«Импортный свидетель [Сборник]»

Импортный свидетель [Сборник] (fb2) - Импортный свидетель [Сборник] 2015K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Кирилл Павлович Павлов

Павлов К. П. Импортный свидетель

Слуга закона

Памяти соцреализма

«Заря красношерстной верблюдицей рассветное роняла мне в рот молоко», — произнесло воскресное радио. Я встал и выглянул в окно. Солнце плескалось еще невысоко. Я соединил услышанные слова с действительностью и обнаружил, что сегодняшняя заря совершенно непохожа на красношерстную верблюдицу. Наоборот, все обозримое пространство до самого леса было окутано голубоватой дымкой. Красиво, ничего не скажешь. Уже год, как я начал свой пятилетний срок прокурорской службы в этих краях, но со здешней природой как следует не познакомился — не успел. Работы оказалось столько, что совершенно не было времени рассматривать утренние зори и ажурные березы.

Прошелся по комнате, подошел к столу, налил кружку парного молока и выпил. Рядом с крынкой лежала записка от жены о том, что звонил следователь Ямочкин, и текст телеграммы.

Я представил себе, как встречу сегодня в областном аэропорту советника юстиции из аппарата прокуратуры республики Георгия Ивановича Нефедова и отвезу в поселок на отдых к его родственникам, где он месяц будет услаждать их слух рассказами о плавящейся от летнего зноя Москве, в которой я всего только год с небольшим назад жил и работал. Узнал я о приезде советника юстиции еще вчера. Он сам говорил со мною по телефону. Мне было приятно: значит, мой давний наставник Георгий Иванович не забыл меня.

Как это всегда бывает в аэропорту, цепочка пассажиров, сошедших с трапа самолета, превратилась в толпу неорганизованных людей. Я увидел чуть осунувшегося Нефедова. Мы обнялись, а репродуктор объявил, что пассажиры, прилетевшие рейсом из Москвы, свой багаж получат у транспортера номер два. Все засуетились, а тут поползли по ленте транспортера вещи: чемоданы, сумки, свертки. Я подумал: «Откуда это столько багажа, ведь пассажиров-то не так много?» Открылся чей-то чемодан, и на ленту вывалились дамские сапожки в коробке без крышки. Женщина рванулась к раскрытому чемодану, схватила сапожки и закричала так, как будто ее ограбили. А по конвейеру ползли другие предметы из чемодана. Тут были носовые платки в изящной обертке и перевязанные ленточкой гофрированные шарфики, дамские пояски в виде змей, сцепившихся золотыми жалами, кошельки, инкрустированные стилизованными монетами под старину, блестящие косметички с аляповатыми цветами, купальные шапочки с модной синтетической прической и даже несколько быстро ставших популярными кубиков Рубика…

Советник юстиции, подхвативший свой чемодан, кивнул на транспортер:

— Да-а, богато живут в ваших краях. Не знаешь, кто она, владелица всей этой мишуры?

Я не ответил советнику, потому что не придал никакого значения ситуации, хотя и видел женщину раньше. Прокурорский «газик» отвез нас в поселок. По дороге Нефедов расспрашивал меня о том о сем, передавая приветы от бывших сослуживцев. Там, оказывается, некоторые до сих пор удивляются моему отъезду в район, считая это странной выходкой.

Как говорится, на ловца и зверь бежит. Надо же — вчера только произошел этот случай в аэропорту, а сегодня я познакомился с владелицей раскрывшегося чемодана. Ею оказалась некая Пинчукова, продавец магазина, в котором идет проверка по делу о недостаче материальных ценностей. Сегодня понедельник — обычный рабочий день. Я придвинул к себе свой ежедневный рабочий план, посмотрел, что надо сделать, что проверить, кому дать задание. Как раз прибыл материал из комитета народного контроля: проверяя магазины райпотребсоюза, контролеры обнаружили грубые нарушения закона в магазине, которым заведует Камоликов.

Горячо, горячо!.. Я позвонил ревизору Богомолову из финотдела райисполкома. Но ревизор мог приступить к проверке только на следующий день, потому что в понедельник был приглашен на торжественное мероприятие: районному хлебозаводу вручалось переходящее Красное знамя. Многие были приглашены. И я в том числе. Были и областное телевидение, и радио, и редакция районной газеты, и артисты из области. В общем, событие для района заметное — коллектив хлебозавода добился хороших показателей и сегодня праздновал победу. Но вот грандиозный банкет по этому поводу лично я не одобряю. Мне звонил замдиректора, настойчиво приглашал от имени «лично директора», который был, естественно, очень занят, но я под благовидным предлогом отказался.

Я сидел в своей конторе и перебирал бумаги в папке с белыми тесемками и надписью: «Дело». В памяти всплыла фамилия «Камоликов»…

В прошлом году, вскоре по приезде в район, я листал все старые, прекращенные моим предшественником, дела и в одном из них встретил эту фамилию. И вот теперь я опять заглянул в архивные папки. Порылся. Вот он, любопытный для меня документ. Я не ошибся: Камоликов.

Утром пришедший в себя после банкета ревизор Богомолов немедленно отправился в магазин и вскоре сообщил мне о том, что выявил там недостачу в восемь тысяч рублей. Он сказал, что ни директор магазина Камоликов, ни продавец Пинчукова, та самая, у которой раскрылся чемодан в аэропорту, ни тем более находившаяся на летней практике в магазине ученица торгового техникума Лариса Леонтьева не могли объяснить, куда же девались восемь тысяч.

Так-так… Еще, значит, задолго до моего приезда в район следователь райотдела внутренних дел лейтенант Чидак возбуждал уголовное дело против Камоликова, но в течение длительного времени почему-то не приступал к производству следствия. А когда наконец приступил к нему, повел его небрежно, необъективно и в конце концов, без согласования с прокурором района, отстранил Камоликова от занимаемой должности. Очень интересно!

Учитывая, что следователь Чидак допустил нарушение, предыдущий прокурор района, рассмотрев материалы следствия по уголовному делу, отстранил следователя Чидака от дальнейшего ведения следствия и передал дело для расследования следователю прокуратуры.

Вот оно что! Значит, Камоликовым уже занимались и органы внутренних дел, и прокуратура. Почему же не довели до конца? Выходит, в его действиях не было состава преступления? Ну, не было, значит, не было. А может, все же что-то недоглядели, может быть, все-таки что-то было?..

Жаль, что сейчас старший следователь Скворцов в отпуске, а второй — Василий Петрович Ямочкин (мы его прозвали Ямочка) — совсем недавно со студенческой скамьи и вряд ли сумеет справиться с этим делом. Он не догадался сразу же с помощью ревизора установить, по каким конкретно товарам образовалась недостача.

Заведующий магазином Камоликов, продавец Пинчукова и ученица Леонтьева в один голос заявили, что не помнят, какие продукты получает магазин. Пришлось всем троим напомнить, что людям с такой памятью негоже занимать материально ответственные должности. После этого учащаяся торгового техникума Леонтьева вспомнила, какие — именно продукты получал магазин за последнее время.

Признав наличие недостачи в восемь тысяч рублей, ни один из троих не мог или, как сказал следователь Ямочкин, не хотел объяснить, как она образовалась.

Я пригласил Ямочкина в свой кабинет.

— Василий Петрович, что у тебя было по уголовному праву?

— Пятерка!

— Можешь вспомнить основу?

— Презумпция невиновности. Это значит, что любой человек, подозреваемый в совершении преступления, является невиновным до момента, пока следователь, прокурор и суд не докажут в полной мере его вину, — не очень точно сформулировал, но зато очень громко, как на экзамене, отрапортовал следователь.

— Прекрасно! Теперь садись за стол, бери лист бумаги и пиши первым пунктом: все трое продавцов проверяемого магазина невиновны, а магазин, стало быть, ограбили неизвестные взломщики.

Василий Петрович хитро улыбнулся. На розовых щеках появились ямочки.

— Э, Николай Константинович! Исключено! Мы с ребятами из РОВДа все стены выстукали: краж со взломом в магазине не было. Экспертиза показала, что замок открывался ключом, который находится у директора Камоликова.

— Ладно. А как насчет арифметической ошибки? Знаешь, эти калькуляторы, чудо двадцатого века, чуть подсядет батарейка, и они уже — раз! — и восемь тысяч где-то остались… за магазином…

— Вы это серьезно, Николай Константинович?

— Тебя, следователь, я не без удовольствия вижу, просто так не проведешь. Жмем дальше. Как считаешь насчет обмана, допущенного получателями или поставщиками? Может быть, поставщики лишний товар отпустили без документов? Может, утеряны документы или, наконец, похищены?

В тот же день педантичный Ямочкин решил проверить калькулятор ревизора, но товарищ Богомолов, как оказалось, никогда не доверял электронике, он пользовался проверенным старинным методом — счетами, поэтому ошибку в своих действиях, даже маленькую, не Допускал.

Арифметическую ошибку отрицали и работники милиции. «Есть недостача, восемь тысяч», — говорили они. Поэтому, вычеркнув з нашего сценария следственных действий проверенные пункты, мы с Ямочкиным оставили две рабочие версии: первая — это недостача вследствие обмана, допущенного поставщиками или получателями товара, вторая — это недостача вследствие хищения, совершенного Камоликовым, Пинчуковой и… Мне, по правде, очень не хотелось думать, что втравили и несовершеннолетнюю девушку — ученицу Леонтьеву.

Утром следующего дня я выдал райотделу милиции постановление на обыск в доме Пинчуковой, а где-то часам к двенадцати с постановлением на обыск в доме Ка-моликова прибыл сам, естественно, полагая, что, являясь руководителем магазина, заведующий может оказаться и возможным руководителем хищения.

Обыск в квартире Камоликова ничего не дал. Зато работники милиции, проводившие обыск у Пинчуковой, принесли мне разлинованную бумагу — подсчеты типа «дебет — кредит». Это была типичная «черная бухгалтерия», то есть истинная бухгалтерия магазина. Я начал ее расшифровывать. И оттого, что сперва ничего не получалось, злился. Я гасил возникшее и все нараставшее чувство неприязни к подследственным. Гасил, потому что Хотел быть беспристрастным. Но могу же я хоть с самим собой поделиться подозрениями в этих записках? Не нравится мне этот Камоликов. По всем данным, он крутил здесь как хотел давно, и пока ему почему-то все сходило с рук…

Из приемной секретаря и делопроизводителя прокуратуры донесся плач ребенка. Мне всегда как-то не по себе, когда на прием приносят или привозят детей. Однажды пришла женщина с мальчуганом лет семи. Я проверил ее жалобу на приговор суда в отношении мужа и вынужден был отказать ей — муж был осужден в соответствии с законом.

На следующий день только я вышел из прокуратуры, как почувствовал удар в плечо. Кто-то бросил в меня камень. Оглянулся: сынок той самой посетительницы. Я пошел своей дорогой, чувствуя себя перед этим мальчишкой и впрямь виноватым… Не потому виноватым, что отказал матери, а потому, что не мог объяснить мальчишке… Он ведь видел только то, что дядя, сидевший за столом, отказал его маме, для него это значит, что дядя нехороший. А с младенцами и того хуже — похоже на спекуляцию материнскими чувствами.

Плач в приемной прекратился. Отворилась дверь, и на пороге появилась с ребенком на руках Екатерина Степановна Раскольникова, мой верный помощник.

Я был очень рад ее видеть. Вскочил, обнял, усадил поудобнее.

— Николай Константинович, я не виновата, — сказала она, и мы оба рассмеялись. Малыш засопел.

Я понял, почему она так говорит. Когда я сюда приехал, мы собрались вот в этом самом кабинете. Стали знакомиться: Татьяна Ивановна — секретарь и делопроизводитель, старший следователь Никонов, следователь Скворцов и помощник прокурора Раскольникова. Вот и вся прокуратура района. Никонов, который собирался стать прокурором района, был обижен, наверное, тем, что из Москвы прислали меня, как будто я сам себя именно сюда назначил. А вскоре он начал работать в прокуратуре области. Тогда Скворцов стал старшим следователем, на место Скворцова пришел недавно закончивший университет Василий Ямочкин. Как раз в то время Раскольникова готовилась рожать сына.

Ну что сказать? Новый район, новые люди, сам я для них тоже новый. Работы много, а работников мало. Наша работа вообще трудная. А если подумать, какая легкая?

Катя извиняется. Чудачка, это ж так здорово — иметь сына!

Малыш заулыбался.

— Как ты назвала его? — спросил я, хотя прекрасно знал, как, но хотел развлечь ее, заранее приготовив «достойный» экспромт.

— Родионом.

— Хм, Родион Раскольников, значит, на приеме у прокурора — забавно звучит! Если б, конечно, не возраст — восемь месяцев от роду!

— Николай Константинович, я пришла вам сказать: я очень хочу работать, правда-правда!

— Сиди дома, еще наработаешься.

— Дайте мне хоть надзорные по нескольким жалобам почитать, а то я совсем забуду то, что знала.

Конечно, она могла бы еще немного посидеть дома, но раз сама рвется… Дел-то невпроворот.

— Хорошо, дам тебе надзорные, проверяй, но кормить же его надо часто. Так что, когда необходимо, уходи домой.

— Да, — произнесла счастливая мама, — сейчас как раз мы и пойдем этим заниматься.

Где-то читал, что одного писателя постоянно обвиняли в том, что в его произведениях о космосе нет ничего о любви. Он отвечал журналистам, что пишет о людях, среди которых женщин нет или почти нет. И поэтому любовных ситуаций в его творчестве быть не может. Я еще недавно был уверен, что и в нашей работе это почти так же. Помните, у Адамова инспектор Лосев не может устроить свою личную жизнь и у Липатова Прохоров никак не прибьется к счастливому семейному берегу. У Безуглова следователь по особо важным делам тоже одинок… Женщин хороших много — мало времени у нашего брата.

В отличие от этих литературных героев, мне повезло. Может быть, потому, что я реальный, а не выдуманный. Я люблю и любим. Про меня можно сказать: он счастливый человек, потому что ходит на службу с удовольствием и домой возвращается с радостью.

Из московского театра, где раньше работала моя жена и где у нее был шанс, может быть, стать когда-нибудь известной актрисой, она уехала, чтобы быть со мною. Прямо как жена декабриста (я имею в виду, конечно, только расстояние)!

Мы познакомились не очень давно, но очень романтично.

Я сидел в зрительном зале. Сидел один. Грустил. Справа пустовало место. Шел спектакль. Актриса играла эпизодическую роль, но играла талантливо и очень мне понравилась. Вдруг подумал: почему бы не высказать ей это? Но вот где взять цветы?

В антракте выскочил на вечерний бульвар. Понимал, что это безнадежно. Но летел сломя голову, озираясь по сторонам. Вдруг — о чудо! — женщина с букетом, но не продавщица цветов, а прохожая. Я ей:

— Прошу вас, выслушайте и поймите, талант пропадает неоцененный. Вы уже получили эти цветы, а значит, признание и радость. Помогите мне, поделитесь, будьте доброй феей!

Очевидно, вид у меня был такой, что она поняла больше, чем я сам тогда мог сказать. Поделилась, спасибо ей!

В зрительный зал, на первый ряд партера, меня не пустили — опоздал. Актриса больше не появлялась. Что ж, зря, что ли, цветы добывал? Пошел за кулисы. Спросил фамилию. Сказали, что она занята только в первом акте и потому уже уехала домой. Попросил передать ей гвоздики — две белые и одну красную. На меня удивленно смотрели. Как все это глупо, должно быть, выглядело!

Шел по аллее бульвара, шурша первыми опавшими листьями, и думал. Не об актрисе, скорее — о себе самом. Почему я такой легкомысленный? Взрослый вроде человек уже — двадцать восемь стукнуло, а вот поступил, как мальчишка. И Лена ведь всегда рядом… Она так часто звонит мне, говорит, что нам нужно повидаться. Стоп. Это когда она звонит… А когда я? Да я же почти не звоню ей! Изредка только, чтоб не обижалась. Для приличия. Да, Нестеров, вот ты наконец и раскололся — признался сам себе. Может, хоть теперь что-то решишь? А может быть, как раз сегодняшний толчок и нужен был, чтобы, как говорят, расставить точки над «і»?

Когда я вошел в лифт, захватив внизу газеты из почтового ящика, поймал себя на том, что по дороге к двери ищу в объявлениях сообщение о репертуаре театра, из которого только что вернулся. На следующий день в обеденный перерыв побежал в ближайшую театральную кассу и прочел сводную театральную программу на десять дней. Спектакль не значился. Я чуть не задохнулся от огорчения и поехал прямо в театр. Узнал день спектакля, отстоял очередь и купил два билета в первом ряду… Любовался актрисой, а может быть, женщиной. Справа, на пустом месте, лежали гвоздики — две белые и одна красная. Перед концом первого акта бросился к рампе. Она увидела, нагнулась, взяла цветы, в зале зааплодировали. Тогда она улыбнулась мне…

Выскочил из подъезда и в мгновение оказался у служебного входа.

Ее долго не было. Я уже начал опасаться, не создал ли режиссер новый вариант спектакля и не занята ли она сегодня во втором акте.

Она появилась — хрупкая, будничная и абсолютно непохожая на настоящую актрису. Она тогда сказала:

— Вам проще, вы меня разглядывали при свете рампы, а мне вас не было видно в неосвещенном зале. И сейчас уже темнеет.

Когда в тот вечер мы расставались, я раскланялся у ее подъезда и наступила неловкая пауза.

— Вы не просите мой телефон, я понимаю, вы можете его найти в любой момент.

— Нет, просто я боюсь навязываться. Я все рассказал о себе, а о вас ничего не знаю, хотя и разглядел вас внимательно при свете рампы.

Она, казалось, раздумывала.

— Все это странно, не правда ли?

— Что странно?

— Те цветы… И эти, и весь сегодняшний вечер, спектакль, потом вы оказались прокурором. Сначала я испугалась — не вас, а потому что первый раз увидела живого прокурора. Теперь вот вы боитесь.

— Сегодня мне присвоили чин юриста второго класса.

— Что это такое?

— Это звездочки в петлицах, их столько же, сколько было у Лермонтова. Прквда, он их носил на эполетах.

А дальше было много чудесного, доброго. Это доброе живет во мне всегда. И два года семейной жизни, скажу не хвастаясь — безоблачной, тому порукой.

Как-то утром Аня пришивала мне к форменному пиджаку петлицы, и я из-за этого опоздал на работу. Пришлось объясняться, и я, помню, объяснял так: «Опоздал, потому что был счастлив». Помню и то, что получил тогда крепкую вздрючку. Мой начальник не был ярым поклонником моих мальчишеских выходок, хотя, смею надеяться, ценил во мне искренность.

Жаль, что я не литературный герой. У тех всегда масса проблем. Хотя у меня тоже появились какие-то сомнения, только я о них молчу. А что говорить? У меня работа в аппарате прокуратуры республики, замечательная жена, удобная квартира и никаких отрицательных эмоций — большего, кажется, и желать нечего. А я почему-то желал. И чем дальше, тем упорнее. Может быть, хотел самого себя проверить на прочность в иных обстоятельствах, а может быть, мучился сомнениями по существу: для чего в прокуратуру пришел? Если творить справедливость, то начинать работу, я понимал, надо не в центральном аппарате. Ведь все вопросы решаются в районе.

Я поехал в отдаленный от центра район. Поехал по убеждению. После окончания университета некоторое время стажировался у следователя прокуратуры подмосковного района. Видел жизнь района, понимал, сколько там было трудностей и проблем и как они решались.

Видел, как работал районный прокурор, немолодой уже человек, ветеран Великой Отечественной войны. Я тогда уже понимал, что районам нужны молодые кадры — сильные духом и телом, убежденные, идейные. Я, в сущности, решил для себя уже тогда… Женитьба не. много оттянула время. Но когда посоветовался со своей подругой жизни, она сразу оказалась на моей стороне, и я с легкой душой подал рапорт с просьбой направить меня в любой район.

Некоторые могут подумать, что так не бывает: наверное, чем-то проштрафился, не угодил начальству — не иначе. Потому я и пишу эти записки, чтобы самому себе сказать все как есть. На этот раз было именно так, а не иначе. Я решился потому, что начал серьезно понимать: каждый, кто поступает так, как поступил я, должен отдавать себе отчет в том, для чего он это сделал. И жена оказалась настоящим другом.

Через некоторое время мы уехали. Всё оставили в Москве: и мою любимую прокуратуру республики, и ее любимый театр, и моложавую агрессивную тещу, которая до знакомства со мной регулярно читала детективы, а теперь смотрит не только «Знатоков» по телевизору, но и передачи «Человек и закон», вызывающие у нее первобытные эмоции.

И вот мы с Анной Михайловной в далеком небольшом районе. Многое увидели иначе, чем из окон столицы, и соответственно переоценили. Я чувствую — она не жалеет. И хотя она подшучивает, что ее нынешняя работа в районном Доме культуры — еще одна эпизодическая роль, она выполняет ее талантливо и вполне удовлетворена своей работой. И сделала немало. Организовала две выставки живописи: одну — полотен разных художников из экспозиции областного краеведческого музея, другую — персональную, знаменитого уральского художника. Только благодаря ее энергии и настойчивости в Доме культуры нашего маленького района областная филармония дала два концерта, и с одним концертом приезжали артисты республиканского театра.

Анна Михайловна создала творческий актив из работников деревообрабатывающей фабрики, хлебозавода и совхоза, наладила работу и в творческих кружках. Но главное ее детище, вернее сказать, не только ее, а ее и руководителя спортивной секции Дома культуры, — это спектакль-концерт на роликовых коньках. Она и автор сценария, и постановщик. Скоро премьера.

Иногда я сам себе не верю, что уехал из Москвы по собственной инициативе. И все потому, что я не литературный герой и ничего не берусь доказывать. Но всегда помню, что в театре в тот вечер, когда я первый раз увидел на сцене Аню, рядом со мной было свободное место…

Судьба… Лена — журналистка. Она хорошая женщина. Была замужем. Неудачно. Вероятно, еще станет кому-то подходящей женой…

Во всех анкетах я числился холостым. Вокруг острили, и я острил. Острил, чтоб не привыкнуть к мысли, что не создан для семьи. А все было просто. Лена, наверно, любила меня… по-своему. Иногда даже заботу проявляла. Иногда любимую еду готовила, иногда даже мои нехитрые прихоти выполняла. Иногда…

Но дело не в этом. Я понял, что не это главное. Может быть, я такой эгоист, что мне нужна была жертва? Вот, например, Аня театром пожертвовала столичным. Но я совершенно не чувствую Аниной жертвенности. Все у нее получается само собой, без напряжения, как-то органично, именно так, как надо для дружной семьи. С Леной было другое. Я всегда чувствовал себя виноватым, что чего-то недодаю, что-то недоделываю. И Лена не только не пыталась снять это напряжение, но считала его в порядке вещей. И я как-то мирился с этим. Я все время чего-то старался и напрягался, как мог. И билеты вот тогда купил на первый ряд… В тот день она не пришла в театр. Я сидел один. Справа пустовало место. Было грустно, но не было того привычного напряжения. На сцене появилась актриса…

Секретарь доложила, что меня разыскивает Пончиков, ответственный секретарь районной газеты.

Я взял трубку. Газете, оказывается, нужен материал о дисциплине труда и, кроме того, как выразился журналист, «что-нибудь этакое, сенсационное».

Ишь ты, «сенсационное» ему выдай! Газету, что ли, никто выписывать не хочет, и они думают поправить дела за наш счет?

А «сенсационное», к сожалению, было, только пока не для газеты. Ни сотрудники ОБХСС, по моему заданию проверявшие магазины, ни прокуратура района не могли ничего сказать конкретного по поводу недостачи в восемь тысяч рублей в магазине райпотребсоюза. Не

Бог весть какие деньги, но в рамках района… И к тому же престиж района!

На заседании бюро райкома первый секретарь Анатолий Николаевич Березин в числе хороших показателей по району упомянул работу комбината бытового обслуживания, деревообрабатывающей фабрики и — что мне было особенно приятно — работу Дома культуры нашего района. Далее он высказал свое удовлетворение работниками прокуратуры района, которые, по его мнению, своевременно взялись за проверку исполнения законов в сфере торговли.

— А вам, товарищ Бурцев, — тут он обратился к председателю райпотребсоюза, в ведении которого находился магазин с недостачей, — следует с большей ответственностью относиться к делу. По первому же требованию вам необходимо выделять инспекторов в помощь прокурору. Следует также внимательней относиться к подбору кадров на материально ответственные должности. Мне доложили, что кое-где у вас на этих должностях встречаются люди недостойные, лишенные советским судом права работать в торговле. Прошу вас серьезно подумать об этом…

Да, для меня это был полезный урок. Все, что он сказал Бурцеву, должен был учесть и я. Первый секретарь проявил большую осведомленность о положении дел в торговле, чем я, прокурор. Я не искал пути к отступлению. Секретарь райкома понимал, что мой опыт работы в районе ничтожен, поэтому он и был ко мне снисходителен. Пока, как говорится, меня «похлопывали по плечу», но я чувствовал, что скоро настанет время, когда я должен буду сполна отчитаться за вверенный мне участок работы. Пока же у меня буквально голова разламывалась от обилия всяких дел и бумаг, оставленных мне предшественником.

У Камоликова и Пинчуковой произвели обыск, а мне навязчивая мысль не давала покоя: неужели эти двое втянули в свою преступную деятельность девочку-практикантку? Не хочу верить в это. Не хочу!

Пошел на квартиру Леонтьевой. Дверь открыла полная белокожая женщину с пухлыми ручками, модной стрижкой, накрашенными ресницами и золотыми кольцами в ушах — мать Ларисы. Она не была удивлена приходом прокурора, с готовностью заявила, что в доме у нее ничего незаконно приобретенного быть не может…

В этом доме я даже обрадовался своей неудаче. Как будто бы Лариса ни при чем.

Зазвонил телефон. Голос в трубке Меня ободрил. Это был начальник районного отдела внутренних дел Медведев, внешность которого как нельзя лучше соответствовала его фамилии.

— Привет, прокурор, — пророкотала трубка, — я подскочу к тебе ненадолго, в твоих краях нахожусь.

Уже через три минуты Медведев, чуть не задевая притолоку, входил ко мне в кабинет. Огромный, с красным лицом, он протянул, как лопату, ладонь для пожатия. Я казался перед ним мелковатым, хотя мой рост не такой уж маленький — метр восемьдесят, да и плечи если не косая, то все же сажень. Зная, как он давит на всех своей огромностью, он тотчас же сел на стул, вынул из кейса, казавшегося в его гигантских ручищах игрушечным, ворох каких-то бумаг и бросил их мне на стол.

— Считай, что тебе крупно повезло с другом, — громыхнул Медведев.

Наступила пауза, и слышно было только, как позванивает в стакане ложечка.

Медведев улыбался, довольный произведенным эффектом. Потом перешел на серьезный тон:

— Извини, тебя тут не было, а дело не терпело отлагательства. Я провел обыск без санкции, но знаю, что ты любишь пунктуальность, поэтому в течение суток докладываю.

— Что искали?

— Огнестрельное оружие. Наган времен войны, заодно вот и ножичек нашли. Профессиональная штучка.

Медведев, вытащив из кейса небольшой красивый нож с ручкой, сделанной из прозрачных плексигласовых колец с набалдашником, в который был вправлен маленький, искусно выточенный череп, положил его на бумаги.

— Нож, — сказал я.

— Да уж, — густо захохотал Медведев.

Мы рассматривали замысловатое тюремное рукоделие.

— У Степанюка обыск проводил?

— Точно. Доложили уже? — удивился Медведев.

— Да нет.

— А ты что, нож у него этот видел?

— Да не видел я ни его, ни ножа.

Медведев оторвался от изделия и уставился на меня. Настала моя очередь произвести эффект.

— Слушай, старик, — сказал я, — у тебя дома старые газеты есть?

— Ну, есть, — ответил он, не понимая, к чему я клоню. А мне было очень приятно смотреть, как глаза Медведева из пронизывающих становились круглыми и светлыми.

— Так сдай их в макулатуру, — рассмеялся я, — получишь Конан Дойла. Полистаешь перед сном Шерлока Холмса.

Глаза Медведева снова заблестели синими искорками. И теперь уже я, довольный своей остротой, продолжил:

— Там говорится, что каждый предмет имеет свое лицо и по нему можно установить не только сущность владельца, но и основные вехи его жизни.

— И что же это ты установил по такому вот ножу?

— Очень многое. И что главное — это соответствует тому, что я знаю о Степанюке. Вот видишь — нож, рукоятка его состоит из колец. Колец много. Каждое кольцо — это год, который Степанюк пробыл в заключении. Вот эти черные кольца означают составы преступлений, это, красненькое, говорит о том, что первый свой срок он отбыл не до конца, ему поверили, отпустили раньше.

— Разреши-ка, — Медведев взял нож. — А синее кольцо?

— А это — детство, оно у него, судя по синему цвету, было безрадостным.

— Так-так. — Медведев на секунду задумался. — Значит, в отрочестве кража, снова кража, наверное, ударный труд в колонии — отпустили раньше, потом… А это что такое?

— А по этой статье он проходил как соучастник.

— Да уж, подарочек, ничего себе, — протянул Медведев.

— Слушай, а чего такая спешка?

— Да нам заявление поступило, что он боевое оружие дома держит, огнестрельное. Проверили. Сам знаешь, он недавно отбыл срок, мало ли что…

— Ты уже говорил. Стреляет?

— Сломан боек, но эксперт сказал, что сломан только что. Пачку денег вот у него нашли да эти бумаги.

Я придвинул бумаги, принесенные Медведевым, стал их рассматривать.

— Где это ты, интересно знать для начала, эксперта так быстро нашел? Ну ладно, подожди, посмотрю.

Это были листы «черной бухгалтерии», такие же, какие мы нашли на квартире Пинчуковой. Пачку денег Медведев соответствующим образом оформил и тоже отдал мне.

— Деньги лежали с бумагами? — спросил я.

— Да. Были перевязаны одной веревкой.

— Фотографировали?

— Нет.

Я выругал Медведева, потому что это несколько осложняло дело. Ведь если Степанюк подойдет к сложившейся ситуации с умом, он может потом говорить, что это деньги его, скажем, заработанные в колонии, или же он получил их у родственников, или на хранение, и часть из них за то, что временно держал у себя эти бухгалтерские записи…

Медведевский бас прервал мои размышления:

— Боишься, что Степанюк от пакета и денег откажется? Не такие мы простачки. Мы это дело оформили документально. Вот подписи понятых и Степанюка.

И Медведев в третий раз открыл кейс.

— А между прочим, дорогой гражданин прокурор, — Медведев уже выпрямился во весь свой рост, едва не зацепив абажур под потолком, — мне, поднадзорному тебе милиционеришке, послезавтра тридцать пять. Развяжешь все дела — и ко мне, поздравлять. Бери свою Михайловну — моя Михайловна по ней соскучилась. Ну, добро…

И он, специально для эффекта задев притолоку, удалился.

Через полминуты раздался телефонный звонок и вслед за ним его бас в трубке:

— Так не забудь, послезавтра ждем.

Я выглянул в окно. Медведев сидел в машине, держал телефонную трубку, а увидев меня в окне, захохотал, перекрыв шум мотора. Машина отъехала. Тополь, будто прощаясь, быстро закивал ветками.

Я снова принялся за магазинное дело и тут же вспомнил, что надо было поторопить телефонный узел с включением телефона Ямочкину. Только я собрался по; звонить, как телефон сам зазвонил. Из райисполкома. Я молча слушал содержание анонимного письма на меня,  адресованного в исполком и в копиях в районной отдел внутренних дел и «Литературную газету» (?!). Вот что я услышал:

— Ученица техникума Лариса Леонтьева, хорошая девочка, а идет и рыдает на улице, потому что прокурор ее ссильничал, а то, говорит, засажу на всю жизнь.

Общественность просит, чтобы прокурор получил по заслугам и сам сел надолго.

Нелепая анонимка, но все равно было гадко и противно.

Когда я был студентом, мы изучали судебную бухгалтерию. Предмет казался тогда скучнейшим и ненужным. Тем не менее надо было сдавать по этому предмету экзамен. Не знаю, как поступили бы другие, но я поднатужился, за несколько дней вызубрил все «дебеты», «кредиты» и «балансы» и кое-как сдал. Чтобы наверняка сдать экзамен, каюсь, все-таки написал шпаргалку. Профессор заметил, но выгонять не стал. Сказал только, что шпаргалка обойдется мне в пару лишних вопросов. Выхода не было, и я бессовестно заявил: «Когда речь идет о судьбе людей, я не могу полагаться на свою память».

Профессор очень смеялся. Может быть, над этой нахальной остротой, а может быть, вспомнил и свою молодость, но домой я шел все-таки с долгожданной «троечкой». И вот теперь мне совершенно ясно: предмет этот я не знаю. В голову не могло тогда прийти, что именно этому предмету я буду когда-нибудь обязан раскрытием преступления. И хочется теперь сказать: «Мне стыдно перед вами, профессор, но я обещаю, что непременно разберусь во всем, и вам не придется за меня краснеть».

Я вышел из здания прокуратуры и остановился, пораженный своим открытием: стройный тополь, шумевший перед окнами моего кабинета, был такой совершенный по форме, такой изысканный по цвету, что на его фоне здание прокуратуры с обшарпанными стенами выглядело сараем. Мне даже показалось, что тополь шумел ворчливо, будто упрекал. Я подумал: прокуратура — мой дом… В прокуратуре происходят процессы справедливые, значит, чистые. Надо привести здание в соответствующий вид.

…Начинало смеркаться. В небе загорелась звездочка, то это была за звездочка и как она звалась, я не знал, но потому, что я шел один, свет ее принадлежал только мне. На память пришли стихи:

Среди миров, в мерцании светил Одной Звезды я повторяю имя… Не потому, чтоб я Ее любил, А потому, что я томлюсь с другими.

Интересно, а когда зажгутся другие звезды, узнаю ли я мою звезду среди них? Будет ли она ярче других? Будет ли она так же светить мне? Я шел не спеша. Давно миновал свой дом, прошел новостройки и очутился на окраине городка. Поле дышало молодыми хлебами и казалось живым… Звезд стало много, но мою звезду я узнавал теперь без труда. Прозрачная луна медленно поплыла на свидание к лесу, черневшему бархатной каймой вдали, поливая поле ясным желтоватым светом… Почему-то вспомнилась фраза из учебника по судебной бухгалтерии: «Для следователя бывает очень важно найти лист из "черной бухгалтерии"…»

«Лист-то у меня такой есть, — ответил я сам себе, — и даже не один, их много нашли у продавца Пинчуковой при обыске, да толку что: не знаю, как их расшифровать…»

Я сидел дома за рабочим столом, когда жена вернулась с генеральной репетиции. Проходя мимо моего стола, остановилась и сказала:

— Я помню, прокурор, как любил ты вглядываться в московское звездное небо. А ты когда-нибудь взглянул на районное ночное небо?

— Взглянул, моя звездочка, именно сегодня! Ты была все время со мною.

— Да?.. Тебе было хорошо?

— Еще бы!..

— Ага, ну что ж, раз так, завтра мы это повторим. Идет?

— Конечно, обязательно…

В полночь я вышел на улицу, дошел до колодца на окраине, вылил на себя целую бадью ледяной воды и, прибежав домой, растерся полотенцем и с наслаждением влез в свитер, связанный мне Анной Михайловной. Когда только успевает она? Все вечера находится в Доме культуры и при этом часто бывает и в командировках с драмколлективом в дальних совхозах…

Снова сел за стол и опять стал перелистывать информационные материалы о следственной практике за многие годы, незаметно заинтересовался, окончательно стряхнув с себя романтические наваждения.

К утру нашел то, что искал. Тогда разложил все листы и неожиданно для самого себя превратился из прокурора в бухгалтера.

Я считал и подсчитывал, подсчитывал и считал. Конечно, можно было поручить эту работу кому-нибудь другому, той же Екатерине Степановне — моему помощнику. Но я хотел во что бы то ни стало сам дойти до сути дела, потому что, во-первых, мне придется еще не раз этим заниматься. Ну и, безусловно, угрызения совести за халтурный экзамен я должен был погасить.

Мое упорство победило. Еще совсем недавно непонятные мне цифры обрели смысл. Я почувствовал себя чуть ли не Архимедом. Все говорило за то, что восемь тысяч рублей были похищены по хлебобулочным изделиям. Далее речь идет только о хлебе. А вся недостача в магазине, по всей вероятности, превышала пятнадцать тысяч!

Цифра так меня ошарашила, что, забыв о времени, набрал телефонный номер — решил поразить следователя Ямочкина, но его телефон молчал: все еще шел ремонт кабеля.

Это ничего, что ночь прошла без сна. Другие ночи я буду безмятежно спать, потому что кто-то благодаря моим сегодняшним стараниям станет жить лучше и спокойней.

И тогда мы с Анной Михайловной непременно пойдем смотреть ночное, районное, как она выразилась, небо. А завтра — нет.

В начале рабочего дня мне позвонил завмаг Камоликов и сказал, что он, поразмыслив на досуге, готов принимать самое активное участие в восстановлении учета товаров. И неожиданно для меня, как бы между делом, сообщил, что обнаружил недостачу в пятнадцать тысяч, а не в восемь, как думали в прокуратуре. Это было слишком. Хитер он, Камоликов… Сам того не подозревая, подтвердил, что мы на верном пути. Ведь разговор шел только о тех восьми тысячах, которые обнаружил ревизор. Об остальных речи не было, значит, о них знал заведующий магазином сам.

И тут на арену наших действий явились экспедиторы, те самые, которые доставляли товары в магазин. Экспедиторов райпотребкооперации, обслуживавших только этот магазин, было в десять раз больше, чем прокурорских работников. Их было около пятидесяти. Так, наверное, и должно быть. Но пятьдесят человек могут петь стройно в один голос разве что в хоре. Вряд ли все пятьдесят смогут договориться и так блестяще отрепетировать свои показания, чтобы не обнаружилась где-нибудь неточность.

В тот же день на квартире у Камоликова был произведен повторный обыск. На этот раз повезло: обнаружена тетрадь, где таким же почерком, как в изъятой милицией у Степанюка, были записаны в столбик цифры, буквы, знаки. Камоликов сказал, что это школьная тетрадка его сына. Отдав должное «находчивости» завмага, Ямочкин уединился с этой тетрадкой в своем кабинете, дверь которого надежно обшита дерматином, чтобы не мешали посторонние звуки. Посидев недолго над шифром, Ямочкин высказал свое мнение (наверное, у него и по судебной бухгалтерии была «пятерка»). А еще через пару часов он добавил, что, судя по этой тетрадке, Камоликов уже давно знал о недостаче в пятнадцать тысяч.

Молодец Ямочка, я все больше убеждаюсь, что был не прав, думая, что он не справится с делом. А он вон какой четкий, находчивый и притом всегда спокойный, уравновешенный, я бы сказал, даже слишком солидный для его возраста. Только и выдает в нем совсем еще молодого человека ямочка на щеке, когда он улыбается.

Тополь тихо шелестел листьями, помогая мне сосредоточиться в этот утренний час. Но так продолжалось недолго. Дверь широко открылась, и в кабинет вплыла круглая дама. Это была мать Ларисы Леонтьевой. Она вела за руку Ларису, у которой, в противоположность мамаше, был неряшливый вид и никакого лоска: ни косметики, ни побрякушек, нечесаные локоны, покрасневшие и распухшие от слез глаза. Мать подтолкнула дочку:

— Вот, товарищ прокурор, к вам привела, лучше сразу ее проучите, пока не поздно.

Я поздоровался и попросил объяснить все по порядку.

— Рассказала мне — учат ее воровать в магазине. И если она не слушается, то высмеивают и обзывают по-всякому. Что делать, товарищ прокурор?

Она остановилась, громко вздохнула, подошла к графину с водой, налила полный стакан, залпом выпила воду, откашлялась и тут же, без передышки, продолжала:

— Недавно им селедки привезли в магазин, так заведующий Камоликов и продавщица Пинчукова чуть не передрались между собой. Один требовал разрезать брюшки селедкам, тогда они заберут в себя больше рассола, а другая уверяла, что когда-то, в другом сельпо, она ставила селедку на хвост и наполняла ее рассолом, а рот потом завязывала нитками, что, мол, так и положено делать. А где положено, кем положено? Я сама в прошлом торговый работник. Ну скажите, не безобразие это? И еще рассказала, — кивок в сторону дочери, — взвешивала Лариса покупателю курицу, назвала цену, тут появилась Пинчукова и ласковым голосом сказала покупателю: «Вы извините, девочка учится, ошиблась, так что не три рубля семь копеек платите, а три двадцать одну». А она, — снова жест в сторону Ларисы, — приходит потом в слезах и говорит: «Не пойду больше туда». Так и Камоликову сказала, а он: «Кретинка, ну и живи на девяносто, все равно рано или поздно в тюрьму угодишь». Товарищ прокурор, сделайте что нужно. Искалечат ее…

Я попросил Ларису рассказать, как она работает.

От нее узнал многое. И хотя все это было важно для дела, я слушал ее с глубоким огорчением. Азбуку нечистоплотности знают в прокуратуре. Но, увы, некоторые должностные лица — ревизоры, контролеры, инспектора районных, городских, областных торгов — иногда за бутылку водки с завинчивающейся пробкой «не замечают» этой «азбуки».

Если бы посетитель вошел в этот момент, то остановился бы в нерешительности. И даже, может быть, спросил бы: «Товарищи, кто из вас прокурор?»

А все было очень просто: у меня сидел главный лесничий нашего района Степан Кузьмич Раскольников. Мы смотрели друг на друга и улыбались.

— И в самом деле, почему у прокуроров форма почти не отличается от формы лесничих, связистов, железнодорожников или добровольных пожарников? По-моему, это неправильно, — рассуждал лесничий, — прокурор есть прокурор. Вспомните фотографию в газете — мы с вами возле убитого браконьерами лося и подпись: «Прокурор справа». Смешно…

Раскольников как председатель областного отделения Общества охраны природы пришел пригласить меня выступить на слете от нашего района. Слет должен состояться через три недели. Мероприятие, на мой взгляд, немаловажное и весьма актуальное. Степан Кузьмич, как лучший лесничий области, энтузиаст Общества охраны природы, это понимал.

Я согласился, более того, тут же хотел высказать одну идею, но в этот момент раздался телефонный звонок. Я поднялся, протянул лесничему руку, а левую опустил на трубку. Он тоже встал.

— Об идее скажу позже, будьте здоровы, Степан Кузьмич.

— Извините, Николай Константинович, — сказал лесничий, — у меня есть информация, думаю, вам может пригодиться.

Не тот человек наш лесничий, чтобы отрывать от дела по пустякам. Я убрал руку с рычага. Телефон прозвонил несколько раз и смолк.

— Слушаю вас.

— Сегодня утром мы с Пиратом обнаружили ямку в лесу. Пират потянул зубами за кусок целлофана, а я стал в этом месте копать землю. В яме оказались автомобильные запчасти.

— С этого бы и начали, Степан Кузьмич.

— Я и начал с этого. Сразу направился к начальнику отдела милиции. Его не оказалось на месте. Вот я и беспокою вас, хотя понимаю, что это дело милиции, не ваше.

— Как сказать. Все воры и мошенники, особенно в масштабе района, одной цепочкой связаны, даже если и действуют до поры до времени разрозненно.

Через несколько минут милицейский «газик» с лесничим и его собакой выехал в лес, расположенный между районным и областным центрами.

Через два часа я уже знал, что яма оказалась пустой. Может быть, туда несли очередную партию ворованных, по-видимому с базы ремсельхозтехники, запчастей, но, заметив свежие следы лесничего и его собаки, перепрятали и то, что находилось в яме…

На оперативном совещании работников правоохранительных органов района начальник райотдела внутренних дел Медведев рассказал о том, как общественность помогает милиции предупреждать правонарушения. Я коротко записал его рассказ в своем блокноте. Позже мне это очень пригодилось. Вот, например, такая история.

Некий работник исполкома райсовета М. И. Почтенный, имея автомобиль «Жигули», в течение уже длительного времени не ездил на нем, потому что в машине вышел из строя распределительный вал, а заменить эту архидефицитную деталь было невозможно. Но однажды, когда его сын, студент техникума, приехал домой, отец похвастался, как крупно ему повезло: он наконец купил вал. Сын порадовался, и они принялись тут же устанавливать этот вал на машину.

— Надо же, и работы не так уж много — на полдня, если соображать в технике, как ты, Витусь, а считай полгода стояла, родимая.

— И деталь-то несложная, пап, смотри, кусок трубы с кольцами, и все тут.

— Да, кусок… Знаешь, сколько содрали спекулянты-сволочи? Две сотни. Вот тебе и кусок.

— Как это? Он же девятнадцать рублей стоит.

— Может, и так, да только теоретически. А реально, чтоб вот пощупать, двести.

— Где же это тебе так «крупно повезло»?

— А на въезде в райцентр, у бензоколонки.

— А кто продал?

— А откуда я знаю? Какие-то типы. Приезжие. А может, наши. Там и женщина была.

— Постой, постой, отец, и ты выложил кровные, заработанные двести рублей каким-то жуликам? Это ж твой месячный оклад!

— А что делать, сынок? Где тогда взять?

— А нигде. Ты извини, я не буду тебе помогать.

— Как не будешь?

— А так. Не могу. Вроде осуждать негоже отца, но ты же работник райсовета, а бандитам потакаешь — выходит, Советскую власть позоришь.

— Ну-ну, не заговаривайся, парень. Ишь чего выдумал!

— Ничего я не выдумал! Да ты и сам Все понимаешь. А про запчасть как член оперативно-комсомольского отряда, учти, сообщу нашему комиссару. Будет лучше, если сам отнесешь ее на базу. Привет.

Через два дня графологическая экспертиза отвергла принадлежность почерка в принесенных Медведевым бумагах Камоликову. Да я это и предполагал. Кстати, эти бумаги были, по сути, истинным учетом товаров в трех торговых точках нашего райпотребсоюза. Со временем они сыграют свою роль, а пока я изучал документы, относившиеся к магазину Камоликова.

Это был тот день, когда мне уже представитель областной прокуратуры задал вопрос, кто такая Лариса Леонтьева и действительно ли у меня с ней есть какие-то отношения. Сославшись на УПК РСФСР, я в свою очередь спросил: а есть для такого вопроса «заявление потерпевшей» или ее законного представителя?

Прокурор области предложил возбудить уголовное дело по факту заведомо ложного доноса. Но я не придавал значения этой анонимке — времени тогда не было на ерунду, и я отказался.

Экспедиторы, которые привозили товары в магазин, опровергли образование в нем недостачи товаров в результате их небрежного отпуска Камоликову. Они представили свои документы. Фактов получения товаров без документов обнаружено не было. Куда же тогда девались товары?

И здесь снова помог следователь Ямочкин.

— Николай Константинович, вы классику хорошо помните?

— Не до классики, Василий, что там у тебя? Срочное?

— Да нет, Николай Константинович, до классики… Помните: «А был ли мальчик?»

— Что это ты имеешь в виду? — не понял я.

— Мы с ребятами из ОБХСС прикинули, где Камоликов мог бы одновременно размещать столько продуктов, числящихся по накладным экспедиторов. У него же магазин не резиновый и подсобка маленькая. Не на улице же он мешки с сахаром и ящики с хлебом держит. Может, их в магазине вообще не было, а туда привозили только документы?

Пожав руку моему надежному помощнику, я выразил ему благодарность за смекалку.

— Служу социалистической законности! — отчеканил Ямочкин торжественно и улыбнулся во весь рот.

Все-таки я еще раз убеждаюсь, эффект похвалы срабатывает всегда. После «Служу социалистической законности!» следователь принялся за дело с утроенной энергией, усталость его словно бы и не брала…

Вскоре мы предъявили наши расчеты Камоликову. Как ни странно, он сразу успокоился, даже улыбаться начал.

— Так не пойдет, товарищ прокурор!

Именно эта его фраза и убедила нас, что первая часть нашей работы завершена. Но дальше идти этим путем рискованно — мы могли ошибиться.

И мы ошиблись. Потому что продолжали доказывать недостачу. В тетради, изъятой при обыске у Камоликова, против цифр, записанных столбиком и в строку, значилось коротко: «Хлеб».

В нашем районном городе живет около пяти тысяч человек. У нас есть две булочные, несколько продовольственных магазинов и универсам, которые продают хлеб.

Камоликов не заключал с хлебозаводом договора на поставку хлеба. Он получал хлеб из других магазинов, если там его не распродавали до конца.

Тем не менее вскоре выяснилось, что многие жители покупали хлеб именно у Камоликова. Потому что в булочных и продовольственных магазинах часто хлеба вообще не бывало. А у Камоликова хлеб всегда свежий, теплый. Причем даже благодаря этим непрофессиональным опросам стало ясно, что хлеба в магазине Камоликова покупалось жителями больше, чем значилось по документам.

Странно, может, недостачи никакой и нет, может быть, нас подвели листы «черной бухгалтерии» из пакета, изъятого у Пинчуковой?

Камоликов производил на меня впечатление очень делового человека. Как ему удалось два года назад выкрутиться, обманув — я в этом теперь не сомневаюсь — милицию и прокуратуру? Маловероятно, чтобы он похитил хлеб из своего магазина и каким-то образом зарабатывал на нем. Он бы не смог его никому сбыть. И кроме того, для вывоза хлеба нужен специальный транспорт. Но ни один человек, а мы расспросили всех, у кого окна выходят на магазин, не видел, чтобы когда-нибудь из магазина увозили хлеб. Разные машины видели все время, они привозили товары, но чтобы увозить… Правда, двое жителей соседнего дома сказали, что видели, как в машину грузили мешки. Но это был явно не хлеб. Очевидцы говорили, что один мешок упал и звук был железный.

Рождалась еще одна версия: продавая хлеб в своем магазине из булочных и продмагов без документов или сверх того, что значилось в документах, Камоликов покрывал таким образом недостачу, образовавшуюся от хищения других товаров. Одновременно возникал и такой вопрос: откуда у Камоликова был свежий, теплый хлеб? Может быть, еще — параллельно — хищение на хлебозаводе? Надо будет заняться проверкой и этой версии.

Дома я застал Анну Михайловну взволнованной. Оказывается, кто-то по телефону угрожал расправиться с ней, если я не прекращу «художеств» по части магазина райпотребсоюза.

Но почему же только магазина? Я ведь выходил еще на одно хищение. Правда, не совсем я. С моего благословения на него вышел областной оперативно-комсомольский отряд, в работе которого активное участие принимал сын Почтенного — Виктор. Он обратил внимание на женщину, торговавшую запчастями у бензоколонки, и сообщил в ОБХСС. А дальше просто: установили, что женщина — супруга Полуэктова, работника базы ремсельхозтехники.

Полуэктова, пойманная с поличным, понимала, что отпираться бессмысленно, призналась легко и быстро — и как воровали, и как прятали в лесу запчасти для автомобилей.

В отношении супругов Полуэктовых было возбуждено уголовное дело. Я подал исковое заявление в суд такого содержания:

Гражданка Полуэктова О. Э., 1954 года рождения, состоит в браке с Полуэктовым Ю. Ш., 1953 года рождения. От совместной жизни у них 23 июня 1974 года родился сын Михаил.

Родители Полуэктовы приучают ребенка воровать, пить водку, уклоняются от выполнения своих обязанностей по его воспитанию, ведут аморальный, антиобщественный образ жизни, чем оказывают на него вредное влияние. Эти факты подтверждаются материалами районного отдела народного образования, актами обследования жилищных условий семьи, характеристиками с места работы родителей, показаниями дирекции школы, где учится их сын.

В отношении супругов Полуэктовых в настоящее время возбуждено уголовное дело.

Поскольку Полуэктовы оказывают вредное влияние на своего ребенка, прошу.

1. Лишить граждан Полуэктовых О. Э. и Ю. Ш. родительских прав и взыскивать с них алименты в размере 1/4 заработка каждого родителя.

2. Ребенка передать на попечение органов опеки и попечительства.

3. О дне слушания дела известить прокурора района…

…Поторопился я, наверное, с гражданским иском. Надо было вначале изучить моральный климат базы. А я сам недоглядел и не успел проверить работу органов внутренних дел, занимавшихся расследованием краж на базе. Зато показал, какой я сердобольный. Пожалев ребенка, решил передать мальчика, словно вещь, государству. А теперь вот оправдываюсь, задним числом объясняю, что отец мальчика работал на базе и регулярно тащил с работы запасные части. Он перебрасывал их через забор, а десятилетнего сына заставлял подбирать их и прятать в лесу, в яме. Сын сперва отказывался, тогда отец избивал его. Постепенно он начал давать ребенку водку. «Когда выпьешь, будет совсем не страшно», — уговаривал он мальчишку. Но мальчик, на счастье, рос хорошим, нормальным ребенком. Он не хотел пить и не хотел помогать отцу в воровстве.

Суд лишил Полуэктовых родительских прав. Меня успокоило то, что вскоре Мишу усыновила хорошая женщина — его классная руководительница. Она была одинока, давно, еще с первого класса, полюбила его, много с ним занималась, часто приглашала к себе и оставляла на ночь, потому что мальчик не хотел возвращаться в пьяный дом. Родители чаще всего и не замечали, что их сына нет дома. А когда Миша однажды не пришел в школу, учительница пошла к его родителям и увидела страшную картину. Больной ребенок, без сознания, метался по грязной постели, а супружеская пара тоже валялась без сознания, только от водки, на полу в кухне. Учительница побежала к ближайшему телефону, вызвала «скорую помощь», отвезла мальчика в больницу. Там его прооперировали. У него уже начался перитонит. Врачи упорно боролись за его жизнь. Учительница все свободное время была рядом с мальчиком. Он привык к ней, очень ей доверял и каждую минуту старался находиться возле нее. Был он всегда открытым и замыкался, мрачнел, лишь когда разговор касался его родителей или надо было отправляться домой…

В тот злополучный день, когда милицейский «газик» впустую съездил в лес, отец ходил с запчастями сам: они были слишком тяжелы для ребенка. Он-то и заметил следы лесничего у ямы и сразу перепрятал свой «клад».

Все это я отлично знаю. И что Миша устроен, и что классная руководительница замечательная женщина, и что Миша сам выбрал ее… Но я-то все же хорош! Самонадеянно распорядился судьбой человека, искренне думая, что мое исковое заявление и уголовное дело в отношении супругов Полуэктовых принесут счастье Мише и восстановят моральный климат на базе ремсельхозтехники.

В воскресенье по привычке проснулся рано. С улицы доносились песни. Отодвинул занавеску, увидел идущих группами людей. Вспомнил: сегодня воскресник.

Подпоясанная ремешком, в красной косыночке, похожая на комсомолку двадцатых годов, вошла Анна Михайловна:

— Собирайся, Ольга Михайловна с Вовкой уже ждут.

— А сам?

— Коленька! Неужели же я должна знать лучше тебя, что начальник районного отдела внутренних дел капитан милиции Медведев сегодня сам себя назначил дежурным но городу?

— Ну и дела! Энтузиасты!

Этот день не был днем Всесоюзного коммунистического субботника, и денежные средства никуда не перечислялись. Но тем не менее вышло очень много народу: руководители района, школьники, пенсионеры и даже приехавшие на летний отпуск родственники и курортники.

Люди вышли прибрать свой маленький прекрасный городок. Мы убрали мусор, накопившийся по обочинам дорог, свезли его на пустырь между райцентром и новостройками. Туда же свалили и другой хлам, оставшийся после строительства и ремонта зданий. Затем мы подмели и промыли главную нашу улицу и примыкающие к ней зеленые улочки-аллейки. Наконец, нашлись добровольцы во главе с нашим Ямочкиным, которые выкрасили в коричневый цвет здание прокуратуры. Теперь оно гармонично вписывалось в ансамбль городка и красиво оттеняло роскошный тополь. Перед Домом культуры полностью заасфальтировали площадку, на которой можно было теперь дать представление нашего «театра на роликах» под художественным руководством актрисы Анны Михайловны Нестеровой.

Я проработал вместе со всеми на этом воскреснике весь день и с большим удовольствием попел с ветеранами песни наших матерей и отцов.

С шутками, смехом, музыкой, безо всякого понукания проделали всю эту работу люди. Просто так, для себя самих.

Но, конечно, просто так ничего не бывает.

За месяц до этого первый секретарь райкома пригласил ветеранов труда и войны в Дом культуры. Их оказалось довольно много. Пришлось даже поставить дополнительные стулья.

Первый секретарь ничего не требовал, он предлагал. Предлагал ветеранам воодушевить молодежь, заразить энтузиазмом, влюбленностью в свой родной город. И старики поняли: они нужны, без них не обойтись.

Не знаю, как это у них получилось, как они взялись за дело, но воскресник удался. Вечером на пустыре между центром и новостройками пылал огромный, до небес, «костер ветеранов», как нарекли его молодые. Ветераны, принаряженные, прогуливались парами и группками, слушая песни и музыку. Некоторые неподалеку от костра присаживались на теплую, разогретую солнцем, землю и смотрели, как развлекается молодежь…

Чтобы проверить правильность своего предположения, решил ознакомиться с порядком доставки хлеба в магазин.

Хлеб на хлебозаводе экспедиторы получали, оказывается, на основании каких-то клочков бумаги, развозили по продовольственным магазинам, в универсам и булочные. За каждую смену экспедитор, он же, как правило, и шофер, составлял товарный отчет с приложением приходных и расходных документов, который сдавал в бухгалтерию райпотребсоюза или райпищеторга, в зависимости от того, в какой магазин доставлялся хлеб. А путевой лист с указанием тонно-километров и ездок за смену — в диспетчерскую автопарка.

Сложность нового этапа нашей работы заключалась в том, что шоферов-экспедиторов, которые возили или должны были возить хлеб, очень и очень много.

Почти всех их предстояло опросить, провести другую огромную по объему работу, прежде чем найти двух-трех нечестных людей. Одной милиции или прокуратуре это было бы сделать трудно, поэтому и помогают нам общественные помощники, замечательные люди, честные, активные, убежденные. Они справляются с любой задачей, которую ставят перед ними правоохранительные органы и органы охраны правопорядка.

Может быть, институт общественных помощников и нуждается в усовершенствовании. Но конкретно весь этот год моей работы в районе я ощущаю существенную помощь коммунистов, комсомольцев, представителей других общественных организаций, рядовых тружеников — граждан нашего района.

Тысячи путевых листов, сотни товарных отчетов пересмотрели наши добровольные помощники и мы сами, работники прокуратуры и милиции.

По этим сведениям я составил таблицу, в которую вошли такие данные: фамилия шофера-экспедитора, номер автомашины, количество рейсов с хлебом согласно документам Камоликова и на основании путевых листов водителя.

А потом я долго сопоставлял полученные данные и — о эврика! — обнаружил, что в ряде случаев имеется разница между количеством рейсов, подсчитанным по товарным отчетам Камоликова, и по путевым листам водителей. Оказалось, что по товарным отчетам хлеб в магазин отпускался, а путевых листов не было.

Вскоре я достаточно глубоко познал принципы учета и отчетности в продовольственных магазинах, обложил себя таблицами и счетами и был впервые, наверное, доволен собой. В подозреваемых магазинах никакой недостачи не обнаружилось. Наоборот — излишки! Ревизоры проверили все виды накладных, и выяснилось, что эти магазины продавали неучтенную продукцию. Вот почему Кр лоликов так легко признавал недостачу.

Было установлено, что в камоликовский магазин отправлялись бестоварные накладные. Ситуация стала проясняться.

Не могу пока точно сказать, участвовал ли Камоликов в реализации неучтенной продукции, но, видимо, да, потому что уж коли он получал липовые документы на лишний товар от кого-то, то, значит, этот «кто-то» дорожил Камоликовым и помогал ему выкарабкаться.

Шесть вечера. Счастливый, что мой рабочий день закончился хоть раз вовремя, я поехал домой выспаться. Но не тут-то было.

Меня ждал, прогуливаясь по двору, представитель прокуратуры области, приехавший потолковать по душам относительно очередной анонимки. И хотя это был обычный поклеп, ночью я все же ворочался с боку на бок в кровати, пока не вспомнил анекдот.

Выбирают одного товарища в профком, уже обсудили кандидатуру, поставили на голосование, вдруг с места голос: «Его нельзя в профком, у него дочь легкого поведения». Поднялся шум, с мест что-то выкрикивали. В результате «прокатили», но все же дали слово. Товарищ встал и сказал: «У меня нет дочери и никогда не было». Все удивились, стали спрашивать того, кто ляпнул. А тот отвечает: «Мое дело — сказать, ваше — проверить».

После этого я крепко уснул.

Ночью разбудил телефонный звонок. Говорил Медведев. Я старался произносить слова тихо, но все же разбудил жену. Повесив трубку, я не нашелся, что ей сказать.

— Уйдешь? — спокойно спросила Анна Михайловна.

— Ага.

— Что-нибудь серьезное?

— Да ерунда, пожар.

Жена уже довольно хорошо «образованна», чтобы не знать, что расследованием пожаров занимаются органы внутренних дел, а если будят среди ночи прокурора, то, значит, это не просто пожар.

— Магазин подожгли, — опять совершенно спокойно, утвердительно сказала она.

— Угу…

Тяготеющий к эффектам Медведев сказал, что магазин Камоликова горит как свечка.

Во дворе, где помещался магазин, собрался народ. Во всех окнах пятиэтажного дома, который торцом выходил к пожару, отражалось красное пламя, и казалось, что дом светится изнутри. Разбуженные гулом бегущего огня, жители высыпали на улицу, некоторые пытались своими силами сбить пламя. Но огонь разошелся, и подозрение, что дело не обошлось без поджога, превратилось в уверенность.

Вот засуетились пожарные, всего несколько секунд — и пенные струи вступили в единоборство с пламенем.

Подошел Медведев.

— Вот так, из-за прокуратуры остались без магазина, — проворчал он.

— Почему же из-за прокуратуры?

— Ясное дело, ты их тут проверял, что-то раскапывал, и вот результат. И расследование проводить не надо, хоть сейчас в суд. Говорили же тебе все: «Возьми Камоликова под стражу…» Завтра же арестуй его, теперь посидит лет восемь…

— Почему так много?

— Потому что Уголовный кодекс за такие действия предусматривает наказание до десяти лет лишения свободы.

— Может, ты и прав, но все же надо проверить это как следует. А Камоликова я возьму под стражу, когда сочту это необходимым.

— Тогда я его по подозрению в поджоге задержу хотя бы ненадолго, пока ты раскачаешься. Вот он, кстати, с ведром воды стоит. Что ж, не зря говорят, что преступника тянет на место преступления.

— Если ты это сделаешь, я его выпущу, а у тебя будут неприятности.

— А если он сбежит?

— Не сбежит. Убежать ему сейчас — значит признаться в поджоге. Хотя не исключено, что наш ветеранский костер и навел его на мысль…

— Ты прав, прокурор. — И Медведев ушел, стряхивая с себя копоть.

Пожар погасили быстро, любопытные разошлись, а возле обгорелых головешек Медведев оставил «дневального» — молодого паренька, только что пришедшего из армии и поступившего на службу в милицию.

Сегодня возвращается из отпуска Анатолий Иванович Скворцов — моя «правая рука», старший следователь районной прокуратуры, опытный человек, для которого следственная работа — это то главное, что надо делать в жизни. Я поехал его встречать в аэропорт.

Ехали через необъятные поля. Вдали, в желтеющих волнах пшеницы, показался одинокий, стоящий, словно подбитый зверь, комбайн «Нива». Комбайнер выскочил из кабины, его маленькая фигурка метнулась к дороге. Вот она исчезла в колышущихся колосьях, вот выбирается на дорогу, размахивая руками.

Комбайнер, грязный и заросший, не узнал меня, а скорее всего — никогда не видел.

— До базы подвези, — прохрипел, запыхавшись.

— Что ж, нам по пути. Поехали.

Он закурил и на первом же выдохе пошел морским загибом крыть свое начальство.

— Они же еще в прошлом месяце отрапортовали, что у них сельхозтехника к уборке готова, а вон, гляньте, две межи сделал — масло потекло. Вон дымится…

— А хлеб-то не загорится? — спросил я и подумал, что гасить пожар в поле, наверное, посложнее, чем в райпо…

— Да ты что? Он же не горит, перегрелся только. А вы откуда будете? — спросил парень, переходя на «вы». — Что-то я вас не видел.

— А сегодня в ремсельхозтехнике из начальства есть кто?

— С утра все были, сейчас — не знаю — Парень замолчал, смачно дымя табаком.

— А сигаретку можно? — попросил я.

— Да у меня простые.

— Ничего, и я не золотой.

Покурили. Помолчали. Приехали.

— Можете познакомить меня с заведующим базой? — спросил я, когда мы остановились у ворот наполненного автомобильным ломом двора.

— Да он не будет с вами разговаривать…

Парень достал из кармана смятый рубль и протянул его мне.

— Подождите, — остановил я его, — зайдем вместе.

Он помялся, потом все-таки пошел со мной к кирпичному строению — конторе.

Это была контора той самой районной базы ремсельхозтехники, где раньше работал Полуэктов, которого суд несколько дней назад лишил родительских прав. Я и сам собирался сюда, чтобы на месте выяснить, каким образом было возможно безнаказанное хищение запасных частей. Что это за коллектив, кто им руководит?.. Пока что я видел только подпись завбазой Мухина на очень плохой характеристике Полуэктова.

У конторы толпились одетые в спецовки люди.

— Тромблер давай, переходники, сальники! — слышались крики.

Загорелый человек, элегантно одетый, должно быть главный инженер, прямо с крыльца отвечал, что запасных частей нет.

Мы с комбайнером прошли сквозь строй жаждущих.

— Ты чего, Колька, с начальством теперь ходишь запчасти выбивать? — послышались за нашей спиной насмешливые выкрики.

Это, кажется, про меня. Неужели я похож на начальство?

Мы распахнули дверь. В комнате за письменным столом сидел круглый человек и вытирал пот со лба…

— Вам чего, граждане? Видите, у меня посетитель, я занят!

Действительно, перед столом заведующего стоял сникший человек и держал в руках громоздкий железный предмет. Но я все же ответил:

— Хотим, чтобы выполнили ваши обязательства.

— А вы кто такой будете? — спросил толстяк за столом.

— Прокурор района Нестеров.

Человек, стоявший у стола, вздрогнул и положил на стол тяжелую деталь. А толстяк вскочил, долго изучал подслеповатыми глазами мое удостоверение и наконец произнес:

— Заведующий базой Мухин. А что случилось, товарищ прокурор? И без передышки, почему-то теперь заикаясь, добавил: — Правильно. П-полуэктова арестовали, он мне весь коллектив развалил, никак порядок не наведу… Вот видите, украденные распредвалы возвращаем на базу. По этому поводу хотели бы собрание п-про-вести, сейчас даже можно, в-вы не выступите на нем?

— Позвольте, — запротестовал посетитель. — Как это, возвращаете? Это я, я сам принес распредвал, по собственной инициативе, купив его, между прочим, за двести рублей у жуликов. Но откуда мне было знать, что он с нашей базы? — И он вышел из комнаты.

«Удобная логика… А если б не с нашей базы?» — подумал я, а вслух сказал заведующему:

— О том, выступлю ли я, решим позже. По-моему, негоже в рабочее время собраниями забавляться. Когда хлеб убирать думаете?

Николай, комбайнер, хотел было уйти, но я задержал его за руку.

— Останьтесь, тезка.

Он присел на стул. Заведующий строго посмотрел на комбайнера — тот явно мешал ему — и, снизив голос, еще раз спросил неуверенно:

— Чем же тогда могу быть полезен?

— Товарищ Мухин, вы через вашего сотрудника, ну, того, загорелого, что на крыльце, только что отказали рабочим в запчастях. На каком основании?

— Экономим, товарищ Нестеров.

— Экономия — это похвально, но только тогда, когда исправны машины, а они ведь исправны, судя по вашим отчетам? Весь двор, коридор и кабинет завешаны диаграммами и плакатами о выполнении плана. Вам что же, наплевать на собственное слово или вы не понимаете, что невыполненное обещание деморализует коллектив? Именно ваше невыполненное слово, а вовсе не единичный случай с Полуэктовым. Кстати, случай с Полуэктовым стал возможен под вашим «чутким» руководством…

— Вот что я вам скажу: они, — Мухин показал на Николая, — работать не умеют с машинами, переломали все, что с таким трудом было отремонтировано.

Николай вскочил, но я остановил его.

И как бы в подтверждение того, что Мухин говорит попросту неправду, дверь отворилась, и вошел специалист, который только что на крыльце говорил рабочим, что запчастей нет.

— Девятый комбайн уже встал за сегодня, — бодро-весело доложил он.

Мухин вспотел, скрипнул зубами. Ему ничего не оставалось, как представить нас друг другу. Я пригласил заведующего и главного инженера Петровичева — так представил его Мухин — совершить небольшую прогулку по предприятию. К нашей группе присоединились по моей просьбе все рабочие, ждавшие запчастей.

Перед кучей лома возник маленький митинг.

— Товарищи, с сегодняшнего дня поборы отменяются, — сказал я. — Запасные части будете получать в установленном порядке. Сегодня я обнаружил нарушение закона, существующее, видимо, не первый день. В этом есть и моя вина. Но ведь и ваша вина в этом немалая. Никто из вас не сообщил о том, что у вас такое творится. Мы в своей работе опираемся на общественность. Защита закона и прав граждан — наша общая задача. Помните это.

Рабочие зашумели разом.

— А теперь прошу ответить: сколько вы платили за запчасти и кому именно?

Все вдруг замолчали.

— Подскажу вам. Канистра масла стоит рубль — это в цехе горючего, — наугад «блеснул» я своей осведомленностью, но не попал.

— Неправда, — раздался чей-то негромкий голос, — с меня трешку брали.

И тут рабочих прорвало:

— За переходничок червонец отдавали.

— Что там переходничок, их хоть в продаже нет, а тромблер в магазине семь рублей стоит и здесь тоже семь. Выходит, что мы вроде как для своих личных машин покупаем.

Я не успевал записывать…

Кстати, все, кому нужны были запчасти, получили их. Даже сальники, не говоря уже о переходниках.

Было уже поздно встречать моего старшего следователя, но зато — не знаю, будет ли он мне благодарен, — я нашел ему хорошую работу… И по-моему, неплохо провел день.

Возвращался прежней дорогой. Тот комбайн, который казался мне одиноким раненым зверем, теперь выглядел мощным фрегатом, идущим в кильватер за другими машинами и режущим желтые волны созревшего хлеба.

Долго он виделся мне в зеркальце «газика», пока не исчез, захлестнутый золотым валом набежавшей пшеницы.

Я сидел в прокуратуре, вдруг дверь открылась, и вошли сразу пять человек. Тут же зазвонил телефон, и я немного растерялся — брать трубку или принимать делегацию.

— Алло, здравствуй, Николай Константинович, депутат Масленников беспокоит.

Депутату Масленникову повода называть меня на «ты» я не давал. Мы оба стали депутатами не так давно и еще ни разу не встречались.

— Здравствуйте, чем обязан?

— Понимаешь, прокурор, — упорно фамильярничал Масленников, — там работяги на меня бочку катят, жаловаться к тебе пошли. Ты уж как-нибудь их утихомирь. Это такая пьянь, а как премии лишишь — жалуются. Добро?

Положил трубку. Передо мной стояли пять человек, видимо, те самые, пришедшие жаловаться. Я встал:

— Присаживайтесь, товарищи, чем могу?..

Говорить начал пожилой рабочий. Он рассказал о положении дел на хлебозаводе, где работает директором Масленников, который мне только что звонил. Говорил о том, как нарушается контроль и учет, о том, что на хлебозаводе масса отходов, которых быть не должно, сказал, что юрист завода покрывает все безобразия. И что за критику директор лишает премий… Неплохо бы, мол, издать закон, написать в Москву…

Я перебил, наверное, зря. Не вовремя решил напомнить, что законодательство у нас хорошее, просто его надо с умом применять и строго выполнять.

Эта моя тривиальная реплика остановила рабочих. Разговора не получилось. Мне бы бежать на хлебозавод с проверкой, а я, что греха таить, озадаченный звонком Масленникова да еще и тем, что недавно завод получил переходящее знамя, сыграл чинушу.

Рабочие поднялись, стали прощаться.

— Напишите мне заявление, — сказал я.

Тот пожилой рабочий посмотрел на меня с иронией, но ничего не сказал. Как же я был себе противен в эту минуту! Я был похож на того пародийного прокурора, каких иногда показывают в плохих фильмах. Я оскорблялся, когда видел их на экране, но теперь убедился — очень похож.

Попытался себя оправдать: не я же давал заводу знамя, в области тоже сидят не простачки. «Да, но ведь ты прокурор, — шептала совесть, — ты должен стоять на страже справедливости. Как ты будешь смотреть в глаза людям?..»

В аппарате прокуратуры республики особых сложностей не было. Там все регламентировано, всегда скажут, куда пойти, что и как делать. А здесь — один на один с людьми. Ты для них и закон, и совесть. Твои ответы повторяют, на них ссылаются. Смотрят, какой у тебя галстук, как ты одет, как часто ездишь на такси, есть ли у тебя машина, какая у тебя жена.

Секретарь Таня положила мне на стол конверт со штампом «Литературной газеты». Взял его в руки. Повеяло московским духом. Еще бы! Я, бывало, частенько звонил в редакцию по служебным делам, а иногда и заходил туда. Ведь «Литературка» публикует довольно много материалов, связанных с работой правоохранительных органов. Я был лично знаком с некоторыми работниками этой редакции, даже опубликовал там однажды заметку.

Рассматривая конверт, подумал, что меня вспомнили мои старые товарищи. Распечатал письмо и прочел:

Прокурору Тихого района.

Уважаемый товарищ прокурор!

Автор письма даже не счел нужным позвонить в прокуратуру республики и узнать мою фамилию. Я взглянул на подпись — «В. Бачко». А ведь он меня знает, черт возьми, этот Вячеслав Михайлович! Мы с ним даже на «ты» были одно время…

Но письмо служебное, и требуется его дочитать.

Направляю Вам безымянное письмо, в котором сообщается редакции о нарушениях законности на хлебозаводе. Кроме того, написано, что у начальника юридического отдела завода Солнцева имеются две судимости. Прошу Вас дать указание проверить факты, изложенные в письме, и о результатах проверки сообщить редакции.

Вот как «аукнулся» приход рабочих в прокуратуру.

Что ж, факты проверим. Но позвольте, а где же безымянное письмо, как выразился Бачко? Его нет.

— Танечка, а где приложение к письму редакции?

— Николай Константинович, вы же сами вскрыли конверт…

— Ах да, извините…

Письма не было. Забыли, значит, вложить. Мне стало не по себе сразу и от того, что Бачко не назвал моей фамилии, и от краткого содержания безымянного письма, и от того, что письма не было. Я подумал: «Им ничего не стоит вот так ошибиться… Попробовал бы я…» Но я взял себя в руки и снял телефонную трубку:

— Соедините меня с Москвой.

— Номер в Москве?

— Одну секундочку. — Я полистал старую записную книжку и нашел нужный номер.

Ждать пришлось дольше обычного.

— Абонент, слушаете? «Литературная газета» переехала в новое здание, у товарища Бачко теперь другой номер телефона.

Через минуту меня уже соединили.

— Алло, Вячеслав Михайлович! — Я знал голос моего давнего знакомого. — Вас приветствует и поздравляет с переездом в новое здание прокурор Тихого района Нестеров.

— Здравствуйте, товарищ прокурор. — Меня Вячеслав Михайлович не вспомнил.

— Я постараюсь напомнить. Год назад вы мне давали комментировать письма читателей, а потом опубликовали мои комментарии о правах граждан.

— Да, да, — наконец отозвался Бачко. — Николай… Николай…

— Он самый, Николай Константинович, — подсказал я. — Звоню вам вот по какому поводу. К нам пришла ваша сопроводиловка к безымянному, как вы выразились, письму за номером 7082, но самого письма не оказалось.

— А-а-а, извините, сегодня же отправим.

Больше говорить было не о чем, и мы распрощались. Я выглянул в окно, нашел глазами знакомый тополь и подмигнул ему. Дело делалось, хотя несколько медленнее, чем должно бы. Если бы в отделе писем редакции была бы повыше дисциплина труда!..

Однако и до прихода письма из «Литературной газеты» кое-что было уже известно о нарушении законности на хлебозаводе и о наличии двух судимостей у начальника юридического отдела хлебозавода Солнцева. Но почему «юротдела»? Там ведь должность юрисконсульта, не более. Но суть не в этом. Главное, что письмо по теме. Завтра же, в порядке общего надзора, организую еще одну, более тщательную, проверку на заводе.

Поскорее бы пришло письмо — быть может, там есть детали, которые окажутся полезными.

По поводу юриста Солнцева Медведев немедленно связался с УВД области и попросил проверить, действительно ли дело обстоит так, как сообщает газета. Через час я с чистой совестью писал представление директору хлебозавода Масленникову о систематическом нарушении законности на хлебозаводе при попустительстве юрисконсульта и о невозможности пребывания упомянутого гражданина в должности юрисконсульта завода, тем более что у него «имеются две судимости».

К слову сказать, в сообщении из УВД области начальнику райотдела Медведеву обнаружилась еще одна существенная деталь: у Солнцева не было юридического образования.

…Через несколько дней бывший юрисконсульт Солнцев устроился на том же заводе разнорабочим. Оснований для того, чтобы заниматься дальнейшей его судьбой, я не усмотрел…

Ровно в назначенный час мы с Анной Михайловной пришли к Медведевым в гости.

На дне портфеля лежала бутылка коньяка, сверху — электрическая кофемолка, о которой именинник, я знаю, давно мечтал. Кроме того, мы принесли и ярко-красные цветы. Я не знаю их названия, жена говорит — георгины… А шестилетнему. Володьке — машинку, которую мы с ним тут же завели и пустили по полу.

— А где отец?

— Он сегодня на бюро райкома, — солидно ответил наследник.

— Ах вот оно что, а когда прибудет?

— Трудно сказать, дела… — сказал Вовка, по-отцовски разводя руками.

Меня это рассмешило.

— Он вообще очень занятой человек, — продолжал младший Медведев, — сами знаете, наверное?

— Да уж знаю.

Женщины возились в кухне и переговаривались.

Вскоре пришел хозяин. В квартире сразу стало тесно.

Поцеловав Анину руку, он подбросил Вовку, потрепал по щеке жену, сжал меня так, что я демонстративно присел, и сказал:

— Сидел на бюро и думал, что это не у меня день рождения, а у тебя. Так тебя расхваливал секретарь, аж завидно стало. — И расплылся в широкой улыбке.

— Через пять минут к столу, — известила Ольга Михайловна…

Когда я приехал сюда работать, Медведев был первым, с кем я познакомился. Едва мы с Анной Михайловной вышли из вагона поезда и понесли по платформе чемоданы, собранные нам для житья-бытья на периферии тещей и моими родителями, как к нам подбежал огромного роста человек и выхватил у жены из рук чемоданы, та взвизгнула, больше от неожиданности, чем от испуга, а мужчина огромными шажищами направился к выходу. Мои чемоданы взял шофер, почти такой же огромный, как и его хозяин.

Мы решили не лететь на самолете: хотелось постепенно приближаться, привыкать глазом к краю, где нам предстояло жить и работать. Добрались без приключений и эксцессов, если не считать того, что перед самой нашей станцией к нам в купе вломился какой-то пьяный хам и, не замечая меня, стал говорить сальности Анечке. Но настроение он нам не испортил, поскольку я вытолкал его взашей. Он, было, полез извиняться, а вскоре мы о нем забыли.

Я знал, что нас должен встречать на машине следователь Никонов, поэтому принял гиганта за него, гадая, как сложатся наши отношения. Через минуту мы сидели в черной «Волге», а гигант, с трудом поместившийся рядом с шофером, пробасил:

— В отель!

Это получилось эффектно: такой далекий от центра район — и «отель».

И тут я засомневался, следователь ли это. Он ни о чем нас не спросил, сунул в машину — и все. Может быть, он нас перепутал с кем-то, начальство какое ждал? Мы с Анной Михайловной переглянулись. Она, очевидно, думала то же, что и я.

— Вы Никонов? — отважилась она.

— Медведев, — категорично отрезал великан.

— Но, позвольте… — начала было жена.

— Не позволю, Анна Михайловна, сейчас вы — гости, коллеги — после завтрака. Идет?

— А как же?.. — спросила Анна Михайловна, не обратив внимания, что Медведев знает ее имя.

— Никонову вредно поднимать тяжести, — сказал Медведев. — Вы, когда выходили из поезда, разве не видели на платформе одинокого человека, который даже не заметил своего нового начальника? Это вот и был как раз Никонов. — И он раскатисто загрохотал.

— А как же он?

— А не надо быть растяпой… Ну, шучу, шучу, — сказал вдруг Медведев, видя, что Анна Михайловна заволновалась не на шутку, — Не смог приехать Никонов, меня попросил.

— А вы, простите, кто?

— Медведев.

— Послушайте! — вспылила Анна Михайловна. — Можно наконец серьезно?

— Анечка, я так обожаю в людях чувство юмора!

— Какая я вам Анечка?

— Такая же, как моя жена будет вашему мужу очень скоро Олечка — мы же подружимся! А?

В таком духе разговор продолжался до самой гостиницы. Медведев помог нам выгрузиться и перенес с шофером наши вещи в номер, потом вместе с ним позавтракали и сразу помчались на той же машине в райком партии. У дверей Медведев вдруг исчез. Анна Михайловна присела на скамью, а я поднялся на второй этаж. Шло заседание. Я доложил о своем приходе помощнику в приемной.

— Вы бы на минуту раньше, заседание только началось, — сказала высоколобая дама с гладко зачесанными волосами.

В этот момент послышался мягкий голос в мегафоне:

— Антонина Васильевна, у вас в приемной должен находиться товарищ Нестеров, попросите его, пожалуйста, зайти.

Я удивился, откуда это известно, и вошел в просторный кабинет.

— Здравствуйте, товарищ Нестеров, — Из-за стола мне навстречу вышел невысокого роста крепкий человек и протянул руку. — Березин Анатолий Николаевич. А перед вами, товарищи, — обратился он к присутствовавшим, — новый прокурор нашего района товарищ Нестеров Николай Константинович. Прошу садиться, товарищ Нестеров, думаю, вам будет полезно начать изучение района с этого заседания.

Я увидел свободный стул и, сев на него, оказался рядом с Медведевым. Он улыбнулся.

Заседание продолжалось, а я гадал, кто есть кто. Вот этот полный человек, вероятно, председатель райисполкома; этот, седой, с орденскими колодками на офицерском кителе, но не старый еще человек, видимо, райвоенком; этот, совсем еще мальчик с комсомольским значком, конечно же, секретарь райкома комсомола. Больше я угадать никого не мог.

Впрочем, это совсем не важно. Узнаю, всё узнаю. Главное, что мне здесь уже нравится.

Приехал я в прокуратуру района. В кабинете сел за свой будущий рабочий стол и увидел в окно замечательно красивый, гостеприимно шумевший тополь….

Не знаю, как вы, а я нутром всегда чувствую, когда приходит мне письмо от моей матушки. Я увидел входившую с утренней почтой секретаря Таню и понял, что сейчас я прочитаю что-нибудь очень домашнее. И действительно:

Родной мой сыночек!

Только что прошел маленький дождик, а вообще-то в Москве стоит неимоверная, ужасная жара. Я даже иногда плохо себя чувствую. Но ты не волнуйся, дома все в порядке.

Папа выслал тебе журнал «Пограничник», там написали о нем целый очерк, рассказали даже, как много лет назад мы с ним познакомились в потерпевшем аварию самолете, и о тебе помянули в очерке.

Пишу тебе на работу. Коленька, я очень, ты знаешь, люблю Анечку и считаю ее своей дочерью, потому и боюсь, не хочу ее огорчить. Дело в том, что все время приходит Лена, хотя и сама уже замужем. Ее ко мне тянет. Да, все в жизни бывает, и все проходит. Она закончила университет, работает в «Литературной газете» и учится водить машину. Это, помнишь, была ее мечта, она осуществилась. Я рада за нее.

Ждем вас скоро с Анечкой в отпуск. На днях позвонила твоя теща и сказала, что ты ее не любишь, раз хотите жить у нас. Ну ладно, сыночек, заканчиваю. Целую тебя, Коленька, и очень жду не дождусь вас в Москве.

Твоя мама

Я посидел над письмом некоторое время, подумал, погрустил о маме и вернулся к своим делам…

Но тут открылась дверь…

Пришла комиссия — проверять злоупотребления прокурора в связи с ремонтом личной машины на базе ремсельхозтехники. Сначала я вообще никак не мог понять, чего от меня хотят. Потом пытался сказать членам комиссии, что нет у меня машины и никогда не было, но мне не давали рта раскрыть. И тут снова вспомнился анекдот про выборы в профсоюз, я засмеялся, волнения улеглись, и я объяснил, что машины пока не имею.

— Что-то часто на вас жалуются, — заметил как бы между прочим один из членов комиссии, — знаете, наверное, пословицу — «Нет дыма без огня»?

— А дыма и нет, есть смрадная копоть, — парировал я весело, но, несмотря на это, мне было препротивно.

Комиссия отняла у меня полчаса. Формально я мог ее и не принимать, но…

Принял валидол и подумал, что моя работа не столь романтична, как пишет о ней в «Литературной газете» Аркадий Ваксберг. И я постиг истину: прокурор должен иметь крепкое здоровье…

Дело директора Мухина мне сегодня доложил старший следователь Скворцов. Я вынес постановление об избрании меры пресечения и утвердил обвинительное заключение, составленное старшим следователем.

Еще раз внимательно ознакомившись с обвинительным заключением, я положил документ в сейф и позвонил Мухину, чтоб он немедленно приехал в прокуратуру. Он сослался на неотложные дела, сказал, что приехать может не раньше чем через два часа. Пришлось настоять.

Через пятнадцать минут он, взбешенный, входил в кабинет.

— Что за спешка в период уборки? — с порога начал он, теперь уже совершенно без заикания. — Неужели прокуратура не понимает, что проверки надо делать тогда, когда это не вредит делам государства? Пока я тут у вас прохлаждаюсь, никто там без меня ничего не сделает.

Ишь какую «высокоидейную» тираду произнес.

— А где ваш главный инженер? — спросил я.

— В отпуске.

— Когда?

— С сегодняшнего дня.

Я снял трубку:

— Номер его телефона?

— Не знаю, — буркнул он.

Я соединился с телефонным узлом:

— Свяжите меня с инженером Петровичевым… Да, с квартирой.

Но связаться не удалось. У Петровичева не было домашнего телефона. Тогда я послал одного из сотрудников на машине за ним домой.

Тем временем стал заниматься Мухиным.

— Нами установлено, что вы, находясь в должности заведующего базой по ремонту сельхозтехники, систематически занимались через подставных лиц поборами, а также брали взятки крупными суммами за предоставление комбайнерам отремонтированной сельхозтехники. Вы запугивали всех какими-то связями в облисполкоме, и потому с вами никто не спорил.

В конце допроса секретарь Таня доложила, что Петровичев в приемной.

— Прошу вас на пять — семь минут отвести его в комнату к Ямочкину, там сейчас никого нет, пусть он пока почитает газету. А мне сюда, пожалуйста, конвой.

При этих словах лицо Мухина приняло недоуменное выражение. В кабинет вошли два человека в серой милицейской форме и стали в дверях. Мухин затравленно оглянулся.

— Имя?

— Леонид Кузьмич.

— Фамилия?

— Мухин.

— Последняя занимаемая должность?

— Заведующий базой ремсельхозтехники. — Мухин особенно нажал на слово «заведующий».

— Год рождения?

— Тысяча девятьсот пятьдесят первый. Вы не имеете права! — вдруг взвизгнул он, — Мне рекомендацию на эту должность давали в области.

Я пропустил это замечание.

Наконец бланк был заполнен, я коротко написал о составе преступления Мухина и дал ему подписать. Он махнул рукой и поставил свою подпись. Я тоже расписался, достал из ящика печать и оттиснул ее на документе.

— Вы арестованы, — сказал я Мухину, вручил постановление младшему лейтенанту милиции, тот расписался, и Мухина увели.

Он уходил, почему-то злорадно улыбаясь.

— Это вам так не пройдет, — сказал он в дверях.

Я попросил соединить меня с исполкомом и сообщил:

— Я только что взял под стражу заведующего базой ремсельхозтехники Мухина. Прошу рассмотреть на ближайшем заседании исполкома вопрос об отстранении его от должности. Дополнительную письменную информацию представлю завтра.

Теперь я вызвал в кабинет ожидавшего Петровичева.

Он появился бледный, встревоженный, совсем не такой, как несколько минут назад Мухин.

— Присаживайтесь, — сказал я. — Бронзовый загар ваш все еще держится?

Он сел.

— В отпуск собрались? Еще раз?

— Как можно, вы же просили… — промямлил он.

— Я вас ни о чем не просил, а требовал выполнить долг гражданина — сообщить все, что вам известно по делу бывшего завбазой. Прошу вас немедленно выйти на работу.

— Я буду проходить по делу? — Петровичев сник и добавил, обхватив голову руками: — Я ведь ничего не знаю.

Казалось бы, дело Мухина закончено. Ничего подобного!

Приехал бывший следователь прокуратуры района Никонов, тот самый, который обиделся на то, что был прокурором назначен в этот район я, а не он. Так вот, Никонов взял дело Мухина для проверки.

Если я не совсем понимал подоплеку этого визита, то, во всяком случае, догадывался. По всей вероятности, дружки Мухина намекали или даже жаловались прокурору области на то, что прокурор района Нестеров и старший следователь прокуратуры Скворцов вели дело необъективно, и прокурор области, естественно, должен был все проверить.

Все, что есть в деле, — истина. Завбазой Мухин — взяточник и будет отвечать по всей строгости закона. Но тем не менее неприятное ощущение от этой проверки у меня не проходило, и я находился в состоянии некоторой растерянности. Может быть, это из-за анонимок на меня? А может быть, из-за антипатии ко мне Никонова? Но ведь он подтвердил, возвращая дело, что велось оно объективно и справедливо.

Даже статья в нашей районной газете не развлекла меня. Я ее прочел, конечно, с улыбкой, но в другой раз поострил бы в адрес ответственного секретаря — неудержимого и страстного любителя всяческих сенсаций. Потому что только он мог под рубрикой "Из зала суда" описать трогательную сцену в момент процесса:

«В зал суда, где слушалось дело бывшего заведующего базой ремсельхозтехники Мухина пришли, помимо собравшихся любопытных, многие рабочие базы. Зал был переполнен.

Ждали выступления прокурора, потому что, какое наказание получит этот зарвавшийся хапуга и взяточник, интересовало многих.

Судья предоставила слово прокурору. В зале зазвучал твердый голос обвинителя. Были произнесены суровые, справедливые слова.

Адвокат быстро записывал.

Когда прокурор закончил, зал расслабился.

Теперь все ждали выступления адвоката. Какие аргументы может выставить защитник перед этим справедливым обвинением?

В этот момент появился работник милиции и передал для прокурора записку. Прокурор прочитал ее и немедленно обратился к суду с просьбой объявить перерыв.

Что произошло? Почему прокурор, только что произнесший обвинительную речь в отношении подсудимого Мухина, не мог больше участвовать в процессе? Процесс действительно слишком затянулся, и прокурор давно уже поглядывал на часы…

Ах вот что… Извините. В соседней комнате прокурора ждал гражданин, которому надоело ждать, и он поднял крик. Но кто он? Почему ради него был прерван судебный процесс — эта святыня юриспруденции? Почему его не призвали к порядку? И какие такие права могут быть у гражданина, что судья безропотно объявил перерыв? Почему, в самом деле, какой-то гражданин мог заставить дежурного милиционера написать записку и передать ее прокурору в момент процесса?..

…Государственный обвинитель не вошел, а вбежал в соседнюю комнату. Проголодавшийся крикун, узнав прокурора, сразу успокоился…

Из кабинета, улыбаясь, один за другим вышли работники милиции.

Это ей, Катерине Степановне Раскольниковой, прокурор района Н. К. Нестеров поручил поддерживать государственное обвинение по делу гражданина Мухина».

А вот и письмо из «Литературной газеты». Читаю сопроводительную записку редакции:

Уважаемый Николай Константинович. Редакция приносит Вам извинения за халатность. Не исключена возможность, что в целях предупреждения фактов, изложенных в письме безымянного читателя, если они подтвердятся, редакция заинтересуется материалами дела. Прошу Вас информировать редакцию о ходе расследования.

С глубоким уважением заведующий отделом писем «ЛГ» В. Бачка

Письмо в редакцию было коротким и написано, видимо, грамотным человеком. Я перевернул страницу и ахнул: обратная сторона страницы была сплошь испещрена автографами. Разобрать их, конечно, было невозможно, потому письмо сочли анонимкой. Но я еще раз увидел мой просчет и еще раз вспомнил делегацию рабочих с этого завода и мою собственную халатность, с какой я тогда отнесся к их визиту. И опять змей-искуситель напоминает мне, что тогда мне позвонил Масленников и предварил их визит. Я, принимая рабочих, посоветовал им обратиться к общественности.

И хотя я в тот же день занялся проверкой хлебозавода, рабочие, не зная этого, очевидно, не были удовлетворены моим советом, и вот…

Прошло несколько дней. Раскольникова проверила письмо, поступившее из «Литературной газеты». Факты, изложенные в нем, подтвердились полностью. Почти одновременно с прокуратурой закончил проверку копии письма районный комитет народного контроля…

Я перечитал письмо много раз, продумал все окончательно и написал такой вот документ:

Постановление о возбуждении уголовного дела

Тихий район

Прокурор Тихого района юрист 1-го класса Нестеров Н. К., рассмотрев материалы проверок исполнения законодательства об ответственности за создание неучтенной продукции на хлебозаводе Тихого района, а также факты, изложенные в письме в центральную газету, установил:

в течение длительного времени на хлебозаводе выпекался неучтенный хлеб, который реализовывался без оприходования через торговые точки района.

На основании изложенного, руководствуясь ст. 29 Закона о прокуратуре СССР, ст. 108 УПК РСФСР, постановил:

1. Возбудить уголовное дело по признакам ст. 931 УК РСФСР.

2. Принять дело к производству.

Прокурор Тихого района юрист 1-го класса Я. К. Нестеров

На прием к первому секретарю кроме меня было записано еще два человека, но, узнав, что прибыл прокурор с делом неотложной важности, Березин принял меня первым. Я честно протестовал, но Анатолий Николаевич, открыв дверь, сказал:

— Товарищ Нестеров, вы редко беспокоите райком партии, и уж если вы сочли необходимым прийти, то, значит, вас привело что-то, что не терпит отлагательств. Прошу вас, входите и рассказывайте. Извините, товарищи.

И я стал рассказывать:

— Я не информировал лично вас, но регулярно информировал райком партии о том, чем занимается прокуратура. За год мы раскрыли убийство, я поддерживал государственное обвинение в суде по четырем случаям злостного хулиганства и одному тяжкому преступлению — изнасилованию. Были вскрыты несколько мелких и два крупных хищения социалистической собственности, в порядке общего надзора проверено исполнение законов почти на всех предприятиях и в ряде учреждений района, в том числе в нашем райотделе внутренних дел. Внес несколько протестов на незаконные решения исполкома, и они были удовлетворены. Занимались также по жалобам граждан разрешением трудовых споров, предъявили в суд несколько исков о взыскании ущерба, причиненного государственным организациям, и так далее. А сегодня я пришел к вам потому, что в нашем районе совершено преступление, которого наша районная практика еще не знала.

Я положил перед ним письмо, пересланное мне «Литературной газетой», документы прокурорских проверок, материалы народного контроля.

Анатолий Николаевич просмотрел бумаги.

— А что вас, товарищ Нестеров, останавливает? Действуйте, как подсказывает закон, совесть. Я вас поддержу.

— В таком случае первый вопрос: скажите, пожалуйста, сколько тонн зерна, по вашим данным, собрал Р-ский совхоз? — И я показал на прибитой к стене карте заштрихованный квадрат.

Первый секретарь хитро прищурился и принялся листать толстую папку.

— Собрали они, судя по рапортам… да вот же, смотрите сюда. Вот они, цифры. Видите? Столько же они отправили в обмолот и столько же за вычетом утруски, усушки и прочего направили на хлебозавод.

— Это для района, а для государства?

— Стране мы отдаем зерно других совхозов. Вас же интересует этот. А этот как раз кормит район и даже область.

— А не было информации, что совхоз собирает хлеба больше, чем рапортует?

— Больше? — удивился первый секретарь. — Меньше — было, еще при вашем предшественнике, а почему больше?

Я объяснил ему. Он задумался.

Вскоре мы распрощались. У порога кабинета он сказал:

— Вы по молодости, конечно, в атаку не ходили, кто вы по званию?

— Старлей запаса.

— Так вот, товарищ старший лейтенант, как старший по возрасту, как гвардии капитан, приказываю: в атаку! Учитывая вашу молодость и задор, прошу: посолидней. О ходе расследования регулярно информируйте меня лично. А насчет анонимок, как говаривали в армии, не берите в голову.

Легко сказать «не берите в голову», а как же работать? Ведь и комиссия ко мне пожаловала тогда, наверное, не без ведома райкома…

Шел дождь, я забрался в «уазик» и включил стеклоочистители. Они не работали. Пришлось вылезать из кабины. Провозился долго с реле и, наладив его, наконец уселся в кабину, вымокнув, как дворовый пес. Включил печку, и от моей одежды скоро пошел пар. Я давно уже доехал до здания прокуратуры, но из теплой машины выходить не спешил — обсыхал. Сидел и мысленно набрасывал план своей дальнейшей работы, план, в котором первым пунктом поставил себе: «Объединить дело о недостаче в магазине Камоликова с делом хлебозавода».

О тополиные листья разбивались в мелкие брызги капельки дождя.

По моей просьбе работники милиции доставили в прокуратуру Степанюка. Он сел и с лицом, выражавшим одновременно сарказм и обреченность, спросил, как ему меня называть — «гражданин прокурор» или «товарищ прокурор». Я ему ответил, что пусть называет, как хочет.

— Чего же вы тогда меня «соловьям» препоручили, — спросил Степанюк, — если я еще для вас не «гражданин»? Что, я сам по повестке не пришел бы?

— Ну, во-первых, не «соловьям», а работникам милиции, — давайте, Степанюк, договоримся говорить о людях, которые стоят на страже порядка, с уважением. А во-вторых, я вас им не препоручал. Где вы живете, Степанюк?

— Далеко, отсюда не видать.

— Вот именно, не видать. Что вам плохо, что ли, было прокатиться на машине, а так бы шли за пятнадцать километров под дождем!

— Заботу проявляете! — Степанюк скривил в усмешке рот.

— Забота о гражданах — первая моя обязанность.

— Мягко стелете…

— Ничего, Степанюк, спать будете тоже не жестко, в своей постели, дома и без страшных сновидений, вот только ответьте на мои вопросы, — добавил я.

— А что мне отвечать-то? Вроде и нечего. Про пистолет? Так он у меня с сорок третьего хранится, отцовский. Он на фронте погиб, а я его пистолет хранил как память. Сломал его, правда, недавно, когда вернулся из колонии: завязать решил, семью завести… А тут пистолет — еще пришьют статью. А ваша экспертиза дура — «за час до обыска». Что она тогда понимает?

Я слушал не перебивая. И Степанюк, открываясь, все более становился мне симпатичен. Действительно, этот усталый, несчастный человек был такой, какой был. Надо будет еще раз попросить экспертов проверить, когда он сломал оружие. Хотя какое это имеет значение? Раз сломал и починить его вне заводских условий невозможно, значит, это уже не оружие, а коли так, состава преступления нет. Пистолет мы, конечно, ему не оставим…

— Единственную память об отце забрали, — продолжал Степанюк, — и не отдадут теперь, потому что доверия мне нет.

— А мы предложим его в краеведческий музей. Вы туда придете и об отце подумаете… — Я не нашелся, что еще сказать.

Реакция Стецанюка была неожиданной. На его глаза навернулись слезы, он что-то пробормотал, кажется, спросил: «Правда?..»

— Но меня, Степанюк, интересуют ваши отношения с человеком, который передал вам бумаги.

— А никаких отношений не было. Узнал он, что я пришел оттуда, ну и говорит… — Степанюк замолчал и задумался.

— И что же он говорит? — не выдержал я.

— Не для протокола можно? А?

— Нет. Но думайте, я из вас признание не вымогаю…

— Говорит: «Подержи у себя — отблагодарю».

— Отблагодарил?

— Не успел.

— А если б успел, взяли бы?

— Бутылку взял бы.

— А деньги?

— Да что я, нищий? Я оттуда привез, пока хватает, надеюсь, вернут их мне, когда разберутся.

— А потом?

— Что потом?

— На работу думаете устраиваться?

— Уж не вы ли поможете? Меня уже вон в трех местах отфутболили. Сторожем не доверяют, слесарем не доверяют, давайте тогда министром.

— Не надо так, Степанюк. Кстати, кто вам отказывал?

Степанюк назвал организации. Среди них была и база ремсельхозтехники. Я записал в блокнот.

Степанюк молчал.

Я помолчал тоже. За окном слышался тревожный шум тополиной листвы на ветру.

— Меня один завмаг пообещал устроить на работу на хлебозавод, там директором Масленников, за это и попросил подержать дома бумаги и деньги. А что делать? С чертом свяжешься, чтобы на работу взяли…

— Зайдите в ремсельхозтехнику, оформитесь на работу. Документы с вами?

— Со мной. К вам же ехал.

— Вот и отлично, я позвоню туда… А завмаг — это не Камоликов?

— Он. Откуда знаете?

Вместо ответа я подошел к сейфу, открыл его, вынул нож, изготовленный Степанюком, с черепом на рукоятке, и положил его на стол.

— Узнаете?

— А как же, узнаю. Штук двадцать таких сделал.

— И все с черепом на рукоятке?

— Все. Не верил я тогда ни во что. Меня по первому моему делу — я булку стянул, есть очень хотелось — даже не допрашивали. Мне тогда шестнадцать было, я больной валялся, на суд привели, а я и не помню ничего, жар был большой и лихорадило. Ну, потом сказали, что суд меня засудил… Так и пошло.

— А сейчас верите?

— А вы что, хотите, чтобы я для вас нож с цветком сделал?

Степанюк ушел.,

А я, недовольный допросом и собой, созвонился с базой ремсельхозтехники и очень любопытно побеседовал с главным инженером. Еле убедил перестраховщика, что именно трудоустройство степанюков наставит их на путь истинный, а не постоянные отказы.

В итоге тот пообещал мне сегодня же оформить Степанюка на работу.

После разговора со Степанюком я забыл выключить магнитофон. И мои слова с перетрусившим главным инженером ремсельхозтехники тоже оказались записанными умной машиной. Я прослушал их и дал себе слово: во-первых, разговаривать с людьми мягче и убедительней, а во-вторых, не быть впредь забывчивым.

— К вам посетительница, — доложила Таня, — говорит, что по депутатскому вопросу.

— Очень рад, — ответил я.

В кабинет вошла симпатичная бабушка в плюшевом черном жакете. В руках у нее была большая дерматиновая сумка с лямками, на голове кашемировый платочек в цветах. На лице поблескивали, как искорки, живые глаза.

Я поздоровался и усадил ее в кресло. За год работы прокурором района я уже понял, что такие люди редко приходят с серьезными делами — иногда посоветоваться, а чаще, что называется, поговорить по душам. Но не будешь же выгонять или перебивать пожилого человека? Тем паче я только что дал себе слово быть с людьми помягче. А тут — старушка.

Прежде чем мы добрались с ней общими усилиями до сути дела, прощло довольно много времени, и я ждал звонка от старшего следователя Скворцова, после которого должен был сразу же уйти. Поэтому я немного нервничал.

Старушка рассказала мне, что живет в рабочем поселке Ольховка, в шести километрах от райцентра, ездит каждый день еще за двадцать километров на электричке к сыну: у него недавно померла жена. Сын целый день на работе, и пока не с кем оставлять дома малолетнее дитя. А еще я узнал, что до электрички она добирается на автобусе и что это очень удобно — электричка уходит через двадцать минут после того, как автобус подвозит ее к станции, — а обратно она ходит пешком. Последний автобус от станции отправляется в сторону Ольховки по расписанию как раз в то самое время, когда подходит электричка, и старушка на нее не успевает.

— Летом еще ничего. А осенью как развезет — Да и зимой, наверное, в полной темноте по вьюге через поля, сугробы, через лес, если по прямой, плохо будет.

— А более ранней электричкой вы не хотите ездить?

— Так ведь, милок, сын же на работе, дите с кем оставить? Его оставишь, а он вона пожару наделает. Ракету на Марс запускает… К себе пацана взять — сына в горе обездолить. Да ты не думай, — поспешно добавила она, — не обо мне одной речь. За себя бы не пришла от дела отрывать. Все, кто там работает, все едут домой этим самым поездом, человек тридцать, и все потом пехом, кто куда: кто на новостройки, кто в Ольховку, а кто и подальше еще. Мы и деньги шоферу собирали, чтоб ждал, потом в исполком написали.

— Как давно вы писали туда?

— Да уж, почитай, месяца четыре как.

— И что же?

— Да вот же у меня он, ответ. — И старушка полезла в свою сумку.

Я взял листок и заметил, что руки ее дрожали. Боялась, видно, что и я откажу.

— Да вы не волнуйтесь, пожалуйста, Мария Ниловна, сейчас разберемся.

И я позвонил в исполком. Но человека, подписавшего отказ, на месте не было. Я же был абсолютно уверен, что он не имел вообще права подписывать такой документ. Транспорт подведомствен области, а не району. А раз это так — он не прав вдвойне.

Я сделал пометку в блокноте и решил завтра же разобраться, почему автобус уходит без пассажиров и кто этот умный, придумавший такое расписание.

Не успела старушка выйти, как раздался телефонный звонок. Это звонил как раз тот, кого я только что разыскивал, — заместитель заведующего отделом райисполкома товарищ Почтенный.

— Разыскивали меня, товарищ Нестеров?

— Да, интересуюсь, почему вы отказали гражданам в их обоснованной жалобе. Люди просят, чтобы автобус уходил хотя бы через пятнадцать минут после прибытия электрички.

— А, это вы про ольховских? Было, было такое заявление, но ведь расписание электричек составляют железнодорожники, а не мы.

— А автобуса?

— Если вы настаиваете, я могу вынести этот вопрос на заседание исполкома, оно будет ровно… ровно… (слышно было, как листается календарь) через три дня.

По его тону я понял, что он старается побыстрее закончить разговор. Часы показывали половину шестого, а он уже куда-то спешил. Куда это, интересно? Вдруг меня осенило. А! Он, очевидно, сам живет в Ольховке или по пути. И передвигать расписание автобуса ему нет резона, ведь тогда автобус будет привозить его домой позже, а кроме того, в нем будет много народа и ему будет не очень удобно.

— Вопрос, который я затронул, действительно очень серьезный и, как вы понимаете, не телефонный, — слукавил я, — поэтому прошу вас прибыть сейчас ко мне. Времени у нас с вами полчаса — от исполкома до меня ходу семь минут. После шести я вас не задержу.

Я услышал тяжкий вздох, трубка замолчала.

Через десять минут товарищ Почтенный входил в мой кабинет.

— А! Старый знакомый! А я не мог никак понять, почему вы не выразили большой радости по поводу моего приглашения побеседовать?

— Не помню, чтобы мне вас представляли.

— Я сейчас напомню. Действительно, не представляли. Я вас встретил у бывшего завбазой ремсельхозтехники во время моего первого визита на базу. Вы возвращали на базу купленный вами у воров распредвал для собственных «Жигулей». Вспомнили?

— Я по доброй воле принес его, — растерялся Почтенный. И поскольку ничем конкретным подкрепить свои доводы против изменения расписания автобуса не мог, то совсем вышел из себя; — И вообще, если хотите знать, транспорт находится в ведении областного транспортного управления.

— Я так и думал. Почему в таком случае вы отказываете гражданам, если этот вопрос не находится в вашей компетенции? Почему не переслали письмо в облисполком?

— Ну будет, будет автобус, скоро пустим еще один, через двадцать минут после первого, уже просили область.

— А бензин вы будете выплачивать ему из своего личного кармана? Или из кармана райисполкома?

— Слушайте, я вас не понимаю. Я же сказал — будет автобус.

— Объясню, раз не понимаете. Автобус уходит в Ольховку без четверти шесть почти пустым, а в шесть прибывает электричка, и люди идут пешком. Зачем же беспокоить область еще одним автобусом, когда проще передвинуть расписание этого? Надеюсь, это действие в вашей компетенции?

— Кто вам сказал, что автобус уходит пустым? В нем есть пассажиры — зачем им толкаться в следующем?

— Я сказал — почти пустым.

— А меня могут спросить об основаниях перестановки расписания.

— А разве жалобы трудящихся — это не основание?

Замзавотделом покрылся крупным потом. Но вовсе не от моих слов. Мимо окон пронесся автобус. Тот самый, о котором говорила старушка и говорили мы. Он был в самом деле пустым. Почтенный съежился в кресле и застыл. Я проводил автобус глазами и повернулся к Почтенному.

— Чего это вы так разволновались? — спросил я, хотя и сам уже знал почему: минутная стрелка часов стояла на девяти, часовая — на шести.

Почтенный молчал.

— Где вы живете?

— Тут, недалеко.

— А все же?

— Ну, в Ольховке, в Ольховке.

— Ах в Ольховке! Так вот почему вас невозможно застать на работе в полшестого: на персональный автобус спешите, один в нем катаетесь, а бабка пусть пешком тащится. Так?

— Я на вас буду жаловаться! Вы не тем тоном со мной разговариваете! — взвизгнул Почтенный.

— У вас есть на это еще двенадцать минут времени. Сейчас, как видите, без двенадцати шесть. Убежден, что председатель исполкома не нарушает трудового распорядка.

— Он живет рядом.

Меня это рассмешило: только тот человек не опаздывает на службу, кто живет недалеко. Значит, только тот человек не берет взятки, у кого денег хватает, и так далее. Удобная логика. Только была б моя воля — я бы таких к исполкому не подпускал. Чтобы не думали те тридцать ольховских пешеходов и все остальные люди, что Советская власть — это почтенные. Они — явление временное, трудности наши, как говорится, и ошибки тоже…

Я соединился с председателем исполкома:

— Извините, Леонид Герасимович, что беспокою вас под занавес, но вопрос очень короткий, хотя и серьезный, передаю трубку Почтенному.

Тот глотнул воздух.

— Товарищ прокурор говорит правильно, — процедил он сквозь зубы, — вопрос серьезный и срочный, я с ним согласен, автобус существует для трудящихся, завтра же я все оформлю и доложу вам. Почему я? Но ведь завотделом на областной конференции.

Часы, если бы они были с боем, пробили бы шесть…

— Желаю комфортабельной прогулочки до самого дома, — улыбнулся я Почтенному.

Он что-то буркнул вместо прощания и вышел.

Я выглянул в окно. Мой тополь как-то укоризненно покачал ветвями, что заставило меня задуматься: а правильно ли я поступил на этот раз? Живет во мне ребячество, о котором говорил первый секретарь райкома. И немягкость живет, и невыдержанность живет, которые замечаю я сам и все никак не могу вытравить из себя. Но ведь кроме того, что я прокурор, я еще и человек. Не выдерживает моя натура свинства.

Не знаю, как там утрясли вопрос с транспортным управлением области, но следующим вечером, когда уже закончился рабочий день и когда еще у меня было по горло всяких дел, примерно в четверть седьмого прямо против моих окон остановился автобус. И посигналил. Он был заполнен людьми, живущими в Ольховке. В автобусе сидел и Почтенный. Заметив, что я подошел к окну, он отвернулся. Я не был огорчен, потому что увидел сразу столько людских улыбок, что мою дневную усталость сняло как рукой.

На моем столике лежало наполненное фактами «хлебное дело».

Хлеб — это самое святое, что есть в нашей жизни. Вы когда-нибудь видели живой хлеб в поле? Как он растет, как пахнет, как шумит. Вы когда-нибудь держали в руках только что испеченный русский каравай, украинскую паляницу, рижский тминный? А азиатские лепешки, а грузинский лаваш, а чурек? Вы когда-нибудь жевали поджаристую хрустящую корочку только что вынутого из розового брюха печи хлеба? Закрываешь глаза и жуешь… Он сладкий. А когда глотаешь, кажется, что его пьешь. Он утоляет жажду, не только голод. Хлебом лечат недуги. Если есть на свете Бог, материализованный Бог, то это хлеб. Обыкновенный, наш повседневный хлеб.

Так думал я, сидя за рулем «уазика», когда ехал на хлебозавод.

Подъезжая к проходной, я почувствовал хлебный запах — у меня закружилась голова. Я подумал: как, должно быть, счастливы люди, которые дышат таким вот хлебным духом каждый день. Это, наверное, очень хорошие люди. Они, наверное, всегда добры, потому что своими руками создают и несут людям хлеб.

У проходной хлебозавода стоял сторож в фуражке с зеленым околышем. Я поставил машину у самых ворот, но так, чтобы не мешать проезду транспорта, и не спешил заходить. Но что я увидел?!

Дорога у въезда в ворота была вымощена зерном — оно, видимо, просыпалось из машин по дороге на мельницу. Я поднял с земли несколько зернышек, сдунул пыль, раскусил.

Гнев — плохой советчик прокурору, поэтому я остывал у ворот, пока не был окликнут человеком в фуражке с зеленым околышем:

— Тебе чего тут?

Предъявив документы, я пошел по территории завода. Оглянулся — охранник лихорадочно звонил кому-то по телефону, наверное директору. Предупреждал. Может, это лучше. Пусть Масленников подготовится к разговору.

Но пока я дошел до директора, успел увидеть еще кое-что. Во дворе завода всюду была просыпана мука, ветром ее прибивало к стене строения, и там уже образовался холмик, напоминавший снежный сугроб.

В последнее время, когда были собраны доказательства вины директора хлебозавода Масленникова, я более пристально заинтересовался его личностью, изучал его личное дело, просматривал показания граждан, связанных с ним по работе и общественной деятельности, и вполне мог прийти к выводу, что передо мной положительный, примерный и даже обаятельный человек. Я читал его характеристики, и мне становилось страшно: как профессионально, как умело этот хитрый человек обманывал работавших с ним людей, коллег, руководство района… Он шел к своей цели без зигзагов. Все это беспокоило, настораживало, заставляло задуматься, почему такое возможно…

Обычно, изучая личность преступника, всегда находишь в его биографии, поступках такое, что говорит о дурных наклонностях, дефектах воспитания. Но бумаги, отзывы говорили, что передо мной превосходный семьянин, квалифицированный работник, старательный студент техникума, потом института, способный инженер, потом заместитель директора, наконец, директор. Все этапы он прошел не оступившись… И переходящее знамя получил… Как только объяснить белую мучную поземку у стены?

А может, опьяненный постоянным успехом, он переродился? Но если это так, то когда, когда это произошло? Значит, был изъян? Когда же он вышел наружу.

Немногим больше года назад его назначили директором этого хлебозавода, а недавно он был выбран депутатом нашего районного Совета. И странное совпадение: его преступная деятельность началась именно в этот период. Что же получается — значит, он просто-напросто зарвался, понадеявшись, что его надежно защищает депутатский мандат?

Ознакомившись с личным делом директора, я был ошарашен похвалами в его адрес.

И вот десятки опрошенных граждан, эксперты, графологи. Множество на первый взгляд малозначащих фактов, восстановленных прокуратурой и органами дознания. И вот я, районный прокурор, нахожусь в кабинете директора хлебозавода и веду неинтересный для него разговор, задаю вопросы и слушаю ответы.

Директор ожидал чего угодно. И того, что на его заводе выявят недостачу, и того, что ему поставят в вину оформление на должность юрисконсульта рецидивиста Солнцева, и того, что на территории хлебозавода творятся безобразия.

С этого я и начал. А он? Он кривил в улыбке влажные, толстые губы и смотрел сквозь меня. Он был хитер и понимал: все, что сейчас говорит прокурор, для него неопасно. Ну, перетасовал кадры, и Солнцев — обыкновенный рабочий; ну, дал команду убрать территорию и въезд, где случайно просыпались зерно и мука; ну поогорчался, что на вверенном ему объекте нарушили отчетность и учет, он найдет виновников и накажет их… Масленников чувствовал себя, как всегда, хозяином положения. Когда я поднялся, он, уверенный, что я собираюсь уходить, тоже встал, чтобы проводить меня. Но я не ушел. И тут мне показалось, что я его уже видел.

— Еще вопрос.

— Слушаю вас, — стоя, с готовностью сказал он.

— Зачем вы, Масленников, обманываете Советскую власть?

Сначала он хихикнул. И вдруг сверкнули белки глаз.

— Не спешите возражать. Подумайте.

— Как вы смеете! — не выдержал он, но голос его сорвался.

— Успокойтесь, выпейте воды. — Я продолжал: — Будучи главарем преступной банды, вы, директор хлебозавода, получаете из Р-ского совхоза неучтенное зерно, которое сверх нормы мелете в мукомольном цехе, потом печете неучтенный хлеб и сбываете его в четырех торговых точках района. Это в чистом виде хищение социалистической собственности.

Я остановился.

Директор молчал, надеясь, что я не знаю главного. Я продолжил и практически рассказал то главное, что стало мне известно по этому делу.

— Деньги вы делите. В Р-ском совхозе главный агроном — ваш друг, начальник мукомольного цеха — ваш тесть, в торговых точках на вас работают Камоликов, Ахискина, Кудряшов и в четвертой — Курочкина. Шоферам за доставку вы платите живыми деньгами вдвое больше, чем стоит поездка, а ваш сообщник и правая рука… Что с вами?

Директор притворился как нельзя лучше. Я не разгадал еще, что за хитрый зверь правая рука директора. Но попал в точку. Прокуратура и милиция не ошиблись. И опять мне показалось, что этого типа я где-то уже видел. Родимое пятно на шее…

— Сколько вы хотите? — вдруг вырвалось у директора.

Что он способен на взятки, следовало, конечно, предположить. Но так открыто? Прокурору? Масленников, впрочем, правильно оценил ситуацию. Говорили мы с ним один на один. Свидетелей никаких. Секретарша сидела за толстой стеной. Можно рискнуть. Я не стал упрямиться.

— Думаю, весьма достаточно, учитывая характер содеянного.

— Я могу и больше.

— Восемь в колонии усиленного режима — это как раз то, что надо, с конфискацией имущества.

Раскрыв желтые глаза, Масленников смотрел на меня с ненавистью. Я позвонил Медведеву и распрощался с Масленниковым.

Арестовывать депутата я не имел права. Я отправился в исполком. По дороге вспомнил, где его видел, и тогда понял: все, что я сделал сегодня, все напрасно. Я видел его в поезде, когда мы ехали сюда с женой. Это он тогда ломился к нам в купе, и, хотя тогда мои «отношения» с ним закончились без эксцессов, по закону я не имею права вести расследование по этому делу и должен доложить об этом прокурору области. Не могу, потому что я с ним, как это ни нелепо, знаком и, говоря процессуальным языком, «нахожусь в неприязненных отношениях»…

Начались телефонные звонки. Сколько людей позвонило мне! Незнакомые, малознакомые, начальники мои и не мои — и все в разных формах и выражениях предлагали, советовали, настаивали, просили не трогать Масленникова.

Я отвечал одно и то же: «Даже если меня уволят после успешного завершения дела Масленникова, я не буду в обиде. Нам, в нашем обществе, не нужны расхитители, наживающиеся за счет народа».

У Масленникова семья. Но мой наставник, первый секретарь райкома партии Анатолий Николаевич Березин, часто повторяет: «Доброта должна быть мускулистой, она должна уметь отстоять себя. Ведь мы не в игрушки играем, а выполняем Продовольственную программу».

И я добавлю от себя: отстраняем, а если надо, и наказываем тех, кто мешает нам это делать.

Я объяснил председателю исполкома цель своего визита.

— Да не может быть, Николай Константинович! — воскликнул он. — Ты знаешь, Николай Константинович, честно тебе скажу, как бы я хотел, чтобы ты работал в моем подчинении — И тут же добавил: — Нет, нет, ты хорош на своем месте, я так хорошо, как с тобой, ни с одним прокурором еще не работал, и я говорю не о том, что хорошо, чтобы ты как прокурор был бы в моем подчинении, это, сам знаешь, было бы нарушением Конституции, я говорю, что мне такие деловые работники нравятся, хотя с ними и приходится хлопотно.

После этого он соединился с председателем облисполкома. Разговор был короткий, и я представил себе, как недоволен председатель облисполкома. А чем же быть довольным? Доверили, выбирали, а депутат — негодяй.

С моей стороны формальности были выполнены. Я полагал, что можно было выносить вопрос с Масленниковым на ближайшее заседание исполкома.

Я говорю «формальности», потому что фактически Масленников никаким народным депутатом не был, он свои полномочия использовал лишь в корыстных целях. Но так полагал я, а Масленников еще и через неделю, увы, носил значок депутата районного Совета…

— Мне уже доложили о вашей работе, Николай Константинович, сегодня же на бюро мы будем решать вопрос о пребывании Масленникова в рядах КПСС — Такими словами меня встретил первый секретарь райкома.

Но я видел — секретарь недоволен. Не тем, что прокуратура добралась до жулика, а вопиющим фактом, произошедшим в нашем районе…

— Вот ты мне не верил, — кричал в трубку, едва я только появился у себя на работе, Медведев, — а Камоликов сбежал!

— Откуда ты знаешь? — задал я нелепый вопрос.

— Потому что мы его поймали — он собирался садиться в поезд.

— Это очень хорошо, молодцы.

— Что — хорошо?

— И что бежал — хорошо, и что поймали — здорово.

— Что ж тут хорошего? Вот она, твоя подписка о невыезде, как действует! А почему хорошо, что бежал? Потому что тем самым признался в совершенном преступлении?

— Совершенно точно, это произошло как раз тогда, когда мы занялись директором хлебозавода. Чувствуешь связь? Он не бежал, когда загорелся магазин, понимая, что по факту поджога возбуждено уголовное дело и органы разберутся, что он не поджигал. Когда магазин его проверяли — тоже не бежал, понимал, что много ему не дадут, а может, снова сорвется с крючка. Зато когда мы занялись директором, он понял: тут ему крышка. Знаешь, что бывает за торговлю неучтенными товарами?

— А что ты дальше собираешься делать, прокурор?

— Дальше уже твоя работа.

— Парочку моих сотрудников…

— И служебно-розыскную собаку, — добавил я.

— А может, кота служебно-розыскного? Ха-ха.

— Ну и шуточки у тебя, — рассмеялся я.

— Шутить полезно! Рекомендую — хорошее средство от усталости.

Действительно, я устал. А за окном шумел тополь, призывая к действию…

Я отправился на хлебозавод.

И прежде всего увидел там громадную овчарку черной масти. Пес сидел у ног милиционера и смотрел, как я останавливаю машину и выхожу. У него были такие умные глаза, что я невольно подумал, уж не понимает ли он, что я не профессиональный шофер — не совсем грамотно развернулся у ворот.

— Здравствуйте, товарищи.

Работники милиции ответили. А пес презрительно отвернулся. Вот еще, будет он здороваться с каким-то там прокурором! Он служит в милиции.

— Здравствуй, Бобик, — сказал я.

И свирепый пес поднялся, завилял хвостом, подошел и протянул лапу.

Я пожал ее.

Все засмеялись.

А дальше началась работа, в которой прокурору не нужно принимать участия. Но мне во что бы то ни стало надо сегодня же положить перед Масленниковым одно из главных доказательств его преступной деятельности — то, что было им награблено. И даже не столько перед Масленниковым, сколько перед исполкомом, чтобы срочно отобрать депутатский мандат, дающий право директору хлебозавода на неприкосновенность, мандат, которым он мог на какое-то время прикрыться. И поэтому я торопился.

Пес оказался в самом деле умным. Он сам остановился у вахтера, пока мы предъявляли наши документы, потом направился прямо к директорскому кабинету. Секретарша доложила, что Масленников на каком-то совещании, но я прекрасно знал: директор помчался утрясать свои дела в область…

Пес нашел дамский башмачок на стоптанном каблуке и всем своим видом теперь показывал, что это именно то, что нужно. Секретарша директора попыталась его отнять у собаки, но та зарычала так грозно, что милиционерам пришлось успокаивать перепугавшуюся хозяйку башмачка.

Овчарка вывела нас во двор, пересекла его, вспугнув выглянувшую было из домика учетчицу, никакого внимания не обратила на вскипевшую, как молоко, кошку и повела нас к воротам. Мы вышли на стройплощадку, перешли через овраг. Пес посмотрел на нас по очереди, словно пересчитывая, не отстал ли кто, не заблудился ли, посмотрел на меня укоризненно — я прибавил шагу — и тогда, убедившись, что все в порядке, повел нас дальше к заброшенной деревне. Умный пес. Я ведь действительно немножко отставал, раздумывая над «операцией»: такой хитрый, матерый жулик, а клад свой прячет так примитивно.

Деревушка Ельцы с заколоченными избами была мертва. Жители ее давно перебрались в райцентр и новостройки, выросшие за последнее время вокруг райцентра и совхозов. У одной избы пес остановился. Остановились и мы. Потом обошли вокруг. А пес принялся разрывать лапами землю под крыльцом. Мы помогли ему и вскоре вытащили на свет увесистый сверток, обернутый сначала в дерматин, а потом в целлофан. Понятые, самые любопытные люди на свете, подались вперед. Судя по рыхлой земле, по свежей небрежной упаковке, сверток здесь лежал совсем недолго.

Сначала мы сфотографировали и место, и сверток. Начальник райотдела милиции шумно расстелил на траве газету, чтобы ни один драгоценный камень — а все были уверены, что в свертке непременно находятся как минимум бриллианты, — не остался бы незамеченным и неописанным.

Медведев вооружился ножницами, все затаили дыхание, и… из пакета посыпались мелкие камушки, только не драгоценные, а обыкновенные — щебенка.

Это был ударчик. Но как бы в утешение незадачливым пинкертонам на краешек газеты выпала записка, написанная на машинке: «Балдоха! Потом». Это было все-таки нечто.

Мы поехали в райотдел милиции. Пес высунулся из окна и так посмотрел на охранника в фуражке с зеленым околышем, что тот, вытянувшись, отдал честь неизвестно кому — ему или своему начальнику.

Да, директор оказался ушлым. Он оттянул время, чтобы съездить в область. Но было еще одно, о чем мы пока не знали. Так что этот поход за кладом был совсем не зря…

Кто же такой Балдоха?

Я был ужасно недоволен ходом расследования и даже не сразу понял, что от меня хотят в прокуратуре области. Оказалось, меня отстраняют от ведения следствия по делу Масленникова и передают это дело прокурору соседнего района. Вот это да! Когда осталось почти только подписать обвинительное заключение… Я же информировал прокурора области… Вот так сработал визит Масленникова в область. Добился-таки моего отстранения.

Я надулся. Мне не доверяют? Все валилось из рук. Но заставлял себя усилием воли быть спокойным и даже острить. Иногда не к месту прорывалась обида. У меня было скверное настроение.

Позже все прояснилось. Отстранением меня от ведения расследования по делу Масленникова прокурор области убивал сразу двух зайцев. Во-первых, с кляузных слов Масленникова многие теперь знали, в искаженном, разумеется, виде, о нашей «джентльменской» встрече в поезде, когда я вытолкал его взашей из вагона, и поэтому я не мог вести его дело. А во-вторых, брать Масленникова под стражу в нашем районе было невозможно. В соседнем же районе у него не было депутатской неприкосновенности. А еще я подумал, конечно, о том, что прокурор области хотел оградить меня как молодого, по его словам, «перспективного» от лишних неприятностей.

Слугой закона я, однако, оставался и потому продолжал исполнять свои обязанности.

Я подождал пару дней. Мне показалось, что прокуратура соседнего района почему-то долго молчит, не предпринимает ничего в отношении Масленникова, — уж очень медленно шло время. Я знал это дело досконально, но вынужден был бездействовать в силу сложившихся обстоятельств. В конце концов я не выдержал и позвонил своему коллеге.

Прокурор соседнего района попросил не вмешиваться пока в его работу — сам, мол, разберется в обстановке, но для этого ему нужно время.

Я не обиделся: я бы тоже так ответил. И все-таки я не мог не вмешаться, не мог! Потому что иначе он упустит время. Он и так уже освободил из-под стражи всех, кому я предъявил обвинение по этому делу. Теперь они договаривались между собой о том, какие дать показания, чтобы запутать следствие, выйти сухими из воды. А Масленников просто принуждал свидетелей, замешанных в его деле, давать показания в его пользу. Еще немного — дело, может статься, будет прекращено и положено в архив. Этого я допустить не мог. Совесть не позволяет… Если надо, поеду в прокуратуру республики, обращусь в партийные органы. Ведь я коммунист. Будь что будет, но буду вмешиваться до конца. Пока преступники не будут изолированы от общества. Сосед поймет меня, когда разберется.

Шли вторые сутки, как начальник райотдела милиции, связавшись с начальником УВД области, отправил оперативный запрос о преступниках с кличкой Балдоха. Наконец пришел ответ, что людей с такой кличкой в преступном мире много. В том числе названы двое, проживающие в нашей области. Я соединился с районами, которые упоминались в этой оперативке, и через два часа уже знал, что один из них, в свое время носивший такую кличку, умер, второй — инженер одного из наших областных заводов — честно трудится и ни в чем предосудительном не был замечен, сейчас отдыхает на юге.

Что-то подсказывало мне, что мы идем по неверному пути.

Размышляя над таинственным Балдохой, я открыл сейф, и мой взгляд упал прямо на нож, конфискованный у Степанюка.

Степанюк… А может быть, он поможет мне?..

И я поехал к нему.

Дома его не оказалось. Было около шести вечера, время не позднее, и я решил подождать.

Примерно через час у ворот его дома остановился грузовик, и из кузова выпрыгнул Степанюк. Вот, черт побери, как было бы бестактно, если бы я спросил его, где он пропадает. Ведь он же теперь работает. И, протянув ему руку, я поздравил его с началом трудовой деятельности.

Мы прошли в дом. Он вскипятил чайник, поджарил яичницу с помидорами. Есть я отказался, и, наверное, зря, потому что своим отказом мог обидеть человека.

— Ну, с чем пожаловал, прокурор? — спросил Степанюк. — Не для того же, чтобы поздравить меня с началом работы?

— Почему же, Олег Иванович? И для того тоже. А дело у меня вот какого рода. Кто такой может быть Балдоха?

Степанюк улыбнулся.

— Балдоха не «кто», а «что», — ответил он. — А чего это вас, Николай Константинович, на блатные словечки потянуло, вроде бы вы меня от них отучали… Помните?

— Помню, да вот, честно вам скажу, в тупике мы, Балдоху ищем.

— А чего его искать? Вон оно над вами, свет нам дает.

— Как это — над нами?

— Очень даже просто. Гляньте, сейчас к лесу пошло.

— Солнце?!

— Кому солнце, а кому, ежели через решетку, и бал-доха…

И тут до меня дошло. Простившись со Степанюком, я выбежал. Позор, какой позор! Хорошо, что меня не видел сейчас Медведев, ведь я его еще недавно поучал, как по ножу определить биографию хозяина. Эх я, растяпа! Не догадался, кто такой Балдоха. Это же Солнцев… Я же им уже занимался, вносил директору хлебозавода представление об отстранении от должности юрисконсульта хлебозавода.

Я выжимал из «уазика» все, что мог, и влетел к Медведеву с такой поспешностью, что чуть не сбил с ног дежурного.

— Срочно дай команду всем сотрудникам: надо брать Солнцева.

— Я уже знаю: «балдоха» — это у них солнце. Но только поздно: на работе его нет, дома тоже, наверное, улизнул. Куда — не сказал.

— Розыск давай.

— Дал команду уже, только не горячись. Аэропорт сообщил, что у них такой не вылетал.

— А под чужим именем?

— Ну ладно, ладно, найдем, — успокоил меня Медведев. — А ты-то чего суетишься? Разве тебя не отстранили от ведения дела Масленникова?

— Пойми ты, пока там разберутся, пройдет время, а их надо брать сейчас, именем закона, выручай!

— Документ даешь, прокурор?

— Так я ж отстранен.

— А ты по любому дел у обязан дать мне санкцию, если необходимо. Я стою на страже порядка своего района. А кроме того, ты подчиняешься Москве…

Дальше все было как в настоящем детективе. У дома директора Масленникова остановилась новенькая частная машина. Из нее вышел молодой человек и, озираясь, подошел к калитке. Видно было, что он здесь впервые и приехал без приглашения. Через несколько секунд оперативные работники уже беседовали с ним.

Молодой человек растерялся, но его успокоили, что ему бояться нечего, если он не станет скрывать следы преступления, совершенного другими, и, таким образом, не окажется соучастником и если он не будет давать ложных показаний.

Молодой человек оглянулся на свою новенькую машину и согласился.

А Солнцев тем временем находился у своей приятельницы, кстати, в том самом районе, куда передано дело Масленникова. Этого случайного паренька с машиной Балдоха и попросил за соответствующее вознаграждение отвезти письмо по адресу.

— Где Солнцев?

— Ждет у памятника на центральной площади.

Солнцева задержали в тот же вечер.

Масленникова только что наконец лишили депутатского мандата и освободили от должности директора хлебозавода.

Председатель райисполкома опять произносил какие-то хорошие слова в мой адрес, но я не дослушал, извинился и покинул его кабинет — не терпелось узнать, как завершились события.

Подъехав к дому Масленникова, где, по моим расчетам, должен свершаться последний акт затянувшегося действия, я поставил машину на просторной асфальтированной площадке для гостей, неподалеку от высоких ворот с модным звонком-колокольчиком. На площадке стояли в ряд три машины: «Волга» из области и двое «Жигулей» — местных. Четвертая — милицейская. Значит, действительно именно сейчас. Но почему столько машин?..

Открылась двустворчатая парадная дверь, и толпа людей в полном молчании начала спускаться с широкой полукруглой лестницы, направляясь к выходу. В толпе я увидел Георгия Ивановича Нефедова. Это его я три недели назад встречал в аэропорту. Что он-то тут делает? Он же на отдыхе!

Тем временем он подошел к калитке, открыл ее и направился мимо стоявших машин к дому своих родственников. Моя машина была в стороне, он скользнул по ней взглядом и увидел меня. Подошел, молча ткнул в плечо, улыбнулся, потом сказал:

— Все равно твоя работа. Узнаю характер. В Москве будешь — загляни обязательно.

Я кивнул. Он пошел, за ним двинулись его родные.

Оказалось, что арест и обыск в доме Масленникова происходил в момент семейного торжества. За роскошным четырехметровым столом, покрытым ажурной скатертью, уставленным отечественными и заморскими винами и разнообразной снедью, сидели многочисленные гости, среди которых оказался и советник юстиции.

Масленников, чувствовавший назревавшую опасность, хватался за все. Когда он узнал, что к его соседям приехал родственник — работник прокуратуры республики, то решил воспользоваться и этим. И пригласил своих «милых соседей» вместе с их гостями к себе на день рождения, который на поверку оказался липовым.

Когда офицер милиции, войдя с группой сотрудников, произнес: «Извините, граждане, вынужден вас побеспокоить, прошу всех посторонних, не проживающих в этом доме, покинуть помещение», Георгий Иванович поднялся и направился к двери.

Масленников заорал:

— Это произвол! Здесь присутствует прокурор республики! Товарищ советник юстиции, Георгий Иванович, голубчик, помогите, разберитесь с ними!

— Это действительно так? — удивился офицер, обратившись к Нефедову.

Нефедов вынул удостоверение.

Офицер, увидев документ, протянул прокурору бумаги.

Нефедов прочел постановление прокурора соседнего района на арест гражданина Масленникова и на производство обыска в его доме, вернул их офицеру и молча вышел.

На что рассчитывал преступник, взывая к помощи прокурора? Вот вопрос. Хотя он ведь предлагал мне шутя восемь тысяч… И даже больше. Видимо, не против был предложить и другим.

Об этом я раздумывал, слушая шелест тополиной листвы, когда секретарь Таня сообщила, что в приемной посетитель.

Он смело вошел в кабинет. На груди его поблескивал значок депутата. Такой же, впрочем, как и у меня — депутата райсовета.

Сев без приглашения, он начал:

— Я к вам не как депутат к депутату, а как депутат к прокурору.

Хорошее начало. Хотя депутат и не имеет права по закону проверять и контролировать прокуратуру, но я готов был, как всегда, внимательно выслушать его, как, впрочем, и всех депутатов и недепутатов.

— Здравствуйте, слушаю вас.

— Меня очень волнует судьба Ларисы Леонтьевой, у меня на приеме была ее мать и просила меня походатайствовать.

— Слушаю вас.

— Лариса привлечена к уголовной ответственности. Я надеюсь, что вы не посадите в тюрьму несовершеннолетнюю девочку, по чистой случайности оказавшуюся возле нечестных людей? Это же негуманно. Ее постоянно вызывают в милицию, ОБХСС, допрашивают, она была у вас, вы, не постеснявшись матери, как она говорит, допросили девочку при ней.

— Видите ли… — сказал я, но продолжить не успел.

— Вы прокурор, и, может быть, неплохой, но…

— Позвольте мне сказать, уважаемый…

— Извините.

— Так вот, закон разрешает лицу, расследующему дело, вызывать для присутствия на допросе несовершеннолетних его близких — это первое. Никто Ларису к уголовной ответственности привлекать не собирался, по делу она будет проходить только как свидетель — это второе. И наконец, третье: на вашем месте я бы лучше обратил внимание на полное отсутствие контроля администрации за студентами в вашем торговом техникуме, где учится Лариса.

Посетитель мгновенно изменил тон:

— Я не знал, товарищ прокурор, непременно, товарищ прокурор, спасибо, товарищ прокурор… Желаю удачи, товарищ прокурор.

Я не стал его задерживать, не стал говорить ему, что я отстранен от ведения следствия по этому делу. Для него это совершенно неважно.

Я все чаще думаю о преступлениях и правонарушениях, совершаемых молодежью. Мне не дает покоя мысль о том, что большинство преступлений молодые люди совершают не столько из-за незнания закона, а потому, что они незрелы, инфантильны. Я не считаю это явление массовым, но в силу своей профессии мне приходится сталкиваться с отдельными явлениями нравственной неполноценности, я бы сказал, нравственного уродства. Ну, взять Ларису. Еще совсем девочка, а разукрашена косметикой настолько вульгарно, что вызывает брезгливость. И побрякушек на ней навешано, как на новогодней елке: и бриллианты в ушах, и кольца, и кулон. Откуда все это? От мамаши ее, конечно. Может быть, это не мое дело, может быть, я должен заниматься только реальными фактами — преступлениями, а не философствовать на тему, кто как выглядит. Но говорю себе: нет, нет и нет. Один подследственный, скотина мужского пола, обвиняемый в изнасиловании девочки, демонстративно заявил, что таким его сделало увлечение Киплингом. Ах как мне хотелось дать ему по физиономии, с размаху прямо! Показать хлюпику, пользовавшемуся тем, что приносили ему на блюдечке сердобольные родители, — магнитофоном с ультрамодными джазами, джинсами с этикеткой мировых фирм, часами на золотой цепи, — показать, что такое сила. Но нельзя. Надо бороться иначе.

Когда его уводили, я на секунду задержал конвой и процитировал:

Наполни смыслом каждое мгновенье — Часов и дней неумолимый бег. Тогда весь мир ты примешь как владенье, Тогда, мой сын, ты будешь — Человек…

— Кто это? — спросил с ироничной улыбочкой арестованный, изображая из себя знатока западной литературы.

— Это ваш Киплинг, — ответил я. — Это его стихи в великолепном переводе советского переводчика Лозинского. Они говорят о сильной личности, не правда ли? Но не той, которая тренирует силу, чтобы наброситься на беззащитную девочку, а о той, которая применяет, свою силу во благо родины и общества, которое его растит.

Обо всем этом я уже давно говорю на совещаниях работников правоохранительных органов, которые провожу еженедельно. А на последнем совещании предложил создать школу юного юриста при районном Доме культуры. Попросил товарищей подумать с недельку о том, что это будет за школа и как мы там будем преподавать.

— Правильно, — сказала председатель народного суда, — давно пора. А принимать в эту школу надо с малолетства. Сызмальства надо учить добру, честности, справедливости, уважительному отношению к закону.

— И думаю, на занятия надо приглашать и родителей — им это тоже будет полезно, — сказал рассудительный Ямочкин.

— А может быть, не только иногда приглашать, а кое-кого из родителей привлечь для работы в этой школе, заинтересовать идеей воспитания нового поколения. Уверен, много добровольцев объявится. Помните наш знаменитый воскресник? — Это уже со знанием дела добавил громовым голосом Медведев.

…Первый секретарь райкома поддержал нашу инициативу.

Жизнь в районе идет своим чередом, я продолжаю работать и пишу сейчас представление председателю правления райпотребсоюза т. Бурцеву Э. Э., тому самому, которому три недели назад на заседании бюро райкома поставили на вид за халатное отношение к работе с кадрами.

Представление об устранении нарушений закона в системе райпотребсоюза

Прокуратура района проверила исполнение законов о торговле в ряде магазинов райпотребсоюза. Проверкой установлено, что администрацией некоторых магазинов грубо нарушается законодательство о торговле, покупателей часто обманывают, обсчитывают, продают им недоброкачественные товары.

На материально ответственные должности назначаются граждане, лишенные судом права работать на таких должностях. -

На основании изложенного и руководствуясь п. 26 Закона о прокуратуре СССР, прошу;

принять меры к пресечению и предупреждению в дальнейшем нарушений законности в сфере торговли потребкооперации;

обсудить вопросы законодательства о торговле в коллективах.

Представление подлежит в 10-дневный срок рассмотрению.

О конкретных мерах сообщить прокурору.

Прокурор Тихого района юрист 1-го класса Н. К. Нестеров

Копию этого представления я направил как информацию председателю облпотребсоюза. И вскоре узнал об отстранении от должности председателя райпотребсоюза т. Бурцева Э. Э.

А через неделю этот самый Бурцев уже работал в должности заместителя председателя облпотребсоюза. Мы встретились в областном центре. Он протянул мне руку, всем своим видом показывая, что я, конечно, не его уровень — район, но он делает для меня исключение. Получилось так, что Бурцев, вместо того чтобы исправлять свои ошибки, руководил теперь их исправлением.

Пришлось информировать об этом прокурора области…

— К вам посетитель — Этой фразой можно было бы назвать роман о прокуроре, ведь именно ее произносит так часто секретарь Таня.

— Прошу.

В кабинете женщина. У нее на руках спит ребенок. Я узнаю ее. Год назад она приходила ко мне.

Я не люблю, когда приносят детей на прием. Но здесь был другой случай.

— Я в прошлом году была у вас, и вы отказали в моей просьбе, а сегодня исполняется ему, ну, то есть мужу, половина срока, вы сказали тогда, чтобы я пришла, когда будет половина. Сегодня ровно три года, как я без мужа. Я считаю каждый день… Но я виделась с ним… — Она погладила мальчика. — Мне разрешили в колонии на три дня… Он там хорошо работает, пишет мне письма. Его хвалят…

Я вспомнил эту женщину и надзорное производство по делу ее мужа. Он шофер, совершил аварию, в результате которой погиб человек.

Преступление преступлению рознь.

— Хорошо. Я помню. Через две недели я вас вызову.

Месяца через три я снова в своем кабинете увидел этого же заметно подросшего ребенка. На этот раз он был на руках у отца. Вся семья зашла ко мне, и хотя старший сынишка стыдливо отворачивал свой взгляд от меня после брошенного в меня камня в прошлом году, я делал вид, что не замечало этого.

Это произошло сразу после моего отпуска. Трудовой год, по-моему, начинался удачно… За окном привычно шумел тополь…

Человек привыкает ко всему. Я, например, когда работал еще в Москве, привык к тому, что под моими окнами ежедневно проносились, скрежетали тормозами тысячи машин. А сколько людей! А полсотни магазинов на одном только Кузнецком мосту! А бесконечные кафе поблизости, учреждения, Политехнический музей, выставочные залы… Город бурлил. Это казалось естественным и неотъемлемым.

Здесь, в районе, я привык к тишине. Каждый звук, каждый предмет имел для меня свой особый голос. Вот скрипнула дверь Ямочкина — это он в творческих следовательских муках вышел размяться по коридору. Вот секретарь Таня возится с кипятильником — скоро будет чай. Стучит пишущая машинка в кабинете помощника Катерины Степановны. Звонит телефон у старшего следователя Скворцова…

Но на этот раз в такой вот привычной обстановке мне послышался с улицы чужой, посторонний звук. Я выглянул в окно и не поверил своим глазам: огромный тополь, столько времени простоявший на этом месте, родной уже, можно сказать, тополь шумел, прося помощи. А двое людей, наладив бензопилу «Дружба», касались уже его серовато-зеленоватой кожи.

Секунда промедления — и дереву смерть. Я что было мочи заорал. Меня услышали. Пилу выключили. Один из рабочих подошел к окну.

— А нам товарищ Репников дал такую команду — киоск здесь будет со свежими газетами.

— Кто такой?

— Начальник.

— Прекратите пилить.

Я вернулся и позвонил в исполком.

— Алло… — К телефону подошел недавно «обиженный» на меня за автобус замзавотделом.

— Здравствуйте, товарищ Почтенный, кто такой Репников? — без предисловий спросил я.

— Мой подчиненный, — спокойно ответил зам, — а что случилось?

— Кто ему позволил уничтожать дерево?

— Какое дерево? — оживился замзавотделом. — Никаких деревьев он, насколько мне известно, не уничтожает, а, наоборот, состоит членом Общества охраны природы.

— Он, что же, не поставил вас в известность о том, что громадный тополь перед моими окнами уже пилят?

Наступила пауза.

— А-а-а, тополь, — наконец сказал Почтенный, — так ведь там, возле вас, планируется газетный киоск — о гражданах надо заботиться, — ухмыльнулся замзавотделом, — и вы, товарищ прокурор, всегда теперь будете при свежей прессе. Улочка узенькая, понимаете, под тополем киоск не поместится, дальше, на проезжей части, канализационные люки. Больше его поставить некуда. Посмотрите, если интересуетесь, сами. Это решение вполне законно, — перешел он на серьезный тон, — и прошу вас, не вмешивайтесь в дела исполкома, товарищ прокурор. Вдобавок этот тополь болен и подлежит уничтожению. На дрова.

— А документы есть о том, что он болен? — спросил я больше по привычке, чем потому, что я такой, бюрократ.

— Есть документы, есть, — с готовностью доложил Почтенный. — Можете зайти посмотреть завтра.

— Очень хорошо, что есть документы, сегодня тополь будет стоять на месте.

— Да нет, товарищ прокурор, на этот раз, уж извините, это наша компетенция.

Я и сам знал, что это не моя компетенция, поэтому положил трубку.

— Ну как? — подошел к окну один из рабочих.

— А никак, идите доложите своему начальнику, что прокурор — бюрократ и, пока не получит документов, не увидит их, не проверит, пилить дерево не разрешит. Ну, сами знаете, что сказать.

Рабочие ушли, а я позвонил Пончикову — ответственному секретарю нашей районной газеты с просьбой выступить на тему охраны природы, упомянув факт, свидетелем которого только что был сам.

— Кстати, у меня был Раскольников, лесничий, принес отличный материал, подправишь — напечатаешь.

Но этим проблема тополя не исчерпалась. Мне позвонили из райкома:

— Товарищ Нестеров, мы вас уже год знаем как принципиального коммуниста, который попусту не растрачивает свое оружие прокурора, а сейчас нам стало известно, что вы контролируете действия исполкома, и даже такие мелочи, как зеленые насаждения, я уж не говорю, что вы однажды не по-товарищески обошлись с товарищем Почтенным.

— Я не контролирую действия исполкома, а осуществляю надзор за законностью этих действий, — ответил я, оставив без внимания упоминание о замзавотделом, — И кроме закона у меня есть еще собственный моральный кодекс. Между прочим, в любом подзаконном акте, и в том числе в решении исполкома, должна быть основа — гуманность.

В трубке помолчали, а я возликовал: тополь будет стоять.

…Как-то, когда этот вопрос стал уже историей, был я в исполкоме, зашел к замзавотделом товарищу Почтенному и попросил его показать мне документ о том, что тополь действительно болен. Почтенный долго рылся в ящиках шкафов, испытывая мое терпение, в конце концов достал из папки, лежавшей сверху на столе, письмо старого врача, который писал, что от этого тополя сыплется пух, засоряет его квартиру и от этого якобы могут возникнуть легочные заболевания. Фамилия этого человека, по странной случайности, была точно такой же, как у замзавотделом…

Небольшую ранку, оставленную бензопилой «Дружба» на стволе, я собственноручно затер землей и залил медицинским клеем. О чем сейчас шелестит мой тополь? Прислушиваюсь к нему и к себе…

Однако товарищ Почтенный сумел крепко мне отомстить и за тополь, и за автобус, и даже еще вперед, не знаю за что. Сам он не писал анонимок, но, рассчитав, что бюрократическая машина вполне может сработать, правдами и неправдами раздобыл копии анонимок и отправил их в Москву с сопроводительным письмом на бланке районного исполнительного комитета. Якобы райисполком просит Прокуратуру СССР разобраться. Он понимал, что все проверить невозможно и в Москве могут подумать, что в них есть правда или доля правды; кое-что могут взять на веру без проверки — и чем черт не шутит…

Именно Почтенному я обязан тем, что весь отпуск сражался за справедливость, бегая из одной инстанции в другую. А всего-то четвертушка бумаги испортила отпуск:

В Прокуратуру СССР

Управление кадров

К сему направляются на рассмотрение жалобы на прокурора района Н. К. Нестерова, написанные в разное время и по разным поводам.

Заместитель заведующего отделом райисполкома М. Е. Почтенный

И в прокуратуре заработал механизм. Спустили письмо в республику, взяв ответ под контроль, а те в свою очередь в область…

В письме-бланке Прокуратуры СССР, которое я получил с утренней почтой, поперек основного текста, напечатанного на машинке, рукой прокурора области было написано: «Тов. Нестеров, прошу вас ознакомиться с документом и сообщить свое мнение».

Я принялся читать документ, впрочем очень короткий:

Прокурору О-ской области т. Гордецову И. А.

Уважаемый Иван Афанасьевич!

Редакция «Литературной газеты» связалась с пресс-группой Прокуратуры Союза ССР и просит, если вы сочтете это возможным, предоставить материалы дела Камоликова, Солнцева, Масленникова, обвиняемых по статьям (далее шел — перечень статей Уголовного кодекса РСФСР), для разработки и публикации их на страницах газеты.

Мы, со своей стороны, поддерживаем редакцию.

Помощник Генерального прокурора СССР государственный советник юстиции 3-го класса руководитель пресс-группы Ю. Юдин

Я не возражаю. Но только после того, как обвиняемые будут осуждены, и даже после того, как дело рассмотрит областной суд. Печать — оружие массовое.

Это я и доложил прокурору области. И добавил, что лучше ему спросить об этом прокурора соседнего района, который вел дело Масленникова. Иван Афанасьевич хмыкнул:

— О тебе же забочусь, от анонимок избавляю, а ты ершишься.

Еще до моего отъезда в отпуск состоялся суд, на котором получили по заслугам все, принимавшие участие в хищениях хлеба. Так и должно было быть, чтобы справедливость и законность восторжествовали.

Я еще глубже осознал, какую большую ответственную работу возлагает на нас государство, наделяя большими правами и доверием. Нас — это меня и всех тех, кто знает и учит других знать и соблюдать советский закон. Нас — это меня и всех моих помощников и сотрудников прокуратуры, и милиции, и райкома, и райисполкома, и комсомольцев, й всех советских граждан, добровольно и бескорыстно помогающих нам. Нас — это меня и прокурора соседнего района, поддерживавшего государственное обвинение, который, как говорят очевидцы, присутствовавшие на суде, произнес блестящую обвинительную речь и просил суд вынести преступникам суровый, но справедливый приговор.

И что меня удовлетворило еще больше в работе прокурора, которому было передано «мое дело», он так же, как и я, расценил роль Степанюка, привлекавшегося к ответственности по делу о хищении хлеба. Это мне рассказал сам Степанюк, когда пришел ко мне поделиться впечатлениями после моего возвращения из отпуска.

— Я постарался записать все, что услышал про себя. Вот, прочитайте. — И он протянул сложенный вчетверо листок бумаги.

Я прочел:

«Нам известно о его прошлом. Но надо быть справедливым. У нас нет оснований, чтобы привлекать его к уголовной ответственности только за то, что он подержал у себя несколько дней пакет с документами, изобличающими Масленникова. Следствием установлено, что пакет этот он не вскрывал, и я убежден, что, если бы он знал о его содержимом, он, твердо вставший на путь честного человека, сообщил бы об этих документах следственным органам. Уверенный в его невиновности и отказываясь тем самым от государственного обвинения, я сообщаю также суду, что своими правдивыми и своевременными показаниями Степанюк помог следствию в розыске рецидивиста Солнцева…»

Улыбаясь, я молча вернул ему исписанный листок, пожал руку, он тогда сказал:

— Первый раз в жизни вышел из суда самостоятельно. Сам себе не верил, такой гордый был, товарищ прокурор! Спасибо вам, я и того прокурора поблагодарил.

— А вот это совершенно напрасно, товарищ Степанюк. Ни меня, ни его благодарить не надо. Мы оба выполняем свой долг.

— Вы сразу поверили мне, когда первый раз вызывали меня, за то и благодарю, — боясь, что не пойму, объяснял Степанюк.

— Вы были откровенны и говорили правду. Тем самым помогли мне поверить вам.

— А я его поблагодарил за слова на суде. Вот и записал их на память. — Он пошел к двери, потом обернулся и тихо произнес: — Какой, оказывается, справедливый у нас с вами закон, товарищ прокурор!

Это все было после отпуска. А до…

У меня происходил неприятный разговор со старшим помощником прокурора области. Прокурор области не успел посвятить Никонова в причины отстранения меня от дела Масленникова, лег в больницу — прихватило сердце. И тогда Никонов поспешил придумать причины сам и сообщить их в Москву. Они выглядели примерно так: дезорганизовал работу органов дознания, самовольно производил следственные действия, а после того как делом Масленникова занялся другой район, постоянно мешал соседнему прокурору вести дело, вмешиваясь в его действия. Он сообщил также, что я «замутил» показатели в районе, не объяснив, что это такое.

— И вообще, — сказал он мне, — Москва озабочена вашей работой, товарищ Нестеров.

Еще бы, после того как он так «проинформировал» Москву. Интересно, будет ли он прокурором района вместо меня, или в Москве разберутся?

Или, может быть, вернувшись после отпуска в район, я не буду уже на хорошем счету? Может быть… Мне хотелось бы только знать: что такое «хороший счет»? В своих действиях я руководствуюсь совестью и законами. Что ж, поживем — увидим.

После разговора с Никоновым я подумал о том, что прокурор должен быть, по возможности, молодым и непременно здоровым человеком, потому что, говорят, инфаркт миокарда, полученный на почве волнений, штука, которая редко бывает у людей моложе тридцати пяти. А довольно скоро и мне будет столько. В этом возрасте люди неравнодушные особенно должны следить за своим здоровьем: не пить кофе по утрам и носить с собой валидол…

И все-таки до моего отпуска случился один приятный эпизод. И хотя я не имел к нему никакого отношения, кроме родственного, я, наверное, больше всего чувствовал себя именинником на этом празднике.

Каждый год наша область отмечает сдачу хлеба государству праздником урожая. Назначаются день и место празднования. День это обычно тот, в который заканчивается сдача областью хлеба. Место — передовой район.

Наша область сдала государству хлеб досрочно. План поставки в целом выполнен по области на 108 процентов. В этом году район, как и в прошлом, до меня, вышел на первое место: сдал хлеб с высоким показателем —121 процент!

Праздник проходил у нас в Доме культуры. Вернее — перед Домом: слишком много народу приехало из соседних районов и области! И не только поэтому. Состоялась премьера концерта-спектакля «Хлеб — это мир!» Художественный руководитель и постановщик— Анна Нестерова…

В областной газете появилась статья, где в самых лестных словах и выражениях давалась высокая оценка спектаклю не только с художественной стороны, но и с идейно-воспитательной… Труппа приглашена в область, и после отпуска, если будет стоять хорошая погода и если все будет хорошо, районный «театр на роликах» двинется в свою первую гастроль… Если все будет хорошо.

Я и не представлял, какая у меня талантливая жена!

В шесть вечера самолет улетал в Москву, а сейчас, проснувшись утром, мы с женой радовались наступившим сегодня нашим отпускам. Аня без перерыва лепетала, что мы будем делать в Москве, как мы посетим все театры, обойдем все музеи и обязательно покатаемся на «американских горках» в парке культуры. Она трогательно говорила о моей маме, и я расцветал в улыбке, но, когда я натягивал рубаху, она напомнила мне, что теща приглашает… этот месяц прожить у нее. Моя рука застряла, я никак не мог найти у рубахи второй рукав, а когда нашел и посмотрел на жену, понял, что она попросту смеется надо мной.

— Как истинные провинциалы, мы должны остановиться в гостинице, — сказала она.

— По-моему, тоже, — обрадовался я, — это самый лучший вариант, будем ездить к твоей теще на трамвае.

— Прости меня, голубчик, но это твоя теща, — поправила меня жена.

— Ах да-да, совсем запутался. Это из-за рукава, конечно.

Мы оба рассмеялись и стали собирать вещи.

Два чемодана заняли позицию возле входной двери, настало время прощаться с друзьями.,

На отпускной месяц я оставил за себя старшего следователя Скворцова.

Когда мы с Анной Михайловной зашли в прокуратуру — попрощаться, он сидел в моем кабинете и листал очередное надзорное производство.

— Старик, а ты смотришься неплохо, — вместо приветствия сказал я ему — Не жмет кресло?

— Ничего, привыкаю…

— Смотри не привыкни за месяц…

— А вы не задерживайтесь дольше, вот и не привыкну— И он пожелал нам счастливого отдыха.

Все немногочисленные сотрудники вышли нас проводить к машине.

Когда мы сдавали наши вещи в багаж, я вспомнил:

— А ну как и с нашими чемоданами случится такое, как тогда с чемоданом Пинчуковой?

— Я только рада буду — пусть…..все увидят, как ты одеваешь жену… Конечно, если ты меня очень любишь, я готова одеваться во что угодно. Но имей в виду: сапожки все же мне нужны…

Я очень любил свою жену и твердо решил купить ей самые лучшие сапоги в Москве.

В сопровождении милой девушки в летной форме мы прошли в самолет. Пристегнулись… Пролетели над нашим районом, и я удивился: он занимал довольно большое место. Мне он казался меньше. Вот промелькнула под нами база ремсельхозтехники, вот хлебозавод, Дом культуры, райцентр. Жена уверяла, что разглядела даже наш дом, и расположенную недалеко прокуратуру и даже мой тополь… Чуткая она, моя Аня… -

Самолет постепенно набирал высоту, разворачивался и брал курс на Москву… Постройки становились все меньше, потом побурели, и все слилось в единую нашу родную землю.

Пронзив облака, мы оказались над воздушными ледниками. Косматые ватные льдины, наскакивая одна на другую, будили воображение, и одна из них, Освещенная так высоко в небе хотя и не закатным, но красным солнцем, напомнила мне недавно слышанные по радио слова: «Заря красношерстной верблюдицей рассветное роняла мне в рот молоко».

Жена во все глаза смотрела в иллюминатор и вдруг сказала:

— Если на Северном полюсе есть прокуратура и тебя пошлют туда работать, мы обязательно поедем с тобой… В «Детском мире» только купим ползунки и много разных игрушек.

Я вытаращил глаза. До меня наконец дошло. В самом деле, только прокурор способен не заметить, что его жена в последнее время изменилась: пополнела, стала мягче, покладистей, чаще ластится — и вот… «Детский мир».

Мимо проносились окрашенные всеми цветами радуги облака. И в голове так же, как в калейдоскопе, сменялись мысли. Представились видимые и невидимые проблемы и трудности. Что я расскажу своему ребенку? Ведь он должен быть Человеком. А в Человеке главное — доброта.

…Жена не сможет пока возвратиться со мною. В ее положении нужен покой. В район, значит, вернусь один…

Может быть, я устал от всех этих комиссий, проверок, отчетов?

Это было в голове, а душа пела…

Аппарат прокуратуры республики работал, как хорошо отлаженный механизм. Но этого для меня было недостаточно. Когда-то я был на стажировке в подмосковном районе, выполнял функции следователя, и мне хотелось поговорить с кем-нибудь о своих проблемах, заботах, посоветоваться с теми, у кого есть глубокий, длительный опыт работы в районе.

Я хотел повидать моего прошлого шефа, того самого Нефедова, которого встречал на аэродроме, а потом видел его в родном селе, но он был в командировке.

Мечтал я и о встрече со своими бывшими сослуживцами, но все, кому я мог как на духу рассказать о том, что меня волнует, работали уже не здесь или стали начальниками. Сидя в приемной отдела кадров прокуратуры республики, я подумал: вот и я посетитель, проситель, жалобщик. И впервые, может быть, по-настоящему, по-другому, со стороны, осознал значение этих слов.

Принимал меня незнакомый прокурор. Разговора такого, как я ждал, не вышло. Вопросы: почему я не искал анонимщика, не есть ли в анонимке доля правды, почему я к анонимке отношусь так спокойно — показались мне не теми, не главными. И так ясно: анонимки — это клеветнические измышления, по-видимому, нездорового человека.

А главное, моя работа в районе и все другое — дело моих принципов, моей позиции, моей совести. Что ж, может, так и должно быть. Сам должен добыть опыт, без помощников. Может быть, это и труднее, но тем лучше!

Я вышел из прокуратуры республики и, помня о том, что надо зайти в «Детский мир», направился вверх по Кузнецкому мосту. Но, идя по Сретенке, я думал только о своей работе и чувствовал неуемную потребность выговориться.

Ноги вынесли меня к Костянскому переулку.

Еще месяц назад, в районе, я решил: зайду в «Литературную газету». И вот, пожалуйста: Ваксберга не было на месте. Его литературный секретарь сказала мне, что он в длительной творческой командировке. Богат в Малеевке, когда приедет — неизвестно, а Борин поехал на интервью. Мне ничего не оставалось, как отправиться в приемную к Бачко, который присылал мне в район письмо с сопровождением.

Он неожиданно обнял меня.

— Я к вам, увы, не в гости, — и рассказал об анонимках.

Мой собеседник постоянно что-то записывал, куда-то звонил, словом, вел себя так, что мне захотелось прервать разговор, встать и уйти.

Но я сдержался и закончил.

— То, что вы мне рассказали, я прекрасно знаю, — он взял в руки только что принесенный ему лист бумаги, — анонимщик А. П. Юртаев, четырнадцатого года рождения, пенсионер, инвалид второй группы. По свидетельству вашего райздравотдела, страдает психическим заболеванием в тяжелой форме — у него маниакально-депрессивный психоз. Вы довольны? Бросайте ваши проблемы, идемте пообедаем. Вероятно, всей этой историей будет заниматься для нашей газеты специальный корреспондент Елена Тобольцева. Она интересуется правовой темой и дает хорошие материалы. Между прочим, очень милая и обаятельная дама.

Я встрепенулся, услышав фамилию Лены. А вот откуда вы, товарищ Бачко, можете знать про ее обаяние?

Я думал, что в Прокуратуре СССР меня будут ругать для порядка, потом простят, посоветуют держаться солидней, набираться опыта и самому исправлять свои ошибки. Но меня никто не ругал и не хвалил, дали понять, что «похлопывание по плечу» кончилось: я — прокурор, и от меня ждут работы без скидок. Здесь узнал о том, что назначен новый заместитель прокурора нашей области — Никонов. Выйдя из здания, я увидел огромную клумбу красных цветов. Не сразу сообразил, справа ее обходить или слева…

После отпуска продолжаю работать в районе в той же должности. Появилась статья Лены. Лена приезжала из Москвы и жила в районе две недели, собирала материал. Мы встретились случайно на улице, она улыбнулась, прислонилась к тополю. Навсегда запомню ее такой вот — веселой, красивой.

Вздумал было искать в ней торжество, даже злорадство, но не находил ничего подобного — передо мной стояла профессиональная журналистка, приехавшая разобраться беспристрастно и помочь тому, в кого она верила искренне.

После публикации статьи занялся анонимщиком.

Выяснил, что он вдобавок еще и родственник осужденного Масленникова. Старик долго не мог понять, чего от него хочет прокурор, потом заплакал. Это были слезы не раскаяния, а, скорее, больного человека. Не по своей воле писал старик письма…

Иван Афанасьевич Гордецов — прокурор области — вышел из больницы, я видел его, вид у него был болезненный. Жаль, отличный человек, гуманнейший прокурор. С Никоновым, его заместителем, у меня отношения ровные. Наверное, он понял: я работаю добросовестно и не сделал ему ничего плохого.

Почтенный назначен заведующим типографией районной газеты. Пончиков стал ее редактором. Ямочкин получил чин юриста третьего класса, ходит в форме, собирается жениться.

Я живу пока в одиночестве. Жена приедет с тещей через некоторое время — не хочет прекращать начатую работу в Доме культуры и со своим детищем — театром.

Вечерами иногда гляжу в окно, повторяю строки про звезду:

И если мне сомненье тяжело, Я у Нее одной молю ответа…

Малеевка, 1980

Напишите, что я раскаялся

1

За окнами моей камеры я вижу каждый вечер удивительно красивые закаты, а когда идет дождь, то слышу словно цоканье копыт бегущего по полю табуна.

Приговор не был для меня неожиданным — об исключительной мере наказания с самого начала говорил и адвокат. Дело слушалось у нас, в Верховном суде республики. А состав суда был почти весь из Москвы.

У меня, по-видимому, есть несколько месяцев, чтобы осознать происшедшее. Я, конечно, буду писать Генеральному прокурору и в Верховный Совет. Не то чтобы я боялся смерти — ее все боятся. Но когда долго длится ожидание, думаешь: а вдруг она все-таки не наступит?

Гласность — если, конечно, это не особо изощренная форма выявления инакомыслия — полезна и вам, и мне. Вас пустили сюда, и я расскажу то, что знаю. Расскажу не потому, что убежден в нужности этого разговора для вас и ваших читателей, а потому, что очень хочу жить; ничто не может меня сейчас отвлечь от того, что я смертник.

Поэтому прошу вас, обязательно напишите, что я раскаялся. Печатному слову принято доверять, и, я надеюсь, мне заменят кару двадцатилетней каторгой. Ведь кому-то же они заменяют…

Все, что случилось и чему я был очевидец, расскажу.

И начну с того, что готов свидетельствовать: все началось не оттого, что мы, преступившие дозволенное государством, глупы и никчемны по сравнению с всемогущими правоохранительными органами, а от случайности, из-за которой некто Назаров, которому надоело, как он, впрочем, справедливо выразился, «полное отсутствие Советской власти в нашей республике», отправился в Москву, как это все чаще случается в последнее время, искать правду.

Если бы мы только могли предположить, как все повернется: что Назаров благополучно доберется до улицы Горького и Прокуратуры СССР, где в приемной передаст некое письмо, сыгравшее в нашей истории весьма существенную роль, — то он, конечно бы, не доехал до Москвы.

У нас, то есть тех, против кого попытался выступить Назаров, были арсеналы неиспользованных возможностей. Мы могли, если бы, конечно, знали, отцепить даже вагон поезда, в котором ехал Назаров, могли подстроить аварию такси, подвозившего его на вокзал, или… А впрочем, чего гадать, что предпринял бы Хан. Проворонили, и, помню, его вассалам здорово досталось, они несколько дней ходили понурые и воспряли только тогда, когда след Назарова сыскался в Москве. Но было уже поздно. Назаров шел по улице Горького и явно не намеревался заходить в ресторан «Арагви».

Проследили: он устремился — так сперва думали те, кто наблюдал за ним, — к книжному магазину (он учитель), но потом повернул в переулок, и стало очевидным, что Хан и его люди всерьез проигрывают. Будь такое в нашей республике, пуля снайпера остановила бы Назарова, а здесь, в Москве, это было невозможно. После выстрела оцепили бы половину города, подняли бы такие силы, о которых мы у себя, как в Москве любят говорить — на периферии, и не предполагаем.

На окрик капитана милиции Назаров не отреагировал. Собственно, он даже не оглянулся, и капитану пришлось догонять его, с тем чтобы остановить. Но капитан не успел. Оба, один за другим, они вошли в приемную Прокуратуры СССР, и Назаров, увидев несколько человек возле окошка приемной, тотчас же встал в очередь записаться, а капитан, воспользовавшись тем;-что он был в форме без предъявления документов прошел за стойку и что-то шепнул девушке-секретарше. Она опасливо посмотрела на Назарова и сняла с аппарата телефонную трубку.

Назаров, судя по выражению его глаз, понял: речь идет о нем. Быстро опустив руку в карман, достал письмо и, взглянув опасливо на людей, его окруживших, одним быстрым жестом опустил его в стоявший тут же в приемной опечатанный ящик, на котором было написано: «Для жалоб Генеральному прокурору СССР». После этого он сунул в рот какую-то таблетку, но два дюжих неизвестно (известно!) откуда взявшихся парня разжали ему челюсти, таблетка вывалилась на пол, а они в мгновение ока вытащили Назарова на улицу, сунули в стоявшую невдалеке «Волгу» и вместе с ней и капитаном милиции исчезли. Причем все было проделано столь быстро и виртуозно, что граждане в приемной почти ничего не заметили, а те, кто отвлекся от своих проблем и заметил, были убеждены: просто вывели пьяного или наркомана.

Но это был не пьяный, это вспорхнула первая ласточка краха подпольной жизни в нашей республике.

Обезображенное тело Назарова было найдено на одной из строек, наполовину впечатанное в цемент. И если бы в цементной чаше не было отверстия и по безалаберности строителей он наполовину бы не вытек до следующего утра, тела Назарова не нашли бы вовсе.

Но его нашли, и прокурором этого района Москвы было немедленно возбуждено и принято к производству уголовное дело по факту обнаружения трупа.

Случилось это в ясный солнечный день под синим небом, слегка запорошенным перистыми облаками. Но, конечно, не таким синим и безоблачным, как древнее небо моей республики.

2

«Кто это выдумал, что работа следователя — творческая работа? Скорее всего, не следователь, а журналист какой-нибудь или писатель, как говорится, «для завершения образа». А может, и следователь, только очень плохой, не думающий. Он, видимо, решил, что искать, думать, доказывать — это и есть творить. Вовсе нет. Творить — значит создавать. А что создает следователь? Тома писанины. Не стоит называть его творцом, даже если он доказывает невиновность…» — так думал Нестеров, удобно расположившись в самолетном кресле, лениво проигрывая в сознании сегодняшнее несостоявшееся интервью, которое он должен был, хотя, какое там «должен», обещал дать «Социалистической индустрии».

Но прибывший корреспондент его раздражал. Нестеров к тому же был чрезвычайно занят, и интервью не получилось. Следователь попросил журналиста позвонить ему завтра, но завтра, то есть уже сегодня (Нестеров посмотрел на часы), наступило, и получается, что он подвел корреспондента. Утром придется звонить в редакцию уже из другой республики и извиняться.

…Однажды утром среди прочих писем начальнику следственной части Прокуратуры Союза было доложено и такое, которое требовало немедленной реакции. Это письмо было, во-первых, основанием для возбуждения уголовного дела, а во-вторых, свидетельствовало (если, конечно, все, что в нем изложено, правда) о невиновности некоего осужденного Давиджанова. Это было письмо его матери. Для проверки затребовали дело, из которого явствовало, что оно «состряпано» с грубейшими нарушениями уголовно-процессуальных норм.

Генеральный прокурор принес протест в Президиум Верховного суда республики, и протест этот был удовлетворен.

Приговор городского суда, слушавшего дело в первой инстанции, был отменен, дело Давиджанова было передано для проведения дополнительных следственных действий следователю по особо важным делам старшему советнику юстиции Николаю Константиновичу Нестерову…

Покоясь в самолетном кресле и думая о том, где бы раздобыть восьмилетней дочери пластиковый пропоролоненный комбинезон к наступающим в Москве холодам и слякоти, Нестеров пытался то дремать, то смотреть в темный иллюминатор, за которым зияла черная бездна. Где-то, очень далеко, вдруг блеснула острая шпага последнего закатного солнечного луча. Самолет провалился в ночь.

Нестеров не открывал глаз до самого приземления. Сквозь сон он почувствовал легкий толчок — долетели, но глаз не открыл: по опыту знал, еще не время, пока подгонят трап, да пока то да се. Возле самого трапа за! плакала оступившаяся спросонья маленькая девочка; кто-то, видимо мать, утешал ее. Моросящий дождь поливал цветными искрами серебряную одежду самолета. Нестеров стряхнул дремоту. Две лаковые черные «Волги» с работающими стеклоочистителями стояли возле трапа. На их почти зеркальной мокрой поверхности отражалось своими цветными огнями стандартное здание аэропорта. Оно показалось Нестерову крошечным и далеким, как если бы он смотрел на него в бинокль наоборот. Открылись дверцы машины. Нестеров подхватил все еще плачущую девочку, жестом указал ее матери на открывшуюся дверцу. Машины тронулись. Возле здания аэропорта одна из них приостановилась и высадила смеющуюся девочку и ее мать, довольную тем, что не надо было шлепать с ребенком под дождем. Потом эта «Волга» быстро догнала первую и обе они устремились в город.

— Я смотрю, ты все такой же альтруист, — вдруг сказал некто, сидевший на переднем сиденье.

Нестеров вздрогнул. Этот голос делал его на восемь лет моложе. Сомнений быть не могло. На переднем сиденье сидел громадного роста человек, когда-то, очень давно, знакомый и близкий. Полковник милиции.

— Заместитель министра внутренних дел республики Медведев.

— Иди ты!! — Нестеров полез обнимать громилу, а так как Медведев ему так же рьяно стал отвечать на уместные среди друзей во всякое время и во всяком месте приветствия, «Волга» чуть-чуть не вышла из-под контроля дюжего водителя, тоже показавшегося Нестерову знакомым, и сделала на мокрой пустынной улице несколько кренделей.

Трехместный «люкс» гостиницы был немедленно превращен в штаб работы по материалам следствия. И в этом штабе шла работа, отдавались команды, допрашивались свидетели, давались указания, устраивались разносы. Медведев достал из кейса материалы дела, в которых содержались результаты проверок данных письма учительницы. Нестеров решил, что хорошо сделал, что чуть поспал в самолете, потому что ему не терпелось ознакомиться с этими материалами.

Попросив пригласить завтра утром в гостиницу учительницу Давиджанову, Нестеров углубился в чтение.

3

Генеральному прокурору СССР

Уважаемый товарищ прокурор!

Я не имею возможности обратиться к местным властям по причинам, о которых речь пойдет ниже, поэтому прошу вас прочитать это мое письмо и принять по нему меры по закону и по справедливости.

Прежде всего я хочу, чтобы вы знали, что я заслуженная учительница республики, я воспитала за тридцать лет работы в школе многие десятки и сотни человек советских специалистов, которые трудятся на благо нашей великой Родины во всех уголках нашей страны.

И я не могу поверить в то, что я не сумела воспитать единственного сына. Он, получивший университетское образование, работал журналистом, боролся за справедливость, и вдруг я узнаю, что он совершил гнуснейшее преступление, которое можно только придумать: он совершил насилие над женщиной. Этого не могло быть. Да и доказательства, представленные суду, не свидетельствуют, что он понес наказание заслуженно. К тому же есть обстоятельства, которые заставили меня взяться за перо и написать именно вам, потому что я уверена: описываемый мной случай не относится к разряду ординарных, и бы должны согласиться принять участие в судьбе моего сына.

Дело в том, что примерно за полгода до того, как мой сын совершил преступление (или был обвинен в его совершении), в республиканской газете должна была появиться вторая часть его статьи. По первой части этой статьи прокуратура республики возбудила уголовное дело. Вторую же часть я не могу приложить к письму, поскольку при странных обстоятельствах она была вместе с другими документами похищена уже после ареста сына. А суть дела вкратце такова.

Моим сыном, который работал в республиканской газете специальным корреспондентом, была разоблачена крупная воровская шайка, занимавшаяся на протяжении нескольких лет хищениями в республиканском торге и причинившая существенный ущерб государству, как потом говорилось в судебном очерке на эту же тему в центральной газете, — около десяти миллионов рублей. В преступную группу входили заведующий магазином «Березка» Шестипалое, заведующий плодоовощной базой Цусеев и многие другие работники торговой системы.

Они похищали дефицитные и дорогостоящие товары, в том числе импортные, реализовывали их через магазины и на толкучках, а деньги присваивали.

Деньги (для оборота) давал Цусеев.

Как говорил мой сын (по образованию он экономист), резерв для хищения и выделения лишних средств создавался различными способами: незаконно начислялась естественная убыль на транзитные товары, составлялись поддельные акты на порчу товаров и многое другое, обманывались колхозы и совхозы, которым занижали вес и сортность доставляемых ими товаров. Кроме того, отпуская товары по безналичному расчету детским садам, яслям, пионерлагерям, больницам, преступники систематически завышали цены.

По всей видимости, сын примелькался, собирая материал, ему несколько раз звонили по телефону, угрожали даже смертью, если он не прекратит сбор материалов, компрометирующих дельцов.

Позвонил даже член Верховного суда республики, позабыла его фамилию, сказал, что привлечет сына к уголовной ответственности, если сын не прекратит самостийные следственные действия. Но сын не вел следственных действий, он собирал материал как газетчик и самостоятельно пришел к выводу, что действия Цусеева, Шестипа-лова и К° подходят под ряд статей Уголовного кодекса. У сына хранилось и письмо читателя газеты, подписанное каким-то Караевым, пастухом, и не было бы резона говорить о нем подробнее, но пастух вскоре погиб при странных обстоятельствах.

Он и несколько овец сорвались в пропасть. Трупы их нашли, и прокуратура области возбудила уголовное дело, но вскоре прекратила, видимо, установив, что это был несчастный случай.

После этого от сына немного отстали, но он продолжал собирать материалы и продолжал писать статью, даже читал иногда мне отрывки. Там говорилось, что некоторые расхитители, несмотря на то что следственные органы пока не нашли времени заняться ими, предпринимают меры по сокрытию ценностей. Цусеев, например, вывез из дома мебель, рояль, телевизор, два холодильника, библиотеку, швейную машинку, ковры, другие ценности. Где-то в горах зарыл золото. Он не хранил награбленные денежные знаки, а покупал на них золотые изделия в лучших ювелирных магазинах.

Откуда такие данные стали известны сыну, сказать не берусь, но полагаю, что, будучи добросовестным журналистом, он не судил огульно, а готовился выступить основательно, чтобы прекратить наконец безобразия, творящиеся в нашей республике.

Все, что я здесь пишу, подтвердилось, поскольку и Цусеев и Ше-стипалов осуждены, как осуждены и еще человек десять их сообщников. Но однажды я разбирала бумаги сына и обнаружила у него конверт, где хранились две фотографии и записка. На одной фотографии (посылаю их вам), как видите, изображен старик, ножницами наискось его фотография перерезана пополам. Вторая — фотография сына — перечеркнута двумя параллельными и двумя перпендикулярными чертами. Создается впечатление, что кое-кто хотел изобразить сына за решеткой. Я так решила потому, что перерезанная пополам фотография старика изображала пастуха Караева, который первым просигнализировал о воровской шайке, — я его сама никогда не видела, но мне удалось это установить. Караев был убит, когда случайно обнаружил тайник преступника; сын — за решеткой. Все как будто бы сходится, тем более что «изнасилованная» сыном девица — не кто иная, как сестра Цусеева, а член областного суда, рассматривавший дело по обвинению моего сына, по странной случайности тот самый, который и обещал в свое время привлечь его за незаконное журналистское следствие. Почему-то он временно возглавил городской суд в дни, когда расправлялись с сыном.

Вложенная записка была такого содержания: «Если не отвалишь, с матерью и дочкой будет то же». Странная записка, но наши со Смеральдинкой фотографии, лежавшие здесь же, были перечеркнуты пополам таким образом, как будто их можно было разрезать при необходимости.

Все описанное мною достаточно веско для того, чтобы я обратилась непосредственно к Вам, уважаемый товарищ Генеральный прокурор, минуя принятые в таких случаях инстанции.

И последнее, что я хочу сказать: я дваящы видела Цусеева. Это полный, бесформенный человек с бессмысленным взором и лиловой лысиной. Несмотря на то что фельетон моего сына не увидел свет (редактор сказал, что фельетоны преступников он в газете не помещает), шайка была раскрыта и, как я уже писала, Шестипалов и Цусеев осуждены на длительные сроки лишения свободы.

Каково же было мое удивление, когда однажды в одном из горных районов я вдруг столкнулась на улице с Цусеевым, который стоял возле огромного дерева и курил.

Думаю, что Цусеев заметил меня и узнал, потому что я, придя домой, обнаружила, что в моей квартире был обыск — что-то кто-то искал. Деньги и ценности (у меня их немного) не взяты, но зато здорово перепорчены вещи сына, похищены все, я повторяю, все его рукописи, естественно и те, что содержали компрометирующие Цусеева материалы.

Думаю, что это дело его рук. Прошу Вас защитить меня и разобраться во всей этой истории.

Сегодня утренней почтой я получила свою собственную фотографию, теперь уже не перечеркнутую, а разрезанную пополам. Я постараюсь не выходить несколько дней из дома, но прошу Вас поторопиться. Внучку, Смеральдинку, дочь сына, мне удалось отправить далеко в горы к родным.

Помогите! Н. А. Давиджанова

Вчера министр внутренних дел республики передал своему заместителю по оперативной работе Медведеву полученную из Прокуратуры СССР телеграмму, в которой требовалось проверить местонахождение осужденного Цусеева, а также обеспечить охрану Давиджановой, и поручил ему возглавить проверку по делу.

Медведев все это исполнил самым добросовестным образом.

4

«Оперативная группа — на выезд!» — прозвучало в дежурной части на Петровке, 38, и тотчас же несколько человек, спешно выбежав из подъезда знаменитого здания Главного управления внутренних дел, оказались в «рафике» и, освещая прохожих синим проблесковым маячком своего автомобиля, направились на место происшествия.

Поскольку тело Назарова было найдено на территории Октябрьского района столицы, то следователь прокуратуры именно этого района города Москвы должен был принять к производству дело по факту обнаружения трупа неизвестного гражданина.

Труп обнаружили рабочие стройки на улице Красных Зорь в восемь двадцать одну минуту утра, когда, придя на строительство, принялись выяснять, достаточно ли застыл в формовой чаше цемент и надо ли выписывать новый, — в этот момент и был обнаружен труп неизвестного.

Экспертиза, прибывшая на место происшествия, установила, что покойный перед смертью сопротивлялся, боролся. На теле его были обнаружены следы побоев, а погиб он от элементарной асфиксии, захлебнувшись в растворе цемента, и должен был бы в нем быть погребен навсегда, если бы не дырявая емкость, в которой было обнаружено утонувшее в цементе тело.

Экспертиза установила также, что погибший — мужчина, лицо его имеет признаки восточного происхождения. Судя по одежде, потерпевший — приезжий (в Москве уже много лет не носят пиджаки столь старомодного покроя). В кармане оказалась размокшая бумажка, под инфракрасными лучами превратившаяся в обрывок железнодорожного билета.

Вскоре, определив станцию отправления на билете, вездесущий уголовный розыск направил запрос в стольный град небольшой, по опутанной сетями частного предпринимательства республики, и вскоре уже стало известно, что в городской отдел внутренних дел обратилась некая Назарова, которая сообщила, что ее брат недавно уехал в Москву, где должен был остановиться либо в гостинице, либо у родственников, но уже прошло четверо суток, а он до сих пор не позвонил, несмотря на то, что обязательно должен был позвонить. Поэтому она просит разыскать его.

В милиции, как водится, посмеялись, заявление к розыск не приняли, намекнув, что в Москве много развлечений и не до звонков.

— Не мешайте работать, — заявил Назаровой старший оперуполномоченный Багров.

С тем она и ушла… Ушла, чтобы пожаловаться в министерство. А там уже дали команду городу зарегистрировать заявление и принять меры к розыску.

Информация о пропавшем Назарове и заявлении его сестры насторожила столичный уголовный розыск Был послан запрос, и в Москву пошло подтверждение в виде фотографии Назарова.

Когда опытные криминалисты идентифицировали полученную фотографию с личностью найденного на стройке неизвестного и уже не осталось никаких сомнений в том, что этот неизвестный Назаров, представитель местного уголовного розыска однажды вечером навестил сестру убитого и задал ей стандартный, но обязательный в таких случаях вопрос: «Не было ли у вашего брата врагов?»

5

— Ты понимаешь, в чем дело, — сказал Медведев Нестерову, — я уже теперь могу сказать тебе, кто тут всем верховодит и кто всех закупил на корню. Нет, не Дусеев из письма Давиджановой. А некий другой гражданин, пока известный нам по оперативным разработкам. Кличку его ты наверняка знаешь — Хан. Наверняка как Хан он был известен тебе и в. Москве. Но ты же поднимаешь: одно дело — я тебе скажу, что он преступник, а другое — ты сам это докажешь. Знаешь, иногда взаимоотношения следствия и дознания напоминают учебник арифметики, где в конце имеются ответы. Ты уже знаешь ответ и начинаешь подгонять решение под заранее известный тебе результат.

— Какой результат? — мрачно спросил Нестеров.

И Медведев сообщил Нестерову весьма примечательные вещи.

— Ну прежде всего, — сказал он, — ты знаешь, что в республике сильно подскочил уровень преступности, связанный с хищениями социалистической собственности. Госплан республики вынужден даже планировать свой госбюджет с учетом хищений. Но у правоохранительных органов в принципе достаточно сил, чтобы если не разом покончить со всеми безобразиями такого толка в республике, то во всяком случае выявить наиболее изощренные, наиболее опасные, а остальные держать на контроле и выявлять по мере возникновения доказанной информации. И хотя хищения приносят государству серьезный вред и беды, все же есть в арсенале преступников более опасные преступления, которые надо пресечь в первую очередь, поскольку эти преступления стимулируют остальную преступность, заставляют ее развиваться значительно интенсивней.

— Вот как? — Нестеров посмотрел Медведеву в глаза.

— Я имею в виду рэкет, — сказал Медведев, — шантаж одних преступников другими.

— Рэкет? — удивился Нестеров. — Мы что, в Чикаго?

— Примерно, — усмехнулся Медведев, — но почему бы и нет? Группа дельцов набрасывается на предприятие и делает на нем свой бизнес. Под вывеской социалистического предприятия процветает частнопредпринимательская лавочка. Не кооперативы, заметь, а в чистом виде эта самодеятельность с наемным трудом, с эксплуатацией. Можешь себе представить?

— С трудом.

— Вот когда меня сюда направили, я тоже с трудом все это представлял, а теперь почти привык, вот борюсь, укрепляю. То, что мы с тобой, помнишь, когда-то расследовали в Оренбуржье, был детский лепет: недостача в магазине, поджог на почве хищения, запчасти для «Жигулей» жулики перебрасывали через забор автопредприятия. Помнишь? Сейчас об этом смешно говорить. — Медведев умолк.

— Но все же про рэкет, — попросил Нестеров.

— Да что там рэкет, я бы сказал: процветание рэкета обратно пропорционально силе советских органов на местах. Поскольку правоохранительные органы не способны покончить с преступностью, за дело берется жестокий и неумолимый бич сегодняшнего нашего многострадального государства.

— Это похоже на авантюрный роман.

— Похоже, и главное тот, который все читали. Остап Бендер был первым рэкетиром, известным нам из литературы. Вспомни, он не грабил и не воровал, он чтил Уголовный кодекс, поэтому отнимал деньги у тех, кто не будет жаловаться милиции: у жуликов. И досье на современных расхитителей у рэкетиров собрано ничуть не менее пухлое, чем у Остапа.

— Но кто тебе мешает? Изыми у них досье — вот тебе и полный материал на жуликов и расхитителей.

— «Изыми» — легко сказать! Рэкетиры — это целая разветвленная организация. Я дважды внедрял в нее наших работников, и оба раза они гибли. Правда, один успел передать численность группы так называемых пап. Их… — Тут Медведев нагнулся к уху Нестерова и прошептал: — двадцать один человек. Немало. А возглавляет всё Хан.

— И что, у тебя нет никаких доказательств? Не поверю.

— Да есть, но это же как раковая опухоль. Надо брать с метастазами, а то разрастется. Внедрять туда сотрудников я больше не рискую, так как уверен, что у нас в милиции есть человек, который сообщает Хану, кто именно внедрен. Можешь себе это представить?

— Так надо в первую очередь найти мерзавца.

— Ищу, — понурился Медведев — Но, кстати, может, тебе все это и не так интересно, ты ведь здесь по другому делу?

— Других дел не бывает, — веско сказал Нестеров, — тем более, сам знаешь, в мире, в том числе преступном, все связано.

— Ну, коли так, слушай дальше. Расскажу в двух словах о том, на чем их можно все же поймать. Они не просто мирно шантажируют. Вот недавно они одному крупному жулику с республиканской овощной базы «включили счетчик».

— Как же это происходило? — прищурился Нестеров.

— Прислали письмо о том, что требуют миллион, и сообщили, что если через неделю миллиона не будет, то автоматически «включается счетчик»: значит, на следующий после оговоренного срока день плюс еще двадцать тысяч, еще через день — еще тридцать тысяч, затем — сорок. Через три-четыре дня после невыплаты миллиона у завбазой погибла дочь, потом взорвалась машина, потом загорелся дом. Миллион пришлось отдать. А одного, тоже жулика, эти рэкетиры поймали, пытали, приставляли к нему электропилу и в конце концов разорвали, привязав к двум согнутым березкам.

— Вот тебе сто вторая, а говоришь — не за что брать, не хватает доказательств…

— Да сидят они, сидят, одного даже расстреляли. Но не рэкет же мы доказали, а убийство, а про рэкет хотя и был разговор на предварительном следствии, но они отшутились, говорят: скажите спасибо, что мы помогаем вам чистить страну, мы, дескать, убили жулика, а вы нас сажаете. Так что вот так, дорогой Николай Константинович… — Медведев задумался.

Нестеров широко раскрытыми глазами смотрел на усталого полковника.

— Ты говорил о том, что, возможно, в милиции кто-то сигнализирует рэкетирам.

— Да, пытаюсь выловить. Есть у меня активные ребята, с которыми легко работать. Пытался с их помощью найти мерзавца.

— Или мерзавцев, — вставил Нестеров.

— Да, мне тоже об этом говорил один мой добрый сыскарь — Багров. Сыщик номер один. За ним будущее. Собираюсь его из города в министерство переводить. Но пока… увы, на нуле…

6

Ознакомившись с подробным, но далеко не исчерпывающим письмом Давиджановой, которое показал Нестеров, Медведев стал немного нервничать: сам Генеральный прокурор проявляет к делу внимание. Теперь надо быть особо бдительным, на Давиджанову легко может быть совершено покушение…

Телефонный звонок застал и Медведева и Нестерова в гостиничном номере за составлением плана расследования. Нестеров схватил было трубку, но Медведев мягко отстранил его руку.

— Да

— Товарищ полковник, двенадцатый докладывает: без происшествий.

Медведев повесил трубку, взглянул на часы — времени было около трех утра.

— Спать, — сказал Медведев, — мои сообщили, что квартира Давиджановой под. наблюдением, порядок. А нам надо хоть немного поспать, завтра горячий день.

Медведев не столько хотел спать, сколько просто прилечь, поскольку знал, что неотдохнувший он выглядит плохо — все-таки… возраст.

— Одноходка у Давиджановой? — спросил Нестеров, приглашая Медведева вспомнить время, когда они вместе изучали блатной жаргон, расследуя когда-то в молодости «хлебное дело».

— Домик у нее, но с одной дверью, — сказал Медведев.

— А сотрудник у тебя там стоит один?

— Двое, да не волнуйся ты, ничего с ней не будет. Часа три покемарим и поедем к ней.

— А я волнуюсь: тут неизвестно, откуда ждать удара. Может, лучше ее устроить у вас в министерстве?

— Спи же ты, черт.

— Поехали.

Медведев нехотя поднялся, и они с Нестеровым вышли. Возле гостиничного корпуса стояла милицейская машина.

Ехали молча.

— Ну, вот видишь, все в порядке, — сказал Медведев, когда машина тихо подошла к домику, уютно расположенному в самом конце улицы, — оба поста на месте.

Действительно, оба работника милиции были на месте и бодрствовали, а увидев машину с Медведевым и Нестеровым, немедленно подошли к ней с рапортом.

В эту секунду раздался пронзительный гудок проползавшего невдалеке локомотива.

— Без происшествий, — доложили работники милиции, когда гудок дал им возможность открыть рот.

— Ничего подозрительного не было замечено?

— Нет, ничего.

— Хозяйка спит?

— Видимо, спит, из дому, во всяком случае, не выходила.

— Продолжайте службу.

— Есть.

— Ну теперь ты спокоен? — спросил Медведев, повернувшись к Нестерову.

— Я спокоен, что твоя служба работает хорошо: еще бы, сам заместитель министра приезжает ее контролировать. Но мы не знаем с тобой способа, которым убийцы хотят расправиться с Дазиджановой. Ты же сам видишь, они могут и с горы сбросить, и ножом пырнуть, и выстрелить, и в тюрьму посадить. Они тут хозяева, — добавил Нестеров, укоризненно посмотрев на Медведева.

— Ничего, разгребем и выбросим.

— Мне бы твою уверенность. Во сколько просыпается хозяйка?

— Кто ее знает.

— Как это — кто ее знает? Ты должен знать. Всё должны про нее знать. Она учительница, значит, в школу ходит к полдевятому. Сейчас без четверти семь. Через пятнадцать минут я пойду ее будить. Мозгами пошевелить не хочешь.

Медведев стал огненно-красным, сержант-шофер вышел из машины.

— Ты бы мог при нем меня не чехвостить, — взяв себя в руки, сказал Медведев, — все-таки ты сам говоришь: я заместитель министра, полковник. Кроме того, откуда я знаю, когда она проснется сегодня. Теперь каникулы, учителя в школу ходят не так рано. И вообще ты в столице переменился, на людей бросаешься, издергали тебя.

— Ну извини, пожалуйста, ты прав.

— Это вообще у вас в прокуратуре принято — сначала дров наломаете, а потом извиняетесь.

— «Вообще» — не обобщай, а что издергался — правда, надо в отпуск. Зови сержанта.

Сержант бросил окурок, сел в машину.

— Как вас зовут? — спросил Нестеров.

— Василием.

— Так вот, товарищ Василий, я вашего начальника люблю и знаю уже лет двенадцать — мы с ним в одном районе работали. Так что вы не подумайте, что мы серьезно ругаемся, а вообще-то он прав, как всегда.

Василий пожал плечами:

— Я тоже помню вас по Тихому району, товарищ прокурор, только это было восемь лет назад.

— Будем работать, — после паузы сказал Нестеров.

— Будем, — повторил Медведев, выходя из машины— Будем будить хозяйку.

Медведев осторожно постучал в окно.

— Вставайте, Нурия Асановна, уже семь часов, — смешно пропищал этот громила.

Вокруг стояла тишина, только стройные кипарисы покачивались от порывов ветра.

— Нурия Асановна, — снова позвал Медведев.

И снова ответом ему было молчание.

Медведев обошел вокруг дома. Через секунду его командный голос послышался со стороны садика:

— Окно было открыто?

— Было, товарищ полковник.

— Нурия Асановна, — еще раз громко позвал Медведев, потом подошел к входной двери, постучал.

Снова никто не ответил.

От этого молчания страшное состояние испытал полковник Медведев. Он знал, что за его спиной стоит друг — Нестеров, но именно поэтому оглядываться на него не хотел. Не хотел встречаться глазами с коллегой.

Молчание Давиджановой могло означать только, что работа провалена, свидетель погиб.

Ветер запутался в темном кусте в дальнем углу сада. Куст зашумел.

7

Следователь прокуратуры Октябрьского района города Москвы, принявший к производству дело по факту смерти неизвестного гражданина, впоследствии оказавшегося Назаровым, ходил по летней, знойной Москве и размышлял. Его голова была устроена так, что и ночью во время самых сладких снов она продолжала работать и искать истину. Но сперва истина, как оно и водится, рядилась в тогу удивительного сумбура. Хотелось наметить пути расследования, но пока что было не за что зацепиться.

А ведь для следователя нужны объяснения, хотя бы того, каким образом убитый Назаров оказался на стройке, ведь он же не строитель, а учитель, к тому же домосед. Быть может, его убили с целью ограбления: видят, человек с восточными чертами лица, сработал обывательский рефлекс — есть большие деньги. Но почему тогда ограбление не было совершено более безопасным способом? Скажем, выманили деньги или выиграли. Возможно, что он не сел играть, не дался, но ведь это и есть основание предположить, что человек, не севший играть с жуликами и не давшийся картежникам, не поедет с незнакомыми людьми куда-то, чтобы там сложить свою голову. Кстати, как было установлено, голова потерпевшего весьма неплохо работала. Ни алкоголя, ни каких бы то ни было транквилизаторов не было обнаружено в его крови.

Правда, обнаружено было нечто другое, но в таком небольшом количестве, что экспертиза не настаивает на том, что это не случайность. За полчаса до насильственной смерти от асфиксии потерпевший получил в организм микроскопическую долю яда, который из-за своего мизерного количества не успел оказать практически никакого воздействия.

Позже, когда было проведено опознание трупа и стало доподлинно известно, что потерпевший действительно учитель Назаров, следователь прокуратуры района спешно выехал в республику, где встретился с сестрой

Назарова, средних лет женщиной, весьма перепуганной, которая столь категорически отказалась отвечать на вопросы, что поставила в тупик московского гостя.

На очередное, сотое «почему» следователь получил стереотипный ответ: «Вы уедете, а нам здесь оставаться».

Но после одного из таких ответов все же рискнул и задал контрвопрос:

— Так вы все-таки настаиваете на том, что это не случайность, а убийство?

И он увидел, как сестра Назарова побледнела.

— Я ничего вам не скажу, — сказала она тихо.

— Тогда я вам скажу: те люди, которые вам угрожают, должны быть по справедливости за решеткой, а так, после моего отъезда, они все равно вам не поверят, что вы мне ничего не рассказали. Так что выбирайте: или помогать правосудию, или…

Телефонный звонок прервал их разговор.

— Это вас, — дрожащим голосом сказала сестра убитого, взяв телефонную трубку.

— Говорит полковник милиции Медведев, — внятно произнесла трубка, — прошу вас выйти на улицу и сесть в черную машину.

Московский следователь в надежде получить свежие данные и продвинуть свое расследование буквально на полуслове свернул разговор с сестрой убитого и распрощался.

Через несколько минут он уже сидел, как ему было сказано, в черной «Волге» Медведева.

8

Нестеров тоже подошел к окну домика учительницы и тоже позвал. Давиджанова не откликалась. Медведев стал мрачнее тучи. А Нестерову вдруг захотелось сказать в окно, чтобы учительница не боялась, что все хорошо, что прокуратура и милиция охраняют ее покой и сон, но вдруг за окном в полутемной комнате он увидел нечто такое, что заставило его вздрогнуть. В темном углу на полу, высовываясь из-за полуспущенной скатерти стола, лежала скорчившаяся женщина. Глаза ее были открыты.

Медведев подбежал к входу, разбежался и, сорвав дверь с петель, влетел в домик.

— Никого сюда не пускать! — крикнул он. И через мгновение — «Скорую», опергруппу и Багрова…

«Скорая», опергруппа в составе судмедэксперта, следователя, криминалиста, кинолога и инспектора уголовного розыска Багрова, а также прокурор-криминалист прибыли одновременно. Из милицейского «уазика» выпрыгнул огромный пес — овчарка Дюк.

За несколько минут экспертиза зафиксировала все необходимое, «скорая» провела на месте несколько медицинских исследований, после чего, никого не обнадежив, увезла Нурию Асановну.

Кинолог Володя с Дюком решили, что теперь их очередь показать, на что они способны.

Оперуполномоченный быстро осмотрел дом и сообщил, что преступник мог проникнуть внутрь только через открытое окно. Окно выходило в сад, а сад, в свою очередь, помещается на крутом берегу и спускается к реке.

Володя подвел Дюка к окну. Дюк потоптался для солидности и вдруг потянул Володю к обрыву. Кинолог отпустил поводок сколько было можно и устремился за псом. Пес довольно быстро добрался до шоссе и стал передними лапами что-то откапывать на обочине. Вскоре он вытащил сапог, всем своим видом показав, что доволен. Потом заскулил и разлегся на травке.

— Ищи, Дюк, ищи, мало.

Но Дюк только скулил и не двигался.

— Преступник здесь переодевался. На дорогу вышел в другой обуви, но уже в резиновой, новой. Вон как Дюк скулит, он всегда скулит, когда чует новую подметку.

Медведев тихо выругался.

Следователь положил руку на плечо кинолога.

— Спасибо, Володя, — сказал он, — ты нам очень помог.

Медведев прямо из оперативного «уазика» соединился с дежурной частью МВД республики.

— Перекрыть все дороги, — коротко приказал он.

И вскоре уже в автобусе, следующем в сторону шоссе, был обнаружен и задержан некий гражданин Рагимов, ехавший к дочери в соседний район. Рагимов заявил, что, поскольку других автобусов в этом направлении сегодня не будет, если его задержат, он потеряет много времени. Поэтому он требовал его отпустить, или он будет жаловаться в прокуратуру.

В своем стремлении улизнуть Рагимов выглядел очень подозрительно, к тому же на нем были надеты резиновые калоши, и это несмотря на погоду, дождя не предвещавшую. Калоши явились тем главным, что инкриминировали Рагимову.

— Позвольте узнать, — спрашивал оперативник, — а почему вы в жару и в калошах?

— Хочу и хожу, — грубо отвечал задержанный — А вы почему в сапогах, вроде тоже не каплет?

— Но-но, — предостерегающе сказал оперуполномоченный Багров, — а то мы тебя сразу по двести шестой, без суда и следствия.

Задержанный немного еще поворчал и, испугавшись отвечать на хамство по-хамски, притих.

— Так как же вы ее убили? — наконец спросил Багров.

— Что-о-о! — изумился задержанный. — Кого убил?

— Нечего вола вертеть, — нарочито устало проговорил оперуполномоченный, — сейчас принесут данные экспертизы, и мы точно установим, что вы — убийца.

Лицо задержанного сковала нервная гримаса.

— Я вам советую пока написать явку с повинной, глядишь, и не расстреляют.

Задержанный было вспылил, но взял себя в руки, вздохнул, пододвинул к себе лист бумаги, взял лежавшую тут же ручку, подумал и стал писать. По мере того, как он писал, менялось его лицо.

Багров в это время встал из-за стола и стал ходить по кабинету.

— Написал, признался чистосердечно, — сказал задержанный.

Багров взял бумагу, но прочитать не успел. Позвонили из экспертно-криминалистического отдела, что готовы данные экспертизы.

Оперуполномоченный Багров был на седьмом небе.

— Ну что, — сказал он, закуривая и пуская дым в нос задержанному, — попалась птичка?

И, изображая из себя по крайней мере Мегрэ, правда пародийного, Багров стал картинно излагать:

— Прежде всего мне удалось раскрыть метод, при помощи которого вы расправились с вашей жертвой. Я имею в виду учительницу Давиджанову. Вы задушили ее. И она умерла от асфиксии. За это вас расстреляют. Вы угрожали ей при помощи разрезанной фотографии. Это еще одна статья. Когда органы охраны правопорядка остались охранять гражданку Давиджанову, вы проникли, пройдя через огороды, к ней в дом, влезли в окно, после чего задушили ее и тем же путем исчезли, по дороге вы сняли сапоги, на которые надели припасенные калоши. Ну что? Видите, нам все известно. Колитесь.

Задержанный молчал.

— Молчите, ждете данных экспертизы? Пожалуйста.

И Багров принял из рук подошедшего сержанта несколько листов бумаги с приложенными к ним фотографиями.

— Последний раз спрашиваю: будешь колоться?

Задержанный, молча, достал из кармашка валидол, не торопясь открыл пробку, подцепил белую пилюлю языком, стал тереть грудь кулаком.

— Мальчишка, подлец, — прохрипел Рагимов.

В эту секунду в кабинет оперуполномоченного вошел, не дожидаясь доклада, а пожелавший сам допросить задержанного, Медведев. Увидел рассыпанный валидол, посмотрел акты экспертизы, оценил обстановку, подошел к Багрову и тихо сказал:

— Уйди, чтоб я тебя больше в милиции не видел.

«И тут же по телефону соединился с кем-то и сказал в трубку:

— Прошу вас немедленно на машине доставить незаконно задержанного Рагимова туда, куда он скажет. — И, обратившись к Рагимову, добавил: — Извините, товарищ Рагимов, — после чего взял его под локоть и долго еще что-то ему говорил.

Рагимов обрадовался, что так все хорошо кончилось и вдобавок он приедет к дочери с комфортом на машине и даже раньше, чем добрался бы на автобусе.

Медведев вернулся в кабинет Багрова и обнаружил на столе «явку с повинной». Он взял лист и прочитал: «Прокурору города от пенсионера, ветерана войны и труда Рагимова. Прошу вас разобраться, товарищ прокурор…»

Медведев пристально посмотрел в глаза Багрову:

— Вот что, сейчас ты сам выберешь: или поедешь в прокуратуру и передашь заявление Рагимова, или отправишься к самому Рагимову и будешь ползать перед ним на брюхе, пока он тебя не простит, понял? Выбирай. Да, и не вздумай взять машину, поедешь на автобусе, а нет, так ночью к Рагимову домой пойдешь. Ночью, потому что днем работать надо. А пока что я тебе официально объявляю выговор и предупреждаю: нам такие работники в милиции не нужны, понял?

Это все говорил Медведев, говорил человеку, которым гордился, которым только недавно хвастался Нестерову, как лучшим своим сыщиком.

В то время, когда повеселевший Рагимов катил на оперативной машине навестить свою дочь, жившую в соседнем районе, а работники уголовного розыска искали настоящего убийцу учительницы Давиджановой, сама учительница очнулась, открыла глаза, но тотчас же закрыла их вновь. Возвращение к жизни принесло ей боль.

— Жива, Захар Ильич, жива, — радостно захлопотала медсестра.

Пожилой врач подошел к постели учительницы.

— Как себя чувствуете? — больше для порядка спросил врач, хотя прекрасно понимал, как может себя чувствовать женщина, только что побывавшая на «том свете», о чем свидетельствовал черный рубец на ее шее.

Но понимал он и другое: хотя много дней еще придется восстанавливать ее здоровье, жизнь ее уже вне опасности. По-видимому, преступник схалтурил, организм женщины оказался очень сильным.

9

Следователь Голубочек, по постановлению прокурора принявший к производству дело о покушении на учительницу, прежде всего досконально осмотрел ее домик. Окно в сад было все еще открыто, и было хорошо видно, что грязь, размазанная рукой и ботинками преступника, была на обеих сторонах подоконника — и на той, что выходит на улицу, и на той, что смотрит в комнату. От окна домика следы вели в сад, следов же, ведущих из сада к домику, следователь не нашел, и все это вместе взятое наводило на мысль о том, что преступник давно уже находился в ее доме и пробыл в нем, вероятно, долго. Ведь ночью шел дождь.

Непонятно, как могло произойти, что учйтельница не слыхала и не видела преступника. Но, быть может, — а это уже другой поворот дела — некто неустановленный был знаком ей и не вызывал подозрений. Тогда для чего он лез в окно?

А может быть, учительница сразу же заметила преступника и просто не посмела подать знак работникам милиции, поскольку тогда он убил бы ее немедленно?

На все эти вопросы ответы, конечно же, могла дать только учительница, но ее ни о чем пока спрашивать было нельзя. Слишком она слаба.

Нестеров тем временем составил совместно с Медведевым план следственных действий. Давно пора было начинать делать то большое и неотложное, ради чего он с бригадой следователей приехал в эту республику.

И начать следовало, конечно же, с допроса журналиста, находившегося в семидесяти километрах от столицы республики, в колонии общего режима, где он отбывал наказание по статье 117 Уголовного кодекса РСФСР, осужденный на четыре года лишения свободы за попытку к изнасилованию.

Не мудрствуя лукаво, следователь по особо важным делам Нестеров сел в автомобиль, взяв с собою члена следственной бригады Голубочка, недавно закончившего юридический институт и теперь, после года работы следователем района, переведенного в прокуратуру республики, и поехал с ним сперва в областной суд. После предъявления документов они получили тоненькую (!) папку уголовного дела по обвинению журналиста Батыра Давиджанова в совершении им попытки изнасилования гражданки Цусеевой, совершеннолетней, разведенной, работавшей несколько лет назад оператором бензоколонки.

В суде дело выдали не сразу, куда-то бегали, кого-то спрашивали, пока Нестеров не напомнил судейским о поднадзорное™ суда прокуратуре. Наконец, дело было принесено и, усевшись со следователем на заднем сиденье автомобиля, Нестеров, пока ехали, быстро пролистал небольшую папочку, в которой, к слову сказать, оказалось весьма странное заявление потерпевшей. В сущности, в нем самом ничего странного не было, кроме одного: из него явствовало, что одинокая женщина пригласила в свой дом вечером мужчину, что уже, с точки зрения виктимологии, должно было стать для Давиджанова смягчающим вину обстоятельством.

А вот в протоколе судебного заседания говорилось, что он «приставал» к ней в саду да еще в присутствии брата потерпевшей и его товарища. Стало быть, насиловал на людях.

«Бывает, конечно, — подумал Нестеров, — но скорее у дикарей Полинезии, в цивилизованных странах вряд ли».

Кроме того, странным показалось Нестерову и его юному коллеге Голубочку, что заявление потерпевшей, с которого начинаются следственные действия по таким категориям дел, было написано на клочке бумаги, подклеенном к первому листу папки, а не подшитом к нему. Стало быть, уже в самом оформлении дела были явные процессуальные нарушения.

— Надо вынести постановление о возбуждении уголовного дела в отношении заведомо неправосудного приговора, — сказал Нестеров, — Не знаете этого члена суда?

Молодой следователь незаметно показал на водителя, везшего их в колонию, а вслух громко сказал:

— Судья как судья.

За чтением дела не успели заметить, как доехали до учреждения, обнесенного колючей проволокой.

Закрывая папку, Нестеров подчеркнул ногтем фразу. Голубочек понял: Нестеров имеет в виду, что дело в кассационном порядке не рассматривалось. Иначе, конечно же, Верховный суд республики отменил бы неправосудный приговор, вынесенный городским судом. Почему же это не было сделано?

По всей вероятности, потому, что Батыра Давиджа-нова, не испугавшегося писать разоблачительные заметки в газету, человека рискующего и смелого, все-таки запугали возможностью расправы с матерью и дочерью, и он не подавал такую жалобу. Все это надо было немедленно проверить, перед тем, конечно, побеседовав с самим Батыром.

Машина остановилась у здания комендатуры. Нестеров и Голубочек отправились внутрь, и тотчас же капитан и два сержанта в форме военнослужащих внутренней службы повели их по территории колонии к начальнику, который в этот момент инспектировал кухню.

Начальник колонии без особого энтузиазма воспринял постановление прокурора республики об этапировании осужденного Б. Давиджанова по обозначенному адресу, однако оформил документы по всей форме, выдал необходимые распоряжения и конвойного.

На автомашине заместителя министра Батыр Да-виджанов приехал в столицу республики, где ему теперь предстояло выступить не в качестве осужденного, поскольку из этой категории он был временно переведен в подследственные (хотя в целях его же безопасности оставался под стражей), но еще, кроме того, и в качестве свидетеля по возбужденному только что прокурором республики делу.

Но от своей благородной роли Батыр Давиджанов упорно отказывался.

— Отвезите меня назад, — упрямо повторял он, — отвезите, все равно я показаний никаких давать не буду, я ничего не знаю.

Нестеров молчал. Да и что он мог сказать человеку, доведенному неправосудным следствием до неврастении!

Мало было доказать, что приговор в отношении журналиста неправосуден, надо было наказать виновных в этом, а потом уже только требовать от него помощи, иначе это будет неэтично.

Батыра Давиджанова с возможным комфортом устроили в городском изоляторе временного содержания в отдельной камере.

10

Каждый час играл на руку убийцам Нурии Асанов-ны. Следователь Голубочек уже дважды просил разрешения навестить больную, и только сегодня врач разрешил увидеть ее ненадолго. Но, пока Голубочек спешно ехал в больницу, ей опять стало хуже, и разговора не получилось.

И оттого что не получилось разговора с Давиджано-вой, следователь решил поговорить… сам с собой.

Он смело выдвинул версию о том, что в доме у учительницы Давиджановой прятался человек, которого она или хорошо знала, или, может быть, он не вызывал у нее подозрений.

Следуя этой версии, можно было кое-что объяснить. Почему, например, Давиджанова не шумела, не сопротивлялась? Быть может, ее убийца — человек, которого она любила? Может, поэтому он лез в окно по-мальчишески, а может, и не лез, эту деталь надо было выяснить с выездом на место. А может быть, это было сделано нарочно, чтобы запутать следствие. Но тогда получается, что сама Давиджанова связана с шайкой, которой теперь боится, потому что, конечно, судьба сына ей дороже судьбы шайки, даже если шайка и приносит хороший побочный доход. Доход?.. Скромный домик, современная мебель. В нем живут Давиджанова и ее сын — журналист с дочерью. Интересно, а отчего умерла жена сына? Надо бы этот вопрос на всякий случай изучить. Mono жет быть, данные о ее смерти дадут следователю еще одну ниточку.

Следователь был сегодня собой недоволен. Но, к сожалению, приходится проверять приходящие в голову самые невероятные мысли.

К концу дня ему удалось выяснить, что жена журналиста умерла от родов, подарив ему, как память о себе, прелестную дочь Смеральдинку, ту самую, которую Нурия Асановна, получив угрожающее письмо, успела спрятать в горах у дальних родственников.

Следователь в стремлении установить истину не сдавался. На следующее утро он позвонил в больницу и, ожидая лечащего врача, вдруг подумал, что если Давид-жанова ему все расскажет сама, то в его профессии нет никакого смысла. При чем тогда его ум, его проницательность, если пострадавшая сама укажет на преступника? Ему только останется выписать постановление на арест — и всё, да и его еще надо будет утвердить у прокурора. Зачем тогда вообще нужен следователь?

Голубочек так разволновался, что не мог даже спать ночью. Он ворочался с боку на бок, и грустные мысли одолевали его и без того забитую проблемами голову.

Некурящий следователь стал подумывать о том, что за сигаретой, быть может, лучше будет результат его размышлений, но вскоре он от такой нелепости отказался, однако спать все равно не мог. Тогда он встал с кровати, взял карандаш и стал рисовать. Откуда только взялся талант.

«А может, все бросить и заняться живописью?» — подумал Голубочек.

На листе бумаги быстро возник план домика Давид-жановой. Тоненькой ниточкой следователь прочертил дорогу, по которой, судя по всему, преступник уехал в ту или иную сторону.

И вдруг следователя осенило: никакой преступник в автобус не садился, в автобус неподалеку и именно в это же время (так совпало) сел Рагимов. И он был в калошах. Он всегда ходил в калошах, и это просто использовали, зная, что он садится в автобус именно тут. Значит, кто-то наблюдал за домом. Но за домом наблюдала милиция и никаких больше «наблюдателей» не видела.

Теперь, хоть как-то удовлетворенный, следователь Голубочек уснул и не заметил сквозь сон, как тихо и немного грустно застучал по железному подоконнику его комнаты мягкий и ничего плохого не предвещавший дождь.

Утром он прошел, совершенно уничтожив и без того скудные следы преступления.

Утром у следователя Голубочка болела голова, он принял «тройчатку» и поплелся на службу.

На полдороге голова немного прошла, и он, зайдя в свой кабинет, уставился на лист белой бумаги, чтобы получше обдумать пришедшую ему ночью в голову схему преступления.

11

Следователь по особо важным делам Нестеров поручил работникам милиции доставить ему в номер гостиницы осужденного Давиджанова. Нестеров счел нужным допрашивать его в более или менее домашних условиях.

— Что, дорогой Батыр, — начал Нестеров, пытаясь расположить к себе Давиджанова.

Однако не расположил. Давиджанов взглянул на Нестерова исподлобья:

— Что вы от меня хотите?

— Я хочу вам помочь, — сказал Нестеров.

— Я в этом не нуждаюсь, да и что вы можете?

— Скажите, — подумав, спросил Нестеров, — а у вас есть твердое ощущение, что вы были осуждены несправедливо?

— А у вас?

— Я и приехал сюда из Москвы, чтобы разобраться в своих ощущениях.

— А где вы были раньше, когда я четырежды писал прокурору республики и прокурору СССР о хищениях в системе кооперации, о безобразиях, о спекулянтах валютой, о шантажистах-рэкетирах? Вы были слишком заняты, чтобы заниматься какими-то измышлениями журналиста, тем паче с восточной фамилией. Почему-то такая, как у меня, фамилия вам, москвичам, заведомо не внушает доверия. А я был членом партии и до сих пор остался в душе коммунистом, и мне небезразлично, что кучка подонков — эдакие мафиози — крутит республикой как хочет. Да, я много знаю, но имейте в виду — вам отвечать не буду. Не желаю. Может быть, это покажется странным, но я хочу сидеть в колонии. Вам ясно? Пусть правосудный суд меня оправдает.

— Чтобы сидеть в колонии, надо заслужить, — попытался пошутить Нестеров.

— Заслужить надо не только это, но даже право острить с осужденным или даже с подследственным, как это делаете вы, милейший. Все. Разговора больше не будет.

— Это ваше право, товарищ Давиджанов, — серьезно ответил Нестеров на категоричную тираду, демонстративно назвав подследственного «товарищем», — но прошу вас мне довериться, тем более, что я приехал разобраться в вашем деле, коль вы сами не пожелали сделать это до конца. Разве не так? Почему вы не отправили кассационную жалобу?

Давиджанов молчал, безразлично разглядывая гостиничный номер.

— Послушайте, я вас допрашиваю или исповедуюсь перед вами? В ваших же интересах отвечать мне. Хотя бы спросили, откуда я знаю о том, что с вами произошло! — сказал Нестеров.

— Это ваша профессия, и мне это неинтересно.

— Но все-таки ведь кто-то же и почему-то угрожал

вам. Ваше последнее слово на суде похоже скорее на явку с повинной, чем на протест против несправедливого осуждения.

— А меня бы все равно не освободили.

— Вот это уже имеет отношение к делу, — весело сказал Нестеров, открывая блокнот и делая в нем пометки. — А жертву вам не жалко? — вдруг спросил Нестеров.

— Жалко, — криво усмехнулся Давиджанов, — о Боге не думала, когда клеветала.

— А вы, стало быть, думали?

— Мне больше ничего не оставалось…

— Ваши откровения насчет Бога я опущу, для допроса они не нужны, как вы считаете?

— Я уже давно ничего не считаю, мне нечего считать, я осужден. Суд посчитал, что справедливо. Но мне кажется, что для того, чтобы доказать изнасилование, нужен факт насилия.

— А есть свидетели, что его не было?

— Мне такие свидетели не нужны, да и вам тоже, — с сомнением сказал Давиджанов. — Не я придумал презумпцию невиновности, не я ею и пользуюсь.

— А дочь вы хотите увидеть?

— Я хочу увидеть не только дочь, но и мать, но при этом быть несколько в другом амплуа.

— Чтобы вы были в другом амплуа, мне понадобится время, насчет же дочери — я попрошу привести ее сюда, в гостиницу, а вот свидание с матушкой вашей обещать вам не могу.

— Почему? — вырвалось у Батыра.

— У меня есть профессиональные тайны. Но я предлагаю вам дружбу.

— Я вас совсем не знаю.

— Я следователь по особо важным делам. Моя обязанность — доказать виновность виноватого и защитить невинного. Ваша мама благоразумнее вас, она написала нам письмо, в котором изложила все, что, с ее точки зрения, имеет отношение к делу. Вашему делу, делу попранной справедливости. Нам с вами предстоят бои, Да-виджанов. Доказать справедливость бывает трудно.

Давиджанов откинулся на спинку кресла.

— Что с матерью? — спросил он.

Нестеров подал ему стакан воды.

— Я не буду играть с вами. Ваша мама в больнице. Она жива, но на нее было совершено покушение. Преступники будут найдены и обезврежены. А потом мы уничтожим всю ту нечисть, о которой вы собирались писать ваши статьи. Я вам обещаю — вы будете журналистом, разоблачившим их, но пока вы подследственный. Приговор, как вы знаете, в отношении вас отменен, и я призван доказать либо вашу виновность, либо незаконное ваше осуждение. У нас, как видите, общие задачи.

— Я надеюсь, что они у нас общие, но в таком случае почему в колонии, где я находился, процветает пьянство? Я сам видел наркоманов: где они берут наркотики? Там что, воспитываются преступниками те, кто попал туда, не будучи преступником? Откуда осужденные узнают о жизни на воле, причем о преступной жизни? Кто их предупреждает? Почему — я сам видел — некоторых отпускают из колонии и они проводят ночь неизвестно где? Конечно, помещение в колонию для таких — полное алиби. Они по ночам совершают преступления, а чуть что: «Мы были в колонии, это кто-то другой». И хватают меня.

Нестеров не успевал записывать.

— Женщины, думаете, нужны тем, кто уходит из колонии на ночь? Нет, женщин привозят… Бессовестные и бесчестные живут так, как не снилось честным… А что до главного — дайте мне время собраться с мыслями.

12

После традиционных приветствий Медведев сказал московскому следователю, ведущему дело по факту гибели учителя Назарова:

— Вы уже дважды были у вашей подопечной, сестры Назарова, и оба раза после вашего ухода в дом к ней наведывались «гости», которые вели допрос профессиональней вас. Вот, пожалуйста, ознакомьтесь с оперативными материалами. — И он протянул московскому следователю несколько отпечатанных листов бумаги. — Как видите, все не так просто. И наличие посторонних типов в квартире сестры убитого только подчеркивает нашу версию, что Назаров был убит не случайно, более того, мы с вами вместе подумаем над тем, кто это мог сделать. Я полагаю, что это сделали не москвичи, и вы правильно придумали, что приехали сюда сами, а не дали отдельное поручение местной прокуратуре, хотя у меня к ней и нет пока претензий.

Обескураженный следователь молчал.

— Ознакомились? — вновь заговорил Медведев, когда следователь вернул ему бумаги. — Очень хорошо, а теперь слушайте внимательно: вам больше не надо ходить к сестре убитого, потому что там вас в конце концов подстерегут и спровоцируют либо на получение взятки, либо, как уже было в недавнем деле, обвинят в изнасиловании — словом, попадете в тюрьму.

Следователь молчал.

— Я понимаю ваше недоверие к республике, — говорил Медведев, — но поймите, ради вашего спокойствия, нет, не только спокойствия, ради вашей жизни. Вот вам документ, который вы отвезете в Москву и приобщите к делу. Это подлинный документ, письмо пришло сегодня на имя секретаря горкома.

И Медведев протянул московскому следователю сложенный вчетверо лист бумаги.

— А теперь в гостиницу, — скомандовал он.

Следователь кивнул.

…Черная машина плавно взяла с места и вскоре уже остановилась у гостиницы.

— Василий, — попросил Медведев, — сделай милость, проводи московского гостя в номер.

— Что вы! — запротестовал следователь. Это были единственные им произнесенные слова.

Но громадный Василий уже вышел из машины и повел следователя в подъезд гостиницы.

Горничная подала им ключ. Едва они открыли дверь номера, как следователь обалдел: гостиничный стол был уставлен дорогими винами и яствами, на блюде лежал только что испеченный фазан, в раковине охлаждалась дыня.

— Ни с места, — тихо сказал Василий и осторожно открыл лежавший на кровати чемодан следователя. Сверху, прямо на рубашках, лежал пакет с деньгами.

Василий подошел телефону, но тот молчал. Горничная никак не смогла объяснить появление яств.

Следователь и Василий отправились обратно к машине, где сидел всегда веселый и ко всему готовый заместитель министра внутренних дел республики полковник милиции Медведев.

Через несколько минут втроем они подъехали в милицию. А еще через час, когда у московского следователя улеглось нервное потрясение, его устроили в гостинице обкома партии, но заснуть он не мог.

Утром за ним пришла машина и отвезла его в аэропорт.

А Медведев всю ночь ходил по квартире и думал о том, что кто-то постоянно срабатывает оперативней, чем он сам.

13

Следователь Голубочек был счастлив уже оттого, что ему предстояло помочь симпатичному московскому коллеге Нестерову раскрыть сложное и запутанное преступление, и он думал, что от того, как он, Голубочек, будет работать, быть может, зависит успех дела в целом.

Голова его уже прошла, и поэтому, может быть, он стал вдруг неплохо соображать.

В надежде, что Давиджановой стало чуть лучше (надо расспросить учительницу, попросить ее описать убийцу), следователь Голубочек решительно набрал номер городской больницы.

Заранее не надеясь, что врач разрешит свидание, следователь довольно сурово начал было разговор с ним и вдруг услыхал:

— Приезжайте, но ненадолго. Она еще слаба для слишком эмоциональных разговоров.

Через считанные минуты следователь Голубочек был уже в больнице, где, едва поздоровавшись и справившись о здоровье, бросился исполнять свои профессиональные обязанности. Он стал задавать свои бесконечные вопросы и совершенно забыл, что состояние женщины еще очень тяжелое. Он горячился, а Давиджанова отвечала неохотно, а потом и вовсе закрыла глаза и говорить больше не пожелала.

В результате следователь вышел на улицу не солоно хлебавши, но потом его вдруг осенило. Он купил на базаре большущий букет цветов и притащил его в больницу. Учительница, доселе находившаяся в сумрачном настроении, вдруг оживилась и, — совсем уже здорово! — присев на кровати, принялась расправлять на цветках лепестки.

— Кто вы? — спросила она, рассматривая лепестки.

— Я говорил вам, Нурия Асановна, я — следователь.

— Местный?

— В каком смысле?

— Ну, вы не из Москвы?

— Нет, но разве это имеет какое-то значение?

— Имеет, — сказала она, строго отложив на тумбочку букет, — простите, но я больше доверяю приезжим.

— А разве я сделал вам что-то плохое? — удивился Голубочек.

— А как вы думаете? Вы ли, не вы ли. Не много ли ошибок у местных органов: и сын сидит, и пастуха не уберегли, и разворовали все, что можно, и меня в итоге чуть не убили. Что толку в ваших нарядах и постах, в вашей милиции и прокуратуре? Теперь вот вы пришли ко мне спрашивать, кто меня убивал. Без меня вы даже не можете найти убийцу. А если бы меня не было на свете, вы бы и искать его не стали.

Голубочек взял руку больной.

— Хорошо, я скажу, — продолжала Давиджанова. — Меня убивал Рагимов. Спрятался у меня в доме, сутки просидел, а потом задушил и исчез. Теперь еще я должна вам сказать, где он находится? Сами, может быть, что-то сделаете? А на такси денег не надо дать — доставить преступника в милицию?! И еще одно: скажите мне, неужели вам непонятно, что здесь, в больнице, меня легче уничтожить, чем в моем собственном доме? Например, ввести не то лекарство, или доктор тоже ваш человек?

Следователь все же сумел прорваться сквозь болезненный, но, в сущности, оправданный монолог учительницы Давиджановой.

— Мы свои ошибки исправим, Нурия Лсановна, а что касается вашего желания работать со следователем из центра, то пожалуйста — готов познакомить вас со следователем по особо важным делам, он из Москвы. Но надо же немедленно, по горячим следам, искать человека, покушавшегося на вас, надо же, наконец, поймать тех, кто виновен в том, что судьба вашего сына сложилась так… — Следователь замолк.

— Что от меня требуется?

— Опишите мне вашего… вашего…

— Убийцу? — улыбнулась Давиджанова.

— Да, — смутился молодой следователь.

— Я его видела три минуты, к тому же в темной комнате. Но извольте. Он был в ботинках. Когда я вздрогнула и попыталась крикнуть, он приложил палец к губам. Ваши товарищи из охраны на улице ничего, конечно, не заметили, не слышали: они ведь ждали, что он придет с улицы. Скорее, думали, что вообще не придет. Ну, короче говоря, по виду ему лет пятьдесят, но может быть и шестьдесят, спортивен, может, чуть полноват, в пиджаке, с овальным лицом, проседью на висках, а может, в темноте просто показалось. Он мне не угрожал, а вдруг стал душить, когда я свыклась с его присутствием.

— Почему вы думаете, что он Рагимов?

— Он сказал мне сам.

— Вот как? А вам не кажется это странным: пришел убийца, чтобы убить, не убил, назвал свою фамилию?

— Конечно, странно.

— А фамилию он вам как назвал?

— Так: «Рагимов, — говорит, — убивает жертвы бесшумно». Из чего я поняла, что он Рагимов. Не логично разве?

— Слишком логично, — пробормотал следователь, после чего распрощался с учительницей и спешно поехал в министерство, где зашел в управление уголовного розыска. С двумя сотрудниками поехал к Рагимову (тому самому, из-за которого крепко досталось некогда Багрову), теперь уже всерьез подозреваемому в убийстве учительницы.

— Черт, как обвел он нас вокруг пальца! — негодовал следователь по дороге.

Дочь Рагимова сказала, что отец пробыл у нее до вечера, потом уехал домой, и дала его адрес.

Оперативник тотчас же побывал по этому адресу, но Рагимова там не оказалось. Зато на стук вышла соседка и объяснила, что он недавно уехал, а куда — не сказал, но, видать, надолго, потому как оставил ей денег — кормить собаку.

— Ключ от дома оставил?

— Нет.

— А все же, если можно, примерное направление, — попросил Голубочек.

— Не знаю, скрытный он, — сказала соседка. — Может, дочь знает?

14

Чтобы успешней провести очередную беседу с журналистом Давиджановым, Нестеров решил поближе познакомиться с его дочерью, как-то помочь девочке, живущей где-то в горах, без мамы и бабушки.

Он купил пряников и конфет, попросил специально не милицейскую машину, взял с собой двух сыщиков, которым запретил надевать форму. Все это делалось для того, чтобы создать у девочки, а значит, и у Давиджано-ва, соответствующее настроение. Но, приехав по адресу, где была, по его сведениям, спрятана девочка, он нашел только древнюю старуху, которая, плача, рассказала, что действительно у них жила девочка — дочка журналиста, но она пропала, пропала сегодня утром. Соседи видели, как девочку подманил какой-то мужчина, обещал покатать, наверное, на машине и увез.

— А почему вы думаете, что он обещал покатать ее на машине?

— А потому, что он действительно покатал, она вернулась домой, а потом тот же дядя приехал вскоре снова и подманил ее.

— Где соседи, которые видели ее с дядей? Кстати, вы не припомните, как выглядел этот приезжий?

— Соседи здесь, следователь, — услышал Нестеров голос и обернулся.

Перед ним стоял пожилой человек, и, судя по ясному доброму взору, это был именно тот человек, который сейчас был так необходим Нестерову.

— Вашу Смеральдинку увез дядя лет тридцати пяти, высокий, в сером костюме, на правой его руке просматривалась татуировка «АВИК», виски у него были седоватые. Он приехал с шофером, имени которого я не знаю, а называл его боем — то есть, по-английски, мальчиком. Впрочем, тот однажды запротестовал и назвал свое имя — то ли Гриша, то ли Миша. По виду шофер русский, машина серая, двадцать четвертая «Волга», номерной знак 19–54 — в этом году родился мой сын, так что я запомнил. Девочку они увезли, потому что дядя сказал ей, что они едут к папе, тут и я бы поехал. И последнее: доложил вам все это некто Гудков Егор Дмитриевич, работали с вами когда-то вместе, только вряд ли вы меня помните; я в свое время осуществлял в прокуратуре области общий надзор, сейчас на пенсии.

Нестеров вздрогнул от такого обилия неожиданной и столь кстати пришедшейся информации и даже проглотил тот факт, что проворонил девочку.

Уже через полчаса оперативники выяснили, что машина с указанным номером принадлежала фабрике детских пластмассовых игрушек и шофер этой машины действительно оказался Гришей. Он рассказал (конечно, после того, как Нестеровым ему было предъявлено прокурорское удостоверение), что он действительно ездил сегодня в Горный район за какой-то девочкой, но нарушений закона в своих действиях не усматривает. К тому же он отвез ее в городское управление внутренних дел, а человек в сером костюме, с которым он ездил, назвался ее родственником.

Да, что и говорить: «дядя» оказался проворней/«Все это неутешительно, — думал Нестеров — Как теперь допрашивать Давиджанова? Ведь если он узнает, что не только мать не уберегли, но и дочь его похищена, он не скажет ни слова и будет прав».

Нестеров неохотно вошел в кабинет, где его ждал Да-виджанов. Но тут Нестерову повезло.

— Я готов с вами откровенно разговаривать, — сказал Давиджанов Нестерову.

15

Голубочек ждать больше не мог. Прошло несколько дней, а Рагимов исчез, кажется, бесследно. Но для уголовного розыска, когда он, конечно, хочет работать, нет ничего невозможного. Была разослана оперативка, и уже вскоре Рагимов был доставлен пред светлые очи следователя Голубочка.

— Вы задержаны по обвинению в совершении преступления, — сказал Рагимову следователь.

— Забавно. Только, знаете ли, я уже задерживался по этому же поводу. У меня теперь создается впечатление, что в республике нашей царят произвол и беззаконие. Я поеду в Москву, к Генеральному прокурору, и тогда посмотрим, чья возьмет. Что происходит, вы можете мне объяснить?

— Это ваше право — обжаловать мои действия, однако надо кое-что прояснить.

— Меня уже проясняли, а потом извинялись, отпустили и довезли до дома на милицейской машине, а сегодня по странному недоразумению меня на этой же машине, я запомнил номер, доставили к вам, надо думать, на допрос.

— Вы наблюдательны. И поскольку вы совершено точно определили, что это допрос, то первый вопрос: для чего вы ездили в район пастбища?

— Я ездил в этот район и буду туда ездить, пока жив, по одной только причине — там живет мой названый брат. Много лет назад на фронте (вам этого не понять) мы побратались и стали самыми близкими людьми, так было, и я к нему езжу, когда есть свободная минута.

— Почему ваша дочь не сказала нам об этом?

— Этот вопрос лучше всего задать дочери, она могла не знать. Отец дочери отчета не дает.

— Логично.

— Благодарю вас, вы очень любезны, — улыбнулся Рагимов.

И странно, он совершенно не был похож на человека, совершившего покушение на убийство. Наоборот, это был вполне приличный, уверенный в себе человек.

В особенности смешался Голубочек, когда Рагимов спросил:

— Скажите, а что, прокурор города разве еще не ответил на мою жалобу относительно работника милиции, столь некорректно пытавшегося допросить меня в прошлый раз? Его фамилия, кажется, Багров.

Голубочек не успел ничего сказать, как Рагимов вспылил:

— Еще будут вопросы, или вы издеваетесь надо мной, чтобы узнать, в каких отношениях я с бывшим фронтовым другом?

— Конечно, будут еще вопросы, но не волнуйтесь, а ваш фронтовой друг тут вовсе ни при чем. Мне хотелось бы знать, в каких вы отношениях с учительницей Давиджановой, — сказал взявший себя в руки Голубочек.

— Первый раз слышу такую фамилию, хотя, впрочем, слышал. Это не та ли учительница, сын которой сел по обвинению в насилии за то только, что разоблачил банду жуликов?

— Разрешите, я запишу нашу беседу на магнитофон.

— Пожалуйста, только мне нечего вам больше сказать.

— Скажите, а почему учительница Давиджанова… Впрочем, нет, вы опять скажете: «Спросите у Давиджановой сами…»

— Ну говорите, говорите.

— Вы знаете, что с Давиджановой теперь?

— Я сказал, что не знаю не только, что с ней, но и ее саму.

— Она была задушена…

— Печально, но я вам ничем помочь не могу.

— Но она рассказала, что душил ее мужчина, по описанию — вы.

— Вот как, значит, она не совсем задушена? Тогда чего вы морочите мне голову? А если душил, по описаниям, я, тогда арестуйте меня или проведите мне очную ставку с Давиджановой.

— Знаете что, товарищ Рагимов, я теперь уже уверен в том, что вы никакого отношения к этому делу не имеете, что произошла еще одна досадная ерунда. Но, прошу вас, поедемте со мной в больницу, навестим учительницу.

— Глупо это, — сказал Рагимов.

— Но у меня нет другого выхода.

— А ваша экспертиза?

— Она могла быть проведена халтурно, потом шел дождь.

— Поехали, что с вами делать, — сказал смягчившийся Рагимов, видя перед собой совершенно еще неопытного, по сути мальчишку, следователя.

В больнице Голубочка и Рагимова встретили чрезвычайно приветливо и любезно.

— Больная вас принять не может, — сказал главный врач.

— У нее процедуры? — полюбопытствовал следователь.

— Она вышла во двор. Сегодня ей разрешили немного пройтись, и она вышла во двор больницы, а вот уже конец дня, как видите, но она не возвращалась.

У Голубочка раскрылись глаза столь широко, что врач недоуменно посмотрел на следователя.

— Вам нехорошо? — спросил он.

— Мне очень нехорошо, — сказал Голубочек и опрометью бросился вон из больницы, забыв и про Рагимо-ва, и про врача.

Несмотря на то, что по должности Голубочку полагалось быть солидным человеком, он мчался по улицам города и, пробежав с километр, запыхавшись, вбежал в городское управление внутренних дел. Перемахнув через барьер в дежурную часть, не нашел того, кого искал, потом помчался к розыскникам, но тот, кого он искал, оказался на каком-то совещании. Короче говоря, Голубочек перевел дух только тогда, когда дежурный офицер принес ему стакан медового напитка.

— Чего вы суетитесь, товарищ следователь? Вот, выпейте немного водички, и не берите в голову, как говорили в армии…

— В какой армии, лейтенант, где ваша хваленая охрана, что, наконец, происходит? Где учительница?

— А вы по поводу учительницы?

— Где она?

— Вам как раз просили передать, что она позвонила нам и попросила проехать с ней в Горный район. Этого требовали интересы дела. С ней поехал наш старлей Бабасов.

Голубочек на секунду задумался, и этой секунды было вполне достаточно, чтобы сообразить, куда уехала бедная учительница, конечно же, навестить внучку.

Голубочек был очень расстроен: этак учительница сорвет им всю работу своей бесконтрольностью. Взяла и уехала. А старлей тоже хорош — такому ничего доверить нельзя! Повез учительницу в горы. А если бы еще одно покушение? В конце концов, что здесь происходит: идет работа по восстановлению законности и справедливости или устраивают балаган для массовок местной киностудии?

В это время возле здания больницы, где уже снова оказался Голубочек, взвизгнув тормозами, остановилась машина. Из нее выскочили учительница Давиджанова и старший лейтенант Бабасов.

Учительница, увидев Голубочка, без предисловия накинулась на него:

— Где Смеральдинка? Куда вы ее дели? — И, не слушая его, запричитала.

Следователь постарался дать учительнице возможность выговориться и, только когда она успокоилась, взял ее под руку.

— У нас ваша Смеральдинка, — грустно соврал Голубочек, — у следователя из Москвы, но будет лучше, если вы пока не будете с ней видеться.

И вдруг учительница успокоилась.

— Если — у него — ладно. А когда меня выпишут? — спросила она.

— А вы считаете себя здоровой?

Вместо ответа учительница покачнулась. Видно было, что она еще слаба и держалась до этой минуты, как говорят, на энтузиазме. Голубочек и старший лейтенант поддержали ее и проводили в палату. Там ей сделали успокоительный укол, и она улеглась на кровать.

— Слушайте, старлей, — сказал Голубочек милиционеру, — вы что, службы не знаете?

— Да знаю, товарищ следователь, но уж больно жалобно она упрашивала — внучка ведь, сирота, без матери живет.

Следователь ничего не ответил.

— Вы мне сорвали все дело, — только пробормотал он.

— Товарищ следователь, — вдруг кто-то окликнул Голубочка, — а меня вы отпустите?

Голубочек оглянулся. На скамейке под огромной туей сидел в одиночестве Рагимов, который был свидетелем всей сцены йриезда учительницы и теперь не знал, что делать.

— Пойдемте, — вдруг сказал Голубочек.

И они прошли в палату.

— Простите, Нурия Асановна, — сказал следователь. — Вас тут пришел навестить один человек, — сказал он, показывая на Рагимова.

Учительница, уже успокоившись, мельком взглянула на следователя, потом на Рагимова, потом еще раз на следователя, и глаза ее раскрылись от удивления.

— Простите, но не имею чести быть знакомой, — проговорила она.

— Да просто знал я вас, внучонка вы моего учили. Дай, думаю, зайду, проведаю, — удачно нашелся Рагимов.

И за это ему был очень благодарен следователь.

Они откланялись.

Зато, когда вышли на улицу, на следователя обрушился такой град упреков и обвинений, что он, закрыв глаза руками, присел на скамейку.

Закончив ругаться, Рагимов тихо пошел по песчаной дорожке. Он шел не оглядываясь, все быстрее и быстрее и, наконец, почти побежал от этого опасного места. Он остановил первую же попавшуюся машину и, сев в нее, вскоре оказался возле своего дома.

В почтовом ящике Рагимов нашел ответ прокурора области, который, ссылаясь на начальника городского УВД, сообщал, что работник милиции, столь некорректно обошедшийся с Рагимовым, временно отстранен от работы и ему объявлен выговор с предупреждением.

Рагимов недолго читал эту бумагу, и вскоре лед, образовавшийся в его сердце в последние дни от общения с органами справедливости, растаял.

А в это самое время следователь, который не имел теперь ни одной рабочей версии, ни одной ниточки для раскрытия покушения на убийство учительницы, горевал. Он сидел, обхватив голову руками, и тягостно думал, но ничего придумать не мог. Тогда он встал и пошел по направлению к кафе.

16

— Они сказали, что расправятся с моей мамой и дочерью, если она сообщит органам что-либо о подпольном синдикате. Но она сообщила, судя хотя бы по вашему приезду, поэтому простите, если нашу беседу я начну с вопроса: как моя мама?

— Она в больнице. И она… поправляется.

— Не надо, я знаю — она жива… Я вам обещал рассказать, я расскажу все, что должно было быть опубликовано, чего они так боятся, потому что то, что известно правосудию и за что они понесли наказание, не соответствует действительности и цифрам, на которые они ограбили государство.

— А откуда вам все это известно?

— Видите ли, литература, а в наше время журналистика всегда либо боролась с правоохранительными органами, либо помогала им, либо поправляла их промахи. Наш случай — последний. Вы заметили, что газеты в последнее время стало интереснее читать, чем книги.

— Но это вам стоит недешево, — сказал Нестеров.

— Надеюсь, вы оцените это, — скромно, но с достоинством сказал Давиджанов.

Разговор получался. Через несколько минут Нестеров уже знал и о рэкете, раздирающем республику, о котором ему уже рассказал Медведев, и о том, что некто из милиции постоянно играет в одни ворота с рэкетирами. И этот некто — сотрудник уголовного розыска. И про то, что в колониях для осужденных процветает мафия, и про убийство пастуха, оказавшегося свидетелем того, как преступники замуровывали в одном из гротов, которых тысячи в Горном районе, похищенные слитки золота, и про изнасилованную якобы Давиджановым женщину. И про убийство сотрудника милиции, внедренного в преступную группу.

— Знаете, с чего началась травля меня? — спросил Нестерова Давиджанов. — Со статьи.

И Давиджанов стал цитировать на память.

— Я, знаете ли, как Герцен, помню наизусть свои вещи, — нескромно сказал он и продолжал: — «Мне удалось как-то побывать в стане преступников. Я долго шагал по узким улочкам, которые петляли между прилепленными друг к другу домиками. «Бизнесмен» — я его так назвал мысленно — в кожанке толкнул обшарпанную дверь, и вот мы во дворе, затерянном в лабиринтах строений. Едва только я успел осмотреться в этой тесноте, как из дома выскочил человек с цепким недобрым взглядом.

«Вышибала», — подумал я.

Что ж, они крепко хранят свои тайны. Проникнуть в них не так просто — тем они и держатся. И снова я шел по улице под презрительными взглядами пионеров-коммерсантов — пешеходы тут не в почете, настоящий покупатель всегда появляется на колесах.

Вечером, когда проезжали на машине, детские руки подставляли под свет фар красно-белые прямоугольники — купите «Марлборо»!

Впрочем, сюда приезжают не только за американскими сигаратами. Здесь можно купить если не все, то, по крайней мере, очень многое.

В любое время суток вам предложат бутылку водки, ящик чешского пива или коробку датского, баночного. На закуску — балык и осетровая икра, финские конфеты и печенье из Швейцарии. Для пополнения гардеро-ба — песцовые полушубки, обувь и одежда из Италии, Франции, Англии, Японии.

Что же это такое? Откуда? Всего-навсего кусочек города, где преступность достигла угрожающего уровня.

«Я — сидел!» — с гордостью бьют себя кулаком в грудь те, кто успел побывать в местах не столь отдаленных. За спекуляцию много не дают: отсидев два-три года, «коммерсанты» снова возвращаются и возобновляют свои закрытые было «дела». Здесь они — уважаемые люди и нередко кумиры молодежи. Здесь, как и в других «трущобах» с их антисанитарией, нехваткой воды, теснотой и повышенной плотностью населения, очень быстро распространяются инфекционные заболевания. А эпидемия спекуляции распространяется еще быстрее.

Впрочем, кажется, что бороться со спекулянтами не так трудно: схватил за руку — и сажай! Однако мало только изловить нарушителя закона. Надо еще уличить его в скупке, перепродаже с целью наживы и в самой наживе. Если хоть одно звено выпадет, спекулянт останется безнаказанным. К этим общим трудностям борьбы прибавляются и местные, специфические. Опергруппу, которая приезжает на задержание, встречает обычно толпа. Женщины кричат и причитают, рвут на себе одежду и царапают свои лица, дети бросаются камнями, и в этой шумной неразберихе спекулянтам легко уйти через проходные дворы и проходные квартиры. Бывает, что задержать удается всего лишь нескольких инвалидов да сумасшедших — местных дурачков, которых спекулянты нанимают для сбыта мелких партий. Милиционеров и общественников знают в лицо, известие об их приближении разносится по толкучке с быстротой молнии.

Не какие-то мелкие недостатки были скрыты от глаз общественности — целый город в городе, по сути, вне сферы влияния Советской власти…»

Давиджанрв улыбнулся:

— Вот так-то, и это сотая часть.

— А вы не боитесь за свою дочь? — выслушав его, спросил Нестеров.

— А вы не боитесь ли за свою? — спросил в свою очередь Давиджанов. — Или вы думаете, до Москвы эпидемия безвластия, начавшаяся у бывших российских окраин, еще не дошла?

— А вы знаете, может быть, что делать, о вы, великий борзописец?

— Знаю, — просто сказал Давиджанов, — надо решать в органах кадровый вопрос так, чтобы офицерский состав милиции не нуждался в одноцветном кубике Рубика, а сержантский — в монолитном. Вы понимаете, что я имею в виду?

17

— Приготовьтесь, — сказал Нестеров журналисту, — что следователи на ближайшее время станут чуть ли не единственными вашими собеседниками. При этом позволю себе напомнить, что я приехал сюда из Москвы для того, чтоб спасти вас и вашу душу, а не вешать дополнительных кошек на тех, кто отомстил вам, спровоцировав преступление, к которому вы не имели отношения.

— Неужели я похож на человека, который мог совершить над кем-либо насилие? У меня ведь есть дочь и мать — две святые женщины…

— Это мы с вами и должны будем доказать.

— Стоит ли доказывать очевидное? Довольно странно получается: журналист разоблачает мошенника, и вдруг имеет какие-то амурные дела с его сестрой. Так бывает?

— Бывает, конечно. Он может сказать, что вы занялись его разоблачением, потому что вам отказала его сестра, из мести, скажем.

— В таком случае нет ничего проще, как опросить сто подруг его сестры по поводу того, для чего все это было сделано, и если хоть одна из них скажет, что я мог, как говорят материалы следствия, осуществить факт насилия, я готов нести ответственность безропотно. Впрочем, я и так был готов, но вы потревожили меня, а потревожив, уж давайте доказывайте.

— Вы можете назвать этих подруг?

— Я никогда в жизни не видел даже его сестру, она не пришла в зал суда под предлогом того, что находится в психическом шоке. О, они создали превосходный спектакль. Меня чуть не разорвала толпа, всерьез думающая, что я — насильник. Прямо в зале суда угрожали мне, моей матери, обещали изнасиловать мою дочь. Судьи, кстати, не реагировали на все это.

— Вы в самом деле не видели сестру Цусеева?

— Честное слово.

— А она вас видела?

— Может быть, на фотографии.

— Но позвольте, в деле ясно сказано, что, по ее показаниям, вы с ней жили и обещали жениться, бывали в доме, а потом вдруг изнасиловали ее.

— Не вижу логики. Бывал в доме и обещал жениться, а потом вдруг изнасиловал!..

…Нестеров возбужденно ходил по комнате. Ждал кого-то. В кабинет вошли три человека, не похожие на Да-виджанова.

— Будете делать опознание?

Нестеров не ответил. В камере появилась стройная женщина.

— Вот, гражданка Цусеева, — обратился к ней Нестеров, — один из этих людей изнасиловал вас полгода назад. Вы его не можете не узнать; судя по вашим показаниям, он был другом дома. Так прошу вас показать его нам еще раз, чтобы окончательно решить его судьбу.

Вошедшая посмотрела на Нестерова.

— Да, — сказал Нестеров, — должен вас предупредить: постарайтесь не ошибиться, потому что ошибка будет стоить вам доброго имени, ибо я немедленно вынужден буду возбудить дело по статье, карающей за заведомо ложный донос, соединенный с обвинением в тяжком преступлении, а это, знаете ли, до семи лет. — Нестеров посмотрел на нее.

Все мужчины, находившиеся в комнате, тоже посмотрели на женщину.

— Всем поднять глаза вверх, — скомандовал Нестеров, потому что знал по опыту, что существует на свете силовое поле, которое может помешать в данном случае работе.

Женщина указала на стоявшего ближе к ней мужчину.

— Я думал, ты кинолог, Володя, а ты — насильник, — насмешливо сказал Нестеров сотруднику и, обратясь к женщине, добавил: — Вот так, гражданка Цусеева, вершится правосудие. Можете идти, — сказал он остальным. С участниками опознания вышел и Давиджанов.

— Что ж, начнем с подписки о невыезде.

Женщина смотрела на него широко раскрытыми глазами и молчала.

— Давайте знакомиться, — сказал вершитель правосудия, следователь по особо важным делам, старший советник юстиции Нестеров…

Женщина не проронила ни слова.

— Итак, почему вы молчите? — спросил Нестеров женщину.

— Но что я могу сказать, вы же все знаете, вы же следователь!

— Следователь, но я не люблю незаслуженных комплиментов.

— А я не люблю, когда мужчина спрашивает меня о вещах, которые его не касаются.

— Позвольте, вы же сами сказали, что я следователь.

— Я знаю это, — вдруг сказала женщина, — но если вы помните Уголовно-процессуальный кодекс, то позвольте вам сказать, что вы не орган дознания и допрашивать меня, прежде чем будет возбуждено уголовное дело по статье, карающей за заведомо ложный донос, не имеете права.

«Знает законодательство, — подумал Нестеров. — Я действительно не имею права допрашивать ее до возбуждения уголовного дела. А вдруг ей почему-то выгодно это?»

Нестеров с пристрастием разглядывал женщину. Перед ним сидела невысокая, стройная, хорошо сложенная блондинка, с подведенными глазами, ухоженными руками, она произносила слова медленно, мягко и даже томно.

— Я вынесу постановление о возбуждении уголовного дела, — сказал Нестеров.

Блондинка пожала плечами.

— Не будете ли вы так любезны, — нарочито церемонно проговорил Нестеров, — подписать вот этот документ?

— Подписка о невыезде? — улыбнулась блондинка.

— Есть чему радоваться!

— Есть более строгие меры пресечения.

— Есть, — согласился Нестеров, — но нет пока оснований для их применения.

— Будут, — пообещала блондинка и спохватилась: — Я свободна?

— Относительно, — сказал Нестеров, — я вас жду завтра в десять утра.

— Позвольте занять вас еще на несколько минут.

— Пожалуйста.

— Дайте мне лист бумаги.

Нестеров дал ей лист бумаги и тридцатипятикопеечную шариковую ручку. Блондинка что-то писала, а он в это время стал листать уголовное дело Давиджанова. Потом она кончила, положила перед ним лист, бросила ручку и, распрощавшись, удалилась.

Нестеров посмотрел ей вслед, взял со стола то, что она написала, и прочел странные слова:

«Горилла свивала гнездо на зеленой опушке и страшно боялась коллизий презумпции невиновности».

Это послание не в шутку встревожило Нестерова, но, почитая несолидным бежать за девушкой и спрашивать ее о том, что бы это могло означать, Нестеров соединился с Медведевым, и уже через некоторое время на его столе лежала информация, из которой явствовало, что дама, оставившая столь странную записку, вполне нормальна, имеет высшее юридическое образование, по специальности не работала, не замужем, детей не имеет. Впрочем, Нестеров и сам знал это.

«Но завтра, — утешал себя Нестеров, — все прояснится, ведь не могла же она, юрист, не знать ответственности за ложный донос, это же не шуточки: человек просидел ни за что полгода».

Рабочий день давно кончился, но Нестеров не спешил уходить из прокуратуры. Он все листал и листал дело Давиджанова. Он сравнивал заявление потерпевшей с тем странным посланием, которое оставила допроданная им дама. Даже на глаз было видно, что эти два документа писаны не одним человеком.

Нестеров дурно спал в эту ночь, а утром он едва дождался начала рабочего дня, чтобы прояснить то странное, что не давало ему уснуть. Но давно пробило десять — назначенное время, а вчерашняя дама все еще не появлялась. В половине одиннадцатого Нестеров уже нервно ходил по кабинету. В одиннадцать он ругал себя последними словами.

В половине двенадцатого ему подали письмо, сказали: «Какая-то девчонка принесла, сунула дежурному и убежала, прежде чем он успел что-то спросить».

Письмо было следующего содержания:

«Уважаемый следователь Нестеров! Я пишу вам с вокзала, я уезжаю навсегда, куда — знаю об этом только я. Я уезжаю потому, что боюсь брата, который не остановится ни перед чем, как он не остановился перед смертью пастуха Караева, перед смертью учительницы и преступлением против правосудия, совершенного против ее сына, которого, я надеюсь, вы теперь освободите.

Мой брат в колонии, но у него длинные руки и его распоряжения постоянно выполняются теми, кто на свободе. Я не знаю, почему я с вами откровенна, может быть, потому, что хочу детей, хочу замуж, хочу забыть кошмарный сон, который продолжается уже много лет. Я пишу так подробно, потому что знаю, вы будете делать экспертизу почерка, сравнивая его с той дурацкой фразой, которую я написала вчера, уходя от вас. Она ничего не значит, но, листая дело, вы дойдете вскоре до заявления потерпевшей и не сможете не удивиться несхожести почерков. Да, все было подстроено под страхом моей смерти. Давиджанова я никогда не любила, но он честный человек; он боролся с братом, брат оказался сильнее. Надеюсь, вы окажетесь сильнее брата. Больше я ничего не знаю. А что произошло со мной после вашего ухода, не знает, кроме меня, никто».

Подписи на письме не было. Но написано оно было явно рукой «потерпевшей».

Это подтвердила экспертиза.

18

Следующий день начался с того, что Нестеров получил конверт, в котором обнаружил собственную фотографию, разрезанную пополам. Он дал почитать послание Медведеву. Медведев поцокал языком…

В этот же день, основательно пообедав, Голубочек в несколько улучшившемся настроении проследовал в свой рабочий кабинет. Он думал о том, что отныне можно до бесконечности находить и еще и еще опрашивать свидетелей, и теперь уже он был уверен: все они будут показывать на Рагимова, как на человека, совершившего преступление. Их было много — тех, кто его видел на проезжей части дороги в то время, когда мимо проходил автобус. "

«Дело в том, — думал Голубочек, — что человек, совершивший преступление и чуть не убивший учительницу, не просто был похож на Рагимова, он сознательно был на него похож».

По всей вероятности, за домом учительницы постоянно следили преступники. И они обнаружили, что часто рано утром, в одно и то же время, на автобусной остановке садятся в автобус человек, который едет к своей дочери пестовать ее младенца, и решили на этом сыграть. Настоящий преступник был, естественно, моложе, проворней Рагимова, но он был не просто загримирован под Рагимова, он даже назвался фамилией Рагимова.

А почему он стал душить учительницу в то самое время, когда приехали на машине Нестеров с Медведевым? (Врачи, во всяком случае, утверждают, что это было как раз в то время.) Почему он не сделал это ночью или, скажем, перед самым рассветом, когда легче всего это сделать и когда сон учительницы самый глубокий? Может, он все-+аки не хотел убивать совершенно? Но позвольте, а как же тогда полоса на шее?

Ну, это несложно — полоса остается и при незначительном сдавливании шеи. В чем же тут дело? Случайность?

Может быть, с момента наступления необходимости или желания совершения преступления до момента его реализации произошло нечто, что остановило преступника или сильно поколебало его уверенность в том, что преступление вообще стоит совершать? Но не совесть же в нем проснулась, а впрочем, почему бы и нет? Кто отменял фактор совести?

И тут еще одна мысль, быть может, более правдоподобная, пришла в голову следователя: что, если преступник, находясь в страшном напряжении, вдруг заснул, а проснулся, скажем, от шума машины и, проснувшись, вспомнил, что ему поручено «убрать» учительницу Давиджанову? Короче говоря, сплоховал, а тут возможность безнаказанно убежать, да еще все заранее спланировано и подготовлено: и сапоги, и автобус, и настоящий Рагимов, который, сам того не ведая, должен был повести следствие (и повел) по ложному следу.

Но почему в таком случае не вскрикнула учительница? Ведь вскрикни она, увидев чужого человека, милиционеры непременно услышали бы ее голос и пришли бы на помощь.

И тут Голубочек вспомнил (как все-таки срабатывает, когда надо, мозг), что недавно на исполкоме разбирали заявление граждан — жителей как раз той улицы, где жила учительница. Там находилось одно из крошечных предприятий, которое шумит и мешает жить тем окрестным гражданам, чьи окна выходят на улицу. А когда предприятию на локомотиве подвозят сырье, локомотив, перед тем как остановиться, трижды гудит, и за его шумом можно было и не услышать сравнительно тихого вскрика испуганной женщины.

Голубочек представил себе человека, столь точно, по минутам, рассчитавшего все свои действия, и пришел к выводу, что перед ним изощренный враг. Такой преступник, конечно же, не придет каяться. Его надо искать, и искать как можно скорее, пока он не натворил новых бед. Потому что умный преступник, хотя и подогревает кровь следователю, но все же он преступник, и надобно бороться с ним, осознавая всю ответственность дела и, конечно же, не расслабляясь.

Впрочем, Голубочек и не расслаблялся. Ему вдруг все стало окончательно ясно: человек, который не стирает в квартире учительницы отпечатки своих пальцев, делает это потому, что их нет в картотеке МВД, то есть их не с чем сравнить. А значит, и особенно прятаться не будет. Знает, непрячущегося труднее искать. Надо искать человека, Голубочек на секунду испугался собственной мысли, которого наверняка не будет искать уголовный розыск… Что же это за человек?.. Сотрудник уголовного розыска.

Понимая, что поступает в ущерб собственному самолюбию, Голубочек вдруг подошел к Нестерову и попросил его помочь, подсказать что-то, чтобы хотя бы выйти из профессионального тупика.

И хотя Нестерову было не до того, он вспомнил себя — недавнего желторотого — и согласился.

— Но готового решения не будет, — предупредил он.

— Естественно, — согласился Голубочек.

Нестеров отправился в кабинет и подошел к столу Голубочка. На столе он увидел такой ералаш, что не преминул сделать молодому следователю замечание:

— Разве можно сосредоточиться, когда на столе стадо переночевало. Сколько дел у вас в производстве?

— Два.

— Два? И вы хотите раскрыть их одновременно? Знаете поговорку о двух зайцах?

Голубочек угрюмо молчал.

— Какого дела сроки поджимают?

— Не этого, не нашего. Тут по сельпо недостача.

— Сколько дней осталось?

— Восемнадцать, да оно легкое, я справлюсь, а вот убийство, вернее покушение…

— Что есть по делу?

Голубочек разложил перед Нестеровым все, что было по делу учительницы: протоколы допросов, обыска, материалы розыска и дознания.

— Вполне достаточно, чтобы думать. Кстати, я бы тоже пошел по тому пути, что и вы, — сказал Нестеров, читая материалы. — Преступник изощренный, сработал так, что следствие повел по чужому руслу. Заведомо рассчитал, что вы задержите Рагимова.

— А может, он ее не хотел убивать?

— Ждете, что придет с повинной?

— А думаете, не придет?

В дверь кабинета Голубочка постучали.

Голубочек бросился к двери. Нестеров не поднял головы от документов, разложенных на столе. Некто незнакомый ошибся дверью. Голубочек сконфуженно присел рядом с Нестеровым. Нестеров рассмеялся:

— Если б они приходили, нам с вами тогда и работать не нужно было бы. Само бы все делалось. Ну слушайте, что мне пришло в голову. Прежде всего нас на данном этапе не волнует тот факт — хотел он убивать или не хотел. Это вы выясните у него, когда он будет сидеть перед вами. Сейчас важно другое: независимо от того — хороший он или плохой, раскаявшийся или нет, важно выяснить, член ли он преступной группы, ясно? Или он действовал в одиночку?

— В каком смысле?

— Объясню. Человек такого плана, как ваш преступник, не работает в одиночку: он не карманник, не медвежатник и не мокрушник. Он на кого-то, кого нам еще предстоит обезвредить, работает. А раз это так, то, независимо от его собственных эмоций, хотел он или не хотел убивать, он не выполнил приказа, учительницу не убил, а значит, над ним вскоре последует расправа, если уже не последовала. Мой совет: почитайте сводку по области, посмотрите материалы. Если он жив, значит, он сам дрроже не выполненного им задания.

— Два вопроса.

— Слушаю.

— Первый: а пропавших без вести посмотреть?

— Не думаю. Легальность в виде конторы по заготовке рогов и копыт им ни к чему. Второй?

— А вдруг у него вообще не было указания убирать учительницу, а только попугать?

— Учительницу еле откачали. Так что составчик сто второй он уже заработал…

Голубочек после ухода Нестерова удивился, что тому так понятны вещи, о которых сам Голубочек еще только начинал догадываться.

Через пятнадцать минут сводки о совершенных за последние дни преступлениях лежали у Голубочка на столе. Ни одного убийства, если не считать гнусного происшествия, которое произошло только что, буквально три часа назад. Нападение с целью ограбления на женщину. Потерпевшая скончалась, как было написано в сводке, от испуга, хотя вскрытие еще не производилось.

А впрочем, зачем оно Голубочку, при чем здесь эта женщина (кстати, из той же сводки явствовало, что у потерпевшей не было документов)? Ею пусть занимается тот, кому поручат это нехитрое дело.

Вечером Голубочек случайно встретил Нестерова.

— Ничего не получается, Николай Константинович.

— Что, нет убийства?

— Да нет фактически.

— Как это фактически?

— Да там дамочку какую-то ограбили, она вроде скончалась от испуга. Ну, словом, не наше это дело.

— Не наших дел не бывает, Голубочек, но это не суть важно, а насчет испуга… У женщин сил больше, чем у мужчин, эмоций тоже. Это доказано наукой. Так что перед нами чрезвычайный случай, чтобы женщина умерла от испуга. Молодая?

— Молодая, судя по описаниям.

— Странно. Не в службу, а в дружбу узнайте, от испуга ли? А вскрытие было? Если от испуга, я из Москвы патологоанатома вызову; чрезвычайно любопытный случай. Скажете, а?

— Скажу, но что же делать?

— Подумаем завтра с утра на свежую голову, ладно?

— А сейчас вы заняты?

— Когда Медведеву было сорок, я в последний раз был на его дне рождения, сегодня ему сорок восемь.

— Хорошая дата! А посему счастливо повеселиться… Наверное, вы правы, кто-то очень дорожит убийцей, не убрали же его… Николай Константинович, мне почему-то кажется, что убитая — сестра Цусеева, ну та дама, которую вы вчера допрашивали.

19

Утром, только-только проснувшись, Нестеров вздрогнул почему-то от телефонного звонка, снял трубку и услышал бесстрастный голос Медведева:

— Сообщает МВД республики: только что арестовали убийцу сестры Цусеева, признался сразу во всем. Впрочем, может, врет.

Первое, о чем попросил преступник, в сопровождении оперативников входя в кабинет Нестерова и оценив, видимо, что в допросе принимает участие товарищ из Москвы, — это довольно рискованно и грубо, — предложил «лимон» только за то, что его дело будет рассматривать не Верховный суд РСФСР, а Верховный суд республики.

— Что такое лимон? — Нестеров повернулся к Медведеву, пожелавшему присутствовать при допросе. Он не знал местных жаргонизмов.

— Это миллион, — кивнул тот, как будто речь шла о двадцати рублях.

Нестеров во все глаза смотрел на Медведева. Медведев был бесстрастен.

— А ты знаешь, на чем мы его застукали? — спросил вдруг Медведев. — На том, что он пальчики убитой — имеются в виду отпечатки ее рук — переносил на предметы, могущие со временем стать орудием преступления. На ножи и тому подобное. И знаешь для чего? Чтобы совершать дальнейшие преступления руками убитой. Остроумно?.. Это же полное алиби.

20

Московский следователь, занимавшийся делом убийства Назарова, возвращался в столицу.

Уже в самолете он прочитал документ, переданный ему Медведевым. Им, как он уже это знал от заместителя министра, оказалось письмо погибшего от рук бандитов Назарова секретарю городского комитета партии, в котором Назаров очень подробно рассматривал ситуацию, сложившуюся в республике. Это письмо он рискнул отправить и сообщал в нем, что едет в Прокуратуру СССР заявить об имеющихся у него фактах нарушения социалистической законности.

Секретарь горкома получил письмо и тотчас дал указание прокурору республики пригласить Назарова по возвращении, чтобы решить поставленный им вопрос по существу.

А тут это уголовное дело, связанное со смертью Назарова.

«Неужели, — думал следователь, — и туда пролезли мерзавцы и дали знать в Москву своим преступным коллегам, чтобы те остановили Назарова любым путем?»

21

В Москве следователь решил действовать таким образом, чтобы пройти по следам Назарова. Едва он начал делать это, как следы привели его в Прокуратуру СССР, в приемную. И там уже девушка Наташа, дежурная, которая записывает на прием к прокурорам, опознала на фото Назарова и сообщила нашему следователю еще, что некий работник милиции тут же, в приемной шепнул ей, что Назаров сбежал из сумасшедшего дома, даже показал об этом документ, и после этого повел Назарова на улицу, кстати, с помощью других граждан. Назарова и работника милиции ждала во дворе какая-то машина. Дежурный сержант тоже видел эту машину, но номера не запомнил.

Лицо милиционера, который увел Назарова, девушка не запомнила, да это и не свойственно девушкам — запоминать лицо, тем более у человека в форме. Помнит только, что, когда он нагнулся и развернул перед ней справку из сумасшедшего дома, ноготь большого пальца был у этого милиционера словно бы разрублен вдоль.

…В тот же день в МВД республики на имя Медведева ушла шифрованная телеграмма…

22

Было это полгода назад. Как-то Евгений Васильевич Любушкин сидел дома и пил чай. За окнами квартиры шумел большой город, а в стеклах отражалась такая хорошая погода, что она вовсе не вязалась с отвратительным настроением. Рядом с Евгением Васильевичем в глубоком кресле сидела девушка с заплаканными глазами и смотрела в яркое окно. Евгений Васильевич продолжал пить чай, а девушка, всхлипывая, требовала, чтобы он признался.

Но Любушкину, респектабельному человеку, в сущности, признаваться-то было не в чем. Он любил сидящую перед ним девушку, любил так, как не любил никого и ничего в жизни, но он был человеком долга и вот именно сегодня, когда настал наконец кульминационный момент для объяснения, вынужден был уезжать в далекую и опасную командировку и оставить свою возлюбленную.

— Ну скажи, скажи мне, что у тебя за работа такая, что именно теперь, — она снова заплакала, — именно теперь мы должны расстаться?

Любушкин смотрел на девушку, гладил ее по волосам, по мокрому лицу.

— Радость моя, — говорил он, — я скоро вернусь.

Девушка заплакала еще горше.

— Ты мне будешь писать? — спросила она.

— Нет, — честно признался он.

— У тебя есть кто-то еще?

— У меня нет в этом мире никого, кроме тебя, пойми это и на всю жизнь запомни, слышишь, на всю жизнь. Я не знаю, когда я вернусь, может быть, через полгода, а может быть, и раньше, будешь жить здесь, в этой моей, нашей квартире, ты будешь здесь хозяйничать, чтобы, когда я вернусь, сразу бы почувствовал, что ты у меня есть. Ты обещаешь мне жить здесь?

— Обещаю, — не сразу ответила она.

И Любушкин ушел, как уходили когда-то на фронт любящие и любимые мужчины…

Ушел рано-рано утром.

После его ухода девушка понежилась еще немного и приподнялась. С удивлением и некоторым испугом она оглядела комнату, вдруг вспомнила: она жена, прожившая с мужем всего-то месяц и теперь оставшаяся одна, без него, неизвестно насколько и почему. Главное, даже штампа в паспорте нету. Не успели.

Впрочем, вскоре она отогнала неприятные мысли, умылась, оделась и принялась… скучать. За полгода ухаживаний она не раз задавалась вопросом, чем занимается ее обожатель, и каждый раз фантазия рисовала ей новые видения.

Она про него знала только, что он детдомовец, как и она, у них обоих было страшно обостренное чувство справедливости, оба были сентиментальны — сошлись и решили не расставаться. Нашли друг друга, и вдруг — на тебе — он куда-то уехал, но ведь оставил и деньги, и ключи от квартиры. Но не миллионер же он, чтобы оставлять деньги и квартиру, когда хочет «навострить лыжи»?

Девушка принялась рассматривать книжный шкаф — нет ли там чего-нибудь интересного. Интересного не было. Все какие-то книги по психологии. Одна была даже непонятная — «Психология преступности».

Девушка прочитала первую фразу и, захлопнув книгу, снова расстроилась, но потом взяла себя в руки и открыла другую: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая несчастлива по-своему». Книга была зачитана, обложки у нее не было, и девушка, подумав, что «вроде и не читала», уселась поудобнее в кресло и погрузилась в чтение.

А в это время ее любимый Женя Любушкин, загримированный под рецидивиста Пернатого, вступал в исправительно-трудовую колонию строгого режима — в третий отряд. Зная особые законы зеков, Пернатый, за которым только что затворилась дверь камеры, оглядел одиннадцать своих новых соседей-осужденных. Смотрел на них долго, пока один из молодых не спросил?

— Сука?

— Пахан, — ответил Пернатый.

Под ноги ему бросили чистое вафельное полотенце.

Он наступил на него, вытер ноги, отшвырнул…

Три месяца проползли долго и утомительно. Девушка Любушкина Ольгушка почти не выходила из квартиры. Она перечитала все книги и питалась… мороженым, которое продавали на углу в киоске.

Однажды, когда она опять подошла к киоску, ее окликнули. Она увидела незнакомого мужчину.

— Вы Ольга Ивановна? — спросил он.

— Да, — удивилась и почти испугалась она, — откуда вы знаете?

— Мне вашу фотографию муж ваш показывал. Уж извините, я вас здесь давно жду: мне он говорил, вы мороженое любите. А я к вам с поручением — вам от него привет и записка.

Оля развернула записку. Действительно, рукой Жени написано, что любит, а вот когда вернется — не знает.

— Как он, где он, когда вернется?

На эти вопросы незнакомец ответить не мог. Он только сообщил, что если она по-прежнему любит Женю, то незнакомец может помочь ей оформить брак.

— Как это?

— Поставить вам в паспорт брачный штамп, выдать свидетельство.

— Нет уж, я лучше подожду его.

— Как у вас с деньгами?

Девушка вспыхнула:

— Сама как-нибудь решу эту проблему.

— Я могу вам помочь устроиться на работу.

— А что за работа?

— Придете — увидите, вот мой телефон, а пока прощайте. Мужчина протянул Оле визитную карточку, на которой было написано: «Медведев» — и пятизначный номер телефона.

«Как все таинственно», — подумала Оля, а так как она весь вечер читала найденного в шкафу Эдгара По, то ночью заснуть не могла. Утром, устав от книги и одиночества, она позвонила Медведеву, и он пригласил ее поговорить о работе.

Ольга Ивановна с удивлением узнала, что Медведев полковник милиции. Если бы он сказал ей, что он заместитель министра внутренних дел, она бы просто не поверила.

О том, что ее Женя — сотрудник органов, ей еще предстояло узнать.

23

В назначенный час на стол полковнику Медведеву легло специальное донесение:

1. Установлены лица (перечень фамилий), которые под прикрытием официальных учреждений, пансионатов, домов отдыха содержат подпольные публичные дома, где бывают несовершеннолетние.

2. Имеется информация, что за определенную мзду можно получать увольнение из колонии в город на срок до трех суток. Глава преступной группы осужденный Цусеев, по кличке Хан, — бывший руководитель потребкооперации республики, неоднократно покидал колонию для совершения преступлений и возвращался в колонию, пребывание в которой являлось для него полным алиби.

3. Имена сотрудников колонии, потворствующих нарушителям режима, будут сообщены в следующем донесении.

4. Завтра в 21.00 на конспиративной квартире под кодовым названием «Свищ» состоится слет главарей преступной группы, будет присутствовать и Хан. Квартира «Свищ» не расшифрована.

5. Фамилия сотрудника ОВД, находящегося в связи с преступниками, устанавливается. Мобилен, грамотен. Элегантен. Бывает в командировках, в том числе в столице, хорошо знает юридический мир. Кличка — Коготь.

6. Информация о дочери Давиджанова Смеральдинке отсутствует.

24

— Все это чрезвычайно интересно, — сказал Нестерову Медведев, — но вся прелесть заключается в том, что нам неизвестен объект «Свищ». Установив его, мы, я так думаю, в первую очередь найдем Смеральдинку. Мои сыщики пока не видят ни одной нити. А я уверен, что объект «Свищ» — это клубок нитей: там и рэкет, и кид-нап. Кстати, похищение детей в республике до этого случая не практиковалось.

— Ну и где же его искать? Я не поверю, чтобы ты — гениальный сыщик — и не имел хотя бы каких-то предположений по поводу этого объекта.

— Нет, не имею, и в первый раз слышу.

— Ну, может быть, порассуждаем, что такое «Свищ»? Это…

— Это, когда горло не заживает или… Дай-ка словарь.

— Слушай, — вдруг сказал Медведев, — есть один незаконный способ получения информации о том, что такое объект «Свищ». Простишь?

— Нет. Незаконного способа не прощу!

— Ну тогда сиди без «Свища».

— А что за способ? — спросил Нестеров, прекрасно понимая, что бывают ситуации, которые важнее абстрактной законности.

— А в КПЗ, то бишь ИВС, никак не привыкну к этому названию, сидит сейчас один деятель из АПУ, архитектор, подрался. Так к нему подсадить человека…

— Ни-ни, законность прежде всего, «утку» подсаживать не дам.

— Ну извини, а в это время будут резать и убивать…

— Ну если преступники порежут друг друга и перебьют, то тебе же будет меньше работы… Извини, это была шутка, — сказал Нестеров. — г- А что думает по поводу «Свища» твой аппарат?

— Ничего, иначе черта с два я бы тут с тобой точил лясы.

— Ну хорошо, а этот, из АПУ, не может официально поднапрячься и вспомнить, что такое «Свищ«? Так сказать, в помощь правосудию.

Медведев подумал и пригласил в кабинет хулигана из АПУ.

И уже через минуту стало известно, что такое «Свищ». Оказалось, что так в горькую шутку называли новый и далеко не удачно построенный микрорайон в городе. Проветриваемая всеми ветрами улица.

— А дом? — спросил наивный Нестеров.

— А мы Хана, думаешь, без догляда отпустим из колонии? — спросил Медведев — Кстати, мне, если помнишь, сегодня сорок восемь. Ты достал коньяк?

— Коньяк не достал, очереди у вас тут колоссальные. Слушай, а что это там у тебя во дворе министерства? На экскурсию, что ли, собираются твои ребята?

Медведев подошел к окну и тоже увидел множество нарядно и красиво одетых мужчин и женщин, забиравшихся в стоявшие здесь же, во дворе министерства, автобусы.

— На экскурсию, — коротко сказал он — Между прочим, я женю сегодня одного своего сотрудника. Любушкина. Твое присутствие в сем ритуале обязательно.

Если бы Николай Константинович Нестеров только мог себе представить, что это будет за экскурсия и свадьба, он зауважал бы своего сорокавосьмилетнего коллегу еще сильнее.

25

То, что было дальше, могут себе хорошо представить лишь любители киносупервестернов, потому что во многих из них справедливые силы побеждают.

С помощью довольно несложных приемов была высчитана квартира, в которой соберутся главари рэкета.

А потом началась удивительная, более картинная, нежели реальная, «пьянка». «Отпущенный» из колонии рецидивист «Пернатый» праздновал свадьбу. Поздравить его с днем совершения брака прибыли самые таинственные личности республики.

Но мало кто даже мог помыслить, что перед этим празднованием, или, черт возьми, свадьбой, в суматохе событий было эвакуировано пять квартир — вокруг той, где собрались рэкетиры. Все граждане этих квартир были предупреждены людьми Медведева и покинули их, а некоторые даже присоединились к празднеству.

На этаже, где справа и слева, сверху и снизу были выселены все квартиры, в трехэтажном доме оставалась одна, только одна, самая большая, с опасными преступниками.

Когда же в разгар веселья с одной стороны дома, куда выходили окна квартиры, подошла изящная бронированная машина и направила свою пушку в окно, а с другой — столь же легко и изящно отделение автоматчиков, веселье и праздник не прекратились, как будто бы боевая машина и автоматчики были их частью.

Одновременно с этим, вернее, за минуту до того, как БРДМ показалась возле дома, были схвачены и обручены наручниками все боевики, охранявшие рэкетиров; в их число, как инородная рыба в сеть, чуть было не попал капитан милиции. Но он поспешил вскочить за руль полного пассажиров рейсового автобуса, водитель которого вышел на минуту отметить путевку на конечной остановке, и…,

Оперативники мчались на бешеной скорости, лишь изредка притормаживая, когда идущий впереди автобус вдруг делал зигзаг, едва не подставляя свой корпус милицейской машине.

Преступник на автобусе, полном людей, уходил от погони. Где-то там, на трассе, сотрудник ГАИ пристроился в «хвост» угонщику и теперь пытался остановить его. Угонщик отчаянно крутил баранкой, мешая сотруднику ГАИ вырваться вперед.

За окнами мелькали населенные пункты, ничего не подозревавшие прохожие провожали взглядами автобус. И только метавшаяся на «хвосте» у него машина ГАИ заставляла людей беспокойно всматриваться им вслед.

Можно представить себе чувства оперативников, которые больше всего волновались за людей. В любой момент могла произойти трагедия.

Сигнал тревоги получили все оперативные машины МВД республики, находившиеся в этом квадрате. В том числе и машина заместителя министра внутренних дел Медведева, за рулем которой находился Василий.

На изломе дороги, на одном из опасных зигзагов, он узнал автобус с преступником и, поскольку у него было еще полминуты, соединился с Медведевым.

Он доложил, что преступник за рулем, возможно, идет на таран. Медведев приказал покинуть машину. Едва Василий остановил «Волгу» и выскочил из нее, как водитель автобуса, приблизившись на огромной скорости, повернул руль вправо.

Автобус резко развернуло и понесло на Василия. В эти мгновения уже ничем нельзя было поправить ситуацию. Милиционер отскочил. С ходу громада автобуса врезалась в «Волгу» Медведева. Смяв ее, автобус скрылся за поворотом и понесся в сторону шоссе.

Василий пересел на милицейский «уазик».

До шоссе оставались считанные километры. Опасность столкновения автобуса с другими машинами возросла. Сотрудники милиции по мегафону предупреждали встречные машины об опасности. Выскочившей на дорогу легковушке местного райотдела милиции не повезло — автобус ударил ее так, что машина уткнулась в кювет.

— Вот что, — сотрудник уголовного розыска взглянул на водителя одной из преследовавших автобус машин, — больше медлить нельзя. Этот подлец наделает бед. Буду стрелять.

Кому не известно, во что может обратиться необдуманный выстрел. Перестрелки — достаточно броский атрибут детективных фильмов, но в реальной жизни стрелять можно лишь в исключительной ситуации. Именно такой и была обстановка на шоссе. Первый выстрел отозвался где-то в высоте. Предупредительный. Затем пули ударили по колесам. Автобус вдруг осел, но продолжал двигаться, теперь уже медленно, выписывая на дороге «восьмерки».

А в этот момент на участке, где происходили события, сержанты Малов и Багдасаров несли патрульно-постовую службу. Именно они первыми бросились в погоню, когда из уткнувшегося в телеграфный столб автобуса выскочил преступник и побежал в сторону леса.

Преступник не ушел. Но два сержанта, догнав его и увидев, что это капитан милиции, в первое мгновение не знали, что делать. Потом один из них, отставив в сторону чинопочитание, взял за основу своих действий законность и заложил капитану руки за спину.

На просеке появился Медведев со своими людьми. Подойдя к капитану и сорвав с него погоны, он больно и унизительно стукнул его по физиономии.

— Где девочка? — спросил он сдавленным голосом.

И есть ли на свете такие почитатели закона, которые осудят сержантов за то, что, когда капитан чуть помедлил с ответом, они заломили его руку таким образом, что он немедленно назвал адрес.

Через полчаса группа захвата доставила живую и невредимую Смеральдинку ее отцу и бабушке.

На этом закончился день рождения Медведева и свадьбы счастливой Ольгушки и Любушкина.

26

Голубочек изъявил желание проводить Нестерова до аэропорта.

Николая Константиновича, кроме него, никто не провожал. Следователь по особо важным делам стоял у трапа самолета с небольшим плоским чемоданчиком и смбтрел, как бригада, обслуживающая самолет, ухаживала за серебристой махиной.

— Николай Константинович, — заговорил Голубочек, — можно вам задать один вопрос?

— Конечно, — Нестеров протянул ему руку.

— Скажите, вам никогда не приходило в голову, что загадки, которые задают нам преступники и которые мы разгадываем, не слишком уж безобидны?

— В каком это смысле?

— Может быть, я не очень хорошо объясню, но мне представляется, что это не просто загадки. Ведь мы не можем восстановить справедливость в полном смысле этого слова. Мы не можем оживить убитого человека, у которого остались дети, родные, близкие. В чем же тогда наша справедливость, неужто только в возмездии?

Это был вопрос…

Нестеров поднялся по трапу. И вскоре оказался у иллюминатора рядом со своим креслом. Сидеть было неудобно, ничего не видно из окна, и он стал вспоминать о том, как восемь лет назад они с Анечкой собрались в Москву, как Анечка осталась в Москве пестовать вскоре появившуюся Настеньку. Вспоминая все эти восемь лет жизни, ее удачи и неудачи, Нестеров подумал об уравновешенности бытия, и постепенно мысли его возвратились в сегодня.

Прямо в самолете он стал писать проект заключения по произведенным им следственным действиям.

Почему я этим занимаюсь? — вдруг подумал Нестеров. — Ну ладно я, а он-то зачем, Голубочек? У него такая прелестная фамилия. Неужели мы с ним относимся к той категории людей, которым для того, чтобы дышать, необходимо ощущение справедливости?»

А в это время далеко внизу в горах саперы помогали милиции искать запрятанное преступниками.

27

— Нестеров, вас вызывают в ЦК, — заместитель Генерального прокурора по кадрам говорил так сухо, как будто Нестеров в чем-то был виноват.

— А для чего, Василий Илларионович? Я ведь вам все доложил.

— Узнаете, — государственный советник юстиции первого класса усмехнулся. Он внимательно посмотрел на Нестерова: — Далеко пойдешь…

В ЦК с Нестеровым говорили и о делах, и о самом Нестерове.

— Есть предложение направить вас на службу в органы внутренних дел.

— Не думал никогда об этом, начинал когда-то в уголовном розыске.

— Нам это известно, но сегодня вы нам нужны в МВД. Вам, вероятно, известно, что стоит вопрос о создании следственного комитета по борьбе с организованной преступностью. Звание подполковника для начала. Работы, предупреждаю, будет больше. Завтра в девять утра ждем вашего решения.

28

Человек с поврежденным ногтем на пальце руки, капитан милиции Багров и я — одно и то же лицо. В эпилоге, который для вас закончится расстановкой точек над «і», а для меня приведением в исполнение исключительной меры наказания, я, рассказавший вам все, должен, возможно, сделать какое-то моралите.

Я объективно достиг в жизни многого, другое дело, что шел не по той дороге. Быть может, честно работая против преступников в одной упряжке с органами, я принес бы пользу государству. Но нельзя забывать, что я пошел за отцом. За человеком, который был для меня светочем. Может быть, я ошибся в нем. Я предавал всех ради денег, а зачем они мне в итоге? Но ведь отца не выбирают, хотя я и мог бы… Мне известны тайники, где лежат деньги, если не сгнили, туда им и дорога. Как бы то ни было, если бы довелось жить сначала, я жил бы с моей энергией и талантом иначе.

Быть может, это и есть путь к раскаянию — не знаю, я неверующий…

В газетах сейчас много пишут про организованную преступность. Но никто и никогда не интервьюировал тех, кто держит эту преступность в своих лапах. Меня, к примеру.

Да и сейчас вы все спрашиваете про само дело, про, так сказать, клубничку, а не про меня. Но если бы спросили про меня, я рассказал бы вам, что не помню своих родителей. Я жил до пятнадцати лет в детском доме. Меня достал оттуда, как щенка, Цусеев, дал кров, хлеб, дал отчество, ласку и тепло. Мерзавец ли он — не мне судить. Он воспитал меня. Он — учитель, он — отец. Он, Цусеев, отправил меня служить в милицию, чтобы я помогал ему.

И я не мог его ослушаться. Я служил Хану.

Но теперь…

Так вот, если кто-нибудь про меня писать будет — напишите, что я раскаялся…

Только не ходите в тюрьмы, как в зоопарк, просто посмотреть на нас, слышите, журналисты?.

Ковкость пламени

Он незаметно, как ему казалось, вернулся с улицы, разделся, юркнул в кровать. Но она не спала… Она приоткрыла глаза, посмотрела на окно и совершенно спокойным, не томным, с придыханием, а обычным своим голосом спросила:

— Слушай, Сашок, а почему это так ярко на улице? Там что, салют?

За окном действительно происходило что-то необычное, и вдруг грохнуло, взорвалось.

Он чертыхнулся нарочито вульгарно, поднялся и подошел к окну.

— Это пожар, — сказал он твердо.

Она вскочила и тоже подбежала к окну.

— Там же папа, он пошел как раз в ту сторону, к гаражам.

1

В Главное управление пожарной охраны МВД СССР

В 0 часов 17 минут московского времени в районном центре Ирецкий Московской области возникло возгорание гаражей личного пользования, примыкающих к 4-му цеху химкомбината имени Волкова. Возгорание произошло в период, когда в ночную смену, отрабатывая субботник, в цехе трудились люди. Силами пожарной дружины и общественности пожар погасить не удалось, хотя противопожарная сигнализация сработала немедленно. Через восемь минут в бой с огнем вступили силы УПО ГУВД Мосисполкома Через 4 часа пожар был потушен. Практически уничтожен цех № 4, по предварительным данным, убытки, включая продукцию, составляют 130–140 тысяч рублей. Имеются человеческие жертвы (один человек). Личность устанавливается.

О пожаре проинформирован прокурор области.

Начальник УПО области полковник внутренней службы

Елин

2

— Простите, вам теперь, видимо, не до меня, — говорил, входя в кабинет начальника Главного управления пожарной охраны МВД СССР, журналист. — Я, видите ли, пока ожидал вас в приемной, услышал о том, что произошло ночью, и подумал, что, может быть, мы отложим нашу встречу?

Высокий стройный генерал в кителе с петлицами цвета октябрьского кленового листа и такого же цвета лампасах вышел из-за стола и улыбнулся приветливо.

— Проходите, проходите, я сам назначил встречу, — сказал он, показывая на кожаные кресла.

— Я хотел бы написать о вашей службе, — вновь заговорил журналист, когда оба они уселись за маленький несимметричный столик друг против друга. — Ведь ваша служба — это круглосуточный героизм, — добавил он, видимо, полагая, что здесь пошлость примут за искренность.

Генерал еще раз улыбнулся. Он очень уважал печать, но уж больно фальшивыми показались ему слова о героизме. В особенности на фоне только что пришедшей сводки, где сообщалось о том, что ночью горел химкомбинат, там погибли люди, а самоотверженность пожарных дала возможность спасти лишь склад, и при этом убытки колоссальны.

Генерал нажал кнопку селектора:

— Доброе утро, товарищ Васильев.

— Здравия желаю, товарищ генерал, слушаю вас.

— Уточните, пожалуйста, какую продукцию делает химкомбинат, тот, по которому сегодняшнее сообщение. И еще: пригласите ко мне товарища Расческина.

Селектор отключился. Генерал посмотрел на журналиста.

— Вы, конечно же, хотели бы работать с незаконченным делом? С тем, чтобы, как говорится, «довести его до суда» и потом написать все, как оно было?

Журналист, который в этот момент уже что-то записывал, оторвался:

— Если можно, то, конечно, с незаконченным.

В кабинет вошли Васильев и Расческин.

После рукопожатий все уселись за тот же, яичного цвета, столик.

— Узнали, — товарищ Васильев?

— Так точно, узнал. Химический комбинат имени Волкова вырабатывает стиральный порошок.

— Как называется порошок?

Васильев удивился, посмотрел сперва на генерала, потом на Расческина и затем уже на журналиста.

— Не знаю.

— А говорите, узнали!

— Так это имеет ли какое-нибудь значение?

— Все имеет значение: или это дорогостоящий порошок, или дрянь, которую никто не берет, хотя сейчас любой берут. Но тем не менее вот товарищ писать о нашей работе будет, а мы неточны в оценках. Нехорошо? — И сам себе ответил: — Нехорошо.

— Сейчас, товарищ генерал, схожу позвоню.

— Отсюда звоните, так будет быстрее.

Васильев стал нажимать кнопки телефона.

Пока Васильев дозванивался и разговаривал, генерал и журналист сидели молча, причем генерал, видимо что-то вспомнив, записывал это «что-то» на календаре, а журналист от нечего делать поигрывал шариковой ручкой. Расческин смотрел, как Васильев звонит по телефону.

— Это был даже не порошок, товарищ генерал, а компонент для порошка «Лотос», — сказал Васильев.

— Что, дефицитный порошок? — спросил генерал.

— Да вроде…

— Звони жене! — приказал генерал.

— Разрешите я, — попросил молчаливо сидевший Расческин и, получив утвердительный кивок, тоже принялся нажимать на кнопки телефона.

Журналист долго вертел свою ручку, наконец отломил у нее хвостик, которым она должна была цепляться за карман пиджака, положил его в пепельницу, а ручку спрятал в карман. Расческин, в это время «вышедший», как говорят в армии, не на жену, а на тещу, долго объяснял ей, для чего это ему надо, и наконец радостно отрапортовал:

— Действительно дефицитный, товарищ генерал. Самый лучший после «Диксана» порошок.

— Дорогой?

— Не спросил.

— А-а-а, — разочарованно протянул генерал. — Ну да ладно. Просто эта деталь тоже могла пригодиться. Я пригласил вас, собственно, для того, чтобы мы помогли товарищу Генкину разобраться в нашей работе. Товарищ Генкин будет работать над сегодняшним материалом по пожару на химкомбинате, писать о наших подразделениях. Чтобы начать, как говорится, от азов, я прошу ввести его в курс дела, взять с собой, когда будет проводиться дознание. Свяжитесь с Нестеровым, предупредите, что будет журналист, а через пару дней доложите, как идут дела. Добро?

Васильев кивнул.

— Ну а вам, товарищ Расческин, поручаю нашего гостя…

3

Выйдя из красивого современного здания министерства, журналист Александр Анатольевич Генкин усмехнулся. Все складывалось сегодня в его журналистской жизни как нельзя лучше. Сам начальник главка принял его и даже поспешил дать указание опекать журналиста, а после такого указания, надо думать, все и пойдет, и закончится неплохо. Бюрократическая машина действует безотказно, редакционное удостоверение открывает все двери.

Журналист посмотрел по сторонам и пошет через большую площадь, с наслаждением вдыхая горячий летний воздух, к которому примешивались запахи трав, цветов и деревьев.

Перейдя площадь и оказавшись в той ее части, где начинается зеленая и уютная улица, он не спеша пошел вдоль новых домов. Увидев телефонную будку, достал из кармана горсть мелочи, выбрал монету и, оглянувшись, зашел позвонить. Выйдя через некоторое время, внимательно посмотрел на девушку, ожидавшую, когда он закончит говорить, чтобы занять его место. Генкин прикинул, могла ли она по некоторым его фразам определить смысл разговора, и, когда сообразил, что не могла, успокоился и тотчас же почувствовал, что в нем просыпается обыкновенный тридцатилетний не обремененный семьей ловелас.

А тут еще девушка, у которой не сработал телефон, попросила у него «двушку». И Генкин, конечно же, дал ей монету. И остался ожидать ее возле будки.

Девушка освободилась быстро. Но необходимое ей такси, как оно и полагается, когда надо, не остановилось.

— Позвольте оказать вам услугу, — галантно предложил журналист, — у меня здесь за углом машина, я подвезу вас.

Девушка согласилась. Она оказалась сотрудницей киностудии «Мультфильм», незамужней и очень контактной. Звали ее Олей. Естественно, Генкину не хотелось говорить, что машина эта не его, а дана ненадолго, к тому же в обмен на унизительную услугу…

4

Николай Константинович Нестеров, подполковник милиции, собирался в краткосрочную командировку. Его уже ждали майор Васильев — сотрудник ГУПО, младшие офицеры — специалисты в вопросах дознания, сержант Воронцов — двадцатилетний красивый парень, срок службы которого должен скоро закончиться. Он сидел в приемной, потому что был вызван сегодня в качестве свидетеля пожара.

У каждого в жизни своя дорога. У кого-то она гладкая и ясная с самого начала, как, например, у Васильева: потушив положенное количество пожаров в районе, он благополучно, с регалиями перебрался в городское подразделение, а потом и в главк, где теперь руководит отчетностью тушения и иногда, когда очень нужно по обстановке, выезжает для инструктажа или проконтролировать дознание.

Кестеров же на вершину иерархической следственной пирамиды не поднялся. Переезжая с места на место по всей стране, работал, служил, даже прокурорствовал, пока не решил, что это дело не для него. Поэтому и вернулся на следственную работу в органы внутренних дел. Переехал в Москву с женой и ребенком. И это его вполне устраивало. Многое мог бы рассказать о себе Нестеров.

— Здравствуйте, — товарищи, — сказал он, выходя из кабинета в приемную — Все, кто со мной, поехали.

И ожидавшие быстро пошли на улицу к «рафику».

5

Улицы неслись в ту страшную ночь стремительно, и в тяжелых машинах не ощущалось ни тряски, ни поворотов.

Издавая нестерпимый визг, колонна машин ворвалась в длинную аллею, мгновенно озарив ее вспышками маячков, синим, красным и желтым светом фар и прожекторов, превратив на секунду черную массу ночного пейзажа в сказочные дома и деревья.

Красно-желтый асфальт убегал под машинами, поворот сменился еще одним поворотом, и вот уже послушные красные ЗИЛы подъехали к месту, где горело, развернулись, построились как по команде, образовали звезду, и в то же мгновение к горевшему прямоугольному зданию цеха протянулись, словно стрелы, серебрящиеся лестницы, по которым устремились пожарные…

Огонь гудел и урчал. И когда десятки пенных струй из стволов брандспойтов обволокли пламя, оно заметалось и стало окутываться паром. По территории комбината носились сказочные тени, отсветы огня отражались в касках пожарных.

Несколько молодцов, одетых в огнестойкие костюмы, похожие на чешую саламандры, ринулись в огонь. Это были разведчики, которые изучали обстановку и докладывали обо всем, что они видят, по радиосвязи на централизованный пункт. Все, что они сообщали, тотчас же передавалось руководителю тушения пожара подполковнику Беликову, сидевшему в ярко-красной «Волге» с микрофоном. ~

Огневая разведка доложила об очаге возникновения огня, о том, что в соседнем цехе работают люди и что четыре человека из рабочих отсечены огнем, но спрятались в подвал с негорючими материалами, где есть вентиляция, и что добраться теперь до них не представляется возможным, хотя они пока и в относительной безопасности.

Руководитель тушения пожара распорядился бросить основные силы для спасения людей. Неожиданно послышался срывавшийся голос офицера Скворцова, начальника огневой разведки:

— Товарищ подполковник, носилки сюда, ориентир на зеленую Лестницу, вот где одиннадцатый сейчас переползает на стену, видите?

— Вижу, докладывай, что?

— Тут человек, вернее останки!.. Он с наконечником от сварочного аппарата… Пришлите кого-нибудь с фототехникой зафиксировать…

А далее подполковник услышал в своих наушниках перебранку Скворцова с каким-то молоденьким «туши-лой», как потом оказалось, Воронцовым. Оба они стояли возле погибшего. И именно поэтому Воронцова, как и Скворцова, впоследствии в качестве свидетелей включили в группу дознания. Ведь и Воронцов мог с точностью определить, как и в каком положении лежал труп.

Через полтора часа пламя отступило, и люди, спрятавшиеся от него в подвал, были освобождены, а еще через час можно было докладывать о завершении операции.

Подполковник посмотрел на часы: прикинул время, понадобившееся для тушения пожара, и только теперь позволил себе расслабиться…

6

— Я уже вышел из того возраста, чтобы вести следствие исключительно на месте происшествия, — картинно разглагольствовал Нестеров — Есть же масса людей, которые свои впечатления от пепелища так произнесут и так оформят, что и следствие вести не надо, верно я говорю?

Последние слова Нестеров адресовал находившемуся тут же журналисту, который встрепенулся, ибо был занят своими мыслями, сказал: «Да-да» — и продолжал копать гарь и копоть автоматическим зонтиком, который в этот момент был сложен и представлял собой тросточку.

— Много, ой как много людей я допрошу! — продолжал почти восторженно Нестеров, снова обращаясь к журналисту.

— Не понимаю, чему тут радоваться? Отвлекать людей от дела, допрашивать… Мне казалось, такие вещи не афишируют, — изумился Генкин.

— А я, знаете ли, уверен в своих силах, ведь, более того, каждый — пусть он даже скрывает истину — все равно мне сообщит ее, и не обязательно словами, а, быть может, какими-то неуловимыми нюансами, которые я обязан буду ощутить. В этом весь следователь, а вовсе не в том, что я запишу максимально много из того, что мне сообщат.

— По-моему, это я уже читал у Конан Дойла.

— И между прочим, эта истина непреложна в нашей работе. Холмс — идеальный следователь, идеал, к которому мы стремимся.

— Особенно он идеален был, когда залезал в чужие квартиры, чтобы добыть улики, — проворчал журналист.

— Я поступаю проще, я без разрешения залезаю в чужую душу и нахожу там улики. Поэтому, достопочтенный и глубокоуважаемый Александр Анатольевич, произведения которого типа очерка «Когда же наконец?..», нашумевшего в городе, и имя автора которого поэтому стало известно, итак… Итак, Александр Анатольевич, позвольте начать с беседы с вами, — в конце концов запутавшись, произнес Нестеров. Ни о каком журналисте Генкине Нестеров раньше не слышал, о статье узнал в редакции, предусмотрительно позвонив туда по телефону.

— Но позвольте, почему с меня и почему я буду фигурировать в деле вообще? И потом я что — самый подозрительный?

— Начну с последнего. Вы очень интеллектуальный собеседник, и, согласитесь, не каждый раз доводится иметь дело с известным журналистом. А то, что вы подозрительный, то, конечно, подозрительный. Позавчера вы, то есть простите, да-да-да-да-да, запамятовал, неделю назад вы были здесь, с тем чтобы написать статью о химическом комбинате, а позавчера вы тоже были на комбинате — вероятно, визировали статью, и после этого загорелся цех.

— Гениальная логика.

— Мы обязаны проверить всё. До мелочей, — самое главное, согласитесь, мелочь. Знаете, у меня было дело, когда слон, убежавший из зоопарка, споткнулся на краю обрыва и чуть было не сорвался вниз, но знаете, что его спасло?

— Что?

— В последний момент ухватился хвостом за росшую над обрывом незабудку.

— Да?

— Да.

— Позвольте вопрос?

— Пожалуйста.

— А вы точно знаете, что это была незабудка?

— Точно, потому что Другие цветы не растут у обрыва. Но понимаю ваш вопрос: надоел я вам болтовней. Расскажите лучше про статью, про завод. Кстати, публиковать статью будете?

— Ну, лежачего не бьют, вот восстановят цех, тогда посмотрим.

— А почему не бьют, что, статья критическая?

— Она у меня с собой — прихватил на случай, почитайте, там есть и критика и не критика.

Генкин вытащил из кейса предусмотрительно взятую статью. Нестеров уселся на поваленный забор и принялся читать с таким видом, как будто сейчас это было главное из того, что надо делать.

Но Нестеров чуть-чуть переиграл — читал дольше, чем требовалось для приличия. Однако приличие устанавливалось здесь им, и если он считал, что надо вот так, на ветру, сидеть и читать статью о химическом комбинате, поврежденном огнем, то так оно, видно, и должно было быть и никто не мог посметь сказать ему (человеку, расследовавшему такие преступления, от которых у целых бригад следователей опускались руки), что надо делать как-то и что-то по-другому. А Нестеров не спешил. Он достал карандаш и стал подчеркивать некоторые абзацы в статье, потом достал блокнотик и записал туда что-то для памяти.

— Спасибо вам, дорогой товарищ журналист, — патетически сказал он, закончив чтение и возвращая Генкину статью, — считайте, что боевое начало состоялось и вы мне очень помогли. Ну а теперь покажите мне, пожалуйста, где был найден труп. Кстати, опознали его?

— Нет еще, Николай Константинович, — сказал оказавшийся туг же начальник цеха Хотимцев, — жена предполагаемого погибшего в больнице с инфарктом, боимся ее сейчас волновать, а рабочий, пожилой такой, дядя Коля Самсонов, действительно пропал. Да многие говорят, что это он. Скорее всего, так оно и есть.

Но «скорее всего» и «многие говорят» Нестерова не удовлетворило. Тем более, он уже знал, что погиб никакой не дядя Коля Самсонов, а владелец одного из гаражей инвалид Иванов Всеволод Егорович.

— Ну, раз говорят многие, — сказал он презрительно, — это существенно. Знаете, какая в Уголовно-процессуальном кодексе преамбула?

— Не припомню, товарищ Нестеров.

— А преамбула гласит: «Если многие говорят, то зря не скажут».

Начальник цеха Хотимцев обиделся и отошел.

— Нет, правда, товарищ следователь, есть. такая статья, что «зря не скажут»? — спросила учетчица, которая впервые видела живого следователя.

— Есть, особенно когда начинаешь расследовать каждое новое дело. А теперь, товарищи, — обратился он со своего возвышения к обступившим его любопытным, — я попрошу виртуоза пера Александра Анатольевича Генкина показать мне место, где был найден погибший.

— Но почему я?

— Потому что вы знаете, где это произошло… Я так думаю, — сказал Нестеров.

7

Постановление

о возбуждении уголовного дела и принятии его к производству

Следователь по особо важным делам подполковник милиции Нестеров Н. К., ознакомившись с материалами дознания по факту возгорания гаражей, примыкавших к стене административного здания химического комбината республиканского подчинения, установил:

В ночь на 18 июня с. г., во дворе дома, в одном из гаражей произошел взрыв газового баллона, вызвавший пожар, уничтоживший шесть построек гаражного типа, 4 автомашины, другие материальные ценности на сумму свыше 200 тысяч рублей, поскольку огонь перекинулся на заводские постройки.

Принимая во внимание, что упомянутое событие указывает на возможное преступление, постановил:

1. Возбудить уголовное дело по факту возгорания упомянутых строений.

2. Дело принять к своему производству и приступить к предварительному следствию.

3. Копию настоящего постановления направить прокурору Московской области.

4. О принятом решении уведомить администрацию химкомбината имени Волкова.

Старший следователь по особо важным делам подполковник милиции Н. К. Нестеров

8

— Видите ли, — сказал Нестеров начальнику цеха Хотимцеву, — ни к чему да и нет на то никаких оснований называть нашу беседу допросом, и все же мне необходимо задать некоторые вопросы вам, специалисту, ведь вас пожарные включили даже в штаб тушения пожара.

— Если смогу, товарищ Нестеров.

— Конечно, сможете. К примеру, расскажите о том, что производит ваш цех, когда он начинает работу, сколько на нем занято людей одновременно, как цех выполнял план, ну и все, что вам самому кажется важным для нашего разговора.

— Ну, если быстро, я могу ответить вам одной фразой, а именно: этот цех производит компонент стирального порошка, не очень дорогостоящий, но достаточно дефицитный, кое-кто за рубежом, может быть, даже завидует нам. Этот компонент обеспечивает порошку мылкость. Цех начинает работу в семь утра, работа двухсменная, в смену занято около девяноста рабочих. План цех всегда выполнял, перевыполнять его не имело смысла, поскольку компонент скоропортящийся и делать его впрок — расточительство. Правда, — тут Хотим-цев замялся, — как раз в момент пожара работала третья смена. Но это, уверяю вас, исключение. Нужна была дополнительная партия порошка. Если надо, потом объясню подробней. А что важно для разговора, вам виднее, для меня ответить на ваш любой вопрос несложно.

— Ну что ж, чудно, — сказал Нестеров, — будем считать, что первое знакомство с работой цеха пойдет мне на пользу.

— Я свободен?

— Пока нет. Хотелось бы знать подробнее о личности погибшего Самсонова, если это был, конечно, Самсонов.

Нестерову надо было в интересах следствия проверить, знает ли Хотимцев, что погиб инвалид Иванов. А во-вторых, на всякий случай отработать версию о гибели Самсонова: ведь его после пожара несколько дней действительно не было на работе.

— Да что Самсонов, — сказал Хотимцев, — пьяница и склочник, безалаберный человек, уволить не могли, а работал он не особо. Так, от рюмки до рюмки… Его и нашли-то не в цеху, а у заводской стены.

— Что, неужели управы найти не могли на пьяницу и склочника? Я думаю, в наше время это не столь уж и сложно.

— А вот не могли, товарищ Нестеров. Ну пусть вам мастера скажут. Плакали от него все, но мужик не вор, ничего не могу сказать. А характер имел неуживчивый, все нас с директором любил на собраниях критиковать.

— Семейный?

— Да я же говорю, жена в больнице с инфарктом.

— Ни с каким она не с инфарктом, — вдруг раздался громкий голос с хрипотцой. — Ты ж у меня дома бывал, пил, сук-кин сын, а теперь поливаешь. Товарищ следователь, врет он все.

— Простите, — сказал спокойно, поворачивая в его сторону голову, Нестеров. — с кем имею честь?

Мужчина, заглянувший в приоткрытую дверь, продолжал:

— Как это с кем? Самсонов я — пьяница и склочник, безалаберный человек, словом, от рюмки до рюмки…

Нестеров посмотрел на начальника цеха Хотимцева. Того охватил суеверный страх.

— Т-т-очно, эт-т-то он, — проговорил Хотимцев.

— Ну что ж, с воскрешением вас, присаживайтесь, поговорим в таком случае поподробнее, — предложил подполковник.

Самсонов присел на краешек стула.

— Ничего не помню, — грустно выдохнул он.

— Напрягитесь, — попросил Нестеров.

— Давай, давай! — приказал Хотимцев.

— А чего тут особенно вспоминать? Ну выпил по случаю субботника, так ведь праздник же трудящемуся человеку. Праздник же?

— Праздник, праздник, — нехотя согласился Хотимцев. — А наконечник от сварочного аппарата откуда у тебя?

— Не брал я его, — мрачно сказал Самсонов, стукнув себя в грудь.

— Ну как же не брал, когда тебя обнаружила огневая разведка с наконечником в руках!

— Разведка? — изумился Самсонов.

— Да ну, что вы, — вмешался Нестеров, с интересом слушая перепалку, — какой наконечник, если перед нами действительно Самсонов. Ведь то, что мы обнаружили, никак не могло быть живым человеком. Вот, пожалуйста, — и с этими словами он пододвинул Хотимцеву фотографию, изображавшую останки потерпевшего.

Самсонов долго всматривался в снимок, после чего сказал:

— Не я это, товарищ следователь.

— А кто? — грозно и свирепо спросил Хотимцев Самсонова, как будто тот был по крайней мере причастен к пожару или хотя бы виноват в том, что не сгорел.

Самсонов ушел, а Хотимцев и Нестеров долго еще продолжали сидеть в кабинете и разговаривали об удивительном превращении обуглившихся останков в простоватого и жизнерадостного Самсонова.

— Выходит, не он поджег, — глубокомысленно изрек Хотимцев.

— Да-а-а, а вы думали, все так просто! Но позвольте вас спросить, а почему вы думаете, что тут вообще кто-то что-то поджигал?

— Я так не думаю, просто раз вы здесь сидите, значит, ищете лихоимца, злоумышленника. Если бы само загорелось, не сидели бы тут, товарищ следователь.

— Вот и ошибаетесь, Хотимцев. Я сижу здесь и расследую дело не против кого-то, а по факту, именно по факту возгорания, так что винить преждевременно никого не следует. Я вас пригласил в помощь, а вы всех подозреваете. Кстати, а кто проводил опознание Самсонова?

— Да ребята из цеха сказали сразу, как только вынесли его из огня.

— Что же, потерпевший похож на Самсонова?

— Да кто его знает.

— И еще одно мне хотелось бы знать: почему вы считаете Самсонова пьяницей? Ну ладно, считаете… Но склочником и безалаберным человеком? Еще мне хотелось бы знать, где точно находился Самсонов во время пожара и до него, а также почему он обозвал вас, извините, сукиным сыном?

Хотимцев посмотрел на Нестерова.

— Вы поняли вопросы?

— Понял, товарищ Нестеров.

— Ну вот и чудно, сейчас я немного попишу, а вы побродите по пепелищу, поговорите сами с собой, подумайте, и через Нас жду вас здесь непременно. Договорились?

Хотимцев вышел. А Нестеров принялся заносить на листы бумаги первые добытые материалы, еще очень расплывчатые, но уже интересные.

В самом деле, разве не интересно, что якобы сгоревший напрочь человек вдруг появляется в кабинете и доказывает, что погиб не он.

9

Старший лейтенант Серебровский ловил истину так, как ловят в прериях диких мустангов. Но истина, так же, как и дикий мустанг в прериях, сперва не давалась ему. В конце концов он заарканил некое животное. Возможно, это был мустанг, а может быть, и смирный мул, но для непосвященных его некоторое время можно было выдавать за мустанга.

Серебровский доложил Нестерову обсосанную, всем известную версию.

Нестеров ничего не возразил старшему лейтенанту. А может быть, в самом деле мустанг так легко дался в руки и позволил надеть на себя уздечку? Истина оказалась столь близкой, что не надо было даже далеко уходить за проходную химического комбината.

Да и зачем ходить? Рядом с оградой предприятия чернели безобразными остовами гаражи ветеранов войны, построенные здесь, как показала проверка, по разрешению райисполкома. С них-то все и началось. Ибо вначале загорелись, как утверждал дознаватель, гаражи. В одном из них, а это было в полночь, взорвался баллон с ацетиленом, при этом погиб человек. Личность его была установлена. Им оказался Иванов Всеволод Егорович, инвалид войны, человек в высшей степени положительный. Заподозрить его в том, что он поджег гараж нарочно и причем ценой своей жизни, было бы просто нелепо. Но думать о том, что его халатное, а скорее всего, неумелое обращение с огнеопасным предметом могло вызвать пожар — было можно.

И, как гласила инструкция, с которой сегодня утром ознакомили Нестерова в исполкоме, ветеранам было «разрешено строить гаражи на расстоянии более трех метров от изгороди химкомбината». Однако почти все гаражи, в том числе и гараж Иванова, были построены впритык. С другой стороны изгороди, также впритык, как раз и был прилеплен загоревшийся, но вовремя потушенный цех и склад готовой продукции. Установили также вероятные нарушения правил пожарной безопасности. И еще: из четырех гаражей, сгоревших в ту ночь, пожар начался именно с гаража Иванова. Бго сосед дал показания, что из гаража Иванова с вечера сильно пахло газом. Но он не обратил на это внимания, поскольку Иванов часто занимался сваркой, подрабатывая ремонтом чужих автомобилей.

Удалось обнаружить остатки шланга, по всей вероятности ведущего от баллона к сварочному агрегату Иванова. Шланг был, возможно, преднамеренно поврежден. На этот и другие вопросы предстояло дать ответ экспертам.

10

— Саша, вы свинья, я же беспокоюсь, а от вас ни слуху ни духу. Пожалейте нервы подданного сопредельной державы, лично не испытывающего ни симпатий, ни антипатий к стране, гражданином которой являетесь вы, — раздраженно говорил Хангер.

— Я не свинья, но мне нечего было вам рассказать. За исключением разве что того, что я был в Главном управлении пожарной охраны и познакомился с начальником. По-моему, все в ажуре.

— Что вы называете этим полуфранцузским словом?

— В ажуре-то? А это все равно, что о’кэй.

— Фу, не говорите пошлости, Саша, вы же знаете, что я этого не выношу, итак…

— Познакомился в министерстве с начальником. Думаю, что все они там мечтают, чтобы их прославили в газете, и за это будут меня опекать. Я ведь им нужен, от меня кое-что зависит: например, их прославить или не прославлять.

— Не обольщайтесь, Саша.

— Да нет, уверяю вас.

— У меня нет оснований вам не верить. Ну, хорошо, а следствие?

— С этим сложнее. Во всем мире, наверное, следователи ведут себя так, будто бы все кругом виноваты. Меня уже следователь допросил, зачем я был на химкомбинате накануне поджога.

— Так и сказал: накануне поджога?..

— Да нет, это я сейчас.

— Не забывайте, пожалуйста, что ни вы, ни тем более я никакого отношения к этой странной истории не имеем. У вас деньги есть?

— Кончаются.

— Возьмите, тут немного, но сегодня ведь вы много и не заработали. Потом, конечно, будет еще.

11

— Разрешите, гражданин следователь? — Дверь приоткрылась, и в кабинет, где расположился Нестеров, заглянул «сгоревший» Самсонов.

— Конечно же заходите, Самсонов, но почему так официально — гражданин.

— А так положено.

— Кем?

— Издавна положено: раз вы следователь, так уж мы все и граждане.

Подивившись такой логике, Нестеров придвинул стул к столу и жестом предложил Самсонову сесть. Самсонов нарочито потоптался на месте, потом вдруг смиренно присел, и Нестеров подумал, что, быть может, он немного более играет в простачка, чем есть на самом деле.

— Что стряслось, Самсонов?

— А то, что завод подожгли специально, это каждый знает. Почитай, самый лучший стиральный порошок в мире делал.

— Кому же надо завод поджигать в таком случае?

Самсонов горько усмехнулся:

— Ты, следователь, газеты не читаешь, конкуренция ведь…

Нестеров, улыбаясь, записывал показания. Когда он закончил, Самсонов взял листы, читать не стал, а размашисто подписал каждую страницу. Было видно, Что протокол допроса он уже видел не однажды и знает, как его подписывать.

Самсонов направился к выходу и в дверях столкнулся с Хотимцевым, который презрительно поглядел на выходящего.

— Прошелся, знаете, товарищ следователь, — развязно начал начальник цеха, — посмотрел на наше пепелище… А этот, — он кивнул на дверь, — уже все растрепал?

— Простите, — сказал Нестеров, — кто и что растрепал?

И Хотимцев понял, что с развязностью номер не пройдет. Надо держать себя в рамках: все-таки один следователь, другой — свидетель.

Кстати, свидетель — тоже неплохо, между прочим это же не подследственный.

— Я выполнил вашу просьбу.

— Рад, слушаю вас.

— Вы просили меня сообщить, почему я считаю Самсонова пьяницей. Да потому, что он пьет. А вот на вопрос, почему он назвал меня мерзавцем, вернее, сукиным сыном, ответить не берусь. Вероятно, потому, что он несдержан, некультурен, бесшабашен.

— Или потому, что вы его предали в трудный момент. Вы ведь бывали у него дома, а тут спасовали.

— Я у него дома был по просьбе его жены. Устанавливал факт того, что он пропил только что купленную мебель.

— Запишите, пожалуйста, все, что вы сказали. И можете быть свободны.

Нестеров встал, потянулся, прошелся по кабинету, дождался, когда Хотимцев напишет все, что он сказал, показал ему, где надо расписаться, и, выпроводив его, остался один.

Пахло гарью, но не приторно и тревожно, а как-то уже знакомо и буднично.

Продолжалась работа.

И в ней, в этой работе, надо было еще столько сделать, прежде чем даже не придет, не установится, а только покажется, мелькнув своим хвостиком, истина.

Нестеров улыбнулся. Он любил то, что делал. Он вышел из кабинета. На него смотрели, как на бога.

— Ну хорошо, — сказал Нестеров своим товарищам, — а почему бы нам не допросить тех, кто вызвал пожарных?

— Пожарных вызвала сигнализация, — веско сказал кто-то из начальства.

— Не сомневаюсь в оснащенности предприятия противопожарными устройствами или техникой, но ведь на пульт держурной части поступил чей-то конкретный сигнал. Кто-то же, значит, позвонил?

Вскоре Нестеров пригласил в свой кабинет некую М. И. Волину, работавшую манекенщицей.

— Вызвала пожарных, потому что горело, — сообщила она.

— Вы одна были в квартире?

— Это имеет значение?

— Да

— Хорошо, его зовут Анатолий.

— Точно знаете, что Анатолий? — на всякий случай уточнил Нестеров.

— Спрашиваете…

Грешным делом Нестеров подумал, что с этой дамочкой был вездесущий Саня Генкин. Ну нет — так тем лучше. А по сути дела дамочка еще раз пояснила, что сперва загорелся гараж, а потом уже цех.

— Ветерок туда подул, — сказала она.

— А что-нибудь насчет потерпевшего, погибшего в гараже, знаете?

— Вот такой был мужик! — сказала она и вытянула вверх большой палец. — Всем чинил, никому не отказывал и денег не брал. Ведь он и умер через это. — Она перекрестилась. — Царствие ему небесное. Сосед куда-то с утра наладился, так он ему ночью пошел машину готовить. Любил машину. — И она еще раз мелко перекрестилась.

Нестеров пожал плечами.

12

Неожиданный порыв ветра распахнул окно до отказа. Нестеров оглянулся на шум, произведенный ударившейся в стену рамой, и в этот самый момент вдруг в его представлении возникла ясная, зримая картина произошедшего. Эта картина была основана на личном убеждении, на восприятии тех фактов, которые были известны следователю, и на интуиции, которая была у Нестерова развита настолько, что домашние даже считали его барометром.

Нестеров не забывал, что в производстве следственных органов находится и дело по факту гибели инвалида Иванова, и поэтому, чувствуя, что дела о пожаре и гибели инвалида связаны, поспешил установить круг знакомых инвалида. Сделал он это немедленно, вызвав его дочь (в исполкоме ему дали адрес), Ксению Всеволодовну, повесткой в районный отдел внутренних дел, где он временно обосновался.

— Здравствуйте, — приветливо сказал Нестеров входящей девушке.

— Здрасьте, — бросила она.

— Я хочу вас уведомить, что в производстве находится дело…

— Я знаю, знаю, сгорел завод, а до моего отца никому нет никакого дела, — перебила она.

— …В том числе и по факту гибели вашего отца, — невозмутимо продолжал Нестеров, — я и хотел бы с вами побеседовать.

— Отца убили?

— Ну зачем же так? Он погиб. А что, вы думаете иначе?

Девушка помолчала.

— Вам виднее, — наконец сказала она.

Нестеров оставил ее задумавшейся, а сам сделал вид, что углубился в бумаги.

— Расскажите про отца, — вдруг попросил он.

Ксения вздрогнула.

— А чего говорить-то? Мать у нас умерла. Отца я обихаживала, потом выросла, привела в дом мужа.

Нестеров взглянул на нее.

— Ну, не успели еще зарегистрироваться. Его имя? Кузнецов Рудя. Рудольф.

— Чем он занимается?

— Он художник.

— Я имею в виду, где он работает?

Девушка вскинула накрашенные глаза.

— Дома, конечно, он очень талантливый художник.

— Продолжайте, пожалуйста. На что вы жили?

— Он выставлялся.

— Вы были на его выставках.

Девушка замялась:

— Да-а-а, на одной. Он выставлялся в основном в закрытых клубах, знаете — химиков, физиков. Там знатоки, и картины ведь надо продавать. Только что он продал картину какому-то типу. По виду фарцовщик, но ведь у покупателя документы не спросишь.

— Мебель дома хорошая?

— Ничего, а почему вы спросили?

— Отец покупал по удостоверению инвалида войны?

— Да, — девушка покраснела, — вы что, думаете, мы жили на его шее? Да ничего подобного! Рудик вагоны ходил разгружать. Он скорее бы под мостом лег спать, чем стал бы примаком. Мы все работали по мере сил.

— А вы?

— Готовила им, обстирывала, обихаживала, женой была — это что, не работа?

— Работа, безусловно, и не будем об этом. Жена, если она настоящая, — это тяжелая работа.

— Хорошо хоть вы это понимаете. А у меня был уже раньше муж, мы разошлись. И получал прилично, а семьи не получилось. А тут у нас была семья, мы все трое жили душа в душу.

Нестеров успокоился: не было больше сомнений относительно дочери, и шмелем зажужжавшая вдруг мысль о том, что Ксюшин муж косвенный виновник гибели тестя, тоже исчезла. Скорее всего, повинуясь автоматизму следствия, нежели преследуя какую-то иную цель, Нестеров спросил:

— А кому продал ваш муж картину, не помните?

— Не знаю, а это очень важно?

— Ужасно.

— Ну тогда я спрошу у Рудольфа, а можно, он придет?

13

— Разрешите, товарищ следователь!

— Пожалуйста.

В кабинет вошел высокий лохматый юноша.

— Я Рудольф Кузнецов, художник.

— Присаживайтесь.

— Спасибо. Я пришел сообщить вам, кому я продал картину, если это нужно и имеет значение для дела.

— Я внимательно вас слушаю.

— Картину я продал — кстати, на ней были изображены именно сгоревшие гаражи — одному журналисту или писателю, в общем-то неплохому парню. Ксения, правда, его не выносила, я совершил сделку без нее. Он мне заплатил восемьдесят рублей, для меня это немало. Вот на этой бумаге я записал его адрес. У меня есть и расписка в получении денег. Его фамилия Базальтов.

— Вы предусмотрительны.

— У меня мама юрист.

— Вот как, где же она работает?

— Она адвокат, бывший следователь, быть может, даже ваша коллега, работала в прокуратуре республики.

— Кузнецова?

— Да.

— Я учился у нее двадцать лет назад.

Рудольф Михайлович улыбнулся, привстал.

— Спасибо вам, — сказал Нестеров, — не буду вас больше задерживать.

Кузнецов попрощался.

А Николай Константинович принялся думать. Другого-то ему все равно не оставалось. Чтобы действовать, надо было иметь не просто много фактов, но и воображение.

Вдруг он встрепенулся, словно бы изловил наконец ускользающую мысль, и набрал телефонный номер.

— Александр Анатольевич, — он позвонил Генкину, — очень хотелось бы, чтобы вы завтра посетили меня… Да здесь, на пепелище, вы мне очень можете помочь… Вместе будем вести дело, потрясающие факты открываются, потрясающие, дам материал для газеты… Что?.. Нет, ну зачем же так, до суда дам, и напечатают… Ну добро, до завтра! — И Нестеров положил трубку.

А Александр Анатольевич Генкин долго еще стоял немного ошарашенный, с трубкой в руках, из которой доносились гудки отбоя. Однако журналист Генкин не слышал их.

«Какого черта он позвонил? — думал Генкин. — Может быть, что-то раскопал? Да нет, они раскапывают так быстро только в кино, а на деле вон во всех газетах как их поливают. Но может быть, просто совпадение! Или может, и хорошо, что он позвонил, допустим, не клеится у него дело, и он ищет контакты с прессой. — Генкин повеселел: — Скорее всего, это так, сейчас многие ищут контакты с прессой».

Нестеров же ждал от завтрашнего визита журналиста очень многого. Во-первых, рассуждал он, журналист захватит свою записную книжку, и с ее помощью можно будет установить его коллегу-журналиста (наверняка ведь знает или знает того, кто его знает), которому продал картину Кузнецов. Во-вторых, посмотрим, чем он тут займется по приезде. В-третьих… Нестеров любил рассуждать вслух. Он давно заметил, что лучшие мысли рождаются при разговоре с собеседником, которому не доверяешь. А журналисту Генкину Нестеров доверял с сегодняшнего дня менее чем кому-либо другому.

На сегодня в процессуальном плане он свою работу завершил. Но было еще то творческое, что жило в нем, заставляло его думать, беспрерывно думать о деле, даже когда он сидел в кино, или целовал ребенка, или нюхал цветок. Нестеров вышел на улицу.

Небольшой прелестный районный городок, почти такой же, какой был когда-то в его жизни, где начиналась его прокурорская деятельность, где у него была масса друзей и недругов, где были молодость и счастье.

Нестеров увидел тополь, вспомнил, что у него там был точно такой же, и тот тополь даже помогал ему работать. Нестеров погладил шершавый ствол дерева…

14

— Господин Хангер, а господин Хангер, — голос Генкина был до того взволнован, что можно было подумать — случилось нечто экстраординарное: например, в стране, которую представлял господин Хангер, вполне цивилизованной капиталистической стране, произошла революция и к власти пришли трудящиеся.

— Ну что такое, Саша, почему вы пренебрегаете моими просьбами и так часто мне названиваете? Мы же договорились общаться иначе. Что стряслось?

— Можно, я к вам зайду?

— За деньгами, конечно? Это в десять утра.

— Ну почему за деньгами, просто есть разговор.

— Давайте через пару часов, я еще не вставал.

— Я бы пораньше, я же говорю — дело.

Мистер Хангер, не очнувшийся еще окончательно от сна, вдруг отчего-то разволновался. В самом деле, что за дело у этого Саши так рано?

А у Саши было действительно серьезное дело. После вчерашнего звонка следователя он не спал ночь. Какой там журналистский материал!.. Ясно — это допрос. Но в каких рамках, думал Саша, в каких объемах следователь знает все, что произошло? Вот задача, которую надо бы обязательно решить, иначе может случиться что-то еще неиспытанное, пугающее.

Утром с головной болью, еле дождавшись приличного для звонка времени, Саша позвонил Хангеру. Хангер по телефону выслушал Сашу, и ему вдруг тоже, как и Саше, стало тоскливо и неспокойно…

«Одно из двух, — решил Хангер, — или этому ублюдку нужны деньги, или он влип. Последнее даже еще хуже первого, потому что в таком случае нужно собраться с мыслями и думать, как держаться в данной ситуации…»

Размышления Хангера прервал звонок. Завернувшись в халат, облепленный репродукциями фосфоресцирующих девиц, господин Хангер пошел открывать дверь примчавшемуся ни свет ни заря Саше. Саша надеялся, что Хангер, как это обычно бывало, предложит кофе с коньяком или глоток виски с содовой, но сегодня ничего этого не было. Хангер был холоден и остался стоять, когда Саша без приглашения сел в глубокое кресло.

— Меня вызвал следователь! — вскочив, возбужденно начал Саша.

— Ну и что? Вы же говорите — он ваш приятель, — принужденно улыбнулся Хангер.

— Да он меня теперь вызвал, понимаете — вызвал! Не пригласил по-приятельски, а вызвал.

— Не понимаю, по-моему, в вашей стране каждый человек считает своим долгом приятельствовать с представителем власти, хотя бы чтобы спокойно делать свои дела. А почему вы так решили, что вызвал? Что, есть какой-нибудь документ?

— Да нет, документа нет.

— Чего же вы тогда так переполошились? Ваша же пословица говорит: «Без бумажки ты букашка, а с бумажкой…» Где бумажка о том, что он вас вызвал?

Бумажки не было.

— Но он позвонил мне по телефону.

— И что, и по телефону же арестовал?

Саша разозлился:

— Вы почему так разговариваете со мной, господин Хангер, я что для вас — обыкновенный лакей, которого вы купили за ваши деньги?

— Конечно, Саша, а вы думали иначе?

От такой наглости Генкин не знал, что и сказать. На всякий случай он сделал паузу, прождав, пока пройдет подкатившее вдруг к горлу чувство ненависти и омерзения, и тихо и спокойно сказал:

— Господин Хангер, вы не учли одной простой вещи, в нашей стране есть красные и розовые. Я не красный, я слишком много видел подлости и фарисейства своих коллег и своего окружения. Но вы не учліі. факт, что если на розовых жать и унижать их — они краснеют.

Хангер в свою очередь не знал, что сказать, и, улыбаясь, только похлопал по плечу своего молодого приятеля.

И Саше вдруг стало немного легче.

В самом деле, если Нестеров станет его допрашивать, он сможет тогда пожаловаться прокурору на провокацию со стороны следователя: в сущности ведь он звал в гости как журналиста, чтобы помочь написать статью о расследовании пожара, а сам допросил. Нет, милый следователь, так не будет, вся печать поднимется в защиту его, Сани Генкина…

— На, выпей, успокойся, — услышал Саша — А теперь у меня к тебе просьба, — продолжал Хангер, — сходи в машину и принеси дорожный атлас, он мне сегодня понадобится.

И Саша, успокоившись, пошел к машине. Он любил открывать машину Хангера, потому что в дверцу его «вольво» был вмонтирован радиозамок. Он открывался в тот момент, когда Саша приближался с зажатым в руке крошечным брелочком с изображением головы Наполеона. В этой голове, надо думать, находилось что-то электронное.

15

Саша Генкин вошел в кабинет Нестерова как мог развязнее и чуть-чуть поэтому переиграл. И этот пере-игрыш тотчас же дал заметить Нестерову, что Саша отчего-то страшно взволнован. Но пока он отнес это на счет общей ситуации, хотя кое-какой червячок сомнений в непричастности Генкина к пожару уже шевелился.

— Спасибо, что приехали, — сказал Нестеров, не подавая виду, что заметил волнение Генкина. — Присаживайтесь. Сейчас гулять пойдем. Кофе хотите?

От кофе Саша не отказался. Прихлебывая его большими глотками, обжигаясь, опустошил чашку и поставил на стол.

— Еще?

— Нет, спасибо.

Нестеров пил кофе долго, он не мог отказать себе в удовольствии выпить и вторую, и третью чашку. А Саша все ждал. Он ждал вопросов, ждал обвинений, ждал чего-то страшного, непостижимого, но уж, конечно, не будничного пития кофе со следователем.

— Послушайте, Саша, а вы случайно не знаете, почему в «Литературной газете» работают и Рубинов, и Яхонтов одновременно? Мне кажется, это не такая уж великая газета, сегодня во всяком случае, чтобы там разводить самоцветы. Вы вообще как относитесь к фамилиям, сделанным из драгоценных камней, скажем, к Сапфирову или Алмазову?

И вдруг Саша вздрогнул. Что это, случайность или, быть может, следователь действительно осведомлен?

Не замечая Сашиного состояния, Нестеров продолжал:

— В самом деле журналиста Алмазова вы не знаете?

И так как Саша не ответил, а только покачал головой в страшном напряжении, думая о том, что же делать дальше, если следователь знает что-то существенное, Нестеров спокойно продолжил:

— И не знаете, в какой он работает газете?

Этот ход следователя, конечно, надо было бы предугадать и подготовить приличествующий ответ, но у Саши вдруг наступила какая-то заторможенность, как бывает у кролика, который и проворней удава и ловчее, но вот не может он убежать от его взгляда.

Саша нервно встал и заходил по комнате: «Надо что-то сказать, упредить следующий вопрос следователя, потому что, если он скажет еще что-то в таком же духе, выкрутиться уже будет нельзя или почти нельзя». Но, как назло, ничего в голову не шло, как будто все слова улетучились.

Нестеров прекрасно понимал состояние своего собеседника. Оно было ему понятно с самого начала. Но он никогда не спешил с выводами, а вот сейчас, наблюдая за журналистом, делал по заранее обдуманной им схеме выводы, которые только подтверждали его первоначальную версию. Следующий вопрос Саша неимоверным усилием воли предугадал. Он будет спрашивать о круге знакомых Саши. Но что толку! Он не успел ничего сказать Нестерову, тот опять спросил первым:

— Скажите, Саша, а вы всегда возите с собой записную книжку?

— Какую вы имеете в виду, телефонную или для записей?

— Телефонную.

«Вот тебе на, — подумал Саша, — еще конфискует, а там у меня такие люди, такие люди, что не дай Бог встретиться».

— Есть она у меня с собой, — сказал он, понимая, что глупо говорить, что нет.

— А там нет таких вот фамилий, типа тех, что я называл? Просто Каменев или Булыжников меня не устраивает. Давайте вместе полистаем…

— Николай Константинович, — плаксиво заговорил Генкин, — говорите прямо, какая фамилия вам нужна. Как говорил Беня Крик: «Давайте перестанем размазывать белую кашу по чистому столу», если Базальтов, то ее в моей записной книжке нет.

— Почему? — быстро спросил Нестеров.

— Да потому что Базальтов — это я, это мой псевдоним.

Нестеров сделал вид, что удивился. Но от невнимательного Саши укрылось, что Нестеров удивился уж больно картинно. Саша был в восторге, еще бы: посадил в лужу следователя.

А следователь по особо важным делам прекрасно вылез из лужи. «Если Базальтов — это Саня Генкин, то тогда очень многое становится на свои рельсы, — думал ОН, — проясняются моменты следствия: во-первых, на картине, проданной ему, изображены гаражи — это один момент; во-вторых, его не выносит положительная Ксюша — это другой момент и, в-третьих, значит, журналист крутился вокруг завода не один день — это уже кое-что».

Нестеров посмотрел на собеседника и поставил наконец свою чашку с кофе на стол.

— Пошли погуляем, — строго сказал он Генкину.

Генкин вздрогнул. И было от чего. Попробуйте отказаться, когда вас приглашает следователь, хотя бы и погулять. Саше вдруг представилось все, в чем он был грешен…

Однажды в пьяном виде Саша пытался подсчитать, сколько чеков и прочих подачек получил он от Хангера. Считал и запутался, и вдруг понял, что он окончательно им куплен.

Но виски было вкусное, и сигареты ароматные, и машина «вольво» шла легко, хак девушка, и страшно было идти куда-то признаваться в подлости и трусости.

Саша откладывал начало новой жизни на завтра. Но завтра никак не наступало.

Виски Саше нравилось… А родители не особенно заботились о сыне. Взрослый уже. Одет, обут, накормлен лучше многих, чего еще надо?

16

Но прогулка с Нестеровым была малоинтересной. По дороге молчали. Очень быстро дошли до дома, где жила Ксюша со своим мужем-художником. Нестеров позвонил.

Ждали очень долго, минуты три. Все это время Нестеров разглядывал лицо Генкина, и по тому, насколько оно было бесстрастно, насколько Саша не удивился, куда это они идут, Нестеров понял: он начал сдаваться, ему уже все равно.

Дверь открыл Кузнецов.

— Привет, Рудольф Михайлович, — сказал Нестеров, — гостей примете?

Кузнецов мельком скользнул глазами по Генкину, но взял себя в руки:

— Прошу, только у нас не убрано, работаем. В комнату к отцу не заходим…

Втроем они и вошли в квартиру инвалида Иванова.

— Ксюша, к нам гости! — громко крикнул еще из коридора Кузнецов и пояснил: — Я ее писал только что, так чтобы не застать врасплох.

Ксения вышла, потупилась, приветствуя Нестерова, никак не отреагировала на Генкина, и в этом Нестеров вдруг усмотрел нечто большее, чем просто шапочное знакомство.

Кузнецов быстро убрал с подрамника холст, где была изображена Ксюша в голубом пеньюаре. Нестеров успел заметить, что это была очень хорошая работа.

Чай попили вчетвером.

И в тот самый момент, когда Александру Генкину уже окончательно стало непонятно, для чего Николай Константинович Нестеров привел его в лоно этой семьи, Нестеров вдруг сказал:

— Рудольф Михайлович, скажите, пожалуйста, вы именно этому человеку, сидящему за столом, продали свою картину «Гаражи»?

— Да, Николай Константинович, именно этому.

— А почему адрес дали не тот? Он ведь живет на Пироговке, а вы дали какой-то Балашихинский, не московский.

— А он написал его своей рукой — И Кузнецов, поискав, нашел адрес.

Нестеров положил бумагу перед собой на стол, достал из папки, с которой никогда не расставался, листы допроса свидетеля и все аккуратно зафиксировал.

— Что вы на это скажете? — любезно произнес Нестеров, обратившись к Генкину.

— Ничего не скажу, не хотел оставлять адрес, и вей. Мое право.

— Безусловно, но До преступления, а вот после — право-то мое… Кстати, кто вам сказал, что работа стоит восемьдесят рублей?

— Это я сказала, — вдруг вмешалась Ксения и страшно покраснела. — А что, Рудя много работал, а где написано, что она стоит меньше?

— Рудольф Михайлович, — сказал Нестеров, — у меня к вам просьба, пошлите меня, пожалуйста, подальше.

— Помилуйте, для чего?

— Это нужно для следствия.

— Ну тогда — идите к черту.

— Спасибо, а послали вы меня авансом за то, что я вам предложу сейчас сделать.

— Да

— Подсчитайте, пожалуйста, сколько стоят краски, кисти и все необходимое для того, чтобы написать такую картину.

Кузнецов сперва не понимал, потом достал тетрадь в линеечку и стал аккуратно подсчитывать.

— Восемьдесят девять рублей обошлась мне картинка, — объявил Кузнецов. — Ничего себе, дорогую я профессию выбрал, но я подсчитал вей, даже мелочи.

— Правильно, правильно, а теперь скажите мне, вы учли стоимость работы?

— Нет, я ведь не знаю сколько.

— Ну, примерно посчитаем, по минимуму. Ваша жена работает?

— Нет.

— Стало быть, прожиточный минимум в нашей стране сегодня двести рублей на человека, учитывая, что вы не ходите на службу.

— Да и?.. — не понимал Кузнецов.

— Четыреста рублей в месяц вам нужно для того, чтобы нормально жить. Вы сколько дней писали этюд?

— Дня четыре.

— Еще что-нибудь делали в эти же дни?

— В каком плане?

— Ну, рисовали, писали?

— Нет, творчество ведь непрерывный процесс, как и правосудие, нельзя одновременно делать все сразу.

— Добро, стало быть, сорок восемь рублей вы заработали бы на производстве, правильно?

— Наверное.

— Почему же не приплюсовали эти сорок восемь рублей к восьмидесяти?

— Эту картину попросила нарисовать меня жена.

— Вот как, а продать ее вы решили по собственной инициативе?

— Нет, конечно, но она вдруг разонравилась ей.

— А потом?

— Что потом?

— Нашелся покупатель? Если да, то как?

— Вы знаете, случайно. Вот Базальтов писал о чем-то здесь, крутился около завода, спросил меня, как проехать. Я не помню, как он оказался у нас дома, и ему вдруг страшно понравилась картина, он ее прямо с собой и забрал.

— А как реагировал на это ваш тесть?

— Он ни во что не вмешивался.

— Стало быть, Саша Генкин, он же Базальтов, бывал уже в этой квартире?

— Да.

Нестеров посмотрел на Генкина, но тот смотрел на Нестерова бесстрастно, так как в его голове уже зрел свой, достаточно разумный план.

Неожиданно Нестеров заторопился.

— Мы пойдем, — сказал он Кузнецову, — и, если вы позволите, ваша супруга проводит нас.

Кузнецов был немного удивлен просьбой Нестерова, но возражать не стал. Ксения не удивилась, казалось, тому, что Нестеров просил ее пройтись. И втроем они вышли из дома.

— Чуть-чуть задержитесь, — попросил Ксению Нестеров, — а вы, Генкин, идите, пожалуйста, вперед.

И когда они остались вдвоем, Нестеров сказал:

— Ксения Всеволодовна, времени крайне мало. Вы ведь не хотите, чтобы ваш муж очень долго ждал вас, любуясь вашим изображением, а не вами?

— Вы меня задержите надолго?

И этот ее вопрос подсказал Нестерову, что он на верном пути.

— Вероятно, до тех пор, пока не буду знать наверняка, что Генкин — ваш приятель, о чем вы, естественно, не говорите мужу. Кстати… в ту роковую ночь…

— Он слышит, — вдруг перебила Ксения, показав на Генкина.

— Не думаю.

— Я пойду домой?

— Конечно, только, повторяю, времени мало.

— А что вы хотите?

— Я уже сказал: я ищу причину того, что вы скрываете от меня… Неужели в ночь пожара Генкин был с вами?

— Не говорите, я все поняла.

— Подумайте, ведь я должен в протокол занести все.

— Сколько у меня есть времени?

— Сегодня до конца дня. И то с одним условием, никому, слышите, никому не говорите о нашем разговоре, иначе я не смогу ничего.

Ксения помчалась домой, где уже приготовил краски ее муж. Она с разбега плюхнулась в кресло, но позировать долго не могла, вдруг разрыдалась и бросилась на шею к Рудольфу.

А часа через полтора, когда она все рассказала мужу и успела успокоиться, Кузнецов в строгом костюме и Ксения, причесанная и опрятная, постучались в дверь кабинета Нестерова.

Кузнецов тактично вышел, а Ксения села и стала рассказывать Нестерову подробности того, что он знал уже и без нее.

17

Николай Константинович Нестеров посмотрел план расследования и обнаружил, что не ошибся. Ему действительно уже попадалась фамилия Хантер. Этот Хангер не был гражданином СССР, но, несмотря на эти детали, мог быть ценным источником в определении истины. Для того чтобы допросить, но при этом не травмировать тонкую душу иностранца, Нестеров решил сам подъехать к нему для выяснения некоторых обстоятельств. Но перед этим следовало бы послать запрос в МИД СССР.

В Министерство иностранных дел СССР

В настоящее время в производстве ГУВД Московской области находится дело по умышленному уничтожению государственного имущества (путем поджога) одного из химических комбинатов Московской области.

В связи с тем, что в материалах дела фигурирует гражданин Хангер, прошу МИД СССР направить в МВД СССР анкетные данные об этом гражданине.

Старший следователь по особо важным делам Я. К Нестеров

И довольно быстро на имя Нестерова поступил ответ, в котором содержалась исчерпывающая характеристика гражданина Хангера, работника торгпредства одной из европейских держав, специалиста в области бытовой химической промышленности. Несколько лет назад господин Хангер занимался в качестве коммивояжера поставками в СССР компонента стирального порошка, технология изготовления которого была в СССР теперь уже найдена и вскоре поставлена на промышленную основу, после чего от закупок порошка за рубежом СССР отказался.

Этот ценнейший материал Нестеров немедленно приобщил к делу, доложил о нем прокурору.

Однако сами по себе эти сведения еще не решали вопроса. Следовало доказать, что все, что сообщалось в ответе, имело отношение к расследуемому им делу.

Но у Нестерова не оставалось уже времени ничего доказывать, поскольку почти вслед за этим посланием из МИД СССР, которое доставил ему курьер, раздался звонок сотрудника, сообщившего, что мистер Хангер в ближайшие дни собирается покинуть СССР в связи с окончанием срока работы в нашей стране и что если у органов есть основания встретиться с ним, это надо делать немедленно. И это было сделано немедленно. После чего выделенное в отдельное производство дело Хангера принял к своему производству следователь органов госбезопасности.

18

— Господин Хангер, господин Хангер, — голос Саши Генкина был настолько взволнован, что сегодня Хангер не стал играть с ним в кошки-мышки, а позволил переговорить с собой немедленно в уютном скверике возле сидящего в окружении сатирических персонажей Гоголя.

Саша уже давно сидел на самой дальней скамейке и нервно оглядывался, ожидая Хангера. Он сидел, уставившись на бульварное кольцо, а Хангер появился внезапно, подъехал на своем «вольво» с Калининского в Мерзляковский и остановил почти бесшумную машину позади нервничавшего Саши. После чего вышел, хлопнув дверцей, достал брелок с Наполеоном и, не оглядываясь, уже идя к памятнику, запер радиоимпульсом дверцу машины.

Хангер тотчас же разглядел в тени деревьев издергавшегося Сашу. Элегантный, еще не старый (в Европе пятьдесят пять — не возраст), демонстративно прошел мимо него, а Генкин в ажиотаже ожидания и не заметил Хангера, который уже обошел памятник и стал разглядывать горельефные изображения Хлестакова и Чичикова, Собакевича и Башмачкина, Ноздрева и Коробочки. Наконец, все хорошенько рассмотрев, присел на скамейку возле Саши. Тут-то Саша и увидел Хангера, вскочил, но вместо приветствия получил очередную сентенцию.

— Как много в России отрицательных персонажей, прямо не страна, а кладезь пороков… Вы со мной не согласны, Саша?

Саша был абсолютно согласен с Хангером, но считал, что и в других странах в не меньшей степени процветают такие же пороки. Однако сейчас Хангер был нужен Саше, а не Саша Хангеру, это следовало учитывать, если, конечно, всерьез надеяться на реальную помощь со стороны Хангера.

А Саша на нее надеялся. Это был последний его шанс. Но чем может помочь ему человек из страны, которую Саша еле нашел на карте? Однако у торгаша был «вольво», а этого да и многого другого так не хватает несложившемуся журналисту в неполные тридцать лет!

Но однажды Саша понял, что все, чего у него не хватает, можно очень легко приобрести, стоит только делать безобидные и мелкие услуги человеку, у которого все это есть. И Саша стал «работать». Если бы он увидел себя со стороны в конце пути, то ужаснулся бы своему падению. Но он не замечал, как затягивает его в омут полной зависимости от чужого дяди: ведь так вкусно и незаметно пьется виски, курится «Пелл-Мелл»… А один раз Хангер даже позволил Саше поводить «вольво», так что очередная Сашина Люська форменным образом обалдела, когда увидела его за рулем. Да и одеваться он стал удобно и легко. И на работе стал бывать редко, только когда надо было принести статью или получить гонорар.

Саша, услужливо подскочив к Хангеру, тотчас же принялся излагать свои беды, но Хангер остановил его своей холодностью.

— Вы очень возбуждены, Саша, неужели я никогда не приучу вас к культуре общения? Впрочем, — добавил он, чтобы уколоть Сашу, — в России мне вообще редко попадались культурные люди, разве что Вячеслав Зайцев.

Саше все равно было, кто такой Вячеслав Зайцев — писатель или продавец мороженого, да и укол насчет русской культуры он переварил без каких бы то ни было эксцессов, потому что, общаясь некоторое время с Хангером, привык, стал тоже думать, что в России мало культурных людей, и смотрел на Запад с вожделением.

Через несколько минут они высадились из серебристой машины на островке возле памятника Юрию Долгорукому. А вскоре уже сидели в ресторане «Арагви», том самом ресторане, где такое славное нежное сациви, и оглядывали аляповатые росписи на стенах и потолке.

— Ну что, «духан в Тифлисе назовем таверной?» — спросил Сашу Хангер — Давайте рассказывайте, что там у вас, Саша.

И Саша, который только что готов был рассказать все и предложить выработанный им еще возле химкомбината, когда он шел с Нестеровым и Ксенией по улице и чуть ушел вперед, план действий, вдруг смутился в прохладном зале ресторана и не знал, как себя вести. Он, который считал за вершину аристократизма духа Литературное кафе на Сретенке с его многочисленными посетителями, вдруг попал совершенно в другой мир, о котором говорил с бравадой, совершенно забыв, что его в этот мир вовсе не приглашали.

Отколупнув кусочек черного хлеба, лежавшего на расписном блюде, смазал его горчицей и отправил в рот. Проглотив, Саша начал говорить. Иногда Хангер его переспрашивал.

— И вы думаете, что следователь все знает?

— Конечно, он сразу же привел меня в дом к моей старой приятельнице.

— А вы?

— А я, естественно, сделал вид, что не знаю ее, но следователь, оказалось, догадался об этом. Все дело в картине.

— В этой мазне с гаражами, что вы принесли? Сразу уверю вас — это не Шагал и не Фальк.

— Возможно, но вы же просили что-либо на память.

— И вы принесли улику. Очень умно. Обо мне кто-нибудь знает?

— Нет, конечно, что я, враг себе, что ли!

— Почему враг? Что у вас за дикарские представления о дружбе с иностранцами!

— Да нет.

— Как же нет, когда вы меня не назвали до сих пор из опасения, что вам пришьют, как вы говорите, связь с иностранцами, а вовсе не потому, что я никакого отношения не имею ко всему происходящему.

— Как это, не понимаю?

— Очень просто. А вы что, Саша, действуете по моей указке, во имя чего? Ах, я вам что-то обещал, машину купить… Я действительно обещал, но имейте в виду, что я не считаю вас умным человеком и потому машину вам подарю только тогда, когда вы поумнеете. То есть когда найдете способ поставить ваше государство в такие условия, чтобы оно не интересовалось, откуда у тридцатилетнего нахлебника тысячи.

— Может быть, наследство…

— Глупости. Откуда у вас может быть наследство с такой фамилией? Генкин — мама мия.

— Тогда что же? — не обиделся почему-то Саша.

— Труд, только труд! Я же вам сказал: садитесь, пишите книгу, пусть вы за нее две тысячи получите, но вас не спросят, откуда остальное. И в Союз журналистов надо вступить, тогда тоже не будут спрашивать, откуда деньги. Сколько у вас публикаций?

— Одиннадцать.

— В среднем по десятке за заметочку. И вы хотите машину? Да как только вами всерьез займутся, тотчас же выйдут на меня.

Генкин не успел ничего сказать. Подошел официант, галантно принял заказ, отошел, вернулся, молча, с улыбочкой, заменил объеденный Сашей хлеб. Принес потные бутылки боржома, разложил приборы. Снова величественно удалился. Принес закуски: мхали, чога и лобио. Саша набросился, не разбирая их изысканности. Пока он ел, думая о своей несложившейся жизни и одиннадцати заметочках, официант поставил перед ним тарелку чихиртмы, а перед вегетарианцем Хангером — шечаманды.

Первый голод был утолен.

— Я пишу такую книгу, — сказал насытившийся Саша.

— Как только она будет у меня в руках, получите свои десять тысяч.

— Но она будет выходить несколько лет.

— Мне от вас нужна рукопись. К тому же, написав ее, вы поверите в себя, а спросят, откуда деньги, раз не вышла книга, скажете: под книгу взял в долг.

Принесли второе.

— Совет хотите, чтобы избавиться от вашего Нестерова?

— Конечно.

— Найдите журналиста, расскажите ему всю эту историю, естественно в выгодном для себя свете, и напечатайте. как гонение на борца за справедливость. Сейчас у вас в стране мутное время, масса статей идет без проверки и без проверки же людей снимают с постов и доводят до инфарктов, так что давайте бейте вашего Нестерова. Нужна будет финансовая помощь — обращайтесь.

Саша удивленно поднял голову^ Хангер бросил на стол тридцать долларов.

— Доедайте и сразу в редакцию, а я пойду, у меня дела.

И Хангер исчез. А Саша остался дожевывать роскошный обед.

Принесли эларджи, и, не зная толком, как есть этот ароматный сыр, Саша положил его на хлеб и стал откусывать от целого куска.

19

— Останешься?

— А хочешь?

Она чуть прильнула к нему.

Секундная неловкость прошла. Он почувствовал себя хозяином. Она приготовила хороший стандартный ужин. Он вспомнил свое посещение «Арагви». Сейчас перед ним был цыпленок с аджикой, бутылка коньяка и мороженое. Потом пили чай, потом он показывал ей танцевальные па, непостижимые в своем многообразии, приемы борьбы у-шу, которые, он врал, что знает от знакомых китаистов.

Потом, когда она относила посуду в раковину на кухню, он смотрел ее библиотеку — стандартный набор книг: Булгаков, Рыбаков, Айтматов, Кафка, многочисленные энциклопедические словари, «Пеппи — длинный чулок», О`Генри, Похлебкин, Гашек, Майн Рид, Маркес, Парнов, затрепанный карповский «Полководец» и множество статуэточек, куколок, эстампов и т. п., какие-то раскадровки тут же на стенах.

— А ты чего делаешь? — спросил он, имея в виду ее профессию.

Она поняла:

— Работаю на «Мультфильме».

— Мультяшки делаешь? Ах да, ты говорила при нашей первой встрече.

— Целая фабрика делает, ну и я…

Утром он проснулся и обнаружил себя в одиночестве в чужой постели. Он встал, прошелся, раздетый, по квартирке — хорошая однокомнатная квартирка. Жаль, он с родителями живет в четырехкомнатной, нету там уюта. Забрел в ванную, принял душ. Нашел полотенце, вытерся и едва успел одеться, как раздался звонок в дверь.

Это была Оля. Он открыл дверь, она его чмокнула совсем по-домашнему и тотчас же отправилась на кухню — готовить завтрак. Хозяйственная. И, видно, самостоятельная. Если ей меньше, чем ему, и если там ничего себе родители, то почему бы и нет?! Саша был сторонник немедленных решений.

— У тебя чего — нет родителей?

— Есть, они живут отдельно: папа — научный работник, мама — режиссер на телевидении. Они сейчас в отъезде.

— За рубежом? — тоскливо спросил Саша.

— Ага.

— Далеко?

Зашипело русское масло на сковородке.

— Ты вырезку прожаренную или кровавую любишь?

Ему это было все равно. Он глупо улыбался и думал о том, как бы предков «раскочегарить» на однокомнатную квартиру и сменять ту и эту — Олину, и о том, чтобы получить машину от Хангера, а затем пижонить бы в газете классом повыше той, где он теперь обретается, и жизнь, можно сказать, сложилась бы. Все казалось предельно просто!

Саша зашел в комнату и увидел свою зеленую папку с полным досье на самого себя. Эту папку он притащил даже к новой своей возлюбленной, так как нигде не расставался с нею. Он не мог ее пока уничтожить, потому что пока там были силки в случае чего и для Хангера, так ему во всяком случае казалось.

Оля позвала в кухню завтракать.

За завтраком поговорили о том о сем, и он откланялся, надеясь сегодня вечером же вернуться.

А Оленька села и задумалась. И думала она о том, что, в сущности, все мужики — дерьмо и потребители, и хотя и говорят, что много хороших парней на свете, ей пока не встретилось такого. И этот Санечка тоже такой же, как все. Правда, он, может быть, тоже ищет свое. Все ищут…

Вечером Оля сделала множество покупок и спешила домой, быть может, думая о семье, о будущем. Ведь ее ждал Саша…

По дороге домой Оля заметила, как какой-то молодой человек потащился, видимо, от нечего делать за ней. Он был одет в летний серый костюм, на нем была белая рубашка и галстук. Он проводил ее до подъезда.

«Тоже мне уличный ухажер-сводник», — подумала Оля и нажала кнопку лифта. А «ухажер-сводник» поглядел, на каком этаже остановился лифт, и только после этого, посчитав, вероятно, свою задачу выполненной, исчез.

20

Николай Константинович Нестеров сидел в кабинете и читал выдержки из показаний очевидцев пожара, сопоставляя их и анализируя (метод работы давнишний), как вдруг секретарь следственной части Тамара, появившись в дверях и в очередной раз зардевшись (она всегда краснела, когда видела Нестерова, — он ей нравился), сказала:

— Николай Константинович, вас к Зубкову.

Начальник следственной части Зубков сидел за столом, и глаза его были устремлены на вошедшего Нестерова.

— Привет, старичок, — сказал ему Нестеров, по обыкновению своему, не придав никакого значения вызову к начальству.

— Привет, привет, садись. Сейчас я тебе настроение испорчу, — предупредил Зубков.

— Оставь, — сказал Нестеров таким тоном, словно ему было все равно: ведь он делает дело, а если кто-то считает необходимым испортить ему настроение, то пожалуйста, но его это абсолютно не волнует. Он даже откинулся в кресле, однако тотчас же пришлось позу изменить, потому что Зубков сказал:

— Сюда, сюда посмотри.

Нестеров нехотя открыл полузакрытые глаза, пристально посмотрел на своего начальника и спросил:

— Чего?

— Да вот, газетка про тебя, — тихо сказал Зубков.

— Да, — Нестеров не удивился — Уже пишут? Наверное, по поводу пожара?

— По поводу пожара.

— Критикуют?

— На твоем месте я не был бы таким спокойным, знаешь анекдот: что общего между следователем и мухой?

— Не знаю, — подумав, сказал Нестеров.

— И того и другого можно прихлопнуть газетой, особенно в наше время.

Нестеров не улыбнулся.

— Ну и что, дай сюда — И взял газету.

То, что он прочитал, укладывалось в рамки его предположений и догадок. Но одно дело предполагать теоретически, а совсем другое — читать о себе в газете большой подвал, в котором, походя и огульно, ты обвиняешься в тенденциозности ведения следствия и некомпетентности, в том, что ты предвзято относишься к показаниям свидетеля (читай между строк — принял взятку).

Нестеров отложил газету.

— Прочитал? — спросил Зубков.

— He-а, нет сил, устал.

— Объяснительную заставлю написать.

— Не заставишь. Твоего сотрудника мордуют, разберись, назначь служебное расследование и ответь редакции. Тут я тебе не помощник, на меня столько писали всего: люди злы. В свое время я, чтобы доказать тебе беспочвенность обвинений, пустил бы себе пулю в лоб, а сегодня у меня есть парторганизация, которая за меня, надо думать, вступится и оградит меня от гнусных инсинуаций.

— Перестань трепаться, возьми лист бумаги…

— Сам, сам, — сказал Нестеров, вставая, — у меня нет времени.

И Зубков остался, подивившись выдержке Нестерова и раздумывая о том, как можно публиковать такую статью, не проверив в ней факты. Кто этот журналист, вернее журналистка Цветкова? Первый раз слышу.

Зубков хотел было позвонить Нестерову, спросить, может, он знает, но не стал его лишний раз тормошить: «Черт с ним, сам проверю», — и нажал кнопку селектора.

— Сюточкин, зайди, родной.

И когда кругленький и маленький следователь вкатился в кабинет, Зубков положил перед ним газету и сказал

— Голубчик, все проверь, что, как, кто эта дама, посмотри, может, знакомая Нестерова, а может, подружка чья-нибудь. Посмотри, дружок, Нестерова жалко, — добавил он, подумав.

И Сюточкин, которому не надо было ничего объяснять, направился выполнять поручение. Он прошел мимо кабинета Нестерова, хотел было зайти по-свойски, чтобы похвастаться, что ему поручили восстановить справедливость, но раздумал: «Расстроен, поди, Коля, не надо, разберусь — тогда».

Нестеров сидел в кабинете и… ничего не делал, работа не шла. Он был будто парализован, вспомнил, как де-, сять лет назад в О-ской области, где он работал районным прокурором, на него писали анонимки, обвиняли его Бог знает в чем, и он выжил, но был тогда много моложе и крепче.

Он достал валидол. Это были не белые таблеточки, как когда-то, когда он впервые сел в кресло прокурора, а прозрачные кругляши, наполненные валидольной жидкостью.

«Эти от наветов помогают даже лучше», — горько и грустно подумал он.

И еще он подумал об очень многом. О своей Анечке, которая тотчас же придет к нему на помощь, что бы ни произошло, и о крошечном сыне, и о дочери, которой без малого двенадцать, но она вполне рассудительная и тоже может если не посоветовать, то поддержать: шутка ли, в чем обвиняют — в неправде.

Не хотелось ничего говорить дома — Николай Константинович привык переживать неприятности в одиночестве.

Да, он сейчас одинок, а когда разберутся и выяснится, что все это гнусная ложь, он перестанет быть одиноким, и к нему вернутся… Нет, не друзья, они еще ничего не знают, а он сам к себе вернется.

С каждой такой вот ситуацией возвращаться к себе все сложнее.

Нестеров встал и, подойдя к двери, запер ее на ключ. Хотелось побыть совершенно одному.

Ужасно все. Может, это потому, что следователь не защищен юридически, совершенно не защищен. Чтобы сорвать ему работу, подследственные и их сподвижники готовы на все: на подлог, на преступление, на подлость.

В репродукторе раздалось:

— Нестеров, зайди — Голос Зубкова в селекторе был, как всегда, ровен и спокоен.

И когда Николай Константинович появился, Зубков тихо сказал ему:

— Слушай, ты не переживай, иди домой, на сегодня освобождаю тебя от работы, отдохни. И наплюй, наплюй, разберемся.

И Нестеров пошел… Но куда там домой! На троллейбусной остановке он вспомнил, что домой ему ехать некогда, просто некогда. Он взял такси, потому что действительно устал, чтобы добираться на электричке, и назвал адрес. Шофер удивился:

— Это ж за городом.

— Да, — сказал Нестеров, — за городом.

И они поехали туда, где недавно горел комбинат.

Шофер такси, глядя на своего пассажира, гадал, кто он — богатый наследник или бедный рыцарь: платить по тридцатнику в один конец…

А Нестеров был ни тем, ни другим, а просто человеком, для которого высшей целью была всего-навсего справедливость.

21

Публикация, подписанная Цветковой, вызвала негодование почти всех сотрудников. Они хорошо знали Нестерова, чтобы сомневаться как в его компетентности, так и в его профессиональной этике. Уже целая компания собралась было к редактору газеты доказывать не-правоту выступления, но в это самое время к начальнику следственной части Зубкову вкатился в кабинет милый и кругленький Сюточкин.

— Разрешите?

— Конечно! — Зубков готов был принять Сюточкина днем и ночью.

Никакого завершения ни по какому уголовному делу не ждал Зубков с таким нетерпением, с каким ждал он, в сущности, рядового ответа на рядовой вопрос о невиновности Нестерова. И сейчас, предвкушая сложный, но интересный разговор, он сделал один-два звонка, отменив возможные визиты свои и к себе, после чего встал, защелкнул дверь, чтобы никто случайно не помешал, и сел в кресло. Потом набрал номер Нестерова, но тот не ответил. И тогда уже с чистой совестью Зубков принялся внимательно слушать Сюточкина.

Но Сюточкин, поговорив ровно минуту, вдруг умолк.

Зубков нервно заерзал в своем кресле.

— Это все? — тревожно спросил он.

— Все, — сказал Сюточкин, — по этому вопросу все.

— Ну так еще раз повтори, я что-то не врубился.

— Да тут нечего повторять, все, что написано в статье, от строчки до строчки — вранье. Нестеров вел следствие объективно, никого не склонял к даче ложных показаний.

— В Главном управлении пожарной охраны был?

— Был. Они товарища направили, начальника отдела, по фамилии Севастьянов. Он проконтролировал дознание, не нашел никаких злоупотреблений. И никаких отступлений от норм действующего законодательства.

— Ну, а чего же тогда газета?

— Вот то-то оно и есть! — констатировал Сюточкин. — В этом-то и весь гвоздь. Я еще подумал: не будь я следователь Сюточкин, если я не установлю, в чем тут дело. Но я следователь Сюточкин.

— Да?

— Да. Я установил.

Зубков знал своего коллегу, любил его забористую форму выражения своих мыслей и теперь уже не без оснований предвкушал самое интересное.

— Видите ли, — продолжал Сюточкин, якобы не замечая напряжения своего коллеги. — В МВД СССР есть такая система, которую бы хорошо ввести и у нас, они, как и мы, имеют дело с журналистами, но ввели у себя систему аккредитации их при главках. Это значит, что в каждом главке есть один, два, три, четыре человека, которые помимо других своих обязанностей еще и контактируют с журналистами. Мне очень понравились ребята из пожарной охраны.

Сперва я познакомился с неким Сеничевым, — продолжал Сюточкин, — хороший мужик, молчаливый только, но он мне не помог. Тогда я пошел еще к одному, Вардамацкому, но и он мне не помог: у него только что родилась дочь, и он был поглощен мыслями о ней, что вполне понятно.

— А потом что? — Зубкову, видно, надоела эта галиматья с перечислениями, но у него постепенно отлегло от сердца, потому что, если бы дело было серьезным, Сюточкин, конечно, не позволил бы себе так выпендриваться.

— А потом что? — переспросил Сюточкин.

— Да…

— А потом я опять вышел на Севастьянова, о, это наш человек! Я поговорил с ним полчаса, и я узнал все. Мы выпили с ним кофе, и этот кофе был без цикория. Вы знаете, у него тоже родилась дочь, но в прошлом году. У них в пожарной охране у всех рождаются дочери…

— Любопытно, однако же, — машинально сказал Зубков, но, спохватившись, что болтовня Сюточкина уводит не туда, добавил: — Говори дело, что я должен из тебя все вытягивать.

И Сюточкин стал наконец говорить дело.

— В день поджога, — .сказал внятно следователь, — в Главном управлении пожарной охраны был корреспондент Генкин, и этот Генкин, судя по его поведению, очень хотел подружиться с пожарными. Так вот, этот Генкин-то и проходил у нашего Нестерова по делу о поджоге химкомбината, и статья эта инспирирована. — Последнее слово Сюточкин произнес по слогам.

— А в МВД об этом знают? — спросил Зубков.

— В МВД ничего не знают. Я специально поднялся на десятый этаж — там у них, в МВД, пресс-бюро. Какой-то капитан, очень вальяжный, кажется Лукницкий, сообщил мне, что никакой Генкин у них среди аккредитованных при МВД журналистов не числится и что о таком он впервые в жизни слышит от меня. Так что в статье — абсолютная клевета, рассчитанная только на то, чтобы Николая Константиновича отстранили от ведения следствия по делу, — пояснил Сюточкин.

— Если это так, то садись, пиши представление в газету. Кстати, кто эта Цветкова?

— Она замужем, никаких связей у нее с Генкиным нет и не было.

— Точно узнал?

— Точно. Ну просто подписала ему по-дружески, и все. — С этими словами Сюточкин победно вышел.

22

Волею судеб, а скорее по своей неразборчивости в выборе знакомых, Оля — сотрудница киностудии «Мультфильм» — попала в поле зрения правоохранительных органов. Однажды, когда по телевизору шел фильм «Тревожное воскресенье» и она, переживая за героиню, с напряжением смотрела, как пожарные машины, мчавшиеся по горной дороге, вдруг натолкнулись на препятствие и вынуждены были поехать в объезд, в дверь к ней постучали. Оля возвратилась в далеко не привлекательную реальность. И в этой реальности было столько всего, что она даже на секунду подумала: не сошел ли какой-нибудь средненький детективный фильм с телеэкрана нечаянно в ее квартиру.

С этим детективным фильмом пришла тревога. Но попробуйте не встревожиться, когда вам показывают не театральный, а настоящий бланк, на котором напечатано постановление о производстве обыска в вашей квартире.,

— Что вы собираетесь найти? — спросила Оля симпатичного капитана, который, пока она приходила в себя, с удовольствием смотрел одним глазом телевизор.

— Что-либо относящееся к противозаконной деятельности вашего нового приятеля Генкина.

— Саши? Он в чем-то виноват?

— Обвинение предъявит следствие, мы лишь помогаем ему, — скромно сказал лейтенант милиции и, обратившись к человеку в штатском, попросил: — Иван Васильевич, пригласи понятых.

В маленькую квартиру Оли тотчас же вошла полная дама-соседка. Соседка словно была создана для той роли, которую уготовила ей сегодня судьба. Она сразу, как только вошла, стала смотреть на Олю, как на преступницу.

— Вы, милочка, задерживаете торжество справедливости, — сказала она Оле. — Выдайте вещи вашего сожителя.

Оля развела руками.

А в это время нашлась папка Генкина, которую он оставил, намереваясь вечером сюда вернуться. Началась процедура ее осмотра. Масса бумажек, статья, вырезки из газет — ничего преступного на первый взгляд, но каждая извлеченная из папки бумажка была пронумерована, описана и занесена в протокол.

— Одевайся, — приказала соседка Ольге.

Оля умоляюще посмотрела на лейтенанта.

Лейтенант улыбнулся:

— Спасибо, Ольга Владимировна, вы очень помогли нам, большое вам спасибо, ради Бога извините за то, что пришлось вас побеспокоить, вот мой телефон на всякий случай. И он оставил на столе визитную карточку.

Вся милицейская компания, в том числе и соседка, злобно стрелявшая глазами, удалилась.

— Не сейчас, так потом, — заявила соседка Ольге.

— Я не тороплюсь, — отпарировала Оля, к которой возвращалось ее доброе расположение духа. Она села досматривать фильм, но мысли ее постоянно уходили к Генкину. Очень хотелось знать, в чем же это его обвиняют.

23

В тот день, когда у Оли был обыск, к Генкину домой, в шикарную родительскую квартиру, где были как раз все дома, тоже пожаловали непрошеные казенные гости. Но Генкину удалось скрыться, и произошло это так. Чудо, судьба, перст свыше, но в тот момент, когда служители Фемиды подъехали к подъезду хорошего ведомственного дома, Генкин вдруг, желая помочь матери, побежал выносить помойное ведро и через окошко на лестничной клетке увидел приближавшихся к его подъезду милиционеров.

Их было четверо, и у Генкина екнуло сердце. Он вернулся в квартиру, надел ботинки, схватил свою куртку и умчался, как говаривал поэт, «быстрее лани» на верхний этаж. Через пролет и металлические перила он видел, что лифт остановился возле его квартиры, и была нажата кнопка звонка именно его квартиры.

«Вот бы мама не слышала и не ответила», — подумал он, но мама услышала и ответила. Дверь отворилась, и все четверо вошли в квартиру.

Генкин пулей выскочил из своего укрытия и помчался вниз, однако сообразив, что ведет себя глупо, более того — подозрительно, уже не спеша пошел вниз, открыл дверь подъезда и прямо мимо милицейской машины и водителя, дружелюбно на него поглядевшего, направился по улице. Но, пройдя квартал, почувствовал отчего-то такой страх, что припустился бегом, и только пробежав дворами с километр, перевел дух, пошарил по карманам: ни денег, ни документов. Куда?

И вдруг журналист Генкин понял, что он в кольце, что это кольцо смыкается, что ему трудно дышать, что, куда бы он ни пошел, это будет невыносимо страшно.

У него не было даже двухкопеечной монеты, чтобы позвонить и предупредить маму. У него не было и пятака, чтобы добраться хоть до кого-то, но вдруг он с поразительной ясностью понял, что вчера еще респектабельный за чужой счет человек, он, Генкин, подающий надежды журналист, никому не нужен. Никому.

Стоп, а женщины. Господи, да какие это женщины, на час и то, когда мамы нет дома. Никто ведь его теперь не примет, все только по ресторанам готовы с ним ходить, когда его мама даст ему двадцатипятирублевую дотацию к его-то зарплате, смех.

А Оля!!! Ведь именно к ней он собирался вечером.

24

— Когда я появился возле гаражей, — продолжал Генкин, — то никак не мог придумать, как же выполнить задуманное. Ну и решил пробраться в гараж, в каждом же гараже ацетилен, кстати, баллоны-то ворованные. Вы пишите, нет, вы пишите, что баллоны у них ворованные. Ну и подумал я, что если заберусь в какой-то другой гараж, может быть неприятность: вдруг застукают. А Ксюшин отец меня знал, хотя и не любил. Он и Кузнецова не любил… Кузнецова не было неделю, он был в командировке.

— И вы подожгли гараж?

— Я перерезал шланг и стал ждать. Вскоре уже вонища была на всю улицу. А тут вдруг идет этот Всеволод Егорович. Любого ждал, но не его. Ну, он подошел к своему гаражу. Вижу, ничего он не чует: насморк, думаю, у него, что ли?

— Сколько времени было?

— Да ночь была. Заподозрил он, что ли, неладное — не знаю, но обошел все блоки, закурил. Ну, я из укрытия выйти боюсь, потому что понимаю: сейчас рванет. Крикнул ему, правда. А тут и ухнуло. Дальше все было по плану.

— В каком смысле?

— В том смысле, что сразу загорелся цех.

Генкин произнес это и смертельно побледнел. Его бледность была особенно заметна на фоне серого предгрозового неба, видневшегося в окне. ~

— Спросить ничего не хотите, Генкин?

— Хангер уехал?

— Нет, он задержан.

— А под амнистию я не попаду? — спросил Генкин. И в его словах была такая надежда, что Нестеров не стал его обманывать.

Погода становилась хмурой, гроза все никак не начиналась, и от этого все было совершенно невыносимо. Но вдруг грянул гром. Генкин согнулся на своем стуле, привинченном к полу, как под ударом бича.

Вот-вот должен был пойти дождь.

Мне не надо бессмертия

1

На совещании литераторов, пишущих о милиции и прокуратуре, кто-то из ораторов предложил в художественных произведениях показывать, что расследованием и поиском истины занимаются не только обязательно предназначенные для этого органы, но и люди, уполномоченные не властью, а требованиями нравственности. Оратора, как водится, тотчас же «заклевали», в то время как проблема поиска истины осталась. И Нестеров вспомнил об этом лишь потому, что совсем недавно принял участие в некоей истории, где выступал в роли почти частного детектива.

Было все до чрезвычайности просто и буднично. В тот день он дежурил в приемной и уже заканчивал прием граждан. День выдался, как всегда, хлопотный, и даже не столько хлопотный, сколько грустно-хлопотный: несколько человек пришли с жилищным вопросом, а ничего более унизительного, чем этот вопрос, на свете нет. Как будто бы и не виноват человек, а страдает. Страдает потому, что завел семью, захотел детей. Но ведь это необходимо для блага страны, а страна ему говорит: «Подожди». И вот он ждет год, два, восемь. Дети подрастают, а от него нет полной тому же государству отдачи, хотя бы потому, что уже и стараться не хочется, ведь государство обещало… Нестеров сам ждал квартиру шесть лет.

Но справедливость — его ремесло. Он пригласил в кабинет следующего. «Только бы не квартирный», — подумал Нестеров.

В кабинет вошел высокий красивый человек с пышной гривой ухоженных русых волос. С достоинством поздоровался. Назвался Кузьминым Константином Ивановичем. Помолчав несколько секунд, начал просто.

— Посмотрите, Николай Константинович, — и положил на стол ксерокопию какого-то документа.

Нестеров не очень рассчитывал увидеть что-то экстраординарное, но на лист бумаги посмотрел. На нем поперек какого-то малоразборчивого текста было написано: «Представить к награде». Видимо, копия была сделана с нечеткого, быть может, уничтоженного временем, оригинала. Поразила Нестерова подпись под резолюцией: Жуков.

— Неужели — полководец?

— Да, товарищ полковник, маршал Жуков, — произнес вошедший.

— Чем могу служить? — еще раз спросил Нестеров, удобнее устроившись в кресле и приготовившись выслушать по крайней мере неординарную историю.

Когда Кузьмин закончил говорить, Нестеров с горечью понял, что закон помочь этому посетителю не сможет. Не укладывается в рамки закона его рассказ. И кто позволит расследовать то, что не расследовала и пожелала отнести в тень сама жизнь? Но при этом должна же быть восстановлена истина! Из того, что рассказал о своем брате-разведчике Константин Иванович, выходило, что не мог он исчезнуть, он мог только погибнуть. Но несправедливые языки плетут бог знает что. Значит, надо искать его останки. Но кто это сможет сделать? Сам Константин Иванович стар…

Когда-то в молодости у Нестерова был подобный случай. Он искал истину по делу погибшего красноармейца и получил в качестве поощрения за частный сыск нагоняй от прокурора области. Правда, считает он, три-четыре скупые открытки в год от семьи, нашедшей правду об отце, для него важнее давно забытого взыскания.

Под конец разговора Кузьмин положил на стол еще один документ.

— Вот видите, — говорил он, — мой брат служил в органах внутренних дел, война его сделала разведчиком. За память своего коллеги заступитесь. Помогите!

И Нестеров принял решение.

2

На первый запрос пришел ответ из Государственного военного архива, и тотчас же запахло войной. Казалось, горят от пороховых брызг пожелтевшие от времени бумаги.

Сержант Николай Кузьмин получил в сорок первом боевое задание — прикрыть подразделение. На пути бойцов стояла церковь…

Может быть, и нехорошо было делать ее укрытием, но… надо думать о живых. А Бог простит.

Кузьмин со своим отделением пополз к церкви. Слабый свет проникал в строение через пробитый купол.

— Стой, ребята! — вдруг сказал Кузьмин обрадованным ребятам, благополучно добравшимся сюда. — Здесь мины.

До поздней ночи работали саперы, разминируя церковь. Наконец сержант разрешил перекурить.

Но едва только солдаты присели, как он, словно что-то забыв, принялся ходить взад и вперед, заглядывая за иконостас.

— Что это командир наш не отдыхает? — промолвил кто-то из солдат.

— После войны отдохнем, ребята, — сказал Николай, — а теперь живо ко мне.

Чертыхаясь и проклиная про себя неуемного сержанта, до утра разбирали солдаты иконостас, снимали со стен иконы, складывали вдоль стен. Кузьмину казалось, что это самое надежное для них место.

Рассвет вспыхнул неожиданно.

— Хорошо еще командир Христа не велел отвинчивать с паперти, — пошутил один из солдат, — бронзовый пуда четыре весит.

— И велел бы, салага, да времени больше нет слышь — ухает!..

Вдруг стало тихо. Кузьмин воспользовался паузой:

— Ты что думаешь, мы тут в храме божьем? Мы же в музее ценнейшего древнего искусства. Поймешь, может, после войны. Люди тебя благодарить будут.

Канонада не дала ему договорить. Взлетела в ясное небо зеленая ракета и погасла. Отделение притаилось у церковной двери. Из дома напротив раздалась автоматная очередь. Кузьмин метким выстрелом через дверную щель снял автоматчика, после чего распахнул двери церкви, которые были как раз на той, западной, стороне, где немцы, и от неожиданности застыл: прямо на него, грохоча по мостовой, шел танк.

— Отделение! — скомандовал он насколько можно хладнокровнее. — Слушай мою команду: рассредоточьсь!.. Занять оборону! А ты, — приказал он молоденькому солдату, — беги, предупреди ребят…

Через несколько секунд в церкви остался только сержант Кузьмин с противотанковой гранатой в — руках. Танк двигался прямо на него. Мгновенье, и затрещали вечные церковные двери. Бще два-три мгновенья, и танк разрушит все иконы, сложенные солдатами, пробьет заднюю стену вместе с бронзовым Христом…

Но тут взрыв потряс церковь. Танк задымился, накренился и затих…

3

Нет, не погиб комсомолец Николай Кузьмин. Не судьба была. Взрывной волной его отбросило в сторону, и очнулся он лишь тогда, когда услышал лающую речь. В голове гудело. Ощущение было такое, что находится он в середине огромного колокола.

— Рус, встать!

С трудом разлепил веки. Сопливый, белесый, бесцветный подросток в крысиного цвета форме. Немец? Вот он какой — немец. И пушок над верхней губой у немца как у него самого, только у него, у Николая, черный.

Но позвольте, почему немец, при чем здесь немец? Он что, в плену? Нет, только не это! А где же наши?

Попробовал пошевелить рукой, второй, ногами, встать. Наконец, поднялся. Все поплыло перед глазами, но руки и коги не болели, более того — двигались. И не обращая внимания на оторопевшего врага, Николай Кузьмин, придерживаясь за развороченные развалины церковной ограды, спокойно повернулся, чтобы уйти.

Кузьмин зажмурился. Прямо ему в лицо било заходящее солнце. Значит, он пробыл без сознания целый день. Значит, раз здесь немцы, его батальон отступил. А может быть, это случайно оказавшийся в кольце красного батальона немец из часовых?

Через полминуты Кузьмин понял, что он жестоко ошибается. Это он в плену. Увы, гортанная немецкая речь слышалась повсюду. А что речь немецкая, а, скажем, не какая-то иная, он знал прекрасно. Еще в школе у него была какая-то особая тяга к этому языку. Учительница Амалия Ивановна клялась, что мальчик Коля Кузьмин знает язык не хуже, чем она сама. А ведь она обрусевшая немка, и похвала из ее уст — похвала особая.

4

Амалия Ивановна…

26 июня, совсем недавно, он видел ее. Видел в эшелоне, отправлявшемся куда-то на восток Она окликнула его. Он со своим отделением переходил железнодорожный мостик и услышал свое имя. Приказал отделению двигаться, подбежал к ней. Объяснять ничего не пришлось. Было ясно: она немка — на всякий случай пусть едет подальше из города. Время такое, что не до разгадывания чужих патриотических чувств. Достал из подсумка хлеб, протянул ей. Она приняла, как всегда, гордо, с большим достоинством. Перелил воду из своей фляги в протянутую кастрюлю. Подтянулся, поцеловал.

За несанкционированное общение со спецконтингентом отсидел трое суток (мало еще по тем временам). А потом, как знающий немецкий, был направлен в Латвию. Но язык не пригодился, потому что тот офицер, который предложил Николаю работать у него в штабе, погиб.

«Как странно работает голова? — думал Кузьмин. — Вспоминаются самые безобидные истории, а ведь это и в самом деле плен. Но почему же так не страшно?» В его представлении плен — это унижение, истязания, допросы, склонение к предательству и, в конце концов, расстрел. О том, что человека могут уничтожить в газовой камере или в пекле крематория, хотя и писали газеты, как-то не верилось. И вот перед ним враги — вполне благообразные, чистенькие «сверхчеловеки».

Несколько немцев с деланным любопытством, показывая на Николая пальцами, куражились, веселились, забавлялись.

— Смотри, Ганс, у него же лицо кретина, этак мы не к осени будем в Москве, а через неделю. Это же дикари, у них нет способностей ни к чему.

— Чтобы быть объективным, Рич, все же его надбровные дуги не отличаются от наших, а глаза мутные от того, что русские столетиями спивались.

Николай смотрел на фашистов, старался определить, о нем ли говорят. Вероятно, немцы поняли, что их речь русскому ясна, и перешли на французский. Отдельные слова Николай улавливал, но сути понять не мог. Голова продолжала гудеть. И вдруг, несмотря на страшную опасность, ощущение голода, подступающую тошноту и усталость, он почувствовал такую сонливость, что не выдержал и потерял сознание.

Выключился он на мгновение, не больше, но, по-своему истолковав его действия, фашисты принялись вытаскивать его из-под развалин. Николай находился в забытьи до последнего мгновения, только когда его поставили на ноги и со всего размаха огрели хлыстом, он очнулся, но не издал ни звука. Вспомнив разговор о своих надбровных дугах, чуть усмехнулся и тотчас же получил очень болезненный удар под ложечку прикладом автомата.

— Ферштейн? — спросили его.

Какой смысл было лгать? Он кивнул.

— Русский? — спросил его обер-лейтенант.

Он кивнул.

— Не похож, — улыбнулся допрашивающий.

— Надбровные дуги не те?

Обер-лейтенант пожал плечами.

— Русские не знают языков, — убежденно сказал он.

— Как видите.

— Что это доказывает? — сказал обер-лейтенант, подумав— Ничего.

Через несколько минут Николая затащили в какой-то импровизированный шатер, где офицер чином повыше начал задавать ему вопросы. На Николая не кричали: немецкий абвер не имел, видимо, достаточно переводчиков, поэтому советскому солдату немедленно предложили работу. Николай, понятно, отказался. Но его не только не расстреляли, но даже не стали спрашивать ни о дислокации частей, ни о подразделении, от которого он отстал. Самолюбивая, не знавшая в сорок первом поражений немецкая военная машина пока еще без нервов и истерик перемалывала силы противника: что ей, в самом деле, встреченный на дорогах обыкновенный солдат, назвавшийся Виктором Ивановым.

Впрочем, ни обер-лейтенант, ни его начальство особенно не верили в то, что перед ними русский: латыш еще куда ни шло — с хорошим русским и хорошим немецким. Все-таки пока бои идут на территории Латвии.

— Латыш? — доверительно спрашивал его немец.

— Да русский, я же сказал — русский.

— В смысле советский.

— Да русский, РСФСР. Понимаешь — Россия, Виктор Иванов?

— Виктор, говоришь, победитель в переводе! И что, надеешься победить?

— Надеюсь.

Обер-лейтенант бросил ему газету:

— Читать умеешь или только трепаться? Ваши сводки перепечатанные почитай.

Николай прочел о крайне тяжелом положении на главном направлении. Похоже, не вранье, хотя надо быть настороже.

Обер-лейтенанта вызвали. С Николаем остался только часовой, болезненный мальчик с такой высокой тульей у фуражки, что Николай удивился: неэлегантно. Пригляделся, увидел, что часовой — офицер, и тогда только стал соображать: кто же именно его взял в плен, что это за офицерское подразделение, может быть, разведка?

Ему не пришлось гадать долго. Вернувшийся обер-лейтенант приказал отвести его до ближайшей машины. И Николая увели. Сопровождали его тоже офицеры.

По дороге он обратился с вопросом: нет ли у сопровождавшего чего-нибудь от головной боли? Офицер молча протянул ему порошок. Николай проглотил его, и через несколько минут стал способен соображать — го. лова переставала болеть.

Его посадили в кузов грузовой машины. Машина двинулась.

По тому, как с ним обращались, он понял, что его везут, видимо, в контрразведку. Его не поделили, вероятно, два ведомства. Во всяком случае пока не расстреляли, а раз так — есть шанс убежать.

Сказано — сделано. Николай перемахнул через борт прямо на дорогу. Резкий визг тормозов заставил его пригнуться к земле. Перед ним остановился «студебеккер», и из него стали выпрыгивать солдаты. «Черт, вот оно, сопровождение, — подумал Николай, — а я и не заметил. Ладно, убежать не дадут, но и допрашивать себя я им не дам». И он помчался к обочине, надеясь, что его полоснут очередью из автомата…

Но очереди не было. Николая поймали и доставили по месту назначения.

Был теплый ласковый летний вечер. Кузьмина швырнули в какой-то временно сколоченный барак, где находилось еще несколько человек. По их озабоченным лицам Николай понял, что это товарищи по несчастью.

— Виктор Иванов, — представился он ближайшему молодому человеку с бородкой.

Человек машинально протянул ему руку:

— Велентьев, доктор наук, биолог.

— Такой молодой, и доктор наук! — удивился Николай. — Правда?

— Правда, — тоскливо проговорил Велентьев, — а что тут удивительного?

— Надо отсюда убежать, — сказал Николай.

— Надо, — согласился Велентьев, — но это практически невозможно, они сами констатируют, что из их плена почти не было побегов.

— Ну это не так, я сам уже почти убежал, было бы желание.

— Желание? — улыбнулся прислушивавшийся к их разговору полный брюнет почтенного возраста. — Желание есть, но как?.. Ах простите, я не представился. Спесивцев.

— Профессор? — спросил поспешно Велентьев.

— Бывший, кому это теперь нужно!

— Но как это бывший, когда мы с вами в прошлом году были на конгрессе биологов вместе? Припоминаете?

Брюнет присмотрелся.

— Кажется, — промолвил он.

Впрочем, у обоих был такой вид, что немудрено было и не узнать друг друга.

Николай вскоре узнал, что все находившиеся в бараке были или врачами, или биологами, или генетиками (слово новое, Николай несколько раз переспросил, пока не запомнил его).

Вскоре всех пленных вывели на улицу, и офицер потребовал через Николая-переводчика, чтобы они забрались в «студебеккер». Через пять минут погрузка была завершена, и машина в сопровождении двух офицеров с автоматами двинулась в неизвестном направлении. Николай отчетливо слышал шум боя, машина шла в ту сторону, откуда стреляли.

Теплый летний вечер приятно освежал взмокшую грудь. Снова начинала болеть голова. Николай перемигнулся с сидевшим напротив него молодым ученым. И они поняли друг друга.

Почти одновременно пленные выбросили из кузова на полном ходу обоих растяп-автоматчиков, причем у одного из них удалось вырвать автомат. Шоферу было приказано включить полный газ и ехать туда, где стреляют.

«Студебеккер» проскочил несколько постов и остановился лишь тогда, когда у него были пробиты все скаты. Ученые повыскакивали по команде Николая из кузова и спрятались под грузовиком. Появились советские солдаты.

Николай и представители науки утром были направлены в Ленинград для выяснения, как в то время говорили, «некоторых обстоятельств».

5

— Ну что, Виктор Иванов? — спрашивал в уютном кабинете Николая молодой лейтенант, улыбаясь и всем своим видом показывая, что кому-кому, а ему прекрасно известно, что перед ним не Иванов, а…

— Кузьмин Николай Иванович, комсомолец, родом из Сестрорецка, из семьи рабочего, воевал там-то и там-то, в бессознательном состоянии был захвачен немцами, но тут же отбился и привез группу ученых-врачей.

— Зачем в плен сдался? — спросил находившийся в кабинете другой сотрудник.

Николай улыбнулся:

— Так ведь все равно как мертвый был.

— Согласие на сотрудничество немцам давал?

Николай вскочил:

— Да, как вы смеете! Я — согласие немцам! Да вы что?

— Что тут особенного? — удивился третий. — Если нет, тогда все в порядке.

Но порядка Николай тут никакого не видел. Не было порядка в том, что с таким подозрением отнесся к нему один из сотрудников. Лейтенант — тот ничего. Мало ли что они подозревают, на то они и поставлены — это их работа. Но в любых обстоятельствах нельзя унижать человека, в этом Николай был абсолютно убежден.

Николая привели в камеру, щелкнул замок. Он остался один. Ему приносили есть и пить, выводили на прогулки. Допросы возобновились только через трое суток.

— Будем колоться? — спрашивал Николая тот, третий.

— Чего?

— Ну, расскажешь, для чего тебе нужна история о том, что ты родился в Сестрорецке, и все прочее, и почему назвался Ивановым?

— На понт берете, — в тон ему ответил Кузьмин, — я действительно сестрорецкий, а что до Иванова, так надо же бдительность проявлять, не своей же фамилией называться — кругом немцы.

— А что за команду привел, знаешь?

— Не знаю, сунули к ним, чтобы переводил.

— Что переводил?

— Да ничего, только успели познакомиться, как привезли.

— Почему повезли именно в Ленинград?

— Не знаю, я не знал направления. Спасибо хоть охрана была хилая.

— А может, она нарочно была такая, чтобы легче с ней справиться и к нам сюда внедриться?

Николай только и нашелся выкрикнуть:

— Я — комсомолец!

— В городе некоторые так называемые партийцы партбилеты сжигают, — заявил третий.

— Это не партийцы, а подонки!

— Согласен, но не кипятись, сейчас война. Рассказывай, кто да кто с тобой ехал?

— Я заметил, что врачи. Профессор там один был, биолог, и этот, как его, генетик. А почему в Ленинград — не знаю.

Только много лет спустя советские люди узнают, что не случайно команда врачей и биологов формировалась именно в Прибалтике. Вермахту был поручен поиск людей, имевших отношение к медицине, для создания оружия, могущего поставить на колени разум. Такое оружие не было создано в гитлеровской Германии. И об этом еще будут написаны книги.

Человечество всегда будет помнить тех, кто не позволил сделать полем битвы человеческий мозг.

— Это-то и странно, — сказал допрашивавший, посмотрев пристально на Николая.

— Мне нечего скрывать от вас. Более того — я у себя, я на родине, а не в плену. Не можете разобраться, кто друг, кто враг, расстреляйте меня для собственного спокойствия, только позвольте мне написать о том, что я служил своей стране и своему народу.

— Никто тебя не собирается расстреливать, просто много в твоей истории странного, на совпадение непохожего.

— Ну, я и говорю: что со мной цацкаться — давай в. расход.

— Да это не сложно, но дело не подвинет. Откуда немецкий знаешь?

— Учился хорошо, вот и знаю.

— А у меня была тройка, — признался собеседник.

Николай промолчал.

— На, напиши, что хотел, — грустно сказал лейтенант и протянул Николаю лист бумаги.

Николай написал: «Фоме неверующему» — и после этого, уже без хохм, все, что с ним произошло…

6

— Я, между прочим, и не сомневаюсь, что ты тот, за кого себя выдаешь. Так что ты волен даже жаловаться на нас — такими словами начал на следующий день очередную беседу с Николаем Кузьминым допрашивавший его лейтенант. — Хочешь пройтись?

— Для чего?

— Поразмяться.

— Пошли.

И они пошли по коридору. И после этой прогулки вдруг все стали относиться к нему иначе. Его как следует накормили. Что же произошло? Он понимал, что его кому-то показали в коридорах НКВД, но что это была за проверка, он не знал.

— Слушай, а ты часом в милицию не попадал в прошлом году?

— Попадал, а что?

— В рубашке родился, вот что. Это же свидетельство в твою пользу, это же документ, а ну садись, пиши.

Николай никак не мог понять, почему его привод в милицию прошлым летом может послужить ему на пользу, но сел и, как все помнил, написал. В сущности, и помнить особенно было нечего. Однажды приехал в Ленинград из Сестрорецка, перед тем как пошел служить в армию, куда сам напросился — надоели отсрочки. С девушкой познакомился, договорился встретиться, гулял.

В сквере увидел, что впереди них идут какие-то две девочки, молоденькие совсем, а к ним пристали ребята: пошли да пошли с нами. Ну, Николай не вытерпел, вступился… Словом, банальная история, каких сотни. Ребята ему: «Троих девочек тебе много, поделись». Николай им и вмазал. Привели в милицию. Что здесь писать и чем особо гордиться? Но написал.

Что еще написать: что любил свою девушку, назвать ее имя… Нет, не скажет он этого, еще не хватает, если ее будут спрашивать: «Правда ли, что он попал в милицию, или нет?». Это будет не по-мужски.

Вдруг в комнату вошли сразу несколько человек. Один из них, в белом кителе, подошел к Николаю и сказал:

— Ну, конечно, это он, товарищ майор, ему я еще тогда сказал: «Иди, парень, к нам в милицию служить, не пожалеешь». А ты что ответил, помнишь?

— Помню, конечно. Сказал: сами справитесь, а нужен буду — найдете. И адрес дал, сестрорецкий.

— Точно все, — заявил милиционер, — точно говорит, товарищ майор, не врет.

— Ну и добре, раз не врет.

А когда милиционер ушел, добавил, обращаясь к вошедшему лейтенанту, тому самому, что начинал четыре дня назад допрашивать Николая:

— Вы, Дмитрий Дмитриевич, кажется, что-то хотели спросить у нашего гостя? — И удалился.

Лейтенант сел за стол. Долго молчал, словно собирался с мыслями, потом вдруг сказал:

— Не сердись. Давай считать, что мы тебя по адресу нашли.

— Не понимаю, — сказал Николай.

— Что не понимаешь? — спросил лейтенант.

— Как это — нашли по адресу?

— А… это просто. Ты ведь милиционеру что сказал: «Нужен буду — найдете». Ну вот, считай, что нужен, очень нужен. Вот и нашли. И именно тебя.

— Опять не понимаю.

— А мы сейчас с тобой пойдем в нашу столовую, вот держи талон, и я тебе дорогой все объясню.

Николай Иванович взял клочок бумаги, на котором стояли печать и дата.

В столовой народа было немного. Пахло щами. Сели за стол. Николай перевернул розовую капусту ложкой, отхлебнул — горячо, но очень хотелось есть.

— Говорите, что там у вас? — спросил он лейтенанта.

— Поешь сперва, а впрочем, как хочешь… Ты ведь сестрорецкий, ну а Тосненский район знаешь, наверное? — без паузы спросил он.

— Ну знаю, я все районы знаю, мальчишкой облазил всю область.

— Там теперь немцы.

Николай положил ложку: у него там были родители, сестра, друзья…

— Как же так — там немцы? Когда? — только и спросил.

— Недавно, и нам не хватает людей.

— Каких людей?

— Ну тех, которые бы помогали нам, сообщали о том, что там есть и что замышляется.

— Вы же мне не доверяете!

— Дурачок, просто майор никак не мог проверить, действительно ли ты сестрорецкий. Все архивы-то вывезли. Черт его знает, как теперь проверить?

— Ну так надо доверять.

— А я тебе и доверяю. Если согласен, пойдем сейчас прямо к нашему начальнику отдела.

— Какого отдела?

— Узнаешь.

Николай степенно и неторопливо доедал суп. Голода он уже не испытывал. Его тряс какой-то странный, напавший вдруг озноб. Может быть, оттого, что он узнал о немцах в его родных краях, или что ему предложили работу в органах, или что сам он чудом остался жив. Он ел, ежился и смотрел по сторонам. Лейтенант смотрел на него грустными глазами. И Николай вдруг увидел, что лейтенанту всего лет двадцать пять на вид, но голова у него седая.

— Ладно, — сказал Кузьмин, кладя ложку на стол, — я готов, приказывайте.

С этого дня он был зачислен разведчиком Н-ского отдела НКВД. И еще десять суток отрабатывал легенду и самые необходимые навыки, без которых разведчику нечего было делать за линией фронта.

7

Лейтенант Дмитрий Дмитриевич Граве был сыном латышского стрелка. Отец его, кадровый чекист, учил: в особой ситуации каждый человек может вести себя несколько странно и, быть может, даже подозрительно. Как, к примеру, вот этот парень, умный парень Николай Кузьмин. Глупо не использовать его возможности, его молодость, его желание отомстить врагу. Граве сумел убедить майора поверить и отдать Кузьмина ему.

В особом отделе отрабатывалась легенда. Командование армии интересовала вся та территория, которая была занята гитлеровцами в Ленинградской области. Какая там техника? Какая авиация? Как, что, когда? И на все эти вопросы приходилось давать ответ обыкновенным людям, тем, которые жили не для бессмертия, потихоньку делая свое дело, но которые вошли в это бессмертие.

Легенда была самой простой. Николай Кузьмин — моложавый. Его можно было выдать за парня шестнадцати-семнадцати лет: дескать, был на окопных работах… С ним пойдут еще два паренька: один из особого отдела, тоже молоденький, третьего найдут сами.

— А у меня тут корешок в Ленинграде, вместе в аэроклубе мастерили планер. Пойдет? — предложил Николай.

— Приведи, посмотрим.

Петя Петров оказался очень рассудительным.

— Паспорт у тебя есть, герой? — спросил Граве.

— Будет, — с уверенностью сказал парень.

— Скоро?

— Года через…

— Два.

— Почему? — обиделся парень. — Полтора.

— Стало быть, тебе четырнадцать?

— Стало быть.

— Николай Кузьмин задачу тебе разъяснил?

— Так точно.

— Справишься?

— Так точно.

— Ну и отлично.

На отработку версии «подростка» ушло еще два дня. Потом командование отдела приказало всем троим дать сутки на отдых

Учеба кончилась, начинались будни. С выстрелами, страхом, опасностью, гибелью, но и с надеждой на Победу.

— До завтра, — сказал Граве.

— До завтра, — сказали разведчики.

Проходило лето. Шла война. Все чаще самолеты с крестами на крыльях летали над городом. Нева была серой и суровой.

Разведчики готовились к работе.

8

Николай вышел из красивого дома на углу набережной Фонтанки и Невского проспекта. Прошелся по Невскому, просто так прошелся. У него был мандат такой, что ему не страшен был никакой патруль. Он упивался свободой и радовался жизни. А завтра он пойдет в тыл к врагу, и от того, каким он там будет, насколько точно выполнит свой долг, в какой-то степени зависит исход битвы за Ленинград. Так ему казалось, и это было здорово! Разве он мог предположить, что грядущая битва за Ленинград не будет окончательной. Быть может, то, что сделает боец Кузьмин, пусть на день, или на час, или на минуту приблизит конец войны. Это грело.

В запасе у него было три часа, он шел по Невскому и, предвкушая встречу со своей любимой Тосей, не задумываясь, вскочил в трамвай. Он мчался на трамвае и думал о ней, думал о своей будущей семье, а в лицо ему хлестал ветер с дождем (стекла в трамвае были выбиты).

Но дверь Тосечки оказалась заперта: ни ее, ни матери, ни отца. Николай не виделся с ними давно и не знал, что отец уже давно в народном ополчении, а мать с дочерью на окопных работах — тех самых, на которых, по легенде, работал и он, Николай, только ближе к городу.

«Странная легенда, — подумал Николай, — как будто бы меня не расстреляют, если поймают, за то, что я рыл окопы. Но с командованием не спорят, им виднее».

Николай еще раз подергал дверь и, наконец, оторвав от папиросной пачки клочок бумаги, написал на нем: «Я люблю тебя, Тосечка, люблю и вернусь. Жди».

Он вернулся в казарму.

9

Выступать надо было на следующее утро. Разведчики расположились в отгороженном углу казармы. Николай и Петр подошли к своим койкам.

— Привет, мужики, — послышался голос, принадлежавший третьему из группы — Ване Голубцову.

— На всю жизнь, что ли, решил отоспаться? — спросил Николай.

— Почти на всю, ложитесь, завтра чуть свет…

Николай, Иван и Петр заснули. Только Николай подумал перед сном, что переход линии фронта в четверг здорово: в четверг все здорово, но тут же отогнал от себя эти мысли — он не верил в приметы. Хотя почему бы не верить в хорошие?

Утром всех троих посадили в легонький полугрузовичок. Николай вспомнил, почему при очередной встрече с ним начальник разведотделения особого отдела Ленинградского фронта Граве пришел к выводу, что такой человек нужен в разведке.

«Помнишь, мы с тобой обедали?»

«Помню».

«А сколько человек тогда находилось в зале?»

«Тридцать один».

«Неправильно, тридцать».

«Тридцать один, вы не заметили одного за дверью».

Оба рассмеялись.

«Ну, а буфетчицу как зовут?»

«Наталья Ивановна».

«Точно, молодец. Ну, а?..»

«Да помню я все, Дмитрий Дмитриевич, я же знал, что вы меня проверять будете, вот и запомнил…»

Граве спросил его:

«Ну, значит, согласен?»

«Естественно, война ведь».

«А после войны?»

«Посмотрим… А оружие дадите?»

«Не положено тебе оружие, — говорил Граве, — твое оружие — твоя смекалка. А когда надо стрелять — это, считай, для разведчика провал. Ведь в перестрелке тебя могут убить, я прямо говорю. Береги группу, если вы не вернетесь — с тобой уйдут те данные, которые ты собрал, а это может обернуться гибелью для всех».

«Для кого — всех?»

«Для армии. Такие случаи бывали».

Может, загнул Граве, а может быть, и нет.

Еще Николай, глядя на мелькавшие повсюду кусты, ощущая скорость грузовика, вспомнил вчерашний трамвай: как он мчал его к Тосечке!..

А вот у Вани Голубцова вообще никого нет — ни девушки, ни родителей; детдомовский он. Оплакать некому будет. А у Пети Петрова есть родители.

10

Грузовик остановился. Впереди в дымке виднелся овраг. До него еще с километр. Тишина. Удивительная, гнетущая в условиях войны тишина. Разведчики дошли до кустов и залегли. Грузовик развернулся и встал. По приказу он должен был развернуться и ждать три часа. Если в районе внедрения начнутся выстрелы, мчаться обратно и доложить о провале. Через три часа выстрелов не было.

Дождь. С одной стороны, это хорошо. Сплошная пелена дождя все скрывает от людских глаз, шум его помогает заглушить собственное дыхание. Но с другой стороны, кто и когда по своей воле полз по глинистой земле или траве под дождем?!. Как отлетают капли дождя от лепестков цветов, как отлетают они от луж и брызгают прямо в глаза, как невыносимо хочется не обогреться, нет, эту роскошь невозможно себе даже представить, но хотя бы ощутить, что по твоему телу не бьют, не бьют, не бьют тысячи брызг.

Николай посмотрел на свою группу. Держатся ребята. Они ползли по своей земле, но прятались, потому что находились в тылу врага. «Вот если бы так, под дождем, но только без цели ползти, — подумал Николай, — я сошел бы с ума, а теперь вроде ничего — оправдано ситуацией».

На календаре — одиннадцатое сентября, четверг. Ползти они должны до следующего вечера, четырежды подкрепившись едой, восемь раз остановившись на краткий отдых.

Страшно разболелись ноги. Что с ними, тоскуют по ходьбе? Ведь на них совершенно нет нагрузки, а они болят. Николай стал протирать глаза. Нет, это невыносимо. Скорее бы вечер, вечером они должны добраться до деревни Олямино. В этой деревне есть второй дом от угла, возле красной сосны. Там не должно быть еще немцев, а если они есть, то действовать по обстановке. Только бы доползти и только бы там не было немцев!

А дождь все хлещет и хлещет. Раскис плохо упакованный хлеб. Огня разводить нельзя, курить тоже. Пытка.

Как там сейчас отец с матерью? У них, когда дождь, всегда протекает в одной комнате потолок, а когда дождя нет, всегда лень посмотреть, что там на крыше, почему течет. Интересно, глядя на капли на потолке и подставляя на пол таз, думают ли они все — его сестра Тамара, мамочка, братишка Костя и отец — о нем? Ему так тяжело ползти. Ноги отваливаются.

Николай смотрит на часы. Привал.

— Замерзли?

— Нет, — отвечают ребята.

Он протягивает им раскисший хлеб. Они жадно едят.

Тридцать минут сна. Каким он кажется сладким! Поползли дальше. Светящиеся точки компаса — словно доброе созвездие. Дождь не прекращается. Быть может, он зарядил навсегда, а быть может, они на Венере: не может быть на Земле все так несправедливо.

Николай улыбается. День сегодня такой серый, такой ненастный, что можно ползти и днем, а значит, на сутки раньше выполнить задание.

11

Странно, в детстве, когда вечером побегаешь по лужам, всегда на следующий день утром просыпаешься с насморком. А здесь спал под дождем, полз по воде — и ничего, проснулся, и насморка нет, и не простужен. Может быть, это и есть мобилизация организма?

Николай потянулся. Кругом кусты, дождь вроде стал мельче, значит, надолго. Выбираясь из оврага, перемазались как черти, овраг удобный, хороший, назовем его условно «Петькин». Он ведь первый в него скатился, а в овраге лужа глубиной в полметра, и Петька в эту лужу бухнулся со всего маху. И нашел в себе силы, герой, даже не вскрикнуть. А вот если в мирное время на человека неожиданно вылить ушат воды, есть кто-нибудь, кто удержится и не вскрикнет?

Николай задумался: в Петькином овраге можно выспаться, отдохнуть и даже переночевать, как сегодня, в случае чего. Это, видимо, километрах в трех от Олями-на, судя по карте, которую показывали в Ленинграде.

Разведчики поползли дальше.

— Слушай, командир, — тихий голос Пети задрожал от смеха.

— Чего? — спросил Николай.

— Да подумал я что-то забавное.

— Что?

— Да вот, понимаешь, представь себе: вдруг война уже кончилась, ну вдруг — сегодня ночью, а мы все ползем, ползем. На нас ведь в деревне как на идиотов будут смотреть, когда мы выползем.

— Все веселишься?

— А чего делать?.

Николай, не успел ответить, впереди показалось что-то огромное, серое и бесформенное. Жестом сделав знак молчать и оставаться на местах, он пополз вперед и обнаружил, что это изба, одиноко стоявшая в лесу.

Сторожка лесника? Кто знает? Ни про какую сторожку ни на каких картах ничего не было сказано. Проверить? Но нет ни времени, ни приказа, однако это надо сделать, хотя бы чтобы быть уверенным, что здесь врагов нет.

Приказав всем оставаться на местах, Николай пополз к сторожке и, скрываясь за кустарником, осторожно заглянул внутрь.

То, что он увидел, сковало его таким ужасом, что

Кузьмин долго не мог прийти в себя, однако, вернувшись к ребятам, нашел в себе силы промолчать о том, что увидел.

Впервые, может быть, становилось ясным звериное лицо фашизма не по газетным статьям, и не по служебным кинофильмам, и не по сводкам Информбюро. В избе лежала истерзанная женщина с разбитой головой. Было ясно, что над ней сперва надругались, а потом прикончили. И тут же возникла мысль: а зачем фашистам было ее приканчивать, может быть, это сделал тот, кого она знала в лицо?

12

Часа через два, когда стало уже так темно, что не разобрать было и светящихся точек компаса, «не накормленных» дневным светом, впереди появились еще более черные силуэты. Мелькнул огонек. Это была деревня Олямино. Во второй избе от угла разведчиков должны были ждать, обогреть и высушить.

Николай подполз к окну, приподнялся и тихонько постучал. В ответ послышался шорох и детский плач. Дверь долго не отворялась.

«Ребенок, — подумал Николай, — при чем здесь ребенок? Ни про какого ребенка ничего не было сказано».

Но дверь уже отворилась, и грубый голос спросил по-немецки: «Вер ист хир?»

Николай, как было условлено, не ответил. Человек трижды переспросил и должен был по-русски выматериться. Но, выйдя на крыльцо, он сперва затворил за собой дверь и только после этого выматерился.

Николай успокоился: значит, он не открывал дверь из-за ребенка, стало быть, младенец здесь недавно и случайно, а значит, они попали туда, куда надо.

Первым в дом должен был войти Петр и немедленно раздеться, потом Иван и последним — Николай. В доме было темно.

Плакал ребенок, женский голос утешал его. Здесь, в доме, надо было провести ночь и день. Только бы за это время прекратился дождь и все высохло.

Хозяин молча показал вверх, на чердак. Все трое залезли туда и вскоре пригрелись. Там лежало сено, какие-то тулупы, в них разведчики и зарылись. Вскоре туда поднялся хозяин с куском соленого мяса, бутылью с чем-то крепким, шматом сала. Хлеб он принес позднее, потому что все, что он делал, было паролем, в том числе и порядок, в котором он приносил снедь. Каждая деталь была отработана. Николай совершенно успокоился.

— Ребенок соседский, — сказал хозяин, — у него мать сегодня немцы куда-то увели.

Николай слушал, но вдруг ему показалось, что он знает, куда ее увели… Не та ли это истерзанная женщина в сторожке, в лесу? Он сказал об этом хозяину.

— Господи, — хозяин перекрестился.

Заговорили о деле. Хозяин передал Николаю сводку, обычную сводку, которую он своими путями, по своим каналам добывал для действующих частей Красной Армии.

— Запомнишь? — спросил хозяин.

— Ясное дело.

"Хозяин стал говорить. Николай хмелел, и его тянуло в сон, но он нашел в себе силы повторить на ночь все сказанное хозяином. Утром они уже вчетвером пробирались по отмеченным хозяином тропам…

13

Совершенно секретно.

Доклад разведчика ОО НКВД Кузьмина Н. И. 18.XI.41 года в 14 часов по вашему заданию был на тренировочном аэродроме около деревень Бородулине, Веретье и Погост (ст. Любань).

На этом аэродроме стояло около восьмидесяти самолетов. Среди них были «мессершмитты», «юнкерсы-77» и трехмоторные, названия которых не знаю.

Окраина аэродрома была забита автомашинами, в северной ее части видел три радиостанции. Аэродром охраняется зенитными батареями. Одна батарея зенитных орудий расположена в юго-западной части деревни Бородулино (при входе в деревню), другая батарея — вправо от дороги, идущей из деревни Веретье на Ильинский Погост.

Самолеты подведены к самой юго-восточной окраине деревни. Часть из них замаскирована досками. Немцы строят новый аэродром между деревнями Малый и Большой Переход, в строительстве аэродрома участвуют пленные красноармейцы.

В Любани я видел полет бомбардировщиков (две группы по тридцать пять самолетов), которые летели со стороны Гдова на Ленинград.

На аэродроме в Апраксином Бору — Добовье видел одного замаскированного разведчика.

Кузьмин

14 

Не знала группа Кузьмина, что этот доклад очень скоро лег на стол командующего Ленинградским фронтом. Были приняты срочные меры к совершенствованию системы ПВО, чтобы помешать фашистским летчикам совершать внезапные налеты на Ленинград. На пожелтевшем архивном документе сохранились две пометки: одна рукой начальника особого отдела фронта — «Доложено Жукову», другая рукой Граве — «Данные подтвердились, уничтожено 14, повреждено 25–30 самолетов».

…Как же трудно было возвращаться! Простившись с хозяином, разведчики тем же путем поползли обратно. Обратный путь всегда короче, и вот уже хуторок, в котором Николай видел истерзанную женщину. Он не мог не заглянуть внутрь и, хотя самым серьезным образом нарушил приказ, заглянул туда. Женщины не было: видимо, хозяин или кто другой, кто знал, похоронил несчастную. Николай помолчал минуту и пополз к своим. Рассказал им, что видел и сегодня, и днями. Прошло еще несколько часов, вот и овраг, их овраг, Петькин овраг…

Вдруг Николай заметил движение там, где все было до сих пор спокойно. Какой-то человек, крадучись, шел по их следу. Разведчики замерли. Человек замер тоже. С какими целями он здесь? Кто он?

Николай сделал знак своим, незнакомца «взяли в клещи». Петр сбил его с ног и прижал к земле. Сверху на него навалился Иван.

— Кто будешь? — спросил Николай.

— Та свои, — захныкал детина.

— Откуда?

— Та здешний, я думал — вы немцы.

— Какие ж мы немцы, мы из окопной команды, вишь, возвращаемся.

— А чего же вы сами-то ползете, аки змеи?

— А боязно, — ответил Николай, — пошли с нами.

— Чего я там не видал, сами ступайте, только подстрелят.

— Кто сказал?

— Знаю, не сегодня родился.

— Знаешь и молчи.

— Ну ладно, прощевайте, — сказал парень, — меня тут знают, не пойду. А вы вот так идите, — показал он на просеку, — здесь немцев нема.

Парень исчез в кустах.

— Не понравилась мне его физиономия, — сказал Петр.

— Еще бы. Главное — встреча с ним нам совершенно не нужна: мало ли, поймают, пытать будут, выдаст.

— А мы в Питере будем завтра, а сюда больше не придем.

— Как знать… Вдруг наш доклад не понравится?

— Да ладно, тебе, пусть тогда сами идут в разведку.

— Без трепа, тихо, — вдруг сказал Николай, — немцы.

В той стороне, куда показал встреченный ими парень, они вдруг увидели людей в серой, уже знакомой Николаю, форме.

«Вот тебе и свой, — зло подумал Николай, — не к добру была эта встреча».

Каким-то чудом немцы их не заметили, и они, буквально как зайцы, притаились в своей ложбинке, отмеченной ими еще по дороге туда.

15

Грузовичок с чекистами должен был ждать их в условленном месте. И он ждал их уже три часа. Пока контрольное время не истекло, можно было не волноваться.

Перед взорами тех, кто ждал, стеной стоял мрак. Этот мрак, казалось, заполнил все кругом, и было особенно неприятно ощущать, что где-то рядом твои друзья, а ты их должен ждать и ничем, совершенно ничем не можешь им помочь.

Вдруг в том месте, откуда ждали разведчиков, раздались сперва одиночные выстрелы, потом частые автоматные очереди, потом ухнул взрыв.

— Накрыли! — ахнул один из ждущих.,

— Не каркай, — оборвал его второй.

— Подождем.

— Ясное дело.

Но разведчиков не было, контрольное время прошло.

И вот когда уже казалось, что время не только остановилось, но пошло вспять, когда уже наступало полное отчаяние, стена мрака вдруг расступилась и появились три фигуры. Измазанные, мокрые.

Кузьмин доложил о прибытии. Обнялись.

Грузовик помчал Николая, Петра и Ивана в город.

«Представить к награде» — такую резолюцию поставил 19 сентября 1941 года на шифровке армейского разведчика командующий Ленинградским фронтом.

16

Одиннадцать суток наслаждался жизнью боец Кузьмин. Он ходил по Ленинграду и прятался от холодного дождя…

За выполнение особого задания группа Кузьмина была представлена к наградам и поощрена одиннадцатью сутками личного времени. Почему одиннадцатью? Да очень просто — на одиннадцатые сутки приходилось воскресенье. Так уж повезло.

Николай, конечно же, поехал к своей невесте, но застал только ее мать, поступившую по мобилизации на завод. Он проговорил с ней весь вечер, узнал, что Тосечка находится в ополчении, там же, где и ее отец. Так они и не встретились. Никогда.

Подумать только, какое это страшное слово — «никогда».

Весь свой отпуск следователь рыскал по архивам, встречался с людьми, искал правду. Он понял; чтобы считаться Человеком, мало вырастить ребенка, написать книгу и посадить дерево. Надо еще хотя бы в чем-то восстановить попранную справедливость. Быть Человеком — это тоже непременное условие.

17

В последний раз Нестеров видел Константина Ивановича в тот день, когда впервые, может быть, что-то стало проясняться. Этот красивый, мягкий человек, который, казалось, был весь устремлен к единственной в его жизни цели — найти правду о брате, вдруг заболел. Но это была не простая болезнь. День его визита к Нестерову был днем перелома к худшему. Константин Иванович, казалось, упрямо чему-то сопротивлялся и вдруг сопротивляться перестал.

Перед Нестеровым в кресле сидел похудевший, грустный человек с изможденным лицом и сияющими глазами, подведенными черными кругами усталости или болезни. Он говорил:

— Николай Константинович, я вам очень признателен за то, что вы сделали для моего брата, для его памяти. Поверьте, я готов был надеяться и в дальнейшем на то, что мой брат вернется, но прошло сорок лет, и хотя не исчезла надежда, но уходит жизнь. Уходит, как ушла она у моих и его родителей. Они не дождались его возвращения. И, не говоря ничего, завещали мне поставить последнюю точку в его судьбе.

Нестеров позволил себе перебить собеседника, заявив что-то вроде того, что он еще не стар, чтобы говорить про себя и свою жизнь такие вот безысходные вещи. Однако Кузьмин энергично замотал головой и горячо заговорил:

— Не надо меня щадить, я неизлечимо болен, и мое состояние поддерживалось лишь тем, что я искал что-то о нем, и вот сегодня, кажется, это что-то стало проясняться. Я ведь себе назначил. Не хочу говорить о болезни, но она сильнее меня, она лишь немного меня отпустила, зная, что я ищу брата, но сегодня все возобновилось. Вероятно, человеку свойственно жить и надеяться этапами.

Нестеров слушал Константина Ивановича И думал, каким сильным бывает чувство веры. Ведь сколько лет искал, сколько писал и по радио его фамилию произносили — все ничего!

Уже и родители его, и сестра умерли, и Тосечка умерла, а он ждал. Он искал. И уже на закате жизни нашел неравнодушного человека.

18

Полковник Нестеров нашел полковника Граве, а тот дал статью в газете. Из разговора с бывшим чекистом Нестеров узнал о том, что учила немецкому Николая Кузьмина некая Амалия Ивановна Фабер и что Кузьмин даже чуть было не пострадал из-за нее. Был такой штрих в его жизни. Она Николая не может не помнить. Лишь бы она была жива.

…И она оказалась живой. Откликнулась на статью Граве. В письме даже упрекнула отставного полковника за то, что его команда в первые дни войны выслала ее из города из-за немецкого происхождения.

Из переписки с ней стало ясно, что она знает и Петю Петрова, видела его несколько раз.

19

— Скажите, пожалуйста, а где здесь у вас проживает Петр Петров?

— У нас нет таких в поселке, совершенно точно вам говорю.

— И все же он живет здесь.

— Может, приезжий, но Петровых в поселке нету. Может, приезжий, — повторила женщина и вдруг спросила: — А кто он вам, этот Петров?

— Не родственник, просто ищу его по делу. Ему уж под шестьдесят, — сказал Нестеров.

— А-а-а, — сказала женщина и пошла по улице.

— Непонятно, — промолвил Нестеров, — а почему вы спросили?

— А я из сельсовета. Вы его личность-то знаете? Может, фамилию перепутали, пойдемте посмотрим.

В сельсовете она попросила Николая Константиновича предъявить документы.

— Для порядка, — сказала она.

— Ну раз для порядка — пожалуйста, — и он предъявил удостоверение. — Но только хочу сразу предупредить, что нужен мне товарищ Петров не по служебному делу, а по личному, и я предъявил бы паспорт, но не ношу его.

— Понимаю, — сказала женщина, роясь в каких-то бумагах. — Вот, гляньте, — и она бросила на стол несколько папок.

Нестеров невнимательно просмотрел некоторые. Что толку? Он никогда не видел Петрова, а брать эти папки с собой категорически не имеет права. Стало быть, остается только одно — приехать сюда с Граве. Но узнает ли он Петрова через сорок лет? И к тому же снова придется использовать свое служебное положение. А как же его не использовать? Всякая материализованная нравственность, как правило, выходит из рамок инструкций.

Вот, например, некто ищет фронтовика. Казалось бы, святое дело, но никто ему не дает никаких справок, пока он не скажет о том, что он работник милиции. Но ведь это же неправильно: Нестеров ищет Кузьмина не как милиционер, а как гражданин, но как с гражданином никто с ним разговаривать не желает.

Амалия Ивановна… Нестеров готов и ее привезти (она все-таки двадцать лет назад видела Петрова — все-таки позже, чем Граве), но в данном населенном пункте нет такси, не предусмотрено как-то. Значит, надо идти в отделение милиции, просить у них машину, объяснять. Надо думать, работники милиции окажутся с душой, не откажут. И действительно, не отказали.

20

Прибывшая пригорбдным поездом Амалия Ивановна уселась рядом с шофером сержантом, которого немедленно стала называть «юношей».

— Мы ищем разведчика, — заявила сержанту восьмидесятилетняя Амалия Ивановна.

Сидевший на заднем сиденье Нестеров подтвердил удивленному сержанту: да, именно разведчика.

В сельсовете знакомая Нестерова подготовилась к приезду — г- на столе уже грудой лежали паспортные дела, и Амалия Ивановна почти тотчас же выхватила из груды документов один и сказала:

— Вот он, Петр Петров — Она была так в этом уверена, что даже не прочитала имени и отчества изображенного на снимке человека.

Между тем запись гласила, что на снимке Алябьев Максим Владимирович.

— А вы уверены в том, что это и есть ваш товарищ? — спросила с сомнением паспортистка.

— Но я же еще не сумасшедшая, — заявила Амалия Ивановна.

Нестеров переглянулся с паспортисткой.

— Я вам могу кое-что сообщить об Алябьеве, — тихо, чтобы не слышала Амалия Ивановна, сказала паспортистка.

А Амалия Ивановна и не слушала. Она с интересом рассматривала плакаты, посвященные противопожарной безопасности, развешенные по стенам сельсовета. А потом она вышла в сад полюбоваться тюльпанами. Красные, синие, черные, желтые, фиолетовые — они не могли не вызвать восторга у каждого, кто имел счастье видеть их.

— Не исключено, что ваша Амалия Ивановна знала

Алябьева как Петрова. Дело в том, что Петров — инвалид с детства и всю жизнь, будучи в почти невменяемом состоянии, содержался своими родными. Говорят, он подорвался в детстве на мине и с тех пор потерял память. За ним до старости ухаживали его родители, но сейчас уж лет пять как их кет на свете, и Алябьева направили в наш областной дом престарелых. Я сама отвозила его туда. Брать не хотели, мы написали в обком, он, представьте себе, фронтовик, награды имеет, в четырнадцать лет воевать начал.

…В следующую субботу было решено навестить Алябьева.

21

Но в следующую субботу Нестеров не смог поехать, потом, еще в следующую, был какой-то слет, потом паспортистка ушла в отпуск, а одному ему ехать не хотелось (обещал ведь ей). Короче говоря, приехал он в дом для престарелых только через дв. а с половиной месяца.

Но, слава Богу, ничего не произошло существенного за это время, домашнее расследование не омрачилось никакими неожиданностями. Нестеров с паспортисткой прибыли в пансионат и пошли по живописным аллейкам.

По аллеям прогуливались парами, группами, в одиночку не старые и очень любопытные люди. У них у всех на устах был один немой вопрос: «К кому?» И хотя Нестеров, по наивности своей, не сомневался, что большинство из этих людей не имели родных (иначе как объяснить, что они здесь), все же у них не исчезло желание видеть близких и общаться с родными.

Нестеров нашел врача, после чего он и паспортистка уселись на скамейке под тенистой липой и принялись ждать, наблюдая за любопытными жителями этого странного мира.

Наконец, молоденькая девушка в белом халатике подвела им совсем не старого человека, лет, пожалуй, пятидесяти пяти максимум, и, бросив: «Алябьев, температура нормальная», оставила их наедине.

А непрошеные гости усадили рядом с собой Алябьева, и оба не знали, о чем его спрашивать.

В этот день разговора не получилось.

Не получилось и в следующий раз. Иногда казалось, он что-то вспоминает, менялся даже цвет его то потухавших, то вдруг искрившихся глаз. Но было похоже, что есть какой-то непреодолимый барьер, через который не могла пробиться его память.

— А лечат такие вещи? — спросил Нестеров.

— Может, и лечат где, а только зачем? — заметила врач — Амнезия, прекрасная болезнь. — И она улыбнулась так, как улыбаются, когда хотят подчеркнуть дистанцию между собой и собеседником.

Нестеров с паспортисткой по прибытии в город решили написать письмо специалисту, который, может быть, вылечит Алябьева с помощью гипноза.

22

Милая моя, родная Тосечка… Какое у вас удивительное имя! Жаль, что мы так недавно знакомы и это не дает мне права тотчас же назвать вас самыми ласковыми и добрыми именами, которые мне только известны. Как-то неловко у нас с вами получилось: не успели познакомиться — и немедленно я попал в милицию, а вы бросаетесь меня защищать. Извините. Но знаете, я все чаще думаю о том, что ничего просто так на свете не бывает. Друг познается в беде. И в милиции вы оказались рядом. Конечно, на таком эпизоде глупо строить силлогизм (прочитал только что учебник логики, не взыщите!) — раз оказались рядом, значит, друг, но ничего не приходит в голову, а так бы хотелось назвать вас своим другом. Когда мы еще с вами встретимся, может быть, в следующее воскресенье? Я обязательно приеду, я не успел вам этого сказать, а письмо, конечно же, не дойдет до субботы до вас, потому что уже среда. А все эти дни я молчал потому, что отчего-то было неловко. И письмо опускать не буду, раз не дойдет.

Николай

Вы спросили меня, для чего я приезжал, я тогда не ответил, но сейчас перед листом бумаги вдруг осмелел и могу сказать вам: потому что я нашел вас. Не все же время я буду ездить в Ленинград, может быть, и вы приедете в Сестрорецк. Я вас познакомлю там со своими родителями. Они отличные старики, трудятся на заводе, радуются жизни, воспитывают вот меня, и брата, и сестренку, — словом, все отлично. Обязательно познакомлю, а то меня уже родители всё спрашивают, куда это я все езжу в выходные. Куда? Как будто бы сами не догадываются.

Опять, наверное, испугаюсь отправлять письмо. Странно, но говорить с вами мне трудно, писать легко, а отправлять письмо опять трудно.

Ваш Николай

Дорогая Антонинка, если бы ты знала, как я скучаю по тебе, неделя кажется мне вечностью, а проклятое воскресенье коротким мигом. Как же я ненавижу теперь выходные, они напоминают мне, что после них снова будут бесконечные будни ожидания.

А знаешь, что ты ведь ужасно понравилась моим родителям. Мать даже заявила, что ты слишком приличная для меня. Милая мама! Но не обращай внимания на них. А давай-ка лучше поженимся. Помнишь, в кинотеатре, я собирался тебе это самое сказать, но не сказал, что-то мне помешало. Так вот знай — именно это я и собирался тебе сказать. Я люблю тебя, Тосечка, а имя твое напоминает мне Тосно — милый город, где я учился жить.

Твой Николай

Конечно, письмо не отправлю, но, может быть, покажу.

Родная моя Антонинка, милая, скоро уже мы с тобой будем всегда вместе. Ты, правда, еще не сказала мне «да», но ведь ты тоже так думаешь, правда ведь? Правда? И ничто нас не разлучит.

Твой Коля

Я никогда не думал, что так славно жить на свете, когда у тебя есть человечек, который тебя любит. Ты мне сказала об этом, и, не поверишь, у меня выросли крылья. Эти крылья я сохраню на всю жизнь и буду их всем показывать. Пусть завидуют, таких ведь больше ни у кого нет, как нет больше на свете такой, как ты, — самой лучшей, самой моей родной. Милая, если бы я был поэтом, как это было бы прекрасно, я бы воспел тебя в поэмах, но, увы, я рабочий, хотя дело не в профессии, а в направленности души. И ты, родная, вдохновляешь меня. Знаешь, мне кажется, что до тебя я не жил толком. Осенью мы поженимся, ладно?

Николай

Может быть, я обманул тебя, но я люблю тебя, я хочу, чтобы все повторилось, чтобы я проснулся утром в то воскресенье и не услышал бы о том, что началась война. Я так и не передал тебе всех моих писем. Я их пишу почти каждый день. Какие-то уже истрепал, какие-то просто разорвал — не понравились, но я так больше не могу. Я ехал на тебе жениться, ехал сделать тебя еще более родной, чем ты есть, ехал поделиться с тобой жизнью, а вместо этого, получается, обманул.

Я ведь так и не знаю номера твоего дома. Посуди сама, я всегда был так переполнен тобой, что, провожая, так и не увидел его. Я ничего не видел, кроме тебя. Прости, но сегодня я мчался через весь город, в форме, к тебе. Еле отпросился на полчаса перед отправкой эшелона, а тебя не было, и снова я забыл посмотреть номер дома. Я опустил тебе записку, что люблю и уезжаю на фронт, но ведь это не прощание. Я думал прижать тебя к себе крепко и сильно. Я расстаюсь с тобой ненадолго, вот только выгоним немцев из Прибалтики. Думаю, что до осени управимся, и я сдержу свое слово: осенью поженимся.

Родная Тосечка, жди меня, я обязательно вернусь…

Твой уже почти муж Коля

23 

— Я хранила эти письма и еще некоторые, как видите, много лет, — сказала Амалия Ивановна. — На них нет адреса Колиной невесты, но она ленинградка, и я не знала, что с ними делать, с этими письмами. Он потом был несколько раз в Ленинграде, но ко мне не зашел. Бесспорно, он навещал свою невесту, но как узнать ее адрес? Вот они, эти письма, а попали они ко мне при весьма странных обстоятельствах, совершенно, можно сказать, случайно. Мне предписали выехать из города в течение суток и разрешили взять лишь немногочисленный скарб. Я уже сидела в теплушке, как вдруг увидела Колю, который шел в группе таких же, как и он, солдат. Он узнал меня, подбежал, я попросила его принести кипятку. Он перелил воду в кастрюлю из своей фляги. В свою очередь попросил меня сохранить эти письма: может быть, чувствовал, что погибнет.

Я уверена, — продолжала Амалия Ивановна, — что Колину невесту должен был хорошо знать Петя Петров, но мне как-то все было не до этого, меня ведь, вы знаете, из ссылки — вдруг! — направили в штаб дивизии, и я была там переводчиком. Я ни разу не встречалась с Антониной — Колиной невестой, мне, честно говоря, не было до нее дела. Эти Колины письма я, конечно же, сохранила и была уверена, что, если человек столько времени не возвращается, значит, его нет. И кроме того, ведь он мог и не знать, что я стала ленинградкой, хотя в Сестрорецке у меня родственники. Словом, пути разошлись. После войны я была замужем, много путешествовала, работала в Интуристе. Недавно похоронила мужа и вдруг обнаружила, что состарилась, люблю читать замшелые французские романы и уже готова была всерьез задуматься о душе, но вдруг вы меня нашли для благородного дела, и я ожила.

Слушая сентиментальный разговор Амалии Ивановны, Нестеров еще раз убедился, что единственный выход — это попробовать с помощью новейших методов лечения возвратить Петру Петрову память, но, увы, врачи оказались бессильны.

24

Дмитрий Дмитриевич Граве, сухой, очень прямой старик с ясными, умными глазами и слегка морщини стым лицом, принял Нестерова в своем домашнем кабинете, сплошь заваленном фотографиями, архивами, письмами и прочими бумагами.

— Книгу пишу, как раз о том времени, — кивнул он на архив — Сбросьте вот это прямо на пол и садитесь в кресло.

Нестеров так и поступил.

— Курите?

— Нет, благодарю вас.

— Все не так у современной молодежи. А мы вот курили, и ничего, — сказал Граве, затягиваясь сломанной пополам сигаретой, вправленной в мундштук — Давайте подумаем, что делать, как быть дальше.

— Может быть, запросить архивы, с тем чтобы установить маршрут группы? Тогда будет ясно, когда и где они были, а еще попытаться расспросить местных жителей: вдруг кто-то еще помнит их! — предложил Нестеров.

— Так мы и поступим, — сказал Граве, — только не надо ничего запрашивать, весь архив у меня здесь, дома, я ведь говорю вам — книгу пишу.

Нестеров стал рассматривать завалы, на которые показывал Граве.

— Понимаете, когда пишешь книгу, все осмысляешь по-новому. Так вроде рассказал кому-нибудь историю, и ладно, а в книге — нет. В книге читатель прочтет про Кузьмина и напишет мне письмо: что это вы, товарищ Граве, человека на смерть послали? Или: а знаете ли, товарищ Граве, что герой ваш давно в Чикаго живет, воспоминания пишет, про вас в том числе?.. Нет, надо все проверить. А может, можно про него и аовсе не писать ничего, но вдруг ваша газета попросит сообщить, что известно. А что мне известно? Давайте вместе искать.

Нестеров внимательно прослушал монолог и обратил внимание, что у Дмитрия Дмитриевича над столом висит карта, вероятно, та самая, по которой в свое время ориентировался Кузьмин. Нестеров посмотрел на нее внимательно.

— Да, — сказал Граве, — это она.

Это была та самая карта, на которую Дмитрий Дмитриевич заносил данные, добываемые в начале войны разведчиками, в том числе группой Кузьмина. На карте была прочерчена красная извилистая линия.

— Это их путь?

— Совершенно точно, молодой человек, именно их путь.

— А можно выписать населенные пункты? — спросил Нестеров, доставая записную книжку.

— Конечно, но сомневаюсь, что они вам пригодятся.

— Почему же?

— Да потому, что прошло сорок лет, многих и в помине нет: или немцы сожгли, или жители ушли, и деревни перестали существовать как административные единицы.

— А люди? Ведь наверняка же имеются данные о людях, которые в такое-то и такое-то время изменили место жительства.

— Правильно, людей надо искать, а не деревни. Бог ты мой, а адресный стол на что? Ну и милиционер ты, Нестеров…

— Дмитрий Дмитриевич, но раз уж вы столь любезно согласились параллельно с нами вести поиск, более того — помогать нам, давайте сейчас прямо и напишем такой запрос, — Нестеров кивнул на стоявшую возле Граве пишущую машинку.

— Вы давно в органах, молодой человек? — спросил Нестерова Граве.

— Если внутренних дел, то не очень, Дмитрий Дмитриевич.

— Майор?

— Полковник.

Граве не удивился. Он вынул из пишущей машинки вправленный в нее лист бумаги, на котором был напечатан тот самый запрос, который Нестеров еще только собирался писать.

— Предусмотрительный вы, однако, — восхитился Нестеров.

Дмитрий Дмитриевич улыбнулся:

— Постарайтесь решить этот вопрос побыстрее, а с однофамильцами, я не думаю, что их будет много, мы встретимся вместе.

С запросом Нестеров отправился выполнять поручение старого чекиста.

25

Но, против обыкновения, паспортное управление, даже когда туда обратились два полковника, ничем помочь не смогло.

Как будто нарочно, все архивные материалы можно было получить только при наличии строго обозначенных данных. Например, для того, чтобы найти человека, нужно было знать его имя, фамилию, год и место рождения. А иначе не срабатывала электронная система поиска.

Можно было, конечно, «идти от противного»: скажем, выяснить, какие именно жители жили в таких-то и таких-то деревнях, которых теперь в Ленинградской области нет, а потом уже посмотреть, в какие населенные пункты они были направлены. Но этот путь показался искателям истины чрезвычайно длинным, хотя если бы поиск оказался безрезультатным, то пришлось бы, конечно, воспользоваться и этим более длинным путем.

А более короткий путь — это старая, добрая газета.

Не только «Ленинградская правда», но по крайней мере три районные газеты Ленинградской области откликнулись на призывы о поисках пропавшей группы Кузьмина. Н вот снова, как и в первый раз, из редакций стали поступать письма. Их было всего три, и Нестеров съездил по всем трем адресам.

— Здравствуйте. Серовы здесь живут?

— Здесь, проходите, гостям рады.

Нестеров зашел в горенку, церемонно поклонился. Отведав пирогов и ряженки, приступил к разговору…

Наконец речь дошла до письма, в котором рукой старика Серова было написано, что действительно в годы войны через их деревню Синялгово проходили три подростка. Кто они — бог их знает, но проходили. Нестеров показал три фотографии.

— Вроде эти, — говорил старик, то поднося фотографии к самым глазам, то потешно отодвигая их подальше— Вроде они, но не спорю.

— А не скажете, куда пошли они, трое-то эти?

— Вот не скажу, не знаю, а врать не буду.

— А не знаете, кто еще из Синялгова сюда перебрался или еще куда?

— Да кто куда. Нас-то почитай полтора двора и осталось: я — сюда, а Синцовы — туда.

— Куда?

— Дык к вам, в Ленинград подались, срамиться, городскими стать выдумали.

— Спасибо большое вам, спасибо за помощь.

— А чего спасибо, чем могли, бывай, сынок.

Вот и Синцовы из Синялгова разыскались, да еще в Ленинграде. Однако Нестеров ликовал зря. То ли климат в городе хуже деревенского то ли времени много прошло, а может быть, и старые они были, эти Синцовы, но паспортный стол сообщил, что сейчас нет в городе таких из Синялгова, а были — старик и старуха: он умер пораньше, она совсем недавно, в доме престарелых.

26

Трудно себе даже представить, как обрадовался председатель одного из райисполкомов области, узнав, для чего и с какой миссией к нему приехал Нестеров. Он немедленно выделил ему транспорт, своего заместителя, сам посетил пару деревень, созвонился с директорами совхозов, поднял народ на поиски и даже без ведома Нестерова дал указание произнести по местному радио сообщение о поиске очевидцев далекого военного эпизода.

Словом, Нестеров и не предполагал, что до сих пор столь свято относятся к фронтовикам. Что ж, они заслужили это.

Как часто бывает в таких случаях, истина нашлась случайно. Посоветовавшись с психиатром, Нестеров взял из пансионата в одну из своих так называемых районных вылазок Петрова, который неплохо себя чувствовал и мог принять участие в поездке.

Они поехали, и их путь лежал сперва по Московскому шоссе, а потом, потом они решили спрашивать…

И вот тут-то судьба дала Нестерову возможность еще раз убедиться в одном из его философских принципов. Он был убежден, что на свете нет ничего случайного. Ученый делает открытие, конечно, случайно, но только тогда, когда он исписал уже горы бумаг; следователь находит преступника после того, как отработаны десятки версий. Ни у кого с первого раіза ничего не получается.

«Жигуленыш» глотал километр за километром, и вдруг возле того самого места, где они должны были куда-то, по представлениям Нестерова, свернуть, у километрового столбика увидели пожилого человека. Нестеров остановил машину, подумав: пожилой, местный, вдруг поможет? И вышел. Подойдя к нему, приветливо поздоровался. Прохожий немного сурово ответил.

— Понимаете, — начал Нестеров свой рассказ, — у нас вот такое дело…

— Понимаю, — сказал прохожий. Это был морщинистый старик. Его левая рука немного подергивалась. Возможно, врожденный дефект.

— А как вот помочь, когда неизвестно, где люди из тех деревень, куда их выселили, да и старенькие они теперь.

Старик молчал, видимо собираясь с мыслями. Нестеров несколько раз бросал взгляд на сидевшего на переднем сиденье психиатра Михаила Ивановича. Тот курил, видимо не прислушиваясь к разговору, для него все происходящее — прогулка. На заднем сиденье сидел Петров, который долго и пристально смотрел в сторону Нестерова, потом вдруг с остервенением стал рвать ручку двери, пытаясь ее открыть.

Дверца распахнулась, Петров устремился прямо на морщинистого старика. Старик, не предполагая ничего плохого, спокойно продолжал разговор с Нестеровым. А Петров подскочил к нему и без всякого предупреждения вдруг схватил прохожего за горло и не в шутку принялся душить.

Обезумевший от страха и неожиданности старик захрипел. Нестеров стал оттаскивать Петрова. Ему на помощь подскочил Михаил Иванович. Все это продолжалось с минуту, за это время около них останавливались по крайней мере три машины. Кто-то, видимо, вызвал милицию, потому что вскоре подкатил милицейский мотоцикл.

27

— Совсем интеллигенция озверела! — шумел старик, которого только что отняли у разбушевавшегося Петрова.

— Разберемся, — говорил милиционер, достгвая квитанционную книжку.

Нестерову не хотелось устраивать шоу с милиционером при всем честном народе, поэтому он позволил себе прибегнуть к спасительному своему удостоверению и предложил милиционеру проехать в отделение.

Милиционер согласился, и все двинулись.

Там быстро был составлен протокол, потом, после путаных объяснений, он был разорван и уничтожен. Нестеров с Михаилом Ивановичем полностью взяли на себя ответственность за произошедший инцидент и тотчас же завели разговор с начальником отделения милиции о вопросе, ради которого они, в сущности, здесь и оказались.

Начальник отделения, совсем еще юный старший лейтенант, долго слушал психиатра и полковника, а потом справедливо сказал:

— А собственно ответом на ваш вопрос и будет этот ваш инцидент. Вы же понимаете, что как бы нездоров ни был человек, но просто так он ни на кого не нападет. Значит, на него что-то нашло. И нашло в тот момент, когда вы с Яремщиковым близко подошли к машине. Он мог с ним когда-то встречаться, может, и во время войны, а теперь вдруг узнать.

— А кстати, где этот Яремщиков был в годы войны?

— Да здесь, в полиции. Отсидел: в сорок седьмом сел, в пятьдесят седьмом выпустили под амнистию. Сколько раз, вы говорите, Петров приходил в тыл?

— Дважды, второй раз попался.

Старший лейтенант помолчал, подумал, потом снова сказал:

— Знаете что, давайте вы ко мне сюда подъедьте через три дня, решим все вопросы. Я сейчас всего точно не знаю, уточню — сообщу.

Неизвестно, что именно собирался уточнить старший лейтенант — это его дело, но ровно через три дня Нестеров был у него, и вместе они отправились к прокурору района.

Прокурор района, только что после юрфака, рассказал, что в числе предъявленных Яремщикову обвинений было и убийство колхозницы Малышевой. Но на суде не хватило доказательств, пошел только как предатель за пособничество врагу на двадцать пять лет. Расстрел дать не смогли, появилось смягчавшее вину обстоятельство: принес списки тех, кто служил у немцев. Но принес, когда уже запахло жареным.

— Во всяком случае, — сказал прокурор, — спасибо, что помогли. Вернемся к делу Яремщикова.

28

Снег еще не покрыл землю полностью. Это был ноябрьский снежок. Дул сильный ветер, от которого потре с кались губы, шелушились обветренные щеки. От скитаний истрепалась одежда, развалилась обувь. Кончилась махорка. Ноги разведчиков распухли и кровоточили, идти стало нестерпимо больно.

Иван, Петр и Николай пробирались к своим. Хотя были просрочены все сроки, но они шли к своим, к своим. И вот уже, как говорится, рукой подать.

От деревни Синялгово, которая уже виднелась в дымке, до Погостья, куда должны были выйти разведчики и где их все еще ждали (не могли не ждать), было четыре километра.

С околицы они долго вглядывались в пустоту и безлюдье заметенных снегом улиц. В селе (они знали это) размещался штаб одной из фашистских частей, и после шести вечера гитлеровцы загоняли жителей по домам. Группа Кузьмина, не заходя в деревню, обогнула ее слева, с тем чтобы пробраться к реке. Возле самого-берега обозначилась банька. Зашли на минуту укрыться от ветра. Это была их ошибка. Едва они зашли внутрь, как дверь с шумом захлопнулась. Стало быть, кто-то недобрый наблюдал за ними.

Первое желание — убежать, но банька сработана на совесть. И все-таки — бежать.

— А знаете, кто нас заложил? — спросил Николай ребят.

— Кто?

— А вон, глядите, — и он показал на бежавшего парня, того самого, который встретился им в овраге в прошлую их вылазку, с полмесяца назад.

— Ну, гад, ведь к штабу бежит, времени-то не больно.

И Кузьмин принял решение. Иван и Николай неимоверными усилиями отогнули одно бревно ровно на столько, чтобы туда мог пролезть самый щупленький из них. Через полминуты Петр уже был у воды и не задумываясь бросился в реку. Когда он выбрался на той стороне, страх разогрел его кости, оглянулся, ко не разглядел ничего, кроме синей мглы.

У Погостья Петра ждали разведчики. Он доложил, что двоих забрали немцы. Грустная группа двинулась в Ленинград.

А дальше случилось совершенно непредвиденное. При очередном налете бомба попала в машину, в которой ехали Петр Петров и его сопровождавшие. Погибли все, а Петра взрывной волной контузило. Когда он пришел в себя, то ничего не помнил и стал бродить по городу. Он скитался несколько суток. Его забирал патруль и выпускал, его отправляли в медсанбат, он выходил оттуда, пока, наконец, его случайно не узнал на улице товарищ и не привел домой. С тех пор разведчик Петр Петров перестал существовать, а стал обыкновенным инвалидом Алябьевым. Родители-то не знали, что их сын служил в разведке. Он же об этом не вспоминал. Так прошла его жизнь. И уже на склоне лет в старике около километрового столбика на Московском шоссе он вдруг узнал предателя. Его сознание просветлело…

У прокурора возник вопрос: «А почему Яремщиков выдал группу Кузьмина немцам, захотел выслужиться?»

Ответ на него дал сам Яремщиков: «Они ж видели меня, могли понять, что я осильничал Малышеву, могли выдать».

Точку в деле Яремщикова поставил суд, который рассмотрел преступление, не имеющее по советскому законодательству срока давности.

29

Много народу собралось на высоком берегу реки Мги для того, чтобы эксгумировать останки погибших воинов.

Яремщиков лез всюду, чтобы именно ему позволили, как очевидцу, показать место гибели разведчиков.

— Я один видел это место, — все время повторял он.

С санкции прокурора области Яремщиков в качестве свидетеля был доставлен под конвоем в тот населенный пункт, в котором он прожил много лет. Но районным властям, школьникам, всем собравшимся людям так не хотелось прибегать к помощи Яремщикова, что, не сговариваясь, они объявили ему бойкот.

— Судьба всех добрых дел такова, — сказал седой старик, бывший учитель, — что они вершатся истинными людьми. Я знаю, где это: мой сын посадил там рябину. Ему было тринадцать лет, его расстреляли немцы, и я запомнил это место.

Все оцепенели и стояли как будто в чем-то виноватые перед стариком. Эксперты-криминалисты начали свое дело. Вскоре в комьях земли обнаружили останки разведчиков. Их давно приняла земля, и трудно даже было разобрать что-то. Останки были бережно упакованы и направлены на экспертизу.

Скульптор-криминалист сделал свое дело на совесть.

А отпуск Нестерова подходил к концу. Но мог ли он жалеть, что провел его столь хлопотно, постоянно мотался по городу и за город? Ведь он чувствовал себя не просто при деле, но был причастным к каким-то особым таинствам истории.

30

То, что происходило в зале суда в этот день, было событием из ряда вон выходящим. В зале сидели фронтовики, было много цветов и не было обычной для подобного рода заведений озабоченности, словно бы никто не сомневался в том, что решение суда может быть единственным и справедливым.

Судей встретили как родных, и председатель суда — суровая на вид женщина — на секунду даже растерялась и не знала, как вести себя. Потом решила вести себя естественно.

Константина Ивановича Кузьмина, брата погибшего Николая, пожалуй, единственного из заинтересованных лиц не было видно в зале.

И Нестеров, которому пришлось выступать в суде, знал, что болезнь Константина Ивановича была неизлечима: он умирал. И поэтому (да простят ему этот еще один маленький, но последний должностной грех) Нестеров не просто помог написать Константину Ивановичу это исковое заявление в суд, но и поторопил судей, чтобы дело было принято к рассмотрению как можно быстрее.

И судьи поняли Нестерова.

Накануне судебного заседания полковник милиции не спал ночь.

31

Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики районный народный суд гор. Ленинграда, рассмотрев в открытом судебном заседании в городе Ленинграде дело по иску Кузьмина Константина Ивановича об установлении факта смерти

Кузьмина Николая Ивановича и Голубцова Ивана Григорьевича, установил:

заявитель просит признать факт смерти Кузьмина Н. И. и Голубцова И. Г., указывая, что Кузьмин Н. И. является родным братом заявителя Кузьмина К. И., а Голубцов И. Г. — его однополчанином. Б ноябре 1941 года Особым отделом Ленинградского фронта они с группой разведчиков были направлены для выполнения специального задания, однако с задания не вернулись. Из показаний очевидцев стало известно о расстреле Кузьмина Н. И. и Голубцова И. Г. 5 декабря 1941 года в деревне Синялгово Тосненского района Ленинградской области. Было найдено их место захоронения. Установление факта смерти необходимо заявителям для захоронения урны с прахом и установления памятника на могиле Голубцова И. Г. и Кузьмина Н. И.

Суд, проверив материалы дела, считает, что заявления подлежат удовлетворению.

32

Нестеров сиял копию с решения народного суда о признании факта смерти Николая Кузьмина и его друга Ивана Голубцова и отправился с ним в больницу.

Константин Иванович, худой и изможденный, остались одни глаза, ждал его.

Нестеров молча протянул ему документ. Тот прочитал и чуть улыбнулся.

Комарово — Ленинград, 1987

Равновесие страха

Отцу посвящаю

Я сказал: «Да». А собственно, другого от меня и не ждали. «Нет» мы умеем говорить, только когда уже оформлена пенсия, да и то не сразу, а дня через три после.

Меня пригласил в кабинет генерал и познакомил с сидевшим у него обаятельным человеком в штатском. Они рассматривали какие-то фотографии неизвестного мне мужчины, чем-то на меня очень похожего. Я ждал. Они объяснили мне ситуацию, сказали: «Надо». Дали время на подготовку, но так мало, что я понял: мой неминуемый провал входит в правила предлагаемой игры, ибо на серьезную подготовку ушло бы несколько лет. Правда, иностранный язык меня «заставили» вспомнить довольно быстро. Задания бывают разные. И их, после того как дано согласие, не обсуждают.

Человека, роль которого я должен быть сыграть, мне показали на фотографиях, в скульптуре, в видеосюжете, но только не живым. Накануне при попытке ограбления его квартиры он был тяжело ранен и скончался по дороге в больницу.

Преступники, их было двое, задержаны на месте преступления. Ведется следствие.

Я знал это дело. В квартиру к профессору Вождаеву лезли не за вещами и деньгами, а за более ценным — за его архивом. Вождаев — генетик.

У него не было друзей и близких. Жил он анахоретом. Единственный его знакомый — журналист Кудинов из «Литературной газеты».

О том, что Вождаев умер по дороге в больницу, те, кто убивал его, не знали. Для обеспечения моей легенды одного из убивавших пришлось «оторвать», то есть якобы дать ему возможность убежать из КПЗ. О том, что это убегание сработало, стало известно через две недели, когда я «выписывался» из больницы: почти у ее ворот я обнаружил за собой «хвост».

Вероятно, «хвост» и доложил своим, что Вождаев жив-здоров, собирается за рубеж, для того чтобы принять участие в работе научной комиссии. Я поеду вместо него.

Все шло как по нотам, но и вселяло тревогу. Раз было покушение, то за рубежом уже меня, а не Вождаева будут убивать всерьез. Я встретился с профессором Эфроимсоном, виднейшим советским генетиком. Получил от него консультации и необходимую литературу.

Некоторое время по поручению начальства я жил в квартире Вождаева. С опаской и интересом читал дневники и воспоминания хозяина квартиры. К телефону не подходил. Был себе отвратителен. Дома сказал: «Еду в командировку, писать, звонить не буду». Мой сослуживец, когда я исчез, оставил соседям ключи от квартиры Вождаева (так было положено по сценарию) и попросил их поливать цветы. Они согласились.

Часть 1. КОМИССИЯ НА ПОБЕРЕЖЬЕ

1

На квартире профессора Вождаева я читал его дневники, вживаясь в роль:

«Не могу сказать, что мне в жизни не повезло. У меня прекрасная квартира с видом на Москву-реку, приличная для современного мужчины зарплата. Я прожил интересную жизнь, много бывал за рубежом. Дважды любил. Сейчас я одинок, меня окружает множество книг, моих и чужих дневниковых записей и отчетов о всевозможных поездках. Если говорить о том, кто я такой, то я обыкновенный человек, который всю жизнь боролся за мир, начиная с пятьдесят шестого, когда меня впервые направили в Венгрию. И как-то так постоянно получалось, что за что бы я ни брался — все это было служением миру. Видимо, так нас учили. Я закончил два учебных заведения; юридический институт и одно специальное, давшее мне возможность после некоторой Практики стать экспертом высокого класса по когда-то мало изучаемым областям биологии. Я доктор наук, работаю обозревателем по научным проблемам в «Литературной газете». Если вам встречались статьи, подписанные Вождаевым, то не надо ничего объяснять.

Мои родители похоронены на одном из московских кладбищ. Это моя боль. Когда их не стало, я оба раза был далеко и ничего не знал. После первого возвращения я пришел с отцом навестить мамин холмик, отец тогда сказал: «Не плачь, она понимала тебя».

Во второй раз, когда я вернулся, нашел письмо отца, который, чувствуя приближение смерти, написал длинный перечень советов, и надо сказать, что я не преминул ими воспользоваться. Отца похоронили мои коллеги, они же передали мне ключи от теперь уже моей, а не нашей квартиры и полушутя, полусерьезно посоветовали мне жениться. Больше в длительные поездки я не ездил, и поэтому пообещал обдумать их предложение. В свои тогдашние пятьдесят с хвостиком мне хотелось, одиночества».

Я оторвался от дневника человека, которого мне предстояло сыграть, и печально посмотрел в окно. Боже ты мой, за что ему такое одиночество? Кому нужна романтика такой профессии, если, если!..

Я стал читать дальше:

«Вечерами брожу по улицам и часто хожу в театр, несмотря на то что мои коллеги-остряки подсчитали, что в Москве каждый вечер на двадцать тысяч москвичей приходится одно театральное кресло и что поэтому каждый в течение восьми лет может однажды посетить театр. Иногда я слушаю музыку (хотя так и не привез хорошей техники), читаю книги, пишу бесконечно, «с постоянством геометра», как говорил некогда поэт, веду свой дневник. Это стало уже привычкой — отчитываться за все, едва только обнаруживается свободная минута. В одну из таких минут я включил телевизор и услышал: москвичи обратились ко всем людям Земли выйти завтра, в субботу, на улицы и площади, поддержать решение Советского Союза продлить мораторий на ядерные взрывы. Услышав это, я решил завтра тоже пойти на манифестацию.

Утром выпил кофе со сгущенным молоком, съел подсушенный в тостере хлеб: привычка к подсушенному хлебу — свидетельство многочисленных поездок. Оделся, вышел из подъезда, быстро пересек наш громадный Комсомольский проспект. Несколько раз в больших стеклянных витринах увидел свое отражение и остался собой доволен.

Я шел по людному проспекту. В человеке, державшем плакат «Нет нейтронной бомбе!» я узнал своего приятеля Кудинова. Он — заместитель главного редактора той газеты, куда я даю статьи. Мы с ним одногодки, никакой особой дружбы между нами нет. Поскольку мы живем неподалеку друг от друга, иногда видимся. Однажды он пригласил меня на дачу, но я не поехал, сославшись на нездоровье. С семьей его я незнаком.

Мы шли по мосту, вернее, не шли, а нас тащила огромная, многотысячная толпа. И в этой лавине я, так же как и все остальные, выкрикивал лозунги против ядерного оружия. Но я был одним из немногих, кто знал, что на планете Земля совершено еще более чудовищное преступление, чем создание нейтронной бомбы: в Атлантическом океане обнаружено более страшное оружие».

Из архива Вождаева

Мечта генетиков — научиться управлять активностью генов так, чтобы любой строящийся организм пользовался лишь теми «планами и чертежами» из кладовых наследственной памяти, на которые ему укажет специалист-генетик.

2

Несколькими днями раньше того дня, когда все москвичи выступили в поддержку мирных инициатив Советского Союза, и примерно за месяц до того, как я стал заниматься архивом Вождаева, ураганом, около полудня по местному времени, в акватории Атлантического океана двухпалубная рыболовецкая шхуна «Дюгонь» была угнана в море, где одиннадцать моряков вступили в единоборство со стихией. Шхуна выстояла, и потрепанные моряки взяли курс на берег, а по ходу дела, поскольку снасти не были повреждены, наудачу закинули сети. Вскоре уже вся палуба была завалена розовобрюхими рыбинами. Капитан, покрикивая на матросов, командовал выбирать самых больших из них.

Неожиданно один из матросов отпихнул несколько рыбин, трепыхавшихся на палубе, и в его руках оказался небольшой продолговатый предмет, цилиндр, почти сплошь покрытый ракушками, не очень тяжелый, но чем-то наполненный и непонятный.

Команда уставилась на диковину.

Капитан, видя, что матросы бездельничают, вместо. того чтобы наверстывать потерянное из-за шторма время и перебирать рыбу, отобрал у них находку и хотел было швырнуть ее обратно в море, но раздумал.

— Посмотрю, что там, — заявил он, спускаясь в кубрик, — если там спирт, все получите поровну.

Почему капитан решил, что там спирт, — неизвестно. Вероятно, потому, что цилиндр несколько походил на бутылку, которую небезызвестный шотландец нашел в брюхе акулы, о чем уже давно написал добрый и бородатый Жюль Верн.

Некоторое время капитан не появлялся, и матросы острили: не выпил ли капитан в кубрике весь спирт один!

И вдруг произошло нечто странное для стороннего наблюдателя, если бы, конечно, таковой находился на судне. Один из матросов вдруг подхватил огромную рыбину и, вместо того чтобы швырнуть ее в ящик, размахнувшись бросил ее в море. В любое другое время он получил бы за это трепку от боцмана, но на него только мельком посмотрели его товарищи, и десятки рыбин полетели обратно в родную стихию. При этом матросы весело смеялись, похлопывая друг друга по плечам.

Вскоре на шхуне «Дюгонь» обнаружились другие странности. Сам капитан появился на палубе и, вместе с боцманом подняв ящик с рыбинами, перекинул его за борт. Причем матросы тот же час заметили, что одет их шеф был не в повседневную робу, а в особый костюм, хранившийся в походном сундуке, и изъяснялся капитан не как обыкновенно — морской отборной бранью, именуемой малым морским загибом, а изысканно, как будто вел невесту к амвону. Не отставал от него по части любезности и боцман. Покраснев, как брюшко у выброшенных им за борт рыб, он стал говорить медленно, тихо и предложил устроить семейный добрый ужин с хорошим застольем прямо на палубе.

И сами матросы вдруг подобрели, заулыбались, как в гостях, и, быстро очистив от рыбы палубу, принялись открывать принесенные консервы, резать хлеб. Никому и в голову не могло прийти выпотрошить живую рыбу, поскольку это причинит ей боль.

Когда консервы были приготовлены, а стол сервирован, капитан достал из своего сундука несколько бутылок дорогого коньяка и, разливая его по стаканам, подбадривая при этом каждого матроса, вдруг обнаружил, что нет одного из членов экипажа, а именно рулевого Стайнса. Тот находился на мостике. Капитан лично пошел за рулевым и, пока тот пил свою порцию коньяка, стоял у штурвала, а потом только вернулся к застолью.

Шхуна находилась в плавании уже вторую неделю, обычно по истечении этого срока она возвращалась, но прошли контрольные сутки, а она не давала о себе знать. И вот владелец ее мистер Эр-Вайс, или, как его еще называли, Воздушный Вайс (за увлечение спортивным пилотажем), решил лично вылететь на маленьком самолете и поискать, не видно ли где его посудины.

Быстро определив возможные координаты, мистер Эр-Вайс взял курс на юго-запад и, полетав полдня, обнаружил своего «Дюгоня» с застольем на палубе и, судя по всему, без рыбы. Рассвирепев так, что едва не вывалился из самолета, мистер Эр-Вайс взял было немедленно курс на берег, с тем чтобы по прибытии тотчас же рассчитать команду и капитана, но, поразмыслив, решил им испортить настроение еще сегодня, чтобы, добираясь до берега, они уже знали о том, что остались без работы.

Круто развернув самолет, мистер Воздушный Вайс вновь взял курс на судно. Еще издали он увидел своих матросов, машущих ему руками и выказывающих дружелюбие. Рассвирепев еще больше, он отвел штурвал самолета от себя и направил машину на собственное судно будто с намерением протаранить его, но вызвал только веселый смех матросов столь громкий, что ему казалось, он даже слышит его. Пронесясь над палубой, мистер Эр-Вайс вдруг почувствовал странное желание развернуться и помахать крыльями своим матросам. Чувство гнева, только что переполнявшее его, оказалось вдруг совершенно усыпленным. Помахав крыльями, мистер Эр-Вайс в третий раз развернулся и промчался над шхуной. На этот раз он высунулся по пояс из кабины, отпустил штурвал и, сложив руки над головой, энергично потряс ими в знак доброго расположения, солидарности и самого хорошего настроения.

Протаранив легкое облачко и весело подумав, что это винные пары, хозяин полетел к берегу, обдумывая, как бы потактичнее упросить капитана принять прибавку к жалованью, чтобы он не обиделся на этот акт со стороны хозяина. Потом мистер Эр-Вайс внезапно подумал о матросах, крайне сожалея, что не знает их всех по именам, и твердо решил сделать им что-либо приятное. Он придумал выспросить у каждого, когда у того день ангела, и установить в этот день двойное жалованье.

Через сутки «Дюгонь» подошел к причалу. Против обыкновения матросы соседних судов не услышали перебранки матросов «Дюгоня» и немало подивились этому обстоятельству, поскольку капитан «Дюгоня» слыл даже среди видавших виды моряков грубияном.

Матросы сошли на берег. Молча шли они по пирсу, важно раскланиваясь со знакомыми и незнакомыми, вызывая у всех удивление.

Кошмар начался в семьях матросов: жены не поняли своих мужей, получив вместо всегдашних тумаков ласку и добрые слова. Жена боцмана Гауштмана побежала в больницу, решив, что ее муж совсем не в себе: к нему пришли дружки требовать двухнедельной давности карточный долг, а вместо долга- боцман наговорил им кучу комплиментов, серьезно присовокупив, что деньги — это сор общества. Не став связываться с сумасшедшим, кредиторы ушли, пригрозив его жене судом, а она, плача, побежала к доктору.

Но доктора дома не оказалось. Он не успевал сегодня делать визиты пациентам. И все это были матросы с двухпалубного «Дюгоня». Один и тот же врач осмотрел нескольких человек и поставил один и тот же диагноз, констатируя патологию, одинаковую у всех пациентов: какое-то крайне обостренное состояние альтруизма.

Доктор сталкивался с этим впервые, поэтому счел своим долгом сообщить телеграммой в министерство здравоохранения, что на его участке в порту наблюдаются массовые случаи или наркотического отравления, или гипноза, или еще чего-то.

А к концу дня по порту поползли слухи, что вернувшийся из очередного полета хозяин нескольких рыболовецких шхун мистер Эр-Вайс наверняка спятил. Он вдруг начал дарить свои шхуны всем, кого только встречал на улице. «А это уже вирус идиотизма», — решил доктор.

Из архива Вождаева

Необычайный микроорганизм обнаружен австралийскими учеными во время экспедиции в Антарктиду. Исследователи назвали его просто «эрик», так как пока не могут найти для него подходящее место в классификаторе. Эрик обитает только в тех озерах, где под ледяным покровом вода разделена на два явно выраженных слоя — верхний, богатый кислородом, и — нижний, с высокой концентрацией аммиака и сероводорода. Так вот, эрик встречается только в 30-сантиметровой границе этих слоев, сообщает болгарский еженедельник «Орбита».

3

Министерство здравоохранения выполнило свой долг: передало полученные сведения военному ведомству информации и безопасности, после чего была сформирована и направлена на побережье компетентная команда, состоявшая из ученых и экспертов самого различного профиля. Все они именовались комиссией по расследованию происшествия, уже к тому времени зарегистрированного национальной федерацией охраны здоровья.

Доктор Хоуп, к которому первыми обратились семьи сошедших с ума матросов, а после члены комиссии, ученые, эксперты, генералы и журналисты, стал в одночасье знаменитостью. У него брали интервью, его мнением интересовались люди, которых он в глаза не видел и которые еще вчера не знали о существовании его самого. Газеты помещали заголовки: «Доктор Хоуп комментирует загадочное происшествие в океане…» Словом, провидению было угодно забросить провинциального доктора на вершину славы.

Но дальше этого дело не сдвинулось. Бремя шло, но ни комиссия по расследованию, ни другие полномочные органы словно бы не проявляли интереса к случившемуся. Более того, вскоре была выстроена довольно ощутимая стена между происшествием и всеми, кто пытался вникнуть в его суть или хотя бы интересовался им. Создавалось даже впечатление, что кто-то нарочно хочет свести на нет все, что касается странного случая с моряками.

Как известно, недостаток информации рождает слухи, и вот одна из газет рискнула обратиться в столичную клинику, в которой находился Воздушный Вайс, с просьбой об интервью. И такое разрешение было довольно быстро получено, может быть потому, что хозяин несчастного «Дюгоня» был уже достаточно излечен, чтобы дать то интервью, которое было выгодно правительству.

В интервью ни слова не говорилось о деле, а все сводилось к тому, что, совершая тренировочный полет вдоль побережья, он, Эр-Вайс, нечаянно увидел свое судно и решил пошутить. У него было хорошее настроение, и он поэтому от души безобразничал, летая над своими моряками. Ничего особенного на шхуне он не заметил, разве что застолье. Но, будучи незлобивым человеком, не стал мешать: у моряков тяжелая доля, и если они отмечают какой-то праздник, разве у хорошего хозяина это основание для гнева?

Интервью получилось оптимистичным и сусальным. Набор благодушных истин вырывался из уст человека, который до полета намеревался лишить своих матросов последнего куска хлеба, а после полета ходил по всему городу и дарил принадлежавшую ему движимость и недвижимость. В пять минут Эр-Вайс сделался нищим, и его домочадцы и адвокат вынуждены были уже в вечерней прессе сделать заявление, что все сделки, совершенные мистером Эр-Вайсом, надлежит считать недействительными, так как совершены они в состоянии странной эйфории. И это при том, что мистер Эр-Вайс никогда не употреблял наркотики, не пил и даже не курил. Но позвольте, какое-то обстоятельство или происшествие сделало же его неуемно жалостливым, благодушным и карикатурно добрым?

Ответа на этот вопрос обыватели в интервью не получили. И позднее слухи не прекратились, а породили другие: кто-то склонен был считать мистера Эр-Вайса клиническим сумасшедшим, заболевание которого проявилось только недавно в силу какого-то обстоятельства; другие утверждали, что он вступил в какую-то секту, обещавшую ему от дарения всего им розданного немыслимые проценты; третьи — были и такие — немедленно записали его в пособники Москве. И надо отметить, что и у первых, и у вторых, и у третьих были свои совершенно определенные на этот счет соображения и даже, как это часто бывает, доказательства.

В рыбацких кабаках говорили только про «Дюгоня», спорили, бились об заклад, и, надо думать, немало денег перешло бы из рук в руки, если бы только правительство смогло объяснить истинную причину произошедшего.

Высказывая свое мнение в очередном доневении правительству, руководитель комиссии предположил, что команда сошла с ума либо потому, что получила по радио сообщение о каких-то экстремальных обстоятельствах, либо потому, что увидела в море какое-то доселе невиданное животное или мираж.

Это выглядело почти правдоподобно, но совершенно не проливало свет на сумасшествие патрона, пролетавшего на самолете в семи-восьми метрах над палубой.

Несколько специальных самолетов исследовали воздушное пространство над тем местом, где произошла история. Были сделаны замеры воды, изучены ее химический состав, температуры, воздушные слои над морем, облака, затребованы у метеорологических служб сводки погоды и состояния атмосферы за то число. Ничего утешительного, ничего того, чем можно бы хоть как-то что-то объяснить.

Газетные остряки уже говорили, что в этом месте обнаружен второй «бермудский треугольник», но и остроты не приближали к истине.

Не раз опрошенные моряки шхуны «Дюгонь» ничего нового пояснить не смогли, кроме того, что около полудня в тот день на них напало вдруг непонятное им доселе чувство альтруизма, желание сделать друг другу приятное, понравиться друг другу. Их осенила вдруг страшная забота о близких, разговоры о которых продолжались до самого берега.

Портовые власти сообщили, что при входе в бухту шхуна не дала опознавательных сигналов, что по навигационным законам является преступлением. Ведь если бы был туман, то и «Дюгоню» и другим судам могла грозить опасность столкновения, на что капитан, глупо улыбаясь, заявил, что он нарочно не давал гудки, чтобы не мешать тем, кто отдыхает: возвращались они довольно поздно, и гудок мог бы разбудить спящих. А что касается рыбы (шхуна пришла без улова), то он, капитан, считает негуманным ловить рыбу. Нельзя уничтожать живые существа.

Это был разговор нездорового человека.

Была сделана одорологическая экспертиза шхуны. Тщательно исследовались пробы воздуха для обнаружения случайно попавших на шхуну и чудом уцелевших до экспертизы токсических веществ: быть может, веселящего газа или каких-то подобных средств. Но и экспертиза не дала никаких ответов, могущих пролить на все это свет. Воздух был чист и нетоксичен, что, впрочем, подтверждалось и состоянием здоровья моряков: они были здоровы и жизнеспособны, за исключением лишь некоторого психического отклонения.

Из архива Вождаева

Интерес к генетике непрерывно растет. В последние годы в стране организован ряд новых институтов генетики и селекции. Так, в Москве созданы институты общей генетики, биологии развития, медицинской генетики, генетики и селекции промышленных микроорганизмов. Созданы также институты в Новосибирске, Минске, Баку, под Ереваном.

4

Правительство вынуждено было открыть публичный диспут. Газетные полосы отдали на растерзание ученым. А те, в свою очередь, дорвавшись до них, предали гласности многое из того, что по разумным причинам наука скрывает от человечества.

Канадский психиатр Винек заявил, что наблюдаемый у команды «Дюгоня» психоз мог возникнуть лишь после химического или биологического вмешательства, на что шведский биолог Гаррес категорически ответил, что подобных столь долго действующих Средств пока еще не изобрело человечество.

«А если изобрело?» Так называлась статья польского биолога Заленского. Ведь имелись же в начале двадцатого века случаи, когда нигде не зарегистрированные врачи делали блестящие операции трансплантации внутренних органов! Официальная медицина раскачивалась и подбадривала себя вскриками: «Вот-вот научимся», а в это время операции давно уже успешно проводились, миллионеры платили за пересадку почек и печени. Известны случаи, когда в ряде стран стали пропадать подростки, используемые этими врачами-изуверами именно как набор запасных частей к тем, кто платил им невероятные суммы.

Так газетчики пугали своих читателей. И в конце концов ряд стран предложили свои услуги по части расследования инцидента на побережье.

От Советского Союза на побережье выехал я. То есть, конечно, для всех — профессор Вождаев. О том, что его нет на свете и за него доклад будет делать милиционер, никто пока не знал. Но не самоцелью был этот доклад. Важнее было установить, кто и почему охотился за архивом ученого.

Одним из американских представителей был некий Альварес. «Был» — потому что его самолет взорвался над Атлантическим океаном по не установленным пока причинам. Альварес погиб. Моя привычка все уточнять в данном случае вызвала раздражение у устроителей нашего визита на побережье, хотя я и не спросил ничего недозволенного, лишь: «Сколько народу погибло в самолете?»

Вместо ответа получил поразительный по безразличию и равнодушию (все-таки погиб человек, коллега), но очаровательный и хорошо отработанный взгляд мисс Лорри, ассистента шефа группы экспертов. Но все же мисс Лорри немного переиграла. Я в силу своих профессиональных данных знаком как-никак с разными оттенками выражения чувств. Ее чувства выражали досаду, хотя вряд ли она знала, кто такой Альварес. Но она дословно перевела мой вопрос американцам. Кроме того, не укрылось от нее, что почему-то я скупил все названия газет на побережье за это число.

Я до сих пор уверен, что газетная шумиха вокруг гибели самолета началась с моего вопроса. В первой же газете, собрав все свое знание английского, я прочитал о том, что самолет, летевший над Атлантическим океаном и столь бесславно погибший, был почти пуст и перевозил лишь крошечную группу осужденных в закрытом салоне, ну а в первом классе летел Альварес. В другой газете высказывалась версия, что эти самые каторжники были приговорены к электрическому стулу, иначе правительству пришлось бы платить большие проценты их семьям, а это до сих пор не сделано. «Быть может, — констатировала газета, — судьи, купленные авиакомпанией, вынесли смертный приговор задним числом. Но в этом случае — а это уже дополнил про себя я — не могло ли быть так, что смертный приговор заранее, а не задним числом, вынесли Альваресу».

Много позже я вернулся к этому вопросу и перерыл газетные хранилища, но такой фамилии не нашел. Быть может, действительно произошла случайность, но в век, когда самой модной стала профессия шпиона, стоило порыться еще. И представьте себе, я кое-что обнаружил.

В 1970 году, и об этом была большая статья в одной из центральных советских газет, как раз у тех берегов, возле которых мы собрались что-то расследовать, потерпел аварию танкер американских ВВС, перевозивший кофры с нервно-паралитическим газом. Скандал, конечно, был на всю планету. Так вот, мне удалось узнать, что в числе виновных в аварии, а потому уволенных из ВВС был офицер по имени Ольварец. В латинской транскрипции его имя походило на имя погибшего.

Наученный с юности правилу подвергать все сомнению, я обязан был связать эти два факта и предположить, что обиженный, потерявший заработок офицер мог повести расследование нашего дела несколько в сторону и даже мог, чем черт не шутит, приблизить его к истине. Поэтому — скорее всего, так и было — его отправили за истиной на морское дно.

Но это впрямую не имело отношения к тому, что нам предстояло. А предстояло нам поселиться на побережье, в отеле «Бонтон», и по своему усмотрению тратить время на обзор удивительно четкой и роскошной линии горизонта, наблюдать полусемейные отношения руководителя группы господина Лурье — он здесь хозяин — и мисс Лорри.

Лорри в переводе с английского означает «грузовик», с чем я внутренне от души поздравил француза. Только этого ему на старости лет и не хватало. Впрочем, он сам был похож на небольшой автобус. Полный, маленький, с чрезвычайно подвижной физиономией, он едва доставал мисс Лорри до плеча, но это не мешало ей деланно таять, когда она видела толстяка, а тому, в его возрасте после пятидесяти пяти, казалось, что он на вершине блаженства и что мисс Лорри увлечена действительно им, а не собственной карьерой в чине минимум лейтенанта тех самых сил, которым служил и которыми был погублен бедный Альварес.

Из архива Вождаева

Министерство обороны США остановило операцию «Эйджент орандж». Причины ее прекращения были утаены от общественности: просочились сведения о «странных» явлениях среди южновьетнамского населения — массовых рождениях уродов.

5

Мы все, участники группы расследования происшествия в океане, взялись за дело чрезвычайно активно и, конечно, в первую очередь задали кучу вопросов команде шхуны «Дюгонь». Но никто нам никаких вразумительных ответов ни на один вопрос не дал. Матросы не помнили момента, с которого все началось, как будто у них была поражена та часть мозга, которая ведала памятью того часа, когда произошло нечто, в чем мы теперь силимся разобраться.

Хорошо было бы еще задать вопросы боцману, однако это было невозможно: его увезли в клинику. Правда, появился шанс, что он придет в себя и расскажет нам хотя бы что-нибудь.

По принятому соглашению все участники нашей группы были вправе задавать вопросы кому угодно и по какому угодно поводу, если это хотя бы мало-мальски касалось нашей работы. Поэтому естественно, что я пожелал встретиться с боцманом еще до его выздоровления. Однако это сделать было не очень-то просто. Прежде всего из-за невозможности установить, в какую именно клинику забрали Гауштмана. Этого не знала даже его жена.

— А как же, разве вы не навещаете его? — спросил я, на секунду забыв, что я не в России, где часто жена не отходит от постели больного мужа.

— Нет, — просто сказала она, — его навещает господин Федерик.

— А кто он, этот Федерик? — спросил я.

— Не знаю, — сказала она, — но, видно, очень добрый человек, он не оставляет никого из команды мужа, навещает, дает, если надо, деньги.

— Вот как, действительно добрый человек. Скажите, а ваш муж был застрахован на случай несчастья или болезни?

— Видимо, был, даже наверное был, — сказала жена, — но я жду решения правительства. Говорят, если установят, что он неизлечим, я получу большие деньги… И ведь лечат они его бесплатно.

Можно не сомневаться, Федерик мягко и ласково запугал ее, пригрозив, что, если она будет о нем распространяться, мужа не будут лечить и не отдадут ей страховку.

Неплохо, а? Жене и правительству одинаково выгодно считать Гауштмана неизлечимым.

Федериков, по данным адресного бюро, как и следовало ожидать, в порту было множество. А того, который был нужен мне, тоже как и следовало ожидать, не нашлось.

Я все же решил разыскать его. И нашел столь же случайно, сколь и намеренно. Только позже я сообразил, что не просто устроил сам себе ловушку, но и сам осторожно укрепил в ней приманку. Прогуливаясь возле дома боцмана, я заметил мужчину в безукоризненной тройке с чуть выпирающим животиком. Он оглянулся перед дверьми, не обратив на меня особого внимания, и юркнул в дом мадам Гауштман. Пробыл он там недолго, вышел с каким-то свертком. Я быстро взял его за локоть:

— Господин Федерик?

Он чуть заметно, как мне показалось, вздрогнул.

— Не имею чести, — сказал он.

Я назвался Вождаевым.

— Чем обязан? — спросил он.

— Хотел бы навестить боцмана Гауштмана, и, надеюсь, вы мне поможете в этом.

— Это невозможно! — почти закричал человечек— Он нездоров, я протестую как врач.

— Я настаиваю.

Человечек вертелся как юла. Мимо нас пронесся «ситроен СХ».

Господин Федерик вдруг успокоился. И как последний аргумент добавил:

— Это очень далеко.

— Я готов.

— Туда не пускают иностранцев. Вы, видимо, из России, тогда тем более.

— Клинике есть что скрывать от русских?

Толстяк замялся:

— Понимаете… я… вы… словом, не теперь.

— Но отчего же?

— Скажите, — спросил я, показавшись сам себе суперменом, — а что, у вас всего одна машина?

— В каком смысле? — пролепетал человек.

— Я уже дважды за время разговора с вами вижу этот «ситроен». Этого достаточно, чтобы понять: шофер наблюдает за нами. Остановите его наконец и предупредите вашего слугу, что я не собираюсь вас убивать. Лучше пусть он отвезет нас в клинику в Гаупггману.

С этими словами я протянул руку к оттопырившейся поле его пиджака и достал из внутреннего кармана миниатюрный передатчик. Нажав на его панельке кнопку, я сунул его обратно в карман толстяка, и мы оба принялись ждать. В конце улицы снова показался «ситроен» и, остановившись возле нас, любезно распахнул дверцы. Мы забрались в машину, и господин Федерик дружелюбно и коротко сказал: «В клинику».

Как же я себе нравился в эту минуту!

Машина плавно взяла с места. А когда мы въехали в очередной тоннель, где было достаточно темно, я ощупал пакет, лежавший между нами на сиденье и предназначенный, видимо, для боцмана, — тот, что вынес из дому Федерик. Это, без сомнения, было белье, и ничего больше.

Впереди в зелени показалось строение. «Клиника», — догадался я, хотя оно и мало напоминало медицинское учреждение.

— Это чтобы не привлекать внимания, — сказал мне Федерик, хотя я вовсе не спрашивал его ни о чем.

Мы вышли из машины, и тотчас же я почувствовал очень болезненный удар под ложечку. На какую-то секунду я потерял сознание, но инстинкт сработал, ребром ладони я рубанул чью-то руку. Там были кусты, поэтому я не видел чью. У-шу, так называется древняя борьба, — искусство отражать удары противника. Судя по началу, это искусство мне пригодится в «гостеприимной» клинике. Наконец-то я понял, что я в плену. «Так тебе, милиционеру Нестерову, и надо. Ты, конечно, должен был попасться, но не так же по-идиотски!»

Во время этой сцены не было произнесено ни звука, только Федерик рявкнул: «На место, свои», — так, как говорят собаке.

Немедленно странный напавший на меня человек повернулся и пошел прочь, придерживая свою мгновенно вспухшую искалеченную руку. Я же, превозмогая боль под ложечкой, но не подавая вида и улыбаясь через силу, последовал за Федериком.

— Я могу вам помочь, — сказал этот странный толстяк Федерик, — только прошу вас, держитесь свободнее, вы очень скованны, а мы идем к друзьям.

«Хорошенький поход к друзьям», — я с гримасой потянулся и пытался потереть себе под ложечкой.

— Вам сейчас сделают массаж. Извините, это мера предосторожности.

И в эту секунду я почувствовал, что весь мир вокруг меня вдруг стал двоиться и троиться, все предметы покрылись цветными оболочками, от места, куда меня ударили, стало исходить удивительное тепло, ноги стали ватными, голова отказывалась соображать.

Больше я ничего не помню.

Из архива Вождаева

Планомерное физическое уничтожение африканцев и арабов с помощью туберкулеза, рака и других болезней — главная цель исследований, проводящихся в ряде секретных научных центров военных ведомств США, ЮАР и Израиля, сообщает ангольское информационное агентство «Ангол Вашингтон». Претория и Тель-Авив, возлагая большие надежды на оружие массового уничтожения, названное ими «этническим», форсируют создание новых вирусов и бактерий, способных вызывать смерть представителей определенных расовых групп.

6

Очнулся я от ощущения, что меня душат. В помещении было довольно прохладно, но невыносимо душно, словно оттуда был выкачан кислород, и, что самое неприятное, страшно темно — пытка для людей, имеющих слабую силу воли. Ощущение такое, будто ты ослеп. Эта пытка известна еще от нашествия татар на Русь: пленного помещали в темное помещение сонным, он просыпался в абсолютной темноте, и с ним разговаривали так, словно все вокруг все видят. Он начинал растирать глаза, и часто до крови.

Должен сказать, что после полутора-двух минут любой человек может взять себя в руки и сообразить, что повреждений глаз нет, они не болят, стало быть, просто нет света в помещении. Никаких звуков не раздавалось, а судя по тому, что было трудно дышать, помещение, где я находился, не очень большое.

Первое, о чем подумал: «Дурак, глупо попался».

Потом стал соображать, кто в этом виноват. Вероятно, те же силы, которым невыгодно было, чтобы я, известный Вождаев, проявлял большую активность во время расследования произошедшего в заливе. Но только ли меня изолировали или от Вождаева им нужны какие-то сведения, чтобы затем, после мучений, уничтожить или подавить волю, а может быть, выпустить под надзор домочадцев и всю жизнь заставить носить клеймо душевнобольного человека. Эти штучки и методы известны. Меня они точно прихлопнут, потому что мне им и рассказать-то нечего.

Да, но позвольте: на нашу комиссию смотрит не одна страна, а весь мир! Как же так, ведь немедленно, едва я только пару раз не приду обедать, должен будет возникнуть вопрос: где Вождаев? Хотя в наш век полного равнодушия друг к другу, особенно к зарубежным представителям, так может и не получиться. Могут и не заметить. И мне остается только лежать и ждать, что будет дальше, по возможности запоминая все, что я тут увижу, поскольку записывать мне вряд ли позволят. Но если вырвусь — расскажу и напишу.

Я провел рукой по своему телу сверху вниз, обнаружил, что лежу одетый, в костюме, что у меня исчезли документы и записная книжка. Но зато есть перочинный нож. Его-то для чего мне оставили?

Не знаю, долго ли я лежал так, размышляя, мне во всяком случае даже показалось, что я задремал, перестав думать о чем бы то ни было. Проснулся вскоре. Болела голова, стало теплее, но воздуха не прибавилось. Проснулся от какого-то первобытного голоса, раздавшегося надо мной. Я открыл глаза и обомлел от страха: прямо надо мной, раскрыв отвратительную пасть, почти доставая язычком до меня, висела исполинских размеров змея, какие водятся только в жарких странах.

Странно, что я не умер немедленно, а сумел взять себя в руки и принудил закрыть глаза. Но страшное видение не исчезало. Я и сейчас вижу эту змею. Однако дальнейшие события показали мне, что я был прав, закрыв глаза, и вот почему: за мной наблюдали, изучали мою реакцию на страх, нашли, что я флегма, а стало быть, меня мало что, кроме физических страданий, может вывести из равновесия.

Я же, увидев чудовище и закрыв глаза, рассудил: если это конец, то лучше всего встретить смерть с закрытыми глазами. Но почему мне уготована именно такая смерть, когда убийство можно было совершить десятки раз, не прибегая к столь изощренному способу? К тому же такие большие змеи редко бывают ядовитыми, и раз эта змея была мне показана — ведь она была ярко освещена, — значит, все было инсценировано, исключительно чтобы меня напугать, парализовать мою волю. А может быть, яд такой змеи нельзя обнаружить обычным способом, я где-то читал об этом.

Чем больше я размышлял, тем больше успокаивался.

Парализовать мою волю не удалось. Я чуть приоткрыл веки — так, чтобы, если за мной наблюдают, не было бы видно, что я подглядываю, — но ничего не обнаружил, кроме темноты. Змеи не было. Может быть, игра закончилась.

Собрав всю свою волю в комок, превозмогая страх, смешанный с отвращением, я выпростал руку туда, где, по моему представлению, только что находилась змея. Рука больно ударилась, как мне показалось, о гладко отполированный камень.

Еще минуту я лежал и вспомнил, что змея свешивалась из какой-то рамки, да-да, даже не рамки, а трапеции, как попугай на восточных базарах. Я еще раз привстал, протянул руку, ощупал гладко отполированную поверхность.

— Голография, — удивленно сказал я громко.

— Голография — вся наша жизнь, не так ли? — внятно произнес надо мной знакомый голос Фе-дерика, и медленно стал зажигаться приятный свет — Кажется, что все объемно, зримо, ан нет! Всего лишь мертвый камень.

Через несколько секунд я уже видел перед собой своего противника.

— Меры предосторожности, — сказал он почему-то и крикнул куда-то в пустоту: — Воздух!

И тотчас живительные струи кислорода стали наполнять помещение, в котором я провел без малого, ого-го, семнадцать часов.

— Я не хотел бы, чтобы вы чувствовали себя одиноко и неуютно, — сказал Федерик.

— Поэтому пригласили мне в подруги анаконду, — усмехнулся я, понимая, что победил.

— Нет, поэтому предоставили вам апартаменты, в которых вы превосходно проведете время, пока ваша компашка, — он так и сказал — «компашка», — закончит свои морские бредни и изыскания.

— Вот как?

— Да, так, а что, разве я приглашал вас сюда совать нос? По-моему, вы сами изъявили желание посетить клинику. Вы в ней. Но здесь порядки устанавливаю я, вы — гость.

— Чрезвычайно вам признателен, вы очень любезны и, главное, галантны.

— И еще одно, — продолжал Федерик, пропустив мимо ушей мой сарказм, — мы с коллегами долго размышляли над тем, дать ли вам возможность контакта с внешним миром, и пришли к выводу, что вам как журналисту и ученому это будет необходимо, — он чуть усмехнулся, — Вот сегодняшняя вечерняя пресса, как только просмотрите газеты, переоденьтесь и спускайтесь в холл. Я с удовольствием проведу с вами предвечернее время.

С этими словами Федерик бросил возле меня несколько иллюстрированных газет, жестом показал на предназначенную мне одежду и удалился, оставив дверь приоткрытой.

Я осмотрел помещение. Без окна, с покрытыми паутиной углами, с водяными потеками на потолке, оно производило впечатление страшной убогости, и если бы не голография — удовольствие неимоверно дорогое, я бы ни за что не поверил, что нахожусь где-то в цивилизованном месте.

Приняв душ, трубка которого торчала в углу, и переодевшись, я принялся быстро просматривать газеты. Первое, что я увидел, — это заметку об экспертизе, проведенной в отношении цилиндра, найденного на шхуне «Дюгонь». В ней говорилось, что он сделан из пластмассы (но где, кем и когда — неизвестно, а стало быть, состав этой пластмассы неизвестен), что оболочка легче воды, но с содержимым, которое в нем было, тяжелее, и что он облеплен ракушками, и поэтому можно предположить, что он пролежал много десятков лет в воде на дне океана. Эксперты датируют возраст ракушек — сорок с небольшим лет.

Развернув газету, я увидел большую статью, посвященную рассказу о нашей комиссии, с огромной фотографией.

На фотографии были изображены все члены нашей группы. Под каждым стояла подпись, удостоверявшая, кто это. Под изображением очень похожего на меня человека стояла фамилия Вождаева. «Еще один двойник», — подумал я.

Из архива Вождаева

…В Чикаго арестована группа молодых врачей я химиков, задумавших, по их собственному признанию, создать «новую высшую расу», а все остальное человечество попросту уничтожить. С этой целью они намеревались отравить смертоносными микробами сначала водоемы Среднего Запада Соединенных Штатов, затем всей страны и, наконец, всего земного шара.

7

Я был пленен, и мне оставалось только молча анализировать и ждать. Кое-что уже можно было извлечь из преподанного урока.

Во-первых, раз подменили именно меня, значит, чувствуют в Вождаеве реальную опасность. Во-вторых, значит, то, что произошло в Атлантике, быть может, по мнению, буду говорить, Федерика, известно Вождаеву не понаслышке. Не этим ли изысканиям посвящен его архив в Москве?

…Я взял себя в руки, вышел из убогого помещения и вдруг оказался в ослепительно богатом и помпезном зале, одна из дверей которого выходила на балкон, увитый плющом. Повсюду горели какие-то немыслимые лампы, и в тени зелени спускалась лесенка, наверное в сад.

За столиком внизу, в мягком удобном кресле, я увидел Федерика. Он сидел, нервно листая какой-то иллюстрированный журнал, и ждал меня. Перед ним в крошечной чашечке остывал кофе.

— Приветствую вас, — дружелюбно сказал я.

Федерик поднял на меня глаза, в которых я прочитал нетерпение. Он, видимо, ждал, что газета с моим двойником приведет меня в смятение. Так оно, конечно, и было, но я не хотел, чтобы мой враг видел это. К тому же спасибо и на том, что мой двойник не был изображен на фото в форме полковника милиции! Еще не все потеряно.

Я сел напротив него, пододвинул себе чашечку и выдавил в нее сгущенное молоко из тюбика. Кофе был заварен прекрасно. И, отхлебывая его после семнадцатичасового поста и сна, я сидел в неприлично удобном кресле и с мягкой улыбкой смотрел на противника.

— Теперь, после кофе, — сказал он, чуть прищурив глаза (признак слабости), — я буду рад испортить вам настроение окончательно, если только не испортил его до сих пор.

На своем лице я выразил умиление и восторг по поводу предстоящей беседы с мерзавцем.

— Каждое ваше слово записывается, — не оценив моей открытости, продолжал Федерик, — и будет снабжено самыми изысканными комментариями для вашего руководства в Москве. Это я говорю, чтобы вы знали, что мы вольны сделать с вами все, что угодно, и все будет зависеть только от вас. Сразу вас предупреждаю, что вы нам не нужны ни как агент какой бы то ни было службы, ни как ученый, ни как журналист. Я сам в прошлом журналист, — почему-то добавил он, то ли с сожалением, то ли с гордостью, — убивать вас мы не будем, а вот изолировать вас здесь — наш долг перед… — он замялся, — …перед нацией.

«Говорит совсем как папаши третьего рейха», — отметил я про себя, а что убивать не собираются — и на том спасибо. Все пока блеф и шантаж. Где что-либо реальное?

— Если вернетесь когда-нибудь в СССР, чтобы не пикнули там о том, что с вами здесь произошло. Иначе полное досье вашего здесь пребывания будет направлено к вам на родину. Кстати, вы еще не видели его.

С этими словами он показал на лежавшую на столике рядом довольно пухлую папку. Я протянул руку: надо же, из настоящей кожи да на подставке из настоящего зеленого камня — яшмы. Ничего себе, такие у нас в Эрмитаже.

В папке было очень много всего — и мои фото в кафе, где я пью пиво, и визитная карточка Вождаева, изготовленная в Москве (из чего я заключил, что прямые контакты с иностранцами у покойного были), и то, как я обнимаюсь с мисс Лорри, впрочем, довольно безобидно, и даже салфетка, на которой я нарисовал рожу в ожидании ужина в каком-то ресторане. Но все это было снабжено действительно мерзкими комментариями, не очень талантливыми, рассчитанными на глупых людей. Я прикинул: даже если эта папочка попадет в МВД, что маловероятно, так и то ничего, это все равно будет не очень высокая плата за познание той истины, которую я тут ищу.

Но, перевернув следующую страницу папки, я был шокирован: там был изображен, без сомнения, я сам в прелюбодейной позе с мисс Лорри. Хороший монтаж, а рядом был текст предполагаемой информации для газеты, где говорилось о том, что у жителей побережья случилось горе, а некоторые из СССР, приехавшие якобы помочь, на самом деле явились сюда развлечься за чужой счет. И была еще одна клишированная фотография: снова я, но с уже другой женщиной — женой боцмана Гауштмана и подписью: «Вот они, русские! Вместо помощи жене несчастного, пользуясь своим положением русского хама, насилует ее». И еще одна фотография: я дерусь с полицейскими. Выполнено мастерски.

Я сказал об этом Федерику, но не забыл отметить, что экспертиза установит подлог.

— Вне всякого сомнения установит, — согласился Федерик, — только на подлинных снимках, а ие иа клишированных, а они у меня в надежном месте, это во-первых. А во-вторых, вы, русские, перестраховщики. Пока будут разбираться, так это или не так, вас выгонят из вашей газеты, из партии, потом будут, конечно, восстанавливать, но на это уйдет несколько лет. Однако слава останется: это тот самый Вождаев, которого больше не пускают за границу… Не так ли? И в-третьих, а кто докажет, что на снимках вы, а не ваш двойник, тогда и снимки подлинны, а?

Тут я впервые не справился с собой, и ободренный Федерик продолжал: ~

— Это цветочки, — сказал он, — ягодки я вам еще продемонстрирую, — и он потянулся к тому месту, где только что лежала папка с моим досье, уже перекочевавшая обратно ему на колени, и нажал чуть видневшуюся кнопку: зазвучал мой голос. Я рассказывал о себе, своих родителях, доме, семье. Я стал, наверное, белым, потому что чувствовал, что это говорю действительно я, и при этом в каком-то не свойственном мне состоянии. Было много пауз. Может быть, и в этом состоянии мой мозг все-таки сумел проконтролировать мою речь.

— Правильно, что ваше правительство так активно бережет вас от наркотиков, — цинично зевнув, сказал Федерик, указывая на магнитофон. — Что хочешь расскажешь, сидя на игле. А-ха-ха.

Но ничего особенного я даже в этом своем состоянии не рассказал. По невероятному совпадению каких-то случайных черт биографии Федерик принял мою жизнь за вождаевскую. Наконец он выключил магнитофон, и я понял, что это все, что у него есть. Не густо. И хотя неприятно, когда из тебя с помощью наркотиков вытряхивают мысли, я, как ни странно, остался доволен магнитофонной записью.

— Коньяк? — предложил Федерик. — Или вы боитесь вашего сухого закона?

— Законодательство регионально, — сказал я, с удовольствием отхлебывая глоток бренди. — Я надеюсь, на вашей территории сухого закона нет? Кроме того, с ослами будь ослом, сказал Омар Хайям.

Федерик не рассердился.

— Но тогда еще один, последний, вопрос: вы знаете, что это такое? — и он показал на какой-то аппарат с двумя шкалами и красными стрелками.

— Нет.

— Это войсометр, прибор, с помощью которого можно исследовать голоса, делать их похожими один на другой. Вот, скажем, произнесите какую-то фразу, ну произнесите, не бойтесь: ну!

— Федерик — старая сволочь, — внятно сказал я.

— Благодарю вас, — покраснев, сказал Федерик, выключив прибор. — А теперь я. — И он произнес тоже: — Федерик — старая сволочь.

После чего он нажал кнопку на войсометре, и две красные стрелки отлетели друг от друга, как намагниченные одним полюсом.

— Видите?

— Что именно?

— Стрелки отлетели друг от друга, голоса у нас разные.

— Это и так видно, без прибора.

— Ну а теперь смотрите дальше — И он позвал: — Хайнс!

Молча и не кланяясь, вошел здоровенный детина.

— Произнеси вот эту фразу, — сказал Федерик и написал ее на салфетке.

— Не могу, — сказал детина. Сказал так, что в нем почему-то почувствовался профессиональный военный.

— Не бойся, это для дела, — пообещал Федерик.

Детина произнес. Федерик отправил его и показал

мне войсометр. Стрелки почти совпадали, да и без стрелок было ясно, что голоса у меня с ним похожи.

— Вот видите, — сказал Федерик, — в случае чего «выступите по радио». Вы какое предпочитаете: «Голос Америки», или «Немецкую волну», или, может быть, «Свободную Европу»? Детали вашей биографии нам известны, так что сомнений не будет. — Федерик улыбнулся.

А я был очень недоволен увиденным, но не из-за «Немецкой волны». Вдруг Федерику придет в голову сравнить голос настоящего Вождаева с моим?

Из архива Вождаева

Над юго-восточными районами области пронесся шквал. Сила ветра достигала 30 метров в секунду. На своем пути он ломал опоры линий электропередачи и связи, деревья, разрушал дома.

Ураган сопровождался грозой, ливневым дождем и крупным градом. От стихии пострадали более тысячи жителей домов, около 400 животноводческих ферм, зернохранилища, школы, клубы. Существенный урон нанесен урожаю. Что эго — начало особой формы войны или случайность?

8

Обычно карантин в моем положении — это проверка лояльности. Но со мной Федерику должно было быть все ясно с самого начала. Естественно, конечно, кроме того, что выходило за рамки проводимой мной операции.

В одиночестве я рассматривал мою роскошную тюрьму. Кроме большого зала на первом этаже, в котором мы вели с Федериком наши беседы, в моем распоряжении было множество комнат. Я бродил по апартаментам и открывал из любопытства все двери. Мне хотелось изучить всё с тем, чтобы при случае без заминки убежать. И все двери, кроме одной, вероятно выхода отсюда, легко открывались. Многочисленные комнаты, спортзалы… Было такое ощущение, что я нахожусь в совершенно пустом пансионате, где можно разместить десятки людей. Я бродил по всему этому великолепию и в конце концов набрел на милую комнатку, обшитую красным бархатом. Там на низеньком столе был накрыт предназначавшийся, судя по всему, мне ужин. Я без церемоний съел его, и почему-то мне вспомнилась сказка про трех медведей, которые возвратились из лесу и обнаружили у себя в доме маленькую девочку, которая съела их пищу.

Сказка принесла успокоение: медведи девочку не обидели.

Я искал библиотеку, но, видимо, мои противники считали, Что чтение вредно. Я вернулся, но не успел принять душ, вода которого была подкрашена розовым и желтым, и устроиться поудобнее в постели — больше нечего было делать, как стена прямо перед кроватью засветилась. Это оказался экран, и я увидел господина Федерика, который, обращаясь ко мне, сказал:

— Покойной ночи, господин Вождаев, завтра у вас будет приятное знакомство. Предваряя его, я позволю себе прочитать выдержку из вечерней газеты.

И он стал читать:

«Сегодня некая почтенная дама появилась перед зданием правительства, контролирующего расследование происшествия, случившегося недавно на побережье Атлантики. Читатели помнят — речь идет о необъяснимом помешательстве целой команды шхуны «Дюгонь». Эта дама заявила представителю правительства, что ей необходимо сообщить комиссии чрезвычайную информацию. Она заявила также, что является вдовой погибшего в годы второй мировой войны врача-генетика Мирослава Войтецкого, поляка по происхождению, который служил в одной из преступных лабораторий у Гитлера, где разрабатывались тайны живого. Она сообщила, что ей известны случаи, аналогичные тому, что произошел на побережье. Она готова рассказать об этом все, что знает, если это поможет расследованию, с условием, что ей оплатят дорогу из Парижа, поскольку она небогата. Ей это было любезно обещано. Первое интервью госпожи Войтецкой будет опубликовано завтра в утреннем номере нашей газеты. Жить она будет на загородной вилле, и ввиду особой значимости сообщаемых ею сведений доступ к ней разрешен не будет».

Жить она будет рядом с вами, господин Вожда-ев, — заявил Федерик, — а теперь спокойной ночи, или, как говорил вам отец: «Спи, сынишек». Он ведь так говорил?

Экран погас.

Я не мог заснуть, потому что разволновался.

Откуда Федерик знает такие интимные подробности жизни Вождаева — прозвище, которым называл его в детстве отец? Это слово «сынишек» могло быть только в письмах, а они в Москве. В моем бреду, записанном на пленку Федериком, я этого тоже, надо думать, не произносил. Неужели похищен московский архив? Да нет, не может быть. Тогда, значит, Федерик знал настоящего Вождаева.

…Проснулся я от «доброго утра», которого желало мне нежное, эфирное существо с экрана. Очаровательная мулаточка сообщила, сколько теперь времени, какая температура воздуха в комнате и на улице, есть ли ветер, какого цвета костюм мне сегодня пойдет и что будет на завтрак. Она также напомнила, что меня сегодня ждет встреча с одной почтенной дамой. «Мадам Войтец-кой», — подумал я и не ошибся.

Действительно, после завтрака мне пришлось с ней встретиться. Первое время я просто не знал, как себя вести, поскольку объяснять ей, что я в тюрьме, так же, как и она, было бы непростительной ошибкой. Мне может пригодиться ее убеждение, что она на вилле оберегается от бывших нацистов. И вдруг она заговорила, эта фрау, мадам Гильда Войтецкая, немка по рождению, француженка по месту жительства.

— Я люблю молодых людей, — кокетливо сказала старуха, — а вы мне кажетесь надежным. Вчера, когда мы гуляли по побережью (наверняка она гуляла с двойником, который ее и подготовил), я думала, что моя жизнь столь интересна, что может быть поучительна. Я когда-то увлекалась старинными романами Дюма, и то, как мы жили с Мирославом во. время войны, похоже на такой роман. У меня до сих пор в ушах стрельба, мне постоянно чудится слежка, я умею говорить без слов. Иначе было нельзя там, где работал мой муж. И самое главное — то, что произошло на побережье, весточка мне через сорок лет от моего покойного мужа. Поверьте, то, что произошло здесь с матросами, было запланировано на острове сорок лет назад. Я расскажу вам. А еще расскажу вам, почему я бедна.

Она, не переставая, болтала.

— После войны я обнаружила, что многочисленные изобретения мужа использованы во вред людям; множество людей, искалеченных умственно и физически, обращались за помощью к правительству, но можно подумать, что у правительства есть средства на все эти издержки. А у меня в это время погибла дочь, и долгое время я пробыла в монастыре, где чуть не сошла с ума. И вот тогда я дала богу клятву, что раздам все, что имею, тем, кто пострадал от моего мужа. Но муж, уверяю вас, не виноват, я потом расскажу вам, как он погиб. Вы верите мне?

Пока что я не мог понять, о чем идет речь, й не мог понять тактики Федерика. Для чего он поселил старуху здесь? Ведь здесь-то, через меня, как раз и может всплыть правда по тому делу, ради которого я приехал из СССР, а ему, судя по всему, правда не нужна. Он представитель тех сил, кто боится и не хочет раскрытия правды.

А мой двойник в комиссии может сочинить свои интервью с фрау Тильдой и без старухи. Для чего же тогда она? Может быть и скорее всего, наши разговоры записываются и могут пригодиться Федерику, но ведь они. не только записываются, но и фиксируются в моей голове, это Федерик тоже не может не понимать. Значит, если я выйду отсюда, произойдет утечка информации. Может быть, Федерик рассчитывает поразить меня роскошью и предложить остаться? Но он прекрасно знает, что я на это не пойду. В чем же тогда дело? Или, может быть, у него есть какой-то расчет? Но какой?

А что, если предположить (я обязан это сделать ради дела, по которому я здесь), что старуха — подставное лицо и дезинформирует меня, обвиняя во всем фашистов? Может быть, она тем самым отводит удар от сегодняшних преступников?

И какова же правда, если даже ложь так чудовищно ужасна? Нет, ужасней того, о чем рассказала старуха, ничего не может быть. Поэтому позволю себе передать все, что от нее слышал.

Из архива Вождаева

В США СПИД распространяется, как большой пожар, заявил на состоявшейся в Токио пресс-конференции официальный представитель министерства здравоохранения и социального обеспечения Японии. По оценкам экспертов, вирусом этой неизлечимой болезни там поражено уже до полутора миллионов человек. Соединенные Штаты превратились сейчас в колоссальный рассадник эпидемии СПИДа, внезапно вспыхнувший в 1980-х годах.

9

Это было давно. Это было очень давно — в масштабах нашего быстротекущего времени. Это было далеко. Это было очень далеко — в измерениях еще не побежденного дореактивными самолетами пространства, когда океанический простор лопастями винтов бороздили не теплоходы, а пароходы.

Большой океанский, зафрахтованный у всемирно известной компании, пароход — белый пятипалубный пассажирский лайнер, впервые бросил якорь на переполненном джонками, рыбачьими шхунами и черными облупленными буксировщиками рейде Шанхайского порта. Шум огромного города вместе с дымами и запахами грязных «угольщиков» стлался по ленивой зыби притихшего океана.

Все было обыкновенно в этом всегда суетливом порту, без задержки принимавшем флаги десятков государств. Оравы крикливых кули старались как можно быстрее разгрузить и затем загрузить другими товарами трюмы пришедших отовсюду «купцов».

Вежливость и приветливость представителей фирмы, явившихся на меднотрубном, широкобоком, ради устойчивости, катере к капитану пятипалубного лайнера, были исключительными. В своих светло-кремовых морских кителях, с маленькими, красной эмали, крестиками на груди, они все трое — безусые, Наголо стриженные — казались стерильно чистыми, как, впрочем, и подобает быть не только китайским, а и всем вообще врачам в мире. Они олицетворяли собой величайшее милосердие своего низкорослого господина с узенькой желтой, желтее морщинистого лица, бородкой клинышком, кончик которой пошевеливался на легком ветру! — старого человека, четвертого в группе прибывших. Он первым поднялся на борт по спущенному к катеру трапу. Он был почтительно пропущен вперед к площадочке трапа, на которой два матроса приняли его под тощие острые локотки, чтобы помочь подняться по качающимся ступенькам. Капитану корабля и администрации порта было известно, что этот несказанно богатый и столь же несказанно гуманный человек зафрахтовал пароход ради великого благодеяния, о котором из скромности даже не разрешил упомянуть ни в одной газете. А когда от агента своей фирмы узнал, что одна из мелких газетенок города все же, захотев заработать на сенсационном сообщении, пустила в набор заметку о «подобном источающему свет и тепло солнцу сердце этого человека», то он, сей человек, не пожалел суммы, втрое превышавшей возможный доход от чуть было не пущенной в ход сенсации, чтобы бестактность газеты не нарушила скромности благотворителя. Ибо творить благо людям, а особенно детям, лишившимся из-за этой проклятой войны родителей, может с достоинством только тот, кто воистину ни в чем не преследует никаких, даже самых абстрактных, корыстных целей.

За чашечкой чая, перед осмотром пассажирских помещений парохода, суть беседы с капитаном была очень короткой, хотя форма обмена изысканными любезностями и растянула эту беседу на полчаса. Суть беседы в любом другом порту, кроме китайского, могла бы быть выражена всего лишь такими короткими фразами, как: «Велика ли вместимость кают и трюма вашего парохода? Две тысячи? Но это ведь считая взрослых людей… А ваши пассажиры будут маленькие… Вы считаете, в этом случае на тридцать процентов больше? А если немножко потесниться в трюме? При некоторых неудобствах в полтора раза больше?.. Только? Так, так… Но ведь чем больше детей вы возьмете, тем меньше невзгод будут терпеть оставшиеся до следующих рейсов?.. Нам бы хотелось, чтобы вы разместили четыре тысячи маленьких пассажиров!.. Душно? Тесно? Камбуз не справится?.. Конечно, конечно, если б речь шла о взрослых людях. Но ведь это же дети, каждый из них вдвое меньше взрослого человека. Послушайте, капитан, но ведь ради большой гуманности можно пойти и на маленькие неудобства, временные же. Сколько будет длиться ваш рейс?.. Какие-нибудь две недели?.. Мы даже согласны пойти на некоторые дополнительные расходы — премиальные за быстроту хода, за усердие коков, за пеньковые веревки дли дополнительных подвесных коек и для камышовых подстилок, наконец, ради необходимости круглосуточного присмотра за открытыми, создающими более энергичную вентиляцию, люками?.. Сколько?.. Вот это, да-да-да, вот это разговор, подсказанный вам истинно конфуцианской мудростью… И не забудьте, что мои друзья-профессора, имена которых известны всему великому китайскому народу, будут неусыпно следить за здоровьем детей, будут все время на вахте с вами!..

Все кончилось хорошо. В ту же ночь на больших шаландах к борту стоявшего на рейде парохода было доставлено ровно (пересчитывали по головам) четыре тысячи маленьких пассажиров — китайских девочек и мальчиков, обездоленных жестокой войной, лишившихся своих родителей, угнанных неведомо куда в качестве военнопленных, или убитых в боях, или пропавших без вести, когда населенные ими деревни, охваченные пожарами, были покинуты людьми, или когда взрослые были обезглавлены победителями…

Среди маленьких пассажиров оказались дети не только китайского народа. Ну что ж, разве гуманность и доброта региональны?

Погрузка такого количества пассажиров потребовала от грузчиков и матросов дополнительных физических усилий и некоторой нестеснительности в средствах применения этих усилий. Но владелец фирмы щедро расплатился со всеми утомленными лишней работой, и на рассвете, подняв свои якоря, белый, порозовевший в лучах зари, большой пароход под гордо реющим флагом великой державы покинул рейд шумного, полного суеты порта и, разрезая могучим форштевнем пенистые, обвальные гребни встречных волн, вышел в открытый океан, где килевая качка сменилась изрядной бортовой. Черный дым валил из двух его широченных труб. Все, что могло на его палубах сползать, скатываться, срываться, было накрепко занайтовано под зычный голос дюжего боцмана, потребовавшего в мегафон задраить все палубные люки. С юго-востока надвигался крепкий шторм…

Великолепный лайнер шел самым полным ходом. Премия за полный ход и за все прочие дополнительные усилия была честно выплачена капитану в момент последнего рукопожатия в его каюте.

…Через двенадцать суток три тысячи шестьсот девятнадцать маленьких пассажиров перестали ощущать качку — проведенный прибывшим с берега многоопытным лоцманом по фарватеру в проходе между коралловыми рифами пароход бросил якоря в невозмутимо прозрачную воду, пропускавшую солнечные лучи до самого дна полукруглой лагуны.

В судовых документах значилось, что в согласии с приложенным актом, подписанным тремя светилами медицинской науки, капитан не ответствен за некоторую убыль пассажиров, вызванную последствиями тяжелой морской болезни, в которой винить можно только природу, наславшую на корабль зарегистрированный всеми радиостанциями полушария свирепый циклон. Он налетел и умчался.

Теперь было безветренно. Словно впаянные в белесоголубые небеса кроны пальм даже не шевелились. День был радостным, ярко и жгуче солнечным. Вдали виднелись ряды белых домиков, окруженных тропической зеленью, и длинные, похожие на ангары для самолетов, но только с плоскими крышами, здания помещений научного Центра, администрация которого готова была с отменным гостеприимством встретить первую партию своих маленьких гостей, которым человеческая гуманность и великие достижения древней науки, сочетаемые с самыми современными Открытиями и методами, должны были принести счастье…

Из архива Вождаева

Заканчиваются трехлетние клинические испытания высокоэффективного лекарственного препарата интерферона, обладающего уникальной способностью убивать любой вирус. Самое примечательное в том, что сделан он не в клетке человека, а в клетке бактерии. Создан новый тип лекарств. Эту победу микробиологов можно сравнить лишь с открытием антибиотиков.

10

— Он — врач?

— Да, конечно.

— И у него есть диплом?

— Безусловно! Врач без диплома не мог бы оказаться в штате моей лаборатории. Никаких дилетантов я не признаю. А собственно говоря, крошка Гильда, почему этот человек так заинтересовал тебя?

— Как его зовут?

— Мильнер. Ганс Мильнер.

— Это настоящее имя или, как почти везде теперь, все для удобства? У тебя-то здесь подлинное твое имя?

— Неподдельное! Иначе как бы ты могла приехать сюда, фрау Гильда Войтецкая? А у него? Разве гейдельбергский диплом может быть выдан иначе? Все подлинное, все правильно. Он — врач, притом педагог, к тому же у него есть отличная научная работа в области детской психиатрии.

— Детской, говоришь?

— Да, его считают хорошим специалистом, иначе не рекомендовали бы ко мне! Правда, у меня он занят больше администрированием, чем работой по своей специальности: он строг, энергичен. Во всяком случае, пока наша работа еще только по-настоящему разворачивается…

— А в чем именно состоит ваша работа?

— Гильда, милая моя, ученые не любят, когда, прости меня, дилетанты им слишком надоедают расспросами!.. Когда-нибудь, если мы добьемся настоящего успеха, ты все узнаешь при условии, что останешься здесь…

— Мирек… Я не останусь здесь надолго…

— Тебе здесь не нравится?

— Нигде мне теперь не нравится! Дай ухо! Там, где есть боши!

И, отстранив ладонью голову мужа, уже почти сплошь седую, Гильда громко и весело воскликнула:

— Какой тут у тебя душный воздух, Мирек! И вентиляторы работают, а дышать нечем!!! Можем ли мы с тобой сейчас выйти в сад?.. Весна, сирень цветет!.. Ты имеешь право располагать своим временем? Пройдемся, а потом я разбужу нашу девочку и мы вместе втроем пообедаем.

— У тебя ключицы торчат… Боже, как ты худа! Ты голодала в Париже?

— А ты думал как? Зато ты тут совсем превратился в бюргера!

— Я? Для ученых здесь нет никаких ограничений в питании!

…Войтецкий тщательно запер за собою дверь кабинета. Они вышли стеклянным коридором В фойе. Войтецкий небрежно кинул вытянувшемуся перед ним охраннику:

— Вызовите, если понадоблюсь! — и вышел с женой в сад.

За листвой плодового сада виднелись стройные розовоствольные сосны, за которыми вдали посверкивало солнечной рябью белесовато-серое море…

— Я не знаю, Мирек, каким ты теперь стал! — задумчиво вымолвила Гильда. — Мне многое непонятно. Ты держишь себя тут, как хозяин, но ты слишком оглядчив и как будто все время насторожен… Скажи правду, за тобою следят? Здесь, кажется, мы можем беседовать без опаски?

— Да… Здесь можем… Следят ли? Тут за всеми следят!

Гладя пальцами седеющую свою шевелюру, словно сгоняя с висков и высокого лба какие-то мешавшие ему мысли, Войтецкий отстегнул среднюю пуговицу элегантного светло-серого пиджака, ослабил узел галстука, подставил грудь свежему, неотступно дующему ветру, глубоко вздохнул… Потом отступил от своей жены на шаг, стал внимательно оглядывать ее тонкую фигуру: от ног, обутых в кремовые спортивные туфли, до шеи, с которой спадало на грудь трехрядное янтарное ожерелье. Он любил жену, долгое время он ничего не знал о ее судьбе, также ничего не знала и она о своем «оставшемся в Германии» муже… Но ведь она выехала во Францию законно и там находилась в оккупационной армии, и сотрудники штаба, при котором она работала переводчицей как хорошо знающая французский язык, сами постарались установить ее почтовые связи — нашли ее мужа, выхлопотали ей документы на въезд в Германию.

«Да, она не подурнела! — открыто любуясь ею, подумал Войтецкий. — Только вот почему так худа?.. Не может быть, чтобы, работая в оккупационной армии, она плохо питалась… В чем же причина ее худобы?»

Легкое платье жены волновалось на свежем ветру, билось о ее стройные ноги.

— Подожди меня! — сказал он — Все-таки здесь не юг, ты рискуешь простудиться. Я принесу тебе хорошую штормовую куртку — здесь продаются тахие для рыбаков…

— А ты что, ходил с ними на рыбную ловлю?

— Нет! — усмехнулся Мирек. — Какой из меня рыбак? Но как-то у нас тут был веселый пикник на яхтах…

Однако всем потом запретили выходить в море. Говорят, русские тут нашвыряли мин… Какая-то их подводная лодка прорвалась в свободное плавание… как будто потопили ее, но… Предосторожность никогда не бывает лишней… Сядь на эту скамеечку, наслаждайся сиренью, сейчас принесу тебе курточку.

…Через несколько минут они сидели в дальнем углу сада под кустом сирени, столь сильно разносившим свой аромат, что можно было бы и совсем позабыть о войне, если бы… если бы… именно о войне они сейчас очень спокойно беседовали…

Дочка дома мирно спала в кроватке. Если б Франсуаза проснулась, фрейлен Линцих, приглашенная последить за ребенком вчера, позвонила бы Войтецкому, и его тотчас бы нашли в саду…

Из архива Вождаева

По всеобщему признанию, генетика занимает сейчас центральное положение среди биологических наук. Ведь именно молекулярная генетика сделала величайшее открытие в естествознании XX века — познала материальную основу наследственности, механизм самовоспроизведения молекул, несущих наследственную информацию, и раскрыла генетический код белкового синтеза, вызвав этим подлинную революцию в биологии.

11

— Так этим головам было очень смешно, — вдруг сказала фрау Гильда.

— Как это… смешно?.. Головам смешно? — не понял я.

— Ну, детям было смешно. Всем, у которых высовывались одни только головы, как ровные-ровные тыквы на поле. Только это поле было деревянное, такое гладкое, как палуба огромного корабля, если бы только в нем не были понаделаны дырки.

— Дырки?

— Да, рядами… Длинные, длинные ряды дырок. Одинаковых, ни на йоту больше, ни на йоту меньше. И из каждой высовывалась одна голова, можно сказать впритирку пролезавшая в дырку. Даже для ушей и для носа специальные ходы были проделаны.

— Но ведь головы у всех разные — побольше, поменьше?

— А для каждого ряда дырок они были подобраны. В одном ряду — одного размера, в другом — чуть побольше, в третьем — еще побольше. Сразу и незаметна разница, а если одновременно на много рядов смотреть, то видно — постепенно от больших голов до маленьких… Много же было детей, подобрать вполне можно!.. А под полом скамеечки на винтах для каждого человечка, такие креслица с подлокотниками, чтобы было удобно сидеть каждому мальчику и каждой девочке…

— Не совсем понимаю. Как снизу?

— А под полом, в котором отверстия сделаны, ниже — второй пол, невидимый. К креслам детей крепко привязывали, но так, чтоб не больно было.

— А почему же дети смеялись?

— Так очень же смешно — теперь мне, конечно, не смешно, а детям тогда смешно было: одни головы вид-,ны, все лицом в одну сторону. Сначала не смеялись, потом к каждой голове на ниточке конфета спускалась, надо было только язык высунуть и — в рот ее! А как только начинали сосать конфету, всякий страх проходил — сначала ведь страшно было, а. тут становилось смешно. А потом вроде как засыпали головы, спокойно так…

— А потом?

— А потом этот доктор — не в халате, а в голубом, в обтяжку — подплывал по воздуху.

— Не понимаю.

— А что тут понимать? Платформа такая, низенькая, на колесах между рядами ехала по тонюсеньким рельсам, вдоль каждого ряда голов. Доктор на ней лежал на животе. В платформе спереди — вырез. Этот китайский доктор точно мог остановиться так, чтоб его руки и лицо пришлись над очередной головой, торчавшей из дырки. Там, за бортиками выреза, лежали какие-то инструменты, и на выдвижном рычаге торчал вертикальный буравчик с колесиком. А с другой стороны выреза выдвигалась… вроде как карта, такой квадратный лист как из самой прозрачной пластмассы. Но это была не пластмасса, а что-то другое… Как только дети просовывали головы в дырки и все было закреплено так, что ни на миллиметр голова уже не могла сдвинуться, вот тогда на каждую голову опускалась какая-то мягкая пленка. Я забыла сказать, все головы были не только стрижены или выбриты, но еще накануне смазывались каким-то составом и становились голыми и блестящими, как бильярдные шары. Этого сначала все пугались, а потом оказывалось совсем не больно, тем более что пахло очень приятно, хорошими духами или цветами, нежными, как весной в саду. И вот тогда, когда только высовывались головы, страх проходил и становилось от этих бильярдных шаров смешно.

А пленка плотно обожмет голову и тотчас поднимается… Я потом видела такую пленку, затвердевшую, как пластинка, тонкую и разграфленную как тончайшими волосинками на вертикальные и горизонтальные ряды, на квадратики.

— Трудно понять вас…

— Ничего трудного, как обыкновенная карта, с квадратиками параллелей и меридианов. Только микроскопическая. А каждый квадратик сам тоже разграфлен на уже почти совсем невидимую сетку… Но потом доктор, а в глазу у него было увеличительное стекло, смотрел на эту сетку. Перед каждой головой ложился такой лист, и на каждом листе один из квадратиков был желтым, а все другие черными. И в каждой сеточке была помечена красная точка, своя точка для каждой головы. Хотя и казалось, что она на том же месте, что и на другой пластине, а врач знал: ни одна из точек не совпадает… Понятно это?

— Это да. Понятно. Говорите, говорите, что было дальше?

— Было очень светло…

— Электрический свет?

— Нет! Никакого электричества там вообще не было. Солнце же яркое было на том острове, такое яркое всегда, а тут еще по стенам зеркала были в этом длиннющем зале. Когда откуда-то сзади управлявшие ими люди поворачивали зеркала, свет становился таким ослепляющим, что тому, кто был освещен этим зайчиком, доктор надевал на глаза темные очки и сам себе тоже. Все делалось очень быстро: доктор смотрел на карту, по карте нацеливался буравчиком на какую-то точку на голове девочки или мальчика, в эту минуту сонного, и — дзи-ик, — сразу буравчик выскакивал, а доктор вставлял в дырочку пальцами иглу. Это продолжалось всего секунду или две-три, что-то он такое делал иглой, иногда чуть качнет ею там… И все! Смажет аккуратно капелькой своей пасты дырочку, и поехала его платформа дальше, к другой голове. И там проделывает все то же, только на какую-то, только ему зримую, долю миллиметра в сторону, выбрав там по другой карте другую дырочку. Что-то он при этом громко приказывал или кричал тому китайцу, который был у стены зала, и тот своими иероглифами тушью делал запись на длинном свитке папирусного рулона…

— А что он кричал?

— Я же по-китайски не понимаю. Только понимаю, что он очень быстро все это проделывал, двигаясь по всему ряду голов. Потом, когда его платформа проходила с ним весь ряд, ее там переставляли на рельсы следующего ряда. А он сам в эти минуты отдыхал. Я теперь понимаю так: самое важное для него было на каждой голове место для бурения дырочки выбрать таким образом, чтобы оно оказалось в следующей ячейке сетки. Значит, он в мозгу каждой головы выбирал место, чуть-чуть не совпадавшее с уже проколотым. Он экспериментировал, ему были нужны не те же самые, а предельно близкие, но соседние с уже сделанными в предыдущей голове проколами участки детского мозга. Зачем все это делалось, я не знаю. Только…

— Что только? Говорите, говорите же!

— Всех детей потом держали вместе… Некоторые сразу, а большинство позже, через неделю или через месяц, не знаю через сколько времени, заболевали, начинали очень странно вести себя.

— Как?

— Я не видела. Туда, кроме посвященных в тайны этих актов, никого не пускали. Но только я знаю, многие становились сумасшедшими и очень-очень многие умирали…

— Почему вы знаете, что умирали?

— Каждую ночь по лесной тропинке в джунглях проходили целые караваны носильщиков с мертвыми детьми на носилках.

— Куда их несли хоронить?

— Их не хоронили. Их относили к пропасти в нашем горном ущелье и сбрасывали диким зверям. Ужасный звериный рев доносился до нашего селения, когда ветер бывал с той стороны… Можно мне сейчас отдохнуть? Я устала!

— Нужно, чтобы вы подробно рассказали, как и почему вам удалось видеть все это!

— Сейчас не могу. Устала…

— Хорошо, фрау Гильда… Идите к себе, отдохните! У нас время есть!

Из архива Вождаева

Среди наследственных болезней человека есть группа заболеваний, в основе которых лежат нарушения биохимических процессов, протекающих в организме. Одно из таких биохимических заболеваний — так называемая галакгоземия.

Эта болезнь контролируется мутацией, передающейся из поколения в поколение, и поэтому, чтобы избавить потомство человека от такого «бального» гена, его нужно заменить геном «здоровым».

До сих пор считалось, что такая генетическая операция у человека невозможна. Значит, больные галактоземией — обреченные люди, и нет путей избавления человечества от наследственных заболеваний? Нет, такие пути есть. Откуда же пришло решение этой проблемы? Как ни странно — от молекулярной генетики фагот (бактериальных вирусов). Оказывается, генетики умеют лечить «больные» бактериальные гены и пользуются этим методом давно.

12

— Доброго вам утра, господин Вождаев.

Я открыл глаза. Над моим роскошным ложем стоял Федерик. В его руках была свернутая газета.

— О вас пишут, какой вы молодец, и я даже полагаю, что мое правительство обратится к вашему с просьбой поощрить вас за ваш титанический труд, за вашу самоотверженность. Вы здесь так недолго, а уже столько сделали!

Федерик продолжал издеваться, а я выхватил у него газету. Под огромным заголовком была помещена статья, действительно подписанная мной. Но только это была еще не статья, а гранки статьи, поэтому Федерик и приехал ко мне. Автограф мой нужен, причем подлинный. Как я понял — на все дальнейшие безобразия от моего имени.

— Прочтите, прочтите, — статья неплохая, к тому же вы получите за нее приличный куш, но, естественно, придется поделиться с двойником…

— Что это за двойник, если он не умеет за меня даже расписываться! — проворчал я, пробегая глазами газетные строки. — Я профессиональный журналист, — веско сказал я, — и не могу работать бесплатно, но получать деньги за не мной написанную статью это уж, извините, совсем некрасиво.

Федерик промолчал, не желая, видимо, отвлекать меня от чтения. А я читал, и не без удовольствия, довольно хорошо сделанную статью о том, каково мнение СССР по вопросу, ради которого мы здесь уже пятый день.

— Я не могу отвечать за весь Советский Союз — сказал я, не отрываясь от чтения.

— Вычеркните этот абзац, — легко сказал Федерик, протягивая мне перо.

Я молча продолжал читать и лихорадочно думал: зачем это все-таки понадобилось Федерику? И, кажется, начал понимать.

Пять дней мою роль исполняет человек, который в комиссии проводит их линию. Пока он только болтает, удивляя членов комиссии, видимо, или некомпетентностью советского представителя, или категоричностью бездоказательных суждений. Но, видимо, его авторитет пошатнулся, во всяком случае им понадобился подлинный Вождаев. Знали бы они!..

— Разрешите, я еще раз прочту статью, — сказал я Федерику.

— Валяйте, — сказал Федерик. Он уже торжествовал — видимо, я, по его мнению, сдавался.

Я снова принялся изучать статью, в которой говорилось, что причина сумасшествия команды «Дюгоня» таится в изуверских опытах врачей третьего рейха, которые случайно не уничтожили или упустили какие-то препараты в море, отчего через сорок лет так не повезло команде. Статья так и называлась — «Догадки умного русского». Название претенциозное и вызывающее, быть может, оно несет и саркастический оттенок. Но почему же так все совпадает? Со мной даже еще и полемизировали в той же газете.

А может быть, все-таки это дело рук изуверов не столь далекого времени, просто на фашизм хотят свалить вину за сегодняшние преступления такого же плана? Меня прошиб пот. И меня хотят использовать в этой игре: дескать, вот, даже сомневающийся русский и тот утверждает, что это дело рук фашистов.

— Ну, прочитали? — любезно осведомился Федерик, усмехнувшись, — Уж не думаете ли вы всерьез, что могут существовать бациллы войны или настроения? Вирус — это вам не фантастический роман.

— Прочитал и совершенно согласен, все примерно так и есть. Тем более что с вашей легкой руки любезная собеседница фрау Тильда проливает свет на произошедшие сорок лет назад события, которым она была свидетелем. Но вы, видимо, и сами в курсе наших с ней бесед.

Федерик промолчал.

— Я не буду это подписывать, — продолжал я. — Я представляю советскую прессу, и позвольте моей газете быть первой.

— Хорош был бы я, если бы не подумал об этом, — развязно заявил Федерик. — Полагаю, вы будете довольны, если эта ваша статья появится именно в вашей газете. Пожалуйста, вот телефон, передайте ее в завтрашний номер.

— Номера планирует секретариат, — заявил я, — я могу лишь направить статью. А выйдет она или нет — вопрос, который от меня не зависит. Неужели вы в самом деле можете подумать, что у советского читателя нет больше проблем для размышлений, как только вот этот инцидент со шхуной, и он так уж и ждет именно этой информации?

— Но вы же можете настоять, чтобы материал поместили! Ведь это стоит, наверное, денег — направить вас сюда, для чего же вы тут сидите, если ваша газета не будет первой? Да это и в ваших интересах. Так что звоните.,

Что это за «мои интересы», он не объяснил.

Я снял телефонную трубку, набрал код Москвы, вспыхнувший тут же на табло, и номер редакции. И пока набирал, вспомнил об одной забавной истории, которая произошла много лет назад.

Поручили мне сделать небольшой документальный фильм, не помню теперь уже о чем, но помню, что я крутился с телевизионщиками, был фактически и режиссером и одновременно автором и консультантом. Картина была престижной, и всем хотелось выступить в кадре. Естественно, что эфирное время не резиновое и всех желающих вместить не могло. А мне было страшно неудобно перед всеми, кто хотел сниматься, и тогда я стал спрашивать оператора, что в таких случаях делают. «Я снимаю всех желающих, — отвечал мне оператор, — но тех, кто мне заведомо не нужен, чтобы не обидеть, — девятым объективом. «Что это значит?» — спросил я. «Я говорю ассистенту: старик, давай девятым, и он уже знает, что надо снимать, но только без пленки, а при просмотре мы всегда можем сказать, что при монтаже это выступление было признано неэфироспособным».

Знать бы тогда, что и мне нужно будет иметь свой «девятый объектив», — договорился бы с редакцией, а может, и с генералом о каком-то условном знаке. Но не договорился. А Федерик, как будто понимая это, стоял и улыбался.

Москва на проводе. Слышен голос Лидочки — секретаря Кудинова (мельком видел ее). Я, находясь в тысячах километров от редакции, от Лидочки, у которой всегда хорошее настроение, сидя, можно сказать, в тюрьме, диктую.

— Там много, — говорит Лидочка, когда статья перевалила за седьмую страницу, — и это в номер?

— В номер немедленно, — говорю я и смотрю на Федерика.

Он доволен, все идет по его сценарию.

— Только прошу еще вас, Лидочка, передать Кудинову…

Бац. Нас разъединили.

— Никакой дополнительной информации, — нахмурился Федерик.

— Идиот, — сказал я Федерику, — я хотел передать ему привет, чтобы он не забыл и поставил мой материал сегодня же, но пусть вам будет хуже.

— Перезвоните, — разрешил Федерик.

— Перебьетесь…

Но Москва после нажатия Федериком какой-то кнопки снова была на проводе.

— Василий Владимирович, — сказала Лидочка, — нас разъединили, вы что-то хотели передать?

— Нет, Лидочка, ничего, а что?

— Ну как что, вы сказали, что что-то хотите передать Кудинову.

— Когда?

— Когда диктовали статью.

— Какую статью?

— Ну как же, разыгрываете вы меня, что ли?

— Я — вас, Лида? Что с вами?

— Василий Владимирович, извините, но что с вами?

Я молчал, не отвечая на ее вопросы, пока она не положила трубку.

Бедная девочка не поняла. Внутренне я извинился перед ней. Но сегодня у меня не было другого выхода, мне надо было посеять в ней, а заодно и в Кудинове, которому она расскажет о нашем странном разговоре, сомнение насчет моего материала. И статья не выйдет, во всяком случае до моего возвращения.

До возвращения — легко сказать! Я еще раз с поразительной ясностью понял, что я в тюрьме и со мной не намерены шутить.

Федерик, видимо, не очень понял второй разговор и решил, что я не захотел ничего передавать Кудинову.

Он улыбнулся и вышел, оставив меня одного.

Из архива Вождаева

На первый взгляд может показаться, что уж не такое это сложное дело отличить живое от мертвого. Но как только ученые пытались сформулировать, что же такое жизнь, чем отличается самый простой одноклеточный организм от самого сложного явления в неживой природе, перед ними словно вырастал многоглавый дракон трудностей.

13

Газет не несли, из чего я заключил, что в них сегодня публикуются первые сообщения о работе нашей комиссии. Интересно, что там может быть такое, что мне в моем положении нельзя читать? Быть может, свободная печать как-то не доглядела и выпустила на свои страницы из бутылки джинна истины, а- может быть, нашелся человек, выступивший со статьей, противоположной той, что навязывает советской газете Федерик.

Я снял телефонную трубку. Как и следовало ожидать, она молчала. Однако через полминуты вошла хорошенькая горничная и спросила меня, что мне угодно.

Я сообщил ей, что хотел бы читать газеты каждый день. Она улыбнулась и вскоре принесла мне целую пачку. Я лихорадочно схватил ее и обнаружил, что это все наши, советские газеты. Странно это выглядело: «Сельская жизнь» или «Гудок» на низеньком столике из яшмы в далекой фешенебельной тюрьме.

Но эти газеты, при всем моем уважении к советской прессе, увы, мне не годились сегодня, мне нужна была местная пресса. Об этом я сказал вновь появившейся горничной. Она исчезла и через минуту положила мне на яшмовый столик местную газетенку.

Я развернул ее и стал читать безобидный обзор проведенных в последний день мероприятий, сводящийся в большинстве своем к дискуссии — излечимы ли пораженные в море рыбаки.

Была, правда, и еще одна заметочка. Американский эксперт предполагал, что судно попало в зону так называемого открытого космического пространства — этакая дыра в атмосфере, куда свободно проникают космические лучи, они-то, с его точки зрения, и подействовали на моряков.

Эта смехотворная туфта была рассчитана на обывателя. Известно ведь, что простой человек склонен всегда поверить в самое невероятное.

Я сижу в тюрьме и ничего не могу предпринять. Мне не запрещено пока только думать, анализировать, сопоставлять.

Попробую. Но что я знаю?

Не так мало. То, что все из команды, включая даже хозяина, спятив, оказались осмотренными врачами и отпущенными на свободу, а боцман, который, как мне подсказывает интуиция, меньше всех находился под воздействием этого губительного средства, сейчас в клинике. В чем же тут дело?

А не в том ли, что, хотя доза и сделала боцмана на время невменяемым, она не отбила память? Бели это так, то тогда он действительно представляет опасность для следствия, ибо может кое-что рассказать. Этого не хотел бы Федерик.

А старуха? Я начал склоняться к мысли, что если она и не подослана ко мне, чтобы морочить голову рассказами о преступлениях гитлеровцев в конце второй мировой войны, то во всяком случае удачная игрушка в руках того же Федерика.

Найдись она на два дня раньше, не пришлось бы им ломать комедию с моим двойником; я мог бы и сам прекрасно попасться на удочку, что происшествие в океане дело рук давних мерзавцев, а не сегодняшних.

Бумагу и карандаш мне, хотя я и просил, не давали. Писать и записывать я ничего не мог, потому что исчезли документы и записная книжка, да так, что я и не заметил.

Из архива Вождаева

Один из членов экипажа «Аполлона-14» сделал попытку вести связь с Землей точь-в-точь как в фантастическом романе, передавая информацию лишь мысленным напряжением.

Подобные попытки до сих пор велись, на Земле и вызывали мяо-гочисленные споры, как и сама телепатия. Поиски в этой области идут давно, свыше ста лег, в разных странах и пока не получили всеобщего признания.

14

На экране появился озабоченный Федерик. По его виду я понял, что он нуждается в общении.

Трапеза прошла дружественно. Я упивался своей выдержкой и волей, считая, что все хорошо и что Федерик, не обнаружив нигде никаких истинно компрометирующих меня материалов, решил взять меня не шантажом, а лаской: ведь этот шантаж с фотокомпиляциями ни он, ни я не принимали всерьез.

Федерик вдруг заявил, что я понадоблюсь ему вскоре, и удалился, а я решил поваляться в постели и закрылся одеялом.

И тут мне пришла в голову мысль: а что, если под одеялом написать записку в несколько слов и держать ее при себе — одежду мою они вряд ли обыскивают каждую ночь. Вдруг я сумею переправить ее в советское посольство?

Голь на. выдумки хитра, и вскоре я уже знал, как написать такую записку. Я встал и направился в уборную, где автоматически подавалась необходимая порция туалетной бумаги. Я незаметно положил клочок ее в карман, чтобы потом под одеялом, в темноте написать хоть несколько слов о том, что произошло со мной.

Много лет не расставался я с перочинным ножом, изготовленным где-то в Прибалтике. В нем было множество лезвий, открывалки, пинцет, зубочистка и крошечный карандаш.

Я всюду таскал этот нож с собой, и его как неопасный предмет, не являющийся, к примеру, передающим устройством, не отняла у меня служба Федерика.

Только бы не засохла паста!

Зажав нож с клочком бумаги в кулаке, я притворно болезненно доковылял до кровати и улегся. Под одеялом я нащупал карандаш. Я грел его руками и молил, чтобы он писал.

Я вынул руку из-под одеяла — палец был измазан. Я сунул голову под одеяло и, делая вид, что подремываю, стараясь не шевелиться, сделал на ощупь такую запись: «Я гр. СССР журн. Вождаев». Потом осмелел и продолжил, ощупав листок: «Похищен Федериком из дома боцмана, содержусь в клинике. Двойник за меня в комиссии».

Эти восемнадцать слов мне дались очень тяжело. Я был весь в поту. Я свернул бумагу в трубочку и спрятал ее между пальцами. Потом зашевелился, как будто проснулся, и высунул голову из-под одеяла.

Экран отреагировал на мое «пробуждение».

— Приятного отдыха, мистер Вождаев, — сказала все та же экстравагантная девица. — Мы рады, что вы еще немного подремали, а теперь позвольте вам предложить продолжение дневного моциона.

Я принял душ и стал одеваться. Экран известил меня, что меня ожидает в холле господин Федерик. Я сунул свое письмо, или, как я его называл, «завещание», в карман брюк вместе с ножиком и вышел в холл.

Дружелюбие и подчеркнутая приветливость господина Федерика свидетельствовали, что он собирается сообщить мне что-то особенное. И действительно, он улыбнулся и сказал:

— Вы сегодня встретитесь с господином Кудиновым, вашим шефом. Он прилетел из Москвы. Ваш разговор будет прослушиваться, где бы вы ни находились. Вот вам передатчик, — и он протянул мне предмет размером со спичечный коробок, — его нельзя испортить, повредить, раздавить. Постарайтесь не огорчать нас, повторяйте как можно искренней то, что пишут ваши газеты от вашего имени. Если паче чаяния ваш соотечественник Кудинов узнает что-либо, что он не должен знать, то все будет в дальнейшем именно так, как пишут в ваших газетах. — И он процитировал: — «Ни одна террористическая организация не взяла на себя ответственность за гибель профессора Вождаева…» Будут в общих словах говорить о том, что на Западе процветает бандитизм. Но это ведь общеизвестно. Поэтому давайте без глупостей.

— А как вы себе представляете, о чем я буду говорить со своим коллегой? — удивился я. — Он же спросит меня: как я тут участвую в работе комиссии, кто как выступал и тому подобное?

— Вы по-прежнему считаете меня идиотом, мистер Вождаев, но мне кажется, у меня еще не было ни одного прокола в общении с вами, полагаю, что его не будет и на этот раз. -

С этими словами Федерик выпростал руку по направлению к экрану, на котором вспыхнуло изображение отеля, где живут члены комиссии. После этого жеста в течение полутора часов я смотрел многоэпизодный фильм о том, что делала комиссия и каждый ее член в течение всего последнего времени. Мой двойник даже умудрился рассказать американке мисс Лорри пару русских анекдотов. Подлинность происходившего подчеркивалась тем, что он рассказывал ей о моей московской жизни-и даже родителях, как о своих собственных.

Хорошо они подготовились. Я утешал себя только тем, что рассказы были все-таки о квартире и родителях Вождаева, а не моих…

Федерик заставил меня вникнуть в фильм и показал его дважды.

— Как видите, мы готовы ко всему. Только я прошу вас об одном: постарайтесь без глупостей — у Кудинова семья, подумайте о ней. Да и о своей собственной! — вдруг сказал он злобно. — Если передатчик засвидетельствует, что вы потерялись, подохнете, как Вождаев.

Он сделал паузу, улыбнулся и закончил:

— Вы в самом деле прекрасно выглядите сегодня, — сказал он, также улыбаясь. — И мне не хотелось бы портить вам настроение.

— И что же?.. — сказал я, понимая, что на этот раз я проиграл окончательно, и вдруг увидел на экране громадного, во всю стену, телевизора, сильно помятую записку, в которой было написано: «Я, гр. СССР журн. Вождаев. Похищен Федериком из дома боцмана, содержусь в клинике. Двойник за меня в комиссии».

Я обомлел и, кажется, глотнул воздуха. Федерик отобрал у меня записку.

— Ну, если вы готовы, товарищ полковник милиции Нестеров, — спокойно сказал Федерик, — едем.

Из архива Вождаева

Об использовании американскими спецслужбами шпионской техники против советских граждан и учреждений в США шла речь в пресс-центре МИД СССР.

Было оглашено заявление представителя МИД СССР.

Вниманию советских и иностранных журналистов были предложены образцы американской техники, изъятой, в частности, накануне пресс-конференции из, посольства СССР в Вашингтоне и других советских учреждений. Среди них радиоэлектронные и виброакустические системы, оптоэлектронная схема информации, замаскированная в облицовочных кирпичах, другие образцы. Были даны исчерпывающие разъяснения, не оставлявшие сомнений, чьих рук это дело.

15

Огромный «кадиллак» остановился у здания отеля, в который после злополучного посещения семьи боцмана более чем неделю назад я так и не вернулся.

Мы вышли из автомашины, причем мои спутники, снабдив меня в машине многочисленными инструкциями, немедленно исчезли, оставив меня одного перед большущей лестницей.

Не могу сказать, что у меня не возникло почти непреодолимого желания убежать, вскочив за руль первой попавшейся машины, но, честно скажу, страх перед всемогуществом Федерика сделал свое дело. Я стоял кроткий как овечка, прекрасно понимая, что мне могут выстрелить в затылок, едва я сделаю неверный, с точки зрения моих противников, шаг. И поэтому я его не делал.

В холле, как и было назначено, меня ждал Кудинов. Увидев меня, он бросился ко мне с криком:

— Ну, наконец-то, почему ты меня пугаешь? Что за разговор был у нас с тобой и что ты наговорил секретарше в Москве? Она решила, что ты сошел с ума. Признаться, я подумал то же самое, а ты, оказывается, нормален, только вроде поседел чуть-чуть. Ну, рассказывай.

— Не здесь, — холодно осаживая его болтовню и прекрасно понимая, что слышно все, сказал я, — пойдем в бар.

Честно говоря, я пригласил его именно в бар, так как был уверен, что в узком коридоре шумит музыка и может не сработать имевшийся у меня передатчик. Там я за полминуты расскажу ему хотя бы телеграфно, что со мной Произошло. Но мои надежды не оправдались: коридор был чрезвычайно люден, и я не поручусь, что все это не были люди Федерика.

А я уже наизусть запомнил текст телеграммы, которую так неудачно написал сегодня утром в постели.

Текст этот я повторял бесконечно, все не находя секунды на то, чтоб выпалить его моему другу. На пятачке перед холлом и входом в бар никого не было, но там было тихо, и я понял, что опоздал: здесь уже работали электронные уши Федерика да и передатчик опять же.

— У тебя хорошая память? — спросил я Кудинова.

— Плохая, — честно сказал он.

— И мы замолчали.

Наш столик, заранее определенный мне инструкцией, был свободен, и приветливая официантка с готовностью подбежала к нам.

Мы сели, и я всей кожей прямо-таки почувствовал десятки глаз и объективов, нацеленных на нас, на наши губы. Мне даже показалось, что стали тише разговаривать в баре и музыка полилась такая, чтобы не мешала вести запись разговора.

С Кудиновым мы сперва говорили о генетике, о газете, о проблемах. Я отвечал невпопад, потому что был в страшном напряжении, и мой коллега не мог этого не заметить.

— Что с тобой? — все время спрашивал он.

Ну что я ему мог сказать в этой ситуации?..

— Да-а-а! — закричал вдруг Кудинов, — Хочу тебя обрадовать, перед отъездом получил.

И с этими словами он вытащил из кармана только что вышедшую в Москве книжку Вождаева. Здорово! Это сюрприз, но не автору. Книга провалялась в издательстве года три.

— Надпиши, старичок.

Я стал рассматривать книгу. Кудинов протянул мне перо, но не успел я занести его над страницей, как вдруг даже не увидел, а почувствовал по правую руку человека.

Я спросил Кудинова, помнит ли он стихотворение Михалкова «А у нас в квартире газ».

— А что? — спросил Кудинов.

— А у нас магнитофон, вон, вон и вон, — И мы оба засмеялись.

— Пущай клевещут, — сказал Кудинов, видимо, не так меня поняв.

— Вас к телефону, — внятно сказал подошедший человек.

Я понял, к какому меня зовут телефону, понял и то, что ничего ни сказать, ни написать уже не успею.

— Я сейчас, — сказал я серьезно Кудинову, — сейчас вернусь.

— Как? — Кудинов ничего не понял. Да и я бы на его месте ничего не понял: какой телефон?

Удаляясь, я взглянул на него.

— Что случилось? — крикнул он — Тебя похи… — он не проговорил, а прошептал. Я чуть заметно кивнул ему головой. И перед тем как поспешно выйти из бара, бросил ему в желтый сок только что оторванную нижнюю пуговицу своего пиджака. Я никогда не застегиваю пиджак на эту пуговицу, поэтому в моем одеянии мало что изменилось.

Выходя из бара, я увидел, как миленькая официантка предложила Кудинову заменить стоявший на его столике сок другим.

В узком коридоре бара со мной столкнулся мой двойник, который шел к Кудинову, видимо, продолжать беседу, которую он, конечно, видел на телеэкране, поэтому готов был и подписать книгу, и продолжить разговор. На нем был точно такой же костюм, рубаха и даже носки, как на мне.

Усаживаясь в «кадиллак», я подумал о том, что, видимо, истина, которую с таким усердием скрывают Федерик и его банда, значительно дороже, чем все эти прослушивания, бары, «кадиллаки» и тому подобное.

Обратный путь не показался мне долгим и нудным, хотя теперь меня явно везли убивать.

— Мы должны благодарить вас, — сказал, встречая меня, господин Федерик, — вы вели себя благоразумно и убедительно. В виде благодарности завтра я предоставляю вам встречу с человеком, с которым вы хотели бы увидеться. С боцманом. Но только после просмотра нескольких кадров сегодня отснятого фильма, так сказать, хроники. Идемте.

Мы сели на низких, очень мягких креслах перед уже известным эрмитажным столом, уставленным различной снедью и напитками, и передо мной загорелся экран. Я видел себя и Кудинова в баре.

Видео зафиксировал все, и даже сцену, когда я бросил пуговицу в стакан Кудинова. Не могли мои враги понять, что я такое бросил. Крупным планом камера прощупывала стакан «оранжджюсса», но он был непрозрачен даже для такой техники, какая имелась у Федерика. «Хорошо, что сок здесь не разбавляют», — подумал я.

Дальше подошла официантка с просьбой поменять стакан, но Кудинов не разрешил. И тут началось интересное.

В зал вошел мой двойник, натасканный на моем голосе, на моих интонациях, одетый, как я. Он смело взял со столика мою, то есть Вождаева, книгу и начертал без грамматических ошибок: «Старичку Кудинову на память. Вождаев». Я сам должен был такое написать. Потом двойник бодро объяснил, что выходил к телефону, но это ошибка. А я решил, что еще не все потеряно, потому что Кудинов стал рассматривать пиджак моего двойника, после чего бросил взгляд в почти допитый сок (я понял: он соображает), а когда обратил снова внимание на пиджак своего визави, сомнений не оставалось — он понял. Выпив сок так, чтобы пуговица оказалась у него во рту, Кудинов, попрощавшись с двойником, вышел.

— Что вы бросили в его стакан? — вдруг спросил Федерик.

— Промахнулся, хотел бросить на стол монету за сок.

— Что-то не похоже это на русских, — проворчал Федерик. — А вообще для полковника милиции неплохо. Но вы не профессионал. Теперь все зависит от Кудинова.

Я не понял, что он имел в виду, и только потом сообразил: глупый милиционер был Федерику гораздо менее опасен, чем профессор Вождаев. Его запросто можно было убедить в том, в чем он действительно меня почти убедил. Милиционера и убивать не надо.

Из архива Вождаева

Группа бывших узников концетрационных лагерей объявила сидячую забастовку, потребовав возобновить судебное разбирательство по делу Клауса Барбье — бывшего начальника гитлеровской тайной полиции в Лионе. Годы страданий и лишений были за плечами демонстрантов. Во время войны они подверглись «медицинским экспериментам» в Освенциме.

16

Медленно стал гаснуть свет, свидетельствуя о том, что мне велят лечь спать. Но я — еще позволил себе помечтать перед сном, как говорится, помахать руками после драки. Что было бы, если бы я…

И поплыли заманчивые картинки того, как я оттолкнул бы своего охранника, вскочил бы за руль «кадиллака», взял бы с места бешеную скорость и помчался бы, запутывая своих преследователей.

Звучали бы выстрелы. А может, и не звучали бы. Зачем привлекать внимание обывателя? Ведь ловят советского, надо делать все тихо. И быстро оторвавшись от погони, я летел бы, но куда?

Это действительно вопрос. Вот если бы около «кадиллака» стоял Кудинов, то можно было бы успеть втолкнуть его в машину и, носясь с ним по городу, все ему рассказать. И тут я осекся: во-первых — «если бы да кабы», а во-вторых — даже если бы это и произошло, то разве не доказал бы Федерик еще раз свою прозорливость, установив рацию в машину, чтобы узнать, о чем мы говорили, или не взлетела ли бы она на воздух, да так, что и наших останков бы не нашли. А потом оказалось бы, что бомбу подложили террористы.

Федерик подстроил бы все так, чтобы нашлись свидетели, видевшие нас в аэропорту, где мы покупали билеты в Соединенные Штаты. С него станет. Нет, пусть все будет, как было.

Только бы Кудинов все понял…

Чего же все-таки боятся эти люди? Ведь все уже знают, что на дне Атлантического океана свалка оружейного мусора. Неужели они думают, что я полезу под воду изучать эту свалку и буду таким образом в своих статьях, даже если я и Вождаев, клеймить мировой империализм? Не клеймить надо — спасать планету, и как можно быстрее. Что может быть опасней оружия, могущего уничтожить сперва жизнь в океане, а потом на планете!

Я присел на кровати и подумал: какая это пытка, когда не дают записывать свои мысли. Меня лихорадило. Я хотел сейчас же с кем-то поговорить. С кем?

В этой клинике содержится боцман. Встречу с ним мне обещал Федерик. Значит, если я его разыщу тотчас же, я не сделаю большого преступления. Мне он нужен сейчас.

Я потихонечку встал, забыв, что, может быть, за мной наблюдают, и пошел к той запертой двери, через которую постоянно выходил Федерик, входила горничная, старуха фрау Гильда и я, когда меня возили на свидание с Кудиновым.

Помнится, в коридоре было очень много не исследованных мною дверей. Все они обшиты черным мореным дубом и производили внушительное впечатление. Ни одного звука не доносилось из-за них.

Теперь я был уверен, что за одной из этих дверей помещалась старуха, а за какой-то другой — боцман. Но как туда попасть, как открыть дверь в коридор?

Достав перочинный нож, я постарался что есть силы отогнуть язычок замка, который не поддавался. Но я поставил лезвие ножа таким образом, что можно было сдернуть язычок с петельки, и с силой дернул. Дверь открылась…

Я прислушался. Вокруг было тихо.

В коридоре на темной стене чернели шесть дверей с одной стороны и шесть с другой. Я твердо решил сперва попробовать, не откроются ли они просто от нажатия ручки, и смело взялся за первую попавшуюся, ту, что была по левую руку от меня. Она отворилась стремительно — видимо, там встроена была пружина, — и я увидел медицинский кабинет, уставленный белой мебелью, холодильными шкафами с прозрачными дверцами. Пахло, как всегда пахнет в больнице.

В комнате находились двое. Высокий крепкий мужчина, тот, что копировал мой голос на магнитофон, и хорошенькая девица в белом халате. Она готовила шприц.

— А вот и наш пациент, — сказал он и, подойдя ко мне, одним легким движением сорвал с меня рубаху.

Я не успел ничего даже сообразить, как тонкая игла без боли вошла в мое тело. Я почувствовал тепло и необыкновенно хорошее состояние духа. Ни к какому боцману идти после этого уже не хотелось и приключений не хотелось тоже. Я присел тут же на стул и только подумал: «Надо же, они меня ждали».

Захотелось спать. И все-таки для порядка я решил, выходя отсюда, ткнуться якобы по ошибке в дверь напротив, чтобы хотя бы знать, открыта она или нет. Ведь завтра укол пройдет, любопытство и желание найти истину возьмут верх, а из двенадцати будут опробованы уже две двери. Но повезло даже больше, чем я рассчитывал: выйдя из коридора, я нарочно пошел не в ту сторону и перепробовал все шесть дверей на противоположной стороне. Все они, кроме последней, были заперты. А последняя хоть и подалась, но там было темно, и я ничего не разглядел, хотя интуитивно и почувствовал, что там жили.

И тут я совершенно отключился.

Из архива Вождаева

1) Исследователям медицинского факультета университета Кибо в Японии удалось благодари манипуляциям с хромосомами влиять на выбор пола ребенка при искусственном оплодотворении.

2) В прибрежных водах вблизи Японии был пойман осьминог, который имел не восемь щупалец, а двадцать пять! Ученые не берутся утверждать, что это какой-то новый вид. Воды в заливе вблизи Исе сильно загрязнены промышленными отбросами, поэтому высказывается мнение, что пойманный осьминог, скорее всего, мутант (в результате воздействия на морских обитателей сложных химических веществ).

17

Утром я проснулся и обнаружил, что нахожусь в удивительном мире: все предметы были покрыты какой-то радужной окантовкой, как в тот день, когда Федерик привез меня в клинику и я получил удар под ложечку. Я замер в оцепенении и долго протирал глаза. Я посмотрел на свет свою руку: она была похожа на кусок алмаза, и все вокруг казалось красивым, настроение было прекрасным, тело наполнилось приятной истомой, и хотелось поваляться здесь подольше и спать, спать для удовольствия.

И вдруг посреди всех описанных ощущений я вспомнил, что есть долг, я обязан идти туда, к дверям, и все исследовать, а не просто сидеть взаперти, изображая из себя узника и борца за справедливость. Я обязан действовать, даже если за мной и наблюдают.

Я решительно встал на пол, оделся и направился к двери, которая сегодня открылась ножичком столь же легко, как и вчера, и пошел по коридору, который уже не показался мне таким сумрачным и странным, как вчера ночью.

Вот эта дверь, слева. Я уже знал — это кабинет врача, где мне вчера сделали против моей воли инъекцию. Естественно, что я не стал открывать ее. А вот и эта, шестая дверь. Она вчера подалась, и на меня пахнуло чем-то живым. Я решительно отворил ее, но, как и вчера, никаких признаков света не обнаружил. В комнате царил мрак. Я стал ощупывать стену возле двери, надеясь найти выключатель, оступился, потерял равновесие, выпустил дверь, которая мгновенно и бесшумно за мной захлопнулась, и я оказался в ловушке. Как только дверь захлопнулась, комнату озарил холодный искусственный свет. Прямо передо мной стоял на кровати, и оттого казался громадным, человек в матросской тельняшке с рыжей, плохо ухоженной бородой. Он молча смотрел на меня.

Я машинально приветствовал его. Он вдруг истошно завопил и так же внезапно смолк, после чего снова уставился на меня. Он смотрел мне прямо в глаза не мигая, и от этого взгляда и возгласа мое сердце сковал холод.

Продолжая смотреть на эту фигуру, я отодвинулся в сторону от его безумного, испепеляющего взгляда. И что самое жуткое: фигура не повернула голову, а продолжала смотреть, как смотрела бы в сторону скульптора.

Я бегло, не сводя взора с неподвижной фигуры, стал осматривать комнату. Она была достаточно вместительной: кроме низкого и широкого ложа, в ней не было ничего. Стены ее были обшиты поролоном. Я читал, что в таких условиях содержат сумасшедших, да и дверь изнутри не имела ручки, следовательно, могла быть открыта лишь снаружи.

Но если это сумасшедший, в комнате должен быть звонок для вызова персонала или санитаров, когда это чрезвычайно нужно. Убедившись в том, что звонок существует, я успокоился, подошел к фигуре и, найдя своим взглядом его взгляд, в ту секунду, когда зрачки наши встретились и во взоре его промелькнуло наконец что-то осмысленное, сказал:

— Здравствуйте, не бойтесь, я друг.

Громадная фигура вдруг упала на колени и заплакала.

Я отскочил, а незнакомец поднялся и приблизился ко мне.

— У тебя головка не болит? — спросил он.

— Нет, а что? — машинально сказал я.

— Да понимаешь, пичкают лекарствами, лечат, спасибо им, а утром головка болит. Тебя тоже лечат.

— А как вы узнали?

— А по тапочкам. Тут нас человек сто пятьдесят проходят курс адаптации.

— Курс чего?

— Адаптации после трансплантации органов.

— Что-о-о?

— Пересаживают мозги, сердца, души…

И тут только я понял, что передо мной настоящий сумасшедший.

Но все же я решил проверить.

— Скажите, — спросил я его, — а что такое дюгонь?

— Свирепое чудовище морей и дум моих, а я его слуга — боцман Гауштман.

— На самом деле есть такое чудовище или это фантазия?

— Это чудовище перекусывает корабли.

— А почему ваше судно названо именно так?

— Потому что хозяин его перекусывает судьбы моряков.

Больше я ничего не мог придумать, что сказать, и соображал только, как бы поскорее и без помощи звонка выбраться из этой комнаты. Но в этот момент дверь распахнулась и на пороге появился господин Федерик собственной персоной.

— Ну и как вам проверка умственных способностей нашего подопечного боцмана? Подойдет как свидетель преступлений империализма? Думаю, что да, только хочу еще раз, и в последний, предупредить: не делайте из меня дурака. У меня достаточно средств, чтобы сделать из вас сумасшедшего, и при том настоящего, не похожего на актеришку, сыгравшего для вас боцмана с «Дюгоня». Вот ваш боцман, — и с этими словами Федерик показал мне фотографию человека, которого я никогда не видел. У него была шкиперская бородка и ясные маленькие глаза. — Вы еще с ним встретитесь, но немного позже.

Из архива Вождаева

Перепроверяя себя, ученые ставили опыт за опытом, но… результат получался все тот же. И он никак не укладывался в рамки известных теорий. Подопытных заражали гриппом, а у них развивалось тяжелое заболевание центральной нервной системы. Но ведь организм бережет ее как зеницу ока: даже после того как вирусы поразили многие органы, на пути в мозг их беспощадно атакуют иммунные тела. Существует так называемый гематоэнцефалический барьер мозга — надежный заслон от вируса гриппа. И вот сотрудники НИИ экспериментальной медицины АМН СССР совместно со специалистами Оренбургского мединститута доказали, что в определенных условиях этот барьер не срабатывает.

18

Коллега Вождаева Кудинов развил бурную деятельность, чтобы найти своего товарища. Я до сих пор не понимаю, отчего его не постигла такая же, как меня, участь. По всей вероятности, у господина Федерика просто не было двойника Кудинова, а может быть, тут дело крылось еще кое в чем, мне пока неведомом.

Кудинов, расплатившись, из бара направился к своей машине. Он уже точно знал, что тот, очень похожий на меня человек не я, но не подал виду, а, сев в машину, покрутил, попетлял на всякий случай по городу, после чего нажал на акселератор и, прибавив километры, помчался в соседний населенный пункт к советскому консулу, чтобы посоветоваться с ним, как действовать дальше.

Консул ничуть не удивился рассказу Кудинова и принял решение, составной частью которого было его участие в моих поисках.

Заручившись поддержкой консула и его сотрудников, Кудинов отправился на поиски, начав, как и следовало ожидать, с дома боцмана, ибо именно из него, по его расчетам, я был похищен.

Но посещение дома боцмана не дало никаких результатов: семья боцмана, как ему сообщили новые жильцы, здесь уже не жила больше недели, то есть с того самого момента, как я был помещен в клинику против своей воли. Попытки найти новое место жительства его семьи не дали никаких результатов. Семья боцмана исчезла из городка, и ни полиция, ни служба информация не смогли помочь Кудинову в его поисках.

И вот, когда Кудинов уже отчаялся напасть на след клиники, ему пришла в голову блестящая идея: установить контакт с моим двойником и тем самым попасть в поле зрения людей Федерика, а тут уже, не без помощи консула и его сотрудников, довершить то, что должно было сделать.

Остановив автомобиль возле отеля, Кудинов не спеша поднялся в номер, где столь недолгое время жил я, а теперь обосновался двойник.

Он постучал в номер и вошел: двойник сидел в кресле и, положив ноги на столик, смотрел телевизор.

Увидев Кудинова, он вскочил и приветствовал его столь по-русски, что Кудинов засомневался: а двойник ли это? Знал бы он, что это не двойник, а тройник!

Но по некоторым признакам было ясно, что это не Вождаев: ноги на столе, телевизор тот смотрел редко. А я, кстати, смотрю его часто. Надо. Кудинов повел разговор, присев на краешек дивана. Он всегда садился осторожно.

— Прежде всего, — сказал он, — я хочу сообщить вам чрезвычайно забавную вещь, а именно: коридор гостиницы, ваша дверь и выход из отеля блокированы моими людьми.

Могу себе представить, чего стоило мягкому Кудинову такое детективное начало!

Кудинов рассказывал, как двойник сперва недоумевал, потом бросился было ему на шею: «Что с тобой, родной?» Потом закатил истерику, крича, что воздух местного империализма повредил рассудок друга, и сделал даже попытку вызвать по телефону медиков, чего, однако, не позволил Кудинов. Кто его знает, чей телефон наберет этот неизвестно кому принадлежавший актер!

Вошла мисс Лорри.

— Господин Вождаев, — сказала она, — мы готовы. Сегодня, если помните, запланировано посещение Базальтовых скал. Говорят, там нашли какие-то новые доказательства вашей теории. Вы поедете?

И тут Кудинов был немедленно представлен находчивым двойником как добрый московский друг. Расцеловавшись с ним, он выскочил в дверь, оставив растерявшегося Кудинова в номере вместе с мисс Лорри. Сев в машину, он исчез в дымке утреннего марева. Больше мы о нем ничего не слышали.

Таким образом, этот раунд был частично выигран Кудиновым. Теперь он мог с чистой совестью обратиться в полицию: Вождаев-то исчез! И он сделал это с помощью консула.

Господин Федерик не любил иметь дело с полицией. За нею ненадежно было прятаться людям той сферы, к которой он принадлежал. Единственное, что он мог бы еще «отыграть» в партии, — это убедить всех, знавших меня, что я сумасшедший.

Федерик уже стал всерьез готовиться к обороне и придумал, что никакого моего двойника нет и не было и что это я время от времени проявлял странное поведение, а потому в конце концов был однажды доставлен в клинику, где пробыл всего сутки, вплоть до прихода в клинику представителей советского консульства, Кудинова и полиции. Да, всего сутки. Все остальное время я действительно принимал участие в работе комиссии.

Поэтому, когда в последний день моего заключения меня травили наркотиками, я смутно догадывался, что в моей судьбе скоро что-то произойдет.

Возвращая меня Кудинову, Федерик заявил, что у меня сложное заболевание — раздвоение личности: я одновременно могу ощущать себя в разных местах, но что он сделал все, что мог, и если вдруг наступит ухудшение, он готов оказать помощь. Кроме того, он заявил, что отказывается от денег (ему никто их и не предлагал), потому что считает за честь помочь советскому гражданину.

Участковому инспектору милиции т. Зелькову Н. Н.

от жильцов дома № 31 по Анфертьевскому переулку, кв. 341, Остроуховых

Заявление

Сегодня около 12 часов дня в квартире жильца нашего дома из квартиры № 342 Вождаева происходил странный шум. Нам известно, что товарищ Вождаев находится в командировке, ключи его оставлены нам. На звонки никто не отзывается, к телефону тоже никто не подходит. Тем не менее слышно, что в ней кто-то ходит.

Просьба проверить.

Остроуховы

19

Не знаю, травил ли меня Федерик психотропными препаратами, но на памяти моей это никак не отразилось. Во всяком случае дома, в Советском Союзе, отходя от «командировки», я сумел вспомнить множество деталей, на первый взгляд мало значащих, но весьма существенных для дела, которое передали в производство следственных органов.

Продолжать работу по освещению ситуации со шхуной «Дюгонь» поручили Кудинову, получившему назначение на должность собственного корреспондента «Литературной газеты».

Иэ архива Вождаева

Одно это имя — Йозеф Менгеле — вызывает отвращение н гнев. На черной совестя этого эсэсовского врача-убнйцы тысячи жизней, загубленных в газовых камерах н во время преступных «медицинских» экспериментов. У ворот концлагеря с надписыо: «Добро пожаловать в Освенцим. Труд делает свободным» Менгеле в форме офице-pa CC, а высоких лакированных ботфортах сам встречал эшелоны узников. Истощенных и больных, которые уже не могли служить «материалом для экспериментов», сразу же отправляли в газовые камеры.

Часть 2. АРХИВ ВОЖДАЕВА

По возвращении в СССР мне еще некоторое время пришлось поработать Вождаевым. К тому были обстоятельства, да и «изнутри» я мог время от времени помогать следствию.

…Позже я был назначен в состав следственной группы по делу об архиве Вождаева.

1

Пароход был старенький, однотрубный, обшарпанный — трофейный торгаш, захваченный немецким патрульным торпедным катером между Одессой и мысом Тарханкут. Его русское название было навсегда выжжено паяльной лампой, а вместо него черной краской намалеван на борту и корме трехзначный номер.

Основной штатный состав филиала, получившего в секретных бумагах кодовое название «Трапеция», прибыл на борт своего «Утанга» (как сразу за сходство со старой сгорбленной обезьяной прозвали свой парохо-дишко его новоявленные ученые-владельцы). Занимались они не только посещением экзотических портовых ресторанчиков, но и научными спорами. Благоденствию иной раз мешали только налеты советской авиации да внезапные обстрелы с неожиданно появлявшихся и затем уходивших за горизонт кораблей советского Черноморского флота.

…После затянувшегося покорения Крыма и вступления завоевателей в Новороссийск руководитель экспедиции барон Эгон Рудольф фон Лорингоф — один из отпрысков видного рода остзейских баронов, человек, нашедший благодаря непреклонности своего характера радикальные способы простейшими средствами быстро увеличивать возможности проведения научных экспериментов в самом широком, небывалом дотоле масштабе (за что и был назначен начальником «Трапеции»), — получил, наконец, разрешение от военно-морских властей перейти на новую базу, сначала в порт Феодосию, а затем и в Новороссийск, ибо вот-вот должен был пасть Туапсе, за которым уже рукой подать и цель назначения: древний город аргонавтов, претендующий именоваться столицей кавказских субтропиков…

Погода установилась тихая, море, манящее яркой синью, было спокойно, и поэтому барон решил созвать в кают-компании парохода накануне прибытия в Новороссийск научную конкуренцию.

За продолговатым, тщательно отполированным столом кают-компании собрались все двадцать три сотрудника «Трапеции» во главе с бароном, который, презирая жару, был в белом, тончайшей английской шерсти, костюме. Белесые глазки барона, как и столь же белесые реденькие брови его, были преисполнены отменной строгости, столь же безукоризненно соответствующей моменту, сколь и одежда каждого из присутствовавших. Никаких знаков отличия, ленточек или чего-либо подобного на выпяченной с важностью груди барона Эгона Рудольфа Фрейтага фон Лорингофа не было, за исключением крошечной черной свастики, на которой в золотом кружке был выгравирован микроскопический портрет фюрера…

Барон сидел во главе стола, а по правую руку его, в ряду занявших кресла против иллюминаторов, сидела, как обычно, фрау Ирмгард Риттих — старшая научная сотрудница, шеф лабораторного отдела «Трапеции» — холодно-высокомерная дама средних лет аристократической внешности, белокурая, безусловно красивая, одетая элегантно, но с подчеркнутой простотой, подобающей обстановке. Все знали, что Ирмгард — любовница барона фон Лорингофа и что муж этой прусской помещицы убит то ли в первом бою войны, то ли в канун ее.

Из дневника оперативной работы участкового инспектора майора милиции Зелькова Н. Н.

На поступившее позавчера заявление граждан Остроуховых, проживающих по Анфертьевскому переулку, 31, кв. 341, дан ответ в том плане, что надо сообщать немедленно по телефону, а не канителиться с заявлением. Если вхождение (проникновение) в квартиру и имело место, то теперь оно места не имеет, и поскольку внешних повреждений двери не установлено, замки на месте и замочные скважины не поцарапаны, то, возможно, проникновение Остроуховым могло показаться, тем более что люди они пожилые. А может быть, приехал ответственный квартиросъемщик Вождаев. Оснований для производства дальнейших процессуальных действий не имеется.

Остроуховым сообщено.

2

— Хайль Гитлер! — встав и неестественно выпятив грудь, протянув коротковатую руку вперед, к мировому владычеству, уже приближаемому гением обожаемого фюрера, произнес барон и, выждав, пока все, так же механически встав, ответят подобным же жестом, продолжал: — Итак, господа… Нашим войскам, как вы знаете, отдан приказ положить Сухум к ногам фюрера внезапным ударом.

Войска не дадут коммунистам возможности эвакуировать город, выскользнуть из него и ликвидировать главный интересующий нас объект — лаборатории и службы обезьяньего питомника, расположенного на горе Трапеция… Для того чтобы все обезьяны достались нам целыми и сохранными, наши доблестные воздушно-десантные штурмовые части истребят в первые же минуты удара всех находящихся на склонах Трапеции и на территории питомника людей, кроме тех специалистов из персонала, которые могут временно понадобиться при передаче нам питомника в полной неприкосновенности. Предстоит немедленно развернуть работу, а затем… Конечно, тех двух-трех тысяч обезьян, какие, по данным нашей разведки, находятся в Сухуме, нам впоследствии окажется мало. Дополнительный потенциал мы будем в необходимом количестве получать из Африки, Азии, из южноамериканских стран… До сих пор русские, когда не хватало экспериментального материала, пользовались другими животными — кроликами, птицами — это только доказывает их глупость и невежество, прикрываемое ханжеской болтовней о гуманности, этике и тому подобных сентиментальностях. Слава Богу, мы, арийцы, избавлены от таких предрассудков, и методы моделирования у нас будут иными.

Пока эти две-три тысячи обезьян избавят нас от необходимости посылать длительные и дорогостоящие экспедиции в тропики. Но затем мы будем пользоваться для наших экспериментов тем бесплатным и к тому же, с научной точки зрения, наилучшим материалом, который нам обеспечат по первому требованию в любое время и в любом количестве: для наших экспериментов вместо обезьян мы будем использовать туземцев — да-да, местное население… Я говорю «местное» в самом широком смысле, аборигенов Кавказа, Украины, России — представителей низших рас во всем разнообразии их национальностей. Нам предстоит все изучать заново, по-своему, нашими методами. Что, например, сделано до сих пор наукой за десятки лет. после первых попыток Менгеле в насущно интересной и важной для нас области изучения гена? Почти ничего, если не считать весьма проблематичных утверждений тех неудачников, которые изучали патологию человека методом моделирования на животных.

Скажем, какие конкретные результаты вообще могло дать моделирование на животных? Допустим, для воспроизведения таких болезней, как желтая лихорадка, натуральная оспа, корь, на так называемом примате номер один — обезьянах? Но это бы еще ничего, представители низших рас человечества действительно близки к обезьянам. Но ведь смешно сказать! С тех пор как этот злосчастный американец бактериолог Пейтон Раус доказал, что куриная саркома вызывается вирусом, кто пытался заразить этим или любым другим человека, вызвать у него рак? Все ведь трусы, губошлепы! «Запретная зона»… Нельзя, видите ли, ставить опыты на человеке!.. А на животных не получается!

Нет. С этим покончено. В любой области исследований мы будем действовать в направлении прямо противоположном. Нашим эксперименгтальным материалом будет сам человек, и только человек, тысячи, десятки, а если понадобится, хоть сотни тысяч людей низших рас, не только ради знания, но и ради управления законами патологии, генетики, биологии в самом широком смысле. А обезьяны понадобятся нам только как близкий по своей патологии к людям контрольный материал, который мы будем беречь!.. К примеру, мы будем прослеживать здесь, в Сухуме, как лейкозная кровь обезьяны воздействует на человека… А не наоборот… Главной задачей нашей будет постановка массовых опытов скрещивания самцов обезьян с туземками — женщинами разных национальностей, сколько бы нам ни пришлось затратить этого материала на неизбежные вначале нерезультативные эксперименты. Мы должны создать физически сильных полулюдей с пониженной мыслительной деятельностью и лишь той степенью цивилизованности, какая будет достаточна для исполнения рабочих процессов, пока недоступных машинам. Вот для чего нам нужны обезьяны…

Барон фон Лорингоф, говоривший медленно и размеренно, взглянул на часы и добавил:

— Через два часа восемнадцать минут наш «Утанг» должен изменить курс на северо-восток в направлении к Новороссийску!..

Фрау Ирмгард Риттих любезной улыбкой ответила барону и взглянула на свои холеные, вытянутые красивыми полуовалами, бледно-розовые ногти.

И вдруг начался обстрел. «Утанг» вздрогнул.

Из заявления А. Н. Остроухова начальнику РОВД Б. Б. Губкину

Прошу Вас поручить проверить мое настоящее заявление.

Позавчера в квартире доктора наук, научного обозревателя центральной газеты Вождаева В. В., проживающего — Анфертьевский пер., 31, кв. 342, происходил шум, явно свидетельствовавший о том, что в квартире кто-то находится. На мое заявление участковый инспектор милиции Н. Н. Зельков ограничился лишь осмотром двери и не посчитал возможным зайти в квартиру, несмотря на то что есть ключи, оставленные мне Вождаевым.

Сам я не могу зайти в квартиру Вождаева по ряду причин, в частности после двух поданных мной заявлений в милицию, а мне необходимо это сделать: Вождаев просил регулярно поливать цветы.

А. Остроухое, пенсионер республиканского значения

3

Барон Эгон Рудольф Фрейтаг фон Лорингоф, фрау Риттих и члены экспедиции были доставлены на берег в укромный бункер, устроенный в маленьком курортном местечке, о котором было известно только высшему морскому командованию да еще итальянскому графу Боргезе, облюбовавшему его как скрытую базу для своих подводных диверсантов…

В бункере был бассейн с отличной грунтовой питьевой водой, продукты доставлялись заблаговременно и в изобилии, а славные офицеры-артиллеристы готовили над бункером площадку для установки тяжелых орудий, которые будут нацелены на Феодосию для обороны ее от новых попыток русских высадить там десант.

Если бы не сгустившаяся вечерняя тьма, то лодка, подошедшая к борту «Утанга» и спасшая барона и его команду, не добралась бы до берега.

О том, кто такие спасенные в море с потопленного «Утанга» и доставленные в красивое курортное местечко люди, никто, конечно, на берегу не знал. В полном неведении пребывал и командир итальянских подводных диверсантов адмирал граф Боргезе. Он просто получил распоряжение: людей из предместий и клочок береговой земли вместе с бункером и горным источником ключевой воды передать прибывшим.

Итак, в распоряжении барона Эгона Рудольфа Фрей-тага фон Лорингофа, фрау Риттих и их сотрудников было теперь, во всяком случае до падения Сухума или до приказа из ставки фюрера об ином назначении, достаточно свободного времени для приятного пребывания на крымском курортном берегу.

Фон Лорингоф и его коллеги заняли бункер, окруженный виноградником, а для услуг им был выделен персонал из надежных «элементов, отколовшихся от местного населения». Правда, в обступающих эти места горах действовали русские партизаны, но охрана, выделенная гарнизоном местечка, гарантировала безопасность находившихся в прибрежной полосе.

Германские армии в эти дни стремительно наступали, с каждым днем приближаясь к Волге, альпийские части все выше поднимались в горы Кавказа. Можно было рассчитывать в скором времени на покорение величайшей вершины Европы — двуглавой горы Эльбрус и — вслед за падением Сталинграда — крушение всей коммунистической державы. Офицеры с упоением говорили о скором вступлении в войну Турции, о походе в Среднюю Азию, Иран, Индию. Словом, для тех германцев, которые только с пляжей Южного Крыма следили по радио, газетам и иллюстрированным-журналам, как осуществляется борьба за мировое владычество, еще длилась блаженная пора сладчайших мечтаний!..

Резолюция начальника РОВД Б. Б. Губкина участковому Н. Н. Зелькову на заявление Остроухова

Никита, почему довел до повторного заявления? Немедленно проверь и дай соседям исчерпывающий ответ, обрати внимание, этот Вождаев — доктор наук и корреспондент.

4

Казалось бы, настроение фрау Риттих могло быть хорошим: солнечный пляж, омытая вчерашним прибоем галька, безмятежно тихое море. Бухта налита прозрачной голубой водой, которую не тревожит даже микроскопическая рябь. Предоставив горячим солнечным лучам нежить свое обнаженное загорелое тело, лежа на спине и пребывая в полудремоте, хотелось думать не о том, что происходит в мире сегодня, а о вечности, перед которой вся история человечества на нашей планете всего лишь миг… Фрау Риттих закрыла глаза, и ей слышалось в прибрежном ветерке: «Ты красива, ты умна, ты любима…»

А ты действительно ли любима, Ирмгард? Или эта любовь такая же выдумка, как все остальное в твоей нынешней жизни, полной лжи и притворства, равнодушия, презрения к людям, к их делам, к их бесчувственности? Ведь любовь — это чувство, и чего только не сказано, не написано о всесильности этого чувства!

Нет, Риттих, ты умнее людей, которые верят в истинность существования этого высшего чувства! Этот проклятый мир так устроен, что в нем надо удобно и приятно пожить, взять от него все, что удастся взять, никому ничего от себя не отдавая… Нет ни Бога, ни черта, но должны быть деньги и власть. Все остальное можно и должно предать презрению, ибо вся болтовня о морали, о нравственности, о совести, о человеколюбии — вредная глупость, затуманивающая мозги, дурман, необходимый для воздействия на кретинов и на недоразвитых дураков… Да, Риттих, ты такая! И ты рада, что ты такая!

Ирмгард фон Риттих по воле случая (все на свете случайно!) сегодня оказалась здесь, в этом полудиком Крыму, где поселилась в домишке, не имеющем даже ватерклозета, где своя же германская солдатня так загадила окружающий ее виноградник, что противно дышать, когда ветерок дует с северной стороны! И это раса! Великая раса завоевателей! Чего же требовать тогда от любой низшей расы?.. Всякий солдат, даже германский, есть прежде всего мужик, парий, черная кость… От любого воняет потом!.. Хорошо, что ей с Эгоном выделили пятьсот метров недоступного ни для кого другого пляжа, где она может никого не видеть, ничего не знать, ничем не брезговать… И хорошо, что Эгону не приходит в голову заняться морскими купаниями. Он со своим брюшком, белым, как у жирного поросенка, портил бы ей настроение, улегшись рядом.

Но… он, к счастью, ханжа, она ведь ему не жена. По его мнению, никто не должен знать, что она не только его сотрудница. А все ведь знают, все лицемерят, все эти сотрудники, что сейчас барахтаются в море вон там за этой скалой!..

Когда Сухум будет взят, карьера барона окажется безусловной, и тогда она, Ирмгард, согласится выйти за него замуж, как бы ни был он физически ей неприятен, как бы ни раздражал ее своим гнусавым голосом, манерностью, напыщенностью и тупостью. Тогда у нее появится возможность выбрать себе по вкусу и молодого любовника. Во всяком случае, пока барон сделал для нее все, что от него зависело: она защитила диссертацию, она — магистр биологии, старший научный сотрудник института, которому предрешена мировая известность!.. Ха! Как ее поздравляли тогда! Если бы все знали, кто ее писал и как была защищена эта диссертация! Фрау Рит-тих слывет молчаливой. Да если бы кто знал, что даже несколько десятков биологических терминов да десяток расхожих «научных» фраз она едва могла вызубрить наизусть, чтобы ввертывать их с великой осторожностью на заседаниях, когда сотрудники почтительно обращались к ней с просьбой высказать свое авторитетное мнение…

Надоело все!..

Вот лежать здесь на пляже, загорая, купаясь в одиночестве, все-таки удовольствие. Один т необходимых ей элементов жизни!

Рапорт

Начальнику РОВД капитану милиции Б. Б. Губкину от старшего участкового инспектора майора милиции Н. Н. Зелькова

Сообщаю, что мною вторично проверено заявление пенсионера Остроухова. Проникновение в квартиру не нашло своего подтверждения по следующим причинам: мы заходили в квартиру, открытую ключом, данным Остроуховым. В квартире порядок, никаких крупных предметов не похищено, на вешалке зимнее пальто, магнитофон цел, статуэтки, судя по пыли, все на месте. Следов не обнаружено. Основания заниматься более делом Вождаева не имеется. Прошу Вашего разрешения пригласить гр. Остроухова в опорный пункт охраны общественного порядка для беседы.

Участковый инспектор майор милиции Я. Я. Зельков.

Постскр. А что он профессор или там писатель — не важно. У нас все равны. Н. 3.

5

Войдя в кабинет мужа и не найдя Войтецкого там, фрау Гилъда спросила молодого сотрудника, всматривавшегося в красную подрагивавшую стрелку какого-то прибора, стоявшего на отдельном маленьком столике:

— Герр Войтецкий надолго вышел?

— О нет, он сказал: «Если фрау Гильда придет, она найдет меня в первой комнате лаборатории».

— А туда можно входить?

— Пожалуйста, фрау, это соседняя комната. Туда вход свободен. Особые пропуска требуются только начиная с четвертой комнаты… Вам вот в эту дверь!

Сотрудник вскочил, провел даму по коридору, без стука приоткрыл плотную обитую пробковым щитом дверь, вежливо пропустил Гильду.

В просторной палате у окна, на столе, в большой клетке, обтянутой крест-накрест витой проволокой, оскалив пасть и царапая выпущенными когтями передних лап проволоку, в дикой ярости рычала серая со взъерошенной шерстью кошка. К ее затылку тянулись два тонких провода…

Сотрудник поклонился, закрыл дверь, оставив Гильду наедине с мужем.

— Мирек! Можно?

— А! Моя Гильда. Прошу, прошу, одну минуту… Сейчас выключу ток…

Войтецкий нажал кнопку, яростное рычание кошки оборвалось, кошка присмирела, втянула когти, стала, сжавшись в клубок, тереть лапами мордочку… Гильда молча смотрела то на кошку, то на мужа, быстро повернувшегося к ней на круглой винтовой табуретке. Его глаза выражали непривычную для Тильды жестокость. Он не выдержал ее взгляда и опустил глаза…

— Кого ты сейчас ненавидел? — медленно и испытующе спросила она — Меня?

— О, только не тебя! — чуть слышно пробормотал Войтецкий, — Прости меня… Я напрасно позволил тебе увидеть даже этот невиннейший научный эксперимент…

— А каковы же у вас в институте тогда не невиннейшие? — тоскливо вымолвила Гильда. — Значит, все-таки правда все, что рассказывают там о вашей Германии?

— Молчи, молчи! — Оглянувшись в испуге, Войтецкий прикрыл рот жены ладонью, подчеркнуто громко выкрикнул: — На великую Германию всюду клевещут ее враги! Величайшие благодеяния германскому народу принесем мы во славу гению фюрера!

Фрау Гильда отступила на шаг. Изучающе, презрительным взглядом смерила она лицо мужа, задохнулась, едва не выкрикнув то, что рвалось из глубины груди, но сдержалась и побледневшими губами чуть слышно прошептала:

— Кажется, я теперь хорошо и вполне поняла тебя!.. Я приехала сюда в надежде, что мы с тобой, как до этой войны, можем быть единомышленниками во всем и что тебя хватит смелости… Но ты… ты… ты… Отпусти меня с дочкой отсюда, я хочу уехать немедленно! Мне, конечно, было бы интересней посмотреть, как подобные эксперименты производятся в вашем прекрасном институте на человеческом материале… Герр Войтецкий, перед вами блестящее будущее! Простите, сейчас наступило время кормить нашу девочку, ей, бедняжке, всего только восемь лет, и я должна блюсти назначенный ей режим.

И, увидев дрожащие пальцы мужа на ручке уже приоткрытой им двери, она быстро вышла из кабинета, кивнув молодому вежливо привставшему сотруднику:

— Будьте здоровы, майн герр!..

Вечером следующего дня фрау Гильда Войтецкая, которой сделаны были все необходимые пометы в ее проездных документах, вылетела вместе с маленькой дочкой к месту своей работы — в парижский штаб германской оккупационной армии. На крошечном аэродроме ее провожал грустный и любящий муж — герр Мирослав Войтецкий, некто из абвера и два-три вылощенных сотрудника не имеющего названия научного института… Прямого поезда отсюда до Парижа не существовало, и потому ей и дочери предстояла пересадка…

Резолюция начальника РОВД капитана милиции Б. Б. Губкина

На основании рапорта участкового инспектора Зеяькова о факте проникновения в квартиру профессора Вождаева, не нашедшего своего подтверждения в результате повторной проверки, в возбуждении уголовного дела отказать.

6

После салона самолета с «отвлекающими» попутчиками и задрапированными иллюминаторами в купе (слава Богу, попутчиков не оказалось) под стук колес хорошо было приводить в порядок свои мысли. Маленькая дочь мирно спала, ее мягкие каштановые волосы разметались по подушке, ее бледное личико, наполовину прикрытое краешком саксонского пледа, было безмятежным. Она спала с полуоткрытым, словно ждущим материнского поцелуя ротиком. Фрау Тильда лежала на диване поверх одеяла, подложив ладони под затылок, и думала, думала, нахмурив тонкие темные брови так, словно мысли ее были нелегким трудом…

Да и в самом деле, может быть, она была вчера не совсем права. И слишком дурно думала о муже, и, может быть, зря упрямствовала, когда вечером он уговаривал ее остаться, ну пусть совсем ненадолго, но хотя бы на несколько дней. Еще не поздно было изменить решение. Всю ночь он рассказывал ей о своей научной работе, и она во многом ему поверила, но утром все-таки сказала: «Нет… Ты прости меня, Мирослав, я еду…» И он взял телефонную трубку и кому-то там велел оформить ее документы и обеспечить билеты. Ничего изменить уже стало нельзя…

— Ну почему, почему? — до самого отъезда, пока не уселись в автомобиль, все спрашивал он. — Почему так стремительно, так внезапно? Ты мне не веришь?

— Я верю, Мирек, что ничего плохого ты не задумал, — искренне и серьезно ответила она, перед тем как выйти из дома, — но они могут заставить тебя… Заставить против твоей воли… Ты даже и сообразить не успеешь, как это неожиданно для тебя самого может произойти… А кроме того… Ты меня знаешь… Иногда моими поступками руководит интуиция… Может быть, это суеверие, но… я боюсь почему-то за нашу девочку… Я не хочу, чтобы она была здесь…

— Это глупо! — сказал он. — Ведь с нею и ты, и я!

— А обратил ты внимание на взгляд этого Мильнера, которым он удостоил меня и нашу девочку?

— Когда?

— Да когда, зайдя к нам сегодня, он передал мне твой паспорт и визу на выезд и ткнул в нее пальцем. И никогда не забыть мне тона, каким он сказал: «Это моя подпись, глядите, фрау…» И я спросила: «А разве должна была быть чья-либо другая подпись?» И он буркнул: «Начальника! Но он… он мог бы и не подписать… Нам приятно, когда жены наших ученых друзей живут вместе с нами… А из особого благоволения к вашему супругу… Мы очень ценим его!»

Гильда сама ни о чем не расспрашивала своего мужа, он, казалось, ничего не скрывал от нее, признаваясь в то же время, что ему доступны пока далеко не все отделы научного Центра, в котором он работает, но, должно быть, лишь потому, что он еще недостаточно опытен, и, наверное, потому также, что время сейчас военное и у Германии, как у всякого ведущего войну государства, должны же быть свои военные тайны…

Тут Гильда вспомнила свой резкий вопрос ему: «Так ты немедленно уволился бы, ушел бы из этого института или выразил бы свой протест?» А он, Мирослав, смешался, промолчал.

Да и в самом деле, как мог бы он быть не вовлеченным в любое дело, какое ему было бы предписано безусловно его начальством! Всякий отказ стал бы не только концом его работы, но и концом его существования на этом свете, ибо ему самому слишком хорошо известно, что такое фашизм!

Вагон покачивался, поскрипывал, мерно и дробно постукивали колеса на стыках рельсов. Гильда устала от всех этих мыслей уже хотя бы потому, что она сознавала свое бессилие, несмотря даже на утешительные вещи, какие излагал ей прошедшей ночью муж, вероятно, действительно талантливый ученый, крупный специалист в облюбованной им области биологии. Но одно она знала точно: человек он слабохарактерный и в практической жизни несмелый, а здесь, в гитлеровской Германии, которую она пересекает сейчас в торопливо бегущем поезде, слабым людям открыта дорога только или к подлости, или к могиле…

Встала. Наклонилась над дочерью. Долго и неотрывно с тоской и нежностью всматривалась в ее спокойные прикрытые веки, в маленький, как два розовых лепестка, рот и осторожно прикоснулась губами к лобику ребенка…

Повестка о прибытии в ОПОП

Гр. Остроухое! Вам надлежит явиться в опорный пункт охраны порядка для выяснения обстоятельств неподтвердившегося факта проникновения в жилое помещение отсутствующего писателя Вождаева.

В случае неявки вы можете быть подвергнуты приводу на основании Кодекса об административных правонарушениях РСФСР.

Каб. 1 по адресу; ул. Ульмана, д. 8.

Участковый инспектор майор милиции Я. Я. Зельков

7

Войтецкий все-таки лгал своей любимой жене. Лгал, утверждая, что ничего решительно не ведает об объеме и особенностях работы в лабораториях Центра, ведущейся за пределами первых трех отделений.

Но он был достаточно крупным, умным и опытным ученым да и наблюдательным человеком, чтобы кое о чем по ряду признаков догадаться. Но обо всем, что ему приходило в голову, он предпочитал не признаваться даже себе самому…

Оказавшись включенным в работу Центра, который вначале представлялся ему дающим большие возможности для открытий научно-исследовательским институтом, Войтецкий ничуть не удивлялся строжайшему требованию никогда никому за пределами института не рассказывать, где и кем он работает, что делает и с кем по работе связан… Подписку, потребованную при зачис-леннии в штат, он дал с легкостью, тем более что лица, пригласившие его в институт, сказали, что все о нем знают, весьма уважают и ценят его высокие научные познания и что никаких сведений о себе он может никому не давать. Его не спросили ни о национальности, ни о принадлежности к какой-либо партии, ни о составе его семьи. Он понял, что они действительно знают о нем все и если приглашают, значит, так надо и отказываться ему не следует. К тому же условия ему были предложены великолепные.

Тильда с дочуркой уехали. У Войтецкого все обстояло по-прежнему. Он ни с кем, кроме двух-трех сослуживцев по институту, не встречался, да и работал столь напряженно, что у него времени свободного не оказывалось никогда.

Изредка к нему заходил Мильнер. Глядя на него ледяными голубыми глазами, весьма корректно заводил какой-либо ничего не значащий разговор, справлялся о состоянии «своего почтенного друга», здоровье, о том, не нуждается ли тот в чем-либо, не нужны ли ему книги, каких может не оказаться в институтской библиотеке, или приборы, аппаратура, или еще что-нибудь. Получает ли он письма от жены? Нет?.. Не любительница писать письма?.. Никогда не писала ему?.. Жаль, жаль, фрау Гильда несомненно очень любящая жена…

Месяца полтора спустя после отъезда Гильды Мильнер, посетив Войтецкого на его квартире и согласившись выпить чашечку кофе, сваренного самим хозяином, постукивая маленькой ложечкой о мелодично зазвучавшее блюдце саксонского фарфора, вдруг улыбнулся, и глаза его стали теплыми. Войтецкий видел улыбку Мильнера только раз, когда тот вместе с двумя другими руководителями-профессорами беседовал с ним, приглашая его работать в институте.

— По мнению руководства, господин Войтецкий, вы по таланту и по великолепной вашей работоспособности заслуживаете гораздо более высокой должности и гораздо более перспективной, чем та, которую занимаете до сих пор. Мы весьма доверяем вам и верим в ваши исключительные научные познания… Приглашаю вас завтра к восьми утра в Пятое отделение. Пропуск вам будет заказан. Я встречу вас сам и после короткой беседы с профессорами проведу вас туда, где вы приступите к началу вашей новой, интереснейшей, хотя и, должен предупредить, не слишком легкой работы. Но мы уверены: на новом пути ваш талант и ваше трудолюбие приведут вас к блестящим открытиям… Вы… Вы… Нет, ничего не говорите, я вижу в ваших глазах большой интерес и благодарю вас за ваше согласие… Да, черт возьми, завидна судьба таких ученых, как вы, способных трудиться самоотверженно, во имя торжества науки, поставленной на службу победе фатерланда над всеми своими врагами!

И, не дав Войтецкому произнести ни слова, не допив чашечки кофе, массивный, огромный Мильнер протянул свою мощную руку смущенному неожиданным предложением маленькому щуплому Мирославу Войтецкому. Вытянувшись и произнеся с заученным жестом: «Хайль, Гитлер!», гость вновь обдал холодом хозяина дома. Затем вышел в переднюю и, не дожидаясь, пока опомнившийся Войтецкий кинется его провожать, хлопнул выходной дверью и широко зашагал между кленами узкой асфальтированной и обычно безлюдной улочки институтского городка…

Мирослав Войтецкий постоял на пороге своего дома, глядя вслед уходившему начальственным шагом гостю, почувствовал себя совсем беззащитно маленьким, тем тихим и робким когда-то гимназистом, который всегда боялся своих казавшихся ему грозными учителей. В те годы он чувствовал себя самим собой, только зарывшись в книги, углубляясь в дебри книг своего покойного отца — учителя естествознания в маленьком городке на границе меязду Польшей и кайзеровской Германией.

Рапорт

Начальнику РОВД капитану милиции Б. Б. Губкину

В дополнение к ранее сообщенному докладываю, что мною проведена беседа согласно ваших рекомендаций с пенсионером Остроуховым на предмет неподтвердившегося факта проникновения в жилое помещение писателя Вождаева.

После беседы пенсионер Остроухое склонен считать факт проникновения в жилое помещение Вождаева также неподтвердившимся, тем более у него есть ключи, данные ему, как он говорит, коллегой Вождаева, и не в его интересах оспаривать представленные ему доказательства непроникновения.

Участковый инспектор майор милиции Н. Н. Зельков

8

Белокурый, с львиной гривой пышных волос и розовым круглым веселым лицом, профессор встретил вместе с Мильнером Войтецкого в приемной комнате Пятого отделения. Это Пятое отделение помещалось в отдельном пятиэтажном, новейшей постройки, корпусе: стекло и бетон, широкие окна, много света, пластиковые полы, белые стены, широкие коридоры и череда дверей с медными номерами на каждой… Так выглядят в современных городах хорошо оборудованные клиники.

На пути к своему кабинету профессор, перед которым из-за столика в проходном фойе почтительно встала молодая хорошенькая медицинская сестра, кивнул ей на одну из дверей. Она нажала на своем столике одну из кнопок, дверь широко раздвинулась…

Профессор провел Войтецкого в конец коридора, ввел его в свой кабинет, где в кресле перед столом, дымя сигаретой, их дожидался сухощавый мужчина в белом халате. Он неторопливо положил сигарету поперек пепельницы, встал, протянул руку Войтецкому, отрекомендовался:

— Рихард Швабе, ординатор Пятого отделения.

— А меня зовут Отто Альмединген. Прошу извинить, я сразу не представился вам! — любезно улыбаясь, произнес профессор.

— Господин профессор, — сказал остановившийся в дверях Мильнер, — я зайду к вам по вашему вызову, меня жпут, позвольте мне пока не принимать участия в вашей научной беседе…

Мильнер вышел, трое оставшихся расположились в креслах.

— Я много о вас слышал, гоподин Войтецкий, — сказал профессор, — и рад нашему предстоящему содружеству. Хотелось бы только сразу же определить наши позиции: вы сторонник преформации или эпигенеза? Наследственность или среда?

— Для меня это не альтернатива! — с готовностью ответил Войтецкий.

— Вот как! Я, значит, правильно понимаю: для вас проблема — природа или воспитание — снята! Значит, не «или», а «и»? То есть природа и воспитание?

— Да. Так. Я пришел к этому убеждению.

— Прекрасно, прекрасно, мой друг, позвольте сразу вас так называть, поскольку наши с вами точки зрения на эти вызывающие столько научных споров вопросы совпадают полностью. Я так и предполагал, господин Войтецкий.

— А как вы отнесетесь к тому, что на ген можно научиться воздействовать?

— В принципе вероятно, в очень отдаленном будущем. Да!.. Но до этого еще далеко.

— А если, — перебил Альмединген, — создать для науки условия, при которых станет возможным будущее приблизить? Не ваши ли работы, господин Войтецкий, в этом направлении способны при определенных, исключительно благоприятствующих вам условиях победить время? Нам представляется, дорогой друг, что некоторые намеки на такую мысль в ваших работах есть и что именно они создали вам столь заслуженную известность, привлекающую и нас своими перспективами.

Войтецкий смутился:

— Я задумывался об этом, конечно. Но ведь это пока только сфера научной фантазии!

— А если мы предоставим вам возможность прочесть, проштудировать, проанализировать черновые записи одной научной работы, в которой нам самим разобраться без вашей помощи трудно? Скажите, вы ведь знаете русский язык?

Войтецкий испугался:

— Я, я, господин профессор…

Альмединген, встряхнув своей львиной гривой, весело усмехнулся:

— Не надо… Не надо, господин Войтецкий! Забудьте о том, что вам когда-либо и где-либо что-нибудь может грозить! Нам все известно о вас. Для нас вы т о л ь к о блестящий ученый, и только вас мы могли найти для великой научной работы, которая вам предстоит, в которой вы, по глубокому нашему убеждению, можете стать победителем!.. А мы… и я в том числе, будем послушными вам учениками… Вы же прекрасно говорите по-русски! Но нам мало знания русского языка. Дело в том, что только вы можете разобраться в тех мыслях, какие в данном случае на русском языке весьма обрывочно изложены… Одну минуту!

Альмединген взял телефонную трубку, набрал две цифры:

— Герр Мильнер, могу я вас пригласить к нам?.. Одну?.. Нет. Пожалуйста, обе… Д-да, именно. Пока достаточно… Прошу вас!

Воцарилось молчание. Худощавый ординатор Рихард Швабе, склонив голову набок, красным карандашом вырисовывал на сигаретной коробочке чертиков.

Мильнер вошел, без слов положил на столик перед Войтецким пластиковую желтую папку и, пододвинув себе стул, грузно усевшись рядом с Войтецким, налил коньяку в подставленную ординатором рюмку.

— Прочтите нам, пожалуйста, это вслух! — с улыбкой попросил Альмединген.

Войтецкий понял, что ему деться некуда. Помедлил. Вздохнул и стал читать.

— «..А затем вскрыл всю сложность связей между ними и определил, насколько это позволяли еще совсем недавние возможности нашей и мировой науки — динамические, энергетические, химические, пространственные и прочие границы жизни. В понятие биосферы укладывается вся совокупность…»

— Хорошо, благодарю вас, господин Войтецкий! Полный перевод этого хаотического черновика у нас есть, но начало, как и конец рукописи, не сохранилось… Как вы думаете, с чьей фамилии начинается эта страница: «надский»? И может быть, вам знаком этот почерк?

— Почерк? Откуда мне может быть знаком почерк?.. Не знаю. А фамилия?.. Позвольте, я прочту для себя дальше.

— Пожалуйста…

Войтецкий, насколько ему позволяло охватившее его волнение, внимательно прочел всю страницу, посмотрел еще две-три, открыл и пробежал глазами последнюю, также оборванную на полуслове…

— Я думаю, первое слово первой страницы «…надский» — это окончание фамилии «Вернадский», крупнейший русский ученый. А время, когда он, судя по уровню тогдашних знаний, мог высказываться так, как это приведено здесь, примерно середина двадцатых годов, то есть лет пятнадцать тому назад!..

— А как вы полагаете, кто может быть автором всей этой рукописи?.. Мы можем предоставить вам для изучения содержания этой научной работы фотокопию, а если хотите — и этот подлинник рукописи… Знаете, в одной из восточных религий есть такая сентенция: «Я взял коран, выбрал из него весь мозг, а кожу выбросил для собак». Нам нужен мозг этой рукописи… А заниматься изучением рукописи вы можете только в пределах лаборатории нашего отделения. Нам кажется, она содержит весьма интересный материал для разработки методики предстоящей нам с вами совместной научной работы… Нам представляется, что это писал какой-то русский ученый, которого, надо полагать по некоторым имеющимся у нас данным, уже нет в живых…

— А эта, вторая рукопись в конверте? Вы хотите, чтобы я ее прочитал тоже?

— Ну… Во всяком случае, выньте ее из конверта…

— Тут шелковая бумага… и, позвольте, тут фотографии каких-то иероглифов?

— Да, именно. Это китайские иероглифы, и мы не можем просить прочесть вас это: вы, конечно, китайского языка не знаете, как не знаем его и мы… Но дальше есть перевод, его мы оставим вам для ознакомления. Вы найдете там отчет китайских ученых о результатах одной из проведенных ими интересных научных работ. Это пригодится вам для общей ориентации, хотя очень многое давно весьма устарело… А сейчас… Извините, я и господин Мильнер должны оставить вас… Герр Рихард Швабе покажет вам лаборатории нашего отделения. Они, правда, велики, но до обеда вы вполне успеете хотя бы бегло ознакомиться с ними и представить себе объем вашей работы, к которой, смею надеяться, приступите с завтрашнего утра.

Все шумно встали. Профессор Альмединген дружески крепко пожал руку Войтецкому, Мильнер поклонился, оба вышли, и Рихард Швабе, заперев рукопись в сейф, предложил Войтецкому выйти с ним вместе в другую, боковую дверь кабинета.

Войтецкий облегченно вздохнул, подумав: «Все пока не так плохо, как можно было предположить!..»

Дверь вела в узенький коридор, в конце которого оказалась шахта лифта. Швабе нажал зеленую кнопку, и кабина мягко остановилась перед сразу же автоматически раздвинувшимися створками двери.

— Прошу вас! — вымолвил Швабе, предлагая жестом своей жилистой худой руки первым войти Войтецкому…

Лифт двинулся не вверх, как ожидал Войтецкий, а вниз, и Войтецкий подумал в недоумении: «Но ведь мы же сейчас на первом этаже. Куда же?..»

Заявление

Прокурору района т. Варсобину Г. Г. от Вождаева В. В.,

проживающего по адресу: Анфертьевский пер., 31, кв. 342

В течение двух недель я находился в зарубежной командировке и по прибытии в Москву обнаружил, что в моей квартире побывали посторонние, поскольку произошла пропажа весьма ценных, с научной точки зрения, материалов. Прошу Вас дать указание провести необходимые следственные действия и обеспечить розыск пропавших документов.

Сообщаю для вашего сведения, что мой сосед и друг т. Остроухое А. Н., проживающий в соседней квартире № 341, неоднократно обращался в РОВД по факту кражи в квартире, однако делу тогда не был дан ход.

В. В. Вождаев, профессор, научный обозреватель ряда центральных газет, член Союза журналистов СССР

…Мне пришлось подписать это заявление, ибо пока Вождаевым был я, полковник милиции Нестеров.

9

Когда взбешенный коротким докладом Рихарда Ганс Мильнер приказал ему разыскать по всем телефонам Альмедингена и потребовать, чтобы он немедленно шел в свой кабинет, Рихард коротко кивнул дежурной по объекту;

— Займитесь этим хлюпиком, потом отведите его в ИЗ-два и ждите распоряжений…

Через пять минут Отто Альмединген был в своем кабинете и, расхаживая в нем от стены к стене, пытался представить себе, что же такое произошло.

Мильнер ворвался в кабинет, в ярости рванул задвижку на двери и сделал два шага к остановившемуся перед ним Альмедингену.

— Я тебе говорил, что нечего нянчиться с этим выродком… Такому дерьму дорога только живьем в крематорий, а ты, черт бы тебя побрал с твоим слюнтяйством, перед ним распинаешься…

— Что случилось, Ганс? — сдерживаясь, спокойно произнес Альмединген. — С чего ты взбесился, по крайней мере?

— Этот слабак не мог пройти с Рихардом и двух камер резервации. Заныл; уведите меня отсюда, в каком виде здесь у вас люди!.. А в каком они были виде? В нормальном. Ты знаешь, просто они истощены, еще не прошли отбора для экспериментов. Везли-то их черт его знает откуда — из Белоруссии!..

— Ну, и что дальше было?

— Ничего! Рихард у Герты налил этому плюгашу валерьянки, провел его под локоток к разделительному пункту, скинув перед этим твоим мировым ученым шторку с диска незаметного наблюдения… Ну а тот увидел двух каких-то истеричек, которые с местными повреждениями крючились там, и упал перед диском в обморок… А ты хочешь с таким хлюпиком работать!..

— Но он же нам нужен. Мы с тобой сами живы не будем, если любой ценой не добьемся успеха в наших экспериментах в назначенный нам с тобой срок. Шутка сказать, затеять такое дело!

Миллионы истрачены, чуть не города подземные выстроены, все мировые достижения науки в кулак собраны, мобилизованы, а он тут истерики будет закатывать! Скажите, пожалуйста! Все равно этот выродок не уйдет из моих рук, — буркнул наконец Мильнер, подавляя в себе бешенство.

— Минует надобность — сделаешь с ним что захочешь! — усмехнулся Альмединген. — Но из его умного мозга мы сначала выжмем все соки… Ха-ха, я не думал, что ты такой вспыльчивый!.. Где Войтецкий сейчас?

— Комната ИЗ-два… Он оттуда уже никогда не выйдет!

— Что ж, пожалуй. Комната эта ничем не отличается от номера нормальной гостиницы. Прикажу меблировать ее, там будет весьма комфортабельно. Из коттеджа все книги, все шмотки его перенесут туда… Но все-таки, Ганс, не надо, чтобы у него было скверное настроение: ведь не станет работать по-настоящему. Для научной работы нужен и чистый воздух, и вообще кое-что…

— А я ему скажу: как только, мол, свыкнетесь с обстановкой, перестанете сентиментальничать и падать в обморок, мы вас переведем в отдельный маленький домик с садом, даже с бассейном и фонтаном… Знаешь, о каком домике я говорю?

— А! О том, где жил мой предшественник?

— Да, именно, где жил он, — уже спокойно произнес Мильнер, — пока не повесился… Домик отличный, изоляция полная — за пределы Пятого, Шестого, Седьмого отделений не выйдешь. А вместе с тем…

— Как же этот Войтецкий будет работать в Шестом и Седьмом, если даже в нашем Пятом с первого взгляда скукожился?

— Ничего… Привыкнет… Как привыкли все мы к Первому закону Центра.

Первым законом Центра было — абсолютная, предельная, непременная секретность, ради которой каждый из персонала обязан в случае надобности мгновенно пожертвовать своей жизнью. Персонал подбирался с особой тщательностью.

Для всех посторонних людей, какие по тем или иным причинам и основаниям могли получить доступ в городок, были выделены три первых по счету «институтских» отделения, где велась такая научная работа, в которой никто не мог бы заподозрить что-либо предосудительное с точки зрения этики и гуманности… Профиль обычного экспериментального института разных отраслей биологии…

А Центр не испытывал недостатка ни в чем, кроме хороших специалистов, настоящих ученых. Их не хватало уже и потому, что некоторые из привлеченных к засекреченной работе не желали там работать или не выдерживали. И потому их приходилось не без сожаления уничтожать. Секретность не могла быть нарушена ни в каком случае! Но за ликвидацию этих ученых, вернее, за неумение их «приспособить к делу» руководству Центра изрядно влетало свыше…

Постановление

о возбуждении уголовного дела

Прокурор района г. Москвы советник юстиции Варсобин Г. Г., рассмотрев материал о краже с проникновением в квартиру Вождаева В. В., установил:

Постановлением РОВД на основании ст. 113 УПК РСФСР отказано в возбуждении уголовного дела по материалам проверки участковым инспекторам милиции Н. Н. Зельковым факта кражи имущества с проникновением в квартиру Вождаева В. В.

Это постановление неосновательно и подлежит отмене, поскольку из повторного заявления потерпевшего Вождаева В. В. явствует, что совершено преступление, предусмотренное ч. 2 ст. 144 УК РСФСР.

Принимая во внимание изложенное, руководствуясь ст. 116 УПК РСФСР, постановил:

1. Постановление РОВД об отказе в возбуждении уголовного дела по факту кражи в квартире Вождаева В. В. отменить.

2. По фактам проверки возбудить уголовное дело по признакам ч. 2 ст. 144 УК РСФСР.

3. Уголовное дело направить для производства предварительного следствия начальнику следственного отделения РОВД.

Прокурор района советник юстиции Г. Г. Варсобин

10

Через месяц, работая в Пятом отделении, Мирослав Войтецкий уже вполне освоился с обстановкой. Ему неоднократно объясняли, что никто из персонала Пятого, как и других, следующих по порядку номеров отделений, не имеет права сообщаться с внешним миром. Все живут в квартирах корпусов-общежитий, расположенных внутри стен городка. Словно невзначай, Ганс Мильнер рассказал Войтецкому, что, к сожалению, недавно высшей администрации Центра пришлось кончить свои расчеты с несколькими даже немецкими профессорами, которые не сумели овладеть своими нервишками или просто по неразумению своему пытались слишком упорствовать. Мильнер при этом улыбался. Такой улыбки Войтецкий у других людей никогда не видел: ровные белые зубы и сочные губы выражали приветливость, почти ласковость, а глаза… Войтецкий не мог смотреть в эти ледяные, остановившиеся, как на фотографическом снимке, неживые глаза. Он откровенно боялся Мильнера, с которым, начав работу в лаборатории отделения, почти не встречался, кроме как при ежедневных обходах, когда Мильнер, Альмединген и несколько их ассистентов небрежным кивком отвечали на его приветствия и выслушивали только лаконичные доклады встречавшего и провожавшего их Рихарда Швабе… Раза два его вызвал в свой кабинет Альмединген, там в этих случаях при разговоре присутствовал Мильнер.

Рихард Швабе, работавший вместе с Войтецким и почти не отлучавшийся от него, по мнению Войтецкого, относился к нему неплохо, держался с ним на равных и приучал его к выдержке и хладнокровию во всех случаях, когда при очередном эксперименте требовалось проявлять необходимое для беспристрастного ученого — ради пользы науки — жестокосердие, как бы мучительна ни оказывалась та или иная процедура для подопытного живого существа, кем бы оно ни было: животным, мужчиной, женщиной или ребенком.

Главная задача, поставленная перед Войтецким, была выражена лаконично и просто: научиться получать направленные мутации, то есть новые организмы с заданными наследственными признаками.

Когда Войтецкий пытался объяснить Альмедингену в присутствии Мильнера все то, в чем, изучая рукопись, пока еще приблизительно разобрался сам, то понял: ими обоими его объяснения воспринимаются как некая тарабарщина, и только одна фраза заставила Мильнера воскликнуть:

— Вот это то, что нам нужно и в чем вы обязаны нам помочь!.. Как там сказано насчет «власти над миром»? Прочтите еще раз!

И Войтецкий прочел эту фразу, точно переведя ее:

— «…Только решив проблему получения направленных мутаций, человек приобретет полную власть над органическим миром…»

Мильнер (разговор происходил в кабинете Альмедингена) тяжело положил свой кулак на стол:

— Вот вы во славу фюрера и отечества обязаны в самый кратчайший срок получить эти самые направленные… как их там… мутации! Мы, кажется, все возможности предоставили вам!

В другое время и в другом месте Войтецкий просто улыбнулся бы…

Факты для сопоставления

1. Из рассказа фрау Гильды Войтецкой стало ясным, что все описываемые события имели место на берегу Черного моря; не исключено, что ее доставляли к мужу (в порядке конспирации) и на самолете, лишив возможности ориентироваться (завязав ей глаза), чтобы посеять убеждение в том, что база, на которой служил ее муж, находится в Атлантическом океане.

2. Не считая возможным ставить под сомнение суть рассказа фрау Гильды Войтецкой о Центре, в котором делал или помогал делать опыты над людьми ее муж, считаем своим долгом оставить открытым вопрос о местонахождении Центра, категорически утверждая, что в акватории Атлантики такого Центра в годы второй мировой войны не было.

(Выдержка из отчета работы комиссии)

11

Рихард Швабе, молодой, статный, с очень правильными чертами лица, был классическим представителем чистых арийских кровей и притом ничуть не заносчив, не высокомерен, приветлив, разговорчив. Его светлые волнистые волосы всегда были аккуратно зачесаны назад: причесываясь, он, видимо, пользовался фиксатуаром.

В распоряжении Рихарда Швабе было несколько десятков подчиненных ему лаборантов и лаборанток, рассеянных по многочисленным секциям Пятого отделения, где Рихард Швабе во всей практической работе был едва ли не главным распорядителем…

В общении с Мирославом Войтецким Рихард Швабе всегда был внимательным и, как казалось Войтецкому, благожелательным собеседником. Он день за днем объяснял Войтецкому научную целесообразность всего, что делается в многочисленных корпусах лабораторий Пятого отделения — от самого нижнего подвала до залитых искусственными солнцами, источавшими ультрафиолетовые лучи, сплошь застекленных, предназначенных для фотосинтеза оранжерей, расположенных в верхнем этаже главного лабораторного корпуса.

В чем же, по суждению Рихарда, могла быть научная целесообразность тех мрачных «приемных»-подвалов, где подолгу томились от тесноты, голода, смрада полуживые страдальцы, привозимые в Центр тысячами, а сотнями умиравшие даже прежде, чем администрация Центра производила какой-либо отбор? А именно в том, спокойно доказывал Войтецкому Рихард Швабе, что для любых последующих экспериментов Пятому, как и другим отделениям Центра, нужны были топыао сольные экземпляры людей, показавшие себя способными выжить в этом нервом естественном отборе — длительном пребывании в условиях, резко отличающихся от тех привычных, изнеживающих домашних условий существования, откуда этот первичный подопытный материал был доставлен.

Все это и многое другое охотно и подробно объяснял Рихард Швабе по мере возникавших у Войтецкого привычек к любым зрелищам, какие прежде не могли бы даже присниться ему в бредовом сне. Непрерывное состояние страха и душевной подавленности постепенно приучало его оставаться внешне спокойным.

Из протокола допроса потерпевшего

Фамилия — Вождаев.

Место работы — АН СССР

Должность — старший научный сотрудник

Местожительство — Москва, Анфертьевский пер., д. 31, кв. 342.

Возвратившись из зарубежной поездки, обнаружил, что в моей квартире кто-то побывал, хотя, на первый взгляд, ничего ценного тронуто не было. Однако в порядке помощи следствию сообщаю: из моего архива, из запертого стеллажа, были похищены документы, касающиеся периода Великой Отечественной войны и представляющие интерес с научной точки зрения. Об их существовании вряд ли кто-либо знал из моих коллег, да и ценными они стали только теперь, в связи с событиями за рубежом.

Прошу в помощь следствию выделить специалиста-биолога.

В. Вождаев

…Когда я, Нестеров, подписывал за этого человека заявление, мне стало вдруг безумно грустно.

12

В конце трубы подземного коридора, обложенного белыми кафельными плитками и ярко освещенного электрическим светом, у Рихарда Швабе был свой кабинет. Одна из стен кабинета всегда была завешена раздвижной драпировкой из плотного китайского шелка с вышитым на ней ярким цветным пейзажем — тихий пруд, цветки лотоса, стоящий на береговой скале аист, а позади пруда, под горой, огнедышащий черный дракон. За драпировкой угадывалась раздвижная дверь.

— А там у меня, — не дожидаясь вопроса, указав большим пальцем руки себе за плечо, сказал Швабе, — за этой драпировкой, одна из весьма необходимых лабораторий нашего института.

— Вы любите китайское искусство? — чтобы как-то начать разговор, спросил Войтецкий.

— Видите ли, майн либер Мирек, — весьма любезным тоном ответил Рихард (они давно уже, оставаясь вдвоем, называли друг друга только по именам), — в китайском искусстве я ничего, признаюсь, не понимаю… Но я люблю вообще всяческую экзотику… А этот кабинет оборудовал и обставил для себя господин Мильнер — он ведь был когда-то в Китае, и действительно, у него есть склонность ко всему китайскому. Однако когда он получил столь крупное повышение по службе и этот кабинет ему стал не нужен, он, можно сказать, подарил его мне… А мне это весьма кстати, я в нем часто принимаю гостей…

— Каких гостей можно принимать в нашем Центре, Рихард?

— Ну… Разве вы сегодня здесь у меня не гость?.. Ведь сегодня день моего рождения, и мне хочется, чтобы сегодня и вы и я отвлеклись от насущных дел. Ну поговорили бы, например, о перспективах чистой науки! А если говорить о моих гостях, то, знаете, я вам откровенно скажу: ведь среди довольно непрезентабельного в массе своей экспериментального материала, с каким нам — хотим мы того или не хотим — приходится иметь дело, попадаются и настоящие, иной раз весьма интересные люди, с которыми бывает приятно провести время в очень содержательных, весьма обогащающих ум беседах…

— Да, конечно, — не зная, какой тон принять, раздумчиво ответил Войтецкий. — И вы считаете возможным вести с ними беседы на отвлеченные темы?

— О, друг мой, Мирослав… Давайте разговаривать без всякой стеснительности… Мы ведь с вами одни, и вы, наверное, уже поняли: я интересуюсь психологией всяких людей с сильным характером, если вижу, что они интеллектуалы и знатоки своего дела… Мне приходилось тут, в этом кабинете, беседовать даже не просто с содержательными людьми, а прямо-таки с мудрецами…

— А можно вас спросить, раз уж вы предлагаете мне быть откровенным: где эти содержательные люди, эти мудрецы сейчас?..

Рихард Швабе пристально глянул в глаза Войтецкого. Войтецкий заметил в лице Швабе вдруг набежавшее словно облако выражение скуки.

— Дорогой Мирослав! Не возвращайтесь сейчас в наш повседневный быт. Что будете пить? Коньяк? Впрочем, давайте начнем с шампанского.

За первой бутылкой распили вторую. Мирослав много пить не умел, а Рихарду шампанского показалось мало. Вскоре бутылка французского коньяка на три четверти опустела. Беседа шла о генах, о направленных мутациях, о тех успехах, каких Войтецкий уже достиг, и о том, что если отбросить в общем, конечно же, глупые предрассудки, то работа и Войтецкому становится все интересней, потому что в перспективе научные результаты могут оказаться и несомненно окажутся прямо-таки фантастически интересными…

— Вы сами предложили мне побеседовать на научные темы, поэтому скажите, Рихард, заинтересовал ли вас тот раздел изучаемой нами рукописи, в котором говорится о закрепленных наследственностью общечеловеческих эмоциях величайшей нравственной силы? О наследственном этическом коде? Кажется, этим вопросом на практике еще никто из ученых специально не занимался. А ведь это один из важнейших разделов генетики! Поставленный как задача, от решения которой зависит, быть может, даже судьба человечества, он мог бы стать одним из важнейших разделов генетики.

— Вы хотите сказать… Вы утверждаете, что в процессе эволюции человечества началом, управляющим наследственностью, может быть не только эгоизм, но и альтруизм?

— А вы, Рихард, не согласны с тем, что это может быть именно так?

— А вы помните, что в своих трудах пишет американский антрополог Кейт?

— Хорошо помню, — сказал Войтецкий — По его представлению, человек несет в себе закрепленное в генах наследство в виде страсти к господству, собственности, оружию, убийствам, войнам…

— Именно так… Этот американец вполне понимает суть эволюции, — произнес Швабе. — Я даже наизусть могу повторить его утверждение. Помните? «Нужно признать, что условия, вызывающие войну: разделение животных на социальные группы, «право» каждой группы на собственную территорию, развитие комплекса враждебности, направленного на защиту этих участков, — все это появилось на земле задолго до появления человека». Именно из этого положения исходит Кейт. Он совсем не дурак — делает высказанный сейчас вами свой вывод о закрепленной в генах страсти к убийствам и войнам. Или, по-вашему, то, что он утверждает, неправда? Только говорите, пожалуйста, смело. У меня здесь, даю честное слово, микрофонов нет! А кроме того, меня в нашем возникающем споре интересует чисто научная сторона дела! Налить вам?

I. Из оперативно-розыскного дела

Вчера в 16.00 мною, нештатным сотрудником уголовного розыска Бабочкой, около пивного ларька на Семафоринской набережной, 23, был обнаружен некий Митяев Василий Афанасьевич, слесарь ДЭЗ № 45 этого же района. Из его разговора с партнером по пиву стало ясно, что он недавно или сам совершил квартирную кражу, или знает о ней. Речь шла о квартире с видом на Москву-реку. Часто повторяемые выражения: «Книг до обалденной матери» и «Техники — ну нет! А вместо техники красные обои на потолке» — свидетельствуют, что имеется в виду квартира, похожая на квартиру Вождаева. На контакт не выходил.

Бабочка

II. Из протокола допроса лица без определенных занятий Митяева Василия Афанасьевича

Год рождения 1950-й, бывший модельер, банщик, сторож. «Как это вы узнали — не понимаю. Ведь никто ничего не видел, за это ручаюсь. Но в квартире, хотя и был, не взял ничего, тут не приклеите. Он, ну этот завкафе, мне сказал: «Риску никакого, заходишь в квартиру — не наследи, надень тапочки, аккуратно посмотри стеллажи. Где речь идет о войне — точно запомни». Он, дескать, с хозяином квартиры поспорил, что точно знает, где у него что. Я, правда, пить захотел, после этого дела был, сами понимаете. Пошел на кухню, рубанул водички. Если только на стакане пальчики оставил, так вроде стер, не впервой уже. Может, по пьянке не с того стакана стирал: вспомнил уже позже, когда возвращался. Но не брал ничего, гадом буду, только посмотрел, да и брать нечего, на хрена тогда жить, только книги, книги! Есть их, что ли? Если кому они и нужны, так Ирке-гулюшке… Она их сбывает…

13

Войтецкий оказался под угрозой серьезного психического заболевания. Нервное потрясение, испытанное им, было столь велико, что по решению руководства Центра он был помещен сроком на две недели в больницу. Он полностью выбыл из строя, а без него никто продолжить его научную работу не мог, не зная особенностей придуманной им методики. Уже после адаптации Войтецкий вдруг лишился сна, впадал в бред, пугался малейшего шороха. Посетивший его вместе с профессор ром невропатологом Альмединген и даже Мильнер проявляли о нем истинную заботу (чертыхаясь и проклиная его про себя), приставили к нему двух «ангельски добрых» молодых медсестер… Словом, было сделано все, чтобы как можно скорее привести его в рабочее состояние.

Через полтора месяца он пришел в норму. Из его научной работы было исключено абсолютно все, требовавшее хоть малейшей жестокости, все, что могло доставить ему неприятность или неудовольствие. Только кристально чистые химические эксперименты, разработка теоретических положений, все, что могло увлечь его, вдохновить хорошими результатами, и… ничего более.

Центр лихорадочно по всем странам искал замену Войтецкому, но ученого, способного сделать то, на что был способен Войтецкий, нигде — ни на свободе, ни в концлагерях — не находилось. Время шло. Приходилось выслушивать неприятные напоминания, исходившие откуда-то «с самого верху», и… считаться с Войтецким. Рихард Швабе по какому-то нелепому капризу Войтец-кого был переведен в Шестое — детское — отделение, заведовать которым только что, после гибели армии Паулюса и отступления войск рейха с Кавказа, был назначен вызванный из Крыма барон фон Лорингоф со своими ближайшими сотрудниками…

Ординатором к Войтецкому была временно назначена обнаруженная в оккупированной немцами Хорватии и вышедшая там замуж за одного из офицеров фашистского корпуса Павелича молодая женщина, муж которой в бою с партизанами был убит. Сама она обосновалась в Триесте, где добывала себе средства к существованию общением с некоторыми из обитавших там в гостиницах итальянскими, австрийскими и хорватскими офицерами. В результате этого она даже угодила в руки гестапо по подозрению в шпионаже в пользу отрядов Тито, ибо у нее при обыске были обнаружены документы, из которых следовало, что она до тысяча девятьсот сорокового года была студенткой отделения генетики биологического факультета одного из высших учебных заведений США. Подозрение, однако, не подтвердилось, тщательное расследование показало, что эта женщина по имени Неда, а по фамилии, после замужества, Тилич, в действительности оказывала специальные услуги не партизанам, а портовой жандармерии Муссолини, от коей получала регулярное вознаграждение…

Неда Тилич — темноволосая, черноглазая, грациозная и миловидная женщина — после нескольких бесед с триестинскими биологами, проверившими ее биологические познания, охотно согласилась на выгодное предложение.

Приведенная Мильнером в один из зимних вечеров в домик на квартиру к Войтецкому, только что восстановившему свои силы и душевное равновесие и даже не слишком охотно оторвавшемуся от своих раскрытых на письменном столе книг, Неда Тилич изобразила из себя спорхнувшего с небес серафима.

Она сумела с первого взгляда понравиться этому сумрачному и не слишком доверчивому человеку. У нее был приятный тембр голоса, она имела хороший опыт ласкового обращения с мужчинами, что от нее в данном случае и требовалось…

Через два дня по указанию начальства и, в общем, к удовольствию страдавшего от одиночества, обуреваемого невеселыми мыслями Войтецкого, она поселилась в четвертой, дотоле пустовавшей, комнате того же домика и жизнерадостно заявила Войтецкому, что, дескать, холостяцкий быт никого не может устраивать и потому, ничуть не мешая и не досаждая ученому своим присутствием или своей болтовней, взяла над ним шефство и вкусно ему готовила, а если ему хотелось отдохнуть от работы, то и играла на итальянской гитаре, которую привезла с собой, и пела: у нее было хорошее контральто, и она знала сотни итальянских, албанских, югославских, мексиканских и каких только захочется — горных, морских, портовых и вообще всяких-всяких — песенок!

И когда, взяв в руки гитару, она тут же, при Мильнере, запела действительно прекрасным голосом, Войтец-кий почувствовал, что с души его слетел камень. С грустью, задумчиво он улыбнулся ей. «Но он все-таки улыбнулся! — отметил про себя Мильнер. — Дело теперь пойдет!»

Из материалов дела по краже архива Вождаева

В конце 40-х годов, сообщала в 1975 году комиссия Н. Рокфеллера, специально созданная для расследования преступных деяний американской разведки, ЦРУ приступило к изучению свойств некоторых медицинских лекарств, влияющих на поведение человека, и исследованию путей их применения для нужд разведки. Эти исследования были частью более широкой программы, нацеленной на изучение возможных средств контроля над поведением человека. Помимо этого велось изучение последствий радиации, электрического тока, веществ, влияющих на психику людей, их поведение и т. д.

14

Неда Тилич внесла в жизнь Войтецкого не только устройство быта. Она была первым живым существом, непричастным (во всяком случае, пока) ко всему тому античеловеческому, что творилось в Центре, в его бесчисленных подземных казематах и сооружениях, переходах, во внешне невинных корпусах, цехах и различных строениях надземного городка. После посещения Войтецкого Тильдой, когда он, работая в Первом отделении, еще почти ничего о делах Центра не знал, ему не пришлось встречаться ни с одним человеком, который появился бы с воли. Здесь были только жертвы и палачи, только испытуемые и испытатели, истязуемые и истязатели.

Все эти нескончаемо долгие месяцы он был обуреваем только горьким сознанием своего одиночества, безволия и тоски, подавленный страхом и укорами совести, неотступно преследовавшими его (перед самим собой разве солжешь?) горькими мыслями о том, что он становится соучастником величайшего преступления и что малейшая попытка выразить хотя бы в самой слабой форме протест, отступиться от тех, кто все глубже втягивает его в пучину кровавых дел, была бы не только бесполезной, но и губительной для него. Он исчез бы из мира бесследно в таких же мучениях, в каких ежедневно исчезали здесь сотни, а может быть, тысячи людей.

А он хотел жить, любой ценой жить, сознавая подлость самого этого желания в тех обстоятельствах и на тех условиях, какие до времени обеспечивали продолжение его жизни. Он старался оправдать себя тем, что несет своей подлинно необыкновенной научной работой величайшее открытие, которое будет иметь огромное значение для всего человечества. И в ту же минуту, когда такое самоутверждение казалось ему оправданием, обязывающим его претерпеть все, он с презрением к самому себе обличал себя: о каком человечестве можно думать здесь, в этом великолепно организованном могущественнейшим государством гнезде преступников, которые любое, самое гениальное открытие используют в самых античеловеческих целях! Для кого же старается он? Ведь им руководит только чувство гадкого страха… И что же теперь поделать, если на пороге к великому открытию он оказался нужен не миру гуманности и добра, а безумцам, маньякам, превращавшим свой мир в гигантскую банду преступников, ведущих планету к уничтожению человечества… Да, он, Войтецкий, в их власти, он бессилен и слишком слаб духом и боязлив, чтобы хотя бы наложить на себя руки, как сделали это многие другие германские ученые, оказавшиеся в подобном ему положении. Он понял, что будет работать при любых обстоятельствах, пока ему эту возможность дают, на кого бы он ни работал. Свое открытие он сделает. Не может быть, чтобы рано или поздно его открытие не дало бы положительного эффекта, а его имя не осталось бы в веках! Если человечество уцелеет, у него найдутся последователи, которые продолжат его работу, и не только во вред, но и на благо всему человечеству. В сущности, он сейчас находится в том же положении, в каком пребывают физики, поставившие своей целью добиться расщепления атомного ядра. А если добьются? Первое, что будет создано ими, что заставят создать, — это атомная бомба! Слава Богу, что пока ее еще нет! Но ведь будет, будет!..

Почему Тильда не пишет, не прислала ни одного письма? Здорова ли? Жива ли?.. А милая маленькая доченька, что с нею, где она, знает ли, как мучительно жить здесь ее отцу?

А может быть, Тильда не пишет просто из предосторожности? Что, в самом деле, напишешь в письме сюда, в письме, которое будут мусолить пальцы фашистских рук? Ну хотя бы два слова, всего бы только два слова: «Живы, здоровы!» Но ведь такими словами во время войны и лгут, жалея того, кому пишут, не решаясь сказать правду! Бывает так! Если бы, конечно, эти два слова написаны были собственной рукой, то все-таки они значили бы: «Живы»… Но письма нет… А может быть, Мильнер — этот или какой-либо из тысячи других мильнеров — держит его у себя?

А когда появилась в квартире и в лаборатории эта странная и, судя по обращению, очень милая Неда, в ее взглядах, в заботе, в выражении лица и в словах Войтецкий почувствовал мягкую ласковость, легкую доброту, которой так ему не хватало, он принял ее как дар божий, не размышляя, искренна она с ним или нет и почему она такая…

Из протокола допроса Олейниковой Ирины Станиславовны, магнитофонная запись

Мне 15 лет, у меня отчим академик, отец умер, мама не работает… В компанию взрослых женщин я попала полгода назад, сначала было интересно, потом мне посоветовали: попробуй. И совсем это не страшно, сперва было противно, но зато денежно, не надо постоянно клянчить деньги… Наша группа «паслась» возле Литературного кафе, там очень приятный заведующий, он нас иногда «подкармливает», в том смысле, что советует, где раздобыть клиента поприличней. Он мне даже паспорт достал, как будто мне девятнадцать, и специальную косметику, чтобы казалась взрослее… Однажды заведующий кафе попросил меня рассказать о некоторых моих клиентах-ученых. Я это без труда сделала, поскольку они, эти два кандидатишки, занимались тем же, чем мой отчим. Отчимом заведующий тоже заинтересовался: говорит, ради любви к искусству… У меня отчим биолог-генетик. Нет, с иностранцами я не вижусь, это другая компания, но заведующий кафе Левитин обещал познакомить.

15

К весне все вошло в свою колею. Ублажаемый Недой Тилич, успокоенный ее уверениями, что, «какая бы ни была работа, она все равно работа, и надо исполнять ее тщательно, с тем немецким педантизмом, какой свойствен самим работодателям, иначе получится не жизнь, а мученье и одна только трепка нервов». Войтецкий, больше всего стремившийся не давать повода к недовольству начальства, потому что иначе чувство страха не даст спать по ночам, постарался приглушить в себе своего внутреннего врага — чувство совести. «Все вокруг жестоки, весь мир жесток, если и я не буду жесток, то мне не удастся прожить и дня в этом мире. Но у меня, по крайней мере, есть оправдание: как ученый, думающий о пользе человечеству в будущем, я по совести имею право, даже должен идти на жестокость, если без нее нельзя правильно поставить экспериментирование. В конце концов почему с этической точки зрения нас никто не осуждает, когда мы ради науки жестоки к животным, но могут осуждать за жестокость к подвергаемым таким же экспериментам людям? Да и где те, кто те, которые могут осуждать? Все в мире меняется, сама этика меняется, наступили иные времена, и сами этические принципы теперь стали иными, да и вообще они только условность… Просто у меня слабые нервы, их надо укреплять, борясь со своей излишней сентиментальностью…» — уговаривал он себя. Удобная эта теория, навязываемая Недой Тилич, которая, лаская Войтецкого, уверяла, что надо быть добрым, но добрым только к себе самому да еще, может быть, к тому, кого очень любишь, все больше завладевала и Войтецким.

Вскоре со всей наивностью человека, весьма неискушенного в любовных делах, он поверил ей, уверявшей его в своей «вот так вот, внезапно, вспыхнувшей к нему любви!..»

Она, быстро освоившись в обстановке, хорошо поняла, что ее карьера, успех, благополучие могут быть, во всяком случае на ближайшее время, обеспечены только полным овладением этим странным ученым, которого Центр считает, видимо, незаменимым. Ведь если бы было иначе, здесь с ним не носились бы так, вопреки истинному к нему отношению как к человеку, скорее неприятному для вершителей здешних судеб, чем приятному…

Неда, еще не знавшая, что именно здесь, в этом Центре, творится, не посвященная пока ни в какие тайны, рассуждала о жестокости скорее умозрительно, ибо воочию еще не видела того, к чему уже прикоснулся Вой-тецкий. По существу эта маленькая женщина была скорее доброй, чем злой; она просто привыкла быть очень «услужливой», ублажая всяких и всегда эгоистически требовательных мужчин, с тех пор как потеряла своего мужа, кстати сказать, ничуть не меньшего эгоиста и жестокосердного карьериста, чем те, кого теперь доводилось ей видеть вокруг себя.

В эти дни Войтецкий, завершая первый этап своей работы, открыв новое сочетание химических элементов, способное, по его мнению, положительно воздействовать на мозг человека, изготовил свой первый вариант препарата, действие которого можно было проверить, только инъецировав его в различные доли мозга.

В обычных условиях Войтецкий, вероятно, стал бы проводить длительные пробы на разных животных, меняя дозы, частоту инъекций, тщательно изучая их реакции на каждый укол и на различные сочетания уколов…

Но едва он заикнулся об этом, как Неда Тилич немедленно уведомила о «большом успехе в работе» Альмедингена, а тот сразу же сообщил об этом Мильнеру. На следующий же день в кабинете Альмедингена было устроено совещание, в котором приняли участие и Мильнер, и Неда Тилич, и Рихард Швабе, а также барон фон Лорингоф, фрау Ирмгард Риттих и еще несколько заинтересованных лиц из Пятого, Шестого и Седьмого отделений Центра.

Мирослав Войтецкий кратко доложил о своем первом успехе, сообщил химическую формулу изготовленного им препарата, наивно предупредил, что первый опыт его применения может привести к очень опасным, даже летальным последствиям, а вариантный материал должен быть обширен, так же как и контрольный, что правильная постановка опыта требует и производства его на мозге животных, желательно обезьян шимпанзе.

Столь же кратким было и обсуждение.

— Сколько на первый раз, герр Войтецкий, надо произвести пробных инъекций? — прямо спросил Мильнер.

Войтецкий молчал.

— Сколько? — холодно повторил Мильнер. — Тысячу, две?

— Что вы, — с дрожью в голосе пробормотал Войтецкий. — Я пока приготовил только сто пятьдесят ампул.

— Для взрослого мозга или для недоразвитого?

— Вы хотите сказать — для детского?.. Нет, нет, сейчас никакого резона нет делать инъекции детям. Важно выяснить немедленную реакцию.

— Значит, так, сто пятьдесят мужчин или сто пятьдесят женщин?

— О, мой Бог! — прошептал, побледнев, Войтецкий.

— Ну?

В разговор вмешался Альмединген:

— Вчера вечером господин Войтецкий в частной беседе со мной дал мне понять, что он не хотел бы испытывать свой препарат на женщинах.

— Я по другому поводу это сказал! Я говорил о грядущем времени.

Мильнер без улыбки продолжил:

— То, что вчера было грядущим, сегодня становится настоящим. Хорошо! Примем во внимание пожелание господина Войтецкого. Значит, так! Господин Швабе, отберите и приготовьте для эксперимента в Пятом отделении сто пятьдесят мужчин. Здоровых, конечно, прочее вас не касается. Ординатором будет фрау Тилич… Всё!..

Из материалов дела о краже архива Вождаева

Гуманное начало в человеке, по мнению генералов Пентагона, помешает доверить ему управление Америкой будущего. Надо создать жестокий, бесчувственный мозг, равный по своим возможностям совокупности интеллектов всех гениев, когда-либо живших на земле. Этот мозг с помощью автоматических устройств должен будет управлять всем организмом страны и, конечно, военными силами. Тут уже ничего не будет зависеть от эмоций президента или его советников, которым, может быть, ничто человеческое не чуждо.

Безумная затея генералов Пентагона осуществляется. Где-то в горах создано беспримерное кибернетическое устройство — мозг с миллиардами искусственных электронных нейронов, соответствующий двадцати пяти тысячам умов выдающихся людей. Это страшное устройство впитывает информацию.

16

Конечно, в другое время и в другом месте первый опыт введения нового химического вещества был бы произведен на одном только испытуемом, только при удаче количество испытуемых было бы удвоено, утроено и лишь после долгих повторений, давших положительные результаты, умножено.

Причем первые испытания производились бы на животных в долгой строгой последовательности, скажем: мышь — крыса — кролик — собака — обезьяна…

Так именно и мыслил себе постановку опыта Мирослав Войтецкий, даже тогда, когда окончательно понял, что экспериментировать в дальнейшем ему придется на людях. Он понял это в тот самый день перевода «с повышением» из Третьего в Пятое отделение, увидев сквозь диск наблюдения людей, томившихся в одном из подвалов Центра. Постепенно он свыкся с мыслью о том, что экспериментальным материалом здесь будут люди, а животных ему будут предоставлять лишь в небольших количествах только как контрольный материал. Когда он пытался (впрочем, весьма слабо) заводить с Альмедингеном и другими разговоры о морали и аморальности, о научной и медицинской этике, о требованиях гуманности, то вызывал только ироническую усмешку и, наконец, был резко предупрежден Мильнером о необходимости всякие такие разговоры, не соответствующие неумолимым требованиям военного времени, прекратить раз и навсегда! Ибо, дескать, сама формула «военное время» заключает в себе ряд понятий, которые каждый подданный германского государства должен понять и усвоить неукоснительно. Эти понятия ясны и определенны: «время не ждет», «жестокость и беспощадность — высший закон морали», «нет ни детей, ни мужчин, ни женщин там, где есть враг», «воля фюрера освящена благословением Бога», «жизнь истинного германца дороже и святее жизни десяти тысяч врагов». И как добавление к этим своим «философским» высказываниям Мильнер давал в категорическом тоне мудрый совет: искать философские истины в каждой строке «Майн кампф» и глубже размышлять об истории арийской расы, просветляя свой разум чтением Фридриха Ницше. Еще в пятнадцатилетием возрасте Ницше увлекся личностью Александра Великого, вырабатывая в себе понятия, названные им впоследствии «точкой зрения монументальной истории». Обращаясь к изучению античного мира, еще в гимназические годы он искал в трагической эпохе героической истории, политическим показателем которой была «тирания», основы своих этико-политических концепций, которые затем вдохновляли Ницше до конца его дней.

— Как видите, — с высокомерной самодовольной усмешкой обронил Мильнер, — и мы, не меньше профессоров занятые работой, находим время для изучения трудов основоположников нашего мышления, или, может быть, герр Войтецкий, вы предпочитаете изучать Маркса?.. А?..

Войтецкий смешался и, оробев, обещал больше не затевать «нерезультативных разговоров» и не смешивать общечеловеческую мораль с моралью сверхлюдей!..

Тем тогдашний визит Мильнера в лабораторию профессора Мирослава Войтецкого и закончился…

И вот в ячейках квадратного плоского ящика на столе перед Войтецким поблескивали сто пятьдесят ампул вещества, изготовленного химико-фармакологическим цехом Центра в строгом соответствии с рецептурой, составленной профессором.

Сегодня первый день проверки его многомесячных усилий. Удача ждет его или неудача? Все предупреждены, все знают, что может случиться и так и сяк… Но времени у Войтецкого нет. Риск большой, однако ответственность за этот риск с него заранее снята. Ему верят. И это (даже ему самому уже так кажется) — главное!

Постановление

о передаче дела следователю органов госбезопасности

г. Москва

Заместитель прокурора города государственный советник юстиции 3-го класса К. С. Павлищев, рассмотрев материалы уголовного дела по факту кражи научных документов, имеющих государственное значение, из квартиры научного работника В. В. Воджаева, постановил:

1. Уголовное дело № 21/38 у следователя ОВД изъять.

2. Уголовное дело № 21/38 передать следователю госбезопасности.

Заместитель прокурора города государственный советник юстиции 3-го класса

К С. Павлищев

17

Те, кому выпала доля оказаться в камерах-резервациях, были в большинстве своем сильные духом люди, еще сравнительно недавно сильные и физически. Но после всего, что они испытали в тюрьмах, концлагерях, в пути и в подвалах Центра, после всего того, чего навидались и что пережили, истощенные, изнуренные, ежечасно готовые к смерти, но уже видящие в ней только избавление от новых страданий, они все-таки оставались людьми.

Еще там, в подвалах Центра, многие из них перезнакомились между собой и делали попытки как-то организоваться, чтобы поддерживать дух более слабых, оказывать помощь больным и изувеченным побоями и пытками, искать возможности облегчить, чем возможно, участь детей и женщин, добиваться вестей от внешнего мира…

Кто в наши дни не знает о том, что не было в годы войны такого концентрационного лагеря, такой тюрьмы, такого изолированного от мира острова, подземелья, такого глухого места, где среди согнанных в рабство пленников, заключенных, обреченных на муки и смерть жертв фашизма не находились бы борцы за освобождение, за честь и человеческое достоинство. Так было и здесь. В застенках Центра среди обреченных, попавших сюда людей, как и везде в подобных местах, находилось немало подлинных героев.

Из представленных Войтецкому ста пятидесяти человек сорока семи он лично ввел в височные доли мозга иглы с препаратом ВВ — первой модификации, изготовленной химико-фармацевтической лабораторией Центра; пятидесяти другим — мужчинам и женщинам — этот препарат в разных дозах был введен Недой Тилич внутривенно в кровь. И еще пятьдесят проглотили приятные на вкус сладенькие таблетки… Три вида ввода в организм изобретенного Войтецким препарата были произведены для сравнения и контроля.

Инъекция в мозг была сделана сорока семи пациентам, а не пятидесяти потому, что троим ввести иглу не удалось. Двое из них оказались русскими военнопленными моряками, один — черногорцем пастухом, два года назад пасшим отару овец на скалистых склонах, высящихся над приморским городком Будвой, древние стены которого облизывает прибойными волнами прозрачно синяя Адриатика.

Эти трое, приведенные в лабораторию, отказались подчиниться врачу. А когда их пытались усадить в специальные кресла силой, они, переглянувшись между собой, ударами кулаков разбили фарфоровую подставку столика с приготовленными для них иглами и разнесли бы все, что попалось им под руки в этой лаборатории, если бы Мильнер тремя точными выстрелами не уложил их всех прямо на руки подбежавшим от дверей охранникам, успевшим подхватить и выволочь заливающихся кровью людей в коридор, где их затоптали ногами.

Эта сцена прервала работу Войтецкого почти на час, потому что у него дрожали руки и он не мог ввести иглы следующим пациентам с надлежащей точностью. Все-таки Мильнер высказал на этот раз свое одобрение Войтецкому, который, по его мнению, вел себя достаточно спокойно. А сам Войтецкий, выслушивая слова одобрения, подумал, что, когда те трое накинулись на его столик, он просто не успел напугаться.

Позже Отто Альмединген, наблюдавший за всей этой сценой издалека, из другого угла лаборатории, сказал, что все-таки троим в безумной, но несомненной храбрости не откажешь: они должны были превосходно знать, чем кончается здесь любое, хотя бы малейшее, сопротивление, и этот их последний жест не был совершен в состоянии аффекта, ибо, взбунтовавшись одновременно, они явно сговорились заранее, хотя бы за несколько минут до того, как были все трое вместе введены в лабораторию.

— Вы могли бы мне рассказать их биографии? — спросил при Войтецком и Неде Тилич Отто Альмединген. — Вам, конечно, биографии их известны.

Желая поскорее успокоить расходившиеся нервы Войтецкого, Мильнер ответил:

— Известны. Но очень мало. Вот первый, этот высокого роста русский. Он коммунист, фанатик, подвергался пыткам еще в подвале за буйное поведение, но все выдерживал. Он числился у нас под именем «Миша», так как никому не открыл своей фамилии.

Далее Мильнер рассказал:

— Нам известно только, что в октябре сорок первого года он в составе десанта балтийских моряков, направленного из Кронштадта, высадился на берег в Петергофе, где в царском парке русские фанатики трое суток вели безнадежный бой. Их было примерно пятьсот. К ним на подмогу из Кронштадта было выслано на катерах подкрепление, но ему высадиться не удалось. Сопротивлялись моряки отчаянно, нанесли нашим большие потери, прежде чем сами были почти полностью ликвидированы. Прорвались в леса, вероятно, всего десятка полтора-два… Этот и с ним трое других сумели выбраться из котла и где-то за Лугой недели через три напали на штабной автомобиль нашей авиаполевой дивизии. Убили двух офицеров, шофера и солдата охраны. Переодевшись в их форму, промчались чуть ли не до Пскова. Там были задержаны, отстреливались, пока не полегли все четверо… Трое оказались убитыми, а этот — тяжело раненным. Долго лежал в Пскове или под Псковом, наши выходили. Нужны были его показания. Его выходили, но ничего, кроме только что рассказанного мною, от него не добились. Этот человек, подвергавшийся физическим воздействиям, скажу откровенно, вызывал к себе уважение. Это был наш лютый враг, но таких врагов мы в нашей пропаганде иногда даже ставим в пример гит-лерюгенду. Храбрость есть храбрость. К сожалению для нас, у русских коммунистов много таких фанатиков. Если бы не они, Москва и Ленинград давно были бы уже нашими.

— А второй? — спросил Альмединген.

— А второй был выловлен там же, в Финском заливе, за месяц до этого десанта, после падения Таллинна и потопления множества ушедших из него русских кораблей… Тоже держался стойко, если дожил до этого дня. О нем мне мало известно, но он подвергался у нас наказанию за систематическую передачу своей порции хлеба какой-то беременной женщине, пока она не была ликвидирована… Он тоже здоровяк, а истощил себя так, что, наметив его на перевод в ту же секцию, мы чуть было не отказались от него. Но когда стали следить, чтобы он съедал все, что ему было сверх нормы положено, он быстро окреп, и мы решили сохранить его как доброкачественный материал для ваших, герр Войтецкий, экспериментов. А третий, я обращаю ваше внимание, фрау Тилич, ваш соотечественник из Югославии. В партизаны пошел, чтобы бороться против итальянцев, высадившихся вблизи Которского залива… Тоже был ранен. Титовцы увезли его в глубь страны, там он вылечился, а вскоре попался нашим органам в Южном Банате — наши колонисты, местные швабы, выдали… Подробности меня не интересовали, интересовала его физическая сила. Уж очень кряжист, вынослив был… Сейчас я почти жалею, что я столь меткий стрелок и первой пулей укладываю наповал… Ну а теперь скажите, господин Войтецкий, вы довольны результатами сегодняшнего эксперимента?

— Они выяснятся, герр Мильнер, в ближайшее время. За ними требуется только особое медицинское наблюдение… Все ли как надо сделано?

— Можете быть уверены. Они считаются важнейшими клиническими пациентами… Вечером вы, конечно, будете совершать обход?

— Да, конечно, вместе со всеми вами! — ответил Войтецкий.

— У меня для вас сюрприз, — вдруг сказал Мильнер, как будто вспомнил какую-то мелочь, — сюда вскоре прибудет ваша супруга фрау Тильда.

Постановление

об избрании меры пресечения

г, Москва

Заместитель Главного военного прокурора генерал-майор юстиции С. П. Каштанов, рассмотрев материалы уголовного дела № 21/38 по обвинению Левитина А А в преступлении, предусмотренном ст. 65 УК РСФСР, установил:

Расследование уголовного дела по обвинению бывшего заведующего Литературным кафе Левитина А А в шпионаже в пользу иностранного государства и с этой целью похитившего личное имущество советского гражданина Вождаева В. В., могущее представлять интерес для зарубежных спецслужб, закончено и дело поступило в прокуратуру.

С учетом характера общественной опасности деятельности Левитина А А, руководствуясь ст. ст. 91, 92, 96 УПК РСФСР, постановил:

1. Избрать меру пресечения Левитину А. А. — заключение под стражу.

2. Направить настоящее постановление для исполнения начальнику следственного изолятора № 1 г. Москвы.

Заместитель Главного военного прокурора генерал-майор юстиции С. П. Каштанов

Часть 3. АВТОГРАФЫ ИЗУВЕРОВ

1

— Неужели все это правда, фрау Гильда? — спросил пораженный Кудинов.

— Естественно, что вы мне не верите, меня и саму проверяли на психогенность неоднократно. Увы, хотя слишком все это непостижимо, но ведь вам лучше, чем мне, должно быть известно, что то, чем занимался мой муж, не было преступлением против Бога, а всего лишь против человечества. Так думали изуверы и считали, что помогают Богу совершенствовать планету, создают абсолютную нацию.

— Но вы же не будете утверждать, что описанный вами остров был на картах мира? — не обратив внимания на старухины сентенции, спросил Кудинов.

— На больших картах он, быть может, и был, но большие карты хранятся у больших людей, а на маленьких его, конечно, было не видно.

— Но остров этот жюль-верновская фантазия, миф?

— Ошибаетесь. Жюль Верн писал о добре и добрых людях. А я вам рассказала о величайших преступлениях против человечества. И не все еще рассказала, потому что знаю сотую часть того, что было. А мы все вместе не знаем и тысячной части того, что есть теперь.

— Но почему в таком случае вы столько лет молчали и не давали никакой информации человечеству? Быть может, не было бы многих безобразий на земле из тех, на которые вы намекнули.

— Вы всерьез это говорите?

— Конечно, всерьез.

— Мой муж, Мирослав Войтецкий, всегда считал, что человечество, мы все без разбора — это живой организм и что если часть его больна какой-то инфекцией — эту часть можно называть «нацизмом в Третьем рейхе», то весь организм должен чувствовать эту боль и бороться с пораженными клетками. А близлежащие клетки пораженный участок попросту уничтожит. Я была той самой близлежащей клеткой, а вы предлагаете мне остановить на ходу курьерский поезд.

— Но сообщить-то вы могли о том, что вам известно!

— Это было известно не только мне, а сотням и тысячам людей. И знаете, со скрупулезной точностью и педантичностью они все были убиты или вдруг умерли. Человек, как известно, не просто смертен, он внезапно смертен. А те, кто по каким-то причинам не умер, независимо от того, болтали ли они о том, что им было известно, или нет, прошли полный курс обучения в психиатрических больницах в качестве пациентов, и там уже в соответствии с законом к ним применяли различные средства, вызывающие потерю памяти и другие подобные явления. Ваша покорная слуга провела в такой больнице более четырнадцати лет, как я говорю, без суда и следствия. При этом я не осуждаю государство — оно всегда аппарат насилия. И если бы я была брошена в сумасшедший дом, где меня превратили бы в животное с животными инстинктами, то это тоже было бы дело рук государства: ведь не по частному обвинению же я туда попала!

— Простите, а как это случилось?.. Я имею в виду больницу.

— Хо, в то время, уже овдовев, я сломя голову помчалась в Нюрнберг, для того чтобы лично принять участие в судьбе убийц десятков тысяч людей. Юной была, немудрой. Думала, начнется новая жизнь. Фашизм исчезнет навсегда. Ничего подобного… Кстати, я отвлекусь. Это правда, что советский режиссер документального фильма о преступлениях гитлеровцев, просматривая сделанный фильм, сошел с ума?

— Мне неизвестно об этом.

— Извините. Так вот, в тот год в Нюрнберге я на улице встретила советского генерала, до сих пор помню его фамилию — Рагинский, он был одним из участников обвинения фашистов. Как-то сразу он мне показался симпатичным — не забывайте, я была юной женщиной. А он красавец, да из СССР, да прокурор, да еще немного похож на моего покойного мужа. Они, советская делегация, выходили из машин, и тут я уцепилась за его рукав. Вокруг нас немедленно собрались советские представители, и этот был ваш, потом главный прокурор, Руденко! Он жив?

— Нет. Роман Андреевич умер в восемьдесят первом.

— Титан был. Ну вот, а Рагинский обещал меня выслушать, только, говорит, позже, теперь много работы…

Позже. — это часа через два после допроса обвиняемых, а я подумала — никогда. И не пошла. А сейчас Рагинский жив?

— Жив.

— Слава Богу, но теперь, конечно, поздно идти к нему, Он обвиняет?

— Он доктор наук, член Ассоциации советских юристов-демократов, борется за мир.

— Но лучше бы я тогда пришла. Потому что все равно меня выследили, обвинили в том, что я общалась с советскими, потом отправили с эшелоном полудурков. Мы все там кричали, что мы нормальные — видимо, многие таковыми и были в действительности. А нашим охранникам доставляло удовольствие бить нас за эти слова и калечить. Они даже просили: «Ну, скажи, что нормальная», и когда кто-нибудь, не зная игры, говорил, били наотмашь или мочились на голову: крыши у вагона не было, были доски, вот с них. Или дустом нас посыпали, или еще польют бензином сверху и подожгут, только немного, много нельзя было — могло вызвать большой пожар на железной дороге…

Так что я видела все, — словно очнувшись от собственного рассказа, сказала фрау Тильда и продолжала: — и поэтому могу засвидетельствовать: то, что произошло, судя по вашим рассказам, на шхуне «Дюгонь», дело рук, мне известных. Да и капсулу эту я как будто бы видела раньше, ну не ее, конечно, ее сестру.

Она делалась на фабрике смерти «Трапеция» — так называлось это предприятие. К сожалению, не могу точно назвать место, где это было, базы находились и в Польше, и на Украине, и на Кавказе, но свидетельствую, что мой муж работал в последние месяцы перед гибелью в Атлантике, на острове. Меня хотя и везли туда в последний раз в сорок четвертом на самолете с зашторенными иллюминаторами, но охранники ведь народ трепливый, говорили, что летим над водой. Я каким-то шестым чувством понимала, что это Атлантика. А потом мы гуляли с Миреком на побережье…

Конвоиров каждый раз по прибытии самолета на остров расстреливали. Вот какое значение всему этому придавалось. Никаких контактов с внешним миром. Для меня?сделал и исключение. Еще бы: жена человека, который может создать препарат производства расы рабов и господ. И он не сам думал об этой вакцине, за него думали… Рано или поздно раб восстанет, а ему поручили сделать вакцину еще и такой, чтобы рабы не восставали. Вы, конечно, будете говорить, что мой муж преступник, но он — гений, безусловный гений. Хотя бы потому, что ему его опыт удался. Он создал такую вакцину, он сумел найти препарат, могущий перестраивать гены, формулу гена, и закреплять навыки к ремеслу, творчеству, деторождению, в зависимости от того, что сегодня необходимо нации. И мы все прекрасно понимаем, что сегодня нам удобна формула: «Гений и злодейство — несовместимы», но ведь Войтецкий сделал что-то для науки, пусть он и Сальери в этой области. Или вы думаете, такая наука не нужна?.. Но я еще хочу сказать о том, что ему удалось создать эликсир добра. Он страшно этим гордился, но предупредил меня, что если об этом кто-нибудь узнает, он будет расстрелян на месте, и не только он, но еще и я, и наша дочь. И я молчала…

Кудинов подал старухе стакан крепко заваренного чая.

Из архива Вождаева

Десятки лет пытаются медики многих стран победить недуг века — онкологические заболевания. Одна из проблем, с которой им приходится сталкиваться, — длительный скрытый период развития болезни.

Четырнадцать лет назад начали комплексные исследования иммунологических сдвигов у людей с поражением головного мозга. Поражения бывают разных степеней. Установлено: травма, полученная в автокатастрофе, вызывает повреждение тканей. Опухоль — это повреждение, более протяженное во времени. Предположили, что каждое поражение характеризуется появлением в организме специфического белка — антигена.

2

— Вы, конечно, не знаете, что такое вакцина добра, — продолжила фрау Тильда свой рассказ, — это фантастика до известной степени. Но мне все, чем занимался мой муж, казалось в те годы фантастикой. Да так оно и было. Только Бог мог себе позволить создавать народы и вершить свою истину, а тут это делали на моих глазах. Делали, забыв о совести. Следовательно, убив память и тем самым Бога, люди перестали бояться чего бы то ни было.

Я уже говорила о том, что все конвойные расстреливались немедленно по прибытии самолета на остров. И был только один-единственный случай, когда наш руководитель Центра герр Мильнер пощадил голубоглазого паренька.

Это был обыкновенный паренек с огромными голубыми глазами, пушистыми ресницами, и я с ужасом ждала, что и его уничтожат. Конечно, мне не показывали сцены расстрела, но интуитивно я всегда чувствовала это. А тут вдруг встречаю его через два дня, идущего по нашему коридору в коттедже.

Я была тогда просто уверена, что у него брали семя для опытов: молодой парень, здоровый, красивый. Еще подумала: хорошо, что хоть жить оставили. А дело-то вовсе было в другом.

Оказывается, накануне муж предложил герру Мильнеру испытать один из созданных препаратов на человеке, предназначенном на гибель. Это был такой термин — «предназначенный на гибель», то есть не приговоренный и не убитый, а предназначенный для тех опытов, которые имели менее семи процентов надежды на успех. Так вот, Мильнер захотел на этом пареньке и проверить его.

Мильнер называл этот опыт — «превратить в воздушный шарик», то есть настолько вывести из строя психику, что практически любой, даже самый безвольный человек казался подопытному верхом авторитета. На этом, кстати, построен гипноз, на подавлении воли одного волей другого. А тут планировалась массовая болезнь — клиническое безволие. Я не помню сейчас точного названия, но что это делалось — безусловно. Теоретически это должно было выглядеть таким образом: над вражескими позициями пролетал самолет и опылял их специальным психотропным раствором, после чего все люди, воспринявшие этот раствор, становились послушными и их сознанием отныне мог бы управлять любой ребенок.

Кстати, Мирослав называл этот раствор «детской сывороткой», и приготовлен он был из тех выделений, которые наблюдаются в клетках мозга у детей в момент, когда они против своей воли подчиняются взрослым. Так вот, после такого мероприятия с самолетом и сывороткой некто в микрофон давал команды, и люди безропотно подчинялись. Одну только команду нельзя было дать: «Покончить с собой». Мирослав говорил, что здесь срабатывает какой-то глубоко спрятанный в человеческой психике механизм, не исследованный еще, и ничто живое не в состоянии, когда отключена кора мозга, а действует только подкорка, совершить над собой насилие. Тайна жизни стала немного приоткрываться, но только чуть-чуть. Войтецкий говорил не раз, что, когда мы найдем абсолютную формулу жизни, жизнь на Земле прекратится. А на ближайшие шесть миллиардов лет исследований хватит, в особенности если принять во внимание тот факт, что у землян многие тысячелетия наблюдается удивительная способность все отравлять, разрушать, губить…

Так вот, я не договорила насчет опыта с этим голубоглазым пареньком. Мирослав произвел над ним опыт, и это несчастное подобие мужчины превратилось в безвольную амебу. Ему можно было сказать: «работай», и он работал, «ложись», и он ложился. То есть перед вами был совершенный робот, только в живом обличье и управляемый голосом.

Мирослав Войтецкий был гениальным ученым, посему ему удалось то, чего не удавалось другим. Я уже говорила тут про вакцину добра, так вот, Мирек был убежден, что в мире и добро, и зло пребывают в равных, причем материальных, дозах. Может быть, это смешная теория. Но, по-моему, стоит послушать мнение человека, доказавшего, что его теории чего-то стоят. Я боюсь, что если бы он остался жив, не погиб бы, об этом я дальше расскажу, то он нашел бы в конце концов химически чистое добро и зло.

Мне он когда-то объяснял это, но я была дурой, девчонкой, и помню лишь, как он однажды расчертил лист бумаги на две части. На одной написал минус, на другой — плюс. Минусом он считал смерть, плюсом — жизнь. Поэтому все страдания, болезни, голод, суету жизни он относил к явлениям положительным, это означало — улыбаюсь, живу, болею, страдаю, люблю.

Боже мой, если бы не война!.. Но, как любой ученый, он был не от мира сего. Он не выдержал пыток, это я точно знаю, и ему никогда не доставляло удовольствия пытать других. Да, кстати, его опыты были безболезненны, хотя и безнравственны.

Так вот, вакцина добра — это так прекрасно и так мудро. Жаль, что до наших дней не дошла она, она бы сделала свое дело. Мирослав выбросил в атмосферу столько положительных психотропных зарядов, что, казалось, вся природа вокруг улыбалась.

— И на фоне улыбающейся природы он все-таки пытал людей? — не выдержал Кудинов.

— Я этого не знаю, но уверена, люди, которые отрезают живому ногу или заталкивают беременную в газовую камеру, должны обладать особой психикой. Откуда это появилось в людях, да еще в массовых масштабах, я судить не берусь. Может быть, тоже опыты?

— Мужа?

Фрау Гильда молчала.

— Какое это имеет значение, — наконец проговорила она, — хотя бы и его, приказы на подопытный материал подписывал не он. То, что произошло с вашими моряками на «Дюгоне», и мой рассказ вы, я надеюсь, теперь уже связали: мне просто страшно умирать, не рассказав никому того, что я знаю, вот я и рассказала. Но если вам мои сентенции кажутся нелепыми — не страшно, я к этому привыкла, к тому же у меня клеймо: психически нездорова. Но попробуйте объяснить происшествие с командой «Дюгоня» чем-то другим, а не вакциной добра и зла моего мужа.

Старуха откинулась в кресле.

— Попробуйте вообще объяснить изменения, происшедшие в сегодняшнем мире, чем-либо, кроме воздействия психотропных экспериментов, которые уже давно проделало само над собой человечество. Ведь сегодняшний мир — это мир взяточников, вымогателей, шулеров, подонков, наркоманов, воров, убийц. Хорошим людям в нем очень мало места. Такого засилия мерзости на нашей планете не было никогда. И мы с вами такие, потому что над нами произведен эксперимент, и проведен он теми, в ком эти качества, мною перечисленные, превалировали.

Кудинов, выключив диктофон, долго сидел в кресле.

Из архива Вождаева

Шведский журнал «Вя Мэншур» рассказывает о новом изощренном средстве воздействия на инакомыслящих, примененном в Гринэм-Коммоне…

В ноябре 1983 года на базу прибыли первые ракеты. Вскоре у ветеранов пикетирования появились симптомы непонятной и тревожной болезни. Тошнота и кровотечения, ожоги и выпадение волос, загадочные случаи потери памяти и самопроизвольные аборты стали необычно частыми среди женщин, расположившихся лагерем у ворот базы. Английские врачи — участники антиракетных выступлений провели медицинское обследование пострадавших. По их мнению, причиной недугов является электромагнитное излучение, исходящее из-за колючей проволоки.

3

Машина остановилась на ухоженной роскошной аллее. Из нее вышел Кудинов и осмотрелся. И вдруг увидел, что из зарослей на него смотрит человек. Глаза его были безумны, и одет он был хотя и в элегантный, но больничный костюм.

Кудинов так оторопел, что не мог отвести от него глаз, и своим испугом привлек внимание вышедшей встретить его ординаторши, которая тоже поглядела на куст и взвизгнула. Человек немедленно исчез в зарослях.

«Ничего себе обстановочка», — подумал Кудинов.

Ординаторша присела на скамью и достала из кармана халата крошечную косметичку.

— А каково мне? — раздался вдруг возле уха Кудинова резкий внятный голос.

Кудинов обернулся.

— Рад видеть вас еще раз, господин Кудинов, — сказал Федерик — это был он, — но посудите сами, каково мне, я вижу только этот контингент, — он указал на кусты, — ничего, кроме них, только больных с поврежденной психикой, и ничего больше. Вы меня жалеете?

— Нисколько, господин Федерик, — сказал Кудинов, постепенно беря себя в руки, — вы ведь себя не жалеете, целиком отдаетесь работе.

Федерик не почувствовал сарказма.

— Пойдемте, — коротко сказал он, — я предоставлю вам возможность побеседовать с вашим протеже наедине, на ваше усмотрение — в помещении или на аллее.

— А вы уже знаете, что я приехал побеседовать с боцманом?

— Иначе что бы еще могло вас привести сюда! — с улыбкой констатировал Федерик.

И Кудинов увидел, как в сопровождении санитара к ним подходил в это время высокий грузный человек с обветренным лицом, озиравшийся по сторонам.

Этот человек затравленно оглядывался в надежде увидеть знакомое лицо. Наконец, узнав, видимо, Федерика, он чуть-чуть успокоился.

— Вот, господин, Гауштман, — представил его Федерик, — перед вами русский журналист. Он приехал специально узнать о том, что произошло с командой «Дюгоня», ведь вы единственный из команды «Дюгоня», кто способен вести здравые речи.

— Мне тяжело стоять, — сказал боцман, — давайте присядем.

Кудинов и боцман сели прямо на траву.

Ординаторша, закончившая свой макияж, санитар и господин Федерик пошли, не торопясь, по аллейке.

— Что вам угодно узнать? — спросил боцман, глядя на машину, которую Кудинов оставил тут же на аллее.

— Все, что вы захотите мне сказать, — так же глядя на машину, сказал Кудинов.

И, видимо, в этот момент одна и та же мысль поразила обоих. Мгновенно, не сговариваясь, они подбежали к машине, боцман вскочил за руль, Кудинов еле успел взобраться на сиденье. С диким ревом машина выскочила за ворота и заметалась. Послышались крики.

Из архива Вождаева

Политика всюду. Она перестала быть привилегией профессионалов. Врывается в жизнь каждого. Делает политиком каждого. Затрагивает личные судьбы, общественные статусы. Семейный достаток. Рвет былые привязанности, завязывает новые. Вмешивается в дружбу, в творчество, в сокровенное мироощущение.

4

— То, что ты помчался за мной, это тебе не зачтется, все равно свое «перышко» получишь, — первое, что сказал боцман, когда машина наконец вырвалась из больничного парка и понеслась по побережью.

Кудинов молчал, ждал, пока боцман немного остынет. Но боцман довольно долго поливал весь окружающий его белый свет отборной морской руганью. Наконец он замолк.

Неизвестно, с чего начался этот разговор и каким образом Кудинов сумел убедить боцмана в том, что его беседа с ним — это беседа друга, только боцман вдруг принялся рассказывать Кудинову вещи настолько интересные и необычные, что Кудинов невольно усомнился: а не следствие ли это психотропных препаратов?

— Вы сказали, что вы устали, — робко напомнил боцману Кудинов его фразу по поводу того, что ему трудно разговаривать стоя и он просит разрешения сесть в парке перед побегом.

— Я устал? — самодовольно заявил боцман. — Да я как бык вынослив, это я сказал так для них.

— Что значит для них?

— А то и значит, они меня колют, перебивают мне волю, ну я же должен им подыгрывать, не показывать, что я неуязвим для их снадобий.

— В каком смысле неуязвим?

— А в таком, что мне колют какой-то курс. Все сходят с ума, а мне хоть бы что, память возвратилась, ну после «Дюгоня», я же вспомнил, с чего это началось.

Кудинов уже знал, о чем говорил боцман, и благорат зумно промолчал. А боцман, видимо, ждал только случая выговориться.

— Тогда, конечно, все мы облучились, как поймали эту мину. Это, как я понял, наш конец. Все матросы, конечно, спорить начали: какой конец — это клад, золото, древние какие-то штуковины. А я точно знал, что смерть мы нашу выловили.

Бросили жребий. Выпало капитану, он пошел в кубрик, а мы все на палубе остались. Я-то знал, что он эту гадость ножом будет открывать, знал и где нож у него, и что он его искать будет долго. Ну, думаю, в тот момент, как он ее вскрывать будет, я нырну поглубже. Если шхуну разнесет, я хоть под водой буду, может, выживу. Ну и, оказалось, прав был. Только в другом смысле. Вынырнул, а они все, как один, спятили. Я одного по зубам, другого, а они мне что-то о правилах хорошего тона, стихи даже старший помощник читать стал. Артист!

Я ничего понять не могу. Нырнул — вроде все нормальные были, злые, ругались, побить хотели друг друга из-за шторма, друг на друга вину сваливали. Шутка ли — улова нет! А про нашего хозяина небось слыхали? Зверь, да и капитан ему под стать. Ну так вот, а тут капитан — я чуть не упал обратно за борт — появляется в смокинге, улыбается: «Господа…»— говорит. На прием, старый осел, пришел к королю. Я не знаю, что делать, у руля никого нет, а они друг на друга любуются, на «вы» перешли. Вот, думаю, чудеса.

И ведь тогда же я подумал: не к добру все это произошло с командой. С такой командой до берега не дойдешь. И вдруг мне и самому очень хорошо стало, весело, тоже я было обнимать всех начал, но, честно скажу, держал себя в руках: как будто и выпил много, но тем не менее с румба не сбиваюсь. А они все как в отключке. Потом у меня тоже появилось ощущение, что море стало красивым, и что дома все хорошо, и хрен с ней, с рыбой, переживем, и тому подобная галиматья. А с ними со всеми похуже, они, видать, совершенно потеряли компасы. Ну да ладно, я-то в норме, до дому дойдем. Так нет, капитан дает команду устроить пикничок прямо на палубе. Да мы и подумать так не могли полчаса назад! И знаете, хорошо все так было, выпили в меру, закусили, капитан сбегал за рулевым, сменил его, пока тот закусил тоже. И вижу, никто вроде таким чудесам не удивляется. Может быть, думаю, сговорились, сволочи? Меня-то на судне не очень любили. Потом вижу — нет: и когда я не смотрю, тоже в бирюльки играют. Короче, не знаю, как до порта мы добрались.

Но я еще тогда вспомнил об этой штуковине, что мы выловили в море. В ней все дело. Это она заразу выпустила, что все поспячивали, больше дело ни в чем. Потом я временно про нее забыл, а теперь вот совершенно вспомнил. Ее рассмотрите, может, на ней что написано.

— А ракушки, наверное, надпись затерли.

— Да какие на ней ракушки, эта штука «Made in USA», сработана так, что никакие ракушки не налипнут. На ней на всех языках написано, что надо делать и для чего она, только мы все про нее забыли. А интересно, не стоит ли она все там же, в кубрике? Или вы уже про нее знаете?

— Я знаю про ту, которая в ракушках.

— Ну не знаю, может, мы про разные вещи говорим, наша в ракушках не была.

— Скажите, боцман, а зачем вам притворяться, что вы плохо себя чувствуете?

— Как зачем? Кому-то, видно, нужно подержать меня в этой клинике, ну а раз держат — надо лечить. Я смотрю, другим…

— Вы сказали «другим», а много в клинике народу?

— Потом расскажу, много. Так что другим дают какие-то лекарства, они психуют, а у меня от того же самого сознание проясняется, может, думаю, после морского того баллона.

— Ну и что же дальше?

— А то, что я потом уже понял, что травят меня, память убивают, но получается у них наоборот. То, чем я надышался в море, у них к этому ключа нет.

Кудинов откинулся в кресле машины. До этого он слушал напряженно, а тут вдруг подумал: «Сколько сразу улик, вот бы этого боцмана — да свидетелем обвинения».

Первое: капсулы вовсе не времен войны, а современные, значит, кто-то делает сегодня потихоньку свои опыты над людьми; второе: кому-то не выгодно, чтобы знали об этом, вот боцману память и вытравляют, но волей случайности это не получается; третье: в клинике Федерика содержатся люди, которым тоже убивают память. Кто-то сказал, что память — это совесть, и если ее убивают, то, стало быть, это тоже кому-то надо; и, наконец, четвертое: сам того не подозревая, боцман сообщил о противоядии, следовательно, можно попробовать остальным помешанным членам команды «Дюгоня» вводить психотропные средства, те, которые вводили боцману, и привести их в норму.

«Правда, они перестанут быть вежливыми и станут снова грубыми, но зато нормальными!» — Эта мысль почему-то позабавила Кудинова.

Но если все это так и если к тому же машина снабжена передатчиком, а люди Федерика и сам Федерик слышали разговор, боцману беды не миновать, а скорее всего, так оно и есть.

— Ну, давай поедем к тебе домой. Где живешь? — грубо предложил боцман.

Кудинов назвал отель. Когда он уже вышел из машины, тут только вспомнил, что это его машина. Вернее, машина корпункта, но, лихо взяв с места, боцман уже исчез в сумерках.

И Кудинов посмотрел ему вслед. Он чувствовал, что видел боцмана сегодня в первый и последний раз.

…В утренних газетах появилось краткое сообщение о том, что некий неизвестный гражданин ночью ломился в дверь дома (Кудинов знал, какого именно: это был бывший дом боцмана). Хозяева, приняв его за грабителя, применили оружие, й он скончался от ран.

Из архива Вождаева

Будут ли расти пальмы в Сибири и постигает ли Нью-Йорк судьба Атлантиды? Какими бы фантастическими ни казались эти прогнозы, они могут стать действительностью в обозримом будущем. О предотвращении экологической и климатической катастрофы, которая, возможно, ожидает нашу планету, шла речь в Венском международном центре на втором этапе переговоров по разработке протокола об ограничении использования химических веществ, способных оказать разрушающее воздействие на озоновый слой нашей планеты.

5

Мирославу Войтецкому не нужно было искать способа самоубийства, достаточно было принять любую из недавно изготовленных сывороток, и все кончилось бы в считанные мгновения. Однако Войтецкий не спешил, он боялся отнюдь не этих мгновений. Он боялся, что со смертью тела не наступит смерть духа, а ведь он хотел умертвить именно дух. Он, ученый, создавший сыворотку, способную уничтожить сознание, перестроить клетки мозга таким образом, чтобы они воспринимали мир, как это угодно кому-то, сам боялся потерять теперь alter ego, боялся перестать ощущать себя или вдруг начать ощущать иначе.

Мысль завершить свой жизненный путь пришла однажды утром и была удивительно заманчивой. Мирослав устал и уже готов был принять какое-нибудь снадобье, но вовремя одумался. «Здесь, — подумал он, — узнают его по очертаниям тела, а не по его духу, значит, если тело после принятия сыворотки не изменится, то он как был, так и останется для всех тем же Мирославом Войтецким, только по сознанию он уже будет другим, приспособленным лишь для того, чтобы воспринимать команды и указания. Им будут управлять, и, что самое страшное, он будет доволен своим хозяином и будет с удовольствием «лизать бьющую его руку».

В сущности, такая жизнь равноценна самоубийству. С точки зрения философии — это бесспорно, но с точки зрения здравого смысла — вовсе нет. Если внимательно проследить за нашим нежеланием умирать, то это лишь от нежелания прекратить единоборство духа.

«Но если принять настоящий яд, который умертвит все, и главное мозг, — подумал Войтецкий, — то они уничтожат, сожгут мою жену, носительницу некоторой информации, и дочь только потому, что это жена и дочь человека, их обманувшего».

Войтецкий похолодел. Ему уже показалось, что над его женой и дочерью смыкается болотная тина. Он решил развлечься, но здесь, в коттедже, к его услугам была только немецкая бравурная музыка. Разыскав диск с какой-то «опереткой, Мирослав принялся было насвистывать в такт музыке, как вдруг увидел, что в открытое окно за ним наблюдает один из служащих Центра герр Итке.

— Развлекаетесь, господин Войтецкий? — развязно проговорил немец.

Войтецкий принужден был изобразить на своем лице умильную улыбку, как здесь было принято, и повернулся к нему лицом.

Итке ничего не было нужно, он просто прогуливался от безделья и от безделья же наблюдал за Войтецким. Это была почти игра, приносившая немалые барыши тому, кто брался в нее серьезно играть: сперва выследить, запомнить или лучше зафиксировать малейшее отклонение настроения объекта, а потом, как бы невзначай, сообщить и обещать не напоминать о нем за маленькую мзду. В эту игру играло даже высшее командование.

Сейчас за то, что он включил музыку в часы работы, Войтецкий проиграет бутылку коньяка, которую с радостью готов был бы отдать Итке и еще что-нибудь в придачу, только бы остаться наедине.

Но Итке не пожелал немедленно оставить Войтецко-го. Он еще довольно долго продолжал вести с ним разговоры, но Войтецкий отвечал невпопад, и это бесило немца, потому что он чувствовал, что мог бы увидеть что-нибудь еще более существенное, но не вовремя, как говорят в разведке, «засветился». В конце концов, не солоно хлебавши он отвалил.

А состояние Войтецкого стало после его ухода таким невыносимым, что он готов был завыть. Плевать ему на Итке, но ему вдруг пришла в голову одна довольно странная идея. Он вынашивал давно идею абсолютного мира, и со свойственным всем ученым убеждением был уверен, что ее можно претворить в жизнь с помощью той науки, которой они заняты. В данном случае биохимии. Остров, судя по рассказам командования, вероятно, дислоцируется в Атлантике. На нем руководство Третьего рейха построило ему самую современную лабораторию, и остров должен был стать, по мнению Вой-тецкого, островом истины, добра и свободы.

Войтецкий хотел сделать (с помощью своих опытов) всех людей на острове добрыми, для того чтобы они не только сами бы побросали оружие, но принялись бы склонять к тому же других своих коллег, вернувшись на континент.

Сыворотки для имевшихся на острове людей было предостаточно, однако были и две отнюдь немаловажные причины, останавливавшие Войтецкого в этом его начинании. Первая — это то, что ученый не знал, что будет с людьми острова, если на него вскоре доставят пополнение… «Прибывшие то ли всех перестреляют, — думал он, — то ли взорвут остров, то ли примут островитян за сумасшедших и тогда тем более уничтожат. А на всех прибывших сыворотки не хватит…»

Можно, конечно, назначить специальный таможенный контроль с обязательным принятием дозы «добра». Но кто его будет соблюдать? И приличному человеку будет унизительно принимать такого рода пилюлю. А разве примет ее бесчестный? Вот если бы можно было создать нечто вроде сифона и сделать так, чтобы из жерла вулкана распылялись бациллы добра, тогда, может быть, и стоило попробовать реализовать идею.

Войтецкий рассмеялся: это утопия.

А второе «но» крылось в нем самом: ему совсем не хотелось делать из тех негодяев, что его окружали, добрых и хороших людей. Ведь внешняя оболочка у них не изменится, а раз так, то он, Войтецкий, всегда будет вспоминать их в первом воплощении, когда они были негодяями, и это сильно будет ему мешать в общении с ними.

Войтецкий встрепенулся. Хохот раздался за его спиной. Несколько солдат веселились, пиная ногами собаку.

«Боже, а я даже не могу на них броситься, избить их, потому что боюсь», — подумал он и закрыл лицо руками. Так он просидел несколько минут.

Перед ним была его холодная, белая и жестокая лаборатория. Ряды кнопок по стенам могли вынолнить любое его желание, и все-таки Мирослав чувствовал себя здесь не хозяином, а узником: что-то неуловимое было в этой обстановке — такое, что превращало хозяина в раба.

Он подумал о том, что теперь лучше всего лечь головой на подушку и уснуть, быть может, в самом деле. Утро вечера мудренее. Но по правилам игры еще надо было идти в банкетный зал на очередную вечеринку, там притворяться веселым, шутить, пить с этими выродками и думать о том, как их уничтожить.

«Неужели нельзя создать специальный штамм, уничтожающий фашизм?» Мысль была забавна, и она развеселила Войтецкого. Да, надо создать его, хотя бы пока в мечтах.

Войтецкий одевался на прием. Отхлебнул коньяка.

И вдруг на улице под россыпью звезд ему снова не захотелось жить. Дело в том, что звезды были не настоящие, они были, как все здесь, бутафорией, чтобы по ним не определили местонахождение острова. Устроители этого «гнездышка» постарались довести суррогат бытия до абсурда…

«Резиновые женщины и искусственные звезды — вот удел таких, как Итке. И я, ученый Мирослав Войтецкий, среди них…»

Он обхватил голову руками и, вернувшись в свой коттедж, заплакал.

Из архива Вождаева

В Австралии металлы не ржавеют на воздухе, то же самое происходит и с людьми. Сухой и чистый воздух здесь быстро все выбеливает: и белье, и души. В Англии подметили это свойство здешнего климата, почему и решили ссылать сюда людей д ля исправления.

Жюль Верн

6

На одну секунду Войтецкий почувствовал себя так, словно он видел какой-то тревожный сон. Слезы успокоили его. Он снова вышел. Впереди маячили огни домика, где собрались все те, кто был ему так неприятен.

Не дойдя нескольких метров по освещенной дорожке до павильона, Мирослав Войтецкий неожиданно повернул назад. Он ничего не видел перед собой, даже искусственные звезды смазались на своде неба. Ему было невыносимо плохо. Возвратившись, он не включал свет, на ощупь подошел к столу, резким движением выдвинул ящик, нашел лекарство, которое могло бы облегчить его состояние, и вдруг понял, что легче не станет, наступит успокоение, а дальше будет нечто такое, что ему не пережить, — отрезвление.

И Войтецкий решился.

Он нашарил в кармане ключ, отворил дверцу сейфа и вынул оттуда совсем иное лекарство. Такая таблеточка приносит облегчение почти мгновенно и навсегда. Это был яд.

Войтецкий точно знал, что не надо размышлять ни о чем, прежде чем выпить эту таблетку, иначе мысли его приведут к жене и дочери. Но, быть может, после его смерти им удастся спастись? Он разорвал упаковку и налил в стакан воды. Сам подсознательно тянул время — ведь можно было проглотить таблетку и без воды. Но зачем-то ему понадобились эти пять-шесть секунд, чтобы налить стакан.

Войтецкий разорвал металлическую бумажку, и в эту секунду услышал внятный, гулко отдававшийся в пустом помещении голос:

— Не надо, герр Мирек, есть другой способ протеста.

Войтецкий вздрогнул, он узнал этот голос, говоривший сейчас на его родном польском. Так мог говорить только Вирольд — помощник Войтецкого по кадрам и организации работы.

Войтецкий, который привык не верить никому, почти верил Вирольду. Рука как-то сама опустила таблетку, и она, вывалившись из ослабевших пальцев, покатилась по полу.

— Это вы, Вирольд? — равнодушно спросил он.

— Я, герр Войтецкий, и не удивляйтесь, что я заговорил по-польски. Мне хорошо знаком язык вашей родины, и говорю я об этом совершенно без боязни. Дело в том, что ремонтируется наша система оповещения, как ее называют, и посему можно говорить о чем угодно. Итке и Мильнер дошли до того, что рассказывают друг другу советские патриотические анекдоты.

Войтецкий уже не слушал. Опять эти Итке, Швабе, Мильнер… Он устал и снова хотел быть один. «Зачем он меня прервал? — думал Войтецкий. — Сейчас уже все бегали бы вокруг меня, а я был бы ох как далеко».

Войтецкому захотелось поспорить, и он задал Вирольду вопрос:

— Скажите, Вирольд, а не может ли быть разговор о том, что ремонтируется система прослушивания, всего лишь шуткой, рассчитанной на то, что она притупит бдительность?

— Такие вопросы, repp Войтецкий, следовало бы решать мне. Благодарю вас за урок, — сухо сказал Ви-рольд, — но все же позвольте мне заметить вам, что я вам больше друг, чем вы думаете.

— «Мой друг теперь мой сон», — сказал Войтецкий строчкой из поэта.

— О, нет, дружище, верный мой дракон, мне говорил: «Давай забудем это».

Оба рассмеялись.

— Кстати, герр Войтецкий, по-моему, подошло время проинформировать мир о том, что мы тут такое натворили.

— Что вы, Вирольд… — прошептал Войтецкий.

— Полноте, я слушал радио, наши летят ко всем чертям.

— Возможно, но мы в безопасности и должны за это платить повиновением. Разве не этому учит нас рейх?

— Рейх уже ничему нас не учит. И разве вы служите ему, а не науке?

— Я служил науке.

— Пан Войтецкий, я пришел вам помочь, хватит играть в провокаторов и шпиков. Я такой же Вирольд, как вы герр. Я — Владимиров.

— Русский? — спросил, почему-то не удивившись, Войтецкий.

— Ну а что, не похож разве?

— Не очень, если честно.

— Тем лучше, но бунтовать я все же умею.

Войтецкий не нашел, что ответить на это. Он стал напряженно думать. Он думал долго, и на его лице отражалось удивительное нетерпение, какое бывает у человека, пытающегося ухватить ускользающую, но очень важную мысль.

Он проговорил с Вирольдом всю ночь, а утром случилось несчастье. Вирольд утонул, купаясь в бассейне.

Этот факт подтвердил подозрения Войтецкого. Если бы Вирольд действительно был Владимировым, специальная служба, прежде чем «убрать», «выпотрошила» бы его основательно.

«Очередной провокатор», — подумал Войтецкий, шепотом произнеся неприятное ему слово.

Из архива Вождаева

Непосредственное воздействие истончания озонового слоя в стратосфере проявляется уже сейчас в увеличении числа случаев заболевания раком кожи. По оценке ряда медиков, как писала венская газета «Прессе», уменьшение озонового слоя вызывает увеличение числа случаев заболевания раком кожи на 16 процентов. Но главная опасность состоит в перегреве поверхности планеты. Сокращение озонового слоя приводит к резкому повышению температуры атмосферы. Этот эффект может усилиться из-за загрязнения атмосферы вследствие деятельности человека. Прогноз дальнейшего изменения климата, сделанный западногерманским физическим обществом, говорит о том. что увеличение среднегодовой температуры на планете (сейчас плюс 15 градусов Цельсия) на 2–4 градуса приведет к смещению засушливой зоны на многие сотни километров на север. Потепление растопит льды Антарктиды и Северного Ледовитого океана.

7

Советские войска освободили Кавказ. А работа по созданию сверхоружия шла медленно.

И вот те силы, которые готовили сверхоружие, способное не только уничтожать, но и направлять человеческую мысль, приняли решение во что бы то ни стало поднять тонус Войтецкого, являвшегося мозгом предприятия. Поэтому решено было внедрить в число друзей Войтецкого кого-нибудь, кто способен стать ему самым надежным товарищем. И это было сделано.

В течение длительного времени, но по ускоренной программе шла подготовка обер-лейтенанта Вендта к дружескому общению с Войтецким. Прежде всего отрабатывалась реакция Войтецкого на те или иные имена. Потом на его предков, потом на коллег. Этот пункт был тем более легко выполним, поскольку Войтецкий принадлежал к тем ученым, которые не принимали ничего и никого в науке, кроме самих себя.

Далее отрабатывались вопросы, связанные с наукой. Войтецкий хотя и был наивен, но не в такой степени, чтобы не сообразить, что на базе может появиться либо ученый, либо подопытный кролик, либо представитель службы охраны, ведущий наблюдение за экспериментами.

На ученого Вендт «не тянул», быть кроликом ему не хотелось, хотя его командование настаивало именно на такой роли: она проста и беспроигрышна… Однако Вендт справедливо заявил, что в таком случае его могут по ошибке сжечь в печах, и Центр останется без осведомителя.

Руководство оставило без внимания этот тезис, поскольку сжечь в печах Вендта было несложно и таких Вендтов к тому же существовало сколько угодно: любой из них согласился бы выполнять беспроигрышное задание в тылу, с хорошей жратвой, вдали от артиллерийских залпов.

Но выбрали тем не менее Вендта, может быть, потому, что у него был влиятельный дядя.

И вот этот Вендт решил прощупать Войтецкого и для этого выехал в Берлин. Здесь он встретился с фрау Тильдой и в промежутках между ресторанами и посещениями злачных заведений провентилировал все вопросы, связанные с ее мужем. Фрау Тильда, как это ни странно, мало знала мужа, а красивому незнакомцу отдавалась самозабвенно и восторженно.

Поручив фрау Тильду и ее дочь специальной службе наблюдения, Вендт вылетел на базу в Центр.

Выйдя из самолета и сделав первые несколько шагов по острову, Вендт прислушался. Не было привычного воя сирен, не было стрельбы. А кругом росла экзотическая трава, покрытое сеткой небо все равно было синим. И бушевал океан. Его волны, набегая одна на другую, брызгами разбивались о скалы, и Вендт на одно мгновенье подумал: «А зачем я здесь? Я ведь здесь — уничтожать». Но тотчас же взял себя в руки: он здесь не уничтожит природу, он здесь, чтобы уничтожить и превратить в рабов большинство, и тогда меньшинство скажет ему «спасибо». Вот за это «спасибо» и работал Вендт. Ничем, впрочем, — не рискуя. Подумаешь, обмануть полусумасшедшего ученого, войти к нему в дружбу — вот и все дела. Тем более, что зная романтическую натуру Войтецкого, надо было просто не переиграть.

Первая встреча Вендта была организована на берегу океана. Провокатор делал вид, что он не замечает Войтецкого, совершавшего свой утренний моцион. Вендт громко декламировал сам себе стихи.

А Войтецкий думал в этот момент о своей семье, и странные звуки человеческого голоса, сложенные в рифмованные строки, заставили его остановиться. Стихи на острове, призванном сеять смерть, на острове, оцепленном солдатами вермахта, — к этому было еще труднее привыкнуть, чем к постоянным бомбежкам.

Войтецкий прислушался. Что это? Стихи звучали по-польски, стихи звучали на его родном языке.

Мелькнуло: что это, снова провокация? Но если так, то изощренная и дорогая. Вдруг этот голос слышит еще кто-нибудь?

Войтецкий тупо слушал стихи.

Он никогда не любил стихов, считал, что это детская забава, но он был поражен.

«Боже мой, может быть, конец войне?», — он в ужасе зажал свой рот, как будто произнес эти слова вслух.

Между тем человек, декламировавший только что Мицкевича, улыбнулся и поздоровался с Мирославом. Остолбеневший Войтецкий не знал, как реагировать на появление этого незнакомца. Он так же удивился бы, если бы по острову вдруг стали прогуливаться пингвины.

Человек подошел вплотную к Миреку и внятно, по-польски произнес:

— Добри ден, пан.

Тепло, пришедшее на смену страху, разлилось в груди Мирослава Войтецкого.

— Мое имя — герр Вендт, — представился незнакомец. — Мы будем работать, и работать таким образом, чтобы к моменту нашего освобождения все, что вы создали, можно было использовать на благо свободной Европы.

Войтецкий присел на траву.

Вдали, в океанической дымке, ему почудился огромный белый лайнер. Усилием воли он представил себя на этом лайнере, услышал крик чаек, увидел сонмище медуз на черно-синей воде и почти увидел волны, идущие от парохода к острову.

Заплескалась вода. Войтецкий словно очнулся.

— Господин Вендт, а вы не боитесь читать польских поэтов в этом аду?

— Я не боюсь вас, пан Войтецкий, я слишком хорошо знаю, что такое ученый. Мне поручено охранять вас, поручено рейхом, а уж кто я на самом деле — это вопрос другой. — С этими словами Вендт протянул Войтецкому моментальную фотографию, на которой была изображена фрау Гильда с дочерью.

На обороте Войтецкий прочитал надпись, сделанную рукой Гильды: «Дорогому супругу и папочке в надежде на встречу».

…С прогулки они возвращались вместе и часто потом гуляли вдвоем. Войтецкий вел откровенные беседы, а Вендт подзадоривал своего превосходного собеседника.

Из архива Вождаева

В морском госпитале Бетседа с 1947 по 1972 год под руководством доктора Гаефски проводились широкие исследования по воздействию на психику человека наркотических веществ. В Индианском университете министерство военно-морских сил США осуществляло проект под кодовым названием «Обнаружение и обман». При его проведении широко использовались электрические и электронные приборы воздействия на мозг.

8

— Вам это, вероятно, чрезвычайно трудно себе представить, — сказала фрау Тильда, — но на этом проклятом острове не было русского шпиона, хотя трудно сейчас уже найти ленту про войну, в которой бы блестяще не работал в тылу или в штабе у немцев русский. Если бы это было так на самом деле!.. На этом острове, увы, шпиона не было, иначе бы про него уже давно сняли бы фильм.

Было хуже, чем русский шпион, был провокатор, и не один. Многие работали под русских шпионов. России верили, особенно перед концом войны, и этим пользовались мерзавцы от гестапо.

Но Войтецкий не умел видеть ничего, кроме своих мутантов, рибонуклеиновых кислот, ДНК, РНК, хромосом, носителей генов и всего того, что нам в диковинку и скучно. Скучно, конечно, что наша жизнь закодирована, но… ничего не попишешь. Не мы сами произвели себя на свет, не нам и нести за это ответственность.

Во всяком случае в один прекрасный день Войтецкий прозрел. В старину говорили: «Ему было виденье». А виденья-то никакого не было, просто он проснулся в одно прекрасное утро и понял, что есть на свете Бог и что в мире на самом деле далеко не все дозволено.

Кстати, кто бы мне объяснил? Вы говорите: «Нет непознаваемого, а есть непознанное». А почему в таком случае не познавать, используя живой человеческий материал, в особенности если отменена доктрина совести? Так вот, Войтецкий, который не принадлежал, что бы ни говорили, к «высшей расе» (арийской, естественно), задумался: доктрину совести отменили только немцам, другие нации и расы совесть в ломбард не сдавали, быть может, потому Войтецкий ощущал постоянно ее прикосновение.

Он встретился с нами перед смертью, и, хотя даже шутил и смеялся, мы прекрасно понимали, что это конец, я во всяком случае знала, что больше мы не увидимся. И я прекрасно осознавала, что Вендт — провокатор, что бы он ни говорил о том, что послан с миссией добра и что скоро все будет иначе.

Не мог он не быть провокатором, поскольку все, кто находились с ним в одной комнате, где он говорил свои свободолюбивые речи, исчезали, а он постепенно, как болезнь, добирался до Мирека. А Мирек ничего не понимал, говорил, что все аресты вокруг него случайны. Но это не было случайностью. Иногда Вендт переигрывал и, понимая, что переборщил, был некоторое время сумрачным, искал, как поправить положение. Но попробуйте провести женщину, которая на десять лет вперед чувствует страх и опасность за ребенка, мужа! Как Вендт ненавидел меня за то, что. я его поняла! Я уж старалась быть предельной вертихвосткой и дурочкой, чтобы он ничего не заподозрил.

Сейчас, когда прошло столько лет, я понимаю, чего стоило Мирославу сделать то, что сделал он. Он спас вас всех, в его руках было самое сильное оружие, когда-либо известное человечеству. Он мог уничтожить и воссоздать разум — самое драгоценное, чем владеет Вселенная.

Он, как испорченная машина, как робот с неверно заложенной программой, вышел из повиновения и стал превращаться в свою противоположность, то есть в противоположность того Войтецкого, которого делали люди Мильнера.

Робота в таком случае разбирают на запасные части, а Войтецкий был дороже, его нельзя было перебрать, как мотор, и собрать так, чтобы он работал на других оборотах. У Войтецкого постоянно одна из частей его гениального мозга работала на добро.

Войтецкий поставил своей целью создать сыворотку добра, потом он решил, что сыворотку не захотят принимать, и создал газ, который мгновенно способен перестраивать клетки мозга, парализуя негативные реакции.

Можно, конечно, спросить, что значит настроить мозг на добро. Он говорил, что это значит затормозить те центры, которые руководят восприятием отрицательных эмоций, те центры, которые пестуют агрессивность.

Уверяю вас, если бы Войтецкий не умер, ему бы удалось не только это, он создал бы сыворотку хорошего настроения и, быть может, нашел бы эликсир любви.

Однажды он в шутку сказал об этом Вендту, который встрепенулся, как заспавшийся великан, и стал так рьяно служить Войтецкому, что по прошествии нескольких дней даже слепой на интуицию Войтецкий и тот сообразил, что дело нечисто, что Вендт, быть может, не тот, за кого он, Войтецкий, его принимает.

Во всяком случае неподалеку от коттеджа ученого вскоре возник еще один, нижние этажи которого находились глубоко под землей. И там другой ученый, подобный Войтецкому, но принадлежавший к другому народу, за ту же похлебку перепроверял все, что создавал первый, и о результатах докладывал вездесущему Мильнеру.

Второй Войтецкий имел немецкое имя, был более голодным и не утруждал себя посторонними мыслями. О его существовании Мирек не подозревал, хотя и часто разговаривал с хозяином коттеджа немного высокомерно, немного иронично: он был уверен, что перед ним садовник, и иногда даже болтал с садовником о мутантах добра и зла.

Дочь садовника, Войтецкий об этом даже не мог подумать, была законной женой Вендта, а ее отец — профессором Сорбонны по кафедре генетики и иммунологии, и его настоящее имя было знакомо Войтецкому по многочисленным работам.

Из архива Вождаева

Одним из первых докладов, анализировавших возможности использования гипноза и наркотических препаратов, явился обширный меморандум корпорации «РЭНД», составленный по заказу ЦРУ в 1949 году. В нем этот мозговой трест Пентагона и разведывательных служб обосновал необходимость проведения экспериментов над поведением человека.

9

Консервированные мутанты — вот была идея Вой-тецкого, и с этой идеей считались все. Более того, терпели Войтецкого, потому что он был единственным, кто мог бы эту идею осуществить.

Мирослав работал день и ночь.

Верный Вендт следовал за ним по пятам. Мало что понимая в том, что делал Войтецкий, он тем не менее своей неусыпностью тоже помогал делу.

Однажды Войтецкий был очень расстроен, подготавливаемый им опыт не получался. Увидя Вендта, он как-то по-особенному взглянул на него, затем подвел к столику с только что изготовленными препаратами и заявил: «Выпейте, герр Вендт» — и подал стакан с желтоватой, похожей на разболтанный желток, жидкостью.

Вендт, не зная наверняка, что предлагает ему Войтецкий, пошутил, заявив, что здесь, видимо, яд. Мирослав что-то ответил. Тогда Вендт, незаметно окунув палец в раствор, дал понюхать его лабораторной мыши, сидевшей неподалеку в клетке. Мышь, хотя и выглядело это странно, облизала палец и встала на задние лапки. Вендт с интересом разглядывал ее.

Войтецкий, казалось, занимался своим делом. Вдруг он спросил:

— Выпили, Вендт?

Вендт поднял полный стакан.

— Не пейте, это вам не нужно, вы и так хороши, но попробуйте заставить выпить это кого-нибудь из них. — Он широким жестом обвел лабораторию.

Вендт сразу поставил стакан на столик.

— Что это, черт возьми? — спросил он.

— Это мутанты, Вендт, формула бытия, и эта формула создана мной.

— Означает ли это, герр Войтецкий, что все, принявшие это (жест на стакан), станут думать и действовать по вашему образцу и подобию?

Войтецкий задумался: такой вопрос был для него неожиданным. Он не был готов к ответу. Попросту ему не приходило в голову такое.

Вендт принял молчание Войтецкого за его поражение.

— Скорее всего, вы правы, Вендт, но только для фантастических книг. На самом деле это, конечно, не так. Я вывожу из подкорки мозга в кору — специально говорю вам столь примитивно, понимая вашу неграмотность, так вот вывожу в кору не свое мироощущение, а все то доброе, что годами вытравливалось и забывалось людьми. Так что смело пейте — станете добрым и отзывчивым.

— Намекаете на ампутированную доктрину совести?

— Постоянно о ней думаю… Впрочем, если не хотите, не пейте, да вам, по моим наблюдениям, не так-то и надо это пить, лучше найдите мне самого большого здесь негодяя, и я сделаю из него агнца.

— Вот это уже интересно, герр Войтецкий! Только позвольте узнать, каковы ваши методы отбора негодяев?

— Негодяй — это мерзавец, который уничтожает других морально и физически.

— Но позвольте, не хотите же вы сказать, что, заставив принять другого ваши мутанты и переделав его психику, то есть сделав его другим, вы не уничтожите его как личность, а может быть, и физически.

— Это совсем другое дело.

— Не понимаю.

Войтецкий не знал, что и сказать.

— Вспомните несколько библейских сюжетов на этот счет. Может быть, они вам помогут…

В ту же ночь, встретившись один на один с Мильнером, Вендт доложил ему о разговоре с Войтецким.

— Только не переигрывай, завтра мы найдем ему объект для экспериментов.

И действительно, назавтра такой объект был найден. Им оказался озлобленный матрос в разорванной тельняшке, видимо из десантников. Под кожей его играли мускулы, он с ненавистью смотрел на своих мучителей. Видно было, что он не намерен им ни в чем уступать, готов умереть, но не отступить от своих идей. Утром его доставили к Войтецкому.

Войтецкий долго изучал все, что было написано в досье про матроса, потом, видимо удовлетворившись, попросил по-русски:

— Мне надо вас посмотреть.

— Перебьешься, фашистская морда, — внятно и злобно сказал матрос.

Войтецкий покраснел.

Двое охранников принялись сдирать с матроса его одежду. Он легко бросил обоих на пол. Пришло подкрепление — еще шестеро. Матроса повалили.

— Мы держим его, герр профессор.

Невесть как оказавшейся в лаборатории монтажной автомобильной лопаткой они разомкнули матросу ставшие стальными челюсти.

Войтецкий буквально влил в него стакан с мутантами.

— Подержите его немного, мутанты впитываются в кровь как спирт, через пять-десять минут они завладеют его мозгом.

Но мутанты завладели мозгом матроса значительно раньше.

Страшно было смотреть на этого громилу, который только что был агрессивен и готов был разорвать пеленавших его охранников.

Теперь он превратился в безвольное наивное существо, был мгновенно приручен. Вендт смотрел на это, как на чудо. Охранники все еще стояли наготове и тоже не верили своим глазам, они представляли все как сцену, которую матрос мог в любую секунду прекратить играть, и тогда им снова пришлось бы его пеленать.

Но матрос «играть» не перестал. Со слезами умиления глядя на своих палачей, он шептал что-то и искательно глядел им в глаза.

— Это надолго с ним? — понизив голос, спросил Вендт.

— Не знаю, — ответил Войтецкий, — полагаю, что навсегда. Ведь, войдя в химическую реакцию, клетки его мозга перестроились.

Воцарилось молчание.

Охранники удалились.

Вендт также откланялся. Матрос вопросительно посмотрел на Войтецкого. Войтецкий показал глазами на дверь. Там матроса уже ждали и по приказанию Мильнера доставили к нему в кабинет.

Через полчаса из кабинета Мильнера раздался выстрел, потом еще один и послышался гневный голос: «Уберите эту падаль».

Вошедшие охранники вынесли труп матроса.

Мильнер убил его. Почему это произошло, никто не понял, но Мильнер остался очень недоволен экспериментом.

— А разве нельзя сделать из них скотов? — откровенно спросил он Мирослава.

Войтецкий промолчал. Он понял, что его работа никому не нужна и он никому не нужен, нужны рабы… Он их рейху поставить не может и не хочет.

Из архива Вождаева

Черновую работу — очистку стоков металлургического производства — способны выполнять две культуры микробов, выведенные учеными Новокузнецкого института усовершенствования врачей.

Они действуют даже в наиболее губительных для живых организмов роданистых соединениях. Творческий договор металлургов с медиками, по которому выполнена работа, предусматривает создание на коксохимическом производстве замкнутого оборотного цикла использования речной воды.

10

— Я отказываюсь вам помогать, вы — негодяй, — заявил утром Войтецкому Вендт.

Вендт еще вчера вечером проиграл эту сценку и теперь наслаждался вытянувшимся лицом Войтецкого. Однако Войтецкий думал недолго и ответил:

— А я и не прошу вашей помощи. Вы помогите лучше себе выжить.

Несмотря на нелепость заявления Войтецкого, слова эти произвели на Вендта неприятное впечатление. Он не знал еще, что Войтецкий уже продумал устройство капсулы, способное под давлением выбрасывать в атмосферу струю мутантов, — так называемый сифон, или дезодорант. На всякий случай ничего подозрительного не пил, опасался, что Войтецкий может положить что-нибудь вроде своих мутантов в кисель и т. п.

Войтецкому идея перестроить мозг служителей базы пришла в голову на несколько часов позже, чем Вендту, и последний уже успел не только доложить об этом своему патрону, но и выработать план, по которому Войтецкий должен погибнуть тотчас же после того, как подготовленные им препараты уйдут в Центр для доработки и дальнейшего изучения.

Профессор Сорбонны, «садовник» из соседнего коттеджа, готов был стать преемником Войтецкого, но только в том, конечно, случае, если Войтецкий объяснит ему открытие и скрываемые им тайны жизни. А Войтецкий делать это не собирался. И не нашлось ни одного человека, который бы рискнул заставить самого Войтецкого выпить им же созданную сыворотку и сделать тем самым его податливым к любым приказам, не повредив его способности к размышлению.

Кстати, Войтецкий очень боялся сам этого, но именно потому, что был убежден: его творческими потенциями движет негативное восприятие мира, а если оно исчезнет, то исчезнет тем самым и производное — творчество. А без творчества его ликвидируют как ненужный хлам. Этого Войтецкий боялся больше всего.

Соотношение сил на острове становилось странным: часто побеждал Войтецкий, но не своими действиями, а тем, что на запрос о возможности ликвидации Войтец-кого приходил неизменный циркуляр: «Оставить впредь до особого распоряжения». Это бесило Мильнера. Он начинал понимать, что в случае, если такой приказ наконец прибудет, его как свидетеля создания сверхсекретных боеприпасов также ликвидируют.

Обстановка на острове стала взрывоопасной.

От всего этого с Войтецким случилось нечто вроде психического расстройства.

День, когда его приводили в порядок, был для базы безумием. Все повально перестали есть и пить, боясь превратиться, как им казалось, в обезьян, не понимая, что они уже были обезьянами, а превратиться в людей им еще предстояло.

Работать Войтецкий отказывался наотрез и требовал устроить ему свидание с женой и дочерью.

Впрочем, интуитивно опасаясь, фрау Тильда не взяла дочь с собой на встречу. Да и девочка, почти не зная в жизни отца, совсем не тянулась к нему.

И в изощренной голове Вендта созрел план — легко выполнимый и унизительный.

В ответ на мятеж ученого руководители базы решили ответить мятежом чувств. Они создали ситуацию, при которой Войтецкому ничего не оставалось, как заподозрить в измене свою жену. Мильнер был чрезвычайно доволен: Вендт, как всегда, «держал позицию друга Мирека» и всячески убеждал его, что это не так, и, естественно, тем больше убеждался сам Войтецкий, что его супруга — предательница, и всерьез подумывал, как бы уничтожить ее и себя.

К счастью, в это время на базу пришла совершенно секретная радиограмма, предписывавшая немедленную передислокацию всего Центра.

Был зафрахтован пароход, который, по данным ко-насамента, свой фрахт должен был завершить в Соединенных Штатах. Груз решено было держать в верхних каютах, категорически оберегая его от любых случайностей. На этом же пароходе необходимо было эвакуировать часть наиболее ценного оборудования, которое должен отобрать и привести в мобилизационный вид Мирослав Войтецкий. Однако Мирослав капризничал и не желал свертывать оборудование, необходимое в дальнейшей работе. Психическое состояние его вообще было таково, что даже общаться с ним стало невозможно. И Мильнер принял решение: на двое суток оставить Вой-тецкого под надзором жены, после чего, по его мнению, должно было наступить улучшение состояния Войтецко-го, и далее все уже пойдет по инструкции.

Но получилось иначе. Войтецкий, которому необходимо было лишь одиночество, не принял жену, которая по разработанному Мильнером плану доставила ему „массу неприятностей, дав повод не доверять ей.

Двое суток, которые Мильнер дал им на семейное счастье и поправку здоровья, не принесли ожидаемых результатов, и Войтецкий через два дня показался Мильнеру еще более больным, насупленным и неконтактным.

— Я хотел просить вас заняться делом, через месяц вам докладывать командованию, как у вас продвинулась работа. Для этого мы и должны вывезти созданные вами чудеса и продемонстрировать все это там, — Мильнер сделал неопределенный жест рукой.

Как это ни странно, но именно слово «чудеса» вдруг вылечило Войтецкого. Не лишенный тщеславия, он развеселился. И вдруг стал работать. Фрау Гильду он при этом не замечал, ей доставались только какие-то крохи его внимания в конце очень насыщенного творчеством дня. Войтецкий уже не помышлял о мятеже, хотя, может быть, в глубине души и таил план, еще более изощренный.

Два самолета были направлены в Европу, в одном из них летела фрау Тильда.

Времени оставалось мало. Эвакуация была назначена через неделю, а через пять дней к базе пришвартовался пароход, призванный увезти на своем борту страшный груз и некоторых людей, которые еще могут пригодиться рейху. Что будет с остальными — тщательно скрывалось, но наиболее прозорливые не могли не видеть, что на пароход все не поместятся.

В день эвакуации Мильнер вскрыл сверхсекретный пакет. В пакете, как он и предполагал, содержался список сотрудников, подлежавших эвакуации, а остальных предписывалось оставить здесь вплоть до нового особого распоряжения.

Тревога на базе росла с каждым днем и передавалась сквозь закрытые двери. Толком не попрощавшись с женой, Войтецкий понимал, что видит ее в последний раз, и от этого страшно страдал. Вспоминал каждое мгновение, проведенное с ней рядом, вспоминал ее глаза, волосы, слова. И поражался, как это за всю свою жизнь он не нашел двух слов для дочери.

Ему было очень плохо, но на помощь к нему не пришли, потому что, несмотря на видимую бравурность жизни, несмотря на развлекательные фильмы, шнапс, победные марши, какой-то неумолимый рок незримо витал над островом — и без всяких географических карт давно всем стало понятно, что это остров. И остров обреченный. Он выполнил свою чудовищную миссию в истории и теперь должен быть уничтожен.

Обо всем этом Мирослав Войтецкий думал, прогуливаясь вдоль аллеи, которая вела от его коттеджа к берегу океана. Вдруг он быстро пошел к берегу, но был окликнут Вендтом:

— Подождите, можно, я с вами?

Войтецкий обернулся. Ему хотелось быть одному, но так, пожалуй, даже лучше.

— Пойдемте.

И они, переговариваясь, направились к берегу вместе. Каждый думал о своем, поэтому они молчали.

Иэ архни Вождаева

Утверждения о том, что распространение опасного заболевания — синдрома приобретенного иммунодефицита (СПИД) началось с территории Африки, не выдерживают критики, отмечается в докладе французских ученых Жакоба и Лили Сегал. По своей структуре вирус СПИДа — искусственный продукт, полученный в результате манипуляции с генами человека. Структура генов этого вируса резко отличается от структуры генов африканской зеленой обезьяны, ранее названной некоторыми специалистами в качестве разносчика СПИДа.

11

— Я вовсе не расположен молчать, господин Войтецкий, — проговорил наконец Вендт — Я вышел на прогулку, как вы, а не на погляделки— Он рассмеялся.

— Что это значит?

— А то, что менее чем через три дня мы с вами уже будем плыть по морю к цивилизованным странам.

— А что, война кончилась и мы можем вернуться в Европу?

— Я не думаю, что она кончилась, но пусть вас это не беспокоит, ведь для вас же войны нет.

— Война, — подумав, сказал Войтецкий, — это когда мои близкие далеко от меня.

— Вы недавно видели свою жену.

Войтецкий быстро посмотрел на него:

— Какой вы, однако, примитивный или бездушный.

Оба замолчали.

— Вы в самом деле знаете о том, что мы скоро едем в Европу? — наконец спросил Войтецкий.

— Об этом пока знают крайне немногие. Более того, пароход подойдет с той стороны острова, которая защищена стеной. Но почему вы считаете, что цивилизованные страны есть только в Европе?

— Так вы, значит, тоже думаете, что мы находимся на острове?

Вендт понял, что сказал лишнее, и стал выкручиваться:

— По-моему, так все здесь считают, и я просто выразил общее мнение, быть может, и ошибочное.

— Общее мнение, — задумчиво проговорил Войтецкий. — Общее мнение — что Иисус был прекрасным оратором, а вспомните, до чего довело его это общее мнение.

Вендт, уже привыкший за много дней к манере своего собеседника перескакивать в беседе на самые разные исторические факты или говорить колкости, снова сдержался.

Войтецкий восстановил нить разговора сам.

— Так, простите, я вас, кажется, перебил, вы говорили о том, что мы на острове и что пароход подойдет с той стороны, откуда его не видно, то есть где холм и запрещающие заграждения.

— Да.

— Но ведь это свидетельствует, что не все должны знать о прибытии парохода?

— Об этом не должен знать никто.

— А кто же на нем поплывет?

— Примерно пятая часть всех тех, кто обслуживает наши лаборатории.

— А остальные?

Вендт промолчал, укоризненно глядя на Войтецкого. В самом деле, этот глупый и наивный ученый столь забавен, что запросто задает вопросы, понятные школьнику. Ясно, что остальные останутся здесь и будут ждать дальнейших распоряжений.

Терпеливо и тихо Вендт сказал об этом Мирославу.

— А откуда вам все это известно? — спросил Вой-тецкий, недоверчиво сощурив глаза.

Вендт, не удивившись вопросу, отвечал как ни в чем не бывало.

Так, переговариваясь, они шли по берегу океана и смотрели, как громадные волны, догоняя одна другую, меняя окраску, бежали к берегу, становясь все меньше и меньше и почти исчезая возле песчаного пляжа, облизывали гальку, слишком уж близко лежащую у воды.

Войтецкий замолчал, ему и в голову не приходило, что вся эта история с эвакуацией была задумана его так называемым другом и согласована в деталях с Мильнером. А уж Мильнеру, таким образом, предстояло выявить всех тех, кто может помочь Войтецкому в его работе. Вендту было предложено решать, кто поедет на пароходе. Вендту, а не Мильнеру. Мильнер злился, а Вендт, видя сильно развитое творческое начало в Вой-тецком и сопутствующий ему эгоизм, для блага операции предложил самому Мирославу решить, кто поедет на пароходе.

— Если бы вам пришлось комплектовать команду, — спросил Вендт, — кого бы вы взяли с собой для дальнейшей вашей работы?.-.— Вендт хотел сказать «на материке», но это было бы уже второй неосторожностью, поэтому он вовремя остановился.

Войтецкий подумал.

— А куда денутся остальные и сколько я могу взять с собой народа на пароход?

— Остальные прибудут немного позднее. Нам же с вами дорога каждая минута, поэтому мы едем через трое суток.

— И вы едете? — рассмеялся Войтецкий.

— А вы против?

— Вы же предоставили возможность комплектовать команду мне.

— И вы…

— И я бы вас не взял.

— За что такая немилость, помилуйте?

— Вы очень много меня пугали.

— Я просто давал вам много информации, и вы благодаря ей стали сильным, не так ли?

Войтецкий подумал и согласился.

— Так как же все-таки будет с отъездом? — настаивал Вендт.

— Вы не назвали то количество людей, которое можно взять с собой.

— Берите всех, кто реально может вам помочь, причем только минимум, обслуга там будет своя, не менее квалифицированная, охрана тоже. Если я по каким-то параметрам не гожусь вам в помощники, мы расстанемся, я, преклоняясь перед вами, уйду.

— Ну, ну, милый мой Вендт, я ведь пошутил.

— Нет, наука — прежде всего, мы слишком большое делаем дело, — шутя, капризничал Вендт.

Войтецкий посмотрел на него с удивлением.

Вендт понял удивление Войтецкого, взял блокнот и написал на первой страничке:

«Герр Войтецкий, продолжайте поддерживать беседу в таком же бравурном духе преданности фюреру, нас могут подслушать».

У Войтецкого тотчас же пропал дар речи, как и у всякого человека, которого просят поговорить.

Вендт между тем скомкал листок бумаги и сжевал его.

— Говорят, целлюлоза полезна, — сказал он, — кроме того, я еще не завтракал.

Войтецкий молчал, и видно было, что он хотел что-то сказать.

— Я серьезно, Мирек, — сказал Вендт, — сегодня к вечеру вы должны дать мне списки отъезжающих из числа тех, без которых наша работа не может быть продолжена.

Войтецкий пообещал. Весь день он трудился над составлением списка и вечером его уже читал… Мильнер. Вычеркнув примерно треть людей, главным образом из числа тех, кто не внушал ему, Мильнеру, доверия, тех, в отношении кого были малейшие сомнения, и тех, кто не попал в истинный секретный список, Мильнер счел свою задачу выполненной.

Было предложено каждого индивидуально, втайне от других и с минимумом вещей, вывезти на ту часть острова, где пришвартовался пароход, после чего содержать на пароходе безотлучно вплоть до отбытия. Передвижение по пароходу строжайше запрещалось. В день отплытия на пароход будет грузиться оборудование.

Демонтированные лаборатории, упакованные руками тех, кому предстояло остаться здесь, к исходу третьих суток были погружены на пароход.

Войтецкий был тоже тайно направлен на пароход и содержался в своей каюте. Вендт, единственный, кому разрешалось передвижение по пароходу, часто навещал его.

Ночью пароход тихо отошел от причала.

Страшный остров навсегда остался историей. Войтецкий почувствовал движение парохода и приоткрыл глаза.

Из архива Вождаева

Более 50 тысяч американцев уже подверглись лоботомии — хирургическому вмешательству на определенных участках мозга. «От четырехсот до одной тысячи операций на мозге, известных как лоботомия, как сообщается, проводилось в стране каждый год. Но об определенном количестве их так и не поступило информации», — пишет журнал «Нью рипаблик».

Нейрохирургические операции на определенных участках мозга уже давно признаны одними из сложнейших, но в то же время конструктивных при лечении различных психических заболеваний. Так же, как электрошок играет положительную роль при лечении некоторых депрессивных состояний, как гипнотическое внушение — классический метод лечения многочисленных психических заболеваний, хирургическое вмешательство в кору головного мозга, вживление в нее электродов иногда дает позитивные результаты при лечении болезни Паркинсона, в борьбе с параличом, шизофренией и т. д. Так, известный нейрохирург Хосе Дельгадо вот уже многие годы ведет в медицинских целях исследования по вживлению в мозг электродов, под воздействием которых меняется поведение человека.

12

Стук в дверь каюты вывел Войтецкого из себя.

«Поспать не дадут в этих плавучих застенках», — зло подумал он и подошел к двери каюты.

— Кто?

— Это я, господин Войтецкий. — Голос мог принадлежать только одному человеку, Мильнеру. Войтецкий, как был в нижнем белье, халате, открыл дверь. На пороге его каюты действительно стоял человек, внушавший страх всем жителям острова.

— Я хотел бы просить вас совершить со мной небольшую прогулку, — улыбаясь, сказал он повелительно.

Войтецкий не посмел отказаться. Он зашел за ширму и быстро оделся.

— Скорее,— торопил Мильнер, поглядывая на часы.

Оба вышли на палубу. Мильнер пригласил Войтецкого на мостик. Войтецкий обратил внимание, что на палубе немного народу. Он, однако, встретил нескольких знакомых; и при том вовсе не тех, кого рекомендовал взять на пароход с первым эшелоном.

— Вот туда смотрите, — проговорил Мильнер, показывая в темноту ночи.

Войтецкий повиновался, но ничего не увидел.

И вдруг ему показалось, что какой-то яркий огонек вспыхнул там, куда приказывал смотреть Мильнер. Огонек разгорался. И вот это уже не огонек, а громадный пожар, пламя которого лижет своими языками небо.

Смутная тревожная догадка озарила уставший мозг Войтецкого. Неужели?.. Но он переспросил Мильнера:

— Что это?

— Неужели вы не узнали, пан Войтецкий? — цинично сказал Мильнер. — Ведь на этом острове вы прожили почти полгода и славно поработали.

— Но ведь там люди, — упавшим голосом сказал Войтецкий.

— Там не только люди, там оборудование шести лабораторий, дублировавших вашу, там ваши коллеги, которые не уместились на пароход, там Рихард Швабе, Неда Тилич, любовница этого орангутанга Лорингофа, там…

Но Войтецкий не мог слышать уже всего этого, ему сделалось дурно, он потерял сознание.

Его отнесли в каюту. Последнее, что он видел, было пернатое облако огня.

Находясь без памяти, Войтецкий не почувствовал, как пароход дрогнул, как взревели его машины, как медленно стал он накреняться. Созданные Войтецким капсулы раскатились по всем палубам и стали падать в воду. Пароход тонул почти полтора часа… На четыре больших бота были перегружены те, о которых приказал позаботиться Мильнер. Другие прыгали в воду. Войтецкого вынесли и положили в один из ботов.

Стояла непроглядная ночь.

На море был небольшой бриз, прохладная вода освещалась черточкой звезд и кляксой луны. Отсветов пожара на воде уже не было видно.

О судьбе корабля, пропавшего без вести, кстати, приписанного к одному из французских портов, ничего не известно.

Ничего не известно и о судьбе четырех ботов с этого корабля.

Из архиве Вождаева

Это сообщение могло бы стать крупнейшей после первого взрыва атомной бомбы сенсацией. Однако неброский заголовок совершенно не отражал подлинной сути и масштабов происходившего. «По сравнению с 1975 годом исследовательские работы ЦРУ в области применения наркотиков значительно расширились», — писала газета «Нью-Йорк таймс». В действительности же это означало, что Соединенные Штаты разрабатывают невидимое оружие порабощения человечества.

Эксперименты ЦРУ с наркотическими препаратами составляют лишь часть осуществляемой администрацией США на протяжении последних тридцати пяти лет сверхсекретной программы изучения способов управления человеческим разумом. Опыты ставятся в области гипноза, наркогипноза, электронной стимуляции мозга, изучается влияние ультразвука, микроволн и низких частот на поведение личности и различные терапевтические способы его изменения. Фактически нельзя назвать ни одного аспекта контролирования человеческого поведения, который не подвергся бы широким исследованиям с целью выявления методов управления памятью и волей как отдельных лиц, так и широких масс людей.

ЦРУ удалось разработать целый спектр психовооружений и расширить свой и без того зловещий и угрожающий арсенал психологической войны. Располагая подобными средствами, теперь можно было развязать войну качественно нового типа, войну, которая велась бы незримо, превратив в поле боя человеческий мозг.

13

Выполняя задание редакции, Кудинов разослал множество телеграмм с просьбой документально подтвердить катастрофу французского парохода, зафрахтованного немцами в Атлантике примерно в конце сорок четвертого года. В ответ пришло сообщение, что в это время в Атлантике от плавающих мин гибло много судов и установить точные координаты гибели не представляется возможным.

А куда делись боты, каких берегов — европейских или американских — они достигли, кго знает? И достигли ли вообще?.. К каким берегам вынесен был Войтец-кий со своим преступно гениальным мозгом?

…Если все, что было сообщено мне, заменившему Вождаева, и Кудинову, на один процент правда, то, значит, на дне океана действительно плавают зловещие капсулы Войтецкого. А если так, то надо срочно создавать ведомство по их подъему и уничтожению: ведь прошло почти пятьдесят лет. Гольфстрим, если ему вздумается подхватить капсулы Войтецкого, имеет усы, огибающие и Америку, и Европу, и Советский Союз. А вдруг он уже подхватил их?

Стало быть, риск в равной мере распространился на два громадных материка. И на сотни стран.

Возвратясь в Советский Союз, Кудинов приводил в порядок свои записи, сидя за пищущей машинкой. Он давно уже написал отчет о поездке. Он думал о Вождае-ве, так и не разгадав в нем Нестерова, о фрау Гильде, которая должна вот-вот приехать в СССР.

И вдруг странная мысль сковала его воображение: все, чему он и «Вождаев» стали свидетелями, придумали люди Федерика, потому что, может быть, это была не германская, а Другая какая-то база, и не давнишняя, а сегодняшняя. Вдруг Войтецкий все-таки достиг тогда берега?..

От этой мысли ему сделалось не по себе.

Неужто нарушится равновесие страха и будет равновесие смерти?

Множество вырезок из газет, мой отчет, материалы архива Вождаева, свои самые, на первый взгляд, незначащие заметки Кудинов поместил в толстую папку с тесемками и поставил ее на полку так, чтобы можно было в любой момент взять ее оттуда.

Потом Кудинов достал томик стихов и полистал его. Задумался, снова полистал. Прочел вслух:

Только змеи сбрасывают кожи, Чтоб душа старела и росла Мы, увы, со змеями не схожи. Мы меняем души, не тела.

Эпилог

Так закончилось мое задание в качестве «привлеченного».

Я живу в своей квартире, жене и детям придумываю очередную детективную и более или менее правдоподобную историю о своей командировке.

Дело по архиву Вождаева закончено, исполнители хищения арестованы, но чувствую, все еще впереди, ведь сам архив похищен. Отдельные листки его я цитировал в конце каждой главы.

Меня приглашали в соответствующее ведомство убедиться, что я не двойник самого себя…

Я хотел бы дружить с Кудиновым, но, увы, это невозможно.

Работаю в той же должности в МВД СССР.

Генерал шутит, что я прошел крещение и могу теперь оказывать содействие Интерполу. Вероятно, это так, но наши правоохранительные органы вряд ли ему пригодятся, в особенности такие их представители, как Зельков и Губкин.

В КГБ СССР

В связи с выполнением поручения по факту обнаружения в акватории Атлантики капсул с мутантами прошу установить личность гражданина, проживающего по адресу; Анфертьевский пер., 31—342, под именем Вождаева В. В., приехавшего или вернувшегося из зарубежной поездки, где он неоднократно в интересах идеологического противника и против своей воли был заменяем на двойника.

Кудинов

…В газете появилось сообщение о смерти профессора Вождаева.

Импортный свидетель

1

В предвечерний час, когда Одесса уже готова была начать веселиться, Нестеров, рассмотрев билет, нашел не слишком забавным тот факт, что плыть придется не первым классом. Но потом, когда он поднялся по трапу на борт теплохода «Юрий Верченко», предполагаемые неудобства затушевались восторженностью начинающего мореплавателя. К тому же все оказалось не так плохо, и, осмотрев каюту первого класса, Нестеров убедился, что начальство сэкономило деньги правильно: двухкомнатная каюта ему и в самом деле была совершенно не нужна. Каюта второго класса находилась на той же палубе.

Пароходное начальство позаботилось: именно в его каюте верхние полки были пристегнуты к переборкам, потому что она заведомо предназначалась двоим — Нестерову и его попутчику.

Кто будет его попутчиком, Нестеров, конечно, знал, но старался при первой встрече изобразить непринужденное равнодушие. Попутчиком был средних лет очень милый памирский таджик, полный и приземистый, с влажными южными глазами, в рубахе с короткими рукавами и повязкой на руке, плохо скрывавшей татуировку «Жора».

Расположившись с газетой в каюте в ожидании соседа, Нестеров едва взглянул на него, лениво встал, протянул руку и представился;.

— Джоджон Авзуров, — ответил попутчик, но профессию свою не назвал, хотя Нестеров помнил, что Джоджон-Шо — майор милиции и служит на Памире, в городе Хороге, начальником отделения ГАИ.

2

Просмотрев список пассажиров, Нестеров выбрал в соседи именно его, ведь, несмотря на очаровательное путешествие, которое придется совершить по Черному, Мраморному и Средиземному морям, была еще служба, и ему могли понадобиться помощники.

Пока Советский Союз не стал членом Интерпола, работать приходилось в одиночку, эпизодически, доверяя очень немногим, разве что таким симпатичным попутчикам, каким представлялся ему Джоджон Авзуров, для которого вояж был вовсе никак не связан с его основной работой.

— Николай Константинович Нестеров, журналист, — сказал Нестеров Авзурову и ничуть не покривил душой, поскольку в последние годы в журнале «Человек и закон» регулярно вел рубрику «География должностных и корыстных преступлений» и за цикл актуальных публикаций его приняли даже в члены Союза журналистов.

Так же он представился и не в меру любопытному таможеннику, считавшему, что в его непременные обязанности входит допрос проходящих через турникет пассажиров, и капитану, на что тот, как показалось Нестерову, чуть улыбнулся уголками губ. И только один  человек, помощник капитана, чья служба относилась больше к службе Нестерова, знал наверняка, что Нестеров полковник милиции, что он сотрудник Министерства внутренних дел и занят грустными проблемами организованной преступности, захлестывавшей перестраивающуюся страну, и что ему должно помогать и по первому требованию предоставлять возможность связываться по рации с Москвой. А так как связь с берегом на пароходе идет через капитана, то у последнего, конечно, были все основания улыбаться уголками губ.

Теплоход плыл. Уже остались позади и Турция, и Греция, и Италия, а Нестеров, казалось, бездействовал, «проживал» командировочные в барах, купался в бассейне, что располагался на средней палубе, острил с ресторанными дамами, говорил на нескольких языках, закрепляя знания, полученные им на курсах «с погружением», и не было никакого сомнения в том, что он такой же турист, как и все прочие.

До Марселя оставались сутки, когда вдруг помощник капитана зашел к Нестерову в каюту и, убедившись, что он там в одиночестве (Джоджон загорал в солярии, а полковник милиции уже сгорел в южных широтах и поэтому сидел в каюте), протянул ему радиограмму, в которой даже самый бдительный любитель детективов не нашел бы ничего ни подозрительного, ни интересного. Потом помощник удалился, и Нестеров прочитал телеграмму по-своему. Прочитал и присвистнул.

3

Чтобы основательно осмыслить полученную информацию, Нестеров неторопливо поднялся в голубой бар теплохода и заказал себе черного пива. Выпив его так, как пьют в России коньяк, он купил пачку «Салема» и, закурив, уставился в иллюминатор. Берегов видно не было, а волны не отвлекали его от проблемы, на решение которой оставались сутки.

Предварительно поставленная перед Нестеровым задача — сопровождать в Советский Союз некую гражданку Франции Симу Бершадскую теперь несколько осложнилась. Консульские работники, которые должны были доставить ее на борт теплохода, что собирался ненадолго пришвартоваться в Марселе, а потом отплыть  назад, в Одессу, были лишены возможности это сделать, поскольку накануне Сима исчезла, поставив в дурацкое положение множество людей, хотя это, конечно, ее заботило меньше всего, ибо она по многим причинам не склонна была доверять советским работникам. Поэтому ничего нет удивительного в том, что она исчезла.

У Нестерова были только сутки, чтобы составить план работы и запросить у Москвы несколько санкций. Первое: надо попросить разрешения остаться хоть ненадолго во Франции и поискать Симу Бершадскую самому. Кроме того, без помощника это сделать почти невозможно, да и рискованно. Два глаза хорошо, а четыре — лучше. Поэтому второе разрешение касалось Авзу-рова, с которым Нестеров уже давно подружился в прелестном путешествии и понял, что его попутчик — человек надежный. Может быть, он не откажется прокатиться по Франции, а это значит, что им придется изменить маршрут, отстать от теплохода ровно на две недели, пока тот вернется в Советский Союз, возьмет новых пассажиров и снова придет в Марсель. За две недели Нестеров с помощью Авзурова намеревался в чужой стране разыскать человека, ну и… конечно, посмотреть Францию… Когда еще приедешь?..

Для чего Сима была так нужна в Советском Союзе, думать он пока не хотел: носить шкуру неубитого медведя Нестеров считал глупым.

4

Он составил ответную радиограмму, отправил ее, после чего вернулся в бар и, выпив на этот раз бокал тоже черного пива, стал смотреть на волны, двигаясь к берегам загадочной Франции со скоростью тринадцати узлов в час.

В то время, когда Нестеров, завороженный ленивой суетностью моря, снова потянулся за сигаретой, Джоджон Авзуров вылезал из бассейна и отряхивал громадные усы, не подозревая, что его отпускное путешествие будет скоро не столь изысканным и удобным. Он с полотенцем под мышкой готовился идти в каюту, чтобы, переодевшись, вкусить в ресторане обильный ужин.

5

Нестеров вышел из капитанской рубки несколько озадаченный радиограммой. Он было понадеялся на отказ, чтобы просто прокатиться на теплоходе, а вместо этого любимое управление санкционировало все, о чем он просил, даже визит в Париж и возможность искать на территории Франции Симу Бершадскую с помощью памирского «гаишника» Джоджона Авзурова. Несмотря на то что Нестеров просил об этом сам, такой ответ он воспринял как удивительную бестактность: вроде бы за ту же зарплату тебя заставляют делать то, что ты не умеешь. Ведь, по закону, в чужой стране Нестеров не имея права связываться ни с кем, кроме советских представителей. Ни полиция, ни специальные службы не имели права принять предложения Нестерова без согласования с Москвой. «Но пока они будут согласовывать все вопросы, чтобы не слишком нарушить существующее международное соглашение, — думал Нестеров уже более миролюбиво, все еще держа в руках радиограмму, — кто знает, будет ли Сима вообще существовать на этом свете».

В сущности, Нестеров был уверен, что из Москвы придет отказ, что его отзовут обратно, ведь разрешение на такое предприятие может означать лишь одно: все последствия советская сторона берет на себя.

Но какой здравомыслящий человек спорит с начальством, тем более по радиотелеграфу!

Да, а вдруг Джоджон Авзуров откажется от того, что сейчас предложит ему Нестеров? Даром что милиционер, но ведь в отпуске же! Опять, уже после ужина, купается себе в бассейне и ни о чем не предполагает. Хотя, может быть, и догадывается, в милиции прослужил лет двадцать, научился просчитывать ходы. Много раз Джоджон смотрел на Нестерова пристально, словно вспоминая что-то, но так ничего и не сказал: восточный человек, вот бы у кого поучиться сдержанности.

У Авзурова четверо детей, размышлял Нестеров, живет он в Хороге, столице Памира, родился в кишлаке Рушан. Нестеров был когда-то в этом кишлаке с невестой: в пору своей молодости он совершил предсвадебное путешествие в эту удивительную горную страну. Он никогда не вспоминал об этом, а тут вдруг задумался: может, Джоджон тогда его видел и помнит? Пути господни, как говорят, неисповедимы. Интересно, а пути Аллаха?

6

Пока Нестеров думал о Джоджоне, на этот раз сидя на палубе, настроение из сумрачного и настороженного стало вдруг спокойным и уравновешенным. К нему подошел какой-то колоритный пассажир, который, как отметил Нестеров, был похож и на известных киноактеров, и на писателей сразу. Его усы были еще больше, чем у Авзурова. И был он…

— Хорошая погода, — не представившись, сказал пассажир и, не делая никакой паузы, добавил: — хорошо жить стали, катаемся на бато.

— А? — Нестеров отвлекся.

— Я говорю, хорошо жить стали, — повторил пассажир специально для Нестерова, уверенный, что не-стеровское «а» послужило как минимум приглашением к разговору. — А бато по-французски пароход.

Нестеров посмотрел на собеседника внимательно, хотя продолжал думать о своем, а тот уже, махнув официанту и тотчас же став обладателем бокала с пивом, сел в свободный возле Нестерова шезлонг, шумно отказавшись от не предложенного ему «Салема» и дыша чесночным перегаром в лицо, продолжал прерванный, видимо, с кем-то другим разговор.

— Я, мил человек, путешествую давно, это сперва очень сложно было. В ОВИРе, знаешь ли, очереди, а как ОВИР — УВИРом стал, то есть управлением, так и очереди поменьше, и анкета покороче, и отношение к тебе совсем другое.

Нестеров сперва не слушал, а потом у него появилось ощущение, что некто не очень симпатичный намеренно читает вслух.

— Отмена ранее существовавших ограничений на периодичность зарубежных поездок, возможность выезда на временное пребывание по приглашению любого лица, упрощение процедуры оформления ходатайств — все это увеличило число граждан, обращающихся в органы внутренних дел с просьбами о выезде и въезде. Только в первом полугодии рассмотрено одна целая и семь десятых миллиона таких обращений. Это в три раза больше, чем за весь восемьдесят седьмой год, — сказал пассажир.

— И сколько же последовало отказов в поездках? — спросил Нестеров, хотя прекрастгзнал, сколько.

— Практически удовлетворяются все ходатайства, и отрицательные решения от общего числа рассмотренных обращений составляют лишь одна целая и пятнадцать сотых процента, — с удовольствием вещал собеседник.

Потом он сделал паузу, чтобы перевести дух. Официанты убирали с пластмассовых палубных столиков окурки, бокалы, пивные кружки и салфетки; море исправно билось о борт теплохода; солнце собиралось утонуть в море и только примеривалось, как это лучше сделать. Со стороны кормы, за спиной у Нестерова, взошла огромная луна и, торопя солнце, принялась прихорашиваться.,

Нестеров оглянулся. Никого, кроме его словоохотливого собеседника, вокруг не было. Да и сам собеседник, по-видимому, устал и теперь лениво мигал глазами.

Нестеров устал от монолога своего визави, и не только от обилия информации, фамилий известных ему руководителей УВИРа, с которыми он буквально несколько дней назад общался, но и от того, что прелестные морские глади ему заслонял этот некстати привязавшийся тип, которого слушать было так же скучно, как читать газету доперестроечного периода. Когда такой человек рядом, можно сказать, что он заслоняет все.

Нестеров пошел к корме, но его собеседник, отдохнувший во время паузы, захотел продолжать и, ловко поймав Нестерова за пуговицу, принялся снова говорить. Нестеров еле вырвался из его объятий и пошел к трапу, чтобы вовсе сойти с палубы, но в этот момент снизу к трапу с полотенцем под мышкой подходил Джоджон Авзуров, тот самый, с которым Нестерову необходимо было поговорить не откладывая.

— Салам алейкум, товарищ Николай Константинович, — стряхивая воду с усов, провозгласил Авзуров, — я вижу вас в затруднительном положении.

— Чего? — удивился Нестеров.

— Да как же, пассажиры отвлекают вас от великих дум.

И Авзуров показал на того, кто остался стоять возле шезлонга, допивая свое пиво и размышляя, с кем бы еще поделиться информацией, которая брызгала из него, как памирский гейзер. Но на палубе больше никого не было.

7

И пока Нестеров уводил Авзурова с палубы, пока раздумывал, с чего начать деловую беседу, пивной начетчик уже нашел очередную жертву, коей оказался случайно забредший на палубу со скуки и не говорящий ни на каком языке, кроме греческого, скромный представитель древней Эллады. Ему-то и высказал странный пассажир про овировские порядки все, что не успел договорить Нестерову.

А Нестеров с Авзуровым спускались в это время по трапу в свою каюту. Нестеров молчал, но нет на свете такого майора, который бы не знал, что с ним хочет поговорить полковник.

— Может быть, пообщаемся на палубе, там ветерок и луна? — предложил догадливый Авзуров и, в несчетный раз сегодня переодевшись, последовал за Нестеровым теперь уже на самую верхнюю палубу, где свистел ветер, но зато не было ни одного пассажира.

Луна была уже высоко, по обе стороны от носа теплохода, резавшего красные от умиравшего заката в этот час волны моря, появлялись и исчезали странные острова, синеватые и розовые, где-то вдали они соприкасались с черными облаками. Картина была такой, что хотелось сочинять лирические стихи, а не вести деловые разговоры.

Но Нестеров относился к тому типу людей, которые все, в том числе и лицезрение красот бытия, откладывают на «потом», на «после работы». Поэтому Нестеров, грустно посмотрев на божественное зрелище, вдруг потянул Джоджона в мир обыденности и сказал ему:

— Джоджон Авзурович, а что бы вы сделали тому человеку, который прервал бы ваш отпуск?

Джоджон пристально посмотрел на Нестерова и холодно заметил:

— Это мой первый человеческий отпуск за двадцать лет.

— Джоджон Авзурович, я не могу вам рассказать всего до того, как вы не ответите на мой вопрос прямо.

— Я ответил на него. Я согласен, Николай Константинович.

— Вы согласны? Вы же еще ничего не знаете!

— Так, надеюсь, узнаю… Командуйте, полковник.

Привычному к таким словам Нестерову стало спокойно. Он улыбнулся и, увидев одобряющую улыбку Джоджона, легко продолжил эту очень странную на прогулочном теплоходе беседу.

Ветер подул сильнее, луна, стоявшая только что над головой, быстро опустилась в море: видимо, ей тоже, как и солнцу, захотелось искупаться. Теплоход огибал какой-то мыс.

— Вы знаете, что такое рэкет?

— Знаю, конечно.

— А киднап?

— Знаю, это похищение детей с целью получения выкупа.

— А если детей похищают для опытов?

— Для каких это опытов?

— Для медицинских.

— Ну, это не у нас, это в годы войны в Германии.

— А если у нас и сегодня?

Джоджон поцокал языком.

— Да-да, у нас похищают детей и используют их как набор запчастей.

— В каком смысле?

— В чудовищном… Берут у них почки, селезенку, роговицу глаза — много чего можно взять, у кого что болит, и за деньги пересаживают. Профессиональные хирурги. Я сам себе не верю, но у меня в производстве дело…

— Чем я вам могу помочь?

— Если согласны, то многим, но предупреждаю — это опасно.

— Опасности не боятся только глупые люди, — веско сказал Джоджон с такой непреклонной уверенностью, что Нестеров понял: разговор Джоджона заинтересовал.

— У меня четверо детей, — сказал Джоджон, — как я буду их целовать, если не помогу вам!

— Работать придется не просто в опасности, но и тайно.

— Ясно, — сказал Джоджон.

— Ваше командование аттестовало вас как душевного и вместе с тем очень обязательного человека. В этой экстремальной ситуации я могу положиться в ближайшее время только на вас. Согласны?

Лицо Джоджона покраснело.

— Что мне, в море, что ли, прыгнуть? — спросил он обиженно.

— Вот радиограмма, — продолжал Нестеров, вынимая из кармана бумагу, — о том, что вы поступаете в мое распоряжение вплоть до нашего возвращения в СССР.

Авзуров взглянул на радиограмму равнодушно. Потом посмотрел на луну, на светящийся циферблат часов и сказал:

— Видеофильм из-за вас пропустил, а? Не тяните.

Нестеров и сам понимал, что увлекся, потому что

Авзурова и не надо было долго уговаривать — он был человеком долга.

8

И Нестеров стал рассказывать:

— На станцию Киевская-Товарная поступило импортное медицинское оборудование для трансплантации человеческих органов, с холодильными и гелиевыми установками для их консервации, компьютерами, нейтронными иглами и еще очень многим таким, назначение чего мне даже в институте хирургии не могли точно объяснить.

Поскольку поступил сигнал о том, что такое оборудование может уйти в частные руки, а ни одно медицинское учреждение страны им не заинтересовалось (транзит исключен), мы взяли его на заметку и стали дожидаться, кто же проявит к этому оборудованию интерес.

— Здорово! — сказал сдержанный Авзуров, перестав поглядывать на часы.

— Слушайте, но может быть, продолжим после фильма, хотя он уже давно идет?

— А время терпит?

Нестеров не ответил и стал спускаться по трапу. За ним двинулся тучный, но подвижный Джоджон…

9

— Успокойтесь, гражданин, расскажите толком, внятно, кто вы и что случилось?

— Не могу внятно, — нервно сказал средних лет лысеющий толстяк в хорошем костюме, в изнеможении присев перед безукоризненно чистым стеклом дежурной части отделения милиции.

Лейтенант резво выскочил из-за конторки с заранее заготовленным стаканом валерьянки, подошел к посетителю, прикрывшему рукой глаза. Толстяк от валерьянки отказался, поблагодарил, достал какой-то свой флакончик с иностранной яркой этикеткой, налил содержимое его в подставленный сержантом стакан, выпил и только потом принялся рассказывать.

— Я — советский консул, — сказал он важно, но тихо, после чего махнул рукой и продолжал без напыщенности: — у меня пропала дочь.

Дежурный уже попытался было стандартно поострить насчет того, что во всякую семью приходит такое, что когда-то вдруг пропадает дочь, но поостерегся, потому что не знал, во-первых, точно, что такое консул, а во-вторых, сообразил, что, видимо, тут дело особое.

— При каких обстоятельствах это произошло? — спросил он.

— Мы с женой живем все время за рубежом, — сказал консул, — а дочь, она уже взрослая, ей девятнадцать, не замужем; собирается, — уточнил он, — живет здесь, в нашей квартире. Я не знаю ее компанию, ну, видимо, сокурсники — она учится на мидовских курсах невест— И, видя, что милиционер удивленно вскинул брови, добавил: — На курсах, где готовят делопроизводителей для советских представительств за рубежом. Так вот, были у нее знакомые, ну, как все. Они смотрели «видео», бывали на дискотеках, придумывали какую-то поп-муру. Я в этом ничего не понимаю. Но суть не в том: мы получили от дочери письмо, в котором она написала, что попала в больницу с тяжелейшей травмой ноги и что эту ногу ей ампутировали. Мы с женой собрались в полчаса… Но в Москве мы дочь не нашли — ни в больнице, где она лежала: ее выписали три дня назад, я навел справки, ни в других больницах, ни у подруг. О том, что она попала в больницу и стала инвалидом, не знает никто. Я прошу вас помочь. Да, еще одна деталь: дверь в квартиру была замкнута только на жулика, а замок не заперт. Не выключен телевизор и раскиданы бутылки по квартире. В доме пили, судя по всему, двое.

— Вы бутылки не убрали?

— Убрали, конечно, но, по-моему, не выбросили.

— Не выбрасывайте, идите домой, ждите.

— Ну что я могу сказать по делу без вести пропавшей Роксаны Ирвинд, девятнадцатилетней слушательницы курсов МИДа, комсомолки, попавшей под трамвай сорок два дня назад? — начал свою речь на оперативном совещании полковник милиции Нестеров.

Могу сказать, — продолжал он, — что мною осмотрена квартира потерпевшей, где установлено, что пила она не одна, а с неким Игорем Сверковым, двадцатидвухлетним несудимым бездельником. Пили они не накануне приезда родителей Роксаны, как предполагал отец-консул, а в день трагедии, пили вдвоем, пили «по-черному». Однако горючего не хватило, и тогда молодые люди, изрядно уже набравшиеся, отправились на поиски спиртного. По дороге Роксана спьяну попала под трамвай, а ее случайный знакомый, что называется, благополучно растворился в ночи и обнаружился только благодаря прозорливости милиции, пришел по повестке и все рассказал. Сказал даже, что был у Роксаны впервые, познакомились они на улице, и она сама привела его в дом. Я это не исключаю. Он заявил также, что, увидев ее под трамваем, решил, что она погибла. Он не стал искушать судьбу, не пошел в милицию, но «скорую помощь» вызвал. У нас нет оснований ему не доверять, действительно «скорую помощь» кто-то вызывал, назвался прохожим.

— Еще есть что-нибудь по делу? — спросил начальник следственной части.

— Есть, — сказал Нестеров, — Нами установлено, что история болезни Роксаны Ирвинд подвергалась самому внимательному изучению. Ее дважды затребовали различные представители медицины, даже гастроэнтерологи и офтальмологи. Здесь нет ничего незаконного, но в нашем случае настораживает каждая деталь. Патологии как первые, так и вторые не обнаружили. Незадолго до ее выписки из больницы несколько раз мужской голос выяснял по телефону время ее выписки. Однако, по словам няньки, она вышла оттуда одна, та ей еще помогала открыть дверь.

— И все? — спросил начальник следственной части.

— Нет, не всё. Мною установлен также автомобиль, в который села Роксана, выйдя из клиники. Не будем осуждать несчастную одноногую девушку, что она не воспользовалась услугами такси, а села в белые, первые попавшиеся ей, «Жигули» с номерным знаком П34-41 МЖ к двум мужчинам. Один из них Глотов, фамилия другого уточняется. Роксана попросила подвезти ее к дому. Она с ними говорила в машине, судя по его показаниям. Ее речь была сумбурной, она говорила и о том, что дверь в квартиру не заперта и дома развал, и телевизор, скорее всего, наделал пожару.

— И? — спросил начальник следственной части.

— Оба мужчины оказались искателями приключений, но в данном случае, как утверждает один из них, они решили помочь несчастной.

— И что дальше?

— Дальше — высадили ее возле указанного ею дома, и она поковыляла к себе, а они развернулись и поехали по своим делам.

— Она разговаривала с ними, быть может, какой-то намек дала?

— Она вышла из машины чуть не за квартал, как они утверждают. Я в это не верю. Девушка в ее положении так не поступит.

— Но вы же, я надеюсь, не подозреваете убийство?

— Пока нет, но будет видно, собираю данные. Пока жаловаться на уголовный розыск не было оснований, все мои поручения ребята выполнили исчерпывающе и основательно, — сказал Нестеров.

11

— Разрешите, Николай Константинович?

— Пожалуйста, входите.

— Держитесь крепче, я принес вам добрую весть.

— Что такое?

— Дело по Роксане Ирвинд прекращать надо.

— Это приостановленное за нерозыском потерпевшей?

— Точно, оно. Нашлась девка.

— А где она была?

— Родители говорят: шлялась где-то, в каком-то притоне прожила месяца четыре и вернулась.

— Еще чего родители говорят?

— Говорят, что явилась в невменяемом состоянии.

— Говорят или в невменяемом?

— Да вот же заключение врача, читайте.

И дознаватель передал Нестерову вчетверо сложенный листок. Это было заключение врача, сделанное на бланке Четвертого главного управления Минздрава СССР.

— А саму девушку ты видел?

— Видел. Она, правда, не вышла ко мне, сидела, задрав ноги, перед телевизором.

— Ноги или ногу?

— Гм, — сказал дознаватель, — ноги, конечно. А то черт ее знает — может, на ней протез был.

— Когда дернулась домой?

— Отец позвонил, сказал, что сегодня утром.

— Значит, так: проверь все поточнее, дай заключение по всей форме и узнай, где именно она пряталась эти месяцы. Если все, как ты говоришь, будем прекращать дело.

Так уголовное дело по факту исчезновения гражданки Роксаны Германовны Ирвинд было прекращено производством по причинам, которые можно было квалифицировать как отсутствие события преступления.

Однако ни дознаватель, ни Нестеров из-за чрезмерной перегруженности, что, впрочем, их не оправдывает, не побывали больше в доме Ирвиндов, поскольку, если бы они там побывали, то им бы показалось странным, что дверь открыла совершенно здоровая девушка.

Письмо Роксаны родителям за границу нашло свое место в семейном архиве и было признано письмом помешанной из-за серьезной травмы ноги, которую, однако, удалось залечить.

С момента возвращения домой Роксана боялась одна выходить на улицу, пристрастилась к алкоголю.

12

На этом историю невероятного исчезновения девушки можно было бы закончить, если бы несколько лет спустя полковник милиции Нестеров не принял бы к производству очередное дело и почему-то не вспомнил вдруг про исчезавшую Роксану.

— Старик, — сказал Нестерову начальник следственной части, — это дело для тебя. Ты ведь любишь всякого рода сенсации. Вот, представь себе, приходит парень на медкомиссию. Ему семнадцать лет, и его пригласили в военкомат с тем, чтобы решить, в каких войсках он будет служить. И вот хирург, видимо, что-то заподозривший, предложил ему лечь на обследование. В клинике парню задали чудовищный вопрос: «Когда тебе удалили почку?»

— Хорошо, — сказал Нестеров, — но при чем здесь следствие?

— Как при чем? Парень действительно за пять лет до армии лежал в больнице. Ему удаляли аппендицит, но при этом разрезали живот до позвоночника и украли почку. А матери — у него мать только, отца нет, и она, видимо, человек, что называется, простой — матери наговорили, что еле спасли сына. Короче, она все эти годы только на врачей и молилась.

— А врожденная патология исключается?

— В том-то и дело, за подписью врача-эксперта по нашей просьбе заключение пришло в прокуратуру, и вот оно у нас. Так что принимай к своему производству. В твоем успехе я, как всегда, не сомневаюсь.

Ничего не сказав, Нестеров отправился в свой кабинет. Некоторое время оттуда доносился ровный говор следователя по особо важным делам, потом несколько раз звонил телефон, потом Нестеров вышел и потребовал себе машину.

Через сутки уже стало известно, что врач, делавший в свое время операцию сегодняшнему призывнику, эмигрировал из СССР и ныне живет во Франции. Его фамилия Мирский. Еще Нестеров узнал, что Мирский аттестовывался во всех клиниках, где он работал, в высшей степени положительно.

Нестеров не удивился тому, что талантливый хирург живет теперь в другой стране, и не поленился написать документ в консульский отдел МИДа, где попытался изложить то обстоятельство, что этот самый хирург, что теперь живет во Франции, ему очень нужен.

13

Десять человек уже сказали Нестерову, что врач Иван Мирский — хороший человек и отличный работник, но Нестеров продолжал искать одиннадцатого.

Им оказалась молодая женщина, которая имела маленькую дочь, была замужем, носила «поплавок» со змеей, свидетельствовавший о высшем медицинском образовании. По делу о хищении почки она не могла сказать ровным счетом ничего, да и не знала она про операцию, но зато весьма красноречиво охарактеризовала Ивана Мирского как человека абсолютно гениального, который метался в поисках применения своих медицинских талантов, но, так и не сумев их применить, вынужден был жениться на ее подруге, никчемной и невежественной Тае Штейн, и уехать за рубеж. Как там сложилась их жизнь, она не знает, но если он очень нужен следственным органам, то она советует поискать его среди ведущих хирургов мира.

Среди ведущих хирургов мира Нестеров искать Ивана Мирского не стал, а полюбопытствовал, что же такое выдающееся сделал непризнанный гений.

Женщина посмотрела на Нестерова с удивлением:

— Да прежде всего мне с вами об этом трудно говорить, потому что вы неграмотны в медицине. Если я вам скажу, что он нашел препарат, с помощью которого можно сращивать ткани разных особей живых существ, вы же все равно не поймете, что это такое. Или жировыводитель. Представляете, с помощью микстуры он заставлял человеческий организм работать таким образом, что из него выходил через поры лишний жир.

— А потом?

— А потом горячий душ и…

— И что?

— И ничего, опять можно пережирать и делать глупости с организмом.

14

Следователь по особо важным делам Нестеров, несмотря на то что ни прокурор, ни другое правоохранительное начальство не поддерживало его в начинании искать Мирского, поскольку тот, хотя и проходит по делу, но живет во Франции, все же довольно скоро оказался в командировке в Париже. Но Нестеров не замечал экзотики чужой страны, потому что карман ему жгло письмо генерального консульства, в котором сообщалось много весьма ценного для его миссии.

15

— Вставайте, граф, — сказал Нестеров нищему босяку, лежавшему прямо на земле у теплого люка возле яркой витрины. "

Мирский с трудом разлепил веки, покрытые грязью, и безнадежно спросил:

— Вы кто, откуда меня знаете?

— Я советский, как говорится, сыщик. Вставайте.

Мирский криво усмехнулся.

Нестеров подал ему руку, тот обалдело поднялся. Они прошлись по улице, потом сели в такси, и там, нимало не стесняясь, доведенный голодом и неудачами до неврастении, почти потерявший соображение человек (иначе как объяснить, что он не удивился появлению советского сыщика в Париже), вдруг заговорил.

— Десять лет назад, — давясь бутербродом, сказал он, — я был молодым и полным сил ученым. Я — медик. Влюбленный в жизнь, я смотрел на нее вытаращенными глазами. Хотел сделать людям добро и не верил, что все великие открытия человечество уже сделало. И вдруг сам нечаянно сделал открытие. Оно родилось из анекдота, что у советских граждан две проблемы: как достать дефицитные продукты и как похудеть. Слушая разговоры о продовольственной программе, я смотрел на улицу и наблюдал людей. Две трети их были полными и больными. Я это знаю. Жир губит сердце. Все они съели те продукты, которых не хватило другим. Стал я думать, как помочь этим людям. Но не диетой — ведь это так мучительно, не у всех же есть сила воли. После долгих поисков я нашел способ. Я составил сыворотку, которая разжижает и отсасывает жир через поры. Можете себе представить, какое это имело бы значение в масштабе страны? Думаете, поощрили изобретателя? Увы. А ведь я на собственном опыте проверил сыворотку. Женщину, которую любил, привел к необходимому весу и внешним данным.

Но мной занялась милиция, как человеком, незаконно занимавшимся медициной. Я понял, что у нас полицейское государство, и впервые тогда решил уехать.

А тут мне объяснили, что и у нас в государстве можно премило жить, стоит только заняться подпольным промыслом. Вы знаете, я ездил в одну лабораторию. Конечно, она преступна, но оборудование там было удивительное. Меня возили туда с завязанными глазами. Нет, правда, ни в одной клинике такого оборудования я не видел. Я спросил там, откуда у них столько «живых» человеческих органов. Мне ответили: из анатомички. Но это было, конечно, вранье. Когда я понял, откуда у них человеческие органы, я чуть не сошел с ума. И все же хотел доказать, что мое открытие надо внедрять здесь, в СССР.

— А помните, где вам завязывали глаза? — спросил Нестеров.

Но Мирский не ответил, он не услышал вопроса, он был увлечен своим рассказом.

— Я написал о своем открытии в высокую инстанцию. Меня вызвал молодой человек, холеный, никчемный врач, и сказал, что ему поручено со мной разобраться. Шутил, острил, говорил об оригинальном способе помочь стране выполнить продовольственную программу. Беседа с ним охладила меня. Но. его предложением помочь мне устроиться в поликлинику воспользовался. А что мне оставалось делать?

— А в СССР не хотите заново заняться своим делом всерьез? — перебил его Нестеров.

— Кому я там нужен? Ведь я совершил преступление, так, кажется? Кто мне поверит, что почка у этого паренька была больной?

— Это мы установим в дальнейшем, мстить вам не будем.

До какого же состояния должен был дойти Мирский, чтобы внезапно спросить:

— Сколько у меня есть времени на размышление?

— Минута. И еще один вопрос: а можно ли пересадить человеку почку от другого человека?

— Конечно, — с готовностью сказал хирург.-^ Вот, — он достал из-за пазухй мятую тетрадь, — полное собрание моих операций.

Нестеров раскрыл ее и вдруг прочитал под датой четырехлетней давности историю ампутации и реампутации ноги Роксаны Ирвинд.

16

Миловидная девушка вошла в помещение следственной части и нерешительно присела на скамье.

— Вам известен этот человек? — спросил ее Нестеров.

Роксана посмотрела на Мирского внимательно, и вдруг стены комнаты поплыли перед ее глазами. Она покачнулась. Сержант, стоявший у дверей, подбежал, чтобы поддержать ее. Дикий вопль вырвался из груди девушки. Она широко открыла глаза и закричала еще раз. Несомненно, вид Мирского вызвал у нее ужас.

— Попросите войти Михаила Ивановича, — распорядился Нестеров.

В помещение вошел психиатр. Вскоре ему удалось привести Роксану в себя.

— Я думаю, — сказал он, — что следственный эксперимент следует прекратить. Дело в том, что больная нездорова и потому уверена: Мирский здесь для того, чтобы снова отнять у нее ногу.

Роксану увели.

— Беркову пригласите, — попросил Нестеров.

И женщина-хирург тотчас же после того, как ею была осмотрена нога Роксаны, сказала:

— Это невероятно, но это факт: нога пересажена от другого человека и прижилась, не была отторгнута. Операцию делал гений.

— Где брали органы для пересадки? — спросил Мирского Нестеров, — Кто помогал вам и за что?

— Прооперировал рак одной безнадежной больной, ее сын, работающий в анатомичке, стал приносить для меня человеческие органы из морга. Потом я сказал, что трупы уже через час никуда не годятся, надо свежие органы. Больше я ничего не знаю, но можно спросить.

— У кого?

— У кого — я знаю, вернее, знал его адрес, но уже в то время это был не человек, а спившееся и наколовшееся животное, если жив еще…

17

Он был жив и даже знаком Нестерову. Это он сидел за рулем белых «Жигулей», похитивших Роксану.

— Я вам еще раз повторяю, Глотов, признание облегчит вашу участь, — сказал Нестеров.

— Мне не в чем признаваться. Я служил науке, которая была в застое, — цинично заявил Глотов.

— Вы убивали людей…

— Это нельзя назвать убийством, ведь только тех, кто этого сам хотел.

— Не понял.

— Мы брали тех, в глазах которых читали отчаяние: самоубийц, одиноких, находили их возле дома престарелых, на набережных ночью, около инвалидных домов.

— Вы понимаете, что вы говорите, Глотов? — рассвирепел Нестеров — Кстати, а почему вы не убили Роксану?

— По двум причинам. Ваня Мирский решился на эксперимент. Она, по-моему, и по сей день танцует. А второе, когда мы привезли ее в лабораторию, ее узнал один из наших, в детстве с ней учился, что ли. Но теперь его нет на свете, так что вам придется мне поверить…

18

— Скажите, вы когда-нибудь жалели о чем-нибудь? — спросил полковника милиции Нестерова Джоджон Авзуров, когда обоих поразило странное расположение звезд в этом чужом небе.

— Да, жалел. Жалел, что я не Господь Бог и потому не знаю: гуманно ли пришить девушке ногу, забрав ее у другой? Гуманно ли создавать банк органов, взятых у погибших, и создавать очередь ждущих чьей-то смерти, потому что только после смерти кого-то они получат чужие глаза, сердце, печень, почки, кости, мозг. Поэтому вы сами мне скажите, не как юрист, я сам юрист: что делать с Мирским — расстреливать или ставить во главе клиники?

19

— Я совершенно запутался в вашем рассказе, — сказал Джоджон, — ведь преступление раскрыто.

— Раскрыт один эпизод этого преступления. А чтобы мы могли раскрыть его до конца, установить международные связи преступников — поставщиков человеческих органов, мы должны найти свидетеля.

— Он за границей?

— Да, и этот свидетель — женщина.

— А мы вдвоем будем его искать?

— Но СССР еще не член Интерпола. Поэтому пока вдвоем.

20

— Официального предложения вступить в Интерпол мы не получали, — веско сказал Нестеров Авзурову, на секунду отвлекшись от разглядывания созвездия Южный Крест. Но знаем, что по неофициальным каналам его представители интересовались, как бы мы отнеслись к тому, чтобы стать членом этой организации. Вы, конечно, знаете, что Международная организация уголовной полиции действует с сорок шестого года и объединяет сто пятьдесят стран. По тем же каналам мы пока ответили отказом. И знаете, почему?

Вступление в Интерпол, как считает наше с вами начальство, ни в коей мере не повлияет на борьбу с преступностью у нас в стране. Дело в том, что согласно уставу Интерпол всего лишь центральная инстанция, а не полицейская служба, занимающаяся конкретными делами. Сотрудники пополняют компьютеризованную картотеку разыскиваемых лиц, которая насчитывает примерно три с половиной миллиона карточек на миллион восемьсот тысяч человек, и в случае необходимости пользуются ею. Там же имеется три миллиона сто двадцать шесть тысяч досье. Организация действует каждый раз по просьбе одной из стран-членов о розыске уголовного преступника, бежавшего за рубеж. Объем информации, которой располагает Интерпол, конечно, внушителен, но нам все эти досье не пригодятся, так как отечественные уголовники пока предпочитают скрываться от правосудия в пределах страны. А для возвращения «перебежчиков» мы можем использовать другие каналы — есть необходимые договоренности с правительствами и полициями других государств.

Есть и еще причина — весьма прозаическая, по которой мы пока не присоединяемся к этой организации. Интерпол существует за счет денежных взносов государств-членов. Наш ежегодный вклад составлял бы несколько миллионов швейцарских франков. Учитывая несомненную нехватку валюты в стране, мы приняли предварительное решение сотрудничать, но не входить пока в эту организацию.

— Конечно, валюта стране нужна, а нас тут с вами пока прихлопнут, — резюмировал Авзуров сообщение Нестерова. — Кстати, вашим рассказом про Интерпол вы совершенно заменили мне по степени точности информации того типа, который допекал вас рассказами об ОВИРе.

Нестеров принял намек к сведению.

— А теперь спать.

И братья по поискам справедливости, осторожно спустившись по трапу, отправились в свою каюту.

— Завтра расскажите мне про свидетеля, — засыпая, сказал Нестерову Авзуров и захрапел.

Вскоре заснул и Нестеров. И пока они спали в каюте без иллюминаторов, на море наступил рассвет. Он сначала затемнил море, а потом сделал его голубым.

С рассветом на палубе появились Нестеров с Авзуровым и, глядя на приближавшийся берег, продолжили свою беседу.

21

— А что рассказывает о себе та, которую мы должны найти и взять с собой на пароход?

— Кое-что о ней известно, и я вам об этом расскажу, — спокойно сказал Нестеров. — Наша героиня, как уже было сказано, Сима Бершадская. Она живет во Франции, в Марселе и Париже. То, что она живет в Марселе, дает основание предположить, что она часто и, может быть, с мужем выезжает в Италию. И поэтому мы, Джоджон, совершим наш круиз до конца: быть может, еще придется остановиться в Италии.

— Если, конечно, живы останемся, — весело заметил Авзуров.

— Да, — просто ответил Нестеров, — если останемся. Но надо делать дело. Так вот, от Симы, лишенной советского паспорта, почему — доскажу позже, пришло письмо, которое я видел собственными глазами. У меня его с собой нет, но вопрос ведь не в этом, я помню его и передам вам. Может, вам откроются какие-то детали, которые ускользнули от меня.

— Пожалуй, — согласился Джоджон.

— Итак, — сказал Нестеров, — родилась она в Москве, на Цветном бульваре, в одноэтажном домике. Отец ее — фронтовик, инвалид, полная грудь орденов, человек положительный, но не очень умный, потому что до сих пор не понял, что произошло с его дочерью. Я видел его, он провел жизнь свою в разного рода очередях: в собес, к нам, в ИТУ.

Джоджон кивнул, и это означало, что он понял: Сима была в колонии.

Нестеров продолжал рассказывать:

— Мать ее — работник торговли. Пахала, что называется, всю жизнь. Наверное, кое-что с этого имела, но не попадалась. Короче говоря, тянула на себе семью с двумя дочерьми. Вторая дочь, о ней ничего говорить не буду, с родителями и сестрой отношений не поддерживает с момента, когда Сима попала в колонию. Сама же она вышла замуж за какого-то парня из конструкторского бюро.

Как рассказывает Сима, а это я знаю из протокола допроса, но, видимо, там она говорила искренне, ее взрослая жизнь началась в шестнадцать лет, когда она вдруг оглянулась и обнаружила, что вечно нищая ее семья, несмотря на то что все трудятся, так и останется нищей, и жизнь очень просто может пройти мимо, и деньги будет иметь кто-то другой.

И тут явился его величество — случай!

22

— Однажды, голодные, Сима с подружкой пошли гулять по Гоголевскому бульвару, и в том месте, где стоит солдафонский Гоголь, сели они на скамью и стали считать мелочь, чтобы купить мороженое на двоих. К ним подошел высокий морщинистый старик и стал расспрашивать их про жизнь.

Девчонки сперва смущались, потом, как это часто бывает в их возрасте, приняли старика за настоящего интеллигента, может быть, даже царских кровей (современные старики это придумать умеют), и пошли с ним в кафе. Старик их накормил, а потом, как водится, они отправились к нему в гости.

Он им морочил голову эстетизмом духа, цитировал философов, читал стихи, потом стал показывать картины великих мастеров, представился искусствоведом, а кончилось тем, что посадил их в такси и отправил домой.

Сима написала, что это было первое такси в ее жизни.

Естественно, что на завтра старик назначил им свидание, но вторая девушка была поумнее, что-то заподозрила и не пришла, а Сима осталась ждать старика возле памятника.

Повторилось то же, что и в первый день. Старик повел ее в кафе, затем домой и там стал говорить Симе, что страшно одинок и что давно не видел такой красивой девушки: Сима, судя по фотографиям, действительно хороша.

Как вы понимаете, соблазн получить деньги, а он о них заговорил сразу, был слишком велик. К тому же Сима прикинула, что сумеет убежать в случае чего. Но убегать не пришлось, старик, хотя и снял с нее платье, однако только смотрел на нее; гунявые губы его источали вожделение, а кончилось это действо нестандартно.

— Я хочу открыть театр, — сказал Симе старик.

Видя, что ничего страшного не произошло, Сима перестала смущаться, оделась и вскоре опять чувствовала себя в своей тарелке.

Старик потом долго еще говорил о театре и даже показал Симе кинопленку, видимо, какого-то западного шоу с раздетыми девочками. И, комментируя необходимость создания такого театра в Москве, незаметно положил ей в сумочку двадцатипятирублевую бумажку, по тем временам сумму, тем более для нищей школьницы, огромную — полумесячную пенсию отца.

23

— А потом? — спросил Джоджон, заинтересованный рассказом, не обратив внимания на то, что на мачте их парохода взвился трехцветный флаг Франции и красный с белым (похожий на польский) — «лоцман на борту», знак того, что судно входит в порт.

— А потом за содержание притона старик пошел по этапу, но я не могу как юрист назвать это притоном. Старик собирал девочек, ничего с ними противозаконного не происходило в этом притоне (всех их осмотрел потом врач), они там танцевали, раздетые, перед такими же стариками и иностранцами. Но Сима брала только советскими деньгами, — продолжал говорить Нестеров, не обращая внимания на то, что пароход стремительно приближался к Марселю.

— А что она говорила матери?

— Не знаю, но что-то говорила, и, видимо, такое, что мать за нее не беспокоилась. Правда, школу она бросила. Ну что в таких случаях говорят? Устроилась на секретную работу, деньги приносила, семье помогала. Что еще спрашивать?

Джоджон крякнул, может быть, он подумал о своих двух дочерях, но ничего не сказал.

— Каким образом Сима попала в колонию?

— Самым прямым.

Когда старик исчез, домой надо было продолжать приносить деньги, и, если бы она сказала, что ее уволили, старик отец надел бы ордена и обязательно поперся бы в это секретное учреждение, чтобы дочь не увольняли. Поэтому ей пришлось крутиться. Одна из девочек, что была с ней в притоне, спросила Симу, знала ли она когда-нибудь мужчин. Услышав в ответ уверенное «нет!», оставила ее в покое, но через несколько дней позвонила и назначила свидание у кафе «Националь».

24

— Подождите, — вдруг прервал Авзуров, показывая на неуемного пассажира, осточертевшего всем своими газетными цитатами. Пассажир подходил к ним и улыбался.

— Хорошо, что я вас нашел, — заявил он, как будто ему была назначена встреча, — вы меня не дослушали и убежали, а ведь я не все еще сказал. — И он решительно сел в шезлонг, уставился на море и начал говорить, нимало не интересуясь Францией, на берег которой через полчаса уже можно будет ступить собственными ногами.

— Что-то дует, — сказал Авзуров. И, перебив на полуслове усатого, надоевшего им обоим, начетчика, друзья встали с шезлонгов, но тотчас же в один из них, тот, в котором сидел Авзуров, сел какой-то курильщик, и начетчик продолжил свою лекцию, даже не заметив, что аудитория изменилась.

25

— Ну, я думаю, что дальше наша история примет более конкретные рамки? — спросил Авзуров. — Вы подробно рассказываете о девочке, которая докатилась до такой жизни, что стала проституткой.

— Валютной, между прочим.

— Да? За это и попала в колонию?

— И да и нет. Да, потому что в самом деле имела дело с валютой и даже получила прозвище Валютная Симка, а нет, потому что имела постоянного поклонника, и из ее показаний явствует, что она собиралась за него замуж.

— Это давно было?

— Да не очень, три года назад ее посадили, год она отбыла в колонии. А почему вы об этом спросили?

— Думал, может, еще действовало законодательство, когда браки с иностранцами были запрещены.

— Да нет. Тут другое. Взяли ее однажды опера и без предисловий предложили стучать на иностранцев. Те-то вон как ее обрабатывали, исподволь, а наши — вдруг. Ну и чем кончилось? Девка замкнулась, стала наглеть, хапала валюту открыто. И кончилось все колонией.

— А чего так быстро вышла?

— Треть срока отсидела, валюту сдала, но поначалу действительно не хотели отпускать, потому что ее Пек-карди, француз итальянского происхождения, писал ей в колонию. Потом он стал ее мужем.

— А где она провела свою жизнь с двадцати лет до тридцати, неужели за десять лет не поумнела?

— Болталась, подрабатывала, сменила тринадцать мест работы, в том числе была барменшей, официанткой, машинисткой… Талантливая, между прочим, эта Сима, знает четыре языка. И красивая.

— Но покажите же, наконец, ее фотографию.

— Вот она — И Нестеров показал Авзурову фото Симы Бершадской.

— Ну а дальше ваш рассказ, вероятно, пойдет о ее муже?

— Да, — сказал Нестеров. — Вы не ошиблись.

— Я ведь «гаишник», — самодовольно сказал Джоджон, поглаживая усы. — А мы, «гаишники», никогда не ошибаемся.

— Это уж точно, — пробурчал Нестеров, — ошибаются всегда водители. Но давайте посмотрим на море, а то все дела и дела, помните Гумилева?

Чайки манят нас в Порт-Саид, Ветер зной из пустыни донес, Остается направо Крит, А налево милый Родос.

— Чудесно, — сказал Джоджон, предпочитавший, однако, строки Лахути, Хайяма, Фирдоуси.

26

— Значит, за границей вы были, — констатировал Джоджон, когда знание гумилевских стихов у Нестерова иссякло.

— Был, — сказал Нестеров, — дважды летал во Францию, теперь вот, в третий раз, плыву.

Джоджон не стал спрашивать, для чего он там был, и Нестеров решил рассказать ему сам.

— Один раз по эпизоду этого же дела; отыскивал Мирского, я уже говорил вам. Но аналогий с сегодняшней поездкой проводить нельзя, поскольку тогда не я его искал, а консульство.

— А теперь?

— Ну как мы с вами сунемся в консульство с поручением, когда она, то есть Сима, бегает от советских представителей? У нас, конечно, будут здесь помощники, но только для того, чтобы указать направление поиска, а все остальное сами.

— А вторая ваша поездка была тоже по службе?

— Ага.

Авзуров не стал задавать вопросов.

— Итак, Симин муж, — после долгой паузы продолжил Нестеров, — он врач, хирург. В Москве, в начале восьмидесятых, консультировал какую-то фирму. После колонии они зарегистрировали свой брак и уехали во Францию.

— И больше в Советском Союзе они не были?

— В том-то вся история, что были.

— Я так и думал.

Нестеров посмотрел на Авзурова… По радио объявили, что можно выходить на берег.

Разговор был тотчас же скомкан и возобновлен только после прохождения таможенных и пограничных формальностей.

Попрощавшись с капитаном теплохода, коллеги вступили на землю Франции.

27

В одном из тщательно охраняемых корпусов южнокорейской тюрьмы для политических заключенных вместо обычных камер — медицинские лаборатории. Многие из «сотрудников» этого заведения могут похвастаться дипломами врачей и биологов, стажировками в известных медицинских центрах США. Однако в этом специальном тюремном корпусе расположена вовсе не больница. По данным одной японской газеты, там уже несколько лет ведутся варварские эксперименты на заключенных с целью разработки и испытания новых методов воздействия на человеческую психику с использованием галлюциногенов.

«…После укола я какое-то время испытывал легкость, удивительную симпатию к окружавшим меня надзирателям и следователям контрразведки, неудержимое желание говорить, — рассказывает выпускник Сеульского института изящных искусств У Чхо Кын, арестованный несколько лет назад по обвинению в принадлежности к молодежной организации борцов против проамериканской диктатуры — Однако после короткого периода эйфории я погрузился в чудовищный мир пугающих галлюцинаций. Казалось, что камера наполнилась отвратительными насекомыми и змеями, меня охватил панический страх, который перешел в мучительную тоску».

По свидетельству У Чхо Кына, другие препараты садистов из тюрьмы вызывают непреодолимую тягу к самоубийству или повторяющиеся до бесконечности кошмары, призванные измотать психику человека и превратить его в послушную игрушку палачей.

28

Это было скромное здание мастерской по ремонту и пошиву одежды. Что находилось в его невероятных подвалах, люди из мастерской не знали. Не знали или забыли об этом и строители, которые рыли котлованы для подвалов.

А была здесь оборудованная по последнему западному слову техники хирургическая лаборатория.

В эту лабораторию поставлял приборы муж Симы Бершадской Антонио Пеккарди.

В СССР, считал он, это делать неопасно. Бездарные стражи порядка, на ходу засыпавшие местные власти не способны были, по его мнению, ни развернуть грамотный сыск, ни вспомнить, какие имеются в наличии территории и строения, сданные в аренду, и кому.

Бесхозяйственность и равнодушие Советов, занятых лишь поисками решений проблем выживания того или иного населенного пункта, делали устраиваемые Симиным мужем предприятия реальными.

Покупка антиквариата на советские деньги, валявшиеся под ногами, скупка облигаций, шкурок и икры и перепродажа всего этого приносили Пеккарди доход в твердой валюте.

И таких, как этот господин, было немало. Именно благодаря им и общей ситуации в СССР миллиарды советских рублей гуляли за рубежами страны, поэтому и рубль стал стоить так дешево.

Сима всего этого, конечно, не понимала. Она не была экономистом, не была деловым человеком, она была женщиной, купалась в роскоши и не задумывалась о реальной стоимости жизни.

А Пеккарди преследовал далекие цели: из собственной жены он хотел сделать постоянного связника и порученца по своим делам, к тому же, что особенно удобно, с советским паспортом.

Сима, в то время еще имевшая советское гражданство, по одному поручению мужа выехала в Советский Союз.

В тот день в мастерской по ремонту и пошиву одежды дежурил не представитель постоянной «свиты», а «чужой», нанятый «на доверии».

Увидев перед собой Симу и узнав, кто она, он грубо нарушил преступный устав и, вместо того чтобы самому отправиться в подвалы доложить о ней, повел туда Симу.

И это стоило бы ей жизни, если бы она не была женой «большого человека» оттуда.

29

Нестеров и Авзуров так были увлечены своими детективными делами, что шли по Марселю, совершенно забыв, что они во Франции.

— А что же Мирский? С его помощью вы дислокацию этого учреждения не обнаружили?

— Нет, да и взяли-то мы человек трех-четырех, но они воды в рот набрали, их ведь и в колонии достанут.

— А наркотики там проходят?

— Я это не исключаю.

— Так что же, вы ищете неизвестно что?

— Я ищу Симу, это единственный свидетель, который нам может помочь.

— А вы уверены, что ее уберут, если она станет свидетелем?

— Уверен. Мы ее сбережем.

— Вышлете из Москвы?

— Ничего, поживет немного на Памире, у вас, например.

— Потом вернется за рубеж?

— Куда захочет.

— Она не лишена паспорта?

— Джоджон, это детали… Решим.

— А как она вырвалась из этих застенков?.. Подождите, Николай Константинович. Смотрите, это же каравелла Колумба. О Аллах! А там вдали, на острове, неужели это замок Иф?

Нестеров вытащил из кармана пачку «Салема».

30

— Мне удалось кое-что узнать о том, что творилось там… А за три дня до того, как меня вырвали из этих лап, я побывала там же или, может быть, не совсем там, но я, когда рассвело, увидела там ржаное поле: все это страшное место было поверху распахано и засеяно хлебами. Там колосилась рожь… Я презираю себя и вас вместе со всеми вашими. И ненавижу, — твердо сказала Сима «хозяину» Центра.

— Это я знаю, — медленно сказал «хозяин». — И что вы нас ненавидите — знаю.

Он встал, подступил к ее креслу, наклонился, упершись руками в широкий подлокотник этого кресла, приблизив к ее лицу свое, с усмешкой произнес:

— Мне нравится выражение ваших глаз. Они очень красивы и выражают неукротимую ненависть… Я люблю такие глаза!

— Вы подлец, садист!.. — не выдержав напряжения, воскликнула Сима и что было сил ударила «хозяина» по лицу.

Сима откинулась на спинку кресла, закрыв глаза. «Хозяин» с перекошенным от бешенства лицом шагнул к столу, вытирая носовым платком со щеки капельки крови: Сима задела ее ногтями. Швырнул платок, схватил бутылку коньяка, налил дрожащею рукою полный, предназначенный для шампанского, бокал и разом выпил его. Отвернувшись от Симы, прошелся, заложив руки за спину, от входной двери к закрывшей противоположную стену китайской драпировке с большим огнедышащим черным драконом. Минуту глядел на дракона, потом медленно повернулся — его лицо уже было спокойно. Только одна щека была красной, а другая белой. И очень спокойно, металлическим тоном сказал:

— Хорошо… Мне хотелось еще о многом с вами поговорить, прежде чем… Вы сами решили свою судьбу. Во всяком случае, это дела ничуть не меняет. А теперь встаньте.

Сима встала, и тотчас потеряла сознание: кто-то ударил ее сзади по голове.

Пришла она в себя в аэропорту. В сумочке ее был заграничный паспорт, билет и письмо мужу.

31

— Как же они ее отпустили? — спросил Джоджон.

— Ну, неизвестно, но, может быть, пригрозила, что муж прекратит всякие сношения с ними. Словом, ее благополучно доставили к трапу самолета.

— И что же было дальше?

— А дальше она приехала к мужу во Францию и все ему рассказала. А муж, естественно, не хотел посвящать в эти свои дела жену. Но коли она узнала, он стал сперва уговаривать ее, а потом пригрозил.

— А она?

— А она затеяла развод, но адвокаты выставили ей такой счет, что у нее не было другого выхода, как совершить преступление. И совершила она его в СССР.

— Значит, приезжала туда еще раз?

— Да, Джоджон. Вот видите, вы уже про СССР говорите: «туда».

Джоджон рассмеялся.

Нестеров посмотрел на Джоджона.

— Между прочим, мы в Марселе, глядите, какой роскошный порт, давайте-ка рассмотрим его хорошенько.

— Странно, что это вы мне говорите. Я думал, вас волнует только служба…

В этот момент теплоход загудел, и друзья оглянулись. Он — «Юрий Верченко» — стоял одинокий, грузный и неповоротливый и прощался с ними на две недели.

Джоджон достал компас и стал что-то колдовать над ним.

— Что вы делаете?

— Ищу, где восток.

— Для чего?

— Сегодня пятница, наступает час намаза, а перед такой авантюрой, какую вы уже затеяли, неплохо бы помолиться Аллаху.

И, повернувшись спиной к Нестерову, Джоджон стал что-то бормотать.

Нестеров пожал плечами.

Вечером вторым классом милиционеры уехали в Париж.

32

— Что она вам сказала? — спросил Нестеров Джоджона, когда на Лионском вокзале они вышли из поезда и направились к такси.

— А, вы про проводницу? Ничего особенного, она просто спросила, не афганец ли я. Но я не афганец, так ей и ответил. Просто знаю фарси, и это придает мне уверенности, что я в Париже не заблужусь… Но, Николай Константинович, дайте мне постоять минуту, ведь, уверяю вас, я первый «гаишник» из Рушана, который удостоился чести побывать в Париже. Чувствуете? Кстати, давайте вот здесь, у этой шарье, постоим покурим, и вы мне договорите то, что не успели сказать в поезде.

33

— Ослепленная яростью, Сима затеяла развод и, как я уже сказал вам, совершила преступление, но ничего кровавого там не было. Обычное преступление, контрабанда. Решила вывезти советскую бижутерию, естественно, в товарных количествах, запрятала ее везде, где только можно. Но магазинщики народ опытный, «стукнули» таможне, что, мол, такая-то покупает «бижу». И зачем Сима показала в магазине заграничный паспорт, показала бы советский, никто ничего бы и не заподозрил! Хотя, по-моему, это всегда подозрительно, когда женщина приходит в магазин одна и покупает «бижу» на крупную сумму. Есть какие-то традиции, несмотря на всеобщее равенство. Такие вещи надо делать с мужчиной.

— И попалась на таможне?

— Конечно. Более того, у нее отобрали паспорт, советский, конечно.

И вот нищая, озлобленная, переставшая служить мужу женщина оказалась за рубежом. Правда, желание насытиться тряпками у нее было менее сильным, чем чувство Родины.

Она пришла в консульство и оставила там заявление, которое они переправили нам, я уже говорил об этом. Но она ведь пришла для того, чтобы ей помогли вернуться в Союз. А консул сказал: «Рассмотрим». А потом отказал. Причем обращались с ней по-хамски. Держали в приемной по пять часов. Самое интересное, что друзья ее мужа не знали, что она была в консульстве. Во всяком случае, о том, что она оставила там описание синдиката, потому что травля началась позже: что-то она сделала или сказала неосторожно, и они заподозрили, что она может, их разоблачить.

Вот теперь она и живет между двух огней. С одной стороны, ей хочется вернуться, иметь советский паспорт, может быть, не для того, чтобы совсем вернуться, но чтобы навещать мать, когда ей этого хочется; а с другой — это невозможно.

— Николай Константинович, но ведь если ее упустили консульские ребята, не есть ли это свидетельство того, что ее уже нет на свете, а не то, что она сама от них убежала?

— Я думал об этом, Джоджон, но пока давайте сядем в такси и поговорим о чем-нибудь приятном.

— Жаль, здесь нет вашего теплоходного собеседника, который все так хорошо знает про заграницу. Кстати, посмотрите: не Эйфелева ли это башня?

— Нет, Джоджон, — почему-то обиделся Нестеров, — это Нотр-Дам де Пари…

— Он рассказал бы вам, — продолжал Джоджон, не обращая внимания на Париж, — что въездные-выездные анкеты существенно упрощены и теперь содержат не более восьми пунктов. Для временного выезда в страны Восточной Европы на безвизовой основе введены специальные вкладыши серии ВП (вкладыш паспортный) и ВД (вкладыш детский), что позволяет более оперативно удовлетворять просьбы заявителей.

При выезде в европейские страны — члены СЭВ с целью встречи с супругами, родителями, детьми советским гражданам выдаются заграничные паспорта с правом многократного (в течение шести месяцев) пересечения госграницы. Таким образом, при наличии соответствующего приглашения они могут осуществлять поездки по мере возникающей необходимости без обращения в органы внутренних дел. Ну и общегражданские загранпаспорта после возвращения граждан в СССР из зарубежной поездки хранятся теперь у их владельцев.

И оба рассмеялись. А шофер такси, ни слова не понявший из этого монолога, осторожно вел свой старенький «ситроен» по Шатнэ Малабри.

34

На площади Италии в старинном доме была прекрасная квартира, которую временно снял консул для своих советских гостей. Беспокойство консула заключалось в том, что каждое утро и Джоджон, и Нестеров приходили в его учреждение для того, чтобы получить еще одно утвердительное и чиновничье: «Нет, не нашли, но интенсивно ищем, уже мобилизовали все силы». Но Симы Бершадской все не было и не было. Консул не знал, что и Нестеров, и Авзуров после очередной такой встречи сами, ни на кого не надеясь, прорабатывают все возможности поиска Симы, ибо увиденные Нестеровым в магазине «Тати» и узнанные им консульские работники, покупавшие без счета обувь, мыло, кремы и тому подобные аксессуары свободной жизни, такой надежды не оставляли. У них было мало времени, чтобы помогать Нестерову и Авзурову.

В один прекрасный день Нестеров притащил откуда-то справочную книгу, где были телефоны всех тех, кто занимается частной медицинской практикой, в том числе назывались фирмы, поставлявшие оборудование в зарубежные страны. Но, конечно, им не повезло — ничего подобного, что могло бы навести их на след Симы, в этой книге не содержалось.

— А может быть, это и хорошо, — сказал Джоджон, — ведь найди мы здесь то, что нам надо, мы вышли бы не на Симу, а на ее мужа, а следовательно, поставили бы ее под удар.

Нестеров тоже так думал, но, поскольку приобретение этой книги было его идеей, он продолжал листать ее, надеясь найти невозможное.

35

Друзья завели знакомство с официантами, клошара-ми, владельцами аптек, полицейскими, проститутками, просто прохожими. Приближался уже день их отъезда из Франции, как вдруг раздался звонок одной из тех особ, о которых ни в одной литературе мира не принято писать высоким слогом.

В переводе на русский язык эта телефонная беседа выглядела бы примерно так.

— Да, — по-милицейски отрывисто спросил в трубку Нестеров.

— Мсье, вас беспокоит Сюзи из дома развлечений на Пляс Пигаль. Не будете ли вы столь любезны попросить к телефону господина Джоджона?

Джоджон взял телефонную трубку. Он плохо говорил по-французски, плохо по-английски, хорошо лишь на фарси… Положив трубку, Джоджон объявил, что ему кое-что удалось узнать, но что именно, он сообщит, когда вернется.

— А кто звонил?

— Сюзи, девочка… А разве она не представилась?

— Никуда один не пойдешь, — сказал Нестеров так, как обычно говорит папа полковник бесшабашному шестнадцатилетнему сыну, собирающемуся в гости с ночевкой.

— Уай? — спросил машинально по-английски Джоджон.

Нестеров и сам не знал, почему, просто сработало какое-то чувство страха перед заграницей, которое было навязываемо десятилетиями всем его согражданам и теперь вдруг взяло да и проявилось.

Из дома вышли вдвоем и сели в такси.

— На Пляс Пигаль, — скромно сказал Джоджон.

У Мулен Руж коллеги остановили машину, расплатились и решили пройтись немного пешком.

— Это здесь, — сказал Джоджон, показывая на невзрачное здание.

— Я жду вас у этого входа. Если через полчаса — давайте сверим часы — вас не будет, это значит тревога. Я иду туда и…

— Арестовываю проституток на основании УК РСФСР, — сострил Джоджон.

— Нет, вызываю полицию, тут уж все средства хороши. Как-нибудь я сумею вас отстоять перед политическим управлением.

— Это утешает, — ответил ему Джоджон и мужественно шагнул за веселенький занавес, за которым, он точно знал, никогда, в силу многих причин, еще не бывало советского «гаишника» да еще с Памира.

Нестеров остался один на улице обозревать возмутительные афиши, рассказывающие о немыслимых способах зарубежной любви.

Он нервно смотрел на часы, но время, несмотря на обилие нарисованных и ненарисованных красоток, встало.

Невнимательно разглядывая афиши, он прождал полчаса, не в шутку стал нервничать и, наконец, поняв, что Это единственный выход, пошел за полицией.

Вместе с рослым ажаном, которому он наплел Бог знает что, он вошел в заведение, но ни в одной из тринадцати кабинок описанного им гражданина не оказалось.

Полицейский козырнул и удалился.

36

— Вы русский? — бросилась к Нестерову какая-то девица, заговорив с ним на языке, который он знал с детства, но тут в Париже стал почти забывать.

— Русский, — машинально сказал Нестеров, вспомнив, что за границей советские всегда русские.

Но ему не пришлось пожалеть об этом неловко брошенном слове.

Поговорив десять минут с Люси, он стал открывать для себя новый мир, много узнал такого, чего и представить себе раньше не мог.

Хотя из десяти минут девять Люси болтала, что их заведение теряет из-за СПИДа клиентов, а за одну минуту сообщила, что она дочь эмигрантов шестидесятых, родители погибли, но ей здесь неплохо, и она только хотела бы знать, действительно ли на улице Горького открыты частные кафе. Нестеров успел спросить про звонившую сегодня днем Сюзи, но Люси сказала, что та сегодня не работает, и дала ему ее номер телефона, но телефон, как и полагал Нестеров, не ответил.

Оставалось возвратиться на площадь Италии и в дикой нервозности ждать Джоджона в пустой и чужой квартире.

«Если Джоджон не вернется к утру, придется писать докладную консулу, — тоскливо подумал Нестеров — Но почему Люси не заметила представительного, усатого и экзотичного Джоджона? Ах да, она была занята работой…»

37

Джоджон откинул занавес и смело вошел туда, куда он даже себе не представлял, что может когда-то зайти. Он вошел, озираясь по сторонам, потому что его ослепило обилие выступающих из стен обнаженных тел, мастерски выполненных с помощью голографии. И все эти объемные тела двигались и манили. Тихая располагающая музыка успокоила памирского таджика. В большом зале около стойки бара сидели полуодетые красотки и потягивали через соломинки разноцветные напитки. Джоджон увидел еще один занавес и, точно не зная, как надо здесь себя вести, неловко пошел к нему. Но откинуть не успел — перед ним вырос огромного роста косолапый верзила с громадными ручищами и внятно по-русски спросил:

— А для чего тебе Сима?

Джоджон немного растерялся, но вскоре, видимо вспомнив, что он «гаишник» и всегда и во всем должен быть хозяином положения, сказал:

— Да от Симиной матери весточка, я из Советского Союза.

Верзила молча сгреб Джоджона своими лапищами и уволок его за занавес, где оказалась дверь, через которую он вывел Джоджона на улицу и посадил его в машину. Сам сел за руль той же машины, поехал, но всю дорогу молчал.

Через несколько минут езды по каким-то задворкам машина остановилась.

— Разговаривать будешь при мне, — сказал верзила, пропуская Джоджона в освещенную дверь какой-то хибары в задрипанном квартале, очень похожем на выселки подмосковной станции Тихонова Пустынь, а не на тот город, который обычно рисуют художники на Монмартре.

— Вы все еще боитесь шпионов? — миролюбиво спросил Джоджон.

Верзила чуть усмехнулся, снова пропустил Джоджона, но теперь уже в грязную комнату, однако сам, вопреки последней своей фразе, остался в коридоре.

В комнате сидела женщина и гладила белого пуделя, лежавшего у нее на коленях. Пудель лениво соскочил, тявкнул, увидев Джоджона, помахал хвостом, зевнул, но вскоре снова забрался на колени к хозяйке.

— Вы Сима? — спросил Джоджон.

— Сима, Сима я! — запричитала женщина. — Какого черта вы рыскаете по всему Парижу, разыскивая меня?

— Я не рыскаю, — с достоинством ответил Джоджон, — я просто навел справки и вот вас нашел. Я сделал это потому, что ваша матушка просила передать вам привет.

— И больше ничего?

— Ну знаете, она просила сказать, чтобы вы показали мне необычный, невидимый туристам Париж, но, кажется, я его уже увидел сам, — добавил Джоджон, прислушиваясь к шагам в коридоре.

— Это не Париж, это каторга, — сказала Сима, — А вы не из тех ли консульских, что собираются продать меня в Советский Союз в обмен на то, чтобы я заткнулась и не рассказывала никому, что они здесь занимаются только скупкой барахла и отправкой его туда, где это барахло стоит дороже?

— Нет, я не из консульских, — чистосердечно признался Джоджон, — я вообще в первый раз за рубежом.

— Кто тогда вы?

— Я просто турист, но если позволите, я расскажу вам про маму.

— Все врете, я с ней говорила вчера по телефону, она мне про вас не сообщила.

Джоджон приумолк и стал смекать, что раз Сима прячется, значит, звонила не мать ей, а она матери, и поэтому добавил:

— Тем лучше, значит, вы уже сами знаете, что с ней все в порядке, и теперь мое появление здесь бессмысленно. Поэтому прошу вас показать мне дорогу обратно, ведь куда-то же меня завезли, и не без вашей помощи, а я нездешний.

— А этот, на том конце улицы, с которым вы пришли, он тоже нездешний? — хитро спросила Сима, намекая, что за Джоджоном и Нестеровым следили.

— Это мой товарищ. Согласитесь, идти впервые в жизни в ваше заведение одному — боязно. Бы ведь сами понимаете это?

Сима, казалось, раздумывала. Потом смягчилась.

— Вы хотите, чтобы вас проводил обратно муж или я? — спросила она.

— Как хотите, можете хоть вместе, могу я один, только покажите направление.

— Мы пойдем вдвоем, — сказала Сима, что-то проговорила верзиле, после чего он послушно кивнул.

По дороге они разговаривали, только начать разговор было сперва трудно, но Джоджон начал его, вспомнив Памир, детей.

— Хороший ты мужик, Джоджон, — сказала Сима, — жаль только, что легавый. Да, собственно, я так и думала. Сделаем так: я буду решать ночь, если мне удастся убедить мужа, я позвоню завтра ровно в полдень. Трубку не бери. Звонок телефона в этот час подскажет тебе, что я поверила, не позвоню — пеняй на себя, проиграл… А позвоню — послезавтра на Лионском.

38

Джоджон не знал, что говорить Нестерову. Ведь времени было всего третий час ночи, когда он вернулся на площадь Италии, пройдя весь ночной Париж. Трижды пересек Сену, видел Нотр-Дам… До двенадцати дня еще уйма времени. А Нестеров, конечно, станет расспрашивать, что да как. Естественно, что говорить про Симу Джоджону до завтрашнего полдня не хотелось. Пусть Нестеров думает, что Джоджон просто хорошо провел время, пусть за это даже влепят ему по партийной линии, но зато он будет чувствовать себя джентльменом.

«Хоть бы спал этот Нестеров, — подумал Джоджон, открывая дверь и едва не споткнувшись о спящего в подъезде клошара, — не пришлось бы до времени ничего сочинять».

Но Нестеров, конечно, не спал.

Пришлось рассказывать небылицы.

Опечаленный Нестеров и надеявшийся Джоджон, наконец, уснули.

Без пяти минут двенадцать раздался телефонный звонок. Нестеров, который уже проснулся, конечно, первым схватил телефонную трубку. Джоджон спросонья взял часы, но первая радость пробуждения тотчас же сменилась унынием. Судя по разговору, это звонил представитель консульства и просил Нестерова об одолжении: захватить чемоданчик и передать его в Москве семье консула.

Тихая злоба поднималась в душе Джоджона, и не только потому, что это было со стороны работников консульства просто неприличным, но и потому еще, что время подходило к двенадцати, а Нестеров все говорил.

Наконец разговор закончился, трубка была положена и почти тотчас же раздался телефонный звонок.

Нестеров было ринулся к нему, но телефон больше не звонил.

— Хоп май ли, — сказал Джоджон по-таджикски и, легко вскинув свое тучное тело, рысцой побежал в ванную.

40

На следующий день на вокзале к Джоджону Авзурову и Николаю Константиновичу Нестерову, сгибавшемуся под тяжестью громадного кофра, коим оказался переданный для отправки в Москву работником консульства чемодан, подошла миловидная женщина с изящной сумкой через плечо и сказала, показывая на кофр:

— Ну и барахольщики вы, однако.

Нестеров уронил кофр, и на Лионском вокзале перестало пахнуть железной дорогой и запахло французскими духами.

— Познакомьтесь, Николай Константинович, — добродушно сказал Джоджон, — Сима Бершадская, она едет с нами в Марсель.

Джоджон любил эффекты.

41

Красоты Франции, пересекаемой экспрессом, не радовали Нестерова, его бесил и «чемоданчик», навязанный для передачи (как его тащить через пять стран, а потом из Одессы в Москву?), и то, что его обошел Авзу-ров, оказавшийся в его, нестеровском, деле расторопнее, и то, что не он, Нестеров, венчает блестяще выполненное задание. Он не смотрел в окно, а думал почему-то о том, что империалисты постоянно вредят Советскому Союзу.

— Странно, что нас не убили в поезде, — сказал Ав-зуров через час после того, как двое советских и полуфранцуженка взошли на борт теплохода «Юрий Верченко». У трапа стоял известный им помощник капитана по пассажирской службе, который едва кивнул Нестерову.

Нестеров предъявил билеты, и тотчас же им троим отвели каюту.

— У вас есть еще шанс быть убитым на пароходе, Джоджон, — мрачно и с опозданием пошутил Нестеров, когда после устройства в каюте и попыток запихивания куда-нибудь занимавшего полкаюты кофра они, разгоряченные, вышли на палубу.

— Боюсь, что ваши слова недалеки от истины, — спокойно сказал Джоджон, — вдруг оттолкнув Нестерова от падавшего на него баркаса. Баркас был, видимо, плохо закреплен и потому упал.

Тотчас же появившиеся матросы стали прилаживать его на место.

— Случайность, — сказал Нестеров, переведя дух.

— Она же есть форма проявления закономерности, — в тон ему ответил Авзуров.

— Но не убил же нас этот баркас, значит, случайность. Эти ребята бьют наверняка. Симу на палубу не выпускать.

— Слушаюсь, полковник, — сказал Джоджон и, махнув в сторону Симы, которая стояла на палубе и нервно глядела на море, посмотрел еще на баркас и пошел с палубы.

— Кто вам позволил выйти? — зашипел Нестеров на Симу.

— Оставьте ее, Николай Константинович, она не понимает слова «нельзя», она слишком долго прожила в мире, где все можно.

— Сима, а ваш муж знает, что вы едете в СССР? — спросил Нестеров.

— Нет, — просто сказала женщина. — Но Джоджон обещал мне, что через неделю я буду обратно. В конце концов у меня могут быть дела.

Нестеров посмотрел на баркас, но ничего не сказал.

«А собственно, — подумал он, — у нас все так халтурно делается, что любую случайность мы уже готовы воспринять как преднамеренное покушение».

Баркас больше не падал.

42

— Какого черта мы с вами плывем на пароходе через несколько стран, когда ценный груз в виде импортного свидетеля обвинения — Симы — можно было доставить на самолете в Москву за два часа.

— Джоджон, вы абсолютно правы, ваш восточный Бог, сидящий в вас, очень умен, но дело в том, что я намереваюсь не только доставить Симу в Советский Союз, но и представить доказательства того, что ей опасно жить на Западе и что она имеет право на советский паспорт.

— И для этого вы хотите, чтобы на нее было совершено еще одно, и на этот раз серьезное, покушение. По-моему, это, как говаривали когда-то наши учителя в юридическом институте, противоречит основам советского права. Не так ли?

— Но они не рискнут на советском теплоходе, теперь-то мы под защитой этого флага.

И Нестеров показал на красный флаг над кормой.

— Дело тут в другом, — продолжал он, когда оба посмотрели на флаг, — нам с вами надо выйти с Симой в Ялте, а не в Одессе, там нас будет ждать усиленная охрана, и вскоре мы уже будем в Симферополе, а там и в Москве. А пароход пойдет дальше, в Одессу.

— А что, нельзя было передислоцировать охрану в Шереметьевский аэропорт?

— Нельзя, во-первых, я боюсь лететь с таким грузом на самолете, эти ребята слишком многим рискуют.

— А во-вторых?

— А во-вторых, то, что если за нами действительно наблюдали, то на Симу будет совершено покушение, как вы говорите, между Генуей и Неаполем. Тут, по нашим данным, завязана Италия. И человек, который это будет совершать, должен войти в Генуе и выйти в Неаполе. Ему не нужна виза для перемещения из порта в порт. И вот тут мы должны с вами глядеть в оба.

— Следить за полетом пули?

— Ну зачем так мрачно? Все будет хорошо. Кстати, что записано в судовом журнале о происшествии с баркасом?

— Что это случайность.

— Ну, вот видите, я тоже так думаю.

43

На следующий день утром теплоход «Юрий Верченко» пришвартовался в порту Генуи. Почти все пассажиры повалили на берег гулять и наслаждаться Италией.

— А мы с вами будем сидеть в каюте, — ворчал Авзуров, — спасибо вам за такое путешествие. Почему я должен страну Рафаэля смотреть из трюма? Говорят, здесь множество пикантных женщин…

— Джоджон, не ворчите, поедете вы еще в Италию, в Испанию, корриду посмотрите, всюду поедете.

Джоджон улыбался в свои усы и молчал.

Сима лежала в каюте на верхней полке и что-то читала, но, видно, это что-то развлекало ее мало, потому что она постоянно отвлекалась и, хотя не заговаривала с Авзуровым и Нестеровым, видно было, думала о своем.

— Надо поесть, — сказал Нестеров и вызвал бортпроводницу.

Обед принесли в каюту.

День прошел в напряжении, которое, по расчетам Нестерова, должно было закончиться, когда теплоход ошвартуется в порту Неаполя, но для этого надо было пронервничать сутки. А пока теплоход чуть покачивался у набережной Генуи, и буксирчик под итальянским флагом начал оттаскивать его в море…

В пять часов утра, когда все на теплоходе спали, в каюте, где дремала Сима, ворчал Авзуров и размышлял Нестеров, стала медленно поворачиваться ручка двери. Это было за два часа до прибытия в порт Неаполь.

44

— А ведь этот генуэзский головорез рассчитал все блестяще, жаль только, он не знад, что в операции будет принимать участие сам Джоджон Авзуров, рушанский «гаишник», — говорил полковник милиции Нестеров, когда операция была завершена.

— Что верно, то верно, — скептически отвечал ему Джоджон, потирая левую руку с колотой раной, на которую судовой врач наложил поверх бинта гипс, — я и не знал, что это так опасно — путешествовать по Средиземноморью.

— Вы позаботились, чтобы наша операция достойно была отражена в судовом журнале, в котором, как известно, фиксируются все, даже незначительные факты? Представляете, Джоджон, сколько интересного, а главное — правдивого мы бы узнали, если бы пираты прошлого умели писать и регулярно вели судовой журнал? А то ведь полагаемся на фантазию Стивенсона.

— А вы что, хотите с моей помощью захватить судно и ездить по всему свету ловить преступников?

— А что, это неплохая идея… Ну ладно, читайте, что там записано в судовом журнале?

Джоджон надел очки, купленные им в Париже, и с выражением начал:

— «Такого-то числа такого-то месяца на советском пароходе…»

— Таком-то, — сказал Нестеров.

— Не перебивайте. «В каюте номер пятьдесят три тридцать пять ехали двое пассажиров-турийов, совершающих круиз по Европе, — Авзуров и Нестеров…»

— Про Симу там ничего нет?

— Нет, — поглядев в журнал, сказал Авзуров.

— Ну а в чем же тогда инцидент?

— В том, что пассажир, появившийся на борту в Генуе, отмычкой открыл дверь и намеревался ограбить вышеозначенных пассажиров..

— И все?

— Конечно, все, если мы не пишем про Симу, то не должны писать и про покушение на нее.

— Логично.

— Если бы мы упоминали Симу, мы должны были бы везти его в СССР, возбуждать там дело по факту покушения на пассажира, гражданина Франции. У нас нет таких интеллектуальных следователей. Или нет, постойте, мы бы снова вернулись во Францию, но уже в качестве свидетелей… А что, это неплохая идея.

— А как зафиксировано ваше ранение кинжалом, когда вы сказали: «Заходи, родной, гостем будешь»?

— Несчастный случай, поранился о снасти.

— Хорошо придумано.

— Может быть, — согласился Авзуров, — единственное, что мне не ясно все-таки, почему мы не задержали Мурильо, а сделали вид, что не сумели.

— По двум причинам. Во-первых, если бы он не вышел в Неаполе, его сообщники тотчас же передали бы об этом информацию в СССР, и в Одессе могла бы быть незапланированная встреча с местной мафией. А во-вторых, Мурильо никогда не признался бы впрямую, что не выполнил их задания, там тоже за это наказывают. Стало быть, он будет просить кого-то убрать Симу в Союзе. Но вы не понимаете, Джоджон, что силы по причине своей малозначительности он задействует небольшие, хотя мы к этому и готовы. Ну, приедут в порт Ялта и порт Одесса какие-нибудь гаврики, так их тотчас же возьмут наши ребята. В конце концов совместные мероприятия полиции поощряются, а совместные предприятия с мафией наказываются в любой стране, а кроме того, с помощью попавшихся гавриков мы выйдем и на их связи за рубежом. Вот, кстати, данные синьора Мурильо, — и Нестеров показал Джоджону какие-то листы бумаги. — Если тольхо здесь не вранье от первого до последнего слова. Он может быть просто наемным убийцей…

45

В порту Ялта пассажиров вышло мало, лишь кое-кто из команды побежал сдавать в комиссионку то, что куплено на валюту в зарубежных портах. Не выходила на берег и таинственная троица. Когда пароход отшвартовался и пошел вдоль Черноморского побережья к Одессе, Нестеров вдруг стал собираться.

— Вы едете до Одессы, — сказал он Джоджону.

— А вы?

— А мы выходим сейчас.

И в третьем часу ночи, в самое темное время суток, он и Сима спустились на нижнюю палубу и подошли к створкам люка, где их предусмотрительно ждал трап.

Через несколько минут полковник милиции и гражданка Франции мчались на пограничном катере к берегу.

46

— Слушай, дорогой, почем я знаю, что в этом сундуке, — говорил Джоджон таможеннику, проявлявшему законное любопытство при виде огромного кофра, который теперь уже один, бедный, раненый, Джоджон тащил в Москву, чтобы передать его родственникам работников консульства.

Таможенник попросил открыть кофр и нашел в нем: компьютер, видеомагнитофон и еще много-много другого.

Джоджон устал на все это смотреть. Но его… пропустили.

Пройдя таможенный контроль и продолжая волочить все перечисленное на себе, Джоджон неожиданно натолкнулся на плакатик, каких много в каждом учреждении.

На плакате был изображен красивый мужчина в «мерседесе» на фоне роскошного особняка с красным флагом на крыше. Под плакатом было написано:

«…Консульское учреждение ведает вопросами содействия торговле страны отправления в стране пребывания, выдает въездные, транзитные визы, охраняет интересы своего государства, его граждан, информирует свое правительство об экономической, социальной, культурной, политической жизни государства пребывания.

Консульство осуществляет регистрацию рождения, брака, смерти…»

— У консула столько работы, — вполголоса сказал сам себе Джоджон, присаживаясь на огромный кофр, — что ему некогда ходить по магазинам

47

— Джоджон, вы читали сегодняшние «Известия»? — спросил Нестеров, навестив своего друга в госпитале.

— Нет, а что?

— Там про наше дело, про нас, конечно же, ни слова, но это — как водится.

— Хорошо, — сказал Джоджон.

— Ничего хорошего. Симе так и не вернули паспорт, хотя мы ходатайствовали. Я ее должен посадить на самолет — и тю-тю. Кстати, как вы себя чувствуете?

— Спасибо. Вот министр тоже спрашивает, как я себя чувствую, и предлагает полечиться в санатории, — Джоджон показал телеграмму.

— А в новый круиз не хотите?

— Нет уж, благодарю.

Попрощавшись после недолгой беседы, Нестеров выбежал из больницы и тотчас же вскочил в дожидавшуюся его машину. Через десять минут он был уже возле кафе «Националь» — того самого, с которого начиналась когда-то Симина жизнь. Сима ждала его на улице.

— В аэропорт, — сказал Нестеров водителю.

Сима смотрела на убегающую Москву, и глаза ее наполнялись холодом, а Нестеров молчал, потому что ему было нечего ей сказать. Он обманул Симу, он обещал, что своими правдивыми показаниями она решит свою участь, но паспорт ей не вернули.

Объявили посадку на рейс, и он даже не сказал ей ничего шаблонного. Он просто поцеловал ее.

Рассказы

ДЕТЕКТИВ С ПОДСВЕТОМ

Детектив с подсветом 

1

Все началось с того, что Алла Абдуллаева вынуждена была обратиться к психиатру.

А за день до этого известный всему Памиру Джоджон Авзуров по своим делам приехал в столицу республики. Одет он был в голубоватые полуджинсовые брюки, рубашку с короткими рукавами и тряпичную кепочку.

Но сперва об Алле Абдуллаевой. Психиатр был московский, в республику приехал ненадолго. Тем не менее, выслушав ее внимательно, он никаких медицинских наставлений не дал: посоветовал ей успокоиться, но лекарств не выписал. Она была, по его представлениям, совершенно здорова, и в душе он даже посмеивался над этой на вид уже немолодой пациенткой, но никоим образом своей антипатии к ней не выдал. Он даже не сказал ей, что ее рассказ похож на чей-то нехороший розыгрыш.

В день психиатр принимал десять-двенадцать больных, страдавших больше мнительностью и желанием лечиться от модной болезни — неврастении, чем действительным заболеванием. А эта женщина, так во всяком случае он сначала подумал, была исключением. Заболевания у нее психиатр не нашел да и желания лечиться тоже. Он попросил ее вытянуть руки и закрыть глаза — пальцы у нее не дрожали, и психиатр увидел рабочие руки, которым неведом был маникюр и лосьоны. Потом он попросил ее открыть глаза, оттянул ей веки своими холеными пухлыми пальцами и завершил все тем, что легонько ударил ее по колену специальным резиновым молоточком. Реакция была должной. Нога женщины, обутая в старомодный башмак, дернулась, и психиатр заметил, совершенно случайно заметил, что на ней были хоть и выстиранные, но много раз перештопанные чулки. Женщина у него не вызывала симпатии. О себе она ничего путного рассказать не могла, потому что очень волновалась и все время сбивалась на свой родной язык, а психиатр его не знал.

Психиатра звали Михаилом Ивановичем. Роста он был выше среднего, полноват, немного лысоват, но кудрявые, черные, с легкой паутинкой седины волосы делали его голову красивой, даже несмотря на толстые детские губы и выдающуюся вперед нижнюю челюсть, что было необычным для восприятия памирцев — тонколицых, изящных 6 своем большинстве людей.

Кандидат медицинских наук Михаил Иванович приехал в столицу этой среднеазиатской республики из Москвы с группой врачей Института усовершенствования. Он приехал по линии Минздрава для чтения местным врачам лекций по своей специальности, а чтобы теория его не ушла слишком далеко от практики, он сам предложил, что параллельно с лекциями он будет консультировать больных.

Алла Абдуллаева была последней, кого он принял в тот день, и рассказ ее Михаила Ивановича не только позабавил, но заинтересовал его не как врача, а, скорее, как творческого человека. Дело в том, что Михаил Иванович пытался сочинять новеллы, разумеется, чаще на медицинские темы.

Бот и тогда вечером ему захотелось изложить все то, что он услышал, на бумаге, но новые его друзья, гостеприимные таджикские врачи, уже ждали своего московского коллегу в шикарном номере гостиницы «Интурист», где Михаил Иванович остановился. Не успел он заикнуться о своем невинном хобби, как был немедленно переодет, спущен на скоростном лифте, посажен в автомобиль и отвезен к одному из друзей «на пикничок».

Михаил Иванович из вежливости поупрямился, но спутники заверили, что ждет его пустяк — «а ля фуршет». Михаил Иванович долго ломал себе голову, что бы это французское слово могло означать применительно к восточному гостеприимству.

Сначала на столе появились сухие фрукты и колотые орехи, потом кислое молоко и сыр, затем манты, отнюдь не являвшиеся королями стола — здесь это блюдо обычное, после них какая-то тушеная, неведомая московскому гостю, птица, напитки, преимущественно соки плодов и трав, известные Михаилу Ивановичу больше по названиям (он не был гурманом), и, конечно, знаменитый зеленый чай. А когда бедный психиатр уже не знал куда деваться — подали плов и снова зеленый чай, потом арбуз, дыню.

После еды дочь хозяина, одетая в цветастое платье, обошла всех с миской, полотенцем и высоким медным кумчаном, каждому поливая на измазанные руки.

Михаила Ивановича интересовало действительно все: и как называются кушанья, и что это за ковры такие развешаны по стенам, и местные обычаи.

Заговорили о работе. Говорили долго, причем обычный человек, не медик, вероятнее всего, не понял бы из этого разговора ничего, но врачи прекрасно чувствовали и недосказанность фраз, и непонятность терминов. Говорили по восточным обычаям — не все вместе сразу, а по очереди.

Налив в бокал апельсиновый сок и разбавив его водой с плававшими в ней кристалликами льда, принялся в свой черед за рассказ и московский гость, Михаил Иванович. Речь его была похожа на тост.

— Есть такие стихи, — сказал он, обведя взглядом аудиторию:

Из ста семидесяти блюд Обед закончен, и беседу Изящную друзья ведут, Как добавление к обеду.

По-моему, мои новые таджикские друзья, эти четыре строки написаны к нашему доброму застолью, и я счастлив, что судьба забросила меня сюда, в такую солнечную республику, к таким замечательным людям. Но. сегодня здесь, среди друзей, я заметил, что только один человек не принял участия в нашей беседе. Может быть, ему почему-то грустно?.. — И Михаил Иванович повернул голову в сторону одного из сидевших за низеньким столом людей.

Человек, к которому он обратился, не был врачом. Объяснить его грусть можно было тем, что он ничего не понимал в специальном разговоре эскулапов.

Был он небольшого роста, лыс, одет в голубцра-тые полуджинсовые брюки, рубашку с короткими рукавами, а тряпичную кепочку он использовал вместо салфетки.

После слов, сказанных Михаилом Ивановичем, грустный Джоджон улыбнулся.

— Я просто устал, — смутился он поначалу. — Брат мой пригласил меня провести с вами вечер, и я, признаться, не жалею. Конечно, не все в вашей беседе мне понятно, я ведь не врач, и поэтому вынужден напрягаться, чтобы не упустить ход мыслей. А когда я все-таки теряю мысль, задумываюсь о своем, то, честно говоря, мне становится не по себе. Дело в том, что я — милиционер. А такая работа полна неожиданностей, грустна и тяжела. В особенности, если ты «гаишник» и твои друзья — следователи из министерства никак не могут распутать дело, ерундовое, на первый взгляд, а ты даже не имеешь служебного права помочь им.

— Особенно, когда ты понимаешь, как распутать преступление, да? — покровительственно влез в разговор хозяин дома.

— Пожалуй, ты прав, — сказал Джоджон и замолчал.

— Но позвольте, я вас все-таки развеселю.

И Михаил Иванович, совершенно упоенный своей восточной речью, немедленно приступил к рассказу, тому самому, который услышал сегодня от пациентки Аллы Абдуллаевой. Разумеется, фамилии ее он не назвал, даже не сказал о том, что принял ее только сегодня, а так, дескать, когда-то пришлось мне консультировать одну пациентку, которая и рассказала…

Михаил Иванович хотел сделать приятное грустному милиционеру, говоря о том, что и в его специальности бывают совершенно загадочные случаи, над разрешением которых не стоит себе ломать голову, ибо в данном случае имела место, конечно, не болезнь, а фантазия…

«Понимаете, доктор, — рассказывала пациентка, — мой муж по ночам светится».

У Михаила Ивановича в практике такое было впервые. Он лениво и устало записывал ее слова и вдруг встрепенулся и принялся слушать уже чрезвычайно внимательно. Ему было жарко, среднеазиатская жара — не шуточки, но он забыл про жару, весь превратившись в слух.

«Вы извините, доктор, что я рассказываю вам такие подробности нашей семейной жизни, но ведь вы врач, и я могу на вас положиться…»

Михаил Иванович поспешно кивнул и даже сделал жест рукой: продолжайте, мол, очень интересно, а насчет «положиться» — это конечно.

«Вот уже который вечер я замечаю, что от тела мужа исходит какой-то специфический запах и, кроме того, струящийся слабый свет. Я сперва испугалась, а он смеется: ты, говорит, у меня всегда дурой была, а сейчас и вовсе спятила. Свет какой-то придумала. Что мне делать, доктор? Может, вы мне капелек каких-нибудь пропишете?»

«Да нет, капельки здесь ни при чем. Скажите, а давно вы стали замечать это свечение? Ах, ну да, не так давно».-

«Да».

«А еще его кто-нибудь видел?»

«Да нет, не видел, муж сказал, чтобы я обратилась к психиатру, ну вот я и у вас».

Михаил Иванович не нашелся, что сказать, и потому спросил:

«А где работает ваш муж?»

«Он-то — на заводе, директором, поэтому я и прошу вас, чтобы никто об этом не знал».

Михаил Иванович закончил рассказ, отхлебнул сока, с удовольствием разгрыз попавший в рот кусочек льда и посмотрел на собеседников. Милиционер оживился:

— А на каком заводе работает ее муж? — спросил он.

— А вот этого я не знаю, — сказал Михаил Иванович.

— А адреса ее тоже не знаете? — глаза Джоджона заблестели. -

— Конечно, нет, это же не постоянная больная, так, с фантазией. Может, ее муж разыграл, такое ведь бывает.

— Наверное, бывает, — сказал Джоджон и поднялся.

Он подошел к каждому, пожал руку, в том числе и Михаилу Ивановичу, но последний, приобщившись уже к восточному рукопожатию, вдруг неловко произнес выученную недавно фразу:

— Хоп май ли.

Все рассмеялись. Вечер сворачивался.

Перед самым сном, в гостинице, Михаил Иванович, ворочаясь в нагревшейся от палившего целый день солнца постели, подумал: почему же все-таки он светится?

Рано утром московского врача разбудил телефонный звонок:

— С вами говорит следователь по особо важным делам МВД республики старший лейтенант Арсланбеков.

Далее Михаил Иванович уже окончательно проснулся. Он помолчал для солидности и, сообразив, что разговор принимает официальный характер, вынужден был немного нарушить медицинскую этику, сообщив старшему лейтенанту фамилию его вчерашней пациентки.

Он разговаривал со следователем, стоя босиком на ковре. Уши его горели от телефонной трубки (он был человек пассивный и приключений не любил), а ноги его обжигал ковер, который в столь ранний час нагрело уже ясное и необузданное среднеазиатское солнце.

2

В следственной части Министерства внутренних дел республики немедленно установили личность директора фармацевтического завода Абдуллаева, вернее, заместителя директора. Жена по простоте душевной повысила его в должности.

Характеристика заместителя директора фармацевтического завода (да какого там завода — заводика, почти что конторы, снабжавшей аптеки республики лекарствами и ядами), полученная в отделе кадров соответствующего министерства, была утешительной и никакой тени на мерцающий голубоватый свет, исходящий от тела заместителя директора, не бросала. В ней было сказано: Гафис Абдуллаев — один из опытнейших специалистов своего дела, имеет ряд патентов, полученных им, однако, не в той области, в которой он был полуноменклатурной единицей, а, странным образом, на республиканском часовом заводе. Эта незначительная справка довела следователя Арсланбекова и начальника части полковника Раджаева до бешенства. Не первую неделю весь отдел работал над проблемой, куда исчезает с завода добытый с таким трудом горный природный фосфор. Стоило только сопоставить слово «фосфор» со словами «патент на часовом заводе», как явившаяся немедленно ассоциация со светящимся циферблатом довершила бы следствие, но вовремя это сопоставление сделано не было.

Следователь Арсланбеков сидел в своем кабинете и очень огорчался, что никак не может сосредоточиться. Окна его кабинета были закрыты, в форточку был вделан кондиционер, из которого вырывался в комнату летний пахучий азиатский воздух. Арсланбеков недавно бросил курить, на то был соответствующий приказ полковника Раджаева, которому надоело читать в детективных романах о том, как следователь затянулся папиросой или же, наоборот, рьяно затушил окурок о край пепельницы. А вот Арсланбеков без сигареты никак сосредоточиться не мог.

Он еще и еще раз вспоминал телефонный разговор с Михаилом Ивановичем и, наконец, решил, что нелишне будет побеседовать с Аллой Абдуллаевой. По его просьбе за ней была отправлена машина. А пока ее не было, следователь вышел на улицу с расстегнутым воротом рубахи и удивился, насколько его кабинетная жизнь отличается от уличной. Те же самые запахи, отфильтрованные его конди, врывались к нему в легкие, и он решил, что не так уж плохо быть некурящим. За полчаса он дошел от министерства до самого телеграфа, что на центральной аллее.

Он шел и думал о том, какая, в сущности, у него странная профессия: он обречен знать о людях все, даже больше, чем сами они о себе знают. А ведь полное знание еще никому не принесло счастья. Навстречу ему шли люди, которые могли себе позволить болтать о пустяках, радоваться солнцу, деревьям, хотя и гуляли во время рабочего дня.

Арсланбеков рассмеялся. Глядя на деревья, он вспомнил о недавнем случае, происшедшем в самом центре города. В лютую жару, которая стояла в середине июля, упала с дерева на одного из прохожих гюрза. Паника была такая, как будто весь город подвергся двенадцатибалльному землетрясению…

Следователь вернулся в министерство и едва вошел в свой кабинет, как дежурный доложил ему, что Алла Абдуллаева находится в приемной.

Алла Абдуллаева оказалась совершенно такой, какой описал ее Михаил Иванович. На вид это была немолодая, плохо одетая женщина, с некрасивыми расплывшимися бедрами. Арсланбеков посадил ее в кресло, сам сел рядом и выслушал еще раз, теперь уже от нее самой, рассказ, с помощью которого надеялся раскрыть в общем-то не очень значительное преступление. «Ну и память у этого Михаила Ивановича», — думал следователь.

Абдуллаева свой рассказ закончила, но ничего нового следователь не услышал. Он задавал наводящие вопросы, но и это ни к чему не привело. Позвонили из экспертного отдела, и Арсланбеков вместе со своей невольной гостьей отправился туда.

В большом кабинете на столе стояли склянки с самыми разными соединениями фосфора. Эксперт по очереди открывал их, давая ей понюхать каждую, но ни в одной из них она не определила того специфического запаха, который исходил в странные для нее ночи от мужа. Следователь записав кое-что в свой блокнот, и они распрощались. Но не прошло и пяти минут, как она снова появилась в кабинете Арсланбекова и резко, как-то на выдохе, спросила:

— Его теперь арестуют, начальник?

— Кого? — удивился следователь.

— Да мужа моего, Гафиса!

— Почему вас это волнует? — спросил Арсланбеков и сам удивился своему вопросу: ну как в самом деле может не волновать жену арест ее мужа.

— Я тебе всю правду скажу, начальник, только обещай мне, что ты его не арестуешь.

Беседа обещала быть интересной, и Арсланбеков легким нажатием кнопки включил магнитофон. Дальше женщина рассказала историю, и Арсланбеков даже пожалел, что он следователь, а не писатель.

— Все произошло из-за этой змеюги Сабохат, это она опутала моего мужа. И ведь как ловко у нее все получилось! Молодая! Но куда же он от живой жены денется? Я еще сама не старая, мне только двадцать семь, — вдруг сказала посетительница.

«Неужели ей двадцать семь? — подумал следователь, — Ну и муж у нее, однако».

Женщина продолжала:

— Ладно уж, я тебе как родному, начальник, всю правду: директором мой Гафис скоро станет, а отец у этой самой Сабохат руку большую имеет, помочь ему может. А как разведешься? Просто так у нас не разведут, позор на весь город. Вот и пришлось прикинуться помешанной. Да доктор умный оказался, справку мне не дал. Так что пусть уж все останется по-старому. Ты извини, начальник, если что не так. Это ты тут поставлен, чтобы все про всех знать. А я пошла.

Следователь остался в раздумье, но через некоторое время чего-то придумал: раздобыл дежурную машину и поехал прямо на завод, где Гафис Абдуллаев работал в должности заместителя директора…

Гафис Абдуллаев принял следователя приветливо, показал документацию завода, и от опытного ока Арсланбекова не ускользнуло, что никаких дел с чистым фосфором завод не имеет. Но это его и огорчило. Ведь если та версия, которая начала уже складываться в его голове, окажется верной и если Абдуллаев хоть мало-мальски задумается над тем, для чего, в действительности, к нему приходил следователь, и без того крохотная ниточка, появившаяся только сегодня, безжалостно лопнет.

Так и произошло. Простить себе не мог следователь преждевременного визита на фармацевтический завод. Он сел в тени огромного дерева, снова подумал о том, как бы не упала ему на голову гюрза, потом махнул рукой: дескать, пусть падает, мне уже все равно.

Гафис Абдуллаев смахнул со своего лица приветливую улыбку, едва только за следователем закрылась дверь. Он набрал телефонный номер и сказал довольно злым голосом!

— Романенко!

А пока на том конце провода искали Романенко, он, одной рукой придерживая телефонную трубку, другой налил из графина стакан воды и залпом выпил.

— Але! Виктор Борисович! Абдуллаев тебя беспокоит. Срочно приезжай ко мне. Важный разговор будет. Фактуры на фосфор спрячь в сейф. Или нет, привези их сюда.

Через десять минут послушный Романенко входил в кабинет замдиректора. Это был толстый лысый человек с толстым портфелем, набитым бумагами. Входя в кабинет патрона, он скорчил плаксивую гримасу.

— Все кончено, дорогой, — сказал Абдуллаев, — нами почему-то интересуется следователь. Сколько склянок у тебя уже готово?

— Восемь, как было договорено.

— Где они? — быстро спросил патрон.

— Ну где! Там, где и стояли. Не сюда же мне их тащить.

— Надо было сюда. Если следователь возьмет опытного эксперта и они в твое отсутствие сделают там обыск, мы с тобой конченые люди. И не видать твоей Сабохат такого замечательного мужа, как я, — прибавил он, улыбнувшись. — Накладные давай сюда. Да не эти, копии. — И Абдуллаев собственноручно тончайшей полосочкой клея прикрепил их к той самой пачке, которую уже просмотрел следователь.

— Банки привези сюда, поставим их в сейф. Это будет наш козырь на тот случай, если следователь еще раз просмотрит документы. Пусть он сам увидит по накладным, что фосфор предназначен для другого завода.

Через полчаса приказание заместителя директора было выполнено. Еще через десять минут, словно дав ему время замести следы, в кабинет Абдуллаева неторопливой походкой вошел следователь Арсланбеков. Сидя на бульваре, он пришел к выводу, что жена непременно расскажет своему мужу о том, что ее сегодня вызывали в следственную часть. Поэтому он решил еще раз зайти к Абдуллаеву, так же, как и в первый раз, полистать накладные и теперь уже нарочно спросить заместителя директора, производит ли их завод какие-либо реактивы, связанные с употреблением фосфора.

3

Михаил Иванович только на третий день своего пребывания в республике решил, что днем на улицу пиджак надевать не стоит. Он понял, наконец, что солнце его победило. Конечно, без пиджака столичный доктор выглядел не так солидно. Но кто будет в такую жару обращать на него внимание? Засунув в каждый карман своих узких немодных брюк по две кассеты слайдовской обратимой пленки, Михаил Иванович, не оглядев себя в зеркале и не убедившись поэтому в том, что фигура его из-за рттопыренных карманов ухудшилась, повесил через плечо старенький «Зенит», спутник вечных его путешествий, и отправился прямо из центральной гостиницы на рынок. Здесь он всю пленку извел, фотографируя таджиков, колдовавших над горами арбузов и дынь, над маленькими горками апельсинов и яблок.

Но больше всего поразили его всевозможных расцветок одеяла и курпачи, покрывала и подушки, наряды для женщин, выставленные тут же, на улице.

Михаила Ивановича радовала экзотика. Было жарко, но он не чувствовал усталости, ибо количество впечатлений еще не перешло за ту грань, когда ум европейца уже не способен воспринимать таинственный и непостижимый Восток. В запасе было еще три пленки, и Михаил Иванович фотографировал ясное, сине-черное таджикское небо, людей, охотно ему позировавших и угощавших московского гостя самыми разнообразными фруктами.

Неожиданно раздался рев ишака. Рука Михаила Ивановича дрогнула, и он испортил роскошный кадр, на котором должны были быть запечатлены четыре таджика, с трудом удерживавшие на весу дыню ростом с самого Михаила Ивановича.

Михаил Иванович бросился фотографировать ишака с такой поспешностью, как будто бы он должен был исчезнуть, как видение, но ишак стоял спокойно даже тогда, когда сам Михаил Иванович, на него взгромоздясь, попросил одного из торговцев запечатлеть его в позе Ходжи Насреддина. На Михаила Ивановича надели чалму, которая съехала на глаза в самый неподходящий момент. Фотографировать пришлось снова. Наконец Михаил Иванович вышел с базара, пленки у него больше не было, он шел грустный и вдруг услышал знакомый голос. У лотка, где продавались сливы величиной с хорошее антоновское яблоко, стояла не кто иная, как Алла Абдуллаева, и яростно доказывала что-то до синевы загоревшему человеку в тюбетейке. Михаил Иванович рад был встретить в незнакомом городе уже знакомого теперь человека и подошел к ней.

— Здравствуйте, товарищ Абдуллаева, — обратился Михаил Иванович к женщине.

Женщина повернулась, оглядела психиатра равнодушно и не слишком восторженно, после чего повернулась и снова продолжала торговаться. Она так жестикулировала и размахивала руками, что Михаил Иванович, пожалел, что у него нет больше пленки.

— Вы меня не узнаете? — снова сказал Михаил Иванович.

На этот раз женщина повернулась к нему и сказала:

— Может, где-то и виделись.

— Ну как же, я же доктор, у которого вы были на приеме три дня назад.

— А, здравствуйте, доктор, вот только имя ваше забыла.

— Михаилом Ивановичем меня зовут.

— Здравствуйте, Михаил Иванович. Покупаете что или просто так гуляете? У нас, знаете, приезжие очень любят- сюда ходить, говорят, красиво тут. А что, правду говорят, в Москве такого базара нет?

— Такого экзотического, конечно, нет, — ответил Михаил Иванович, не уверенный в том, что женщина знает слово «экзотический», — да я по базарам редко хожу. Фрукты у вас замечательные и наряды необычные. Вот пофотографировал, жаль только пленка кончилась.

— Может, вам фрукты какие нужны? Так вы не стесняйтесь, я помогу выбрать. Вы, наверное, и торговаться не умеете?

Через пять минут Михаил Иванович был нагружен фруктами, и за целый воз, который он теперь вынужден был нести в гостиницу, заплатил какие-то копейки. Алле Абдуллаевой было по дороге с ним, и они пошли, потихоньку беседуя.

— Ну, как ваш муж? — спросил Михаил Иванович. — Не светится больше по ночам?

— Меня, знаете ли, уже следователь об этом спрашивал, — холодно заметила женщина, — не светится.

Михаил Иванович замолчал и шел дальше в каком-то подавленном настроении, думая, куда бы деть эту двухпудовую дыню, которая постоянно выскальзывала из рук.

— Вы сами-то не из милиции? — вдруг спросила Абдуллаева.

— Да нет, что вы! — Михаил Иванович хотел всплеснуть руками, но, вспомнив про дыню, сдержал свой пыл.

— А откуда ж тогда следователь про мужа моего узнал? Я ведь никому об этом, кроме вас, не рассказывала.

— Ну, я не знаю, — Михаил Иванович нехорошо засмеялся.

— Скажите, а почем такая дыня в Москве? — вдруг спросила женщина.

Михаил Иванович обрадовался перемене разговора, принявшего столь желательную в данный момент для него форму.

— Рубля два, не меньше, за один килограмм, — с готовностью сказал Михаил Иванович. — Вы себе не представляете, как дерут за такие дыни в Москве. А здесь такая благодать, дешевка!

— Ну, это, наверное, не наши дыни, — сказала Алла, — не может быть, чтоб наши заламывали такую цену на московском базаре.

Тема для разговора была исчерпана, и, попрощавшись с Абдуллаевой, Михаил Иванович поднялся в свой номер, где нашел напечатанное на бланке Министерства внутренних дел, с которым волею судеб столкнулся в этой республике, лестное для себя предложение посетить знаменитый памирский источник Гарм-Чашму, куда мечтал поехать уже много лет. Мечта его сбылась, смущал Михаила Ивановича только фирменный бланк. Продолжая держать дыню в руках, он сел в кресло, но в этот момент раздался телефонный звонок. Доктор вскочил, и дыня упала на пол.

— Слушаю вас, — солидно сказал Михаил Иванович.

Голос с акцентом произнес:

— Вас беспокоит заместитель директора фармацевтического завода Абдуллаев. Слава Аллаху, погода нашей земли приветлива, как приветливы на нашей земле люди. Счастлив человек, посетивший землю древнего Пянджа… — долго говорил Абдуллаев.

Плечом придерживая трубку, Михаил Иванович, нагнувшись, пытался собрать раскатившиеся сливы, пыльный инжир и треснувшую дыню, из которой тек на роскошный гостиничный ковер сладкий дурманящий сок.

Провод телефона растянулся до предела. Михаил Иванович, занятый больше сбором плодов, чем телефонным разговором, этого не заметил, телефон перевернулся на столе, и в трубке послышались частые гудки…

— Романенко, — голос Абдуллаева звучал совсем не так елейно мягко, как две минуты назад в разговоре с Михаилом Ивановичем, — психиатр не пожелал со мной разговаривать, повесил трубку. Я еду немедленно в гостиницу, это наш последний с тобой шанс. Кстати, что ты используешь вместо облепихового масла?

— Цинковую мазь, Гафис Абдуллаевич, она впитывается моментально.

— Немедленно уничтожь весь запас препарата. Хотя стой, он ведь у меня в сейфе. Если не вернусь, все отрицай, пусть ищут расхитителей фосфора в другом месте… — Патрон царственным жестом собирался повесить трубку, но вдруг услышал возбужденный голос Романенко:

— Гафис Абдуллаевич, а как же быть с той партией, которая уже у ребят? Они ведь молчать не станут, если их в милиции прижмут.

— Сам знаешь, что делать, Романенко. Вдвойне тогда молчи. Тебя заметут — я найду способ тебя выручить, ты ж меня знаешь! Ну а гарантией — твоя Сабохат. Не печалься! Это еще в будущем, а сейчас я еду в гостиницу…

…Михаил Иванович кинулся было сначала к телефону, потом к дыне, потом к сливам, но, наступив на жирную инжирину, бросил это занятие, взял приглашение в Гарм-Чашму, напечатанное на бланке, набрал один из номеров, которые четко выделялись на документе, и попросил к телефону следователя Арсланбекова. Ему дали другой телефон, и после нескольких слов, произнесенных Михаилом Ивановичем, в номер вошел следователь в легком летнем костюме и тотчас же принялся собирать с пола фрукты. Психиатр помогал ему, беседа их продолжалась недолго.

И едва только Михаил Иванович пересказал свой так внезапно оборвавшийся разговор с Абдуллаевым, как в дверь постучали…

— Войдите, — сказал Михаил Иванович.

В дверь постучали еще раз.

— Заходи, дорогой, гостем будешь, — сказал следователь.

Он открыл дверь и, нарушив вечный гостиничный закон тишины, громко позвал:

— Гафис Абдуллаевич, куда же вы, ведь мы столько вас ждем?

Заместитель директора фармацевтического завода остался стоять спиной к следователю. Молодой человек, сопровождавший Абдуллаева и несший целую груду свертков, повинуясь строгому взору своего шефа, направил было свои стопы к лифту, но был также окликнут следователем, который довел окаменевшего Абдуллаева и молодого парня до номера Михаила Ивановича, посмотрел, что тот принес, увидел, что коньяк и вина, заявил, что они непьющие, и отправил назад.

— И фрукты у нас есть, молодой человек, — сказал следователь вдогонку, — отнесите свои, пожалуйста, в машину и возвращайтесь в ней на свою базу, а если Гафиса Абдуллаевича нужно будет отвезти, мы найдем способ сделать это на другом транспорте.

Когда за парнем закрылась дверь, трое мужчин сели за стол, и следователь вдруг сказал:

— Гафис Абдуллаевич, у вас не найдется денег?

Михаил Иванович с готовностью полез в карман и протянул следователю пятерку.,

— Я просил Гафиса Абдуллаевича, — мягко сказал следователь, отклоняя его руку, — вы наш гость, а с земляком мы как-нибудь сочтемся.

Гафис Абдуллаевич полез в карман своего синего пиджака и вытащил оттуда целую пачку каких-то бумаг, конвертов и квитанций. Один запечатанный конверт он разорвал и услужливо вынул оттуда ассигнацию достоинством в сто рублей.

— Кому это вы взятку приготовили? — спросил следователь, — Уж не нашему ли московскому другу?

Абдуллаев побелел, однако быстро взял себя в руки и сказал:

— Да нет, какая взятка, долг возвращаю.

— Михаил Иванович, — сказал следователь, — вы, конечно, наш гость, но не откажите в любезности спуститесь на второй этаж. Попросите у коридорной три пиалы и ладонь зеленого чая. Какой же может быть той без зеленого чая! — прибавил он, улыбнувшись.

— Кому, Гафис Абдуллаевич, вы задолжали столь крупную сумму денег? Но не трудитесь отвечать, подумайте о том, что я в одну секунду смогу вас проверить, скажите лучше прямо, эти деньги вы принесли для того, чтоб оставить их в этом номере? Не трудитесь придумывать что-нибудь, тем более что протокола я не веду, магнитофона, как видите, у меня нет. Ну, скажите, неужели фиктивная справка о душевном заболевании вашей супруги стоит таких денег? — и он указал на толстый конверт. — Кроме того, — продолжал следователь, — считайте, что я спас вас от лишнего пункта обвинения в вашем деле, ибо вы прекрасно знаете, что дача взятки…

В комнату вошел Михаил Иванович с горячим чайником и тремя пиалами в руке.

Следователь трижды «поженил» принесенное варево, налив чай в пиалу и вылив его обратно в чайник, приподнимая крышечку с отколотым уголком.

— Да, вы правы, — вдруг сказал Абдуллаев, продолжая разговор, но следователь только приветливо показал глазами, что не надо, мол, сейчас. И трое мужчин принялись за трапезу.

4

— Гражданин Абдуллаев, — голос следователя Арсланбекова был совсем не таким мягким, как вчера в уютном номере гостиницы «Интурист». — Сегодня в машине вы мне задали вопрос, будут ли вас судить, а если будут, то за что. Теперь, когда мы в кабинете, я могу вам ответить на этот вопрос. Будут, Абдуллаев. За махинации с накладными химических реактивов, которыми не занимается ваш завод, за издевательства над женой и за махинации с медицинской справкой, которая якобы должна была помочь вам развестись, фиктивно жениться на Сабохат, жена брата которой… Впрочем, вы и сами прекрасно знаете, кто она… Нам известно, что не без ее помощи вы хотели стать директором предприятия, на котором больше вообще не работаете. Кстати, нам бы хотелось знать ваших сообщников, вы ведь умный человек, глупых не судят по этим статьям, а у вас патенты есть на часовом заводе. Жаль, что такой человек, как вы, стал на преступный путь. Еще одно. Романенко в соседней комнате все отрицает и говорит только: «Я ничего не знаю». Смешно, правда же, — следователь рассмеялся. — Мы с вами все знаем, а он ничего не знает. Или, может быть, он выполняет вашу просьбу молчать? Тогда сделайте милость, Гафис Абдуллаевич, не затягивайте следствие, ну пойдите хоть раз в жизни навстречу закону!

— Сколько мне дадут? — спросил Абдуллаев.

— Подпишите, пожалуйста, протокол, — мягко перебил его следователь.

Абдуллаев внимательно прочитал протокол, поставил под ним какую-то закорючку, а в скобочках ровным каллиграфическим почерком написал свою фамилию.

— Вы согласны с тем, что здесь написано?

— Согласен, раз подписал.

Следователь росмотрел на Абдуллаева и сказал:

— Неужели я ни в чем не ошибся?

Абдуллаев, казалось, был в растерянности.

— Как, — сказал он, — значит, вы…

— Да, да, — сказал Арсланбеков, — это была всего лишь версия, правда, не первая версия, и она подтвердилась. Ну а теперь самое время пригласить в кабинет вашего ближайшего помощника, не так ли?

В сопровождении сержанта милиции в комнату вкатился кругленький возбужденный Романенко.

— Здравствуйте, — поприветствовал его следователь, — садитесь, пожалуйста.

— Как, уже? — сказал Романенко.

— Я хотел сказать, присаживайтесь, — поправился следователь, — вы ведь русский человек и лучше меня знаете язык, на котором мы ведем следствие. Итак, присаживайтесь и будьте столь же благоразумны, как и Га-фис Абдуллаевич. Он мне уже обо всем рассказал, кроме одного, для чего вам нужна эта мазь и кто ваши коммивояжеры? Вам, безусловно, знакомо это слово?

Романенко посмотрел на Абдуллаева.

— Сообщники, — хмуро подсказал патрон.

— Ну вот и прекрасно, что мы друг друга понимаем.

Михаил Иванович летел на Памир. Он летал, продолжая считать себя человеком, не чуждым литературному сочинительству, и поэтому, размышляя над всем происшедшим за последние дни, не мог не доставить себе удовольствия по прибытии в Москву описать всю эту детективную историю с хорошим концом. Он уже знал, что последней страницей в этой истории будет блестящий диалог следователя Арсланбехова с двумя мелкими махинаторами и что благодаря творческому подходу следователя к делу, в сущности, пустяковому для республики, но тем не менее уголовному делу, истина восторжествует. Однако, совершая пятисоткилометровый перелет над высочайшими в мире пиками и горными вершинами, наблюдая, как внизу, неся громадные валуны, пенится великий Пяндж, Михаил Иванович не предполагал, что это еще не конец истории. И что пригласили его в Гарм-Чашму не за здорово живешь.

В Памирском аэропорту Михаила Ивановича встречали врач, с которым только сегодня он говорил по телефону, и начальник Памирской ГАИ Джоджон Авзуров на своей желтой с синей полосой и маячком на крыше «Волге». Это была одна из тех немногих машин пограничного района, путешествие на которой давало возможность всем пассажирам, едущим в ней, не останавливаться поминутно у пограничных постов и предъявлять документы. А требовалась спешность, ибо путешествие в Гарм-Чашму необходимо совершить немедленно.

5

Несколько дней назад к знаменитому целебному источнику Гарм-Чашма подошла санитарная машина, из которой вышли два врача и двое парней, на которых вместо рубах были накинуты простыни. Лица их болезненно скривились, и никто из местных жителей не предполагал, что эти двое — жертвы так называемого эксперимента «Фосфор», проделанного преступниками и пресеченного органами внутренних дел республики.

Парни, конечно, про этот источник слышали, а вот для московского психиатра он был в диковинку.

Долго слушал Михаил Иванович рассказы про таинственную горную воду.

Источник Гарм-Чашма, оказывается, существует тысячелетия. И за эти тысячелетия он исцелил многих людей, шедших сюда по козьим тропам, карабкавшихся по скалам, людей, которые верили в его волшебные свойства. Рушанцы, ваньчцы, калай-хумбцы еще во времена сребробородого Рудаки знали, что есть на свете в русле реки Шах-дары чудодейственный родник, способный исцелять любые кожные заболевания, те самые, что появлялись на их теле чаще всего из-за бесконтрольного солнца, потому что в горных районах атмосфера сильно разрежена и лучи его обжигают больнее, чем где бы то ни было в других районах нашей планеты.

В последние годы с помощью этого источника, слава о котором обошла весь мир, стали лечить и нервные заболевания, такие, например, как экзема, казавшаяся доселе неизлечимой, псориаз. Тысячелетия спустя после того, как радоновая вода помогла одному из презренных шиитов поправиться и сделала его кожу гладкой, источнику Гарм-Чашма приходилось еще не раз доказывать свои целебные свойства, в том числе излечив двух современных молодых людей от химического воздействия цинковой мази и мельчайших крупиц природного фосфора…

…Сначала Михаил Иванович думал, что он бредит наяву. Его глазам предстала громадная глыба льда, с которой низвергались на сидящих под ней людей струи кипящей воды. Михаил Иванович не знал еще, что на Памире не действуют многие привычные нам законы физики, с какими мы знакомы у себя в Москве или в других местах на уровне моря. Не знал, но теперь, глядя на людей, которых кипящая вода не обжигала, понимал, почему так легко пился сегодня по пути с аэродрома сюда в гостеприимной хуш-хоне зеленый чай, в котором всего-то было каких-нибудь восемьдесят градусов. Но ведь и восемьдесят градусов температура, достаточная для того, чтобы человек отдернул руку. Секрет оказался простым: радоновая вода, конечно, не кипела, а иллюзию создавали пузырьки газа, выделяемые обилием минеральных солей. Михаил Иванович не удержался и полез в источник. Зачерпнув со дна белые минеральные отложения, он вымазал себя всего с головы до ног. Веселясь, как дитя, нырнул, ткнувшись носом в дно, — источник оказался мелким. Когда, обиженный как ребенок, вынырнул, то оказался лицом к лицу с врачом, встречавшим его утром в аэропорту.

— Михаил Иванович, — сказал врач, — мы, конечно, не можем злоупотреблять временем своих гостей, но у нас к вам большая просьба: пожалуйста, проконсультируйте двух больных, поступивших недавно к нам на излечение. Я думаю, эти больные заинтересуют вас.

— Я знаю, мне говорили, я готов, — отвечал гость.

Михаил Иванович быстро умылся, оделся и проследовал за врачом. Он не нашел психических отклонений у тех самых больных, пораженных химическим отравлением кожи. Реакция у них на все была вполне нормальной, чему он внутренне обрадовался. Больные были отпущены на процедуры, а врач удивленно спросил его:

— Как, неужели у них нет никаких психических отклонений?

— Я еще не знаю, — сказал Михаил Иванович. — Вы им не назвали мою профессию?

— Нет, конечно. Я им представил вас как консультанта.

— Прекрасно. Позвольте мне побеседовать с ними еще раз поодиночке, завтра и наедине. О результатах я, безусловно, расскажу вам…

К обеденному времени следующего дня Михаил Иванович закончил беседу с обоими и рассказал, как обещал, не утаивая ничего, врачу.

— Да это прямо детектив какой-то! — сказал врач.

— Не простой детектив, с подсветом, — и оба засмеялись.

— Неужели в наше цивилизованное время есть люди, которые думают серьезно о том, что мы с вами наблюдаем!

— Есть, — просто сказал Михаил Иванович — Видите ли, они начитались западных бульварных романчиков и решили, что извращенная любовь им принесет больше радости, чем истинная.

— А как. вы, интересно, узнали об этом? Они что, вам сами рассказали?

— Сами, — ответил Михаил Иванович, — да и куда им было деваться! Я ведь знаю начало этой истории, конец которой привел их к вам на излечение. Вероятнее всего, желая поразить своих жен или там возлюбленных, они натерлись фосфорным веществом, но поразить партнерш им не пришлось. Цинковая мазь, как известно, действует раздражающе на кожу, а фосфор усилил раздражение.

— Скажите, Михаил Иванович, а вам не кажется это неким извращением, подлежащим уголовной ответственности?

Михаил Иванович медлил с ответом, а вспомнив свой разговор с Арсланбековым, и вовсе промолчал. Он, однако, первым нарушил молчание и сам задал вопрос врачу:

— А почему, собственно, вы решили, что они страдают душевным заболеванием?

— Ну как же: апатия, отказ принимать пищу. Я решил на всякий случай проконсультироваться со столичным специалистом.

— Спасибо вам, — сказал Михаил Иванович, — я советую вам не только купать их в источнике, но и проводить ежедневную психотерапию. Постарайтесь внушить им, что их нормальная жизнь принесет им куда больше радости, чем подсвеченная нечистыми делами несостоятельных дельцов.

…Михаил Иванович самоуверенно решил объехать весь Памир! А сопровождал его в поездке известный каждой скале Джоджон Авзуров.

Глядя на него, московский врач думал:

«Вот этот человек работает на своем месте. Подумать только! Был в министерстве, услышал там одно только слово «фосфор» и стал думать. Конечно, то, что он попал на меня, чудо, но ведь без чудес ничего не бывает. Нет, но бдительность! А?! Вот бы мне быть таким. Надо думать, он и гаишник замечательный, недаром его область в передовых ходит по безопасности движения. А ведь какая трасса: наверх посмотришь — неба не видно, вниз — земли не видно, самолет летит где-то внизу. Трасса между небом и землей, а какой порядок…»

Размышления Михаила Ивановича прервал Джоджон-Шо:

— Знаете, о чем я думал? — спросил он.

— Наверное, о работе, — сказал психиатр.

— Нет. Я думал о том, что вот у вас лысина меньше, чем у меня, и вы профессионал своего дела, и вы на месте, а мне так хотелось всю жизнь быть следователем…

Михаила Ивановича в каждом памирском кишлаке принимали как дорогого гостя. Никто не знал, что это психиатр, приехавший в Хорог по делам. Просто на Памире такой обычай, такой замечательный обычай, что Михаилу Ивановичу не хотелось уезжать с Памира. Но срок его командировки кончался, а ведь надо было еще навестить в Душанбе людей, ставших его друзьями. И что самое интересное, ему захотелось узнать, чем же закончилась детективная история, к которой он был как-никак с самого начала причастен.

По приезде в Душанбе он немедленно связался со следователем, которого очень интересовало, когда двое пострадавших, тех, что лечатся теперь в Хороге, смогут дать ему показания.

— Неужели все так серьезно? И что, суд будет?

— Будет, Михаил Иванович. Помните, вы сделали приятное моему другу Джоджону, развеселив его своей забавной историей про светящегося мужа Абдуллаевой? Спасибо вам, вы очень помогли следствию. И поэтому ваш тост — он мне рассказал — я считаю лучшим в тот вечер, ибо хорош тот тост, который действительно приносит человеку радость… Вам, может быть, это покажется смешным, Михаил Иванович, но я до окончания этого дела ничего вам рассказать не смогу. Кстати, когда вы летите в Москву?

— Сегодня вечером, — ответил Михаил Иванович.

— Ну, счастливого вам пути! Может быть, когда-нибудь еще узнаете конец этой истории.

Михаила Ивановича ужасно интересовал конец этой истории. И он узнал его. Правда, был немного разочарован.

Оказывается, Абдуллаев хотел убить своим препаратом, придуманным им по прочтении «Собаки Баскервилей», двух зайцев.

Во-первых, развестись с женой и жениться на свояченице человека «с положением», а во-вторых, заработать денег, продав партию совершенно удивительного «эликсира любви» только что «привезенного с Запада»…

Вот и все, что узнал психиатр.

Через неделю в Москве, когда были готовы проявленные в фотоателье пленки, Михаил Иванович первым делом потребовал от своих домашних приготовить ему настоящий среднеазиатский плов. Когда это действо подходило к концу, ибо для того, чтобы приготовить такой плов, им потребовалось часов пять, Михаил Иванович обзвонил всех своих знакомых и пригласил на той. Слово «той» никто из его знакомых еще не знал. Михаил Иванович терпеливо объяснил им, что такое киик да курпача и сколько стоят дыни на таджикском базаре, показывая на подвешенной белой простыне через проектор слайды, сделанные в Душанбе, комментируя каждый со свойственной ему прямолинейностью. За раскупоренной бутылкой безалкогольного тэджа он рассказал им эту удивительную историю, причем он рассказывал ее, сидя по-таджикски, поджав под себя ноги и скрестив руки на груди.

— Но позволь, Миша, — спросил один из гостей, — а почему же Абдуллаев натирался мазью и не заболел?

Этого Михаил Иванович не знал. А когда в приемной его квартиры раздался звонок, то обрадовался перемене разговора и побежал открывать дверь. Он и сам понимал, что друзья не всерьез воспринимают его рассказ, зная склонность Михаила Ивановича к сочинительству.

Дверь, однако, открывать не пришлось, да и не дошел хозяин до двери. В прихожей, придерживая рукой чемоданчик, стоял капитан милиции Авзуров собственной персоной.

Михаил Иванович так удивился, что даже попытался поздороваться с ним по-таджикски. Джоджон просто протянул ему руку.

— Как вы вошли? — наконец спросил хозяин.

— У хороших людей двери настежь открыты, — сказал Джоджон. — В отпуск я, к морю, а к вам на часок. Той у вас? Не помешал?

Да как может помешать такой человек!

И трапеза вспыхнула с новой силой.

Когда разговор продолжился, Джоджон сказал:

— Мои новые московские друзья хотят знать, почему не заболел Абдуллаев. Очень просто, он смешивал фосфор с облепиховым маслом, а продавал — с цинковой мазью. Все очень просто. Только облепиховое масло — штука дефицитная…

Когда история была закончена, тэдж выпит, слайды просмотрены, а плов, похваленный Джоджоном, дочиста съеден, Михаил Иванович выпроводил своих друзей домой и, еще не закрыв входную дверь, отступил босиком в глубь своей квартиры, скрестил на груди руки, поклонился, показав уходящим свою лысину, и произнес: «Хоп май ли!»

Джоджон сказал по-русски «До свидания» и исчез, как умеют исчезать только очень хорошие, добрые, похожие на сказку люди…

У самого калай-хумба снимается кино

Когда приезжаешь на Памир, кажется, повсюду слышна веселая восточная музыка. Горы будят воображение. Если посмотреть сверху — обнаруживается словно игрушечный небольшой аккуратный городок. И взор наблюдателя уж, конечно, будет скользить по ослепительным пикам, опустится чуть ниже, и любой поразится яркокрасным цветам, растущим, кажется, в снегу. Да почему же «кажется»: в снегу и растут, и называется это смешением климатических поясов.

И в реве Пянджа большим любителям фантазии слышится добрый и ласковый голос: «Салам-алей-кум, — здравствуйте, вот это и есть наш город, он цветет высоко в Памирских горах, можно сказать на самой крыше нашей страны, город, вы это, конечно, заметили, очень красивый, добрый и юный, как большинство жителей нашего края».

А если в это время нам заглянуть в хуш-хону с сидящими в ней древними старцами, то эффект будет полный.

Впрочем, эти домулло, как, конечно же, и все остальные почтенные люди Памира, прожили на свете почти столетие и так же, как и все остальные прожившие почти столетие, душой остались молодыми, потому-то и следует считать всех памирцев молодыми людьми. Но молодежь в хуш-хоне все-таки есть. Два сорокалетних серьезных мужчины: прокурор с черной шевелюрой, юрист первого класса, и капитан милиции в платочке с узелками на голове. С прокурором нам еще предстоит познакомиться, а человек в платочке, скрывающем лысину, Джоджон Авзуров.

На Памире уже не диковинное ни для кого телевидение снимает свой фильм, поэтому и он, и его друг-прокурор в позах будд. А дикторский текст «оформляет» их позы на свой лад.

«Это начальство, — говорит кто-то за кадром, — вот этот красивый памирец в синей форме — прокурор, добрый, застенчивый и очень справедливый человек, таким его сделала служба. В минуту душевного волнения прокурор иногда говорит о том, что если там, в центре, хотят, чтобы он боролся с преступниками, пусть подбросят ему хоть парочку. Он, конечно, шутит, но в каждой шутке есть доля правды. Кстати, тут у нас, на Памире, скоро фабрику откроют — бижутерию делать… и ему работы прибавится. Дело в том, что на Памире так редко нарушается закон, что вот, как видите, в обеденный перерыв можно напиться зеленого чая, посидеть в хуш-хоне, порадоваться тому, что мы памирцы».

Голос продолжает спокойно вещать, как вдруг раздается крик режиссера:

— Давай, Рустам, снимай милиционера, пленки мало!

Оператор послушно подходит к Джоджону, режиссер усаживает Джоджона в иную позу, показывает на платочек и говорит:

— А где фуражка, Джоджон, где вы видели такого милиционера?

Джоджон, почувствовав себя в центре внимания, протестует:

— Это я-то не милиционер, да я — милиционер от рождения, когда-нибудь расскажу об этом. А фуражка в машине. Но я не просто милиционер, — продолжает он, — я гаишник. Может, некоторым серьезным товарищам и не нравится, что я себя так называю, но инспектор ГАИ — это уж слишком официально, а я надеюсь, вы стараетесь не нарушать правил дорожного движения. Даже если вы — пешеходы. Поэтому и бояться вам гаишников ни к чему. Впрочем, я заболтался.

Тут Джоджон смотрит на часы:

— Однако кончается обеденный перерыв, меня уже ждет машина, красивая машина с надписью — «ГАИ» на багажнике, с фуражкой, между прочим, на сиденье.

Джоджон садится в машину и включает мотор. Делает знак телевизионщикам и, не зная, что его продолжают снимать, говорит режиссеру:

— Кстати, детектива не будет и погони тоже, мне пока вам и рассказать-то нечего. Не снежного же человека вам показывать.

Джоджон уже заводит машину. Тихо-тихо работает хорошо отрегулированный мотор.

Видя, что телевизионщики от него отстали, он говорит только:

— Я уезжаю.

Машина газует и исчезает за поворотом.

Из хуш-хоны выходит прокурор и медленно идет по дороге. Ему транспорт не положен. Джоджону не по пути, поэтому он не подвез своего друга.

Один из телевизионщиков «врубает» магнитофон, звучит веселая песенка:

Где скажет русский: боже мой, Француз промолвит: се ля ви, Памирец скажет хоп май ли, А вместе скажут Ой-ой-ой! Где русский скажет трын-трава, Француз дополнит се ля ви, Памирец скажет хоп май ли — Зачем другие нам слова? Где русский крикнет хорошо! Француз обронит се ля ви, Памирец скажет хоп май ли. Пускай всем будет хорошо!

За поворотом от хушхоны и налево находится служебное помещение начальника отдела ГАИ области. В этом служебном помещении Джоджон Авзуров в окружении телефонов и бумаг. На столе его громоздится и смердит открытый резной ящик с сигаретами, и Джоджон, обдумывая какую-то проблему, часто высыпает их на стол, молча складывает в штабеля. Так было и сегодня, но сегодня он вдруг вскидывает голову и сам себе говорит:

— А что, если бросить наконец курить, да и для телевизионщиков это будет хороший пропагандистский кадр.

Минут сорок Джоджон о чем-то напряженно думал. Когда он наконец встал, на столе осталась выстроенная из сигарет могила, причем православная, с крестом.

«Так им будет наглядней», — решил Джоджон.

В этот момент раздался звонок телефона, и, когда Джоджон взял трубку, голос абонента оказался хотя и мелодичным, но таким ответственным, что через десять минут Джоджон входил уже в огромный кабинет заместителя председателя исполкома.

— Здравствуйте, — сказал Авзуров, приложил руки к груди, поклонился…

Он шел по большому кабинету к большому столу.

За столом, глядя на него приветливо, расположилась дама с университетским значком прямо на сарафане. Перед ней-то, перед зампредом, и предстал собственной персоной начальник ГАИ области Джоджон Авзуров.

Она ответила ему на приветствие и сказала:

— Джоджон-Шо, дорогой, мы знаем вашу нелегкую работу, поэтому решили дать вам несколько дней на отдых.

Джоджон, который уже успел сесть на краешек стула, вскочил:

— Увольняете?

— Помилуйте, Джоджон, вечно вы что-то выдумываете. Просто знаем, никто, кроме вас, нам помочь не сможет. Вы всю жизнь живете на Памире, а тут, понимаете, телевидение приехало. Ну, помимо всего прочего снежного человека ищут. Смешно, но вы сами сегодня утром обещали им показать. Теперь вот надо бы вам их сопровождать, сами понимаете, горы, снежные люди, поезжайте с ними, с начальником управления договоренность есть, — и она широко и приветливо улыбнулась.

— А кто будет смотреть за порядком на дорогах? — улыбнувшись, но печально, спросил Джоджон.

— Джоджон, — укоризненно сказала женщина, — если бы так уж необходимо было именно теперь смотреть за порядком на дорогах, ваш начальник не предложил бы нам вас как лучшую кандидатуру. Ну, добро?

Она встала и протянула Джоджону руку.

Джоджон вяло пожал руку и собрался было входить, открыл уже дверь, но женщина сказала:

— Не волнуйтесь, Джоджон. Вы воспитали хороших учеников. Думаю, ничего страшного за эти три-четыре дня не произойдет.

— Страшного, конечно, не произойдет, но я же не альпинист.

И он вышел на улицу, размышляя, что бы это могло быть за предложение.

Джоджон шел по улице, потом остановился и громко, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Чего не сделаешь, чтобы угодить женщине, даже если эта женщина представитель высшей государственной власти. А что до телевизионщиков, то не будь я гаишником из Рушана, если я не покажу им такого снежного человека… — И Джоджон энергично разрубил ладонью вкусный памирский воздух.

Когда стемнело, цепочка людей, экипированных по последнему слову альпинистской техники, перебралась через овраг. Мужчины еле дотащили мешки и треноги, телеаппаратуру и осветительные приборы, гитару. Позади всех шел и последним дошел Джоджон. Он был в гражданской одежде.

У него было плохое настроение. Начальник экспедиции за снежным человеком, он же режиссер телевидения, его не узнал. Джоджону, как любой начинающей кинозвезде, это было обидно. А цепочка в это время остановилась перед развилкой. Обе тропинки справа и слева, огибая глыбу, вели вверх. Наверху блестел снег. И семь участников предприятия и Джоджон думали о том, как идти дальше.

— Эй, проводник, — вдруг как-то по-колонизаторски закричал начальник экспедиции, — куда идти?

Джоджон таким обращением, естественно, остался недоволен. Но быстро взял себя в руки, даже стал говорить нарочно с акцентом.

— Сей минут, начальник, — скоморошествуя, сказал он, подбегая. — А куда надо?

Начальник, может быть, потому, что был режиссером телевидения, не понял иронии.

— К логову снежного человека, — попросила девушка в красной косынке, — если можно.

— Пещерного, может? — хитря, спросил Джоджон.

— А здесь есть и пещерные? — начальник снова не уловил иронии.

— Как же, да, вон по левой тропинка, если идем…

— А правая куда?

— А она за камнем с левой пересекай.

Все засмеялись. Начальник экспедиции остался недоволен и даже покраснел. Обращаясь к девушке в красной косынке, он нарочно перешел на французский язык:

— Этот абориген еще позволяет себе острить.

Девушка не успела ничего ответить.

Джоджон вспыхнул и вдруг, так же по-французски, сказал:

— У этого аборигена есть на то причины.

Общее смущение завершилось полным дружелюбия ужином.

Действительно, обе тропки пересекались за глыбой, и там обнаружилась как будто только что выстроенная и очень удобная для ночлега площадка. На ней-то и расставили палатки.

Когда все отострились, угомонились, отужинали и завалились спать, Джоджон, глядя на крошечную луну, вспомнил вдруг о своей жене ненаглядной Садригул. А вспомнив, потихоньку рассмеялся, пробормотал даже: «У моей жены в тот день был день рождения…» И увиделся ему его дом, дети, машина, работа — словом, все то, что составляет счастье. И оно выглядело так естественно и осязаемо, что Джоджон, как на экране телевизора, увидел, как из ворот его дома выскользнула маленькая, очень красивая девочка с большим портфелем. Она подошла к Джоджону, чмокнула его в щеку. Он мог бы поклясться, что ощутил ее поцелуй.

— В школу пошла, — грустно сказал Джоджон горам. И они ответили ему ветром.

Но Джоджон ошибался: девочка пошла не в школу.

Вот она, крошка, дочь Джоджона, с большим портфелем стоит на берегу бурной реки и пытается дотянуться до цветка — громадного цветка, что растет на самом краю. Ведь у мамы сегодня день рождения.

Поскользнувшись, она падает в реку. Чудовищная река несет ее. Джоджон — в холодном поту. Но тут же вспоминает пограничную вышку и солдата с биноклем, который увидел девочку и тут же дал тревогу. И тотчас же из-за прибрежных кустов, замаскированные, бросились в воду два солдата.

Тут уж Джоджон веселится от души. Ведь всегда все хорошо, что хорошо кончается… Правда, не достигнута цель, не сорван цветок и… вот уже сам Джоджон стоит на том же уступе, где утром стояла его дочь. Джоджон тянется к цветку, растущему почти в воде, срывает, но теряет равновесие и падает в полной своей форме в воду.

Однако быстро выкарабкивается и оказывается на берегу. Вода течет с него ручьями. Он раздевается и в одних трусах садится за руль казенной машины. Свою форменную одежду он кладет в багажник. Едет, ворчит, но на сиденье его машины лежит роскошный цветок — подарок Садригул от него и дочери.,

Джоджон посмотрел на небо. Оно все было в звездах…

— Ну а теперь, — говорит Джоджон, обращаясь к самому себе, — самое время показать им снежного человека.

И снова ветер доносит до Джоджона музыку. В небе звезды меняют свой цвет и становятся разноцветными. Джоджон потихоньку смотрит на спящих, прислушивается. Холод и мрак, хочется выть по-шакальи. И хочется думать о том, что вот так на Памире наступает зима. Правда, на сто метров ниже ее еще нет, но ведь телевизионщики сами виноваты, что потащились сюда, в холод, искать того, кто не существует. Только деньги переводят да время, лучше бы, право, Хафиза почитали или Хайяма.

А пока мы смеемся над искателями приключений, Джоджон Авзуров подкрадывается к палатке режиссера, потихоньку достает из нее гитару и начинает прикладывать эту гитару к снегу, оставляя в нем огромные, похожие на человеческие, только во много раз больше, следы. Свои следы он ловко заметает ладонью. Черенком гитары он оставляет следы «пальцев». Следы он доводит до обрыва.

После этого с чувством выполненного долга идет спать.

Засыпая, нет сомнений, он видит перед собой лицо Садригул. Садригул гладит его по лысине и говорит голосом режиссера: «Проворонил ты снежного человека».

Удивленный Джоджон открывает глаза и обнаруживает странное сборище возле своей палатки. Все шумно обсуждают происшествие.

— Ну вот же следы, — пытаясь перекричать других, негодует девушка, — значит, он существует!

— Кто?

— Снежный человек.

— Конечно, существует, — вдруг говорит Джоджон. — Он на гитаре играет…

Все смеются.

Режиссер, плохо выспавшийся, ночью замерзший, потому злой и недоступный, не принимает участия в веселье.

— Он действительно был здесь, снежный человек? — спрашивает Джоджона девушка в красной косынке.

— Нет, — говорит Джоджон, — снежных людей здесь нет, это по другой тропинке, а здесь только пещерные… Вон-вон он падает, — вдруг говорит Джоджон, показывая на глыбу, падающую по снежному склону горы.

Полным восторга взором девушка в красной косынке провожает его широко раскрытыми глазами.

После возвращения из экспедиции Джоджон Авзу-ров был приглашен вновь в тот же кабинет к заместителю председателя исполкома.

— Не верю я в снежных людей, — сказал в этом кабинете Джоджон.

— Я тоже, — сказала ему женщина, — но поступить иначе было бы негостеприимно. Кстати, они попросили отвезти одну из сотрудниц телевидения, помощника режиссера, в Калай-Хумб. Им там надо посмотреть натуру.

— Так я же как раз туда еду техосмотр сельхозтехнике проводить, — сказал Авзуров, — конечно же, захвачу…

Джоджона за «снежного человека» в исполкоме не похвалили. Но он вышел оттуда бодрый, считая, что живет и трудится не для похвал.

— У меня есть своя работа, — громко сказал он пустой улице, — интересная и, главное, мужская. Я слежу за порядком на дороге. А снежного человека пусть ищет уголовный розыск или БХСС.

Во второй половине дня, когда были приведены в порядок приостановленные из-за незапланированного вояжа в горы дела, Джоджон с той самой девушкой в красной косынке, что широко раскрыла глаза, когда увидела следы снежного человека на снегу, выехал в Калай-Хумб. С одной стороны их пути нависающая, необозримо высокая отвесная скала давила воображение, с другой — пропасть твердила о суетности бытия…

Где-то внизу билась река. Светило солнце.

— Хорошая погода сегодня, — сказала девушка, чтобы что-то сказать.

Джоджон посмотрел на нее так, словно она сморозила глупость.

— А горы-то, горы какие, — не поняв его взгляда, продолжала девушка, — помните, у Лермонтова?

— Помню, — вдруг перебил ее Джоджон. — Вон там видите облачко? Оно нам испортит погоду.

Девушка вздрогнула. Она думала, наверное, что она одна знает Лермонтова, и посмотрела вперед. Над одним из пиков действительно виднелось облачко, косматое, зацепившееся за гребень скалы.

— До Калай-Хумба ехать четыре часа, — сказал Джоджон, — а от силы через два я сниму с себя всякую ответственность за природу. Здесь будет буря с селем. Так что лучше всего доедем до Рушана, там переночуем.

Девушка слово «переночуем» восприняла близко к сердцу, к тому же превратно, и не поняла, решив, что Джоджон шутит. А потом, как водится, возмутилась.

— Мы едем в Калай-Хумб, — заявила она, — у вас же есть приказ довезти меня туда сегодня.

Джоджон промолчал, не скрывая недовольства. Дальше они ехали молча.

А в это время порывистый ветер стал рвать дорожный указатель с надписью «Рушан». По обшивке машины защелкали, как орешки, мелкие камешки. Стало вдруг темно, и хлынул дождь. И вдруг в этом месиве природных сил словно предупреждение вспыхнул последний солнечный луч и исчез.

…А кое-где, наверное, сияет солнце…

Девушка в красной косынке в ужасе смотрела на ДжОджона, а тот, вцепившись в руль, глядел на часы, дорогу и спидометр.

Уже в темноте они подъехали к Рушану. С гор реками стекала на дорогу глина с камнями. По радио пел детский хор.

— Когда поют дети, — вдруг зачем-то сказал Джоджон, — я знаю, что все будет хорошо…

Но до «хорошо» еще надо было дожить.

По крыше машины застучал дождь уже не с камешками, а с камнями.

— Я не могу подвергать вас опасности, — церемонно сказал Джоджон, — остановимся, утром поедем дальше.

— Мы должны быть в Калай-Хумбе сегодня, — твердо сказала девушка. Так твердо говорят только о нежелании вступать в брак.

— Ну да, разве может абориген иметь свое мнение на что-то? — пробурчал Джоджон с акцентом. — Но ехать дальше опасно.

Девушка хотя и была смущена репликой Джоджона, но быстро взяла себя в руки.

— Мы уже попросили у вас прощения за бестактность, хотите, я попрошу его еще раз, но только мы едем в Калай-Хумб. — И она надула свои хорошенькие губки.

И вскоре мимо них промелькнул дорожный знак «Рушан», перечеркнутый полосой. Впереди были Калай-Хумб и сель. И, быть может, конец. Но об этом знал только начальник ГАИ.

Восемь раз солнце сменялось каменным дождем. Девушка в красной косынке была уверена, что окружающий пейзаж похож на картину Брюллова «Последний день Помпеи», а Джоджон считал, что пейзаж напоминает картину Бруни «Медный змий», потому что с гор скатывались кроме камней змеи, лягушки, ящерицы (Джоджон не говорил об этом, чтобы не травмировать девушку).

С горы, пересекая дорогу, хлестала река.

Огромный валун сбил мост, по которому бежала дорога. Ризо Арустамов, черноволосый голубоглазый работник Рушанской ГАИ, знал о подобных проделках природы: сейсмологи предупредили его, и в этот час он как раз проезжал по трассе, инспектируя свой участок. Он увидел необычное для европейца, но совершенно обыденное на Памире явление: низвергаясь с гор, хлестал прямо через дорогу чудовищный поток такой силы, что даже видавший виды инспектор присвистнул.

А Джоджон с девушкой в машине приближались к Калай-Хумбу. И их не остановило даже то, что падали с небес на крышу машины струи воды толщиной с бутылку. Они били по машине, как хоботы мамонтов.

— Ох, ты, — время от времени говорил Джоджон, чтобы не сказать другого, не отрываясь смотря вперед и лавируя между потоками воды, стекающими вместе с камнями с горы. Вдруг: бах! — разбилось заднее боковое стекло машины. Притаившись, девушка в красной косынке с широко раскрытыми от страха глазами потихоньку сползла вниз под сиденье. Как же она жалела, что не осталась в теплой и радушной хушхоне в Рушане!

Джоджон прятаться под сиденье не имел права.

А в это время младший лейтенант Ризо Арустамов дежурил около вновь образовавшейся реки. Он посмотрел на часы. Вдруг вскочил в седло мотоцикла и поехал. Проехав метров сто, он остановился, положил мотоцикл поперек дороги, снял с руки часы, повесил на руль. Потом побежал назад к потоку, секунду только подумал и вдруг рискнул перейти поток по тоненькой металлической жердочке. Ризо Арустамов — настоящий горец, а горцы знают, как переходить поток, чтобы не кружилась голова. Он пошел сначала по дороге, потом, стараясь обмануть провидение, внушив себе, что все еще идет по дороге, ступил на сваю. Он прошел больше половины пути, вдруг нечаянно взглянул вниз и чуть было не потерял равновесие, но тем не менее благополучно дошел до другого берега и побежал прочь от потока.

И уже там, на другой стороне, в безопасности побежал в сельсовет к телефону.

Позвонив, Ризо Арустамов принялся за работу. И пока он останавливал машины, идущие с одной стороны потока, его лежащий мотоцикл, гипнотизируя, останавливал машины, идущие с другой стороны.

Из-под сиденья двадцать первой «Волги» выглянула девушка.

— А, это вы? — весело спросил ее Джоджон, не отрывая руки от руля.

Девушка не ответила. Она достала косметику и стала приводить себя в порядок.

— Что с вами? — спросил Джоджон тоном любезного собеседника, не обратив внимания, что громадный валун пробил крышу в их машине.

— Мне страшно.

— Надо было думать, — назидательно сказал Джоджон, вдруг успокаиваясь. — Слава Аллаху, вы живы, а то я уж думал, что вас оглушило… Скажите, а правда, в Москве недавно экспонировалась выставка Эль-Грено и Гойи?..

Вспышка молнии была настолько сильной, что в ней, как в замедленном кино, любой любопытный наблюдатель одновременно увидел бы и Джоджона, и девушку, и потоки воды с гор, и камни, и ярко-красную внизу реку, и, чуть было не забыл, в отсвете молнии совершенно зеленое в это мгновение небо.

А Джоджону и девушке в красной косынке машина, на которой он ехал, казалась черной, и только при вспышках молний становилось ясно, что она ярко-желтая.

Девушка забыла про косметику и вдруг исступленно заорала, вцепившись руками в руль.

Джоджон еле оторвал ее руки.

— Прекратите, — сказал он, — скоро уже конец, это ненадолго, еще на полкилометра… Проскочить бы эту гору.

И снова молния, да такая, что она чуть не расколола гору…

Как и обещал Джоджон, через полкилометра все кончилось. И он, и девушка увидели множество машин, стоявших на ярко освещенной заходящим солнцем поляне. Эти машины ждали, пока впереди их пройдет непогода. Шоферы курили или о чем-то лениво переговаривались. Серая, коричневая тьма впереди и сзади напоминала стену мрака.

Из этой стены мрака, как из ада, только что чудом вырвались двое: начальник Памирской ГАИ и его спутница с Центрального телевидения.

Подбежавшие к до неузнаваемости изуродованной машине шоферы увидели в ней капитана милиции за рулем с закушенными до крови губами и, в состоянии нирваны, с широко раскрытыми глазами, девушку в сбившейся красной косынке.

Только через некоторое время в капитане был признан Джоджон Авзуров. Помогли девушке выйти из машины.

— Джоджон Авзурович, спасибо, Джоджон Авзурович, спасибо. — А Джоджон Авзурович и не знал, за что его благодарят. Он дал указание отвезти девушку в Калай-Хумб.

Сель прошел внезапно.

Джоджона вдруг оставили силы.

Привалясь к колесу машины, опустив грязную белую фуражку на колени, он взял да и заснул на минуту — памирский «гаишник» Джоджон Авзуров.

К Джоджону подошел Ризо и накрыл его курпачой.

— Я не сплю, — сказал Джоджон, открыв глаза.

После чего он встал и как ни в чем не бывало начал расхаживать среди шоферов, машин, людей, навороченных камней, отдавая короткие команды. Он появлялся там, где был больше всего необходим.

Мотоцикл Ризо Арустамова лежал с часами, прикрепленными на руле. Неизвестно откуда возле него появился Авзуров.

— Правильно, что оставил, — сказал он, с улыбкой показывая на мотоцикл, — только, по нашим сведениям, сюда, на Памир, было отправлено всего две машины. Их предупредят на первом же посту ГАИ, так что все, можно считать, в порядке…

И Джоджон полез умываться в брызгах потока.

— Освежаешься? — спросил его прохожий, оказавшийся раисом Калай-Хумба.

— Так точно, и тебе советую, день жаркий, — и, не спрашивая ни о чем раиса, Авзуров поволок его в самые брызги.

— Ох, как хорошо, — говорил раис через минуту, когда брызги перестали колоться, — хорошо, такой водички и в самой Москве, наверное, нет.

Авзуров в Москве был, поэтому считал себя знатоком всего того, что есть в Москве.

— В Москве только одного нет, — со знанием дела сказал он.

— Чего это?

— Памира там нет, — убежденно сказал милиционер и обвел рукою горы, — дорог таких невиданных нет, а водичка есть.

— Ой, ребенок — Джоджон, — рассмеялся раис, — Памира нет, говоришь, а где он еще есть, Памир?

— Нигде нет, — твердь сказал Авзуров.

— Жена знает, что ты здесь?

— Жена знает, что я там, где людям нужна моя помощь, а раз меня нет, значит, людям я нужен больше, чем ей.

— Бросит она тебя.

Джоджон не ответил. Да и зачем говорить этому словоохотливому человеку то, что понятно только истинному мужчине. Не бросит! Красавица Садригул вечна, как горы, и молода, как горы, и любовь ее, как любовь гор, вечная любовь.

— Смотри, Джоджон, — вдруг сказал раис, — на той стороне душанбинский грузовик.

— Не может быть, дороги-то нет, где?

— А во-о-н тянется.

Действительно, на серпантинчике дороги промелькнул грузовик.

— Почему думаешь, что душанбинский?

— А какой еще? Из Оша его бы задержали, путь слишком большой. А Душанбе рядом — двести километров, машину гнать зря считается, что можно.

— Ну ладно, не зубоскаль, разберемся, — и Джоджон зашагал к известной уже металлической жёрдочке, по которой переходил пенящийся поток Ризо. Но жердочки уже не было. Поперек двух продольных свай были наложены добрыми людьми доски, и по ним легко уже можно было перейти на другую сторону, не опасаясь, что тебя унесет река.

Когда Джоджон перешел на другую сторону, грузовик был уже совсем рядом, и по номерному знаку Джоджон убедился в том, что действительно он шел из Душанбе.

Он встал на обочине дороги и стал смотреть в поток: водитель остановил машину, подбежал к нему.

— Здравствуйте, товарищ капитан, — на бегу сказал он, доставая документы из подкладки беленькой шапочки, натянутой на самый лоб, и вдруг остановился на полуслове.

Джоджон улыбался: перед ним стоял тот самый якут — Анатолий, с которым однажды уже сводила их судьба.

Анатолий, однако, сделал вид, что видит капитана милиции впервые.

— Вот, пожалуйста, мне в Хорог, срочный груз, — говорил он, протягивая Авзурову водительское удостоверение и путевку организации, отправившей его.

— Здравствуйте, — сказал Джоджон, тоже не показывая, что его помнит, — но что же вы не спешите, срочный груз, поезжайте, я вас не останавливал, — и Авзуров неторопливо пошел в сторону потока.

Водитель, однако, в машину не вскочил, не помчался везти свой скоропортящийся груз, а нерешительно остановился, переминаясь с ноги на ногу.

— Товарищ капитан, — окликнул он Джоджона, — товарищ капитан, так как же ехать, когда дороги нет?

— Дороги нет уже давно, — сказал Авзуров, не оборачиваясь, — а вас разве не предупредили?

— Не-е-е-е-е.

— Просечку надо делать, — резко продолжал Авзуров, — на голове того хозяина, который отправил вас сюда. Отправил, зная, что дороги нет, и тем не менее отправил. Значит, — тут Джоджон вскочил на своего любимого конька (он ведь мечтал быть следователем), — либо он не справляется с должностью и не знает, что надо для того, чтобы довести продукт до места свежим, либо он отгрузил его нарочно, чтобы порчу его можно было списать за счет вот этого потока, правильно?

— Вам бы следователем быть, товарищ капитан.

Авзуров был доволен.

— Подожди, буду еще и следователем. А что везете?

— Масло сливочное везу, в Хорог.

— Много?

— Да сколько велят, в завоз грузили по норме.

— Почему не на рефрижераторе?

— Боялись, что не пройдет.

— А твоя, значит, пройдет? Ну, валяй, проезжай.

— Да что вы?

— Я тебе говорю — проезжай, сейчас перетащим мешки по жердочкам вон на тот грузовик, что на той стороне стоит, и довезешь свое масло, а дальше видно будет.

Авзурова и шофера обступили люди.

— Давайте, ребята, поможем ему, — сказал капитан, открывая борт, и запечатанные в целлофан пакеты с маслом были в две минуты перенесены через необузданную реку.

— Ну, ты свободен, — сказал Авзуров Анатолию, — поешь, отдохни и возвращайся обратно, привет передавай своему начальнику, скажи ему, что мы его хитрость раскрыли.

— Какую хитрость?

— Передай, как говорю, я ему лично позвоню на днях или наш прокурор позвонит, а деньги ему верни.

Парень стоял ошеломленный.

— Я сказал: деньги верни, которые получил за этот рейс. Масло-то небось списанное повез…

…Вот, собственно, и все. Вот так живет на свете памирский «гаишник» Джоджон Авзуров. Но это далеко, конечно, не все, что сняли про него телевизионщики. И если бы ему дали слово, он рассказал бы все примерно так:

— К себе в Хорог я возвратился без приключений, машину мне отремонтировали, красил ее я сам. Встречали меня моя Садригул и все мои дети. Их у меня много. Они хорошие дети, но предстоит еще сделать из них хороших людей.

А дальше, хотя бы ради экзотики, мы снова посетили бы хуш-хону. И в ней снова увидели бы в тех же позах стариков, возле примостившихся на краю прокурора и Джоджона. Все пили, подложив под себя ноги, зеленый чай.

Именно в тот момент, когда Джоджон делал самый вкусный глоток, в хуш-хону вбежал мальчик.

— Джоджон-Шо Авзурович, у вас в машине телефон! — закричал он с порога.

Джоджон немедленно поставил пиалу на столик, встал, надел свою фуражку прямо на покрытую платком с узелками голову и неторопливо пошел к машине.

— Везет этому прокурору, — бормотал он под нос, — у него оперативной связи нет, о совершенных преступлениях он узнает или из газет, или от стариков, или от меня.

Дело есть дело. Пейзаж отступает на задний план. И желтая «Волга» растворяется в дымке…

Серьезный начальник

Сегодняшний день начался так рано утром, что было еще очень темно. Зеленая звезда (кто говорил — «глаз Аллаха», а кто — «к ветреной погоде») ярко горела над памирским трактом. Позавчера кончился исмаилитский год (а кончается он в апреле), и то ли поэтому, то ли еще почему с гор посыпались камушки и засыпали и без того опасную дорогу.

Дорогу тотчас же расчистили. Приехала даже комиссия, дорогу приняла, но Джоджону этой комиссии показалось мало: пока не началось движение по трассе, а было только четыре утра, — он на своей «Волге», желтой с синим маяком на крыше, поехал лично инспектировать путь, останавливаясь у каждого подозрительного места.

Камни в этом году падали здорово, но пейзаж после этого весеннего «мероприятия», конечно, особо не изменился, и все же Джоджон чутким взглядом и горца и милиционера сразу же замечал перемены, даже незначительные, и старался привыкнуть к новым выступам, новым камням, сделать их привычными своему взгляду.

Он остановился в очередной раз на несколько секунд, автоматически поставил машину так, чтобы она не загораживала проезжей части, и сам рассмеялся нелепости им проделанного: ну кому может помешать машина, когда на трассе, на целой трассе длиной почти пятьсот километров нет ни одной машины! Тем не менее шоферская привычка взяла верх, а спорить с нею все равно бесполезно.

Джоджон закрыл глаза и представил себе пейзаж таким, каким он был до позавчерашнего обвала, потом осторожно приоткрыл один глаз, посмотрел, что же изменилось, потом снова его закрыл и представил уже таким, каким он будет отныне.

Рухнул выступ скалы, значит, ощутимо изменилось направление ветра. «Здесь надо обязательно ограничить скорость», — подумал Джоджон, потому что ничего не может быть хуже, когда на скользкой от постоянных брызг Пянджа дороге еще появляется и ветер, норовящий сдуть машину в пропасть.

Джоджон не записал свои наблюдения — за долгие годы работы привык запоминать все увиденное за день, потому что все его идеи, мысли и помыслы были связаны так или иначе с этим трактом.

Он повернул ключ зажигания, повернул еще резче, нажал одновременно на акселератор. Мотор завелся с полоборота, в вечернее время он всегда заводился лучше. После этого он выжал сцепление, включил первую передачу и поехал.

Ему было приятно ехать. Он вообще любил сидеть за рулем автомобиля. Он любил ездить быстро, очень быстро и совсем медленно. Он ничего так не любил, как ездить на машине по своей трассе, изучая каждый камень, каждую возможность еще и еще обезопасить водителей от возможных случайностей.

Джоджона любили горы, и он любил горы, но сначала, наверное, они его; он много раз по долгу своей службы рисковал жизнью, и каждый раз его выручали горы. Он всегда чувствовал их отношение к себе: иногда они стояли хмурые, и тогда Джоджон ждал непогоды и предупреждал водителей своей трассы об опасности, а иногда горы улыбались, и тогда ничего не предвещало перемены погоды. Джоджон тоже бывал в хорошем настроении в эти часы.

Сегодня настроение у него было как раз хорошим. Из-за гор неожиданно выскочило неумытое закатное солнце. Оно, наверное, забыло, что уже наступило утро. Увидев начальника ГАИ, оно немедленно скрылось за горной вершиной торчащего, как гребень волны, пика Маяковского. Пик действительно походил на волну: нависшие лавины снега казались барашками, белыми барашками, какие бывают, когда волна перекатывается, несясь к берегу. На миг Джоджону даже показалось, что вся громада пика движется. Джоджон долго смотрел на него, и пик из ослепительно белого стал красным — сперва розово-красным, потом густо-красным, потом черным. Прямо из-за него вставало, поняв свою оплошность, желтое, прозрачное солнце.

В горах, где воздух так прозрачен, как нигде, на солнце смотреть нельзя и секунды. Авзуров и не смотрел. Он давно уже остановился, вылез и, достав из багажника «Волги» дорожный знак, ограничивающий скорость, прилаживал его прямо на утесе.

Это, конечно, можно было бы поручить кому-то другому, тому же Арустамову, имевшему большой опыт по части прилаживания знаков, но Джоджон любил утро и воспользовался случаем. Да кроме того, сперва необходимо было почему-то согласовать этот вопрос в управлении. Можно подумать, они там знают трассу лучше его. Однако делать нечего, он там у них скоро будет по другому делу, так заодно решит и это, задним числом.

Авзуров укрепил знак и, не полюбовавшись на него, поехал дальше. Вот он уже в ущелье, где его знает каждый. В этом ущелье кишлак. Люди здесь, как в любой деревне, просыпаются рано, доят коз, выгонят на пастбище скот.

Ни одной машины пока еще ему не встретилось, но Авзуров знал, движение по трассе уже несколько минут как началось, и потому двигался медленно, чтобы, увидев машину, остановиться и предупредить водителя, что такой-то и такой-то участок трассы из-за шуточек природы усложнился.

Проехав поворот, Джоджон опять вышел из машины, подошел к краю пропасти, на дне которой плескался, убегая от горных вершин, Пяндж. Горные вершины догнать его не могли и только печально смотрели ему вслед. Пяндж заглушал шум моторов, и Джоджон услышал их, когда первые машины уже стали видны. В прозрачном воздухе видимость превосходная, машины еще в полкилометре, а кажется, будто совсем рядом. Машины шли караваном, нагруженные, как верблюды.

Позади Джоджона вдруг затормозил мотоцикл. Это инспектор местной ГАИ патрулирует свой участок.

— Товарищ капитан, без происшествий, инспектор ГАИ сержант Бобоев. Разрешите продолжать работу?

Авзуров разрешил, предупредил о новом знаке. Сержант уже видел его.

Мотоцикл умчал Бобоева навстречу уже ясно видимой колонне грузовиков. Машины шли от Рушана, его родного Рушана, где он, Джоджон Авзуров, сорок лет назад появился на свет.

Кто его знает, почему, но Джоджону было особенно приятно видеть эти машины и предупредить их о новом знаке первым.

Машины шли медленно, словно связанные цепочкой, и так, цепочкой, остановились перед Джоджоном.

Джоджон поприветствовал их, отдал честь водителям, сказал, что хотел. Машины двинулись по своему маршруту.

А он стоял долго, думал о чем-то, и несколько раз мимо проехал инспектор со своей всегдашней фразой «Без происшествий».

Авзуров поехал, наконец, дальше.

Еще издали он заметил, что легковая машина «Жигули» — «шестерка», как ее принято называть, — идет как-то странно. То ли водитель излишне осторожничал, то ли притворялся таким, увидев на пригорочке дороги стоявшую машину ГАИ, не заметить которую было невозможно. Джоджон никогда не прятал свою машину.

Да, да, Авзуров уже лет пятнадцать не прятал свою машину за кусты, как некоторые начинающие работники ГАИ, заслуживающие благосклонность начальства количеством просечек у подловленных водителей. Нет, его машина стояла на виду. И. естественно, что, видя ее, водители не нарушали правил дорожного движения. Это было важнее, чем показывать свою власть.

Джоджон считал, что главное в его работе — предупредить отнюдь не нарушение, а возможное происшествие.

«Жигули» меж тем приближались. По номеру Авзу-ров определил, что машина не из местных, более того, гость из другой, соседней республики.

Естественно, что он немедленно, опять-таки по номеру, определил, из какой республики машина, но, так как его об этом никто не спросил, все это осталось между ним и «Жигулями» тайной, которой свидетелями были лишь Памирские горы.

«Жигули» тормознули около самого Джоджона, стоявшего на краю пропасти и улыбавшегося.

— До Хорога далеко?

Джоджон удивился. Да это и в самом деле удивительно: ни «здравствуйте», ни «до свидания», никаких ритуалов. И где — на его трассе! Спросил и ногу держит на акселераторе. Услышит сейчас ответ и уедет, спешит.

— Здравствуйте, — проговорил Авзуров, прикладывая руку к красному околышу своей белой, как пик Маяковского, фуражке.

— Привет, — сказал шофер, — как насчет Хорога?

— До Хорога порядочно.

— А конкретней?

— Простите меня, пожалуйста, но, прежде чем говорить с вами конкретно, мне необходимо знать, кто вы. Я вам хочу представиться: начальник ГАИ области Авзуров. Позвольте узнать, с кем имею честь?..

— Начальник отдела Министерства транспортного машиностроения Еремеев.

— Очень приятно, товарищ Еремеев, водительских прав я у вас не спрашиваю, за восемь тысяч километров у вас спрашивали их не однажды, не правда ли?

— Откуда вам это известно?

— Это мое предположение.

— Больше у вас нет предположений?

— Есть еще одно. Судя по вашему лицу, вы очень устали, до Хорога еще часа два пути, отдохните, я провожу вас в гостиницу. Здесь у нас, если заметили, через каждые сто километров построены гостиницы, удобные для водителей.

— А вот это уже вас не касается, пропустите!

— Позвольте еще один вопрос?

— Да.

— Вас ждут?

— Никто меня не ждет, я путешествую… с женой, — прибавил он, подумав, и посмотрел на свою спутницу.

— Это ваше личное дело, с кем, а что касается меня, то я настаиваю на том, чтобы вы отдохнули. Горная дорога выматывает, и мне не хотелось бы искать вас, вашу машину и… — Джоджон сделал паузу, — жену на дне вот этого ущелья.

— Пока.

— Прощайте, но, перед тем как вы уедете, разрешите посмотреть талон технического паспорта.

— Зачем это?

— Зона здесь — пограничный район. Я обязан знать все машины, находящиеся на трассе, да, кроме того, лишние хлопоты: не зная вашей машины и вас, по одному только номеру посылать уведомление в ГАИ вашего города о том, что вы так бесславно закончили ваше путешествие, — продолжал куражиться Джоджон. — Да, кстати, и в министерство ваше надо будет сообщить, чтобы заблаговременно подобрали кандидатуру на вашу должность. Хорошего работника найти трудно. А вы останетесь в горах… навсегда.

— Нате, — разозленный водитель протянул Джоджону книжечку в красном переплете.

— Я просил водительские права.

— Держите.

Джоджон принял документ, который был в полном порядке. Но показалось Джоджону, что водитель «Жигулей», передавая ему права, отстранился от милиционера, и в глазах его мелькнул какой-то блеск.

Джоджон пригнулся к открытому окну и удивился: из окна тянуло спиртом, а точнее водкой, такой, какая долго постояла в незакупоренной бутылке. Но ничего не сказал. Только запер свою машину и предложил Еремееву сесть на заднее сиденье. Сам же сел за руль его «Жигулей».

— Дай сюда права, — переходя на «ты», сказал водитель, теряя самообладание.

— Пожалуйста, — сказал Джоджон, протягивая ему назад документы, — но на трассу я вас пустить не могу.

— А это ты видел? — И снова, протянув свое министерское удостоверение, водитель вложил в него запечатанную в целлофан бумажку.

— Это я видел, вернее предполагал, что у вас есть талон без права остановки, но вы его горам покажите, они любят удостоверения, глядишь, и не накажут вас…

— Я с тебя погоны сниму, пусти.

— Я надеюсь, не сейчас? — улыбнулся Джоджон, заводя мотор «Жигулей».

— Когда доберусь до начальника ГАИ республики.

— В гостинице есть телефон, и вы сможете ему позвонить оттуда.

— Ладно, поехали, — сказал водитель — Маша, смотри, чтобы он не разбил нашу машину. Мы потеряем полчаса.

Но они тронулись в путь только через пять часов, и то, когда, по разумному предложению Маши, выспались.

Телефон начальника ГАИ республики в такую рань не отвечал, но человек, которого задержал Авзуров, был настойчивым.

Он поездил по Памиру, а вернувшись в столицу республики, зашел к начальнику ГАИ и нажаловался на возмутительный произвол, происходящий на Памире.

Естественно, что вскоре Джоджон предстал перед светлые очи начальника ГАИ республики и тот, глядя Авзурову в глаза, спросил:

— А вы знаете, Авзуров, кого вы задержали на трассе две недели назад?

— Знаю, — просто ответил Джоджон.

— Он что, был пьян? Почему вы так себя вели?

— Нет, к счастью, так — остаточное опьянение с предыдущего дня, ну то есть того дня, когда он ночевал в Калай-Хумбе. Я посылал запрос: он выпил сто пятьдесят грамм в хуш-хоне, плохо выспался.

— А может, он с утра выпил?

— Да нет, что он, алкоголик, что ли! Просто человек, забывший на минуту, что законы существуют для всех…

«Гаишная» душа

Сначала в небе ничего не было, ни облачка, потом там появилась серая точка, которая стала расти и превратилась в самолет. Он стал постепенно снижаться, и в конце концов плавно, а не вприпрыжку, как бегал в свое время ИЛ-14, подплыл к зданию московского аэропорта «Внуково».

Из самолета в числе многих пассажиров вышел невысокий плотный человек и еще на трапе поежился — прохладно: температура воздуха, как объявила стюардесса, в Москве плюс двадцать пять. Но после тридцатидевятиградусной среднеазиатской жары он озяб.

Он был в рубахе с короткими рукавами, в серой рубахе, какую носят работники милиции, только без погон и рукавов: рукава ему укоротила жена, а погоны он отстегнул сам. Кроме того, на нем были брюки, обыкновенные черные брюки, и шапочка, скрывающая лысину: густые черные волосы поглощали ее, как щупальца Медузы Горгоны. Подхваченные аэродромным ветром топорщились усы.

Человек вышел на площадь. Вещей у него было немного — всего только маленький чемоданчик. Поэтому он в багаж его не сдавал, экономя тем самым время. Он не был в Москве лет пять и сейчас решил посмотреть город, а на вокзал он пока еще не спешил: поезд в Адлер уходил в полночь. «Если взять такси, — решил приезжий, — знакомство с Москвой немного продлится». Так он и сделал, открыл дверцу светло-зеленой машины, бросил на заднее сиденье чемоданчик, сам сел впереди и вслух внимательно прочитал табличку, приклепленную перед его глазами. Он повторил еще раз имя, отчество и фамилию водителя, после чего повернулся к нему, протянул руку и сказал:

— Будем знакомы, Авзуров.

Шофер руки не подал, хлопнул по рукоятке счетчика и пробурчал:

— Мне-то какое дело, кто ты есть! Куда надо?

— В Москву.

— Ты чего, пьяный, что ли, так я тебя в милицию сейчас сдам. Улица какая? — Шофер, привыкший к московским темпам и скоростям, не принял медленной, степенной, «отутюженной» речи Авзурова.

— Проспект Вернадского, к другу я… — пролепетал ошеломленный Джоджон, который почему-то был уверен, что в Москве все рады приезжим.

— Это твое личное дело, хоть к брату, мое дело тебя довезти, а ты свои периферийные штучки оставь там, откуда прилетел, — окончательно охамел шофер и рванул машину с места.

— Скажите, — проговорил Авзуров, когда машина понеслась по шоссе, — а что, неужели Москва отличается от периферии лишь тем, что здесь вот так, как вы, неприветливо встречают гостей?.

Шофер не отвечал, он гнал машину и смотрел только вперед.

— Можно вас попросить немного медленней, — сказал Авзуров, — я не привык к быстрой езде.

Шофер не ответил, но скорость сбавил, а уже выезжая на Киевское шоссе, пробурчал:

— У-у-у, развелось дыроколов.

— Кого-кого? — с улыбкой спросил Авзуров.

— Ну этих, милиционеров, гаишников.

— А, ну-ну. Расскажите, это интересно.

— А чего про них рассказывать? Едет сегодня один на «двадцать четвертой» по Ленинскому и орет в матюгальничек, в микрофон то есть, на пешеходов: «У вас мозги есть? Чего прётесь на красный свет!» А я утром выехал в хорошем настроении, пассажиров везу, и вдруг вот такая незадача. Ну, что ему сказать? Вылез я из машины, подхожу к нему, здороваюсь. Сидит за рулем лейтенант, я ему и говорю: «Товарищ лейтенант, так и так, стыдно за вас», а он только руку протягивает из окна — документы давай. Ну я ему документы дал, а он мне просечку: «Машину, — говорит, — не там поставил, ездить научись, потом советовать подходи». Ну, просечку я перенес с трудом, как в свое время инфаркт, но перенес, а потом ему и говорю: «А вы, — говорю, — вот стоите здесь, и ваша машина занимает ничуть не меньше места, чем моя, почему вам можно, а мне нет? Давайте, — говорю, — тогда все правила выполнять».

А он мне, этот щенок, что вдвое моложе меня, форму вчера надел, тыкает да еще смеется: «Кишка тонка, — говорит, — мне советовать». Спрашиваю, из какого он ГАИ. Не говорит и документы не показывает. Ну, номер машины я запомнил — 44–73. Так что ты, братец, извини, что я с тобой грубый, потому как сейчас ты вылезешь, а меня потом совесть замучит: обидел пассажира.

— Да-а, — сказал Джоджон. И замолчал.

— Слушай, — вдруг сказал шофер, — а может, того милиционера тоже совесть мучает или, может, его тоже кто с утра обидел?

— Может, и обидел, — сказал Авзуров, — только, приятель, в одном ты не прав.

— В чем это? — шофер удивился.

— А в том, что я сейчас вылезу. Не вылезу я, поедем искать эту машину.

— Да нет, ну что вы, — шофер перешел на «вы».

— А все, что вы сейчас рассказали, все правда, до мелочей?

— Все.

— Ну, тогда поехали. А собственно, чего искать! В каком районе стояла машина? Ну вот, и поедем в ГАИ этого района.

— Так я счетчик выключу?

— Вы что, хотите просечку еще одну получить?..

Так с включенным счетчиком они подъехали к зданию районной ГАИ. И не надо быть прорицателем, чтобы сразу же догадаться, что возле небольшого двухэтажного дома стояла пресловутая машина 44–73. Причем странно — переднего номера у нее не было.

Авзуров вышел, убедился в том, что стоянка в этом месте разрешена, после чего вошел в здание. У дежурного он спросил, где можно найти начальника, и немедленно проследовал в его кабинет.

Там, попросив разрешения оторвать его на две минуты, он изложил все то, что только что услышал от водителя.

— Вы сами-то кто будете? — спросил начальник, вслушиваясь в авзуровский таджикский акцент.

— О, я большой человек! — сказал Авзуров, доставая паспорт. — Советский человек.

Начальник, седовласый майор, на паспорт даже не взглянул, долго испытующе глядел в лицо Авзурова, после чего нажал кнопку и попросил по селектору зайти в кабинет водителя той самой «Волги».

— Товарищ жалуется на вас, — сказал он, — без надобности используете технические средства. Кто вам дал право так фамильярно разговаривать с прохожими в усилитель?.

Вошедший лейтенант вспыхнул, но промолчал.

— Кроме того, почему машина ваша неухожена, где передний номер?

— Красят его, товарищ майор.

— Это еще не все. Почему не реагируете на замечания, когда они делаются вам по делу, за грубость?

— Какие замечания, товарищ майор?

— Ну как же, водитель такси подошел к вам утром, сделал замечание, а вы что?

— Так он же остановился не там, где надо.

— А вы стояли, где надо? Вы даже не дежурили в эти часы, так что просечку вам надо было поставить, а не ему, и не в талоне предупреждений, а в послужном списке. Идите, извинитесь перед водителем, приведите в порядок машину, потом доложите. Выполняйте.

— Есть. Разрешите идти?

— Идите.

— Беда с этим молодняком. Только придут — норовят власть показать, — говорил майор, когда лейтенант вышел.

— И много у вас таких?

— Да вот один на все отделение, вполне достаточно. Думаете, приятно, когда вот так приходят, жалуются? Хотя сигналы населения нам помогают. Сами знаете, милиционер, особенно когда он инспектор, должен быть безукоризненным. А вы сами-то не москвич? — вдруг спросил майор.

— Да нет, я с Памира.

— Водитель, наверное?

— Немного и водитель.

— Что же, спасибо, — сказал, вставая, майор, — захаживайте к нам просто так, без всякой нужды.

— Обязательно зайду, — пообещал Авзуров.

Он вышел из здания госавтоинспекции, спустился на первый этаж, прошел по коридору и вышел на улицу к ожидавшему его водителю.

— Спасибо вам, — сказал шофер, — вот выручили, уж лейтенант ко мне тут приходил, извинялся, настроение, говорит, у него с утра плохое было.

— Просечку-то простил?

— Ну конечно.

Машина тронулась с места и через несколько мгновений остановилась. Авзуров попросил остановить машину. На перекрестке стоял тот самый милиционер.

— Смотри, лейтенант, чтобы это больше не повторялось, не позорь нашу службу, — сказал он милиционеру, — Я твоему начальнику не открылся, но имей в виду, еще что-нибудь услышу про тебя плохое, уйдешь из милиции, нам такие не нужны! — И вместе со светло-зеленой машиной он исчез за темно-зеленым поворотом.

Настала минута расставания с шофером.

— Не возьму денег, — сказал шофер, выключая счетчик.

— Послушайте, — сказал Джоджон, — вы думаете, я за просечку, что вам убрали из талона, с вас эту трешку возьму? Я возьму, конечно, и возьму кое-что побольше.

— Что же? — удивился шофер…

— Вежливость вашу, чтобы приехавшие в Москву не расстраивались с самой первой минуты. Вы говорите, вам все равно, к другу я или к брату. А мне все равно, почему у вас плохое настроение! — И, попрощавшись, он вышел из машины и закрыл дверцу по привычке плотно, но без стука.

А потом было море. Синее море ласкало и купало в своих волнах сильное загорелое тело начальника Памирской ГАИ.

Дома, в родном Рушане, предаваясь ласкам своей жены, красавицы Садригул, Джоджон Авзуров рассказал ей и эту историю и еще много других, и тогда она, встав с кошмы, которую обычно стелют в хуш-хоне, подала мужу целую миску кислого молока, а он, немного остыв от своего рассказа, с наслаждением поедая любимое кушанье, совсем забыл, что подобные рассказы настолько трогают ее, что сегодня она не сомкнет глаз, все думая о том, как это сложно быть женой такого вот надежного человека.

Ведь, во-первых, водитель такси мог его обмануть, и правильно бы сделал, потому что охотники на горных баранов и кииков знают свои байки, а шоферы, все шоферы на свете — свои, а во-вторых, ну куда он полез, куда, опять в работу, а ведь был-то на отдыхе. Вот, право, душа!

Все это она не говорила, а только думала, глядя на своего засыпавшего мужа, гладила его по волосам, стараясь прикрыть рукой огромную лысину. Потом потихонечку встала, поставила будильник на полшестого и тихо легла рядом.

Долго она не могла заснуть, потому что никак не могла понять: почему ее муж, начальник Памирской ГАИ, то есть всего, что здесь на колесах, почти никогда не включал на своей желтой машине, желтой с синим милицейской очень красивой машине с желтыми и красными фарами, с надписью «ГАИ» на багажнике, синий вертящийся маячок.

Мальчишки говорили, что он у него не работает, но так ведь не бывает. Наверное, он не включал его, чтобы не волновать проезжавших на машинах шоферов: ведь если включен такой маячок, значит, это сумасшедше необходимо.

Бой на границе

До сентября эта застава считалась самой счастливой. Здесь было так мало пограничных инцидентов, что их можно было просто не брать в расчет. Ни одного крупного.

Объяснялось это тем, что стояла застава на самом видном месте. Из города до нее тянулась длинная дорога через небольшое ущелье, удобное для пограничников: стены его просматривались, на них не было ни бугорка, ни кустика. Спрятаться там было невозможно, а на голом камне не распластаешься, здесь даже птицы на фоне этого ущелья отбрасывали причудливые, давно переставшие настораживать тени. Ложбина с другой стороны границы и вся видимая часть сопредельной стороны также хорошо просматривались.

За видимым отрезком сопредельной стороны дорога резко сворачивала за скалу.

Офицеры ушли, но майор Хотимый продолжал сидеть в кабинете. Перед ним на стене висело огромное зеркало, в котором отражались стол с телефонами, папка с документами, графин с водой и, наконец, сам майор с расстегнутым от жары воротом, чуть седой, с густыми черными бровями и серыми глазами. Ненароком взглянув в зеркало, Хотимый поспешил застегнуть ворот. Сегодняшний, определенный расписанием, рабочий день был на исходе. Однако Хотимый домой не спешил: он был холост, любил в свободное время писать маслом горы…

— Разрешите, товарищ майор?

— Пожалуйста, — Хотимый привстал. Принял из рук младшего офицера депешу.

Она была помечена словом «Копия» и регулярно присылалась из республиканского сейсмологического управления.

Депеша была написана на машинке, на стандартном бланке, заполненном по форме как обычная сводка погоды. Нет, не совсем. Хотимый взглядывался в листок. Что-то в нем настораживало.

Ну, конечно. Официальная деловая речь типа: «Такая-то служба имеет своей целью изложить…» И вдруг здесь же: «Товарищ майор, хотя наши приборы пока ничего серьезного не предвещают, мой долг сообщить вам о странном поведении животных. Началось это часов двенадцать назад. Наблюдатели видели на склонах гор скопление большого количества змей, что обычно бывает перед землетрясением. Прошу вас принять это к сведению. С уважением В. Сеневич».

Борис Иванович Хотимый когда-то увлекался охотой. Он знал повадки зверей.

Через десять минут, поставив в известность начальника отряда, майор распорядился об эвакуации личного состава двух небольших застав, находящихся прямо под нависающей скалой. Правда, заставы могла уберечь нес большая гряда — нарост с пробитой на нем тропой, — но рисковать людьми нельзя. А вдруг не выдержит? Отдав распоряжение, Хотимый сел в старенький, довоенного образца, «виллис» и, вместо того чтобы ехать домой, направился к самой границе. Он хотел воочию убедиться в том, о чем только что узнал из депеши.

…Тоненькой, едва-едва не соскальзывающей в пропасть змейкой вилась глубоко внизу дорога. По ней мчался «виллис», в котором сидели двое — шофер и пассажир. В восьмикратный бинокль было видно, что второй пассажир — офицер. Опасливо оглядевшись, незнакомец оценил обстановку. Постояв немного для верности за выступом скалы, он, петляя, стал спускаться в ущелье. Метрах в десяти над дорогой, прячась за кустарником, он присел, еще раз огляделся, раздвинул ветви. Из тайника несло плесенью. Над ним стоял человек и пытался подавить возникший страх, какой бывает, когда переходишь границу без ведома пограничников. Вспомнился обрывок фразы, сказанной на прощание шефом: «Постарайся выполнить задание самостоятельно».

Легко сказать «самостоятельно». Неужели они не надеются на резидента? Или это провал?.. Страшное слово вспугнуло его, и уже слышались ему голоса пограничников, грозное «руки вверх». Но минуты шли, а ничего страшного не происходило. Нарушитель вынул из кармана походной куртки пакет. Развернул документы: «Дольский Валерий Кузьмич, родился в деревне Вичичи Белорусской ССР в 1914 году, в настоящее время работает там же агрономом, военнообязанный». Кроме того, в командировочном удостоверении было отмечено, что В. К. Дольский приехал в пограничную зону с разрешения местной милиции (в этом городе уже третий месяц работал майор Хотимый).

Дольский постоял еще немного, собираясь с мыслями, в тайник засунул планшет, давно уже свернутый плащ и вышел на узенькую, казалось, плохо приклеенную к отвесной скале дорогу. И вдруг перед ним затормозил автомобиль Хотимого, возвращавшегося после осмотра горного района.

— Куда путь держим? — весело спросил Хотимый.

— Да мне тут близко, — промямлил ошарашенный Дольский, — командировочный, вот… — И Дольский протянул бланк с печатями.

Хотимый взглянул на бланк, потом в лицо Дольскому, что-то показалось майору подозрительным…

Глаза незнакомца стали желтыми и тусклыми. Казалось, еще секунда, и он бросится на Хотимого, но тот словно и не заметил перемены в Дольском, только приказал ему сесть на заднее сиденье. Сам сел рядом и бросил шоферу: «В отряд».

По горной дороге неслась машина. Дольский напряженно думал о том, что еще не все потеряно: «Подумаешь, задержали. Скорее всего, за то, что гулял возле границы. Ничего, отпустят. Может, еще и подружусь с ними. Полезно дружить с такими людьми».

Полчаса беседы с Дольским — и майор Хотимый уже не сомневался, что перед ним подозрительная личность. Он послал запрос в Белоруссию…

Вскоре сообщили, что Дольский действительно существует, в данное время находится в командировке в пограничном районе, и назвали этот город.

Сеневич, тот самый, который прислал Хотимому сводку погоды, ехал в ущелье к двум пограничным заставам воочию взглянуть на нависающий карниз Золотой скалы. Скала, против всех законов природы, все еще висела, а ущелье наполнял какой-то объемный гул. Из-за скалы, как видение, вышел старик. Его хорошо знали в этих местах.

Сейчас, в такое время, когда все люди эвакуировались и вот-вот может рухнуть скала, Сеневич смотрел на старика с неудовольствием: «Какого черта ему здесь надо?»

Старик, глядя невидящими глазами на Сеневича, на машину и шофера, опустившись на колени и сложив руки лодочкой над головой, громко читал молитву.

— Салам, Мемет, — поприветствовал Сеневич старика.

Мемет продолжал бормотать заклинания, потом закончил, медленно поднялся с колен и дружески поздоровался с Сеневичем.

— Почему вы здесь? — спросил сейсмолог.

— Да поможет мне Аллах, — серьезно сказал старик

Но Сеневич принял другое решение. Он резко распахнул дверцу автомашины и впихнул туда старика. Едва проехали несколько метров, как гул в ущелье стал сильным и зловещим. Шофер, оглянувшийся на шум, побелел от страха. Крохотное ущелье в мгновение ока наполнялось водой. Волны неслись прямо за машиной. Шофер прибавил газу. Он гнал теперь на предельной скорости. От кустарника позади не осталось и следа, он был смыт неизвестно откуда взявшейся водой. Шофер оглянулся еще раз и вскрикнул. Воды не было. Над ущельем высились горы, казалось, скала сорвется.

— Вот тебе и Аллах, — неизвестно к кому обращаясь, сказал Сеневич.

Неожиданно потемнело. Шофер включил фары. Сильные лучи автомобильных фар с трудом пробивали мрак.

Старик молился с таким видом, будто это было как раз то, что могло помочь им выбраться из кромешной, жуткой тьмы.

Вскоре, так же неожиданно, как появилась, темная пелена спала, и глазам людей открылась изломанная, пробитая гигантскими валунами дорога. Сеневич доставил Мемета в городок и там отпустил, взяв с него слово не подходить близко к горам.

Огромные сломанные деревья казались беспомощными, выброшенными на берег китами, изнывающими от собственной тяжести и бессилия. Хотимому стало их жалко. Конечно, залечивать повреждения нет времени, да и невозможно, а все-таки… Майор набрал телефонный номер.

— Что вы, голубчик, — ответили ему там, куда он позвонил, — после землетрясения сотни и тысячи деревьев гибнут, нет, помочь никак не можем.

Настроение его совсем испортилось. Он стал постукивать по пепельнице карандашом, потом вызвал дежурного.

— Передать замполитам застав, чтобы выделили солдат для приведения в порядок деревьев на вверенных им участках.

Майор попросил дежурного пригласить в штаб заведующего автобазой Раджаева. «При личной беседе он мне не откажет», — решил Хотимый.

Едва дежурный переступил порог, зазвонил телефон.

Говорил капитан Медведев, начальник заставы. Майор слушал его внимательно. Голос Медведева был уверенным и твердым.

— Мое мнение, товарищ майор, — говорил он, — что вещи, плащ и прочий скарб, найденный моими бойцами, принадлежат Дольскому, который задержан вашими как раз недалеко от этого места. Разрешите проверить?

«Может быть, после этого все прояснится?» — подумал майор и разрешил.

Но сам спокойно сидеть на месте не мог. Велев через полчаса отконвоировать Дольского на место происшествия, сел в машину и выехал туда же.

…Когда Дольского посадили в закрытую машину, ему на секунду стало не по себе. Но все-таки он решил, что это последний шанс, что, может быть, его просто эвакуируют из пограничной зоны. Однако по мере того как машина шла по направлению к горам, настроение его портилось. Наконец остановились. Стараясь казаться спокойным и даже беспечном, Дольский выпрыгнул из открывшейся задней дверцы.

Майор, стоявший на пригорке и очень ясно вырисовывавшийся на фоне закатного солнца, что-то негромко сказал. Солдаты и Дольский подошли к нему, и через несколько минут все уже находились в кустарнике, где были найдены плащ, покрашенный под цвет гор, планшет и прочее.

— Ваш тайничок? — вежливо осведомился Хотимый.

— Что вы! — изумился Дольский.

— Джек, помоги нам, — приказал один из пограничников огромной овчарке.

Собака понюхала плащ и планшет, покрутила носом в воздухе и вдруг положила лапы на плечи Дольского…

В тот же день лазутчика отправили в штаб округа.

Майор вернулся к себе в отряд, где его, судя по времени, должен был ждать заведующий автохозяйством. Но Раджаева не было, дежурный сказал, что тот пробыл здесь ровно секунду (дежурный преувеличивать не умел, значит, так и было) и уехал.

В кабинете зазвонил телефон. Звонили из горисполкома. Хотимый долго, чуть ли не пятнадцать минут, улаживал какие-то дела, связанные с машинами^ перевозками, направлением на строительство солдат из пограничного подразделения. Наконец все было решено. Майор вызвал дежурного и попросил узнать насчет Дольского. Вскоре из штаба округа сообщили, что Дольский находится там. Вопрос был снят.

На столе лежали два документа. Один был подписан тотчас — о нарядах в помощь пострадавшим. Увидев второй, майор сперва разозлился, потом снял телефонную трубку.

Застава Бармаева долго не отвечала, наконец подошел начальник.

Капитан вытянулся в струнку и приготовился слушать. Но майор говорить не спешил. Бармаев энергичным жестом потребовал у замполита последние сводки и принялся было читать их Хотимому. Майор выслушал, остался доволен: на границе спокойно. Он начал медленно и словно не по делу говорить.

— Капитан Бармаев… — Хотимый подыскивал слова. Но какие слова могут быть, когда человек влюблен? Не запретить же ему жениться.

Бармаев облегченно вздохнул. Оказывается, майор только просил повременить немного со свадьбой. Положив трубку, Хотимый вновь посмотрел рапорт капитана, улыбнулся. Надо же, Фауса! Имя хорошее, спору нет, и девушка, наверно, красивая. Да, и у него была девушка, у майора. В сорок первом, когда его контузило, она от него и не отходила, вылечила, выплакала, а сама… медсестричка… погибла… Майор резко встал, налил в стакан воды, залпом выпил.

Хотимому не хотелось больше сидеть в кабинете, но что-то его удерживало. Он закрыл лицо рукой. Нахлынули было воспоминания, но он отмахнулся.

Капитан Бармаев был, в сущности, счастливым человеком. Ну что может поставить ему в вину майор? Служит отлично, без взысканий. Правда, его застава не ахти какая сложная, но все-таки застава. Много раз просил капитан перевести его на более сложный участок, да все как-то не решался этот вопрос, а сегодня, это Бармаев твердо знал, он сам первый заговорит с Хотимым о более сложном, ответственном деле. Капитан решил жениться, семьей обзавестись. Так ведь это же здорово! А ну как спросит майор, что будет делать на заставе Фауса, что она умеет?

Что умеет? Медсестра она. На заставе человек необходимый.

Багровый закат озарил каньон, в котором текла пыльная дорога к границе, окрашенная в черно-розовые и оранжевые цвета. Черное, а потом густо-синее небо придавало пейзажу странную неповторимость. Груды камней, упавших с гор во время землетрясения, теснились на дороге, словно странники. Таинственно выглядели на фоне неясного солнца растения и деревья. _

А может, все это— лишь плод минутной фантазии Хотимого? Вот уже четверть часа его «виллис» петлял по дороге, минуя завалы…

Лицо майора стало серым. Теперь ему было не до красот природы. Взгляд с опаской встречал каждый поворот: вот сейчас, нет, вот сейчас… Из-за поворота неожиданно показался пост. «Приехали», — подумал майор. Выскочил из машины, рванул на себя дверь и вошел в будочку. То, что он увидел, не могло не испугать. Весь пол был в крови. Пахло мутным, знакомым с войны запахом, пьянящим и жестоким. Кровяные пятна на полу отмывал солдат-часовой. Второй сидел у передатчика, висевшего на стене. Третий курил, наблюдая происходящее. Он-то первым и увидел майора. Вскочил, скомандовал: «Смирно!». Сбиваясь, рассказал по порядку о происшедшем.

Полчаса назад появилась тут полуторка. Кто в ней, неизвестно, да и не они здесь стояли, другой наряд. В полуторке сидели двое. Не сбавляя скорости, посигналили возле самого шлагбаума. Ну солдаты, понятное дело, сперва пропуск потребовали, так один из машины очередью полоснул автоматной. Пока два других пограничника стреляли, полуторка сбила шлагбаум и понеслась…

— Где раненый? — спросил Хотимый.

— Да увезли его, товарищ майор, машину немедленно вызвали. Здесь же еще не зона, обычная «скорая помощь» приехала.

— Продолжайте службу.

— Есть, товарищ майор.

Хотимый выехал на заставу, вспоминая в пути мельчайшие подробности скупого, короткого телефонного разговора. Ему сказали, что преступники обезврежены, один из них пойман. Майор с удивительной ясностью осознал: на границе только что был бой, все не так просто, как кажется.

Золотая скала… В лучах заходящего солнца она действительно казалась золотой. Во время землетрясения задела ее падавшая сверху каменная глыба. Достаточно было дождя, чтобы Золотая скала вновь засияла и стала еще краше, ибо ее выступы были сбиты падавшими камнями и ничто не мешало теперь солнцу преломляться на ее почти ровной поверхности. Пограничникам необходимо было обследовать подножие скалы. Узенькая тропочка с нее очень удобно вела за кордон. Тысячелетия, ветры, снега и солнце прямо под скалой образовали пещеру, где возможный нарушитель легко мог укрыться. Конечно, скалу давно можно было бы взорвать, чтобы не возникало соблазна для лазутчиков. Но взрывать скалу несподручно. На той стороне могли неверно истолковать взрыв на советской территории, вот и висела она, ожидая своего часа. Сеневич с геологами исследовал скалу и заявил, что скоро она обвалится. Пограничное командование запретило отправлять дозор на скалу, а тем более под нее, распорядилось установить на противоположном холме прожектора под углом, чтобы лучи попадали в пещеру. Таким образом, за скалой было установлено фронтальное наблюдение.

Для подкрепления своих доводов Сеневич даже сказал:

— Вот если вы меня спросите, товарищи, почему она еще висит, отвечу — не знаю. Она же ни на чем не держится, кроме как на корнях деревьев, вросших в отвесную скалу. Может, дождь пойдет — и она свалится.

Никто ему не возразил.

Бармаев в очередной раз проигрывал свой возможный разговор с Хотимым, как вдруг «заговорил» пост. Через считанные секунды застава поднялась в ружье.

Полуторка на большой скорости неслась по дороге. Машина хорошо просматривалась в бинокль, и по темному пятну в кабине было видно, что там один человек — водитель. Как потом оказалось, второй просто прятался под приборным щитком. Лейтенант-замполит наблюдал за машиной, и нервы его напрягались все сильнее и сильнее, ему казалось, что такая маленькая безобидная машина не может причинить никакого вреда.

..Лейтенант повоевать не успел, мал был, зато хорошо помнил, как однажды ночью (дело было в блокадном Ленинграде) на крышу их дома попала зажигательная бомба. Тогда было похожее ощущение — неужели такая маленькая штучка может зажечь целое здание?..

По приказу Бармаева один из солдат в рупор громко передал, чтобы полуторка остановилась, но водитель и не думал этого делать. Вот машина передним бампером сбила заставский шлагбаум, вот она уже почти пронеслась мимо…

— Огонь! (Клацанье пуль по обшивке машины). Огонь! (Звон стекла и автоматная очередь из машины). Не высовываться из укрытия! — Лейтенант бросил гранату, прогремел взрыв.

Из открытой, сбитой взрывной волной дверцы выскочил преступник и, веером посылая автоматные очереди, опрометью бросился к границе. Четверо солдат — бегом ему наперерез. Но он сумел перепрыгнуть через учебный окопчик, не слыша за собой выстрелов (приказано брать живым), и, едва добежав до кустарника, круто изменил направление — кинулся в ущелье. Второго преступника, полуживого от страха, взяли тут же, у догорающих обломков машины. Он и не думал сопротивляться.

— Есть выступить на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик! — отчеканил старший наряда сержант Ниязов и скомандовал: — Шагом марш!

Наряд скрылся за кустарником.

— Хорошо жить на свете, — щурясь от яркого солнца, заговорил было молодой солдат Семнецов.

— Подходяще, — согласился с ним его товарищ Егоров.

— Разговорчики! Не к теще на блины идем.

На подходе к ущелью жара стала чуть слабее — давал себя знать горный ветерок. Каждый думал о своем: Семнецов о том, как это здорово и романтично служить на границе! Вот вернется к себе в деревню и будет всем окрестным девчонкам рассказывать, как он что ни день, то ловил диверсантов. Нет, в это, пожалуй, никто не поверит. Надо рассказать об одном каком-то случае, но о каком? Случаев-то пока не было, и кто его знает, будут ли. Это не двадцатые годы, когда немало было лазутчиков.

Егоров служил уже второй год, потому о нарушителях не думал. Он вспоминал, как позавчера помогал рабочим строить дорогу в город. Многие просились, но капитан направил его. Работа ответственная, и если доверили, значит, он на хорошем счету. На вечерней поверке получил поощрение от капитана Бармаева. А кто служил когда-нибудь под началом этого офицера, тот знает, как непросто заработать у него поощрение.

Старший наряда сержант Ниязов на границе уже третий год. После службы мечтает стать учителем и уже теперь каждую свободную минуту готовится в педагогический. Дома Ниязова ждет жена. Как там она, не скучает ли? Наверняка скучает. По радио недавно передавали сводки о землетрясении, их район не задело…

Каждый, шагая, думал о своем. Неожиданные выстрелы заставили всех троих насторожиться.

— Из автоматов — огонь! — скомандовал Егоров. Он считал себя опытным пограничником.

Ниязов не успел ничего сказать. Из-за гребня скалы показался человек с автоматом. Он бежал прямо на них, ничего не видя, изредка оборачиваясь и давая короткие очереди. Вдруг, заметив пограничников, круто повернулся и прыгнул в неглубокую пропасть.

«Кто-то из местных, — подумал Ниязов, — здесь единственное место, где можно прыгать вот так: неглубоко, выступ скалы и вход в пещеру, что под Золотой скалой. Верно, знает это место…

— Семнецов, быстро на заставу, Егоров, за мной. — И Ниязов спрыгнул вслед за преступником.

Автомат дал очередь и вдруг смолк. Послышалось клацанье затвора. Видно, патроны кончились. Преступник попытался скрыться в пещере, чтобы перезарядить магазин автомата, но Ниязов не дал ему этого сделать. Преступник вытащил нож и резко метнул его в голову сержанта.

…Семнецов бежал, задыхаясь, сквозь кусты, перепрыгивая овраги. Окрик офицера остановил его.

— Товарищ лейтенант, там наши, преступник… автомат…

— Отдышитесь.

Через полминуты лейтенант уже отдавал приказания, а через несколько минут две группы пограничников остановились у оврага, что под Золотой скалой. Издали слышались звуки борьбы.

Преступнику удалось все-таки прорваться в пещеру, но уже без оружия. Егоров вырвал у него автомат и отбросил в сторону. В ту же секунду солдат почувствовал удар по голове и повалился на песок…

Из-под скалы сыпалась земля, летели камни… Скала опустилась прямо на пограничников.

— Ниязов подхватил раненого, но понял, что назад, на пригорок, вскарабкаться не успеет, и бросился в пещеру.

Почти в то же мгновение к этому месту подбежали пограничники во главе с лейтенантом.

Никита Глинин, тот самый, которого ранили на посту, был по характеру абсолютный Том Сойер. Ему почти два часа делали сложную операцию, вынимали засевшую в теле пулю, а он, переносивший все это мужественно и стойко, просил только об одном — не выбрасывать пулю, оставить ему на память.

Никита лежал в большой светлой комнате, где стояло несколько кроватей. На некоторых лежали больные…

Со шприцем в руках вошла медсестра.

— А, новенькая, — обрадовался, увидев ее, Никита. — Скажите, а как вас звать?

— Фауса.

— Красивое имя, а меня зовут Никита.

Фауса улыбнулась и вышла.

Никита полежал молча, посмотрел на спящих ребят: кто-то сопел, кто-то ворочался. Наконец тихо позвал своего соседа по тумбочке:

— Яшка, слышь! (Больной слишком крепко спал.) Романцев!

Больной пошевелился, открыл глаза. С сознанием, вероятно, вернулась и боль в переломанной ноге. Он глухо застонал, но тотчас взял себя в руки и свел губы в улыбку. Когда-то он слышал, что улыбка заглушает боль.

— Чего тебе?

— Мне ничего, — серьезно ответил Никита, — а вот тебе чего? — Никита сделал таинственное лицо. — Гляди, на столе что лежит.

Романцев повернул голову и увидел громадный шприц. От неожиданной его величины он сначала оторопел, после хихикнул.

— Ну и что из того? — спросил он.

— А то, что тебя колоть им сейчас будут.

— Да брось ты!

— А вот и не брось, заходит сейчас сестра, спрашивает, который Романцев. Ну я, естественно, на тебя показываю, тогда она говорит: «Укольчик ему надо, я пока за санитарами схожу, такого здоровяка, говорит, одна не удержу, тут троих мужчин надо, а вы его подготовьте пока». Вот я и готовлю.

— Да, дела, — ответил смирившийся со своей участью Яша. — Ну ничего, где наша не пропадала. Верно?

Глинин буквально корчился под одеялом от смеха. Наконец, отсмеявшись, и Никита вспомнил, что эта самая Фауса — невеста начальника заставы капитана Бармаева.

Работа по расчистке ущелья шла полным ходом. Десятки пограничников, а также рабочие, приехавшие из города помочь попавшим в беду воинам, вручную расчищали узкий проход к пещере. Никто не сомневался в том, что пограничники живы. Все были уверены, что они успели спрятаться в пещере. Но. часы шли, люди, орудуя ломами, заступами, сменяли друг друга, хлопотали, подбадривали криками тех, кто находился в пещере. Хотя те, конечно, слышать их не могли.

Побывавший здесь накануне Сеневич сказал, что, судя по структуре каменной породы, скала, обвалившись, расколется на сотни частей.

Конечно, если бы Золотая скала не раскололась, все было бы значительно проще. Упав, она образовала бы подобие картонного домика с двумя выходами. Из пещеры можно было бы выбраться, хотя и с трудом. Однако не было никакой гарантии, что монолитная скала не смяла пещеру как скорлупу от яйца. Пока оставалась надежда. И десятки людей, не говоря друг другу ни слова, думали об одном и том же.

На гулко отдававшееся в горах урчание машины и приезд Хотимого обратили внимание только офицеры. Солдаты, не зная усталости, делали свое дело. Вскоре наступили сумерки, солнце закатилось за западный хребет горы.

Хотимый нервно прохаживался между работавшими. Сеневич стоял в стороне, наблюдая за работой, и о чем-то переговаривался с Меметом.

Пограничники, оказавшиеся погребенными под рухнувшей скалой, не погибли. Они успели спрятаться в невысокой пещере. Через считанные секунды раздался грохот, и стало совсем темно. Золотая скала завалила единственный вход в пещеру, отрезав людей от света и воздуха.

Полгода назад Ниязов был в этой пещере и смутно помнил ее расположение. Сейчас они с раненым Егоровым находятся в тесном проходе, потом пещера расширяется — надо пройти вперед, и будет легче дышать. Бережно поддерживая друга, Ниязов пополз вглубь.

Ему казалось, что пещера очень широкая и высокая, но теперь, ощупывая стены, почувствовал: это не так. Она была маленькой, даже выпрямиться во весь рост можно было лишь в одном месте, и то с опаской удариться об острые камни, образовавшие потолок.

Егорова он положил на землю, расстелив свою гимнастерку. Когда укладывал раненого, тот застонал. Ниязов нагнулся над ним.

Разорвав свою майку, Ниязов туго перебинтовал голову Егорова. А с рукой возиться вообще не пришлось — царапина от ножа. Едва он закончил перевязку, где-то в глубине пещеры вспыхнул спичечный огонек.

…Хотимый удивился, когда Мемет предложил свою помощь.

— Но в чем она может выражаться? — глядя на жилистого, но слабого старика, спросил Хотимый — Не будете же вы растаскивать глыбы!

— Молодой начальник, наверно, думает обо мне так, словно я уже умер, — спокойно заговорил Мемет, — а я еще жив и вижу, что твои кафиры не там расчищают путь к свободе своих товарищей.

Хотимый с удивлением взглянул на старика, но продолжал слушать.

— Я прожил на этой земле семьдесят лет и знаю, что так вы и за неделю не найдете их.

Хотимому не понравилась эта реплика, но он пересилил себя и слушал дальше.

— Я знаю, что надо делать тебе, начальник. Если хочешь, чтобы твои друзья были свободны через три часа, доверься старому человеку. Идемте, — вдруг сказал он просто, без высокопарности и напыщенности, — западная стена пещеры насыпана руками, она не из камня, выложена гранитом только поверху.

Едва в глубине пещеры вспыхнула спичка, Ниязов понял: они не одни. Видно, бандит не сумел уйти, он тоже в заточении. Оружия у него нет — ни огнестрельного, ни холодного. Значит, сделать он ничего не сможет, потому что сильней Ниязова трудно найти на всей заставе.

— Иди сюда, посвети, — окликнул он.

Незнакомец подошел, чиркнул спичкой. Ниязов закончил перевязку Егорова и тут только взглянул в лицо незнакомца. Спичка погасла.

— Еще зажги.

Вместо вспышки послышались шаги. Ниязов инстинктивно закрылся рукой и загородил собой лежавшего Егорова, но ничего не произошло. Снова послышались шаги, уже далеко. Потом все затихло.

Стемнело. Вспарывая горную ночь, светили прожекторы. К пещере, насколько возможно близко, подъехали две машины «скорой помощи» и остановились, из одной вылез заместитель председателя горисполкома.

Все молчали, но горное эхо разносило по ущельям стук лопат, кетменей, заступов и мотыг.

Хотимый, нервно шагавший взад-вперед, вспрыгнул на уступ и принялся помогать работавшим солдатам. Было прохладно, но раздетые по пояс пограничники этого не замечали.

— Тихо, — вдруг шепнул Хотимый.

Все разом прекратили работу. Откуда-то из-под горы донесся стук. «Живы!» — закричал кто-то уверенно и жизнеутверждающе, и сотни солдатских рук, восприняв это как призыв, заработали снова без усталости.

Ниязов уже несколько раз справлялся о самочувствии друга, чем в конце концов досадил ему.

— Что ты так печешься обо мне? Подумаешь, царапина, мы все сейчас в равном положении — и ты, и я, и даже тот, третий…

Егорова клонило ко сну, и вскоре он забылся. А Ниязов мучительно стал думать, кто же этот преступник.

Сперва шли на ум подозрительные типы, каких много на городских базарах. Но это предположение тут же отпало: какие уж это личности, тьфу! А этот, видать, матерый: автомат у него, нож охотничий. Стоп, охотничий, значит, он каким-то образом связан с охотсоюзом или с артелью. Ну конечно же, это Жмыхов! Помнится, про него всякое рассказывали. Сразу захотелось крикнуть ему: мол, узнал тебя, нечего скрываться. Однако, помня о бдительности, Ниязов сдержался.

Сержант ошибался в своих догадках. В то время когда свершился обвал, работник охотсоюза Жмыхов был на восстановлении жилого здания и потому никоим образом не мог находиться в пещере.

…Стало трудно дышать, разболелась голова, перед глазами поплыли прозрачно-розовые круги.

Послышался стук. Сперва Ниязов решил, что это в пещере, но потом понял — снаружи. «Значит, спасают, — мелькнула мысль, — значит, не все еще потеряно». Он стал ждать, прислушиваясь. Через некоторое время сзук повторился с другой стороны, но более равномерно. Там, несомненно, копали. Ниязов забарабанил сапогом в ту стену, откуда слышался шум.

Неожиданно Егоров застонал, попросил пить.

— Потерпи чуток, братец, — успокоил его Ниязов. — Скоро, уже совсем скоро придут нам на помощь.

И сам удивился, какими вялыми получаются слова. Нестерпимо болела голова. Ниязов попробовал выпрямиться. Всю голову словно прошили нитками и дергали в разные стороны. Он чувствовал, что и сам теряет сознание.

Стояла черная звездная ночь, исполосованная лучами прожекторов. Поросшие кое-где травой и сухим кустарником скалы, попадая в луч прожектора, принимали блеклую, но почти дневную окраску; вот промелькнула скала, на миг ставшая бурой, но тут же почернела.

Хотимый с нетерпением поглядывал на часы. Время неслось с головокружительной быстротой. Иногда ему казалось, что он улавливает движение минутной стрелки. Машины «скорой помощи» поставили таким образом, чтобы, не теряя ни секунды, везти пострадавших в больницу. Медсестры держали уже наготове шприцы в герметических металлических посудинах, вынесли кислородные подушки.

Солдаты, несмотря на усталость, работали все быстрее и быстрее.

Чувствуя непрерывную боль в спине, продолжал работать разгоряченный Сеневич. Вскоре его сменил капитан Бармаев.

Ровно тарахтел бензиновый движок, он давал свет прожекторам. Эхо его гулко отдавалось в горах.

Неожиданно, повинуясь единой силе, все, кто находился в эту ночь в районе обвала, подались вперед и замерли. Наступили последние минуты схватки с поглотившей людей горой. И хотя она еще не была пробита, уже стало ясно: несколько ударов — и люди будут спасены.

Спрыгнув в углубление, Семнецов в ожесточении принялся бить ломом в отверстие. Несколько раз лом тыкался в грунт и вдруг ушел в потревоженную вязкую землю.

Тихое, еле слышное «ура» прокатилось по ущелью — громко кричать нельзя: граница рядом. Несколькими взмахами ломов отверстие было расширено. На секунду все остановилось. К узкому входу подошел майор Хотимый. Из пещеры не доносилось ни звука.

Хотимый еще раз прислушался, потом осмелел и тихо позвал. И снова безрезультатно. По его жесту солдаты продолжили работу. Глухо ударялись заступы о скалу, полузаросшую землей. Ни одного слова не было произнесено. Уже несколько раз кто-то пытался протиснуться сквозь отверстие в пещеру, но его оттесняли, а то и вовсе отталкивали. И этот «кто-то» покорно отступал, уходил, но через мгновение нервы снова не выдерживали, и он снова бросался в зияющую черноту пещеры.

Хотимый стоял на пригорке и наблюдал. Смотрел на часы, высчитывал, сколько времени пробыли там пограничники. Что с ними, почему не откликаются? Горная ночь, синяя с черными пропалинами, желтыми немерцающими звездами в небе, не думала уступать своих прав прожекторам. Они пересекали ее, загоняли в треугольники и квадраты, а она сопротивлялась, вырывалась и снова обволакивала все тьмой. То тут, то там вспыхивали красные мечущиеся огоньки, иногда превращавшиеся в ярко-красные линии, иногда застывавшие на миг. Это курили в минуты короткого отдыха солдаты, офицеры, рабочие — все, кто приехал в эту страшную ночь к рухнувшей Золотой скале.

Заставы жили своей жизнью. Пограничники ходили в наряды и возвращались, охраняли государственную границу. А группа людей неистово работала, выручая попавших в беду товарищей.

Вход расширили, и первыми ринулись в пещеру врачи. Через несколько минут все были спасены.

…Преступнику, лежавшему на носилках, дали кислородную подушку, и он пришел в себя. Почти тотчас вернули в чувство и Ниязова: в «скорую» он садиться отказывался, да начальник заставы капитан Бармаев настоял. Ниязов сел рядом с шофером и ворчал всю дорогу, доказывая, что здоров. В той же машине ехал и Егоров, тихонько постанывая.

Рано утром в палату, где лежал только что проснувшийся Глинин, вошел капитан Бармаев. Неожиданно увидев начальника заставы в проеме двери, Никита попытался лежа отдать честь. Капитан рассмеялся.

— Выздоравливаешь, герой. Смотрю, вы все тут здоровяки.

У Егорова дела тоже отлично.

— Стараемся, товарищ капитан.

— Так и держите. Молодцы!

Пожелав Глинину выздоровления, капитан отправился разыскивать Фаусу.

— Начальник, да благословит вас небо за ваши деяния, — высокопарно начал старый Мемет, едва машина Хотимого выехала на ровную трассу к штабу отряда.

Ни офицер, ни солдаты не ответили.

— Не кажется ли вам странным, — заговорил старик более приземленно, — что дряхлый Мемет, скептически относившийся ко всему, что делается, вдруг стал помогать вам?

Хотимый и на этот раз удержался от ответа.

Не встретив ни поддержки, ни возгласов одобрения, на которые он рассчитывал, старик тем не менее продолжил свою речь. Видно было, что ему давно уже хотелось выговориться. Он был религиозен, неграмотен, одинок… И не находилось человека, который бы согласился его выслушать. А тут вроде слушают, не перебивают.

— Я хочу умереть спокойно, — вдруг сказал он — Да, спокойно, я порвал с ними, они страшные, злые люди.

Мемет хотел сказать многое. Рассказать о том, что перед самой войной его, морально опустошенного, нашел один человек и предложил за ничтожную плату выполнять какую-то непонятную работу. Мемет должен был передавать подозрительным людям странные фразы, причем требовали, чтобы он запоминал все наизусть и передавал дословно. За это ему платили. Работать он нигде не хотел, слонялся по аулам. Только потом понял, что связался с резидентом и его помощниками. Он не знал, кто был резидент, но чутье ему подсказывало, что это заведующий автобазой Раджаев, недавно прятавшийся в пещере.

Мемет не мог в точности объяснить, почему хотел рассказать это пограничникам. Видно, недоставало старику душевного покоя…

Через несколько минут машины въехали во двор штаба отряда и остановились.

Как ни хотелось майору покончить с сегодняшним делом, усталость взяла свое. Часа на два он заснул…

Старый Мемет проклевал всю ночь носом, сидя в приемной. Ему снилось, что он выступает на судебном процессе, тянет руку, долго говорит, суд заканчивается, Мемета полностью прощают и поздравляют. Сон был такой реальный, что Мемет даже проснулся. Но, проснувшись, с горечью убедился, что это был только сон.

Цветы вереска

1

В длинном списке городов, сел и деревень, полученном корреспондентом в редакций, поселок, расположенный на склоне горы Бештау, значился предпоследним.

Весною в это время дня три видимых из окна поезда головы Бештау кажутся красными затеками на зеленоватом куполе неба. А отсюда, из поселка, они представляются яркими, как будто ребенком нарисованными, с прилепленными к скалам разноцветными домиками.

Корреспондент смотрел на все это из окна кабинета председателя исполкома поселкового Совета и был расстроен: задание редакции, по которому он прибыл сюда, останется невыполненным.

Задание редакции формулировал сам главный. Газета, где он работал, планировала к майским праздникам большую статью о людях, родившихся в 1945 году, в день Победы.

В десятки мест Союза были посланы корреспонденты, чтобы найти этих людей. Он был в их числе и по жребию выехал на Северный Кавказ. В районе живописной Бештау удалось разыскать всего одного такого человека. Но какого! Его знал весь район. Портреты его красовались и на Доске почета около здания сельсовета, и в фойе огромного недавно отстроенного клуба, и, конечно же, у него дома, где журналист просидел довольно долго, беседуя с его женой, матерью, детьми. А вот с ним самим не повезло. Видно, не судьба была встретиться сегодня — он был в отъезде.

Журналист не увиделся с этим человеком, но так много думал о задании, полученном в редакции, что именно здесь, в этом поселке, как-то само собой сложилось в голове начало статьи: «Весною сорок четвертого года Иван (отец того самого человека, с которым не пришлось увидеться) был ранен, а после госпиталя приехал в родную деревню на побывку. Отдохнул немного, поправил домик, обласкал жену и снова отправился на фронт. Был в сорок пятом в Будапеште, освобождал Вену. Девятого мая вместе со всеми кричал «ура!» и стрелял в воздух из своей винтовки — салютовал победе и одновременно, еще не зная того, появлению на свет нового человека, своего сына! Виктор — так назвали малыша…»

Вот такое придумалось начало статьи. А дальше, конечно, надо бы обыграть его имя. Ведь Виктор — это значит Победитель. А победитель может быть не только на фронте: вот, например, этот герой еще не написанной статьи служил на границе, был награжден медалью. Работал в совхозе и вновь был награжден. И общественная работа у него самая главная в стране — депутат Совета. Так, конечно же, он — победитель, ведь он родился после страшной войны, в первый день мира.

И журналист задумался над символом, который незримо витает над всеми, родившимися девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года.

Конечно, тем, кто появился на свет в день рождения Пушкина, вовсе не обязательно писать стихи, но родившиеся девятого мая — так он думал — обязаны быть истинными, в лучшем смысле этого слова, людьми. Первый день мира к чему-то человека обязывает. И это — его убеждение.

…Жаль, что встретиться с Виктором не пришлось.

Вот обо всем этом журналист долго разговаривал с председателем Федором Тенгизовым. Помочь ему председатель не мог, хотя очень хотел. И домой к Виктору водил, и в клуб, где есть его фотография, и по совхозам… Заговорили о наградах и войне… Председатель, на вид такой молодой, успел повоевать. Он сидел за столом прямо, в кавказской бурке, папахе, черных, военного образца сапогах, при позвякивающих медалях, с серебряной, инкрустированной блестящими камешками, шашкой, мешавшей ему, которую он в конце концов отстегнул и положил на стол. Надел он ее, видно, к приезду московского корреспондента. Разговор закончили, когда уже садилось солнце.

— Может быть, останетесь переночевать? — предложил председатель.

Ночевать в гостеприимном поселке журналист отказался, сославшись на то, что его ждут в Машуке, последнем пункте командировки. Председатель удерживать не стал.

Последний автобус на станцию отправлялся в восемь пятнадцать вечера, как раз к последней электричке. Солнце садилось, потянуло прохладой, в горах зажегся разноцветными огоньками вереск. Мелькнула мысль — не пожар ли? Но нет. Это солнце, опускаясь на склон горы, став красным, осветило его.

Забыв про автобус, журналист вскарабкался на кручу и рвал солнечную траву, а потом с букетом вереска в сгущавшихся сумерках пошел на станцию пешком, рассчитав, что, идя по ночной горной дороге четыре километра в час, встретит рассвет уже в самом конце своего двадцатикилометрового пути. Последний автобус, собирая светящийся вереск, он, естественно, прозевал.

Ни одной попутной машины не встретилось. Фиолетовые огоньки верескового букета пожухли, стало совсем темно. Походная сумка висела через плечо, под мышкой едва держался вересковый букет: руки были в карманах — мерзли, воздух отяжелел и как будто наполнился льдом. На черной дороге вспыхивали в холодных лужицах звезды.

После часа пути он спустился на ровное плато, через которое шла дорога, и впервые за весь путь оглянулся. Необозримо высокие вершины Бештау отступили, стали ниже и выглядели просто пятнами на звездном небе.

Если бы не было так холодно, можно было бы пострять еще, вдоволь насмотреться на ночной пейзаж.

Через несколько километров он снова оглянулся. Горные вершины отступили совсем, и освобожденные звезды хлынули на землю. Стало как будто светлее. Тишина наполнилась шумными порывами ветра. Вдали мелькнули тусклые огоньки какого-то селения. Впереди неожиданно запрыгали тени. Распугивая мрак и стрекочущую и шелестящую тишину с горы, оттуда же, откуда шел и он, спускался «газик».

Мелькнула мысль: «А вдруг по пути?» Словно угадав желание журналиста, сам шофер уже остановил машину, и дверца ее распахнулась.

— На станцию? — поинтересовался шофер.

— Ага.

— Трешничек наскребешь?

Первая реакция была захлопнуть дверь и идти своей дорогой, уж очень неуместным показался «трешничек» после всех увиденных ночных. красот и раздумий. Секунду он думал, стараясь всем своим видом показать шоферу, что не больно уж и надо. Но, прозябнув как следует, влез все-таки в узкую дверь «газика», и они покатили.

Теплая матовая темнота машины не сразу выдала третьего пассажира. На заднем сиденье в углу сидела старая женщина, прижимая к себе котомку.

Светился щиток приборной доски, и журналист видел быстрые глаза шофера, гнавшего машину по ухабистой дороге менее осторожно, чем требовалось.

Несколько минут длилось молчание, в течение которого журналист подогревал свою неприязнь к шоферу: все ему хотелось как-то его поддеть. В свете фар «газика» мелькнул редкий дорожный знак — «камнепад». Журналист на секунду отвлекся от своих мыслей. В этот момент старуха что-то стала рассказывать. Он прислушался.

2

Рассказ ее он запомнил слово в слово и даже решил при первой же возможности перенести его из головы на бумагу, но потом подумал, что с точки зрения людей пишущих, а тем более печатающих, тех, кто пишет на страницах газет и журналов, не имеет на это никакого морального права. Разве что для себя? Ведь в редакциях только что паспорт не спрашивают — успел ты повидать войну или не успел — ив соответствии с этим решают, имеешь ли ты право писать о войне или не имеешь. А он имеет. Его отец на три войны добровольцем ходил, а у его матери все родные погибли в блокаду Ленинграда и покоятся на Пискаревском кладбище под плитой «1942». Именно около этой плиты у него родилось желание рассказывать людям о чувствах, которые возникают в связи с войной.

Он, наверное, имеет право на свое, сегодняшнее, живое восприятие. И потому решил, что старухино повествование передаст, как понял..

По нагретой каменистой дороге одного из предгорий Северного Кавказа, оккупированного немцами, медленно двигалась небольшая колонна пленных советских солдат. Спешно отступавшие гитлеровцы угоняли их с собой.

Человек пятнадцать-двадцать со связанными сзади руками шли друг за другом по неширокой дороге.

Старуха подробно описывала предгорье. Машина неслась во тьме, и редко попадавшиеся фонари, вырывавшие куски пейзажа с камнями и деревьями, будили фантазию журналиста. Ему казалось, что они едут именно по тем местам.

Два немецких солдата с автоматами наготове — один впереди колонны, другой позади ее.

Идущий в колонне последним крупнолицый, широкоплечий пленный в разорванной тельняшке вдыхал знойный воздух полной грудью и глядел, как кружатся птицы над пропастью, потом его взгляд останавливался на идущем перед ним, и тогда он с отчаянием шептал: «Вот звери!..»

Перед ним, ссутулившись, шагал подросток — паренек лет тринадцати-четырнадцати. Сутулился он от страха, знал, куда его ведут, но, как все ребята, где-то в глубине души верил в чудо.

Узенькая тропа кончилась. Цепочка пленных вышла на широкую дорогу. Но что это? Дорога была завалена грудой камней.

От орудийного грохота наступавших частей Красной Армии здесь случился обвал, и дорога оказалась заваленной громадными и мелкими валунами и кусками сорвавшейся глыбы. Несколько десятков женщин, согнанных из ближайших поселков, расчищали ее.

Пленным пришлось перебираться через множество навороченных камней. Строй нарушился, а женщины, остолбенев, провожали печальными взглядами проходящих. Глаза каждого пленного встречались с их глазами.

В это время споткнулся и упал передний немец и выронил автомат- Задний, направляя свой автомат на женщин и изломанную цепочку пленных, поспешил на помощь к упавшему. Мимо женщин проходил последний пленный, и, когда его взгляд встретился с их взглядами, он резко перевел взор на идущего перед ним мальчугана.

Мгновенно одна из женщин рванулась к пареньку, схватила его за руку и вытянула из колонны, другая накинула ему платок на голову, еще одна — ватник на плечи, четвертая дала в руки носилки для камней.

Всего на мгновенье фашист отвернулся. Цепочка пленных, перебравшись через камни, выровнялась и двинулась дальше.

Журналист усомнился, сумеет ли он описать помолодевший голос старухи, которая рассказала это. Он почувствовал, что она говорила о том, что произошло с ней, что она была тогда там, одной из тех самых женщин. Он потом пытался разобраться, почему так решил, и еще раз показалось ему, что виной тому был пейзаж. Да, именно знакомый пейзаж подсказывал ей те слова. И заговорила она именно тогда, когда «газик» ловко объезжал камни на дороге, возле знака «камнепад».

3

— Ну а сюда чего ж ездишь? — помолчав, спросил старуху шофер.

— Да к внуку я, сынок, погиб он у меня тут, подорвался, и сын погиб, ну, сын-то на фронте, а внучок — так, мальчонкой подорвался.

— И чего ты ездишь-то, на могилку, что ли?

— На могилку. Кровиночка-то моя здесь.

— Все условно, бабка, — вдруг неожиданно бросил шофер.

— Это как же тебя понимать-то?

— А понимай как хочешь.

До станции оставалось совсем немного, когда он вдруг снова сказал:

— Сидела бы дома, бабка, а то ездишь, только деньги тратишь.

— А на что они мне?

— Да как это на что? — шофер взволновался. — Как на что? Да мало ли на что? Правильно я говорю? — призывая принять участие в разговоре, повернулся к журналисту шофер.

А журналист, призванный воспитывать в людях добрые чувства, не знал, что ему сказать. Говорить ничего не хотелось. Шофер с самого начала был неприятен ему с этим его цинизмом, псевдоправотой, «трешничком»… Поэтому журналист решил действовать сообразно своей профессии… Он подумал, или нет, «подумал» — это слишком конкретно, а пришла ему в голову шальная мысль о том, что было бы, если бы этот шофер вдруг оказался тем парнишкой, которого спасли в годы войны женщины. И он стал додумывать…

«Скажите, — спросил бы он бабушку, но так и не спросил, — а приметы-то у спасенного вами мальчика были?»

«Не помню уж, сынок, — так должна была бы ответить ему старуха в сочиненном рассказе, — кажись, не было. Глаза большие и испуганные. Ну, так война ведь шла. А вообще-то не помню, убег он тогда. Тогда все убегали с фашистами воевать. Наверное, и он тоже…»

Дальше надо было бы осторожно спросить у шофера, где он был в войну, сколько лет ему тогда было.

Шофер, конечно, на вопросы не ответит, будет молча курить. Второй раз спрашивать будет неудобно. Что ж, помолчим. С урчанием от перегретого мотора машина доползет до тускло освещенной станции и, фыркнув, остановится под фонарем. Старуха долго будет развязывать узелок на тряпице, потом проворно вылезет, шофер опустит руку в карман.

«Ты чего же не вылазишь?» — буркнет шофер.

«Да греюсь, а ты чего, спешишь?»

«Да не то что спешу, а так… — он снова закурит. — Ну, коли остался…»

Через минуту журналист уже узнает, что шофер — это действительно тот парень, которого спасли женщины тогда, в сорок втором. Чтобы не «высаживать» аккумулятор, он выключит приборный щиток, и они будут сидеть в полной темноте. Впрочем, не совсем в полной. На щитке приборов будет гореть зеленая лампочка — признак того, что в радиаторе кипит вода. Она-то и осветит лицо шофера неласковым зеленым светом.

«Ты понимаешь, каждый год я вижу эту старуху, и кажется мне, что узнала она меня. Понимаешь? А чего мне делать? — продолжит шофер. — И каждый раз я слышу эту историю».

«Ну, и признался бы наконец», — не выдержит журналист.

«А дальше?»

«Чего дальше?»

«Ну, признался бы, она бы устроила тут море слез, что она одинокая, что, кроме меня, у нее никого нет и что мне делать, в дом ее, что ли, к себе брать? Не нужна она. Семья у меня», — пояснит он.

Удивительные люди живут на свете, разные, сочинял журналист, то, что для одних кажется нелепым, безнравственным, некрасивым, для других является убеждением, и они борются за него.

«Ты знаешь, чего я тебе еще скажу, — продолжит шофер. — Может, я и признался бы старухе, кто я, да сейчас уже поздно, а тогда, вот годов пять назад, когда она мне первую-то трешку сунула за рейс, надо было отказаться, тогда сказать… Как думаешь, а?»

Журналист в сочиненном им рассказе должен был молча выйти из «газика», ничего не сказать и картинно положить три рубля (желательно мелочью) на сиденье.

4

— Как думаешь, а, — переспросил шофер, возвращая тем самым журналиста в реальность, — не опоздаем?

Машина неслась по городским улицам и вдруг затормозила на слабо освещенной улице.

— Чего? — спросил журналист, не совсем еще очнувшись от сочиненного.

— Чего-чего! — озлился шофер. — Вода кипит в радиаторе, вот чего. Остановимся долить.

Он выскочил из машины, позвякивая погнутым ведерком. Тускло горела зеленая лампочка на щитке приборов. На заднем сиденье дремала старуха.

— Бабушка, — спросил ее журналист, — а родные у тебя есть?

— По крови-то нет, — помолчав, сказала она, — а так-то скока хошь! Все родные. Мальчонка тот, Федя, кого спасли, ну, тот, про которого рассказывала, семейный теперь, живет тут, начальник большой, председателем в поселке он здесь, Федор Тенгизов — может, слышали? К нему и езжу. Как к сыну. Да и внучика могилу навещаю. А уж она убрана-убрана. В пришкольном участке…

Вернулся шофер. Дальше ехали молча. Возле самой станции остановились — журналист расплатился с шофером, шофер в это время выгружал старухину корзинку. Распрощались.

Старуху журналист посадил в поезд. Долго смотрел, как исчезают красные огоньки последнего вагона. Разволновался, потом пошел в станционное здание, согрелся.

Постепенно он успокоился и стал думать о старухе, о шофере, о том, не обидел ли их своим неверием, но тотчас же сам рассмеялся нелепым своим мыслям: ведь все, что произошло, была всего лишь фантазия. Реальными были председатель, старуха, шофер, не выполненная еще, но, к счастью, не законченная командировка да вересковый букет, забытый в машине…

Часа через три рассвело. Подошла первая электричка. С наступающим днем надвинулась реальность. И тут только его осенило, что, хотя задание редакции пока и не выполнено, но не надо отчаиваться. Ведь впереди еще поселок Машук. Да и Виктора, которого он не застал в этом поселке, можно будет еще разыскать: по телефону или письмом…

Занялась заря. Три видимых головы Бештау были голубоватыми, а когда их осветило солнце, они снова стали похожи на затеки. А две другие он так и не увидел.

Старая электричка дребезжала, унося его, единственного в столь ранний час в вагоне, навстречу захлебнувшемуся в утреннем молочном небе солнцу.

Хлеб

У маленькой Оленьки все было хорошо: мама, папа, бабушка Оля, голубое небо и много игрушек. Единственное, что было плохо, — это манная каша по утрам и хлеб с маслом. Манную кашу еще можно было как-то проглотить, запивая сладким чаем, но вот хлеб… Хлеб есть никак не хотелось… Не помогали ни нетерпеливые покрикивания мамы, спешившей в свою газету и уже стоявшей в прихожей в сапожках на шпильках, рыжей пушистой ушанке и длинном полосатом, связанном бабушкой Олей, шарфе с телефонной трубкой в руке, ни грозные взгляды папы, завершавшего утренний ритуал завязыванием модного узла на галстуке перед зеркалом в той же прихожей.

Только бабушка Оля всегда была почему-то спокойна. Она, как обычно, в ярком платье, с пышной прической сидела в это время с Оленькой за столом в своей любимой кухне и рассказывала ей разные веселые истории и сказки, придуманные ею самой. Так было и на этот раз. Они вместе заливались смехом, и так, слушая бабушку, девочка незаметно мало-помалу справилась с ненавистной ей кашей. А хлеб все же остался у пустой тарелки, он лежал, притаившись, притягивая к себе внимание девочки. А когда бабушка встала из-за стола, чтобы налить девочке чаю, девочка решила незаметно выбросить хлеб в подвешенное у раковины мусорное ведро, изящно задекорированное под общий интерьер кухни.

Но поторопилась и промахнулась. Кусок плюхнулся на пол рядом с ведерком. Бабушка ахнула, посмотрела на свою маленькую тезку, которая вот-вот собиралась разреветься, и, ни слова не вымолвив, подняла бережнр хлеб, отряхнула, убрала соринку с масла и принялась его есть.

— Баб, ты голодная? — удивилась девочка.

Бабушка вздрогнула. Она медленно, переводя дыхание, чтобы убрать в горле спазм, продолжала жевать и смотреть куда-то далеко-далеко, мимо девочки. На глазах бабушки блеснули слезинки.

— Баб, а баб! Что ты так смотришь? Почему меня не ругаешь? Оля — плохая девочка? Плохая? Бросила хлеб, да? Оля пойдет в угол, да? — Девочка заглядывала бабушке в глаза.

Бабушка доела кусок до конца, вытерла глаза, молча обняла девочку.

— Ты простила уже, баб? Ну, скажи, простила Олю?

— Простила, Оленька.

— Баб, я не буду больше. Хорошо?

— Конечно, не будешь.

— А мама накажет. А ты не скажешь маме, баб?

Признаться, я любил этот дом не только потому, что в нем обитали мои друзья, а еще и потому, что в нем всегда очень вкусно кормили. Хозяйка — энергичная, обаятельная женщина, придумывала и приготавливала самые разнообразные, самые изысканные кушанья. И что самое удивительное в наше время — приготовление их не было для нее мучительной обязанностью. Наоборот, казалось, это доставляло ей огромное удовольствие. Ей был отпущен какой-то особый талант — готовить быстро и незаметно. Ее «рецепты» будто летали между руками, газовой плитой и водопроводным краном, она творила, создавая еду не только из самых заурядных, привычных продуктов, но и из любых остатков: вчерашней несъеденной пищи, высохшего сыра, куска подвяд-шей капусты и, конечно, из черствого хлеба. Буквально в считанные минуты рождались новые блюда — незнакомые, с придуманными самой же хозяйкой названиями, свежие, красивые, вкусные, — и даже не в считанные минуты, потому что угощение появлялось на столе тут же, немедленно, то есть раньше, чем можно было эти минуты подсчитать. Ее, всегда нарядную, без фартука, подвижную, невозможно было застать врасплох. Она любила кормить, и каждый день пекла разные пироги, блины, пудинги, делала курники и паштеты, шашлыки и салаты, торты и мороженое, варила пловы, манты, лагманы… В общем, названия знакомые, а блюда получались необычные, всегда что-то в них оказывалось свое, новое, вложенное Ольгой Сергеевной, ее интуицией, легкостью, огромным, никогда не проходящим желанием не только накормить, но доставить и эстетическое наслаждение, и пользу.

Она любила кормить. Да. Но представьте теперь, что это не было ее культом. Это была ее потребность. Она не обращала внимания, когда слышала дифирамбы по поводу ее кулинарных способностей. Лучшей наградой для нее было восторженное мычание жующих и дочиста вылизанные тарелки. Она звонко смеялась, когда слышала за столом неизменное утверждение, что вообще-то надо сдерживать себя, есть в меру, но сегодня, только сегодня, в последний раз — г исключение… Она смеялась потому, что хорошо знала, что назавтра повторится то же самое…

У древних принятие пищи считалось священным.

Она исповедовала свою философию. Считать каждодневность не символом утомления и снисхождения, а символом совершенствования и восхождения. В каждодневности она закаляла свой дух и видела источник бесконечного творчества. Чувствовала в ней себя вне пошлой обыденности и приобщалась духом к красоте, разлитой во всех сферах окружающей ее реальной жизни. Даже сама кухня, где чаще всего проходили трапезы, представляла собой не кухню в обычном понимании, а, скорее, музей под названием «приятного аппетита». Раковина и плита, тесно примостившись в уголке, не мешали общему интерьеру, состоявшему из разрисованных лубочными картинками стен, огромной коллекции деревянных ложек, свисавших с потолка, цветочному садику на подоконнике и вьющимся растениям по красной раме широкого окна. Все это дело рук той же Ольги Сергеевны, хозяйки дома, бабушки Оли…

Многие знали, что есть дом, где каждый день пекут пироги, всегда вкусно кормят всех, кто бы ни пришел, прежде всего, прежде даже самого маленького дела. Некоторые из знающих, привыкнув к этому, не видели в этом ничего особенного. Может быть, традиция, считали они, может быть, оригинальность хозяйки, им, этим некоторым знающим, так было удобнее — не задумываться. Приходишь, и все, как в старой сказке про скатерть-самобранку, к твоим услугам. Эти знающие — доброжелатели.

Но среди знающих были, наверное, и скептики, те, должно быть, не верили, что все это просто так. С чего бы это — каждого встречного кормить, да еще пирогами? «Тут что-то есть… Просто так ничего не бывает», — наверное, думали они. И будто в подтверждение этому я услышал:

— А вы как думаете? Бывает? — это обратился к моему соседу, физику из Ленинграда, сидевший рядом с ним грузный человек с квадратным подбородком в квадратных роговых очках. Сосед не успел ответить, а может быть, не хотел. Квадратный продолжал:

— В этом доме — культ еды. Даже не еды, а кормления… Здесь каждый день гости, — заявил он, смачно обсасывая перепелиную косточку.

А когда хозяйка вышла, заговорил внятно, даже на торжественный тон перешел, комментируя свое действо:

— Это даже не столько обед, сколько обет. Она перенесла голод в Ленинграде.

Все ее родные покоятся на Пискаревском. Она поклялась себе в сорок втором, что если останется живой, то всю оставшуюся жизнь каждый день будет кормить, угощать, радовать. Вкусная клятва, не правда ли? — Он широко и добродушно улыбнулся и нацелился на очередной кусок румяного пирога под грибным соусом.

Из дома вышли втроём. На проспекте квадратный, увидев приближавшийся троллейбус, едва кивнул, поспешил. А новый знакомый предложил пройтись пешком. Шли по проспекту до гостиницы, что высится на площади. Спутник оказался старым ленинградским другом дома. Когда прощались, спросил:

— А вам, судя по всему, неизвестен конец истории?

— Какой конец? Какой истории? — не понял я.

— Ну как же? Она же выжила тогда, в блокаду!..

Честно говоря, мне не хотелось ничего знать. Я видел перед собой жизнерадостную, талантливую, скорее юную, чем пожилую женщину. Я не циник и поэтому думаю, что ей помогла ее клятва.

— Нет… Клятва ни при чем. Дело в том, что тогда,

во время войны, когда появились «буржуйки» — временные печки, они — мать и Оленька, наша хозяйка, сожгли все, что было возможно, и шарили всюду в поисках топлива. В узкой щели между стеной и голландкой нашли несколько кусков высохшего хлеба. Маленькая Оля не любила хлеб, а чтобы родители ее не ругали за недоеденные куски, прятала его в узкую щель за изразцовую печь…

Басня о коте Антоне

Я ехал на своей разболтанной «Ниве» по Подмосковью. Настроение было препаршивое, я гнал, что бывает со мною редко, надеясь скоростью привести себя в норму.

Когда я был уже на Можайском шоссе, пошел дождь. В дождь на «Ниве» ездить приятно, особенно если «воткнуть» передний мост, — машина становится устойчивой, тяжелой и послушной.

Однако пришлось сбавить скорость: трактор разворотил обочину, комья земли и глины оказались прямо на проезжей части, и я боялся, что машину «поведет». Тут-то и возник на обочине высокий неопределенного возраста человек в плаще. Я не сразу заметил, что руки у него в крови, а на руках кот с изодранным брюхом. Кот смотрел на меня с надеждой. Я остановил машину и посадил их обоих.

— Подстелить бы, тряпочки у вас нет? — спросил прохожий.

— Да садитесь быстрее, — нетерпеливо сказал я, — дождь же. — И, когда они уселись, рванул с места. — Куда?

— Можайск. По дороге?

— Нет, конечно, но довезу. В больницу кота?

— Да.

— Но есть же ближе, в Рузе…

Попутчик помолчал чуть-чуть.

— Ну, если для вас семь верст не крюк, поехали в Рузу. Вы не спешите?

Я спешил всю жизнь, но какое это имеет значение, когда рядом мучается божья тварь. Свернул направо, в Рузу.

Но до Рузы не доехали. Недалеко от деревни Нестерово была больница. Кота там зашили, и я, склонный доводить всяческие истории до конца, отвез потом своих пассажиров в Можайск.

Возле Можайска мы познакомились. Кота звали Антон, а попутчика — Николаем Константиновичем.

— Прокурор района, — представился попутчик и посмотрел на меня, ожидая реакции.

Но реакции с моей стороны никакой не было, я только сказал, что это забавно.

— Что же тут забавного?

— А забавно здесь то, что я тоже прокурор, — ответил я, — только кроме того еще — книги пишу. А живу в Москве.

Николай Константинович ничего не ответил. Позднее мы подружились. Жизнь его, характер я описываю уже много лет. А назвал я героя своих многочисленных историй по имени деревни, где спасли кота.

С тех пор прошло много лет. Прокурор был переведен в Москву. Я ушел из прокуратуры, завел собаку Штучку и кота Агата и продолжаю дружить с хозяином кота Антона.

Иногда я даю ему почитать его собственные истории в моей интерпретации.

Он относится к ним серьезно, давая мне, однако, право сочинять то, Что не успел или не захотел рассказать сам.

Антон, заметно похудевший в последние дни, был пьян — второй раз в жизни. Первый — котенком, когда ему кто-то перебил лапу, она болела, гноилась и он день и ночь жалобно мяукал, больше не от боли, а от обиды на судьбу, которая под материнским брюхом обещала быть теплой и доброй, но оказалась жестокой и нехорошей.

Чтобы как-то облегчить страдания, его напоили валерьянкой. Запах валерьянки Антон помнил долго. Ему было хорошо. Его пригрели и оставили дома. Поначалу он боялся, что выбросят на улицу, но этого не произошло. Его раскормили, и за несколько месяцев он вырос в дородного, красивого кота. Он, правда, слегка прихрамывал, но окружающие его кошки, да и он сам, привыкли считать этот недостаток особенностью, лишь подчеркивающей индивидуальность.

Антон мог бы считать себя баловнем судьбы, но всегда ведь чего-то не хватает, даже когда ты избалован. Во всяком случае Антон все блага кошачьей жизни принимал как должное, полагая, что это плата за то, что ему пришлось испытать в детстве. Детство же Антон из-за постоянного лежания на печи помнил все меньше. Не помнил он и своих родителей и не мог даже себе представить, что отец его, вечно голодный романтик, погиб в схватке с собаками, защищая его мать, которая вскоре после того, как родила шестерых котят, и Антона в том числе, облезла и ушла из дому навсегда.

Антон жил эгоистом и потребителем. Впрочем, винить только его в этом нельзя. Какой кот откажется от такой жизни, которая была у него. Ведь он ни в чем никогда не ведал отказа. Мышей в доме, где он жил, не было, поэтому он целыми днями нежился на печке, изредка выходя во двор размяться на морозце, а летом и весной развлекался тем, что прятался в бурьяне, подстерегая неопытных кошечек.

Такой образ жизни воспитал в Антоне чувство превосходства не только над кошками, но и над людьми. Эту черту, по-видимому, Антон унаследовал от хозяина. Делал это он подсознательно, всегда наперед опасаясь, что его обидят. Но кому придет в голову обижать ухоженного кота, тем более кота главного бухгалтера совхоза…

Со своими кошачьими соседями Антон тоже не знался; Терпеть их не мог, а когда хозяин выгнал из дому приведенную было Антоном кошку, Антон нисколько не огорчился, не пришел к ней на помощь. Он понял: рай — для него одного. Рая для другого не будет. Его не интересовало даже, кто его кормит, сколько человек живет в доме, и когда никого по какой-то причине не было, то, — если, конечно, было что поесть, — это Антона нисколько не волновало.

Однажды Антона пригласили в гости. И вот в связи с чем.

Антон не давал себе труда помнить дочь хозяина. А ведь именно она подобрала его когда-то и выходила. Подошло время — она вышла замуж, стала жить на другом конце села, взяла было Антона погостить к себе, но занималась больше мужем, чем котом, и Антон, недовольный, вернулся домой, решив, что в гости больше никуда не пойдет, а будет убежденным домоседом. Но он немного кривил душой, убеждая себя, что ушел из-за мужа. Дело в том, что в том доме уже жил серый кот, который так же, как и Антон, претендовал на свое место под солнцем. А под одним солнцем, да еще в одном доме, трудно ужиться двум философам-эпикурейцам. Естественно и то, что в гостях, казалось, не так тепло на печи и не так вкусно кормили.

Дома Антон сразу дал понять, что хозяин — он. Михаил Федорович, совхозный главбух, и tie возражал на это ничего, у него всего-то и осталось, что кот. Книг он никаких не читал, вечера проводил исключительно перед телевизором, и возле переливающегося в самую лютую стужу весенними цветами ящика Антон часто получал что-нибудь вкусное. Он любил телевизор.

Именно в этот безоблачный период его никчемной кошачьей жизни произошло нечто такое, что впоследствии изменило Антонову жизнь круто и обидно.

Однажды к хозяину пришел директор совхоза и попросил:

— Михаил Федорыч, приюти товарища из района на одну ночь.

За полчаса до этого визита ничего еще не подозревающий Антон, по обыкновению своему свернувшись калачиком, спал, а чем-то встревоженный в последние дни Михаил Федорович подбросил в печь пару больших поленьев, поворошил кочергой золу, распушил сноп искр и вспугнул разомлевшего в жаркой избе Антона, который вскочил было, но, узнав хозяина, лишь для порядка мяукнул и вновь улегся на печь.

Он дремал, зная прекрасно, что еще совсем немного посопит и пошелестит бумагами хозяина, потом покряхтит и тоже уляжется на постель. Знал он и то, что завтра наступит серый зимний день, который будет тянуться нескончаемо долго. Наслаждался теплом и сытостью и полагал, что так будет завтра, и послезавтра, и всегда.

А вот о том, что будет потом, — лишенный воображения кот не думал, правда, иногда ему почему-то казалось, что потом наступит царство такого вот запаха валерьянки, который он помнил с детства. Но сегодня об этом рано было думать, сегодня однообразие кошачьей жизни не должно было потревожить ничто. И вот в этот самый момент раздался незапланированный, а потому тревожный стук в дверь.

Хозяин отодвинул засов и открыл дверь, а Антон только лениво и нехотя, с видом истинного хозяина дома, повернул в пол-оборота голову. Говорил, судя по голосу, директор совхоза. Кот отличал директора совхоза. Отличал потому, что директор никогда к нему не приставал, не брал на руки, как другие приходящие в гости, не гладил и ничего не обещал. Относился к Антону, как положено, вежливо, и с чувством подчеркнутой любезности, но без фамильярности.

Кот прислушался: судя по интонациям, директор что-то просил, и еще, если судить по двойной порции пахнувшего холода, входная дверь впустила не одного человека.

Рядом с директором стоял высокий человек с портфелем. Хотя он вел себя скромно, Антону он не пришелся: кот был консерватором и нового не любил.

— Так пусть у тебя переночует товарищ, а завтра я его устрою, добро, Михаил Федорович? — и директор — это кот сразу увидел — подмигнул главбуху.

— Отчего же не добро, места не жалко, оставайтесь, — проговорил хозяин Антона, незаметно понимающе кивая директору, видимо, в ответ на его подмигивание.

— Ну и ладно, — сказал директор.

После этой понятной им обоим фразы гость остался в избе, а хозяин и директор вышли в сени, где директор что-то сказал хозяину. Гость, не обращая внимания на кота, стал разглядывать комнату.

Вскоре вернулся хозяин. В руках он нес запотевшую с холода бутыль и большой, похожий на лед кусок свинины. Антон, предвкушая близкое угощение, потянулся. Но гость — а этого уже кот совершенно не мог понять — от сала и водки отказался. И этим, конечно, коту не показался еще больше. Но приезжий, видимо, обладал какой-то властью, потому что хозяин покорно, хотя и с прибаутками, убрал со стола мгновенно и словно нечаянно выставленную снедь и принялся стелить гостю возле самой печи.

Обидевшись на все сразу, кот отвернулся от гостя и уже больше не поворачивался. Слышал только, что хозяин покряхтел у себя на кровати да и захрапел. Приезжий зевнул тихо и как-то вкрадчиво и тоже заснул. Он спал так беззаботно, что коту сделалось не по себе. В темноте он ясно видел спящего, и был тот спящий неприятен коту с самого начала и всю ночь, от этой неприятности кот даже не мог заснуть.

Чувствовал ли кот, что именно этот спящий отнимет у него хозяина и принесет проблемы в тихую и несложную кошачью жизнь или нет, но только ночью ему почему-то стало жалко хозяина. Он даже хотел вцепиться приезжему в физиономию, но, решив, что это будет не гостеприимно, воздержался, свернувшись калачиком. Задумавшись, лежа в остывающей избе, кот вдруг уловил движение там, где должен был посапывать спящий приезжий. Кот дернулся, повернулся, раскрыл умеющие смотреть в темноте глаза и увидел, что приезжий встал с постели и, зябко поежившись, подходит к печке, той самой, на которой лежал удивленный л чуть-чуть испуганный Антон.

В темноте кот видел приезжего прекрасно, а вот приезжий кота — вряд ли, потому что передвигался ощупью, печь нащупывал руками мягко и тихо. Антон шевельнуться побоялся. Хотел позвать хозяина, но от испуга не позвал, забыв, что приезжий его не видит, только все больше стал вдавливаться задом в теперь уже чуть теплую, ближе к утру, печь.

А приезжий, наконец, нащупал то, что искал, — резко задвинул печную заслонку и, забравшись скоро в кровать, больше уже не пугая кота, заснул. Кот же спать не мог, удивляясь, зачем это приезжий закрыл заслонку в печи. Но потом понял: из печи идет холод, и приезжий попросту замерз.

Разбудил его страшный кошмар. Снились ему кошки, но не обыкновенные, а синие, розовые, зеленые. Они то двоились, выходя одна из другой, как матрешки, то превращались в одну большую кошку, фиолетово-красную, а кончики усов у нее были оранжевые и полыхали огнем. И эта кошка манила Антона, но необычная расцветка пугала его, хотя и было ему интересно.

В довершение ко всему странная кошка стала издавать какое-то хрипенье, и Антон от страха проснулся. Прислушался: хрипел приезжий. Антон не испугался, но ему вдруг захотелось выйти на свежий воздух. Вдруг нестерпимо заболела голова. И, может быть, от этого или от чего другого кот вспомнил: нельзя закрывать печную заслонку, от этого бывает угар.

Это вспомнившееся страшное слово отрезвило Антона. Он принял решение и легко прыгнул на приезжего.

— А, что? Кто? — вскакивая, вскрикнул приезжий.

— Мяу, — дико завыл Антон, — ты что, очумел — заслонку закрывать, чай не в городе при паровом отоплении, мяу…

У приезжего, видно, тоже что-то случилось с головой, потому что он стал трясти ею, потом поднялся с постели и опрокинул стул.

— Мяу, — выл Антон, — дверь скорей открывай, — вопил он.

Приезжий кота не понимал. Но, слава Богу, в это время за перегородкой поднялся хозяин. Он пошел к входной двери, да вдруг упал тут же, на пороге, замертво. Но свежий морозный воздух уже хлынул в избу. Антон сразу же стрелой выскочил на улицу. Отдышавшись, кот вернулся в дом и обнаружил, что хозяин продолжает лежать в той же позе у двери. Испуганно отшатнувшись от него, Антон помчался в комнату, где дико и истошно завыл, снова обращаясь к приезжему.

Приезжий на этот раз понял кота, собрался с силами, очнулся и, шатаясь, словно пьяный, пошел к входной двери. Там на воздухе в одном исподнем он стоял довольно долго. Наконец с удивлением увидел лежащего на пороге дома хозяина и, нагнувшись, стал приводить его в чувство, потом, сообразив, на секунду оторвался от хозяина, заскочил в избу и открыл злополучную заслонку в печи, с которой все и началось.

А потом, едва только хозяин слегка пошевелился, приезжий, наспех одевшись, побежал на улицу. Кот услышал топот бегущих людей. Через несколько минут возле избы появился человек в белом халате, и кот успокоился, в особенности когда увидел, как хозяин его, уже перетащенный в проветренную избу, пытается подняться с кровати. А когда тут же появилась дочь хозяина с мужем и захлопотала, кот успокоился совершенно.

Но зато приезжий вдруг сник и упал прямо посреди комнаты, силы оставили его.

Это происшествие было, пожалуй, самым неприятным в жизни Антона. А потом опять все пошло по-старому. А может быть, так, да не так: что-то переменилось в хозяине. Стал он каким-то нервным, много раз переспрашивал «кто там?», когда слышал стук в дверь, пугался телефона. Кормить кота он, однако, не забывал. А потом Антон заметил, что больше всего боялся хозяин именно того приезжего, который ночевал у них.

И невдомек было мохнатому зверю, что хозяин оттого боялся, что был вором, а приезжий — следователем.

Прошло еще время. И настал несчастный день, когда хозяин дрожащей рукой погладил кота и вышел вон из избы. Больше его Антон не видел. Услышал только на улице голос этого самого приезжего и понял: пришла беда.

А потом какие-то люди появились в избе, пересчитали все, что там было, дали, правда, кое-что забрать дочери. Кот думал, возьмут и его, испугался и спрятался под печь. Может, и зря он так сделал: дочь его не заметила, а он надумал выбраться из-под печи, когда она уже ушла. А те, другие, кто описывал имущество, — им все равно было. Кот мешал, они попросту выбросили его на улицу.

Теперь Антона некому было кормить, он побирался по деревне, выпрашивал у ненавистных и презираемых некогда собак подаяние, а они большей частью только ворчали на него.

Быть может, впервые по-настоящему он почувствовал горечь бытия, когда возвратился домой и увидел, что заколочена входная дверь его бывшего дома. Он постоял, потом проник в избу через разбитое окно. В ней было холоднее, чем на улице. Он не поверил своим ощущениям, прыгнул на печь, ласкавшую его прежде своим теплом. И в ужасе спрыгнул на пол: печь была холоднее льда. Хотя на дворе уже кончалась весна. Тревожно замяукав, кот Антон огляделся: в избе не было мебели.

Он выскочил на улицу. И пошел куда глаза глядят. И вдруг вспомнил детство. И у него заболела раненная в детстве лапа. И от этого, может быть, или от чего другого, но вдруг странный запах остановил его. Запах доносился из избы. Дверь была приоткрыта. Он осмелел и вошел. Увидев большую комнату со стеклянными столами и стенами, за которыми лежали какие-то белые маленькие коробки, стояли пузырьки.

Антон пошел на знакомый запах валерьянки. За одним из стеклянных столов он нашел эту пахучую жидкость и от голода, холода и обиды принялся жадно лакать ее. Краешком глаза он видел, как к нему подходит женщина во всем белом, но оторваться уже не мог.

Он не помнил, как очутился на улице. Все плыло перед глазами. Потом медленно пошел туда, — где надеялся отогреться и поесть, — к дочери хозяина. Ко дверь была заперта, а возле дома выла собака. Увидев Антона, она облаяла его и прогнала. Он заплакал и решил умереть. Умереть, даже если это будет больно. Он думал, как это сделать, и решил броситься в пасть какого-нибудь страшного зверя. Таким зверем он считал машину.

Отчаявшись дождаться на деревенской улице автомобиля, он услышал в конце концов рокот мотора. Сделал прыжок — и потерял сознание.

— Куда же тебя, котяра, несет, — услышал он голос и с удивлением на секунду очнулся. Его держал на руках тот самый приезжий.

— Послушай, — продолжал он, — а не тебе ли я жизнью обязан?

— Точно, Антон это, — раздался голос с заднего сиденья.

На заднем сиденье между двух молчавших, в серых шинелях с погонами, людей, сидел хозяин Антона. Их глаза встретились. Но Антон сделал вид, что он очень болен и поэтому не понимает, что его хозяин арестован. Он отвернулся. И больше уже никогда его не видел.

— Ну ладно, долг платежом красен, — сказал следователь, — поедешь жить ко мне. — И он погладил кота. — Но сперва в больницу.

— Да выбрось ты его, Николай Константинович, — сказал один из милиционеров.

Но Нестеров кота не выбросил. Он вылез из машины, взял с собой кота, у которого оказался ободранным живот, и пошел ловить попутку. Он не хотел задерживать правосудие.

Шел дождь. На трассе показалась красная «Нива»…

Антон стал жить в семье Николая Константиновича. Кормили его хорошо, баловали. Кошек в райцентре было, правда, меньше, чем в деревне, но зато все они были городские и потому интеллигентные.

Валерьянку Антон больше не пил: не с чего было — на пансионе у юриста второго класса жилось ему беззаботно…

— Вы когда об этом писать рассказ будете, — попросил меня Николай Константинович, — как-нибудь дайте в конце резюме, что кот потому попал под машину, что был пьяным. А еще скажите, что пора заменить в деревнях угарные печи на паровое отопление.

Я искренне ему это обещал.

Оглавление

Слуга закона

Напишите, что я раскаялся

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

Ковкость пламени

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

Мне не надо бессмертия

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14 

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23 

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

Равновесие страха

  Часть 1. КОМИССИЯ НА ПОБЕРЕЖЬЕ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

  Часть 2. АРХИВ ВОЖДАЕВА

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

  Часть 3. АВТОГРАФЫ ИЗУВЕРОВ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

  Эпилог

Импортный свидетель

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  40

  41

  42

  43

  44

  45

  46

  47

Рассказы

  Детектив с подсветом 

  У самого калай-хумба снимается кино

  Серьезный начальник

  «Гаишная» душа

  Бой на границе

  Цветы вереска

  Хлеб

  Басня о коте Антоне Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg