освобожденный или, наоборот, захваченный в плен, и ему казалось, что он слышит позади шипение.

В «Жигулях» Елена рассмеялась, голос у нее был низким, с трещинкой, поцеловала Игоря в щеку:

— Ты прелесть, — и включила зажигание.

Почему он «прелесть», Игорь не знал и узнать не хотел, он получил поцелуй, «ты» он ощутил как дружеское рукопожатие.

С этого момента Игорь плохо ориентировался в пространстве и времени. Расхожее выражение «как во сне» точно соответствовало его ощущениям; движения у него стали замедленные и вязкие, он не мог понять, какое количество комнат в квартире, и, переходя из гостиной на кухню, заблудился. Елена сразу пошла в ванную, он слышал шум воды, но, по очереди открывая все двери, влез к ней. Она стояла под мелкими струйками, массируя ладонями тугое, сильное тело.

— Раздевайся, я сейчас освобожусь. — Елена посмотрела на него, как смотрит женщина, прихорашиваясь перед зеркалом в фойе театра.

«Не может быть! — так Игорь подумал и отнюдь не собирался говорить вслух. — Так не бывает!»

— Крепче держи веснушки — рассыплешь. — Елена рассмеялась.

Он безвольно прислонился к дверному косяку, впервые в жизни почувствовал себя ничтожеством и не уверенным в себе мужчиной.

Ночью Игорь не спал, слушал ровное дыхание Елены, лежал на спине, глядя в идеально чистый, напоминающий больницу потолок. Несколько раз вставал, долго стоял в ванной, разглядывая себя в зеркале, зачем-то оттягивал пальцем нижнюю губу и скалил зубы; замерзнув, возвращался под теплое одеяло, согревался. Сна будто и не существовало. Под утро, когда закрывавшие окна шторы стали наливаться светом, а потолок заголубел, он решил тихо уйти. Лежа неподвижно, он мысленно совершал побег. Одежда, кажется, в комнате направо — он на цыпочках прошел по мягкому паласу, бесшумно оделся, открыл, стараясь не звякнуть, дверной замок и выскользнул на улицу… Свежий ветерок привел Игоря в чувство, он плотнее натянул одеяло.

Все проходит, ночь, налитая до краев блаженством и стыдом, тоже прошла.

Игорь уже знал, как женщины просыпаются и как они в этот момент выглядят. Возможно, мужчины смотрятся еще хуже, но ведь мужчин даже в плохих стихах никто не называет небесными созданиями. Елена не натягивала одеяло на голову, не разглаживала на лице кожу, хлопая потекшими ресницами. Она сразу села, потянулась до хруста — на лице не было и тени сна.

— Тебе к какому часу? — И, не слушая ответа, побежала в ванную.

Через десять минут — заряженный энергией хозяйки Игорь умылся и оделся мгновенно — он уже завтракал, пряча глаза и поддерживая разговор односложными междометиями. Елене, видимо, вести монолог надоело, она взяла Игоря за подбородок, посмотрела в глаза:

— Человек одинок и достаточно беззащитен. Со мной ты можешь не психовать по пустякам, не надувать щеки, изображая Голиафа…

— Уж какой я Голиаф…

— Не перебивай старших. По паспорту я старше тебя на два года, а по жизненному опыту — на двести тысяч километров.

— Почему не тонн? — Игорю вдруг стало легко и беспечно.

— Скрещивают пространство и время, а не лунный свет и килограммы. Ничего ты еще не знаешь, — сказала Елена ласково.

Игорь услышал: «Я тебя научу всему» — и ответил:

— Спасибо, я буду стараться.

Елена помедлила лишь мгновение, поняла и парировала:

— Пока не за что.

Уходя, Игорь поцеловал ее в щеку, наклонившись, боднул в плечо, установил ритуал утреннего прощания, которому будет следовать всегда.

Качалин неоднократно и безуспешно пытался вспомнить, как провел этот день. Елена приходить не приглашала, он не позвонил, не знал, дома ли она. Заскочив к себе, сунул в портфель электробритву и зубную щетку и отправился чуть ли не через весь город пешком. Шел он долго, по дороге несколько раз выпил и явился к Елене около семи. На работе он в тот день либо не был, либо заглянул совсем ненадолго. Он не знал, как его примут, пустят ли вообще; ожидал чего угодно, только не шумной и изрядно выпившей компании, среди которой он сразу затерялся. Он даже не понял: заметила ли Елена его появление. Игорь спиртное в то время не любил, ему было стыдно трусливой выпивки по дороге, однако он не остановился, а, притулившись в самом темном углу, напился по-настоящему. Зато ночью он спал, точнее, пребывал в мире потустороннем.

Утром Елена кормила его завтраком, беззлобно подшучивала над тихим алкоголиком, ловко прячущимся за легендой трезвости. Прощаясь, она сказала:

— В дороге не пей: дома всего в достатке, хоть купайся.

Так Игорь Качалин получил бессрочный пропуск в рай.

Прошло несколько дней. Елена вела себя так, словно они женаты, причем уже давно, своим многочисленным приятельницам и знакомым мужчинам представляла Качалина просто:

— Знакомьтесь, Игорь.

Никто ничего не спрашивал. С Игорем в первый же вечер все держались как со старым знакомым, женщины называли Игорьком, смотрели кокетливо.

Он слова любви не говорил, о браке тоже не заикался. Елена рассмеется, скажет: пошутили — и хватит.

Елена где-то работала тренером, однажды она уехала в воскресенье на соревнования, Игоря с собой не пригласила, и он впервые остался в квартире один. Он методично и внимательно осмотрел трехкомнатную квартиру. Оценивая обстановку, решил, что она стоит тысяч двенадцать, преуменьшив стоимость почти вдвое. Содержимое холодильника и кухонных шкафов добило его окончательно. Заглядывать в платяной шкаф и оценивать гардероб хозяйки ему не хотелось: он с детства был равнодушен к музеям и выставочным залам.

Он налил себе чаю, уселся на кухне, схватился за голову в прямом и переносном смысле. «Если даже обновок не покупать, только поддерживать уровень, нужно рублей шестьсот в месяц», — решил он. Игорь ошибся вдвое: Елена давно уже не укладывалась в тысячу. Он с ужасом вспомнил, как на второй день достал из кармана восемьдесят рублей и с деланной небрежностью сказал:

— Возьми на пропитание.

— Брось на трюмо, — ответила Елена, даже не взглянув.

Тогда Игоря это покоробило, сейчас, обдумывая ситуацию, он понял: восемьдесят рублей здесь можно только бросить, ничего купить в эту квартиру на них нельзя. На какие же деньги все это существует? И как он, Качалин, собирается жить дальше?

Странное дело, мысли у Игоря были цвета чернильного, а настроение светлое: он попивал чаек без сахара, уверенный, что добровольно он отсюда не уйдет, выгонять его пока не собираются, все образуется, деньги будут. Что у него деньги будут, Игорь не сомневался с детства — на чем зиждилась уверенность, неизвестно, однако он никогда в своей удаче не сомневался. Он дошел до края, ждать больше нельзя, настало время действовать.

Лишь один из сотрудников Качалина немного о нем знал, все остальные и сверху и снизу считали его человеком безупречной честности и держались с ним подчеркнуто уважительно. С работягами и начальством не пьет, даже бросовый облицовочный материал ни разу домой не прихватил. Никто не знал, что Игорь Качалин давно решил: «Если спать, то с королевой, если красть, то миллион». Последнее, конечно, гипербола, но рисковать из-за мелочи не собирался.

Игорь думал, подгонял себя, но не торопился. А жизнь с Еленой шла своим чередом. Она установила такой порядок: все, что следовало Качалину утром надеть, вычищенное и отглаженное ждало его в спальне. Почти каждый день он обнаруживал обновку: то рубашка, то носки, ботинки или галстук, носовые платки и запонки, одеколон и бритва. Старые вещи бесследно исчезали, гардероб постепенно заменился полностью. Так же изменился и Игорь Качалин: он познакомился с парикмахером и официантами, с людьми, которые могут достать и рады услужить. Он ни от чего не отказывался, но в записной книжке памяти делал соответствующие пометки, уверенный: рано или поздно счет представят. Несколько раз он пытался поговорить с Еленой, а однажды, когда увидел новый костюм, даже вспылил.

— Живем и живем. — Она чмокнула его в лоб. — Я кое-что продала, не бери в голову, образуется. Вечером не задерживайся, у нас гости.

О последних можно было и не предупреждать — гости не переводились, они менялись, как караульные. Позже Игорь заметил: разводящим сменного караула является Елена, порой неуловимым движением, взглядом она отдавала команду, кому оставаться, кому уходить. С пустыми руками никто не приходил, даже женщины. Цветы или брелок для ключей, оригинальная бутылка, ящик боржоми, необъятных размеров дыня, продукты из «Березки». Много или мало, несли все, будто впрок. Игорь понял: приносят больше, чем съедают и выпивают, мало того, почти все держатся с Еленой, как должники. Каждый был ей чем-то обязан — либо нужным знакомством, либо прямой услугой. Елена принимала подношения и благодарности с легкой улыбкой, даже чуть рассеянно, но память у нее была уникальная. Она помнила буквально все. И чужие долги, и свои, и даже долги Игоря. В сложном движении планет и их спутников Игорь не мог определить своего места на орбите. Мысль о любви мелькнула и пропала — мужчин в доме бывало больше чем достаточно, — однако зачем-то он ей нужен, просто так даже воробьи не чирикают, а уж Елена тем более. «Нужны деньги, остальное подождет», — решил он в конце концов.

Когда Елена попросила не задерживаться и без видимой нужды упомянула о гостях, он насторожился. И костюм сегодня новый… Может, у нее покровитель оттуда? Он взглянул на потолок.

Гостю оказалось лет пятьдесят с небольшим; приехал он с двумя девочками, которые за весь вечер не сказали с Игорем и двух слов, пили, курили и щебетали о своем, стороннему уху не понятном. Гость ничем не отличался бы от ежедневных посетителей, если бы не стиль всего вечера и не поведение Елены. Никто больше не приходил, телефон звонил редко. Елена отвечала коротко, держалась с гостем радушно, но чуть деланно. Он же был сама любезность, ухаживая за женщинами, пытался вовлечь Игоря в разговор, пил и совсем не пьянел. Игорь, как обычно, выпил лишь рюмку, затем часто чокался.

— Не надо казаться лучше, чем есть на самом деле, — сказал Стасик. Так смешно и неподходяще называли гостя приехавшие с ним девушки и Елена.

Игорь, услышав это имя, вспомнил матерого, походившего на волка кобеля с рыжим отливом, живущего в подъезде. Когда жильцы пятились от лифта, занятого грозно рычащим зверем, хозяйка прижимала его тяжелую лобастую голову к себе и говорила:

— Входите, входите, Бобик добрый.

Люди верили, но предпочитали ждать, и добрый Бобик катался в лифте с хозяйкой.

Игорь девочкам и Елене верил, но называть гостя Стасиком воздерживался, обращался к нему безлично.

— Я хотел бы казаться лучше, чем на самом деле, — ответил Игорь, — и составить вам компанию, но пить я не умею.

Стасик оценил и обращение Игоря, и тонкую лесть, посмотрел на Елену вопросительно — она кивнула, подтверждая, что Игорь говорит правду.

— Тебя жаль. — Стасик опрокинул очередную порцию, словно вылил на сторону. — Но мы тебя простим.

Игорю хотелось обыграть это императорское «мы», но он привычно сдержался и получил одобрительный взгляд Елены. Около двенадцати Стасик поднялся, оглядев стол, сунул в карман только что открытую бутылку виски и молча зашагал к выходу. По этому молчанию и выверенности шага Игорь понял, что гость все-таки человек живой, на спиртное реагирует.

— До свидания. — Стасик пожал Игорю руку, поцеловал Елену в щеку. — Хорошо у тебя, Леночка, спасибо. Договорились: завтра в одиннадцать я жду.

Девочки подхватили Стасика под руки, и он, словно коренник с пристяжными, выкатился из квартиры.

— Стасик, — Елена рассмеялась, — если домой хоть что-нибудь не принесет, спать не будет. Помню, спиртное кончилось, так он банку шпрот в карман положил.

— Скупых мужчин не люблю, — сказал Игорь.

— Стасик скупой? Он в иной день тратит столько… — Елена махнула рукой. — Тысячу в ресторане оставит, грошовую солонку в карман. Принцип: мужик домой с пустыми руками возвращаться не должен. Как ты думаешь, сколько ему лет? — Она ловко начала убирать со стола.

— Полтинник с копейками. — Игорь взял полотенце, приготовился вытирать посуду.

— Шестьдесят три, ясненько? Квартира, дача, две машины, дел невпроворот, девочки. Как он пьет, ты видел?

Игорю очень хотелось узнать: кто такой? Но привычка не задавать вопросов сработала, он промолчал. Если тебе хотят сказать, скажут. Если не хотят, то своим вопросом себя же поставишь в положение идиотское.

— Ты ему понравился. — Елена назвала фамилию, имя и отчество гостя.

Игорю напрягать память не понадобилось, он только присвистнул.

— Вот именно. Ты слышал? Завтра в одиннадцать. И не вздумай толкаться около секретарши. Представься и проходи.

Ровно в одиннадцать Игорь Качалин назвал секретарше свою фамилию и вошел в огромный шкаф, который был дверьми, ведущими в кабинет Стасика.

— Здравствуй! — Хозяин вышел навстречу, усадил Игоря за стол для заседаний, устроился напротив. — Рассказывай. Меня ваша контора давно интересует, подходящего человека у вас не видел.

— Спрашивайте. — Сначала Игорь хотел поинтересоваться, о чем именно рассказывать, затем решил ограничиться одним словом.

Стасику конкретность и лаконичность Качалина явно понравились. Прищурившись, будто прицеливался, он недолго подумал, затем начал задавать очень разнообразные, но всегда точные вопросы. В основном его интересовали люди, их сильные и слабые стороны, не наличие и отсутствие диплома, а кругозор, уровень мышления. Он явно искал слабое место, причем не среди руководителей, а среди лиц, отвечающих за поставку и хранение материалов. Сделав в блокноте какие-то записи, хозяин взглянул на часы и поморщился.

— Человека я тебе дам. — Прощаясь, он пожал руку, заглянул в лицо: — На неделе загляну, обсудим.

Признаться, Игорь не очень понял намерения Стасика, лишь некоторое время спустя обозначилась сложная машина, которую он запустил для перекачивания государственных средств в личные карманы.

Елена ни о чем не спрашивала, вела себя так, будто никакого Стасика не существует, и жизнь Качалиных продолжалась. Лишь через три месяца он принес в дом деньги. Но как Елена не взглянула на восемьдесят рублей, так она не стала смотреть и на два плотных конверта.

— Брось на трюмо. — Поцеловала Качалина в щеку и продолжала нескончаемые разговоры по телефону.

Через два года они зарегистрировали брак, отметили событие в привычной компании. Обслуживали их знакомые официанты.

Первое время Игорь пытался подсчитать, сколько он «бросает на трюмо», но вскоре понял никчемность своей затеи. Машина Стасика работала, Игорь Качалин трудился в ней важным винтиком, затем шестеренкой, со временем превратился в жизненно необходимую несущую ось, которая обрастала своими шестернями и винтиками. Соответственно тяжелели конверты, цвет купюр в них менялся. Странное дело, деньги интересовали Игоря все меньше и меньше, практически они ему стали не нужны. Взял конверт, отдал — живи дальше. Дом полон. Качалин уже не знал, что в нем имеется. Одевают его элегантно, в соответствии с модой, машина всегда в порядке, еда и женщина ждут. Зачем же деньги? Если он захотел к морю или в горы, надо только сказать, билеты на самолет принесут, на аэродром доставят, там встретят.

Однажды за завтраком, дорогим, но давно безвкусным, Игорь посмотрел на красивую блондинку, которая быстро обслуживала его и говорила что-то ласковое, и спросил:

— Елена, а тебя не интересует, откуда я приношу деньги? Какую цену я за них плачу? Что со мной может случиться?

— Что с тобой может случиться? — Елена подлила в его чашку кофе, сделала еще один бутерброд. — Выгонят с работы. Есть деньги — живем, не станет — будем жить.

Игорь попытался заглянуть ей в глаза, но они блестели и отражали свет. «Совсем недавно от присутствия, тем более от прикосновения этой женщины мне становилось дурно, — подумал он, посмотрел внимательно, попытался вспомнить Елену прежней. — Где же страсть, любовь? — Качалин нахмурился. — Когда мы были последний раз близки? Вчера? Позавчера? Нет. Нет и нет! Чего я здесь сижу, зачем мне все это надо? Уволят с работы? Если я попадусь, меня уволят, выгонят из жизни. Я же такой рациональный умник, всегда твердил: выигрыш должен превышать ставку десятикратно, лучше стократно. Я ставлю жизнь, а получаю?» Он взглянул на блондинку удивленно.

— Знай я тебя хуже — решила бы, что ненавидишь меня, — Елена рассмеялась. Голос у нее был почти мужской, временами скрипел, как рассохшиеся ставни.

— Ты знаешь меня хорошо? — Игорь отложил надкушенный бутерброд.

— Я тебя знаю. — Елена удивленно подняла брови: — Что сегодня с тобой? Ты не выспался? — Она прижала его голову к щеке, проверяя, нет ли температуры, отстранившись, заботливо поправила мужу волосы.

— Ты меня береги, подходящего мужа искать — забот не оберешься.

— Может, икра несвежая? — Елена взяла бутерброд. — На работу не опаздываешь?

— Как звали твоего последнего мужа? Где он? Почему ты никогда о нем не рассказываешь?

— Я тебя о твоих девках не расспрашиваю. — Елена насмешливо улыбнулась. — Ты бы этой, как ее… Алисе сказал, что мыться следует не по субботам, а каждый день.

Качалин не ответил. Еще год назад он узнал, что первый муж Елены спился и лежит в лечебнице, а последний находится в заключении — работал до ареста в торговле, получил двенадцать лет. «И меня возьмут, а она будет жить припеваючи, ничего в этом доме не изменится, будет другой мужик завтракать, просто смена караула. Как при трехсменном карауле: один стоит, второй бодрствует, третий отдыхает».

— У тебя есть кандидатура на мое место? — спросил Качалин.

— Я тебя, хама, могу сегодня выгнать, а о замене подумать на досуге. — Казалось, Елена сейчас заплачет, но она взяла себя в руки, села напротив, помолчала немного. — Почему люди, расставаясь, не желают оставаться людьми? У тебя неприятности на работе, но ведь я тебе помочь не могу.

— Неприятность — это когда штаны новые порвал, — прервал жену Качалин. — Мне тюрьма грозит, на долгие годы.

— Скверно, очень скверно. — Елена кивнула, взяла мужа под руку: — Я виновата? Я у тебя когда-нибудь что-нибудь просила? Я тебя толкала?

— Ты, ты! — Качалин вырвал руку, широко открыл рот, слова застряли у него в горле непрожеванным куском.

— Что я? — ласково спросила Елена. — Я не оправдываюсь, хочу понять по-человечески. Ты взрослый, неглупый мужчина. Почему ты ищешь мальчика для битья? Тебе так легче? Хорошо. Я тебя, несмышленыша, заманила в темный лес и совратила. Ты искал светлый путь, рвался совершить трудовой подвиг — встретил роковую женщину и свихнулся.

— Зачем так? — Качалин смутился. — Я хочу, чтобы ты понимала…

— Я не понимаю, — перебила Елена и поднялась из-за стола. — Я только женщина и желаю тебе добра, понимать должен ты и за свои поступки отвечать должен сам. Извини, такова жизнь.

День сегодняшний

«Ревность? Или человек ошалел от эгоизма красивой женщины, тысячи раз сдерживался, один раз не выдержал…»

Вернувшись на кухню, Лева прямо с порога спросил:

— Придумали ответ? Или спросите: какой ответ?

— Не знаю я, растерялся, понимаешь? — Качалин говорил это Толику Бабенко, по-бабьи размахивая руками. Услышав вопрос Гурова, замолчал.

«Пытается замазать оплошность или искренен? Ответить на этот вопрос — значит либо выявить убийцу, либо отсечь одного из основных подозреваемых».

Неожиданно Толик, державшийся до этого скромно, заговорил в повышенном тоне:

— Почему вы так разговариваете, товарищ? Не знаю вашего звания… В семье произошло несчастье, умер человек, любимая женщина, муж, естественно, в трансе. Что означают ваши вопросы, и, вообще, не излишне ли вы здесь задерживаетесь?

А если действительно Качалин ни в чем не виноват? Тогда его, Гурова, поведение недопустимо. А что делать?

— Вы объясните простыми русскими словами: что произошло? — наступал Толик.

Качалин к разговору не прислушивался — ушел в себя, замкнулся, сосредоточенно, словно выполнял работу, прихлебывал кофе, и Гуров был убежден, что делает все Качалин механически, вкуса кофе не ощущает.

«Не торопись с выводами, инспектор, — одернул себя Лева. — Качалин замешан в крупных хищениях, возможно, жена знала об этом и стала мешать. Надо намекнуть, что несчастный случай вызывает сомнение, и проверить реакцию».

— Елена Сергеевна упала и ударилась виском о бронзовый подлокотник, — тихо ответил Гуров, наблюдая за Качалиным ненавязчиво, но внимательно.

Хозяин еле заметно вздрогнул, поежился, словно ему стало холодно, прихлебнул кофе, на Гурова не взглянул.

— Как это упала? — возмутился Толик, подхватив брошенный мяч так ловко, будто играл с Гуровым в одной команде. — Упала и ударилась? Глупости все. Елена — отличная спортсменка… — Он замялся, и на его лице быстро промелькнули удивление, испуг и, что больше всего поразило Гурова, радость. — Вы что же, сомневаетесь?

— Мое дело маленькое, — как можно равнодушнее ответил Гуров. — Приказали ждать следователя. Я жду.

— Понятно, понятно. — Толик чуть было не потер руки от удовольствия. — Ждете, значит, а пока проявляете инициативу. Упала молодая, здоровая женщина, точненько виском ударилась, странно, правда?

— Не знаю, следователь приедет, — равнодушно мямлил Гуров, радуясь столь неожиданному и активному помощнику.

«Качалин вспыхнул и погас, снова замкнулся, а ты, приятель, — рассуждал Гуров, — либо сам по уши замешан в этом деле, прибыл сюда на разведку и решил вести ее активно, либо у тебя выраженный комплекс неполноценности. При возможности ты стараешься человека унизить, тебя бы сейчас на мое место…»

— Задаете бестактные вопросы. — Толик входил в роль обличителя и защитника нравственности. — В Шерлока Холмса поиграть захотелось? Вот следователь приедет, я ему все расскажу.

— А что я такого спросил? — Не будь на душе так муторно, Лева мог и рассмеяться. — Не страдала ли покойная сердцем? Понятно. Если сердечный приступ, то ясно: прихватило, шарахнулась…

— Шарахнулась, — передразнил Толик. — Что она, корова, шарахаться-то?

Качалин, для которого Гуров вел разговор и терпел хамство Бабенко, никак не реагировал. Лева рассердился. Больно долго ты в трансе, пора бы и в себя прийти, мужик все-таки.

— Игорь, я поеду, — вид у Толика стал крайне деловитый, — смерть, она от жизни много требует.

Гуров испытывал к Толику, который включал в беседу Качалина, симпатию, чуть ли не любовь.

— Простите, — Лева придал голосу официальность, — а где вы находились часа два назад?

— Чего? — Толик чуть не задохнулся от возмущения. Он полагал, что с этим милицейским увальнем уже разделался, так на тебе. — Где надо, там и находился!

— А точнее? — Гуров вынул блокнот, приготовился писать.

— Допрашивать решили?

— Допрашивать вас будет следователь. Я лишь хочу установить личность, которая неожиданно появилась на месте происшествия. — Гуров насупился, начал писать. — Значит, Бабенко Анатолий… Семенович, если не ошибаюсь. Документик какой-нибудь имеется?

— У меня все имеется, — Толик попытался рассмеяться. — А у вас?

— От показаний вы отказаться вправе, а документ мне покажите. — Гуров медленно полез за своим удостоверением, очень не хотелось его показывать.

Лева так долго доставал удостоверение, что Толик отмахнулся, — мол, и так видно, милиционер.

— Права годятся? — Толик протянул водительские права.

Обострить, обострить разговор, заставить Качалина включиться. На что он болезненно реагировал? Лева вспомнил и спросил:

— А почему Вера сказала, что вы рады смерти Качалиной?

— Если вас интересует, — вмешался Качалин, — то я с раннего утра находился на объекте, там меня видели десятки людей, затем вернулся в контору, был в кабинете начальника, где меня застал звонок Дениса.

«А ты совсем не глух и растерян, как выглядишь. Бросился на выручку приятелю мгновенно. Почему они боятся Веру? Что такое девушка знает?» Лева разглядывал права с любопытством, будто никогда не видел.

В дверь позвонили, Толик хотел выйти в холл, Гуров остановил его жестом, открыл сам. На лестничной площадке стоял инспектор Вакуров.

— Наконец-то! — Толик хотел отстранить Гурова, выглядывал из-за спины. — Товарищ следователь…

— Это не следователь. — Гуров оттеснил нахала, вышел на площадку, прикрыл за собой дверь. — Здравствуй, Борис.

— Здравствуйте, Лев Иванович, — зашептал Вакуров. — Убийство? — В голосе слышалось торжество.

Лева хотел одернуть парня, сдержался, вспомнив себя, первое убийство, которым он занимался, кивнул:

— К сожалению, Боря, убийство. Сейчас ты поедешь на работу хозяина дома, выяснишь весь его день, по минутам. Но прежде… — Гуров задумался. — Сначала ты поработаешь ассенизатором.

Когда Толик вернулся на кухню, Качалин глянул на него тяжело и севшим голосом спросил:

— Тебя в детстве уронили? Ты чего здесь театр изображаешь?

— Не понимаю. — Толик улыбнулся заискивающе. — Вы о чем, шеф? Что я этого мента приструнил?

Качалин ладонями сильно потер лицо, словно хотел стереть надоевшие веснушки, вздохнул, посмотрел на Толика, как смотрит врач на безнадежного больного, спросил:

— Кто этот мент?

— Я знаю? — Толик пытался держаться непринужденно. — Участковый, может, оперативник из отделения…

— «Участковый»! — передразнил Качалин, и без того большой рот его растянулся чуть не до ушей, но не в улыбке, а в хищном оскале. — Классный профессионал с Петровки играет с тобой, лопухом, да на ус наматывает. Хорошо, если из МУРа, а если из УБХСС? Если нами уже занялись?

— А чего мной заниматься? — Толик расправил плечи и стал смешон и жалок, как всякий человек, пытающийся страх и растерянность спрятать за дешевой бравадой.

— Толик, родненький, не надо. — В голосе Качалина заурчали ласковые нотки, какие можно услышать в голосе гурмана, принюхивающегося к любимому блюду. — У тебя товар при себе?

Толик шарахнулся, схватился якобы за сердце, на самом деле за внутренний карман пиджака.

— Понятно, — Качалин кивнул и неожиданно спросил: — Ты сегодня здесь уже был, во сколько ушел?

— Не был сегодня, не был. — Толик снова схватился за грудь и так старался быть правдивым, что верить ему очень не хотелось.

— Не был так не был, — равнодушно сказал Качалин. — Чего испугался?

— Ну… — Толик втянул в себя воздух, покосился на закрытую дверь гостиной и заговорил быстро, захлебывающимся шепотом: — Как это мадам упала и ударилась, и каюк? Чего это ей падать понадобилось? Неладно, шеф, все не так, я чую. И врач с экспертом там закрылись, не показываются, и этот…

— Участковый, — ехидно добавил Качалин и встал. — Мне тоже все не нравится. Елена девка, — он запнулся и неожиданно перекрестился, — она была женщина сильная и ловкая, падучей не страдала, спиртного практически не пила. Толик, все плохо. Елену жалко, но ее не вернешь, и бог с ней, а нам теперь расхлебывать. Ты еще приперся! Что у тебя с собой?

— Франки, — признался Толик. — Мадам просила достать, я же не знал…

— Это для тебя хорошо, франки тебе помогут.

— Хороша помощь. Шутишь, шеф? Мне лучше отсюда тихонько уйти. — Толик смотрел просяще, словно Качалин решал вопрос: уйти Толику Бабенко или остаться.

— Иди. Только, когда не выпустят, не вздумай валюту в моей квартире припрятать, тебе франки сейчас очень пригодятся.

— Думаешь, возьмет?

— Совсем идиот. — Качалин вновь потер веснушки, опустился на стул. — Как мне удалось одними кретинами себя окружить? Еще алкоголичка и неврастеничка! Боже мой, что же теперь будет? Вами займутся профессионалы, и все, все поплывет и выплывет. Елена! На кого ты меня оставила?

Толик не видел, что в холле, за его спиной, появился Гуров. Качалин же заметил инспектора сразу и продолжал свой монолог:

— Как жить теперь? Ты ведь знаешь, Толик, не шибко мы с Еленой любили друг друга, но годы вместе, их не забудешь враз, да и привязанности, привычки.

Качалин вел свою партию безукоризненно. Он сразу сообразил: большую любовь и горе разыгрывать ни к чему, быстро выяснится, что если и была, то давно перегорела, а ложь может насторожить, начнут копать.

— Может, я себялюбец и мерзавец, но не могу себе представить, Толик, — продолжал Качалин, — завтра просыпаюсь, а Елены нет! А кофе с гренками, а яйцо, как я люблю? Все выутюжено, вычищено!

— Шеф, вы что? Человек погиб, а вы про яйцо всмятку! — возмутился Толик.

— Ты прав, Толик. — Качалин безвольно махнул рукой, шмыгнул носом. — Я совсем уже того, заговариваюсь.

Гуров стоял в дверях, стараясь понять, где правда, где ложь. Качалин умен, тут и гадать нечего, ясно. «Он, безусловно, раскусил меня, — понял Гуров. — Качалин наделен тем современным умом, порожденным цивилизацией, но отбросившим нравственность, этику; звериным умом, эксплуатирующим накопленное до него, не принявшим красоту и мужество предков, а сделавшим из опыта их жизни выжимку, некий экстракт выживаемости. Человек такого ума быстро и почти безошибочно определяет сильные и слабые стороны рядом стоящего, реально оценивает свое место в пространстве и времени, прекрасно ориентируется в ситуации».

Итак, Гуров понял, что Качалин умен и маску простофили использует в защитных целях. Значит, есть что защищать, главное — есть что прятать. С другой стороны, раз умен, значит, неумелая инсценировка не его рук дело, Качалин придумал бы иное. Гуров так увлекся, что чуть было не начал представлять, как бы инсценировал Качалин убийство, но вовремя остановил себя.

Толик не понял или не поверил Качалину и по-прежнему считал, что Гуров — участковый.

— А вы установили, как Елена упала, обо что ударилась? Следы совпадают? — агрессивно спросил он.

— Вы видели, как Качалина упала? — Гуров прошел в кухню, устало опустился на стул, повел плечом — рубашка высохла, заскорузло царапнула, все равно это было приятнее, чем липкий, потный компресс.

— Чего я видел? — Толик украдкой взглянул на Качалина, который спрятался за своими бастионами, на призыв ответил виноватой улыбкой. — Ничего я не видел.

— И я не видел, никто не видел, — нравоучительно произнес Гуров. — Потому и вызвали следователя. Приедет — разберется, может, у него будут вопросы.

— Я-то здесь при чем? Я зашел с визитом. — Выудив из ленивой памяти эту фразу, он взглянул на Гурова с превосходством. — Я зашел к моим друзьям с визитом вежливости, а тут такое несчастье. У меня дела. Извините, пардон, мне надо идти.

«Официально я тебя задерживать права не имею, тебя остановит Качалин. Хватит друзей разыгрывать, пора вам поссориться», — решил Лева и удивленно спросил:

— Игорь Петрович, вы должны были быть дома?

Качалин сорвался, взглянул на Толика с откровенным презрением, спохватился, закрыл лицо ладонями, пробормотал:

— Я до шести работаю. К чему эти вопросы? Елена умерла, что теперь будет?

А сам подумал: «Может, мне Толика бог послал?» Он весь подобрался, оставил веснушки в покое, повернулся к Толику:

— К друзьям, с визитом вежливости? Что это ты говоришь, братец? Во-первых, ты мне не друг. Во-вторых, отлично знаешь, что меня днем здесь не бывает. О покойниках плохо не говорят, но Елена была, простите, несколько меркантильна. Толик у нее был вроде поверенного в делах, поставщика, в общем, прислуга за все. Я в их жизнь не вмешивался, у меня своих забот… — Он чиркнул пальцем под пухлым подбородком.

Качалин пожалел о сказанном мгновенно, готов был проглотить все слова обратно, но было поздно. Толик забыл, что собрался уходить, что находиться здесь опасно.

— Значит, я у твоей бабы холуем, а ты ничего не знал? — Толик даже привстал на носки, пытаясь с достигнутой высоты покарать наглого лжеца.

Качалин был Толику Бабенко не по зубам, выражаясь спортивным языком, противники выступали в разных классах и разных весовых категориях.

— Ты выбирай выражения, — тихо ответил Качалин, своим тоном и скорбной улыбкой показывая Гурову, кто есть кто. — Я действительно кое-что знал, ты прав. К примеру, я знал, что ты сегодня должен прийти в час. Ты, понятно, явился вовремя, ты не посмеешь опаздывать. Зачем ты явился снова?

Неизвестно, кого больше потрясли слова хозяина дома, Толика Бабенко или Льва Гурова. Инспектор уголовного розыска не вздрогнул, хотя ему хотелось крикнуть: «Стоп! Пауза! Молчите! Дайте подумать! Был или не был? Если был, то почему скрыл? Может, и не должен был приходить? Качалин клевещет? Зачем?..»

Гуров нервничал. Потом будет сколько угодно времени, присутствующих разведут по разным кабинетам, появятся официальные протоколы допросов: предупреждение по статье… за отказ от дачи показаний, предупреждение по статье… за дачу ложных показаний. Вопросы и ответы, время на раздумье и анализ. Все будет, позже, потом…

Гуров знал: секундные потери, крошки информации, не использованные на месте преступления, порой не восполняются сутками кропотливого труда, случается — не восполняются никогда. Жизнь не снимают на кинопленку, нельзя остановить проектор и прокрутить все заново, в замедленном темпе. Сейчас между Качалиным и Бабенко произошло короткое замыкание, вылетела искра. В свете ее многое нужно успеть разглядеть и понять. В кабинете, возможно, такого замыкания не повторить. В кабинете придется задавать вопросы. Какие вопросы? Что спрашивать? Шарить в темноте? Убийца увидит твою слепоту, тогда все — ноль информации, даже двумя неудачными вопросами следователь загонит в тупик себя же.

«Нет времени. — Гуров принял решение. — Важно только, был сегодня Бабенко в квартире или не был».

Толик Бабенко особым умом не блистал никогда. Сейчас же он состоял из одних эмоций.

— Когда я должен сюда прийти? — Толик хлопнул себя по колену. — Ты что? Двинулся? Ты меня под какие дела подвести желаешь?

Толик так резко проглотил наживку, что Качалин, глянув на Гурова виновато, решил отпустить, хватку ослабить, иначе и порвать все можно. Пусть инспектор на Толика полюбуется, в любом случае для Качалина такая ситуация выгодна.

— Толик! Что случилось, дорогой? Я тебя обидел? — В голосе хозяина звучали вина и недоумение. — Прости, не хотел.

Качалин, конечно, слыхал о системе Станиславского, но не знал, с чем ее едят, понятия не имел о перевоплощении. Он был умен, опыт предков его учил: когда лжешь, то надо начинать с себя, убедить себя; если в собственную ложь ты уверовал, как в истину, не сомневайся, твоя ложь перевоплотилась в истину для всех. Качалин себе верил.

— Да ладно. — Толик растопырил руки, хотел обняться. — Мы с тобой оба, от этих дел… двинулись.

Качалин мягким жестом остановил душевный порыв, готовый перейти в объятия.

— Был ты тут раньше, не был… Елену не вернешь. Я так сказал, без умысла. Жена вчера обмолвилась: к часу явится Толик. И я повторил. — Качалин вяло махнул рукой, повернулся к Гурову, из-под набрякших век глянул сонно и безучастно.

Однако сигнал прозвучал однозначно: «Внимание, инспектор, парень врет, лови, пока карась в воздухе. Я подсек, твое дело — лишь сачок подставить».

Действительно, Толик буквально подпрыгнул.

— Ты, ты! — он задыхался. Не обращая внимания на Гурова, рванулся к Качалину. Тот даже не шелохнулся, и Толик словно споткнулся, опустил руки, начал расхаживать по кухне. — Ты это чего, Игорь? Откуда ты взял? Зачем тебе? Не был я здесь сегодня! Слышишь? Не был!

— Да бог с тобой. — Качалин на Гурова не смотрел, но явно обращался к нему. — Не был так не был, какое это имеет значение? Чего взорвался?

«И действительно, — подумал Гуров, — если ты, Толик, не знаешь, что Качалина убита, был ты здесь сегодня или нет, никакого значения не имеет. Судя по твоему поведению, ты об убийстве знаешь. Откуда знаешь, спрашивается? Эксперты этот факт недавно установили. Я ничего об убийстве не говорил».

— Ну ты даешь, Игорь. — Толик остывал, как и взрывался, мгновенно. — Они же из меня, — он кивнул на Гурова, — душу вынут.

Гуров вспомнил, как много лет назад, разыскивая преступника, совершившего убийство на ипподроме, создал наивную теорию. Мол, преступника трудно найти, так как он прячется среди массы людей, как в лесу, но прячется-то он среди людей порядочных. Так надо со всеми порядочными людьми заключить союз, и тогда преступник останется один, голенький. Наивен был Лева в те годы, однако преступника разыскал, уж там по теории или без нее, но задержал. Здесь круг подозреваемых совсем узок, провести отсев, казалось бы, просто. Ты убить не мог, ты не мог, ты не мог… Значит, убил Качалину ты. Прошу в машину — поехали. С кем здесь заключить союз, кому можно довериться? Четыре человека, а руку пожать некому.

— Не пойму тебя, Толик, — равнодушно и устало сказал Качалин. — Чушь какая-то, зачем тебе врать, ведь ты должен был прийти в час. Я знаю точно, и не отпирайся. Учти, маленькая ложь рождает большое недоверие.

— Сука ты! — Толик повернулся к Гурову. — Можете официально записать. Я сегодня в этой квартире не был, никаких разговоров, что должен прийти сюда в час, тоже никогда не было. Точка.

— Право, чудак. — Качалин тяжело поднялся, шаркая, направился в холл, кивнул Гурову. — Можно вас на минуточку?

— Нет уж, дудки, я тоже. — Толик вместе с Гуровым прошел за хозяином в кабинет. — А то ты, голубь, такое сочинишь, век не отмоюсь.

Квартиру Гуров еще не осматривал, не было для того повода, и комнату эту не видел. Однако Качалин, открыв дверь, остановился и попятился. Лева налетел на хозяина, тоже невольно остановился, толкнув, в свою очередь, идущего следом Толика. Они застряли в дверях.

Гуров отстранил Качалина и вошел.

На кожаном диване лежала Вера. Она лежала навзничь, раскинув руки и ноги, будто распятая, закинув голову.

— Матерь божия! — выдохнул Качалин.

Гуров оттолкнул его и Толика от двери, хотел было пригласить из гостиной врача и эксперта, услышал какой-то посторонний, но очень знакомый звук и остановился. Гуров вытер ладонью лицо, пытаясь сосредоточиться, даже тряхнул головой и прислушался.

— Совсем уж, — буркнул он и улыбнулся.

Девушка тихонько похрапывала — она крепко спала, и лицо у нее было не бледное, а румяное и хорошенькое.

Мужчины вошли, Качалин перекрестился и сказал:

— Зациклились, ясным днем невесть что мерещится.

Толик хохотнул, оглядел девушку:

— Доступ к телу продолжается, вход червонец, отступные…

Гурову так хотелось ударить, что он даже, не удержавшись, резко повернулся, на мгновение потеряв над собой контроль. Толик втянул голову в плечи, покорно ожидая, замер, и эта рабская покорность привела Гурова в чувство. Будто ничего не произошло, он спокойно, правда, чуть запинаясь, спросил:

— Что вы хотели нам здесь показать, Игорь Петрович?

Качалин не расслышал, возможно, умышленно оттягивая время, взял с кресла подушку, подложил Вере под голову.

— Значит, не должен был прийти сегодня в тринадцать часов? — спросил Качалин и вдруг подмигнул, причем неизвестно кому подмигнул, так как смотрел не на Гурова и не на Толика, а между ними, на стоявший на книжной полке большой энциклопедический словарь.

Гуров ожидал новой вспышки и бранных слов. Толик Бабенко лишь пожал плечами и отвернулся.

— Говорил тебе: не лги по мелочи, в большом веры не получишь. — Качалин подошел к письменному столу, жестом подозвал Гурова, указал на календарь-ежедневник. — Супруга-покойница большая аккуратистка была, всегда на каждый день план составляла. Ознакомьтесь.

Лева подвинул календарь. Каждая страница его была заполнена красивым четким почерком: распорядок дня от семи утра до семнадцати-восемнадцати. Видимо, на этом рабочий день Качалиной кончался, потому что вечерние часы были либо не заполнены, либо пестрели различными неразборчивыми записями, сделанными различными почерками.

Одно плохо: страница на сегодняшний день отсутствовала, она была вырвана, причем торопливо или просто небрежно, так как из сгиба ежедневника торчали клочки. Гуров взял календарь, просмотрел, вырывать страницы было не в привычках дома, толстая книжка в добротном переплете цельная и очень аккуратная. Вырвали лишь одну страницу.

Шариковая ручка, точнее, гусиное перо с вставленным в него шариковым стержнем, которым делались записи, торчала из рыцарского шлема — настольной зажигалки. Вновь пролистав книжку-календарь, Гуров увидел — ручка твердая, бумага тонкая, записи пропечатываются, следующая страница цела, экспертам работы на несколько минут. Страницу вырвал дилетант.

Врач сказал, что инсценировка несчастного случая — дело рук дилетанта. И здесь его рука. Может, очень умный очень глупым прикидывается? И Гуров невольно бросил взгляд на Качалина. Однако какой резон? Какой смысл инсценировать несчастный случай, если знаешь, что сразу установят убийство? Зачем вырывать страницу, когда уверен, все записи пропечатались и их обязательно прочтут? «Действует дилетант», — умерил свою фантазию Гуров.

— Что здесь интересного, Игорь Петрович? — Гуров протянул Качалину ежедневник. — Я не знаю, какую запись вы имеете в виду?

— Какую запись? — Толик, привстав на носки, вытягивал шею, даже вены вздулись, пытался заглянуть в календарь. — Мадам все записывала, я знаю. — Он давился словами, боялся перебьют. — Мадам записывала загодя. Сегодня, к примеру, может записать на неделю вперед. У нее наверняка и на завтра намечено, и на субботу, так ведь теперь не состоится… — В конце концов даже Толик Бабенко понял, что говорит лишнее, и замолчал.

Качалин взял ежедневник, глянул небрежно, как на вещь, хорошо знакомую, нахмурился, посмотрел внимательно и, хотя, конечно, линию отрыва увидел сразу, начал листать.

Лист вырвал не Бабенко, иначе бы он не стал оправдываться. Гуров сел за стол в кресло, почувствовал, что на нем можно покрутиться, чуть было не сделал это, но вовремя удержался.

Не вырывал и Качалин, иначе зачем бы он меня сюда привел. Да и вырвал бы он аккуратно, а не так выхватил, оставляя клочки. Тогда остается… Гуров взглянул на спящую девушку.

Качалин шлепнул губами и молча положил календарь на стол. Гуров взглянул на хозяина вопросительно. Качалин ничего объяснять не стал, пожал плечами и отвернулся. Гуров отлично его понял. Ты умный, и я не дурак, слова нам не нужны. Лева подвинул ежедневник на место и кивнул, что означало: согласен, кончаем изображать невесть кого, будем сами собой.

Толик ничего не понял, рванулся вперед, быстро заговорил:

— Ну что? Что? Чего там мадам понаписала? Я ничего не знаю, днем тут не был. — Он хотел взять календарь, Гуров его отодвинул и закрыл.

— Я ошибся, Толик. Извини, — сказал Качалин.

Совершенно неожиданно для себя самого Гуров спросил:

— Игорь Петрович, вы не разрешите мне здесь побыть одному?

Качалин переступил с ноги на ногу, кашлянул почему-то в кулак, что так не вязалось с его элегантным видом, пожал плечами, вновь переступил, вновь кашлянул.

— Игорь Петрович, я буду сидеть за столом и писать, а вы с Анатолием побудьте на кухне. Хорошо?

— Ради бога! Ради бога! — торопливо заговорил Качалин. Казалось, что его удерживала невидимая пружина, которая вдруг лопнула и освободила, теперь, свободный, он пытался наверстать упущенное и оправдать неловкую паузу. — Чувствуйте себя как дома. Бумага и ручка перед вами, здесь бар. — Он открыл дверцу, сверкнули разноцветные этикетки. — Есть тоник, понимаю, спиртное на работе не употребляете. Я подожду, мы в вашем распоряжении, ждем. Теперь торопиться некуда.

Качалин взял Толика под руку, вывел из кабинета, плотно прикрыл за собой дверь.

Оставшись один, Гуров первым делом крутанулся с креслом, сделать полный оборот не удалось, коленки задевали за тумбы стола. Взяв гусиное перо, Лева столбиком написал: «Сосед. Девушка. Хозяин. Гость». Провел вертикальную черту, поставил знак вопроса и воткнул перо на место. Надо думать.

Хозяина с гостем оставлять одних на кухне не опасно, договориться ни о чем они, безусловно, не смогут — сейчас враги. Возможно, они были врагами изначально, вынужденно терпели друг друга, такова была воля хозяйки.

Елена Сергеевна Качалина, она была стержнем, магнитом и движущей силой этого королевства. В конце концов один из вассалов не выдержал и решил вырваться на свободу. Лева придвинул ежедневник, пролистал. Здесь тысяча записей. Чтобы прочесть, систематизировать, наконец, понять, потребуются недели, а результат непредсказуем. Бесценный документ, но прежде надо выжать максимум из дня сегодняшнего. Он представил, как завтра, послезавтра, с каждым днем все больше начнет вязнуть в противоречивых многочисленных фактах и фактиках, появятся новые лица, сложные и непонятные связи между ними. Информация будет похожа одновременно и на лавину, которая обрушится на его несчастную голову, закроет, лишит ориентировки, и на трясину, засасывающую в мир путаный, нереальный, где вещи, даже очевидные и простые, превращаются в неразвязывающиеся узлы, запутывают, сбивают с толку.

Нет, у него есть только сегодня, сейчас. «Турилин все предвидел», — подумал Лева о полковнике. В теплые минуты называл его своим художественным руководителем, а сейчас, вместо того чтобы думать о деле, начал смаковать смешные привычки Константина Константиновича.

Десяток толстых, цветных, остро заточенных карандашей на столе полковника. Смешно, карандашами этими он никогда не пользовался, лишь перекладывал с места на место, менял местами, словно раскладывал пасьянс. Коллега, говорит Турилин, нам с вами следует над данным вопросом подумать. Коллега?..

Гуров наконец взял себя в руки. В соседней комнате лежит мертвый человек. Убили человека, хорошего или не очень, убили, лишили жизни. Служебный и гражданский долг старшего инспектора уголовного розыска — выявить и задержать убийцу. Не каприз начальства, а долг, привычка относиться к себе с уважением приказывают: работай, Гуров. Найти убийцу не для того, чтобы ему отомстить, а для того, чтобы еще раз утвердить нравственный закон нашего общества: каждое преступление должно быть раскрыто. Люди могут жить спокойно, они находятся под надежной защитой: преступник не должен остаться безнаказанным.

Имеем. Лева подчеркнул свою запись: «Сосед. Девушка. Хозяин. Гость». По науке, первым делом следует определить мотив преступления. Убийство — явно спонтанное, инсценировка поспешная. Убийца не готовился, скорее всего за минуту до рокового удара не думал даже или думал, но так, теоретически. В нем постепенно накапливалась ненависть или страх, возможно, страх и ненависть одновременно. Убийца пришел, человек в доме явно свой, велся какой-то разговор, и Качалина неудачно пошутила, сунула палец в давно кровоточащую рану либо пригрозила. Человек схватил что подвернулось под руку и стал убийцей. Будь он в доме чужой, случайный, то ушел бы, прикрыв за собой дверь. «Я уже так рассуждал, — вспомнил Лева. — Неважно, я по этому кругу провернусь еще не один десяток раз. Попытка инсценировать случай вызвана тем, что убийца находится у всех на виду, его отношения с убитой известны окружающим, и если начнут искать убийцу, то его найдут сразу. Значит, мотив убийства лежит на поверхности. Скорее всего он известен многим, только не инспектору Гурову».

Взгляд Гурова упал на календарь. Страницу вырвал человек импульсивный. Значит, не хозяин и не сосед, они отпадают сразу. Гость? После своего появления он в эту комнату не заходил, следовательно, он мог вырвать страницу, если уже был здесь сегодня. Все поведение Бабенко доказывает, что о записи он не знал. Девушка? Самая импульсивная, она и обнаружила труп, у нее было время. Обнаружила труп, а может, она и… «В принципе, все эти наивные глупости, я имею в виду, конечно, не убийство, а инсценировку и вырванную страницу, — оправдывался перед собой Лева, — очень похожи на женскую логику. Девушка вполне могла шарахнуть Качалину в висок, затем начать творить несуразное. Какие могут между женщинами разыгрываться игры, бушевать страсти, не только уголовному розыску известно».

Самому не разобраться, нужна дополнительная информация, необходим помощник: человек в доме свой, знающий местные приливы и отливы, подводные течения и капризные ветры. Кому довериться? Лева по-детски шмыгнул носом, облокотился на стол, подпер голову; как закоренелый двоечник, безнадежно взглянул на бумагу с четырьмя словами, начал обводить их, они стали отчетливее, но и только.

Сосед. Девушка. Хозяин. Гость. Самым лучшим союзником стал бы сосед. Денис Сергачев. Умный, выдержанный человек, вроде бы безупречной репутации. Вопреки всякой логике, собственным рассуждениям Лева ему не верил. Мало того, инспектор стыдливо, как-то по-воровски, сунул Сергачева в укромный уголок памяти как подозреваемого, чуть ли не главного подозреваемого, чтобы потом выдвинуть на передний план, рассмотреть внимательно. Так порой в доме прячут свидетельство несчастья или позора — с глаз долой — из сердца вон, — однако все знают, что оно существует и, хочешь не хочешь, придется его вытаскивать на белый свет.

Казалось бы, никак Сергачев к происшедшему отношения иметь не может, на голову надо встать, чтобы такое придумать. Лев Гуров чувствовал: Сергачев либо убил, либо убийцу знает и покрывает и не назовет никогда. Откуда такое чувство, Лева понять не мог, потому как чувства — не мысли, их не препарируешь и анализу не подвергнешь. Прав, не прав, Сергачев будет последним, к кому Лева еще раз обратится за помощью.

— Допустим, — сказал Лева вслух, — жить все равно надо.

В кабинете произошла какая-то неуловимая перемена. Лева попытался понять, что же именно, затем, как ненужное, отбросил, вернулся на исходную позицию. «Вырвали страницу — имеем факт. Вырвал человек импульсивный, я остановился на девушке». Лева посмотрел на Веру и тут же понял, что в кабинете изменилось. Вера проснулась и перестала похрапывать, тихо лежала и из-под опущенных век наблюдала за Гуровым. «Так бывает, — подумал Лева, — капает вода из крана и раздражает крайне, привыкнешь, так если капать прекратит, вроде чего-то и не хватает. Проснулась, значит, наблюдаешь и думаешь? Думать оно всегда полезно, даже хорошеньким и избалованным. А вот пить вредно». Лева рассуждал, казалось бы, о постороннем, а сам готовился к нападению. «А зачем выпила? Одна из твоих знакомых упала и разбилась, ты сразу за бутылку? Или ты все натворила и выпила со страху? Последнее правдоподобнее. Так и спросить? Сразу, без подготовки?»

— Вера, зачем вам понадобилось вырвать листок? — Лева говорил так, словно они беседуют давно, и сам удивился и вопросу своему, и тону. — Нехорошо.

— Ничего я не вырывала, не придумывайте! — выпалила Вера, уселась на диване, поджав ноги. — Голова, — она тронула ладонями виски, — страшное дело.

Наивная попытка Веры переключить разговор на свое самочувствие при иных обстоятельствах рассмешила бы Гурова. Сейчас он лишь смотрел на девушку и молчал, спокойно ждал, понял: сейчас она сдастся. Отчего появилась такая уверенность, неизвестно: то ли оттого, что Вера в столь неподходящий момент заговорила о головной боли, то ли Гуров почувствовал, как она вздрогнула.

— Куда вы этот листочек дели?

Девушка встала, сунула ладони в узкие карманы джинсов, переступила, попыталась принять позу, выражавшую, по ее мнению, равнодушие. Прикусив нижнюю губу, она старалась придать своему взгляду презрение и насмешку. Джинсы были очень узкие, Лева заметил, как правый карман оттопырился, девушка сжала руку в кулачок.

— Положите листочек, который вы вырвали, сюда. — Он отодвинул ежедневник, освобождая место.

Девушка застыла. У Левы появилось ощущение, что не у Веры, а у него самого судорогой свело мышцы. «Ну, что делать? Не настраивать себя против запутавшейся в жизни девочки, быть добрее? Если Вера выпивает и пошла, как говорится, по рукам, это еще ничего не значит, и руки к ней протянули, судя по всему, отнюдь не ангелы».

— Только, пожалуйста, не вздумайте бумажку сунуть в рот. Вам ее сразу не проглотить, я начну вам разжимать челюсти, сцена получится отвратительная.

Вера осунулась, подурнела. Медленно вытащила руку из узкого кармана джинсов, разжала сведенные судорогой пальцы, и на стол упал бумажный комочек.

День минувший Верочка Азерникова

Верочка родилась хорошенькой, росла хорошенькой, о чем ей многочисленная родня не давала забывать ни утром, ни вечером, и с годами превратилась в девушку хорошенькую, самовлюбленную и эгоистичную. Когда у соседей, близких и дальних родственников, даже родителей факт, что из очаровательного ребенка вырос законченный эгоист, сомнений не вызывает, начинают искать виновных. Чаще всего на эту роль назначают школу, тем более что на семейном совете она голоса не имеет и ответить: «Сама дура!» или «На себя погляди!» — не может.

Верочке дали отгулять летние каникулы, а с первого сентября, когда она пошла в десятый класс, навалились на нее всем миром: только в Кургане Азерниковых насчитывалось около тридцати душ. Дома Верочку ежедневно поджидали отец, мать, младшая сестренка, бабушка, сжимавшая в сухонькой руке хворостину. С соседних улиц регулярно наведывались дядья и тетки, двоюродные братья и сестры, последние были моложе Верочки и потому оказались воспитателями наиболее строгими и принципиальными.

У Верочки вместе с самовлюбленностью и эгоизмом развился и характер. Перед ноябрьскими праздниками она из дома ушла, поселилась у подруги в фабричном общежитии.

Морозными, снежными вечерами она, мечтая о жареной картошке и одиночестве, пила сладкое вино, выслушивала бесконечные советы и еще более бесконечные уверения в любви, целовалась до одури и головной боли, несколько раз яростно дралась, когда покровители и влюбленные пытались перейти границы. Верочка сидела на уроках невыспавшаяся, с опухшими губами, не соображая, о чем идет речь, отдыхала, собираясь с силами к неумолимо приближающемуся вечеру.

Попытки родителей и многочисленной родни вернуть заблудшую овцу Верочка встречала яростным сопротивлением, однажды закончившимся такой истерикой, что приезжала «неотложка».

Чем бы все это закончилось, неизвестно, но Верочка познакомилась с человеком прежде, чем ее успели выгнать из школы и исключить из комсомола. Студеным предновогодним вечером она шла, спотыкаясь, по заснеженному тротуару и лениво дралась с замерзшим мальчишкой, который чего-то непременно хотел. Рядом остановились «Жигули», водитель вышел, молча усадил Верочку в теплую машину, так же молча отвесил продрогшему кавалеру тяжелую оплеуху и увез девушку.

«Жигули» привезли ее к какому-то дому, твердая рука помогла подняться на второй этаж и втолкнула в теплую чистую квартиру, где не пахло портвейном и не гремел «маг». Влюбленные почему-то, вместо того чтобы накормить, обычно Верочку поили. За три месяца она познакомилась с плодово-ягодным и марочным, с белым, красным, розовым, сегодня она встретилась с зеленым, очень сладким и липким, по кличке Шартрез, и теперь он резал пустой желудок, подступал к горлу. Верочка заплакала.

Володя, так звали хозяина «Жигулей» и квартиры, на слезы не реагировал. Он снял с Верочки шубку и некогда кокетливую шапочку, поставил на стол тарелку дымящегося, остро пахнущего борща, который она начала, обжигаясь, глотать.

— Не отнимут, — сказал Володя сердито.

Верочка на него посмотрела, но не увидела: растаявшая тушь, хмель и усталость плыли грязным туманом, фигура хозяина проступала вдалеке.

— Уж если совсем невмоготу, пей спирт. — Володя, молчавший всю дорогу, неожиданно разговорился, голос у него был одновременно и усталый, и веселый. — Какой-то дряни нализалась. Знаю, по законам твоего кино я должен уйти ночевать к приятелям. Они у меня есть и примут с удовольствием, но я не пойду. Раскладушки у меня нет, так что спать будем на тахте, не взыщи.

— Спасибо, я посижу, — пролепетала Верочка, роняя голову на грудь и пытаясь разлепить ресницы.

— Это можно, — согласился Володя и начал удивительно быстро ее раздевать. Верочка не знала, что хозяин был врач, в свое время работал в «Скорой» и раздевать ему приходилось как мужчин, так и женщин. Он уложил Верочку на тахту, отодвинул к стене, проверил часы, завел будильник, лег рядом и пропал в мертвом сне — в Курганском институте травматологии выдался тяжелый день.

Верочка родилась и выросла в Кургане и, конечно, слышала, что в городе есть институт, в котором сращивают ноги и руки. Всезнающие бабки рассказывали, будто главный там — профессор, а вокруг него чертенята шастают, людей на штыри железные насаживают, винты хитрые закручивают, но лишь через несколько дней узнала, что подобравший ее на морозе молодой человек — врач, кандидат наук из института, или, как иные говорят, из клана профессора Илизарова. Володя целый день возился с очень сложной ногой, осколки упрямо не хотели совмещаться. Но переупрямить им ребят из института не удалось, те сложной мозаикой из частей все же составили целое. Володя устал как собака, рвался домой и меньше всего на свете искал в тот вечер приключений.

Три дня назад Володя увидел Верочку в одном доме, девушка выглядела старше своего возраста, и он спросил о ней хозяина.

— Десятиклассница, а уже… — ответил парень и рассказал историю, состоящую из правды, лжи и мрачных прогнозов на будущее героини.

— Вместо того чтобы злословить, помог бы человеку, — сказал Володя раздраженно. Всему услышанному он не поверил, но, как говорится, нет дыма без огня. А дыма в истории Верочки было больше чем достаточно.

— Ты врач, ты и помоги. — Хозяин пошло усмехнулся.

Володя остановил машину, потому что сцена на пустынной вьюжной улице ему не понравилась. Верочку он узнал лишь позже, в машине, вспомнил рассказ знакомого, понял, что попал в историю, но было уже поздно. К тому же за свои слова о помощи следовало нести ответственность, и он смирился.

Утром Верочка проснулась в чужой незнакомой квартире одна. Умывшись и одевшись, она застелила тахту, благо начиналось воскресенье и не надо было бежать в школу, бездумно включила телевизор и начала неторопливо осматривать квартиру. Хоть и совсем молодая, но женщина, Верочка почувствовала: здесь обитает мужчина одинокий и, судя по всему, аккуратный и трезвый. О хозяине Верочка могла вспомнить лишь то, что руки у него сильные и ловкие. В холодильнике она обнаружила три яйца, кефир, полбутылки водки, пачку маргарина и плавленый сырок. Водка в холодильнике и отсутствие пустых бутылок, чистота на кухне сказали Верочке о многом. «Выйду за него замуж, — решила девушка. — Трезвый, аккуратный, квартира, машина. Решено, выхожу замуж».

Верочка поджарила яичницу, позавтракала с аппетитом, решила осмотреть квартиру более внимательно: все-таки какое-то время придется пожить. Задерживаться в Кургане она не собиралась, но аттестат необходим, получить его — и в Москву, поступить во ВГИК, начать сниматься в массовках. Она почему-то убеждена, что массовки снимают обязательно ночью. Война! Пожар! Мечутся люди, Верочка в горящем ватнике куда-то бежит, и неожиданно голос: «Стоп! Стоп! Девушка, смотрите в камеру, нам необходимо видеть ваши глаза!»

Она не наивна: конечно, начать придется с массовки, придется ждать и терпеть. Днем — занятия в институте, ночью — съемки, она будет засыпать на лекциях от усталости, но в конце концов…

«Шторы я сразу заменю — не дом, а казарма». Верочка придирчиво оглядела комнату, села за стол и увидела записку, лежавшую в центре, на самом виду. «Уходя, проверьте, хорошо ли захлопнули дверь». Ни тебе обращения, ни тебе подписи. Рыцарь называется. Ключ не оставил, а дверь захлопните. Обидевшись, она легла на тахту и отвернулась к стене. «Так и буду лежать, никуда не пойду, там холодно. Можно, конечно, позвонить, прибегут, это они к ночи наглеют, а днем очень даже вежливые. Этот хорош… Захлопните дверь… проверьте… Я за него замуж собираюсь. Нет, аттестат — и в Москву, тут пропадешь…»

Когда Верочка проснулась, за окном темнело, на кухне горел свет, и кособокий желтый квадрат углом ложился на пороге, видимо, дверь закрыли плотно. Она встала, одернула юбку, поправила волосы и решительно пошла в кухню.

— Здравствуйте! Володя, — представился хозяин. — Я знаю, Вера: вы учитесь в десятом классе и решили стать кинозвездой. Здорово, но неоригинально.

Насмешливыми словами Володя пытался прикрыть свою растерянность. Уехав на работу рано и провозившись полдня в институте, он, признаться, почти забыл о девушке в своей квартире. Обнаружив девушку на тахте спящей, а вместо яиц в холодильнике скорлупу на столе, Володя разозлился и несколько растерялся. Он варил кашу и настраивал себя воинственно. Когда Вера вошла и взглянула на него наивными заспанными глазами, жизненный опыт двадцативосьмилетнего, подающего надежды кандидата медицинских наук сплоховал, не подал сигнала SOS.

— Я голодная, чего вы готовите? — непосредственно поинтересовалась Вера.

— Когда удается достать яйца, я их съедаю по штуке в день. — Володя считал себя мужиком умудренным и ничего не боялся. — Варю я кашу. Умойтесь, достаньте тарелки, сейчас будем обедать или ужинать, это уж как вам угодно.

— Сколько вам лет? — Вера, обжигаясь, глотала кашу и морщилась.

— Скоро тридцать. — Володя попытался говорить чуть насмешливо, но уважительно, как говорит взрослый интеллигентный человек с ребенком. — Пора на пенсию.

— Почему не женаты или успели развестись? Мужики сейчас шустрые, им в загс, что на базар: купил, съел, снова купил. Это мы потом всю жизнь расхлебываемся.

— Оно конечно, — попытался подстроиться под тон кандидат, — бабья доля куда как серьезнее.

— Издеваетесь. — Вера облизала ложку. — Разузнали про мои девичьи мечты, теперь за мои неловкие слова цепляетесь и издеваетесь. Весьма похвально, — ловко впихнула она слова старого преподавателя литературы, который любил их повторять, распекая за невыученный урок.

— Я не издеваюсь. — Володя уже забыл о своих воинственных намерениях и превратился в обороняющегося.

— Сильный всегда прав, я вас не осуждаю. Вы знаете: мне деваться некуда, вы меня согрели, накормили, смотритесь весьма благородно.

— Вера, я не думаю над вами издеваться, давайте поговорим серьезно. — Володя воровато взглянул на часы.

— Мне не до шуток, я говорю вполне серьезно. — Вера пожала плечами. — Выспалась, поела, пора и честь знать.

— Я вас не гоню. — Глупее Володя придумать не сумел.

Вера вспорхнула, чмокнула его в щеку:

— Ты молодец! Я сразу, еще вчера, поняла, что ты настоящий мужчина. — Вера прошедший вечер практически не помнила, но свято верила, что говорит правду.

Володя встал, одернул рубашку. Вера оглядела его исподволь, однако внимательно и решила, что «настоящий мужчина» мог бы быть и повыше ростом.

— Я человек тихий, мешать тебе не буду, школу окончу, аттестат получу и освобожу помещение.

Молодой, подающий надежды кандидат наук перестал теребить рубашку, пригладил негустые волосы, откашлялся; он подбирал слова для ответной речи, но затратил на это слишком много времени.

— Иди сюда! — Верочка побежала в комнату. — Стол мы переставим сюда, шторы заменим, книги — это хорошо…

— Стоп! — крикнул Володя и сам устыдился визгливого голоса. — Спокойно, давай по порядку. Ты собираешься жить здесь? А меня ты спросила? Помолчи. А может, у меня жена или невеста?

— Какая жена? — презрительно перебила Вера. — Зачем врать-то? Выгоняешь, так и скажи. Выматывайся, девочка, на улицу, и нет мне до тебя дела. Душевные и благородные люди по экранам табунами расхаживают, а жизнь — штука жестокая…

— Замолчи! Сейчас же замолчи!

— Не запряг, а уже погоняешь! Ты сначала женись, потом кричи.

— Как женись? — Володя опустился на тахту. — На тебе?

— А на ком? — Вера подбоченилась, смотрела снисходительно. — Поселил у себя девушку, а ответственности никакой? Ты как людям объяснишь? Да тебя люди с потрохами съедят…

— Это точно, съедят, — согласился Володя.

Расписались сразу после Нового года, свадьбу не устраивали. Володя составлял списки приглашенных, совсем запутался и бумажки порвал. Вера, не желая видеть и показывать свою родню, мужа поддержала:

— Чего пьянку устраивать, лучше стенку купим…

Женившись, Володя неожиданно для себя оказался человеком с характером. Никакой стенки он покупать не стал, мебель переставлять не разрешил и для начала перевел Веру в вечернюю школу. Не поленился — дело требовало, — обошел ее бывших преподавателей. Слушал он всех внимательно, кивал, снова слушал и снова кивал, поглядывал вокруг с любопытством, пришел на педагогический совет без приглашения и сказал:

— Большое спасибо, постараюсь советы ваши учесть. Мне все понятно, кроме одного. Вас так много и вы все такие хорошие, а Вера одна и такая плохая.

Справедливый гнев готов был выйти из берегов, но Володя поклонился, прикрыл за собой дверь. Дома он долго молчал. Вера, знавшая о его визите в школу, ходила по квартире, как тень, понимая, что Володя принимает решение. Ей показалось, что в этот вечер муж стал выше ростом и раздался в плечах.

— Давай сюда все учебники и тетрадки и ложись спать, а я посижу на кухне, — сказал он.

Когда утром она проснулась, Володя все еще сидел за столом, на щеках у мужа проступила рыжеватая щетина, под глазами залегли тени.

— Теперь я более или менее в курсе. — Володя поднялся, выпрямил затекшую спину. — Я составил для тебя распорядок дня. Отправляйся в магазин, купи тетрадки, учебники оберни, приведи себя в порядок.

Вера буквально обомлела, ничего не ответила, выполнила все беспрекословно, Володя взял в институте отпуск и начал заниматься с женой. Они просиживали за учебниками до поздней ночи — медовый месяц удался на славу. Володя нанес официальный визит Вериным родителям; там, как и в школе, молча слушал, прощаясь, сказал:

— Я рад, что вы считаете себя абсолютно правыми. Это освобождает вас от ненужных угрызений совести, а меня — от посещений вашего дома.

Вере, хотя она и не переставала жаловаться на занудство мужа, новая жизнь нравилась. Так как он категорически запретил ей краситься и косметику выкинул в помойку, Вера перестала привлекать к себе внимание. В новой школе смотрели на нее проще, без издевки, когда она, стоя у доски, поначалу лепетала беспомощно. Со временем Вера начала вразумительно отвечать, и в отношении к ней преподавателей и учащихся появились признаки уважения.

Вере нравилось, что она теперь не какая-нибудь вертихвостка, а замужняя дама, на переменах не пишет записочки, не шушукается с подружками, кто кому понравился или разонравился, а обсуждает с молодыми женщинами способ приготовления борща. Несмотря на все Верочкины мольбы и даже угрозы, муж ни разу не подвез ее и не заехал за ней на машине. Она чуть не плакала от обиды, но и это «чудачество» Володи обернулось стороной положительной. Машина у мужа Азерниковой есть, данный факт известен и сомнений не вызывал, а она толкается в автобусе. К тщеславию юной соученицы ее более взрослые товарищи отнеслись снисходительно, признали, что Вера — человек порядочный и ведет себя скромно.

Аттестат она получила без блеска, однако легко. Преподаватели на экзаменах не придирались, больше говорили о перспективах на будущее. На выпускной бал Верочка пришла с мужем; у многих женщин мужа не было, а у Азерниковой — кандидат наук, скромный и непьющий.

Отгремела музыка, аттестат и белое платье спрятались в шкаф, Верочка затосковала. Муж притащил в дом несметное количество медицинских книжек, размахивая руками, говорил о самой нужной и гуманной профессии в мире. Вера видела себя то беременной, переваливающейся по-утиному, с тяжелыми авоськами в руках, то в белом халате, пропахшей лекарствами, с коротко остриженными ногтями, усталой и затурканной.

Володя уехал на конференцию, Верочка собрала вещички и уехала в Москву. На столе она оставила записку: «Пойми и прости. Твоя В.»

Москва приняла Верочку нормально, как море одинокую каплю дождя, продолжая катить свои волны. Метро всасывало в свое гигантское нутро потоки человеческих тел. Верочка не успела опомниться, как эскалатор стащил ее в мраморный зал, окружающие подхватили и внесли в вагон только что подошедшего поезда, двери мгновенно захлопнулись, мраморные колонны мелькнули и исчезли…

— Следующая станция…

У Верочки в Москве жила подруга, которая закончила в Кургане школу два года назад, поступила в университет и жила у своей тетки. Бумажка с адресом в кармане кофточки, кофточка покоилась в чемодане, который, отрывая руку, плотно прижимался к коленке. Вера покосилась на облепивших ее людей, вспомнила, как в детстве забавлялась с ребятами в «сок давить». Смысл игры она забыла, но сдавливали в детстве друг дружку не так сильно и не смотрели со злостью, а смеялись…

И все-таки Верочка доехала до нужной станции, нашла улицу, дом и квартиру и, самое невероятное, застала подругу дома. Надя, так звали подругу, усадила ее на тахту и разглядывала с любопытством. Несколько раз она порывалась что-то сказать, только вздыхала, потом позвонила по телефону и сказала:

— Беда, старик, приезжай! — и положила трубку. — Иди мойся, я соображу поесть.

Верочке было абсолютно все равно, что делать, главное — не выходить на улицу, не спускаться в метро, не садиться в автобус, не пытаться получить ответ у глухих, очумевших в безостановочной гонке москвичей. Вера не знала, что через Москву ежесуточно проезжает миллион человек, и она пыталась добиться ответа у людей, которые сами не знали, где пересадка, где выход и куда они сейчас едут.

Когда Верочка сполоснулась под душем, переоделась и что-то жевала, прибыл «старик», парень лет двадцати пяти, которого звали Володя. Имя это не вызвало у Верочки никаких ассоциаций: муж, в существовании которого она уже сомневалась, остался в другом мире. Володя, коренной москвич, прожил в этом асфальтовом мире порядочно, закончил факультет журналистики и кое-что уже повидал. Взглянув на гостью, он кивнул, сделал себе бутерброд, плюхнулся в кресло и сказал:

— Ты из Кургана, и тебя зовут Вера. Д'Артаньян прибыл завоевывать Париж, имея в кармане пятнадцать экю. Рекомендательное письмо ты не потеряла, у тебя его не было. Позвонить, посоветоваться ты не догадалась или не пожелала. Начало многообещающее. — Он дожевал и аккуратно вытер руки о джинсы.

Надя смотрела на Володю, как и полагается смотреть на бога.

— Я у вас ничего не прошу, — заявила Верочка, хотела встать, но передумала.

Этот парень в белесых джинсах и облезлом кожаном пиджаке смотрел на нее не только без восхищения, но и с нескрываемой издевкой. Он на слова Верочки не среагировал, даже не улыбнулся — поднял глаза к потолку и продолжал:

— Рубикон перейден, Карфаген должен быть разрушен. На немедленные съемки у Рязанова, Михалкова или Климова ты не претендуешь, согласна на первых порах учиться в мастерской Герасимова и зарабатывать на хлеб на массовках. Сценарий верен? — Володя вдруг погрустнел, посмотрел на Надю, спросил: — И что я сделал тебе плохого?

Пока нахал щеголял незнакомыми словами и фамилиями, Верочка лишь презрительно кривила пухлые губки, а вот упоминание о массовках кольнуло больно.

— Что же делать? Думай, старик. — Надя старалась на землячку не смотреть. — Я тоже из Кургана, меня не съели. В конце концов во ВГИК поступают не только твои москвичи.

Володя и на слова Нади не реагировал.

— Ко всему прочему она еще хорошенькая и сексапильная, — изрек он с таким видом, будто обнаружил, что гостья горбата и кривонога.

— Ну и что! Бывает и хуже! — не сдавалась Надя, решившая защищать Верочку до последнего.

Они разговаривали интересно, не слушая друг друга, каждый о своем и так, словно Верочка при этом не присутствует.

— А может, она поживет недельку и вернется? Мы ей Третьяковку покажем, сводим в кафе-мороженое. Нет? — В голосе Володи звучала тоска безысходная. — Пока тетка на даче, она здесь может пожить, а потом? Сейчас у нее есть двести рублей, она их промотает за месяц, дальше что?

«Наглец. И откуда он знает, что у меня двести рублей? — подумала Верочка. — И чего они говорят обо мне, как о приблудившемся пуделе? Держать негде, кормить нечем и выгнать на улицу жалко».

— Ты ее устроишь на работу, она начнет готовиться в какой-нибудь тихий институт! — Наде надоело раболепствовать, она топнула. — Вытащи свои мозги из банки с огурцами, думай!

— Ладно, буду думать, — смирился Володя. — Переодень ее в потребное, акварель с мордашки пусть смоет, деньги все отбери, давай рупь в день. У тебя есть пачка пельменей, я жрать хочу.

Надя удалилась на кухню с видом победительницы, подмигнула Верочке: мол, знай наших.

— Почему вы такой грубый? — Верочка встала и прошла к окну, покачивая бедрами, как порой делают женщины, у которых эти бедра есть.

— Я реалист. — Володя взглянул на походку Верочки, фыркнул: — Ласковых ребят с бархатными голосами ты скоро будешь иметь в достатке. Уверен!

— Я не девочка, а серьезная замужняя женщина — могу показать паспорт.

— Пустяки, тебе поверят на слово. Слушай. Поступить тебе во ВГИК — нуль шансов. Не потому, что ты из Хацепетовки, а потому… Увидишь. В массовках ты сниматься не будешь, труд это тяжелый, тебе такое не по зубам. Ты видела световую рекламу? Огромные буквы по крышам бегают?

— Ты думаешь, я совсем дикая? — возмутилась Вера.

— Такими буквами у тебя на лбу написано, что ты из Хацепетовки…

— Я из Кургана. Крупный областной центр, с институтом…

— Знаю. Илизаров. Продолжаю. Приехала в Москву и собираешься поступить в ГИТИС или во ВГИК. Данный факт твоей биографии может установить каждый желающий, стоя на противоположной стороне улицы. Ты знаешь, с кем в первую очередь познакомишься?

— С милиционером.

— К сожалению, нет. Ты познакомишься с кинорежиссером.

— Кушать подано, жрать идите! — крикнула из кухни Надя.

— Шутите. — Верочка улыбнулась.

— Абсолютно серьезно, предупреждай не предупреждай, познакомишься…

Володя уничтожил пельмени, сказал, что к вечеру вернется.

Целый день Верочка с Надей протрепались, за два года много воды утекло, девушкам было что друг другу рассказать. Надя говорила о своем Володе, даже в его присутствии, с благоговением. Верочка о муже сказала, что существует, и переключилась на общих знакомых. Она не считала, точнее, не отдавала себе отчета, что совершила преступление. Может быть, в восемнадцать лет память, как и жизнь, короткая? Она не задумывалась, что, не окажись на ее пути этого невысокого и неплечистого парня, не было бы сейчас у нее аттестата, не видела бы она перспективы, Москвы, которые сейчас манили и соблазняли. Человек потерял силы и время, часть души и любовь. Верочка не была злой, она не предавала, просто не думала. Но если в начале пути лежит предательство и преступление, то наивно надеяться, что этот путь приведет к счастью.

Володя, как и обещал, вернулся вечером. Он притащил чемодан и выложил перед Верочкой гору книг.

— У тебя, Мерилин Монро из Кургана, есть три недели — дерзай. Если ты хотя бы прочтешь, обещаю взять за ручку и отвезти в институт кинематографии.

Верочка смотрела на книги с опаской, открыла одну, увидела мелкий шрифт и отодвинула.

— Это не все, конечно. Что удалось достать. — Володя раскладывал книги ловко, в его руках они не казались такими толстыми. — Два тома истории кино. Рене Клер, Жорж Садуль, Константин Сергеевич — обязательно. Вот «Сделано в Голливуде» — не обязательно, но тебе понравятся картинки. Два тома кинословаря. — Он взял увесистый «кирпич» в зеленой обложке: — От А до Я, прочти и начинай сначала. — Володя заглянул на последнюю страницу второго тома: — Яшин? Ты знакома с Яшиным?

— Яшин? — Верочка наморщила носик безупречной формы. — Какой-то футболист?

— Даже из инфизкульта тебя бы выгнали, потому что Лев Яшин не какой-то, а единственный. — Володя заглянул в словарь. — А Давид Исаакович Яшин — советский кинорежиссер…

— Володечка, можно тебя на минутку, — пропела Надя ласково и увела его на кухню. — Почему ты такой злой? Может, у нее талант? Все эти фифы, которые рвутся во ВГИК, знают Давида Исааковича?

— На актерский факультет ВГИКа поступают не фифы, а сумасшедшие патриотки, — ответил Володя сухо. — Если у нее талант, то девочку не остановят десять книжек, не остановят и десять танков. Я нормальный эгоист, и, если честно, мне на нее наплевать, но к Владимиру Сухову, — он ударил себя в грудь, — отношусь с уважением и не хочу, чтобы он стал соучастником преступления.

Как всякая женщина, Надя не умела выговаривать слова: «Спасибо, я не права».

— Тысячи проваливаются на экзаменах, и каждый случай — преступление? — Она не хотела спорить, но последние слова должны принадлежать ей.

— Я устал, мне тебя вот, — Володя провел пальцем по горлу. — Надеюсь, в Кургане девочки продолжают расти, и мне не дадут соскучиться.

— Ты явился по приговору народного суда? — Надя нехорошо прищурилась, Володя быстро обнял ее, виновато зашептал:

— Я дурак, и мысли мои дурацкие. Я тебя люблю.

— Ах, ты любишь, потому что дурак? А был бы умнее…

Володя выскользнул из квартиры, оставил поле боя победителю.

Верочка поселилась в квартире Надиной тетки, которая в эти дни ползала по дачному участку, обрывала усы клубники, мыла трехлитровые банки, заготавливая тару для витаминов, столь необходимых любимой племяннице.

Кинословарь и «Жизнь в искусстве» Константина Сергеевича Верочке оказались не по силам, а вот «Сделано в Голливуде», как и предсказывал Володя, девушке понравилась. Она подолгу разглядывала фотографии Мерилин Монро, Глории Свенсон и Джоан Барнс, Дины Дурбин и Бэтт Дэвис, подходила к зеркалу и снова возвращалась к магическим снимкам.

Месяц прошел незаметно. Володя унес чемодан с книжками, Верочка самостоятельно нашла в Москве ВГИК, но об экзаменах никогда не рассказывала. В конце августа вернулась тетка, одной племянницы ей было вполне достаточно, да и банки с витаминами требовали места. Володя обреченно явился на совет и услышал фразу, которую Ева впервые сказала Адаму:

— Ты мужчина, ты и думай.

— Еще вчера придумал, — ответил он. — Работать и готовиться в институт, общежитие и временную прописку легче всего получить на строительстве, будешь штукатуром, ничего зазорного. — Он замолчал под испепеляющим взглядом Верочки.

Муж — после своего визита на экзамен Верочка вспомнила о его существовании — перевел ей триста рублей. Адреса она не дала — еще явится, начнет злорадствовать, — деньги получила на Центральном телеграфе.

Когда Верочка, постукивая каблучками, вышла на улицу Горького, ее поджидал, как Володя и предвидел, отнюдь не милиционер, а режиссер. Александр, так он представился Верочке, был высок, худ и сутул, кожаный пиджак художественно болтался на нем, острые колени прятались в фирменных джинсах, а насмешливые глаза — за темными очками. Александр не сразу признался, что режиссер, он поклонился, взял Верочку под руку, словно старую знакомую:

— Ты вошла в кадр, я увидел тебя крупным планом и понял.

Что понял Александр, Верочка так и не выяснила: он умел замолкать в самом интересном месте.

Они вышли на Красную площадь, спустились на набережную. Александр временами отходил в сторону, смотрел на Верочку, выставив перед своим лицом ладони, делая ими замысловатые, гипнотизирующие движения. Ужинали в компании «на уголке», так Александр и его друзья называли кафе «Националь». Здесь их все знали — официантки и посетители, — называли по имени, раскланивались, Верочке улыбались, и у нее появилось ощущение, что после долгого утомительного путешествия она прибыла на станцию назначения.

После двух рюмок коньяку и нескольких ложечек ароматного горячего жульена это ощущение переросло в уверенность. Стараясь не казаться в столице заезжей провинциалкой, Верочка осмотрела кафе равнодушно, устало щурясь. Стены, как и положено, в зеркалах, обрамленных белыми лепными виньетками; посетителей немного, разговаривают вполголоса, не кричат, руками не размахивают; на столах прозрачные фужеры и рюмки. Верочка вспомнила заведения, в которых ей довелось бывать перед замужеством: слоящийся дым, кислый запах табака и пива, на столах бутылки, липкие стаканы, в тарелках недоеденные котлеты и макароны, окурки. Верочка брезгливо поморщилась и, вместо того чтобы с благодарностью подумать о муже, улыбнулась Александру. Еще там, в Кургане, занимаясь зубрежкой, слушая нудный голос очень правильного мужа, Верочка знала: куранты пробьют, она окажется здесь, среди зеркал и хрусталя, ее не будут хватать под столом за коленки или рассказывать о законе Ома.

— Так и делается кино. — Александр налил Верочке воды, покровительственно кивнул. — Кто сейчас из ребят в запуске?

За столом с Верочкой и Александром сидели два приятеля, видимо, тоже работавшие в кино.

— Эльдар уже озвучивает, Никита монтирует, — ответил Левчик, улыбчивый и пузатенький, и выпил рюмку.

— Кто-то должен быть в подготовительном, — недовольно сказал Александр. — Вы же знаете: для меня сценарий еще не готов, а человека, — он кивнул на Верочку, — надо срочно запустить.

— Запустишь. — Левчик подмигнул Верочке. — Ты, Александр, по этому делу мастер.

Миша, смотревший на Верочку без восхищения, скорее всего с жалостью, молчал, молчал, затем поднялся, толкнул Александра, кивнул на дверь:

— Проводи. — Повернулся к Верочке, хотел что-то сказать, лишь вздохнул: — До свидания, извините, ночная съемка. — И, криво улыбнувшись, вышел с Александром в вестибюль.

— Не обращай внимания. — Левчик взглянул доверительно. — У нас так: чем талантливее, тем чуднее. Я вот посредственность, потому и общительный.

— Не скромничайте, — Верочка пригубила из рюмки, — кто неспособный, тот не признается.

Вернулся повеселевший Александр. Михаил сказал ему несколько грубых слов, но денег взаймы дал.

— Пусть он такой талантливый, а мне он не понравился, — сказала Верочка.

— Брось, Мишка — парень стоящий. — Александр был скуп на похвалы на сторону, но ему захотелось поиграть в благородство.

Верочка путала людей приличных и неприличных, в своей небогатой опытом жизни она, словно нарочно, выбирала последних. Людей бескорыстных, достойных в нашей жизни встречается не так много, они не стоят плотным штакетником, не давая свернуть в сторону, направляя жизненный путь в лучезарное завтра.

На московских улицах такие, как Александр, встречаются, что греха таить. Верочка выбрала его безошибочно.

«Роман» Верочки продолжался около месяца. За это время она побывала в клубных ресторанах, выучила огромное количество имен известных режиссеров, с некоторыми даже познакомилась. Однажды обедала с настоящим диктором телевидения и ужинала со сценаристом, которого похвалили в газете. Верочка держала вырезку в руках. Она разругалась окончательно с Надей и Володей, которые упрямо вмешивались в ее личную жизнь, и благополучно истратила полученные от мужа деньги.

Сентябрь дождил, за мокрым стеклом расплывались стены Кремля, мимо трусили озабоченные командированные, Верочка пила кофе в «Национале» и безнадежно ждала Александра. Она пыталась сосредоточиться одновременно на нескольких аспектах своего бытия. Среди них были серьезные и не очень, но все одинаково грустные. Можно ли заказать горячее? Если Александр не придет, как расплачиваться? Действительно она беременна или у страха глаза велики? Где достать туфли на мокрую погоду? Тут Верочка услышала над головой низкий женский голос:

— Добрый день, надеюсь, мы вам не помешали? — и напротив села Елена Качалина, поощрительно улыбнулась, кивнула своему спутнику, разрешая занять место рядом.

Через несколько минут Верочка ела и запивала, смотрела на Елену влюбленно и рассказывала свою жизнь.

Денис Сергачев, выполнявший роль шофера, слушал Верочку с равнодушным любопытством, скучал. Елена слушать умела, в трудных для новой знакомой местах подталкивала деликатными вопросами. Верочка очень хотела понравиться, заинтересовать, чтобы не оставили здесь, забрали с собой. На мужчину она боялась даже взглянуть — дама приревнует, и тогда конец. Елена очень позабавилась бы, узнав, что девочка в крепдешиновом платье, с замазанными кремом цыпками на руках боится вызвать ее ревность.

— Какой он режиссер? — Верочка, еще недавно смотревшая на своего кумира с благоговением, раздевала его ловко, словно сдирала шкурку с перезревшего банана. — Какой-то неудачник. Увидел смазливую мордашку, начал изображать из себя, я, дура, уши развесила. — Пытаясь вызвать к себе жалость, она вслух произнесла то, что поняла уже давно.

— Ты совсем не дурочка. — Елена отлично понимала желание Верочки понравиться, найти покровителей. — Верно, Дэник?

— Ваша сила в другом, — ответил Денис равнодушно.

— Видите, вашему мужу все равно, умная я или глупая. — Верочка поняла, что Денис не муж, хотела подластиться. — В вашей Москве уйма людей, но каждый сам по себе, на соседа наплевать. У нас, в Кургане, люди друг за дружку держатся.

— Как же они вас отпустили? — усмехнулся Денис.

— Я убежала.

— Слезь с пьедестала, Сергачев, ухаживай за дамами.

— А он нас не слышит. — Верочка пыталась заключить женский союз, объединиться против общего врага.

— Ну и ловка! — Елена заразительно рассмеялась.

— Я думаю, как вам помочь. — Денис подлил Верочке коньяку.

Она же не сводила глаз с бриллиантов и тяжелой золотой цепи на Елене и с ужасом думала: неужели и кольца, и серьги, и цепь настоящие? Елену смешил, но ей и льстил восторг девочки.

— Разрешите?

Они не заметили, как у стола остановился Александр. Верочка прикусила губу, отвернулась. Елена взглянула на гнутую фигуру, мгновенно оценила и темные очки, и кожаный пиджак с чужого плеча.

— Этот? — Она откинулась на спинку стула, сверкнула великолепными зубами. — Дэник, разберись.

— Юноша уйдет сам. — Денис закурил, к Александру не повернулся. — Он умный.

Умный Александр поспешно сдернул очки, дернул острой коленкой:

— Извините, тут недоразумение. Вероника, я наконец дозвонился…

Верочка упрямо смотрела в окно, Денис перебил:

— Дозвонился и повесь трубку, ты ошибся номером, парень.

— Люблю смотреть, как мужчины дерутся.

— Елена! — Денис повел широкими плечами. — Обижаешь.

— А я уверена: мужчина без боя не уйдет, — забавлялась Елена.

Из-за соседнего стола поднялись два парня, пиджаки им были явно тесны, мягко ступая, они неслышно приблизились.

— Простите, Денис, у вас проблемы? — спросил один, второй переставил Александра за свою спину.

Денис подмигнул, Елена надула губы капризно:

— Спасибо, мальчики.

Александра уже не было в кафе, соседи раскланялись, вернулись к своему столу.

— С тобой неинтересно. — Елена обратилась к Верочке: — Он скучный, Верочка?

— Все как в кино. — Верочка горько улыбнулась. — Только где я сегодня ночевать буду?

— Ни одно доброе дело не остается безнаказанным, — усмехнулся Денис.

— Плати, пошляк. — Елена встала, взяла Верочку под руку.

Чем бы Елена ни занималась, все у нее ладилось. Оказалось, что в их с Денисом доме нужна дежурная вахтерша, оклад маленький, но сутки работать, трое отдыхать. Одна из вахтеров, чем-то обязанная Елене, сдала Верочке койку. В милиции Елену знали, вопрос с временной пропиской отпал, не возникая. Оказалось, что Елена давно мечтает о приходящей домработнице, Верочка приняла предложение с восторгом и через два дня уже сидела в холле шикарного дома, в просторной комнате, отгороженная стеклянной перегородкой, за что окрестила комнату «аквариумом». Место Верочке очень нравилось: делать ничего не надо, мужчины поглядывают, женщины заходят, кто тяжелую сумку оставит, кто детскую коляску, ребятишки бегают, есть на кого прикрикнуть, власть проявить.

Но главное, конечно, квартира Качалиных. Верочка вошла, обомлела — убирать такую квартиру не труд, удовольствие, за которое приплачивать надо. С Качалиным Верочка лишь раскланивалась. Елена первый месяц держала себя настороженно, приглядывалась, Верочка ползала с тряпкой и пылесосом вдохновенно, обнюхивая незнакомый сказочный мир. Елена оценила и подобрела, начала девушку воспитывать. Верочка оказалась ученицей не просто способной — талантливой. Елена лишь слово обронит, Верочка уже усвоила. Через два месяца ее трудно было узнать. Руки выхолила, работает только в перчатках, брови, ресницы, губы косметикой лишь тронуты, постриглась под мальчишку, на колготках ни морщинки, походка и та изменилась, стала более ровной, плавной. У Елены детей не было, Верочка ей нравилась, приятно чувствовать себя благодетелем и творцом. Вспомнишь, какой девочку встретила, взглянешь на сегодняшнюю — приятно. Гардеробом Качалиной можно было одеть с ног до головы девичий ансамбль, но Верочка приняла в подарок лишь джинсы и пару простых кофточек.

— Вы же сами учите: в женщине главное стиль, почерк, — объяснила Верочка. — Вы женщина шикарная, мне ваши вещи не годятся.

— Верочка! — Елена даже обомлела. — Ты умница!

— Нет, просто способная обезьянка. — Верочка кокетливо подбоченилась. — У вас драгоценности настоящие, и мне подделка не нужна.

— Хороша! — Елена посмотрела на Верочку внимательно.

Мужчины, бывающие у Качалиных, стали улыбаться Верочке несколько позже, месяца через три. Девушка, почувствовав признаки внимания, стала реже улыбаться — надо выяснить, как к этому относится хозяйка. Вопрос разрешился просто. Сменившись, Верочка пила у Качалиных кофе, когда нагрянули гости из Тбилиси. Трое мужчин втащили в квартиру огромную корзину фруктов, бочонок вина, охапку роз и сказали:

— В «Арагви» стол накрыт, Елена Прекрасная. Ждет, понимаешь!

Верочка ехать не хотела, гости подняли гвалт, Елена кивнула. Ночевала Верочка в гостинице «Россия», на следующий день появилась у Качалиных тихая и застенчивая, будто в первый раз. Елена долго плескалась в ванной, не разговаривала, девушка уж начала себя клясть последними словами, когда хозяйка появилась, кивнула:

— Свари кофе, возьми в баре рюмку.

— Не обязательно, я потерплю, — пересохшими губами прошептала Верочка.

Женщины, как и обычно, расположились на кухне. Елена рассматривала Верочку по-новому, подождала, пока та выпьет кофе, наконец заговорила:

— Я тебе, слава богу, не мама, ты сама — замужняя. Понимаешь, Верка, я себя неловко чувствую… В общем так: мужиков в моем доме бывает много, твои взаимоотношения с ними — дело твое.

— Не боитесь, что отобью? — пошутила Верочка неловко.

— Не боюсь. Давай убираться, скоро гости, — сказала Елена, словно объявила что-то новое.

Так Верочка начала бывать в компании Качалиных. Она пользовалась успехом, ее стали приглашать одну то в ресторан, то на загородную прогулку, благо времени свободного было достаточно. Женатый солидный человек увлекся Верочкой серьезно, и они провели несколько дней в Сочи. Она принимала подарки, как-то один из гостей положил ей в сумочку деньги.

— Купи себе что-нибудь, — и галантно поцеловал ей руку.

Деньги оставляли все чаще, порой передавали через Елену, и если вначале Верочка могла принять приглашение или отклонить его, то теперь отказываться становилось неудобным, многим из своих «поклонников» она оказалась должна.

— Милочка, — сказала однажды Елена, протягивая конверт, — Тенгиз просил передать. Тебе не кажется, что ты превратилась в обыкновенную проститутку?

Верочка выключила пылесос, начала решительно стягивать перчатки, снимать фартук.

— Я давно хотела тебе сказать, боялась обидеть.

— А сейчас? — Верочка заикалась, еле сдерживая слезы. — Сейчас уже не боитесь? — Она наконец справилась с тесемками, бросила фартук, подумав, подняла и повесила на место.

— Могу взять свои слова обратно, что от этого изменится? Я всегда желала тебе только добра. Ты решила уйти отсюда? Правильно решила. Только сначала надо найти — куда. Определить: на что ты будешь существовать?

Верочка хлопнула дверью и убежала. Оказавшись в своем углу, где практически последние месяцы не бывала, она легла, отвернулась к стене. Так же она лежала ровно год назад в квартире своего будущего мужа. Тогда ей негде было спать, она хотела есть и десятку считала деньгами. Год назад она заснула, сейчас заснуть не могла. Она поднялась, долго рассматривала себя в зеркало, затем вытряхнула сумочку, обшарила все карманы, пересчитала деньги. Оказалось порядочно, около трехсот рублей. «Ах, я проститутка! А ты? — подумала Верочка со злостью. — Ты кто такая? Квартира, обстановка, бриллианты, машина, откуда все?» Она вспомнила одного сытого мужчину, который, подливая ей шампанского, поучал:

— Если ты возьмешь рубль, тебя назовут вором. Брать надо много и слыть деловым человеком.

— А сколько? — рассмеялась Верочка.

— У каждого есть своя цена, — ответил мужчина и чмокнул ее в щеку.

«Так. Ты решил тогда, что моя цена — шашлык, вино и мелочь на такси, которую ты мне сунул в сумочку. Цена Елены иная, и она — светская дама, а я — проститутка. Хорошо, дорогие мои, еще посмотрим, какая у кого цена», — самонадеянно решила Верочка. Она вспомнила, что под кроватью стоят бутылки — порой, провожая ее, мужчины совали ей в руки ликер или коньяк. Достав бутылку, она налила стакан коньяку, неторопливо прихлебывая, пила и строила коварные планы.

На следующий день Верочка, как обычно, заступила на дежурство. Утром уехал на работу Качалин, затем приехал Толик, галантно раскланялся и скрылся в лифте. Верочка понимала: Толик Бабенко чужой в среде Качалиных, его цена невелика, он сродни ей — и испытывала к Толику неприязнь. Он платил ей тем же. Внешне они поддерживали отношения самые дружественные, — находясь в одной свите, понимали: пажи в присутствии сеньора не дерутся.

Несколько раз Верочке звонили, она холодно отклоняла приглашения, ссылаясь на здоровье. Утром, сменившись, она поднялась к Качалиным, с самым обычным видом взялась за пылесос. Елена тоже бровью не повела, речка вошла в русло и побежала знакомым путем. Однако Верочка приглашения провести вместе вечер последовательно отклоняла. Дежурила, тщательно убирала квартиру, пила кофе, поддерживала с Еленой и ее гостями разговор ни о чем и уходила.

Так продолжалось неделю, когда Елена сказала:

— У меня к тебе просьба.

— Ради бога, всегда рада, — откликнулась Верочка и по легкой гримасе на лице хозяйки поняла, что ждала правильно — час настал.

— Прилетел один мой знакомый, мы вечером идем на концерт, позже ужинаем вместе. Договорились? — Елена выдержала паузу, добавила со значением: — Только ужинаем.

— Елена, у вас так много очаровательных порядочных подруг, зачем вам проститутка? — Верочка дернула плечиком.

— Прекрати. — Елена поморщилась. — Я тебя не часто прошу.

— Постирать, пропылесосить, убрать, сходить в магазин, съездить к черту на рога, — быстро пересчитала Верочка, — всегда с удовольствием.

— Как знаешь. — Елена растерялась, что с ней случалось не часто.

Гость был нужным человеком, она собиралась обратиться к нему с просьбой. Он видел Верочку однажды, накануне звонил, пригласил ее, Елена категорически обещала.

— Мы, кажется, друзья, — сказала она наконец. — Тебе не стыдно?

— Сто рублей. — Верочка налила себе рюмку, выпила, закусила лимоном.

— Чтобы съездить на концерт и поужинать? — возмутилась Елена.

— У каждого своя цена. — Верочка решила, что унижает хозяйку, и торжествовала.

Подумав, Елена оценила заявление Верочки иначе, зашла в спальню, принесла деньги.

— Ты ошибаешься, Верочка, такие деньги не принесут тебе независимости, даже наоборот.

— Жизнь покажет, — изрекла Верочка и встала из-за стола. — Во сколько и куда я должна явиться?

— Дурочка. — Елена ласково улыбнулась, хотя готова была надавать пощечин девчонке. — Приходи сюда около пяти.

— Слушаюсь. — Верочка кивнула и удалилась с видом победительницы.

Сначала Верочка хотела накопить тысячу, затем уехать, не оставив адреса. Но оказалось, что деньги обладают магической силой, они не просто бумага разрисованная, за которую можно получить пищу, одежду и иные материальные блага. Это еще и образ жизни, и мировоззрение. Если человек не оплачивает деньги трудом, у него атрофируются не только трудовые навыки, но и нравственность. Девальвация наступает мгновенно, сегодняшние рубли завтра превращаются в копейки.

Буквально через несколько месяцев Верочка поняла, что необходимой суммы ей не накопить никогда. Она чувствовала, как стремительно падает, остановиться не может. К тому же она начала выпивать ежедневно; утром, мучаясь похмельем, все чаще задумывалась: что же делать и кто виноват?

Елена Качалина? Почему она не падает? Почему к ней все относятся с неизменным уважением или боязнью? В чем секрет? «Она что-то не сказала мне. Она меня обманывает и эксплуатирует!» Так в маленькой женщине начала расти большая ненависть.

Верочка чувствовала: Елена за ней наблюдает, смотрит порой с любопытством, иногда с жалостью, что приводило Верочку в бешенство. Однажды, когда она, сдав дежурство, пришла к Качалиным, включила пылесос и собиралась начать уборку, Елена обняла ее за плечи и сказала:

— Сегодня объявляется выходной!

Они расположились, как всегда, на кухне, чаевничали. Елена отвечала на телефонные звонки сухо, быстро прерывая разговор. Верочке казалось, что хозяйка нервничает и чего-то ждет.

— Мадам, вы сегодня не в духе, — язвительно обронила Верочка. — Мужики взбунтовались, оброк не несут?

Елена болезненно поморщилась, сходила в спальню, принесла чемодан.

— Я собрала для тебя, Верочка. Не пойми превратно, это не с барского плеча в милость прислуге, а подарок женщине от женщины.

— Обожаю подарки! — воскликнула беззаботно Верочка, открывая чемодан и решая, какие это грехи замаливает мадам и о чем будет просить.

Вещи в чемодане лежали новые, модные, других у Елены и не было. Верочка приложила к груди горчичного цвета батник и искренне сказала:

— Большое спасибо, мне неудобно брать…

— На всю жизнь не напасешься, на первое время тебе хватит, — голос Елены звучал напряженно. — В Кургане ты будешь смотреться модницей.

— Я не собираюсь в Курган, — беспечно ответила Верочка, вытаскивая из чемодана великолепное палевое платье, которое лишь однажды видела на хозяйке.

— Надо, девочка, надо. Ты сядь, поговорим.

Верочка захлопнула чемодан, предвкушая, как притащит его домой и неторопливо разберет, все перемеряет.

— «Надо», — она презрительно оттопырила губку, — сами поезжайте, мне и здесь хорошо. — Настроение у Верочки было преотличное, она все еще не понимала серьезность Елены и ее намерений.

— Я буду жить в Москве, а ты вернешься в Курган к мужу. — Елену раздражали собственная нерешительность и смущение, фраза прозвучала излишне категорично.

— Вы мне не мама…

— Насколько мне известно, — перебила Елена, — тебе никто не мама и не папа, ты самостоятельная. Подожди, подожди. — Она взяла Верочку за руку, вновь заговорила ласково: — Верочка, пойми, не готова ты жить одна, тебе нужен и лоцман, и щит — прикрытие. Каждой женщине нужен муж, тебе он необходим. Иначе ты кончишь плохо. Я не хочу мучиться кошмарами.

— Не мучайтесь, не переживайте. — Верочка дернула плечиком. — Я проживу без вашей помощи.

Елена вздохнула, махнула безнадежно рукой:

— Я хотела как лучше. Даю тебе на раздумье месяц, у меня можешь больше не убираться, я и так тебе заплачу, на чашку чая заходи, всегда рада.

Через два дня старушка, у которой Верочка снимала койку, пряча выцветшие глаза, прошамкала: мол, пожила, девочка, пора и честь знать. Вскоре появился и участковый, держался отечески, но был непреклонен: поступай в институт, иди штукатуром на стройку, а лучше возвращайся в Курган, в Москве болтаться кончай, будут неприятности. Знакомые мужчины звонили все реже, деньги таяли, Верочка бросилась к Елене, но мадам лишь напомнила, что две недели уже прошли.

Верочка раздумывала над своими горестями и пришла к выводу, что выжить ее из Москвы решила Елена твердо, а победить ее трудно, практически невозможно.

День сегодняшний

Вера осунулась, подурнела. Медленно вытащила руку из узкого кармана джинсов, разжала сведенные судорогой пальцы, и на стол упал бумажный комочек. Лева взял его двумя пальцами, отложил в сторону:

— Спасибо.

Он подошел к бару, открыл бутылку тоника, налил два бокала, один подал Вере, усадил ее на диван, вернулся на свое место:

— Приятный напиток. Я слышал, мы начали его изготовлять. Не пробовали?

Девушка пила воду, стакан звякал о зубы. «Надо иметь при себе валерьянку, элениум в таблетках», — подумал Лева. Он взял со стола сигареты, перехватил взгляд девушки, прикурил одну, другую отдал Вере. Они молча курили. Лева курить не умел и, несколько раз пыхнув, смял сигарету в пепельнице. Сейчас необходимо переупрямить, перемолчать, как в детстве. Вера должна заговорить первой: виновата — делай первый шаг. Случается такая позиция при игре в шашки — кто начинает, тот проигрывает. Лева откинулся на спинку кресла, устраиваясь поудобнее, вытянул ноги, набираясь терпения, подумал, как при этом выглядит, и непроизвольно улыбнулся.

— Чего смеетесь? Разворачивайте, читайте — хохотать будете!

Лева привстал, протянул девушке пепельницу.

— Мерси! Опытного детектива изображаете, психологическая обработка? Убийца пойман и изобличен? — Вера показала худенькую костлявую фигу.

«Она знает, что Качалину убили, — понял Лева. — Сергачев предполагает — так он наблюдательный и хладнокровный мужчина. А девочка, состоящая из нервов, алкоголя, жалости и любви к себе, откуда знает она?»

Гуров начал восстанавливать возможную последовательность действий. Импульсивная, склонная к истеричности девушка поссорилась с хозяйкой, у которой убирала квартиру. Вера и не помышляла об убийстве, ударила сгоряча, схватила, что под руку подвернулось, и ударила, случайно попала в висок. Опомнилась, испугалась, начала создавать эту нелепую инсценировку, затем позвала Сергачева. История не имеет никакого отношения к работе коллег из УБХСС. Лева, как каждый опытный человек, не любил случайных совпадений, но знал: время от времени они происходят. Психологически эта версия наиболее достоверна, представить, что подобное мог совершить Толик, Качалин или Сергачев, значительно труднее. Был, правда, один факт, который не укладывался в схему. Лева сразу его выделил, отложил в сторону, теперь взялся за него, решая, каким образом можно его пристроить, чтобы он не торчал из мешка шилом, которое, как известно, не утаишь. Вера не боится! Она капризничает, устраивает сцены, явно нервничает, но не боится. Будь она убийцей, то, глядя на меня, должна приходить в ужас. Простая, добротная версия рушится, реалистическая бытовая картина превращается в произведение сюрреалиста.

«Добрее надо быть, Гуров, добрее. Девушка должна чувствовать твое расположение. Сделай вид, что ты не слышал ее слов об убийце, двигайся потихоньку дальше». Лева улыбнулся и беспечно спросил:

— Денис Сергачев видел, как вы вырвали страницу?

— Вот еще! Что я, дура, по-вашему? Дэник из кухни вам названивал, я тут одна была.

— Зачем вы это сделали?

— Прочтите.

— Лучше вы мне сами расскажите.

— Может, мне сразу раздеться, стриптиз вам изобразить? Или так, попроще, на диване? — Вера покраснела. — Гады!

«Уж очень она озлоблена, на постороннее надо свернуть, сбить с больной темы».

— Конечно, и гады встречаются. На земле сколько живности разной, но красоты больше. Или не так? — Лева смотрел заинтересованно.

— То природа, — задумчиво сказала она. — Звери все красивые, даже хищники, они даже особенно красивы. Возьмите, к примеру, ласку или куницу. Я, если хотите, даже ужей люблю, они такие изящные, что ли.

Лева понял, что наконец «достал» ее. Теперь еще деликатнее и осторожнее, иначе снова «убежит».

— Из хищников, на мой взгляд, самая красивая пантера, особенно черная. Помните, у Киплинга красавица Багира?

— Ты меня не заговаривай! Черная пантера. Ишь сказочник, Андерсен какой отыскался. Люди-то похуже, куда похуже. — Она замолчала так же неожиданно, как и взорвалась. — Хотя у нас, в Кургане, люди. Вы бывали в Кургане? Да куда вам, к нам таких не пускают. У нас даже милиционеры — люди. Ну, Москва — вот гадюшник. Как это в зоопарке? Похоже на аква-риум?..

— Террариум, — подсказал Лева.

— Вот-вот, где всех гадов в одно место собрали.

— Зачем же так. У нас много красивых людей живет. Вы, например, девушка интересная.

— Вечером встретимся? — Вера некрасиво оскалилась.

Что это она на одном пункте помешана? Возможно, была в этой квартире девушкой для развлечений. Потому мужчины и боятся ее: вдруг заговорит? Черт знает что. Такая красивая девчонка!

— Я до вечера с вами расставаться не собираюсь, — ответил Лева и добавил: — А если серьезно, так при других обстоятельствах знакомства встретился бы с большим удовольствием.

— А при теперешних обстоятельствах? Нельзя? Начальство не велит?

— Не велит, — признался Лева. — А если еще серьезнее, то, пожалуйста, объясните: зачем вы вырвали страницу?

Когда Вера сердилась, то обращалась к Гурову на «ты».

— Ты то ничего, то милиционер. Такой вот мент обыкновенный, который не только трешку заберет, но еще обязательно поиздевается всласть. Чего тебе надо? Ты конфетку в руке держишь и пытаешь, какова она на зуб. Ты разверни, попробуй, узнаешь: сладкая она или кислая.

Лева бумажный комочек не разворачивал, добивался, чтобы Вера рассказала сама. Если она заговорит, расскажет значительно больше, чем написано. Гурову очень хотелось Веру разговорить. «Хотелось» — мягко сказано, это было просто необходимо. Если она к убийству непричастна, то может провести через лабиринт запутанных взаимоотношений незнакомого ему микромира. Однако Лева чувствовал: Вера понимает его неправильно, полагает, что он смакует свою победу лично над ней. Поэтому придется отступить, иначе гнешь, гнешь, да и сломаешь.

— Вот чего искренне не хотел, так это вас обидеть. — Гуров взял бумажный комочек, осторожно развернул, прогладил ладонью.

На сегодняшний день у Качалиной было намечено пять телефонных звонков. Фамилии и имена Леве ничего не говорили. В тринадцать часов — Бабкин. Так, видимо, она называла Толика Бабенко. Значит, Качалин говорил правду, и Толика ждали в тринадцать, а он отрицает. Вот это фактик! В запасник его, на потом. Что о Вере? О Вере нет ни слова. Гуров взглянул на девушку. Она сидела, потупившись, зажав ладони между колен. Гуров перевернул листочек, на обратной стороне расписан день вчерашний. Опять телефонные звонки… Парикмахерская… «Арагви»… Вот. Ясно. На семнадцать часов намечено: «Заплатить… (нецензурное слово) Верке за дела постельные».

И хотя для Гурова запись Качалиной не была неожиданностью, он болезненно поморщился и сразу поднять взгляд на Веру не сумел. «Не красна девица, не вчера родился, убери с лица брезгливость, чистоплюй, — отдавал быстрые команды Лева. — Не найдешь нужных слов — потеряешь девчонку, а она может помочь. Сделай шаг первым, ты мужчина, помоги ей, она на грани истерики. Ничего ты о ней не знаешь, ни как жила раньше, ни как живет теперь, хорошо жить с папой и мамой в тепле и любви и слыть высоконравственным…» Лева посмотрел на Веру доброжелательно, вслух, очень медленно прочитал запись Качалиной на сегодняшний день, затем удивленно произнес:

— Не понимаю, Вера, здесь о вас ничего нет. — Он положил листок в карман. — Вам, простите за совет, пить не надо. Нервы.

Вера медленно подняла голову, лицо у нее было в ярких пятнах, губы дрожали, на ресницах повисли готовые хлынуть по щекам слезы.

— Ну вот, Верочка, поздравляю, — ласково сказал Лева. — Очень рад за вас.

— С чем поздравляете?

— Плыли, плыли, добрались благополучно.

Вера всхлипнула, махнула на Леву рукой, отвернулась, чтобы он не видел ее слез. «Значит, нервничаешь ты из-за этой записи, потому и листочек вырвала, — подвел итог Лева. — Следовательно, к убийству ты никакого отношения не имеешь, в противном случае тебя бы пустяки не волновали. Ты была бы сосредоточена на одном: узнают, не узнают. Все остальное — васильки и ромашки. А ты вот носик покрасневший прячешь, потому что некрасивой показаться боишься. Нет, все-таки глупость и такая вот непосредственность тоже имеют положительные стороны. Молодец, Гуров, не напрасно так долго сидел и терпел. Теперь вперед».

Лева вновь подал Верочке воды, переставил на диван пепельницу.

— Трудно вам сегодня, понимаю. — Он кивнул, добавил в свой тон деловитости: — Как вы верно подметили, я человек и милиционер. Сейчас, к сожалению, на службе. Скажите, как вы узнали, что Качалину убили?

Сменив задушевный тон на деловой и задав быстрый вопрос, Гуров рассчитал правильно. Вера ответила тоже быстро, даже радостно, так как готова была говорить о чем угодно, только бы не о записи в ежедневнике.

— А чего ей падать? — Она слизнула юркую слезинку. — Или я мадам не знаю? Ее и здоровый мужик с ног не собьет.

— А чего все говорят о несчастном случае? — наивно спросил Лева.

— Дэник, святая простота, так по телефону сказал.

— Сергачев? — уточнил Лева. — Он вам нравится?

Верочка дернула плечиком, задумалась:

— Дэник добрый и честный, только очень слабый.

— Он слабый? — возмутился Лева, подзадоривая, добавил: — Ничего вы в людях не понимаете!

— Вы много понимаете! — отрезала Вера. — Рекорды — это одно, а жизнь посложнее будет. Бесхитростный, как большой ребенок, будто его маленьким в консервную банку запрятали, много лет продержали и в жизнь выпустили.

— Вот видите, Сергачев — хороший, а вы говорите: гадюшник, террариум. — Лева пытался вывести разговор на Качалина и Бабенко исподволь.

— Дэник один и есть, и все над ним потешаются. Он думает о себе бог знает что, а за его спиной подсмеиваются, — убежденно сказала Верочка.

— Кто подсмеивается?

— Все. Эти. — Она кивнула на стенку, за которой была кухня.

— А почему они вас побаиваются?

— Правильно делают, я им… — Верочка сжала кулачок. — Вор на воре, и все благородных изображают.

«И как я сам не додумался! — возмутился Лева. — Конечно, девочка — невольный свидетель деловых махинаций. Так, с этим вопросом ясно, повернем в сторону».

— Во сколько вы заступаете на дежурство?

— В семь я заступаю, если не опаздываю.

— Сегодня не опоздали?

— Сегодня нет.

— Кого вы сменили?

— Тетю Машу. Марию Григорьевну, вот фамилию не помню.

— Чем вы занимаетесь на дежурстве?

— Чем занимаюсь? — Вера приходила в себя, появлялись капризные нотки. — Чайник ставлю на плитку, с жильцами здороваюсь, они на работу тянутся. Кто в аквариум заглянет — потреплемся.

— У вас на двери цифровой код. Как часто он меняется? — Гуров задавал ничего не значащие вопросы, казалось бы, пустяковые. Когда Вера успокоится, привыкнет легко и бездумно отвечать, он спросит о главном.

— Раз в месяц, в два месяца, по-разному. — Девушка пожала плечами, на ее лице появилась насмешливая гримаска.

— Бабенко к вам в аквариум заходит?

— Случается.

— Сегодня зашел?

— Нет, пробежал. Такой деловой, ужас. Ручкой махнул — и в лифт.

— А когда уходил, тоже не зашел? — Лева начал возиться с сигаретами, глаза опустил — боялся, что они его выдадут.

— Да зачем вам? — возмутилась Вера. — Нужен мне этот Бабкин, как собаке «здрасьте».

— Действительно, глупости спрашиваю какие-то, — пробормотал Лева смущенно. — Качалин уходит на работу рано?

— В восемь тридцать, минута в минуту. — Вере доставляло удовольствие быстро и точно отвечать на вопросы.

— Обедать он приезжает?

— Редко. Сегодня заехал, уехал, — наверное, брал что-то, быстро обернулся.

— Качалин приезжал до прихода Бабенко или после него?

— Подождите. — Вера задумалась: — А зачем вам? — В ее голосе послышалась настороженность. — Чего это вы у меня выпытываете? Вы их подозреваете?

— Это дело следователя, мне же — рапорт писать. — Леве пришла спасительная мысль, и он продолжал вдохновенно: — Я время наступления смерти должен указать точно. Сергачев нам позвонил в четырнадцать десять, мы приехали в пятнадцать двадцать. Так?

— Ну? — Девушка нахмурилась, пытаясь обнаружить в словах милиционера подвох.

— Так. — Лева кивнул. — Во сколько вы сюда пришли?

— Как пришла, так и заорала.

— Понятно. Значит, примерно в четырнадцать часов вы обнаружили труп. Теперь надо выяснить, кто последним и в какое время виделся с Качалиной.

— Это конечно, — согласилась Вера. Мысли в ее хорошенькой головке ворочались неумело, хотелось возразить, чтобы московский милиционер не думал, будто он самый умный. Наконец она набрела на достойный ответ: — Вы спросите у Игоря, у Толика, когда они приходили, когда уходили, так все и построится.

— Который сейчас час? — быстро спросил Гуров. — Не смотрите на часы.

— Ну, сейчас, — Вера запрокинула голову, уставилась в потолок, — сейчас шесть часов. — Взглянула на часы и ойкнула: — Только пятнадцать пятого.

— Видите, определяя время, человек часто ошибается. Я вас спрошу, Качалина спрошу, Бабенко спрошу, выведу среднее время, это будет близко к истине.

Беседа с Верой затягивалась, но Гурова это вполне устраивало. Девушку нужно разговорить, сделать союзницей. Кроме того, Гуров ждал возвращения своего подчиненного, который сейчас выступает в роли ассенизатора. Возможно, его командировка принесет результат, который сразу выведет Гурова на финишную прямую.

Вера уже очень помогла. И Качалин, и Бабенко сегодня в квартире побывали, оба молчат, что может объясняться причинами различными. Один убил, другой обнаружил труп и убежал. Почему? Боялся, как и истинный убийца, что подозрение падет на него?

— Вера, постарайтесь вспомнить: Качалин приезжал до Бабенко или после него?

— После, после, — сказала Вера. — Сразу же. Я еще подумала, что они у дома, наверное, встретились. Игорь уехал, немного погодя я позвонила мадам. Она трубку не берет — я решила, что она в ванной разлеглась, часами мокнет. Пены напускает и мокнет. Правда, она телефон в ванную забирает. Вот так. Дальше вам все известно.

«Значит, точно, — подвел итог Гуров. — Либо Качалин убил, либо видел труп. Потому и не пошел в гостиную взглянуть на жену, картина-то была знакомая».

Вера сидела задумавшись, выглядела, какой и была на самом деле — молоденькой, хорошенькой девушкой, попавшей в беду и растерявшейся.

«Что могло связывать ее с хозяйкой дома? — думал Лева. — И вообще, какова она была, Елена Сергеевна Качалина? Зачем она держала при себе Толика Бабенко? Ребята из УБХСС, раз они занимаются хозяином дома, наверняка знают ответы на многие вопросы. …Хозяин. Игорь Петрович Качалин. В начале второго он приезжал домой, данный факт скрывает, почти сразу после его ухода Вера поднялась в квартиру и обнаружила труп. Вклиниться между Качалиным и Верой мог только сосед. Если не сосед, то хозяин». Гуров описал полный круг, замкнулся на изначальной точке. Лева был уверен: когда убийцу выявят, то ситуация окажется простой до глупости. И мотив преступления на виду, и сам преступник здесь, рядом, практически в руках. «Я не могу найти убийцу в трехкомнатной квартире, обо мне в МУРе станут рассказывать анекдоты. Спасибо вам, коллега полковник, большое спасибо, Константин Константинович». И Лева вновь побежал по замкнутому кругу.

Было четверо. Теперь трое. Если двое скажут правду, преступник останется один, его защищает лишь ложь. Следует отделить правду от лжи. Допустим, Вера говорит правду. Тогда наиболее уязвим Качалин. Трудно предположить, что сосед в считанные минуты между уходом хозяина и приходом девушки зашел в квартиру, убил и вернулся к себе. Но если убийство совершили с заранее обдуманным намерением, то такое могло быть реальным.

Качалин видел труп? Качалин убил? Почему он так наивно скрывает, что заезжал домой? Он же человек умный, в подъезде у дверей сидит дежурная, Качалин видит дежурную здесь, понимает, что ее будут допрашивать. На что рассчитывает Качалин?

— Вера, вы пока отдыхайте. — Гуров вышел из-за стола.

Девушка согласно кивнула и прилегла на диван.

В холле Леву встретил врач, завел в гостиную, прикрыв дверь, спросил:

— Долго ты нас собираешься держать? Может, мы поедем?

— Следователь приедет и решит, у него к вам могут быть вопросы.

— Когда прибудет господин следователь? — недовольно пробурчал эксперт. Он сидел на диване и любовно поглаживал свой чемодан.

— Господин эксперт, в дежурке вас ждет отложенная партия в домино? — Лева взглянул на часы: — Я позвонил лишь двадцать минут назад. Дежурный следователь может быть на выезде. Начальство знает, что вы здесь, цвет отечественной криминалистики…

— Ладно, Лева, не заводись. — Врач взял Гурова под руку, заглянул в лицо: — Хочешь валерьяночки или чего еще?

— Чего еще. — Лева взял у врача несколько желтеньких драже и, не поинтересовавшись, что это такое, проглотил.

— Может, я пока вызову карету и поеду на вскрытие? — Врач кивнул на прикрытое простыней тело.

— Доктор, — Лева ругаться не умел, над этим его редким качеством порой подшучивали, — решайте сами.

— Хорошо, Лева, хорошо, я решу. Главное, не волнуйся. Ты иди, иди. — Разговаривая с Гуровым, словно с тяжелобольным пациентом, доктор выставил его за дверь.

— Что произошло за истекшие пятнадцать минут? — спросил Гуров, входя на кухню. — Вскипел чайник? Угостят милиционера кофе?

Качалин и Бабенко сидели не только по разные стороны массивного стола, но и у противоположных углов, по диагонали, создав таким образом между собой максимальное расстояние. «Таково положение на самом деле или таким мне его хотят представить?» — подумал Лева.

Хозяин был в одной рубашке и без галстука; руки и шея у него тоже были в веснушках, гладкая, туго натянутая кожа блестела. Толик Бабенко светлый чесучовый пиджак тоже снял, но не повесил, держал на коленях, сидел вялый, рыхлый, какой-то пришибленный. Сейчас он выглядел мятым и изжеванным, а не тем энергичным и молодым нахалом, который вошел в квартиру меньше часа назад.

— Кофе?

Качалин упруго поднялся, поставил перед Левой чашку, достал из холодильника запотевшую бутылку боржоми.

Гуров благодарно кивнул. Кофе придвинул, а от боржоми отказался. «Начну потеть, разомлею», — решил он. Хотя глотнуть холодного хотелось очень. Качалин, как змей-искуситель, налил воду в хрустальный стакан, который сначала заискрился, потом запотел, притягивая к себе, словно магнит.

Обходя стол, Лева умышленно замешкался и усадил Качалина рядом с Бабенко, сам сел спиной к окну, напротив входной двери, так как видеть одновременно хозяина, гостя и дверь психологически удобно.

— Игорь Петрович, какие мысли посетили вас за истекшие пятнадцать минут? — Лева отпил кофе. — Вы мне ничего не хотите сказать?

— Сказать? — Качалин вздернул бесцветные брови: — Если у вас есть вопросы — пожалуйста. Я понимаю: смерть, горе, но протокол протоколом — вы на службе.

— Тогда, пожалуйста, расскажите, во сколько вы утром ушли и чем занимались до нашей с вами встречи?

— Вышел из дома, как обычно, в восемь тридцать, сел в машину. Гаража у меня нет, машина стоит у дома. В контору приехал, — Качалин пожевал веснушки — они у него были рассыпаны даже на губах, — раньше девяти. Минут тридцать, может, сорок, возился с бумагами. В десять позвонил в главк. А вас что конкретно интересует?

Толик Бабенко, сидевший безучастно, ожил, зыркнул глазенками, начал слушать внимательно.

Гуров не ответил, лишь неопределенно покачал головой: мол, я и сам не знаю, продолжайте.

— После десяти я уехал на объект, в четырнадцать часов вернулся в контору, началось совещание, на котором меня и застал звонок Дэника… — Качалин тут же поправился: — Дениса Сергачева.

— В тринадцать тридцать вы на несколько минут заезжали домой. Зачем?

Бабенко привстал, крутил головой, стараясь видеть одновременно и Качалина, и Гурова.

— Ты еще! — рыкнул Качалин, и Толик притиснулся к стене. — Я? Приезжал? — Качалин уперся пальцем в свою залитую упругим жирком грудь. — Такого не было.

— Вы это повторите на очной ставке с Верой Азерниковой? — поинтересовался Лева.

Качалин ответил спокойно, несколько удивленно:

— Вера не станет говорить неправду. Зачем ей?

— Действительно, зачем? — Задавать вопросы легче, чем отвечать на них. Гуров глянул насмешливо.

— Ну, у нас образовались отношения сложные. — Качалин смешался.

— Стерва она, Верка, чего угодно заявить может, — вмешался в разговор Толик.

«Давайте, друзья, городите огород, только как вы из него вылезать будете? Я готовлю ловушку не человеку, а преступнику, пусть невольному, но убийце», — подумал Лева и вступил в игру:

— Вас никто не обвиняет. Зачем оправдываться, Игорь Петрович?

— Я лишь удивляюсь, — парировал Качалин.

— Уточним. — Лева выдержал небольшую паузу. — Вы сегодня ушли из дома в восемь тридцать и лишь после звонка Сергачева вернулись. Так?

Казалось бы, без необходимости Лева сел спиной к окну, лицом к двери, однако позиция оказалась правильной. Вера стояла в холле за выступом стены и слушала. Девушку Лева видеть не мог, но она открыла дверь в кабинет, и ее тень Гуров заметил сразу. Он и повторил свой вопрос, чтобы Вера услышала ответ Качалина.

— Совершенно верно, я утром уехал, только сейчас вернулся. — Качалин говорил размеренно, очень спокойно.

— Прекрасно. — Лева сделал глоток кофе. «Чем больше ты будешь отрицать, тем труднее тебе из лжи выкарабкаться. Ты считаешь: девушка говорит одно, я — другое. Один на один, недоказуемо. Хотя бы в одном месте тебя наверняка видели: у дома, в вестибюле, в лифте. Невозможно в таком людном доме пройти туда и обратно и не быть никем не замеченным. Такой свидетель, даже свидетели, есть, и мы их непременно найдем. Я тебя не оставлю с девушкой один на один, такой дешевый номер не пройдет. Теперь ты, Толик Бабенко, давай сюда, в мешок. Ты рад услышать ответы Качалина и поучиться? Ты уверен: милиционер совершает ошибку, беседуя сразу с двумя, а не поодиночке. Уверен?»

— Анатолий, в котором часу вы должны были прийти к Качалиной?

— Я ничего не должен, — огрызнулся Бабенко. — Не на службе.

Лева заметил на лице Качалина усмешку, поправился:

— Извините, на какой час вы с Качалиной уговаривались о встрече?

— Ни о какой встрече не уговаривались, ехал мимо, знаю — мадам дома, заглянул.

— Не уговаривались?

— Не уговаривались. — Толик глядел нахально.

«Считаешь свою позицию неуязвимой? Тогда ныряй глубже», — решил Лева и спросил:

— Значит, сегодня вы сюда приехали в первый раз?

— Ясное дело. Тут не мой дом, чтобы на дню по пять раз захаживать.

— Хорошо, тогда как вы объясните…

— Надо так врать? — перебила Вера, входя на кухню. — Чего вы оба лжете? Или я вас обоих не видела?

Качалин не шелохнулся, бровью не повел, его веснушки словно застыли. Толик же, наоборот, подпрыгнул, сел, снова встал, выпятил грудь:

— Кого ты видела? Ты чего такое говоришь? Кого ты видела? Кто тебе, проститутка, поверит?

Лева вздрогнул как от слов Бабенко, так и от неожиданной мысли. «А если я ошибаюсь в оценке этой девочки? Если она совсем не наивна и не глупа? И она лжет, что эти двое здесь сегодня были. Все просто, совсем просто. Вера пришла получать деньги за «дела постельные», женщины поссорились, хозяйка сказала оскорбительное… Удар… Страх… Вся чушь с инсценировкой, потом выпила, вырвала из календаря листочек, позвала Сергачева. Я же уже думал, что по своей несуразности очень похоже, что действовала женщина. Теперь твой ход, Гуров, времени нет, сейчас стрелка вздрогнет, и флажок упадет».

— Успокойтесь, Вера. Когда вы понадобитесь, — Лева взял девушку под руку, провел в кабинет, — я вас позову.

Гуров вернулся к столу и продолжал пить кофе, словно ничего не произошло. Бабенко молчал, считая, что говорить должен Качалин, который, насупившись, изображал оскорбленного, а возможно, был действительно оскорблен. «А чего оскорбляться? — рассуждал Лева. — Муж с работы на несколько минут заезжал домой. Что-либо взял или оставил, просто заехал по дороге, выпил кофе. То же можно сказать и о приятеле. Какой криминал? Почему они отрицают? Горячо отрицают, возмущенно, словно в словах девушки звучит обвинение. Ответить можно лишь однозначно: в визите каждого из них присутствует криминал. Какой? Бабенко совершил убийство и отрицает, что приезжал? Качалин приехал, увидел труп, уехал, теперь стыдно признаться? Возможен другой вариант: оба мужчины застали уже труп, и теперь им стыдно и страшно. Если я в Вере ошибся, то сейчас шагаю в обратную сторону».

Лева допил кофе, отставил пустую чашку и спросил:

— Игорь Петрович, сколько квартир в вашем доме?

— Что? — Качалин вздрогнул. — Квартир? Всего? — Он смотрел недоуменно. — Зачем вам? Впрочем, пожалуйста. В нашем подъезде?

— У вас два подъезда, но вестибюль общий, — сказал Лева, — меня интересует, сколько всего квартир?

— Кажется, сто двадцать шесть.

— Сто двадцать шесть, — повторил Лева. — Считаем: в среднем по два человека в квартире, получается двести пятьдесят два. Работа, конечно, но приходилось делать и больше.

— Я не понимаю, что вы имеете в виду? — Качалин изображал удивление, но глазки его забегали, видимо, он начинал догадываться.

— Вы сегодня домой приезжали, я в этом уверен. — Лева говорил равнодушно, как о факте, хорошо известном. — Вспомните, неужели вы никого не встретили в вестибюле, никто из жильцов не спустился, никто не выходил и не входил в подъезд? У дома стоит несколько машин, вспомните: никто не садился в машину и не выходил из машины?

Качалин держался, лицо у него застыло, веки прикрыли зрачки. Лева не смотрел на Толика Бабенко, знал: с ним справиться несложно. И действительно, Толик заерзал, начал дышать часто, даже с присвистом, словно не сидел на стуле, а бежал в гору из последних сил.

— Игорь Петрович, неужели вы заставите нас проделать такую работу: двести пятьдесят человек, каждого застать дома, с каждым поговорить. Выяснить, кто от тринадцати до четырнадцати часов приходил или уходил из дома, кто вас видел, затем свидетелей официально допросить, провести с вами очные ставки. — Лева вздохнул: — Мы истратим уйму времени и сил. А ваши соседи по дому? Что они о вас подумают? А что станет думать о вас следователь? Как вы сможете свое поведение объяснить? Игорь Петрович, ваше поведение неразумно.

— Я хочу сказать, дайте мне… Я сгоряча, не подумав, — торопливо заговорил Толик Бабенко.

Гуров повернулся к нему, взглянул холодно, сказал жестко:

— С вами я пока не разговариваю. На что вы рассчитываете, никому, даже вам, неизвестно.

— А я не хотел! — вроде даже радостно заявил Бабенко.

— Игорь Петрович, как будем жить дальше? — Лева перестал обращать на Бабенко внимание, смотрел на Качалина.

Тот молчал, отрешенно смотрел прямо перед собой и молчал. Он упустил момент, когда следовало возмутиться, его молчание лишь утверждало правоту Гурова и с каждой секундой становилось все глупее, но сил прервать молчание не было, главное же — он не знал, что говорить, как оправдываться. Неожиданно даже для себя самого Лева протянул руку к лицу Качалина, показал ему палец и повел им в одну сторону, затем в другую, как это делают врачи при исследовании зрения. Качалин невольно проследил за движением пальца, повел зрачками, понял глупость происходящего, вздрогнул, закрыл лицо ладонями.

Бабенко наблюдал за происходящим, широко открыв рот, глупо хихикая. Гуров взглянул на него недовольно и вновь переключился на Качалина.

— Вот и хорошо, вот и прекрасно, — сказал Лева, даже улыбнулся, хотя это было совершенно ни к чему. — Вы же сильный человек, Игорь Петрович. А я уже собирался вам валерьянку давать. Вы сильный и умный — ведите себя соответственно. В котором часу вы сегодня приехали домой?

— В начале второго, может быть, в половине второго, — бесстрастно ответил Качалин и тонким звонким голосом закричал: — Стыдно мне! Стыдно! Зачем вы мучаете меня?

— Я вас не понимаю, Игорь Петрович. Вернее, пытаюсь понять. Только я вас убедительно прошу, — Гуров отхлебнул воды, — здесь не театр, зрителей нет, ничего представлять не надо.

— Вы мне не верите. — Качалин согласно кивнул.

— Верить вам у меня нет оснований, правду вы мне пока не говорили. Мне кажется, что ее очередь пришла. — Лева устроился на стуле поудобнее, всем своим видом давая понять: мол, готов слушать внимательно, — перевел взгляд на ерзающего от нетерпения Бабенко и добавил: — Минуточку, дайте подумать.

Качалин снова кивнул, почему-то начал потирать ладони, будто ему предстояло не каяться и изворачиваться, а сделать что-то очень для себя приятное. Бабенко, почувствовав на себе взгляд Гурова, перестал вертеться и нетерпеливо зыркать глазами, уставился в дальний угол и, втянув голову в плечи, старался казаться меньше, быть незаметнее. Гурову даже послышался его голос: «Не выгоняйте, ну пожалуйста. Дайте послушать, очень уж интересно». «Так попросить отсюда Бабенко или оставить? — Гуров быстро прикидывал возможные «за» и «против». — Пусть остается, может, я из его присутствия сумею выжать в предстоящем разговоре что-нибудь полезное», — решил Лева. (Впоследствии выяснилось, что, предоставив возможность Бабенко слышать их беседу, Гуров допустил серьезную ошибку.)

— Так я вас слушаю, Игорь Петрович.

— Правда, она незамысловата и неприглядна, — заговорил Качалин быстро, будто боялся, что перебьют или желание говорить пропадет. — Я заехал домой около половины второго, точно время указать не могу. Елена уже была мертва, чуть-чуть теплая еще. Она лежала, вы знаете… Сначала я не понял, бросился к ней, когда же понял, то, извините… — Качалин поднял глаза. — Я извиняюсь за свое поведение. Я выпил полстакана виски, сел в кресло и закурил. Окурок там должен быть.

— Окурок есть. — Гуров кивнул.

— Понимаю. Окурок есть, человека нет, и у меня совести нет. Согласен. Вы абсолютно правы.

Лева был убежден: Качалин в данный момент искренен, переживания его не наигрыш, а вот правду он говорит или нет, неизвестно. Разве можно искренне страдать и лгать? Лева знал: такое случается, и значительно чаще, чем мы себе представляем. Невозможно разговаривать с человеком и не испытывать к нему абсолютно никаких чувств — инспектор уголовного розыска не компьютер. Симпатия, антипатия, жалость, презрение, гнев, искреннее сочувствие к человеку рождаются порой по непонятным, случается, по совершенно необъяснимым причинам. И невольно при выборе пути эти чувства оказываются коварным лоцманом. Лева знал о существовании невидимого лоцмана, старался субъективное отношение к собеседнику максимально пригасить либо брать на свое личное отношение поправку. В данный момент Качалин вызвал у Левы сочувствие, и он одернул себя, заставил еще больше насторожиться.

— Я и в детстве был трусом, во дворе меня били слабые. — Качалин пожал плечами, будто говорит кто-то другой, а он услышал и пожал плечами. — Я не сообразил, решил: ее кто-то убил — и испугался. Внешне-то мы были дружны, некоторые считали нас идеальной супружеской парой. Я сидел, курил, мысли вертелись и вертелись. Следствие внешнюю оболочку сдерет быстро и до сути наших отношений докопается. А кто убивает жену? Чаще всего муж. Так? — Он попытался улыбнуться.

— Не обязательно, но значительно чаще, чем думают люди непрофессиональные, — ответил Лева, думая совершенно, казалось бы, о постороннем. Почему Качалин столь интимные вещи выкладывает при Толике Бабенко? Естественно попросить его выйти, Качалин же этого не делает. Странно. Здесь что-то не так.

— У меня много приятелей среди вашего брата, наслышался. Убили жену, хватай мужа, в девяти случаях из десяти не ошибешься. Извините, вы хотите слышать обо мне, а не о себе.

Качалин попал так точно, что Лева чуть не вздрогнул. «Еще секунда, и я произнес бы эту фразу сам, причем слово в слово. Что происходит, мы на одной волне? Или это Качалин на моей волне, а я шарю в свободном эфире? И все-таки, почему он все это говорит при Бабенко? Нужен зритель, близкий человек? Просто так, для бодрости? Или Качалин хочет сообщить приятелю какую-то информацию? Чушь, они находились вдвоем. Нет, не чушь, тогда Качалин еще не знал, что признается. А может, мне самому отослать Толика? Лучше поздно, чем никогда.

Атмосфера изменилась, казалось, пропало напряжение, это было странно. Лева удивился. Они сейчас были похожи на недавно познакомившихся людей, которые выпили, расслабились, один другому жалуется на жизнь, а третий пьяно уединился и даже не слушает. Толик не ерзал, не зыркал любопытными глазами, казался вялым, ни о чем не думающим. (Лева хоть и держал себя в узде, но Толика Бабенко из поля своего внимания не выключил.)

— Не оправдываюсь. Сам себя не понимаю и оправдать не могу. Я поднялся, оставил все как есть и уехал на работу. В тот момент, помню точно, хотел лишь одного — чтобы вызывал милицию, отвечал на вопросы кто-то другой, только не я. Эгоизм.

— Ни оправдывать, ни осуждать в мои обязанности не входит, — сказал Лева. — Следователь вас официально допросит, а пока напишите объяснение.

— Понимаю. На чье имя?

— Ни на чье, — ответил Лева. — Я, Качалин Игорь Петрович, могу сообщить следующее — и все по порядку. Постарайтесь как можно точнее указывать время.

Качалин не успел написать объяснение — приехала машина за телом. Усталые, равнодушные мужчины в белых халатах прошли с провисшими носилками. Врач взглянул вопросительно, Гуров жестом его отпустил, а недовольно бурчащего эксперта оставил. И лифт уехал, и уже открыли балконную дверь в гостиной, и потянуло ветерком, и все вздохнули облегченно, когда Качалин подбежал к Леве:

— Я провожу? Можно, я провожу? Я только туда и сейчас же обратно? — быстро заговорил он.

— Можно. — Лева кивнул, хотя отлично знал: следователь его не похвалит.

Вернувшись на кухню, занял свое, уже привычное место:

— Рассказывайте.

— Что рассказывать? — Запрограммированный протест оказался сильнее рассудка — Толик взъерошился.

— Все по порядку. — Лева знал: Бабенко уже сдался, борьбу начинать не придется, надо лишь подождать. — Как приехали и далее… Сделайте над собой усилие, постарайтесь меньше врать.

— Я не собираюсь врать…

— Уже врете, — прервал Лева. — Придумали эдакий салат из правды и лжи. Ведь придумали? Хоть в этом признайтесь, придумали?

— Придумал. — Толик опустил голову, покаянно вздохнул.

«Слишком быстро признался, — отметил Лева, — теперь перестраивает порядки, лгать будет обязательно, я же должен слушать».

— Давайте, я вам верю, — обреченно произнес Лева.

— Я приезжал сюда сегодня. — Толик гордо выпрямился, словно готовился совершить подвиг. — Я прибыл ровно в тринадцать часов.

— Спасибо, я знаю. — О себе Лева добавил мысленно несколько нелестных слов. Язвительная реплика была совершенно ни к чему.

— Ничего вы не знаете! Не изображайте Мегрэ!

Существовала запись погибшей, в соседней комнате ждала своего часа Вера, с нахалом можно расправиться довольно быстро.

— Вы ничего не знаете, я вам сам заявляю! — Толик перевел дух. — Мадам была теплая, но уже… Если родной муженек дал деру, то мне — простительно. Мне это надо? У меня с мадам дела… — Видимо, Толик прикусил язык больно, потому что неожиданно вскрикнул: — Постельных дел у нас не было!

Лева смотрел на него с интересом и не мог понять, как Качалина, судя по всему женщина умная и властная, поддерживала деловые контакты с подобным парнем.

— Я испугался! Вам хорошо, у вас каждый день трупы, вы привыкли.

— Хотите честно? — Лева доверительно взял Бабенко за руку: — Надоело.

— Каждый день надоест.

— Слушать вас надоело.

Опять сорвался, что сегодня с ним? Лева постарался взглянуть на Толика Бабенко доброжелательно. В конце концов, кто этот человек? Какие-то торговые дела, вечно нервничает, неожиданно обнаруживает свою хозяйку мертвой. При его положении, с его точки зрения, даже естественно не поднимать шума, не вызывать милицию и не привлекать к своей особе внимание. Есть одна серьезная неувязочка, но она может разрешиться самым естественным образом. (И надо было Гурову заняться этой неувязочкой немедленно, а он отложил.)

— Извините, Анатолий, я устал. — Лева похлопал Толика по руке. — Вы приехали такой беспечный и веселый, я был уверен: вы ничего не знаете. Оказывается, вы здесь сегодня были и видели труп. Зачем же вы вернулись? Непонятно.

— Чего же непонятного? — удивился Толик, хмыкнул, закончил без энтузиазма, неуверенно: — Интересно.

Лева не считал Толика Бабенко серьезным претендентом на роль главного героя, разговаривал с ним вяло, после ухода Качалина внимание и волю несколько расслабил.

— Что вам интересно? — спросил Лева по инерции. Ему показалось, что он спит, слышит тревожный звонок будильника, не может вырваться из тяжелого вязкого сна, наконец пересилил себя, ударил ладонью по столу и крикнул: — Что интересно? Что?

От неожиданности Бабенко подпрыгнул, захлопал глазами, обиженно забормотал:

— У кого кнут, тот и кучер…

— Извините, — Лева поднялся, — я сейчас вернусь.

Он зашел в ванную, пустил воду, сунул голову под тепловатую струйку, вытерся шершавым, терпко пахнущим полотенцем, начал причесываться.

«Спокойно, Гуров, спокойно, все еще можно поправить, ты совершал и бо?льшие глупости, — успокаивал себя Лева. — Почему ты подсознательно исключил Бабенко из числа подозреваемых? Он не умен? Так ведь и девушка не блещет, однако ты шел за ней до конца. А почему все глупости с инсценировкой не мог совершить Бабенко?»

День минувший Толик Бабенко

В староарбатском доме, набитом клопами и измученном пьянством, где родился в пятидесятом году Толик Бабенко, любили поговаривать о судьбе и счастье. У него, Толика Бабенко, с судьбой было все в порядке: мать работает; отец — нормальный мужик, пьет по субботам; бабка самостоятельная, и пенсию имеет, и работает; сестра — девка обыкновенная, время придет — замуж выйдет.

Квартира, в которой Бабенко занимали комнату, была большая, некогда барская. Длинный коридор, по правую руку анфилада огромных комнат — потолки чуть ли не пять метров, — когда-то между собой соединявшихся. Позже двери забили, но эхо из анфилады выселить забыли, оно так и гуляло сквозь пять комнат-залов, от входной двери и до ванной. Люди между собой переговаривались; кто чихнет, то с обеих сторон, а то и через комнаты, желают здоровья. По левую руку от входа — комнаты поскромнее, потолки метра три с небольшим, между собой никогда дверей не имели и звуками не обменивались. На этой стороне и жили Бабенко.

О счастье и несчастье, метрах, водке и рублях Толик узнавал на кухне, которая находилась в конце коридора. Здесь стояли две плиты, по четыре конфорки, и десять столов, по числу комнат. Если все хотели чай пить, то восьми конфорок не хватало, и мирная жизнь в квартире нарушалась. Что комнат в его квартире десять, Толик знал твердо, а вот сколько человек живет, этого он не знал. Народ мигрировал — люди умирали, рождались, женились, уходили в армию, попадали в тюрьму, уследить за всеми было трудно. Костяк квартиры состоял из старух, которые в свободное от сна время пребывали на кухне, где вели серьезные, обстоятельные разговоры о жизни, людях, времени и о себе. Здесь Толик провел свои дошкольные годы, приобрел изрядный жизненный опыт и первого сентября отправился с бабушкой в школу спокойный. Накануне старейшина квартиры баба Вера погладила его русую челку и авторитетно произнесла:

— За парня мы спокойны, все Бабенки катятся по середине жизни.

В доме семья Бабенко жила с начала двадцатых годов, все к ним привыкли, с фамилией обращались свободно: «Пошел к Бабенкам», «Возьми соль у Бабенков». Толик пришел в школу, попрощался с бабкой и, зная, что ей только пятьдесят два года и она имеет личную жизнь, отпустил ее на волю. Он никак не ожидал, что первый удар его ожидает именно со стороны фамилии. Учительница, Толик наметанным глазом определил, что в жизни ей везет не очень, начала знакомиться с пополнением — называла фамилию, задавала два-три вопроса.

— Бабенко, — сказала она с ударением на первом слоге. — Анатолий, я правильно произнесла твою фамилию?

В классе хихикнули, Толик встал и сердито произнес:

— Нет. Я Бабенка. — Он четко выделил «а» в конце.

— Неверно, — возразила учительница и стала варьировать ударение.

— Он просто бабёнка, — сказал будущий отличник, и судьба Толика была решена.

На перемене Толика окружили, начали выяснять, парень он или девчонка, и тут будущая первая красавица и законодательница мод сказала:

— Давай меняться: я тебе фамилию, а ты мне свои ресницы.

Ресницы Толика доконали окончательно, оказывается, они были неприлично длинные и пушистые. Так сказала будущая первая красавица. Он прихватил портфельчик и отправился домой на кухню, решив ресницы подрезать. А вот с фамилией не повезло — так не повезло.

Вскоре класс стал звать его Бабёнкой, о ресницах забыли. Толик снова стал серединка на половинку. Класса с третьего у Толика обрисовался конфликт, который с годами не изгладился, а обострился до предела. Что для человека важнее: руки или голова? На кухне к голове относились довольно индифферентно, руки же были в цене. Мужиков в квартире был дефицит весь день — если не убежал, не сидит, то на работе, а вернется, так скорее всего пьяный, а если вдруг трезвый, то его запрут и не выпускают до утра. А в десяти комнатах сколько штепселей, розеток, плиток, утюгов и всего прочего, каждый день перегорающего? А пробки, а лампочки на высоте около четырех метров? Кто полезет?

Толик начал чистить, ввинчивать и менять раньше, чем читать и писать. Толик мог сунуть палец куда угодно, его не только не дергало, все сразу загоралось, накалялось, в общем, начинало работать. Швейная машинка «Зингер»? Приемник, который сделали раньше, чем Попов — свой? Кликни младшего Бабенко — все завертится и загорится. Об этом знали не только в квартире или подъезде, во всем доме. К таланту своему Толик относился спокойно, никакого превосходства над сверстниками не испытывал. Случалось, взрослые, безнадежно махнув рукой на агрегат, отходили в сторону, а он покрутит, припаяет, новую детальку изготовит из женской шпильки — все нормально.

Классная, которая так и не выяснила, на каком слоге в его фамилии ставится ударение, и звала его, как все, Бабёнкой, была твердо уверена, что в школе детей необходимо обучать, пополнять неразумные головы знаниями. Она не уставала повторять:

— Толик, главное, что у человека здесь. — И стучала твердым пальцем по макушке.

Заметив страсть Толика все хватать руками и из авторучки мастерить пистолет, а из карты планер, она говорила:

— Думать надо, думать, руки — наши слуги, хозяйка всему — голова. Бабенко, ты не хочешь всю жизнь прожить слугой?

Толик не хотел, прятал руки в карманы, наклонял голову, думал.

Получив аттестат зрелости, а не рукоделия, как не преминула подчеркнуть классная, Толик начал думать об институте. Поступил он в автодорожный, но после третьего семестра ушел. Счастье Толика с серединки стало скатываться на край, грозило сорваться в кювет. Когда в неделе стало два выходных, отец начал выпивать по пятницам, затем и по четвергам, в понедельник опохмеляться, а во вторник болеть. Из-за одной среды не стоило трепать мастеру нервы, решил он и стал ежедневно ходить не на завод, а к гастроному, где обзавелся приятелями — коллектив сколотился небольшой, но сплоченный. Бабке Толика давно минуло пятьдесят два и подкатило шестьдесят пять, личную жизнь она поменяла на заботы о здоровье. В одном Толику подфартило: у него обнаружилась сильная близорукость, его признали полностью негодным к воинской службе. Бегать по квартирам, чинить телевизоры, приемники, магнитофоны близорукость не мешала.

Толик Бабенко устроился на работу в телевизионное ателье, где года за два приобрел авторитет. Цену деньгам Толик с детства знал, но только страсти к ним не питал, а относился равнодушно. Пить он не научился, одевался не хуже других, питался в столовой, денег хватало, матери давал регулярно. Постепенно он стал обзаводиться личной клиентурой. Владельцам цветных телевизоров, импортных стереофонических установок Толик нравился. Трезвый, пунктуальный, вежливый, Толик не ахал, не разводил руками: мол, таких запчастей сроду не бывало — работал аккуратно, в сложных случаях вдохновенно. Он любил это дело. Бывало, починит архиимпортный агрегат, через недельку позвонит, интересуется: «Как работает? Звук не плывет?» На традиционный вопрос: «Сколько я вам должен?» — Толик обычно пожимал плечами и отворачивался, на кухне его приучили, что запрашивать стыдно. Когда Толик до крана еще не дотягивался и потому прокладку сменить не мог, на кухню приходил водопроводчик. Когда он, попыхивая «Севером», удалялся, кухонный совет начинал раскладывать оброк по комнатам, водопроводчика кляли, даже называли Гитлером.

Рассказывают, что в седую старину в обеспеченных семьях врач, тогда его называли «доктором», был вроде близкого родственника. Он лечил и дедушку, и внуков, знал, чем семья кормится и как относится к сквознякам, знал, у кого наследственный катар, а у кого приобретенный бронхит.

Когда из-за границы в Москву, словно на ярмарку, начали свозить моно и стерео, с колонками и без колонок, «Сони» и «Грюндиги», цветные, кассетные, переносные, машинные и неподъемные, во многих квартирах понадобился «доктор». Если в семье три экрана и пять играющих и орущих устройств, заплачено за них конвертируемой валютой, то простому мастеру из ателье доверить здоровье дорогостоящей банды совершенно невозможно. Можно эту банду не заводить, а раз уж образовалась, то сократить, но большинству накопителей такое не под силу.

Первые годы, когда Толик, отворачиваясь, молча ждал гонорара, ему в карманы, тоже стесняясь, совали рубли и трешки. Затем ставка неожиданно подскочила, появились пятерки и десятки. Вызывали уже не мастера, а просили приехать Анатолия Бабенко, звонить начали не в ателье, а домой. Случалось, Толик не мог приехать срочно — визит переносил на завтра, даже послезавтра. Толик пошел по рукам, точнее, по квартирам, его телефон и рекомендация к нему стали чуть ли не подарком, а то и взяткой. Его не вызывали — просили заглянуть для консультации, как профессора, заезжали за ним на машине, начали рассказывать гадости про конкурентов, которые распространяют о Толике дурные слухи. Он научился хмуриться, порой капризничал, деньги брал брезгливо, пересчитав, многозначительно улыбался. Хозяина бросало в дрожь: в семье планируется появление вундеркинда с уникальной схемой, а «доктор» недоволен. Сверх гонорара начали давать подарки.

Толик купил кооперативную квартиру, вскоре приобрел и «Жигули». Можно было бы взять «Волгу» или иномарку, но зачем? На Петровке могут неправильно понять. Интересная работа встречалась все реже, больше приглашали на консультации и профилактический осмотр. Порой доходило до казусов. Встречал бледный человек, заикался либо просто трагическим жестом показывал на покрытого хромом заморского ребенка, который категорически отказывается разговаривать. Оказывалось, что не поставили батарейки, не воткнули вилку в розетку либо перегорел предохранитель. Раньше Толик любил, чтобы смотрели, как он работает, восхищенный зритель был порой дороже рубля. Теперь же, одобрительно глянув на чудо современной техники и выслушав предполагаемый трагический диагноз, узнав цену больного в долларах, Толик указывал на дверь. Хозяин кивал, пятился, оставлял «профессора» один на один.

— Интересно, интересно, — говорил, прощаясь, Толик. — Никогда не встречал раньше. Вам, конечно, повезло, но организм тонкий, капризный, нужен глаз да глаз.

Однажды Толик был приглашен в дом Качалиных, Елена встретила его без подобострастия, слегка насмешливо:

— Маэстро, здравствуйте, много о вас слышала.

Она показала ему цветной японский телевизор:

— Машина в полном порядке, сколько она, по-вашему, стоит?

— В какой валюте?

— Я получаю зарплату в советских рублях, а вы?

Толик видел только холл и гостиную, но понял сразу: на зарплату здесь куплен лишь коврик для ног, и то его из квартиры вынесли, положили с другой стороны у двери.

— Купить или продать, мадам? — поинтересовался Толик.

— И то и иное.

— Если купить, так от двух до трех, а если продать, то две штуки.

— Вы же полуинтеллигентный, откуда вульгаризмы? Пойдемте, Толик, выпьем кофе.

Елена понравилась Толику — у нее был мужской ум, отсутствовали ненужные эмоции, она неплохо сама разбиралась в вопросах, которые ее интересовали. А круг ее интересов был чрезвычайно широк. Какова цена той или иной аппаратуры здесь и там? Существует ли спрос на кассетники моно или они уже вышли из моды?

Лишь в конце третьего своего визита Толик получил предложение деловое.

— Толик, можешь забрать ту японскую машинку, что видел, — сказала Елена. — У тебя много знакомых, среди них достаточно сумасшедших. Я хочу три тысячи, остальное твое.

— Мне придется рублей пятьсот доплатить вам, мадам. — Толик пытался слукавить — телевизор три тысячи стоил.

— Толик, — Елена рассмеялась, — будь умником.

Толик Бабенко давно мечтал именно о торговой деятельности, считая, что из него может получиться высокопрофессиональный консультант и посредник. Его связи среди заболевших стереопсихозом в цветном импортном изображении были очень обширны. Выехать и купить «там» могли лишь единицы, а быть не хуже людей желали многие.

«Японца» Толик реализовал легко, покупатель, отсчитав три с половиной тысячи, благодарил и интересовался, может ли он рассчитывать в дальнейшем… У него есть очень солидные друзья, большие любители, которые за ценой не постоят. Толик не ответил, улыбнулся значительно, его удивило, что сделку удалось совершить так просто, ведь цену он запросил выше предельной.

Елена, получив от Толика деньги, ничуть не удивилась, ее расчет оказался правильным. Что в основном останавливает людей от покупки импортной аппаратуры, конечно, если деньги и желание есть? Страх останавливает: а вдруг заморский агрегат сломается? Но если его приносит маг и волшебник Толик Бабенко, то лучшей гарантии не сыщешь.

«Ловкая баба, — думал Толик, совершая очередную сделку, — деньги гребет лопатой». Он ошибался. Елена скупкой и перепродажей не занималась, не оставляла себе и рубля, просто оказывала нужную людям услугу. Привез человек из командировки магнитофон, обстоятельства изменились, деньги нужны, продать требуется. Елена помогать людям любила. Потенциальные возможности Толика Бабенко она оценила по рассказам, еще не видя самого мастера, а когда познакомилась, поняла: человек он подходящий.

Были у Толика золотые руки, и парень он рос правильный, трудолюбивый, к деньгам не приученный. Любил возиться с техникой: для него мертвое оживить, найти поломку, придумать приспособление — одно удовольствие. К деньгам Толика приучили, труд его обесценили. Не сразу людям это удалось, однако они существа терпеливые — справились. Деньгами человека развратить? Подумаешь, фокус! Случалось, совершенно непьющего годами до белой горячки доводили. Тебе что, рюмку выпить трудно, не уважаешь совсем? Тебе утром плохо? А кому утром хорошо? Деды опохмелялись, отцы опохмелялись, или ты не русский человек? Настоящий мужчина за жизнь цистерну обязан выпить.

Через год после знакомства с Еленой Толик отвертку в руки брать брезговал. Права оказалась классная, когда повторяла, что руки — наши слуги, а голова всем управляет. Ему и не думалось, что именно руками он направлял свою жизнь, за руки люди уважали Толика Бабенко. Техника бежит быстро. Если за ее стремя держаться, и то поторапливаться необходимо. Стоило Толику оставить дома отвертку, как он начал отставать. Однажды показали ему очень дорогостоящего «больного», от которого все коллеги отказались, сказали, что помер, оживить может только «родитель», там, за океаном. Толик снял пиджак, рукава сорочки подвернул, вскрыл грешника, скомандовал: скальпель, пинцет, зажим! Смотрит, а нутро-то необычное! Однако разобрался, нащупал место поражения, начал исправлять, а руки и подвели — обленились, чутье потеряли. Нынешнюю электронику утюгом бить не обязательно, коснулся не там, где следует, можно оставлять аппарат для интерьера, оформление-то красивое… В общем, раз Толик ошибся, другой раз не приехал, мир тесен, стали поговаривать: мол, Толик Бабенко кончился, появились новые мастера. Толик полностью переключился на посредничество. Елена быстро почувствовала, что Толик авторитет потерял, человека она никогда в беде не бросала и решила его переквалифицировать.

Привозят люди из командировки валюту, большинство привозят официально, а некоторые, отдельно взятые, незаконно привозят. И «отдельно взятые» валюту прячут, берегут на черный день, который если и наступит, то совершенно неизвестно, что с этой валютой делать. Живут и другие, их тоже совсем мало, но пока есть, они собираются ехать туда, полюбоваться Колизеем или взглянуть на Эйфелеву башню, в магазины забежать. Но с валютой, которую имеет интурист, лучше бежать мимо магазина, от табачного киоска к автомату с кока-колой. Нужна валюта. А где ее взять?

В приложении к «Вечерке» можно дать объявление: «Куплю породистого пуделя. Паспорта родителей обязательны». А то, что вы желаете купить тысячу долларов, «Вечерка» не напечатает.

Толик Бабенко занимался тем, что брал валюту, у кого она есть, и передавал, кому она необходима. Ну да, называется: «незаконные валютные операции», — и номер у статьи имеется. А какие, спрашивается, операции? Из одного дома в другой перевез — вот и вся операция. Любят слова громкие говорить.

А Елена Качалина здесь вообще никаким краем. Она дама благородная, никуда не ездила, валюту никогда не видела, знает, что у Иванова есть, а Петров ищет, сказала Толику, который оказал любезность. Люди довольны, естественно, Елене благодарны, а ей, кроме благодарности, ничего не надо, деньги в дом муж приносит и на трюмо кладет.

Постепенно Толик и помимо Елены оброс ценными знакомствами, узнал, кому надо и у кого есть, техническим языком выражаясь, замкнулся напрямую. Однажды он вез «дипломат» с Солянки на проспект Мира, а позже выяснилось, что содержимое «дипломата» оказалось насквозь фальшивым. И Толик задолжал сумму, которую не то что выговорить, представить невозможно. Сначала исчез сон, за ним — аппетит, цвет лица стал неестественно желтым. Толик задумался. А кто его, Толика Бабенко, знает? Никто… Ничего не знаю… Никому не должен… Никуда больше не пойду. Толик поднял неприлично длинные ресницы, взглянул на мир просветленно. Начал есть и спать, румянец занял свое законное место.

Он уже совсем успокоился, даже жениться собрался, родного сына решил усыновить, начало новой жизни отметить шикарно. И вот, по дороге из Дворца бракосочетания, где подал заявление, заехал к Елене, хотел обсудить с ней место празднества.

Она встретила, как обычно, угостила кофе и спросила:

— Ты, Толик, как думаешь жить дальше?

— У меня квартира, у них квартира, думаю обменять на трехкомнатную…

— Ты знаешь, я в чужие дела не вмешиваюсь, мне своих достаточно, — перебила Елена, глаза у нее из золотых стали черными. — Я тебя рекомендовала и в стороне остаться не могу. Ты где это дерьмо взял?

Стул колыхнулся под Толиком, чашка выскочила из мгновенно одеревеневших пальцев.

Елена села напротив Толика, опустила голову, задумалась. И он впервые увидел, что совсем не так уж она молода и хороша собой, что чувствуются в Елене надрыв и усталость. И вдруг Толику показалось, что эта квартира, которой он так восхищался, — живое и враждебное существо.

Бутылки в иностранных «мундирах», неестественно сверкающие сковороды и кастрюли, раскорячившийся массивный стол, стулья со слишком высокими, как в суде, спинками, слишком острый нож — все вокруг насторожилось и ждет момента, готовое ожить и напасть. А там, в холле, подглядывают зеркала, размножая тебя, холодно насмехаются: врешь, брат, никуда ты не спрячешься. В гостиной кресла-ловушки, только сядь — не выпустят, круглый стол, который словно обнимает, диван-загогулина, здесь тоже ждут — садись, будем судить. Бар открыл хищный рот, выставил хрустальные зубы бокалов и разноцветные клыки бутылок — наливай и пей, но перед смертью не надышишься. В спальне кровати, низкие и теплые, как ванны, только здесь не спать — умирать спокойно, и торшеры покачивают круглыми головами, будто огромные ядовитые одуванчики. Кабинет, обитый кожей, принимает тебя, мягко чмокнувшая за спиной дверь отгораживает от мира, становится тихо, как в склепе, и хочется сесть в строгое кресло, вынуть из рыцарского шлема-зажигалки гусиное перо и написать свою последнюю волю.

— Елена, а ты счастлива? — спросил Толик.

Она подняла голову, черные глаза ее посветлели, налились золотом и тоской. Толику почудилось, что увидел он хозяйку обиженную и несчастную. Видение появилось и исчезло, на ее глаза упали прозрачные заслонки, дрогнули тонкие ноздри, насмешливая улыбка скользнула по ярким губам:

— Человек, которого окружают дураки, не может быть счастлив.

Толик не умел так быстро переключаться, плыл по инерции откровения:

— Когда ты человека обижаешь, тебе приятно?

— Я тебя обидела? Что, кроме добра и денег, ты получал в моем доме? Не распускай слюни, скажи конкретно.

— Не знаю. — Толик тяжело вздохнул, развел руками. — А результат?

— Ты начал действовать за моей спиной. Когда мне рассказывали, не верила. Я догадывалась, что ты не Спиноза, но и у твоей глупости должен же существовать предел. Я не хочу тебя обидеть, мне разговор неприятен, но что делать?

— Каждый мог так попасться, меня обманули.

— Не каждый. Никогда я тебя не посылала за валютой, если не знала ее происхождения. Что ты брал, дурачок? Стоило тебе спросить: мол, откуда у вас?

— Не твое собачье дело, ответили бы мне! — взорвался Толик.

— Тебе? — Елена оглядела Толика, кивнула: — Могли. Что ты думаешь делать?

— Купец меня не знает и без вас, мадам, не найдет. Я жениться собираюсь, у меня сын скоро в школу пойдет.

— Тебя и искать не будут, им достаточно Елены Качалиной. — Елена вынула из холодильника бутылку, плеснула в стакан, выпила, дыхнула в ладонь. Она и вечером в компании выпивала лишь рюмку, сейчас глотнула полстакана, без закуски. На Толика поступок мадам подействовал сильнее слов, только сейчас он до конца сообразил, что положение у него отчаянное.

— Не называйте меня, скажите: случайный человек.

— Кому ты нужен? Сколько ты стоишь? Ты пришел по моей рекомендации. Толик, я у тебя рубль когда-нибудь взяла?

— Как можно? — Неожиданно для себя Толик перекрестился.

— Кто в это поверит? Репутация у человека либо чистая, либо грязная, а в крапинку не бывает. Деньги придется достать и вернуть.

Толик встал, попятился к дверям. Елена указала ему на стул:

— Дай мне все, что ты знаешь о продавце. Он, конечно, окажется подзаборником, деньги успел по карточным столам и ипподромам расшвырять, но попробую найти к нему ключ и хотя бы часть вернуть.

— Хорошо, мадам, сей минут нарисуем. — Толик достал ручку, начал торопливо писать.

Елена взяла записку, взглянула, пожала плечами:

— Алмазы бразильские он тебе не предлагал? Почему бы не купить, хотя бы полпуда? — и ушла в кабинет.

Затренькал телефон на столе. Толик понял, что Елена кому-то звонит. Он отключил стоявший перед ним аппарат, розетка болталась, один из шурупов выскочил. Толик хотел исправить, похлопал по карманам — отвертки не было. «Как же я без инструмента, — ошалело подумал он. — Как же все? Почему? Зачем я сюда пришел? Я же мастер, человек с золотыми руками. Все она! — Толик с ненавистью посмотрел на закрытую дверь кабинета. — Если бы не она, чинил бы аппаратуру, растил бы сына, жил бы как человек».

День сегодняшний

«Спокойно, Гуров, спокойно, все еще можно исправить, ты совершал и бо?льшие глупости, — успокаивал себя Лева. — Почему ты подсознательно исключил Бабенко из числа подозреваемых? Он не умен? Так ведь и девушка не блещет, однако ты шел за ней до конца. А почему все глупости с инсценировкой не мог совершить Бабенко?»

— На чем мы остановились? — спросил Лева с видом преподавателя, продолжающего прерванный урок. — Зачем же вы вернулись? Придумали?

— Я не собирался возвращаться, в мыслях не держал. — Толик перекрестился. — Когда я отсюда дай бог ноги, то покружил по городу, заглянул в шашлычную — кусок в горло не лезет. Поехал к Игорю в контору…

— К Качалину? — Лева согласно кивнул. «Придумали, ну, послушаем».

— К нему. Сам не знаю, зачем поехал. Так Ниночка, секретарша тамошняя, — не обращая на иронию никакого внимания, пояснил Толик, — мне говорит: Игорю позвонили из дома, и он как ошпаренный сорвался. Ну, я-то знал, что ему сообщили. Думаю: здесь теперь полный состав, на меня и внимания никто не обратит, узнаю, как все стряслось, и — на выход.

— Не очень вы благородно в этой истории выглядите, Анатолий. — Лева задумался, пригубил из стакана уже теплую воду. — Все, что вы рассказали, напишите.

Он принес из кабинета бумагу и ручку, положил перед Толиком:

— А кто открыл вам дверь?

— Кто открыл? — тупо переспросил Толик.

— Да, кто?

— Никто не открывал… Кто же мог открыть? Мадам была уже…

— Понимаю, у вас есть ключ. — Лева протянул руку: — Давайте!

— Нет у меня ключа! — Толик испуганно отстранился. — Откуда у меня ключ?

— Как же вы попали в квартиру? Вам никто дверь не открывал, ключа у вас нет, но вы вошли. Каким образом?

— Дверь была открыта. — Толик облегченно вздохнул, словно вынырнул из глубины.

Лева знал: так бывает с человеком, вспомнившим что-то для себя очень важное.

— Когда мадам заходит к Дэнику, ну, в квартиру рядом, то свою дверь не запирает. Прошлым годом дверь ветром прихлопнуло, к Игорю за ключами ездили.

«Такого ему быстро не выдумать, — решил Гуров. — Толик говорит правду, однако проверить я обязан».

— Я вошел, — Толик наморщил лоб, вспоминая, — сказал громко: «Мир дому сему». В гостиную я сразу и не сунулся, сюда пришел, сел. Ну, посидел немного, поднялся, хотел к Дэнику идти, в гостиную заглянул по ходу…

— Не будем терять времени, — перебил Лева. — Напишите все подробно. Надеюсь, вы подошли к Качалиной, убедились, что помощь опоздала? Все подробно напишите.

— Конечно, конечно, я все напишу. Я на колени встал, пульс проверил и дыхание, сердце пытался прослушать.

Гуров не слушал — Толик врал яростно. Леву сейчас интересовало совсем другое. Он вышел из кухни, прикрыл за собой дверь, взглянул на себя в зеркальную стену безо всякой симпатии и даже интереса. Лева не знал, где ошибается, недорабатывает, почувствовал: работает сегодня сухо, без вдохновения, пришпоривает себя, а едет слабо. Случается, очень хороший спортсмен или артист выполняет все точно, технически безукоризненно, а успеха нет — без полета, самозабвенного горения никакой опыт и филигранная техника не спасут. В чем дело? Лева пытался себя разозлить, завести: «Подумаешь, цаца, ночь не спал, жара, из-за нее не жрал сутки. В тебя верят, тебе поручили, приказали, в конце концов! Подбери слюни, Гуров. Начни сначала, начни с нуля!»

Когда полковник Турилин вызвал к себе лейтенанта Вакурова и приказал немедленно выехать к Гурову, Боря Вакуров понял, что его час настал. Уже почти год, после окончания юрфака университета, Боря работал в МУРе в группе старшего инспектора Гурова. Боря относился к своему непосредственному начальнику не только с уважением, но и с восхищением, непроизвольно подражая Гурову в манере говорить с паузами, воздерживаться от категорических суждений, часто употреблял такие слова: «возможно», «предположительно», «не исключено». Отношение Бори Вакурова к своему шефу напоминало то поклонение и влюбленность, какие еще встречаются у учеников театральных училищ по отношению к преподавателям. Когда, подражая кумирам буквально во всем, юноша вдруг начинает курить трубку или бросает курить, носит не идущую ему бархатную куртку и небрежно завязывает галстук, говорит, растягивая гласные, в общем, обезьянничает всласть. Чуть ли не обожествляя своего худрука, почти каждый мечтает превзойти учителя.

Боря Вакуров не был исключением, он копировал Гурова, часто восхищался им, удивлялся, но не забывал подмечать оплошности, чтобы самому их не допустить. Он проработал почти год, расследовать убийства пока не приходилось. За это время группа раскрыла одно убийство, но Гуров Борю к работе не привлек, оставил писать отчеты, позже перебросил на ножевое ранение. Короче, убийство Качалиной было первым серьезным делом в розыскной работе Бори Вакурова. Когда на его вопрос Гуров ответил: мол, к великому сожалению, убийство — Боря про себя уличил начальника в неискренности. Сам факт убийства, никто не спорит, несчастье, но раз такие несчастья в жизни происходят, то расследовать их — большая удача, не надо лицемерить и делать постную мину, будто группе не повезло.

— Боря, найди коменданта, кого хочешь, меня не касается, — сказал Гуров, — проникни в подвал и осмотри сброс мусора, — возможно, найдешь орудие убийства. Это может быть молоток, какой-нибудь литой тяжелый предмет, которым можно убить. Он должен выделяться среди прочего мусора своей непохожестью — предмет, который не выбрасывают в мусоропровод. Ищи получше, сил особенно не жалей.

Боря обиделся: его наставляли, как несмышленыша. Гуров обиду заметил, но продолжал и довел лейтенанта до последней точки кипения.

— Предмет выброшен недавно, — говорил неторопливо Лева, — и, казалось бы, должен лежать сверху, но он тяжел, может пробить верхний, более рыхлый слой. Тебе придется покопаться, извини. Перчаток нет? Отмоешься. Последнее: если увидишь что-либо подходящее, не хватай, заранее приготовь бумажку…

— Лев Иванович, — не выдержал Боря, — я все понял.

— Не такие, как ты, хватают, — перебил Лева, — сам хватал — рефлекс.

Когда Гуров ушел, Боря походил на выкипевший чайник, который сняли с огня за секунду до того, как он распадется на составные части.

— Подозревать своих подчиненных в тупости, унижать людей не буду никогда, — бормотал Боря, спускаясь в лифте. — Приказано копаться в мусоре, перебирать отбросы? Прекрасно! Меня не напугаешь, сделаю. Вы, господин старший инспектор, подчиненных считаете идиотами, вы полагаете, что преступник тоже незаурядный кретин. Взял и орудие убийства бросил в мусоропровод! Или преступник полагает, что мы дорогу туда не найдем? Почему бы орудие убийства не сполоснуть под краном, не вытереть полотенцем и не положить его на привычное место? А? Или подобное в вашу гениальную голову не могло прийти?

Боря еще долго бы полемизировал с начальником, но подвел лифт — он остановился на первом этаже. Дежурной на месте снова не оказалось. Боря не знал, где она, и возмутился: «Цифровой замок, код — когда сюда входил, ждал, пока жильцы дома пойдут. Дежурной по-прежнему нет, что за порядки?» Катавшийся на велосипеде по просторному вестибюлю малыш не обратил на возмущенного Борю внимания. Сопровождавшая велосипедиста разомлевшая от жары сонная мамаша тоже на появление сотрудника уголовного розыска отреагировала вяло, точнее, никак. Бурный восторг вызвал Боря лишь у ворвавшегося с улицы шелковистого и золотистого колли. Пес совершил стремительный круг почета, радостно повизгивая, вернулся к вошедшему следом хозяину.

— Добрый день, — сказал Боря.

— Добрый. — Хозяин колли благосклонно кивнул.

— Вы не подскажете, где мне найти дежурную?

Впервые увидев Флинта, нормальный человек может говорить только о нем, хозяин колли был в этом абсолютно уверен. Оскорбленный бестактным вопросом о какой-то дежурной, мужчина лишь пожал плечами и скрылся со своим драгоценным красавцем в лифте.

— А чего вам?

Борис вздрогнул и несколько растерянно оглянулся. На лавочке у стены сидела молодая женщина, около нее стояли ведра, она опиралась на щетку, видимо, давно наблюдала за ним.

— Вы здесь убираете? — спросил Боря, чуть запнувшись, так как хотел сказать слово «уборщица».

— Ну. — Глаза у женщины были темные и насмешливые.

— Я ищу дежурную, а ее нет. — Пытаясь побороть внезапное смущение, Боря заговорил развязно: — Возможно, у нее обеденный перерыв? У нас любят устраивать обеденные перерывы, даже в столовых. Скоро лифты начнут закрывать на обед, на какой высоте попался, отдохни часок. Туалет на обед, гардероб на обед…

Уборщица рассмеялась. Она знала цену своего обаяния и, ничуть не смущаясь рабочего халата и брезентового фартука, который, топорщась, делал ее фигуру нелепой, подбоченилась, кокетливо взглянула и спросила:

— Сам-то обед небось не пропустишь?

— Живу по Брэггу, только пью и только дистиллированную воду. У вас ключи от подвала есть?

— У меня много чего есть.

— Мне нужно осмотреть место сброса из мусоропровода, — перешел на официальный тон Боря. — Прошу вас, — Борис обернулся к разомлевшей мамаше, — и вас быть понятыми. Согласны?

Родительница оживилась, уборщица обреченно кивнула, вынула ключи, побренчала ими, открыла боковую дверцу и указала на ведущую вниз лестницу. Спустились по лестнице, открыли еще одну обитую белой жестью дверь. Запах был сладковатый, плотный и липкий; казалось, он, словно пар, оседает на коже и одежде. Над головой загрохотало, из мусоропровода вылетела консервная банка, скатилась по конусообразной горе, затем упало что-то мягкое, сверху все прикрыла мятая газета. Женщины поморщились.

Ни на каких занятиях Борю подобной розыскной работе не учили: ни экзамена, ни даже зачета сдавать по предстоящей ему науке не приходилось. С чего же начинать? «Надо было одолжить у всезнающей уборщицы рукавицы», — запоздало подумал он, хотел было наступить на самолюбие и попросить, но увидел у стены метлу. Никогда Боря не думал, что столь прозаическая вещь сможет ему доставить такую радость.

«Предмет, который я ищу, невелик по объему и тяжел, — рассуждал Боря, смахивая метлой верхушку мусорной пирамиды. — Орудие убийства, упав с большой высоты, пробило верхний, рыхлый слой. Господин старший инспектор, большое вам спасибо за подсказку, самому мне век не догадаться».

Борис Вакуров, подобно опытному археологу, аккуратно снимал слой за слоем. Чего только в этих слоях не было, перечислять не стоит, но подобного разнообразия ни один археолог в мире не видел и не мог даже представить. Сняв половину пирамиды и натолкнувшись метлой на плотные, слежавшиеся слои, Боря прекратил розыск неизвестного предмета, оперся на свой уникальный инструмент, продолжил полемику с начальником: «Преступник, Лев Иванович, оказался сообразительнее обезьяны и орудие убийства за щеку не спрятал. Какие теперь последуют указания? Инспектор Вакуров готов слазить в канализационные трубы, все проверить, перебрать руками, только прикажите».

К запахам притерпелись, но не настолько, чтобы задерживаться без надобности. Боря начал метлой собирать к центру разбросанные газеты, комки оберточной бумаги, смятые коробки. Одна такая коробка метлу не послушалась, осталась лежать на месте. Боря снова поддел коробку метлой и снова безуспешно. Он неторопливо нагнулся, поднял тяжелую коробку из-под торта, открыл и извлек на свет бронзовый бюстик китайского божка.

Внезапно Боря начисто забыл, зачем находится здесь и копается в мусоре. Забыл, и все. Он разглядывал китайца с любопытством, даже щелкнул по голове ногтем, пытаясь определить, действительно ли бронза или так кажется. Лишь через несколько секунд на Борю сошло озарение, и он все понял. У него задрожали губы, он посмотрел на увесистый бюстик с обидой, поднял коробку и бережно опустил в нее божка. Позднее Гуров хвалил Борю, что тот догадался взять мятую коробку из-под торта, но почему он прихватил коробку, Боря не помнил, возвращался в квартиру Качалиных в полузабытьи — так после технического нокаута боксер бредет в свой угол.

Лева открыл входную дверь и чуть не налетел на Борю Вакурова. Честно сказать, Лева о своем помощнике забыл, верил в его успех чисто теоретически, приказал проверить мусоропровод потому, что это должно быть сделано, и только.

Боря держал перед собой коробку в неестественно выставленной, скованной руке. Лева уже настроился на разговор с Сергачевым, и Боря возник раздражающим препятствием.

— Ну, что у тебя?

— Вот, нашел. — Рука у Бори дрожала.

— Что ты нашел? — Гуров пропустил Борю в квартиру, прошел следом, кивнул на дверь гостиной, где ждал эксперт.

«Учись, щенок, — подумал Боря. — Человек не хватает коробку у тебя из рук. Выдержанный и опытный, он ведет тебя к эксперту прямо с поличным, можно сказать. Ведь и на коробке должны остаться отпечатки, а я ее облапал». К такому выводу Боря пришел уже в лифте, и единственное, чем мог не усугублять положение, не перехватывать коробку, потому и держал ее мертво и одеревенело.

— Поставьте. — Эксперт не спросил, что ему принесли и зачем, а сразу же расстелил на стеклянном столе газету. Боря разжал пальцы, поставил коробку на газету, руки воровато спрятал за спину.

Сначала эксперт осматривал коробку со стороны, затем взял большое увеличительное стекло и, к удивлению Бори, довольным тоном произнес:

— Ваши пальчики, молодой человек, не размазаны и легко отличимы. Молодцом, молодцом, не захватал, тут есть кое-что, есть. Вот пальчик убитой, я его уже знаю. Еще один подходящий пальчик, но уже не ее, — возможно, продавца, а возможно, и не продавца. — Он разговаривал сам с собой, не обращая на инспектора никакого внимания.

Закончив осмотр коробки, он пинцетом открыл ее и извлек статуэтку.

Гуров обнял Борю, приподнял. Опустив на место, положил ему руку на плечо и торжественно сказал:

— Борис Давыдович, вы — инспектор уголовного розыска. Если кто-нибудь в этом усомнится, присылайте ко мне. Борька, ты умница! Отыскать на свалке такую штуку!

— Когда штука лежала в мятой коробке, — буркнул эксперт. — Он у тебя, Гуров, в порядке, этот парень.

Боря хотел объяснить, что нашел божка чисто случайно, его заслуги в этом нет, глупо улыбнулся и заявил:

— А я его в руки взял!

— Вижу, я твои пальчики уже в лицо знаю. Они более четкие и поверху. — Эксперт убрал лупу, откинулся на спинку кресла: — Что я могу сказать сразу? — Он причмокнул, покосился на бесстрастную фигурку. — Вещица дорогая, стоит денег немалых. Да, на коробке из-под торта имеется хороший, годный для идентификации отпечаток второго пальца правой руки убитой. Заключение вы получите и то, что коробочка побывала в данной квартире, докажете. На бронзе имеется темное пятно, уверен, что кровь, экспертиза установит. Имеем два прилипших волоска, тут я не специалист, можно ли их идентифицировать, мои товарищи подскажут. В отношении пальцевых отпечатков на самом бюсте сильно сомневаюсь, займемся в лаборатории, — эксперт усмехнулся и добавил: — Что, мандарин, все еще убиваешь?

— Я ничего не стер? — спросил Боря.

— Кажется, нет, — эксперт смотрел насмешливо. — Так ведь пальцы на бюсте, который стоит в доме, ничего бы и не дали. Верно, Лева? Бывал человек в доме, брал в руки, верно?

— Если бы обнаружить пальчик поверх кровавого пятна, — произнес Лева.

— Размечтался! — Эксперт обратился к Боре, предлагая заключить союз: — Ты шаришь на помойке, находишь орудие убийства. Уникально. Я ищу следы, по памяти идентифицирую отпечатки. Тоже неплохо. Лева Гуров пьет кофе, рассуждает о нравственности, заблудился среди четырех человек, как в глухом лесу.

— Я для парня начальник, и не подрывай мой авторитет, — ответил Лева. — Я и кофе пью талантливо, и заблудился талантливо. Никто не может, а я могу.

— Убийство совершила девчонка, — сказал эксперт. — Из этого кресла видно.

— Категоричность суждений поднимает тебя до разряда наивысшего. Боря, не зазнавайся и не слушай старого циника. На кухне сидит любопытный экземпляр гомосапиенс, составь ему компанию. Он занят сочинительством, проследи, чтобы не увлекался.

Боря чуть ли не щелкнул каблуками и вышел. После обнаружения орудия убийства настроение у Гурова значительно улучшилось. Когда зазвонил телефон, он снял трубку и, совершенно забыв, зачем и по какому поводу он здесь находится, бодро сказал:

— Слушаю вас внимательно.

— Турилин. Рад слышать ваш голос, коллега. У меня в кабинете прокурор и старший следователь. Прокуратура приносит свои извинения за задержку и интересуется, приезжать к вам или вы уже возвращаетесь?

— Мы скоро будем, примерно через час, максимум — два, — ответил Лева. — Мы приехали по заявлению о несчастном случае, иная версия станет официальной лишь после заключения врача и эксперта. Прокуратура может не сомневаться, что все параграфы и даже буквы закона будут соблюдены полностью.

Константин Константинович сказал:

— Все-таки дождитесь следователя. Он был на выезде, — и положил трубку.

— Получил, интриган? — Эксперт догадался о реакции начальства на выступление Гурова. — Конечно, наука для тебя лишь помощник, следователь — буквоед и придира, только розыскники — люди. Еще я на тебя нажалуюсь.

— Не нажалуешься, ты меня сильно любишь. — После звонка начальства Гуров еще больше приободрился. — Забирай своего убийцу, — он кивнул на китайского божка, — и топай к микроскопам. Машину верни, прощай…

Лева непроизвольно отметил, что Денис Сергачев переоделся, сменил тренировочные штаны и кроссовки на элегантные брюки и не менее элегантные туфли, свежая рубашка ловко сидела на мощном торсе. Бокал в руке хозяина Леве не понравился, пить в такой момент — неуважение и вызов.

Сергачев пригласил в комнату, на столе приготовлен чай, Леву явно ждали.

— Располагайтесь. — Хозяин указал на кресло.

Но Лева сел за стол, на мягком сейчас жарко. Сергачев, казалось, понял инспектора, тонко улыбнулся, решая, куда сесть, помедлил, занял место за столом, напротив, наполнил чашку очень крепким, почти черным чаем, подвинул.

— Вы из МУРа? Я встречался несколько раз, — он назвал имя, отчество начальника управления, — умница, даже интеллигент. Извините, но мне кажется, вы, как и врачи-психиатры, с годами заражаетесь от своих пациентов. Нет? Не хочу вас лично обидеть, да и вам еще рано.

— Развязность и пошлость вам не идут, Сергачев.

— Спасибо. Я люблю, когда меня зовут по фамилии, привычка. — Сергачев допил бокал. — Спрашивайте.

— Качалина к вам сегодня заходила?

— Нет. Я был у нее утром, помог внести картошку и остался пить кофе.

— Во сколько вы ушли?

— В районе половины десятого.

— Позже не заходили?

— Вы хотите спросить: убивал я Елену или нет? Нет, я Елену не убивал. Хотя, признаюсь, два раза подумывал об этом.

— Интересно, — чистосердечно признался Лева. — Разложим ваше высказывание на составные части. Почему вы решили, что Качалина не упала, а ее ударили?

— Если женщина — сильная и ловкая, спиртное практически не употребляет, — Сергачев говорил о Качалиной, как о живой, — она не может упасть плашмя.

— Когда вы пришли к такому выводу?

— До вашего приезда. Да и в конце концов Елену должны были убить.

— Интересно, интересно. — Лева опешил, не нашел точных слов и замолчал.

— Человека должны убить, а вам интересно. — Сергачев хмыкнул, шлепнул широкой ладонью по столу, чай из чашки выплеснулся на блюдце. — Говорите, не заражаетесь от своих клиентов?

— А нельзя поподробнее? Почему Елену Качалину должны были убить? — спросил Лева.

— Кто? Вас же в основном интересует: кто?

— Давайте все расставим по местам, Денис Иванович, — сухо сказал Лева. — Я к вам приехал не играть в вопросы и ответы…

— Ну, ладно, ладно…

— Нет, не ладно, а выслушайте меня. Вы не Качалин и тем более не Бабенко. И то, что я им прощаю, вам не прощу. Кому много дано, с того много и спросится. Перестаньте говорить двусмысленности, просто и ясно постарайтесь мне рассказать, а я постараюсь вас понять. Почему у вас появилась мысль об убийстве Качалиной? Почему вы считаете, Качалину должны были убить? И, пожалуйста, прошу вас, не напоминайте мне, что вы — Денис Сергачев и лично знакомы с моим руководством.

— Обиделись? — спросил Сергачев, но Гуров на вопрос не ответил. — Рассказать? А вы можете рассказать свою жизнь?

— А ваша жизнь так плотно переплетена с жизнью Качалиной?

Теперь Сергачев пропустил вопрос собеседника и продолжал:

— Рассказать постороннему человеку? А себе самому объяснить собственную жизнь возможно? Вы не пробовали? Или у вас все так ясно и просто?

— Может, я могу вам помочь? — спросил Лева.

— Что? — Сергачева задела искренность тона, от этого вопрос звучал еще более издевательски.

— Я стану задавать вопросы. Они, как рельсы, удержат вас в конкретном направлении.

— Спрашивайте, — вдруг совершенно равнодушно ответил Сергачев. Его напор пропал так же быстро, как и вспыхнул.

— Вы давно знакомы?

— Около двадцати лет.

— Вы были женаты?

— На Елене или вообще? — уточнил Сергачев и, не ожидая ответа, продолжал: — Женат был, она человек в этой истории посторонний. На Елене женат не был. Любил ее, не любил, за двадцать лет складывалось по-разному.

— Качалина — человек хороший или плохой? — Лева жестом удержал взорвавшегося было Сергачева. — Я не так глуп, как вы думаете. Знаю, вопрос сложный, а вы попробуйте ответить однозначно.

— Хороший или плохой? — Сергачев не сдержался и фыркнул презрительно.

— Да, да, вот так. Хороший или плохой?

— Я с такой меркой к Елене никогда не подходил.

— А что в этой мерке необычного? — удивился Лева. — Самая простая, проще не бывает. На мой взгляд, самая главная мерка.

— Человека можно измерять в килограммах и сантиметрах, так еще проще.

— Не передергивайте, Сергачев, вы меня отлично понимаете. Мы живем в сложном мире, в сложное время, мы такие сложные, что забыли изначальные критерии. Человек рождается, живет, умирает. Человек бывает хороший и плохой, смелый и трусливый, жадный и щедрый, умный и глупый. При всей их однозначности такие понятия никто не отменял. Или я не прав?

— Смелость и ум — понятия однозначные. — Сергачев задумался, подбирая слова.

Гуров с первой своей задачей справился, поставил Сергачева на нужные рельсы, теперь надо, чтобы он покатился. Подтолкнуть или не подтолкнуть? Лева решил выждать.

— Хороший или плохой — понятия субъективные. Для вас человек хороший, для меня плохой.

— А для большинства? — Лева не сдержался и подтолкнул: — Качалина любила людей?

— Вы знаете? Любила! — Сергачев словно сделал неожиданное для себя открытие и обрадовался. — Только ее любовь людям не приносила счастья, наоборот, одни несчастья.

«Поехали», — понял Лева и приготовился слушать.

— Попробую объяснить. У кого-то из классиков научной фантастики есть рассказ, в котором инопланетянин превращался в того человека, которого вам больше всего хотелось видеть. В ушедшего из дома сына, в умершую рано дочь, в разыскиваемого преступника. Инопланетянин любил людей, хотел выполнить желание каждого, но он был один, а желаний было много, инопланетянин погиб.

— Качалину убили, потому что она стремилась удовлетворить желание каждого? — спросил Лева.

— Вы своим стремлением конкретизировать и упрощать сведете меня с ума. Елена — ангел-искуситель. Одновременно, понимаете? И ангел, и искуситель. Человека все время одолевают самые простые, земные желания. Елена может помочь лишь в простом и земном, ведь на самом деле она не ангел, а человек. Вы хотите есть — вас накормят, хотите пить — вас напоят, вы мечтаете купить велосипед — вам дадут взаймы денег. У вас появится привычка вкусно есть, сладко пить, иметь деньги. Привычки очень быстро становятся сильнее вас, уже не вы руководите своими поступками и желаниями, а они, поступки и желания, ведут вас по жизни. Но вы все время берете в долг, занимаете, иногда рубли, иногда услуги. В один прекрасный день вы оказываетесь рабом, у вас нет ничего своего, все взято на время: рубль, носки, котлеты, возможность посмотреть редкую кинокартину, полежать на мягкой тахте. Вы оказались в ловушке. Причем вас в нее не заманили, вы сами, стараясь жить полегче, не утруждая себя, залезли в ловушку, захлопнули наглухо. Все, все чужое, а вы голенький, голодный, зависимый и избалованный, быстро отучившийся себя кормить, одевать и самостоятельно удовлетворять свои житейские потребности. Как вы относитесь к своему благодетелю? Вы его любите? Вы только и мечтаете убить его и освободиться.

— А почему не уйти? Если получаемое в тягость, порабощает вас, не легче ли уйти и освободиться? — спросил Лева.

Он начинал прозревать, становилось хоть как-то понятно: веснушчатый выхоленный муж, очень интересующий ребят из УБХСС; хорошенькая, молодая, уже пьющая девушка, которой следует заплатить за «дела постельные»; парень, вроде бы туповатый, но наверняка в житейских вопросах сметливый, должен быть в указанное время; в соседней квартире живет… Лева себя остановил. С Денисом Сергачевым вопрос сложный, здесь требуется жевать долго. Важно, что все они рабы, мечтающие восстать и освободиться.

Муж рабство свое считает для окружающих очевидным, находит жену мертвой, уверен, что укажут первым делом на него, и от трупа бежит.

Слуга, зависимый и тихо ненавидящий, обнаружив хозяйку мертвой, рассуждает, как и муж, и бежит, но возвращается, не в силах побороть любопытство: что же из всего этого будет?

Девушка, человек с фантазией менее изощренной, натолкнувшись на труп, не боится подозрения, возможно, потому, что ей единственной не приходила мысль о рабстве и убийстве, и поднимает тревогу. Вера знает, что присутствующие смерти Качалиной рады, — кстати, сказала об этом вслух. Она знает много, держится независимо, даже вызывающе.

«Если я прав, то убийца сидит напротив, пьет чай и философствует».

— Легче уйти и освободиться, чем убить. Нет? — повторил свой вопрос Лева.

— Куда уйти? — Сергачев возмутился. — Вы действительно не понимаете или прикидываетесь? Вы когда-нибудь алкоголика, сидящего за бутылкой водки, видели? Он знает: если будет продолжать пить, начнется приступ горячки. Что он сделает? Он разобьет бутылку! У него есть силы только на поступок, на разовое действие. Он не в силах находиться рядом с источником и не пить.

— Вы представляете Качалину источником, из которого люди напивались до белой горячки? — спросил Гуров. — И пить уже невозможно, и отказаться нет силы?

— Вроде того.

— Чтобы кормить, поить и всячески ублажать окружающих, надо откуда-то энергию брать.

— О, Елена — человек талантливый. В каждом человеке существуют скрытые резервы. Один может одно, другой способен на иное, в отдельности — пшик, нуль, а замкнуть по кругу — гидростанция.

— Не понимаю.

— Люди жизнь потратили и не поняли, а вы за час хотите разобраться.

— Допустим. Вернемся к источнику и разбитой бутылке. Вы говорили, что дважды у вас появлялась мысль об убийстве.

— Во сне видел, проснулся счастливым! Думаете, патология? Ничуть. Естественная потребность человека — себя обелить, другого за собственные грехи наказать. — Сергачев замолчал, ссутулился, на лице проступили резкие морщины.

— Так радуйтесь — источник засыпан, вы избавлены от приступов белой горячки. — Лева редко бывал жестоким, сейчас удержаться не смог.

— А чувство вины? — Сергачев смотрел слепо, не видя. — За живого спрятаться можно, за мертвого не спрячешься. Я понял только сейчас: мертвый всегда прав. Человека нет, и он прав, обвинить-то некого. Мне кажется, что Елена жива, и одновременно такое чувство, будто она умерла давным-давно.

— Человека убили.

— Я столько пережил, передумал за сегодня, часы растянулись в годы. — Сергачев не слышал, ему вполне хватало самого себя, как рассказчика, так и слушателя. — Я говорил о вине. Когда налицо преступление, должен быть виновный.

— Вы его знаете? — спросил Лева. Но с таким же успехом он мог бы расспрашивать памятник.

— Преступление и наказание! Человек опускается на дно, разлагается. Думаете, он видит, чувствует пагубный процесс? Ничуть. Он живет, радуется, чувство падения рождает состояние эйфории. И враз просветление: где я? Что со мной? Кем я был и кем стал, кто виноват? Разве человек способен признаться, даже при закрытых дверях, глядя в зеркало: мол, сам и виноват, и никто, кроме тебя? Никогда! Он быстро найдет виновного, за этим дело не станет. Елена очень удобный, даже подходящий для роли преступника человек. — Сергачев вновь замолчал, сосредоточился на какой-то мысли.

В дверь позвонили, Лева открыл.

— Лев Иванович, извините, вернулся Качалин, просит вас, — сказал Боря.

— Чтоб тебя и его, вас обоих, — пробормотал Лева, утопил язычок замка, поставил на предохранитель, сказал громко: — Одну минуточку, Денис Иванович! — и прошел в квартиру Качалиных.

За время Левиного отсутствия квартира неуловимо изменилась, он даже задержался в зеркальном, размножающем действительность холле, пытаясь осмыслить произошедшие перемены. Понял: изменения произошли не в квартире, а в нем, Гурове, который стал иначе воспринимать окружающее. Раньше зеркала лишь раздражали броскостью, сейчас он воспринял их как попытку исказить реальный мир, размножив его, сделать иллюзорным, нереальным. Бутылки на шкафах в кухне своим парадным строем тоже куда-то манили, обещали и обманывали, потому что на самом деле были просто пустыми бутылками.

— Лев Иванович, я вернулся. — Качалин чуть развел руками, выставив розовые ладони, и походил на рослого мальчика, который демонстрирует, что руки вымыл.

Лева лишь кивнул и саркастически ответил:

— Я вам очень признателен, Игорь Петрович. Идите сюда. — Он открыл дверь в кабинет.

За столом сидела Вера и, активно помогая себе языком, писала.

— Я попросил Веру Семеновну написать объяснение, — сказал тихо Боря.

— Абсолютно правильно. Значит, Игорь Петрович будет писать в другой комнате. — Лева хотел закрыть дверь, но Качалин подставил ногу:

— Извините, если мне необходимо что-либо писать, то я желал бы это делать в кабинете. Я, кажется, у себя дома?

— Может быть, женщине и гостье вы уступите, не станете производить переселение? — Лева вновь попытался закрыть дверь. Качалин не отступил.

— Перебьешься, — заявила Вера, не прекращая писать, даже не взглянув на мужчин, застрявших на пороге. — Хозяин! Ты когда стал хозяином? Тело только вынесли. — Она отложила ручку, подперла ладонью подбородок: — Ты меня, хозяин, не раздражай!..

Качалин растерялся, стоял, нелепо раскорячившись. Леве стало неловко не только за него, но и за себя, он отстранил Качалина и сказал:

— У нас будет еще время побеседовать, я вас внимательно, Вера, выслушаю.

Девушка почувствовала служебный тон Гурова, мгновенно изменилась:

— Я ничего такого, нервы, Лев Иванович. Извините.

Качалин уже безропотно устроился писать объяснение в гостиной.

Когда Лева вошел в кухню, сидевший за столом Бабенко торопливо поднялся. Следовавший за начальником Вакуров самодовольно улыбнулся: в порученном ему подразделении был полный порядок.

— Лев Иванович, я все написал. — Толик даже попытался выйти из-за стола. Гуров не дал, насильно усадил на место. — Взгляните, может, я чего не так, переписать нетрудно, я мигом.

Лева посмотрел объяснение, положил перед Толиком:

— Все так. Прошу вас, опишите подробно, где именно, в какой позе лежало тело.

— Это зачем? — Бабенко крутил в руках тяжелую хромированную зажигалку.

— Порядок, — лаконично ответил Лева.

Гуров уже направился к двери, вспомнив, что у него в кармане лежат изящная зажигалка и ключи Качалиной, остановился. Что его заинтересовало? Ключи или зажигалка? Лева торопился, хотел скорее вернуться к Сергачеву, но ключи и зажигалка неожиданно остановили, притягивали к себе.

«Черт тебя возьми, Гуров, первый раз ты суешь сам себе палку в колеса». Лева подбросил ключи, поймал, подбросил зажигалку, поймал, уложил их на столе рядышком, взглянул на них чуть со стороны.

Тихо заурчал телефон, аппаратов в квартире было четыре, и каждый имел свой голос.

— Слушаю, — ответил Лева, продолжая завороженно разглядывать ключи и зажигалку.

— Ты что там, прописался окончательно и официально? Побереги честь бедной девушки, не бери трубку, — произнес насмешливый мужской голос.

— Лично я пока не прописывался, а вы кого имеете в виду? — спросил Лева и отодвинул ключи и зажигалку, пытаясь сосредоточиться, хотя даже не подозревал, что этот разговор поможет ему раскрыть преступление.

— В десять ты берешь трубку, — думаю, на чашку кофе заглянул. В двенадцать опять ты, — думаю, Дэник зашел принять дозу. Сейчас уже пять? Ты не уходил? Как на тебя смотрит сам, лично? Ты что молчишь? Алло? Алло? Дэник, ты меня слышишь?

— Минуточку, не вешайте трубку. — Лева положил трубку рядом с аппаратом и бросился в гостиную.

— Игорь Петрович, возьмите трубку, вас. — Он старался говорить спокойно, но задыхался так, словно пробежал километры.

Сергачев был здесь в двенадцать! Сейчас главное установить, кто говорит. Кто говорит? Лева гипнотизировал, старался взглядом подтолкнуть Качалина, который неторопливо отложил ручку, выпрямился, будто умышленно растягивая секунды, наконец взял трубку и, вновь вздохнув, произнес:

— Ну? Что, кто? Я. — Он взглянул на Леву, на трубку и положил ее на аппарат. — Разъединили или разъединились. Нужно будет, перезвонит.

Лева положил трубку в кухне и вернулся к Качалину.

— Абонент что-нибудь произнес? — спросил Лева.

Качалин лишь пожал плечами, продолжал перечитывать написанное.

— Игорь Петрович, это важно. Вы слышали голос абонента?

— Важно?.. Лев Иванович, что сейчас важно? Голос? Слышал. Он спросил: кто говорит? И все.

Зазвонил телефон, Лева сказал:

— Ответьте, постарайтесь поддержать разговор, — и бросился на кухню, взял трубку.

— Да, — сказал Качалин. — Вас слушают. Алло? Вас не слышно, перезвоните.

Лева снова вернулся в гостиную.

— Сейчас телефон так работает, перезвонят. — Качалин махнул рукой.

— Звонивший ведь сказал два слова, вы не узнали голос? — спросил Лева.

— Голос? — Качалин провел пальцами по внутренней стороне воротничка. — Душно. Знакомый. А в чем дело? Извините, но у Елены были свои знакомые, они со мной, как правило, разговаривать не желали.

— Спасибо. — Лева сел на кухне рядом с телефоном, не обращая внимания на испуганно жавшегося Бабенко и следовавшего за своим начальником Вакурова, положил голову на скрещенные руки и стал ждать.

Могли снова позвонить. Могли, но не звонили.

— Написали, что я вас просил? — Лева строго глянул на Бабенко.

— Пишу, пишу. — Бабенко суетливо начал перекладывать листки. — Как мадам лежала? Сей минут, нарисуем.

— Живописец! — Гуров в сопровождении Бори вышел на лестничную площадку. — Убивают, убивают, минуты отдохнуть не дадут. — Щелкнул Вакурова по лбу: — Когда начальство шутит, полагается улыбаться.

Гуров прошел в квартиру Сергачева, бросил взгляд на часы. «На чем прервал нас Боря двенадцать минут назад? Что-то о виновности, о том, что Качалин — подходящий для роли преступника человек. Сергачев тоже подходит для роли преступника. В двенадцать Сергачев находился в квартире Качалиной, в тринадцать хозяйку обнаружили мертвой. Врач полагает, что смерть наступила в период с двенадцати тридцати до тринадцати тридцати. Как ни печально, Сергачев очень подходит для роли преступника. Интересно, что он сам думает по этому поводу?»

В комнате Лева занял свое место за столом, пригубил остывший горьковатый чай.

— Налить свежего? — спросил Сергачев.

— Спасибо, нет, — ответил Лева. — Так я вас слушаю.

— Нашли убийцу?

— Находят грибы, Денис Иванович.

— Как вы выражаетесь? Выявили? Установили?

— Следуя вашей теории, убить Качалину имел основания не один человек. И вы в том числе. Не так ли?

— Так. — Сергачев кивнул. — Так. У меня оснований, возможно, больше, чем у кого-либо иного. Если вы следили за ходом моих мыслей, ложных оснований, подтасованных, подложенных шулерской рукой.

— Вашей рукой, — уточнил Лева.

— Моей рукой, — согласился Сергачев.

— Но вы не убивали?

Сергачев не ответил, взял стоящий на столе бокал с какой-то жидкостью, видимо, с коньяком.

— Вы могли бы не пить?

— Не забывайте, инспектор, вы у меня в гостях. — Сергачев отхлебнул. — Вы у меня, а не я у вас.

«Верочка сказала, что Сергачев — человек слабый, — вспомнил Лева, — а я не поверил, считая себя слишком умным. Слабый, значит, на самолюбие не давить… Мягче, инспектор, мягче…»

— Гость может обратиться к хозяину с просьбой?

— Может, может. — Сергачев поставил бокал.

— Вы точно помните, что были у Качалиной только утром?

Сергачев снова не ответил, взглянул устало. Выглядел он плохо, морщины стали резче, глаза слезились.

— Презумпцию невиновности пока не отменили? Вы этот вопрос уже задавали. У вас есть основания мне не верить?

— Возможно.

— Мне надоела добровольно-принудительная беседа. — Сергачев поднялся, допил из бокала. — Я только вычищу зубы и умоюсь.

— И что дальше?

— Мы все поедем к вам на Петровку, где следователь нас официально допросит. Разве не так? — спросил Сергачев.

— Пусть будет так, — согласился Лева. — Заходите за нами, мы сейчас же и поедем.

Он задержался в дверях, давая возможность Сергачеву одуматься, но тот насмешливо сказал:

— Признаний под занавес не последует…

— Мы сейчас поедем в управление, — заявил Лева, входя в квартиру. — Процедура обязательная!

Вера заявила:

— Я не могу, я на работе.

Лева посмотрел на девушку и не отводил взгляда, пока она не отвернулась. Неторопливо взял объяснение Бабенко. Все, что написал Толик, было хорошо знакомо, лишь последние строчки привлекли внимание. По его словам, мертвая Качалина лежала совершенно не так, как была обнаружена Верой и Сергачевым, как застали тело эксперт и Гуров. Он перечитал объяснение еще раз — уже полностью сложившаяся картина преступления, кто именно и в какое время убил Качалину, распалась, будто по только что созданному цельному сосуду ударили молотком. Лева смотрел на осколки и решал, как же теперь собрать все воедино. И вдруг он понял, что последние полчаса занимался самообманом, пытался убедить себя в том, что версия сложена правильно, а от двух фактов, которые в созданную им картину преступления не вписывались, взял и отвернулся, словно фактов этих не существует.

Лева вспомнил, как в юности, решив смазать швейную машинку, разобрал ее, а когда собрал, две железки оказались лишними, машинка не желала их принимать, они не втискивались в ее железное нутро. Машинка, хорошо смазанная, крутилась совершенно бесшумно, выглядела великолепно, но, к сожалению, не шила. «И в бухгалтерии излишек опаснее недостатка», — вспомнил Лева и обратился к своим излишкам. Ключи от квартиры в кармане убитой и последний телефонный звонок, когда Леву приняли за Сергачева, в собранную картину преступления не влезали и влезть не могли. Он закрыл на них глаза, но факты, как известно, вещь упрямая, в результате труп в объяснении Бабенко оказался в другом месте. Гуров растерялся. Ехать в управление было не с чем, не мог же он заявить руководству: я пришел к выводам, которые оказались ложными, никаких иных версий не имею, ничего добавить не могу.

— Готовы, Лев Иванович. — Боря уложил все бумаги в папку, собрал Веру, Качалина и Бабенко у двери.

— Минуточку, — буркнул Гуров, ушел в гостиную и опустился в кресло.

«Баба Клава рассказывала, что в семилетнем возрасте если я не мог ответить на вопрос, то забирался под стол. И долго я тут собираюсь отсиживаться?»

Лева вытянул ноги, оглянулся и вместо поисков решения начал думать о постороннем. «Интересно, кто обставлял квартиру? Вещи все необычные, уникальные, сколько сил потрачено, чтобы отыскать такой инкрустированный столик! А зачем, спрашивается? Хозяйку заберут в крематорий, хозяина, судя по всему, мои коллеги тоже заберут, и мир этот перестанет существовать. Вещи переберутся в другие квартиры, где создадут иные миры. Интересно, кто будет сидеть в этом кресле через год? Мне пора вставать, меня ждут, я должен принять решение. А ведь Турилину наверняка не хотелось вызывать меня, но его попросили, и он рассчитывал, он на меня надеялся». Лева представил, как начнет докладывать, Константин Константинович поймет с полуслова, что результата нет, кивнет и скажет: «Спасибо, Лева, можете отдыхать».

— А я, между прочим, не напрашивался! — пробормотал Лева обиженно, пожалел себя и хотел было сосредоточиться на этом чувстве, но услышал скрип двери. На пороге стоял Боря Вакуров и, прикрывая рот ладонью, пытался деликатно кашлянуть.

Лева обреченно кивнул, поднялся, выйдя в холл, начальническим тоном сказал:

— Поехали, Анатолий. Возьмите, пожалуйста, в свою машину Веру, Сергачева и товарища. — Лева указал на Борю. — Он вам покажет дорогу и оформит пропуска. Игорь Петрович, вы и я поедем на служебной.

— Не в лесу, не заблудились бы, — усмехнулся Бабенко. — Хоть и не бывал, контору вашу знаю. Пропуска он пусть нам на выход оформит, внутрь мы бы и сами пробрались.

«Парень неожиданно оказался с юмором, — заметил Лева, — несколько часов «кабыть» да «небыть» — и вдруг заговорил нормально. Я его с самого начала недооценивал, отсюда все потери и убытки. Начнем сначала, начнем с нуля».

— Анатолий, минуточку. — Лева придержал Бабенко, пропустил всех в лифт, махнул рукой: — Поезжайте, мы вас догоним.

Толик смотрел вопросительно. Гуров достал из кармана ключи, подбросил на ладони, спросил:

— Чьи это ключи, Анатолий?

Толик взял, глянул мельком, сказал равнодушно:

— Качалиных.

— Правильно, Бабенко. — Лева нажал на погасшую кнопку и вызвал на свой этаж освободившуюся кабину лифта. — Ключи находились в кармане Качалиной.

— Ну и что?

— А то! — Гуров попытался скрыть торжество. — Если бы Качалина вышла в соседнюю квартиру, то, имея в кармане ключи, она бы дверь захлопнула.

— Не понимаю. Ну, захлопнула?

— Как же вы в квартиру вошли?

— Дверь была открыта! — Толик протестующе замахал руками.

— Лжете! Вам открыла дверь сама Качалина. Когда вы пришли, она была жива!

Лева вошел в приехавший лифт, подождал Бабенко, нажал кнопку первого этажа:

— Вы сейчас узнали, что муж нашел жену мертвой, и испугались, что в убийстве могут обвинить вас.

— Я не убивал! Клянусь!

— Хозяйка была жива?

— Я не убивал!

Дверь лифта распахнулась, Боря Вакуров поджидал начальство на улице. Лева подошел к нему и, глядя на Толика Бабенко, быстро заговорил:

— Девушка и Сергачев ответят перед законом или нет — сейчас неизвестно. А Бабенко, на мой взгляд, имеет с собой валюту либо что-то еще противозаконное. По дороге в управление глаз с него не спускай, не дай выбросить. Приедешь — сразу в кабинет, и понятых, все, что у него в карманах, изымешь и оформишь.

Вакуров кивнул, подошел к Бабенко, подождал, пока тот сядет за руль, усадил Веру и пропустил Сергачева на заднее сиденье, сам сел рядом с Толиком. «Хорошо действует мальчик, очень вежливо и профессионально», — отметил про себя Лева, провожая взглядом отъезжающих.

Жара спала, воздух чуть остыл, но стал плотнее, дышалось так, будто прижимаешься лицом к выхлопной трубе автомобиля.

— Лев Иванович, у меня же машина, — сказал Качалин.

— Водитель приедет и будет ждать, — ответил Лева.

— Мы предупредим вахтера, она передаст, что мы уехали. — Качалин поздно сообразил, что Вера тоже уехала, договорил до конца и сконфузился.

Гуров кивнул, слабо улыбнулся, и их диалог закончился. Без дополнительной информации, без дополнительного толчка извне Лева увидел всю картину преступления, все действия в их нелепой, циничной, но логической последовательности. Ключи в кармане Качалиной и телефонный звонок заняли свои места, то есть встали там, где им и положено было находиться. Лева вздохнул, расправил плечи, выпрямился, словно опустил непосильную ношу. Казалось, она раздавит его, дороге нет конца, а вышло — пронес даже лишнее.

— Лев Иванович, это ваша? — спросил Качалин.

Черная «Волга» с торчащей из крыши антенной стояла рядом с Гуровым, а он, задрав голову, смотрел за горизонт.

Из машины вышел невысокий плотный мужчина в форме следователя прокуратуры, доброжелательно посмотрел на Качалина и Гурова, кивнул и, взяв Леву под руку, отвел в сторону.

— Здравствуйте, Петр Семенович, — сказал Лева, мысленно подбирая слова для четкого и короткого доклада.

— Здравствуй, Лев Иванович. — Следователь хотя и смотрел снизу вверх, но выражение у него было покровительственное. — Извини старика, что припозднился, день выдался неприятный. Рассказывай.

— Дрянная история. Ударили сгоряча, разбили височную кость, смерть наступила мгновенно. Нелепая дилетантская попытка инсценировать несчастный случай. Протоколы осмотра экспертами оформлены, орудие убийства обнаружено, изъятие оформлено, все отправлено к нам. Свидетели там же, вы можете ознакомиться с документами и всех допросить.

— Понял. — Следователь взглянул на прогуливающегося неподалеку Качалина.

— Муж, — сказал Лева.

Следователь оглядел Леву, лукаво подмигнул:

— Лев Иванович, все так просто, тебе было легко, — но тон его и выражение лица говорили о том, что он прекрасно понимает, как инспектор устал.

Лева улыбнулся благодарно, кивнул.

— Вы поезжайте, я дождусь нашу машину и буду тотчас. — Он встретился со следователем взглядом, увидел в его глазах то ли просьбу, то ли требование, не выдержал и сказал о главном: — Надеюсь, что познакомлю вас с убийцей.

— Спасибо. — Следователь кивнул, вернулся к машине и уехал.

Буквально через несколько минут подошла «Волга» МУРа.

— Моя, персональная. — Лева пропустил Качалина вперед, сел рядом. — Пожалуйста, домой.

Новый, незнакомый Гурову водитель, тоже сомлевший от жары, посидел некоторое время, не двигаясь, ожидая, когда этот парень назовет точный адрес. Гуров молчал, водитель тронул машину, долго бурчал совершенно нечленораздельное, что в переводе на общечеловеческий язык означало: «Ты, парень, уже совсем зарвался. Вызываешь оперативную машину, чтобы тебя с дружком к бабе возил. У меня один дом, туда и доставлю, там хоть генерал, хоть сам диспетчер… пусть меня убьют».

— Как же это произошло, Игорь Петрович? — спросил Лева.

— Вы о чем? — Качалин задумался и от вопроса вздрогнул.

— Я неправильно сформулировал вопрос. — Лева опустил стекло, но ветер не освежал, а влажно прилипал к лицу. — Как вы ударили жену бронзовой статуэткой, я знаю.

— Вы что? Что вы говорите?

— Помню, в детстве я разбил бинокль отца. — Лева замолчал. — Извините, глупости говорю. Мне кажется, вы не можете поверить в происшедшее, все хотите проснуться и не можете, верите, упрямо верите, что проснетесь. Я говорю жестокие слова, но я не в силах изменить реальность.

— Я не убивал Елену. — Голос Качалина прозвучал тускло и бесцветно, таким слышится голос робота, когда читаешь научную фантастику.

— Понимаю, вы ударили. — Лева вздохнул и замолчал, он тоже устал, говорить, в общем-то, бессмысленно. Качалину к жизни не возвратить.

Светофор подмигнул зеленым, водитель остановил машину, что было абсолютно не в его привычках. Он работал на оперативной машине чуть больше недели, использовал право преимущественного проезда где только мог, а уж на мигающий зеленый останавливаются только частники с травмированной психикой и двумя дырками в талоне предупреждений. Водитель стремился растянуть дорогу до управления максимально. Этот парень, так водитель называл про себя Гурова, рассуждал об убийстве, как нормальные люди говорят о том, что неплохо бы выпить пивка. «Жди, так он тебе и расколется, если и порешил свою бабу», — злорадно подумал водитель.

— А почему вы?.. Почему вам такое?.. — Договорить Качалину не удавалось. — Как вы смеете?

— Мы нашли статуэтку в мусоросбросе. — Лева не хотел ничего доказывать, он свою работу закончил, следователь сделает свое дело.

Гуров обманывал себя, не отдавая отчета, наверное, от усталости. Конечно, ему хотелось поставить точку, кивнуть следователю: мол, преступник сейчас пишет признание, придется подождать, извините, он скоро закончит.

— Божок стоит на этажерке, каждый может схватить, — быстро заговорил Качалин. — Почему я? Сергачев в двенадцать находился в квартире, вы же знаете.

— Разве я говорил, что мы нашли именно китайского божка? «Я вроде гробовщика, забиваю последние гвозди, — подумал Гуров. — Но ведь он убил человека, довела его жена до последнего удара или нет, решать суду. Мое дело восстановить последовательность событий, вытащить на божий свет госпожу истину».

— Вы сказали «статуэтка». — Качалин защищался по инерции…

— Там же стоят бюстик Пушкина, фигурка теннисистки.

— А нет именно божка, — перебил Качалин.

— А вы в гостиную не заходили и не можете знать, что на этажерке отсутствует. — «У тебя такая профессия, Гуров, тут уж ничего не поделаешь», — оправдывался Гуров. — Поверьте, Игорь Петрович, у вас нет возможности защищаться, выкручиваться. Вы сказали, что Сергачев в двенадцать находился в квартире. Во-первых, это неправда, во-вторых, я вам о телефонном звонке не говорил, вы напрасно его организовали. Как говорят юристы: попытка с негодными средствами. Понадобится, мы звонившего найдем, он не захочет стать соучастником и расскажет, как вы его уговорили. Игорь Петрович, вы же знаете этого человека, он расскажет? — Лева заставил себя заглянуть в плоское лицо Качалина. — Вот видите, обязательно расскажет.

— Он не расскажет…

— Вы начинаете говорить глупости. Вы, после того как ударили, — Лева перестал употреблять слово «убийство», — говорите и делаете глупости, топите себя. Совершенно идиотская инсценировка, отрицали приезд, затем этот звонок…

— Толик Бабенко приезжал до меня и видел труп! — Качалину показалось, что он нащупал твердое дно и сейчас выйдет на берег. — Вы ничего не сможете доказать! Бабенко видел труп! Елену убили до моего приезда! Правда, она всегда…

— Безусловно, — перебил Лева. — Я согласен: истину спрятать трудно, в вашей ситуации невозможно. — Он разозлился: «Себя мучает и меня». — Бабенко виделся с Еленой Сергеевной, разговаривал с живым человеком, трупа не видел, даже не знает, как он лежал, о чем и написал в своем объяснении. Бабенко испугался, решив: раз вы обнаружили труп, то подозрение сразу падет на него, дурака Толика Бабенко, и начал врать. Привести его в сознание — дело несложной техники. Я вам, Игорь Петрович, попытаюсь помочь, вы решайте, как себя вести дальше. Не перебивайте меня, постарайтесь понять. Наши разговоры с вами юридической силы не имеют, вы лгали, изворачивались, все это лежит в области нравственности, дело вашей совести. Факты же таковы: вы ударили предметом, который попался под руку, следовательно, в ваших действиях не было заранее обдуманного намерения. На допросе начнете врать, изворачиваться — уличат вас непременно, все докажут, плюс вы оставили труп, бежали. Все вкупе произведет на суд самое мрачное впечатление.

— А так я предстану перед судом весь в белом. — Kачалин натужно рассмеялся.

Водитель от неожиданности рванул руль, машина чуть не вылетела на тротуар.

Лева похлопал водителя по плечу и сказал:

— Три года назад я расследовал убийство. Погиб хороший человек. Мне рассказывали: преступник, оправдываясь, порой говорил: «Что выросло, то выросло».

Неожиданно Качалин схватил Леву за руку и зашептал:

— Растет дерево, трава растет. Я человек! Я счастья хочу! А она плевать на меня хотела! Я — в тюрьму, а она другого приведет. Сносила туфли — новые купит! Я приехал и совета попросил, говорю: мол, плохо мне… А она улыбнулась жалостливо и говорит: «Всегда хорошо не бывает. Ты мужчина, решай свои проблемы сам». — Качалин всхлипнул, отодвинулся на край сиденья и совсем тихо закончил: — Так я и прожил свою жизнь.

«Волга» остановилась у подъезда, водитель повернул ключ зажигания и сказал:

— Вы дома, прошу!

— Спасибо.

Лева вышел из машины, подождал Качалина, указал на подъезд, кивнул водителю и вошел следом за Качалиным.

Николай Псурцев СУПЕРМЕН Часть первая. 20-26 июля

Сегодня тихо и безветренно, покойно и солнечно с самого утра. Днем в каленом сизо-белом небе висели два-три облачка, дырявые, косматые, да и те обречены были, растаяли к вечеру. А еще ночью шел дождь, злой и студеный. И вчера он шел, и позавчера. Тяжелый, он побил цветы, кустарник, издырявил, а затем и зацементировал пляжи, жестоко разогнал пригревшихся отдыхающих, выхолодил прибрежную кромку моря, изувечил дороги глубокими обширными лужами.

И конечно, берег в этот день был пустынный и скучный, и не отливал песок золотом слепяще и весело, и не томилось в нем больше тепло, такое желанное и уютное, был он серый и мокрый и утрамбованный почти до твердости заезженного проселка. Все ждали, когда он размякнет, высушится. Когда это будет? К ночи? Завтра?

…Вдоль пляжа неслась машина, ревела сердито, мощь свою выказывая. Ружин гнал «Жигули» почти на предельной скорости. Неожиданно затормозил, вывернул вбок, так, чтобы закрутилась машина волчком, веером высекая из-под колес мокрый песок, завертел восьмерки на полном ходу; подбадривая себя хриплыми вскриками, вдруг врезался в воду, въехал как на амфибии по самые дверцы, развернулся по дну, бешено вспенивая бегущие к берегу волны, и погнал вдоль пляжа, с шипеньем рассекая воду.

Лера охала, вскрикивала, то и дело зажмуривалась в испуге, вдруг хваталась за руль, а при резком повороте опрокидывалась на Ружина, непроизвольно обнимая его.

— Умница. Не надо скрывать своих потаенных желаний,- объявлял Ружин и добавлял, веселясь: — Еще разок, пожалуйста,- и снова на предельной скорости клал машину в вираж.

Они не видели, как бесшумно, выключив мотор на спуске, катил по шоссе вдоль пляжа сине-желтый милицейский мотоцикл с коляской и со старшим сержантом в седле. Одной рукой старший сержант держался за руль, другой расстегивал шлем, стирал со лба пот. Жарко, а старший сержант в теплом кителе, и галстук тугой петлей сжимает его горло. Приказали позавчера по случаю дождей и холодов в кителе на смену заступать, а сегодня не отменили, вот и парится старший сержант, не смея пуговку расстегнуть — дисциплинированный, сознательный, примерный. Остановил он мотоцикл там, где кусты погуще, чтоб со стороны пляжа трудно заприметить его было, снял шлем, подправил влажные короткие волосы и принялся бесстрастно наблюдать за ружинскими кренделями.

— Я больше не могу,- сказала Лера, мертво вцепившись в сиденье. Ружин сделал очередной вираж, крутой, с рисковым креном.- Я умру, прямо здесь. И тебя посадят. Убийца.

— Меня оправдают,- возразил Ружин.- Я докажу, что ты нимфоманка и садомазохистка. У нас этого не любят.

— Дурак,- сказала Лера.

— Хо-хо-хо,- отозвался Ружин.- Не любишь правду…

— Я тебя ненавижу,- почти не разжимая губ, проговорила Лера.

— Раз так,- Ружин пожал плечами,- я могу выйти.- Он вдруг бросил руль, открыл свою дверцу.

Лера вцепилась в него, закричала испуганно:

— Не надо, Сереженька!

Ружин захлопнул дверцу, положил руки на руль, заметил удовлетворенно:

— Значит, все-таки я тебе нужен?

— Конечно же нет,- Лера отвернулась к окну, хмурясь.

— Нет? — переспросил Ружин.

— Нет,- подтвердила Лера.

— Тогда смерть,- сказал Ружин.- Для обоих. Я давно думал об этом. Она соединит нас навечно.- Он разогнался с ревом, мощно. -До скорого свидания!

Машина неслась на темную, мокрую скалу, с острой верхушкой. Лицо у Ружина недвижное, маска, глаза без выражения, прозрачные, солнце бьет в лобовое стекло, и стекло оттого белое, будто молоком залитое. Лера закричала истошно, обреченно. Высокий, звенящий голос сорвался на хрип. Ружин вдавил педаль тормоза. Машина, качнувшись, застыла перед самой скалой. Лера обхватила руками голову, сморщилась некрасиво, заплакала, тихо, безнадежно.

— Ну зачем? — сказал Ружин скучно.- Зачем, а?

…Старший сержант сплюнул, проследил за полетом плевка, внимательно рассмотрел место падения, аккуратно засыпал плевок и, обтерев со лба пот рукавом кителя, надел лежавшую в коляске фуражку.

Лера достала сумку с заднего сиденья, вынула косметичку, смотрясь в зеркальце, платком вытерла щеки, промокнула глаза, выпятив нижнюю губу, подула на них.

— Ты за что-то мстишь мне? — спросила она.- За что? Ружин оживился.

— Мщу,- кивнул он.- За тех добрых и порядочных парней, которых ты совратила и обесчестила.- Он повысил голос, заговорил торжественно-обличающе: — За тех, кто поверил тебе и которых ты обманула! Я мщу за поруганную честь, за отцов-одиночек…

— Я не шучу,- перебила его Лера.

— А я шучу,- ухмыльнулся Ружин.- Шучу, понимаешь? Я веселый. Ты не замечала?

— Поехали,- сухо сказала Лера.

— Поехали,- согласился Ружин.

Машина тронулась и покатила к шоссе, почти к тому самому месту, где хоронился старший сержант в кителе и с мотоциклом. Скрипуче пробуксовывая на отлогом подъеме, автомобиль наконец выбрался на шоссе. Сержант надвинул фуражку на лоб, перегнулся, достал из коляски жезл, ударил им, будто дубинкой, несколько раз по ладони левой руки и неторопливо пошагал навстречу. Когда машина была метрах в двадцати, он махнул жезлом.

— Ну вот еще,- сказал Ружин и прибавил газу. Сержант невольно отпрыгнул в сторону. Опомнившись, засвистел что есть силы, мелко подергивая головой от напряжения.

— Во соловей,- усмехнулся Ружин, взглянув в зеркальце заднего обзора.- Ща фуражка слетит.

— Кто придумал эти дурацкие свистки? — сказала Лера.- Звук у них неправильный, истеричный, безвкусный. От него хочется бежать, а не останавливаться. Глупые люди. Вот если бы ГАИ флейты дали.

— Или в крайнем случае горны,- заметил Ружин.

— Нет, флейты лучше,- мотнула головой Лера.- Они нежнее, мелодичней…

— А горны громче,- не отступал Ружин.- Их лучше слышно.

— Дело не в громкости,- разозлилась Лера.- А дело в отношении к людям… Флейта говорит: «Остановитесь, пожалуйста, дорогой товарищ, к моему глубокому сожалению, я должен проверить у вас документы…» А горн, что и свисток: «Стоять! Документы давать! Всех расстрелять!»

— Нет,- не согласился Ружин,- у горна все-таки звуковой оттенок более уважительный и солидный, чем у свистка…- Он взглянул в зеркальце и подивился: — Резво шпарит. Ну-ну,- сказал он и надавил на акселератор.

Шоссе ушло в сторону от моря, потянулось в гору, вдалеке замелькал серпантин. Ружин уверенно и красиво вписывался в повороты. Сержант стал отставать. На втором витке он съехал с шоссе и двинул напрямик, по грязи, камням, мокрой траве. Мотоцикл ревел, буксовал, выбрасывая из-под колес комья мокрой земли и наконец завалился набок, придавив сержанту ногу. Сержант заорал, и лицо у него сделалось свекольным.

Но вот, вдоволь наизвивавшись и набранившись, неразборчиво и невнятно, но чрезвычайно грубо и зло, сержант выбрался все-таки из-под мотоцикла и, держась за фуражку, спотыкаясь, помчался наверх, к шоссе. Успел-таки. Замызганный, свирепый выбежал на середину дорогу, расставил ноги, расставил руки, залился визгливым свистом, задрожал от победной радости.

Лера, скривившись, закрыла уши руками, а Ружин ухмыляясь, метрах в двадцати от сержанта резко надавил на тормоз. Заскрипели колодки, зашипели колеса, машину повело слегка юзом, и остановилась она возле самого сержанта. Бампер уперся прямо ему в ноги. Ружин открыл дверь, но выходить не стал.

— Угости сигареткой,- попросил он.

— Что? — оторопел сержант.

— Целый день за рулем,- Ружин помассировал шею.- А ни одной сигаретки так и не выкурил. Хочется, понимаешь ли, до смерти…- Ружин удивленно уставился на сержантовы галифе: — А чего грязный-то такой? — спросил сочувственно.

— Документы! — вскипая, выцедил сержант.

— Документы? Ну давай, показывай,- добродушно улыбнулся Ружин и протянул руку.

— Твои документы! — сержант слабо шевельнул закаменевшими от злобы губами и вдруг заорал: — Быстро! Давай быстро!

Ружин вылез из машины, успокаивающе выставил ладони, зачастил бархатно: — Тихо, тихо, тихо…- Извлек из кармана куртки документы, протянул сержанту. Тот нетерпеливо вырвал их и стал жадно рассматривать, одновременно мстительно восклицая:

— Въезд в заповедную зону! Неповиновение работнику милиции! Превышение скорости!.. Дорого заплатишь!

— Сержант, сержант,- миролюбиво проговорил Ружин,- послушай, здесь такое дело…- Он наклонился к уху милиционера и что-то энергично зашептал. Шептал долго. Лицо сержанта понемногу прояснилось, губы размягчились, запунцовели, он то и дело поглядывал сквозь стекло на Леру, наконец, кивнул головой, и тогда Ружин вынул из кармана сиреневую купюру и протянул ее сержанту, тот опять кивнул и положил деньги в карман. Получив документы, Ружин кинул их через открытое окно на сиденье, затем опять полез в куртку и вынул оттуда красную книжицу. Раскрыл ее, показал сержанту, представился:

— Капитан милиции Ружин. Старший оперуполномоченный уголовного розыска. Теперь твоя очередь,- Ружин протянул руку.- Документы.

Удивительные порой процессы происходят в человеческом организме, все вроде уже дотошные врачи объяснили, ан нет, все равно изумляешься, когда видишь, как лицо человека в мгновенье меняет цвет, как в мультфильме. Был сержант бурачковый, а стал сержант крахмальный, даже глаза обесцветились.

— Нет,- сказал он.- Да,- сказал он.- Хотя нет,- сказал он.- Хотя не знаю, сказал он и стал тереть глаза, как ребенок, а потом сказал: — Я больше не буду, простите,- а потом сказал: — Я не местный, и в армии отличником боевой и политической подготовки был, музыкальным ансамблем руководил, пользовался авторитетом…

Ружин сунул удостоверение сержанта в карман, вскинул голову, проговорил негромко, но весомо:

— Такие, как ты, ввергают отечество в хаос. Такие, как ты, способствуют хозяйственному развалу и моральному застою. Ты тот самый бракованный винтик в механизме, который мешает этому механизму нормально работать, а вам, этим винтикам, имя легион, вас сотни, тысячи, миллионы.

— Десятки миллионов,- обиженно подсказала Лера из машины.

— Десятки миллионов,- подтвердил Ружин.- Такие, как ты, позорят, компрометируют, дискредитируют само звание — советский милиционер.- Ружин вытянул к небу указательный палец.- Это же высочайшее, это святейшее звание — советский милиционер… Ты зачем пошел в милицию? А? Чтобы форму получить? Чтобы деньги получить? Чтобы власть получить? Чтобы восполнить свою ущербность, неполноценность? Чтобы отомстить кому-то? Чтобы что-то доказать кому-то? Или чтобы избавить общество от мерзавцев и негодяев?

Сержант какое-то время моргал, прикусывая губу, а потом ответил:

— Эта… Чтобы избавить…

Ружин просунул голову внутрь машины:

— Он идиот,- сказал он Лере.- Открой бардачок. Достань листок бумаги.

Ружин выпрямился, положил бумагу на капот, извлек из нагрудного кармана ручку, подал ее сержанту.

— Пиши,- сказал он.

— Что? — обреченно спросил сержант.

— Я продиктую.

Сержант согнулся над капотом.

— Начальнику управления внутренних дел..- диктовал Ружин.- Я, такой-то такой-то, такого-то числа, в таком-то месте получил от такого-то владельца автомашины такой-то деньги в сумме двадцати пяти рублей за нарушение своих должностных обязанностей.- Сержант бросил писать и испуганно поднял голову.- Пиши, пиши,- спокойно сказал Ружин.- Или можем разобраться прямо сейчас, в управлении. Поехали,- предложил он.- Или об этом будут знать только я и свидетель,- он указал на Леру. Сержант опустил голову.- За нарушение должностных обязанностей,- продолжил Ружин,- кои выражались в отсутствии наказания водителя такого-то за въезд в заповедную зону, превышение скорости, неповиновение работнику милиции. С красной строки. Я все осознал. И больше такого в моей профессиональной практике не повторится. Число, подпись.

Ружин все добросовестно прочитал, кивнул, сложил бумагу, сунул ее в карман. Протянул руку, сказал коротко: — Деньги,- и деньги положил в карман, а взамен отдал сержанту документы. Сел в машину.

— Бывай здоров,- сказал на прощанье. Машина тронулась, и Ружин рассмеялся:

— Как он вдумчиво мне внимал, ты видела?

— Я видела, как ты упивался,- ответила Лера.

— Ты несправедлива,- возразил Ружин.- Я работал. Авось когда-нибудь эта бумажка и пригодится.- Он машинально посмотрел в зеркальце — на шоссе сзади никого не было — и опять заговорил: — Однажды старый еврей пришел к Гришке Распутину и дал ему сто рублей. «Зачем?» — удивился Гришка. «Может, вспомнишь когда»,- ответил еврей. Вот так.

— Какой ты ушлый,- усмехнулась Лера. Ружин искоса посмотрел на женщину.

— Дальновидный,- поправил он.

…Когда они въехали в город, стало смеркаться. Грустное время, и уже не день, и еще не вечер, и не ночь, так, не поймешь не разберешь, словно вне жизни существуешь в этот час, без опоры, без определенности, мысль не может ни за что зацепиться спасительное… Так не у всех, наверное. Да, конечно же не у всех. А у Ружина так…

Город готовился к вечеру, засветились неоновые буквы на отелях, засветились окна в кафе и ресторанах. Густо потек народ с пляжей. Надо быстро поужинать. И приодеться — для прогулок и развлечений.

— Уже темно,- сказал Ружин.- Может, прямо к дому?

— Нет,- ответила Лера.- Останови тут. Старухи в твоем дворе, как кошки. Им что ночь, что день… Ружин притормозил. Лера вышла.

— Через пять минут жду,- сказал Ружин ей вслед и мягко тронулся с места.

В своем дворе он припарковал машину, вышел, любезно поздоровался с глазастыми старушками, поднялся на третий этаж, вошел в квартиру, закрыл дверь, прислонился к ней спиной, с силой провел пальцами по лицу, зашел в ванную, включил свет, намочил под краном руки, опять провел ладонями по лицу, взглянул на себя в зеркало.

— Зачем? — спросил он себя.- Зачем, а?

В комнате он снял куртку, бросил ее на диван, расстегнул рубашку, потянулся с усилием, взял сигарету, прикурил, массируя шею, подошел к окну, нагнулся, рассеянно вглядываясь в темный провал его, пробормотал что-то и, неосторожно подавшись вперед, ткнулся лбом в стекло. Стекло треснуло сухо, задрожало, глухо прогудев, и два крупных клинообразных куска обвалились со звоном, раскололись между рамами.

— А-а-а, черт! — взвыл Ружин, смахивая кровь со лба. Входная дверь распахнулась, вошла Лера, она бросила сумку и ключи на кресло и только после этого заметила разбитое окно и кровь на лице у Ружина. Подбежала, заохала, разглядывая; помчалась в ванную, принесла мокрое полотенце, стерла кровь…

— Ерунда,- сказала.- Ссадина.

Залепила ранку пластырем, провела прохладной ладонью по щеке Ружина, по губам. Он улыбнулся, поцеловал ее пальцы.

— Как не вовремя,- сказал он.- С такой мордой я распугаю весь ресторан.

— Отлично,- смеясь, проговорила Лера.- Я хочу поскорее посмотреть, как это будет. Представляешь,- она сделала свирепое лицо, сдвинула брови и выпятила челюсть,- ты входишь первый, со ссадиной. Крик ужаса, все срываются с места и, опрокидывая столики, мечутся по залу. И тут появляюсь я. Удивление. Восторг. Обмороки.

— Инфернальная парочка,- содрогнулся Ружин. Лера посмотрела на часы.

— Пора собираться,- сказала она, держась за Ружина, расстегнув туфли, небрежно скинула их и босая прошлепала в ванную.

Ружин сел на мягкую квадратную кровать, покачался на ней несколько раз, с веселым любопытством прислушиваясь к томным вздохам матраца, потом потянулся к телефону, стоящему на тумбочке, набрал номер.

— Это я,- сообщил он, когда ему ответили.- Ну как?.. Наверное, он дозвониться не может, вы там, балаболки, висите на телефоне… Ну хорошо, еще полчаса я дома, потом минут двадцать в дороге и примерно до часу буду в «Кипарисе», звони туда, спросишь метра, Михалыча, он позовет. Все.

Шум воды в ванной стих. Появилась Лера. Она никак не могла справиться с просторным и длинным ружинским халатом, он волочился по полу, путался в ногах. Сделав шаг, чуть не упала, хихикнула. Лоснящееся от крема лицо было расслабленным, умиротворенным.

— Хочется жить,- сказала она и добавила, подумав: — Я останусь у тебя после ресторана. Плевать на все.

— Я всегда верил в тебя,- сказал Ружин.- И не ошибся.- Он поднялся.- Какой костюм надеть?

— Бежевый,- откликнулась Лера,- французский. Мой любимый.

Ружин вышел из комнаты.

Лера закрыла глаза, вздохнула глубоко, решительно подошла к телефону, сняла трубку и вдруг заколебалась, потерла трубкой висок, посмотрела в окно. Под черным небом насыщенной жизнью и электричеством волновался город.

— Наймусь юнгой и уйду в Сингапур,- сказала Лера.- Там бананы.

Она набрала номер, ласково заулыбалась трубке.

— Мишенька, ты уже дома? — тихо спросила Лера.- Молодец. Ты у меня примерный. Есть суп, есть картофельные котлеты… А, уже поел… Ну, посиди, почитай или поработай. Приду поздно, наверное, ночью… Не сердись. На мне сейчас два индивидуала из Бельгии. Ленка заболела, другого переводчика не могли найти, как всегда, под руку попалась я, надо их проводить, а до этого покатать по ночному побережью. Программа… Ну, не сердись… Целую…

Повесив трубку, невесело усмехнулась и сразу стала набирать другой номер.

— Лёнечка,- нежно проговорила она.- Слава богу, что сам подошел. Ты прости, мы увидеться не сможем. Надо побыть дома. Опять напряженка с Мишей. Он, по-моему, догадывается… Нет, нет, не о тебе, вообще… Злой, по телефону всем отвечает, что меня нет… Хорошо? Ну, до завтра.

Ружин быстро и умело завязал перед зеркалом темно-бордовый узкий галстук, поправил воротник рубашки, осторожно провел пальцами по аккуратно уложенным волосам, надел пиджак.

В зеркале увидел Леру. Она стояла на пороге комнаты в белом платье, коротком, почти прозрачном — тонкие ноги, длинные, золотистые от загара, рот приоткрыт нарочито, с вызовом.

— Я раньше никогда никуда не опаздывал,- сказал Ружин, не оборачиваясь. Но, как появилась ты, я делаю это регулярно.

Он снял пиджак, швырнул его в кресло, не отрывая взгляда от женщины, жадно рассматривал ее в зеркале. Она вошла в комнату, встала рядом, дурачась, чуть наклонилась, тряхнула головой, волосы закрыли лицо, густые, ни глаз не различишь, ни губ.

— А я тебя вижу,- сказала Лера, смеясь.

Ружин неожиданно быстро притянул ее к себе, поцеловал.

— Платье,- слабо выдохнула Лера.

Ружин мял ее как куклу, судорожно шарил руками по телу. Затем, не выпуская из объятий, настойчиво потянул женщину за собой на кровать. Лера покорилась.

— Сейчас,- прерывисто зашептал Ружин.- Сейчас…- Он суетливо развязывал галстук…

Затренькал телефон. Ружин расстегнул рубашку. Телефон звонил.

— Идите вы к черту! — выругался Ружин и внезапно замер. -Минуту,- сказал он Лере, поднялся и взял трубку.- Да,- выдохнул нетерпеливо. Позвонил-таки. То, что надо. Когда? Где? Отлично. Через двадцать минут в управлении. Все.

Он повернулся к Лере.

— У нас в запасе десять минут.- И принялся расстегивать брюки.

Лера резко и легко выпрямилась.

— Все,- тихо и сдержанно сказала она.- Я ухожу.

— Не дури,- засмеялся Ружин.- Десять минут тоже на дороге не валяются.- Он опять обнял ее. Лера брезгливо отпрянула.

— Пошел ты знаешь куда…- она встала, нервными движениями поправила платье.- Как вы мне все надоели, если б ты только знал…

— И много нас?

Лера нашла сумку, скомкав, побросала туда свои джинсы, рубашку, белье, осмотрелась — не забыла ли чего — и направилась к двери.

— У меня же работа,- мягко заметил Ружин. Он приладил под мышкой пустую кожаную кобуру от пистолета, надел пиджак, тоже вышел в прихожую.

— Да разве в этом дело,- Лера усмехнулась и открыла входную дверь.- Больше не звони.

— Эй! Постой! — Ружин перестал улыбаться.- Брось! Не надо! — Он выбежал на лестничную площадку, крикнул: — Ну прости ты меня! Прости! — и тут же замолк, настороженно огляделся и шустро шмыгнул в квартиру.

…В управление приехал не переодевшись, как и был в бежевом костюме, бордовом галстуке. Кивнул дежурному, с кем-то поздоровался в коридоре, сильно и легко взбежал наверх, с ходу открыл дверь кабинета, она отлетела, как от порыва ветра, ударилась о стену, задрожала, загудела глухо. Навстречу ему поднялись двое молодых людей одного возраста, стройные, крепкие, чем-то похожие, по-современному одетые — джинсы, курточки.

— Ты так красив, шеф,- восхитился Лахов.

— Я бы влюбилась,- манерничая, проговорил Горохов.- Если б умела…

Ружин невесело улыбнулся в ответ. Загремел ключами, открыл сейф.

— Всю малину испортили, да? — сочувственно спросил Лахов.

— Еще как,- Ружин достал из сейфа пистолет, привычно щелкнул затвором, вставил обойму, вложил оружие в кобуру.- Впору запеть «Ментовские страдания». Ну что? — он посмотрел на сотрудников.- Погнали!

«Рафик» несся по городу. На нем никаких опознавательных знаков, ни проблесковых маячков, и сирена не глушила пронзительными звуками и тревогой беспечный курортный народ. Кроме троих оперативников в автобусе сидели еще трое сотрудников в форме.

— Смешно,- сказал Лахов, глядя в окно.- Море ненавижу, а столько лет живу здесь.

— Уезжай,- лениво порекомендовал Горохов.

— Уеду,- привычно легко отозвался Лахов.

— А я его и не замечаю,- офицер в форме протянул всем сигареты.- Вода и вода. Чего говорить? Нет, здесь хорошо. Я вон в Мурманске служил. Холодно.

— Да, да, конечно,- согласно закивал Лахов.- Надо всегда сравнивать с худшим.

— Ты еще заплачь! — неожиданно резко сказал Ружин. Все посмотрели на него.

Он затянулся и закашлялся, поперхнувшись дымом. Горохов хватанул его по спине. Ружин громко ойкнул, но кашлять перестал. Офицер засмеялся.

Автобус притерся к тротуару. Водитель выключил мотор. Стало тихо.

— Все как обычно,- заговорил Ружин.- Поднимаемся, звоним условным звонком…

— А мы его знаем? — спросил офицер.

— А то,- весело откликнулся Ружин.

— Сыщикам слава! — офицер хлопнул в ладоши.

— Понятых, естественно, надо,- продолжал Ружин.- Вы,- он указал пальцем на одного из милиционеров,- организуйте, пожалуйста.

Милиционер кивнул и вышел из автобуса.

— Сколько их? — спросил офицер, надевая фуражку.- «Рафика» хватит?

Ружин пожал плечами, сказал неопределенно:

— Упакуем, чай не баре…

— Ну, ладненько,- кивнул офицер.- Поработаем. Давно в деле не был. Заела, понимаешь ли, канцелярия.

— А кого не заела? — вздохнул Ружин и вытянул средний палец.- Гляди, мозоль от ручки.

— А лучше бы от курка,- с деланным тяжелым хрипом в голосе заметил Горохов Офицер опять засмеялся. Все происходящее ему очень нравилось. В стекло постучали. Милиционер привел понятых, двух настороженных мужичков пенсионного возраста.

— Теперь быстро,- сказал Ружин. Оперативники и милиционеры торопливо пересекли двор, вошли в подъезд, застучали каблуками по лестнице. Лампочки светили вполнакала, медно, да и то не на каждом этаже. Было холодно и сыро, словно и не на юге. Лахов поскользнулся, чуть не упал.

— Вот дерьмо! — выругался.

— Дерьмо,- негромко засмеявшись, подтвердил Горохов и посветил на лестницу фонариком. Лахов шевельнул ноздрями и сморщился. Начал старательно о лестницу соскабливать неприятность с подошвы.

— Потом,- толкнул его Ружин.

Наконец поднялись. Встали перед дверью. Дверь обшарпанная, давно не крашенная, но с тремя замками, добротными, новыми. Ружин оглядел коллег, потянулся к звонку. Позвонил два раза длинно, три раза коротко. Не открывали долго. Кто-то из милиционеров вздохнул: «О, господи». Но вот защелкали замки, один, второй, третий. Дверь приоткрылась. Ружин сильно толкнул ее ногой За дверью вскрикнули, и она открылась больше чем наполовину. Ружин шагнул первым. Лахов тоже переступил порог и закашлялся.

— Дурь,- определил Горохов и зажал нос.

В темной узкой прихожей кто-то корчился у стены. Видно, тот, кто открывал. Ружин подтолкнул его вперед, чтобы не оставался за спинами. Парень выругался, но заковылял покорно. По пути Ружин открыл дверь в ванную. Там горел свет. Голый малый тискал голую девчушку, совсем молоденькую, беленькую, худую. Горохов дернул малого за руку, тот повернулся, в белесых глазах муть, тупая ухмылка. Накачанный. Девчонка захохотала и стала чесаться. Со всей силы. В кровь. Кто-то выскочил в коридор из комнаты, грузный, растрепанный, потный. Разглядев погоны, крикнул:

— Менты! — забегал шальными глазами в поисках выхода, метнулся к кухне.

Ружин не останавливал его. Куда он денется, третий этаж. Но милиционеры все-таки двинулись в сторону кухни. Ружин толкнул дверь в комнату. Теперь и он закашлялся. Дым, музыка, стол с закусками, от двери до окна «стенка», дорогая, матовая. Ворсистый ковер на полу, не наш — привозной, ворс с пол-ладони, и совсем ни к месту три кровати панцирные, на каждой лежат мальчишки, рты полуоткрыты, лица заостренные, как у мертвецов, на столе среди закусок шприцы, под подошвами хрустит — осколки ампул. На бархатном диване под роскошным абажуром торшера двое кавказцев, скорее всего грузины, небритые, мордатые, подняться нет сил, глядят сумрачно, пьяно. Один все-таки сумел встать до того, как Ружин к нему приблизился, нетвердо, но резво шагнул к низкому шкафчику, просунул руку между ним и стеной, вынул двустволку, не целясь выстрелил, попал в потолок, посыпалась штукатурка. Офицер присел, закрыв уши руками, фуражка упала с его головы, покатилась. Ружину мешал стол. Через него до парня не дотянуться, а тот уже прилаживался, целился.

— Сука! — крикнул Ружин и с грохотом опрокинул на него тяжелый стол — зазвенела посуда неожиданно мелодично, нежно,- затем ногой двинул его в пах, отвел левой рукой стволы, а правой коротко ткнул в основание носа. Парень, удивленный, упал. Теперь им занялись Горохов и Лахов. Ружин поднял фуражку, потряс офицера за плечо, отнял его руки от ушей, протянул фуражку, обронил:- Не теряй.

Дверь в кухню забаррикадировали изнутри. Милиционеры в два плеча пытались освободить себе путь. На кухне истошно вопили:

— Хрен вам, падлы! Хрен моржовый! Не взять меня! Не взять! Никого не взять!..

— Хрен! Хрен! Хрен! — вторил ему еще один голос, молодой, звенящий от напряжения, страха и собственной отваги.

— С водицей уйду, примет она меня, холодная, чистая, и понесет в своем чреве навстречу счастью, любви и покою… Из-под двери проворно поползли тонкие ручейки.

— Воду на всю катушку включил, шизик,- переводя дыхание, усмехнулся один из милиционеров…

— Пусти, пусти меня, водица! — вопил «шизик». Но вот голос стал глуше, послышалось бульканье…

— А-а-а-а-а-а! — заорал молодой.

— Давай! — выкрикнул Ружин, и втроем они навалились на дверь. Еще, еще… Дверь подалась… Еще… Ружин протиснулся в щель. Дверь оказалась подпертой буфетом, плитой, столом…

Грузный лежал на полу, хрипел, изо рта текла вода. Молодого нигде не было. Ружин изумленно обвел глазами кухню. Увидел открытое окно, выглянул. Под самым окном палисадник, кусты. В кустах кто-то шевелился. Вот поднялся, побежал, прихрамывая, худой, долговязый. Ружин покрутил головой.

— Редкий паренек,- и сорвался к двери.

Догонял бесшумно, без предупреждающих окриков-люди вокруг, зачем их пугать. Паренек сначала не оборачивался, но потом, видно, почуял что-то, обернулся, разом вычислил Ружина, заулыбался недобро, повернулся, заковылял навстречу, вынул из-за пазухи нож. Вскрикнула женщина, несколько человек шарахнулись в стороны.

— Зря,- с сожалением сказал Ружин.- Не надо было,- подошел ближе, вдруг повернул голову вбок, словно увидел кого, махнул рукой, крикнул: — Давай! — Прием старый как мир, но действует. Паренек дернулся невольно вбок, а Ружин тем временем ударил ногой его по руке — нож вылетел,- потом перехватил руку, взял на излом, завел за спину. Кто-то из прохожих подал Ружину нож.

— Спасибо,- сказал он и повел паренька к дому. Офицер бил малого, стрелявшего из двустволки. Тот лежал на полу, безумно таращил глаза, вскрикивал, обильно брызгал слюной, а офицер пинал его как футбольный мяч, хрипя, матерясь, умело… Лахов прихватил офицера поперек туловища, попытался оттащить в сторону, но офицер, литой, чугунный, отцепил руки, сбросил Лахова, оскалясь, и снова к лежащему. Один из милиционеров стоял у двери завороженный, отрешенно глядел на мелькающие сапоги.

— Рехнулся, подонок? — Ружин оттолкнул милиционера, вошел в комнату. Офицер был занят, он не услышал, опять слетела фуражка, опять покатилась. Ружин сплюнул. Вдвоем с Лаховым они заломили офицеру руки. Он неожиданно покорился, сел на стул, протянутую Ружиным фуражку не взял, глянул только на оперативника, не скрывая неприязни.

В комнату заглянул загорелый молодой мужчина в белом халате — врач «Скорой помощи».

— А вот и мы,- приветливо сообщил он.- Ну-с, кто больной? Ружин жестом показал на кровати.

— Совсем дети,- врач вздохнул, раскрывая чемоданчик. Ружин вышел в коридор, распорядился:

— Остальных в автобус.

Паренек сидел в коридоре на полу, безмятежно курил.

— Имя, отчество, фамилия? — Ружин положил ручку на стол, неторопливо поднял руки вверх, потянулся упруго, глаза сразу стали сонными.- Нанюхался вчера вашей дряни,- он лениво посмотрел на сидящего напротив паренька. Всю ночь птицы в окна бились, а за дверью кто-то стоял и ковырялся, гад, в замке и ковырялся…

— Мало нанюхались,- ухмыльнулся парень.- Кайф не словили. Кайф классный, чё больше хочешь, то и видишь…

— И что ты видишь?

— Да всякое…- парень помял пальцы, посмотрел в окно. Там солнце, море, женщины, девочки, все в ярком, красивые, всё это видно из окна. Всякое…- повторил он.

— Ну, ладно.- Ружин взял ручку.- Значит, как тебя? Колесов Алексей?

— Андреевич,- подсказал Колесов.

— Год рождения… Учишься, работаешь?

— Учусь, пятьдесят второй интернат, десятый класс.

— Вот как? Не врешь? — Ружин откинулся на спинку стула, пошевелил бровями.

Колесов засмеялся. Ружин улыбнулся ответно.

— Феленко Александра Степановича знаешь?

— А как же? Замдиректора. Зануда, бу, бу, бу-бу, бу, бу, и все о чем-то заумном, высоком, уши вянут.

— Понятно,- Ружин покачался на стуле, спросил: — Ну, что делать будем, Леша?

— А что? — Колесов преданно вперился в Ружина.

— Сажать тебя надо.

— За что? — протянул Колесов, продолжая поедать Ружина глазами.

Ружин вышел из-за стола, не спеша, улыбаясь, подошел к пареньку, сказал ласково:

— Сам знаешь! — И неожиданно двумя растопыренными пальцами ткнул Колесову в преданные глаза. Пальцы не дошли до лица сантиметров двух, но Колесов испугался, отпрянул, взмахнул руками, не удержал равновесия, свалился навзничь вместе со стулом. Упал неуклюже, жалко. Ружин вздохнул, но попытки помочь не сделал, смотрел сверху, холодно, жестко, выстукивал ногой такт.

Колесов встал не сразу. Не поднимая головы, раскорячась, отполз в сторону, как краб. Прислонился спиной к стене возле окна. За окном, далеко, на набережной, играла музыка. Ружин сунул руки в карманы брюк, прислушался, затем внезапно сделал лихое па, крутанулся на одном месте, подмигнул Колесову, наклонился, поднял стул, аккуратно поставил его возле стола, обошел стол, сел на свое место. И вот теперь Колесов поднялся, молча, глядя перед собой в пустоту, выпрямился вдоль стены, сказал тихо:

— Домой хочу.

Без стука вошел Рудаков, начальник уголовного розыска, опрятный, добродушный, с мягким морщинистым лицом, добрый сказочник Оле-Лукойе, вставший под ружье по всеобщей мобилизации — Родина в опасности, воруют…

— Колесов? — спросил доброжелательно. Тот кивнул.

— Садись, что встал,- махнул рукой, приглашая, и вполголоса Ружину, деловито: — Как беседа?

Сам, демократично, взял стул от стены, устроился по-стариковски, поерзав, хотя не старик еще, пятьдесят пять, но выглядит старше, и ему нравится это — отец, дед, опекун. Колесов не сел, остался стоять.

— Ну, стой, раз хочется,- разрешил Рудаков.- Ну, так хоть посмотри на меня, чтоб я лицо твое увидел. Ну! Глаза! Дай глаза твои разглядеть, повернулся к Ружину вопросительно, тот невинно пожал плечами.- Боишься? Боишься. Чуешь, какой взгляд у меня, куда хочешь проникнет, в любые потаенки твои. Чуешь, поэтому и прячешь глаза. Да и бог с ним, я и так все вижу, по рукам, по жилке, что на шее бьется, по испарине, что на лбу под волосами… Когда потреблять начал наркотик, в восьмом? В девятом? В десятом, значит. Кто дал? Ну? Одноклассники? Знакомый на пляже? Сосед?.. Ладно, неважно. Сейчас у кого берешь? Другие вот сознаются, а ты будешь молчать, тебе по полной катушке, им скостят…- Стул скрипнул, Рудаков опасливо схватился за стол, помял бумаги, сбросил ручку; кряхтя, сгорбился, переломился, выставил зад, брюки натянулись, нашарил ручку на полу, побагровевший, положил ее на место, в глазах блеск, слеза от напряжения. Ружин старался не смотреть в его сторону, не конфузить.

Рудаков перевел дыхание, поморщился — не от усталости, от осознания момента — непривычно, все сам, новый стиль работы,- рекомендуют. Ничего, скоро все кончится. Заулыбался, папочка, все понимающий, исполненный простоты, благодушия, продолжил:

— У меня сын есть. Взрослый уже. Когда маленький был, заболел. Тяжело. Операцию делали. Потом еще одну. Чтоб боли унять, наркотик давали. Долго. Он привык. Галлюцинировать начал, меня не узнавал, в окно кидался… Я поседел, сколько слез пролил. Понимаешь? Ты понимаешь? Сначала кайф, а потом горе. Понимаешь? Страшно. Твои сверстники гибнут. Ты гибнешь… Скажи, у кого брал ширево? Ты не предаешь, спасаешь…

Колесов молчал. Бездумно глядел перед собой, не двигаясь.

— Как остальные? — одними губами спросил Ружин. Рудаков развел руками, встал, пошел к двери, задержался возле Колесова, мимоходом проговорил:

— Красивый мальчик. Девчонок любишь, а?

Дверь хлопнула. Ружин встал, стремительно подошел к Колесову, прижал его рукой к стене, крепко, кисть побелела, заговорил быстро, веско:

— Забыл, как с ножичком шел на меня? А я помню. Отлично помню. Напал, хотел убить. Никто не знает об этом, кроме тебя, меня и свидетелей!.. Выбирай!..

Подошел к двери, открыл, позвал милиционера:

— В камеру.

Ружин и Феленко шли по набережной. Асфальт выбелен солнцем, каменные парапеты седые от соли, каленые; кусты, деревья остро контрастируют и с асфальтом, и с парапетами — до боли в глазах — изумрудные, сочные. Шумно. Вокруг люди, шагу не сделаешь, чтобы не задеть кого-нибудь рукой. На пляже еще гуще, но весело, смех, музыка.

— Ты похудел,- сказал Ружин и добавил неопределенно: — По-моему.

— Работа, -ответил Феленко. Лицо у него чистое, сухое, глаза невеселые, высокий, ростом с Ружина.- Здание ремонтируем. Беготня.

— Не звонишь,- заметил Ружин.

— Я же говорю — работа.

— Мы виделись весной,- Ружин подумал и добавил неуверенно: — А до этого осенью вроде. Хотя рядом все…

— Не помню, когда загорал,- Феленко остановился, поднял ногу, задрал штанину.- Во какая нога белая, как вата, тьфу… Ружин потянул его за собой, смеясь.

— Ты всю жизнь белый, сколько тебя помню, со школы…

— Подошли к турникету, возле него табличка на ножке «Пляж гостиницы «Солнечная». Дежурный с повязкой, в кепочке, потный, вислощекий, расплылся перед Ружиным, проводил взглядом, уже без улыбки.

Феленко хмыкнул:

— Я как-то в мае хотел пройти, чуть морду не набили. Над пляжем на набережной — кафе, столики под зонтиками, белые стулья, легкие, с резной спинкой, все аккуратно, со вкусом — салфетки, бокалы. Почти все столики заняты. Слышится иностранная речь, и не только… Много рослых ребят с простецкими, но холеными лицами, девицы, яркие, модные. Все раскованны, улыбаются. Подошел официант, кивнул Ружину, показал на стол. Сели.

— Марину видишь? — спросил Феленко, устраиваясь.

— Перезваниваемся,- неохотно ответил Ружин.- Иногда.

— Как она?

— Работу бросила. По субботам покер. Она в длинном платье, принимает. Муж на черной «Волге». Как и мечтала.

— Ничего не меняется,- Феленко вынул «Дымок».- Люблю «Дымок»,- сказал. И демонстративно стал открывать пачку.

— Не желаете? — протянул раскрытую пачку подошедшему официанту. Тот оторопело глянул на него, покосился на Ружина, справился-таки, заулыбался: много на свете чудаков, оригинальничают (в таком месте «Дымок»), вежливо отказался, положил на стол меню.

Ружин пошевелил в воздухе пальцами:

— Убери. Принеси как всегда.

— У меня старые штаны,- Феленко горестно покачал головой.- Шестой год ношу, штопаные. Показать где? — и с деланной грустью добавил: — Все, наверное, тут смотрят на меня, смеются. Тебя в неловкое положение ставлю, нет?

Ружин, казалось, не слышал, равнодушный, расслабленный, разглядывает женщин, то и дело сдержанно кому-то кивает, с достоинством. Отпил глоток «Боржоми», сказал:

— Времени в обрез. Зачем звонил? Колесов? Защищать будешь? Характеристику наверняка припас, просьбу директора. Так?

— Ничего не меняется,- повторил Феленко, усмехнулся рассеянно.

Подошел официант, принес заказ, расставил тарелки, улыбнулся, ушел.

— Господи,- вздохнул Ружин.- Ты о чем?

— Обо всем,- Феленко развел руки, поглядел по сторонам.- Обо всем. Кричим, много кричим, пишем, усиливаем. Но… все равно там одно,- он махнул рукой в сторону общего пляжа,- здесь другое, там одно, -он показал пальцем вверх, -там, -палец его переместился к полу, — другое. Устал. Сердце болит. Директор просил, поезжай, похлопочи, у тебя дружки там, надо парня выручать. А я тебе другое скажу — сажай, сажай, Сережа,- сжал салфетку, смял, выкинул,- по самой по полной катушке. Он не плохой парень, не злой, модный, при деньгах,- Феленко повел подбородком.- Ему все разрешают, директор за руку здоровается, по мускулистой шейке треплет, в кабинете кофеек с ним распивает… А вся наркота в интернате от него. Фактов нет, но я знаю… Милиционера избил — пожурили…

— Я не слышал,- насторожился Ружин.- Когда? Кто занимался?

— Весной. Никто не занимался. Директор. Разобрались. Милиционер был доволен.

— Я поинтересуюсь.

— Поинтересуйся,- согласился Феленко.- Такие как Колесов, развращают, настраивают детей на анархию, на безответственность, на зло. Посади его, Ружин.

— Он сирота?

— Сирота.

— Богатые родственники?

— Да.

— Кто?

— Разное говорят.

— Хорошо. Все?

— А как прояснится хоть что-нибудь с Колесовым, я буду валить директора. Продажная тварь. Хватит. Пора действовать. Начнем с малого…

Кто-то окликнул Ружина, он оглянулся, тяжелый, длиннорукий парень, в просторных голубых штанах, в теннисной майке от Фреда Перри, черные волосы, влажные, зачесаны, блестят, на руках перстни, один, два, три… С ним девица, тонкая, на шпильках. Ружин встал, пожал протянутую руку, дал потрепать себя по шее, по плечу.

— Рад тебя видеть,- улыбнулся.

— Позвоню,- сказал малый.- Дело есть. Не прогадаешь. Феленко внимательно посмотрел на Ружина, проговорил тихо, себе:

— А потом и до тебя доберемся… Двурушник! Сытый двурушник!

— Доедай,- садясь, Ружин все еще улыбался.- Пора.

…Темный двор, глухой. Колодец. Один только въезд, через арку. В конце арки, на улице, все кажется белым от солнца, люди, деревья, дома и «Волга», что въезжала во двор. Въехала. Нет, совсем не белая, черная, строгая. Мягко остановилась возле сине-желтого милицейского рафика. Настороженно подошли дети, заглянули внутрь, без детского любопытства, внимательно, с ожиданием. Тихие дети, опрятные, не похожие на привычных — горластых, шебутных, южных. Открылась задняя дверца, кряхтя, вылез Рудаков, оправил пиджак, брюки, только сейчас заметил детей, улыбнулся было добро, но потом улыбку убрал, некоторое время они разглядывали друг друга. Потом Рудаков пожал плечами и зашагал к подъезду. Дети бесшумно разошлись кто куда, исчезли. Шофер открыл окно, крикнул вполголоса:

— Эй!

На третьем этаже дверь в одну из квартир была открыта. Рудаков вошел. По комнатам сновали люди. Увидев Рудакова, вытянулись, поздоровались. Рудаков махнул рукой. Криминалист, перезарядив фотоаппарат, невесело усмехнулся:

— Старика кондратий хватит, как узнает: иконы, пятнадцатый век, посуда, раритеты…

— Еще не сообщили? — спросил Рудаков.

— Найти не можем. Где-то бегает.

Рудаков прошел в комнату. На кровати вытянулась маленькая женщина лет шестидесяти пяти, халат задрался, ноги худые, бледные, в выпуклых синих жилах, большие, не по размеру, тапочки. Рядом на полу, на корточках Ружин. Поднял голову, вставать не стал, сказал:

— Только-только пришла в себя. Сейчас разберемся.

На голых руках женщины кровавые полосы. Ружин поймал взгляд Рудакова, объяснил:

— Связывали, проводом. Сначала кулаком в переносицу, потом проводом. Соседка увидела дверь открытой, сообщила.

— Я в курсе,- Рудаков огляделся, взял стул, сел рядом. Женщина открыла глаза, поморгала.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Ружин.

— Голова болит, руки…- с тихой тоской проговорила женщина.- Все болит, приподнялась на локтях с трудом, кривясь, спросила с тревогой: — Где Максим?

Ружин взглянул на Рудакова, потом перевел взгляд на женщину:

— Он давно ушел?

— Вспомнила,- женщина с облегчением легла на подушки.- Он у Дазоева, тоже коллекционера, антиквара, да, да, скоро придет, бедный.

— Расскажите все подробно, сначала,- попросил Ружин.

— Позвонили в дверь, я открыла, двое, ударили в лицо. Я потеряла сознание. Пришла в себя, связана, слышу шум, голоса, во рту тряпка. Открывать глаза не стала. Страшно. Перед уходом опять ударили.

— Узнаете их?

— Наверное, да…

— Что они говорили?

— Что брать, что не брать…

— Что еще?

— Не помню.

— Вспоминайте, вспоминайте, что еще?

— Не помню…

— Надо, надо, надо… Как называли друг друга? Акцент? Названия улиц, городов? Цифры какие-нибудь?

— Не помню, не помню,- женщина сдавила виски, сморщилась, замотала головой.

Рудаков остановил Ружина, придержал за руку, заметил категорично:

— Хватит.

Ружин встал, развел руками.

— Один говорил про рейс на Тбилиси, дневной,- вдруг спокойно заговорила женщина.- Мол, к шести буду дома и ищи ветра в поле.

— Приметы.- Ружин стремительно нагнулся.- Приметы!…Возле здания аэропорта — не большого и не маленького, стекло, бетон, обычного — на стоянке такси бранились пассажиры. Две толстые женщины пытались влезть в машину впереди двух обалдевших от жары, крепких низкорослых мужичков, провинциалы, в растопыренных глазах растерянность, в руках по чемодану, озираются ошалело, но стоят насмерть, закрывают машину грудью. Бабы побросали сумки и в драку, за волосы мужичков. Лахов стоял неподалеку, наблюдал сначала с ухмылкой, потом нахмурился, хотел ринуться разнимать, но вовремя опомнился, огляделся, не заметил ли кто его порыва. Послышался милицейский свисток, сквозь толпу пробирался сержант. Лахов опять ухмыльнулся, покачал головой, не спеша побрел к зданию. Вошел, заметил в буфете у столика Ружина и Рудакова, кивнул им едва заметно, пошел к газетному киоску.

— Как Колесов? — спросил Рудаков, отпивая кофе.

— Расколется,- Ружин внимательно просматривал зал ожидания.

— Сирота,- скорбно заметил Рудаков.- Болел в детстве. С десяти лет в школу пошел. Судьба нелегкая.

— Откуда информация?

— Я оперативник или нет? — Рудаков отечески заулыбался, мол, учись. Добавил просто: — Отпускать его будем.

Ружин забыл о зале, оторопело глянул на Рудакова.

— Да, да,- сказал Рудаков.- При нем ничего не нашли. Ну, покурил травку, случайно. Верно? А что касается других, то за них он не в ответе.

Ружин отрицательно мотнул головой:

— Я же на квартиру не просто так пошел, было сообщение, один наркоман рассказал, что на Юбилейной улице…

— Знаю,- перебил его Рудаков.- Ну и что? — улыбнулся.

— Нет,- сказал Ружин,- не пойдет. Он мне нужен. Он много знает. Это моя работа.

— И моя работа,- Рудаков положил ладонь на руку Ружина.- И моя. Ничего противоправного делать не надо. На нем же нет ничего. Хлопочут очень хорошие люди. Сережа, в первый раз, что ли? Зачем нам ссориться?

— Пока не расколется, не отдам его,- жестко повторил Ружин, покрутил головой медленно, весомо.

— Тогда я отстраню тебя.- Рудаков сделался некрасивым, заморщинился. Прикажу.

— Не отстраните,- Ружин посмотрел в глаза Рудакову, засмеялся беззаботно. Мы слишком много знаем друг о друге.

Лахов у киоска уронил журнал. Ружин пробежал глазами по залу, толкнул Рудакова, показал кивком. Сутулый, коротконогий кавказец, усатый, насупленный, с чемоданом и сумкой, подходил к регистрационной стойке, в метре сзади шел губастый парень в «варенках», в цветной майке, глазел по сторонам, посмеивался…

— Тряхну стариной,- сказал Рудаков. Лицо у него было злое, отяжелевшее, темное.

Усатого взяли быстро и четко и почти незаметно для пассажиров. Ружин и Лахов подошли с боков, когда он ставил чемодан на весы, с хрустом завели руки за спину, Ружин прижал ему горло сильными пальцами, чтоб не верещал. А вот губастый вырвался у Горохова и Рудакова, кинулся к выходу, поскользнулся, упал, когда поднялся, понял, что не уйти, принял оборонительную стойку. Рудаков жестом остановил Горохова, пошел к губастому сам, выпрямясь, с усмешечкой, руки в карманах.

— Это судьба, сынок,- сказал ласково.

Губастый тряхнул руками, сплюнул, дернув лицом, уселся прямо на пол. Идти отказался. До комнаты милиции его несли на руках.

— Здорово,- сказал Ружин Рудакову, когда они поравнялись.- Я волновался.

В комнате милиции вещи обыскали. Нашли краденые иконы, посуду. Все нашли. А за подкладкой одного из чемоданов обнаружили еще и белый порошок, наркотики.

— Грабеж перекроет по сроку статью о наркотике,- сказал Ружин губастому. Признавай не признавай, ну а ежели поможешь следствию, скостишь отсидку. Думай.

— Что надо? — сказал губастый.

— Откуда порошок? — Ружин надорвал один пакетик, попробовал на язык, сплюнул.

Губастый почесал щеку, розовую, нежную, волосы не растут, наконец сказал тихо, покосившись на кавказца, тот сидел далеко, повизгивал, отнекивался, занят собой был:

— Улица Юбилейная, пятый дом, квартиру не помню, могу показать. Зовут Лёша, молодой такой, красивый, высокий…

Ружин повернулся к Рудакову, тот безразлично ковырял в зубах спичкой.

— А? Что? — сказал, сделав вид, что в глубоких раздумьях обретался и вот только сейчас с трудом вернулся к реальности.

— Порошок-то фирменный,- сказал Ружин и протянул Рудакову пакетик.

— Ну, хорошо, разбирайтесь, разбирайтесь,- протянутый пакетик Рудаков не взял, посмотрел на часы, добавил: — Я в управление. Доложишь.

…Уже сумерки. Город в ожидании веселого вечера, а может быть, и ночи, курортникам на работу не вставать, можно ложиться под утро. Веселые пестрые блики бежали по капоту ружинской машины. Гирлянды разноцветных лампочек висели прямо на деревьях, тянулись меж фонарных столбов. Сюрприз этого сезона, знатоки рассказывают, что не хуже, чем в Ницце… Две пестрые симпатичные девчонки голосовали на самой середине шоссе, радостные, пьяноватые. Ружин не спеша объехал их, показал язык, девчонки захохотали, погрозили кулачками. Увидев указатель «Гостиница «Солнечная», свернул направо. Гостиница была видна еще на шоссе, огромный, светящийся изнутри корабль, носом упирается в море, еще немного — и покатится со стапелей. Ружин подрулил к стоянке, махнул дежурному с повязкой, тот указал, где встать.

Швейцар улыбнулся добро, еще из-за стеклянных дверей, продолжая улыбаться, с почтением пожал протянутую руку, когда Ружин вошел.

В холле тонко пахнет духами, зарубежными сигаретами и кофе — дорогим пахнет. Много женщин и мужчин, снуют, сидят, что-то пьют, болтают, не различишь, где наши, где ихние…

Но вот несколько девиц как бы невзначай отвернулись, увидев Ружина, какой-то малый, весь «вареный», жеманный, оторвался от небольшой пестрой группки, спешно засеменил к лестнице. Ружин усмехнулся: не надо меня бояться, у меня сегодня своих забот хватает. На лифте доехал до третьего этажа, прошел в конец коридора, очутился в квадратной комнате с креслами, диванами, низким столиком. Навстречу поднялась женщина с ухоженным лицом, улыбнулась:

— Проходите,- открыла тяжелую дубовую дверь. И здесь диваны, кресла, ковер, ворсистый, мягкий, просторно, у огромного окна изящный тонконогий стол, не наш, не советский, чересчур игривый, не деловой. За столом мужчина лет сорока, лицо узкое, загорелое, короткая стрижка, с боков седина, светлый костюм, черный галстук — Кадаев, директор гостиницы. Он встал, застегнул пиджак, улыбнулся приветливо, протянул руку:

— Здравствуйте, Сережа, рад, что не отказали, пришли. Я соскучился. Суетишься, суетишься, а поболтать по душам и не с кем. Вы как спасение.

— Спасибо,- сказал Ружин.

— Садитесь. Кофе? Коньяк? Водка? Ружин покрутил головой.

— Вы чем-то расстроены?

Ружин пожал плечами, сказал неопределенно:

— Работа.

Кадаев подошел к стене, открыл бар, вынул початую бутылку чего-то дорогого, налил в крохотную рюмку и повернулся к Ружину:

— Я вот по утрам просыпаюсь, и страх охватывает, знаете, прямо пальцы стынут, умирать скоро, а собой и не жил, понимаете? Собой, нутром своим, душой своей, чтобы почувствовать, что живешь именно в данную минуту, в это мгновение, и что жизнь — самое замечательное, что может быть. Понимаете меня?

Ружин усмехнулся, закурил, не спросясь, затянулся, продекламировал:

— Я хочу быть кумиром вселенной, я хочу ничего не хотеть… Подавите желания и ощутите жизнь. Способ один, других нет. Кадаев сделал глоток:

— Чересчур за многое и за многих я в ответе — жена, дети, родственники, друзья, постояльцы в конце концов. Допустим, я начну жить по большому счету, а что будет с ними? Кстати, о друзьях…

Ружин опять усмехнулся:

— Легкая интеллектуальная разминка, а теперь о деле, верно? Так учил Дейл Карнеги. Я правильно произношу? Кадаев засмеялся:

— Я вас люблю, Сережа. Вы все понимаете.- Он присел на краешек стола, запросто, по-свойски, улыбку убрал, заговорил доверительно: — Да, о деле. Вот какая штука. Вы на днях задержали одного мальчишку, дурак-несмышленыш.

— Колесов?

— Да. Он сирота. Тяжелое детство. Я принимаю в нем какое-то участие. Он родственник одного моего близкого друга.

— Кого?

— Ах, Сережа, разве это имеет значение…- грустно улыбнулся Кадаев.

— Втемную не играю,- Ружин затушил сигарету, встал.

— Сыщик есть сыщик,- скорбно вздохнул Кадаев.- Брат жены Лавинского.

— Директор «Югвино»?

— Замечательный человек. Жена — красавица, молодая. Вы меня понимаете? — Кадаев положил Ружину руку на плечо, добавил, понизив голос: — Квартира, на которой вы задержали мальчишку, ее. Как не хотелось бы, Сережа, чтобы квартира фигурировала в документах.

Ружин покрутил головой медленно, шея напряглась.

— Вы же однажды помогли нам… мне,- вежливо настаивал Кадаев.- Заткнули глотку этой дуре, которая болтала, что я получал доход с проституток, что именно я-то и продаю их фирмачам. Забыли?

— Ну, во-первых, вы мне симпатичны,- вновь садиться Ружин не стал, стоял, глядя в окно, неожиданно безразличный.- Во-вторых, я не моралист и не считаю проституцию большим злом. Но здесь наркотики, а это я считаю злом. Кадаев усмехнулся:

— Дело, наверное, не только в симпатиях и убеждениях.- Он сделал еще глоток.- Были причины и другого характера, верно?

— Нет,- весело возразил Ружин.- Неверно. Я принял от вас японскую видеоустановку, тоже исходя из своих убеждений. Сыскная работа незаслуженно мало оплачивается в отличие от других видов человеческой деятельности.- Он поклонился в сторону Кадаева.- Надо соблюдать пропорцию.

Кадаев печально покачал головой, встал, поставил рюмку в бар, сказал сухо:

— Мы можем обойтись и без вас. Это просто. Но я знаю, что вы полезете в драку и на каком-то этапе успешно, вас ценят, у вас имя. Значит, война. А это создаст неудобство, я не люблю неудобства, я люблю комфорт.- Он, сузив глаза, оценивающе посмотрел на Ружина.- У меня есть прелестный домик в двадцати километрах отсюда, маленький, правда, но каменный, вокруг ни души. Предоставляю кредит.

Ружин не ответил, опять взглянул в окно, оно выходило на хоздвор гостиницы, увидел подъехавшую машину, человека, вылезающего из нее, засмеялся неожиданно, повернулся к Кадаеву, сказал:

— Я хочу ничего не хотеть…

Развел руками и торопливо вышел. Направился не к лифтам, а к черной лестнице, спешил. Внизу в дверях столкнулся с Рудаковым. Тот от изумления застыл.

— А ведь я поверил поначалу, что у вас есть сын,- сказал Ружин,- что он был наркоманом, что слезы вы лили, что маялись. Потом проверил. Нет, все же только дочь, одна дочь, благовоспитанная, музыкант, в вашей чистой биографии. А жаль, что не было сына, жаль, что слезы не лили, не маялись…

Не ожидая ответа, вышел. В машине лег грудью на руль, проговорил тоскливо:

— Зачем? Зачем, а?

…Ружин и Колесов вышли во двор управления, встали у машины Ружина. Колесов щурился — два прожектора ярко освещали двор, у гаражей два милиционера возились с мотоциклом, беззлобно ругались, подвывала овчарка в вольере, протяжно, тоскливо. Колесов поежился, сделал несколько энергичных движений, разминаясь. В дверях показались Лахов и Горохов. Горохов остановился, посмотрел на горящее окно на третьем этаже, сказал, ни к кому не обращаясь:

— Сто третий, сто третий, как слышишь меня? Прием. На груди у него, под курткой, глухо зашуршала рация, пробился низкий голос:

— Слышу нормально. Порядок.

Из окна высунулся мужчина в белой рубашке, крикнул:

— Будь спокоен, не подведет!

— Я тебе уже не верю,- пробормотал Горохов.- Самоделкин… Подойдя к машине, добавил, обращаясь к Ружину, обиженно, жалуясь:

— На прошлой неделе это старье принимало «Маяк» вместо базы.

— Разберемся,- пообещал Ружин, посмотрел на часы.- Все. Время.

Прежде чем сесть в машину, Колесов сказал:

— Еще одно условие…

— Условие? — удивился Ружин.

— Ну… просьба,- Колесов дернул щекой.- Мне надо выпить. Ломает…

Ружин вздохнул, произнес искренне:

— Несчастный мальчик. Посмотрим.- Он подтолкнул Колесова к дверце.

В машине Колесов уточнил еще раз:

— Сначала в «Кипарис». Он там бывает чаще всего.

— Ох, шеф, глухой номер,- посетовал Горохов.- Он давно уже где-нибудь… тю-тю, в Барнауле водку пьет.

— Нет,- возразил Колесов.- Он здесь. Он ничего не боится. Он говорил, что его никто никогда не тронет, именно здесь не тронет.

Ружин промолчал. Он смотрел на дорогу. Лицо его было злым, несколько раз вздернулась верхняя губа — нервно.

— И к тому же парень не знает ни его фамилии, только имя, да и то туфтовое наверняка — Альберт, ни телефона, ни адреса,- поддержал Колесова Лахов. Тот сам его находил. Верно? — Он повернул голову к Колесову. Тот кивнул, облизнул сухие губы, потер глаза, слезились.

В «Кипарисе» обычный галдеж, сутолока, пестрота. Зал полутемный в красно-фиолетовых тонах, музыка негромкая, официанты быстрые, много иностранцев. Посидели за угловым столиком минут двадцать, пили кофе, пепси-колу. Колесов умоляюще смотрел на Ружина:

— Ну дайте хоть соточку…

— Потом,- коротко ответил Ружин, посмотрел на часы.- К полуночи опять сюда заедем.

Другой ресторан — «Морской», цвета соответствующие, зал бирюзово-голубой, пастельный, глаза отдыхают. На сцене варьете девушки в тельняшках и черных клешеных юбочках, ноги длинные, стройные. Лахов залюбовался, не заметил, как остальные поднялись в кабинет директора, спохватился, помчался по ступеням. В кабинете окно в зал. Виден весь. Директор суетился, предлагал кофе, коньяк, заглядывал в глаза. Колесов сглатывал слюну.

— Потом,- опять сказал Ружин, и они двинулись дальше.

На окраине города, на взгорке среди деревьев грузинский ресторан под открытым небом «Мцхета». Один зал под навесом, деревянные дощатые столы, грубо сколоченные стулья, стилизация: несколько круглых столиков с пеньками вместо стульев прямо среди деревьев. Столики скрыты друг от друга густыми кустами, это затрудняет задачу. Машину поставили на стоянке, с трудом нашли место. Возбужденные голоса, грустная грузинская мелодия, музыканты играют прямо на улице, между крытой площадкой и открытыми столиками в полумраке тенями снуют официанты, посетители, вокруг ламп слоится тонкий дымок от мангалов, сигарет… Ружин и Колесов прошли вдоль площадки, потом обратно. Колесов крутил головой по сторонам. Ружин махнул рукой стоявшим поодаль Лахову и Горохову, показывая, что они с Колесовым идут к открытым столикам… За одним громкая компания перебивает друг друга тостами, за другим две пары озираются с любопытством, за третьим две яркие раскрашенные девицы, три крепких парня. Парни вскинули глаза, посмотрели трезво, хотя сидят, видно, давно, пьют, напитков на столе в избытке. Колесов поспешно зашагал назад. Ружин догнал его, дернул за руку:

— В чем дело?

Колесов помял кадык, сглотнул:

— Там… один из его горилл, самбист, Петя, Петруччо. Он узнал меня, мне кажется…

— Какой? — Ружин спрашивал быстро, отрывисто.

— Белобрысый, в полосатом свитере.

— Та-а-ак,- протянул Ружин, спросил с надеждой: — А может, не узнал?

Колесов пожал плечами:

— Обычно он передавал мне порошок. Как не узнать…

— Пошли,- Ружин потянул его за собой. Подойдя к оперативникам, сообщил:

— Там один из его людей, белобрысый в полосатом свитере. Будем пасти.

Ружин подтолкнул Колесова к Лахову:

— Отведи его в машину и побудь с ним.

— Но…- возмутился Лахов.

— Давай, давай,- махнул рукой Ружин. Он был возбужден: начиналось дело.

Расстроенный Лахов, взял Колесова под локоть, повел вниз, к стоянке. Ружин и Горохов не спеша, прогулочно, с флегматичными физиономиями двинулись к открытым столикам. Музыка кончилась, оборвалась разом, только еще какие-то мгновения ныла флейта, едва слышно, тоскливо, через мгновенье ее заглушил ресторанный шум, неровный и веселый.

— Мы очень строгие,- сказал Горохов.- От нас дамы шарахаются. Они таких не любят, давай улыбаться.

Он обаятельно, белозубо заулыбался. Высокая девушка в белом узком платье, идя навстречу, засмеялась ответно, прошла мимо, оглянулась несколько раз. Ружин расправил плечи, пошарил ишуще глазами по сторонам. Зацепил взглядом группу из трех смеющихся мужчин. Те покосились, смех оборвался, вытянули лица мрачно. Через несколько шагов оперативники попали в круг света, растянули губы еще шире. Несколько танцующих неподалеку пар остановились, настороженно уставились на них. Продолжая улыбаться, Ружин процедил Горохову:

— Ты идиот.

Шагнул в темноту, сплюнул, вытащил сигарету.

— Шеф, я хотел как лучше,- Горохов невинно растопырил глаза.- Чтоб мы не отличались от них…

Опять послышался звук флейты. Ружин осмотрелся, музыкантов не было.

— Ты слышал? — спросил он.

— Что? — не понял Горохов.

— Будто музыка… Показалось…- Ружин затянулся, потер висок.

— Показалось,- повторил Горохов.

За кустами кто-то громко выругался, истерично вскрикнула женщина, мужчина опять выругался, заорал, что он кого-то убьет, послышался звук удара, возня, опять женский вскрик.

Ружин кинулся на звук, за ним Горохов. Около столика, где недавно сидел Петруччо, дрались. Двое парней, сцепившись, катались по земле. Одна из девиц, вопя, пыталась их расцепить. Петруччо нигде не было. Что-то неестественное было в этой драке, через секунду Ружин понял — парни даже и не пытаются встать, словно им чрезвычайно нравится вот так вот обнявшись кататься по траве.

— Туфта,- бросил он Горохову и прямо через кусты ринулся к выходу.

Полосатый пуловер Петруччо они увидели сразу, как только выбрались за заборчик ресторана. Он, согнувшись, энергично размахивая руками, несся к стоянке автомашин. Ружин и Горохов побежали вслед. Гравий горстями летел из-под подошв. Их крепкие тренированные ноги оказались быстрей, Петруччо еще возился с ключами возле дверцы, а оперативники уже влетели на территорию стоянки. Ружин на ходу вынул пистолет.

— Стоять! Не шевелиться! — крикнул он хрипло. Петруччо метнулся за машину, и через мгновенье раздался выстрел. Оперативники повалились на асфальт. Еще выстрел, пуля шваркнула перед лицом Ружина. Он перекатился на несколько метров, укрылся за колесом «Волги», крикнул громко:

— Брось, Петруччо, бесполезно! У меня рация, уже перекрывают город…

В ответ опять выстрел.

— Ты дурак! — заорал Ружин.

Горохов возился с рацией, Ружин слышал, как он повторял:

— Сто третий, сто третий, как слышите меня?

— Ну что? — нетерпеливо выкрикнул Ружин.

— «Голос Америки»,- жалобно ответил Горохов.

— Что? — озлобился Ружин.

— Вместо базы она принимает «Голос Америки», рассказывает о демонстрации отказников в Москве…- Горохов нервно хихикнул.

Ружин ударил кулаком по асфальту и притворно заплакал, постанывая.

— Завтра, рано-рано утром,- сказал он,- напишу рапорт. Министру. Он будет слезный и горестный, он будет правдивый и поэтому нелицеприятный, он вызовет раздражение и злобу, но я все равно напишу.

— Правильно,- отозвался Горохов.- Наддай жару. Никто работать не хочет.

— И про тебя напишу,- заявил Ружин.- Я многое знаю. А потом переведусь в участковые, в дальний район, там море, добрые люди, виноград, курочки-хохлаточки…

— Про меня не надо, шеф,- попросил Горохов.- Я еще молодой… Перспективный…

— Курочки-хохлаточки…- мечтательно проговорил Ружин.

— А он не рванет с той стороны? — встревожился Горохов.

— Там обрыв,- печально пояснил Ружин.- Пусть рванет, и рвет себе, и рвет…

Ружин услышал топот, подтянулся на руках, выглянул из-за колеса — вдоль ряда машин бежал Лахов, в руке он держал пистолет.

— Ложись! — гаркнул Ружин, и в то же мгновение грохнул выстрел. Лахов рухнул с кряканьем, неуклюже, гулко ударился о бампер «Волги», завыл — значит, живой. Он сделал движение — и опять выстрел, Лахов застыл, почти умер.

— Где Колесов?! — рявкнул Ружин.

— В машине,- Лахов перевел дыхание, сплюнул.- Куда он денется?

— С кем я работаю…- простонал Ружин.

— Не стреляй, не стреляй! — закричал кто-то с той стороны, откуда появился Лахов. Голос звучал тонко, чрезвычайно напряженно и оттого, казалось, сдавленно.- Они не сделают тебе ничего плохого! Только поговорят… Не стреляй!

Но Петруччо все-таки выстрелил. Колесов закрутился волчком на месте, упал ломанно, по частям, медленно, как в рапиде, покатился по пыльному асфальту…

Какое-то время Ружин наблюдал за ним без выражения, как за курочками-хохлаточками, снующими в загоне, потом привстал, бросил Горохову, отрывисто, зло:

— Прижми его выстрелами, чтоб не смел высунуться, гад! За багажником «Волги» он перескочил металлический заборчик, мимоходом оглядел толпу на взгорке, у ресторана, музыка уже не играла, никто не шумел, было тихо… Бегом обогнул стоянку и очутился у обрыва, вдоль которого расположился длинный ряд машин. За одной из них прятался Петруччо. Ружин прошел вдоль автомобилей еще несколько метров, бесшумно, крадучись. И, когда до Петруччо осталось метров двадцать, свистнул,- Горохов принялся беспорядочно стрелять,- потом вскочил на капот одной из машин, едва не поскользнувшись, перепрыгнул на крышу и, стремительно перескакивая с крыши на крышу, помчался к Петруччо. Он обвалился на него всем телом, ухнув, прижал к земле, перехватил руку с пистолетом, расслабленную от неожиданности, саданул ее два раза о металл машины, пистолет выпал. Ружин привстал, вынул оружие, стволом надавил Петруччо на испуганный, помутневший глаз, заорал яростно, визгливо, имитируя истерику:

— Альберт, где Альберт?! Адрес? Адрес?.. Глаз вышибу!.. Петруччо что-то прохрюкал, от ужаса почти теряя сознание, захлебываясь слюной, потом все-таки выговорил трудно различимой скороговоркой:

— Ракитная, шесть, квартира восемь..

Ружин встал. Горохов надел на Петруччо наручники. Подошел Лахов, а за ним и Колесов. Ружин с радостным удивлением вскинул брови.

— В руку,- сказал Лахов мрачно.- Кость не задета.

— Хорошо,- сказал Ружин, повернулся к Горохову: — Беги, вызывай группу, дождемся их и на Ракитную…

Рудаков сидел выпрямившись, словно школьник на первом уроке. Руки на столе, напряженные, жесткие, как деревяшки, пальцы давят плексиглас, веки тяжелые, смотрит поверх голов, не моргает, сдерживаясь. Напротив него на стульях Ружин, Горохов, Лахов. Ружин устроился свободно, как за праздничным столом, уверенный, бесстрастно смотрел в окно. Горохов и Лахов нервничали — то кисти помнут, то поерзают, скрипя стульями.

— Будем назначать служебное расследование,- наконец, заговорил Рудаков. Ситуация безобразная. От кого, от кого, а от Ружина не ожидал. Опытный, грамотный, и такое дилетантство. Начальник управления в бешенстве. Звонки сыпятся со всех сторон.- Он помолчал, сжал пальцы, затекшие, разминая. Значит, так. Первое. Неквалифицированно проведенное задержание, стрельба в общественном месте, то есть угроза жизни третьим лицам. Второе — преступная халатность, ранение задержанного. Ко всему прочему, задержанного вывозили без согласования с руководством…

Горохов и Лахов, плохо скрывая удивление, посмотрели на Ружина. Тот пошевелил бровями, шутовски, усмехнулся.

— Да, да,- продолжал Рудаков,- без согласования… Третье — незаконное задержание и арест Гарабова Альберта Александровича на Ракитной. Заподозрить Гарабова в сбыте наркотиков,- Рудаков развел руками, покрутил головой, удивляясь,- нелепость. Подняли пожилого человека с постели, растревожили весь дом, уважаемый человек, заслуженный юрист, юрисконсульт межколхозной заготконторы…

— Две машины, «Мерседес» и «Волга»,- в том же тоне неожиданно подал голос Ружин,- дача с подземным гаражом, пять сберкнижек на предъявителя.

— Молчать! — побагровев, крикнул Рудаков, хлопнул ладонью по столу, отдышался, вытер пот со лба белым чистым платком, аккуратно сложил его, разгладил ладонями, чуть склонив голову, слабо улыбнулся чему-то, посмотрелся в круглое зеркальце на подставке, которое стояло на столе возле лампы, поправил волосы, повернулся влево, вправо, остался доволен, ясно взглянул на сотрудников, опять заговорил: — Петруччо, он же, судя по дактилоскопии, Боркин Алексей Васильевич, живший по подложным документам и разыскиваемый за квартирные разбои в Нальчике и Таллинне.

— Поэтому и стал палить, как бешеный,- тихо заметил Лахов.

— Поэтому,- согласился Рудаков.- И еще потому, что вы вели себя как первогодки… Так вот, Боркин отказался от показаний на допросе у следователя…

Ружин подался вперед, сдвинул брови, следя за движением губ Рудакова.

— …Он пояснил, что назвал первый попавшийся адрес, потому что думал, что Ружин убьет его.

— Чушь! — вскинулся Ружин.- Гарабова опознал Колесов.

— В шоке,- улыбнулся Рудаков.- В состоянии нервного расстройства… Без понятых, приватно. Ружин откинулся на спинку стула.

— Вот так, значит,- сказал.- Я понял… Я все понял.

— Давно пора,- отозвался Рудаков.- Но, естественно, версию о причастности Гарабова мы тщательно проверим, у нас есть два дня… Ну а Колесова придется выпустить и извиниться. Вы не против? — не скрывая иронии, спросил он Ружина.

Ружин промолчал, дернул подбородком непроизвольно.

— Оформляйте,- приказал Рудаков.- И с сегодняшнего дня до окончания служебного расследования будете работать в организационно-аналитическом отделении. Все. Сейчас я буду сам допрашивать Гарабова.

Оперативники вышли молча, не глядя друг на друга. По коридору милиционер вел задержанного, руки сцеплены сзади, утренняя щетина, холеное полное лицо осунулось, потемнело, но в узких черных глазах ни тени подавленности, напротив — злая усмешка. На Гарабове дорогой светлый костюм, мягкие мокасины, держится с достоинством — ни дать ни взять пожилой ловелас, спешащий поутру домой… Проходя мимо оперативников, замедлил шаг, глянул в упор на Ружина, сказал негромко, без выражения:

— Я вас запомню.

Ружин неожиданно оскалился, сделал шаг к Гарабову, замахнулся пятерней, Горохов перехватил его руку, потянул на себя. Ружин вырвался, пошевелил в ярости губами, быстро пошел к выходу. А Гарабов, казалось, и не заметил ничего.

…Ружин свернул направо, в сторону моря. Фары высветили «кирпич», он был больших размеров, чем обычно, свежо фосфоресцирующий, по-видимому постоянно обновляемый, заботливо, любовно. Через несколько метров еще один знак, прямоугольный щит на двух крепких ногах, всего два слова, буквы крупные, стерильно белые: «Запретная зона». Не проехав и километра, Ружин нагнал «Волгу». Машина ехала солидно, не спеша, поблескивая полировкой кузова, заднее стекло затемнено.

Ружин сморщился: чересчур медленно, он такой езды не любит, но по асфальту не обгонишь, узко; мигнул фарами, пошел на обгон слева по траве, но тут и «Волга» прибавила скорость, без усилий, запросто. Ружин чертыхнулся, опять выехал на асфальт, «Волга» снова притормозила, Ружин сплюнул в открытое окно, пристроился в хвост, поплелся. Но вот наконец цель пути, забор вдалеке, освещенные ворота, два маленьких прожектора подсвечивают створки с земли, ворота выкрашены в белое, кажутся невесомыми, возле них двое мужчин в светлых костюмах, крепкие, высокие, с гаишенскими жезлами в руках. Перед «Волгой» ворота бесшумно открылись, машина проехала, перед Ружиным створки сошлись, пришлось резко тормозить. Ружин, сдерживаясь, крепко сжал руль, казалось, разломит его. Подошел один из мужчин, большеголовый, бесцветный, стукнул жезлом по крыше. Ружин высунулся в окно. Мужчина сказал:

— Вам сюда,- и указал жезлом в сторону от ворот. Ружин повернулся, увидел импровизированную стоянку — несколько машин.

— Я приглашен,- сказал Ружин.

— Вам сюда,- повторил большеголовый.

— А мне надо туда,- с нажимом проговорил Ружин и махнул рукой вперед.

— Туда пешком,- бесстрастно произнес большеголовый.- А машину сюда.

Ружин неожиданно выбросил руку, ткнул кулаком большеголовому в живот, тот охнул, хватанул зубами воздух.

— Живой,- засмеялся Ружин.- А то уж я подумал — говорящее дерево.

Большеголовый замахнулся жезлом, но Ружин ловко вывернул машину направо и, смеясь, покатил к стоянке.

Когда он проходил через калитку, большеголовый даже не повернулся в его сторону.

Маленькими прожекторами освещался с земли и вход в большой, трехэтажный, по-южному белый особняк. На плоской крыше мелькали тени, там же наверху играла музыка, громко, весело — оркестр. На широкой многоступенчатой лестнице, ведущей к распахнутым дверям, и возле лестницы, и дальше, под деревьями, густыми раскидистыми, небольшими группками, и поодиночке, и парами стояли и расхаживали мужчины и женщины, одетые по-вечернему, ярко, у всех бокалы в руках, пьют. Ружина узнали, и он узнал кое-кого, кивал сдержанно, пока шел. Его окликнули. Он повернулся. К нему спешила молодая женщина, улыбающаяся, в огненно-красном коротком платье, узком, с полукруглым глубоким декольте. Стучали высокие каблучки, длинные глаза светились влажно. Остановилась, разглядела его со всех сторон.

— И не надеялась,- сказала.- Изумлена. По этому поводу я закажу фейерверк, искристый и пенистый как шампанское… Кстати, надо выпить. Какой повод…- Она посмотрела по сторонам, пошевелила в воздухе пальчиками.- Мы в течение года ежемесячно присылаем ему приглашения, а он брезгует. Своей бывшей любимой женой брезгует.- Она говорила чересчур быстро, возбужденно. Пьяна? — Как тебя угораздило на сей раз?

Ружин пожал плечами, слабо улыбнулся, сказал тихо и скорбно.

— Пришел звать тебя обратно домой. Хватит. Пора. Марина засмеялась, чуть запрокинула голову, взбила с боков длинные белые волосы, протянула к нему руки.

— Ты прелесть. Как всегда красив и остроумен. Ружин отступил на шаг, проговорил еще более скорбно и печально:

— Пусто без тебя. Везде. И в спальне, и в кухне, и на улицах, и в машине, и солнце теперь другое, темное, и ночь холодная и враждебная…- Он склонил голову, уставился в землю, вздохнув.

Марина опустила руки, перестала улыбаться, провела языком по губам, всмотрелась в Ружина внимательней.

— Если ты серьезно,- сказала она,- то лучше уходи. Уходи сейчас. Прямо сейчас поворачивайся и уходи…

Ружин спрятал лицо в ладонях, дернул плечами, словно заплакал.

— К черту! — кричала Марина.- Убирайся к черту! Не порть мне жизнь хоть теперь! Я забыла о тебе и не хочу вспоминать!

Они были довольно далеко от людей. Но громкий, низкий ее голос услышали, гости стали тревожно поворачиваться к ним.

Ладони Ружина поползли вниз. Лицо открылось. Он смеялся, искренне и весело, как давно не смеялся. Какое-то время Марина смотрела на него, порывисто дыша, пытаясь собраться с мыслями, потом процедила недобро:

— Подонок! Я тебя ненавижу! Ненавижу!

Она повернулась и, некрасиво ссутулившись, побрела к дому. Ружин, все еще смеясь, прислонился спиной к дереву. Затем выдохнул шумно. Вместе с воздухом вышел и смех. Весь. Без остатка. Он поднял правую руку, ударил себя кулаком в челюсть. Сильнее. Еще. Еще…

Потом закурил, сделал несколько глубоких, жадных затяжек, бросил сигарету и решительно направился к дому.

В доме празднично, светло, как днем, все двери настежь, в громадной прихожей бархатная мебель, низкая, стелющаяся, причудливые растения в кадках, на столиках разноцветные бутылки, маленькие, большие, совсем крохотные, возле гости, удовлетворенные улыбки, разговоры. В гостиной стол с закусками, длинный, без стульев, подходи, бери, что хочешь, ешь, где хочешь, фуршет, никаких ритуалов, свободно… В конце стола Ружин увидел Рудакова с толстенькой хохотушкой, пожилая, крашеная, молодится, жена. Рудаков провел взглядом по Ружину невидяще, повернулся к хохотушке, засмеялся деланно. Ружин хмыкнул, неторопливо приблизился к Рудакову, хлопнул его по плечу, сказал по-свойски, улыбчиво:

— Привет,- подмигнул хохотушке, у той смех завяз в горле, Рудаков стал наливаться багровой тяжестью, а Ружин уже бодро шагал к лестнице, ведущей наверх…

На квадратной, просторной крыше веранда, солярий, азотея, по-разному ее можно назвать, импровизированная сцена, музыканты, одни гости танцуют, другие любуются вечерним морем, прохаживаются, вдыхая солоноватый воздух. Веранда обильно освещается, и лица у людей белые, неживые, с прозрачными глазами, с растянутыми в обаятельной улыбке губами.

— Бог мой, какой сюрприз,- услышал Ружин голос, повернулся. К нему легким шагом шел высокий мужчина с чистым правильным лицом, крепкий, спортивный, лет сорока — сорока пяти, протянул руку.- Искренне рад. Жаль, что почти не видимся, а вы мне симпатичны, и я нисколько не ревную и не ревновал, уверяю вас. Все приглашения — это моя инициатива. Мариночка только одобряет и подписывается. Так что в нашем доме вы желанный гость.- Он по-приятельски взял Ружина под руку, повел к плетеному столику в углу веранды, заговорил вполголоса, доверительно: — Знаете, есть категория людей, их ничтожно мало, с которыми просто можно поговорить, просто так, о всякой глупости, ерунде, нелепице, и они поймут тебя, не рассмеются открыто или втайне, не разнесут по всему свету, что, мол, вот этот тип такую должность занимает, председатель исполкома, мэр, а какой-то странный — о любви, о добре, потаенных души порывах беседы ведет. Бредит? Вот вы как раз из той невероятно малой категории людей, мне так кажется. Приходите чаще, будем говорить.

Они подошли к столику. Копылов сам открыл бутылку с джином, плеснул Ружину, себе, торжественно поднял стакан:

— За вас!

— Спасибо,- ответил Ружин. Пока пил, с интересом разглядывал Копылова. Копылов поставил стакан на столик, сжал Ружину локоть, сказал тепло:

— Отдыхайте, развлекайтесь, в конце вечера я вас найду.

— Юрий Алексеевич,- задержал его Ружин,- я бы хотел посоветоваться, и именно сейчас. Уделите немного времени. Я вряд ли останусь до конца.

— Хорошо,- сказал Копылов.- Через несколько минут я буду в кабинете. Спускайтесь туда. Это из прихожей направо по коридору.

Копылов быстрой, ладной походкой направился к лестнице, улыбался налево-направо, строил веселые гримасы. На ступеньках он нечаянно столкнулся с какой-то дамой в белом коротком платье. Галантно расшаркался, шутейно поцеловал руку, весь изогнувшись, сладкий, медовый, пожал руку ее спутнику, строго, с достоинством, рассмеялся, побежал вниз. Дама с мужчиной поднялись. Это была Лера. Видимо, с мужем. Белобрысый, стройный малый, скованный, не частый гость на фуршетах. У Лерки не разбалуешься. Интересно, под каким соусом она здесь? Лера оглянулась, проводила взглядом Копылова. Ружин усмехнулся, вспоминая…

Небольшое открытое кафе на набережной, несколько столиков, навес от солнца и от дождя, за прилавком на вертелах вертятся румяные куры, видны блестящие от пота, смуглые лица поваров. Вокруг шумно — гомонят отдыхающие, нетерпеливые, суетливые, горланят ошалевшие от моря и солнца дети. Напротив Ружина сидит мужчина с блеклым, болезненным лицом, он в рубашке с короткими рукавами и совсем не к месту в галстуке.

— У Копылова есть любовница,- тихо говорит он и откусывает кусок белого мяса.- Валерия Парвенюк, молодая, красивая, переводчица, муж-инженер в порту,- мужчина усмехается.- Не успел Копылов жениться на вашей бывшей супружнице и уже…

— Что еще?! — обрывает его Ружин. Лицо у него бесстрастное, жесткое.

Мужчина вытирает руки салфеткой, продолжает:

— Встречаются, как правило, на Морской, шестнадцать, я их сам там видел, выходили из подъезда, вот квартира какая, не знаю. Обычно в среду и пятницу, с четырех до шести…- он опять усмехнулся.- Здоровый бычок, на двух молодок работает…

Ружин встал, бросил деньги на стол, обронил, уходя:

— Понадобишься, позвоню…

Ружин сидит в машине, курит, внимательно поглядывает на подъезд четырехэтажного довоенного дома метрах в пятидесяти впереди от себя. Переулок тихий, тенистый. Кто-то высунулся в окно. Женщина, пышнотелая, в огромном халате, крикнула что-то, мальчишка, катающийся на велосипеде, посмотрел наверх, помахал рукой. Из подъезда выходит Копылов и Лера. Ружин напрягся, вгляделся пристальней. Копылов что-то говорит ей, будто оправдывается. Она не смотрит на него, губы плотно сжаты. Копылов машет рукой. Она одна идет по переулку. Копылов сворачивает в проход между домами. Машину видимо, оставил на другой улице. Конспиратор.

Ружин трогается с места, сначала едет медленно, бесшумно, крадучись. Лера сворачивает в проулок, и тут Ружин не церемонится, давит на акселератор, двигатель радостно поет, и автомобиль летит по переулку. Ружин на полном ходу вписывается в проулок, настигает женщину и только в метре от нее тормозит, чуть вывернув руль в сторону. Машина двигается этот метр по инерции, шипя колесами, легко задевает крылом Леру и останавливается мертво. Опасные игры, но все рассчитано до миллиметра. От неожиданного толчка Лера вскрикивает, подается вперед, припадает на одно колено. Ружин стремительно выскакивает из кабины, склоняется над ней.

— Кретин,- цедит Лера, поднимаясь.

— Болван,- соглашается Ружин, подавая ей руку.

— Слепой, что ли? — Лера брезгливо отмахивается.

— Ослеп,- разводит руками Ружин и сокрушенно качает головой.- Право слово, ослеп. Такое нечасто увидишь, на фоне солнца, в контражуре, казалось, Венера плывет обнаженная… Легкая, точеная, будоражащая…

— Вы еще и наглец,- усмехается Лера и с невольным любопытством смотрит на Ружина. Он улыбается широко, открыто, ну, просто само обаяние.

— Нисколько,- говорит он.- Просто восторженный человек. Люблю все красивое…

— И дамский угодник,- добавляет Лера и тоже улыбается — Я хочу искупить свою вину за ваш испуг,- говорит он.- Позвольте вас подвезти…

Машина тормозит у порта. Ружин записывает телефон, который она ему диктует, потом целует ей руку, она выходит, сообщает на прощанье;

— Завтра все утро я дома.

Ружин некоторое время смотрит ей вслед, улыбается, потом поворачивается назад, грозит кому-то кулаком, говорит удовлетворенно:

— Ты у меня, а я у тебя, конспиратор.

…Лера наткнулась взглядом на Ружина, нахмурилась на мгновенье, лоб зашевелился, съежился, кивнула равнодушно, как малознакомому, чинно направилась с мужем к оркестру, мужчины оборачивались, слишком короткое платье…

Ружин спустился по лестнице, опять попал в гостиную. Рудакова и толстушки здесь уже не было, у стола горячо спорили несколько мужчин. Ружин узнал прокурора. Прокурор приветственно помахал ему рукой. Он свернул в коридор справа от прихожей. В коридоре полумрак, горело только бра. Несколько дверей, за какой из них кабинет? За ближайшей дверью раздался голос. Ружин невольно остановился.

— Он ублюдок! Ублюдок! Ты слышишь?! -это была Марина. -Вышвырни его отсюда! Слышишь?! -она заплакала. Ружин поморщился, заторопился сделать несколько шагов, заметил под следующей дверью полоску света, толкнул дверь. Кабинет. Пустой. Темная мебель, дорогая, массивная, книги, много книг. Он подошел к окну — там море, темное, тяжелое, густое…

— Как вам мой дом? — Копылов плотно закрыл за собой дверь, посмотрел на часы, остановился возле стола.

— С размахом,- сказал Ружин.

— Неужто осуждаете? — Копылов поднял брови.- Напрасно. Так надо. Представительствую. Один из самых популярных курортов страны. Делегации. Иностранные гости. Надо показывать лучшие стороны. Кстати, вы знаете, что этот фуршет благотворительный. Да, да, не удивляйтесь. В ногу со временем. В конце вечера разыграем лотерею. Дорогую, но престижную. Стоимость билетов до пятисот рублей. Перестраиваемся. Время такое пришло.

— У богатых свои привычки,- усмехнулся Ружин.

— Зачем вы так? — поморщился Копылов.- Смотрите шире. Только невежественный обыватель думает, что жизнь у нас праздная и богатая. А мы представительствуем, представительствуем. Мы — лицо общества, самые достойные. На нас смотрят, равняются. А разве можно равняться на убогих, нищих?..

— Блестящая логика,- восхитился Ружин.

— Вы не согласны?

— Это долгий разговор.

— Ну хорошо, что у вас там? — неохотно сказал Копылов. Он взял со стола отточенный толстый карандаш, рассеянно оглядел его, положил на место, подавил зевок, вздохнув.

— Во. время рейда по наркоманам мы задержали некоего Колесова…

— Я в курсе,- перебил его Копылов.

— Колесов указал нам на Гарабова как на распространителя наркотиков в городе… Я задержал его.

— Подняв стрельбу,- опять перебил Ружина Копылов,- и нарушив социалистическую законность…

— Я за это отвечу, я уже отстранен от оперативной работы… Речь не об этом. На каком основании отпустили Колесова и собираются отпустить Гарабова?

— Начальник управления докладывал мне, что задержание Гарабова досадная оплошность. Случайный наговор какого-то бандита.

— Но Колесов опознал…

— Колесов несмышленый мальчишка, напуганный камерой и допросами, он сам сознает, что ошибся… Но причастность Гарабова проверят, обещаю вам. Хотя человек он достойный, авторитетный…- Копылов подошел к Ружину, улыбчивый, мягкий, полуобнял его.- Ну а Колесова я знаю лично, глупый мальчишка, но добрый, милый. Неужели вы хотите испортить ему жизнь тюрьмой? Он только озлобится, превратится в настоящего рецидивиста… Я сам займусь его судьбой. Он ведь родственник моих друзей. Обещаю.

Ружин отступил на шаг. высвобождаясь из рук Копылова, поежился, как с холода вышел, зябко, неподдельно. Нервный был, злой, не мог сосредоточиться, не знал, что хотел, чего ожидал. Все не так. Копылов смотрел на него весело, снисходительно. Ружин отвернулся, взгляд упал на застекленные полки, за стеклами книги, перед ними фотографии, большие, маленькие, какие-то люди на них, мужчины, женщины, дети. А вот Копылов в теннисных шортах, с ракеткой, держит под руку полного темноволосого мужчину. Знакомое лицо. Не может быть! Гарабов! Ружин чувствовал, что Копылов смотрит ему в затылок, обернулся торопливо, вдруг страшно стало. Копылов стоял рядом, смотрел в упор. Потом он вдруг развернулся, быстро пошел к столу, открыл ящик, сунул в него руку, не отрывая глаз от Ружина, пошарил там. Ружин привычно напружинился, разминая кисти, пошевелил пальцами. Копылов наконец вынул руку. В ней были фотографии.

— У меня еще есть,- сказал он, усмехнувшись.- Не желаете взглянуть? Вот мы с Гарабовым на пляже, вот на яхте… Мы знакомы, я полгорода знаю по работе, по делам…

А Ружин неожиданно для себя расслабился, рассмеялся, свободно тоже перешел на «ты», спросил:

— А фотографии голой Лерочки Парвенюк, которые ты делал на Морской, там не завалялось?

Копылов швырнул снимки на стол:

— Пронюхал-таки, сыскарь чертов! Дурак, кто тебе поверит? Развратная девка, алкоголичка, она что хочешь наболтать может. Напугал, ох, напугал… Тупица, этим меня не возьмешь, на мне знаешь какие люди завязаны, -Копылов говорит прерывисто, задыхаясь от негодования.- Кто ты такой, чтобы мне грозить?! Щенок, шантрапа, холоп! Раздавлю!..

Ружин слушал молча, не шевелясь, стылый, заледеневший, умереть впору. Плохо, все катится к черту, не за кого спрятаться, один. Сделал шаг к столу, неуверенный, второй крепче, на третьем силу обрел — не все потеряно, встал вплотную к столу, протянул руку. Копылов невольно отшатнулся, загородившись локтем. Ружин собрал снимки, аккуратно, в стопочку, все так же молча; затем к шкафу подошел, и ту, где Копылов с Гарабовым в шортиках, вынул, тоже к стопочке присоединил, сунул в карман, направился к двери, возле самого порога остановился, сказал тихо, себе:

— Зачем? — вынул снимки, бросил их на пол. Попорхав, рассыпались они беспорядочно, неряшливо — мусор; потянул дверь на себя, вышел.

Коридор. Прихожая. На него оборачивались, смотрели настороженно, враждебно: незнакомый, нездешний, другой, теперь это стало видно явно, и присматриваться особо не надо. Вышел на улицу, расслабил галстук, огляделся, заметил мелькнувшее белое платье среди деревьев, двинулся туда. Лера с каким-то рослым малым — не муж — пьют, смеются. Ружин подошел, взял ее за руку, сказал:

— Пойдем.

Малый оторопел, но смолчал, не шелохнулся, инстинктивно сообразил, что безопаснее не встревать. Лера дернула рукой, но вырваться не смогла, выплеснулось шампанское из бокала, подчинилась, пошла, посеменила за ним, спотыкаясь, бокал выпал, покатился по траве. Возле густых черных кустов Ружин остановился, раздвинул их, сказал:

— Не здесь,- потащил ее дальше.

— Больно,- проговорила Лера плачуще. Вышли на пляж. Ружин заглянул в квадратную глухую кабинку, поморщился:

— Не здесь.

Через сотню метров отыскал подходящее место, мягкий рыхлый песок, еще теплый от дневного солнца, с трех сторон деревья, низкие, густые, снял пиджак, бросил перед собой, встал на колено, потянул женщину за собой, лег рядом, стал целовать, жадно, задыхаясь.

— Ты сильный, сладкий…- сдаваясь, бормотала Лера.

Он сидел за столом у себя в кабинете, что-то писал, необычно громко скрипела ручка, подходили сотрудники, что-то говорили, присаживались, улыбались, хлопали по плечу, показывали какие-то бумаги, а он не слышал ничего, кивал и писал; одна страница, другая, третья и на всех строчках предложения из двух слов: «Я есть. Я есть. Я есть…» Ружин вошел в гостиничный вестибюль. Здесь ничего не меняется, все так же заискивающе застывает в полупоклоне бесцветный швейцар, снуют вечно смеющиеся голосистые иностранцы, крутятся шустрые мальчики, строят из себя благовоспитанных сеньор размалеванные девочки…

Лифт поднял его на этаж. В коридоре полумрак, тишина, спокойствие, вдалеке глухо стрекочет машинка. В приемной навстречу поднялась миловидная секретарша в чем-то узком, блестящем, гибкая, как змейка, что-то хотела сказать упреждающее, но Ружин уже открыл дверь. Кадаев резко вскинул голову. Рядом с ним сидела светленькая девушка в белом халате и, высунув язычок, подпиливала ему ногти на руке, маникюрша.

— В чем дело? — сухо спросил он.

— Маленький домик на побережье,- сказал Ружин, разваливаясь в кресле свободно, без стеснений.- Уютный, комфортабельный, вокруг ни души, тишина. Это сейчас как раз то, что мне надо, устал.

— Вы это о чем? — лениво спросил Кадаев и скупо пошевелил пальцами, отсылая маникюршу.

— О кредите.

— Не понял… — лицо бесстрастное, сонное, проводил взглядом стянутую халатом девушку, глаза оживились.

— Я отпустил Колесова,- сообщил Ружин.- Как и договаривались. Уговор дороже денег.

— Его отпустил закон,- наставительно заметил Кадаев и, усмехнувшись, добавил: — И Рудаков…

— Но у меня есть человек, которому Колесов продавал…

— Он опознал мальчика? — перебил Кадаев.

— Нет. Но я знаю, что на него надавили, и я могу…

— Вот видите,- опять перебил его Кадаев и развел руками, улыбнулся учтиво, сочувственно: — Поздно. Я решил оставить домик себе. Чудное местечко. Посмотрел на часы, охнул, объявил вежливо: — Время. Спешу.

— Машина уже не новая, барахлит, менять надо,- не унимался Ружин, протянул руку, вопрошая, ерничая.

Кадаев встал, застегнул пиджак. Открыл кейс, принялся складывать бумаги.

— Квартирка тесная, жениться хочу,- Ружин обе руки протянул как нищий на паперти к проходящему отцу святому.- Особнячок бы о два этажа, как у вас…

Кадаев надавил кнопку звонка к секретарше. Она вошла, ладная, мягкая.

— Проводите товарища,- попросил Кадаев.- Он запамятовал, где выход.

Ружин легко поднялся, разочарованно покачал головой, почесал затылок.

— Вот так, за все хорошее,- сказал.- Вот она, монаршья благодарность. Вот так.

Шагнул к секретарше, улыбнулся обаятельно, неожиданно шлепнул ее по блестящему заду, громко шепнул ей, оторопелой:

— Позвоню, не переживай.- И, смеясь, направился к двери. Коридор как туннель черный, мрачный, сырой, никакого тепла, уюта, как раньше, машинка бьет звучно, жестко, тупо в голове отдаваясь. Ружин шел, рукой касаясь стены, разбитый, вдруг стал опасаться, что упадет невзначай. Скверно. Вышел в вестибюль. Здесь светло, шумно, улыбки. Осмотрелся. Все вымученным, фальшивым показалось. Но все-таки жизнь. Взбодрился. Среди хаоса звуков различил музыку, веселую, бесшабашную. Это в ресторане. Уходить расхотелось. За окнами мрачный, враждебный ветер, дома тоска. Зашагал к ресторану. Тепло. Привычные запахи. На лицах отдохновение, плевать, что пьяное, ненастоящее. В зале полумрак, серебристо-фиолетово поблескивают вертящиеся светильники под потолком. Подошел к стойке бара, взобрался на табурет. Бармен тут как тут. Молодой, холеный, руки белые.

— Отдыхаем? — спросил как родного.

— Ищу истину.

— А истина, как известно, в вине,- засмеялся бармен.

— В коньяке,- уточнил Ружин.

— Понял,- откликнулся бармен.

Ружин выпил, жестом показал повторить. Посвежело в груди. Все ерунда. Разберемся. Надо жить. Еще выпил. Совсем хорошо. Много интересных женщин в зале. Просто россыпь. Такое не часто бывает. Надо воспользоваться. Расправил плечи, нацепил насмешливую полуулыбочку, сразу почувствовал, заметили, поглядывают игриво, кошечки. Можно выбирать.

Зацепил взглядом одну. Хорошенькая. Носик короткий. Рот большой, пухлый, движения нежные, естественные. В компании, но вроде как и одна, без кавалера. То что надо. Сейчас музыка заиграет, и надо идти. Он элегантно и проворно проберется между столиков, раскованный, спортивный, шагая, будет ловить ее взгляд, она непременно его заметит, как только начнет он свой путь, и будет поглядывать чуть настороженно, скрывая любопытство и зарождающийся интерес… Его опередили, кто-то полный, черноволосый, в белом костюме, с сытой самодовольной спиной, склонился над милой женщиной, толстые ручки протянул, перстни сверкнули призывно, она замялась, улыбнулась робко, но все-таки встала, воспитанная, да и без кавалера к тому же. Черноволосый выпрямился, повернулся боком, взяв женщину под локоток, и Ружин узнал его. Гарабов. Уже на воле. Уже водку пьет. Уже на молоденьких девочек потные глазенки растопыривает. Когда они его отпустили, интересно? Днем? Под вечер? Расторопные ребята… Гарабов привычно прижимал к себе женщину, терся о нее крепеньким своим кругляшом-животиком, поедал ее сладкими замутневшими глазками. Женщина улыбалась вымученно, откидывала то и дело голову назад, когда Гарабов особо назойливо тянулся к ее шее мокрыми губами. Может быть, все это было и не так. Может быть, Гарабов был сдержан, учтив и обаятелен и вальсировал легко и умело, как на занятиях в танцевальном классе, пристойно шутил и не делал гнусных предложений. Но Ружину виделось иначе, вот виделось, и все тут, а может, не просто виделось, а так оно и было на самом деле… Женщину он уже не замечал, не до нее, взгляд держался только на Гарабове, губы дергались нервно, и пальцы на руках ломило от холода. Почему так? Жарко же в зале. Музыка кончилась. Гарабов повел женщину к столику, все так же под локоток, говорил что-то, глядя ей в ухо, совал в руки какой-то маленький белый сверточек, она покрутила головой, не взяла, села наконец. Ружин слез с табурета, кинул деньги на стойку. Бармен откликнулся тут же:

— Нет, нет, за счет заведения. Как всегда.

— Я не против,- ответил Ружин и сгреб бумажки. Он вышел в вестибюль и увидел, как за Гарабовым закрылась дверь туалета. Ружин двинулся следом. Возле умывальников сидел старик швейцар. Он подавал полотенце тем, кто умывал руки, на тех, кто не умывал, а их было большинство, шипел матерно, но тихо, под нос, нарывался уже пару раз на крепкие тычки врагов гигиены, теперь осторожничал, но сдержаться не мог. Он щербато заулыбался, завидев Ружина, тот кивнул, сдвинув брови для устрашения, приказал:

— Встань у двери. Никого не пускай. Скажи, вода прорвалась. Сплюнул звучно, нетвердо прошел к кабинкам, прислушался, шагнул к крайней, рванул дверь на себя, она открылась, щеколда повисла на одном тощеньком гвоздике. Гарабов, стоял спиной, мочился, вздрогнул, втянул голову в плечи.

— Ты обещал запомнить меня,- скалясь, сказал Ружин.- Смотри. Я это или не я?..

Гарабов не поворачиваясь, застыл, волосок на голове не шевельнулся. Ружин ухватил его за воротник замечательного импортного пиджака, с силой потянул на себя, вытащил его, обмякшего, из кабинки, ширинка расстегнута, штаны меж ног намокли, жалкий. Гарабов заверещал высоко, срываясь:

— Меня отпустили. Ваш начальник. Сказал, все кончено. Что вам надо?!

— Ты зачем девушку мою трогал? — дружелюбно спросил Ружин.

— Какую девушку? Я ничего не знаю.

— С которой танцевал…

— Я не знал, что она ваша…

— Надо знать,- назидательно и строго произнес Ружин.- Надо было видеть… Подошел бы и спросил. А я бы не разрешил.

— Я не знал, я ничего не знал. Поверьте,- Гарабов приложил руки к груди.

— Надо знать,- с пьяноватым упорством повторил Ружин.

— Бред какой-то,- пробормотал Гарабов.

— Оскорбляешь? — осведомился Ружин.

— Что вы, что вы…- зачастил Гарабов.- Никогда.

— Что ты ей предлагал? — спросил Ружин.

— Ничего плохого. Встретиться… Но я же не знал.

— Наркоту предлагал? — грозно навис над ним Ружин.

— Бог с вами…

— И ее, милую, чистую, втянуть хотел, как и Колесова, как и мальчишек из интерната… Дети ведь они ж…- Ружин сокрушенно потряс головой.- А ты им… Сволочь! Наркоту ей предлагал! Я знаю! — заорал он и оттолкнул Гарабова от себя. Тот сделал два неловких шага, споткнулся и, пытаясь удержаться, угодил рукой в заполненный мочой писсуар. Достал платок, морщась и отворачиваясь, вытер руку, платок кинул в угол.

— Я вам все расскажу,- успокоившись, проговорил он.- У меня уже все написано. Я покажу.

Он полез во внутренний карман пиджака и вынул маленький никелированный подарочный пистолет.

— А теперь руки на стену? — сказал он Ружину.- Ноги назад. Пьяный идиот!

Ружин тряхнул головой, задышал часто, кровь кислородом наполняя, как некстати этот коньяк, стал поворачиваться медленно. Когда оказался боком к Гарабову, резко выкинул правую ногу, вышиб пистолет пяткой, той же пяткой ткнул Гарабова в грудь, тот шатнулся, упал на кафельный пол. Начал подниматься, но тут Ружин опять опрокинул его сильным ударом:

— За мальчишек! — сказал он.

Поднял Гарабова за плечи и опять в подбородок, коротко.

— А это, чтоб знал,- есть Закон!

Опять схватил его в охапку, а дальше… все произошедшее дальше вспоминается с трудом. Отпихнув швейцара, влетели в туалет молодые парни, двое, рубашки трещат на плечах, и умело, молча, только посапывая, повалили Ружина, пнули в живот, раз, другой, третий, потом к голове кроссовками литыми приложились, а потом Ружин потерял сознание и потому уже не видел, как в руку ему вложили никелированный пистолетик.

Часть вторая. 1-3 ноября

…Ружин припарковал машину. Несколько минут не выключал двигатель, сидел, греясь. Автомобилей на стоянке мало, два-три, усыпанные стылой осенней росой, с порожков и бамперов лениво падают капли, как после дождя. Сонно вокруг, сыро. Раннее утро. Гостиница «Солнечная» поблекла, стекла не блестят, мутные. Ружин наконец выбрался из машины, с трудом, кряхтя; снимая «дворники», задел плащом крыло, измазался бурой грязью — машина неухоженная, потеряла цвет, вместо белой темно-серая — даже не заметил, поднял воротник, запахнул плащ, длинный, мятый, сутулясь, валко взбежал вверх по ступенькам, к набережной. На набережной скоро засеменил к решетчатой калитке открытого кафе, в котором они как-то летом были с Феленко. Сквозь решетку видно, что на открытой площадке столиков нет, но дальше крытый павильон. И из-за его двери доносится приглушенно музыка, над дверью надпись: «Кафе «Русалка». Ружин дернул на себя решетчатую калитку. Бесполезно. Замок на цепи, грузный, ржавый. Ружин потряс прутья, крикнул:

— Эй!..- И еще: — Эй!..- И опять: — Эй!

Из павильона вышел швейцар, старый знакомый, Ружину ручку жал, скалился тогда летом… Не спеша приблизился, спросил, равнодушно жуя:

— Чего надо?

Ружин приветливо заулыбался, проговорил бодренько:

— Ты чего, Степаныч, не узнаешь?

— Чего надо? — повторил швейцар, облизнул сальные губы, проглотил, что жевал.

— Поесть бы,- Ружин приблизил лицо к решетке, заулыбался еще приветливей. В такую рань только у вас поесть-то и можно.

Степаныч поморщился, когда Ружин дыхнул на него, сказал брезгливо:

— Визитную карточку давай.

— Степаныч, это же я, Ружин.

— Вы пьяны,- сказал швейцар.

— Это со вчерашнего,- сказал Ружин, хихикнув.- Набрался, как стервец, башка трещит. Войди в положение.

— Нет,- швейцар повернулся, двинулся обратно. Ружин протянул руку, успел ухватить Степаныча за воротник, подтянул к себе, выцедил зло:

— Обнаглел, толстомордый! Открывай! А то припомню кой-чего, посажу!

Швейцар с неожиданной ловкостью крутанулся на месте, вырвался, ощерился:

— Не посадишь, гад! -взвизгнул.- Кончилось твое время! Теперь ты дерьмо! Тьфу! — сплюнул, затопал к павильону.

Ружин вцепился в решетку, тряхнул ее, зазвенела цепь, забухал замок, заорал, багровея:

— Прибью, мерзавец! Ты меня не знаешь, жирный болван! Я тебя достану! Отбивные сделаю из твоей свинячьей задницы! И сам схаваю под водочку холодную! Открывай! — голос сорвался, Ружин всхрипнул, закашлялся, кашляя, все грозил кулаком. В дверях кафе показались два малых, краснолицые, с борцовскими шеями, ковыряя в зубах, скучно посмотрели на Ружина. Ружин сгорбился, держась за горло, кашель все еще бил его, махнул рукой, повернулся и побрел к стоянке, подрагивая плечами. Парни и швейцар посмеялись и скрылись в кафе.

…Ружин опять гонял машину по пляжу, как тогда летом. Только теперь рядом ни Леры не было, которая так смешно жмурилась от страха и повизгивала тонко, как озябшая собачонка, и никого другого не было. Некому было сидеть на соседнем сиденье. Вот так вышло. Песок был смерзшийся, темный, как по асфальту неслась машина, с визгом завалилась на вираж, с жестким шипеньем взметала из-под колес влажные песчинки, крутилась волчком на месте и вдруг срывалась стремительно, присев на мгновение на задние колеса аж до самых бамперов.

И на шоссе опять милицейский мотоцикл желтел, а возле него гаишник курил — но другой уже, не тот, который летом за Ружиным гонялся — постарше, позлее — и с тяжелой непримиримостью взирал на ружинские выкрутасы.

Ружин заметил его, усмехнулся, на полном ходу выскочил на шоссе, помчался, не сбавляя скорости. Гаишник прыгнул в седло, поспешно затарахтел следом, засвистел запоздало, прокричал что-то в рацию, замахал жезлом. Но куда там, Ружин уходил все дальше и дальше. Как и предшественник его, гаишник тоже наперерез помчался по выбоинам, по камням, по жухлой, мокрой траве. Грязи не было, и поэтому мотоцикл пробрался-таки; ревя и буксуя, выпрыгнул на шоссе, перегородил дорогу перед самым почти носом Ружина. Милиционер соскочил с седла, подбежал к машине, придерживая болтающуюся на боку рацию, постучал в закрытое окно. Ружин не реагировал, сонно смотрел в окно, недвижный. Гаишник дернул на себя дверцу, и Ружин вывалился наружу, прямо на асфальт, вяло перекатился на другой бок, забормотал что-то. Милиционер отпрянул опасливо.

— Вот те на,- сказал, приглядевшись внимательней, нагнулся, принюхался, добавил удовлетворенно: — Вдрызг, скотина.

Ружин зашевелился, подполз к дверце, держась за нее, поднялся, мутно глянул на милиционера, заговорил невнятно:

— Перед заходом солнца… слалом очень полезен, когда трамваи не ходят, вот так, понял?.. Я за зубной щеткой еду, понял? Вот так…

— Понятно, а как же,- сказал гаишник, кладя планшетку на капот.- Сейчас мы почистим тебе зубки и без зубной щетки. Давай документы.

Ружин хитро хихикнул и достал из кармана двадцать пять рублей.

— Во мои… эти документы. Проверяй. Сержант сузил глаза, нажал тангенс рации, проговорил в микрофон:

— Сто второй, сто второй, докладываю, владелец автомобиля ноль, ноль, шестьдесят восемь предлагает мне взятку в количестве двадцати пяти рублей. Сильно пьян.

Ружин с неожиданной резвостью прикрыл микрофон, заговорил, улыбаясь:

— Ты чего, парень. Пошутил я. Я трезв, как стекло. Скучно просто, вот и веселюсь. Извини, если что…

— Документы! — губы у сержанта задрожали от напряжения и злости.

— Да брось, пошутил я,- Ружин отступил на шаг, занес ногу, чтобы забраться в кабину.- Поеду я… Гаишник крикнул угрожающе:

— Стоять! — для пущей острастки схватил Ружина за плечо, рванул на себя, да так сильно, что тот едва устоял на ногах.

— Что ж ты делаешь?! — проговорил Ружин и машинально, не отдавая себе отчета, коротко ткнул сержанта в живот, затем для надежности еще раз, так же стремительно и коротко. Сержант согнулся, выкатил глаза. Ружин оттолкнул его от машины. Милиционер не удержался, упал неуклюже. Ружин поморщился, сел в кабину и тут услышал ноющий голосок сирены, из-за поворота показалась милицейская «Волга».

— Идиот,- сказал себе Ружин и устало откинулся на спинку сиденья…

— Ружин,- окликнул его дежурный из-за барьера, капитан лет за сорок, тихий, раздумчивый, когда говорит, глядит в глаза, что-то ищет там, в глазах. Это редкость, когда за барьером и ищет. Ружину он понравился. Он вскочил, подошел поспешно, склонил голову выжидательно.

— Ружин,- сказал капитан, почесав переносицу.- Мы вынуждены задержать вас до выяснения обстоятельств. Скоро приедет дознаватель, я уже позвонил. Сопротивление работнику милиции при исполнении — дело нехорошее, знаете ли.

— Да пошутил я,- Ружин прижал ладони к груди.- Разыграть решил сержанта. Я сам бывший сотрудник, начальник отделения отдела уголовного розыска города. Вы должны знать меня.

— Бывший,- вздохнул капитан.

— Да что вы, ребята,- Ружин повернулся к трем суровым обветренным офицерам ГАИ, стоявшим неподалеку, заулыбался просительно.- Все же свои…

Офицеры не дрогнули, не тронуло сочувствие их свекольные лица. Крепкие ребята, сто лет им жить.

— Были свои,- грустно заявил капитан и опять вздохнул.- Было время. Была работа. Все по-другому теперь, все по-другому.

Иные дуют ветры, никакого благодушия, никакого кумовства, все — строго по закону…- вытянул шею, сказал кому-то вбок: — Отведи его в третий кабинет, он пустой, пусть подождет.

Откуда-то появился молоденький милиционер, строго указал Ружину, куда идти. Уже у порога капитан остановил его:

— Если желаете, можете позвонить, сообщить, что вас задержали, а то искать будут.

Ружин растерялся. Сообщить? Кому? Кто его будет искать? Даже смешно, и он усмехнулся.

— Если некому,- сказал капитан,- тогда идите. Ружину показалось, что желторотый милиционер хмыкнул.

— Как так некому? — он круто повернулся.- Это почему же некому? — он возвратился к барьеру, шаг быстрый, уверенный, кивнул капитану: — Спасибо,- набрал номер, подождал.- Феленко? Ружин. Здравствуй. Неподалеку я тут от тебя…

В кабинете столы, стулья, грязно-желтые в трещинах, с нечищеными металлическими бляшками на боках «МВД 1964 г.», давно срок износа вышел, а все служат, бережливые люди у нас, экономные, есть чему иностранцам поучиться, холодный сейф в углу, стены голые, на окнах занавески, на занавесках чернильные пятна, застиранные, но не отмытые. Безлико здесь. Никак. В окно сигануть хочется. Ружин раздвинул занавески, прижался лбом к выстуженному осенью стеклу. Под окном на лавке сидел маленький пожилой милиционер и строгал перочинным ножом палочку. Выстругает одну до размера спички, бросит под ноги, другую возьмет… Заскользил Ружин лбом по стеклу, вниз, скрипуче, ткнулся головой в руки, покоящиеся на подоконнике…

Колыхнулись занавески, вздрогнуло стекло, Ружин поднял голову, огляделся рассеянно, лицо сонное, хотя и не спал вовсе, и не дремал даже, мерещилось что-то зыбкое, причудливое. В проеме раскрытой двери увидел Феленко и за его плечом еще кого-то в милицейской фуражке. Знакомое лицо, тоже обветренное, огрубелое, как и у всех здесь. Ружин встал, растирая лоб, шагнул навстречу. Феленко протянул руку, сказал:

— Все в порядке. Пошли,- плащ на нем короткий, штопаный, с желтыми пятнами от неумелой глажки.

— Я приехал с трассы и услышал, как ваш приятель объясняется с дежурным, сказало знакомое лицо в милицейской фуражке.- Фамилию я вашу тогда летом хорошо запомнил, крепко,- и лицо криво усмехнулось.

Ружин, узнавая, покачал головой — тот самый старший сержант-гаишник, который гонялся летом за ними с Лерой и которого он заставил явку с повинной на себя писать. Веселые были времена.

— Я все уладил,- сказал сержант.- Считайте, что ничего не было.

— Спасибо,- поблагодарил Ружин.- Хотя, наверное, не стоило беспокоиться. Я уже свыкся с мыслью, что я преступник, даже интересно. В жизни так мало интересного. Право, не стоило…

— Не дури,- Феленко ухватил его за рукав, потянул за собой, повернувшись к сержанту, с виноватой улыбкой объяснил: — Он немного не в себе, перенервничал.

— Я понимаю,- кивнул сержант.

Дежурный встал, увидев Ружина, протянул руку через барьер, улыбаясь:

— Рад, искренне рад, что все обошлось. Мы были не правы. Клеменко покаялся, что все сочинил, лицо ему ваше не понравилось. Мы его накажем… Друзья наших друзей — наши друзья.

Ружин протянутой руки не заметил, погрозил пальцем.

— Никакого благодушия,- сказал назидательно и важно зашагал к двери.

— Перенервничал,- развел руками Феленко.

Пока Ружин открывал машину, сержант топтался за его спиной.

Ружин отворил дверцу, не спеша повернулся к нему.

— Мы вроде теперь в расчете,- осторожно проговорил сержант.- Протокол задержания, рапорт Клеменко у меня. Можем обменяться.

— Чудесный ты парень, сержант,- Ружин сел в машину привычно, с удовольствием.- Жить тебе при коммунизме. Позвони на днях, обменяемся.

— Вот и все,- сказал Ружин, когда они отъехали.- Жалко.

— Что все? — спросил Феленко.- Что жалко?

— Теперь опять всем наплевать, в каком году я родился,- сказал Ружин, какое у меня образование и что я могу показать по существу заданных мне вопросов…- последние слова произнес жестко, по-прокурорски, как на суде.

— Не понял,- Феленко с подозрением покосился на Ружина.

— А показать я могу много, до черта я могу показать, только спросите Но теперь опять никто не спросит. Ты знаешь,- сказал он, глядя на дорогу, улыбнулся отрешенно,- это кайф, когда кому-то интересно знать, кто ты. Вроде как в детстве: играли в прятки, тебя не нашли, забыли, разбежались, а ты сидишь один и вроде как нет тебя, вроде как и не родился еще, а потом раз — нашли, случайно, и счастье…

Какое-то время ехали молча.

— Деловой сержантик,- Феленко решил сменить тему.- Пошушукался с дежурным, к начальству сбегал, вернулся, опять пошушукался и все путем. Приятель?

— Почти родственник.

Машина свернула под «кирпич», на узкую асфальтовую дорожку. По бокам деревца, черные, мокрые, асфальт тоже мокрый, испятнан лужами, и в обочинах вода, зеленая, томится, бродит. Вскоре за реденьким перелеском увиделись здания, сначала одно, белое, с серыми подтеками, буквой «П», типичное школьное строение, затем поодаль, правее, другое — одноэтажное, длинное, вроде казармы, вокруг голо, бурая трава, вместо деревьев — стенды с наглядной агитацией, длинная мачта с флагом, верхушка покачивается под ветром. Флаг, как только что выстиранная простыня, обвис, съеженный, не шелохнется.

— Сурово,- заметил Ружин.

— Обыкновенно,- отозвался Феленко.- Это не санаторий. Это место, где люди учатся жить,- помолчав, добавил негромко: — Где я их учу жить.

Ружин поднял брови, но ничего не сказал.

Обогнули школьное здание, въехали во двор. Во дворе около десятка ребятишек разных возрастов под командой чернявого крепыша занимались зарядкой. Лица истомленные, пот по щекам, голые ноги в грязи. Крепыш выкрикивает что-то коротко, как кнутом щелкает. Ружин заметил среди ребят двух девчонок. В глазах набухли слезы, но подчиняются.

— Поздновато для зарядки.- Ружин посмотрел на часы.

— Это не зарядка,- Феленко внимательно разглядывал детей.- Это наказание. Я не сторонник внушений и экзекуций. Только спорт. Здоровее будут.

— Ив чем они провинились? Изнасиловали учительницу? Подожгли интернат?

Феленко пожал плечами:

— Кто за что. Кто болтал на уроке, кто без команды есть начал, кто девчонок лапал…

— Ты шутишь? — тихо сказал Ружин.

— Я никогда не шучу,- Феленко открыл дверцу и вышел из машины.

— Три-четыре! — скомандовал крепыш.

— Добрый вечер, товарищ директор! — проскандировали ребята. Феленко чуть качнул головой.

— На сегодня хватит,- обронил он.

— Директор? — удивился Ружин, тоже выходя из машины.

— Пока исполняющий обязанности,- сказал Феленко.- Прежнего на пенсию отправили.- Он ухмыльнулся.- Я отправил.

Они сидели в комнате Феленко за квадратным столом. Перед каждым стакан чая, печенье, варенье в розетках, алое, прозрачное, вкусное. За окном сумерки, небо серое, низкое, давит. Задернуть бы шторы и не видеть его. Ружин встал, задернул.

— Что? — спросил Феленко, повернувшись резко.

— Включи свет.

— А-а,- Феленко включил. Абажур зелено засветился изнутри, старенький, мягкий, с бахромой, кое-где щербинки. Строго в комнате и скучно, будто временно здесь человек живет, хотя это его дом уже столько лет. Шкаф, кровать, тумбочка, стол, стулья. Все.

— Останешься? — спросил Феленко.- На работу теперь тебе не спешить.

— Останусь,- сказал Ружин.- А может, и вообще поживу.

— Поживи,- согласился Феленко.- Полезно будет.

— Кому? — спросил Ружин.

Феленко задержал взгляд на Ружине, не ответил.

— Встаю я рано. И тебя приучу,- он медленно лил кипяток из чайника в стакан, с рассеянной полуулыбкой наблюдал, как от жаркой влаги запотевают тонкие стеклянные стенки.- Рассвет встречаю на море. Каждый день.

— Мазохист,- хмыкнул Ружин.

— Жизнь катастрофически коротка. Сон — расточительство. И наши с тобой чаи — расточительство. И наша суета в ГАИ — расточительство… Немного сна, немного еды, и работа, познание, дальше, дальше, дальше…- он перевел дыхание.- Без перерыва я вколачиваю в их податливые головки знания, каждый час, каждую минуту, секунду. Не терять ни мгновения. Я выращу качественно новый отряд интеллектуалов, они перевернут страну. Они вышибут мерзавцев, лентяев, глупцов, они создадут…

— А если,- прервал его Ружин,- а если кто-то не способен или кто-то просто хочет подурачиться, поиграть, побеситься или сбежать с уроков в конце концов…

— Во двор! И приседать, приседать…- он оборвал себя, прикрыл глаза, потер их пальцами, сильно, до красноты, поднялся, сказал с легкой усмешкой: — Не радуйся, не поймал. Я не фанатик. Просто больно смотреть вокруг. Пойдем, я покажу тебе комнату.

В коридоре полумрак, тихо, бледные проемы окон, вздрагивающие тени на стенах, на полу. Возле одного из окон Феленко задержался, замер.

— Дрянь,- выцедил.

— Ружин тоже посмотрел в окно, увидел вдалеке, у перелеска тонкую девичью фигурку в светлом длинном плащике.

— Ну и что? — спросил.

— Левее,- подсказал Феленко.

Ружин посмотрел левее. Различил высокий силуэт. Парень. Он приближался к девушке.

— Колесов,- сказал Феленко.- Она, сучка, к нему ковыляет.

— Ух ты,- отозвался Ружин, вгляделся внимательней.- Откуда он?

— Из города,- Феленко повысил голос.- Я же сказал ему, ни ногой сюда, бандит! И ее предупредил, увижу еще раз — выгоню! Сдохнет ведь под забором, проститутка! -Он круто развернулся, двинулся в обратную сторону, к выходу из школы, махнул Ружину.- Пошли!

Шли быстро, шумно, с хрустом давили гравий, потом шагали по траве, она скрипела под подошвами, мокрая. Ружин поскользнулся, упал на руки тренированно, отряхиваясь, чертыхался, грязными ладонями еще больше испачкал джинсы, свитер. Ветер резкий, впивается в глаза, холодно, тревожно.

Девушка толкала Колесова: беги, мол, чего ждешь, дурачок. Но тот стоял недвижно, только кулаки сжал, то ли от холода, то ли от злости или чтоб смелости прибавить; прищурившись, смотрел неотрывно на приближающихся.

— Когда ты пришла ко мне, голодная, в слезах, без копейки за душой, Феленко вытянул длинный палец в сторону девушки,- я сказал тебе: живи, работай. Я помогу. Я сделаю тебя чистой, светлой, настоящей!.. Ты станешь человеком будущего! Только надо этого очень хотеть!

— Я не хочу,- тихо сказала девушка. Ружин едва расслышал ее голос.

— Что?! — Феленко отпустил палец.

— Она сказала, что не хочет,- медленно, отчетливо проговорил Колесов, он разжал кулаки, обтер ладошки о куртку и снова сжал пальцы.

— Вон,- спокойно сказал Феленко.- Немедленно.- Он дернул плечами, пробормотал что-то, повернулся, зашагал к школе, сутулый, сникший, казалось, он вымок и с него капает вода, с волос, с пальцев, с плаща. Ружин догнал его.

— Послушай,- попытался остановить за руку.- Так нельзя. Куда им сейчас идти? Поздно. Не сходи с ума. Они же дети…

Феленко вырвал руку, неприязненно, брезгливо, смотрел перед собой отрешенно.

— Грязь, грязь, везде грязь,- говорил невнятно под нос.- Она сильнее, пока сильнее, но кто-то должен начать,- остановился вдруг, повернулся к Колесову и девушке, закричал, не сдерживаясь: — Чего стоишь?! Убирайся! Собирай барахло и убирайся!

Чай в стаканах еще дымился, и варенье по-прежнему светилось рубиново. Тепло, хочется спать.

Ружин надел плащ, завязал пояс. Феленко некоторое время молча смотрел на него, потом спросил:

— Вернешься?

Ружин не ответил, потянулся к столу, взял пачку сигарет, сунул в карман.

— Ты ничего не понял,- сказал Феленко. Он сел на кровать. Строго, по-солдатски выправленное одеяло встопорщилось.

— Может быть,- Ружин пожал плечами.

— Я от многого отрекся ради них,- с горечью проговорил Феленко.- И еще от большего отрекусь.

— Наверное,- сказал Ружин, он внимательно оглядел комнату, не забыл ли чего.

— Чистота помыслов и взглядов не дается просто так,- Феленко безуспешно пытался поймать взгляд Ружина.- За них нужно бороться, иной раз жестоко.

— Тебе видней,- Ружин был уже у двери.

— Ничего ты не понял,- Феленко тряхнул головой — Постой,- он выдвинул ящик тумбочки, вынул деньги.- Здесь восемьдесят рублей Это зарплата Светы. Она провалилась в институт, и я взял ее уборщицей.

Ружин взял пачку, пересчитал.

Повертел бумажки в руках, положил на стол. Феленко усмехнулся.

Ружин вышел. Через какое-то время за окном послышался его голос: «Забирайтесь, ребята»,- потом заработал двигатель, зашуршали шины по гравию, и все стихло. Феленко встал, аккуратно поправил постель, гладко, без морщинок, снял плащ, сел за стол, сделал глоток из стакана…

— Здесь? — спросил Ружин, притормаживая.

— Здесь,- сказала Света.- Останавливайтесь, ну что же вы? Теперь чуть назад сдайте, вон к той кадке.

— К какой кадке? — Ружин переключил скорость, повернулся назад.- Я ни черта не вижу.

Вокруг вязкая темнота, южная, хотя, если пообвыкнуть, приглядеться, можно угадать силуэты заборов, деревьев за ними, кубики домов Кое-где справа, слева в окошках свет, тусклый, в двух-трех домах, остальные безжизненны, слепы. Свет и в доме, который они искали. Он далеко, в сотне метров впереди, левее, там много света и не только в окнах, но и во дворе, яркие лампы отливают серебром и на деревьях в саду, и слышится музыка со двора, и плавная и мощная одновременно, знакомая — вальс.

— Только бы сигнал она услышала,- сказала Света.

— Какой сигнал? — не понял Ружин.

Света приложила ко рту две сложенные горстками ладони и дунула в них. Вытек странный ноющий звук, отдаленно напоминающий сирену.

Ружин покрутил головой.

— Как в фильме про разведчиков,- сказал он.

— А мы и есть разведчики,- серьезно ответила девушка. Она выдохнула решительно и открыла дверь. Ружин глядел ей вслед, пока она не исчезла в темноте.

— Симпатичная девушка,- сказал он.

— Красивая,- не сразу отозвался Колесов.

— Послушай,- произнес Ружин, не поворачиваясь.- А ты почему тогда под пули бросился? Нас защищал? Совесть проснулась?

— Себя защищал,- хмыкнул Колесов.- Если бы он вас тогда подстрелил, и мне бы срок навесили. Наверное.

— Ну, по крайней мере, честно,- кивнул Ружин. Некоторое время сидели молча, а потом Ружин сказал: — Пойду пройдусь.

— Не надо, увидят,- возразил Колесов.

— Я осторожно,- сказал Ружин, щелкнув замком.

— Те два грузина, на квартире,- проговорил Колесов,- раздели меня донага, проворно, веселясь, и я веселился, хорошую дозу себе вкатил. Но когда один сзади пристроился и пыхтеть начал, вот тут кайф соскочил, не весь, но мне страшно стало, заледенел, закричал, вывернулся, одежду в охапку, и тут вы… Я с тех пор на порошок смотреть не могу. Лицо мерзнет.

Ружин ничего не ответил, кивнул, вылез из машины.

Он пошел вдоль заборов, грязь чмокала под ногами, дотронулся до досок, они холодные, осклизлые, расставив руки, балансируя, как на канате, двинулся по оставшейся полоске увядающей травы. Вальс приближался, щедрые звуки его вселяли спокойствие, радость, Ружин умиротворенно заулыбался. И вот совсем уже он близко, он шагнул к забору… На утрамбованной, круглой, просторной площадке, сбоку от дома, под светом двух белых ламп кружилась пара, умело, гибко, легко, он во фраке, стройный, с пышной шевелюрой, сосредоточенным длинным лицом, она в бальном платье, открытом (Ружин поежился), большеглазая, улыбчивая…

Ружин уловил движение сбоку, напружинился и расслабился тут же, спросил вполголоса:

— Машину закрыл? Колесов протянул ключи.

— Красиво,- сказал он, не отрывая глаз от пары.- Как в театре.

— Ветер сильный,- заметил Ружин.- Как бы не простудились, глянь, какая шейка-то у ней тоненькая…

— Это Светкина мать.

— Мать ее! — Ружин покачал головой.

Тут они услышали знакомый звук, ноющий, тонкий. Переглянулись, замерли. Звук повторился, еще, еще… Ружин заметил, что женщина тоже различила сигнал, она сузила глаза, приподняла подбородок, прислушиваясь. Партнер еще не услышал ничего. Вот женщина оступилась, танец прервался, женщина засмеялась, что-то сказала, захромала к дому. Партнер ее продолжал кружиться один, прикрыв глаза,- покой на лице, счастье. Ружин видел, как, зайдя за дом, женщина перестала хромать, постояла с полминуты, обхватив себя за плечи, осень все же, прислушиваясь и оглядываясь то и дело опасливо, и решилась наконец, засеменила торопливо по асфальтовой узкой дорожке к забору, к калитке в заборе. Блестели глаза, переливались радужно блестки на платье, стучали каблучки меж выстуженных грядок — фея приусадебных хозяйств обходила свои владения…

Партнер остановился посреди площадки, раскинув руки, обнял небо со звездами и луной и стайкой крикливых птиц, пролетающих над домом, и, потирая ладони, меленько побежал к дому. У крыльца сунул руку под лавку, вынул бутылку, пол-литровую, ополовиненную, огляделся, крякнул и закрутил винтом жидкость в глотку…

— Дуры,- сказал Колесов, скривив лицо.- Все же слышно. Голосишки-то писклявые у обеих.

— Он занят,- усмехнулся Ружин.- Не учует.

Учуял. Сделал стойку, как спаниель на утку, повел носом, левее, левее, вот теперь горячо, ощерился, отшвырнул бутылку с силой. Высверкнула она дугой и приземлилась у забора совсем рядом с Ружиным и Колесовым.

— «Лучистое», розовое…- прочитал Колесов.

Кончился вальс, и после паузы зазвучал фокстрот… Партнер сделал непроизвольно несколько па под музыку, фалды фрака взметнулись по-ласточьи, и, пригнувшись, смешно запрыгал к забору.

— Ой-ей-ей,- только и сказал Колесов.

— Ой-ей-ей! — ответствовала ему Светкина мать, только громче и безнадежней, сорвался голос, запетушил.

— Ой-ей-ей! — вторила ей Светка жалобно и просяще. И вот показались они трое среди грядок. Мужик во фраке волок мать и дочь за волосы к дому

— Не потерплю,- кричал,- непослушания! — И матерился. Не потерплю,- кричал,- предательства! — И грозил смертью всем, кого знал, с кем роднился, с кем дружил и с кем еще познакомится когда-нибудь…Говорил же тебе,- кричал,- забудь ее, иначе все! Крышка! — И опять матерился, а потом стал бить женщин. Сначала Светку хватанул по носу, и та свалилась беззвучно в грядки, затем за мать ее принялся, основательно, привычно, умело. Она визжала, а он в рот ей, в рот…

Колесов дернулся, всхрипнув, но Ружин удержал его, раздумывая, стоит ли ввязываться.

— Не могу-у-у-у! — выл Колесов, извивался судорожно, пытаясь вырваться. Пусти, гад!

Ружин цыкнул зубом, сплюнул, вздохнул, отпихнул Колесова подальше, чтоб не опередил тот его, не наделал глупостей, и перемахнул через забор, одним прыжком, ловко. Еще два прыжка, и он возле мужика, только руку протяни, и он протянул, за волосы мужика, потом по почкам, раз, другой, взвыл мужик, закатил глаза, а Ружин в живот ему, но не попал, опытный мужик бедро подставил и тут же отработанно в зубы Ружину. Ружин отпрянул, попятился, удивленный. Мужик в стойку встал, сопя двинулся на Ружина. Так и есть, боксер, мать его… Ружин влево метнулся, мужик за ним подался, и Ружин ногой в пах ему, попал-таки, браво, мужик согнулся, взрыкнув, а Ружин по глазам ему двумя ладонями, чтоб ориентацию потерял, мужик закрутился на месте, больно… Ружин перевел дыхание, огляделся, возле Светки Колесов склонился, матери ее нет нигде… Тут опять мужик на него двинулся, и Ружин опять его в пах.

— Уйди от него, мразь! — услышал он сзади истеричный голос, женский, писклявый. Ружин обернулся вмиг и оторопел. В руках Светкина мать держала двустволку. Красивая, пылающая, в бальном платье длинном, плечи белые, нежные, и черное тяжелое ружье от бедра, пустые зрачки стволов, и впрямь только крови не хватает до истинной гармонии… Ружин дернулся в сторону, и тут выстрел, оглушающий, мимо, сзади в щепы разнесло доску в заборе. Медвежьим жаканом бьет, милая барышня. Ружин вправо теперь, прыжком, и в жухлую траву ничком, второй выстрел, мимо, теперь яблонька пострадала, тихая, безвинная. Ружин вскочил рывком, теперь ружье отобрать надо…

Она держала его в опущенной руке, смотрела перед собой отрешенно, потом повела плечом, отпустила двустволку, брякнулось ружье на асфальт, прогудели пустые стволы, жар выдыхая… И вслед Светкина мать на дорожку опустилась, обессилено, обезволено, как пластилиновая, заплакала сухо…

— Мамочка! — взвилась Светка.- Не умирай! Вскочила разом с грядок, где, придя в себя, лежала, хоронясь, голову руками обхватив как при бомбежке, рванулась к матери. Ружин удержал ее, обвил рукой поперек туловища, потянул за собой к калитке, приговаривая:

— Потом, потом, все потом…

— Что потом? Когда потом?! -вырывалась Света. -Они уезжают завтра, насовсем уезжают, слышишь ты, защитничек?! Пусти! — горланила, отбиваясь.- Пусти!

А Ружин говорил ей что-то тихое и нежное на ухо, улыбался, целовал ее в щеку, в нос, и она утихла, покорилась, повисла на его руке, побрела, куда повели. Колесов шел за ними, съеженный, напуганный.

Ружин вел машину по пустой серой улочке, фонари горели вполнакала, скупо. В салоне он был один, дымилась сигарета меж пальцев. Впереди из-за поворота вывернула машина. Точечки фар увеличивались. Встречный водитель включил дальний свет. Ружин поморщился и усмехнулся. Поравнявшись с Ружиным, машина притормозила. Ружин заметил удивленное лицо водителя, открытый рот, расхохотался. Не торопясь, проехал еще с полсотни метров и свернул направо. Эта улица повеселей, светлая, людей побольше, гуляют вольно. Завидев машину Ружина, останавливаются, разглядывают с удивлением, кто-то пальцем показывает.

— Держись! — крикнул Ружин кому-то в окно и увеличил скорость. Вот он заметил справа на доме над открытой дверью три светящиеся буквы «БАР», а возле двери человек десять ребят, пестрые, галдят, курят. Тусовка. Ружин резко свернул вправо, прямо на тротуар, проревел двигателем мощно, для солидности и под восторженные крики ребят притормозил резко возле самой двери, передок уперся в дверную раму.

— Колесо прикатил! — завопил кто-то.

— Хай-класс, чувак! — запрыгала, хлопая в ладоши какая-то раскрашенная девчонка. На крыше «Жигулей» гордо восседали Колесов и Света. Ружин курил и улыбался. Колесов осторожно ступил на капот и спрыгнул прямо в дверной проем, следом спрыгнула Света. Колесов подхватил ее на руки, поцеловал, пока ставил на пол. Ребята обступили машину. Чья-то «панковая», с волосяным гребешком голова всунулась в салон.

— Отец,- пискляво обратилась голова,- дай порулить. Ружин открыл дверь, вышел, сказал писклявому:

— Припаркуй у тротуара, ключи принесешь. Тусовка завопила. Ребята полезли в машину.

— Не боись, отец,- прогнусавил «панковый».- Я супердрайвер.

Ружин вздохнул, махнул рукой, мол, давай отваливай. Машина резко отскочила назад. Ружин покрутил головой — никакой ты не супердрайвер — и вошел в бар.

Колесов и Света уже оккупировали столик и болтали налево-направо. Ружин сел. Грохнула музыка, он вздрогнул. После первых тактов стал оглядываться. На площадке не протолкнуться, плотно, дымок не просочится. А они довольны, прыгают, трутся друг о друга, потные, хохочут. За площадкой светится стойка бара, череда бутылок на полках. Соки. Культурно. Крепенькое небось с собой приносят. Хотел спросить Колесова. Обернулся. Их нет. Танцуют. Музыка кончилась. Колесов, раскрасневшийся, подвел Свету к столику, усадил, сам пошел куда-то в угол зала, с одним поговорил, с другим, пошептался с длинным белобрысым, что-то взял у него, положил в карман. К белобрысому еще кто-то подошел, тоже что-то взял у него, в карман сунул, потом еще один, потом белобрысого загородили.

— Спасибо вам,- прокричала ему в ухо Света.

— Что? — проорал в ответ Ружин.

— Спасибо вам,- повторила Света, опять приблизив к его уху теплые губы.

— Не надо было,- Ружин морщился и крутил головой.- Зря. Жалею.

Подошел Колесов. Сел. В руке тлела сигаретка. Он порывисто затягивался, выдыхал, прикрыв глаза. Огонек вспыхивал необычно ярко. Ружин покосился подозрительно на сигаретку.

— Я не об этом,- Света чуть отстранилась, проговорила опять громко, стараясь перекрыть шум: — Спасибо, что вы есть вообще.

А мелодия оборвалась в этот момент, и слова ее отчетливо и ясно прозвучали в наступившей паузе. Она смутилась, засмеялась неестественно. Колесов посмотрел на нее в упор, прищурился от дыма, усмехнулся слабо, с деланным равнодушием принялся глядеть по сторонам. Ружин опять увидел белобрысого. Тот склонился над соседним столиком, что-то сунул здоровому, обритому наголо парню, пошел к выходу. Ружин неторопливо встал, показал Свете и Колесову жестом, мол, сейчас вернусь.

Белобрысый вышел в узкое, темное фойе, заполненное курящими ребятами, свернул за раздевалку. Ружин прошагал за ним. Белобрысый пил воду из-под крана, большой, рукастый, обнял раковину, будто хотел оторвать ее и уволочь с собой. Ружин ухватил его за волосы и включил воду на полную мощь. Белобрысый завыл с клекотом, дернулся инстинктивно. Бесполезно. Ружин держал его руку на изломе. Белобрысый закашлялся, и тогда Ружин потянул его вверх, отбросил к стене, прижал локтем подбородок, сказал, дыша в лицо:

— Давай травку! Все, что есть, дерьмо!

Белобрысый ошалело закрутил головой, зачастил:

— Какая травка, какая травка? Не понимаю…

— Сейчас поймешь,- улыбнулся Ружин и правой рукой полез к белобрысому во внутренний карман куртки, нащупал там что-то, вынул, посмотрел удивленно, бросил на пол, полез в другой карман, опять глянул на ладонь, вскинул брови, нехотя отпустил парня, спросил недоуменно:

— И ты этим торгуешь?

— Дефицит,- белобрысый разминал руку, испуг сошел с его длинного, сухого лица.- Тем более фирменные. Наши презервативы ненадежные. А эти и для слонов сгодятся.

— Ах, ну да,- догадался Ружин.- СПИД.

— Он самый,- подтвердил белобрысый.- Сначала вроде как всем по фигу, а теперь вот закопошились.

— Извини,- Ружин коснулся его плеча.- Извини, ошибся.

— Чего там,- отмахнулся парень,- бывает.

Ружин повернулся к двери, прежде чем выйти, остановился.

— А откуда ты их…- начал было, но оборвал себя.- Ладно, бог с ним, отдыхай.

Ружин сел за стол, кивнул Колесову:

— Дай затянуться.

Колесов внимательно посмотрел на него, протянул остаток сигареты. Ружин затянулся, раз, другой… Хмыкнул удовлетворенно, отдал чинарик обратно. Колесов снисходительно усмехнулся.

Света коснулась плеча Ружина.

— Пойдемте потанцуем.

— Да я так не могу,- Ружин дернулся несколько раз, показав, как он не может.

— А мы обычно,- сказала Света.- Здесь никто никого не неволит.

На площадке он осторожно прижал ее к себе, легкая, податливая, дыхание шоколадом пахнет, лицо вдруг серьезное, сосредоточенное стало. Она словно со стороны на себя смотрела, боясь неверное движение сделать, взглянуть как-нибудь не так, чересчур нежно или чересчур сердито, или притворно-равнодушно, или вообще никак. Нет, никак не смогла бы…

— Отец умер, когда я еще маленькая была,- заговорила Света.- Мама года три ни с кем не общалась, ни подруг, ни знакомых, работа, дом, работа, дом. Но молодая ведь еще, красивая, мужики на улице оборачиваются, пристают, оттаяла, отошла… Два года назад этого Валеру отыскала, влюбилась по уши, как дура, как девчонка, а он условие поставил, что если, мол, любит она его, то жить они должны без меня, новую семью создавать, своих детей рожать, а со мной встречаться раз в два месяца, и меня в интернат отдали, терпеть он меня не может, а потом у них ребенок родился, а Валерка выпивает, а мать его любит, а завтра они уезжают к нему на родину, в Рязань, все к Москве ближе, он в Москву хочет А у меня больше никого нет… Я спать хочу…

Ружин погладил ее по щеке, и она потерлась о ладонь ответно.

— А Алексей? — спросил Ружин.

— Алексей? — улыбнулась Света.- Это Алексей. С ним я не одна.

А Ружин все гладил ее щеку.

Колесов все, конечно, видел, хотя и делал вид, что с дружками разговаривает и на площадку совсем не смотрит. Ружин понял это по его лицу, по глазам, когда к столику подходил. А за столиком «панковый» сидел и еще один паренек, рослый, голова бритая, на темечке серп и молот нарисован. «Панковый», ухмыляясь, ключи от машины протягивал:

— Спасибо, отец, все путем, тусовка довольна.

— Безмерно рад,- сказал Ружин. Он сел, покосился на Колесова. Тот сосредоточенно смотрел в пустой стакан из-под сока, пальцы облепили стакан плотно, белые от усилия, еще немного — и лопнет стакан, вопьются осколки в ладонь, кровь потечет, струйки тонкие, быстрые, яркие…

Нет, не лопнул. Отставил Колесов стакан, сказал, глаз не поднимая:

— Я послезавтра в армию ухожу. Сбор в восемь ноль-ноль.

— Ой! — вскрикнула Света и руку к шее поднесла, сжала ее пальцами.

— Мы вот с ребятами,- Колесов кивнул на «панкового» и того, который с серпом и молотом на темечке.- В Афганистан попросились. Берут.

— Нет,- сказала Света.- Так не может быть.

— Надо было что-то делать. Понимаете? — сказал тот, у кого серп и молот на темечке.- Выйти на улицу с плакатом «Нет войне в Афганистане!»? Бесполезно. Тогда уж лучше там… Там. Если я буду хорошо воевать, может, все это быстрее кончится? А?

Колесов оторвал руку Светы от шеи с трудом, пальцы были как железные, а она тогда зажала ладонями уши.

— Читали про наших пленных в Пакистане? — «панковый» повернулся к Ружину. Захватили склад боеприпасов и взорвали себя вместе со складом. Я на следующий день в военкомат пошел, у меня отсрочка была, я сказал, что не хочу отсрочки… Нас тогда двадцать восемь человек пришло…

— Я сейчас,- сказал Ружин, встал, пошел быстро в сторону бара, шагал напрямик, через площадку, его толкали, кто-то плюнул вслед, кто-то выругался. Уселся на табурет, облокотился на стойку, увидел себя в зеркале, зеркала внутрь каждой полки с бутылками были вправлены, стал рожи корчить и так, и эдак, то веселую, то плаксивую, то зверскую делал. Бармен шею вытянул, его разглядывая. Ружин попросил сок, выпил, еще попросил, еще выпил, закурил, пошел назад, опять его толкали и ругались в спину. Пришел, опустился на стул молча. Света все так и сидела, сжав уши ладонями. Колесов поднялся, потянул Свету за собой, она подчинилась. И Ружин поднялся, и ребята вслед. Ружин подал ребятам руку, побрел к выходу.

Он остановился возле своего дома, повернулся к Колесову и Свете, они сидели обнявшись, как два зайца на льдине. Ружин протянул Колесову ключи.

— Третий этаж, восьмая квартира,- объяснил он.- Шуруйте. Я у приятеля переночую.

Колесов взял ключи молча, благодарно кивнул, вылез, вытянул Свету, съеженную, безучастную, гладил ее по волосам, по плечу, пока к дому вел, она шла смирно, руки вдоль тела опустив, кулачки сжаты, маленькие…

Ружин тихо проехал вдоль дома, завернул за него, там гаражи, пять-шесть, остановил машину возле гаражей, разложил сиденья, завернулся в плащ, устроился кое-как, мотор не выключал, холодно.

Утро белое, безветренное, совсем не осеннее. Солнце слепит окна, желтые, острые клинья рассекают лестницу, перила, стены. Ружин надавил на кнопку звонка, держал, пока не открыли. Колесов в трусах, жилистый, тонконогий, одним глазом смотрит, не проснулся.

— Подъем! — по-молодецки гаркнул Ружин.- Быстрый сбор и на рынок. Пир готовить будем!

…Вроде и не сезон, а рынок многолюдный, гомонливый, будто все отдыхающие, что есть в городе, по утрам здесь собираются. Да и местные, видать, по привычке заглядывают: может, сегодня не так, как вчера, побогаче, подешевле.

Болтались втроем вдоль рядов. Приценивались, торговались. Веселились отчего-то. Потому что утро, наверное, потому что солнце, потому что завтра день будет и послезавтра, и еще много, много дней будет…

И Света улыбалась, не вымученно, легко, выспавшаяся, умытая, совсем не сравнить с той, какой вчера была. Ружин любовался ею.

И помидоров купили, и огурцов, и капусты квашеной, фруктов каких-то, зелени, мяса.

— Хватит, а? — дернул Ружина за рукав Колесов.- Уж больно поистратились.

— Ерунда,- отмахнулся Ружин.- Я видео продал, деньги есть.- Повернулся к Свете: — Выбирай, девочка, что еще хочешь.

— А еще,- сказала Света и в который раз уже стала оглядывать рынок.- А еще мы купим…

— Стоп,- вдруг остановил ее Ружин.- Стойте, как стоите. Я сейчас. В мою сторону не смотреть. Держи,- он протянул Колесову сумку и не спеша двинулся в сторону выхода.

— Что-то случилось? — встревожилась Света.

Колесов пожал плечами.

Ружин замедлил шаг, свернул к одному из рядов, возле которого особенно густо столпились покупатели, попытался через головы посмотреть, что продают, не вышло, с другой стороны зашел, и здесь народ копошится, опять на старое место вернулся, на цыпочки поднялся, шею вытянул:

— Почем? — спросил- Почем?

И в тот же миг метнулся влево, резко, стремительно, прихватил какого-то парня курчавого за запястье, сжал заученно ему пальцы, чтоб не вывалилось из руки курчавого то, что он уже в ладони держал. Обомлевший парень даже не пикнул, только губами шевелил и, растопырив глаза, глядел на Ружина, как на чудище заморское — Гражданин! — громко обратился Ружин к низенькому большеголовому мужчине, который все никак не мог в толпу у прилавка втереться, все вертел задом, вертел.- Повернитесь.

Тот услышал, повернулся испуганно, а вместе с ним еще несколько человек повернулись.

— Ваше портмоне? — Ружин дернул парня за руку, подтягивая его к самым глазам низенького.

— Вроде мое,- низенький опасливо покосился на курчавого. А курчавый оклемался уже, сплюнул, сказал беззлобно:

— Козел…

Низенький заискивающе улыбнулся:

— А может, и не мое,- пожал плечами.

— Ваше, ваше,- подтвердил Ружин.- В заднем кармане у вас лежало. Я видел. Задний карман, чужой карман. Пошли в комнату милиции, здесь рядом.

Комната милиции действительно рядом, в дальнем углу рынка, в одноэтажном, куцем зданьице с зарешеченными окнами. Здесь тихо, народ сюда не заглядывает, уютный уголок, сонный. На двери мелом написано: «Милиция».

Лейтенант, без фуражки, заспанный, плосколицый, ел дыню, когда Ружин, курчавый и потерпевший вошли в комнату. Он вздрогнул, вскинул голову, сладкий сок вяло тек по подбородку.

— Что? — спросил, повернулся к курчавому.- А ты чего?..- осекся.

Оторвал кусок газеты, вытер губы, подбородок, щеки, по тянулся за фуражкой, надвинул ее глубоко, встал, проговорил, строго и требовательно:

— В чем дело?

— Карманная кража,- сказал Ружин и поднял руку курчавого с портмоне. Задержан с поличным. Мною.

— Так,- произнес лейтенант, суетливо выбрался из-за стола, подошел ближе, на портмоне взглянул, потом на курчавого, неодобрительно головой покачал:

— Свидетели?

— Меня и потерпевшего достаточно.

— Жалко, нет свидетелей,- лейтенант почесал щеку.

— Я свидетель,- повторил Ружин с нажимом.- А вот потерпевший. Этого достаточно.

— Чего достаточно, а чего недостаточно — не вам решать,- перебил его лейтенант.- Ну хорошо, пишите заявление, объяснения,- он достал бланки из ящика стола.

Ружин отпустил курчавого, тот сразу скинул портмоне на пол. Ружин, усмехнувшись, поднял портмоне, положил аккуратно на стол, подвинул стул, сел, принялся писать, потерпевший тоже уселся и тоже писать стал, вздыхая.

…Лейтенант взял у Ружина объяснение, прочитал.

— Значит временно не работаете? — спросил.

— Временно не работаю,- ответил Ружин.

— Понятно,- сказал лейтенант.- Можете идти. Когда надо, вызовем.

— Давно в городе служите? — в свою очередь поинтересовался Ружин.

— Больше месяца. Из района перевели. А что? — насторожился лейтенант.

— Нет, нет,- миролюбиво улыбнулся Ружин.- Ничего. Любопытствую просто. Всего доброго.

Колесов и Света ждали его там, где он их оставил.

— Здорово вы его! — восхитилась Света.- Раз, два и готово.

— Очень не люблю, когда воруют,- заявил Ружин.

— Не в бровь, а в глаз,- отметил Колесов.

— Если воруешь, отвечай,- продолжал Ружин.

— Гениально,- Колесов развел руками.- Я буду вашим биографом.

…Дверь, на которой написано мелом «Милиция», распахнулась, из нее вышел потерпевший, вслед за ним лейтенант. Они поулыбались друг другу, вежливо пожали руки, и потерпевший ушел. Через какое-то время дверь снова приоткрылась, из темноты высунулся лейтенант, оглядел внимательно дворик, затем пропустил вперед курчавого, подтолкнул его в спину, сказал вдогон:

— Не попадайся, дурак! Курчавый засеменил прочь.

Лейтенант вынул из кармана горсть смятых денег, помял их пальцами, сказал:

— Тьфу! — а потом и действительно сплюнул.

— Значит, так,- сказал Ружин, когда они подъехали к дому.- Жарьте, парьте, короче, готовьте стол. Он должен быть роскошным. Я вернусь к вечеру.

Он остановил машину возле четырехэтажного белого здания. Над фасадом нервно трепыхался красный флаг. Ружин поднялся по ступенькам, толкнул массивную стеклянную дверь, сбоку от которой висела бордовая стеклянная доска: «Исполнительный комитет…

Он поднялся по широкой, покрытой ковром лестнице, прошел по тихим, безлюдным коридорам, остановился перед дверью «Приемная», помассировал шею, выдохнул шумно и только после этого вошел.

После полутемного коридора в приемной ослепительно светло. День щедро сочится сквозь огромное, почти во всю стену, окно. Ружин сузил глаза, вскинул ладошку к бровям козырьком, пригляделся: два посетителя сидят на стульях, ожидают приема, мужчина и женщина, похожие, бесцветные. Лица незнакомые, а может, и знакомые. Ружин кивнул на всякий случай, не убирая козырька, шагнул к секретарше — пожилая, сухощавая, старомодный пучок на затылке,- сказал, кивнув на окно, доброжелательно:

— Солярий. Загорать можно…

— Что такое? — с вызовом проговорила секретарша и расправила плечи, готовясь к отпору.

— Мне к председателю,- ласково улыбнулся Ружин и убрал руку от глаз. Срочно.

— Но у него…- начала секретарша.

— Скажите, Ружин пришел, очень просит,- перебил ее Ружин.- Вы разве меня не узнаете?

Секретарша нерешительно развела руками:

— Я попробую.

Она нажала на кнопку селектора, сказала в микрофон:

— К вам Ружин.

— Я занят,- ответил селектор голосом Копылова. Секретарша посмотрела на Ружина, добавила, поморщившись:

Ему очень срочно. Слышно было, как Копылов усмехнулся, потом сказал небрежно:

Подождет, не рассыплется.

Ружин повел подбородком, растянул губы в резиновой улыбке, произнес тихо:

— Так.- Шагнул в сторону двери, снова повторил: — Так.- И еще несколько шагов сделал, взялся за ручку, приоткрыл дверь, потом резко захлопнул ее, быстро подошел к стульям, сел, уставился в окно, что-то напевая себе под нос, будто ничего и не произошло.

Море было тихое, гладкое, но по-осеннему темное, волны грузно шлепались на песок. Ружин сидел на мокром, черном валуне, курил и наблюдал за одиноким рыбаком. Его лодка покачивалась в полусотне метров от берега. Удочки торчали с бортов. Рыбак то одну выдергивал, то другую, то третью, но лишь пустые крючки выныривали из воды Но рыбак не отчаивался, он снова насаживал наживку и закидывал леску в море, ждал какое-то время и в который раз выдергивал удочки.. Ружин помогал ему, в унисон взмахивая руками, подбадривающе вскрикивал. Но бесполезно, крючки, как и прежде, оставались пустыми.

Стол был уже разорен наполовину. Все сидели сытые, разомлевшие, довольные, а Ружин, давясь от смеха, рассказывал анекдот:

— Пятачок и Винни-Пух нашли бочонок меда. Пятачок говорит, нехорошо лапами есть, я за ложками сбегаю. Прибегает, а бочонок уже пустой…- Ружин откинулся на спинку стула.- Я не могу… А бочонок пустой и Винни-Пух рядом лежит с огромным пузом. А Пятачок и говорит обиженно: «Что ж ты мне половину-то не оставил?» А Винни-Пух ему отвечает: «Уйди, свинья, мне муторно!..» Колесов улыбался вежливо, ну а Света хохотала громко и отчаянно, как и Ружин. Только смех ее чуть опаздывал. Как только Ружин начинал смеяться, тут и она подхватывала, там где Ружин, там и она…

Ружин отсмеялся наконец, встал, включил магнитофон — сладко запели итальянцы,- сказал:

— Я сейчас,- и пошел на кухню.

Он стоял у окна, курил, лицо усталое, темное. Он слышал, как вошла Света, краем глаза уловил, что она стала рядом.

— Я понимаю, что помочь вам ничем не могу,- тихо сказала она.- Но все же… Мне очень больно, когда вы смеетесь вот так… Он повернулся все-таки. Она поймала его взгляд, смотрела долго, потом подняла руку, осторожно провела пальцем по щеке, сказала шепотом:

— Колется…

Ружин притянул ее к себе, прижал, потянулся губами к ее глазам и тут же тряхнул головой, сказал громко и весело:

— Значит, так, дети мои, а теперь я вас вновь покидаю до утра. У меня есть еще одно очень важное дело.

Света отстранилась, улыбнулась слабо, но ответила так же громко и так же весело:

— Мы будем вас ждать. Не забудьте, сбор в восемь ноль-ноль. Колесов смотрел рассеянно, как Ружин топтался в коридоре, надевая куртку, приглаживая волосы, а когда Ружин за порог ступил, махнул рукой тихо.

…Шоссе пустое, одна-две машины прошли навстречу, пока ехал, а сзади и вовсе никого не было, никто не спешил вслед, лишь темнота сзади вязкая, городские огни исчезли уже из виду. Высветился знак поворота, Ружин свернул налево, и теперь фары уперлись в знакомый уже дюжий щит «Запретная зона», через мгновенье и щит шагнул в темноту. Ружин проехал еще с полсотни метров и погасил фары, остановился, чтобы глаза пообвыкли. Едва различимо проступила серая змейка дороги, можно ехать. Как только очертились контуры забора и дома за ним, притормозил, осторожно свернул в сторону, с хрустом въехал прямо в кустарник, остановился, выключил двигатель, открыл дверь, шепотом чертыхаясь, вытянув руки перед собой, выбрался из кустарника. Дальше направился пешком. Дойдя до забора, с полминуты стоял, прислушиваясь. Море и ветер, и больше ничего, и дом безмолвный, непроницаемый, ни огонька, будто брошенный.

— Так,- сказал Ружин, решившись, ухватился руками за кромку забора, подтянулся, перекинул ноги, спрыгнул бесшумно, помчался к дому стремительно, с разбегу вспрыгнул на карниз окна первого этажа, оттолкнулся от него энергично, уцепился за основание балкона, секунды две висел, болтая ногами, затем сильным рывком закинул одну ногу на балкон, ухватился рукой за перила и вторую ногу закинул, а потом и весь через перила перевалился. Вовремя. Отчаянно, срываясь на хрип, залаяла собака, совсем рядом, за углом. А вот она уже и под балконом, ревет так, что стекла дрожат на балконной двери. Ружин постучался. Приложил руки к двери рупором, выкрикнул глухо:

— Марина, это я, Ружин. Открой! Она ведь сейчас балкон отгрызет! — Распахнулись шторы, за ними Марина, белое пятно лица, белые пальцы скользят по стеклу, никак не найдут задвижку. Ружин видит, как рот ее кривится от усилий.

— Зачем? — говорит себе Ружин тоскливо.

Но вот дверь открылась, с сухим треском, будто отклеилась, и Ружин проскользнул в комнату.

— Марина Сергеевна,- раздался встревоженный голос снизу, из-под балкона. Что случилось?

— Господи,- простонал Ружин.- Она еще и разговаривает.

— Ты кретин,- процедила Марина — Это сторож,- и, наполовину высунувшись из двери, прокричала: — Все в порядке, Валентин, просто душно стало, я балкон открыла, а Пальме что-то не понравилось. Все в порядке.

— Ну и слава богу,- отозвался Валентин и рявкнул на собаку: — Замолчи, дура, прибью!

И собака замолчала понятливо, кто его знает, может, и вправду прибьет

— Ты ненормальный,- Марина прижалась спиной к двери,- или опять набрался.

— Даже в темноте ты красива,- сообщил Ружин.- И еще этот белый пеньюар Голубой,- машинально поправила Марина.

— Это неважно,- заметил Ружин.

— Что ты хочешь?

За окном над забором загорелся фонарь, тускло, медно. А потом они услышали, как сторож возвращался к дому, как выговаривал что-то собаке и как та ворчала в ответ.

— Тебя,- сказал Ружин, снимая куртку и вешая ее на стул.

— Раньше надо было этого хотеть,- усмехнулась Марина.- Опомнился.

— Я и раньше хотел,- Ружин остановился в двух шагах от женщины. В глазах его красновато отсвечивал фонарь.

— Не замечала,- Марина обхватила плечи руками.- Ты странно смотришь на меня. Почему ты так смотришь?!

— Конечно, не замечала,- Ружин сделал шаг.- А кого было замечать? Мента поганого, не очень денежного, скучного, не светского, ни шикарного, вечно усталого?..

И Ружин сделал еще шаг.

— Не подходи! — Марина вжалась в стекло, вот-вот лопнет оно.- Я закричу!

— Ну а сейчас все в порядке, да? — Ружин протянул руку, погладил женщину по плечу, по груди.- Все как хотела, да?

— Я надену халат,- Марина осторожно ступила в сторону.

— Не надо,- сказал он. Ружин удержал ее.

— Я же совсем голая,- тихо проговорила Марина.

— Не совсем,- не согласился Ружин.- На тебе пока пеньюар. Он вдруг протянул руки и прижал женщину к себе.

— Уходи,- выдохнула Марина.- Сейчас приедет Копылов.

— Он не приедет,- мягко возразил Ружин.- Сегодня он улетел в Ленинград. Я знаю.

Он наклонил голову и поцеловал Марину. Она ответила.

— Как все плохо-то, Сереженька,- прошептала Марина.- Как все плохо…

Ружин протянул руку к тумбочке, пальцы наткнулись на ключи от машины, на записную книжку, на какие-то бумажки, наконец нащупали часы. Ружин попытался ухватить их в горсть, но они выскользнули из руки, упали на пол, кляцнув коротко. Ружин чертыхнулся под нос, свесился с постели, стал шарить обеими руками по полу.

Рядом шевельнулась Марина.

— Что случилось? — сонно спросила она.

— Часы упали,- ответил Ружин.

— Нашел?

— Нет,- недовольно отозвался Ружин.- Как сгинули.

— Позвать собаку? — Марина зевнула.

— Не надо,- поспешно ответил Ружин.- Уже нашел. И действительно, в этот миг пальцы коснулись часов.

— Сколько? — спросила Марина.

— Почти пять,- Ружин надел часы на руку.

— Я так и не заснула,- сказала Марина.

— Ты не одинока,- заверил ее Ружин.

— Ты придешь еще? — осторожно поинтересовалась Марина

— Не знаю,- после паузы ответил Ружин.- Не знаю…

— По крайней мере честно…

— Мои слова,- усмехнулся Ружин.

— Что? — не поняла Марина.

— Ты все время употребляешь мои выражения.

— Ну, такое не забывается,- не скрывая иронии произнесла Марина.

— Не злись,- попросил Ружин.

Свет от фонаря шел скупой и зыбкий, и пыльный какой-то, а еще фонарь дрожал — от ветра, наверное, мелко-мелко, и казалось, все предметы в спальне шевелятся и не просто шевелятся, а неотвратимо надвигаются на постель — и стулья, и кресла, и пуфики разномастные, и трельяж… Ружин тряхнул головой, но мебель все равно шевелилась. А потом открылась балконная дверь, медленно, плавно, будто кто тихонько подталкивал ее. Ружин приподнялся, вглядываясь. Марина обхватила его, прижалась, вздрагивая. Дверь захлопнулась рывком. Сквозняк.

— Я вчера был у Копылова,- заговорил Ружин.- Я сказал, что хочу работать на любой должности, в розыске. Это мое, понимаешь?

Это единственное, что я умею и люблю делать. Это как наваждение. Где бы я ни был, тут же я вычленяю воров, фарцовщиков, наркоманов, гомиков… Я профессионал. Я устал без работы.

Марина убрала руку с его груди, села, подогнув колени и опершись на спинку кровати.

— И что Копылов? — скучно спросила она.

— Пообещал, что все решится положительно,- ответил Ружин и заметил с почти искренним воодушевлением: — Он совсем неплохой малый, твой муж. Мы с ним мило поболтали, умен, эрудирован, болеет за город.. Вот так.

— Значит, следствие прекратят? — осведомилась Марина.

— Прекратят.

— И суда не будет?

— Не будет.

— И тебе не грозит пять лет?

— Не грозит.

— И забудется то, что ты был арестован за покушение на убийство Гарабова и просидел в тюрьме два месяца?

— Забудется.

— И все потому, что ты теперь будешь паинькой и опять станешь верно служить?

— Потому что буду опять верно…- Ружин осекся, проговорил зло, с нажимом: — Потому что хочу работать, потому что не могу без этой работы жить, потому что…

— Врешь,- усмешливо перебила его Марина.- И мне врешь, и себе врешь. Но я тебя понимаю. У тебя нет выбора. Понимаю.

— Чушь, чушь, чушь! — замотал головой Ружин.- Чушь! — он вскинулся с постели, стал одеваться, быстро, суетливо, из карманов со звоном сыпалась мелочь.- Потому что я хочу работать! — прерывисто дыша, говорил он: — Потому что я профессионал! Пусть они все, что угодно делают там все, а я буду ловить жуликов, уголовников. Понимаешь? Уголовников!

Он сорвал куртку со стула, ступил к окну, надевая ее на ходу; надевал нервно, дергано, раза два промахнулся мимо рукава, на третий раз, разозлившись, втиснул кулак с такой силой, что материя затрещала, сопротивляясь. Привалился к балконной двери, стал вертеть ручки двумя руками, чтоб уж наверняка, и злился легкости, с какой они поддавались.

И тут опять услышал, как затрещала куртка на плечах, звук показался громким, долгим. Ружин нахмурился, замер, затем стремительно сорвал ее с себя, вывернул подкладкой наружу, принялся внимательно разглядывать ее сантиметр за сантиметром, когда добрался взглядом до шва вверху рукава, помял шов пальцами, нащупал что-то. Дырка. Надо же… Большая. Как же так? Он сморщился, обиженно поджал губы. Проговорил, не поднимая головы:

— Нитку с иголкой…

Марина зашуршала за его спиной, а он все мял-мял шов пальцами и качал головой сокрушенно. Марина протянула ему иголку со вдетой уже ниткой.

— Что это? — спросил Ружин.

— Нитка с иголкой,- тихо сказала Марина.

— Зачем? — удивился Ружин.

— ТЫ же просил,- Марина все еще тянула к нему руку.

— Не помню,- сказал Ружин, съежив лоб,- не помню… Он не спеша надел куртку, подошел к балконной двери, легко распахнул ее, сделал еще шаг, перекинул ногу через перила балкона.

— Сережа! Не надо! — сдавливая крик, проговорила Марина.- Я же пошутила! Я не хочу одна! Я все время одна! Я не хочу! Не хочу! Не хочу!..

Она видела, как он добрался до забора, перемахнул его, как бесшумно бежал по низкому, слоисто стелющемуся над увядающей травой туману.

…Двери в автобусах уже закрылись, но машины пока не отъезжали, дымили скупо, грелись, ждали команды. Вокруг каждого автобуса, а их было четыре, родители, друзья, невесты, жены. Обступили так, что казалось даже, когда сдвинутся машины с места, не пустят их, вцепятся в окна, колеса, впереди встанут и не разрешат дальше ехать, все знают, куда они едут, все знают…

Парни держатся достойно, браво улыбаются, острят, балабонят горласто из окон, в который раз руки жмут и своим, и незнакомым. Колесов тоже старался улыбаться широко и безмятежно. Ружин и Света видели его через стекло, он не вставал, не высовывался в опущенные фрамуги, просто сидел и улыбался, широко и безмятежно. И Ружин губы растягивал и беззаботное, веселое лицо делал, и Света тоже веселое лицо делала, только у нее плохо получалось, как у танцоров-любителей к концу долгого выступления.

Но вот команда. Вздрогнули машины, заголосили люди, неожиданно тонко, безнадежно,- женщины. Один из офицеров яростно выругался в мегафон, и голоса стихли, присмирели люди, и вправду, не на похоронах же. Автобусы уехали. Стояли еще долго. Ружин и Света двинулись первыми. Двор призывного пункта был голым, чистым, серым и тоскливым, после отъезда машин это увиделось ясно, теперь хотелось скорей уйти отсюда.

— Ружин, Сергей! — услышал Ружин низкий голос за спиной. Обернулся. К ним спешил моложавый белобровый подполковник. Подойдя, он протянул руку, сказал радостно: — Сто лет тебя не видел! Как ты? Все обошлось?

— Нормально,- Ружин пожал плечами.

— Может быть, лучше было бы там, а? — подполковник нахмурился, внимательно вглядываясь в Ружина.- Кто знает, где найдешь, где потеряешь, а? Два раза тебе предлагали. Приехал бы героем.

— Наверное,- пробормотал Ружин.

— Я через неделю опять туда,- сказал подполковник.- Позвони. Приходи проводить…

— Обязательно,- кивнул Ружин.- Я позвоню. Обязательно. Всю дорогу ехали молча, не смотрели друг на друга, будто разругались, а теперь вот поостыли, но не смирились, ждут, кто первый начнет, чтобы опять в крик, без причины, без злобы, а просто потому, что скверно, все, все не так, все против Когда он случайно коснулся девушки, она вздрогнула, а он одновременно руку отдернул, словно током по пальцам шибануло, он пробормотал «Извините» или еще что-то в этом роде, а она и вовсе не ответила, только отодвинулась к двери ближе.

Ружин подрулил к подъезду, притормозил, выходить первым не стал, сидел, положив руки на руль.

— Я заберу вещи,- сказала Света, не глядя на него.

— Да-да, конечно,- согласился Ружин.

Они вышли, все так же молча вошли в подъезд, поднялись по лестнице. Ружин открыл дверь, пропустил девушку вперед, остановился на мгновенье, прищурился, потянул воздух носом, шагнул вперед, мягко отстранил Свету, приложил палец к губам. Она, не понимая, насупила брови, хотела что-то сказать, но Ружин был быстрее, зажал ей рот ладонью, улыбнулся успокаивающе, другой рукой по волосам погладил. Света расправила лоб, потерлась непроизвольно об его руку Ружин подмигнул ей, шагнул к двери в комнату, открыл ее У окна на кресле сидела Лера, курила, ухоженная, яркая, в пестром коротком халатике, который намеренно не скрывал загорелых ног.

— Наконец-то,- сказала она, длинно улыбаясь.- Я чуть не заснула А ты бродишь где-то, ранняя пташка.

— Что случилось? — растерянно спросил Ружин.

— Ничего не случилось,- обиженно ответила Лера.- Ты забыл как я люблю это утром, когда ты еще сонный, теплый?..

— Ой! — вздохнула за спиной Ружина Света. Ружин обреченно покачал головой, устало провел рукой по лицу.

— А это еще что за чудо? — Лера подалась вперед, притушила сигарету, встала, оглядела Свету, усмехнулась: — Переквалифицировался на детей или предпочитаешь теперь заниматься этим втроем? — она развязала пояс, встряхнула волосами.- Ну что ж, я согласна.

Она намеренно медленно стянула с плеч халатик, и он бесшумно упал у ее ног.

— Эффектно,- оценил Ружин и полез за сигаретами.- Но я вторую неделю полы не мою. Жалко вещь.

А потом он услышал дробный стук каблучков в коридоре, тяжелый удар входной двери, веселый невесомый звон цепочки.

— Дура! — искренне и со вкусом заявил он Лере и ринулся к двери.

Света была уже в конце улицы, когда он выскочил из подъезда, бежала, ссутулившись, прижав локотки к телу, каблуки то и дело соскальзывали, подгибались, и девушка, в испуге взмахивая руками, припадала то на одну ногу, то на другую. Ружин улыбнулся, по-молодецки присвистнул ей вдогонку и побежал следом.

— Стоп! — строго скомандовал он, оказавшись перед Светой, и предупреждающе вытянул руки. Она замедлила шаг, побрела обессиленная, опустив голову. Чего ты испугалась? — спросил Ружин.- Никогда не видела женского тела? Оно точно такое же как у тебя. Хотя нет,- поправил он себя.- У тебя в миллион раз лучше.

— Откуда вы знаете? — Света испуганно вскинула глаза. Ружин расхохотался. Света дернула плечом и пошла быстрее.

— Но я, наверное, опять не прав,- Ружин поравнялся с девушкой.- Ты ревнуешь.

— Ну вот еще! — фыркнула Света.

— Ревнуешь, ревнуешь,- подзадорил ее Ружин.

— Было бы к кому,- возмутилась Света.- К вашему сведению, у нее зубы вставные.- Она энергично тряхнула головой.- Вот так!

А Ружин снова расхохотался, весело ему было и хорошо, что вот так искренне она возмущается и встряхивает головой, как ретивая молодая лошадка.

— Да, да, да,- запальчиво проговорила Света.- Вот тут два и тут.- Она поднесла палец ко рту и показала, где у Леры вставные зубы, и губы при этом свои нарочито широко растянула, чтобы Ружин мог видеть, какие у нее зубки ровные, гладенькие, и все свои, да еще головой повертела туда-сюда, смотри, мол, сравнивай.

Ружин хохотал, не останавливаясь, и повторял сквозь смех:

— Как заметила-то, а? Как заметила?

Какое-то время Света смотрела на него насуплено, обиженно, а потом хмыкнула неожиданно для себя, потом руку ко рту поднесла, подступающий смех сдерживая, но поздно, вздрогнули плечи, и она засмеялась вслед за Ружиным, легко, без смущения, как давно не смеялась, как в детстве…

— Я хочу есть,- сказал Ружин, отнимая ладони от щек. Я зверски хочу есть.

— И я хочу есть,- переводя дыхание, заявила Света.- Только еще зверистей.

— Как? Как? — не понял Ружин.

Они неторопливо шли по ресторанному залу, круглому, пустому, разноцветные скатерти, белые, голубые, красные, форсистые стулья, спинки круто выгнуты, ножки тощие, ниточки, как лапки паучьи. Впереди метрдотель, в темном костюме с бордовой бабочкой, высокий, тонкорукий, голова чуть назад откинута, вышагивает как манекенщик, вольно, слегка подпрыгивая, за ним Света озирается со скрытым любопытством, а за ними Ружин, руки в карманах, вид беспечный, но это напоказ, а самому не по себе, вроде как окрика ждет, мол, нельзя сюда, мол, кончилось твое время, в пельменной, мусорок, похаваешь… Но нет, вот остановился метрдотель, указал на стол, сказал вежливо:

— Пожалуйста.- И при этом во второй раз уже на Ружина внимательно посмотрел, глаза черные, словно подведенные, брови высокие, будто заново нарисованные, и оттого взгляд у метрдотеля печально-скорбный, как у Пьеро.

— Не узнаешь? — спросил Ружин, усаживаясь.

— Почему не узнаю? — легко откликнулся метрдотель.- Узнаю. Как не узнать. Гуляли славно, громко. Любимое место ваше было после «Солнечного». Так?

— Так,- кивнул Ружин.- Все верно ты говоришь. Про мои дела слыхал?

— Болтали что-то.

— Мог бы и не пустить,- усмехнулся Ружин.- Почему пустил?

— Кто знает, как жизнь повернется,- философски заметил метрдотель.- Я в людях разбираюсь. Глаза у вас не потухшие, устремленные, на борьбу нацеленные.

Ружин удивленно вскинул брови, покрутил головой, хмыкнул.

— Пришли-ка официанта,- попросил он.- Я зверски хочу есть, а вот дама моя,- он кивнул на Свету,- еще зверистей.

— Что? Что? — наклонился метрдотель.

— А она не останется? Уйдет? — осторожно спросила Света, аккуратно отрезая кусочек мяса.

— Кто? — поинтересовался Ружин и разлил но фужерам минеральную воду.

— Ну эта, которая с зубами…

— А,- ухмыльнулся Ружин.- Конечно. Она же все поняла.

— Насовсем уйдет? — Света, не поднимая глаз, сосредоточенно кромсала мясо.

— Наверное,- Ружин пожал плечами.- А если и придет, мы ее не пустим.

— Мы…- растерянно повторила Света.

Ружин замер, фужер так и не донес до губ, но и смотрел он не на Свету, а куда-то за нее, поверх ее плеча, улыбался. Она медленно обернулась.

Сбоку от эстрады темнела дверь, маленькая, неприметная, и возле нее стоял Горохов, он придерживал дверь, чтобы она не закрылась, и что-то говорил неизвестно кому, тому, кто за этой самой дверью находился, говорил почтительно, тихо, чуть подавшись вперед, словно вышколенный официант в дорогом ресторане. Потом он мягко прикрыл дверь, повел плечами, распрямился и направился в зал, с ленцой, вразвалку, другой человек, раскованный, знающий себе цену, Ружин встал. Горохов уловил движение, повернулся в его сторону, застыл на полушаге, быстро обернулся назад, на дверь, потом по залу глазами пробежался цепко, профессионально и только после этого сотворил улыбку на лице, приветливую, узнающую. Ружин усмехнулся.

— Я рад тебя видеть,- сказал он.

— Я тоже,- бодренько отозвался Горохов.

— Не ври,- сказал Ружин.- Мне не надо врать. Я умный.

— Я помню,- кивнул Горохов.- Помню.

— И все равно я рад,- Ружин протянул руку. Горохов торопливо пожал ее. Как ребята? Все живы? Здоровы?

— Да,- радостно ответил Горохов.- Все живы-здоровы.

— Ну и замечательно.

— Конечно. Это самое главное, когда все живы и здоровы…

— Я вот тут завтракаю.- Ружин махнул рукой за спину.- Давно не бывал.

— Да, здесь неплохо,- согласился Горохов.- Уютно. Кухня хорошая. Я вот тоже решил, дай, думаю, позавтракаю. Вкусно.

— Уже уходишь?

— Да не совсем,- поспешно откликнулся Горохов.- Еще кофе… Ружин увидел, как неприметная дверка возле эстрады открылась и кто-то вышел из нее, двое. Ружин узнал Рудакова и прокурора Ситникова.

— Не будет тебе кофе, Горохов,- сообщил он. Горохов оглянулся и опять превратился в вышколенного официанта, развернулся суетливо, плечи упали, подтаяли словно, голова вперед подалась, навстречу.

— Что с тобой? — искренне удивился Ружин. Горохов вздрогнул, но не обернулся.

— Не знаю, Серега,- сказал он тихо.- Не знаю! Что-то случилось, а что и когда, не знаю. Жить, наверное, спокойно хочу. Два дня назад Рудаков стал начальником управления. Вот так.

— Как же это?..- растерялся Ружин, он похлопал себя по карманам, ища сигареты, не нашел, деревянно повернулся, сделал шаг в сторону своего столика, не заметив стула, стоящего перед ним, споткнулся о ножку, не удержался и, вытянув руки, повалился на сервировочный столик, уставленный грудой тарелок и бокалов, тарелки посыпались на пол, раскалываясь с сухим треском, один за другим захлопали по паркету пузатые бокалы, и вилки потекли со стола, и ножи,- серебряный водопад.

— Кто это там? — поморщился Рудаков.- Ружин? Опять пьяный? Видите? — грустно сказал он прокурору.- Я был прав. Нечистоплотным людям не место в милиции.

Они неторопливо направились к выходу, сбоку мелко семенил Горохов и что-то вполголоса говорил, то и дело показывая рукой на Ружина, строгий, непримиримый.

…Ветер дул порывами, то вдруг закручивал яростно в невесомые воронки песочную пыль, тонко обсыпавшую смерзшийся уже пляжный песок, выдавливал снежно-белую пену «барашков» из черного морского нутра, и был он тогда холодным и злым, хлестал по лицу мокро и колко, впивался в глаза, мешал дышать, остро выстуживая ноздри, губы, и Света кричала тогда, отчаянно дергая Ружина за рукав: «Уйдем, уйдем! Мне холодно! Мне страшно! Я не хочу! Зачем?! Зачем?!»… То вдруг стихал мгновенно, разом, будто кто-то выключил его, не выдержав и в сердцах опустив рубильник, и оседала грустно песочная пыль, не дали ей порезвиться, покуражиться вволю, и таяли «барашки», как льдинки под летним солнцем, и предметы вокруг приобретали ясные и четкие очертания, и цвет приобретали, виделись уже объемными и весомыми, а не плоскими, призрачными, как минуту назад, это свою природную прозрачность восстанавливал вычищенный влагой воздух…

Ружин сидел на песке и рассеянно с тихой полуулыбкой смотрел на море. Света рядом переминалась с ноги на ногу, озябшая, съеженная, теребила машинально его плечо, повторяла безнадежно:

«Уйдем, уйдем…» Ружин посмотрел на часы.

— Они уже в аэропорту,- определил он.- Шутят, веселятся, громко, гораздо громче, чем обычно, тайком ловят взгляды друг друга, может, кому-то так же паршиво, как и мне, и я не один такой, трусливый и мерзкий выродок… Нет, вон у этого на миг потемнели глаза, и у того, и у того… Нет, не один, значит, я не самый худший, значит, это норма… и я смогу, и я сделаю все, что потребуется. Надо! Ружин потер руками лицо, посмотрел на ладони, мокрые, он усмехнулся, это всего лишь водяная пыль, море.- Помнишь того подполковника белобрового? Он правду сказал, мне два раза предлагали туда. И два раза я находил причины, чтобы не ехать. Не потому, что видел, что война эта зряшная. Боялся. Если бы ты знала, как долго и упорно я ломал голову, чтобы найти эти причины. Здесь на нож с улыбочкой шел, а туда боялся. Там шансов больше, понимаешь? Понимаешь? Я был бравым и смелым сыщиком, считал себя элегантным, красивым парнем, правда, правда, а когда меня арестовали и я попал в камеру, понял, что я во все это играл только, играл и ничего больше, я дрожал как заяц, когда меня вызывали на допрос, я перестал бриться, мне было совершенно наплевать, как я выгляжу, мне, наоборот, хотелось быть маленьким, страшненьким, незаметным.- Он поднял глаза на Свету, усмешку, презрение ожидал увидеть на ее лице, но нет, она будто и не слышала его, по-прежнему подрагивают посеревшие ее губы, томится прежняя мольба в глазах, и бессильным голосом она повторяет: «Уйдем, мне холодно, холодно…» Ружин неожиданно рассмеялся, непринужденно, искренне: — А знаешь, чего я еще всегда боялся? Холода. Обыкновенного холода. Я всегда боялся простудиться, до чертиков боялся простудиться. Не пил холодную воду, где бы ни был, закрывал окна и двери, чтобы не было сквозняков, начинал купаться в море только в июне, а заканчивал в начале августа. Интересно, правда?

Ружин вдруг быстро встал, покопался в карманах куртки, не глядя на девушку, протянул ей ключи, бросил отрывисто:

— Уходи!

— А ты? — потянулась к нему Света.

Он оттолкнул ее и крикнул, зажмурив глаза:

— Уходи!

Света невольно попятилась назад, остановилась, растерянная, готовая заплакать.

— Я прошу тебя,- проговорил он, сдерживаясь.- Мне надо побыть одному.

Она сделала несколько шагов назад, потом повернулась к нему спиной, побрела, ссутулившись, вздрагивали плечи, длинный плащ путался в ногах. Ружин подождал, пока она отойдет подальше, скроется за деревьями, курил жадно, потом бросил сигарету, разделся, не суетясь, оставшись в плавках, пробежался до кромки воды, остановился на секунду, выдохнул шумно и ступил в воду.

Он плыл быстро и уверенно. Все дальше, дальше. Опять задул ветер, тот самый, злой и колкий, с готовностью вынырнули «барашки», понеслись неудержимо друг за другом. «Давай! Давай!» — вскрикивал Ружин, отфыркивался и, истово вспенивая вязкую воду, короткими сильными гребками толкал себя вперед.

Анатолий Ромов ПРИ НЕВЫЯСНЕННЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ

Ровнин щелкнул выключателем, зашел в ванную. Стал разглядывать себя в зеркале. Двадцать восемь лет. Да. И уже — черточки у губ. По две с каждой стороны. Стареем. Он вглядывался в себя тщательно, придирчиво. Потом подмигнул сам себе. Спокойно оглядел плечи, торс, поясницу. Здесь, на каждом участке тела, все должно быть разработано в норму. Именно — в норму. Не должно быть ни капли жира. Только мышцы и сухожилия. Пока в этом смысле все как надо. Метр восемьдесят один на семьдесят пять. Ровнин пустил душ, встал под струю. Он старался стоять подольше, а когда кожа заныла от холода, вытерся, быстро оделся, заварил чай, позавтракал по-холостяцки.

В девять утра Ровнин был уже на месте, на Огарева, 6. А в четыре дня его вызвали к генералу.

Ликторов потер ладони, Ровнин знал этот жест генерала и знал, что он делает так от раздражения.

— Убитые? — спросил Ровнин.

— Двое. Проходящая женщина и наш сотрудник. Капитан Евстифеев.

— Алексей?

Генерал молчал. Знал ли Ликторов, кем был для Ровнина Лешка? Конечно, нет.

— Что — сразу? — спросил Ровнин.

— Нет, — Ликторов поморщился. — В перестрелке.

«В перестрелке» как будто означало, что Лешка умер не сразу. Может быть, был тяжело ранен и мучился.

— Андрей Александрович, — казалось, Ликторов сейчас спокойно разглядывает свои ладони, лежащие на столе. — Туда направляем вас. Я считаю, что вы — лучшая кандидатура.

Ровнин попробовал приказать себе, чтобы вот эти кричащие слова: «Лешка убит… Лешка убит… Убит…» — чтобы они ушли.

— В мелочи я сейчас вдаваться не буду, Андрей Александрович. С Бодровым согласовано. Утром пораньше явитесь к нему. Предварительные материалы возьмете сейчас. У дежурного.

Это означало, что разговор окончен.

«20 августа. Начальнику ГУУР МВД СССР. О нападении группы налетчиков на инкассаторов, перевозивших 150 000 руб. из южинского Госбанка на завод «Знамя труда» для выдачи заработной платы.

Сообщаем: 20 августа в 15 час. 15 мин. на машину, перевозившую заработную плату и остановившуюся у проходной завода «Знамя труда» в г. Южинске, было совершено вооруженное нападение. После того как кассир завода Черевченко Б. П. с сумкой, в которой находились деньги, и сопровождавший его стрелок ВОХР Лукин С. Н. вышли из машины, по ним был открыт огонь из стоящей среди других машин у проходной завода машины «Москвич» N 14-10, серия не установлена. Стрелявшие сначала не были замечены, так как лежали на полу и сиденьях машины. Прицельным огнем Черевченко и Лукин были ранены в руки и дальнейшего сопротивления оказать не смогли. Захватив сумку с деньгами, четверо налетчиков в масках сели в машину «Москвич» N 14-10 и скрылись. Поиски налетчиков и машины результатов не принесли.

Начальник ОУР Южинского УВД Семенцов».

«25 февраля. Начальнику ГУУР МВД СССР. О повторной акции вооруженной группы налетчиков в г. Южинске. Сообщаем: 25 февраля в 18 час. 05 мин. во время доставки дневной выручки Центрального городского торгового комплекса из центра комплекса в машину на переносивших деньги инкассаторов Госбанка Ульясова В. М. и Мотяшова В. А. и сопровождавшего их сотрудника ГУУР МВД СССР Евстифеева А. Д. было совершено вооруженное нападение. По предварительным данным, нападали четыре лица, совершившие ранее налет на инкассаторов у завода «Знамя труда» 20 августа. Так же, как и 20/VIII, нападавших было четверо. Все четверо были в масках и вооружены. В то время как один из налетчиков, угрожая инкассатору Ульясову В. М. пистолетом, пытался вырвать у него сумку с деньгами, трое остальных держали под прицелом Мотяшова и Евстифеева, угрожая в случае сопротивления открыть огонь по ним и оказавшимся у места происшествия прохожим. После того как Евстифеев А. Д. попытался перекрыть налетчикам сектор обстрела, в завязавшейся вслед за этим перестрелке Евстифеев был убит, Мотяшов и Ульясов ранены. Убита также оказавшаяся у места происшествия женщина, Кривченко В. К. Преступникам удалось скрыться на машине «Жигули» N 94-81 серии ЮЖА вместе с захваченными деньгами (138 000 руб.). Поиски налетчиков и машины пока результатов не принесли.

Начальник ОУР Южинского УВД Семенцов».

Ровнин отложил оба листка. Эти донесения были уже изрядно перечитаны и оказались единственными в папке. Ровнин посмотрел на дежурного:

— А остальные материалы?

— Разве генерал вас не предупредил? — старший лейтенант смотрел настороженно. — Остальные документы у полковника Бодрова. У меня было указание…

Ровнин вышел в коридор — и остановился. Коридор пуст. «Перекрывая сектор обстрела…» Последний раз они виделись полгода назад, здесь же, на Огарева, в одном из коридоров. Они увидели друг друга еще издали, и Ровнин первым подошел и спросил: «Ты где? Что?» Лешка улыбнулся и вытянул губы трубочкой. Сказал — привычно, как всегда, чуть-чуть заикаясь, с этими вот губами трубочкой:

— У-уезжаю. А дела — л-лучше некуда.

Лучше некуда. После этого они сказали друг другу еще несколько слов и разошлись. Значит, Лешка тогда уезжал как раз в Южинск. Уезжал, чтобы вместе с Южинским ОУР раскрыть эту опасную группу. Двадцать пятого февраля. Сегодня — двенадцатое марта. А ведь скоро Лешкин день рождения. Девятнадцатого. Значит, ровно через неделю Лешке исполнилось бы двадцать девять лет. Лешка был на пять месяцев старше Ровнина.

Ровнин спустился вниз и на улице Горького остановился. Кем был Лешка? Кем он был — с губами, вытянутыми трубочкой, с этим его легким заиканием? Если говорить честно, Лешка был непревзойденным человеком. Маэстро. Мастером своего дела. За что бы ни брался. И вот сейчас он убит.

Ровнин пошел вверх по улице Горького, пытаясь найти хотя бы один свободный телефон-автомат. Как обычно в это время, все будки были заняты. Наконец он остановился у одной, там, где разговаривали две девушки. Все-таки он должен, просто обязан позвонить Евгении Алексеевне. Должен, как это ни будет трудно. Одна из девиц посмотрела на него, потом обе рассмеялись и вышли. Он вставил монету, снял трубку. Нет. Невозможно. Совершенно невозможно. Лешка был ее единственным сыном, он с семи лет рос без отца. Нельзя даже представить, как все это перенесла Евгения Алексеевна. Ровнин вспомнил — «Голубой Маврикий». Этот самый «Маврикий» связан с кроличьей горжеткой Евгении Алексеевны. «Голубой Маврикий» и кроличья горжетка. Ровнин начал набирать номер. Набрал пятую цифру и повесил трубку. А ведь, собственно, Лешка в их дружбе всегда был первым. Лешка был живым и контактным, а он, Ровнин, стеснительным. Лешка был деятельным и инициативным, а он скорее инертным. Лешка его тянул. Да, он, Ровнин, по крайней мере сначала, только тянулся за Лешкой. Но не тянуться за Евстифеевым было невозможно. Даже в милицию после десятого класса его затянул Лешка. «С-старый, б-берут в школу следователей». — «Ну и что?» «Ты что, очумел? Ты же не п-представляешь, это же ф-фантастика!»

Ни в какую школу следователей они тогда, конечно, не попали. А попали они в самое обычное училище младшего комсостава. Вот и все. С этого училища все и началось.

Утром Ровнин вошел в кабинет полковника Бодрова.

— Андрей Александрович. — Небольшого роста, с лицом, немножко напоминающим гуся, поджарый, сияющий свежевыбритостью, Бодров дружелюбно нахмурился. — Все материалы в седьмой комнате, посидите там? Пожалуйста? А я скоро приду.

— Спасибо, Сергей Григорьевич. Конечно.

Бодров, открыв дверь в кабинет, повернулся к секретарше:

— Нина Васильевна! Капитану Ровнину — ключи от седьмой.

— Хорошо, Сергей Григорьевич.

Бодров исчез в кабинете. Секретарша, с уважением поглядев на Ровнина, протянула ему ключи.

В седьмой комнате на длинном канцелярском столе лежали аккуратно положенные друг на друга четыре толстые папки. Рядом — большой пакет с-фотографиями. Ровнин начал с них. Он вывалил плотные, двадцать на тридцать листы на стол и стал их перебирать. Чего здесь только не было. Одних фотографий места ограбления, как первого, так и второго, с разных точек — около ста. А дальше пошло. Следы протекторов. Фото подозреваемых машин. Где-то примерно через полчаса, изучая эти фотографии, Ровнин увидел фотографию мертвого Лешки.

Лешка в форме ВОХР лежал у выщербленной стены на сильно подтаявшем снегу, освещенный, видимо, уличным фонарем. Рядом лежали пистолет и фуражка. Фотография была донельзя казенной. Ровнин, вглядевшись, понял, что это — проход к торговому центру. Волосы Лешки были растрепаны, одна рука подогнута к груди, другая вытянута вверх ладонью. Безжизненность тела подчеркивали ноги, вытянутые, со ступнями, скошенными в одну сторону. В лице Лешки всегда, всю жизнь была некая лихость, несмотря на неправильные черты. На утиный нос и большой, можно даже сказать, слишком большой рот. Да, на лице Евстифеева, хотя оно, может быть, и было по строгим меркам некрасивым, — на его лице всегда, вечно жило некое столкновение чувств. Соединение врожденной застенчивости и азарта. Лицо Лешки никогда не было простым. На нем пусть скрытно, но всегда ощущалась борьба. Здесь же, на этой сугубо служебной фотографии, лицо убитого ничего не выражало. Лицо Лешки на этом фото было удивительно спокойным. Сложенные ровно и бесстрастно губы. Лешкино лицо, выглядело заурядно спокойным. Лицо мертвеца, из тех лиц, которые Ровнин столько видел на фотографиях. Ровнин пересилил себя и всмотрелся еще раз. Пистолет лежит стволом наружу. Выпал. Фуражка тоже наверняка упала при падении. Форма ВОХР. Значит, Лешка переоделся? Пока не очень понятно почему. Почему он именно в этой форме оказался здесь, у торгового центра? Чтобы вместе с двумя инкассаторами участвовать в переносе дневной выручки? Нельзя же допустить, будто Лешка знал, что второй налет будет совершен именно здесь, именно на эту группу? Нет, он не знал этого. Потому что тогда наверняка придумал бы что-нибудь получше. Скажем, элементарную засаду. Если же он ничего не знал о налете, то ради чего переоделся? Непонятно. В сущности, он нарвался на то же самое. Нарвался на налет без всякой подстраховки. На четырех вооруженных грабителей. Ничем, кроме как глупостью, это не назовешь. Но Ровнин слишком хорошо знал Лешку. Он знал, что Лешка никогда бы не допустил такой глупости: Евстифеев никогда бы не допустил просто неоправданных действий, даже простой неосторожности. Тогда что же? Значит, во всем этом надо разбираться. Во всем. И в том, почему Лешка оказался именно в этой группе.

Сложив фотографии и спрятав их в конверт, Ровнин занялся первой папкой. Сверху лежала копия приказа Ликторова о Лешке. В приказе все было, как обычно:

«Для усиления расследования по делу о налете в г. Южинске откомандировать сотрудника ГУУР МВД СССР Евстифеева А. Д. в распоряжение Южинского УВД. Особые полномочия подтвердить».

Под приказом лежало медицинское заключение о Лешкиной смерти.

«…Причиной смерти Евстифеева А. Д. явились многократные тяжелые проникающие пулевые ранения в корпус и конечности. Наиболее серьезные: три в брюшную полость, два в грудную клетку с поражением обоих легких, три в шею».

Значит, по Лешке выпустили длинную очередь, он упал и, наверное, еще жил. Минуту или две. Но почему он оказался именно в этой группе? Ровнин чувствовал, что определить это будет очень важно. Он стал просматривать остальные документы, лежавшие в первой папке. Показания свидетелей. Новые фото — уже к показаниям. Докладные о разыскиваемых машинах. Ничего, что могло бы объяснить, почему переодетый Лешка оказался в группе ВОХР Госбанка, перевозившей выручку торгового центра, здесь не было. Но Лешка — он должен же был сам хоть до чего-то докопаться. Должен был. Обязан. Он уехал в августе-сентябре, а убили его в конце февраля. Ровнин подумал, что не может быть, чтобы Лешка, прожив в Южинске шесть месяцев, так ничего бы и не узнал. Хотя — даже если бы и узнал?

Ровнин вздохнул и открыл вторую папку. Здесь было собрано все, что касалось собственно преступления. Описание почерка налетов, первого и второго. Описание оружия, машин, на которых преступники скрылись как в первый, так и во второй раз. Проверка номеров машин: дальнейший розыск показал, что как первый, так и второй номер были поддельными. Описание одежды, которая была на каждом из четырех налетчиков. Описание их сложения, черт видимой части лица, даже попытка с помощью свидетельских показаний описать походку, характер, движения и жесты каждого из налетчиков. Именно здесь, просматривая второе описание, Ровнин понял, что все это Лешка описывать уже не мог. Но так как в первом явно чувствовалась Лешкина рука, то кто-то решил, что это его наблюдения, и сложил все описания вместе.

«Сводные описания налетчиков, совершивших вооруженное нападение на инкассаторов Черевченко Б. П. и Лукина С. Н. 20 августа у проходной завода «Знамя труда», г. Южинск.

Составлено: Отделом уголовного розыска Южинского УВД после опроса и со слов свидетелей.

Свидетели: инкассаторы Черевченко Б. П. (кассир завода) и Лукин С. Н. (стрелок ВОХР), непосредственно подвергшиеся нападению; вахтер проходной завода «Знамя труда» Сокич Ю. Г. и проходившая мимо домохозяйка Милославская Е. К., наблюдавшие сцену нападения. А также: гр. Губин Э. Д., учащийся 8-го класса, прож. ул. Некрасова, 27а, кв. 54, гр. Кастельман Н. Н., пенсионер, прож. ул. Некрасова, 27а, кв. 39, гр. Требилова О. В., домохозяйка, прож. ул. Некрасова, 27а, кв. 109, наблюдавшие сцену нападения из окон своих квартир.

Условные обозначения участников банды: «Рыжий», «Длинный», «Маленький», «Шофер».

«Рыжий» — лежал вместе с «Длинным» в задней части машины; открыв дверь, тут же повел прицельный огонь из пистолета по несшему сумку с деньгами Черевченко Б. П. После первых четырех выстрелов, ранив Черевченко в ногу и руку, выскочил через правую заднюю дверь машины и, убедившись, что Черевченко и Лукин ранены и не могут оказать сопротивления, жестом дал указание двум другим налетчикам. Судя по дальнейшим действиям налетчиков, эти жесты означали: «Длинному» взять сумку с деньгами, «Маленькому» — держать под прицелом проезжую часть улицы. После того как «Длинным» сумка была взята, «Рыжий» сел в машину сзади справа. Движения уверенные. Передвигается быстро и легко. Жесты повелительные и четкие. Это, а также без сомнения замеченные указания сообщникам во время налета дают основания считать «Рыжего» главарем преступной группы. Примерный возраст около 30 лет. Телосложение плотное. Рост примерно 1 м 75 см — 1 м 78 см. Вес около 80 кг. Шея короткая. Верхн. часть лица округлая. Брови ближе к темным, волосы светло-каштановые, в рыжину. Форму ушей, носа, губ и подбородка определить не удалось. Одет: кепка светло-коричневая, скорее х/б; туфли кожаные, светлого оттенка, скорее темно-желтые. Нижняя часть лица закрыта куском черной материи (платок, шелковый или х/б). «Маленький» — лежал вместе с «Шофером» в передней части машины. Открыв (одновременно с «Рыжим») свою, правую переднюю дверь, повел прицельный огонь из пистолета по инкассатору Лукину С. Н. Ранив Лукина в ноги и руку несколькими выстрелами (три или четыре выстрела), затем уже с пистолетом выскочил из машины через правую переднюю дверь и, повинуясь жесту «Рыжего», встал у проезжей части улицы, держа оружие на изготовку. Как только сумка с деньгами была взята «Длинным», «Маленький» вернулся в машину и сел на прежнее место, рядом с «Шофером». Движения резкие, короткие. Передвигается не очень уверенно, часто оглядываясь. При остановке не стоял спокойно, а непрерывно поворачивался. Примерный возраст 24 — 27 лет. Телосложение худощавое, сухое. Рост примерно 1 м 58 см — 1 м 62 см. Вес около 55 — 58 кг. Шея тонкая, уши скорее оттопыренные, волосы темно-каштановые, острижены коротко. Нос скорее прямой, с горбинкой. Форму губ и подбородка определить не удалось. Одет: без головного убора, куртка темно-синяя, ношеная, рубашка серая, скорее х/б, брюки темно-синие, ношеные, джинсы, туфли кожаные, темного оттенка, скорее коричневые. Нижняя часть лица закрыта куском черной материи (платок, шелковый или х/б). «Длинный» — лежал вместе с «Рыжим» в задней части машины. После того как «Рыжий» и «Маленький» открыли огонь, выскочил с пистолетом в руке через левую заднюю дверь; нагнувшись к упавшему Черевченко, вырвал у него сумку с деньгами. После этого возвратился в машину и сел вместе с сумкой сзади с левой стороны. Движения обычные. Реакция скорее замедленная. Передвигался широко, почти прыжками. Телосложение средней плотности, ближе к худощавому. Возраст около 30 лет. Рост примерно 1 м 85 см. Вес около 75 — 78 кг. Шея обычной пропорции. Уши прижаты. Волосы скорее светло-русые. Цвет глаз, форму носа, губ и подбородка определить не удалось. Одет: кепка светлая, беж, ношеная, х/б, пуловер темно-синий, скорее шерстяной, рубашка типа «ковбойка», в клетку, клетка скорее зелено-синих оттенков, брюки черные, вельветовые, туфли летние, матерчатые, светло-синего цвета. Нижняя часть лица закрыта куском черной материи. «Шофер» — лежал вместе с «Маленьким» в передней части машины. Сразу же после того как был открыт огонь, выпрямился и включил мотор. Дождавшись, пока все участники нападения вернутся в машину, вывел ее на проезжую часть улицы и повел на большой скорости. Характер движений, жестов, а также черты лица определить не удалось. Телосложение скорее плотное. Одежда: без головного убора, в свитере. Нижняя часть лица закрыта куском черной материи».

Сразу за этим описанием в папке лежали четыре рисунка карандашом — на листках, вырванных из блокнота. Рисунки эти наверняка были сделаны Лешкой. И без буквенных пометок в углах можно было понять, что на них изображены Рыжий, Длинный, Маленький и Шофер — так, как их описали свидетели, а затем представил себе Лешка Евстифеев. Все рисунки были выполнены по железному правилу составления фотороботов — на каждом тщательно прорисованы верхняя, средняя и нижняя части, с выделением контуров и расстановки бровей, глаз, носа, ушей, губ и подбородка. Как и следовало ожидать, среди четырех рисунков наиболее удачным выглядел тот, на котором был изображен Маленький — единственный бывший без головного убора и стоявший к тому же у мостовой. На Ровнина глядело схваченное довольно живо лопоухое, пытливое и одновременно злое лицо.

После того как Ровнин просмотрел описание и рисунки, ему стало легче. Теперь он отлично понимал, что стояло за всем этим. За всеми этими «Рыжий», «Длинный», «Маленький», «Шофер» — зарисовками на листках из блокнота. За всем этим стоял Лешка. Стоял его труд. И Ровнин отлично понимал, какой это был каторжный, скучный и нудный труд. Он знал, чего могло стоить хотя бы просто найти стольких свидетелей. Хотя бы просто откопать всех этих людей, которые сейчас прозаически внесены в протокол как «гр. Губин», «гр. Кастельман», «гр. Требилова». Людей, которые случайно, бог весть по какой причине увидели нападение на инкассаторов из окон своих квартир. Ровнин прекрасно знал, что только для одного этого надо было не просто осторожно, или, как выражался Лешка, «нежно», обойти все квартиры в доме N 27а, судя по всему, стоящем как раз напротив заводской проходной. Эти квартиры надо было обойти грамотно, обойти не один, не два, а несколько раз. Надо было преодолеть осторожность, страх и бог весть еще какие чувства людей, живущих в этом доме. Людей, каждый из которых наверняка слышал что-то о налете с самыми невероятными добавлениями и преувеличениями. И к тому же еще наверняка с этими же преувеличениями обсудил все возможные и невозможные детали налета. И вот среди таких людей надо было не только найти и определить тех, кто действительно, а не в собственном воображении, видел налет. Надо было, найдя таких людей, разговорить их и правильно выслушать их показания. А выслушав, отобрать из этих показаний то, что действительно могло иметь ценность. То есть отобрать то, что в любом случае должно было не вызывать или почти не вызывать сомнений. Все это в не меньшей степени касалось и вахтера, и случайной прохожей, и кассира, и бойца ВОХР. И все это было выполнено. Выполнено Лешкой.

Ровнин стал просматривать протокол осмотра места второго налета. Лешки уже не было в живых. Собственно, это описание, как и первое, было вполне квалифицированным и приемлемым. Даже составлено оно было примерно так же и в тех же выражениях. И все-таки Ровнин сразу увидел, что в нем чего-то не хватает. При всем своем уважении к Южинскому УВД Ровнин отметил, что в этом втором описании совершенно четко проглядывается неучастие Лешки. Оно было правильным повторением, и не более того. Без особых находок. И все-таки в нем было то, на что можно опираться. Во-первых, второе описание подтверждало, что налет на торговый центр был совершен теми же людьми, которые «брали» сумку у проходной завода «Знамя труда». Второе, и это уже Ровнин отметил только для себя: выстрелы, зверские выстрелы в упор, оборвавшие Лешкину жизнь, выпустил не кто иной, как «Рыжий». Это было подтверждено всеми свидетелями.

Пролистав до конца вторую папку и не найдя в ней больше ничего особенно интересного, Ровнин взял третью, на которой было написано: «Дополнительные материалы». Развязал тесемки, открыл папку. Вошел Бодров.

— Я полностью в вашем распоряжении. Можете располагать мной хоть до конца дня. Ну что? — Бодров улыбнулся. — Спрашивайте, я буду отвечать.

Конечно, у Ровнина были вопросы к Бодрову. Прежде всего он понимал, что Бодров наверняка еще с августа в курсе всех дел, связанных с Южинском. А значит, сможет объяснить все, чего нет в бумагах. Потом, все-таки Бодров голова и может посоветовать немало дельного. Но главное заключалось сейчас для Ровнина в том, что наверняка Бодров, именно Бодров отправлял в Южинск Лешку.

— Сергей Григорьевич, Евстифеева отправляли вы?

Полковник отлично понял смысл вопроса.

— Я, — сказал он.

Выработанным навыком в этом «я» Ровнин прочитал сейчас почти все о грустном завершении Лешкиной миссии. Все, что, в общем-то, уже было понятно ему самому. Во-первых, то, что Лешке, как, впрочем, и всему ОУРу Южинского УВД, не удалось реально напасть хоть на какой-то след преступной группы. Второе в этом «я» касалось этической оценки полковником, а значит, всем ГУУР этого факта. Никто даже намеком не собирался винить Лешку за то, что преступная группа до сих пор не раскрыта. Потому что раскрыть ее должны в совокупности все сотрудники Южинского ОУРа. Все понимали, что Лешка был придан Южинскому отделу именно для усиления и геройски погиб на своем посту.

— Скажите, а Евстифеев так ничего и не успел узнать?

Полковник усмехнулся. Вопрос был лишним. Но в то же время этот вопрос был очень важен для Ровнина.

— Ничего, — сказал Бодров, бесстрастно разглядывая стол. — Ничего если не считать, что он все-таки вышел на преступную группу. — Бодров посмотрел на Ровнина — опять с легкой улыбкой.

— А как он на нее вышел, Сергей Григорьевич?

Ровнин понимал, что и этот его вопрос был лишним. Потому что и дураку ясно: Лешка вышел на налетчиков случайно. Иначе он подумал бы о засаде.

— Не знаю, — сказал Бодров. — Не знаю, Андрей Александрович. Думаю, совпадение.

— Южинцы — они тоже так думают?

— Южинцы… — Бодров покачал головой. — Евстифеев делал так несколько раз. Несколько раз он переодевался в форму ВОХР, чтобы грабители не догадались, кто он. Включался в группы по перевозке.

«Ладно, — подумал Ровнин. — Если нет фактов, надо переходить к лирике».

— Словесное описание первого налета он составлял?

— Конечно, — сказал Бодров. — Ну, само собой, вместе с отделом.

— Других прохожих не было? Только одна женщина?

Бодров вздохнул:

— Только одна женщина. Улица эта тихая. Фактически непроезжая. И не ходит по ней никто, магазинов нет.

— А с завода?

— С завода в этот час никто не выходил. Смена еще не кончилась, и кроме того — зарплаты ждали.

«Тихая улица, — подумал Ровнин. — Конечно, такая осторожная четверка должна была выбрать именно тихую улицу. И все-таки. Неужели после Лешки так ничего и не осталось? Только фотография, на которой он лежит рядом с упавшим пистолетом?» Ровнин поднял глаза и встретился со взглядом Бодрова. В глазах полковника было участие и желание помочь.

— Неужели Евстифеев даже предположений никаких не высказал?

— Предположений? А что, описания налета и участников преступной группы вам мало? — кажется, Бодров по-своему тоже защищал Лешку.

— Мало.

— Хорошо. У Евстифеева было предположение, что у налетчиков есть свой человек в банке, который и сообщает им о перемещении крупных партий денег.

«Свой человек в банке, — подумал Ровнин. — Ну, для этого не надо быть гением».

— Вам и этого мало? — сказал Бодров.

— Мало. Мне — мало. Понимаете, Сергей Григорьевич! Понимаете: не мог такой человек, как Евстифеев, ничего не раскопать.

В комнате наступила тишина, и, верней всего, потому, что такой разговор не входил в программу.

Бодров поднял брови:

— Вы что — хорошо его знали?

— Да, — сказал Ровнин. — Он…

Ровнин остановился. Не нужно деклараций. Не нужно объяснять Бодрову, кем был для него Лешка. Собственно, что он может ему сказать? Что Евстифеев был для него другом? Но сказать это Бодрову — значило вообще ничего не сказать. Во-первых, Алексей Евстифеев был для него больше чем другом. А во-вторых. Во-вторых, Лешка был Лешкой. Но объяснить это кому-то невозможно. И говорить сейчас об этом — лишнее.

— Ну, как? — спросил Бодров. — Вижу: знали его больше чем просто по службе?

— Да. Я… Я его очень хорошо знал.

Бодров тронул первую папку:

— Вы как — все здесь просмотрели?

— Все. Но третью и четвертую папку я не смотрел.

— Третью и четвертую, — Бодров усмехнулся. — Так вы тогда самого главного не видели, Андрей Александрович. Записей.

— Записей?

— Да, — Бодров раскрыл третью папку. Порывшись, достал небольшой листок. Пробежал наспех и протянул Ровнину.

Ровнин всмотрелся. Листок был нелинованным, маленьким, вырванным из самого простого карманного блокнота. Такие блокноты, стоящие копейки, с картонной обложкой, покупают обычно «на раз». Чтобы, использовав, потом без всякой жалости выбросить. Записей на листке было немного. Первый листок был исписан примерно наполовину мелким и неразборчивым Лешкиным почерком.

— При нем нашли блокнот. Так вот, там был заполнен только первый лист. И еще четыре — под рисунки. Читайте, читайте.

Ровнин стал просматривать записи, сделанные на листке, и ощутил холодок. В общем-то, ничего особенного здесь не было. Но он знал Лешку и знал, что зря такие вещи Евстифеев писать не будет. Ровнин сразу понял, почему этот листок лежал в дополнительных материалах. Другого места для него и не могло быть. Собственно, разобрать эти закорючки не составляло особого труда. А разобрав даже часть, можно было без труда понять: то, что здесь записано, не может относиться к фактам. Все это может относиться к «выдумкам». К тому, что на служебном жаргоне принято называть идеалистикой. Но Ровнин отлично знал, что Лешка никогда не занимался идеалистикой. Было ясно, что эти записи Лешка делал для себя, а не для постороннего чтения. Фразы даже после расшифровки шли друг за другом без всякой внутренней связи. А то, что все это вообще было здесь написано, доказывало только одно: Лешке было трудно, страшно трудно. И он вынужден был — по этим записям — или сомневаться, или — лезть напропалую.

«Ш» — приз. кор. Если инт. б. — то туп. исп.?

ул. Некр. — тих. Выезды 20/VIII: ул. Гог. (оживл.) — 80 т., 2 ч. ул. Мар. (оч. ож.) — 200 т., 3 чел., ул. Сад. (оживл.) — 110 т., 2 ч.

Ост. — мел.(?)

«М» — ст.? раб.? Обиж. судьб. зл. на всех (??).

«Р» — инт.? Авт., сист. — инт.! ИТР! Если — ИТР, тогда «Ш» р. там же.

«Ш»? (!!)

Сист.? Тогда — св. чел. в г/банке? Родств.? Тогда — св.? (!!)

«Д» — ИТР?

Тонк. сист.

Тетя Поля! Пищ. тех.! Св.?»

Эта последняя запись — «Тетя Поля! Пищ. тех.! Св.?» — была обведена.

— Ну что? — спросил Бодров.

— Расшифровали? — вместо ответа спросил Ровнин.

— Расшифровали.

— Легко?

— А что, вы считаете, здесь нужна особая расшифровка?

— Считаю. — Ровнин подумал. Нет. Все-таки, ничего особенного здесь, кажется, не может быть. Хотя ему, например, не до конца ясно, что означают «инт.» и «св.». — Что значит «инт.» и «св.»?

— «Инт.» — вернее всего, «интеллектуальный», «интеллектуальная». «Св.» может иметь два значения. Первое: «свой человек». Второе: «связь».

Все точно. Так, как и предполагал Ровнин. Потому и легко работать с Бодровым.

— А это? — Ровнин показал. — «Тетя Поля! Пищ. тех.! Св.?»

— Скорее всего, «тетя Поля из пищевого техникума». В Южинске, в техникуме пищевой промышленности, действительно работает дежурной по общежитию Полина Николаевна Ободко.

— Значит, она уже проверялась?

Бодров вздохнул:

— Проверялась. Так как сокращение «св.» может означать или «свой человек», или «связь», эта самая «тетя Поля», Полина Николаевна Ободко, была основательно взята в работу Южинским ОУРом.

— А именно?

— Ну, времени прошло сравнительно немного. Южинцы успели проверить все ее связи, знакомства, родственников и так далее.

— Ну и?

Полковник взял у Ровнина листок из Лешкиного блокнота. Просмотрел. Положил на стол:

— Ну и — пока ничего. Боюсь, эта тетя Поля — пустой номер.

Полковник порылся в третьей папке, достал и протянул Ровнину фотографию.

— Она? — Ровнин взял фото.

— Она. Ободко.

С фотографии, наверняка переснятой из личного дела, на Ровнина смотрела женщина лет пятидесяти. Лицо ее было простым, обычным, русским, с гладко зачесанными назад светлыми волосами. «Тетя Поля» подходило к этому лицу идеально. Ее волосы, казавшиеся на фото светлыми, могли быть и седыми. Как обычно на таких фотографиях, губы женщины были сложены в стандартную деловую складку. Впрочем, ни это обычное лицо, ни складка губ совершенно ничего не значат. Но у Лешки против этой «тети Поли» стоят два восклицательных знака. Да еще вся запись обведена кружком.

— Никаких выходов, Сергей Григорьевич?

— Никаких.

— Ну там — отлучек, совпадений?

— Никаких. Ни по поведению, Андрей Александрович, ни по родственным и иным связям. Есть мнение, что она нигде и ни в чем не может быть связана с преступной группой.

— А с Госбанком?

— И с Госбанком.

— А поговорить с ней не пробовали?

— Поговорить…

Бодров надолго замолчал. Пожалуй, даже слишком надолго. Видно было, что полковник, как непосредственно курирующий в ГУУР южинское дело, уже не раз думал об этом.

— Боязно поговорить. А вдруг? Вдруг, Андрей Александрович? Вдруг она как-то с ними да связана?

«Тоже правильно, — подумал Ровнин. — Но с другой стороны, если проверка показывает, что она чиста, с ней надо поговорить. Другого выхода нет».

— Ну а в принципе?

— В принципе можете попробовать, — сказал Бодров. — Как говорится, хозяин-барин.

«И на этом спасибо», — подумал Ровнин. Эти слова полковника он мог считать прямым указанием, что в Южинске ему следует прежде всего заняться тетей Полей. Полковник посмотрел на оставшиеся две папки. Ровнин подтянул их к себе, посмотрел на Бодрова:

— Подождете?

— Конечно.

Ровнин стал не торопясь изучать все, что было в оставшихся папках. Материалов здесь оказалось много, больше, чем в двух первых. Сброшюрованные в несколько стопок копии экспертиз, заключений, справки, другие документы. Все это надо было прочесть. Пока Ровнин просматривал материалы, полковник несколько раз приходил и уходил. Ничего, что показалось бы ему интересным, Ровнин не нашел. Сложив все по порядку, он аккуратно вложил в папки фото и бумаги. Завязал тесемки.

Бодров посмотрел на листок, который остался на столе. Лешкины записи.

— Это вам нужно?

— Да, Сергей Григорьевич, — Ровнин тронул листок. — Нужно. Это единственное, что мне нужно.

— Именно оригинал?

— Обязательно оригинал.

— Может быть, все-таки возьмете фотокопию? А, Андрей Александрович? Ну, возьмите фотокопию. А это все-таки оставьте. Не положено, Андрей Александрович.

— Сергей Григорьевич, ведь в деле эта штука никому не нужна. Не нужна ведь?

— Не положено, Андрей Александрович.

— А мне нужна. Я могу даже написать докладную Ликторову.

— Ну хорошо, — сказал Бодров. — Берите. Что еще?

«Спасибо, — подумал Ровнин. — Спасибо, полковник. Вы даже не представляете, какой подарок вы мне сейчас сделали!» Ровнин аккуратно сложил листок и спрятал в карман. Остальное, как любил говорить Лешка, приложится. Еще он любил говорить: «Что нам терять, если у нас за плечами одна Высшая школа и десять лет безупречной службы?»

— Все? — спросил Бодров.

— Ну, в принципе мне нужно знать, что собой представляет начальник Южинского ОУРа Семенцов.

— Ох, Андрей Александрович, — Бодров усмехнулся. — Анкетные данные? Или прикажете все остальное? Не по уставу.

— Я понимаю, Сергей Григорьевич. Но мне ведь с ним работать.

— Работать, — Бодров почесал в затылке. — Полковник Семенцов. Семенцов Иван Константинович. Человек крайне аккуратный.

Ровнин вежливо улыбнулся:

— Небогато. Мы все аккуратные.

— Да нет, он в самом деле обязательный. Очень точный. В смысле, если что сказал, обязательно сделает. Чисто человеческих качеств, не буду врать, не знаю. Знаю только, что человек он смелый.

— А… — Ровнин помедлил.

— Что — «а»?

— Давно работает в угрозыске?

Этот вопрос значил: что собой представляет Семенцов как специалист по особо опасным преступлениям?

— Пять лет. До этого многолетняя безупречная служба на обычной оперативной работе.

Ответ Бодрова означал одно: профессиональные качества Семенцова полковник с Ровниным обсуждать сейчас не собирается.

— Что-нибудь еще?

— Нет, больше ничего, Сергей Григорьевич.

Ровнин встал. Для него самого этот ответ означал, что ему теперь осталось только одно — оформить отъезд. То есть зайти в ХОЗУ и экспедицию, получить командировку, документы, деньги и билет. И еще — адрес квартиры, в которой он будет жить в Южинске.

— Если вы о приказе — приказ на вас уже оформлен. Еще вчера.

— Угу, — промычал Ровнин.

Они вышли в коридор. Ровнин аккуратно запер дверь и передал ключ полковнику.

— Ну что, надеемся, Андрей Александрович? — улыбнувшись по-служебному, полковник протянул ему руку. Ровнин сжал сухую крепкую кисть. Понял, что может сейчас ничего не говорить в ответ. И подумал, что так лучше.

Получив в бухгалтерии ХОЗУ деньги, а в экспедиции — авиационный билет и адрес, Ровнин, прежде чем выйти в коридор, остановился у окна в «предбаннике» ХОЗУ. Прежде всего он тщательно просмотрел адрес: «г. Южинск, ул. Средне-Садовая, 21, кв. 84, тел. 72-54-55. Квартира снята на 6 мес. с продлением». Очень хорошо. Для начала как раз то, что нужно. Несколько раз прочитав и запомнив адрес, телефоны и имена, Ровнин стал изучать авиационный билет. Билет взят идеально, на завтра, на первый утренний рейс. Если погода будет приличной, а кажется, на юге она сейчас приличная, около девяти утра он будет в Южинске.

Внизу плавно приближалась земля. Если прижаться лбом к самому иллюминатору, можно увидеть край моря. Земля совсем уже близко. Южная весенняя земля, деревья с зелеными листочками, домики.

Сойдя с автобуса «Экспресс» в центре города, у городского транспортного бюро, Ровнин вдохнул полной грудью. Половина десятого. Да, он знал это ощущение южного города, в который попадаешь зимой из Москвы.

Дом двадцать один на южинской Средне-Садовой, в котором ему предстояло жить, оказался девятиэтажным, блочным, с четырьмя подъездами. На трамвае от центра до него было двадцать минут. Подъезды дома выходили во двор, вдоль всей стены со стороны двора тянулся широкий, метров до десяти шириной, палисадник с густо засаженными клумбами и низкими кустами акаций. По улице мимо дома проходила трамвайная линия; остановка была недалеко, метрах в двухстах. Сойдя на этой остановке и отыскав свой подъезд, Ровнин поднялся на лифте на четвертый этаж. Открыл дверь с табличкой «84», заметив при этом, что ключ входит с трудом, а замок скрипит. Вошел. Огляделся.

Квартира была однокомнатной, но довольно просторной. Прямо на него со стены глядел огромный плакат, цветной, занимающий треть прихожей: смуглая красавица в японском кимоно, улыбаясь, держит бокал. Ровнин поставил сумку на столик в прихожей. Открыл стенной шкаф. Шкаф был почти пуст, если не считать шубы, накрытой марлевым чехлом. Ровнин повесил куртку. Заглянул на кухню: она была маленькой, квадратной, но все, что нужно, в ней было. Стол, плита с двумя конфорками, холодильник. Он прошел в комнату, отдернул занавески. В углу комнаты низкая и широкая тахта. Рядом с тахтой журнальный столик с телефоном. Два кресла. Книжный шкаф. Золя. Куприн. Стендаль. Томас Манн. Толстой. Ровнин подошел к окну и осторожно открыл фрамугу. Пахнуло теплом. Окно выходило во двор. Прямо под окном была детская площадка — песочница, деревянная вертушка, качели. Чуть дальше гуляла девочка лет четырнадцати с эрдельтерьером. Еще дальше виднелась трансформаторная будка, за ней такой же окаймленный акациями дом, четырехподъездный и девятиэтажный. Ровнин прислушался — шума как будто нет, только изредка проходит трамвай. Пожалуй, в этой квартире ему придется жить долго, может быть, столько же, сколько жил в Южинске Лешка.

Ровнин лег на тахту. Потолок — низкий. Вспомнилось, как будто проскандировали хором: «Ше-приз-кор! Если-инт-бэ! То-тун-исп! Ул-некр-тих!» Абракадабра. Но он знает, что стоит за этой абракадаброй. Ровнин сел, расстегнул сумку и стал не торопясь разбирать вещи. Сверху лежала одежда и белье. Он перебрал их: свитер, легкая водолазка, три рубашки, нижнее белье, носки. Ровнин вынул все это, сложил на тахту стопкой. Достал кеды и спортивный костюм. Черный пустой кейс. Летние туфли. Подумал — и положил все это рядом с одеждой. Одежда. Одежда. Куда же ее? В стенной шкаф. Туда также прекрасно уместится вот это: гимнастическая резина и кистевые эспандеры. Ровнин выложил черный футляр с электробритвой, рядом положил мыльницу, одеколон, крем, пасту, зубную щетку; все это пойдет на полочку в ванную.

Неторопливо разбирая вещи, раскладывая на тахте мелочь, Ровнин наконец добрался до дна сумки.

Там, завернутые в куски плотной синей байки, лежали рядом два самых главных предмета — оружие Ровнина: пистолет и короткий многозарядный автомат, выданный ему всего несколько дней назад для участия в этой операции. Про себя Ровнин называл его «Малыш». Каждую деталь «Малыша» он помнил, знал наизусть все сочленения автомата, так, будто это был некий предмет домашнего обихода, который он мог собрать и разобрать даже ночью, с закрытыми глазами.

Из двух свертков Ровнин достал тот, что подлиннее. Развернул байку. Тусклый, негусто, но хорошо смазанный автомат надежно темнел перед ним на куске синей ткани. Да, этот автомат в его глазах выглядел сейчас чуть ли не живым существом. «Малыш, — подумал Ровнин, — Малыш. Малыш». Куда же его положить? Пистолет, ясное дело, вполне можно и нужно носить с собой, но автомат? Оставить в сумке? В прихожей? Нет, нельзя. Прихожая для таких вещей довольно уязвимое место. Конечно, он сегодня же врежет в дверь квартиры новый замок, но все-таки. В ванной? В туалете? В туалете. Нет. В туалете глупо. На кухне? Но где? Нет, и кухня не подходит. Остается одно: в комнате. Где же в комнате? Ровнин огляделся. Два кресла. Журнальный столик. Книжный шкаф. Книжный шкаф? А что, вполне. Автомат идеально ляжет там. На нижней полке, как раз за Куприным. Правда, на нижней полке нет замка, а если он положит туда автомат, замок нужен. Замок или запор. Впрочем, запор, скрытый и надежный запор, легко можно сделать самому при помощи обыкновенного металлического гвоздя. Итак, решено, шкаф. Это удобно всем, и даже хозяевам, которые когда-то вернутся. Аккуратно сделанный запор никому не помешает.

Ровнин не торопясь завернул автомат в тряпку. Так же не торопясь выдвинул крышку нижнего отделения в шкафу. Вытащил восемь томов Куприна. Положил книги на пол. Всмотрелся. Освободившееся пространство как раз подходило по длине. Ровнин взял сверток с автоматом, примерил, вложил в образовавшуюся нишу. Вынул — и положил снова. Убедившись, что автомат лежит на полке хорошо, стал не спеша заставлять его книгами, ставя книги друг к другу точно и тщательно, каждый раз аккуратно подравнивая корешки. Закончив, опустил крышку. Осмотрел нижнюю полку. Полка широкая, зазор перед стеклом остался, и никто не подумает, что за книгами что-то лежит. Теперь осталось только сделать скрытый запор. И все — не подкопаешься.

Ровнин сел в кресло, взял трубку телефона. И снова в его голове возникла абракадабра. Только теперь она звучала не как скандирование, а как нервные, странные, наполненные мало кому понятным смыслом стихи:

Ше приз кор, если инт бэ, То туп исп, ул некр тих, Выезды 25 VIII ул гог оживл, 80 тэ, 2 че, ул мар оч ож…

Ровнин крутанул диск. (50-12-12.) И скандирование и стихи давно уже имели для него четкий и простой смысл. В этих стихах и в этом скандировании мучился, страдал, размышлял Лешка Евстифеев. Да и сейчас, уже мертвый, Лешка продолжал мучиться, страдать и размышлять. И он, Ровнин, постепенно, слово за словом, разматывал и расшифровывал эти оставшиеся ему Лешкины соображения и мысли. Вот, например, она, эта возникшая вдруг в нем первая строфа — от странного, то ли санскритского, то ли древнекитайского «ше приз кор» до какого-то — марсианского, что ли, — «ул мар оч ож». Строфа эта, как понимал теперь Ровнин, означала следующее:

«Андрюха, слышишь? Черт побери, как же понять, как выглядит этот «Шофер»? Бьюсь над этим — и ничего не могу сделать. Кажется, судя по обрывочным и не очень уверенным показаниям свидетелей (которых, уж поверь мне, я поспрашивал изрядно), он был приземистым и коренастым. Понимаешь, Андрюха, я все время исхожу из предпосылки, что это — «интеллектуальная» преступная группа. А «Шофер» приземистый и коренастый. Понял? Уж больно у них все четко разработано. «Рыжий», «Маленький» и «Длинный» интеллектуалы. А «Шофер»? Не больно ли много интеллектуалов? Так вот, судя по почти неизвестному поведению этого «Шофера», может, он при них был просто тупым исполнителем? Виртуоз баранки, и не более того? С этим, Андрюха, пока всё. Теперь перехожу к закономерностям. Посмотри сам. Что за суммы перевозились в Южинске двадцать пятого августа? Улица Некрасова, где они взяли сто пятьдесят тысяч у проходной завода, — тихая, можно даже сказать, тишайшая. (Ох, Андрюха, тут, в этом месте, по части «тишайшая» копать да копать!) А теперь глянь, какими были остальные перемещения крупных сумм в этот день. Два инкассатора перевозили восемьдесят тысяч из районного Госбанка с улицы Гоголя — довольно оживленной улицы в центре. Три инкассатора перевозили двести тысяч, зарплату завода имени 26 бакинских комиссаров на улице Марата, еще более оживленной. Народу там просто пруд пруди…»

Здесь, на «ул мар оч ож», — строфа кончалась. Первая строфа. «Улица Марата очень оживленная».

Все это, весь этот, теперь уже ясный Ровнину, смысл Лешкиной записки, весь расклад мелькнул перед ним, когда он закончил набирать последнюю цифру — 12 — из телефонного номера начальника ОУРа. Гудки, щелчок. Уверенный, отрывистый, пожалуй, даже злой голос:

— Семенцов слушает!

Мешкать с таким голосом никак нельзя.

— Иван Константинович, здравствуйте. Я к вам из Москвы, от Сергея Григорьевича.

Это была условная фраза. Ровнин вполне мог сейчас говорить с Семенцовым просто, открытым текстом. Но если уж он применил условную фразу, то и Семенцов должен ответить ему условной фразой. Слова же Ровнина означали: «Все в порядке, я приехал и разместился».

— Андрей Александрович? — Семенцов помедлил. — Очень приятно.

Ровнин вздохнул. Фраза Семенцова означала: «Я все понял. Подтверждаю ваш приезд и готов встретиться для разговора». Во фразе начальника угрозыска Ровнину надо было проследить за порядком слов. Если бы он был нарушен, фраза не имела бы никакого скрытого смысла. Тут же Ровнин подумал: может быть, полковник недоволен, что он слишком темнит? Нет, Семенцов пока ничем не показал, что считает конспирацию Ровнина излишней.

— Как нам с вами встретиться, Иван Константинович?

— Пожалуйста, я жду вас.

— Прямо сейчас?

— А что, вам сейчас неудобно?

Начальник угрозыска Семенцов считает, что он, Ровнин, с конспирацией перегибает палку. Ровнин закрыл глаза и прислушался к шуршанию мембраны. Спокойно. Ау, Ровнин? Досчитай до пяти. Нет. У него сейчас нет никаких эмоций. Он спокоен. Главное для него — раскрыть эту опасную группу, он должен ее раскрыть и раскроет, а остальное — пустяки. «Ше приз кор, если инт бэ».

— Может быть, вы будете сегодня в городе?

— В городе?

«Да, в городе», — спокойно повторил про себя Ровнин. В конце концов, можно найти тысячу мест, где они могли бы встретиться. В городе, потому что он не хочет даже показываться у здания УВД. А тем более входить и выходить оттуда. Начальник ОУРа, да еще с многолетним стажем, должен все это понимать. Должен, просто обязан.

— Андрей Александрович, так вы просто заходите вечерком ко мне домой. Часиков в семь. Адрес ведь вы помните?

Кажется, с выводами насчет Семенцова он поторопился. Ровнин почувствовал облегчение. Вполне профессиональный поворот в разговоре. Семенцов все понял.

— Большое спасибо, Иван Константинович, я обязательно зайду. Не буду вам больше мешать. Всего доброго, до вечера.

— Всего доброго.

Ровнин положил трубку. Откинулся в кресле. Тишина. И уже половина одиннадцатого. Сейчас бы позавтракать. Да, только чем? До семи вечера он, конечно, успеет сделать то, что задумал, если все будет хорошо и ему ничто не помешает. «Ше приз кор, если инт бэ». В пятом классе Лешка приставал к нему, а он все отмалчивался. Лешка тогда пытался выяснить, какая же марка самая дорогая в мире. И он, чтобы отвязаться, сказал: «Голубой Маврикий». Потом Евгения Александровна два раза приходила к его матери, плакала и жаловалась, что у нее исчезла кроличья горжетка. «Дело не в горжетке, зима прошла, мне не жалко. Но поймите, он ведь никогда не воровал!» У Ровнина тогда залило альбом марок: соседи забыли закрутить кран. А примерно через неделю на переменке Лешка отвел его в сторону и показал марку. «Держи. «Голубой Маврикий». Он, Ровнин, долго рассматривал марку. Потом спросил: «Где взял?» «Купил за тридцатку», — небрежно сказал Лешка. Лешка не догадывался, конечно, что ему подсунули фальсификат. Но Ровнин определил сразу, что это — чистая подделка, причем даже не очень умелая. Конечно, говорить об этом Лешке он тогда не стал.

…Через час с небольшим он уже стоял на углу улицы Плеханова и Матросского переулка — именно здесь размещалось общежитие Южинского пищевого техникума.

Прежде всего он изучил подходы к переулку. Улица Плеханова оказалась довольно оживленной, движение на ней было четырехрядным в обе стороны. По улице проходил троллейбус, номер третий; остановка, на которой сошел Ровнин, называлась «Матросский переулок». Сам Матросский переулок оказался чуть сзади, метрах в двадцати от остановки.

Сойдя, Ровнин огляделся. В общем, этот район оказался не очень далеко от центра, ехать ему пришлось всего около двадцати минут. Переулок был узким, тихим и тянулся далеко — до следующей улицы. Здесь на углах улицы Плеханова стояли два дома довольно старинной конфигурации: один шестиэтажный, красного кирпича, второй, с дальней от остановки стороны, был четырехэтажным, с лепными украшениями и светлой потрескавшейся штукатуркой. В этом доме на первом этаже размещался магазин «Молоко»; вход в магазин был с улицы Плеханова, но два окна выходили в переулок.

Ровнин не спеша двинулся по тротуару вдоль переулка. Тротуар был старым, с проломами и щербинами. Над аркой ближнего к магазину дома висела табличка: «Матросский пер., д. N 14». Значит, дом номер шесть, в котором расположено общежитие, должен быть с этой же стороны. Если нумерация не перепутана — четвертый от улицы. Ровнин шел, вглядываясь в дома и дворы, и от нечего делать считал прохожих. Ему встретились только двое — старушка с кошелкой и девушка, несшая в руке большую папку. Четвертый дом с правой стороны открылся сразу же, и он вполне походил на общежитие. Желтый, трехэтажный, с высокими этажами и белыми, ложными, покрытыми трещинами колоннами. В центре здания, вровень с колоннами, выступала невыразительная дверь. Подойдя к дому, Ровнин увидел, что на стене рядом с этой потертой, обшитой коричневым стеганым дерматином дверью прилажена вывеска: «Южинский техникум пищевой промышленности. Общежитие».

Ровнин открыл дверь и вошел. За дверью оказалась небольшая прихожая со стенами, покрытыми кое-где голубой краской. Краска во многих местах посветлела, а кое-где просто сошла, открыв белесо-желтую штукатурку. Справа от входа в прихожей висел небольшой темный стеллаж для писем; в открытых ячейках, обозначенных буквами, лежало несколько конвертов и открыток. С другой стороны прихожей, слева, стоял пустой стол. Из прихожей, которая была отделена от входа в общежитие застекленной сверху перегородкой, вела еще одна дверь, тоже застекленная. За перегородкой справа, сразу у двери, Ровнин разглядел стол с телефоном. За таким столом у входа обычно сидит дежурная. Сейчас ни в прихожей, ни за столом дежурной никого не было.

Ровнин прислушался. Ни шагов, ни голосов. Помедлив, открыл застекленную дверь и остановился у стола. Рядом с телефоном лежали старые роговые очки. В общем, так и должно быть. Сейчас занятия, все в учебном корпусе. Наверх вела лестница, в обе стороны от стола расходился небольшой полутемный коридор, с окнами в каждом конце. И с той и с другой стороны коридора Ровнин насчитал восемь дверей. Крайние двери с каждой стороны были чуть поменьше. Значит, служебные помещения. Обычно за такими дверями в общежитиях размещаются кухни, склады или туалеты. Четыре двери на каждую стену, всего шестнадцать на этаже, если без служебных — двенадцать жилых комнат. Итого во всем общежитии тридцать шесть. Живут обычно в таких общежитиях четверо в каждой комнате. А дежурной все нет. Ровнин осторожно кашлянул, но на его кашель никто не отозвался. «Тетя Поля! Пищ. тех! Св.?»

Если судить по оставленным на столе очкам, дежурная — пожилая женщина. Кто? Тетя Поля? Полина Николаевна Ободко? Но может быть, сегодня дежурит не она, а сменщица? Постояв немного, Ровнин поднялся на второй этаж. Заглянул в коридор. Пусто. Прислушался. Где-то говорили, и скоро он понял, что женские голоса доносятся из-за двери ближней комнаты. Там, за дверью, негромко разговаривали, и голоса были молодые. Значит, на занятиях не все, но это в порядке вещей. Ровнин поднялся на третий этаж, мельком осмотрел коридор, постоял несколько секунд. Здесь картина была такой же, как и на первых двух. Тишина. Хотя нет — в конце коридора слышен звук шипящего масла. На кухне что-то жарят. Ровнин спустился вниз и еще с лестничного пролета увидел, что за столом теперь сидит пожилая женщина.

Женщина читала книгу. На ней была синяя рубашка в мелкий белый горошек, повязанная крест-накрест бурым пуховым платком. Очки в роговой оправе чуть сползли на кончик носа. Услышав шаги, женщина лишь мельком взглянула на Ровнина и перевернула страницу. Тетя Поля? Похоже. Ровнин спустился до конца лестницы и увидел: нет, это явно не тетя Поля. Он кивнул и сказал негромко:

— Добрый день.

Женщина повела подбородком, продолжая читать, и он вышел на улицу. Постояв несколько секунд у обитой дерматином двери, вернулся. Не спеша прошел прихожую. Нарочито медленно открыл застекленную дверь. Остановился. Женщина подняла глаза.

— Извините, а… — Ровнин постарался сказать это как можно мягче и легче. — Тетя Поля когда будет?

— А зачем тебе? — женщина, перевернув книгу, положила ее на стол. Что случилось?

— Ничего не случилось.

— Тогда зачем она тебе?

Ровнин медлил сколько мог.

— Надо.

— Надо. Ты что, наш, что ли?

Ровнин промолчал.

— Так наш или нет?

— Ваш.

— Что-то не припомню.

Женщина поправила очки и взяла книгу:

— С третьего этажа? — Не дождавшись ответа, она хмыкнула и снова стала читать.

— Так когда будет тетя Поля?

— В двенадцать, — женщина продолжала читать. — В двенадцать будет твоя тетя Поля.

— А, — сказал Ровнин. — Спасибо.

Женщина что-то буркнула, он повернулся и, стараясь идти как можно медленнее, вышел на улицу, теперь уже окончательно.

Пока с этим общежитием ему все было ясно. Сегодня он даже мог не дожидаться прихода тети Поли.

Вечером, без одной минуты семь, он стоял у двери квартиры Семенцова.

Семенцов встретил его по-домашнему, в спортивном костюме и шлепанцах. На вид начальнику Южинского ОУРа было не больше пятидесяти. Он был сухощав, чисто выбрит, но его щеки все равно казались темными — до того густыми и смоляными были волосы. Глаза полковника тоже выглядели темными и как будто бы злыми. Если бы Ровнин решил давать полковнику прозвище, он бы сказал, что Семенцов похож на жука.

— Андрей Александрович? — открыв дверь, сказал хозяин.

— Так точно, Иван Константинович.

— Прошу, — Семенцов посторонился, и Ровнин вошел в квартиру. Начальник ОУРа, пропустив Ровнина, прикрыл дверь. Внимательно оглядел гостя. Коротко показал головой еще на одну дверь, распахнутую в прихожую. За этой дверью виднелась небольшая комната с книжной полкой, столом и диваном. Около дивана горел неяркий торшер с зеленым абажуром. Ровнин вошел и остановился, ожидая, пока войдет хозяин.

— Чаю? — спросил Семенцов. Глаза его были все такими же, недоверчивыми и злыми.

— Спасибо, Иван Константинович. Нет.

— Может быть, все-таки?

— Нет, нет. Спасибо.

— Тогда — вы курите?

— Не курю.

— Пьете?

— Нет.

Семенцов показал рукой на диван. Подождав, пока Ровнин сядет, плотно прикрыл дверь в комнату и сел сам. Некоторое время они сидели молча. «Странно, — подумал Ровнин. — Кажется, полковник не знает, как вести себя со мной. Но в любом случае ясно, что это человек жесткий. И все, что говорил о нем Бодров, пока подтверждается».

— Хорошо, — сказал Семенцов. — Попрошу документы.

Ровнин достал и протянул Семенцову документы. Полковник долго изучал их. Проглядел на свету удостоверение, несколько раз прочел командировочное предписание. Наконец вернул бумаги, оставив себе лишь письмо Ликторова. Поправил абажур на торшере. И снова они сидели молча.

— Что вы собираетесь предпринять? — спросил наконец полковник. Давайте сразу договоримся, — я хотел бы вас загрузить, потому что людей у меня мало.

— Это будет зависеть от нашего разговора, Иван Константинович.

Семенцов поморщился:

— От нашего разговора. Ну, во-первых, я не знаю, что вас интересует.

«Семенцов неразговорчив, — подумал Ровнин, — но это даже лучше». Спросил, стараясь придать вопросу нужный тон:

— Иван Константинович. Вообще-то, как это все получилось?

— Что — это?

— Ну, все это. У торгового центра.

Семенцов подошел к окну, шаркая при этом шлепанцами. Долго стоял, разглядывая что-то в вечерних сумерках.

— А что именно у торгового центра? — сказал наконец он, не поворачиваясь, и, так как Ровнин ничего не ответил, добавил: — Вас что-то особо интересует?

— Да, особо. Почему Евстифеев оказался именно в этой группе?

Полковник не ответил.

— Простите, Иван Константинович. Просто я хорошо знал Евстифеева.

— Я вам отвечу, — полковник повернулся. — Евстифеев включался в группы по перевозке денег по собственному усмотрению. А почему он в этот раз включился именно в эту группу, для меня загадка.

— Может быть, он… о чем-то догадывался?

— Не знаю. В тот день у нас было организовано три засады. Три.

— Три засады?

— А вы что думаете? — лицо Семенцова сморщилось. — Да вы поймите… Поймите, что это для меня значит — преступная группа в городе!

Семенцов отвернулся и стукнул кулаком по подоконнику. В следующую секунду, кажется, он уже пожалел, что сорвался. Сказал, на этот раз тихо, медленно, разделяя фразы так, будто увещевал маленького:

— Поймите, Андрей Александрович. С августа, с первого налета, наш ОУР и все УВД фактически на казарменном положении. Я не говорю уж там, что люди не уходят в отпуск, работают не отдыхая. Люди в предельной готовности. Каждый день все люди в предельной готовности. Вы понимаете?

— Понимаю.

— Для выявления преступной группы разработан и утвержден целый ряд мер, которые неуклонно проводятся в жизнь. Система ПМГ, СКАМ. Быстрое реагирование на сигналы. Скрытое сопровождение, засады и так далее. Особенно засады. Так вот, в тот день, двадцать пятого февраля, нами были организованы три засады. Тщательно скрытые. Выбор мест для них делался с учетом наибольшей вероятности нападения. То есть как и в случае двадцатого августа. Засады были поставлены там, где крупные суммы денег переносились или перевозились в тихих, относительно безлюдных местах.

«Все правильно, — подумал Ровнин. — Все абсолютно правильно. Но Лешка. Лешка-то оказался не там. Не в тихом и безлюдном месте».

— Евстифеев, конечно, знал об этих засадах?

— А как же? Мы вместе с ним эти засады и наметили.

«Наметили, — подумал Ровнин. — Наметили, а после этого Лешка поехал к торговому центру. Почему именно он туда поехал, никто не знает».

— Вы лично были в одной из засад?

— Да, — сказал Семенцов. — Был.

— Засады — со снайперами?

— Со снайперами.

— Вы уж простите, Иван Константинович, что я так с расспросами. Просто мне хотелось бы знать: в тот день, двадцать пятого февраля, Евстифеев что-нибудь говорил вам?

Семенцов смотрел куда-то мимо Ровнина:

— В частности, о торговом центре?

— Ну…

Семенцов нахмурился:

— Он, между прочим, в таких случаях всегда говорил одно и то же. И в тот день, утром, он тоже мне сказал, что ему кажется, что лично он в засадах не нужен. А потому подстрахует… — Семенцов невесело усмехнулся, — самое невероятное место.

«Невероятное место, — подумал Ровнин. — Невероятное место. Вообще-то, это чисто Лешкино выражение».

— Что, он так и сказал: «невероятное место»? Именно этими словами?

Семенцов пожал плечами:

— Так и сказал. Именно этими словами.

Некоторое время они молчали.

— А… как его? — сказал Ровнин.

Глаза Семенцова, до этого бывшие спокойными, сузились. Теперь, после разговора, Ровнину было хорошо понятно, откуда берется это спокойствие. Семенцов — профессионал. Железный профессионал. Поэтому и говорить с ним Ровнину легко.

— Как… — полковник взял карандаш, поиграл им и снова положил на стол. — А кто его знает как? Там же народу было — тьма.

Народу тьма. «В общем, — подумал Ровнин, — наверное, в такой ситуации любой опытный сотрудник поступил бы точно так же, как Лешка. И все-таки лично он, Ровнин, считает, что Лешка помимо железно осознанной необходимости броситься на выстрелы рассчитывал в тот момент еще и на свою реакцию».

— А с машинами что? — спросил Ровнин.

— С машинами ничего. Съемные номера, стандартная расцветка. Найди их. Прячут они их где-то. Под землей, что ли?

— Я слышал, вы занимались пищевым техникумом?

— Занимались. — Семенцов посмотрел на Ровнина и сел рядом. Кажется, напоминание о пищевом техникуме показалось ему сейчас чем-то посторонним, лишним. — Вас интересует тетя Поля?

«Тетя Поля. Ше приз кор, если инт бэ».

— Да, тетя Поля. Именно тетя Поля, — кивнул Ровнин. — Вы как действовали? Через кадры или скрыто?

— По-всякому мы действовали. И через кадры, и скрыто, — Семенцов мотнул подбородком. — Ничего. Пусто, Андрей Александрович, никаких концов у этой тети Поли не найдено. То есть абсолютно ничего.

— А как она как человек?

— Человек? — Семенцов подумал. — Судя по всему, безобидный она человек, с самой безупречной репутацией. Вот так.

— Но запись же о ней у Евстифеева была?

— Была.

— Хорошо. Собственно, у меня осталось немного.

— Да перестаньте, — Семенцов поежился и улыбнулся, будто нехотя, через силу. — Перестаньте, Андрей Александрович. Сидите хоть всю ночь.

Он сложил письмо Ликторова. Спрятал в ящик стола.

— И не темните вы. Говорите сразу, чем вы хотели бы заняться. А то не успеете оглянуться, как я вас загружу.

— Я хотел бы заняться именно этим самым пищевым техникумом.

Семенцов покосился, явно испытывая недоверие:

— Пищевым техникумом?

— Да. Тетей Полей. Ведь данных о преступной группе, как я понимаю, у нас до сих пор мало. А запись в блокноте у Евстифеева все-таки есть.

Ровнин прислушался. В квартире этой тихо. Интересно, большая ли семья у начальника ОУРа?

— Хорошо, — сказал Семенцов. — Попробуйте. В общем, не знаю, есть ли в этом резон, но попробуйте. Мы ведь пока даже не говорили с ней. Помощь вам нужна?

— Нужна, Иван Константинович.

— Пожалуйста, я слушаю.

— Вы знаете штатное расписание этого общежития?

Ровнину показалось, что вопрос повис в воздухе. Нет, не повис. Полковник прищурил один глаз, будто припоминая:

— Знаю. Комендант общежития, воспитатель, трое дежурных. Дежурство суточное, с двенадцати до двенадцати. Сейчас, впрочем, кажется, место третьей дежурной свободно, так что дежурных там работает в общежитии пока две — Ободко и Зыкова, каждая на полторы ставки. Место воспитателя тоже как будто не занято.

Семенцов замолчал, постукивая по столу пальцами — с протяжкой, после каждого перестука будто поглаживая стол.

— Вы что, хотите туда устроиться?

Выходит, южинцы действительно занимались этим техникумом всерьез.

— Да, хотел бы.

— Воспитателем? — спросил Семенцов.

— Ну, если уж никак иначе нельзя, можно воспитателем.

— Почему «иначе нельзя»?

— Воспитатель должен что-то делать, а мне — мне желательно иметь там побольше свободного времени, в этом общежитии.

— Что именно вы предлагаете?

— Вы ведь с кадрами в хороших отношениях?

Семенцов неопределенно пожал плечами.

— В крупных общежитиях есть должность помощника коменданта, — сказал Ровнин. — Это — общежитие средних размеров. Но все-таки.

— Вы хотите сказать, что я должен помочь вам устроиться помощником коменданта?

— Да. Только — вы извините, Иван Константинович, но об этом пусть знает только начальник отдела кадров. И никто больше. Простите, как его зовут?

— Сейчас вспомню, — Семенцов осуждающе покачал головой. Это означало, видимо, «ну и ну». — Лосев. Лосев Игорь Петрович.

— Еще раз извините, Иван Константинович. Лосев. Лосев Игорь Петрович. Просто даже только предупредите его обо мне. Не уточняя.

«Действительно некрасиво, — подумал Ровнин. — Яйца курицу учат». Казалось, Семенцов сейчас размышляет обо всем, что было сказано. Ровнин посмотрел на него, и полковник встряхнулся:

— Хорошо. Сделаю что смогу.

— А связь, наверное, та же. Я буду вам звонить.

На другое утро Ровнин прежде всего отправился в общежитие. Он хотел попасть туда пораньше.

Утром, в отличие от вчерашнего, троллейбус был переполнен. Ровнин втиснулся в заднюю дверь с трудом. Но, привыкнув, дальше он протолкнулся уже легче. Расщепив сдавленные тела, осторожно проскользнул к заднему окну. Переполненный транспорт был для него в данном случае слабым местом из-за пистолета. Пистолет был подвешен в кобуре на поясе, даже не под курткой, а под рубашкой, подвешен довольно плотно, сбоку слева, почти под мышкой, так, чтобы предплечье все время прикрывало его. Но даже эта предосторожность его не устраивала: мало ли на кого можно натолкнуться в толчее…

Выйдя из троллейбуса, Ровнин не спеша завернул в переулок. Теперь, утром, он увидел еще издали, как из общежития выходят девушки. Сейчас он шел, стараясь не смотреть на них, делая вид, что рассеянно оглядывает дворы, мимо которых проходит. Дворы были южными, с кипарисами, пирамидальными тополями, бельем, висевшим между деревьями и этажами на натянутых веревках. Вокруг одного из дворов, вымощенного брусчаткой, тянулась на уровне второго этажа застекленная балюстрада. Ровнин посматривал в эти дворы, но девушек все равно видел. Они выходили из общежития парами, втроем, изредка по одной, и сразу же поворачивали в его сторону. Девушки явно спешили. Он уже знал, что учебный корпус — на улице Плеханова, всего через остановку, добежать туда можно минут за десять. Всем девушкам было примерно от семнадцати до двадцати; сейчас, проходя мимо, Ровнин почти физически ощущал, как они смотрят на него. Если же не смотрят, то явно обращают внимание, проходя мимо. «Да, с этим будет тяжело, — подумал Ровнин. — Неужели в общежитии одни девушки?» Нет. Вот из дверей вышел парень — невысокий, круглолицый, тонкошеий. В задерганном сером свитере, джинсах и кедах. Прошел мимо, посвистывая. Вот еще двое парней. Выходят, громко разговаривая. С ними три девушки. У всех сумки через плечо. Идут, разговаривая и сойдя на мостовую. Посмотрели на него, почти пройдя мимо. Вот ребята что-то сказали девушкам — те рассмеялись. Ясно, все они тут друг друга знают наизусть. Парней, кажется, раз-два и обчелся. Что называется, чистый девичник.

В женщине, которая сидела за столом дежурной, он безошибочно узнал Полину Николаевну Ободко. Волосы те же, что и на фотографии, соломенно-седые, стянутые назад тугим узлом. Когда-то, наверное, тетя Поля была пригожа собой, но сейчас от ее лица, от маленького носа и сложенных над сухим подбородком пухло-морщинистых губ исходили замкнутость и старческая настороженность. Тетя Поля будто все время пыталась понять, не скрыт ли во всем, что происходит вокруг, обман. Правда, это ощущение скрашивали глаза — широко расставленные, ясно-серые, смотревшие прямо и мягко. Тетя Поля была в цветастом, не раз стиранном платье; поверх платья была надета меховая овчинная безрукавка.

Ровнин остановился у стола. Кивнул. Так как тетя Поля молча смотрела на него, он широко улыбнулся:

— Полина Николаевна?

Тетя Поля медлила, будто не зная, признаваться ли, что она — Полина Николаевна.

— Здравствуйте, — Ровнину сейчас нужно было только одно: произвести наилучшее впечатление. — Полина Николаевна, меня зовут Андрей. Я, наверное, работать с вами буду.

— Со мной? — тетя Поля всмотрелась в Ровнина. Мимо прошли еще три девушки — кажется, последние. — Зачем же со мной? Что, в общежитии?

— В общежитии.

— Так, так, так, так. Ох ты, сокол какой! — тетя Поля прищурилась. Воспитателем? Воспитателя-то у нас нет.

Ей стало как будто легче. Да, человек она крайне недоверчивый.

— Не воспитателем — помощником коменданта.

— Это что же, должность новую ввели? — тетя Поля, кажется, совсем уже поверила ему. Добродушно оглядела Ровнина с ног до головы. — Помощник-то нам нужен, нужен. А от кого вы?

— От Игоря Петровича.

— От Игоря Петровича? — в голосе тети Поли теперь уже слышалось уважение. — Так, так, так, так. Ох ты, сокол какой!

— Правда, я еще только присмотреться пришел.

— А что тут присматриваться? Варя-а! — крикнув это, тетя Поля обняла себя за плечи, будто ей было холодно. — Присмотреться. Что присматриваться? Народ у нас аккуратный, хороший. А присматриваться — чего тут?

— Да уж наверное, — сказал Ровнин.

— Правда, насчет здания… — не договорив, тетя Поля оглянулась. Крикнула: — Варя! Варвара Аркадьевна! Аркадьевна-а! Варя! Ва-аря! Да где ты?

«Тетя Поля пищ. тех.! Св.? — подумал Ровнин. — Какая тут может быть «св.» — с такой тетей Полей?»

— Сейча-ас! — раздалось сверху. — Ну что там?

— Варь, спустись на минутку. Дело.

Тетя Поля повернулась:

— Комендант наш, Варвара Аркадьевна. Хорошая женщина.

— Полина Николаевна, вы что-то начали «правда, насчет здания» — и не закончили?

— Да нет, — тетя Поля улыбнулась. — Здание, я говорю, у нас небольшое, только, правда, хотела сказать, запущено немного. Так вот вы и поможете.

А может быть, именно как раз и «св.»? С такой тихоней?

— Это всегда, — сказал Ровнин. — Я ведь на все руки мастер. Штукатурю, белю, плитку кладу.

Сверху спустилась женщина в синем сатиновом халате, полная, пышущая здоровьем; лицо ее было круглорозовым, волосы убраны под лиловую косынку. Сказать, сколько ей лет, было нелегко; после колебаний Ровнин дал ей от тридцати до сорока.

— Плитку? — сказала тетя Поля. — Ай-яй-яй. Неужто и плитку?

— Да я все. Сантехнику заменяю, краны. Телевизор есть — и телевизор подстрою.

— Неужто и телевизор? — сказала женщина.

Ровнин незаметно оглядел комендантшу:

— И телевизор. Здравствуйте.

— Здравствуйте, я комендант общежития, — женщина поправила косынку. Варвара Аркадьевна.

— Работать он будет у нас, Варь! — тетя Поля покачала головой, что означало: «ну и дела». — Работать, слышь? От Игоря Петровича он.

Варвара Аркадьевна несколько секунд смотрела на Ровнина изучающе. Надо побыть здесь хотя бы несколько дней, подумал Ровнин. Мало ли что может стоять за этими тихонями. Ведь раз он уже взялся за этот техникум, с его стороны тоже все должно быть чисто.

— Я еще не знаю, — надо выглядеть как можно скромней. — Вот посмотреть зашел.

— А кем, интересно? — комендантша опять поправила косынку. Работать?

— Вроде помощником вашим.

— Помощником? А не воспитателем? Что, должность новую ввели?

«Врать так врать», — подумал Ровнин. Да и потом, вряд ли Семенцов его подведет.

— Да как будто ввели.

— Ну вот и хорошо. У нас же тут, — Варвара Аркадьевна широко и театрально развела руками. — У нас же тут — одна молодежь! Работать удовольствие. Николаевна? — комендантша повернулась к тете Поле.

— Ну, я и говорю, — подхватила дежурная.

— Ребята, девушки, и все учатся, все за собой убирают. Совет общежития у нас, и вообще. Простите, вас-то как зовут?

— Андреем.

Кажется, пока все идет чисто. Даже очень чисто. А может быть, слишком чисто?

— А по отчеству?

— Да ну! — Ровнин улыбнулся. — Я по отчеству не привык. Зовите просто Андреем.

— Договорились — Андреем. Сами-то местный? Южинский?

Проверка? Или от простоты душевной?

— Считайте, южинский. Родился здесь, ну, потом уезжал, армия, то, се. Сейчас вот вернулся,

— Как хорошо-то, — тетя Поля сложила руки. — Ой, хорошо-то. И плитку умеет класть. Умеешь плитку-то класть, Андрей? Не врешь?

— Плитку? — Ровнин понял, что если это не наигрыш, то здесь «тепло». Ценные слова. Впрочем, плитка — это всегда почти точно.

— Говорил ведь? — тетя Поля добродушно нахмурилась.

— А как же, говорил. Какую надо, декоративную или простую?

— Да уж я не знаю. Любую.

— И телевизор? — сказала комендантша.

— И телевизор.

— Так значит, — Варвара Аркадьевна взяла его за рукав. Перешла на полушепот: — Андрей! Андрей-ей! Все-о! Все, молодой человек!

— Ну прям подарок, — сказала тетя Поля.

Неужели две такие чистые женщины — и с налетчиками? Нет, невозможно. Но тогда почему у Лешки запись?

— Идите к Игорю Петровичу! Ну, мигом? — все так же шепотом сказала комендантша.

— А что, и пойду, — Ровнин открыл застекленную дверь.

— Идите и скажите: Варя, ну, Варя — это я, Варя, скажите, просит. Просит слезно, чтоб оформил.

— Хорошо, я быстро и назад.

— Давайте, давайте, — сказала вслед комендантша.

Выйдя в переулок, Ровнин вздохнул. Кажется, пока все без проколов. По крайней мере, представился он так, как хотел. Но все-таки — так всегда бывает — на секунду возникло сомнение. Может быть, все это зря? Все это? Может быть, и общежитие, и тетя Поля — пустой номер?

Через час, застелив стол в прихожей общежития газетами и надев черный комбинезон «хэбэ-бэу», Ровнин тщательно смывал с потолка старые белила.

Все это, облачение в робу и побелка потолка, может быть, и было лишним. И вообще, пока в техникуме ничем толковым даже и не пахло. К тому же помощник коменданта совсем не обязан сразу браться за мелкий ремонт. Но все-таки, при всей сомнительности этой затеи, было два важных момента, о которых Ровнин все время помнил. Во-первых, тетя Поля и все, что было связано с удочкой насчет плитки, которую он забросил еще утром. Если она пригласит его к себе домой положить плитку и он сможет откровенно поговорить — это идеально. Во-вторых, надо же ему что-то выдумать здесь, в этом «женском монастыре», чтобы не вызвать в первый же день особого интереса. Ведь вполне может быть, что ему придется сидеть здесь не один день. Но если он будет торчать на проходе со скучным лицом — всякой конспирации конец, его тут же засекут. В лучшем случае начнутся догадки, пересуды и так далее. Значит, он должен сразу сделать что-то такое, что погасит к нему всякий интерес. Сразу стать чем-то своим, привычным, обыденным, таким же обыденным, как потолок, стены, запачканный краской комбинезон.

Тщательно смыв с потолка в прихожей старые белила, Ровнин начал не торопясь купоросить ближний угол. За время, пока он работал, в общежитие с улицы вошли только две девчушки, два этаких курносика, одна в очках, другая в спортивном костюме. Потом появилась почтальонша, полная, с мужеподобным лицом. Она быстро разложила по ячейкам письма и ушла. Два раза проплыла мимо, на улицу и обратно, Варвара Аркадьевна. Первый раз комендантша, проходя, сказала: «Вот молодец». Второй раз спросила:

— Обедать с нами будешь?

Обедать… Значит, они едят здесь. «Пообедать было бы неплохо», подумал Ровнин.

— Так что, обедать будешь? — повторила комендантша. — Андрей? Что молчишь?

Ровнин сделал вид, что занят тем, чтобы слой купороса ложился ровно.

— Буду. Вот купоросить закончу, и все. А где?

— Да у нас тут, в дежурке.

Полное впечатление, что это чистые, кристально чистые женщины, но, с другой стороны, ведь есть Лешкина запись. Должна же она что-то значить.

— Спасибо, я сейчас приду, — сказал Ровнин.

— С тетей Валей тогда прямо иди. Тетя Валь!

Уже знакомая ему дежурная, сменившая в двенадцать тетю Полю, повернулась и подняла очки. Она была все в том же повязанном крест-накрест пуховом платке.

— Ну? — сказала она.

Кажется, все это время она делала вид, что не замечает его.

— Это наш новенький, я говорила, работать у нас будет.

— Знаю, — дежурная встала. — Виделись уже. Слезай, слезай, работник. Борщ доходит, сейчас принесу.

Дежурная комната была тут же, в начале коридора, небольшая, с диваном, квадратным столом и двумя аккуратно застеленными кроватями. «Хорошая комната, — подумал Ровнин. — Очень даже». Он сел на диван. Тетя Валя принесла из кухни борщ, разлила по тарелкам.

— Ешь, не стесняйся, на вот ложку, — она сунула ему ложку. — Здесь, если что, и заночевать можно. Звонок от стола проведен, что случится, позвони. — Тетя Валя, нарезав крупными кусками хлеб, придвинула к себе полную тарелку. — Мы здесь все свои.

Вернувшись в прихожую, он проверил белила, развел их пожиже, заправил в пульверизатор. Взобравшись на стол, для пробы легко провел первый слой. Кажется, белила ложились хорошо. Он стал не торопясь обрабатывать потолок. Закончив участок над собой, он слезал, передвигал стол метра на два и, взобравшись, начинал обрабатывать следующий участок. Входная дверь хлопнула всего два раза. Но потом, примерно через полчаса работы, дверь стала хлопать чаще. Когда же ему осталось только добелить угол, около четырех дня, дверь уже открывалась и закрывалась непрерывно — это возвращались из техникума девушки.

Ровнин продолжал работать, почти не оглядываясь на дверь. Входя, некоторые тут же исчезали в коридоре. Но большинство девушек сначала останавливалось у стеллажа для писем. На него, кажется, пока никто не обращал особенного внимания. Сначала он пытался запомнить каждую — лицо, фигуру, походку, движения, но потом понял, что это бесполезно. Девушек было слишком много. Ровнин выделил четырех — не заметить и не выделить этих четырех было просто невозможно. Про каждую из них он мог бы сказать: королева. Особенно запомнились ему две: блондинка спортивного вида и староста общежития, статная черноволосая красавица, которую все звали Ганной. Стараясь как можно тоньше и ровней наносить последние мазки, он спокойно рассматривал входящих.

На другой день, в субботу, обходя вместе с Варварой Аркадьевной и старостой общежития комнаты, Ровнин уже знал по спискам, кто где живет. Староста общежития Ганна Шевчук была красива — темноволосая, с большими светло-карими глазами. Правда, сейчас, когда они совершали обход, ее лицо постоянно хмурилось. Она казалась несколько тяжеловатой для своих двадцати лет, но явно обладала тем, что принято называть статью.

Они проходили комнату за комнатой, и Ровнин со слов Ганны старательно записывал: где сломана кровать, где не хватает лампочки, где разбито и пока заставлено фанерой или закрыто картоном окно. Ганна и говорила медленно, весомо, тяжело, добавляя обязательное «пожалуйста»:

— Андрей, пожалуйста… Андрей, пожалуйста, посмотри сюда… Девочки, пожалуйста, откройте кровати…

Когда они обошли все общежитие, Ровнин зашел в дежурку, достал блокнот, проверил записи. Дверь открылась, и он увидел тетю Полю. Она смотрела на него нерешительно. «Что это она?» — подумал Ровнин. Да, наверняка все это что-то значит. Неужели они его вычислили? Да, кажется. По крайней мере, очень похоже. И в любом случае упускать ситуацию сейчас нельзя. Никак нельзя.

— Да, тетя Поль? — Ровнин сделал вид, что изучает записи. — Значит, восемнадцатая комната — кровать. Двадцать вторая — лампочка.

— Андрюш, — тетя Поля вздохнула. — Уж ты извини, что обращаюсь. Но ты вот сказал. Помнишь, вчера-то еще? Насчет плитки.

«Вот удача!» — подумал Ровнин. Теперь только не упустить. Нет, он не упустит.

— Это насчет какой плитки, тетя Поль? — равнодушно спросил он.

— Да мне, Андрюш. Завтра как раз воскресенье. А, Андрюш? Плитку дома положить в кухне. За плитой и над раковиной. И все. Я бы не стала тебя беспокоить, да тут как раз…

Тетя Поля замолчала.

— А, — сказал Ровнин. — Плитку.

— А я эту плитку давно уже хотела.

— Где вам плитку-то? За плитой, говорите?

— За плитой, за плитой. И над раковиной.

— Далеко ехать-то до вас?

— Да какой там далеко? Зеленковская, сорок девять, квартира сто шесть. Только плитки этой у меня нет, понял? Я тебя, Андрюш, — сказав это, тетя Поля сузила глаза, — Андрюш, я тебя не обижу.

— Ну вот еще, не обижу. Нам же, тетя Поль, работать вместе, а вы «не обижу».

Утром, в восемь, Ровнин уже стоял на лестничной площадке у квартиры тети Поли по адресу: Зеленковская, сорок девять. С собой он прихватил небольшой бидон с синей масляной краской и ящик плитки, заранее взятый у завхоза. Дверь после его звонка тут же открылась; тетя Поля, увидев Ровнина, заулыбалась, заохала:

— Ой, Андрюшенька, ой, молодец! Ну входи, входи. — Она взяла его под руку, осторожно ввела: — Заходи, заходи, вот сюда. Ставь, ставь. Помочь? Ой, прям не знаю, как благодарить. Да дай помогу. Ой, Андрюш, тяжесть небось. Иди сразу на кухню, сейчас поешь, я тебе горяченького приготовила.

— Ладно, ладно, тетя Поль, — Ровнин поставил ящик. — Есть я не буду, спасибо. А вот кухня, где она у вас?

— Это как не буду? Это ты брось, я тебе и бутылочку вчера купила, тетя Поля повела его на кухню. — Садись. Да садись же.

— Нет, тетя Полечка, и пить я не буду. — Ровнин успел заметить квартира однокомнатная, обставлена небогато. — Спасибо. Я сразу лучше за работу.

— И пить не будет. Что ж я, зря старалась? Ну, рюмочку-то выпьешь?

— Нет, тетя Поль, никак. Вы что, одна живете?

— Одна, Андрюшенька, одна, — тетя Поля силой усадила его за стол. Садись. Да хоть яишенку-то съешь? А?

— Нет, тетя Поль, спасибо. Что, и детей нет?

— Как же нет? Дочь взрослая, работает под Южинском в санатории.

— А, — понимающе кивнул Ровнин.

— Двое у нее, мальчик и девочка. Я к ним каждую неделю езжу, а то, бывает, они. Ну что ж ты, так ничего не будешь есть?

— Не буду, тетя Поль. — Он встал и наскоро оглядел стену. Посмотрел, пройдет ли за плитой кисть. Как будто кисть проходила. Работы будет немного. А живет тетя Поля одна. Кажется, лучше всего сейчас с ней поговорить напрямую. К тому же вполне может быть, что Лешка в свое время именно так и сделал. Другого здесь просто не придумаешь.

— Ну что? — озабоченно спросила тетя Поля. — Получится? А?

— Получится, как не получиться, — Ровнин погладил стену. — Я, тетя Поль, долго думал, как вам плитку класть. Можно на спецпасту, можно на цемент. Но вы ведь, наверное, красиво хотите?

— Ой, Андрюш, — тетя Поля зажмурилась, покачала головой. Взяла тряпку, протерла стол. Вздохнула: — Кто ж красиво не хочет?

— Ну вот. Так я вам сделаю декоративно, на масляную краску, с зазором. Краска синяя, а плитка у меня белая, да еще квадратиков двадцать есть голубой, для симметрии. А, тетя Поль?

Тетя Поля приложила руку с тряпкой к сердцу:

— Ой, Андрюш. Прямо не знаю.

— Ну, ну, тетя Поль, я же еще не сделал. А теперь займитесь чем-нибудь. Ну там, в комнату пойдите, чтобы здесь не мешаться.

— Может, тебе помочь что, убрать?

— Не нужно ничего, тетя Поль, я сам. Вы побудьте где-нибудь.

— Хорошо, хорошо. — Тетя Поля ушла.

Часа через три последним, легким притирающим движением закончив работу, Ровнин выпрямился. Да, кухня стала лучше. Белая плитка, посаженная с редкими вкраплениями голубой на слой темно-синей масляной краски, гляделась. Невыразительная до этого бурая кухонная стена за газовой плитой и над раковиной теперь сверкала белизной, а голубая плитка и полусантиметровый зазор прямых линий придавали этой белизне нужную живость. Ровнин обернулся:

— Тетя Поль, вы где? Все-о! Принимайте работу.

Тетя Поля остановилась в дверях. Зажмурилась, заохала:

— Ой! Ой, Андрюш! Ой, красота! Ой, прямо не знаю. Ну-у! Ну-у!

Она подошла к стене.

— Только руками пока трогать не надо, тетя Поль, — Ровнин сел. Высохнет краска, тогда пожалуйста.

— Ну, прямо красота. Уважил, Андрюшенька. Просто уважил. Когда высохнет-то?

— Денька три для верности придется подождать.

Кажется, сейчас самый момент. Да, именно сейчас. Он достал из внутреннего кармана Лешкину фотографию. Лешка на ней был снят для личного дела, незадолго перед тем, как уехать в Южинск.

— Тетя Поль.

— Да?

Она обернулась, увидела фотографию и глянула на Ровнина. Это явно было неожиданностью для нее, и она сейчас будто спрашивала: «Что это?» Ровнин протянул фото:

— Посмотрите, тетя Поль. Вам этот человек не знаком?

Тетя Поля взяла фотографию. «Нет, — подумал Ровнин, — ведет она себя абсолютно чисто».

— Что-то знакомое, — вглядываясь, сказала тетя Поля. Закусила губу. Знакомое. Знакомое, а вот вспомнить не могу. Где же я его видела? Где же?

Не нужно ее торопить. И пугать не нужно.

— Вспомните, тетя Поль. Это очень важно. Очень.

— Так это ж Леша, — тетя Поля еще раз всмотрелась в фотографию. — Ну да. Леша, милиционер. Он. Ну, точно.

Леша, милиционер… Значит, она знает, кем был Лешка. Ну, прежде всего уже само по себе это новость. Тетя Поля все знает. Откуда?

— Леша-милиционер?

— Ну да. Леша. Он ко мне заходил. Недавно заходил. Зимой.

— Куда к вам?

— В общежитие. Куда ж еще?

Тетя Поля внимательно всмотрелась в Ровнина.

— Что, тетя Поль?

Ровнин понял: скрывать что-либо теперь уже не имеет смысла.

— Та-ак. — Это она сказала уже протяжно-утвердительно. — Та-ак. Значит, ты тоже милиционер. Ну и ну.

Крутись не крутись, хитрить теперь бессмысленно.

— А я-то думаю, что это он? Плитку положить, то се. Милиционер, значит?

— А откуда вы знаете, что он… — Ровнин помедлил, — этот Леша, был милиционером?

— А сам-то ты тоже ведь милиционер?

— Ну, милиционер.

— Как это откуда? — тетя Поля взяла тряпку, провела по столу и отложила. — А что тут не знать? Он же ко мне пришел и сам, ну, это рисунки мне показал.

— Рисунки?

— Ну да — рисунки.

Лешка показал ей рисунки. Из третьей папки? Вот это номер!

— Какие рисунки?

— Какие. На рисунках этих четыре парня. Нарисованы, значит. Ну, трех-то я даже и не видела. А четвертого… — Замолчала. Молчит.

— Что — четвертого?

Тетя Поля вздохнула:

— Худенький такой, лопоухий. Его я признала. Вроде похож.

— Подождите, подождите, тетя Поль.

Ровнин чувствовал, что все в нем сейчас колотится. Да, он хорошо знал, что это. Это чистый нервный колотун. Причем с ним давно уже такого не было. Ну-ка, Ровнин, успокойся. Успокойся. Ну, Ровнин.

— Подождите, тетя Поль. — Он отвел взгляд, чтобы она не видела, и зажмурился. — Да вы сядьте. Сядьте, пожалуйста.

— Ну, села, — тетя Поля села с другой стороны стола. — Села.

Кажется, мандраж прошел. Да, как будто бы.

— Расскажите все по порядку. Не торопитесь. С самого начала.

Она нахмурилась.

— Ну, прежде всего, когда он к вам пришел?

Молчит. Значит, может быть, что-то забыла. Вполне.

— Точную дату хотя бы вы можете вспомнить?

— Точную? Дай бог памяти. Было это… было… в конце зимы. Да, в конце зимы.

— В конце зимы. А когда точно?

— Да недавно совсем, недели три.

Она раздраженно замолчала, будто злясь на то, что не может вспомнить точной даты.

— В конце зимы — значит, в феврале?

— Ну да, в феврале.

— А день?

— День? Ах ты, прямо затмение. Не помню дня. В конце месяца.

— Вспомните, тетя Поль. Пожалуйста.

Тетя Поля с сожалением улыбнулась:

— Может, после дня армии, но точно не скажу. После праздника.

После праздника. Это уже много. Если Лешка приходил к ней после двадцать третьего февраля, а убили его двадцать пятого, то остальное, насчет даты, в принципе можно не выяснять.

— После праздника? Праздник двадцать третьего февраля. Значит, двадцать четвертого?

Тетя Поля застыла вспоминая:

— Может быть. Двадцать четвертого. Или двадцать пятого. Да, так примерно. Нет, двадцать пятого. Я как раз дежурила двадцать пятого. Дежурство заканчивала, — она с облегчением улыбнулась.

Двадцать пятого. Ну и ну. Лешка приходил к ней в день своей смерти.

— А в котором часу?

— Утром. Да, утром, часов в десять. Все уже в техникум ушли.

— Он пришел к вам, и что дальше?

Тетя Поля покачала головой. По поведению — она чиста.

— Дальше. Дальше вошел, значит, он, а я и не думала сначала, что милицейский. В курточке такой, сам худенький. Подошел, значит: «Здравствуйте, говорит, я из милиции». Ну что ты, Андрюш, смотришь-то так?

— Вы, тетя Поль, подробней.

— А чего подробней, уж куда подробней. Книжку показал. Красненькую. Ну, я книжку эту не стала даже смотреть. Мне это ни к чему.

— А потом?

— Потом? Ну, потом. Потом он их и достал, эти рисунки. Карандашиком так, на бумаге нарисованы. Показывает, я гляжу — четверо парней. А он: «Посмотрите, — говорит, — у вас тут не болтался на входе кто-нибудь, похожий на этих?»

— Что, именно так и сказал?

— Да, говорит, не болтался ли, говорит? Особенно, говорит, около стеллажа для писем.

Вот это да! Около стеллажа для писем? Это — связь!

— Ну а вы?

— А что я? Я же говорю, как раз накануне я вроде видела одного, похожего на этого лопоухого.

Ровнин достал из кармана бумажник, порылся в нем, выудил фотокопии Лешкиных рисунков. Выбрал и положил на стол изображение «Маленького». Тетя Поля испытующе посмотрела на Ровнина. Подтянула к себе фотографию.

— Вот те на, и фото даже есть. Ну, он, он это, этот самый, которого Леша мне показывал. Он.

Ай да Лешка. Ай да Лешка, молодец! Черт, Евстифеев! Что же ты делаешь? Значит, Лешка ухитрился определить лопоухого. «Маленького». Вот тебе на. «Маленького» засекли. Ну и Лешка! Черт, ну и Лешка!

— Вы что, в самом деле его видели? — Ровнин спрятал фото. Проверить лишний раз не помешает.

— Кого?

— Ну, лопоухого?

— Да я же говорю, видела. Накануне, как раз то ли в праздник, то ли за день до праздника. Нет, в праздник.

Ровнин почувствовал, что он сейчас готов закричать: «Лешка! Лешка, ты молодец!»

— Я же своих-то всех знаю. А он, лопоухий-то этот, как раз днем, часа в четыре, входит.

Часа в четыре приносят вторую почту.

— Входит. Я его сразу заприметила. Такой вертлявый, щуплый. Только я не поняла, зачем он. Потому что обычно у нас тут, знаешь, молодежь, как на мед. Девки ведь, женское-то, считай, общежитие. Да еще праздник.

— Понятно, тетя Поль. А вы что, раньше его никогда не видели?

— Нет, не видела.

Не видела. А может быть, видела, но не замечала.

— Так что этот лопоухий?

— Ну просто, вошел так, я-то его вижу, что чужой, но подумала, мало ли чего. Всех, кто к нашим девкам постоянно ходит, я так в лицо будто знаю. А этого никогда не видела. А он в прихожей вроде у ящика с письмами покрутился. Покрутился так, покрутился, и вроде ничего.

Вроде ничего. Значит, она не увидела, как он брал письмо.

— Покрутился — и что дальше?

— Ну и назад, на улицу.

Не увидела. А он брал. Наверняка брал. Пятьсот процентов, что брал.

— Что — только покрутился?

— А что еще? — тетя Поля недоуменно посмотрела на Ровнина. Покрутился, я ж и говорю. Покрутился и назад.

— Он из ящика ничего не брал?

Тетя Поля вздохнула. Задумалась. А может быть, он и в самом деле не брал? Может быть, вообще это был не тот лопоухий?

— Ну, тетя Поль?

— Да вот, этот вот, Лешка этот, он ведь тоже про письмо интересовался. «Брал ли, — говорит, — этот лопоухий письмо?» Все допытывался.

— Ну так что же все-таки, брал?

Пусто. Прокол. Ясно, что лопоухий, если это был тот лопоухий, письмо брал. И ясно, что взял он его так, что тетя Поля этого не увидела. Но может быть, она вспомнит.

— Тетя Поль? Ну? Пожалуйста? Вспомните. Может быть, все-таки видели?

— Не видела. Чего не видела, того не видела. Может, взял он это письмо, а может, нет. Народу у нас знаешь сколько бывает в прихожей. Стоят, девок ждут, это обычная картина. Ну и, я думаю, мало ли этому что надо. Крутится, и пусть себе крутится. Их тут много крутится. Мое дело, лишь бы в общежитие не проходили.

Впрочем, взял ли он письмо, теперь уже не так важно. Жаль, конечно, так можно было бы определить букву ячейки. Если, конечно, письмо вообще там лежало. А если лежало, то, верней всего, на нем должна была быть вымышленная фамилия.

— Ну и дальше что?

— А что дальше? Леша этот, он поговорил со мной. Я, конечно, все ему сказала. Ну, про этого лопоухого. Как оно все было.

— А он?

— А он, он говорит: «Спасибо, тетя Поля, я к вам, — говорит, — еще зайду». Приятный такой парень.

Зайти снова Лешка, конечно, уже не успел. Его убили. Если это было двадцать пятого февраля, то Лешка после этого разговора сразу же поехал вместе с группой ВОХР перевозить выручку торгового центра. Потом была перестрелка. Лешка, наверное, именно поэтому только и успел записать неразборчивое: «Тетя Поля! Пищ. тех.! Св.?» И все. Значит, Лешка вышел на тетю Полю, но как? Как именно он на нее вышел? Вариантов много. Но прежде всего, да и скорее всего, Лешка мог просто обходить все общежития. В смысле, все общежития, в которых есть вот такие, открытые для каждого желающего, стеллажи для писем. А такие стеллажи есть практически в каждом общежитии. Сколько же этих стеллажей в Южинске? Институты, училища, техникумы, интернаты. Потом есть еще стройобщежития. Но как Лешка вышел именно на эти стеллажи? Ясно, Лешка искал связь. Да, это очень похоже на Лешку. Особенно на Лешку в безвыходном положении. Лешка безусловно искал связь. Он перебирал все, что может быть, в смысле, перебирал варианты связи, которые трудно контролировать. И пробовал. Может быть, он пробовал что-то еще. Но в том числе взял в работу и эти стеллажи.

— Ой, Андрюша, — тетя Поля сложила ладони. — Ой. Значит, и ты из милиции? Вы что ж, ищете, что ль, кого? Этих четырех? Которые на рисунках?

— Тетя Поль, — Ровнин улыбнулся. — Плитку-то я вам разве плохо положил?

Она покачала головой, улыбнулась:

— Андрюш, да о чем ты говоришь. Да мне из милиции, не из милиции, лишь бы человек был хороший.

— Я из милиции. И ищем мы этого лопоухого.

— Ну да, я сразу поняла, жулик он. Крутился-то прямо как уж.

— Теперь скажите мне, Леша, он как, предупреждал вас, просил никому об этом не рассказывать? Что вы отворачиваетесь?

Все ясно. Наверняка она кому-то все рассказала — и о Лешке и о лопоухом. Да, судя по тому, как она сейчас отвернулась, рассказала. Если комендантше и сменщице, это еще ничего. Но ведь те тоже могли кому-то рассказать. Ладно. Придется исходить из того, что есть. Только не нужно ее сейчас пугать. Ни в коем случае не нужно. И вообще, от этой тети Поли теперь зависит довольно много, почти все, она и сама не представляет даже, как много от нее зависит.

— Только вы, тетя Поль, вы правду мне скажите. Если он просил не говорить, а вы об этом кому-то сказали — ничего страшного в этом нет. Просил?

Тетя Поля повернулась к Ровнину:

— Просил. Откуда же я знаю? Мало ли таких бродяг? Он сказал, Леша-то, придет, а сам не приходит. Ну я, я Вале, Зуевой Вале, сменщице своей, рассказала. Говорю, вот, мол, говорю, жулика на днях видела. У нас тут крутился. Знай, поди, кто жулик, а кто нет.

— А про Лешу? Про то, что из милиции приходили, вы тоже Зуевой сказали?

— Сказала, — тетя Поля нахмурилась. — Милиция, говорю, даже приходила, интересовалась. И Варе сказала, комендантше. Да какое это значение-то имеет? Не скажут они никому, я же их знаю, не скажут, Андрей! Они и забыли давно. Ну, говорили, ну, про жулика — да, и забыто.

— Вот что, тетя Поль. Вы мне вроде бы поесть предлагали. Так вот, как там насчет поесть? Стена, она затрат требует.

— Поесть? Ой, — тетя Поля приложила руки к груди. — Ой, Андрюш. Ну конечно. Поесть. У меня же тут и борщ, и вареники, и огурчики маринованные, — она открыла холодильник.

Пока тетя Поля возилась с духовкой, раскладывала на противне пирожки, Ровнин попробовал прикинуть, что и как будет происходить дальше. Прежде всего надо решить, далеко ли распространилась информация о Лешкином появлении и его разговоре с тетей Полей. Конечно, для комендантши и сменщицы сообщение тети Поли о некоем лопоухом не бог весть какая сенсация. Но только при условии, что обе, и Зуева, и комендантша, чисты. Допустим, он верит, что они чисты и что лопоухий не мог к ним относиться никаким боком. Тогда остается одно: принять на веру, что волны от Лешкиного появления никуда не распространились. Ну, принял. Значит, южинцы, в смысле южинское УВД, ничего пока не знают о Лешкином появлении в общежитии. Ну да, ведь им, как и всем, был неясен истинный смысл этой Лешкиной записи. Что ж, в первую очередь он должен сказать об этом Семенцову. Но что сказать, что именно? Хорошо, сегодня он заедет к Семенцову и все расскажет. Что Евстифеев был двадцать пятого февраля в общежитии и зацепил связь. Или хотел зацепить. Ведь должна же быть у банды более или менее безопасная связь с Госбанком. Ну, естественно, если у них в самом деле есть там свой человек. Правда, ориентировка по почти вымышленным портретам, конечно, не ориентировка. Кто был, как взял, что взял? Письмо от своего человека в банке? А может быть, все это туфта. В некоем общежитии у неких стеллажей болтался некий лопоухий? Что это значит?

Значит. Это — значит. Значит, потому что он, Ровнин, знает Лешку Евстифеева, как самого себя. В поисках скрытой связи Лешка мог перепахать весь город. Да что там — город, дай Лешке волю, он бы не по рисункам, а по воздуху, по запаху раскрутил бы всю эту группу. Да он ее и раскрутил почти, если бы его не убили.

— Тетя Поль. Я… хотел с вами поговорить.

— Ну? — кажется, она поняла его взгляд. — Слушаю.

Как будто, по всем признакам, она его поняла. А раз поняла, то, хочет он того, или нет, у него не остается ничего другого, как полностью довериться ей. Полностью, до конца, иначе просто ничего не получится.

— Тетя Поль. Вы не представляете, как влажно нам найти этого лопоухого. Найти его мы пока не можем.

Тетя Поля опустила глаза, провела ладонью по столу. Сказала:

— Я слушаю, Андрюш. — Судя по всему, она поняла. — Что же он… — она подняла глаза. — Такого натворил?

Сказать, что он убил Лешку? Нет, не нужно будить сейчас ее воображение. Ни к чему.

— Зло натворил. Много зла.

Он должен довериться. Довериться до конца, полностью. Иначе все будет впустую.

— Ну вот, тетя Поль. Это преступник. Опасный преступник. А мы, мы с вами, вдвоем, понимаете, мы попробуем его поймать.

— Это что — как же это поймать-то?

Если бы он знал как. Если бы.

— Во-первых, вам, тетя Поль, надо молчать. Никому уже теперь не говорить о нашем с вами разговоре. А во-вторых, думаю я вот что. Он еще раз придет. Как будто бы в этом стеллаже он письма брал. Ну вот, мы с вами и должны не спугнуть теперь этого лопоухого. Делать вам самой пока ничего не надо. А когда надо будет, я скажу. Главное же сейчас — молчать. А если лопоухий этот еще раз придет за письмом, тут мы его и накроем.

— А он придет?

— Не знаю. Ну, а вдруг придет? Если тетя Валя ваша и Варвара Аркадьевна не особо болтливы, то, думаю, он придет.

Сам Ровнин, конечно, понимал, что все это не так. Гарантий, что лопоухий придет снова, — два процента. Если он, Ровнин, все понимает верно, то таких, как эта преступная группа, может спугнуть все что угодно. Даже легкое облачко.

Вечером Ровнин встретился с Семенцовым и рассказал ему то, что услышал от тети Поли. Они решили: Ровнин должен продолжать контролировать стеллаж без подстраховки, так, как он и делал это с самого начала.

Мимо проходили девушки — кое-кто из них перепрыгивал через ступеньки, кто-то сбегал, некоторые шли с достоинством, но все спешили, потому что до занятий оставалось пятнадцать минут. Значит, так будет каждое утро. Ровнин сидел за столом рядом с тетей Валей и запоминал, потому что, чем раньше он будет знать каждую из живущих в общежитии в лицо, тем лучше. Из тридцати шести комнат одна — для дежурных, четыре мужских, в остальных живут девушки. Некоторых он уже знал и помнил. Вот тихо прошмыгнула мимо беленькая, с косичками, в перешитом школьном платье — Еремеева Галя, четвертая комната. Старый знакомый, тонкошеий парень в кедах и очках Сабуров Борис, тридцать первая комната. Этих двух в белых свитерах в обтяжку он пока не знает, но заметил, что они ходят все время вдвоем. Вот похожая на белочку Лена Клюева из пятнадцатой комнаты. Дальше, с челочкой, в потертых джинсах — Бекаревич Юля, вторая комната. Глаза сияют, брови вразлет — Макарова Наташа, шестая. Битюг в замшевом пиджаке — Бондарев Алексей, тридцатая. Спортивная блондинка, та самая — Купреенко Оля, шестнадцатая. Эту не знает. Кульчицкая Эля, идти на занятия ей жутко неохота, не проснулась еще, идет и смотрит под ноги — десятая комната. Ему пока нужно только одно — поймать момент, когда в одну из ячеек ляжет письмо. Только после того, как в ячейку ляжет письмо с несуществующей фамилией, появится след. Письмо с фамилией, не значащейся в списках общежития. Пока же все остается зыбким и неясным. Утопией, чистой утопией. Но ведь выбора у него нет. Просто нет. Полная, с ямочками на щеках, хмурящаяся от застенчивости, пробежала стремглав Собко Валя — из двенадцатой. Медленно проплыла мимо, искоса оценила его, тонная матрона, полная достоинства — Ревич Вика. Но ведь выбора у него нет, он должен верить в то, чего, может быть, и не существует. В нем сейчас происходил некий диалог — диалог, в котором он разговаривал сам с собой. Зачем он, этот лопоухий, появлялся у стеллажа? — Затем, чтобы взять оттуда письмо. Допустим, напишу я в общежитие на любую фамилию. — Зачем? — Тютькину, ну а если под этой фамилией в общежитии никого нет? Письмо ведь никто не тронет, пока я сам его не возьму. — Не возьмет, ты прав. Но ведь зыбко? Зыбко, а что делать?

Сидя за столом рядом с тетей Валей и делая вид, что проверяет инвентарные списки, Ровнин прикидывал. Почту в общежитие приносят два раза — утром и днем. От девяти до десяти и от двух до четырех. А запирают общежитие в одиннадцать вечера. Значит, он должен каким-то образом незаметно каждый раз после прихода почты проверять ячейки. Проверять, только и всего. Но как? Делать это надо нежнейшим образом. Тихо. Но как? Допустим, с первой почтой он в этом смысле может что-то сделать. А со второй? Единственное утешение: до тех пор, пока в ячейке не будет письма, никто из банды в общежитие не покажется. Светиться лишний раз им незачем. Но все-таки как проверять вторую почту? Так, чтобы было незаметно? Вторая почта — самый наплыв. Все толкутся у стеллажа. Надо что-то придумать. Придумать.

Тишина. Кажется, все ушли. Да, если лопоухий и появится, то вряд ли он это сделает утром. Потому что утром в будни прихожая пуста и он будет на виду. «Маленький» может возникнуть, если возникнет, скорее всего, днем, часа в четыре, когда в прихожей самая толкучка. Впрочем, это может быть и не «Маленький», а кто-то еще. Скажем, «Рыжий» или «Длинный». Хорошо, утром, допустим, он будет просматривать ячейки сам. Но днем?

Решение, как проверять дневную почту, возникло, когда после занятий в дежурку, где сидел Ровнин, вошла Ганна. Скорее, даже не вошла, а вплыла. Вплыла и, увидев его, остановилась:

— Андрей, извини, пожалуйста, я к тебе.

Ее лицо при этом неподвижно, будто каменное, а глаза не знают, на чем остановиться. «Такие, — подумал он, — именно такие девушки просто созданы быть старостами общежитий».

— Я слушаю, Ганна.

— Андрей, ты уж меня, пожалуйста, извини. А что насчет инвентарного списка? Тебе ведь нужно обходить все комнаты. Ну а там… — она отвела взгляд. — Ну, ты понимаешь. У нас же почти все девушки. Так вот, если тебе трудно и если ты не возражаешь, все женские комнаты могу обойти я.

Все женские комнаты может обойти она. А ведь это удача. Просто даже везенье. А он хорош. Ну и сотрудник — не додумался. Да ведь эта девушка создана самой природой создана для того, чтобы помочь ему.

— Не возражаю, — он стукнул ладонью по столу. Кажется, все складывается. Ведь это — последнее, чего ему не хватало. — Ганночка, золотце!

Легче, легче, Ровнин, не перегибай.

— Да, Андрей?

— Ты даже не представляешь, какую услугу мне оказываешь. Ганночка, да я… я просто не знаю даже, как мне тебя благодарить. На колени встать?

— Ну что ты, Андрей? Что случилось?

— Встать или нет?

Покраснела. Чуть-чуть. Легкий румянец. И тут же нахмурилась. Вот оно, решение. Именно — такая девушка не продаст. Никогда не продаст. Да такую девушку, ее хоть сейчас просто на выставку.

— Мне же это совсем не трудно.

— Не трудно. Да ты понимаешь, Ганна!

Надо серьезней. Потому что говорить об этом — не лясы точить. Не лясы, он отлично понимает.

— Послушай, Ганна. Ты сама откуда? Родом ты откуда?

— Я? — она растерянно моргнула.

— Понимаешь, Ганна: то, что я хочу тебе сейчас сказать, очень серьезно.

— Серьезно?

Она посмотрела в упор. Ну конечно. Она пока не понимает, что он хочет ей сказать. Но это не так уж и важно.

— Ты где живешь? Дом твой где?

— Дом? В Желтянском районе. Под Южинском.

— Понятно. Там у тебя кто, родители? Братья, сестры?

— Родители и братишка и сестренка. Младшие.

Теперь уже она настроилась, без всякого сомнения, настроилась.

— Ты комсомолка?

— Комсомолка.

— Ганна, знаешь что, сядь. Ты ведь никуда не спешишь?

— А что случилось-то? — она села. — Я член бюро.

Просто удача. Такая девушка — действительно удача. Надо только все правильно ей изложить. Правильно, без пережима.

— Ганна. Ты встречала когда-нибудь в нашем почтовом стеллаже письмо или открытку с незнакомой тебе фамилией?

— Что?

— Я говорю серьезно — ты встречала когда-нибудь в нашем стеллаже конверт или открытку с незнакомой фамилией?

— С незнакомой фамилией?

— Ты ведь всех в общежитии знаешь по фамилии?

— Всех. — Она смотрела на него уже с тревогой. — Да что случилось-то, Андрей, ты можешь мне объяснить?

— Ну, ну, Ганночка. Не смотри на меня так. Абсолютно ничего не случилось. Все хорошо. Просто, понимаешь, кто-то балуется с нашим стеллажом для писем.

— Балуется? Со стеллажом для писем?

— У милиции, понимаешь, у милиции возникло подозрение, что кто-то использует наш почтовый стеллаж для скрытых передач.

Сейчас лучше всего помолчать. И дать ей почувствовать и осознать новость. Она повернулась к нему. Дернула плечами, будто отмахиваясь.

— Скрытых передач? Глупость какая-то. Каких скрытых передач?

— Во-первых, Ганночка, это совсем не глупость. Совсем. А во-вторых. Во-вторых, прежде всего, самое важное, ты должна запомнить: об этом нашем разговоре никто не должен знать. Это очень важно. Никто.

Она надменно поджала губы. Нахмурилась:

— Ну, само собой, Андрей. Ты мог бы мне этого и не говорить.

Само собой. Ты мог бы мне этого и не говорить. Золотая девушка. Просто золотая девушка.

Она опять посмотрела ему в переносицу:

— Так что? Что вообще тебе нужно?

— Умница, Ганночка. Умница, что поняла. А нужно мне совсем немного. Во-первых, как я уже говорил, никто не должен знать о нашем разговоре. Это — первое, самое первое. Второе — каждый день, утром и вечером, мы с тобой должны проверять свежую почту. Понимаешь? Проверять, чтобы выяснить, не появилось ли в одной из ячеек нужного нам письма. Нужного! Понимаешь? С незнакомой фамилией! Ты понимаешь?

— Понимаю.

— Объясню, почему я сказал: мы с тобой. Те, кто использует стеллаж, не должны знать или даже просто подозревать, что этот почтовый ящик под наблюдением и что мы с тобой будем его проверять. Значит, всю эту проверку нам нужно делать очень незаметно. Крайне незаметно. Совсем незаметно. Ты поняла?

— Да, конечно.

Кажется, накачивать ее больше не нужно. А вообще — вообще она хорошая девушка.

— Отлично. Значит, по утрам ячейки могу проверять я. Прихожая в это время пуста. А вот дневную почту — другое дело. Как раз все приходят с занятий, толкучка. Ну и, если я начну копаться во всех ячейках, сама понимаешь. Все это увидят.

Ровнин услышал шум шагов. Он успел только переглянуться с Ганной, как дверь открылась и вошла Варвара Аркадьевна.

— Ну что? Обвыкаем? — улыбаясь, спросила комендантша.

— Обвыкаем, Варвара Аркадьевна. Вот уточняем со старостой общежития инвентарный список.

— Я смотрю, ты скоро прямо меня заменишь, — комендантша сняла халат и надела плащ. — Я в учебный корпус. Если кто спросит, я там.

— Хорошо, Варвара Аркадьевна.

Комендантша ушла.

— А что, если я такое письмо увижу? — спросила Ганна. — Что тогда делать?

— Очень важно, что тебе в этот момент делать. Поясню. Когда будут приносить дневную почту, я всегда буду находиться тут же. Или за столом, или в дежурке. Каждый день, ты поняла? Обязательно каждый день.

— Что, и в воскресенье?

— И в воскресенье, даже особенно в воскресенье. Потому что в воскресенье здесь самая толкучка. Поэтому в воскресенье тебе придется проверять и утреннюю почту, чтобы опять на меня не обратили внимания. Ты поняла? В воскресенье и утреннюю? Как, не трудно тебе это будет?

— Не трудно.

Он оценил ее взгляд. Да, его выбор оказался точен. Такая не проговорится. Такая медлительная, с таким взглядом не проговорится.

— Значит, Ганночка, если такое письмо появится и я в это время буду сидеть у входа за столом — ты подойдешь и чуть тронешь телефон. Аппарат на столе. И все. Тронешь телефонный аппарат и можешь заниматься своими делами. В остальном разберусь я.

— Так. А если ты будешь в дежурке?

Она все поняла. И прежде всего поняла разницу между «за столом» и «в дежурке».

— Умница. Значит, если я окажусь в это время в дежурке, подойди к столу и незаметно позвони — коротко, четыре раза. Знаешь, где кнопка?

— Знаю. И все?

— И помни, Ганночка, хорошо помни, проверять ячейки каждый раз надо незаметно. Очень незаметно. Лучше, чтобы в это время никого не было рядом. А если кто-то стоит, делай вид, что ищешь письмо для себя. На всякий случай я дам тебе свой домашний телефон. Возьми бумажку и запиши.

— Хорошо, — она взяла бумажку.

— 72-54-55. Помни, звонить по нему можно только в самом крайнем случае. Ну, допустим, неожиданно принесли почту поздно, когда я уже ушел. Или меня нет, а ты вдруг заметила в ячейке письмо с незнакомой фамилией. Тогда сразу звони мне. Ясно?

— Да.

Ганна сложила и спрятала бумажку с телефоном. Да, с такой девушкой сразу — гора с плеч. Конечно, в любом случае он будет подстраховывать все ее действия.

— Все, Ганночка. Бери инвентарный список.

Теперь каждый его день начинался и кончался одинаково. Он вставал в полшестого, делал зарядку, принимал душ, варил геркулес и крепкий чай и, позавтракав, ехал в общежитие. Дорога занимала полчаса; обычно он входил в прихожую ровно в половине восьмого. Первое, что он делал, — незаметно оглядывал стеллаж. Движение в учебный корпус начиналось в начале девятого; он пережидал его, сидя в дежурке или за столом у входа. Теперь он уже знал в лицо и помнил имя и фамилию каждого проходящего — до последнего человека. Всех девушек, которых было сто двадцать три, и шестнадцать парней. Его тоже теперь все знали. В начале десятого почтальонша, которую звали Лизой, хотя ей было далеко за сорок, приносила первую почту. Лиза, полная, колченогая, с хмурым, неподвижно-недовольным лицом, лишенным всего женского, войдя в прихожую, обычно кивала Ровнину — быстро, наспех, будто стараясь скорей отделаться от ненужной обязанности. Сначала она отдавала ему все газеты, потом шла к стеллажу. Письма Лиза раскладывала умело и ловко. Она вынимала их веером, держа между пальцами, так, чтобы были видны фамилии. Всмотревшись, поднимала руки и точными скупыми движениями сверху вниз распределяла конверты по ячейкам.

Когда Лиза уходила, Ровнин по ее движениям уже примерно знал, сколько и в какие ячейки пришло писем. Он подходил к стеллажу и просматривал все, что поступило; постепенно он научился проверять ячейки за десять пятнадцать секунд. Там, где лежали одно — два письма, хватало взгляда; там же, где писем было больше, — легкого движения руки.

Потом наступала протяженность — протяженность дня, который надо было чем-то заполнить. До начала четвертого, появления почтальонши и конца занятий, общежитие оставалось почти пустым, и он должен был найти себе какую-то работу или занятие, желательно — находясь при этом недалеко от входа. В первые дни работа еще была — Ровнин вычистил, замазал и заштукатурил все щели, вставил стекла, навел полный инвентарный порядок в кладовках, переписал все до одного списки. Все это было сделано довольно скоро; потом уже ему оставалось находить и придумывать занятия самому. Обычно он просто сидел за столом или в дежурке, выслушивая новости от тети Поли, тети Вали или комендантши. Все эти новости он давно уже изучил; он знал все о дочери и внуках тети Поли; знал об одинокой жизни тети Вали, знал, что главная забота и смысл жизни Варвары Аркадьевны — удержать собственного мужа, который хочет ее бросить и которого она любит. С комендантшей ему приходилось говорить особенно часто: она считала Ровнина человеком, хорошо знающим жизнь, и уже несколько раз спрашивала совета, как ей быть с мужем. Если же никого не было, то после первой почты Ровнин просто сидел один и просматривал газеты.

В два часа, к обеду, дежурная обычно заканчивала варить на кухне суп и жарить котлеты. После обеда было легче; в три кончались занятия, приходила вторая почта. После четырех до самого вечера прихожая уже не пустовала. Кто-то входил и выходил, кто-то кого-то ждал; иногда здесь просто стояли и разговаривали — свои и те, кто ждал девушек, как их называла тетя Валя, «пришлые». В воскресенье прихожая оживала с утра до вечера, и именно за счет «пришлых», которые иногда приходили с двенадцати. Обычно это были парни лет двадцати — двадцати двух. Они или вызывали кого-то, или оставляли дежурной документы и проходили к знакомым, или просто стояли в прихожей и ждали. Ровнин постепенно пригляделся к ним и в основном знал всех в лицо; каждого вновь приходящего он про себя отмечал. Но он понимал, что искать лопоухого среди «Пришлых» — впустую. «Маленький» (или кто-то еще) может появиться здесь только один раз, чтобы взять письмо и уйти. Торчать здесь понапрасну, изображать любовь и мозолить всем глаза ему ни к чему.

Ровнин уже лег спать, когда раздался резкий звонок телефона. Не поворачиваясь, он нащупал в темноте и снял трубку:

— Алло. Алло, вас слушают.

Трубка молчала. Он посмотрел на часы — половина одиннадцатого. За время работы сотрудником ГУУР Ровнину много раз приходилось жить в гостиничных номерах и чужих квартирах, и почти в каждом номере и в каждой квартире раздавались вот такие звонки, без ответа. Ровнин знал, что эти безымянные, неизвестно как возникающие звонки — почти неизбежная участь любого места, где есть телефон. И вот сейчас такой звонок впервые раздался здесь, в квартире на Средне-Садовой. Мембрана тихо, еле слышно шипела. По звуку фона Ровнин понял, что неисправность линии или аппарата здесь ни при чем. В трубку просто молчали. Значит, кто-то или шутит, или очень хотел бы услышать его голос. А может быть, не то и не другое.

— Алло. Вас слушают.

Никто и на этот раз не ответил. Ровнин положил трубку.

Потом такие же точно звонки раздавались еще несколько раз. Постепенно Ровнин привык к ним. Звонили всегда по вечерам, в самое разное время; в восемь, в десять. Один раз даже в двенадцать.

В квартире в свободное время по вечерам Ровнин обычно читал или смотрел телевизор. Если же программа была скучной, а читать не хотелось, он разворачивал на полу и изучал карту города. Карту, а также указатели и путеводители он подготовил заранее, еще в Москве. Карта была крупномасштабной, с подробно выделенными микрорайонами, пригородами и маршрутами транспорта. Эту карту Ровнин постепенно выучил, как таблицу умножения. Он «прорабатывал» город район за районом, методично, неторопливо, по частям, с карандашом в руках, запоминая и повторяя названия. В названиях площадей, улиц, переулков, тупиков, пустырей полководцы уживались с писателями, а имена философов прекрасно чувствовали себя рядом с Биндюжными и Привозными. В конце концов он в любой момент мог представить себе весь город, целиком.

Сначала он добился того, что вся карта стала ему ясна и понятна. Потом, вспоминая Лешку и то, что он наверняка вот точно так же изучал эту самую карту, Ровнин стал наносить на нее, сверяясь с указателями, справочниками и путеводителями, все, что могло как-то пригодиться: районные банки, сберкассы, торговые точки, заводы, фабрики, стоянки такси, бензозаправочные колонки, вокзалы, аэропорты, пристани, крупные гостиницы и рестораны. Закончив с этим, занялся объектами помельче: отметил кафе, бары, санатории, дома отдыха, пляжи, базы проката лодок и морских велосипедов. За месяц, не выходя из своей квартиры, он узнал о Южинске все, что можно было узнать о городе, и теперь с закрытыми глазами представлял себе все коммуникации, извивы улиц, выезды за город и пригороды — до последнего прогулочного портпункта и остановки электрички.

Так прошли март и половина апреля. Дни, как и ожидал Ровнин, проходили без изменений. Не появлялось ни письма с незнакомой фамилией, ни лопоухого, ни просто намека на что-то похожее. В общем, Ровнин знал, что даже если у него есть шанс, слабый шанс, то и в этом случае ожидание может продлиться очень долго. Он подготовил себя к этому — и ждал. Знал он и другое: что такое ожидание и есть самое трудное. И тем не менее, несмотря на полную неопределенность, серьезное. Если ты хочешь хоть чего-то добиться, ты должен верить, что оно серьезно в любом случае. Но Ровнин знал, что в это обычно не верится. Наоборот, тебе все время, чем дальше, тем больше, кажется, что по сути своей все это «чистый порожняк».

Каждый день в четыре часа, а по воскресеньям утром и днем он видел, как Ганна проверяет письма. Сначала она делала это довольно топорно, так, что он морщился. Особенно в первые дни она буквально клевала каждую ячейку, поминутно оглядываясь, а когда кто-то подходил, замирала. Поэтому понять, что она проверяет ячейки, смог бы и младенец. В конце концов Ровнин однажды не выдержал — позвал Ганну в дежурку и сделал ей серьезное внушение:

— Ганночка. Я же просил тебя, чтобы ты делала это незаметно. А ты? Не замирай ты над каждой ячейкой! Пробеги глазами, и все. Не таись. Ты же, как курица, клюешь. У тебя что, с памятью плохо?

Закончив, он понял, что сказал лишнее. Ганна отвернулась, у нее покраснели виски и скулы.

— Ну вот, надулась. Я ведь хочу только тебе объяснить, что это очень важно. Ты понимаешь?

По-прежнему стоит отвернувшись. Черт возьми, какая святая обида! Ровнина взяло зло. Да ну ее с ее обидой! Этот детский сад надо кончать.

— Ганна! — он постарался нажать. — Ганна, прекрати!

— Да? — она не повернулась.

— Ты понимаешь, что это важно? Да перестань ты дуться, в конце концов.

— Понимаю, — еле слышно сказала она.

— Эмоции, Ганночка, здесь не нужны. Не обижайся.

— Я не обижаюсь.

— От тебя требуется одно — незаметно проверить пришедшие письма. Пришедшие, понимаешь? Пришедшие, а не все. Обычно их кладут ячеек в десять. В каждую по одному-два. Редко по три. Ну? Это же просто.

Кажется, она думает сейчас совсем о другом.

— Ганна!

— Я постараюсь, Андрей.

— Вот и постарайся. И не нужно эмоций.

Все-таки она ушла явно обиженной, но, кажется, после этого исправилась. По крайней мере, теперь уже понять, что Ганна проверяет почту, мог только он.

Ровнин знал, что пустышка, обычная, элементарная пустышка, рано или поздно должна появиться. Так и оказалось — он поймал ее в конце апреля. Это случилось утром, как только Лиза ушла. Ровнин подошел к стеллажу, как всегда, быстро осмотрел ячейки — и сразу же застрял на букве К. «Каныгиной Алле» — значилось на только что положенном в ячейку письме. В то утро на «К» Лиза положила только один конверт, и теперь Ровнин, не трогая его, внимательно осмотрел. Это был стандартный голубой почтовый конверт. Его приставили к стене ячейки почти вплотную, с небольшим наклоном. На конверте аккуратно, мужской рукой был выведен адрес: «Гор. Южинск, Матросский пер., 6, Каныгиной Алле». Обратный адрес: «Гор. Южинск, Главпочта, до востребования». И внизу, в углу, неразборчивая подпись.

Никакой «Каныгиной Аллы» ни в общежитии, ни вообще в техникуме не было. В общежитии из похожих фамилий была Каневская Света и Куницына Ира, но вряд ли даже Куницыну, не говоря уже о Каневской, можно переделать в Каныгину.

Осмотрев письмо, зафиксировав положение конверта и наклон — нельзя исключать условный знак, — Ровнин вернулся к столу. Тетя Поля что-то делала на кухне, комендантша еще до занятий ушла в учебный корпус. Ровнин сразу же подумал, что это «Каныгиной Алле» вполне может быть пустышкой, не связанной ни с лопоухим, ни вообще с бандой. Но обратный адрес, это «Южинск, до востребования», да еще неразборчивая подпись — все это очень и очень походило на ожидаемое. Правда, лопоухому, если он, допустим, окажется около стеллажа в самую толчею, все-таки удобней будет взять из ячейки конверт с мужской фамилией. Хорошо, но, может быть, одна из связных — женщина? Девушка? Можно допустить и другое: письмо адресовано женщине специально, чтобы не привлекать внимания.

Так или иначе, подумал Ровнин, надо позвонить Семенцову. Если все так, как рассчитывал Лешка и теперь рассчитывает он сам, за этим письмом должны явиться уже сегодня, в крайнем случае — завтра или послезавтра. Потянувшись к телефону, Ровнин еще раз вернулся к давно занимавшей его мысли: нужно ли просить Семенцова о дополнительном наблюдении? И снова, в который раз, решил, что не нужно, и прежде всего из-за тех же соображений о легком облачке. Ведь если банда что-то заподозрит — конец: пропадет последний шанс. Что же сказать Семенцову? Первое — попросить санкцию прокурора на вскрытие письма. Второе — намекнуть, что «авария» (появление письма) может быть «легкой» (кодовое обозначение пустышки).

Ровнин снял трубку, набрал номер; услышав ответ Семенцова, сказал:

— Иван Константинович? Здравствуйте. Андрей Александрович беспокоит. (Включенное во фразу официальное «Андрей Александрович» означало: «Звоню по делу».)

— Да, да, — отозвался Семенцов. — Здравствуйте. Я слушаю.

— Тут, кажется, у меня авария. («Пришло письмо».)

— Вот как? Легкая? («Предполагаете пустышку?»)

— Не исключено.

— Что, вам помочь отремонтировать? («Нужно ли установить дополнительное наблюдение за общежитием?»)

— Попробую пока справиться своими силами. («Дополнительного наблюдения пока устанавливать не нужно».)

— За ГАИ не беспокойтесь, это я беру на себя.

— Тогда спасибо, Иван Константинович, все в порядке, не буду больше задерживать. Я еще позвоню, хорошо? До свиданья.

— До свиданья.

Для того чтобы определить, пустышка это или нет, ему нужна помощь Ганны. Вскрывать заведомую пустышку — для уважающего себя оперативника позорно и неприлично. Может быть, эта Каныгина Алла когда-то училась в техникуме и Ганна ее вспомнит; кроме того, в Южинске есть еще пищевой институт, и Каныгина вполне может учиться там.

В двенадцать тетю Полю сменила тетя Валя. В два тетя Валя позвала его обедать, но он попросил дать ему только второе и перекусил за столом, сказав, что ждет звонка. Скоро Ровнин дождался прихода второй почты, конца занятий и медленного непрерывного движения возвращающихся с занятий через прихожую.

Ровнин только приподнялся ненадолго, чтобы заметить, положила ли Лиза сейчас письма в ячейку «К», и увидел, что там оказалось теперь еще два письма: Красиной и Кульчицкой. Вернувшись с занятий, обе, Красина и Кульчицкая, взяли свои письма. При этом письмо «Каныгиной» оба раза было передвинуто: Кульчицкая переставила его к другой стенке, а Красина, мельком посмотрев, положила голубой конверт плашмя, вверх адресом. Пришла Ганна, и, сидя за столом, Ровнин увидел, как она сразу же наткнулась на голубой конверт на имя Каныгиной. Про себя Ровнин отметил, что на этот раз Ганна действует почти идеально. Будто мельком осмотрев стеллаж, она подошла к столу, улыбнулась и, легко тронув аппарат, сказала:

— Здравствуй еще раз.

Хорошо, что она задержалась. Где же с ней переговорить? Переговорить надо так, чтобы их никто не слышал, и в то же время не терять контроль над ящиком. Где же? В переулке? Пожалуй. Перед дверью в общежитие — это самое удобное.

— Ганна, ты как насчет выйти на улицу?

Улыбнулась. Молодец, просто молодец девочка. Пожалуй, работу с ней он проводил не зря.

Они вышли в переулок и остановились у двери. На Ганне ее излюбленный цветастый сарафан; волосы чуть собраны и перевязаны голубой лентой. А глаза потемнели.

— Андрей, в ячейке «К» лежит письмо какой-то Каныгиной. Ты видел?

Что там ни говори, а девушка она что надо. Очень даже что надо. Жаль только, совсем, ну просто совсем не в его стиле. А ведь наверняка есть люди, которым нравятся именно такие. Вот такие, статно-тяжелые, с бархатным взглядом. Но не ему.

— Ганночка, может быть, ты все-таки знаешь какую-нибудь Каныгину? Может, такая училась здесь раньше?

Пока в дверь входили только свои и никто не вышел. Ровнин заметил: у Ганны на виске, у брови, на смуглой коже вспыхнуло и тут же исчезло красное пятнышко. Волнуется.

— Я здесь четыре года учусь и никогда о такой не слышала.

Проверить пищевой институт? Или этой же ночью вскрыть письмо и сразу узнать, что в нем: ожидаемое или пустышка?

Они вернулись в общежитие, и, только глянув на стеллаж, Ровнин увидел, что письма Каныгиной Алле в ячейке нет, а главное, никого нет и за столом дежурной.

Сначала он обругал себя. Ведь он должен был помнить, что в общежитии есть окна первого этажа, в которые можно самым обычным образом влезть. Нет. Влезать из-за письма в окно — для этого надо быть просто кретином. Кто же вошел в общежитие, пока они стояли в переулке? Кажется, три девушки. Да, точно, три девушки. Галя Попова, маленькая первокурсница из третьей комнаты, вошла одна. Чуть позже, вдвоем, вошли Аня Стецко и Лида Бекряева, обе из восьмой комнаты. Нет, он все-таки приличный лопух и запросто может сейчас влипнуть. Письмо вполне мог взять кто-то не из этих трех, и тогда в поисках голубого конверта придется перелопачивать все комнаты. А это уже не легкое облачко, а целый ураган.

— Смотри, Андрей, письма нет. Ты видишь? — сказала Ганна.

— Вот что, Ганночка. Пока мы были на улице, сюда вошли трое. Попова, Стецко и Бекряева. Так вот, ты осторожно спроси у каждой из них, не брала ли она письмо. Только осторожно, мимоходом.

— Все ясно.

Ганна ушла. Да, она-то молодцом. А он последний лопух, самый что ни на есть последний. Отлучился, называется, не теряя контроля. Теперь вот опрашивай все общежитие. Он ждал минут десять; наконец, услышав, как идет Ганна, вышел.

— Попова, — Ганна вздохнула. — Письмо взяла Попова.

Галя Попова. Тихоня. Тише воды, ниже травы. Страшное облегчение, буквально гора с плеч.

— Ты с ней поговорила?

— Это письмо для ее сестры, так она говорит. Сестра ее со своим мужем хочет расходиться, а сейчас встречается с одним мальчиком. Он здесь живет, южинский. А сестра под Южинском, в Сергиевке. Ну вот, этот мальчик ей сюда и написал — из-за мужа.

Все точно. Все по делу — и обратный адрес «до востребования».

— Это что, ее родная сестра?

— Да, родная. А муж — Каныгин. И знаешь что, Андрей? Если мое мнение тебя интересует, мне кажется, Галя не наврала.

Да, скорей всего, эта самая Галя Попова не наврала. Он ее хорошо знает. Такой мышонок. Тихий мышонок с первого курса. В таком случае можно сказать одно: первую пустышку он прошел, и прошел сравнительно легко.

Вечером он позвонил Семенцову и сказал, что авария была совсем легкой, легче даже, чем он думал.

Они сидели вдвоем в квартире Семенцова.

— Понимаете, Иван Константинович. В общем, вы, наверное, правы, даже почти наверняка вы правы. Я сам, честно признаться, уже мало верю, что чего-то дождусь. Но есть одно «но», понимаете, одно маленькое «но». Человеком, который работал здесь до меня, был Евстифеев. Вы хорошо его узнали?

Семенцов придвинул к себе блокнот и молча стал рассматривать пустые листы. Кажется, Ровнин попал в самую точку. Но из вежливости надо выдержать паузу.

— Понимаете, Иван Константинович, я знал многих отличных специалистов. И Евстифеев, по моему глубокому убеждению, был одним из самых лучших. Простите, Иван Константинович, вы согласны с этим?

— Согласен, — сказал Семенцов. — Согласен и понимаю. Но ведь нельзя же ждать бесконечно.

Кажется, тишина, которая наступила, довольно благоприятна.

— Я и не прошу ждать бесконечно.

Неизвестно, что будет дальше, но пока он Семенцова убедил. По крайней мере, неделю, а то и больше, он сейчас вытянет. А потом? Потом. Ведь между первым и вторым налетом прошло почти полгода. Невесело. Ладно, потом можно будет побороться за что-то еще. Скажем, за то, чтобы вместо Ровнина в общежитии остался дежурить кто-то другой.

— Сколько дней вам нужно? — Семенцов встал. — Конкретно?

— Две недели, товарищ полковник, — встав вслед за ним, сказал Ровнин. — Должно прийти что-то за это время.

— Много, — начальник ОУРа нахмурился. — Неделя.

— Иван Константинович? — Ровнин постарался изобразить борьбу. Десять дней, а?

— Неделя, Андрей Александрович. Извините, но и это дальнейшее ожидание считаю бессмысленным.

В переулке тихо; уже десять, через час двери в общежитие закроют. Они прошли по пустому темному переулку мимо редких фонарей, остановились недалеко от двери. Ганна молчит. Кажется, наступает лирический момент. Как он хотел бы уйти сейчас от этого лирического момента! Но нельзя. Главное в том, что она ему нужна. Она ему по-прежнему нужна. Пусть всего на несколько дней, но нужна. Ровнин повернулся, Ганна посмотрела на него и потупилась. И вдруг, так, что он даже не успел отстраниться, обняла. Она обняла его осторожно, медленно, неумело. Обняла, будто боялась, что он сейчас не разрешит ей это сделать. Вырвется. Он же просто не знал, что сейчас сказать, и только чувствовал, как ее губы шевелятся у его груди. Какой же он все-таки подлец. Подлец и мерзавец.

— Андрей, ты знаешь, кажется, случилось ужасное.

Она сказала это спокойно, совершенно спокойно. Сказала, ровно дыша ему в грудь.

— Что — ужасное?

Она вздохнула.

— Так что — ужасное?

— Я не знаю, как тебе сказать. Кажется, я просто не могу без тебя. Понимаешь?

Она ждала его ответа, но он молчал.

— И кажется, не смогу никогда больше. Ты понимаешь? Я — без тебя никогда — не — смогу. Просто — не — смогу. — Она посмотрела ему в глаза и улыбнулась неуверенно, жалко. — Ты не думай. Насчет писем. Все будет в порядке.

Повернулась и ушла.

Ровнин видел, как Лиза разложила вторую почту; несколько человек уже стояли у стеллажа и ждали, чтобы посмотреть письма; все это были свои. Пока все, как обычно, среди них ждет и Ганна. Лиза ушла, и в это время Варвара Аркадьевна крикнула из дежурки:

— Андрюш, на минутку!

В принципе он не раз уходил в дежурку именно в момент, когда приносили вторую почту. Конечно, если у стеллажа в это время оставалась Ганна. Поэтому и сейчас отошел со спокойной душой. И именно в этот момент, только войдя в комнату, услышал четыре коротких звонка.

— Кого это? — спросила Варвара Аркадьевна. — Тебя, наверное?

— Не знаю.

Значит, Ганна увидела письмо? Пустышка? Все может быть.

— Я пойду в техникум, Андрюш, проследи, чтобы белье собрали. Сам-то не занимайся, дежурные сделают, ты только посмотри.

— О чем разговор, бу-сделано.

Варвара Аркадьевна вышла, и в момент, когда она открывала дверь, Ровнин увидел, что в коридоре стоит Ганна. Зачем, они ведь договорились, чтобы она, позвонив, сразу шла по своим делам? Но в ее лице сейчас что-то есть, что ему не нравится, очень не нравится.

— Ты что? — тихо спросил он.

— Андрей, — она сказала это шепотом, — там, в ячейку на «П», письмо положил какой-то парень.

Все, что он подумал после этих слов, заняло доли секунды. Какой-то парень. Значит, не почта, а прямая передача? В общем, он этого всегда ждал. Но надо же было случиться, чтобы именно в этот момент он отошел! Да и ждал как один процент из ста. А зря, совершенно зря. Быстро — спросить у нее словесный портрет. Парень уже ушел? Или стоит? Если ушел, то в эти доли секунды надо решить: бежать за ним? Или не бежать? Раскрыть себя? Бежать больно уж соблазнительно. Собственно, строго по инструкции, если парень только что ушел, догнать его он просто обязан. Но если он сам побежит, то раскроет себя? Раскроет. Конечно, раскроет. И не просто раскроет, а завалит. Черт. И выхода, главное, нет. Ведь по инструкции он должен попробовать его задержать во что бы то ни стало, на то он и сотрудник угрозыска. Нельзя терять ни секунды. Решай, Ровнин, решай, какого черта ты телишься.

— Он что, ушел или еще стоит? — шепотом спросил Ровнин.

— Он сразу ушел, как только положил письмо.

— Как он выглядел? Быстро. И точней.

— Ну… Такой среднего роста. Плотный. В синей куртке. Нейлоновой, кажется.

Время уходит, просто катастрофически уходит. Бежать? Нет. Бежать сейчас, мчаться по переулку он не имеет права. Если это письмо не пустышка, если Лешка действительно вышел на связь, если он ее так точно накрыл, то он, Ровнин, не имеет никакого права сейчас ее заваливать. Пусть за то, чтобы он пытался догнать положившего письмо, будут тысячи инструкций.

— Глаза? Волосы?

— Глаза не помню. Волосы, кажется, светлые.

Это называется «точней». Ладно, словесный портрет он из нее потом выжмет. «Кажется, светлые»… Почему его не оказалось у стола в тот момент? Обида, несправедливость, но жалеть поздно.

— Ганна, проследи за письмом. Я сейчас.

Она кивнула. Прихожая — пока здесь все свои. Письмо на «П» — он его видит. Ровнин вышел в переулок. Незаметно и мгновенно посмотрел направо пусто. Налево, в сторону улицы Плеханова. Там, кажется, кто-то есть. Несколько своих возвращаются из техникума. И кто-то уходит. Кто же это? Там, на полпути, уходят к улице Плеханова три человека. Парень в клетчатой рубашке, женщина с сумкой и мужчина, судя по походке — пожилой. Никого в синей куртке среди них нет. Впрочем, кажется, парень что-то несет в руке, и очень похоже, что это сложенная куртка. Какого цвета у него волосы? Не разобрать отсюда, но, кажется, не темные. Оттенок клетки на рубашке желтоватый. Как хорошо было бы сейчас догнать его в любом случае, пусть даже этот бросок по переулку засекут. Если это тот самый парень, то уж как-нибудь он бы его взял. Одного-то взял бы за милую душу, причем взял бы тихо, без шума. Нет. Бежать нельзя. Ровнин не спеша пошел по переулку к улице Плеханова. Успеет ли он достать этого парня вот так, тихо, пока тот не завернет в какую-то из сторон? Неужели не успеет? Нет, не успеет. Или успеет? Не успел. Все трое сейчас завернут за угол. Пожилой мужчина и женщина свернули влево, но они — не главное. Парень в клетчатой рубашке завернул направо, к остановке троллейбуса. Знать бы, что у него в руке. Шум электромотора — это подошел троллейбус, проскочивший в просвете переулка. То, что у него в руке, очень похоже на куртку, по крайней мере, это что-то — плотно свернутое в комок. А может быть, тот, в синей куртке, спрятался сразу же в одном из дворов в переулке? Теперь разбираться поздно. Вот Плеханова. Не спеши, только ради бога не спеши. Ровнин свернул направо и остановился. Троллейбус отходит, и, кажется, парень в клетчатой рубашке успел сесть. Женщина пропала, а вот пожилой мужчина вышел из магазина. Надо было сразу же спросить у Ганны, какая рубашка была у того, кто положил письмо. Ну и недотепа же он. Если бы он сразу спросил о рубашке — всё, он бы его тут же накрыл. Троллейбус отошел уже далеко. Конечно, он может сейчас остановить любую машину и попробовать догнать этот троллейбус. Нет. Пока он остановит машину, троллейбус подойдет к следующей остановке. И потом, что, если это не тот парень? А может быть, этот парень нарочно положил письмо, дождавшись, пока он, Ровнин, уйдет в дежурку? Черт. И ко всему еще — даже при том, что он шел тихо, можно было засветиться. Нет, кажется, он все-таки не засветился. Он шел не спеша, совсем не спеша. Хорошо, надо прикинуть: может ли быть, что он уже давно засечен? Вряд ли. Мало ли людей может выйти из общежития и пойти к улице Плеханова? Значит — прямая передача. Надо было сообразить, что по почте им слать письма на этот стеллаж совсем не обязательно. Конверт вполне можно просто положить в ячейку, минуя почту. Как он и думал раньше, очень похоже, что кто-то из них живет недалеко от общежития. Надо только решить кто: тот, кто положил письмо, или тот, кто его возьмет. Впрочем, может быть, вся эта горячка ни к чему и это снова пустышка.

Ровнин огляделся. Он стоял метрах в десяти от троллейбусной остановки, на углу, но так, что видел отсюда и вход в общежитие. У остановки набралось уже несколько человек. Нужно уходить, стоять здесь дальше и светить — бессмысленно. В любом случае подробный, словесный портрет этого парня он из Ганны выжмет до последней черточки. Кто же он? Обидно, конечно, что он от него ушел. Но только п о к а ушел.

Ровнин вернулся в общежитие, по дороге незаметно осматривая все дворы. Там, конечно, сейчас не проглядывалось ни малейшего шевеления, ни тени, ни следа парня в синей куртке. И все-таки хорошо, что он не побежал, очень хорошо.

Когда он вошел в общежитие, прихожая была пуста; у стола дежурной стояла Ганна. Ровнин подошел к стеллажу. Письмо в ячейке «П» лежало плашмя, вверх адресом. Это был обычный типовой конверт «авиа», но без штемпеля. Пустышка без штемпеля? Что, почтовой печати нет и на другой стороне? Сейчас переворачивать письмо не стоит: может быть, оно положено условленным образом, и потом, на конверте наверняка есть отпечатки пальцев. Почерк женский. «Здесь. Матросский пер., 6, Пурхову В.» И — всё. Без обратного адреса. Вполне может быть, что женский почерк — это старый трюк. Написать адрес на конверте можно попросить на том же почтамте любую постороннюю женщину. Способ старый, проверенный и довольно надежный: следы скрываются почти без хлопот. Хорошо. Если, допустим, это так, почерк можно скрыть, но отпечатки пальцев никуда не денутся. Если это не пустышка и если письмо до вечера не возьмут, он эти отпечатки снимет сегодня же. Пакеты и пленка для дактилоскопии у него с собой. Пурхову. Пурхов хорошая фамилия. Ее мог сработать конечно же понимающий человек. Никакого Пурхова в техникуме нет. Он помнит все фамилии на «П», а также на «Пар», «Пер» и «Пор». Есть Поронин, Паршуков и Перчук, и больше ничего, даже отдаленно напоминающего «Пурхова». В то же время «Пурхову В.» — такая фамилия звучит на конверте довольно спокойно и не привлекает внимания.

Ровнин подошел к Ганне, спросил взглядом: ну что? Она молча изобразила что-то лицом — что-то среднее между сожалением и недоумением. Значит, пока он уходил, здесь ничего особенного не случилось. Но если кто-то за это время трогал письмо — мало хорошего.

— Письмо никто не трогал? Случайно не перекладывал?

— Нет.

Некоторое облегчение. Отпечатки пальцев на конверте никуда от него не денутся. Теперь нужно спросить ее как можно вдумчивей и проникновенней.

— Ганна, ты не помнишь, что у этого парня было под курткой?

Она посмотрела ему в глаза:

— Под курткой? По-моему, рубашка.

— По-моему или точно? Какого цвета?

— Светлая.

«Светлой» вполне можно назвать и рубашку в желтоватую клетку. Но все-таки, как бы он ни обнадеживал сейчас сам себя, рубашка ушла. Уплыла.

— Ганночка, может быть, ты все-таки вспомнишь?

— Знаешь, Андрей, честно говоря, на рубашку я не обратила внимания. Помню, что на нем была синяя куртка. И все.

— Хорошо. Тогда вот что: пойди в дежурку, возьми лист бумаги и постарайся описать мне этого парня. Понимаешь? Только не спеши. Посиди, подумай, вспомни и запиши о нем все, что вспомнишь. По очереди, все о его лице, начиная с макушки. Если ты точно помнишь, что волосы светлые, пиши: волосы светлые. Если помнишь оттенок, пиши оттенок. Если, допустим, не уверена, что светлые, тогда: кажется, светлые. Дальше то же самое о глазах. Потом о носе, и в том же духе до подбородка и шеи. Это называется «словесный портрет». Иди. Напишешь — и жди меня в дежурке.

Ровнин сел за стол, снял трубку. Кажется, без дополнительного наблюдения теперь не обойтись. Ладно. Теперь уже выбирать не приходится.

— Иван Константинович, не знаю уж, как и извиняться. Опять Андрей Александрович вас беспокоит. («Звоню по делу».)

— Да, да, здравствуйте, очень рад. Что, неужели опять авария? («Пришло письмо?»)

— Авария, Иван Константинович.

— Надеюсь, легкая? Как и в прошлый раз? («Предполагаете ли вы, что это опять пустышка?»)

Нет, он не предполагает, что это пустышка. Конечно, все может быть, но он не предполагает.

— Боюсь, на этот раз серьезней, Иван Константинович. («Вряд ли это пустышка».)

— Ай-яй-яй! Нужна помощь? («Нуждаетесь в дополнительном наблюдении?»)

— Нужна. Ну и, естественно, поставьте в известность ГАИ. («Прошу установить тщательно скрытое дополнительное наблюдение, а также взять санкцию прокурора на вскрытие письма».)

Словесный портрет, полученный от Ганны через полчаса, Ровнин спрятал, не читая. За столом он просидел, не отходя, до одиннадцати, пока не закрыли дверь, предупредив тетю Полю, что останется на ночь. У стеллажа все пока было спокойно: письмо оставалось в ячейке, его никто не тронул и не передвинул, хотя к стеллажу в разное время подходили до ночи около десяти человек — все свои. После одиннадцати тетя Поля ушла спать в дежурку. Выждав для верности еще часа три, до двух, Ровнин подошел к ячейке. Сначала он изучил расположение письма; потом оградил его для верности четырьмя спичками, установив точное расположение. Только после этого, подняв письмо «за ребра», он аккуратно, как можно аккуратней снял с двух сторон отпечатки пальцев. Спрятав ленту с отпечатками в пакетик, пошел на кухню, разогрел воду в чайнике; когда из носика забила струя, разогрел над паром клей и вскрыл письмо. Осторожно достал из конверта сложенный вчетверо листок. Внимательно осмотрел, прежде чем развернуть. Листок — нелинованный; в отгибе, в правом верхнем углу, хорошо проглядывается почтовый рисунок: голубой жезл Меркурия в голубом же лавровом венке. Листок куплен на почте, и написано письмо, скорей всего, там же. Он развернул листок: почерк мужской, совсем другой, чем на конверте. На пустышку не похоже. Вполне может быть, что и этот текст написан кем-то другим, по просьбе. Сняв и отсюда отпечатки пальцев и спрятав ленту, Ровнин стал внимательно читать текст. Он прочел его несколько раз, до тех пор, пока не запомнил наизусть:

«Витя, привет! Рад сообщить, что могу встретить тебя с Машей 5 июня в четыре дня у проходной «Пролетария». Если почему-либо тебе не нравится «Пролетарий», то в тот же день и в тот же час подходи с ней же к «Цветмету» или «Судостроителю» — на выбор. Встретимся в любом случае. Только предупреди.

С приветом любящий тебя Вася».

Нет, это не пустышка. С Машей. Что такое «с Машей», понятно — это значит «с машиной». Сейчас третье июня; пятое — через два дня. Это не пустышка хотя бы потому, что срок между письмом и налетом здесь тот же, что был и тогда, с Лешкой. Четвертого, пятого и шестого — общие дни выдачи зарплаты. Сегодня вторник, значит, это будет четверг. «Пролетарий», «Цветмет» и «Красный судостроитель» — три завода, известные в городе. Все три в удаленных районах. Значит, рассчитывают, что эти три перевозки будут без радиоконтроля? Если так, то у них точно есть кто-то в банке. Шифр. Шифр в письме самый что ни на есть примитивный. Впрочем, заботиться о сложности шифра им ведь почти ни к чему. Потому что единственное, чего они могли бы опасаться, что письмо случайно вскроет кто-то из общежития. Дуриком. Но, увидев этот самый невинный текст, такой человек, по их мысли, запечатает письмо и снова положит его на место. Поэтому и затемнились они чуть-чуть, слегка. Именно на тот случай. На недотепу. Значит, Лешка был прав. Лешка, он даже сам не представил бы себе, до чего он был прав. Черт. Выползти на святом духу, почти ни на чем — на связь. На реальную связь, и на какую. На такую реальную, что дальше некуда, просто некуда. А он, Ровнин, он, кажется, этот выход, ювелирный выход, просто-напросто вчистую завалил. По своей же вине. Впрочем, это неважно, по своей ли вине, или по воле случая, но завалил. Ведь еще днем, всего несколько часов назад, он мог легко, совсем легко, без особых усилий взять того, кто положил письмо. Тепленького и свеженького. Сделал бы он это без всяких закорючек, играючи. На ласковом слове. «Тихо, не шуметь. Сопротивление бесполезно». Теперь же — никаких гарантий. Это называется — «везение». Черт. Варвара Аркадьевна, если бы не она… Впрочем, есть вариант, что дело здесь не в Варваре Аркадьевне.

Еще раз перечитав письмо, Ровнин слово в слово переписал текст. Сложил вчетверо оригинал и дубль; оригинал спрятал в конверт, заклеил и положил на прежнее место, так, как было отмечено спичками. Потом стал не торопясь изучать словесный портрет, составленный Ганной.

Видно было, что текст этот переписывался Ганной не один раз; но даже и в этой последней, ровной, аккуратной, сделанной с легким ученическим наклоном записи несколько слов все-таки были зачеркнуты:

«Волосы — светлые, длинные. Лоб — низкий (слово «низкий» зачеркнуто), кажется, обычный. Глаза — бесцветн ые (слово «бесцветные» зачеркнуто жирной линией), голубые. Нос — толстый. Губы — узкие. Подбородок — маленький, с ямочкой. Шея — толстая и короткая. Уши — маленькие и прижатые».

Конечно, все это упрощено. Но в принципе для рядового свидетеля вполне нормальный словесный портрет. Ровнин аккуратно переписал его, ничего не меняя. В оригинале приписал сверху: «Составлено со слов свидетельницы Шевчук Г.». Поставил число, расписался, вложил оригинал в чистый конверт; туда же положил дубликат письма «Пурхову В.» и оба пакетика с отпечатками пальдев. Да, передать все это в УВД придется Ганне, больше просто некому. Он написал на чистом конверте: «Семенцову И. К. лично». Посмотрел на часы — четыре. Положил конверт в ящик стола и скоро заснул. Не очень крепко, но заснул прямо за столом. Он давно уже приучился спать в любой позе.

В семь Ровнин проснулся и прислушался. Услышал шум раковины. Потом движение. По общежитию ходят. Вот кто-то пробежал по второму этажу. Он посмотрел на стеллаж, отметил, что конверт на своем месте и не передвинут. Минут через пятнадцать, потягиваясь, из дежурки вышла тетя Поля. Постояла; шаркая шлепанцами, пошла на кухню — ставить чайник. Вернулась она уже к входной двери, сняла запор, кивнула ему, сказала: «Ой, не проснусь никак» — и снова ушла в дежурку.

Ровнин долго еще сидел за столом и ждал; ему нужна была Ганна. Она спустилась примерно около восьми, и он сразу же заставил ее вернуться и принести сумочку: нести конверт в руках было рискованно. Рассказал, как найти городское УВД. Отдать конверт в приемную попросил без всяких объяснений — просто отдать, и все.

Она вернулась часа через полтора. Остановилась около стола и кивнула. Ганна смотрела сейчас на него слишком внимательно, и он понял, что после поездки в УВД все для нее должно быть страшно серьезно, так как теперь она, конечно, понимает что к чему. Отстранить бы ее от всего этого. Нет, нельзя. Она будет ему нужна, пока они не придут за письмом, а если они не придут, то — до утра пятого июня.

— Все в порядке?

Ганна вместо ответа передернулась, и он понял, что у нее начался мандраж. Надо ее успокоить. Как угодно успокоить, тоном, голосом, поведением. Дать понять, что все, что происходит, не очень значительно. Он просто ищет мелкое жулье, самое мелкое. Надо ее успокоить, потому что нервотрепка ей сейчас ни к чему.

— Веселая жизнь, а, Ганночка? Ты поняла, что я жуликов ловлю? Аферистов?

Она кивнула. Легкое волнение у нее осталось. Впрочем, может быть, и не легкое.

— Скоро все это кончится. Пока же все, как обычно, девушка. В четыре жду вас на том же месте, у фонтана. Хорошо?

— Хорошо. — И она ушла.

В половине десятого Лиза принесла утреннюю почту; писем на «П» на этот раз не было. К десяти, сидя за столом и прихлебывая чай, который принесла тетя Поля, Ровнин наконец почувствовал себя свежим. Абсолютно свежим, отдохнувшим и легким.

В общем, он попытался убедить себя, что ничего страшного не случилось. Попытался смириться с провалом, случившимся, хочет он того или не хочет, по его вине. В самый нужный момент он отошел от стола. Неважно, позвала ли его при этом Варвара Аркадьевна или нет. Несколько раз он попробовал себе представить: может быть, завал произошел все-таки не по его вине? Что, если они уже давно пасли его? Засекли и пасли? И конверт, положенный в ячейку «П», — не что иное, как манок? Манок, подложенный ими специально, в момент, когда он отошел?

Притянуто. Абсолютный самообман. Им не было никакого смысла так рисковать. Виноват в том, что в нужный момент у стола никого не оказалось, он, один он.

Самое плохое, что он теперь вынужден будет ждать их до пятого числа. Потому что на наблюдателей, которых в переулке уже наверняка выставил Семенцов, надежда небольшая: ведь прихожая и стеллаж для них вне видимости, а по внешнему облику они смогут определить только лопоухого, по Лешкиному рисунку. Есть еще словесный портрет того, кто положил письмо.

Что бы он сделал сам на их месте? Сам он, наверное, обязательно взял бы письмо сегодня. Брать его четвертого, а тем более пятого — как будто поздновато. Но деться некуда, теперь он уже напрочь привязан к этому стеллажу, самым настоящим образом привязан.

В двенадцать позвонил Семенцов. Ровнин сразу узнал его голос, низкий, сухой, почти без посторонних оттенков:

— Андрей Александрович? Здравствуйте, Иван Константинович беспокоит.

— Здравствуйте, Иван Константинович. Слушаю вас.

— Насчет ремонта, о котором вы просили, все в порядке. («Дополнительное наблюдение за общежитием установлено».) За марочки спасибо, редкие, в каталогах их нет. («Письмо с отпечатками пальцев получил, всесоюзному розыску они неизвестны».) Что, с мастером увидеться вам так и не удалось? («Того, кто положил письмо, вы упустили?»)

— Да. Не дождался он меня, беда просто.

— Было светло? («Предполагаете, что он вас раскрыл?»)

— Да так, серединка на половинку. («Точно не знаю».)

— Вы сами свет не включали? («Вы ничем не могли себя обнаружить?»)

— Что вы, Иван Константинович.

— Ладно. Зато открыточка ваша просто загляденье. («Перехваченное письмо считаю чрезвычайно важным».) Андрей Александрович, у меня тут приятели скоро соберутся, так что позванивайте. Не забывайте старых друзей. («Скоро предстоит серьезная операция, поэтому прошу постоянно поддерживать со мной тесную связь».) До свиданья. Был рад.

— Конечно, Иван Константинович. Всего доброго. («Буду постоянно держать вас в курсе событий».)

Утром четвертого, как только Ровнин проснулся и вышел в прихожую, он первым делом посмотрел на стеллаж, чтобы убедиться, что письмо «Пурхову В.» лежит в ячейке нетронутым, плашмя, вверх адресом, так, как он его оставил. Пока еще тетя Валя не сняла запор, он быстро сходил в туалет, умылся и сел за стол. После первой почты Ровнин поймал себя на том, что думает сейчас только об одном: а вдруг выявили себя и засветились те, кто дежурит в переулке? Судя по Семенцову, народ у него опытный и быть такого не должно.

Ну а вдруг? Ровнин попытался представить себе, как они вообще это делают, как они скрыты, а главное, как держат вход. Если подвижно, да еще если кому-то из них вздумается ходить по Плеханова, изредка сворачивая в переулок, тогда все, полный конец, пиши пропало. Поразмыслив, он все-таки решил, что они этого не сделают; наверняка они тихо заняли скрытые точки. Но и в этом случае их помощь может быть очень ограниченной. Что, если придет кто-то им неизвестный? Они и ухом не поведут: ведь «пришлые», приходящие к девушкам, в эти дни так и мелькают. Заходят, спрашивают кого-то, оставляют документы, проходят в комнаты. С другой стороны, это хорошо: больше надежды, что банда рискнет взять письмо, воспользовавшись этим. Ладно, что там ни думай, его дело сейчас телячье — ждать. А когда придет время действовать — действовать.

В двенадцать пришла тетя Поля. Подождав, пока уйдет сменщица, тетя Поля посмотрела на него и вздохнула. Взгляд этот был со значением, и в ее глазах Ровнин прочел, что она понимает его состояние. Понимает, что он неспроста третьи сутки сидит за столом и чего-то ждет.

И снова он с тоской подумал: ну что стоило ему вчера оказаться в нужный момент у стола? Чепуха какая-то. Просто не повезло. Случайность. Глухая случайность.

В одиннадцать тетя Поля заперла общежитие.

Значит, теперь он должен ждать завтрашнего утра, даже не утра, а двенадцати часов: в это время должен прийти наблюдатель от Семенцова, который заменит его, Ровнина.

Пятого июня, встав рано — еще не было семи, — Ровнин понял, что настроение у него сегодня чуть-чуть получше. Он вышел в коридор, сделал зарядку. Обтерся до пояса холодной водой. Потом сам заварил себе чай. Пока он сидел за столом, до момента, когда тетя Поля сняла засов, он заставил себя прогнать еще раз на память всю карту города. Всю, до последнего переулка и знака. Основные маршруты; потом — маршруты машин Госбанка; потом — расположение крупных заводов, дорог, перекрестков, выездов за город; потом, один за другим, все основные дорожные знаки; наконец, мелочи: выезды на окраины и в пригороды, неожиданные повороты и тупики, проходные дворы. Что бы там ни было, сегодня он должен быть в форме. В абсолютной форме. В нем должна быть полная ясность и чистота, независимо от того, придет ли сегодня кто-нибудь за письмом или не придет, состоится ограбление или не состоится.

Сейчас, разглядывая гладкую дерматиновую поверхность стола, Ровнин в который уже раз попытался с предельной ясностью ответить самому себе на вопрос: раскрыт он или не раскрыт? С одной стороны, когда в ячейку положили письмо, он, хоть и упустил сам момент, все остальное сделал абсолютно чисто, по всем правилам. Засечь его, его неторопливый, медленный выход из дверей общежития, его нарочно замедленный проход к троллейбусной остановке, можно было только в одном случае: если для того, чтобы положить письмо в ячейку, сюда приходил не один, а как минимум два человека. Значит, как же тогда все происходило? Один вошел и положил письмо, тогда как второй, давно дежуривший где-то в удобном месте, допустим, на лестничной клетке противоположного дома, наблюдал, подстраховывая. Следил, не выйдет ли вслед за напарником кто-то из дверей общежития. Кто же мог оттуда выйти, по их мнению? Тот, кто по внешнему виду мог быть сотрудником милиции. Он, Ровнин, вполне мог вызвать их подозрения. Натянуто? Осторожно? Да какая разница! Пусть даже сверхосторожно, а кто им мешает вести себя сверхосторожно? Суммы, которые они берут, заставляют их быть сверхосторожными. Собственно, что могло им помешать лишний раз подстраховаться? Тем более если они, как считал Лешка, не что иное, как «инт. пр. гр.» — «интеллектуальная преступная группа»?

И Ровнин вынужден был сейчас сказать сам себе: считай, что они тебя раскрыли. Может быть, они тебя и не раскрыли. Но считай, что раскрыли. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Значит, скорее всего, они изменят место и, может быть, время налета.

До двенадцати, наблюдая за стеллажом, Ровнин утешал себя тем, что все-таки, в любом случае, жить этой преступной группе в Южинске будет теперь значительно хуже. Потому что кольцо вокруг нее пусть не сразу, пусть пока тихо, но сужается. Во-первых, уже само по себе письмо «Пурхову В.» — немалый козырь. На нем есть два почерка, на конверте и на листке. Потом, известно, что его положил в ячейку короткошеий низколобый блондин с голубыми глазами и прижатыми ушами. Блондин со взятыми у него чисто, чище некуда, отпечатками пальцев, да еще явно имеющий какое-то отношение к банку. Значит, рано или поздно, но ОУР на него выйдет. С Семенцовым выйдет. Даже если сегодня не будет налета, выйдет.

От этих размышлений Ровнину стало чуть-чуть легче. Все-таки что-то он здесь сделал, и пусть слабое, но утешение у него есть. Надо просчитать все варианты их поведения, если они заметили слежку.

Сменщик пришел без пяти двенадцать. В общем, пришел довольно хорошо: в прихожей, если не считать Ровнина и тети Поли, в этот момент никого не было. Парень оказался неприметным, среднего роста, светлоглазым, в тенниске и спортивных брюках. По виду скромняга, такой тихарик-студентик. Семенцов не подвел, сменщик подобран — не придерешься.

— Это ко мне, тетя Поль, — Ровнин кивнул. — Товарищ. Он побудет в дежурке?

Тетя Поля вздохнула:

— Побудет, побудет. Валя же сейчас придет. Андрей, может, тебе чего нужно?

— Ганну позовите, если не трудно? А?

— Чего ж трудного.

Тетя Поля ушла. Сменщик сразу же показал, что основательно изучил фото Ровнина. Скромно остановившись в углу, он подождал, пока тетя Поля уйдет, кивнул и подошел к столу — не сразу, а только после ответного кивка.

— Я от Ивана Константиновича, — сказал он тихо. — Вы Андрей Александрович?

— От какого Ивана Константиновича?

— От Семенцова. Иван Константинович будет вас ждать в Кисловском переулке, в машине «Жигули» вишневого цвета, сегодня в два часа дня. Номер машины семнадцать — шестьдесят восемь.

Ровнин внимательно изучил сменщика и сделал вывод, что держится парень как будто ничего. Кивнул на дверь дежурки:

— Подожди, пожалуйста, в этой комнате, я сейчас.

— Хорошо. — Сменщик исчез за дверью.

Спустилась Ганна, и Ровнин отошел с ней в угол прихожей:

— Ганночка. Я сейчас ухожу, и сегодня меня здесь не будет. Так вот, у меня к тебе просьба. Посиди здесь, а?

Она странно посмотрела на него, то ли укоряя, то ли пытаясь что-то понять.

— Сегодня до одиннадцати, пока закроют дверь? А, Ганночка?

Настроение из-за этого ее взгляда у него сейчас хуже некуда. Но для нее он должен выглядеть веселым, ясным и легким. Как она не может понять, что ему самому сейчас несладко? Что поделаешь, иначе нельзя.

— Ганна?

— Не нужно, — она покачала головой. — Не объясняй. Хорошо. Конечно же я посижу.

— Я думаю, письмо это сегодня никто не возьмет. Но если кто-то его все-таки возьмет, кто бы это ни был — ты ему не мешай. Только нажми незаметно четыре раза звонок. И все. В дежурке вместо меня останется мой товарищ. Хорошо?

— Хорошо.

Ганна отвернулась.

Перед тем как открыть дверь своей квартиры, Ровнин прислушался. Тихо. Сейчас двадцать минут первого. Значит, у него почти целый час. Убедившись, что за дверью сплошная, матовая тишина, Ровнин бесшумно повернул ключ, вошел. Всё на своих местах. Прошел на кухню, поставил чайник, заглянул в холодильник. Так, яйца и масло, больше ничего не нужно. Быстро побрился, принял душ, переоделся. Ловко поджарил яичницу.

После чая он несколько секунд сидел, обдумывая, куда лучше положить «Малыша».

Для «Малыша» у него были ремни, приспособленные, чтобы носить автомат под курткой. Кроме того, из Москвы он захватил с собой плоский черный кейс, подобранный по размерам автомата. Но может быть, лучше просто засунуть «Малыша» за пояс, скрыв его под рубашкой и брюками? Нет, сейчас слишком жарко, на солнце градусов тридцать. И ремни не подойдут, ведь тогда придется надевать куртку, а в куртке он спечется. Подумав, Ровнин решил, что лучше всего взять кейс.

Пройдя в комнату, он открыл нижнюю полку книжного шкафа. Вынул книги: все в порядке, «Малыш», завернутый в синюю байку, лежит в оставленной для него нише точно так же, как он положил его туда в последний раз, проверяя и смазывая, — примерно неделю назад. Ровнин вынул автомат, аккуратно поставил на место книги, закрыл полку. На диване развернул тряпку и стал тщательно, не торопясь осматривать оружие. Разобрал затвор, проверил патронник. Все в порядке. Он еще раз проверил каждую деталь и только после этого собрал автомат, завернул «Малыша» в тряпку и положил в кейс. Все. Можно идти.

«Жигули» вишневого цвета Ровнин увидел, как только свернул в Кисловский переулок с Большой Садовой. Переулок был совсем маленьким, и, пройдя несколько шагов, он заметил, что в машине, стоящей у тротуара недалеко от булочной, сидит Семенцов. Полковник был в светлой рубашке с короткими рукавами и открытым воротом. Семенцов кивнул, и Ровнин открыл дверцу:

— Здравствуйте, Иван Константинович.

Произнеся это, он вдруг поймал себя на мысли, что думает сейчас о том, что он, Ровнин, должен делать дальше. Сел рядом с Семенцовым, положил кейс на колени, захлопнул дверь. Полковник поправил ворот рубашки; чувствовалось, что ему сейчас очень жарко.

— Здравствуйте. Все по-прежнему?

Да, он думает совсем о другом. Что же он должен делать? Выбора нет, он должен идти в засаду. Но почему — должен? Ведь он убежден, на все пятьсот процентов убежден, что ограбление будет не там, где указано в письме, и не там, где поставят засады. А где-нибудь в другом месте.

— По-прежнему.

— Как добрались?

— Хорошо.

— В кейсе у вас оружие?

— Оружие.

Как будто есть ощущение — он, Ровнин, должен сейчас переломить инерцию. Во-первых, он не должен быть в засаде. Засада прекрасно обойдется без него. Полковник вздохнул. Черные брови сошлись; глаза Семенцова в самом деле непроницаемые, и, что за ними, не поймешь.

— Вот что, Андрей Александрович. Конечно, о том, что вы сделали, я буду писать отдельно, в докладной.

Что же делать? Что делать? А вот что. Вот что, Ровнин.

— Это вы о чем? О том, как я проморгал связного?

Семенцов усмехнулся:

— Перестаньте, Андрей Александрович. Не становитесь в позу.

— Я не становлюсь.

Становись не становись, а связного он, конечно, упустил бездарно.

— Я хочу написать о другом. О вашей высокой профессиональной выучке, сознательности, ответственности и чувстве долга. О том, что благодаря вам мы вышли на это письмо.

Приятно все это слушать, но благодарность не по адресу: на письмо они вышли только благодаря Лешке. Из вежливости он все же кивнул:

— Спасибо.

— Помимо докладной я хотел бы поблагодарить лично вас. Просто по-человечески.

— Ну что вы, Иван Константинович. Не за что.

— Есть за что. Ладно. Теперь о деле. Наверное, у вас есть какие-то соображения по поводу письма? И о возможности налета?

Соображения, конечно, у него есть, но при чем тут эти соображения, когда он, Ровнин, начинает постепенно понимать, что ему делать дальше? Все, что жило в нем раньше отдельными кусочками, разорванными мелкими соображениями, теперь как будто начинает соединяться в одно целое. И прежде всего он отчетливо понимает, что ни в одной из трех засад он Семенцову не нужен. Напрочь не нужен.

— Особых соображений у меня пока никаких.

Что он, лично он может добавить к засаде? Да ничего. Он должен сейчас решить: что бы он делал сам на месте налетчиков? Если бы, допустим, подозревал, что письмо перехвачено? Если бы знал, что на всем пути следования машин с деньгами и у всех трех заводских проходных будут организованы засады? И еще: если бы при этом вся техническая часть налета была бы тем не менее тщательно подготовлена? Что? Вот именно — что? Подумав об этом, он спросил:

— Эти три транспортировки предусматривались без радиоконтроля? Поэтому и наводка?

— Одна без радиоконтроля. Но на всех трех не очень опытный состав групп. И все три следуют по отдаленным маршрутам.

— Значит, у них свой человек в банке.

— Да, свой человек. Но только никуда он не денется.

Они долго молчали. Наконец Семенцов взялся за ключ зажигания.

— Нащупывается этот человек. Найдем мы его, думаю, самое большее, через неделю. Крайний срок — дней через десять.

Возможно. Но если эти налетчики возьмут сегодня большие деньги, они могут вообще навсегда исчезнуть из Южинска.

— Какие суммы на перевозках, Иван Константинович?

— На «Цветмет» и «Пролетарий» везут по сто пятьдесят тысяч, на «Судостроитель» — двести пятьдесят.

Хорошие цифры. Но ты, Ровнин, давно уже знаешь, что вряд ли они покажут нос у одного из этих трех заводов. Хотя ограбление сегодня будет. Вот где только?

— Засады, конечно, у всех трех проходных?

Ясно, что ограбление будет совсем в другом месте. В каком? В каком?

Семенцов достал платок и вытер пот на висках и лбу:

— У всех. У заводов и на всем пути следования машин.

Сегодня день зарплаты, денежных перевозок много, по всему городу. А под ними уже земля горит. Если они раскрыли его, то, наверное, понимают, что о заводах тоже известно. И если они теперь предполагают, что там поставлены капитальные, плотные засады, то естественно, что над остальными денежными перевозками контроль будет поневоле ослаблен. И могут воспользоваться этим.

— Поедете со мной? — спросил Семенцов.

— А вы где?

Семенцов включил зажигание:

— У «Судостроителя». Думаю, если они попробуют, то, скорей всего, сделают это там.

— Иван Константинович, какие еще сегодня перевозятся крупные суммы?

— Крупные суммы? — Полковник осторожно вывел машину из переулка, оглянулся перед поворотом на улицу. — Ну, по двести тысяч — зарплаты на фабрику «Большевичка» и «Сельмаш». Примерно столько же — недельная выручка городского трансагентства.

Мимо проплыли дома Большой Садовой. Семенцов вел «Жигули» на средней скорости — так, что многие машины их обгоняли.

— Всё?

— Относительно крупная сумма — сто десять тысяч, это перевозка в аэропорт.

— Они контролируются по радио?

— Кроме аэропортовской. Но там подобраны опытные инкассаторы.

— И в какое время?

— Примерно от трех до четырех часов.

Сейчас они едут к южной окраине, к морю, к «Судостроителю». Все, что перечислил сейчас полковник, — в противоположной части города, которая как раз не перекрыта засадами. Фабрика «Большевичка» — в центре, завод «Сельмаш» — в северо-восточной части, трансагентство — примерно между ними. А аэропорт еще дальше — в двенадцати километрах от города к северо-востоку. Все складывается как раз одно к одному. И все-таки он очень бы хотел, чтобы они пришли к «Судостроителю». Он хотел бы лично встретить их и посмотреть на них. Но почти точно, что они туда не придут.

— Иван Константинович, у меня будет просьба. Вы могли бы выделить мне оперативную машину?

— Оперативную машину?

— Да. Радиофицированную и с хорошим мотором. Потому что, как я считаю, налет будет в другом месте.

Семенцов некоторое время молчал.

— Я могу вам эту уступить, — наконец сказал он. — Доедем до «Судостроителя», и забирайте.

Ровнин вел машину по Южинску, размышляя о том, что же это такое серьезный, основательно разработанный налет. Наверное, это значит, что они все учли. Все просчитали. Это значит, что они могли основательно поработать с секундомером. А может быть даже — обзавелись радиопеленгатором.

— Пятый! Пятый! — раздалось в приемнике. — Пятый, придержи оранжевый двадцать девять — сорок один. Двадцать девять — сорок один, понял? Придержи его, проехал на красный.

Переговоры ГАИ. Он давно уже понял: если представить, как все эти три указанные в письме завода соотносятся с Госбанком, учесть засады и блокировку, то можно без труда понять, что во время этих перевозок почти полгорода будут надежно прикрыты. Если группа пойдет на налет где-то здесь, все ее возможные отходы будут блокированы в течение трех — пяти минут. Полгорода. Но ведь остаются еще другие полгорода. Восток и северо-восток, район аэропорта и Московско-Приморское шоссе. Сейчас, в ближайшее время, в этой части будут перевозиться четыре крупные партии денег: из Госбанка на «Сельмаш» и «Большевичку», из трансагентства в Госбанк и из Госбанка в аэропорт. Особенно его интересовала именно эта перевозка в аэропорт, так как она не прикрыта радиоконтролем — пусть там и очень опытные инкассаторы. Так как лучшие силы УВД стянуты сейчас в другую часть города, то получается, что все эти четыре перевозки фактически не прикрыты. Конечно, надо учитывать, что на всех четырех машинах есть вооруженная охрана, а три из четырех маршрутов на всем пути следования контролируются по радио. Надо учитывать также тщательно разработанную систему мобильных ПМГ и то, что после первого же сигнала об ограблении все магистрали в городе будут перекрыты, а на загородных — предупреждены посты ГАИ и в случае необходимости высланы вертолеты. Так что формально все четыре перевозки, конечно, подстрахованы, и все-таки это обычное прикрытие. Обычное. Для серьезного, основательно разработанного налета явно недостаточное. Явно.

Разговоры в эфире. Перекличка постов, мелкие происшествия по городу, переговоры по СКАМ. Весь его расчет и все надежды сейчас только на них, на эти разговоры в эфире. Голубая мечта, что Семенцов еще до четырех возьмет банду с микрофоном («Вы окружены, сопротивление бесполезно!») у «Судостроителя». Это, скорее всего, голубая мечта. Если налет действительно организован серьезно, то он может произойти в любой точке города. А это значит, что он сам конечно же напасть на следы банды в первые минуты налета не сможет. Ровнин убрал громкость приемника; теперь голоса звучали приглушенно. Навстречу не спеша двигались дневные улицы, и он вдруг подумал, что за два с лишним месяца в Южинске он так и не успел по-настоящему их рассмотреть.

Вот по сторонам потянулись двухэтажные домики из побуревшего кирпича. Ровнин понял, что это последние дома города; на табличках написано: «Улица Ветеранов», а улица Ветеранов замыкает окраину и заканчивается лесопарком. Дорога, ведущая сквозь лесопарк, выходит на развилку. От развилки — прямой путь на аэропорт. Направо начинается Приморское шоссе; пройдя вдоль линии пляжей, у порта оно сворачивает в город. Налево идет Московское шоссе. Оно начинается уже за чертой города и ведет на север.

Мелькнул в зелени и остался сзади последний двухэтажный домик, и сразу же за ним начался лесопарк. Въехав под кроны деревьев, Ровнин прислушался к фону в приемнике. Голоса звучат почти непрерывно, иногда накладываясь и перебивая друг друга. Все, что он пока услышал, — это главным образом переговоры постов ГАИ и доклады о мелких происшествиях. И только один раз он услышал экстренное сообщение о наезде: на углу Большой Садовой и улицы Нестерова грузовая машина сбила велосипедиста. Позже постовой инспектор сообщил, что пострадавший доставлен в больницу. Следить за всеми сообщениями на диапазоне УВД было трудно; еще трудней было отделять сообщения друг от друга. Но Ровнин понимал, что если он и может на что-то рассчитывать, то только на эти монотонные и непрерывные переговоры.

Проехав первые километры по лесопарку, Ровнин совсем сбавил скорость. Асфальтированная дорога проходила под нависшей над ней листвой, в окна залетал чистый лесной ветер. Движение здесь было стеснено, и Ровнину дважды пришлось прижаться к бровке, чтобы сначала пропустить просигналившее такси, а потом — тяжелый, заполненный пассажирами рейсовый «Икарус».

Перед развилкой дорога круто пошла под уклон. Вынырнув из-под деревьев, Ровнин повернул машину на стрелку с надписью: «Аэропорт — 11 км». По дороге на аэропорт впереди все как будто распахнулось. Приморское и Московское шоссе, расходящиеся в обе стороны, остались сзади. Дорога на аэропорт была четырехрядной, она шла по открытому полю и просматривалась со всех сторон. Сейчас в приемнике были громко и отчетливо слышны переговоры автоинспекции. Как он вскоре понял, говорили с открывшегося впереди стационарного поста ГАИ. Доехав до стеклянной будки поста, Ровнин развернулся к городу; чуть притормозил около стоявшего у обочины старшины с жезлом. Тот никак не прореагировал: наверняка он знал эту машину. Снова доехав до развилки, Ровнин на этот раз повернул налево, на Приморское шоссе.

Ветер стал прохладнее — дорога выходит к морю. Ровнин хорошо представлял себе эту дорогу вдоль пляжей, он помнил всю прибрежную линию, до последней прогулочной станции и прокатной базы. Значит, мимо пляжей он на той же скорости доедет до порта и потом снова по тому же маршруту еще раз пересечет город. Да, если бы это была обычная преступная группа, все пляжи до самого порта можно было бы смело считать для налета мертвой зоной. Но они хорошо знакомы с психологией, и доказательство — налет на инкассаторов у торгового центра. Знакомы и отлично понимают, что такое страх. Они и рассчитывают главным образом на страх. На страх, на панический ужас, который, как столбняк, охватывает безоружных людей, на которых направлено оружие. Оружие гипнотизирует, он знает. Ведь при втором налете весь их расчет был главным образом на страх, и, увы, этот расчет сработал.

«Сработал», — подумал Ровнин, разглядывая из окна загорелые тела, брызги прибоя, слушая музыку транзисторов. Единственным, кто тогда попытался сломать этот расчет, был Лешка. Лешка знал, что нет больших трусов, чем те, кто рассчитывает на страх безоружного перед направленным на него стволом. Просто этот страх надо хоть кому-то преодолеть, и тогда тем, кто на него рассчитывает, конец, хана. Но на этот раз все получилось наоборот. Хана пришла Лешке, потому что Лешка чуть-чуть не успел. Чуть-чуть.

Наконец пляжи кончились, шум стих, полоса гравия постепенно сошла на нет. Мимо потянулся высокий забор порта. Ровнин повернул к городу и минут через десять снова выехал в центр. Второй раз миновав «Большевичку» и «Сельмаш», он повернул на знакомую уже улицу Ветеранов. И здесь, среди шума в эфире, услышал продравшийся сквозь переговоры голос: «Внимание, говорит четырнадцатый! Всем постам ГАИ и ПМГ. Говорит четырнадцатый. На развилке при въезде в аэропорт тяжелая авария. Столкнулись машина инкассаторов и фургон «Мебель». Повторяю. На развилке при въезде в аэропорт тяжелая авария. Столкнулись машина инкассаторов и фургон «Мебель».

Место аварии оказалось метрах в двадцати от развилки, как раз там, где кончались деревья. Затормозив, Ровнин прежде всего увидел съехавший в кювет большой грузовик-фургон с надписью на бортах: «Перевозка мебели». Кабина грузовика была пуста, дверца со стороны водителя открыта. У обочины стоял мотоцикл ГАИ с коляской, за ним виднелась машина инкассаторов: представлявший сейчас собой жалкое зрелище защитного цвета «рафик» с искореженным левым боком и выбитыми стеклами. Правая дверца кабины микроавтобуса была открыта. В кабине Ровнин увидел двух инкассаторов. Казалось, оба сидят совершенно спокойно, будто ничего не случилось. У распахнутой двери микроавтобуса стоял немолодой старшина милиции, тот самый, которого Ровнин видел на обочине, разворачиваясь у будки ГАИ. Подойдя к «рафику», Ровнин прежде всего осмотрел инкассаторов и понял: оба в тяжелом состоянии и вряд ли в ближайшее время придут в себя. Он повернулся к старшине. Из-под козырька на него глянули маленькие, окруженные сетью морщин глаза. По одному этому взгляду было видно, что старшина — хват.

— Семнадцатый оперативный, — Ровнин показал удостоверение. — Это «аэропортовская»?

— Она, — с досадой сказал старшина.

— Где инкассаторская сумка?

Ближний из инкассаторов открыл глаза. Лоб его был сизо-черным после удара о стекло, из носа густо текла кровь.

— Сумку… взяли… — сказал он.

Все ясно. Надо торопиться. Каждая секунда сейчас на счету. Инкассатор попытался что-то сказать и — закрыл глаза.

— Вызвали скорую? — спросил Ровнин.

Старшина кивнул:

— Еще у будки.

Почему у будки? Что, старшина узнал об аварии не здесь?

— Вы что, не сами обнаружили аварию?

— Мне сказал о ней шофер такси. Он видел, как они столкнулись.

— Где этот шофер?

— Задержан. В будке сидит.

— Что, он и налетчиков видел?

— Нет, он не понял, что это налет. Только видел, как люди выходили из автофургона. Хотел остановиться, чтобы оказать помощь, но решил доехать до меня.

— Срочно вызовите его! Пусть его подвезут сюда. Вы поняли — срочно!

— Слушаюсь! — старшина включил рацию, заговорил вполголоса: Десятый! Десятый, четырнадцатый вызывает! Серега? Сергей? Сергей, это я! Шофер такси там? Ну — который сообщил? Давай срочно его сюда, на развилку! Срочно, ты понял! Быстро!

Ровнин пригнулся к инкассатору, достал платок. Осторожно вытер кровь. Среагировав, инкассатор вздрогнул и открыл глаза. Глаза инкассатора сейчас почти бессмысленны. Да, поломало его изрядно.

— Потерпи, — сказал Ровнин. — Сейчас приедет скорая.

Значит, они были на автофургоне? А потом? Потом, потом. Может быть, пересели на другую машину, подготовленную заранее? Пересели… Если так, то куда они поехали? По Приморскому шоссе? К пляжам? Или по Московскому?

— Говорить можете? — спросил Ровнин.

Инкассатор утвердительно закрыл глаза.

— Как они вас?

— Навстречу… — еле слышно сказал инкассатор. — Через осевую…

Значит, фургон «Мебель» ехал навстречу. И ударил. Не совсем в лоб, а под углом. Шофер успел отвернуть, но это не спасло. Выбрано самое удобное место — кругом лесопарк, впереди развилка.

— Вы их видели? Сколько их было?

— Кажется… Трое… Или четверо… — прошептал инкассатор.

Трое или четверо. Скорее, четверо. А «или» — потому что четвертый наверняка сразу побежал к запасной машине, вот только куда. Четвертым должен быть «Шофер».

— Лица их вы видели? Я спрашиваю, лица налетчиков вы видели?

— Д-да, — инкассатор еле шевелил губами. — В-видел.

Значит, на этот раз они были без масок; вот только куда же они делись? Вряд ли они рискнут скрываться в лесопарке, слишком много народа кругом. Их наверняка ждала машина.

— Вы видели, куда они скрылись?

Инкассатор кивнул:

— Кажется… к развилке… через лес…

— Куда? Туда? — Ровнин показал налево. — Или в другую сторону? Налево? Или направо?

Молчит. Плохо, если он не ответит.

— Вы слышите? Куда они побежали? Налево?

— Н-нет… — губы инкассатора чуть шевельнулись. — Направо.

Направо. Значит, если у них была запасная машина и она была укрыта в лесу с правой стороны от выезда на развилку, они могли поехать только направо, по Приморскому шоссе. Только направо, в город, и не иначе. Что же, они сами полезли в западню? Впрочем, почему в западню? Может быть, они просто решили раствориться среди загорающих на пляже. Инкассатор как будто отключился. Осматривая панель управления, баранку, сиденье в надежде, что остались хоть какие-то следы, Ровнин попытался прикинуть, сколько прошло времени с момента налета. Примерно десять — двенадцать минут. Если они пробежали через лес к приготовленной заранее машине, от одиннадцати надо отнять минуту, ну, две. Остается девять. Округляем — значит, у них с самого начала было чистых десять минут на то, чтобы оторваться от погони. На машине с обычным мотором это километров двенадцать — пятнадцать. Приличная фора. Да еще его заминка здесь. Они успели уехать, вот только куда? К пляжам? Или к Москве? Треск мотоцикла. В коляске — парень лет тридцати с усиками и бакенбардами, за рулем совсем молодой лейтенант.

— Вот, — старшина кивнул на коляску. — Он мне сообщил.

— Вы видели столкновение? — спросил Ровнин.

— Да, — парень вышел из коляски. — Я сначала услышал удар. А потом вижу, фургон прямо в лоб «рафик» саданул. Хорошо еще, скорость небольшая. Обе машины — в кювет. Я хотел сначала остановиться, ну а потом думаю, там люди все равно есть, они из фургона вылезли, и рванул к посту.

— Четырнадцатый! — заговорили сразу обе рации, у старшины и у лейтенанта. — Четырнадцатый, Волна вызывает! Вы слышите, четырнадцатый? Волна вызывает!

Это СКАМ.

— Волна, я семнадцатый-оперативный, вы меня поняли? — пригнувшись, сказал Ровнин в микрофон старшины. — Я семнадцатый-оперативный, нахожусь на месте аварии, это налет, выясняю обстоятельства налета! Сейчас свяжусь с вами, не уходите с волны, вы поняли меня, Волна?

— Понял вас, семнадцатый-оперативный. Жду.

Ровнин повернулся к водителю такси:

— Вспомните: когда вы выезжали на развилку, вы не видели машины, стоявшей у обочины?

— Машины? — парень задумался.

Если он не сообщник, он должен был что-то увидеть. Хотя они вполне могли поставить эту машину за деревьями.

— Видел, — сказал парень. — Точно, видел машину, справа стояла, на обочине, на Приморском. В кустах.

Парень — сообщник, потому что уж очень все складывается.

— Какая машина?

— Легковушка, «Москвич» или «Жигули», я не разобрал, спешил.

Не разобрал, спешил. Натяжка, потому что любой водитель такси обычно отличает «Жигули» от «Москвича».

— Не помните, какого цвета?

— Кажется, темно-синего. Да, темно-синего.

Наводка? Теперь уже трудно понять, наводка это или нет. И все-таки теперь уже наоборот кажется, что парень этот чист.

— Номер машины не заметили?

Парень прищурился:

— Да я вот все вспоминаю. Даже в будке сидел, вспоминал. Не помню номера.

— Может быть, все-таки вспомните?

— Ч-черт, — парень вжал голову в плечи. Зажмурился. — Что-то такое… Первые две цифры, кажется, сорок один. Четверка и единица.

— Четверка и единица?

— Как будто, но точно не помню.

Четверку и единицу он помнит, а марку машины не разобрал. Ладно, больше из этого парня ничего не выжмешь. И еще: он, скорее всего, все-таки не сообщник. Ровнин снова пригнулся к микрофону старшины:

— Волна, я семнадцатый-оперативный! Как меня слышите?

— Слышу вас хорошо.

— По показаниям свидетелей и потерпевших, на развилке около двадцати — двадцати пяти минут назад совершено ограбление машины, проводившей перевозку в аэропорт. После столкновения трое или четверо налетчиков, похитив сумку с деньгами, скрылись, возможно, на легковой машине «Москвич» или «Жигули» темно-синего цвета, первые цифры номера — сорок один, четверка и единица. Как поняли?

— Все понял отлично. Темно-синяя легковая машина, первые две цифры сорок один.

— Правильно. Есть предположение, что машина ушла по Приморскому шоссе в сторону города.

Сейчас он должен на полной скорости ужом, змеей, как угодно, но разыскать эту темно-синюю легковушку, которая оторвалась от него теперь уже примерно на тридцать минут.

— Лейтенант! — крикнул Ровнин, кинувшись на сиденье и отжав сцепление. — Дальше держите связь сами! И держите место, поняли?

— Так точно, понял.

Доклад лейтенанта СКАМ Ровнин услышал, уже поворачивая на развилке в сторону пляжей. Выжав из мотора все, что только мог, он услышал, как радиоконтроль оповестил все ПМГ о темно-синей легковой машине, ушедшей в город.

Он мчит по шоссе, обгоняя машины. Вот впереди «Волга»; чуть отпустил ее; чувствуется соотношение скоростей; пауза; бросок влево по осевой на третьей скорости; обгон; тут же резкий бросок вправо; торможение. Этот старый и проверенный способ обгона, систему вождения машины «лесенкой» Ровнин хорошо изучил, не раз отрабатывал специально, поэтому сейчас шел по Приморскому шоссе к городу довольно легко, обгоняя все идущие впереди машины. Единственное, что требуется здесь, — это чувство паузы и ритма, иначе рискуешь врезаться на третьей скорости во встречный поток. Остальное уже зависит от техники вождения. Такси впереди; учел скорость; поймал паузу; бросок влево; вправо; торможение. И снова: впереди тяжелый «БелАЗ»; учел скорость; паузу; бросок влево; вправо; торможение. Пройдя на непрерывном обгоне по Приморскому шоссе около минуты, Ровнин встретил пока только одну темно-синюю машину — идущую на средней скорости новую, верней всего, учрежденческую «Волгу» с единственным водителем. Решив, что учитывать ее не стоит, тем более что ею все равно займется ближайший же пост, и продолжая обгонять машины, Ровнин вдруг понял, что совершенно не уверен в том, куда же они должны были поехать. В город? Или от города?

В город… Но ведь они должны понимать, что город для них — это кольцо. Замкнутое кольцо и блокировка, то есть самая что ни есть западня, если только им не удастся незаметно бросить машину. Тогда у них появится серьезный плюс: пляжи. Многокилометровые пляжи с тысячами отдыхающих.

От города… Это значит, что «кольца» уже нет, и перехватить машину смогут только посты ГАИ или вертолет. Но вертолета пока еще нет, и неизвестно, когда он будет, а они уже уходят. Пост же ГАИ — это всего только пост ГАИ. Не больше, если учесть четыре автомата.

Впереди показался знак разворота. И вдруг Ровнин понял, отчетливо и ясно: вот здесь они должны были развернуться. Должны были, обязаны были. Вот здесь, на этом развороте. Развернуться и уходить от города по Московскому шоссе. Если бы он был на их месте, он обязательно развернулся бы и поехал назад, сбив тем самым с толку преследователей.

До разворота остается около двухсот метров. Значит, если он сейчас не угадает и развернется впустую — все, они окажутся отрезанными от него где-то в городе. Правда, в городе они в любом случае будут иметь дело с Семенцовым и с хорошо отлаженной сетью ПМГ.

До разворота меньше ста метров. Разворачиваться? Хорошо. Но если они поедут в город и им удастся где-то незаметно остановиться, раздеться и лечь на пляже, у них будет огромное преимущество. Машину можно будет найти, но попробуй поищи их самих среди тысяч голых тел. Правда, не так легко незаметно выйти из машины, раздеться и лечь. Решай. Решай, Ровнин. Нет. Если они все продумали серьезно, то и раздеться, и затеряться на пляже они вполне смогут. И все-таки. Все-таки разворот. Так и не успев просчитать все до конца, не успев взвесить, что и как, Ровнин резко затормозил и развернулся. И почти тут же в приемнике среди многих незнакомых голосов, вызовов и откликов он услышал знакомый голос и понял, что это голос Семенцова:

— Семнадцатый! Семнадцатый, говорит третий! Семнадцатый, где находитесь в настоящий момент? Семнадцатый, отзовитесь!

Семенцов. Его голос. Ровнин представил себе, как сейчас весь город, все посты, вся отработанная за эти месяцы система блокировки пришли в движение. Перекрыты магистрали; выставлены группы захвата; проверяются и останавливаются все подозрительные машины. Судя по вызову Семенцова, налетчиков пока еще не нашли.

— Семнадцатый! — повторил голос в приемнике. — Семнадцатый, вас вызывает третий! Я — третий! Отзовитесь!

Все так же, лесенкой, угадывая паузы во встречном движении, Ровнин продолжал обгонять машины, понимая, что с каждой секундой удаляется от города. Что он может ответить Семенцову? «Думаю, они уходят по Московскому шоссе, следую в этом направлении?» Но ведь они вполне могут вести радиоконтроль за эфиром. Вполне. Поэтому сейчас грамотней будет не сообщать Семенцову ничего конкретного.

— Семнадцатый! Семнадцатый, я третий! Вы слышите меня?

— Слышу вас, третий, — сказал Ровнин. — Я — семнадцатый, слышу вас хорошо. Нахожусь недалеко от места аварии. Прошу разрешения на самостоятельные действия.

Кажется, он все сказал правильно. Семенцов должен, обязан понять, в чем дело. Обязан, если он действительно профессионал. А скажем, что-то указывать ему сейчас, объяснять, скажем, что надо перекрывать не только Приморское шоссе, но и Московское, будет лишним. Семенцов должен знать все это и без него.

— Как меня поняли? — спросил Ровнин. — Третий, как поняли?

Грузовик впереди; поймать паузу; бросок влево; вправо; можно увеличить скорость, впереди свободное пространство. Почему не отвечает Семенцов?

— Семнадцатый, я — третий! — наконец отозвался Семенцов. — Понял вас хорошо. Действуйте. Только держите меня в курсе.

Начальник ОУРа колебался — поэтому долго не отвечал. Бежевые «Жигули» впереди; поймать паузу; обгон; снова втиснуться в общий поток. Кажется, Семенцов все понял, больше того, кажется, полковник даже понял, что он преследует их сейчас вне города. Ровнин продолжал обгон, всматриваясь вперед. И вот, только он подумал, что вдруг все напрасно и напрасно он вышел на это шоссе, как увидел мелькнувшее впереди темно-синее пятно. Еще через несколько секунд он понял, что это явно легковая машина. Он прибавил скорость, внимательно следя за тем, как она идет. Идет средне. Теперь уже она всего в ста метрах впереди. Кажется, это «Москвич». Методично приближаясь к идущему теперь совсем близко впереди темно-синему «Москвичу», Ровнин попытался рассмотреть, сколько же людей в машине. Как будто трое. Да, трое. Причем как минимум одна из них женщина. Она сидит рядом с водителем. Очень похоже, что и на заднем сиденье тоже женщина. Ровнин обогнал последнюю машину отделяющую его от темно-синего «Москвича», Газ-24. «Москвич» — вот он, прямо перед ним. Номер не тот, 85-63. Ни четверки, ни единицы, но в принципе номер у них вполне может быть съемным или переворачивающимся.

На обочине стоит мотоцикл ГАИ. В нем два милиционера; остановившись, они наблюдают за машинами. Хороши — никакой реакции на темно-синий «Москвич». Почему? У них нет рации? Или из-за номера?

Мираж. Просто мираж. Если рассудить спокойно, за чем он сейчас гонится? Может быть, ничего похожего, никакой «темно-синей легковушки» вообще и не было. Запросто не было. Ведь вся его погоня основана на показаниях водителя такси. Но водителю такси все это могло просто показаться. Уж насчет номера и говорить не приходится, ошибиться в номере — раз плюнуть. Почему все-таки он пока встретил только один мотоцикл ГАИ? Что, в УВД не сообразили, что нужно «держать» и выезды? Семенцов наверняка должен был это сообразить.

Некоторое время Ровнин вел свою машину на одной скорости рядом с темно-синим «Москвичом», внимательно разглядывая водителя и пассажиров. Белесые волосы, хрящеватый нос. Сухощавый, в голубой рубашке с закатанными рукавами. Но главное, этот водитель никак не реагирует на него, не обращает никакого внимания на то, что он едет рядом, вплотную, и внимательно его разглядывает. Женщина, сидящая рядом с ним, верней всего, жена. Полная, в открытом платье, с тщательно уложенной сложной прической. Она вообще совершенно спокойна, сидит, будто стараясь рассмотреть что-то на стекле. Сзади дремлет старушка лет шестидесяти. Конечно, может быть, это — самая обычная семья, а машина здесь явно ни при чем.

Ровнин дал газ и ушел вперед. Проехав по свободному шоссе около километра, после поворота он вдруг наткнулся на длинную колонну машин и сразу понял, что машины стоят у опущенного шлагбаума. Далеко впереди виден пустой переезд. Еще не веря своей неудаче, Ровнин резко затормозил. Впереди, метрах в трех перед ним, стоит потертый «газик» с сельским номером. Слышно, что где-то далеко идет поезд, но именно «где-то». Главное, он никак не может разглядеть отсюда всю колонну, и непонятно, есть ли там что-то темно-синее. Выходит, все его ухищрения, погоня, лесенка, скорость — все это потеряло сейчас всякий смысл. Не говоря о том, что если он угадал и они успели проскочить шлагбаум раньше, то сумеют оторваться от него уже прилично, восстановив разрыв в полчаса, если не больше. А там свернут на какой-нибудь проселок. Значит, он может спокойно возвращаться в город. Потому что если их и будут сейчас ловить, то уже другие.

Ждать, пока пройдет состав и поднимется шлагбаум, пришлось около пятнадцати минут. За это время сзади, за его машиной, выстроился целый хвост. Через машину за ним остановился уже знакомый ему темно-синий «Москвич» номер 85-63. Ровнин посмотрел на часы: пятнадцать минут пятого. Да, пока все складывается как нельзя хуже. Причем, судя по переговорам в приемнике, в городе их пока тоже не нащупали. Это называется — крупно не везет. И вот, когда колонна наконец медленно тронулась и Ровнин попытался отогнать мысль о том, что он должен вернуться в город, он вдруг явственно услышал сзади и наверху ровный гул. Он не сразу понял, что это вертолет, а когда понял и выглянул, то разглядел на хвосте низко проплывшего вертолета цифры патрульной милицейской службы. И почти тут же Ровнин увидел впереди, в начавшей не спеша растягиваться колонне, темно-синие «Жигули». Связаться же сейчас с вертолетом он не может: во-первых, он не знает позывных, во-вторых, налетчики могут прослушивать эфир. Он опять пошел лесенкой и понял, что минут через десять нагонит эти темно-синие «Жигули». Правда, он пока не понимал, почему они идут так медленно. Маскируются? Вглядываясь в синее пятно впереди, Ровнин почувствовал прилив сил, почти радость. «Чему же я радуюсь?» — подумал он. — Ведь если в темно-синих «Жигулях» сидят они, то, как только я их догоню, сразу же наверняка последует схватка. Перестрелка, и перестрелка серьезная, не на жизнь, а на смерть». И тем не менее, прислушавшись сейчас к себе, он почувствовал радость. Да, он обрадовался; постепенно он понял, что обрадовался, по-настоящему обрадовался не возникновению темно-синих «Жигулей», а вертолету. Хотя ясно, что ждать сейчас помощи от этого вертолета, который, жужжа, плывет уже где-то впереди, смешно. Ведь вертолет — наверху, и на его борту наверняка никто сейчас даже и не знает, что пролетает над машиной Ровнина. Но глухим жужжанием, доносящимся сверху, вертолет сейчас говорил ему, что Семенцов понял его туманную фразу и догадался, что он выехал на Московское шоссе. Вот до темно-синих «Жигулей» осталось около десяти машин, теперь семь, пять. Продолжая обгон, Ровнин одной рукой открыл лежащий рядом на сиденье кейс и развернул тряпку, в которую был завернут «Малыш». Если в темно-синих «Жигулях» — о н и, то по тому, как он приближается к ним, то и дело вылетая на встречную полосу, они вполне могут понять, что это погоня. Значит, стрельба может начаться с ходу, как только он поравняется с темно-синей машиной. Правда, сначала он попробует обойтись пистолетом, но не исключено, что придется взяться за автомат. Три машины впереди. Обгон. Две. Обгон. Одна. Ровнин разглядел наконец номер «Жигулей»: 88-52. Не тот. Опять ни четверки, ни единицы. Он обогнал последнюю отделявшую его от «Жигулей» грязно-зеленую потертую «Ниву». Пристроился сзади, вгляделся. Кажется, снова мимо. За рулем «Жигулей» сидит какой-то сжавшийся толстяк. Рядом женщина, на коленях у нее мальчик лет шести-семи. Да, это не то.

Ровнин нагнал темно-синие «Жигули» и пошел с ними рядом, окно в окно. Машина шла медленно, не больше пятидесяти километров, и их, идущих рядом обходили теперь все машины. Ровнин посмотрел на толстяка. Толстяк посмотрел на него. Толстяку этому лет тридцать пять. Маленький нос. Надутые щеки. На голове — не первой свежести белая кепочка. Интересно, что же это в глазах у толстяка. Что же? Даже мороз пробегает по коже. Жалко человека. Кажется, в глазах у этого толстяка сейчас самый настоящий ужас. Смертельный страх. Что же с ним? Зрачки расширены, губы дрожат. Да и с женщиной, с ней тоже происходит что-то непонятное. Обхватила мальчика, вцепилась в него так, будто его сейчас у нее вырвут. Ей лет тридцать, и лицо как будто очень приятное, если бы не испуг. Что же с ними? Ну и ну! Впечатление, что им секунду назад кто-то приставил нож к горлу. Или прицелился в лоб. Толстяк смотрит так, будто чего-то ждет. Вот судорожно отвернулся. Глотнул слюну. Выждал. Снова смотрит. В глазах у него ужас, застывший ужас. Даже непрофессионал понял бы, что здесь что-то не то. Ровнин нащупал пистолет. Может быть, они тут же? Сидят, спрятавшись под сиденьями? Несколько мгновений он пытался даже не разглядеть, а почувствовать, есть ли еще кто-то в машине. Нет, кажется, кроме этого толстяка и женщины с ребенком в машине никого нет. Ровнин поднял руку и ладонью показал толстяку: прижмитесь к обочине, остановитесь. Спросил кивком: понятно? Толстяк кивнул в ответ: понятно. Свернул к кювету, затормозил. Поставив свою машину впереди темно-синих «Жигулей», Ровнин подошел к левой передней дверце:

— Что с вами? У вас что-то случилось?

— Н-нет, — запинаясь, сказал толстяк.

Женщина, обхватив мальчика, повернулась к Ровнину. Кажется, она смотрит на него сейчас чуть ли не со злостью. Да, она явно его тихо ненавидит. Реакция. Естественная реакция на длительный испуг.

— То есть д-да, — толстяк сглотнул слюну.

— Что значит — «да», «нет»? Это ваша машина?

— Коля! — сказала женщина. — Коля!

Толстяк глянул на нее и тут же снова повернулся к Ровнину. Мальчик, тот весь дрожит. Что же случилось? Надо их как-то успокоить. Ровнин достал удостоверение:

— Я из милиции. Что случилось?

Женщина вдруг заплакала, прижавшись к мальчику. Выдавила дрожа:

— Они… они же… м-могли нас убить…

Бухнуло, застучало лихорадочно: они. Это налетчики, и он у них на хвосте. Значит, нельзя терять ни секунды. Тут же краем уха Ровнин засек, что жужжание вертолета постепенно исчезает. Вот оно совсем исчезло: вертолет ушел куда-то вперед и в сторону.

— Объясните: кто «они»?

Толстяк умоляюще посмотрел на жену, прижал руку к груди. Его губы лихорадочно прыгают.

— Я сейчас все расскажу. Они заставили нас остановиться. Они ехали на вот этой машине. Показали пистолет. Я остановился. Они говорят: мы из милиции. Говорят, перелезайте и садитесь в эту машину. И езжайте, только медленно.

— Коля, я же тебе с самого начала сказала, что они не из милиции, прошептала женщина.

— Откуда же я знаю, если угрожают пистолетом? — взвизгнул толстяк. И если со мной ребенок? Откуда?

— Коля! — лицо женщины сморщилось.

— Спокойней! — приказал Ровнин. — Спокойней!

Окрик подействовал, толстяк удивленно посмотрел на него и вжал голову, будто боялся, что Ровнин его сейчас ударит.

— Сколько их было?

— Четыре человека.

Значит, это они, и они сейчас уходят.

— Мам! — дрожа, сказал мальчик.

— Володенька, молчи, — женщина прижала его к себе.

Мальчик уткнулся ей в грудь и выдавил:

— Мам, мне страшно.

— Молчи, маленький. Молчи, — женщина погладила его по голове.

— Какого цвета ваша машина? Какая марка? — спросил Ровнин.

— «Жигули». У нас тоже «Жигули», только желтого цвета, — сказал толстяк. — Знаете, этот цвет называется «банан».

Банан. Но ведь он не должен упускать и эту темно-синюю машину, потому что она — улика. Черт, сейчас бы сюда тот мотоцикл ГАИ, с двумя инспекторами. Где они?

— Номер вашей машины?

— Номер 16-05.

Ровнин обошел темно-синие «Жигули», присел, осмотрел номер. Похоже номер здесь двойной. Он нажал на щиток, потянул, и табличка, поддавшись, сползла с нижней. Магнитные края. Вот он, второй номер, тот, который был, когда машина ждала у развилки: 41-14. Значит, это действительно налетчики и они сейчас уходят вовсю по Московскому шоссе на желтых «Жигулях» номер 16-05. Надо немедленно выходить в эфир. Ровнин вернулся к толстяку:

— Ваше фамилия, имя, отчество?

— Молчанов. Молчанов Николай Петрович.

— Где работаете?

— Механик в СМУ-11 Южинскстроя.

— Николай Петрович, успокойтесь. Преступники будут задержаны, но вы должны оказать нам помощь, и очень простую: никуда не выходить из этой машины, пока к вам не подъедут сотрудники милиции.

На толстяке сейчас лица нет от страха:

— Вы… уезжаете? М-может быть, вы все-таки подождете?

— Не волнуйтесь, я немедленно вызову милицию по радио. Только никуда пока не выходите, сидите здесь и ждите. Хорошо, Николай Петрович?

— Хорошо.

Строго говоря, он не имет права оставлять их одних. Ведь это, без всяких сомнений, машина налетчиков. Но выбирать сейчас не приходится. Ровнин бросился в свою оперативку, дал полный газ. Эфир. Эфир забит прилично. Ничего, можно попробовать прорваться. Он щелкнул тумблером:

— Третий! Третий! Третий, вас срочно вызывает семнадцатый! Третий! Вас срочно вызывает семнадцатый!

Ответа нет. Надо продолжать обгон. Может быть, они уже свернули на проселок и где-нибудь спрятали машину? Ладно. Думать об этом сейчас все равно бесполезно.

— Третий! Третий, вы слышите меня? Я — семнадцатый!

В эфире слышны переговоры ПМГ и СКАМ, но Семенцов не отзывается. Пошел обгон. Впереди — целая вереница грузовиков с кирпичом. Ну, лесенка, выручай. Выручай, родная. Полная скорость; влево; выждал паузу; вправо. Пристроился, и снова: влево — пауза — вправо. Грузовики уже сзади. Сейчас надо обгонять все машины, которые попадутся на пути; все, которые пока отделяют его от желтых «Жигулей» N 16-05. Вот «газик» с брезентовым верхом. Рывок влево; вправо; торможение; есть «газик». Мешается автобус. Рывок влево; вправо; автобус сзади. Снова — влево… Вправо… Торможение… Лесенка. Лесенка, выручай! Шоссе надвигается, и впереди, по противоположной полосе, плывет навстречу непрерывный поток машин. Лето, ничего не поделаешь. Только бы они не свернули на проселок.

— Третий! — начал злиться Ровнин. — Третий, я — семнадцатый, отзовитесь! Третий, вас срочно вызывает семнадцатый! Всем постам! Вызовите третьего! Всем постам! Вызовите третьего!

Что с Семенцовым, ведь должен же он следить за эфиром и предполагать хотя бы, что он его вызовет? Черт, теперь путь заслонил плечевой трейлер. Обходить такую махину — замучаешься.

— Третий! Третий, отзовитесь, я — семнадцатый!

Наконец-то голос Семенцова:

— Семнадцатый, я — третий, что случилось? Слышу вас! Семнадцатый, где вы? Я — третий!

Легче, теперь намного легче; насчет же возможного радиоконтроля со стороны налетчиков — плевать, пусть слушают. Потом, они давно уже на чужой машине, так что вряд ли могут вести радиоконтроль, едва ли в чужой машине есть специальный приемник.

— Третий, я — семнадцатый! Сообщаю: следую за налетчиками по Московскому шоссе, интервал между нами пока примерно минут пятнадцать. Нахожусь в районе двадцатого километра. Угрожая оружием, они пересели в постороннюю машину. Как меня поняли?

— Хорошо вас понял.

— Налетчики в машине «Жигули» желтого цвета, оттенка «банан», номер 16-05. Их бывшая машина, темно-синие «Жигули» с двойным съемным номером, стоит у девятнадцатого километра. В этой машине люди, которых налетчики туда пересадили, муж, жена и ребенок. Срочно займитесь этой машиной. Как поняли меня?

Но они-то, они вполне могут рассчитывать, что он не знает не только о желтой, но даже о темно-синей машине.

— Все понял, машиной займемся, — ответил Семенцов. — Номер у нее какой?

— Номер двойной, на съемной магнитной табличке номер 88-52, под ней 41-14.

— Понял. 88-52 и 41-14. Почему вас не нашел патрульный вертолет?

— Не знаю. Попросите его немедленно связаться со мной, я в районе двадцатого километра. Пусть проверит шоссе и прилегающие дороги и сообщит обо всех желтых легковых машинах, двигающихся от Южинска в пределах тридцати — сорока километров. Как поняли?

— Вас понял. Позывные вертолета — «Крыша-девять». Немедленно сообщаю ему о вас. Перейдите на резервную волну, вам будет легче.

— Хорошо, понял. Перехожу на резервную волну.

Ровнин чуть сдвинул ручку настройки. Сразу стало тихо. Только фон. Интересно, сколько желтых машин может оказаться впереди? Желтый цвет не очень хорошо проглядывается в дальномер. Впрочем, они ведь могли еще раз поменять машину. Очень даже могли, точно таким же способом.

— Семнадцатый, — близко сказали в приемнике. — Семнадцатый, я «Крыша-девять», как меня слышите?

Это вертолет.

— «Крыша-девять», я — семнадцатый, — сказал Ровнин. — Слышу вас хорошо. Где вы?

— В районе Люсиновки.

Махнули. Это примерно в пятидесяти километрах отсюда.

— Вам передали просьбу о желтых машинах?

— Да, передали. Видим под собой желтую легковую машину похожего оттенка, вернее всего, «Москвич», движется в общем ряду. Больше желтых легковых машин под нами пока нет.

— Сообщите о ней ближайшей ПМГ и вернитесь чуть назад, примерно в район двадцать второго — двадцать пятого километра. Продолжайте наблюдение.

— Понял вас хорошо. Возвращаемся, продолжаем наблюдение.

Нет, это должны быть «Жигули». А может быть, им и нет никакого смысла сворачивать на проселок. Нет — из-за вертолета, которому легче будет их там увидеть.

Ровнин по-прежнему шел на полной скорости, продолжая обгон. Он непрерывно отжимал то тормоз, то сцепление, переводил рукоятку скорости, то прибавляя, то сбавляя обороты, то разгоняя мотор, то резко тормозя. Так он ехал довольно долго — и вдруг, когда он меньше всего ожидал этого, увидел впереди, совсем близко, желтые «Жигули».

«Жигули» стояли на обочине, и при подъезде ему показалось, что в машине как будто никого нет. Вглядевшись, Ровнин понял, что это не просто обочина, а небольшая стояночка на шоссе, крохотный асфальтовый прямоугольник. Номер? Номер тот самый: 16-05. Ровнин затормозил и огляделся: сразу за обочиной тянется пышный летний луг, примятостей на нем как будто не видно, за ним, метрах в пятидесяти, идет волнами густой садовый кустарник. Может быть, они спрятались в кустарнике? Нет, вряд ли, прятаться там и терять преимущество в отрыве им как будто не имеет никакого смысла. Тогда что же? А ведь вполне может быть, что они могли держать здесь, на этой стоянке, еще одну подготовленную ими машину. И уехать на ней, уже с гарантией. Значит, они от него все-таки оторвались. Ровнин огляделся — мимо в обе стороны идут машины, и больше никого кругом, только поле и кустарник. Никого, кто мог бы сказать, что происходило несколько минут назад на этом асфальтовом пятачке. Нет, он должен продолжать поиск. Должен продолжать движение лесенкой, обращая теперь внимание на все машины, в которых сидят четверо или пятеро мужчин. Пятеро — потому что пятый мог их ждать в машине на стоянке. Четверо или пятеро мужчин в одной машине — довольно редкий расклад. Он так и сделает. С сожалением оглянувшись на желтые «Жигули», Ровнин отъехал и сразу же вызвал вертолет.

Теперь уже придется все сообщить открытым текстом: счет идет на секунды.

— «Крыша-девять!», «Крыша-девять», я — семнадцатый! Как меня слышите?

— Слышу вас хорошо.

— На обочине в районе двадцать пятого километра обнаружил желтые «Жигули» номер 16-05 без пассажиров. Предполагаю, что налетчики бросили эту машину и пересели в другую, подготовленную заранее. Как меня поняли?

— Понял вас хорошо, семнадцатый.

— Продолжаю преследование и поиск всех машин, в которых будут находиться пятеро или четверо мужчин. Прошу передать такое же указание всем заградпостам и ПМГ по Московскому шоссе, а также оперативным силам в районе двадцать пятого километра. Поняли меня, «Крыша-девять?»

— Все ясно, семнадцатый. Ведем поиск машин, в которых сидят четверо или пятеро мужчин.

Ровнин продолжал двигаться лесенкой, следя за потоком машин впереди и старательно оглядывая те, в которых было много пассажиров. Он понял: теперь возможность засечь их на большой скорости резко сократилась, так как ему приходится считать пассажиров в каждой машине. Ну, а если они догадливые? И двое задних, допустим, лягут на пол?

Так он проехал километров пять, проверяя каждую машину. По четыре в машинах сидели довольно часто, но обязательно с женщинами. Трое мужчин и женщина, двое мужчин и две женщины. Наконец он увидел впереди зеленый «Москвич», в котором как будто бы сидели одни мужчины, четверо или пятеро, понять издали было трудно.

«Москвич» шел через несколько машин от него на средней скорости в общем ряду, не пытаясь никого обгонять. Оставив сзади около пяти машин, Ровнин чуть приблизился к этому «Москвичу», пытаясь разобрать, кто же там сидит. Издали ему показалось, что там четверо мужчин, двое впереди и двое сзади. Они? Вполне может быть, что они. Только не надо торопиться. И почему они едут на средней скорости в общем потоке? По идее им надо сейчас уходить на всех парах, так как они должны думать только об одном: как можно дальше оторваться от погони. Должны. А может быть, не должны?

Ведь они наверняка и видели и слышали вертолет. Значит, отлично поняли, что сейчас лучше всего не вырываться из общего потока. Не привлекать внимания. Он обогнал еще две машины. Всмотрелся. Теперь между ним и зеленым «Москвичом» оставались только два грузовика и чуть подальше, прямо за ядовито-изумрудной коробкой, — идущая впритирку к «Москвичу» серая «Волга». Эта «Волга» сейчас сильно ему мешала, так как загораживала номер. Нет никакого сомнения, что в зеленом «Москвиче» сидят четверо, и все четверо мужчины. Может быть даже, там самые мирные люди, но он должен считать, что это может быть вооруженная группа. И действовать соответственно. Жаль, что из-за серой «Волги» он пока никак не может разглядеть номер «Москвича». Но в любом случае надо вызывать вертолет.

— «Крыша-девять», я — семнадцатый, — сказал Ровнин. — «Крыша-девять», вы меня слышите? Где вы?

— Семнадцатый, я — «Крыша-девять», — тут же отозвался голос. Находимся в районе пятидесятого километра. Что у вас?

— Я в районе тридцать первого — тридцать второго. Следую почти вплотную за машиной «Москвич» зеленого цвета. В машине четверо мужчин. Предполагаю, что это налетчики. Предупредите посты и подходите ко мне. Попробую задержать их самостоятельно. Как поняли?

— Понял вас отлично.

— Немедленно сообщите третьему.

— Понял вас. Сообщаем третьему и срочно идем к вам.

Идущий впереди грузовик, будто понимая, что Ровнин спешит, уступил дорогу. Ровнин обогнал его, а заодно и второй грузовик. Теперь его отделяет от зеленого кузова одна серая «Волга». Он по-прежнему никак не может рассмотреть номер. Ну что стоило бы этой «Волге» отстать, самую малость, чуть-чуть. Ясно, что эти четверо давно уже могли заметить его машину и в зеркало, и в заднее окно. Они вполне могли к тому же и понять, кто он такой. Понять или просто насторожиться. Но понять пока, даже если он включит громкоговоритель, они смогут только одно: что он из милиции. Всего только. Не больше. А его в каком-то смысле это даже устроило бы. Пусть они подумают, что он из ГАИ. Сейчас идеально было бы придумать какой-то повод, чтобы попытаться притормозить их. Но какой? Самым лучшим было бы, конечно, придраться к превышению скорости. Но пока они идут, ничего не превышая. Если же он попросит их, допустим, притормозить из-за несуществующего превышения скорости, ни с того ни с сего, они сразу же насторожатся. А впрочем, почему он должен этого бояться? Пусть думают, что он из милиции. Главное, они должны быть убеждены, абсолютно, на сто процентов убеждены, что он не вооружен ничем, кроме пистолета.

Ровнин протянул руку и осторожно переложил «Малыша» на колени. С самого начала его очень привлекала эта идея. Не нужно пока обгонять серую «Волгу» и пусть она прикрывает его от них — иначе они могут догадаться, что он что-то перекладывает и прячет. Ровнин вытащил из-под брюк край рубахи, втянул живот. Взял «Малыша» и втиснул автомат под брюки, под ремень. Заправил рубашку. Не очень удобно, теперь дуло «Малыша» твердо упирается ему изнутри в ногу. Но если начнется схватка и ему придется стрелять по ним из-за укрытия, они не заметят, что у него автомат. Пряча машину за серой «Волгой», Ровнин вытащил пистолет, жестко зажал его между коленями и оттянул предохранитель. Положил пистолет на сиденье, под левую руку.

Проделав все это, Ровнин глубоко вздохнул. Ну что ж. Теперь можно смело обгонять серую «Волгу». Он перевел машину влево, быстро пересек осевую, пристроился за «Москвичом» и сразу же увидел их номер: 45-27.

Все четверо сидят в машине, не оборачиваясь. И справа и слева от шоссе пока тянется поле; справа вдали видны какие-то домики. Нет, схватка сейчас вряд ли начнется. Им нет никакого смысла устраивать затор на шоссе. Ровнин подал чуть влево, прибавил и пошел рядом с зеленым «Москвичом». Все сидящие в машине не обращают на него никакого внимания. Все правильно, если это та самая группа, то так и должно быть. Тех, кто сидит сзади, рассмотреть сейчас трудно, но сидящий рядом с водителем, плотный, лет тридцати, очень похож на «Рыжего». Волосы, выбившиеся из-под голубой туристской шапочки, у него явно рыжеватые. Жаль, что он не видит задних. Лопоухого, или «Маленького», он узнал бы с полувзгляда. Ладно. Они едут и не смотрят на него, но в любом случае надо попытаться их притормозить. Пока не подойдет вертолет. Только вот где этот вертолет? Он пока не слышит даже звука его мотора. Ровнин покосился на зеленый «Москвич» и уловил на заднем сиденье какое-то движение. Кажется, они догадались, что он едет рядом неспроста, и готовятся. Сейчас он скажет им что-нибудь в громкоговоритель. Неважно что — главное, чтобы они поняли, что в его машине установлен громкоговоритель. Голос его при этом должен быть спокойным, даже чуть-чуть ленивым. Пусть думают, что он — разомлевший от жары сотрудник ГАИ. Ровнин включил громкоговоритель:

— 45-27! 45-27!

Никто из них не повернулся, но он уловил, как губы «Рыжего» шевельнулись, и тут же зеленый «Москвич», резко прибавив, ушел вперед. Что ж, теперь у него есть полное основание притормозить их за превышение скорости. Ровнин легко нагнал зеленый «Москвич» уже через несколько секунд. Взял левой рукой пистолет, не поднимая его. Сейчас они вполне могут открыть пальбу. Так и есть: по затылкам сидящих на заднем сиденье он понял, что они быстро и напряженно двигаются, верней всего, готовят оружие. Сказал:

— 45-27, вы превышаете скорость! Остановите машину! 45-27! Немедленно остановите машину, 45-27.

Сидящие сзади пока не оборачиваются, но он хорошо видит их затылки. Так. Водитель отреагировал на его слова: «Москвич» резко прибавил и идет теперь под сотню. Кажется, они всё поняли и стали уходить. Повернут? Да. Свернули вправо и пока уходят от него по обочине, обгоняя общий поток. Его дело сейчас маленькое: не отпускать их ни на метр. И быстро связаться с вертолетом. Ровнин отключил громкоговоритель и сказал:

— «Крыша-девять», я — семнадцатый. Налетчики в зеленом «Москвиче» номер 45-27 обнаружили меня и уходят на полной скорости. Преследую их вплотную. Возможна перестрелка. Как поняли?

— Понял вас хорошо, семнадцатый. Идем к вам. Предупреждены все посты, поднят оперативный отряд, две ПМГ следуют к вам в предельной близости. Мы тоже скоро будем. Держите нас постоянно в курсе, слышите, семнадцатый?

— Спасибо. Попробую.

Поля по краям шоссе кончились. С двух сторон пошли яблоневые и грушевые сады. Выплыл и остался позади указатель поворота направо: «Троицкое — 800 м». Троицкое — это, кажется, поселок и крупный совхоз. Точно, совхоз. И расположен он примерно в десяти километрах от шоссе. Надо ждать, что они сейчас завернут именно туда, потому что у них появился шанс спокойно, без помех, убить его в яблоневых садах. Так и есть. Сворачивают. Зеленый «Москвич» резко вильнул, заюзил, завизжали тормоза. Машина ушла вправо, нырнув в деревья, и Ровнин тут же повернул за ней. Щебенка. Серый, вбитый в высохшую землю щебень, и никого вокруг, одни яблони. Да, они сейчас выжимают из своей машины километров сто сорок. Всё, игрушки кончились, надо стрелять по их протекторам. Только делать это надо на сейчас, а на открытом пространстве, иначе вертолет может их не найти среди деревьев.

— «Крыша-девять», я — семнадцатый, — сказал Ровнин. — Налетчики свернули на щебенку вправо, едут в сторону Троицкого. Следую за ними. Как меня поняли?

— Все ясно, семнадцатый. Сейчас же сообщим об этом ПМГ и держим курс туда.

Наконец сады кончились. Потянулись бахчи. Дыни, тыквы, арбузы. Ровнин взял пистолет левой рукой и включил громкоговоритель:

— 45-27, не усугубляйте свою вину! Немедленно остановите машину! 45-27! Немедленно остановите машину! В противном случае вынужден буду открыть огонь!

Один из сидящих сзади обернулся, и Ровнин сразу узнал в нем лопоухого. Лопоухий некоторое время смотрел на него и наконец поднял на уровень глаз пистолет. Хорошо. Значит, они не принимают его всерьез. Надеются испугать пистолетом. А в случае чего и пристрелить из него же. Чтобы не дай бог, если кто работает рядом, не услышал. Ну что ж, пробуйте, гады. Целься, целься, лопоухий. На такой скорости, через стекло, на щебенке ты не только в меня, ты и в слона не попадешь.

— Немедленно остановитесь, 45-27!

Надо ждать, что они вот-вот затормозят. Ровнин выставил левую руку с пистолетом в окно, целясь в ближнее колесо.

— Остановитесь или стреляю!

Ровнин уловил звук разбитого стекла: это выстрелил лопоухий. Пуля даже не царапнула машину, но лопоухий, целясь, продолжал стрелять, и один выстрел каким-то чудом попал в правую часть лобового стекла. Надо не обращать внимания на выстрелы, самое главное сейчас — поймать момент их торможения. И он поймал, потому что, когда они наконец затормозили, Ровнин успел дать тормоз лишь мгновением позже. Машины пошли юзом, выбивая щебень, и именно в этот момент он успел двумя выстрелами пробить у них оба задних колеса. Пока они открывали двери, Ровнин вывалился из машины и выстрелил в воздух так, что всем четверым пришлось сразу же лечь на землю.

— Сдавайтесь! — крикнул Ровнин, отползая за заднее колесо. Сдавайтесь, сопротивление бесполезно! Вы окружены и блокированы! Подходит вертолет!

Он прислушался: кажется, кто-то из них отползает в правую сторону. Да, хорошо слышно громкое шуршание. Нельзя позволить им окружить себя. Ровнин быстро выглянул из-за колеса и тут же выстрелил на звук. Шуршание прекратилось.

— У него осталось пять патронов, — сказал кто-то. Сразу же отползший справа защелкал из-за арбузов пистолетом. Раз выстрел. Два. Три. Двумя ответными выстрелами Ровиин заставил его прекратить стрельбу и по звуку понял, что тот отполз чуть дальше.

— Сдавайтесь! — крикнул Ровнин. — В противном случае буду вести огонь на уничтожение! Считаю до трех!

У зеленого «Москвича» молчали.

— Повторяю, считаю до трех!

Прижавшись к земле, Ровнин сунул руку под брючный ремень и осторожно вытащил «Малыша». Быстро подтянул его по земле к груди — и тут же понял, почему они так осторожно стреляют. Они боятся повредить его машину. Ведь их машина уже не на ходу. Конечно. Они рассчитывают быстро убить его и уйти отсюда со всеми удобствами, на оперативных «Жигулях», бросив свой продырявленный «Москвич».

— Раз! — крикнул Ровнин. — Два!

Тут же он увидел, как «Шофер» пополз влево. Ровнин выстрелил по нему прицельно, «Шофер» замер на месте и секунд через пять застонал. Значит, он в него попал, и попал серьезно, иначе бы тот молчал.

— Не дайте ему перезарядить, — сказал тот же голос. — У него один патрон.

И в самом деле, в пистолете у него остался один патрон. Всё знают, сволочи, и систему пистолета успели определить. Ровнин нащупал правой рукой «Малыша». Ничего. По идее, они сейчас должны кинуться на него. Может быть, они сделают перед этим что-то отвлекающее. Только он подумал об этом, как о крыло разбился брошенный справа ком земли. Ровнин сжал «Малыша» и увидел, как они рванулись к нему с двух сторон, стреляя на ходу: двое слева, один справа. Короткой очередью он сбил первого — это был, как он понял, «Длинный» — и, чувствуя, что его задело и что силы уходят, безжалостно ударил в упор по набегающим «Рыжему» и лопоухому. Оба упали буквально в метре от него. Лопоухий попытался приподняться — и лег. Кажется, попал он по ним прочно и серьезно, но и его задело. Да. Кажется, его довольно прилично задело, продырявили его все-таки, сволочи, и он почувствовал, как слабеет. Черт, весь левый бок прямо горит. Главное, боли он пока не чувствует, но бок горит, будто его сожгли. Что же это с ним? Вот так, наверное, умирают. Вот его собственная рука — безжизненная, бессильная. А это — шум вертолета. Да, шум вертолета. И кроме этого шума, больше ничего нет. Ничего, совершенно ничего.

Когда Ровнин очнулся, то увидел над собой чье-то лицо. Лицо плыло над ним, шевелясь, качаясь; оно то уходило в туман, то возвращалось. Что же это за лицо? Чье же оно? Надо остановить его, приказать ему остановиться. Остановить. Постепенно это ему удалось. Лицо наконец остановилось. Но Ровнин по-прежнему не видел, кто это. Он просто понял, что остановившееся лицо — лицо женщины. Что же это за женщина? Ему очень хотелось бы знать это.

Ганна. Конечно, без всякого сомнения, это Ганна, ее губы шевелятся, но что же она ему сейчас говорит? Нет, она ничего не говорит, она плачет.

Кажется, его прооперировали. Прооперировали, потому что внутри все как будто стянуло. Больно. Очень больно. Он попробовал позвать Ганну, двинул языком и почувствовал: что-то мешает. Вот это что: резиновая трубка. Стома. Значит, он в реанимации. А вот капельница.

Ганна заметила, что он смотрит на нее. Ровнин собрал все силы, которые только в нем были, и понял, что все-таки не сможет спросить, что с ним. Ему трудно открыть рот и задать простой вопрос: «Что со мной?» Все-таки он спросил, но вместо вопроса из его рта послышалось одно шипение:

— Ш-шо… шо… шо-ой?

Ганна лихорадочно вытерла слезы:

— Андрюшенька!

Заулыбалась. Зарыдала в голос. Наконец успокоилась. Пригнулась к нему:

— Андрюшенька, все будет хорошо. Ты слышишь, все будет хорошо!

Нет, он не в реанимации. В реанимацию посторонних не пускают. Что же с ней? Почему она так плачет? Ровнин молча закрыл и открыл глаза: она должна понять по этому его знаку: он думает то же самое, что она сказала.

Анатолий Ромов БЕЗ ОСОБЫХ ПРИМЕТ

Фамилией «Ивановы» предки Бориса, ассирийцы, были обязаны казаку, выдававшему в конце прошлого века паспорт приехавшему на Кавказ прадеду. Прадед повторил свою фамилию трижды, но казаку сочетание «Бит-Иоанес» показалось слишком мудреным. Спросив: «Это по-нашему Иван, что ли?» — и не дождавшись ответа, казак записал: «Иванов». Прадед конечно же русского тогда не понимал. Так и появились в Тбилиси, в районе Авлабара, по-сегодняшнему в районе имени 26 бакинских комиссаров, ассирийцы Ивановы.

Борис был пятым ребенком в семье рабочего нефтебазы. Его возмужание, как и полагается, прошло все этапы, которые неизбежно сопровождают превращение подростка в мужчину, здесь, в Тбилиси, в Авлабаре. В четырнадцать он уже должен был сам зарабатывать себе на хлеб. Сначала пошел грузчиком на механический завод, потом там же стал давильщиком. Потом научился курить — чтобы суметь бросить. Пить — чтобы потом уже не брать в рот ни капли. И конечно, с тринадцати именно здесь, в Авлабаре, он смог подробно изучить все карточные игры, от «секи» и «деберца» до преферанса и покера. В четырнадцать знакомый цыган научил его запоминать рубашки карт, и ему показалось, что в карточной игре он достиг совершенства. Иногда он даже обыгрывал самого Ираклия Кутателадзе, своего лучшего друга. Но в пятнадцать, так же как и Ираклий, пройдя неизбежный этап карточного запоя, он внезапно совершенно охладел к картам. В восемнадцать Борис Иванов поступил на шоферские курсы, в двадцать один, после армии, стал милиционером-стажером.

В милицию он пошел не из-за каких-то высоких побуждений. Может быть, высокие побуждения появились потом, сначала же он просто искал работу, которая бы ему понравилась. Он умел водить машину, умел стрелять, был кандидатом в мастера спорта по боксу. Рано или поздно кто-то наверняка должен был посоветовать ему пойти в милицию. Первый такой совет он услышал от своего тренера. Так он пришел в городское УВД.

Начал он с того, что в составе специальной группы из трех человек ходил по Тбилиси и ловил карманников. Именно в это время Борис снова по-настоящему сблизился со своим бывшим одноклассником Ираклием Кутателадзе.

Борис работал водителем самосвала и готовился уйти в армию, когда Ираклий выбрал не такой уж престижный пищевой факультет Тбилисского политехнического института, поступить в который ему ничего не стоило. Все экзамены Кутателадзе сдал на пятерки. Но тем самым он отказался от блестящей карьеры «грузинского Ландау», которую ему прочили окружающие. Ни у кого не было сомнений, что Ираклий Кутателадзе будет поступать на математический в МГУ или МИФИ. Уже вернувшись из армии и поступив в милицию, Борис Иванов слышал от многих: «Испугался Ираклий, не поехал в Москву. А зря. С его головой он прошел бы в любой вуз». Но Борис знал — Ираклий конечно же не испугался. Он хорошо знал своего друга.

Потом, когда Ираклий Кутателадзе окончил институт с отличием и получил направление в Москву, в аспирантуру Тимирязевской академии, их пути как будто бы разошлись. Борис Иванов продолжал работать в Тбилиси и в конце концов стал заместителем начальника РОВД. Но вот все это пронеслось как сон. Пронеслось, и самого Бориса Иванова, уже майора милиции, выпускника Академии МВД, тоже перевели в Москву. До этого он приезжал в столицу только сдавать экзамены за заочный курс академии. Борис Иванов стал старшим оперуполномоченным ГУУР МВД СССР.

Странно, но с Ираклием Кутателадзе, который давно уже жил в Москве с женой Мананой и сыном Дато, Борис Иванов встречался после переезда в Москву довольно редко. Впрочем, в самой их дружбе ничего конечно же не изменилось. Просто обстоятельства не давали им встречаться чаще чем раз в месяц. Сначала Иванову надо было устроиться вместе с семьей — женой Лилей и трехлетним Геной. Нелегкой была и новая работа, на которой приходилось засиживаться до ночи и часто работать без выходных. Потом вдруг грянул гром: Лиля, не выдержав жизни в Москве, уехала внезапно вместе с сыном в Тбилиси. Сейчас, когда после переезда Иванова в Москву прошло пять лет, Ираклий Кутателадзе успел стать директором мясокомбината.

Прохоров

Из справки-характеристики на прокурора Главного следственного управления Прокуратуры СССР, следователя по особо важным делам, советника юстиции Прохорова Л. Г.:

«Прохоров Леонид Георгиевич, русский, уроженец гор. Вильянди Эстонской ССР. Образование — юридическое высшее. 42 года. Окончил факультет Томского университета. Работал сначала следователем, потом прокурором-криминалистом Кемеровской областной прокуратуры. После окончания курсов повышения квалификации работников прокуратуры и прохождения стажировки в следственной части Прокуратуры РСФСР в г. Москве переведен на должность прокурора-криминалиста в следственную часть ГСУ Прокуратуры СССР, г. Москва».

Теперь Иванову и Прохорову, раньше никогда не видевшим друг друга, предстояло работать вместе.

Кабинет Прохорова

Иванов следил, как Прохоров просматривает одну из папок следственного дела. Вот уже неделю они ежедневно встречаются здесь, в кабинете Прохорова, прокурора Главного следственного управления Прокуратуры СССР, следователя по особо важным делам. Собственно, пошел уже девятый день, с тех пор как убийство Садовникова свело их вместе. Обычно их встречи происходят вечером, к концу рабочего дня. Разглядывая собственное отражение в оконном стекле, Иванов усмехнулся: плохо. Когда у следователя и оперативника все идет хорошо, они так часто не встречаются. Если все идет хорошо, достаточно телефонного звонка. К собственному отражению Иванов привык и, привыкнув, считал его обычным, невыдающимся. В Москве, где он работал пятый год, он каждый раз разглядывал себя с досадой. Слиться, потеряться среди других в столице с такой внешностью трудно. Черные волосы, черные густые брови, нос «крючочком», резко очерченные губы, ямочка на подбородке. Ко всему этому общий оливковый подсвет лица и темно-карие, выпукло обозначенные глаза. Типичный «гость с юга». Единственное, что здесь, в Москве, после Тбилиси, стало обычным, ничем не выделяющимся, — фамилия.

Перед тем как приехать к Прохорову, Иванов два часа потратил на изучение сводок по преступлениям, совершенным в Москве за последние несколько суток. Этим — с тех пор как в их поле зрения попал убийца Садовникова, условно именуемый Кавказцем, — он вместе со своей группой занимался теперь ежедневно. Втроем они не только просматривали сводки, но и звонили на места, в районные и транспортные управления и отделения. Вместе они, то есть он, Линяев и Хорин, буквально прочесывали все случаи или попытки разбойного нападения с применением огнестрельного оружия. Их интересовали лица высокого роста с «южной» или «кавказской» внешностью, около тридцати лет, предпринимавшие такие попытки в последние дни в Москве. Кандидатуры возникали ежедневно, но при ближайшем рассмотрении каждый раз выяснялось, что след ложный.

На секунду голова Прохорова, читающего дело, показалась Иванову медленно плывущим над столом желто-розовым шаром. На этом шаре кто-то сделал чуть заметные пометки, обозначив небольшие серые глаза под темно-русыми бровями, щеточку таких же темно-русых усов и маленький нос, чрезмерно маленький по сравнению с общими габаритами. Если прикинуть — в Прохорове никак не меньше десяти пудов. Будто почувствовав, что Иванов на него смотрит, Прохоров поднял глаза:

— Борис Эрнестович, подождите. Дочитаю заключение, и поговорим насчет этого Нижарадзе. Хорошо?

— Конечно. Дочитывайте, Леонид Георгиевич, делать ведь все равно нечего.

— Угу. Я минутку. — Прохоров снова уткнулся в папку.

Иванов принялся рассматривать снежинки, летящие за окном. Подумал: Нижарадзе. В море любых кавказских фамилий он всегда чувствовал себя привычно. Вроде бы он знал одного д е л о в о г о Нижарадзе, по кличке Кудюм. Насколько он помнит, этот Кудюм занимался мошенничеством. Если этот Нижарадзе из «Алтая» и есть Кудюм, что вполне допустимо, ибо кавказцы останавливаются в «Алтае» довольно часто, вряд ли след приведет к чему-нибудь. Фармазонщик Кудюм никогда не пойдет на убийство. Если же он абхазец из Гудауты, то и воровать никогда не будет. Так и остановится навсегда на своем «фармазоне». У абхазцев воровство считается последним делом. Да и не верит он в такие «находки».

Возникла же фамилия Нижарадзе так: вчера, на шестой день организованной Прохоровым проверки московских гостиниц, было обнаружено, что в день убийства Садовникова из гостиницы «Алтай» выписался некто Гурам Джансугович Нижарадзе, житель Гудауты Абхазской АССР. По показаниям персонала, у этого Нижарадзе был белый пуховый спортивный костюм. В этом костюме его видели несколько человек. Белый пуховый костюм, фамилия… Нет, всего этого мало. Но какой-никакой, все же след. Иванов с легкой досадой подумал о том, почему именно его назначили старшим опергруппы. Потому что он из Тбилиси. Когда к месту происшествия подъехала оперативная машина, Садовников, несмотря на смертельное ранение в сердце, еще жил. Когда его перекладывали с земли на носилки, инспектор успел произнести несколько отрывочных слов. Сложенные вместе, слова составили короткую фразу: «Черные усы… что-то… от кавказца». Это были последние слова. Довезти до больницы Садовникова не успели, он так и умер на носилках, вдвинутых в машину. Свидетельницы, случайно видевшие в тот ранний час человека, стоявшего рядом с Садовниковым, также показали, что это был «высокий мужчина лет тридцати восточной наружности в белом спортивном костюме». Это-то «восточной наружности» и подтолкнуло ГУУР поручить розыск именно ему, Борису Иванову. Нижарадзе… Хорошо, допустим, этот Нижарадзе и есть Кудюм — ну и что? Его видели только работники гостиницы «Алтай». Вряд ли они его запомнили. Но если и запомнили — фамилия Нижарадзе еще не означает, что у человека восточная наружность. Светловолосый человек с голубыми глазами тоже может носить фамилию Нижарадзе. Белый костюм…

Ну да, это как раз и есть крохотный след. Которого раньше не было. Может, этот след приведет к чему-то. А может, нет.

Согласно заключению судмедэкспертизы, Садовников был убит двумя ударами, нанесенными сзади остро отточенным предметом — типа стилета или «заточки». Оба удара пришлись точно под левую лопатку. Один поразил сердце, другой — легкое. Без всякого сомнения, человек с менее крепким здоровьем от таких ударов умер бы сразу. Садовников же какое-то время еще жил. Больше того, судя по вытоптанной почве, поломанным кустам и найденному на месте убийства синему пластмассовому замку от застежки «молния», наверняка сорванному с белой пуховой куртки, Садовников пытался оказать хоть какое-то сопротивление. Героически. Строго говоря, Садовников и умер как герой. Сейчас трудно предположить, что хотел сделать Садовников после двух ударов под лопатку. Может быть, сначала он пытался достать пистолет? Или, понимая, что выхватить оружие уже не сможет, просто пытался задержать убийцу — хоть на несколько секунд? Неясно. Ясно лишь, что Кавказец, как показали следы, какое-то время после нанесения двух ударов под лопатку стоял под обрывом. Рядом с умирающим Садовниковым.

Прохоров кончил читать и отложил папку.

— Борис Эрнестович, я вижу, вы в этого Нижарадзе не очень-то верите?

С виду Прохоров — сама простота. Но Иванов давно понял: Прохоров лишь с виду кажется простым. В действительности он достаточно сложен. И ничего не говорит зря.

— Почему, Леонид Георгиевич, верю. Вообще какая работа проведена там, в гостинице?

— Я настоял, чтобы туда выехала опергруппа. Номер осмотрен прокурором-криминалистом, проведен подробный опрос персонала.

— Ну и опрос что-нибудь дал?

— Если вы о материальных следах… Их выявить пока не удалось. Правда, неопрошенные свидетели еще остались. Дежурство в гостинице сменное. Да и вообще… — Прохоров помедлил. — Вообще землю рыть пока рано. До ответа из ГИЦа.

Смысл этих слов Иванов отлично понял. Одно дело, если они установят, что проживающий в «Алтае» Нижарадзе ни разу не был судим. Значит, отпечатков пальцев в ГИЦе нет. И совсем другое — если попавший в их поле зрения ранее был осужден.

— Понимаю.

— Насчет же этого Нижарадзе… — Прохоров явно хотел еще раз все взвесить. — Я все-таки верю, что там есть что-то путное.

Иванову было ясно — Прохорова заинтересовал пункт остановки. То, что Нижарадзе остановился именно в гостинице «Алтай». Три известные в Москве останкинские гостиницы — «Заря», «Восход» и «Алтай» считаются устаревшими, малокомфортабельными. Но именно в этих окраинных гостиницах любят останавливаться деловые с юга. Те, кому есть смысл не обращать на себя внимание.

— Вы имеете в виду… то, что он остановился в «Алтае»?

— Именно. Что касается запроса в ГИЦ, я его сделал по телефону. Может, сегодня даже ответят. Подождите. Или вас дома ждут?

— Да у меня… найдутся дела. Я еще подъеду, к концу работы.

На улице стемнело, в переулке горели фонари. Впереди светились окна комиссионного магазина, рядом несколько молодых людей стояли у входа в кафетерий. Где-то наверху, под Москвой, наверняка шел снег. Шел, но казалось, сейчас сюда, в переулок, долетают только редкие снежинки. Иванов остановился у своей светло-голубой «Нивы». Достал ключ, открыл дверцу. Прохорову он наврал — никаких дел у него сейчас не было. И ехать некуда. Разве что к Ираклию. А что? Пожалуй, сегодня действительно можно будет съездить на Тимирязевку. Он давно там не был. Все-таки хоть какая-то, но иллюзия домашнего уюта. Ему всегда там рады. И не нужно заранее звонить, можно без звонка. Если бы его ждали дома. Если бы… Лиля с Геной в Тбилиси уже полгода. Он до сих пор помнит эту ее фразу — с которой он сорвался. «Борис, знаешь, кажется, переезд в Москву не для меня. И этот город не для меня». — «О чем же ты думала, прожив здесь почти пять лет?» — «Ну — так…» Он помнит, как после этого закричал на нее. И как она побледнела. Но ведь он обязан был так поступить. Он, мужчина. Видите ли, здесь, в Москве, она жить не захотела. Да, он кричал на нее: «Ты будешь здесь жить! Будешь! Слышишь — будешь! А не хочешь — убирайся! Я не держу!»

Он сел в машину. После того как он накричал на нее, Лиля жить здесь не захотела, хотя между ними, лично между ними как будто ничего не произошло. Даже после того как Лиля уехала, он знал: она не хочет и не будет с ним разводиться. Она уехала, потому что он просто ее выгнал. Может быть, теперь уже она не вернется. Не вернется? Нет, конечно же она в конце концов вернется. Куда ей деться, не может же она продолжать жить в Тбилиси — одна с ребенком. Без него.

Стараясь забыть обо всем этом, он хлопнул дверцей. Включил зажигание. Ну а вдруг не вернется? Вдруг? Посидел немного в холодной машине. Тронул ручку, выехал из переулка, на улицу Горького. У Красной площади свернул налево, к Комсомольскому. Снежинки крутились по ветровому стеклу, освещаемые мелькающими сквозь метель встречными фарами и убегающими назад фонарями.

У Вернадского он свернул направо. Машину Иванов остановил недалеко от злополучного перекрестка. Впереди был виден «стакан» ГАИ, в котором сейчас сидел кто-то из инспекторов. За будкой зеленели купола крохотной церквушки Ивана-Воителя, за ней тянулась длинная ограда смотровой площадки. Кавказец, судя по всему, сначала стоял где-то там, у церкви. Выжидая, пока Садовников заступит на пост. Может быть, за церковью. Если бы понять, зачем именно сейчас, именно в эти дни, Кавказцу понадобилось срочно добывать пистолет. Налет? Ограбление? Или можно допустить: оружие понадобилось ему для защиты от кого-то. Нет, для защиты вряд ли. При таком способе добывания оружия это не тот человек. Не тот, которому кто-то осмелился бы угрожать. Что-нибудь посложнее. Допустим, вооруженный шантаж? Вымогательство крупных сумм деловых, так называемый р а з г о н? Может быть. Или, скажем, нападение на сберкассу? Неизвестно. Что гадать. Мало ли что еще. Конечно, все зависит от того, новичок этот Кавказец или рецидивист. Был ли он ранее судим, отбывал ли наказание. О том, что убийца был опытным, говорит только дерзость нападения — и все.

Фотографии жителей Москвы, ранее судимых и похожих по описанию на Кавказца, были показаны свидетелям, но никто из них опознан не был. Значит, совсем не исключено, что это был новичок. То есть человек ранее не судимый.

Вздохнув, Иванов сосредоточил внимание на асфальтовой мостовой. Снег, падающий на подмерзший сухой асфальт, сейчас будто сам собой собирался в бледные вращающиеся спирали. Покрутившись, спирали скатывались вниз, на начинающую замерзать Москву-реку. Нет, все-таки ему хочется знать хотя бы что-то об этом Нижарадзе. Человеке в белом пуховом спортивном костюме, останавливавшемся в гостинице «Алтай» и выехавшем из гостиницы сразу после происшествия. Кудюм, Кудюм… Хорошо, допустим, в «Алтае» жил Кудюм, и что? Конечно, о том, что этот Нижарадзе родом из Гудауты, они уже знали. Насколько он помнит, Кудюм тоже имел какое-то отношение к Гудауте. Но Кудюм — и убийство? С таким, как Кудюм, Садовников наверняка бы справился. Внимание Прохорова к этому Нижарадзе из гостиницы «Алтай» привлек белый пуховый костюм. Но сам-то Иванов отлично знает: таких белых пуховых костюмов, импортных, в Грузии десятки, если не сотни. На убийце был костюм фирмы «Карху» — это они определили по оторванному замочку от застежки «молния». Ну и что — «Карху»? Тбилиси завален финскими костюмами. То же, что «Нижарадзе» выехал из гостиницы «Алтай» именно в день убийства, могло оказаться простым совпадением.

Найти этого Нижарадзе они все равно должны. И искать они будут, хотя бы для того чтобы понять, что след ложный. Пока же у них с Прохоровым ничего нет. Ровным счетом ничего.

Он сидел, вглядываясь в расплывающийся над Ленинскими горами вечерний полумрак. Народу на смотровой площадке довольно много, человек около двадцати. Он уже не раз приезжал сюда. Приезжал и стоял вот так, пытаясь представить, что же произошло здесь неделю назад. Хорошо, он попробует еще раз вникнуть в последнее утро инспектора ГАИ Виктора Садовникова.

Неделю назад, выслушав в полвосьмого утра вместе со всеми сводку — перечень дорожных происшествий за последние сутки, номера угнанных машин и описания особо опасных преступлений, — тридцатилетний инспектор ГАИ Виктор Садовников сел в стоящий у дверей отделения «уазик». Через пятнадцать минут он уже выходил у своего поста — здесь, у стеклянной будки на Ленинских горах. Место, по московским понятиям, малооживленное, особенно в утреннее февральское дежурство. Впадение Мичуринского проспекта в улицу Косыгина. Перекресток считается нетрудным. Можно предположить: тогда, неделю назад, в воскресное утро, этот перекресток вообще выглядел пустынным. Дальше… Дальше, скорее всего, Садовников, убедившись, что знаки на перекрестке в порядке, поднялся по лесенке в стеклянную будку. Отомкнув ключом дверь, уселся на табурет, снял замок с панели управления. Садовников был мастером спорта по самбо, человеком, любящим жизнь, имеющим молодую жену и двоих детей. Впрочем, можно допустить, Садовников в то утро не испытывал восторга в связи с предстоящим дежурством. По показаниям товарищей, инспектор был человеком действия. Здесь же, в стеклянной будке, не всегда удается по-настоящему и повернуться. Что же дальше? Дальше ясно: Садовников щелкнул тумблером автоматической регулировки светофора. Кажется, именно с этого момента все пошло так, как рассчитал Кавказец. Пожалуй, о том, что провод, соединяющий светофор с пультом, был заранее перерублен, Садовников, конечно, не догадывался. Он увидел всего-навсего, что светофор «на черном». То есть не подает признаков жизни. И все. Картина в жизни инспектора ГАИ обычная. Конечно же с Садовниковым такое случалось и раньше. Звонок Садовникова о неисправности был зафиксирован около шести утра. Примерно в это же время свидетели видели на перекрестке стоящего и ходившего милиционера. Садовников вынужден был спуститься на мостовую, чтобы регулировать движение вручную. Именно этого и добивался убийца, заранее повредив провод. Судя по всему, Садовников ходил именно здесь, недалеко от края вот этого обрыва, ведущего вниз, к Москве-реке. Как раз здесь, где-то около шести ноль-ноль — пяти минут седьмого, две свидетельницы, пожилые женщины, случайно оказавшиеся неподалеку, видели, как Садовников разговаривает с ходящим вместе с ним высоким человеком в белом спортивном костюме. Лица этого человека в момент беседы свидетельницы не видели — до него и Садовникова было метров около сорока — пятидесяти, да и освещение было неважным. Но одна из свидетельниц, Свирская, утверждала, что видела разговаривавшего с Садовниковым человека чуть раньше — когда он стоял у парапета, разглядывая замерзшую Москву-реку. По словам Свирской, это был человек «южного», «восточного» или «кавказского» типа с темными усами, в белой пуховой спортивной куртке и таких же белых спортивных брюках. На вид ему было лет тридцать с небольшим. Именно этот человек, по уверению Свирской, прогуливался чуть позже с Садовниковым возле перекрестка. С места наблюдения двух свидетельниц, Свирской и Нефедовой, беседа Садовникова и Кавказца выглядела самой что ни есть мирной. Изредка Садовников и его собеседник скрывались от свидетельниц — заходя за кусты. Затем они возвращались. Наконец, скрывшись в очередной раз, беседующие исчезли совсем. Естественно, обе женщины не придали этому никакого значения — они ведь не имели понятия, что в эти минуты в нескольких метрах от них убивают человека. Через несколько минут Нефедова решила пройтись вдоль обрыва. И посмотрев вниз, увидела человека в милицейской форме, лежащего на снегу с кровавой пеной на губах.

Дальше произошло то, что и должно было произойти: Нефедова истошно закричала: «Помогите! Скорей, на помощь! Человека убили! Помогите!» Нефедова продолжала это выкрикивать, даже когда к ней подбежали еще три женщины. Некоторое время, застыв от ужаса, они разглядывали умиравшего Садовникова. Находясь в шоке, никто из них не догадывался, что телефон, по которому можно вызвать и милицию, и «скорую», рядом, в будке. Может быть, в тот момент Садовникова еще можно было спасти. Но две свидетельницы, Фелицына и Костюкова, оставшись у места происшествия, стали призывать криками на помощь. Пустая трата времени — хотя в конце концов эти крики привлекли к краю обрыва нескольких прохожих. Свирская и Нефедова побежали искать телефон-автомат. Это отняло еще несколько минут — ближайшая будка находилась далеко, метрах в двухстах на Мичуринском проспекте. Пока женщины ее нашли, пока дозвонились в милицию, пока приехала оперативная группа и «скорая помощь», кавказца конечно же давно простыл и след. Садовников терял последние остатки крови. Все попытки спасти его потом, когда приехала опергруппа и «скорая помощь», были практически бесполезны.

Старший опергруппы, отправив Садовникова на «скорой» и отметив, что у раненого отсутствует личное оружие, тут же провел опрос свидетелей. Выяснил приметы преступника, передал их дежурному по городу. Все говорило о том, что убийство совершено из-за пистолета.

Из-за пистолета — ну и что? Иванов вздохнул. На этом розыск не построишь. А на чем построишь? На приметах? Если не считать белого пухового костюма, приметы слишком общие. Высокий человек лет тридцати восточной наружности. С черными усами. Правда, одна из свидетельниц заметила, что у преступника было будто бы «округлое» лицо. Округлое лицо — ну и что? Таких людей в Москве более чем достаточно. Ясно как день — ни одна из свидетельниц, увидев окровавленного Садовникова, не догадалась в тот момент посмотреть вниз на набережную. Впрочем, это бы и не помогло. В тот момент Кавказец наверняка был уже далеко от места происшествия. В утешение опергруппе осталась только сомнительная примета в виде белого пухового костюма. Если учесть расчет, с которым действовал нападавший, белая пуховая куртка и брюки были, скорее всего, умело подобранной отвлекающей деталью, с помощью которой Кавказец рассчитывал сбить с толку свидетелей и преследователей.

Иванов включил зажигание, развернул машину. Белый пуховый костюм — липа, в этом он был уверен с самого начала. Костюм «Карху» был вовремя снят и спрятан в сумке.

Выждав, пока на перекрестке зажжется зеленый, Иванов поехал назад, в следственную часть прокуратуры.

Гостиница «Алтай»

В кабинете Прохорова все было так же, если не считать снятого пиджака и стоящего на столе стакана чая с заварочным бумажным пакетом. Прохоров несколько раз дернул за нитку, от пакета в кипятке поплыло бурое облачко.

— Можем себя поздравить, — сказал он.

— А что?

— Из гостиницы «Алтай» в день убийства выехал Нижарадзе Гурам Джансугович, трижды судимый.

— Кличку не выяснили?

— Теперь уже моя очередь спросить: а что?

— Ничего. — Иванов помедлил. — Не Кудюм?

Прохоров некоторое время с интересом смотрел на Иванова. Наконец, будто что-то решил, медленно отхлебнул чай.

— Кудюм, точно. Я предполагал, что вы его знаете. Он проходил в Тбилиси по многим делам. В частности, по последнему с мошенничеством. После отбытия наказания освободился три месяца назад. Выписался вроде бы домой, но пока по месту жительства в Гудауте его нет. Местонахождение неизвестно.

— Как его определили? По паспортным данным?

— По паспортным.

— А что-нибудь еще? Ну там, приметы, следы, прочее?

Прохоров, конечно, догадался, что он имеет в виду: не нашли ли в номере «Алтая» следов пальцев Кудюма.

— Если вы о следах пальцев, следов пальцев, принадлежащих Нижарадзе, в номере не нашли.

В данном случае это было важно: надо все время помнить, что дактилокарта с отпечатками пальцев Кудюма хранится в ГИЦе.

— Леонид Георгиевич, поздравляю вас. Но вы же сами понимаете, Кудюм… — Иванов замолчал. — Кудюм, засветившийся в белом пуховом костюме в «Алтае», — это конечно же нечто. Но Кудюм не мог убить Садовникова.

— Все понимаю, Борис Эрнестович. Кудюм мошенник, а не убийца. Но мошенник может в любую минуту стать убийцей, он от этого не застрахован, так ведь? Ну и… Ну и — надо поработать. Хорошо поработать. Вы согласны?

— Значит, я занимаюсь Кудюмом.

— Пожалуйста. Данных, что Кудюм совершил какое-то правонарушение, у нас нет. Так что, сами понимаете, в розыск его объявлять нельзя. Я позвонил к вам в МВД, его будут искать по ориентировкам. Но в общем-то я рассчитываю на вас. И на ваших ребят.

— О чем разговор. Я сейчас же еду в «Алтай».

Сняв трубку и набрав номер отдела, Иванов подумал о Хорине и Линяеве. Наверняка им давно уже надоело томиться в отделе. Целую неделю дальше телефонных звонков и читки сводок дело не идет. Но деться некуда: по характеру преступления, по некоторым приметам да и просто по ощущению он рассчитывает, что Кавказец с оружием как-то проявится. Именно поэтому он бросил все силы на проверку сводок и звонки на места.

В трубке щелкнуло, отозвался знакомый, с хрипотцой голос:

— Хорин слушает.

— Николай, это я. Как вы там?

— Все в порядке, Борис Эрнестович.

— Линяев?

— Сидит рядом.

— Новое есть что-нибудь?

— Н-ну… — Хорин помедлил. — Кое-что есть, но вы же знаете, пока не будет проверено…

— Свежее? В смысле, я пока не знаю?

— Да, без вас тут кое-что поступило.

— По Москве?

— По Москве. Дама одна жалуется, мужа ограбили.

— Ага… Ну ладно, мы скоро встретимся, расскажете. Вот что: меня интересует Нижарадзе Гурам Джансугович из Гудауты, кличка Кудюм. Позвоните в Абхазию, узнайте, что, как. Как управитесь, захватывайте все с собой и подъезжайте к гостинице «Алтай». В гостиницу не заходите, ждите в машине. Все, до встречи.

Попрощавшись с Прохоровым, Иванов уже через полчаса остановил машину в Останкине, недалеко от гостиницы «Алтай», а минут через двадцать сзади притормозила серая «Волга» с Хориным и Линяевым.

Прежде чем пересесть к ним, Иванов оглядел темневшую в стороне пятиэтажную гостиницу со слабоосвещенными окнами. Там все тихо. Дверцу «Волги» открыл сидевший за рулем жилистый чернявый Хорин; сев рядом, Иванов увидел кивнувшего с заднего сиденья Линяева. Если Линяев, плотный невысокий блондин, в обычные минуты выглядел рыхлым, развалистым, то в худощавом Хорине, казалось, таится некая дрожь, как в туго натянутой струне. Все это, конечно, видимость. В каждом движении Линяева угадываются необходимые оперативнику качества, то есть и сила, и нужная резкость. Хорину же, при всей его кажущейся нервозности, никогда не изменяет спокойствие. В связи с особым характером преступления в его группу включены асы. Но пока основная функция этих асов, увы, сводится к выполнению различных мелких поручений. В подобных случаях главная задача участников опергруппы — находиться в состоянии повышенной боевой готовности. Пригодится ли оно когда-нибудь, он не знает и сам.

— Достали. — Линяев вытащил из внутреннего кармана куртки конверт. — Вот, три. Все, что удалось.

Иванов просмотрел фото. Все три пересняты и увеличены, узнать Кудюмова на них не так просто. Ничего, других нет, сойдут и эти.

— В управлении о Нижарадзе пока ничего не знают, — извиняющимся тоном сказал Хорин. — Я звонил абхазцам, те тоже в неведении. Розыск оформить нельзя, сами понимаете.

— Понятно. Что там с этой… дамой, или кто там у вас?

— Да вот сообщили из отделения, в центре. Пришла к ним сегодня женщина, жена заведующего «Автосервисом». Фамилия — Гари…

— Гарибова, — подсказал Линяев.

— Да, Гарибова. Говорит, вчера у ее мужа какой-то неизвестный, угрожая оружием, отобрал двадцать тысяч рублей. Как сообщили из отделения, неизвестный, описанный этой дамой, похож на Кавказца. Высокий, южного типа, лет тридцати. С усами.

— Где она его видела?

— Они пришли к ним домой. Муж и неизвестный. По ее показаниям, муж был бледный, не в себе. Сказал, что это его племянник. Ну и попросил ее снять со своей книжки двадцать тысяч рублей. Якобы для больного родственника. Она, конечно, ничему не поверила. По ее словам, неизвестный правую руку все время держал в кармане.

— Сняла она деньги?

— Да. Сняла и принесла домой, хотя это не проверено. Муж передал деньги неизвестному, и тот ушел. После этого муж ей сказал, чтобы она никому ничего не говорила. Мы попросили ребят из отделения до вас мужа не трогать. Потом она вроде на коленях умоляла их не выдавать ее. Даже заявление не написала. Муж, мол, убьет. Все это они передали со слов. Мы вызвали ее повесткой, завтра в два будет у вас. Правильно?

— Правильно. Значит, пока так: ждите здесь, до упора. Но, в общем, я ненадолго.

Подойдя к гостинице, он толкнул входную дверь. Вошел в полуосвещенный вестибюль. Пожилой швейцар только покосился, ничего не сказав.

Иванов поднялся на второй этаж. В полутьме выделялся лишь столик дежурной. Женщина лет сорока; волосы завязаны узлом: с видимым неудовольствием отложила раскрытую книгу:

— Слушаю.

— Вы Грачева Вера Мелентьевна? — Вытянул краешек удостоверения.

Почувствовав, что разговор будет долгим, женщина аккуратно заложила страницу.

— Она самая.

— К вам, наверное, уже обращались — по поводу жильца из двести девятого?

— Обращались, а как же. Что это вы за него так, из двести девятого? Что он сделал-то?

— Вы вообще его помните? Внешне?

— Н-ну… Вроде такой… — Дежурная потерла переносицу. — Как бы южный. Я его не разглядывала, всех разглядывать с ума сойдешь. Но так вроде он был с усами. Ну и — крупный мужчина.

— Понятно. — Иванов достал из кармана три фотографии Кудюма. — Посмотрите, не он? Не торопитесь, внимательно посмотрите.

Дежурная передвинула фотографии. Поменяла их местами у лампы.

— Вроде бы напоминает этого-то. Только… — Подняла глаза. — Только этот — явный ведь уголовник? А?

— Вера Мелентьевна, вы меня не спрашивайте. Скажите: похожи эти фотографии на жильца из двести девятого номера? Который съехал примерно неделю назад? Нижарадзе Гурама Джансуговича?

Дежурная снова принялась рассматривать фотографии.

— Отдаленно вроде можно сказать.

— А не отдаленно?

— Вроде бы тот, из двести девятого, такой был… солидный.

Любопытно, если Нижарадзе из двести девятого был не настоящий. Но, кажется, больше ничего определенного она ему не скажет. Что ж, теперь можно заняться горничной.

В крошечной комнате отдыха, усевшись на стул, горничная долго рассматривала фотографии. Вернула, скептически сморщилась:

— Знаете, все-таки не он. Тот был весь какой-то округлый такой, надутый… А этот — щуплый. Нет, не он.

Дежурная могла ошибиться — фотографии все-таки некачественные. Но вряд ли вместе с дежурной ошиблась еще и горничная. Похоже, здесь жил не Кудюм. А тот, кто использовал его документы. Если так, все меняется.

— Когда вы убирали, он каждый раз был в номере?

— Я его всего два раза видела. А так — убирала без него.

— Ну а когда убирали при нем, что он делал?

— Ничего не делал. Сидел, и все. Вроде он то ли считал что-то, то ли писал.

— Считал или писал? Почему вы так подумали?

— Он за столом сидел, пока я ходила. Я в его сторону вообще-то не смотрела. Но так — вроде у него плечи шевелились. Все время. Будто он писал. Или переставлял что-то на столе.

— Переставлял? Вы не ошибаетесь? Именно переставлял?

— Ну да. Это я так сейчас думаю. Тогда-то мне все равно было, но сейчас… — Горничная помедлила. — Самой даже любопытно. Вообще-то кто он такой, этот двести девятый? Уголовник, что ли?

— Если это тот, кого мы ищем, — уголовник. Теперь, Лена, вы говорите, вы ведро из этого номера выносили? Мусорное? Постарайтесь вспомнить: что было в этом ведре?

— Что там может быть? Газеты смятые. Окурки, бумага грязная. Мусор. Вообще ничего такого не было. Если уж так… Обертки, помню, от вафель были. Да, обертки.

— Обертки от вафель?

— Да. Он их много, помню, накидал.

— Ну а какие они, эти обертки? От вафель?

— Вы что, оберток от вафель не видели? Бумажки такие, белые. Хрустящие. Мы их знаете сколько выгребаем.

— Понятно. Леночка, вы о чем-нибудь с ним говорили?

— Чего мне с ним говорить? Спросила только: «Я у вас уберу?» Он: «Да, пожалуйста». И все.

— Вы не обратили внимания — он говорил с акцентом?

— Ой, не помню. Вообще-то… Нет, не помню. Может, с акцентом.

То, что и администратор, и швейцар не смогли опознать Нижарадзе по фотографии, особой ценности не представляло — в любом случае они вряд ли детально запомнили его лицо. И все же, отпустив Хорина и Линяева и разворачивая машину к Тимирязевской улице, к дому Ираклия Кутателадзе, Иванов был почти уверен: в двести девятом номере останавливался не Кудюм.

Дом на Тимирязевке

Кутателадзе жили в старом добротном доме, принадлежавшем Тимирязевской академии, на третьем этаже. Лифта здесь не было. Дверь Иванову открыл сам Ираклий, в шлепанцах и в спортивном костюме. Сейчас, в свои сорок два, Ираклий был подтянут и худощав, как всегда. Конечно, с первого класса оба они менялись внешне не один раз — но только не друг для друга. Лицо Ираклия — зелено-карие глаза, в меру крупный, настоящий картлийский нос, подбородок с ямочкой — всегда казалось Иванову одним и тем же. Изначально. Увидев Иванова, Ираклий улыбнулся:

— О, какие люди… Боря, ты ли это?

— Извини, я без звонка.

— Ты о чем! Перестань. Входи, не стой.

Они поцеловались. Ираклий подтолкнул друга на кухню, успев шепнуть:

— Тебе повезло, Манана приготовила кое-что… В комнату не зову, сам понимаешь — Дато, уроки…

— Ираклий, я ничего не хочу.

— Ладно, ладно, разберемся.

Проходя на кухню, Иванов успел увидеть восьмилетнего Дато, махнувшего ему из-за своего стола. Невысокая большеголовая Манана, уже стоявшая у плиты, молча обняла Иванова за плечи. Улыбнулась все понимающей улыбкой, повернулась к кастрюлям. Да, что бы ни случилось, здесь, в доме Кутателадзе, он всегда будет своим. Главное, он может ничего не объяснять, его здесь всегда поймут — ничего не спрашивая.

Ужин, который подала Манана, был таким, каким могут его сделать для друга только тбилисцы, — с холодными и горячими закусками, с зеленью и свежими овощами, с домашним печеньем.

Потом, когда ушла Манана, они с Ираклием пили чай. Все вопросы, которые они могли задать друг другу, были уже заданы. Поэтому, коротко обменявшись последними новостями, они сейчас перебрасывались односложными замечаниями, смакуя и понимая каждое. Конечно, сейчас они были дальше друг от друга, чем, скажем, в школе. Зато сейчас в дружбе каждого присутствовало то, что можно было бы назвать частью их детства и юности. Это значило многое, в том числе и то, что сейчас их дружба не требовала долгих разговоров. Сладостным могло стать даже короткое слово, даже просто молчание. Сладостным — потому что в этом коротком слове и в этом молчании жило ощущение всего, что тебе близко. Ощущение дружбы, ощущение юности, ощущение Тбилиси, а значит, ощущение дома.

И все-таки, возвращаясь от Кутателадзе к себе домой, вглядываясь в мигающие ночные московские светофоры, Иванов понял: мысли его сейчас заняты только Кавказцем. Он должен, просто обязан найти убийцу Садовникова. И он это сделает. Хотя, если рассуждать реально, никаких надежд на это у него пока нет. Есть лишь небольшие достижения. Например, разговор с дежурной по этажу и горничной в гостинице «Алтай». Если вспомнить все, что связано с этим разговором, похоже, в двести девятом номере под фамилией Нижарадзе скрывался кто-то другой. Но что это ему может сейчас дать, он пока не знает.

Сопоставление

Прохоров, которому на следующее утро он изложил все эти соображения, долго вытирал пот со лба и шеи.

— Преждевременных выводов мы с вами, конечно, делать не будем. Но может быть, это действительно не Кудюм?

— Тогда кто же?

— Ну, допустим, Кавказец?

— На «Алтай» напали вы, — дипломатично сказал Иванов. — Я только поговорил с персоналом.

— Ладно вам, Борис Эрнестович. Славу мы еще разделим.

— Я не о славе.

— А о чем?

— Мы можем найти Кудюма и ничего не узнать.

— Понимаю. Вы имеете в виду — этот паспорт Кудюм мог просто потерять?

— Вот именно. Или паспорт украли, такое бывает. Кто — Кудюм и понятия не имеет.

— Резонно. Но все-таки, Борис Эрнестович, я очень хотел бы спросить у Кудюма, когда мы его найдем: как было дело? И посмотреть, что он ответит. Согласитесь, это будет интересно.

Договорившись, что он будет звонить Прохорову, если узнает что-то новое, Иванов спустился вниз и сел в машину. Включил зажигание, развернулся, выехал на улицу Горького.

Он вдруг впервые попытался представить себе, кто же такой Кавказец на самом деле. Вообще что может быть за человек. Странно, ничего особенно интересного придумать в этот момент он не смог. Все, что он вспоминал, расплывалось и как неясное облако ползло сейчас в его воображении, по существу, ни о чем не говоря. «Высокий», «темный», «южного типа», «надутый». Рисовалось что-то близкое, расплывчатое. Ничего конкретного. Уже подъезжая к знакомому зданию на Октябрьской площади, он мысленно вернулся к Кудюму. Все-таки он хотел бы понять: откуда у Кавказца чужой паспорт? Что, Кудюм отдал ему паспорт сам? Непохоже. Вряд ли фармазонщик по своей воле свяжется с убийцей. Значит, передача паспорта Кавказцу с ведома Кудюма маловероятна. Но маловероятно и то, что опытный мошенник-профессионал потеряет паспорт. Или что его у него украдут. Потом, сам Кавказец тоже не простачок. Конечно, то, что он, поселившись в «Алтае», использовал паспорт уголовника, могло быть простым совпадением. Но в этом мог быть и какой-то скрытый смысл. Мог.

Именно с этой мыслью Иванов остановил машину у Министерства внутренних дел и поднялся наверх, в свой кабинет.

Проработка

В его кабинете, если сравнивать, допустим, с тбилисскими условиями, все было на высшем уровне. Стены покрывали деревянные панели, зимой и летом работал кондиционер. С восьмого этажа открывался вид на Октябрьскую площадь. Но главное — здесь не было того, что постоянно присутствовало в Тбилиси. В тесноватой приемной замнача РОВД, которую он занимал последние два года, постоянно стояла суета, сутолока. Не было никаких гарантий, что в кабинете вдруг не окажется самый неожиданный посетитель.

Он часто вспоминал неповторимый аромат тбилисских деревьев. Ему казалось: даже солнце в Тбилиси и то пахнет по-особому. Кажется, такого запаха он не встречал ни в одном другом городе. Все пять лет он пытался забыть это, убеждал себя, что, в конце концов, назначение в Москву, новая работа, переезд вместе с семьей — все было нужно для дела. Конечно, постепенно он узнал Москву и привык к ней. Но от Тбилиси так и не освободился.

Все это мелькнуло в секунду, как мелькало уже не раз от взгляда в окно, на расстилающуюся внизу Октябрьскую площадь, до движения собственной руки с карандашом к перекидному календарю. «14.00. Гарибова». Кто такая эта Гарибова? Вспомнил: в два должна зайти женщина, по показаниям которой человек, похожий на Кавказца, отобрал позавчера у ее мужа двадцать тысяч рублей. Мельком глянул на часы. Двадцать пять второго. Значит, Гарибова должна скоро быть. Позвонил, вошли Линяев и Хорин.

— Борис Эрнестович, абхазцы сообщили: Нижарадзе Гурам Джансугович в декабре обращался в Гудаутское РОВД по поводу утери паспорта, — доложил Хорин.

— А… Все-таки обращался.

— Да. По оформлении документов там же, в Гудауте, ему выдали новый паспорт. В настоящее время Нижарадзе в Гудауте нет. Вообще, по сведениям РОВД, по месту прописки он появляется крайне редко.

— Где он потерял паспорт?

— По его заявлению, паспорт Нижарадзе потерял в поезде Москва — Сухуми, возвращаясь из Гагры. Гостил у родственников.

— Подтверждения есть?

— Проездной билет, согласно устному объяснению Нижарадзе, он выкинул. Абхазцы обещали связаться с родственниками. А также найти эту поездную бригаду. Чтобы выяснить о билете.

— Вы спрашивали у абхазцев, куда вообще мог запропаститься Нижарадзе? Ведь наверняка он что-то говорил?

— Есть сведения, что Нижарадзе мог уехать ближе к Пскову или Новгороду, — сказал Хорин. — Я связывался уже и с теми, и с этими.

— Еще что-нибудь из новостей? Начальство не тревожило?

— Пока нет.

— Насчет Гарибовой — вы помните? Вот, помечено в календаре. Жду к двум. Не мешало бы знать их выходные данные. Точные имена, фамилии, возраст, прочее?

— Сейчас. — Хорин достал записную книжку. — Гарибова Светлана Николаевна, домохозяйка. Тридцать восемь лет. Муж — Гарибов Георгий Константинович, директор станции автообслуживания в районе Тушина. Пятьдесят два. Проживают оба в центре, на улице Рылеева. Дом девять, квартира сто пятьдесят один. Детей нет.

— Не проверяли — этот Гарибов сейчас на работе? Он мог взять бюллетень, уехать, мало ли?

— Я звонил, на проходной сказали: директор на месте.

— Хорошо. Будьте у себя. Появится Гарибова, сразу направляйтесь ко мне.

Оставшись один, Иванов позвонил Прохорову и сообщил новость о Кудюме.

Гарибова вошла в кабинет ровно в пять минут третьего.

Светлана Николаевна Гарибова

Это была пепельная блондинка, из тех, про которых говорят: она еще красива. Сероглазая, с маленьким прямым носом и пухлыми губами. Войдя, Гарибова осторожно положила на стол пропуск, села, сцепив руки. На чем, на чем, но на привычке разных женщин по-разному украшать себя Иванов взгляд набил еще в Тбилиси. Эти сухие мягкие руки и открытые прической красивые уши наверняка привыкли к золоту и бриллиантам. Сейчас украшений нет; здесь, в этом кабинете, золото и бриллианты были бы не к месту. Одета хорошо и со вкусом: вязаное, без сомнения, дорогое платье, агатовое ожерелье, платиновые часики. Она будто искала глаза Иванова, хотела что-то увидеть в них, но при этом ее взгляд оставался невидящим, бессмысленно-стеклянным.

— Борис Эрнестович, я просто умоляю вас: вы должны обещать мне не рассказывать это мужу. Конечно, раз я пришла, я все равно вам расскажу. Но если муж узнает, что я была в милиции… Все, он не простит. Вы можете это понять?

Конечно, многое она наигрывает. И все-таки сейчас в глазах у нее самое настоящее отчаяние.

— Светлана Николаевна, если меня не заставят крайние обстоятельства, самые крайние, а я надеюсь, они не заставят, — муж о вашем приходе сюда не узнает.

Некоторое время она внимательно изучала его взглядом.

— Спасибо. И… не милиции мой муж боится. Ясно же, он боится этого человека. Понимаете, в общем, мой муж очень приличный человек. До «Автосервиса» он работал на заводе главным инженером. А когда позавчера… Когда он пришел с этим… Я сразу поняла: никакой это не племянник. Все выглядело глупостью с самого начала. Племянник… Хорош племянник. Вы, наверное, уже знаете все?

— Рассказали, в общем. Кстати, когда точно это случилось?

— Позавчера. Днем. Двенадцати еще не было. Сначала позвонил муж. Говорил он вроде спокойно. Но я сразу поняла: у него что-то с голосом. «Света, пожалуйста, будь сейчас дома. Я зайду, и не один. С родственником». Я попыталась выяснить, с каким родственником. И вообще что это за визит, в середине рабочего дня. Но на все вопросы он только повторил: «Я тебе сказал, будь дома. Это очень важно. Мы скоро будем». Ну, я кое-как прибрала. Потом слышу, минут через тридцать открывается дверь. Входят Георгий и этот… племянник. Верзила, на голову выше мужа. Борис Эрнестович, если бы вы видели это лицо. Если бы вы его видели!..

— Что в нем было особенного?

— Просто что-то страшное. Так вроде с виду молодой парень, лет тридцать, не больше. Но лицо… Знаете, ноздри какие-то вывернутые, щеки надутые, глазки маленькие. Усищи такие черные, волосы тоже черные, челочкой так на лоб. И все время правая рука в кармане. Не знаю даже, что у него там было. Но руку из кармана он не вынимал. Бр-р… Как вспомню, просто страшно делается.

— Как он был одет?

— В таком костюме, пуховом, спортивном.

— Белом?

— Темно-синем. Куртка, брюки. Такой, знаете, модный. Марочка слева на груди, «Адидас». Ну, в общем, сейчас такие носят.

Если это в самом деле Кавказец, любопытно. Темно-синий костюм по аналогии с белым. Только тот костюм белый и «Карху», этот же — темно-синий и «Адидас».

— Когда они вошли, муж его как-то представил?

— Сказал: познакомься, Света, это мой племянник. Они прошли в комнату. Георгий сел, «племянник» остался стоять. Я сразу поняла: тут что-то не то. Меня просто начало колотить. Знаете, колотит, и все. Георгий сам не свой, бледный весь. Я смотрю на него, а он говорит: «Света, у нас случилось несчастье. Тяжело больна моя родственница, тетя. Нужны деньги на операцию. Сейчас ты возьмешь книжку, паспорт и снимешь со счета двадцать тысяч. И принесешь сюда». У меня в глазах потемнело. Мы ведь такой суммы вообще никогда не снимали. И все это, знаете, таким металлическим голосом. Таким, что ясно — никакой больной родственницы нет. Я открыла было рот, хотела что-то сказать, но тут муж на меня просто зарычал: «Молчи, слышишь, молчи! И делай, что сказали! Бери книжку, паспорт и снимай деньги! Пойми, это вопрос жизни и смерти!» Как он сказал — «жизни и смерти», — я все поняла. А он тут еще добавил: «И торопись, слышишь, торопись! Если ты до часа не принесешь деньги, будет плохо!» «Племянник» сразу же посмотрел на часы. Я запомнила: было ровно десять минут первого. Ну, после этих слов меня всю как обварило. Я поняла: никакой это не племянник. Поняла: убийца. Вот он сидит, держит руку в кармане. И ясно так стало: если я не принесу сейчас этих денег, до часа, он Георгия просто убьет. Тут, честное слово, в голове заметалось: до часа еще долго. Может быть, выйти и позвонить в милицию? Начала искать паспорт, книжку, пока все нашла, пока оделась — смотрю, уже двадцать минут первого. Думаю, успею, не успею? Говорю: «Смотрите, уже двадцать минут первого. У нас только до сберкассы идти минут десять». «Племянник» усмехнулся: «Захотите, успеете. И вот еще: когда выйдете, за вами неподалеку пойдет один молодой человек. Так что не удивляйтесь. Для надежности, все-таки сумма большая». Все, думаю, никакой милиции. Вышла, иду к сберкассе, боюсь оглянуться. Сердце колотится, встречных почти не вижу. В сберкассе очереди не было, два человека. Контролер и кассирша у меня знакомые. Сначала говорят: надо было предупредить. Такой суммы может не найтись. Я им говорю: мол, решили дачу покупать. В общем, наскребли. Пока получала деньги, все косилась, нет ли где этого молодого человека. Ну и, пока шла назад, все как в тумане.

— Никого не видели?

— Вы что!.. Я не только «молодого человека», я вообще ничего не видела. В лифт только когда вошла, смотрю — на часах без десяти. Из лифта вышла, дверь открываю, руки трясутся. Что, если он возьмет сейчас деньги и нас убьет? Чтобы свидетелей не было. Потом, думаю, мы ведь даем деньги, зачем ему нас убивать? Да и обратного пути нет, там Георгий. Все мысли в какую-то кучу. В общем, вхожу — они там. Георгий в той же позе сидит. «Племянник» рядом. Только я вошла, он сразу — на часы. Муж говорит: «Все в порядке?» Я говорить даже не могу, протягиваю сумку. Муж отдал «племяннику»: «Считайте». Тот: «Пересчитайте сами». Муж пересчитал — ровно двадцать тысяч.

— В каких купюрах были деньги?

— Около двух тысяч было сотнями. Еще около трех тысяч — полсотнями. Остальные десятки и пятерки. В брикетах.

— Номера купюр не переписали?

— Вы что!.. Не в том была состоянии. Потом — за мной же следил этот «молодой человек».

«Молодой человек» мог за ней и не следить. Но мог и следить. Понять сейчас, как все было на самом деле, трудно.

— Значит, ваш муж пересчитал деньги. Дальше?

— Сложил в сумку и отдал этому… «племяннику». Я помню, он к двери подошел. В одной руке держит сумку. Смотрит на нас и слушает. Долго стоял, минут, наверное, десять. А другая рука все в кармане. На лестнице тихо было, лифт только один раз проехал. Он подождал, пока лифт остановится. Наверху где-то. Потом улыбнулся, улыбочка у него мерзкая. «Спасибо». Дверь открыл и вышел. Все.

— Что вы стали делать дальше?

— А что мне оставалось делать дальше? Сначала кинулась к мужу. Трясу его, кричу: «Георгий, что случилось?» Кричу в голос, а он сидит с закрытыми глазами. Я кричу, а он сидит. Потом говорит тихо: «Света, хочешь, чтобы у нас с тобой все было в порядке?» Сначала я что-то говорила ему, а он только одно: «Хочешь?» Наконец я говорю: «Жорочка, ну что ты, милый, конечно, хочу…» — «Так вот, очень тебя прошу, об этом случае никому не говори. Никому. Ни родственникам, ни подругам, ни знакомым. Но главное — не вздумай обращаться в милицию. Слышишь? Если ты это сделаешь — все. Считай, между нами все кончено. В ту же секунду». Хорошо, говорю, Жорочка, хорошо, но ты мне хотя бы объясни, кто это был? Он: «Неважно, кто это был. Был, и все, тебя это не должно касаться. О деньгах не волнуйся, заработаем. Все, я поехал на работу». Он уехал, а я сижу и не понимаю, что со мной. Просто не понимаю. В одну секунду кому-то отдать двадцать тысяч!.. Борис Эрнестович, поймите меня правильно. Я не мещанка, не стяжательница. Но вы понимаете? У нас были какие-то расчеты, планы. И вот в какую-то секунду все рухнуло. Ну что я буду объяснять. — Она долго молчала. — Нельзя это оставлять безнаказанным. Нельзя, вы понимаете?

— Светлана Николаевна, вам придется написать подробное заявление. Вот бумага, ручка. Садитесь и спокойно пишите. Обязательно укажите подробности. По возможности точное время. Местонахождение и номер сберкассы. Номер вашего счета. И не бойтесь — укажите все данные вашего мужа. Место работы, должность. Место и год рождения. Короче, все данные. Не бойтесь. Обещаю, договор, что ваш муж ничего не узнает, остается в силе.

После ухода Гарибовой Иванов некоторое время сидел, пытаясь понять свои ощущения. Похоже, это Кавказец. Само собой, надо еще проверить, насколько искренней была Гарибова. Многое будет зависеть и от разговора с самим директором «Автосервиса». Но даже если Гарибова что-то и скрыла, того, что он от нее узнал, хватит, чтобы они начали заниматься «племянником».

Послав Линяева проверить точность показаний Гарибовой, Иванов тут же выехал с Хориным в Тушино, в «Автосервис».

Посетитель

Белесое и веснушчатое лицо оперуполномоченного районного ОБХСС Байкова, сидящего за баранкой, выражало сейчас то, что и должно было выражать. Ему позвонили «сверху» и попросили оказать содействие двум работникам министерства. И вот сейчас он это содействие честно оказывает.

После вопроса о Гарибове Байков на секунду повернулся.

— Н-ну… что вам рассказать о Гарибове… Директор «Автосервиса» есть директор «Автосервиса». На посту около года. Вообще-то, товарищ подполковник, материалов на Гарибова в нашем отделе нет.

На след «племянника» они напали довольно быстро. Первым о проникновении на территорию «Автосервиса» высокого человека с черными усами в костюме спортивного типа вспомнил вахтер.

— Было. Позавчера утром, часов в одиннадцать. Точно, как вы говорите, — такой высокий, плотный, лет тридцати. И костюм синий, фирмы, правда, не помню, но импортный. Я его тормознул, ну а он: «Друг, я к директору. По срочному делу. Дело горит, понимаешь?» — Немолодой вахтер изучающе посмотрел на Байкова. Он пытался понять, что скрывается за всеми этими расспросами. Кашлянул: — С виду он так вроде деловой, ну и — такие с напором, с ними лучше не связываться. Потом, он ведь в самом деле шел к директору? Минут так через двадцать они уехали вместе с Георгием Константиновичем. На директорской машине.

— Во сколько примерно это было? — спросил Иванов.

— Около половины двенадцатого.

Все совпадает. Значит, «племянник» был здесь точно. Для уточнения деталей, поговорив еще немного с вахтером, они разделились. Хорин двинулся к ремонтникам, чтобы походить среди мастеров и «на публику» спросить двоих-троих о южанине в костюме «Адидас». Иванов с Байковым, поднявшись на второй этаж, заглянули в приемную Гарибова. Здесь слышался легкий гул, все стулья в небольшой комнате были заняты. Несколько человек стояли у окна. Байков кивнул строгого вида немолодой секретарше:

— Добрый день, Алина Борисовна. Можно вас? На одну минуту.

Секретарша вышла в коридор. Иванов улыбнулся:

— Алина Борисовна, дорогая, я хотел бы всего только пару вопросов. Может быть, отойдем?

— Н-ну… пожалуйста. — Отойдя вместе с Ивановым к окну, секретарша покосилась на оставшегося у двери Байкова. — Слушаю.

— Позавчера вы были на работе?

— Позавчера? Конечно.

— Вы помните посетителей, которые были у директора в первой половине дня?

— В общем, да, конечно, помню. Вас кто-то интересует?

— Позавчера к директору мог заходить такой… молодой человек высокого роста. Южной наружности, похож на кавказца. В синем спортивном костюме. Примерно в начале двенадцатого. Может быть, чуть раньше. Не помните такого?

— Почему же, очень хорошо помню. Он пришел в начале одиннадцатого. Они довольно долго сидели.

— Одни?

— Одни. Георгий Константинович сразу же позвонил. И попросил никого не впускать. Сказал, что у него важный разговор.

Кажется, факт нападения и вымогательства крупной суммы с помощью оружия подтверждается. По крайней мере, пока.

— У директора с этим… молодым человеком была договоренность?

— Не знаю.

— Но ведь вы же его пропустили? Молодого человека?

— Я его не пропускала. Он прошел сам. За всеми же не уследишь. Он подождал, пока из кабинета выйдут, и вошел. Я и сказать ничего не успела. Почти тут же позвонил Георгий Константинович. Сказал, чтобы я никого не впускала. Он будет занят по важному делу.

— Значит, директор поговорил с молодым человеком. Что потом?

— Они вместе вышли. Георгий Константинович сказал, что поедет по делам, будет после обеда.

Главное, что было нужно Иванову, он выяснил. «Молодой человек», похожий по описанию как на «племянника», так и на Кавказца, проник позавчера на предприятие довольно сомнительным образом. Далее — около часа он провел в кабинете директора. О чем он беседовал наедине с Гарибовым, никто не знает. Конечно, можно уже сейчас идти к Гарибову. Все же Иванов решил придерживаться прежнего плана. Пусть директор, узнав об их поисках, сам позвонит Байкову. Да и он должен дать Гарибову шанс. В расчете на его совесть. Секретарша покосилась на стоявшего в стороне капитана:

— Собственно, а что с этим молодым человеком?

— Ничего особенного. Просто… есть у нас кое-какие подозрения.

Они двинулись к приемной; остановившись у двери, секретарша посмотрела на Байкова:

— Так я не понимаю — вы еще придете? И вообще мне что — говорить о вас Георгию Константиновичу?

— Придем, обязательно придем, — сказал Байков. — А насчет предупреждать… Смотрите сами, Алина Борисовна. Секрета здесь особого нет, но… Мы ведь тоже не знаем, как у нас будет со временем.

Иванов просидел в отделе до позднего вечера, но ожидаемого им звонка так и не дождался. Спустившись, уже в машине подумал: может, поехать к Гарибову домой? Нет. Слишком крайняя мера.

Домой ему все же поехать пришлось, но не к Гарибову, а к Прохорову. Набиваться в друзья и гости Иванов не любил, но в данном случае он обязан был сообщить следователю о «племяннике».

Прогулка Садовникова и Кавказца

Прохоров жил в районе Измайлова, недалеко от метро «Первомайская». Иванов помнил только номер дома следователя и телефон. Дом он разыскал не без труда — им оказалась еще не вписавшаяся в нумерацию новая семнадцатиэтажка. Остановил «Ниву» во дворе, вышел. Нашел телефон-автомат, набрал номер. Трубку снял сам Прохоров:

— Да?

— Леонид Георгиевич, Иванов…

— О, Борис Эрнестович… Рад звонку. Что-нибудь случилось?

— Я тут недалеко от вас. Во дворе вашего дома. Надо кое-что рассказать. Может, спуститесь? И поговорим в машине?

— Так, Борис Эрнестович, поднимайтесь лучше ко мне. Жена уйдет в другую комнату, сын давно спит. Я поставлю чайку, выпьем, поговорим… Давайте?

— Все же, Леонид Георгиевич, лучше спуститесь вы. Я не предупредил, да и поздно… Пожалуйста.

Трубка помолчала; наконец раздался вздох:

— Ну… хорошо. Вы где встали?

— Я в голубой «Ниве». Стою у среднего подъезда.

— Хорошо, спускаюсь…

Выйдя из подъезда, Прохоров сел рядом с Ивановым.

— Слушайте, товарищ оперативник, может, нам пора перейти на «ты»? Не против?

Иванов улыбнулся. Пожал протянутую руку:

— Ну… не против. Давайте.

— Давай… И рассказывай: что случилось?

Иванов подробно изложил историю, случившуюся с Гарибовыми. Выслушав, Прохоров посидел молча. Потер щеку:

— Д-да… Знаешь, с этим «племянником» стоит поработать.

— Может, я зря отложил разговор с Гарибовым? Что, если позвонить ему сейчас? И подъехать?

— Нет. Ты все сделал правильно. Одна ночь ничего не решит. Потерпим. У тебя все?

— Н-ну… в общем, все.

Взявшийся было за ручку двери Прохоров откинулся на сиденье.

— Что-нибудь смущает, Боря?

— Смущает. Причем все то же: прогулка Садовникова и Кавказца.

Прохоров вздохнул и ничего не ответил. Этот эпизод, спокойная прогулка Садовникова и Кавказца — перед тем как Кавказец нанес Садовникову два смертельных удара, — был уже, казалось, исследован и обговорен со всех сторон. Садовников был не просто опытным инспектором ГАИ. Он прошел еще и специальную подготовку, ибо работал на важной трассе. Человеку, который мог напасть на него х о т я б ы в т е о р и и, Садовников просто никогда бы не позволил выбрать удобный момент для нападения. И, естественно, никогда бы не стал с ним прогуливаться, спокойно беседуя. Но Садовников поступил именно так. Это явствовало из показаний двух свидетельниц, никак не связанных друг с другом и наверняка не заинтересованных в даче ложных показаний.

Значит, Садовников прогуливался с человеком, от которого он н е ж д а л нападения. Таким человеком мог быть, во-первых, его родственник или знакомый. Во-вторых — сослуживец. Но тщательная проверка показала: никто из родственников, знакомых или сослуживцев Садовникова, хотя бы отдаленно напоминающих Кавказца, не мог оказаться в то февральское утро на Ленинских горах. Кроме того, версия о сослуживцах, то есть работниках органов внутренних дел, рассматривалась лишь теоретически. Без всякого сомнения, Садовников был убит из-за служебного оружия, пистолета системы Макарова, похищенного убийцей. Но работнику МВД, и так имеющему служебное оружие, идти на это убийство было совершенно незачем… Что же касается знакомых — этот вариант отбрасывался не столько проверкой, сколько последними словами Садовникова, которые отчетливо слышали переносившие его в «скорую помощь» участники патрульно-милицейской группы. Умирая, Садовников сказал: «Черные усы!.. Что-то от кавказца…» То есть попытался описать внешний вид убийцы. Но пытаться описывать внешний вид знакомого человека в такой ситуации — в высшей степени нелогично. А вот незнакомого — совсем другое дело… Вздохнув, Иванов сказал:

— Дорого бы я дал, чтобы понять, о чем они могли там говорить.

— Ты имеешь в виду… прогулку у обрыва?

— Ну да. Ведь инспектор ГАИ, такой, как Садовников, должен был чем-то заинтересоваться. Чтобы вот так… ходить и слушать. Постороннего.

— Значит, он чем-то заинтересовался. Если ходил и слушал.

— Понять бы, чем…

— Боюсь, этого никто уже не объяснит.

— Жаль.

— Жаль. Но мне кажется, сейчас лучше не теоретизировать. Тем более — вырисовывается что-то реальное. С твоим «племянником».

— Пожалуй… Ладно, Леня. Завтра, как только что-то выяснится, позвоню. Счастливо.

— Счастливо. И запомни: в следующий раз уже не отвертишься. А поднимешься ко мне. Понял?

— Понял.

Георгий Константинович Гарибов

Утром Иванов позвонил Байкову:

— Ну что? Никаких новостей?

— Пока нет, товарищ подполковник. Все тихо. Гарибов с утра вышел на работу. Звонить и не думает.

— Придется вам поехать к нему. И поговорить. Ждать больше мы не можем. Скажите: по нашим данным, два дня назад у вас был человек, которым мы интересуемся. Мол, что вы можете о нем сказать?

— Ну а если начнет отнекиваться?

— Продолжайте разговаривать. И предупредите меня, я подъеду.

Вскоре позвонил уже Байков:

— Товарищ подполковник, Гарибов не выдержал. Позвонил сам.

— Сознался?

— Сказал, что есть важный разговор. Выехал ко мне, скоро будет.

Когда Иванов вошел в кабинет Байкова в РУВД, Гарибов уже сидел там. Внешне он был человек скорее плотный, чем худой. На директоре был хорошо сшитый темно-серый костюм, темная рубашка, аккуратно повязанный галстук. Несмотря на наметившуюся лысину и резкие морщины, на вид Гарибову никак нельзя было дать даже пятидесяти. Темные глаза из-под густых бровей смотрели на Иванова уверенно и спокойно. Байков вздохнул:

— Вот, Борис Эрнестович. Не получается что-то у нас с Георгием Константиновичем.

— Поясните, — подыграл Иванов. — Что не получается?

— Да вот, не получается серьезного разговора.

— А что такое? — Присев на стул, Иванов посмотрел на Гарибова. — Объясните, Георгий Константинович. Что, собственно, происходит?

Некоторое время Гарибов рассматривал положенные на стол руки. Покачал головой:

— Да вот и я что-то не понимаю. Почему же не получается разговор, Виталий Сергеевич?

— Не знаю почему, — Байков вздохнул.

— Наоборот, по-моему, получается. Как раз у нас получается серьезный, обстоятельный разговор.

— Не получается, — сказал Байков. — Не получается серьезного, обстоятельного разговора.

Гарибов пожал плечами.

— А в чем дело? — спросил Иванов.

— В том, что я вот тут спросил Георгия Константиновича… Что он может сказать по поводу интересующего нас молодого человека? Ну, вы помните?

— Помню. — Иванов с интересом посмотрел на Гарибова. — Молодого человека в синем спортивном костюме? Который был на «Автосервисе», два дня назад?

— Точно. Так вот, Георгий Константинович упорно утверждает: это его родственник.

— Родственник?

— Да. Племянник. Представляете? Все бы ничего. Одно настораживает: Георгий Константинович утверждает, что он ничего об этом своем племяннике не знает.

— Ничего не знает?

— Совершенно верно. Даже фамилии. Представляете?

— Это в самом деле так, Георгий Константинович? — спросил Иванов.

Гарибов, разглядывающий свои руки, чуть шевельнулся:

— Не понимаю только одного: почему это так удивляет? Бывают особые обстоятельства.

— Какие же?

— Он сын сестры моей матери. Но, так сказать, незарегистрированной сестры.

— Как понять — незарегистрированной? — спросил Байков. — Это что, брак?

— Не брак. Но их родство нигде не зафиксировано. У мамы с сестрой был один отец. Но разные матери. Они не общались. Фамилию мамина сестра, получается, моя тетя, носит по матери. Какую, я понятия не имею. И вообще я про них никогда ничего не знал. По-моему, не такие уж это удивительные обстоятельства.

Некоторое время все трое молчали.

— Интересно, — сказал Иванов. — Вы про них никогда ничего не знали. Как же вы узнали племянника?

— Я знал его еще маленьким. Тетка приезжала с ним — не помню уж зачем. Сейчас, когда он пришел, я его узнал.

— Понятно. И как его зовут?

— Олег.

— А по отчеству?

— Отчества я не знаю.

— Странно, — сказал Байков.

— Действительно, непонятно, — заметил Иванов. — Как это можно не знать отчества?

— Я даже фамилии их не знаю. Мама, наверное, знала, я — нет.

— Простите, ваша мама жива?

— Умерла. Десять лет назад.

— Ясно, Георгий Константинович. Значит, он, то есть ваш племянник Олег, к вам пришел. И что?

— Пришел, поздоровался. Я его узнал. Ну и он говорит: мама, в смысле моя тетя, очень больна.

— Где живет эта ваша тетя, он не сказал?

— Где-то на Украине. Не помню точно. Поймите, я был взволнован.

— Неужели совсем не запомнили? Хотя бы примерно? Что это, город, село?

— Кажется, он назвал город.

— Какой? На какую букву хотя бы?

— По-моему, Днепропетровск. Или Днепродзержинск. Что-то в этом роде.

— Значит, будем считать — Днепропетровск или Днепродзержинск. Что было дальше?

— Олег сказал, мама больна. Нужна срочная операция. Операцию будет делать известный хирург. Ну и нужны деньги.

— Много денег?

Гарибов помедлил. Будто обдумывал ответ.

— Много. Двадцать тысяч рублей.

— Ого! Зачем же столько денег?

— Олег объяснил, это очень сложная операция. Нужны дорогие лекарства. Оплата сиделкам. Но главное — все зависит от хирурга. Ну и… его надо отблагодарить.

— Как понять «отблагодарить»? Дать взятку?

Гарибов усмехнулся:

— Борис Эрнестович, давайте не будем.

— Но все же интересно?..

— Вопрос идет о жизни и смерти. Может быть, это взятка, не знаю. Называйте как хотите. Короче, Олег сказал, что ему срочно нужно двадцать тысяч. В долг. Обещал отдать.

— И вы дали?

— Конечно. Ни секунды не задумываясь.

— Почти незнакомому человеку?

— Ну и что? Во-первых, он все-таки родственник. У меня не так много родственников. Потом, в такой ситуации, думаю, не только я отдал бы деньги.

На секунду у Иванова мелькнуло сомнение: может быть, все это правда? Все действительно было так, как рассказывает Гарибов? Кажется, он недооценил Гарибова. Конечно, все, что касается «незарегистрированного родства», выдумано. Все же остальное тщательно продумано. Настолько тщательно, что, если Гарибов твердо решит стоять на своем, выбить почву у него из-под ног будет очень трудно. Иванов перевел взгляд с телефонного аппарата на Гарибова:

— Как же вы отдали деньги? Они что, лежали у вас в столе?

— Зачем в столе. Мы с Олегом поехали ко мне домой. У нас есть некоторые сбережения. У меня и у моей жены. Ну и я попросил жену снять со своей книжки двадцать тысяч. Деньги мы не разделяем. Она сняла, я передал деньги Олегу. Он уехал.

— Куда точно он уехал, вы не поинтересовались?

— Нет. Он сказал, торопится, у него билет на вечерний поезд.

— На какой? Может быть, он назвал вокзал?

— Нет. Сказал, домой. Этого мне было достаточно.

Ясно: Гарибова ограбили. «Изъяли» двадцать тысяч. Но сообщать об этом ограблении он не хочет. Боится. Почему — объяснений может быть много. Главное объяснение конечно же — какая-то связь с Кавказцем. Какая? Скорее всего, Гарибов все-таки жертва. Жертва, не желающая выдавать преступника. Значит, как-то связанная с ним. Иванов сделал незаметный знак Байкову: оставьте нас одних. Капитан, сославшись на дела, вышел. Сейчас надо сделать все, чтобы Гарибов сказал правду. Именно сейчас. Потом может быть поздно. С каждым новым объяснением Гарибов будет заучивать свою версию. Иванов — искать несоответствия и возражать. Обычная игра. Но пока будет идти игра, уйдет время. А с ним — Кавказец.

— Георгий Константинович, повторяю: мы считаем, что я принял ваши объяснения. Но вы же разумный человек. Оба мы знаем: у вас отняли двадцать тысяч. Неважно как — обманом, силой, угрозой оружия. Но отняли.

— Не отняли. Эти деньги я отдал сам.

— Допустим. Теперь подумайте: что будет, если я всерьез приму вашу версию? О «племяннике»? Вы представляете, что будет?

— Это не версия. Это правда.

— Упрямый вы человек. Ладно. Допустим, мы считаем: ваше объяснение чистая правда. В таком случае вы знаете, что ваш племянник особо опасный преступник? Объявленный во всесоюзный розыск?

— Первый раз слышу. — Рука Гарибова потянулась к зажигалке. Иванов сделал вид, что не заметил этого.

— Хорошо. Верю. Вы могли об этом не слышать. Так вот, по нашим данным, ваш «племянник» объявлен в розыск по всей территории СССР. Как опасный преступник, совершивший тяжкое преступление. Может быть, не одно. За каждое из таких преступлений ему грозит исключительная мера наказания.

Он нарочно затянул паузу. Гарибов не пошевельнулся.

— Вашим объяснением, выдающим этого преступника за вашего родственника, вы ставите себя с ним на одну доску. Зачем? — Георгий Константинович, вы умный человек. Поймите — версия с «племянником» никому не нужна. Лучше сказать правду.

Не меняя выражения лица, Гарибов потянулся к карману. Достал пачку «Пэлл Мэлл». Посмотрел на Иванова:

— Я закурю. Разрешите?

— Конечно. — Уловив жест, Иванов покачал головой: — Спасибо, я не курю.

Гарибов щелкнул зажигалкой. Помедлив, прикурил, глубоко затянулся. Выражение его лица показалось Иванову задумчиво-отсутствующим. Кажется, сейчас Гарибов срочно пытается еще раз все взвесить. Может быть, понять, как нужно и можно вести себя с Ивановым. Можно допустить, этот человек умеет разбираться в людях. Знать бы только, насколько он честен. Дело даже не в деньгах. В Тбилиси Иванов знал людей, у которых гораздо больше денег, чем у Гарибова. И абсолютно честных. Пока для него Гарибов загадка. Во всяком случае, понять, связан ли как-то директор «Автосервиса» с нарушением закона, сейчас сложно. Но ясно: этот человек попал в трудное положение. Гарибов положил сигарету на край пепельницы:

— Хорошо, Борис Эрнестович. Я буду говорить правду. — Помедлив, Гарибов снова взял сигарету. Несколько раз затянулся, разглядывая дым. — Но поймите меня тоже. Вы были когда-нибудь в положении, когда вам приставляют нож к горлу? Вернее — дуло пистолета?

— У него был пистолет?

— Был. — Они встретились взглядами. Как будто врать ему Гарибов не собирается. По крайней мере, пока. — Как только он вошел, он достал пистолет. Ну и все остальное шло уже под этим соусом.

— Что «остальное»?

— Разговор. Обычный разговор. Если, конечно, его можно считать обычным. Говорилось все тихим голосом. Мол, так и так, нужны двадцать тысяч. Срок до часа дня. Если к этому времени денег не будет, я буду убит. Кроме того, у моего дома дежурит еще один. Они знают, что жена сейчас дома. Если до пяти минут второго денег не будет, второй человек войдет в квартиру и убьет также мою жену. И заберет все, что считает нужным. Если же я отдам деньги до часа дня — они уйдут. И я с ними никогда больше не встречусь. Так сказать, гарантия. Такие условия.

Докурив сигарету, Гарибов осторожно притушил ее о край пепельницы.

— Я не знаю насчет героизма. Как все это бывает. Говорят, люди идут на пули, ложатся на гранаты. Ну и так далее. Но я, наверное, не герой. Впрочем, может быть, в каких-то обстоятельствах и я пошел бы на пули. Но знаете, когда ты сидишь вот так… Под пистолетом в собственном кабинете… И когда тебе говорят про жену, поневоле начинаешь взвешивать. И решать, что лучше. Двадцать тысяч или собственная жизнь. И жизнь жены.

— Георгий Константинович, вы знаете этого человека?

В глазах Гарибова сейчас отражается все что угодно. Злость. Ненависть. Недоумение. Но только не колебание.

— Не знаю. И вообще надо уходить с этой должности. Считается, все директора «автосервисов» миллионеры. Видимо, поэтому он и пришел ко мне.

— Давайте уточним вопрос. Согласен, может быть, именно этого человека, с пистолетом, вы не знаете. Но наверняка вы можете предположить, кто мог его к вам подослать?

— Борис Эрнестович, предположить я мог бы, если бы был в чем-то замешан! В чем-то, понимаете, хоть в чем-то! Но я ни в чем не замешан! Ни в чем! Я обычный человек!

— Может быть, все-таки кто-то вызывает у вас подозрение?

— Борис Эрнестович, неужели вы думаете, я не прикидывал? Вертел так и этак. Мало ли, может, кто-то из знакомых? Или из тех, кто у вас обслуживается? Бывшие сослуживцы, допустим? Враги, наконец? Да мало ли кто?

— И что же?

— Когда посылают двух убийц, порешить, так сказать, тебя и жену, всегда поймешь, кто бы это мог быть. Рано или поздно. Здесь же — не понимаю. Не идет ничего в голову, и все. Убивайте, не идет.

Полное впечатление — Гарибов действительно не знает ни Кавказца, ни того, кто его навел.

— Хорошо. Будем считать, вы действительно ничего не знаете. Но в таком случае вы должны были сразу позвонить в милицию. И сообщить, что на вас было совершено разбойное нападение.

— Здесь я виноват. Просто испугался. Но я ведь в конце концов позвонил?

— Поздновато! Да и здесь тоже сочиняли какие-то басни. О «незарегистрированной» тете. Не к лицу это вам. Да, кстати, почему грабитель стал «племянником»? Кому пришла эта идея?

— Он сам предложил. Повторяю, как только он вошел, он сразу достал пистолет. Сел и стал объяснять. Что и как. Во-первых, я должен был тут же позвонить секретарше. Мол, важное дело, буду очень занят, пусть никого не впускают. Во-вторых, я ведь тоже не сразу согласился. Сказал, у меня просто нет таких денег. Потом, когда понял, что дело серьезное… А я это понял: стали сообща выяснять, как я могу передать ему двадцать тысяч. Он спросил: «У вашей жены деньги на книжке есть?» Раз есть, значит, я должен сказать, что он мой племянник. Ну и… всю остальную сказку.

— Вы не заметили, какой системы у него был пистолет?

— Насколько я понял, наш пистолет. Армейский. Системы Макарова.

У Садовникова тоже был пистолет системы Макарова.

— Опишите его внешность.

— Высокий. Да, высокий и крепкого сложения. Черные волосы, черные усы. Лицо… такое, как бы сказать, неприятное. Нос небольшой, курносый. Глаза светлые. Говорил он с легким акцентом. Думаю, скорее всего, кавказец. А вот кто точно… Грузин, армянин, азербайджанец… Не знаю.

Подписав протокол допроса, Гарибов ушел. Иванов набрал его домашний номер. Трубку сняла хозяйка:

— Здравствуйте, Светлана Николаевна. Это Иванов, из милиции.

— Д-да…

— Светлана Николаевна, нам надо встретиться. Есть серьезный разговор. Как у вас со временем завтра? Скажем, в первой половине дня? В час дня? Пропуск будет выписан. Адрес вы знаете. Жду. Всего доброго, Светлана Николаевна.

Сообщив о заявлении Гарибовой дежурному на Петровку, 38, и договорившись о направлении опергруппы на квартиру Гарибовых, набрал номер отдела. Сказал снявшему трубку Линяеву:

— Сергей, свяжитесь с Петровкой и выезжайте на квартиру Гарибовых.

— Понял, Борис Эрнестович.

Разглядывая в окно мокрую мостовую, подумал: по сути, он по-прежнему ничего не знает о Кавказце.

Неизвестность

До вечера пришлось заниматься текущими делами. Вся опергруппа была в сборе. Хорин упорно звонил по всем мыслимым и немыслимым окраинам, выясняя, не видели ли там Кудюма. Линяев сообщил: следы пальцев, взятые в квартире Гарибовых, отправлены в лабораторию. Иванов уже собирался уходить, когда раздался звонок. Он снял трубку:

— Иванов слушает.

Он явственно слышал чье-то придыхание. Наконец мужской голос спросил:

— Простите, Борис Эрнестович?

Голос довольно мягкий. Но вопрос прозвучал твердо.

— Борис Эрнестович. Простите, кто говорит?

— Это… Ну, будем считать, я звоню вам по поводу Гарибова.

— По поводу Гарибова?

— Да. Вернее, обстоятельств, связанных с Гарибовым. Вы ведь в курсе?

— Сначала скажите, кто вы. Я ведь должен знать, с кем говорю.

— Вы это узнаете. Но сначала я хотел бы договориться с вами о встрече.

Человеку, который с ним говорит, наверняка за сорок. Судя по голосу, он занимает в жизни не последнее место.

— Вы хотите со мной встретиться?

— Хочу. Но только на нейтральной почве.

— Как понять — на нейтральной почве?

— Где-нибудь в городе. Это возможно?

Может быть, это кто-то, связанный с Кавказцем? Вряд ли. Кавказец не из тех, кто сам полезет в петлю. Скорее, этот человек связан с Гарибовым. Ведь и муж и жена знают его телефон.

— В принципе возможно. И… когда вы хотите встретиться?

— Чем скорее, тем лучше. Сейчас вы можете? Скажем, минут через сорок. Вас устроит?

Иванов помедлил несколько секунд. О том, что встреча может быть опасной, он не думал. Таких встреч он никогда не боялся. Но надо все-таки решить, как он пойдет. Один или с кем-то.

— Вполне, — сказал он. — Где мы встретимся?

— В кафе. — Голос назвал кафе в центре, в котором собиралась главным образом молодежь. — Но обещайте, что придете один.

Ничего обещать незнакомому голосу в телефонной трубке Иванов не собирался. Вообще он не любил давать обещаний. Но в любом случае в кафе он пошел бы один. Поэтому сказал:

— Хорошо. Я приду один.

— Спасибо. Значит, я буду ждать вас в кафе. На первом этаже, столик в дальнем углу. Там может быть очередь, на всякий случай я предупрежу швейцара. Скажите ему… Скажите, что вы к Алексею Павловичу. Я буду сидеть за столиком один. На мне будет серый костюм. Очки. А как я узнаю вас?

— Я подойду и представлюсь.

— Значит, через сорок минут я вас жду. До встречи.

— До встречи. — Положив трубку, Иванов посмотрел на часы. Без пятнадцати шесть. По тембру — голос культурного человека. Как минимум с высшим образованием. Интересно… Значит, к столику в углу кафе он должен подойти в двадцать пять седьмого. Время еще есть. Естественно, в кафе он придет один. Разговаривать с «Алексеем Павловичем» тоже будет один. Но подстраховка нужна. Кто, раздумывать не нужно. Линяев и Хорин. Сидеть в кабинете им надоело, вот и хорошо. Все-таки живой выезд. Побудут где-нибудь поблизости. Лучше всего им, конечно, просто посидеть в машине, недалеко от входа в кафе. Он нажал кнопку и вызвал Хорина и Линяева. Через минуту они сидели у него в кабинете. В управление оба пришли работать после него, тем не менее он знал каждого давно и хорошо. Но вот так, рука об руку, в одной опергруппе, работать им приходилось впервые. Понятно, оба считались сильными оперативниками. Обычно каждый из них сам возглавлял группу, ставить их «на подхват» было расточительством. И все-таки ему хотелось бы понять — не по репутации, а в деле, — чего стоят оба.

— Только что мне позвонил какой-то человек. Сказал, хочет поговорить по поводу Гарибова. Назвался Алексеем Павловичем.

Линяев промолчал. Хорин хмыкнул, скорее, из вежливости:

— Интересно.

— Встреча назначена через сорок минут, в кафе. Это Алексей Павлович попросил, чтобы я пришел один. Я и без его просьбы пошел бы один. Но поскольку все это касается не только Гарибова, но и Садовникова, сами понимаете.

— Понимаем, — сказал Линяев.

— Придется вам посидеть в машине. Подъезжайте чуть позже меня. Удобные места там есть. Встаньте и ждите меня. Если я выйду и дам указания — сделайте. Если я просто сяду в свою машину, езжайте за мной. Я остановлюсь, и поговорим.

Алексей Павлович

Подъехав к кафе, Иванов остановил машину почти у входа. Скрываться ему пока не от кого и незачем. У дверей кафе и на ступеньках небольшая очередь. За стеклянной дверью пожилой швейцар. Фуражка с золотым гарусом, все как положено. Табличка «Мест нет». Вгляделся, очередь человек десять. Девочки и мальчики, самому старшему не больше двадцати. За окнами кафе темно, вспыхивает светомузыка. Стараясь не привлекать внимания очереди, вышел из машины. Подошел к стеклянной двери, постучал. Встретившись взглядом со швейцаром, показал глазами: надо. По виду его сейчас можно принять за лицо свободной профессии. Возраст неопределенный, седых волос нет. Одежда — тонкая кожаная куртка, свитер, узкие брюки. Ботинки, рассчитанные на уличную слякоть. Все как надо. Швейцар приоткрыл дверь:

— Вам что, молодой человек? Мест нет, все занято.

Чуть надавив, Иванов быстро проскользнул в образовавшуюся щель. Очередь подалась было за ним. Из-за этого швейцар отвлекся, накидывая скобу. Не давая опомниться, Иванов шепнул:

— Мне очень надо. Вас должны были предупредить. Алексей Павлович. Знаете такого?

Не дожидаясь ответа, прошел в зал. Здесь по-прежнему вспыхивает светомузыка, но уже смешиваясь с глухими ударами динамиков и общим шумом зала. Огляделся. Кафе в основном заполнено мальчиками и девочками, такими же, что стоят снаружи. Столик в дальнем углу: лицом к залу сидит человек в сером костюме и очках. Кажется, по общей конфигурации — человек невысок. Худощав. Волос на голове почти нет, их остатки на неровном черепе аккуратно подстрижены. Маленькие светлые усики. На вид лет сорок. Отхлебнул кофе, не отрывая чашки от губ, посмотрел в его сторону. Достал сигарету из лежащей рядом пачки. Подойдя, Иванов остановился у столика. Сигареты достаточно редкие, «Фифс Авеню». И зажигалка не из дешевых, электронный «ронсон».

— Простите, вы Алексей Павлович?

— Совершенно верно. А вы Борис Эрнестович?

— Борис Эрнестович.

— Садитесь. Не знал, что вам заказать, поэтому взял только кофе.

— Кофе как раз то, что нужно. — Иванов сел. Человек, сидящий напротив, смотрит чуть улыбаясь. В прищуренных серых глазах настороженная приветливость. Похоже, взгляд отработанный. Несмотря на возраст, моложав. Тонкая голубая рубашка, подобранный в тон галстук, на левом безымянном пальце кольцо-печатка.

— Слушаю, Алексей Павлович. Вы хотели со мной поговорить?

— Хотел. — Алексей Павлович протянул пачку. — Пожалуйста, курите. Вы курите?

— Не курю.

— Прекрасно. А я — если позволите. — Алексей Павлович не спеша прикурил. Глубоко затянулся, осторожно выпустил дым в сторону. Сделав несколько затяжек, положил сигарету на край пепельницы. — Понимаете, все это… Звонок вам по телефону, встречу здесь, разговор с вами… Все это я затеял по собственной инициативе. Сам. Но толкнула меня на это забота… о безопасности нескольких людей. Им угрожает серьезная опасность. Очень серьезная.

— Кому «им»? Что это за люди?

— Мои друзья. Люди в высшей степени порядочные. Со всех точек зрения. В том числе и с точки зрения закона.

— Прекрасно. Ну а остальное?

— Что «остальное»?

— Скажем, их имена? Где они живут, работают?

— Могу назвать одного человека. Гарибов Георгий Константинович. Вы ведь его знаете?

— В какой-то степени. Вы хорошо с ним знакомы?

— Это мой друг. Давний и очень близкий.

— Какое отношение он имеет к нашему разговору? Алексей Павлович вздохнул:

— Борис Эрнестович, вы ведь все знаете про Гарибова. Давайте говорить начистоту.

— Давайте. Так что же я про него знаю?

— Вы знаете, что на него напали. Знаете, что его заставили отдать двадцать тысяч рублей. Вам все это известно.

— Допустим. Интересно только, откуда это знаете вы?

— Мне рассказала Светлана Гарибова. Насмерть перепуганная. Ну и, чтобы у вас не было сомнений, вот моя визитная карточка.

Иванов взял протянутый белый квадратик. «Шестопалов Алексей Павлович. Засл. деят. науки РСФСР. Директор НИИдорстрой». Дождавшись, пока Иванов изучит визитку, Шестопалов сказал:

— Теперь вы понимаете, что происходит? По Москве ходит убийца. Вооруженный. Сегодня он ограбил Гарибова, до Гарибова побывал у кого-то еще. Завтра придет еще к кому-то.

— Вы не подозреваете, с кем этот убийца может быть связан?

— Дорого бы я дал, чтобы понять это.

— Вы сказали, завтра он придет к кому-то еще. Почему вы в этом так уверены?

— А вы в этом не уверены? Есть у меня такое предположение. Исхожу из характера.

— То есть вы опасаетесь, что он придет к вам?

— Ну вот… — Шестопалов поиграл пачкой. — Дождался. Вы уже смотрите на меня как на преступника. Так, Борис Эрнестович?

— Разве я сказал что-то обидное?

— Обидное… — Шестопалов пожал плечами и подозвал официанта.

Пока он делал заказ, Иванов вспомнил: «До Гарибова побывал у кого-то еще». Может быть, действительно Кавказец приходил к кому-то еще? И Шестопалов об этом знает? Вообще-то фраза была произнесена как оговорка, но к ней стоит вернуться. Официантка поставила кофе. Отхлебнув, Иванов спросил миролюбиво:

— А… другие ваши друзья? Кто они?

— В силу ряда причин, которые я уже объяснил, я не могу назвать их имена. И очень просил бы вас не настаивать.

— Может быть, у ваших друзей есть какой-то общий признак?

Шестопалов приподнял чашку, будто разглядывая на свет.

Поставил на блюдце.

— Увы. У них есть общий признак, отличающий в том числе и меня. Не знаю почему, но этот признак обычно вызывает недоверие. Особенно у вас. У милиции. Это состоятельные люди. У них есть дача, машина, деньги на книжке. Вот и весь их признак. Просто о некоторых вещах я пока не имею права говорить.

— Вы посоветуйтесь с вашими друзьями, и мы вернемся к этому разговору, — сказал Иванов. — Я правильно понял?

— Пожалуй.

— В таком случае когда?

— Скажем, завтра. На этом же месте, в этот же час. Вас устроит?

— Устроит. Но хотелось бы вернуться еще к одному вопросу. Правда ли, что до Гарибова грабитель побывал у кого-то еще?

— Борис Эрнестович, если вы помните, я этого не утверждал. Я просто предположил, что до Гарибова он мог быть у кого-то еще. И все. Да, я подозреваю, что он был еще у одного из моих друзей.

Расставшись с Шестопаловым, Иванов коротко передал содержание разговора с ним Линяеву и Хорину. Оба некоторое время обдумывали услышанное.

— Надо выяснить его окружение, — сказал Хорин.

— Верно. Поэтому тебе, Николай, — Шестопалов. — Иванов протянул Хорину визитную карточку.

Круг лиц

Утром Иванов поехал в прокуратуру. Выслушав рассказ о Шестопалове, Прохоров промурлыкал что-то вроде «бум-бум-бум…».

— Шестопалова и его знакомых что-то объединяет. Но сам-то ты пытался прикинуть, что может сблизить этих мифических людей?

— Пытался, — сказал Иванов. — Понимаешь, на уголовников они не похожи. Ни Гарибов, ни Шестопалов.

— Но что-то же их объединяет?

— Объединяет. В час дня у меня встреча с Гарибовой. Может, у нее что-то выцарапаю.

Условившись, что будет звонить, Иванов поехал в управление. По дороге он снова попытался понять суть неуловимой общности Гарибова и Шестопалова. Вариантов было много, и все-таки ни на одном он не мог пока остановиться. Единственное, что он знал точно, — этих двух людей объединяет что-то знакомое. То, с чем он уже сталкивался. Это знакомое было в манерах, в одежде, в похожих марках сигарет, в печатках на пальцах. Даже в образе мыслей.

В управлении он коротко доложил шефу о вчерашних событиях. Так же как и вчера, генерал выслушал его с повышенным интересом. Это было понятно: если не считать, что Кавказец и «племянник» одно и то же лицо (а что это один человек, можно было уже не сомневаться), розыск выходил из некоего безвоздушного пространства, в которое поневоле попал в первые дни после убийства Садовникова. Обращение Шестопалова в милицию вкупе с выходом на Гарибовых переводило работу в реальную плоскость. Теперь вместо гадания на кофейной гуще Иванов мог вплотную заняться людьми, как-то связанными с убийцей: Гарибовым, Гарибовой, Шестопаловым и Кудюмом. Возможно, к этим кандидатурам вскоре прибавится еще несколько человек. Значит, прежде всего он должен заняться выяснением всего, что касается окружения этих людей. Изложив шефу основные соображения и получив добро, Иванов заглянул в комнату Линяева и Хорина. Нового здесь он ничего не узнал: Линяев звонил по телефону, безуспешно пытаясь установить местонахождение Кудюма. Что касается Хорина, то Иванов знал еще с вечера: Хорин занимается Шестопаловым. Часы показывали без двадцати час. Вернувшись в свой кабинет, Иванов начал приводить в порядок бумаги, но довести работу до конца не успел: раздался стук в дверь и вошла Гарибова.

Светлана Николаевна выглядела как и в первый свой визит: дорогое, но скромное платье, минимум украшений. Войдя, дежурно улыбнулась:

— Здравствуйте, Борис Эрнестович. — Присела на предложенный стул. — Вы просили — я пришла.

— Спасибо. — Он решил сразу начать с главного. — Светлана Николаевна, я вызвал вас затем, чтобы вы рассказали об окружении вашего мужа. Друзьях, знакомых. Причем давайте договоримся с самого начала — говорить по возможности откровенно.

— Н-ну… Если, как вы просите, говорить откровенно… У него их очень много. Знакомых… Я бы даже сказала, бесчисленное количество. Не знаю даже, с кого начать.

— Наверное, с тех, с кем вы дружите семьями.

— Это в основном мои друзья.

— Понимаю. Я спрашиваю о друзьях вашего мужа.

— Они одновременно и друзья Георгия… Эти друзья. Но… как бы вам объяснить?.. У него есть еще друзья.

— Что-то мы с вами совсем запутались. Как понять — еще друзья?

Гарибова явно колеблется. Это может значить только одно: он, Иванов, на правильном пути. Выждав, он сказал мягко:

— Светлана Николаевна… мы уговорились говорить откровенно.

— Ну хорошо. Хорошо, Борис Эрнестович. Я расскажу о всех его друзьях. Но только… Я опять хочу попросить вас, чтобы ни муж, ни его друзья об этом не знали.

— Это подразумевается. Светлана Николаевна, я жду. Нельзя же останавливаться на середине.

Гарибова долго молчала. Наконец выдохнула еле слышно:

— Какие дела могут заставить мужчину не обращать внимания на женщину?

— Разные.

— Борис Эрнестович, неужели не ясно?.. Это карты.

Моделирование

Подписав Гарибовой пропуск, Иванов проводил ее до двери. Вернувшись, сел за стол. Значит, это карты… Еще раз перечитал фамилии и должности названных Гарибовой друзей мужа. Самым близким другом, почти членом семьи, она считала Шестопалова. Большинство же остальных были для нее лишь карточными партнерами мужа, не более. Чаще всего в доме Гарибовых появлялись некто Илья Егорович, директор гастронома, Юра, называвший себя стоматологом, и Игорь Борисович, работавший, опять же по непроверенным данным, администратором филармонии.

Да, сейчас Иванов наконец понял: Гарибов, Шестопалов и их партнеры — так называемые «лобовики». Все эти люди играют в карты по-крупному, «лоб в лоб». Отсюда и само название «лобовик». И сейчас все, что он узнал после встречи с Шестопаловым и Гарибовой, говорит о том, что он столкнулся именно с ними. Лобовики среди любителей карт занимают особое положение — в отличие от остальных картежников, в том числе и от карточных шулеров, так называемых «катал». Негласный кодекс запрещает лобовикам в игре между собой прибегать к какому бы то ни было шулерству. Игра ведется только на очень крупные суммы с обязательной немедленной отдачей. Если вдруг не оказывается наличных денег — долг необходимо вернуть как можно скорее, в считанные часы. Что же касается отношений с законом… Карточные игры в СССР в принципе не запрещены. Карты можно купить в любом табачном киоске. Если человек проиграл в карты десять тысяч, не нарушая при этом общественного порядка, — это нельзя классифицировать как нарушение закона. Но Иванов прекрасно знал о связях лобовиков с преступными элементами. Лобовиками бывают только «солидные люди», как правило, занимающие высокое положение. Безусловно, не исключено, что среди лобовиков, если постараться, можно найти и честного человека, такого, который, садясь за карточный стол, принципиально полагается только на свое реноме и реноме партнера. Но это скорее исключение, чем правило. Честность не та основа, на которую могут полагаться крупные игроки, — ведь счет в их игре идет на тысячи, а то и на десятки тысяч рублей. Именно поэтому на страже интересов крупных картежников стоят «шестерки-вышибалы». Вербуются вышибалы, как правило, из бывших уголовников. Виновному в неотдаче долга сначала делается предупреждение, а потом он может поплатиться увечьем или даже жизнью. Для острастки других.

Довольно долго Иванов сидел молча, разглядывая исписанный календарь. Сейчас он пытался понять, все ли так, как он рассчитал. Нет ли каких-то неучтенных фактов, ложных ходов… Нет, кажется, момент, которого он так долго ждал, все-таки наступил. Он вычислил Кавказца. Человек, убивший на Ленинских горах инспектора ГАИ Садовникова, — «шестерка-вышибала». После разговора с Гарибовой сомнений в этом нет никаких. Собственно, дело теперь только в технике — его и его товарищей. Снял трубку, набрал номер своей опергруппы. Вызвал Линяева.

После того как Линяев вошел, коротко передал ему все, что услышал от Гарибовой. После сообщения о картах майор легко постучал кулаком в ладонь:

— Похоже, тепло, Борис Эрнестович? Кавказец — вышибала?

— Не знаю. Во всяком случае, времени у нас с тобой сейчас мало. Во-первых, сразу от меня иди к генералу. Сообщи новость, ну и… Шеф человек мощный, пусть поднимает все силы. И ориентирует на Кавказца всех, кто так или иначе связан с каталами, лобовиками и так далее. Понял?

— Понял. Что, можно идти?

— Подожди. Учти, нам с тобой все это организовывать некогда. Утрясешь вопрос с шефом, отправляйся в ближайший табачный киоск.

— В табачный киоск?

— Да. Мне нужно шесть колод карт. Даже лучше семь. Нераспечатанных. Но это не все. Нужно срочно найти парня, похожего на Кавказца. С использованием до конца дня. В министерстве, я думаю, пара-другая таких найдется?

— Может, Подошьян Валера из нашего отдела? В нем почти метр девяносто. Ну там и все остальное.

— Подойдет. Предупреди, пусть не уходит. И давай за колодами. Дорогих не покупай, нужны самые дешевые.

— Тогда я с колодами — прямо к вам?

— Давай. — Нажав на рычаг, набрал номер дежурной по второму этажу гостиницы «Алтай». — Дежурная? Простите, Лена Малахова сейчас дежурит? Позовите, пожалуйста… — Подержав трубку у уха, услышал знакомый голос:

— Да, я слушаю?

— Лена, это один ваш знакомый. Из милиции. Мы с вами беседовали в дежурке. Помните? Насчет жильца из двести девятого номера. Иванов моя фамилия.

— А-а… Помню. Здравствуйте.

— Здравствуйте, Леночка. Только два вопроса. Помните, вы рассказывали, как вы убирали в номере, а жилец в это время что-то переставлял на столе?

— Переставлял? А, ну да. Помню. И что?

— Вы тогда сказали, у него в мусорном ведре были белые хрустящие бумажки. Обертки от вафель. Помните?

— Н-ну… Как будто. Да, были вроде обертки.

— Леночка, вспомните — кроме этих белых хрустящих бумажек вы не видели этикетки от вафель? На вафлях же сверху этикетки. На них название, цена.

— Ой, я не помню. Может, и были. Там разве разберешь? Этикетки, не этикетки. Я же не вглядывалась.

— Еще вопрос: когда вы в тот раз вошли, в чем ваш постоялец был одет? Когда на столе что-то переставлял?

— Сейчас… Подождите… В спортивном костюме. Знаете, такой импортный? Синий, с тремя полосками. Он пижама, что ли, называется.

— Все ясно, Леночка. Ждите, мы к вам скоро подъедем. На месте я все объясню.

Следующий, кому он позвонил, был Прохоров.

— Леня, это Борис Иванов. Ты очень занят?

— Дела есть всегда. А что? Что-нибудь случилось?

— Ничего особенного. Ты мне нужен часа на два. По нашему делу. Если я сейчас заеду, как? Минут через двадцать?

— В принципе можно, только объясни хоть примерно, что случилось?

— Объясню потом. Смотри в окно. Увидишь мою машину — выходи.

Эксперимент

Свернув направо, он проехал под железнодорожным мостом. За автобусными остановками повернул руль. Перед самым входом в «Алтай» затормозил, почувствовав, как качнулись сзади Линяев и Подошьян. Сидящий рядом Прохоров покосился.

— С такими молодцами только кого-то брать. А? Надеюсь, все-таки брать мы никого не будем?

— Не будем, не беспокойся. Я хочу, чтобы все было чисто.

— Эксперимент? Судя по всему.

— Сейчас увидишь. Пошли.

Вчетвером они прошли в гостиницу. В холле было пусто. Швейцар, узнав Иванова, сделал знак бровями — мол, не волнуйтесь, все помню. Вместо молодящейся блондинки за стойкой сидела худая девушка в очках. Иванов протянул удостоверение. Девушка изучала его долго. Вздохнула:

— Опять по поводу второго этажа? Да? Двести девятый?

— Двести девятый, угадали. Номер сейчас занят?

— По-моему, там живут. Только, кажется, они ушли.

— А свободные номера у вас есть? Желательно на этом этаже. Двухместные.

— Сейчас… — Карандаш дежурной пополз по квадратам схемы. — Вот, двести пятнадцатый. А… зачем?

— Надо провести эксперимент. Так называемое моделирование. Для этого нам нужен свободный номер, а также представитель администрации. Вы бы, например, нас устроили как представитель администрации. Как? Договорились?

Вслед за администратором Иванов вместе с Прохоровым, Линяевым и Подошьяном поднялся на второй этаж и остановился у двести пятнадцатого номера. Посмотрел на стоящего рядом Подошьяна. Для эксперимента капитан подходил идеально: высокий, широкоплечий, с пышными черными усами. Впрочем, подумал Иванов, во время эксперимента горничная увидит Подошьяна только со спины. Так что усы в данном случае будут неиграющей деталью.

— Коротко установку. Пока мы одни, — сказал Иванов.

— Сейчас, — Подошьян потер лоб. — Значит, так — в номере я снимаю плащ, остаюсь в тренировочном костюме. Вскрываю шесть колод карт. Седьмую, контрольную, не трогаю. Затем снимаю с шести колод бумажные обертки. Мну их. Кроме того, мну несколько газетных обрывков. Затем бросаю в мусорную корзину смятые газетные обрывки. Сверху — смятые бумажные обертки от карт. Потом все колоды, кроме двух, прячу в стол. Сажусь за стол лицом к окну, спиной к двери. Начинаю тасовать карты. Обе колоды. Делаю это медленно, размеренно. Причем чтобы со стороны двери карт не было видно. После стука в дверь говорю: «Войдите». Входит горничная, спрашивает: «Можно я уберу?» Не оборачиваясь и продолжая медленно тасовать карты, говорю: «Пожалуйста». По-моему, все?

— Все. Ты, Сергей?

— Я беру шесть пачек вафель и корзину, сдираю обертки… — Линяев поискал глазами. — Ну хотя бы вон там. За выступом коридора. Подходит?

— Вполне.

— Мну газетные обрывки, кидаю в корзину. Сверху бросаю смятые обертки от вафель. Правильно?

— Правильно. Кажется, они идут.

Дежурная по этажу, с которой подошла администратор, оказалась совсем молодой девушкой. Высокая, с ямочками на пухлых щеках, она выдохнула еле слышно:

— Здравствуйте. Меня зовут Тамара.

— Здравствуйте, Тамарочка. — Иванов улыбнулся. — Видите, сколько молодцов я вам привел? Это Леонид Георгиевич, это Сергей, это Валерий. Меня зовут Борис Эрнестович. Кстати, Тамара, вы что-то продаете на этаже? Вафли, например?

— Есть вафли. Вафли есть, лимонад. Чай, сахар. Ну там, спички, сигареты «Прима».

— Позовите-ка горничную.

Дежурная по этажу ушла и через минуту вернулась с Леной Малаховой. Увидев Иванова, горничная приставила швабру к стене.

— Я вас давно жду. Я номер убираю, ничего?

— Наоборот, очень даже хорошо. Помните, вы убирали при постояльце. Вы вошли, взяли мусорное ведро, чтобы его вынести, и среди прочего мусора заметили смятые хрустящие белые бумажки. Еще раз спрашиваю: вы видели рядом с этими смятыми бумажками этикетки? Тоже смятые, тоже бумажки, но на которых написано, как называются вафли, цена и так далее?

— Я уж думала. Не помню. Кто их знает, эти этикетки. Может, они внутри были. В бумажках. Или там на дно провалились. Дело какое, подумаешь. Еще долго будете спрашивать?

— Все, больше не буду. Сейчас вы должны повторить все то, что сделали в тот раз. Постучать в номер, услышав отзыв, войти. Спросить, можно ли убрать. Делайте это спокойно, как всегда. После того как вам разрешат произвести уборку, вы возьмете мусорное ведро и вынесете к нам. Это важно как восстановление событий. По-современному — моделирование. Понятно?

— Понятно.

— Человек, которого вы увидите в номере, со спины похож на Нижарадзе. Сидеть он будет, как сидел в тот раз Нижарадзе, к вам спиной. Этот человек будет делать определенные движения. Ваша задача — сказать нам после эксперимента, похожи ли эти движения на те, которые делал Нижарадзе. А также похоже ли то, что вы увидите в мусорном ведре, на то, что вы увидели в этом ведре в тот раз. Вот и вся задача. Все, можете стучать. Ну? Стучите!

Помедлив, Лена постучала в дверь. Оттуда донеслось: «Да, войдите!» Девушка открыла дверь и вошла, из-за закрытой двери было хорошо слышно, как она спросила, можно ли убрать в номере. Чуть погодя дверь открылась. Лена показала мусорное ведро — в нем на газетных обрывках лежали смятые обертки от карт.

— Я правильно все сделала?

— Правильно. — За Леной Иванов видел спину Подошьяна — тот продолжал медленно тасовать карты. — Как движения? Похожи на те, которые делал Нижарадзе?

— Похожи. Я теперь поняла, что он делает. Карты тасует. Правильно?

— Правильно, только почему же вы тогда об этом не догадались?

— Так ведь я второй раз уже смотрю. И внимательно. Тогда мне как-то все равно было. Ну а сейчас — я же не слепая.

Иванов обернулся:

— Сергей Александрович! Пожалуйста!

Все молча следили, как Линяев ставит на пол корзину. В этой корзине поверх таких же, как в первой, газетных обрывков лежали смятые обертки от вафель вместе с этикетками.

— Посмотрите внимательно, — сказал Иванов. — Лена, какие бумажки были в корзине в тот раз? Белые? Или с этикетками?

Лена несколько раз перевела взгляд с одной корзины на другую. Поставила свою корзину на пол.

— Нет. Все-таки бумажки тогда были вот такие. Как в моей.

Из эксперимента следовало: неизвестный, проживавший в гостинице «Алтай» под фамилией Нижарадзе, скупал в большом количестве карточные колоды. И пока вынужденно находился в номере, тасовал карты, запоминая их «рубашки».

Соответственно с этим и следовало ориентировать и розыск.

Вторая встреча

У Хорина, появившегося лишь сейчас, к концу рабочего дня, вид был усталый. После короткой беседы выяснилось: ничего такого, что выглядело бы для Иванова неожиданностью, Хорин не узнал. Как и ожидалось, никаких грехов по части ОБХСС за Шестопаловым не числилось. Дача, кооперативная квартира в центре города и машина были приобретены на средства, полученные от внедрения ценного изобретения. Шестопалов был одним из авторов научного коллектива, разработавшего новое покрытие для шоссейных дорог. Единственное, что показалось Иванову интересным, — Хорину удалось выяснить, что часть своего отпуска, причем совсем недавно, с 25 января по 11 февраля директор НИИдорстрой провел в Сочи. Останавливался Шестопалов в гостинице «Жемчуг», занимая номер «полулюкс» на пятом этаже. Любопытны были также два списка, которые Хорин не поленился полностью переписать в агентстве Аэрофлота. Один перечислял пассажиров авиарейса N 1045 «Москва — Сочи» от 25 января, второй авиарейс N 1046 «Сочи — Москва» от 11 февраля. Согласно этим документам, 25 января одним рейсом с Шестопаловым вылетел Гарибов Георгий Константинович. Он же вместе с Шестопаловым вернулся в Москву 11 февраля — опять же одним рейсом. Больше знакомых фамилий в двух списках Иванов не нашел. Тем не менее он принялся тщательно изучать оба реестра. В конце концов, просмотрев списки несколько раз, подчеркнул строчку: «Палин Илья Егорович». Причем фамилия Палин значилась как в первом, так и во втором списке. Главным, конечно, было имя-отчество, а не фамилия — именно это имя-отчество, Илья Егорович, упомянула в своих показаниях Гарибова. Хорин тут же позвонил в отдел кадров Управления торговли. Там попросили перезвонить и через двадцать минут сообщили: Палин Илья Егорович работает директором магазина «Гастроном» N 26. Значит, Гарибова имела в виду именно этого Илью Егоровича. Похоже, вся тройка летала в Сочи своей компанией. Зачем, ясно: поиграть. Иванов попросил Линяева связаться с Сочи и выяснить, в какой гостинице останавливались Гарибов и Палин. Впрочем, он был убежден, что они, как и Шестопалов, сняли номера в «Жемчуге».

Оставив Линяева и Хорина в отделе, Иванов спустился вниз. До встречи с Шестопаловым оставалось минут двадцать. Усевшись в машину, помедлил и не спеша развернулся к центру. Остановившись у кафе, подумал: пока ничего особенного в факте выезда тройки в Сочи нет. На размышления наводит только то, что все трое вернулись в Москву 11 февраля, то есть за три дня до убийства Садовникова. Конечно, это может быть совпадением. Но может и не быть. Кроме того, в его расчеты пока не очень укладывалась фамилия Палин. С Палиным, по словам Гарибовой, ее муж познакомился недавно.

Шестопалов сидел за тем же столиком и выглядел так же, как вчера: крахмальная рубашка, подобранный в тон галстук, отлично сшитый костюм. Кофе был уже подан. Увидев Иванова, Шестопалов поднял руку. Подождал, пока Иванов усядется, улыбнулся:

— Я заказал кофе, вы не против?

— С удовольствием. Как, Алексей Павлович, вы посоветовались со своими друзьями?

— Посоветовался.

— И что же?

— Ну… — Шестопалов взял чашку. Пригубив кофе, оба посмотрели друг на друга. Со стороны этот взгляд наверняка выглядел мимолетным, ничего не значащим. Но оба сейчас — и Иванов, и Шестопалов — отлично поняли, что означает секундная пауза. Директор НИИ пытался понять, много ли успел узнать о нем Иванов. Иванов — определить, насколько откровенным решил быть с ним Шестопалов.

— Видите ли… — Достав сигарету, Шестопалов посмотрел на Иванова. — Видите ли, прошлый раз я вас обманул.

— Обманули?

— Да. Я закурю, вы не против?

— Пожалуйста.

Щелкнув зажигалкой, Шестопалов прикурил.

— Прошлый раз я сказал, что опасаюсь за своих друзей. Может быть, этот убийца действительно придет к кому-то из моих знакомых. Не знаю. Но на самом деле я опасаюсь только за одного человека.

— За кого же?

— За себя. Увы, Борис Эрнестович, только за себя. Я живу сейчас в состоянии панического страха. Понимаете? Панического. Последние дни я вообще не сижу у себя в кабинете. Приезжаю в НИИ, отдаю распоряжения и тут же уезжаю.

— Чем же это вызвано?

— Тем, что сейчас моя очередь. Моя, вы понимаете? — Помедлив, Шестопалов аккуратно положил сигарету на край пепельницы. Поднял глаза: — Борис Эрнестович, вы случайно никогда не играли в покер?

По взгляду Шестопалова ясно: это признание. Кажется, Шестопалов действительно решился на полную откровенность.

— Почему же. Играл.

— Впрочем, вопрос задан неточно. Играть в покер мало, надо понимать, что это за игра.

— Надеюсь, я и это понимаю.

— Ну, если понимаете… — Шестопалов снова взял сигарету. Затянулся. — Если понимаете, то поймете, как много значит в покере чутье. Интуиция. Смею надеяться, я играю в покер неплохо. Так вот, то, что сейчас моя очередь, я понял чутьем. Конечно, это можно было и высчитать. Но я понял чутьем.

— Объясните.

— Охотно. Видите ли, я любитель игры в карты. Вас это не шокирует? Как работника милиции?

— Если вы не нарушаете при этом закон — почему же. Не шокирует.

— Закона я не нарушаю. Наоборот, всегда стою за предельную честность. Что же касается карт… Думаю, вы слышали — есть так называемые спортивные карты. И знаете, что в нашей стране ежегодно проводится любительское первенство — скажем, по игре в вист? Собственно, для меня карты — разрядка. После довольно-таки тяжелой работы. Единственная в своем роде разрядка, отдых… — Шестопалов все-таки еще колеблется. — Вы, конечно, слышали о гостинице «Жемчуг» в Сочи? Там собираются любители карточной игры.

Еще бы он не знал гостиницы «Жемчуг». Одна из лучших сочинских гостиниц с закрытым пляжем. В бархатный сезон, когда там собирается элита лобовиков, попасть в «Жемчуг» практически невозможно. Места на это время года расписываются заранее. Впрочем, лобовики собираются в «Жемчуге» не только в бархатный сезон. Найти их там можно практически круглый год. Значит, теперь разговор действительно пошел начистоту.

— Знаю.

Шестопалов притушил сигарету.

— Для нас с вами не секрет, что в «Жемчуге» собираются не только любители. Не секрет, Борис Эрнестович?

— Вы правы, не секрет.

— В таком случае вам многое будет ясным. В «Жемчуге» есть и жучки, и шулера, так называемые «каталы». К сожалению. Есть просто уголовники — на мой взгляд. Так называемые «вышибалы». Ведь мы договорились быть откровенными? Так ведь?

— Договорились. Я внимательно слушаю, Алексей Павлович.

Шестопалов отхлебнул кофе. Поставил чашку.

— Ну вот. Недавно, в конце января, я выехал в «Жемчуг» с двумя своими друзьями. На две недельки, развеяться. Естественно, и поиграть. У нас это традиция, мы каждый год выезжаем в Сочи в это время. За честность, по крайней мере, за карточную честность каждого из этих людей я ручаюсь. Одного из них вы знаете, это Георгий Константинович Гарибов. Второго я знаю меньше, но тоже готов за него поручиться. Учитывая даже, что должность, которую он занимает, довольно… Как бы это сказать — особая, что ли.

— Что же это за должность?

— Директор гастронома. Крупного московского гастронома. Фамилия его Палин. Палин Илья Егорович. Не знаю, как по части ОБХСС, но по чисто человеческим качествам… — Шестопалов сделал паузу. — По чисто человеческим качествам Илья Егорович вне всяких подозрений. За это я ручаюсь.

Выверенная фраза. Похоже, отсрочку на сутки Шестопалов попросил именно из-за этого. Еще раз проверить, все ли чисто у Палина «по части ОБХСС».

— И что же случилось за время этого путешествия?

— За время путешествия ничего. Случилось после. Мы вернулись в Москву одиннадцатого февраля. Через четыре дня, пятнадцатого, к Палину на работу пришел этот выродок. И заставил, угрожая пистолетом, отдать двадцать тысяч рублей. Еще через пять, двадцать первого, этот же бандюга пришел к Гарибову. С тем же пистолетом. И также потребовал двадцать тысяч. Георгий вынужден был подчиниться. Ужас в том, что Палин, когда его ограбили, ничего нам не сказал. Он думал, это никак не связано… с «Жемчугом». Когда же ограбили Георгия, все стало ясно. Теперь моя очередь. Я — последний.

Шестопалов снова закурил. Откинувшись на стуле, стал безразлично разглядывать вьющиеся в полутьме кольца дыма. Все как по расписанию, подумал Иванов. Четырнадцатого был убит Садовников. Пятнадцатого Кавказец пришел к Палину. Угрожая пистолетом системы ПМ. Двадцать первого «раздел» Гарибова. Если бы Палин сразу обратился в милицию… Даже не обязательно сразу… Хотя бы на третий день. Пусть даже на четвертый. И рассказал бы при этом про поездку в Сочи… Если бы Палин все это сделал, они могли бы задержать «Кавказца» уже двадцать первого. Прямо в «Автосервисе». Впрочем, рассчитывать на это смешно. Палин не рассказал о происшедшем даже близким друзьям. Иванов вздохнул:

— Жаль, что сам Палин сразу не обратился в милицию. И вы не рассказали обо всем в прошлый раз.

— Палин придет к вам завтра. Сам. Он боялся за семью, поэтому и не сообщил сразу. Его можно понять. Как и меня.

Ясно — суточная отсрочка была взята Шестопаловым и для этого. Чтобы вместе с Палиным решить, как обезопасить директора гастронома еще и от уголовной ответственности за укрывательство преступления. Словно угадав мысли Иванова, Шестопалов улыбнулся:

— Я надеюсь, вы это учтете, Борис Эрнестович?

Вдруг, глядя на лицо директора НИИ, внешне спокойное, Иванов ощутил неприязнь. Можно поверить: Шестопалов действительно хорошо играет в покер. И еще в одно можно поверить: каждый из этой тройки отлично устроил свою жизнь. Именно это отличное устройство жизни, написанное сейчас на лице Шестопалова, выводит его, Иванова, из себя. Сам он никогда бы вот так свою жизнь не устроил. Никогда. Они совершенно разные люди с Шестопаловым. Да, другого чувства, кроме неприязни, у него сейчас просто не может быть. Хотя — даже чисто теоретически — он не знает, можно ли привлечь кого-то из этой тройки к уголовной ответственности. За что? За злоупотребление служебным положением? За принуждение к соавторству? Допустим, к соавторству, которое принесло Шестопалову несколько десятков, а может, сотен тысяч рублей? Мало ли… Нет. Даже если допустить, что Шестопалов, Гарибов или Палин и совершили какие-то противоправные действия, следов после этих действий они не оставили. Уж точно. Никаких. Тут же подумал: дурацкие рассуждения. Вообще, если уж на то пошло, раздражаться на кого-то только из-за того, что тот хорошо устроил свою жизнь, глупо. Он, юрист с академическим образованием, просто не имеет на это права. Что же касается материалов по противоправным делам, если УБХСС сочтет нужным, оно будет такие материалы искать. По всей тройке. Но если такие материалы не будут найдены, значит, он должен считать, что их и не было. Видимо, все это как-то отразилось на его лице, и Шестопалов переспросил с беспокойством:

— Борис Эрнестович, надеюсь, это учтется? Мы ведь хотим помочь милиции. И потом, слабость Палина — ее ведь можно понять?

— Безусловно, это учтется. Вообще я должен поблагодарить вас — за то, что вы обратились ко мне как к представителю милиции.

Кажется, Шестопалов не заметил его переживания. Нервно улыбнулся:

— Ну что вы… Понимаете, тут даже не пахнет выполненным долгом. Простите… Просто я впал в панику. И все. Поверите — я сейчас со страхом думаю о моменте, когда вы уйдете. Я останусь один. И… И на каждом перекрестке мне будет мерещиться этот бандит. Что мне делать? Объясните…

— Не волнуйтесь. С вашей безопасностью мы что-нибудь придумаем.

— Спасибо… Но — вы понимаете меня?

— Понимаю.

Они замолчали. Казалось, сейчас в зале в такт тихой хрустальной музыке мерцают, переливаются разноцветные фонарики. Кафе притихло, голоса умолкли. В воздухе в этот момент существовало что-то совершенно отдельное, чуждое их разговору. Да, Иванов вдруг понял, как далеки они сейчас с Шестопаловым от всего этого «молодняка». От тех самых мальчиков и девочек, которые, сидя за своими столами, знать ничего не знают о Кавказце. И не хотят знать. И правильно делают. Помедлив, он спросил:

— Алексей Павлович, может быть, это кто-то из тех самых сочинских вышибал? Которые обитают около «Жемчуга»?

— Думаете, он взыскивал с Палина и Гарибова карточные долги?

— Почему бы и нет?

— Неотданные карточные долги… — Казалось, директор НИИ сейчас вслушивается в тихо звучащую музыку. — Нет, исключено. Решительно исключено. Прежде всего долги у нас принято отдавать сразу. Потом, я знаю своих друзей. Палин и Гарибов прекрасно играют и редко проигрывают. Но уж если они кому-то проиграют, в должниках ходить никогда не будут. Гарантия.

— А у вас нет карточных долгов?

— Обижаете. У меня их просто быть не может. Физически.

Некоторое время оба молчали. Если грабил Палина и Гарибова действительно не вышибала — плохо. То, что начало было проясняться, снова уходит в пустоту. Шестопалов помешал ложечкой остатки кофе:

— Оба, и Палин и Гарибов, сказали мне, что их ограбили. Грабил их один и тот же человек, неизвестный им. Ни с какого бока не известный. Понимаете? Вынырнувший откуда-то из темноты.

— Ваши друзья могли вас обмануть.

— Если бы они хотели меня обмануть, неужели бы я это не понял? Достаточно любому из них шевельнуть бровями, и я уже знаю, что он имеет в виду. Нет, они говорили правду. Никаких долгов у них не было. Просто это… какой-то беспредельщик.

Значение слова «беспредельщик» Иванов понял отлично. Человек, не признающий никаких законов. Действительно, вынырнувший из темноты. В общем, это согласовывалось с его первоначальной точкой зрения. Шестопалов пригубил кофе.

— Ясно только одно: зацепил этот беспредельщик нас в «Жемчуге». Я это знаю точно. Я ведь не выгляжу неопытным юношей вроде окружающих нас? Не правда ли? — Шестопалов поднял глаза.

— Действительно, не выглядите.

— Человек в моем возрасте всегда понимает, где мог произойти… будем говорить так — прокол. — Директор НИИ замолчал, явно подбирая выражения. — В «Жемчуг» мы поехали расслабившись. Много говорили. Мне казалось, никто из посторонних услышать этого не мог. Но, видимо, все-таки кто-то нас услышал.

— О чем же вы говорили?

— О многом. В том числе и о своих денежных делах. В частности, о том, что у каждого из нас есть сейчас «свободные» деньги. Единственное, что нас извиняет, — все мы были в крупном выигрыше. Но вообще глупость — говорить о каких-то «свободных» деньгах. Дурацкий, ребяческий разговор… Впрочем, что теперь сожалеть — задним числом. Да и вообще в этот раз в «Жемчуге» нас окружала какая-то легкомысленная атмосфера. Но ничего конкретного, понимаете, конкретного, я вспомнить не могу. Человека с внешностью этого бандюги ни рядом с нами, ни вообще в «Жемчуге» не было. Но я знаю, что все тянется оттуда. Знаю. Этот бандит пронюхал что-то про нас. Ну и взялся за дело. Двое «обработаны», остался третий. Я. И вопрос будет закрыт.

Если уж быть дотошным, то до конца. Подумав об этом, Иванов спросил:

— Может быть, именно вас он трогать уже не решится?

— Это почему?

— Понимая, что Палин и Гарибов могли вас предупредить.

Шестопалов положил зажигалку.

— Получается, как у страуса: прячь голову в песок. Здесь не тот случай.

— Почему?

— Во-первых, это смертник. Решившийся идти до конца. Терять ему нечего. А потом, он абсолютно убежден, что ни Палин, ни Гарибов меня не предупредят. Да и в самом деле, когда он пришел к Гарибову, тот ведь ничего не знал. И я бы ничего не узнал, если бы не чутье. Когда Георгий двадцать первого приехал ко мне, на нем лица не было. Но о том, что его только что ограбили, он не сказал. Только предупредил: «Леша, будь осторожней». Хорошо, вечером я догадался позвонить Светлане. Ну а потом, когда встретился и с Палиным, все стало ясно.

Они снова замолчали. Похоже, Шестопалов прав, Кавказец убежден, что все ограбленные им будут молчать. Уж во всяком случае не заявят в милицию. Расчет на полную безнаказанность. Но если допустить, что Кавказец действительно не вышибала, откуда же он тогда взялся? Из Сочи? И как-то связан с гостиницей «Жемчуг»? Непонятно.

— Алексей Петрович, еще раз спасибо за откровенный разговор. Что касается вашей безопасности — не беспокойтесь. Сегодня же напишите заявление, и мы примем меры. Пока же во всех подозрительных случаях сразу же звоните мне. Вот еще несколько телефонов — если не застанете меня. Естественно, в эти дни вам нужно быть предельно осторожным. Тут уж ничего не поделаешь.

Предложение

Директор «Гастронома» N 26 Илья Егорович Палин действительно утром пришел к Иванову на работу. Он позвонил снизу из бюро пропусков и через некоторое время уже сидел в кабинете. Грузноватый, с носом картошкой и маленькими глазками, Палин выглядел не так подтянуто, как Гарибов и Шестопалов. Одет он тоже был проще. Рассказ Палина ничего не добавил к тому, что Иванов уже знал. По словам потерпевшего, утром 15 февраля в его кабинет, расположенный на первом этаже магазина, вошел высокий молодой человек, одетый в оранжевую куртку «аляска». Описание молодого человека, данное Палиным, в целом соответствовало уже известным описаниям Кавказца и «племянника». Угрожая пистолетом системы Макарова, молодой человек потребовал немедленно отдать ему двадцать тысяч рублей. По словам Палина, во внешнем облике молодого человека было что-то, особенно его испугавшее. Как выразился директор гастронома, он буквально потерял голову от страха и мало что понимал. В состоянии шока Палин предложил грабителю восемь тысяч рублей государственных денег, находившихся в тот момент в его сейфе. Грабитель, взяв восемь тысяч, заявил, что оставшиеся двенадцать потребует все равно. Не в этот раз, так позже.

Но угрожать в таком случае он будет не только Палину, но и его семье — жене и двенадцатилетней дочери. Если же Палин снимет сейчас эти двенадцать тысяч со своего счета в сберкассе и передаст ему, он гарантирует, что никогда больше к нему не придет. Подумав, Палин с этим требованием согласился. Вместе с молодым человеком на машине Палина они подъехали к сберкассе. Сняв с аккредитива двенадцать тысяч рублей, Палин в соседнем подъезде передал их вымогателю, все еще находясь в состоянии шока. Сложив деньги в сумку, грабитель исчез. Опасаясь за жизнь жены и дочери, Палин решил о случившемся никому не говорить. Сняв со своего счета еще восемь тысяч, он вернулся в магазин и положил деньги в сейф. По утверждению Палина, человека, приходившего к нему с пистолетом, он раньше никогда не видел. Все сообщенное Шестопаловым о поездке в Сочи и пребывании в гостинице «Жемчуг» было Палиным полностью подтверждено. Никаких людей, хотя бы отдаленно напоминавших грабителя, и вообще ничего подозрительного Палин не заметил.

После ухода Палина Иванов попробовал подвести некоторые итоги. Кажется, все-таки Шестопалов прав. Во всяком случае, предположение Шестопалова, что кто-то слышал ведущиеся в тайне от всех разговоры тройки в «Жемчуге», выглядит очень близким к истине. В обоих случаях Кавказец действовал так, как мог действовать только хорошо осведомленный преступник. Знающий все о своих жертвах — от их личной жизни до кредитоспособности. На какое-то мгновение у Иванова даже мелькнуло подозрение — может быть, оба нападения инсценировал и организовал сам Шестопалов? Все-таки, подумав, он это подозрение отбросил. Шестопалову, жизнь которого сейчас отлично налажена, не имело никакого смысла вступать на скользкий путь явной уголовщины. Даже если допустить, что директору НИИ вдруг срочно понадобились большие деньги, вряд ли он пошел бы на столь отчаянный риск. Тем более не стал бы связываться с убийством работника милиции. Нет, Кавказец наверняка действует самостоятельно. Похоже, Шестопалов прав, это действительно уголовник-рецидивист, решившийся на все и получивший непонятно каким образом подробную информацию о Палине, Гарибове и Шестопалове. И действующий сейчас в соответствии с этой информацией. Впрочем, может быть, это новичок. Иванов совсем не исключал, что Кавказец мог раньше к уголовной ответственности не привлекаться. Если так, похоже, именно полученная в «Жемчуге» информация о трех «состоятельных людях» могла заставить Кавказца разработать план, который он сейчас приводит в исполнение. Тройка выехала из Сочи в Москву 11 февраля. Кавказец, имевший к этому времени подробные сведения о каждом, выехал следом. Он хорошо понимал: чтобы заставить отдать двадцать тысяч рублей таких людей, как Палин или Гарибов, доводы нужны очень серьезные. Лучшим доводом могло быть только оружие. Оружие он добыл 14 февраля, убив на Ленинских горах Садовникова. По датам все совпадает.

Взвесив все еще раз, Иванов понял: именно сейчас необходимо его присутствие в Сочи. В гостинице «Жемчуг». Необходимо хотя бы для того, чтобы просто осмотреться. Понять, кто и где мог получить столь подробную информацию о Палине и Гарибове. Приехать он может, скажем, под видом того же лобовика. Мысленно он проиграл этот вариант несколько раз. Из Тбилиси в Москву он переехал пять лет назад. В Тбилиси его хорошо знали, но знали главным образом жители Авлабара. Крупных лобовиков, да еще выбирающих местом игры Сочи, насколько он помнит, в Авлабаре никогда не водилось. Что же касается лобовиков московских, здесь его просто никто не знает. Исключая, естественно, Шестопалова, Гарибова и Палина.

Со всем этим он пошел к генералу. Выслушав, шеф некоторое время делал вид, что рассматривает на свет кончик ручки. Возражения, которые могли бы найтись у генерала, Иванов примерно представлял. Поэтому, после того как ручка наконец легла на стол, продолжал терпеливо ждать. Генерал вздохнул:

— Вы сами когда-нибудь играли в карты?

— Обижаете, Иван Калистратович. Я из Тбилиси. И не просто из Тбилиси, а из района Авлабара. Играл с детства во все игры.

— Понятно, что из Тбилиси. Но, насколько я понимаю, в «Жемчуге» собираются акулы. Даже не акулы — киты. Допустим, сыграть на их уровне вы сможете. Но что будет, если вы проиграете? Вы ведь знаете, какие суммы там проигрывают?

— Понимаю, что вы хотите сказать. Ответ на это один: я не должен проигрывать. Думаю, со своей квалификацией я все же потяну. А поехать туда я должен. Согласитесь — информация идет оттуда.

— Оттуда, — согласился шеф.

— Причем я поеду не один. А с двумя партнерами. Играющими гораздо лучше меня.

— Даже с двумя?

— С двумя, Иван Калистратович. Так будет лучше.

— Интересно. Кто же эти партнеры?

— Один — Шестопалов.

— Шестопалов… — генерал помолчал. — Что ж, это вариант. А второй?

— Второго называть пока не буду. Должен с ним поговорить.

— Тоже… посторонний?

— Да, в МВД он не работает. Но думаю, этот человек меня не подведет.

— Надеюсь, в конце концов о нем доложите?

— Конечно, Иван Калистратович.

К концу рабочего дня Иванов заехал к Прохорову. Следователю он рассказал все, что удалось узнать за вчерашний вечер и сегодняшний день, — от встречи с Шестопаловым до разговора с генералом. Идею выехать в Сочи с двумя хорошо играющими партнерами Прохоров одобрил. Однако о человеке, которого Иванов хотел бы взять с собой третьим, он решил Прохорову пока не говорить. Кандидатура же Шестопалова у Прохорова возражений не вызвала.

Разговор с другом

Закончив дела с Прохоровым и выйдя из подъезда следственной части, Иванов сел в «Ниву». Подумал вдруг: нет, он все-таки не пришел еще к определенному решению. И не знает, имеет ли право предложить поехать с ним в «Жемчуг» под видом лобовика Ираклию Кутателадзе. Хотя вроде бы со всех сторон Ираклий — идеальный партнер именно для такой поездки.

Тронул машину, развернулся к Садовому кольцу. Вдруг поймал себя на том, что непрерывно повторяет эти два слова — «идеальный партнер», — проезжая светофоры. Хотя лучше всего здесь подойдет другое слово: приманка. Ираклий, выехавший под видом лобовика в «Жемчуг» и затем вернувшийся в Москву, станет идеальной приманкой для Кавказца. Директор мясокомбината. С грузинской фамилией. Любящий муж и отец. Хорошо, только не нужно перегибать палку. Любящий муж и отец — ну и что? Проплыло: они с шефом разработают двойную систему подстраховки. Манану с Дато можно будет временно переправить на другую квартиру. Безопасность будет абсолютной. А Кавказец клюнет. Клюнет, и они его возьмут. Снимут без единого выстрела. С Мананой же и Дато ничего не случится. Он, Иванов, позаботится об этом. Ведь случай-то особый. Совершенно особый. Усмехнулся. Нет. Все-таки он, Иванов, не имеет на это права. Не имеет.

И снова перед светофорами поплыло то, что было раньше. В детстве, в школе, их функции всегда разделялись — с начальных классов. Ираклий никогда не был слабаком, тем не менее всегда считался в школе лишь олицетворением ума, гением математического интеллекта. Но не более. Никто из товарищей не воспринимал его как серьезную «силовую единицу». Борис же, наоборот, хоть никогда не учился плохо, завоевал в глазах школы лишь славу лихого драчуна. Так уж повелось — к Иванову обращались, когда нужно было принять участие в ответственной драке; к Кутателадзе — когда кому-то попадалась немыслимо трудная математическая задача. Ираклия, как нормального подростка, все это, естественно, обижало. Поэтому в шестом классе, когда Борис уже год занимался боксом и имел первый юношеский разряд, Ираклий буквально умолил его взять с собой в секцию. Понимая, что Ираклию это совершенно не нужно, Борис тем не менее не мог отказать другу и взял его с собой на занятие. Тренер, из уважения к лучшему ученику, согласился попробовать новичка. У тренера — это соответствовало и общим рекомендациям — было заведено испытывать новичка обязательным трехминутным пробным боем с одним из участников секции. Если новичок выдерживал, его оставляли, если нет — считалось, ему лучше заняться другим видом спорта. И вот, увидев этот пробный бой, увидев, как избивают его лучшего друга, он, Борис, с трудом дождался окончания злосчастных трех минут. Ираклий с честью выдержал испытание. Но Борис понял: пусть говорят что угодно о пользе бокса, он никогда не простит себе, что привел сюда Ираклия. Гордость школы, умницу, человека особого, он ведь знает, совершенно особого. Тонкого, деликатного, с обостренными чувствами. Поэтому, подойдя после боя к другу, тихо сказал ему: «Ираклий, если ты мне друг, ты сюда больше не придешь. Или мы перестанем дружить».

Сейчас, перед вечерними московскими светофорами, это вспомнилось особенно остро. Да, мудрая судьба знала, что делала. И все же, проехав немного и свернув на Ленинградский проспект, Иванов понял: его снова начинают грызть сомнения. Да, Ираклий особый человек. Но ведь и случай совершенно особый. Именно тот, единственный в жизни, когда можно пойти на это. Если он, Борис Иванов, действительно хочет успеха. Ираклию он доверяет, как самому себе. Ираклий понимает его не просто с полуслова — с полувзгляда. У Ираклия феноменальные шахматно-математические способности. Но главное — уникальная зрительная память. И связанное с ней абсолютное понимание всех карточных игр. Шахматы, конечно, Ираклий давно оставил, сейчас он наверняка не сыграет даже в силу мастера. Но карты — другое дело. Карты вспомнить гораздо легче. Что же касается карточных «рубашек» и их запоминания — насколько Иванов помнил, в юности Кутателадзе ухитрялся запоминать всю колоду после третьей, иногда даже после второй сдачи. Если у Ираклия осталась хотя бы половина этих способностей — он окажется намного сильней даже таких игроков, как Гарибов и Шестопалов.

Именно с этими мыслями он остановил машину у дома Кутателадзе. Поднялся на третий этаж, позвонил. Но когда увидел Ираклия, а затем Манану и Дато, понял: сказать о своем предложении он просто не сможет. Дальше все было как обычно. Он поцеловался с Ираклием, махнул рукой Дато, выдержал объятия Мананы. После ужина на кухне Манана, как обычно, ушла. Они довольно долго молча пили чай. Наконец Ираклий отставил чашку. Сказал тихо:

— Боря, хватит. Говори, с чем пришел, я же не слепой.

Собственно, этого следовало ожидать. Скрыть что-то от Ираклия, впрочем, как и Ираклию от него, Иванову никогда не удавалось. Помедлив, он рассказал все — от убийства Садовникова до собственного решения поехать под видом лобовика в «Жемчуг». Ираклий долго бесцельно помешивал чай ложечкой. Наконец посмотрел на Иванова:

— Боря, ты ведь не все сказал. Ты забыл объяснить, зачем со всем этим пришел ко мне. При чем тут я? Я правильно понял, Боря?

— Правильно. — При ответе Иванову пришлось отвести глаза. — Понимаешь, Ираклий, мне пришла в голову дурацкая, идиотская мысль. Мне показалось, будет неплохо, если со мной в «Жемчуг» поедешь ты. Под видом лобовика. Но теперь я понимаю — мысль была глупой. Поэтому все отменяется.

— Собственно, почему отменяется?

— По очень простой причине. После поездки в «Жемчуг» ты станешь приманкой. Но не только ты. Приманкой станут еще Манана и Дато.

Ираклий подошел к окну. Сказал не оборачиваясь:

— Ну, во-первых, мы всегда являемся приманкой. Таков философский закон жизни. Потом — Манану и Дато можно на время куда-то отправить. Пока вы не арестуете… этого. Вы как-то его называете?

— Называем. Кавказец.

— Кавказец. Любопытное название. У него осталась семья? У Садовникова?

— Осталась. Жена и двое детей.

— Жена и двое детей… — Вернувшись, Ираклий сел за стол. Посмотрел на Иванова. — Боря, а ведь знаешь — я с тобой поеду.

— Нет, Ираклий. Ты со мной не поедешь.

— Не поеду? — Ираклий смотрел в упор. Но Иванов выдержал этот взгляд.

— Не поедешь. Но помоги мне в другом.

— В чем?

— Видишь ли… Может, человек, который мог бы поехать со мной в «Жемчуг», найдется среди твоих друзей?

— Среди моих друзей?

— Да. Шансов мало… Но, может, такой человек найдется?

— А какой именно тебе нужен человек?

— Какой… — Иванов помолчал. — Ну, скажем так — обладающий примерно такими качествами, как ты. Примерно.

— Но какими качествами обладаю я? Объясни.

Иванов посмотрел на Ираклия. Усмехнулся:

— Первое и самое главное — тебе можно доверять. Понимаешь?

— Понимаю. Второе?

— Второе — он должен, как и ты, занимать солидный пост. Ну и… хорошо играть в карты.

— Что… и все?

— И все.

Ираклий снова подошел к окну. Хмыкнул:

— Не так это просто. Найти такого друга.

— Естественно, не просто. Но если вдруг у тебя что-то возникнет — дай знать. Хорошо?

— Если что-то возникнет — тут же позвоню.

Как и ожидал Иванов, идея с «другом» кончилась неудачей. Через три дня Ираклий признался: подобрать подходящую кандидатуру он так и не смог.

Гостиница «Жемчуг»

Взлет прошел успешно. Минут через двадцать после резкого набора высоты Иванов почувствовал: оглушительный гул двигателей стал тише. Вскоре самолет выровнялся. Покосился на сидящего в соседнем кресле Шестопалова. Тот читает газету; вот, поймав его взгляд, улыбнулся, поднял брови: «Что?» После того как Иванов сделал знак — ничего, — директор НИИ снова углубился в изучение спортивных новостей. Если в полете ничего не случится, через два часа они приземлятся в Адлере. И вскоре займут забронированные Шестопаловым два номера «полулюкс» на пятом этаже гостиницы «Жемчуг». С окнами на море.

После памятного разговора с Ираклием прошло пять дней. Для Иванова это были дни напряженной работы. Выбор он сделал в тот же вечер — выйдя из квартиры Ираклия и сев в машину. Впрочем, идея, пришедшая ему в голову сразу после того, как он развернул «Ниву» к центру, контурами уже возникала раньше. Тогда же, по пути от Ираклия, она оформилась окончательно. Для того чтобы Кавказец клюнул, нужна приманка. Для поимки крупной дичи всегда лучше, чтобы приманок было больше. Пока из приманок у них есть только одна — Шестопалов. Причем приманка не очень надежная: если Иванов прав и Кавказец из осторожности решит оставить последнего из тройки в покое. Но в таком случае почему он, Иванов, остальные приманки должен искать на стороне? Почему бы ему самому не стать приманкой в полном смысле этого слова и не выманить Кавказца на себя?

В тот вечер, подъехав к дому, Иванов в этой мысли утвердился окончательно. Решено: в «Жемчуг» они выедут вдвоем с Шестопаловым. Третий не нужен. Наоборот, третий может помешать осуществлению замысла. Здесь же, в Москве, надо будет провести некоторую подготовку. Иванов примерно представлял себе «образ», который мог бы заинтересовать Кавказца — применительно к его, Иванова, внешности. Скажем, Иванов мог стать человеком, занимающим небольшую, но денежную должность. Естественно, любящим крупную игру. И конечно, хорошим семьянином. Детей сюда можно не приплетать. Но почему бы с завтрашнего дня в квартире Иванова не появиться приятному женскому голосу, отвечающему на телефонные звонки?

Шестопалов, конечно, в эти подробности посвящен не был. Он знал лишь, что полетит вместе с Ивановым в Сочи и будет выдавать его там за своего приятеля. В Москве помощь Шестопалова выразилась в знакомстве с серьезными лобовиками и в организации нескольких пробных игр. И вот сейчас Иванов, ставший заведующим Краснопресненским межрайонным пунктом сбора стеклотары Багратом Элизбаровичем Чубиевым, летит в Сочи, чтобы вместе с приятелем провести короткий весенний отпуск в уютной гостинице.

В адлерском аэропорту они приземлились благополучно, без обычных в это время года метеопомех и переносов места посадки.

Примерно через полчаса они уже стояли перед стойкой администратора в гостинице «Жемчуг». Еще минут через двадцать Иванов, бросив на диван куртку и плащ, оценил огромные габариты кресла в своем номере. Некоторое время он сидел, рассматривая синеющее за окном море.

Впрочем, долго любоваться морем ему не пришлось. Раздался стук в дверь, вошел Шестопалов. Усевшись напротив, закурил, попросив разрешения взглядом.

— Понимаю, вам хочется отдохнуть, посмотреть на море. — Сделав несколько затяжек, вздохнул. — Мне тоже. Но если мы хотим, чтобы все шло по плану, отдыхать некогда. Во-первых, я уже договорился, вечером у нас игра.

— С кем?

— Кроме нас будут еще двое. Оба мои хорошие знакомые, ленинградец и киевлянин. Учтите, это люди очень серьезные. Шутить не любят. Расслабляться с ними нельзя. Во-вторых, если хотите держать марку, нам надо идти. Прямо сейчас. Сначала в бассейн и сауну, потом обедать. Все уже подготовлено и заказано. — Заметив колебания Иванова, добавил: — Кстати, в сауне могут быть еще… интересные знакомства.

Иванов вместе с Шестопаловым спустился в сауну. Пока Шестопалов договаривался с невысоким пожилым банщиком, он быстро разделся и прошел в парную. Усевшись на деревянной полке и чувствуя, как тело распаривается в стоградусном мареве и пот начинает заливать глаза, заметил рядом еще три фигуры. Вошедший Шестопалов познакомил его с сидящими рядом любителями пара. Двое оказались научными работниками, третий — тренером по теннису. Разговор сначала шел вяло, но после нескольких выходов в бассейн и рассказанных Шестопаловым анекдотов обстановка разрядилась. По крайней мере, перед уходом, когда все пятеро, завернувшись в простыни, пили в предбаннике настоянный на травах чай, Иванову показалось, что он в компанию принят. Так или иначе, теперь все называли его Багратом. Сам он также получил привилегию называть каждого из новых знакомых по имени.

Вернувшись в номер, Иванов дождался Шестопалова. Теперь он убедился: тот ничего зря не делает. Вдвоем они спустились в ресторан. Усевшись за столик на четверых, Шестопалов сделал вид, что изучает меню, хотя ясно было: заказ у него давно готов.

— Понимаете, Баграт Элизбарович… Тут такое дело… Только поймите меня правильно. Я примерный семьянин и вообще… Человек далеко не легкомысленный. Но если вы хотите, чтобы мы выглядели теми, за кого себя выдаем, надо, чтобы за нашим столиком находилось приятное женское общество. Причем совсем не обязательно потом… Ну, вы меня понимаете. Переходить какие-то границы. Но девушки за столиком нужны. Уж поверьте.

— Понимаю. Расслабляет партнеров?

— В какой-то степени и это. Но главное — это некий знак. Указывающий, что мы серьезные люди. Именно серьезные. Думаю, вы это должны знать. Я угадал?

— Что, девушки у вас уже приготовлены?

— Ну… — Шестопалов усмехнулся. — Я буду через пять минут.

Он ушел и вскоре вернулся с двумя довольно миловидными девушками, которых представил как Риту и Алису. Каждой из них можно было дать от двадцати до двадцати трех лет. После первых фраз выяснилось, что обе живут в Сочи и заканчивают музыкальное училище. Более разговорчивой и смешливой оказалась Рита, блондинка с курносым веснушчатым носом и большими серыми глазами. В отличие от нее коротко стриженная темноволосая Алиса вступала в беседу лишь изредка. Хотя Алиса была близорука и носила очки с большими диоптриями, она явно была лидером в этой паре. Судя по поведению и по отдельным репликам, действительно нельзя было предположить, что девушки привыкли «легко переходить границы». Иванов даже мог поверить, что обе часто ходят сюда лишь потому, что здесь неплохо кормят. Что же касается распространения о нем сведений, могущих привлечь Кавказца, — знакомство было неоценимым. Если Кавказец действительно крутится где-то около «Жемчуга», он может попытаться что-то выяснить о новом «друге» Шестопалова. Когда Рита простодушно намекнула, что она с подругой не прочь продолжать знакомство и, может быть, даже сходить один раз с новыми знакомыми на танцы, Иванов, поймав вопросительный взгляд Шестопалова, сказал, отхлебнув кофе:

— А что, очень даже возможный вариант. Но только…

— Да, — подхватил Шестопалов. — Только не сегодня. У нас важный разговор с Москвой.

«Чернуха»

С девушками Иванов и Шестопалов распрощались сразу после обеда. В оставшееся время, до ужина, Шестопалов посоветовал «расслабиться». И побродить по гостинице — просто так, без всякой определенной цели. Ибо, по его словам, в дальнейшем времени на это уже не будет — если, конечно, они действительно решили играть всерьез.

Иванов охотно согласился. Ему было важно понять: нет ли в «Жемчуге» кого-то, кто мог знать его по Тбилиси. Если бы он встретил знакомого, его поездка в Сочи потеряла бы всякий смысл…

Сначала они зашли в бильярдную. Иванов сыграл несколько партий «на интерес» — познакомившись таким образом с новыми людьми. Естественно, его эти люди принимали за Баграта Элизбаровича Чубиева, богатого москвича. Затем, спустившись в вестибюль, Иванов с Шестопаловым постояли у игральных автоматов. Ни в бильярдной, ни здесь, в вестибюле, Иванов не увидел никого, кто напоминал бы его знакомых по Тбилиси.

Перед самым ужином они зашли в бар. Здесь, взяв кофе и усевшись в углу, Шестопалов сказал:

— Баграт Элизбарович… Играть намечено сразу после ужина. Вы готовы?

— Я всегда готов.

— О партнерах я ведь вам ничего не сказал?

— Сказали только — это ленинградец и киевлянин.

— Правильно. За ужином вы их увидите. Если мы сядем за прежний столик, они будут сидеть недалеко от нас. Ленинградец — Аркадий Кириллович Слизневский. Среди лобовиков известен под кличкой Кока. Сценарист документального кино, но больше известен как коллекционер. Шестьдесят два года. Но выглядит моложе.

— Что он коллекционирует?

— Живопись. Я не особый специалист, но знаю: у Коки есть подлинники Шагала и Бакста. Учтите, играет он как бог. Память на «рубашки» бесподобная.

— Понятно. Ну а киевлянин?

— Киевлянин, некто Базик. Владимир Базаревич. Вообще-то Базик из Львова, но давно уже живет в Киеве. По сравнению с Кокой Базик салага — ему чуть за тридцать. Но зевать с ним тоже нельзя, по характеру… немного неустойчив. Но это не мешает ему почти не проигрывать. Считает, как машина.

— Во что мы с ними будем играть? В покер?

— По предварительному разговору я понял: Кока и Базик предлагают преферанс. «Чернуху».

— «Скачки» и «Бомбы»?

— Совершенно верно. «Скачки» и «бомбы». А также «темные».

— Ясно. Какой у них вист?

— Обычно Кока назначает от трешки до пятерки. Готовы?

— Естественно. Только такая игра меня и устраивает. Ну а… как у Коки и Базика насчет сламы?

Пригубив кофе, Шестопалов поставил чашку. Покачал головой:

— Исключено. Здесь с этим строго. Все понимают: лучше потерять несколько штук, чем реноме. Причем — навсегда. Это касается и нас с вами. Учтите это. Всякая помощь в игре друг другу исключена. Каждый полагается на себя. Вы… поняли?

Иванов усмехнулся:

— Понял. Алексей Павлович, у меня ощущение, будто вы волнуетесь. За меня? Угадал?

— Ну… есть немного. Повторяю — партнеры очень серьезные.

— Мы ведь тоже люди серьезные. Идем ужинать? Уже семь?

— Идем.

В ресторане им удалось сесть за тот же столик. Дождавшись, пока официант принесет заказ, Шестопалов сказал:

— Баграт Элизбарович, внимание… Кока и Базик.

— Где?

— Второй столик справа.

Скосив глаза, Иванов увидел тех, кого имел в виду Шестопалов. Невозмутимо жующего что-то пожилого мужчину в темно-серой тройке. И парня лет тридцати в белой водолазке. Парень сидел неподвижно, прижав к губам опустошенный бокал из-под пива. Вот что-то сказал. Шестопалов вздохнул:

— Они нас заметили… — Повернувшись, изобразил улыбку. Сделал жест рукой, закончив его поднятым вверх большим пальцем.

Кока кивнул, что, видимо, должно было означать: все верно, после ужина поднимайтесь ко мне в номер…

Иванов и Шестопалов так и сделали. Поужинав, поднялись на второй этаж, в номер «люкс». Там их уже ждали закончившие ужин раньше Кока и Базик.

Войдя, Шестопалов сказал открывшему дверь Коке:

— Аркадий, позволь представить моего друга. Баграт Элизбарович Чубиев. Человек, за которого я могу ручаться. Так сказать, во всем.

Слизневский изобразил широкую улыбку. Сказал, пожав Иванову руку:

— Очень приятно. Больше того — польщен. Моя фамилия Слизневский.

В номере Иванов представился Базику, который, тряхнув ему руку, назвался Володей. После того как все уселись вокруг низкого и длинного стола, Слизневский хмуро улыбнулся:

— Могу предложить выпить. Коньяк, минеральная вода, кофе. Есть желающие?

Все промолчали. Слизневский потрогал волосы на виске.

— Понятно. Ну, кто захочет, скажет. Что, как говорится, время — деньги? Приступим? — Открыл ящик стола, в котором лежали нераспечатанные карточные колоды, бумага и карандаши. Посмотрел на Иванова: — Баграт Элизбарович, во что будем играть? Вы гость.

— Мне все равно. Во что прикажете — в то и будем.

— В таком случае я предлагаю преферанс. Как вы?

— Прекрасно. В преферанс так в преферанс.

— Какую пулю предпочитаете? «Сочинку»? «Ленинградку»?

— Абсолютно все равно. В какую общество — в такую и я.

— Ну… мы привыкли играть без ограничений. Допустим, если я предложу со скачками? А также с бомбами и с темными?

— Ради бога. С удовольствием сыграю.

— Тогда предлагаю сыграть четыре «скачки» по пятьдесят. Взявший скачку пишет на каждого по тысяче вистов. Вист три рубля. Как вам условия? Не против?

Если бы Иванов не был подготовлен Шестопаловым, он бы наверняка назвал предложенные условия зверскими. Ставку же — три рубля вист — просто драконовской. Но он был «Багратом Чубиевым». По изложенной Шестопаловым легенде — известным московским лобовиком. Поэтому произнес, улыбнувшись:

— Аркадий Кириллович, на ваше усмотрение. Я же сказал: мне абсолютно все равно.

— Замечательно. Тогда, Базик, будь другом, расчерти. И подними карту.

Подняв карту — ею оказалась дама бубен, — Базик принялся расчерчивать большой ватманский лист. Иванов поднял свою карту, получив бубнового валета. Шестопалову достался король червей, Коке — туз треф. Так они и сели: Шестопалов, за ним Базик, затем Иванов и последним — Слизневский. Дождавшись, пока Базик расчертит лист, Кока придвинул колоду к Шестопалову:

— Алексей, сдавай. Тебе первому. Колоды меняем после каждой скачки.

Шестопалов с треском перетасовал колоду.

— Как расплачиваемся? — спросил Базик. — «Капустой» до нуля? Или наличными?

— «Капуста» до нуля, наличные — разницы нет. — Слизневский следил, как Шестопалов сдает. — Мы же все друг друга знаем. Так ведь?

— Ну, так…

Закончив первый круг сдачи, Шестопалов аккуратно засунул прикуп под лист — чтобы не было видно рубашек. Сдал до конца. Игра началась.

Иванов знал: чтобы подтвердить реноме лобовика, он должен сыграть на равных. Но довольно скоро понял: сыграть на равных с такими партнерами будет непросто.

Через несколько часов, уже глубокой ночью, он понял: игры на равных у него не получилось. Первую и вторую «скачку» взял Шестопалов, третью — Кока. Надо было что-то предпринимать — чтобы утвердить свою репутацию игрока. То есть — он просто обязан взять последнюю, четвертую «скачку». Если он ее не возьмет, то проиграет около семи-восьми тысяч. То есть весь свой денежный запас. И главное — пошатнется его реноме. Что весьма нежелательно…

В номере стояла тишина. Над столом слышался шелест карт и негромкие возгласы: «Разок в «темную», «Раскрыл», «Первые», «Вторые», «Мизер», «Девяти нет», «Подержусь», «Ушел», «Без лапы». Играли быстро: карты раскрыты, короткий взгляд, реплика «Согласен» — и карты сдаются заново.

В игре, в которую они сейчас играли, важно было не столько сыграть самому, сколько не дать сыграть партнеру. «Держать партнера» — не позволяя ему взять «скачки». Искусством «держать» все три соседа Иванова владели в совершенстве. И поэтому «зажали» его намертво. Он уже смирился с поражением, как вдруг Кока допустил небольшую оплошность. На своей сдаче Слизневский сунул прикуп под лист небрежно — оставив открытой треть верхней карты. Сдав все карты, Кока поправился, задвинул прикуп до конца. Но Иванов успел заметить: «рубашка» верхней карты очень напоминает «рубашку» туза червей. Свои карты он еще не поднимал, но знал: ему пришло как минимум шесть червей. Конечно, его будут держать. Но сейчас легче — главный противник, Кока, выключен из игры как сдающий. Шестопалов должен понять ситуацию. И помочь — спасовав. Остается Базик. Даже не Базик сам по себе — а карта, которая ему придет. Игра сейчас идет на «тройной бомбе». То есть если Шестопалов и Базик позволят Иванову сыграть в «темную» — то даже при «семерной» он одним ударом возьмет четвертые «скачки». И сразу же отыграется. Значит, Базик должен стоять насмерть, но ни в коем случае не дать ему сыграть. Но стоять насмерть Базик сможет лишь в одном случае — если ему придет хоть какая-то карта. Если же не придут, то, «подняв» Иванова, он рискует добавить к своему проигрышу еще несколько тысяч…

Иванов сидел на последней руке. Значит, целиком зависел от того, что скажут партнеры. Если оба скажут «пас», он получит возможность сыграть в «темную». И таким образом удвоить выигрыш. Если же хоть один из них скажет «раз» — ему придется поднимать карты. И «торговаться» в «светлую».

Все молчали. Поскольку шел четвертый час ночи, тишина в номере казалась абсолютной. Лишенный возможности влиять на игру Кока сидел, разглядывая стол. Шестопалов и Базик изучали свои карты. Иванов, так и не тронувший то, что ему сдал Слизневский, бесстрастно смотрел на партнеров. Наконец Шестопалов сказал без всякого выражения:

— Я пас.

Кока выразительно посмотрел на Базика. Тот, слегка покусывая губу, явно колебался. Положил карты на стол, подровнял. Цокнул языком:

— Я тоже.

Кока отвернулся. Ясно, у Базика слабая карта. Шестопалов же решил помочь Иванову — и «не держать». Иванов изобразил улыбку:

— В таком случае — взял в «темную».

Поднял свои карты. Так и есть — он получил шесть червей. И в придачу — туза пик. Взял прикуп, в котором оказались туз червей и пиковый король. Чистая «девятерная» игра. С учетом «тройной бомбы» и «темной» — сто двадцать восемь очков. Вздохнул:

— Извините, но играется девять червей.

Кока потер лоб. Усмехнулся:

— Грабеж… Форменный грабеж…

— Аркадий Кириллович, ничего не могу сделать. Карта.

— Баграт Элизбарович, ради бога. Выигрывайте на здоровье.

Поскольку вистовать никто не решился, игра закончилась. Выиграл Шестопалов, проиграл Базик. Иванов и Слизневский остались «при своих».

Засыпая в номере после игры, Иванов подвел итоги дня. Пока все идет как надо. Наиболее значимые постояльцы «Жемчуга» узнали многое о своем новом знакомом, москвиче Баграте Чубиеве. Он богат, любит играть только по-крупному, недавно женился и боготворит молодую жену. Визитную карточку, в которой Иванов был обозначен «старшим товароведом Управления торговли Краснопресненского райисполкома г. Москвы», он незаметно сунул Рите. Рита, он был в этом абсолютно уверен, наверняка уже сегодня успела показать карточку «товароведа из Москвы» многим приятельницам. Может быть, и приятелям.

Уже сквозь сон он еще раз подумал о возможных каналах, по которым Кавказец мог узнать то, что узнал о Палине и Гарибове. Здесь, на месте, Иванов убедился: наиболее вероятным из таких каналов можно считать бассейн с сауной. И может быть, ресторан с разговорчивыми посетительницами.

Встреча

Утром, проснувшись, Иванов ощутил непривычную тяжесть в голове. Посмотрел на часы — восемь. За окном светает. Откуда же тяжесть… В Москве он привык вставать в половине седьмого. Ну да, вчерашняя игра. Пуля со «скачками», которую они расписали на четверых, закончилась поздно ночью. С полчаса он никак не мог заснуть, возбужденный игрой. Впрочем, в его положении четырех часов, которые он спал, вполне достаточно, чтобы чувствовать себя бодрым.

Откинул одеяло. Вспомнил: здесь есть бассейн. Взял полотенце, спустился вниз. На контроле перед входом в бассейн дежурил все тот же невысокий банщик. Узнав его, кивнул: проходите.

Нырнув, начал отмерять брассом дорожку за дорожкой. Несмотря на ранний час, купающихся в бассейне было довольно много. По его дорожке плавали две дамы в колпаках для волос, соседние дорожки тоже не пустовали. Примерно на двадцатом повороте он наконец почувствовал в голове привычную ясность. Продолжая плыть, стал автоматически перебирать всех, кого встретил вчера. Лобовиков, окружавших их людей, официантов. Остальных работников гостиницы. Посетителей ресторана, просто случайных встречных. Среди этого круговорота постепенно выделилось несколько лиц. Тех, кого он мог бы заподозрить, — высоких молодых людей. Два официанта. Бармен. Массажист — крепкий юноша в белом халате, обсуждавший что-то с банщиком. Был еще один высокий молодой человек, крутившийся вокруг. Итого — пять человек. Все высокие… Ну и что — высокие? Нет… Снова выстроив их для себя, он подумал: никто из этих людей не подходит под уже устоявшееся описание Кавказца. Конечно, можно допустить, что Кавказец достиг высот маскировки. И все же вряд ли кто-то из тех, кого он видел вчера, может быть Кавказцем. Вообще не его дело ломать сейчас над этим голову. Всеми подозрительными лицами в «Жемчуге» и около него давно уже занимаются сочинцы. Он может не беспокоиться и о другом. А именно: о каналах ухода информации, о сауне и посетительницах ресторана. Этим тоже займутся сочинцы. Он же должен просто продолжать гнуть свою линию. Как можно больше людей должны узнать, кто он. Узнать его адреса и телефоны — как домашний, так и рабочий. Узнать, что он только что женился. Узнать, наконец, что ему некуда девать деньги. Деньги… В этом смысле для полной гарантии было бы неплохо, чтобы в «Жемчуге» у него состоялось несколько крупных выигрышей. Вчерашняя игра была, скорее, проверкой. В дальнейшем Шестопалов обещал позаботиться о нужном подборе партнеров. Он же, Иванов, по своей игре понял: крупные выигрыши будут. Так что все впереди.

Выйдя из воды, он принял душ, насухо растерся полотенцем. Натянул костюм, поднялся по витой лесенке на смотровую площадку. Оперся о перила, разглядывая разноцветное море. Поднявшееся сзади солнце приятно согревало затылок. Вглядываясь в колеблющуюся голубо-серо-синюю плоскость, подумал: хорошо бы это было не задание. А, скажем, отпуск. И он был бы здесь не с Шестопаловым, а, допустим, с Лилей и с Геной. Несбыточная мечта. С его профессией попасть в такое место можно только по заданию. И — одному. Только он подумал об этом, как сзади кто-то кашлянул. Повернул голову и увидел Ираклия.

Ираклий был примерно в таком же, как у него, спортивном костюме и наверняка тоже только что искупался — волосы были мокрыми. Встретившись с Ивановым взглядом, Ираклий улыбнулся:

— Боря, извини, но… я вот приехал. Я понимаю, ты очень сердишься. Но клянусь, мой приезд ничему не помешает. Ничему.

Иванову смысл этих слов можно было не объяснять. Ясно, Ираклий приехал сюда по собственной инициативе. Конечно же с целью помочь ему, Иванову, поймать Кавказца. Не понимая, что теперь, когда все изменилось, и главное, изменилась установка, он может только помешать. Впрочем, теперь рассуждать об этом бессмысленно. Да и все это было бы не страшно, если бы не одно обстоятельство: Манана и Дато. Стараясь подавить внезапно вспыхнувшее раздражение, Иванов сказал тихо:

— Ты… давно здесь?

— Третий день. Считая сегодняшний. И… не волнуйся. Нас никто не слышит. И вообще до нас никому нет дела.

Иванов вдруг почувствовал: раздражение пропало. Осталась только благодарность. Пусть Ираклий не согласовал все это с ним. Он, Иванов, знает, зачем Ираклий это сделал. Только потому, что понял: ему, Борису Иванову, это нужно. Других причин не было. Ираклий усмехнулся:

— Понимаешь, Боря… Может, я действительно зря сюда приехал. И в чем-то тебя подведу. Но когда ты ушел от меня, в тот раз… Я ведь все понял. И понял, что легче было повернуться и уехать. Чем продолжать просить меня. Но я-то знаю, ты зря не придешь. Все. Что-то еще нужно объяснять?

— Не нужно. — Иванов некоторое время рассматривал море, чтобы продумать все еще раз. — Ты как меня заметил? Случайно?

— Сейчас случайно. Но о том, что ты здесь, я знал еще вчера. Кроме того, я знаю, что ты — Баграт Элизбарович Чубиев.

— Откуда?

— Я все-таки из Тбилиси. И знаю, что у лобовика должна быть девушка. Не волнуйся, моя совесть перед Мананой чиста. Но девушку я завел в первый же день. Ну и вчера ее подруга показала мне визитную карточку. С твоим домашним телефоном.

— Эту подругу зовут Рита?

— Совершенно верно. Рита.

— А твою девушку — Алиса?

— Юля. Но Алиса — из их компании. Извини, вчера я был вынужден повести их в ресторан. Юлю, Риту и Алису. Девушкам хотелось потанцевать.

— Понятно. Прости за нескромный вопрос — откуда у тебя деньги? — На секунду их взгляды встретились. Иванов отлично знал: Ираклий, особенно в последние годы, став директором мясокомбината, не бедствует. Но при этом его никак нельзя назвать человеком с лишними деньгами. Конечно, двух зарплат, его и Мананы, на жизнь вполне хватает. И на то, чтобы регулярно посылать деньги родителям. В последние три года Ираклий стал откладывать деньги на машину. Но не более того. Все это наверняка отразилось сейчас в глазах Иванова. Так или иначе, Ираклий усмехнулся:

— В каком смысле понимать вопрос?

— Вопрос надо понимать в смысле самом обыденном. Для того чтобы приехать сюда и устроиться, нужна приличная сумма. Состояние твоих денежных дел я примерно знаю. Вот и все.

— Неужели я не нашел бы денег, чтобы приехать и устроиться?

— Допустим. Но для остального? Для игры? Или для того, чтобы повести трех девушек в ресторан?

— Боря, хочешь, я тебе займу? Сколько тебе нужно? Десять тысяч? Двадцать? Тридцать? Впрочем, тридцати, наверное, у меня не наберется. Но тысчонок десять могу подкинуть. Честное слово. Причем без отдачи.

— Выиграл?

— Угадал. Причем в глупейшую игру. В «секу». Я и не знал, что деньги могут доставаться так легко. На каждой сдаче — сто рублей. Расплата наличными. Правда, играть заставляют почти все время. Передышки делаются только на обед и ужин. Зато теперь я могу заплатить за все. В том числе за ужин с тремя девушками.

Услышав, как за ними спускается после завтрака вниз шумная компания, Ираклий замолчал. Как только смех и разговоры стихли, сказал:

— Учти, Боря. Я все понимаю. И знаю, как все это делается. Деньги, которые я здесь выиграю, отдам государству — все до копейки. Если ты волнуешься за Манану и Дато, не волнуйся. За день до моего отъезда они уже жили на другой квартире. У знакомых, которые уехали в командировку.

— Как ты это объяснил Манане и Дато?

— Сказал, что задумал длительный ремонт. Правильно? Насколько я понял, я должен стать приманкой для вашего… Кавказца? Что для этого нужно делать?

Иванов медлил. Вообще-то, если действовать правильно, приезд Ираклия мало что изменит. Надо только скрыть от остальных, что они с Ираклием знакомы.

— Вот что… Для всех здесь — мы с тобой раньше друг друга не знали. Это обязательное условие. Запомнишь?

— Постараюсь.

— Второе — со мной приехал один человек. Некий Шестопалов Алексей Павлович.

— Я его видел. Ваш сотрудник?

— В том-то и дело: нет. Он тоже ничего не должен знать.

— Не должен — не узнает.

— Но желательно, чтобы вы с ним познакомились. Естественно, без моего участия. Тогда мы могли бы встречаться ежедневно. Понял?

— Значит, сегодня же я с ним познакомлюсь. Вообще кто он?

— Директор НИИдорстроя. Настоящий лобовик. Ну и… в какой-то степени помощник. Но тебя это не должно касаться.

— Не должно — значит, не коснется.

«Знакомство»

Сославшись на сонливость, Иванов оставил Шестопалова в холле и пошел на пляж. Здесь, раздевшись и устроившись на лежаке, сделал вид, что дремлет. Но конечно же он хорошо видел все, что происходит вокруг.

Примерно через час у лестницы, ведущей с террасы на пляж, появились Ираклий и Шестопалов. Отвернувшись, Иванов выждал минут пять и незаметно осмотрелся. Оба лежат поблизости. Посмотрев в их сторону чуть позже, увидел: Шестопалов тасует колоду.

В карты Ираклий и Шестопалов играли до самого обеда. Перед обедом Иванов задремал по-настоящему, но его разбудил легкий кашель. Открыл глаза — рядом на корточках сидит Шестопалов.

— Баграт Элизбарович, видите человека за моей спиной?

На лежаке, в синих плавках?

— Вижу. Кто это?

— Некто Кутателадзе, директор Московского мясокомбината. Не против, если я вам его представлю?

— Совсем не против.

— Думаю, этот Кутателадзе нам не помешает. Человек он довольно милый. К тому же денежный.

— Что ж, давайте, если денежный.

По знаку Шестопалова Ираклий подсел ближе — и «знакомство» состоялось.

Записка под дверью

Следующие три дня Иванов, Ираклий и Шестопалов провели вместе. В основном их сутки разделялись на игру, начинавшуюся, как правило, к ночи, и на все остальное. То есть на отдых, сон и еду. Так уж сложилось, что немалую часть «остального» занимало посещение ресторана с Юлей, Алисой и Ритой.

Каждый, кто хотел бы узнать всю подноготную о «Баграте Элизбаровиче», наверняка всю эту подноготную уже знал. Кроме того, по «Жемчугу» гуляло несколько визитных карточек «Чубиева».

На четвертый день, с трудом открыв глаза в четверть второго, Иванов подумал: может быть, хватит? Задача, которую он себе поставил, выполнена.

Вскочив, принял душ. Оделся, подошел к двери, взялся за ручку, но почти тут же пришлось нагнуться. Поднял лежавший под дверью бумажный квадратик, развернул:

«Уважаемый Б. Э.! Вас срочно просил позвонить в Москву Леонид Георгиевич».

Леонид Георгиевич… То есть Прохоров. Значит, записка — сигнал сочинцев.

Спустившись в холл, зашел в будку междугородного телефона-автомата. Набрал номер Прохорова; через секунду в трубке щелкнуло:

— Слушает Прохоров.

— Леня, это Борис. Я в Сочи. Что, какие-то новости?

— Еще минут двадцать, и я уехал бы во «Внуково». Вчера позвонили из Гудауты. Кудюм там.

— Вот те на… Ну и как он себя чувствует?

— Вроде в спокойном состоянии. Гудаутцы взяли у него паспорт, якобы для проверки. Так что деться ему некуда. Короче, у меня уже билет на самолет. Я вылетаю. Ну и… хотел бы увидеть тебя.

— Ты летишь до Адлера?

— До Адлера. Рейс десять — пятьдесят два.

— Отлично. Давай так: в адлерском аэропорту тебя встретят. А я сяду в машину чуть позже. Скажем, у Гантиади.

Ираклию и Шестопалову Иванов объявил, что срочно вылетает в Москву. Потом по телефону-автомату позвонил в сочинское УВД и попросил дежурного выслать машину для встречи Прохорова. Предупредил: вместе с Прохоровым эта машина должна подождать его в Гантиади.

Через три часа он уже сидел рядом с Прохоровым в синей «Волге», направляясь в Гудауту.

В Гудауту они приехали около восьми часов вечера. Здраво рассудив, что разговор с Нижарадзе-Кудюмом лучше отложить до утра, остаток дня оба решили посвятить уточнению связанных с Кудюмом обстоятельств. Только выяснив их, можно было выработать тактику завтрашнего допроса.

Ожидавший их начальник Гудаутского отделения внутренних дел, моложавый майор, хоть и был готов к разговору, ничего нового о Кудюме сообщить не смог. По его сведениям, Кудюм, вернувшийся после отбытия наказания к семье в Гудауту, бывал здесь крайне редко. На все вопросы участкового Кудюм всегда отвечал одно: ездил к родственникам. Родственники у него были в Тбилиси, Пицунде и Лазаревском. Но где в действительности бывал во время своих отлучек Кудюм, пока не установлено. Выдвинутая было версия, что на «гастроли» Кудюм выезжает в Псковскую и Новгородскую области, в дальнейшем не подтвердилась. Что касается паспорта, Кудюм уверял всех в гудаутском ОВД, от участкового до начальника отделения, что действительно потерял паспорт в поезде. То же самое он сказал и вчера, когда паспорт у него под видом проверки был изъят. Вообще же, по словам начальника ОВД, этим фактом, изъятием у него паспорта, Нижарадзе-Кудюм остался крайне недоволен. Он уверял, что ему опять якобы нужно ехать к родственникам, сначала в Тбилиси, потом в Пицунду. Поэтому сейчас он наверняка с нетерпением ждет, когда ему вернут паспорт.

Обсудив все это еще раз перед сном, в комнате для приезжих, оба решили: конечно, было бы хорошо, чтобы на первых порах Кудюм о приезде сюда хорошо знакомого ему Иванова не подозревал. В таком случае, если предположить, что Кудюм начнет темнить, Иванов, внезапно подключившись к допросу, мог бы использовать фактор неожиданности. Но все же лучше будет, если Иванов на этот раз просто посидит за столом. Молча. Делая вид, что якобы не помнит Кудюма. Такое поведение должно дать двойное преимущество: во-первых, Кудюм, столкнувшись с непонятным ему поведением Иванова, будет нервничать. Во-вторых, Иванов, разместившись в стороне, сможет наблюдать, как будет реагировать Кудюм на подготовленные заранее вопросы.

Допрос

Утром Прохоров и Иванов вошли в комнату, отведенную для разговора в гудаутском ОВД. Кудюм появился точно к десяти. Иванов отметил: за время, прошедшее с их последней встречи лет семь назад, Кудюм почти не изменился. Среднего роста, сухопарый, разболтанный, небрежно одетый, Кудюм выглядел на свой возраст — что-то около тридцати — тридцати двух лет. Заглянув, Кудюм сказал:

— Можно?

Прохоров ответил спокойно:

— Пожалуйста, заходите. И дайте повестку, я отмечу.

Кудюм протянул повестку и уселся на единственный свободный стул. Покосился на Иванова. Тот зевнул, прикрыв рот рукой. Ясно, Кудюм его узнал. И сейчас лихорадочно пытается понять, зачем он здесь. Вот, посидев немного, Кудюм снова сделал вид, что осматривает комнату, и снова покосился на Иванова.

Прохоров начал задавать вопросы, хорошо почувствовав, что почва для допроса готова. Работал он, как отметил про себя Иванов, по высшему классу. Говорил спокойно, мягко, почти дружелюбно, но при этом непрерывно расставлял скрытые ловушки. Очень скоро эти ловушки начали срабатывать. Тем не менее, хотя метод действовал безотказно, ответа на главный вопрос — на самом ли деле Кудюм потерял паспорт или кому-то его передал или продал — Прохоров получить так и не смог. Довольно скоро Иванову, внимательно наблюдавшему за Кудюмом, стало ясно: Кудюм врет. Паспорта он не терял, но сказать правду боится. На это твердо указывало то, что, даже окончательно запутавшись, Кудюм все-таки стоял на своем: паспорт он потерял в поезде. Наконец Прохоров выложил главный козырь:

— Гурам Джансугович, вы знаете, что вашим паспортом воспользовался особо опасный преступник?

— Не знаю никакого опасного преступника.

— Совершивший ряд тяжелых преступлений, в том числе убийство. Причем убийство работника милиции.

— Ничего я не знаю.

— Значит, теперь знаете. Хотите сказать что-то по этому поводу?

— Что мне говорить?.. Я все сказал.

— Хочу напомнить: скрывая связь с этим преступником, вы тем самым активно ему помогаете. Надеюсь, меру наказания за подобные действия вы знаете?

— Да ладно вам… — Кудюм замолчал.

Прохоров повертел лист протокола:

— Гурам Джансугович, давайте признаваться. Ведь и вам будет легче, и нам. Скажите, кому вы передали свой паспорт? Скрывая истину, вы помогаете особо опасному преступнику. Наоборот, рассказав правду, докажете свою сознательность. Ответственность перед обществом. Ну? Гурам Джансугович?

— Никому я его не передавал. И не мучьте меня, гражданин начальник. Потерял я паспорт. Потерял, и все тут. В милицию я пришел сразу, заявил сразу. Какие претензии?

— Претензия только одна, Гурам Джансугович: вы не хотите сказать правду. Допускаю, вы боитесь. Может быть, вас пытались запугать. Было такое?

— Ничего не было. Никто меня не запугивал. — Сказав это, Кудюм опустил голову и замолчал.

Прохоров, вздохнув, стал записывать ответ. Несколько раз досадливо тряхнул ручкой. Наконец поднял свой «паркер». Покачал головой:

— Все. Кончились чернила. Придется идти заправлять. Подождите, я постараюсь побыстрей.

Вышел. Что ж, подумал Иванов, уход Прохорова оказался кстати. Самая пора поговорить с Кудюмом всерьез. Глядя в опущенный затылок и чувствуя дыхание Кудюма, сказал по-грузински:

— Нижарадзе, ты ведь меня знаешь? Знаешь или нет?

— Знаю, — неожиданно решительно сказал Кудюм. — Знаю, батоно Борис. Но поймите — в жизни человека иногда бывает сложный переплет. Очень сложный. Я взят за горло, понимаете? За горло!

— Кем же? Назови имя этого человека?

— Не могу я назвать его имя. И не человек это. Судьба.

— Значит, судьба взяла тебя за горло. Ты хочешь сказать: людей при этом не было? Я правильно понял? Судьбы без людей не бывает. Ты, Нижарадзе, это хорошо знаешь. Так же, как я. Поэтому очень прошу: не выводи меня из себя.

Человек, который убил Садовникова, жил в «Алтае» по паспорту Кудюма. Кудюм его знает. Но вместо того чтобы назвать, сидит уставившись в пол. Иванов внезапно ощутил раздражение.

— Вот что, Кудюм. Ты знаешь, с тобой, со всеми твоими родственниками, поездками, вообще со всем я еще не разбирался. Не до этого. Хотя подозреваю, сильно подозреваю: переключился ты после колонии. Ушел со средней полосы. Здесь, на Кавказе, в родных местах, фармазонить лучше. Так ведь?

— Что вы, батоно Борис. Никуда я не ушел. К родственникам ездил…

— Ладно. К этому еще вернемся. Говорю в последний раз. В самый последний. Если ты не скажешь сейчас, кому отдал паспорт, все сделаю, но спокойной жизни здесь, на побережье, тебе не будет. Земля будет гореть под ногами, понял? Где бы ты ни был. В Тбилиси, Пицунде, Лазаревском. В любом другом месте. Обещаю. Понял?

— Понял. Только статью на себя брать надо.

— Какую еще статью?..

— Ладно, батоно Борис, возьму статью. Если правду говорить, отдал я паспорт. Не знаю, может, даже вашему отдал.

— Что значит «нашему»? Работнику милиции?

— Да. — Кудюм долго молчал. — Вообще-то глупо все получилось. Поймал он меня на «хибе». Все уже прошло, я даже бабки взял. Вдруг он откуда ни возьмись. «Стой, ни с места… И вы, потерпевший, ни с места…»

— Подожди, подожди… Где все это было?

— В Сочи. На Морвокзале. У меня сразу застучало — влип. Выйти не успел, и на тебе.

— Он что, был в форме?

— Нет, в гражданском.

— Какой из себя? Опиши, как выглядел.

— Такой… высокий. Руки, плечи… Короче, бугай.

— Грузин, армянин?

— Нет, европеец. Белый.

— Что значит «белый»? Волосы белые?

— Ну да. Не белые, конечно. Волосы такие… русые, что ли. Усики тоже светлые. Понимаете, батоно, европеец. Из России.

— Он документы показывал?

— Какие документы! Паспорт у меня взял, и все. «Стойте здесь. И вы, потерпевший, стойте здесь». И исчез. Я, наверное, минут двадцать его ждал. Тот лох ушел почти сразу, он с теплохода был, турист, с «Ивана Франко». Я постоял, потом думаю: что делать? Не в отделение же идти, глупо ведь. Потом уже понял — чисто он меня. Бирку взял, и с концами. Верите, батоно Борис, я до сих пор не просек, ваш это был или не ваш.

По лицу Кудюма было ясно — он говорит правду. Собственно, сомневаться в этом не приходилось. Иванов хорошо знал: человека из ИТК заставить признаться в повторном преступлении не так просто. «Размотал» же всю правду Кудюм по одной причине: во-первых, чтобы избавиться наконец от мучившей его ложной ситуации. Во-вторых, исходя из его, Иванова, репутации. Кудюм знал: если он сейчас его обманет, ему несдобровать. Черт… Неужели Кавказец — работник милиции? Нет. Все же, хотя, казалось бы, ему сейчас удалось получить от Кудюма очень важное признание, ситуация не прояснилась. Наоборот, еще больше запутывается. С одной стороны, если допустить, что Европеец и Кавказец одно и то же лицо, подтверждается предположение, что, отправляясь на дело, Кавказец менял внешность. Красил усы, надевал черный парик, вставлял что-то за щеки и в нос. Может быть, использовал контактные линзы, меняющие цвет глаз. Но, с другой стороны, все это могло быть заблуждением. И преступников с самого начала было двое. Европеец, отобрав паспорт у Кудюма, затем передал его Кавказцу. Иванов попытался прикинуть все за и против. Реально ли его рассуждение о двух преступниках? Вполне реально. Но, рассуждая так же вполне реально, можно прийти к другому выводу: Европеец, отобравший паспорт у Кудюма, и был Кавказцем. Вернее, стал им. Возможно, здесь, в этом эпизоде на Морвокзале в Сочи, прячутся корни остальных событий…

Разглядывая понурившегося Кудюма, Иванов подумал: все же понять, сколько преступников на самом деле, очень трудно. Да, это мог быть один человек. Но их вполне может быть и двое… Потому что в этом случае допущение, что Европеец работает или работал в милиции, знал Садовникова и воспользовался этим, становится вполне реальным. Ну да… Европеец мог передать Садовникову от своего имени какую-то просьбу, которую Кавказец и изложил, прогуливаясь с инспектором у края обрыва. Стоило Садовникову на секунду ослабить внимание, как Кавказец, ждавший этого момента, нанес удар под левую лопатку остро заточенным металлическим предметом, приготовленным заранее. Правда, у этой версии есть несколько натяжек… И главная — зачем было убивать Садовникова из-за оружия? Ведь у Европейца, если он работает в милиции, есть возможность использовать собственное оружие — по тому же назначению, по которому его использовал Кавказец. Но если допустить, что каждому из преступников было необходимо иметь собственное оружие — натяжка снимается. И все опять повисает в неизвестности…

Наконец вернулся Прохоров. Усевшись за стол, посмотрел на Кудюма. Перевел взгляд на Иванова.

— Ничего не произошло, пока меня не было?

— Произошло. Гурам Джансугович хочет кое-что рассказать.

— Действительно? — Помедлив, Прохоров подтянул к себе протокол. — Гурам Джансугович, слушаю…

Вздохнув, Кудюм повторил то, что только что рассказал Иванову. Спросил, подписав протокол:

— И что со мной будет теперь?

— Ничего. Будем проверять ваши показания.

Кудюм недоверчиво взглянул сначала на Иванова, потом на Прохорова. Потер щеку:

— Вы хотите сказать — я могу идти?

— Можете.

— Что… и все?

— Все. Единственное — не уезжайте пока из Гудауты. Недели две. Мало ли, вдруг понадобится что-то уточнить. Хорошо?

— Д-да, конечно. Спасибо, гражданин следователь. И вам, батоно Борис. — Кивнув, Кудюм вышел.

Некоторое время Прохоров занимался бумагами. Наконец посмотрел на Иванова:

— Боря… Вообще-то мне хотелось бы знать, что тут произошло.

— Ничего особенного. Просто я поговорил с Кудюмом.

— Я так и понял. О чем же вы говорили?

Иванов посмотрел в окно. Вопрос был обычным. Но тон, каким этот вопрос был задан, ему не понравился. Усмехнулся:

— Леня… Если ты хочешь спросить, надавил ли я на Кудюма, отвечу: да. Надавил.

— Понятно… Как же ты на него надавил? — Прохоров взял портфель.

— Сказал: если не расскажет все, как было, здесь, на юге, жизни ему не будет. Уж извини… У тебя что — был другой рецепт?

Прохоров закрыл одну застежку. Вторую. Качнул головой:

— Дело не в рецепте.

— А в чем?

— Боря, ты отлично знаешь, в чем дело. Мы ведь взрослые люди. Во-первых, впредь прошу к таким приемам не прибегать. Во всяком случае, когда мы будем работать вместе.

— Во-вторых? — Иванов посмотрел на Прохорова в упор. Интересно… Он помог Прохорову р а з г о в о р и т ь Кудюма, но вместо благодарности получает нахлобучку. — Леня, договаривай. Что же во-вторых?

— Договорю. Но сначала успокойся.

— Я спокоен, как лед.

— Нет, ты неспокоен. Но я договорю. Ты применил грубую силу. Значит, у тебя не хватило умения. Но самое страшное не это.

— Что же «самое страшное»?

— Самое страшное — мне не нравится, когда мои друзья начинают ходить по лезвию бритвы. Рискуя улететь… куда-нибудь под Магадан.

— Не волнуйся — не улечу.

Прохоров встал:

— Да я не волнуюсь. Просто хочу предупредить. Пошли?

Иванов пожал плечами.

К ожидавшей их во дворе машине они прошли молча. Так же молча сели на заднее сиденье.

Еще с полчаса они играли в молчанку — пока машина неслась по приморскому шоссе к Сочи. Первым не выдержал Прохоров. Сказал, покосившись:

— Боря… Если обидел — извини. Я не хотел.

Иванов с облегчением вздохнул. Он сам хотел извиниться, но Прохоров его опередил:

— О чем ты, Леня. Ты меня извини. Я был не прав… на все сто. Так что забудем.

— Забудем. Вообще спасибо за Кудюма. Этот Европеец, обитающий в Сочи, — фигура любопытная.

— Очень. Вообще, Леня, у меня есть одно предположение. Хочешь послушать?

— Конечно.

Иванов с минуту наблюдал за летящим слева морем. Повернулся к Прохорову:

— Все говорит о том, что бандитов двое. Одного мы как будто нащупали. Кавказец, он же «племянник», убивший Садовникова и ограбивший Гарибова и Палина. Теперь засветился второй — Европеец. На Европейца указывают как будто и слова «племянника», сказанные Гарибовой. И все же я склоняюсь к выводу: никаких двух бандитов нет. Есть один человек. Кавказец, он же Европеец. И знаешь, почему я сделал такой вывод?

— Почему?

— Из-за последних слов Садовникова. Ты ведь их помнить?

— Естественно. «Черные усы. Что-то от кавказца». Эти слова зафиксированы в протоколе допроса.

— В протоколе допроса зафиксировано еще кое-что. А именно: эти слова произнес умирающий человек. Произнес невнятно. Еле слышно. Так ведь?

— Так. Я ни на секунду об этом не забываю. Ты хочешь сказать, Садовников хотел сказать что-то другое, Боря?

— Именно.

— Но… ты же знаешь: мы с тобой тысячу раз крутили эту фразу. И так, и этак. Каких только вариантов не было. «Передать что-то от кавказца», «Узнать что-то от кавказца». И так далее…

— Все правильно. Но сейчас, после допроса Кудюма, проясняются некоторые детали.

— Например?

— Например, становится ясным, что Европеец, он же Кавказец, служил в органах. Но был уволен. Причем сравнительно недавно. Откуда сей вывод, понимаешь?

— Имеешь в виду — если Европеец служит и сейчас, он никогда не стал бы так шутить? С паспортом?

— Естественно. Стоило Кудюму обратиться в милицию — все. Сгорел бы наш Европеец, С уволенного же… взятки гладки. Все же остальное говорит: Европеец-Кавказец отлично знал что к чему. Как в милиции, так и в ГАИ. Он знал, где перерубить провод. Знал, что, увидев светофор «на черном», Садовников сойдет вниз. Знал, что в ГАИ ремонтные бригады приезжают не раньше, чем через полчаса. Ну и, самое главное, он знал Садовникова. Может, они где-то вместе служили. А скорее всего, встретились случайно. На каких-нибудь курсах переподготовки, после которых весь личный состав — врассыпную. Кто куда, концов не найдешь… Согласен?

— Ну… очень похоже. Дальше?

— Дальше — все проще. Если Садовников и Европеец-Кавказец встречались сравнительно редко, Садовников мог не знать, что его знакомый уволился из органов. Европеец изменил внешность. Наклеил усы, надел парик. Использовав паспорт Нижарадзе, остановился в «Алтае». Утром, часов в пять, подъехал на Ленинские горы. И дождавшись, пока Садовников начнет ходить вдоль обрыва, подошел. Естественно, предварительно сняв черные усы. Поздоровались, поговорили. О чем, неважно. Главное — Садовников не ждал от Европейца-Кавказца ничего плохого. Ну и на секунду отвернулся. Для Кавказца этого было достаточно. Нанеся два удара, он оттащил Садовникова под обрыв. Взял пистолет. И вот здесь… Здесь я рискну высказать одно предположение. Тем более следы показали: Кавказец стоял около умирающего.

— Какое?

— Зная, что Садовников вот-вот умрет, Европеец-Кавказец снова налепил усы. При нем. Ведь он был уверен: он ничем не рискует. Садовников, видевший Кавказца в настоящем обличье, уже не жилец. Для всех же остальных… В том числе возможных свидетелей… От которых, Кавказец прекрасно это знал, не застрахуешься — он просто обязан сохранить прежнюю внешность. С черными усами. Налепив усы и выбравшись на тротуар, Кавказец исчез. Садовников же, когда подоспела помощь, пытался сообщить главное: что убийца изменил внешность. Налепив черные усы. Но поскольку сил уже не было, получилась мешанина, которая и фигурирует в протоколе.

Некоторое время Прохоров молчал, разглядывая дорогу, петляющую в скальном перевале. Потер лоб:

— Знаешь, Боря… Все, что ты рассказал, звучит довольно серьезно. Особенно… с бывшим работником милиции.

— Я тоже так думаю.

— Значит, будем заниматься… бывшими сотрудниками. Да?

— Будем. Но «зацепить» кого-то, тем более в ближайшие дни, будет не так просто. Таких бывших милиционеров в одном Сочи — несколько тысяч. Не знаю, как ты, но я лично больше рассчитываю на свой вариант.

— То есть на Баграта Чубиева?

— Именно. На Баграта Чубиева.

Москва

С Прохоровым Иванов для верности попрощался в самолете. Во «Внуково», сойдя с трапа, посмотрел, как следователь пошел к стоянке такси, и двинулся влево, к отделению воздушной милиции. Вскоре увидел в темноте присыпанную хлопьями снега знакомую «Волгу». За рулем сидел Линяев. Усевшись рядом, Иванов бросил:

— Привет. Как Москва?

— В порядке, Борис Эрнестович.

— Надеюсь, шеф не ушел?

— Нет. Ждет вас.

— Давай в управление. И чем скорее, тем лучше.

В управлении Иванов доложил шефу о результатах пребывания в «Жемчуге» и о том, что рассказал Кудюм. Отложив карандаш, генерал посмотрел в упор:

— Борис, тут кое у кого возникли сомнения в твоем плане. Насчет трех засад — у Шестопалова, Кутателадзе и тебя самого. Я, конечно, отстаивал все эти засады, но… Как бы это тебе объяснить. Твои выкладки заманчивы.

Генерал медлил, исследуя что-то на столе. Что ж, подумал Иванов, всего этого он ждал. Шеф продолжил:

— Но возражения тоже справедливы. Пойми, я не утверждаю, как некоторые, что весь твой план бессмыслен изначально. Но все же… Согласись, вся наша заманчивая версия основана только на одном реальном аргументе — предчувствии Шестопалова.

Иванов понимал: в его отсутствие многие в управлении наверняка требовали отмены его плана как бесперспективного. Причем самое главное — он тоже сейчас в этот план почти не верит. Тем не менее он сказал тихо, но твердо:

— Иван Калистратович, наша с вами версия основана еще и на наших общих расчетах.

Сейчас, после поездки в Сочи и Гудауту, Иванов укрепился в уверенности: или сам Кавказец, или кто-то из его сообщников наверняка связан с «Жемчугом». И еще: на Палине и Гарибове Кавказец не остановится.

— Может, решимся на что-то другое? — сказал генерал. — Ведь сочинцы пока не могут ничего нащупать?

— Согласитесь, Иван Калистратович, если бы они что-то нащупали, мой вариант был бы уже никому не нужен. Прошу, утвердите план. На мою ответственность.

— Ладно, действуй. Другого выхода все равно нет.

Выходя из кабинета, Иванов подумал: генерал прав. Шансов, что Кавказец попадется в одну из трех засад, у них практически нет.

И вновь Москва

Услышав телефонный звонок, Иванов снял трубку:

— Да, слушаю вас.

— Иван Петрович? — спросил женский голос.

Иваном Петровичем звали его предшественника.

— Нет, это не он. Иван Петрович перешел на другую работу. Не знаю куда. Позвоните в отдел кадров.

Положил трубку. Хотя Ивана Петровича спрашивали в день по нескольку раз и наверняка будут еще не раз спрашивать, каждый телефонный звонок рождал в Иванове некую надежду. Каждый раз ему казалось: это Кавказец. Впрочем, Кавказец действительно мог позвонить перед визитом, чтобы проверить, на месте ли Баграт Элизбарович.

Иванов сидел в своем новом кабинете заведующего пунктом сбора стеклотары и смотрел в окно. Это учреждение, называвшееся межрайонным, не занималось непосредственно сбором бутылок, а лишь координировало работу многих точек. Размещался межрайонный пункт в пристройке к продовольственному магазину. Небольшая площадка за окном из-за скученности, создаваемой машинами и штабелями пустой тары, была превращена в настоящий лабиринт. Эта обстановка, по тайному расчету Иванова, должна стать дополнительным соблазном для Кавказца. Скрыться в таком захламленном дворе легко.

Засада была хорошо продумана: всю рабочую смену Иванова в одной из комнат пристройки дежурили два оперуполномоченных. Стоило ему нажать скрытую в ножке стола кнопку, и они, услышав звонок, тут же должны были понять: Кавказец здесь. И начать действовать по разработанному плану.

Иванов посмотрел в окно. Увы, несмотря на все эти приготовления и на полную конспирацию, Кавказец и не думал здесь появляться. В НИИдорстрой и на мясокомбинате его тоже пока не замечали. Его, Иванова, план разработан до последнего движения. Но, рассматривая двор за окном, на котором разворачивалась тыловая жизнь магазина, Иванов с тоской подумал: сколько он видел в жизни таких «хорошо разработанных планов». Прекрасных, отлично продуманных, учитывающих, кажется, все возможные неожиданности. И тем не менее кончавшихся полной неудачей. Приступая к разработке плана, он все-таки надеялся: за это время что-то удастся выяснить сочинцам. Но, хотя поисками следов Кавказца и Европейца в Сочи занимались довольно активно, выяснить там ничего не удавалось. Не так просто было также выяснить, с кем из бывших работников милиции мог входить в контакт в последние годы Садовников.

Ираклий Кутателадзе

Оранжевый комбинатский «Москвич» остановился около дома Ираклия Кутателадзе в половине седьмого вечера. Ираклий посмотрел на смуглого худощавого парня, к которому уже успел привыкнуть. Собственно, новый водитель, Андрей, внешне очень похож на обычно отвозившего Ираклия домой комбинатского водителя, Вадима Авилова. Только Вадим любил поболтать, Андрей же был молчуном. Ираклий улыбнулся:

— Пойду?

— Да вы не волнуйтесь. — Андрей помолчал. — Там все в порядке. Проходите в квартиру, и все.

— Тогда до свидания?

— До свидания.

Кутателадзе вышел из машины. Обогнув угол дома и поднявшись на третий этаж, остановился у своей квартиры. Достал ключи. Да, все как обычно. Наверху раздались легкие шаги. Вчера вечером в его квартире до ночи сидел Валерий. Сегодня должен быть Феликс. К ночи он уйдет. Уйдет, потому что, как понял Ираклий, милиция считает: вряд ли Кавказец будет взламывать его квартиру ночью. Равно как и днем, когда в ней никого нет. Сунув ключ в скважину, посмотрел наверх. Точно, Феликс. Невысокий крепкий парень спустился на площадку. Улыбнулся.

— Добрый вечер, Ираклий Ясонович. Как доехали?

— Все в порядке. Идем?

— Идем.

Пропустив Феликса в квартиру, Ираклий зажег свет. Предложил чай, но Феликс отказался. Точно так же отказывался от чая Валерий. Единственное, что оба иногда соглашались делать в его квартире, — смотреть вместе с ним телевизор. И то не всегда. Впрочем, телевизор они тоже смотрели по-особому. Так, будто кроме экрана видели одновременно что-то еще.

Оглядев опустевшую квартиру, Ираклий занялся тем, чем обычно занимался последние вечера. Включил телевизор, мельком глянул на экран. Усадил в кресло Феликса, пошел на кухню. Поставил чайник, наспех попил чай с бутербродом. Позвонил Манане. Разлуку с семьей он переносил с трудом, поэтому с женой и сыном разговаривал по телефону каждый вечер. Причем в последние два дня в этих разговорах опять возникла тема ремонта квартиры. Манана, сначала принявшая объяснение о ремонте спокойно, теперь уже в этот ремонт не очень верила. Вот и сейчас, после обмена обычными новостями, разговор снова пошел о злополучном ремонте. В конце Манана сообщила: днем ей на работу звонила из Тбилиси мама Ираклия, Вера Северьяновна. Как показалось Манане, Вера Северьяновна тоже озабочена происходящим. Успокоив Манану и поговорив с Дато, Ираклий положил трубку и тут же позвонил Иванову. С ним они тоже обязательно разговаривали по телефону каждый вечер, причем темы были самыми разными — от обычных житейских проблем до того, как он, Ираклий, должен себя вести в том или ином случае при встрече с Кавказцем.

Ночью, проводив Феликса и уже засыпая, Ираклий забылся беспокойным сном.

Гость

Развернувшись, белая «восьмерка» остановилась у фургона с продуктами. Увидев ее, Иванов машинально посмотрел на часы: без десяти час, скоро обед. Сидящий за рулем человек вышел. Оглянувшись, запер дверь машины, спрятал ключ в карман. Подошел к фургону, спросил что-то у рабочих. Обычный для такого места человек, подумал Иванов. На вид лет сорок, одет по-молодежному: холщовая кепочка, черная кожаная куртка, джинсы. Приезжающие сюда в машинах люди, как правило, делают одно и то же: входят в заднюю дверь с сумкой или портфелем в руке. И вскоре, выйдя из задней же двери, уезжают. Долго такие машины во дворе не задерживаются.

Лишь когда один из рабочих кивнул в сторону пристройки, Иванов вдруг сообразил: этого в кепочке, плотного, с короткой шеей и округлым лицом, он уже видел. Причем недавно. Вот только где же. Где же… Кажется, в «Жемчуге». Да, точно — в «Жемчуге».

Человек двинулся в его сторону. Идет вразвалочку, на окна не смотрит. Вот хлопнула дверь — вошел в пристройку. Сделал два шага. Звуки стихли. Осматривается. Кавказец? Нет, Кавказец, по описаниям очевидцев, выше ростом. Да и открытый для всеобщего обозрения приезд на белой «восьмерке» не в манере Кавказца. Единственное — Иванов сейчас не сомневался, что человек пришел именно к нему. Точно — через секунду в дверь постучали.

— Да! — сказал Иванов. — Войдите!

Дверь приоткрылась, человек спросил:

— Баграт Элизбарович?

— Баграт Элизбарович.

Человек вошел. Постоял перед столом. Снял кепочку, сел. Настороженно повел подбородком:

— Можно вас попросить запереть дверь?

— Зачем?

— Есть разговор. Ну и… не хотелось бы, чтоб мешали.

Оперативная группа видела, как человек вошел. Этого достаточно. Подумав об этом, Иванов подошел к двери, повернул ключ. Вернулся, сел.

— Слушаю вас.

Человек изобразил улыбку:

— Меня зовут Михаил. Фамилия Голдаев. Думаю, вы меня видели. В «Жемчуге».

— Допустим, видел.

— Баграт Элизбарович, мне очень неловко, что я пришел к вам. К незнакомому человеку.

— Ничего страшного.

— Но у меня нет другого выхода. — Голдаев достал записную книжку. Подцепил ногтем клочок бумажки, положил перед Ивановым: — Вот.

На неровном клочке была изображена цифра «80». Насколько Иванов понимал в расчетах лобовиков, «80» означало, что выдавший бумажку остался должен Голдаеву восемьдесят тысяч рублей. Чуть ниже стояло: «29.I». Дата — двадцать девятое января. На языке лобовиков такие бумажки, своего рода векселя, называются капустой. Подписи нет, чтобы не оставлять улик.

— Объяснить, что это? — спросил Голдаев.

— Капуста. Но не моя.

— Верно, не ваша. Это капуста Шестопалова.

Интересно, подумал Иванов. Шестопалов уверял, что у него нет карточных долгов.

— Капуста Шестопалова, но идете вы почему-то ко мне.

Голдаев положил на стол визитную карточку Чубиева.

— Вот. Ваша визитная карточка. Я пришел к вам, потому что знаю только ваш адрес. И… не волнуйтесь. Услугу я оплачу. Только… поймите меня правильно. Шестопалов меня избегает. Адресов и телефонов его знакомых, кроме вашего, я не знаю. Но мне нужно… хотя бы его предупредить. Повторяю, если вы мне поможете, услугу я оплачу.

Иванов изобразил раздумье. Посмотрел на Голдаева:

— Оплатите?

— Да. Три процента. Естественно, если долг будет отдан. Устроит?

Сейчас надо вести себя естественно. Так, как вел бы себя Чубиев.

— Ну… я пока еще не знаю, что вам нужно.

— Шестопалов отдал мне только двадцать штук. Сегодня я ему позвонил, но он отказался даже говорить. Больше я с ним дела иметь не хочу. Поэтому прошу вас ему передать: с сегодняшнего дня я включаю счетчик. Аварийку.

Иванов посмотрел на Голдаева. Взгляд у того непроницаемый, с прищуром.

— Понятно. И какой счет вашей аварийки?

— Двести в день. Срок — месяц. Ну а потом… Потом пусть не жалуется.

— Если он отдаст долг, что я получу? Три процента от шестидесяти тысяч? Или от всей суммы?

— Естественно, от всей суммы. — Оторвав клочок бумажки, Голдаев вывел на нем: «3%». — Вот расписка. Деньги ваши, если отдаст.

Шестопалов всегда подчеркивал: карточные дела у него складываются блестяще. На самом же деле он должен восемьдесят тысяч. Из которых отдал только двадцать. Может быть, Шестопалов связан с Кавказцем? Повертев бумажку, Иванов спрятал ее в карман.

— Ну… хорошо. Попробую что-то сделать. Кстати, когда он вам отдал двадцать штук? Если точно?

— Сейчас… Если точно — двадцать первого февраля. Двадцать первого февраля… Именно в этот день был ограблен Гарибов. Палина же Кавказец «разогнал» чуть раньше — пятнадцатого. Если учесть, что два налета принесли Кавказцу сорок тысяч и он делился с Шестопаловым поровну, — все совпадает. Голдаев набросал на перекидном календаре семь цифр:

— Мой телефон. Если что-то выясните — позвоните. С десяти до шести. Договорились?

— Договорились. Как станет что-то известно — позвоню.

Голдаев встал, натянул кепочку:

— Пойду.

Открыв дверь, Иванов выпустил его. Через секунду раздался телефонный звонок. Снял трубку, услышал голос Игоря Вязова — оперуполномоченного, сидящего в соседней комнате:

— Борис Эрнестович, у вас… порядок?

— Порядок. — Иванов следил, как Голдаев за окном садится в машину. — Номер видите?

— Вижу.

— Позвоните на ближайшие посты ГАИ. Пусть остановят машину… ну, скажем, за нарушение правил дорожного движения. Проверят. И тут же отпустят. Тут же. Так, чтобы он ни о чем не догадывался.

— Понял.

Положил трубку. Проследил, как белая «восьмерка», развернувшись, выехала на улицу. Вряд ли приход Голдаева — проверка. Непохоже. Кому и зачем его проверять? Но если это не проверка, значит, Шестопалов ввел его в заблуждение, скрыв крупный карточный долг. Что же, Шестопалов связан с Кавказцем? А почему бы и нет?.. Вполне возможно. Ведь расклад самый обычный: Шестопалов дает исчерпывающую информацию, Кавказец действует. Впрочем, расчеты, которые он сейчас производит в уме, надо проверить.

Через полчаса снял трубку, набрал номер Гарибовой:

— Нам нужно увидеться по важному делу. Вы сейчас свободны?

— Что… прийти к вам?

— Нет. Я подъеду к вашему дому на машине. Минут через пятнадцать. У меня светло-голубая «Нива». Выходите и сразу садитесь.

Выяснение

Ждал он недолго. Выйдя из подъезда, Гарибова села рядом с ним. Он кивнул:

— Давайте отъедем.

Проехав два квартала, остановил машину.

— Светлана Николаевна… В день, когда вас ограбили, вы спрашивали у кого-то совета — стоит ли вам обращаться в милицию?

Сидит молча. Значит, вопрос ее озадачил. Шевельнулась:

— Что… это имеет значение?

— Имеет. От этого будет зависеть, найдем мы грабителя или нет.

— От того, спрашивала ли я у кого-то совета?

— Да. Спрашивали ли вы у кого-то совета.

Вообще-то, по его расчетам, скрывать ей особенно нечего.

— Хорошо, допустим, я спрашивала. Но я обещала этому человеку не выдавать его.

— И все же настоятельно прошу: назовите его имя.

— Ну… это Шестопалов.

— Шестопалов? Почему именно он?

— Потому что он никогда не даст плохого совета. И потом… Поймите мое состояние. Ведь с мужем об этом я говорить не могла. Леша был единственным, к кому я могла обратиться. В тот момент.

— Вы ему позвонили? Или сразу поехали?

— Сначала позвонила.

— Первая.

— Конечно. Понимаете, в тот момент я была просто вне себя. Готова была на все.

Была готова на все… То есть план «разгонщиков», что жертвы будут молчать, неожиданно дал осечку. Сам Гарибов промолчал, но жена взбунтовалась… И Шестопалов, понимая, что милиция неизбежно выйдет на него, дал ход «аварийно-подстраховочному» варианту, предполагающему его собственное обращение в милицию. За помощью. Что ж, вариант почти беспроигрышный. Помолчав, Иванов сказал:

— Значит, вы были вне себя. И Шестопалов это понял. Так?

— Конечно. Он сразу понял по моему голосу: что-то случилось.

— Вы поехали к нему?

— Да. Я поехала к нему и все рассказала. Леша посоветовал обратиться в милицию. Сказал, прощать такое нельзя.

— Вы общались с Шестопаловым после нашей первой встречи?

— Общалась.

— И что Шестопалов?

— Ничего особенного. Поинтересовался, что произошло в милиции. Расспрашивал, кто вы, как выглядите, как себя вели. Вообще что вы за человек. Я сказала, вы очень симпатичный человек.

— О чем еще вы говорили?

— Алексей попросил ваш телефон. Сказал, хочет помочь милиции найти бандита. Я дала. Ведь тайны в этом нет.

— Нет.

— Ну вот. Дальше вы знаете.

— Шестопалов советовал, что можно говорить в милиции, а что нельзя?

— В первый раз, когда я должна была пойти к вам… в МВД, сказал, чтобы я поостереглась говорить про карты. Объяснил: милиция может не так понять. Ну а во второй… когда я рассказала про вас, посоветовал: надо все объяснить. До конца.

— Ясно. — Включил мотор. Проехав по пустому переулку, остановил машину у подъезда Гарибовой. Если она расскажет об этой встрече Шестопалову, ничего страшного не случится. Но лучше, если он об этом не узнает. Кивнул: — Светлана Николаевна… Очень прошу вас не говорить Шестопалову о нашей встрече. Хорошо?

— Хорошо. — Помолчала. — Я ничего ему не скажу. Обещаю.

— Вот и отлично. Спасибо.

Подождал, пока Гарибова войдет в подъезд, и поехал в министерство.

Шанс

Выслушав рассказ Иванова, шеф заметил:

— Я правильно понял — вы считаете, Кавказец и Шестопалов действуют сообща?

— Считаю. Во всяком случае, пока все за это.

— Заманчиво. — Здесь наступила пауза, во время которой шеф несколько раз переместил ручку по столу. — Но, признаюсь, сомнительно.

— Почему?

— Во-первых, Шестопалов никогда не будет связываться с убийством милиционера.

— Об убийстве милиционера Шестопалов мог и не знать. Кавказцу нужно было оружие — он его добыл.

— Хорошо, допустим, мог не знать. Но, насколько я понял, доказательств связи Шестопалова и Кавказца у нас нет? Только домыслы?

— Ну… если уж на то пошло — доказательства можно добыть.

— Каким образом?

— Нащупав их связь.

— Связь… Думаете, это так просто?

— Не просто. Но почему бы не предположить, что связь у них самая элементарная?

— Например?

— Скажем, телефонная? Конечно, по домашнему или рабочему телефонам Шестопалов говорить с Кавказцем не будет. Но он вполне может воспользоваться уличным телефоном-автоматом.

Шеф снова покрутил ручку, несколько раз поставил ее стоймя. Отложил.

— Уличным телефоном-автоматом… Ну, допустим. Дальше?

— Дальше, если бы удалось снять этот разговор на видеопленку, все было бы решено. Естественно, такую съемку надо вести при понятых. Ну и потом понять по движению губ, кому он звонил.

Генерал тронул ладонью шею:

— При понятых… В общем-то… При нашем положении это идея. — Посмотрел в окно. — Только он может вообще не выйти на связь.

— Выйдет. Ему нужны деньги. И потом… у меня есть соображения, как эту связь ускорить.

— Любопытно?..

— Засадой в НИИдорстрой занимается Савельев. Он инструктировал Шестопалова, постоянно поддерживает с ним контакт. Вот пусть и скажет сегодня: засада в институте, как не оправдавшая себя, снимается. Шестопалову это сразу развяжет руки. Мне кажется, он давно бы уже дал наводку Кавказцу, если бы не боялся наших засад.

Генерал некоторое время рассматривал собственные сложенные ладони.

— Ладно. Так и будем действовать. Насколько я понял, вы считаете, Шестопалов будет «разгонять» кого-то из своих знакомых? Так?

— Именно так. На этих знакомых нам и нужно ориентироваться. Причем в самое ближайшее время.

— Ну а… насчет других засад? Вашей и на мясокомбинате?

— Я должен оставаться на месте. Из-за Голдаева. Ну а Кутателадзе… Не забывайте — Кутателадзе тоже знакомый Шестопалова.

Цех первичной обработки

Рабочий день на мясокомбинате начался как обычно. С утра Ираклий Кутателадзе подписал стопку принесенных секретаршей приказов. Провел летучку. Ответил на нужные звонки, сам позвонил по нескольким нужным телефонам. Где-то около одиннадцати секретарша, как всегда, принесла чай. В это время позвонили из цеха первичной обработки продукции. Начальник цеха Кузин сообщил о ЧП средней тяжести — часть только что поступившего от поставщиков сырья не соответствует стандарту. Выругав про себя поставщиков, Ираклий бросил: «Сейчас буду» — и, отдав необходимые указания секретарше, что кому отвечать и кого куда посылать, отправился в цех первичной обработки. Лишь на середине пути вспомнил: он опять забыл предупредить опергруппу о выходе из кабинета. С досадой подумал: Борис рассердится. Действительно, что стоило взять трубку и сказать по телефону: «Выхожу». Впрочем, ничего страшного не произойдет. Да и не возвращаться же.

Возле кабинета начальника цеха Кузина, в небольшой приемной, всегда грудилась очередь. Допуском людей в кабинет руководила молоденькая секретарша Инна. Как давно уже заметил Кутателадзе, Инна и сама являлась приманкой для молодых инженеров и мастеров. Во всяком случае, они то и дело заходили сюда по самым разным поводам. Еще в коридоре Ираклий услышал голос начальника цеха, звучавший на повышенных тонах. Бросив толпившимся в приемной: «Добрый день», — вошел в кабинет. При его появлении невысокий кругленький Кузин возмущенно показал на стоявшего рядом со скучным видом представителя поставщиков:

— Полюбуйтесь, Ираклий Ясонович! Видели? Где совесть? Главное, выбрали момент. С ножом к горлу.

После длительной перепалки и прямых звонков поставщикам инцидент в конце концов был улажен. Представитель поставщиков ушел. Кузин сел за стол, вытирая платком обильный пот. В дверь заглянула Инна:

— Ираклий Ясонович, к вам посетитель. Я пропущу?

— Что еще за посетитель?

— Говорит, искал вас по всему заводу. Он от промкооперации, из Кабардино-Балкарии. Вот он, за мной стоит.

— Ну, пожалуйста. Пусть проходит.

Инна отодвинулась. Высокий человек лет тридцати, войдя, осторожно прикрыл дверь. Сразу же мелькнуло: этого человека он где-то видел. Темные усы. Темные волосы челкой на лоб. Маленькие немигающие глаза. Синий спортивный костюм с эмблемой «Адидас» над левым карманом куртки. Стоп. Это же Кавказец. Он его не видел. Но несколько раз слышал его описание. Ираклий сразу ощутил ход собственного сердца. Правая рука гостя в кармане куртки. Ну да, там пистолет. Непонятно только, как «гость» его нашел. Собственно, что тут находить? Ведь он сказал секретарше, куда выйдет.

— Слушаю. — Кажется, Ираклий не услышал собственного вопроса. Помедлив, повторил громче: — Слушаю вас.

Человек улыбнулся, будто кто-то силой заставил его это сделать:

— Вы Ираклий Ясонович?

— Я Ираклий Ясонович. — Мелькнуло: Кузин продолжает усиленно вытирать пот. Ясно, он и понятия не имеет, кто вошел в кабинет. Но во внешнем виде человека нет ничего особенного. Совершенно ничего особенного.

— Понимаете, я приехал к вам в командировку. Издалека, из Кабардино-Балкарии. Ну и нам с вами надо поговорить. Я от поставщиков, вопросы у меня серьезные.

Не вовремя он вышел из своего кабинета. Да еще забыл об этом предупредить. Если бы это случилось в его кабинете, Кавказец давно бы уже был схвачен. Впрочем, может, это все-таки не Кавказец. Нет, Борис предупреждал: если кто-то будет рядом, Кавказец, скорей всего, заговорит о производстве. Так и случилось.

— Пожалуйста, садитесь. Поговорим.

— Да, но… — Человек настороженно смотрит на Кузина. — Понимаете, разговор у меня особый. Хотелось бы поговорить наедине.

Ираклию вдруг показалось: он весь мокрый. Собственно, чего он испугался? Вспомнились слова Бориса: «В любом случае веди себя так, как ведешь всегда. В любом случае». Надо взять себя в руки. Помедлив, сказал спокойно:

— Тогда пройдем в мой кабинет. Если наедине.

Он все говорит правильно. Надо увести его в свой кабинет. Опергруппа там рядом, за стенкой. Так как человек продолжал смотреть с некоторым сомнением, добавил:

— В моем кабинете мы можем поговорить спокойно. Да это и недалеко.

Вдруг подумал: сейчас он еле удерживается, чтобы не закричать: «Соглашайся! В моем кабинете я дам тебе все, что ты просишь! Соглашайся!» Казалось, прошла целая вечность, прежде чем человек сказал:

— Все же давайте сначала поговорим здесь. А потом где хотите. Можно и у вас.

Мелькнуло: здесь есть телефон. Ну и что — телефон? А то, что стоит снять трубку и сказать условную фразу, и опергруппа будет знать, что происходит. Но кто сказал, что Кавказец даст снять трубку? Он, Ираклий, слишком долго молчит. Надо что-то говорить.

— Ну… хорошо. Только как мы будем с хозяином кабинета?

— Да ладно. — Спрятав платок, Кузин пошел к двери. — Ладно, Ираклий Ясонович, у меня как раз дела в цехе. Говорите сколько угодно.

Вышел. Как только они остались одни, человек вытащил правую руку из кармана. Пистолет. А человек — Кавказец. Теперь в этом нет никакого сомнения. Рука медленно поднялась, остановив пистолет у живота Ираклия. Странно, живот будто обварило. Он никогда не стоял вот так, под пистолетом. Человек усмехнулся:

— Ираклий Ясонович, разговор будет простой. Если сделаете что не так, тут же стреляю. Тут же. Понимаете? Выстрела никто не услышит. Поэтому делать будете только то, что скажу. Поняли? Или повторить, Ираклий Ясонович?

Спокойней. Слышишь, Ираклий, спокойней. Кавказец обладает многими несомненными преимуществами перед тобой. Он вооружен. Физически намного сильнее. Он не знает жалости. За его плечами несколько кровавых расправ. Но ведь какие-то преимущества есть и у тебя. Во-первых, интеллект. Во-вторых, сила духа. Постарайся превзойти его хоть в этом. Да, тебе сейчас несладко. Но это и хорошо. Ты ведь и должен показать, что струсил. Иначе он поймет: его здесь ждут. Вот и покажи, что тобой овладел страх. Ствол пистолета двинулся, коснувшись живота:

— Эй, директор! Заснул? Открой дверь. Чуть-чуть. И скажи девахе, чтоб никого не пускала. У тебя важный разговор. Понял?

— Понял. — Губы сказали это сами. Помедлив, Ираклий взялся за ручку двери. Тут же услышал шепот:

— Только панику поднимать не вздумай. Сам понимаешь, трупов будет вагон. Кроме тебя. Уяснил?

— Уяснил.

— Давай. Учти, я стою рядом. Ну?

Ираклий приоткрыл дверь. Все как обычно. Легкий шум, стоят люди. Инна разговаривает с молодым мастером. Кажется, фамилия этого мастера Соловьев. Да, Соловьев. Инна посмотрела вопросительно:

— Слушаю, Ираклий Ясонович.

— Не пускай никого. Хорошо, Инночка? У меня серьезный разговор.

— Даже Сергея Ильича?

— Даже Сергея Ильича. Но он придет не скоро.

— Все поняла. Никто не войдет.

Прикрыл дверь. Повернулся:

— Что еще?

— Еще… — Кавказец смотрит изучающе. Помедлив, показал глазами на ключ в двери: — Поверни ключ. Быстро.

Ираклий повернул ключ. Спросил, не поднимая головы:

— Дальше?

— Дальше садись за стол. Учти — телефон не трогать. И вообще сидеть тихо. Никаких лишних движений. Понятно?

Подождав, пока Ираклий сядет, Кавказец подошел к единственному в кабинете окну. Встал боком, посмотрел вниз. Отсюда, со второго этажа, ему наверняка хорошо видны все подходы к цеху. Вот повернулся. Так же боком отошел от окна. Сел. Рука с пистолетом лежит на столе. Ствол чуть в сторону. Улыбнулся:

— Ираклий Ясонович, долго мучить вас я не буду. Мне нужны деньги. Двадцать тысяч рублей. Думаю, у вас найдется такая небольшая сумма. Найдется? Причем деньги нужны быстро. До часа дня.

Надо тянуть время. Чем дольше его не будет в кабинете, тем больше надежда на опергруппу. Они начнут его искать. Только Ираклий подумал об этом, как раздался звонок. Кавказец положил руку на трубку:

— Трубку не брать… Значит, поняли? Деньги нужны до часа дня.

Звонок продолжает звенеть. Аппарат здесь один, на Инну выхода нет. Похоже, это опергруппа. Они его ищут.

— Поняли, Ираклий Ясонович?

— Но… где же я найду такую сумму?

— Не знаю. Это ваше дело. К часу, последний срок — к половине второго я должен получить деньги. В противном случае пострадаете не только вы. Пострадает ваша мама.

— Мама? — Это вырвалось само собой. Вообще при чем здесь его мама? Что, они действуют одновременно здесь и в Тбилиси?

— Потому что если до полвторого вы не отдадите деньги, мой товарищ вынужден будет войти в вашу квартиру. И сильно навредить вашей маме. Так же, как я буду вынужден навредить вам. Увы.

— В какую мою квартиру? В Тбилиси?

— Зачем в Тбилиси. В Москве.

Наконец телефон замолчал. У него стучит в висках. Почему вдруг возник разговор о маме?

— Но… мама живет в Тбилиси.

— Не знаю, где она живет. Сейчас она в Москве.

— Глупость. Ее в Москве нет. — Вдруг по глазам Кавказца Ираклий понял: мама действительно в Москве. Кавказец пожал плечами. Снял трубку:

— Не верите — наберите свой номер телефона. Не хотите? Тогда давайте я. Но предупреждаю: говорите с ней только по-русски. Иначе я прерву разговор.

Набрал номер, прислушался к гудкам. Услышав чей-то отзыв, протянул трубку:

— Она у телефона. Значит, только по-русски. И коротко. Ираклий прижал трубку к уху. В мембране — мамин голос.

Как бухает в голове. С ним они могут делать что угодно. Но с мамой… Вообще он не может даже этого представить. Мама — и они.

— Алло! Мама! Это ты?

— Иракли… Иракли, как я волнуюсь…

— Ты откуда? — Он спросил по-русски, хотя мама говорила по-грузински. Кажется, все проваливается. Летит куда-то…

— Из Тбилиси… Утренним самолетом… Я ведь знала, никакого ремонта… Иракли, зачем ты меня мучаешь? Зачем?

— Как ты попала в квартиру?

— Что значит как? У меня же ключ.

— Ключ?

— Ты что, забыл? Вы же сами дали мне ключ.

Да, он вспомнил. Он сам дал матери этот ключ.

— Если бы не этот ключ, я б вообще не прилетела. Иракли, ну разве так можно? Я вся извелась.

— Ты о чем?

— О чем… Он не понимает. Что у вас с Мананой? Вы что, разъехались? Разошлись? Говори правду. Ика! Умоляю. Мать нельзя обмануть, слышишь? Не молчи. Ну, Иракли?

Кавказец поднял пистолет. Показал: все.

— Мама, я тебя очень прошу: успокойся.

— Но, Иракли… Ика…

— Мама, у нас все в порядке. Я тебе потом объясню. Сейчас я не могу говорить.

— Но, Ика… — Гудки. Кавказец нажал на рычаг.

— Убедились?

— Убедился. — Теперь ему все ясно. Поговорив вчера с Маной, мама подумала: у них нелады. И наутро вылетела. Это на нее похоже. У мамы это называется «спасать семью». Кавказец усмехнулся:

— Ираклий Ясонович, теперь вы понимаете? Я не шучу.

— Да. Понимаю.

Что он говорит?.. Он полностью потерял контроль над собой. Если бы не мама… Если бы не мама, он действовал бы по заранее разработанному с Борисом сценарию. Сначала бы прикинулся, что у него вообще нет таких денег. Потом попытался бы всячески снизить сумму. Потом сказал бы, что попробует занять деньги у друга, директора шашлычной. И позвонил бы по телефону опергруппы. О том, что этот номер специально заимствован у одной из шашлычных, не знает никто. Даже справочная служба. Если Кавказец вздумал бы вдруг спросить об этом номере по «09», ему бы подтвердили: да, это шашлычная. Кавказец пригнулся:

— Ираклий Ясонович, очнитесь. Давайте подумаем, как быстрее получить деньги. Они у вас в сберкассе?

— Да. То есть в сберкассе у меня мало…

Опять в голове заметалось: мама… Ведь днем дежурство у его квартиры снимается. Хорошо, допустим, Кавказец будет задержан. Но ведь мама — там. В его квартире. Получается, он, Ираклий Кутателадзе, должен подставить маму, с в о ю м а м у, под пистолет убийцы. Веру Северьяновну Кутателадзе. Но, собственно, как он может этому помешать? Даже если допустить, что он был бы согласен откупиться? Где он смог бы достать двадцать тысяч рублей? Да еще до часа дня? Хорошо, пусть он смог бы их достать, эти двадцать тысяч. Ну и что? Некоторое время Ираклий сидел, повторяя про себя эту цифру. Двадцать тысяч… Нет. Если бы он только сделал это… Если бы передал двадцать тысяч в обмен на жизнь мамы… И при этом отпустил Кавказца и его напарника с миром, он стал бы предателем. Обычным предателем. Причем в этом случае он предал бы не только Бориса. Он предал бы всех, кого Кавказец смог бы потом убить и ограбить. И не только их самих, но и их близких. Самое же страшное, он предал бы себя. И именно мама, которая сейчас, сама того не подозревая, может вот-вот погибнуть, никогда не простила бы ему этого. Никогда. Вдруг он понял. Ясно, отчетливо понял: он будет проводить разработанный Борисом план. Будет. Только в конце вместо телефона опергруппы наберет номер Бориса. Борис должен понять. Должен — по тону голоса. По паузе. Он, Борис, Боря Иванов, его друг, должен понять все. Без всяких слов. Ираклий поднял глаза на Кавказца — тот смотрит настороженно:

— Ираклий Ясонович, вам не жаль свою маму? Или вы думаете, мой товарищ ее пожалеет?

— Нет… Я так не думаю… Но понимаете… Двадцать тысяч… Огромная сумма…

— Побойтесь бога, Ираклий Ясонович. Разве для вас это сумма? Вообще что для вас двадцать тысяч? Так, дунуть. И нет их.

Все правильно. Если Кавказец знает о его выигрышах в «Жемчуге», то в понимании Кавказца ему, Ираклию Кутателадзе, действительно ничего не стоит отдать двадцать тысяч. Кавказец чуть повернул пистолет.

— Давайте не будем, Ираклий Ясонович. Не нужно сердить друг друга. Разойдемся с миром. Вы отдаете деньги, я ухожу. И никогда больше на вашем горизонте не появлюсь. Здесь полная гарантия.

— Все же… двадцать тысяч. Может быть, я действительно мог бы их сейчас набрать. Но чуть меньше. Двадцать тысяч, честное слово, просто не наберу. Скажем, десять. Хорошо?

— Ираклий Ясонович, жадность — знаете, как она губит людей? Хорошо, я сейчас возьму десять тысяч. Но ведь я приду потом. Чтобы забрать остаток.

— Но в самом деле… Десять тысяч — все-таки реально. Ну хорошо, ни вашим, ни нашим. Пятнадцать тысяч. Идет?

Кажется, Кавказец клюнул. Теперь только бы не сбиться. Вести ту же линию. Все, как было разработано с Борисом.

— Может быть, пятнадцать хватит? Такая огромная сумма…

— Ну и жадюга же вы, Ираклий Ясонович. Что вам пять тысяч?

— Хорошо… Только… Как я попрошу такую сумму? Ведь просто так ее никто не даст. Скажут — зачем?

— Это не проблема. Скажите, заболел родственник. Нужны деньги на операцию. Вас же знают, Ираклий Ясонович. У вас авторитет.

— Ну хорошо… Хорошо… Просто не знаю… Я мог бы позвонить одному другу…

— Ну так звоните. — Кавказец развернул аппарат. — Подождите. Что это за друг?

— Один мой друг. У него… У него бывают деньги.

— Деньги — это хорошо. — Кавказец долго молчал. Повторил: — Деньги — это хорошо. Только откуда я знаю — может, вы собираетесь звонить в милицию?

— Почему в милицию? Я позвоню своему другу.

— Куда вы позвоните своему другу?

— На работу. Он сейчас на работе.

— Куда именно на работу? Где он работает?

— Он заведует пунктом стеклотары, межрайонным. Если вы не верите, можете позвонить в справочную. И спросить, как позвонить в Краснопресненский пункт сбора стеклотары.

— Как его зовут, вашего друга? Имя, отчество, фамилия?

— Чубиев. Баграт Элизбарович Чубиев.

Кажется, Кавказец знает Чубиева. Конечно, если знает его, Кутателадзе. В «Жемчуге» они с Борисом все время ходили вместе. Помедлив, Кавказец выдавил:

— Хорошо. Давайте-ка его телефон. Напишите на бумажке.

Оторвав листок календаря, Ираклий набросал телефон. Кавказец набрал «09».

— Пожалуйста, телефон межрайонного пункта сбора стеклотары. Стек-ло-тары. Краснопресненский район. Да.

Выслушав ответ, положил трубку. Тронул лоб.

— Ладно, звоните вашему другу. Только предупреждаю: без фокусов. Говорите коротко. Нужны деньги. И все. Деньги пусть привозит сюда. Для него я ваш родственник. Племянник. И пусть поторопится. Времени мало. — Помолчав, тронул телефонный аппарат: — Звоните.

Ираклий набрал номер. Гудки. Вот щелкнуло. Голос Бориса:

— Алло! Слушаю вас!

Только бы Борис его понял. Только бы понял.

— Багратик? Здравствуй, это я. Ираклий.

— Ираклий? — Голос Бориса чуть замешкался. — Ты… откуда?

— С работы. Понимаешь, Багратик, у меня большое несчастье. Какое, объясню потом. Мне срочно нужны деньги. Очень срочно.

— Сколько тебе нужно?

— Двадцать тысяч.

— Ого. Таких денег я могу не собрать. А… что случилось-то?

Ясно, Борис подстраховывается — на случай, если Кавказец слышит ответы.

— С мамой… несчастье.

Он нарочно чуть выделил «с мамой». Борис вздохнул:

— О… что с мамой? Что-нибудь серьезное? Она больна?

— Да, больна. Серьезно больна.

— Что, это недавно выяснилось? Я никогда не слышал, что она у тебя больна…

— Это выяснилось только сегодня. Баграт, умоляю, привези деньги. За мной не встанет, ты же знаешь.

— Н-ну… хорошо. Попробую.

— Не «попробую». Нужно везти деньги, срочно. И — до часа дня.

— Почему такая спешка? Что, поезд отходит?

— Багратик, дело не в поезде. Срочно вези деньги. Пойми, мама для меня дороже всего.

— Ладно, Ираклий… я это делаю только ради твоей мамы.

— Спасибо, Багратик. — «Я это делаю только ради твоей мамы». Судя по этим словам, Борис понял: с мамой Ираклия действительно что-то случилось. — Я знал, ты не подведешь.

— Подожди благодарить. Куда везти деньги? На комбинат?

— Да. Только я буду ждать не у себя в кабинете. У нас есть цех первичной обработки. Я сейчас там. В кабинете начальника цеха. Приходи прямо туда. С деньгами.

— Хорошо. Сейчас буду.

Тухлое мясо

О том, что Ираклий захвачен Кавказцем, Иванов понял сразу, как только услышал по телефону: «Багратик! Здравствуй, это я, Ираклий…» Не только из-за «Багратика». Голос Ираклия был совсем чужим. Сухим, хриплым. Как только Иванов все это понял, в голове сразу же заметалось: «Где Линяев и Хорин?» Почему Ираклий звонит ему… Ведь они договорились: оказавшись вне кабинета, Ираклий в случае опасности должен звонить в опергруппу, Линяеву или Хорину. Ведь они рядом, на комбинате. Специально для таких случаев им выделен «подставной» телефон. Впрочем, тут же он понял: времени на метания и раздумья не остается. Без всякой паузы он должен решить, как говорить. Исходить ли из того, что Кавказец прижал ухо к мембране и слышит все, что ему говорит сейчас Ираклий? Или нет? Хотя в любом случае он обязан говорить так, будто Кавказец все слышит. Выбора нет. Сам разговор занял не больше двух минут. В общем-то, все в этом разговоре было разложено по полочкам. Вывод: Ираклий забыл предупредить о выходе из кабинета. Кавказец, пройдя на территорию комбината, поинтересовался, где директор. Узнав, что директор в цехе, прошел туда и легко захватил Ираклия. Линяев и Хорин, скорее всего, об этом захвате могут только подозревать. Но не знают, иначе бы они ему позвонили. Единственное, что смущало, — интонация, с которой Ираклий сообщил о матери. Что-то здесь было не то. Поэтому, положив трубку, Иванов тут же набрал номер Мананы:

— Мананочка, это Боря. Не могу долго говорить, извини. Что с Верой Северьяновной? Она, часом, не заболела?

— Почему заболела?.. Она в Москве. Прилетела сегодня утром. Я с ней только что разговаривала… А… что случилось, Боря?

— Ничего. Надеюсь, мама разместилась в квартире Ираклия?

— Конечно. У нее свой ключ. Да объясни, в чем дело? Я уже два раза звонила Ираклию. Конечно, найти его невозможно. Он же никогда не сидит на месте.

— Мананочка, ты не волнуйся. Просто у меня небольшое дело к Вере Северьяновне. Да, ты давно с ней разговаривала?

— С полчаса.

— Она, конечно, сейчас там? На Тимирязевке?

— Конечно. Мы же оба на работе. Она будет нас ждать.

Ударив по рычагу, нажал кнопку вызова опергруппы и тут же набрал домашний номер Ираклия. Сразу узнал голос Веры Северьяновны. По интонации с ней пока ничего не случилось. Она даже ответила по-тбилисски — не «Алло!», а «Батоно?».

— С приездом, Вера Северьяновна. Это Боря Иванов.

— Боречка? Тысячу лет! Ой, Боречка, вай ме! Как я рада! Понимаешь, я в Москве…

— Вера Северьяновна, простите, ради бога, я сейчас не могу особенно долго разговаривать. Я к вам обязательно сегодня приеду, мы увидимся, поговорим. Вы давно в квартире?

— Только утром прилетела. Первым рейсом.

— То есть около одиннадцати вы уже были в квартире?

— Примерно… А что это тебя интересует?

— Да… к Ираклию должны были в это время зайти или позвонить. Никто не заходил?

— Никто.

— И не звонил?

— Нет. Хотя подожди… Звонил. Как раз когда я вошла. Мужской голос. Спросил Ираклия. Я сказала, он на работе.

— Больше он ничего не спрашивал? Может, что-то передавал?

— Ничего не передавал. Спросил только: «Вы его мама?» Я говорю: «Да, мама». Он сказал, он друг Ираклия. Мы очень мило поговорили. Потом звонил Ираклий. Но как-то странно. Трубку положил.

— Вера Северьяновна, можно к вам сейчас заедут два наших друга? Моих и Ираклия? Мы договорились встретиться на квартире Ираклия, им пока некуда деться. А мы с Ираклием подъедем позже.

— Ради бога, пусть приезжают. Вообще где Ираклий? На работу к нему звоню, не могу дозвониться. Что за манера вообще бросать трубку? От кого, от кого, но от Ираклия такого не ждала.

— Вера Северьяновна, еще одна просьба. Никому не открывайте, пока наши друзья не подъедут. Что бы за дверью ни говорили. Мосгаз, водопроводчик, телеграмма и так далее. Никому, даете слово?

— Боря, не нравится мне это… Почему ты об этом говоришь?

— Понимаете, Ираклий связался с ремонтом. Ну и нашлось несколько назойливых типов. Рвачи, жулики, пытаются содрать с него лишние деньги. Хорошо, я вмешался. Устроил ему честных ребят. Зачем лишнее переплачивать? А мои все хорошо сделают. Качественно. Ну а эти все еще ходят. Навязывают услуги. Поэтому не открывайте никому. Мои ребята подъедут скоро. Минут через пятнадцать. Запомните, их зовут Игорь и Володя. Запомнили?

— Конечно. Игорь и Володя.

— Откройте только им. Они скажут: «Это Игорь и Володя, друзья Бориса Иванова». Как только это услышите, впускайте. Хорошо?

— Хорошо. Вы-то с Ираклием скоро подъедете?

— Скоро. Я еще позвоню. Всего доброго.

Положил трубку. Два дежурных оперуполномоченных, Игорь Вязов и Володя Коротков, уже стояли рядом. Посмотрел на них:

— Только что звонил Кутателадзе. Кажется, он захвачен. Есть подозрение — его квартира тоже под прицелом. Срочно езжайте туда. Что делать и как действовать — не мне вас учить. Мать Кутателадзе зовут Вера Северьяновна. Для нее вы — Игорь и Володя, мои друзья. Приехали ремонтировать квартиру. Я выезжаю на мясокомбинат. Как только окажетесь в квартире Кутателадзе, звоните туда. В опергруппу. Адрес на Тимирязевке знаете. Это третий этаж, без лифта.

Не глядя в их сторону, набрал номер опергруппы на мясокомбинате. Отозвался Линяев. Иванов сразу спросил:

— Что с Кутателадзе, знаете?

— Да. Думаем, захват. В цехе первичной обработки.

— «Думаем»… Почему я должен узнавать это раньше вас?

— Я звоню непрерывно. У вас занято. Да и… мы только что поняли.

— Хорошо, разберемся потом. Какие приняты меры?

— Хорин и Козлов уже там. Только что звонили — контролируют выход из кабинета. Я на связи. Вызвана дополнительная опергруппа.

— Зря. Надо было без паники. По всему, он один.

— Но ведь…

— Обсуждать будем потом. Действуйте так: сейчас вы идете к цеху и сменяете Козлова. Пусть идет к проходной и проследит за действиями дополнительной опергруппы. Главное, без паники. Понятно? Вообще пусть дождутся меня. «Кукла» у вас готова?

— Готова.

— Захватите с собой. Я выезжаю к вам. Постараюсь быть минут через десять — двенадцать. Вообще напомните, что это за место, этот кабинет? Народ там есть?

— Есть. Это на втором этаже, в дальнем конце комбината.

— Люди о чем-нибудь догадываются?

— Пока нет. Кутателадзе предупредил, чтобы к нему никого не пускали. И запер дверь изнутри.

— Ждите меня с Хориным на первом этаже. На глаза не лезьте. Все. Я скоро буду.

Положил трубку, машинально хлопнул себя по боку, проверяя пистолет. Прихватив пустой портфель, быстро вышел во двор, сел в «Ниву». Вывернувшись из краснопресненских переулков, дал полный газ. На ходу, еле успевая проскакивать светофоры, подумал: кажется, номер с Чубиевым прошел. Ясно также, почему Ираклий позвонил именно ему — из-за мамы. Если номер с Чубиевым прошел, он может смело входить в кабинет. Конечно, в крайнем случае он возьмет Кавказца и один. Но лучше подстраховаться. Как — пока неизвестно. Нужно думать. Думать… Жаль, в кабинете Ираклий. Если бы он, Борис Иванов, оказался в этом кабинете один на один с Кавказцем, то взял бы его не задумываясь. Чем бы тот не был вооружен. Хоть гаубицей. С Ираклием же совсем другое дело. Мало ли, начнется пальба… Рисковать нельзя. Что же придумать?.. Что же? Все, проходная комбината. Перед тем как затормозить, незаметно огляделся. Как будто никаких «напарников». Старенький «рафик» с рекламой мороженого на дверце. Похоже, именно на нем прибыла дополнительная опергруппа. Выключив мотор, вышел из машины. Сразу за дверью проходной столкнулся с Козловым. Спросил тихо:

— Где дополнительный наряд?

— Здесь. В комнате вахтеров.

— Ничего нового нет?

— Нет. Линяев и Хорин в цехе. Ждут вас.

— Очень хорошо. Куда выходит окно из этого кабинета?

— Во двор.

— То есть меня он увидит?

— Если вы подойдете, увидит.

— Все, пошел туда. Смотрите за обстановкой.

Выйдя из проходной и шагая по территории комбината, Иванов продолжал перебирать все возможные варианты подстраховки. Конечно, если ничего не придумается, можно просто рассчитать время. Так, чтобы в момент, когда он будет передавать «куклу», в кабинет ворвались Линяев и Хорин. Нет, не годится. Он ведь не знает, как будет настроен Кавказец именно в этот момент. В Линяева и Хорина он верит. И все же, если в этот момент пистолет будет у Кавказца в руке, может быть всякое. В том числе и трупы. Надо придумать какую-то хитрость. Отвлекающий момент. Вот только какой? Пройдя еще немного, Иванов завернул за угол и увидел цех первичной обработки. По внешнему виду — все спокойно. По крайней мере, внизу, у входа в цех, никого нет. На втором этаже несколько окон. Вполне возможно, Кавказец стоит у одного из них. И видит сейчас его, Чубиева. Пусть видит. Он, Баграт Чубиев, идет на выручку. В руке у него портфель со срочно собранными двадцатью тысячами. На операцию маме. Единственное — лишь бы не сорвался Ираклий. Впрочем, вряд ли Ираклий сорвется после разговора с ним. Осталась мелочь — придумать подстраховку. Сейчас он увидит Линяева и Хорина. Задерживаться с ними долго нельзя. Если Кавказец видел его из окна, он будет ждать его сразу. Времени — только чтобы подняться по лестнице. Стоп. Кажется, он придумал. Как только раньше это не пришло ему в голову. Ведь он на мясокомбинате. Ну конечно. Мясо. Ему нужно несколько килограммов испорченного мяса. Не может быть, чтобы здесь, на комбинате, не нашлось нескольких килограммов протухшего мяса. Причем желательно целым куском. Так, чтобы края свисали с рук…

Войдя в дверь, он столкнулся с Линяевым и Хориным. Спросил:

— Все по-старому?

— По-старому, — тихо сказал Линяев. — Вернулся начальник цеха. Мы сказали, директор занят. Он снова ушел.

— «Кукла»?

— Вот… — Хорин показал толстую пачку, завернутую в газету. Иванов быстро опустил ее в портфель, щелкнул застежкой. Сказал:

— Я иду туда, передавать деньги. Полагаю, он меня уже видел. Вы же где хотите, но срочно достаньте сейчас две вещи. Белый халат и большой кусок тухлого мяса. Кило на десять. И тухлого, чтобы воняло. Понятно задание?

— Понятно, — Линяев кивнул.

— Как только достанете, один быстро надевает халат, второй берет в руки это мясо. Вместе подходите к кабинету, прямо под дверь. У кого это мясо, начинает базар. Голоса не жалеть. Мол, чем кормите народ, где директор и так далее. Второй должен оправдываться. Побазарите около минуты — и в кабинет. Все ясно?

— Ясно, — сказал Хорин.

— Действуйте. Я пошел. Где этот кабинет? Направо, налево?

— Налево. Там открыта дверь, увидите.

Быстро поднялся по лестнице, прошел по коридору. Вот приемная. Двое парней разговаривают у окна. За столом — молодая девушка. Секретарь начальника цеха. По крайней мере, по виду. Ей, наверное, и было дано указание никого не пускать. Подойдя, пригнулся:

— Ираклий Ясонович как будто здесь?

— Здесь. Но он просил никого не пускать. У него важный разговор.

— Знаете, он меня ждет. Доложите, пожалуйста. Скажите, к нему Баграт Элизбарович Чубиев. Чу-би-ев. Он примет.

Посмотрела недоверчиво.

— Н-ну, хорошо. Я доложу, мне что.

— Пожалуйста.

Подошла к двери, постучала:

— Ираклий Ясонович! Тут к вам… — Помедлив, снова постучала: — Ираклий Ясонович!

Дверь чуть приоткрылась. Но кто за ней стоит, Иванов не увидел. Девушка сказала уже тише:

— Ираклий Ясонович, к вам какой-то Чубиев. Пустить?

— Да, пожалуйста… — Голос Ираклия. — Пустите, я его жду.

Девушка кивнула: проходите. Войдя в кабинет, Иванов сразу увидел Кавказца. Стоит у окна, правая рука в кармане. И то хорошо. Если б он держал пистолет в открытую, было б много хуже. Ираклий сказал тихо:

— Багратик, познакомься, мой племянник.

Кавказец нехотя кивнул. Иванов поклонился:

— Очень приятно. Чубиев. Что… можно при нем?

— Да… — Ираклий замялся. — Собственно, он и приехал… Чтобы передать эти деньги. Для мамы.

Надо тянуть как можно дольше. Пока не подойдут Линяев и Хорин. Прыгнуть на Кавказца и не дать ему достать пистолет он мог бы уже сейчас. Но с Линяевым и Хориным все будет гораздо чище. Посмотрел на Ираклия:

— Вот что. Только пойми меня правильно. Я тебе абсолютно доверяю. И все же давай, чтобы все было спокойно, напиши расписку. Сумма серьезная. Тем более тут твой родственник. Ты не против?

Кажется, Ираклий все понял.

— Багратик, ты о чем?.. Это подразумевалось. Сейчас напишу. Бумага, ручка — все тут есть. Сейчас напишу.

Иванов заметил: пока Ираклий рылся в ящике, доставая бумагу, правая рука Кавказца напряглась. Но вообще пока все идет довольно гладко. Лишь бы не очень копались Линяев и Хорин. Самое главное, чтобы Кавказец не попросил закрыть дверь кабинета на ключ. Если дверь будет закрыта, Линяев и Хорин просто не смогут войти. Достав наконец чистый лист, Ираклий сел за стол. Взял ручку:

— Багратик, деликатный вопрос. Без процентов?

Молодец Ираклий. Полная натуральность.

— Без. Я думаю, ты остался человеком. Так ведь? И сможешь оценить.

— Спасибо. Значит, пишу на двадцать?

— На двадцать.

Ираклий начал писать. Кавказец, стоя рядом, искоса смотрит в бумажку. Иванов незаметно сделал короткий шаг. Расстояние до Кавказца сократилось. Да, в случае чего он наверняка достанет Кавказца одним прыжком. В этот момент за дверью раздались громкие голоса. Линяев и Хорин. Ираклий и Кавказец повернули головы. «Чем вы кормите людей? Чем?» — слышалось за дверью. «Этой падалью? Где ваш директор?» Сделав еще полшага, Иванов спросил:

— Что это? Что за шум?

— Не знаю. — Ираклий пожал плечами. — Кто-то шумит. Вообще у нас такое редко бывает.

Линяев действительно не жалеет голоса. «Давайте сюда вашего директора, я ему в морду это мясо кину! Пусть жрет сам! В конце концов, мы детское учреждение! Совесть у него есть?» Ираклий отложил ручку.

— Ну, знаете… Это переходит границы… Надо положить конец.

— Не отвлекайтесь, Ираклий Ясонович, — тихо сказал Кавказец. — Я закрою дверь.

Шагнуть он не успел — в дверь ворвались Линяев и Хорин. С рук перепачканного кровью Линяева свисал огромный кусок мяса. Оглянувшись, он двинулся к Кавказцу:

— Где у вас тут директор? Вы чем кормите народ? Понюхайте, чем пахнет? Вы вообще соображаете?

Комната наполнилась запахом тухлятины. Кавказец брезгливо отодвинулся:

— Что вы ко мне? Вот директор.

Этого было достаточно, чтобы Хорин в белом халате успел зайти с другой стороны. Скорее даже не увидев, а почувствовав это, Кавказец дернулся, но достать руку с пистолетом уже не успел. Хорин и Линяев повисли на нем с двух сторон.

Считать установленным

Через несколько дней в комнате прокуратуры, дожидаясь, пока Прохоров заполнит протокол, Иванов в который уже раз рассматривал лежащие перед ним на столе вещественные доказательства. Все эти вещественные доказательства были отобраны им лично у Кавказца непосредственно в момент задержания. Сейчас на столе следственной части прокуратуры, неподвижные и отстраненные от того, что совсем недавно было с ним связано, вещдоки выглядели довольно мирно. Пистолет системы Макарова — номерное оружие, принадлежавшее Садовникову. Искусно сделанный из черного конского волоса парик. Такие же искусно сделанные накладные черные усы. Контактные линзы, меняющие цвет глаз. Распорки для ноздрей, изготовленные из канцелярской резинки. Резиновые защечные подушечки. Специально сделанный холщовый пояс с гнездами. Рядом — вынутые из этих гнезд ножи и остро заточенные стальные прутья с насаженными на них рукоятками. Одним из таких прутьев и был убит Садовников. Предположение Иванова подтвердилось: Европеец, отобравший паспорт у Нижарадзе, и Кавказец оказались одним и тем же лицом. Неким Виталием Николаевичем Уховым, жителем Сочи, тридцати шести лет. Бывшим оперуполномоченным районного угрозыска.

Два года назад Ухов был уволен из органов МВД. В его послужном списке не раз отмечались случаи превышения власти, попытки должностного подлога и другие нарушения. Когда же два года назад доставленный Уховым в отделение милиции карманник заявил, что при задержании был зверски избит, терпению сослуживцев Ухова пришел конец. И хотя Ухов и утверждал, что карманник якобы сам разбил себе лицо о стену, это не помогло. Из органов МВД Ухов был уволен.

Уйдя из МВД, Ухов продолжал нарушать закон. Он и раньше «баловался» картами. В Сочи же, куда он переехал, поменяв жилплощадь в Новороссийске, сблизился с лобовиками. Так в конце концов Ухов вошел в преступный сговор с Шестопаловым. И Шестопалов, и Ухов считали, что партнера ему послала сама судьба. «Комбинация», предложенная Ухову Шестопаловым, на вид была беспроигрышной. Шестопалов снабжает Ухова исчерпывающей информацией о своих знакомых. Ухов их грабит. Полученный доход делится поровну.

Пистолет системы Макарова Ухов добыл, используя знакомство с Садовниковым. Когда-то они вместе проходили шестимесячные курсы усовершенствования. Подло нанеся не ожидавшему нападения Садовникову два смертельных удара в спину, Ухов спокойно приклеил отклеенные ранее черные усы. Умирающий Садовников попытался предупредить об этом товарищей. Но не смог…

Об убийстве Садовникова Шестопалов не знал, что отнюдь не умаляло его вины как организатора преступной группы. Связь Шестопалова с Уховым была подтверждена видеопленкой, на которую был снят разговор директора НИИ по уличному телефону-автомату. Разговор этот состоялся вечером, за день до налета Ухова на мясокомбинат. Возвращаясь с работы домой, Шестопалов попросил водителя ненадолго остановить машину. Выйдя, зашел за угол и позвонил по автомату. Бесстрастная видеопленка зафиксировала движения губ, а значит, и слова. В том числе «Ираклий Ясонович» и «мясокомбинат». Назвал Шестопалов Ухову и номер домашнего телефона Кутателадзе. Что, как позже выяснилось, для Ухова было весьма важно…

Старая мелодия

Иванов включил приемник. Посмотрел на сидящую рядом Веру Северьяновну:

— Вам не помешает?

— О чем ты, Боря. Я люблю музыку.

Вера Северьяновна молчит, глядя вперед. Ираклий не смог проводить мать на этот утренний рейс и попросил это сделать его, Бориса Иванова, своего друга. Тронув ручку настройки, Иванов подумал: все-таки хорошо, что Вера Северьяновна так и не узнала ни о чем. Как он предполагал, упоминание Ухова о напарнике оказалось точно рассчитанной уловкой, что подтвердили подъехавшие на Тимирязевку Вязов и Коротков. Никаких следов пребывания здесь сообщника Ухова они не обнаружили. Так что об опасности, которая могла ей угрожать, Вера Северьяновна даже не подозревает. И уж тем более она не знает об опасности, угрожавшей Ираклию. Наверное, ей сейчас легко и хорошо — ведь она возвращается в Тбилиси, убедившись, что у Ираклия с Мананой все в порядке. Хотя именно Вера Северьяновна своим приездом в Москву предопределила приход Ухова к Кутателадзе. Конечно, сама того не зная.

План Ухова был в немалой степени рассчитан на страх своих жертв за судьбу близких. Перед выходом «на дело» Ухов звонил по домашнему телефону человека, к которому собирался идти. И, убедившись, что кто-то из его близких дома, шел к самой жертве. Так что наряду с пистолетом у него был в запасе и второй козырь: угроза, что его «друг» в случае чего не пощадит родственников.

На мясокомбинат Ухов собирался пойти сразу же после звонка Шестопалова. Но, поскольку на квартире Кутателадзе ему никто не ответил, в расчете на появление кого-то из членов семьи перенес нападение на следующий день. Именно в этот день в Москву приехала Вера Северьяновна…

Сейчас, прислушиваясь к звукам старой мелодии, Иванов вспомнил еще один эпизод, случившийся в день «визита» Ухова в кабинете Шестопалова. Суть эпизода была в том, что Шестопалов, убежденный ранее, что Чубиев с возвращением в Москву свое существование прекратил, именно в этот день вдруг решил позвонить в Краснопресненский пункт сбора стеклотары. И, услышав отзыв Иванова, с ужасом осознал свою оплошность. Ведь Ухов не был предупрежден о Чубиеве. Шестопалов тут же попытался перезвонить Ухову, но было уже поздно…

Мелодия, звучавшая в приемнике, была хорошо знакома Иванову. Чистый, спокойный звук трубы… Взглянув искоса на Веру Северьяновну, Иванов подумал: сейчас не тот момент, когда нужны разговоры. Нужно просто помолчать. И вслушаться в старую и по-прежнему прекрасную мелодию.

Оглавление

Николай Леонов ЛОВУШКА День сегодняшний

День минувший Денис Сергачев и Елена Качалина

День сегодняшний

День минувший Игорь Петрович Качалин

День сегодняшний

День минувший Верочка Азерникова

День сегодняшний

День минувший Толик Бабенко

День сегодняшний

Николай Псурцев СУПЕРМЕН Часть первая. 20-26 июля

Часть вторая. 1-3 ноября

Анатолий Ромов ПРИ НЕВЫЯСНЕННЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ

Анатолий Ромов БЕЗ ОСОБЫХ ПРИМЕТ

Прохоров

Кабинет Прохорова

Гостиница «Алтай»

Дом на Тимирязевке

Сопоставление

Проработка

Светлана Николаевна Гарибова

Посетитель

Прогулка Садовникова и Кавказца

Георгий Константинович Гарибов

Неизвестность

Алексей Павлович

Круг лиц

Моделирование

Эксперимент

Вторая встреча

Предложение

Разговор с другом

Гостиница «Жемчуг»

«Чернуха»

Встреча

«Знакомство»

Записка под дверью

Допрос

Москва

И вновь Москва

Ираклий Кутателадзе

Гость

Выяснение

Шанс

Цех первичной обработки

Тухлое мясо

Считать установленным

Старая мелодия Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg