«Приговоренный»

Приговоренный (fb2) - Приговоренный 1740K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Леонид Игоревич Влодавец

Приговоренный Леонид Влодавец

Часть первая КОСТЬ В ГОРЛЕ

МАЛЯВА ДЛЯ ЧЕРНОГО

Не верил в карты Клык. Очень сильно не верил. И Бога как-то не признавал, и коммунистом не был. Одна ему вера оставалась — в чужую дурь, в свой меткий глаз да в большой фарт, который не раз к нему шел. И когда выпал ему как-то раз пиковый туз в казенном доме, он все еще не верил, что приплыл. Хотя не было у него ни крепкого заступничка-адвоката, ни крыши, ни доброго дяди, ни волосатой и мохнатой лапы, которой все отмажется и покроется. Мокрая 102-я уверенно выводила его в расстрельный коридорчик, где ждала его шмередуха в форме пульки из «Макарова» через затылок сквозь мозги.

Когда Президент решил, что Клыку жить не обязательно, и завернул ходатайство о помиловании с резолюцией «отказать», загрустил гражданин Гладышев Петр Петрович, как именовали Клыка власти. И осталось ему надеяться только на Черного. Не друга, не родственника, не пахана крестного, а человека, с которым до сего времени он ни видеться, ни встречаться, ни тем более разговаривать не собирался. Короче, на самого злейшего врага, который, как ни странно, об этом до сих пор еще не знал. Потому что однажды Клык случайно взял то, что принадлежало Черному. Взял и заныкал наглухо, надеясь когда-то отовариться. Может, под старость, если повезет, а может, за кордоном, если приведет туда кривая. Если бы Черный еще тогда узнал о том, что Клык устроил такую заподлянку, то не дожить бы Петру Петровичу до смертного приговора. У Черного все куда проще, чем у прокурора. И следствие он повел бы без оглядки на правозащитников из "Общества против пыток". Но фарт тогда Клыка не оставил. Черный на него и не подумал, а пошел шерстить своих ближних. У самого Клыка и уши, и язык работали хорошо и надежно. Первые хорошо прислушивались, а последний прятался за зубами и не трепал лишнего.

Нет, не сразу и не через сутки Клык додумался сознаться. Он думал неделю, каждый день ожидая, что вот-вот придут те, с врачом и прокурором, чтобы отвести его туда, откуда он уже не вернется. У него душа распалась на две половинки. Одна все еще не могла смириться с тем, что какой-то семейный и в меру пьющий служивый одним нажатием спускового крючка вышибет ее вон из этого вполне здорового и крепкого тела, которое всего-то тридцать четыре года как топчет землю на воле и в зонах. Этой половинке было до жути страшно. Она чуяла себя на обрыве перед пропастью, бездонной и кромешно-темной. Впереди — НИЧТО. Но это был только один, самый простой уровень страха. Куда страшнее казалось иное, исподволь пробивавшееся сквозь заскорузлые и приученные к простым мыслям мозги Клыка. А если там, за обрывом, в черной непроглядной тьме не пустота, не бездна, а Возмездие, Вечные муки? Сатана, черти, котлы, сковородки, а может, и еще что-то, неизвестное, но ужасное… Другая половина души была уже готова покинуть тело. Все равно когда-то помирать придется. Оставят в живых, сунут пожизненно в особую зону, где, быть может, тридцать лет еще будешь гнить, пока не сдохнешь от какой-нибудь мучительной болезни, выхаркивая из себя легкие и валяясь в койке на пропитанном собственной мочой тюфяке. А тут грохнут раз — и привет. Отболелся и отмучился. Ни черта уже не случится. Рай, ад, Бог и черти — туфта. Их попы придумали, чтоб народ дурить.

Эти половинки дергали Клыка то туда, то сюда. Чем дольше тянули с исполнением приговора, тем привычнее становилось ожидание смерти, все как-то притуплялось вроде бы, но жить хотелось сильнее и сильнее. Вспоминалось все помаленьку. И жизнь, в которой самые лучшие и светлые страницы сводились к пьянке, бабам, удачным делам с хорошим наваром, казалась прекрасной и удивительной. Клык написал повторное ходатайство о помиловании, не зная, дойдет или нет, надеялся… А вдруг? И по ночам ему не раз и не два снилось, что происходит какое-то чудо: землетрясение, например, или война, или восстание. Или тюрьма разваливается, каким-то образом его не раздавив. Один раз даже приснилось, будто пришло ему помилование и везут его в "Столыпине" на пожизненную зону, а поезд сваливается с рельсов… Плакал, когда проснулся, выл даже. И днем эти чертовы мечты лезли в голову. Уйти! Достать ту самую нычку, слинять подальше, забиться в какую-нибудь дырку и жить тихо-тихо. Сейчас это раз плюнуть, были бы бабки. И паспорт можно купить чистенький, и проскочить через какую-нибудь новую границу. А там — хоть трава не расти.

Но каждый раз, когда за дверью камеры брякал отпираемый замок, лязгала решетка, перегораживавшая коридор, и слышался зловещий, гулкий шаг чьих-то сапог, неуклонно приближающийся и, может быть, несущий смерть, Клык ощущал тоску, бессилие и злобу на самого себя. Покаянием эту злобу мог бы назвать только дурак. Если он и каялся, то только в том, что при последнем налете на магазин замочил охранника, но пожалел кассирш. Надо было и Валь-ку-продавщицу, которая навела его на точку, страховки ради обрубить. А он, дурак, на сиськи польстился, ночевать остался. Забыл, чудила, что бабы любопытны и памятливы. Кассирша, сука, запомнила его рожу, когда он с Валькой за неделю до налета у магазина разговаривал. Менты его через час взяли, прямо из Валькиной кроватки. Как пацана! С выручкой, с пушкой… Да еще не поленились потом покопать — в результате из старых дел три мокрухи высосали. Так вышка и намоталась. Когда следователь мурыжил гражданина Гладышева П. П. то Клык отчего-то больше всего опасался, будто и до его нычки доберутся. Нет, не добрались. Не доехали до этого факта из биографии, хотя и ходили очень близко. Смех и грех, но только Клык даже на суде, когда ему приговор зачитали, только тем себя и тешил. Тогда еще впереди было много надежд: апелляция, высшая инстанция, смягчение, помилование… Хрен вам, гражданин Гладышев! Все зря. И нычка ваша останется, и Валька через пять лет выйдет, не шибко состарившись, а вас, Петр Петрович, не будет. Хлопнут, сожгут, а пепел высыплют на свалку. И жизнь пойдет дальше, к какому-нибудь, мать его в рот, светлому рыночному будущему, только без вас, извините, гражданин Гладышев.

А Черный — останется. Он сейчас на воле и в цене. Надо быть толще хрена, чтоб его куда-то посадить, потому как на него цивилизация уже наступила. У него такие деньги крутятся, что подумать страшно. У него, по слухам, и менты в чинах, и прокуроры свои, и другие корефаны имеются. В наглую гребет, но умеет поделиться с кем надо. Однако от заначки Клыка он все-таки не отказался бы. Когда это первый раз невзначай промелькнуло в голове, Клык аж скривился и постарался такую мысль прогнать подальше. Во дошел! Ну, положим, удастся как-то перекинуть Черному маляву на волю, хотя пойдет она через много рук и может до места не дойти. Ну, узнает Черный, что три года назад Клык его по случайности кинул, а теперь, сидя под вышкой, решил покаяться. Что он, достанет платочек, чтобы слезки умиления протереть? Побежит к прокурору с выкупом за Клыка? Пойдет тюрьму штурмом брать, чтобы вытащить раскаявшегося на волю? Фиг вы угадали, гражданин.

Конечно, сразу раскалываться перед Черным Клык не собирался. До такого ослизма он еще не докатился. Но поверит ли Черный, если не назвать место? Мало ли чего народ набрешет, если захочет живым остаться? Выдернуть смертника — дело не дешевое. Даже если ты с облпрокурором в сауне паришься или с начальником крытки водку пьешь. Тем более когда все инстанции уже проехали и помилование отклонили. На Руси в принципе все можно, только плати. Кто его знает, сколько нужно будет заплатить прокурору и разным прочим людям, чтоб записали Клыка в расстрелянные, а на самом деле втихаря увезли из тюряги и отдали Черному на блюдечке с голубой каемочкой? Может, побольше, чем вся нычка.

Ладно, допустим, что Черный маляве поверил и Клыка из крытки, прямо из-под вышки, выкупил. А дальше? Надо эти расходы оправдывать. То есть слезно просить прощения и милости у гражданина Черного и срочно вести его к нычке. Само собой, что едва Клык с поклоном отдаст нычку законному владельцу, как приговор суда будет приведен в исполнение. Может быть, даже в присутствии прокурора, которому от этой самой нычки немного отстегнут ради укрепления дружеских связей. И все будет, как говорится, в рамках действующего законодательства.

Конечно, можно попробовать не бросать все козыри на стол и попудрить мозги Черному. Поторговаться. Скорее всего ни хрена не выйдет. Не тот человек гражданин Черный, чтоб позволить себя дурить и свое же у себя выторговывать. Выпотрошит все вместе с кишками. По ломтику от Клыка отрезать будет, пока он не расколется. И помереть не даст ровно до тех пор. Такая вот, интеллигентно выражаясь, перспективка.

И все же чем больше Клык думал, тем больше ему хотелось рискнуть. Бывает же игра, когда карта идет! Есть фарт на свете! А в фарт Клык верил. Есть у него на руках хоть и шестерка, но козырная. Надо ее кидать, время пришло.

ОХОТА ПУЩЕ НЕВОЛИ

— Дай!

Тарелочки вылетели сразу с обоих машинок навстречу друг другу. Стрелок в синей бейсболке молниеносно вскинул короткоствольную вертикалку к плечу…

— Tax! Tax! — Дробь в пыль развеяла обе тарелочки.

— Нормально! — похвалил стрелка грузноватый дядя лет пятидесяти, брюхо которого, туго обтянутое красно-белой майкой с надписью Пума, уверенно перевисало через ремень джинсов. — Держишь руку, Володя, держишь… А я вот на стенд не часто выбираюсь. Ленив стал.

— Ладно тебе, Виктор Семеныч, — сказал стрелок, выдергивая гильзы из казенников, — не прибедняйся. Я тарелочки бью, а ты — уточек. Сезон начнется — опять меня обстреляешь.

— Не сглазь. Садись, покурим. По глазам вижу, что у тебя какое-то дельце ко мне, только не знаешь, с чего начать. Верно?

Володя выглядел лет на тридцать пять, не больше, хотя на деле был почти ровесником своему рыхлому собеседнику. Коротко стриженный, поджарый, перевитый прочными мышцами, он смахивал на боксера-полутяжа или по крайней мере на тренера, еще не пропившего спортивную форму. От предложения покурить он, однако, не отказался, хотя и не выказал особой радости.

— Я ведь бросил, Семеныч, — вздохнул Володя, отдавая ружье подошедшему парню в спортивном костюме, который молча пришел и молча удалился. — Говорят, это вредно.

— Правильно! Я тут в одной газетке вычитал, что 46 процентов умерших от рака легких были курильщиками. Но, с другой стороны, что получается? А получается, Володя, что 54 процента умерших от рака легких были некурящими! Выходит, что гораздо опаснее — не курить! Ха-ха-ха!

— Логично! — похвалил Володя. — Будем надеяться, что мы в 46 процентов не попадем.

— На, — радушно предложил Виктор Семеныч, — «Мальборо». Хотя я знаю, что твой любимый сорт — японский. «Цюзые» называется! Хе-хе-хе!

Прикурили.

— Ну, давай рассказывай, что у тебя за проблема. И поменьше темни, ради Бога.

— Черт его знает, Семеныч, не знаю, как начать. Сомневаюсь, просить или не стоит… Ты ж все-таки не Господь Бог, верно? Я тебе и так надоел небось, а?

— Да брось ты! Говори как есть, а там посмотрим, Бог я или нет.

— Хорошо. В общем, надо мне одного товарища вынуть ненадолго из тюряги.

— Ненадолго? Тоже нашел проблему!

— Погоди, я не все сказал. Этот парень к вышке приговорен.

— Хм… Помилование отклонено?

— Точно. Но ты не думай, он мне живой нужен ненадолго.

— Догадываюсь. Говори, зачем нужен?

— Семеныч, а можно без этого? Неужели тебе интересно? Вроде бы как-то проще, если не знаешь. Или нет?

— Может, и проще, а может, и нет. Ну, допустим, отдам я его тебе напрокат, пошлешь ты его, скажем, на какую-нибудь мокрушку и после дела вернешь приведенным в исполнение, чтоб я его, как говорится, утилизировал. А проколоться не боишься?

— Ну, Семеныч! До чего ж ты, однако, недоверчивый и подозрительный…

— Служба такая. Я ж прокурор, мне положено.

— Я тебе слово даю: никаких лишних мокрух не будет. Даже если хочешь, верну живого. Стреляй сам.

— И все-таки, Володенька, это называется — втемную играть. Я ведь многим рискую, сам понимаешь. Гадючничек у нас еще тот. Подсидеть не откажутся. Как известно, на каждый роток не накинешь платок. Слишком много ротков и слишком мало платков. Если ты думаешь, что я могу все, — ошибаешься.

— Так я с этого и начинал, — вздохнул Володя. — Ты ж не Господь Бог… Ладно, завяжем с этим делом.

— Ты что, обиделся, что ли? — встревоженно пробормотал Семеныч. — Зря. Ты объясни толком, мне ж подумать надо. Скажи хоть, что за мужик.

— Гладышев. На нем четыре трупа…

— Так, помню. Гастролер. Попался на магазине, 102-я и 146-я, часть 2. К тебе никакого отношения не имел вроде бы.

— Я тоже так думал. А он, оказывается, имел.

— Вот что, дорогой, — ухмыльнулся прокурор. — Надоело мне в кошки-мышки играть. Не люблю я неискренних людей. Я ведь знаю, с чем ты пришел, родной мой. На то и поставлен, чтобы знать. Понял?

— Улавливаю… — проворчал Володя.

— Вот, милок, — осклабился Семеныч, доставая из заднего кармана бумажник, а из бумажника — небольшую прямоугольную бумажку, — фотокопия малявочки, которую тебе послал осужденный Гладышев, он же Клык. Сигаретку «Приму» не пожалел, распотрошил. На папиросной бумажечке накарябал. Как она дальше шла — секрет фирмы. Прежде всего чтоб ты, дурачишко, не взялся стукача выявлять. Не надо этого, не мельтешись. Уговорились?

— Допустим… — Володя не был в восторге, но и особо расстроенным не выглядел. — Значит, ты в курсе, Семеныч?

— Смеешься? Вот, читаю: «Ч., 1992, д. п. 567 мой». Ну, то, что «Ч.» — это ты, мне долго догадываться не пришлось. О том, что речь идет насчет 1992 года, я тоже понял, а дальше, чтоб не гадать, ты мне сам объяснишь.

— «Должок поезда 567-го мой», — сказал Черный с неохотой.

— Понятненько… — удовлетворенно кивнул прокурор. — Помню эту твою горькую историю. Значит, зря кое-кто упокоился? Не там искали? А?

— Выходит, так.

— Сколько там было по нынешним ценам? — затягиваясь дымком, прищурился Семеныч.

— В «дереве» не меряю. — Володя метко швырнул сгоревший до фильтра бычок в урну. — Зелеными — по прикиду — под три лимона.

— Грех такое дарить… — На лице прокурора появилось на секунду выражение самой неприкрытой алчности. — Надо тебе помочь, чувствую. Но жизнь дорожает, ох дорожает! И товары, и услуги…

— Это понятно. Давай по делу. Цена?

— Треть.

— Семеныч, — удивленно спросил Володя, — а чего ты в бандиты не пошел? У тебя бы классно получалось!

— Образование не позволяло. И партстаж был большой. Опять же коммунизм для вас, свиней неблагодарных, строили. А вам все не жилось.

— Ну ты прикинь, на фига тебе столько? Засветишься, как после Чернобыля!

— Смешной ты парень, Вова! Сам же знаешь, что светятся не те, кто хорошо ворует, а те, кто плохо делится. И то, что денег много не бывает, тоже знать должен.

— Да тебе десяти процентов вот так, — Черный провел ребром ладони по горлу, — хватило бы!

— Жадный ты, — вздохнул Семеныч, — а жадность, как утверждает криминальная мудрость, фраеров губит. А ты ведь не фраер, ты культурный, с понятиями. Два раза срок мотал. Хотя мог бы уже на месте Клыка сидеть, дырки в башке дожидаться. Ты б хоть об этом вспомнил, прежде чем борзеть.

— Это я борзею? Ну, ты удивляешь, начальник! И чем попрекаешь, главное? Да как бы ты сейчас жил, если б не мы? На зарплату?

— Давай это все отложим — мерить, кто, кому и что. Считай, если хочешь, сам. И сам все делай.

— Ладно, — присмирел Черный, — пятнадцать процентов.

— Не смеши.

— Ты думаешь, я мимо тебя не смогу проехать? — Володя опять озлился.

— Батюшки, напугал! Проезжай, если не подорвешься. Кстати, пока не забыл: на днях узнал, что у тебя тут друзья-соперники разыгрались. «Хонда», говорят, какая-то взорвалась, и будто бы даже с человеком на борту. И по слухам — из твоей системы. Очень неприятное событие. Осторожней надо, Володя, береги себя…

— Все под Богом ходим, Семеныч. Оргпреступность наступает. Иногда и с прокурорами чепе случаются.

— Не в том направлении мы с тобой беседуем, — посетовал Семеныч. — Скучно как-то. И не деловито. Конкретные цифры отсутствуют, сроки, планы. Вот, например, подумал ты, Вова, гражданин Чернов Владимир Алексеевич, почему я, собственно, вообще с тобой разговариваю, а не посылаю нежно на три буквы? Я ведь могу сейчас все сам сделать, без тебя. Вызову Клыка из камеры, побеседую тепло и дружески, он мне напишет признание по этому делу 1992 года, что, мол, так и так, 23 августа, во столько-то часов с ми нутами, в дополнительном «пятьсот веселом» поезде стыбзил у неизвестного гражданина чемодан, в котором было нечто крутое на сумму три миллиона долларов по мировым ценам. А по раскрутке дела, как ни странно, выяснится, что этот самый неизвестный гражданин на самом деле очень даже известный и ранее судимый Коваленко Сергей Юрьевич, был 4 сентября того же, 1992 года выловлен из реки с признаками насильственной смерти. Но что еще больше неприятно, так это то, что в дельце этом, до сих пор не закрытом, есть показания на мирного гражданина Чернова В. А. как на организатора. Ну, это мелочи. Гражданин Гладышев П. П. тем временем, уверенный, что я ему помогу маленько жизнь продлить, отдаст мне свою нычку-заначку. Признание его, конечно, я и регистрировать не стану, но гражданина Чернова по долгу службы арестую. Есть у меня такое право, если не забыл, предъявлять обвинения и санкции на арест выписывать. Потом, конечно, придется привести гражданина Клыка в исполнение — за ненадобностью и довести до конца дело Чернова. Не смотри исподлобья, не пыжься! Ты лучше подумай, какой я добрый и душевный. Ведь жалко мне тебя, парень-то ты неплохой! Рано тебе еще по 77-й идти и по 102-й организатором.

— Ну, спасибо за милость, Виктор Семенович! — почти прошипел Володя. — Век помнить буду.

— Помни, родной, помни. Ты ведь у нас в облцентре, а тем более по области не один такой. А от нас, правоохранителей, народ требует беспощадной борьбы с оргпреступностью. Надо, понимаешь ли, хоть пару группировок в год отловить. Чтоб в газетах написали, чтоб в Москве не ругались. Ты не злись, не перегружай душу. Ты трезво гляди на вещи. Разве я тебе в чем отказывал? Ведь тебя бы Курбаши с рынка прогнал, если б не я. И банкиры на тебя капали не раз. Вот уж кто будет рад, когда со мной, упаси Бог, случится что-нибудь. Будь спокоен, если Балыбин на мое место сядет, раздерут тебя на клочья. Он Курбаши и Штангиста прикармливает, но хитер, падла, не подцепишь… И что самое паршивое — у него своя Москва есть. Мне, конечно, старые друзья помогают, не забыли еще, но в том-то и беда, что «старые»: пенсия близка, а молодежь подпирает. Есть и помоложе знакомые, но с ними еще работать надо. Опять же здесь, на месте, с администрацией надо не ссориться. Наш первый… тьфу ты!., губернатор то есть, сам знаешь, какой. Балыбин к нему уже свою тропку топчет. А не хотелось бы…

— Хотеть не вредно, — сказал Володя. — По-моему, мы друг друга поняли, Семеныч? Двадцать процентов плюс услуга натурой.

— По рукам!

ПАН ИЛИ ПРОПАЛ?

Клык слушал тишину. Гулкую, нервную, тошную. Где-то покашливал дежурный вертухай, стонал и ныл в камере напротив смертник-маньяк. Ему тоже отказали в помиловании, за ним было десять трупов с особой жестокостью — девчонки и мальчишки. Если б его помиловали, Клык с того света вернулся бы, чтоб достать и убить. Обидно будет, если Клыка выведут раньше. Эх, дошла ли малява?

Кажется, уже вечер. Часов не было, но последнюю пайку уже дали. Может, все-таки дошла?

Дамм! Дамм! Дамм! — шаги по лестнице. Гулкие, тяжелые, и не одна пара ног топает — много! Может, не на этот этаж? Раз лязгнуло это решетка между вторым и третьим два — между третьим и четвертым. Три! Сюда. За кем? Тут шесть камер, в каждом по человеку. Справа и слева от Клыка — прописались недавно. Их еще рано. До тех, что справа и слева от маньяка, у Президента руки еще не дошли. Ждут. Значит, за кем-то из двоих.

Дрожь ударила, неуемная, тряская. Сжался в комок, закрыл, как в детстве, глаза от страха. А может,

все-таки за тем, что напротив? Молиться кому-то надо! Как оно там: «Отче наш иже еси на небеси…» или «на небесех»? На второй ходке кто-то был верующий, говорил ведь: «Спиши на память, пригодится…» А он, Клык, дураком был, поленился. И креститься-то не запомнил как. Сначала ко лбу, потом к пузу, а дальше? К правому плечу или к левому? Топают, гады, идут! Идут!!! На площадке уже. Сейчас первая решетка в коридоре… Ключи звякнули — тинь-блям, трик-трак — открылся замочек решетки. Цанг-шланг! Открыли. Цанг-шланг, трик-трак — закрыли и заперли. Тумм, тумм, тумм… По коридору идут. Вода еще капает где-то… Идут. Ну, может, не в этот отсек?!

Нет. Сюда. Именно сюда. Тинь-блям, трик-трак, цанг-шланг.

— Шестьсот тридцать вторую! — приказал командный голос.

За ним, за Клыком пришли. Клак! Это камерный замок. Вот они. Трое. Три прапора. С дубинками, с пушками.

— Руки — к стене! Ноги — шире плеч! — охлопали снизу доверху, обшмонали, потом без разговоров завернули руки за спину, защелкнули браслетки.

— Вперед!

Вывели в коридор, двое держали за локти. Клык чуял силу — не дернешься. И все стало по фигу — будто уже умер. Даже не запомнил, как прошли коридор, решетки, как спустились по лестнице, как миновали лестничные решетки. Более-менее стал соображать, когда оказались на втором этаже. Контролер открыл решетку, и пошли по коридору. Стоп! Это еще не крышка! Здесь камеры, где допрашивают. Теплей стало, только чуть-чуть, но теплей. Остановились у одной из дверей.

— Стой! Лицом к стене!

Клык почти уперся носом в пожелтелую побелку и грязно-зеленую масляную краску. Двое отпустили локти, но продолжали дышать в затылок, третий зашел в дверь, докладывать. Вернулся через несколько секунд, бросил коротко:

— Заводи!

В камере стоял оклеенный дерматином и заляпанный, с еще сталинских времен, фиолетовыми чернилами стол. На скрипучих стульях сидели трое. Двое здоровяков в серых ветровках — сбоку, у облупившейся стены, а за столом — батюшки-светы! — сам облп Иванцов Виктор Семенович. А Клыка тюремные вертухаи поставили у табуретки, привинченной к полу перед какой-то фанерной хреновиной, похожей на конторку с косой крышкой.

— Наручники — снять! — распорядился прокурор.

Клык порадовался — без железа он не скучал.

— Конвой — свободны. Садитесь, Гладышев!

Раз приглашают — надо уважить начальника. Сел. Прапора убрались за дверь. Те, кто сидел по стеночке, напряглись, готовые в любой момент закрыть родного прокурора своим телом. Все было как-то очень необычно, не по инструкции, не по-русски и потому чуточку пугало.

— Гражданин Гладышев, — строго официальным тоном произнес Иванцов, — три дня назад вы, находясь в камере для осужденных к высшей мере наказания, попытались передать на волю записку, адресованную, как удалось установить, гражданину Чернову Владимиру Алексеевичу…

Вот оно что! Пока прокурор выдерживал небольшую паузу, Клык пытался лихорадочно сообразить, что может последовать дальше. Хуже не будет, это точно. Хуже просто быть уже не могло.

— У меня к вам вопрос, гражданин Гладышев: что вы можете сообщить прокуратуре по содержанию вашей записки?

Клык ответил не сразу. Теперь у него в голове ускоренно, прямо-таки в темпе вальса, вертелось одно: как малява приехала к прокурору? Он вспомнил, как смял папиросную бумагу в малюсенький катышек, облепил жеваным мякишем, смешанным с сигаретным пеплом, и получилось что-то вроде шарика диаметром меньше горошины. Острой спичкой выдавил на шарике букву «Ч», старательно оттянув нижний хвостик вправо (чтоб за «У» не приняли). Затем он закопал шарик в остатки клейстера (считавшегося картофельным пюре) и сдал вертухаю. Смертуганам в здешних местах, кроме пластмассовой кружки из мягкого полиэтилена, никакой посуды в камере не оставляли — ни миски, ни ложки. Умелый человек и алюминиевой миской зарежет. По идее, дальше, по местным обычаям, миска дошла бы на кухню, где ее поглядел бы ушлый человек, и через оплаченную вольняшку шарик с малявой прикатился бы к бабе, которая такую «почту» собирает и сортирует. Ей только буквочки достаточно. Раз Ч, значит — Черный. Других нет. Баба, конечно, может и не знать, что это Ч означает. У нее просто телефон есть, по которому надо звякнуть, если на шарике Ч стоит. Скажет там что- нибудь типа: «У вас продается славянский шкаф?» — а ей в ответ: «Шкаф продан, могу предложить кровать с тумбочкой». И больше ничего. Но и та, другая (или другой) будет знать, что им сегодня же в три или там в пять часов надо съехаться к такому-то фонарному столбу или парковой скамеечке. И пойдет малявочка дальше, пока не вручат ее адресату. Вот так, по теории. А то, что попала она прокурору на стол, означает одно: завелся на этой цепочке вонючий такой стукачок.

Наверное, раньше бы Клык огорчился. И будь он не под вышкой, может, и постарался бы, чтоб добрались до прокола, откуда вонь идет. Но сейчас, когда все одно, ему даже показалось, будто все к лучшему. Неизвестно еще, как там Черный с этой малявой поступил бы. А вот в прокуратуре ухватились, раз самый главный в области напрямую в крытку поперся а не стал следователя присылать. Почуяли, как видно, что-то…

И все-таки колоться совсем уж сразу Клык не хотел. Тут каждая минутка по жизни дорога.

— А чего сообщать? — Клык улыбнулся в меру возможности, — У вас бумажка, гражданин прокурор, читайте сами.

— Жаль, — вздохнул Иванцов, — жаль, Гладышев, что вам так трудно пойти на откровенность. Я-то думал, что вы, находясь в таком, прямо скажем, отчаянном положении, поразмышляли, покаялись, проанализировали свою жизнь. Как-никак тридцать четыре года прожили, из них в сумме провели на воле меньше половины. А сейчас — высшая мера. И уже почти никакой надежды…

Виктор Семенович довольно заметно надавил на слово «почти», отчего сердце у Клыка ощутимо екнуло… Манит, сука, манит! Эх, не проторговаться бы! Вспомнилось, как в детстве рыбу удил. Поторопишься — крючок у рыбы из горла вырвешь, протянешь — съест ерш червяка и уйдет жировать дальше. Если правда, что прокурор у Черного в корефанах, то он запросто может все знать. Уже сейчас. Кроме того, конечно, что знает Клык. Неспроста он сам в тюрьму пожаловал. Не хочет, чтоб лишние были. Эти два холуя на него как на отца родного глядят. Прикажет — размажут Клыка по стенке, прикажет — будут Клыку в два языка задницу лизать. И молчать будут наглухо, что бы их шеф ни сотворил.

— Да уж не «почти», а «совсем», гражданин прокурор, — покачал головой Клык. — «Любовь прошла, увяли помидоры, ботинки жмут, и нам не по пути…» Или повторное ходатайство не отклонили?

— Пока его, откровенно вам скажу, еще и не отсылали, — сказал Иванцов. — Вы, гражданин Гладышев, должны бы знать: на этом этапе уже редко что меняется. Обнадеживать не буду. Но…

Как он это «но» подал! Талант! Клык опять про рыбалку вспомнил, но не удильщиком себя почуял, а ершом. Ишь, как прокурорушка водит, ну-ка, Клычок, заглатывай наживочку, сверху червячок, а внутри крючок. Но фиг вы угадали, гражданин начальник. Клык хоть и попортил нервы, дожидаясь, пока придут, но совсем до ручки еще не дошел. Поэтому его хватило на то, чтобы не дергаться и спокойно дождаться продолжения прокурорской фразы, последовавшего почти через минуту (Виктор Семенович прикуривал сигарету):

— …Могут быть кое-какие шансы, если у вас появится желание быть пооткровеннее в связи с вашей записочкой.

— Виктор Семенович, — проникновенно попросил Клык, — явите милосердие… — С понтом дела он на пару секунд придержал язык и лихо закончил: — Дайте закурить!

Когда сигарета оказалась в зубах и дым потек в легкие, Клык почуял легкое блаженство и чуточку больше поверил в благополучный итог беседы. Главное — спокойствие, как говорил товарищ Карлсон: дело-то житейское!

— Ну так как, Гладышев, есть у вас что рассказать о записочке?

— Не знаю, гражданин прокурор, с мыслями никак не соберусь.

— Ладно, — прищурился Иванцов. — Если трудно с мыслями собраться, я вам помогу. Задам пару-другую вопросиков. Не возражаете?

— Нет, не возражаю. Как можно?

— В таком случае, гражданин Гладышев, припомните, пожалуйста, где вы находились 23 августа 1992 года?

— Господи, гражданин прокурор, это ж три года назад было! Разве сейчас вспомнишь? Может, там, а может, в другом месте. Я путешествовать люблю, знаете ли. Иногда за туманом еду, иногда — за запахом тайги. Бывает, даже за деньгами.

— Стало быть, ехали в поезде? — порадовался прокурор. — Так надо понимать?

— Пожалуйста, можно так записать.

— Номер поезда, конечно, не помните?

— У меня на цифры память хреновая. Даже три подряд запомнить не могу.

— Попробую вам помочь, — осклабился Иванцов. — Пятьсот шестьдесят седьмой поезд, дополнительный.

— Правда? А я и не знал.

— Да знали, Петр Петрович, знали. И «1992», и «п. 567» у вас в малявочке встречаются.

— Пропал я, — подчеркнуто горестно вздохнул Клык, принимая соответствующую позу, то есть закрывая руками лицо и опираясь локтями на конторку. — Изобличили вы меня, гражданин прокурор. Целиком и полностью изобличили в том, что 23 августа 1992 года я ехал в поезде № 567 дополнительном. И статья за это есть, поди, тяжелая, расстрельная, наверно. А расстрела я с детства боюсь.

— И зря боишься. Это гуманное, очень гуманное наказание, если хочешь знать. — Голос у прокурора стал какой-то не тот, да и на «ты» он перешел — Клыку поплохело. Духариться надо в меру. А то и впрямь можно не дожить до законного расстрела. Тем более что прокурор своими вопросиками окончательно ввел Клыка в курс дела. Не совсем, конечно, но до определенной степени. Стало ясно как божий день, что прокурор с Черным действительно кореша. Иначе гражданин начальник хрен догадался бы и про поезд, и про 23 августа, которого в маляве не было. Вряд ли тот мужик, чей «дипломат» заиграл Клык, сделал о своей пропаже заявление в милицию, а прокуратура завела по этому факту уголовное дело. Тем более что мужика этого, по слухам, дошедшим окольными путями до Клыка, Черный замочил. Черный все сделал правильно, по логике вещей. Он вышел на пахана поездной бригады, которая специализируется на купе и чемоданах и работает по данной линии. Но там нашли убедительные доказательства в свое оправдание. Выходило, что никого из ихних в 567-м не было и быть не могло. Кроме этой бригады, как утверждалось, никто поездными работами не занимался. Грешили на катал-шулеров, которые иногда превышали полномочия и занимались не своим делом, но и у тех было четкое алиби. А когда ребята Черного уцепились за проводницу, та то ли с перепугу, то ли от дури какой ляпнула, будто на какой-то станции тот самый мужик выходил с «дипломатом», а вернулся без него. Вот тут-то курьеру и пришел тот самый, что «подкрался незаметно». Черный со своими братанами сгоряча затряс его до смерти, а потом отправил купаться. А мимо Клыка проехал, не заметил. Клык по поездам не шарил, у него адрес не дом и не улица, а Советский Союз в старых границах. Приехал, прикинул точку, взял загодя билетик, поработал — и тютю! Усвистал. «Полем, полем, полем свежий ветер пролетал…» И так далее, как там Газманов поет. В одних городах вписывался в блатхаты, в других — где мог — пристраивался к разведенкам. Их по Руси до хрена, и мужиков на них не напасешься. Врать Клык умел, знал много, читал немало, мог изобразить и работягу, и инженера, и военного, и мента. Как правило, дуры верили и тем себе пользу приносили, жизнь продлевали. А вот пару раз нарывался Клык на ушлых, блатных, те его сразу раскусывали и в долю просились. Вот этого Клык жуть как не любил. В обоих случаях пришлось лечение борзоты летальным исходом завершать. На чужой кусок не разевай роток. Радости вместе, а работа у каждого своя. Один раз решил совместить приятное с полезным — с Валькой. И влетел под вышку.

Клык сидел все в той же позе, поддерживая морду ладонями. «Это что же, гражданин начальник, вы насчет гуманности расстрела заговорили? А не хотите ли вы меня с потрохами отдать Черному?» — вот что вертелось у него на языке, но покуда из осторожности с языка не срывалось.

— Не кривляйся, не кривляйся, Гладышев, — посоветовал прокурор. — Не то время, чтоб кривляться. Есть у тебя шанс самому все подробно рассказать.

— Вы же все знаете, Виктор Семенович, — почти серьезным тоном сказал Клык. — Ничего добавить я не смогу. Да, сознаюсь, ехал 23 августа 1992 года в поезде 567-м.

— Вот этот товарищ там тебе не встречался? — Иванцов показал Клыку фото. Да, это тот мужик был. Но Клык спешить не хотел.

— Вы меня удивляете, гражданин прокурор. Вы сами-то можете вспомнить человека, если три года назад с ним в поезде ехали? По-моему, этого я вообще первый раз вижу.

— А вот посмотри тогда, Петр Петрович, — зло сказал прокурор, — что от него осталось…

Фото было паршивое, но понять, что этого самого мужичка крепко обработали, труда не составляло. Ничего иного от Черного ждать не приходилось. У него фирма веников не вязала.

— Впечатляет? — Прокурору стало приятно, потому что брезгливое выражение на лице Клыка все-таки промелькнуло.

— Ужасно! — вздохнул Клык, покачав головой. — Изверги!

— Могу, опять-таки в расчете на ответную откровенность, пояснить, что данный гражданин, Коваленко Сергей Юрьевич, был убит так зверски и жестоко, потому что вез ценный груз для своего шефа Чернова Владимира Алексеевича, но не довез, ибо был этот груз украден. А Чернов заподозрил, что Коваленко этот груз присвоил. И вот вам результат…

— …Двенадцать негритят! — срифмовал Клык.

— Признаетесь, что похитили этот груз в чемодане типа «дипломат»?

— У! — по-детски дурашливо воскликнул Клык. — Сто сорок четвертая часть третья! Хи-хи-кс! Переквалифицируете обвинение со 102-й и 146-й? Тогда сразу же беру!

— Веселый ты, смертничек! — криво усмехнулся Иванцов. — Приятно смотреть. Ты еще раз погляди, что от Коваленко осталось. Знаешь, дружок, что мне в тебе нравится? Риск. Ты когда маляву Черному писал, знаешь, на что надеялся? На то, что пойдет он ко мне и попросит тебя отдать. Потому что груз этот, из «дипломата», — у тебя. И никто, кроме тебя, его не найдет. А раз так, то Черный тебя не ухайдакает до тех пор, пока ты ему свою нычку не отдашь. Значит, есть надежда пожить, помучиться, может быть, но пожить. И удрать при случае, если сможешь. Вот такая программа.

Клыку стало тошно. Вывернули его наизнанку.

— Вот оно, — прошипел он, — преступное сращивание государственных и криминальных структур. Прокурор с Черным корешится!

— Да, представь себе, — ничуть не смутился Иванцов. — А ты что, в Москву на меня напишешь? Или в газету? Не выйдет. Если наш разговор был впустую, то тебя завтра не будет. Точнее, сегодня вечером. Пора приводить в исполнение.

Да, этот приведет. Клык почуял, что дольше тянуть нельзя. Надо было ломаться, колоться, сдаваться и так далее.

— Без меня, — сказал он хриплым, очень кстати севшим голосом, — никто и ничего не найдет.

— Могу поверить, — кивнул прокурор.

— Я жить хочу, понимаете?

— Очень понимаю. Все хотят, но не все могут. Раз мы перешли на деловой тон, Петр Петрович, то правила игры, извини, придется мне устанавливать. Ты тут условия ставить не будешь. Давайте!

Последнее относилось к парням в серых ветровках, сидевшим до того в полном безмолвии. Они проворно подскочили, сцапали Клыка за руки, надели наручники. Потом один из них закатал Клыку рукав, а другой ловко, как медбрат, вколол в руку шприц. И сразу Клыку стало сонно и спокойно. Все поплыло

перед глазами, завертелось, понеслось в бездонную пропасть. «Пан или пропал?» — напоследок подумал Клык, теряя сознание.

ГОСТЬЯ

На приличном — километров с полета — удалении от облцентра с его все еще коптящим азотно-туковым и почти не фурычащими машиностроительными заводами, в уютном сосновом бору, примыкавшем к не замутненному никакой промышленной пакостью и потому богатому рыбой озеру, стояли дачи. В европах и америках, по слухам и буржуазной пропаганде, подобное индивидуальное жилье называется «коттеджами для среднего класса». В СССР, а потом и в РФ сие называлось «дачами для номенклатуры среднего звена». Короче, для областного, не самого маленького, но и не самого высокого начальства. Раньше все это хозяйство стояло на обкомовском балансе, теперь как-то незаметно приватизировалось и стало священно-неприкосновенной частной собственностью. Участочки от полгектара и до полутора здесь были нормальным явлением. Чтобы посторонняя публика не мешала культурному отдыху, поселок еще во времена Хрущева обнесли общим бетонным забором. (При товарище Сталине, как ни странно, даже деревянного не было, да и дачки были совсем скромные, бревенчатые.) При Брежневе вдоль заборчика прогуливались аккуратные, но плечистые мальчики в штатском с «Макаровыми» под мышкой, которые вежливо заворачивали от забора случайно набредших на него грибников. Тогда же вдоль забора поставили систему электронной сигнализации, хотя ни один дурак, не говоря уже о злоумышленниках, перелезать через забор и не пытался. А вот в последние, уже постсоветские годы всего этого показалось мало. По периметру обнесли полосой малозаметных препятствий, а дозором теперь ходили мальчики в бронежилетах, камуфляжах, с автоматами и рослыми овчарками.

Приехать сюда можно было по вполне приличной дороге, упиравшейся сперва в шлагбаум, а потом — в железные ворота с будкой-проходной. Младший сержант милиции, сдвинув на затылок фуражку с белым верхом, прогуливался у шлагбаума, поигрывая жезлом. Солнце было еще достаточно высоко, припекало, и парень поглядывал на часы, дожидаясь, когда выйдет сменщик и можно будет посидеть в теньке.

Из-за поворота дороги выкатила «Волга» и устремилась к шлагбауму. Сержант вытянул жезл влево, машина послушно приткнулась к обочине. Водитель остался за рулем, а из машины вышла темноволосая коротко стриженная женщина с небольшой спортивной сумкой.

— Спасибо, — сказала она водителю, подавая сразу две пятидесятитысячные. — Быстро довезли!

Милиционер подошел, козырнул и произнес:

— Вы, девушка, подождите машину отпускать. У вас пропуск в поселок имеется?

— У меня приглашение. — Приезжая с готовностью выдернула из бокового кармашка сумки сложенную вчетверо бумажку и подала стражу.

— Паспорт попрошу! — Сержанту было всего чуток за двадцать, и ему хотелось чувствовать себя начальством.

— Пожалуйста!

Получив паспорт, сержант очень пристально сличил лицо с фотографией, поглядел все данные. Мотыльская Оксана Игнатьевна, 1965 года рождения, украинка, разведена, детей нет… Приехала по приглашению Ларисы Михайловны Клевцовой.

— Все в порядке, — сказал милиционер. — Пройдите на КПП, там позвоните вашей родственнице, и вас пропустят.

— Спасибо, — еще раз сказала девушка водителю «Волги», тот развернулся и покатил прочь.

Цокая каблучками по асфальту и с незаурядной грацией покачивая бедрами (постовой не мог оторвать взгляда), гражданка Мотыльская проследовала к воротам и поднялась по ступеням к проходной. Там у турникета, где возвышался автоматчик-омоновец в бронежилете и каске-сфере, ее остановили вновь.

— Пожалуйста, приглашение и паспорт, — потребовал строгий лейтенант, сидевший слева от входа в застекленной кабинке. Он тоже все просмотрел, про себя отметил, что бывший муж Оксаны, видать, был совсем дурак, если развелся с такой цыпочкой, имевшей к тому же московскую прописку. Попасть когда-нибудь в Москву было розовой мечтой холостого лейтенанта.

— Телефон знаете? — спросил он, не предавая гласности своих наблюдений.

— Сто сорок пять, — ответила Мотыльская.

Лейтенант набрал номер по внутреннему, заглянул в приглашение и, услышав томное «алло», спросил:

— Лариса Михайловна?

— Да.

— Вас с проходной беспокоят. Тут к вам по приглашению девушка приехала, подойдите, пожалуйста, сюда, если вас не затруднит.

— Хорошо, я сейчас подойду.

Лейтенант повесил трубку и предложил Оксане:

— Вы посидите, вон там диванчик для посетителей.

Оксана села, обмахнулась ладошкой, посмотрела с сочувствием на омоновца в тяжкой экипировке и стала ждать.

Прошло минут пять, и в проходной появилась эффектная очень пышная блондинка в сильно облегающих шортиках — как не лопались!

— Оксанка! — восторженно вскричала блондинка. — Я тебя сто лет не видала!

Подруги начали было чмокаться и обниматься, но лейтенант вмешался:

— Лариса Михайловна, нам надо вашей родственнице пропуск выписать. До какого числа она у вас пробудет?

— Выпишите на месяц! — решительно сказала Лариса.

— Я, наверно, немного раньше уеду… — скромно заметила Оксана.

— Ничего, запас не помешает. И еще, товарищ лейтенант. Я ей даю доверенность на управление моей машиной.

— Это когда будете кататься, предъявите, — отмахнулся лейтенант, заполняя бланк временного пропуска.

— Держите и предъявляйте вместе с паспортом, — проинструктировал он, когда все было готово. — И не теряйте, пожалуйста. У нас с этим строго.

Миновав наконец упревшего в своем снаряжении омоновца, милые дамы потопали по сосновой аллее в глубь поселка. Навстречу им прошел милицейский капитан, коротко глянул в лицо незнакомки и проследовал дальше, к кабинке, где заседал лейтенант.

— Ну, все нормально, Валера? — спросил он у молодого коллеги, усаживаясь рядом с ним. — Ишь, какие девчоночки! Не отвлекаешься?

— Да чего там… — Как видно, в женских делах лейтенанту везло не очень и он разговоров на эту тему не любил.

— Ну, не скажи. Эта приезжая — очень даже клевая. Как зовут?

— Оксана. Разведенная, между прочим.

— Еще интереснее! Если она такая же лярва, как эта Ларочка…

— А с чего ты взял, что она это самое?

— По телевизору передавали! Шучу, конечно. Поработаешь с мое — не то узнаешь. Ларкин муж. Клевцов, раньше был первым секретарем горкома комсомола, потом его в Госкомимущество пристроили, а теперь он на учебе в Штатах. С Лариской он еще до этого разругался, поэтому туда не взял. Сулиться-разводиться долго, опять же есть что делить Так что пока они числятся расписанными, приедет — разведется. Не знаю, как он там в Америке, а эта здесь лает духу! Последнее время она с городским прокурором крутит, с Балыбиным. Сегодня у нас что, суббота? Через полчаса приедет. Дальновидная бабенка. Балыбин холостой, молодой, перспективный — не сегодня-завтра на место Иванцова сядет, а потом дальше пойдет. Ему еще и сорока нет, может, и до генерального дослужится…

Тем временем Лара и Оксана все дальше уходили от проходной по аллее, беседуя, как говорится, о своем, о девичьем. Почему-то по мере удаления от проходной радость от долгожданной встречи становилась все меньшей и меньшей.

— …Он мне назло это сделал, — уверенно сказала Лара. — Знает же, стервец, что в субботу я занята. Надо было испортить вечер.

— Не переживай, — жестко сказала Оксана, — мне надо будет только пару раз съездить кой-куда — и все. Ночевать я у тебя сегодня не буду, трахайся в спокойной обстановке. И твоего прокурора уводить не буду. Нужен он мне как рыбе зонтик. Вова тебе все оплатит, безработная ты наша. На проходной вела себя классно, молодец. Менты и не почухали, что мы первый раз видимся.

— Ко мне такие гости раз в месяц да приезжают. Ты с товаром?

— А вот вопросов не треба. Не забивай голову.

— Как скажешь. Вова мне больше доверяет. Зря я, думаешь, с прокурором общаюсь?

— Это меня не колышет. Я твоему Вове не родня. Мне ваши нюансы как-то по фигу. У тебя на даче лишних нет? Домработницы там, шофера, садовника, других холуев?

— Галя уйдет, как только приедет Балыбин. Шофера у меня сейчас нет, мне его Володя нанял, а сейчас забрал. Он ревнивый — ужас!

— К шоферу ревновал? — скривилась Оксана. — «Як на Киивском вокзали выйшла катастрохвия: муж попал пид самосвал, а жинка — пид шохвера!» А было за что?

— Ну… Чуть-чуть, — пококетничала Лара. — Они, эти мужики, думают, будто если им одного раза в неделю хватает, то и нам достаточно.

Дамы рассмеялись в знак половой солидарности и продолжили свой путь…

— Что я тебе говорил? — сказал капитан лейтенанту, указывая в окно на дорогу. — Балыбин едет. Как часы.

Черная «Волга» с неработающей мигалкой подкатила к шлагбауму. Из нее выбрался рослый широкоплечий молодец в джинсах и майке, с «дипломатом» в руках. Он бросил шоферу несколько фраз и бодро зашагал мимо постового сержанта, который вытянулся и отдал честь, несмотря на штатский костюм приехавшего. Служебная «Волга» развернулась и укатила, а молодец, не сбавляя шага, прошел через проходную, показав на ходу пропуск.

— Борзый! — с легкой завистью в голосе заметил капитан, когда Балыбин удалился достаточно далеко. — Широко шагает…

И при этом подумал, что сглупил в свое время, не поступив вовремя ни в юридический, ни в академию. Вполне мог бы сидеть сейчас в прокуратуре, может, даже и в кресле Балыбина. Ведь почти ровесник… А так, торчи тут, как шпала.

Прошло немногим меньше часа. Со стороны поселка долетали разные мирные звуки: звон бадминтонных и теннисных ракеток, азартные удары по мячу, музыка магнитофонов и транзисторов, бряканье посуды, визги и плюхи купальщиков с берега озера. «Среднее звено» отдыхало после трудовой недели Лейтенант, позевывая, глядел на часы: сколько еще до смены? Капитан сосредоточенно играл в электронную игру «Ну, погоди!». Омоновец подпирал стенку пользуясь тем, что офицерам это по фигу, тоже дожидался смены.

Зафырчала машина. На сей раз со стороны поселка появилась вишневая «девятка». Она неторопливо подкатила к воротам.

Лейтенант выглянул в окно. Из машины приветливо улыбнулась Оксана Мотыльская. Капитан отложил игрушку и сказал своему помощнику:

— Давай пропускай ее! Не канителься. Это ж не грузовик.

— Вроде проверить положено… — промямлил лейтенант, но нажал кнопку. Ворота с лязгом отодвинулись, и «девятка» выкатилась к шлагбауму. Сержант вышел, поглядел доверенность на управление машиной, подписанную Ларисой, пропуск и паспорт Оксаны.

— Добрая у вас родня, — заметил он, — машину доверила.

Добрая-то добрая, — вздохнула Мотыльская — я так с ней поговорить хотела, а как к ней мужик приехал, так сразу предложила мне покататься часок-другой.

Се ля ви, сказал милиционер, разводя руками проезжайте. Смотрите, осторожней катайтесь!

Шлагбаум подняли, и «девятка» прошуршала шинами мимо постового. «Уверенно ведет, — отметил про себя сержант, — по-мужицки».

— Девятка» скрылась с глаз долой, вывернула на главную дорогу, с хорошей скоростью промчалась по шоссе километров двадцать, а затем свернула на проселок и запылила по гравию в сторону леса. Успешно разминувшись с трактором, который волок прицеп, загруженный сеном, Оксана проехала еще около километра по проселку, а затем свернула с гравия на узкую просеку. По этому не самому лучшему для холеной «девятки» пути она прокатила еще метров двести и остановилась. Убедившись, что вокруг никого нет, девица перебралась на заднее сиденье, где стояла ее спортивная сумка.

После этого началась серия маленьких чудес. Для начала Оксана аккуратно стянула с головы свою темную короткую прическу — точнее парик, ее изображавший. Выяснилось, что в натуре она — длинноволосая яркая блондинка. Из спортивной сумки явились на свет джинсы, голубая майка, шапочка-бейсболка и кроссовки, а также маленький оранжевый рюкзачок. На их место в сумку отправились летнее платье оранжевых тонов и светлые босоножки с острыми и длинными каблучками. После этого туда же отправились накладные ресницы и карие контактные линзы. Затем Оксана достала из сумки полиэтиленовую бутылку с водой, смыла с лица макияж. Сняв с помощью растворителя перламутровый лак с длинных острых ногтей, Мотыльская наскоро их остригла. Наконец она вынула из бокового кармашка сумки паспорт и пропуск в закрытый поселок, посмотрела на паспортную фотографию, глянула для сравнения в зеркало, а потом изъяла изо рта несколько латексных пластинок, после чего ее лицо заметно поменяло форму, потеряв округлость. Выудив из джинсов зажигалку, Оксана подпалила документы и дождалась, пока они полностью не обратились в пепел, который она тщательно растоптала. Аккуратно протерев тряпочкой баранку, ручной тормоз, рукоятки дверей, Оксана с рюкзаком и сумкой двинулась по просеке пешком.

Через полсотни метров просека вывела к мостику через небольшую, но глубокую речку. Подобрав на берегу пару увесистых булыжников, Оксана положила их в сумку и с недюжинной силой швырнула в омут. Затем сняла с руки маленькие часики — возможно, даже золотые — и кинула туда же. Вместо них она нацепила очень дешевые пластмассовые, электронные.

Глянув на эти часики, Оксана недовольно тряхнула головой, закинула за спину тощий рюкзачок и побежала бегом. Как видно, бегать кроссы для нее было не впервой. Сперва она пробежала еще сто метров по просеке за мостом, а затем свернула на малозаметную боковую тропинку и побежала под уклон, петляя между деревьями. Еще пять минут — и Оксана выбралась на оживленную асфальтированную дорогу метрах в ста от автобусной остановки, где уже толпилось человек двадцать пассажиров. Ждать пришлось минуты две, не больше. Потертый и помятый, не очень понятного цвета автобус, приняв в утробу еше два десятка человек, включая Оксану, поскрипывая и вибрируя, покатил дальше и через полчаса остановился у железнодорожной станции маленького районного городка. Пассажиры, многие из которых были с чемоданами и сумками, заторопились к выходу, намереваясь, опередив конкурентов, встать в очередь за билетами. Те, у кого билеты были куплены загодя, — а к их числу, как ни странно, относилась и Оксана, — расселись по лавочкам дожидаться поезда.

По расписанию он должен был прийти в 19.50 и стоять 10 минут, но пришел с опозданием, и время стоянки немного сократили.

— Граждане! — перекрывая галдеж тех, кто торопился залезть в вагон, заорала здоровенная проводница. — Вместе с билетами паспорта предъявляйте! Без паспортов не сажаем!

— Шамиля Басаева боятся… — отметил кто-то дошлый.

Опять-таки по удивительному стечению обстоятельств, помимо сожженного, у Оксаны Мотыльской оказался второй паспорт. На нем, как ни странно, была приклеена фотография той самой блондинки, которую представляла собой Оксана в настоящий момент. Впрочем, ни о какой Оксане в паспорте не упоминалось. Согласно этому запасному паспорту, в Москву уезжала гражданка Кулагина Елена Петровна…

ЧЕРЕЗ СУТКИ

С круглого стенда в подвал, где располагалась сауна областного общества охотников, глуховато долетали нечастые выстрелы.

Когда распаренные, завернутые в простыни, Иванцов и Черный вышли в предбанник, у диванчика-уголка их ожидал низенький полированный столик. На столике на просторном блюде горкой лежали красно-кирпичного цвета отварные раки. С ними соседствовало другое блюдо — с крупными розовыми креветками. Тут же стояли две высокие, немецкого производства, фарфоровые пивные кружки, каждая объемом по литру, тарелка с черными просоленными сухариками. Банщик Митя, увидев, что гости уже вышли, торжественно подкатил к ним нечто вроде сервировочного столика, на котором стоял жестяной поддон, где, обложенный льдом, лежал небольшой двадцатилитровый дубовый бочонок с пивом.

— Молодец! — похвалил Митю Виктор Семенович, тяжко оседая на диванчик. — Плесни себе кружечку!

Митя с готовностью нацедил себе густого темного, почти черного напитка, погрузил усы в коричневатую пену и с наслаждением ее осушил, смакуя пиво мелкими глотками.

— Ледяное! — доложил банщик, жмурясь от удовольствия. — Не спешите, Виктор Семеныч, надо аккуратненько, чтоб горло не застудить.

— Ладно, — отмахнулся прокурор. — Отдыхай! И чтоб в течение часа никого не пускать. Никаких дел и звонков. Даже если скажут: «срочно». Могу я в воскресенье спокойно пиво попить после бани? Уловил?

— Как всегда!

— Тогда брысь! Понадобишься — позовем.

Митя поспешил удалиться, а Черный заметил:

— Ты, Семеныч, мне сейчас Ивана Грозного напомнил. Я когда-то на зоне читал, что он своих холуев пиво и вино заставлял пробовать, чтоб не отравили.

— Я тоже про это читал. Потому и Митьку пить заставил. На Руси, запомни это, Володя, никогда и ничего не поменяется. Названия меняться могут, а сущность дела — нет.

— Ну уж! — недоверчиво произнес Чернов. — А когда царя скинули? А сейчас, когда всю вашу коммунячью звездобратию поразогнали?

— Смешной ты парень! Куда ж это нас разогнали, когда я за пять лет с районного прокурора до областного поднялся? А мой бывший первый секретарь райкома — хоть и без партбилета, но в области Глава. Губернатор, мать его так! Ты же и без меня знаешь, кто в нашей команде был кем… Просто раньше, при Брежневе, попроще было, один флаг, одна партия, точно знаешь, куда ведут, знаешь, кому давать, на кого стучать, кого сажать, а кого нет. А сейчас надо, как летчику в бою, головой на триста шестьдесят градусов вертеть, не знаешь, откуда клюнут.

Прокурор отхлебнул пиво и сладко провел ладонью по пузу.

— О-о-о, благодать холодненькая! Между прочим, угадай, чье пиво?

Черный попробовал с видом знатока, пожевал собственный язык, дегустируя, и сказал:

— Специфическое что-то! Судя по тому, что вы, гражданин прокурор, ехидное лицо скомстролили, не иначе советское? «Ленинградский портер», может быть? Я его, помню, мальчишкой еще пил.

— Портер! Скажешь тоже! Нет, это, брат, старинное крестьянское пиво. В одной здешней деревеньке, в Сидоровском районе, старикан один жил. А у него тамошний бывший председатель колхоза всю технологию выведал, записал и задумал пивной завод открыть. А мне в презент прислал бочонок. Старикан помер, а «ноу-хау» у председателя осталось.

— В Сидоровском районе? — наморщил лоб Черный. — Там Курбаши какое-то дело затевает, сукин кот.

— А тебе это не по фигу? — благодушно сказал Виктор Семенович, разламывая с хрустом рачий панцирь и добывая нежное розовое мясцо. — У тебя там с ним нет пересечений. На хрен тебе эта глубинка? Сейчас, после того, как с Балыбиным все стало ясно, я подберу на город нормального мужика, и будешь там кум королю. Если, конечно, будешь слушаться Папу Карло, то есть меня.

— Я-то слушаюсь, — заметил Черный, — я свою натуральную услугу сделал, а ты-то, Семеныч, не торопишься… Когда я Клыка увижу, а?

— Давай это обмозгуем, — ответил прокурор, неспешно прожевав рачье мясо и отхлебнув еще пива. — Значит, так, Володя, из тюрьмы я его вывез. Он мне написал признание, что нычка у него находится в том самом Сидоровском районе, о котором мы с тобой только что упоминали. Представь себе, совсем неподалеку от охотничьего домика, который лет десять назад тамошний райком для приема областного начальства выстроил. Места там глухие, лоси, кабаны гуляют… Сезон начнется — съездим туда на охоту. Хорошее место. И очень уединенное. От райцентра полста километров, а отсюда — полтораста. Принадлежит он теперь моей жене, как главе фирмы «Русский вепрь», сторожат его ребятки, которых я ей порекомендовал. Вот туда-то я Клыка и спрятал. Он, конечно, темнит. Говорит, что готов меня вывести на нычку, а подробно дорогу объяснить не может, дескать, поведете в лес — вспомню по приметам. Врет?

— Врет, — пригубив из кружки, согласился Черный. — Слинять он хочет, Семеныч. И очень может быть, что нычки там нет. Я тут даже подумал: а брал ли он «дипломат»? Может, перестукнулся с каким нибудь поездным, а? Или как-то еще узнал?

— Не исключено, конечно, — кивнул Иванцов. — Я тоже об этом думал. Конечно, от моих ребят уйти нелегко. Это он дурак, если надеется. Так вот, думаю, что надо тебе приехать. И привезти пяток ребят повернее. Вы там, в глухомани, сможете любые методики применять — ори не ори, не услышат. Когда дойдет до кондиции, скажет всю правду. Если нычки действительно нет, я тебе за Балыбина свою услугу окажу. Возьму Курбаши и Штангиста за жабры. Вчера, когда разобрали балыбинские загашники, я туда сразу же людей послал, как только сообщили об убийстве, — там на них много чего нашлось. Милиция, если Найденову намекнуть, в два счета все что надо докрутит.

— А если нычка есть, оставишь их? — Черный блеснул золотой фиксой.

— Из города выгоню, пусть в райцентрах попасутся. Все равно ведь мимо меня к губернатору не проедут. И. о. городского — уже сейчас мой. А в том, что его утвердят, можешь не сомневаться.

— Добрый ты что-то стал, гражданин прокурор, — недоверчиво произнес Черный. — Ладно, поверим. Когда мне в твою сторожку являться?

— Давай завтра. На 678-м километре Московского шоссе, рядом с постом ГАИ, поворот направо, под «кирпич». Там тебя будет ждать мой проводник. Привезет куда надо, не сомневайся.

— Как же не сомневаться-то, Семеныч? А вдруг ты меня просто-напросто скрутишь, да и сунешь в камеру на место Клыка?

— Эх, Вова! Если б не знал, что ты шутишь, обиделся бы. Скрутить тебя и здесь можно, только какой же дурак режет кур, которые золотые яйца несут? Нужен ты мне, Володя, очень нужен.

— Ладно, замнем для ясности. Когда мне быть у этого «кирпича»?

— Для ровного счета — в полночь.

— Сколько всего народу брать?

— Да бери хоть всех, если охота. Главное, чтоб о нычке узнало поменьше. И кортеж постарайся поменьше сделать, чтоб мне потом не пришлось тебя от ФСБ отмазывать. Рындин, конечно, мужик приятный, понимающий, но ведомство у него скользкое. А привязал я его еще не очень крепко.

— Пять машин возьму.

— Только «КамАЗы» не бери, а то за Басаева примут, — усмехнулся прокурор. — И постарайся в колонну не строиться.

— Ладно…

ЖУРНАЛИСТКА

— Верочка, — строго сказал редактор отдела криминальной хроники областной газеты «Губернские вести» (бывшего «Ленинского пути»), — потрудилась ты прекрасно. Профессионально. Но, к сожалению, в таком объеме это у нас не пойдет. Полосу нам под это убийство не дадут. Максимум полколонки. Давай, сокращай по-быстренькому, к двум часам понесу в секретариат.

— Николай Михайлович, — у Верочки Авдеевой аж уши покраснели от негодования, — да это ж сенсация! Вы понимаете? Сен-са-ция! В Америке всю газету бы под это отдали, а вы — полколонки. Представляете себе: убили бы прокурора Оклахома-Сити или Нового Орлеана? Да тут со всех Штатов пресса сбежалась бы.

— Верунчик! — нежно, но твердо ответил Николай Михайлович. — Давай не будем отвлекаться на демагогию. Мы не в Оклахоме-Сити живем. У нас четыре полосы, полторы на рекламу, полторы на официоз. Остается полполосы на творчество. И потом с чего ты взяла, что это сенсуха? У нас в этом году зарегистрировано 94 убийства плюс 35 неопознанных трупов. Ну убили городского прокурора с любовницей. Что он, не человек? Точно такой же, как Вася Иванов с машзавода, которому у пивной сегодня или завтра проломят башку бутылкой.

— Да ведь это заказное убийство! Ежу понятно!

У нас в городе, Верочка, каждое второе убийство заказное. А каждое первое-по пьянке. Ты думаешь, если мы дадим твой опус на всю первую полосу под аршинной шапкой: "Балыбин убит!" как делается в твоих любимых Штатах, то нашу газетку будут покупать больше? К тому же уже весь город и половина области все знают — в восемь утра областное радио передавало сообщение.

— Ага, знают! — иронически проворчала Авдеева —

Я сегодня уже утром слышала как бабы в автобусе трепались. Дескать, московская любовница приехала и порешила местную утюгом, а его ножом зарезала. Вот ты и напиши, что им по пуле в голову всадили, а за что и почему — этого еще и прокуратура не знает. Не фантазируй. Все, работай, Верунчик.

Редактор углубился в чтение какого-то иного материала, а сопящая от злости Верочка уселась за свой столик и принялась выдергивать из своей рукописи страничку за страничкой, потом — чиркать абзац за абзацем. Это длилось не более десяти минут, после чего текст, в котором уцелели всего три безбожно исполосованные странички, улегся под нос Николаю Михайловичу.

Так… — сказал тот. — Вполне приемлемо Но тебе кто-нибудь из официальных лиц говорил о том что подозревает заказное убийство? Нет, не говорил. И нечего самой делать выводы. Убираю. Так Вот это тоже не нужно. Откуда ты знаешь, что речь идет о мести криминальных структур? Они тебе докладывали. Вполне могли поссориться две подружки. А пистолет, между прочим, мог принадлежать госпоже Клевцовой или прокурору Балыбину. Может, она его застрелила, а потом с перепугу покончила с собой? Или наоборот. А эта брюнетка, уехавшая на машине, просто запаниковала, подумав, что ее обвинят в убийстве. А ты уж тут приговоры выносишь!

Редактор еще кое-что вычеркнул и расписался на бланке.

— Все. Пошел к ответственному. А ты не дуйся! И вообще, иди-ка ты в отпуск! И сама отдохнешь, и мне спокойней будет. Материала у меня хватит. Главный, слава Богу, сенсаций не требует.

— И пойду! С какого числа писать заявление?

— Да хоть с завтрашнего дня. Спроси в бухгалтерии, когда отпускные смогут выдать…

Редактор ушел в секретариат, а Вера, хлебнув из оплетенного металлической сеткой сифона стакан газировки, принялась писать заявление. От волнения пару раз ошибалась, рвала листы и швыряла в корзинку. Закончила как раз тогда, когда вернулся Николай Михайлович.

— Все, подписано — и с плеч долой. Написала заявление? Давай напишу, что не возражаю… Куда стопы направишь? На Канары?

Он явно издевался. На Верины отпускные можно было доехать только до заграничной Жмеринки и вернуться обратно.

— В деревню поеду. У меня дом остался от бабки в Сидоровском районе.

— Значит, проведешь месяц в фамильном замке с привидениями? Романтично! Грибы, ягоды, парное молоко, пьяные мужики… Идиллия!

Николай Михайлович черкнул внизу заявления: «Не возражаю. Редактор отдела Н. Слуев».

Как ни странно, все устроилось наилучшим образом. Главный подписал заявление, бухгалтерия тут же рассчитала отпускные, и ровно в 16. 00 Вера стала свободной как ветер сроком на 24 рабочих дня. На руках было около пятисот тысяч рублей, которые кассирша выдала пятитысячными купюрами: положить в кошелек пузатенькую пачку было приятно. Создавалась иллюзия благополучия и даже богатства, но при этом сразу же ощущался страх — а вдруг отберут, украдут и так далее?

Настроение у Верочки было все-таки не самое лучшее. Да, было приятно сознавать, что в кошельке полмиллиона, хотя цена этим нынешним рублям — полтораста «застойных», может, чуть больше. Хорошо, что завтра можно будет не идти на работу, — постная рожа Николая Михайловича обрыдла до невозможности, а его привычка превращать Верины материалы в нечто неузнаваемое убивала всякое желание трудиться. Прекрасно, что можно будет убраться из этого вонючего, насквозь прогнившего и разваливающегося города. Но надолго ли? Какие-то жалкие четыре недели. А потом надо будет возвращаться. Да и там, на природе, если попадешь в непогоду, затоскуешь…

Господи, да что ж за жизнь такая? Надо ж было родиться в этом Совке хреновом! Какой там Бог-Аллах распоряжался, чтоб это произошло именно здесь, в этом гнусном областном центре?! И больше того, дав однажды отсюда вырваться, заставил сюда вернуться…

Выйдя из редакции, Вера пошла по площади Ленина. В сквере, перед построенным в пятидесятые годы зданием бывшего обкома партии, ныне областной администрации, по-прежнему стоял четырехметровый Ильич, указуя перстом на здание областной прокуратуры, мимо высокой чугунной ограды которого в данный момент проходила Авдеева. На флагштоке реял бело-сине-красный триколор, на фронтоне колосился герб СССР, а на алом, как советский флаг, геральдическом щите у входа гордо расправлял крылья византийско-имперский двуглавый орел с тремя коронами. Триколор на фоне неба смотрелся неважно. Белая и вылинявшая голубая полосы были плохо заметны, а потому казалось, что над бывшим обкомом снова полощется красный флаг, только приспущенный по случаю какого-то траура. У подножия памятника Ленину лежало несколько пожухлых гвоздичек, но Веру и они раздражали.

Нет, неужели ей нельзя было родиться где-нибудь в Швейцарии, на какой-нибудь горной ферме, где коровки и барашки ползают по изумрудной травке, где текут чистые речки и откуда можно быстренько докатить по горному серпантину до Берна, Женевы или Лозанны, выпить настоящего кофе со сливками или съесть мороженое с тертым шоколадом и свежей клубникой в любое время года? Нет, если иметь деньги, то можно и здесь позволить себе швейцарский сыр, немецкую или венгерскую колбаску, свежую клубнику в феврале, не говоря уже о мороженом. Но денег-то нет. И взяться им неоткуда. То, что лежит сейчас в кошельке, — смешная сумма. На них надо еще суметь прожить полтора месяца до первой послеотпускной получки. А вот здесь — Верочка дошла до угла площади, где некий господин Мирзоян содержал казино «Моби Дик», — мальчики-бизнесмены каждый вечер просаживают в рулетку раза в три, а то и в пять больше. И это еще ничто по сравнению с Москвой, там азартные и крутые давно не считают лимон за деньги.

Что там дальше, по этой здешней главной улице, бывшей Советской, ныне Свято-Никольской? «Прим-Банк», «Бланко-Банк», филиалы «Моста», «ЛогоВАЗа», «Империала», «Олби»… «Эксчейнджи», то бишь обменные пункты, на каждом шагу. По-западному отделанные витрины магазинов, где за пару туфель придется отдать около четверти отпускных, а за зимние сапоги — все. Страшно даже заходить, не то что подумать о покупке. Сразу чувствуешь свое полное ничтожество, нищенство, но самое ужасное — безысходность. Да, есть красивое, изящное, элегантное — но оно не для тебя, Верочка. Оно для тех, кому повезло больше. Вот для этой самодовольной финтифлюшки, наверняка глупой и безмозглой, как кукла Барби, но с фигуркой и ножками, которая только что вышла из «шопа» в сопровождении трех бугаев с картонками. Кто она? Хозяйка, любовница, секретутка? Не суть важно. Важно другое: эта длинноногая и пустоголовая «Барби», каков бы ни был ее социальный статус, уже успела сесть в поезд. Возможно, ее скоро выкинут оттуда, из этого мира преуспеяния, из поезда благоденствия, но дура не догадывается об этом в силу общего тупоумия, и потому довольна собой. Сейчас ей доступно многое из того, что умной, образованной и высоконравственной Верочке НИКОГДА не будет доступно. Она сможет носить и туфельки за сто долларов, и сапоги стоимостью в полугодовую зарплату Верочки, и ходить в рестораны, и ездить за границу, любоваться Парижем, Римом, загорать на Коста-дель-Соль или хотя бы на Сланчевом бряге, делать прически у настоящих парикмахеров…

Бугаи усадили «Барби» с коробками на заднее сиденье голубой «Вольво». Иномарка величаво выкатила «на стрежень», ее музыкальный клаксон спел нечто похожее на мотив битловской «Yesterday», «жигулята» и «Запорожцы» шарахнулись в стороны, пропуская заморскую красавицу. Боятся! Поцарапаешь — сто лет не расплатиться. Последнюю жилплощадь заставят продать. Ох уж эти машины, машины, машины — разноцветными поблескивающими шеренгами вдоль тротуаров по обе стороны улицы! Да, пока их еще не так много, как в Москве, но уже густо.

Эх, Москва! Ведь была возможность там остаться. Пять лет проучиться на журфаке МГУ, пять лет бродить по тем улицам, где ходят неприкаянными тысячи холостых москвичей, и зацепиться за земляка-идиота, чтобы вернуться сюда, в трижды клятый родной город. И что ее сюда вернуло? Ностальгия по малой родине? Вот уж нет. Даже приезжать на каникулы в этот серый, облупленный, прокопченный го

род было тошно. Конечно, Москва, если присмотреться, тоже такая же, но там все-таки есть нормальные и даже хорошие театры, концертные залы, выставки, музеи. А здесь что? Областной музыкальный, областной драматический, областной краеведческий… Везде, всюду, из каждой дыры так и лезет провинциализм. А уж печать! Кроссворды, анекдоты с пятишестилетней «бородой», сказки про оборотней и НЛО, перепечатанные из московских изданий того же срока давности, календари огородника и фермера, сводки криминальных сообщений без долгих и въедливых комментариев, пламенные статьи в адрес начальников РЭУ, не подготовившихся к зиме или не там перекопавших улицу, официальные речи областной администрации, утверждающей, что она делает все ради родной области, только вот денег не хватает… Неужели она была такая дура, что поверила, будто можно здесь, в этой непробиваемой провинции, что- то, куда-то и когда-либо сдвинуть с места? Гласность, гласность, ха-ха-ха!

Газет, конечно, в области прибавилось. Но в основном они состояли из уже упоминавшегося набора муры и различались только форматом, ценой, шапками. Подписка дорожала, платить многие тысячи за пустопорожнюю писанину сидящий без зарплаты обыватель не хотел. Поэтому вот уже не первый год прогоревшие газетенки одна за одной закрывались. «Губернские вести», бывший «Ленинский путь», — Верочка его, издеваясь, называла «Губернаторский путь», — держались на плаву благодаря областным дотациям и рекламе. Все чековые инвестиционные фонды, прежде чем смыться, облапошив доверчивую публику, давали в бывшем органе обкома и облисполкома рекламу на четверть или даже на полполосы. Это себя вполне окупало. А газетчики если и не имели с этого златых гор, то по крайней мере зарплату получали вовремя в отличие от основной массы населения.

Демократия, разумеется, соблюдалась. В принципе, конечно, никого ругать официально не запрещалось. Можно было пропечатать жутко суровую статью про какого-нибудь районного начальника или погрозить кулачком в адрес Президента, Госдумы, а также какого-либо иного высшего начальства. Но вот областную власть — главу администрации, облпрокурора или начальника УВД в особенности — затрагивать не следовало. То есть написать о них не возбранялось, но можно было быть на сто процентов уверенной, что материал на полосу не попадет.

Впрочем, от того, что материал попадал на полосу, толку тоже было чуть. То есть попросту никакого. Можно было написать хоть двадцать раз, что в таком-то районе такое-то облеченное властью лицо берет взятки, ворует казенные средства, жульничает с приватизацией и организует наемные убийства, но откликаться на эту публикацию никто не собирался, а меры принимать — тем более. Ни опровержения, ни вызова в суд за клевету не следовало, никакого шумного, на всю область, скандала не устраивалось. И дебатов в областной Думе на эту тему не проводили. Само собой, «разоблаченного» в прессе жулика никто с работы не снимал. Верочка долго не понимала технологию этих операций и лишь в последнее время стала соображать, что, пропуская в свет такие сообщения, редакционное начальство выполняло заказ областного. Видимо, иногда надо было припугнуть князька вассальной территории, чтоб не зарывался и не забывал дань платить. Впрочем, результат мог быть и более неприятный. Верочка знала по области минимум три-четыре случая, когда журналисты, особо настырно копавшиеся в грязи, неожиданно попадали под грузовики, кончали жизнь самоубийством от несчастной любви, умирали от острой сердечной недостаточности или от побоев, нанесенных пьяной компанией подростков. Пуль для них жалели. Это не банкиры, не коммерсанты, с охраной не ходят.

Николай Михайлович Слуев, Верочкин непосредственный начальник, был человек бывалый и однажды, в легком подпитии по случаю встречи Нового года, рассказал о том, как славно жилось корреспондентам в доброе старое время.

— Нас сейчас, прямо скажем, — ворчал он, — ни во что не ставят. Ну, приеду я сейчас в район, кто меня встретит? Да никто. Даже из районки никто не заявится. А раньше? Раньше в райком телеграмму слали: «Примите специального корреспондента областной газеты Слуева Н. М.». Самый минимум — главный редактор районки встречал. А если какой-то особый случай, то и сам первый секретарь райкома. На «Волге» по району возили. Каждый председатель колхоза или директор совхоза угощал. Пару раз надо было по заказу центральных газет поработать — передовой опыт пропагандировать, а это, между прочим, означало для района очень много полезного: ордена, премии, фонды. Ну, тут меня уже сам первый секретарь обхаживал. Теперь и самому не верится… Конечно, иногда неприятно было. Мужик старается, а тебе приказано его разнести как Бог черепаху. Здесь, в обкоме, уже решили, что его надо снимать, но для вызова на бюро надо почву подготовить — вот меня и посылали. Зато человеком себя чувствуешь, видишь результат труда: написал о начальстве хорошо — ему орден дали, написал плохо — с работы сняли. Потом, когда у меня в центральной прессе друзья появились, мне чего только не предлагали, чтоб я разные заказные статейки в Москву переправлял…

Может, тут и было чуть-чуть от Хлестакова, но Верочка вполне доверяла этой похвальбе. И она была полностью согласна с тем, что инфляция печатного слова даже обгоняет по темпам инфляцию рублевую. Не раз и не два ей приходило в голову, что она занимается, в сущности, совершенно бесполезным делом.

Конечно, будь у Веры все в порядке на семейном фронте то есть муж. детишки, стирка, готовка, беготня по магазинам и базарам, то ее мало волновали бы профессиональные проблемы. Во всяком случае, работе она уделяла бы ровно столько времени, сколько оставалось от дел домашних. Однако семейная и вообще личная жизнь у Верочки попросту не сложилась.

Родители ей достались интеллигентные, и в детстве, помнится, Верочка очень гордилась, что ее мама — актриса, а папа — театральный художник и работают они не где-нибудь, а в областном драмтеатре.

Театр этот одно время был совсем неплох, не раз бывал на летних гастролях в Москве и Ленинграде, а пару раз даже за границу ездил, правда, не очень далеко в Болгарию или в Румынию. Папины эскизы декорации к спектаклям висели на почетных местах в фойе, и каждый раз, когда Верочка ходила в театр со своим школьным классом, ей было приятно если одноклассники, тыча пальцем в эскиз, спрашивали- «Это твои папа рисовал?» Они были очень добрые каждый в отдельности, ее мама и папа. И прекрасно умели скрывать от дочери, что давным-давно не любят друг друга, а живут просто так по привычке, не желая травмировать ребенка. Наверно, у них были какие-то увлечения, романы, но разошлись они лишь тогда, когда Вера уехала в Москву и поступила в университет. Все одноклассницы почему то были убеждены, что Вера будет поступать в ГИТИС и ее возьмут туда по блату. Но блата там не было, а стать актрисой Вере не хотелось совершенно — слишком хорошо она знала по маминому опыту, какая это нервная и противная работа. Приехав на зимние каникулы после первого семестра, Вера узнала, что отец перебрался к другой женщине. Спустя некоторое время выяснилось, что и у мамы появилась новая половина. Кажется, и тот и другая нашли свое семейное счастье — тогда им было всего по сорок или чуть больше. Вере они оставили свою старую квартиру, а сами проживали с новыми семьями. Конечно, Вера бывала и там, и там. Самое ужасное состояло в том, что и отец, и мать связали свою жизнь с очень приятными и милыми людьми. И у мачехи, и у отчима если так можно выразиться, были свои воспитанные и беспроблемные дети, которые очень хорошо приняли Вериных родителей, а те, в свою очередь, прекрасно к ним относились. И хотя Веру в обеих семьях всегда встречали радушно, угощали чаем, с удовольствием с ней общались, расспрашивали, рассказывали о своих новостях, она и в одной, и в другой семье чувствовала себя гостьей. А поскольку Вера появлялась в родном городе только на пару недель зимой или на пару недель летом, то с каждым новым приездом она ощущала себя все более не своей и в семье отца, и в семье матери.

Опять-таки, наверно, если бы Вера удачно вышла замуж, завела детей и превратилась в обычную ломовую лошадь, как всякая замужняя работающая женщина, то отчуждение от родителей ее волновало бы меньше — просто времени бы не оставалось на переживания. Но замужество у нее получилось коротким, бестолковым и закончилось трагедией.

Винить кого-то было трудно. Верочка, попав в достаточно престижный вуз, больше всего заботилась об учебе. Хотя немалая часть ее однокурсниц-провинциалок считала, что «государственных» оценок вполне достаточно, лишь бы не выгнали и «стипуху» платили. Главной целью этих девиц было отловить «мэна»: программа-минимум — москвича, программа-максимум — иностранца, желательно белого. Некоторые достигли успеха, другие остались с носом, но Верочка — уже сейчас, конечно, а не тогда, в Москве, — почему-то жалела, что потратила столько времени на получение образования и очень мало — на личную жизнь. Сейчас она не могла простить себе двух глупостей, каждая из которых определяющим образом повлияла на ее дальнейшую судьбу.

Первая глупость состояла в том, что Верочка не вышла замуж за одного симпатичного, здоровенького и даже красивого паренька, который учился в Плехановском и, еще будучи студентом, гонял на экспортной «Самаре». Она познакомилась с ним на дне рождения своей одногруппницы-москвички. Неизвестно почему, — ведь ослепительной красавицей Верочка не была, да и хорошенькой выглядела только при правильном освещении, — этот юноша в нее, кажется, влюбился. Во всяком случае, теперь, пять лет спустя, Верочке так казалось. Может, это был самообман, но то, что этот парень не шутя предлагал выходить за него замуж, оставалось фактом. Наверно, если бы у Верочки с ним было что-то существенное, то она бы и вышла. Но как-то все не получалось. А в результате подвернулась какая-то побойчее и половчее, попроще и понаглее — цап! — и увела. Пока Верочка размышляла, морально или неморально выходить замуж без любви, может ли быть счастливым брак по расчету и не помешает ли ей замужество закончить институт, та, соперница, которую Вера теперь считала счастливой, заполучила мужа с квартирой, дачей, машиной, а также с перспективой работы за рубежом. Больше того, побывав год назад в первопрестольной и созвонившись с одной из подруг, Вера узнала, что ее несостоявшийся жених состоялся как бизнесмен, ворочает миллионами долларов, имеет, по слухам, виллы в Швейцарии и Испании…

Сразу после потери будущего миллионера — кто ж знал, что он миллионером будет? — Верочка совершила вторую определяющую глупость. Вышла замуж за своего земляка, и по любви. Познакомилась она с этим идиотом — Верочка сейчас не могла подобрать для него иного имени — на какой-то паршивой дискотеке. Где у нее глаза были? Что в этом придурке было такого? Ни кожи ни рожи. Дрожащие пальцы,

гнилые зубы и липкий взгляд. А она в нем чуть ли не Овода увидела. Во всяком случае, болтать он умел, играл на гитаре, аргументированно спорил о политике и, кажется, верил в Бога. Правда, не по-православному, а как-то по-сектантски, потому что венчаться они с ним не стали. У него было много идей, и ей, дуре, казалось, будто он знает, как обустроить… нет, не Россию, конечно, но хотя бы прочный семейный очаг. Они вернулись в родной город, обменяли Верочкину двухкомнатную и его однокомнатную на одну общую трехкомнатную и стали жить-поживать. Сначала муж работал на родном машзаводе, получая по тем временам неплохую зарплату, но потом стал орать, что не может больше ишачить на большевиков, и решил заняться частным бизнесом. Тем более год-то был уже 1991-й. Как он бизнесменил и чем занимался, Верочка так и не успела понять. В доме пошли пьянки с какими-то мерзковатого и даже страшноватого вида мужиками, которых этот несчастный называл «контрагентами». Пьяница из него получился никудышный — его сваливало на втором стакане, а «контрагенты» продолжали пьянку, не забывая прицениться к жене радушного хозяина. Верочка, которой эти пьяные комплименты, щипки и шлепки не доставляли удовольствия, чаще всего запиралась у себя в комнате или вообще убегала из дома к отцу или матери. А утром похмельный дурак начинал допытываться, не изменила ли ему жена, пока он валялся в отключке. Сперва это перемежалось с покаяниями, потом дошло до попыток ударить. Работать дома стало невозможно. Она засиживалась допоздна в редакции, старалась отвлечься и вообще пореже бывать дома.

Конец наступил неожиданно и ужасно. Во время одной из пьянок Верочка, как обычно, убежала к матери. Упившийся Авдеев, проспав под столом с пяти до десяти вечера, начал искать жену. А собутыльники с пьяных глаз ляпнули что-то невнятное: мол, ушла, потому что мы, трое, ее не удовлетворили. Что имели в виду «контрагенты» — Бог их знает. Может быть, действительно, как они потом утверждали на суде, Авдеев их неправильно понял. Они, дескать, сказали только, что Верочку не удовлетворяло их общество. Так или иначе, но Авдеев полез на них троих с кулаками, началась драка, и как-то нечаянно хозяина дома приложили головой о чугунную батарею парового отопления. Насмерть. Драка получилась очень шумной, соседи вызвали милицию, «контрагентов» повязали, Авдеева отправили в морг. Все наиболее существенные показания по делу могли дать только сами задержанные. Соседи, все как один, показывали, что слышали шум, но содержания криков не уловили. И, может быть даже, они не лукавили. Верочка ушла за два часа до пробуждения супруга, по дороге пожаловалась соседке, засвидетельствовавшей ее отсутствие на месте событий. Мать и отчим показали, что в момент убийства Верочка находилась у них на квартире, и тем самым все подозрения в причастности, которые появились у прокуратуры, смогли благополучно опровергнуть. А «контрагенты» прочно держали линию на то, что Авдеев полез первый, они его пытались урезонить, но случайно толкнули. Судмедэкспертиза оказалась к ним более чем благосклонной, так как, помимо смертельной травмы затылка, у потерпевшего не оказалось тяжких телесных повреждений. В результате обвинение предъявили не по 102-й, пункт «н» (умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах, совершенное группой лиц по предварительному сговору) и даже не по 103-й (умышленное убийство без отягчающих обстоятельств), а по106-й (неосторожное убийство). А на суде адвокат, напирая на то, что его подзащитные не были инициаторами драки, и на то, что обратного обвинение доказать не в силах, добился переквалификации на 105-ю (убийство при превышении пределов необходимой обороны). Наконец, поскольку оказалось, что толчок, послуживший причиной падения и получения потерпевшим смертельной травмы, взял на себя один из обвиняемых, то он и получил два года условно (он единственный из троих был ранее не судимым и положительно характеризовался по месту работы). Лишь год или два спустя, да и то краем уха, Верочка услышала, что ее муж поставил «контрагентам» крупную партию какого-то товара «по джентльменскому соглашению» и взял десять процентов предоплаты. (Не иначе, соглашение шло тоже через рюмочку.) «Контрагенты» товар реализовали, а с поставщиком расплатились ударом о батарею…

Верочка была рада одному: освобожденные в зале суда «контрагенты» тут же смылись из города — те, кто работал с Авдеевым, обещали с ними разобраться — и больше не появлялись у нее на квартире. Поэтому она не стала беспокоить правосудие требованиями о пересмотре дела. Напротив, хотя она и ревела по Авдееву несколько дней, но в конце концов поняла, что жить можно и без него.

Более того, замуж по второму разу ей вовсе не хотелось. Чтобы не жить одной в полупустой трехкомнатной, она сдала две комнаты из трех бесквартирному майору, переведенному из Германии с женой и двумя детьми. Это дало ей некоторую прибавку и возможность кое-как существовать. Заработок в редакции у нее вырос ровно в тысячу раз, но 250 рублей 1991 года были куда «покупательнее», нежели 250 штук 1995-го.

Какое-то время Верочка отдавалась исключительно работе и никому более. Сначала Слуев был ею очень доволен. Его подчиненная очень быстро готовила все материалы, которые поступали из пресс-центра областного УВД, дважды брала интервью у Иванцова и бессчетное число раз у всяческих милицейских чинов — от начальника УВД области и города до сержантов ППС. Все, что говорилось данными лицами, Вера принимала на веру.

Однако в редакцию все чаще и чаще стали приходить письма. Одни — отважно подписанные, но гораздо чаще — анонимные. Кроме писем, были еще слухи, которые гуляли по городу и области. Были депутатские запросы, существовавшие до тех пор, пока не разогнали областной Совет. То, что приходило из этих источников, а также из обиженных предпринимательских кругов (были еще и необиженные предпринимательские круги), мягко говоря, слабо совмещалось с официальными позициями и точками зрения.

Сначала Верочка по простоте душевной каждое разоблачительное письмо, попадавшее в отдел криминальной хроники, пыталась вынести на публику. Но многоопытный Слуев почти каждый раз давал этим материалам отлуп и отправлял Верочку за ком- | ментариями в прокуратуру. Разумеется, там ей вежливо объясняли, насколько не информирован о положении дел автор письма, а затем излагали свой взгляд на вещи, не оставлявший сомнений в том, что обл-прокуратура стоит на страже законности и порядка. Приходилось отвечать гражданам в успокоительном духе, а письма подшивать в архив. Некоторое время Авдеева, хоть и ощущала какую-то смутную неловкость от таких ответов читателям, убеждала себя, что власти говорят ей правду. Однако после того, как один из читателей, с письмом которого она направилась в прокуратуру, был убит в подъезде собственного дома буквально через сутки после того, как Верочка побывала у Иванцова, у нее появилось ощущение страха и тревоги.

Она стала снимать с писем ксерокопии, за свой счет в выходные дни разъезжать по районам, а кроме того, добралась до городской прокуратуры, где сумела завести деловое знакомство с Балыбиным…

…На углу бывшей Советской и сохранившейся улицы Горького Верочка села в автобус и покатила домой. Хватит думать о работе!

Отпуск есть отпуск. Надо собираться, уматывать подальше в глушь и дать голове отдохнуть.

КАЖДОМУ — ПО ПОТРЕБНОСТЯМ

Клык очухался. Голова гудела прямо как с угара или с большого-пребольшого бодуна. Угорал Клык всего пару раз, в давнем, почти забытом деревенском детстве, а вот большой бодун был ему ужас каким знакомым явлением.

Продрав глаза — ох, как тяжко веки поднимались! — Клык со скрипом поднял голову, оперся на локти, сел и осмотрелся. Это была не камера смертников, а что-то малость поуютней. Правда, тоже без окон, но со свежим воздухом — вентиляция работала и тюремным духом не пахло.

Как выяснилось, Клык лежал на клеенчатом кожаном топчане, застланном матрацем, простыней, подушкой с чистой наволочкой и ватным — сто лет не видел! — одеялом. Видать, решили побеспокоиться, чтоб гражданин Гладышев Петр Петрович не простудил свой слабый организм.

А вот роба полосатика кудый-то испарилась. Нехорошо, граждане начальники, последнюю одежку уводить. Тайное похищение казенного имущества, за это ж вас сажать надо! Оставили гражданина Гладышева в таком непристойно голом виде. Хотя бы и под ватным одеялом. Ни майки, ни трусов, ни хрена вообще. Не, хрен оставили. И за то спасибо, начальники! Раньше надо было бы еще и родной партии спасибо сказать, но теперь их так до фига развелось, что не знаешь, какая из них родная.

На дворе, конечно, лето, но здесь подвал какой-то. Под одеялом — тепло, а без него — скучно. И башка гудит — ой-ой-ой! Сейчас бы Клык, наверно, дал себя застрелить с удовольствием. И вообще, лучшее средство от головной боли — гильотина.

Подвальчик крепкий, хотя и небольшой, дверь — как в бомбоубежище. Нет, отсюда не выскочить. Поймают и прикуют. Прокурор все раскусил, он знает, что Клык задумал. Но уже хорошо, что про нычку

все-таки поверил. Значит, шанс еще есть. Лишь бы не стали колоть какой-нибудь фигней, вроде той что Мюллер Штирлица. Проговоришься под наркозом — хана… А может, уже проговорился?

Клыку жутковато стало. О том, какая штука незаметно подкрадывается, он был наслышан. Даже головная боль притупилась, а потом и вовсе исчезла когда подумалось, будто мог все выложить и ничего про это не помнить… Минут через пять успокоил себя тем, что тогда бы уж и проснуться не дали. Кстати а сколько ему вообще-то поспать дали? Ширнули вроде вечерком, после ужина. Что дальше было? В голове — провал.

Дверь нового местожительства незнакомо, совсем не так, как в родной крытке, лязгнула. Ё-моё! Броня крепка. Клык даже зауважал себя. Дверь оказалась толщиной в тридцать сантиметров, не меньше

Вошли трое. Знакомые лица были у двоих — тех что сидели у стенки, пока прокурор разговаривал с Клыком по душам. Именно эти кабаны надели на Клыка браслетки и вкололи снотворное. Третий был новый, тоже бугай не маленький… Мочить, что ли пришли? Пушки под куртками не видны, но’есть наверняка. А может, все-таки поговорить хотят?

— Здорово, корешок! — улыбнулся тот, третий незнакомый.

Клыку хотелось ответить: «А мы с тобой не коре-шились и на одной параше не сидели!», но дразнить гусей не следовало. А то наваляют с ходу, для острастки, чтоб жизнь медом не казалась… Надо бы вообще постараться, чтоб дело обошлось без битья Эти мальчики могут так кости переломать, что не на чем убегать будет.

Поэтому Клык решил быть повежливей.

Здравствуйте, сказал он тоном послушного школьника, повстречавшегося с учительницей.

— Не замерз, Петя? — озаботился мордоворот.

— Спасибо, одеяло теплое, — сдержанно ответил

Клык. А то скажешь: «Прохладно тут у вас!» так взгреют, что мало не покажется.

Но вроде бы пока никто его бить не собирался.

— А мы уж беспокоились. — Мордоворот вынул из-под куртки сверток и бросил на топчан. — На, оденься.

В свертке оказались трусы, майка, байковая рубашка, джинсы, носки и кроссовки. Все, конечно, не новое но отстиранное и зашитое. Кроссовки, конечно, дали без шнурков, на липучке. Конечно, умелый человек и на простыне повесится, а если постарается, то может и кого другого задавить. Так что это вроде бы «мера доверия». Ну-ну…

Давиться сам лично Клык пока не собирался, то из камеры смертников выбираться, чтоб в другом месте самому себе решку наводить. А этих, по крайней мере троих сразу, не задушишь. Да и по одному они так просто Клыку не подставятся.

Оделся он с удовольствием. Самая обычная одежка если ее давно не надевал, может показаться приятной. Вроде и не зек, а так, подследственный.

— Пошли, — сказал тот, что дал одежду. — Погуляем.

Клык удивился, но потом подумал, что ребятки вряд ли вытаскивают его на свежий воздух затем, чтобы порешить. Можно было и не одевать, и не вытаскивать Впрочем, наверняка ведь выводят, и не затем, чтобы отпустить. Скорее на психику хотят подавить…

За дверью оказался коридор, освещенный несколькими лампочками. Короткий, метров пять. Клыка провели по нему, держа под руки. Ощущалось, что, рванись он, скрутят тут же, поэтому Клык дергаться не стал. На фига? Надо сперва поглядеть, как и что.

Коридор вывел на лестницу. Прошли два марша вверх и оказались на площадке перед двойной дверью. Открыл их тот, который говорил с Клыком, должно быть, старший в этой команде.

Солнце! Мамочка родная, век воли не видать, солнышко! И небо, синее, натуральное… Утречко! Свеженькое, хотя и не самое раннее — роса уже сошла. Выходит, целую ночь Клык проспал. За это время его даже под Москву можно было увезти, если б, конечно, кому-то было нужно. Санаторий, дом отдыха, дача? Зеленая травка, деревья, дорожки, плиточками выстеленные. Клумбы, цветочки — жизнь, так сказать! Клык аж рот пошире открыл, чтоб воздуху глотнуть. В подвале, конечно, лучше, чем в камере, смертью не пахнет, но тут уж совсем клево. Воля, почти воля, если б еще этих козлов рядом не было.

— Хорошо? — спросил старший. — Воздушно? Давай дыши, пока обратно не упаковали. Только не охмелей. А то у нас тут, видишь, животные бегают. Строгие. На эту самую одежку натасканные.

Точно отметил гражданин начальник, животные были. Овчарочки, с ошейниками, но без намордников. Штуки три, а то и больше. И пробежать дадут недолго. Свалят на пятом шаге, не позже. Клык по ихним зубкам никак не скучал. Он спокойно пошел по плиточной дорожке под ручку с двумя молчаливыми. Старший, улыбаясь по-доброму, рассуждал:

— Самое обидное, бежать-то некуда. Забор четыре метра. И шестов фибергласовых мы не завозили.

Конечно, специально привели к забору. Высокий, гладкий, с колючей проволокой поверху. Почище, чем на зоне. И вышек не надо, собачки не упустят. Нет, ребята, не надейтесь. Отсюда Клык не побежит. Даже если упрашивать станете. Ни за какие лимоны. Впрочем, они и сами догадываются, что это так. Хотя, конечно, и расслабляться не будут.

Погуляли минут пятнадцать-двадцать. Дошли до забора, протопали вдоль него метров сорок, повернули на другую дорожку и вернулись к входу в подвал.

— Отдохнул? — спросил старший. — Пора домой. Завтрак стынет.

Клыка вернули в подвал. Там действительно был накрыт стол типа сервировочного, на котором обнаружилась приличная миска гречневой каши с тушенкой, четыре ломтя черного и пара ломтей белого хлеба, граммов с полета сливочного масла, пяток кусков растворимого сахара и хорошая кружка чая, по запаху не похожего на веник.

Пока Клык хавал, ощущая приток жизненных сил и наполнение желудка, все трое оставались тут — приглядывали. Клыку это не мешало, он метал кашу в рот и размышлял.

Ясно как божий день, Иванцов решил его на доброту купить. Воздухом поманить, вольной одежкой, жратвой. Водки, может, попросить или даже бабу? Чего-нибудь типа ананаса в шампанском?

Масло оказалось отличное. Не маргарин, не комбижир, даже не «крестьянское», а натуральное сливочное. Он его и на воле-то нечасто пробовал. И чай был индийский, настоящий. Такого бы пару пачек зачифирить — вечный кайф! Клык долго высасывал ароматный напиток из осадка.

— Сыт? — спросил старший.

— Спасибо, — поблагодарил Клык. — И так — каждый раз?

— Не знаю, — осклабился тот, — пайку заработать надо.

Старший мигнул одному из молчаливых, тот покатил стол с опустевшей посудой к выходу из подвала.

— Отдыхай, раздумывай, наслаждайся жизнью, — посоветовал говорящий. — Толчок и умывальник вон там, в закуточке. Перед обедом будет еще прогулка.

Они ушли, Клык остался. «Ладно, — подумал он, — вы не спешите, и мне торопиться без мазы».

КОРОЛИ ШУТИТЬ НЕ ЛЮБЯТ

Ночь была светлая — лето. Как говорил поэт, «одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса». Тем не менее по трассе шли с фарами. Впереди шла «девятка» с четырьмя ловкими ребятами, следом, в ста метрах за ней, — еще одна с пятью, дальше — «Ниссан-Патрол» с Черным и пятью «бригадирами» и еще пара машин с охраной. 678-й километр приближался неуклонно. Ни встречных, ни обгонных. По этому участку шоссе ездить в ночное время народ не рисковал. Здесь одно время орудовал Штангист. Он тормозил дальнобойщиков с хорошим товаром и помогал им немного разгрузиться. Сейчас он на такую мелочевку перестал тратить время, и на дороге баловалась только неорганизованная публика. Само собой, что среди них не было тех, кто рискнул бы тормозить колонну Черного. В одном месте, на площадке отдыха, промелькнул какой-то подозрительный грузовичок, а в отсветах фар у обочины — группа парней. Они пропустили мимо себя головную «девятку» и чего-то замельтешились, но тут мимо них пронеслись вторая «девятка» и «Ниссан», после чего им стало ясно, что лучше не суетиться.

— Надо бы с ними разобраться, — сказал Черный Кузе, своему заму по общим вопросам. — Торчат маячат…

Как скажешь, командир! — с готовностью ответил Кузя. — Хоть сейчас.

Сейчас некогда. Надо сперва дело доделать.

— Западло это все-таки — с прокурором корешиться… — заметил зам.

— У тебя не спросил! — оборвал Черный — Я его уже совсем в руки взял, понял? Ты еще увидишь, как я его раком поставлю. Мне осталось только губернатора подцепить, и тут он мне поможет.

Ну-ну, мрачно покивал Кузя, — а не возьмет он нас там, на дачке, за жабры, а?

— Ты меня за кого держишь? За пацана? Зря, что ли, я за РУОПом и ОМОНом наружку поставил?

И «грибничка» в лес тоже не зря послал. Все нормально будет — У прокурора — семья, дети, да и сам еще не старый. Если что — у меня в Москве кое-кто есть. Балыбина сделали, и этот не бессмертный.

— Ты покличь своего «грибника», — посоветовал Кузя. — А то его уже и повязать могли.

Черный презрительно хмыкнул, но нажал кнопку рации и позвал:

_ «Грибничок», отзовись. «Папочка» волнуется.

Едва он отпустил кнопку, как рация зашуршала:

_ «А на кладбище все спокойненько, от общественности вдалеке…»

— Понял. — Черный убрал рацию и еще раз посмотрел на Кузю с усмешкой. — Бдительный ты больно. Пора бы привыкнуть, а я все думаю, что у тебя манраж и нервы не в порядке.

— Лучше перебдить, чем недобдить, — проворчал Кузя.

За следующим поворотом, слева от дороги, пока завись тусклые огоньки. До них было около километра.

— Гаишный пост, — отметил парень, сидевший за рулем «Ниссана».

— «Папа», я — Феня, — это докладывали с головной, — подхожу. Ничего лишнего.

— Сворачивай под «кирпич», там тебя должен — грибник» ждать. Где встретишь, там и нас подождешь.

В свете фар второй «девятки» Черный увидел, как первая свернула вправо.

— «Папа», — позвали со второй машины, — все хоккей.

— Идешь дальше за Феней.

— Проводник вышел, — сказал Кузя, когда «Ниссан» подкатывал к повороту.

— Притормаживай, — велел Черный своему водиле, — не глуши!

К «Ниссану» подошел мужик в штатском и спросил, как было загодя условлено:

— К «Вепрю» подвезете?

— Плата «зелеными», — ответил Черный тоже условной фразой.

— Хоть черными. — Проводник замкнул пароль, и его впустили в «Ниссан».

— Учти, — напомнил проводнику Черный, — Сусанин получил Героя посмертно.

— Наслышан, — кивнул проводник, в затылок которому был уперт «ТТ». — Все будет в порядке.

— «Грибник» у меня, — доложила Феня. — У него все по жизни.

По лесной бетонке ехали плотной колонной. Оружие держали наготове. Кто его знает… Черный поглядывал на проводника. Тот, может, и волновался, но виду не показывал. Во всяком случае, такой вид мог быть у человека, который опасается какой-нибудь дурацкой случайности, нестыковки и так далее, но никак не готовящего заподлянку.

Впереди в лучах фар засерел высокий бетонный забор с крепкими стальными воротами и проходной будкой. Перед воротами была довольно просторная слабо освещенная площадка, на которую выкатили одна за другой все пять машин Черного. «Девятки» кольцом огородили «Ниссан». Моторы не глушили.

— Погуди три раза, — попросил проводник. — Из проходной выйдет парень, пошлешь со мной кого-нибудь договориться, а уж только потом тебе выведут того, кого надо.

Водила три раза пробибикал.

И тут произошло то, чего, по-видимому, проводник не ожидал. Площадку, около которой до этого горел всего один фонарь с какой-нибудь сорокаваттной лампочкой, залил мощный электрический свет. Одновременно сразу с десяток помповых карабинов «КС-23» швырнули на площадку газовые гранаты с «черемухой». Откуда-то сзади, от дороги, выкатился огромный трейлер-рефрижератор, начисто загородив проезд. А затем беспощадно, раскатисто загрохотало десятка два автоматов. Били, кажется, со всех сторон, на убой, на расстрел. Пули насквозь прошивали тонкие борта «девяток», крошили стекла — пожадничал Черный на броню потратиться. Было видно, как подпрыгивают и нелепо дергаются от пулевых попаданий те, кто прикрывал собой Черного и его «Ниссан-Патрол».

— Это не менты! — понимая, как страшно и глупо прокололся, выкрикнул Черный. Он хотел еще что-то сказать, но тут очередь звездочками-снежинками отметилась по лобовому стеклу, и одна из пуль клюнула прокурорского друга прямо в центр лба. Кузю зацепило в плечо, но он удержал пистолет и прошипел проводнику:

— Хоть тебя пришью, Сусанин…

— Продали… — ахнул проводник всего за секунду до того, как Кузя нажал спуск «ТТ». Убийца пережил убитого на секунду, не больше. Сразу три пули с разных направлений вонзились в недоверчивую Кузину башку и раскололи ее на куски.

Почти никто не ответил тем, кто безнаказанно расстреливал команду Черного. Кроме Кузиного, хлопнуло еще несколько выстрелов, сполошных, сделанных людьми, незрячими от газа. Кто-то успел выпрыгнуть, кашляя и протирая глаза, но тут же свалился, словив пули. Большинство же так и остались сидеть в изрешеченных кузовах, на сиденьях, залитых кровищей и осыпанных крошкой битого стекла. Некоторые еще дышали, когда зажигательные пули просверлили баки, и одна за другой все пять машин заполыхали. Один кто-то, укрывшийся было под днищем «Ниссана», с истерическим воем выскочил оттуда в пылающей одежде, но, не пробежав и пяти шагов, был срезан короткой очередью.

Бензин выгорел относительно быстро. Когда жар поубавился, подбежали несколько проворных парней с огнетушителями, окатили выгоревшие кузова и обугленные трупы пеной.

Лишь после этого из дверей проходной появилась группа людей. В центре нее шел коренастый бородач в камуфляжной куртке и вязаной шапочке. Он неторопливо заглянул в распахнутую ломиком дверцу того, что осталось от «Ниссана, и несколько минут безмолвно смотрел на что-то обуглившееся, до костей обгоревшее, безволосое.

— Ну, теперь ты действительно Черный. — пошутил бородач. — Зря по-хорошему не хотел Одна только цепочка от тебя осталась. Извини, на память возьму. Не люблю, когда золото пропадает.

С этими словами бородач одним рывком содрал с шеи трупа-головешки массивную золотую цепь.

— До утра все привести в порядок! — строго сказал он кому-то из стоявших за спиной. — Чтоб тут ни одной гаечки, ни одного уголька, ни одной гильзочки не валялось. Хозяин пожалуется — обижусь… И накажу.

— Как можно, Курбаши… Все будет в лучшем виде.

— Ну-ну. Помни: короли шутить не любят.

ТОРГОВЛЯ ПО-ЧЕСТНОМУ

Клык всю ночь проспал безмятежно, спокойно, как младенец, хорошо накормленный и чувствующий близость доброй мамочки. Возможно, что ему и добавили в ужин чего-нибудь успокаивающего, типа обычного люминала, но никаких похмельных синдромов при пробуждении он не испытал. Напротив, он ощутил подъем разных там жизненных сил и прочего. Несмотря на то, что проснулся он по-прежнему в подвале, на том же топчане и под тем же ватным одеялом.

Должно быть, откуда-то за ним приглядывали. Может, через глазок или перископ какой-нибудь, а может, аж через какую-нибудь хорошо скрытую телекамеру. Вывод такой Клык сделал после того, как, ополоснувшись под краном и совершив всякие иные утренние дела, услышал лязг противоатомной двери, через которую вошли уже знакомые ребята. Вчера они обходились с ним исключительно уважительно, даже нежно. Кормили, как в санатории, дали на день пачку московского «Беломора» и коробок спичек. Как видно, не опасались, что Клык, завернувшись в одеяло, устроит акт самосожжения в знак протеста против нарушения прав человека. Три раза выводили на двадцать минут погулять по свежему воздуху. Говорил только старший, те двое, что придерживали своими клешнями локти Клыка, помалкивали. Ни по именам, ни по фамилиям молодцы друг к другу не обращались, поэтому, как их звать-величать, пришлось придумывать самому. Говорящего Клык про себя наименовал Треплом. Конечно, тут была доля иронии. Трепло наболтал всего около тридцати фраз в течение вчерашнего дня, и большинство из них состояло из коротких команд: «Вперед! Стой! Притормози!» Основной темой бесед на прогулках были рассказы о том, какие умные здесь собачки и как толково они берут тех, кто от них бегает. Молчунов Клык назвал (опять же про себя) попросту — Правый и Левый. Потому что на прогулках они никогда не менялись местами. Правый брался за правый локоть, а Левый — за левый. Вот и сейчас так взялись, когда вновь вывели Клыка на прогулку по плиточным дорожкам, само собой, в сопровождении зубастых, преданно скалящихся овчарок.

— Гуляй, гуляй, Петя! — жизнерадостно произнес Трепло, но Клыку показалось, будто Треплу хотелось добавить: «…Гуляй, дыши, недолго осталось!»

Ни разу Трепло не назвал Клыка по фамилии или по кличке. Или Петр Петрович, или Петя. Это было странно. Молчуны, присутствовавшие на допросе в тюряге, должны были бы ему хотя бы фамилию сообщить. Ведь не глухонемые же они, в самом деле. Тем более что Трепло явно ими командовал. Объяснить это дело Клык мог только одним: этим ребятам более высокая инстанция запретила вслух произносить и фамилию, и кликуху. Конспирация, батенька, конспирация… Конечно, здесь, условно говоря, в «санатории», никто, кроме этой тройки, Клыку не показывался и смотреть на него, должно быть, не имел права. Но то, что этот «кто-то» был, — несомненно. Каждый раз после вывода на прогулку Клык находил накрытый стол с завтраком, обедом или ужином, а это значит, что был в этом хозяйстве еще хотя бы повар. Да и вряд ли, пока Клык сидел в подвале, его охраняли только эти трое и собачки. Правда, полного представления ни о доме, в подвале которого приходилось сидеть, ни о другой местности Клык за первые сутки после смены квартиры еще не получил.

Кроме одного угла двухэтажного чисто побеленного строения, рассмотреть что-либо было невозможно. Дорожки были извилистые, деревья и кусты густые. Забор показали специально: мол, и не пытайся. Собачек — тоже. За деревьями, по кустам и по ту сторону забора вполне могли быть еще какие-то люди, которым хоть и положено было помогать троице сторожить Клыка, но знать о том, кто он и что он, не требовалось. Мало ли по Руси Петров Петровичей? А Гладышевых — не так уж много. Ну а скажи: «Клык» — и всем все станет ясно. Конечно, оставалась еще морда, которую можно было увидеть и опознать, однако товарищ Иванцов вряд ли приспособил сюда в сторожа тех, кто знал Клыка в лицо. Кроме, конечно, этих троих, имеющих, так сказать, «допуск».

Прокурор Внаглую сказал, что корешится с Черным. Но тогда почему не отдает? В цене не сошлись? Торгуются? Неужели за двое суток не успели?

Добрались до забора, повернули вдоль него. Маршрут прежний.

Конвой помалкивал, даже Трепло рта не разевал и не мешал Клыку проветривать мозги. Они все больше оттаивали от смертуганской камеры, начинали шевелиться и ворочаться.

Итак, прокурор его прячет. От кого? Прежде всего от Черного. Это как дважды два. Мог он, товарищ Иванцов, перехватив малявочку, ничего о ней Черному не сказать? Мог. Почему считается, что только воры воруют, а прокуроры — нет? Все люди, все человеки, не всем же на одни хабары жить? Но тогда все очень и очень странно. Например, то, что Клыку по делу еще не задавали вопросов, хотя, казалось бы, уже пора. Потому что может до Черного по какому-то неучтенному каналу докатиться весточка о том, что Клыка сюда привезли и докапываются до нычки. И тогда, как пишут в прессе, могут быть «непредсказуемые последствия». За обоими — и за прокурором, и за Черным — силы немалые. И тому и другому есть чего терять и есть чего бояться. Да, может в принципе товарищ Иванцов при помощи товарища полковника Найденова из областного УВД и иных силовых структур перехватать все, чем располагает гражданин Черный. Или частично, для острастки, для удобства разговора, так сказать. Хотя, конечно, дело это не шибко простое. Кто там считал, сколько оперов и стукачей на два голоса поет? Уйдет Черный, ему и за кордоном тепло. Но только не простит. И тогда придется прокурору в туалет поосторожнее ходить, чтоб бомба в толчке не сдетонировала. А если и возьмешь Черного живьем, то хрен чего докажешь — свидетелей не будет. Зато сам он, ежели уж очень припечет, такие подробности о прокуроре сообщит, что проблем у Иванцова будет до фига и больше. Конечно, может прокурор и не доводить дело до суда. Ему ведь с Вовой детей не крестить. Бывают ведь разные несчастные случаи с авторитетами преступного мира. То снайпер не в ту сторону пальнет, то в багажник вместо пива банки со взрывчаткой пихнут, то автоматчики приблудные начнут шмалять по машинам…

Но все это, конечно, на самый крайний случай. До сих пор ведь жили Иванцов с Черным душа в душу. И чтобы какая-то дурацкая нычка между ними встала? Не может быть. Давно бы надо было сторговаться. Значит, есть еще что-то, отчего не хочется Иванцову продавать Клыка задешево. Либо нычка и впрямь очень дорогая, отчего гражданину прокурору очень бы хотелось ее прибрать одному. Но именно тогда и надо гнать лошадок, трясти Клыка поживее. А вот, вишь ты, вторые сутки — и ноль эмоций.

Клыка вернули на место, где уже стоял завтрак не хуже вчерашнего. Сытный «геркулес» с маслом, белая булка, два бутерброда с сервелатом, кофе! Да они его тут на убой кормят! Скоро паштет из омаров принесут, если из них, омаров этих, паштеты делают…

— Ну как, — спросил Трепло с заботой в голосе, — откушал, Петенька? Покурить не хотца? На вот, сегодняшняя пачка.

Вчерашний «Беломор» еще был, но от пачки отказываться не стоило. Хоть и вежливенько говорил Трепло, а издевка чуялась. Но пока Клыку не мастило, надо было утираться.

— Спасибо, командир, — ответил он, — век доброту не забуду.

— Стараемся, — осклабился Трепло. — Сегодня к тебе гости придут…

Порадовал, сука, нечего сказать! И кого же Бог послал? Иванцова, Черного или обоих вместе? Хотя, может быть, ни того и ни другого не появится, а придут какие-нибудь тихие и молчаливые мальчики, семь на восемь — восемь на семь, и начнут нежно так, не ломая костей и не сворачивая шеи, мотать Клыка из угла в угол. Чтоб он популярно объяснил им, куда же подевалась эта самая несчастная нычка, из-за которой кое-кто уже преставился по ходу дела. Очень это скучная и неинтересная процедура, опять же здоровью немного вредит.

И хотя в общем-то ничего неожиданного в заявлении Трепла не было, Клык почуял себя неуютно, даже папироска после сытного завтрака не порадовала. Опять, как позавчера, сиди и жди. Только тогда можно было точно знать, чего дожидаешься: коридорчика, пули в затылок, освобождения от всех скорбей. А тут — хрен знает, как и чем все закончится. Может, не надо было маляву эту кидать? Черт его знает, ведь могли повторное ходатайство не отклонить? Но все, поздно, поезд ушел. Набрал скорость, не спрыгнешь. Повеситься на простынке? Западло, да и не на что накинуть. Потолок гладкий, лампочка не удержит, к тому же эти наверняка смотрят. Не проспят, им за это деньги платят.

Клык выкуривал одну «беломорину» за другой. И старую пачку добил, и из новой четверть высмолил. Да, пожить бы чуть-чуть. Еще бы покрутить. Иванцов, конечно, меньшее зло. Навряд ли будет он особо изгаляться. Отведешь к нычке — вернет в тюрьму и шлепнет. Быстро и без хлопот. А Черный — тот мстить будет. И за то, что увел «дипломат», и за то, что курьера подставил. Там легко не отмучаешься. Хотя… как еще посмотреть. От прокурора после того, как он запросто сообщил о своей дружбе с Володей, жизни не дождешься. Для него Клык — лишний человек, как Евгений Онегин. Кость в горле, которой, если вовремя не выхаркнешь, можно подавиться. Он, конечно, может и покормить напоследок, и куревом обеспечить, и даже сто граммов налить, но в конце концов точку поставит обязательно. А вот Черный — ему закон не мешает. Чтобы прокурор был подобрее, можно Клыка спрятать на всякий пожарный случай. Захочет прокурор Черного поприжать, снять с него лишний жирок, а тот раз — и скажет: «Ты что, в натуре, начальник? У меня на тебя свидетель имеется, и ежели что, в Москве может кому-нибудь попасться на глаза. Схавают тебя без масла». Так что если передаст его Иванцов Черному, то это всяко может повернуться…

Прошло немногим меньше часа, и броневая дверь открылась.

Вошли четверо — те же и Иванцов. Трепло принес для прокурора стул и услужливо подставил его под начальственный зад.

Клык вытягиваться по стойке «смирно» не стал. Как сидел на топчане перед столом, так и остался сидеть.

— Ну, как вам на новом месте, гражданин Гладышев? — спросил Иванцов. — Претензий, жалоб, заявлений не имеете?

— Пока не придумал, — ответил Клык. — Надо поразмышлять…

— Некогда нам размышлять, Петр Петрович. Пора за дело приниматься. Для начала, чтоб вам кое-что пояснить, дам вам ксерокопию одного документика… — Иванцов вытянул из внутреннего кармана своего штатского пиджака бумагу, сложенную вчетверо, развернул и, прихлопнув ладонью, положил на стол.

Клык поглядел. То, что во время сидения в камере приходило в голову, но казалось все-таки полубредовым, невероятным и невозможным, стало явью. Бумажка оказалась копией оформленного по всем правилам и за всеми надлежащими подписями актом о приведении в исполнение смертного приговора в отношении гражданина Гладышева П. П… Стало быть, Клык уже был юридически мертв.

— Надо же! — пофиглярничал он, хотя читать про себя такое было неприятно. — Стало быть, я уже сутки как в раю живу! То-то, думаю, кормить стали хорошо и в сад на прогулку выводить.

— Да уж стараемся, — нехорошо улыбнулся Виктор Семенович, — к покойникам надо уважение проявлять. А то будешь по ночам во сне приходить и кричать: «Обижаешь, начальник!»

Клык тоже хихикнул, хотя и нервно.

— Ладно, — посерьезнел Иванцов. — Раз ты уже знаешь, что задокументирован как расстрелянный, то должен понимать: жизнь твоя теперь ни полушки не стоит. Тебя нет. И мне можно в любой момент твой формально-юридический статус превратить в фактический. Откровенно говорю, прямо…

— … По-партийному! — вставил Клык.

— Если хочешь, — не моргнув глазом сказал прокурор, — можно понять и так. Я сейчас ничем не рискую. Бог с ней, с твоей нычкой, не захочешь говорить — и не надо. Любой из вот этих ребят, — Иванцов мотнул головой в сторону мордоворотов, — вышибет из тебя мозги. И печку мы для тебя найдем. Конечно, если ты окажешься совсем идиотом. Но ведь ты же не такой, верно? У тебя котелок варит. Я тут на досуге поглядел твой послужной список — не скажешь, что дурачок…

— Мы же все это обговаривали, Виктор Семенович, — вполне серьезно произнес Клык, — но как только я, извините за некультурность, поинтересовался, какой будет мой навар, вы мне сказали, что условия ставите вы. Это же неприятно. Берете человека и говорите: «Колись, падла, а то шлепнем. А расколешься — только замочим, и то не больно». Вы со мной согласны, гражданин прокурор? Есть у меня, выражаясь совсем культурно, стимул к сотрудничеству?

— Стимул, между прочим, это такая острая железная палка, можно сказать, заточка, которой в Древнем Риме быков подгоняли. Кольнут в задницу — он и побежал, — блеснул эрудицией прокурор. — Может, тебе тоже такую стимуляцию провести? Ты ж ведь немало в людях прожил, и в КПЗ бывал, и в СИЗО, и в зонах. Знаешь примерно, что помогает наладить сотрудничество.

— Знаю, Виктор Семенович, — вздохнул Клык, — и ужас как боюсь. Потому что мальчики у вас очень уж большие и могут меня случайно до смерти поломать. Опять же если я еще сам головой об стену стукнусь, то при таком раскладе про нычку вы ни хрена не узнаете. А кроме того, не очень хорошо у вас перед Черным получится. Вдруг ему кто-то расскажет, как и что было? Или у вас на все страховка есть?

Иванцов хохотнул и сказал:

— Значит, тебе хочется, чтоб я с тобой поторговался? А что, может, мне и впрямь продать тебя Черному? Он за тебя, пожалуй, лимонов тридцать выложит. Деревянных, конечно, больше ты не стоишь. Он ведь не за тебя будет платить, а за удовольствие. Мне говорили, что за тот «дипломат» из поезда он своего собственного курьера выпотрошил как судака и в речку пустил без глаз и без ушей.

— Вы мне даже фотку показывали, — кивнул Клык. — Но только я, конечно, извиняюсь, гражданин начальник: это называется на понт брать. Как со мной товарищ Черный поступит — его дело. А вдруг, извините, он добротой переполнится? Возьмет да и оставит жить. Ведь я ж несуществующий человек! Уникальный случай в медицинской практике. Юридический труп, & в случае чего может показания дать…

Прокурор улыбнулся широко и безмятежно.

— Ей-Богу, Петр Петрович, порадовал ты меня! Жалко, что придется тебя, возможно, все-таки ликвидировать. Голова-то толковая. Учился бы вовремя, так небось сидел бы у меня в конторе старшим следователем.

— А что, Виктор Семенович, — воскликнул Клык, — клевая мысль, ей-Богу! Мне ж еще тридцать четыре, аттестат о среднем образовании купить не проблема. Напишете направление в юридический. Приеду — всех воров пересажаю. Идет такое предложение? Сразу отдаю нычку!

— Хорошо, — уже без усмешки произнес Иванцов. — Допустим, что я совсем добрый и готов тебя выслушать без шуток. Что ты хочешь за нычку?

— Хорошо. — Клык знал, что прокурор в любом случае надует, но говорил серьезным тоном. — Первое — жизнь. Второе — воля. Третье — чистая ксива. Ну, и на обзаведение — десять тысяч баксов. Все, без балды.

— Скромный, — подивился Иванцов. — Я думал, что тебе профессиональная гордость меньше ста тысяч долларов не позволит просить.

— Я ж не оглоед, Виктор Семенович. Вся нычка столько не стоит.

— Правда? — прищурился Иванцов, соображая про себя, знает ли Клык реальную стоимость того, что спрятал, или действительно полный профан в этом вопросе.

— Да вроде бы… — ответил Клык, которому исподволь хотелось узнать две вещи. Во-первых, известно ли прокурору, что было в «дипломате», а во-вторых, сколько это стоит.

— Ладно. — Виктор Семенович почуял, что Клык насчет цены похищенного не в курсе. По прежним делам за ним таких хищений не числилось, в налетах Клык брал только деньги, никогда не связываясь с натурой. Во всяком случае, после того как стал профессионалом. Первая, «любительская» ходка в зону, когда семнадцатилетнего Клыка прибрали за квартирную кражу, его многому научила. Погорел он именно на реализации краденого транзистора, и в зоне добрые люди ему объяснили, что с вещами работать надо умело, иметь при деле честного и толкового барыгу, которых, увы, не так уж и много. Одни, пользуясь тем, что у налетчика мало времени, стараются слишком много скинуть с реальной цены, другие норовят вообще кинуть своего клиента, особенно молодого и беспонятного, третьи втихаря постукивают, четвертые сами по себе засвечены ментурой… Опять-таки в последнее время все барыги ходят под крутыми крышами, и разобраться с ними в случае чего просто невозможно, если, конечно, не иметь нужных знакомств.

— Ладно, — еще раз произнес Иванцов, — парень ты действительно скромный. Жизнь, можешь считать, тебе уже подарена. Волю тоже дать не трудно. Чистая ксива — посложнее, расходов потребует, но сделать можно. Российскую, конечно. Заграничную — не обещаю. Десять тысяч, если поскрести по сусекам, могут найтись. Но вот скажи мне, Петр Петрович, что будет, если, к примеру, пожив чуть-чуть как человек, ты опять влетишь под свод законов, а? Про то, что твоя физиономия правоохранительным органам известна, я не говорю. В принципе, конечно, за хорошие деньги тебе пластическую операцию могут сделать, и мать родная не узнает. Но пальчики не спрячешь. А они еще долго храниться будут, несмотря на твою юридическую смерть. И вытащить их оттуда, где они лежат, я не имею возможности. Поэтому если ты, которого я вроде бы привел в исполнение, вдруг окажешься живой и здоровый, да еще и в другом субъекте Российской Федерации, то мне останется только либо срочно сухари сушить, либо пулю в лоб из табельного оружия. У тебя есть понимание ситуации, гражданин Гладышев?

— Есть, — кивнул Клык. — Даю торжественное обещание быть честным, правдивым, как юный пионер, жить, учиться и бороться, как завещал товарищ Ельцин, как учит… Какая у нас нынче партия у власти?

— С болтовней, Петр Петрович, — строго посоветовал прокурор, — пора бы закончить.

— А что мне еще делать прикажете, гражданин начальник? — неожиданно резко огрызнулся Клык. — Из того, что вы сказали, получается, что отпустить вы меня не хотите. Обратно в тюрьму после расстрела сажать неудобно. Стало быть, едва я вам нычку отдам, как наша самая справедливая в мире капиталистическая законность восторжествует и мне придет хана в самом чистом виде. А поскольку жить мне еще хочется, то есть прямой резон ни хрена вам не сообщать. Пусть ваши мальчики трудятся. Я битый, меня сразу не расколешь…

— Упрямый ты — это верно, — согласился Иванцов. — Хотя это и полезная черта характера, но не всегда. Ты бы вот еще о чем подумал, Петя. Неужели до тебя не дошло, что я ведь могу и сам твою нычку поискать? Я ведь, например, уже кое-что вычислил.

Сидя в кабинете и не выходя из-за стола. Могу тебе сказать точно: нычка твоя здесь, в нашей области, в Сидоровском районе…

Клыку не удалось скрыть волнение. Оказывается, эта падла не только взятки брать умеет…

— И больше того, — вперив в Клыка щупающий, просвечивающий взгляд, сказал прокурор, — она, эта нычка, где-то поблизости от твоей родной деревушки. Название у нее очень нежное и приятное: Марфутки, бывшего Лутохинского сельсовета. Там сейчас и народу-то не осталось, только на лето приезжают. Ну, как впечатление?

— Ваше дело. — Клыку, конечно, было неприятно, но он как-то справился с бушевавшей внутри досадой. — Ищите сами.

— Ты ведь небось, когда свою авантюру затевал, — заметил Иванцов, — думал нас как следует за нос поводить или того же Черного в первую очередь. Дескать, навру, что увез нычку куда-нибудь в сибирскую тайгу, и по дороге сбегу. Верно?

— Это вы мне еше в тюрьме шили. Считайте, что так и есть.

— Выходит, что зря ты старался. Подняли оперативные донесения. По ним выходит, что три года назад ты, честный и благородный гражданин России, хотя ранее дважды судимый, приехал в родные места и продал там дом, принадлежавший твоим родителям, некой гражданке Аверьяновой Антонине Петровне. А провел ты на родине предков в общей сумме две недели. Ни в чем предосудительном не был замечен, не хулиганил, не воровал и даже не пил, что очень удивительно. Но не менее удивительно, что происходило все это в период с 25 августа по 12 сентября 1992 года. То есть непосредственно после того, как у гражданина Коваленко в поезде № 567 пропал чемодан типа «дипломат». И еще одно замечательное обстоятельство. Приехали вы, гражданин Гладышев, в родную деревню с мягким матерчатым чемоданом

красного цвета в черную клетку и с замком «молния», в котором при желании можно спрятать чемодан типа «дипломат». А вот уехали почему-то с небольшой черной спортивной сумкой, в которую «дипломат» не спрячешь. Да, для суда здесь улик и доказательств немного. Но я ведь это дело в суд передавать не буду…

— Нехорошо, — вздохнул Клык, — законность нарушать.

— А что делать? — даже не поругав Клыка за мелкое хамство, продолжил прокурор. — Если юридический труп так сильно упирается и себя не жалеет?

— Вот тут вы не правы, товарищ Иванцов! — возмутился Клык. — Себя-то я очень даже жалею. Это вы себя не жалеете. Вы в наших местах бывали? Знаете, сколько там гектаров леса, пашни, других, так сказать, угодий? И сколько времени надо, чтоб их перекопать? А вдруг, кстати, ваши предположения напрасны? Может, я эту самую нычку так просто, из головы придумал, чтобы из тюрьмы выскочить?

— А хочешь, я скажу, где она лежит? — пропустив все мимо ушей, произнес Иванцов убийственно холодным тоном.

Клыка кинуло в холод, в жар, то ли он побледнел, то ли покраснел, но то, что равнодушным не остался, — это точно.

— На Черном болоте она. Десять километров от Марфуток.

Угадал, гад. Или кто-то что-то видел. В лесу иногда кусты с глазами попадаются. Теперь и правда пора язык развязывать. Иначе запросто без него обойдутся и не будет никаких шансов. Болото не океан — полтора на два километра. Бывшее озеро, топь. А поскольку прокурор хорошо знает, что в нычке, то уже догадывается, где ее Клык мог пристроить. Потому что это в болоте не утопишь и вообще лучше в сухом месте держать.

— Ну, вы, Виктор Семенович, ас! — с подчеркну

той лестью восхитился Клык. — Просто Шерлок Холмс с доктором Ватсоном плюс Знаменский, Томин и Кибрит, вместе взятые!

— Спасибо, порадовал. Так какие ты из моих сообщений сделал выводы?

— Нормальные. Пора сдаваться.

— Ну и сдавайся, если можешь.

— Так ведь жить хочется… — Клык закатил глаза. — Черное болото — оно топкое, там и местные только по краю ходят, в середину не суются. Вот начну вам объяснять, как дойти до нычки, а вы чего-нибудь не так поймете, провалитесь, утонуть можете. Видели фильм «А зори здесь тихие…»? Там девушка утонула. Очень жалко!

— Понятно, дорогой товарищ, куда ты гнешь! — повеселел Иванцов. — Стало быть, есть желание проводником поработать? Хорошо, уважим твою просьбу. Не ждать же до зимы, пока болото замерзнет… Завтра утречком и съездите.

Клык порадовался одному — хоть до завтра дожить можно.

ОТПУСКНИЦА

Вера Авдеева проснулась поздно. Во-первых, не было шума городского, то есть рычания автобусов и грузовиков под окнами, которое будило ее каждое утро и приказывало: «Подъем!» — не хуже армейского старшины. В армии Верочка не была, но в течение всего трудового года постоянно ощущала себя солдатиком, которому то и дело отдают команды.

Во-вторых, ей не нужно было идти на работу, так как она уже вторые сутки находилась в отпуске. Первые сутки она потратила на то, чтобы добраться на электричке до станции Сидорово, дождаться там автобуса и доехать до села Лугохино, пешочком пройти от центральной усадьбы до деревни Марфутки, отпереть дом и привести комнаты в порядок. «Привести в порядок» означало помыть полы, смести паутину из углов и пыль с подоконников, вытрясти половики, ополоснуть пропылившуюся посуду, разложить привезенные с собой продукты и проделать еще массу мелких дел, перемежавшихся разговорами с соседкой Надей. Все это привело к тому, что заснула Вера только во втором часу ночи и проспала часов до десяти утра, а не встала с петухами.

Впрочем, встать с петухами она не могла бы в любом случае. Просто-напросто в Марфутках уже давно не было ни петухов, ни кур. И вообще никакой живности тут не держали, кроме собак и кошек, которых привозили и увозили с собой. Деревня уже несколько лет как превратилась в подобие дачного поселка.

Последней постоянной жительницей Марфуток была Верочкина бабушка Тоня, мать отца. Пока Верочка не выросла, она почти каждое лето проводила в Марфутках. Правда, не в этом доме. Тот, старый, сгорел от грозы три года назад. Нашелся какой-то добряк, живший где-то далеко, но владевший в Марфутках вот этим домом. Он не то просто подарил его бабе Тоне, не то продал за какую-то ничтожную цену. Со всем содержимым. С мебелью, посудой, половиками, бельем, даже семейными фотографиями, висевшими в рамочках на стене. Верочка хотела было найти этого человека, чтобы написать о нем очерк, но Слуев сказал, что это, во-первых, не относится к криминальной хронике, а во-вторых, писать о своей родне для журналиста не слишком этично. Вера хотела подзудить кого-нибудь из отдела сельской жизни, но там никто так и не собрался, а бабушка тем временем, прожив полтора года на новом месте, умерла. Где-то за несколько месяцев до смерти она неожиданно приехала в город и сообщила отцу, что оформила завещание на Верочку. Так гражданка Авдеева стала домовладелицей.

Ни отец, ни мать после похорон бабушки в деревню не приезжали. Для отца родным был тот, старый дом, а этот только напоминал о последних днях его матери. Да и не нуждался он в том, чтоб кататься на природу за полтораста километров от города. У его жены была небольшая дачка, до которой добирались за полчаса на автобусе безо всяких пересадок. Что же касается Верочкиной матери, то ей и вовсе при новом муже ездить на родину прежнего было ни к чему.

Вере, конечно, некогда было следить за огородом. Она ни черта не понимала в сельскохозяйственных премудростях, заниматься ей всем этим было лень. Кроме того, в течение двух выходных дней она просто не успевала бы проводить все эти посадки, подкормки, прополки, окучивания и т. д. Но зато соседка Надя, которая во всех огородных делах была дока, сразу же положила глаз на прилагавшуюся к бабушкиному дому «фазенду» в пятнадцать соток.

Эта самая Надя, с которой Верочка вчера проболтала до двух часов ночи, тоже получила свой дом — он стоял на противоположной стороне улицы — по наследству от предков. Но, в отличие от Верочки, она постоянно жила не в облцентре, а в Сидорове, то есть ездить в Марфутки ей было гораздо ближе. Кроме того, после того как швейная фабричка, где Надя вкалывала до прошлого года, обанкротилась и закрылась на реконструкцию, задуманную новыми владельцами, ей не надо было ходить на работу. Поэтому Надежда взялась за огородничество, но поскольку со своих двадцати соток собирала для продажи слишком мало, то решила «взять в аренду» еще и Верочкины. "Арендная плата» состояла в том, что Надежда разрешала Вере в течение отпуска лакомиться всякими там огурчиками-помидорчиками, клубникой-смородиной и прочими дарами природы. Она правильно прикидывала, что одна Верочка много не съест и в город больше четырех трехлитровых банок с вареньями и соленьями не увезет. Все остальное Надежда делила на две неравные части: меньшей кормила свое семейство, большую продавала перекупщикам, которые вывозили все это в область или даже в Москву. Самой возить было не на чем, машину нанимать дорого, а платить за место на рынке — накладно. Конечно, то, что перекупщик брал по пять тысяч за килограмм, то в городе стоило восемь, а то и десять, но для Нади каждая сотня была не лишней. Мужик у нее был хоть и не очень, но пьющий, домой приносил не больше трехсот штук, хотя Сидоровский ДОК, где он работал, платил ему вроде бы пол-лимона. Кроме мужа, у Нади было двое детей, Юрка и Ирка, пяти и четырех лет, которых летом обычно брала к себе ее свекровь, обитавшая где-то на Кубани, поблизости от Азовского моря. Надин муж в отпуск ездил к матери, а в Марфутках появлялся только весной и осенью — сажать и копать картошку. Сейчас он опять был на Кубани, и Надежда пребывала в гордом одиночестве, но, судя по вчерашним россказням, не очень тосковала. Вере она очень обрадовалась, поскольку с прошлого года считала ее своей задушевной подругой. Верочка старалась Надежду в этом не разубеждать, поскольку в Марфутках надо было хоть с кем-то общаться.

Что собой представляли эти самые Марфутки?

Текла себе по Среднерусской возвышенности речка. Неторопливая такая, даже ленивая. Выползла из топкого Черного болота канавкой в метр шириной, втянула в себя бойкие холодные ключики, покатилась по дну глубокого оврага, прячась под сводом древесных крон. А потом пошла себе петлять между некрутыми холмами и взгорками, окаймленная с двух сторон ивняком и прочими кустами. Зимой пряталась под лед, прикидывалась дорогой, весной разливалась, раздавалась вширь — должно быть, Волгой себя воображала, даже мосты иногда льдом сносила. Летом была ласковая и теплая — никаких индийских океанов не надо. Осенью хмурилась, мрачнела, торопилась унести куда-то далеко от здешних мест желтые кораблики листвы, таила в себе что-то грозное, суровое, опасное. Но приходило время, зарастала речка мутным стеклом тонкого льда, стихал под ним ее сердитый бурливый говорок, свинцовый холод воды уходил под лед. До новой весны, до вешнего буйства и баловства.

На одном из взгорков, что обтекала эта речка, стояла деревушка. Домов двадцать или чуть поболее. Все тут когда-то было. Люди жили, женились, детей рожали, старых хоронили, молодых уму-разуму учили. Кто-то Богу поклоны бил, а кто-то даже черта не боялся. Наверно, в древности числилась деревенька за каким-нибудь барином, только скорее всего барин об этом своем недвижимом имуществе имел слабое представление. Никаких следов барских усадеб поблизости не просматривалось, похоже, что в семнадцатом году тут и жечь было некого. Да и дорога к деревне за триста лет, наверно, мало менялась. Похоже, что замостить ее ни у одной власти руки не доходили. Советская власть только электричество провести смогла, и за то ей, родимой, уже спасибо надо сказать. По крайней мере только у нее одной была привычка делать что-то для народа как такового. Хотел народ или не хотел — другой вопрос. И третий — была от этого польза или нет.

От электричества польза была, это точно. Наверно, и от колхоза тоже, потому что в отличие от помещика, профукавшего свое частное владение, председатели все же интересовались этой отшибной деревенькой, на которую план тоже распространялся. Конечно, сам председатель колхоза, как и председатель сельсовета, бывали тут не очень часто, их конторы располагались в Лутохине, на центральной усадьбе, докуда от Марфуток было чистых пять километров по разбитой тракторами дороге через лес. В Лутохине были все приметы цивилизации: почта, АТС, радиоузел, фельдшерско-акушерский пункт с аптекой, средняя школа, продовольственный, промтоварный и даже книжный магазины, КБО и прочие заведения. При царе-батюшке ничего этого не было. Была только столовая, которая числилась тогда трактиром, а также какие-то лавки, которые до современности не дожили. Не дожила и старинная, XVII века, церковь. Ее снесли до фундамента, на котором возвели Дом культуры. Неплохой, похожий на древнегреческий храм с портиком и колоннами. Там в лучшие годы работали всякие кружки, была библиотека, показывали спектакли. Именно в изостудии этого самого Дома культуры Верочкин папа научился рисовать, и там же он впервые попробовал себя как театральный художник, соорудив декорации для драмкружковского спектакля. Отец Верочки всегда об этом вспоминал с превеликой теплотой и нежностью.

Сейчас все это было в прошлом. Библиотека осталась, кино и танцы. Так и не успели большевики стереть различия между городом и деревней. Потому что, пока они их стирали, деревня успела разбежаться, заполучив от доброго царя Никиты паспорта и прописку в городах по лимиту. Потом начались новые веяния. Решили собрать всех оставшихся на центральных усадьбах. Какие-то шибко умные товарищи записали было Марфутки в «неперспективные». Снести и распахать, правда, не успели, потому что бабки и дедки просили слезно дать им спокойно помереть на прежнем месте. Решили уважить, поскольку рассчитывали, что самое большее они протянут еще лет десять. Бабки и дедки чуть-чуть пережили отпущенный им срок, но тут произошли всякие события, кардинально изменившие все и вся на территории бывшего СССР. Колхоз за ненадобностью ликвидировали, разделили на фермерские хозяйства и ТОО, которые, не успев родиться, тут же влезли в долги, а к настоящему времени уверенно вылетали в трубу. Постепенно народ понимал, что товарное производство — смерти подобно, и переходил на более спокойное натуральное хозяйство по формуле: «Что собрал, то и сожрал».

Наверно, Верочка проспала бы и подольше, если бы в окошко не постучали. Оказалось, что прибыла Надежда, наряженная, подкрашенная и с хозяйственной сумкой. Запахнувшись в халатик, Вера вышла в сени и выдернула деревянный брусок, просунутый между скобами, прибитыми к створкам двери. Считалось, будто этого достаточно, чтобы запереться изнутри. Снаружи дом запирался только на здоровый амбарный замок, но лишь в тех случаях, когда хозяйка уезжала в город. Если же Вера отлучалась ненадолго, то просто приставляла к двери палку. Так было заведено еще бабушкой.

— С добрым утром, с веселым днем! — Загорелая, крепкая, нахальная, Надя с порога взяла быка за рога. — Пошли в магазин! Сегодня хлеб дают. Ты вчера с собой одну булку привезла, и ту мы вечером съели. И масла у тебя нет. Давай одевайся по-быстрому!

Пока Вера, позевывая, умывалась, причесывалась и иным образом приводила себя в порядок, Надежда тарахтела без умолку, как бы продолжая вчерашнюю беседу. Большая часть этой болтовни Верочкой воспринималась с большим трудом. Самое главное — она не могла упомнить всех этих Людок, Лидок, Светок, Машек и прочих дам, о которых шла речь. Тем более что многих она и в глаза не видала. Периодически Надя сбивалась с перемывания костей одной знакомой на другую, и понять, кто именно гулял с Колей, Вовой, Женей, Сашей и с каким именно, кому за это дали в морду, а кого простили, для Веры было очень сложно. Впрочем, еще по прошлым временам Вера знала, что лучше слушать спокойно, не перебивая, и вовремя говорить какие-нибудь эмоциональные слова типа: «Вот сволочь!» или «Ну-ну, а дальше?» Если просто не реагировать на нее, то Надя начнет теребить за рукав и орать в ухо: «Да ты слушай, слушай!»

Когда Вера собралась идти, надев джинсы, майку и кроссовки, Надя, нарядившаяся в какое-то яркое дорогое платье, критически вздохнула:

— Чего ты там, не зарабатываешь, что ли? Ты ж в этом и прошлый год ходила.

— А по-моему, ничего…

— По-твоему — да. А по-здешнему — нет. Тут все бабки только и знают, что нас, городских, обсуждают. На них, конечно, не угодишь. Меня увидят и зашипят: «Опять в обнове! Не работает нигде, а на тряпки денег полно!» Завидущие — до ужаса. А тебя, помяни мое слово, пожалеют: «Вот, отец — художник, мать — артистка, сама в газету пишет, а денег ни шиша. Все старье донашивает». В глаза-то не скажут, но уж передадут обязательно. Так уж лучше пусть завидуют, чем жалеют.

Переодеваться Вере все равно было не во что и пришлось идти так, как есть.

Улица казалась совсем пустой. Из двух десятков домов сейчас, летом, жили только в пяти-шести. Это были либо безработные типа Нади, либо отпускники вроде Веры. Еще три-четыре имели обжитой вид, но хозяева в них появлялись только на субботу и воскресенье. Отпуска берегли до осени, на картошку, свеклу, капусту. Все прочие дома стояли мертвые, заколоченные или полуразобранные. С одних какие-то ловкачи содрали резные наличники, в других даже рам не осталось. В одном месте, как можно было догадаться по разнице цвета, когда-то было крылечко, в другом посреди бурьяна была прямоугольная пролысина — тут, наверно, стояла банька, которая приглянулась какому-нибудь хозяйственному мужичку. Небось он разобрал сруб до основания, а затем перевез баньку к себе, сэкономив на труде и стройматериалах.

— Скоро все Марфутки растащат, — вздохнула Надя. — Хорошо еще, что у нас ничего не прут, все-таки совесть есть.

— Но ведь у этих, наверно, тоже хозяева есть?

— Может, и есть, только им они до фени. Вон как моему супружнику. Не нравится здесь, все к мамочке своей гоняет, казачок. Представляешь, туда одна дорога чуть ли не полтораста тысяч, а уж привозит оттуда — одни компоты. Даже варенья свекровь жалеет, не то чтоб сала или тушенки прислать. Кстати, вон тот домишко, третий с краю, тоже какому-то дураку принадлежал, который где-то на югах осел и теперь сюда носа не кажет.

У этого дома с крыши был ободран весь шифер и большая часть досок, выломаны и окна, и двери, остались только сруб да стропила.

Вера и Надя вышли на дорогу. Припекало, пока шли через луг, к лесу, потом пошли в тени, и стало даже прохладно.

— На танцы пойдем сегодня? — спросила Надя. — А то я уж три дня там не была. Провожатый уехал, отпуск кончился. Одной как-то неохота.

— Я вдвоем бы не пошла, — откровенно заявила Вера. — Одна шпана лет по семнадцать и та пьяная. И девки злые.

— Да, это тут есть, — ухмыльнулась Надя. — Тут в прошлом году одной сидоровской полголовы выдрали и фингалов понаставили. Могли бы и вообще пришибить. Выступала много. Но ты не переживай, со мной тебя не тронут. Если, конечно, не начнешь выпендриваться. В том году вроде за тобой такого не водилось.

— Я в прошлом году всего два раза ходила. Нечего там делать.

— Между прочим, насчет шпаны ты неправа. Там теперь и посолидней ребята есть.

— Здесь что, непьющие появились?

— Представь себе. Ну, конечно, не совсем непьющие, но поприличней. Тут у нас какая-то контора частная обосновалась, на бывшей ферме. Работают как звери. Чего-то там монтируют. Машины приходят, какое-то оборудование возят.

— Русские?

— Ну, как тебе сказать, я в паспорта не глядела. Есть какие-то на чучмеков похожие, но так вроде все советские.

Дорога вышла на большую прогалину. Здесь еще сохранились изгороди из жердей, которыми были обнесены поля, чтоб коровы при перегоне на выпас не жрали то, что не положено. Сейчас ни коров не было, ни защищать было нечего.

На небольшом взгорке в километре от дороги виднелись приземистые кирпичные коровники. Это и была бывшая ферма. Там действительно копошились какие-то люди, стояло несколько автомобилей, какие-то ящики.

Когда Вера с Надей уже прошли мимо ответвления дороги, ведущего к ферме, впереди показался автомобиль, оставлявший за собой длинный шлейф пыли.

— О, это ихний главный приехал, — отметила Надя, — серьезный.

Мощный джип «Гранд-Чероки» с тонированными стеклами проскочил мимо женщин на большой скорости, обдав их пылью.

— У, козел! — проворчала Надежда, отряхивая осевшую на платье пыль. — Ты прямо как знала — не одевалась…

Вера оглянулась, посмотрев вслед джипу. Номера она, конечно, не помнила, да и не собиралась вспоминать. Но почему-то ей показалось, будто она не в первый раз видит эту машину.

ЧЕРНОЕ БОЛОТО

В ночь перед походом на Черное болото Клык проспал совсем немного. Думал, соображал, прикидывал. Знал при этом, что и те, кто завтра поедет с ним искать нычку, тоже размышляют. Небось прокурор им дал хорошую накачку насчет бдительности. Для них не секрет, что у Клыка есть последний шанс выкрутиться и он попытается его использовать. Конечно, все четверо будут вооружены на совесть. Может быть, даже автоматами. Просчитают все. Даже то, что у Клыка могут быть друзья на воле, которым он как-то незаметно мог подать сигнал о том, когда и куда отправится за нычкой. Ох, неплохо было бы иметь таких друзей! Но их-то как раз у Клыка и нет. Он — одиночка, индивидуальной трудовой деятельностью занимался. Все и везде привык делать сам. И этот случай тоже не исключение.

Конечно, Клык придумал, как себя вести, чтоб шансов уцелеть было побольше. Но ведь и те не без мозгов, тем более что там минимум четыре головы. Хоть и не пойдет прокурор на болото, но его голова там будет все-таки главной. Да и мордовороты могли, хорошо подумав, все раскусить. Им тоже жить хочется, и наверняка не меньше, чем Клыку. Одно только и есть у него преимущество — отчаяние. К тому же побоятся они убивать Клыка прежде, чем тот нычку откроет. Им он нужен живой и только живой. Почуют подвох — сперва отметелят хорошенько, но не до смерти. Впрочем, поскольку в живом виде Клык им нужен ненадолго, то стесняться особо не будут. Если отобьют почки и печенку, то, даже вырвавшись от них, долго не протянешь. Самое обидное, ежели именно так все и получится. Пожалуй, самое лучшее — это не давать им такого изысканного удовольствия. Успокоить их, убаюкать… Только вот удастся ли?

Промучившись так, Клык сумел поспать всего пару часиков. Но тем, кто должен был его сопровождать, подыматься пришлось еще раньше.

— Подъем! — рявкнул Трепло сипловато и грубо, без всяких вежливых прибамбасов вчерашнего и позавчерашнего образца.

Клык встал не очень торопливо, оделся, ополоснулся, утерся.

— Жрать не дадут? — спросил он, уже догадываясь, что ему, как свинье перед забоем, корма не положено.

— Пайку заработать надо, — осклабился Трепло. — Приведешь к нычке, может, и дадим.

«Жди-ка, — подумал Клык. — Накормите вы по норме в девять грамм…»

— Все, хватит телиться! Руки!

Правый и Левый быстренько сцапали Клыка каждый со своей стороны и приковали его к себе браслетками. Трепло мотнул головой: ведите, мол, и подручные потянули Клыка к выходу.

У самого выхода стоял крытый брезентом «УАЗ-469». Немытый, с забрызганными грязью боковыми стеклами и чуть-чуть протертым ветровым.

— Сажайте! — приказал Трепло, и связка с Клыком в середине начала влезать в машину. Первым всунулся Левый и потащил Клыка на себя, а Правый, усаживаясь, притиснул Клыка плечом к своему коллеге.

— Глаза! — скомандовал Трепло, и на Клыка надели нечто вроде темных очков, дужки которых были связаны на затылке резинкой. Но очками эту штуковину назвать было нельзя. Очки предназначаются для того, чтоб улучшать зрение, а эти были не просто темные, а и вообще непрозрачные. Клыку оставили для обозрения лишь узкую полоску его собственной рубашки.

Трепло уселся за руль. Заурчал мотор, «уазик» покатил куда-то. Судя по всему, прямо. Прямо была, насколько помнил Клык, дорожка, ведущая к забору, но ее пересекало несколько боковых, и на какую из них свернули, Клык вычислить не мог. Поскольку при повороте Клыка качнуло влево, а Правый навалился на него левым боком, то, значит, и машина повернула влево. Через минуту еще раз свернули, но уже направо. Потом остановились. Клык услыхал гудение и лязг механически открывающихся ворот. Затем снова сорвались с места и поехали на хорошем газу по ровной дороге. Никто ни слова не говорил, и Клык попробовал сам нарушить молчание.

— Вы хоть знаете сами, докуда ехать?

— Знаем, — буркнул Трепло. — Сиди и помалкивай. Когда надо — спросим.

Клык решил быть терпеливым и не соваться на рожон. Ребятки могли уже побывать на Черном болоте и прикинуть обстановку. Так скорее всего и было. Правда, времени у них на это дело было немного. Вряд ли им удалось разнюхать дорогу через болото. Ночью, размышляя над тем, как себя вести и чего ждать, Клык прикидывал и такой вариант. Все время утешал себя тем, что не под силу этим мужикам с ходу докопаться. Если ездили, то на машине, а значит, могли прокатиться до Марфуток и там под видом грибников поспрошать у местных. То есть не у местных, конечно, а у дачников. Какие там теперь, на хрен, местные! Лутохинские на Черное болото не ходят, у них свои места, чтоб грибы и ягоды собирать. Три года назад, когда Клык последний раз был в родном краю, никто к Черному болоту не ходил, а уж соваться в самую его серединку и вовсе не рискнул бы. Но три года есть три года. Места вокруг болота и впрямь грибные, а к зиме там брусника с клюквой подходят. Народ сейчас жадный до всего, за что деньги платить не надо. Могли и до болота дойти. Но вот тропку, по которой можно до нычки притопать, расчухать трудно. Нет ее как таковой. Есть только приметы — и ничего больше. Приметы, куда ногу ставить, когда следующий шаг делать. Ежели этот шаг на полметра не гуда сделать — нырнешь, как та самая Лизавета, которая так и не спела с этим самым старшиной. Очень много эти приметы стоят. Сейчас Клык бы не сторговал их и за миллион баксов. Потому что все-таки надеялся.

Пять минут Трепло гнал очень быстро, потом сбавил скорость и свернул вправо. Опять поехали на скорости. Стало заметно светлее — как видно, катили по широкому шоссе, где тени от деревьев не было. Один или два раза слева прокатывался шум встречной машины. Обгонять вроде бы никто не обгонял.

Сколько проехали — Клык не усек. Спидометра не видел, часов тоже. По прикидке выходило полчаса, но это черт его знает, потому что при таком ожидании, когда не знаешь, вывезли тебя действительно нычку искать или просто пришить, даже пять минут часом покажутся.

Да, было у Клыка и такое опасение. Самое страшное. Хоть и не хотел он верить в то, что Трепло энд компани могли найти дорогу через болото, но ведь могло им повезти? Каким-нибудь дурным чудом. А вот если это случилось, то тропка сама по себе приведет их к тому месту, где лежит нычка. Там тоже, конечно, поискать надо, но ведь могло за три года это место как-то высветиться? Поди угадай, не размыло ли дождем, не высушило ли засухой? Впрочем, даже если никак не высветило, могли добраться… Им ведь, пожалуй, не так уж мало и пообещали, если раньше найдут.

А если нашли, то это хана. Тогда они просто уведут подальше от дороги, может, даже и на болото, а там перо под ребро, удавку на шею, пулю в затылок — и в болото. Оттуда сто лет не всплывешь. Искать-то все равно не будут.

Правда, на глаза все-таки шоры надели. Был бы дураком, то поверил бы, что прокурор собирается в живых оставить. Но в том-то и дело, что Клык не дурак. Не было бы этих шор, так любой дурак догадался бы, что живым не оставят. Может, дергаться бы стал, орать от дури. А в лесу иногда свидетели бывают, которые хрен его знает как себя поведут. Могут и неприятности доставить.

Тем не менее если эти жлобы до нычки докопались, то тогда все Клыковы надежды накрылись минимум медным тазом, а максимум — известно чем.

Потому что все они, надежды эти, сходились к одному — к переходу через болото. Только там у Клыка появлялся шансик. Небольшой такой, но шансик. Он ведь знал, что они его за обе руки пристегнут. Очень удобно, если сразу кончать. А вот ежели вести, к тому же через болото, то это не подойдет. Можно так, втроем, и под топь уйти. А потому, так или иначе, придется им Клыку руки освобождать…

«Уазик» свернул влево. Сразу стало темнее и затрясло на ухабах. Клыку поплохело. Точно, ездили они на болото. Наверняка, как и прикидывал ночью, прокурор им карту дал. А на карте, если двухверстка, может, и болото обозначено, и просека. Могли и в Лутохинское лесничество прокатиться, там план угодий есть, на нем болото подробно нарисовано. Но тропы на нем, конечно, нет. Лесники туда не лазят.

Сколько тряслись по этой гребаной просеке, Клык опять же не смог угадать. Тут уж точно показалось, что больше часа. Но этого просто не могло быть. От дороги до болота надо было ехать по трем просекам, два раза поворачивая, но самое большее — километров семь-восемь. Это при всем желании за час не проедешь, тем более что просеки более-менее ровные и незаросшие. Конечно, местами их мужики раздолбали тракторами, когда за дровами ездили или за сеном на полянки, но на «козле» проехать можно, не сядешь.

Остановились. Правый сдернул Клыка к своей дверце, Левый толкнул боком, и вся связка выбралась из машины. Очки-шоры сняли, Клык даже сощурился, до того ярким показался солнечный свет, пробивавшийся через кроны деревьев. Пахло влажной листвой, грибами, травой, птицы перекликались где-то в ветвях, позолоченных утренним солнцем. Попискивали комарики. Здесь их еще немного, а вот попозже, над болотом, они доймут. Только вот доведут ли живым до этого болота? С жадностью, как в последний

раз, Клык вдохнул лесного воздуха. Мама родная, да неужто не повезет сегодня?

— Ну, — сказал Трепло, подходя к связке, — прибыли на исходную. Теперь, дорогой друг Петя, вся твоя судьба в твоих руках…

Клык это и без него знал. Сам своим умом дотумкал, никто не подсказывал. Хотя, конечно, сам Трепло был убежден, что на самом деле Клыкова судьба прикована наручниками и никуда не денется.

— Место знакомое? — спросил Трепло. — Без ошибки привезли?

Клык кивнул. Да, это место было ему знакомо. Отсюда всего сотня метров до начала тропки, ведущей через болото к заветной нычке.

— Учти, Петя, — сказал Трепло, — как говорили в старину, «шаг вправо, шаг влево — побег». Так что ходи аккуратней.

И достал из машины укороченный ментовский «Калашников». Правый демонстративно выдернул из-под мышки «макара», но потом пихнул обратно. Дескать, знай и помни.

У Левого оружие тоже имелось, но он его показывать не стал.

Клыку это было без разницы, он так и прикидывал.

— Пошли, — произнес Трепло, передернул затвор автомата, дослав патрон в патронник, и поставил на предохранитель. Это хорошо. Пушка Правого тоже была на предохранителе, это Клык углядеть успел. Ребята технику безопасности соблюдают, себя берегут от случайного выстрела. Хотя, допустим, если до Вовы Черного по каким-то каналам дошли слухи, что Клык именно сегодня утречком поведет холуев Иванцова вынимать нычку, то стоило бы подстраховаться и держать пушечки в полной боевой.

Мечтать не вредно. Насчет засады Черного Клык придумал от романтики. Прокурор не дурак, он секретность обеспечил. Он ведь мог акт о приведении в исполнение составить только для Клыка, а для начальника тюрьмы и всяких там вертухаев, от которых земля слухами полнится, мог написать какое-нибудь постановление, согласно которому Клык этапирован для дачи показаний по каким-нибудь вновь открывшимся обстоятельствам или для следственного эксперимента. Причем не в Лутохино или Марфутки, а куда-нибудь в Усть-Пиндюринск Магаданской области, если там таковой имеется. И про сегодняшний выезд при той конспирации, что была в «санатории», никто не знает, кроме самого прокурора и тех троих, кто Клыка сторожит. Так что нечего воображать, будто Черный или его кореша здесь окажутся.

Впрочем, самого главного обстоятельства, которое помешало Черному поприсутствовать при выемке нычки, Клык все еще не знал…

Итак, пошли. Сперва, как выражаются летчики, в строю «ромб». Клык — ведущим, с оттянутыми назад руками, Правый и Левый — по бокам, чуть сзади, Трепло с автоматом — замыкающим, точно напротив спины Клыка. В случае чего — сбросит флажок на един щелчок вниз и продырявит эту спину в упор. Пока Клык топал эти самые сто метров до края болота, ему еще пару раз приходила в голову та самая худая мысль насчет того, что нычка уже вынута, а его на Золото привезли во исполнение приговора. Холодно от этой мысли становилось, да что поделаешь…

Лес в стороне от просеки был не очень густ. Елок тут уже не было, стояли здоровенные березы, а под — ими росла густющая сырая трава. На сопровождающих Клыка лицах, точнее, у них на ногах были приличные резиновые болотные сапоги, правда, пока подвернутые. А Клыку досталось пилить по мокроте матерчатых кроссовках и хилых джинсах «маде ин Тверь». Это было еще одним косвенным подтверждением того, что живым его с болота не отпустят. Ценному кадру могли бы и сапожки выдать, чтоб не простудить, а на фига сапоги кандидату в депутаты на тот свет? Только лишняя возня по случаю снятия с трупа.

Последние полета метров спускались по некрутому уклону вниз, в лог. Комаров все прибывало, а отмахиваться от них могли только Правый и Левый. У Клыка обе руки были скованы, и оставалось одно — головой мотать да матюки бормотать.

Когда-то учитель географии из Лутохинской школы-десятилетки, Андрей Алексеевич, кажется, толково объяснял своим ученикам — и Клыку в том числе, — что Черное болото образовалось из глубокого карстового озера. Что такое «карст», Клык, само собой, забыл, но зато хорошо помнил насчет того, что лог вместе с болотом — это глубоченная и широченная воронка, заполненная полужидкой грязью, затянутая сверху слоем торфа и мха. И не шибко толстым, в основном чтобы выдержать взрослого человека. Особенно такого, как Трепло или его кореша. Клыка — тоже, хотя он и полегче.

— Ну, вот и пришли… — сказал Трепло из-за спины Клыка. Нехорошо сказал, так, будто это конечный пункт. Секунду-две Клык ждал щелчка снятого предохранителя, а потом — выстрела, очереди и полета в никуда. Но нет, ничего такого.

Болото простиралось впереди. Косые лучи утреннего солнца положили на него длинную тень от леса, окружающего котловину, и мхи, росшие поверх топи, действительно выглядели почти черными, точнее темно-зелеными. Лишь с западной стороны, куда доставал солнечный свет, мох казался повеселее и поярче. Местами среди мхов поблескивали водяные пятна, торчала осока, камыши с бархатными набалдашниками, а в более крупных озерцах плавали желтые шарики кувшинок. Местами, где торф нарос погуще, образовав что-то вроде островков, из болота торчали корявые и хиловатые ольхи, березки, осинки. Вот на одном из таких островков и лежала Клыкова нычка.

— Давай, Петя, — сказал Трепло, — веди нас к заветной цели, и слава тебя найдет!

— Вести-то можно, — ответил Клык, взяв себя в руки и не показывая мандража, — только вот так, втроем, не получится.

— Не понял, — нахмурился Трепло. — Как «не получится»?

— Да так, — обретая уверенность, сказал Клык совсем спокойно. Теперь он точно знал, что эти мужики через болото не ходили и до нычки не добрались. — Если кучей в связке пойдем, то на первом шаге увязнем. Все трое. Торф не выдержит. И троих тебе одному не вытащить. Уловил, гражданин начальник?

— Уловил, — подозрительно щурясь и прикидывая что-то в уме, ответил Трепло. — Стало быть, есть желание, чтоб мы тебя от наручников отцепили?

— Это у вас такое желание должно быть, если вы до нычки дойти собираетесь. И еще: без жердин по этому болоту не пройти. Так что, если жаждете до места добраться, запаситесь.

У Трепла появилось на морде озабоченное выражение. Возможно, что ситуацию, когда Клыку придется освобождать руки, он прикидывал раньше, может, даже нынешней ночью. Но похоже было, будто о том, что Клыку придется дать в руки шест и самим взять жердины, Трепло загодя не подумал. Пришлось теперь шевелить мозгами, что он и делал с минуту или чуть больше.

— Ладно, — сказал Трепло, выдергивая из-под куртки солидный охотничий нож с резиновой ручкой. Неприятный инструмент. Если рубануть таким по шее — голова отвалится. А пырнешь в живот снизу вверх — все кишки выпустишь. От пупа до ребер располосует.

Но покамест резать Клыка не собирались. Трепло подошел к месту, где росло несколько молодых и крепких ольхушек, махнул ножом и с одного удара срубил одну из них. Очистил от веток, отсек верхушку — получилась гибкая, прочная жердинка длиной метра два и толщиной в два-три пальца.

— Годится? — спросил он у Клыка.

— То, что доктор прописал, — кивнул тот.

Потом Трепло срубил еще три штуки, обработал, взял в охапку и принес на то место, где стояли Клык с Правым и Левым.

— Учти, Петя, — Трепло говорил с надлежащей строгостью, — я тебе оказываю доверие. Ты же неглупый, знаешь, что грохнуть тебя у меня совести хватит. Пойдешь впереди, я — следом, остальные за мной. Дистанция — три метра. Шаг вправо, шаг влево…

— И утоп! — перефразировал Клык. — Учтите это, начальники. Старайтесь шаг в шаг идти, точно за мной.

— Постараемся, — согласился Трепло. — А покамест показывай, куда идти.

— Отстегните — пойду.

— Что, прямо отсюда?

— Ну, метров двадцать в сторону пройти надо.

— Вот после этих метров и отстегнем, — ухмыльнулся Трепло.

Клык упираться не стал — незачем. Все равно отстегнуть им его придется. Он двинулся вдоль края болота по чавкающей, пропитанной водой замшелой земле. Правый и Левый шли рядом, а позади Трепло с автоматом на шее и жердями на плече. В кроссовках хлюпало, носки насквозь промокли, а водичка была прохладная. Но Клыка что-то ни опасность простудиться, ни угроза ревматизма особо не волновали. Пока все шло как надо. Именно так, как мечтал он еще в камере, когда не верилось, что сбудется. Правда, не думал он, что придется идти к нычке с прокурорскими холуями. Но это, пожалуй, лучше, чем с Черным и его ребятками. Те бы догадались Клыку руки сковать и привязать на веревку. Шел бы впереди, дорогу показывал, провалился бы — вытащили бы. Потому что Черному не захотелось бы стрелять в тихом лесу. Вдруг на пальбу какой-нибудь дурной лесник прибежит? Замочишь его, придется от того же доброго друга Иванцова отмазываться, лишние расходы. А у этих — без проблем. У них в кармане могут и удостоверения лежать от РУОПа или ФСБ. Преследовали преступника, все по закону. Даже если мужичишка просто исподтишка поглядит, а потом стукнет, то придет его стучалка к тому же Иванцову… Поэтому Трепло и решил, что никуда Клык от его автомата не рыпнется. Вот и не взял веревки, даже шнура капронового. А зря, между прочим!

Вот она, примета — корявая, штопором завитая береза, на которой еще в давнишние времена Клык ножичком вырезал «Люба». Была у него такая девчонка. Давно, когда он еще и не думал, что когда-нибудь в тюрягу залетит. Теперь уж давно уехала, замуж вышла и детей завела. В Марфутки лет пять не приезжала, и все о ее нынешней жизни Клык от лутохинских балок узнал. У тех на всех своих бывших досье составлено.

Дойдя до березы, Клык сказал:

— Отсюда.

Трепло положил наземь жерди, снял автомат с предохранителя, взял на изготовку и велел своим:

— Отстегивайтесь от него — и в сторону.

Еще раз озноб прокатился по Клыку от ушей до пяток. Это зачем же «и в сторону»? Чтоб под очередь не попасть? Но ключики уже раскрыли клешни наручников, а Правый с Левым прямо-таки отпрыгнули от Клыка. Вот теперь-то и можно было услышать зло-пешие слова: «Знаешь, друг, извини, но ты нам без — злобности…» И очередь, которая разорвет нутро болью, а тишину — грохотом, убьет в Клыке способность чуять лесные ароматы, заглушит навеки пение птиц и погасит утреннее солнце. Короче, весь мир уничтожит, потому что для Клыка весь мир был только что чувствовал Гладышев Петр Петрович, 1961 года рождения.

Опять пронесло. Трепло, не спуская с Клыка прицела, приказал Левому:

— Брось ему жердину.

Тот повиновался. Клык в это время потирал запястья, которым сильно надоели железяки. За жердью нагнулся тоже не спеша, все время ощущая, что зырит на него неживой автоматный зрачок. Попробуй дернись лишний раз!

— Шагай, мы следом, — повелел Трепло. Клык повернулся к нему спиной и, взяв жердь в правую руку, сделал первый самостоятельный шаг. Впервые за долгое время не в наглухо закрытой камере или подвале, а на воле. Без прикованных к нему и даже не поддерживающих за локти Левого и Правого. Хоть и под автоматом, но мог сам выбирать и дорогу, и собственную судьбу. Мог скакнуть вправо или влево от известной только ему тропы и мигом провалиться по уши в трясину. Мог рвануть бегом по тропе, чтоб идущий следом Трепло подсек ему ноги автоматной очередью. А мог и не спеша, усыпляя бдительность стражей, топать себе через болото, изредка тыкая жердью в зыбкую, предательски качающуюся под ногами почву. Нервишек такая дорога у тех троих, что за его спиной, отнимет немало. И настанет момент, когда они станут больше беспокоиться о том, как самим выйти из трясины, а не о том, как не упустить Клыка. Вот тогда-то и появится шанс.

Ноги все время погружались по щиколотку. Клык шел не спеша, приглядываясь, внимательно вслушиваясь в то, что докладывали ступни. Пока под ногами была еще земля, мокрая и вязкая, но матерая. Еще шагов двадцать будет такая же, а потом ощутится под ногой сначала легкое, а потом все более заметное колыхание. Вот тут-то и начнет забираться в души тех, кто сейчас чавкает сапожищами следом за Клыком, сначала легкая жуть, а потом — солидное волнение и настоящий страх. Потому что они здесь — чужие. Они по этому болоту не хаживали, и для них ничего не говорят те приметочки, которые у Клыка в голове спрятаны. А Клык этот путь не раз и не два своими ногами промерял, начиная с того дня, как дед покойный ему свое заветное смородиновое место показал. Все марфуткинские на болото за смородиной ходили да по краю обирали, пока не вывели всю смородину, а дед прямо через болото пер на тот самый островок. Никто туда больше дороги не знал, только внуку Петьке дед и передал свою тайну. Хотел, наверно, сыну передать, но что сделаешь, когда сына нету, зять по пьяному делу на тракторе в реку с моста слетел, а дочь, то есть мать Клыка, до дурдома допилась, где и померла в конце концов? Если б не помер дед так рано, то все бы у Клыка было не так. Не полез бы спьяну после армии квартиру брать, не получил бы свою первую статью 144, часть вторая, не попал бы в зону, не скорешился бы там с налетчиками, не получил бы первый срок по 146-й первой… И уж точно не шел бы он сейчас под автоматным дулом на дедовский смородиновый остров, чтобы поиграть со смертью в очко.

Вот следующая, вторая после витой березки примета — пенек на кочке. От него, как учил когда-то дед, надо прицелиться на три березки, растущие от одного корня, и прямо на них идти тридцать шагов. Но при этом все время пробовать жердью, на что ногу ставить. И упаси Бог зайти за пенек на два шага! Хоть поверху и не отличишь — такой же мох растет, что и перед пеньком, и на его кочке, — а только тут же угодишь в трясину. Если по-умному сделаешь, не паникуя, то есть положишь конец жердины на кочку с пеньком, а другой дотянешь до соседней кочки, что — метрах в полутора правее пенька, то, упершись в жердину, как в перекладину турника, сможешь себя из той ямы вытянуть и, перехватывая жердину руками, добраться до кочки с пеньком. А если испугаешься, начнешь барахтаться, то сам себя утопишь.

Клык подавил соблазн аккуратненько обойти пенек слева по кочке. Очень много шансов было, что Трепло, идя следом, провалится. Но нет, рано еще заподлянки устраивать. До края болота пока совсем ничего. Впереди будут места покруче, вот там и поиграем…

— Здесь поворачиваем, — обернувшись назад, сказал Клык, — прямо за мной идите.

— Давай-давай… — кивнул Трепло, который держал автомат на ремне, а жердь в левой руке. По его загорело-багровому лицу уже катились капли пота, в двух местах красными мазками отметились раздавленные комары. «Ну-ну, — подумал Клык, — посмотрим, каков ты на вшивость».

Вслух он сказал:

— След в след, гражданин начальник. И не забывайте палочкой дорожку проверять…

— Шагай! — Трепло добавил пару матюков и указал вперед стволом автомата.

Клык пошел точно на три березки, не забывая про себя отсчитывать шаги. Десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять, тридцать. Здесь нужно сделать поворот влево и приметиться на косую осину, до которой метров двести. Но идти надо не двести, а всего полсотни шагов к плоской почти незаметной кочке, около которой небольшое озерцо, окруженное камышинами. Озерцо это справа от кочки кажется лужей — пара метров в поперечнике, — но глубина там приличная. А по левую сторону кочки точно такое же, но уже затянутое тонким слоем ряски и торфа. Если туда провалиться, то даже жердь не выручит, если рядом не будет товарища, который тебя на кочку вытянет. Вся тонкость на этом участке состояла в том, что попасть на нужную кочку можно было только двигаясь по направлению точно на косую осину и никак иначе. Здесь нельзя было отклоняться в сторону даже на метр-полтора. Но и тут пока не стоило торопиться. До того места, где Клык намечал свой шанс не упустить, надо было топать и топать. Пока надо было приучать этих ребят к тому, что они без Клыка — пустое место.

— Командир, — Клык остановился и развернулся лицом на косую осину, — когда дойдете до того места, где я стою, поворачивайте налево и топайте точно за мной. Я тут специально мох вырву крестиком.

Ох и рожа стала у Трепла! Комарикам он очень понравился. Видать, решили его от полнокровия полечить. С пяти метров и то видно, как накусали. Одна рука жердью занята, другая автоматом — комаров хлопать нечем. Ну, скоро ты, мужик, от автомата отцепишься…

Клык пошел по направлению на осину и точно вышел на кочку. Дальше надо было пройти между озерцом с камышами и трясиной, после чего начинался самый спокойный и безопасный участок пути. Правда, знал об этом только Клык. Треплу энд ком-пани надо было считать, что они по краешку между жизнью и смертью топают. Надо было попетлять, подурить их. А заодно проверить, насколько они привыкли подчиняться командам, не думая своей головой.

Когда Клык прошел от кочки метров с полета, то вдруг услышал плюх, вскрик, мат и грозный окрик в свой адрес.

— Стой! Не двигайся! — проорал Трепло.

— Обернуться-то можно? — спросил Клык.

— Обернуться можешь, а побежишь — пристрелю.

— Нанялся я вам бегать… — хмыкнул Клык и обернулся.

Оказалось, что шедший замыкающим Левый куда-то не туда шагнул и провалился аж по грудь. Как раз в ту трясину, что была параллельно озерцу с камышами. Правый не растерялся, вернулся, протянул товарищу жердь и кое-как вытянул его на твердую тропку.

До Клыка долетели первые за трое суток слова, произнесенные этими мужиками:

— Ну, блин, с тебя пол-литра, Сеня! — пропыхтел Правый.

— Литр! — пытаясь отряхнуться от грязи, пробормотал искупавшийся срывающимся от пережитого волнения голосом.

— Сказано же было, мать вашу: «След в след!» — ругнулся Трепло.

О-о! Это то, что надо. Теперь они пойдут туда, куда Клык поведет. И не свернут с его следов ни на миллиметр. Пустячок, а приятно.

ДУРНОЕ ДЕЛО — НЕ ХИТРОЕ

— Виктор Семенович, — напомнила Иванцову секретарша через переговорное устройство, — вы на девять часов вызвали Морякова.

— Пришел? — спросил прокурор. — Пусть заходит.

Моряков, старший следователь областной прокуратуры, который вел дело об убийстве Балыбина и Клевцовой, осторожно проскользнул в огромную дубовую дверь кабинета и почтительно, как-то по-японски, поклонившись, произнес:

— Доброе утро, Виктор Семенович! Вызывали?

— Да. Давай-ка, пока текучка не заела, расскажи мне все, что ты там еще накопал. Вкратце, но все как есть.

— Нашли машину Клевцовой, на которой уехала подозреваемая Мотыльская. Отпечатков пальцев нет. Из Москвы сообщили, что паспорт, предъявленный Мотыльской, с серией и номером, которые зарегистрировал дежурный по КПП поселка, никому не выдавался. По приметам и фотороботу, который мы им передали, у них ничего нет. По данным с железной дороги, ни в облцентре, ни по всей линии до Москвы билеты на фамилию Мотыльская не продавались. В аэропорту тоже.

— В общем, висяк, — констатировал прокурор, сдвинув брови. — Плохо, товарищ Моряков. По-моему, зашли вы с этой версией в тупик. А дело, прямо скажем, из категории особо важных. Тут надо работать, уже Москва интересовалась. Туда какие-то сведения поступили, будто это заказное убийство и мы это дело на тормозах спускаем. Конечно, это из гор прокуратуры душком повеяло. Сейчас, как что — сразу: Мафия, заказное убийство, прокуратура не чешется!» Понимаешь, Моряков, что ты своей медлительностью делаешь? А?

— Я работаю, Виктор Семенович, работаю! — заторопился Моряков. — У меня есть вторая версия, может, и дурацкая, конечно, но ведь чем черт не шутит…

— …Когда Бог спит, — продолжил прокурор. — Ну-ну, изложи.

— Дело в том, Виктор Семенович, что у супругов Клевцовых трудилась домработница Галя, Матвеева Галина Романовна, если полностью. По ее словам, она, как обычно в дни визитов Балыбина к ее хозяйке, ушла с дачи после полудня. А в тот день, между прочим, ее видели в поселке около трех часов дня, то есть когда Балыбин и Клевцова уже были мертвы…

— Так-так! — заинтересованно кивнул Иванцов. — Продолжай, пожалуйста!

— По утверждению же самой Матвеевой, она убыла из поселка не позднее чем в 12.30 и вновь приехала только утром в воскресенье, когда якобы и обнаружила мертвыми хозяйку и ее возлюбленного. При этом она, как утверждает, «нечаянно» взялась руками за пистолет, потому что пыталась выяснить, жива ли Клевцова или нет. Дескать, пистолет лежал поверх трупа, а она, эта Галя боялась, будто он выстрелит.

— Отпечатки сняли?

— Да. На «ПСМ» — он, кстати, числится в розыске с 1993 года — обнаружены отпечатки большого и указательного пальцев правой руки Галины Матвеевой. И больше никаких. Оружие найдено на боевом взводе. Правда, отпечатки Матвеевой только на рукоятке пистолета. Расположение отпечатков соответствует показаниям Матвеевой: «Подняла пистолет двумя пальцами». На спусковом крючке и в других местах их нет. Зато найдена салфетка со следами ружейной смазки…

— Значит, она могла, протирая пистолет, держать его двумя пальцами и наследить… — глубокомысленно сказал Иванцов. — Молодец, молодец. Убедительно выстраиваешь. А мотивы к совершению убийства есть?

— Есть, — Моряков улыбнулся с легким похабством, — ревность.

— Что, Матвеева была влюблена в Балыбина? — прищурился прокурор. — Есть хотя бы косвенные подтверждения?

— Не совсем так, Виктор Семенович. — Следователь откровенно ухмыльнулся. — Галина Матвеева была влюблена не в Балыбина, а в Клевцову.

— Доказательства есть?

— Есть. Матвеевой тридцать семь лет, она до сих пор не замужем и никогда замужем не была. Детей нет, по сведениям от соседей, живет в доме с матерью-пенсионеркой и никаких мужчин к себе ни разу не приглашала. Внешность у Матвеевой мужиковатая, руки сильные, вполне может употребить в дело «ПСМ».

— Хлипко, но если постараться, то можешь найти и попрочнее аргументы. «ПСМ» — дорогой пистолет. Он на черном рынке, по последним данным, минимум полторы тысячи долларов стоит. Вряд ли этой самой Гале он был по карману, а на улице под забором такие пушки не валяются.

— Пистолет, Виктор Семенович, мог принадлежать Балыбину… — преданно глядя на шефа, тихо сказал Моряков. — Нелегально, конечно. Например, если при обыске у него в кабинете или дома найдутся кобура или патроны, то это будет убедительно…

— Кто видел Матвееву в поселке после трех часов?

— Минимум три человека. У меня есть письменные показания.

— А в какое время она прошла через КПП? Ее ведь там должны были видеть.

— Дело в том, что Матвеева живет в деревне Зотово. в двух километрах от поселка, и ходит домой пешком через зону отдыха. Там нет забора, но патрулирует наряд. Я уточню у них, Виктор Семенович.

— Ладно, опроси их… В общем, кое-что просматривается. Но вот что нам с гражданкой Мотыльской делать? Она тут как-то не пляшет.

— Почему, Виктор Семенович? Поехала девушка покататься на подругиной машине, разведенная, красивая, при деньгах, раз в отпуск приехала, а по дороге сел к ней какой-нибудь нехороший парень… Например, из банды Черного, которого, как я слышал, в разборке порешили… Завезли к себе на хату, попользовались коллективно, убили и сожгли, а пепел размололи и по ветру пустили.

— Не перемудрил? — строго спросил Иванцов.

— Если что — поправите… Это же рабочая версия.

— Ладно. Насчет Черного — это мысль хорошая. Мы тут арестовали несколько человек, всякую шестерню из его бригады. Почти всех, кто еще живой остался. Думаю, что кто-нибудь из них и признается.

Или, например, скажет, что видел, как какой-нибудь Федя или Вася забавлялся с гражданкой Мотыльской, а потом ее, как говорится, «утилизировал». Работать только надо. Стараться!

— Обязательно, Виктор Семенович, будем стараться…

— Правильно. Я ж свои кадры знаю и ценю. Особенно таких опытных, как ты. Тебе сколько лет, Алексей Васильевич?

— Сорок три.

— Ну, пора расти. Ты ведь пару лет назад районным прокурором был, помнится? Выступил только не вовремя и невпопад. А так претензий не было.

Опыт руководящей работы, стало быть, есть. Потянешь, если что, город?

— Не знаю… — У Морякова, как видно, аж дух захватило. — Страшновато… Мне подумать надо, Виктор Семенович.

— Подумай, только недолго. Надо вопрос с городом решать, такое место без человека на большой срок оставлять нельзя. Это только в Москве без генерального прокурора столько месяцев жить могут, а нам не пристало. В общем, иди думай, работай. Два дня тебе, чтоб все выстроить по Матвеевой. А Мотыльскую выделим в отдельное производство. Но вести тоже ты будешь. Особо не мудри, не усердствуй, лишних не привлекай, в лоб не ходи, руководи тонко, если кто из твоих будет сачковать, отсылай ко мне, я подтяну.

— Обязательно, Виктор Семенович. Но у меня таких нет. Я своих хорошо знаю. Балласта не держу.

— Толково, толково… Ты подумай, подумай насчет города.

Моряков удалился. Иванцов взялся было просматривать папку с бумагами, принесенными на визу, но что-то не гляделось. Не о том мысли были. Они все время уносили туда, в Сидоровский район, к Черному болоту. Ребята должны были выехать в шесть утра, максимум час могли затратить на автомобильную поездку, а сейчас уже 9.30. Конечно, этот бандюга Клык мог проканителить, поводить за нос, но два с половиной часа — вряд ли. Парни, которые с ним пошли, за это накажут. Клык еще их умолять будет, чтоб убили насмерть, а не мучили жизнью. Могли быть, конечно, всякие случайности и непредвиденные обстоятельства, но ведь столько раз все продумывали… Может, лучше было и впрямь подождать до зимы? Замерзло бы это чертово болото, не нужен стал бы Клык. Ясно же, что нычку свою он мог только на каком-нибудь островке пристроить, а их там не так уж и много.

И тут же Иванцов погнал прочь эти слабосильные, путающие мысли. Не хотелось ими заполнять и без того перегруженные мозги. Слава Аллаху, если эта нычка благополучно три зимы и три лета пролежала и никому не попалась. Давным-давно могли вынуть и увезти за тридевять земель. Не Клык, конечно, и не Черный, а какой-нибудь хрен с горы, грибничок-охотничек случайный. Взял да отогрел зимой костерком нечаянно. Или летом набрел невзначай. Вот и думай. Но если ребята с Клыком пришли к пустому месту, то инструкция у них была четкая: Клыка оставить в болоте, а самим возвращаться и докладывать, как и что.

От этого в голову прокурора зашла одна темная, мрачная, скользкая мыслишка. А что, если эти трое возьмут и договорятся с Клыком? В принципе ведь могут. И он человек, и они люди. Конечно, риск велик, и Клыку стремно, и его конвоирам. Три миллиона долларов на четверых плохо делятся. Клык, правда, то ли придуривается, то ли действительно не знает, сколько стоит содержимое нычки. Да и для тех троих, что с ним, неизвестна не только подлинная стоимость того, что в нычке, но и вообще, что, собственно, в нычке находится. Потому что это требует особого подхода, нельзя содержимое нычки тут же потащить на базар и продать из-под полы. И не всякий банк возьмется хранить. В общем, товар этот быстро не обернешь. А начнешь оборачивать, не зная, как, что и почему, — обязательно влетишь. Либо к властям под крылышко, либо к крутым под перышко. Но ведь если Клык знает хотя бы приблизительно, какую сумму можно выручить за нычку, то может, если припрет, и поделиться в расчете на милость Прокуроровых людей. А у тех ретивое может взыграть. Конечно, Клык им без надобности. Он бы им пригодился только в том случае, если б они решили с Иванцовым в кошки-мышки поиграть, пошантажировать раскрытием истории с ложной казнью. Но для этого надо не только крепкими мышцами обладать, но и мозгами.

А у этих ребят уровень не тот. Если они узнают цену нычке и захотят Иванцова кинуть, то Клыка приведут в исполнение. Не стоит делить на четыре, когда можно на три. Получить по зеленому лимону и исчезнуть. Не объявишь же на них всероссийский розыск. Самого себя эдак посадить можно.

Иванцов даже головой мотнул, чтобы отбросить эту сосущую под ложечкой мысль о предательстве. Все трое не раз доказывали, что доверять им можно. Никуда им без Иванцова не деться. Привязаны и повязаны намертво. На каждого из них дело лежит приторможенное. Если дернутся и попадутся, то, подставив прокурора, от вышки не отвертятся. И потом, все трое давно и постоянно стучат друг на друга. Точнее, Иванцов приучил их к откровенности, приглашая по одному посидеть за бутылочкой или с удочкой на зорьке. Причем каждый из них знал, что два других не станут ничего утаивать о нем. Как тут заранее сговориться? А только сговорившись, заранее можно было прикинуть, что делать с нычкой… Да и времени не было.

Но что ж там произошло, черт возьми?

БОЛОТО — ДЛЯ БЛАТНЫХ!

Второй час Клык вел по болоту своих «друганов». Тот самый спокойный участок, который при желании можно было за десять минут пройти по прямой, он крутил так долго, как только мог. Такие зигзаги и повороты выделывал, что сам удивлялся. И что удивительно — особой усталости не чуял. Это Клык еще в армии заметил: когда гонит взвод на марш-броске сержант или лейтенант, то все время ощущаешь усталость, подавленность, тяжесть какую-то. А вот когда сам командуешь, то вроде и нет ее, усталости этой. Так и в этот раз. Конвоиры в своих болотных сапожищах упрели. У них в эти сапоги полведра пота набежало. А Клык, которому рано утром пришлось ноги в кроссовках холодной водой пропитать, вроде бы притерпелся. Да и вода прогрелась помаленьку.

Не ошибся Клык. После того как Сеня Левый провалился, и Трепло, и Правый ни шагу в сторону не делали. Топали исключительно за Клыком, куда бы он ни шел. А поскольку от частой смены направлений у них постепенно терялась ориентировка, то все чаще Клык, оборачиваясь, видел на лице Трепла озабоченное, даже испуганное выражение. И хотя Трепло молчал или ругался, но никак не делился с Клыком своими мыслями, Клык хорошо понимал, какие это мысли. А думал Трепло, по прикидке Клыка, исключительно над тем, как выйти из болота, если на обратном пути не будет проводника. Может, конечно, он и загодя об этом размышлял, но вот нынче, на местности, уловил, насколько это сложно. Может быть, если б не провалился Левый, то Трепло так не волновался бы. Не увидев воочию, что опасность реальна, в нее не поверишь. А тут всего полшага в сторону, р-раз! — и по пояс. Хорошо, что не с головой, и хорошо, что Правый успел подсуетиться.

Но, так или иначе, теперь у Юшка было раз в пять больше шансов осуществить задуманное. Не зря он прошлую ночь без сна промучился. Зато сегодня все — тьфу-тьфу — идет как надо.

Клык вышел на большую кочку, заросшую травой и кустиками, росла тут и пара-другая корявых березок. Здесь заканчивался тот самый простой участок пути, который гражданин Гладышев превратил в сложный. Дальше начинался на самом деле трудный участок, но вот об этом Клык сообщать не собирался. Напротив, он счастливо улыбнулся и сказал выбиравшемуся на кочку Треплу:

— Перекурим, гражданин начальник. Самое трудное место прошли.

— Далеко еще? — спросил Трепло.

— Метров двести, но это уж так, семечки.

Подошли Правый и Левый. Клык исподволь оценил физическое состояние молодцов и сделал вывод: сдохли. А по тому, как они с беспокойством и даже, можно сказать, с настоящим страхом смотрели назад, силясь вспомнить дорогу, стало яснее ясного, что им сейчас очень не хочется убивать Клыка сразу после обнаружения нычки. И взгляды, которыми Правый и Левый обменивались с Треплом, говорили о том же. Пусть, мол, сукин сын, выведет нас отсюда, а уж потом можно и замочить…

Отчего-то Клыку захотелось узнать, были у этих мордастых мамы и папы, откуда они родом, сидели или нет, женаты или так обходятся, есть ли дети, хотя бы незаконные. Конечно, спрашивать вслух об этом он не собирался, но интерес такой появился. Отчего? Да потому что отсюда, с этого болота, кому-то дороги не было. Или им, или Клыку. Они-то пока еще считают, будто им солнце светит, а Клык последние километры по земле дохаживает. Как будто они, заразы, имеют право жить и воздух нюхать, а Клык его отродясь не имел. Будто Клык не человек, а железка какая-то, робот-кибер вроде Терминатора, которого благое дело — либо под пресс, как в первой части, либо в переплавку, как во второй. А потому они, которым жить не запрещено, своей властью решают, когда Клыку засветить в затылок: сразу, как только нычку достанет — так начальство приказало, — или после того, как он, дурачок, их из болота выведет и нычку им отдаст.

Сам Клык уже не раз отрицательно решал вопрос о чужом существовании. Может, они, те люди, тоже жить хотели и на какую-то удачу в этой жизни нацеливались, но попали Клыку поперек дороги. Двух баб, которые в долю просились и пытались его шантажировать, алчных, жадных, продажных лярв, он жалел меньше всего. Ни детей у них не было, ни добрых рук, ни ума, ни сердца, ни теплоты. Обманывали, подличали, на халяву прожить собирались. Но все-таки и по ним у Клыка иногда на душе скребло. Вроде бы он и каяться в этом не собирался, но почему-то думал, что, может, и не стоило этих дур мочить. Не очень жалел он и охранника, которого застрелил в том злополучном магазине. Там надо было выбирать, чей «макар» быстрее. Кто ж знал, что тот мужик вместо того, чтоб спокойно к стене повернуться, начнет рыпаться? Молодой парень, небось думал, что раньше успеет. Но ведь и Клыку жить хотелось. Не меньше, чем сейчас. На зоне Клык одного уделал ложкой в глаз и тоже о том жалеть не имел привычки. Там все было просто: или быть удавленным, или как-то открутиться. Может, тогда придавили бы, так теперь не страдал бы? И не изведал бы, что такое камера смертников, и не прожил бы столько дней полуживым-полумертвым, и не ждал бы сейчас, в очередной раз, пика пойдет или черва. Если кого из убиенных Клык и вспоминал с досадой на себя, так это был старик сторож, которого уложил ударом монтировки. Самое страшное, так это то, что в милицейском досье на Клыка этого факта не было. И взял-то он на том деле, в сельмаге, всего ничего — две тыщи рублей с копейками. Правда, старых, еще советских, но все одно за такие деньги старика мочить западло. Одно утешение: тогда уже работал один, сам по себе, и никто не мог ему это поставить в укор.

Клык обнаружил, что курево у него кончилось. Почти всю суточную пачку «Беломора» он высмолил вчера, пару-тройку оставшихся папирос добил сегодня, во время предыдущих перекуров. Получалось, что надо стрелять табачок у конвоя.

— Гражданин начальник, — вежливо попросил Клык, — не угостите сигареткой особо опасного рецидивиста?

— Хрен, завернутый в газетку, заменяет сигаретку, — проворчал Правый.

— Если хочешь закурить, вон на стенке член висить! — хмыкнул Левый.

Во гады, а? Жлобы позорные! Но не будем рыпаться, надо вести себя тихо, смирно и даже глазами на них не зыркать, время еще не пришло. После попомнят!

— Дай ему, — разрешил Трепло, и Левый подал Клыку «LM». Слабовата Америка, но для такого расклада ништяк. Горела сигаретка быстро, Клык глотал сладкий дымок по-мелкому, не разрешая себе ее скурить в три затяжки, что его пока еще здоровые легкие вполне позволяли.

Нет, Клык не успокоился. Они его что, за сявку держат? Порадовались, видно, что «самое трудное» место прошли. Думают, что Клык им поверил и жизнь себе выслуживает? Ну-ну, посмотрим…

Они держались от него метрах в трех. Присели на сухое, но поглядывают. У Трепла опять предохранитель на автомате снят. Нет, они службу знают, устали, немного напугались, но вовсе не расслабились. По-прежнему ждут от Клыка рывка. Но фиг угадают. Все подкрадется незаметно. А жалеть их нечего. Таким падлам жизни нет. Самое главное теперь — продолжать в том же духе, не нервничать и не дергаться, если будут подкалывать, как по сигаретному вопросу.

Вот и все. Сгорели «элэмки» у конвоя, а у Клыка еще держалась.

— Все, — сказал Трепло, вставая на ноги, — завязывай курить, пошли дальше.

«Ну, — собираясь с духом, подумал Клык, — как говорили товарищи большевики, «это есть наш последний и решительный бой». Лучше, конечно, чтобы их последний, а мой — решительный».

Вдавив остаток бычка в сырую траву, Клык встал и взял жердь. Надо продумать еще раз, на ходу, хотя уж столько раз все перепродумано и увидено как бы воочию. Что может вмешаться и помешать? Только случай. Обидно, если не повезет в последний момент, но сам выбирал, никто не заставлял светиться с этой нычкой. Мог бы спокойно досидеть до своей пули.

Даже прожил бы подольше, может быть. Но все-таки помереть уж лучше здесь, под солнышком, на свежем воздухе. И лучше быть в болоте утопленным после смерти, чем сожженным. Как подумаешь, что кто-то твое тело будет в печку пихать, а потом кости кочергой перешуровывать, так жуть берет. В болоте прохладно, глядишь, прорастешь травой, водорослями, мхом. По весне зеленеть будешь, под осень — жухнуть. Тьфу! Если загодя думать, что помрешь, так лучше и не начинать. Нет, граждане начальнички, еще не чуете вы, какие тут у Клыка нычки есть! Топайте, топайте след в след! И пушечки держите покрепче, чтоб в болоте не утопить, и жерди не забывайте, а то не дай Бог раньше времени сами утопнете…

И впрямь, для человека непосвященного, не знающего болотных тайн, то, что лежало сразу за кочкой, выглядело намного приятнее, чем то, что осталось позади.

Кочки с деревцами и кустами здесь стояли намного гуще, а потому при взгляде вперед было впечатление, будто болото кончается. На самом же деле топких мест между этими кочками было куда больше, чем позади. Клык это знал, а Трепло с дружками — нет. На этом и надо было играть.

Клык постарался ничего не изображать: ни волнения, ни беспечности. И то и другое, если б заметили, насторожило бы Трепло энд компани. Он шел спокойно, не забывая проверять прочность почвы жердью. Трепло вновь поднял предохранитель на автомате и держал в руках только жердь — оружие висело за спиной. Держался он, как и прежде, на той самой дистанции, которую сам определил, — три метра. А вот Левый и Правый заметно подтянулись, приблизились к своему основному. Это не больно здорово, с одной стороны, но с другой… А вдруг все трое сами по себе провалятся?

Вот эти дурацкие надежды надо было гнать от себя поганой метлой. Начнешь убеждать себя, что, мол, само образуется или Бог поможет, — не сможешь решиться на то, что придумал. Потому что там надо будет рисковать. И если духу не хватит, пропадешь.

Все ближе, ближе то самое место, которое когда-то — всего несколько дней назад вообще-то — привиделось Клыку в камере смертников. Он ведь сон тогда увидел, будто идет с дедом покойным по болоту. И маленьким себя ощутил, вот что удивительно. Совсем еще чистым и добрым, не порченым и не траченым. Сон тот был коротким и сладким, только вот проснувшись, Клык слезу пустил. Тихую, злую. Не орал, как маньяк, что сидел напротив. И потому, что деда любил много больше, чем отца и мать, и потому, что до ужаса отчетливо понял, куда его жизнь привела. И то, что не бывать ему никогда на Черном болоте наяву, ни с дедом, ни одному, пришло в голову. А потом уж про нычку вспомнилось и так далее.

С каждым шагом, который приближал его к ТОМУ месту, Клык ощущал, как напрягаются, готовясь к работе, отощавшие за долгое время мышцы, как кровь быстрее начинает скользить по жилам, потому что моторчик в груди прибавил обороты…

Вот оно. Три кочки, обросшие кустами каких-то «волчьих ягод» и бузины, кажутся отсюда одной большой. Между ними едва прикрытая ровным, но тонким слоем мха и торфа топь. А если не знать, выглядит просто как проплешина в кустах. Пять на пять метров, не больше. Здесь, по рассказам деда, не один раз проваливались даже опытные, не раз ходившие по болоту люди. Потому что совсем недалеко, только чуть правее и метров на сто дальше, есть похожее местечко — болотный островок, на котором зарыта нычка. Очень похоже, только пенька перед кустами нет. Там бузина росла, в рядке с другими. Ее дед срубил, чтоб заметку сделать. И Клыку показал заметку эту. Для того чтоб не ходил туда. Только вот сейчас именно туда надо идти. И рисковать.

Здесь у пенька грунт твердый. И дальше шесть-семь шагов через заросли будут спокойными. За этими зарослями спина Клыка не будет видна Треплу. Что он сделает? Подойдет ближе или побоится? Шаги Трепла чавкали будто бы поближе, чем раньше, но оборачиваться не стоило. Мог, гад, по роже разглядеть, что у Клыка на уме. Сейчас уже трудно сдерживаться и за выражением лица следить.

Если Трепло приблизится — один расклад, если нет — другой. На оба случая своя задумка. Осталось ждать шелеста кустов за спиной. Через три секунды после этого все станет ясно.

Зашелестели. Ветки хрустнули — ногой наступил. Нет, не приблизился, идет на том же расстоянии. Теперь главное, чтоб шел так же, не сворачивая, и не заметил, что Клык смещается в сторону…

— Стой! — хрипло крикнул Трепло. — Не отрывайся!

И хруст, и шелест пошли чаще и громче — побежал бегом через кусты догонять. Точно по тропке, волоча за собой жердину, стукающуюся о корни, стволы и ветви. Стало быть, за автомат держится одной рукой. Следом топочут Правый и Левый, почти следом. Значит, времени на все про все — не больше трех-четырех секунд.

Клык, не торопясь, вышел на край кочки, туда, где кончались кусты и начиналась якобы полянка. Отошел чуть в сторону от тропки, взял на изготовку свою жердину и еще пару секунд слушал пыхтение набегающего Трепла, шелест листьев и треск сучьев. Только бы угадать точно, только б не промахнуться.

Трепло выскочил из кустов ровно в метре левее того места, где поджидал Клык. Левой рукой волок за собой жердину, правой держал автомат за пистолетную рукоятку, и это было как раз то, что надо.

Клык с разворота, собрав все силы, ударил торцом жердины, как солдат штыком. Удар упругой, косо срезанной на конце палки пришелся Треплу прямо в кадык. Он шатнулся, оторопело глянул помутневшими и выпучившимися глазами на Клыка, который, не теряя времени, бросил жердину, ухватился сбоку за автомат и со всей силы врезал Треплу коленом в пах. Рывок — и автомат оказался у Клыка, а Трепло, нечленораздельно прохрипев что-то, согнулся и стал заваливаться вперед, держась за живот. Прикладом по затылку — н-на!

Тут из кустов выскочил Правый с пистолетом в руке, но раньше на спуск нажал Клык.

— Уй-я-а-а! — оглушительно прогрохотавшая очередь не перекрыла истошного вопля, выбитого пулями, вонзившимися Правому в грудь и живот. Его аж подбросило на полметра и швырнуло спиной в кусты под ноги набегающему Левому. Тот нырнул вниз, и пули, которые прописал ему от всех скорбей Клык, прошли выше. Отрывисто жахнул «Макаров», Клык ощутил острую боль, будто по левому бедру раскаленным стальным прутком чиркнули, прыжком отлетел в сторону и наугад стреканул очередью туда, по кустам, а потом, чтоб обидно не было, — по корчившемуся в трех шагах от него Треплу. С Треплом все стало ясно сразу же: одна из пуль клюнула его в голову повыше уха, брызнули какие-то ошметки, Трепло охнул, выгнулся, судорожно дернув руками и ногами, а затем шлепнулся лицом в мох и застыл намертво. А из кустов, там, где был Сеня Левый, послышался неясный стон, хруст и что-то вроде рыгания. Клык даже не успел подумать, что бы это значило, когда Сеня — он был единственным, чье имя Клык сумел узнать, — вышел из кустов. Скорее он не вышел, а вывалился. Уже почти неживой, с белым лицом и перекошенным ртом, из которого выливалась какая-то густая ало-бурая масса, на полусогнутых, шатаясь влево и вправо, он словно бы не видел Клыка, хотя прошел от него в паре метров. Пистолета у Сени в руках не было, обе руки он прижал к груди, между пальцами ручейком лилась кровь, а из утробы доносилось не то мычание, не то стон. Ноги сами вели его — похоже, голова у Левого уже отключилась. Не пройдя и двух с половиной метров, он споткнулся о ногу Трепла, ничком рухнул наземь и, цапнув руками мох, забился в мелких судорогах. Неизвестно, что он сейчас чувствовал, только Клык ему не завидовал, потому что глухое мычание, испускаемое Сеней, было не похоже на то, которое издают от блаженства. Затем что-то хлюпнуло у Сени внутри, он приподнял голову, открыл рот, и оттуда вывернулся целый поток какой-то кровавой смеси. Левый обмяк и уронил лицо в образовавшуюся лужу. Больше он не шевелился. Стало тихо и жутко.

С минуту или больше Клык лежал, вслушиваясь в тишину, поглядывая на торчащие из кустов сапоги и окровавленные штаны Правого, на Трепло и Левого, распластавшихся рядом. Птицы, напуганные выстрелами, молчали, но ветер шевелил листву, качал верхушки деревьев, гроздочки краснеющей бузины, неторопливо влек по лазоревым небесам белые, с перламутрово радужным отливом, пухлые облака. Мир продолжал существовать, болото — жить своей жизнью, но уже без Трепла, без Правого и Левого.

Странно, но в первые полторы минуты Клык ничему не верил, даже глазам и ушам. Ему даже казалось, будто все это — страшный сон, в котором главным кошмаром будет пробуждение. Недолго, но казалось. Вдруг вот сейчас вся картинка исчезнет, и окажется, что все это ему привиделось там, в камере смертников. Опять поползет в ноздри и в душу тоскливо душный тюремный запах, опять все эти вертухайские гулкие шаги, лязг замков и решеток, бряканье ключей и бессильное, мучительное ожидание последнего вывода…

И лишь после того, как эти полторы минуты истекли, до него дошло: нет, не сон это — явь! Это в натуре все, получилось! То, о чем только мог мечтать, и даже то, о чем мечтать не мог. Воля! Волюшка родненькая, мать твою за ногу! Падлы, холуи прокурорские, не дышат, а он — дышит. Они думали его по-быстрому спровадить, а это он их спровадил. Один — троих, безоружный — вооруженных… С ума сойти! Безуха!

Клык порывисто вскочил и тут же, охнув, сел. Бедро, которое зацепил своей единственной ответной пулей Сеня Левый и о котором Клык на пару минут забыл, само о себе напомнило. На продырявленных джинсах, которые были выданы ныне покойными гадами, расползалось все шире багровое мокрое пятно. Клык расстегнул штаны, спустил их до колен, глянул.

Навылет прошла. Кость не зацепила, но мяса немало выворотила. И кровь ручьем. Клык слыхивал, будто есть на бедре такая жила, через которую за несколько минут можно кровью истечь. Неужто эту и ковырнули? Неужто придется сдохнуть после того, как все получилось? После того, как вырвался? Нет, еще рано, Клык еще жить хочет.

Свою рубашку рвать Клык пожалел. Дополз до Трепла, выдернул у него из-за пояса тот самый здоровенный нож, которым тот вырубал жерди. Распорол на трупе рубаху, смотал в жгут полотняную полоску, отрубил кусок жерди, расколол пополам, обстругал одну из половинок. Привязал к палочке концы жгута, туго закрутил вокруг бедра повыше раны. Чтоб жгут не раскрутился, примотал его к ноге еще одной полоской ткани. Кровь стала течь слабее, и Клык попробовал забинтовать рану. На обе пробитые пулей дырки пристроил два оставшихся лоскута от рубахи Трепла, сложив их в несколько раз и превратив в подобие подушечек. Для дезинфекции помочился на них, благо было чем, а сверху примотал рукавами от той же рубахи. Может, и выдержат, не промокнут пока. Пощипало, даже подергало, но вроде стало полегче. Правда, нога стала неметь. Ладно, хрен с ней, может, совсем не отвалится.

Покончив с медициной, Клык на двух руках и на здоровой ноге добрался до Правого. Вывернул карманы. Нашлась пушка, которой Правый так и не попользовался, при трех обоймах, небольшой китайский ножик с драконом на пластмассовой ручке, открывавшийся так, как обычный перочинный, но с фиксатором, удерживавшим остренькое, колкое лезвие. Была еще пачка сигарет «LM», правда, на три четверти пустая, и зажигалка из красного оргстекла. Бумажник Клык прибрал, но покамест решил не рассматривать. Успеется поглядеть, если жить будем. Там же, в кустах, нашел пушку, оброненную Левым. Именно из нее Клык получил свою пулю навылет. Странно было на нее глядеть, тепленькую и порохом воняющую. Если б Клыку не повезло, шмальнул бы его Левый тут, на открытом месте. Видать, очень нужно было, чтоб наугад посланные маслинки проросли в этом дурном индивиде.

Когда Клык взялся шмонать Левого, то чуть не блеванул в натуре. Сеню этого вывернуло с кровью из двух концов, и кислый духан от него так и плыл под синим небом. И все же из него удалось достать две запасные обоймы к «макару», кнопочную выкидуху, пачку все того же «LM» с пятью сигаретами, расческу и раскупоренную упаковку какой-то жвачки с тремя пластинками. Бумажника у него не было, лишь кошелек на поясе. Этот кошелечек был поувесистей, но подводить итоги было еще рано.

От Трепла, кроме автомата, пары магазинов к нему и охотничьего ножа, Клык разжился очень ценной вещью — плоской металлической фляжечкой, в которой плескался коньячок. У него же была непочатая шоколадка «Сникерс», прихваченная, как видно, на закуску. По дороге сюда он вроде бы ни фляжечки, ни «Сникерса» не доставал. Небось берег до того времени, когда они все дело сделают, чтоб отметить. У него нашлось аж две пачки «LM», одна — с двумя сигаретами, другая — непочатая. У него, единственного из троих, были часы, дешевые какие-то, тайваньские, но ходячие. И еще бумажник.

Сначала Клык подбил бабки. Наличности оказалось почти лимон в «дереве» и триста баксов. За такие деньги люди на заводах по два-три месяца горбатятся, а эти при себе носят, как на мелкие расходы.

Потом стал разглядывать ксивы. Паспортов ни у кого из троих не было. Только удостоверения. Трепло оказался по жизни Ворожцовым Павлом Николаевичем, Правый — Кузьминым Анатолием Ивановичем, а Левый — Дерюгиным Семеном Алексеевичем. Удостоверения были выписаны от охранной службы фирмы «Русский вепрь», и на них стояла закорючка генерального директора — О. М. Иванцовой. Клык хмыкнул: муж да жена — одна сатана. «Макары» у них числились служебным оружием, а автомат нигде вписан не был. Как они его стали бы объяснять, если б кто в погонах их остановил, — черт знает! Может, соврали бы, что нашли или у злостного бандита Клыка отбили. Все равно не задержались бы надолго у ментов, прокурор бы их в два счета вытянул.

Коньяк Клык пригубил и «Сникерс» попробовал. Как-никак его ведь со вчерашнего вечера не кормили, а от вытекшей из ноги крови сил не прибывало. Покурил, собрав все «элэмки» в одну пачку, а затем решил слегка прибраться. То есть сбросить по одному своих бывших конвоиров в топь. Как он это сделал на полутора ногах (потому как раненую больше чем за половину посчитать было невозможно) — сам удивился. Пришлось жердью доковыряться до воды, а после еще упереться в жмуров шестом, чтоб вдавить их в болото. Сапоги болотные помогли. Когда их вода заполнила, утопили своих хозяев за милую душу. Осталась на поверхности пузырящаяся, как квас, коричневая жижа, а этих мордастых, здоровых бугаев, по девяносто килограммов каждый, будто и не бывало. Кровь еще кое-где осталась, но ее первый дождик смоет, а сюда не скоро доберутся. Трупы, если б остались, могли бы с вертолета разглядеть, если, конечно, есть у здешних начальников такая техника. Удостоверения всех троих Клык без долгих проволочек спалил. зажигалке. Пока они горели, водяное зеркальце над могилой граждан Ворожцова, Дерюгина и Кузьмина закрылось. Концы в воду — ищи свищи.

Распихав все, что добыл, по карманам и повесив автомат на шею, Клык еще разок покурил, чтоб отогнать комаров, потревоженных его похоронными делами. Конечно, американский дым на них не больно подействовал, но все же. Не так уж нынче много крови у Клыка, чтоб ею еще и комаров подкармливать. Самому бы хватило.

Чтоб не мучить пробитую ногу, Клык вырубил из осины рогульку и подставил под левую подмышку.

— Не больно здорово, но куда денешься? Надо куда-то идти.

Куда именно, Клык еще не знал. Затевая свой побег, он не глядел так далеко, потому что не больно верил, будто удастся. На чудо, конечно, надеялся, но уж никак не думал, что все сбудется.

Ноги — своя и деревянная — по знакомой тропке повели Клыка на тот самый заветный островок. К нычке.

Нелегкая вышла дорожка, хоть и шел туда Клык всего полтораста метров. А под самый финиш, можно сказать, совсем рядышком с родным дедовским островком, едва не нырнул навеки.

Получилось все оттого, что Клык поторопился. Перенес тяжесть на костыль-рогульку, здоровую, но ставшую ногу поставил чуть правее, чем нужно. А она возьми да и скользни. Клык по привычке хотел левой опереться, а она — ни в дугу. Ахнуть не успел, как по пояс влетел. И медленно, но уверенно стал оседать в топь.

Не так страшно, как обидно было. Ведь он своим конвоирам такой смерти желал. Надеялся их заманить на эдакое место. А с ними получилось по-другому. Зато самому себе приключение организовал.

Хорошо еще, что не психанул, не задергался, а то пропал бы как дурак. И совсем уж здорово, что на рогульке, на противоположном от раздвоенного конце, оказался крепкий сучок-крючок. Этим сучком-крючком Клык сумел дотянуться до корня какого-то деревца, росшего на островке, зацепиться за него и, перехватываясь, добраться до сухого места. Всех неприятностей было на три минуты, но когда выбрался — дрожь била.

Выбрался и лег трупом. Мокрый и грязный по грудь, с онемелой ногой и одновременно тупо саднящей раной. Сделал глоток коньяку, не помянув добром Трепло, съел кусочек «Сникерса». Дрожь унялась, стало поуютнее, но зато потянуло в сон. А спать было нельзя. Этак можно при таком раскладе и не проснуться.

Со скрипом, но все-таки Клык заставил себя встать. И с тем же зубовным скрежетом он смог проковылять на рогульке еще с десяток метров.

Место он узнал сразу. Специально выбирал три года назад, чтоб не ошибиться. Точно посередине небольшой площадочки между трех деревьев — довольно высоких березок — и старого полусгнившего пня. На этот пень он присел, закурил и задумался.

Брать или не брать нычку? На фиг она теперь нужна? И вообще, куда теперь деваться? Деньги, конечно, кое-какие есть, но ксивы, хотя бы самой дешевой липы, — нет. А без нее в этом году и в поезд не сядешь, и билет не продадут. И куда с раненой ногой деться? Пулевая рана — тут же приберут. Можно, конечно, остаться здесь пожить малость, как дикарь. Но ведь прокурор сюда рано или поздно явится. До завтра, может, и потерпит, но потом, если у него еще остались мальчики вроде тех, что с Клыком ходили, уже с утра прочешет болото от и до. А может, и не вытерпит, прямо сейчас команду пригонит. Если уже не погнал. Кто его знает. Если у Иванцова есть хорошие знакомства, так у него и вертолет появится. Теперь ему терять нечего и денег жалеть не приходится. Сам в болото полезет, если что. В общем, здесь покою не будет, это надо усвоить наглухо.

В родные Марфутки податься, что ли? Десять верст пешочком в доброе старое время Клык проходил за два часа, не больше. Но сейчас, если раньше не помрет, то дойдет только к вечеру. И к кому там стучаться? К участковому, который небось весь прошлый приезд Клыка на родину запротоколировал и отослал по начальству? В свой старый дом, к бабке Аверьяновой? Примет, поди-ка, если жива еще. Только туда-то прокурор небось уже сейчас людей послал. Ждут-с.

Выходит, все опять без толку? Вроде и на воле, а опять в тюрьме. И вышка никуда не делась, по-прежнему приходится сидеть и ждать, когда придут и убьют.

Впрочем, можно и не ждать. Три пушки под рукой, хоть сейчас мозги себе вышибай. Простенько и со вкусом. Пожил два часа на воле — и хватит. Клык даже ухмыльнулся, правда, зло и криво. Кажется, теперь было даже похуже, чем в тюряге. Там только и жил этой мечтой о воле, а теперь вот она, воля, — и никакого выхода… Ну, нет! Клыка эти падлы еще не знают. У него нынче, граждане начальники, до хрена патронов. Можно еще пострелять, отвести душу. Приходите и берите, если хотите, только завещание составить не забудьте.

А нычка? Так и будет тут сто лет лежать? Ни хрена подобного! Если прокурор пришлет сюда своих, то весь островок перекопает, а нычку вытащит. И сорвет банчишко начисто. Даже Черного, наверно, не побоится… Стоп! Черный-то ведь ни фига не знает. Конечно, ему ж ничего не говорили. Прятали от него Клыка и даже кликухи его вслух не произносили. А вот если б Клык принес нычку Черному и покаялся бы, да открыл бы ему глазки на другана-прокурора, то Черный, может, и простил бы… Хотя вряд ли. Скажет эдак: «Спасибо за информацию!», а потом в асфальт закатает. Или будет держать где-нибудь в подвале, чтоб прокурора свидетелем припугивать. Ни того ни другого Клыку не хотелось.

Опять ерунда: оставить нычку означает отдать ее прокурору, а если забрать с собой, то куда с ней деться?

Голова болеть начинала, тело — слабеть. Подташнивало. Должно быть, кровушки вытекло немало, да и сейчас помаленьку сочится небось. Еще чуть-чуть подумать, поломать башку — и с места не сдвинешься. Чем без толку думать, сидеть и дожидаться, надо топать. Так оно по-русски. А идти надо туда, куда сердце тянет.

Оно потянуло Клыка к дому, в Марфутки…

БЫВАЕТ ХУЖЕ, НО РЕЖЕ

Иванцов сидел в кресле, на балконе своего коттеджа. На столике в пепельнице валялось уже с десяток окурков. Ну и денек! И обычных текущих дел было сверх головы, и посетителей на прием записалось хрен знает сколько, но самое главное — этот прокол.

Еще утром все было ясно как божий день. Ворожцов со своими подручными получили четкие, продуманные самим прокурором инструкции. Конечно, наверно, лучше было бы и самому съездить. Взять удочки для конспирации и отгул за прогул. Никто бы не волновался, что начальства нет на работе. Даже порадовались бы. Уж тогда бы знал все точно, как, что и почему…

Чушь какая! Правильно, что не поехал. Во-первых, неизвестно еще, приехал бы оттуда, а во-вторых, есть добрые люди, которые стучат даже на прокуроров. Незачем было рисковать, все-таки надо знать свою цену.

События этого дня прокручивались в памяти прокурора, будто лента видеомагнитофонной кассеты, то в прямом, то в обратном порядке.

После встречи с Моряковым он прождал до полудня. Должна была позвонить жена и сказать только одну фразу: «У нас все в порядке». Но звонка не было. Иванцов позвонил сам и услышал совсем другое: «Приезжай срочно!» Так уговаривались на случай непредвиденных ЧП. Пришлось ехать домой «на обед» и разбираться в этих «домашних» делах.

Выяснилось, что его супруга Ольга Михайловна как глава частной фирмы «Русский вепрь» послала на ту же просеку еще одну группу охранников. Проехав весь путь до самого болота, они нигде не обнаружили ни «уазика», ни тех четверых, что в нем были.

Вот тут и думай. В охотничий домик «Русского вепря» не вернулись — это ясно. А куда делись? С машиной и оружием, а возможно, и с «дипломатом», в котором лежала нычка?

Ждать было некогда. Иванцов позвонил Найденову, дал номер «уазика» на розыск. Потом договорился с областным аэроклубом, там работал старый друг. Дали вертолет «Ми-2», на котором он лично облетел все болото и окружающие просеки, — никого и ничего. Если люди, допустим, могли укрыться в какой-нибудь чащобе, то автомобиль-то не спрячешь! Людей нет, машины нет. Похоже, сбылись самые черные предположения. То есть Ворожцов и его ребята предали. Скорее всего посулили Клыку, что освободят и поделятся наваром от реализации нычки. Потом пристукнули, спихнули в болото, сели в машину и давай Бог ноги! Скорее всего воспользовались тем, что оттуда всего тридцать километров до соседней области. Там Иванцову искать их сложнее. С тамошним прокурором Грековым он совсем не вась-вась. Тот на всех углах орет, что Иванцов не проявляет должной целеустремленности в борьбе с преступными группировками. Зато у Грекова с ныне покойным Балыбиным было давнее знакомство. Ему бы очень хотелось, чтоб Балыбин на месте Иванцова сидел. Потому что тогда бы тут, в этой области, все дела другие люди ворочали. У Грекова область площадью побольше, но народу в ней меньше. Зато «королей», по типу Черного, там хватает. Навару на душу населения меньше, вот и лезут в чужой огород. Очень нагло. В обход Иванцова пытались прямо на обл администрацию выходить, борзота! Кое-кому пришлось руки пообломать, чтоб не тянули куда не надо и не экономили. Сказано ведь в Писании: «Да не оскудеет рука дающего…» А одного очень суетливого человечка из губернаторской команды, который не спросясь протекции устраивал, пришлось с балкона уронить от несчастной любви.

Конечно, если Ворожцов и К° в области, то их найдут в два счета. Все трое — холостые, без постоянных баб, ни к юбкам, ни к детям не привязанные. Квартирки у всех казенные, дачками еще не обросли. Машины — так себе, «шестерки»-«девятки» и не новые. Дороже, чем по две-три тыщи баксов, не стоят. Счета в «Бланко-банке», подконтрольном «Вепрю», тоже не Бог весть что. Если они о размерах куша, лежащего в нычке, осведомлены, то бросить все, чем они владеют от щедрот семейства Иванцовых, — раз плюнуть.

Эх, Паша-Паша! Неужели ты, сучий потрох, забыл, как в ногах валялся, когда тебя с твоей дрюшлой охранной фирмой Черный пообещал по стенке размазать? Он бы тебе тогда яйца откромсал или клистир из серной кислоты вставил. Ведь совсем ты дурной был, малограмотный, а собрался чужих овечек подстригать. Это ведь Иванцов тебя, дурака, вытащил и придал тебе какой-никакой социальный статус. А ты благодетеля своего так кинул!

А может, не Ворожцов? Слишком уж много было случаев, когда Паша доверие оправдывал и делал все как полагается, без самодеятельности. Может, пока Виктор Семенович его матюками поминает, он, бедняга, в болоте лежит. Толя Кузьмин и Сеня Дерюгин тоже мальчики не подарок. Кому-нибудь из них могла прийти в голову свежая идея разбогатеть на халяву. И кстати, Сеня еще при Советской власти имел срок за товар, аналогичный тому, что в нычке. Правда, он был тогда полным профаном, да и сейчас у него голова не на эту тему настроена.

От грустных мыслей отвлек звонок телефона, долетевший из комнат. К аппарату подошла Ольга Михайловна, но, едва произнеся «алло», быстренько принесла трубку супругу.

— Витя, это тебя. Найденов.

Иванцов отозвался:

— Слушаю вас.

— Ничего, если я сейчас подъеду, Семеныч? Не шибко помешаю?

— Подъезжай. Обрадуешь — бутылку выставлю.

— Готовь, готовь, пригодится.

Иванцов отнес трубку на место, глянул на определитель номеров. Полковник звонил с работы, значит, появится через полчаса, не раньше.

Интересненько, чем же это он обрадовать захотел? Машину нашел, что ли? Если так, то ему, пожалуй, не только бутылка причитается. Плохо только, что в машине может каким-то образом Клык оказаться. Например, если каким-то макаром (не обязательно «макаром» в смысле пистолетом) Клыку удалось уделать охранников и удрать. А если там еще и нычка, то товарищ полковник свое финансовое положение рассчитывает серьезно поправить. Дорогонько обойдется, ну да ничего. Найденов умный, он на шею не сядет. Ему тоже придется в своем аппарате кое-какие шестерни смазывать, чтоб информация не растекалась. Если дотечет до Рындина и его ФСБ, то дебетовое сальдо здорово увеличится. Андрей Ильич себе цену знает. И ссориться с ним никак нельзя.

Полчаса текли долго. Виктор Семенович курил, маялся раздумьями, выглядывал на улицу. Наконец

подкатила черная «Волга», и из нее, отирая пот с лысого лба, вылез Найденов.

Хозяин провел его в кабинет, достал из бара «Наполеон», рюмочки, нарезал лимон. Гость тем временем достал из «дипломата» карту-двухверстку.

— Ну, жду радостных вестей.

— Нашел я твой «уазик», Семеныч, — сказал Найденов без долгих преамбул. — Он у наших добрых соседей, в областном ГАИ стоит. Шел по московской трассе на повышенной скорости. Опасно маневрировал, на приказ остановиться не отреагировал. Гаишники начали преследование, он свернул на проселок, ведущий к колхозу «Память Ильича». Тут у гаишников на «шестерке» шина лопнула. На битую бутылку налетели. Пока запаску ставили, «уазик» оторвался. Нашли брошенным в рощице, полтора километра от села. Вот тут.

Найденов показал на карте отмеченную карандашом красную точку.

— Стоял пустой, с ключами. Внутри документы на принадлежность к фирме твоей жены. Сказали, пусть приезжает и забирает, но приготовит деньги за стоянку.

— И что ж, так никого и не задержали?

— Нет. Вроде бы было трое или четверо, но стекла больно грязные, лиц не разглядели. По адресам, что ты давал, прошлись…

— Пусто?

— Так точно. Что любопытно: у всех троих дома нашли паспорта. У Ворожцова — криминал. Незарегистрированная пушка типа «беретта», сорок штук патронов к «Калашникову» 5,45, два магазина не снаряженных, Ф-1 с взрывателем. Вполне можно возбуждать уголовное дело по 218-й. У Дерюгина — неисправный малокалиберный обрез, три пачки патронов 5,6. Кузьмин к охотничьей ракетнице-карандашу сделал насадку под малокалиберный патрон — тоже пришить к делу возможно.

— А я ведь, Валерий Петрович, санкции на обыск не давал, между прочим… Я тебя просто просил понаблюдать.

— Наблюдение там и сейчас есть. Портретики у ребят есть, не проглядят, если те вернутся. И даже если кого-то вместо себя пришлют, то мы поинтересуемся. А не посмотреть, что внутри, это уж, извини, мы просто не могли.

— Ты туда людей не с понятыми посылал случайно?

— Нет, все культурно, даже без имитации квартирной кражи. Оперы грамотные, чисто вскрыли, вошли, ничего не передвинули.

— Есть шансы, что моих бегунков где-то заловят?

— Вряд ли, Семеныч. Если они паспорта дома оставили, то скорее всего чистые ксивы у них на этот случай имелись. Не знаю, как там и что, но если уж они ушли, то готовились загодя. Думаю, что не случайно покатили в «Память Ильича». Оттуда есть еще одна дорожка, на Бугровск. Вот, видишь, всего-то по прямой, через лес, два километра. А там, на Бугровском шоссе, их могла машина ждать. Двадцать минут — и они на станции. Если загодя билетами запаслись или им кто-нибудь их раньше купил, то завтра утром уже в Москве будут. Но могут вот тут, на Узловой-III выскочить. Через нее питерские поезда проходят. Так что всесоюзный розыск нужно объявлять. Но дело ведь, я так понимаю, шибко деликатное. В том смысле, что нам шуметь нет резона. Для той области я постарался дело представить так, будто речь идет только об обычном угоне. И звонил не сам, и вообще старался, чтоб у них к этой машине лишнего интереса не было.

— Спасибо. Значит, полагаешь, что в Москве и Питере объявятся?

— Ну, могут в принципе где угодно объявиться. Но если они от тебя с хорошим товаром ушли, то вряд ли в Урюпинск покатят.

— Поднимешь своих знакомых, само собой, в порядке чисто дружеских услуг. Передашь им фотомордочки на троих. Если будет четвертый, пусть берут и не стесняются. А ты обеспечишь их быструю и четкую доставку в охотничий домик «Русского вепря». И чтоб ребята при этом были надежные, исполнительные и неболтливые. Особенно по части того, что при этих субчиках обнаружат.

— Обеспечим.

— Ну, вздрогнем за это, Валера!

Вздрогнули. Коньячок порадовал и подбодрил. Иванцову показалось, что не так уж все и хреново.

— Ты всех, кто от Черного остался, прибрал? — сменил тему прокурор.

— Всех, кого заказывал. Доказательств по 148-й мало, свидетелей с огнем не найдешь. Ты бы там объяснил при случае своим новым клиентам, чтобы они помогли показания организовать… В их же интересах. А вообще, Семеныч, я тебе так скажу, попросту: эта смена караула не очень удачная.

— В смысле?

— Прежний кадр был попроще. И четко свое место знал. А этот — слишком крутой. Я этих ребят повидал много, но такого — первый раз. Смотри, не забрал бы он нас под себя.

— Это твоя работа — присматривать, чтоб не борзел. Информация о нем должна быть полная. У тебя должно быть все, что знают ФСБ и РУОП. И самое главное — не забывай контролировать его выходы на соседнюю область. Такой ласковый теленок не одну мамку сосет. Если углядишь, что он с Грековым только для вида поругался, — сразу же ко мне. Обмозгуем, уточним и разберемся. Все отношения в его конторе — кто с кем дружит, кто кого зарезать готов — тоже на контроль.

— Ты, Семеныч, задачи ставить очень уж масштабные. У него система серьезная. Попрочнее, чем у Черного. В ядро информатор не пройдет — сто процентов. Курбаши своих так отфильтровал, что их ни справа, ни слева не уцепишь. А из краешков много не выскребешь. Тем более что эти краешки он обрубает беспощадно.

— У тебя в конторе он может иметь своего? Негласного, так сказать. Вычислить можешь? Можешь. А потом через него поиграй.

— Все можно сделать, Семеныч, но уж больно хлопотно. У Черного-то мы уже все проработали. А этот — темная лошадка. Вот, например, есть оперативка, что он какое-то производство разворачивает в Лутохине. То ли цех по производству сухого мороженого, то ли маслозавод…

— И что, твой информатор не может разобраться? Ты уж постеснялся бы, гражданин начальник.

— Разобраться-то можно… Только вот нужно ли?

— Знать, Валера, нужно все. Знания — сила. Когда все знаешь, то приятней разговаривать. Меньше неожиданностей. Выкладывай, что ты знаешь по Лутохину.

— Не больше тебя, честное слово, — начальник УВД улыбнулся, — потому что без твоей «лицензии» он бы там не осел.

— Что я знаю, то я знаю. Но хочу знать, какие у тебя сведения.

— Затеял он там ликеро-водочный завод. Может, там и молочную продукцию будут делать для вида, но главное направление — водка. На базе гидролизного этилового спирта из той самой области, где твой лучший друг после Гитлера товарищ Греков законность поддерживает. Попросту говоря, будут разбавлять спирт водичкой и разливать в бутылки с наклейками «Столичная», «Русская», «Распутин» и прочая, прочая, прочая. Может, и коньячок типа этого «Наполеона» забацают. Подкрасят жженым сахарком — на вид не отличишь. И вот еще мне что доложили, знаешь ли: будто бы тебе от этого полезного для народа производства кое-какую долю предложили…

— А тебя, стало быть, забыли? — прищурился Иванцов испытующе. — Вообще-то надо бы не забывать. Но не в этом дело. Боюсь я, что все это — крупненькая подставка, которую соседский Греков с нашим покойным Балыбиным затеяли. Может, конечно, и не они именно, но при их посредстве. У нас, как известно, Виктор Семенович, теперь полный плюрализм, и политических сил, в отличие от добрых старых времен, до хрена и больше. Так что смотри не заглотни крючок. Кстати, это дело с угоном «уазки» могло тоже каким-то боком сюда цепляться… Подумай на досуге. Иванцов мрачно почесал нос.

— Вот жизнь пошла, мать ее растуды!

— Бывает хуже, но реже, — усмехнулся полковник.

Часть вторая НА РОДНОМ ПЕПЕЛИЩЕ

ГОСТЬ В ДОМ — БОГ В ДОМ

«Дернул же черт на эти танцы пойти!» — думала Вера Авдеева, отворачиваясь в сторону от парня, которого им с Надеждой пришлось вести из Лутохина в Марфутки. Он едва переставлял ноги, обвиснув на локтях своих спутниц, издавал какие-то нечленораздельные звуки, готовые вот-вот перейти в рыгание, и так чадил перегаром, что у Веры к горлу ком подкатывал.

— Вот зараза, а? — вслух ворчала Надежда. Она по ходу танцев приняла граммов двести, но ступала вполне твердо. Если б не она, то Вера ни за что не удержала бы пьяного от падения. Впрочем, если б не Надежда, то она и не стала бы этого делать. Уж насчет этого мужика она была уверена на сто процентов: это не герой ее романа. — Ну и гад, ну и гад! «Мы сидоровские — нас не споишь!» Болтун! «Провожу, если что, девочки!» Во провожатый, а?!

— Он, по-моему, спит уже, — заметила Вера. — Положим его куда-нибудь на травку, пусть дрыхнет. Сейчас тепло, не простудится.

— Ага, положи. А он утром с похмелюги придет и начнет мозги заполаскивать. И пока не нальешь — не отстанет.

— Так что, ради этого тащить, что ли? Притащим, он все равно к тебе утром похмеляться придет.

— Ни фига! — захихикала Надежда. — Это ты зря,

Вера! Если я его до дома доведу, то он утром свою заначку примет. Потому что отсюда, от дороги, ему так и так в Марфутки идти придется, а до моего дома — ближе, чем до его. Он ленивый — ужас! Лишних полета шагов пройти за похмелкой — и то не может. Вот ко мне и попрет. Мне это как-то без радости. Я, конечно, пару бутылок держу на всякий пожарный, как энзе, но не для такой халявы, как этот. Это же вообще не мужик, а смех один. В том году, когда ты уехала, была гроза с ветром, и ветку тяжелую от дерева мне на крышу бросило, два листа шифера раскололо. Ну, я его попросила помочь, так он, зараза, условие поставил — два пузыря. Представляешь? Мне Сашка Лушин за одну бутылку весь огород трактором вспахал под картошку, а этот за то, чтоб два листа шифера заменить, — два пузыря! То-то от него уже три бабы сбежали. Пьет безбожно, и пить не умеет. После трех стаканов орет, выступает, пока по роже не дадут. А как получит, то плачет, воет, кричит, что больной, что пойдет утопится, удавится, еще чего-нибудь сделает с собой. Обязательно кто-нибудь пожалеет и еще нальет. Так и ходит, пока не укачается. Дома он под кровать всегда пол-литровую банку ставит. Проснулся, поправился — и как огурчик до обеда. Там триста принял, подремал — и до вечера. Ну, а вечером опять оторвется на всю катушку. И так все лето, а потом домой в Сидорово катит на зиму. Такое чувырло — все ржут.

— На что ж он пьет?

— Там тысячу сшибил, там другую, кран свинтил где-нибудь, продал что-нибудь.

— Т-ты н-не п-права! — неожиданно громко, хотя и заплетающимся языком произнес герой этого устного очерка. Он даже дернулся, но Надежда его удержала, иначе пропахал бы дорогу носом.

— Не рыпайся, мать твою! А то болтану по роже!

Вера слушала все это, как всегда, вполуха. Ей было и тошно, и скучно, и страшно. Тошно было от присутствия упившегося мужика и веселенькой Надежды. Скучно — от того, что танцы за прошедший год мало изменились. Ни дисков новых, ни кассет что-то не появилось, аппаратура была донельзя заезжена и хрюкала, трезвых лиц, как всегда, не было. Наконец, Вере было всерьез страшно, потому что она очень сильно сомневалась, что это культурное мероприятие — поход на танцы в Лутохино — закончится благополучно и без жертв.

Погоду делала компания местных парнишек допризывного возраста, искавшая, кому бы настучать по роже, но в конце концов переругавшаяся между собой и отправившаяся куда-то во тьму на между-усобную разборку. Следом за ними убрались и злые, языкатые девки, размалеванные во все цвета радуги. Они приметили Веру и начали чего-то шипеть типа: «Джины за тридцать штук надела — и воображает!» Должно быть, у них тоже было желание подраться и выщипать прическу. Но тут появились две или три девахи постарше, подвыпившие, здоровые, с наколками на пальцах и плечах, которые стали обниматься с Надей, а заодно и с Верой, которая этого не очень просила. После этого наглые «тиновки» присмирели и прекратили прикалываться к Вере. Когда они ушли смотреть на то, как дерутся пацаны, оказалось, что зал клуба почти пуст. К Вере, Наде и девицам с наколками пристали три подвыпивших мужика из числа отпускников. Все они прибыли отдыхать на родину без жен и искали приключений. Потом, когда уже вышли из клуба, прицепился четвертый, вот этот, которого сейчас волокли под руки.

Надя в этой компании чувствовала себя как рыба в воде, а Вере все это очень напомнило последние годы замужества и авдеевских «контрагентов». Если б она не боялась в одиночку идти в Марфутки — уже стемнело, и в трех шагах ни черта видно не было, — то, наверно бы, постаралась улизнуть. Но было страшно, и она вынуждена была слушать всякую ахинею, которую несли поддатые мужики, перемежая ее крутой матерщиной. Шалавы с наколками — это было самое мягкое определение для этих дам — тоже говорили не пятистопным ямбом. Изредка начинали что-нибудь петь, то из классики блатного жанра, то из деревенского матерного фольклора, визгливо ржали, хватались то за мужиков, то за Надю с Верой, явно выказывая неразборчивость в сексуальной ориентации.

В конце концов всем дружным коллективом угодили в какой-то полу заброшенный домишко на дальнем от Марфуток краю Лутохина. Там обитали наколотые девахи, в прошлом не то высланные, не то рас конвоированные, но так тут и застрявшие. У них оказалась трехлитровая банка самогона, квашеная капуста прошлогоднего засола, огурцы и хлеб. Пили из эмалированных кружек.

Слава Аллаху, что мужиков было только четверо и шалавы после первых же «тостов» застолбили себе тех троих, что подошли первыми. Иначе бы Веру минимум напоили. Но им на двоих с Надей оставили вот этого, четвертого мужика, который очень быстро окосел и стал относительно безопасным. Правда, какое-то время он еще пытался что-то говорить и даже тянул руки, но в конце концов упал под стол от очень сильного толчка Надежды. Именно Надежда и предложила Вере покинуть это учреждение. Вышло это очень кстати, потому что те три пары, что образовались за столом, начали обжиматься по углам, вырубив свет, а одна даже вроде бы уже трахалась. Так что никто не заметил ни того, что Вера сумела поставить на стол почти нетронутую кружку самогона, ни того, как они покинули эту гостеприимную хату.

Правда, вот этот ужратый мужик их все-таки догнал. Он оказался чужим на празднике жизни, должно быть, его просто выкинули, чтоб не путался под ногами. В качестве компенсации он унес с собой хозяйский самогон в пол-литровой банке с пластмассовой крышкой. Высосав полбанки сразу же от расстройства чувств, мужик немного приободрился и на какое-то время прибавил подвижности. Кроме того, он поперся по сокращенному маршруту через огороды и сумел-таки выползти на улицу прямо под ноги Вере и Наде, которые ему, конечно, особо рады не были. Надежда с мужиком допили все, что осталось в банке, после чего этого соседа совсем развезло, и его пришлось вести под руки. Некоторое время он чего-то орал, пел, а потом притих и, видимо, отключился.

И вот теперь они тащили этого ни на что не пригодного мужика по ночной дороге через лес, хотя, бросив его, могли бы добежать домой вдвое быстрее.

— Ну, коз-зел! — возмущенно рявкнула Надежда, когда в гробовой тишине вдруг послышалось журчание. — В штаны льет!

— Бросай ты его на фиг! — брезгливо отцепляясь от мокро штанного «кавалера», заорала Вера. — Он еще и по большому сходит, а мы его нянчить будем.

— Точно, — наконец-то согласилась Надя, — давай с дороги отволокем и бросим. А то еще его трактором спьяну переедут.

Так и сделали.

— Уф-ф! — сказала Вера. — Отделались! Давай-ка побыстрее пойдем, а то жутко что-то.

— Да брось ты! — отмахнулась Надя. — Чего бо-яться-то? Ну, изнасилуют, ну и что? Может, я и сама не против?

И захохотала. А потом мощным своим меццо-сопрано заорала на весь лес:

— Мужики-и-и! Сюда-а-а!

Эхо размножило этот крик души, от которого у Веры мороз по коже пошел. Впервые за этот вечер она пожалела, что не выпила кружку самогона, а только губы обмочила. Была бы сейчас такая же бесстрашная, как Надежда.

Мужики, правда, не откликнулись. Вера и Надя выбрались на луг, а затем быстрым шагом двинулись к тусклым и редким огонькам Марфуток.

Надежда, очевидно, расстроенная тем, что поход на танцы окончился без приключений, проворчала:

— Как не надо, так их до хрена, а как надо — так ни хрена… Слушай, пошли ко мне, а? У меня бутылка есть, примем с горя…

— Нет, — твердо ответила Вера, — я спать хочу.

— Как знаешь… — Надя замолчала и не разговаривала до самой калитки.

— Ладно, до завтра! — сказала она на прощание и отправилась к себе, а Вера вошла во двор и поднялась на крыльцо.

Первое, что насторожило, — палка, прислоненная к двери перед уходом, лежала на крыльце. «Ветром повалило», — успокоила себя Вера.

В сенях она повернула выключатель и обомлела.

На полу, который она оставила чистым, подметенным и вымытым, отпечатались следы грязных подошв солидного, явно мужского размера. При этом они вели только в дом, то есть незваный гость, судя по всему, и сейчас находился где-то в комнатах.

Первой и, может быть, самой логичной мыслью было заорать и выскочить из дома, добежать до Надежды и позвать на помощь. Наверно, если бы Вере не пришлось волочь пьянющего мужика, то она именно так и поступила бы. Но ей представилось, что какой-то невменяемый алкаш по случайности забрел к ней домой, а она шум на всю деревню подымет. А если еще вдруг окажется, что это чей-то муж, которого верная жена ждет не дождется дома, как потом ей объяснить, что это не гражданка Авдеева его поила?

«Нет, — решила Вера, — надо сперва разведать, как и что». Потихоньку включив свет в примыкавшей к сеням кухне, она подкралась к двери горницы, в которую вели следы, и прислушалась. Оттуда доносилось тиканье ходиков и тяжкое дыхание спящего человека.

Так и есть. Вера почти успокоилась, осторожненько приоткрыла дверь и при свете лампочки, горевшей в кухне, увидела распростертого на полу человека. Полоса света легла на его небритое мокрое лицо, и…

Глаза его открылись, рука мгновенно вытянулась в сторону Веры, черный зрачок пистолетного дула уставился почти в упор. Хорошо, что она на некоторое время потеряла дар речи. Взвизгни она, закричи — и все было бы кончено.

— Тихо! — сказал незнакомец. — Войди в комнату, закрой дверь и включи свет.

Вера повиновалась как робот. Инстинктом она понимала, что неисполнение грозит смертью и с ней шутить не будут.

При свете она разглядела этого типа как следует. Вся его одежда была измазана глиной вперемешку с частицами мха и торфа. Когда-то эта одежда представляла собой байковую рубашку и джинсы. Левая штанина была распорота по шву, а левый рукав оторван по плечо. Из этого рукава была сделана повязка, просматривавшаяся через распоротую штанину на бедре незваного гостя. Рядом с незнакомцем лежали короткий автомат с перемазанным засохшей грязью брезентовым ремнем, еще один пистолет, огромный нож и чемоданчик-«дипломат». Воспаленные глаза пришельца казались безумными.

— Садись на пол, — приказал он. — Ты кто?

— Вера. — Язык поворачивался слабо и норовил прилипнуть к нёбу.

— Аверьянова?

— Нет, я теперь Авдеева… — Вера не знала, что хуже: соврать или подтвердить.

— Да мне плевать! Ты тети Тони внучка?

— Да.

— Жива бабка?

— Умерла два года тому назад.

— Царствие небесное… Жалко. И ты здесь постоянно живешь?

— На лето приехала.

— Не бойся, — сказал страшный мужик, опуская пистолет. — Если не будешь глупостей делать — проживешь долго. Бинты, йод, марганцовка — есть? Ногу мне перевязать сможешь?

— А вы кто? — Вера все еще была ошеломлена. Иначе она не стала бы задавать этот вопрос. Логично было предположить, что на него не ответят. Однако небритый ответил:

— Я оперативник. Секретное задание выполнял, понимаешь? От ФСБ. Бандиты вот этот чемодан украли, а я отбил. Рискуя жизнью. Видишь, дырку провернули?

— Вам в больницу бы. Надо в район позвонить или в область, вашему начальству. — Черта с два она ему поверила.

— У меня, девушка, начальство в Москве, — усталым голосом произнес гражданин, назвавшийся оперативником. — Я только с ним в контакте. Здесь у вас в области сплошная мафия. Сам прокурор Иванцов куплен. Все здешние воры ему платят. Поэтому чтоб никаких звонков. Все должно быть тихо и спокойно, как завещал товарищ Ленин. Если я помру, то обещай, что доставишь вот этот чемодан на Лубянку. Лично передашь, ясно? Скажешь, от капитана Гладышева. Можешь посмотреть, что там, если хочешь…

Странно, но после этих слов Верочка подумала, что он, может быть, и не врет. А Клык, выдавив из последних сил эти на лету придуманные фразы, вдруг ощутил жуткую слабость во всем теле. Рука с пистолетом опустилась, пальцы разжались, в глазах пошел туман, и «капитан Гладышев» потерял сознание.

МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ

Нет, Клык не помер и не провалился во временное небытие, которое оставляет в памяти черный провал. Он угодил в какое-то странное состояние, в какую-то запутанную мешанину из настоящего, прошлого давнего и недавнего, может быть, даже будущего. Где была явь, а где бред, он не мог разобрать. Его то обдавало холодом, то душило жаром. Картинки в мозгу менялись, наплывали одна на другую, исчезали, опять возникали. Неизменным оставалось одно — ощущение тревоги и страха. Такое, будто висишь на тонкой нити между небом и землей и, сделав лишнее резкое движение, оборвешься и полетишь в пропасть.

Вначале — хотя Клык и сомневался после — ему пригрезилась камера. Та самая, смертуганская, где он ждал вышки. И туда, в эту камеру, заявились товарищи Ворожцов, Кузьмин и Дерюгин, то есть Трепло с Правым и Левым, взяли Клыка под руки и повели в темноту. Он не хотел идти, но упираться не мог — сил не было. И там, в этой темноте, то и дело проглядывали какие-то фрагменты подвала, где его содержали накануне похода на болото, решетки, лестницы и так далее. Пока в конце концов Клык не уперся носом в стену и не услышал сзади звук передернутого затвора. Потом была яркая вспышка и головная боль такой силы, будто череп вместе с мозгами разлетался на куски. И вроде бы Клык знал, что это сон, но почему-то все явью казалось.

После стало светло, и Клык увидел, что лежит голышом на клеенке и какая-то девушка смывает с него грязь. Может, это и было наяву, но не верилось.

Свет померк. Клык очутился на островке посреди болота, между тремя деревцами и пнем, там, где была зарыта нычка. Охотничьим ножом Трепла он раскапывал яму, чтобы вытащить «дипломат», запаянный в полиэтиленовый мешок. Именно так все было наяву, днем, когда он решил выкопать нычку и пробираться с ней в Марфутки. Только вот сейчас в эту «видеозапись» вклеился новый кадр. Будто из-под вытащенного на свет божий дипломата выползла здоровенная гадюка и кусанула Клыка как раз в раненое бедро.

Опять он увидел лампочку, себя на клеенке и все ту же девушку, которая промывала ему рану шипучей марганцовкой и сыпала на нее белый порошок. Он вспомнил, что эта девушка — Вера Авдеева, внучка старушки-погорелицы Аверьяновой, которой он продал за бесценок дедовский дом. Мог бы и подарить, но Антонина Петровна за так брать отказалась, пришлось взять с нее двести рублей образца 1992 года.

Потом вновь появилось болото. Клык увидел, как он, опираясь на рогульку, сгибаясь под не шибко большой тяжестью «дипломата» и автомата, ковыляет по тропинке через топь в час, как говорится, по чайной ложке. Да, так оно и было. Он часа два шел до края болота, а когда вышел, то упал в полном изнеможении и пролежал еще полчаса. И лишь потом сменил насквозь пропитанную грязью повязку.

Но тут благодаря прихоти разума, охваченного бредом, Клык вновь оказался на островке. Его аж скрутило от досады! Он снова копал замшелую почву, выцарапывал грунт, вытаскивал пакет с «дипломатом». А потом надо было опять идти через болото, туда, на сухое место… Так хотелось пить, но кругом не было чистой воды, одна грязь и муть.

Стон вырвался из груди, глаза открылись. Клык лежал на постели, укрытый одеялом, на лбу его оказалась мокрая тряпка-компресс. И девушка Вера подала ему чистую колодезную воду — вот уж точно: «Вкус, знакомый с детства!» Это был ИХ колодец, гладышевский, дедовский, материнский. И вода в нем была особая, такой ни у кого ни в Марфутках, ни во всем Лутохине не имелось. Сладкая, без хлорки, холодная, живая… Как в сказках бабушки.

Клык блаженно зажмурился, пробормотал: «Спасибо, Вера!» — и вновь забылся.

Возник откуда-то про прелый, душный, запыленный вагон поезда, того самого, «пятьсот веселого» дополнительного, и Клык, вольный, не осужденный и не подследственный, шел мимо отсеков не то плацкартного, не то общего вагона, мимо полок, заваленных узлами, сумками и чемоданами. Он возвращался из вагона-ресторана, где славно порубал свиного шашлычка, размочив его в желудке культурным и дорогим грузинским вином. А следующий был купейный, там по коридору бегали ребятишки в трусиках, верещали и хихикали. Отчего им всегда весело? И Клыку, вовсе не пьяному, тоже стало весело. Наверно, оттого, что был жив-здоров, при ксиве и деньгах. Потому что в тысяче километров от тех мест, по которым катился поезд, Клык очень клево снял остатки в одном продмаге и тихо ушел без жертв и разрушений с обеих сторон. За пять минут до приезда инкассаторов.

Он всего-то хотел сцапать одного прыткого пацанишку, который с разгона боднул его головенкой в живот. Просто чтоб пошутить. И пацаненок, когда дядька потянул к нему лапы, не очень испугался, а только завизжал и бросился наутек, вроде бы играя в салочки. Шнырь! — и заскочил в купе. В нем дверь была не заперта. Клык даже заходить туда не собирался — только заглянуть, сделать страшную рожу, подмигнуть пацаненку и пойти дальше. Ну а если у этого детеныша мамочка приятная, то культурно с ней познакомиться.

Мамочка у мальчишки была, и даже приятная, но, кроме них, ехал еще и папа, а также еще один мужик, который лежал на верхней полке и спал, положив в изголовье «дипломат», а поверх него подушку. Видать, мужик этот здорово устал и спал крепко, хотя был самый что ни на есть белый день. Уже после Клык понял, что тот тип — как его, бишь, Коваленко, что ли? — всю ночь не сомкнул глаз, трясясь над своим драгоценным «дипломатом», а на день, тем более что попутчики попались семейные и явно безопасные, решил расслабиться.

Видно, он во сне ворочался, и голова его вместе с подушкой съехала к стене, а «дипломат» отодвинулся к краю, почти наполовину свесившись с полки.

Поскольку Клык, сунув голову в купе, увидел не только ребятенка с мамой, но и папу — они в это время закусывали за столиком, — то ему понадобилось как-то объяснить свой визит. И черт его знает отчего, но пришел ему в голову такой экспромт:

— Извините, тут у вас мой товарищ едет на верхней полке… — Он даже не успел еще придумать, что дальше соврать. Скорее всего извинился бы, сказав, будто купе перепутал. Но, видно, так уж все должно было повернуться, как повернулось.

— Скажите своему товарищу, — вежливо заявил папа, прожевывая курочку, — чтоб он свой чемоданчик поправил, а то еще свалится кому-нибудь на голову.

И что он, сам не мог поправить? Черт его знает! Скорее всего этот самый посланец Черного каким-то образом привел папу к четкому пониманию, что он, Коваленко, мужик крутой и к нему лишний раз обращаться не стоит. Но все это Клык додумал уже несколько часов спустя, когда размышлял над тем, что и как получилось.

— А я как раз за этим чемоданчиком и пришел, — сказал Клык вполне естественным голосом и, к полному удовольствию папы, осторожно вынул из-под подушки спящего «дипломат». — Вы скажите ему, когда проснется, что приходил Саша из третьего вагона и взял отчеты посмотреть. Он знает.

Клык взял чемоданчик и спокойно прошел через вагонный коридор, где продолжали носиться детишки, через тамбур, где покуривала молодуха проводница, через переходную «гармошку», еще один тамбур, где курили человек пять мужиков, туалетный «предбанник», миновал две двери по коридору и вошел в свое купе. С ним тоже ехала семья из трех человек, но все они сошли на предыдущей станции, а новые на их места не сели, и Клык ехал дальше в гордом одиночестве.

Только тут, у себя в купе, ему стало очень стыдно за свою выходку. На фига ему был нужен этот «дипломат», тем более неизвестно с чем? Конечно, раз мужик его под голову пихнул, значит, там было нечто ценное, но ведь ценности разные бывают… Если купюры — одно, а если, допустим, бухгалтерские документы — то совсем другое. Тому мужику все эти дебеты-кредиты дороже золота, а Клыку — только задницу подтереть. Еще хуже, если, допустим, там чего-нибудь секретное или сов секретное. Тады ой — залепят Клыку 64-ю как шпиону, если поймают, конечно.

А между прочим, он по банкам не работал, там свои паханы, свой общак, и каждый поезд расписан. Залетных не уважают. И если на зоне узнают, то должок накинут. Клыку это без мазы.

Очень кстати тогда поезд замедлил ход. Клык втиснул «дипломат» в свой матерчатый раскладной чемоданчик, застегивавшийся на «молнию», и неторопливо сошел, как это ни удивительно, на родной станции Сидорово. Там сходили многие, и у половины мужиков были «дипломаты». А у Клыка «дипломата» никто не видел…

…Он опять очнулся. Вера меняла компресс, и холодная влага слегка остудила кипение разума возмущенного. В поле зрения Клыка попало окно, за ним уже брезжил голубовато-серый рассвет. Снова глаза закрылись, опять пошли назойливые, мучительные, бредовые видения.

Опять это Черное, чертово болото, и из него, из-под тины, лезут те, трое. Живые, мокрые, разъяренные, но с мертвыми глазами. Автоматом их! Еще раз! А ствол молчит — пустой. И они, эти, идут, тянут руки… Если схватят — хана! Клык застонал, дернулся, опять вывалился из забытья. В окне еще света прибыло, можно уж и лампочку погасить.

На сей раз он не бредил, а просто вспоминал. О том, как доехал до Лутохина на автобусе, дошел пешком до Марфуток, в которых не бывал уже лет пять, не меньше, и зашел к соседке, которой оставлял когда-то ключ. Как ни странно, ключ нашелся, и соседка,

БАБУШКИН СУНДУЧОК

Нечего сказать, веселую ночь провела Вера Авдеева. Все ее медицинское образование состояло из подготовки, полученной в вузе, где ее на случай возможного столкновения с мировым империализмом обучали как «медсестру гражданской обороны». Перевязки она до сих пор делала только учебные, то есть при которых ни крови, ни гноя на глаза не попадается и запаха их не чуешь. К тому же на занятиях студентки обматывали бинтами друг друга, то есть веселых, хихикающих и кривляющихся девчонок, у которых, конечно же, ничего по-настоящему не болело. Мужиков, вывалянных в болотной грязи, бредящих, дергающихся и матерящихся, Вере ни перевязывать, ни подвергать санобработке не приходилось.

Впрочем, где умом, где инстинктом ей удалось почти все сделать правильно. Кроме того, она догадалась перетащить Клыка из горницы в маленькую комнатку, куда вела отдельная дверь из кухни. Этой комнатой в ней раньше была спальня бабушки Тони Вера почти не пользовалась и держала ее запертой. Там была хорошая кровать с матрасом и пуховыми подушками, которые достались бабе Тоне от все того же бывшего хозяина-благодетеля, а также стоял шкаф с постельным бельем. Белье это, хоть и пролежало несколько лет отстиранным и выглаженным, немного отсырело, и Вера наскоро прогладила простыни и наволочки горячим утюгом, прежде чем постелить под Клыка.

Сделала она это перемещение по одной простой причине. Утром могла заявиться соскучившаяся по общению Надежда, и объяснить ей, почему в горнице, на Вериной постели валяется бредящий мужик, было бы сложно. В маленькую комнату Надежда обычно не совалась и, как надеялась Вера, сейчас тоже не стала бы этого делать.

Много проблем создали принесенные Клыком вещи, то есть автомат, пистолеты, нож и «дипломат», запаянный в полиэтиленовый пакет. Само собой, что укладывать оружие рядышком с почти невменяемым пациентом Вера не собиралась. Она нашла где-то за печкой старую дерматиновую кошелку объемистых размеров, уложила туда весь арсенал и «дипломат», а затем сунула кошелку на прежнее место.

В горнице она постаралась прибраться таким образом, чтобы Надежда ничего не заметила. Даже рогульку, с которой Клык притопал с болота, спрятала в поленницу. Само собой, вымела и вымыла коридор, кухню, сени и крыльцо, убрав грязищу, которую Клык натащил с болота.

Судя по следам от рогульки, гражданин, назвавшийся чекистом, пришел в дом с огорода. Его вряд ли кто-нибудь мог увидеть, кроме как из дома напротив, и то только в тот момент, когда он влезал на крыльцо и открывал дверь. Но дом напротив принадлежал Надежде, которая в это время гуляла вместе с Верой и ничего видеть не могла. Правда, ее внимание, по идее, должен был привлечь свет в окне, который горел в доме Веры довольно долго. Через занавески на окнах она ничего толком разглядеть не сумела бы, а потому если б уж очень хотела узнать, отчего Вера не спит так долго, то не постеснялась бы сбегать и посмотреть, хотя бы в окошко. Поскольку она этого не сделала, Вера могла быть спокойна: Надежда ничего подозрительного в этом не нашла. Может быть, — потому, что, припав перед оном, утешительную дозу из своих «чрезвычайных запасов», разморилась и заснула.

Впрочем, на долгие раздумья у Веры времени не оставалось. Лишь часам к четырем утра она сумела закончить все основные хлопоты и чуть-чуть перевести дух, присев на стул около беспокойно спящего Клыка. Как раз в это время ему мерещилось, будто он пытается выстрелить из автомата в мертвецов, вылезающих из болота.

Ни одного понятного слова, кроме матерных, Вера не услышала. Да она и особо не прислушивалась. Во-первых, она ощущала полную усталость и разбитость, а во-вторых — пыталась понять, что она, собственно, делает и почему не бежит немедленно в Лутохино, к участковому, хотя уже почти рассвело.

Вроде бы ей во всех случаях ничего не грозило. Если гражданин Гладышев действительно капитан ФСБ, раненный бандитами, то сообщить о нем властям — ее гражданский долг. Если он просто бандит, которого покалечили в перестрелке милиционеры или другие бандиты, — то же самое. А вот не сообщая милиции о том, что у нее находится человек с пулевым ранением, явившийся к ней в дом с целым арсеналом огнестрельного и холодного оружия, она могла невзначай угодить под действие статей УК РСФСР. То есть тех, что предусматривают ответственность за укрывательство преступников. Как-никак, работая в отделе криминальной хроники, ей пришлось проштудировать Уголовный кодекс.

Верила она или не верила тому заявлению, которое сделал Клык, впадая в беспамятство? Пожалуй, однозначного ответа на этот вопрос у нее не находилось. С одной стороны, внешне «капитан» был больше, чем нужно, похож на бандита, да и татуировки на нем были явно блатные. В голосе у него тоже слышалось что-то уголовничье. Но ведь если он, допустим, был заслан в какую-нибудь банду под видом бывалого рецидивиста, то ему могли придать соответствующую внешность. И ясно, что удостоверение ФСБ на такое задание ему брать не следовало.

Но как это человек, подвергающийся смертельной опасности, мог так вот запросто ей, незнакомой и посторонней, открыться? Да еще и предложить посмотреть в «дипломат», из-за которого, может быть, сам получил рану и кого-нибудь убил?

Незнакомой? Но он явно был знаком с ее бабушкой, раз назвал ее «тетей Тоней». И может быть, даже помнил, что у Антонины Петровны была внучка Вера, раз сразу же об этом спросил. А раз так, то мог знать, что эта самая внучка работает в областной газете, в отделе криминальной хроники.

Вор, бандит не стал бы говорить: «Если помру, то доставь этот чемоданчик на Лубянку!» И навряд ли побеспокоился бы сообщить, что «прокурор Иванцов куплен», перед тем как потерять сознание.

В том, что прокурор действительно куплен, Вера и сама не сомневалась. Но доказательств у нее было ноль без палочки. Одни только подозрения, письма читателей, большая часть которых была подписана честными и благородными анонимами, слухи, сплетни «агентства OBS» («одна баба сказала»), но ни одного документа, ни одного свидетеля, который бы не побоялся выступить в суде и хоть чего-то вякнуть против областного прокурора. Такое дело могла бы завести только Генпрокуратура РФ, но шансов на это было очень мало…

Трудно было шевелить мозгами после бессонной ночи. Глаза у Веры сами собой закрывались, веки слипались. Еще немного — и она бы задремала прямо на стуле, а возможно, и свалилась бы на пол. Но как раз в этот момент очнулся Клык.

— Пить… — попросил он, и, встрепенувшись, Вера принесла ему кружку воды. Клык жадно, не отрываясь, выпил и сообщил: — Трясет меня, жар, наверно…

— Сейчас градусник найду.

Померили температуру — 37,6.

— По-моему, — сказала Вера, — надо врача вызывать. А то рана грязная была, может сепсис начаться, заражение… В больницу надо.

— Нельзя, — мрачно пробормотал Клык, — врач меня сразу же заложит. Там меня и уроют, в больнице. Ты пойми, девушка, я с мафией дело имею, а не с детишками. Тебе, кстати, после того, что ты узнала, уже не жить, если они нас достанут. Много знаешь. Убьют — и на меня спишут. Понимаешь?

Вере стало страшно. Ей-то не понять! Она всего три дня назад сочиняла статью, посвященную убийству Балыбина. А именно от Балыбина она узнала кое-что о разделе области между преступными группировками. Может быть, если б Слуев решился напечатать ее статью полностью, ни в какой отпуск, кроме вечного, она бы не ушла…

— Что же делать? — спросила она нетвердым голосом. — Если вам не помочь, вы можете умереть. Безо всяких бандитов.

— Хрен с ним! — произнес Клык. Несмотря на то что ему было действительно плохо, он чуточку играл. Наверно, если б не судьба-индейка, ему б удалось хорошим актером стать. Он четко помнил, как назвался капитаном Гладышевым, и теперь внутренне вживался в эту роль. Ему доводилось видеть немало советских фильмов, в которых разные там разведчики, чекисты или подпольщики героически помирали от ран на руках у симпатичных девушек, напоследок требуя, чтоб они не плакали, а передали командованию или там партизанам что-то важное и срочное. Еще с малолетских времен его такие сцены брали за душу, как крокодил за ногу. Даже слезу иногда пускал. И злился в такие минуты на самого себя, на свое дурацкое время, на подлую и тошную судьбу, заставившую родиться слишком поздно, жить подонком вместо того, чтоб совершать подвиги в боях за правое дело и красиво при этом умереть. Сейчас ему представилась возможность почти всерьез сыграть героя-разведчика.

— Мне неважно, что со мной будет, — сказал «капитан Гладышев», — важно, чтоб в Москве узнали, что Иванцов — куплен. И чтобы мой «дипломат» попал на Лубянку…

Только тут Клык огляделся и обнаружил, что нычка исчезла.

— Где он? — прошипел Клык. — Где «дипломат», зараза?

— Здесь, здесь, и оружие тут, — взялась успокаивать Вера.

— Покажь! Быстро!

— Сейчас, сейчас… Успокойтесь! — Вера сходила за кошелкой и, распахнув ее, продемонстрировала Клыку, что все на месте.

Товарищ Гладышев успокоился, но сказал:

— Клади под кровать. И не трогай больше. Спрятать все равно не спрячешь по-нормальному, а меня разоружишь. Если придут, то живыми брать не будут.

— Кто придет?

— Кто угодно. Могут в штатском, могут в форме. Важно, что придут вот за этим, — и Клык хлопнул ладонью по «дипломату». — Знаешь, что тут? Смотрела?

— Нет, — ответила Вера, — видите ведь: как было запаяно, так и осталось.

Клык вытащил из кошелки складной ножичек с драконом, доставшийся от Правого, то есть от Кузьмина, и вспорол полиэтилен. «Дипломат» со сломанным замком сам собой распахнулся.

— Видишь? — сказал Клык. — Художественная ценность!

— Господи! — воскликнула Вера. — Это ж миллионы стоит!

— Это, — наставительно произнес Клык, — цены не имеет. Потому что — народное достояние. А его некоторые бессовестные люди намылились загнать американцам за валюту. И сейчас эти же самые люди будут ее искать, чтобы реализовать свои преступные замыслы.

Выговорив все это, «капитан» оценил произведенное впечатление.

Вера действительно была ошеломлена. Не тем, что Клык произнес некие традиционные слова, которые она и сама могла бы сказать лет десять назад на комсомольском собрании. Она была ошеломлена тем, что увидела.

Свет упал на лик Богородицы таким образом, что заставил его светиться каким-то таинственным внутренним сиянием. А вмонтированные в оклад ограненные кристаллики — может, стекло, может, хрусталь, а может, и бриллианты — создали некий призрачный, радужный ореол, который как бы окутал образ неземным, потусторонним флером.

Клык повернул икону, изменив освещение, — и красота исчезла.

— Поглядела, и будет, — сказал «капитан», заворачивая икону в старые газеты и укладывая в «дипломат». Затем он закрыл чемоданчик, вытащил из кошелки зажигалку и вновь заплавил полиэтиленовый чехол.

— Дай еще водички, — прошептал Клык. У него пересохло во рту и начало знобить. — Тяжело что-то.

— Вы поесть не хотите? — спросила Вера. — Вам есть надо, кровь восстанавливать.

— Можно. Но воды все-таки дай.

Клык выпил еще кружку. Сухость во рту прошла, но сердце колотилось сильнее, ему надо было побыстрее куда-то спешить, должно быть, прогнать сквозь всякие там очистные системы типа печени и почек попорченную кровь. «Все равно сдохну, — обреченно подумал Клык. — Но хоть на воле. Может, не успеет сюда Иванцов добраться. Странно, конечно, что он еще не прислал сюда своих людей».

Вера решила сварить Клыку бульон из кубиков. Быстро и силы укрепляет. А потом — тушенки с молодой картошкой.

Когда все было готово, Клык мелкими глотками выпил кружку бульона и через силу с ложечки съел немного второго. Стало получше и немного теплее. Но озноб не проходил. Голове было жарко, а ноги ощущали холод.

«Застрелюсь, — решил Клык про себя. — Говорят, от заражения мучаются здорово. А тут — хлоп! — и нету».

Обидно стало и тошно. Стоило все затевать, чтоб самому сделать то, что суд прописал. Пули можно было дождаться и там, в тюряге. Чего без толку маялся? Но и дожидаться, пока изжарит изнутри какая-нибудь инфекция, не хотелось.

— Вот что, девушка, — сказал Клык. — Вытащить ты меня все равно не вытащишь. Ты не доктор, чем лечить — не знаешь. Бабка твоя, говорят, умела, но раз ее нет — ни шиша не выйдет. Бери этот «дипломат», положи в большой чемодан, чтоб не маячил, и садись в Сидорове на московский поезд. Привезешь в Москву — иди на Лубянку, в приемную, на Кузнецкий мост. Покажешь икону и расскажешь, что Иванцов Виктор Семенович, областной прокурор, на мафию работает. Бандит Чернов по кличке Черный — его друг-портянка. Там разберутся. Больше ничего тебе сказать не могу. Вижу, что ты хорошая и добрая. Ты в газете пишешь?

— А вы откуда знаете?

— Бабка твоя рассказала. Это ведь мой дом был раньше, я его тете Тоне продал, когда у нее пожар случился.

— Надо же! — У Веры исчезли всякие сомнения насчет искренности «капитана Гладышева». Она не раз спрашивала бабушку, как же звали того благодетеля, что взял с нее за дом, стоивший по тем временам уже тысяч триста, всего двести рублей. А бабушка все отмалчивалась, говорила просто: «Добрый человек продал, какая тебе разница, как его звали?» Небось знала что-нибудь, но молчала.

— Ты не ахай, — Клык боялся, что опять потеряет сознание и, может, даже насовсем, — ты слушай. Тебе написать надо будет. Чтоб всех их уделать. Собирайся и езжай сейчас же!

Вера растерялась.

— Вы же можете… — слово «умереть» она произнести не решилась, но Клык и так все правильно понял.

— Все могут. Если ты тут проторчишь, то тоже сможешь. Живой не оставят. Пропадешь ни за что ни

про что и мне не поможешь. А мне обидно будет, если эта штука опять к ним вернется.

— До вечера автобуса все равно не будет, — вспомнила Вера. — На утренний я уже опоздала. Не успею дойти до Лутохина.

— Ладно, жди до вечера. Смотри только за улицей. Если подъедет какая-нибудь машина, бери «дипломат» и беги куда-нибудь прячься. А я еще постреляю немного…

Вера поглядела на Клыка, пытаясь уловить, бредит он или находится в здравом уме. Определить это было трудно.

Клык был вменяем, но уж больно хреново себя чувствовал. Температура явно поднималась, башка болела и трясло всего мелкой дрожью. Так чуть-чуть еще помаешься и, пожалуй, застрелиться не сумеешь…

Он откинулся на подушку и еще раз повторил:

— Была бы твоя бабка жива, помогла бы. Она травы знала, у нее их когда-то много было насушено.

— Знаете, — вдруг вспомнила Вера, — а ведь от нее сундучок оставался. Там были тетрадки какие-то, баночки… Он на чердаке стоит.

— Брось ты, — отмахнулся Клык, — не разберешься все равно…

Но Вера уже побежала в сени и по приставной лестнице взобралась на чердак.

Там было полно всякого хлама. Какие-то изгрызенные молью пальто и пиджаки, ломаные лавки и стулья, чемоданы с продавленными боками. Среди всех этих завалов Вере не сразу удалось обнаружить не очень большой, но тяжелый сундучок. Когда в прошлом году они с Надеждой перетаскивали его на чердак, то немало попыхтели.

Крышка открылась с лязгом, в нос полезла пылища, Вера раза три чихнула. Да, тот самый. Почти единственная вещь, которую бабушка смогла спасти из горящего дома. Как она его вытащила? Одна или кто-то помог? И зачем она старалась спасти его в первую очередь, ведь вряд ли сундучок был самой необходимой вещью?

В сундучке обнаружилась небольшая пачка тетрадок, перевязанная шпагатом, стопка писем, стянутых резинкой, несколько плотных конвертов, в которых шуршали сушеные травы, а также с десяток баночек, скляночек и пузырьков с какими-то растворами или настоями. На каждом из них была наклеена аккуратно вырезанная квадратная бумажка с номерком. Были номерки и на конвертах с сушеными травами. Все как в аптеке.

Когда-то давно, еще в те времена, когда отец с матерью не разошлись, бабушка предлагала Верочке обучиться всем этим травяным секретам. Но Верочке было неохота этим заниматься. Она не собиралась становиться врачом и не любила даже вспоминать о болезнях, тем более что была вполне здоровой девицей и презирала всех баб, которые любят лечиться или интересоваться всякими лекарствами. Кто ж знал, что это может понадобиться?

Убедившись, что внучка под всеми предлогами отказывается обучаться народной медицине, баба Тоня только повздыхала и сказала:

— Ладно. Видно, дура ты еще. Придется мне записать все, чтоб, ежели понадобится, могла разобрать, что и как.

И позже Вера не раз видела, как бабушка записывает что-то в черную 96-листовую общую тетрадь. «Бабушка у нас чернокнижница!» — пошучивал отец, а Антонина Петровна на полном серьезе возражала, что она черной магией не занимается, а пользуется только травами, которые и настоящей медициной признаны лечебными. Правда, составляет из них особые комбинации, смешивая их в определенных опытным путем пропорциях.

В пачке, перевязанной шпагатом, были три коричневые и четыре черные тетради. Развязав ее, Вера взялась просматривать их…

Клык в это время лежал пластом, сунув под подушку руку с заряженным «Макаровым». Несколько раз, когда боль в ране и жар становились нестерпимыми, ему хотелось выстрелить в себя. Он даже пытался приставить ствол к виску или ко лбу, но едва холодная вороненая сталь касалась кожи, его охватывала злая, инстинктивная жажда жизни, страх перед пустотой и тьмой… Не мог — не так-то просто себя убить.

СОМНЕНИЯ

— Чайку принеси, пожалуйста! — велел Иванцов секретарше. — С лимоном, если можно.

Найденов посмотрел на часы. Время было в аккурат «файф о’клок*. Рабочий день кончался, и по старой английской традиции, прописавшейся в российских конторах еще с советских времен, был час чаепития.

— Ну, чем порадуешь, Валерий Петрович? Вроде бы считалось, что «уазик» уже забирать можно. Супруга поехала, а ей от ворот поворот. Где ты был, гражданин начальник?

— Семеныч, это ж чужая епархия. Звоню Сергачеву, в ихнее ГАИ — говорит: нет проблем. Пусть забирает, только заплатит. Все, звоню Ольге Михайловне, радую. Проходит час — звонок. Сергачев спрашивает, выехала ли хозяйка за «уазиком». Говорю: выехала. Он вздыхает и охает: зря, мол, прокатится. «Как так зря?» — спрашиваю. «А так, — отвечает, — Мирошин из УВД запретил отдавать, пока его сыскари там все не осмотрят и не изучат. Отпечатки там, еще что-то». Очень долго мялся, но сказал, что вроде бы какой-то дока углядел на правом переднем сиденье следы ружейной смазки. Теперь из этого высосать что-то хотят.

— Обрадовал, нечего сказать… Ольга уж на что интеллигентная женщина, а вся изматерилась. Ты с Мирошиным связывался?

— Само собой. Он-то сам в принципе не против, а вот Греков…

— Что, Греков уже подключился? Ну, прохиндей!

— Конечно. Ему же с ходу доложили, как только узнали, что машина вашей жене принадлежит. Уцепился только так. Как я понял, у них на той неделе такой же «уазик» светился по делу об убийстве некоего Крикунова по кличке Борода. Расстреляли из автомата 5,45 на выходе из ресторана.

— Понятно. Решил, значит, мой коллега с этой стороны подкопаться… Ну, крот очкастый! Ладно, пусть копает, если не лень. Что тебе друзья из столиц пишут?

— Процесс, как говорил один гражданин бывшего СССР, пошел. В Москве на Курском задержали троих похожих. Ваш парень туда уже вылетел, через часок сможет их посмотреть, опознать и так далее. Среди изъятого криминала порядочно, но того, что ищем, не имеется. Либо уже сбагрили, либо пока припрятали, либо…

— …Это вовсе не те? — продолжил за Найденова прокурор.

— Не исключено, — развел руками полковник, — мне отсюда не видно, тем более что карточки передавали по нашим отечественным средствам связи, и в каком виде они дошли до столицы, только Бог знает.

— Надо было тех задержанных сфотографировать и переслать нам карточки, — проворчал Иванцов. — Не очень мне хочется, чтоб ребята лишний раз туда-сюда мотались. Это нездоровое внимание вызывает. И дополнительные расходы.

— Тут есть еще одна версия, — усмехнулся Найденов. — Лукашкин из Сидоровского РОВД доложил, что его соседи из Бугровского района задержали каких-то четырех по подозрению в причастности к угону «уазика». Подростки какие-то. Клянутся и божатся, что не угоняли. Но там, говорят, есть прямые улики.

— Какие? — На лице Иванцова отразилось нешуточное беспокойство.

— Не объясняют. Мол, примете дело к производству, тогда все и получите.

— А что, разве Хлопотов его еще не взял? Ну, сукин сын! Я ему сейчас дам дрозда!

— Не стоит, Виктор Семеныч, не дергай его зря. Там Лукашкин, козел, ни мычит, ни телится. Он еще вчера ныл: «Валерий Петрович, пусть бугровские это дело ведут, у меня и так висяков полно. А тут прямой резон отмотаться». Я крепко его тряханул, прочистил мозги, он уже работает. И машину сегодня к вечеру вернем.

— Лукашкина ты до какой степени в курс дела ввел?

— До минимально необходимой, Семеныч. Конечно, насчет «дипломата» с начинкой промолчал. Тем более что ребята могли для начинки другую упаковку придумать.

— Тоже верно.

Явилась секретарша с чайным подносом, пришлось прерваться.

Когда она скромно удалилась, продолжили.

— А вообще-то, Семеныч, — сказал Найденов, отхлебывая чай, — уровень доверия у нас с тобой неважный получается. Темноты в этом деле много. По-моему, ты дружбу со мной как-то недооцениваешь. Я, конечно, понимаю, что иногда поберечься надо, но все же и перестраховываться не стоит. Особенно с хорошими друзьями.

— Бабы говорят: «Лучшая подружка — это подушка».

— Но мы-то мужики, между прочим. Не один пуд соли съели, не десять литров водки выпили. Как-никак еще в районе вместе работали. Тогда не стеснялись, откровенничали, хотя тогда это куда как опасней было. А сейчас что-то поломалось. Уже год-полтора замечаю, что ты мне многого недоговариваешь.

— Жизнь такая, Валера. Тебе самому-то не страшно, если лишнее знаешь?

— Вот ты как… Не ожидал.

— Нет, ты меня правильно пойми. Я в тебе лично не сомневаюсь. Пока я еще ни разу не прокалывался, если ты все понимал и делал как нужно. По-моему, и тебе обижаться не за что. Помнишь, как на тебя бочку покатили, когда ты за шестьдесят тысяч приватизировал дачку, которой самая нижняя цена была по тем временам миллионов шесть? Сейчас от этого дела и пепла не найдешь. И умник, который все это начал, уже ничего не пикнет. А ведь это ниточка была, за которую, если хорошо подергать, можно было не одну тонну дерьма вытащить. Так обляпался бы, что до Страшного суда не отмыть.

— Ты, Семеныч, только не обижайся, но чего мы сейчас будем вспоминать эти прошлые дела? Зачем какими-то попреками жить? А уж тем более — без доверия? Смотри, если губернатор через нашего общего друга Андрюшу поимеет информацию, что прокуратура и УВД не ладят, то нам обоим туго будет. У Рындина все подшито, он хитер как сто китайцев.

— Знаю. Поэтому и не хочу, чтоб лишнее по умам ходило. И у меня в конторе, и у тебя рындинские ребята есть. Может быть, мы еще не всех и вычислили. Зачем рисковать?

— Втемную, Семеныч, проколоться намного легче. Надо же знать, что отыгрывать, а что пропускать. Например, если твой «УАЗ» действительно имеет отношение к Бороде, то это одно. Если не имеет — другое. Опять-таки если служащие твоей супруги унесли, к примеру, неучтенные бриллианты — один вопрос, одна тактика, если — чисто теоретически — героин, то совсем другая.

— Верно, Валера, ты хороший практик, спору нет. Но лучше будет, если ты узнаешь, что именно ищешь, только на завершающем этапе. Ведь ты сам не будешь по России бегать и искать? Не будешь. А раздавать ориентировки на эту вещь излишне. Потому что сразу найдутся желающие спросить: откуда у товарища Найденова такие сведения? И дело, как это ни печально, окажется не у нас под контролем. Есть, извини меня, хлебальники пошире нашего.

— Хорошо. Попробую по твоим правилам, — вздохнул полковник.

Из переговорного устройства донесся голос секретарши:

— Виктор Семенович, вам Рындин звонит. Соединить?

— Давай.

Прокурор снял трубку.

— Слушаю, Иванцов.

— Виктор Семенович, я вас приветствую. Не возражаете, если через четверть часа заеду?

— Я уж, знаете ли, собирался уходить, Андрей Ильич. Срочно у вас или можно до завтра подождать?

— Лучше бы сегодня, если можно. Надолго не задержу.

— Что ж, разве такому ведомству откажешь? Жду.

— Все, выезжаю.

Иванцов повесил трубку.

— Как я понял, — улыбнулся Найденов, — пора когти рвать. Чека на хвосте.

— Да, пожалуй, нечего вам с ним тут видеться. Тем более что он и сам мог кое-что вычислить. И вообще, давай-ка теперь официальные визиты друг другу в учреждения наносить пореже. Кто у тебя там Балыбиным занимается?

— Майор Агапов.

— Знаю, хороший парень. С Моряковым они нормально контачат?

— Жалоб нет. Все понимают с полуслова.

— Вот через них помаленьку будем связываться. Не возражаешь?

— Абсолютно. Счастливо оставаться!

Найденов ушел. Иванцов поглядел на часы, прикидывая, разминется ли машина Найденова с машиной Рындина. Чекист не дурак. Ему не придется долго выяснять, что Найденов делал на площади Ленина. Не так давно в прокуратуре обнаружили «клопиков» иностранного производства, которые сообщали кому-то о том, что говорил народ по кабинетам. Рындин, правда, клялся и божился, будто у него таких нет и быть не может, потому что больно дорогие и хитрые. Вроде бы даже московская Лубянка таких не имеет. Прислал людей, все осмотрели под контролем самого Иванцова, сняли, составили акт, начали расследование… Но кто ж ему, сукиному сыну, на сто процентов доверится? Конечно, на 171-ю за превышение власти или служебных полномочий ему нарываться не хотелось. Но и доказать, что «клопики» ставились его конторой, — невозможно.

Рындин явился минута в минуту, ровно через четверть часа после того, как закончил разговор по телефону. Гладко выбритый, в отличном штатском костюме, благоухающий одеколоном — ни дать ни взять крупный фирмач областного масштаба.

— Приветствую еще раз, Виктор Семенович, и прошу извинения, что отнимаю время. Но дело действительно спешное.

— Присаживайтесь, присаживайтесь, Андрей Ильич. Слушаю вас.

— Вопрос в следующем. Года три назад прокуратура вела дело об убийстве гражданина Коваленко Сергея Юрьевича, которого обнаружили в реке с признаками насильственной смерти. Помните?

«Хорошее начало, — внутренне собираясь, подумал Иванцов, — теперь надо слушать…»

— Так сразу не вспомнить, наверно, — наморщил лоб прокурор, — раньше, когда убийств поменьше было, сразу бы сказал. А теперь их столько, что боюсь сбиться. Надо архив поднять, непосредственно с работником поговорить. Так что там у вас по этому делу?

— Дело в том, что позавчера на железнодорожном вокзале нашей службой был задержан гражданин Республики Молдова Домициану Харитон Ильич. Он три дня назад приехал сюда из Москвы и прошелся по нескольким адресам, в том числе заходил на улицу Пустырную, дом 12, квартира 67, где был прописан покойный Коваленко. При досмотре у Домициану изъято несколько каталогов и справочников по древнерусской иконописи, а также автоматический пистолет «глок-17» австрийского производства и кое-что из набора взломщика. Особо хочу отметить вот эту картинку, которая лежала между страницами в одном из каталогов…

Рындин положил на стол фотокопию с фотокопии, то есть довольно мутное изображение, на котором тем не менее вполне отчетливо определялись детали той самой иконы Пресвятой Богородицы с необычным окладом. Той самой, из-за которой господин Иванцов уже немало пережил и переживал по-прежнему.

Надо было постараться, чтобы нервишки вели себя прилично и как-нибудь невзначай не сказали верному дзержинцу чего-нибудь лишнего.

— Что вы ему предъявляете? — спокойным голосом выговорил Иванцов. — Незаконное хранение оружия? По всему остальному, как я понял, события преступления пока не наблюдается. Верно?

— Пока так. Но вот с этой иконкой очень интересная получается картина. Это XIV век, между прочим, современник Рублева писал, чернец Иоакинф.

Таких икон по всему миру единицы. А эта — вообще уникальная. С большой историей. При набеге ордынца Арапши на Нижний Новгород она каким-то образом не сгорела. Долго находилась во владении князей Стародубских, потом вместе с одной из княжон, вышедшей замуж за кого-то из бояр Шереметевых, оказалась в этом роду. Потом еще раз пять меняла хозяев. В общем, все пересказывать не буду — долго. Скажу только, что в XVIII веке для иконы, находившейся уже У какого-то фаворита Екатерины, Васильчикова кажется, был изготовлен совершенно уникальный оклад из чистого золота со ста тридцатью двумя бриллиантами. В 1917 году икона находилась в нашей губернии, в Ново-Никольском мужском монастыре, куда ее за пять лет до этого пожертвовал отставной генерал-майор Воронцов. Потом генерала расстреляли за участие в заговоре против Советской власти…

— Чего ему, чудаку, на пенсии не отдыхалось? — посочувствовал прокурор.

— Так пенсию большевики отменили… — усмехнулся Рындин. — Вот он и решил ее вернуть. Но суть не в этом. При закрытии монастыря икона была изъята и отправлена в Москву, в Гохран. А дальше начинается темный лес…

— В смысле?

— Состав, где был вагон с реквизированными ценностями, атаковала банда какого-то Графа. Личность так и не установили, потому что через месяц этот Граф был убит и банда уничтожена. Но в описи изъятого у бандитов этой иконы нет. То ли ее действительно не было, то ли ее кто-то прикарманил. В общем, она отыскалась только в 1945 году в Германии. Но тогда нашли только саму икону, без оклада. Где этот оклад находился — и сейчас непонятно.

— Любопытно…

— Икона была помещена в Музей древнерусской живописи, отреставрирована, но практически не выставлялась — хранилась в запаснике. А в 1988 году, по случаю 1000-летия крещения Руси, ее вернули православной церкви. Еще через три года, в 1991-м, когда был вновь открыт Ново-Никольский монастырь, ее вернули на прежнее место. И именно оттуда она была похищена в 1992 году. Похитил ее, предположительно, один из послушников монастыря, некий Репкин, который через два дня после исчезновения иконы был найден в лесу мертвым с тремя ножевыми ранами. По-видимому, организаторы преступления отделались от него, либо не желая расплачиваться, либо просто как от лишнего свидетеля. Сразу скажу, что через несколько дней после этого произошло убийство Коваленко.

— А какая между ними связь? — задумчиво произнес Иванцов, постаравшись придать своему лицу самое рассеянное и незаинтересованное выражение.

— Связь эта выяснилась только сейчас. Оказывается, в последние дни в области произошло серьезное перераспределение сфер влияния между преступными группировками. Ядро группировки, возглавлявшейся неким Черновым по кличке Черный, фактически уничтожено командой Курбаши, личность которого пока не установлена. Это хорошо законспирированная организация. Известно, что они одно время контролировали весь рэкет и другие незаконные операции в соседней области, но сейчас перенесли центр тяжести своей деятельности к нам. Мы знаем, что в последнее время милиция задержала около 15 человек, облпро-куратурой на них выданы постановления об аресте, но почему-то все они принадлежат к группировке Черного. Никто из других команд не попался. Не странно ли, Виктор Семенович?

— Это вопрос к Найденову, Андрей Ильич. А вот о связи между убийствами, о которых вы упоминали до этого, я еще ничего не услышал.

— Задержанный нами иностранный гражданин, — тут Рындин хмыкнул, явно иронизируя по поводу того, что молдаванина надо считать иностранцем, — сообщил, что главной целью его поездки была встреча с представителями группировки Черного. Квартира на Пустырной улице, где раньше был прописан Коваленко, теперь куплена неким Кузяковым Вячеславом Антоновичем по кличке Кузя. Кузяков, о котором известно как о фигуре, близкой к Черному, судя по агентурным данным, либо убит, либо исчез из города. Домициану признал, что был знаком и с Коваленко, и с Кузяковым.

— Значит, Коваленко был членом банды Черного?

— Да. И убит он был за то, что не довез до условленного места «дипломат» с той самой иконой в бриллиантовом окладе. Домициану должен был встретиться с ним в Москве, но тот туда не прибыл, потому что вынужден был вернуться к Черному.

— А как Домициану собирался вывезти икону? И кому?

— Кому — неясно. Он только посредник. А в 1992 году, как известно, у нас почти не было границы с Украиной, в Приднестровье шла война, и был общий бардак, так что для домнуле Домициану не было особых проблем. В Кишиневе он должен был позвонить по телефону — наши коллеги уточнили, что это какая-то фирмушка, торгующая румынской мебелью, — назвать условные слова, после чего ему назначат место встречи.

— Но ведь кто-то же нанимал его на эту операцию?

— Вот тут он помалкивает. А с кишиневскими товарищами у нас сейчас сложные и неоднозначные контакты. В Москве есть данные, что Домициану был дважды судим за контрабанду еще при Советской власти и, судя по всему, специализировался на иконах.

— Ну что ж… — сказал Иванцов. — По-моему, санкцию на арест дать можно. Вы ведь по этому вопросу такой доклад сделали?

— В принципе да, хотя тут, Виктор Семенович, есть одно маленькое сомнение. Дело в том, что, разрабатывая контакты Домициану, мы вышли на еще один адресок, где он побывал и сразу после этого решил уезжать из города. Там проживает некто Малыгин, тоже из окружения Черного. Малыгина мы взяли в аэропорту через час после задержания на вокзале Домициану. При нем ничего существенного не обнаружили, но он, как это ни странно, сам согласился дать показания, как только узнал, что задержан не милицией, а ФСБ. И по его показаниям, Виктор Семенович, выходит, что ваша осведомленность о причинах убийства Коваленко и вообще о деле, связанном с этой иконой, должна быть гораздо большей, чем вы демонстрируете…

Рындин посмотрел на Иванцова с хитринкой, даже чуть-чуть глаз прищурил. Дескать, что, гражданин прокурор, влип? Все твои хвостики я в руки взял. Не пора ли по душам побеседовать?

— Интересно, — усмехнулся Иванцов, — что же он там такое наговорил?

— Конечно, Виктор Семенович, — предупредительно заметил Рындин, — все это может быть и чистой воды клеветой…

— Но вы все-таки сомневаетесь? Что ж вы сразу не доложили наверх своему начальству? Они бы обратились к генпрокурору, назначили бы расследование. Идете ко мне напрямую… А у вас, случайно, нет намерений спровоцировать меня на дачу взятки? При том, что пока у вас на руках ничего существенного нет. Одни «слова, слова, слова», как говорил Гамлет, принц Датский.

— Вы меня неправильно поняли, Виктор Семенович. — Рындин благожелательно улыбнулся. — Мы ведь не просто выслушали и записали показания Малыгина, но и провели кое-какие дополнительные следственные действия. Я бы не стал приходить к вам, если бы у меня не имелось достаточных оснований.

Там вполне хватит информации минимум на то, чтобы отстранить вас от исполнения обязанностей, а при дальнейшей разработке этих тем, как мне представляется, — и для возбуждения уголовного дела по нескольким очень солидным и малоприятным статьям.

«Не блефует, — оценил поведение Рындина прокурор. — Похоже, что действительно пришел договариваться».

— И что же вас удерживает, Андрей Ильич, от исполнения служебного долга? — съехидничал Иванцов.

— Одно лишь желание наладить более тесные контакты и взаимопонимание. Вывести их на тот уровень, который у вас достигнут с товарищем Найденовым. Упростить, если можно, некоторые процедуры по вашему ведомству. В необходимых для нашего управления случаях, разумеется. Соответственно улучшить информационный обмен, материальное взаимодействие…

— Особенно последнее, вероятно? — спросил Виктор Семенович, и Рындин улыбнулся еще шире.

ИСЦЕЛЕНИЕ

Примерно в семь часов вечера «капитан Гладышев» почувствовал, что ему не просто полегчало, а сильно полегчало. Часа четыре он перед этим проспал, причем без особой мутоты, сопровождавшей беспамятство прошлой ночи, а вполне спокойно и нормально, можно сказать, сном праведника, если это применимо к особо опасному рецидивисту, приговоренному к высшей мере и юридически уже расстрелянному.

Разумеется, эти положительные перемены в самочувствии пришли не сами по себе, а благодаря стараниям Верочки Авдеевой. Точнее, благодаря предусмотрительности ее покойной бабушки, царствие ей небесное и вечная память!

Сейчас, полеживая в кровати и ощущая, что ни жара, ни озноба, ни головной боли больше нет, Клык вспоминал, как несколько часов назад с беспокойством принюхивался к запаху, исходившему с кухни, где Вера кипятила на плите какое-то снадобье, изготовленное на основе смеси сушеной травы из конверта № 5 и содержимого пузырька № 3. Прочесть весь лечебник, составленный бабушкой, она не смогла, потому что там примерно половина сведений была о том, какие травы растут в окрестностях Марфуток, когда их собирать и как. Еще четыре пятых оставшегося содержания посвящались приготовлению различных лечебных средств, и лишь на последних страницах описывалось применение тех готовых лекарств, которые находились в сундучке. Эта инструкция была составлена в форме постскриптума ко всему бабушкиному труду и адресовалась непосредственно Верочке:

«Ты, Верушка, молода и глупа была, вовремя-то у меня не переняла. Поди, если припрет, так и не поймешь, что и как. А читать каракуль мою эту долго, разбираться некогда. Упустишь время, так и не поможешь. Потому на случай, если надо быстро сделать, оставлю готовое. Трава лет десять не выдохнется, а что в пузырьках — пять лет держится. Готовлено все летом и осенью 1991 года. Сама считай, когда годно. На всем номера есть, чтоб не искала и не нюхала, а сразу брала и делала…»

А дальше были перечислены рецепты «От головы», «От сердца», «От живота», «От спины», «От женского», «От ожога», «От ран». Вот этот последний рецепт, где предлагалось «взять столовую ложку сушеной толченой травы из конверта № 5, смешать с двумя чайными ложками из пузырька № 3, залить кружкой воды и кипятить, пока вполовину не убудет», Верочка в тот момент и выполняла.

— Химичишь? — спросил Клык, когда Верочка появилась в маленькой комнате. Тогда ему было очень хреново, и казалось, что до полного абзаца осталось всего ничего.

— Лекарство делаю.

— Это хорошо, — выдавил из себя «капитан», — приму внутрь — и сразу с копыт.

— Оно не внутреннее, а наружное, — пояснила Верочка.

— Жалко, — вздохнул Клык, — значит, помучиться придется.

Правда, перед тем ему здорово захотелось по малой нужде, и Вера приволокла ему вместо параши одно из помойных ведер. Справить эту нужду Клык сумел самостоятельно, усевшись на край кровати, с центром тяжести на правое бедро. Сесть таким образом сам Клык едва смог и только с большим трудом, но попросить помощи у Верочки при всей своей хвори постеснялся.

Стеснялся он и тогда, когда Верочка, приготовив некое лечебное месиво, начала менять перевязку. В качестве подушечек для наложения лекарства она использовала гигиенические пакеты, что тоже вызвало у Клыка некую неловкость.

Тем не менее, когда состав был наложен на входное и выходное отверстия, Клык, не стесняясь, выложил весь богатый и разнообразный запас матюков, потому что в первый момент подумал, будто ему провернули бедро раскаленным сверлом. Правда, дергаться особо он не стал и даже удержался от того, чтоб врезать сгоряча «докторше». И повязки сдирать не стал — вытерпел. Как выяснилось, правильно сделал. Острая боль пожгла чуть-чуть и притупилась, а затем наступило успокоение и сон без кошмаров и видений.

И вот теперь почти все прошло, только, конечно, немного побаливала нога. Но так, не сильно. Зато захотелось есть, и очень здорово.

Правда, беспокойство, само собой, вернулось быстро. Клык не собирался забывать о том, что ранение — это не самая главная неприятность в его положении. Поэтому уже через пару минут после пробуждения нащупал под подушкой пистолет, вытащил его и посмотрел на всякий случай обойму. Нет, все на месте. Никто его пушку не разряжал.

Свесившись, заглянул под кровать, вытянул кошелку, в которой «дипломат» с Богородицей мирно соседствовал с автоматом, пистолетом, патронами и ножами. Там же лежали трофейные сигареты и зажигалки. Не удержался, чтоб не закурить. «LM» после многих часов некурения показалась крепче «Беломора». Балдея, Клык все же не мог расслабиться. Надо было кое-что прикинуть.

По идее, его должны были сцапать здесь еще вчера вечером, ну самое позднее — днем. Прокурор прекрасно знает, куда может побежать Клык с Черного болота. Конечно, участкового или других ментов он не пошлет, но вряд ли те, кто конвоировал Клыка на болото, были у него в хозяйстве последними надежными людьми. Чего он ждет, интересно? Сейчас уже вечер. Может, ночи ждет, чтоб особо не светиться? Ему тоже должно быть стремно от лишних глаз. Но он же не знает, что Клык ранен и сидит здесь, его, прокурора, дожидается. Кроме того, днем Клыку — даже совсем здоровому — отсюда не убежать. То есть убежать-то можно, но намного труднее, чем ночью. Очень странно. Неужели он дурак, этот Иванцов? Нет, не похоже. Должно быть, хитромудрый прокурор сам себя перемудрил. Подумал, что Клык не решится идти в родную деревню, а сразу же попрет к железной дороге или к автобусам. Мог учесть, что Клык разжился деньжатами у его покойных подручных.

Если так, то он мог пару-другую дней потыркаться на пустых местах. Причем разыскивать и выслеживать Клыка надо доверять опять-таки не каждому. Вот тут ему, пожалуй, мог бы подмогнуть Черный…

Опять почудилось что-то вроде озноба. Если прокурор и Черный вместе возьмутся за дело, то уйти будет туго. Во всяком случае вырваться из этой родной области. Да и в других достать смогут.

В это время вошла Вера. Пока Клык спал, ей пришлось отразить нашествие Надежды, убеждавшей ее пойти с ней на танцы. Слава Богу, сегодня Надежда с похмелья встала позже, повкалывала до двух часов на своем огороде и к Вере заявилась только после трех, когда Клык уже спокойно спал. Вера боялась, что он во сне храпит, а потому на всякий случай навесила изнутри на дверной проем маленькой комнаты старое ватное одеяло. С внешней стороны она заперла комнату на висячий замок, как это было раньше, и потому надеялась, что соседка если и сунется туда, то внутрь не попадет.

Предосторожности были напрасны. Надежда и не собиралась в маленькую комнату. Но вот попить чайку и произвести, хоть и с опозданием, «разбор вчерашних полетов» она была настроена всерьез. Это могло затянуться и на три, и на четыре часа, а сколько времени проспит Клык, Вера не знала. То, что он мог обнаружить, что заперт, и попробовать вылезти в окно, начать ругаться или даже открыть стрельбу, ее очень беспокоило. Кроме того, она еще не знала, подействует ли бабушкино снадобье и насколько эффективно.

Разумеется, хватать «дипломат» с иконой и мчаться на вокзал, чтобы отвезти его на Лубянку, Вера побоялась. Марфутки казались ей самым безопасным местом на земле. Как-то не верилось ей, что сюда, в глухомань, кто-нибудь сунется. Хотя по логике вещей доводы «капитана» были вроде бы убедительны.

Так или иначе, но уехать ни в Москву, ни в родной город она так и не смогла. Пожалуй, решающую роль в этом сыграла Надежда и ее горячее желание перемыть кости всем участникам вчерашнего бала, особенно тем гадским подружкам из числа вербованно-расконвоированных, которые вчера так по-хамски расхватали более-менее приличных мужиков и оставили ей с Верой одного никудышного. Вера усердно поддерживала разговор, стараясь, чтобы Надежда не перевела его на другие, более неприятные темы. Например, почему у Веры до четырех часов утра свет горел. Ответ, правда, был уже заготовлен, по-женски вполне удовлетворительный: чтоб страшно не было. Но все-таки самым сложным оказалось отбрехаться от повторного похода на танцы. Надежда явно жаждала взять реванш над своими подругами-соперница-ми, но при этом нуждалась в моральной поддержке. Вера скромно заметила, что, по ее мнению, Надежде с этими тварями связываться небезопасно, а она, Вера, в случае драки ничем помочь не сможет. Уговорить Надежду не ходить на танцы не получилось, но зато удалось от этого похода отвертеться. Для этого пришлось упрашивать ее посидеть и попить чайку. Если бы Вера так не сделала, Надежда бы обиделась и решила, что подруга стала много о себе воображать. Мол, вижу, что моя компания тебе надоела. А так получилось, что Вере Надино общество нравится, но на танцы она не идет просто потому, что боится топать по ночному лесу пять километров от Лутохина до Марфуток. Очень кстати для Надежды нашелся попутчик. Тот самый, вчерашний невменяемый. Сегодня он был только слегка поддат и, кроме того, оказывается, починил свой старый «Иж». Учитывая, что этот самый товарищ — только сегодня стало известно, что его зовут Коля, — может добавить на центральной усадьбе, Вера ни под каким видом не села бы на этот мотоцикл. Уж лучше пешком волочь этого Колю по ночной дороге лесом, чем доверять ему как водителю жизнь и здоровье. Но Надежде было море по колено, и она отважно уселась за спину этого кандидата в Айртоны Сенны.

Так или иначе, но Надежда убралась, и теперь можно было надеяться, что раньше полуночи она не объявится, а если повезет в ее сокровенных чаяниях, то и до утра.

Вот после этого-то Вера и решила справиться о самочувствии «капитана Гладышева».

— Говоришь, заперла? — спросил Клык, полулежа на кровати с пистолетом.

— Соседка приходила. Слышали?

— Слышал, как мотоцикл поехал и как говорили во дворе. А о чем в комнате говорили — не слышал. Если ты этих двоих за милицией послала, то считай, что тебе конец. Я в тебя стрелять не буду — менты убьют. Сколько времени?

— Семь пятнадцать… — Вера глянула на свои часики.

— Почему в Москву не поехала? Я тебе что приказывал?

— Потому что не знала, как на вас снадобье подействует.

— Хорошо оно подействовало. Температуры нет, и жрать хочу.

— Сейчас я вам приготовлю. Кашу с тушенкой хотите?

— Ладно, — сказал Клык. — Готовь. Потом подумаем, что дальше делать.

Пока Вера возилась на кухне, «капитан Гладышев» размышлял над тем, что в связи с переменой обстоятельств возникают новые проблемы. Если утром и днем, как ему казалось, хана неизбежна и в связи с этим никаких иных планов на будущее строить не приходилось, то теперь все менялось. Конечно, пока Клыку не удастся научиться ходить, а самое главное — бегать, линять отсюда рано. Но вот с отправкой нычки в Москву исключительно для того, чтоб устроить заподлянку прокурору Иванцову, товарищ «капитан» явно поторопился. Похоже, появлялись шансы, хоть и не шибко пока большие, оприходовать эту нычку самостоятельно. Точнее, для начала унести ноги вместе с ней. Но для того чтоб ноги унести, надо бы иметь их в полном комплекте. Сколько для этого понадобится времени? Неделя, месяц? Дадут ли их тут прожить?

Вот в этом вопросе у Клыка были самые серьезные сомнения. Уже то, что Иванцов дал ему почти сутки прожить в Марфутках, удивляло. Объяснений этому было мало. Первое, то есть связанное с тем, что прокурор перемудрил, выглядело уж слишком простым. Второе, которое неожиданно пришло в голову Клыку, казалось абсурдным, но и его исключать не хотелось.

А мог прокурор, никого не обнаружив на болоте, посчитать, что все четверо вместе с нычкой ушли в топь? В принципе мог. Ведь там машина на просеке осталась. Допустим, решит прокурор, что Клык приложил всех троих конвойных и хапнул нычку. Насчет раны он может и не догадаться.

Значит, если б хапнул Клык нычку, не получив этой чертовой раны, то куда побежал бы? А побежал бы он к «уазику», потому что на этой машинке, пока суд да дело, можно укатить далеко-далеко, хотя бы в соседнюю область, там раздобыть чистую ксиву и поплыть куда-нибудь дальше. Так должен был бы рассуждать прокурор, если бы не нашел на просеке машину. Но ведь Клык машину не трогал и при всем желании тронуть не мог. Ему сейчас этой самой левой ногой только на газ-тормоз и давить… Значит, машина на просеке. И прокурорские ребята могли ее там найти еще вчера вечером. Даже раньше, потому что вроде бы где-то над болотом вчера стрекотал вертолет. Клык его только слышал, но не видел, потому что, выбившись из сил, лежал под кустами метрах в ста от края топи. Должно быть, его с вертолета тоже не заметили. Потому что если б заметили, то сразу бы просекли, что он в Марфутки ползет. А раз так, могли подумать, будто он и все остальные в болоте утонули.

Что прокурору при таком раскладе останется? Болото перекапывать? Не будет он этого делать, не дурак ведь. Если он в этом убеждении, культурно говоря, утвердится, то ему самый резон умыться, сидеть тихо и не рыпаться. Нычку, если она утонула, уже не найдешь, Клык так и так должен был находиться в болоте, а на место Трепла энд компани можно других мордоворотов подыскать. Не дефицит. А вот если Иванцов начнет на болоте ковыряться, то внимание привлечет и наживет лишних приключений на свою задницу.

Эх, эти бы мысли да Богу в уши или хотя бы прокурору в голову! Тогда Клыку можно торчать в Марфутках и месяц, и даже два. Главное — чтоб участковому не показываться. Но он сюда из Лутохина вряд ли пожалует. Народу тут немного, дачники-огородники, которым дебоширить некогда. Это вот в самом Лутохине участковому работы навалом. Драки, пьянки, хулиганки там не переводятся. В Марфутках же тишина и спокойствие, как на кладбище. Шум может быть только в том случае, если сюда какая-нибудь шобла заявится с дури, но и это вряд ли.

Сладко было придумывать утешительную сказочку, еще слаще — понемногу начинать верить в придуманное. Но, как ни радовала Клыка логика предполагаемых размышлений Иванцова, все-таки шибко успокаивать себя не следовало. Надо было уже сейчас, загодя, прикидывать, как и куда уносить отсюда ноги.

У Клыка по территории бывшего Союза сыскался бы не один десяток мест, где можно было бы найти покой, хотя бы временный, но там его запросто нашел бы Черный. Его Клык боялся куда больше, чем прокурора. Если б он знал, что гражданин Чернов, обгоревший до неузнаваемости и лишившийся золотой цепи, украшавшей его крепкую шею, в настоящее время истолчен в порошок, смешан с битумом и расфасован по пакетам, у него отлегло бы от сердца минимум наполовину. Но он не знал даже того, что все автомобили, сожженные из засады бойцами Курбаши, уже сплющены в лепешку и отправлены в мартены близлежащего металлургического завода. Не знал, хотя все происходило в какой-нибудь сотне метров от него, спящего в подвале охотничьего домика фирмы «Русский вепрь». Впрочем, о том, что так называется место, где его содержали, он тоже ничего не знал.

Правда, бояться Черного следовало только в том случае, если прокурор рассказал своему корешку о том, куда подевалась нычка, за которую пострадал гражданин Коваленко. Скорее всего, конечно, не рассказал, но кто ж его знает, могло как-то само по себе приплыть все и к Черному…

Особенно неприятно было то, что Черный мог скорее всего пожаловать ночью. Если докопается до места пребывания Клыка. Как ему это удалось бы, Клык в деталях представить не смог, но то, что он не отступился бы от поисков нычки, даже если б это сделал прокурор, — ясно как дважды два.

Клык еще раз потрогал пистолет, попробовал быстро выхватить его из-под подушки и направить на дверь.

Сделал он это как раз тогда, когда в дверь вошла Вера с тарелкой наваристой гречневой каши, густо заправленной тушенкой, и двумя толстыми, по-деревенски нарезанными ломтями черного хлеба. Увидев ствол, она испуганно охнула и чуть не выронила тарелку. Клык заметил, что, выдергивая пистолет, он зацепил наволочкой предохранитель и повернул флажок параллельно стволу. Хорошо еще, что палец лежал не на крючке, а на скобе…

«Застрелил бы сдуру, — подумал он, — падлой стал бы».

Стало неловко и даже стыдно. Клык поскорее поставил «макара» на предохранитель, пихнул его обратно под подушку и сказал:

— Извини, нервы…

— Ничего-ничего, я понимаю, — пробормотала Вера, приходя в себя и подавая Клыку тарелку. — Хорошо, что я ваш ужин не уронила.

— Это точно, — улыбнулся Клык впервые за сутки, но вполне искренне. — А надо было, чтоб я за такую шуточку без жорева остался!

Он усердно взялся работать ложкой и челюстями. Но мозги при этом тоже не сачковали.

Удивительно, но так уж получалось, что второй раз в жизни семейство Аверьяновых исцеляло Петю Гладышева.

Первый раз это случилось очень давно, когда Веры еще и на свете не было. А будущему Клыку только-только шесть лет исполнилось. Увязался этот самый неслух Петюшка с пацанами постарше на речку, хотя делать там было, прямо скажем, нечего — на дворе стоял сырой, промозглый октябрь, купаться не полезешь. Ребята пришли от скуки камни в воду покидать. Сначала без толку кидали, просто так, чтоб булькало, потом — вскользь, у кого больше раз про-прыгает. Наконец нашли в кустах пустую бутылку, заткнули глиной, забросили подальше от берега и взялись топить. Кирюшка Лапин — он потом действительно военным моряком стал — как самый старший командовал: «Береговая батарея! По кораблям противника — огонь!» Течение довольно быстро несло бутылку вниз по речке, утягивало от берега, и попасть в нее становилось все сложнее. Уже и десятилетние с трудом добрасывали голыши до бутылки, а куда уж там сопливому Петюшке. Он видел, что камни плюхаются слишком далеко от цели, и решил исхитриться. Забежал вперед, туда, где были мостки для полоскания белья, встал на самый край, дождался, пока бутылка подплывет, и пульнул. Ловко, точка в точку, попал. Бутылка только дзыннь! — и булькнула. Только вот порадоваться этому Петька не успел, потому что, изо всех своих щенячьих сил размахнувшись, потерял равновесие и бултыхнулся в воду. Мог бы и захлебнуться со страху, хотя глубины-то было полметра, не больше. Утопнуть не сумел, но промок с ног до головы. А вода была уже та — градусов десять, не выше. Домой прибежал, а там дым коромыслом. Отец с матерью, дед и бабка докопки картофельные с соседями отмечали. Петька боялся, что ему за купание порка будет, и, как был мокрый, спрятался на печку… В общем, крупной простудой дело кончилось. Заработал Петюшка двустороннее воспаление. Фельдшерица из Лутохина пешком добралась, молодая, неопытная, сразу после училища. Говорит, отправляйте в Сидорово, в ЦРБ. А как отправлять? Тогда дорога от Лутохина до Сидорова была не лучше, чем от Марфуток до Лутохина. Ни автобус, ни «скорая» проехать не могли. Не на руках же парнишку тащить с температурой за сорок в дождь и слякоть — через день снег пошел. Вот тут и обратились к тете Тоне с ее снадобьями. За неделю на ноги поставила. Вот тут же, здесь, в этой самой маленькой комнате, где Клык сейчас лежал уже не простуженный, а простреленный. И внучка покойной бабы Тони его исцеляла. Чудеса!

Хотя, наверно, в прошлом они не раз видели друг друга, но как-то не припоминали. Клык точно не помнил. Слишком уж мала была Вера, чтоб запомниться. Клык был на восемь лет старше и на мелюзгу такую не глядел. Он в армию уходил, когда Верочке еще и десяти не было. У него тогда уже девушка была, та самая Люба, имя которой он на приметной березе у Черного болота вырезал. А потом, когда ему еще случалось бывать на родине после службы и отсидок, видеться им не доводилось.

«Жалко, — вдруг подумал про себя Клык, — если б я с тобой после первой ходки встретился, то второй и прочих не было бы…»

Это была чистая теория. Благие мысли о том, что пора завязывать, не раз и не два посещали Клыка в прошлом, но потом вмешивалась суровая правда жизни. То слишком много пропил, то проиграл от души — всяко бывало. Как назло, попадался какой-нибудь приятный магазин с милой продавщицей, которая на вопрос: «Вы когда заканчиваете?» — отвечала, что уйдет после того, как поможет кассирше сдать выручку инкассаторам… И после этого не взять этот магазин было просто неудобно.

Вера Клыку нравилась, хотя особой нужды в общении с женским полом он не ощущал. Вообще-то, конечно, после многомесячного сидения в смертуганской одиночке помечтать о нежных объятиях было бы вполне естественно, но «капитан Гладышев» при взгляде на Веру никаких необузданных страстей в себе не наблюдал. Во-первых, потому, что был ранен и ослабел, а во-вторых, потому, что все еще ощущал себя приговоренным смертником. Ему нужно было какое-то время, чтоб до конца отрешиться от этого дурного состояния, почуять себя живым и полноценным человеком. Наконец — и это было самым главным тормозящим обстоятельством, — у Клыка в отношении Веры проявилось не вполне понятное, какое-то совсем иное, не половое чувство. То ли оттого, что Вера была внучкой тети Тони, благодаря которой Клык по второму разу родился, то ли оттого, что и сама Вера усердно и без явной корысти помогала совсем незнакомому человеку выкарабкаться, но только «капитан» увидел ее не то сестрой, не то племянницей. То есть дамой, на которую сексуальные устремления у нормальных мужчин не распространяются. Возможно, что в свое время, примерно в те годы, когда Вера только родилась, Клыку очень хотелось, чтоб у них в доме был братик или сестричка. Но слишком уж пили родители, и девчушка, которая могла бы быть ровесницей Вере, — Аленка, родилась неудачной, все болела и болела. В общем, она прожила только год с небольшим, и пришлось им нести на кладбище маленький, не больше чемодана, розовый гробик. А перед тем, как закопать этот гробик в небольшую могилку, его открыли, и Петька увидел последний раз круглое, безмолвное, бледненькое личико с длинными ресничками, которые шевелил весенний ветерок. До этого он уже побывал на похоронах своей бабки, но такой жалости, как в день похорон Аленки, не испытывал. Потому что ему давно уже было известно: люди рождаются, растут, становятся взрослыми, старятся и уж потом умирают. То, что померла старенькая бабка, было вполне нормальным делом. Каждый год в Марфутках умирал кто-нибудь из стариков. А вот то, что Аленка, только родившись и даже не научившись ходить, вдруг перестала дышать и плакать, — это пугало. Всякий раз, когда Клыку вспоминался тот день и Аленкины реснички, ему становилось горько и больно. Он даже шоколад «Аленка» никогда не покупал. Почему она? Ведь в том же году, когда родилась Аленка, в Марфутках народилось еще три или четыре девчонки, да и мальчишек не меньше. Все те чужие девчонки и мальчишки благополучно выросли, уехали из Марфуток, наверно, уже и семьями обзавелись. А Аленка осталась тут, в маленьком холмике, под смастеренным дедом крестиком. Много позже, когда Клык где-то по жизни встречал Аленкиных ровесниц, как-то невзначай думал: «Вот какой она, Аленка, могла бы сейчас быть…» И опять эти реснички ему виделись воочию.

Но вот что было совсем уж странно. Обычно все эти переживания раздражали, заставляли Клыка мрачнеть, ощущать какую-то неприязнь к тем девушкам, которые были ровесницами его сестренки. А Вера никакой, даже подсознательной неприязни не вызывала. Наверно, потому, что она как-то очень ловко, по-свойски, хозяйничала в доме, который был родным для Клыка. Для Петьки Гладышева, который тут родился, много прожил и пережил, и куда — если уж откровенно! — из последних сил приполз помирать. Чаял увидеть только стены и потолок, ну, может, чуть-

чуть надеялся застать живой тетю Тоню, а оказалось, что тут у него воскресшая сестра живет…

Конечно, ничего этого Клык вслух не сказал. Просто у него в голове какие-то похожие мысли прокрутились. Он вылизал тарелку дочиста, разжевал корку и принял из рук Веры чашку с крепким, пахучим цейлонским чаем. Это не тюремный «веник», хотя, конечно, еще и не чифирь. Впрочем, чифирить по-настоящему Клыку не хотелось. При его нынешней слабости от хорошего чифиря можно дуба врезать, а это пока не к спеху. А так, чайком побаловаться, пусть и не самоварным, вполне прилично и полезно для здоровья.

— Молодец, — сказал Клык Вере, — спасибо, девушка. Похоже, что полегчало. А вот с «дипломатом» ты меня, конечно, немного подводишь. Вечерний автобус ушел, верно? Если к нам ночью гости не явятся — на утреннем поедешь. Как штык, ясно?

— А как же вы?

— Теперь выживу. Оставишь это снадобье, полечусь пока. Дверь на висячий замок запрешь, ставни закроешь, чтоб никаких следов, что в доме кто-то есть. Я найду, как вылезти.

— Скажите, — спросила Вера, — а у вас есть доказательства против прокурора? Ну, доказательства, что он с мафией связан?

— Вот эта икона и есть доказательство, — сказал Клык, про себя подумав, что при желании Иванцов от чего угодно откреститься может, если у него в Москве кореша имеются. — Боюсь я только, что прямо на Лубянку тебе идти тоже опасно. Дам я тебе адресок в Москве, на всякий случай. Завтра с утра, как поедешь.

«Обалдеть! — подумала Верочка. — Неужели придется ехать? С таким опасным грузом, на какую-то конспиративную явку… Вот влипла! Правда, потом можно будет такой очерк с продолжениями закатить — «Комсомольская правда» и та не откажется!»

СЕМЕЙНОЕ СЛЕДСТВИЕ

С работы Иванцов вернулся разбитым и унылым. Расстройство не было вызвано разговором с начальником областного ФСБ. Нет, беседа с Рындиным прошла именно в том ключе, в каком надо. Конечно, для того чтобы строить отношения «на уровне существующих с Найденовым», чекист еще не созрел. Но уже то приятно, что Рындин не стал давить, лезть в лобовую, грубо шантажировать. Нет, он культурно рассказал о том, что у него подсобрано против прокурора, хотя, может быть, кое-что и попридержал. Всеми козырями не бросаются. Так и не выяснил Иванцов, знает ли ФСБ о липовом расстреле Клыка и о его роли в этом деле. Зато узнал, что у Рындина немало накопано о связях прокурора с Черным. Правда, в основном косвенных доказательств. Главным свидетелем, которым располагали чекисты, оставался Малыгин. Во всяком случае только о нем, не считая молдавского гражданина Домициану, Рындин счел нужным поведать прокурору. В «загашнике» у чекиста мог оказаться еще кто-то. Вот это и было главной опасностью.

Но ведь договорились. Рындин пообещал, что окажет конфиденциальную помощь в розыске Ворожцова, Кузьмина и Дерюгина, а также иконы, которую они предположительно похитили. За это на один малозаметный счет в «Прим-банке» авансом надо перевести пять тысяч баксов и начисто закрыть дело об убийстве прежнего председателя правления этого самого банка. О Клыке в разговоре, естественно, никак не упоминалось. Но сомнения в том, что Рындин ничего не знает, все-таки оставались.

И все же беседа с Рындиным оказалась не самым неприятным событием этого дня. Когда Иванцов уже собирался выходить из кабинета, позвонили из Москвы. Отправленный туда товарищ полюбовался на тех, кого приняли за беглецов, и разочаровался. Едва закончился междугородный разговор, как позвонила жена, вторично съездившая за своим «уазиком» в соседнюю область, и сказала, что у нее есть очень важные, но не слишком приятные новости. Вот от этого-то известия Виктор Семенович порядочно приуныл.

Ужинали вместе, но поскольку около стола все время крутилась домработница, чета Иванцовых беседовала на околовсяческие темы, не затрагивая главной. Лишь после того, как не в меру услужливая Лена удалилась к себе на первый этаж, Ольга Михайловна сказала:

— Мне тебя жаль, но, по-моему, придется разводиться. Иначе можно потерять все.

— Оленька, времена конфискаций имущества прошли, по крайней мере в нашей губернии… — попытался пошутить прокурор.

— Сейчас, Витя, ты висишь на волоске. И я вместе с тобой. Порознь будет легче выкручиваться.

— Ты бы сперва объяснила, отчего такая уверенность?

— Сегодня я была там, «на грековской территории». Знаешь, что они установили? Машина с болота была угнана какими-то сопляками пятнадцати-шестнадцати лет. Пошли с утра в лес за грибами, около одиннадцати вышли на просеку и обнаружили там уазик» с незапертой левой дверцей и ключами в приборном щитке. Эти придурки решили прокатиться до шоссе и обратно. Пока ехали, нашли в бардачке бутылку водки «Белый орел» и из чисто спортивного интереса ее выдули. Потом море стало по колено, и ни решили ехать дальше, к себе в Лутохино…

— В Лутохино? — удивился Иванцов. — А почему же их Бугровск задержал?

— Потому что они мало того, что пьяные, так еще машину водить не умели. Ехали по трассе, как выразился один гаишник, «противолодочным зигзагом», но и при этом под сто километров. Когда за ними погналась ГАИ, с перепугу проскочили поворот на Лутохино и поехали в «Память Ильича», там бросили машину и через лес пошли домой. Какая-то бабка видела, как они из «уазика» выскакивали, и, когда гаишники, поменяв колесо после прокола, подъехали, указала, в какую сторону эти парни пошли. Ну, гаишники их догнали, положили на землю, слегка побили дубинками и надели наручники. Документов у ребят не оказалось, спрашивать было лень, решили, что они местные. Посадили в машины: двух в «Жигули», двух других в «уазик» и отвезли в Бугровск. Все равно надо было заправляться, видишь ли, до Сидорова бензина не хватило бы. Поэтому-то с этих угонщиков бугровский дознаватель и снимал показания. Сейчас они уже в КПЗ при Сидоровском райотделе. Хлопотов вмешался. Но в «уазике», видишь ли, следы ружейной смазки нашли — это уж кто-то из бугровских решил талант проявить… Вот и утащили «уазик» в область на осмотр и экспертизу. Ничего другого не обнаружили, но чехол с правого переднего сиденья забрали.

— А это точно те парни? — прищурился Иванцов. — Та бабулька не могла ничего перепутать?

— Не могла. Да мне уже Мирошин сообщил, что эти мальчики там везде свои отпечатки оставили. 212-прим обеспечена. Они уже и не отпираются. А вот другое дело, Витюша, что все так и рвались уточнить, отчего моя машина стояла в лесу на просеке… Пришлось соврать, что разрешила сотрудникам съездить на ней за грибами.

— Для экспромта неплохо. Дело они обязаны передать Хлопотову, подозреваемые — из Сидоровского района, преступление произошло там же. А уж тут, у себя в области, мы как-нибудь разберемся…

— Виктор, но ведь выходит, что ни Паша, ни остальные ребята машину не угоняли.

— Да. — Иванцов даже рассердился на себя за то, что на самую главную неприятную новость истекающего дня обратил внимание не он, а его супруга.

Машина есть, а людей нет. Странно. Конечно, Ворожцов — калач тертый. На машине ехать удобнее, но «уазик» — штука довольно приметная. Во всяком случае их намного меньше по области, чем «Жигулей», да и в соседней области тоже. Найти легче. А пешочком, не привлекая внимания — три мужика не толпа, — могли бы дойти до ближайшей автобусной остановки, докатить до какой-нибудь небольшой станции… Это один вариант. Он означает, что троица сейчас может быть уже в столицах и пытается найти оценщика для своего трофея. Есть шанс, что попадутся тем, кому прокурор ставил соответствующие задачи, но могут угодить и к «чужим», так что обеспечат немало нервотрепки и неприятностей.

Второй вариант по сравнению с первым показался грустным, разочаровывающим, но вполне безопасным лично для Иванцова. Бог, возможно, внял до определенной степени молитвам Клыка и поселил в голову прокурора эту «утешительную версию». Имелся в виду тот несчастный случай, если бы Ворожцов, Кузьмин и Дерюгин провалились в топь Черного болота вместе с Клыком и нычкой. Поверить в него, как это ни странно, несмотря на всю невероятность такой ситуации, Иванцову очень хотелось. Подсознательно, но хотелось, хотя разумом он понимал, что подобный исход не мог иметь места в действительности. Сразу четверо, здоровые, ловкие мужики… Но ж очень соблазнительно, конечно: Клык — на том свете, где ему и положено быть по закону; те трое, — которые знают о том липовом исполнении смертного приговора и могли бы при благоприятных условиях шантажировать Иванцова, — там же. А иконка эта — черт с ней! Возни с таким предметом много, пока превратишь ее в миллионы, недолго инфаркт нажить. Конечно, жалко, если утонула, не каждый день идет в руки такой куш, но сесть и потерять все из-за какой-то старинной деревяшки, если вдруг какому-то Найденову или товарищу Рындину захочется прокатить прокурора на вороных, Иванцову не хотелось.

Но не мог прокурор поверить в такое простое разрешение всех проблем. Не любил он самоуспокаиваться. И поэтому мозг вопреки подсознательному желанию поверить в то, будто все концы ушли в топь, начал строить новые версии.

Может быть, все-таки сговор? Пожалуй, это самый опасный из всех вариантов. Иванцов почти наизусть помнил личные дела Ворожцова, Кузьмина и Дерюгина. Он точно знал, что раньше они с Клыком не встречались и уж тем более дружбы не водили. Шансов, что они каким-то образом могли сдружиться за те два дня, что Клык находился у них под охраной, было мало, но все же… Ставить на карту свое достаточно прочное положение ради сомнительной возможности разбогатеть, продав икону? К тому же почти ни у кого, кроме Сени Дерюгина, не было в этом деле опыта. Да и у того — печальный. Молдавский покупатель Домициану, судя по всему, не мог встретиться ни с кем из ныне исчезнувших. Он ехал только к Черному и ничего не знал о том, что в деле с нычкой замешаны прокурор и охранники его жены. Если Рындин со своей конторой взяли Домициану на контроль, то они непременно отследили бы его контакт с Ворожцовым или с кем-то из двух остальных. Но Рындин получил информацию об участии Иванцова только от Малыгина. Один-единственный из всех «бригадиров» Черного, который не поехал за Клыком в охотничий домик. Как и почему — непонятно. То ли узнал что-то, то ли догадывался, то ли случайно все получилось? А может, он попросту был рындинским осведомителем? С чего бы это он так запросто попался в аэропорту, хотя куда безопасней было укатить на автобусе, на поезде или на его собственной «Волге»? Может, он и не попался вовсе, а просто прибежал прятаться под крыло к шефу, чуя, что ни от милиции, ни от Курбаши ему не спастись?

Но это все догадки не по делу. Надо сосредоточиться, не отвлекаться на побочные рассуждения. До них еще дойдет. Итак, если представить себе почти невероятное, то есть то, что Клык и его конвоиры нашли общий язык, крепко подружились и решили совместно увезти икону в неизвестном направлении, сразу же возникает вопрос: зачем трем охранникам мог понадобиться живой Клык? Вся потребность в нем начисто отпадала после изъятия нычки и выхода на твердую землю с болота. И — что очень важно — отпадала необходимость делить выручку на четыре части вместо трех. Кроме того, Клык явился бы очень неудобным спутником. Слишком уж его рожа привлекательна для правоохранительных органов — это раз, и слишком он опасен — четверых замочил — это два. Доверять такому парню и честно делиться с ним, не рассчитывая на возможный подвох, мог только очень наивный мужик. Ни Ворожцов, ни остальные таковыми не были. А потому если бы они и рискнули, решив надуть своего патрона, то вряд ли взяли бы в долю Клыка. Клыка они должны были пристрелить или зарезать сразу же по выходе из болота, и то, если нм не удалось пометить обратную дорогу. Если же они хорошо запомнили дорогу через топь, то Клык сейчас гниет где-то в середине болота. Впрочем, почему Клык? А что, если не они — его, а он — их?

Подобная мысль уже приходила в голову Виктора Семеновича перед вчерашней встречей с Найденовым. Всерьез он ее принимать не стал — слишком уж невероятно. Конечно, мог этот пройдоха завести кого-то одного на гиблое место, мог и второй провалиться, бросившись на помощь первому, но уж трех сразу… Вооруженных крепких ребят голыми руками он не одолел бы. И потом, уж этот-то наверняка постарался бы воспользоваться машиной. В армии Клык имел значок водителя 1-го класса, как правило, прибывал на место преступления и уходил с него на угнанных автомобилях. После этого машину бросал.

Ни разу не попадался гаишникам. Будучи местным, отлично знал все проселки, просеки…

Зазвонил телефон. Ольга Михайловна сняла трубку.

— Алло! Валера? Да, он дома. Позвать? Пожалуйста, заходи… Ждем.

— Найденов? Мы ж только сегодня договаривались, чтоб поменьше встречаться!

— У него какие-то очень важные новости. Явно волнуется.

Найденов подъехал минут через пятнадцать, не больше. Должно быть, он звонил по радиотелефону из машины. Еще с порога на лице его были заметны озабоченность и тревога. На ногах — грязные болотные сапоги, на сером милицейском камуфляже присох мох, лысину украшало несколько волдырей от комариных укусов.

— Чем еще обрадуешь? — спросил Иванцов, чувствуя, как садится голос и сохнет во рту.

— Ну, решил я все-таки собрать небольшую группу, взять собачку и аккуратно отработать на Черном болоте. Все надежные ребята, сам лично поприсутствовал…

— Ну и?

— Нашли Ворожцова, Кузьмина и Дерюгина. В болоте. Убиты пулями 5,45. Почти в упор. В каждом по нескольку штук.

— Да… — провернув язык, выдавил Виктор Семенович нечто неопределенное.

— Ничего при них не нашлось. Ни оружия, ни денег, ни «дипломата». Вот так. Кто-то их как следует запрятал, почти на полтора метра под ил. Еле выудили. Гильзы нашли — четырнадцать автоматных и одну от «ПМ». Но ни одного ствола. Окурки нашли, следы крови…

— Не определили, сколько было нападавших? — спросил Иванцов.

— Нет. Только одно смогли установить, Семеныч. С ними четвертый был. Может, ты мне сам объяснишь, кто?

КУРБАШИ ДОБРО ПОМНИТ

Всю ночь Клык ждал, что кто-то за его душой припожалует. Либо менты от прокурора, либо мальчики от Черного. Само собой, немного волновался, держал при себе и автомат, и оба пистолета.

Дверь в кухню держал открытой, тишину слушал на всякий случай.

Тишина в деревне окончательно установилась в гас ночи, сразу после того, как приехала на мотоцикле сильно пьяная Надежда — ей самой пришлось рулить! — и привезла совсем никакого Колю. Как они там в лесу не расшиблись — неизвестно. Коля два раза падал с багажника, но куда-то на мягкое и не толькo до смерти не убился, но даже костей не поломал. Извалялся, набил синяков и шишек, ободрал морду, порвал штаны и пиджак, но пострадал не сильно. Надежда отволокла его домой, попела на улице матерные частушки, постучала в окошко к Вере и, когда та ее впустила, сумела проговорить не более получаса. После этого язык у нее стал заплетаться. Вере пришлось переводить подругу через улицу, втаскивать в дом и закатывать на кровать. Надежда благополучно заснула, а Вера вернулась к себе и тоже легла спать. Вот тогда-то и стало по-настоящему тихо. Тихо и страшно.

Металл оружия успокаивал не сильно. Те, кто мог прийти этой ночью, тоже явились бы не с палками. Вчера еще Клыку было все равно. Он думал, что помереть от пули было бы легче, чем от заражения крови. Мучиться меньше. А вот сегодня, когда сил прибыло, когда появилось убеждение, что выкарабкаться можно, помирать не хотелось. Если б знать, что дырявая нога затянулась прочно и не подведет, можно было бы и драпануть. Вера нашла для Клыка кое-какие тряпки из отцовской одежды, когда-то оставленные здесь, у бабушки; кроссовки, в которых он приполз с болота, давно просохли и вполне годились по прямому назначению. Попробовал он и ходить, то есть слез с кровати и дошел до поганого ведра. Вышло, конечно, не очень. Боль от бедра отдавалась по всему телу. Хорошо, что не зацепили кость, но пока еще нога не шибко была пригодна для дела.

Где-то под утро, часа в три, когда уже светало, сон начал валить к подушке, глаза сами закрывались, веки слипались. Еще чуть-чуть — и Клык вырубился бы наглухо. Бери голыми руками. Но именно в это время предрассветную тишину потревожили несколько неблизких выстрелов. Нет, это не охотничек-бракоша решил завалить на зорьке лося Не в сезон и без лицензии на отстрел, не сторож-дедуля шуганул из берданки злостных расхитителей колхозных или акционерных корнеплодов. Слишком уж быстро и часто стреляли, а главное — это не были басовито-гулкие ружейные выстрелы, бухающие, раскатистые, не из ленивых охотничьих стволов. Тут злобно, коротко, резко и сухо палили из пистолета. Может, из одного, а может, и из двух. Выстрелов было пять или шесть. Слышались они со стороны Лутохина, но явно не из самого села. За пять километров Клык не смог бы их услышать так отчетливо.

Сон, конечно, как рукой сняло. Хотя, казалось бы, если кто-то уже стреляет, то к Клыку это могло и не иметь отношения. Гораздо больше его побеспокоил бы шум автомобиля. Он тоже должен был идти от Лутохина. С другой стороны в Марфутки на машине не проедешь. Впрочем, Клык догадывался, что те, кто за ним приедет, могут оставить машину далеко от деревни, где-нибудь за лесом, и не полениться пройти к Марфуткам пешочком, чтоб не вспугнуть свою дичь.

Палить этим молодчикам вообще-то не следовало до самой встречи с Клыком. Да и добравшись до него, Прокуроровы или «черные» ребята постарались бы сделать все без шума. Разве только если б Клык первый открыл стрельбу и показал бы этим охотничкам, что живым сдаваться не собирается.

Правда, мог быть такой прикол. В предрассветных сумерках граждане обознались, приняли за Клыка какую-то постороннюю личность — может быть, того же расхитителя акционерных корнеплодов, возвращавшегося на свою базу с мешком за плечами, — и открыли по нему беглый огонь на поражение. В результате обознатушек ежели прихлопнули, то разобрались и думают сейчас, куда девать этого никому не нужного жмурика. А вот если не прихлопнули, то гонятся за ним по горячему или даже кровавому следу. Опять-таки расхитители нынче пошли суровые, они, в свою очередь, могли оказаться при пушке, отчего могут быть жертвы и на другой стороне.

Так Клык себя успокаивал до тех пор, пока не выглянуло солнце, не запели птицы и не наступило настоящее утро. Тут-то он и расслабился, то есть заснул. Хотя прекрасно помнил, что менты от прокурора могут приехать и белым днем. Они — люди закона, им можно и не прятаться.

Проспал он часок, не больше, потому что разбудила его взволнованная, испуганная, бледная Вера.

— Проснитесь! Товарищ капитан! Проснитесь!

Клык разлепил веки, мотнул головой, цапнул рукоять «Макарова».

— Что там? — прохрипел он, все еще не выбравшись из сна.

— Машина сюда едет! Слышишь?

От волнения Вера в первый раз назвала «капитана» на «ты».

Сквозь нехотя уходящий сон Клык услышал упрямый гул мотора, тянувшего в гору нечто на четырех колесах.

— Ты ее видела?

— Ага. Я ее еще минут пять как услышала, вышла на крыльцо. У нас же с крыльца кусок дороги видно. Она как раз на поле из леса выехала. Черная, американский джип, по-моему. Я его позавчера видела около фермы. Знаешь, там, в стороне от дороги на Лутохино.

— Точно к нам едет? — спросил Клык.

— Больше некуда…

— Ты ж сама говорила, что видела его позавчера. Может, у кого-то здесь друзья живут?

— Нет тут ни у кого таких друзей.

— Вот что, — сообразил Клык, — бери чемодан, клади в него «дипломат» и дуй, пока не поздно, через улицу, к подруге. Соври чего-нибудь, только исчезни. Здесь через пару минут может стрельба начаться. Ты девка очень хорошая, жалко будет, если убьют. Опять же я на тебя надеюсь. Помни, о чем договорились. Быстро!

Вера не стала ничего говорить, ухватилась за «дипломат», сунула в старый чемодан и выбежала на крыльцо. Мотор джипа урчал где-то у околицы, но его еще не было видно за домами и заборами. Вера в три прыжка перескочила улицу и вбежала в калитку Надеждиного двора. Мотор урчал все ближе, машина явно уже катила по улице. Вера взбежала на крыльцо, толкнула дверь в сени, буквально вломилась в дом.

— Очумела? — Опухшая Надежда в драном халате испуганно хлопала заплывшими глазами. — Ты что, с кола сорвалась?

— Запри дверь! — не зная, рассказывать ли Надежде всю правду или врать, прошипела Вера. Именно в это время «Гранд-Чероки», окутанный пылью, притормозил у калитки Вериного дома…

Клык этого не видел. Он только услышал, как машина остановилась и смолк шум мотора. Чертыхаясь от боли, кусавшей бедро, он сумел передвинуть кровать параллельно окну и ребром повалить на нее стол, так что столешница заслонила оконный проем. От пуль она не защитит, но по крайней мере сразу, со двора, куда стрелять — не увидишь. Дверь он задвинул толстым, из настоящих досок, а не из ДСП сделанным комодом. Оставил узкую щелку у филенки — чтоб стрелять. Все одно не убежать, можно только кое-кого прибрать до кучи.

— Хозяин! — позвали из сеней. Вера, конечно, дверь за собой не заперла. — Чего не встречаешь?

«Это кто же? — удивился Клык. — Голос что-то знакомый… Но не прокурор — это точно».

— Прихворнул я, — отозвался он почти спокойным голосом, — Заходите, гости дорогие!

И передвинул флажок предохранителя на АВТ. Ой щелкнул довольно громко, и если «гости дорогие» имели хороший слух, то должны были все понять правильно.

Клык бросил взгляд на окно. Скорее всего вначале сунутся оттуда. Он отошел в угол, откуда можно было угостить очередями и тех, кто полезет в окно, и тех, кто станет ломиться в дверь.

— Ты что, корефан, не узнал, что ли? — бодро спросил знакомый, но так еще и не опознанный голос уже из кухни. — Курбаши помнишь?

Курбаши? Мать честная! А этот откуда взялся?

Да, теперь Клык вспомнил. Голос этот он слышал семь лет назад, когда мотал свой последний срок. Тогда в их отряд перевели мрачного, усталого от жизни и всяких дурацких поворотов судьбы парня. Смуглого от въевшейся в шкуру афганской пыли, но русского по фамилии Курбатов. От привычки вставлять в речь всякие словечки, выученные за Гиндукушем, и от фамилии получилась кликуха — Курбаши. Сидел он за то, что танком сшиб в пропасть какую-то тамошнюю «бурбухайку». Вроде бы эта «бурбухайка» нарочно застряла, чтоб запереть дорогу, но в ней какие-то люди оказались, которых за душманов не приняли. Вот трибунал и запаял бойцу-интернационали-сту пять лет строгого. Правда, в 1989-м, то есть всего через пару лет, Курбаши попал под амнистию и покинул НТК. Спасибо Съезду народных депутатов СССР. Но вообще-то могла его жизнь, кое-как отпрыгнув от духовских пуль, ушибиться о разные житейские неурядицы зоны. Со всякими обычаями-понятиями Курбаши знакомился неохотно, часто выступал не по делу.

Само собой, что кое-кому на зоне такой гражданин не нравился. Слишком упрямый какой-то, неуважительный, не знающий и не хотящий знать, кому дано, а кому нет. За пахана по отряду числился тогда Флегонт, за которым были три хорошие ходки, две мокрухи доказанные и столько неизвестных широкой публике, что жуть брала. В последнее время Флегонт сам лично никого не мочил, но если обещал, что с кем-то может произойти несчастный случай, то этот случай обязательно случался. Поэтому если Флегонту кто-то не нравился, то земное существование у такого зека резко сокращалось. Конечно, если он не находил в себе сил исправиться. При Флегонте имелось штук пять верных шестерей, которых он регулярно проверял на эту самую верность, с десяток стукачей, осведомлявших основного о настроениях в массах, несколько сменных «машек» мужского пола и еще какой-то персонал. Клыка он считал за человека и уважал, потому что тот все делал по понятиям, хорошо зная, что ему положено на этой зоне, а что нет. То, что за Клыком тоже мокро, он знал. Шестерки его попусту Клыка не беспокоили. Так что в принципе каких-то претензий у Клыка к Флегонту не было, и, возможно, если б не печальное стечение обстоятельств, то они расстались бы корешками и после, встретившись где-нибудь, выпили бы за все хорошее. Но вот не посветило…

Дело в том, что из-за общей борзости Курбаши, которая у него стала проявляться все чаще и чаще, к нему потянулся народ. Больше чем пол-отряда состояло из «мужиков», всяких там бытовушников, жертв обстоятельств со статьями 104–106, ужасных хулиганов с 206-2, которые во сне маму звали, гнусных половых разбойников, четверть которых заполучила 117-ю только потому, что, не умея говорить, пытались руками добиться взаимности возлюбленных. Так или иначе, но это были непрофессионалы, убежденные, что их первая ходка будет последней, и не собиравшиеся посвящать всю жизнь служению блатным ценностям. Туда же стали прилипать и граждане, пострадавшие по хозяйственным статьям, которые тогда еще не были исключены из кодекса: спекулянты, цеховики, фарцовщики и иные граждане, еще не знавшие, что их совсем скоро станут рассматривать в качестве новой надежды и опоры Отечества взамен допившегося до чертиков рабочего класса.

Пока вся эта публика признавала необходимость делать нормы за себя и за того парня, давать разные беспроцентные и безвозвратные ссуды в пользу блатных и продолжала себя вести как стадо баранов перед стаей волков, регулярная концентрация «мужиков» около Курбатова не вызывала особых опасений у Флегонта. Регулярно ему докладывали, что и как там говорили. Но вскоре стало заметно, что «мужики» обретают все больше борзости, причем если вначале речь шла только о посылке по известным адресам шестерок, проявлявших избыточную самодеятельность без ведома Флегонта, то в конце концов по этому адресу был послан и сам Флегонт. Это был уже беспредел. Разумеется, что послать на хрен такую фигуру рискнул только сам Курбаши. В принципе это означалочто гражданин заключенный Курбатов должен был уже запастись гробом и белыми тапочками. Если бы Флегонт оставил посылку на хрен без последствий, то с авторитетом у него стало бы плохо. В общем, он решил разобраться с Курбаши, наглухо опустить его и указать «мужикам», какое место им положено. Но, как выяснилось, делать это было уже поздно. Курбаши с тремя корешками классически отметелили семерых блатных, исполнявших повеление Флегонта. Когда на шум прибежали дубаны, то повязали всех, кто стоял, и упаковали в ШИЗО. Тех, кто лежал, прибрали в больничку, и им там пришлось отдохнуть пару недель. Конечно, Флегонт был очень недоволен. Он поднял свои связи и решил достать Курбаши в ШИЗО. Для этого два качковатых хлопца должны были сесть в камеру к Курбаши и постараться устроить ему самоубийство через повешение. Возможно, что так бы все и вышло. Курбаши, конечно, так просто не дался бы, но все-таки против тех двух ему было бы туго удержаться. Но вот тут опять вмешался, как говорят интеллигентные люди, фактор случайности.

Дело в том, что по этой самой случайности в ту же камеру «шизы» залетел и Клык. На выходном шмоне чего-то лишнее пробормотал, а вертухай был с похмелюги, злой и понял не так. В общем, Клык на трое суток отправился прохлаждаться и оказался в одной камере с Курбаши и качками. Опять-таки, если б качки прежде, чем выполнять свое общественное поручение, разъяснили Клыку, что его все это никоим образом не касается, сказали бы по-честному, что ему надо делать вид, будто спит, ничего не видит и не слышит, то он, конечно, не стал бы вмешиваться, а когда утром граждане начальники стали бы интересоваться, с чего это гражданин Курбатов висит на удавке, то сказал бы все, что следует говорить в подобных случаях. Однако качки попались настолько дурные и некультурные, что ничего объяснять не стали. Выждав, как, видимо, было условлено, пока вертухай запрет решетку коридора и выйдет, чтоб не слышать лишнего, они дружно набросились на Курбаши. Один всей сотней килограммов сел «афганцу» на ноги, другой — на плечи и, выдернув из-под воротника своей робы плетеную удавку, приготовился провести по шее клиента первую (и последнюю) странгуляционную борозду. Потом, вероятно, они привязали бы веревочку к чему-нибудь возвышенному, типа трубы отопления, и сказали бы, что так и было. Возможно, что Клыку они разъяснили бы ситуацию позже и посоветовали бы придерживаться единой с ними версии, не причиняя ему никаких телесных повреждений. Действительно, так бы скорее всего и вышло. Однако когда качки очень резко взялись за Курбаши, ничего предварительно не объяснив Клыку, что у Петра Петровича появились серьезные опасения за свое здоровье. Он даже не сообразил, что объяснить следователям происхождение сразу двух трупов будет значительно сложнее. Ему отчего-то почудилось, что, придавив Курбаши, качки и его уберут как ненужного свидетеля. Клыку вовсе не хотелось переживать смерть от насильственной асфиксии, он ее буквально на дух не переносил. Поэтому он, хотя его и не трогали, вмешался. Подскочив к ворочающимся на полу качкам и хрипящему Курбаши, он сцепил кисти в «замок» и изо всех сил махнул этим «замком» по морде того, кто сидел у Курбаши на ногах. Качок слетел набок, освободив ноги Курбаши, и тот, рывком подтянув колени, скинул с себя душителя, так и не успевшего затянуть удавочку до конца. Клык по-футбольному врезал рантом тяжелого прогара под жирный подбородок качка, и тому пришлось вырубиться. Другой, которого Клык сшиб первым, вскочил, рыпнулся, но Курбаши, уже совсем очухавшийся и собравшийся, встретил его резкими и жесткими ударами. Справа-слева, справа-слева — у качка только башка из стороны в сторону моталась. Потом ногой в пах, чтоб согнулся, и, наконец, снизу в челюсть. Тот так и лег.

Конечно, на шум прибежали, хотя и не сразу. Качков к этому времени напинали до такой степени, что их пришлось выволакивать под ручки. Ни Клык, ни Курбаши не страдали тем предрассудком, что «лежачего не бьют». Впрочем, когда влетели вертухаи, они тут же прекратили свои физические упражнения и не дали этим козлам удовольствия помахать дубинками от души. Может, пару раз им и попало, но не более того. Кроме того, начальникам предъявили веревочку и полоску от нее на шее у Курбаши. Обошлось, как говорится, добавили еще пару суток за драку и больше не разбирались.

Пока досиживали вместе, скорефанились и, помозговав совместно, пришли к выводу, что после всего происшедшего им с Флегонтом будет не то что трудно найти общий язык, но и очень тесно на одной планете.

Поэтому в первую же ночку по возвращении в отряд они вдвоем тихо приблизились к койке Флегонта, Клык набросил ему на морду куртку, а Курбаши по рукоять загнал между ребер пахана востренькую заточку из пятимиллиметровой арматурной проволоки. Верные шестерки не сделали ничего, чтобы прикрыть своего босса. Чуяли, что власть меняется…

С тех пор в отряде хозяином стал Курбаши. Когда амнистировался, они с Клыком почифирили немного на прощание, и Курбаши сказал:

— Выйдешь — встретимся. Курбаши добро помнит.

Странно, но Клык был убежден, что Курбаши пойдет курсом соблюдения законности и порядка, поскольку тот говорил, что больше никогда не сядет. И даже когда пару лет назад впервые услыхал о том, что в соседней области завелась команда Курбаши, отчего-то никак не мог подумать, что это тот самый.

— Ты Клык или нет? — с легким беспокойством в голосе спросил Курбаши. Он, видимо, хорошо слышал щелчок снятого предохранителя.

— Ну, Клык, Клык, — ответил «капитан Гладышев». — Заходи не спеша.

Послышались осторожные шаги. Шел один человек, но Клык на всякий случай поглядел сквозь щелку между краем стола и оконной рамой.#Вроде бы в окно никто не дышал. В дверь, задвинутую комодом, нежно постучали.

Клык чуть-чуть отодвинул комод — ровно настолько, чтоб входящий мог протиснуться бочком. И, отойдя от комода вбок, взял на прицел образовавшийся проем.

— Милости прошу, — сказал он, приготовившись, если что, шарахнуть в упор. — Ох ты, мать честная, — прокряхтел Курбаши, протискиваясь в комнату, — ты тут прямо баррикады соорудил, как у Белого дома… Да, это был он, тот самый Курбаши, только чуточку располневший и обросший бородой, делавшей его похожим на настоящего басмача. Одет он был в широкие темные брюки и вишневый пиджак, свеженькую рубашку с цветастым галстуком и дорогие полуботинки. Под пиджаком проглядывалась кобура с пушкой, но в руках ничего не было. — Ну, здорово, недоверчивый ты наш! — улыбнулся Курбаши. — Положи машинку-то, не бойся! Клык присел на край кровати, уложив автомат на колени. — Присаживайся, — предложил он Курбаши, мотнув головой в сторону стула. — В ногах правды нет. Какие проблемы? — У меня-то проблем нет, — улыбнулся Курбаши, — а вот у тебя, я слышал, серьезные. — Черный, что ли, сообщил? — прищурился Клык. — Или сам гражданин прокурор?

— Нет, братан, они оказались уж очень скромными. Ни тот ни другой меня не уведомляли. Я, видишь ли, сам по себе проинформировался. Чтоб ты не мучился особо, я кота в мешке держать не буду. Сегодня рано утром приехали по твою душу какие-то четверо. На «тайге». А у меня, понимаешь ли, есть в — тих местах кое-какой интерес. И сам я тоже любопытный до ужаса. И ребята, которые у меня работа-от, такие же. Они подошли поинтересоваться: что — то за гости ранние? А те какие-то нервные оказались — стрелять начали. В общем, из тех четверых троих пришлось насовсем успокоить. Остальные двое, как ни странно, попались разговорчивые такие, общительные. А рассказали они такие любопытные вещи, что мне пришлось в четыре утра вставать и ехать сюда, в эту вашу тьмутаракань.

— Ну и что же тебе рассказали? — хмыкнул Клык.

— Да вот, говорят, есть один гражданин Гладышев Петр Петрович, он же Клык, которого очень хочет видеть прокурор Иванцов. Причем, как ни странно, почему-то не в живом виде, а совсем наоборот. И еще более удивительно, что товарищи, которых он за тобой присылал, вовсе не состоят на службе в органах внутренних дел, а работают в частной фирме «Русский вепрь», которую содержит супруга прокурора Ольга Михайловна. Разве тут не заинтересуешься?

— Это точно, — кивнул Клык, — очень интересно.

— И еще эти разговорчивые граждане должны были у тебя забрать «дипломат» с какой-то очень ценной иконкой. И отвезти ее непосредственно гражданину прокурору. Им дали адресок, где тебя искать, фотомордочку в фас и профиль. Вот такие дела. Может, что добавишь, если не против?

Да ты и так больше меня знаешь, — ухмыльнулся Клык. — Одного не пойму: какой твой интерес?

— Помочь тебе хочу. За мной, извини, должок перед тобой.

— Серьезно? — Клыку что-то не верилось. Он пристально посмотрел на Курбаши, вгляделся в его загорелую бородатую рожу. Не поймешь, не то кривляется, не то вправду…

Серьезно. Курбаши добро помнит. Если б не ты, придавили бы меня тогда, как клопа. Это не забывают.

— Приятно, — осклабился Клык. — Благотворительностью, значит, хочешь заняться?

— Считай, что так, хотя у меня и свой интерес есть.

А не боишься, что у тебя от этого напряги возникнут и жизнь трещину даст?

— И с кем же эти напряги возникнут?

— С Черным, например.

Курбаши не то что улыбнулся, а просто расхохотался:

— Нет, не боюсь. Черный теперь такой тихий, такой уступчивый стал, слова не скажет…

— Непохоже что-то, — усомнился Клык, уже понимая, что с Черным произошло нечто фатальное.

— Меняются люди, меняются! — бодро произнес Курбаши. — Покинул Володя здешнюю губернию, исчез без следа, как с яблонь белый дым.

— А этот свет он, часом, не покинул?

— Все грешны, все смертны — может быть, и так.

«Врет или не врет?» — прикидывал Клык.

— Не опасайся, — доверительно понизил голос Курбаши. — Нету его. И шобла его более не существует. В декретный отпуск ушла. До Страшного суда.

Клык решил поверить, хотя и не хотелось. Раньше за Курбаши вранья не водилось. Но ведь прав он, сукин сын, меняются люди. И сам он здорово изменился. Раньше был молчаливым, мрачноватым, а теперь веселенький стал и болтает вовсю. Богатство изменило, как видно.

— Про свой интерес в моих делах скажешь или это у тебя коммерческая тайна? — спросил Клык.

— Да нет, — усмехнулся Курбаши, — совсем особо секретного ничего нет. Только мне, знаешь ли, хочется забрать тебя отсюда вместе с чемоданчиком. Не нужно мне, чтоб каждый день сюда ребята от Иванцова приезжали и тебя беспокоили. Понимаю, конечно, что тебе это очень стремным покажется, но деваться некуда. С дыркой в ноге ты далеко не убежишь, а сюда вот-вот нагрянуть могут. Мы пока с прокурором радиоигру ведем, время тянем. По нашей просьбе один из тех мужиков, что попались, каждые пятнадцать минут сообщает, как они тебя сейчас по лесу ищут. Но ведь там тоже не дураки, догадаться могут. Я могу, конечно, оставить тебя в покое. Мне с прокурором ссориться лишний раз неохота. Но ведь тогда ж я вечной падлой буду, позорником.

— Ну, допустим, — мрачно сказал Клык, — увезешь ты меня отсюда. Но тут же, в Марфутках, народ имеется. Начнет прокурор выяснять, как и что, скажут, что приезжала такая-то машина, увезла кого-то. Может, и номер запомнят. Ведь поссоришься с Иванцовым так и так.

— Я с ним, положим, — скривился Курбаши, — особо и не корешился. Гнилье он, а не человек. Но один поворот, если он все дело с тобой и твоим чемоданчиком чисто закроет, а другой — если я вас к себе приберу. Тогда ему придется бескозырку играть, а не мне. Почувствуйте разницу.

Клык почуял. Да, тогда прокурору прицепиться к Курбаши будет туговато. Если Клык и нычка окажутся под крылышком гражданина Курбатова, то прокурору лучше о них позабыть и не нервничать. Как-никак за фиктивный акт о приведении приговора в исполнение и попытку присвоения государственного имущества в форме культурной ценности можно спалиться очень крупно.

Велик был соблазн поверить Курбаши. Здесь, в Марфутках, действительно ничего не светило. Прокурор уже докопался, значит, хана. Достанет. И потом, конечно, могут они как-нибудь с Курбаши сторговаться и сейчас, но, сидючи здесь, этому все равно не помешаешь. Нет, можно прямо сейчас взять Курбаши на мушку, сказать: «Веди к машине!», заставить его ребят принести нычку из дома напротив, посадить Курбаши за руль и гнать, пока бензина хватит… Только куда? И как это хромой Клык будет тут распоряжаться, даже при автомате и пистолетах? Курбаши, конечно, не один приехал. Один раз спину подставишь — хлопнут. К тому же не видел он от Курбаши ничего плохого до сего дня.

Клык уже совсем было решил, что от добра добра не ищут, но тут вспомнил, что нычку он отправил с Верой в соседний дом. Она могла вполне уже выбежать задами и рвануть куда-нибудь. На станцию, например, чтобы уехать в Москву и отвезти «дипломат» на Лубянку, как завещал несгибаемый чекист «капитан Гладышев». Ну, если так, то ее Курбаши уже мог перехватить. А вот если она осталась у соседки, то придется идти туда. Вера эта вполне могла подружке своей все объяснить… Нехорошо получится, но только бабы эти становятся лишними. На вторую, горластую пьяницу, Клыку было начхать. Он ей ничем обязан не был. А вот Верку, сестрицу милосердную, пожалеть стоило. Но тут уж не Клыку было решать, кого жалеть, а кого нет. Это было в воле Курбаши.

— Вот что, — сказал Клык, — чемоданчик этот сейчас в доме напротив. Я его туда с девушкой отправил. Если она с перепугу от вас в бега не ушла, то должна быть там. Она меня тут два дня лечила. Вера ее зовут.

— Хорошая девушка? — спросил Курбаши.

— Хорошая. Я ей комитетчиком представился, опером. А она сама — внучка бабки Аверьяновой, которой я этот дом продал.

— У тебя с ней любовь или как?

— «Или как», — усмехнулся Клык, — то есть никак. Я ее если и видел раньше, то совсем соплюхой. А вообще-то она в областной газете работает. Журналистка.

Курбаши помрачнел.

— Не люблю прессы. Особенно нынешней. Как этой писучей фамилия?

— Авдеева, кажется. Это она по бабке Аверьянова.

— Вера Авдеева… — наморщил лоб Курбаши. — Ты знаешь, читал я ее, кажется. В «Губернских вестях», в криминальной хронике. Бойкая — видно, что ее правят, но кое-что и между строчек прочесть можно. Она под прокурора копает. Может, сама, а может — по заказу. Не худо бы познакомиться! Так что, едем?

— Едем… — выдохнул Клык тем тоном, каким говорят: «Была не была!»

ПУСТОЙ НОМЕР

Часы показывали 12.35. Иванцов сидел в охотничьем домике «Русского вепря» и ждал связи с группой, которая была отправлена в Марфутки. Радиостанция с кодирующим устройством похрюкивала перед ним на столике. Ждать надо было минут десять. Последнее сообщение было совсем недавно, в половине первого.

Иванцов немало поволновался после того, как где-то в три утра, доложив, что подъезжает к Марфуткам, группа замолчала почти на два часа. Он уже подумывал о том, чтобы позвонить Найденову и послать туда оперативников, хотя это было бы не самым дешевым ходом. Но тут ребята отозвались. Оказывается, Клык заметил машину и загодя побежал в лес. Теперь его преследуют. После этого доклады следовали регулярно. Сводились они к одному: ищем, но пока не нашли. Час назад Иванцов все-таки решил задействовать группу, которую подготовил Найденов, и высадить ее с вертолета северо-западнее Черного болота. Именно там вроде бы бегал сейчас Клык, преследуемый охранниками из «Вепря».

Прошло десять минут. Рация молчала. Это могло быть и хорошим знаком — настигли. Живым Клык был не нужен. Значит, вовсе не обязательно его вязать. Достаточно поймать на мушку и попасть в него. Но у Клыка есть чем огрызнуться: автомат и два пистолета. Если, конечно, он не потерял что-либо из оружия своих покойных конвоиров. А раз так, то «разговор» с ним может затянуться…

Еще через двадцать минут из динамика все-таки прохрипели:

— Орел, я — Лось, нашли его. Отстреливается. Есть потери. Вышлите… — Тут в динамике что-то звучно пшикнуло и все замолчало.

Иванцов перевел рацию на волну для связи с найденовской группой.

— Косуля, Косуля, ответь Орлу.

— Орел, слышу вас, я — Косуля. — Это был голос майора Агапова.

— Где находитесь?

— Триста метров на север от Черного болота. Идем на юго-восток. Слышим выстрелы примерно в километре — полутора от нас по направлению движения. Были три-четыре автоматные очереди, сейчас только пистолетные выстрелы.

— Поднажмите. Он наверняка будет уходить в вашу сторону.

— Есть.

— До связи, Косуля. Жду через четверть часа.

Вошла Ольга Михайловна. Молча забрала со стола переполненную окурками пепельницу и спросила:

— Ну как?

— Пока никак. Нашли, но взять не могут. Сказали, что потери есть, и тут же связь отключилась.

— Господи! Да что ж там случилось?

— Не знаю. Боюсь, что тебе придется еще гробы оплачивать.

— Ты это серьезно? — испуганно пробормотала хозяйка «Русского вепря».

— Вполне. Этот самый Клык — настоящий волк. Если он сумел уделать твоих троих, когда у него и оружия-то не было, то с автоматом и пистолетами он, пожалуй, и четверых положить сумеет.

— Я — Косуля! Орел, ответьте, прием!

— Я — Орел, слышу вас. Как дела?

— Неважно. Нашли труп. Герман Вадимович Сухоцкий, сотрудник «Русского вепря». Как поняли? Пулевое в голову из автомата.

— Понял вас. Стрельба не прекратилась?

— Больше не слышно. Пару минут слышали шум мотора автомобиля. Далеко.

— Вертолет ушел?

— Так точно. Горючего не хватило.

— Свяжитесь с ним, затребуйте обратно. Пусть докладывает обо всех машинах, выезжающих на шоссе из этого района.

— Сделаем.

Прокурор, не стесняясь супруги, выругался матом.

— Слыхала? Один гроб уже понадобится.

— Ужас!..

— Кого ты набираешь? Лопухов, детей несмышленых? — В сердцах Иванцов долго не мог зажечь зажигалку с регулятором, установленным на малое пламя, потом открыл на полную мощность и чуть не опалил себе нос.

— Дурдом! — бросил он, выпустив струю дыма из ноздрей.

Опять позвала Косуля.

— Нашли еще одного, Орел. Быстров Сергей, отчество кровью размыло. Тоже из «Вепря», две пули, в живот и в голову. Рядом — рация с пулевым повреждением, в неработающем состоянии. На просеке в пятидесяти метрах дальше по ходу движения — свежие следы тяжелого мотоцикла и автомобиля с протектором повышенной проходимости. Что-то типа «Нивы». Автомобиль оставил следы разворота. Вертолет пока вылететь не может, поломка какая-то. У меня все.

— Двигайтесь в направлении Марфуток, опросите местных, что видели, какие машины и мотоциклы проезжали. До связи.

Сигарета прокурора выгорела быстро, как бикфордов шнур. Зазвонил телефон.

— Виктор Семенович, это я, Найденов. Мне только что доложили, что автомобиль «Нива-Тайга», в котором были замечены два человека, проследовал в направлении Бугровска.

— А мотоцикла не видели?

— Не докладывали.

— Уточни, Валера! Что там за гаишники?

— Мне Агапов марку не назвал. Тут по округе их не один десяток, все, что ли, останавливать?

— Он должен был пройти непосредственно перед «Тайгой». Может, хоть видели, кто на нем ехал, как одет и так далее.

— Сейчас свяжусь, уточню и перезвоню.

Звонок последовал минут через десять, за которые

Иванцов успел еще пару сигарет выкурить.

— Был мотоцикл, Виктор Семенович. «Иж-Юпитер», с одним седоком. Без шлема, одет так: рубаха в клетку, по-видимому, байковая, джинсы со следами грязи на штанинах, кроссовки неопределенного цвета, то ли коричневые, то ли просто грязные. Прошел метрах в двухстах впереди «Тайги». Вертолет через десять минут сможет вылететь.

— Подгоняй их, Валера! Подгоняй. Пошли за своими «десантниками», они в Марфутки вот-вот выйдут. А оттуда — прямо за «Тайгой». Тот, что на мотоцикле, — наш знакомый.

Найденов отключился — должно быть, взялся подгонять. После этого связи не было минут двадцать. Иванцов курил, бормотал что-то себе под нос, а Ольга Михайловна вздыхала, расхаживая из комнаты в комнату.

Наконец прогундосили из рации:

— Нашли «Тайгу» и «Ижа». «Тайга» под откосом, горит. В ней два трупа. Пытаемся тушить, может, поймем, кто там был…

— Да хрен с ними, и так все ясно, — проворчал Иванцов, — про «Иж» говори!

— А чего «Иж»? Пустой, без бензина, в кювете валяется. Сейчас вертолет появился, осмотрят сверху, подскажут, куда бежать. А то мы даже не знаем, вправо от шоссе искать или влево…

Тут вклинились гул и гудение, через которые донесся голос, очевидно, принадлежавший наблюдателю с вертолета:

— Орел, Орел, я — «вертушка», нахожусь над квадратом 44–20, вижу горящую машину, мотоцикл, автомобили ГАИ и ПГ. По-моему, собачку подвезли.

— Спасибо, слышу вас. Осмотрите лес в обе стороны от шоссе в радиусе двух километров.

— Понял вас, идем по кругу. Лес густой, просматривается плохо…

«Ушел, — сам для себя уже решил Иванцов. — На шоссе собака через бензин и гудрон не возьмет. Разве что где-то на прогалине мелькнет».

Он набрал номер Найденова.

— Похоже, что твои его упустят. Давай ориентировку на станции, всей ППС.

— Мы его и так у Мирошина на территории ищем. Он уже звонил, спрашивал, не нужна ли помощь.

— Ты можешь с Мирошиным по-хорошему договориться?

— Есть возможность, если Грекову не доложат. Попробуем.

— Пробуй.

«Да, — расслабленно обмякая в кресле, подумал Иванцов, — только Грекова мне сейчас не хватало. Уже и Мирошин — лишний, хоть они и друзья с Найденовым. А Греков — это совсем никуда. Если он хоть чуть-чуть зацепит это дело — можно спокойно стрелять себе в висок. Балыбина он не простит».

Позвала «вертушка»:

— Сделали три облета по кругу. Пока ничего. Вижу, что машину внизу потушили…

Тут же вклинилась Косуля:

— У тех, кто сгорел, нашлись браслеты на руках. Иванов Сергей Степанович, группа крови третья, телефон 45-67-90, и Салихов Муса Зайнутдинович, группа крови вторая, телефон 56-78-32. Собака след не берет. В четырех метрах от кювета нашли четыре гильзы от автомата 5,45. Пока все.

Вертолет через несколько минут добавил:

— Сделали еще круг. Не видели никого.

— Пройдите еще раз, а потом сымитируйте уход на базу. Он может вылезти, если где-то спрятался.

— Понятно, попробуем.

Зазвонил телефон.

— Виктор Семенович, с Мирошиным вроде есть понимание. Обещал помочь и доставить прямо ко мне в управление, если, конечно, найдет.

— Ладно, пробуй…

«Пустой номер!» — разочарованно и зло подумал Иванцов.

НЕ ТО В ГОСТЯХ, НЕ ТО В ПЛЕНУ

А Клык и не знал, что его ловят. В то самое время, когда Иванцов, нервничая, раздавал всем ЦУ насчет облета того места, где обнаружили горящую машину и брошенный мотоцикл, он находился примерно в двадцати пяти километрах от этого места…

— Ну, вот и приехали! — весело сообщил Курбаши.

— Ой, как здорово! — первой восхитилась Надежда.

Да, в черном джипе «Гранд-Чероки» вместе с Курбаши, Клыком, Верой, шофером и двумя мрачноватыми охранниками сидела Верина соседка, и в этом не было ничего удивительного.

Вообще Клык, когда собрался ехать с Курбаши, побаивался, что Вера чего-нибудь испугается, поднимет визг и шум, а Курбаши, если верить слухам, был скор на разбор дела. К тому же вместе с Верой была и Надежда, а потому скандал мог стать более шумным.

Однако Вера не испугалась. Увидев, что Клык выходит из дома, заботливо поддерживаемый Курбаши, и машет ей рукой, она сама выскочила на крыльцо вместе с чемоданом. Более того, вместе с ней, за компанию, так сказать, на то же самое крыльцо с хохотком вышла румяная и уже похмеленная, а потому благодушная и бесстрашная Надежда.

— Пое-едем, красо-отка, ката-а-аться! Давно я тебя поджидал! — спел Курбаши и как-то очень естественно пригласил дам сесть в машину. Надежда влезла самой первой, втиснувши объемистую корму точно в серединку между двумя плотными молодцами-охран-никами, сидевшими сзади. Она даже не спросила, кто, да что, да почему…

Вера, прежде чем влезать, вопросительно посмотрела на Клыка, не решаясь ничего спрашивать вслух. Клык кивнул, мол, не бойся, все свои, и она со спокойной душой уселась на сиденье, а чемодан поставила на колени.

Следом при поддержке Курбаши влез Клык, а затем и сам хозяин. Водитель ловко развернулся на тесной улице, и джип, подняв тучу пыли, ходко покатил в сторону фермы.

Курбаши выдернул из-под пиджака рацию, нажал кнопку передачи и сказал:

— Муму, Муму, я — «первый», как слышишь? Прием.

— Слышу вас, я — Муму.

— Работать по варианту три. Как понял?

— Работать третий. Понял хорошо.

— Спасибо. Конец связи.

Когда джип промчался мимо фермы, сквозь тонированное пленкой стекло Клык и Вера увидели, как со стороны стройки вниз, к дороге поехала легковая машина. Позже Клык, обернувшись, успел заметить, что она повернула по направлению к Марфуткам.

— Извините, девушки, что не представился, — весело сказал Курбаши. — Я прямой начальник вот этого болезного — подполковник ФСБ Титов Геннадий Михайлович. Вот мое удостоверение.

И к полному, хотя и скрытому удивлению Клыка, Курбаши вытащил из пиджака вполне солидную на вид ксиву. Сам Клык с комитетчиками дела никогда не имел, настоящих корочек, естественно, не видел, а потому сказать с уверенностью, насколько она натурально выглядит, не мог. Но для малограмотных, конечно, она смотрелась неплохо. Впрочем, у Курбаши могла быть и настоящая, это Клык тоже вполне допускал. Еще больше порадовало и приятно удивило Клыка то, как Курбаши, один раз услышав, что Клык назвался Вере оперативником ФСБ, тут же принял. эту игру и начал вести себя именно так, как нужно. Правда, тут же Клык вдруг подумал: а может, он и на самом деле за прошедшие семь лет успел до подполковника дорасти, а вся трепология насчет его бизнеса — туфта. Впрочем, эту мыслишку Клык быстренько сам же и опроверг: вряд ли комитет взял бы в кадры судимого, хотя бы и амнистированного.

— Большое вам спасибо, Верочка, — сказал Курбаши проникновенно. — Очень нам помогли. Буду ходатайствовать о представлении вас к награде. Вполне серьезно!

— Служу Советскому Союзу! — с некоторой иронией отозвалась Вера.

— Не смейтесь, не смейтесь. — «Подполковник» погрозил Вере пальцем. — Вы ведь очень и очень рисковали. И сейчас еще, между прочим, рискуете.

— Да? — удивилась Вера.

— Именно так. Поэтому мы должны успеть вас вывезти в надежное место. И соседку вашу нам тоже придется на время спрятать. Вы слышите? Надя!

— Слышу, — с достоинством сказала Надежда. — А мне чего будет?

— В смысле? — спросил Курбаши.

— Ну вы Верке орден обещаете, а мне чего, медаль, что ли?

— Не уверен, — улыбнулся «Титов». — Но можем отметить.

— Хоть бы бутылку поставили! Я все-таки тоже переживала, думала, что вы — главный бандит. У нас все село думает, будто вы — главный у тех, кто на ферме.

— Ну и пусть думают, — улыбнулся Курбаши.

«Ой, — подумал Клык про себя, — дура ж ты, дура!.. Лишняя ты. И болтливая до жути».

Через несколько минут у него заметно ухудшилось настроение. Машина проскочила через Лутохино, но свернула не на асфальт, выводящий к шоссе, а на щебенку — проселок, ведущий в село Игнахино.

«Там, от этого проселка, не меньше двух просек начинаются, по которым километра на четыре в лес можно заехать, — прикинул Клык. — Завезет, стукнет всех — и нычка его. Без проблем. Лопата у них есть, под сиденьем, значит, могут и закопать культурно. А пушки мои в кошелочке, а кошелочка, вон она — под ногами Курбаши. Да и была бы под рукой, все равно не рыпнуться — сзади двое сидят, тут же влепят в затылок. Но неужели ж Курбаши мог совсем скурвиться? Неужели вообще все кругом суки и волки позорные?»

Клык стал эти мысли отгонять, но они все лезли и лезли. Себя жалко не было. Уже привык, что смерть рядышком. Но вот то, что дур этих за собой в могилу поволок, как-то смущало. Веру, конечно, в первую очередь стыдно было подставлять. Она его с того света выдернула, а он ее — наоборот… Срамота! А эта мордастая хоть и не той породы, но все равно ни за что попалась.

Он глянул в улыбающееся бородатое лицо Курбаши. Попытался в глаза посмотреть. Говорят, что глаза не врут. А может, и врут. Кто его знает! Поди узнай по этой роже, что у него на уме. Недаром прозвали Курбаши. Хотя, конечно, Курбаши не настоящий азиат. У него, пожалуй, можно распознать по глазам, что и как. С трудом, но можно.

Курбаши перехватил взгляд Клыка — беспокойный, вопрошающий, испытующий. Мол, ты случайно не кончать нас везешь? И не стал уводить глаза в сторону. Нет, вроде бы не видно угрозы, подвоха, лжи, издевки. Поверить? Поверить, что это был такой

же парень, как и семь лет назад, который никогда не врал и не позволял врать другим?

Клык совсем забеспокоился, когда джип свернул на просеку. Будь он один, не постеснялся бы спросить, куда везут. И понял бы по ответу, к чему готовиться. Но тут были бабы, и Клыку не хотелось, чтоб они тоже начали волноваться. Визгу будет много, а толку — чуть.

Просека была довольно ровная, колеи неглубокие, джип хоть и переваливался с боку на бок, но не садился. Ветки, правда, то и дело шкрябали по металлическому багажнику, пристроенному на крыше. Кроны вверху сходились над дорогой, и получалось нечто вроде зеленого туннеля. Не очень верилось, что этот туннель приведет куда-то в хорошее место. И не только Клыку.

— А куда это мы заехали? — с некоторым беспокойством спросила Надежда. — Там ведь впереди и дороги нет небось.

— Есть, есть дорога, — успокоил Курбаши, — не переживайте, девушки.

Клык опять посмотрел на него с тем же настойчивым вопросом во взгляде, и Курбаши изобразил на лице какую-то не слишком заметную гримасу, которая могла значить все что угодно. Например: «Не мандражируй, ничего с тобой не будет». Или: «Ты мне не доверяешь, что ли?» Клыка эта гримаса не больно успокоила.

Самое странное, что успокаиваться он стал сам по себе, когда проехали по этой самой просеке еще пару километров. Вполне хватило бы и нескольких сотен метров, если б привезли кончать. Высадили бы, сказали, что дальше пойдут в какую-нибудь избушку, не существующую в природе, завели бы в чащу и стукнули.

— Между прочим, дорогие товарищи, дамы и господа, мы в данный момент пересекаем межобластную границу, — заметил Курбаши. — Погранпостов, правда, проходить не будем.

Клык попытался улыбнуться, но увидел, как на лице у Веры промелькнуло выражение тревоги. Она явно не была доверчивой, и поведение «подполковника Титова» казалось ей намного подозрительнее, чем «капитана Гладышева». Если она уже сейчас не поднимала скандала и не волновалась открыто, то лишь потому, что пока еще доверяла Клыку. Вот это-то больше всего и досаждало ему. Не любил он подставлять хороших людей. Во всяком случае знакомых.

Страх убавился ровно вполовину, когда джип выкатил с просеки на асфальтированную дорогу. Очень хорошую, гладкую и, судя по всему, не очень давно проложенную. Во всяком случае трещин и выбоин на асфальте было намного меньше, чем на обычном российском шоссе.

По этому асфальту джип ходко домчался до высокого солидного бетонного забора. Клыку даже показалось, что вот-вот он начнет узнавать то самое место, откуда его третьего дня вывозили на болото. Хотя этого и не могло быть, потому что ехали они совсем в другую сторону. Тем не менее Клык внутренне напрягся, ожидая, что вот-вот появится откуда-нибудь прокурор Иванцов и скажет: «Спасибо, товарищ подполковник! Благодарю за службу!»

Джип остановился перед воротами, которые отодвинулись, едва водитель требовательно гуднул три раза подряд.

Автомобиль вкатился во двор двухэтажного крашенного в бордовый цвет с белыми обводами вокруг окон и дверей особняка. Особняк располагался в центре просторного — гектара полтора — участка, обнесенного уже упомянутым забором. Кусочек леса превратили в парк, проложив дорожки и аллеи, асфальтированные или выложенные аккуратными плитками из мраморной крошки, похожими на те, которыми в Москве выкладывают полы подземных переходов и вестибюлей новых станций метро.

Парадное крыльцо выглядело почти как в старинной барской усадьбе: с портиком о четырех колоннах, каменными шлифованными ступеньками. Перед крыльцом — бассейн с фонтаном, правда, последний то ли был выключен, то ли вообще не работал.

Справа от парадного крыльца просматривался: пуск в подземный гараж. Вот туда-то и покатил джип.

В гараже — то есть в просторном полуподвале — джип не остановился. Он проехал между двумя рядами разнообразных легковых машин — Клык насчитал десятка полтора — и через другой выезд выкатил во внутренний двор.

Тут-то и прозвучала веселая фраза Курбаши:

— Ну, вот и приехали!

— Ой, как здорово! — восхитилась Надежда.

Да, тут было здорово. Внутренний двор был невелик: квадрат тридцать на тридцать метров, словно бы застланный зеленым ковром аккуратного, не по-русски ровно подстриженного газона. В средней части газона располагался бассейн, точнее — кольцевой канал вокруг острова-клумбы, куда, должно быть, переходили по четырем узким одноарочным мостикам. В канале-бассейне можно было купаться, а на берегу — загорать. Остров-клумба пестрел всякими цветочками самых разных оттенков. Цветочный запах так и витал в воздухе. На газоне в продуманном живописном беспорядке росли туи, березки и какие-то кустики, подстриженные в виде шариков, кубиков и таблеток.

Машина остановилась на асфальтированной дорожке, которая окаймляла дворик по периметру.

— Милости прошу к нашему шалашу! — пригласил Курбаши, вылезая первым и помогая Клыку выбраться.

Клык огляделся. Да, культурно устроился Курбаши. Но этот замкнутый внутренний дворик все-таки вызывал в памяти образ тюряги. Конечно, окна тут были большие, а крылечко, у которого остановился джип, очень уютное, но все-таки не очень это нравилось, когда четыре стены со всех сторон.

— Пошли, Петя, — подставляя Клыку плечо, сказал Курбаши. — Помогу. А вы, девчата, не отставайте.

«Нет, не может он заподлянку устроить. — Теперь Клык чувствовал себя неловко из-за того, что подозревал Курбаши. — Не тот мужик».

Через крылечко вошли в дом. Глаза зарябило от хрусталя, картин, ковров, ваз, украшавших холл.

— Это у нас малая прихожая, — сообщил Курбаши, — для своих. Перед главным входом побольше, но там как-то неуютно. Вася!

— Я, — отозвался один из пареньков, сидевших рядом с Надеждой.

— Распорядись, чтоб там комнаты для гостей приготовили. Нормальные, со всеми удобствами, понял?

— Так точно.

— А пока присаживайтесь, в ногах правды нет. Кофе, коньяк?

— Того и другого, и можно без хлеба, — ответил Клык фразой из мультика про Винни-Пуха.

— Мы, между прочим, и пообедать не откажемся! — сказала Надежда, у которой, само собой, понятие о скромности было довольно смутное.

— Сделаем. Сейчас будет организовано. Но кофе тоже не повредит. Антоша, оповести.

— Пошел, — сказал второй охранник и вышел.

Клык только здесь вспомнил, что чемодан и кошелка с оружием остались в джипе.

— Я, конечно, извиняюсь, товарищ подполковник, — сказал он, — у вас тут как, вещички не теряются?

— Не теряются, — ухмыльнулся Курбаши, — не переживай. У вас, товарищ Гладышев, никаких сомнений быть не должно. Не мучайтесь этими вопросами. Отдыхайте, поправляйтесь и так далее. Потом, не спеша, все оговорим. Сам понимаешь, что девушкам наши дела не интересны.

— И еще вопрос, — поинтересовался Клык. — Как бы себя в порядок привести?

— Одежду тебе мы поменяем, — пообещал Курбаши, — да и отмыться надо, побриться, а то ты не на капитана похож, а на бомжа.

— Ему нужно перевязку сделать, — спохватилась Вера, — и мыться осторожно, чтоб грязь в рану не занести.

— Медицина у нас имеется. Все будет в лучшем виде, — успокоил гостеприимный хозяин.

Появился Вася, которого Курбаши посылал распорядиться насчет комнат для гостей, но не один, а в сопровождении двух милых блондинок, кативших перед собой изящную, европейского производства инвалидную коляску.

— Вот она и медицина, — порадовался Курбаши. — Молодец, Василий, догадался. Катенька и Настенька, примите больного и проведите санобработку.

Эти приятные создания, хрустя крахмальными халатиками, нежно взяли Клыка под ручки и усадили в коляску, а затем покатили по коридору.

— Кто из вас Катенька, а кто Настенька? — спросил Клык. От этих сестер милосердия исходил аромат какого-то импортного мыла, тонких духов и вовсе не пахло ничем лекарственно-больничным.

— Я Катя, — сказала та, что держалась за спинку коляски левой рукой и шла справа сзади, — а Настя — слева.

— Как в раю, — заметил Клык. — Стало быть, теперь вы меня лечить будете?

— Будем, — кокетливо тряхнув кудряшками, ответила Настя, — долго и больно.

— Уколы колоть станете? — Клык дурашливо сжался в комок.

— Обязательно! — хором ответили ангелочки. — В попку!

— А клизму не вставите?

— Если очень попросите, — бесшабашно ответила Настя, — запросто!

Уже уезжая за угол коридора, Клык услышал, как Вася доложил Курбаши:

— Три комнаты на втором этаже сейчас подготовят.

— Возражений нет? — спросил «подполковник Титов».

— Есть! — возникла Надежда. — А нельзя нам вдвоем с Веркой в одной комнате, а? Все же место незнакомое, мы вас не больно знаем, а вдвоем как-то не так страшно.

— Ради Бога, пожалуйста! — радушно развел руками Курбаши. — Если вам так удобнее, никаких возражений не имею.

— И еще, — совсем уж требовательно заявила Надежда, — раз вы нас насильно вывезли, без вещей, то хоть халаты с тапочками дайте.

— Сделаем. У вас будет все необходимое, питание четырехразовое, как в доме отдыха. Не беспокойтесь, денег не возьмем.

— Еще не хватало! — фыркнула Надежда.

Вера помалкивала. Не очень ей нравилось все это. Видела она современных чекистов, даже самого Рындина как-то раз интервьюировала, причем он ей плакался, что с финансами у облуправления ФСБ не густо. Вряд ли в соседней области дела могли обстоять лучше. Конечно, как говорил Шекспир, «есть многое на свете, друг Горацио, что неизвестно нашим мудрецам», но что-то подсказывало Вере, что ее мистифицируют. Правда, Клык у нее все еще вызывал доверие, которое возникло после того, как он отсылал ее в Москву, на Лубянку, но сейчас Вера все больше сожалела, что вчера пожалела Клыка и не уехала. «Подполковник Титов» слишком уж походил на тех крутых, которые раскатывали по облцентру на иномарках. Тем более что «Гранд-Чероки» тоже не на АЗЛК производят. Но самое главное, Вере опять показалось, будто она уже видела где-то этот джип…

Размышления Веры прервались с появлением какой-то толстой гражданки неопределенного, но скорее всего предпенсионного возраста, в синем халате уборщицкого образца.

— О, а вот и тетя Маша! — воскликнул Курбаши. — Готово?

— Так точно, — ответила тетка. — Нехай идут…

— Я не прощаюсь, — сказал Курбаши Вере и Наде, — встретимся за обедом.

Тетя Маша сделала приглашающий жест, и марфуткинские дамы последовали за ней.

— Теть Маш, — спросила Надежда по-свойски, — ты тоже в КГБ работаешь?

— Я тут прибираюсь и стираю, — уклончиво ответила тетя Маша. — А чего и как тут — у начальника спрашивайте.

— У подполковника?

— Ну у этого, который вас привез.

Они поднялись на второй этаж, прошли немного по коридору, и тетя Маша указала им на открытую дверь.

— Ух ты! — восхитилась Надежда, не рискуя наступить пыльной и облупленной босоножкой на пышный просторный ковер, покрывавший пол в комнате. Тут была и стенка, похоже, из натурального дерева, а не из фанерованной ДСП, и просторный кованый диван, и пара кресел, в которых можно было: покойно выспаться, и широкая кровать, и большой японский моноблок, и что-то вроде радиомузыкального центра…

Вера и Надя как по команде сняли обувку и лишь после этого вошли в отведенные апартаменты.

— Тапочки принесть? — спросила тетя Маша потеплевшим голосом. — Халатики тута висят, в стенке,

тапки вот прежние гостьи с собой унесли, на халяву.

— Стиранные халатики-то? — поморщилась Надежда.

— Чистенькие и свеженькие, не сомневайся, дочка. И полотенчики, и мыло, все в ажуре. Вот тут за дверкой — ванна, а тут — туалет. Далеко бегать не надо.

— Чур, я первая в ванну! — заорала Надежда и, забрав из отделения стенки розовый махровый халат, направилась мыться. Тетя Маша вышла, должно быть, за тапочками, а Вера осмотрела книжные полки и тумбу под моноблоком, в которой хранились диски, видео- и аудиокассеты.

Вере всегда казалось, что по содержанию видео- и библиотеки можно понять, с кем имеешь дело. Но, поглядев корешки книг и кассет, убедилась, что их подбирали для самых разных людей, которые тут останавливались или могли остановиться в будущем. Среди книг она увидела и трехтомник Пушкина, и пересказ какого-то австралийского телесериала, и мелкие книжонки «Библиотеки любовного романа», и булгаковский роман «Мастер и Маргарита», детективы и фантастику, Маяковского и Достоевского — короче, все в кучу. То же самое творилось и среди кассет. «Терминатор» и «Эммануэль», «Девчата» и «Белое солнце пустыни», Феллини и «Война и мир» Бондарчука. Даже «Чапаев» был. Аудиотека содержала и альбомы «Битлз», и «Машину времени», и русские народные песни, и какую-то неведомую Вере Иму Сумак…

Пока Надежда ополаскивалась, а Вера изучала содержимое полок, Клык подвергался перевязке. Ангелочки прикатили его в помещение, напоминавшее одновременно и приемный покой больницы, и операционную. Здесь с Клыка сняли штаны, уложили на какой-то топчан и начали изучать.

— Давно тебя тяпнули? — спросила Катя, размотав наложенные Верой бинты и рассматривая рану.

— А это важно? — прищурился Клык.

— Важно. — Мордочки у обеих сестер посерьезнели.

— Двое суток тому назад.

— Надо же! — удивилась Настя. — А не врешь?

— Да, — покачала головой Катя, — что-то не похоже. По-моему, ты уже недельку отлежал. И красноты почти нет, и затягивается все хорошо. Даже выходное. Ты уж не стесняйся, скажи правду. Мы девушки понимающие.

— Да чего мне стесняться? — удивился Клык. — Я ж знаю, у кого нахожусь. Мы с Курбаши семь лет назад вместе срок мотали.

— Понятненько. То-то ты такой расписной. «Клен» ты наш опавший… — хихикнула Катя, имея в виду — надпись на руке Клыка. — Кто тебе такую кралечку на пузе выколол?

«Кралечка» с распущенными волосами и массивным бюстом появилась у Клыка на животе во время второй ходки, а наколол ее Филя Жбан, штатный кольщик отряда. Его имя девушкам ничего бы не сказало.

— Художник, — ответил он, — мастер спирта.

В этот самый момент рукав Настиного халатика чуть поднялся вверх, и Клык, в свою очередь, увидел нее на руке змейку, высунувшую язычок над чашей.

— У-у, — заметил Клык, — похоже, в одном университете обучались…

— Двести двадцать четвертая-прим, часть первая, — улыбнулась Настя. — За «морфушу». А у Катеньки — она у нас, между прочим, полный курс мединститута прошла и даже диплом получила — сто шестнадцать, часть третья.

— Хорошо, что я мужик, — философски заметил Клык, — мне криминальный аборт не угрожает. Чего ж ты так неаккуратно?

— Подруга упросила, — проворчала Катя. — Доходила до пяти месяцев, а потом раздумала… Кровища пошла, а я придержать не сумела. Умерла, дура. Пять лет за это варежки шила.

— Выходит, ты мокрушница у нас? Ай-яй-яй! И как это Курбаши таким людям доверяет дело спасения жизней? Не понимаю! — Клык скорчил казенную рожу.

— Ничего, как-то не жалуется. После того, как у него друга в больнице добили, он всех, кого покусают более-менее легко, сюда кладет. У нас тут есть чем полечить… — Настя многозначительно прищурилась, уперев ладонь в хорошо обрисованное халатом пышное бедро.

— Да, — согласился Клык, преувеличенно громко шмыгнув носом, — есть над чем подумать, когда стоять научусь.

— Давай-давай, учись поскорее. А покамест мы тебя слегка оботрем. Купать не станем, а то еще размочим рану.

Клык не без удовольствия подвергся этой процедуре. Как-никак Вера просто стерла с него верхний слой грязи, налипший после болота, а та грязь, что въелась в кожу еще в тюрьме, осталась. Теперь же ловкие и ласковые лапки этих кошечек теплой водой, мылом и резиновыми мочалками соскребали с Клыка прошлое. Очищали, так сказать. Лежать перед этими цыпами голышом было не стыдно, тем более что в смысле житейском они Клыку были без разницы. Клыка еще надо было подкормить, добавить ему силенок, чтоб красотки заинтересовали его по-настоящему. Тем не менее, когда Настя взялась приводить в порядок мужское оборудование, «товарищ Гладышев» заметил:

— Как для себя готовишь!

— Стараемся, гражданин начальник! — ухмыльнулась плутовка.

После обмывки Клыка начали перевязывать, главным образом, чтобы защитить запекшуюся рану от повреждений. Затем ему выдали чистое белье, то есть халат, носки, трусы и майку, снабдили шлепанцами и усадили на коляску.

— Дали б костылик, — попросил Клык, — я быстрее бы привык ходить.

— Сейчас в комнату привезем — получишь. Но тоже не усердствуй, а то разбередишь. Плохо будет, если опять гноиться начнет. Придется резать, дренажи вводить, уколы делать. Лучше полежи пару дней, — посоветовала Катя.

Клыка торжественно доставили на второй этаж. Он вспомнил, как на прошлой ходке читал прикольную книгу про бравого солдата Швейка, которого в такой же примерно коляске везли на призывной пункт в 1914 году. Ему даже стало смешно.

— Хорошо быть симулянтом! — сказал он.

— Здоровым все-таки лучше, — не согласилась Настя.

Клык оказался в точно такой же комнате, как Вера и Надя, только в гордом одиночестве. Первым делом осмотрел окна: оба выходили во внутренний дворик. Конечно, дворик смотрелся приятно и был не похож на тюремный, но все-таки замкнутый. И от этого Клыку стало в очередной раз не по себе. Он ощущал себя скорее в плену, чем в гостях. Хороший такой, почетный плен, как у князя Игоря, которому Кончак то «коня любого», то «пленницу с моря дальнего» предлагал, но все же не воля.

Впрочем, надолго утонуть в неприятных размышлениях Клык не сумел. За дверью послышались шаги, и вошел Курбаши.

ДЕЛОВАЯ БЕСЕДА

— Пора потолковать, верно? — спросил гостеприимный хозяин.

— Может быть, — сказал Клык, садясь в кресло, — ты тут, правда, кофе с коньяком обещал, но пока я его еще не видел.

— Сейчас прикатят. Сигаретой могу уже сейчас угостить. А в принципе могу тебе хоть сто блоков сюда выдать. Бесплатно.

Как раз в это время появилась девица в розовом платье и белом передничке и прикатила сервировочный столик с кофейником, бутылкой со множеством звездочек, тонко нарезанным лимоном и целой коробкой швейцарских шоколадных конфет.

— Почувствуй себя человеком, — предложил Курбаши, выкладывая на стол пачку «Мальборо». — По рюмочке за встречу?

— Не откажусь. — Клык взял за ножку рюмочку объемом в двадцать пять граммов и вдохнул коньячный аромат.

— Между прочим, двадцать пять лет выдержки, — сообщил Курбаши. — Раньше такой не во всяком обкоме пробовали. Специально «Молдвинпром» для Политбюро делал. А у них еще и херес, и мускат были чудесные. Теперь и у меня есть.

— Зато у Политбюро нету, потому как оно само отсутствует, — хмыкнул Клык.

— Того, что было, может, и нет, — прищурился Курбаши. — Но Политбюро и теперь есть. Просто по-другому называется… Ну, со свиданием! Только не спеши сразу хлопать. Не денатурат. Прочувствуй.

— Нормально, — сказал Клык, ощущая приятное тепло, искорками пробежавшее по жилам.

— Лимон, а потом шоколадку… Клево?

Клык усмехнулся.

— Разнежился ты тут, «товарищ подполковник». Сладкоежкой стал, гурманом, понимаешь ли… Баланда уже не снится?

— Абсолютно. Не светит она мне. Гороскоп не тот.

— Счастливый, однако, как говорят товарищи чукчи.

— Может быть, хотя сдается мне, что ты, Клыку-ша, моего счастливей.

— Это ты насчет чемодана?

— Никак нет, насчет жизни вообще…

Клык насторожился. Не нравилось ему, когда его вдруг ни с того ни с сего начинали считать счастливым. Особенно вообще насчет жизни. Она, эта самая жизнь, Клыку казалась до ужаса дурной и уж никак не счастливей той, что досталась Курбаши.

— Хм… А что ты, гражданин Курбаши, знаешь про мою жизнь?

— Считай, что все. И что ты под вышку залетел, и что икону увел у Черного, и что из-за этой иконы прокурор тебя оформил липовым актом, и про то, что ты троих порешил, а икону все-таки прибрал. Разве это не счастье, а?

— Издеваешься, корефан?

— Серьезно говорю. У тебя же не жизнь, а сплошная везуха. Ты много видал людей, которым удавалось из-под вышки выскочить, если помиловка проехала? Я лично тебя такого первого встречаю. Если б не знал, кто ты такой, не поверил бы. А уж в то, что можно одному так ловко троих уделать, и сейчас не верю.

— А это я придумал, — сказал Клык, — от скуки.

— Ну да, только вот мне не рассказал. Узнаю, видишь ли, от тех, что тебя ловить приехали. Да и то, сукины дети, говорить не хотели. А если серьезно, то тебе столько раз везло, что аж завидно. Такие карты не каждый раз приходят, а ты все время при козырях.

— Но в этот раз ты все схапал.

— Понимаешь, не так все просто. Я, прежде чем все это заполучил, — Курбаши обвел руками некий всеохватывающий полукруг, — многие месяцы голову ломал, просчитывал и рассчитывал, крутил и вертел, путал и распутывал. Срывалось — заново, не складывалось — перебирал по винтику. Настоящий бандитизм — это тяжелый и опасный труд. Это не то что у тебя: высмотрел кассу, снял и ушел. Потом пропил и попался.

— Да, — мелкопакостным тоном посочувствовал Клык, — очень это тяжко — все время не попадаться.

— Не смейся. Это дело очень неприятное. Перестаешь понимать в натуре, что можешь, а что нет. Привыкаешь, что можно все или почти все, начинаешь замахиваться на то, что уж очень стремно. Сейчас в этой области, где прокурором товарищ Греков, я могу левой ногой открыть дверь почти любого кабинета и сказать: «Господа, мне надо то-то и то-то оформить, сделайте по-быстрому». И сделают, и оформят, и ждать не заставят. Сам здешний губернатор, конечно, может чуть-чуть поломаться, но только для вида. Он сам ко мне придет деньги просить, если надо. Уже приходил, и не раз. Хотел он в прошлом году 700-летие своего облцентра отметить. Подбил бабки — десяти миллиардов не хватает. Конечно, спонсоров надо, а у нас банкиры прижимистые, у них не то что халявные деньги — снега зимой не выпросишь, если навару не будет. Или если, как в моем случае, они за свою башку беспокоиться не будут. Чем бы их наш глава ни приманивал, ни на что не клевали. И не заставишь ничем — времена не те. Опять же я, конечно, кое-какую работу провел. Мол, узнаю, что кто-то губернатору без моего ведома сколько-нибудь на этот праздник отстегнул — будут неприятности. Один козел попался с гонором, решил прогнуться перед властью, выписал сто лимонов. «Но разведка доложила точно…» И уже на следующий день с банкиром неприятность вышла. Среди бела дня прямо перед дверями его родной фирмы какой-то нехороший человек из проезжей машины засветил ему промеж лопаток небольшую очередь. А другие сразу вспомнили, кто в доме хозяин.

Уже через день меня Греков пригласил на рыбалку. Объяснил мне, что им с губернатором нужно, я ему рассказал, какие у меня хозяйственные планы и чего я хочу взамен за эти банкирские десять миллиардов. Через два дня мне все что нужно оформили, а когда все бумажки со всеми подписями оказались у меня в сейфе, банкиры аж наперебой бросились предлагать свою спонсорскую поддержку. Потому что я лично, в аккурат как первый секретарь райкома, определил, кто и сколько должен дать на празднование юбилея родного города. Мне, правда, он не родной, но тем не менее. Понял фокус? Ни одной копеечки своей власти не дал, а она меня уважила.

— Силен! — порадовался Клык, правда, не без иронии.

— Какой есть… Ты пойми, я не хвастаюсь. Конечно, прежде чем до таких приколов дело дошло, у меня расходы были немалые. Надо было хороших людей подбирать, закручивать их, чтоб знали, как жить, а главное, подводить к пониманию, что без меня им хана. А потом, когда они это поняли, все уже проще. Сами ко мне тянутся. Хочу — поощряю, хочу — наказываю. Уловил?

— Как всегда, в общем и целом, — кивнул Клык.

— По второй? — предложил Курбаши, наполняя рюмки.

— За то, чтоб ничего не бояться! — Тост, произнесенный Клыком, Курбаши одобрил кивком, и рюмки соприкоснулись. Выпив, Курбаши сказал:

— Вроде бы можно и не бояться ничего, и борзеть от души, но… Все-таки страшно. Я когда вышел после той ходки, сказал: «Больше ни ногой!» Но повело. Потому что тогда, в восемьдесят девятом, очень многое стало можно, а в дерьме сидеть не хотелось. Сначала ведь, самое смешное, работать устроился, в ПМК. На бульдозер. Честно пахать хотел, наивняк. Месяца три ни к чему противозаконному отношения не имел. Потом появился один друг, который тоже после срока к нам слесарем устроился. Из здешних, хорошо шпану знал. Тогда же кооперативщиков развелось — хренова туча. И рэкет пошел. Вот этот слесарь-умелец и предложил попробовать. У нас тут штук полета разных конторок дела вертели. Долги вышибали, пенки снимали, разбирались между собой. Весело было — обалдеть! На разборки вначале с цепями от монтажных поясов и монтировками ездили. Сейчас смешно вспоминать! А тогда, когда по нас первый раз палить начали, я думал: «Стоило из Афгана живым приезжать и на зоне от Флегонта отделываться, чтоб тут, на воле, из-за какой-то вшивой и вонючей палатки, которая под нашу крышу встала, трупом ложиться?!» С той разборки еле ушли, два трупа отдали. Но потом мы их сделали, всех. Не сразу, постепенно, но сделали. За четыре годика вся область стала наша.

— Так чего ж ты боишься?

— Друзей. Своей команды боюсь. Понимаешь, место мое уж очень соблазнительное. Опять же пришлые появляются регулярно. В области стало тесно. Начал соседнюю прибирать. С Черным все стало ясно. Есть еще Штангист. Пока с ним вась-вась, но и ему, и мне ясно, что ненадолго. Он местный, а я — хрен с горы. Прокурор ваш, Иванцов, что неприятно, сам хочет все держать, законничек! Черный, дуролом, считал, что скорешился с ним, а повязать как следует не мог, больше на понт брал. Тот вроде и верил, но на самом деле лучше Черного знал, что и как. У меня с Грековым совсем не тот расклад. Он так прикручен, что дернуться не может. И деньги, и недвижимость, и всякие там служебные делишки, тянущие на всякие неприятные статьи от халатности до злупотребления служебным положением, — все это у меня под контролем. Конечно, он был бы рад, наверно, если б я завтра загнулся, но ведь ему от меня и кое-какая оплата идет… Жалко, как говорится, резать курочку, которая золотые яйца несет. А потом — кому в нашей области меня заказать можно, чтоб я об этом не узнал?

— А в нашей можно? — скромно поинтересовался Клык.

— Греков и Иванцов друг друга на дух не переносят. Они, говорят, даже на московских совещаниях и то в противоположные концы садятся, чтоб друг друга не нюхать. Поэтому мы тут небольшой финт провели с Грековым. Пустили слухи, будто горшок об горшок, разошлись, как в море корабли, и так далее. В газетах, конечно, не объявляли, но те, кто считает себя шибко умным, информацию не из газет берут. Иванцов — тьфу-тьфу! — похоже, клюнул. То, что меня в область пустил, — это факт подтверждающий. То, что решил Черного мне отдать, — тоже. А вот то, что они с Черным городского прокурора замочили, — неприятненько. Его, этого самого Балыбина, Греков своим человеком считал. И мне он тоже казался парнем небесполезным. Поэтому сейчас мне, друг дорогой, очень важны ты лично в живом и здоровом виде, а также твоя родная крутая нычка с иконой и бриллиантами. Это я не к тому говорю, чтоб ты себе цену знал, а к тому, чтоб не очень беспокоился. Давай, что ли, рванем по третьей?

— С нашим удовольствием. Наливай.

Курбаши налил, чокнулись, выпили. Клыку показалось, что он начинает понемногу хмелеть. Отхлебнул кофе, съел шоколадку, кусочек лимона, ощущение прошло. А вообще-то слабоват он сейчас, чтоб хлебать помногу. Бог троицу любит, на этом и закончить надо. А то Курбаши разогрелся, наговорит много, а потом вспомнит, что Клыку этого знать не надо.

— Интересно, конечно, получается, — вздохнул Клык. — Ты мне тут столько выложил, что у меня аж башка вспухла. Стало быть, в один прекрасный миг, когда ты Иванцова приберешь к рукам и перестанет он волновать твой нежный организм, мои мозги становятся лишним грузом. Пора их будет немножко вышибить, чтобы случайно чего-нибудь на язык не попало.

— Недоверчивый ты, Петя, «и это правильно», как говорил Михаил Сергеевич. Но недоверчивость, как и все вообще в нашем мире, пропитанном диалектическим материализмом, бывает умная и дурная. От умной недоверчивости люди живут припеваючи, а от дурной чаще всего копыта отбрасывают. Поясняю для тугодумов: если ты будешь по-умному себя вести, то есть, не маясь дурью, проживать здесь, у меня под крышей, и не рваться на волю в пампасы, то, мягко говоря, не пожалеешь.

— Вот тут-то я и сомневаюсь, гражданин начальник, — сказал Клык, скривив рот. — Вы ж меня с Иванцовым на торговлю не позовете. У нас товар — я с иконкой, у них купец — гражданин прокурор. А в торговых делах условия бывают всякие. Например, предложит товарищ Иванцов в обмен на выгодные условия вашего контракта одну маленькую, но очень гордую птичку. То есть Гладышева Петра Петровича, желательно в разобранном виде.

— Ты меня за дурака считаешь? — улыбнулся Курбаши. — Вот прямо так побегу к Иванцову, как к нему Вова Черный бегал, в охотничий клуб? Нет. Твоя новая подруга — журналистка, верно? Очень полезное приобретение. Ты для нее кто? Чекист, боец невидимого фронта. А я — твой непосредственный начальник. У меня по долгу службы могут находиться кое-какие материалы, которые прольют свет на гнусно-похабную деятельность гражданина Иванцова. И я, естественно, могу организовать выступление в прессе для предания гласности всех этих мерзких фактов и разоблачения этого оборотня и изверга как врага нашего трудового капиталистического народа. И девушка, которая очень много и долго писала на эту тему, но никак не могла напечатать того, что хотела, порадуется, увидев свой самый жесткий и разоблачительный материал на первой полосе «Губернских вестей». Правда, он будет как бы неполным, не выворачивающим все наизнанку, но с большими и тонкими намеками на очень толстые и прискорбные для товарища Иванцова обстоятельства.

— А когда сторгуетесь, ты Верке несчастный случай устроишь? — спросил Клык мрачно. — И не западло?

— Я тебе еще раз говорю, Клычок, не будь ты таким подозрительным. Будете играть по моим правилам — жить не помешаю. Начнете отсебятничать — пожалею, но прикончу. Знаешь ведь, что я иногда бываю очень крутой. Нервы играют и все прочее. Пойми, корешок, я ведь тебе не зря полчаса объяснял, какой ты счастливый и везучий человек. Любой другой еще несколько дней назад в могиле лежал бы, а ты здесь сидишь со мной, мирно беседуешь, торгуешься неизвестно из-за чего. Иванцов там уже с вертолета тебя разыскивает, как я понял. Вот до чего дошло! И ведь разыскивает только ради того, чтоб тебя привести в тот вид, каким ты числишься согласно документам. То есть в трупный. — Курбаши говорил заметно жестче, чем до этого, и Клык ощутил, что особо фамильярничать с бывшим однокашником не стоит. В конце концов, теперь они были в разных весах, и то, что Курбаши был радушен, вежлив и позволял Клыку говорить разные нелицеприятные вещи, было с его стороны всего лишь проявлением великодушия.

— Не обижайся, — улыбнулся Клык, — я ж понимаю, что деваться мне от тебя некуда. Буду играть, как скажешь.

— Ты только, главное, не бегай, — посоветовал Курбаши настоятельно. — Недельку полежишь, нога болеть перестанет, захочется воли, смены впечатлений и так далее… Пересиливай себя, ладно? Лучше бабами займись. Тут их дополна, и новому человеку они всегда рады. Да и с собой ты неплохих привез. Вполне логично, если ты с Веркой романчик завернешь. Я уж, так и быть, аморалку тебе по службе не засчитаю. Лишь бы ты только сидел здесь и дальше внутреннего дворика не совался. И нычка твоя полежит у меня в сейфе. Все равно ведь продать ее ты не сумеешь. Цены не знаешь.

— Да мне, если по правде, — сознался Клык, — много не надо.

— Тебе не надо, а мне надо. Получишь по справедливости — половину. Это может быть столько, что тебе и не снилось.

— Благодарствую…

— Не за что. Это не благотворительность, когда можешь взять все, а делишься по принципу «фифти-фифти». Это глупость. А за глупости не благодарят. Тем не менее я эту глупость сделаю. И ты будешь жить здесь, как в хорошей гостинице за сто долларов в сутки, которые я с тебя не возьму.

— Да, — заметил Клык, — этот домишко тебе дорого обходится небось… Прямо поместье. И давно ты его сварганил?

— О, это, брат, целая история! — Курбаши с охотой ухватился за эту тему, чтобы не говорить Клыку неприятные вещи. — Вообще-то, если честно, я его не строил. Его купец первой гильдии Асекрит Анем-падистович Кулебякин начал строить в 1913 году. Крупнейший коммерсант и фабрикант в губернии был. Льном торговал, имел целый речной флот, прядильные и ткацкие фабрики, еще что-то.

В общем, крутой бизнесмен. У него в нескольких городах были дома, а тут он выкупил имение какого-то пропившегося барина. Хотел себе уединенную обитель соорудить, вдалеке от дорог, деревень и так далее. Но через год после начала строительства помер. Сыновей у купца было четверо. Само собой, что в том же, 1914 году они провели раздел наследства, и вот эта земля с недостройкой досталась младшему сыну Андрею Асекритовичу. Он поначалу хотел эту землю продать, но тут началась война. Соответственно Кулебякин-младший подсуетился и решил при помощи Союза городов соорудить здесь санаторий для больных и раненых воинов. Строили медленно, того не было, другого, опять же тогда инфляция разгулялась, деньги обесценивались, до семнадцатого года успели только коробку соорудить без стекол и отделки. А после бросили. Кулебякина за какой-то заговор против красных шлепнули, имущество еще раньше национализировали. Одним словом, все, как положено при революции. Пустое здание без крыши, да еще вдали от населенных пунктов — кому оно нужно? Забыли про него. Даже в инвентарные описи перестали включать. Так и простояло семьдесят лет. Ничье. А в девяносто первом мы на него набрели. Навел справки, что, чего, как, в облархиве побывал, в краеведческом музее, а потом приобрел, смешно теперь сказать, за пятьдесят тыщ. И участочек в полтора гектара приватизировал. Дорога сюда была не лучше тех просек, по которым мы сегодня ехали. А мы четыре километра асфальта положили, заборчик поставили, начали ремонт. Крепко было построено, местами только пришлось кирпичи менять. На начинку, конечно, потратиться пришлось, газ, электричество, кондиционеры, вентиляцию устанавливать. Водопровод артезианский с американской системой очистки устроили. Парк ухоженный сделали, в подвале гараж оборудовали, автомастерские для текущего ремонта. В общем, конфетка получилась.

— Да, — сказал Клык, — прилично сэкономил небось.

— Конечно, на одной кладке не меньше двух миллиардов. Кирпич нынче дорог — полторы тыщи штука у вас в области, а у нас — на сто рублей дороже. Так что мне пришлось волей-неволей у вас закупаться, в Сидорове. Там кирпичный завод неплохой, не хуже, чем в Бугровске, а везти ближе и на каждой тысяче кирпичей по сто тысяч экономишь. Но если б я все стены и своды клал, то, пожалуй, не потянул бы.

— Да, ты теперь настоящий деляга стал, — заметил Клык. — Все считаешь, вычисляешь, небось даже на компьютере.

— А как же! Нынче без этого нельзя. Я ж тебе говорил, что современный бандитизм — это упорный, нелегкий и опасный труд. Которым, если хочешь знать, без ума заниматься невозможно. А ты все продмаги потрошишь. Смотри, скоро эта лафа кончится.

Когда все точки под хорошие крыши спрячутся, ты без работы останешься. А сунешься — по стене размажут. Вообще всю эту неорганизованную суету пора кончать. «Украл, выпил, в тюрьму…» Кому это нужно? В подъездах резать из-за десяти тысяч на бутылку, квартирки ломать, в которых почти ни шиша не найдешь, сберкассы, куда бабки деньги на похороны откладывают… Погоди, вот я еще чуть подкормлюсь и начну тут в области порядок наводить.

— Что, в губернаторы изберешься? — улыбнулся Клык.

— Зачем? Это мне не к спеху. Начну помаленьку брать под охрану районы, создам что-нибудь типа дружин, под каким-нибудь общественным соусом. Всяких там шпану, бомжей, гопстопников, домушников вымету. Я ведь не буду долго говорить, как нехорошо брать чужое. Просто придавлю с десяток — и все поймут. В ментуре можно блат заиметь, отстегивать участковым, а у меня — шиш. Я уже от трех дачных поселков бомжей отвадил. А хозяева платят всего ничего, по лимону с дачи, — они ребята богатые, им в месяц лимон отдать ничего не стоит. Уж во всяком случае проще, чем потом новую дачу строить. В поселках примерно по сто домов, вот триста лимонов с ходу. Дал их в краткосрочный под двадцать пять — плюсуешь через месяц еще семьдесят пять, а с учетом инфляции и все девяносто. Десяток ребят на один поселок приспособил, десяток на другой, десяток на третий… Четыре лимончика на зарплату каждому минус сто двадцать. Ну, еще где-то на всякие дополнительные расходы тридцать. Остальное — навар. И опять же на пользу народу.

— Понятно. Значит, раньше было: «Смерть легавым, жизнь блатным!», а теперь «Долой неорганизованную преступность!» Так получается? Очень клево. Но ведь некоторые тебя не поймут. Даже обидеться могут.

— А мне это по фигу. На меня за последние шесть

лет много кто обижался. Ничего, кто хотел жить простил.

— Суровый, однако.

— Такой уродился. По четвертой?

— Не, я пас. Не в коня корм. И так уже почти косой. Отвык.

— Ладно, отдыхай. Через часик примерно обед будет. Как тебе, сюда принести или в столовую поедешь на коляске?

— Да уж лучше сюда.

— Понял. Коньяк оставляю, остальные прибамбасы тоже. Пойду потолкую с твоей знакомой прессой…

НАДЕЙСЯ И ЖДИ

— Ты бы прилег, Витюша! — посоветовала Ольга Михайловна насупленному Иванцову, но он так посмотрел на благоверную супругу, что у нее язык к нёбу присох. Нет, его лучше было не трогать.

Шел уже пятый час вечера, и прокурору было окончательно ясно, что Клыка упустили. Оставалось надеяться и ждать, что где-то, когда-то и кто-то возьмет его. Что будет, если этот «кто-то» не проинформирует об этом Иванцова, а сам возьмется выяснять, отчего юридически расстрелянный смертник бегает на свободе и откуда у него чемоданчик с иконой, стоящей несколько миллионов долларов, Иванцову даже не хотелось думать. А следовало бы.

Сейчас в Марфутках и других местах орудовали довольно большие группы, подобранные из самых что ни на есть разумных, надежных и неболтливых сотрудников прокуратуры и МВД, под общим руководством Морякова и Агапова. Найденов и Рындин раскинули сети по вокзалам, аэропортам, дорогам, их оперативники отслеживали все известные блатхаты и притоны в облцентре.

Но следы Клыка терялись в соседней области. Там его тоже искали. Как и на каких условиях Найденов договаривался с Мирошиным, прокурор не знал, самое главное — чтоб не дошло до Грекова. Очень уж тошно сознавать, что твоя судьба в чужих руках, и как эти руки будут твою судьбу вертеть — всецело зависело от них.

Зазвонил телефон. На табло определителя засветился номер, которого Иванцов ждал меньше всего. Звонили из кабинета Главы областной администрации.

— Слушаю, Иванцов! — бодренько отозвался Виктор Семенович, сняв трубку.

— Приветствую. Ты что, охотничий сезон раньше времени открыл? Вот уж не ожидал тебя здесь застать… Мне вообще-то супруга твоя нужна. Далеко она?

— Оля! — позвал прокурор, но Глава пробасил:

— Да ладно, ладно… Муж и жена — одна сатана. Если бегает где-то, не ищи, не напрягайся. Тут у меня вот какое дело. Завтра приезжают два важных фирмача. Из самих Штатов. Один, правда, бывший советский еврей, но второй — настоящий янки. Мы тут подумали и решили, что в нашей гостинице им не шибко комфортно будет. Даже в люксе, говорят, тараканов видели. Опять же они, по данным разведки, любят русскую и вообще дикую природу, а у нас, сам знаешь, даже при неработающем химкомбинате окружающая среда еще та. Транспорт, обслуга, питание, охрана — все наше. А Ольга уж пусть об апартаментах позаботится. В одиннадцать утра мы их к вам доставим. Если есть какие вопросы, пусть твоя супруга мне перезвонит. Я тут пробуду до семи, а позже пускай на дачу звонит. Все, счастливо отдохнуть, Семеныч!

С опозданием прибежала Ольга Михайловна.

— Ты звал?

— Губернатор тебя искал. Желает сюда на постой двух америкосов поставить. Фирмачей каких-то. Завтра в одиннадцать прибывают. Сказал, если что неясно — перезвони ему в кабинет. Он на месте.

Ольга Михайловна бросилась набирать номер губернатора, а Иванцов, прихватив с собой рацию, отправился было вздремнуть в гостиную.

Тут, по закону подлости, рация захрипела, и мечты чуть-чуть успокоиться так и остались мечтами.

— Виктор Семенович, это Моряков. Я из машины, подъезжаем к повороту на «Вепрь». У вас как, есть время побеседовать?

— Давай подъезжай.

Моряков явился через пятнадцать минут.

— Присаживайся. Докладывай, что вы там накопали.

— Можно считать, что все ясно, Виктор Семенович. Это Курбаши провернул, вот такие самые общие выводы.

— Курбаши? А ну, давай конкретнее…

— Работали в четырех местах! — Моряков развернул перед прокурором карту. — Первое — лес севернее Черного болота, где были обнаружены трупы Сухоцкого и Быстрова, второе — деревня Марфутки, третье — дорога от деревни Марфутки на село Лутохино у поворота на бывшую колхозную ферму и четвертое — дорога от колхоза «Память Ильича» на Бугровск, где были обнаружены трупы Иванова и Салихова. Опрашивали местных жителей, гаишников, побывали на стройке, там, на бывшей ферме…

— На ферме? — подозрительно спросил Иванцов. — А чего вас туда понесло?

— Есть основания считать, Виктор Семенович, что сотрудники фирмы «Русский вепрь», во всяком случае Иванов и Салихов, были убиты не там, где их обнаружили, а на дороге от Лутохина к Марфуткам, точнее — на повороте к ферме. Проживающий в Марфутках отпускник, Кулигин Николай Федорович, сообщил, что примерно в три часа утра слышал несколько выстрелов со стороны дороги на Лутохино. Кстати, он же заявил о пропаже мотоцикла «Иж-Юпитер-3» и опознал свой мотоцикл, найденный на Бугровском шоссе.

— А когда у него мотоцикл пропал?

— По его словам, он вчера вечером ездил на мотоцикле в Лутохино на танцы в сопровождении знакомой женщины, Авдохиной Надежды Петровны. Там выпил, мотоцикл вести не мог, и домой его, судя по всему, отвозила партнерша. Точно не помнит, потому что находился в сильной степени опьянения. Мотоцикл, как он предполагает, оставался ночью во дворе у Авдохиной. Оба — и Кулигин, и Авдохина — уроженцы Марфуток, но постоянно прописаны в Сидорове. Пропажу мотоцикла Кулигин обнаружил только сегодня после полудня.

— Ладно, о мотоцикле попозже скажешь. Объясни лучше, что вы там около фермы нашли?

— Ну, во-первых, не около фермы, а у поворота на ферму. А во-вторых, там найдены кусочки стекла от окон «Тайги» и гильза от патрона 9x18 «ПМ». Остальные, видимо, собрали, а эта улетела в траву. Кулигин говорил, что слышал пять-шесть выстрелов, но сколько точно — не помнит, потому что заседал в туалете. Место предполагаемой перестрелки находилось от его дома примерно в двух километрах. Мы проверяли, днем выстрелы в деревне почти не слышны, лес заметно гасит звук. Утром должно было быть слышнее, но ненамного.

— На саму ферму ходили?

— Да, — сказал Моряков. — Там АО «Белая куропатка», как известно, ведет строительство малого завода по переработке молока. По данным РУОП, это АО контролируется группой Курбаши. Охрана вооружена помповыми охотничьми ружьями «иж-81», караул из четырех человек. Перестрелку в три утра слышали, тоже утверждают, что было пять или шесть выстрелов. Но вмешиваться не стали, так как в их задачу входит только охрана стройплощадки и складированных там материалов, а место перестрелки располагалось от них примерно в километре. Визуально они наблюдали только вспышки выстрелов и частично перемещения каких-то двух автомашин, но освещенность места событий была плохая, солнце только всходило, на дороге в низине было темно. В общем убедительно, хотя у меня сложилось впечатление, что они излагают загодя разработанную версию.

— А что ж они в милицию не сообщили?

— Проводного телефона у них нет, а радиотелефон, как на грех, забарахлил.

— Все может быть, — хмыкнул Иванцов. Он уже понял, что Курбаши несколько часов водил его за нос. Быстров, отрабатывая отсрочку от смерти, подаренную ему Курбаши, рассказывал прокурору радио-сказки о ловле Клыка, ну а потом, когда надобность кончилась, получил свои пули… Все, хватит пользоваться работничками, арендованными у супруги. Нужно раскошеливаться на серьезных людей, шуточки кончились. Тем не менее надо было дослушать Морякова. Старается мужик, из кожи вон лезет, о месте Балыбина мечтает…

— Теперь о Марфутках, Виктор Семенович. Осмотрен дом, который принадлежит журналистке Вере Авдеевой из отдела криминальной хроники областной газеты «Губернские вести». Этот дом достался ей по наследству от бабки Антонины Аверьяновой, а та купила его у небезызвестного Петра Гладышева…

— Это я знаю, — перебил прокурор, — по существу давай!

— В доме обнаружены бинты со следами крови, обрывки мужской одежды со следами болотной грязи и мха. По словам местных, никто из них Гладышева в деревне не видел. Утверждают, что Авдеева приехала в отпуск одна, без каких-либо мужчин, но между тем в ее доме нами были обнаружены две застеленные постели в разных комнатах. А вообще, Виктор Семенович, доверять показаниям тамошних жителей, прямо скажем, очень трудно. Практически все, кроме Кулигина, утверждают, что не слышали никаких выстрелов на рассвете.

— Вполне возможно. Не у всех же отходняк с похмелья, — проворчал Иванцов. — Ты лучше скажи, видели они «Тайгу» в деревне?

Моряков аж просиял, потому что ждал этого вопроса и радовался возможности проявить осведомленность.

— Видели, хотя и немногие. Номера, конечно, никто не запомнил. «Нива-Тайга» проехала через Марфутки в сторону леса где-то в полдень или около того. Одновременно с ней из деревни выехал в том же направлении «Иж-Юпитер-3», принадлежащий Кулигину. По описанию, человек, управлявший мотоциклом, был одет в байковую клетчатую рубаху серых тонов и джинсы, то есть подходил под описание нашего разыскиваемого. В «Тайге», по показаниям одной старушки, Анны Михайловны Ивановой, было четыре человека, в лицо она никого не знает, примет не запомнила. Спустя полчаса от леса, со стороны Черного болота, была слышна стрельба или какие-то звуки, похожие на стрельбу. В том, что это были выстрелы, старушка не уверена, потому что могла спутать звук автоматной очереди с работой пускача на тракторе «Беларусь». Еще через полчаса «Тайга» и мотоцикл прошли в обратном направлении. Но главное не это. Около девяти часов, может быть, в начале десятого, в Марфутках видели черную иномарку с тонированными стеклами, по описанию похожую на большой, джип, которая останавливалась минут на двадцать где-то в середине деревни — где точно, никто не помнит. Вроде бы слышно было, как хлопали дверцы, и еще какие-то разговоры. Ни шума борьбы, ни криков о помощи, ни стрельбы не было. Потом иномарка уехала в направлении Лутохина. Мы справились в Лутохине и выяснили, что на черной иномарке — джипе «Гранд-Чероки» в село обычно приезжал генеральный директор и президент АО «Белая куропатка» господин Портновский Александр Еремеевич. На стройке не стали отрицать, что гендиректор заезжал к ним на наряд, а потом отправился в Марфутки, потому давно хотел прикинуть возможность строительства там коттеджного поселка. Моя рабочая версия такая, что Портновский на джипе вывез из Марфуток нашего знакомого, Веру Авдееву и Надежду Авдохину. Причем женщины, по-моему, увезены прежде всего как нежелательные свидетели. Дом Авдохиной стоит точно напротив дома Авдеевой, а соседние дома — нежилые. Улица извилистая, из конца в конец просматривается плохо, кроме того, почти все, кто в это время был в деревне, работали на огородах и на улицу не смотрели. Очень странно, конечно, что женщин удалось среди бела дня вывезти без шума. Тем более что машина подъехала открыто, шум мотора не мог не привлечь внимания хозяек, и как-то незаметно подобраться к ним было бы невозможно. Либо их обработали парализантом из аэрозольных баллончиков, либо они были знакомы со своими похитителями и совершенно спокойно уселись в их машину. То, как увозили Авдееву и Авдохину, никто не видел и, пожалуй, не мог видеть, но на данный момент ни той ни другой дома нет, и выходящими из деревни их тоже никто не наблюдал.

— Понятно. Значит, «Чероки» приехал, забрал кого надо и уехал, а потом появились «Тайга» и мотоцикл, которые въехали в лес и устроили там спектакль для нашей Косули?

— Именно так. Завезли туда Сухоцкого и Быстрова, первого, должно быть, сразу расстреляли, а второму дали сообщить, что, мол, вступили в перестрелку, после чего тоже прикончили. Потом, может быть, чуть-чуть постреляли, сели в машину и на мотоцикл и ушли в отрыв. Да, Виктор Семенович, причем у меня лично создалось ощущение, что они имели при себе рацию, настроенную на наш рабочий диапазон, и все наши переговоры слышали. Потому что ушли сразу, как только улетел вертолет и Агапов со своей Косулей двинулся в направлении Марфуток.

— Погоди, у нас же связь кодированная…

— Так ведь рация Быстрова у них в руках побывала, могли разобраться и свою перемодулировать.

— Обрадовал… Ну а что на Бугровском шоссе?

— Там, Виктор Семенович, все было еще проще. Пока вертолета не было, они успели сымитировать катастрофу «Тайги», усадив за руль труп Иванова, а рядом — труп Салихова. Удалось установить, что за пять минут до того, как головная машина оперативников повернула в направлении «Память Ильича» — Бугровск, с той стороны прошел бортовой «КамАЗ», груженный сеном, и повернул на поселок «60 лет Октября». На него, конечно, никто внимания не обратил, все бросились рассматривать и тушить горящую «Тайгу», ждать, что с вертолета увидят. А этот «КамАЗ», надо думать, дожидался их там с незаглушенным мотором прямо на трассе. Выскочили, бросили гильзы от автомата, опрокинули и подожгли «Тайгу» с мертвецами и были таковы. Думаю, что даже если б они не успели проскочить поворот до прибытия оперативных машин, то «КамАЗ» вряд ли кто-нибудь стал бы задерживать. Имитация грубоватая, конечно, просто рассчитанная на то, чтоб сбить со следа…

— Ладно, — оборвал Иванцов, — принимай дело к производству. Чтоб все акты экспертизы, показания и прочее были в ажуре и быстро. С Агаповым работай хорошо и вдумчиво. Только одно помни: все, что касается Клыка, должно быть сведено к абсолютному нулю. Не было его там и быть не могло, понял? Приехали бандиты, украли девушек, устроили перестрелку, приплети, что, мол, Вере Авдеевой мстили за разоблачительные публикации и так далее. Выстраивай факты. Ты, кстати, дело Балыбина уже соорудил?

— К концу недели, Виктор Семенович, почти все уже подшито.

— Ладно, тут время еще терпит, можешь чуть-чуть подождать. А вот это, свежее, форсируй.

— Постановление на арест Портновского не понадобится? — спросил Моряков с осторожностью.

— Посмотрим. Покажешь все предварительные материалы в приличном виде — выпишу. Все, свободен.

Моряков ушел. Зафырчала, выезжая со двора, служебная машина.

Иванцов походил из угла в угол, присаживаясь то на одно кресло, то на другое, то на диван. То, что он узнал, произвело на него двойственное впечатление. С одной стороны, Клык, попавший к Курбаши, это все-таки лучше, чем Клык, бегающий по территории Российской Федерации, которого где-то и кто-то может поймать, а потом выяснить, что тот уже «расстрелян». С другой стороны, Курбаши такой тип, который, получив хороший козырь против прокурора, легко с ним не расстанется. И уж тем более с нычкой Клыка. Что он может потребовать? Все что угодно. Этот мальчик отсутствием аппетита никогда не страдал. Дашь ему мизинчик — по локоть отхватит. Впервые прокурор пожалел, что стоит по эту сторону закона, а не наоборот. Многое было бы проще, если б ему не связывали руки его служебное положение, официальность и заметность в области. Знать бы лет десять назад, когда все только начиналось, как все переменится и перевернется! А может быть, и еще раньше надо было все предвидеть. Или родиться попозже… Делал карьеру, кланялся, прогибался, ублажал, смотрел сквозь пальцы на Ольгины романы с «нужными» людьми. Ведь красивая была когда-то, да и сейчас еще ничего смотрится. А он думал только о том, чтоб расти, чтоб звезды в петлицах прибывали и полнели. Потому что тогда, пока он был молодой и прыткий, не власть ходила к деньгам, а деньги — к власти. Теперь, похоже, скоро будет наоборот. Еще чуть-чуть — и никто не пойдет СЛУЖИТЬ. Все захотят ЗАРАБАТЫВАТЬ. Зарабатывать, но не работать. Потому что государство нищее, а деньги его ушли по карманам и сейфам таких мальчиков, как Курбаши. И никакая ответственная и почетная служба, никакое высокое звание в чиновной иерархии, никакая официальная власть нынче не имеют цены, если не дают возможность ДЕЛАТЬ ДЕНЬГИ. Одни только хлопоты и неприятности…

Нет, Иванцов кое-как прописался в этом новом мире. Не растерял старых друзей, не скупился на приобретение новых, не церемонился с недругами. Пока еще сил хватало. Но надолго ли? Все, что притекало к нему, к Найденову, Рындину, к Главе и прочим областным чинам, было каплей в море по сравнению с тем, что легально и нелегально набегало к торгашам, банкирам и бандитам. Раньше они приползали на брюхе, когда нужно было кого-то отмазать, плакались, готовы были последние штаны отдать, лишь бы не посадили. А теперь все чаще и чаще становились в гордые позы, изображали на лице полупрезрительные мины, приводили дорогих и важных адвокатов, которые с милыми улыбочками напоминали о том, что нынче не старые времена. И Иванцов ощущал себя ничтожеством каким-то, когда ему вдруг звонил Глава, требуя быть «объективнее», «отрешиться от бюрократизма», «понять дух перемен» и т. д. и т. п. Точь-в-точь как раньше. Но раньше он требовал «понимания», когда речь шла о солидных, уважаемых, орденоносных и партбилетоносных людях или, допустим, об их родне. А сейчас все чаще выскальзывали те, кто был бы никем и ничем, если б не умел хапать и не хапал. Прежние руководили, командовали, выполняли для области планы, что-то проталкивали — короче, пользу приносили. И брали, как говорится, по чину. Нынешние только набивали свои карманы, а потом транжирили все на чепуху или переводили в дальние страны.

Но, конечно, хотя прокурор считал, будто ему за державу обидно, обижался он прежде всего на изменение собственного статуса. Во-первых, каждодневное поминание «номенклатуры» как первопричины всех бед и левыми, и правыми дергало будто когтями. И это при том, что услугами оной пользовались и те и другие. Во-вторых, все чаще и чаще Иванцов ощущал рост влияния «новых» на дела в области. И что еще хуже — на губернатора. Бывший первый явно начинал играть в чужой команде. Опасные тенденции «смены караула» вокруг него отслеживались все заметнее. Денежки начинали манить и звать. Конечно, новых лиц было еще не так много и должности у них пока были невысокие, но они все прибывали и прибывали. Почти за каждым — это Иванцов знал точно — стояли банки, коммерсанты или промышленники. Последние были самыми безопасными, первые — самыми вредными.

Черный погиб не только потому, что Иванцову не хотелось делиться Клыковой нычкой. Он нарушил правила игры. Решил, что уже пора им с прокурором меняться ролями. Поверил в то, что, взяв под крышу несколько банков и фирм, сможет крутить и прокурором, и Главой, и всеми прочими. Но как-то позабыл, что иногда торопиться опасно.

Теперь, значит, те же планы зреют у Курбаши. Неуемные они, эти мальчики. «Комсомольцы, беспокойные сердца…» А ведь гражданин Курбатов Юрий Иванович, ранее судимый по статьям 103 и 267 УК тогда еще РСФСР, поначалу показался более приятным и приличным парнем, чем ныне покойный Володя. Принес с собой немало компромата на Грекова, предложил приличную долю в прибылях от марфуткинского проекта, обещал открыть хороший канал дня тихого перевода денег в недвижимость на Кипре, помочь прокрутить то, что требовалось «Русскому вепрю». И в общем по ряду позиций уже сдержал слово. Выходит, заманивал? Да, если так, то ловко у него все получилось. Теперь Иванцов с ним не то что повязан, а прямо-таки сросся. Убрал самого сильного конкурента, подставленного бывшим другом. Взял под контроль деньги, которые, само собой, в налоговой декларации не фигурируют, а потому как бы не существуют. Наконец, забрал себе Клыка — такой «вещдок» против прокурора, что в пору вешаться.

Что ж с ним делать? Голыми руками такого не тронешь. Черный был проще, понятнее. Старой школы, знал, что прокурору надо давать, а вот запутывать, оплетать — не умел. Конечно, сажать Черного и судить, как подобает, по всей строгости российского закона Иванцов не стал бы, но отрубить его с помощью Курбаши ничего не стоило. Курбаши просто выкупил с наценкой те права, которыми пользовался Черный. И жизнь Черного оплатил.

Можно попробовать с ним договориться. Даже нужно. Но ведь этот сукин сын вцепится в горло, крепко сядет на шею, и Иванцов постепенно (а может быть, и очень скоро) станет попросту шестеркой, которой не останется ничего другого, как исполнять приказы. И чем дальше, тем больше. Сначала будет оплачивать, потом подавать милостыню, а через пару лет выкинет на помойку. Потому что подберет более молодого, более близкого по духу и убеждениям. Тогда он будет и губернатора за ниточки дергать.

Очень неприятно было думать об этом. Конечно, пока еще фирма Курбаши слабовата, чтобы прибрать к рукам губернию или хотя бы облцентр. Но цель эта обозначилась, и поступательное движение в этом направлении неуклонно продолжалось. Пока на его пути довольно плотный заслон, броневая стена старой номенклатуры. Но надолго ли? Главе шестьдесят с гаком, один инфаркт уже пережил. Молодые, трид-цати-сорокалетние, — почти полностью выдвиженцы «новых». Те самые клерки, что готовят постановления и проводят их по разным инстанциям. Рыхлый грунт под броней. Ответственные, по возрасту около и за «полтинник», пока еще держатся, берегут свой престиж и знают себе цену. Но это дерево без корней. Уплывает их время, и время Иванцова тоже. Неужели все это уже нельзя остановить?

Можно, конечно. И Курбаши, и тех, что помельче его, и новых буржуев. Если вернуться на пять лет назад, а лучше — на десять. Только как это сделать? Тем более что уже поставил на себе клеймо со штампом: Перерожденец». Два года назад, когда возбуждали дело по, смешно сказать, 70-й статье, против ультра-коммунистической газетки «Красная искорка», Иванцов прочел про себя именно такое определение. Дело тогда закрыли, и не без содействия Виктора Семеновича, но кем его считают бывшие товарищи, он не забыл. Партбилет вообще-то он не выбрасывал, не жег и не сдавал. Так и лежал себе в верхнем ящике стола: о всеми отметками об уплате членских взносов вплоть до августа 1991 года. И учетная карточка там же лежала. В области сейчас компартий полно, но даже если сейчас явишься и попросишь восстановить, не возьмут, побрезгуют. А если им повезет снова вернуться к власти — и подавно. Впрочем, тогда Иванцову прокурором уже не быть. Если вернутся те, кто поумеренней, то просто выгонят, если те, кто позлее, — посадят, а совсем ортодоксы — шлепнут как врага народа. Так что обратно — это не для Иванцова. Только вперед.

В общем, ничего хорошего. Остается крутиться, цепляться за все соломинки и действовать по обстановке, но решительно. Пока не спешить. Курбаши нм начнет торг. Он нетерпелив. И наверняка рассчитывает, что Иванцов первым бросится выпрашивать голову Клыка. Но просчитается, потому что прокурор будет хладнокровен. Сам уведомит, что за козырь руках имеет. Тут надо будет поговорить вежливо и обстоятельно, успокоить, показать, что Курбаши на дне, что некуда Иванцову деваться, что вот он, весь в его руках… А потом мягко и неназойливо погрузить гражданина Курбатова в заранее подготовленное дерьмо По самые уши. Или даже лучше — по макушку.

Приободрившись, Виктор Семенович фальшиво замурлыкал:

— Не надо печалиться! Вся жизнь впереди!

Вся жизнь впереди, надейся и жди…

Часть третья МНОГОБОРЬЕ СМЕРТНИКА

ДЕВИЗ БУХЕНВАЛЬДА

Вообще-то Клык учил в школе немецкий, но, как и все его одноклассники, конечно, не выучил. Но зато он знал, что в каком-то фрицевском концлагере, не то в Освенциме, не то в Бухенвальде, были металлические ворота с надписью-девизом: «Jedem das Seine» — «Каждому свое». Конечно, в «замке» у Курбаши было куда комфортнее, чем в Бухенвальде и даже чем на простой советской зоне, не говоря уже о крытке, но чем дольше Клык находился в своем приятном заточении, тем больше понимал, что этот девиз вполне применим к имевшей место ситуации.

Прошла неделя с того дня, как Курбаши привез к себе гостей. Ничего не скажешь — за тридцать четыре года жизни Клыку еще не доводилось сидеть в таком приятном заключении. Да и на воле ему не доводилось жить так шикарно, тем более целую неделю. Пару раз после удачных «дел» он сумел скатать на юга, но отдыхал, естественно, не в номерах люкс, а в частно-дикарском секторе, где никто не интересовался паспортами, но и особого сервиса обеспечить не мог. Койка в тесной комнате, где жили еще три-четыре мужика, шашлычок на бульваре, стакан винишка из автомата, море и солнце на диком пляже, танцы при каком-нибудь санатории или доме отдыха, какая-нибудь шибко озабоченная курортница — вот весь набор прелестей отдыха, о которых Клык вспоминал на зонах как о райском блаженстве.

Здесь, у Курбаши, от одной жратвы можно было прийти в восторг. Утром, едва продрав глаза, по первому нажиму кнопки — завтрак. Все, что с вечера пометил в меню — хоть черная икра! — будет на столе. И бесплатно! Сок, чай, кофе с молоком или с коньяком — пожалуйста! Кашу — хоть гурьевскую с абрикосами. Масла — хоть килограмм проси, хоть французского, хоть вологодского. Котлеты, отбивные, шашлыки — обожрись. Сплошная свежатина. Позавтракал — хоть снова спать ложись, хоть иди прогуливайся для лучшего пищеварения. Правда, только во внутреннем дворике, вокруг бассейна, но и там ведь свежий воздух, солнце или прохлада — что хочешь выбирай.

Первые три дня Клык ходил помаленьку, с костыликом, потом еще пару дней — с клюшкой, как дед-ветеран, а последние два дня шлепал самостоятельно, без подпорок. Рана затянулась, как на собаке, и — тьфу-тьфу! — никаких осложнений у Клыка не предвиделось, во всяком случае по медицинской части. Правда, купаться в бассейне ему пока не советовали, но загорать не запрещали. Конечно, заботливые «няньки» — так Клык прозвал Катю и Настю — все беспокоились, чтоб он не пережарился и не перегрелся, и нежно так звали его на всякие общеукрепляющие и реабилитационные процедуры. Массаж они делали просто прекрасно, и Клык с удовольствием отдавал себя в их лапки. Наверно, можно было бы и самому их помассировать, хоть снаружи, хоть изнутри, хоть по одной, хоть обеих вместе, но Клык отчего-то не то стеснялся, не то ленился это сделать. Он и сам не очень понимал, почему, вдоволь напостившись вроде бы, не уделяет должного внимания всяким там аппетитным предметам, круглящимся на расстоянии вытянутой руки. Вообще-то Курбаши был прав на все сто процентов — тут этого добра хватало. Всего через стенку от него — пять шагов от двери до двери — обитали Вера и Надя. Среди здешнего персонала было еще штук пять симпатяжек от двадцати до тридцати, которые периодически мелькали вокруг и с которыми при других обстоятельствах Клык обязательно постарался бы познакомиться. Но обстоятельства были именно «те», а никакие не другие. При всем общем кайфе от пребывания в гостях Клык не забывал и о том, что Курбаши не филантроп-благотворитель. Тут и ежу ясно, что если старый друг решил надавить на Иванцова, то ему, Клыку, уготована роль товара. Курбаши уже на следующий день после душевного разговора с Клыком куда-то исчез, и никто из здешнего персонала то ли не знал, куда именно, то ли не имел права об этом говорить. Его не было всю неделю, и Клык подозревал, что товарищ Курбатов, или товарищ Титов, — хрен его знает, на какое имя у Курбаши паспорт! — уже ведет торг с гражданином прокурором. Что уж там ему надо — неизвестно, но прокурору-то нужен Клык. И ясно, что, пока Курбаши не продаст ему по договорной цене Клыка со всеми потрохами, Иванцов ни на какие уступки не пойдет.

Стало быть, в один прекрасный день, вечер, ночь или утро вся эта райская жизнь может попросту кончиться. И кончится она для Клыка либо здесь же, на месте, где-нибудь в подземном гараже, либо чуть позже в тюремном коридорчике, там, где и положено по штату. Впрочем, это уже детали. Ясно лишь одно — Иванцову живой Клык не нужен ни под каким видом. Пока ему не покажут труп, он не успокоится.

С другой стороны — тут Клык позволил себе поразмышлять за Курбаши, — отдав труп, гражданин Курбатов дробь Титов, какие бы гарантии ни дал ему Иванцов, сразу потеряет в весе. А заподлянка с Клыком прокурором будет оценена по достоинству. Тут уж игра пойдет не на то, кто кого пересидит, а на то, кто кого переживет. И шансов пережить прокурора у Курбаши будет поменьше.

По ходу дела Клык прикинул и то, как может повести себя прокурор, ежели Курбаши начнет заламывать слишком высокую цену или, например, вообще откажется отдавать Клыка, сообразив, что это такой рычажок, который поможет в любое время поворачивать Иванцова в нужном направлении. Казалось бы, чего проще: выписать постановление об аресте, отследить Курбаши и взять его за шкирман. Даже если придраться будет не к чему, можно будет оформить ему задержание на тридцать суток и как следует по-мурыжить. Если Курбаши действительно убрал Черного, то ему в камеру можно подсадить кого-нибудь из близких друзей и знакомых покойного, которые не откажут себе в удовольствии организовать ему там культурный отдых. Впрочем, это вряд ли. В отсутствие Вовы его ребятки не станут рисковать так сильно. Им бы сейчас самим как-нибудь выжить, не то что другим мешать.

В общем, сгоряча и сдуру прокурор может пойти ва-банк и арестовать Курбаши. Но тогда Клык моментом окажется у Грекова вместе с нычкой, и прокурору Иванцову придется поискать себе хорошего и очень дорогого адвоката, чтоб отмазать его хотя бы от 170-й статьи, части второй за злоупотребление властью или служебным положением, вызвавшим тяжкие последствия. Если считать, что убийство Клыком трех охранников после своей юридической смерти не есть тяжкие последствия, так же, как и гибель еще четверых, посланных отлавливать Клыка без каких-либо на то законных полномочий, то что же тогда тяжкие? По этой 170-2 Иванцову светит до восьми, но ежели Греков хорошо раскрутит дело против своего соседского коллеги, то может пришить ему и 171-2 «Превышение власти или служебных полномочий, если это сопровождалось насилием, применением оружия или мучительными и оскорбляющими личное достоинство потерпевшего действиями». Что, разве Клыка погнали за нычкой не под стволом? Нет, именно под автоматом. В наручниках таскали, не имея на это законных полномочий. Не имел прокурор никакого права привлекать каких-то козлов, не служащих в ментуре, к поискам нычки и отлову беглого Клыка, как и содержать его в своем частном подвале вместо законной камеры смертников. А 171-2 — до десяти лет, вполне хватит для полного счастья.

Поэтому брать Курбаши и сажать — себе дороже. Наверно, проще грохнуть, но обязательно вместе с Клыком. То есть явиться сюда, к Курбаши, и перестрелять тут всех подряд. Так, попросту, по-рабочему. Только загвоздочка есть — тут область не иванцовская, а грековская. И в этом здании, по официальному его статусу — это Клык между делом от тети Маши узнал, — центр отдыха АОЗТ «Секундант». А у «Секунданта» заключен договор на охрану этого здания с областным УВД. Поэтому внешнюю охрану здания, по периметру забора и на воротах, несут, как это ни удивительно, самые настоящие менты с автоматами и в бронежилетах. Целый караул из восьми человек. Но есть еще и внутренняя служба безопасности «Секунданта» — восемнадцать крепко подготовленных жлобов, вооруженных, если говорить официально, «Макаровыми» с ослабленными патронами, а на самом деле имеющими на вооружении даже пулеметы «ПК» и гранатометы «муха». Наверняка Греков знал об этом небольшом несоответствии с законом о частной охранной деятельности, но не замечал его за недостатком времени.

Так что Иванцову надо было крепко подумать, прежде чем соваться сюда. Мимо Грекова он не сумел бы проехать, даже притащив сюда весь личный состав «своего» УВД во главе с Найденовым. Слишком уж шумная получилась бы операция. Во всяком случае так казалось Клыку.

Думай не думай, а сделать Клык пока ничего не мог. Он даже не имел возможности поглядеть в окна, выходившие на внешний двор «центра отдыха». Посты внутренней охраны не пускали его через переходные коридоры на ту сторону здания. И во внутреннем дворе для него была открыта только одна дверь, через которую он мог попасть в «малую прихожую», а оттуда — на второй этаж, в свои апартаменты, которые Клык по привычке именовал «камерой». Часть дверей была просто закрыта, у других стояли вежливые, но мощные мальчики, которые, даже ни слова не говоря, давали понять, что проход закрыт. И не только ему, но и Вере с Надеждой.

Вера всю эту неделю проработала. Она даже забыла о том, что вообще-то находится в отпуске. В родной редакции она никогда так не упиралась, как сейчас. Если раньше она только слышала о том, будто у журналистов бывает такое явление, как «творческий подъем», но никогда его не испытывала по-настоящему, то теперь этот самый подъем заставлял ее торчать за рабочим столом с раннего утра до поздней ночи. Если бы можно было не есть, не спать и не исправлять иные естественные надобности, она работала бы и вовсе круглые сутки.

Для работы Курбаши выделил ей кабинет с компьютером, магнитофоном, видеодвойкой и несколько папок с документами. В кабинет, кроме Веры, никого не пускали — ни Клыка, ни Надежду, ни обслугу. Он запирался на кодовый замок, шифр которого был известен только одному охраннику. Наскоро позавтракав, Вера отправлялась к двери кабинета. Охранник, сидевший где-то перед телеэкраном, разглядев Веру через телекамеру, набирал код на пульте дистанционного управления, после чего дверь открывалась, но только одна, внешняя. Была еще и вторая, которую можно было открыть лишь после того, как закроется внешняя. Убедившись, что после закрытия внешней двери, кроме Веры, в пространстве между двумя дверями никого нет, охранник открывал внутреннюю, и Вера заходила в кабинет. Когда Вере требовалось выйти, надо было нажать кнопку звонка. Охранник открывал внутреннюю дверь, пропускал Веру в «предбанник», закрывал ее за ней, убеждался, что она выходит одна и ничего не выносит.

Все эти меры предосторожности Вера вполне понимала. У нее не было теперь ни малейшего сомнения, что она находится в некоем спецзаведении ФСБ и получила допуск к некой оперативной информации. Действительно, в ее руках оказалось немалое число копий, каким-то образом отксеренных с документов иванцовской прокуратуры, несколько подлинников из числа высланных прокуратурой в разные адреса, пара дискет с записями файлов, очевидно, похищенных из компьютеров прокуратуры, аудиокассеты с записями телефонных переговоров, в том числе самого Иванцова с Найденовым, Черным и иными разнообразными абонентами, наконец, видеокассеты, на которых скрытая камера запечатлела кое-какие моменты из жизни Иванцова. Конечно, ничего такого, что говорило бы о Клыке в его подлинном виде и об истории иконы с бриллиантами, в руки Веры не попало. Точно так же, как не попало ни одного намека на контакты Иванцова с Курбаши. Вообще о Курбаши нигде ни слова не говорилось. Будь Вера поопытней и знай она о существовании такого товарища, как Курбаши, она наверняка бы хоть что-то да заподозрила. Но Вера еще ничего не знала. Все, что ей удалось накопать прежде, за период работы в газеты, касалось лишь жалоб на злоупотребления милиции, которые, попадая в прокуратуру, куда-то исчезали или не рассматривались многие месяцы, странных опротестований по судебным решениям, которые вроде бы выглядели вполне законно, выдач каких-то не шибко мотивированных постановлений об аресте в одних случаях и столь же немотивированных освобождений из-под стражи под подписку о невыезде — в других.

Чтобы во всем разобраться и выстроить сырой документальный материал в нечто удобочитаемое, Вере, конечно, пришлось попыхтеть, и немало. Но работалось в охотку, и она не ощущала ни утомления, ни скуки от возни с сотнями довольно скучных бумажек, не говоря уже об аудио- и видеозаписях, которые казались ей в миллион раз увлекательнее какой-нибудь «Санта-Барбары» или «Тропиканки».

Пожалуй, самой серьезной проблемой, которая немного портила ей самочувствие, был вопрос о том, не работает ли она на мусорную корзинку? То, что ее прямой начальник Николай Михайлович Слуев не рискнет заявить что-либо похожее в номер, было совершенно ясно. Главный редактор «Губернских вестей», если бы Вера рискнула сунуться к нему через голову Слуева, в самом лучшем случае сказал бы, чтоб она оставила ему материал на просмотр, продержал бы его месяц или два, так и не удосужившись взглянуть, а затем вернул бы, заявив, что эта вещь потеряла актуальность. В худшем же случае он даже и брать материал не стал бы, а сказал бы, чтоб они свои творческие конфликты решали непосредственно в отделе и не мешали работать главному. Ни выпускающий, ни ответсек тоже не стали бы с ней разговаривать и уж, конечно, не стали бы ставить на полосу материал, не подписанный Слуевым.

Конечно, обо всем этом она сообщила «подполковнику Титову» еще в тот самый первый день, когда тот предложил ей поработать с документами. «Геннадий Михайлович» сказал, чтоб она не беспокоилась и спокойно работала, мол, все заботы по «проводке» материала на страницы прессы он возьмет на себя.

Вера чекистов не обожала. Это будет самое точное определение того, как она к ним относилась. Считая себя ярой демократкой, она не могла обожать ведомство, чья родословная начиналась от «железного Феликса». С другой стороны, она все-таки воспитываюсь в свое время на подвигах Штирлица и майора Вихря, а потому имела в душе какое-то подсознательное уважение к людям из секретной службы. Она считала, что честные работники есть во всех ведомствах, так же, как, впрочем, и коррупционеры тоже. «Откровения» Клыка, то бишь «капитана Гладышева», и его поведение в течение тех двух дней, что он прятался у нее в доме, еще больше укрепили ее в этом убеждении. Наконец, высокое доверие «подполковника Титова», поручившего ей предать гласности материалы о мерзопакостных деяниях прокурора Иванцова, солидно подняло в Вериных глазах престиж ФСБ, а заодно заставило подумать и о себе самой как о значимой фигуре. Тем более что «Геннадий Михайлович» заявил, что деятельностью Иванцова чекисты заинтересовались после прочтения некоторых публикаций в «Губернских вестях», прошедших за подписью «В. Авдеева». Причем «Титов» даже процитировал кое-что из ее творчества, показав, что он действительно читал ее опусы, до безбожия почирканные Слуевым, но сумел прочесть все что надо между строк.

Но все-таки в том, что сенсационные разоблачения дойдут до читателей, Вера сомневалась. «Подполковник» — чин не маленький, хотя о том, какую должность занимает товарищ «Титов», Вера представления не имела. Правда, они с Гладышевым, судя по заявлениям последнего, подчинялись не здешнему УФСБ во главе с Рындиным, а непосредственно Лубянке, но кто знает, нет ли у Иванцова знакомых на «верхних этажах»? И может так случиться, что обитатели этих «этажей» сведут на нет всю героическую и самоотверженную работу честных работников «щита и меча», ликвидируют их самих при автомобильной или авиационной катастрофе, а все документики и сочинения Веры, написанные на этом материале, попросту спалят, не допустив их оглашения. И Веру, которая теперь знает совсем уж много, тоже найдут и уничтожат. Мороз по коже пробегал, когда она об этом думала.

Иногда она даже завидовала Надежде, чья голова была совсем свободна от всяких сложных проблем.

Жить с Надеждой в одной комнате смогла бы далеко не каждая женщина. Вера сильно сомневалась, что, попадись Наде другая соседка, дело не кончилось бы руганью, скандалом или даже дракой. Если в деревне Надежда могла надоесть Вере только своей говорливостью и привычкой к авантюрам, то здесь, на общей территории, имелось еще десяток поводов для раздражения. Например, хотя тетя Маша выдала нм два комплекта всяких бытовых и туалетных принадлежностей, причем специально, чтоб не путали, — разной расцветки, Надежде ничего не стоило вытереться Вериным личным полотенцем и перемазать его своей тушью или помадой, влезть в Верин халат и украсить его своими волосами, наконец, почистить себе зубы Вериной щеткой или воспользоваться ее бритвой. Кроме того, у Надежды была привычка густо душиться, благо здесь ни в парфюмерии, ни в косметике отказа не было, и при этом несколькими сортами духов в течение дня. Получался иной раз очень резкий неприятный запах, особенно в смеси с потом. Этим «букетом» пропахла вся комната, несмотря на то, что Вера почти не закрывала окна, пытаясь выветрить удушливое амбре. Наконец, поскольку здесь и со спиртным было все в порядке, Надежда редкий день не принимала по энному количеству граммов, а к вечеру иногда просто лыка не вязала. Курить в комнате и бросать бычки в кофейные чашки или стаканы для сока для нее было в порядке вещей, разбрасывать по комнате нестираные трусики — тоже.

Если от драки спасала разница в весовых категориях, то от словесной перепалки — исключительно Верино терпение и миролюбие. Наверно, можно было бы попроситься в отдельную комнату, но отчего-то Вера так и не смогла на это решиться. То ли ночевать одной было страшно, то ли привыкла к Надеждиному трепу и не могла без него заснуть.

Надежда все время выворачивала душу наизнанку < одновременно страдала почти патологическим любопытством. В первый день, как только сошел с нее хмельной кураж, Надежда начала всего бояться. Сначала того, что их с Верой изнасилуют или возьмут в наложницы, а потом, после использования, зарежут и закопают в лесу. Опасалась она и того, что их продадут в Чечню или в Турцию. Хотя Курбаши — «подполковник Титов», при черной бороде и загаре, мог сойти и за кавказца, и за турка, Вера все-таки считала, что для экспорта в страны ближнего, а тем более дальнего зарубежья они не годятся. Кроме того, узнав, какую задачу поставил перед ней «Титов», Вера боялась совсем других вещей.

Дня через два Надежда поверила, что попала в приличное место и что ее никуда не собираются продавать. Теперь она стала волноваться из-за своего огорода, беспокоиться, не ограбят ли ее дом в Марфутках, а пуще всего опасаться, что в Марфутки заявится ее законный супруг и, не найдя родной жены, пустится с горя во все тяжкие. При этом Надежда принялась перечислять возможных претенденток на роль злодейки-совратительницы, сообщать данные об их врожденных уродствах и перенесенных ими венерических заболеваниях. В этом списке фигурировало так много имен, что Вера, у которой голова была и так перегружена различной информацией, даже не пыталась хоть что-нибудь запомнить, хотя, как всегда, делала вид, будто слушает внимательно и все это ей ужасно интересно. Вести себя по-другому не следовало, так как в противном случае Надежда начала бы сама задавать вопросы Вере и настырно просить ее рассказать, чем она занимается. А «товарищ подполковник», между прочим, прежде чем усадить Веру за работу, по всей форме взял с нее подписку о том, что она не будет ничего разглашать до тех пор, пока статья не будет готова и сдана в печать.

Конечно, вопросы с Надеждиной стороны все-таки последовали, но не с той интенсивностью, какая могла ожидаться. Дело в том, что, привыкнув к здешнему ничегонеделанию, мадам Авдохина начала вздыхать по поводу того, что ей здесь скучно и нечем заняться. Сначала ее досуг поглощали видик и купание в бассейне, но затем это стало приедаться. Читать Надежда не любила и меломанкой не была, поэтому ни книги, ни звукозаписи ее внимания не привлекали. Самое время было завести роман. Именно такая трезвая мысль пришла Надежде в голову, когда она, пропустив несколько рюмочек, в одиночестве валялась на диване после обеда. Решив не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, Надежда стала прогуливаться по дому и приглядываться к мужикам. Однако практически все мужики в тех помещениях, куда Надежде дозволялось заходить, были охранниками, находились на службе и на попытки пострелять глазками не реагировали. Причем вовсе не потому, что Надеждины формы не производили на них впечатления, а потому, что все они знали, какой суровый человек Курбаши и как строго он спрашивает за халатное отношение к работе. Тем более что в Надеждином поведении мог быть и подвох, поскольку охранники были выставлены специально для того, чтобы «гости» Курбаши бродили только в специально выделенной для них зоне и не вылезали за ее пределы. Никому из бойцов не хотелось расслабиться и на этой почве пропустить Надежду в ту часть здания, куда ей заходить не полагалось, и уж совсем не хотелось, чтоб она каким-нибудь образом оказалась во внешнем дворе или ушмыгнула за ворота. Им их личные шкуры были значительно дороже, чем Надеждино право на свободу передвижения. Поэтому охранники, проявляя корректность, вежливо заворачивали Надежду от всех закрытых для нее дверей, не вступали в разговоры и в ответ на все подмигивания и улыбки сохраняли каменные лица. Убедившись в том, что все охранники службу знают, обозвав их мысленно "истуканами", Надежда вечером поведала о своих разочарованиях Вере. Вера, как обычно, все выслушала, изредка поддакивая и выражая сочувствие, а затем пояснила Надежде, что от чекистов ничего другого и ожидать не следует. Вот тут-то и последовали вопросы относительно того, чем занимается Вера. Однако Вера очень ловко отвела эти вопросы одним-единственным замечанием насчет того, что если она хоть что-нибудь Наде расскажет, то их обеих посадят. А когда Надя принялась уверять, что она «никому ни гу-гу», Вера намекнула на то, что в комнате может быть установлено подслушивающее устройство, а то и скрытая видеокамера. После этого Надежда с испугу замолкла и два дня боялась рот открыть, даже выпивши. Правда, к концу недели она опять осмелела и начала расспрашивать, откуда Вера знает «капитана» и что у них было. Когда Вера рассказала ей чистую правду, то есть о том, что Клыка она до этого не видела и не знала и никаких отношений с ним, кроме чисто гуманитарных, не имела, Надежда не поверила. Тем не менее она решила присмотреться к раненому «чекисту». В отмытом, причесанном и чисто выбритом виде Клык выглядел вполне привлекательно. Правда, Надежда никак не могла улучить время для задушевной беседы, так как «капитана» плотно опекали Катя и Настя. Разумеется, буйная фантазия мадам Авдохиной, подкрепленная эротическими фильмами, просмотренными по видаку, уже нарисовала ей картинку секса по схеме «один + две», и, не желая оставаться «четвертой лишней», она старалась найти к «Петеньке» какой-нибудь сепаратный подход.

Вот так, под лозунгом Бухенвальда «Каждому свое» прошла эта относительно спокойная неделя, в течение которой, выражаясь языком Совинформбюро, «ничего существенного не произошло». Во всяком случае, на территории центра отдыха АОЗТ «Секундант». О событиях в стране и мире его обитатели получали информацию из «Времени» ОРТ и «Вестей» РТВ — никакого третьего канала в этой области не ловилось, — а вот о том, что творится в ближайшей округе, понятие они имели смутное.

БАНДЕРИЛЬЕРОС

Так, как известно, в Испании и Латинской Америке называют тех участников боя быков (более известного под названием «корриды»), которые стремятся раздразнить слишком миролюбивого бугая, втыкая ему в зад стрелы с яркими ленточками — бандерильи.

В области, где работал прокурор Иванцов, корриды отродясь не водилось. Быков предпочитали забивать без особого стечения народа на мясокомбинатах и спокойно перерабатывать на мороженую говядину или тушенку. Разумеется, всех тех жителей области, которые видели корриду воочию, а не по телевизору, и не фрагментами, а полностью, можно было пересчитать по пальцам, причем только одной руки. Иванцов к их числу не принадлежал. Но он был человек начитанный и уже в институте знал, какие действующие лица участвуют в корриде, кто такие матадоры, пикадоры и бандерильерос. Тогда, в конце 50-х — начале 60-х, среди студентов, учившихся в Москве, считалось неприличным не слышать ничего о Хемингуэе или хотя бы об Иржи Ганзелке и Мирославе Зикмунде, которые про эту самую корриду очень красиво и обстоятельно писали. Даже среди таких дремучих провинциалов, каким был тогдашний Витя Иванцов.

События, которые происходили в течение той самой недели, что прошла с того момента, как Иванцов узнал, куда девался Клык вместе с «бриллиантовой Богородицей», как-то непроизвольно подняли из памяти облпрокурора воспоминания о прочитанном в юности. Конкретно — о корриде. Именно так, как бой быков, представлялась ему сложившаяся ситуация. Правда, в роли быка, которого дразнят, приводя в бешенство и заставляя носиться по арене в погоне за алой тряпкой, оказался сам Виктор Семенович. И, судя по всему, был недалек тот момент, когда ему соберутся воткнуть шпагу в загривок.

Сначала Иванцов намеревался сделать вид, будто ничего не произошло. Моряков и Агапов со своими коллегами по всем правилам вели дело об убийстве четырех охранников фирмы «Русский вепрь», а сам он как бы оставался в стороне. То есть вел себя как тот самый заторможенный бык, который стоит себе посреди арены и не рыпается. Два дня его никто не тревожил, видимо, выжидали. Иванцов тоже ждал. Ждал, что появится некий «бандерильеро», который начнет выводить его из равновесия.

И дождался.

На третий день секретарша принесла Иванцову на стол некий конверт с надписью: «Лично в руки обл-прокурору», где лежал захватанный грязными лапами двойной тетрадный листок, исписанный корявым почерком. Послание было накалякано со множеством грамматических ошибок и, разумеется, не имело подписи. Иванцову даже показалось, что от бумаги кисловато-удушливо пахнет бомжом.

В каракулях удалось разобрать, что «честный советский патриот и подпольный большевик» желает разоблачить «вредительство в соответствующих органах», которые выпустили на волю «уголовного бандита по кличке Клык». Дескать, этого Клыка видели на рынке в облцентре, хотя «все прогрессивное человечество» знает, что он вор, а «вор должен сидеть в тюрьме».

Это была первая «бандерилья», которую метнули в «быка»-Иванцова. И не такая уж безобидная. Несмотря на идиотское содержание «сигнала», в нем упоминался Клык. Еще более занятным было то, как это письмо угодило прямо к секретарше облпрокурора, не будучи зарегистрировано под каким-либо входящим номером и не имея почтового штемпеля. Сие означало, что некто принес это бомжовое творение в хорошо охраняемое здание прокуратуры и каким-то образом вложил в пачку корреспонденции, уже отобранной для представления Иванцову. То есть смог пройти в предбанник его кабинета. А между тем пропуска на этаж, где находились кабинеты облпрокурора и его заместителей, были далеко не у всех сотрудников прокуратуры.

Иванцов невольно вспомнил «Золотого теленка», когда Остап Бендер пытался привести в панику подпольного миллионера Корейко, прислав ему телеграмму: «Грузите апельсины бочками…» Этот ход был тоже из области психологического прессинга. Мол, гляди, гражданин прокурор, мы знаем твою самую страшную тайну, и ты, сукин сын, у нас под контролем. Подумай, может, в следующий раз к тебе в приемную бомбу пронесут!

Однако Виктор Семенович никак не отреагировал. Даже не стал шуметь и устраивать разбирательство, кто принес ему подметное письмо. Он-то прекрасно знал, что бомбу приносят в самую последнюю очередь, когда все возможности договориться по-хорошему исчерпаны. Нужно показать Курбаши, что Иванцова на пушку не возьмешь, и если господин Курбатов жаждет поторговаться, то пусть приезжает сам или присылает полномочного представителя-просителя, но не ждет, что человек, поставленный надзирать за соблюдением законов в данном субъекте Российской Федерации, побежит на поклон к какому-то уголовнику.

Впрочем, Иванцов вовсе не собирался, скрестив на груди руки, дожидаться, пока Курбаши придумает новую пакость. По всем ресторанам, фирмам, спортзалам-качалкам, казино, охранным агентствам, промтоварным магазинам и палаткам, стоящим под крышей Курбаши, в сопровождении ОМОНа прошлись комиссии сперва от санэпидстанции, а потом — от пожарного надзора. Никакие другие «точки» не смотрели — исключительно «курбатовские». Вроде бы все было без подвоха. Проверили санитарное состояние и соблюдение норм противопожарной безопасности. У кого-то все оказалось в ажуре, у кого-то нашли, к чему прицепиться, и немножко, строго по закону, штрафанули, пару кафе или шашлычных обязали в трехдневный срок навести чистоту, пообещав закрыть. В общем, ничего страшного. Но тем самым Курбаши как бы получил уведомление: «Видишь, корешок, а мы тоже все знаем, но понимаем твою полезность для общества и не хотим тебя сильно обижать за твою молодость и глупость. Будь умницей, слушайся папу прокурора, не делай ему заподлянок и будешь здоров».

Курбаши, видимо, принял это к сведению, потому что в городском офисе «Русского вепря» появился некий молодой человек приятной наружности и передал Ольге Михайловне приглашение принять участие в благотворительном вечере областного фонда защиты детей-инвалидов. То, что приглашение было на два лица и было подписано президентом фонда г-жой Э. М. Портновской, доводившейся супругой г-ну А. Е. Портновскому, гендиректору и президенту АО «Белая куропатка», нежно намекало на необходимость присутствия Иванцова В. С., поскольку за Портновским весьма отчетливо просматривался светлый образ Курбаши.

Иванцов в качестве бесплатного приложения к Ольге Михайловне прибыл на благотворительный вечер. Они от щедрот своих пожертвовали на нужды несчастных детишек тыщу баксов, послушали концерт мастеров областных искусств, посетили фуршет и мило побеседовали с четой Портновских. О живописи, музыке, литературе, об утраченной духовности и интеллигентности российского общества. Александр Еремеевич и Элина Михайловна как бы между прочим вспомнили об одном молодом бизнесмене по имени Юра, фамилия которого, кажется, Курбатов и который, по стеснительности и робости, не решается сам обратиться к Виктору Семеновичу, но хочет сообщить нечто важное и конфиденциальное.

Для того чтобы мальчик Юра мог сообщить дяде Вите свои жуткие тайны, Портновские провели Иванцова в небольшую комнатушку позади кабинета Элины Михайловны. Портновские и супруга Иванцова удалились, а Курбаши с прокурором повели беседу тет-а-тет.

Протокола, разумеется, не вели. Конечно, сам по себе факт встречи прокурора с боссом оргпреступной группировки, будь он зафиксирован на видеопленку, стал бы лишним козырем в руках Курбаши. Но по сравнению с тем живым компроматом, который уже находился у гражданина Курбатова, это было сущей ерундой.

Курбаши, конечно, особой застенчивости и робости не проявлял. Он коротко и доходчиво объяснил Иванцову, что официально приведенный в исполнение гражданин Гладышев Петр Петрович находится в данный момент в надежном и хорошо известном ему, Курбаши, месте, так же, как и «дипломат» с иконой. Клык — его старый друг, поэтому он не может отказать ему в убежище, тем более что прокурор, как уже окончательно ясно, вышел за рамки закона. И сейчас-де он, честный гражданин Курбатов Юрий Иванович, терзается сложными чувствами и сомнениями. С одной стороны, конечно, долг перед правосудием и справедливостью требует, чтоб он, Курбатов, сообщил обо всем в Генпрокуратуру РФ, ибо такой нехороший человек, как Иванцов Виктор Семенович, должен быть привлечен к уголовной ответственности по статьям 170-2 и 171-2. С другой стороны, побочным результатом этого вполне правомерного деяния может явиться передача Гладышева П. П. в руки правосудия, неизбежно влекущая за собой возвращение данного гражданина в камеру смертников и фактическое исполнение смертного приговора. Вот это, с точки зрения морали и общечеловеческих ценностей — Курбаши на последних сделал особый упор, — для него, Курбатова Ю. И., является неприемлемым.

Иванцов все внимательно выслушал, строго поглядел на Курбаши и сказал, что все сообщенное, как ему представляется, есть чистой воды вымысел и провокация. Лично ему, облпрокурору, известно, что приговор осужденному Гладышеву был приведен в исполнение с соблюдением всех необходимых формальностей, а если у гражданина Курбатова есть какие-либо веские доказательства, то их необходимо предъявить, не ограничиваясь устными заявлениями.

Тогда Курбаши полез во внутренний карман и вынул оттуда бумажку — ксерокопию с собственноручно написанного Клыком заявления на имя и. о. генпрокурора РФ, где достаточно полно и откровенно излагались все обстоятельства, по которым не был исполнен приговор и что из этого потом вышло. Оказалось, что по этому делу есть еще одна свидетельница — корреспондент областной газеты «Губернские вести» Вера Авдеева.

Прокурор попросил отдать ему ксерокопию, чтобы он мог провести графологическую экспертизу и установить принадлежность почерка. Курбаши согласился, хотя прекрасно понимал, что Иванцов просто тянет время. Даже если б у него были сомнения в том, что заявление написано не Клыком, он не стал бы проводить экспертизу официально. Но гражданин Курбатов не преминул намекнуть, что вообще-то он прописан в соседней области и, строго говоря, должен был обратиться с этим заявлением к прокурору Грекову…

После этого дискуссия, как говорится, перешла в конструктивное и деловое русло. Правда, тон был не очень «дипломатичный» и сопровождался непарламентскими выражениями (впрочем, черт его знает, как там, в нашем российском парламенте, выражаются!). Прокурор напомнил своему визави, в каком именно месте очутился бы Курбаши, если бы Иванцов не подставил ему Черного, а Курбаши, в свою очередь, заметил, что если Иванцов будет тянуть резину, то вылетит из своего прокурорского кресла как пробка и окажется если не в том самом месте, то уж в местах не столь отдаленных — это точно.

Здесь Иванцов из тактических соображений остыл, предложил не ругаться попусту и перечислить конкретно, что Курбаши хочет в обмен на Клыка.

Курбаши сказал, что речь идет не о выдаче Клыка со всеми потрохами, а о спасении прокурора от возможных крупных неприятностей по служебной линии. По его разумению, прокурор должен сам предложить подробный список льгот и привилегий для подведомственных Курбаши учреждений, организаций и предприятий в качестве гарантий от скучной жизни в спецзоне для спалившихся правоохранителей. Тем более что, как показала проверка санитарного состояния и противопожарной безопасности, в области имеется достаточно полное представление о том, какие интересы имеет Курбаши в данном регионе РФ.

Тогда Виктор Семенович заметил, что, по данным згентуры МВД, в криминальных кругах области деятельность «курбашистов» вызывает большую озабоченность и с точки зрения блатного права представляет собой беспредел на беспределе. Поэтому наиболее радикально настроенные авторитеты уже не раз и не два высказывали предложения замочить гражданина Курбатова ввиду его полного неуважения блатной демократии и стремления к монополизму в сфере криминального бизнеса. Если Курбаши этого еще не понял, то давно пора бы понять и иметь в виду.

Курбаши при этих словах криво усмехнулся и заявил, что этих «авторитетов» он всегда имел в виду, а также анально и орально.

При этих словах Иванцов похихикал и намекнул, что в случае если Клык вместе с «бриллиантовой Богородицей» будет доставлен в его распоряжение, то список граждан, допускавших неуважительные высказывания, будет вручен Курбаши вкупе с оперативными данными о местах проживания их самих, членов их бандформирований, любовниц и добровольно-принудительных спонсоров.

Курбаши ответил, что вообще-то это шаг в правильном направлении, но явно недостаточный. В обмен на эту информационную услугу он считал бы вполне адекватной компенсацией увеличить долю прокурора в грядущих прибылях от объекта, строящегося на ферме в Марфутках. Но не больше чем на пять процентов.

Прокурор посетовал, что Курбаши столь немасштабно мыслит и не понимает, как много лиц сейчас обращается за теми же сведениями в отношении самого гражданина Курбатова. Пока Найденов и Рындин, по джентльменскому соглашению с Иванцовым, еще не выставляли на аукцион подобные лоты, но спрос продолжает расти, а финансовое положение правоохранительных органов неустойчивое… Если Иванцов не проявит достаточной твердости, то Найденов, Рындин и другие располагающие нужной информацией лица могут воспользоваться этим в своекорыстных целях, что приведет к значительному снижению личной безопасности Курбаши.

Гражданин Курбатов неопределенно хмыкнул, заметив, что эти самые аукциончики можно предотвратить и без участия Иванцова, посоветовав прокурору тщательнее осматривать туалетную кабину, особенно сливной бачок, так как бывали случаи, когда в них закладывали взрывные устройства. Шутка Иванцову понравилась, и он предложил Курбаши позвонить своему водителю, сидящему в формально принадлежащем Портновскому черном джипе «Гранд-Чероки», и попросить его осмотреть транспортное средство на предмет обнаружения чего-либо нештатного. Курбаши скептически усмехнулся и все-таки позвонил по радиотелефону. Водила и два телохранителя, охранявшие машину, проворчали, что никуда от машины не отлучались, но, само собой, приказ исполнять не отказались. На то время, что шли поиски, деловую беседу прекратили и сыграли получасовую партию в «быстрые шахматы». Выиграл Курбаши, причем всего за минуту до того, как позвонил водитель и доложил, что все в ажуре. Иванцов при этих словах закатился хохотом и спросил у Курбаши, сколько стоит джип. Курбаши ответил, что со всеми наворотами полета тысяч баксов. Тогда прокурор, покачав головой, вздохнул, мол, не могу вводить вас с Портновским в такие расходы, и посоветовал Курбаши передать своим ребятам, что они, выражаясь языком покойного Василия Шукшина, чудаки на букву М. Курбаши заметил, что для этого должны быть веские основания. Иванцов еще раз рассмеялся и сообщил Курбаши, что жалеет его, молодого, неопытного, но, по-видимому, в последний раз. «Скажи своим мальчикам, — сказал он, — чтоб заглянули за обшивку того кресла, на котором ты обычно сидишь». Явно выведенный из равновесия, Курбаши так и поступил. Когда явно перепуганные «мальчики» сообщили об обнаружении в спинке кресла 400-граммовой тротиловой шашки с детонатором, присоединенным к радиовзрывателю, Иванцов посмотрел на своего собеседника с добротой и участием. Он сказал, что не любит подобных мероприятий и не хотел бы, чтобы после этого невинно пострадали ребята из автосервиса, где последний раз ремонтировался «Гранд-Чероки». Дело в том, что подобная неприятность может произойти в любой автомастерской на территории области и даже за ее пределами. Кроме того, с людьми, которые пытаются что-то диктовать облпрокурору или каким-то образом его подсиживать, могут произойти и иные неприятности, о которых пока, наверно, еще не пришло время распространяться.

Курбаши, чуть-чуть придя в себя, сказал, что ему нужно посоветоваться со своими «домашними», и предложил встретиться через два дня здесь же, у Портновских.

Иванцов напомнил, что теперь его очередь назначать время и место. Курбаши не без скрипа, но согласился. Прокурор предложил ему встретиться в сауне областного общества охотников, пострелять по тарелочкам, попариться, попить пивка, а перед тем получше подумать над тем, как вести торговлю. Ну и, конечно, подумать над тем, какие плюсы и минусы могут быть от того или иного варианта взаимоотношений с прокурором, который гражданин Курбатов захочет избрать.

К сожалению, Курбаши не столько обдумывал, как торговаться, сколько наводил порядок в собственных рядах. У него явно играло уязвленное самолюбие, что для такого молодого — с точки зрения разменявшего «полтинник» Иванцова — парня было вполне естественно. Очень некрасивым жестом со стороны Курбаши оказалось убийство одного из своих подчиненных, который за определенную мзду делился своими знаниями с РУОПом. В отношении директора того автосервиса, где ремонтировался джип, Курбаши ничего серьезного не предпринял, но вот двух сотрудников из службы Рындина, которые заложили взрывчатку в автомобиль, — как он их, профессионалов, вычислил, сукин сын? — с интервалом в полдня избили до полусмерти. Причем, судя по характеру ударов, били достаточно аккуратно, не ставя целью забить совсем. Это была еще одна «бандерилья». Но уже болезненная. Бык в таких случаях начинает вести себя агрессивно.

Утречком, накануне согласованной встречи, ОМОН вломился в квартиру одной из местных гетер, находившейся под контролем принадлежавшего к системе Курбаши деятеля, где очень невежливо, даже просто грубо обошелся с хозяйкой и ее клиентом — одним из солидных оптовиков, опять-таки подзащитным Курбаши. Характер телесных повреждений и упаковка пары в ИВС за «сопротивление сотрудникам милиции» показывали, что Иванцов тоже понимает шутки, но иногда и обижается. Сутенер, явившийся хлопотать за свою лучшую сотрудницу, был задержан за попытку дачи взятки должностному лицу при исполнении служебных обязанностей. Наконец приехал тот самый дядя, который руководил бригадой сутенеров, и лишь ему милостиво позволили выкупить всю угодившую в кутузку публику, но за такие бабки, о которых прежде речь никогда не шла.

Встреча в сауне, таким образом, началась с весьма серьезных взаимных упреков. Иванцов, как менее темпераментный, наговорил Курбаши с три короба приятных слов, а тот ему — целых четыре. Затем, охлаждаясь от принятого пива, перешли на более спокойный тон. И вроде бы Курбаши уже начал что-то понимать и даже как-то раз сказал что-то вроде: «Да отдал бы я этого Клыка…» — но перечень конкретных требований, которые должны были послужить компенсацией, оказался уж слишком большим. Во-первых, некультурно было со стороны Курбаши просить пересмотра дела одного из явно залетевших налогонеплателыциков, которого вытащить было уже невозможно, да и не нужно. Во-вторых, Курбаши потребовал устроить крутую налоговую проверку в некоем «Бим-Бом-Банке», который мыл деньги для Штангиста. И желательно скрутить этот «Бим-Бом» в бараний рог. Наконец, в-третьих — и это было совсем никуда, — потребовал возбудить уголовное дело по обвинению во взяточничестве против Найденова! Конечно, подробно объяснить Курбаши, что так вести себя нельзя, Иванцов не постеснялся. И опять вроде бы Курбаши стал все понимать. К концу беседы он отказался от целого ряда своих совсем уж наглых претензий и предложил провести еще одну встречу на высшем уровне.

Но, как выяснилось, все эти встречи играли только роль той самой мулеты, которой машут перед мордой быка, заставляя его гоняться по арене за пустотой, вместо того чтобы всадить рога в гада-матадора. Между тем под этой самой безобидной тряпочкой уже готовилась шпага для иванцовского загривка.

В полночь накануне новой встречи с Курбаши, намеченной у Портновских, прокурору позвонил Рындин. Он получил информацию о том, что между Курбаши и Грековым состоялся телефонный разговор, и теперь, если Иванцов желает продлить срок пребывания на должности, необходимо на что-то решаться…

СТАРТ

Курбаши появился в «центре отдыха» примерно в половине первого ночи. Это было его первое посещение за неделю.

Клык еще не спал. Он читал «Квентина Дорварда». Может, конечно, это было вовсе не чтиво для гражданина с четырьмя сроками и семью смертями на душе, но ему нравилось. Все-таки любопытно почитать про дела, которые творились хрен знает где и хрен знает когда. Принцессы, рыцари, короли, разбойники, которые красиво говорят и любят, красиво воюют и убивают… Не то что у нас сейчас. Жалко, что Клык эту книжку первый раз только на зоне прочел, да и то уже на второй ходке. Может, если б она у него в детстве была, так он бы в тюрьму не сел? Отчего-то такая мысля у Клыка проскочила, но хорошая мысля приходит опосля…

Клык как раз дочитал до того места, где храбрый шотландский стрелок схватился в поединке с Арденнским Вепрем, и хотя уже давно знал, что все будет хорошо и с Квентином ничего не случится, еще раз переживал остро закрученную интригу.

Вот тут-то и явился Курбаши, вернув Клыка в не самую приятную современность.

— Привет халявщикам! — Голос Курбаши звучал бодренько, но Клык, с его обостренным чувством опасности, сразу ощутил, что все не так уж и весело.

— Ты не прав, брат, — Клык процитировал Леню Голубкова, — я не халявщик, я партнер.

— Это хорошо, — кивнул Курбаши, устало плюхаясь в кресло. — Раз ты партнер, то должен со мной работать, а не диван спиной давить. Как нога?

— Хожу помаленьку, — ответил Клык. — Тебе что, разгрузить что-то надо? Могу помочь.

— Разгрузить надо, — кисловато усмехнулся Курбаши, — хату эту. Короче, пора тебе менять местожительство. Иначе — хана.

— Не понял… — Клык присел на диване. — Отдаешь?

— Видишь ли, корешок… — Курбаши, как видно, было очень неловко говорить то, что он собирался сказать, он стеснялся, но не сказать не мог. — Обстоятельства так закрутились, что держать тебя здесь нельзя. Вычислил Иванцов это место. Не сам, конечно. Легаши, естественно. Найденов с Мирошиным общий язык нашли. Похоже, по крайней мере. Что-то они закручивают, и потому не нравится мне все это. Сегодня Мирошин, оказывается, звонил гендиректору «Секунданта» и потребовал оплату за охрану по повышенным тарифам. У гендиректора — глаза на лоб: «Как же так, товарищ полковник, у нас же договор до конца года, там же записано, что тариф до конца года не меняется! Я могу в суд подать». Вообще-то он правильно возмутился, но дурак, что сразу мне не сообщил. А Мирошин говорит: «Пожалуйста, как знаете, господа предприниматели, можете в суд обращаться, можете в ООН или в СБСЕ, это законом не запрещается. Но я караул с вашего «центра отдыха» снимаю. Или завтра перезаключаем договор на наших условиях, или обходитесь как можете, то есть своими силами». Если б этот козел гендиректор меня вовремя известил, то, наверно, можно было бы вовремя договориться, но он, балбес, вообразил, что сам такие дела ворочать может. А мне сказал только два часа назад, когда уже сделать ничего нельзя. Пришлось звонить на дачу Грекову и вкратце все объяснять. Мата я от него наслушался — не приведи Господь! Он же мне запретил напрямую выходить, тем более из чужой области. Это я и сам сообразил, только после звонка. Рындин на моих каналах может висеть.

— Ну, и что ж решили? — мрачно спросил Клык.

— Поедешь к Грекову. Вместе с Верой, иконой, а также всякими бумажками, которые у меня есть. До утра у него посидишь, а там он придумает, куда тебя приспособить. Пока больше, чем явки с повинной, он тебе не обещал, но и не мог, по телефону ведь говорили. Короче, собирайся.

— А мне собирать нечего, — хмыкнул Клык, — я тут всю неделю в халате и майке с трусами проходил. Могу, конечно, и так.

— Ладно, сейчас экипируем. Выдам тебе оружие, которое ты у иванцовских холуев оприходовал. Вещдоки, между прочим. Паспорт еще могу дать.

— Зачем? — хмыкнул Клык. — Удостоверить личность, чтоб Греков за самозванца не принял?

— На всякий пожарный. До Грекова, между прочим, еще доехать надо.

— Если менты остановят, они не на паспорта смотреть будут, а на пушки, — усмехнулся Клык. Но про себя подумал, что Курбаши, возможно, не очень хочет, чтоб Клык доехал до Грекова.

— Мало ли что… — сказал Курбаши, — дело житейское. Сейчас все принесут. Пойду к девкам, сделаю заявление. Пока не доедете до Грекова, ничего им не говори. Все как было. Ты — капитан, я — подполковник. Усек?

Курбаши вышел. Прошло минут пять, которые Клык посвятил курению. Он слышал, как Курбаши стучит в комнату Веры и Нади, заходит и чего-то объясняет. Затем Курбаши вышел и куда-то потопал, по-видимому, раздавать ЦУ своим людям.

Появился какой-то парень и принес Клыку рубашку в клетку, похожую на ту, в какую его наряжали у Иванцова, и джинсовый костюм. Размер подошел. Пока Клык напяливал все это, другой парень приволок кроссовки и ту самую кошелку, в которой лежало оружие. Опять заскочил Курбаши.

— Готов? Бери все и топай вниз, во внутренний двор. Пошли!

Клык подхватил сумку, бросил прощальный взгляд на недочитанного «Дорварда», на здешний клевый уют, подумал, что сглупил, так и не дотронувшись по-настоящему до гостеприимных медичек, и пошел следом за Курбаши. Впереди не было ничего хорошего. Уже завтра, а может, и сегодня, ибо новые сутки уже начались, Клыку светила благая перспектива либо лечь в землю, либо сесть на свое законное место — то есть в камеру смертников.

Клык почему-то думал, что их опять повезут на джипе, и не угадал. Их дожидался некий фургончик, в котором инкассаторы деньги перевозят, — эдакий гибрид из БТРа и микроавтобуса. Клык такие штуки видел не раз, но как-то не удосужился даже марку узнать. Вообще-то они его с профессиональной точки зрения не особо интересовали, потому что обычно его главной профессиональной задачей было унести денежки ровно за десять минут или чуть больше, чем такой экипаж за ними приедет.

— Садись! — приказал Курбаши, указывая Клыку на боковую броневую дверцу с узким окошком, защищенным толстым противопульным стеклом и с круглой стрелковой бойницей с болтающейся на ней бляшкой-заслонкой. Клык втянул за собой кошелку, пару раз чиркнул кумполом по потолку, но не очень больно, а затем уселся на какую-то скамеечку. Через пару минут в дверцу влезли Вера и Надежда, следом за ними парень с автоматом затащил чемодан, и на-

конец дверца захлопнулась. Затем с лязгом затворились дверцы кабины, заурчал мотор. Кто уселся спереди — Клык не видел.

— Ну, жизнь! — в явном волнении пробормотала Надежда, сидевшая где-то недалеко, но почти невидимая для Клыка. — Это ж надо — среди ночи берут и тащат!

Никто не поддержал ее. Вера понимала, что происходит какая-то серьезная катавасия, а потому волновалась, но про себя, считая, что возмущением все равно ничего не изменишь. В отличие от Клыка Курбаши, то есть «подполковник Титов», сказал им с Надеждой, что обстоятельства изменились и придется перевезти их на другую точку. Больше он ничего не объяснял.

Броневичок развернулся во дворе, съехал в подземный гараж, прокатился через него, а затем выбрался по пандусу во внешний двор. Вот тут-то и произошло нечто незапланированное.

Через узкое зарешеченное окошко в задней стенке водительской кабины вдруг хлынул поток света от мощных фар, кто-то заорал: «Крути вправо!» — а затем из-за броневых стенок фургона донеслась первая автоматная очередь. Стреляли, правда, не по броневику, потому что ударов пуль по броне после первой очереди не послышалось. Клыка, сидевшего у правого борта, притиснуло спиной к стенке кузова, парень, находившийся напротив, чуть не свалился на него, Вера с Надеждой, дружно завизжав, нырнули на пол, сброшенные со скамеечки, — до того резко крутанул вправо водила. Клык, толком не помнивший, что там было во внешнем дворе, лихорадочно пытался прикинуть, как «курбашисты» собираются удирать, но самое главное — от кого. В этот момент протарахтела еще очередь, и на сей раз по задней части автомобиля гулко задолбили пули.

Впечатление было такое, что кому-то пришло в голову постучать по броне отбойным молотком.

— Мамочки-и! — взвизгнула Надежда. — Убивают!

— К задним воротам, уловил?! — орал голос из кабины. Водитель только матернулся, но очень невнятно.

Между тем по броне звонко тюкнуло еще несколько пуль. Стрельба слышалась сзади, и палил уже не один автомат, а не меньше десятка. Правда, она стала поглуше, похоже, что броневичок, свернув за угол «дворца», вышел из зоны обстрела.

— Ворота! — заорал водила. — Держись!

Броневичок саданул бампером в нечто железное,

всех тряхнуло, чемодан и кошелка взлетели чуть не к потолку, на излете долбанув Клыка по колену, но не очень больно.

Под колесами шуршанул гравий, броневичок мотнуло влево-вправо на ухабах, жалобно заскрежетала подвеска, напоминая, что броневик этот городской, а не армейский. Женщины завизжали в очередной раз, чемодан с кошелкой наехал на Клыка, водила и тот, кто сидел справа от него, громко выматерились. Клык сперва не понял, почему — их не могло тряхануть крепче, чем тех, кто сидел в кузове на боковых лавочках. Но уже через пару секунд корпус броневичка завибрировал и наполнился грохотом. Тот, что сидел с ядом с водителем, выставив в бойницу автомат, дал куда-то вбок несколько очередей. Одновременно с внешней стороны затарахтели автоматы, и пули завизжали, замяукали, рикошетируя от брони.

— Грузовик поставили! — взвыл водила. — Кранты!

— Заткнись! — взревел тот, что сидел рядом с ним. — Долби его в борт!

Лязгнуло, бухнуло, скрежетнуло, Клык слетел на пол, ударился боком о кошелку, а затем спиной и го-совой о чемодан. Очень хорошо ударился, надо сказать, да и чемодан больно ловко встал на попа. Потому что иначе Клык запросто мог долбануться спиной ручку сейфового замка, запиравшего изнутри заднюю дверцу броневика, и вышибить пару-другую позвонков, а то и вовсе хребтину сломать. А так он только приложился лопатками к упругому текстолиту и чуть-чуть тюкнулся головой. Правда, спереди на Клыка навалилась Надежда, а поперек нее еще и Вера — в довесочек. Машина встала, похоже, мотор заглох. А стрельба — нет. Тарахтели из кабины, молотили по машине, орали, матерились — хрен поймешь!

Поерзав, Клык кое-как освободился от всего этого завала, инстинктивно ухватившись за рукоятку сейфового замка. Она, как это ни странно, провернулась, и створки двери, лязгнув, раскрылись. Чемодан вывалился, и Клык увидел, что за дверцей какие-то ветки. Вроде бы броневик от удара развернуло и сунуло задом в кусты.

Что-то неосознанное дернуло Клыка: «Делай ноги!»

— Ой, мама! — завопила Надежда, когда он рывком выхватил из-под нее сумку и свалился в куст следом за чемоданом. Поскольку Клык выпрыгивал очень быстро, он даже не глянул назад. Впрочем, и вперед он тоже не глядел, потому что зажмурил глаза, чтоб не выхлестнуло их ветками. А за кустом оказался крутой склон глубоченного оврага. Клык так и ухнул туда вместе с сумкой. Хорошо еще, что, прокатившись для начала через крапиву, он немного не дотянулся головой до крепенького пня, но зато зацепился за него левой рукой и притормозил падение. Ноги уперлись в нечто плоское и упругое — оказалось, что ниже Клыка лежит ствол упавшего дерева с острыми, как бычьи рога, сучьями, на которые Клык запросто напоролся бы, если бы не все тот же чемодан, вывалившийся и съехавший под откос раньше Клыка.

Не успел «капитан Гладышев» опомниться и подивиться тому, что этот чемодан его второй раз спасает, как сверху, попискивая от страха, скатились Вера и Надежда. Почти в ту же секунду, когда они очутились на одном уровне с Клыком, наверху, там, где стоял за кустами броневик и вовсю долбили в разные стороны автоматы, мотая вкривь и вкось оранжевозеленые строчки трассеров, послышался громкий хлопок и свистящее шипение. Затем полыхнуло — ярко, чуть ли не вполнеба, как показалось Клыку, — и туго, тяжко ударило.

В ушах зазвенело, во рту засолонело, но сдуреть Клык не сдурел. Напротив, будто сразу сил прибыло. Срываться! По-быстрому!

Он цапнул за ручку увесистый чемодан, перекинув в левую руку сумку с оружием, и наискось, притормаживая, стал бегом спускаться в овраг. Следом, то ли по уму, то ли по стадному инстинкту — куда бугай, туда и коровы, — покатились и Вера с Надей.

Оврага этого Клык знать не знал и слыхом о нем не слыхивал. Отсюда до его родных мест было километров тридцать-сорок, не меньше, и по жизни он тут никогда не бывал. Но деваться было некуда. Кто бы ни налетел на Курбаши, от них надо подальше. Ни с найденовской ментурой, ни с мирошинской ему встречаться не хотелось. И с друзьями-соперниками Курбаши по криминальному бизнесу тоже. Он в их делах ничего не смыслит и ничем помочь не сможет.

Сверху доносились крики, команды:

— Вниз они ушли! Давай за ними! А вы чего всталти? Бегом поверху, отрезай их…

Клык понял, что сейчас надо бы проверить, вооружен он на самом деле или нет. А то могли ведь пушки без патронов выдать. Он там, у Курбаши, только мельком в кошелку заглянул. Вроде и лежало все, во всяком случае автомат и пистолеты. Но ни в магазины, ни в обоймы он не заглядывал.

Постаравшись особо не лязгать, Клык отщелкнул магазин. Патроны есть, но мало. Зато два других под завязку, как были. В обоих «макарах» по неполной обойме, еще две в запасе, целенькие. Можно работать, огрызаться, если что, а то эти суки легавые вцепятся и точно отрежут. Знать бы еще, от чего отрезать хотят, так, может, и побежал бы быстрее. Клык остановился, из темноты вывалились охающие и запнувшиеся женщины.

— Берите чемодан! — сказал Клык. — Вдвоем берите! И дуйте дальше!

Послушались, даже не спросили, что и как. Клык полез в сумку, выдернул из нее автомат, пистолеты пихнул в карманы, магазины автомата — за пояс. Ножи — тоже. Кошелку бросил. Бабы шуршали через кусты где-то внизу, метрах в тридцати по склону. Сверху тоже шуршало — лезли те, совсем крутые. Эх, ножка-ножка! Недолечилась немного. Вроде и не болит, но бегать пока слабовата.

Клык начал помаленьку, не торопясь, двигаться вниз по склону. Те, сверху, тоже не спешили и осторожничали.

Оказалось, что на дне оврага протекает речка, холодная и не шибко мелкая. Вера и Надя, путаясь в зарослях какой-то высокой дудки, выбрались на берег, держась за чемодан, и остановились в нерешительности.

— Дальше-то куда? — испуганно прошептала Надежда.

— Пошли, может, мостик есть где-нибудь, — предложила Вера.

Но тут их догнал Клык и приказал:

— Вброд, и быстрее. По-моему, сейчас нам собачек спустят.

И правда, где-то наверху что-то загавкало. Ох, хорошо помнились гражданину Гладышеву овчарочьи клыки. Был у него в жизни случай, когда стояла одна такая восточноевропейская лярва с оскаленными зубками и роняла свою слюнку с длинного алого язычища на человечью морду. Хорошо еще, что человек этот, то есть Клык, тогда не дрыгался и не рыпался. А то взяла бы за кадык и позабыла обратно отдать. Клык тогда молодой был и неопытный.

— Глубоко же! — пробормотала Надя.

— Жить захочешь — перейдешь! — прошипел Клык. И полез первым. Бр-р! Холодненькая речка, ключевая! Из такой в жару, наверно, неплохо напиться.

Но сейчас, среди ночи, не больно в масть. А куда денешься?

Ахая и охая, женщины полезли тоже. Чемодан, конечно, волокли по поверхности, и шуму от него было, как от крейсера.

Сверху тут же ударили пять или шесть автоматов — на звук палили, без ночных прицелов. Были бы такие — попали бы тут же. Но видно, не было при себе. Клык плюхнулся между двух пеньков, торчавших на склоне метрах в пяти от воды, примерился по вспышке и стреканул наудачу, а сам скакнул подальше в сторону, как лягушка, чтоб не влететь под ответ. Ответили тут же, секунды через две, — и довольно точно, если иметь в виду те пеньки, за которыми Клыка уже не было. От пеньков только щепки полетели, одна из пуль саданула в камень и прошелестела где-то над головой у Клыка.

Но поскольку по бывшей точке Клыка вдарили почти все, кто до этого палил по реке, то перепуганные Надя с Верой смогли благополучно переплыть через реку и выбраться с чемоданом на берег.

Чтобы дать им возможность подняться выше, Клыку пришлось еще раз дать короткую по вспышкам. После этой очереди на противоположном склоне что-то шумно сыпанулось вниз — то ли Клык невзначай зацепил кого-то, то ли тот, мимо кого пролетели пули, съехал вниз с перепугу. Опять очереди вспороли землю метрах в пяти от Клыка, поскольку он тут же сменил позицию.

Тот склон оврага, на который выбрались из реки Клык и его спутницы, был более пологий, чем тот, с которого спускались к реке. Кроме того, он зарос не кустами, а довольно толстыми елками, то есть укрываться было проще. К тому же пальба вдруг вспыхнула где-то в тылу у преследователей, приблизительно в той стороне, где находился «центр отдыха». Что там стряслось, Клык не разобрал, но из-за того, что палить с того склона на какое-то время перестой, беглецам удалось подняться наверх, перевалить через гребень и, что особенно важно, собраться в кучу.

— Целы? — на бегу спросил Клык, когда Вера и Надя, держась вдвоем за ручку чемодана, вывалились из ельника совсем рядом с ним.

— Кажется, — ответила Вера сквозь стук своих собственных зубов. Надежда только пыхтела, при ее весе такая пробежечка далась нелегко. Пробежав еще метров с полета, она чуть не рухнула и пробормотала:

— Все, не могу, на фиг… Лучше пусть убьют. Не побегу.

Пришлось остановиться. Клык подумал, что, может быть, надо бросить к хренам этот чемоданчище, да и вообще все побросать и дуть налегке. Да и вообще, на фига всем вместе бегать? Это ему терять нечего, а бабы-то при чем? Ну, Верка — свидетель, ей там Курбаши чего-то смотреть давал, хотя и не очень Клыку объяснял, что именно. А эта толстунья-огородница вообще неизвестно зачем бегает. Она в принципе ничего не знает, ее Курбаши забрал с собой только затем, чтоб менты, явившись в Марфутки, не сразу сели на хвост «Чероки». Может быть, надо было ее просто высадить где-нибудь в Лутохино и не везти в «центр отдыха». Конечно, те, кто попроще, и замочили бы ее за ненадобностью, но Курбаши небось пожалел. Человек он все же, хотя и странный, зря Клык о нем фигово думал.

— Вставай! — сказал он. — Вставай, Надюха! Надо!

— Пошли, пошли! — поддержала Вера.

Нет, все-таки надо тащить их с собой. Может, действительно удастся пролезть как-нибудь к Грекову. Хрен его знает, что с этого будет, но хуже, чем сейчас, — вряд ли. А к Грекову нужно идти с чемоданом и Веркой — как минимум. Рассудив таким образом, Клык резко рванул квелую Надежду и поставил на ноги.

— Пошла вперед, курва! Убью!

Та испугалась, покорно ухватилась за ручку чемодана, двинулась рядом с Верой за Клыком.

Сзади стрельба притихла, и тут откуда-то спереди, то есть с той стороны, куда глядели лица беглецов, донесся отдаленный шум проходящего поезда.

Клык решительно прибавил шагу, не слушая ни оханья Надежды, ни сдавленного дыхания Веры.

Честно говоря, он не знал, что будет делать, если доберется до железной дороги. Если там есть станция, то могут быть и менты. Правда, ни фига еще не ясно, с кем Клык воюет и от кого бегает. Может, лучше как раз к ментам попасть, чем к тем, кто догоняет…

Но не стоять же, не ждать, пока догонят, тем более что сзади уже слышен топот и даже собака погавкивает. Правда, похоже, след она еще не взяла, может, она еще за речкой где-то. А то б ее гавканье нарастало быстро. От собачки не побегаешь с этаким грузом и ногой, в которой только-только сквозная дырища затянулась.

И тут нога, которая вела себя нормально, вдруг взялась ныть. Может, от холодной воды, через которую пробежал вброд, а может, от непривычного за эти дни напряга.

Лишь бы не онемела, стерва! Тогда все, только ложись и стреляй, пока не убьют. Сколько Клык видел фильмов про войну, про партизан, никак не думалось, что будет бегать точно так же, как они, по лесам, и не от немцев, а от своих! Только ни застрелиться, ни подорваться, как эти киношные партизаны, Клыку не хотелось. Подорваться он при всем желании не мог — гранаты не было, а застреливаться хоть и было чем, но пока еще рано.

И Клык, скрежеща зубами и скрепя сердце, бежал, прихрамывая, через корни, кочки, пни, еловые колючки, то и дело получая по морде ветвями. Светила, появившись откуда-то из-за облаков, эта траханая зараза луна, всю малину портила, падла.

Вдруг сквозь собственное дыхание он отчетливо услышал где-то сбоку треск ветвей и даже, как ему показалось, сдавленный мат. Женщины были сзади, он слышал, как стонет и охает, продираясь через ельник, Надежда.

— Здесь они! — хрипло вырвалось у кого-то шагах в десяти. — Стой, мать твою! Стой, говорю, хуже будет!

И очередь, длинная, на испуг рассчитанная, просверкнула поперек пути Клыка, срезая еловые лапы.

— Выкуси! — понимая, что влип, с отчаяния выкрикнул Клык и от души стеганул всем, что было в магазине, туда, откуда орали и стреляли.

На бегу выдернув из-за пояса новый магазин, Клык сумел пристроить его в гнездо, передернуть затвор. Оттуда, из темноты, вновь полоснули очередью. Но на сей раз она промелькнула за спиной Клыка. Правда, гораздо ближе.

Клык услышал истошный визг за спиной: может, досталось девкам, а может, и просто со страху орали — ему это сейчас было до фени. И чемодан со всеми прибамбасами на хрен не нужен. Лишь бы самому уйти!

Но тут, сбоку, совсем не с той стороны, откуда стреляли, без лая и рычания метнулась в прыжке собака. Хорошо еще, что сперва ударила грудью и лапами, сбив на правый бок, а не сразу вцепилась в горло. Клык отдал ей локоть, утробно взвыв от острой боли, и, с матом вывернув из-под себя ствол, жахнул из автомата в густо воняющее псиной мохнатое брюхо зверюги. Пули, ударив в упор, отшвырнули овчарку, и она, отлетев на полметра, подняла жалобный предсмертный скулеж.

Следом за собакой, должно быть, бежали двое. Они выскочили из кустов на маленькую прогалину как раз в тот момент, когда Клык расковырял псине кишки. Они уже держали автоматы наготове. Кто-то должен был успеть раньше, и Клык, лежа на спине и держа автомат на весу, только за пистолетную рукоять, брызнул огнем по неясным силуэтам преследователей, возникшим всего в пяти метрах от него. Кто-то из них взвизгнул, но упали оба. Клык сделал какой-то лягушачий прыжок, перекатился через плечо, по-рачьи задом влез в куст.

Тут луна не мешала. А может, она опять в облака влезла — Клыку было недосуг на небо глазеть. Так или иначе, очередь, протарахтевшая в ответ на клыковскую, прошла где-то далеко в стороне.

Чуть выждал. Вокруг, видать, тоже ждали, пока Клык дернется и зашуршит. Где-то неподалеку кто-то хрипел и силился что-то крикнуть, но не получалось, собака уже не скулила.

Пришлось рискнуть, сделать перебежечку. Нога вроде бы размялась, зато левая покусанная рука какие-то заявления делала. Когда вскочил, уже ждал стрельбы, потому что хруста наделал, но очередей не услышал и очертя голову побежал, так быстро, как только можно бежать через плотный хвойный лес.

Пять секунд — не стреляют, десять секунд — не стреляют… Очередь чихнула где-то сзади, короткая, сполошная, но шороха от пуль не послышалось, и слава Богу.

Опять «тра-та-та» — и снова не в него, хотя палили совсем близко. Метров двадцать сзади и левее. Может, в девок?

Ладно! Кому жить, кому помирать — Аллах ведает.

Лес поредел. И луна снова обнаглела. Но зато бежать легче, хотя бы глаза не выколешь, если что.

Гнать, гнать, гнать! Пока еще силенки есть, слава Богу, неделю откармливался. Дыхалка, выдержи, родная! Ноженька, не скрипи ты ради всего святого, мать твою туды и растуды!

Клык выбежал на свободное от деревьев пространство. Мать честная! Да это ж железнодорожная выемка. Луна серебрила две нитки рельсов, отшлифованных ребордами колес. И откуда-то справа, пока еще издалека, слышался нарастающий гул приближающегося поезда. Вниз, вниз, скорее! Хотя бы успеть перебежать, уже маленько форы будет перед теми, кто где-то там, позади, может, в сотне метров, а может, и меньше.

Клык кубарем скатился вниз, к насыпи, перескочил через один рельс, толкнулся ногой от шпалы, перепрыгнул через второй… Теперь вверх надо, а выемка крутовата. И трава пообкошена — одна стерня, лезть фигово. А луна, гадина, прямо в спину светит. Минуту промешкаешь, эти, что сзади, выскочат на край выемки и метров с десяти саданут Клыку в спину. Шуршат, топают, догоняют, гады!

А что, если не лезть сразу, а подождать, пока поезд подкатит? Вагоны его прикроют, а там, дальше, опять лес. Лишь бы состав был подлиннее…

Клык остался в кювете, нервно водя глазами по гребню выемки, освещенному луной, и готовясь шарахнуть в каждого, кто подставится. Шум поезда слышался все громче и уже придавил все трески и шорохи, долетавшие из-за выемки.

Вдруг метрах в двадцати правей Клыка, с противоположной стороны выемки мелькнули какие-то фигуры. Клык чуть не даванул на спуск, но вовремя увидел чемодан. Бабы! Ну и ну! Причем — Клык даже не поверил глазам — в правой руке Вера держала автомат!

Они перетащили чемодан через рельсы и попытались было лезть наверх.

— Сюда! — то ли крикнул, то ли прохрипел Клык, привскочив и махнув женщинам рукой. Но тут на гребень выемки выскочил кто-то еще, Клык только увидел черноту вместо лица да серые пятна камуфляжа, высвеченные луной. Этого он не ждал и знакомиться с ним не собирался. Та-та! Попал или нет? Фигура исчезла, но ответа пока не последовало.

И тут наконец показался поезд, точнее, покамест только луч мощной тепловозной фары, прорезавший темноту над выемкой. Клык не увидел того, кто сверху, чуть выставившись из-за гребня, хотел достать его.

Его увидела Вера. А Клык только услышал тарахтение справа. Тот, кто через пару секунд мог бы сделать из Петра Петровича труп, то есть то, что заказывал Иванцов, подпрыгнул и плашмя упал на живот, свесив голову и руки в выемку…

Поезд шел медленно, он лез на уклон, тяжелый и длинный. Здоровенный тепловоз «ВЛ» тянул за собой длинную череду цистерн. О, тут уж не постреляешь! «Бензин. Нефть». Одна, две, три…

Вера и Надя с чемоданом добежали до Клыка, и он уже собрался лезть наверх, выползать из выемки, как вдруг его планы резко изменились. Где-то после десятой-одиннадцатой цистерны, которые, обдавая нефтяным духом, проползали мимо, постукивая колесами на стыках, шла платформа. На ней везли бортовой «ЗИЛ» с тентом на кузове.

Шанс! Фарт! Тот самый, который всегда приходил, мать его за ногу!

Клык выхватил у ошеломленных и ничего еще не понявших женщин чемодан и одним швырком перекинул его на платформу через низенький бортик. Потом закинул туда автомат, подпрыгнул на бегу — не подвела ноженька родимая! — р-раз! — и поехал! Ту-ту!

— Погоди! — услышал он. — Руку дай!

Это был голос Веры, она с Надеждой бежала рядом с платформой. Клык, уцепившись ногами за колесо «ЗИЛа» — оно было обложено колодками, да и пристропована машина была накрепко, — перегнулся через борт и подцепил под мышки тяжеловесную Надежду. Она ухватилась за какую-то скобу, перекинула одну ногу, вторую — и тоже оказалась на платформе. Правда, поезд уже начал набирать ход, и Вере, чтобы не отстать от платформы, пришлось бежать во весь дух, но все же Клык ухватил ее за одну руку, Надежда — за другую, и они буквально выдернули ее с насыпи.

— Ну, блин, — сказал Клык, ощущая, как руки-ноги бьет нервная дрожь, — это называется не жизнь, а многоборье смертника.

ПУСТЫЕ ХЛОПОТЫ

Курбаши лежал на спине, широко распахнув стеклянные, уже ни черта не видящие глаза. Они блестели под лучами сразу двух фонарей, которые направляли на него люди в черных вязаных масках с прорезями для глаз. Очередь поставила на белую рубашку три небольших, размером с блюдце для варенья, темнокрасных пятна. Тускло светилась на шее золотая цепь, снятая несколько дней назад с обгоревшей шеи Володи Черного. Рот был полуоткрыт, зубы оскалены — будто хотелось еще зарычать напоследок. Вот она как повернула, жизнь-жестянка: в Афгане уцелел, а тут, дома, срезали в упор. Еще два трупа лежали в стороне, с задранными на грудь и распахнутыми рубахами. У стены, на брезенте, было разложено захваченное оружие. В подогнанный к ограде «центра отдыха» «воронок»-«КамАЗ» по одному заталкивали закованных в наручники охранников Курбаши.

Мирошин и Найденов сидели в «Волге» у Иванцова. Курили, зло помалкивали. Маленький, плотный, как колобок, щекастый, Мирошин был особенно расстроен. Впрочем, и у остальных настроение было не лучшее. Ни Клыка, ни Веры, ни иконы, ни компромата, который, по данным «разведки», тоже был здесь. Нашли эту самую «секретную» комнату, где работала Вера, но ни листочка от тех документов, что здесь были. Да еще какой-то дуролом-омоновец застрелил Курбаши.

— Выходит, всё пустые хлопоты? — произнес Мирошин. — А ведь у меня с Грековым отношения попортиться могут. Вы этих бандюг оприходуете, запишете себе в актив, а я как буду выглядеть? У меня, между прочим, нет санкции от Грекова даже на проведение обыска.

— Не нуди, Гриша, — проворчал Найденов. — Нам тоже за многое надо отчитываться.

— Отчитываться? — прорвало Иванцова. — Да мы что, в разных государствах живем? Как-никак ваша область еще независимость не объявляла. Если этот сукин сын — он мотнул головой в ту сторону, где лежали трупы, — жил в одной области, а воровал в другой, мы его взять не можем?

— Партактивы, Виктор Семеныч, — напомнил Мирошин, — больше не проводятся. Это там можно было кулаком себя в грудь бить и речи толкать за Советскую власть. Ты можешь что-то сделать, чтоб нам из этой заварухи выкарабкаться? Думаешь, если Курбаши приложили, нам это так сойдет? Знаешь, сколько народу в области от него кормилось? И в вашей, кстати, не меньше!

— Ладно, ты про «народ» лучше не болтай, — отмахнулся Найденов. — Так и скажи: мы от него кормились.

— Свято место пусто не бывает, — успокаиваясь, сказал прокурор. — Сейчас главное, чтобы с Грековым не было осложнений.

— Разбуди его, — съехидничал Мирошин, — и сообщи о проделанной работе.

— Да о чем вы, мужики! — проворчал Найденов. — Надо сейчас не Грекова бояться, а Курбашевой команды. Здесь ни одного бригадира не было. Самого шлепнули, двух шестерей да с десяток человек его взяли. А остальные где? Деньги при них, бойцов здесь и десятой части не было. Думаешь, нового верхнего не выберут? Не дураки, сумеют. А Курбаши не простят. Они ж нас теперь в охоту возьмут.

— Не успеют, — сказал Иванцов с преувеличенно твердой уверенностью. — Штангист уже в курсе, он на халяву подразжиться не откажется.

— Как это он в курсе? — опешил Найденов. — Курбаши час назад хлопнули, а Штангист — в курсе? Ты ему что, доложил, что ли?

— Просто мы вчера побеседовали. Он мне сказал, что если я ему Октябрьский, Воропаевский и Глуховский рынки отдам, то он, если что, поможет подобрать курбашистов. Так, как Курбаши черновских подбирал. С какими-то договориться сможет, кого-то сдаст, а самых принципиальных купаться отправит.

— Это так просто, как с Черным, не получится, — предупредил Найденов. — Штангист блефует. Знаю я, что он может и чего нет. А потом, сейчас сидоровская группа проросла. Очень сильная.

— Ей надо отдать то дело, которое Курбаши в Лу-тохинском сельсовете затеял, — определил Иванцов. — Вы же с Грековым, Григорий Степанович, тоже в этом деле долю имели… Верно?

— Вот Греков-то нас и подставит, — убежденно пробурчал Мирошин. — Он все дела вел только лично с Курбаши. А Курбаши уже не свидетель.

— Стоит подумать… — посерьезнел Иванцов.

Еще помолчали. Подошел майор-омоновец, постучал в стекло.

— Товарищ полковник!

Найденов поднял стекло.

— В чем дело?

— Похоже, эти трое за железную дорогу ушли. Или на поезд влезли. У меня двух парней и собаку убили, еще двое ранены. В инкассаторской три трупа, но все не те.

— Что могу сказать тебе, Зотов? Спасибо! — раздраженно бросил Найденов. — Закругляйся помаленьку.

Майор убежал.

— Где они могут оказаться, товарищ Мирошин?

— По линии уже передали. Товарняк этот должен в Черемисино остановиться, там два вагона подцепят, а три цистерны отцепить должны.

— Смотри, чтоб там твои вовремя оказались. Последняя станция в вашей области, дальше ты не хозяин…

— Ладно. Вы только учтите, что товарняк может перед любым светофором встать, а ребятки эти — с него спрыгнуть.

— Ну, так или иначе, пока они у тебя на территории. Хуже будет, если их задержат чуток подальше.

Мирошин вылез, пересел в свою «тридцать первую», развернулся и в сопровождении трех «Жигулей» с мигалками выкатил с территории «центра».

— Пора и нам, — сказал Иванцов. — Светает уже. Три десять по моим.

— Ну мне-то ты, Семеныч, поспать не дашь.

— Да спи, ради Бога. Все равно не поймаешь. Ты вот лучше о чем подумай. Моряков по ходу следствия на тему об убийстве Балыбина вышел на одного из парней Черного, который организовал это дело. Само собой, сейчас ему одиночку обеспечили, а вообще-то ему пора покойником стать. Главное — вывел нас на одну конторку в Москве, которая такие заказы принимает. Я так понял, что Мирошин очень ненадежен. Пока Греков в ихней прокуратуре сидит.

— Да ты что, — понизив голос до шепотка, выдавил Найденов, — рехнулся сгоряча, Семеныч? Мы еще не знаем, как от Балыбина отмажемся, а тут еще…

— Сделаешь и поможешь, — твердо сказал Иванцов. — Потому что иначе Греков нас этим же путем уделает. У Курбаши на тамошнюю фирму тоже выход был. Дай Бог, чтоб его бригадиры на пару дней или растерялись, или перессорились. А то ведь точно сделают нас, ты это верно подметил. У самих не выйдет, так москвичей подключат. От тех, как показывает опыт с Балыбиным, даже в нашем поселке не скроешься.

— Там-то ведь Лариска помогла.

— Ну, это только облегчило дело, но не определило. Ладно, давай-ка эти детали не обсуждать. В общем, переговори с кем нужно, обеспечь им все, что потребуется.

— Семеныч, может, ты это Рындину поручишь?

— Рындин — это Рындин, а ты — это ты. Рындин свою часть работы по этому направлению сделал. Завтра, то есть уже, считай, сегодня, естественно, в 12.05 подгонишь оперативную к вокзалу. Чтоб чистенькая, никаких ментовских примет. Водилу оденешь в малиновый пиджак, белую рубаху в тонкую полоску, черно-желто-белый галстук, полуботинки — замшевые, желтые. В руки этому оперативнику дашь букетик — василечки с ромашками, в середине — кисть иван-чая. Знаешь такой цветок?

— Видел.

— Вот позаботься, чтоб он у твоего молодца был. Ключевой пароль. Кто к нему подойдет — не знаю. Сколько народа будет — тоже. Может, один, может, двое, может, и трое. Стоять парень должен у багажника, прислонившись к машине. Если подойдут, то спросят просто: «От Валеры или от Виктора?» Отвечать надо: «От обоих сразу и от каждого в отдельности». Постарайся и сам все запомнить, и до подчиненных довести. Какую квартирку ты выделишь — твое дело. Сообщишь мне. А там посмотрим.

— Ну-ну… Ты, Семеныч, куда сейчас?

— Домой. Найдешь, если очень надо. Если наши доложат, что отловили этих троих, звони утром на работу. Если не поймают, не звони вообще. Звонок должен быть только тогда, когда скажут, что поймали, но где-то не у нас. Ясно?

— Ну, тогда поехал. Спи спокойно, Семеныч, надо надеяться, звонков не будет.

— Посмотрим…

«Волга» Иванцова, сопровождаемая милицейскими машинами, выкатила с внешнего двора центра отдыха АОЗТ «Секундант» и, озаряемая светом голубых мигалок, понеслась по шоссе. Впереди, примерно в километре, шел эскорт Найденова.

— К «Вепрю», — приказал Иванцов и погрузился в тяжкие раздумья.

Его ждал тонкий и сложный, но очень неприятный разговор. Можно сказать, международно-«дип-ломатический». И разговор этот нужно было как следует продумать, ибо от того, как и чем он закончится, зависело очень многое. Возможно, вся дальнейшая жизнь Иванцова, а возможно — и срок оставшейся жизни.

Неделю назад, как известно, Глава предложил Ольге Михайловне поселить в охотничьем домике «Русского вепря» двух дорогих зарубежных гостей. Мистера Генри Сноукрофта и мистера Лайона Резника. Ольга Михайловна условно именовала их Дон-Кихот и Санчо Панса. Действительно, высокий и поджарый седовласый Сноукрофт напоминал достославного — дальго. Темноволосый и бородатый Резник, имевший рост примерно 160 сантиметров, очень походил — а верного оруженосца в роли губернатора острова Бзратария. Конечно, ни тот ни другой никакого отношения к Испании не имели. Сноукрофт, по его утверждению, был одним из потомков первых переселенцев, попавших в Америку на корабле «Мэйфлауэр», а Резник был уроженцем солнечной Одессы, гткуда в 1970 году выехал на поиски земли обетованной, но нашел ее почему-то не на Ближнем Востоке, а в западном полушарии.

Сами по себе, как постепенно становилось ясно, джентльмены ничего особенного не представляли. Представляли они только некую «Джемини-Брендан хорпорейшн», название которой никому из областной администрации ровно ни шиша не говорило. Впрочем, судя по рекламным проспектам, которые были привезены джентльменами, фирма «Джемини-Брендан» была ужасно солидная и прямо-таки лопалась от избытка долларов, которые, кажется, готова вкладывать в экономику демократической России.

Конечно, Ольга Михайловна на правах гостеприимной хозяйки тщательно прозондировала почву — нет ли у гостей каких-либо планов наладить сотрудничество в области туристического бизнеса. Кабанов и лосей в охотхозяйствах области было немало, волков развелось тоже порядочно, а наиболее привередливым можно было и медведя предложить.

Мистер Резник, естественно, по-русски говорил с одесско-брайтонским акцентом, но вполне понятно. Сноукрофт не говорил вообще, но зато хорошо понимал тот английский, на котором с ним общался его коллега. Поэтому все диалоги велись через Леву — Лайон пояснил, что до эмиграции он был Львом Моисеевичем.

Насчет организации «сафари» и создания на этой почве какого-нибудь СП Лева «дипломатично» обещал подумать. Но пока ни «да», ни «нет» не говорил, потому что вместе со своим напарником почти всю неделю провел в беседах с Главой администрации, с чинами облкомимущества, с банкирами и бизнесменами.

О том, что там обсуждалось, Иванцова подробно информировал Рындин. Андрей Ильич был человек старой закалки и догадывался, — а может, и объективку имел, сверху присланную, — что вообще-то гости интересуются влачащим полутрупное существование машиностроительным заводом. Как известно, под названием «машиностроительный» в СССР могло скрываться любое оборонное производство — от автоматов и станковых пулеметов до стратегических ракет. До перестройки и конверсии здешний машзавод тоже выпускал нечто оборонное, причем, как позже стали говорить, «не имевшее аналогов в мире». Потом Михаил Сергеевич лично или кто-то из его команды счел, что ВПК жрет слишком много и маш-заводу пора делать что-либо, имеющее аналоги в мире, но в интересах благосостояния советских людей. Ничего более полезного, чем тестомешалки из высоколегированного титана с дистанционным управлением и семью режимами замеса, а также кастрюли из композитных материалов, способные выдержать, не пригорая, температуру в 3000 градусов, оборонщики предложить народу не смогли. Народ не понял, зачем ему семь режимов замеса и дистанционное управление, а кроме того, не собирался варить щи при температуре в 3000 градусов. В результате конверсия накрылась медным тазом, но то, что «не имело аналогов», производить все-таки перестали. Работяги по-разбрелись, инженеры занялись бизнесом, ученые стали подбираться поближе к ОВИРу. А завод встал почти на полный «стоп». В облкомимуществе стали поговаривать о том, что не худо бы его приватизировать, но что-то мешало: то ли завод угодил в список объектов федеральной собственности, не подлежащих приватизации, то ли его хотела продавать сама Москва, то ли просто никто не знал, зачем его покупать, если то, что он производил, никому не нужно.

По данным Рындина, Сноукрофт и Резник представляли вовсе не интересы «Джемини-Брендан корпорейшн», которая, судя по всему, была компанией-ширмой, а некое частное агентство промышленного шпионажа, скорее всего содержавшееся международной мафиозной группировкой. В общем, Рындину велели их пасти, а заодно приглядывать и за губернатором, чтоб не увлекался.

Постепенно обрисовалось, что завод в целом «Дже-мини-Брендан» не требуется, а вот технологию производства чего-то «не имеющего аналогов» эти господа очень даже хотели бы получить. Во всяком случае все разговоры вокруг приобретения лицензий, которые шли в Москве, вертелись в одной плоскости: дайте сперва поглядеть, а там посмотрим. «Поглядеть» хотели ту самую линию, где производили «не имевшее аналогов», а заодно ознакомиться с документацией. И вдруг, совершенно неожиданно, Москва дала «добро». Оказалось, что завод признан банкротом, производственные фонды изношены и устарели, предприятие ни в каком федеральном списке не значится и его спокойно можно продать.

Добросовестные ребята Рындина при помощи Лубянки уже набрали достаточно материала. У них имелась запись конфиденциальной беседы Резника с главным технологом машзавода, где одессит предложил за комплект документации достаточно крупную сумму, причем не заводу, а персонально тем, кто им передаст такой комплект. Ничего не стоило, переговорив с технологом, взять Резника с поличным. Более того, Рындин сумел наковырять кое-что и на губернатора, который в телефонной беседе с директором завода убеждал его продать штатникам «не имеющее аналогов» и говорил при этом, что «никого не обидят»…

Спокойно так говорил, хотя знал, что «не имеющее аналогов» никто еще не рассекречивал.

Но самое любопытное произошло два дня назад, когда Резник был замечен чекистами при посещении тех же адресов, которые до него прошел молдаванский гражданин Домициану. Грех было не рискнуть… Тем более что никто еще не знал, чем закончатся переговоры с Курбаши. Надеялись на лучшее.

Домициану раскололи быстро. Как выяснилось, он был хорошо знаком с Резником, который неоднократно встречался с ним в Румынии, а однажды — в Кишиневе. И именно Резнику Домициану должен был передать «бриллиантовую Богородицу», если бы получил ее от Черного. Потому что подставная мебельная фирма, которую он упоминал раньше, была по странному стечению обстоятельств постоянным контрагентом «Джемини-Брендан», а Резник в Кишиневе бывал очень часто.

В общем, решили, что пора. Иванцов и Рындин неофициальным образом встретились в «Русском вепре» с «постояльцами» и предложили на выбор: либо арест за шпионаж, либо помощь в реализации иконы. Не без труда, но сговорились, хотя взаимного недоверия было больше чем достаточно.

Но тут все повернулось не тем боком. Курбаши потянулся к Грекову, Иванцов решился на крайнюю меру, рассчитывая, что икона попадет к нему в руки и он сможет передать ее покупателям. Но вышло все не так… И теперь Иванцову предстоял трудный разговор. Правда, не сейчас, а только утром. Не будить же попусту зарубежных господ — незачем пока.

БОЛЬШОЙ ПРЫГ-СКОК

Говорят, что плохо ехать — это все-таки лучше, чем хорошо идти. Клык и его спутницы ехали, хорошо походив, точнее, побегав. Поэтому в самом начале путешествия на платформе казалось, что пословица — верна. Однако лежать под брюхом грузовика на открытой платформе, продуваемой встречным потоками воздуха, да еще в мокрых штанах стало неприятно. После пребывания в реке от беготни согрелись, да и

не думалось как-то о штанах, когда смерть по пятам гналась. А теперь, когда опасность отступила, холод в два счета заставил зубки постукивать.

— Бр-р! — сказал Клык. — Надо бы в кузов залезть. Под тентом потеплее будет.

— Посмотри, — невнятно пробормотала Надежда, Вера ничего не сказала. Она до сих пор не понимала, как решилась схватить автомат и стрелять. У нее какой-то инстинкт сработал. Может быть, не хотелось чувствовать себя каким-то преследуемым зайцем. А может быть, нечто романтическое взыграло на секунду.

Автомат ей достался после того, как Клык убил собаку и обстрелял двух омоновцев, опередив их на какой-то миг. Они с Надеждой были совсем неподалеку от этого места, и когда Клык убежал, то, догоняя его, им пришлось пробежать через эту прогалину. Один из подстреленных Клыком бойцов был убит, второй тяжело ранен, собака мертва, а об автомат Вега просто споткнулась. Зацепилась кроссовкой за ремень, дернула. Автомат стрельнул — это была та нечаянная короткая очередь, которая отвлекла внимание от Клыка. Потом она стреляла еще несколько раз, не видя, в кого, а перед самым подходом поезда впервые в жизни выстрелила в человека и попала… Убит был или ранен — неизвестно, но то, что этот человек упал и безжизненно свесился с края железнодорожной выемки, Вера видела отчетливо и сейчас ощущала холод не только от ветра и сырых джинсов…

Клык прополз под брюхом «ЗИЛа», встал у заднего борта, уцепился за верхний край, подтянулся и пролез под брезент. Тьма, конечно, была египетская, и пришлось чиркнуть зажигалкой.

Кузов показывал, что машина не новая. Тут лежали несколько досок-скамеек, буксирный трос, какой-то рваный матрас со следами машинного масла. Но здесь не дуло. Во всяком случае дуло меньше, чем под машиной. Клык вернулся обратно и сказал:

— Лезем, а то так просифонит, что ни сесть, ни лечь не сможем.

Сначала он закинул в кузов чемодан, потом автоматы, затем подсадил Веру, после — не без усилий — Надежду, наконец залез сам.

Втроем уселись на матрас, спинами друг к другу.

— С ума сойти, — пробормотала Надежда, — ни черта не пойму!

— А и понимать нечего, — ответил Клык. — Теперь всю жизнь бегать будем, пока не поймают…

— Он шутит, — произнесла Вера. — Нам надо ехать в Москву.

— Точно, — постаравшись, чтоб обе дамы не учуяли в его голосе иронии, поддакнул Клык. — На Лубянку.

— Так что ж там, на даче-то, — полюбопытствовала Надежда, — милиция в КГБ стреляла? Свои в своих?

— Это были бандиты, — деловито пояснил Клык, — переодетые в милицейскую форму.

— Так много'? — не поверила Надежда.

— Бывает и больше, — вполне серьезно ответил «капитан Гладышев».

— Мне-то домой надо, — вздохнула Надежда, — неделю ведь на огороде не была. Прополоть надо. И дождей почти не было, посохнет все. А если еще и мой алкаш заезжал да меня не нашел — это такое будет!

— Не переживай, — сказал Клык. — Картошка и без тебя дозреет, а огурцы как-нибудь на базаре закупишь. Там, в Марфутках, нас сейчас ждут не дождутся, чтоб кишки выпустить.

— Так мы что, на этом поезде прямо до Москвы доедем? — настырничала Надя. Во, дремучая, хоть и из райцентра!

— Помолчи, а? — посоветовал Клык. — За умную сойдешь…

Ему вдруг жутко захотелось спать. Все-таки он привык в последнюю неделю к мягкой и удобной постели, к чистому белью и относительно спокойному сну. А тут — такой взрыв. Беготня, стрельба, опять неуют. И устал он, сильно устал. Сколько отмахали бегом? Километр, два, четыре? На холоде бы в дрему не повело, а тут, под тентом, где не дует и где две женские спины хребет греют, разморило… Клык положил руки на колени, голову на руки, глаза сами закрылись, а колесный стук баюкал, баюкал, баюкал…

Почти заснул, но тут неожиданно что-то плоское, твердое и угловатое пощекотало грудь. Это «что-то» лежало в нагрудном кармане джинсовой куртки, выданной ему Курбаши. Ксива какая-то. Да, Курбаши ведь паспорт обещал! Клык расстегнул пуговицу на кармане, вынул корочки и вновь чиркнул зажигалкой. Надо ж узнать, кем его Курбаши сделал.

Так. Стало быть, он теперь Кузнецов Андрей Николаевич, того же, что и раньше, года рождения, уроженец Бугровска, прописан там же. Вроде и фото его. Выдан паспорт совсем недавно. Должно быть, взамен терянного. А это что за бумажонка между страниц?

«Клычок!

Ксива почти жилая. Попробуй дожать с ней до престольной. На жизнь кладу в чемодан пару лимонов с дерева. Извини, под рукой больше нет, а время шепчет: Беги быстрее!» Чую, что может и Греков подвести, и прокурорам, ни ментам веры нет и не будет. В Москве, если доберешься, запомни на самый крайний случай такой адресок: Новостроечный проезд, дом 25, корп. 3, к. 6. Скажешь: от Курбаши. Ребята недоверчивые, но если повесят, то могут помочь с нычкой и с уходом за бугор. Но обязательно довези бумаги из чемодана и все прочее. Записку сожги. Заранее спасибо. Курбаши».

Клык подпалил бумажку и погасил зажигалку. Адрес уже врезался в память. Теперь дело за малым — доехать и понравиться тем, «недоверчивым». Про то, что будет, если он им не понравится, Клык пока не думал. Доехать было сложнее.

Что ж там такое вышло? Вроде бы, по рассказам Курбаши, все было на мази, и тут, как в кино про Нестора Петровича: «бац — и вторая смена!» Ясно, что налетели омоновцы, но чьи — хрен знает! Вроде бы область тут грековская, но если при налете Курбаши велел к здешнему прокурору ехать, а в паспорт положил бумажку с московским адресом, то и сам небось не во всем был уверен.

Так или иначе, но его опять ищут. Как там: «Ищут пожарные, ищет милиция…»? Если те мужики, что гнались, видели, как Клык с бабами влезал на платформу, то должны были сообщить в линейный отдел, железнодорожному начальству и дать команду поезду остановиться где-нибудь в назначенном месте, чтоб менты успели туда подкатить «воронок» для загрузки отловленных. Правда, тут есть, как говорится, маленькое «но». Клыка ловят, когда он уже расстрелян. Нету, гражданин прокурор, такого Гладышева Петра Петровича. Мертвенький он. Значит, должны быть такие менты, которые долго чикаться не будут и живым не возьмут. А самое главное — не станут подшивать к делу то, что у Клыка в чемодане.

Клык начал припоминать, что тут за железные дороги. Выходило, что едет он не в сторону Москвы, а совсем наоборот, на Черемисино, откуда можно и на Урал, и на Север поехать. Нет уж, на фиг! Эти места Клыку известные, и ту-ту на Воркуту он органически не переносил.

…До Воркуты идут посылки долго.

До Магадана — несколько скорей.

Но там ведь все, но там ведь все,

Такие падлы, суки, волки —

Мне передач не видеть, как своих ушей!

Клык это даже промурлыкал себе под нос, но без слов. Сидеть, конечно, плохо, но не жить — хуже.

Жить! Пока ножки бегают, а пушечки стреляют — жив Клык. И хрен он вам, позорники траханые, так просто даст себя загасить. Во, видели? Большой и с прибором!

Жалко только, что он на этой неделе проленился. В малиннике жил, в цветнике. А ни малинки с клубничкой не пожевал, ни цветочков не понюхал. Все думал, успеется, выбрать не мог. И в Марфутках, наверно, могло бы получиться. И сейчас получилось бы, если бы была одна, а не две…

Клык размечтался, благо спины спутниц приятно грели и вызывали разные мысли. Даже сердце быстрее затюкало и внизу забулькало. Ух, не расплескать бы! А что, если сцапать сейчас одну?

Но от этих мыслей Клыка отвлекло изменение стука колес.

Поезд явно сбавлял ход. Это было не очень приятным открытием. Могло быть так, что его тормозят по приказу ментуры, когда остановится, сразу окружат и начнут шмонать.

Клык выглянул сперва через брезентовую форточку вперед. Уже заметно посветлело, да и луна сверкала, как монета-сторублевка. Впереди справа просматривались огоньки, и довольно много. Поезд, не торопясь, подкатывал к какой-то станции. Слева при свете луны просматривались контуры каких-то вагонов, кранов, пакгаузов. Светофоры, фонари — короче, все как положено. Товарняк укатывал в сторону от освещенного вокзала, и Клык углядел надпись на торце здания: «Черемисино».

Вот они, голубчики. Мигалка на перроне и ребятишки вдоль путей.

— Все, приехали! — сказал Клык. — Прыгать придется!

— Куда? — сонно спросила Надя.

Клык сказал, но очень грубо. Чемодан он выкинул в промежуток между путями прямо из кузова. Автоматы надел на себя и слез из кузова на платформу. Помог слезть женщинам.

— Вперед сигайте, по ходу поезда! — наскоро проинструктировал он, уцепился за борт «ЗИЛа», встал на край платформы, оттолкнулся и прыгнул. Хорошо прыгнул — точно на ноги, точно в промежуток между щебеночными балластами двух путей, на траву. И сразу же побежал назад, к чемодану.

Как прыгали Вера и Надя, Клык не видел. Ему было в принципе по фигу, прыгнут они вообще или поедут дальше. Он добежал до чемодана и лишь тогда услышал за спиной сперва один шорох, потом второй, сопровождавшийся ойканьем и оханьем.

Нет, хоть и трусили, наверно, а прыгнули. И бегом двинулись следом за ним.

Клык, подхватив чемодан, побежал наискось от состава — через пути, подальше от вокзала. Краем глаза он заметил, что к выходной стрелке, навстречу товарняку, с которого они спрыгнули, выезжает другой состав. Он шел медленно и даже притормаживал, потому что хвост длинного товарняка еще не прокатился через стрелку. Клык и его спутницы перебежали путь в полсотне метров перед этим встречным поездом. В этом составе катило около сорока платформ с лесом и пара крытых вагонов.

Впереди была почти сплошная линия пакгаузов. Все они были заперты, а по дебаркадерам прохаживались стрелки железнодорожной охраны с карабинами. Клык и его дамы пока им не были видны, но если б беглецы попались им на глаза, то без шума отделаться от сторожей не удалось бы.

Очень вовремя поезд с лесом остановился. Клык долго не думал. Подбежав к одному из крытых вагонов, он тут же ухватился за засов двери. Пломбы то ли не было вообще, то ли ее раньше сорвали. Откинув засов стволом одного из автоматов, Клык откатил дверь. Сквозь гул дизелей тепловоза машинист не услышал лязга. P-раз! Чемодан наверх, автоматы наверх, упереться в пол… Оп! И Клык в вагоне. Подбежала Вера, Клык легко втянул ее в вагон, а затем они вдвоем помогли влезть увесистой Надежде. Клык задвинул дверь. Стало тихо. Слышалось только возбужденное, нервное дыхание. Снаружи долетали стук колес поезда, уходящего к станции, урчание тепловоза, крики сцепщиков, гудки, громкоговорящее, но малопонятное хрюканье станционной трансляции.

Но вот, когда послышался лязг буферов остановившегося товарняка, чуткое ухо Клыка уловило топот ног, неясные команды, лай собак. Похоже, что товарняк начали осматривать. Лишь бы этот не задержали! Но тут тепловоз гуднул, дернул состав и плавно покатил вперед. Клык, сжав автомат, ждал, что вот-вот опять притормозят, нервничал… Но поезд все набирал ход, и останавливать его, похоже, не собирались. Вскоре колеса застучали быстро, и стало ясно, что и на этот раз вроде бы повезло.

Вагон был не порожний. Свободна была только небольшая площадка в полтора квадратных метра у двери, через которую пролезли беглецы. Все остальное пространство до самой крыши было заставлено мешками и картонными коробками.

— Культурно едем, — сказал он преувеличенно бодро.

— Господи! — простонала Надежда. — Да когда ж это кончится? Как на войне! От фашистов мы прячемся, что ли?

— Почти, — мрачно ответил Клык. — Тебя никто бегать больше не заставит. Хочешь — прямо сейчас прыгай и иди сдавайся.

— Это страшные люди, Надя! — добавила Вера. Она едва собралась с духом после того, как спрыгнула с платформы, но еще не прошел ее страх перед собой, стрелявшей в человека. И она, толком ничего не зная, попыталась убедить себя, что имеет дело со страшными людьми, которых можно и нужно убивать.

— Мафия! — устрашающим тоном, позаимствованным из какого-то телесериала, почти не скрывая иронии, произнес Клык. Но Надежда поверила и только горестно вздохнула. Она смотрела все шесть сериалов про «Спрута», в том числе и те, где убивают.

Клык решил, что не худо бы осмотреться. Жечь газ в зажигалке было расточительно, а потому он вытащил из-за пояса охотничий нож, когда-то принадлежавший Треплу, то есть ныне покойному Ворожцову, и на ощупь отколол лучинку от доски на одном из ящиков. Лучинку он аккуратно подпалил от зажигалки и объявил:

— Да будет свет!

— …Сказал монтер и сделал замыкание, — проворчала Надежда. — Смотри, сгорим еще тут!

Судя по маркировке, в ящиках были гвозди разных размеров, а в картонных коробках — хозяйственное мыло. Конечно, для кого-то это были вещи нужные и даже подлежащие краже, но Клык в данный момент больше интересовался жратвой, а потому разочаровался.

Чтоб не сидеть на щелястом полу вагона и не увеличить шансы на ишиас, уселись на чемодан так же, как сидели в кузове «ЗИЛа», — спинами друг к другу. Молчали, потому что у каждого было полно своих мыслей, делиться которыми не хотелось. Лучинка догорела, но сквозь какие-то щели уже проникал серый рассвет. По крыше забарабанил дождь.

Клык прикинул, сколько времени займет у ментов проверка того состава, на котором они прикатили в Черемисино. Выходило, что не так уж и много. В цистерны они и заглядывать не будут, потому что в них ездят зайцами только самоубийцы. А вагонов и платформ не так уж и много. Их обшмонают за час-пол-тора, не больше. Сколько сможет пройти товарняк, на котором они сейчас едут? Самое большее — километров семьдесят. Если, конечно, не остановится в Сидорове. Впрочем, неизвестно, куда он вообще идет, этот поезд. Лес, конечно, вряд ли повезут на Север или в Сибирь, хотя в нашем государстве все возможно…

Черт с ним, с этим лесом! Сейчас главное, чтоб поезд ушел подальше, а у ментов насчет «прыг-скока» шарики не прокрутились. Хорошо бы, если б так и было. И еще лучше, если бы поезд остановился где-нибудь в лесу, дожидаясь, пока светофор откроют. Тогда можно тихонечко слезть, спрятать автоматы в чемодан, дотопать пешочком до какой-нибудь платформы, где электрички ходят, и доехать до вокзала. Или на шоссе какое-нибудь выбраться… Только лучше, если все это будет не в той области, где прокурором товарищ Иванцов. И не в той, где Греков. Если Курбаши достали, значит, и с тем каши не сваришь.

Слава Богу, мятая пачка «Мальборо», которую Клык запихнул в карман перед тем, как удирать из «центра отдыха», лежала в правом нагрудном кармане куртки, а потому не подмокла в реке.

— Закурим? — предложил он. Надя повернулась и вытянула ноготками сигарету. Клык поднес ей огоньку, получил в благодарность за это струю дыма в нос, и два оранжевых огонька затеплились в вагонной полутьме.

— Можно мне тоже? — попросила Вера.

— Прошу. — Клык снова чиркнул зажигалкой.

Теперь огоньков было три. Вера, хотя вообще-то

могла вполне обойтись, решила «отравиться» за компанию. Почему-то ей не хотелось, чтоб Надежда с Клыком курили на пару.

— Третьим, говорят, нельзя прикуривать, — заметила Надежда, — примета плохая.

— Это от одной спички, — возразила Вера, — а так — можно. Это англичане придумали, в англо-бурскую войну. Дескать, пока три человека прикуривают, снайпер прицелиться может.

— Ух ты, какая умная! — прореагировала Надя, которой что-то явно не понравилось. Клык подумал, что бабы — вещь очень тонкая и опасная в обращении. Если будешь кому-то уделять чуть больше внимания, то можно их перессорить. Даже если речь будет идти всего лишь о куреве. А ссоры в этом дружном коллективе сейчас ни к чему. Надо как-то вместе выкручиваться. Поэтому, как ни приятно было узнать, что бабонькам он не безразличен, лучше было не развивать активность ни в одном направлении. Или проявлять сразу в обоих. Поэтому Клык как-то невзначай положил левую ладонь на мягкое, обтянутое сырыми джинсами Надино колено, причем так, что Вера этого не могла видеть. Вместе с тем он повернул лицо направо, к Вере, и заметил:

— А ты где стрелять научилась, кстати?

— В школе. Тогда еще НВП проходили. Нас даже на стрельбище возили из автомата стрелять. Но вообще-то я сегодня второй раз в жизни стреляла.

— Удачно вышло, — заметил Клык, ощутимо погладив Наде колено, и почувствовал, что у той это не вызвало негативной реакции.

— Случайно, — ответила Вера. — А мне за это ничего не будет? Это действительно были переодетые бандиты?

— Не бери в голову, — посоветовал Клык, переместив левую ладонь с Надиного колена на бедро. — Наша контора тебя не отдаст.

В это самое время правая ладонь Надежды легонько скользнула по колену Клыка, и остренькие ноготки шаловливо поскребли джинсовую ткань. Ишь ты, поди ж ты, что и говоришь ты! Клык опять пожалел, что дур сразу две. С Веркой, конечно, так просто не выйдет, она на фу-фу не пойдет, интеллигенция вшивая, а вот огородницу прямо-таки грех не трахнуть — похоже, готова, как юная пионерка.

— Но это могли быть и настоящие милиционеры? — спросила Вера почти профессиональным тоном репортерши.

— Могли, — сказал Клык и переместил ладонь на Надеждин живот. А Надежда положила сверху на его ладонь свою и мягко так, подушечками мизинца, безымянного и среднего пальцев, погладила… Клык шумно втянул воздух обеими ноздрями — ему что-то кислороду перестало хватать.

Нет, «капитан Гладышев», которому, как праведному чекисту, полагалось иметь в комплекте холодную голову при горячем сердце и чистых руках, должен был бы вести себя иначе. Во всяком случае, он не стал бы воровато расстегивать верхнюю пуговку Надеждиных джинсов, а потом тихохонько сдвигать молнию» вниз. Но Клык был вовсе не капитан. И вообще ему это дело — быть чекистом — как-то надоело. Ему жизни хотелось и всего, что эта самая жизнь может дать, если ее хорошенько попросить. В конце концов, он столько месяцев уже ничего такого не трогал. А Надежда опять не возмутилась. Наоборот, она своей ладошкой слегка помогла Клыку пробраться не только под шершавую ткань джинсов, но и под тоненькие узенькие трусики. Да еще и прижала Клыкову лапу к пухленькому-пушистенькому-мокренькому… Клык прислушался к моторчику, что работал у него под ребрами, — тот затарахтел на повышенных оборотах.

— Значит, с точки зрения Уголовного кодекса, — спросила все еще ничего не заметившая Вера, — если я его убила, то это 102-я?

— Так точно, — сказал Клык, — вэ — умышленное убийство, совершенное в связи с выполнением потерпевшим своего служебного или общественного долга.

Такую точную юридическую справку Клыку было дать нетрудно. За убийство охранника магазина ему именно эту статью пришили. Волей-неволей запомнишь. Удивительно только, что товарищ Гладышев сумел все это произнести почти спокойно, хотя средний палец его левой руки находился ужас как далеко от юриспруденции… Но ему было очень хорошо. А еще лучше — Надежде. Ей этот пальчик пришелся очень по вкусу. Очень уж ласково и осторожно шевелил им Клык, поглаживая что-то скользкое и нежное.

В правой руке у Клыка догорел бычок. Он уронил его на пол и растер ногой, уже чувствуя, как Надежда расстегивает на нем джинсы и тоже лезет жаркой ладошкой, цапает, ухватывается… Ах ты ж, стерва!

И тут произошло не совсем понятное для самого Клыка. Хотя вроде бы весь его организм уже настроился на Надежду, но правая рука потянулась к Вере. Причем намного более бесцеремонно и энергично. И — вот удивительно! — отпора не получила.

— Сумасшествие… — только и пробормотала Вера, уже не помня, что несколько секунд назад думала о каких-то статьях, пунктах, убийствах. Мысленно Клык был с ней полностью согласен. Но разума уже не было. Ни у кого.

Клыка обняли за плечи с двух сторон, притиснулись к нему боками, и две пары губ — слава Богу, не накрашенных! — скользнули по его щекам, уже нуждавшимся в утреннем бритье. Подруги-соперницы, возбужденно дыша, старательно обцеловывали и даже облизывали Клыку лицо, терли ему глаза носами, теснее и теснее приваливаясь к нему бюстами. Две ладошки сразу вертелись у Клыкового прибора, теребили, гладили, покручивали… Правда, не очень резко, иначе бы уже расплескали. Сам Клык все еще не мог выбрать, которую — первой. Рук у него было две, а хреновина, извините, одна. К тому же Клык как-то не заметил, куда делись ножи и прочее оружие, которое бабы вынули у него из карманов и выдернули из-за пояса. Ласкаться с этими телками, наткнувшись на охотничий нож или нечаянно сдвинув предохранитель на одном из пистолетов, было нежелательно. Слишком уж мало места было, чтоб улечься, да еще и чемодан… Там, между прочим, икона лежит. Конечно, в Бога Клык особо не верил, но все же какое-то ощущение неловкости испытывал. К тому же можно и раздавить невзначай, а нычка денег стоит. Даже если просто чемодан поломать — уже неудобство. Как дальше тащить все эти причиндалы и прибамбасы? Все эти практические вопросы начали как-то остужать Клыка, и, чтобы не угаснуть, он заторопился, резче заработал пальцами. Сам он от этого особо не окреп, а вот бабы…

— Ы-ы-х… — вырвалось у Надежды глухое утробное рычание.

— А-ай! — тихо взвизгнула Вера не больше чем через секунду. Тела их сжались, напряглись, судорожно дернулись. Нечто горячее и липкое омыло пальцы Клыка. Четыре руки оплели его и крепко сдавили в объятиях. Две пары колен жадно стиснули ноги Клыка — каждая ту, что ближе. Особо постаралась Надежда — прижала левое, раненое бедро, — и «капитан Гладышев» сказал не то что «пару слов без протокола», а просто взвыл от боли и загнул в три этажа с чердаком. Ему разом вся любовь стала по фигу. Он не просто вырвался из слишком тесных объятий, а прямо-таки отпихнул от себя обеих. Удивительно еще, что по морде никому не вмазал.

— 3-зараза! — простонал он, просовывая руки в штанину и ощупывая повязку — не намокает ли? Повязка была влажная, но скорее всего просто не высока после речки. Он хотел даже размотать и поглядеть, но боль уже притуплялась.

— Петечка, миленький! — Надежда спохватилась первая и, прежде чем Клык успел отреагировать, взялась заглаживать свою вину. Правда, гладила она не рану… Ротик у нее оказался вместительный, а губки и язычок — шибко умелыми. Казалось, Вере дела не найдется, но она быстро сообразила, что и как. Вскочила на ноги, перешагнула правой ногой через голову Нади и прижалась своей мохнушкой к его лицу.

Клык так и поплыл, отвалившись спиной к ящикам. Такого кайфа он еще не ловил, хотя много чего уже повидал и перепробовал. Острый бабий запах защекотал ноздри, захотелось уткнуться носом, лизнуть, куснуть, что ли… Положив правую ладонь на нежные гладкие половинки, Клык поглаживал их, одновременно придавливая Верин перед к своему лицу, елозил носом и языком, пощипывал губами пимпочку. И балдел, рыча и глухо повторяя матерное название предмета, с которым имел дело. Вера этого не слышала, уцепившись за затылок Клыка и ворочая его лицо из стороны в сторону. Где-то в глубинах души она удивлялась своему бесстыдству, даже ужасалась, наверно, но ничего поделать не могла. Инстинкт бушевал, жар разгорался, и то, что где-то внизу ворочалась и причмокивала сопящая Надежда, ничуть не смущало, не гасило страсть, а только разжигало еще больше…

Левой рукой Клык поглаживал Надеждины волосы, затылок, шею, уши с сережками, забирался за ворот, к цепочке с крестиком. Зубасто-горласто-языкастой блюдо пришлось по вкусу, да и приготовила она его быстренько — много ли надо Клыку после долгого мужицкого поста? Затеплилось, загорелось, полыхнуло, вспыхнуло!

— У-у-ух! — паровозом прогудел Клык. Сладко обожгло внизу, брызнуло, заплескалось. Надежда не отшатнулась, все вобрала, будто губка, ни капли не пролила… А потом еще лизала, вертела, дергала опроставшийся инструмент, пока себя не довела до нового хрипа. Едва она стала сдавленно дышать, как то же самое произошло и с Верой, которая стала бешено, неистово тереться животом о лицо Клыка, пока не вырвался у нее из груди счастливый всхлип…

«Вот это прыг-скок!» — вертелось в голове у Клыка, которая соображала пока еще плохо. Впрочем, лучше она соображать так и не стала, потому что сон накатил на него, сделал вареным и квелым, слепил ресницы…

Проснулся он тогда, когда солнечные лучи уже вовсю лупили сквозь вагонные щели. Поезд стоял, а из-за стенок вагона доносился неясный шум большой станции. Перекликались гудки маневровых тепловозов, лязгали буфера вагонов, брякали молотками осмотрщики, проходя вдоль состава.

Привалившись к нему с боков, посапывали Вера и Надя. Клык легко стряхнул остатки сна. Бережно освободившись от дам, он встал и подошел к двери. Отказывать настежь не рискнул, но чуть-чуть отодвинул. Первого же взгляда хватило, чтобы понять: поезд привез их в областной центр. Той самой области, где прокурором товарищ Иванцов В. С.

Вблизи вагона никого не было. Клык решился высунуть из двери голову.

Оказывается, этот и еще пару вагонов отцепили от става и загнали в тупик. То ли их должны были пристроить к какому-то другому поезду, то ли здесь собирались разгружать, то ли просто отодвинули пока, чтоб под ногами не мешались. Так или иначе, но никуда они покуда не ехали и в ближайшее время ехать не собирались. А раз так, то сидеть в вагоне и дожидаться, пока появятся работяги, которых надо будет ибо пугать, либо вообще убивать, чтоб не позвали милицию, не имело смысла. Надо было сматывать удочки.

— Подъем! — скомандовал Клык, тряхнув спутниц за плечи.

— Где мы? — спросила Вера.

— В облцентре, — ответил Клык. — В гости пригласишь?

ГОСТЬЯ-2

Московский поезд подошел к вокзалу ровно в 12.00.

Из него вывалили все, кто приехал, — конечный пункт. Толпа людей с чемоданами, мешками, сумками: колесиков и на колесиках хлынула сквозь переход на привокзальную площадь, сопровождаемая зазывными воплями моторизованных извозчиков:

— Такси, господа! Дешевое такси! Граждане, машина не нужна? Товарищи, пять минут — и вы в центре! Экономьте время!

Одни отмахивались, другие заводили разговор, торговались… Пара водил уже успела переругаться — не поделили клиентуру. Мат плыл кругами.

В толпе, ничем особо не выделяясь, шли две женщины, по виду похожие на мать и дочь. Загорелые, светловолосые, в дешевых китайских спортивных костюмах и кроссовках.

Только одна заметно постарше и пополнее, а другая помоложе и постройнее. Катили на тележке увесистую и объемистую сумку. Ни дать ни взять чел-ночницы с товаром. Съездили к туркам или братьям-китайцам, отоварились помаленьку и возвращаются в родные пенаты. Извозчики их, конечно, вниманием не обходили:

— Мамаша! Не надрывайся, возьми такси, пожалей девочку!

— Бог подаст! — строго отвечала та, к которой обращались. — Нас встречают.

Выбравшись на площадь, приезжие растекались к автобусам, кто к государственным, кто к частным, лезли в машины частников. Часы на здании вокзала уже показывали 12.05. Женщины с тележкой не спеша огляделись. Совсем недалеко от перехода стояла скромная серая «Волга». Оперевшись задом о багажник, скучал молодой человек в малиновом «новорусском» пиджаке, белой рубахе в тонкую полоску, черно-желто-белом галстуке и желтых замшевых полуботинках. В руках он небрежно вертел букетик из васильков и ромашек с бордово-лиловой кистью иван-чая в середине.

— Наш? — вполголоса спросила младшая женщина.

— Похоже, — ответила «мамаша». Обе неторопливо двинулись к «Волге», волоча на буксире тележку.

— От Валеры или от Виктора? — спросила «дочка».

— От обоих сразу и от каждого в отдельности, — улыбнулся встречающий и протянул букетик.

— Спасибо, — сказала молодая, а старшая коротко бросила:

— Сумку — в багажник.

Молодой человек исполнил это пожелание, галантно открыл заднюю дверцу. Приезжие сели, мужчина устроился за рулем, лихо выехал из ряда машин, полукольцом стоявших вокруг площади, и покатил в центр города. Дамы молчали, водитель тоже.

Приехали довольно быстро. «Волга» вкатила в арку довольно старого четырехэтажного дома постройки 50-х годов. Строили его пленные немцы, по немецким-же трофейным, репарационным проектам, и когда-то в нем обитали большие начальники. Сейчас они отсюда перебрались, среднее звено тоже нашло другие места, и жили тут в основном разные мелкие служивые. А в одной из квартирок на третьем этаже местный УР оборудовал «точку». Именно туда, на третий этаж, молодой человек в малиновом пиджаке проводил своих пассажирок и помог им выкатить из лифта тяжелую сумку.

На звонок открыла средних лет дама в халате. Парень, сопровождавший приезжих, был ей хорошо знаком, и она приветливо улыбнулась:

— Заходите, заходите, пожалуйста! Давно ждем.

— Ну, все, — раскланялся «малиновый пиджак», — счастливо оставаться. Поехал.

— Спасибо! — кивнула «мамаша».

Хозяйка провела приезжих в гостиную, где сидел полный мужичок средних лет в серо-зеленой майке "S. Army". Вообще-то это был полковник Найденов. Он встал и представился:

— Валера.

— Очень приятно. Соня, — улыбнулась старшая из прибывших женщин.

— Случайно не Золотая Ручка? — пошутил Найденов.

— Для кого и Золотая, — осклабилась Соня., блеснув парой фикс. — А для кого и Гробовая. Шутка.

— Аванс, — сказал Найденов, доставая из заднего кармана джинсов пачку зеленых купюр с портретами Франклина. — Проверяй, не отходя от кассы, если не веришь.

— Проверим, — кивнула Соня, распечатывая пачку. «Дочка» достала карманный детектор валют. Найденов покуривал, Соня передавала молодой банкноты, та проверяла и откладывала в сторону.

— Как в аптеке. — Соня мигнула своей товарке, и та убрала доллары в сумочку.

— Еще проблемы есть?

— Тачка нужна. Чистая, с документами. Прямо сейчас

— С водителем?

— Без.

— Через час устроит?

— Ваше время — ваши деньги. Раньше сядешь раньше выйдешь.

— Через час подгоним. Куда поставить?

— На углу Советской и Кооперативного переулка. В смысле Свято-Никольской и Христарадненского. Парень пусть отдаст ключики и бумажки, а сам катится. Лучше пусть будет тот, который подвозил сюда, а машинка другая. «Жигуль-шестерка», к примеру. Доверенность — хоть от Леонида Ильича вот на этот паспорт.

Соня вынула из куртки спортивного костюма краснокожую книжицу и подала Найденову.

— Вернет вместе с доверенностью. Сейчас 12.45. Ровно в два часа ждем тачку на месте. Не будет — считайте, что аванс пропал.

— Не боитесь так говорить?

— Это вам бояться надо. У вас проблемы.

— А у вас — нет?

— У нас не бывает.

— А вы, девочки, вообще-то не уйдете просто так, а? — прищурился Найденов. — Десять тысяч — сумма немалая. Кинете нас через хрен — и тю-тю.

— Я их тебе могу оставить, — прищурилась Соня. — Вместе с вашими проблемами. У нас на доверии работают. Тебе хозяин верит, мне — тоже. Я делаю свое, а ты — свое. Уловил? Их проблемы, их разборки. Завернешь заказ — возьмем неустойку. Иногда это больно. Понял?

— Ладно. Будем верить.

— Тогда нам пора. Провожать не надо, хвостить за нами — тоже.

Дамы поднялись, взяли свою сумку с тележкой и пошли к выходу. Найденов захлопнул за ними дверь.

— Я все записала, товарищ полковник, — доложила хозяйка.

— Молодец. Не шумело. Прибери как следует. Может пригодиться.

Тем временем гостьи спустились во двор, вышли на улицу и проголосовали частнику.

— Куда? — спросил мужик.

— В Лавровку, — ответила Соня.

— Полста.

— Годится.

Лавровка когда-то была рабочим поселком, который постепенно врос в город. По уровню преступности этот микрорайон прочно удерживал первое место в городе.

Через полчаса, сунув водителю обещанные полета тысяч, дамы высадились на застроенной одноэтажными деревенского типа домами улице, асфальтированной, но с деревянными тротуарами.

Волоча за собой сумку на тележке, гостьи прошли до первого проулка и свернули в него.

Молодая вынула из кармана зеркальце и посмотрелась в него, будто бы проверяя свою внешность. На самом деле глянула за спину. Сзади никого не было.

Они прошли до конца проулка, на другую улицу и, сделав еще сотню шагов, остановились у деревянной калитки. Толкнули, вошли во двор. Загавкала собачонка, и с крыльца спустился голопузый худющий старик в пижамных штанах и шлепанцах.

— Кого Бог послал! — ощерился старик. — Гостьи дорогие!

Он взялся было затаскивать сумку, но получалось у него это плохо, потому что был под большим хмельком.

— Максимыч, — сказала Соня, — мы сами, не корячься.

В доме все свидетельствовало о том, что дед давно остался без хозяйки и пропил почти все, что можно пропить.

— Угощать нечем, девушки! — виновато развел руками хозяин, показывая пустую поллитровку. — Ничего нету.

— Не переживай, у нас все с собой.

Соня вытащила из сумки бутылку водки, полкольца колбасы, полбуханки ржаного хлеба, пяток крутых яиц и пару куриных окорочков, запеченных в фольге.

— Лопай, Максимыч. Поправляйся!

— Хлеб, да свой — хоть у попа стой! — порадовался дед и полез за рюмками.

— Максимыч, — сказала Соня, — мы тут на минутку в магазин сходим, подождешь? Смотри не пей без нас, как в прошлый раз, ладно?

— Как штык! — пробухтел старик.

Сумку с тележкой гостьи оставили. Выходя из калитки, Соня сказала, озабоченно глянув на часы:

— Жмем, Любаня! Автобус на подходе.

Они почти бегом добежали до автобусной остановки и успели сесть на рейсовый, идущий в центр города. Конечная остановка была как раз в ста метрах от угла Свято-Никольской и Христарадненского. Опоздали немного, но парень в малиновом пиджаке уже ждал их с белой «шестеркой».

— Привет, — сказала Соня. — Все привез?

— Так точно. — Парень отодвинулся с водительского места и уступил его даме. Соня бегло проглядела все бумажки, повернула ключ зажигания и сказала:

— Все, свободен. Ты нас не видел, мы тебя не знаем. Гуляй!

«Шестерка» сорвалась с места и покатила в Лавровку.

— Приглядывай, чтоб хвостиков не было, — проинструктировала Соня.

Хвостиков не было. Во всяком случае, на тихих улицах Лавровки ни один автомобиль за «шестеркой» не показывался. Остановились на соседней улице.

— Посиди здесь, — распорядилась Соня, — я проверю, как там дед.

Минут через десять она вернулась, притащив с собой сумку, но не ту большую, с тележкой, а поменьше, на ремне.

— Сутки проспит, если не больше.

— Клофелина не переборщила? Дед-то старый, — озаботилась Люба.

— Он бывалый. Выдержит.

Соня вывела машину не на Московское шоссе, а на военную бетонку, начинавшуюся сразу за окраиной Лавровки. Проезд там был свободный, но транзитные дальнобойщики о ней не знали, а потому машин было очень мало, только местные. Между тем она почти вдвое сокращала расстояние между двумя облцентрами.

— Совещание начинается в 17.30, — прикидывала Соня. — Успеваем почти впритык. Правда, он чаще всего опаздывает. Нет за нами никого? А?

— Нет. Все чисто.

Впереди тоже было пусто. Соня разогнала «шестерку» за сто в час.

— Смотри, осторожней! — опасливо заметила Люба. — Если слетим, то…

— Не каркай! — оборвала Соня. — Хуже, если опоздаем…

В 16.55 «шестерка» оказалась в городе. Еще через десять минут она въехала во двор мастерской автосервиса.

— Что угодно, синьоры? — развязно спросил юноша-менеджер, критически-презрительно оглядывая неброскую машинку и внешность потенциальных клиенток.

— Угодно Сережу, — прищурилась Соня, — и побыстрее, цыпа!

Менеджер несколько смутился и торопливо убежал. Через пару минут появился Сережа, коротко стриженный, быковатый, но очень вежливый, несмотря на девяносто с лишним кило веса.

— Привет, малыш, — сказала Соня. — Наша модель готова?

— Все о’кей, не сомневайтесь…

— Проводи эту девочку и позаботься, чтоб ей не мешали. Ладно?

— Бу’сделано. Позаботимся. Прошу!

Люба выдернула из машины сумку, которую Сережа тут же подхватил, а Соня выехала со двора, заставленного автомобилями, и покатила куда-то в лабиринт улиц.

Сережа привел Любу в гараж, где стояла свежевыкрашенная (точнее, перекрашенная) в ярко-алый цвет «девятка».

— Давно взяли? — спросила Люба, оглядывая номера.

— Три часа назад. Покраска уже подсохла. Номера здешние.

— Отвернись или выйди.

— Понял. — Сережа счел за лучшее выйти и встать у ворот гаража.

Меньше чем через десять минут он услышал из гаража голос Любы:

— Открывай, я выезжаю.

Вместо блондинки в китайском спортивном костюме за рулем «девятки» сидела кучерявая брюнетка в легком оранжевом платьице и темных солнцезащитных очках.

— Спасибо. — Детинушка почтительно принял от Любы десять зеленых бумажек с Франклином.

На часах было 17.24, когда алая «девятка» появилась на местном проспекте Победы и въехала во двор жилой девятиэтажки. Массивная бетонная ограда отделяла этот двор от здания областной прокуратуры, которой руководил Греков.

Люба остановила «девятку» у самого забора, рядом с одним из столбов, на котором был нарисован краской из баллончика синий крест. Слева от машины оказался жестяной бордово-ржавый гараж, а справа — бетонная плита ограды.

Здесь в бетонной плите была небольшая дырка, площадью примерно в пол-ладони. Располагалась она на уровне автомобильного окна, и через нее можно было видеть служебный подъезд прокуратуры. Автомобили стояли в линейку у обсаженного подстриженными кустами газона. Кусты не скрывали ступеньки солидного обложенного гранитными плитами крыльца. Расстояние от забора до подъезда составляло не более сорока метров.

Не глуша мотор «девятки», Люба перебралась на правое сиденье, к сумке. Она надела тонкие шелковые перчатки и вынула из сумки пистолет с кронштейном для установки оптики. Пристегнула к нему прицел, навинтила на ствол глушитель и вставила рукоять оружия в гнездо приставного приклада.

Часы показали 17.32, когда на задний двор прокуратуры въехала черная «Волга», которую и дожидалась Люба.

Человек в форме, высокий, плечистый, пружинисто выскочил из задней дверцы и, обойдя автомобиль, двинулся к ступеням.

Люба сняла очки, подняла оружие, приклад прижала к плечу. Риски перекрестья оптики легли на контур головы человека в форме и уже не отпускали его. Задержав дыхание, Люба плавно надавила спуск. Хлопок был почти не слышен — во дворе жилого дома галдели дети, лаяли собаки, урчали моторы.

Голова Грекова качнулась, на беленую стену у подъезда полетели красные брызги. Как он падал, Люба уже не видела, потому что, быстро перескочив на водительское сиденье, сняла машину с тормоза, резко подала назад, вывернула баранку вправо и, чуть-чуть чиркнув крылом по гаражу, оказалась напротив выезда со двора.

Еще круто влево — и она уже в переулке, тенистом, обсаженном тополями, почти пустынном. Проехав по переулку полсотни метров, свернула вправо, в подворотню старого двухэтажного домика. За подворотней оказался замкнутый многоугольный дворик, сжатый между несколькими домами, заборчиками, гаражами и заставленный мусорными баками. Люба остановилась, выдернула ключ зажигания, подхватила сумку с сиденья, захлопнула дверцу. Каблучки туфель звонко и часто зацокали по асфальту. Она ускоренным шагом пересекла дворик и вошла в массивный пятиэтажный дом сталинской постройки. У него были проходные подъезды, через которые можно было из дворика пройти прямо на улицу Кирова, шедшую параллельно проспекту Победы. Но Люба открыла гулко лязгающую стальную дверь решетчатой шахты старинного лифта, вошла в кабину и поехала на пятый этаж. Выбравшись из лифта, бегом пробежала два марша лестницы вверх, к дверям чердака с давным-давно сломанным бомжами замком.

Здесь было душно, жестяная крыша прогрелась на солнце, на веревках сохло белье. Люба одним движением скинула платье вместе с темным кучерявым париком, быстро выхватила из сумки спортивный костюм и кроссовки. Накладной маникюр, ресницы, темные очки, шелковые перчатки перекочевали в сумку. Умыв лицо водой из пластиковой бутылки, Люба швырнула сумку в кучу хлама, валявшегося в углу, и перебежала через чердак к выходу в другой подъезд. Здесь она не стала дожидаться лифта, а просто сбежала вниз и вышла из парадного на улицу Кирова. Пластиковую бутылку — на ней могли остаться отпечатки — она культурно опустила в урну, стоявшую у подъезда. Самое любопытное, что у этого подъезда уже стояла «шестерка», где за рулем томилась Соня.

— Ну как? — спросила она.

— Читайте газеты! — ответила Люба, влезая на заднее сиденье.

«Шестерка», не торопясь и не превышая скорости, покатила по улице Кирова в направлении выезда из города. Уже через пятнадцать минут «Жигули» выбрались на военную бетонку и, прибавив скорости, понеслись в соседнюю область. Только в этот момент милиция получила команду искать алую «девятку» и брюнетку в оранжевом платье.

«Девятку» нашли в 18.20, а в 22.45 сотрудники ППС задержали на улице Кирова восемнадцатилетнего парня со спортивной сумкой, где лежали оранжевое платье, парик, темные очки и прочие причиндалы, а также пистолет с оптикой и приставным прикладом. На оружии было больше чем достаточно отпечатков пальцев: и на рукоятке, и на спусковом крючке, и на обойме, и на прицеле, и на прикладе. Парнишка — у него, кстати, было два детских привода за мелкое хулиганство — пытался было утверждать, что случайно нашел эту сумку на чердаке, куда зашел от скуки. Дескать, нашел пистолет, вынул обойму и решил «поиграть», то есть пощелкать затвором, а потом честно сдать пистолет в милицию. Но поскольку парень при встрече с патрульными поначалу пытался удрать, то верить ему никто не стал. Уже в 23.35 он подписал чистосердечное признание, где утверждал, что совершил заказное убийство, выполняя задание ранее судимого Баранова Анатолия Петровича по кличке Бельмондо — одного из членов группировки Курбаши, убитого при задержании во время вчерашней операции в центре отдыха АОЗТ «Секундант».

Но это никак не волновало ни Соню, ни Любу, которые еще в 22.00 сели на московский поезд, оставив белую «шестерку» на вокзале. Утром, после того, как в УВД позвонили с вокзала, машину доставили по назначению. Ни на ручках дверей, ни на баранке, ни на ручнике, ни где-либо еще не осталось ни одного отпечатка пальцев. В тот же день на корреспондентский счет одного из московских коммерческих банков поступило двадцать тысяч долларов, перечисленных «Русским вепрем» через «Бланко-банк»… Иванцов никогда не волынил с оплатой услуг. Он считал себя честным человеком.

ВДРУГ — ПАТРУЛЬ, ОБЛАВА

Разумеется, на квартиру к Вере Клык идти не собирался. Это он так, пошутил. Слишком уж опасно. Конечно, постоянную засаду там бы держать не стали, но присмотреть могли. Имелось у Клыка в этом городе одно более-менее надежное местечко, где можно было пересидеть некоторое время.

Со станции они выбрались благополучно. Через дырку в деревянном заборе протиснулись вместе с чемоданом и Надеждой. Автоматы перед тем, как покинуть вагон, Клык довольно успешно втиснул в чемодан, между папками с документами. Туда же запихал и все прочие лишние предметы, кроме одного пистолета, который засунул под куртку.

Через пустырь, заваленный мусорными кучами, проржавелыми кузовами и контейнерами, треснувшими бетонными блоками и плитами, сгнившими досками и ящиками, взобрались на холм и очутились на задах какой-то автобазы. Потом, обогнув это провонявшее бензином сооружение, свернули в проход между двумя бетонными заборами, украшенными матерными надписями, символами футбольных команд и рок-групп. По этому проходу вышли на немощеную, круто спускающуюся с холма улочку из нескольких изб и деревянных восьмиквартирных домов. Отсюда были хорошо видны река, рассекавшая город на две части, железнодорожный мост и несколько кранов-журавлей там, где находился местный речной порт.

По улочке спустились к скопищу жестяных гаражей и сараюшек, где кучковалось некоторое количество подвыпивших подростков. Кто-то что-то вякнул по адресу Нади и Веры, Клык остановился, поглядел — и вякнувший сразу получил подзатыльник от какого-то основного. Клыка тут не знали, но морда его произвела впечатление. Шпана тут же поняла, что с этим шутки могут выйти боком. Клык для страховки — вдруг шелупонь со спины набросится? — некоторое время держал руку поблизости от «ПМ». Но не набросились — себя пожалели.

Выбравшись из-за гаражей, попали наконец на асфальтированную улицу, застроенную старыми, царских времен еще, кирпичными домами в три-четыре этажа. Все они облупились, прокоптились и потрескались, выглядели мрачновато. Стояли они впритык друг к другу, образуя дворы-колодцы, в которых даже летом было сыро и холодно. При царе тут были доходные дома, при Советской власти — коммуналки, которые только в семидесятых годах взялись расселять, но так всех и не расселили. Тогда машзавод работал на всю катушку, постоянно расширялся, гнал в три смены свое «не имевшее аналогов в мире». Получилась такая система: ребята ехали из села в город, зачислялись на завод, селились в общагу. Потом начинали жениться. Если кому-то не везло найти городскую с квартирой, то завод подбрасывал им служебные в здешних коммуналках. А лет через десять, если не разводились, не попадали в тюрьму, не спивались и не увольнялись с завода по другим причинам, получали наконец отдельные государственные двух-трехкомнатные в новых домах. Заработав квартиру, многие, переждав годик-другой для благопристойности, переходили на другие предприятия, потому что на режимном хоть и платили нормально, но зато и требовали вовсю. Соответственно опять освобождались рабочие места, снова приезжали ребята в общаги, женившись, занимали освободившиеся коммуналки и дожидались очереди на отдельные квартиры. Когда Советская власть заканчивалась, коммуналки уже начали пустеть. У горсовета даже была идея их полностью расселить и поставить дома на реконструкцию. Но тут власть трудящихся кончилась и строить стало не на что. И коммуналки вновь заполнились. Правда, уже не работягами, а хрен знает кем. Потому что машзаводу и тем, кто давно работал, платить уже было нечем.

В бывших доходных домах было немало подвалов и полуподвалов и, разумеется, коммуналок, но сейчас в них вселились всяческие частники. Правда, не во все.

Клык на всякий случай оставил дам с чемоданом у входа в подворотню, ведущую во двор-колодец.

— Если услышите выстрел, — сказал он, — сразу дуйте отсюда. Если меня не будет через двадцать минут — то же самое.

Войдя во двор через подворотню, Клык прошел мимо нескольких грузовиков и пикапов. Одни разгружались, другие нагружались, третьи выезжали, четвертые приезжали. Какая-то иномарка стояла, два парнишки в ярко-зеленых пиджаках о чем-то толковали.

Вот он, этот родимый полуподвал. Адресок Клык заполучил от одного земляка-домушника еще на первой ходке. Обитала здесь некая добрая тетя, которую можно было звать Марьей, Маней, Манькой, Манюней, Манюхой, Марюхой, Марютой, Марусей, Машей, Махой, Матреной, Маряхой, Муряхой, Муркой, Маланьей, Муськой, Мулей, просто Марией и Хозяйкой. Как она там по паспорту-прописке проходила, сколько раз судилась и сколько сидела — Клык не интересовался. Наверно, об этом знали те участковые, что приглядывали за хатой, но Маша им отстегивала сколько нужно и возможно. За то время, что Клык знал эту хавирку, не было случая, чтоб Маруся кого-то застучала. Может, конечно, она и постукивала, хрен ее знает, но тот факт, что никого из ее постояльцев прямо тут не брали, — это точно. Сомнения в Марусиной искренности возникали в основном у всякой невезучей публики, которая могла влипнуть по собственной дури, а позже, чтоб не срамиться перед корешами, начинала выдумывать рассказки о Машкином стукачестве. Серьезные люди этот словесный понос пресекали, и очень больно. Клык на этот счет своего мнения не имел, потому что ему на Машу обижаться было не за что. Во всяком случае его-то она точно не сдавала ни разу.

На какие услуги можно было рассчитывать в этом заведении? На многие. Здесь можно было перекантоваться, пока суд да дело. Можно было занять в долг на шмотье, если остался пустой и не при деле. Можно было — не бесплатно, конечно, — раздобыть ксивку, сбыть с рук кое-что мелочевое, обменять засвеченные купюрки. Маруся могла свести с хорошим и честным барыгой, купить билеты, чтоб клиент, находящийся в розыске, лишний раз не маячил на вокзале. Могла подержать пару дней вещички, если того требовало дело. Наконец, Маша могла дать бесплатный, но очень ценный совет. Ни наркош, ни алкашей тут не водилось. Выпить и закусить, конечно, дозволялось, но без шума, дебошей и поножовщин. Разбираться между собой здесь не полагалось. И еще не полагалось водить баб. Кто особо жаждал, мог заказать Маше девочку. У нее было несколько штук проверенных и надежных, неболтливых и нежадных. А со стороны — ни под каким видом. Вот это обстоятельство Клыка и смущало больше всего.

Клык спустился по цементным щербатым ступенькам, остановился перед обитой потертым дерматином дверью и нажал кнопку звонка четыре раза подряд. Зашаркали шаги.

— Кто? — Голос был тот.

— От Антона по делу, — ответил Клык. Это был своего рода пароль. Если Марья после этого отвечала: «Не готово!», то надо было чесать отсюда побыстрее. Неважно, по какой причине. Может, Маша участкового ублажает, или к ней с обыском накатили, или приехал кто-нибудь, кому лишним людям показываться не хочется, или просто у нее уже и так народу под завязку и, как говорится, «местов нету». В случае если бы к двери подошла не Маша, а кто-то другой, мотать нужно было еще быстрее.

Замок щелкнул. Маша приоткрыла дверь, не сдергивая цепочки, и глянула.

— Господи, Пресвятая Богородица! — У нее не только глаза, но и рот от удивления открылся.

— Я это, я… — сказал Клык. — Не привидение.

Маша лязгнула цепочкой, впустила Клыка.

— С ума сойти! — ахнула она. — Ты ж вроде уже…

— На, потрогай. — Клык хватанул Марью за толстый локоть.

Было ей за полсотни, рожа, конечно, оплыла и одрябла, местами была еще в молодости покарябана, но ей еще нравилось, когда мужики ее хоть и в шутку хватали.

— Проходи, проходи! — заулыбалась Маша. — Хлебнем по сто, обскажешь, что захочешь.

— Тут такое дело, — сказал Клык. — Со мной — две бабы. Для них я — чекист, ясно? Капитан Гладышев Петр Петрович.

— Ты? — еще больше обалдела Марья.

— Я, я! Знаю, что ты не любишь, но деться мне некуда и и им тоже. Я им сказал, что ты на ФСБ работаешь. квартиру держишь.

— Ну, блин, удружил! — проворчала Машка. — Если б не знала, что ты смертуган, не пустила бы ни за что. Хорошо, что никого из блатных пока нет, а то б

юобще…

— Короче, Марюха! — проворчал Клык. — Вести?

— Веди, фига ли сделаешь…

Клык почти бегом добежал до подворотни, схватил чемодан и потянул за собой спутниц.

Марья ждала их у открытой двери — должно быть, приглядывала, нет ли какого подвоха. Тем не менее впустила всех и заперла дверь за спиной Клыка.

— Знакомьтесь, — сказал Клык, — это Марья Ивановна. А это — Вера и Надя.

— Очень приятно, — церемонно сказала Хозяйка. — Симпатичные девушки, товарищ капитан.

— Так точно, товарищ подполковник, — подтвержу Клык. А Марья, которая, возможно, бывала и под полковником, сделала строгое лицо.

— Заносите чемоданчик сюда, — сказала она, открывая комнатку справа от прихожей. — Заходите, девочки. Располагайтесь, будьте как дома. А нам с Петром Петровичем побеседовать надо… Извините, дверь пока закроем.

И когда Вера с Надей вошли в комнату, заперла за ними дверь на ключ.

— Ну и втравила ты меня! — прошипела Надежда. — прячемся, бегаем, в какие-то притоны лазим. А у меня между прочим, муж и дети.

— Помолчи, Надь, и так тошно… — взмолилась Вера. — Я уж сама не знаю, чего бояться.

— То-то и оно. Капитан, полковник… По-моему, бандиты это. Самые настоящие, и мы с тобой влипли. Хорошо еще, если нас только посадят. Ты ведь стреляла. помнишь?

— Помню, помню! — окрысилась Вера. — Небось, пока жили у этого подполковника, ничего тебя не беспокоило. И домой не очень рвалась. А насчет того, что это бандиты, так это ты говоришь только потому, что ничего не знаешь. Вот здесь, в чемодане, между прочим, лежат такие документы, которые выводят на чистую воду господина Иванцова. Скажи, зачем преступникам нужно разоблачать преступления прокурора? Мне же статью предложили написать. И тут, между прочим, есть такое, что и бандитов разоблачает.

— Нам-то чего?

— Ты что, еще не поняла, что он, Петрович, нас спасает? Если мы отстанем от него, нас тут же пристрелят. Мы свидетели, понимаешь? Много знаем. И если мы Иванцову на Библии поклянемся, что никому и ничего не скажем, он нас все равно убьет. Сейчас Гладышев для нас — единственная защита.

— Ну, если он такой весь из себя чекист, так почему он нас в областное КГБ не отвел? Уж там бы нас прикрыли как-нибудь!

— Значит, он здешним не доверяет.

— Не доверяет, а сюда нас притащил почему-то?

— Потому и притащил, наверно, что эта подполковница нелегально на Москву работает. В обход Рындина.

— Это кто?

— Это начальник областного ФСБ. Может быть, он тоже с Иванцовым сотрудничает в каких-то темных делах.

— У тебя все «наверно» да «может быть». А я вот смотрю на рожи и вижу: и сам он, «капитан» этот, — бандит, и там, на даче, была банда, и здесь, баба эта — бандитка. А здесь небось ихняя «махина».

Вера непроизвольно огляделась. При слове «малина» ей всегда представлялось не раз виденное в милицейских фильмах: замызганное помещение, груды окурков, немытой посуды, бутылок пустых и недопитых, ужасные рожи уголовников, размалеванные шлюхи с фингалами под глазами, награбленное добро, лежащее чуть ли не кучами. Кроме того, ей по долгу работы в газете два-три раза довелось присутствовать при арестах алкашей за бытовые убийства. Поэтому ее память дорисовывала к этой картине тараканов, засохшую блевотину, омерзительные тухлые запахи.

Здесь ничего такого не было. Обычная, довольно чистенькая комнатка с двумя диванчиками, гардеробом, журнальным столиком и этажеркой. Все не новое, но и не ободранное, не порезанное ножами. На этажерке — старомодная кисея, внутри — книги. На стене — какие-то семейные фото, ничего похабного. Диваны застелены зелеными накидушками. Подушечки вышиты крестом. Окошко, правда, немного запылилось. Кроме того, оно с внешней стороны защищено решеткой и выходит в яму-нишу, сверху перекрытую еще одной решеткой, но внутри комнаты — чистые ситцевые занавесочки, носы об них или грязные руки явно не вытирают. Скромно, старомодно, но аккуратно. И никаких бутылок, окурков, грязи. Даже сыростью не пахнет, хотя потолок тут иногда протекал, должно быть. А что касается лица Марьи Ивановны, то ничего специфически уголовного в нем Вера не заметила. Обычная, немного запустившая свою внешность женщина средних лет. Таких сейчас полным-полно. И кстати, вполне может быть офицером. Такого же типа инспекторов по делам несовершеннолетних Вера видела немало.

И с чего это Надя подумала, будто это притон?

Пока Надя с Верой препирались, сидя взаперти, Клык с Марьей калякали на кухне. Сто граммов Клык принял не без удовольствия, под соленые грибочки, но более того не жаждал. Разговор шел сугубо деловой, надо было изложить Марье ситуацию и подумать двумя головами, как быть дальше.

— Да, — покачала головой Маша, когда Клык рассказал ей суть своих проблем, — далеко заплыл, милок.

Погадать тебе, что ли? Может, так сердце успокоится?

— Я в эту фигню не верю, — проьорчал Клык. — Давай по делу.

— Если по делу, то мотать тебе надо поскорее.

И если по совести, то лучше одному. Завалят тебя эти крали. Опять же если у тебя есть ксива а у них нет, то уехать туго будет. Везде паспорта требуют. Сделать им, конечно, можно, но на фига? Мозги им заполаскивать до без конца — не выйдет. Эта толстая, по-моему, уже просекла кое-что. Сорвется и заложит тебя как пить дать.

— Ну и что ж мне, мочить ее? I

— Вот уж грех на душу не возьму — сам решай. Но если она мне хату завалит, на тебя многие обидятся. Тогда, милок, лучше сам иди к Иванцову. Расстреляйте, мол, гражданин начальник, пока те зарезали, — ухмыльнулась Маша.

— Ладно, — отмахнулся Клык, — предположим, что мне надо их двоих довезти. Что посоветуешь?

— Первое: не ехать ни на поезде, ни на автобусе, ни на попутках. Иванцов и Найденов уже вторую неделю шуруют вовсю. Народу похватали — тьма! Никто ничего понять не мог. А это они тебя выцеживали. Если ты на вокзале появишься — сразу слепят.

— Что ж мне, самолетом лететь?

— Там тем более загребут. Паспорт паспортом, а рожу увидят.

— Это я и без тебя знаю. На собаках ехать?

— И то не в кайф. Электрички тоже с вокзала идут, по ним контролеры ходят с омоновцами. Приберут.

— Совсем запутала!

— Речкой надо ехать, миленький. Речкой! Хоть и не торопясь, зато тихо. Не на «Ракете», не на «Метеоре», конечно. Сегодня вечером буксир-толкач с баржами пойдет на Москву. Трое суток — и гама. Капитан — свой. У меня с ним дружба. Курбаши тебе пару лимонов подарил? Подарил. Значит, один придется отстегнуть. Возвращать-то все равно некому…

— Как некому? — вскинулся Клык.

— Убили Курбаши. Утром по радио сообщили, что, мол, при совместной операции здешней и соседней милиции был убит Курбатов, главарь преступной группировки, оказавший при задержании вооруженное сопротивление. Я думала, ты знаешь…

— Каким ты местом слушала, Марюха? Задницей, что ли? Я ж сказал, что получилось и как!

— Стара стала, забывчива. Склероз небось, — прищурилась Марья. — А может, жив он, а? Тебе ведь тоже на том свете положено быть, а ты здесь гуляешь.

— Так ты, стало быть, овца траханая, меня колола? — озлился Клык. — За ссучившегося держишь?

— Ты язык, недоносок сопливый, засунь своей маме! — рявкнула Маша. — Если управляться с ним не можешь. Я за «овцу» обидеть могу, понял? Мне бы вообще ничего тебе не говорить, а сыпануть клофелину, резануть сонного — и все проблемы. Вот как я не верю. А я к тебе, засранцу, с понятием. Потому что такого дела, чтобы прокурор фиктивный акт писал, не бывало. И от Черного, и от Курбаши про тебя ничего не утекало. Да раньше, если б такое было, вся тюрьма бы уже трепалась. А тут — глухо, как в танке.

— Значит, смог прокурор секретность обеспечить, — осклабился Клык. — Ладно, Мань, прости за грубость. Вернемся к нашим баранам, раз ты за «овцу» обиделась. Всерьез говоришь насчет реки?

— Серьезней некуда. Только вот о чем подумай, гражданин «капитан». Соврал девкам, что мы из КГБ, или как его теперь там. Ладно, поверили они, что все местные куплены и надо напрямую в Москву ехать. Но до меня-то ты уже добрался. А я кто? Резидент. Я могу отсюда по рации отстучать, чтоб за тобой самолет с десантом прислали. Почему ж не стучу, а вместо этого тебя на пароходе отправляю? Как ты это бабам объяснишь, а?

— Придумаю что-нибудь, — отмахнулся Клык.

— Ладно, думай. Только поменьше — об ихних сиськах. Это многих на тот свет до срока уводило.

— Я уже вторую неделю сверх срока живу, — хмыкнул Клык. — Перебоялся.

— Как знаешь. Короче, сиди здесь никому не открывай. Запру и палку к двери поставлю — свои не пойдут, а от ментов страховки нет. Если затропили тебя — моя хата с краю. Баб, конечно, можешь отпереть, но смотри, чтоб не слиняли. Если жрать хотите, то щи в холодильнике, там же картошка с мясом, компота нет, только чай с сахаром. Хлеб в большом баке на кухне. Почти свежий, уж не черствый точно. Водки много не пейте и окурки не швыряйте где попало. Захотят помыться или подмыться — пусть ванну за собой приберут и полотенце возьмут из гардероба, а не то, что на гвозде висит. То мое личное. В общем, пошла я к капитану, каюту тебе бронировать.

— Деньги нужны?

— Пока нет. Сам расплатишься. Буду рядиться с пол-лимона за троих. Накинуть больше, чем до лимона, не дам. Москва — город дорогой, и как там у вас сошьется — один Бог знает.

Марья оставила Клыка на кухне и у ила переодеваться. Минут через десять она хлопнула дверью и удалилась.

Отперев затворниц, «капитан Гладышев» сообщил:

— Есть предложение пообедать, потому что завтрак мы уже пропустили. Обед готов, так что осталось его разогреть.

От предложения, естественно, не отказались. Хотя у Курбаши кормили получше, после многочасового голодания жевалось весело и быстро. Водку Клык предусмотрительно припрятал. Надежде могла дорваться, и тогда вечерний вояж оказался бы под угрозой.

— Ну, — спросила Надежда, — какие будут указания, товарищ капитан?

— Указания такие, — ответил Клык, чуя в Надиных словах иронию, — ждать команды. Никуда отсюда не выходить. Двери никому не открывать. Придет Марья Ивановна и уточнит, как будем работать дальше.

— Ага, — кивнула Надежда. — Очень интересно!

А если я вот возьму и захочу уйти? Как свободная, демократическая и неарестованная личность. У меня тут где-то родня проживает, между прочим. Вот встану сейчас — и уйду. Что делать будете?

— Применю силу, — скромно пообещал Клык. — Имею полномочия.

— Вплоть до расстрела? — Надежда скорчила рожу.

— Именно, — сказал Клык и посмотрел на нее очень мрачно.

После того, что произошло в вагоне ночью, все трое испытывали какую-то жуткую неловкость. Ни-чуточки их это не сблизило. Наоборот, разделило. Всем было стыдно. Клыку — за то, что он все начал, Вере с Надеждой — за то, что не удержались. Словно бы заключив молчаливое соглашение не вспоминать о том, что было, на ночную тему не говорили. Каждый, конечно, все хорошо помнил и ни чуточки не | сомневался в реальности происшедшего. Все сознавали, что блудили наяву, а не во сне, но очень хотели I считать это сном сейчас, при свете дня.

Надежда поглядела на Клыка изучающе: убьет или нет, если она действительно попробует убежать отсюда? Клык постарался показать всем внешним видом, что убьет, хотя в глубине души очень сомневался, хватит ли на это духу. Да и вообще у него не было стопроцентной убежденности в необходимости удерживать Надю. Не побежит же она, дура, к Иванцову? Да и ловить ее скорее всего не будут. Но вот как отреагирует Маша? Не отправит ли в речке плавать без парохода и Надю, и Веру, и Клыка для страховки? В том, что при желании улыбчивая хозяюшка сможет организовать такой заплыв, Клык не сомневался. Зато сомневался, что стоило по старой дружбе выкладывать насчет нычки. Допустим, за Машей не водилось покушений на чужое. Но, с другой стороны, ребята Черного могли сохраниться на воле и среди них какие-то граждане, знающие цену Богородице с бриллиантами. И вполне возможно, обязали Машу доложить, как только нычка появится в поле ее зрения. Может быть, даже три года назад, когда Клык этой Богородицей так задешево обзавелся. И тогда, сидючи здесь и карауля девок, Клык попросту смерти дожидается, причем не больно легкой. Может, плюнуть на Машины услуги и дернуть куда-то самостоятельно? Сейчас, среди бела дня? Встать в очередь за билетом, когда по вокзалу ментов пруд пруди? Или шляться по открытой площади, дожидаясь, пока автобус подойдет? Нет, это не варианты. Поймать частника, посулить ему хорошие бабки и выкатить за пределы области? Лучше, но опять же частники торчат на автовокзале. Кроме того, отыскать такого, чтоб рискнул повезти в дальний рейс Клыка, у которого на морде его 102-я и 146-я светятся, очень не просто. Даже за целый лимон. Зато на переодетого шоферюгой опера наскочить вполне возможно. А то и вовсе на каких-нибудь беспределыциков, которые захотят Клыковым чемоданом поживиться. Ночью легче не будет. Народу на вокзале меньше, и рассмотреть Клыкову рожу проще. Да и на улице в поздний час гулять с чемоданом неудобно. Тем более что в чемодане нычка автоматы и прочее. Ментам, даже если не опознают с ходу, будет к чему прицепиться. Можно, наверно, и такой финт провернуть: вынуть «дипломат» с нычкой, оставить себе пушку с парой обойм на крайний случай, бросить к хренам все бумаги и лишние стволы, пробежаться пешком за город, километров на десять, не меньше, отловить машинку с одиноким шофером, сунуть ствол к носу и отобрать тачку. Прокатиться, сколько бензина хватит, потом еще пешочком и тот же маневр повторить. Сомнительно, чтоб удалось без проколов. Но даже если и удастся, то в Москве, у тех ребят, к которым направил Клыка ныне покойный Курбаши, может оказаться много лишних вопросов. Причем таких, которые сведут Клыка в могилу. А Клык туда уже не торопился.

Наверно, мрачная рожа Клыка Надю убедила. Убедила в том, что при попытке к бегству он будет беспощаден. Но никак не убедила в том, что он представляет официальные органы.

— Ну ладно, — сказала Надежда, — раз гражданин начальник строгий, придется ждать. А Марья Иванна эта, подполковник ваш, случайно не за милицией пошла?

— Нет, — ответил Клык, но уверенности у него в этом уже не было. Ой, сколько народа в нынешнее время поменялось! Добровольных стукачей, конечно, поубыло, но если за вознаграждение — мать родную продадут, не постесняются. А что, если Машины шашни с участковым не просто отмазной характер имеют, а на взаимном интересе строятся? Мало ли таких случаев бывало? На самой хате не возьмут, да и вообще брать не будут, просто отпустят подальше на десяток кварталов и пристрелят. Может быть, даже тогда, когда он отправится на этот самый буксир или толкач, по посредничеству Маши. А что, если вообще нет никакого капитана, никакого буксира?

Надежда капала на мозги, а Вера помалкивала. Ей отчего-то казалось, что Надин выпендреж — прямое следствие вагонных похождений. И неожиданное возвращение недоверия к «капитану» — это всего лишь маленькая месть за то, что тот воспользовался не только Надиной, но и Вериной слабостью. Когда Вера вспоминала, что и как там, в вагоне, происходило, у нее начинали уши гореть. Просто сдурели все. Какие-то животные чувства прорвались. Ведь надо было хотя бы слово сказать, и, наверно, ничего бы не было. Но не только не сказали, а еще и в раж вошли… Надежда всю неделю страдала до этого, у нее чувство стыда вообще в дефиците. Но она-то, Вера, которая все время гордилась тем, что не разменивается на мелочи, — и так размякла! Но виноват не Гладышев, а Надька. Как там у Шолохова: «Сучка не захочет, так кобель не вскочит»? Конечно, Надежда могла бы себе и больше позволить. А Вере куда деваться было на этом пятачке между ящиками? Они бы трахаться стали, а она — мучиться? Нет уж, хорошо еще, что все так обошлось, как выражаются медики, «мануальными и оральными контактами». По крайней мере после таких случаев на аборты не ходят. Хотя все равно стыдно.

— Так как же мы будем в Москву добираться, товарищ капитан? На специальном самолете? — прищурилась Надя.

«Заводит она его, заводит! — подумала Вера. — Специально, чтобы он именно с ней говорил и вообще обращал на нее внимание. На самом деле ей и на мужа, и на детей наплевать, а если напоить ее сейчас, то она и смерти не испугается, лишь бы этот мужчина достался ей на пять минут. Наверно, быт бы другой вместо этого капитана, все было бы точно так же».

— Там видно будет, — уклончиво ответил Клык, заметив, что мадам Авдохина глазками стреляет. — Начальство решит, как нас отправить: по воздуху, по земле или по воде.

До Клыка тоже стало доходить, что Надежда больше кокетничает, чем говорит всерьез. Если б он сейчас был на отдыхе, то покрутить с ней не отказался бы, но ведь дело-то и впрямь серьезное. Чтоб добежать при желании до отделения милиции и пригнать сюда группу быстрого реагирования, Марье вполне хватило бы времени. «Вдруг патруль, облава, заштормило море… Ты не плачь, Маруся, я вернуся вскоре!» — так, что ли, пел любимый герой Клыкова детства бандит Попандопуло из «Свадьбы в Малиновке»? В лутохинском клубе этот фильм раз двадцать показывали. Там все было весело и хорошо конч; лось. А вот кончится ли хорошо здесь? В этом Клык пока сомневался. И потому Надеждины трюки его не развлекали, а злили.

— В общем, так, гражданки, — сказал он сурово. — Просьба соблюдать спокойствие и лишних вопросов не задавать — все равно не отвечу. К двери не подходить, повторяю для тугодумов. Находиться в отведенной комнате. Можно посещать кухню, ванную, туалет. В остальные помещения не соваться. Полотенца в гардеробе вашей комнаты, хозяйкино — не трогать. Все.

— Такой строгий, — вздохнула Надежда, — не то что ночью… А ведь небось жена думает, что он где-нибудь в Штатах Штирлицем работает…

— Я не женат, — сказал Клык. — Не то что некоторые.

Вере показалось, что он как-то излишне сверкнул глазами. И воображение — а оно у Веры как у человека творческого труда было богатое — тут же нарисовало какую-то сложную жизненную драму, где действовали: офицер, у которого служба — превыше всего, не очень красивый лицом, но настоящий герой в душе (его Вера представляла себе в виде «капитана Гладышева», правда, несколько облагороженного, менее грубоватого и более внимательного к дамам); его жена, мещанка и самка (почему-то эту роль в своем ненаписанном сценарии Вера с удовольствием предоставила бы Надежде), жутко ревнивая, но сама насквозь лживая и греховная; какая-нибудь скромная, но мужественная девушка, которая очаровала этого офицера, но сама не подозревает об этом. На последнюю роль она после некоторых колебаний утвердила! себя. Поэтому она вышла из кухни и отправилась в| комнату, где улеглась на диванчик, закинув руки за голову. Там она стала продумывать сюжетные ходы, мизансцены, кульминацию, развязку — что там еще! бывает? Постепенно ее повлекло в дрему, а потом и вовсе сморило. То ли от сытости после голода, то ли от недосыпа прошедшей ночи. Наглухо сморило, будто в омут бросило. И проспала она до самого вечера, ничего не слыша и ничего не чуя. Мир как-то обходился на это время без ее участия, все своим чередом шло.

В Боснии бомбили, в Таджикистане стреляли, в Чечне постреливали и торговались, в Москве воровали, в Архангельске пили. Соня и Люба еще не доехали, и Греков был еще жив. А его коллега Иванцов в это время сидел в кабинете Главы областной администрации.

НА КОВРЕ

Нет, конечно, Иванцов сидел не на ковре, хотя ковер — просторный, красных тонов, оставшийся от бывшего обкома — в кабинете имелся. Иванцов сидел на симпатичном резном стуле, обитом гобеленовой тканью, за длиннющим столом для совещаний, придвинутым торцом к просторному столу Главы. Сам хозяин восседал в капитальном кресле., подозрительно похожем на трон. Над высокой кожаной спинкой на стене висел резной герб города, давшего название области, который был пожалован ему государыней Екатериной II аж в 1791 году. Прежде, когда тут был кабинет первого секретаря обкома, на этом месте висел портрет Ленина.

При Советской власти Иванцов сподобился побывать в этом кабинете только два раза. Один раз — когда получал орден Трудового Красного Знамени, другой — когда, будучи замом облпрокурора, а 1990 году докладывал на бюро обкома о ходе работы по реабилитации незаконно репрессированных. Сам областной тогда приболел, вот Иванцову и пришлось три часа париться в приемной, пока наконец дошла его очередь. Ночь не спал, мучился, помнится. Все боялся что-нибудь не то сказать. А срамотищи вышло не больше чем на десять минут. Доложил основные цифры, порадовал товарищей тем, что все, кого в 1937-м и иные годы по разным причинам шлепнули, теперь могут спать спокойно и большинству из них можно даже вернуть доброе имя вместе с партбилетами. Товарищи приняли к сведению, постановили «одобрить» и сказали, что Иванцов свободен.

Нынешний Глава тогда сидел скромненько и тихенько за столом заседаний, где-то пятым или шестым от стола первого секретаря. Его тогда поругивали, мол, либеральничает, принял в КПСС слишком много интеллигентов, в райсовет выборы провалил, пропустил каких-то там неформалов-диссидентов. Но зато пресса нахваливала. В общем, когда в России Президента выбрали и провозгласили независимость самой от себя, к нему пригляделись и после августа — выдвинули. Партбилет он еще загодя сдал.

А поскольку Иванцов с ним еще по району был знаком, то и Виктора Семеновича не забыли. Кабинет Иванцову достался не такой просторный, конечно, законных полномочий у облпрокурора тоже было не столько, сколько у Главы, но вот по фактической роли в делах области Семеныч значил не намного меньше. Не место красит человека, а человек — место.

Тем не менее Глава считал наоборот. Так же, как в те дни, когда он был сидоровским первым секретарем, а Иванцов — районным прокурором, Главе хотелось поруководить и понаправлять. Конечно, времена были не те и сказать напрямки: вот этого — посадить, а вон того — отпустить — он уже не мог. Впрочем, он и раньше так говорил редко. Все-таки партбоссом он стал уже в спокойно-застойные времена, когда казалось, что политические дела стали жуткой редкостью, и даже всяких там правозащитничков предпочитали не сажать, а отправлять по дурдомам или просто выкидывать на любезный их сердцам Запад. Если в Москве время от времени еще и припаивали кому-нибудь 70-ю статью в прежней редакции за антисоветскую пропаганду и агитацию, то здесь, в провинции, политические дела шить просто побаивались, даже ежели человек был явной контрой. Почему? А потому, что потом могла объявиться какая-нибудь комиссия и проверить, как у тебя в области обстоит дело с идеологическим воспитанием. Поскольку это такая сфера, где любой козел может найти недоработку или просто ее придумать, то связываться не хотелось. Вот был, к примеру, еще в 1981 году случай, когда по району ходил какой-то добровольный странник-пустынник или как его там и убеждал, что ему-де Богородица явилась и поведала, что большевикам скоро конец придет. Отловили — чистая 70-я. Надо судить и сажать. А отсюда, из области, позвонили — низзя. Только что-нибудь уголовное. Ну, организовали заявление, что у такого- то мужика в Лутохинском сельсовете пропал баран. И трех алкашей нашли, которые показали, что видели, как этот самый странничек его в лес волок. И сделали этому провозвестничку божьему статью 144, часть 1, по которой вкатили два года.

Но в принципе тогда редко требовали: «посадить». Гораздо чаще надо было прекращать дела. Было крепкое, хорошее, честно и благородно построенное дело, по которому за хищения соцсобственности в особо крупных размерах директор сидоровского ДОКа — из ушедших на сторону пиломатериалов можно было для половины области садовые дома и дачи построить — должен был, самое меньшее, сесть на 15 лет. Но поскольку директор был членом бюро ЭК — ДОК был самым крупным предприятием в районе, — пришлось это дело самим же и разваливать. Один очень упрямый свидетель даже под машину попал В общем, директора открутили, сумму хищений на порядок снизили и посадили только тех, кого не жалко было.

В нынешние времена, то есть уже сидя на области, Глава регулярно заявлял, что он поддерживает реформы, разделение властей и вообще демократию. Но все-таки секретарь обкома в нем все время просматривался. И привычка вызывать «на ковер» прокурора была тому подтверждением. Было только одно, но очень существенное обстоятельство, которое сильно снижало эффективность таких вызовов. Если б был нынешний Глава первым секретарем, то мог бы, например, организовать сигналы на Иванцова из парторганизаций области, заслушать его на бюро обкома, собрать пленум, посвященный, допустим, вопросам укрепления соцзаконности и правопорядка. И там, на этих мероприятиях, в атмосфере ленинской принципиальности и нелицеприятной критики устроить коммунисту Иванцову отменную порку, которая при особо удачном исходе закончилась бы выговорешником, а при неблагоприятном — утратой партбилета и убойным представлением в адрес Генпрокуратуры, после чего последовало бы автоматическое снятие с должности и увольнение. Ну, минимум перевод в район на должность вечного следователя с персональным званием юрист 1-го класса.

Теперь таких полномочий у Главы не было. Никакая партия: ни КПРФ, ни ДВР, ни ЛДПР, ни КРО, ни даже НДР или Партия любителей пива не могли рассчитывать на то, что решения пленума ее обкома могут как-то напакостить облпрокурору. А вот прокурор, при наличии соответствующих настроений, вполне мог бы возбудить уголовное дело против Главы администрации, если б узрел в его действиях нарушение действующего законодательства. Во всяком случае формально Иванцов имел на то законные права. Но, конечно, у Главы были и иные рычаги, чтоб накручивать хвост охранителю закона.

Сегодняшний разговор начался с поминок по Балыбину.

— Виктор Семенович, — у Главы осталась привычка называть на «ты», но по имени и отчеству, — что-то давно не слышал, как там следствие идет. Общественность донимает. Даже в центральной прессе что-то проскочило. Уже десять дней прошло, а ты как-то ни гуту. Все-таки надо бы поинтенсивнее. А то уж такие версии развиваются, будто это заказное убийство, чуть ли не власти замешаны. Что, неужели ничего не накопали?

— Да нет, почему же! Вот-вот передал в суд. Никакого заказного, конечно, нет. Убийство на почве ревности. Причем, как выяснилось, немного необычной. Домработница влюбилась в хозяйку, отчего и застрелила ее вместе с Балыбиным из ею пистолета. Причем, отметим, не табельного и вообще незаконно хранимого и носимого «ПСМ». И вообще, проверка, проведенная в горпрокуратуре, много неприятного выявила. В ряде вопросов просматривается состав преступления. Я уж не говорю об аморалках, одна из которых и явилась косвенной причиной гибели Ба-лыбина. А вы знаете, о мертвых надо либо хорошо, либо ничего. Просто не хотелось, чтоб эти самые журналюги своими рылами всю грязь перекапывали. Поэтому я постарался, чтоб пресса получала поменьше информации о ходе расследования.

На столе у Главы лежал какой-то листочек с несколькими строчками, написанными его ровненьким бисерным почерком, очень аккуратно и красиво смотревшимся. Как-то, еще во время их совместной работы в районе, все в том же охотничьем домике, ныне принадлежащем «Русскому вепрю», крепко выпив после охоты с узким кругом районных чинов нынешний Глава рассказал, что именно благодаря своему почерку он когда-то стал в школе сперва председателем совета пионерского отряда, после этого — комсоргом класса, потом — секретарем ученической комсомоль-ской организации, после чего двинулся по этой линии дальше и дорос до райкома КПСС.

Листочек с бисерными строчками привлек внимание Иванцова тем, что, выслушав краткую информацию о деле Балыбина, Глава поставил около первой строчки плюсик. Теперь прокурор понял, что это перечень тех вопросов, которые Глава желал бы выяснить. Любопытно, откуда этот перечень взялся и что там, в этом перечне?

— Теперь вот что, — нахмурился губернатор, — мне тут три часа назад позвонили и сказали, что наш Найденов с соседским Мирошиным провели какую-то совместную силовую работу в соседней области, причем вроде бы ты там присутствовал и чуть ли не руководил, а Грекова при этом не было. Более того, он вообще до самого утра ничего не знал. Что за несогласованность?

— Удивительно! — пожал плечами Иванцов. — Странные какие-то претензии. Мирошин, возможно, не ввел Грекова в курс дела. Неужели он без санкции действовал?

— Да, оказывается, так. Вы ж, говорят, там чуть ли не мамаево побоище учинили. Девять человек погибло, из них три сотрудника милиции. Верно?

— К сожалению, верно. Найденов доложил, что у него есть информация о том, что на территории соседней области в центре отдыха АОЗТ «Секундант» содержатся заложники и концентрируются какие-то вооруженные лица. Сейчас-то, после Буденновска, кому охота опоздать? Найденов считал, что там вполне могут быть чеченцы. Созвонились они с Мирошиным и приняли решение сформировать общую группу захвата. Подключили Рындина. Он поработал и сумел выяснить, что там, в этом «центре отдыха», находился некий Юрий Курбатов, более известный под кличкой Курбаши. Наверно, доводилось о нем слышать?

— Доводилось. Только, вот непонятно, отчего он так долго был на свободе?

— Странный вопрос. Мы ж не НКВД, чтоб просто брать и сажать. Улики нужны, свидетели, а их нет. А тут уникальная возможность взять с поличным. Подождали бы до утра — они бы ушли. Наверно, Мирошин не успел дозвониться — связь-то паршивая, ну и решил задним числом оформить. А Греков встал в позу и теперь изображает обиженного.

— Тут, понимаешь, какое дело. То, что этот Курбатов получил пулю, меня не очень волнует. А вот то, что президент АОЗТ «Секундант» собирается вчинить иск, очень беспокоит. За один уничтоженный броневик требует сорок миллионов. А общая сумма — полмиллиарда рублей.

— Да понаписать можно что угодно Если там пару стекол прострелили или пару дверей вышибли — это самое большее. А с броневика, между прочим, вели огонь. И пусть доказывают, что все повреждения нанесены нашим, а не мирошинским ОМОНом.

— И Греков, судя по всему, тоже в стороне не останется. У них там в областной прокуратуре совещание назначено на 17.30. Уже полчаса, как началось. Мирошина пригласили, еще каких-то милицейских. Будут разбираться по этому делу. Потому что общественность уже в курсе, областное радио еще утром сообщило об этой истории. Уже какой-то комментатор выступал по поводу того, что нельзя беззаконием бороться с беззаконием. Вот посовещаются-посовещаются, а потом, надо думать, выше пойдут со своими выводами. Подставляешь ты нас, Иванцов. Неприятное дело. Очень неприятное!

— Я? Подставляю? Да что вы!

— Ты пойми, выборы в декабре, а сейчас уже август. Всего ничего осталось. Те, кто нас хочет отсюда выкурить, будут цепляться ко всему. И слева, и справа. Ты помнишь, как зимой все взъелись? В один голос долбили. Если пойдет вверх, нам еще пару комиссий пришлют. И тебе проверку устроят… Хорошо, — неопределенным тоном продолжил Глава и поставил у второй строчки на своем листочке галочку. Иванцову эта галочка не понравилась, потому что за ответ на первый вопрос он получил от Главы плюс.

Наверно, у него были еще вопросы, но тут зазвонилa «вертушка».

— Слушаю. А, здорово, сосед, здорово! Как это, не здорово? Так… Вот это дело… Соболезную, Андреич, очень соболезную. Да уж, обнаглели. Не успели нашего Балыбина отпеть — и вот опять. Конечно, спуску давать не будем. А ты еще ворчал насчет ночного дела… Ну, конечно-конечно, чего там. Все правильно, правильно, Андреич. Я тоже считаю, что правильно. Да-да, обязательно, Андреич. Если этого сукиного сына здесь перехватят, то мы известим. Найденов сейчас же подключится. Обязательно! Ну, крепись, Андреич! Не раскисай.

Глава повесил трубку и посмотрел на Иванцова.

— Представляешь себе: Грекова убили! Прямо на заднем крыльце прокуратуры. В голову навылет. Наглеют! Это ведь, знаешь ли, уже на политический террор похоже. Как тебе кажется, а?

— Следствие разберется, — сделав скорбное лицо, сказал Иванцов. — А вообще-то действительно похоже на какую-то демонстративную акцию. Очень похоже. Только вот по 66-й я бы это дело не возбуждал. Кодекс-то старый. Там в части первой такая редакция: «Убийство государственного и общественного деятеля или представителя власти, совершенное в связи с его государственной или общественной деятельностью, с целью подрыва или ослабления Советской власти…» Любой адвокат за такую концовку уцепится. Мол, неправомерно инкриминировать в качестве цели подрыв или ослабление того, чего уже нет.

— Ладно. Думаю, что в контексте сегодняшней истории у соседей ваша ночная акция будет звучать помягче… И дело с Балыбиным уйдет в сторону. — Последнюю фразу Глава произнес довольно тихо, но по каким-то слабоуловимым ноткам в его голосе Иванцову стало ясно, что у губернатора немного полегчало на душе.

ВДОЛЬ ДА ПО РЕЧКЕ…

За то время, что Вера дремала, Клык с Надеждой не успели ни перессориться, ни передраться. Надежда к этому вовсе не стремилась. Стремилась она совсем к иному. То есть к логическому продолжению вчерашнего вагонного развлечения, но уже в сокращенном расчете. Но из этого, к ее горькому сожалению, ничегошеньки не получилось.

Во-первых, Клык был не в том настроении, когда ищут развлечений. Он лихорадочно соображал, что делать, если через минуту или через полчаса сюда ворвутся менты. Чем дольше отсутствовала Марья, тем больше он сомневался в ее искренности. Хотя по логике вещей все должно было быть наоборот. Вряд ли ближайшая ментура находилась где-то у черта на куличках. Не так уж велик облцентр, тут от северной окраины до южной можно за пару часов пешком пройти, а от западной до восточной — и того меньше. И что-то сомнительно, чтобы милиция не смогла собраться за Клыком в течение нескольких часов. Его надо было брать быстро и тепленьким В конце концов, он ведь мог и не ждать у моря погоды, а просто попытаться удрать. Но с логикой у Клыка было плохо. Вообще у человека в его положении это вполне нормальное явление.

Во-вторых, и сама Надежда побаивалась. Она ощущала в подруге соперницу. И даже очень опасную. Не тем опасную, что переиграет и уведет Клыка, а тем, что может не простить Надежде победы. После того, как Вера взялась стрелять в лесу, а на железной дороге еще и в кого-то попала, у Надежды появился страх перед ней. Вдруг услышит, приревнует и шарахнет из автомата? От таких-то тихеньких-скромненьких и жди чего-нибудь.

В общем, Надежда с Клыком на пару до десяти вечера просидели на кухне, пересказывая друг другу бородатые анекдоты, нервно ржали, но в объятия друг к другу не лезли. А в десять лязгнул в замке ключ, Клык на всякий случай погнал Надежду в комнату к Вере, выдернул из кармана пушку и держал наготове.

Но Марья вернулась одна.

— Ну, что? — спросил Клык, едва она закрыла за собой дверь.

— Ты бы спросил: «За сколько?» — ухмыльнулась Чаша. — Семьсот пятьдесят штук. Всего ничего. Добрый капитан, видишь ли.

— Долго ж ты там торговалась, Муряха! — съехидничал Клык.

— А что, соскучились без меня? Ну, сначала зашла домой к нему, часок с супругой его покалякала, та говорила, что обещался вот-вот на обед прийти. Ждали-ждали, а его нет и нет. Решила на работу бежать. В смысле в порт. Там сказали, что он на обед пошел. Прибежала обратно, а жена его говорит: «Только-только был и поел и опять на судно пошел». Смех и грех, как в комедии. Ну, нашла его, посидели в каюте, поторговались, выпили маленько.

— Ладно. А я уж думал, ты с ментами торгуешься… — в шутливой форме произнес Клык.

— Ну да, — поддержала шутку Марья, — говорю: «Заберите его, бесплатно отдам!» А менты: «Ты, падла, еще доплати, чтоб мы его забрали!»

Клык заржал так, что не только Надежда прибежала, но и Вера проснулась. Марья тоже посмеялась, а потом убрала ухмылку.

— Ладно, на серьезе вот что. Через полчасика пойдем к одному мужичку. У него моторка есть. Доставит прямо на буксир. В порту народу и ночью много, светиться незачем.

Через полчаса, когда уже стало темнеть, собрались и вышли из подвала. Во дворе уже никого не было, машины разъехались. Прошли через подворотню, перетекли улицу и по какому-то узкому, извилистому и путаному проулку, тянувшемуся между домами и несколько раз круто менявшему направление, выбрались на берег реки, застроенный скопищем домиков с пятачками-огородиками, сарайчиками, хлевушками и прочими сооружениями сельского типа. Пока сюда добирались, стало совсем темно. Тускл горели огоньки, светившиеся в окнах домишек, мало освещали проход между заборчиками, который улицей никто бы не назвал. Фонарей, естественно, не было. Клык левой рукой волок чемодан, а правой держался за пистолет. Все-таки место было вполне подходящее для работы на гоп-стоп. Могли ведь какие-нибудь халявщики малограмотные принять их компанию за челноков. Чемодан к тому располагал.

Действительно, один раз, когда переходили какой-то овражек, сбоку послышался грубоватый ломающийся басок:

— Теть, дай закурить!

— Сопли подотри, сява! — ласково ответила Маша, и трудные подростки, которых в темноте пряталось не меньше десятка, больше претензий не предъявляли. Скорее всего тетю Машу они по голосу узнали.

Наконец добрались до самого береге реки, где уже не было никаких домов, поскольку в паводки их могло снести. Вдоль ничем не укрепленного обрыва шла дорожка, опять-таки ничем не освещенная. Из города сюда доносился лишь глухой шум автомобилей, со станции — гул уходящего поезда а от порта — неясные крики в матюгальник, мощное урчание дизелей, какие-то отдельные лязги и бряки.

— Как ты тут ходишь? — удивленно спросил Клык, поспевая за Марьей.

— Молча, — ответила она. Клык только хмыкнул. Вера и Надежда налегке шли за Клыком, опасливо оглядываясь по сторонам.

Дорожка спустилась к воде, точнее, к дощатому, почти притопленному рекой причалу. На фоне чуть подсвеченной небом речной глади рисовались силуэты нескольких лодок и темная фигура человека.

— Капрон?! — вполголоса позвала Маша.

— Жду, — ответил мужик. — Грузитесь помаленьку.

И указал на дюралевую «казанку» с мотором «вихрь» на корме.

Клык сперва пихнул в лодку чемодан, потом влез зам и помог влезть ойкающим дамам. И Вере, и Нале. и Маше. Затем Капрон отпер замок, отмотал цепь, оттолкнулся от причала и запрыгнул в лодку.

— Давай веслами пока, — приказал он Клыку, — тут травы много у берега, на винт намотать можно.

Клык грести умел не очень, но все-таки кое-как отогнал посудину на двадцать метров от берега.

— Хорош! Суши весла! — Капрон дождался, пока Клык уберет весла с воды и пристроит по бортам «казанки», а затем дернул за тросик. «Вихрь» взревел, и лодка, приподняв нос, помчалась на середину реки, где светились красные и белые огоньки бакенов, обозначавших фарватер.

— Идет! — перекрикивая мотор, проорал Капрон, указывая влево. Там, примерно в километре или меньше, светились четыре огонька: красный, зеленый, а посередине между ними, но гораздо выше — два белых, один над другим. Оттуда же долетал глухой размеренный шум судовых машин.

Капрон заглушил мотор, лодка по инерции немного проскользила по воде и остановилась. Вода тихо плескала в борта.

— Сколько мигать? — спросил Капрон у Маши.

— Четыре.

Капрон вытащил откуда-то небольшой аккумуляторный фонарь и четыре раза нажал кнопку. Спустя несколько секунд со стороны огоньков послышались два коротких гудка.

— Все нормально, — сообщила Маша. — Поедете.

Подождав, пока неясный силуэт речного состава — двух барж и толкача — поравняется с лодкой и начнет медленно проползать мимо нее, Капрон запустил мотор и на малых оборотах стал постепенно

подводить свою посудину к низкой корме толкача. Оттуда уже посветили ручным фонарем

Дизели толкача работали медленно гулко, лодка подошла к корме с правого борта, немного наискосок. Свет ручного фонаря с судна высветил из тьмы носовую скобу лодки, и тут же за эту скобу зацепился крюк длинного багра. Лодку подтянули почти вплотную, зацепив вторым багром за корму.

— Здорово! — крикнула Маша. — Принимай!

В фальшборте открыли дверцу.

— Залазь!

— Ой, упаду! — пискнула Надя, вставая ногами на качающуюся лодочную скамейку. Клык поддержал ее, какой-то дюжий дядя с судна подхватил под мышки и втянул на палубу.

Следом с намного меньшими усилиями погрузили Веру. Потом Клык закинул на судно чемодан, уцепился за чью-то крепкую и сильную лапищу, оттолкнулся от банки и тоже оказался на толкаче.

— Счастливо! — махнула рукой Маша

Багры отцепили, мотор взревел, и лодка, описав полукруг, ушла к берегу. Дверцу в фальшборте захлопнули.

— Иван, — представился обладатель той самой лапы, которая втащила Клыка на судно. Бас был густой, что называется, боцманский.

— Петя, — отозвался Клык.

— Пошли, — пригласил Иван, и Клык подняв чемодан, последовал за ним. Надя и Вера пристроились за Клыком. Второй из встречавших остался на корме, за гостями не пошел.

Пройдя через весь буксир от кормы до носа, они перебрались по деревянной сходне с поручнями на корму одной из барж, к небольшой деревянной надстройке. Иван открыл дверь и пропустил своих пассажиров. Пошарив, он нашел керосиновый фонарь в проволочной оплетке — «летучую мышь». Почиркал, зажег. В надстройке стояла печь-«буржуйка» с жестяной трубой, выведенной в круглую дыру рядом с окошком. На конфорке «буржуйки» чернел закопченный чайник с облупленной, некогда зеленой эмалированной кружкой, надетой на носик. Был еще стол, сколоченный из плохо оструганных досок, и две лавки. На столе стояла литровая стеклянная банка, из которой торчали три столовые ложки, вилка и пара чайных. Рядом с банкой лежали стопкой три алюминиевые миски. На полу, в углу надстройки лежал плетенный из веревок мат, а поверх него — тюфяк, распространявший сенной запах, и серая подушка без наволочки.

— Это здесь, что ли, спать? — вырвалось у Надежды, которая страдала большой непосредственностью.

— Ты, девушка, не спеши. Твой номер шестнадцатый, — сказал Иван. — Еще не уплочено.

Смотрелся Ваня вполне круто. Морда была крупная, шея почти отсутствовала, брился он раз в трое суток. не чаще. Плечики и кулаки впечатляли. Клык полез в чемодан, достал семь зеленых стотысячных и красный полтинник. Иван посмотрел их на свет, помусолил, пересчитал и спрятал.

— Нормально. Теперь насчет жизни. В Москву придем через трое суток. Остановок не будет. Удобств тут нет. В смысле душа, ванны и унитаза. Туалет простой. — Иван осветил фонарем маленькую дверцу в торцевой стенке надстройки затем открыл ее, продемонстрировав деревянную приступочку с прорубленной в ней дырой. — Прямо в водичку… Теперь о том, где спать. Еще пару матрасов сейчас принесем. Подушки и одеяла тоже.

— Со жратвой и с водой как? — спросил Клык.

— Воду принесешь в ведре, с камбуза. Там же будем выдавать еду. Можете сюда взять соль, сахар, чай, хлеб. Вон тут, в ящике, уголек для печки, кипятите чайник… Самое главное — особо не маячьте днем. Вечером, когда печку топите или лампу жжете, — поосторожней. Гореть мы не подряжались. Вот так.

— А эта хреновина, — спросил Клык, осторожно потопав ногой по палубе баржи, — не потонет?

— Раньше не тонула, — усмехнулся Иван. — Но пробовать не советую.

ОПТОВАЯ ТОРГОВЛЯ

Марья и Капрон вылезли из лодки на причал. Толкач с баржами прибавил ход и уже довольно далеко удалился от того места, где на него приняли нелегальных пассажиров.

— Поехали с орехами… — сказал Капрон. — Много взяли?

— Сколько есть, все при них, — усмехнулась Марья. — Тебе уплочено. Свободен. Можешь свои сетки проверять! Капроновые…

Марья двинулась в обратный путь. До своего подвала она добралась быстро. Отперла дверь, захлопнула за собой, задвинула на крепкий засов. После этого достала из укромного места начатую бутылку, налила стопку, опрокинула в глотку.

Крякнув и шмыгнув носом, Маша пошла в ту комнату, где полдня продремала Вера. Пошуровав в гардеробе, добрая хозяюшка выудила оттуда телефонную трубку с вилкой (такую, какие используют для проверки линий телефонные мастера) и замусоленную записную книжку…

Через пару минут в коттедже прокурора Иванцова раздался телефонный звонок. На табло определителя засветился номер 56-786. Виктор Семенович снял трубку в своем домашнем кабинете.

— Иванцов.

— Гражданин прокурор, — сообщил низкий глуховатый голос, — мне тут интересную историю рассказали. Говорят, что вы приговоренного к смертной казни из тюрьмы отпустили? Нехорошо. Не по-советски.

Иванцов аж похолодел. О том, что произошло с Клыком, знало не так уж много людей. Всех их он ли лично — и в лицо, по голосу. Ни один не решился бы звонить по телефону и разыгрывать его таким образом. Ни одной женщины, кроме Ольги Михайловны, в эти дела не посвящали. А голос очень смахивал на женский. Жен Рындина, Найденова, Морякова и Агапова Иванцов хорошо знал и мог поклясться, что голос неизвестного абонента не мог принадлежать ни одной из них. Да и вряд ли кому-то из них могло прийти в голову подставить своего супруга, даже если он в нарушение конспирации решил доверить служебную тайну жене. Насколько прокурор был осведомлен, ни у кого из вышеперечисленных чинов не было с женами серьезных размолвок и трений.

— Простите, это кто говорит? — спросил Иванцов, стараясь сохранять спокойствие.

— Неважно, — ответили из трубки. — Хочешь узнать, где его искать?

— Кого? — Виктор Семенович ощутил растерянность. Ему хотелось бросить трубку, но при этом он понимал, что, сделав так, он уподобится страусу, сующему голову в песок.

— Клыка, кисуля, — нежно прошептала невидимая дама. — Петра Петровича Гладышева, если непонятно.

— Понятия не имею о таком, — сказал Иванцов. В кабинет вошла Ольга Михайловна, и прокурор, переложив трубку в левую руку, быстро начеркал на отрывном листочке.

«Оля, позвони со своего телефона Найденову. Пусть проверит номер 56-786. Буду держать разговор, пока не вышлет опергруппу».

Пока Иванцов писал, Ольга Михайловна молча кивала, а в телефонной трубке неизвестная дама нахально хихикала. В тот момент, когда Ольга Михайловна, схватив записку, побежала к своему телефону — у нее был отдельный номер, — из трубки прозвучало:

— Лапочка, ты дураком-то не прикидывайся, а то я могу ведь и по другому телефону позвонить. Приятно будет тебе, если о твоих фокусах в Москве узнают? Понял?

— Что вам от меня нужно?

— Ого, похоже, понял, кисуля. Я женщина бедная, мне много не надо. Сто тысяч зелененьких — и без проблем.

— У меня нет таких денег.

— А ты займи у жены, миленький. Ты ж ей все взятки отдаешь, семьянин ты наш. У нее и миллион небось найдется.

— Хорошо, допустим, что я набрал эту сумму. Что дальше?

— Дальше? Дальше проще. Передашь денежки — получишь наводку на Клыка. Между прочим, у него с собой чемоданчик, в котором много-много всяких бумажек. За каждую из этих бумажек, если они в Москву попадут, с тебя не только погоны — голову снимут. Честно говорю. Так что не скупись. А не тяни резину, время ограничено. А то не успеешь, поезд уйдет. Чего молчишь, лапочка?

— Думаю, — ответил Виктор Семенович. В это время вернулась Ольга Михайловна и подала записку: «Найденов работает. Позвонит через полчаса».

— Думай, думай! — одобрили из трубки. — Перезвоню через полчасика.

В трубке запищали короткие гудки. Иванцов повесил трубку и тут же услышал телефонный звонок, доносившийся из гостиной. Там стоял аппарат, запараллеленный на номер Ольги Михайловны.

Звонил Найденов.

— Семеныч, 56-786 — это телефон ТОО «Алкоритм». Улица Чапаева, 22, офис 9. Послал гуда группу. Через десять минут будут там. Он повесил трубку?

— Это она, а не он, — поправил Виктор Семенович. — Да, повесила.

— Семеныч, «Алкоритм» был под крышей Курбаши. Это сто процентов. Есть такие данные. Так что учти — могут не просто шантажировать, а мстить. Ни в коем случае не ходи на прямой контакт.

— Положим, не пойду. А они возьмут да и упрутся? Скажут: или из рук в руки, или никак. Что тогда?

— Пока тяни время. Может быть, мы эту курву поймаем.

Вновь зазвонил телефон в кабинете Иванцова.

— Твои меня не прослушивают?

— Нет.

— Хорошо, тогда жди, не вешай трубку. Опять звонит, похоже.

Иванцов перебежал в кабинет. На табло определителя светились все те же цифры.

— Алло!

— Ну как, подумал, муля? — спросил уже знакомый голос.

— Подумал, — ответил Иванцов.

— И что надумал?

— Трудно сказать…

— А ты скажи, полегчает.

— Это как сказать… — Прокурор точно следовал совету Найденова и тянул время. — Ведь ты, девушка, 148-ю статью себе выпрашиваешь. За вымогательство.

— А ты за мою статью не беспокойся, об своей подумай лучше. Я сидела, я все знаю, а тебе в полста лет садиться — туго будет.

— Хорошо. Ты вот деньги просишь, и большие. Десять пачек по сто «франклинок». Как их тебе передать и когда?

— По делу спросил, прокурор. Возьмешь полиэтиленовый пакетик, положишь в него пачечки, запаяешь и прямо сейчас отнесешь самолично в мужской туалет на автовокзале. Там пять кабинок, положишь в среднюю, под крышку сливного бачка. Должно влезть. После этого возвращайся к себе и жди звонка.

Его ведь можно и через год не дождаться, — заметил Иванцов. — Не пойдет такой обмен.

— А ты бы хотел, чтоб тебе все рассказали, а ты потом шиш показал? Тоже умный.

— Но ведь никому ж неохота дураком быть. Могу предложить вот что. Положу в пакет одну пачку. Но там в бачке должно быть все то, что ты знаешь о Клыке.

— Ух ты, моя лапочка! — порадовалась дама из телефона. Поищи дешевок на вокзале Если так, то прощай, мой табор, пою в последний раз. Либо так, как я сказала, либо суши сухарики.

— Еще подумаю, можно?

— Думай, Чапай, думай. Только учти, что Клычок на данный момент от тебя быстро удаляется. Протянешь время — можешь не успеть. А в других областях прокуроры поумнее могут оказаться. И даже простые милиционеры. Жду десять минут.

Иванцов переместился к телефону, связывавшему с Найденовым.

— Валера! Как твои оперы?

Пусто, Семеныч. Вошли в офис, а там ни шиша. Никого и ничего. Это обманка. Где-то подключились к кабелям, получилось вроде параллельного аппарата. Регистрируется 56-786, а откуда звонят, не определишь, пока в проводах не разберешься.

С телефонного узла специалистов вызывали?

Еще не приехали. Но они тоже не обещают, что быстро разберутся.

Ладно. Вышли группу в район автовокзала. Пусть расположатся поблизости от мужского туалета, но не пугая народ.

— Трудно будет, Семеныч. Сейчас там густо. 23.35 уже, все междугородные автобусы ушли. И площадь хорошо просматривается. Если у них там сейчас кто-то есть, может сразу разглядеть.

— Ладно, попробуйте все-таки. Вы ж профессионалы.

Да уж придется. Ты что, собрался туда ехать?

— Надо попробовать. Иначе не придут.

— Рискуешь. Я тебе говорю: это курбашисты. Они, и больше никто. Только они в курсе дел с Клыком. Клюнешь — пойдешь за Грековым.

— А не клюну — мы все пойдем по этапу. По крайней мере есть шанс взять кого-то, кто даст ниточку.

— Не дадут они ниточки, Семеныч. Туда пойдет такая шелупонь, которая даже говорить не умеет. А вот тебя там, в туалете, может кто хочешь пристрелить или зарезать. Какой-нибудь бомж невменяемый или просто псих. От него ни слова не добьешься, даже если возьмешь, а если он какие-то показания даст, то их ни один суд во внимание не примет.

— Ладно. А ты что предлагаешь?

— Тяни время. Может, за телефон уцепимся.

— Она сказала, что позвонит в последний раз.

— Ничего, это она, стерва, на психику давит, пугает. Ты только сам, главное, не паникуй. Нормально все будет.

В кабинете раздался звонок.

— Вот, позвонила, кажется. Перезвоню, как поговорим. _ Иванцов повесил трубку и перешел в кабинет. На определителе был другой номер, и принадлежал он служебному кабинету полковника Рындина.

_Алло! — ,Иванцов сделал сонный голос, будто только что проснулся, разбуженный назойливым звонком. — Иванцов слушает.

— Виктор Семенович, — сказал Рындин, вам тут, говорят, спать мешают?

— Кто именно говорит, Андрей Ильич? — «удивился» прокурор, хотя сразу догадался, что рындинские специалисты прослушивали его линию.

— У меня есть информация, — не обратив внимания на вопрос Иванцова, произнес Рындин. — И если v вас нет своих решений, могу вам доложить, что готов вам помочь в деле устранения лишнего шума.

— У вас рабочий день ненормированный, я чувствую. Полночь скоро, а вы все на службе.

— Если вы, Виктор Семенович, хотите остаток ночи проспать спокойно, то рекомендую сейчас же приехать ко мне в управление.

«Ну и наглец!» — опешил Иванцов. Наверно, будь такое предложение сделано в другое время, прокурор бы обиделся. Но сейчас он не мог грубит Рындину.

— А какова, простите, цель визита?

— Я же сказал, Виктор Семенович, моя цель — ваш спокойный сон.

— Знаете, Андрей Ильич, совсем спокойно мне бы уснуть не хотелось.

— Тем более советую подъехать. Только пока не стоит ничего говорить Найденову. И лучше, если вы не будете вызывать дежурную машину прокуратуры, а поедете на своем транспорте.

— Может, вы за мной машину вышлете?

— Это вообще наилучший вариант.

— Тогда высылайте.

— Она будет через пятнадцать минут Если вас еще раз побеспокоит «просительница», поговорите немного, но на встречу не соглашайтесь ни год каким видом. Это очень большая провокация. Очень большая! На всякий случай запомните фамилию Кудрявцев.

— Кто это?

— Хороший человек. Может вам позвонить.

— Хорошо. До встречи.

Иванцову было над чем подумать. Но подумать оказалось некогда. Затрезвонил телефон в гостиной.

— Ну как, Семеныч, не звонила баба?

— Пока нет. А как у тебя? Нащупали пре вод?

— Разбираются. Вообще-то, в принципе, можно и съездить, куда приглашали. Мои ребята у автовокзала. Все контролируется…

Дальше Иванцов слушал вполуха и почти не вникал. Его вдруг осенило: «Большая провокация!» Да если вдруг его, прокурора области, весь честный заработок которого и пары миллионов рублей не составит, вдруг возьмут с сотней тысяч долларов, да еще и при передаче их кому-то из криминального мира? Господи, да кому ж верить можно? Найденов! Неужели? А если Рындин? Или оба сразу?

Впору было достать пистолет и шандарахнуть в висок — разом конец всем проблемам и мучениям. Но тут еще один звонок нарушил зловещую тишину.

— Подумал, киса? Больше звонить не буду… — Должно быть, абонентка хотела еще чем-то припугнуть Иванцова, но тут из трубки донесся какой-то шум, возня, а затем послышался мужской голос:

— Она права, звонков больше не будет. Кудрявцев.

И трубку повесили. Иванцов сел, закурил сигарету, не зная, радоваться или печалиться. Конечно, все это могло означать, что люди Рындина вычислили абонентку и повязали ее в пучки. Но в принципе могло быть и так, что звонила она, скажем, из кабинета того же Рындина, а все прочее было сугубой имитацией. Номерок ТО «Алкоритм» вполне мог быть смоделирован для маскировки и выведен на табло иванцовского телефона.

Но пароль «Кудрявцев» четко говорил о том, что без Рындина не обошлось. И уже загудела у ворот машина. Похоже, именно та, которую начальник УФСБ собирался прислать за Иванцовым…

В машине, кроме шофера, оказались два плотных мальчика, которые сели по бокам от прокурора. Если бы они захотели надеть на Иванцова наручники, то сделали бы это запросто, хотел он этого или не хотел. Но таких полномочий они все-таки не получали. Это была охрана, которой поручалось довезти прокурора до конторы в целости, сохранности и добром здравии.

Довезли быстро, хотя и без мигалки. Подкатили к подворотне, въехали во внутренний двор, вошли в подъезд, двинулись по лестницам и пустым коридорам мимо опечатанных дверей. Ребята говорили мало, только указывали руками, открывали двери. Иванцов был в штатском, но сотрудники, стоявшие на постах, вытягивались.

В приемной начальника было пусто. Секретарша Рындина давно уже была дома, а вот сам Рындин заканчивать рабочий день пока не собирался.

— Здравствуйте еще раз, Виктор Семенович. — Рындин встал из-за стола, протянул руку, пригласил сесть. — Чайку? Кофе?

— Давайте сначала о деле. Чай я и дома попил бы. Да и то не в полночь.

— Ради Бога, извините. Сами понимаете, не стал бы вас беспокоить, если б не особые обстоятельства.

— А ведь вы закон нарушили, Андрей Ильич. Нехорошо чужие переговоры прослушивать, если я об этом не просил.

— Согласен. Признаю себя виновным и готов по максимуму на шесть месяцев исправительных работ, — улыбнулся Рындин. — Лучше улицы мести, чем таким учреждением руководить.

— Ладно, Андрей Ильич, давайте по существу.

— Правильно. Сегодня днем — то есть уже вчера — я получил информацию, что некая дама, которая нам известна как содержательница притона в подвале дома 22 по улице Чапаева, а также как лицо, регулярно осведомляющее милицию, побывала на приеме у Найденова. Это событие произошло примерно в 14 часов. Дама, которую для удобства будем называть Машей, доложила Валерию Петровичу — заметьте, лично доложила! — о том, что у нее на квартире в настоящее время находится тот самый особо опасный рецидивист Гладышев Петр Петрович по кличке Клык, которого мы вот уже десять дней разыскиваем. Кроме того, там же находятся журналистка Вера Авдеева и Надежда Авдохина, жительница Сидорова, временно не работающая. Согласно показаниям участников операции в «центре отдыха», Вера Авдеева участвовала в оказании вооруженного сопротивления группе захвата. Она подозревается в умышленном убийстве сотрудника ОМОНа. Вторая женщина также следует за Гладышевым добровольно. Правда, Гладышев представился им, как это ни удивительно, сотрудником ФСБ, и обе не имеют представления о его подлинном статусе. Что же касается Маши, то она хорошо знает Клыка, который неоднократно бывал у нее в прошлые годы. Более того, она в курсе того, что Клык был отпущен из-под смертного приговора, и даже того, что вами, Виктор Семенович, подписан фиктивный акт о приведении приговора в исполнение. Казалось бы, товарищ Найденов, который уже был в курсе всех дел, должен был немедленно уведомить меня и вас о поступлении этой информации, а также принять все меры к задержанию Клыка.

— Вот как… — пробормотал Иванцов, лихорадочно соображая, что на уме у Рындина: то ли сколупнуть Найденова, который в этом рассказе выглядит полной сукой, то ли копает он куда глубже, то есть и под Иванцова тоже.

— Дальше события разворачивались так. Маша вывела Клыка и обеих женщин из квартиры и с помощью неоднократно судимого за незаконный лов рыбы Георгия Корягина, он же Жора Капрон, перевезла их на борт буксира-толкача «Бугровск», отправившегося с баржами в рейс до Москвы. Там Клык находится и в настоящее время. При нем, как утверждает Маша, имеется два автомата «АКС-74у» и два пистолета «ПМ», три ножа. Кроме того, он везет с собой чемодан, где находится несколько папок с листовыми документами, видео- и аудиокассетами, содержащими компромат на прокурора Иванцова, а также, как я понял, и на других руководителей правоохранительных органов, собранный, видимо, покойным Курбатовым-Курбаши через свою агентуру. Наконец, там же, в чемодане, находится пресловутая «Богородица с бриллиантами», из-за которой все и завертелось.

— Значит, эта самая Маша звонила мне, уже побеседовав с Найденовым? — мрачно спросил прокурор.

— Так точно. И у меня есть серьезные основания полагать, что Найденов был инициатором этих ночных звонков к вам на дачу. Иначе трудно объяснить, откуда у этой Маши ваш домашний телефон. Его в телефонном справочнике нет, между прочим.

— А какова цель? — задумчиво спросил Иванцов. — И почему Найденов не задержал Клыка сразу, а дал ему уехать на пароходе?

— Пока могу только догадываться. И насчет цели, и насчет того, почему не задержал. Но Машу эту самую мы задержали. Она разговаривала с вами прямо из своего подвала. У нее было сделано подключение к телефону фирмы «Алкоритм». Кстати, никаких групп в офис этой фирмы Найденов не высылал и с ГТС не связывался. Мы его телефон взяли на контроль. Он сидел дома и пудрил вам мозги.

— Но все-таки какие-то догадки есть — понастырничал Иванцов.

— Мои сотрудники провели разведку на автовокзале. В этом районе замечены четыре оперативные машины УВД и два «жигуленка» ПГ. Они там появились еще задолго до ваших переговоров с Найденовым, хотя связь с ними он поддерживал и после этого по радио. Кроме того, что особенно неприятно, неподалеку оттуда засекли автомобиль «Мерседес-300», принадлежащий бригаде некоего Бека из группировки Курбаши. Предполагаю, что в случае, если б вы отправились на свидание, этот «Мерседес» мог бы вам дорожку переехать. А потом, я думаю, его бы уничтожили. И концы в воду.

— Но если вы слышали, Найденов меня отговаривал от этой встречи. И как раз пугал местью соратников Курбаши.

— Тем не менее напоследок он вам посоветовал подумать. Дескать, ладно уж, рискуйте, Виктор Семенович. Догадывался, что я могу его прослушивать. Теперь, в принципе, не придерешься. Да, отговаривал, а вот прокурор взял да и поехал.

— Ладно. Допустим, что я не поехал. Как он сейчас себя поведет?

— В данном случае, Виктор Семенович, важнее, как мы сами себя поведем. Теперь важно, кто быстрее перехватит «Бугровск». Я уже дал команду, но думаю, что и Найденов соберется то же самое сделать.

— А все же, почему он дал Клыку уехать?

— Попробуем узнать об этом у Маши…

ВЕСЕЛАЯ НОЧКА

Под урчание дизелей толкача и журчание воды между корпусами барж, наверно, можно было неплохо выспаться. Тюфяки и одеяла с подушками были, конечно, не такие, как в люксе у Курбаши, но вполне терпимые. И ночь теплая выдалась, даже здесь, на реке, не замерзнешь. Вера и Надя устроились на ночлег по одну сторону от стола, Клык — по другую. Это Клык сам так решил, у них не спрашивая. Конечно, соблазнительно было привалиться к ним — уж Надежда-то точно не прогнала бы, — но отчего-то не хотелось этого делать «капитану Гладышеву». Что-то тревожное сидело, как заноза, не давало успокоиться. Нервничал Клык, волновался, хотя вроде бы и попусту.

Дверь надстройки изнутри была заперта на засов, и довольно прочный — такой ни фомкой, ни большим ломом с одного раза не своротишь. Окошки, конечно, хлипкие, но узенькие — башка пролезет, а плечи не пустят. Лично для себя Клык выбрал такое местечко, чтоб его нельзя было лупануть первым же выстрелом прямо сквозь стекло. Для того чтоб добраться до Клыка хотя бы пулей, надо было сперва вышибить окно вместе с рамой, а уж потом совать ствол. Это для умелого человека проблема небольшая, но выкинуть такой финт без шума не получилось бы. И тогда этому умелому человеку пришлось бы поиграть с Клыком в игрушку под названием «кто быстрее». Укладываясь на тюфяк, Клык в дополнение к пистолету вытащил из чемодана автомат, под завязку нащелкал в магазин патронов, один загнал в ствол и не стал вопреки технике безопасности ставить на предохранитель. Так и положил рядом с тюфяком, чтоб пистолетная рукоятка и спусковой крючок были в нескольких сантиметрах от руки — схвати и стреляй.

Лежа на тюфяке и нюхая кислый дух от жеваной ватной подушки, Клык все пытался обдумать, чего ж он такого боится? Казалось бы, чего переживать? Небось не загранрейс какой-нибудь, таможня и пограничники не нагрянут. И менты будут шуровать прежде всего на вокзалах, по автобусам, в крайнем случае на пассажирских судах. Самолеты, после того как их подряд несколько штук угнали, и так стерегут вовсю. Может, конечно, в порту перед отходом осмотрели, проверили, нет ли кого лишнего на буксире. Но Клык-то садился, можно сказать, на ходу. Остановки до самой Москвы не будет. Опять же если этот Иван-ка-питан взялся везти, значит, не боится, что ему за это чего-нибудь будет. Скорее всего дело у него с Марьей налажено, может, и речная милиция подмазана. Очень может быть, что у него не только пассажиры, но и кое-какой дополнительный груз имеется. Засыпь, допустим, песочком или гравием пару тонн наркотиков, расфасованных по пакетам, или двадцать ящиков с автоматами и вези малой скоростью до какой-нибудь тихой заводи, где их у тебя аккуратно сгрузят получатели такой же вот, как сегодня, тигой летней ночкой.

И все-таки Клыка что-то грызло изнутри. Сперва подумал, будто опасается он самих речников. Если, допустим, они такие отчаюги, что в темные дела въехали, то вполне могут, например, получив от «пассажиров» семьсот пятьдесят штук, выковырять из них и все остальное. А самих, поскольку они народ нелегальный и ни по каким ведомостям не числятся, спровадить по-тихому в речку. Тоже бизнес. И опять-таки с Марьей может быть все заранее обговорено. Конечно, если люди от фирмы типа Курбаши и Черного, то за такие штучки можно поплатиться кишками, но Клык-то и бабы — ничьи. И еще немало по Руси бегает и плавает таких ничейных-залетных. Жалеть их никто не будет и искать по дну речному — тоже. Конечно, не у каждого в чемодане такая нычка лежит, но ведь и другой товарец пользу приносит. Правда, со всей командой он не познакомился, но Иван-капитан, хотя бы по роже, вообще походил на человека, который чужую башку отвернуть способен.

Но тут Клык подумал, что ежели ребятишки эти и впрямь хотели их замочить, то сделать это могли намного раньше. На фига приводить их на баржу, устраивать на ночлег, одеяла-подушки выдавать? Предложили бы спуститься вниз на самом толкаче, завели бы в каюту или в кладовку, да там бы и шлепнули в упор и в спину. За дизельным грохотом никакой стрельбы ни на реке, ни тем более на берегу не услышат. А ежели товарищи такие нервные, что крови не выносят, так можно еще проще: накидать им кашки или макаронов по-флотски, но с крысидом или стрихнином — мол, кушайте, что Бог послал! — и все еще тише обойдется. Так что оформлять Клыка и его спутниц на тот свет гораздо удобнее было на самом буксире, а не здесь, когда они заперлись и Клык оружием обложился.

В общем, скорее всего не от Ивана-капитана надо было ждать подвоха. А вот от Марьи…

Тут Клыка беспокоили две вещи. Первое — что Марья никаких денег с него не потребовала, хотя знала, что у него пара лимонов имеется. Правда, Клык и сам не предлагал, но все же в особом бескорыстии Муряху еще никто не уличал. Даже если прибывал к ней по разным жизненным обстоятельствам совсем пустой товарищ, то она хоть и не требовала оплоты, но всегда тонко намекала, что все услуги не бесплатны и должок надо будет вернуть, причем с учетом инфляции. И этот должок лучше всего было не задерживать, потому что при всей Машиной слабости и беззащитности у нее нашлись бы знакомые, которые смогли бы должок стребовать. Иногда с такими процентами, что после этого жить не захочется. То, что она Клыку не предложила сразу расплатиться, — ее дело, но то, что она даже не прикинула примерную сумму долга, — непонятно. Либо забыла впопыхах, во что с трудом верится, либо были у нее на то более глубокие соображения. Второе, что не давало Клыку уснуть, — вопрос о том, отчего ж это Марья так дол о моталась, распивая чаи, калякая с капитановой женой и так далее. Не очень это на нее походило. Маша слыла бабой деловой и времени зря не тратящего. Она отродясь не стояла в очередях, всюду имела блат и всегда всюду успевала. Конечно, у нее могли быть всякие иные дела, до которых Клыку не было интереса, но могли быть и такие, о которых ему просто знать не следовало. Например, могла Маша сообщить ментам, что Клык решил поехать в речной круиз с нычкой в чемодане. И фиг бы кто подумал, что это она его заложила, если б его взяли где-нибудь в сотне-другой километров от ее распрелестной блатхаты. Конечно, тут могло быть осложнение с Иваном-капитаном, если он не сам по себе играл, а у кого-то год крылом. Потому что таких подставок в приличном обществе не прощают. Но если Иван, допустим, был сам по себе или ходил прежде под конторой Курбаши, на которую здешнее начальство за что-то обиделось и решило перекрыть ей кислород, то всяко может быть. Могла быть и иная, более хитрая комбинация, которую Марья провернула, скажем, по заказу Штангиста или какого-то иного молодого и перспективного, но пока еще неизвестного широким блатным массам деятеля, для того, чтоб нанести моральный и физический ущерб конкурентам по части криминального бизнеса. При этом пакость, учиненная лично Марьей, отодвигалась как бы на второй план, Клык с бабами становился какой-то разменной монеткой достоинством в одну безвременно ушедшую копейку, а разборки начались бы между большими людьми.

Клык успокаивал себя тем, что сам он лично Марье ничем прежде не навредил, всегда и все оплачивал, ни разу в жизни не дал по уху и сказал ей худых слов куда меньше, чем многие другие. Правда, вчера днем «овцой» обозвал, но сгоряча и не постеснялся извинения попросить. В конце концов, если б Машка обиделась, что он двух фраерих привел, то ей недолго от них и избавиться. Сама что-то там про клофелин брякнула. Может, конечно, и пугала, но с нее станется. На третьей ходке Клыку рассказали историю, как с одной такой же хатки двоих жмуров, проигравших себя, вывезли в контейнерах на мусоровозке, и он вполне мог поверить, что у Маши и троих утилизировали бы не хуже.

В общем, при автомате Клык не ощущал себя бедной овечкой. И сильно сомневался, чтоб его пришли брать темной ночкой. Выгодно, конечно, если не хочешь сам под пулю попасть или жаждешь отловить кого-либо тепленьким-сонненьким, но, с другой стороны, ежели клиент окажется прыткий, сумеет вовремя проснуться, ошарашить парой очередей назойливых посетителей, а потом сиганет с борта подальше в ночную тьму, то ночь не лучшее время для такой работы. Гораздо удобнее — на рассвете. Промучавшийся в приступах бдительности гражданин, увидев первые лучики грядущего дня, может успокоиться и забыться, а когда проснется — если, конечно, дадут проснуться. — то прыгать в речку будет уже поздно. Все помнят, что приключилось с Василием Ивановичем Чапаевым, когда он под пулеметным огнем заплыв устроил. Клык по старой памяти Чапаева уважал, но последний подвиг начдива повторять не собирался.

Исходя из этих соображений, надо было не маяться дурью, не теребить нервишки, а поспать, чтоб утречком быть как штык. Но не получалось никак, не успокаивались мозги, и Клык с досадой ощущал, что благодатное время, которое можно было потратить на сон, все утекает и утекает.

Вера и Надя спали. Сначала они о чем-то шушукались, похоже, по поводу того, простынут они на полу или нет, но потом засопели, отчетливо, но без явного храпа. Сразу чувствовалось, что Надежда за истекший день не приняла ни грамма.

Поворочавшись часок, Клык решил покурить. Машка снабдила его в дорогу десятью пачками «Примы». Тихо, чтоб не лязгать, он отпер засев, вылез на палубу. За кормой бухали машины толкача, светились окна в надстройке и ходовые огни. Впереди, перед носами барж, мерцали красные и белые огоньки бакенов, отражаясь на речной глади. Небо, темно-синее, многозвездное, по краям светлело. Мрачно-расплывчатые, мохнатившиеся лесом, черные берега были почти полностью погружены в темень, лишь кое-где светлячками желтели слабенькие огоньки. В одном месте, совсем рядом с водой приплясывал оранжевый язычок огня — кто-то костерок развел. Может, там и песни пели, но дизеля уж больно хрюкали и разобрать что-либо Клык не мог. В одном месте, на поверхности воды при свете от огней буксира Клык увидел неясный силуэт лодки, на которой какие-то мужики ворочались с сетью. Стало быть, не перевели еще всю рыбу, раз браконьерят.

Клык покуривал, облокотившись спиной о спасательный круг, висевший на надстройке, и усевшись на перевернутое пожарное ведерко. Слева от него были сходни, по ним можно было перебраться на вторую баржу, бортом сцепленную с той, на которой находился Клык. Впереди были два просторных грузовых люка без крышек, но затянутых сверху брезентом. Чего везли — неясно, но, видно, не больно тяжелое. Баржи сидели высоко.

Никак ему не помнилось, куда течет эта река. Он лаже не знал точно, где в нее впадает та самая родная речка, которая протекает мимо Марфуток. Знал только, что сначала будет просто река, потом шлюзы, а после — канал. Какой именно, Клык запамятовал, наверно, имени Москвы, но, возможно, и Волго-Балт.

«Прима» догорела, Клык не почуял, что накурился, и зажег вторую. Сделав пару затяжек, он услышал, что в гулкое громыхание машин буксира вплелся иной звук.

Это было жужжащее пение лодочного мотора.

Клык не знал, кого несет в такую пору: то ли рыбачков-профессионалов, то ли их лучших друзей — рыбинспекторов, то ли просто любителей отвести душу на речном просторе. К тому же как человек, непривычный к речному быту, он не мог с ходу отличить звук мотора безобидной «казанки» от катера речной милиции. Приглядевшись, Клык увидел, что лодка нагоняет состав с кормы точь-в-точь как лодка Капрона, когда их перегружали на толкач.

Нет, это была не милиция. Притушив сигарету, Клык наблюдал из темноты за тем, как проворные ребятки — их в лодке было трое — перекинули на буксир какие-то увесистые свертки. Толкач на это время сбавил ход, а когда перегрузка была закончена, лодка резко отвернула и исчезла в темноте.

Что это было, Клыка не интересовало. Но, как ни странно, ему немного полегчало в моральном плане. Во всяком случае ему стало ясно: Ваня-капитан, по крайней мере сам лично, не собирается сдавать Клыка ментам, раз принимает на вверенный буксир какие-то грузы от посторонних третьих лиц. Потому что легаши — народ непредсказуемый и могут по ходу отлова Клыка невзначай обшмонать судно целиком и полностью, найти этот самый неучтенный товар и, позабыв обо всем хорошем, содрать отступные в таких размерах, что тарифы за перевозку не обеспечат рентабельности.

Тем не менее с палубы Клык убрался. В надстройке было уютнее. Улегшись на свое место, «капитан Гладышев» попробовал прикрыть глаза и подремать. Вроде бы даже получалось. Веки уже наливались тяжестью, а неприятные мысли становились глуше. Еще чуть-чуть — и Клык захрапел бы, беды не чуя.

Насчет беды, конечно, сильно сказано. Просто по сходням, переброшенным с толкача на баржу, кто-то затопал. Клык сразу сцапал автомат и взял на прицел то самое окошко, из которого его могли при желании обстрелять.

Мимо двери прошли двое, до Клыка долетело сказанное вполголоса:

— Не греми особо, тут люди спят. — Это бухтел Иван-капитан.

Потерпят! сказал второй голос, молодой и нахальный.

— Не ори, падла! — строже шикнул капитан. — Приключений ищешь, карась гребаный. Тащи давай и не разевай хлебало. Уловил?

Судя по тому пыхтению и ругани, которые отчетливо слышались Клыком, ребята тащи; и что-то тяжеленькое. Когда речники утопали подальше от надстройки куда-то к носу баржи, Клык осторожно переместился к окошку, выходившему вперед. Оно было заколочено изнутри обрезками досок, но через узкие щелки кое-что разглядеть удалось. Темные фигуры Ивана-капитана и «карася» с какими-то пакетами-свертками в руках маячили у передне го грузового люка. Клык так и не удосужился разглядеть, что там, под брезентом. Даже в ближний от себя грузовой люк не заглядывал.

С носа доносились слова:

— Быстрее телись, биомать! Слепой, что ли?

— Да счас, счас!

Они откинули брезент, и тот, который «карась», полез в люк.

— Принимай! Смотри, культурнее, — скомандовал Иван.

Засветился фонарь, и Клыку стали видны обернутые полиэтиленом пакеты габаритами примерно 40x20x20, которые капитан передавал вниз своему подручному. Всего их было восемь штук. Судя по всему, карась» не просто укладывал пакеты, а прятал их куда-то, потому что, взяв первый пакет, долго шурупил внутри баржи и лишь потом поднялся за вторым, с которым провозился немногим меньше. Капитан тихо поругивал парня за то, что долго возится, но больше для проформы. Как видно, Иван и сам понимал, что быстрее не получится.

Когда все восемь пакетов перекочевали в трюм баржи, Иван с «карасем» задернули брезент и какое-то время копошились, закрепляя его на люке.

— Перекур, — объявил капитан. Они присели на носу баржи, затлели огоньки сигарет.

А как в Москве? — спросил «карась», имея в виду только что спрятанный груз.

— Туда еще дойти надо, — ответил Иван. — И вообще, не фига рассуждать. Тебе отстегнут сколько заработаешь. А будешь спрашивать, до старости не доживешь, понял, биомать?

— Я чего, я так… — струхнул парень.

— Ты запомни одно, если здесь хочешь работать не звони языком и слушайся меня. А то, биомать, и сам влетишь, и меня подставишь. Язык доводит не только до Киева, биомать, но и до гроба.

С последней фразой Клык был согласен полностью и целиком.

— Сейчас на Коровинский плес выйдем, — сказал Иван, пуская струю дыма. — Во место! Фарватер сорок метров, а от берега до берега больше километра. Сплошная мелкота. А там, впереди, должен «Козьма Минин» вверх идти, пассажирский, трехпалубный. Как разойдемся — хрен его знает!

Бычки пошвыряли с борта — видать, морские законы на все реки не распространяются — и ушли с баржи на толкач.

Клык отчего-то подумал, как смешно будет, если они тут на мель сядут. А потом ему показалось, что ему лично это окажется не смешно. Потому что если толкач сам свои баржи не стащит, а встанет, допустим, поперек фарватера и создаст затор, в результате которого застрянет встречный трехпалубный, возможно, с интуристами на борту, то явятся какие-нибудь речные гаишники и прочие начальники, начнут разбираться и могут даже добраться до Клыка.

Но насчет мели он зря волновался. На Коровинском плесе произошли совсем другие события.

Клык услышал, что дизели толкача свали бухать намного реже, обороты сбросили. Выглянув в окно, он увидел, что берега заметно отдалились друг от друга. На востоке, то есть там, куда был повернут нос баржи, уже здорово посветлело и гладь водного зеркала отливала не то серебром, не то ртутью. Огоньки бакенов почти наползали один на другой. А километрах в двух впереди из-за поворота реки медленно выдвигалась светящаяся многочисленными огоньками громада «Козьмы Минина». Оттуда донесся требовательный гудок, сзади, из-за спины «Бугровск» ответил ревуном.

Высунуться на палубу Клык решил чисто по наитию сердца. Или по его велению, если более правильно. Короче, он хотел просто поглядеть вблизи на речной пароход, где едут относительно богатые и счастливые люди, которые отдыхают, любуются красотами природы и не ощущают себя добычей, за которой гоняется целая свора собак и охотников.

«Козьма Минин» шел хоть и против течения, но гораздо быстрее, чем «Бугровск» со своими баржами. А «Бугровск» начал плавно поворачивать злево, оставляя по правому борту красный бакен. Баржа проползла от него всего в трех-четырех метрах. Носы их смотрели теперь точно на белый, и Клыку даже показалось, что сейчас состав сомнет эту мигалку и встанет точно поперек «проезжей части», после чего «Козьма» своим острым белым носом долбанет деревянные баржи в борт, причем ту, где находились беглецы, в первую очередь. Дальше воображение нарисовало картинку и вовсе неприятную. Привиделось, как затягивает в водоворот, уносит под винты и так далее. Но тут носы барж стало уводить вправо от белого бакена, и сцепка плавно прошла изгиб узкого фарватера. Послышались новые гудки, трижды мигнули проблески на верхней палубе «Минина», трижды мигнули такой же световой отмашкой с «Бугровска» разоспись левым бортом.

Пока «Минин» величаво проплывал мимо зачуянной сцепки — топовый огонь «Бугровска» светился где-то на уровне второй палубы речного лайнера, — Клык полюбовался этим зрелищем от души. Он даже перебежал по сходням на левую баржу, чтоб быть поближе. На море-то он бывал, но только купался, а на пароходах, даже на речных, ни разу не катался. Даже на речных трамвайчиках. А тут — хоть посмотреть вблизи…

Там, видно, еще только собирались спать ложиться. Где-то музыка играла, похоже, танцевали даже. Из ресторана расслышал он бряканье посуды. В одном окне, до половины затянутом шторкой, чьи-то голые титьки промелькнули. С камбуза какими-то приправами и шашлыком повеяло. Парочки стояли у борта, обнимались, поцелуйчиками обменивались. В световых пятнах от окон какая-то девушка Клыка видела, ручкой помахала. Клык тоже махнул пару раз.

Проползла мимо стометровая махина. Ушла за корму, в темень, а потом огоньки где-то за поворотом реки исчезли. Клык посмотрел немного, повздыхал: уплывает куда-то красивая, вольготная жизнь, а у него такой, пожалуй, никогда не будет. Лишь бы свою, вот эту, пропащую, но все же очень дорогую, по большому счету, жизнишку сохранить подольше.

Он вернулся на «свою» баржу, подошел к надстройке и уже собрался было укладываться на родной тюфяк, когда справа, оттуда, где в темноте прятался берег, разом взревели мощные моторы с разу нескольких катеров.

Клык отчего-то ни на секунду не сомневался, что это за ним. Четыре мощные фары осветили сцепку, и Клык едва успел юркнуть в надстройку, прежде чем один из световых кругов приблизился к нему.

— Эй, на «Бугровске»! — заревели в мегафон. — Застопорить ход! Речная милиция! Повторяю, немедленно застопорить ход!

Следом протарахтела автоматная очередь, и нитка трассирующих пуль унеслась в небеса.

Клык услышал со стороны буксира глухой лязг, должно быть, редуктор переключили на холостой ход. Вся сцепка завибрировала, и от этого, должно быть, без какой-либо команды проснулись Beра и Надя.

— Что это? Встали? Почему стреляют? — Клык не очень понял, кто о чем спрашивал, потому что обе задавали вопросы одновременно.

— Ничего особенного, — ответил он. — Небольшая пересадка!

По правде сказать, Клык полагал, что предстоит «посадка», да и то если их кто-либо захочет брать живыми.

— Чемодан берите! — заорал он во всю глотку и схватился за автомат.

Клык глянул в боковое окошко. Один из катеров уже подцепился к «Бугровску» с кормы второй огибал сцепку с носа, вероятно, намереваясь причалить к левой барже, а третьего видно не было. Клык понял, что этот катер уже подошел к борту той баржи, где они находились. Сообразив, что с него его не увидят, он решил пойти на риск. Терять-то все одно не хрена… Пригнувшись, Клык выскочил из надстройки. обежал грузовые люки по левому борту и выскочил на нос, к якорям, в тот самый момент, когда с катера пошли на абордаж.

Четырехзубая «кошка» с привязанным к ней капроновым тросом уже впилась в низенький фальшборт саржи. Кто-то невидимый Клыку резким голосом прислал:

— Пошел!

Что-то зашкрябало по деревянному борту баржи.

Как раз в этот момент, далеко позади, на корме "Бугровска», там, где пришвартовался милицейский катер, поднялся какой-то шум, кто-то заорал: «Стой! Стрелять буду!», а потом звонко хлопнул пистолетный выстрел. Потом неожиданно взревел лодочный мотор, и от кормы «Бугровска», с левого борта, то есть с противоположной стороны от того места, где пришвартовался катер, задрав нос, рванулась «казанка».

— Ой! — тихо пискнули за спиной у Клыка. Он нервно обернулся и увидел своих спутниц, улегшихся кивотами на палубу и прижавшихся с двух сторон к чемодану.

— Что случилось? — прошипела Надя. — Опять бандиты?

— Заткнись, пока жива! — тихо огрызнулся Клык. На «Бугровске» грохнул еще один выстрел, а затем протарахтела очередь, и трассер полоснули тьму в направлении моторки.

— Стой, мать твою! Хуже будет! — проревели в мегафон. — Достань их, Тараненко! Достань!

Тот катер, что огибал сцепку, взревел и понесся в погоню за удирающей «казанкой». Скорее всего Иван-капитан очень не хотел садиться, а может, просто понервничал, потому что Клык, при своей осведомленности в юриспруденции, не мог припомнить уголовных статей, по которым капитана могли бы посадить. В лучшем случае — использование служебного положения в личных целях. Даже укрывательство не пришить, потому что ни Клык, ни Маша не докладывали капитану о том, что он преступников везет. И шиш кто доказал бы, что он об этом знал.

Впрочем, обо всем этом Клык думал только пару секунд, не больше. Через фальшборт, кряхтя и матерясь, на нос баржи выбрался омоновец в каске-«сфере» и бронежилете, с автоматом. Он тут же бегом бросился к надстройке, а на палубу уже карабкался второй.

Клык не знал, сколько их там, в катере, но четко догадывался, что другого случая не представится. Едва голова второго поднялась над бортом, как Клык выпрыгнул из-за люка и с метра гвозданул короткую прямо в лицо, увидев только высвеченные вспышкой и широко открывшиеся от предсмертного ужаса человеческие глаза. Тот, что влез первым, успел обернуться, но автомат вскинуть ему не хватило времени. Клык шибанул туда длинной, не очень целясь, и бойца резануло наискось. Жилет выдержал — Клык лупил метров с тридцати, — но одна из пулек 5,45 тюкнула омоновца в предплечье, а другая — в бедро.

— Уй-я-а! — Вой и мат был такой, что у Клыка аж мурашки пробежали по спине.

Но теперь уж надо было идти до конца. И, подскочив к борту, Клык с полутораметровой высоты прыгнул прямо в катер, на третьего омоновца, который барахтался на сходнях, придавленный сверху первым, убитым в упор. Кроссовка приземлилась ему на нос, крепко припечатала и вырубила. Рулевой, молоденький сержант речной милиции, даже цапнуть кобуру не пытался. Он только трясся как осиновый лист.

— Быстрее, суки! — гаркнул Клык, когда у борта появились Вера и Надя с чемоданом. — Сюда! Прыгай!

А через сходни с «Бугровска» на баржу уже топали, еще секунда-другая — и начнут решетить.

Вера и Надя прыгнули одновременно, вцепившись в чемодан, и опять же прямо на труп и придавленного живого.

— Газуй! — тыча стволом в затылок сержанта-рулевого, орал Клык. — Убью, ментяра!

Тот резко врубил мотор, но еще перед этим Клык обрубил охотничьим ножом капроновый трос. Катер понесся прочь от баржи в уже здорово поредевшую темноту, и вслед ему с баржи затрещали злые, яростные, но слишком уж нерасчетливые очереди. Одна прочиркала трассами в метре над головами, другая пробулькала по воде у борта, третья — за кормой. А катер успел упилить уже метров за двести. Потом палить перестали — побежали садиться в свое плавсредство.

— Держи скорость! — рычал Клык, не убирая ствола от головы перепуганного пацана. — Догонят — первого поканаю!

Вера и Надя, сжавшись в комочки, дружно стучали зубами. Прямо перед ними лежал труп с залитым кровью лицом, второй омоновец еще не пришел в сознание.

— Верка! — крикнул Клык сквозь рев мотора. — Возьми у них автоматы! Живо!

— Я… не могу… — пробормотала та. Ей было куда страшнее, чем в лесу, потому что она уже поняла: все было ложью. «Капитан Гладышев» — просто бандит, убийца, вор и прочая, прочая, а они с Надей — пособницы. Даже хуже — соучастницы. И она, Вера Авдеева, дочка интеллигентных родителей, человек творческой профессии, сутки назад стреляла не в бандитов, а в представителей закона. Увиделось свесившееся на краю выемки тело… Господи! Она же… Только теперь дошло. Произнести слово «убийца» она не сумела бы, но внутри мозга это слово ухало тяжкими ударами зловещего колокола.

— Давай работай, ковырялка! — Клык убрал автомат от затылка рулевого, и ствол его глянул на Веру. — Ну!

Вера продолжала сидеть, закрыв глаза, но зато встрепенулась Надежда.

— Сейчас, сейчас, Петя! Я помогу.. — Надя суетливо и неловко ухватилась за ремешок автомата, съехавшего убитому на пояс. Потом додралась, отстегнула карабин от верхней антабки, выдернула ремень из-под спины.

— Прикладом подавай! — рявкнул Клык. Автомат оказался у него в руках. Он стоял на предохранителе и Клык положил его рядом с собой.

— Пояс отстегивай! — Обращали к Наде, Клык выдернул левой рукой пистолет и навел его дуло на голову сержанта, а стволом автомата указал на мертвеца. Надежда проныла:

— Ой, Петечка, он… мокрый весь… В крови!

— По фигу! Отмоешься, если не сдохнем!

Надежда расстегнула пояс с кобурой и подсумком, наручниками и дубинкой.

— Сюда давай! А этого сваливай! Сваливай за борт, говорю!

— Не могу, тяжелый! Верка! Помогай, мать твою так!

Надежда дернула подругу за плечо, Клык матернулся в три этажа, подгоняя баб. Oтворачиваясь от трупа, женщины приподняли его за локти, повалили животом на борт катера, а затем, подцепив за колени, спихнули за борт. При этом Надя наступила на ногу лежащего в беспамятстве омоновца, и он, застонав от боли, пришел в себя.

— Ой-й! — Вера и Надя шарахнулись от него к Клыку.

— Жив? — спросил Клык, наводя автомат — Ну

падла!

— Братан! — взвыл тот. — Не надо! Не надо!

— Стволы и все бебехи — мне! Дрыгнешься — разнесу башку!

Счас, счас, корефан! Только не стреляй!

— Стволом на себя! — напомнил Клык. — Отдай

И мотнул головой Надежде. Надежда неловко схватилась за приклад, палец зацепился за крючок и…

Пули кучей в упор ударили в лицо, в горло, в подбородок, перешибли ремешок «сферы», и каска вместе с кусками черепа и мозгами улетела за борт.

— А-а-а! — истошно взвыли разом и Надежда, и Вера, будто в них тоже попало. Автомат грохнулся на слани, стрекотнул уже совсем самостоятельно, и пули впились куда-то в обшивку моторного отсека. Но вроде бы ничего не зажгли и не застопорили.

_Скидывайте его! — взревел Клык. Скидывайте к такой-то маме!

Ему от этой нелепой смертюги стало тошно. Не хотел он этого легаша мочить. И так один жмур в коллекции прибавился. А этому, напуганному до костей, Клык хотел предложить искупаться. Пусть бы сигал с кормы за борт. Небось здоровый, продержался бы, дока свой катер не подошел. Вон он, урчит всего-то метрах в трехстах сзади. Похоже, отстает. И не стреляет, боится своего зацепить. Света ждет.

И правда, светлело все заметнее, уже золотилось и розовело небо на востоке. Но катер с Клыком и его боевыми подругами был почти не виден на фоне темного берега и его отражения на речной глади. Коровинский плес кончался, берега сужались, река постепенно сворачивала вправо. Скоро катер преследователей исчез из виду за мысом.

— К берегу! — проорал Клык в ухо сержанту. — Вон туда!

— Там мелко, — простучал зубами рулевой, — а у нас крылья подводные. Сядем!

— На сколько еще горючки? — спросил Клык.

— Минут на десять… Может, на пятнадцать… Не знаю.

А это что? — Клык указал пальцем на какое-то темное углубление в берегах.

— Там протока… Старица какая-то. Или рукав.

— Глубокая?

— Да, — облизнул пересохшие губы милиционер, — только узкая. Вот это — остров, а там — правый берег.

— Сворачивай!

Рулевой послушно повернул баранку. Катер покатился вправо, с ревом влетел в русло. Тут от берега до берега было метров пятнадцать. Лиственный лес, не то ольховник, не то орешник — Клыку было не до ботаники, — вплотную подходил к воде.

— Глуши! — распорядился Клык, когда промчались по протоке с километр. Катер осел в воду и, проскользив немного по инерции, закачался на волнах, которые сам же и поднял.

— Карта есть? — спросил Клык.

Сержант показал на планшетку.

— Разверни. Где мы сейчас?

— Вот тут, — поежился милиционер от очередного прикосновения пистолетного ствола, — вот остров, вот протока.

Клык, не убирая пушки, поглядел. Выходило, что в десяти километрах отсюда, если прямиком через лес, — шоссе на Москву.

— Карта точная? — спросил Клык, осматривая масштаб.

— Почти, — ответил сержант. — Только на ней военный аэродром не обозначен. Тут какой-то полк транспортный временно посадили. Вот тут

— Ну, блин, — в сердцах заметил Клык — ничего себе точность!

Получалось, что, если обходить аэродром, выйдет не десять верст, а все тридцать. Но куда деваться-то?

Клык обернулся к женщинам.

— Надь, подбери наручники.

Надежда как во сне подошла к тому, которого убила, будто не видя его раскуроченной голсвы, и попыталась отцепить от пояса браслетки. Не получалось, открыть не могла.

— Да я сам пристегнусь! — догадался сержант. —

Мои возьмите!

Клык даже хохотнул.

— Давай, ты ж профессионал… Так, на правую — нормально. Теперь через баранку — и на левую… Отлично.

Клык расстегнул на милиционере кобуру, выдернул «ПМ» со шнуром, отцепил обойму, передернул затвор — патрона в патроннике не было. Потом выщелкал патроны из обоймы в карман, вставил обойму в пистолет и вернул сержанту. Запасную забрал целиком.

— Носи на здоровье.

— Спасибо, — ответил пацан. Как такого мочить? Нет, у Клыка на это духу уже не было. Дай Бог, чтоб этому ментенку очко сравнялось.

Вытянув из-под сланей отпорный крюк, Клык как шестом подтолкнул катер носом к берегу, зацепился багром за ближайшее дерево и подтянул суденышко почти вплотную.

— Берите чемодан — и на берег, крали мои бубновые. А то тут в сторожихах оставлю.

Обе были полуневменяемые, с какими-то неживыми, малоподвижными глазами. Стресс, шок — Клык в этом мараковал плохо. Но взяли чемодан и сошли. Даже спрыгнули с носа не шлепнувшись в воду, а прямо на сухой берег.

Клык задержался, прибрал боеприпасы. Три магазина полных, один на треть отстрелянный — к автоматам, пять полных обойм к пистолетам, шестая — россыпью. Сами пушки ему были на фиг не нужны. Наручники все-таки отцепил и еще пару баллончиков с какой-то там «черемухой» оприходовал. Могли пригодиться. Напоследок Клык расшиб прикладом рацию, стоявшую на катере.

Она, правда, была выключена, но если б юноша-сержант как-нибудь сумел освободиться от наручников, то мог бы по ней настучать. Конечно, чтоб этого не случилось, проще было для страховки чикнуть пацана, но Клык, как известно, этого делать не хотел вопреки всей логике жизни.

— Отдыхай, — сказал Клык, потрепав сержанта по стриженой макушке. — А вообще, друг, валил бы ты из ментуры, пока не поздно. Не твоя это работа.

С этими словами он соскочил на берег и двинулся следом за женщинами, которые уже отбрели метров на двадцать в глубь леса.

Догнал он их вовремя. Как раз когда нервный шок, в котором пребывали Вера и Надя, перешел в истерику.

— Я… убила-а! — чуть ли не на весь лес крикнула Надежда, бухнулась наземь и принялась кататься, царапать землю ногтями, неистово колотить кулаками по траве, хвататься за кусты и выть, перемежая плач со смехом. Вера просто села под какой-то березой, уткнула лицо в колени и заплакала.

— Вы чего, дуры? — оторопело спросил Клык. — В Психляндию приехали?

— Уйди-и! — провизжала Вера. — Уйди, пожалуйста!

— Пожалуйста, — сказал Клык, подхватывая чемодан левой рукой. — Без вас удобнее.

Насчет того, что удобнее, он явно пере гнул. Чемодан был тяжелый, здорово оттягивал руку. А в правой был автомат, его пока Клыку убирать не хотелось.

Хотелось ему другого: во-первых, чтоб те менты, что задержали «Бугровск», как можно дольше не отыскали то место, где они высадились на берег, а во-вторых, чтоб он лично вместе с чемоданом успел за это время дерануть отсюда как можно дальше. Странно, но то, что он не стал тратить время на то, чтоб уговорить спутниц закончить рев, сыграло положительную роль в прекращении истерики. Когда Клык, чуть прихрамывая на свою не долеченную ногу, но достаточно быстро зашагал куда-то прочь от реки и шаги его стали постепенно удаляться в глубину сумеречного предрассветного леса, Вера и Надя, как по команде, затихли, прислушиваясь. Они позволяли себе лишь изредка пошмыгать носами.

— Ушел, — пробормотала Надя, — совсем ушел!

— Ну и хорошо, — сказала Вера, стирая с лица слезы. — Нужен он нам, бандюга этот.

— А что мы теперь делать-то будем, дура? — вскричала Надя. — Сейчас милиция прибежит, заберут нас, поняла?

— Пусть, — Вера фаталистически вздохнула, — хуже не будет.

— Не будет? — взвилась Надежда. — Да ты что! ОМОН нас самое малое сапогами истопчет, если поймает. А уж в тюрягу точно посадят. Как сообщников.

— А мы скажем, что он нас силой гнал. Как заложниц. — Вере это пришло в голову неожиданно.

— Кто поверит-то? — скривилась Надежда. — Девочка наивная! Этот, водитель на катере, все скажет. Уй, и зачем я только с вами связалась!

— С нами? — возмутилась Вера.

— Конечно! — напомнила Надя со злостью. — Я ж тебе говорила, что это банда, а ты все одно: «Он — чекист, прокурор — вор, я — умная, все знаю, а ты, дура деревенская, ни хрена не понимаешь». Забыла, что ли?

Вера вспомнила. Крыть вообще-то было нечем. «Сама полюбила, никто не велел», — как пелось в старой песне.

— Мы ж убийцы теперь, поняла ты? — прошипела Надежда. — Убийцы! Мне-то еще чего, я нечаянно. А ты-то? А?

— Но ведь все равно когда-нибудь поймают, — обреченно произнесла Вера.

Когда-нибудь! Еще ж не поймали! А с этим еще долго ловить будут!

Да он нас сам убьет. — Вера в это те верила, но почему-то пустила в ход этот аргумент.

— Не убьет! Раз сейчас не убил, значит, не убьет… — Надя больше надеялась, чем была убеждена в последнем, но все-таки произнесла эту фразу.

И Надежда, наскоро отряхиваясь, сорвалась с места и побежала в глубь леса следом за Клыком.

Вера нерешительно сделала несколько шагов в противоположном направлении и тут испытала страх. Нет, не перед милицией и тюрьмой. Перед одиночеством. Ей представилось, будто ее задержат одну, а Клык с Надеждой еще час-другой или, может быть, целые сутки будут на свободе. Нет, она не хотела одна отдуваться за все!

Она тоже припустила через лес — догонять Надежду.

Клык, пока бабы препирались, отшагал метров двести. И увидел, что впереди, еще в полсотне метров, заметно посветлело. Еще немного — и он оказался на обочине ровной и, судя по всему, недавно проложенной бетонной дороги. Не нужно было состоять на службе в ЦРУ, чтоб сразу догадаться — ее проложили доблестные российские воины. Прежде всего, по плохо залитым зазорам между плитами, по перекосам самих плит и безобразным кюветам.

Стало ясно, что эта дорожка скорее всего одним концом упирается в тот самый военный аэродром, о котором поведал молоденький сержант. Карту у него Клык забрал, но на ней никакой дороги, разумеется, не числилось. Позже он понял, что на ней и не могло ничего числиться, ибо выпущена была эта карта еще при Советской власти, аж в 1990 году. Видать, думали, что речной милиции новее иметь не к спеху. Наверно, правильно думали — река-то не изменилась.

На саму дорогу Клык вылезать не стал, а решил поразмыслить в придорожном ельнике. Долго думать не пришлось, потому что метрах в пяти от него послышался треск и на обочину дороги выбежала встревоженная Надя.

— Петя-а! — позвала она чуть ли не во весь голос.

Клык не знал, далеко ли менты, и отчетливо, но не очень громко выругался:

— Ты чего орешь? Здесь я.

Еще через пару минут относительно тихо и скромно прямо к ним в ельник подошла Вера.

— Ну, очухались? — спросил Клык. — Вместе пойдем или кто куда?

— Вместе, — сказала Надежда.

— Ты вор? — спросила Вера, пытаясь заглянуть Клыку в глаза.

— Не-а, — ответил он, — я благородный разбойник. А вообще, лучше, если ты будешь считать, как считала. То есть что я чекист, майор разведки и прекрасный семьянин.

— Ты вроде бы капитаном назывался… — Надежда старой песни Высоцкого не знала и не поняла юмора.

— А мне по рации передали, что я в майоры произведен, — нахально хмыкнул Клык. — Вы учтите, девушки, что когда нас, грубо говоря, повяжут, то вам стоит утверждать, будто вы мне верили и в моем, извиняюсь, чекистском происхождении не сомневались. Потому как если начнете говорить: «Он бандит, мы сразу просекли!», то пойдете за соучастие. И вообще, нам с вами могут запросто 77-ю припаять как вооруженной банде. Сейчас, по слухам, это очень в моде. Но это — только в довесок к 102-й «в» для Верочки и 106-й для Надечки.

Надя только охнула, поскольку думала, что ее статья, самая большая по номеру, и есть самая страшная. Наверно, она бы стала спрашивать, за что ей такая привилегия, если бы вдруг не послышался гул мотора приближающейся машины.

Клык пригнулся сам и пригнул к земле Надю с Верой. Мимо них, брякая разболтанными бортами, по неровно положенным плитам промчался военный грузовик.

«Так, — подумал Клык, — катаются, стало быть». Он посмотрел на автомат и подумал, что военные имеют приказ пассажиров не брать, особенно если у тех оружие в руках. Но если не с автоматом, а с чемоданом и с парой бумажек, то, пожалуй, могут и взять. Даже если старшим по машине будет офицер. Только вот далеко ли увезут?

Он еще раз посмотрел на карту. Вот протока, вот здесь примерно они причалили, а вот сюда куда-то вышли. А это шоссе на Москву. Стало быть, к Московскому шоссе надо ехать влево, если подойти к обочине с этой стороны дороги, и вправо — если с противоположной.

А вообще-то лучше послать кого-то из баб. Проголосует солдатам мужик — шансов, что остановятся, немного. А вот если баба — другое дело. Почти наверняка подвезут. А за компанию и Клык присуседиться может.

Клык деловито запихал в чемодан все вооружение, кроме «Макарова», засунутого под куртку. Достал две красные «полтинничные» бумажки, положил в карман. После этого придирчиво оглядел себя и дам. Конечно, видуха была не лучшая. Морды, правда, покорябаны в нескольких местах, но фингалов нет. Помяты, но на бомжей не похожи. С таким чемоданом, — если его не открывать, конечно, — больше смахивают на деревенскую компанию, едущую в город продавать мясо. Клык, стало быть, муж, Надька может сойти за жену, а Верка — за сестру мужа. Опять же если никто не будет спрашивать документы.

Стоит попробовать! Если что не склеится, можно достать пистолет и рискануть нахалом. Даже со стрельбой.

— Вот что, бабоньки, если пойдет машина, выходите на дорогу и голосуйте. Может, притормозят, подъедем вперед на шоссе, там опять проголосуем, если эти дальше не повезут.

Опять зашумела где-то машина. Клык не уловил, справа или слева. Но Надежда на всякий случай вышла к обочине.

Слева появился зеленый армейский «УАЗ» — что-то вроде санитарного микроавтобуса, но без красного креста, с трехцветной эмблемкой «ВС». Клык считал это дело пустым номером, но тут вспомнил, что не сказал Надежде, каким машинам голосовать: идущим справа или слева. Когда собрался сказать, что машины, идущие слева, им не нужны, опоздал: «УАЗ» уже остановился.

И не только остановился. Шофер остался за рулем, а из правой передней дверцы на обочину выскочил коренастый невысокий мужик в морской фуражке, потертой кожанке и черных брюках с голубым кантом.

— Надюха! — завопил он. — Ты ли это?

— Володечка? — скромно отреагировала Надежда, потому что боялась ошибиться.

— Ну! — Морячок-летчик был в явном восторге, и Клык решил, что сейчас он предложит Надежде прокатиться с ним в городок, в какую-нибудь квартирку, так как у летуна небось жена сбежала или отдыхать от него уехала. Из этого следовало, что по новой диспозиции Клыку лучше оказаться братом Надежды, а Вере — его женой. Правда, морячок мог быть в прошлом ее соседом по парте в школе или по горшку в детском саду, а потому прекрасно знать всех братьев Надежды, если таковые вообще имелись. Точно так же он мог знать и всех сестер, а потому вариант: Вера — сестра Надежды, а Клык — муж сестры — тоже был не идеальный.

Так или иначе, но Клык вместе с Верой и чемоданом вылез из ельника. За стеклами в салоне микроавтобуса никого не просматривалось, только за рулем был матрос в пилотке.

— На базар? — спросил Володя, не дав Клыку раскрыть рот.

— Ага, — ответил Клык, — в Москву.

— Серьезно? — просиял морячок. — Значит, по пути!

— Как это? — удивился Клык и решил проявить эрудицию. — Вы ж с Московского шоссе сюда едете, так?

— Само собой.

— Так вроде не по пути…

— Чудак! Ты думал, я вас два часа до города трясти буду? — хихикнул Володя. — Чтоб вы еще восемь часов до Москвы на поезде пилили? Никак нет С каждого по стольнику — и через полтора часа вы в Москве. Годится?

— Серьезно? — Теперь уже Клык не мог поверить в такое везение. — Ты ж военный?

— Ну, военный. А борт — транспортный. Сегодня гарнитур мебельный для начальства везу. Уже погрузили небось. Ну, садитесь?

Клык пропустил дам, влез сам, морской авиатор Володя забрался на свое место, и матросик-водитель погнал машину по бетонке. Откуда-то из-за теса уже слышался низкий, тяжелый гул прогреваемых моторов…

ШАНСЫ БЛИЗЯТСЯ К НУЛЮ

Невыспавшийся, небритый, с ввалившимися глазами, Иванцов вернулся домой, скинул ботинки и пластом вытянулся на диване в гостиной. Он решил не отвечать на звонки — все равно толку от этого уже не было.

Солнце мешало спать. Слишком ярко светили его красноватые утренние лучики в просторное окно и балконную дверь. После бестолковой, нервней, дерганой ночи, проведенной в кабинете Рындина, откуда тот руководил операцией, вздремнуть было просто необходимо. Но слишком уж много злости накопилось у прокурора. Причем самой страшной злости — бессильной. Эта злость способна и сна лишить, и покоя, и разума.

Ни шиша у них с Рындиным не вышло. Все, буквально все было против них.

Началось с того, что Маша, которую чекисты привезли в УФСБ, наотрез отказалась говорить. Она самым наглым образом ржала в лицо Рындину и Иванцову, нежно называла их суками легавыми, предлагала им отсосать у дохлой обезьяны банан тропического леса или просто чего-нибудь деревянненького, а также перечислила всю родню Рындина и Найденова, которую якобы имела в извращенной форме. Несколько раз ей удалось грохнуться на пол и начать колотиться головой об пол. Несколько синяков и ссадин, совсем неопасных, но очень эффектно выглядящих, Маша при этом сумела приобрести. Для полноты картины она разорвала на груди кофту и платье, после чего, вывалив весь бюст наружу, принялась истошно орать на все управление: «Караул! Насилуют!» Потом, сменив пластинку, начала рыдать и истерически хохотать, явно пытаясь представить из себя психическую. Наконец, изловчившись — тут страховавшие прокурора сотрудники ФСБ слегка лопухнулись, — Маша укусила Иванцова за палец, а потом злорадно захохотала и заорала, что заражена СПИДом.

— Сдохнешь, сдохнешь, как пидор! — веселилась она.

Будь дело обычным, конечно, не стали бы областные тузы так мучиться. Дали бы Машу в руки ребят попроще и ждали бы, что из нее удастся вытянуть. Но в том-то и финт, что Маше нельзя было давать беседовать с лишними людьми. Хватит того, что Найденов уже взялся раскручивать свою игру.

В общем-то Машу просили только дать показания против Найденова. Ну и частично о том, не знает ли она, куда может направиться Клык, если ему удастся, допустим, добраться до Москвы. Это спрашивалось на всякий случай, хотя поначалу и Рындин, и Иванцов считали, что без хлопот перехватят Клыка на «Бугровске». Группа должна была вылететь на вертолете и высадиться прямо на сцепку по тросу. Рындин уверял, что все у него на мази, люди обучены и вертолет готов. Но, как оказалось, вертолет нечем было заправлять. А в это время Найденов уже провел свою операцию с помощью катеров речной милиции. В результате, как удалось выяснить через одного эмвэдэшного чина, осведомлявшего ведомство Рындина, два омоновца погибли, а один был ранен, но при этом удалось захватить Ивана-капитана и его подручного, которые везли на барже несколько десятков пистолетов «ТТ» и «ПМ», а также патроны к ним. Но ни Клыка, ни его спутниц взять не удалось.

Куда они смылись, милиция так и не разобралась. Во-первых, катер, преследовавший ту посудину, что захватил Клык, не догадался свернуть в протоку и промчался по основному руслу почти пять километров, не разобравшись, что преследует пустоту. Точнее, две лодки с рыбаками-браконьерами, не имевшие никакого отношения к делу. Услыхав стрельбу на Коровинском плесе и рев милицейских катеров, эти мужики подумали, что начался месячник борьбы с браконьерством, о котором их позабыл предупредить давно купленный и напоенный рыбинспектор. Сгоряча омоновцы и моторист-рулевой не уловили разницы в звуке моторов и поняли, что ловили не тех, только тогда, когда настигли одну из лодок и дали по ней не предупредительную, а прицельную очередь. Убить, слава Богу, никого не убили. Поскольку браконьеры попались с уловом, имели на борту сети и обрез мелкашки, а кроме того, попадались уже не в первый раз, то решили их прибрать и повезли на Коровинский плес, где на берегу стояли несколько машин и уже находились Иван с «карасем» и трофейной "казанкой». На «Бугровске» в это время шел обыск тут же прибыли представители пароходства и тех легальных грузоотправителей, которые, конечно, никакого отношения к пистолетам не имели. Однако по ходу обыска обнаружилось, что на баржах полно груза. который по документам не числится, а кроме того, отсутствует значительная часть того груза, который вроде бы по документам должен быть на борту, Найденов и еще несколько высоких чинов, поднятые ночью с постелей, вынуждены были заниматься всем этим обилием правонарушений, потому что объявить своему личному составу об истинной цели затеянного начальник областного управления не мог. В сутолоке — на берегу сбилось в кучу уже несколько десятков машин с мигалками — Найденов даже не приметил, что ФСБ тоже прислала своих представителей. Эта же сутолока, которую Найденов сумел прекратить не слишком быстро, привела к тому, что розыски угнанного Клыком катера начались примерно через час после того, как омоновцы, сцапавшие браконьеров, нашли того, кто смог определить их пленников на посадку, то есть официально оформить задержание.

Во-вторых, нашли этот угнанный катер только через два часа после того, как Клык, Вера и Надя уселись в военный микроавтобус. Причем не на том самом месте, где Клык оставил его с пристегнутым к баранке сержантом и валяющимся на дне трупом. Сержант пытался отцепиться от баранки, но вместо этого, ворочаясь, сдвинул нос катера с мели, и течение понесло его вниз по протоке, пока не затащило в заросшую камышами заводь. Еще минут десять от сержанта было трудно добиться каких-то связных слов, пришлось его отпаивать валерьянкой. Наконец он сумел объяснить, где высадились беглецы. До этого их усердно искали на противоположном берегу реки и на острове, находившемся между протокой и основным руслом. Выезд с военной бетонки на Московское шоссе был перекрыт, но никто не мог предположить, что у Надежды окажется друг-пилот…

Об этом стало известно лишь после того, как догадались обратиться к военным и поспрошать, не подвозил ли кто кого-нибудь. Нашарили водителя — матроса-срочника по фамилии Прошкин, и тот сознался, что привез на аэродром знакомых капитана Ольгина, которых тот взял себе на борт «Ан -26». К тому моменту, как водитель был допрошен, этот самый «Ан-26» морской авиации уже почти час как приземлился в военном аэропорту Щербинка под Москвой.

Ольгина нашли довольно быстро, и он хоть и не сразу, но рассказал, что довез до Щербинки свою знакомую Надежду Авдохину и ее знакомых, Петю и Веру, а также вывел их с территории аэродрома и посадил на рейсовый автобус, шедший до железнодорожной станции. А когда капитану начали говорить, что он, сукин сын, закон, присягу и еще чего-то нарушил, взявшись за триста тысяч преступников от правосудия увезти, то он выматерился от души и ответил, что присягал тому государству, которое зарплату вовремя платило и квартиры давало. Потом он, правда, сказал, что Надя и ее знакомые оставили ему адрес и телефон, по которому их искать в Москве. Проверили, хотя загодя знали, что скорее всего это липа. Так оно и вышло. Под тем номером дома, который записал доверчивый капитан, на Комсомотьском проспекте оказался Дворец молодежи, а телефон принадлежал магазину «Океан».

Шансы найти Клыка приближались к нулю.

Иванцову было тошнехонько. Клык находился в Москве, причем скорее всего без каких либо документов (о паспорте на имя Кузнецова, подаренном Курбаши Клыку, Иванцов не догадывался). Из этого следовало, что Клыка могут случайно задержать в Москве и, начав разбираться, узнают о его «чудесном» спасении из-под расстрела. И скорее всегэ уведомление о том, что Клык задержан, первым получит Найденов. Тогда у него будет преимущество перед Рындиным и прокурором. Сейчас в руках у Иванцова только Маша. Но она Найденова не заложит. Или заложит, но только вместе с прокурором, что, конечно, облегчения не принесет. С ней нужно долго работать. Но на суде ее быть не должно. Такая стерва в момент может отказаться от показаний, да еще и заявить, что их у нее выбили.

Не здорово все это. Вдобавок Иванцов сидит здесь, а Клык бегает по Москве. И повлиять на события гражданин прокурор никак не может. Конечно, в Москве есть друзья, знакомые, приятели. Но связываться с ними по телефону, зная, что на нем «висит» Рындин, — некультурно. То, что он вчера взялся помогать, не стоит ломаного гроша. Просто решил покрепче привязать. Получив еще и московскую нитку в руки, может и вовсе оседлать.

С другой стороны, куда без него деться? Все, что Иванцов знает о действиях Найденова, идет через Рындина. Нет никакой гарантии, что они каким-то образом не договорились. И тогда им будет очень легко выстроить против Иванцова такое дело, которое никакой адвокат не развалит. Даже Плевако. Себя им открутить будет легко — они липовый акт не подписывали. Господи, дернул же черт пойти на такое! Да еще и отослал все что нужно наверх. Подождать не мог! Хотя кто ж его знал, что там, на этом Черном болоте, все так повернется?

Неужели Валера Найденов решил на его костях в рай проехать? Очень уж не похоже на него. Столько водки вместе выпито — и ни разу не подводил. Запутался, испугался после Грекова? Но ведь тем более надо за Иванцова держаться. Сейчас, если что, придет новый на это место, из Москвы или из другой области, он тут такого нашерстит — небу жарко станет. Авторитет начнет набирать. Свидетелей — пруд пруди. Только узнают, что Иванцова сняли, завалят прокуратуру заявлениями по поводу найденовских делишек. Их, кстати, у самого Иванцова лежит пара сотен. Пока без движения. Но ведь тот, к го придет потом, может и двинуть. Неужели Найденов хоть об этом не подумал? Нет, сомнительно. Он не дурак и не самоубийца. Хотел просто уважать себя заставить? «…И лучше выдумать не мог…»

Кружок лиц, которые знают о деле ВСЕ, пока невелик. Полностью в курсе всего только они трое: Иванцов, Рындин, Найденов. Но сколько людей уже узнали маленькие кусочки фрагмента и отрывочки? И при желании можно все выстроить, собрать, сложить…

Нет, просто так валяться и думать — никаких нервов не хватит. Надо срочно что-то делать. Ехать к Найденову, говорить начистоту, напрямую и без посредников. А то Рындин, пожалуй, все возьмет в свои очень чистые чекистские руки. И придется Иванцову, мило улыбаясь, подписывать постановления по первому чиху здешнего «Феликса», то есть Андрея Ильича. Тот уж сам будет думать, кому надо сидеть в тюрьме, а кому — в прокурорском кресле.

Виктор Семенович резко оторвал голову от диванной подушки, провел ладонью по щетине, подумал, что не худо бы побриться, если уж выспаться не удалось. Но не успел он встать, как стоявший неподалеку телефон разразился требовательной трелью.

Не хотел отвечать, но рефлекс сработал — рука как-то непроизвольно сняла трубку.

— Иванцов.

— Это опять Рындин, Виктор Семенович. И с очень дурной вестью. Мужайтесь. Найденов умер.

— Господи! — ахнул прокурор, искренне испуганный, прежде всего тем, что к такому повороту дел был не готов и не знал, радоваться или плакать. — Что случилось-то?

— Инфаркт миокарда, обширный. Должно быть, переволновался вчера, во время операции на реке, а сердце подвело. В машине прихватило, когда ехал оттуда. До госпиталя не довезли. Сейчас он там, на крестьянской, в морге.

— Горе-то какое, а? — вздохнул Иванцов. — Я ж его еще лейтенантом помню… Ему ведь до пятидесяти еще далеко было. И такая незадача.

— Все под Богом ходим, — философски заметил Рындин. — Все в руках его. Ну, вы уж извините меня, все я вам нервы порчу звонками своими. Не сердитесь.

— А куда ж денешься? — сказал Иванцов, начиная — понимать, что со смертью Найденова ситуация меняется, и очень серьезно.

Когда трубка телефона легла на рычаги, Иванцов о шугал странное возбуждение. Почти приятное, хотя он еще не очень понял, многое ли изменит смерть Найденова. В конце концов, Клык по-прежнему наездился в Москве, и никто не мог поручиться, что он уже не сидит в какой-нибудь каталажке вместе со своим чемоданом, иконой и компроматом на Иванцова.

Почти сразу же пришло в голову, что этот инфаркт у Найденова мог быть не роковой случайностью, а следствием хорошей работы Рындина. Кто его знает, какие у него в хозяйстве имеются спецы и что они умеют. Но в общем теперь на это можно начхать. Надо сейчас же, ближайшим рейсом, мчаться в Москву. Там и только там можно решить все проблемы.

Часть четвертая ЧУДЕСА ПЕРВОПРЕСТОЛЬНОЙ

ПРИЕХАЛИ

Электричка медленно приближалась к вокзалу, неторопливо постукивала колесами на стыках. Вера, сидевшая лицом по ходу поезда, с удивлением произнесла:

— Москва…

Не одной ей не верилось. Клык, хоть и старался виду не подавать, больше всех удивлялся. Вот уж повезло так повезло! Пару часов назад были в лесу, в двух шагах от разъяренных сопротивлением ментов, которые могли бы их в порошок стереть, если б поймали. А теперь — в нескольких сотнях километрах оттуда, на подъезде к столице. Нет, мало он заплатил тому капитану Вове! Можно было целый лимон отдать, а не триста штук. Ведь надо же! Привез на аэродром, подкатил к самолету, спокойно так, без суеты, посадил в свой воздушный тарантас. Ничего не спрашивал, ничего не проверял, говорил только с Надеждой, да и то недолго. Единственный прокол был, когда спросил у Надьки, где они в Москве остановиться собираются. Та, конечно, замялась, но Клык вовремя подсуетился. У него когда-то была одна подруга, жила в районе Комсомольского проспекта. Он и сказал: «Комсомольский проспект», а номер дома и квартиры назвал от балды. Когда капитан телефончик попросил, Клык назвал первые три цифры телефона своей давней шмары, а остальные четыре на лету придумал. Вообще, конечно, поволновался Клык немало. И пока на «уазке» ехали, и когда в самолет влезал, все время ждал, что вот-вот сцапают. Летел он тоже не со спокойной душой. А ну как на земле, после посадки, возьмут? Хрен его знает, может, пилоты попались хитрые, просекли, допустим, пушку под курткой, но делают вид, что ничего не случилось. Черт его знает, что там они по радио говорят и с кем? Довезут, высадят, а там на бетонке — группа захвата.

Даже когда этот самый капитан Ольгин спокойно провел Клыка с бабами через скромный бетонный КПП за территорию аэродрома и, расцеловавшись в щечки с Надеждой, усадил их в автобус, идущий к железной дороге, сердчишко у Клыка слегка прыгало. Все ждал: вот подскочат, свалят мордой об асфальт, закрутят руки за спину, защелкнут браслетики… В автобусе было уже полегче. Там народу было много, пока к станции доехали, почти доверху набилось. На платформе, пока поезда ждали, все оглядывался. Менты по платформе прохаживались, но Клык им был до лампочки.

Когда уселись в поезд — по раннему утру сидячих мест хватило, Вера и Надя даже к окну смогли устроиться, — Клык чуть-чуть успокоился. Ехали недолго, но за это время его опять кое-какие вопросы заволновали.

Во-первых, куда стопы в Москве направить? В Генпрокуратуру сразу идти? Конечно, был адресок от Курбаши, крепко врубленный в память: «Новостроечный проезд, 25—3–6», но ведь написал же покойный другая: «на самый крайний случай». И ребята там, судя по записке, «недоверчивые». С недоверчивыми общаться туго, тем более что Курбаши в живых нет и никого из его команды, кроме тех, что были в «центре отдыха», Клык не знал. А те, кто был в «центре», могли давно сидеть в СИЗО. Так что поверить Клыку эти «недоверчивые» могут только в том случае, ежели у них о нем сложится благоприятное впечатление. А если не сложится, то могут они его слегка так, немножко замочить. Кстати, если учесть, что у Клыка в чемодане, то могут замочить и в том случае, если поверят. Например, если после смерти Курбаши им станет по фигу вся последняя воля покойного, о которой они, может быть, ничего не знают и знать не захотят. Нычка с бриллиантами — деньги, компромат на прокурора — тоже деньги, да и пушки, хоть и грязные, загнать можно. Наконец, могло быть в такое: придешь на этот самый Новостроечный, а там сидят совсем другие ребятки. Например, мусора. И хорошо еще, если московские, а не командированные, допустим, из родной области с приказом от товарища Иванцова привести Клыка в исполнение. Все это совсем не светло и даже не интересно.

Нет, туда надо и впрямь топать только в самую последнюю очередь, к тому же лучше вело для начала без чемодана. И присмотреться к этому адресу надо, не спеша на него поглядеть с краешку, пошмонаться вокруг.

Сам по себе чемодан — проблема. Конечно, он особо не приметный, хотя и староват. Замки слабоваты. А ну как раскроется где-нибудь в давке? В метро или в автобусе, скажем? Так автоматы и посыплются. Могут ведь и в милицию забрать…

Клык хмыкнул, улыбнувшись последней мысли, а поезд уже остановился у перрона и народ попер к выходу.

— Ты Москву знаешь? — спросил Клык у Веры, когда они вышли на крытую платформу Курского вокзала.

— Немного, — поскромничала та. — Я тут в университете училась.

— Знакомые остались?

— Не знаю. Может быть. — Вера сказала это рассеянно.

— Телефоны помнишь?

— Может быть, один-два и вспомню… А что, ты хочешь… — Вера даже испугалась. Господи! Привести к своим однокурсникам такие подарочки! Ладно, о чемодане с оружием и ворованной иконе можно и не говорить. Но каково будет этим рафинированным интеллигентам увидеть ее в компании лжекапитана ФСБ и Надежды! У Петра Петровича, правда, на лбу не написано, что он вор, но и интеллекта тоже не просматривается. Впрочем, он-то, возможно, сможет, если надо, поддержать разговор, а вот Надя… А ну как начнет молоть языком, да еще через слово матом? «Да, — подумают однокашники, — бедняжка Вера! Как же у нее жизнь не сложилась, с кем общаться приходится в своей провинции!»

— Ты хочешь остановиться у кого-то из моих знакомых? — спросила она.

— А что, нельзя? — .нахмурился Клык. — Или предпочитаешь на вокзале ночевать?

Нет, Вера это совсем не предпочитала. Она была уже согласна, но все-таки спросила:

— Может, у Нади есть кто?

— У Нади тут ни хрена нет, — проворчала мадам Авдохина. — Я вообще в Москве первый раз. Сами же Володьке адрес наврали, не помните, что ли?

— Ну ладно, ладно, — успокаивающим тоном произнесла Вера, — я просто давно не была тут, боюсь, что переехали куда-нибудь…

— Попытка не пытка. Москву хорошо знаешь?

— Нет, — покачала головой Вера. — Я только в центре ориентируюсь.

Поток людей, тяжелая густая масса, потянул их с перрона в подземный переход. Топал подмосковный люд, вкалывавший в столице нашей Родины, селяне, пытавшиеся протащить дары своих садов и огородов на опасные московские базары, дачники, посвятившие летний отдых все тем же огородам, мелкая шпана, намеревавшаяся вдохнуть столичного воздуха, отнести душу, слоняясь по улицам, и, может быть, обуть какого-нибудь подходящего лоха. Все это плыло по пропахшему бомжами грязно-кафельному переходу, мимо книжных, цветочных, газетных, кассетных и прочих развалов, мимо бабок, притулившихся к стенам с протянутой рукой, баянистов и скрипачей, замурзанных цыганят, матерящихся уборщиц. Плакаты, рекламы, какие-то мелкие записки типа: «Продам щенка p/в б/р». Ментов было много и самых разных: с автоматами, в бронежилетах и сером камуфляже, в комбезах с красными гербами Москвы не рукавах, в серо-голубых рубашках с галстуками, в беретах, фуражках, полицейского образца кепи, с дубинками и наручниками… Рядышком с ними, в зеленом камуфляже, при голубых беретах, шлялись какие-то типы, тоже с дубинками, но без оружия. А чуть дальше, лениво привалившись к стене, стояли два крепеньких, хотя и очень сопливого возраста солдата-десантника с дальнобойными армейскими автоматами

Клыка все это правоохранительное сообщество в упор не видело. На чеченца и на какую-либо иную кавказскую национальность он был не похож. Правда, он был нечесан и небрит, как рашпиль, то таких в этой толпе было через одного. И громадное большинство из них были честными российскими гражданами с чистыми ксивами. У Клыка ксивка тоже была, но ему не хотелось бы ее часто предъявлять. Опять-таки он шел с двумя бабами, выглядевшими довольно прилично. Обтрюханный чемодан был как раз по их внешности. Никому как-то не приходило в голову, что там лежат автоматы, пистолеты, икона в бриллиантовом окладе и такие документы, которые могут очень крепко долбануть целого областного прокурора.

Около телефонов-автоматов остановились.

Клык сходил в кассу, наменял легоньких коричневых жетонов и вручил Вере.

— Звони.

Вера стала припоминать, кому бы можно было позвонить, чтоб не напугать до смерти. Кроме того, надо было вообще хоть какой-то телефон припомнить.

И как-то само собой всплыл один, который вроде бы и не помнился. Она даже фамилию этой однокурсницы запамятовала, только имя еще держалось — Инна. У нее была большая трехкомнатная квартира, где Вера часто бывала с подругами. Родители на это время куда-то удирали, все приходили с мальчиками, и дым стоял коромыслом. Ничего особо бесшабашного не бывало, просто танцевали, весело орали песни, немного пили, немного целовались, спорили, рассказывали анекдоты, но все в рамках приличия. Однако было это уже давно. За прошедшее время все могло измениться.

Но телефон Вера все-таки набрала.

— Алло! — ответил женский голос. Похожий, но тот или не тот, Вера сразу не поняла.

— Инна? — спросила она неуверенно.

— Допустим, — холодновато ответил голос, — а с кем я говорю?

— Инна, это Вера Аверьянова, помнишь? Мы с тобой на одном курсе учились…

— Ой! — Голос потеплел. — Верунчик! Откуда ты? — С Курского вокзала.

— Значит, ты в Москве? Как здорово! Приедешь? — Если пустишь… Только я не одна. Нас трое. Остановиться у тебя можно на пару деньков?

— Господи! Еще спрашивает! Да хоть на месяц! Ты дорогу помнишь?

— Вроде помню. Так мы тебя не стесним?

— Да нет же! Я одна сижу, тоска — жуткая! Жду. Вера повесила трубку. Надо же, Инка ее не забыла. Так обрадовалась, бедняжка! А она ей в благодарность за радушие бандита привезет… И, возможно, еще сверх того кучу неприятностей. Но так хотелось хоть на время найти какое-то место, где можно прилечь, вздремнуть, может, под душем ополоснуться. Не таскаться же по жаре, бесприютными…

— Едем, — сказала она решительно, и эскалатор понес их в мраморные московские подземелья.

Они благополучно спустились в метро и втиснулись в вагон кольцевой линии. Почему именно кольцевой? А хрен его знает! Самое смешное, что Клык и Надя молчаливо доверились Вере, не задавая вопросов, хотя надо было спросить, кем эта Инна Вере доводится и что она за человек. Но они тоже все больше чувствовали сонливость и усталость, а потому им даже языками не ворочалось.

Клык ехал, притиснутый спиной к не открывающейся двери, чемодан стоял рядом с ним у торца диванчика, а спереди и слева к нему придавили Веру с Надей. Глядя поверх голов, Клык рассматривал рекламы, налепленные на стекла и простенки вагона. «Будущее за теми, кто говорит по-английски!»— нагло заявляла одна наклейка. Чья-то возмущенная рука двумя красными фломастерными чертами зачеркнула «по-английски» и размашисто накарябала: «по-русски!!!» К рекламе какого-то банка уже другой рукой было приписано: «ВРУТ.» На третьем, призывавшем покупать билеты некой лотереи, там, где было написано: «СУПЕРПРИЗ…», то, что обещалось победителю, было содрано, а на освободившемся месте намалевано нечто напоминающее мужской агрегат с прибором. В общем, шла «война народная, священная война». Но не было худа без добра. На одной из рекламок вострый глаз Клыка неожиданно увидел знакомое название: «Новостроечный проезд», а кроме того, узнал, как до этого проезда проехать. По схеме линий метро, висевшей совсем рядом от Клыка, разобраться оказалось просто. Клык это дело запомнил, занес в память своего персонального компьютера марки «черепок». На будущую дальнюю перспективу, так сказать.

Потом Клык вдруг сообразил, что для мирных путешественников, прибывших в столицу из провинции с целью отовариться чем-либо экзотическим, они слишком плохо экипированы. Конечно, переодеться во что-нибудь совсем уж приличное было невозможно, потому что в кармане у них оставалось всего девятьсот тысяч, а сколько им жить на эту сумму, Клык не мог прикинуть даже приблизительно. Но иметь при себе хотя бы смену белья им все-таки следовало. Дойти до этой самой Инны можно и так, как есть, но поскольку там, возможно, потребуется помыться, нужно иметь привезенное с собой мыло, полотенце и прочее, то есть создать впечатление не беженцев, не находящихся в розыске беглецов, а вполне приличных, хотя и слегка помятых в дороге, безопасных для здоровья и кошелька хозяйки людей. Надо было внести ясность и в то, кем представляться этой самой Инне. Прежде всего, конечно, нужно было определиться Клыку и Надежде. Поэтому, когда на очередной остановке Вера пригласила их выйти из вагона, Клык придержал дам на перроне и провел короткое рабочее совещание на какой-то лавочке. Вкратце доложив спутницам свои соображения по первому вопросу, то есть о приобретении необходимого минимума барахла, и получив единогласное одобрение, Клык перешел ко второму:

— Что мы твоей подруге скажем? Мы твои знакомые, это ясно. А между собой кто?

Ответом было молчание. Обе дамы вспомнили, что имел место такой прискорбный эпизод, как сумасбродство в вагоне. И обеим, хотя и глубоко внутренне, отчего-то захотелось представиться женой, а другой предложить роль подруги дома. Вслух, конечно, ни Надя, ни Вера такого заявления не сделали бы, постеснялись.

Но тут Вера очень вовремя вспомнила, что Инна могла пообщаться с кем-то из подруг и знать о том, что Авдеева овдовела.

Поэтому она сказала:

— Я скажу, что вы мои соседи по дому, муж с женой.

— А паспорт она не спросит, подруга твоя? — побеспокоился Клык.

— Не думаю, — ответила Вера. — К тому же бывают люди, которые не расписаны, а считают себя мужем и женой.

— Тем более что паспорта у меня нету — хмыкнула Надежда. — В Марфутках остался, Петенька.

— Между прочим, — сказал Клык, — вы запомните, что по паспорту я Андрюшенька. Кузнецов Андрей Николаевич.

— «Эх, Андрюша, нам ли быть в печали!» — спела Надежда.

— Серьезней можешь? — Клык был не в игривом настроении. — Я насчет того, кто кем будет, не от балды спрашиваю. Эта самая Инна замужем?

— Не знаю. Сейчас одна сидит.

— Сколько у нее комнат в квартире?

— Три, кажется. А какая разница?

— Большая. Если две комнаты и мужа нет, то эта Инна может тебя у себя устроить, а если две и муж — то всех гостей в одной комнате уложит.

— Ну и что?

— Если все трое будем в одной комнате, то за чемоданом проще приглядывать.

— Ты думаешь, что Инна в чемодан полезет?

— Бабы — народ любопытный. Тут вообще как в сказке про волка, козу и капусту. Ходить с чемоданом по городу надо поменьше, а лучше вообще не ходить. Но оставлять его без присмотра нельзя. Кто-то один должен сидеть дома даже тогда, когда хозяйка уходит.

— Или ходить гулять с хозяйкой, — усмехнулась Надя.

— Точно. Но тут, я думаю, Вере удобнее будет. Так что надо нам с Надеждой привыкать к семейной жизни. Я муж строгий, суровый, у меня не вякнешь. Как скажу, так и сделаешь.

— Трахаться будем? — деловито спросила Надежда. — А то я уж забыла, как это исполняют. Квалификацию потеряла.

— Надо будет — вспомнишь, — сказал Клык почти серьезно, — Хотя нам, если честно, скорее всего будет не до этого. Все, пошли наверх…

Ближайший универмаг оказался совсем рядом с метро. Толкучки и очередей не было. Клык больше всего их боялся. Зацепит какая-нибудь лярва за чемодан, ковырнется крышка, сыпанется содержимое… Народ все-таки был, и Клык для страховки гулять по магазину не стал, а притулился к стене и прождал: коло часа, пока Вера с Надей шлялись по магазину. Ему даже представилось вдруг, что эти сучонки вообще сбегут от него. И не только сбегут, но и заложат. Хотя тут же подумал, что скорее он сам сбежит от этих баб, чем они от него. Два трупа на них. Привязаны намертво. Но сердце чего-то там нашептывало, постукивало, волновалось. Как известно, бабы имеют свойство такие фортеля выкидывать, каких от нормальных людей не дождешься. Клык это знал. Обошлось. Бабы трясанули Клыка на двести пятьдесят штук и вышли из магазина с туго набитыми сумками, куда запихали всю свою тряпичную добычу.

— Я о тебе позаботилась, муженек ты мой любезный, — доложила Надя. — Аж брючата легкие купила, майку, трусов две пары, носков тоже.

Вера привезла их в довольно старый московский район, прокатила на синем троллейбусе, который шел в сторону от центра и потому был набит меньше чем наполовину. Через три остановки сошли и немного прогулялись по тихому зеленому переулку. Без особых приключений все трое вместе со своим особо опасным чемоданом оказались на лестничной площадке второго этажа у крашенной в коричневый цвет железной двери с номером 26. Едва Вера позвонила, как за дверью раздался грозный лай. По тембру можно было догадаться, что это болонка.

Через минуту послышались мягкие шаги ног, обутых в шлепанцы, и взволнованный женский голос спросил:

— Кто там?

— Это я, Вера, — почему-то застестявшись, произнесла бывшая однокурсница.

Глазок, светившийся на двери, закрыло тенью. Хозяйка оглядывала пришельцев. Судя по всему, Инна узнала Веру, потому что замок щелкнул и дверь открылась.

— Верунчик! — Инна оказалась сдобной, одних габаритов с Надеждой, и, радостно облапив свою старую подругу, расцеловала ее в обе щеки. Она была одета в легонький халатик и, похоже, больше ни во что. Клык сразу пригляделся к прихожей. В нее выходили сразу четыре двери. За одной просматривалась кухня, окно которой выходило на двор, за другой — просторная комната с диваном и ковром, две остальные были закрыты.

— Познакомься, — освобождаясь из объятий Инны, сказала Вера. — Это мои соседи по дому: Надя и Андрей. Очень хорошие ребята.

— Очень приятно, — улыбнулась хозяйка. — Вы прямо с поезда?

— Ага, — сказала Вера, сама удивляясь, как естественно ей удается держаться и как ловко, без запинки удается врать.

— Вы проходите, проходите! — Гостеприимная Инна пригласила их в большую комнату. Клык поставил чемодан рядом с диваном, огляделся. Обстановка была не новая, но чистенькая. На окошке висели тюлевые занавески. Стеночка была уставлена к книжками, немногочисленным хрусталем, какими-то глиняными чашками и плошками. Тут же стоял старый, судя по всему, цветной телевизор.

— Давайте сначала разместимся, — предложила Инна. — Надя и Андрей, как я понимаю, супруги, поэтому мы их поселим отдельно. А ты, Верунчик, если не возражаешь, можешь здесь, на диване устроиться, тут не шумно. Андрюша, давайте, заносите свои вещички.

Надежда подхватила сумку, Клык — чемодан, и Инна проводила их в комнатку напротив кухни.

— Это мамина комната, — вздохнула Инна, — она ж года назад умерла. Кровать удобная, белье я вам постелю свежее. Вы не стесняйтесь, будьте как дома.

— Ой, мы вам, наверно, столько хлопот доставим, — зажеманилась Надежда.

— Что вы! — всплеснула руками Инна. — Я же сейчас одна живу. С мужем развелась, детей нет, родители — мерли. В отпуск ехать не на что, вот и сижу тут, жду не дождусь, когда опять на работу… Жарко, а за город ехать боюсь. И здесь одной страшновато. Так что я вам очень рада.

Клык предпочел бы комнатку с видом на двор. 2-й этаж — в случае чего, он спрыгнул бы, несмотря на раненое бедро. Оно — тьфу-тьфу! — как-то притерпелось и о себе не напоминало. Но прыгать лучше во двор, а не на улицу.

Инна принесла постельное белье и скромненько

— Ванна свободна, если хотите ополоснуться — милости прошу.

НУЖНЫЙ ЧЕЛОВЕК

— Да, Виктор, — сокрушенно вздохнул седоголовый человек в штатском, с несколькими рядами орденских колодок на пиджаке, — нечего сказать, порадовал… Так подставить самого себя не каждый сумеет. Заигрался. Из-за каких-то трех миллионов баксов так сглупить! Ты ведь, голубчик, не только собой и своим креслом рисковал, ты еще и другим людям, многие из которых раз в десять тебя умнее, интеллигентнее но главное — полезнее, сложностей наделал. Понимаешь ты это или нет? Похоже, что и сейчас не понимаешь.

— Михалыч, — прямо-таки выстонал Иванцов, — я ж повинился. Не добивай меня, ради Бога!

— Ничего, дурака добить не грех. Все равно толку никакого. Если бы все только тебя касалось, я б и пальцем не шевельнул. Или, наоборот, помог бы тебе с этого света убраться, если не умеешь жить как человек. Ты Маяковского читал когда-нибудь? В средней школе хотя бы? Помнишь фразочку: «Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно»? Наверно, слышал пару раз. Так вот, дорогой товарищ облпрокурор, неужели ты, полвека прожив, до сих пор не знаешь, что если кого-то сажают не на нары, а в такое, как у тебя, начальническое кресло то это кому-то очень нужно? Неужели ты думаешь, будто сам себя сделал? Откуда ж у тебя, козла драного, такое самомнение?

— Да что ты, Михалыч, разве я не донимаю?! — покаялся Иванцов. — Куда б я без тебя делся?

— Без меня… Да, и без меня тоже. Но есть еще люди. Ты их, дуролом, никогда не знал и не узнаешь. Потому что теперь, даже если все обойдется, дороги тебе нигде не будет. Не оправдал доверил… Чудак ты, ей-Богу! Чего тебе там, на своем месте не хватало? Что, давали мало? Или не позволяли тебе брать? Или кто-то налоговую полицию на тебя наводил? Или мешали тебе шашни с бандитами заводить. Нет, на все смотрели сквозь пальцы. Потому что знали: ты наш, свой, не подведешь, если понадобится. Ведь всегда же был умным, осторожным, что ж ты в этот раз, сукин сын, головой не подумал?

— Да подумал я, подумал, Михалыч! Кто ж его знал, что этот сукин сын вывернется?

— Ты же знал, что он именно ради этого все затеял? Знал. И пошел ему навстречу? Неужели не мог по-другому повернуть?

— Да что ты, Михалыч! Все же было продумано. Это случайность. Просто случайность!

— У наших блатных друзей есть хорошая поговорка: «Жадность фраера сгубила!» Вот всему корень. Пожадничал ты, Витя. Если б ты с самого начала ввел в курс дела меня, пригласил бы порыбачить или просто по лесу погулять, не пришлось бы тебе потом накручивать одну глупость на другую. Если б ты, сукин сын, не захотел иметь все один, то не пришлось бы ни от Найденова с Рындиным прятаться, ни Черного с Курбаши уничтожать.

— С Черным надо было кончать. Слишком много нахапал. Уже считал, что он в области хозяин.

— С ним работать надо было. Работать! Так же, как потом с Курбаши. У тебя в области были три крупные команды, которые тебе и твоему Главе помогали управлять. Вы могли ими манипулировать, а через них — определять развитие бизнеса. На долгие годы! Больше того, вы могли с их помощью политические проблемы решать. Ты еще не забыл, что выборы на носу? Или ты думаешь, что тебя как назначаемое лицо это не коснется? Да нет, Витя, слетишь ты как миленький, если что. И прежде всего потому, что теперь, когда ты угробил Черного и Курбаши, на их место наплодится десяток ребят, которые будут дружить уже не с тобой. Они сами найдут, кого на твое место посадить. А мы, здешние твои друзья, ничем помочь не сможем…

— Да что ж мне, застрелиться, что ли?! — в сердцах выпалил Иванцов. — Долбишь, долбишь, Михалыч, будто не понимаешь, что если меня возьмут за цугундер, то все концы вытащат.

— В том-то и дело, что понимаю. Конечно, самое простое, между нами, девочками, это тебя устранить, как не оправдавшего доверия. Прямо и откровенно говорю. Но в том-то и беда, что делу этим не поможешь. Лишние хлопоты. Хотя по всем показателям, Витя, ты свой инфаркт заслужил больше, чем Найденов. Если б все дело было в Клыке и твоей липе с исполнением приговора, я бы и беседовать не стал. Но сейчас многое зависит от того, что этот твой смертник недоделанный в чемодане увез. Икона — дело десятое. От нее тоже круги разойдутся, конечно, но все же поменьше, чем от бумажонок, которые там могут быть. Я их лично не видел, но догадываюсь, что, кроме тебя, милый-дорогой, они еще кое-кому крылья подрежут. В том числе и мне, может быть. Я, правда, нынче мирный пенсионер, нигде своих автографов не оставлял, по саунам с бандитами не таскался, да и вообще жить мне и так недолго Но цепочек много, людишек разных со всех сторон Одного расколют, второго, третьего и зацепятся. Если, конечно, эти бумажки вместе с Клыком придут с тем людям, которые спят и видят, как нас закопать. Им этот хвостик сейчас очень важен, понимаешь?

— Догадываюсь.

— Именно, догадываешься! И слава Богу, что только догадываешься, но ничего не знаешь. Короче, сейчас диспозиция будет такая. Я позвоню кое-кому, договорюсь, о чем нужно. Сделаем тебе отпуск за свой счет по семейным обстоятельствам. Это затем, чтоб тебя особо не искали из родной области и в Генпрокуратуру не трезвонили без толку. Поселим тебя на даче у моих знакомых — место тихое и безопасное. Там будешь в тиши и на свежем воздухе писать обстоятельную, совершенно секретную докладную. Как на духу будешь исповедоваться, понял? На тот случай, если чемоданчик попадет не к «нашим», а к «ихним». Упаси тебя Господь, как говорится, хоть на один ноготок соврать! По всем фактам л событиям должна быть чистая информация. Потом, конечно, умные люди над ней поработают, поколдуют немножко и смогут, если что, все выстроить так, что сидеть будешь ты, а не более приличные люди.

— Сидеть?! — У Иванцова кольнуло в левый бок.

— Если чемоданчик попадет к нам, то обойдешься переводом в Москву. Найдем местечко Конечно, возможностей жить по-человечески будет поменьше, но сидеть не будешь. А если они успеют раньше — извини, но большего, чем скостить срок и определить в приличную тюрягу, сделать для тебя никто не сможет. Да и то, конечно, если будешь на следствии точно придерживаться того сценария, который для тебя напишут. Это, между прочим, не так-то просто будет. Там тоже ребята с образованием, постараются запутать, вывести на ненужные подробности. Если им это удастся — это я тебе говорю вполне серьезно, — тогда помощь может быть одна… Соображаешь?

— Естественно.

— Нет, брат, это — не естественно. Лет десять назад все было бы не так остро, а теперь… Теперь все круто. Рынок, понимаешь. На хрен он только нам сдался! Семьдесят лет обходились как-то. Конечно, загибы были, уклоны, оппозиции. Сажали, даже стреляли. Но не по-бандитски. А теперь приходится… Но ты не тушуйся раньше времени. Запугал я тебя?

— Да уж не развеселил…

— Ничего, полезно. Будешь знать, как за халява-ми гоняться. Думаю, что наши этих твоих придурков найдут раньше, чем те успеют найти покупателей на свой товар.

— Надо надеяться, — неуверенно пробормотал Иванцов, ощущая, что поездка в Москву значительно приблизила его к могиле, как бы ни закончилась вся эта история.

«РУССКАЯ ВОДКА, ЧТО ТЫ НАТВОРИЛА…»

В ванну Клык полез не без опаски. Не то чтобы утонуть боялся, а беспокоился, как бы, пока он будет смывать всю грязюку, бабы невзначай милицию не вызвали. Так уж его жизнь приучила — никому не верить и надеяться только на себя. Бывали случаи, когда его обманывали и подставляли те, кого он по нескольку лет знал и считал нормальными корешками.

А тут — бабы. Все на одном страхе. Сам больше недели их обманывал, капитаном называясь. Конечно, знают вроде бы, что замазались рядом с ним и деваться им некуда, но это для мужика привязка, а не для них. Может все в одну секунду решиться. В истерическом порыве, в момент попадания шлеи под хвост и так далее. Потом, конечно, сам и выть будут от своей дури, когда защелкнут их под замок и начнут таскать на допросы, где какая-нибудь девочка с лейтенантскими погонами будет выворачивать их души и ворошить все прошлое. А в камере какая-нибудь тетя Мотя, поперек себя шире, начнет им понятия доводить, коблиха… Как еще примут. Возьмут да искорябают их, а то и вовсе придавят. Бабы на зонах злее мужиков. Но Верка-то с Надькой обо всем, что там есть, еще не знают…

Волновался он, конечно, зря. Не было у них желания в тюрьму садиться. Правда, уверенности в завтрашнем дне тоже не было. Оставалось жить, пока живется.

На счастье Веры и Нади, хозяйка Инна оказалась очень болтливой, но не любопытной. Уж больно ей хотелось рассказать подруге о своей несчастной жизни, поплакаться в жилетку. Вера как-то не помнила, чтоб Инна была такой откровенной в годы их совместной учебы. Правда, говорила она сбивчиво, часто перескакивала с одного на другое, потом — с другого на третье, затем, зацепившись за какое-нибудь имя, начинала говорить об этом человеке, напрочь забывая то, о чем рассказывала в самом начале. Хорошо еще, что у нее попалась такая слушательница, как Надя, которая сама страстно любила перемывать кости кому угодно и охотно слушать рассказы в этом стиле. Вера поэтому избрала обычную тактику, которую наработала в общении с Надеждой. То есть делать вид, что внимательно слушаешь, а. на самом деле пропускать все мимо памяти — из одного уха в другое. Правда, время от времени надо было произносить выражения заинтересованного содержания, типа «Боже мой!», «Вот это да!», «Ну и ну!»

Что задержалось в голове из потоков слов, извергнутых Инной за то время, что они втроем сидели на сукне и дымили, как три трубы крейсера «Аврора»? Немного. В основном сведения о бывших однокурсниках, которые, в принципе, были не из разряда сенсационных, но все же не оставляли безразличной. О том, допустим, что Аня родила, Лиза вышла замуж,

Катя развелась в третий раз. Или известия о том, что Веня уехал в Израиль, Дима стал посткором в Вене. а Вася совсем спился. Все эти имена вызывали в Вериной памяти довольно расплывчатые и смутные образы. Она уже и фамилии не совсем четко помнила.

О самой себе Инна рассказывала много, но из сотен или тысяч единиц информации Вере удалось усвоить совсем мизер. Инна вышла замуж через год после окончания вуза, причем за такого ловкого комсомольского работника, который сумел вовремя поддержать то, что следовало поддержать в августе-91, и поэтому нашел свое новое место в аппарате Верховного Совета. К следующему путчу он уже ездил на «БМВ»! имел коттедж, достроенный до первого этажа. Посте октября-93 места в аппарате нового парламента ему не хватило, зато хватило в какой-то коммерческой структуре. После этого коттедж уже в прошлом году был достроен. Но тут-то и подвернулась какая-то гадина, которая увела подлеца вместе «БМВ» и коттеджем, взамен которых Инне досталась эта трехкомнатная и горькое одиночество. Сама она работала литсотрудником в небольшом издательстве, выпускавшем все, на что силенок хватало: от гороскопов до пособий для уклоняющихся от налогов. Все было тошно и скучно. Мужики, по словам Инны, к ней так и липли, но она, естественно, всех их прогоняла, потому что все они почему-то были подлецами, сволочами и негодяями. Вера, про себя, конечно, усомнилась, что количество мужиков было столь велико. И в то, что ее подруга не выходила замуж от большой разборчивости, как-то не верилось. Скорее всего не получалось семейное счастье по той же причине, что и у Веры — по недостатку времени и денег.

В общем, треп получился довольно плодотворный, Надежда рассказала несколько своих сидоровско-марфуткинских приключений в том же духе, что и хозяйка. Естественно, что Надежда говорила менее интеллигентно, чем москвичка, но куда более эмоционально и доходчиво, чем привела Инну в восторг. Короче говоря, когда Клык вернулся из ватной, переодетый в шмотье, приобретенное для него Надеждой, Инна посмотрела на него с большим интересом. Наверно, искала, где ж у него рога произрастают. И неудивительно. Большая часть историй, рассказанных Надеждой, относилась, разумеется, к ее натуральному, законному супругу, но она, конечно, не объясняла, что это не о Клыке. Да и вообще, он прибыл на кухню уже с репутацией алкаша и дурака.

Именно поэтому, очевидно, Вера с Надей вызвались сходить в магазин, чтоб купить что-нибудь к обеду. Клык немного беспокоился: а вдруг удерут или приведут с собой ментуру? Но подумал, что уж лучше отпустить их, оставив при себе оружие и чемодан, чем идти самому. Так, при оружии, нычке и хозяйке Инне, которую можно было на случай прикупить в заложницы, было поспокойнее.

Поскольку Клык был «дураком», то Надя реквизировала у него аж двести тысяч. А поскольку он еще и «алкашом» был записан, то пообещала что бутылочку купит.

Едва Надя с Верой выскочили за дверь, как Инна попросила Клыка помочь ей почистить картошку.

— У вас супруга такая бойкая, — сказала хозяюшка, — такая энергичная!

— Да, — сказал Клык неопределенно, соскребая кожуру с картофелины до неприличия тупым ножом.

— Наверно, вам с ней очень весело, верно?

— Куда там, — проворчал Клык, соображая, что же могла Надежда наврать об их семейной жизни, хотя она еще и не начиналась. — А ножи у вас, Инна Батьковна, наверно, еще в том веке точили? Брусок есть?

— Не помню, был где-то. Мужчина в доме отсутствует…

Инна нашла брусок, и Клык принялся приводить инструмент в рабочее состояние. При этом ему на глаза то и дело попадались гладкие белые коленки Инны, которая стояла над душой, наблюдая за производственным процессом. А Клык, между прочим, если не считать позавчерашнего вагона, был человеком очень целомудренным, и его эти коленки очень отвлекали. Вдобавок весь этот халатик, который был на Инне, по-летнему слишком легкий, застегнутый всего на три пуговицы, как-то непроизвольно вводил во всякие искушения. Например, Клыка вдруг заинтересовал такой чисто научный, теоретический вопрос: а есть ли под ним что-нибудь вообще? Хотя бы, например, трусики?

Так что заточку ножей отставной «капитан» вел с некоторым напряжением сил. Ему сейчас только подвига не хватало с квалификацией по 117-й!

— Во, — сказал Клык, вручая Инне отточенный ножик, — хоть брейся!

Получилась очень симпатичная пакость, хотя «Андрюша» просто воспользовался обычным сравнением, может быть, несколько гиперболизированным, с точки зрения литсотрудницы, каковой являлась Инна по служебному положению. Но поскольку общий настрой у той разведенной и тоскующей дамы двадцати восьми лет от роду, которой та же Инна являлась в плане семейного положения, был шибко смещен в определенном направлении, то хозяйка вдруг представила себе, что употребит этот нож как бритву. Само собой, ни бородой, ни усами ее природа не оскорбила, а потому речь могла идти о бритье каких-то других участков тела.

— Учту, — сказала она, стрельнув по Клыку хитреньким взглядом. И хихикнула.

Нет, Клык, конечно, сделал вид, что собственный каламбурчик до него не дошел. Он сосредоточился на чистке картошки, сидя над кастрюлькой напротив Инны, но теперь ему попадались на глаза не только коленки, но и некое весьма заметное через ворот содержимое халатика. Ишь ты, выражаясь языком Ивана-капитана, «биомать»! Нет, бюстгальтера на ней точно не было.

К счастью, Вера и Надя вернулись довольно быстро. Иначе Клык точно не сдержался бы.

На кухонный стол было вывалено столько всего, что Клык, человек вообще-то не жадный и не скопидомный, едва не взвыл. Девушки маханули все двести штук зараз, словно бы забыв, что у большинства нынешних россиян это, можно считать, вся месячная зарплата, и то если ее платят. После этого он как-то с ходу подумал, что Надеждиному мужу, должно быть, туго приходилось.

— Ух, аж упрела! — сказала Надя, которая притащила большую часть приобретенного. — Вы, девки, пока вкалывайте, а я пойду помоюсь. Потом приду, подменю Верку. Спинку потрешь, Андрюша?

Клык аж ошалел от такой наглости. Хотя, б принципе, сказано было вполне естественно, а значит — не противно. В конце концов, ежели они тут в и ужа и жену играют, то ничего такого лихого в этом нет. Другое дело, что Клыку не очень ясно было, что будет, если он действительно придет и потрет, пусть даже только спинку и в чисто помывочных целях. Если Верке, допустим, это окажется до фени, то ничего страшного не случится. А если нет? Если она, обидевшись или просто разозлившись, решит, что ее обошли, и со злости чего-нибудь отчебучит? Устроит истерику, скандал или еще что-то шумное, например, возьмет и шандарахнет Клыка с Надькой прямо через дверь ванной из автомата…

Самое ужасное, что после брошенных Надеждой свечек на Верином лице действительно отразилась неприязнь. Клык ее засек тут же. Нет, для нее то мелкое хулиганство в вагоне тоже не прошло даром. И какие-то права она на Клыка имела. Точнее, ощущает. что имеет. Нет, конечно, лучше было тогда не соблазняться, и сейчас тоже. Но это легко сказать…

— Вот еще, — пробурчал Клык тоном ленивого супруга, прожившего лет двадцать в законном браке, — банщика нашла.

— Идем, идем, — настырным тоном бывалой супруги потребовала Надежда, — поговорить надо. А то, я смотрю, тебе тут понравилось… Он к тебе не пристает, Иннуля? Если что — скажи, я ему мозги вправлю!

— Что ты, — сказала Инна, — он у тебя тихий. Такой работящий, видишь, сколько картошки начистил. Ножи мне наточил.

— Ну-ну… — хмыкнула Надежда. — Пошли, благоверный!

Клык поднялся с места и пошел за ней в дальнюю комнату, где Надежда стала вытаскивать из сумки белье.

— Чего сказать хотела?

— Пошли в ванную, там скажу.

Зашли в пропаренную, немного душную ванную, Надежда заперла дверь на задвижку, включила воду.

— Так что за дела? — спросил Клык. — Побалдеть захотелось?

— Может быть, — прищурилась баба, — но сначала про серьезное. Мы, когда с Веркой в магазин холили, встретили мужика. Он ее узнал. Спрашивает, то да се, какими судьбами. Короче, видно, что знакомый. Дал Верке телефон. Вроде сказал, будто он где-то в газете сейчас работает. Только это враки.

— Не понял… — сказал Клык, ощущая заметное беспокойство.

— Говорю, врет этот мужик, что он в газете пишет. Он полгода назад у нас в Сидорове был. На «химии». Я точно помню.

— Интересно… А ты его откуда знаешь?

— Я тогда с месячишко в ларьке торговала. Рядом с ЖБК, где эти «химики» вкалывали. Он все время за водкой приходил.

— Тебя узнал?

— Нет. У меня в ларьке темно и решетка была, окошко узкое. Мне-то их всех хорошо видно, а им меня — нет. Я даже знаю, за что он сидел.

— Ну и за что?

— За иконы. Там они с чуваками выпили, а один алкаш ему и говорит: «Если Бог есть, то тебя, Теша, после смерти опять на «химию» захреначат! Ты по церквам иконы тырил…»

— Не обозналась? — строго спросил Клык. Он очень озаботился этим сообщением. Разное полезло в голову. И пока еще очень неразборчивое С одной стороны, мог этот самый Геша, Герман или Геннадий — хрен поймешь, — быть самым настоящим писакой, только, допустим, решившим проверить, как живут «химики», и «сменившим профессию». Клык о таких делах читал. Одна репортерка проституткой устроилась, какой-то газетчик свиньей торговал, майор-журналист решил прапорщиком послужить. В конце концов, если Верка его знает как журналиста, то он именно таким и был. С другой стороны, мог и журналист, если пошла такая пьянка, заняться иконками. Интеллигентное воровство, без знаний не поработаешь. И без надежных клиентов — тоже…

Но додумать Клыку не дала Надежда. Потому что положила ему руки на плечи и сказала:

— После разберемся, верно?

Были б у нее не глазки, а ротики, так сожрала бы Клыка до косточек. Так и вперилась, тяжко дыша, а грудь ее, высокая и тугая, ласково примялась к Клыку, сладко, возбуждающе вильнула вправо-влево. А коленки и ляжки, обтянутые джинсами, мягко обхватили Клыковы ноги. Потом еще и прижалась щекой к щеке… Финиш!

Нет, тут у Клыка все серьезности выдуло из головы одним махом. Никакая самая трезвая голова пролив Надеждиной атаки в лоб не устояла бы. Ох ты, бешеная!

Губами к губам, изо всех сил, аж зубы об зубы заскрежетали. Чуть не задохлись, когда прижались друг к другу. Оба здоровые, крепкие. Под гладкими Надюхиными жирками очень даже могучие мышцы прятались. Накачала небось, ведра на огород таская в Марфутках и пудовые хозяйственные сумки в городе. Разом стянули майки друг с друга и скинули на пол.

— Ух ты! — вырвалось у Клыка. Вот уж сиськи так сиськи! Гладкие, крепкие, тугие, немного прилетевшие… А спинка! Ласковая, мягонькая… Ладони отмытых дочиста Клыковых лап с нежностью прокатились от лопаток к пояснице, пальцы заползли под грубую ткань джинсов, туго обтягивавших большущие живые подушки. Прохладные, тяжелые… А нетерпеливые руки Нади уже шебаршились с ремнем и — молнией» на штанах Клыка. Ш-ших! — и джинсы с него сползли. С Надежды так легко не снимались, но Клык не затратил на это много времени.

— Подстелить бы что… — пробормотала она, и Клык быстро сориентировался, вытянув из угла ванны солидную кучу грязного белья, накопленного ленивой Инной месяца за два, не меньше. Чуток разровняв эту Фудзияму, поверх нее он раскинул просторное махровое полотенце, а затем завалил на это лежбище рычащую от нетерпения Надьку. Загорелую, с отпечатками белизны на всяких нужных в хозяйстве местах, толстую и жадную.

Клык опять прикоснулся ртом к липким, сладковатым губам Надежды. Небось, пока в магазин бегала, жвачку апельсиновую купила. Всей кожей, всеми мускулами почуял под собой гладкое, горячее, зыбкое тело. Баба! Сдавленно сопящая, податливая, зовущая, готовая на все, что захочешь, только бери… Оторвался от губ и тут же зарылся носом в глубокий промежуток между грудями, лизнул солоноватую кожу, сцапал обе теплые дыньки, примял к щекам, большими пальцами нажал на соски, на самые пупочки, будто летчик на гашетку. А по его собственной спине, от плеч к пояснице нежно поплыли немного шероховатые Надины руки. Докатились вниз, осторожно царапнули коготками бедра и поехали вверх, теперь уже по бокам.

В мочку уха, в глаз, в нос, в губы, в щеки — по одному поцелую в секунду.

— Сумасшедший! — простонала Надя б полном восхищении. — Псих ненормальный!

А сама-то? Полезла ладонью под его живот, легонько подхватила самый главный струмент и стала его эдак потягивать-оттягивать, хотя куда там его еще тянуть — как каменный, броня крепка!

— Не балуйся, — посоветовал Клык, — он парень нервный!

— Не фига такой на воздухе держать, — прошептала Надежда, — я ему место уже приготовила…

И лениво развалила в стороны свои большущие гладкие ляжки, наставив на Клыка нечто мсхнатое и розовое. Чего еще дожидаться? У Клыка глаз верный, да тут и цель такая, что не промажешь. Сцапал Надьку под прохладную попу и боднул своим «рогом изобилия» аккурат в самую точку…

— А-а-ах! — извившись всем телом, выдохнула Надежда. — Вдул-таки мне, золотенький! Мой теперь, мой! Не отдам!

И чего только бабы сдуру не болтают! Отдашь, куда ты денешься. Этот струмент у Клыка его личный, не казенный. Его можно только в аренду сдавать, да и то по большому блату.

Клык не спешил, не мельтешился. Плевать ему было, что, может быть, их возню на всю квартир у слышно, даром что вода включена и, булькая, льет в заткнутую пробкой ванну. Уж трахаться так трахаться. Может, он вообще последний раз на бабе устроится. И черт его знает, где ему еще завтрашнее угрю встречать придется? Может, в холодильнике морга? Нет уж, он из этой звезды все выжмет! Потихонечку, полегонечку: тяни — толкай… тяни — толкай…

— Долби меня… Долби! Ух-х… У-у-ух! — жарко шипела Надька в ухо Клыку, судорожно почесывая ему спину и стискивая ляжками качающиеся бедра…

На кухне в это время бывшие однокурсницы занимались готовкой, а рыженькая болонка Лиля, устроившись у себя в уголочке, хрупала косточку, пожертвованную хозяйкой.

— Ну, Надежда! — проворчала Вера, укладывая на сковородку куриные окорочка и поливая их пахучей смесью майонеза с черным перцем, солью и тертым чесноком. — Совсем разварилась, наверно!

— Они что, молодожены? — с интересом спросила Инна.

— Да нет… — Только сейчас до Веры дошло, что Надежда не играла и не кривлялась. Она всерьез вжилась в роль и, похоже, решила воспользоваться всеми приятными моментами, вытекающими из статуса «законной жены».

— Пойду салат отнесу, — скромненько доложила Инна и пошла с миской в большую комнату. Она там почти минуту или даже две пробыла. Неужели, чтобы одну тарелку поставить на стол, нужно столько времени? Что тут, прием иностранных делегаций готовится и нужно весь дизайн по протоколу выдержать? Подслушивает! Ясно, что она подслушивает. Странно, но в этот момент Вера отчего-то подумала, будто дело не в любопытстве излишне озабоченной бабы, а в чем-то более серьезном. Может быть, этот самый Петя-Андрюша чего-нибудь случайно ляпнул? Или Инна какую-нибудь татуировку заметила, хотя все сейчас с татуировками ходят, даже девочки пятнадцати лет и моложе…

Инна вернулась с такой гнусной улыбочкой, что Вере стало даже стыдно за нее.

— Они там трахаются! — восторженно сообщила болтушка. — Прямо на полу у двери. Вовсю, представляешь?

— Страсти не прикажешь, — в меру спокойно — ой как трудно ей это далось! — произнесла Вера. — Такой у них темперамент.

— А ты, кстати, с этим Андрюшей ничего и никогда? А? — полюбопытствовала Инна. — Го-моему, он очень обаятельный. И остроумный. Он тут, между прочим, когда нож наточил, подает его мне и говорит: «Можете бриться!» Представляешь?! Ха-ха-ха!

— Ты знаешь, — решив сменить тему разговора, которая ее злила, припомнила Вера, — мы тут с Надеждой Тешку Лопарева встретили. Говорив, будто в «Московских новостях» работает.

— Да-а? — несказанно удивилась Инна. — А я не знала. Я думала, что он еще сидит…

— Как сидит? — в свою очередь, еще больше удивилась Вера. — За что ж его могли посадить?

— А ты не знала? Его еще в девяносто первом посадили. За иконы. Воровал из церквей и про завал за доллары. Ему дали три года исправительные работ. Как это называется, «химию».

— «Химию»? — переспросила Вера. — Вот ото что… Мне Надя, когда мы с ним распрощались, сказала: «Что-то этот парень на одного «химика» похож». А я-то не поняла…

О том, что она записала телефон Лопарева Германа Васильевича, Вера скромно умолчала.

— Я думаю, что насчет «МН» он врет, — прикинула Инна, — слишком солидная газета, чтоб брать человека с такой репутацией.

— Ну и черт с ним! — отмахнулась Вера. — Я его и не вспомнила бы, если б сам не представился.

— Ладно. Помоги тарелочки отнести.

Взяв в каждую руку по тарелке с закусками, подруги: "нравились в большую комнату. Из дверей ванной раз вышел Клык, мурлыча под нос песенку:

— Русская водка, что ты натворила!

Русская водка, ты меня сгубила!

С чего ему эта песня в голову пришла — неизвестно. К выпивке, должно быть, потому что Надежда, перед тем как выставить его из ванной после выполнения супружеского долга, порадовала сообщением о приобретении двух бутылок водки. Давно Клык как следует не нажирался. Сегодня был случай оторваться: раз пошла такая пьянка, режь последний огурец!

Не больно стремился Клык заполучить эту бабу. В смысле эту, конкретную Надьку. Ему просто баба ВООБЩЕ была нужна. Какая угодно. Может, если бы Верка с Надькой подольше по магазинам проходили, то он бы до здешней Инны добрался. Той, похоже, от безделья, духоты и общей тоски тоже не чего-то конкретного хотелось, а ВООБЩЕ.

Но все-таки хорошо получилось. Клык был доволен. Еще б пару сто граммов с устатку — и вообще кайф полный.

МАКСИМЫЧ И МИХАЛЫЧ

Примерно в три часа дня, когда в квартире Инны уже вовсю шла пьянка, мило названная обедом, в одном из тех дачных поселков Подмосковья, которые принято именовать «престижными», завершили свой обед два пожилых человека. Одним из них был тот самый Михалыч, который очень нелицеприятно накрутил хвоста прокурору Иванцову, а другой доводился Михалычу давним знакомым, которого Михалыч почтительно величал Максимычем. Отношения между ними немного напоминали те, что существовали между Михалычем и Иванцовым, только в роли Иванцова выступал сам Михалыч.

Михалыч на этот обед не собирался. Наверно, у него даже были какие-то дела на это время назначены или культурный отдых, достойный персонального пенсионера. Но обижать такого друга отказом было нельзя. Даже если ему надо просто от скуки пообщаться. А уж тем более нельзя было отказываться, если чуешь, что нужен ты не просто как приятный собеседник, а как серьезный человек, к которому с делом обращаются. Поэтому Михалыч велел своему шоферу Васе запрягать потертую «Волгу» и гнать ее по жаре через город не на свою, а на чужую дачу.

За обедом о делах не говорили, только старые времена вспоминали, охоты, рыбалки, комсомольскую учебу, партхозактивы, съезды… Нынешнюю политику не затрагивали. Это была тема серьезная и пищеварению не помогала. Приняли по три рюмашки армянского коньяка четвертьвековой выдержки, успокаивая себя тем, что он сосуды расширяет и здоровью не вредит. По болезням не проходились, каждый знал, что лечи не лечи, а помирать придется неизбежно и, возможно, еще в XX столетии.

— Пройдемся, — протерев губы вышитой салфеткой, предложил Максимыч, — для лучшей утруски. Мне лекаря предписали, чтоб я не меньше пяти кругов в день накручивал. Я их спрашиваю: «Гарантируете, что если эдак буду ходить, то пять лет проживу?» А они, сволочи, руками разводят. Мол, все в руках Божьих… Ты в Бога веруешь?

— Тебе как ответить, по-старому или по новому?

— Как думаешь, так и отвечай.

— А я никак не думаю. Лучше, конечно, чтоб не было ничего такого. В смысле после того, как закопают.

— Значит, не веруешь? Правильно. А то меня моя бабка все уговаривает в церковь топать Пионерка тридцатых годов называется!

— Комсомольцы пятидесятых тоже бегают.

— Ладно. Бог им судья, как говорится. Тут у меня тело небольшое к тебе. Не шибко хитрое, но скользкое.

— Скользить-то в наши годы неудобно, Максимыч. Кости при переломах худо срастаются.

— Нам-то самим ни скользить, ни падать не придется. Нам только устроить это надо. Знаешь, как раньше по деревням бабки сватали: «У вас — товар, у нас — купец…»

— Посредничество, Максимыч, тоже дело хитрое. — Было бы не хитрое, я бы сам все обштопал.

— Суть-то в чем?

— В подъезде… Хе-хе-хе! — ухмыльнулся Максимыч.

— Не понял…

— Да это анекдот такой с бородой. Встретились Маврикиевна с Никитишной. Никитишна жалуется:

Ой, молодежь пошла! Шумять, поють, фулюганють, никому проходу не дають…» И закатила речь на полчаса. Маврикиевна устала слушать и спрашивает: «А в чем же суть?» — «А ссуть, — отвечает Никитишна, — у нас в подъезде!»

Немного похохотав, старики двинулись дальше.

— Дело состоит в следующем, — посерьезнев, произнес Максимыч. — Есть у одного молодого, но перспективного человека приятной наружности и высокой полезности за дальним бугром небольшая такая, но дорогая недвижимость. Конечно, будь дело в старопрежнее время, мы б его из партии выгншш и, пожалуй, даже посадили. В его годы такие вещи еще не полагалось иметь. Но нынче вроде бы ничего, и закон дозволяет, и молодым везде у нас дорога, и партийность роли не играет, потому как парнишка этот из нее еще в 1991 году выскочил, даже раньше, чем мы с тобой.

— Богатенький, стало быть, парнишка?

— Да уж побогаче нас будет. Мы старые, нам много не надо. А ему, пареньку, еще жить да жить. Может, не нам с тобой, так детям или внукам нашим пригодится. Одна беда, понимаешь ли: денежки у него не совсем, прямо скажем, чистые…

— О-о-о, Максимыч, тут я пас. Конечно, я могу найти каких-нибудь ребяток, но только через десятые руки и без гарантий. Не в свои сани не сажусь.

— Погоди, чудак, не дослушал ведь. Никто тебе отмывку не предлагает. Я ж не совсем еще из ума выжил, знаю, что почем. И уж никак не хочу тебя на старости лет под монастырь подводить. Мне от тебя только одно нужно — человек подходящий. Наверно, я тебе даже не буду говорить зачем, чтобы: лишних переживаний на душу не брал и попусту свое сердчишко не волновал.

— Ничего себе! Ну, Максимыч, ты уж меня совсем притоптал… Как же я тебе человека подберу, если не буду знать зачем?

— А ты подбирай не с учетом того, какое дело предстоит, а с учетом тех биографических данных, которые у этого человека есть. Основные позиции я тебе сейчас перечислю, их немного. Все остальное — как Бог на душу положит.

— Озадачил, ей-Богу! Ну а если данные эти подойдут, а сам человек хреновый окажется?

— А вот на это наплюй и забудь, как говорил товарищ Чапаев. Я ж тебе не говорил, что мне нужен хороший или там умный. Я сказал, что мне нужен ПОДХОДЯЩИЙ. А для чего подходящий — это уж мое дело. Может, меня подлец или дурак как раз больше всего и устроит.

— Опять же интересно. Подлецы часто умными бывают, а дураки — добрыми и хорошими.

— А вот представь себе, Михалыч, что мне это все равно.

— Ну, представить нетрудно. Только одно странно: если тебе, можно сказать, какой угодно нужен, хоть умный подлец, хоть добрый дурак, то почему ты сам никого найти не можешь, а меня призываешь? У тебя связи пошире моих раз в десять.

— Раз к тебе обращаюсь, значит, не хватает. Ну, поможешь или как?

— Если смогу, то помогу. Называй свои позиции.

— Значит, первая и основная: человек должен быть богатый и нечестный.

— Ну, это и искать не надо. Каждый богатый — нечестный.

— Не спеши, не все еще. Бывает и богатый, и нечестный, но за руку не пойманный. А ты мне найди такого, который был бы уже весь замаран и не сидел ты только благодаря каким-нибудь добрым душам.

— Вот как… Это, пожалуй, поконкретней. Стало быть, нужно такого, чтоб был весь замаран и с готовым компроматом. Но тут, Максимыч, есть нюансик. "Добрые души», по твоей терминологии, могут ведь такого и не отдать. А то компромат, который на него имеется, может и их на дно утянуть…

— Ну, насчет этого пусть не беспокоятся. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет.

— Они, между прочим, и вешаться не нанимались.

— Верно. Но ты объясни, пожалуйста, всем этим заинтересованным лицам, что если они слишком уж чужую судьбу беспокоиться будут, то свою могут проморгать. Дай им гарантии, что от этого человечка, которого они мне подарят, никакие нитки не потянутся.

— Честное большевистское слово дать? Не повелят.

— Мне бы не поверили, а тебе поверят. Ты для них свой.

— Они и спросят, между прочим, если что не так. Сам-то я не боюсь. Сыну бы пакостей не наделали. И внук растет, между прочим.

— Моему-то слову веришь?

— Твоему — верю. А вот того молодого человека, чьи интересы ты взялся представлять, не знаю. И не имел счастья проверить, как он слово держит. Назовешь этого мальчика — будем дальше разговаривать. А нет — так лучше не мучайся, поищи другого посредника.

— Ох, как нехорошо ты заговорил, Михалыч! — покачал головой хозяин. — Вроде бы мыслишь еще правильно, от трех рюмок коньяка не охмелел, до склерозов-маразмов не дожил, раз о сыне и внуке беспокоишься, а говоришь как-то очень несерьезно. Вредно на тебе отсутствие партийной дисциплины сказалось. Вот подумай, припомни старину: если б тебе велели в свое время выявить к такому-то сроку идеологического диверсанта или там Bpaга народа, а ты начал бы такую же фигню молоть, что бы было, а?

— Да ничего хорошего, прямо скажем…

— И сейчас не будет.

— Значит, как я понял, молодого-перспективного раскрывать нельзя. А я должен для него подобрать не то зиц-председателя, не то кандидата в покойники. Потому что иного употребления для того гражданина, что ты заказываешь, не вижу.

— Вот насчет употребления ты, пожалуйста, не беспокойся. Употреблять без тебя будут.

— Спасибо, догадался уже. Но как ты себе это представляешь? Ну, допустим, есть у меня такой мужичок, который сам себе большую яму вырыл. И компромата на него — хоть пруд пруди. Что я ему предложу? Дескать, дорогой, условно говоря; Вася, проштрафился ты целиком и полностью, и потому решил я тебя продать в рабство. А новый твой хозяин-плантатор волен будет тебя казнить и миловать. Так, что ли?

— Ну, если б ты не ерничал, то много умнее смотрелся бы. Хотя в принципе ты суть верно уловил. Тут нужен именно такой человек, который на все готов будет, лишь бы живым остаться.

— А останется?

Максимыч усмехнулся и ответил:

— Все смертны. Он же не Дункан Мак-Лауд. Умрет когда-нибудь, наверно. Но должен думать, что это будет намного раньше, если он не согласится.

— А на самом деле?

— Не все ли равно?

— Да не совсем. Я ведь знаю, почему ты на меня такую почетную миссию возлагаешь. Хочешь, скажу напрямую?

— По-большевистски? Пожалуйста.

— Потому что хочешь ты, Максимыч, как когда-то говорили, снять с себя ответственность за это решение. Наверняка можешь ты, если сам захочешь, обойтись без меня. Но не очень тебе хочется быть крайним, если что не свяжется. А в том, что может не связаться, ты убежден если не полностью, то по крайней мepe на полста процентов. Подставочка получается, Максимыч.

— Ну, обижаться на тебя не буду. Элемент подставки в общем есть. В том смысле, что если ты, Михалыч, промахнешься с тем кандидатом, то можешь и неприятности нажить. Но позволь тогда и мне с тобой по-партийному поговорить. Ты ведь об ответственности заговорил только оттого, что не знаешь, ради чего рискуешь. Ты вот этот орден где получил? — Максимыч указал пальцем на бордовую ленточку с прожилкой серо-стального цвета посередине.

— Красную Звезду? За Литву. «Зеленых братьев» гонял.

— Небось не знал, когда под пули лез, что тебе ее дадут, верно?

— Само собой. Больше надеялся, чтоб примочку на лоб не поставили.

— А когда дали, приятно было?

— Да уж не отказывался.

— Вот так и тут, Михалыч. Может, тебя какой-то приятный сюрприз ждет. Но и насчет примочки не забывай.

Михалыч усмехнулся. Не верил он в приятные сюрпризы на семидесятом году жизни. Однако вслух сказал:

— Убедил. Есть у меня для тебя кандидат. Ты его даже знаешь, наверно. По крайней мере на слух.

— И кто же это?

— Иванцов.

ГУЛЯЙ, РВАНИНА!

Вечер настал как-то незаметно. Во всяком случае, для Клыка и тех трех дам, что сидели за столом в квартире гостеприимной Инны.

Почему так получилось? Во-первых, потому, что проголодавшиеся приезжие уплетали все за обе щеки. Во-вторых, когда приняли по три небольшие рюмочки водки да еще под хорошую закуску, то заметно повеселели и даже как-то позабыли о своем, мягко говоря, неопределенном положении. Сначала Инна начала расспрашивать своих гостей об их провинциальном житье-бытье. Как ни удивительно, развязался язык у Веры. Но очень аккуратно развязался. Конечно, она ни словечком не обмолвилась о реальных причинах своего появления в Москве. Она четко сформулировала основную цель поездки: по магазинам побегать, посмотреть, что в Москве носят, навестить старых друзей. Потом принялась рассказывать о свою газетных делах, о том разгуле преступности, которым москвичку удивить, конечно, было трудно. Но поскольку Инна оказалась превеликой любительницей всяких страшных историй, то слушала раскрыв рот, лишь изредка перебивая Веру и рассказывая что-то свое. Потом Инна, позавидовав тому, какая интересная, хотя и опасная работа у ее подруги, начала жаловаться на свою, по ее разумению, бессмысленную и скучную. Услышав, что издательство, где работает Инна, выпускает сборники анекдотов, Клык шибко заинтересовался и предложил свою помощь. И на воле, и по яхтам он еще с юных и младых лет наслушался этого добра сверх головы. Инна горячо это поддержала, принесла магнитофон и тоном вагонной попрошайки в опросила присутствующих помочь ей на бедность, рассказав анекдоты. Клык от стеснительности никогда не страдал, но все-таки сначала выбирал те, что поприличней, во всяком случае, что можно было рассказывать без матюков. Он стеснялся главным обратен хозяйки дома. Но потом, когда Инна — дело было уже после пятой рюмки — самыми простыми словами и без какого-либо смущения рассказала совсем не интеллигентный, прямо-таки насквозь матерный анекдот, Клык раскрепостился. Теперь он рассказывал асе как есть и оказался в ударе. Надежда и Инна хохотали безудержно, Вера тоже хихикала.

Как-то незаметно перешли ко второй бутылке. Закуски было уже немного, а Надежда вошла в раж. Сперва она начала рассказывать о своей семейной лизни, причем поначалу довольно связно. Она даже не забывала обращаться к Клыку за подтверждениями: Верно, Андрюшенька?» А Клык солидно поддакивал. хотя до сего дня очень мало знал, как там у Надьки на семейном фронте. Насчет того, что у нее двое детей, он слышал, но, как их зовут, не помнил. Надежда, конечно, ничего особо не придумывала. Она просто рассказывала о себе и о своем натуральном муже. Поскольку тема ее завела, она постепенно начала крыть своего «алкаша» нехорошими словами. Клык, конечно, не обиделся, но забеспокоился, из-за того что Надя уже не очень придерживается сценария и может наговорить лишнего.

— Ну ладно, ладно! — сказал он, налив себе и ей до полному стакану, из которых до того пили пепси-колу. — Чего ссориться на людях? За мир и дружбу!

Надежда махнула стакан одним духом, и вышел перебор. Клык особо не почуял хмеля и вполне оказался в силе дотянуть Надежду до постели, выделенной им на двоих хозяйкой. Правда, предварительно ему пришлось оттащить ее в туалет. Надежду слегка вывернуло, но не настолько, чтобы отрезвить. Поэтому, едва повалившись на подушку, она отрубилась и захрапела.

Клык вернулся к столу и обнаружил, что Вера прилегла на диван, подложив подушку, и задремала. А Инна обнаружилась на кухне, где мыла посуду.

— Помочь? — предложил Клык.

— Протирай! — отозвалась Инна.

На пару работали быстро, но молча. Клык все чаще поглядывал на хозяйку с очень больших: интересом. Конечно, насчет того, что у нее нет отбоя от мужиков, поверить было трудно. Во всяком случае Клыку показалось, что от мужиков она не только не отбивается, но и должна, по идее, сама их ловить Как известно, не бывает некрасивых женщин, а бывает мало водки. Клык уже рассказывал за столом известный анекдот о том, как мужик сказал: «Я столько не выпью!», но было не об этом конкретном случае. Клык выжрал ровно столько, чтобы находить в Инне привлекательные черты. Поскольку она и за стол села все в том же халатике, то в течение всего мероприятия Клыка интересовал все тот же вопрос: есть под ним что-нибудь или нет. Во время обеда от экспериментальной проверки он воздерживался, поскольку опасался, что Надежда скандал устроит. Кроме того, он еще не принял той дозы, которая начисто лишает скромности. Теперь эта доза уже была принята, моральные устои ослабли, а вот в физическом плане ощущался кое-какой подъем. Аппетит приходит во время еды. Ну, была сегодня днем Надежда, так уж сколько времени прошло. Опять же после всех этих постов одной палкой не насытишься. Не виноват же Клык, что Надька ужралась и была ни на что не пригодным человеком. Опять-таки не он виноват, что у этой рыжеватой московской телки так много всего интересного и под таким маленьким халатом. И поскольку за окном уже темнело, а обе постоянные спутницы пребывали во сне, то Клык приступил к делу…

Поставив очередную тарелку на сушилку и обтерев руки полотенцем, он приблизился к Инне, стоявшей у раковины, и осторожно прижался к ней сзади, обнял за плечи и положил руки на обтянутую халатиком высокую пышную грудь.

— Не надо… — пробормотала Инна, отдавая дань — традиции. — Отпусти, пожалуйста… Зачем тебе это?

— Интересно, — прошептал Клык тоном змея-соблазнителя и осторожно лизнул правое ушко собеседницы, украшенное маленькой золотой сережкой. — Динь-динь…

— Хулиган… Неужели не стыдно? У тебя здесь жена. а ты… Боже мой, ну зачем?

Клык в это время ласково покружил ладонями по пухлым мячикам, чуть-чуть, легонечко так тиснул их, а потом воровато расстегнул верхнюю пуговку на халатике. Не пискнула, только грудь завздымалась почаще. Ладони Клыка тут же юркнули туда, где свободно, безо всякой упаковочки покачивались беленькие, гладенькие сисечки.

— Бесстыдник!

Клык расстегнул вторую сверху пуговку, подсунул ладони под зыбкие, влажные снизу половинки бюста, взялся двумя пальцами за один сосочек, потом за другой, плавно, небольно оттянул, чуть покрутил…

— Ох-х…

Он ощутил, как Инна задрожала и откинула голову ему на плечо. От волос ароматно пахло какой-то парфюмерией, подкрашенные глаза зажмурились, а губы чуть слышно произнесли:

— Ладно… Только не здесь… В моей комнате…

Своя ноша рук не тянет. Клык ловко подхватил добычу под спину и коленки. Инна обвила его руками за шею, уткнулась носом в шею, словно бы пряча лицо от стыда, и дала себя унести в темную, зашторенную спальню.

Клык осторожно опустил ее на покрывало кровати, а сам торопливо стал стягивать с себя одежду. Инна лежала неподвижно, тяжело дышала в темноте, запрокинув голову. Ждала.

Голый, как младенец, он залез к ней на кровать, одним рывком сорвал с нее халат. Пуговица отлетела, щелкнув по полу.

— Милый! — Зовущий шепот пьянил и дурил хуже водки. Горячее гладкое тело обдавало жаром. Глухо рыча, Клык навалился сверху, частые сдавленные выдохи обдали его запахом водки и сигарет, смешанным с каким-то импортным «освежителем», но помогли найти рот, липкие сладковатые помадные губы. Языки лизнули друг друга, ладони Клыка зарылись в ее прическу, пальцы ее рук сомкнулись у него на спине, хватко притянули, притиснули к припотевшим, липко-ласковым грудям.

Вильнула вправо-влево сперва плечами, потом бюстом, наконец, животом, сладко потерлась о мужицкую мохнатую кожу, не то мурлыкнула, не то простонала сумасбродным шепотком:

— Ты чудо, чудо… — Руки ее расслабленно упали вдоль тела, а Клык нашел их, взял за запястья, поднес ко рту. Они пахли земляничным мылом и дулами, и кожа на них была нежная, совсем не такая, как у заскорузлой огородницы Надежды. Клык прижал эти нежные ладошки к подбородку, где имелась заметная щетина, пощекотал. Потом тихонько ущипнул губами за мягкие бугорки там, откуда пальцы растут, и кончиком языка описал мокрый кружок…

— Ах! — блаженно простонала Инна.

— Сладко? — шепнул Клык тихонько, словно в ухо подул.

— Ага… — отозвалась она и поцеловала Клыка в плечо.

Хватит играться! Пора покрепче пощупать! Привстав на локти, Клык сгреб ее груди, вжался в них лицом, щипнул губами один сосок, другой, потом раздвинул в стороны, провел ими по щекам, ощущая, ал сладко корчится под ним это ласковое, тугое тело. Еще поцелуй, еще… Ее голова со сладким вздохом мотнулась из стороны в сторону, разметывая волосы по подушке. Клык оттянулся назад, проехав ладонями и лицом по телу и лизнув по пути пупок округлого животика, после чего лицо его уткнулось в душноватый, колючий, мохнатый провальчик между влажными, мягкими, неплотно сомкнутыми ляжками…

— Пи-ися… — пробормотал Клык, вдавливая лицo туда, во все это подъюбочное хозяйство.

— Ой, сумасшедший! — пискнула Инна. — Не зало…

Клык что-то промычал, ворочая языком и носом в чем-то солоноватом, скользком, нежном, горяченьком. Он сейчас был псих психом. Если б сам прокурор Иванцов с бригадой ОМОНа сюда явился, и то ас обратил бы внимания. Так бы и продолжал елозить щеками по нежненьким белым ляжкам — пусть убивают на хрен!

Но поскольку ни ментов, ни прокурора не появилось, а шишка у Клыка уже заждалась, надо было дело делать.

Выпростав лицо, Клык вновь проехался им по Инниному телу, но уже снизу вверх, постепенно протаскивая свои бока между ее ногами, а затем, схватив ее, уже совершенно безвольную и расслабленную, жадно рванул на себя…

Кольнуло мохнатое, мокрое замочило, горячее приятно обожгло. А кровать скрипом отозвалась, громким и бесстыжим.

— О-о-ох… — восторженно простонала Инна. — Андрюшенька!

Клыка сейчас можно было хоть горшком называть, тем более что он уже в печке был, кипятился полным ходом. То есть трахал эту застоявшуюся и заждавшуюся бабу, которую знал всего-то первый день…

…Вера, задремав на диванчике в столовой, проспала недолго, и сон у нее был беспокойный, тревожный. Чего только не мерещилось: и бег го ночному лесу, и стрельба, и гонка на катере, и вагоны, и самолет, и еще черт-те что из пережитого наяву за последние дни. Только все было гораздо страшнее, потому что мозг, оглушенный спиртным, дополнял реальные картинки всякими небывальщинами, достойными фильма ужасов.

Например, когда Вере снилось бегство из «центра отдыха» на броневичке, то заднюю дверцу, через которую они выпрыгивали, вдруг загораживал огромный чемодан, похожий на тот, который лежал сейчас под кроватью у Надежды, но только раза в три больше. Во сне Вера исступленно колотилась в этот чемоданище руками, ногами и головой, но он не поддавался. Потом машина загоралась и Веру окружал огонь, в котором она вроде бы сгорала, но через пять секунд оказывалось, что не совсем, потому что начинала видеть себя бегущей по ночному лесу, где росли какие-то невероятные, ни на что не похожие деревья, с какими-то жуткими, рукоподобными, хватающими и цепляющими ветками, в которых Вера запутывалась, как в паутине, и начинала задыхаться. Но тут проносился поезд, неведомо откуда взявшийся, Веру подхватывали чьи-то руки и тащили в вагон, где стояли ящики и коробки, из которых вдруг начинали, шипя, выползать змеи. Эти змеи, длинные, толстые, омерзительно холодные и скользкие, обвивали Веру со всех сторон, опутывали по рукам и ногам, начинали душить, а она даже крикнуть не могла от страха. Правда, потом вдруг оказывалось, что это не змеи, а невероятных размеров мужские органы. В этот момент страх проходил, но появлялось чувство гадливости, брезгливости, начинало тошнить, и Вера выпрыгивала из вагона прямо в бездонную черноту, будто вагон летел по небу. Со страшной скоростью — ей даже свист в ушах слышался, правда, постепенно преходящий в гул турбин самолета — Вера падала в какой-то огромный, не похожий на реку водоем, вонзалась в черную и непрозрачную, как тушь, воду, оказывавшую замогильным холодом, начинала тонуть, захлебываться. Ее опять хватали не то какие-то мерзкие земноводные или пресмыкающиеся, не то осьминоги или кальмары, щупавшие ее за грудь и иные интимные места, потом появлялся катер, Вера цеплялась за него, забиралась внутрь и ощущала спасение, но тут катер превращался в броневик, и все крутилось по новому кругу.

В общем, Вера была очень рада, что проснулась.

Проснулась она в холодном поту, но без головной боли и довольно быстро отделалась от чувства страха и подсознательной жути, пришедшей из кошмара.

Огляделась. Большая комната освещалась только тусклым фонарем со двора. Стол был отодвинут в угол, посуду с него убрали. Из-за двери комнаты, куда Инна собиралась поместить Клыка с Надеждой, слышался хорошо знакомый Вере храп. Она еще по «центру отдыха» помнила, как это у Нади получается.

Потом Вера вспомнила, что Надежда совратила их общего спутника. Днем это казалось неприятным. Сейчас, ночью, воспринималось как-то легче и даже с юмором. Днем Вера чувствовала себя так, будто узнала об измене законного супруга, к тому же клявшегося в любви и вечной верности до гроба. Сейчас она, на удивление цинично, подумала, что ей ничего не стоит, улучив удобный момент, из одной вредности заполучить Клыка в свои объятия. Он же кобель, это сразу видно. Таких до гроба не любят, но охотно им отдаются. И сам Петя-Андрюша (если он, конечно, по-настоящему не Вова или Ваня) тоже не откажется. И от этой шальной мысли у нее появился оптимизм, который до сего времени вовсе не появлялся.

Но тут, прислушиваясь к храпу Надежды и рассчитывая уловить через него дыхание Клыка, Вера услышала совершенно иной звук. Он долетал из комнаты хозяйки: скри-и-ип… скри-и-ип… скри-и-ип…

Отчего-то она в первый момент решила, что ослышалась и звук этот идет из комнаты Надежды. Она даже не задумалась над тем, что трудно предположить, будто Надежда мирно спит в то время как ее трахают. Тем не менее Вера слезла с дивана и, мягко ступая по полу босыми ногами, подошла к двери Надеждиной комнаты. Осторожненько приоткрыла дверь…

Надежда спала одна. Разметалась, раскинулась и храпела. А это значит, что трахались в комнате Инны.

Вот тут, когда до нее дошло, что тот, кто называл себя «капитаном Гладышевым», а теперь назвался-«Андреем Кузнецовым», имеет сейчас ее однокурсницу, Вера ощутила самую злую и жгучую ревность. Вот стерва эта Инка! Она, что ли, бабкиным снадобьем поставила этого прохиндея на ноги? Она, что ли, как собачонка бегала за ним по лесам, ездила с ним на поездах, плавала по реке и летала на самолете? Наконец, она убивала из-за него? А Вера убивала. И готова была убить еще раз.

Но наряду с чувством ревности ею, как это ни странно, овладело и чувство… любопытства. Ей до ужаса захотелось оказаться там, в комнате у Инны. И увидеть то, что там сейчас происходит.

Для начала она вернулась в большую комнату, снова вслушалась в тишину. Скри-и-ип… скри-и-ип… скри-и-ип… — по-прежнему слышалось отчетливо, но теперь обостренный слух Веры уловил и невнятные, жаркие, полубезумные слова Инны, словно бы выдыхавшиеся ею в плавном, пока еще медленном ритме, совпадавшем с ритмом скрипа кровати:

— Милый… Не жалей меня… Крепче… Крепче… Сильнее…

У Веры участился пульс. Она сделала несколько осторожных, почти неслышных шажков к заветной двери. Пожалуй, уже в этот момент ревность стала ослабевать, а любопытство — крепнуть. Теперь ей были слышны не только скрип кровати и бормотание Инны, но сосредоточенное сопение Клыка. А потом послышался звонкий шлепок, и Инна нетерпеливо простонала:

— Быстрее! Я хочу быстрее!

Скрип! Скрип! Скрип! — ритм ускорился, а у Beры по телу прошла теплая волна возбуждения, вибрирующая сладкая дрожь. Теперь она стояла у самой двери и уже видела, что та не заперта изнутри. Через узкую щель можно было не только все слышать, но и обонять. Верины ноздри учуяли запах сложного букета из Инниных духов и косметики, смеси мужского и женского пота, а также водочного перегара. В другое время она бы сказала, что ничего более омерзительного не нюхала. Но сейчас этот аромат прелюбодеяния не столько отталкивал, сколько манил. Она дышала теперь почти так же тяжело, как сами любовники. Ей было уже мало звуков и запахов. Она хотела взглянуть. Хоть одним глазком… Да, кое-какой стыд она еще испытывала, но с каждой секундой его оставалось все меньше. Это было похоже на то, что с ней происходило в вагоне две ночи назад. Сначала было стыдно, когда этот бандит стал щупать и ее, и Надежду, но потом все ушло и явилась страсть…

Рука ее легла на ручку двери и тихонько двинула от себя.

Плавно, неслышно… Те, что были на кровати, были слишком поглощены собой. Скрип! Скрип! Скрип-скрип-скрип! Скрип-скрип-скрип! Скрип! Скрип-скрип-скрип! — вопила насилуемая кровать.

Они даже не услышали, не то что не увидели, как Вера вошла в комнату и остановилась всего в трех шагах от их ложа. Обостренное зрение позволило ей разглядеть смутно светлеющие на фоне темного покрывала тела. Лиц, конечно, Вера не увидела, но и так поняла, где кто.

Инна уже не выговаривала каких-либо связных слов, а только коротко и приглушенно постанывала, вздрагивая от частых, быстрых и резких толчков, судорожно обвив Клыка руками и ногами и все сильнее стискивая его в объятиях.

Вера смотрела на них в упор, но ни зажмурившаяся Инна, ни усердно толкавший ее Клык по-прежнему не замечали ее.

Потом произошло то, что Вера долго не могла понять или каким-то образом объяснить. Хотя бы для себя самой. Впрочем, она не могла еще до сих пор осмыслить своего поведения в товарном загоне. А тут подвернулся новый повод для сумасбродства. Тяжело дыша, она сбросила с себя халат…

— А-а-ы-а-ах! — Инна испустила этот стон-вопль (как он только Надежду в дальней комнате не разбудил?!), крепко, изо всех сил сдавила Клыка и тут же обмякла, бессильно раскинувшись и превратившись в некое подобие ватной куклы. А Клык вовсе не финишировал. Он бы еще поигрался. И тут по его спине вдруг прокатилась ласковая женская ладонь. Клык вздрогнул, но не испугался. Он, правда, ждал не Веру, а Надежду и думал, что будет какая-то разборка.

Впрочем, парень он был очень даже понятливый, а потому догадался, что если Верочка пришла в голом виде и лезет в постель, где только что трахали ее подругу, то явно не для того, чтоб сломать всем кайф и устроить скандал. А потому, соскочив с размякшей Инны — та была в таком глубоком трансе что даже не пошевелилась при этом, — Клык сграбастал маленькую гибкую Веру. После Инны и Нади она показалась ему легкой как пушинка.

Клык хотел уложить ее рядом с Инной, но при этом опрокинулся спиной на кровать. Не успел он опомниться, как эта самая тихая и скромненькая Вера верхом уселась ему на бедра, сжала его коленями и неистово, бешено закачалась… Пожалуй, поинтенсивнее, чем сам Клык минуту назад.

— Вот так! Вот так! Вот так! — вырывалось у нее в такт движениям.

Левой рукой Вера уперлась в грудь Клыка, а правей по какой-то дурацкой случайности ухватилась за грудь Инны. Только после этого Инна поняла, что произошли какие-то изменения, и ахнула:

— Вера, что ты делаешь?

— Трахаюсь! — выкрикнула та. Инна сделала какое-то неопределенное движение, то ли намереваясь сбежать, то ли наброситься на Веру, но была слишком медлительна с устатку.

— Лежи! — повелительно рявкнул Клык и положил свою тяжкую ручищу поверх Инны. — Подтянись повыше!

Инна покорно подчинилась, и Клык, перекинув левую руку через ее правое бедро, просунул два пальца в мокрое место и стал усердно поглаживать ими всякие там нежные скользкости… В общем, гуляй, рванина! Клык подумал, что только ради одной этой ночки надо было рискнуть и написать ту самую маляву для Черного…

ДЕЛОВАЯ ВСТРЕЧА

Некоторым гражданам бывшего дикого и нецивилизованного Союза просто ужас как не хватало ночных клубов. И потому в свободной и демократической России они их страсть как полюбили.

В одном из таких клубов в ту самую ночь, когда Клык выяснял отношения со своими дамами, как обычно, «оттягивались» те самые граждане, которые все силы и средства положили на то, чтоб новая Россия приобщилась к этому достижению мировой цивилизации.

Кто пил, кто ел, кто глазел на сцену, где три девицы в узеньких позолоченных плавочках синхронно вращали объемистыми титьками в разноцветных световых кругах под плавную, расслабляющую музыку. За столиком в уголке зала три господина, явившиеся без дам, вели негромкую беседу.

Говорили по-английски, и довольно бойко. Для большинства здешних завсегдатаев эти господа не отличались от двух десятков интуристов и импортных бизнесменов, которые проводили досуг в сел не шибко благословенном месте. Впрочем, если б кто-то, сведущий в фонетике, прислушался как следует, то мигом определил бы, что иностранцев максимум два, а третий — россиянин. Да и в голосе темноволосого толстяка с курчавой бородкой, старательно говорившего с американским акцентом, проскальзывали российские нотки. Когда его спутник, седовласый, но моложавый янки, отлучился в туалет, бородач и вовсе перешел на русский язык.

— Геша, — сказал он, обращаясь к тому гражданину, в котором угадывался натуральный русский, — то, что вы нам предлагаете, — это сведения вчерашнего дня. За них ни я, ни Сноукрофт вам ни цента не заплатим. Мы три дня назад знали все, что вы нам вкручиваете. И про то, что Черный облажался с прокурором, и про то, что прокурор облажался с Клыком, и про то, что прокурор разделался с Курбаши. Мы с этим прокурором несколько дней водку пили там, у него в области, а сегодня утром он звонил мне в гостиницу. То, что Клык в Москве, знает даже прокурор. Но где он? Здесь, среди десяти миллионов человек, его нелегко отыскать, даже если всю милицию поставить на ноги.

— Лева, — спокойно ответил Геша, — у вас так в Одессе принято — перебивать или ты этому на Брайтоне обучился? Куда ты торопишься? У меня сообщение еще не закончено. Самые главные сведения вы еще не услышали. И может быть, не услышите, если не будет гарантий, что заплатите столько, сколько положено.

— Интересное кино, — осклабился Лева, — гарантии вам дай, а ты мне кота в мешке? Так дела не делают. У вас тут, в Совке, народ ужасно умный, когда надо что-то брать, хватать или выпрашивать. Я вообще не знаю, что ты сейчас собой представляешь. Мы с тобой порядочно не виделись. Может, ты действительно в люди вышел, а может, шестеришь по-прежнему. Или вообще в кидалы переквалифицировался. Посредник ты на самом деле или стукач ментовский — я не знаю. Дай тебе эти гарантии, а нас через два часа после этого отвезут на Лубянку и с тобой очную ставку устроят. И потом еще плати, чтоб отпустили и дозволили унести ноги в Штаты. Я ведь еще не справлялся, как ты вышел на нас со Сноукроф-том…

— А вы, конечно, в графе «цель приезда в Россию» написали: «Контрабандный вывоз художественных ценностей»? — хмыкнул Геша. — Оповестили Петровку, Лубянку, Генпрокуратуру? Да? И мне, как старому чекисту и майору разведки, приказали вас, дураков, вести? Если ты так думаешь, Левик, то позволь мне откланяться. На хрен мне тратить время на дурака, который еще не понял, что у нас тут изменилось и в какую сторону. Чао-какао!

— Погоди, Лопарев! — Лева удержал Гешу за рукав. — Не становись в третью позицию. Ты сделай хотя бы намек, чтоб я мог догадаться, какой «хвост» ты держишь, и тогда посмотрим, что будет дальше.

— Хорошо. Я сегодня — то есть уже вчера, потому что сейчас 0.45 — видел Веру Аверьянову, она же, по мужу, Авдеева. И с ней была еще одна. Они бегают вместе с Клыком. Тебе еще много сказать нужно или уже это интересно?

— Допустим, что интересно. Если ты, конечно, не врешь.

— Если вы, гражданин Резник, будете и дальше такие фени отпускать, то я не посмотрю на ваше американское подданство и дам по роже.

Лева счастливо рассмеялся, будто ему конфетку пообещали.

— Не обижайся, старик, это маленькая шутка. Я тебе верю. Но если ты ее просто мельком на улице повстречал, помахал ей издали ручкой и получил в ответ воздушный поцелуй, то это не предмет торговли.

— Можешь быть спокоен, если ты и дальше будешь волынить и тянуть, то останешься с большим «прибором» вместо Богородицы. И еще Тогда уж точно никакого контракта с Ольгой Иванцовой вы не подпишете. Тебя Сноукрофт пинком под зад выкинет.

Резник помрачнел. Ему не понравилось, что здесь, в Москве, какие-то посторонние лица знают слишком много о его коммерческой деятельности.

Раньше среди прокуроров таких трепачей не было, — заметил он, — тут, и правда, все здорово поменялось.

— На Иванцова не греши, — усмехнулся Лопарев, — он-то как раз не трепач. Но, к сожалению, есть и иные источники информации. Мы — то есть я и те, кого я представляю, — очень хорошо знаем все, что знает Иванцов, и даже то, чего он не знает.

Леве это заявление явно капнуло на мозги, но он лишь на секунду показал внешнюю озабоченность а потом взял себя в руки и поглядел на часы, как бы объясняя, что его взволновало вовсе не Генино заявление.

— Что-то босс в сортире застрял. Тут туалет случайно не с очками, как в армии? Провалиться в него нельзя?

— Вон он, твой босс. Топает. При секьюрити. Небось на ручках над горшком держали?

— Так, страховали на всякий случай… В молодости ему, между прочим, ножку где-то подбили с проезжающей автомашины, так что он теперь осторожный.

А у вас особенно. Народ-то дикий…

Ну да, конечно! Клюква везде ветви раскинула, солнца не видать. Белые медведи по Москве гуляют и иностранцев жрут. Специально натасканы в КГБ. Американцев за деликатес почитают.

Резник хихикнул и сказал:

— Это клево. Как в лучшие дни! А я думал, что ты на зоне шутить разучился.

— Наоборот, только там и узнаешь цену шутке. Ну, а если без шуток? Авансировать будете?

— Сейчас шеф доползет до нас — уточним. Давай по маленькой?

— О’кей. За старую дружбу!

Чокнулись экспортной водочкой, перемигнулись. Похоже, что атмосфера дружбы и взаимопонимания налаживалась.

Подошел Сноукрофт. Секьюрити от него отстали, присели на какой-то диванчик — ждать нового похожа в туалет или еще куда-нибудь.

— Есть прогресс? — спросил босс у Резника.

— Я думаю — да.

— А вы, мистер Лопарев?

— Мы на пути к этому. Сейчас все зависит от вас. Могу сказать, что самое позднее послезавтра то, что вам нужно, будет у нас в руках. Если к этому времени вы не определите свою позицию, то люди, интересы которых я представляю, будут искать альтернативных партнеров.

— То есть вы продолжаете настаивать на авансе?

— Естественно.

— Сумма?

Лопарев выдернул автоматический карандашик и начеркал на бумажной салфетке: «50000$».

— Если речь идет о наличных, то это нереально, — покачал головой Сноукрофт.

— На наличных не настаиваю. Есть два иных варианта расчета. Первый: чеком на предъявителя. Предупреждаю, что если возникнут проблемы с обеспеченностью этого чека, то неприятностей не избежать. Даже если виноваты окажетесь не вы лично. Второй вариант: вы открываете на эту сумму анонимный счет в подходящем банке, сообщаете нам все реквизиты и входные пароли. После того, как мы убедимся, что можем распоряжаться счетом, вы получите ту вещь, которая вас интересует, убедитесь в нашем присутствии, что это действительно она, а затем переведете на анонимный счет остаток суммы. Прямо через наш компьютер. Я думаю, что второй вариант предпочтительней и не вызовет недоразумений. Вас это устраивает?

Сноукрофт ответил не сразу и вопросительно посмотрел на Резника. Дескать, что скажешь, специалист по русским делам?

— В принципе этот вариант неплох, хотя и потребует дополнительных расходов, — сказал Лева. — Обе стороны имеют определенные гарантии. Я думаю, можно попробовать. Правда, насчет суммы аванса я бы точки не ставил. Все-таки много.

— Одна шестая общей суммы, — пожал плечами Лопарев. — Не надо жлобиться, Резник!

Последнее было произнесено по-русски.

— Жлобиться? — удивился Резник. — Ну ты даешь! Да если мы дадим сотню Найденову, то через него все вдвое быстрее получим. Он же сейчас в пиковом положении. Ему так много светит, что Колыму видно.

— То-то и оно, — насмешливо произнес Теша, — он сейчас уже почти никто. Даже если кто-то ему поможет, то только для того, чтоб заполучить зашу картинку. И содрать с вас много дороже, потому что тут вы будете иметь дело с теми ребятами, которые сперва возьмут аванс, а потом упрячут вас в Лефортово так классно, что ни посол, ни генконсул знать ничего не будут. Сколько за вас ваши настоящие боссы выплатят — не знаю, может, и ни хрена не станут за дураков платить, но только никакой картинки они не дождутся. Вы ж будете с государственными ребятами иметь дело! А это самое главное жулье в России.

Кстати, и для жизни небезопасно. Сейчас лето, самое время для утопленников в нетрезвом состоянии, между прочим, и фиг поймешь, сам нажрался или бутылку в рот влили.

— Вы не могли бы меня ввести в курс дела, джентльмены? — напомнил о своем существовании немного обиженный мистер Сноукрофт. — По-моему, вы забыли, что я не понимаю по-русски.

— I beg your pardon, — покаялся Геша, — прошу прощения, но я объяснял мистеру Резнику, что при сокращении суммы аванса, которое он предлагает, могут возникнуть сложности в ряде технических вопросов. Думаю, что он сможет вам объяснить суть этих сложностей.

— Да, я сделаю это позже, — подтвердил Резник, — но мое мнение таково, что сумма, названная Германом, — оптимальная.

— Тем не менее я думаю, — сказал Сноукрофт, — что окончательный ответ мы сможем дать только завтра.

— Что ж, это ваше право, — кивнул Геша. — Проконсультируйтесь с вашими боссами, взвесьте все «за» и «против». Могу бесплатно дать добрый совет, мистер Сноукрофт: не возобновляйте контактов с Иванцовым. Это бесперспективно и небезопасно. Я думаю, что мистер Резник вам объяснит, почему. Мне, к сожалению, пора вас покинуть. Goodbye, gentleman! Завтра не позднее двух часов дня жду вашего звонка по контактному телефону.

Оставив на столике зеленую бумажку, чтоб партнеры не считали его гнусным халявщиком, Геша покинул ночной клуб.

У выхода его встретили двое.

— Нормально? — спросил один.

Геша с сомнением ответил:

— Процесс пошел, но есть нюансы…

Дошли до «Мерседеса-300» вишневого окраса, где дожидался шофер. Дружно влезли в автомобиль, выкатили со стоянки, понеслись по притихшей ночной Москве.

— Как там картинка? — спросил Геша.

— На месте. Все подъезды контролируем. Никуда не выходили. Свет погасили, похоже, что спать легли. Будем брать?

Геша прикурил от услужливо подставленной зажигалки, задумчиво откинулся на сиденье.

— Есть сомнения, — сказал он. — Михалыч предупреждал, что этот Клык — очень вострый мужик. За ним только в этот побег шесть или семь трупов. Можно, конечно, попробовать силовой способ, но только боюсь, что уж слишком шумно получится. У него два автомата, два пистолета, и если не дай Бог нe сумеем его сразу и тихо уделать, то пальба будет такая, что всю милицию разбудим. А район не наш, могут быть лишние расходы.

— Значит, ждать предлагаешь? — с недовольством спросил грузноватый мужичок с рубцом на верхней губе. — И сколько прождем?

— Скорее всего недолго. Клык по икон им не работал, он спец по магазинам — выручку принимал вместо инкассаторов, — усмехнулся Геша. — Значит, будет искать, куда толкнуть. Какие у него в Москве связи есть, неизвестно. Я так полагаю, большая часть из них уже давно накрылась. Скорее всего, похмелившись с утра, пойдет он их проверять. И по городу с иконой шляться не будет. Либо отнесет ее на вокзал, в камеру хранения, — это, кстати, надо было раньше сделать, — либо оставит ее на месте. Нам этот Клык без разницы. Пусть гуляет, пока не отловят. Тем более что Михалыча мы уведомим и, если от захочет этого Клыка прибрать, убрать или с кашей съесть, мешать не станем. Это их проблемы. Нам главное, чтобы Михалыч сейчас не вычислил, где Клык. А то он быстренько позвонит своим знакомым к ментам и положит на нас большой с «прибором». Я его знаю. Так что мы сперва сами пошлем за Клыком свою наружку. Поводим пару часов, посмотрим, куда потопает к каким таким друзьям-подругам. Пусть подальше от Инны уедет. А в то время, когда он будет гулять, мы навестим моих однокашниц. Конечно, может, и жаль их, но они лишние. Как и та, третья, колхозник. Баловствa не позволю, это учтите. Быстро, чисто, без шума и без пролития крови. После этого берем картинку и уходим.

— А по мне, — заметил грузноватый, — сейчас прозе. Они и не проснутся, если хорошо поддали. Днем как-то стремно.

— Привет! — осклабился Лопарев. — Ночью, когда все дома дрыхнут, — не стремно, а днем, когда все на работе, — стремно?

— Много сейчас на работу ходит? Половина по домам сидит.

— Все равно вероятность, что кто-то милицию вызовет, меньше. Даже если вовремя уйдем, менты доведут это дело до Михалыча, и он на нас обидится раньше, чем нужно.

— Между прочим, Михалыч твой может и сам до этого адреса добраться, — вмешался еще один пассажир «мерса».

— А вот хрен! — усмехнулся Геша. — Он вообще пока не в курсе, знаю я что-нибудь или нет. Думаешь, почему он позвонил мне насчет этого дела? Потому что знал: Клыку надо будет свою иконку куда-то пристроить. Наверняка обзванивал всех, кто по антиквариату работает. Не так-то уж много в Москве таких контор, а неучтенный одиночник нынче редкость. Да и денег он на такую покупку не найдет. Клык — волчара, он по дешевке не продаст. Если у Клыка найдется в Москве хата, где ему смогут умный совет дать, то скорее всего направят его либо к нам, либо еще к кому-то, кого мы хорошо знаем. И кого Михалыч знает.

— А Иванцов?

— Иванцов сейчас — ноль. У него вся надежда на Михалыча. Я думаю, что Михалыч его вообще из игры выведет.

— Но ведь если мы сами, без Михалыча, заберем картинку, то так и так с ним поссоримся?

— Нет. Тогда ему с нами уже будет неловко ссориться. Вот тут надо напоследок Иванцову сказать спасибо. Это он, когда я вчера днем с ним встречался, проговорился, что, кроме иконки, у Клыка целый чемодан компромата на него, на Михалыча и еще на кое-кого чуть повыше.

— Да если мы это возьмем, нам вообще не жить! — испугался мужик с рубцом.

— Тебе никак отдохнуть захотелось? — спросил Лопарев, прищурясь. — Может, и правда, отпустить тебя, Фрол? Чтоб не дрожал и не путался под ногами?

Этого Фрол перепугался еще больше.

— Ты что, — забормотал он, — я в норме. Просто напомнить хотел, что с Михалычем опасно шутить. Особенно с бумагами. Он не лох какой-нибудь

— Ты сколько классов до первой ходки кош ил? — оскалился Теша. — До восьмого хоть дотянул?

— Дотянул.

— Молодец. Но у меня все-таки законченное высшее. Так что, будь добр, держи свои мысли при себе, сопи в две дырки и не выступай — за умного сойдешь.

Что-то зашебаршилось в радиотелефоне, висевшем на крючке между боковыми окнами. Лопарев взял аппарат.

— Слушаю.

— Геша? Это Карабас. Узнаешь?

— Допустим. Тебе что, не спится?

— Да так, вопрос имею. Тут мне ребята сказали, что две твои тачки приметили. И там, видишь ли, где им стоять не нужно.

— У меня тачек до фига и больше, по всей Москве катаются.

— Насчет катаются — мне это до звезды. А вот те, которые около офиса Мартуняна торчат, глаза мозолят. Звонит Рафик, говорит: «Мы договорились, что ты будешь разбираться, а тут какие-то наехали, я выйти боюсь».

— Скажи ему, чтоб валерьянки попил и шел домой к своей Гаянэ или как ее там. Никто на него не наезжал. У нас там дела не по вашей части. Никаких убытков не понесете.

— Смотри, Геша. Если пожалуются, то столом в «Арагви» ты не отделаешься.

— Спи спокойно, говорю. Слово даю, все тихо будет.

— Ладно, я поверю, я добрый. Помни!

— Да, погоди, Карабас! Там этот Рафик ментов не вызвал случаем?

— Вроде нет. Но мне лично по фигу, если он и вызвал. Это твои проблемы. Если у тебя тут интерес, то надо загодя договариваться. И со мной, и с ментами. Не был бы я с тобой в дружбе, мог бы обидеться.

— Ладно, договоримся. Чао-какао!

НОВОСТРОЕЧНЫЙ 25

Клык проснулся без похмельного болиголова. Хотя и не рано, но и не совсем поздно. Часиков около десяти. Проснулся рядом с Надеждой, хотя точно не помнил, как оказался у нее после Инны и Веры. Зато хорошо помнил, что, когда укладывал Надежду спать, не раздевал ее. А она оказалась в костюме Евы. Похоже было даже, что у Клыка вчера и на нее сил осталось… Вот уж гульнул так гульнул! Вспоминать было сладко, но не хотелось думать, как сегодня придется разбираться со всеми тремя. Нет, некогда ему на это дело время тратить! Уматывать отсюда надо. Но сначала на Новостроечный сбегать.

Воровато слез с кровати, пошел для начала ополоснуться. Обнаружил чистое одноразовое лезвие, соскреб щетину начисто, помолодел лет на пять и стал выглядеть куда менее привлекательно для ментов. Потом, освежившись-ободрившись, отправился искать одежду.

Вера и Инна спали, чуть ли не обнявшись. Клык даже хмыкнул, припомнив, что они после того, как он их обеих довел до кондиции, от радости, наверно, стали между собой целоваться… Нет бы его целовать, а то сами себя. Лесбиянки недоделанные…

Клык торопился. Оделся по случаю жары легко, в джинсы да майку. Оружия не взял никакого, но зато положил в карман паспорт. Денег много не понес. Так, на проезд и на сигареты.

Прежде чем уехать, Клык решил разбудить Веру — ей он почему-то, может, по старой памяти, доверял больше всего.

— Веруня! — ласково подув в ухо спящей, произнес он.

— Чего? — сонно пробормотала Вера, открывая припухшие глаза.

— Я поехал. По делу. Если не вернусь до пяти часов — делайте что хотите. Хоть в милицию идите, хоть в ФСБ, если найдете. Но до этого ничего не трогайте, никуда не ходите. И открывайте с осторожностью, всяко может быть. Ты поняла или спишь еще?

Клык небольно пошлепал Веру по щеке.

— Да не сплю я, — проворчала Вера, отстраняясь, — идешь, так иди.

— Да, еще, — попросил Клык, — дай-ка телефончик, как сюда звякнуть.

— Пожалуйста. — Вера встала, не удосужившись даже простынкой прикрыться, подошла к письменному столу Инны и, найдя листочек бумаги, начиркала на нем семь цифр.

— Во спасибо! — сказал Клык. — Если что, звякну и скажу: «Выезжайте!» Тогда берете с Надькой чемодан и едете вот сюда. — Клык написал на другом листке: «Новостроечный проезд, 25», — Но могу сказать: «Выходите!» — запомнила разницу? Тогда туда, на Новостроечный, не ездите ни в коем случае. Лучше всего прямо в приемную ФСБ топайте, на Кузнецкий мост. Там вас заберут, но в живых наверняка останетесь.

Вера сонно кивнула. Клык скользнул взглядом по ней, по распростершейся на кровати Инне. Эх, приласкать бы их еще разок! Но, увы, некогда! Топать надо. Дела!

Клык сбежал по лестнице, вышел на улицу. Приятно шагать налегке. Вроде бы и беспокоиться не о чем. Наколки, кажется, глаза не колют. На руках их немного, да и не шибко крупные, с такими сейчас каждый второй пацан бегает. Ну, тормознут где-нибудь, так у него ж паспорт. Самое главное — не мандражировать, если будут глядеть. Посмотрят, да и отпустят. Сейчас Чечню ловят, а не его.

Улица была тихая, ментов не просматривалось. На «девятку», стоявшую на другой стороне, прямо напротив подъезда, Клык даже не глянул. А вот на него оттуда поглядели и даже очень внимательно.

— О-па! — сказал тот, что сидел за рулем. — Наш, по-моему.

Другой встрепенулся, видать, в сон клонило после проведенной без сна ночи. Глянул на фото, которое Геша получил от Иванцова через Михалыча и размножил для своих кадров.

— Точно. Пора докладывать.

Он вытащил рацию, нажал кнопку передачи.

— Герман, отзовись.

— Слушаю.

— Дружок вышел из дома. Пустой. Идет пешком к остановке троллейбуса. Как понял?

— Принято. Поглядите за ним, но дом продолжайте держать. Бабы могут тоже выйти следом. Если выйдут — притормозите их тихонько, но не грубо. Я через пять минут буду.

Через минуту со двора дома, из которого вышел Клык, выкатилась еще одна «девятка». Она неторопливо поехала следом за идущим по улице «дружком», обогнала его и притормозила метрах в пятидесяти от троллейбусной остановки, около одинокого коммерческого ларька. Один из тех двоих, что сидели в «девятке», вышел, не торопясь, порылся в набрюшном кошельке, лениво подошел к киоску, поглядел на многочисленные разноцветные пачки. Клык в это время уже подходил к остановке, слегка ускорив шаг, потому что позади него уже синел подкатывающий к остановке троллейбус. Мужик у киоска попросил пачку «Магны», а затем не спеша вернулся к машине.

— Сел? — спросил он у водителя, наблюдавшего за Клыком в зеркало заднего вида.

— Сел.

— Пошли впереди троллейбуса, скорее всего этот клиент у метро выйдет…

Тем временем во двор дома, откуда выехали те, кто хвостом пристроился за Клыком, вкатил вишневый «мерс». К нему неторопливо подошел парнишка в майке и легкой ветровке.

— Как тут? — спросил у него Лопарев.

— Никто не выходил.

— Останешься здесь, на стреме, — распорядился Герман. — Пошли!

Из «Мерседеса» с достоинством вышли три подтянутых молодых человека в костюмах и при галстуках. Следом вышел сам Геша…

…Когда Клык, уходя, захлопнул за собой дверь, Вера хотела было лечь обратно в постель. Она чувствовала себя неважно. Прежде всего стыдно было. Когда ей стало помаленьку вспоминаться все то безумное, что происходило прошлой ночью, у нее загорелись щеки и уши. Господи, как она себя вела! Шлюэха! И Инна, и Надька, все они — шлюхи! Мерзкие и похотливые! Грязные и вонючие! Тьфу!

Вера бросила взгляд на себя, на все еще спящую Инну, на смятую кровать, от которой так и разило грехом, и ей захотелось вымыться. Она собрала с полу белье и халат, брошенные ночью как попало, и, скрутив тряпки в узелок, побежала в ванную.

Она пустила воду, но тут заметила, что на крючке нет банного полотенца. Клык, вытираясь, утащил его в комнату, где спала Надежда. Там оно и валялось на стуле. Надежда, голая, жирная, бесстыжая, ничем не прикрывшись, храпела на кровати. На мятой простыне серели пятна, которые Вере сказали все. Хотя вроде бы и глупо было ревновать, но так уж тошно стало… Самки! Они все самки, а не женщины. Этот уголовный кобелина отвел душу. От ощущения гадливости к самой себе у Веры комок к горлу подкатил. Стыдобища! А все эта гадина! Она первая завелась, она в вагоне все закрутила, теперь тоже…

За какие-то секунды Вера вдруг поняла, точнее, осознала наконец-то, что погрузилась по уши в такое дерьмо, в такое болото, что ей никогда, никогда не отмыться, даже если ее за все эти грехи не расстреляют. Она теперь навсегда останется подельницей и любовницей этого бандита. На всю оставшуюся жизнь. Этот самый Петя-Андрюша вроде бы предлагал им с Надеждой идти сдаваться в ФСБ. Как она тогда, в деревне, могла ему поверить? Ведь не дура же, не темная деревня, а поверила! Сдаваться? Вера один раз посетила по редакционному заданию женское отделение СИЗО в родной области и едва вспомнила о тухлом, тяжком тюремном запахе, как ей и вовсе жизнь показалась немилой. Не в переносном, а в прямом смысле.

«Да, это выход!» — мысль о самоубийстве вдруг показалась спасительной. Ее даже злорадство охватило. Недолго думая, Вера вытащила из-под кровати чемодан. Щелкнули замки, открылась крышка. Куда этот бандит пистолеты засунул? Надо скорее, а то Надька проснется! Под папками с документами ее рука ухватила цевье автомата. Кажется, это был тот самый, который она подобрала в лесу и из которого

застрелила человека… Пусть! Это будет справедливо. Вера пихнула незакрытый чемодан обратно под кровать, взяла полотенце, вернулась в ванную и заперла за собой дверь на задвижку…

Как раз в это время из прихожей донесся звонок и лай болонки Лили.

«Наверно, этот Петя-Андрюша вернулся. Забыл чего-нибудь, — решила Вера. — Не пойду открывать. Я моюсь. Надо уйти чистой!»

Звонок повторился еще два раза, прежде чем долетел шорох из комнаты Инны. Она зашаркала шлепанцами по направлению к двери.

— Кто там? — донесся сонный голос хозяйки.

— Инна! Это я, Геша Лопарев, помнишь?

Потом с минуту было тихо, даже собачонка не гавкала, а только тихонько рычала. Видимо, Инна разглядывала пришельцев в глазок двери.

— Ой, вас там много!

— Да это ребята из редакции, — отозвался Лопарев. — Я тут вчера Веру Аверьянову встретил, она говорила, что у тебя остановилась…

Вера что-то не могла припомнить, чтоб она такое говорила, но не была уверена, что не обмолвилась. А, какая разница! Через несколько минут все будет кончено…

В прихожей лязгнули замки, Инна открыла дверь, послышался шум многочисленных шагов вводящих, разноголосое: «Здрассте! Здравствуйте!»

— Извините, я гостей не ждала… — произнесла Инна извиняющимся тоном. И тут же послышался какой-то странный звук — не то сдавленный кашель, не то хрип. Вера не обратила бы на него внимания, если бы следом за этим звуком не послышался отчаянный визгливый лай болонки, а затем не очень громкий шум какой-то возни.

— Вы что там? — громко, но сонно спросила Надежда. Тут же протопало несколько пар ног.

— Ой, кто это? — взвизгнула Надежда и в ту же секунду захрипела, будто внезапно потеряв голос. Скрипнула кровать, послышались возня, хрипы, сопение и приглушенная ругань нескольких мужиков:

— Здоровая, падла! У, бля! Стягивай! Да не дрожи, сам-то баба!

Вера похолодела. Это ж налет! И скорее инстинктивно, чем осознанно, схватила автомат, опустила предохранитель и, сжавшись в комочек, забилась в угол ванной, выставив вперед ствол. Нет, она уже не о самоубийстве думала, а о самообороне.

— Третья в ванной! — крикнул кто-то. — Заперлась!

— Ломай на фиг!

Первый удар плечом задвижка выдержала. Второй, когда навалились вдвоем, снес ее к чертям. Влетели двое, потные, краснорожие, в распахнутых пиджаках, ожидавшие визга, плача, истерики, попыток кусаться и царапаться перед смертью, но никак не того, что их ждало на самом деле.

А ждала этих двоих длинная автоматная очередь в упор, которую Вера послала в них не то что не целясь, а еще и зажмурившись. Правда, лишь на секунду. Потому что отчаянный вопль ошарашенных, ошпаренных пулями мужиков тут же придал ей храбрости и ярости.

Эти двое от удара пуль отлетели к порогу ванной, повалились один на другого. Вере только бросились в глаза быстро расплывающиеся на светлых пиджаках и рубашках алые пятна.

— Получили?! — заорала Вера, уже полностью придя в то самое бесстрашно-бесстыжее состояние, которое охватило ее вчерашней ночью. Как была мокрая и голая, она выскочила из ванной с автоматом в руках и увидела на пороге Надеждиной комнаты еще одного, третьего по счету парня, который только сумел сунуть руку за борт пиджака, чтобы выхватить оружие, но не успел этого сделать.

С метра, не больше, пять пуль, ударивших в грудь и живот отшвырнули его обратно в Надеждину комнату.

Лопарев выпрыгнул из комнаты Инны, и у него уже был в руках пистолет, но не успел и он, потому что пронзительно, аж мороз по коже, зазизжавшая Вера заставила его руку дрогнуть, и пуля из «ТТ» ударила не в цель, а в филенку двери. А второй выстрел он смог сделать лишь в потолок судорожным нажатием на спусковой крючок, потому что все остававшееся в магазине Вериного автомата тучей влетело в дверной проем, и Геша, получив пули в лоб, в плечо и в грудь, плашмя рухнул на пол… Бордовая лужа потекла из-под пиджака, зазмеились по лакированному паркету кровавые ручейки…

…Стремщик, покуривавший в подъезде и поглядывавший в сторону «Мерседеса», где кемарил водила, стрельбы в доме не ждал.

— Леха, слышал? — спросил он, подбегая к машине. — Шмаляют!

— Слышал… — буркнул тот. — Автомата у наших не было…

— Мотать надо! На весь двор слыхать! Тут ментура через три квартала. Влипнем!

— Лопарь нам яйки отвернет, — опасливо прошипел водила. — Подождем чуток.

— Чего ждать, козел! Собровцев? Дуем!

— Сбегай наверх, глянь осторожно!

— Ага, а ты слиняешь, падла?

— Давай, морда, живо! — Водила высунул из стекла ствол «стечкина».

Те два лестничных марша, которые отделяли стремщика от второго этажа, он прошел осторожно, держа «ТТ» перед собой и прислушиваясь. Стояла мертвая тишина. В том числе и за той дверью, где несколько минут назад гремели выстрелы.

Подумав чуть-чуть, стремщик решил позвонить. Сам, едва нажав кнопку, отскочил от двери к стене.

Вера в этот момент, как ни странно, вовсе не лекала в обмороке, не исходила рвотой от запаха крови и вида трупов. Она одевалась. Одевалась спокойно, даже немного медлительно, хотя всего в двух шагах от нее на кровати лежала с удавкой на шее и почерневшим лицом задушенная бывшим однокурсником Инна, а чуть подальше, в другой комнате, распласталась Надежда, точно так же покончившая счеты с жизнью.

Когда прозвучал звонок, она всовывала ногу в кроссовку. Это был последний предмет, который ей оставалось надеть на себя. Поэтому реагировать на этот звонок Вера не спешила. Кто бы там ни стоял: бандиты, милиция, почтальон какой-нибудь… Она спокойно прошла через комнаты, где на залитом кровью полу лежали убитые ею люди. Правда, прошла осторожно, не ставя ноги в лужи.

Второй раз стремщик звонить не стал. Страшно. Он стремглав сбежал вниз, выскочил из подъезда и впрыгнул в «мерс».

— Валим! Там засада! — Водила уже был согласен. Тачка на скорости вывернула со двора и ходко дунула по улице. Следом за ней пошла и «девятка», все еще торчавшая перед парадным. Через десять минут из этого парадного вышла девушка в джинсовом костюме, тащившая в каждой руке по хозяйственной сумке. То есть Вера.

Не успела она пройти и пяти шагов вдоль улицы, как за спиной у нее пискнули тормоза.

— Ручки не оттянула, маленькая? — спросил участливо какой-то джентльмен из синей «шестерки». — Присаживайся!

Вера села рядом с водителем.

— Новостроечный проезд, — сказала она.

— Далеко, — заметил хозяин «шестерки», — полтинник потянет.

— Вези, — произнесла Вера, — расплачусь…

«Шестерка» уже откатила на сотню метров от злополучного дома, когда навстречу ей пронеслось несколько милицейских машин…

…Клык обо всех этих делах и знать не знал, и слыхом не слыхивал. Он только-только доехал до нужной станции метро.

От метро Клык добирался пешком, не торопясь. При этом он как-то не забывал поглядывать за спину. Еще в метро ему не понравился паренек, который отчего-то шел в том же направлении, что и Клык. Надо было как-то проверить этот кадр.

Парень шел метрах в тридцати за Клыком, жевал жвачку и вроде бы слушал плейер. Это было совсем нехорошо, потому что под плейер могла быть запросто замаскирована рация. Вряд ли те граждане с Новостроечного, 25-3-6 были бы рады, если б Клык привел за собой хвостик и засветил их родную хату.

Исходя из всего этого, Клык, который уже шел по Новостроечному, свернул во двор ближайшего дома. Нашел более-менее незаплеванную скамеечку, присел и закурил. Паренек с плейером прошел мимо, даже не взглянув на Клыка, и зашагал дальше вдоль дома. Клык поглядел ему вслед и убедился, что тот исчез из виду. После этого можно было попробовать вернуться на прежний курс.

Вновь выйдя на Новостроечный, Клык добрался до дома 25. Обошел кружок, огляделся. Hi парнишки с плейером, ни других подозрительных лиц на глаза не попалось. Но все же для начала Клык дошёл не в корпус 3, а в корпус 2. Поднялся на третий этаж и подождал: не сунется ли кто за ним? Нет, никто не пошел. Тогда Клык еще раз решил попробовать и пошел в корпус 4. Опять подождал — ни фига, никому он не нужен. Лишь после этого рискнул.

Дверь с номером 6 оказалась обшарпанной, деревянной, с очень ненадежным, на взгляд Клыка, замком. Клык даже подумал: не ошибся ли? Тем не менее нажал на кнопку звонка.

Сначала за дверью мощно забрехала собака. Это была точно не болонка. Затем послышались тяжелые неторопливые шаги, и басовитый голос строго спросил:

— Кто?

— От Курбаши, — ответил Клык, на всякий случай держась от двери подальше, а к лестнице — поближе, чтоб в случае чего успеть вовремя дать стрекача если хозяин окажется слишком строгим. Хотя басивший за дверью голос был Клыку незнаком и Клыка недоверчивый господин знать не мог, итоги изучения гостя через глазок привели к тому, что лязгнул один замок, потом другой, а затем дверь приоткрылась и прямо на прибывшего оскалилась, рыча, здоровенная овчарка. Правда, псину держал за ошейник приличных размеров дядя с квадратной рожей и плечами борца-тяжеловеса.

— Ну, заходи, если так, — не очень радушно пригасил мужик и пропустил Клыка. Обнаружилось, что кроме этого дяди-шкафа и его собачки, в квартире есть еще двое, причем габаритами побольше первого. А у Клыка даже ножика не было. Но и деваться тоже пока больше некуда.

Квартирка была маленькая: две комнатки, одна побольше, другая поменьше, кухонька и совмещенный санузел. Обстановка была не новая: старые раскатанные стулья, поцарапанный стол, шкаф-сервант: треснутым стеклом. Кресла потертые, продавленный диван, пыльный телевизор.

— Давай туда, — сказал тот, что открывал входную дверь, указывая на дверь в маленькую комнату. Когда Клык и мрачноватые хозяева вошли туда, один из тарней придвинул к двери обшарпанное кресло и уселся в него, доложив ногу на ногу.

— Садись! — Клыку указали на стул, который под ним зловеще скрипнул. «Не кувыркнуться бы с такого!» — заволновался «капитан Гладышев». Впрочем, разве это главное? Самое интересное будет, если это менты окажутся… Но даже если и не менты, то на лучшее настраиваться не стоило.

— Место! — Хозяин отдал приказ собаке тем же тоном, что и Клыку, после чего зверюга отбежала к двери и улеглась на коврик.

После этого он сел напротив Клыка, а второй встал позади кресла, в котором сидел Клык. Неприятно. Поговорят-поговорят, а потом удавку сзадт — и нет проблем.

— Ну, поговорим, что ли? — улыбнулся тот, что сидел напротив. — И кто ж тебя сюда направил, дорогой? Я что-то забыл уже.

— Курбаши.

— Из Ташкента, что ли? Узбек?

— Зачем? Он русский. Его Юра зовут.

— Ну и зачем он тебя прислал?

— Да так. — Клык решил пока не спешить. — Сказал: будешь в Москве, зайди, если больше некуда будет.

— Понятно. А тебя как звать-величать, можно узнать, если, конечно, не секрет?

— Можно. Кузнецов Андрей Николаевич. Паспорт показать?

— Покажи, если не затруднит.

Клык достал из кармана джинсов свою ксивку и вежливо подал собеседнику. Тот посмотрел, почитал, улыбнулся и сказал:

— Значит, из Бугровска приехал, Андрюша? Красивый город?

— Нормальный, не грязней Москвы.

— А зачем ты в эту грязную Москву приперся?

— Дела у меня тут есть, небольшие.

— Бизнес? — усмехнулся мужик. — Значит, корешок, ты этот самый, «новый русский»?

— Нет, — сказал Клык, — я обычный, простой. Даже паспорт показал. А вы, случайно, не из милиции?

— А как бы тебе хотелось?

— Да мне лично по фигу, — ответил Клык, сам удивляясь своему спокойствию. — Паспорт я показал, а больше при мне ничего нет. Если из милиции, так забирайте, там найдете, за что. Все равно больше месяца не продержите.

— Уверен? А если паспорт твой липовый?

— Проверяйте. Начальство всегда право. Другого у меня нету.

— А если мы тебя спросим, откуда ты Курбаши знаешь?

— Я у него на стройке работал, — соврал Клык.

— В Бугровске?

— Нет, в Лутохине. — Клык решил, что если это менты, то не найденовские. Те бы вряд ли стали так долго справки наводить. Скорее всего сразу бы насчет нычки завели беседу. И с большей интенсивностью.

Впрочем, сомнения его разрешились очень быстро.

Мужик, сидевший напротив и вертевший в руках паспорт на имя Андрея Кузнецова, подцепил ногтем уголок красной обложки с гербом СССР и аккуратно отслоил от нее приклеенный к ней с внутренней стороны листочек с надписью «СССР», а также маленькими серпом и молотом. Оттуда мужик осторожно выдернул листок папиросной бумаги.

— Это что?

— Понятия не имею. — Тут Клык не врал абсолютно.

— Точно? — Мужик вперил в Клыка холодные и очень неприятные глаза, будто хотел просветить насквозь, но, судя по всему, не узрел ничего подозрительного.

— Посмотри. — Мужик, сидевший перед Клыком, подал листок тому, что сидел у двери. Тот встал, вытащил из кармана лупу и долго листок рассматривал, а затем врубил в розетку утюг.

Клыка это не больно вдохновило. Если ему этот утюг на живот поставят, то будет очень не приятно и даже, наверно, обжечься можно. Правда так вроде бы менты не работают. Хотя кто его знает…

Но утюг грели не для Клыка. Просто тот мужичок собирался прогладить им листочек, извлеченный из паспорта гражданина Кузнецова. И когда прогладил, то на листочке появились какие-то каракули. Мужик, сидевший перед Клыком, бумажку посмотрел и, как видно, каракули разобрал.

— Так, — сказал он. — А теперь, Петя, покажи нам свою ножку.

— В смысле? — Клык даже не удивился, что его назвали родным именем.

— У тебя там где-то заметка должна быть От пули. Клык спустил штаны и показал. Мужик поглядел и велел одеваться.

— В общем, так, — произнес мужик, — Меня звать Цезарь. С Курбаши я немало водки выпил и очень об нем печалюсь. То, что ты тут врал, — прощаю. Сам тебя за мусоришку принял. Но впредь давай уговоримся — все начистоту. Если ты действительно хочешь из всего этого выкрутиться.

— В смысле? — Клык еще не верил. Во всяком случае полностью.

— Курбаши просит меня тебе помочь.

— Дай прочесть, — потребовал Клык.

Цезарь подал ему листок.

«Друг! Помоги той морде, что на паспорте. На левом бедре у него пуля отметилась. Я про него говорил, он меня на зоне уберег. Сделай, что попрссит. Курбаши».

— Расскажи сперва, — попросил Клык, — что ты обо мне от Курбаши знаешь. Для страховки.

Похоже, Цезарь уже собирался открыть рот, но тут послышался громкий звонок в дверь.

— Посмотри! — приказал Цезарь тому, что проглаживал записку.

Парень пошел к двери, за ним, рыча, двинулась овчарка…

Через минуту в комнату вошла Вера.

НЮАНСЫ И РЕЗОНАНСЫ

Летний день шел к концу. Солнце скатывалось за леса, золотило подстриженную травку, окружавшую бассейн, молодило лица тех, кто возлежал в шезлонгах. подставив тела закатным лучам. Как уверял Михалыч Максимыча — самым полезным.

— Благодать… — вздохнул Максимыч. — Пора бросать все эти дела. Хватит. Неужели нам еще чего-то не хватает?

— Да-а… — протянул Михалыч. — День к закату идет, а лето к осени.

— Никуда не денешься. Но все-таки решать что-то надо. После того, что днем получилось, времени почти нет. Я знаю, что ты будешь тянуть время, мямлить, что надо еще подумать.

— А разве хорошо подумать — это вредно?

— Раньше надо было думать, раньше. Теперь уже некогда.

— Думать нужно даже тогда, когда некогда.

— Правильно. Только быстро думать.

— Сколько нам времени дали?

— Времени, можно сказать, совсем ни шиша. Геша, сукин сын, все отдал ни за понюх табаку. И не спросишь с него.

— Стало быть, не можешь никакого выхода найти?

— Один выход, единственный… Написал Иванцов докладную?

— Пишет…

— Ничего пока не знает?

— Ровным счетом.

— И не догадывается?

— В душу не заглянешь. Но я так думаю, что он сам себя не тронет. Придется помогать.

— Поможем. Нет проблем. Другая проблема встает. С той недвижимостью…

— Вот тут, Максимыч, надо выбирать… Это уж твоя проблема. Вы документы на Иванцова оформили? Оформили. А мое дело — сторона. Я ничего не знаю, моя хата с краю.

— Верно. Но только теперь все в один узел связалось. Даже не узел, а краеугольный камень Дерни — и всю конструкцию завалишь.

— Вот как?.. Тогда, Максимыч, придется тебе со мной пооткровеннее беседовать. А то втемную плохо получается.

— Откровеннее, конечно, можно. Но время-то уж больно скользкое и гадское. Все друг другу пакостят.

Протянешь руку, доверишься, а тебе ее р-раз! — и отхватят.

— Это ты обо мне, что ли? Ну, не ждал…

— Это я вообще. Тебе лично я, допустим, верю. Но ведь тебе, если что, придется кого-то и о чем-то информировать. Верно? А вот за тех людей, которых я, может быть, никогда не знал и не узнаю, можешь ты поручиться?

— Покамест сам ничего не узнаю, никаких ручательств давать не буду. Если тебе спокойнее ничего не говорить, то и мне спокойнее ничего не знать. Иванцов мой кадр, это верно. Но уйдет он — и все. Никто мне спать спокойно не помешает. Даже ты сам, извини уж за откровенность.

— «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу…» Хорошая песенка была. Ладно, придется тебе кое-что поведать. Не боишься сон свой ухудшить?

— Пока ничего такого не услышал, чтоб ухудшить.

— Тогда слушай, напрягай мозги, соображай. Начнем издали, с той самой иконки. Сама по себе она, конечно, дорогая. И антиквариат XIV века, и оклад из чистого золота со 132 бриллиантами. Но есть и еще одно обстоятельство, которое ее, мягко говоря, удорожает. Дело в том, что есть на свете человек, который считает, что эта самая икона принадлежит ему по праву наследства. И человек этот готов за нее три миллиона долларов выложить. Вот отсюда и цена такая.

— Что за человек?

— Некто Рудольф фон Воронцофф. Правнук генерал-майора Воронцова, который эту самую икону подарил Ново-Никольскому монастырю в 1912 году.

— Прадед подарил, а правнук забрать хочет? Бога не боится?

— Тут дело сложнее. Во время революции эту самую икону реквизировали, а монастырь упразднили. Потом икона была похищена бандой при налете на поезд. Как выяснилось, в той банде был некий Самборский, который после того, как банду ликвидировали, сумел бежать и вывез икону в Польшу. У генерала Воронцова, которого Чека расстреляла за участие в заговоре, был сын Михаил. Он у Деникина до полковника дослужился, потом где-то в Берлине устроился. Умер рано, в 1926 году. Отцу Рудольфа тогда семнадцать лет было. Он быстро приспособился, онемечился, с фашистами сдружился. После прихода Гитлера к власти работал в спецслужбах, обеспечивал контакты с русскими белоэмигрантами. В том числе и в Польше. Самборского он обнаружил в 1939 году и то ли сам, то ли еще как, но ликвидировал. А икона после этого оказалась у него. Находилась при нем до 1945 года, до тех пор, пока его не поймали наши и не шлепнули. Но шлепнули его только после того, как он выложил одну очень важную информашку. Оказывается, икона эта была контейнером для ключей от сейфа в одном из швейцарских банков.

— Вот оно что… — заинтересованно произнес Михалыч.

— Наши Воронцова сцапали в Магдебурге. Если помнишь, этот город сперва американцы заняли, и Воронцов, чудак, думал, что открутился. Но тут демаркацию провели, и Магдебург нашим отошел. Правда, семейство свое, Рудольфа и его мать Гертруду, Воронцов успел отправить. А сам задержался. Тут-то его и повязали. На улице. Пока то да се, пока разбирались и выясняли, кто да что, квартиру, где проживал Воронцов, грабанули. Икону не тронули, а оклад сперли. Наши же, родные, советские барахольщики. «Смершевцы» с обыском заявились позже, икону нашли. Когда Воронцов раскололся, из иконы вынули ключик. Но второго-то нет! Сперва сгоряча интенсивно искали оклад, потом маленько поостыл и, а лет через десять совсем устали — и забыли. Икону сдали в музей, ключ подшили в дело, а дело спроводили в архив. Подняли его только после августа. Тогда много чего поторопились открыть, но это дело, слава Богу, в надежные руки попало. Икону в том же, 1991-м вернули церкви и увезли в Ново-Ни Кольский монастырь. При этом через газеты так это дело разрекламировали: мол, XIV век, чернец Иоакинф, школа Рублева и так далее, что кое-кому очень захотелось эту икону себе прибрать. Но самое интересное, что в одном из интервью некий краевед вспомнил о той, что был еще и оклад со 132 бриллиантами. Конечно, прошелся при этом по нашему брату: мол, сволочи-чекисты увели. А на самом деле оклад в это время спокойно лежал себе в сейфе у гражданина Чернова по кличке Черный.

— Это в области у Иванцова?

— Именно там. Конечно, Черный был человек молодой и сам лично оклад не крал. Он его взял в уплату долга от одного барыги, а как к тому оклад приплыл, история умалчивает. Причем тайничок с ключом в этом окладе так и не нашли. Ни Черный, ни барыга, ни все прочие прежние владельцы. Черный даже сомневался насчет того, что бриллианты в окладе настоящие, а золото — пробы 985. Но, когда узнал все подробности, решил икону, говоря по-нашему, экспроприировать. Вышли его ребята на монастырского послушника Репкина и каким-то способом заставили его совершить кражу. Могли бы и сами, наверно, вытащить, потому что икона даже на сигнализацию не была поставлена. Но так оказалось проще, тем более что заплатили они Репкину тремя ударами ножа. Икону воссоединили с окладом, а затем решили найти покупателя за бугром. Покупателя искали члены группировки Черного — Кузаков и Коваленко. Они-то и вышли в конце концов на Домициану. А Домициану, между прочим, был связан с одной конторкой под названием «Джемини-Брендан», о которой ты, Михалыч, больше моего знаешь…

— Понятненько. Значит, Сноукрофт и Резник сюда именно за этой штукой пожаловали?

— Именно не именно, но и за ней в той числе. Вообще-то они очень разносторонние ребята. Сноукрофта в первую голову оборонный завод интересовал, там же, у Иванцова в области. Точнее, одна технология, «не имеющая аналогов в мире». Резник очень хотел попутно продать Курбаши автоматическую линию для разлива водки в пластиковые бутылки — маленький гешефт. Курбаши там что, виноделием занимался, что ли?

— Да он, сукин сын, хотел наладить производство фальсифицированной водки на основе гидролизного этилового спирта. А разливать в фирменные бутылки с американским товарным знаком:

— Понятно. В общем, первый раз они с Черным пытались дело обделать. Ключ они сумели достать у того самого умного человека, который нашел старое дело…

— У тебя, что ли? — в упор спросил Михалыч.

— Не комментирую, — усмехнулся Максимыч. — Достали, и все. Но вот с иконой вышел прокол. Когда Коваленко повез икону в Москву, ее у него украли. И три года о ней ни слуху ни духу не было. А потом Иванцов ее собрался прикарманить и напрямую, без всяких там Черных, добраться до покупателей. Хотя ничего про ключ не знал…

— Вот что, Максимыч, — Михалыч перебил старого товарища довольно бесцеремонно, — что-то мне в твоей рассказке не очень нравится. Икона — контейнер для ключей… Уж очень это смахивает на стрельбу из пушек по воробьям. Опять же непонятно, от какого такого сейфа в банке эти ключики и что в нем может лежать? Давай-ка если уж начал, то говори все как есть. А то плетешь, плетешь, мозги только пудришь.

— Хорошо. Скажу еще: икона — сама по себе пароль. Если ее не предъявить в банке и если эксперт не признает ее подлинной, то никакие ключи не помогут и к сейфу никого не допустят. А вот о том, что в сейфе, я не знаю.

— Вот это, Максимыч, похоже на дело. Теперь я уже помаленьку понимать начинаю.

— Добро, коли так. Тогда, в девяносто втором, все удалось утрясти. Резник сумел договориться с Всронцоффым, а Черный через Домициану выплатил Резнику неустойку. В этот раз все гораздо сложнее Воронцофф, по данным из СВР, влетел на очень крупную сумму. Причем совершенно легально. Он задолжал, по некоторым данным, более полсотни миллионов долларов. Тем не менее он через подставного берет еще пять миллионов в кредит. И авансирует Сноукрофта с Резником. Стало быть, в том самом балке, который открывается иконой, кое-что лежит.

— Ясно… Значит, последний шанс?

— Да, но есть еще нюансик. Должок Воронцоффа может больно резануть того самого хорошего мальчика, о котором мы вчера говорили. Как именно — это я тебе даже на плахе не скажу, и так уже наболтал много. Мальчик вообще должен быть ни при чем. Для этого нужно было, чтоб все оказалось записано на дурака, то есть на Иванцова. Нет дурака, нет и проблемы…

— Ну да, а теперь, поскольку бумажки на Иванцова попали в руки Цезаря, проблем стало больше.

— Не то слово… Цезарь — это ведь пешечка, за ним ой сколько фигур крупнее! Там ухватятся!

— Да-а… Резонанс получится серьезный! Ты кого-то из действующих ставил в известность?

— Конечно, там обещали во всем помочь. У них тоже не во всем ажур, они нам услуг немало оказали. Взяли на себя посредничество с теми, кого представляет Цезарь. Я думаю, смогут договориться. Но расходы будут большие. Выторговывать компромат такого уровня — копейками не отделаешься. И иконку, само собой, придется забыть.

— От меня что требуется? — по-деловому спросил

Михалыч.

— Обрубить Клыка и Авдееву. Я бы на месте Цезаря и его хозяев таких свидетелей приберег. Но в нынешнем торге они совсем лишние. Но учти, сделать это-надо не сразу. Только после того, как выкупим подлинники документов, ведущих от Иванцова в нашу сторону. По докладной предстоящего покойника можно будет четко определить, что и как. А вот супруга Иванцова должна пораньше уйти. Как можно скорее…

— Как всегда, небольшие услуги… — усмехнулся Михалыч, ничуть не скрывая сарказма.

Старики распрощались, даже расцеловались. Максимыч, залезая в черную «Волгу», вздохнул:

— Хорошо, когда есть на кого опереться в трудную минуту. Скоро уж не останется таких людей. Спасибо, Михалыч!

— Да что уж там, рано еще благодарить…

«Волга» выехала за ворота, покатила по закрытому поселку, вынеслась за внешнюю ограду мимо отдавшего честь постового.

В это время Михалыч уже входил в дальнюю комнатку своей скромной, но просторной дачки, где его дожидался Цезарь.

— Хорошо посидели? — спросил он у Михалыча.

— Нормально, — вздохнул тот. — Все слышал?

— Естественно. Клевый микрофончик у тебя в креслице стоит! Прямо как рядышком с вамп побыл. Казенный небось заиграл?

— Тебе не все равно?

— Если по делу, то до фени. И что теперь светит старичку?

— Ничего особенного. До дому живой доедет. А к ночи сердце схватит. Пожилой человек, что сделаешь…

— Однако… — подивился Цезарь. — Как же это так бывает?

— А не интересуйся, сынок. Зачем такими подробностями голову забивать? Ну, допустим, пока мы с ним у бассейна загорали, один парнишка ему одежду немного попрыскал аэрозолем, вроде к ж от тараканов, но чуточку покрепче и без запаха. Зачем тебе такую пакость в уме держать?

— Да так, из любви к искусству… А то ты и меня, того гляди, куда-нибудь спровадишь.

— Не беспокойся. С тобой у нас вроде бы все обговорено. С Резником тоже как-то все обштопали. Максимычу, вишь ты, действующие люди помочь обещались, но с нами-то, думаю, тоже столкуются.

Цезарь затянулся «Кентом» и спросил:

— А не жалко тебе его?

— Жалко — у пчелки. Если б ты не ко мне пришел, а к нему, он бы тоже не постеснялся. Он в 1956 году на своего родного начальника, который его в люди вывел и на хороший пост подсадил, докладную написал. Мол, так и так, участник репрессий времен культа личности, тайный последыш английского шпиона Берии. Время, конечно, было другое, исключать и сажать сразу, как в 1937-м, не стали. Руководство этого начальника вызвало, попросило объяснительную по — этапам, а мужик не выдержал, разнервничался и бабахнул себя из личного оружия. Вот Максимыч и сел на его место…

— Паскуды там у вас работали, — сказал Цезарь безапелляционно.

— Может быть, — согласился Михалыч, — только не паскудней нашего получились. Мы хоть красивыми баснями прикрывались, стыдобушку берегли, а вы внаглую…

— Это не мы такие, это жизнь такая, — кивнул Цезарь. — Теперь надо о другом думать. Начальство мне поручило вывезти Клыка и его девушку за рубеж. Вместе с компроматом. Поможешь?

— Что они у вас там делать будут?

— Жить. Нормально и спокойно. Чтобы вы с Иванцовым тоже спокойно и благополучно жили. Вы ж с Максимычем небось думали, что мы люди злые и нехорошие, только режем да убиваем. А мы, представь себе, лишних жертв не хотим. Зачем? Если Иванцов будет отдан под суд, посажен, а то и шлепнут, то пользы от этого никому не будет. И если, как вы с Максимычем планировали, хватил бы Иванцова во цвете лет инфаркт, какая от этого польза? Тоже никакой. Ну свалили бы на него чужие грехи, записали бы на него чужие деньги, долги и убытки, половина из которых состряпана исключительно для отмаза от полного налогообложения какого-то там приличного мальчика. Да зачем такие сложности? Пусть себе живет и работает товарищ Иванцов в родной области, только тихо, спокойно и без отсебятин разных. И тебе, дедуня, надо не мельтешиться, не лезть в игры для молодых мужчин, а знать свое дело глухо: кефир, клистир и теплый сортир. Глядишь, еще и до ста лет доживешь. Будешь почетным консультантом. А по нечетным — рыбку удить, как говорил товарищ чукча, когда его в почетные академики выдвинули. Иконку мы тихо и мирно реализуем, то есть тряханем гражданина фон Воронцоффа как следует. Вот видишь, какие мы простые… По рукам?

— Ладно, — сказал Михалыч, — по рукам так по рукам.

— Поехал я, — объявил Цезарь. — До скорого!

Когда неприметная «восьмерка» Цезаря выкатила за ворота, Михалыч снял телефонную трубку.

— Сережа? Здравствуй, дорогой. Михалыч говорит. Как там Соня поживает? Ну и ладно, приятно слышать. Ты скажи ей, чтоб она зашла сегодня к Олегу. Очень он по ней соскучился. Прямо жаждет чего-то ей сказать. Хе-хе! Наверно, наверно, о любви. Ну, привет семье.

Едва Михалыч опустил трубку, как телефон зазвонил. Глянув украдкой на часы, пенсионер отозвался:

— Алё! Слушаю. Здрасте, Анна Матвевна, здрас-те… Да нет, не пили ничего. Ну, по рюмашке, по чуть-чуть. Нет, Боже упаси! Нет, не врет. Загорали только вечером. Да успокойтесь, успокойтесь! И у меня побаливает. Что сделаешь, барахлят моторчики, старость не радость. Но врача-то вызовите, конечно, поберечься надо. Ладно, звоните, если что. Привет Максимычу…

ГОСТЬЯ-3

Скорая» уже неслась к даче Максимыча, голося сиреной, а в это время во двор небольшого особнячка, расположенного в тихом переулке между Бульварным и Садовым кольцом, вкатилась маленькая «Ока», за рулем которой восседала Соня. Та самая, которая лихо торговалась с покойным Найденовым и руководила исполнительницей Любой в «работе» по Грекову. Соня, одетая в легкий серый костюм делового покроя, вовсе не напоминала ту разбитную челночницу, которой выглядела во время «командировки».

Особнячок, некогда бывший частным домом, при Советской власти был превращен в собрание коммуналок, а ныне переоборудован в офис. Его отчистили, отреставрировали и оборудовали по-современному.

Охранники пропустили Соню без вопросов — знали в лицо. Она быстренько взбежала на второй этаж и, пройдя по коридору, оказалась у небольшой двери, которую открыла без стука и чуть ли не ногой.

Ее ждал плотно скроенный блондин в бордовом пиджаке, при белой рубашке и галстуке, в черных брюках и блестящих полуботинках.

— Привет! — порадовался он, встав из-за стола. — Отлично выглядишь!

— Стараемся, Олежек. — В меру подкрашенные губы Сони сложились в улыбку. — Говорят, по мне соскучились?

— Присаживайся. Коньячку?

— Да ну его к монаху! Жарко. У нас с Любашкой был запланирован выезд на природу, а вы кайф сломали. Минералочки плесни.

— С нашим удовольствием. Чего изволите: «Боржом», «Нарзан», «Vera»?

— «Боржом».

Соня осушила стакан, блаженно закатила глаза и сказала:

— Кайф! Теперь можно и послушать.

— Ты торопишься?

— Ну, вообще-то нет. Но если ты опять будешь в любви признаваться, то скажу «пока» сразу же. Так что давай сразу по делу.

— А один вопрос не по делу можно?

— Смотря какой. Могу и не ответить.

— Ладно, тогда лучше сначала по делу.

Он выложил на стол две фотографии.

— Это клиенты. Сегодня днем их вывезли из города на охраняемую дачку вот в этом поселке. — Олег достал карту и показал карандашом на скопление черных точек. — Двадцать километров от МКАД. Охрана: четыре парня с автоматами и три овчарки. Забор высотой два с половиной метра, бетонный, поверху колючка. Вот фото дома с четырех сторон…

— Хреновый расклад, — отметила Соня, разглядывая фото. — Окна тонированные, могут и бронестекла быть. Да и вообще просматриваются плохо. Вокруг деревьев много, а на ночь могут ставни закрыть.

— Согласен. Как насчет того, чтобы сделать их в момент вывоза с дачи?

— А их должны вывозить оттуда?

— По нашей прикидке — да.

— Ворота одни?

— Да.

— Если там не совсем дураки, ничего не выйдет, — авторитетно заявила Соня, — Вот это (она ткнула пальцем в один из снимков) — подземный гараж. Наверняка в него есть выход из дома. Подгонят машину в гараж, посадят в нее этих двоих и спокойно увезут. Если хочешь, чтоб они не ушли, возьми десяток ребят и устраивай штурм Измаила. Это не наша работа.

— Вот теперь я тебе все-таки задам вопрос не по делу. Вы с Любашкой нормальные?

— Такую работу нормальные не делают.

— Я не про то. Вам что, мужики не нужны?

— Понятно. Так бы и спросил: «Лесбиянки вы или нет?» Отвечу: «Да». Еще есть вопросы? Тебе рассказать, как мы трахаемся или еще что-нибудь?

— Нет, это мне неинтересно. В кино видал. Это вопрос не праздный, а практический. Вы можете охранникам мозги запудрить?

— Если они дураки, то сможем. А умные нe запудрятся, даже если б мы королевами красоты были. Как ты себе это дело представляешь? Приходят две бабы и начинают стучать в ворота: «Мальчики, мы к вам пришли»? Или разыграть заблудившихся: < Пустите переночевать»? Не смеши мою задницу! — презрительно произнесла Соня.

— Ты можешь дослушать? — рассердился Олег. — завелась с пол-оборота… Конечно, на эту дачку вас не пустят. Но рядышком, за забором, есть другая. Хозяин в загранке со всей семьей, дача охраняется тремя сторожами. Через сутки тройку меняют. Не очень у них работа пыльная, прямо скажем. Скучают ребятки, естественно, а поскольку у них кое-какие лишние денежки есть, приглашают девочек по вызову. Причем из одной и той же хорошо проверенной фирмы. Которая подотчетна нашей системе. Улавливаешь ход мысли?

— Ну, примерно улавливаю. Хочешь провести нас на эту дачку вместе с курвами. Я, допустим, сойду за «мамочку». Что дальше?

— Дальше — проще. Заболтаете мужиков, раздадите им девок, для верности можете клофелином угостить. Потом спуститесь в подвал. Там оборудовано бомбоубежище, точно такое же, как на соседней даче. Аварийный выход общий, хотя находится он на территории дачи, где содержат ваших клиентов. Поэтому можно из одного бомбоубежища пройти в другое.:.

— Ты был там? — подозрительно спросила Соня.

— Я знаю мужика, который строил эти дачи с бомбоубежищами. Он продал мне копии планов.

— Давно это все строилось? — поинтересовалась Соня.

— Лет пятнадцать назад, при Брежневе.

— А твой мужик давно был в этих бомбоубежищах?

— Вообще-то с тех пор, как построил, не бывал…

— За пятнадцать лет там могли все переделать, замуровать, решетки поставить или двери оснастить замками с сигнализацией. Не дураки ведь, раз такие дачи приобрели, дурак столько не заработает. Так что план у тебя, Олежек, извиняюсь, ни в звезду, ни в Красную Армию. Застрянем там, нашуршим и засветимся. Но самое главное, ты ж не подумал, что будет, если эти охранники возьмут да и не захотят девушек вызывать.

— Согласен, это проблема. У тебя свой вариант есть?

Соня помедлила с ответом, вытаскивая сигарету из пачки и закуривая:

— Есть. Гляди на картинку: вот тут стоит столб. Электропередача, верно?

— Да-

— Теперь гляди вторую фотку. Видишь этот столб?

— Нет, не вижу.

— Правильно, его дерево закрыло. А провода видно. Ведут прямо к дому. Вот здесь подвод к щитку. Прямо над окном второго этажа. Теперь представь себе, что какой-то нехороший человек возьмет ролик с крючком, смажет его как следует, чтоб поменьше скрипел, подвесит на крючок ящичек с десятком шашек и запалом, а потом спустит этот ролик по проводу. Мало не покажется.

— Шуму много, а гарантии — нет. Шандарахнет, конечно, крепко, дом, возможно, завалим, а укантуем и только глушанем — сразу не определим. Халтура!

— Тогда лучше вообще на дороге подлавливать. Когда повезут. У тебя ведь там наблюдает кто то.

— У них машина с тонированными стеклами. Сразу не рассмотришь, кто сидит. Тем более могут на пол уложить. Выехала машина пустая, а мы побеспокоили. Сразу напугаем, потом сложнее будет.

— Так, может быть, их вообще уже вывезли оттуда?

— Нет, машина больше не выезжала.

— Ладно. Съездим туда сейчас, поглядим. Дай прямую связь с наблюдателями. Картинки с собой заберу.

— Хорошо. Возьми вот эту болтушку, достает даже с запасом. Ребята откликаются на Мартышку, я — Слоник, ты будешь Мышкой. Не западло?

— Мышка не овца. Нормально.

Соня забрала со стола фотографии Веры и Клыка, рацию, смяла сигарету в галантно пододвинутой Олегом пепельнице и покинула гостеприимного хозяина.

Затем ее малышка «Ока» выкатила со двора и принялась колесить по московским улицам, выбираясь из центра. Через полчаса она добралась до облезлой пятиэтажки, стоявшей в едином строю с десятком таких же серых и безликих, заперла машину и поднялась на третий этаж.

Позвонила по-особому: два коротких, один длинный. Люба открыла почти сразу.

— Упарилась! — проворчала Соня. — Ополоснуться бы, да некогда. Работа есть, Любаня! Собирайся скоренько.

— Что брать?

— Зонтик.

Через десять минут они спустились вниз и уселись в «Оку». У Любы на плече висел длинный тонкий зонт с металлическим наконечником и пластмассовой рукояткой. Соня села за руль и повела «Оку» в сторону МКАД.

— Что за дело? — спросила Люба. — Без прикида, на своей тачке? Нас там не подставляют?

— Хрен его знает! — ответила Соня. — Пока мы только глядеть едем. Осмотрим место будущего происшествия…

— Не засветимся?

— Надо постараться…

Выехали за город.

— Благодать! — вздохнула Соня. — Чуешь, как воздух посвежел? Давай, как это дело спихнем, оторвемся на недельку, а?

— Да уж, — недоверчиво хмыкнула Люба, — дождешься… Опять какой-нибудь козел позвонит — и все, отдохнули.

— Ты думаешь, я послать не смогу? — расхорохорилась Соня. — Запросто!

— Не пошлешь, — убежденно сказала Люба. — Не в первый раз.

— Пошлю, вот увидишь. Что, других нету?

— Вот потому, что другие есть, ты и не пошлешь. Мы тоже не бессмертные. Если до сих пор не завалили, то именно из-за безотказности. И оттого, что работали чисто. Был бы хоть один хвостик — отрубили бы нас к чертям.

Соня вздохнула. Она была согласна с этим выводом.

— Нет, все-таки я недельку выбью. Сейчас в ее равно заказов мало. Не сезон.

— Ну да, у нас уже за это лето восьмой выезд.

Так, за разговором незаметно пролетели те минуты поездки, которые отделяли их от поворота к дачному поселку.

— Слоник, Слоник, — позвала Соня, — ответь Мышке.

— Слоник слушает, — долетел сквозь треск эфира голос Олега. — Ты где, Мышка?

— Свернула, куда просил. Там въезд свободный?

— Там Мартышка ждет. Ты ждешь, Мартын ка?

— Жду, — вклинился третий голос на той же волне. — Перед воротами КПП поселка паркуйтесь на площадку. Я сам к вам подойду.

Стоянка показалась через пару минут. На ней стояло десятка два машин, не имевших пропуска для въезда в поселок. «Ока» притулилась между двумя солидными «Волгами». Соня и Люба вышли и сразу же заметили молодого человека в спортивной майке и шортах, который уже спешил к ним.

— Здравствуйте, Мышки! — сказал он с приятной улыбкой.

— Привет, Мартышка, — отозвалась Соня.

— Пошли. — Встречающий обнял обеих за талии.

— В обнимку обязательно? — брезгливо спросила Соня.

— Обязательно, — кивнул парень. — Через КПП во всяком случае.

Милиционеры даже вопросов не задавали. Только оценивающе поглядели на дам. Парень показал свой пропуск, сказал: «Это со мной!», и дружная компания прошла на охраняемую территорию.

Над поселком высились огромные мачтовые сосны, подкрашенные золотисто-оранжевыми лучами заходящего солнца. Это же самое солнце растягивало тени деревьев по обширным участкам, где прятались большие и очень большие дачки.

Мартышка провел спутниц по пустынной улице мимо высоких и прочных бетонных заборов. Затем свернули в тесный проулок между двумя заборами, прошли по нему с полета метров и остановились у прочной стальной калитки. Мартышка открыл ее сейфовым ключом, впустил дам и запер за собой калитку.

По извилистой тропинке, проложенной между кустами, шли уже гуськом. Через пару минут оказались на задах невысокого кирпичного здания, явно не дачного назначения и выглядевшего весьма невзрачно. Территория заросла крапивой и лопухами, вокруг здания валялись какие-то рассохшиеся бочки с окаменевшим цементом, сломанные носилки, ржавые лопаты без черенков, полусгнившие доски, истлевшие ватники и тому подобное. Пустых бутылок тоже было немало, и целых, и битых.

Здание оказалось пустым и внутри еще более ободранным, чем снаружи. Должно быть, его решили ремонтировать, но почему-то это дело прекратили. Проникли в здание через окно первого этажа, по деревянному трапу, оставленному строителями. Полы местами были разобраны, со стен содраны обои, розетки и выключатели выломаны, двери сняты с петель. Пройдя через несколько комнат, оказались на лестнице и поднялись на второй этаж.

— Тут раньше поселковый Совет был, — пояснил Мартышка. — Потом хотели администрацию вселить, но отчего-то раздумали. То ли денег не хватило, то ли просто лень. Третий год так стоит.

Прошли еще пару комнат и оказались у двери, охраняемой мальчиком из серии «шкафов», у которого под майкой просматривалась рукоять пистолета. Он спокойно пропустил всех за свою подотчетную дверь.

Под охраной находилась маленькая комнатка с выбитым окном.

Тут обнаружился еще один парень, с биноклем. Держась подальше от окна, он присматривал за домом напротив. Соня тут же узнала по фотографиям свой «объект».

— Ну, как? — спросил Мартышка.

— Пока все то же, — ответил наблюдателе — собаки, парень из охраны во дворе, все остальные — в доме. На окнах — жалюзи и тонированные стекла. Ни черта внутри не видно.

— Дай глянуть! — попросила Соня.

Она поднесла бинокль к глазам, прошлась цепким взглядом по двору. Собаки рядком лежали у забора, в тени. Парень в камуфляжных штанах и зеленой солдатской майке покуривал на лавочке поблизости от ворот.

— Вторых ворот точно нет? — возвращая бинокль, спросила Соня.

— Даже калитки. Проверено. Машина стоит в гараже. Они там, это точно.

— С соседями эти ребята контачат? — Соня /казала на дом, откуда, по утверждению Олега, можно было проникнуть на нужную дачу через бомбоубежище.

— Нет. Абсолютно сами по себе. Я давно здесь работаю.

Соня задумчиво прошлась по комнате.

— Курить тут можно? — спросила она.

— Лучше с той стороны дома, — посоветовал Мартышка. — А то дым из окна приметят.

— О’кей, — кивнула Соня, — пойдем, дойка, покурим… Вы извините, ребята, нам немного посоветоваться надо.

Они перешли в пустую комнату, выходившую окнами на задний двор, подстелили газетку на какой-то| ящик, уселись и закурили.

— Ну, что ты думаешь, Любаня? — Соня пустила| кольцо дыма. — Клевая работенка?

— Ты хоть объясни: сколько, кого, когда? хмыкнула Люба.

Соня вытащила из сумочки фотографии Клыка и Веры…

ЧЕРЕЗ УЛИЦУ

Клык и Вера действительно находились в том доме, за которым наблюдали. Их привезли туда несколько часов назад.

С Верой поначалу было плохо. Как только отпустило нервное напряжение, сжавшее ее в комок, словно мышцу, сведенную судорогой, — а это произошло в тот момент, когда она приехала на Новостроечный, 25, — с ней началась истерика. Вера вцепилась в Клыка, залилась диким хохотом, потом зарыдала, затем опять захохотала, упала на пол, забилась в корчах, выкрикивая всякую бессвязную околесицу. Цезарь, Клык и остальные два мужика с трудом смогли ее скрутить и напоить димедролом. Даже овчарка с перепугу поджала хвост и, забившись под кровать, жалобно скулила.

Сразу после того, как Вера осоловела и затормозилась, Цезарь связался со своим шефом, и за ними пришла машина. Даже две; на одной уехал по своим делам Цезарь. Конечно, он не докладывал Клыку, что едет к Михалычу. С Клыком, Верой и Вериными сумками, в которых лежали «дипломат» с иконой, оружие и папки с компроматом на Иванцова & С°, кроме шофера, поехали два охранника и овчарка.

Когда приехали на дачу, высаживались из машины в подземном гараже. Сумки ребята как-то сразу отделили от Клыка и Веры, взяв их в свои мозолистые (с внешней стороны) руки, и унесли. А гостей — Клыку казалось, что скорее пленников, — поместили в симпатичную комнатку на втором этаже. Окна ее выходили на зады дачи, то есть ни ребята Мартышки, ни Соня со своего НП не могли бы в них заглянуть, даже если б на этих окнах не было прочных жалюзи и тонированно-бронированных стекол. Между двойными рамами еще и решетки имелись, так что гели б Клык вдруг решил удрать отсюда, то у него ни шиша бы не получилось. Дверь комнаты, правда, с внешней стороны не заперли. Можно было выйти в туалет или ополоснуться в ванной под душем. Именно эти сантехучреждения были совсем рядышком. Дверь комнаты, ванной и сортира выходили с разных сторон на небольшую — полтора на полтора метра — площадочку. С четвертой стороны была узкая лестница, зажатая между двумя стенами. Внизу лестница переходила в П-образный коридор, через который можно было выйти на лестницу, ведущую в подземный гараж. Там, в коридоре, имелась еще и боковая щерь, но она была заперта. Ребята Цезаря, судя по всему, проводив гостей наверх, ушли в эту дверь. Дверь с лестницы в подземный гараж, стальную, бронированную, они заперли за собой еще раньше. Так что вся свобода перемещения для Клыка и Веры была ограничена комнатой, ванной, туалетом и лестницей с коридором.

Правда, в комнате было все, чтобы чувствовать себя комфортно. Телик, видик, бар, холодильник с целой кучей бутербродов и консервов. Два дивана, где можно было прилечь.

Клык раздавил бутылочку «Хейникена» под бутерброды с какой-то рыбой и копченой шейкой, почуял сытость и решил подремать. Вера вообще есть не стала, а сразу заняла место на другом диване и заснула. Беспокоить ее чем-либо Клык не собирался. Во-первых, напичканная успокоительным, она у него никаких желаний не вызывала, а во-вторых, всякая романтика Клыку была, прямо скажем, до лампочки. Надо было в спокойной обстановке подумать, что из всего происшедшего вытекает.

Ничего особо неприятного пока не было, но и радоваться тоже причин не имелось. Жалко было и Надьку, и Инку. Из той околесицы, которую в истерике выкрикивала Вера, Клык смог понять, что и как произошло. Конечно, не очень-то верилось в такой расклад, что перепуганная до полусмерти гражданская баба перестреляла четырех мужиков, один из которых был ее и Инниным однокашником. Неправдоподобным виделось и то, что ей после такой стрельбы удалось спокойно одеться, собрать манатки и уехать на каком-то частнике, добраться до места и лишь там дать волю эмоциям. Раньше, в прошлые времена, ничего такого быть не могло. Но сейчас — хрен его знает. Вряд ли эта зараза такая артистка, что смогла придумать или разыграть эту сценку. Слишком уж натуральный припадок с ней приключился. С другой стороны, шибко много на Верочку накатывало подозрений. Геша был им с Инной знакомым человеком. Во время вчерашней пьянки о нем вспоминали, и Клык, несмотря на хмель, не забыл, что именно его Вера и Надя встретили на улице, когда ходили за продуктами. Неужели оказались такими дурами, что сболтнули ему про икону и прочее? А может, там вообще все повязаны? Это Клыку показалось уж совсем дурным, и он от этой мысли отказался. Тогда им было бы проще подождать, пока Клык заснет, пригласить мальчиков и уделать его тихо, спокойно и без шума. Если Геша пришел с ребятами днем, то скорее всего не хотел встречаться с Клыком. Но откуда он знал, что вообще имеет место такой товарищ? Только от Надежды и Веры, если они, допустим, ему проболтались, или же от Инны и Веры, которые могли ему позвонить, пока Клык с Надеждой трахались в ванной. Но мог быть и вариант, что этот самый Геша с ребятишками специально отслеживал подъезд. Точно! Машинки-то были какие-то на улице. Стоп! Но это значит, что тогда их команда и Клыка вела до Новостроечного.

Клыку захотелось закурить. Все уж очень по дурному выстраивалось. Не пойдешь к ментам и не спросишь, сколько трупов нашлось в квартире у Инны. А что, например, если Теша пришел, придавил Надьку с Инной, а Веру, пусть даже под дулом пистолета, привез на Новостроечный и заставил идти в шестую квартиру, чтоб там рассказать всякие ужасы? Но почему нычку не взял? Не говоря уж о компроматных делах на Иванцова. Они ж у него в руках были! Если б Клык, допустим, забрал чемодан с собой — другое дело.

В мозгах ничего не клеилось. Даже дым не помогал. Очень неприятно, когда все непонятно.

Ясно, что если, допустим, Геша был обычный налетчик, который решил прищучить на квартире старой подруги денежных челноков, то давить надо было либо всех сразу, либо ни одной. Мокруха — дело, чреватое вышкой, и ходить на три сразу, подвешивая к 146-й еще и 102-ю, имея в виду какой-нибудь десяток лимонов или пару тысяч баксов, — нерентабельно. Клык в последний раз взял на магазине двадцать пять, застрелив охранника, и то переживал. А вот загодя зная про нычку и прочее, что имелось на <вар-тире, можно было и нужно давить всех. За что же Вере привилегия? Только за то, что навела.

Но как она могла это сделать? Если б сболтнула случайно, то Надька бы точно довела это до Клыка. Из одной вредности. Если б они сговорились с Надеждой или Инной, то зачем их вообще давить? Тогда надо было давить только Клыка. Но если сговаривались, если вообще полощут Клыку и Цезарю мозги, а на самом деле никого вообще не убили, то на фига присылать на Новостроечный Верку с нычкой?

Ладно. Можно принять все, что Вера сообщила… на веру. Откуда еще этот самый Геша мог узнать про нычку, кроме как от нее, Надежды или самого Клыка?

И тут Клыка осенило: от Иванцова или кого-то из его друзей в Москве. Точно! Иванцов своим корешам позвонил, а корешам из прокуратуры или ментуры, конечно, шибко западло было самим заводить бухгалтерию, как говорится, по официальным каналам. На фига? Если есть знакомые, в данный момент не сидящие и не хотящие сесть в будущем, то почему бы их не попросить? И наверняка если бывший однокашник Веры проходил по криминалам, то его одним из первых побеспокоили. Ведь если Иванцов просек, что иконку утаранили в Москву, то постарался тут же узнать, к кому могут постучаться в дверь две паскудные девочки и очень нехороший мальчик. Хорошо еще, что Вера телефон Инны вспомнила, а не этого Теши. Правда, одно «но» оставалось. Случайно Геша оказался поблизости от дома Инны или нет? Вряд ли случайно. Наверняка догадались взять на прослушивание телефоны всех Вериных однокашников, живущих в Москве. Правда, так быстро это мог организовать только КГБ или что там еще… В общем, Вера засветилась. Гешу проинформировали, и он отправился к Инне на прикидку.

Как было на самом деле, Клык не знал, но ему очень не хотелось, чтобы Вера оказалась стукачкой. Очень не хотелось. Сам велел ей звонить, себя и ругать надо.

С другой стороны, а куда деться было? Сразу топать на Новостроечный? Кто ж знал, что там все обойдется… К тому же обошлось или нет, это еще вопрос. Очень даже могло быть, что сейчас, покуда Клык отдыхал тут, на природе, его уже продавали со всеми потрохами. Прежде всего с нычкой. Может быть, тем, кто на Веру нападал, а может — Иванцову. Небось, и еще покупатели могли найтись. Теперь уже ничего исправить было нельзя. Влипли. Нычки нет, компромата нет и автомата тоже — все забрали. Заперли в симпатичную клетку, приставил! сторожей — и чего теперь решать, думать и гадать" Придут и скажут: «Усе, Клыкуша, приплыл! Народ решил, что ты народу не нужен. Пора мочить».

Невесело. Стоило бегать и рыпаться, чтоб гак и не убежать! Одна маленькая надежда, что Цезарь шибко уважал покойного Курбаши и после его смерти не будет сукой. К сожалению, прежний опыт подсказывал: такие чудеса не часто случаются. Скорее всего небольшая задержка в отправке к великим предкам происходит от желания как следует оценить иконку, а самое главное — это Клык так подозревал — поторговаться с Иванцовым из-за бумажек. Конечно, про-дешевить-то никому не хочется. Иванцову тоже. И если Цезарю, похоже, в принципе наплевать на Клыка, то прокурор не успокоится до тех пор, пока не увидит Петра Петровича в гробу, пусть даже и без белых тапочек. Потому что Клык ему нужен только мертвый, каким он должен был стать еще пару недель назад. То есть, конечно, он и от живого не откажется, не только затем, чтоб привести Клыка в исполнение. Может быть, по всем правилам, а может, и так, без всяких ненужных формальностей. Точнее, именно так и никак иначе, потому что на расстрел Клыка уже все оформлено и поди-ка уже есть акт и о кремировании в какой-нибудь подходящей кочегарке.

Конечно, здесь все-таки лучше, чем в камере смертников. Там нет ни бабы, которая здесь имеется, ни видака, ни бара. Но суть ожидания та же. Когда придут и с чем придут. Тогда, правда, нычка грела душу. Она еще лежала нетронутая, как девушка, на островке в Черном болоте. И куча народу еще была жива, не зная, что из-за этого финта с малявой для Черного, написанной Клыком-смертуганом, шмер-духа наедет на них гораздо раньше, чем на нею — юридического покойника. Мало того, что Клык лично замочил троих иванцовских холуев на болоте и пару омоновцев по ходу беготни. Верка, вот эта самая непонятная баба, которая сейчас лежит в отключке, превратилась из тихой домашней скромницы, прямо-таки созданной для семейной жизни, в убийцу. И бесстыдство из нее поперло. Видно, жило все это в ней, как в темнице, а Клык пришел и на волю выпустил. И Надька, дура толстая, случайно человека порешила. Того, которого даже Клык убивать не хотел. Ну, а остальных сколько, случайно или неслучайно к этому делу прилипших и оттого жизни лишившихся? Неужели если Бог есть, то он Клыку все это на душу повесит? И Черного, и Курбаши, и их корешков, и двух прокуроров, и Надьку с Инкой, и, может, еще каких-то людей, о которых Клыка не информировали… Во, кашу заварил! Крутая нычка получилась.

Можно было себя пожалеть и начать думать по-другому. Например, припомнить, что на этой Богородице с бриллиантовым окладом наверняка еще до Клыка кровь была. Но ежели есть Бог, который за эту свою Богоматерь обиделся, то почему ж он всему дал гак раскрутиться? И Клыка, главного виновника всей заварухи, до сих пор чертям не отдал? Не пропустил бы маляву — и ничего бы не было. А Клыка бы нормальным образом исполнили. Отчего у него на душе было бы сейчас только четыре жмура. В рай, конечно, не пропустили бы, но все-таки в аду, наверно, пристроили бы получше, чем теперь, когда покойничков прибыло.

Нет, не верил Клык во всю эту фигню. Нет там ничего. И не надо. Самое оно. Нажраться, что ли, по случаю окончательного решения вопроса о существовании Бога?

Клык вытащил из бара пузырь со «Столичной», подходящий стакан граммов на двести, хлопнул, не отрываясь, закусил все той же шейкой. Потеплело, потупело в башке, успокоило маленько. А потом повалило в сон. Надоело голове мучиться и дергаться, она взяла и отключилась…

Сколько ему сподобилось поспать, Клык не уловил, но то, что за это время зашло солнце, сразу — в комнате было темно, как у негра за пазухой. Вера по-прежнему спала.

Собственная голова оказалась тяжеленькой. То ли «Столичная» попалась некачественная, то ли наслоилась на пиво не под тем углом.

Чтоб уконтрапупить эту систему, Клык xлебнул еще сто граммов и почувствовал, что теперь в форме. Голова унялась, появилось даже некое веселье. Подумалось и о том, что, может, раз до ночи не пристукнули, то и еще пожить дадут.

Прислушался. Что-то тихо было и за стенами дома, и в самом доме. Немного удивился. Неужели никто из хозяев не караулит? Стрема в таких дела> вещь необходимая. Если тем ребятам, которые наведались к Инне, очень нужно добыть его нычку, а платить почему-либо не хочется, то они могут попробовать ее достать. И пострелять при этом не постесняются.

Встав с дивана, Клык решил сходить за малым делом. Кроссовок не надевал, поленился, в одних носках потопал. Исполнив это необходимое мероприятие, он вышел на площадку лестницы и еще разок насторожил уши. Так, не надолго, минут на пять. Сначала ни черта не слышал. Потом до ушей долетел тихий шорох. Отдаленный скрип половицы, какой-то металлический щелчок. Не то ключ в замке пое ер нули, не то автомат на боевой взвод поставили — не разберешь. И то и другое могло быть опасным. Обострившийся слух учуял шаги. Мягкие, те, которые в другое время и не услышишь.

Шаги эти самые поначалу почти мерещились. Потом стали все более отчетливыми, близкими, но все еще плохо слышными.

Клыку это показалось неприятным до ужаса. Там был явно кто-то не из команды Цезаря. Те у себя дома и ни по какой причине не стали бы так осторожничать. Даже если б собирались мочить Клыка. Куда он денется без оружия? Ну, стулом огреет или бутылкой, если раньше услышит, но серьезных неприятностей доставить не сможет.

Так должны ходить те, кто не хочет потревожить хозяев. Таких домушников в натуре уже не осталось. Это, говорят, только при царе или при Сталине, может быть, были спецы, которые забирались ночью в закрытую хату, тихо брали у спящих сладким сном хозяев из запертых шкафов и комодов все что надо и уходили, половицей не скрипнув. Сейчас лезут либо в пустые квартиры, либо никого не стесняясь.

Значит, это не грабить пришли. Но очень интересно, как это собачки их не почуяли? Собачки во дворе были хорошие, большие, голосистые. Гавкали вовсю, когда машина во двор въезжала, бегали вокруг, виляли хвостами, видимо, знали этот автомобиль. И мужичок с ними был. Навряд ли этот мужичок только днем дежурил, а на ночь спать ложился, никого вместо себя не оставив. Тем не менее кто-то ни собак не потревожил, ни сторожа. И ходит тут, Клыку спать мешает. Конечно, бывает, когда собачек удается потравить. Но только не таких. Такие овчарочки скорее руку дающего откусят, чем возьмут что-то у чужого.

Шаги Клыку слышались все четче. Тот, кто шел к нему, был где-то внизу, в П-образном коридорчике, и вот-вот мог появиться у нижних ступеней лестницы. Клык бесшумно отступил в комнату. Взял из бара увесистую бутылку шампанского и осторожненько, чтоб не скрипнуть, прикрылся створкой распахнутой двери, прижавшись спиной к стене. Левой рукой взялся за ручку двери, правой — за горло бутылки, весь перешел в слух. Эх, если б еще можно было совсем не дышать!

Идет. Мягко, как кошка, но ступени все-таки вздрагивают. Сколько их там, ступеней? И сколько тех, кто по ним поднимается? Что делать с первым, Клык уже знал, хотя не был уверен, что все удастся сделать быстро и хорошо. Если есть второй, шансов нуль без палочки.

Кажется, один. Если, конечно, не идут вплотную, одновременно переставляя ноги. Но нет, уже слышно дыхание — один. Клык, словно ныряя под воду, вобрал в себя вдох. Теперь только сердце, падла, бухает. Его не остановишь.

Тот, кто поднимался по лестнице, вышел на площадку. Он дышал совсем рядом, в полуметре от Клыка, отделенный от него только дверью. Теперь — помоги, Боже! Не дай поспешить или опоздать!

Пришелец сделал несколько шагов по площадке. Чуть скрипнул дверью ванной, потом туалета, должно быть, проверял, нет ли кого там. А это значит, что пушка у него уже наготове и небось глуша< навинчен. Если он по первому этажу прошелся, то там уже и живых никого не осталось. Ни собачек, ни людишек.

Вернулся. Теперь, убедившись, что за спиной никого, пойдет в комнату. Клык попытался мысленно глянуть на комнату глазами этого друга. Сразу заметит Веру, спящую на диване. Ее успокоенное мерное дыхание обозначает, а заодно маскирует Клыка — пока незваный гость площадку инспектировал и отхожие места, гражданин Гладышев немного подышать успел.

Значит, заметит этот гад Веру и может прямо с порога по ней ударить? Навряд ли, потому что захочет приложить наверняка, в упор. Чтоб не пикнула, а сразу замолчала. Значит, шаг или два в комнату все-таки сделает. А тут уж все от Клыка зависит и от фарта, который за бабки не купишь.

Тот подошел к порогу, шагнул в комнату Что-то уплотнило тьму за краем створки, укрывавшей Клыка. Н-ну! Левой рукой и плечом Клык изо всех сил толканул створку от себя, надеясь долбануть ручкой двери по локтю правой руки неясно видимого противника, в которой могло быть оружие. А правая рука уже готовилась обрушить на голову супостата бутылку, утяжеленную 0,8 литра полусухого «Советского шампанского»…

Такого, чтоб сшибить ночного визитера с ног одним ударом двери, Клык вовсе не замышлял. Но именно так все и получилось. Гость дорогой полетел на пол, и Клык, не давая опомниться, выскочил из засады, прыгнул на врага, придавливая к полу, перевернул на спину и уселся на него верхом, коленями придавив ему руки к бокам. Уперев одну ладонь в горло поверженному, Клык подобрал бутылку, выпущенную из рук в пылу борьбы, и уже хотел обрушить ее на голову неприятеля, как вдруг в комнате зажегся свет.

Это Вера, разбуженная возней, включила торшер.

Бутылку Клык опустил, но не на голову своего врага, а просто на пол и очень плавно. Он узнал противника, вернее, противницу…

ДАВНИШНЕЕ

Тогда у нее не злое лицо было. И глазенки блестели по-доброму, наивно. Смеялась заливисто, задорно. Миленькая такая, деревенская беляночка была. Жила в Марфутках за два дома от Клыка, которого в те времена Клыком никто не называл. Петька Гладышев тогда еще и не догадывался, что такая кликуха пристанет.

Они тогда в школу ходили. В седьмой класс. Клык уже покуривал с пацанами втихаря. Были на школьном дворе какие-то сараюшки, а между ними — закуток. Там и курили. Других отцы-матери пороли за это, а Клыку с рук сходило. В этом же углу сопляки свои дела обсуждали и разные жизненные наблюдения. Например, какое матерное слово что обозначает. Почему у отца с матерью ночью кровать трясется. Как старшие ребята с девками гуляют. Отчего дети родятся, все знали давно — от того же, что и телята. Но как это делается, интересовало все больше. Девчонки, само собой, тоже. Кое-кто уже трепался будто пробовал. Конечно, не только об этом говорили. И про то, как водку пьют, и про драки, и про войну, и про кино, и про тюрьму. Но в тот год девки всех Петькиных ровесников заинтересовали. Потому что все они вдруг стали жутко большие и всех ребят из Петькиного класса переросли чуть ли не на голову. Так воображать начали — вообще! Смотрели сверху вниз и все шу-шу да шу-шу — секретничали.

В классе они теперь отдельно сидели, кучей. За косу уже не дернешь — пришибут. Загадочные все стали до ужаса.

Неизвестно, когда Клык в эту влюбился. Что влюбился, это он потом понял, через год или больше, наверно.

Из Марфуток в Лутохино школьники обычно все вместе ходили: и малыши, и постарше, но девчонки — своей стайкой, а пацаны — своей. Впереди девки топали, ребята сзади или наоборот. Не так-то много их и ходило — человек двадцать разного возраста.

Наверно, там и покрасивей девчонки были, и пофигуристей, и повеселей, и поумнее. Но почему-то эта Петьке больше всех понравилась. Может, потому, что чаще видел ее на улице, а может, потому, что Петька часто прогуливал и уроки у нее списывал. Мать у нее была строгая, с Петькиной не дружит а — пьяницей и лентяйкой считала. У них в доме получше было, чем у Гладышевых: и почище, и посытнее, и вообще побогаче. Отец там был хозяйственный, напивался редко, да и то не так, чтобы сильно. Когда Петька к ним прибегал, чтоб узнать домашние задания или списать какую-нибудь задачку, его там принимали не больно радушно, но и не гнали. Даже обедать сажали, если знали, что мать в запое. Петьке тамошняя картошка очень нравилась, его мать так и в трезвом виде не готовила. В общем, бегал туда он часто.

Какое-то время Петьку картошка больше привлекала, чем девчонка. Но потом он стал чуять, что ему с ней хорошо. Говорили как будто ни о чем, а все равно нравилось сидеть с ней за одним столом, уроки делать. Иногда коленка об коленку задевала — Петька про это дело целые сутки вспоминал, про себя, конечно. А были такие дни, когда не удавалось к ней зайти, — кажется, и не скучал, но ощущение было, словно чего-то не хватает.

Сидя в классе и слушая учителей, Петька нет-нет да и поглядывал в ее сторону, а когда она этот взгляд замечала — глаза отводил. Стеснялся. Боялся, что пацаны засмеют.

Но через год, когда парни подросли и догнали девок по росту, пошла по школе любовь. Теперь все помаленьку парами стали ходить. Одни просто рядышком, другие — под ручку, а третьи, кто понахальней, — даже в обнимку. Правда, одноклассницы Петькины в обнимку только с парнями постарше ходили. А будущий Клык со своей только рядом ходил, даже прикоснуться боялся. До тех пор, пока она сама его под локоть не зацепила. Теперь уже и на танцы вместе бегали, и в кино. Когда Петька приходил к ней домой, его там в шутку «женихом» называли, а девчонку эту Клыкова мать — «невестой».

Восьмой класс вместе доучились. Другие целовались уже, а кое-кто и побольше того. Но Петька на других не смотрел. Он тогда эту девчонку не то чтоб обожал, а прямо-таки боготворил. Ни на одну иную не глядел, хотя совсем не робким был. Просто чистоты в нем тогда было под завязку. И тепло ему от одних только разговоров было. Мечты рассказывали друг другу, сны, истории всякие, книжки, которые читали. Петька, когда с ней беседовал, сам себе казался умным. И много чего умного и полезного от нее услышал. Даже стихи читал и писать пытался, правда, не больно складные. А еще он мечтал. Например, о том, как закончит десять Классов, пойдет в армию, попадет в Афганистан и наделает там делов. Потом приедет с орденом и женится. Дальше он как-то не смотрел. Жениться Петя, само собой, собирался на этой самой девчонке и больше ни на какой.

Ничего из этого не получилось. Потому что не стала Петькина «невеста» кончать десятилетку, а уехала в Сидорово — там техникум какой-то был, строительный, кажется. Тогда Петька особо не волновался — не Бог весть какая даль. Письма писали, хорошие, даже нежные. Приезжала, конечно, на каникулы, да и на выходные иногда тоже. Петька в Сидорово мотался часто. Вот здесь-то наконец и до поцелуев дошло. Наверно, и дальше могло бы зайти, потому что, как вспоминалось нынешнему Клыку, ждал этот цветочек, когда Петька захочет его сорвать и понюхать… Петька, конечно, хотел, но стеснялся. Не знал тогда, как ей об этом сказать, это во-первых, а во-вторых, твердо решил, что все у них будет только после свадьбы, и не раньше. Потому что Петька в армию собирался идти и думал, будто его в Афганистан пошлют. Вдруг убьют там, а девчонка, допустим, одна с ребенком останется. Хороший был парень этот Петька Гладышев, добрый, заботливый. Наверно, жила бы эта его девушка в вакууме, так поняла бы все правильно и потерпела бы его недотепость. Или, может быть, сама как-нибудь догадалась Петьке объяснить, чего ждет от него. Но жила она там в общаге, где в одной комнате еще пять девок обитали. Две еще ничего, а остальные трое — пробы ставить негде. Техникум строительный, парней переизбыток, далеко за мужиками ходить не надо — всего-то в соседнюю комнату. Опять-таки эти стервозы небось обсуждали Петьку со всех сторон, смеялись над тем, как он со своей землячкой общается и в семь вечера убегает, чтоб на автобус до Лутохина успеть. К ним-то мужики только в восемь приползали и раньше шести утра не уходили. Как и что там произошло, Петька в точности не знал. Но только в один из его очередных визитов встретила его девушка неласково. Попросту сказала: «Не приезжай больше! Никогда!» Конечно, Петька и понять ничего не смог, и возразить. Но ездить перестал, тем более что его вскорости насчет женских секретов просветили. Парни постарше, которым он, подвыпив, насчет своих сердечных дел излился, подбодрили и взяли с собой к лахудрам вербованным — «конец помочить». Без «трипака», конечно, не обошлось, но зато Петька себя зауважал и пошел вразнос.

Только через полгода узнал, что с его первой любовью произошло. Изнасиловали ее, прямо в той же самой общажной комнате. Напоили до отключки и прошлись не то втроем, не то вшестером. Хотя все девки в комнате были, ни одна не возмутилась. Еще посмеялись потом. И так же, как Петьку парни, подбодрили, утешили: «Не ты первая, не ты последняя! Завей горе веревочкой!» И завила. Правда, даром ей это не прошло — залетела. Вовремя, конечно, дура, ничего не сделала, матери с отцом ничего не сказала аж до шестого месяца, когда уже живот к носу полез. Потом как-то по-быстрому ей мужа нашли, и уехала она, не закончив техникум, куда-то далеко. Клык ее с тех пор не видал. То в армии служил, то зону топтал. Особо не страдал по ней, только в самые тоскливые и беспросветные дни — когда в ШИЗО сидел или в смертуганке, как последний раз, — вспоминал ее. Ту, которая была. Добрую, наивную, светленькую… И еще березку вспоминал на Черном болоте, ту, что судьба штопором закрутила, — ориентир, который ему недавно пригодился. Иногда на Клыка такая мистика нападала, что думалось: а не он ли виноват в том, что все так получилось? Ведь это он, пацан, дал этой витой березке имя своей любимой, вырезав на коре четыре буквы, которые и посейчас кажутся родными. И дереву больно сделал, и судьбу девчонке в штопор закрутил. Любе, Любушке, Любови Первой, которая сегодня его убивать пришла…

НЕНУЖНЫЙ РАЗГОВОР

— Ты? — спросил Клык, не ослабляя хватки. — Любанька?

— Я, — прохрипела она. — Пусти!

Руку с горла Клык убрал, но отпускать Любу не собирался. Не тот теперь был Петя, его жизнь уже воспитала. Оружия у нее в руках, конечно, не было, но какой-то необычной формы пистолет, выбитый ударом двери по локтю, лежал совсем неподалеку. Отпустишь — дотянется, разговор уже другой будет. Ведь если она сюда пришла с пушкой, то не детство вспоминать, это точно.

— Верка! — позвал Клык. — Подбери пистолет.

Та повиновалась, нагнулась и, подняв оружие, положила его на диван. Сама села, с интересом глядя на Любу.

Действительно, та выглядела необычно. Одета была во все черное, прямо как ниндзя. Если б Клык по ходу борьбы не сорвал с ее головы шерстяную маску-шапочку с прорезями для глаз, то и не узнал бы. Тогда бы точно дал по голове бутылкой.

— Пусти! — потребовала Люба так, будто Клык, гнусный развратник, ее, девочку невинную, сюда заманил шоколадкой и решил подвергнуть растлению.

— Погоди маленько, — буркнул Клык, оглядывая комнату: нет ли где чего-нибудь вяжущего. Наконец углядел шнур от гардин.

— Верунь, пережги зажигалкой и брось мне полметра.

Та все поняла и даже пожара не наделала. Клык повернул упирающуюся Любу на живот, завернул ей руки за спину и опять обратился к Вере:

— Помоги чуть-чуть…

Связав незваную гостью, усадили ее в кресло.

— Ну, теперь и поговорить можно, — сказал Клык. — Откуда ж тебя принесло, землячка ненаглядная?

— Из-под земли, — зло ответила Люба.

— Одна пришла?

— А ты угадай, — прищурилась она, — Петенька-Петюньчик…

— Меня искала?

— Тебя. Ревностью изошла. Первая любовь моя — и с какой-то падлой.

— Хамить-то не надо, — произнес Клык успокаивающе. — Вер, возьми ее пушку и погляди за Любашенькой. А я гляну, что внизу творится.

Не больно это надежная охрана, но не пошлешь же Верку на первый этаж. Там — это Клык нюхом чуял — картинка не больно приятная…

Так оно и оказалось. Спустившись по лестнице на первый этаж и пройдя через гостиную, Клык очутился в прихожей, где сразу наткнулся на двух мертвецов. Они спали на раскладушках у самой двери, да так и не проснулись. Охраннички, мать их так! Видать, понадеялись на собачек и на того, что караулил снаружи. Интересно, а куда же нычка подевалась? И как этих ребят пришибли, крови-то нет?!

Уже забирая автомат одного из убитых, Клык доискался причины, по которой охранники умерли бескровно и бесшумно, не успев даже пикнуть. В плече у жмура торчала шприц-пулька, пущенная, должно быть, из того пистолета, который Клык оставил Вере. В пульке, должно быть, был нехилый заряд какого-то яда. У обоих охранников зрачки расширились, фигурально выражаясь, аж на полметра. Что-то нервно-паралитическое — это Клык еще в школе, по НВП проходил и даже запомнил. Второму такая же пулька в спину воткнулась. А третий где? И собачки?

Входная дверь была не заперта. От замка тянуло свежим запахом машинного масла. Видать, Люба отмычкой его вскрывала и маслица подлила, чтоб не лязгать. Наверно, и о дверных петлях позаботилась.

Надо было глянуть во двор, но Клык вовремя сообразил, что там, на дворе, если Люба через него прошла, скорее всего ни собачек, ни охранника в живом виде не имеется. А вот какой-нибудь Любин стремщик или иной страхующий может присутствовать. И, может быть, только того дожидается, чтоб кто-то из дома высунулся. Например, Клык. Чтоб у него тоже такие красивые глаза, как у охранников, получились.

Клыку такие глаза были без надобности, но ему интересно стало, куда нычка делась? Сперва он решил в доме поглядеть.

Но все три двери, имевшиеся в прихожей, кроме той, что выводила в гостиную и далее обратно к лестнице, были заперты. Ни в прихожей, ни в гостиной сумок не было. И никаких других емкостей, чтоб запихнуть туда их содержимое, тоже не оказалось. Тогда Клыку пришло в голову, что сумки могли утащить в подземный гараж и положить в автомобиль. Но та дверь была закрытой.

Оставалось одно. Сумки вынесли во двор. Туда, где скорее всего ждут Любу ее кореша.

Соваться во двор, не поглядев, как и что, Клык не стал. Он рискнул подойти к окнам неосвещенной гостиной и поглядеть сквозь стекла.

Увидел он то, что ожидал. Тьму и несколько более или менее светлых пятен от светильников на }лице. Мертвую овчарку совсем рядом с крыльцом и ногу лежавшего под стеной охранника. Можно было догадаться, что и с остальными собачками разобрались не менее удачно. Углядеть в темноте, где сумки и есть ли они вообще, Клык не смог.

Что делать дальше, он не знал. Идти во двор? С одной стороны, страшно, а с другой — там может ничего и не быть. Помощники (или, наоборот, начальнички) Любы могли уже вынести их за ворота и увезти куда подальше. Оставалось надеяться, что Люба что-нибудь скажет.

На всякий случай Клык подобрал с пола лежащий рядом с охранником сотовый телефон. С кем по нему связываться и как, было неясно, но Клык надеялся на то, что Цезарь или какое-нибудь иное здешнее начальство само сюда позвонит.

Клык собрался покинуть гостиную, но тут услышал очередной шорох, и очень вовремя. Сзади, из-за спины, от двери, ведущей в прихожую. Хорошо еще, что большой палец был на флажке предохранителя автомата, а патрон уже дослан в ствол. Клык резко развернулся и упал на правый бок. Пока падал, сдернул предохранитель и, уже лежа, на звук дал очередь. Успел, хотя и не целился. Нечто темное, лишь отдаленно напоминающее человеческую фигуру, повалилось на пол, но не так, как падают люди, когда хотят укрыться. Это темное вздрогнуло, шатнулось, на секунду удержалось и лишь затем плашмя рухнуло на спину. Был и какой-то металлический бряк.

Клык оглянулся и увидел какое-то темное пятно на белой раме окна. Если б запоздал с падением, то ему бы досталась очередная шприц-пулька.

Выждал. Не шевелилось темное. Хотя ничего больше не шумело, Клык добрался до фигуры ползком, подобрал точно такой же пистолет, как тот, что был у Любы.

Откинул капюшон с лица и почуял дыхание. Разглядеть в полутьме физиономию не сумел, но по запаху духов понял — еще одна баба. Делать им, что ли, нечего? Мужиков не хватило? Так на хрен они их столько перестреляли?!

Клык подхватил раненую под мышки и потащил наверх.

Там все оставалось по-прежнему, то есть Люба сидела в кресле, а Вера, обеими руками ухватившись за пистолет, держала пленницу под прицелом.

Едва Клык втащил в комнату свой «охотничий трофей», как Люба болезненно охнула:

— Соня! — и рванулась с места, но Клык отбросил ее обратно в кресло.

— Сволочь! — прорычала Люба. — Гад!

— А что, мне ждать надо было, пока она меня хлопнет? — проворчал с яростью Клык. — Жива она. Пока.

Словно в подтверждение этого Соня застонала.

— Где сумки? — спросил Клык, обращаясь с ней. — Где сумки, падла?

— Отвяжись ты, — пробормотала Соня. — Дай подохнуть спокойно!

— Нет, подруга, — сказал Клык, углядев, что пуля угодила ей в живот. — С такой раной быстро не помирают… Если хочешь, чтоб я тебя отпустил к Богу, колись, куда сумки дела.

— Да во дворе они, — выдохнула Соня. — Ой, да как же больно-то!

— Еще кто есть?

— Нет там никого.

— Кто меня заказывал?

— Не знаю и знать не хочу. У-у-у!

— Ты тоже не знаешь? — Клык повернулся к Любе. — Ну, говори, говори, землячка!

— И знала бы — не сказала…

Врезать ей Клык, наверно, не решился бы, хотя и не был уже добрым Петенькой. Но мысль такал в голову приходила. И от этой мысли его отвлекло только тюлюканье радиотелефона, взятого у охранников.

— Алло, — отозвался Клык, прикидывая, что звонить может только Цезарь или кто-то из его команды.

— Кто говорит? — спросили из трубки. Вреде бы голос был Цезаря.

— Петя.

— Уловил. Что там у вас за шум? Менты из охраны поселка у меня интересуются. Вроде бы что-то протарахтело, но один раз. Ты там нормально себя ведешь?

— Я-то нормально. Гостей принимаю. В общем, приезжай с ребятами, будешь в курсе дела.

— Ладно. Жди через полчаса. Разберемся.

Клык тут же сообразил, что надо сбегать во двор, забрать сумки. Если и гостьи пришли со «страховкой», то может быть уже поздно. Но тратить время на вопросы некогда.

— Приглядывай! — приказал Клык Вере и, прихватив автомат, поспешно побежал вниз по лестнице, через П-образный коридор, гостиную… В прихожей он задержался — выскакивать на крыльцо было страшновато. Там могли быть те, «страхующие». Поэтому он не вышел из дверей, а выпрыгнул и сразу же отскочил в тень, подальше от полосы света, падавшей на дорожку, где лежали убитая собака и мертвый охранник. Сумки стояли именно здесь, рядышком. Те самые, куда Надя с Верой переложили содержимое чемодана.

Прислушался. Поблизости, во дворе, никто не копошился. Зато откуда-то слева слышалось голосистое тюлюлюканье милицейских машин и мерцали синие отсветы мигалок. Похоже, они вот-вот должны были появиться здесь. Это было и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что если и были у Сони с Любой помощники, то сейчас они поторопятся сделать ноги. А плохо, потому что если менты приползут на дачу, то ничего хорошего от них ждать не приходится. Правда, если менты сначала позвонили Цезарю, то, значит, у них тут контакт налажен. Короче, главное — прибрать сумки и забраться на второй этаж, а там видно будет.

По-прежнему торопливо проскочив дверь в обратном направлении, Клык запер ее на засов — ключей у него не было — и поднялся наверх.

Соня лежала тихо, открыв неживые глаза и свалив голову на плечо. А Люба, сникшая, бледная, сидела в кресле со связанными руками, и две струйки слез текли по ее щекам.

— Умерла…

как-то очень равнодушно сказала Вера.

Клык поставил сумки на пол, подошел к Соне, взял за подбородок, поворочал голову. Неживая.

Люба подняла голову и сказала нетвердым голосом:

— Так и знала… Все зря. Я, когда мне твою фотку показали, уже подумала, что если это ты, то ничего не выйдет. Ее, — Люба мотнула головой в сторону Веры, — смогла бы, наверно, а тебя — нет.

— Мы с тобой сколько не виделись? — спросил Клык.

— Много. Но я узнала. Сразу, только верить не хотела.

— Жалко, — вздохнул Клык не без иронии — Кто ж вас все-таки нанял? Уж скажи, не стыдясь.

— И скажу, — с отчаянием в голосе произнесла Люба, — мне теперь на всех плевать, понял? На всех! У нас Олег хозяин, но кто ему вас заказывал — не знаю. Нам не говорят — за что. Убейте — и все. За это деньги платят.

Клык посмотрел на нее почти с жалостью. Не верилось… Сидела какая-то чужая баба, незнакомая, злая, растерянная, почти в истерике. А перед глазами все маячила та, из детства, синеглазочка-беляночка. Любой другой заразе, пойманной при такой неженской работенке, — не говоря о мужике, само собой, — Клык всадил бы иголку с ядом или пулю. Не мучая и не добираясь до корешков. Он не гестапо, ему вся подноготная без разницы. Потому что любая другая была бы чужой. Эта — нет. Клык немало в жизни побесился, немало полакомился всякими курвами, но до сей поры вспоминал, как было ему тепло и радостно на душе от никчемушних, вроде бы совсем пустых разговоров с той самой девчушечкой. Как же ее поломало, если она так сильно изменилась?!

— Да уж, — пробормотал Клык, — не думал не гадал, что так увидимся. Ты ведь замуж выходила, кажется? И дети у тебя были, мне бабка Веркина говорила…

— Бабка… — горько усмехнулась Люба. — Они, бабки, одна от другой все узнают, как в «испорченном телефоне». Была замужем, верно, и ребенок был. Только не от мужа, а хрен знает от кого…

— Это я слыхал. Не повезло тебе…

Вера впервые за долгое время поглядела на Любу более-менее осмысленно и даже с интересом. Ее шок проходил постепенно. После сна и некоторой заторможенности, когда она выполняла приказы Клыка будто робот, к ней помаленьку возвращался разум.

— Не повезло… — У Любы на лице появилась горькая улыбка. — Я три раза руки на себя накладывала, только жива осталась — вот это не повезло. Вены резала, вешалась, уксус пила. Уцелела. Мать увезла к тетке, в Москву. Тетка и сосватала за чувака какого-то. А мне после того, что в общаге случилось, все мужики казались зверьем. Я в постель как на каторгу шла. Запаха не выносила, понимаешь? Может, если б ты был, так еще куда ни шло… А этот озлился. Да еще ребенок родился слишком рано. Муж этот не дурак был, все просек. А деться уже некуда: зарегистрирован на него, мало того, что до тех пор, пока год не исполнится, развода не дают, так еще и алименты выдергивают. И этот гад, паскуда, простудил его нарочно. Он маленький совсем был. Крошка. Много ли надо? Воспаление легких — и все. Сгорел Петенька.

— Петенька… — прошептал Клык, ощущая боль какую-то и злость.

— Да. Я бы тебе родить хотела, но уж не судьба. Если б не этот гад… В общем, только мы ребенка схоронили, как он, пидор, на развод подал. Мне-то с ним разойтись не жалко было. Если б он, козел, под конец не решил поиздеваться и не сказал мне, как нарочно ребенка голым оставлял при распахнутом окне — мол, все равно ничего не докажешь, один на один говорили. Болтанул — и у меня последние тормоза выбило. Не помню, как зарезала. По сто четвертой два года дали. Прокурор была баба, судья — тоже. Поняли, но осудили. Села в Мордву, там с Соней познакомилась. Она девятый год за мокруху отбывала. Вместе выходили.

— А на зоне семьей были? — спросила Вера.

— Помолчи, а? — попросила Люба. — Не с тобой говорю. Ты сама-то сидела?

— Пока нет, — сказал Клык, прислушиваясь к шумам, доносившимся с улицы. Похоже, что к забору дачи подкатили машины с мигалками, но не слышно было, чтоб менты разгуливали по двору. Они бы уже шуршали и здесь, на тыльной стороне дома. Окружали бы, блокировали. А потом в матюгальник: «Гражданин Гладышев по кличке Клык! Вы окружены! Просьба выходить без оружия и с поднятыми руками». Небось пару колец уже обмотали вокруг участка. Но не лезут — значит, ждут. Возможно, Цезаря. Им-то ведь шухер тоже не нужен. На охраняемой территории стрельба, четыре трупа. Эдак кто-то из здешних отдыхающих жильцов может обидеться и от халявной работы отстранить. С другой стороны, ежели тут какая личная разборка у Цезаря, то с него можно детишкам на молочишко слупить…

Вера об этих тонкостях не подумала, а вот слово «пока», произнесенное Клыком, ее покоробило. Пуще смерти ее испугала перспектива угодить куда-нибудь за решетку…

— То-то и оно, что пока не сидела, — проворчала Люба. — Она мне как мать была, понятно? Родней родной. Она, Сонечка, меня к жизни вернула…

Люба всхлипнула, а Клык посмотрел на посеревшее, неживое лицо лежавшей на полу покойницы и надавил ей пальцами на веки. Еще одна, третья женщина умерла от его руки. И еще одну рану он нанес своей первой любви. Невзначай, но нанес.

— Давай, — сказал Клык, обращаясь к плачущей Любе, — я тебе сейчас руки развяжу. Хоть лицо утрешь…

Что он еще мог сделать для нее? Если придут менты, — а они определенно дождутся Цезаря, — то ей хана. Она лишняя. А Клык может надеяться только на то, что он и Вера нужны Цезарю для каких-то дел. Иванцова в руках держать, проводить через него своих ребят в прокуратуру, вертеть-крутить… Сказать: «Вали отсюда по-быстрому!»? Куда она побежит, если дача окружена? Даже если переодеть ее во что-нибудь, все равно задержат. Хотя бы как свидетеля. А это значит, что к Цезарю она так и так попадет. Тот сам следствие заведет. Легко не отпустит на тот свет.

Клык разрезал путы. Не боясь, что она выкинет какой-нибудь неприятный финт.

Люба размяла запястья, утерла лицо рукавом своего черного комбеза. Вздохнула:

— Что ж ты сделал, а?

— Кому-то надо было сегодня помереть… — сказал Клык как-то очень виновато, хотя мог бы, наверно, озлиться — не он ведь пришел их убивать, а они его. Слишком уж зацепило его за сердце прошлое.

— Я не о том… — пробормотала Люба. — Я не про сегодня…

И только тут до Клыка дошло, что она упрекает его за давнишнее, за то, чего не было.

— Так уж вышло… — сказал Клык.

Опять затюлюкал радиотелефон.

— Привет, — услышав Клыково «алло», произнес Цезарь, — мы у ворот, с ментами. Вы там в порядке, нас яйцами не закидают?

— Заходите, — произнес Клык, — некому кидаться.

— Смотри, — предупредил Цезарь недоверчиво, — если тебя на крючке держат — не оправдывайся потом. Лучше сейчас кашляни, и я пойму.

— На хрен мне кашлять, — проворчал Клык, — нет тут никого лишних.

— Хорошо. Но если что подозрительное — шорохи, шаги какие-то, предупреди, понял?

— Номера-то я не знаю…

Цезарь назвал номер и добавил:

— Смотри, я тебе верю.

— Верь. — Клык попробовал сказать это потверже.

Сказал — и почуял, что теперь у него только два выхода. Один — красивый, но, по правде говоря, очень дурной. Взять все оружие, что есть в доме, вооружить Любашку, Верку и начать безнадежную оборону. Положить, быть может, Цезаря с его мужиками, но потом наверняка угодить к ментам. Хорошо, если в виде трупа. А если он живым достанется, то придется по новой проходить все, что уже было. И опять сидеть в вечно освещенной, лишенной окон коробочке, на сей раз долго. Потому что будут допрашивать по делу Иванцова, по всем «посмертным» делам, а потом кончат. Так, как могли бы кончить две недели назад. Но хрен с ним — он и так мертвец юридический. Верка и Люба тоже с ним влипнут. Им тоже не жить — обеим.

Второй выход — паскудный, но смертей меньше. Успокоить Любаньку пулькой из ее струмента, а потом спокойно Цезаря ждать.

Нет человека — нет проблемы.

— Они сейчас придут? — спросила Люба, глядя Клыку в глаза.

— Придут, наверно… — промямлил тот, угодя взгляд в сторону.

— Не отдавай меня. Живой не отдавай, ладно? Сделай добро…

Словно мысли прочла.

Со двора отдаленно долетел лязг открываемых ворот, фырчание автомобиля. Цезарь будет здесь минут через п^ть, не больше. И думать надо быстро. Пока подъезжает, открывает двери, поднимается наверх.

— Как ты сюда прошла? — спросил Клык. — Ни собаки не учуяли, ни люди…

— Просто. Собак и первого сняла из дома напротив. Через ночной прицел, из вот этой бесшумки, только ствол другой, удлиненный. Потом — через забор. Вместе с Соней. Дверь отмычкой открыли, положили двоих сонными. Потом Соня сумки взяла, а я к вам пошла… Все так просто. А сперва напридумывали — чуть ли не через подземный ход…

— Ход? — переспросил Клык. — Подкоп копать хотели?

— Нет. — Тут у Любы изменилось лицо. Что-то на нем промелькнуло: не то надежда, не то тоска.

— А как?

— Тут под домами убежища… На соседнюю дачу можно выйти.

— Уходи! — прошептал Клык. — Живее! Где спуск в подвал?

— Из подземного гаража…

— Дуй! Я их застопорю.

Клык набрал номер, который ему дал Цезарь.

— Корефан, ты где сейчас?

— У гаража, — ответил Цезарь, — ключ электронный забыли, сейчас мужик к машине сбегает, войдем…

— Погоди малость, там внизу что-то шуршануло. Не нарвись. Лучше иди через крыльцо, я его, правда, на засов запер, но сейчас спущусь. Заодно пригляжу…

— Осторожней смотри, — позаботился Цезарь.

Люба нерешительно встала с места и двинулась к лестнице.

Клык, держа в руках ее пистолет со шприц-пульками, пошел следом.

Вера только удивленно проводила их взглядом…

У двери подземного гаража Люба вынула из кармана отмычку и какой-то тюбик — должно быть, с тем же маслом, каким они смазывали замки на двери прихожей, — и чуть повозилась. Щелчок вышел тихим, дверь открылась. Тоненьким, как карандаш, карманным фонариком Люба высветила люк в полу.

— На. — Клык подал ей тот пистолет, из которого она должна была его убить. — Эта штука здесь не должна остаться… Лишняя.

— Прощай! — сказала она. — Зла не держи, ладно?

И, порывисто поцеловав Клыка в губы, нырнула в люк. А от запертой на засов двери прихожей уже слышался стук. Клык бегом побежал туда…

Когда за дверью услышали его шаги, то попритихли.

— Это я, — предупредил Клык, взявшись за ручку засова, не убивайте до смерти…

Когда отодвинул засов, то увидел Цезаря и еще четверых с автоматами.

— Видал? — сказал Клык, указывая на мертвых охранников в прихожей. — Одна стерва троих мужиков положила.

— Подруга твоя цела? — спросил Цезарь.

Наверху. Гадюку дохлую сторожит.

— Пошли покажешь!

Поднялись наверх. Пока шли, Клык все беспокоился сунутся к двери гаража или нет? Но его даже не спросили, протопали мимо.

— Вот она, — сказал Клык, указывая на Соню.

— Сюда залезла? — спросил Цезарь.

— Тут такое дело, — начал рассказывать Клык, ощутив, что сможет изложить все так, чтоб у хозяина никаких сомнений не осталось. — Пошел я в сортир. Слыхом не слышал, что внизу творилось и даже как эта падла мимо меня по лестнице прошмыгнула сюда в комнату — не почуял. Но когда вышел, то решил не в комнату вернуться, а вниз сходить. Что-то странно показалось — тихо очень. А эта подлюка не знала что я пустой, без пушки, шмалять не стала и решила уделать меня там, внизу. Ну а вышло, что наоборот.

Вера слушала все это, со страхом ожидая что ей зададут вопрос, так ли все было. Здесь верят не фактам, а эмоциям. И если не поверят, почуют, что Клык врет, а Вера поддакивает…

— Знакомая! — сказал Цезарь, присмотревшись к мертвому лицу Сони. — На Олега работает. Двое их было, значит.

— Это почему? — спросил Клык сдержанно.

— Потому что у этой курвы напарница есть. «Машка» ее. Но тоже вострая, падла. Они народу задолбили немало. Повезло тебе, Клычок. Когда ты нашухерил из автомата, эта вторая через гараж ушла… Дверца-то открыта. Ну и хрен с ней! Ей теперь все одно Олег голову открутит. В сумках все ништяк?

— Вроде все. По первому пригляду. Иконка точно на месте. А насчет бумаг и кассет я сам не знаю, по описи не принимал.

Цезарь подошел к сумкам, порылся, достал «дипломат» с иконой в полиэтилене, поглядел.

— Красивая штуковина. Вроде и в Бога не верю, а смотрится приятно. Точно, Клычок?

Клык кивнул из вежливости. Его сейчас мало волновали вопросы искусства.

— Короче, так, — упрятав икону на место, произнес Цезарь, — поскольку это место засветилось, надо вас срочно выносить за бугор. Хотели честь по чести вывезти — не выходит. Придется делать по нахалке. В «воронке» давно не ездил?

— Месяцев пять уже, — вздохнул Клык.

— Еще разок проедешься. Собирайтесь!

Клыку, конечно, это было не шибко приятно.

В «автозаках» он уже вот так понаездился. Но куда ж денешься?

Вообще-то, когда ребята Цезаря провожали их до машины, около которой стояли вполне натуральные менты при автоматах и бронежилетах, Клыку как-то поплохело, полезли в голову лишние мысли. Вот так усадят, повезут и выгрузят во внутреннем дворе Бутырки. Там тоже «исполняют», между прочим, свой коридорчик, говорят, под Пугачевской башней имеется.

Впрочем, погрузились они хоть и вместе с четырьмя ментами, но не в настоящий «воронок», а в зарешеченную желтую «уазку» типа «спецмецслужбы», в которых всякую пьянь возят. Их при этом словно бы специально фарами высветили, чтоб побольше народу видело с соседних дач и особенно из ремонтируемого дома поселковой администрации: дескать, правосудие торжествует, и злостный бандит Клык угодил в его мозолистые руки вместе со своей подельницей и вещественными доказательствами в виде сумок. Сумки, конечно, поставили в другую машину.

Вера, сидевшая напротив Клыка между двумя милиционерами, тоже волновалась, но помалкивала. Все равно теперь ничего сделать было нельзя, только верить, что Цезарь играет честно.

Так оно и было. Машины выехали со двора, колонной прокатили по улице, выехали за ограду поселка и пять минут двигались по пустынному ночному шоссе. Затем «УАЗ» притормозил, сбоку подкатил «Паджеро», Клык с Верой быстренько пересели туда, где их ожидал и Цезарь, и сумки. После этого милицейская колонна покатила своей дорогой, а «Паджеро» — своей.

— Нормально, — с облегчением отметил Цезарь, — без хвоста ускакали. Кто скупой, тот платит дважды. Ребят, конечно, жалко, но все под Богом ходим… Ладно. Расклад такой: сейчас везу вас в одну конторку. Там получите спецуру одной экспортно-импортной фирмы и общегражданские паспорточки. О сумках больше не беспокойтесь и вообще забудьте, что они были. Вспомните только тогда, когда попросят, и дай Бог, чтоб это было не скоро. Дальше, уже в спецуре, вас привезут в грузовой аэропорт и посадят с бригадой грузчиков и сопровождающих на фрахтовый самолет. Там только по головам считают и список проверяют, морды лица не смотрят. На этом самолете допилите до места. Там вас опять посчитают, маленько так пошмонают и посадят в микроавтобус. Повезут на винный склад, большой такой, старинный, подземный. С вами будет мужичок, который покажет, что дальше делать.

— А как мы его узнаем?

— Он с вами из Москвы полетит и сам вас узнает.

УНЕСЕННЫЙ ВЕТРОМ

Черная «Волга» подкатила почти к самому трапу «Як-40». Иванцов решительными шагами вышел из-под хвоста маленького самолета и торопливо уселся в открытую услужливым Моряковым заднюю дверцу автомобиля. «Волга» сорвалась с места, покатила из аэропорта в город.

— Ну, как Москва, Виктор Семенович?

— Стоит, никуда не делась. А вы тут как без меня?

— Стараемся, Виктор Семенович. Работаем.

— Как там наследники Курбаши, — спросил Иванцов, — не беспокоят?

— Зачем? Все в норме. Придраться не к чему.

— Глава насчет моего полета в Москву не волновался?

— Никак нет. Только справлялся, когда вернетесь.

— Ну и добро. Найденова похоронили?

— Вчера. Мы ведь думали, что вы приедете. Потом был звонок, что задержитесь.

— Да уж… — неопределенно произнес Иванцов. Он не знал, кто именно звонил, но догадывался. Михалыч еще вчера утром утверждал, что перспектив скорого возвращения в область немного. К вечеру сам вручил билет на самолет.

«Отбой, Семеныч, — сказал он, — все переигралось. Максимыча инфаркт хватанул. Насмерть».

Само собой, Иванцов поначалу ошалел. Но потом, набравшись нахальства — понимал, что терять нечего, — спросил: «Что ж мне, ехать домой и сухари сушить?» — «Нет. Если будешь себя вести так, как положено, то обойдешься без посадки». — «Знать бы, как «положено», — заметил тогда Иванцов, — кто правила будет устанавливать?» — «Они, — вздохнул Михалыч. — А ты выполнять будешь. Сыграл на интерес? Вот и плати. Закон. Если не хочешь — ложись на рельсы и жди поезда».

Это было лишь чуть-чуть лучше, чем пуля в лоб. Иванцов всю ночь перед вылетом из Москвы проворочался в гостинице, размышляя о том, как все кардинально изменилось. Его ОТДАЛИ. Это означало, что теперь он со всеми потрохами, с женой Ольгой Михайловной и ее «Русским вепрем» — уже не вольный человек, не туз областного масштаба, к которому без стука не входят, а шестерка. Ну, может быть, валет. Во всяком случае теперь он должен будет не назначать цену, не отдавать приказы, а получать "жалованье" и выполнять чьи-то распоряжения. Беспрекословно. Ни Михалыч, ни какие-либо друзья закадычные, однокашники и коллеги ничем ему не помогут. Только если те, хозяева, попросят. А если Иванцов начнет искать новых приятелей, то его остановят очень быстро.

Туго. Страшно. Непривычно… Здесь, в области, он ощущал себя человеком, который может ни перед кем не гнуться. А теперь, может быть, уже сегодня придет какой-нибудь развязный и приблатненный, который станет бесцеремонно диктовать ему, какие решения принимать, какие дела тянуть, какие закрывать, от кого брать взятке, а кого за эти взятки сажать. И назначения сотрудников ему придется как минимум согласовывать с ними. А как максимум — они будут назначать своих. Конечно, приказами за его подписями. А кончится все это плохо. Когда-нибудь ему не удастся угодить, и тогда ему припомнят все. Может быть, очень скоро. Кто его знает, как повернутся дела после всех этих грядущих выборов?! Если останутся те же, что и прежде, тогда удастся усидеть. Возможно, те, кому его отдала Москва, не станут менять его, если он будет послушным их воле. Но если придут новые, — а вернее, слишком рано забытые старые, — то ему надо позаботиться о месте на кладбище. Нынешним хозяевам не захочется иметь такого свидетеля, если эти самые «забытые старые» соберутся произвести «перебор людишек».

Максимыч, конечно, не вовремя преставился. Сам ли? Теперь это уж не его, Иванцова, ума дело. Надо было остаться на его похороны или нет? И это решили за Иванцова. Раз приказали убираться домой — значит, так и надо. Хорошо еще, что живым отпустили. Михалыч ведь не шутил. Но если уж оставили в живых, то были на то причины. Еде-то наверху поторговались, посудили-порядили и решили, что всем выгоднее будет, если Иванцов еще побудет на этом свете. Отчего — опять же никто ему не объяснял. А если бы решили, что он, Иванцов, жить не должен, то и в этом случае не стали бы справляться, хочется прокурору продолжать земное существование или нет. Надо думать, что хозяева, пока еще толком неизвестные Иванцову, смогли переубедить тех, кому труп Иванцова был более чем необходим.

Странно, когда не радует такой вроде бы благополучный исход. Неужели сдохнуть сразу было бы лучше?

Еде-то в подсознании у Иванцова сидел утвердительный ответ на этот чисто теоретический вопрос. Да, не очень жить хотелось. Потому что, строго говоря, жизнью такое существование уже не называлось. Более того, Иванцов догадывался, что самая крупная пакость, которую он сможет учинить и Москве, и здешним хозяевам, — это взять да и застрелиться. Точно не знал почему, но догадывался. То, что здесь, в области, хозяевам нужна марионетка, а не труп, это ясно. У них небось уже и программа разработана, как с помощью Иванцова уделать конкурентов, как легально давить слишком самостоятельных ребят и как вытаскивать своих, если получатся проколы. Почему Москва на это согласилась — хрен ее знает, но скорее всего дело упирается в выборы… Любопытно, какой бы скандал закрутился, если б в одно прекрасное утро Иванцова нашли с дырой в голове. Пожалуй, много голов после этого полетело бы. Жаль только, если пальнешь, то уже ничего не увидишь. Пожалуй, именно это было решающим обстоятельством, благодаря которому Иванцов оставался жить. Своя кожа чужой рожи дороже…

Нет, себя кончить не получится. Когда Иванцов только так, теоретически, подумал о пуле, стало холодно. Хотя даже сейчас, поутру, было уже за двадцать градусов тепла. Сразу же припомнилось, сколько и как было нажито, сколько пришлось трястись в свое время, сколько угождать и жульничать, пробираясь кверху! И закончить собачьей смертью? Ну уж, дудки!

В конце концов, не все ли равно, кому и как лизать задницу, если это неизбежно? Не все ли равно, перед кем тянуться и кому докладывать? Раньше глядел в рот Михалычу и тем, кто выше его, теперь будет тоже кому-то глядеть. А несколько сотен сотрудников областной и районных прокуратур по-прежнему будут считать его полубогом, конечно, кроме тех, которых ему поставят хозяева.

Так что начинается немного иная, но в общем та же жизнь. И хотя теперь поменяются места, акценты и роли, останутся быт, привычный рацион питания, обычаи проведения досуга — в общем, образ жизни, так сказать. Сколько так продлится, неизвестно, то в этом-то и прелесть. Как и в жизни вообще — никто ведь не знает дату своего финиша.

Что вообще жизнь человеческая? Так себе, листок на дереве Человечества. Проклевывается, растет, зеленеет, желтеет, а потом срывает его осенний ветер — фьють! — и нету. Ольга Михайловна все в последнее время книжку читает американскую — «Унесенные ветром». Про ихнюю гражданскую войну. Это про всех. Время и есть ветер. Только иногда так себе, слабенький, а иногда аж ураганный. Сейчас до урагана не дошло, что-то вроде «умеренный до сильного». Сорвал-таки этот ветер Иванцова и понес куда-то. Но пока на землю не бросил, крутит в воздухе. Может, еще долго крутить будет.

Почти успокоившись, Иванцов закурил.

Обидно все-таки. Все ведь совсем по-другому могло быть, если б не погнался за этой самой нычкой. Вообще-то поделом. Соблазнился, хотел удачу за хвост поймать… Столько уже каялся в этом. Интересно, куда делся этот Клык? Вот уж у кого поучиться способности к выживанию! Мизерные, ничтожные шансы использовал — и не дался в руки.

Бога нет, и сомневаться нечего. Если он бандиту помогает, то это и не Бог вовсе…

— Приехали, Виктор Семенович! — сообщил Моряков, выскакивая из машины и открывая перед начальством дверь. Прямо адъютант при генерале!

— Спасибо, хорошо встретил! — похвалил Иванцов, про себя подумав, что скорее всего зря Моряков старается. Не быть ему на месте Балыбина. Городская прокуратура — это уж точно — теперь будет от областной в минимальной зависимости. Туда они наверняка найдут кого-то, кто будет приглядывать за Иванцовым. Моряков не годится, слишком уж известен как верный холуй Виктора Семеновича. Ему, пожалуй, придется так и проторчать тут, на прежней должности, до седых… м-м… волос.

И Рындин, и тот, кто заменит Найденова, — все будут у них, у хозяев. И Глава, если захочет удержаться, к ним на поклон пойдет. Если уже не под ними.

Вся область, со всеми чинами и чинушками. Никакие выборы ничего не изменят, во всяком случае те, что будут в декабре. Они просто прикинут, хозяева добрые, кого купить, кого в Думу послать. А вот будущим летом, там покруче завернется. Тогда, если не найдут подходов на самый верх, могут и вспомнит 3, что эту область Москва к себе в XV веке силой присоединила. Запросто! Потому что Москва с не своими начальниками — не по сердцу. Тут, в области, места на пару Швейцарий или Австрий хватит. Отчего бы Главе не попробовать себя Президентом объязить? Да и облвоенкому стать министром обороны лестно. Как иначе генералом армии сделаешься? Да и Иванцов, если поладит с хозяевами, может стать генпрокурором новой республики. Хренляндии какой-нибудь. Или Лесороссии. Название не проблема.

От последних мыслей Иванцов не только сбр осил с себя последние остатки хандры, но даже повеселел. С улыбкой он вошел в дверь своего учреждения, на минуту представив себе, что это уже не областная прокуратура третьеразрядной нечерноземной провинции, а Генеральная прокуратура той самой Хесо-россии или Хренляндии. Работа — та же, а ответственности — меньше.

Поднявшись на лифте на нужный этаж, Иванцо з вошел в свой кабинет уверенным, начальственным шагом человека, имеющего неограниченную власть, широкие полномочия и незапятнанную репутацию.

Плевать на все последствия авантюры с Клыковой нычкой. Мертв Клык, по всем документам мертв.

Секретарша уже подготовила утренний чай и папку на подпись.

Иванцов сел в свое родное, привычное, насиженное кресло. Как царь на трон. Именно в этот момент он наконец-то ощутил, что для него лично все кончилось не так уж и плохо.

ПОСЛЕДНИЙ ПРИКОЛ

В небольшом пассажирском салончике грузового «Ил-76», нудно звеневшего турбинами над облаками, сидело человек десять. Клык и Вера рядом, одетые, как и все прочие, в синие брюки, куртки и кепи с изображением гуляющего по торосам белого медведя, несущего на спине корзину апельсинов. «Polar oranges» — такая читалась надпись под этой картинкой. Именно это российско-испанское СП зафрахтовало самолет, и теперь Клык и Вера являлись ее служащими. Во всяком случае согласно списку, предъявленному пограничникам и таможенникам.

Пока все разворачивалось именно так, как раскладывал Цезарь. «Мицубиси-Паджеро» довез их до небольшой промзоны, располагавшейся почти впритык к Кольцевой дороге. В этой промзоне находилось несколько деревянных бараков и складских ангаров из гофрированного алюминия, вплотную примыкавших друг к другу и соединенных дверями. Бараки и ангары внутри были заставлены рядами стеллажей со всякими коробками и ящиками. Цезарь уверенно провел Веру и Клыка по этому запутанному лабиринту, и они очутились в офисе апельсиновых магнатов, точнее, в нескольких полупустых комнатах позади открытой для посторонних части офиса. Там их встретили мрачновато-молчаливые, довольно крупные, но, как выяснилось, вполне незлобивые и явно очень уважающие Цезаря ребята. Во всяком случае распоряжения Цезарь им отдавал в виде коротких команд, которые исполнялись тут же, без переспрашиваний, разъяснений и комментариев. Клык и Вера тоже подчинялись без дополнительных приглашений. Для начала Клыка заставили умыться, побриться и причесаться, выдали белую рубашку, галстук и пиджак, а затем усадили перед фотоаппаратом и сфотографировали. После этого выданную на съемку одежду отобрали, а самого Клыка хорошо, профессионально постригли и попрыскали одеколоном. Причем забесплатно. Затем ему выдали свежую майку, трусы и униформу «Polar oranges» с медведем и апельсинами. Почти такие же мероприятия провели и с Верой, с той лишь разницей, что ей на съемку выдали какую-то явно зимнюю вязаную кофту, а на голову надели парик.

Зачем фотографируют, догадаться было несложно — ясно, что на новый, свеженький липовый паспорт. Тот, что был выдан Клыку на имя Кузнецова от покойного Курбаши, Цезарь забрал и сжег в пепельнице, раскрошив ошметки в черную пыль. Конечно, Клык, как человек бывалый, маленько засомневался. Ему, даже хорошо стриженному и бритому, меньше тридцати лет никак не дашь. Да и Веруня не смотрелась моложе своих двадцати восьми. А на родных общегражданских советских паспортах у людей, проживших больше двадцати пяти лет, положено иметь две фотки. Ту, на которой 16, и ту, на которой 25. Допустим, что один паспорт мог быть восстановлен после утери, но два сразу? Тут даже менты придерутся, не то что погранцы. Кроме того, Клык по новому паспорту числился молдаванином Иваном Михайловичем Чобану, а Вера — татаркой Раисой Равилевной Хисамутдиновой. Какого хрена?! Клык по-молдавански не знал ничего, кроме «буна зиуа», «салютлрэ дин зона» и «дутэм пула». Первые два выражения относились к приветствиям, третье — к матюкам, и выучил их Клык, естественно, на зоне, где вместе с ним парился мужик из Бендер по кличке Блин, а по паспорту Плачинта. Позже Клык узнал, что «плачинта» и «блин» в натуре почти одно и то же.

Что же касается Веры, то она по-татарски не знала вообще ничего. Даже «салям алейкум», которое ей было ведомо, хоть и употребляется тюрками, приветствие арабское. Конечно, по внешности Вера кое-как могла сойти за татарку, но что будет, если какой-нибудь вежливый таможенник решит ей пожелать счастливого пути по-татарски? Или сам татарином окажется?..

Тем не менее именно с этими недоделками-паспортами Клык и Вера вышли через какую-то железную дверцу в коридорчик, находившийся уже в открытой для посторонней публики части офиса. Здесь Цезарь с ними попрощался.

Первым делом Цезарь проверил, знают ли они свои временные имена, а уж потом перешел к лирике.

— Самое главное, — заметил он, — не рыпайтесь и слушайтесь от и до. Увидимся или нет — не знаю.

— Спасибо, — от себя лично и от лица Веры поблагодарил Клык. — Должок за мной, но чем отдать — не знаю…

— Пока не за что. Доберешься — повернись на восток и скажи «спасибо». Может, дойдет. А если серьезно, корешок, то мы все у тебя в долгу. И не только я, но и люди побольше. Они тебя не забудут.

Когда Цезарь удалился обратно за железную дверь, Клык и Вера пошли по коридорчику мимо дверей туалетов, обозначенных фигурками мальчика и девочки, а затем очутились в большой комнате типа приемной с выходом на улицу. Тут было полно народу в точно таких же робах и мужчин, и женщин. На стульях у стен не хватало места, стояли посреди комнаты и у барьерчика, за которым восседала какая-то девица — по общепринятому выражению, «вся из себя», — судя по важности, административного назначения. На появление Клыка и Веры никто внимания не обратил, тут все были как инкубаторские. Только один мужик, русобородый и конопатый, улыбнулся им как старым знакомым и тут же подвалил поближе.

— Нормально успеваем, — сказал он, — сейчас придет старшой со списком и поедем.

Больше мужик с разговорами не навязывался. Он тут же отошел куда-то в сторону. Клык и Вера, прислонясь к стене, прождали минут пять. Новоиспеченному молдаванину удалось быстро усечь, что публика, судя по всему, друг с другом мало знакома. Во всяком случае было непохоже, что эти самые граждане давно работают в этом передовом СП. Скорее всего они набирались на один рейс, а потом распускались. Должно быть, хозяевам не хотелось создавать сплоченные трудовые коллективы.

Так или иначе, но через пять минут пришел старшой. Он сказал:

— Значит, так, блин. На рейс со мной вызываю по списку. Кого назову, подходить с паспортом. Паспорт мне, а сам на улицу и в микроавтобус. Всем ясно?

Клыка с Верой он назвал где-то в середине списка. Уселись в микроавтобус и покатили. Ехали в молчании; похоже, что, кроме них, тут подобрались люди, абсолютно не знакомые друг с другом. Только старшой с водителем, сидя впереди, перебрасывались короткими фразами. Старшой вез на коленях «дипломат», куда, как углядел Клык, перекочевали сданные паспорта.

Так, без болтовни, доехали до аэропорта Домодедово. Клык только успел заметить здоровенный «Ту-114», стоящий на пьедестале неподалеку от конечной платформы электрички. Затем микроавтобус свернул в сторону от главного здания и подкатил к каким-то боковым воротам, охраняемым мужиками в аэрофлотовской форме. Один из них подошел к машине, поприветствовал старшого как давнего знакомого и спросил:

— Сколько?

— Со мной десять, шофер не в счет.

— Давай.

Поехали дальше, к стоянке транспортников. «Ил-76», здоровый, пузатый, стоял с открытой аппарелью. Около него прохаживались два парня в камуфляжках без знаков различия, с, автоматами в положении «на ремень». Микроавтобус остановился под крылом, на виду у автоматчика.

— Так! — сказал старшой. — Мальчики-девочки, скоренько выходим и сразу в салон. Вон в ту дверь, где маленькая лесенка.

Все, кроме шофера, вышли из машины и гуськом стали подниматься в салончик с двенадцатью креслами. Как-то само собой получилось, что Клык, Вера и тот конопатый, которого к ним приставили, очутились в самом первом ряду кресел — Клык у окошка по левому борту, Вера — посередке, конопатый — у прохода.

Клык, конечно, помнил, как запросто прилетели они в Москву на самолете морской авиации, не проходя никакого контроля и регистрации. Но там была Надежда, вечная ей память, бедняжке! Очень тогда кстати дружка ее встретили. И рейс был внутренний. А тут — в загранку. Неужели так вот просто возьмут и выпустят, без всяких анкет и виз? С паспортами несуществующего Советского государства, к тому же предназначенными для внутренних, а не иностранных дел. Не верилось…

Старшой куда-то смылся, а потом вернулся в сопровождении трех мужиков в форме. Один был в полевой камуфляжке с нарукавной эмблемой погранвойск, а двое — таможенники.

Пограничник принял у старшого стопку паспортов, открыл верхний, посмотрел секунду на фото и сказал:

— Кого назову — вставайте.

Как и кого зовут — Клык толком не запомнил. И уверен был, что с другими была та же история. Он лично уловил только, что старшой числился Куркиным, а конопатый — Романовым.

Вся перекличка заняла не больше двух минут, и никаких сбоев не произошло. Затем паспорта были возвращены старшому, который положил их обратно в «дипломат», а вперед выступил один из таможенников.

— Никто с собой ничего не везет? — спросил он лениво. — Сумок, чемоданов нет?

— Нет, — ответил за всех Куркин. Действительно, ни у кого никакого багажа не было.

Второй таможенник в это время прошелся по салону, поглядел и, убедившись, что ничего между креслами не прячут, сказал:

— Порядок.

Потом они куда-то вышли ненадолго, затем старшой вернулся, дыхнув коньячком, и удовлетворенно сказал:

— Все, мальчики-девочки, летим. Стюардессы нет, но перекусить и покурить найдется.

— А выпить? — спросил кто-то за спиной Стыка.

— Как доберемся, после работы, — строго сказал товарищ Куркин.

До тех пор, пока самолет не взлетел, ни Клык, ни Вера друг другу ни слова не проронили. Оба не очень верили во все это действо, хотя все происходило наяву. Впрочем, и после того, как самолет набрал высоту, сомнений не убыло.

И Клыку, и Вере — последней особенно! — очень хотелось узнать хотя бы, куда летят. Вроде бы СП российско-испанское, апельсины в Испании растут, может, и летят в Испанию? Но Испания большая, а кроме Мадрида и Барселоны, Клык ни одного тамошнего города не знал. Мадрид знал, потому что со школы помнил о наших летчиках, которые там воевали, а Барселону — потому что там Олимпиада была. Вера, конечно и городов знала побольше, и «Дон Кихота» читала, правда, в каком-то облегченном варианте русского перевода, но испанского языка не знала абсолютно.

Впрочем, всего через десять минут после того, как самолет лег на курс и ровненько пошел над облаками, по обрывкам разговоров, долетевшим до ушей, Клык и Вера узнали, что летят они не в Испанию, а во Францию, в Амьен. Конечно, лететь вроде было поближе, но что ж они там будут делать? Хотя и в Испании им тоже делать было нечего. Ни языка, ни паспорта, ни вида на жительство…

— Волнуетесь? — спросил конопатый Романов. — Не стоит. Вы, главное, за меня держитесь. Все о’кей будет.

Пришлось поверить, хотя ничего конкретного царский однофамилец не сообщил.

Чем дольше летели, тем больше задумывались. Говорить вслух боялись, а в головах все больше и больше нарастало смятение.

Клык, конечно, понимал, что свалить за бугор — это единственный вариант спасти шкуру. Хотя в принципе, если очень захотят, то и там достанут. Правда, сделать это будет все-таки потруднее, чем в Москве или даже в Марфутках.

Там, под этим невероятно голубым небом и пышными перламутровыми корабликами облаков, которые проплывали мимо иллюминатора, — Россия. Пока еще. Трудно разглядеть, что там сейчас под крылом на дне воздушного океана. Километров десять глубины, не меньше. Чего там сейчас творится?

Рабочий день идет. Кто-то что-то производит, трудится, урожай убирает, кто-то торгует, кто-то деньги считает. А кто-то ворует, наверно, и, может, даже мокрушничает. И есть небось такие, что воров по-настоящему ловят. Еще начальники есть, которые сами воруют, а другим мешают. Все это вместе взятое называется Россия. Та самая, которую паскуды, ею же вскормленные и вспоенные, поделили и раскромсали на куски, словно волки палую лошадь.

Конечно, Клыку она скорее мачеха, чем мать родная. Правда, в натуре мать родная последнее время хуже мачехи была… Но если постараться, можно и об ней хорошее вспомнить. Не говоря уже про деда.

Марфутки, отсюда не поймешь, в какой стороне. Запустевшие, растащенные, нежилые, с тем самым бывшим его родным домом, доставшимся от него Вериной бабушке, а от нее — Вере. Теперь опустел он и брошен на произвол судьбы. А кто виноват — Курбаши, который Клыка с Верой и Надей оттуда увез, или Клык, который эту чертову нычку туда поволок?

Нет, каяться во грехах Клык не умел. Он и перед следователями не кололся, и на суде, когда припирали, чистосердечных раскаяний не устраивал. Когда влетел под вышак, тогда чуть-чуть заменжевался, Президента попросил о помиловании. А тот не помиловал, хоть там целая комиссия, говорят, по этой части заседает.

И все-таки надул он шмередуху, хотя бы на время. Навсегда ее не обманешь. Даже если никто не убьет, все равно помрешь когда-нибудь. Стоило ли так вертеться? А самое главное, ради чего? С этими вопросиками Клык всю дорогу мучился. Решал, мыслил, мозгами шевелил.

Вера тоже переживала. Господи, ведь она же сейчас числится в отпуске! Еще пару недель гулять… Впрочем, наверно, в редакции уже знают о том, что она в бегах. Но неужели так все и сойдет? Ведь она — убийца! Неужели все уже дошло до такой ручки, что можно, совершив пять убийств — вымолвить страшно! — не только остаться на свободе, но и спокойно выскочить за границу? Совсем еще недавно, накануне отпуска, Вера мечтала о поездке за рубеле как о чем-то невероятном, несбыточном, будучи вполне законопослушной, хотя и нищей гражданкой России. У нее даже на оформление загранпаспорта денег не хватило бы, не то что на путевку куда-нибудь. А сейчас сидит в самолете, летящем во Францию. Правда, в грузовом, без загранпаспорта и без визы, без денег — даже российских нету! — но летит. Что там будет? Зачем ее туда потащили? Кому она понадобилась? Она по-английски читает с превеликим трудом, а французского вообще не знает. Ну, допустим, в России все куплено от и до — выпустили, если кто-то крутой все оплатил. Но там-то, во Франции, наверно, законы действуют, там цивилизация, порядок, Европа… Неужели их впустят в страну без виз и с советскими фальшивыми паспортами, изготовленными за час до вылета?

То и дело Вера поглядывала на Клыка. Осторожно, стараясь долго не задерживать на нем взгляд. Да, это мужик. Прочный, крепкий, цепко держащийся за свою жизнь, но чужую не ставящий ни во что. Да, они теперь не чужие, хотя все, что между ними было, отдает бредом, кошмаром и сумасшествием. Если их, допустим, тут же задержат и арестуют, а потом отправят в Россию, все будет проще. Посадят, осудят и расстреляют обоих, каждого в свое время. Но ведь здесь с ними еще восемь человек, которые едут точно так же, как они. С русскими паспортами и без виз. И этот старшой Куркин держится преспокойно, не чуя никакого волнения. Значит, уже не раз так возил людей. Хотя наверняка знает, что троих на обратном пути не будет. Похоже, что и французов он тоже не боится. А раз так, то вполне может случиться, что они с Клыком — теперь-то она знала его кличку — тут останутся и будут жить. Вместе?

Вера никогда не мечтала выйти замуж за бандита. Даже за такого, как Петр Петрович Гладышев, то есть относительно доброго и не подлеца. Раньше она не представляла себе, что такие бывают. Хотя чего она от него хорошего видела? Если секса не считать, конечно. Представить себе, чем они будут заниматься во Франции, Вера не могла при всем своем богатом воображении. Грабить? Но здесь не родной облцентр и даже не Москва. Здесь куда более приличные системы охраны, хорошо оснащенная полиция, электроника, компьютеры… Тут у вора должно быть высшее образование, не меньше. Его тут же поймают. Неужели он тут кому-то нужен?

Вот так они и летели, ничего друг другу не говоря, но все время думая друг о друге и своей грядущей судьбе.

Правда, был небольшой перерыв в размышлениях, когда Куркин принес на всех две большие буханки хлеба и батон вареной колбасы. Раздал по упаковке аэрофлотовского кофе и сахара, кружки и налил кипятка. Пока жевали, запивали и глотали, ни о чем не думали.

А потом как-то совсем неожиданно самолет стал заходить на посадку. Клык, сидевший у иллюминатора, видел, что там, за бортом, постепенно приближается чужая, незнакомая, совсем не похожая на Россию земля. Ни лесов, ни полей до горизонта. Дороги, заводики, фермы, расчерченные на квадратики и прямоугольники сады, виноградники, плантации какие-то… Все аккуратненькое, не взъерошенное Не свое, одним словом. Только тут и у него, и у Веры, тоже впервые, может быть, промелькнула мысль: это что же, мы сюда — навсегда?

Но тут самолет чуть вздрогнул, коснувшись полосы, и покатился, помаленьку притормаживая. Закончив пробежку, не спеша порулил куда-то на стоянку, честно подчиняясь приказу «Follow me!», который был написан на транспаранте, укрепленном на какой — то оранжевой машинке, катившей впереди самолета и изредка показывавшейся в иллюминатор на поворотах рулежки.

— Приехали! — весело сказал Куркин. — Сейчас хозяева придут, просьба вести себя культурно.

Действительно, Клык увидел двух каких-то мужиков в цилиндрических кепи с козыречками, в голубовато-серой форме. Они шли к самолету. Кто-то из летчиков залязгал дверью и лесенкой, а затем французы появились в салоне.

«Бонжур, медам, месье!» — Клык понял без перевода. Куркин встречал туземцев стоя, с дежурной улыбочкой. Французы — Клык так и не врубился, таможенники это были, погранцы или полицейские, — как-то очень быстро пересчитали всех по головам, бегло поглядывая на фотографии в русских паспортах. Клык готов был голову на отсечение дать, что они даже фамилий не прочитали.

Чего-чего, а уж «о’кей», сказанное после проверки соответствия числа голов числу паспортов, не понять было сложно.

После этого Куркин с французами ушел в грузовой отсек, прихватив с собой какую-то папочку, и они там минут двадцать чего-то смотрели. Все это время народ просидел в гробовой тишине и явном, хотя и скрываемом волнении. Вера поймала себя на мысли, что ей очень хочется, чтоб что-то стряслось и их вместе с самолетом заставили вернуться в Москву. Это было противоестественно, но она этого хотела. Клыку ничего такого не хотелось, у него дурацких мыслей не было. Наоборот, он, пожалуй, именно сейчас волновался больше всего. А ну как к чему-нибудь придерутся, а у Куркина отмаза не найдется? Угодить во французскую каталажку Клык не опасался. Вряд ли там хуже, чем в российском СИЗО или ИВС. А вот если завернут «нах Москау» — это хреново. Там, как видно, живой Клык никому не нужен.

Но все обошлось. Куркин и французы вернулись, причем старшой сиял как медный пятачок. Видать, все получилось клево и не потребовало дополнительных издержек.

— Выходим, господа-товарищи! — объявил Куркин. — Сейчас микроавтобус подадут.

Действительно, подкатил. Красивенький такой, чистенький.

Французы убедились, что все влезли, махнули рукой: мол, катитесь, Иваны, вкалывайте на родную фирму. Пусть ваши белые медведи кушают наши апельсины по умеренным ценам. Тем более что они небось еще с прошлого года залежались.

Машинка тронулась и покатилась себе с летного поля. Куркин беседовал с шофером на некой смеси английского, французского и русского, причем тот его вроде бы понимал. Проехали мимо каких то пакгаузов, аккуратненьких, с эмблемами фирм, реклам-ками и незнакомых очертаний огнетушителями. Остановились у необычного шлагбаума, похожего на горизонтально подвешенную приставную лестницу. Он перекрывал выезд с территории аэропорта. Сбоку от него была стеклянная будочка. Там сидел мужик в рубашке и фуражке, которому Куркин показал стопку паспортов. Тот махнул рукой — не надо мол, катись так! — и нажал какую-то кнопку.

Шлагбаум-лесенка поднялся вверх и сложился на шарнирах, как пантограф. Микроавтобус выехал на симпатичную, не по-русски ровную асфальтовую дорожку и ходко попер по ней в направлении автострады.

Романов, оказавшийся рядом с Клыком, сказал:

— Как приедем, никуда не отходите, никаких вопросов и переспросов, уловили? Старшой скажет — пойдете следом за мной. Понял?

— Без проблем, — кивнул Клык. Он поглядывал в окно. Зелено, красиво. Ряды виноградных столбиков, оплетенных лозой, холмы такие симпатичные, реку еще проехали, потом город начался с вывесками, домами старинного вида, но со спутниковыми тарелками. Машины в большинстве своем были хорошо вымытые и непыльные. Европа!

— Примерьте. — Конопатый вынул из кармана две пары темных очков. — Классная вещь от солнца…

Клык пристроил очки на нос. Вера — тоже.

— Нормально смотритесь! — заметил Романов. — Как импортные…

Микроавтобус, проехав через город, снова очутился на окраине и, прокатившись вдоль какого-то забора, мимо шарообразных емкостей типа газгольдеров, остановился у ворот.

— Выходим! — скомандовал старшой. — Нас уже встречают.

Все вышли из микроавтобуса, к Куркину подошел некий месье в фирменной униформе, с галстучком, поручкался. Француз чего-то растолковывал на все том же англо-франко-русском диалекте, а Куркин в основном кивал и отвечал: «Уи, уи!» Прямо как поросенок. Пока они беседовали, все прочие стояли кучкой и ждали.

Наконец француз указал Куркину направление движения, тот, в свою очередь, приказал:

— Пошли за мной!

Притопали они в громадный подвал, в котором размещались стеллажи с какими-то ящиками, контейнерами, картонными упаковками, перевязанными широкими клейкими лентами. Тут же катались небольшие аккуратные электрокары, подвозившие что-то к большим грузовикам, размещавшимся на площадке перед этим хранилищем.

Подробнее Клык рассмотреть не успел, потому что Куркин объявил, обращаясь к Романову:

— Леха! Бери мужика с бабой и давай туда же, куда прошлый раз. Ты там все знаешь, разъяснишь, что и как.

Само собой, Романов взял с собой Клыка и Веру. Что там делали остальные — Бог их знает. Клык уже знал, что с Куркиным и его бригадой они скорее всего уже не увидятся.

Царский однофамилец повел их куда-то в лабиринт стеллажей. Если б Клык не был уверен в том, что они не станут возвращаться обратно, то, наверно, испугался бы, что заблудится тут, как в дремучем лесу. Наверно, точно так же чувствовала себя и Вера. Она даже уцепилась за его куртку, чтоб не потеряться.

Попетляли-попетляли — и вышли к небольшой дверце, почти незаметной в уголке между двумя стеллажами. Дверка была заперта, но у Романова имелся ключ.

За дверкой оказался коротенький коридорчик, а за коридорчиком — комнатка. В ней не было окон и практически мебели, кроме пары стульев и пластикового стола. Кроме того, противоположная от двери стена была занята от пола до потолка стеллажом с какими-то архивными папками в одинаковых переплетах с номерами, написанными на корешках.

— Пришли, — сказал конопатый Романов, гак бы докладывая кому-то, хотя в комнате никого не было.

Тут одна из секций стеллажа отворилась, как дверь, и появился парнишка в рубашке с галстуком, чем-то похожий на молодого бухгалтера.

— Привет! — сказал он. — Проходите!

Говорил он по-русски, но с акцентом. Следом за Лехой Клык и Вера проскользнули между стеллажами, а русскоговорящий француз прикрыл за ними секцию-дверь. Теперь они оказались в узком коридорчике. Слева и справа были дверные проемы, задернутые шторками, а впереди — стальная дверь.

— Ты — налево, — сказал Леха Клыку, — она — направо.

— Паспорта! — напомнил «бухгалтер».

— Здесь. — Романов вытащил из кармана паспорта Клыка и Веры. Когда и как он получил их от Куркина, даже Клык не углядел.

Клык с «бухгалтером» вошли в левый проем Там был какой-то загорелый мужик, одетый в майку к легкие брюки.

— Меняйся! — приказал Клыку француз. Тот сразу сообразил, что надо меняться одежкой с загорелым. Майка у этого мохнатого, конечно, была потная, но и Клык ему отдал не самую свежую. Впрочем, оба были не шибко брезгливыми. Видать, что этому корешку очень срочно хотелось попасть в Россию или по крайней мере поскорее унести ноги из Франции. Может, ему это было так же необходимо, как Клыку удрать из России.

Пока Клык переодевался, «бухгалтер» в углу комнаты корпел над паспортами. Он действовал быстро и ловко. Осторожненько отмочил чем-то фотографию гражданина Чобану и прилепил на ее место другую. Точно так же и Верину заменил. Клык даже углядел, что паспорт должен был достаться какой-то действительно восточной женщине — не то турчанке, не то арабке. Теперь, стало быть, татаркой будет.

Вошел Леха Романов. Он не переодевался, должно быть, ему обратно в Москву надо было лететь.

— Готовы? — спросил он.

— Сейчас, — отозвался «бухгалтер».

Романов без слов снял с Клыка темные очки и нацепил на загорелого, который уже был полностью наряжен в униформу «Polar oranges». Кепка и темные очки здорово затеняли лицо, и Клык прикинул, что вряд ли кто из тех, кто полетит в обратный путь, сможет тут же разглядеть, что в Москву летят совсем другие ребята. А там, в Москве, на охрану рубежей заступит новая публика, которая посмотрит только список и фотомордочки, в глаза не видев тех, кто улетал из Москвы. Им важно, чтоб среди прилетевших обратно были Чобану и Хисамутдинова. Десять улетело — десять прилетело. Фирмой уплачено. И начхать, если эти ребята — какие-нибудь алжирские террористы, которые французам бомбы подкладывали. Они небось в Москву ненадолго — проездом к Дудаеву или еще куда-нибудь, где работа есть.

Вера уже ждала Клыка в коридоре, одетая в облегающие джинсики и розовую майку-безрукавку. Там же стояла и восточная женщина в снятой с Веры униформе и темных очках.

— Поедете с Жаком, — сказал Леха Клыку. — Счастливо!

— Привет Москве! — хмыкнул Клык.

Разошлись, как в море корабли. Клык и Вера вышли следом за Жаком-«бухгалтером», а Леха с новыми «Чобану» и «Хисамутдиновой» остался.

За стальной дверью оказалась небольшая лестница и выход на маленькую площадку между' какими-то длинными бетонными сараями — так их охарактеризовал про себя Клык.

На площадке стоял фургончик, должно быть, принадлежавший Жаку. Месье указал Клыку и Вере на заднюю дверцу, а сам уселся на водительское место. Окна в кузове отсутствовали, от водительской кабины их отделяла переборка без стекол. Куда везут — они видеть не могли. Но если бы и видели, что бы это изменило? Они тут чужие… Правда, кому-то зачем-то нужные.

— Что ж теперь будет? — спросила Вера Кажется, это были самые первые слова, которые Клык услышал от нее после отлета из Москвы.

— Не знаю, — честно ответил Клык. — Ни черта не знаю. Что будет, то и будет.

— Я все понимаю, — кивнула Вера, — что сделанного не вернешь, что все уже пошло своим чередом и нас понесло по течению. И что другого выхода не было. Но что нас тут ждет, ты думал?

— Думай не думай, — серьезно сказал Клык, — а чему быть — того не миновать. Конечно, в России как-то попривычнее, букву «р» все выговаривают. Паршиво, когда ни хрена не понимаешь и весь из себя дурак дураком. Ну а что сделаешь? Только мозги нагружать, а они не казенные… Не мучайся, маленькая!

Вроде он и не сказал ничего особенного. И не объяснил ничего, и в любви не признался. Хотя какие уж тут признания, когда позавчерашняя ночь была со всеми пьяными сумасшествиями… Но Вере как-то легче стало. Все же не одна.

Клык почувствовал, как Вера прислонила голову к его плечу, обтянутому чужой майкой. И пахло от нее какими-то чужими духами, доставшимися от той турчанки или арабки. Но она была своя, марфуткинекая, бабки Аверьяновой внучка, ровесница его не сбывшейся сестренки… Тут, за бугром, ему такая баба нужна будет. При всех раскладах. Если, конечно, их сюда не убивать привезли. Такое тоже не исключается. Вдруг кому-то захочется, чтоб заместо тех, что с Романовым улетят, русские обнаружились? И лучше, чтоб молчаливые до ужаса… Холоднуло, хотя тут погода пожарче, чем в Москве. Неужели Цезарь такая сука? Навряд ли. Конечно, Клык не в законе, не авторитет, не пахан. Просто волчара, «борз», как выражаются товарищи чеченцы. Но братва узнает о такой заподлянке, может и на нож поставить. Правда, когда и что отсюда дойдет…

Фургончик остановился, не глуша мотора, а затем послышалось гудение, тарахтение и лязг — видимо, какая-то механика открывала ворота. Фургон проехал еще немного и встал.

Задние двери открылись, появились Жак и еще двое здоровых, качковатых — то ли охрана, то ли еще кто-то.

— Приехали! — сказал Жак. — Прошу…

Место было приятное. Кругом зелень, цветочки на клумбах, подстриженные изгороди из кустов, газоны под гребеночку. Фонтан журчал. Конечно, получше, чем у Курбаши, царствие ему небесное. Хотя участок, само собой, поменьше и дом небольшой. Но поаккуратней. Видно, что не наши делали.

Качки остались позади, во дворе. Жак проводил гостей через стеклянную дверь в просторный холл, где предложил присесть на диван. Потом он быстро взбежал куда-то на второй этаж по шикарной мраморной лестнице.

— Похоже, он тут не верхний, — шепнул Клык Вере. — Пошел докладывать.

Вера промолчала. Ей было страшно, но показывать страх не хотелось. Неужели здешний бандит может оказаться страшнее однокашника Геши? Минут через пять Жак вернулся и пригласил:

— Идемте наверх.

По лестнице поднимались медленно, у Клыка отчего-то дыхалка сбилась, волновался. Поднялись на второй этаж, прошли мимо охранника с пистолетом-пулеметом под мышкой и в конце концов добрались до предбанника явно боссовского кабинета. Тут помимо очень длинноногой секретарши, украшавшей собой помещение, сидели аж три братка очень крутого вида. Эти, правда, были без автоматов, но под пиджаками у них наверняка пушечки имелись.

При появлении Клыка они напыжились и поднялись с мест. Клык подумал: «Во пугают!», но постарался поспокойней держаться и под руку с Верой прошел мимо них. Жак открыл перед ними дверь кабинета, а в кабинете — шикарном, с дорогой мебелью книгами, картинами, шкафами, компьютером, баром — никого не было. Клык конечно подумал — что сейчас полки с книгами раскроются и появится босс. Однако Жак приоткрыв за собой дверь кабинета, сказал:

— Садись в кресло. Это теперь твое.

— Да? Удивился Клык. Вера тоже, но промолчала. Тогда садись. Теперь ты тут… шеф. Хо-зя-ин так это по-русски? Уи? Понял?

— Уи-Уи- кивнул Клык — только я ни хрена не понял.

— А это и не надо. Чтобы ты не был совсем дурак поясню. Есть закон — большая собственность — большой налог. Меньше — налог меньше. Уже понял?

Понял… А что надо делать?

— Ничего. Надо только писать автограф там, где буду говорить я. И сейчас, и еще много раз когда будет надо.

Жак нажал какую то кнопочку, и зеркало, висевшее на стене, напротив стола — в массивной позолоченной раме, опустилось куда-то вниз, на манер автомобильного стекла. Под ним, оказывается, прятался вделанный в стену сейф. Жак набрал на панели дверцы шестизначный код, открыл дверцу и полез в сейф. Оттуда он выудил папку в кожаном переплете и принес на письменный стол.

— Вот. Ты должен поставить свои автографы на каждой странице. После этого забудь, что есть я. Совсем! С тобой будет работать Морис Кокран, что он скажет — все надо делать. Ты — патрон офисиаль, он — патрон реаль. Надо будет учить франсез. Девушка там, — Жак мотнул головой в сторону предбанника, — ваша, русская. Будет вас учить и переводить, пока не выучишься.

— Кем подписываться? — спросил Клык, растерянно вертя папку в руках. Жак улыбнулся, хлопнул себя по лбу и сказал:

— Эскьюзе муа! Забыл! Теперь ты — месье Пьер Князефф, а она — мадам Вера Князефф. У вас будут паспорта, удостоверения и водительские права на это имя. Позже. А пока надо брать лист и писать автограф много раз. Тренировать. Писать надо так: A. Knjazeff. Репете, силь ву пле!

Клык начеркал три десятка подписей на чистом листке, прежде чем наконец добился такого начертания, которое устроило Жака. А после этого поставил еще кучу таких же закорючек на бумагах из папки. Они были сплошь на английском и французском языках, а потому Клык, ежели б и захотел, ни шиша не прочел бы.

Черкая автографы на листах, Клык думал и гадал не о том, что и зачем подписывает. Его и увезли сюда, чтоб не спрашивал. Не знал он, что хитрая судьба приготовила такой прикол…

Но все-таки он думал. Понимал, что превращается в раба, невольника, подставную фигуру, прикидывал, надолго ли будет нужен, старался представить себе, куда уехала и в чьи руки угодила «Пресвятая Богородица» в бриллиантовом окладе. Где-то слышал Клык, что Богородица — Руси покровительница. И ему помогла, хоть жил он не шибко по Писанию.

А он, условно говоря, продал ее. Точнее, жизнь за нее купил…

Когда все было подписано, Жак просмотрел всю папку от и до, улыбнулся и сказал:

— Молодец! Ты не пожалеешь. Идем, покажу ваш дом. Будешь жить, как Цека!

И он повел их по комнатам, нахваливая мебель, картины, посуду, телевизоры, всякую хитрую технику… Показал гараж с тремя машинами, сказал, что теперь за четой Князефф числятся какие-то торговые компании, два банка, три газеты, яхта, несколько вилл, еще чего-то. Даже самолет…

Вера, кажется, была в состоянии легкого шока. Она не была дурочкой, прекрасно понимала что все это богатство — чужое, а они здесь — просто элемент обстановки. И в любой момент, когда взбредет в голову настоящим хозяевам — они и не узнают никогда, кто это был, — их с Клыком просто уничтожат. Просто, без нравственных терзаний и мучений. Так, как простые люди выбрасывают ненужные вещи Понимала и то, что жизнь их станет, по сути дела, рабской, подневольной, не хуже, чем сам Клык. Что она никуда не выйдут отсюда без охраны и весь остаток жизни проведут под жестким контролем, даже если и и велят переехать отсюда на другой конец света.

Все знала, все понимала, но…

Впервые за долгие годы она наяву увидела Мир Красивых Вещей. Тот мир, о котором ей мною рассказывали, который она видела в иностранных фильмах, на страницах привозных журналов и так далее. Так хотелось чуть-чуть в нем пожить, хотя бы поиграть в него! И вот эта мечта рядышком. Здесь все, как у тех Таинственных богатых, которые неизвестно отчего проплакали столько серий. Да тут недельку пожить — и можно хоть живьем гореть! К черту всю эту Россию с ее дураками и дорогами, ворами и чинушами, с той дурацкой областью, где стоит родной, но пакостный город со своими иванцовыми и штангистами. Да, там мать и отец, их семьи, которые Вере дороги, и она когда-нибудь наверняка по ним соскучится, но ведь не сегодня, не сейчас. Сейчас же она переоденется в то, что подобает носить хозяйке такого дома, а перед этим, наверно, вымоется в шикарной просторной ванной с небольшим бассейном, а после, вечером, ляжет спать в той великолепной, прелестной спальне. И не одна…

Клык разглядывал все это великолепие по-иному. Вот, значит, какая ему на этот раз тюряга досталась. Конечно, получше, чем все известные ему зоны, посимпатичней смертуганки, само собой. Даже лучше, чем на хатах у Иванцова или Курбаши. Но все одно — тюрьма. Неволя, несвобода. С клевой шамовкой, с пуховой шконкой, с теликом и видиком. Даже с бабой, которую, в принципе, и полюбить можно. Такова уж его судьба: час воли — год тюрьмы. Опять какой-то козел вонючий, сука, падла и гад думают, что совсем его схавали, купили задешево, подставкой сделали. Нет, шалишь. Думают, волки позорные, что Клык им свою волю, которая внутри сидит, так просто отдаст?! А вот фиг вы угадали, гражданин начальник! Клыка не купишь. Он, конечно, все может, даже шлангом прикинуться, чтоб не боялись, что укусит. Осмотрится, пропишется, приглядится, поймет — и еще скажет свое слово. Может, даже по-французски…

Оглавление

Часть первая КОСТЬ В ГОРЛЕ

  МАЛЯВА ДЛЯ ЧЕРНОГО

  ОХОТА ПУЩЕ НЕВОЛИ

  ПАН ИЛИ ПРОПАЛ?

  ГОСТЬЯ

  ЧЕРЕЗ СУТКИ

  ЖУРНАЛИСТКА

  КАЖДОМУ — ПО ПОТРЕБНОСТЯМ

  КОРОЛИ ШУТИТЬ НЕ ЛЮБЯТ

  ТОРГОВЛЯ ПО-ЧЕСТНОМУ

  ОТПУСКНИЦА

  ЧЕРНОЕ БОЛОТО

  ДУРНОЕ ДЕЛО — НЕ ХИТРОЕ

  БОЛОТО — ДЛЯ БЛАТНЫХ!

  БЫВАЕТ ХУЖЕ, НО РЕЖЕ

Часть вторая НА РОДНОМ ПЕПЕЛИЩЕ

  ГОСТЬ В ДОМ — БОГ В ДОМ

  МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ

  БАБУШКИН СУНДУЧОК

  СОМНЕНИЯ

  ИСЦЕЛЕНИЕ

  СЕМЕЙНОЕ СЛЕДСТВИЕ

  КУРБАШИ ДОБРО ПОМНИТ

  ПУСТОЙ НОМЕР

  НЕ ТО В ГОСТЯХ, НЕ ТО В ПЛЕНУ

  ДЕЛОВАЯ БЕСЕДА

  НАДЕЙСЯ И ЖДИ

Часть третья МНОГОБОРЬЕ СМЕРТНИКА

  ДЕВИЗ БУХЕНВАЛЬДА

  БАНДЕРИЛЬЕРОС

  СТАРТ

  ПУСТЫЕ ХЛОПОТЫ

  БОЛЬШОЙ ПРЫГ-СКОК

  ГОСТЬЯ-2

  ВДРУГ — ПАТРУЛЬ, ОБЛАВА

  НА КОВРЕ

  ВДОЛЬ ДА ПО РЕЧКЕ…

  ОПТОВАЯ ТОРГОВЛЯ

  ВЕСЕЛАЯ НОЧКА

  ШАНСЫ БЛИЗЯТСЯ К НУЛЮ

Часть четвертая ЧУДЕСА ПЕРВОПРЕСТОЛЬНОЙ

  ПРИЕХАЛИ

  НУЖНЫЙ ЧЕЛОВЕК

  «РУССКАЯ ВОДКА, ЧТО ТЫ НАТВОРИЛА…»

  МАКСИМЫЧ И МИХАЛЫЧ

  ГУЛЯЙ, РВАНИНА!

  ДЕЛОВАЯ ВСТРЕЧА

  НОВОСТРОЕЧНЫЙ 25

  НЮАНСЫ И РЕЗОНАНСЫ

  ГОСТЬЯ-3

  ЧЕРЕЗ УЛИЦУ

  ДАВНИШНЕЕ

  НЕНУЖНЫЙ РАЗГОВОР

  УНЕСЕННЫЙ ВЕТРОМ

  ПОСЛЕДНИЙ ПРИКОЛ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg