«Опер любит розы и одиночество»

Опер любит розы и одиночество (fb2) - Опер любит розы и одиночество 933K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Галия Сергеевна Мавлютова

Галия Мавлютова Опер любит розы и одиночество

Тем же воздухом, так же над бездной Я дышала когда-то в ночи,

В той ночи, и пустой, и железной,

Где напрасно зови и кричи.

А. Ахматова

Выражаю благодарность и сердечную признательность моим друзьям — Людмиле Николаевне Чубатюк, Виктории Львовне Шервуд и Виктору Владиславовичу Иванову за долготерпение и моральную поддержку во время создания повести.

Названия фирм и торговых марок, встречающихся в повести, не имеют отношения к реально существующим организациям.

Названия городов, поселков и других населенных пунктов взяты наобум, в них никогда не происходили указанные в тексте события. Многие эпизоды и события реальны, но никак не связаны между собой по времени и месту действия. Совпадение имен, фамилий и некоторых событий — случайность, не имеющая отношения к реальной жизни. Герои и события повести — результат творческой фантазии автора.

* * *

Уютно гудевший вентилятор нагрел промерзший кабинет до состояния парной бани. Я с силой выдернула вилку из розетки, черт, даже вентилятор мне достался какой-то ненормальный, безжалостно сжирает весь кислород. Почему-то я всегда мерзну, но в эту суровую зиму 2003 года мерзнут абсолютно все, зима выдалась на редкость аномально морозной.

— Если кто-нибудь теперь скажет мне о глобальном потеплении климата на нашей планете, я придушу этого человека собственными руками, — вслух сказала я и углубилась в изучение докладной записки, над которой корпела почти неделю.

Больше всего на свете я не люблю писать доклады, но мне приходится заниматься этим суперинтеллектуальным трудом. Подготовить доклад на правительственное совещание — проблема не из легких. Хотите попробовать? Пробуйте. Убедитесь на личном опыте.

Для кого доклад? Для начальника управления! Он освещает состояние оперативной обстановки в городе и области на совещании членов правительства. Оппоненты обязаны начальника критиковать. Оппонентами являются остальные члены правительства. Обычно они слушают доклад вполуха, улавливая лишь его обрывки. В конце доклада начальнику управления достается «на орехи» на полную катушку. После «разгромного» совещания наступает очередь моего непосредственного начальника. Ему тоже достается своя порция «орехов». Еще одна ступенька, и очередь доходит и до моей шеи. Шея главного супераналитика идет на десерт. Как самое лакомое блюдо. Поэтому на подготовку доклада у меня уходит почти две недели. Он снится мне по ночам, брезжит передо мной за обедом и ужином, мелькая перед глазами мелкими отвратительными буковками в виде таежных мошек. За завтраком мне уже ничего не мерещится.

Я продолжаю пребывать в сонном состоянии и могу досматривать остатки снов, как в старомодном кинотеатре.

Студеный ветер свирепо постучался в огромное окно, напоминая о морозе и зимней депрессии, разом охватившей все население Петербурга. Несколько районов в городе бедствуют, находясь без отопления и электрического освещения. И я эгоистично дуюсь, что морозы не взяли измором ржавые трубы нашего управления. Мне жаль наших несчастных жителей, вынужденных терпеть холода, как в блокадные дни, но тепло и уют, исходящие от вентилятора «Филипс» и настольной лампы той же марки, согревают мою тоскующую душу. Я забываю обо всех страждущих и мерзнущих. Монитор компьютера светится голубоватым светом, напоминая о докладе.

— Пора браться за работу! — радостным голосом извещаю я монитор, пытаясь одушевить сложную машину, а заодно и свой неблагодарный труд, — труд афроамериканца, в скобках — негра, на плантации.

— Гюзель Аркадьевна, собирайтесь в командировку! — В кабинет вихрем ворвался начальник отдела, олицетворяющий сложный механизм управленческой работы главка: генерал — начальник отдела — подчиненные. От его умения организовать нерадивых подчиненных зависит бесперебойная работа управления.

Наступает звенящая тишина, угрожающая перерасти в забастовку моей тоскующей души. От шока я сначала немею, затем алею, и следующий этап — наливаюсь багровостью. Все это отнюдь не украшает милую и кроткую женщину, каковой я себя считаю, в глубине души, разумеется.

Начальник — бравый, еще не старый полковник, в свое время смотревший прямо в лицо афганским и чеченским пулям, боится моего гнева. Он углубился в изучение важных документов и не смотрит в мою сторону. Я раздуваюсь, как помидор из старой итальянской сказки. Бурею и дурнею от злости. Останавливает меня, конечно же, эстетика. Не дай бог, лишусь своей дивной красоты. «Дивная красота» подразумевает огромные кавычки.

Одна я знаю, какова я во гневе. Не дай бог, во сне кому-нибудь приснюсь. Я задерживаю дыхание, затем короткими толчками выпускаю воздух и заодно подбираю живот, то есть совершаю некий ритуал, приводящий меня в естественное состояние. Пульс начинает биться ровнее, сердце не бухает по ушам, волосы разглаживаются сами собой.

Тонкими штрихами художника-графика я рисую на разъяренном лице подобие улыбки и штурмом беру начальнический стол.

— Как это — «в командировку»? В какую это еще командировку? На улице минус тридцать градусов.

— Ничего, Гюзель Аркадьевна, — не отрываясь от изучения документов, ласково ответил начальник, — и в морозы люди обязаны работать. Не всем же в тепле сидеть.

Такой подлости я от него не ожидала. «В тепле сидеть» — надо же такое сказать!

— Да меня даже на Северный полюс можете засылать. — Я села за компьютер и окончательно успокоилась.

Командировка так командировка, может быть, без меня кто-нибудь доделает мою докладную записку. Полезно иногда проветриться, чтобы окончательно не сгнить в служебном кресле.

Командировка, она, знаете ли, омолаживает…

— Ну зачем же на Северный полюс? Поедете в Тихвин, Гюзель Аркадьевна. — Юрий Григорьевич встал из-за стола и подошел ко мне. На его лице хитроватая ухмылка: дескать, еще ничего не знаешь, а уже бурлишь. В руках у него надорванный конверт, весь усеянный штемпельными блямбами. В углу конверта приклеена нашлепка — «Секретно по исполнении». — Прочитайте письмо и отправляйтесь в канцелярию, выпишите командировочные и на подпись ко мне. Сначала я сам подпишу, потом у генерала.

— Сначала что? Прочитать письмо? Или в канцелярию? — Я мастерски изобразила тупость в смутной надежде, что тупых в командировки не отправляют.

— Как хотите, — махнул рукой Юрий Григорьевич и подошел к карте Ленинградской области.

Он находит Тихвин, проводит пальцем прямую линию от Тихвина до Петербурга и тихонько свистит, искоса поглядывая на мою реакцию. Я мну конверт, злясь на аномально морозную погоду, на свою нескончаемую службу, на одинокую незадав-шуюся жизнь, и вдруг мой подбородок начинает предательски дрожать. Он всегда так дрожит, когда я вспоминаю о собственной неустроенной одинокой судьбе.

Я крепко зажимаю дрожащий подбородок кулаком и пытаюсь прочитать расплывшиеся чернильные строчки: «Уважаемый товарищ министр внутренних дел!»

Ну, как всегда! Очередная жалоба самому министру, спущенная на тормозах в наше управление. И, кроме меня, некому ехать и разбираться с тихвинским жалобщиком.

— Юрий Григорьевич, мне надоели жалобы и заявления наших граждан! Отправьте в Тихвин кого-нибудь другого. У нас огромный штат сотрудников, и все выездные. Беременных и нетрудоспособных в наличии не имеется, все живы и здоровы, — выпалила я в надежде, что крохотной слезинке, притаившейся в уголке правого глаза, все-таки не удастся сформироваться в каплю и я ничем не выдам свое отвратительное состояние. Но слеза упрямо набухла и капнула прямо на подлолковничий китель, блистая, словно драгоценный камень.

— Не пристало офицеру плакать, — укоризненно заметил начальник, полюбовавшись игрой света на капле, — положите письмо на стол. Все равно вы не сможете его прочитать. Я вам объясню, в чем дело. Летом в Тихвине на центральной магистрали неустановленная машина сбила молодого мужчину. Мужчина приезжал в гости к своему деду. Дед утверждает, что внука убили умышленно. Он написал министру и приложил к письму вот эту записку. Записку нашли в кармане трупа. Почему-то записка оказалась у деда, а не в уголовном деле. Надо разобраться с этим. Факт зарегистрирован как дорожно-транспортное происшествие. Возбудили, конечно же, уголовное дело — «глухарь». А дед забросал наше министерство жалобами: дескать, милиция не может разыскать убийцу единственного внука. Последняя жалоба с запиской попала на стол к министру. Вот она…

Юрий Григорьевич вытащил из конверта затертую записку с оборванными краями. «Человек давно сгнил, а какая-то записка, затасканная бумажка, все еще блуждает по министерским столам», — подумала я, осторожно подцепляя записку за оборванные края.

— Что там? — Мои слезы мгновенно высохли.

Во мне проснулась ищейка. В такие моменты я забываю о своей незадавшейся жизни, о грядущей старости и об отсутствии всякого смысла в жизни. — Можно я прочитаю?

— Читать тут нечего, одни закорючки, тайная шифропись какая-то. Но дед уверен, что это разгадка смерти его любимого внука. Кстати, у деда больше нет никаких родственников. — Начальник ткнул пальцем в записку.

Я заметила, что один ноготь на пальце был обгрызен. Вот это новость — полковник грызет тайком ногти. Что-то раньше я не замечала за ним никаких вредных привычек!

— Погибший был единственным родственником? — зачем-то спросила я, хотя и так все было ясно. — Потому-то он и уверен, что внука убили.

На затертой бумажке ясно прочитывались тайные знаки:

«Р.р.» топ 700 г руб 000 изум 500 г

Кл. М.Н.

0,005 г калиф

— Что это? — Я недоуменно посмотрела на Юрия Григорьевича.

Полковник загадочно заулыбался.

— Вот и узнайте, что это такое. Кроме вас, Гюзель Аркадьевна, в управлении никто не сможет этого сделать.

Ох уж эти приколы! «Кроме вас, Гюзель Аркадьевна, в управлении никто!» сказано для того, чтобы я больше не рыдала. Чтобы из моих прекрасных глаз не выкатывались слезы, похожие на крупные бриллианты. Чтобы предательски не дрожал подбородок, ну, и вообще, чтобы я вспомнила, что главный герой нашего времени — я, Юмашева Гюзель Аркадьевна, подполковник милиции, прославленный сыщик в недалеком прошлом.

И почему он решил, что совершено преднамеренное убийство? Почему он хитрит и щурится, как Ленин на обложке букваря из моего далекого детства? Он что, решил, что нелепые записки на трупах являются доказательством совершения преступления? Да, он уверен в этом только из-за записки. Не валяются на случайных трупах загадочные записки просто так, без всякого смысла.

А может быть, полковник встал на сторону обиженного деда. Такой вот полковник. Настоящий! Всех униженных и оскорбленных жалеет. А на месте выяснится, что незадачливый внук попал под машину в пьяном виде. На периферии часто давят подвыпивших почем зря.

Задавать вопросы полковнику нельзя. В этом случае нарушается самая святая заповедь нашего министерства — субординация. Приказ есть приказ! Его необходимо выполнить! Лучше молча, без лишних вопросов.

— Мне нужно сопровождение! — громко заявила я.

Тон моего ангельского голосочка звучит вызывающе.

— Какое хотите? — начальник ласково посмотрел на меня и покорно кивнул головой. Дескать, бери хоть роту, а можешь — целый взвод.

— Линчука? — спросила я пустоту.

Юрий Григорьевич потерял ко мне всякий интерес. Как же, опасный барьер обойден, мой бунт подавлен в зародыше, всякое сопротивление погасло, не разгоревшись. А все остальное сама организуешь! Это крупными буквами написано на его скрытном лице.

Зачем мне в командировке понадобился Лин-чук? Толком не могу объяснить. Но он самый опытный сотрудник, пятнадцать лет оттрубивший в уголовном розыске, и, самое главное, он меня абсолютно не раздражает.

— Михаил! — Я вышла в соседний кабинет, где не щадя сил трудятся на ниве аналитической работы сотрудники отдела. Из числа средненачальствующего состава. Так они именуются во всех официальных документах.

Линчук молниеносно выскочил из-за компьютера и хитро улыбнулся. Он, как верный пес, всегда мне радуется, никогда не злится и все приказы выполняет с полуслова. Иногда с полувзгляда.

— Михаил, мы едем в Тихвин. — Я взглянула в глаза Линчуку, пытаясь прочитать в них хотя бы намек на непослушание или нежелание. Ну хотя бы малюсенькое раздражение…

Уж тогда я оттянусь по полной программе.

— В Тихвин так в Тихвин! Когда? — Линчук мгновенно собрал документы со стола.

Выучка у него старая, еще времен министра МВД Н.А. Щелокова. Не оставляет на столе никаких документов, ничего лишнего, все хранится в сейфе под пломбированной печатью.

— А сейчас и поедем. Оформим командировку и айда. Машины нам дадут в ГИБДД, со всеми при-бамбасами. Поедем по трассе, как генералы. Все посты нам честь отдавать будут.

— Ты как ребенок, — укорил меня Линчук, — тебе бы все в игрушки играть.

Несмотря на субординацию, Линчук обращается ко мне на «ты», подчеркивая этим свою корпоративность. Как же, мы с ним из уголовного розыска, — «тебе бы все в игрушки играть».

— Почему игрушки? Солидно поедем, как высокие чины. По дороге объясню, в чем там дело.

— Слушаюсь! — отчеканил Линчук, широко улыбаясь.

Я поняла, почему он так радуется. Лишние три-четыре дня вне семьи для Михаила — все равно что на Канары слетать.

В канцелярии я расписалась за секретный конверт с загадочной запиской. Получила в финансовом управлении командировочные. В глубине души я обрадовалась нечаянно привалившим деньгам. Потом позвонила в ГИБДД и в тихвинскую милицию, сожалея, что не успею заехать домой переодеться.

«Ничего, как-нибудь обойдусь без дамских принадлежностей», — поморщилась я и отправилась на инструктаж к начальнику отдела.

— Товарищ полковник, все документы оформлены, командировочные получены, машины вызваны. Линчук уже внизу ждет. Какие инструкции?

— Гюзель Аркадьевна, а какие вам инструкции нужны? — удивленно поднял брови Юрий Григорьевич.

А глаза по-прежнему вникают в шифрограмму.

— Ну, там, всякие указания, — смущенно пробормотала я, — предостережения, полномочия…

— Все необходимые полномочия вы имеете. У вас командировочное удостоверение, предписание штаба, сопровождение в лице капитана Линчука и двух офицеров ГИБДД. Вам, что, охраны недостаточно?

— Товарищ полковник, объясните мне задачу, — взмолилась я.

В конце концов один раз можно и субординацию нарушить. Я никак не могла понять, зачем и с какой целью я поеду в Тихвин в трескучий мороз.

— Найти убийцу, — отмахнулся Юрий Григорьевич, сдвигая брови и направляя взгляд на меня.

Дождалась! Так смотрят начальники на тупых и неповоротливых работников. Дескать, ему объяснять — все равно не поймет.

— Но это же ДТП! Какой убийца? — Мои брови тоже полезли вверх. Совсем как у начальника.

— Дед пишет, что у него есть факты. Фактов у него, разумеется, нет, но у него есть интуиция. Случается в нашем деле, когда родственники потерпевших кожей чувствуют правду. Проверьте, весь Тихвин на уши поставьте, но убийцу найдите. Министр лично расписался на жалобе, взял под свой контроль расследование «глухого» уголовного дела. Вам мало полномочий? Уезжайте, Гюзель Аркадьевна. Вас две машины и три человека внизу ждут. Весь личный состав Тихвинского управления внутренних дел на ушах стоит. Но больше всех вас ждет дед погибшего! Без результатов не возвращайтесь. Командировка будет продлена до окончания расследования.

По сдвинутым кустистым бровям я поняла, что лучше всего мне сейчас исчезнуть. Полковник больше всего на свете хочет, чтобы в докладе министру мы отчитались по полной программе. Дескать, вот, товарищ министр, работаем с заявителями, ищем иголку в стоге сена и, знаете ли, находим.

— Убийца ничего не знал о шифрованной записке. Или не придал ей значения. — Полковник произнес эти слова тихо-тихо.

Я быстро сбежала вниз, внутренне сожалея об отсутствии дамских принадлежностей. Без них нелегко выдержать бессрочную командировку. Но больше всего я сожалела о самой командировке. Бесполезная суета. Даром потраченное время. Как такового расследования в природе не существовало. Ведь факт гибели потерпевшего зарегистрирован как дорожно-транспортное происшествие. Я имела право лишь проверить факт ДТП, обоснованность возбуждения уголовного дела, посмотреть документы, акты, протоколы, поговорить по душам с дедом погибшего — и все.

На прочие действия у меня нет полномочий. Строжайший запрет.

* * *

Юрий Григорьевич не зря загадочно улыбался. В глубине души он мне сочувствует, совсем недавно я ушла от молодого и обеспеченного мужа, окончательно поставив точку в деле устройства личной жизни. Остаток своих дней я решила посвятить карьере, довольно неумело выстраиваемой в течение многих лет из-за той самой нелегкой женской судьбы.

И начальник вкладывал двойной смысл в мое откомандирование. Во-первых, я забуду о своих горестях. Во-вторых, раскрою преступление, и успех прольется бальзамом на одинокое дамское сердце. А Юрию Григорьевичу почет и уважение со стороны начальника управления. Будет раскрыто еще одно преступление по министерскому приказу. Вот и весь секрет настойчивости полковника. Все при деле! Я не тоскую за монитором, дед радуется открывшейся истине, преступники в камере.

Исполняется державный гимн, гордо реют стяги.

Сидя в машине, я вспомнила слова Юрия Григорьевича, сказанные мне вслед.

— Гюзель Аркадьевна, ключ к разгадке — в этой записке. Дед — он не просто дед, он любил своего внука, в нем чутье говорит.

— Чутье любящего сердца? — не оборачиваясь, я бросила в кабинет сакраментальный вопрос, будто камнем кинула.

Вопрос остался без ответа.

Мы уселись в разогретые машины — я во главе «колонны», Михаил оккупировал вторую машину. Я решила не тратить драгоценные силы на пустые разговоры. Надо внимательно прочитать письмо со штемпельными оттисками и набросать план действий. Для составления планов мне всегда требовалось одиночество и закрытая дверь.

Письмо я прочитала. А вот с планом вышла неувязочка. Никакого плана я не составила. Я не видела смысла в составлении плана. Все просто и ясно, и простота вытекала из самого письма.

Молодой парень приехал в Тихвин на выходные, пошел на дискотеку, и его на перекрестке сбила случайная машина, которая быстренько скрылась с места происшествия. Все! Какое тут раскрытие преступления, план действий, командировка и контроль министра? Мне очень хотелось пересесть в машину к Линчуку, но ложное представление о гордости и офицерской чести помешало выполнить это дамское желание.

Как всегда, лишь забрезжит маленькая проблемка — мне сразу хочется пасть перед мужским полом на колени, дескать, мужики, выручайте! Тетка в беду попала, где же ваша мужская сила?

Вытащив затертую до дыр записку с непонятными закорючками, я попыталась разгадать тайный шифр, но через полчаса у меня разболелась голова, и я сунула записку в конверт. Из-за трудной дороги у меня сделалась мигрень. Я органически не переношу запах переработанного бензина. За окном свирепствовал ветер, а в машине было тепло и угарно. Угрюмый гаишник молча смотрел на дорогу и не проявлял ко мне никакого интереса. Пришлось снова вытащить постылую записку. Я отвела ее подальше от глаз, чтобы понять тайный смысл закорючек.

Не помогло! Я уставилась тяжелым взглядом в замысловатые знаки, но никаких мыслей от этого не появилось. Можно было пялиться в записку еще очень долго. Слово «изум» ассоциировалось у меня с изюмом, «топ» с топ-моделью, «руб» с рублем, «калиф» с калифом на час, а таинственное «Р.р.» с масонской организацией. Представить, что в Тихвине запросто «мочат» членов тайной масонской ложи, было достаточно неинтеллигентно, и я сердито цыкнула и пфукнула. Все эти сложные манипуляции я всегда произвожу губами, чем привожу посторонних в изумление.

Водитель сердито засопел. Он не ожидал от меня таких бурных проявлений душевного негодования.

Бедный гаишник! Ему, понятное дело, невдомек, что я не могу собрать воедино столь странные слова, как изюм, рубль, топ-модель, калиф на час и объединить их с членством в тайной масонской организации.

Еще раз сердито цыкнув, я забилась в уголок «Жигулей» и преспокойно уснула. Проснулась я от грубого тычка Линчука и ворвавшегося в нагретую машину студеного воздуха.

— Вставай, приехали. — Михаил весело щерился.

Я представила свою заспанную физиономию и поморщилась. Плохо, что подчиненные видят тебя в неприглядном виде. Поправив растрепавшиеся волосы, я вылезла из машины, стараясь размять затекшие конечности.

Линчук подпрыгивал на месте, приобретая утраченный тонус.

— Мы с тобой похожи на лису Алису и кота Базилио. Ты хромая, я кривой.

— И слепой одновременно. Кот Базилио имел табличку с надписью — «слепой», как Паников-ский, — процедила я, стараясь выдержать начальственный тон. Заодно и выправку.

Все-таки я — старшая в бригаде по расследованию загадочной записки.

— Михаил, ты идешь со мной в УВД, а вы, капитан, едете в ГИБДД и поднимаете из архива уголовное дело. Оно приостановлено, поэтому отыщите следователя, который возбудил дело. — Я посмотрела на хмурые лица офицеров ГИБДД, им явно не хотелось копаться в стародавнем деле. Они молча поежились и покорно сели в машины.

А мы с Линчуком захромали по направлению к зданию местного управления внутренних дел. Действительно, кот Базилио и лиса Алиса… Только без табличек и надписей.

— Миша, начнем с деда. Он уже ждет нас. Его предупредили, что мы выехали из Питера. Проверять его жалобу. С дедом говорю только я. Ты молчишь. Подключаешься по мере необходимости. Ясно? — хрипловатым голосом пробурчала я.

Конечно, мне казалось, что я отчеканиваю слова. Железный Феликс в юбке отдает приказы. Но это, к сожалению, внутренние ощущения.

— Рот пластырем заклею. Суровыми нитками зашью. Можешь говорить, сколько хочешь, — сказал Линчук.

Он так радовался бессрочной отлучке из опостылевшего дома, что готов был исполнить любое мое желание.

Злая, готовая сорваться на любой раздражитель, я прохромала до двери с надписью «Уголовный розыск». Вошла в первый попавшийся кабинет и оккупировала место у окна.

«Вот простужусь, заболею горячкой и умру всем назло!» — как в детстве, подумала я.

Молоденький парнишка, влетевший за мной следом, возмущенно крикнул.

— Это мой стол!

— Твой стол у тебя дома! Здесь все столы государственные. С сегодняшнего дня это мой стол. Иди ищи себе новое место, — сказала я.

Вид отвязного парнишки доконал меня. Парнишка выскочил за дверь. Где-то послышались громкие голоса, крики, потом все стихло.

— Это опер. Из местных. Зачем ты его выгнала? — спросил Линчук.

Он уже присел на маленький кожаный диванчик и зорко присматривался к новой обстановке. Еще раз недовольно взглянув на меня, он нехотя поднялся, нашел чайник и кипятильник. Потряс пустыми пачками из-под чая и сахара, проверяя, не осталось ли чего-нибудь.

— Хозяйственный ты мужчина, Линчук. Завидую я твоей жене, — сказала я. — А оперу так и надо, он еще свой стол не заработал. Пусть побегает, побурлит немного, ему полезно.

Я закуталась в дубленку и позвонила дежурному по прямому телефону.

— Это Юмашева. Где ваш жалобщик? Приведите его ко мне.

Пока Линчук возился с чайными принадлежностями, обходясь с замызганной посудой, словно китайский специалист по чайной церемонии, я обзавелась записями.

Выписала в блокнот фамилию заявителя и долго качала головой, раздумывая, как лучше записать — полное имя или сокращенное. Имя звучало гордо — Иннокентий Игнатьевич. Покачав головой, я все-таки поставила инициалы, в глубине души надеясь, что мне удастся убедить Иннокентия Игнатьевича отказаться от его бесплодных и никому не нужных жалоб. Хотя с таким именем люди, наверное, рождаются упрямые и от своих навязчивых идей редко отступают без долгих и продолжительных боев.

Дверь кабинета резко распахнулась. Твердым шагом прямо к «моему» столу промаршировал высокий старик. Высокий, жилистый, несгибаемый, как жердь, Иннокентий Игнатьевич не производил впечатления выжившего из ума старика. Наоборот, честный взгляд серых глаз, спрятавшихся за кустистыми бровями, гармонировал с твердой поступью и прямой осанкой.

— Присаживайтесь, Иннокентий Варфоломеевич, — засуетилась я, выскакивая из-за ободранного оперского стола. Не знаю почему, но я всегда путаю имена и отчества — самые простые и незамысловатые. От страха, наверное, может, от волнения. В моей профессии недопустимый недостаток, но что поделаешь… В тот миг, когда я произношу чужое имя, мне оно кажется пустым звуком.

— Игнатьевич! — прогремел старик.

— Что? — Я потрясла головой, сгоняя трубный глас со своих ушей.

— Игнатьевич я, Иннокентий Игнатьевич! — трубил старик, гневно сверкая очами из-под нависших бровей.

В это время с боевыми криками в кабинет ворвался позорно изгнанный мной незадачливый парнишка-оперок из местных. Парнишка подскочил к столу, за которым я восседала, и схватился за шаткий стул. Второй рукой он оперся на стол. Стул оскорбительно затрещал, угрожая рассыпаться от резких движений. Полы длинного пальто артистично развевались в такт резким телодвижениям опозоренного мной парнишки.

Я схватилась руками за край стола и вытаращила глаза. В кабинете стоял гул, вмещающий в себя трубный глас Иннокентия Игнатьевича, тонкий визг разъяренного парнишки, играющего подряд все роли Микки Рурка, непонятное бормотанье спокойного Линчука с чайником в руках и бурное гоготанье оперативников, сбежавшихся посмотреть бесплатное представление. Оперативники толпой стояли в коридоре, облепив открытую дверь, и откровенно веселились, забыв на некоторое время свои дела и заботы.

— Молчать! — сказала я.

Сказала тихим голосом, почти шепотом. В такой ситуации орать нельзя. Повышенный голос только накаляет обстановку. А пониженный тон вызывает интерес, и эмоции уступают место здравому смыслу.

— Молчать! — шепотом добавила я и нажала кнопку звонка дежурного по управлению. — Быкова ко мне! Скажи — Юмашева требует.

И все стихло. Замолчал Иннокентий Игнатьевич, оперативники, Линчук и даже визгливый парнишка в длиннополом пальто. Он припал к столу всем телом и застыл в страдальческой позе.

Быков Александр Васильевич — начальник тихвинской милиции. Полковник милиции. Его предупредили, что в командировку с проверкой приедет Юмашева, то есть я, и он в страхе ждал в своем кабинете, когда я нагряну прямо к нему.

Увидев испуганное лицо Быкова за спинами хохочущих втихомолку оперативников, я громко крикнула:

— Александр Васильевич! Почему не создана рабочая обстановка? Вас же предупредили о моем приезде.

— Гюзель Аркадьевна, пожалуйста, в мой кабинет. Я освободил вам мой кабинет. Зачем вам здесь мучиться? Тут холодно. — Быков протолкнулся сквозь тесную толпу и вежливо склонился над столом. Настоящий полковник!

— Не пойду! — сказала я. — Я хочу здесь замерзнуть! Как в тундре. Оперативнику предоставьте рабочее место. Я буду работать здесь. Прикажите сотрудникам разойтись по рабочим местам. Немедленно!

Толпа незаметно рассеялась, забрав с собой тихо подвывающего парнишку-оперативника.

В первый раз в жизни ему досталась крапленая карта, а он не был готов к игре.

«Оперов надо учить, иначе от них никакого толку не будет, — подумала я, успокаивая разбушевавшуюся совесть. — Из щенка должен вырасти охотничий пес! А щенка натаскать надо!»

— Иннокентий Варсонофьевич, объясните мне, почему вы пишете жалобы? Неужели вам хочется тратить нервы и здоровье? Тратить деньги на конверты и марки? Конечно, наша почта в бедственном положении, но не до такой же степени, чтобы наши заслуженные пенсионеры таскали туда свою пенсию, — обратилась я к Иннокентию Игнатьевичу. Мысленно я продолжала философствовать о проблемах наставничества.

— Игнатьевич я! — бухнул старик и закрыл лицо руками.

Черт, опять я перепутала отчество! Ну почему — Варсонофьевич? Игнатьевич — такое простое отчество. У меня сжалось сердце. Я видела горе этого гордого старика, ничем не прикрытое, оголенное, оно сквозило из всех его морщин, кустистых бровей, тяжелых складок на лице и шее.

— Иннокентий Игнатьевич, я никак не могу привыкнуть к вашему отчеству. Оно простое, но мне кажется очень заковыристым. Извините меня. Расскажите, что вас мучает?

— Моего внука убили! — произнес Иннокентий Игнатьевич и посмотрел на меня.

При этом вид у него был торжественный.

Мне послышался короткий смешок Линчука. Я бросила взгляд в угол кабинета, но Михаил внимательно рассматривал чайник, как будто хотел высмотреть там что-то невиданное.

Вид у Линчука был самый незамысловатый и простецкий, дескать, ты работай, работай, а я пока тут с чайником разберусь.

Я перевела взгляд на старика.

— Иннокентий Вар… извините, Игнатьевич, почему вы решили, что вашего внука убили?

— Потому что я так считаю. — Иннокентий Игнатьевич порылся у себя в карманах и вытащил откуда-то из-за пазухи засаленную бумажку. — Это характеристика с места работы.

— Ваша? — Мне было непонятно, почему характеристика с места работы может служить фактическим доказательством заказного убийства.

— Внука, характеристика на моего внука, Григория Сухинина. Прочитайте ее, — приказал старик, протягивая мне бумажку.

Я пробежала глазами машинописный текст. Правда, для этого мне пришлось надеть очки. Вот уже год я пользуюсь очками. Врач-окулист объяснил мне, что у меня возрастные изменения, ничего страшного, нужно помочь глазам.

Можно подумать, возрастные изменения в хрусталике не должны страшить человека, тем более если этот человек — одинокая женщина с неустроенной личной жизнью.

Очки мне понравились. Я часто манипулирую ими. Иногда, чтобы скрыть выражение собственных глаз или прикрыть усталость. Но чаще пользуюсь ими, чтобы не смотреть собеседнику в глаза. Использую, как щит, как прикрытие.

Недаром говорят, глаза — зеркало души. Иногда посмотришь в какое-нибудь зеркало и хочется тихо взвыть, совсем как тот молоденький парнишка, которого я только что выгнала из его собственного кабинета. Вот и сейчас я прикрыла свои проницательные глаза очками — не дай бог, старик догадается, что я о нем думаю.

Линчук, тот с самого начала решил, что дело не стоит выеденного яйца, и отнесся к командировке, как к увеселительному приключению. Он тихо бренькнул чашками и испуганно посмотрел на меня. Линчук понял, что я переживаю самые неприятные моменты в жизни любого милиционера, сталкивающегося с человеческим горем. Ты видишь это мерзкое горе, ощущаешь его, можешь даже потрогать, настолько оно осязаемо, но вот помочь человеку ничем не можешь.

«Если я не смогу его убедить в очевидности происшедшего, то я хотя бы успокою его, утешу, раньше этими делами церковь занималась, а сейчас людям, кроме как в милицию, и податься некуда», — подумала я, пытаясь сфокусировать мысли.

— Иннокентий Игнатьевич, ваш внук часто приезжал к вам в Тихвин?

— Нет, редко. Он мне писал, звонил, но приезжал редко. — Старик вытер с иссохшей щеки струйку жидкости, вяло пробирающуюся между крупными морщинами.

— Он что-нибудь рассказывал о себе? — Все-таки мне хотелось добраться до сути.

— Нет, очень мало, почти ничего не рассказывал. Я его уговаривал жениться, ведь, кроме меня, у него никого не было на свете. Гришины родители погибли в аварии, — добавил он, предугадывая мой вопрос.

«Вот откуда у него уверенность, что внука убили. Вторая авария в жизни, и обе унесли его родных. Тут любой свихнется на почве криминальных разборок», — я покачала головой в такт яростно бурлившему чайнику.

В горле у меня пересохло. Давно хотелось что-нибудь съесть. Желудок посылал сигнальные маячки во все части тела. Особенно чувствительны эти сигналы в области правого виска, там активно пульсировала жилка, напоминающая о нормальной еде, режиме дня, семье и детях.

Правый висок — это мое в корне задавленное женское начало. Как только я забываю о нормальном пищеварении, висок начинает напоминать мне о другой женской доле, с мужем и детьми, домашним очагом и фартуком, праздниками и выходными днями в кругу семьи с чадами и домочадцами.

С силой потерев висок, как будто желая снести его до основания, я спросила старика:

— Иннокентий Игнатьевич, мы с дороги. Не будете против, если мы с коллегой чайку выпьем? Заодно и вы присоединяйтесь. За столом что-нибудь придумаем.

Старик засуетился, вытащил грязный пакет, завернутый в газетный лоскут, развернул его, и я увидела домашние пироги.

— Вот, угощайтесь. Мне Александр Васильевич сказал, что вы приедете по моей жалобе. И уж очень вы пирожки любите, Гюзель Аркадьевна.

Я внутренне содрогнулась.

Во-первых, откуда Быкову знать про мои гастрономические пристрастия, во-вторых, откуда одинокий старик взял эти пирожки. Но моя романтическая душа умилилась при мысли о том, что Быков позаботился и обо мне, и о старике.

Если эти пироги из кулинарии, есть я их не смогу. Когда-то я взяла на вооружение принцип знаменитого Сальвадора Дали. Они с женой часто сидели без денег (это в начале карьеры) и в тяжелые времена ели простой хлеб, запивая обычной водой. Лишь только появлялись какие-то деньги, они покупали много-много хорошей еды и наедались до отвала, считая, что бесценный человеческий желудок нельзя заполнять некачественной едой. Так поступала и я, искренне полагая, что пирожки из кулинарии, маргарин и другие концентраты большого счастья мне не принесут. В еде я всегда полагалась лишь на внутренние инстинкты.

Если запах продуктов внушал мне аппетит и гнал слюну, я немедленно приступала к поглощению вкусностей. Если же при взгляде на еду меня начинало тошнить, скребло по животу, я брезгливо отворачивалась, отнекиваясь от угощения любыми отговорками, как бы голодна я ни была. Глядя на Иннокентия Игнатьевича, я приняла решение съесть эти пирожки во что бы то ни стало. Пусть и начиненные стрихнином.

Линчук тихо похохатывал, раскладывая пирожки на чистой бумаге. Он застелил кусок стола бумагой, отождествив ее со скатертью, — и получилось довольно мило. Чашки с дымящимся чаем, пирожки, румяные и поджаристые, сахарница с оббитыми краями. Мне очень хотелось узнать, откуда все это богатство — чай и сахар, но, посмотрев на

Линчука, удержалась от вопроса. Все это время он тихонько возился с посудой и откуда-то откопал все необходимое. Линчук вообще относится к категории тех мужчин, кто считает своим долгом накормить женщину. Мужчина — кормилец, женщина — беззащитное существо, совершенно беспомощное и не приученное к добыванью пропитания. Повезло его жене!

Пирожки манили к себе своим домашним запахом. Я осторожно взяла один и откусила крохотный кусочек.

— Я сам испек пирожки, Гюзель Аркадьевна. — Старик по-домашнему суетился у стола.

— А я не умею, Иннокентий Вар… извините, Игнатьевич. Какая-то я нехозяйственная уродилась. Мне бы мужа повара, ох и зажила бы я, как в сказке. Расскажите, откуда у вас такие ощущения, Иннокентий Игнатьевич, почему вы все-таки утвердились в мысли, что Гриша убит умышленно? Насколько я понимаю, на перекрестке сходятся дороги на Новгород, Москву и Питер. Могла любая случайная машина сбить, ведь так?

— Так-то оно так, но сердце мое подсказывает, что не совсем это так. — Иннокентий Игнатьевич расслабленно прихлебывал душистый чай.

И откуда у Линчука такие способности? И чай у него душистый, и стол — как скатерть-самобранка…

Вот бы мне такого мужа! Заботливый и хозяйственный, внимательный и чуткий…

Откуда у деда эти предчувствия? Я еще могу понять полковника, ему отчитаться надо в министерстве, а вот с дедом никакого понимания не получается. Вообще в моей голове какая-то каша, то я думаю о собственных чувствах, то о работе… Надо сосредоточиться!

— Кроме предсказаний сердца, еще что-нибудь есть? — Пирожки молниеносно исчезали.

Я приметила, что Линчук и Иннокентий Игнатьевич съели по одному и спокойно наблюдали, как я поглощаю угощение. Халява, как-никак!

— Нет, Гюзель Аркадьевна, кроме предсказаний, ничего нет. Когда Гришу сбила машина, на трассе никого не было. Но люди сказывают, что кто-то что-то видел. Я обошел всех свидетелей, поговорил с ними. У нас же маленький город. Все всех знают. И знаете, что говорят люди?

— Что? — Мне пришлось приложить усилия, чтобы выговорить это «что», с набитым ртом вообще трудно что-либо говорить.

— Говорят, что это была машина директора автобазы, а за рулем находился сын директора. Номер машины начинается с цифры 40. «Волга», белого цвета…

— Зачем сыну директора автобазы умышленно совершать наезд на вашего внука? Он мог совершить наезд, но скорее всего случайно… Его уже допрашивали в ГИБДД? Есть в деле протокол допроса? У вас же маленький город, уже полгода вы проводите собственное расследование, значит, знаете об этом эпизоде, — добавила я в надежде, что сын директора уже допрошен и мне не нужно трудиться по проверке нового факта.

Честно говоря, мне не хотелось допрашивать свидетелей во второй раз. И какие это свидетели, если на трассе в момент наезда никого не было? Любой допрос — это психологическая пытка для человека, стресс, потрясение. Зачем мучить людей?

— В том-то и дело, что нет, не допрошен. Я все инстанции обошел, следователь отказывается его допрашивать, говорит, что у сына директора есть железное алиби. Дескать, поэтому он не подлежит допросу в качестве свидетеля. Я требую, Гюзель Аркадьевна, чтобы вы допросили этого подонка, официально допросили. Люди недаром говорят, что это он убил Гришу.

— А люди в вашем городе не говорят, почему он это сделал? Может быть, личная неприязнь? Вражда? Деньги не поделили? Девушка? Любовь-морковь?

— Они не были знакомы. Гриша не знал этого подонка.

Мне оставалось удивиться еще больше. Честность старика меня сначала забавляла, затем разозлила. Вот он хочет, чтобы по делу были проведены все процессуальные действия. Зачем же тогда говорить, что Гриша и сын директора не были знакомы? Цель оправдывает средства, разве не так? Но Иннокентий Игнатьевич честно гнул свою линию, не вникая в тонкости мышления сотрудников правоохранительных органов, и вообще, и в частности.

— Хорошо, Иннокентий Игнатьевич, вы меня убедили. — Я стряхнула крошки с бумаги. Пирожки съедены, чай выпит, желудок надолго замолчал, насытившись тихвинским гостеприимством. — Я сделаю все необходимое, чтобы люди перестали говорить небылицы. Я проведу все необходимые процессуальные действия, не я, конечно же, а следователь, но под моим руководством. Я не уеду из Тихвина, пока вы не убедитесь, что мы честно отработали свой кусок хлеба. Линчук, ты готов к труду и обороне?

— Всегда готов! — сказал Михаил.

Меня охватило легкое раздражение. Почему он всегда веселится?

— Вот видите, Иннокентий Игнатьевич, мы готовы. По крайней мере, вы будете знать, что милиция сделала все необходимое, чтобы найти убийцу, совершившего наезд умышленно либо неумышленно. Кстати, почему вы решили, что наезд совершен умышленно?

— Записка. Записку видели? — сказал старик.

Он не сказал, он почти простонал.

— Видела, ничего не поняла. Попытаюсь разгадать ее, но не ручаюсь за успех. Слишком уж она загадочная. Внук не был кришнаитом?

— Кем?

— Сектантом каким-нибудь?

— Нет, Гриша был хорошим парнем, русским, честным, порядочным. — Иннокентий Игнатьевич погрустнел.

— Иннокентий Игнатьевич, вы так говорите, будто все нерусские — непорядочные и нечестные. Я верю, верю, что Гриша был хорошим парнем, — предупредила я жест возмущения, крепко схватив деда за рукав. — Не переживайте, будем работать в одной связке, обо всех наших действиях вы будете знать первым. Вторым будет Быков, а все остальные по количественному признаку. Идет?

— Идет! — сказал Иннокентий Игнатьевич. Он ушел, оставив нас с Михаилом в полной прострации.

* * *

Почему-то всем живущим на этой земле присуще желание прокрутить пленку прошлых событий. Людям кажется: прокрутив пленку назад, они смогут вернуть утраченные иллюзии.

К сожалению, а может быть, и к счастью, так не бывает. Пленка прошлого крутится, не останавливаясь ни на мгновение, забирая наши мысли и чувства, желания и возможности, оставляя на удаляющемся берегу все наши надежды. Я часто крутила невидимую пленку событий в Тихвине и не могла понять, почему все так произошло. Куда подевалась моя интуиция? Опыт? Знания, полученные в университете и академии? Где любовь к людям и профессии? Почему все так случилось? Почему? Почему?

Но все эти «почему» будут позже. В невидимой кинокамере божьего промысла.

В настоящую минуту мы с Линчуком в грязнонеухоженном кабинете изгнанного мной молоденького оперативника составляли план действий. В любом случае надо было отчитаться по возвращении в Питер, и отчет требовался основательный.

— Миша, ты возьмешь на себя автобазу. Проверишь парк машин, заодно посмотришь личные автомобили работников, номера, цвет, техосмотр, царапины, потертости. Я понимаю, что время ушло, машина залатана и зачищена, но ты уж постарайся. Я займусь сыном директора и самим директором. Гаишники уже позвонили. Они нашли следователя. Он уже работает. Сейчас все прибудут в УВД. Черт, как плохо, что ГИБДД и УВД в разных зданиях, никакой мобильности. Миша, работаем без учета времени. Чем быстрее мы все сделаем, тем скорее вернемся домой. Согласен?

— Всегда согласен! — сказал Михаил.

Он весело засмеялся. Его смех меня почему-то не раздражает, наверное, сытый желудок не реагирует на внешние раздражители. Да и смех Михаила означает лишь одно — полную боевую готовность.

Работать по ночам — пожалуйста, в командировку — пожалуйста, без обеда — пожалуйста…

Всегда к вашим услугам, мадам!

Страшно вспомнить те проклятые три дня, проведенные в промороженном оперативном кабинете тихвинского УВД. Михаил направлял ко мне для допроса работников автобазы, и я дотошно расспрашивала их обо всех мелочах быта предприятия. Меня, естественно, интересовало лишь два вопроса: кто их них ремонтировал машину марки «Волга» и почему в маленьком городке плодятся упорные слухи о причастности сына директора автобазы к происшествию на трассе прошлым летом. Работники пожимали плечами. Ремонты автомобилей они делают ежедневно, это входит в их обязанности, а почему сына директора приплели к наезду на Гришу Сухинина, один господь бог знает.

— Характер у него такой, — отвечали в голос ремонтники.

Они словно сговорились. Как назло, директорского сына никак не могли разыскать в маленьком в общем-то городке. Местные оперативники, разумеется, за исключением обиженного мною, прочесывали квартал за кварталом, но обнаружить следы пребывания нужного человека им никак не удавалось. Пришлось мне отложить расспросы и допросы и взять инициативу в свои руки. Я вытащила из архивов оперативников все записи и документы и долго искала хоть какие-то ниточки.

Наконец я вычитала в одной старой бумажке, что у Игоря (так звали «нашего клиента») есть подружка по школе. В документе значился адрес подружки, ее имя и отчество.

— Никогда не выбрасывайте старый хлам, — произнесла я.

Сказала, вкладывая в сказанное дидактический смысл. Совсем как старая училка. Проблемы наставничества давали о себе знать.

Когда-то Игоря вместе с подружкой задержали за позднее пребывание на улице (при советской власти это считалось серьезным правонарушением для подростков), и рапорты о задержании остались в архиве уголовного розыска. Больше никаких документов я не обнаружила и очень огорчилась. Моя скрупулезность при отработке архивных документов приобрела всемирную известность.

— Собери группу для проверки адреса. Я тоже еду. Не доверяю вам, все испортите.

Я даже не обратила внимания на помрачневших оперативников. Да уж, было написано на их лицах крупными буквами, мы испортим, а ты — нет.

— Не надо бы вам с нами ехать, — сказал оперативник.

Я все время обращалась к нему. А его имени и отчества не удосужилась узнать. Вот он и не хочет, чтобы я ехала вместе с ним. Стесняется солидных женщин! Женоненавистник…

«Кстати, а как его зовут? — мысленно спохватилась я. — Неприлично все время его «тыкать». Он все-таки умудренный опытом сотрудник и в глубине души, наверное, на меня обижается. А и черт с ним! Если бы не их разгильдяйство, я бы сейчас в тепле, в Питере предавалась мечтам и фантазиям, а так мне приходится корячиться за них. И все равно я имя перепутаю, как отчество у деда».

На мое счастье, Игорь оказался в квартире школьной подружки. Он спрятался там, едва до его ушей донеслось, что по жалобе Иннокентия Игнатьевича приехала комиссия. Он лежал на диване в полной уверенности, что его не найдут в заброшенном доме, стоявшем на отшибе рабочего квартала. Игорь давно не поддерживал связей со своей школьной подружкой, искренне полагая, что все забыли о его старой дружбе. Узнав о приезде сотрудников из МВД, он сразу вспомнил о ней и укрылся старой дружбой, как одеялом. Так укрываются от бед и невзгод в непогоду все слабые и капризные мужчины. Мы взяли его тепленьким, заодно прихватив и подружку. При задержании Игорь вел себя странно, он все озирался по сторонам, словно ждал неожиданную помощь от кого-то. В «уазике» он вел себя прилично, все обошлось без эксцессов, но в УВД мне предстояло увидеть жуткую сцену.

Я никогда не видела истерики в ее чистом виде. И то, что устроил нам паренек, не поддается описанию. Он дергался, заливался пеной, корчился в судорогах, крутил белками глаз, колотился головой о стену. Я скромно сидела за столом, пытаясь собрать всю выдержку в один мощный кулак, совершенно точно зная, что когда-нибудь ему надоест валяться на полу. Или он просто устанет.

Игорь выдохся после трех часов представления. Он забился в угол, дико урча и сплевывая пену. Странно он выглядел. Красивый молодой мужчина, с копной белокурых волос, высокий, стройный, с тонкими чертами лица. Мне было сложно определить, каков он в действительности, но все, что он выделывал, включая трюк с подружкой, наталкивало на мысль, что его земляки, в сущности, правы. Это он совершил наезд на Гришу Сухинина, и его неадекватное поведение лишь подтверждало пустые, как мне казалось в самом начале, домыслы.

Если он не виноват, с какой стати ему прятаться в заброшенном доме, биться в судорогах, заливаясь пеной бешенства. Игорь не хотел ни с кем разговаривать, он угрюмо прикрыл глаза и старался не смотреть по сторонам. Он даже не видел или не хотел видеть, как я пытливо его рассматриваю.

«Если я вызову психушку, — размышляла я, — вся работа пойдет псу под хвост. Во-первых, он здоров как бык, во-вторых, он играет роль, которой долго обучался с детских лет. Наверное, единственный ребенок, красивый, избалованный, упрямый… Родился с золотой ложечкой во рту, привык получать все сполна — и счастье, и любовь, и достаток. И вдруг такая неприятность, облыжное обвинение в убийстве земляка. А почему, собственно говоря, обвинение облыжное? Почему я так решила? Люди зря не скажут, дыма без огня не бывает, и все его поведение подтверждает этот «огонь». А не посадить ли мне его в камеру? И психушку вызывать не надо. В камере он подумает, отдохнет, наберется сил и энергии, вот тогда и поговорим».

— Покарауль его! — приказала я оперативнику.

Мне показалось, что он зло фыркнул в ответ на мой приказ. Я настойчиво продолжала обращаться к нему, обходясь без имени и отчества. Таким образом я проводила тест, как долго смогу обращаться к человеку, не зная его имени и звания.

Зайдя в кабинет к гаишному следователю, я велела всем присутствующим немедленно удалиться и приступила к психологической обработке важного процессуального лица, коим и является следователь любого ведомства. Присутствующие медлили, во что бы то ни стало желая узнать, во имя каких высоких целей я пожаловала к следователю. Я надменно молчала в ожидании, пока выйдет последний замешкавшийся сотрудник, топоча мелкими шажками следом за выводком свидетелей, и закроет дверь. Дверь захлопнулась, сотрясая стены. Замешкавшийся сотрудник давал мне понять, что я отнимаю драгоценное время у местных ментов.

— Уважаемый коллега! — торжественно произнесла я, судорожно соображая, как лучше обращаться в таких случаях, по имени или без него. Если следователь назовет мне свое имя, я все равно что-нибудь перепутаю, и это вызовет легкое раздражение. Хорошо, если легкое, а если хуже… — Уважаемый коллега! — Я решила обходиться без имен и отчеств. Очень удобно — «уважаемый коллега!» Не придерешься. — Вы слышали, что происходило в соседней комнате?

— Да. — Следователь оказался немногословным.

— Понимаете, его надо подержать в камере. С воспитательной целью. Для этого вы предъявите ему обвинение в совершении наезда. Это не нарушение закона. У меня есть протоколы допросов людей, утверждающих, что Игорь причастен к данному факту.

— Не имею права! — сказал следователь.

Сказал — как отрезал. «Жаль, что не спросила, как его зовут, теперь буду мучиться», — подумала я, слегка злясь на собственную бестолковость.

— Имеете! — сказала я. Мне пришлось поднять голос выше положенной нормы. — И сделаете это! Вы не имеете права приостанавливать уголовное дело, не допросив Игоря. Так?

— Ну, так, — нехотя согласился следователь.

— Тем не менее вы полгода мурыжили дело, затем приостановили его, так и не допросив этого бешеного. Это вы нарушаете права потерпевших, а я тут расхлебывай за вас кашу.

— На каком основании я предъявлю обвинение? — пошел на попятную упрямый представитель уголовного процесса.

— На каком хотите! Я вам предоставляю протоколы допроса свидетелей. Вы можете сами сделать попытку допросить Игоря, но я вам не советую это делать.

— Почему? — спросил следователь.

У него было упрямое выражение лица, как у молодого бычка на привязи.

— Испортите себе настроение. А вообще — он к вашим услугам. Мы его даже не связали, лежит, отдыхает, набирается сил. Если вы к нему подойдете, он начнет свою волынку заново. Желаете?

— Не хочу, — сказал следователь, — но попытку сделать обязан.

Говорил он тихо, но грубо, скорее не говорил, а сердито бурчал.

— Сделайте, сделайте, а я посмотрю. — Легко спрыгнув со стула, я перенеслась в «свой» обжитой кабинет, словно раздвинула стены силой внутренней энергии. Кабинет стал мне родным, я обжила пространство, вдохнув в его нежилые стены свое упорство и волю. — Игорь, поднимайся, сейчас тебя следователь будет допрашивать. — Я ласково тронула «клиента» за плечо.

Резкий удар откинул меня в сторону. Он не причинил мне видимого вреда, разве что прибавил обиды и злости. Потрогав сначала лицо, я ощупала руки, плечи, вроде не больно…

— Ты, Игорь, не прав, совсем не прав, — укоризненно произнесла я, стараясь не смотреть на сотрудников. Они сжимали губы, удерживая хохот. — Очень смешно! — пристыдила я их. — Вам бы так.

В открытую дверь заглядывал следователь, он, слава богу, оказался свидетелем столь позорного зрелища. «Теперь он имеет полное право «закрыть» клиента на трое суток, — подумала я. — А уже через трое суток можно подумать и о предъявлении обвинения по статье «Нападение на сотрудника органов внутренних дел при исполнении служебных обязанностей». Это в том случае, если Игорь не заговорит. В конце концов, какая разница, когда клиенту предъявят обвинение, сейчас или через трое суток? Это дело следователя и адвоката».

Из-за спины следователя уже выглядывал довольно упитанный мужчина лет пятидесяти, и мое сердце екнуло. Это и есть адвокат, судя по внешнему виду, они ведь все как близнецы-братья, несмотря на возрастные и половые различия.

Как бы он не остановил «заговоренного» мною следователя, не «отбил» бы ему руки. Что делать? Что делать? Я мысленно воззвала к небесам. Кто успел вызвать адвоката? Покажите мне этого врага народа!

— Я привел адвоката, вот он. Мой сын будет под его контролем. — Пятидесятилетний мужчина шагнул в переполненный кабинет, свирепо сверля меня глазами-буравчиками.

Ошибочка вышла, это не адвокат вовсе, это папаша бешеного Игоря собственной персоной, а адвокат спрятался за спинами, в страхе, что ему морду набьют — либо менты, либо подозреваемый.

Я разозлилась на себя. Моя знаменитая интуиция опять подвела.

— Этот адвокат будет под нашим контролем.

Если ваш сын ответит на вопросы следователя, его отпустят. Но он бросается на людей, обещает совершить суицидную попытку. Можно, конечно, вызвать «Скорую помощь» в синих вицмундирах, но вы первый будете против. Так? — спросила я.

Пришлось покатать желваками, чтобы устрашить мужчину с жалящим взглядом.

— Так, — согласился мужчина и спрятал буравчики.

Вместо острых жал на меня глянули вполне нормальные мужские глаза, темно-карие, проницательные, понимающие. Я обрадовалась. Найдем общий язык, если глаза нормальные, значит, можно договориться…

— Тогда предлагаю конструктивные меры. Ваш сын ударил меня. Это могут подтвердить и сотрудники, и свидетели, бывшие при инциденте в кабинете. Мы можем оформить и возбудить еще одно уголовное дело. Согласны?

В это время раздался дикий вой. Игорь, услышав наш диалог, свернулся в клубок, раскрутился, как пружина, и заорал, дико сверкая белками глаз. Что он кричит, невозможно было понять. Слишком яростно он орал, разбрасывая длинные руки.

— Ну вот, видите, — я мотнула головой и обратилась к мужчине: — Лучше договориться. Полюбовно. Я работаю вместе со следователем и ставлю вас в известность о любом нашем действии. Вас, не адвоката! Согласны?

— Согласен, — произнес мужчина.

Он откровенно стыдился родного сына. Лицо его стало грустным и совсем старым. Он не смотрел на присутствующих. Слишком много столпилось народу в тесном, но вместительном кабинете. У оперативных кабинетов есть маленькая хитрость, они могут вместить сразу сто человек, а могут показаться тесными и одному…

— А с адвокатом вы сами любезничайте. Нам ваш сын не нужен. Если бы он вел себя нормально, мы бы тоже его полюбили. Я, как потерпевшая от его буйства, могу вас заверить, что мы не дадим хода этому факту, если сможем обуздать приступ бешенства. Он ведь не болен? Я имею в виду шизофрению, — спросила я. Тайком я бросила на него испытующий взгляд, соврет или не соврет.

— Нет, он не болен, — папаша усмехнулся.

Видно, сынок его достал своим буйным поведением.

— Тогда будем обращаться с ним как со здоровым человеком. Можете спокойно удалиться, забрав с собой адвоката. Попейте пива, чаю или чего-нибудь покрепче. Рекомендую. Нам нельзя. Мы при исполнении. — Мой монолог сопровождался легкими подталкиваниями папаши в спину по направлению к выходу.

Мне хотелось выпроводить всех бесполезных людей. Предстояла долгая и трудная ночь. Что-то она нам принесет?

Отец Игоря беспрекословно подчинился моим тычкам и увлек за собой всех зевак, безмолвно наблюдавших весь бесплатный спектакль. Нельзя допускать посторонних людей при совершении процессуального действия, даже если они являются сотрудниками милиции. В кабинете остались я, следователь, Линчук и местный оперативник, имени которого я так и не узнала.

— Уведите его или унесите. Короче, делайте что хотите, но к утру он должен стать разговорчивым. Если он признается в совершении наезда, нам всем дадут медали, Иннокентий Игнатьевич помрет с чистой совестью, а в городке прекратятся слухи о продажной милиции. Устраивает такой расклад?

— Устраивает, — сказал следователь.

Он уже выписывал постановление о помещении Игоря в изолятор временного содержания на трое суток. Слава богу, обошлось без предъявления обвинения. Линчук и оперативник без имени отнесли скрюченное тело Игоря, положив постановление о задержании ему на грудь.

Неужели он притворяется? Если притворяется, то умело и профессионально. Или он прирожденный артист, или все-таки тяжелобольной человек.

В любом случае к утру я должна знать, кто он такой. Исходя из этого, я смогу установить степень причастности Игоря к смерти Сухинина.

Наезд совершен неумышленно. Это я могу и сейчас утверждать, опираясь на увиденное.

Не мог этот обалдуй Игорь совершить преступление осознанно. Он мог сбить Сухинина случайно и только в состоянии опьянения. Тогда откуда эта записка и чутье любящего человека?

А существует ли вообще на свете это самое чутье любящего человека? Какое мне дело до философии? Какое мне дело, существует чутье или нет?

Мое дело — закон. Я должна установить вину Игоря или признать перед обществом его непричастность к преступлению. Это моя работа, я получаю за нее зарплату. Я существую работой, дышу ею, не в состоянии и дня прожить без этой работы.

Иногда мне становится невмоготу от перегрузок, испорченных нервов, мигрени и всяких других недомоганий. Но, поразмыслив немного, абстрагируясь от действительности, я понимаю, что милиция — это сладкий яд, отрава, проникшая в мой организм и сделавшая мое существование вне ее абсолютно немыслимым.

Мгновенно вспомнился мой неудавшийся брак с молодым и перспективным мужем в его роскошной квартире на канале Грибоедова. Скука, поселившаяся в той богатой квартире, изводила меня, доводя до состояния исступления. Иногда мне хотелось бить посуду и беспричинно швыряться предметами.

Однажды я испугалась саму себя и ушла от мужа, покинув комфортную, но унылую квартиру, променяв ее на командировки в мороз и стужу, на нервные перегрузки, хроническое недоедание, нервное истощение и прочую нескладуху, гордо именующуюся у нашего брата службой в правоохранительных органах.

Я помахала рукой, отгоняя неприятные воспоминания, пытаясь обрести нарушенный ритм. При малейшем воспоминании о комфортной квартире на канале Грибоедова мое сердце начинает щемить тонкой тягучей тоской.

Мне начинает казаться, что я плохо кончу, умру от старости и одиночества в одном из промерзших оперативных кабинетов. И тут же спохватываюсь, трясу головой, отгоняя видения, и принимаю окончательное решение — никогда не вспоминать о «нехорошей» квартире на знаменитом канале…

Нет, Игорь не болен, но он и не артист. Он не притворяется. Игорь — такая личность, и понять эту личность предстоит мне. Без меня он пропадет. Его когда-нибудь запишут в разряд больных или он совершит настоящее преступление, чтобы привлечь к себе внимание. Именно — он хотел привлечь к себе внимание, он такой, каким и хотел казаться. Это не притворство! И он скажет мне правду! С такими победными мыслями я встретила хмурого Линчука. Он вернулся из изолятора, слегка помятый и нервный. Видно, досталось от взбесившейся личности…

— Михаил! — Я бросилась к нему на шею. — Я хочу жрать! А ты?

— Половина третьего ночи, — он посмотрел на часы, — вредно поглощать пищу в ночное время. Организм должен отдыхать ночью. — Линчук гордо и непреклонно отринул мое предложение, заодно сбросив мои цепкие руки с его шеи.

«Наверное, сильно ему досталось от непонятой личности, если на него мое отчаяние не действует», — подумала я и приступила к новому натиску.

— Так это у нормальных людей он должен отдыхать, а мы с тобой — менты. Давай что-нибудь придумаем, а?

Как у всех бывалых оперативников, у Михаила застарелая язва желудка. Он тщательно скрывает от всех свой недуг, но Мишина язва уже давно — секрет Полишинеля.

В нашем отделе все знают, у кого какой недуг — язва желудка, вегетососудистая дистония или мания преследования. Других диагнозов операм не ставят. Все мы боимся выхода на пенсию. И потому скрываем свои болячки. Довольно часто оперативники в отставке получают инфаркт со смертельным исходом. Сердце не выдерживает проверки покоем. Десятилетиями оно привыкает работать в удесятеренном ритме, и состояние покоя приводит незадавшегося пенсионера к смерти. Вот такая у нас работенка! Но пока все хорошо. Пенсия далеко, отставка высоко, государство ценит наши с Михаилом заслуги и требует полной отдачи наших физических и интеллектуальных сил.

— Линчук, надо покушать, у нас впереди бессонная ночь. Интересно, в Тихвине можно найти что-нибудь питательное глубокой ночью?

— Можно, — проворчал Линчук и набросил куртку, — сейчас сбегаю.

Миша никому не доверяет столь ответственное дело, как добывание пищи. Он лично выбирает в магазине еду, не полагаясь на курьеров.

Тихонько вздохнув и закутавшись в дубленую курточку, я начинаю возиться с чайником. Думать ни о чем не хочется, все мои мысли в Питере. Я злорадно представляю, как брошенный мною Завадский названивает в пустую квартиру, не зная, что со мной случилось. На работу он звонить не будет, боясь утратить мужское достоинство. А вот домой может и позвонить. Но меня нет дома, я нахожусь в холодном кабинете тихвинского УВД и стараюсь вскипятить воду в допотопном чайнике.

Злой Линчук с пакетом молча прошествовал мимо меня, оттер плечом от чайника и посуды и сам занялся приготовлениями к трапезе. Надо повиноваться, Линчук не любит, когда у него отнимают любимое дело. Надо тихо сидеть и ждать, пока пригласят к столу.

Кто бы видел меня? Картина, достойная кисти великого мастера. Экстравагантная дамочка в ожидании ночного ужина. Где они, великие мастера? Почему они не заглянут сегодняшней морозной ночью в этот кабинет, где два взрослых человека, не связанные семейными и личными отношениями, молча готовятся к ночному ужину.

Вообще-то это женское дело — заниматься кухней, но у меня всегда плохо обстояли дела с кулинарией.

— Все готово, мадам! — Линчук весело подергал меня за рукав куртки, дескать, присаживайся.

— Миша, ты умница, ты прекрасный муж и отец, благополучный семьянин. Не то что я, абсолютно не приспособленная к быту и кухне. — Надо подлизаться к Линчуку, чтобы с голоду не умереть. Ведь неизвестно, когда закончится командировка.

— Да я и опер отличный, — парирует Линчук, — не подлизывайся, а ешь давай.

В незнакомой обстановке у меня всегда просыпается зверский аппетит. Стоит уехать в отпуск, в командировку или, что еще хуже, попасть в гости к кому-нибудь, и начинается приступ булимии, то есть обжорства. Я ем много и жадно, не разбирая, полезно или вредно для здоровья поглощение пищи в таких количествах. Линчук жалостно смотрит на меня. Он, наверное, думает, что я не ела года три, а то и больше…

Он расстарался. Принес две копченые курицы, аппетитно пахнущий хлеб, зелень, огурцы и помидоры. Несколько вареных картофелин, аккуратно завернутых в чистый целлофан, насторожили меня.

— Миша, а картошка откуда? — Я начинаю подозревать Линчука в «сращивании» с местной мафией.

— Да так, — неопределенно хмыкнул Линчук, — на дороге нашел.

— Что-то я не встречала на дорогах отварную картошку. Везет же тебе. — Мои подозрения подтверждались.

В командировке Линчук «срастился» с местными бандитами. Только местные бандиты могут ночью снабдить ментов такими изысканными продуктами. Термин «сращивание» применялся в правоохранительных органах при советской власти. Этим словом клеймили на партийных собраниях и оперативных совещаниях всех провинившихся оперативников, заподозренных в неслужебных связях с подпольными миллионерами, будущими «новыми русскими». Но Михаил не из тех, не из продажных.

— Плохо ищешь, — констатировал Линчук, по-хозяйски оглядывая стол, вдруг забыл что-нибудь важное. — Ешь давай, картошку и зелень Иннокентий Игнатьевич принес. Он в дежурной части сидит, ждет тебя. Переживает из-за Игоря.

— Господи, вот не спится старому! — невольно вырвалось у меня.

Аппетит пропал, я с грустью посмотрела на стол. После слов Линчука еда костью в горле встанет.

— Ты поживи с его, тогда и будешь решать, когда тебе спать, а когда волноваться. — Линчук подвинул мне чашку с чаем. — Курицу доедай, жалко выкидывать. До завтра испортится.

В его голосе зазвучало «мужское начало». Так я называю командирский тон моих коллег. Едва кто-нибудь повысит на меня голос, я тут же ехидно осведомляюсь: что, мужское начало проснулось?

— Слушаюсь, товарищ начальник. — Я послушно доела кусок курицы и выпила горячего чаю. Мне сразу захотелось жить, думать и действовать.

Чай я терпеть не могу и никогда не пью, но на работе, в экстремальных ситуациях, глоток горячего чая пробуждает во мне силы. «Совсем как в рекламе», — засмеялась я.

— Прикалываешься? — спросил Линчук.

Он тоже всех подозревает в измене Родине.

— Нет, вспомнила «чайную» рекламу. Иди, зови деда. А сам смени следака, он, наверное, уже скончался в голодных муках от этого шизофреника. Пусть перекусит. Да, и Игоря накорми чем-нибудь, — крикнула я вдогонку Линчуку.

Следователь, измученный процессуальными терзаниями, молча уничтожал остатки курицы, а Иннокентий Игнатьевич терзал меня своими сомнениями.

— Надо отпустить Игоря, — огорошил он меня, усаживаясь на колченогий стул.

— С чего бы это? — спросила я.

— Вдруг он не виноват, зачем безвинного человека в тюрьме держать. — Иннокентий Игнатьевич заметно рефлексировал.

Руки у него тряслись, он все укладывал их на коленях, стараясь унять дрожь.

— Иннокентий Пафнутьич, извините, Игнатьевич! — выкрикнула я, испугавшись, ведь снова, идиотка, перепутала отчество деда. — Вы что, решили, что мы тут в игрушки играем? Захотели — человека в тюрьму, точнее, в изолятор временного содержания поместили, расхотели — отпустили? Вы когда жалобы свои катаете, о чем думаете? Министру внутренних дел жалуетесь! Это же вам не начальник ЖЭКа. Вот перед вами следователь, он ночью должен тут обретаться, а ему с утра на службу. Ему никакого послабления не дадут за бессонную ночь. Он что, сам себе враг? — орала я на деда. — Нет, он не враг, — это я уже сама себе сказала совершенно спокойным голосом.

— У меня сердце болит, — сказал Иннокентий Игнатьевич.

— Зато у меня оно из асфальта. Нисколько не болит. Словно у меня совсем нет сердца… Сижу, чай пью, курицу ем, картошечку. А что? Плохо ли? Очень романтично, не правда ли? — Все это я адресовала своему бывшему мужу, жалея, что он никогда не услышит этой пламенной речи. — Идите, Иннокентий Варсонофьевич, отдыхайте и не мешайте нам работать.

— Игнатьевич я! — крикнул в отчаянии старик.

Огромной глыбой он возвышался над моим столом. Я даже пригнулась.

— Ну, хорошо, Игнатьевич, идите, вам поспать надо. Придет время, мы во всем разберемся и дадим вам ответ.

Гордый старик молча вышел, оставив после себя ощущение всеобщей разобщенности.

Так мы никогда и не поймем друг друга. Бьемся каждый в одиночку. Я не понимаю своего мужа, дед не понимает меня, Игорь, тот вообще непонятая личность. Почему — Варсонофьевич? Откуда я взяла это имя — Варсонофий?

— Как он? — спросила я сосредоточенно жующего следователя. — Игорь как себя ведет?

— Молчит. Иногда кричит, что не виноват. Подруга говорит, что на момент наезда его в городе не было, в Питере болтался. — Он шумно отхлебнул остывший чай. От этого звука у меня заныло под ложечкой.

«Он так каждый день прихлебывает, и его жена все терпит», — не на шутку разозлилась я.

— Кто может подтвердить?

— Только он сам сможет назвать людей, которых видел в Питере. А он замкнулся, не хочет говорить.

— Тогда идите домой, выспитесь, а с утра приступим, — я не выдержала пытки шумным прихле-быванием. — Идите, идите уже…

Теперь осталось выгнать Линчука на мороз — и все в порядке, останусь одна-одинешенька на все УВД. Нет, нам тоже с Мишей надо выспаться — я решительно поднялась со стула.

Только на исходе третьих суток Игорь заговорил. Мне оставалось удивляться его вполне связной речи. Отец Игоря, внимательно наблюдавший за допросом, хранил гробовое молчание. Во избежание лишних жалоб я решила работать с Игорем в присутствии отца и адвоката. В коридоре сидел нахохлившийся Иннокентий Игнатьевич. Он давно простил Игорю все его прегрешения и сейчас «болел» за него, испытывая угрызения совести. Дед жаждал освобождения ненавистного ему прежде парня.

Да, Игоря не было в городе, его брат подтвердил алиби… Отец — директор автобазы — в протоколе допроса дал показания, что в гараже базы никогда не было «Волги» с номером, начинающимся с цифры 40.

Свидетели, вызванные вторично, отреклись от своих же показаний. Никто из них не был на трассе в ту ночь, и они не могли видеть, что в «Волге» находился Игорь…

Замаячившая было удача ловко увернулась от меня, отмахнувшись, как от назойливой мухи.

— Дед, — обратилась я к Иннокентию Игнатьевичу, боясь перепутать его отчество, — дед, извини, но больше мы ничего сделать не можем. Как видишь, и у милиции бывает непруха.

— Да, я понимаю, — Иннокентий Игнатьевич быстро-быстро заморгал глазами, и по морщинистым щекам покатились слезы, — я понимаю. Гришу не вернешь. Я не хочу, чтобы другие безвинные люди страдали.

— Да этому Игорю только на пользу такое испытание, — отмахнулась я, — да и люди перестанут травить его слухами. Ведь вся семья страдала от облыжных обвинений. Теперь он чист перед народом. Кто сможет сказать, что Игорь виноват? Никто! Наша работа оказалась полезной в этой части. Дед, успокойся. Ну, сходи в монастырь, помолись. Не трави душу из-за Гриши. Это ведь трасса, кто угодно мог мчаться на бешеной скорости. Сейчас время ушло, установить невозможно. Это — вечный «глухарь», надо смириться с этим.

— Дочка, да как смириться-то? Спать не могу, есть не могу. Жить не могу.

Иннокентий Игнатьевич закрыл лицо руками.

— Надо жить, дед, надо. Не греши перед богом. Еще жалобы писать будешь?

— Нет, дочка, больше не буду. И министру своему скажи, что больше не буду писать жалобы.

— А, — засмеялась я, взглянув на Линчука, — министр, он — высоко и далеко, в Москве. Иннокентий Игнатьевич, — наконец-то мне удалось выговорить отчество с первого раза, — если будет невмоготу, пишите хоть в Организацию Объединенных Наций. Вот вам мой телефон, звоните или сразу приезжайте в управление. Только не мучайте себя. Вы и так сделали все, что могли.

В машине мы ехали молча, тихо ненавидя друг друга. Линчук пытался спать. Он удобно устроился на заднем сиденье. Гаишник (второй был отправлен в Питер в день прибытия) тоже молчал, злясь на нас с Мишей, на погоду, на убогую зарплату и вообще на жизнь.

Я молчала. Я испытывала комплекс вины перед Игорем и Иннокентием Игнатьевичем. Закрыв глаза, я занялась подсчетом своих земных грехов. Вот и прибавила себе еще два греха, вовек их не замолить, по крайней мере в этой жизни. Грехи повиснут на мне, как медали. Грехи вместо награды! Ужаснувшись от количества обиженных мною людей, я покраснела и разозлилась. В моем далеко не невинном возрасте я не утратила способности краснеть, особенно при воспоминании о грехах, как явных, так и мнимых.

Пришлось выстраивать другую схему житейских отношений — к примеру, я спасла Игоря от ложных обвинений, а Иннокентию Игнатьевичу придала мужества в его горе. Грехи сразу утратили остроту, в таком восприятии они выглядели не грехами, а чем-то иным, вроде спасения душ утопающих.

В роли спасителя человечества я понравилась себе гораздо больше, чем в греховном обличье. Сразу успокоилась и уснула. И ничего мне не приснилось.

* * *

Стол Юрия Григорьевича пугал своей пустотой. Наверное, начальник задерживался на утреннем оперативном совещании. Я уселась за компьютер и долго возилась с какими-то бумагами.

Наконец-то включила монитор и увидела неоконченный доклад.

Доклад застыл посередине. Как желейная масса. Без меня он почему-то не увеличился в объеме, оставаясь в прежнем состоянии. Буквы сливались в сплошную строку с мерцающими точками. Моя голова зазвенела от пустоты. Совсем как начальнический стол.

— Гюзель Аркадьевна, объявляю вам взыскание, — громогласно заявил Юрий Григорьевич, влетая в кабинет. — Почему не позвонили, не доложили о результатах? Я готов выслушать ваши объяснения.

Объяснять мне было нечего. Я толком не выполнила задание. Чем нарушила субординацию. Уткнувшись в монитор, я соображала, что бы такое сморозить.

Рапорт о проделанной работе лежал у Юрия Григорьевича на столе. Он несколько раз прочитал его и негромко сказал:

— Жаль, что вы ничего не сделали. Я был уверен, что вы справитесь.

«Почему он так хочет выслужиться? Неужели доклад министру для него так важен? Ведь дело выеденного яйца не стоит», — думала я, злясь на Юрия Григорьевича.

— На трассе произошло самое тривиальное ДТП. Товарищ полковник, почему вы так уверены, что гибель Сухинина имеет криминальную окраску?

— Это вы мне должны объяснить! Каким образом записка с трупа попадает в руки деду? Вы не выполнили задание! Срочно распечатайте докладную записку.

— Она не готова, — сказала я.

Вместо слов из меня вылетел какой-то шелест. Или лепет. Детский лепет.

— Меня это не интересует. Через полчаса я должен отнести доклад на ознакомление к генералу.

— Я не успею.

Вместо нормальных слов из меня вырывалось занудное нытье.

— Меня это не касается. Доклад должен быть у меня на столе через полчаса. — Юрий Григорьевич погрузился в работу.

В кабинете наступила мертвая тишина, прерываемая монотонным гуденьем монитора.

Осталось тихо выматериться и приняться за работу.

После переезда в новое здание нашему отделу досталось несколько помещений. Все кабинеты были пустынно-огромные, холодные и какие-то нежилые. Пришлось срочно обживать новое место. После новоселья кабинеты стали родными. Личный состав отдела разместился с особым шиком, совсем как в полиции Соединенных Штатов, отгородившись друг от друга мониторами и экранами.

Начальник отдела, он же заместитель начальника управления, его заместитель и я, скромный начальник маленького отделения, переселились в огромный кабинет с картой во всю стену. На карте четко прорисовывались районы Санкт-Петербурга с названиями самых маленьких улочек и переулков и Ленинградской области со всеми мелкими ручейками и речушками. Нигде и никогда я не встречала такой огромной карты. Карта весело перемигивалась огоньками разноцветных лампочек, обозначающих спокойствие в нашем городе.

И когда какая-нибудь лампочка начинала звенеть и моргать, это означало, что в городе или области совершено преступление и срочно требуется наша помощь.

Я стучала по клавишам, не вникая в текст. За полчаса мне нужно было подготовить доклад, который я обычно изобретаю за две недели. Здесь большая выдержка требуется, талант или уникальные способности.

В этот момент я наконец-то осознала, что особыми талантами не страдаю, уникальные способности у меня отсутствуют, да и с выдержкой получилась напряженка.

Я злилась на Юрия Григорьевича, мне хотелось услышать от него хотя бы одно слово похвалы или утешения. Но я понимала, что похвалу еще не заработала. А насчет утешения… Кто готов утешить подполковника милиции? Есть желающие? Желающих не видно на горизонте.

Да и что у меня было в докладе? Григорий Сухинин, тридцати трех лет от роду, неженатый, работающий водителем на крупной фирме «Петромебель», сбит неустановленной машиной на трассе Новгород — Москва — Санкт-Петербург.

В Питере проживал на «съемной хате» на улице Кирочной, бывшей Салтыкова-Щедрина, один, друзей у него не было. Все это со слов любящего деда, Иннокентия Игнатьевича, 82 лет от роду. Хорошая компания, Иннокентий Игнатьевич и я, Гюзель Аркадьевна Юмашева, вернувшаяся из командировки с пустыми руками.

На столе у начальника отдела лежала расписка Иннокентия Игнатьевича, что он удовлетворен работой комиссии. Жаловаться в высшие инстанции больше не будет.

Я думала, что обрадую Юрия Григорьевича, а он что-то совсем расстроился. Ну и что? Почему он всегда прав? Я тоже могу быть уверенной в своей правоте! Мои пальцы стремительно летали по клавиатуре…

Кому мог насолить простой водила с фирмы? Где тут криминал? Опять в моей голове каша.

Я выглянула из-за монитора. Юрий Григорьевич что-то сосредоточенно писал, высунув кончик языка. Еще одна вредная привычка, мужчина в возрасте пятидесяти лет не имеет права писать с высунутым языком.

«Тоже мне, полковник, — фыркнула я, продолжая летать пальцами по клавишам. — Вам нужен доклад, товарищ полковник? Вы его получите ровно через полчаса».

Он убежден, что Сухинина убили, из-за особого внимания министра? Ну, это я уже слишком загнула. Полковник — не карьерист. Жаль, что не могу его спросить по-человечески. Во-первых, нарушу субординацию. Во-вторых, он усомнится в моих профессиональных качествах, а не хотелось бы добавлять лишних сомнений в мой адрес.

Через полчаса я молча положила распечатанный доклад на стол Юрия Григорьевича. Сидя в подсобке (это наша мини-столовая, кафе, ресторан, кухня и одновременно приют комедианта), я дула на горячий чай и судорожно соображала, как бы улизнуть с опостылевшей работы. Во-первых — как, во-вторых — куда…

Каким образом улизнуть — придумать можно, а вот с «куда» — гораздо сложнее.

Сбегать с работы абсолютно некуда — дома сидеть не хотелось, а в другие места душа моя не рвалась. Да и где можно найти приют одинокому истосковавшемуся сердцу?

Я вспомнила странные знаки на записке: изум, руб, топ. А если это не изюм, рубль и уж точно не топ-модель? Что могут означать эти слова?

А возьму-ка я словарь и посмотрю все слова, начинающие с изум… Ну конечно, это изумруд! Тогда «топ» — это топаз, что ли? «Руб» — рубин? Да. Так и есть! Ура, ура, ура! Банзай! Слава Аллаху! Рубин, топаз и изумруд! А что такое «калиф»? Таких камней нет в природе, есть только калифы на час. Ну да ладно, разберусь. Надо же доказать полковнику свой профессионализм. Только доказывать надо молча, без криков «ура» и «банзай». Откуда у водителя мебельной фирмы могла взяться записка с сокращенными названиями драгоценных камней? Значит, интуиция у полковника железная? Недаром он уверен, что ДТП не ДТП, а криминальная разборка. Конечно, он прослужил тридцать с лишним лет, а я всего-то около двадцати. Мало это или много?

Я невольно дернулась. Приемник оглушающе орал, перебивая шумные голоса краткими сводками новостей. Я прислушалась: «21 января в «Лен-экспо» открывается выставка — «Петербург — салон роскоши».

Господи, подумать только — Петербург прослыл салоном роскоши! Интересно, что там такое, бриллианты валяются под ногами, что ли?

Я вспомнила грязь на улицах и проспектах, превратившуюся от мороза в булыжники, комья застывшего снега, норовящие угодить прямо под ноги. Говорят, что наш город в этом году занял первое место по России по количеству сломанных и переломанных конечностей. А может быть, где-то есть он, этот так называемый салон роскоши? Есть, существует, зазывает в свои недра с рассыпанными тут и там сокровищами. А я сижу в подсобке и тихо гнию от тоски и отчаяния. Вот на эту выставку роскоши я и поеду. Там я и разберусь с драгоценными камнями. Все лучше, чем со словарем в руках кроссворды отгадывать.

Все брошу, милицию, Юрия Григорьевича, Иннокентия Игнатьевича с их бедами и амбициями и поеду искать салон роскоши, как ищут землю обетованную. Может быть, я и разгадаю секрет записки с изумрудами и рубинами, найденной в кармане мертвого водителя.

Тем более что искать надо не за тридесять земель и не в тридевятом царстве, а всего лишь в «Ленэкспо». Ехать недалеко, зато могу разгадать ребус с диковинными камнями.

Выглянув из подсобки, я увидела, что Юрия Григорьевича в кабинете нет, значит, моя докладная записка прошла первый тест. Теперь осталось удачно смыться из управления, не встретив никого из начальников. Надо еще предупредить дежурного, чтобы меня не потеряли, а то объявят во всероссийский розыск.

Закутавшись в пальто и надвинув на глаза берет (чтобы не так стыдно было), я мелкими шажками побрела к выходу, считая по дороге этажи, пятый — пусто, четвертый — пусто, третий — пусто, второй — навстречу мчался Юрий Григорьевич…

Я срочно спряталась за стену лифта, сгорая от стыда. Совсем как в школе, точно так же я сгорала от смущения, сбегая с последних уроков. Полковник промчался мимо меня, мимо лифта (он никогда не ездит на лифте, полагая, что быстрее домчится на своих двоих), оставляя после себя ощущение нескончаемой работы.

В его присутствии мне кажется, если я выйду хотя бы на полчаса из управления, жизнь в городе мгновенно прекратится, сразу начнутся беспорядки, несанкционированные митинги и забастовки, вылазки неофашистов, антиглобалистов, скинхедов, перестрелки и всякие другие безобразия.

Когда я выхожу из здания, это ощущение пропадает, потому что я понимаю: мое отсутствие или присутствие ничего не решает, милиция всегда была, есть и будет, и неважно, кто в ней служит, — Юмашева, Иванова или Перетятькина.

Миновав второй и первый этаж, одновременно переборов чувство стыда за свое позорное бегство, я вышла на Суворовский проспект. Если сесть на проходящую маршрутку, через полчаса, самое большее сорок минут, можно оказаться в «Ленэкспо», и тогда — прости-прощай, уныние и тоска. На выставке я увижу загадочный салон роскоши — другой угол зрения, иное мироощущение. Сколько людей, столько мнений. Я вижу в городе сплошные неудобства, грязь, гололед, жижу и копоть, разрушающиеся здания, подвалы, залитые водой, а кто-то с иным мироощущением видит роскошь, рассыпанные бриллианты и небо в алмазах. Откуда оно берется, это иное мироощущение? Может быть, люди притворяются и иного мироощущения нет? Они придумывают себе забавы и салоны роскоши?

С этими мыслями я шагнула в вестибюль выставочного павильона. Мне сразу преградили дорогу два охранника в тужурках и сторожиха в толстом ватнике.

— Ваш билет! — властно потребовали они в три голоса.

От такого трехголосья у меня заложило уши.

— А что, еще и билет нужен? Все-таки салон роскоши, наверное, туда бесплатно должны пускать, — пробормотала я.

Я даже не спросила, а предположила. Предположение стоило мне дорого, меня мгновенно вытурили на улицу в направлении билетной кассы.

— Сто рублей! — потребовала кассирша, не отрывая взгляда от маленького телевизора.

По всей вероятности, в кассе было жарко натоплено. Чайник уютно попискивал свистелкой, что-то бормотал телевизор, и мне до боли душевной захотелось превратиться в кассиршу.

«Зачем я выбрала профессию милиционера?» — мысленно завопила я и протянула сторублевку в крохотное окошечко.

— Почему так дорого? Случайно у вас для сотрудников милиции скидок нет?

— Нет! Случайно — нет! — отрезала кассирша и кинула мне билет в лицо.

«Черт, за мои же деньги меня оскорбляют», — рассердилась я, но связываться с кассиршей никакого желания не было — плохо разозлилась, потому что мало оскорбили, вот если бы кассирша плюнула в меня за сто рублей, тогда можно было и завестись. Уныло покрутив носом, я снова направилась к выставке.

«Что там меня еще ожидает? Новый плевок? Или все-таки салон роскоши?» Самое главное, мне расхотелось переквалифицироваться в кассирши, и то польза.

В каждой профессии есть свои плюсы и минусы.

* * *

В восьмом павильоне я попала в самый настоящий рай. В огромном, напоминающем здание аэропорта помещении, гудели вентиляторы. Своим жужжаньем они навевали мысли о другой, уютной и комфортной жизни. Где-то на улице трещал мороз, а здесь витали ароматы дорогих духов, сверкали драгоценные камни, играя отблесками огней, словно переливались струи водопада. В выставочном зале красовалась продукция всех ювелирных салонов России.

Так вот почему салон роскоши! — ахнула я, подбегая то к одному экспонату, то к другому.

Сияние красоты и роскоши. Терпеть не могу украшений, но, собранные в одном месте, драгоценные камни имеют свойство притягивать к себе взоры даже завзятых пессимистов. «Русские самоцветы», «Российские рубины», «Салон роскоши» — яркие и блестящие названия манили к себе, привлекая мое внимание. Все предприятия устраивали розыгрыши и лотереи. В толпу жаждущих получить что-либо на халяву вписалась и я, имевшая в кошельке всего двенадцать рублей, как раз на маршрутное такси до дома. «Вдруг и я что-нибудь выиграю», — игриво подумала я, не утратившая до сих пор желание выиграть сразу миллион. Чтобы, значит, как в сказке — хочу быть столбовою дворянкой!

С одной стороны, хорошо, что человек на сорокалетием рубеже не утратил романтического мироощущения. А с другой — я живо представила себе, как разыскивает меня Юрий Григорьевич. Отогнав от себя грозное видение, я схватила анкету и заполнила какие-то цифры.

— Барышня! — я оглянулась, моложе меня никого рядом не было, разве что дама в норковом манто. Но ей давно перевалило за энное количество лет, судя по толстому слою макияжа на фарфоровом лице.

— Барышня! Это я вам, — меня схватил за руку администратор, — вы выиграли. Держите! — он торжественно всучил мне какой-то журнал.

— Что это? — я отдернула руку.

Журнал упал на пол. Выставка «Российские рубины» — огромные буквы золотом сияли на обложке журнала.

— Это ваш выигрыш, панорама нашей выставки. — Администратор, юркий мужчинка, удивительно напоминающий молодого угря, поднял журнал с полу и сунул его мне под мышку.

— Буклет, что ли? — поерзав рукавом, я укрепила журнал в его новом положении.

— Если хотите, буклет, — гордо произнес администратор, извиваясь надо мной хлипким телом.

«Теперь он похож на пиявку», — я повела носом. Это у меня такая привычка, я все на нюх определяю.

— Вам крупно повезло, — добавил администратор-пиявка.

— Вы бы лучше мне какой-нибудь бриллиантик подарили. А то буклет, зачем он мне? — Я опять поерзала рукавом, пытаясь избавиться от журнала.

— В следующий раз, если вы примете участие в розыгрыше, вы получите вот это. — Администратор метнулся к прилавку и достал роскошную книгу в темной суперобложке с золотыми буквами «Российские рубины».

«Красивая книга, прямо как в настоящем салоне роскоши», — позавидовала я будущим экскурсантам.

— Следующего раза не будет! — с зажатым под мышкой журналом, я шагнула к выходу.

Перед моими глазами замаячила удивленно-гневная физиономия Юрия Григорьевича. Он уже обыскал все здание управления и наверняка принялся за другие маршруты и координаты. Если я не приеду через полчаса, он поднимет тревогу. Изучу каталог на рабочем месте. Спокойнее и мне, и начальству!

* * *

Потратив последние деньги на маршрутное такси, я благополучно доехала до управления. Во мне проснулось безумное желание выскочить из такси у своего дома, мимо которого я промчалась.

Пробок на дороге почему-то не было, вот такси и неслось, пробуждая во мне подростковые инстинкты. Всегда мне хочется сбежать, удрать, спрятаться, будто от жизни можно куда-то убежать и где-то спрятаться.

Мимо дома с песнями — я с тоской проводила взглядом удаляющийся от меня старинный дом.

Тихонько прошмыгнув мимо дежурного, я угрем, вспомнив о чернявом юрком администраторе, проскользнула за монитор.

Будто целый век здесь кукую, как одинокая кукушка.

Где же Юрий Григорьевич? Стол начальника желтел пустым полем, вообще-то он никогда не оставлял документы на столе, с лейтенантских лет памятуя о режиме секретности.

Все в сейфе, все под замком, под гербовой печатью.

Карта уныло завывала и моргала красноватой лампочкой, совсем как в Новый год. А это вовсе и не Новый год, это означает, что в городе кого-то грохнули, завалили, замочили, то есть убили, насильственно лишив человека жизни.

«Что такое бриллианты? Туфта, пыль и прах, а самое ценное у человека — это его жизнь», — думала я, подходя к карте и с трудом дотягиваясь до кнопки.

Если кнопку вовремя отключить, карта выть перестанет, а если упустить время, лампочка заморгает на неделю, чередуя подмигиванье с элементами завыванья.

Кажется, на сей раз время безнадежно упущено, мне придется неделю жить в состоянии тревоги.

Юрий Григорьевич, наверное, на происшествии. Приедет злой и нервный, надо заранее провести аутотренинг по сохранению самообладания. Первым делом исправить докладную записку и изобразить бурную деятельность.

А вечером внимательно изучу каталог салона роскоши, может быть, придут на ум новые идеи по поводу странной записки Гриши Сухинина. Откуда у простого водителя могла появиться записка с сокращенными названиями драгоценных камней? Вопрос настойчиво пробивался через пласты неотложных дел. Ерунда какая-то…

— Гюзель Аркадьевна, где вы прохлаждались? Я вас искал. — Полковник материализовался в кабинете, словно джинн из бутылки.

Я не успела заметить, чтобы он входил через дверь. Вот это энергия, даже стены раздвигает.

— А вы где были, Юрий Григорьевич? Я сижу тут, вся упахалась, а вас все нет и нет, — сделала я попытку отразить натиск старшего начальствующего состава.

Кажется, попытка удалась…

— Где я был? — вопросом на вопрос отвечает полковник и как-то странно смотрит на меня, охватывая взглядом мой живот, грудь, всю целиком.

Я сжимаюсь в комок, пытаясь уйти от настырного, ощупывающего взгляда. Очень странный взгляд, в психических отклонениях полковник до сих пор замечен не был.

— Я был в одной квартире. Там женщину убили. Астенического телосложения, точно такое же, как и у вас. У нее распорот живот, вот отсюда и досюда, — Юрий Григорьевич проводит рукой по кителю, демонстрируя страшный разрез. — И знаете, Гюзель Аркадьевна, что я заметил?

— Что, Юрий Григорьевич? — мне захотелось отвернуться.

Спрятаться бы где-нибудь! Иногда я бываю слабонервной и не люблю такие подробности. А некоторые говорят, что у меня вместо сердца кусок асфальта…

— У нее в животе такой толстый слой жира, даже не можете себе представить. — Юрий Григорьевич испытующе смотрит на меня. Понятно, прикалывается, хочет испытать на прочность: дескать, как себя чувствуют тонкие дамочки, когда им демонстрируют действия убийцы-маньяка? — Вы все время на диете, а в животе у вас все равно жир.

Это означает, зря стараетесь, Гюзель Аркадьевна, зря изводите себя диетами.

— Убийство с сексуальной целью? — прищуриваюсь я, пытаясь опрокинуть с ног на голову прикол полковника. Мало ли что у меня внутри, тонкости, чувства, эмоции, жир… Главное, не показать виду, что ты не можешь выносить всякие ужасы.

— У вас в голове один мотив — сексуальный. — Юрий Григорьевич потерял ко мне всякий интерес.

Он подпрыгивает и дотягивается до кнопки. Лампочка гаснет и начинает светиться ровным розовым цветом, совсем как в новогоднюю ночь. Не понимаю, почему эта кнопка так высоко, наверное, затем, чтобы я не могла дотянуться…

— Кто эта женщина? — мне не нравится, что я пикируюсь с начальником.

Мне очень хочется вернуть старые добрые дни, те дни, еще до тихвинской командировки.

— Клава. — Юрий Григорьевич задумчиво уставился в телевизор.

«Наверное, переваривает увиденное, — со злостью думаю я, — все мужчины — тайные эротоманы. Почему никак не ухватить прежние отношения, то он злится, то я обижаюсь на весь мужской пол».

— Почему Клава? — спросила я.

Мой голос натянулся, как струна, готовая лопнуть. Имя Клава для меня означает одно — вечный прикол. Я не имею в виду Клаудиу Шиффер.

— Клавдия Михайловна Николаева. Женщину так звали. Одинокая женщина, сорок лет, любовников не имела, в браке не состояла, детей тоже нет. Судя по всему, убийцу она знала, впустила в квартиру, отключила сигнализацию. Они выпивали, на столе две рюмки, пустая бутылка из-под джина. Клавдия лежала на кровати, видно, уже уснула, в это время ей располосовали брюшную полость.

— А кто? Если мужа нет, любовников нет, кому надо резать одинокую женщину? — Очень любопытно узнать, почему все-таки женщину убили…

— В квартире все вещи целы, ценности, деньги, много денег, аппаратура, шубы, все на месте, — Полковник настойчиво изучал ведущую модной телепрограммы.

Наверно, рассматривал тонкости женского телосложения. А мне хотелось, чтобы он отвернулся от надоевшего телевизора и обсудил со мной все детали преступления.

— Откуда вы знаете, что все на месте? — спросила я.

Я задвигала губами и наморщила лоб. Мне так легче думается.

— Подруга у нее есть, Коровкина Людмила Борисовна, она нам и сказала, что вещи и ценности на месте. Вот какие дела происходят на свете, Гюзель Аркадьевна, пока вы прохлаждаетесь неизвестно где. — Юрий Григорьевич оторвался нако-нец-таки от телевизора и повернулся ко мне.

Мне стало нестерпимо стыдно под его взглядом за мое подростковое поведение, и действительно, несолидно, не по-взрослому я себя веду. Вместо того чтобы заниматься делом, сижу тут, копаюсь в собственных комплексах.

— Несолидно, несерьезно вы себя ведете, Гюзель Аркадьевна. Стыдно и больно за ваше поведе-ниє, — подхватил Юрий Григорьевич мои тайные мысли.

— Я больше не буду, — тонким голоском пробормотала я, опустив голову.

Господи, за что мне такие муки? В школе меня стыдили за плохое поведение, теперь в милиции упрекают за легкомыслие…

— Я ухожу на оперативное совещание, вы можете ехать домой, уже восемь вечера. Завтра без опозданий! — он повысил голос на две октавы, и я даю себе слово никогда не опаздывать, чтобы не опускать голову и не краснеть от упреков начальства.

В темноте я пробираюсь по сугробам, наваленным вокруг моего дома. Кругом темно, ни единой лампочки, я проклинаю местные и городские власти, стараясь материться шепотом. Не дай бог, услышит какой-нибудь грабитель. Не хватало мне самой попасть в сводку происшествий — потерпевшая Юмашева, ограбленная на пороге собственного дома, вот смеху-то будет. Опера полгода будут прикалываться, вспоминая новую байку о моих приключениях.

И опять в магазин забыла зайти, кажется, холодильник пустой. Я нащупала в сумке посторонний предмет, покопавшись в темноте, я вытащила ключи и таинственный предмет.

Господи, это же каталог с выставки, ладно, дома посмотрю, миролюбиво подумала я, что означало, моя диета будет сопровождаться чтением панорамы «Российских рубинов».

Погружение в мир роскоши поманило меня, оставив раздражение где-то в подсознании. Голод подступил слишком близко. Почему еда занимает столько времени в моей голове? Нормальная хозяйка долго не размышляет, она просто идет в магазин, запасается продуктами на неделю и каждый день кашеварит, по привычке или с любовью, это кому как нравится. Мне же лень стоять у плиты, и вместо походов по магазинам и торчанья у плиты я лишь размышляю о том, какие вкусные вещи я могла бы приготовить, если бы…

Что мне мешает осуществить основную женскую функцию, я не знаю, но думаю об этом каждые полчаса.

Кухня блистала девственной чистотой, а если у хозяйки кухня сверкает стерильностью, значит, на кухне давно закончились съестные припасы.

Не дай бог, если мужчина посетит такую кухню, поживиться ему будет нечем, полки пустые, банки звенят, как барабаны, пустой холодильник надрывается от безысходности. Привычка открывать пустой холодильник сидит во мне крепко, я никак не могу отучить себя заглядывать в него время от времени. Будто в мое отсутствие в нем могло что-нибудь появиться. Я села в кресло и закрыла глаза.

Что бы я сейчас съела? Индейку? Гуся? Баранину в собственном соку?

Эх, хорошо бы молоденькой баранинки с жареной картошечкой да присыпанной зеленью… И все это запить свежим грейпфрутовым соком, холодненьким, ядрененьким. Потом лениво достать из вазы спелую медовую грушу и скушать на десерт, обливаясь спелым соком. Я глянула в пустую вазу, никаких груш в ней не присутствовало, даже дохлого мандарина не было. Желудок бастовал и требовал жертвоприношения в виде жареного мяса, свежего салата или какой-нибудь другой снеди.

Надо что-то придумать. С трудом поднявшись с кресла, я еще раз открыла холодильник и увидела в углу что-то завернутое в вощеную бумагу. Развернув, я обнаружила кусок сырокопченой колбасы, найти пакет с сухарями не составило труда, и вот на плите варится кофе, вкусно булькая и распространяя вокруг неповторимый запах обжитого дома с домовитой хозяйкой во главе.

«Домовитая хозяйка» уселась в кресло и открыла выставочный каталог. Невозможно глаз оторвать от такой роскоши, дизайн буклета продуман до мелочей и полностью оправдал название «Российские рубины».

Везде на черном шелке сверкали кроваво-красные камни, крупные, мелкие, средние, с острыми гранями, округлые и самородки. Откусывая колбасу мелкими кусочками, я бросала в рот мелкие сухари, запивая все это богатство крепчайшим кофе. Наслаждение! Я лениво листала журнал, любуясь прекрасными камнями. Дотянувшись до портсигара, я вытащила сигарету и, защемив ее губами, так же лениво закурила.

Мне казалось, что все, что я делаю, несомненно изысканно и аристократично. Красиво!

Зажженная сигарета неожиданно полетела на пол, завалившись прямо на ковер. Я не обратила на нее внимания, потому что журнал вывернулся из рук, и моему взгляду открылась последняя страница. На ней красовались буквы: «Р.р.», то есть те самые российские рубины. «Руб» — рубин.

Сигарета предательски задымила, угрожая поджечь квартиру. Я нагнулась, подняла ее и с жадностью закурила.

Это ли не подлость? Оказывается, таинственная шифрограмма «Р.р.» означает какое-нибудь акционерное общество по обработке драгоценных камней. И лишь один старый дед — Иннокентий Игнатьевич — обратил на записку внимание. А я сама не догадалась, а ведь это так просто! Я отодвинула тарелку с колбасой и сухарями, бог с ней, с едой, тут не до баранины с картошечкой.

Так, во-первых, надо успокоиться и взять себя в руки. Во-вторых, досмотреть журнал до конца. Это не журнал, это послание дьявола по почте, просто знамение какое-то или небесный Интернет. Интернет не Интернет, но совершенно точно высший знак. Случайно такие знаки в руки не даются. Их вручают только уникальным личностям вроде Гюзели Аркадьевны Юмашевой. Сначала я взяла в руки словарь, потом каталог…

Полковник, как всегда, прав! Стоит взять в руки словарь, и обычное ДТП превращается в криминальную разборку.

На последней странице крупным шрифтом перечислялись фамилии организаторов выставки в «Ленэкспо»: старший менеджер — Крупин Анатолий Давыдовыч, менеджер — Клавдия Михайловна Николаева. Рядом располагались их фотографии, смеющиеся лица ни в чем не заподозренных людей. Второй раз мне эта Клава попадается, сегодня я уже слышала это имя.

Жуткий холод поднялся со дна моей души и тяжелым осадком осел во рту, рот наполнился тягучей горечью, словно я выкурила две пачки сигарет.

Перед моими глазами возникло видение — Юрий Григорьевич смотрит на мой живот изучающим взглядом и говорит: «У вас астеническое телосложение, значит, в животе у вас толстый слой жира, как у Клавдии Михайловны Николаевой. Кто-то разрезал ей живот и грудь, одним ударом. Она одна жила, мужа и любовников не имела, детей нет».

Вот откуда она — Николаева Клавдия Михайловна, ее убили одним ударом, разрезав от горла до лобка. Жуть! Гриша Сухинин оставил после себя записку с мелкими буквами, почти зашифрованными, и шифр оказался смертельным.

Значит, эти два человека чем-то связаны, какой-то таинственной нитью, и пока об этом знаю одна я. Если бы я не сбежала от брюзжащего Юрия Григорьевича, расследованием убийства Николаевой занимался бы потихоньку отдел Володи Королева, и не то что я, вообще никто и никогда бы не узнал о таинственной ниточке, приведшей меня к разгадке аббревиатуры «Р.р.».

Чем могут быть связаны водитель с «Петромебели» и администратор выставки «Российские рубины»? Да ничем, разве что Гриша мог быть любовником Клавдии Михайловны. Судя по фотографии, бабочка она хоть куда, лет сорок пять — пятьдесят. Как раз для романа с тридцатитрехлетним Сухининым сгодится.

Вот вам, товарищ подполковник, первая версия — Григорий Сухинин любовник Клавы Николаевой. Оба убиты. Юрий Григорьевич оказался прав, Сухинин убит насильственной смертью.

Напрашивается вывод: нельзя выстраивать версии, не узнав досконально подробности дела. Жаль, что я закинула записку в сейф, была бы она под ру-кой, я бы поломала голову за чашкой кофе всю ночь напролет.

Может быть, и хорошо, что записка в сейфе находится, свой срок вылеживает, я хотя бы нормально высплюсь. Только что вернулась из командировки, не успела отдохнуть, и тут нате вам, такие сногсшибательные находки.

Надо позвонить Юрию Григорьевичу, решила я и тут же остановила себя в своем порыве. Я представила, как он рявкнет в трубку: «Срочно приезжайте».

И мне придется ехать в управление. Вообще иногда мне кажется, что он не уходит из управления: я прихожу — он уже на службе, ухожу — он еще на совещании.

Где ест и спит начальник отдела и как все это терпит его бедная жена, одному богу известно. Лучше уж переждать до утра, выспаться, и уж завтра на свежую голову принять решение.

Но утром я поняла, что надо было звонить начальнику вечером, я все равно не выспалась, проворочавшись всю ночь в постели с боку на бок.

Всю ночь в голову лезли дикие идеи, вроде: Клавдия Николаева заказывает убийство Григория Сухинина. Сын директора автобазы выполняет заказ и потом удачно «косит» под шизофреника. Вместе с Сухининым Клавдия Николаева зашивает российские рубины в стулья «Петромебели», и они рассылают драгоценные камни по всему свету, включая Америку. Неужели в Америке покупают российские стулья?

Кто его знает, может быть, и покупают. Ведь видела же я в Сиэтле на распродаже мотоцикл еще советского производства. Мотоцикл был новенький, в упаковке, видно, долгие годы лежал на американских складах, а потом его выставили на продажу. Вот так и стулья с дорогими каменьями продают на аукционах.

Меня чуть не стошнило от сумасшедших версий, и я дала себе установку — «спать, спать, спать!». Точно по Кашпировскому. Но команды великого шарлатана не помогли, я так и продолжала пялиться широко открытыми глазами в белевший в темноте потолок. Неожиданно в Питере наступила весна, после сильных морозов с крыш капало, из водосточных труб с грохотом вылетали глыбы льда, подтаявшего от оттепели, прерывая сон мирных граждан звуками, напоминающими террористические акты, вошедшие в моду в начале третьего тысячелетия во всем мире. Грохот охлаждал меня от горячечного бреда. Я безуспешно пыталась трезво оценить ситуацию.

Но мне так и не удалось избавиться от ощущения мистического наваждения. Я знала, что в нашей работе часто встречаются элементы мистики, но чтобы до такой степени!

По крайней мере со мной это случилось в первый раз, утешила я себя, перевернувшись в сотый раз с боку на бок.

В нашем управлении раскрытием убийств занимается отдел Владимира Федоровича Королева. Его епархия находится на четвертом этаже управления, и он никого не допускает в этот «Виев круг». И в прямом, и в переносном смысле.

Отдел, возглавляемый Юрием Григорьевичем, занимается контролем расследования уголовных дел, в смысле — сроки, законность и прочая, и прочая. Под его руководством верно служит отчизне блистательный подполковник Юмашева, которая без команды руководства не имеет никакого права вмешиваться в процесс расследования.

Вполне возможно, мне и разрешат проводить независимое расследование — с учетом моих личных качеств и неуемного характера. Ведь я нашла ключ к разгадке кроссворда с помощью словаря. Но Королев все равно будет сопротивляться этому решению и непременно начнет совать палки в колеса моей бурной деятельности.

И во что превратится моя прекрасная жизнь?

Я уже знала, во что она превратится — расцветет яркими красками интриг и соблазнов, приключений и опасностей, риска и жажды жизни.

На этой ноте я все-таки уснула, и во сне меня преследовали кроваво-красные рубины, переливавшиеся на черном блестящем шелке. Камни росли, увеличивались в объеме, угрожая похоронить меня под своей тяжестью. Громада камней все росла и росла, я убегала от нее, но в какой-то момент я поняла, что мне не удастся удрать, я задыхалась, кричала, но крик мой никто не слышал, ноги становились ватными, а камни продолжали свое победное наступление. Вот уже они падают рядом, падают на меня, рушатся на голову, больно ударяя по лицу. В ужасе я закричала, собирая последние силы, и в том же состоянии ужаса проснулась, вся в липком поту, с бешено бьющимся сердцем.

Я долго лежала в предутреннем рассвете, стараясь совладать с неровным дыханием, с колотящимся сердцем, откинув одеяло, давая остыть телу. В комнате стояла мертвая тишина, из-за окон не доносилось никаких звуков, даже льдины из труб не грохотали, наверное, слегка примерзли за ночь. Успокоение не приходило, и, собрав остатки воли, я вышла из комнаты.

На кухне я допила остывший кофе, посмотрела на валяющийся на полу журнал «Российские рубины» и рассмеялась. Смеялась я долго, смачно, с удовольствием, словно перемещая ночные страхи в бурное веселье. От хохота я схватилась за живот и тут же замолчала. Я вспомнила, что у женщин астенического телосложения на животе толстый слой жира.

— Ну и черт с ним, с жиром! — вслух произнесла я, успокаиваясь. — Как же без жира-то, так и замерзнуть можно. Небось в России живем, а климат у нас суровый.

Меня уже не преследовали сны и страхи, настрой на весь день предполагался самый боевой. Я люблю просыпаться с боевым настроением, как петух, тогда мне сам черт не страшен, даже если он посылает мне свои послания по небесному Интернету в виде глянцевых буклетов.

На кухне я не обнаружила ничего подходящего для завтрака. Кофе выпит ночью, остатки колбасы угрожали кишечным отравлением, и я выбросила их в мусорную корзину. Бросив в рот два сухарика, я быстро собралась и раньше обычного отправилась в управление.

Уж сегодня-то я приеду раньше Юрия Григорьевича, чему он весьма удивится. И, вполне возможно, похвалит!

На столе Юрия Григорьевича уютно светилась лампа под широким зеленым абажуром. Он всегда включает эту лампу ранним утром, что означает — он уже в управлении. Включенная лампа, стол с разбросанными документами — все ясно, в ГУВД аврал.

Если на столе Юрия Григорьевича валяются бумаги с чернильными пометками, значит, покоя сегодня никому не будет. Все будут носиться как угорелые, с полусумасшедшими глазами, отдавая бесчисленные указания направо и налево.

Я спокойно открыла сейф и угрюмо пошевелила находившимися там предметами. Первым делом я осмотрела пистолет, свежесмазанный, чистенький, он сразу пошел мне в руки, как котенок.

Наверное, чувствует, что скоро мне понадобится.

Затем я вытащила записку Гриши Сухинина и, положив на стол вместе с журналом, приготовилась к разгадыванию кроссворда.

Совершенно ясно, что «топ», не топ-модель, а топаз, «руб», не рубль, а рубин, «изум» не изюм, а изумруд, «Кл. М.Н.» — Клавдия Михайловна Николаева, а вот что такое «0,005 г калиф» — я так и не отгадала. Просто мне не дали возможности отгадать, мой мозг — организм животрепещущий, ему нужно сосредоточиться. А как тут сосредоточишься, если в кабинет влетает достаточно крупный мужчина пятидесяти лет и басом кричит.

— Гюзель Аркадьевна, вы опять опоздали!

— Какая наглость! — невольно вырвалось у меня.

Вольно или невольно, но свою честь надо отстаивать. Принцип — он дорогого стоит!

— Почему вы не прибыли по «тревоге»? — полковник не обратил внимания на мой защитный выпад и продолжал орать, швырнув на стол очередную порцию документов.

Я проследила взглядом за полетом «порции», и у меня сразу заболели зубы.

— А что — «тревога» была? — пришлось напрячь память и вспомнить, что вчера я отключила телефон, чтобы спокойно поразмышлять. Нам категорически запрещено отключать телефоны, по рангу не положено, ты — сотрудник милиции, находящийся на государственной службе, будь добр, подчиняй свою жизнь интересам государства.

— «Тревога» не была! «Тревога» и сейчас в действии! Ее никто не отменил! — все возгласы на повышенных тонах, с нервом. — Почему вы опоздали?

— Телефон вечером отключила, а включить забыла. — Вот почему меня мучили кошмары! Потому что я изолировала себя от внешнего мира.

Теперь приходится оправдываться, а ведь на работу летела на всех парах, думала, что мне и моим находкам обрадуются, а здесь сплошное «молотилово».

Мне пришлось презрительно фыркнуть и быстренько усесться за объяснительную записку. Пока не прошлись по моей сухощавой спине граблями, надо изобразить мученицу и страдалицу. Дескать, память девичья, бывает, что телефон забываю включить.

Образ страдалицы мне понравился, и я, скорбно поджав губы, протянула полковнику изготовленную на скорую руку объяснительную записку.

Берите, ешьте, хоть масло пахтайте, но совесть моя чиста!

— Положите на стол, — сказал Юрий Григорьевич.

По его бурчанью я поняла, что нет мне прощения во веки веков.

Ему попало от генерала за мое опоздание, вот ведь как бывает, человек спешит на службу, а в его отсутствие косточки несчастного сотрудника нещадно перемывают, раздирая на клочья его честную фамилию.

Представив, как полковник отстаивал мою честь, дескать, была в командировке, задерживается, сейчас прибудет, я поморщилась. Оправдывающийся полковник не внушает уважения, но, с другой стороны, он заступался за меня, значит, сегодня — я сама покорность. Ни слова поперек, только вдоль, и главное — надо доложить Юрию Григорьевичу результаты моего ночного бдения.

— Товарищ полковник, — подлизываюсь я, — вчера я посетила выставку «Петербург — салон роскоши». Там выиграла каталог выставки «Российские рубины».

— Плачет по вашу душу дисциплинарное взыскание, — проворчал Юрий Григорьевич оттаявшим голосом, — мало того что по «тревоге» не прибыли вовремя, так вы в рабочее время по выставкам ползаете.

Если не обращать внимания на различные инсинуации, вроде «ползаете», тогда наши отношения смогут войти в прежнее русло.

— Вечером я отключила телефон и прочитала журнал, смотрите, что я нашла! — торжествующим голосом воскликнула я, подсовывая каталог под нос Юрию Григорьевичу.

— Гюзель Аркадьевна! Почему вы не написали рапорт? Где штабная культура? Забыли, как оформляется документ? С каких это пор информация в таком виде докладывается руководству? — забурлил эмоциями полковник. Наверное, он вспомнил свою боевую молодость.

Я развеселилась, поняв, что Юрий Григорьевич меня простил и у нас снова мирные, дружеские, товарищеские отношения. Каковы эти отношения в действительности, мы оба не знаем, но они и дружеские, и товарищеские, и человеческие, и, естественно, мирные. Кто как понимает слово «мир»…

Сейчас он обрадовался тому, что его предположения подтвердились. В первую очередь мы обязаны доложить важную информацию генералу. После этого наконец-то сможем начать «грамотное» расследование, естественно, известив об этом начинании Володю Королева.

Без этого не обойтись! Иначе породим внутриведомственную войну.

«Грамотное» расследование означает, что оно производится в рамках уголовного дела, все процессуальные действия санкционируются прокурором, и в итоге мы сможем найти убийцу в стоге сена.

Наш третий «сокамерник» — заместитель полковника, улыбаясь, иронически посмотрел на наше примирение. Виктор Владимирович никогда не вмешивается в наши ссоры, полагая, что мы достаточно мудры, чтобы договориться без третейского судьи. Обычно он тихо сидит в своем закутке, выглядывая оттуда в том случае, когда наши перепалки с Юрием Григорьевичем достигают апогея.

— С чего начнете расследование, Гюзель Аркадьевна? — полковник как будто прирос к моему плечу.

Он сгорает от нетерпения в ожидании, когда я закончу описания моих похождений по «Ленэкс-по» и тихвинской автобазе. А мне надо связать в одно кружево ДТП в Тихвине и убийство Клавдии Николаевой.

Полковник изготовился схватить незаконченный рапорт, чтобы помчаться к генералу. Терпеть не могу, когда кто-нибудь торчит за моей спиной. У меня сразу начинают плавиться мозги, и для того, чтобы дописать рапорт, мне надо сильно напрячься.

— С «Петромебели». Отдам вам рапорт и поеду. С вашего разрешения, товарищ полковник?

— Разрешаю, — сказал Юрий Григорьевич.

Он не сказал, он промурлыкал. Потом схватил рапорт, прочитал и снова подсунул мне под руку:

— Подписи вашей не хватает. Подпишитесь.

— Самое главное забыла, — я размашисто расписалась, не забыв указать мое высокое звание.

— Получили бальзам, Гюзель Аркадьевна? Бальзам от одиночества, — Юрий Григорьевич уже дематериализовался вместе с моим рапортом.

Рапорт о моей неявке по «тревоге» сиротливо валялся на столе, забытый и попранный.

— Бальзам для одинокой женщины, — поправил Виктор Владимирович.

— Какая разница! — воскликнула я, натягивая полушубок.

Дубленый полушубок — моя дамская гордость. В нем не холодно в суровый мороз и не жарко в оттепель. Иногда я подумываю, а не начать ли компа-нию дефиле дубленых полушубков в июльскую жару? Уж очень мне идет полушубочек-то…

Почему я решила начать с «Петромебели»? Не знаю! И никто этого не знает, даже умудренный тридцатилетним стажем Юрий Григорьевич.

Справедливости ради могу сказать, что нормальный оперативник начал бы с «Ленэкспо», ведь там работала Клавдия Михайловна Николаева, и по факту ее убийства возбуждено уголовное дело, к которому «Петромебель» ровным счетом не имеет никакого отношения. Но я выбрала «Петромебель» из-за чрезмерной дотошности. Ведь Сухинин работал в «Петромебели», и его гибель была первой в очереди убийств. Почему смерть Николаевой оказалась второй по очередности? Это я узнаю, соединив две ниточки в одну пряжу.

Для этого нужно срочно посетить мебельную корпорацию. Когда-то, на заре перестройки, корпорация умело подобрала под себя мелкие предприятия, с годами превратившись в мощный оплот капитализма, и чтобы туда проникнуть, нужны такие же мощные допуски.

Особый мандат мне может вручить только генерал, но я не могу ждать, пока Юрий Григорьевич материализуется в нашем кабинете.

«Сама пробьюсь», — нагло подумала я и заглянула в сейф.

Во мне боролось смутное желание нацепить наплечную кобуру, чтобы увереннее себя чувствовать под защитой верного «Макарова».

«А с пистолетом и дурак пробьется, ты попробуй без пистолета обойди все препятствия». Я решительно захлопнула сейф и пришлепнула кусок пластилина, опечатав его гербовой печатью. Так спокойнее будет, все мои ценности в сейфе под защитой государственной печати. Да что там ценности, в сейфе вся моя жизнь!

Я сделала ручкой изумленному Виктору Владимировичу и дематериализовалась из помещения.

Как-то раз, внимательно присмотревшись к довольно тучному Юрию Григорьевичу, я окинула себя оценивающим взглядом. Если такой крупный дядька способен исчезать из кабинета, подобно джинну из бутылки, тогда мне сам бог велел, женщине стройной, как кипарис. Несомненно, я смогу перенять это диковинное свойство и пользоваться им при случае. Таким образом, я испарялась из кабинета на глазах Виктора, а при Юрии Григорьевиче особо не рисковала. Чтобы не нарушить субординацию!

Кому понравится, если его уникальные качества беззастенчиво воруют прямо на глазах.

На улице свирепствовала оттепель. Огромные лужи заливали проезжую часть. По Суворовскому проспекту спешила плотная вереница машин. Потоки воды лавиной вздымались наверх и с шумом обрушивались на прохожих. Не обращая внимания на автоматчика, я выскочила на дорогу и яростно замахала обеими руками. Схватив такси у самого входа в управление (что запрещено по уставу — у входа стоянка только для генеральских машин), я помчалась в сторону головного здания «Петроме-бели».

Если брать служебную машину, оперативников для прикрытия — слишком долгие сборы, слишком много времени уйдет. Не могу и не умею ждать, и пока судьба гонит меня, подгоняя пинками во все места, надо мчаться. Придет время, и я отосплюсь, спокойно отсижусь на аналитической службе, а сейчас надо стремиться в неизвестность. В голове у меня не было ни одного разумного вопроса. Я полагалась на интуицию. Если чутье есть у Иннокентия Игнатьевича, так почему ему не быть у меня? Сам бог велел!

Подъезжая к роскошному зданию «Петроме-бели», я спохватилась: а как туда проникнуть? Охрана маячила на всех углах только что отремонтированного здания, сиявшего роскошью и богатством, как здоровый и мускулистый человек среди калек и убогих. Рядом с «Петромебелью» теснились запущенные дома с грязными окнами, перемонтированные со времен расцвета красных стягов. Дорогу мне преградил верзила в черной куртке с желтыми нашивками на плечах.

«Совсем как бендеровец!» — брезгливо отпрянула я от верзилы.

Как выглядели бендеровцы, я знаю лишь по советским фильмам, но определенно они не носили черные куртки с желтыми нашивками.

— Дорогу ментам! — сказала я, переборов брезгливость.

Пошутила грубовато, но точно знаю, что соленый юмор всегда помогает в трудных ситуациях.

— Кто вам нужен? — верзила слегка присмирел.

— Кто-нибудь из руководства. У меня есть к ним вопросы, — говорила я резко и отрывисто, чтобы верзила не успел задуматься над смыслом.

Времени у меня слишком мало…

— Для того чтобы вас приняло руководство корпорации, необходимо договариваться за неделю до встречи. У нас есть пресс-секретарь, я могу дать ее телефон.

«Можно представить, — подумала я, чуть не фыркнув от злости, — какого рода вопросы можно задать пресс-секретарю, паблик-рилейшн, так сказать, в российском варианте. Вопросы задавать — это пожалуйста, а вот с ответами может получиться неувязочка».

— Мне нужен директор либо его заместители по кадровой политике. — Я ловко ввернула умное словечко — «по кадровой политике», желая поразить верзилу в самое сердце.

Сердце верзилы оказалось хрупким и нежным, как у пятилетнего ребенка.

— Я свяжусь с начальником безопасности. — Верзила подошел к телефонному аппарату, висевшему у двери. Он долго ждал, пока ему ответят. — Олег Иваныч, тут женщина подошла, требует, чтобы ее пропустили к руководству корпорации. Как ваша фамилия? — спросил верзила.

— Юмашева, я из ГУВД, — подойдя ближе к верзиле, я нагнула голову, чтобы слышать ответы Олега Иваныча.

— Она из ГУВД, фамилия — Юмашева. Она не говорит, какие у нее вопросы к руководству, — верзила замолчал, слушая гневный рокот черной пластмассовой трубки.

Разобрать слова из трубки я не смогла, но поняла, что они не сулят мне ничего хорошего.

Верзила осторожно, не дыша, держал трубку подальше от уха, чтобы гневные слова не щекотали ему нервную систему. Я не могла придумать другого объяснения тому, почему он так осторожно, двумя пальцами держит пластмассовый передатчик человеческих эмоций. Так же осторожно он повесил трубку, долго цепляя ее на аппарат, потом повернулся ко мне и негромко пробурчал:

— Вас не могут принять. Для встречи с руководством корпорации необходимо обозначить вопросы, прислать по факсу, и вам позвонят. Все телефоны есть в справочнике. В «Желтых страницах».

Стиснув зубы, я побрела по улице. Мчаться, бежать и стремиться мне уже никуда не хотелось — обломали пташке крылья.

Смешно подумать, но я надеялась, что магия аббревиатуры «ГУВД» сработает и со мной немедленно захотят побеседовать директор корпорации, все его заместители, пресс-секретари и прочая шушера. Но, кроме «бендеровца» в черной куртке, мне никого не удалось увидеть.

Где же справедливость, и как дальше работать? Что делать?

Я медленно брела по льдистому тротуару, осторожно ступая в вытаявшие кусочки асфальта, в глубине души надеясь, что мои ноги останутся целыми и невредимыми и я не попаду во всероссийскую статистику искалеченных и изувеченных в результате аномально ненормальных морозов.

* * *

Юрий Григорьевич занимался серьезным делом. Он приводил в порядок содержимое стола. Это не простой стол, столешница и две тумбочки, нет, это целый столище, четыре огромных тумбы с папками и несекретными документами. Стол хранит в себе многочисленные тайны. Правда, непосвященному в эти тайны доступ закрыт. Для того, чтобы копаться в них, надо отслужить в милиции лет тридцать, не меньше. Недавно у меня возникли подозрения, что Юрий Григорьевич служит в милиции больше тридцати лет, но от меня скрывает свой стаж.

Мои восемнадцать милицейских лет не идут в сравнение с тридцатью полковничьими годами. Он постоянно подначивает меня моим «юным» возрастом, намекая, что «малолетки» мало что смыслят в оперативной работе.

Горы бумаг возвышались на столе. Каждую страничку Юрий Григорьевич любовно оглаживал, скреплял, подшивая в огромные кожаные папки. Да и стол этот незыблемо высится в кабинете еще со сталинских незабвенных времен.

Когда мне скучно и тошно, я представляю, сколько народу пересидело за этим столом на высоких должностях, а потом валялось под ним…

— Вернулись с позором, Гюзель Аркадьевна? — Юрий Григорьевич хитро улыбнулся и тут же спрятал улыбку.

Сразу видно — испугался моего гнева.

— Откуда вы знаете? Про позор-то, — пряча взгляд, не снимая дубленки, я устало плюхаюсь на стул.

— Генералу звонили. У него скоро инфаркт будет вашими заботами. То вы по «тревоге» не прибыли, то вас с мебельной фабрики прогнали.

— Почему прогнали? Не пустили. — Даже плакать не хочется. До чего же тошно…

От самодовольной улыбки Юрия Григорьевича мне вдруг захотелось совершить противоправный поступок, но я сдержалась.

Он же знал, куда я еду, почему не остановил?

Еще одно обидное слово — и я прорвусь в «Пет-ромебель» с автоматчиками! Прямо сейчас, сию минуту!

Но полковник нахмурился и замолчал. Мне неловко пялиться перед его столом, и, жутко комплексуя, я тихонько переместилась за компьютер.

Жаль, что Виктор Владимирович отсутствует. В таких экстремальных ситуациях он мне помогает, действуя, как люфт или громоотвод. Варит мне в собственной кофеварке (стыренной под шумок у жены) крепкий кофе, угощает шоколадными конфетами. Иногда даже коньячку в кофе капает, как лекарство… Лекарство для асфальтового сердца.

Ничего хорошего из моего порыва не вышло, а жаль… Крупная капля — то ли из глаз, то ли из носа — шлепнулась на стол.

«Совсем разнюнилась, — я швыркнула носом, — был бы у меня муж, я бы наплевала на всю эту кутерьму. Отбыла день на службе, а вечером под крылышко к муженьку: согрей, дескать, меня, милый, от житейских неурядиц».

«Не житейских, а служебных, — оборвала я себя, — и нечего жалеть себя, несчастную, во-первых. И нюнить нечего, все девичьи обиды копишь, на эмоциях работаешь, нет чтобы включить рациональное начало. Это уже во-вторых…»

Обидели маленькую девочку, забыли, что она, между прочим, на сорокалетием рубеже находится.

Осушив слезы и шумно высморкавшись, я включила компьютер. На мониторе засветились буквы: «Анализ оперативной обстановки показывает, что…»

Все одно и то же — анализ оперативной обстановки что-нибудь показывает изо дня в день. От огорчения или от возмущения мои пальцы начали летать по клавиатуре, давая отдых разбушевавшимся эмоциям.

Надо заниматься своим основным делом и не лезть в чужие игры, как бы тебе ни хотелось.

Пусть Королев пашет на пользу государства в свое удовольствие. Все женщины в управлении скромно исполняют свои функции и в герои не лезут, да им и не дадут. Мужчины у нас завистливые, женщин не любят вперед пропускать. Надо быть, как все, скромно и тихо сидеть за компьютером, анализируя сложную оперативную обстановку.

В конце концов в каждой работе можно найти изюминку. Повеселевшие пальцы удвоили скорость, клавиши перестукивали в такт моему настроению.

На какое-то мгновение я остановилась, пальцы замерли над клавиатурой. Подняв голову, я обнаружила, что Юрий Григорьевич сидит у моего стола, загадочно улыбаясь, в довольно несвойственной ему позе. Он положил ногу на ногу и постукивает пальцами по столу в такт моим манипуляциям.

Чем больше я живу на свете, тем больше меня удивляет этот мир.

— Гюзель Аркадьевна, вы успокоились? — кажется, у моего начальника новая идея…

— В общем-то, да. Обидно, знаете ли, — я сделала попытку продолжить работу, но полковник сделал знак, дескать, не надо, остановись, мгновенье. Я покорно замерла.

— Я позвонил в убойный отдел и договорился с Королевым, что мы будем работать вместе. Обмен информацией, взаимное сотрудничество. В убойном согласились, но как только услышали, что это будет Юмашева, схватились за голову. Так что могу тебя огорчить, большой радости никто не проявил от сотрудничества с тобой.

Юрий Григорьевич редко называет меня на «ты». Это бывает в двух случаях: когда он слишком зол на меня или когда хочет реализовать новую идею с моей помощью. Стиснув зубы, я изобразила жертвенную готовность.

— Ты, как всегда, торопишься и делаешь ошибки. Но я не хочу тебя останавливать. Чем больше ты набьешь шишек, тем больше наживешь опыта. Скажи, пожалуйста, ты изучила результаты медицинского исследования трупа Сухинина? Ты провела почерковедческую экспертизу? Надо было сравнить почерк Сухинина с этой запиской. Не сделала! — полковник торжествующе посмотрел на меня. — С чего ты начала работу в Тихвине? С деда. А надо было начать с изучения материалов уголовного дела. Что там может найти гаишник? Ничего. Он, наверное, и не читал результаты медицинского исследования. — Юрий Григорьевич встал и быстрыми шагами начал измерять расстояние от окна до моего стола. — Ты всегда работаешь на эмоциях. Это правильно, без этого не обойтись в нашей работе, но нельзя забывать, что интуиция, чувства, эмоции — не главное. Главное что? Разум! Логика! — Полковник погрозил мне пальцем. — Почему ты помчалась на «Петромебель»? Я мог бы остановить тебя, но не сделал этого. Думаю, пусть проветрится, помучается, может, толк и выйдет.

— Одна бестолочь останется, — не выдержала я назидательного тона.

— Может быть, вы и правы, Гюзель Аркадьевна. — Юрий Григорьевич перешел на обычный вежливо-безразличный вариант беседы. — Думаю, что начать вам нужно с проведения экспертизы. Если записка написана рукой Сухинина, тогда можно подумать о вариантах направлений поиска.

— А результаты медицинской экспертизы запрашивать?

— Разумеется! — чуть не закричал полковник, но сдержался. — Вам и без лишних вопросов нужно это сделать.

— Но это долго, — сказала я.

— А кто виноват, что вы прохлаждались в командировке вместе с Линчуком? Кушали чебуреки и пельмени. — Стул под Юрием Григорьевичем угрожающе заскрипел.

Он уже сидел за своим столом, продолжая вычищать хлам из ящиков. Сейчас он мне напоминал комиссара милиции, верного и преданного бериевца.

— Картошку мы с Линчуком ели, — проворчала я, злясь на весь белый свет.

Злиться надо было на самое себя, понадеялась на гаишного инспектора, думала, он изучит дело и найдет погрешности. А оно ему надо? Почему сама не посмотрела дело? Надеялась на специалиста, разберется, дескать, специалист по гаишной части. Думала лишь о том, чтобы Иннокентий Игнатьевич больше жалобами не кидался. Вот и получила по балде.

Что нужно сделать, чтобы исправить положение? Первое, запросить результаты экспертизы; второе, найти какое-нибудь письмо, написанное Гришей собственноручно, и отправить в экспертно-криминалистическое управление. На все это уйдет месяца два-три. Моя неуемная энергия может сократить срок до месяца.

Я глянула на календарь, через месяц будет двадцать шестое февраля. К этому сроку я должна успеть сделать максимум полезной работы: вернуть утраченный авторитет и найти убийцу.

Что еще для счастья нужно? Нужен бальзам для одинокой души!

* * *

Иннокентия Игнатьевича долго уговаривать не пришлось. На следующий день он примчался в Питер. Ровно в десять часов утра он уже мучил постового милиционера, требуя, чтобы тот немедленно отыскал Гюзель Аркадьевну Юмашеву. Дежурный нашел меня на совещании, долго препирался с инспектором, караулившим секретное сборище, и, наконец, выудил из душного помещения. Когда я вышла из зала, с трудом пробравшись сквозь ряды кресел, дежурный приказал мне срочно разобраться с бушующим дедом. Я спустилась к главному входу и издалека увидела Иннокентия Игнатьевича. Он пререкался с молоденьким постовым, наступая с грозным видом на безусого парнишку в форме.

— Иннокентий Ва-а… Па-а… Игнатьевич, здравствуйте. Не ругайтесь с сотрудником милиции. Он при исполнении. Выполняет свой долг. Идемте в переговорную. — Я схватила старика за рукав ветхого пальто, спасая постового, и увлекла в комнату для посетителей. — Привезли письма? Дайте их мне, я вам верну после экспертизы. Слово даю! — Я прижала обе руки к сердцу, чтобы выглядеть убедительнее.

— Гюзель Аркадьевна, кроме этих писем, у меня ничего не осталось от Гриши. — Старик чуть не плакал, прижимая конверты к груди.

— Когда он вам их написал? — я разбирала старые затертые конверты.

— Из армии еще писал.

— Как из армии? А свежих разве нет? — От огорчения все конверты выпали у меня из рук, рассыпавшись веером по полу.

— Не-ет, свежих нет. А зачем? Он сам ко мне приезжал из Питера. — Старик бросился поднимать бесценные письма.

— Гриша вам что-нибудь рассказывал о своих знакомых? Может, у него любовница была? Или подруга? Он же молодой мужчина! — воскликнула я, шарахаясь от разъяренного старика. — У него запросто могли быть женщины, не один же он жил.

— Один! Сухинины не болтаются как ни попадя, — отрезал Иннокентий Игнатьевич, махнув рукой. Жест явно означал, что более бестолковой женщины, чем Гюзель Аркадьевна, он в жизни не встречал. — Сухинины женятся раз и навсегда, а просто так не болтаются, — строго добавил он, охраняя устойчивость родового клана.

— Ну хорошо, Иннокентий Игнатьевич, — я уже твердо запомнила отчество старика, — договоримся так: если у меня будут новости, я вам сразу звоню.

— Договорились, — буркнул старик и поковылял к выходу.

Ссутулившаяся спина, некогда прямая, шаткая походка, весь горестный вид деда говорил о нестабильности в этом мире.

«Его внуку еще бы жить да жить, а вот, получите, старик жив, хоть и еле ноги волочит, а молодого парня нет, — подумала я, но тут же резко оборвала себя. — Опять не о том думаешь: о нестабильности, о разрушенных ценностях, вместо того чтобы действовать по плану».

План мой был до гениальности прост. Я решила всю трудную и монотонную работу свалить на оперативников убойного отдела. У них там сорок с большим гаком сотрудников, вот пусть и изучают дело. Запросто могут затребовать любую бумажку из Тихвина и исследовать всю медицинскую часть дела. Если найдут несоответствия, то в связи с вновь открывшимися обстоятельствами также запросто могут потребовать эксгумации тела Сухинина.

«Чем не гениальная идея? Зайка моя!» — это я так хвалю себя в особых ситуациях.

* * *

Опера из убойного отдела откровенно не переваривают подполковника Юмашеву за нестандартные выходки. Вечно я у них путаюсь под ногами. Вот они и злятся. При встречах со мной в управлении они изображают бурную радость, мгновенно затухающую при виде моего появления в епархии уголовного розыска на четвертом этаже.

Если я появилась в епархии убойного отдела или просто промелькнула моя тень, значит, у меня новые сногсшибательные идеи, что в корне меняет наши сложные взаимоотношения.

Особенно дергается один из сотрудников, точнее, самый главный из убойщиков — начальник отдела Владимир Федорович Королев. Он нервно крутит головой, словно пытается кого-то увидеть за моей спиной. За спиной у меня никого нет, это я точно знаю. За моей спиной белая ровная стена, и высматривать в ней нечего. Но Королев все равно тупо пялится в стену, делая вид, что вникает в суть моих слов.

— Королев, ты слушаешь меня? Я дело говорю, — от возмущения я пустила петуха, и по коридору гулко разнесся остаток вопроса.

— Слушаю, слушаю, товарищ штабная крыса. — Королев перевел взгляд со стены на меня.

Я замаскировала ненавидящий взгляд за очками, гневно сверкнула стеклами, тут же отлипла от стены, напирая всем телом на Королева.

— Сам ты клерк от уголовного розыска. Сидишь тут, дела по бумажкам изучаешь. Даже в командировки не ездишь. Сама дело запрошу, пошел ты знаешь куда?

Мои каблучки звучно отстучали внутриведомственный скандал.

— Куда? Я пошутил, — громко звучит мне вдогонку.

Каблучки немедленно прекратили перестук, словно раздумывают, раздувать дальше внутриведомственный скандал или пойти-таки на мировую.

— Ладно, давай мировую! — я стараюсь говорить веско, передразнивая Королева. — Ты запрашиваешь дело, вникаешь в результаты медицинского исследования, а потом вместе смотрим, что делать. Идет?

— Это будем посмотреть, — Королев играет словами, словно боится потерять мужское достоинство.

По-моему, все мужчины нашего управления с утра до ночи озабочены угрозой утраты того самого уникального качества сильной половины человечества.

— Ладно, будем так будем, посмотреть так посмотреть. Идет. — Мои каблучки уверенно застучали по направлению к лифту.

Главное, осуществить гениальную идею, а там, там — будем посмотреть!

Цитирую Королева…

Теперь осталось съездить в ЭКУ. Я беру с собой записку и письма Григория Сухинина. Почтой отправлять такие вещи нецелесообразно, не дай бог пропадут. Как я тогда в плачущие глаза Иннокентию Игнатьевичу посмотрю? Он и так доведен до отчаяния. Идентифицировать почерк довольно сложно. Для этого подозреваемый, обязан быть живым. Он должен написать много-много букв под диктовку оперативника или следователя. Так как Григорий Сухинин давно на кладбище, диктовать некому, и Сухинин — не подозреваемый, а потерпевший, то лучше всего в ЭКУ мне отправиться самолично. Понятно, что без прописанных под диктовку букв никакой стоящей экспертизы не получится. Записка с мелкими закорючками и письма, написанные больше десяти лет назад, — вот и все, что я везла в своем пакете. Слишком мало для работы эксперту. Но я знаю еще с советских времен одного уникального эксперта, Мишу Белкина.

Если к нему подлизаться, ласково попросить, он из письма двадцатилетней давности что-нибудь да наскребет. За эти годы Белкин мог бы давно стать начальником экспертного управления. За мягкосердечность его все любят, но в должности не повышают, словно на должности начальника интеллигентность не обязательна.

— Миша, ты меня любишь? — я бросаюсь навстречу Белкину.

Я никогда не звоню заранее, чтобы договориться о встрече. Единственное, что я делаю, узнаю график работы специалистов. Внезапность, она кого хочешь заставит чудеса творить…

— Очень! — Белкин при встречах со мной смущается и предательски краснеет.

Он не ожидал меня увидеть. Покраснение лица означает, что сработал эффект внезапности…

— Миша, ты женился? — этот вопрос я задаю, чтобы согнать предательскую краску с и без того румяного Мишиного лица. Он по-прежнему румян и свеж, а все потому, что не курит.

— Женился, — пробормотал Белкин и опустил голову.

От этого вопроса он покраснел еще больше, словно женитьба сотрудника милиции приравнивается к совершению должностного преступления.

— Мишка, ты краснеешь, как красная девица. Тебе сколько лет? — У меня невольно вырывается смех, хоть я и приехала с. серьезными намерениями. Серьезнее не бывает…

— Столько же, сколько и тебе, — пробормотал вконец смутившийся Белкин, — ты, какая была, такая и осталась.

— А ты хочешь, чтобы я превратилась в седую косматую старуху?

Надо срочно осваивать пространство. Понятно, что придется помучиться с экспертизой. Пока я объясню, в чем дело, пока приведу Белкина в рабочее состояние, глядишь, часа полтора и пройдет. Если Белкин засмущался, значит, надо привести его в чувство.

Для этой цели лучше всего — озадачить каким-нибудь сложным вопросом. Более сложного вопроса и придумать нельзя, чем тот, с которым я явилась в экспертное управление.

— Не хочу, оставайся такой же, — милостиво разрешил Белкин, входя в обычное свое настроение.

Первый натиск не сломил его, оставалось применить второй, более экстремальный прием.

Штурм! Бой! Натиск! Надо испугать его генеральским гневом. Тогда Миша быстренько войдет в творческое состояние.

— Миша, у меня дело к тебе. Очень серьезное, — я прикидываюсь скромной овечкой. — Надо сличить почерки и установить, кто написал вот эту вещь, — я бережно достала из конверта замусоленную руками и временем шифрозаписку. — Это письма десятилетней давности и записка, найденная на теле того же человека.

— А где направление? — Белкин вытаращил на меня по-детски наивные глаза.

Дескать, дружба дружбой, а служба службой…

— Миша, ну до чего ты скучный. Вот тебе запрос, вот тебе направление. Генерал подписал, не поленился. Учти, приказ генерала! Работай, Миша, работай. — Усевшись в низенькое креслице возле стола Белкина, я прикрыла глаза. Надо потерпеть, пока он присмотрится.

— А что с ним случилось? С трупом, не с генералом. — Белкин, нацепив лупу, колдовал над письмами.

— Наезд на трассе неустановленным преступником. Есть подозрения, что наезд совершен не случайно. Работай, Белкин.

— А у кого такие подозрения? У тебя одной, конечно. — Белкин не удержался от иронии.

Всем в милицейской округе известна моя привычка всех и вся подозревать, что поделаешь, мания преследования — профессиональное заболевание.

— На сей раз, Белкин, ты ошибаешься. Подозревает мой начальник, а с начальством, как ты знаешь, не поспоришь. Работай, Белкин.

Белкин засопел над своим столом. Маленького роста, кругленький, упитанный, с розовыми щечками, Миша всегда напоминал мне поросенка Хрюшу. Так же по-детски наивно задает вопросы и таращит глаза. Но за круглыми глазками прячется творческое вдохновение и талант. Я сидела, не шевелясь в своем креслице, боясь нарушить творческий процесс.

«Пусть он колдует, мешать не буду, — подумала я, стараясь не вникать, а что будет дальше. — Что я должна делать, если Белкин установит, что письмо и записка-написаны рукой Сухинина? А если записку написал не он?»

— Черт с ним! Какая разница! — шумно выдохнула я вслух. «Будет проблема, буду решать. Зачем ломать голову, если проблемы пока нет».

Я скрутилась клубочком в кресле и уснула. Сны меня не беспокоили, наверное, мистические явления боятся экспертного управления и не заглядывают в эти края.

— Проснись, замерзнешь, — я очнулась от легкого тычка в спину. Белкин, улыбаясь, накрывал на стол. — Пока ты спала, я уже в магазин сбегал.

— Да ты что! А я ничего не слышала, спала, как младенец, без сновидений. Зачем ты в магазин бегал? Это я должна тебе стакан налить, — теперь настала моя очередь покраснеть.

Если обращаешься за срочной помощью к старому товарищу — ты непременно обязан сбегать в магазин, чтобы угостить коллегу на славу. Так положено по милицейскому уставу, автор которого, естественно, не известен потомкам.

Бездарные потомки утратили легендарное имя славного предтечи добрых традиций.

Белкин, нежно краснея, парировал:

— Гулька, я же мужчина и за встречу должен проставиться.

— Миша, мы что, с тобой вдвоем будем пить? Давай хоть компанию соберем.

— Нельзя! — Миша категоричен, как никогда. — Сегодня дежурит Шатунов, он за это дело может взыскание навесить.

Белкин — хозяйственный мужчина. Стол заставлен немыслимыми закусками, вроде маринованных огурчиков, нежно светящейся колбаски с тонким слоем жирка, кусочков сыра со слезой, мелких ломтиков домашнего сала. Крохотные стопочки, стеклянные, но художественного стекла…

— И хрен с ним, с Шашуновым, мы же будем тихо сидеть. Белкин, ты думаешь, мы песни орать будем? Успокойся, я сегодня не в голосе.

Я умираю от любопытства и нетерпения, но не спрашиваю о результатах исследования. Если спрошу, нарушу устав того самого автора, имя которого осталось неизвестным.

Пока мы с ним препирались, в кабинет неслышно подтянулись сотрудники экспертного управления. Они бесплотными тенями, тихо и незаметно окружали стол, уставленный закусками и художественными стопками, пока не оккупировали его окончательно. Белкин возмущенно заорал:

— Не трогайте, это не для вас, это для Гульки. — Миша покраснел от возмущения, казалось, еще немного, и он затопает ногами.

И мне пришлось взять бразды правления в свои руки.

— Коллеги, приступим, а то сейчас Шашунов унюхает своим экспертным носом запах алкоголя и примчится, чтобы разогнать нашу шайку-лейку. Шашунов с экспертов начинал карьеру?

— Да, да, — загалдели эксперты, дружно наваливаясь на маринованные огурчики. Да и прочего не обошли.

Сейчас они не боялись никого — ни Шатунова, ни самого генерала. Что есть начальственный гнев по сравнению с маринованными огурчиками в качестве закуски?

Они сейчас все сметут, как метлой. Надо успеть перекусить, в конце концов Белкин для меня старался. Я раздвинула плечиком спины экспертов и принялась поглощать невиданные деликатесы, ничуть не смущаясь, что поглощение происходит в разгар рабочего дня, в экспертно-криминалистическом управлении среди моих старых товарищей.

Отпив глоток коньяка, я посмотрела на Белкина. Кажется, можно приступать к допросу. Мишины щеки разгорелись еще ярче, он чувствует себя гостеприимным хозяином, этакий хлебосол-эксперт. Кажется, он совсем забыл, с какой целью я к нему прибыла.

— Гуль, покажи пушку, — ко мне пристал Коля Удалец.

Коля Удалец, это у него действительно такая фамилия, эксперт, капитан милиции, в жизни не видевший живого пистолета. После неудачи на «Петромебели» я везде бегаю с пистолетом, он придает мне уверенность и, хотите смейтесь, хотите нет, солидности. С надутыми от важности губами я отцепляю пистолет и даю подержать Удальцу.

Сама же оттискиваю Белкина в угол и заговорщически шепчу:

— Миша, ну, что? Чей почерк? Сухинина?

— Нет, это не его почерк. — Белкин наморщил гладкий лоб.

Ему не хочется огорчать меня. Но что поделаешь — почерк в записке не идентичен почерку Сухинина…

— Точно? — летят к чертям собачьим все мои версии.

Наверное, это к лучшему. От сильного хлопка я сжимаюсь, с ужасом понимая, что это не хлопок, а выстрел из «Макарова». Белкин зажат мной в угол, и я стою спиной к застолью. Обернуться я боюсь, ожидая увидеть новый труп. Веселье мгновенно стихло. В кабинете наступила мертвая тишина. Мы с Белкиным так и мумифицировались бы в нашем углу от страха, если бы в кабинет не влетел сам Шатунов. Он подлетел к столу, оглядел бешеным взором всех присутствующих. Потом скакнул в угол и резко дернул меня за плечо. Все это мне рассказали эксперты позже, в самом конце приключения. В тот момент я ничего не видела, ожидая, что Шашунов меня побьет. Или убьет. Или обматерит.

Не случилось ни того, ни другого, ни третьего…

Когда Шашунов понял, что все живы и здоровы, он просто уселся за стол и налил себе рюмку коньяка. Залпом выпил и молча ушел. Мы быстро убрали следы пиршества со стола, вылили остатки злополучного коньяка в раковину. После этого все шумно расхохотались.

— Ты, Удалец, балда, у меня же всегда патрон в патроннике. Ствол нужен для обороны, а не для игрушек, — я поправила кобуру и усмехнулась. — Вот если бы ты замочил кого, не ходить бы мне никогда в полковниках.

— А ты что, полкана получила? — загалдели эксперты.

Очередное звание для сотрудников милиции — тема животрепещущая и болезненная…

— Нет, но собираюсь, — гордо изрекла я, размышляя, будет Шашунов шум поднимать или сделает вид, что ничего не заметил.

Наверное, сделает вид, что ничего не произошло. Иначе и ему несдобровать. Генерал у нас вспыльчивый, всем известен его шумный характер, мне достанется на орехи, но и Шашунову отломится наверняка еще больше, чем мне. Шум, служебное расследование, взыскания, выговоры и всякие служебные несоответствия…

— Сегодня кто по экспертному дежурит от руководства? — на всякий случай поинтересовалась я.

— Шашунов, — вздохнули эксперты, поглядывая в раковину и вдыхая ароматный запах.

Сожаление от содеянного в результате психологического шока охватило всю компанию. Кто из нормальных людей выливает коньяк в раковину? Где это видано? Примерно такого содержания вопросы запечатлелись на их лицах.

— Белкин, пришлешь мне официальное заключение по почте. — Я сделала на прощание ручкой приветственный знак, издала боевой клич команчей и исчезла из поля зрения ЭКУ, словно это была и не я, а кто-то другой.

— Черт тебя дернул дать этому мудаку ствол! — мысленно ругала я себя, не замечая, что разговариваю, точнее, ругаю себя вслух. — Как это могло случиться? Ты же никогда не допускала таких проступков! А если бы он кого-нибудь застрелил нечаянно? Господи, неужели пронесло стороной такую неприятность? Всем неприятностям неприятность! Бедный Шатунов, он и так при встречах со мной покрывался трупными пятнами от страха, теперь будет избегать за версту. Глупая ты женщина, Гюзель Аркадьевна!

С этими словами на всех парах я влетела в управление.

* * *

Совесть — категория этическая, любил говаривать один из моих милицейских начальников. Видно, он давал понять сотрудникам, что можно обойтись и без оной.

Но моя совесть мучила меня постоянно, вот как сейчас, стоило мне представить себе последствия моего неразумного поступка, как совесть тут же начинала грызть меня, как глист-солитер. Вооб-ще-то я не знаю, как грызет внутренности глист-солитер, но моя совесть представляет собой осязаемую субстанцию. Она грызет, сосет, заставляет страдать, короче, постоянно мучает меня.

В такие периоды жизни я становлюсь на редкость сговорчивой и покорной. Заглядываю начальникам в глаза, вспоминая, сколько раз им попадало из-за меня, бегаю как оглашенная с поручениями, стараясь выполнить их безупречно.

Коридоры управления раздвигаются, коллеги уступают мне дорогу, едва завидев издали. Канцелярия управления оглашается моими возгласами каждые полчаса, а она находится на первом этаже, я же на пятом. И так весь день, вместе с совестью-солитером я и ношусь, пока не выбегаю все мои муки. К вечеру становится ясно, что день прожит не зря, я выполнила блок работы примерно на месяц вперед, начальники уже гордятся мной, и тогда совесть уползает в свою нору, и где она там прячется до поры до времени, я даже не знаю. Бывает, конечно, желание найти то загадочное место, отыскать мучительницу-совесть и взять ее в свои руки, чтобы не она мной управляла, а я ею.

Я скидываю мою гордость-дубленку и скромно присаживаюсь за свой стол, но не как обычно, по-хозяйски, а бочком, словно я не заработала свое рабочее место. Включила компьютер и заплясала пальцами по клавиатуре. Если я подготовлю аналитическую справку к вечеру, есть надежда, что совесть заползет в свою норку.

Юрия Григорьевича в кабинете нет, Виктора тоже. Вскочив с краешка стула, я открываю шкаф — точно, шинелей нет, оба на выезде. Ах да, наверное, снова убийство…

Лампочка на карте с монотонным подвываньем излучает сигналы бедствия: SOS… спасите наши души…

Жаль, ведь чаще всего мы выезжаем, когда спасать уже некого. Я ловко подпрыгнула и нажала на кнопку. На этот раз сработало, лампочка перестала вопить о беде. Смешно, но Виктор Владимирович и Юрий Григорьевич могут спокойно работать при этой лампочке, не замечая, что она воет уже несколько дней. Я слышать не могу никаких сигналов бедствия, мне хочется, чтобы жизнь всех радовала и приносила одно счастье. Так я устроена, и странно, что уже восемнадцать лет я служу в милиции.

Мало того что я обладаю восприимчивой душой. Мне и службы доставались самые трудные. Здесь я кривлю душой, службы выбирала самостоятельно, считая, что должна пройти весь сложный путь тяжелой милицейской работы.

— Пройти-то прошла сложный путь, а из-за моей глупости человека чуть не убили! — воскликнула я вслух и тут же услышала:

— Да, Гюзель Аркадьевна, из-за вас человека убили!

Полковник опять материализовался в кабинете, как старик Хоттабыч. Виктор Владимирович как нормальный человек, как все нормальные люди, вошел в кабинет, открыл и закрыл за собой дверь, а Юрий Григорьевич к тому же прочитал мои греховные мысли.

— Почему из-за меня? — вытаращила я раскосые глаза.

В экстремальных ситуациях мои глаза напоминают блюдца, иногда тарелки размером с НЛО. Если эти тарелки где-нибудь и существуют…

— Вы вчера ездили в «Петромебель»? — Юрий Григорьевич навис над моей грядкой. «Грядкой» я называю свой стол и никому не позволяю сесть за него.

— Вы же знаете, что ездила, — ответила я.

Я недоумеваю, с какой стати он ко мне прицепился…

— Мы с Виктором Владимировичем были на месте происшествия, — Юрий Григорьевич повернулся к карте, увидев, что лампочка мерцает ровным светом и не зуммерит, снова повернулся ко мне, — убит начальник безопасности «Петромебели».

— Не может быть! — прошептала я, вспомнив, что бендеровец-верзила разговаривал по внутреннему телефону с каким-то Олегом Иванычем.

Я даже пыталась подслушать их разговор.

— Может! Срочно идите в убойный отдел и объясняйтесь. Я устал из-за вас в дураках пребывать.

— Они, что? Меня допрашивать будут? Я же в глаза не видела этого Олега Иваныча! — От ужаса мой голос превратился в дискант.

Юрий Григорьевич махнул мне рукой, дескать, иди, иди в убойный отдел, только не визжи.

— Гуля, сходи в убойный, объясни им, когда и зачем ты приезжала в «Петромебель», — по-человечески, нормальным голосом советует незлобивый Виктор.

Ему не хочется присутствовать при служебной перепалке — кто виноват, что делать и где лучше…

— Витя, а к кому подойти в убойном? — Я обращаюсь к Виктору, чтобы задеть своим невниманием Юрия Григорьевича.

Но его абсолютно не трогает охлаждение моих чувств. Он тихо переговаривается с Виктором, нетерпеливо поглядывая на меня, видно, сгорая от нетерпения, когда же я уйду.

— Подойди к Королеву, он ждет тебя, — Виктор жалеет меня, он прерывает беседу с полковником, что не положено по уставу, и напутствует взглядом, дескать, не тушуйся, все нормально…

Он включил кофеварку, и в кабинете запахло свежесмолотым кофе. Сейчас этот дивный запах трансформируется и превратится в самый вдохновенный запах на свете. Совесть-солитер, поднявшая было голову, тут же юркнула в норку. Схватив рабочую тетрадь, я полетела по коридору в убойный отдел. От одной мысли, что меня ждет кровожадный Королев, готовящийся выпить из меня литра два крови, у меня прерывалось дыхание и стыла в жилах кровь.

— Привет, Королев! — Я храбрюсь, делая вид, что настроение у меня отличное, задор боевой и, вообще, моя совесть чиста. — Допрашивать будешь?

— Обойдусь, — проворчал Королев, доставая какие-то листы, исписанные мелким почерком. — Скажи, ты видела вчера Олега Иваныча?

— Нет, не видела. Но он дал указание не пропускать меня на фирму. — Я устраиваюсь удобнее, готовясь к долгой беседе.

Побеседовать о серьезном деле с самим Королевым — это вам не фунт изюму скушать…

— Зачем ты ходила на фирму? — пустыми глазами уставился на меня Королев.

— Не знаю, сама толком не знаю. У них Григорий Сухинин работал водителем. Ты же запросил уголовное дело из Тихвина?

— Запросил, завтра привезут, — отмахнулся от меня, как от назойливой мухи, Королев. — Значит, ты не видела Олега Иваныча?

— Нет, не видела, — я кладу ногу на ногу, собираясь закурить.

В кои-то веки меня принимают в убойном отделе на равных, а не как женщину-сотрудницу…

— Свободна! — рявкнул Королев. — Можешь испариться в свой штаб.

— Сволочь ты, Королев! — сказала я.

Пришлось рявкнуть в ответ. И я срочно дематериализуюсь, в глубине души радуясь, что вовремя сперла уникальное качество у полковника.

Я теперь тоже, как старик Хоттабыч, но в юбке и рангом пониже.

* * *

В кабинете стояли на посту свежий запах кофе и мертвая тишина. Юрий Григорьевич и Виктор Владимирович углубились в работу. Они не сопят, не кряхтят, в воздухе тихо шелестит бумага, навевая мысли об архивных крысах. Мышкой проскользнув за компьютер, я уставилась тупым взглядом в монитор и задумалась.

Надо проникнуть на «Петромебель»! И я проникну туда, чего бы мне это ни стоило!

— Юрий Григорьевич, можно вас спросить? — Я робко присела на стул, стоявший рядом с глыбой-столом полковника.

— Спросите, Гюзель Аркадьевна, — милостиво разрешил Юрий Григоьевич.

— Добудьте мне разрешение у генерала на доступ в «Петромебель», — я заискивающе заглядываю ему в глаза.

— А я уже достал, — улыбнулся полковник. — Я же знаю, что для вас это бальзам. Пока вы любезничали с Королевым, — тут я не преминула хмыкнуть, знали бы вы, как мы с Королевым любезничаем, — я убедил генерала в целесообразности такой встречи, сначала мы хотели договориться о встрече на комбинате, но потом решили вызвать всех прямо в управление. Генерал вам поблажку сделал, Гюзель Аркадьевна. Бальзам, просто бальзам для вашей души!

— Что — «бальзам»? — недоуменно спросила я.

— Бальзам от одиночества. — Юрий Григорьевич оторвался-таки от бумаг и засмеялся, разглядывая меня. — Завтра все руководство «Петромебели» будет в вашем распоряжении. Прямо здесь, с доставкой на дом. Благодарите генерала, он не любит, когда сотрудников милиции обижают. Если бы они вас вчера пустили, может быть, убийства бы и не было.

— Вот это сервис! — воскликнул Виктор, гремя чашками. — С доставкой, как в Интернет-кафе.

В чашках дымился животворный напиток…

Одна из чашек предназначалась мне. Непонятно одно — «сервис» относился к кофе или к встрече руководителей корпорации, в которой беззастенчиво мочат уже второго работника.

— А вы будете присутствовать, Юрий Григорьевич?

— Зачем? Сами справитесь. — Юрий Григорьевич поблагодарил Виктора за кофе и потерял ко мне интерес.

— Ноя, это, боюсь, — забормотала я, сгорая от возмущения на проснувшуюся совесть-солитер.

Я ерзала на стуле, пытаясь объяснить, почему я боюсь. Из моей попытки ничего не вышло, потому что я никого и никогда не боялась. И все в управлении это знали.

— А вы не бойтесь. — Юрий Григорьевич отпил глоток из чашки и добавил: — Пейте кофе, а то что-то вы у нас бледная. Вы знаете, кто генеральный директор на «Петромебели»?

— Да, знаю, Дмитрий Николаевич Шерстобитов. У него два учредителя — Шацман Григорий Исакович и Шерегес Александр Иваныч. Шерстобитову сорок пять лет, Шерегесу около сорока, Шацману далеко за пятьдесят. Все они в одной упряжке почти десять лет. Корпорацию создавали собственными руками, на пустом месте, точнее, на месте социалистической собственности. Десять лет назад социалистическая собственность являлась бесхозной, вот они и подобрали комбинат. Много лет укрупнялись, создавали империю, в переводе на общедоступный язык — корпорацию. Почему директор корпорации — Шерстобитов? Потому что у него самая русская фамилия, в российском бизнесе принято назначать директорами людей с русской фамилией. Я их называю «Три Ша», или «Школа шпионов в штатском». На пятом канале есть прикольная передача с таким названием. — От глотка кофе у меня окончательно прояснилось в голове, нет, все-таки я не чайная женщина, скорее я — кофейная дамочка…

— Красиво рассуждаете, — усмехнулся Юрий Григорьевич. — До завтра вас хватит? Не растеряете способность мыслить?

— Не растеряю. — Мне, кажется, пришлось заверять полковника в профессионализме.

Совесть уже уползла в нору. Больше она не высовывала свою ядовитую голову.

«Анализ оперативной обстановки показывает, что за 12 месяцев прошлого года…»

«Вот и 2002 год стал прошлым годом, как быстро мчится время, — подумала я, мелькая пальцами по клавиатуре. — Но я его опережу, я все равно обгоню время! Ведь бегаю-то я быстро… Надо срочно изучить материалы уголовного дела по факту убийства Телегина Олега Иваныча. Это жизненно необходимый процесс — как есть, спать и дышать. Лишь бы убойный отдел мне не мешал! Плохо, что Юрий Григорьевич не помогает мне расправиться с изучением, но он считает, что я сама должна вникать во все подробности. Никогда ни мне, ни Виктору Владимировичу он не объясняет, что и как мы должны делать. «Сами работайте, сами думайте, служба в милиции — работа творческая. Это вам не армия!» — любит добавлять Юрий Григорьевич, отправляя нас на сложные задания».

На голове Телегина Олега Ивановича медики-эксперты обнаружили ушиб, свидетельствующий о том, что Телегин был мертв к тому времени, когда его переехал автомобиль. В сущности, этой информации мне хватило. Все остальное сделают великие специалисты из убойного отдела. Они рассчитают по минутам и секундам, как нанесен удар, каким образом Телегин оказался на проезжей части.

Я понимаю Юрия Григорьевича. Разрешив мне проводить независимое расследование, естественно, с обязательным обменом информацией с убойщиками, он хочет доказать управлению уголовного розыска, что в штабе, святая святых управления, тоже работают специалисты, и не менее великие, чем в убойном отделе.

Поэтому моя задача, с одной стороны — облегченная, с другой — усложненная. Всегда сложно кому-то и что-то доказывать. Юрий Григорьевич и сам мог бы разобраться в этом деле, но он считает, что при правильном направлении талантов и способностей сотрудников задачу можно решить в более короткие сроки.

От этого будет польза родному управлению — это раз, и населению — два. Население ли на первом месте, управление ли на втором, никто толком определить не может, но лучше, чтобы обе стороны были довольны.

Оставалось продумать, как принять высокопоставленных гостей из мебельной корпорации. Отправить ли Линчука на вход, чтобы ждал их, или самой сбегать вниз, чтобы встретить — оказать гостям «уважуху».

Ни то, ни другое никуда не годится, чертыхнулась я, как всегда, тпрукая губами.

Буду ждать звонка снизу, позвонят, попрошу постового милиционера пропустить, пусть сами ищут дорогу в наш кабинет, чай, не заблудятся. Если разобраться, подпольный миллионер из них один — Шацман Григорий Исакович. Он всегда сидел на деньгах, даже при советской власти. Шерегес вылез на перестройке, в молодости учился на инженера, даже работал одно время на заводе, потом неожиданно завладел социалистической собственностью, но на паях, разумеется. Шерстобитов — темная лошадка, чем он только не занимался, и фарцовкой, и скупкой ваучеров. Кстати, приоритет в создании мебельной корпорации принадлежит именно ему. Это он умудрился скупить все приватизационные чеки у мебельных рабочих. Благодаря его сметке комбинат попал в руки этой троице. О взаимоотношениях партнеров в городе не осведомлены, вроде до сих пор они ладили друг с другом, не ссорились, по крайней мере, публично.

Все трое женаты, все благополучные отцы семейства, домовитые и обремененные многочисленной родней. Вот, пожалуй, и все, что я сумела узнать о завтрашних гостях. Обиды на них у меня не было, ведь они не знали, что я рвалась к ним на встречу, а Телегин мог и скрыть сей позорный факт. Хорошо, что Юрий Григорьевич убедил генерала в необходимости этого рандеву на четверых, наверное, ему пришлось приложить максимум усилий, чтобы зазвать троицу «Три Ша» в ГУВД.

Можно было бы съездить в паспортный стол и снять копии фотографий, но это уж абсолютно никчемное занятие. Они ведь не преступники, а всего-навсего российские миллионеры. Нужно задать всем троим один вопрос: «Почему в вашей корпорации убиты два работника безопасности?»

«А они мне ответят — мы не знаем, кто их убил. Мы честно платим налоги на содержание милиции, вот и ищите преступников, — засмеялась я своим вопросам и ответам. — На этом наша беседа и закончится…»

Ночью я спала спокойно. Свой пистолет после последней заварушки спрятала в сейф, полагая, что он оказал мне дурную услугу. «Без тебя обойдусь», — буркнула я, закрывая маленький ящичек в сейфе на секретный ключ.

В ящичке я храню самые сокровенные вещи, как-то: пистолет, остатки от зарплаты (мои попытки экономии всегда оканчиваются бездарно), секретное предписание и другие мелочи, имеющие для меня немалое значение. Если кто-нибудь увидит эти ценности, с дубу рухнет от отупения — это точно. У грозного оперативника в сейфе дамские секретики в виде мини-суперпрокладок на самый экстренный случай, помада в золоченой упаковке (я не пользуюсь косметикой принципиально), ну и другие точно такие же «ценности».

Единственная мысль не давала мне долго уснуть, но я, так и не разобравшись с ней, мирно уснула на рассвете. Мир тесен для людей, они всегда воюют, отвоевывая себе пространство, перегрызая друг другу глотки, но почему он стал тесен для мертвых? Почему мертвые сталкиваются в этом мире, как принято у живых? Им тоже тесно? Почему записка, найденная на трупе Сухинина, оказалась ниточкой, ведущей к Клавдии Николаевой и Олегу Телегину? Они что, при жизни не могли разобраться и теперь встречаются друг с другом через меня? Почему именно я?

К утру я задремала. Ровно в семь я вскочила как угорелая. День предстоял трудный.

* * *

Заканчивая очередную докладную записку, я посмотрела на часы. Скоро двенадцать, а господа предприниматели обещали прийти в первой половине дня. Юрий Григорьевич отбыл в регион, забрав с собой Виктора Владимировича, оставив меня рулить процессом борьбы с преступностью. Я распечатала доклад и сложила стопочкой на краешке стола. Посидела и полюбовалась на результат непосильного труда. Потом выровняла бумажные края, постучав по ним лакированным ногтем, — люблю порядок в делах.

В этот момент в кабинет вошел важный господин, настороженно оглядываясь, за ним прошли еще двое. Они молча склонились в полупоклоне, изображая дружеское приветствие. Все трое улыбались резиновыми полуулыбками. Я никогда их раньше не видела, но моментально определила, что низенький, слегка ссохшийся человечек — Шац-ман Григорий Исакович, высокий стройный красавец, накачанный, мускулистый, с бритой головой — Шерегес Александр Иванович, среднего роста, с пышной шевелюрой, стройный и подвижный — Шерстобитов Дмитрий Николаевич. Они улыбались так, словно мы были знакомы лет двадцать и вообще никогда не расставались со студенческой скамьи. Скамья Шацмана, правда, скрипела под ним в годы моего розового детства…

По кабинету распространился запах дорогой одежды и другой, неизвестной мне жизни. Эта жизнь отличалась от моей, суровой и сложной, она была просто другой, наполненной запахом наживы, больших денег, кредитов и, разумеется, заказных убийств.

От господ исходил авантюрный аромат опасности, тревожащий мое чувственное воображение.

Прикрыв глаза, я скомандовала себе:

«Пустые мысли вон! Задело! Никакой философии!»

Аутотренинг сработал. Приветливо улыбаясь резиновой улыбкой, я сказала:

— Была уверена, что позвоните снизу, я бы за вами сотрудника прислала (наглая ложь, никого присылать и не собиралась).

— Мы у вашего генерала задержались, — сухо ответил Шацман. — Мы подъехали к десяти. Скоро полдень. Нам пора в офис. У нас назначены встречи, — говорил он резко и отрывисто, словно лаял, но лаял вежливо и беспристрастно.

— Вот оно как, — пробормотала я, срочно проводя мысленную передислокацию — к генералу господа ходили за моральной поддержкой, надо учесть при разговоре, — присаживайтесь. Я вас долго не задержу.

— Мы спешим, — брезгливо оглядывая стулья, сохранившиеся с тех же незапамятных сталинских времен, что и стол Юрия Григорьевича, присоединился к беседе Шерстобитов.

Он все-таки выбрал самый подходящий стул и присел на краешек.

— Я понимаю вас, — с искренним сочувствием покачав головой, я уставилась на Шацмана и Шерегеса.

Они стояли посереди кабинета, напряженные, скрученные в тугие пружины, готовые в любой миг сорваться и пулей выскочить из ненавистного помещения. Чем оно им не понравилось, не знаю. Лично мне в нем очень уютно, стабильно и комфортно.

Мой кабинет — монолит, на котором зиждется основная идея борьбы с преступностью. Здесь все — карта, сейф, пистолет в сейфе, стол, стулья, даже компьютер — подчинено одной цели — во что бы то ни стало найти преступника.

То есть врага…

— Присядьте, пожалуйста. — Я понимала, что Шацман и Шерегес выражают протест, изображая бурю в пустыне, дескать, какая-то бабенка вызвала их к себе и изгаляется над ними, отнимая драгоценное время, которому, как известно, цены нет. Время — оно бесценно!

Драгоценное время текло, чуть слышно отстукивая маятником в настенных часах, фонируя негромким завыванием зуммеров розоватых лампочек на карте и шелестом докладной записки, края которой я нервно трепала. Струи времени касались не только моих ушей, но и ушей упрямых мужчин, пока до них не дошло, что я собралась их перемолчать. Они стоят, я молчу, и им все равно придется говорить первыми.

Когда эта простая мысль посетила их гениальные головы, они присели на краешки стульев рядом с Шерстобитовым. Дмитрий Николаевич радостно осклабился, дескать, давно бы так, а то выделываетесь, фасон держите…

— В Тихвине убит Григорий Сухинин, через полгода в Питере таким же способом Олег Телегин. Сухинин работал у вас водителем, Телегин — начальником службы безопасности. Оба из одной службы корпорации — безопасности. Если у вас есть какие-либо объяснения, я слушаю, если нет, вы свободны. — Я резко двинула докладной запиской по столу, и листы рассыпались.

Черт, какую комбинацию испортила, теперь надо собирать листы, ползая по полу…

Я чуть не расплакалась от обиды — всегда мне черт сует палку под ноги в самый неподходящий момент.

А может быть, это палочка-выручалочка?

Шерстобитов бросился на пол, услужливо собирая страницы шедевра служебной документалистики. Ловко подпрыгивая, враз собрал бумагу и положил на стол. Все безупречно вежливо и интеллигентно, не придраться.

— Это вы должны нам объяснить, почему милиция плохо работает. — Григорий Исакович нервно шевелил пальцами. Кисти рук перемещались в ломаных пассах, пальцы гнулись, словно это были не пальцы, а тонкие раскрученные пружинки. — Наших работников убивают, а мы должны еще что-то объяснять.

— Почему вы решили, что Сухинина убили? На него совершен наезд. — Шерстобитов вопросительно посмотрел на меня, дескать, говори, да не заговаривайся. — В том месте трасса проходит, машины на бешеной скорости мчатся, пост ГАИ далеко. Я был на месте происшествия, — пояснил он мне, внимательно смотрящей ему в глаза, — вместе с Олегом Телегиным. Нам позвонили, и мы выехали в Тихвин. Гриша был хорошим работником. Сотрудники милиции нам сказали, что это наезд, преступник не установлен. Кстати, в Тихвине все говорили, что наезд совершил сын директора автобазы.

— Так-то оно так, но уголовное дело испрошено для проверки, и есть мнение, что Сухинин был подброшен на трассу уже мертвым. Там ведь не было свидетелей как таковых — маленький городок, никто ничего не видел, но кто-то что-то слышал. Я всех допросила, нашла новых свидетелей и выяснила, что никого на месте происшествия в момент наезда не было. Слух о версии с сыном директора автобазы кем-то подброшен в толпу, вот, пожалуй, и все.

Я отложила докладную записку от греха подальше, чтобы случайно не рассыпать листы. Мои руки лежали на столе. Я спокойно оглядывала тройку нуворишей, неожиданно взлетевших на самые вершины российского бизнеса. Держались они по-разному — Шацман играл пальцами; Шерегес молча пялился на меня, как бы не понимая, что вообще он здесь делает, ведь его ждут великие дела; Шерстобитов непринужденно улыбался.

Пожалуй, он один вел себя достойно, не презирал меня за нищенскую обстановку кабинета и роль мытаря, не спешил, не поглядывал на часы в золотом браслете. Часы у всех троих самого высокого класса, жаль, что я так и не смогла разглядеть марки. Да и черт с ними, с часами!

— Ну это ваше дело разбираться, кто совершил наезд. — Шацман шумно вздохнул и сделал попытку подняться со стула.

— Сухинин — простой водитель, мы даже не знали, где он живет, Телегин — жил замкнуто, не распространялся о себе, мы мало о нем знаем. К тому же у нас уже побывали работники прокуратуры с обыском. — Дмитрий Николаевич терпеливо разъяснял мне, кто есть кто на этом свете.

— Да? И что они нашли? — оживилась я.

Работники прокуратуры оказались самыми резвыми, опередили не только убойный отдел во главе с Королевым, но и меня, вездесущую и парящую.

— Они забрали список работников корпорации из отдела кадров. Вот и все, этим они и ограничились. — Дмитрий Николаевич излучал обаяние, всячески демонстрируя моральное одобрение. Таким образом он поддерживал меня в трудном деле.

— Нам больше нечего сказать по этому вопросу. — Шацман набрался наглости и первым поднялся со стула.

Шерегес проворно вскочил, обратив свои взоры на старшего товарища, правильно ли он делает. Шацман одобрительно глянул на младшего, ободряя взглядом — все правильно, так держать. Шерстобитов не шелохнулся в ожидании моего напутствия.

Я крутила ручку в руках. Мое спокойствие мгновенно улетучилось.

Почему-то вспомнилась сцена из «Шерлока Холмса», где Никита Михалков гневно спрашивает. «За кого меня принимают в этой гостинице? За дурачка? За дурачка…» И Михалков сам себе отвечает… Констатирует факт.

Опять немая сцена, двое стоят, двое сидят. Все словно отупели от вселенского непонимания. Трое мужчин никак не могут понять, что я от них хочу услышать. Женщина сидит, сжав губы, и чуть не плачет.

— Мне нужна копия списка из отдела кадров, — неожиданно ровным голосом произнесла я. — Я пришлю сотрудника нашего управления. Предварительно вам позвонят. Вы — свободны!

— Всего хорошего. — Все трое поплыли к выходу.

Шерстобитов потерял былое обаяние и как-то уж очень заспешил, опережая партнеров. Шли они спокойно, так идут ко дну корабли, медленно и тихо, не теряя достоинства.

— Творческих успехов в деле строительства капитализма, — я все-таки не удержалась от ерничества. Люблю прикалываться!

Для чего они мне понадобились, один бог знает. Лично себе я не смогла объяснить, зачем вызвала их в управление. Может быть, надо было настоять на приеме в офисе корпорации? И что изменилось бы? Один бог знает…

В сложных ситуациях я приучила себя и свой организм перестраиваться на другой лад. Этакий музыкальный инструмент, настроил струну или клавишу, вот инструмент и заиграл по-другому. Если ничего не получается, натяни другую струну, а оборванную выбрось, не жалей, другие найдутся.

Кажется, надо поговорить с подругой Клавдии, настал такой момент.

Наверное, Николаева по-бабски делилась своими секретами с подругой. Наверное!

И если подруга не рассказала эти тайны оперативникам, значит, ситуация требует моего вмешательства.

Сыграю-ка я на бабской солидарности.

Ну, положим, не бабской, бабская солидарность — слишком грубо, а дамской, женской, девичьей. Нет, все равно, бабьей, что уж тут глазки строить.

Как, бишь, ее зовут, подругу Клавдии Михайловны? А ее зовут, ее зовут — Людмила Борисовна Коровкина, работает Коровкина товароведом на «Русских самоцветах». Хорошая профессия, лучше не придумаешь. Звонить или не звонить? Быть или не быть? Пить или не пить? Любить или не любить? Жить или не жить? Тонуть или не тонуть? Работать или не работать?

На последнем вопросе меня заклинило — производство расследования не входит в мои служебные обязанности. По должности я обязана анализировать состояние оперативной обстановки, изо дня в день, изо дня в день, и так до самой старости, до пенсии, до полной отставки из органов внутренних дел. Скучно! Тошно! Пресно!

Юрий Григорьевич правильно сделал, что втравил меня в это дохлое дело, честь ему и хвала.

Редко у кого из начальников бывает чутье на способности сотрудников, а у полковника оно есть. Он умеет углядеть в самом тупом и неповоротливом сотруднике творческое начало. Высмотрит и немедленно зашлет в Тмутаракань, в Мухосранск какой-то, и уже оттуда нелепый и нерадивый сотрудник возвращается похудевшим, постройневшим, бодрым, исполненным сил и надежд.

А все потому, что проявил себя на трудном участке работы.

Значит, работать, а работа — она, знаете ли, омолаживает.

Я решила не звонить Коровкиной, ну ее, только перепугаю. Взволнуется девушка, перенервничает, к чему?

А нагряну-ка я неожиданно, и мы с ней мирком да ладком посидим, потолкуем, хлопнем по рюмашечке коньячку. Глядишь, и найдем общий язык, а что нам, красивым женщинам, общий язык не найти, что ли?

Поеду вечером, а сейчас отыщу уникальную личность — Славу Резника и озадачу его поручением. Слава Резник не только уникальная личность, он еще и хороший товарищ, отличный сотрудник и классный оперативник.

К тому же очень красивый парень!

Когда-то я предложила Резнику создать программу на манер аналитической, но построенной по другому принципу. Я долго ему втолковывала, зачем нужна эта программа, пока Слава Резник не принес мне на блюдечке первую распечатку.

Ученик превзошел своего учителя! При отборе криминальных объявлений из средств массовой информации — пароль, номер телефона, адрес, фамилия, имя, отчество, кличка, — слово из преступного жаргона в Славиной программе перемешива-лось в солянку и выдавало уникальный результат. Машина выплевывала небольшую справочку-объ-ективку на любую интересующую вас фамилию или адрес.

Из моей идеи Резник сделал конфетку, он «вбивал» в программу все, что прочитывал и изучал в течение недели. Его стол, заваленный газетами, журналами, исключительно «желтопрессными», изобилующими голыми девицами, пышными грудями и задами, вначале будоражил сотрудников управления, и к нему бегали в обеденный перерыв посмотреть диковинные издания. На досуге никто эти издания не читал, не покупал, считая их бульварными и недостойными внимания сотрудника милиции. Называли это — посмотреть журналы «с титьками».

В кабинете Славы эти произведения искусства в кавычках приобретали другой вкус, вкус профессиональный, требующий особого, внимательного отношения. Позже интерес к голым задницам и титькам у сотрудников управления безвозвратно исчез.

А Слава шумно перелистывал глянцевые страницы, выискивая интересную информацию в гордом одиночестве.

Я встретила его в столовой. Слава стоял в глубоком раздумье у стойки бара и разглядывал содержимое буфета. Содержимое не привлекало Славиного внимания. Он уныло водил очками со стеклами «хамелеон» по полупустым полкам, в глубине души надеясь, что самое вкусное он проглядел.

— Резник, вы мне нужны. — Слава интеллигентный молодой мужчина, окончивший два высших учебных заведения, и мне неловко обращаться к нему на «ты».

— Я слушаю вас, Гюзель Аркадьевна. — Внимание Славы вместе со стеклами «хамелеон» переключилось на мою запыхавшуюся физиономию.

— Давайте кофейку выпьем, я угощаю, — предупредив его торопливый жест, я вытащила большой портмоне.

Этот огромный портмоне настолько пузат и толст, что служит мне косметичкой, которую я обычно таскаю с собой на «всякий пожарный случай». Деньгами в нем и не пахнет, зато он благоухает парфюмерией.

— Нет, что вы, Гюзель Аркадьевна, это я вас угощаю. — Резник галантен, как никогда.

Он вежливо кивает буфетчице, и та запузыривает нам две огромные чашки черного кофе.

Я точно знаю, что мне и моим друзьям она не жалеет живительных зерен и сыплет кофе по самую макушку. Кофе получается крепким и вкусным. Коллеги завистливо косятся на меня и компанию, желая вкушать такой же напиток. Но не все удостаиваются особых привилегий. Буфетчица питает ко мне особые симпатии — жарит котлетки, яичницу, чтобы я, не дай бог, не испортила желудок казенной пищей. Симпатию буфетчицы и все сопряженные с этой симпатией привилегии и дары я принимаю с видом жрицы древнеегипетского храма, дескать, отчего же и не принять, давайте ваши дары.

— Слава, нужно съездить в мебельную корпорацию. И забрать у них список работников в отделе кадров. Я уже договорилась, там все готово к вашему приезду. Почему обращаюсь к вам? У вас есть гениальное качество — вы сумеете отыскать в корпорации массу нужных нам документов. Дело интересное, его расследуют убойщики во главе с прокуратурой, а я вписалась потому, что дед потерпевшего накатал жалобу министру. Теперь дело на контроле у министра, и мы по инструкции, наш отдел, должны отсмотреть его до окончания расследования. Слава, вы понимаете, что мне нужно?

— Понимаю, Гюзель Аркадьевна. — Резник отпил глоток кофе.

Он не прихлебнул, не причмокнул, не присвистнул, он отпил глоток, интеллигентно, не фырча и не отдуваясь, не булькая горлом.

Что означает — Резник получил хорошее домашнее воспитание.

«Ему бы в дипломатах служить, а не в городском управлении внутренних дел», — невольно подумала я, глядя на Славины губы, на них не осталось даже пятнышка от черного, как уголь, напитка.

— Вы хотите раскрыть преступление и отчитаться перед министром, разумеется, лично. — Резник посмотрел на меня ясными глазами из-под сползших на переносицу очков.

Я закатила глаза в потолок. Вот вам и хваленая интеллигентность. Теперь я понимаю, почему Слава Резник — не дипломат, а мент поганый.

— Слава, хорош прикалываться! — резко прикрикнула я, перепугав буфетчицу.

Она перегнулась из-за стойки, рассматривая нас с Резником.

Сладкая парочка! Резник и Юмашева ругаются за чашкой кофе, словно молодожены после медового месяца.

— Хорош ерничать, — спокойным голосом продолжила я, с улыбкой кивнув буфетчице, мол, все в порядке.

Она обрадовалась нашему с Резником мирному сосуществованию и исчезла за стойкой бара.

— Кто раскроет, тому и хвала будет. Я же занимаюсь этим, потому что работа — моя жизнь! Другой у меня нет и не предвидится в ближайшем будущем. Резник, вы поедете в корпорацию? — Я резко отодвинула пустую чашку.

Кофе выпит, пора задело приниматься!

— Когда ехать? — Резник поправил сползшие очки и вскочил из-за стола.

Как всегда подтянутый, как всегда готов к труду и обороне.

Нет, пожалуй, ему не служить в Министерстве иностранных дел, он — прирожденный мент. Я невольно загляделась на Резника. Эх, побольше бы таких сотрудников, с ним и в разведку пойти не страшно.

— Когда? — вслух переспросила я. — Сейчас! К вечеру жду с информацией в клюве…

Главное — не перехвалить сотрудника, а то испортится, или, как говорят в преступном мире, — «скурвится». Иногда это нехорошее слово можно применить и к вполне благополучным людям. Такое с ними иногда случается.

Слава богу, Славе Резнику это, кажется, не угрожает.

* * *

Минут сорок я «пилила» в электричке метрополитена. Душный, прогорклый воздух проник в легкие и сморил меня. От спертого воздуха разыгралась мигрень. Я так и не додумала основную, тревожащую меня мысль — почему преуспевающие женщины живут на Ленинском проспекте?

Почему бы им, красивым и благополучным, не селиться поближе к нашему управлению, так всем спокойнее и нам, сотрудникам, удобнее. Жили бы они рядом, и виделись бы мы чаще, может быть, и неприятностей случалось бы меньше, ведь рукой же подать.

Но, увидев роскошный дом по другую сторону от универсама «Аякс», я мгновенно изменила точку зрения.

Пусть, пусть преуспевающие женщины живут в таких богатых домах, здесь, наверное, не протекает крыша, не заливает горячей водой подвалы, не бегают взбесившиеся крысы, не гаснет в самое неподходящее время электрическое освещение. Здесь люди не дерутся, не убивают друг друга, не скандалят, а живут и благоденствуют, как в знаменитом «Городе Солнца».

Фантастический рай, сказка, островок благополучия в разрушающемся городе. Красивым и преуспевающим женщинам сам бог назначил место проживания. Фата Моргана!

Я помучила кнопку домофона, но он упрямо безмолвствовал. Неожиданно дверь подъезда отворилась, и на улицу выбежал мальчик с догом. Бережно обогнув дога, я шустро шмыгнула в открытую дверь.

Лифт бесшумно пролетел несколько этажей, и я вышла на восьмом. Лестничная площадка сверкала чистотой и опрятностью.

Тьфу ты, черт, даже плюнуть некуда, все сияет. Люблю во всем порядок, чистоту и благонравность. Приятно выйти на восьмом этаже многонаселен-ного дома и полюбоваться пышными растениями, развешанными тут и там на стенах площадки.

Я присела на корточки и приготовилась ждать, предварительно посмотрев на часы. Интересно, вовремя придет сегодня Людмила Борисовна или припозднится?

Дверцы лифта бесшумно открылись, и на площадку ступила высокая нога в длинном ботфорте. Затем появился второй ботфорт, вслед за ним блеснул яркий голубой плащ, сияющий перламутром, и за ним образовалась буйная грива пышных волос. Лицо незнакомки закрывали волосы и грим, сначала я даже не смогла разглядеть Людмилу Борисовну. Ее фотография валялась в моей сумочке. В метро я долго изучала симпатичное личико, надеясь, что узнаю его из тысячи случайных лиц. Но нет, эту Людмилу Борисовну я никогда бы не смогла узнать — слишком ярок был плащ, высоки ботфорты и пышны кудри.

— Людмила Борисовна? — Я еле поднялась с корточек.

Ноги предательски затекли и при подъеме громко хрустнули в обеих коленках.

— Что вам угодно? — надменно откликнулся перламутровый плащ.

Мне показалось, что плащ — существо одушевленное, и он ведет по жизни Коровкину Людмилу Борисовну. Он командует ею, иди туда, отвечай так, а не иначе…

— Я из ГУВД, подполковник милиции Юмашева. Мне надо с вами побеседовать. Вот мои документы. — Я развернула корочки удостоверения и поднесла к глазам Людмилы Борисовны.

Она даже не удосужилась посмотреть, небрежно отмахнувшись от меня и от удостоверения.

— Я найду на вас управу! Я на вас жалобу напишу! Я в суд подам! Я собаку натравлю! Я адвокату позвоню! Я бандитов найму! Я в прокуратуру пойду! Да, да, я пойду в прокуратуру. Там будем разбираться, — особенно ей понравилась идея с прокуратурой. Если вначале она визжала, как резаная, то в конце монолога твердила, как заговоренная: — Будем разбираться в прокуратуре… будем…

Мне пришлось подождать, пока она замолчит.

Когда разговариваешь с визжащей женщиной, надо молча смотреть на нее и ждать, ждать, ждать, пока она не устанет. Ни в коем случае не прерывайте ее и не успокаивайте, все бесполезно. Устанет, выдохнется, сама замолчит. Даже вопросы начнет задавать.

Я молчала, внимательно рассматривая пышные кудри, полосатый шейный платок, перламутровый плащ, ботфорты.

Ботфорты — вещь шикарная, доложу я вам. Высокие, почти до пояса, они делали фигуру Людмилы Борисовны тонкой и длинной, словно вся она состояла из одних лишь ног. В действительности же Коровкина представляла собой обычную женщину, среднего роста, плотненькую, про таких говорят — крепко сбитая. Но плащ и ботфорты сделали ее фотомоделью средних лет, длинноногой и высокой, худой и стройной.

Вот какие чудеса вытворяют вещи с людьми.

Коровкина молчала, не зная, что ей делать, молчать дальше или открывать дверь. Ключи нервно бренчали на тонкой цепочке, и Коровкина то заматывала цепочкой тонкую руку, то широко размахивала, описывая круг тяжелой связкой. Когда связка ключей описала круг у моего лица, я спросила:

— Может, поговорим?

— О чем? — устало отозвалась Коровкина.

Возраст тяжелыми складками лег на ее лицо.

Усталость, накопившаяся задень, вылезла из-под макияжа, резко обозначив носогубные морщины, височные, лобные. Веки набрякли, глаза налились влажностью, и по щеке покатилась слеза. Но второй глаз сухо рассматривал меня.

«В первый раз вижу, чтобы у женщины плакал один глаз, а второй нагло глядел, как ни в чем не бывало, — ужаснулась я. — И куда вся красота подевалась? Какая она страшная стала, один глаз — женский — плачет, второй — бандитский — беззастенчиво пялится, изучая мою уникальную физиономию. Ну и времена настали, женщины получили двойственность в своем естестве. Результат феминизации!»

— О вашей подруге — Клавдии Николаевой. Я понимаю, — я тронула ее за рукав перламутрового плаща, но моя рука соскользнула с прорезиненной ткани, — вам надоели расспросы. Но человека убили, и этот человек был вам близок. Надо пожалеть ее.

— Надо пожалеть ее память. У вас нет никакой жалости, не прикидывайтесь. — Коровкина отвернулась от меня и начала возиться с замком.

Испытав облегчение, все-таки дверь предо мной распахнется, я почему-то подумала: а и впрямь, жаль мне Николаеву или нет?

Может быть, я прикидываюсь и всего лишь хочу выслужиться? Хочу заслужить, к примеру, медаль к выслуге лет — «Двадцать лет псу под хвост», так называемая медаль ветерана — сотрудника органов внутренних дел.

Или хочу заработать авторитет у Юрия Григорьевича и Виктора Владимировича, одновременно у генерала, которого я никогда не вижу, а только выполняю его приказы?

В конце концов расследование убийства Николаевой никоим образом не входит в мои служебные обязанности. Подолгу службы я обязана контролировать расследование, а искать убийц должен Королев энд компани, то есть оперсостав управления угрозыска.

А авторитет у меня и без того имеется, заработала за восемнадцать лет службы, медаль мне и без Николаевой положена. При выходе на пенсию ее вручают всем, кто покидает стены управления.

А Клавдию Михайловну мне искренне жаль, как жаль всех потерпевших. Жил-жил человек, в данном случае, жила себе красивая женщина, обеспеченная, не последняя в этом городе, и вот, нате вам, зверски убита, располосована ножом на две части, как свинья на скотобойне.

— Я всех женщин жалею, себя, вас, Клавдию, — проворчала я, входя следом за Коровкиной в уютную прихожую.

Прихожая напоминала грот с журчащей водой. Напоминала диковинными растениями, свисавшими чуть ли не с потолка, подсветкой, фантастическими картинками на стенах. Коровкина раздвинула картины, и моему взору открылся шкаф с длинным рядом разнообразной одежды.

«Тут, наверное, только рыцарских доспехов нет, вообще-то, кажется, что Коровкина запаслась нарядами на все маскарадные случаи», — хмыкнула я про себя, разглядывая дивные наряды.

Чего тут только не было! Длинные манто, шифоновые декольтированные платья с пышными юбками, шубы, костюмы, кардиганы, пиджаки, блузоны и брюки.

Джинсами тут и не пахнет, дамочка другого пошиба, не любит рядиться в массовую одежду, косит под индивидуальность.

«Что же, дело хорошее, дамское. Было бы хуже, если бы она наряжалась в ватник и кирзовые сапоги», — успокоила я себя, пристроив дубленоч-ку на полу.

Я поставила ее стоймя, чтобы не утратить достоинство незатейливой одежонки.

В конце концов у каждого своя шизофрения, каждый с ума сходит по-своему, кто пьет, кто анашу курит, кто любовниками балуется, а эта увлеклась маскарадом. Ежедневно она выходит из дома, облаченная в новый образ, как бы укутанная в таинственный мех.

В Петербурге такие дамочки не редкость.

С эдакими мыслями я прошла на кухню, где Людмила Борисовна, открыв дверь холодильника, раздумывала, чем могут поживиться две женщины, измотанные тяжелым трудовым днем. Заглядывать в чужой холодильник неприлично, и я загадала загадку: если у нее холодильник полон, как подвал у Лукулла, значит, это редкий экземпляр женской особи. По моему разумению, у такой дамочки еды в доме вообще не бывает, слишком она роскошна и изящна, чтобы опускаться до кастрюлек. Но размеры холодильника смущали мое мировоззрение. Пространство кухни, занятое белоснежным монстром, напоминало небольшой полигон. Не выдержав напряжения, я сделала вид, что хочу увидеть вечерний Питер из окна шестнадцатиэтажного небоскреба. Пройдя мимо созерцающей свое хозяйство Людмилы Борисовны, я ахнула. Холодильник снизу доверху был набит всевозможными яствами. Чего там только не было! Совсем как в платяном шкафу, в коридоре, — там маскарад, здесь изобилие.

Вот какой должна быть женщина, не только красивой, но и хозяйственной.

— Людмила Борисовна, я ненадолго вас отвлеку. Не хлопочите. Присядьте. — Мне захотелось домой, зайти в свою кухню, открыть свой родной пустой холодильник, пусть, и…

Побывать в чужом доме — значит заглянуть в тайники незнакомой души. Раскрытая тайна может приятно удивить.

Но может и напугать.

— Сейчас, — буркнула Коровкина, — на стол накрою.

Она не желала ударить в грязь лицом. Всю сознательную жизнь она строила этот карточный домик, желая удивить весь мир. Но «весь мир» в моем лице удивляться не желал. И это нежелание больно ранило коровкинское самолюбие. Плохо быть проницательной, и я почувствовала сострадание к Людмиле Борисовне.

— Тогда достаньте колбасу, огурцы, батон и рюмки, Людмила Борисовна. Больше ничего не нужно. Я с собой коньяк привезла. Выпьем, посидим, поплачем. Помянем Клавдию Михайловну.

Коровкина с удивлением посмотрела на меня, на минутку отпрянув от шикарного холодильника. Ей хотелось поразить мое воображение шикарным застольем, изысканными деликатесами. А вместо этого гостья предлагает закусить чуть ли не картошкой с селедкой.

— Да, да. Людмила Борисовна, мы не станем чревоугодничать. У нас мало времени, завтра обеим на работу. Давайте самое простое и незатейливое, что-нибудь подходящее для нашего странного знакомства.

Я сама достала рюмки, открыла бутылку, делая вид, что не замечаю стройного ряда бутылок, выстроившихся на самом виду в стенном буфете.

«Все-то у нее длинными рядами, одежда, питание, напитки. Наверное, она и любовников так же выстраивает, длинными рядами и колоннами», — мысленно юморила я, разливая янтарную жидкость в рюмки.

Коровкина расставила тарелки, она не послушалась меня и устроила стол по-своему. Фрукты, овощи, холодная говядина, креветки, соусы и сыр, ломти белого хлеба, вино и сок украсили бы любые поминки.

— Давай помянем Клавдию, — предложила я, незаметно перейдя на «ты».

Только в нашей профессии могут быть такие метаморфозы — только что ругались на лестничной площадке, как две базарные торговки, а через полчаса уже сидят на кухне и распивают коньяк.

— Чокаться нельзя.

— Нельзя. Давайте, — Коровкина сделала вид, что не заметила плавного перехода на братание.

Мы молча выпили и принялись за говядину. Молчание угрожающе затягивалось. Я не выдержала первой.

— Людмила, ты любила Клавдию? Как подругу, я не имею в виду всякие гадости вроде «розовой» любви.

— Очень любила. У нас ведь никого нет на всем белом свете. Мы с ней две сиротинушки казанские. Ни мужей, ни любовников, ни детей, ни родителей.

— А куда вы всех подевали? — наивно спросила я. И тут же спохватилась. — У меня тоже никого нет, я могу перечислять в том же порядке.

— Да долго рассказывать, к делу не относится, — Коровкина небрежно отмахнулась от меня.

Как раз к моему делу все относится, и друзья, и мужья, и дети, и любовники, и, естественно, их отсутствие.

— А ты расскажи, — я лениво покусывала кусочки сыра, — время пока есть.

Если женщина начинает рассказывать о своей нелегкой судьбе, это означает одно — Гюзель Аркадьевна сделала правильный шахматный ход, навестив Коровкину на дому.

— Мы же с Клавой детдомовские, — начала Коровкина свой грустный рассказ. — Когда окончили школу, нас всех направили учиться в ПТУ по целевой программе, помнишь, в семидесятые годы была такая программа?

Я молча кивнула. Да, была такая программа, всех подростков непременно пропустить через мясорубку профтехобразования. Мне тоже пришлось пройти и детдом, и ПТУ…

Кажется, у меня предательски задрожал подбородок. Крепко обхватив предателя кулаком, я приготовилась слушать.

— Нам повезло, два места случайно, как потом выяснилось, спустили из ювелирного ПТУ, и они достались нам с Клавой. Мы с Клавкой обрадовались, что нам повезло. В ювелирном ПТУ учились только дети блатных, в основном дети профессиональных ювелиров. И эти два места случайно кто-то отдал по целевой программе по требованию обкома партии. Девчонки пошли учиться на маляров, штукатуров, пескоструйщиц, бетонщиц и камен-щиц. И только мы с Клавой на ювелиров. Нам все завидовали. А мы, конечно же, сразу задрали носики, мы крутые, мы блатные. Но блатными мы оставались только для своих, детдомовских, а в своем ПТУ мы были чужими, безродными, никому не нужными.

Мой кулак начал дрожать вместе с подбородком, а все из-за коньяка. Пить надо меньше… Я присовокупила второй кулак, изо всех сил сжав подбородок, лишь бы не дрожал.

— Нам пришлось выдирать у этой жизни свое место, ведь мы не жили, мы не учились, мы отвоевывали наше светлое будущее. Воевали за место под солнцем. Учились лучше всех, никогда не опаздывали, учителей слушались, заглядывали им в глаза, постоянно напоминая своим видом, что мы — сироты. А кто сироту обидит, того бог накажет.

Задрожал не только мой подбородок, задрожали кулаки, локти нервно заерзали по столу, подрагивая от волнения.

Я принципиально не хотела вспоминать свою юность — детдом, ПТУ, стройка, университет, голодные дни, недели, обмороки в библиотеке, все это давно осталось за кадром моей жизни. И вот моя юность догнала меня. От прошлого не уйдешь, его не загонишь в подвал тайников души. Все равно оно вырвется наружу когда-нибудь, случайно, за рюмкой коньяка, в чужом незнакомом доме.

— После ПТУ нас распределили на «Самоцветы», там мы и пахали вплоть до перестройки. Понимаешь, мы делали всю черную работу. На нас ездили все, кому не лень. Потом получили по комнате, нам казалось, что жизнь уже сделана, есть работа, жилье, внешностью бог не обидел, не красавицы, но и не дурнушки. Женихи нас стороной обходили, мол, сироты, без роду, без племени, — кто на таких женится? Но мы не тужили, все ждали своего часа. Так и жили, а в перестройку Клава ушла на вольные хлеба, захотела кооператором стать. Торговала на рынках, ночью мастерила безделушки, глаза слепила, а днем простаивала на толчках, пятачках, у метро, на остановках. Тогда вы боролись с кооператорами.

Я молча кивнула: да, дескать, вовсю боролись, и я в первых рядах, считая кооператоров злостной социальной нечистью на теле нашей несчастной родины.

— Однажды ее отловили на рынке обэхээсэс-ники и посадили. Она торговала своими же поделками, смастерила заколки, гребенки, брошки из бросового материала, из пластмассы, и пошла на рынок. Там ее и взяли, с этими брошками и заколками. Пришили статью, и пошла моя Клавка на зону на целых пять лет. Дали ей по всей строгости, не пожалели, что сирота. Я ходила на суд, хоть и боялась, что на заводе узнают. Там сразу от Клавки отвернулись, мало того, что в кооператоры подалась, так еще и в тюрьму угодила. Судья — женщина грузная, дебелая, грубая, она и слышать не захотела, что Клавка невиноватая, дескать, я исполняю закон. На меня все посматривала: мол, смотри, и до тебя доберусь.

Мне стало холодно и жарко одновременно. В те годы я считалась в своих кругах самым ярым исполнителем закона — всех кооператоров в тюрьму, всех на нары вплоть до полной победы коммунизма.

— Клава хорошо себя вела в колонии, она делала всякие украшения для жены начальника колонии, для сотрудников, для их жен, детей, вот и попала в число передовых. Клава — она талант! — восхищенно прошептала Коровкина. — Она из ничего могла сделать такое украшение, жена президента бы не отказалась надеть, не то что жена начальника колонии. Сбавили ей срок, вышла моя Клава через два с половиной года. Выйти-то вышла, а здесь жизнь другая, комнату отобрали соседи, работы нет, знакомых нет, друзья отвернулись.

— А ты? — не утерпела я, вертясь от волнения, как ежик.

— Я? Я как была, так и осталась. Клава мне как родная. Как родная была. — Людмила Борисовна уткнулась в ладони. Она покачала головой, словно прогоняла боль. И тихо продолжала: — Клава у меня жила первые месяцы. Сначала она не верила, что на свободе, потом заболела. Прямо напасть какая-то. Я лечила ее народными средствами, травами, в баню водила, водочку подогревала. Горячая водка — она размягчает больную душу. — Коровкина потерла сухие глаза.

Я слушала и никак не могла сопоставить двух женщин — нахальную Коровкину на лестничной площадке в ботфортах и перламутровом плаще и Коровкину настоящую, с сухими и блестящими глазами, плачущую без слез, обычную русскую бабу, претерпевшую в этой жизни слишком много страданий.

— Неожиданно для меня Клава выздоровела. Как-то прихожу домой, а она пляшет, поет, скачет, меня обнимает, целует: Спрашиваю: что с тобой? Она смеется и молчит. Потом призналась — новость хорошую узнала, вот и повеселела.

— Какую новость? — насторожилась я, подавшись всем телом вперед, чуть не опрокинув при этом стол.

— Судья, что дала ей срок, кончила плохо. Ее сын стал наркоманом, и не простым, а сбытчиком, продавал наркотики таким же, как он сам. Когда его осудили, не посмотрели, что мать — судья со стажем. Вкатили ему все пятнадцать лет, это по старому еще закону. Судья после приговора получила инфаркт, потом инсульт, но осталась жива. Вот Клава и обрадовалась, говорит, бог ее наказал, пусть помучается на этом свете, как я мучилась. После этого известия дело пошло на поправку. Клава выправилась, похорошела, покрасивела, забыла наконец-то о своей беде. Начала помаленьку мастерить свои поделки, материал покупала на рынках, деньги у меня брала, но обещала вернуть.

— Вернула? — опять вылезла я со своим вопросом.

— Вернула, с лихвой вернула. Все это, — Коровкина обвела рукой вокруг, — благодаря Клавдии. Она меня в люди вывела. Она же умница, все придумает, как сделать, как продать, как организовать. Создала фирму, небольшую, потом укрупнилась. К ней стали липнуть бандиты, сначала она боролась, потом сдалась, но не до конца. Однажды не выдержала и бросила свою фирму. Бросила свой кусок бандитам, как кость собаке. Ей предложили место на «Российских рубинах» — организатором выставок, и она решила, что ей легче добиться успеха на большом предприятии, чем воевать на маленьком участке. Меня пристроила на высокую должность. Без Клавы меня бы не повысили на работе. Все благодаря ее хлопотам.

— А ты знаешь этих бандитов? — Я отодвинула стул и положила ногу на ногу. Так легче контролировать «бесконтрольные» эмоции. Подбородок больше не дрожал, руки спокойно лежали на коленях.

— Да знаю, — прошипела Коровкина, — век бы их не знать.

— Расскажи мне все в подробностях, Люда. — Я закурила и, немного подумав, разлила оставшийся коньяк в рюмки. Неплохо бы кофейку выпить, но не хочется прерывать рассказ на самом интересном месте.

— Гюзель Аркадьевна, можно я вам завтра все расскажу? Вы так неожиданно заявились ко мне, разговорили меня, вдушу залезли, честно говоря, мне не по себе. Плохо мне. Я подумаю, поразмышляю, все сложу в одну коробочку и завтра вам расскажу. Только вам расскажу, больше никому не доверю Клавины дела. Вам верю! Ко мне приходили всякие, но я всех отшила.

— А бандиты приходили?

— И они были, все побывали у меня. Клава им покоя не дает. Завтра, все завтра, — замахала руками Коровкина. — Кофе попьем?

— Попьем! — обрадовалась я. — А ты ничего не скроешь от меня?

— Все расскажу, я верю, что вы найдете убийцу. Ой, я не могу…

Коровкина разрыдалась. Она расползалась от слез, размазывая черные полосы по лицу, вытирая глаза шелковым шейным шарфиком. Пока она говорила, держалась, как натянутая струна. Кажется, волнение достигло предела, сейчас может случиться истерика.

А вот что творится со мной? Коньяк предательски расползся по всему телу, и мой язык выделывал замысловатые кренделя. Да что там язык, все тело дрожало волнующей зыбью, ноги раздуло от повышенного давления, они стали ватными и непослушными, мысли путались, мне показалось — еще немного, и у меня наступит амнезия.

Только этого мне не хватало! Опьянеть в чужой квартире и грохнуться в беспамятстве на пол!

— А где ты ее похоронила? — спросила я, еле ворочая языком.

Игривая мысль незаметно прокралась в мою опьяневшую голову, а ведь Коровкина тоже опьянела, и она не замечает, что я еле на ногах держусь.

— Собираюсь на Серафимовском, — Людмила Борисовна вытаращила на меня глаза, дескать, Клавдия еще не похоронена. — Клава еще в морге находится, мне не разрешают ее хоронить.

Я специально огорошила ее этим вопросом, отвлекая от слез и истерики, одновременно изо всех сил пытаясь овладеть своим организмом. Почему он меня не слушается?

— Я похлопочу, чтобы тебе быстрее дали разрешение. Завтра приедешь ко мне в управление, там все и решим, договорились? — Я погладила Людмилу Борисовну по плечу. Плечо обмякло, и я отдернула руку, боясь, что вернется истерика.

— Может, у меня переночуете, Гюзель Аркадьевна? — Коровкина подняла зареванные глаза. — Далеко ехать?

— В центр, ничего, доберусь как-нибудь. Не люблю уходить на работу не из дома. Я же на работу, как на войну иду, а квартира у меня окоп, блиндаж, траншея. Из этой траншеи нужно выходить полной сил и энергии, излучать красоту и обаяние. Если у тебя переночую, такого эффекта не будет. Завтра увидимся, поговорим, только, чур, без слез. У меня начальник строгий, страсть как не любит женские слезы. Сразу кричит, ругается и выгоняет из кабинета. На дух не переваривает нашу драгоценную жидкость.

Стоя в прихожей, излучающей мерцание подсветок из аквариумов, я спросила, еле справляясь с внезапно наступившим опьянением:

— Люда, а Клавины родители умерли? Или лишены родительских прав?

— Теперь уже умерли. В детдом ее сдали, а потом умерли. Они какие-то ненормальные были, то ли болели чем-то, то ли сумасшедшие. Клава не любила их вспоминать.

У меня не повернулся язык спросить Коровкину о ее родителях. Какое мне дело? Захочет, сама расскажет, может, не хочет бередить рану. Такие раны долго не заживают, иногда за всю жизнь даже пленкой не затянутся. Мне бы самой благополучно до дома добраться…

— До завтра, Люда. Спасибо за гостеприимство, за приют, за угощение. Очень вкусно, очень сытно, уютно, тепло и душевно. Завтра встретимся!

Мы обнялись на прощание, распространяя на всю округу винные пары, и я съехала на сверхскоростном лифте на первый этаж.

Выйдя на Ленинский проспект, я долго и безуспешно махала рукой, останавливая мчащиеся мимо меня такси, пока меня не пожалел какой-то сердобольный частник и не подбросил до метро. Денег он с меня не взял. Наверное, учуял, болезный, пьянящий запах выветривающегося коньячного выхлопа.

Дома я крепко уснула, приписывая столь уникальное событие чудодейственным свойствам коньяка. Ночью я проснулась и, проклиная себя за неудержное потребление алкоголя, долго ворочалась на постели. Потом, не выдержав мучений, включила свет. Долго пыталась прочитать неведомые знаки на потолке, пока не поняла, что это отблески люстры. С трудом прочитала одну строчку из пошлого детектива, валявшегося на тумбочке, и наконец прекратила всякие попытки цивилизованно пережить бессонницу, окончательно смирившись со своим положением. «Надо тихо лежать и ни о чем не думать, — решительно приказала я себе. — По крайней мере, не думать, что у меня бессонница. Даю установку! Даю установку!»

И Кашпировский из меня снова не получился. Я перевела мысли в русло работы и мгновенно забыла, что мучаюсь бессонницей. Вспомнила, что разговорила Коровкину, «залезла вдушу», кажется, так она сказала. И не довела дело до логического конца. Не рассчитала свои слабые силенки, выпив полбутылки коньяка. Многовато для стильной дамочки. Стильная дамочка обязана выпивать рюмку кофейного ликера один раз в месяц и не больше.

Ничего, завтра я раскрою эту тайну. Сразу же поеду в Тихвин к моему деду — Иннокентию Вар-сонофьевичу, тьфу, черт, Игнатьевичу, чтобы сообщить ему радостную новость. Вот дед обрадуется…

«Почему ты решила, что завтра ты свяжешь все ниточки в одну большую и толстую веревку? — спросила я сама себя, боясь подумать о том, что может случиться на самом деле. — Я так думаю! Ничего страшного не случится, — успокаивала я себя, переворачиваясь на другой бок, — ну, не убьют же ее этой ночью. Не может этого быть! Так не бывает!»

Людмила Борисовна, наверное, ворочается в своей кровати и тоже не спит, вспоминая все унижения, через которые она прошла.

Странно устроена жизнь — внешне привлекательная женщина, шикарная и преуспевающая, при внимательном рассмотрении превращается в жалкую и несчастную. Нет, не жалкую, не несчастную, скорее уязвимую. Детдомовский ребенок, прошедший все мытарства жизни, успевает вскочить в роскошную ладью, но ладья неожиданно опрокидывается.

Я задремала. Мне пригрезилась в полудреме широкая лодка, плывшая по бурной реке. В лодке сидели Коровкина и незнакомая женщина. «Наверное, это Николаева Клава, ее подруга, — подумала я во сне. — Почему они вместе сидят? Но они же подруги, вот и сидят в одной лодке. А где я нахожусь? А ты спишь, — сама себе ответила я во сне, — ты долго не могла уснуть, а сейчас спишь и смотришь на двух девочек».

Вместо Коровкиной и Николаевой в утлой лодчонке плыли и тонули две маленькие девочки. Я бросилась их спасать, но почувствовала, что не могу добежать до реки, ноги стали ватными и непослушными. От ужаса, что девочки могут утонуть, а я не смогу им помочь, я закричала и проснулась.

— Черт, совсем нервы расшатались. Сны дурацкие замучили, надо какое-нибудь лекарство купить, — проворчала я вслух. — А какое лекарство, если тебе даже коньяк не помогает. Тебе же лекарство пить, что слону дробину проглотить, после такой-то дозы коньяка, болезная ты моя.

Так, разговаривая вслух, я продефилировала на кухню, босиком, в шортах и майке. Включив свет, я уселась с ногами в кресло и попыталась мысленно двигать часовой стрелкой, стремясь ускорить ее ход. Стрелка непослушно шла своим отработанным веками путем, тик-тик-тик… Часы показывали без двадцати шесть.

«Скорее бы на работу, не могу больше так мучиться. — Я вскочила с кресла. — Надо было остаться у Коровкиной, вместе приехали бы в управление. Трезвые и красивые».

Что ты так нервничаешь? Не передумает Людмила Борисовна, не из тех она женщин, если что сказала, то и сделает. Такие женщины слово крепко держат, они — стальные, эти женщины. А маскарады, шарфики, ботфорты, плащи и прочая мишура — всего лишь защитная маска от внешнего мира. Им так легче скрыться от посторонних, чересчур любопытных глаз.

«Поеду-ка я на работу, — я не выдержала мучительных размышлений, — ничего страшного, если сегодня заявлюсь раньше. Зато очищу совесть-мучительницу за все мои прошлые опоздания. Чем не выход? Лучше на работе докладную доделаю, чем тупо глядеть на никуда не спешащие часы».

Через сорок минут я уже сидела в своем кабинете, уставившись в монитор.

«Анализ оперативной обстановки показывает, что увеличился процент тяжких и особо тяжких преступлений…»

Господи, опять процент увеличился, мне кажется, если я совсем перестану спать и есть, навсегда откажусь от употребления коньяка, он все равно будет увеличиваться с астрономической скоростью. Что бы сделать такое, чтобы процент снизился?

— Гюзель Аркадьевна, вы сегодня раньше меня на службу явились?

Юрий Григорьевич, как всегда неожиданно, материализовался перед моим столом. Почему я никогда не слышу его стремительных шагов, стука дверей, бряканья ключей?

— Выслуживаюсь, — буркнула я, прячась за монитором.

Мне не хотелось демонстрировать свое истерзанное бессонницей и коньячными излишествами лицо.

— Что это вы прячетесь? Будьте любезны, доложите результаты вашей деятельности.

Кажется, Юрий Григорьевич настроен решительно. Если требует доклада о проделанной работе, значит, у него появились ценные идеи, советы, если хотите, рекомендации. Во время доклада нужно рассказать все подробно, включая мои разнузданные эмоции, ощущения и, естественно, мимику, жесты, случайные слова, взгляды моих испытуемых собеседников. Рассказывать нужно коротко, ясно, но доходчиво.

Юрий Григорьевич — благодарный слушатель, он все понимает с полуслова, быстро реагирует, мгновенно оценивает обстановку. Если меня заносит в сторону философии, немедленно рычит. Отставить лирику!

Я перестраиваюсь, как «Летучий голландец», пытаясь донести до его понимания ситуацию, в которой он должен разобраться. Доклад нужен для того, чтобы я не «перегибала палку», что в переводе на нормальный язык означает — не переступала рамки дозволенного законом. Мне переступать рамки закона — не резон, себе дороже, поэтому я докладываю с удовольствием.

Я уселась напротив Юрий Григорьевича и только открыла рот, чтобы начать свой рассказ, как оглушительный треск всех телефонных аппаратов зазвенел в кабинете с громкостью, превышающей все допустимые децибелы. Полковник Деревян-шин схватил две трубки и прижал к ушам, еще две снял с аппаратов и положил на стол, одновременно нажимая кнопки мобильника.

— Полковник Деревяншин! — рявкнул он в обе трубки. — Где? На Ленинском? — это он в одну крикнул, и сразу во вторую: — Слушаюсь! Бегу!

Побросав все четыре трубки на стол и аппараты, он выскочил из-за стола как угорелый и бросился к двери, на бегу оглушая мои нежные уши громкими командами.

— Гюзель Аркадьевна! На Ленинском мокруха. Поедете вместо меня. Я на совещание к генералу. Там из МВД бригада прибыла с проверкой. Отзвонитесь с места происшествия.

Дверь звонко хлопнула, стены затряслись, и уже из коридора донеслось:

— Машина внизу ждет.

Я растерялась. С одной стороны, я не могу ослушаться и обязана выполнить приказ руководителя. С другой стороны, ко мне приедет Коровкина с важной информацией, способствующей раскрытию преступления, она и обидеться может, уедет, передумает, раздумает, не додумает, и я останусь с носом. Человек закроется в свою раковину, и попробуй разговори ее в следующий раз.

Но ехать надо! Приказ есть приказ! Служба есть служба! Если на нашей работе не выполнит приказ один сотрудник, потом второй, получится не милиция, а шарашка. Я замотала шею шарфиком, неожиданная оттепель продолжалась, навевая мысли о будущей весне и новых надеждах, и без дубленки, вприпрыжку, побежала выполнять приказ начальника.

Уже в машине я спросила водителя:

— А какой дом на Ленинском?

— 186-й вроде бы. — Водитель вытащил рацию и долго орал в трубку: — Вань, какой дом на Ленинском?

Он еще долго кричал, но я уже знала, что это дом напротив универсама «Аякс», огромный, роскошный, новый небоскреб в шестнадцать этажей. В Питере даже пять этажей — уже небоскреб, с нашим-то климатом и подземными водами. Я даже знала номер квартиры — 389. На лестничной площадке пышно цветут олеандры и рододендроны, а может быть, простая герань. Я абсолютно не разбираюсь в ботанике.

Тупо уставившись в смотровое стекло, я покачивала головой и что-то мычала. Сердобольный водитель вежливо поинтересовался:

— У вас зубы болят, Гюзель Аркадьевна?

— А? Что? Нет, не болят. — Я перестала раскачиваться и крепко сжала кулаки.

Надо контролировать эмоции, нельзя давать волю чувствам. Особенно при исполнении служебных обязанностей. Сейчас ты спокойно войдешь в квартиру и посмотришь, трезво оценишь ситуацию, а переживать и страдать будешь позже и без свидетелей.

В квартире присутствовали все, кого мог собрать ранним утром дежурный по городу. Эксперты, судебные медики, следователи прокуратуры, все в двойном экземпляре, словно раздвоились с утра пораньше. Только Королев молча курил в одиночестве. Неожиданно я почувствовала к Королеву какую-то изъедающую душу нежность.

Хорошо, что Королев сегодня дежурит. Опять мне повезло! Я — просто везунчик. Удача сопутствует мне с утра. Королеву можно объяснить, откуда здесь мои отпечатки пальцев, откуда запах моих духов и все такое прочее.

Про запах духов я, конечно же, загнула. А вот отпечатки эксперт снимает как раз с той рюмки, которую я держала в руках.

— Королев, можно тебя на минутку?

Королев, нехотя отлепившись от стены, медленно подошел ко мне. Он смотрел мне куда-то между бровей, словно он один знал, кто здесь гостевал вчерашним вечером. К тому же перебрал лишнего…

Вот это интуиция! — восхитилась я, невольно любуясь медленной походкой Королева. Редкий мужчина может выдержать такой шаг. Ждет моей реакции… Настоящий полковник!

— Где она, Королев? — Ему оставалось еще два шага, но я не выдержала и первой задала вопрос.

— В спальне. — Он замолчал, уставившись взглядом в мою переносицу.

— Пойдем, я взгляну на нее. — Я схватила его за рукав. — По дороге расскажу детали нашего с Людмилой Борисовной знакомства.

— Что ты здесь делала? — Королев давно все понял.

— Колола, — коротко бросила я, и меня передернуло.

Я подавила приступ тошноты, прижав подбородок к груди.

Коровкина лежала на кровати одетая, в той же одежде, в какой была предыдущим вечером. Только живот у нее распался на две части. Мне не хотелось рассматривать подробности чужой брюшины, и я отвернулась.

— Расколола? — в голосе Королева сквозило ехидство вперемешку с иронией.

И чего было больше, ехидства или иронии, я так и не поняла.

— Да. Но… — я запнулась, не зная, как объяснить свой отъезд.

— Вот и я говорю, что «но»! Говно! Зачем ты сюда приезжала? — грозно взревел Королев.

Все присутствующие в спальне специалисты на миг прекратили свои действия и замерли, но на какой-то миг, и тут же, словно по команде, продолжили свое скорбное занятие. Мой тяжелый вздох прокатился по всему Юго-Западу и замер где-то на окраине Сосновой Поляны.

— Если ты приехала колоть, будь добра, доведи дело до конца! Ты понимаешь, что ты наделала?

— Понимаю.

Я все поняла еще в дежурной машине, когда раскачивалась в такт завыванию милицейской сирены. Убивали всех, кто имел отношение к банде. Все потерпевшие — одинокие люди, не имевшие родных и близких, все вели замкнутый образ жизни, мало с кем встречались и никому и ничего не рассказывали о своей жизни. Только у Сухинина оказался родственник, да и тот несколько староват.

Пойдем далее — убивали вслед за моими наездами к потерпевшим, словно преступник дышал мне в затылок или сидел со мной в одном кабинете. Прослушивание телефона не в счет — из моих разговоров ничего понять невозможно. И самое страшное, что могло случиться, — это то, что потерпевшие не успевали ничего рассказать. Все свои тайны они унесли в иной мир, где им тоже тесно, как и живым. А преступник издевается надо мной, он методично убивает свидетелей, намекая на причастность к преступлению лишь одного человека. И этого человека я знала, видела, разговаривала…

Преступление может остаться нераскрытым, если его совершил один человек! Может остаться нераскрытым! Может быть, может быть…

— Ты витаешь в облаках, ты никогда не советуешься, ты все делаешь на эмоциях, — издалека донесся голос Королева. Он продолжал разносить меня в пух и прах, полагая, что я внимательно прислушиваюсь к его словам.

Любое преступление можно раскрыть, так нас учили в университете, при этом добавляли оговорку — «если один человек…».

— Спорная точка зрения! — произнесла я, почти идя тараном на Королева.

От неожиданности он попятился и споткнулся.

— Не падай, Королев, в обморок. Я напишу тебе объяснение, почему и как я здесь очутилась. Ошибок я не допускала, просто уехала домой, оставляя время для раздумий Людмиле Борисовне. Королев, не ори, ты точно так же поступил бы, как и я. Оставил бы ей время для раздумий. Ну не остался бы ты у нее на ночь? Не остался? — Я приблизила лицо к недовольной физиономии Королева, грозно сверкая глазами.

— Не остался бы, — проворчал он, отводя взгляд.

— Ты — честный мужчина! Молодец! Правду говоришь, не боишься. — Я обвела взглядом спальню и прошла на кухню.

В кухне царил легкий беспорядок, но все оставалось точно в таком же состоянии, как было вчера вечером. Никаких следов борьбы, разбитой посуды (я заглянула в мусорное ведро, брезгливо перебрав ошметки, вымыла руки над раковиной), заглянула в шкаф, в холодильник. Нет, в холодильнике не лежали расчлененные трупы, деликатесы по-прежнему свисали со всех полок, напоминая о быстротечности жизни — хозяйка уже в ином мире, где деликатесы не требуются.

— Королев, преступник хорошо знал Коровкину. Она впустила его в квартиру, они выпили, — я потрогала чистый стакан в раковине, — вот здесь стоит джин, целых пол-бутылки, вечером эта бутылка стояла вот на той полке, потом она уснула, и он ее располосовал. Дверь была закрыта?

— Открыта. Соседи позвонили по «ноль два». — Королев мрачно смотрел на меня.

«После того как я остыну, он вновь перейдет в атаку», — подумала я и продолжила:

— Он не хотел дверь закрывать, хотел привлечь внимание соседей. В бутылке или в рюмке должны быть следы снотворного, или клофелина, или еще какой-нибудь отравы. Скажи эксперту, чтобы внимательнее…

Королев не выдержал и прервал меня на полуслове:

— Ты не учи меня жить! И не учи меня работать! Тебе бы в ликбез пойти!

Пошло-поехало! Если я ему отвечу в таком же тоне, никакого конструктивного разговора не получится. Я мотнула головой и, сцепив зубы в жесткий диск, направилась к выходу. Пусть сам руководит боевыми действиями. Я свой долг выполнила. Не по своей же воле я сюда приезжала.

— Стой! — Королев догнал меня и крепко схватил за рукав свитера.

Я рванулась в сторону, и рукав по-обидному затрещал.

«Видно, шов разошелся, а жаль, хороший был свитер», — подумала я, и вслух сказала, скосив глаза к переносице:

— Королев, успокойся. В управлении поговорим — если захочешь, если не захочешь — я не настаиваю.

Я потерла руку, все-таки сила у Королева есть, а внешне выглядит вполне безобидно, даже, я сказала бы, интеллигентно. Наверное, синяк останется от такого дружеского пожатья. За что он меня не любит?

— Обещаю впредь ставить тебя в известность о моих планах. Договорились? — Надо говорить ласково и терпеливо, как с ребенком, иначе… а что иначе?

Иначе нам предстоит внутриведомственная война, а в таком деле война бессмысленна. Лучше худой мир, нежели добрая война.

— Иди уж, — Королев беззлобно махнул рукой.

— И пошла, и пошла, и пошла. — Я нажала кнопку стремительного лифта, олицетворяющего расцвет цивилизации.

Вот тебе и благополучный дом, новенький и благоустроенный, в таких домах убивают точно так же, как и в старых, изношенных временем.

— Я слушаю вас, Гюзель Аркадьевна. — Юрий Григорьевич приготовился слушать и даже отложил свои важные документы.

— Юрий Григорьевич, долго рассказывать, только все на лад пошло, и вот, Коровкину убили. Она обещала мне рассказать сегодня обо всех криминальных делах Николаевой. Понимаете… — Я долго объясняла Юрию Григорьевичу, что я понимаю и чего не понимаю.

Он внимательно слушал меня, ни разу не перебив мою запальчивую речь вопросами. Потом долго сидел, прислонившись головой к стене.

Глаза он прикрыл, наверное, для того, чтобы легче думалось.

Я сидела напротив, не зная, что мне делать. Анализировать ли оперативную обстановку или что-нибудь еще…

Юрий Григорьевич помотал головой и, увидев, что я продолжаю сидеть рядом, спросил:

— Что вы собираетесь делать дальше?

— Я собираюсь работать по делу. Сейчас займусь справкой из отдела кадров «Петромебели», которую мне привез Слава Резник.

— Занимайтесь.

У Юрия Григорьевича назревала щекотливая ситуация — его ведомство в моем лице влезло в дела другого ведомства. И у него могли получиться из-за этого оч-чень большие служебные неприятности. Пока я сидела у стола-монстра, сердце мое выстукивало вполне музыкальную симфонию: разрешит — не разрешит, побоится — не побоится, струсит — не струсит.

Не испугался! Не струсил! Настоящий полковник!

— Слушаюсь, товарищ полковник!

Сначала разберусь с докладной запиской. Потом займусь Славиной справкой. Справка из отдела кадров мебельной корпорации лежала у меня на столе уже два дня. Я просмотрела ее, но пока не нашла ничего интересного. Я оставила ее на столе на видном месте, авось придет какая-нибудь идея в голову. Но идея где-то припозднилась, заблудилась, замечталась, короче, спряталась в закоулках мозга.

А когда это идея приходила по своей воле? Идею заслужить надо, заработать потом и кровью, как медаль ветерана-сотрудника.

Телефонный звонок прозвучал неожиданно. Я привыкла, что звонят в основном многочисленные аппараты на столе Юрия Григорьевича. Мой телефон звонит с утра, потом он напоминает о себе к обеду и начинает свои трели к вечеру, часов с пяти. Ровно в семь трель прекращается до половины десятого следующего утра.

— Слушаю, Юмашева. — Прижав трубку к уху, я просматривала справку мебельного комбината, в которой что-то заставило меня насторожиться. Но что?..

— Гюзель Аркадьевна, — нежно пропел мужской баритон.

Такие голоса в милиции не держат. У нас все говорят точно, ясно и коротко. Кто бы это мог быть? Кому я понадобилась?

— Да, я. Слушаю, — нетерпеливо перебила я баритон.

— Это Шерстобитов, — баритон задержал дыхание. После короткой паузы он с некоторой обидой продолжил: — Дмитрий Николаевич. «Петромебель». Генеральный директор.

— Дмитрий Николаевич, я вас узнала, — рявкнула я. — Говорите, что нужно?

— Гюзель Аркадьевна, у вас плохое настроение?

— Вы, Дмитрий Николаевич, издеваетесь? Звоните с утра пораньше, чтобы справиться о моем настроении? — Я поняла, что насторожило меня в справке отдела кадров.

В справке не было адреса квартиры, где проживал Сухинин. Только место регистрации — город Тихвин и адрес частного домика любимого дедушки Иннокентия Игнатьевича.

— Я хочу посоветоваться с вами, — Дмитрий Николаевич изменил тембр голоса, добавив немного металла в свой вкрадчивый баритон.

— О чем? — Металл в голосе изменил Шерстобитова, превратив его в ценный материал. Я обрадовалась — вот кто мне нужен! Он мне и принесет информацию на блюдечке с голубой каемочкой.

— Хочу кое о чем вас попросить. Чтобы вы оказали мне некоторую услугу. — Шерстобитовский голос вновь стал вкрадчивым и льстивым.

— Дмитрий Николаевич, подъезжайте в управление. — Я не выдержала изменений в интонациях Шерстобитова. Так можно голосовые связки испортить. — Все объясните при встрече.

— Я уже в управлении. Звоню из вестибюля.

— Поднимайтесь. Найдете дорогу? — спохватилась я.

— О да, разумеется.

И где он научился так изысканно вести разговор? Прямо тебе английский лорд. Может быть, он в меня влюбился?

Я выглянула из-за монитора и со страхом посмотрела на Юрия Григорьевича. По всей вероятности, полковник никуда не собирался уходить. Он спокойно разбирал документы, что-то писал, делал пометки, потом откладывал бумаги в сторону и смотрел на карту. Все лампочки мерцали ровным светом, не предвещая никаких сложностей в оперативной обстановке.

Не дай бог, вмешается в процесс беседы. Ему же не скажешь: товарищ полковник, не мешайте пытать нового русского.

— Юрий Григорьевич, сейчас сюда Шерстобитов заявится, — объявила я, поправляя очки на переносице. Вечно у меня эти очки сползают на нос в самый неподходящий момент…

— Я вам не помешаю? — Юрий Григорьевич деликатно давал понять, что он отнюдь не помеха творческому процессу независимого расследования.

— Что вы, товарищ полковник, — замахала я руками, отчего мои очки окончательно сползли и шлепнулись на пол.

Очки — моя гордость, они выручают меня в трудных ситуациях, особенно когда я разговариваю с темными личностями, вроде нового русского — Шерстобитова Дмитрия Николаевича. За стеклами очков я могу спрятать выражение моих собственных глаз. Неужели очки разбила? Плохая примета…

Я наклонилась, чтобы поднять с пола мою защиту от внешнего мира. Слава богу, очки оказались целым-целехоньки.

— Что вы делаете на полу, Гюзель Аркадьевна? Здравствуйте, товарищ полковник. — Шерстобитов сразу определил, что Юрий Григорьевич — полковник.

А откуда ему знать, ведь Юрий Григорьевич сегодня в цивильном пиджаке коричневатых тонов с искрой. Но на его лице отпечаток настоящего полковника, наверное, и в магазине, и на улице люди смогут определить, что Юрий Григорьевич работает в милиции. Интересно, а меня можно принять за сотрудника милиции? В том случае, если я иду по улице в сарафане или шортах?

— Очки упали, Дмитрий Николаевич. — Я нацепила очки и вспомнила басню Крылова про мартышку. Мой вариант. Злясь на собственную уязвимость, я указала Шерстобитову на стул.

— Присаживайтесь, Дмитрий Николаевич. С чем пожаловали?

— Хочу вам помочь, Гюзель Аркадьевна. — Шерстобитов говорил чересчур громко, в основном обращаясь не ко мне, а к Юрию Григорьевичу.

— Я в помощи не нуждаюсь. Сама бы кому-нибудь помогла, — грубовато отшутилась я, давая понять, что отнюдь не являюсь субтильной дамочкой. Нечего ко мне приставать со всякими глупостями, вроде ухаживаний с цветами и ресторанами.

— Я принес вам список из отдела кадров, вы запрашивали. — Шерстобитов протянул мне компьютерную распечатку, один в один схожую с резниковской, лежавшей на моем столе.

— Спасибо, у меня есть, — я кивнула на стол. — Наш сотрудник ездил к вам. Дмитрий Николаевич, если вы сами изволили посетить наш департамент, могу ли я вас спросить?

Юрий Григорьевич сунул какую-то папку под мышку и тихо улетучился.

Старая школа! Нельзя мешать оперативнику вести беседу. Молодец, полковник, уважил.

— Спрашивайте, Гюзель Аркадьевна. — Шерстобитов удивился исчезновению полковника.

Он покрутил головой, недоуменно возвел глаза к потолку: дескать, это же надо, что делается на белом свете.

— Кого обслуживал Григорий Сухинин? Он же работал водителем в службе безопасности, значит, возил кого-то из вас троих.

— Он работал с Олегом Телегиным. Выполнял поручения, иногда подвозил кого-нибудь из нас, но чрезвычайно редко. Мы сами водим наши машины. Гришина машина использовалась в случае необходимости. Спокойный, тихий парень, мухи не обидит. Не знаю, кому он мог помешать? — Шерстобитов вздохнул и сокрушенно покачал головой.

У него не голова, а часовой маятник. Крутит башкой, как китайский болванчик, со злостью подумала я.

— А почему в распечатке отдела кадров нет сухининского адреса? Он же сотрудник службы безопасности, и ни адреса, ни телефона.

— В случае необходимости с ним связывались по мобильному телефону, а адрес квартиры я принес. — Шерстобитов кивнул на распечатку, доставленную им лично.

Я развернула и увидела вместо тихвинского частного домика питерский адрес.

— Приятно удивлена. У меня уже появились сомнения в вашей искренности. — Я отложила распечатку до лучших времен.

— В моей искренности? — Шерстобитов недоуменно открыл глаза.

«Глаза голубые, бездонные, но какие-то выцветшие, циничные. Наверное, красивый парень был в молодости», — настала моя очередь покачать головой. У природы нет плохой погоды. В любом возрасте человек должен оставаться человеком. Надо перевести мысли в рабочее состояние. Даю установку! Я устроилась поудобнее на стуле и поправила сползшие очки.

— В искренности, как вашей, так и ваших партнеров. Вы же хотите, чтобы нашли убийцу Сухинина и Телегина?

— А это один и тот же человек? — сощурился Шерстобитов.

Яркая голубизна исчезла, вместо нее появился серый налет, сверкнувший из-под нависших бровей.

— Очевидно, один и тот же. Я так думаю. Пока я одна так думаю, Дмитрий Николаевич. А что за просьба у вас?

— Просьба моя такая, — заговорщически начал Шерстобитов, оглянувшись на дверь, по-моему, он ждал, когда в кабинете материализуется полковник, — мои партнеры не желают осложнений на фирме. Они написали заявление в прокуратуру, чтобы корпорацию не беспокоили назойливыми звонками и обысками. Они считают, что правоохранительные органы должны избрать другие, более цивилизованные методы расследования. Слишком много желающих посетить корпорацию, а ведь сейчас свирепствует экономический шпионаж. В бизнесе — полная стагнация! Конкуренты берут за горло, и мы не можем доверять каждому сотруднику правоохранительных органов, посетившему нашу фирму. — Шерстобитов закончил свою речь шепотом.

Он смотрел на меня серыми сверкающими глазами. Мне пришлось отвести взгляд.

— Я не понимаю, вы вместе с партнерами так думаете? Или они думают отдельно от вас?

— В том-то и дело, что отдельно от меня. Они написали заявление, не поставив меня в известность.

— А вы согласны с ними?

— Да! В корне согласен! — сказал Шерстобитов. И яростно закачал головой в такт своим словам. Китайский болванчик налился свежей энергией. Наверное, напитался моей кровью, вампир проклятый!

— Так. А почему бы вам самому не рассказать партнерам о своей точке зрения? Почему вы мне говорите об этом?

Тоскливо заныло сердце. Зачем Юрий Григорьевич оставил меня одну? Не помешало бы его присутствие, может, чем бы и помог — советом, рекомендацией, незримым присутствием. Почему Юрий Григорьевич никогда не говорит мне, что делать дальше?

— Они вступили со мной в конфронтацию. — Шерстобитов успокоился.

Он перестал раскачивать головой, зато затряслась его нога, положенная на вторую. Нога описывала круги в воздухе, раскачиваясь с центростремительным ускорением. Еще немного, и Шерстобитов взлетит в воздух, как космическая ракета.

— Дмитрий Николаевич, еще со времен банкротства «Куриных окорочков» я сделала вывод, что три партнера — это мина замедленного действия. Наступает момент, когда два человека объединяются, чтобы скушать третьего. На десерт! В итоге побеждают числом, а не умением. Но это ваши проблемы, Дмитрий Николаевич. К гибели Гриши Сухинина и Олега Телегина они не имеют отношения. Если вы хотите втянуть меня в ваши интриги, я протестую, в ваших капиталистических делах я сплошной ноль. Ничего не понимаю в бизнесе. И понимать не хочу.

Я кривила душой. Разночтения, возникшие у партнеров, могли иметь прямое отношение к смерти и Гриши, и тем более Олега. Но у Шерстобитова должно сложиться мнение, что я абсолютно не «рублю» в противоречиях капитализма. Что возьмешь с капризной дамочки? А нечего взять…

— Дмитрий Николаевич, а вы. сами хотите, чтобы убийцу изобличили? Ваши партнеры не хотят этого — с этим разобрались. А вы?

— Да, я хочу, чтобы справедливость восторжествовала. Тем более, вы утверждаете, что убийца один и тот же человек. Вор должен сидеть в тюрьме! — Шерстобитов заржал, довольный собой.

Цитата из моего любимого фильма не порадовала меня. В устах Шерстобитова она звучала пошло и грубо. Что я к нему прицепилась? Человек пришел, жалуется на судьбу, на партнеров. Хочет, чтобы расследование продолжалось, а я цепляюсь. Желчная стала, наверное, от нервных перегрузок. «Скорее всего от похмелья», — мысленно пошутила я.

— Дмитрий Николаевич, тогда пообещайте, что поможете мне в трудных ситуациях. Как вас можно найти, минуя секретарей?

— Пожалуйста, вот номера моих телефонов — мобильного и прямого. Могу дать домашний. — Шерстобитов суетливо полез в карманы, сначала во внутренний, потом немного подумал и вытащил карточки из кармана брюк.

— Не надо, — отмахнулась я. — Скажите, а откуда вы взяли адрес Сухинина? В отделе кадров адреса нет, а у вас есть.

— Как-то заезжал за ним, мне по пути, а у него машина на ремонте была. Вот адресок-то и завалялся.

Шерстобитов уже стоял, низко наклонившись над моим столом. Таким образом он выражал свое почтение.

Я не стала его спрашивать, а есть ли адрес Сухинина у партнеров. Все равно Шерстобитов скажет, что не знает. И тогда мне придется вызывать Шацмана и Шерегеса. Представив их унылые физиономии в кабинете, я поморщилась, лучше не буду спрашивать. В это время, как раз в тот момент, когда Шерстобитов еще ниже склонился в полупоклоне, в кабинете появился Юрий Григорьевич. Он возник за спиной Дмитрия Николаевича и незаметно нырнул за свой стол. Так профессионально ныряют только опытные ныряльщики. Шерстобитов удалился из кабинета, не заметив полковника. Или он сделал вид, что не заметил?

— Юрий Григорьевич, вам доложить?

— Потом, Гюзель Аркадьевна. Работайте по плану.

Сколько раз я слышу за день: работайте по плану. Главное, к вечеру план надо перевыполнить.

— Юрий Григорьевич, на «Российские рубины» надо натравить ревизоров.

— Вот и травите ваши рубины. — Полковник, нахмурив лоб, перелистывал огромный талмуд.

Он не смотрит на меня, ему абсолютно не интересны мои выкладки, мысли, соображения по делу.

— Но как? Туда надо натравить не только ревизоров, но и службу по борьбе с экономическими преступлениями. Разумеется, надо назначить аудит. Все дело в том, что Николаева работала в выставочном объединении, а не на самом «Рубине». Поэтому проверять надо и предприятие, и выставки, в общем, всю организацию. На это уйдет больше шести месяцев. Когда аудит заказывают, они работают не меньше полугода. Я надеюсь, что преступник, если он с «Рубина», испугается и начнет совершать ошибки.

— Гюзель Аркадьевна, вы надейтесь! Но не плошайте, — кажется, полковник шутить изволят.

Вот так всегда, к нему по-человечески, а он со своими глупыми шутками.

Я крепко задумалась — куда податься? Просить помощи у Королева? У Резника?

Пожалуй, подамся сначала к Славе Резнику, все-таки молодой красивый мужчина, галантный и воспитанный, с ним и поговорить приятно, не то что грубиян Королев. А к Королеву можно «податься» и по телефону.

* * *

Слава Резник благоухал изысканным одеколоном. Тончайший запах витал в кабинете, распространяя диковинные ароматы.

— Слава, зачем вы так надушились?

— Это не я, — хмыкнул Резник, — это мои «сокамерники» разлили одеколон. Купили подарок начальнику. Принесли в отдел, стали смотреть, нюхать и в конце концов разбили. Нанюхались…

— А-а, — вяло протянула я, — а я думала, что вы неожиданно разбогатели. Или перешли на работу в иностранное представительство.

— Нет, я не разбогател. Вас кто-то обидел, Гюзель Аркадьевна?

— Н-нет, Слава, не обидел. Я хочу вас спросить, но не знаю, как сформулировать вопрос.

Я и впрямь не знала, как подступиться к Славе. Не хотелось демонстрировать перед ним свою инженерную тупость, все-таки я — авторитетная женщина в нашем управлении. Страсть как не хочется ударять в грязь лицом перед молодым и красивым мальчиком. Но, видно, придется!

— Слава, могли бы вы с помощью вашей программы получить кое-какие сведения?

— Смотря какие, — Резник озадаченно смотрел на меня, дескать, говори уже, не тяни кота за хвост.

— Слава, надо получить данные об имуществе потерпевших. Ну там, дома, счета, квартиры, автомобили. Я понимаю, — я махнула рукой Резнику, дескать, не перебивай, еще успеешь, — что квартиры и дома, то есть данные на недвижимую собственность можно получить на Галерной. Но вот банковские счета? Ведь счета могут быть не только в питерских банках. Они могут быть и за кордоном, и в Мухосранске, и даже в Якутии.

— Легко! — Резник надменно сложил губки бантиком.

Меня чуть не стошнило. Вот тебе и красивый мужчина, Гюзель Аркадьевна! Он губки бантиком складывает.

— Все эти данные я могу получить за, — он посмотрел на часы, — за сорок минут. При одном условии — я должен иметь разрешение генерала. Это первая форма допуска к секретной информации.

Черт, а я на Григорьевича разобиделась. Придется идти на мировую. Ладно, ради дела помирюсь, прощу все обиды, а потом снова обижусь. Мысленно я прикинула, сколько времени уйдет на получение разрешения. Я бегу к полковнику, потом набираю текст, он мчится к генералу. Тот может задержаться где-нибудь, в итоге я получу разрешение часа через два.

— Слава, часа через два у вас будет разрешение. — Я стремительно поднялась, но Слава сделал странный жест рукой, останавливая меня. Он слегка прикоснулся к моему плечу и прижал его к спинке стула. Я, честно говоря, обалдела. Он что, клеится ко мне, что ли?

— Я получу разрешение гораздо раньше. Подготовьте мне фамилии и номера уголовных дел. Пожалуйста, — мягко добавил он.

— А каким образом вы получите? Вы что, вхожи в святая святых? К самому генералу? С тех пор как меня перевели в штаб, я его совсем не вижу, общаюсь исключительно через полковника.

— С тех пор как я получил допуск к секретной информации, автоматически получил право входить к генералу по мере необходимости. — Этот красавец изъяснялся высокопарно.

Он даже ростом, выше стал. Прибавил сразу сантиметра три, а может, и пять.

— Ну, Слава, куда мне до вас. — Я резко веко-чила, не ожидая повелительных жестов молодого выскочки. — Срочно за разрешением. Вот вам номера уголовных дел, фамилии потерпевших. Слава, учтите, что они все люди одинокие, безродные, можно сказать. Получив такие сведения, мы сможем, по теории вероятности, обнаружить преступника. Ведь он рассчитывает получить наследство. Если, разумеется, это наследство вы отыщете в дебрях компьютерного мира.

— Отыщу. — Слава раздувался от собственной значимости у меня на глазах.

Куда подевался милый интеллигентный юноша? Этот новый Слава меня не интересовал как мужская особь. Разве что по служебной линии.

— Отыщите, ради бога! — скривив лицо подобием улыбки, я исчезла из благоухающего кабинета.

Я брела по коридору в горестных раздумьях. Пойти ли на поклон к Королеву самолично? Или ограничиться виртуальным звонком? Вспомнив, как меня отшил полковник, лишив поддержки, даже моральной, я потащилась на четвертый этаж, проклиная тот день и час, когда я пришла наниматься на работу в милицию.

Это был ясный солнечный день, далее по тексту…

— Королев! Это я. — Я присела на краешек стула, собираясь быстро выпалить все мои пожелания службе уголовного розыска.

— Вижу. — Володя усердно строчил докладную записку.

Изредка в ней мелькала фамилия «Юмашева», потом я увидела «Деревяншин», «Иванов» энд ком-пани. Сей скорбный труд означал одно — Королев устал от штабных сотрудников и катает «телегу» генералу. После получения «телеги» генерал вежливо отстранит меня от расследования. Он не оставит даже узкой лазейки в виде контроля за ходом расследования. Контроль взвалят на Иванова. А я? Я буду завидовать Виктору Владимировичу неуемной сжигающей завистью…

Полковнику, разумеется, достанется по первое число из-за моего чрезмерного усердия.

Закатить скандал? Или сделать вид, что ослепла? И оглохла одновременно?

— Володя, — нежнейшим голосом, какой только существует в природе у женских существ, обратилась я к заклятому врагу, — Володя, у меня есть идея.

«Телега» продолжала скрипеть шариковой ручкой.

— Володя, надо натравить на «Рубины» управление по борьбе с экономическими преступлениями. Надо дать им указание — пусть назначат ревизию. И аудит, по мере необходимости. Пожалуйста, сделай это быстро! Мне не справиться с таким сложным делом.

«Телега» приостановила свой скрипучий ход. Королев в немом удивлении воззрился на мое невинное личико.

— Неужели? Не справиться? Не верю! — «Телега» снова качнула боками. Еще мгновение — и она тронется в путь.

И тогда прощай, моя свободная жизнь. Снова сидячий образ жизни в кабинете за подготовкой постылых докладов. В случае передислокации сил Иванов «отгрузит» на мои хрупкие плечики свои доклады. Меня передернуло.

— Конечно, не справиться, Володя. Сравни себя и меня. Ты — уверенный в себе мужчина, авторитетный, солидный. А я? Никакого сравнения с тобой! Меня даже генерал не принимает. Все поручения через полковника передает. Доклады тоже через него. Не желает лицезреть уже три месяца. Так что тебе и карты в руки. Володя, — без перехода я перешла в наступление, потому что «телега» уехала в сторону и легла в стопку ненужной бумаги. Той бумаги, что сотрудники готовят к уничтожению в специальной жующей машине, — Володя, у меня есть предложение. Давай вместе проверим адрес. Там снимал жилье Гриша Сухинин. Этот адрес мне принес Шерстобитов.

— Когда? — в глазах Королева зажегся неприкрытый интерес. Вот что делает с мужчиной откровенная лесть!

— Сегодня. Он только что ушел. Но я думаю, что, если ты «завяжешься» с «бэпниками», ты не успеешь.

— Посмотрим, — пробурчал Королев, пребывая в раздумье, мириться со мной или нет.

Перед ним стояла сложная дилемма: если мы помиримся, значит, у меня будут развязаны руки, и я брошусь в омут самостийности. Если останемся врагами, я скрою от него важную информацию.

— В адрес одна не езди! — Королев шел на мировую, видно, устад воевать. Такое случается с мужчинами. — Возьми с собой оперов.

— Как скажешь, товарищ начальник, — сказала я.

Пришлось опять польстить. Подсластить. Доброе слово и кошке приятно.

Я невольно вильнула бедрами, закрывая двери. Я даже покраснела от стыда. Никогда не использовала женские чары в профессиональной деятельности, и вот, черт попутал. Но что не сделаешь ради устранения ненужных помех в процессе расследования.

Я посмотрела на часы — сорок минут еще не прошло, много же я успела за это время, умудрилась даже пококетничать и пустить в ход бедра.

В кабинете за моим столом сидел сияющий Резник. Пока я соблазняла и очаровывала Королева, он уже расправился с заданием. Его вальяжный вид исчез, оставив место юношескому романтизму. Распространяя вокруг себя благоухание, он подпрыгивал на стуле, веселя Юрия Григорьевича рассказами из жизни поколения, которое выбрало пепси.

— Гюзель Аркадьевна, я вас заждался. — Слава, по всей вероятности, выбрал себе новый имидж. Он где-то научился молниеносно менять кожу.

С Юрием Григорьевичем этакий дамский баловень, с Гюзелью Аркадьевной — умудренный опытом мужчина. Хамелеон, черт побери, как и его очки.

— Что у вас? Нашли что-нибудь? — набросилась я на Резника, забыв о его хамелеонской сущности.

— Нашел, да такое нашел, вам и во сне не приснится.

Я увидела тень от спины Юрия Григорьевича — опять испарился, как всегда, в самом нужном месте.

— Вот, смотрите!

Можно было ожидать всего, но таких сногсшибательных цифр я не думала увидеть. У меня закружилась голова, но в первый момент я почему-то подумала: «А Иннокентий Игнатьевич — богатый наследник, оказывается».

— Слава, если эти деньги не востребованы в связи со смертью потерпевших, куда они деваются? — У меня закружилась голова.

— Если наследников нет, значит, государству. Пока, разумеется, государство не спохватится.

— Это значит, что деньги на счетах могут лежать до «посинения»? До скончания века? До разорения банка? До прихода к власти коммунистов?

— Да. Деньги лежат, вкладчик не приходит. Если нет прямых наследников, деньги может получить человек, на имя которого вкладчик еще при жизни написал генеральную доверенность. Он запросто может получить все деньги со счетов. Но в данном случае деньги никак не могут лежать до скончания века, следователь обязан поставить в известность компетентные органы, и все деньги со счетов перекочуют в государственную казну. В том случае, если никто не придет за деньгами.

— Значит, деньги может снять человек, имеющий на руках генеральную доверенность на распоряжение имуществом убитых? — пробормотала я задумчиво. — А если бы вы не сделали эту суперсекретную распечатку? Я так понимаю, что у вас есть доступ к всероссийской банковской сети?

— Есть. Если бы я не сделал распечатку? Деньги получил бы наследник. Или человек, имеющий генеральную доверенность. Государству бы они не достались.

— Так, начинаем считать. Слава, у меня с арифметикой большие нелады, учтите. — Мне уже не стыдно было признаваться в собственной тупости. — Считаем, — продолжала я, — у Сухинина больше всего денег на счетах — семьсот пятьдесят тысяч долларов. И это — простой водитель! Наследником Сухинина является его родной дедушка — Иннокентий Игнатьевич. У Николаевой чуть меньше — шестьсот тысяч долларов! Она несколько лет назад «откинулась» с зоны. Ранее судима. У Николаевой нет наследников — она одинока как перст. У Телегина что-то маловато — двести пятьдесят тысяч, у Коровкиной вообще ноль — двадцать тысяч долларов всего. Ноль — по сравнению с другими, — пояснила я Резнику, чтобы он окончательно не разлюбил меня. — И у всех троих, кроме Сухинина, нет родственников, а значит, наследников. Слава, а вы можете и в международную сеть проникнуть? — Я с подозрением уставилась в ясные глаза Резника.

Очки его покоились на кончике носа.

— Гюзель Аркадьевна, я — не хакер. Я — оперативный сотрудник! — отчеканил Резник.

— Оперативный сотрудник, он что, хакером не может быть? Ради оперативной разработки и не на такое можно пойти, — мрачно пошутила я.

Я оставила Резника в покое. Пусть остынет от оперативной удачи, так неожиданно привалившей к нему. Сама принялась изучать распечатку.

— Слава, а почему квартира Сухинина не фигурирует в оперативных учетах? И это совершенно другой адрес — на Березовой аллее. Шерстобитов принес мне Гришин адрес, но другой, на улице Ки-рочной. Почему в вашей распечатке есть Березовая аллея? Ведь я прогнала запросы по всем программам, какие есть в нашем управлении, и информационный центр, и уголовный розыск, и массу других.

— Он недавно ее приобрел. Квартира числится за ним в имущественном фонде.

Только в одном месте. Если бы он зарегистрировался в ней, тогда она попала бы во все учеты. А так — нет регистрации, нет квартиры.

— А как же налоги? И прочая лабуда?

— Никак. Квартира существует. Услуги оплачиваются по старым квитанциям. Все в порядке, никто не проверит. Кстати, и налог можно платить по старым квитанциям.

— Любой побегушник может скрываться годами?

— Любой, — согласился Резник.

Чему тут удивляться? Я и так это знала. Получается, что в квартире Сухинина может поселиться любой человек и жить до скончания века? Ну и времена настали! Тьфу ты, черт!

— Не чертыхайтесь, Гюзель Аркадьевна, это вам не к лицу. — Резник не удержался от замечания.

Как ему хочется быстрее стать взрослым. А зря! Оставался бы всегда таким милым и симпатичным юношей. Потом повзрослеет, потвердеет, закаменеет, покроется коркой, и прощай, молодость!

— Слава, мне нужно подумать. Оставляйте все это хозяйство и гуляйте.

— Сначала распишитесь.

Кажется, Резник обиделся на меня за это поганое «гуляйте». Вечно я порчу мужчинам настроение. А из мужчин — только один Юрий Григорьевич умеет испортить мне жизнь.

Я размашисто расписалась за получение секретного документа и протянула Славе руку на прощание, крепко сжав его ладонь. Современные мужчины даже прощаться разучились. Слабое Славино пожатие удивило меня. Я полагала, что он гораздо сильнее.

Расследование зашло в тупик. Отдельно работал Королев. Он ничего не говорил о своих розыскных мероприятиях. Отдельно работали следователи прокуратуры. Все мы не пересекались. Каждый умирал в одиночку. Моя основная идея — объединить уголовные дела в одно общее — оказалась нереальной. Ведомственные разногласия победили. И мне ничего другого не оставалось — работать самостийно. Слава богу, мои тылы были обеспечены. Юрий Григорьевич гарантировал молчаливую поддержку. А сие означало, что и генерал в случае чего прикроет меня своим широким плечом. Иногда меня посещали странные мысли, вроде тех, дескать, зачем мне все это надо. Но я гнала от себя предательские настроения.

У меня оказалось два адреса Григория Сухинина. Первый, что принес Шерстобитов, второй — добытый Резником. Первый адрес — съемная квартира, оформленная на основе устной договоренности с хозяевами. Второй — квартира, принадлежащая Сухинину на правах собственности. Никто из сотрудников, работавших по делу гибели Гриши, не удосужился проверить его имущественный статус. Все считали, что простой водитель не может обладать никакими богатствами. Все считали, и все заблуждались. В том числе и я — в Тихвине я ни на минуту не засомневалась, приняв на веру первую версию — наезд совершен случайно проезжавшей машиной, установить которую не представляется возможным. Единственное, чего я смогла добиться — наложить аресты на счета и имущество потерпевших. Мы ждали, когда кто-нибудь начнет интересоваться счетами в банках. Но никто не приходил. Засады пришлось снять…

— Гюзель Аркадьевна, почему вы хотите провести ревизию только на «Рубинах»? Почему бы не провести ревизию в «Петромебели»?

Я схватилась за сердце. Опять, опять он меня пугает своими астральными выходками. Юрий Григорьевич сидел на своем месте как ни в чем не бывало и изучал древний талмуд.

— Юрий Григорьевич, я — не ревизор. В моем удостоверении написано черным по белому, что я — сотрудник милиции. Проведение ревизии на «Рубинах» целесообразно по одной причине: организация эта — многослойная, как торт «Наполеон». Посчитаем: головное предприятие — выставочное объединение, несколько выставок в год, это уже отдельные организации со своими юридическими адресами и банковскими счетами. Пока я насчитала шесть слоев. Проведение ревизии в такой многослойной организации могут рекомендовать сотрудники управления по борьбе с экономическими преступлениями в том случае, если они проведут предварительную проверку своими силами. Без «бэпников» нам не разобраться в таком жирном пироге — ни мне, ни Королеву. А следователь тем более не будет влезать в хитросплетения сложной организации, обремененной дорогостоящим бизнесом. Драгоценные камни — это всегда источник незаконной наживы. А «Петромебель» — организация, построенная по более упрощенной схеме, в один слой, и в случае необходимости мы можем организовать проверку силами нашего управления.

— Логично! — полковник поднял кверху палец. — Он отложил свой талмуд в сторону и внимательно посмотрел на карту. Его взгляд отдыхал от ровного мерцания лампочек. Никто не требовал срочного выезда на место происшествия. В городе никого не убили, не ограбили, не ударили кистенем по башке. Самое благословенное время в нашей работе, когда знаешь — любимый город может спать спокойно.

Меня раздирало на части любопытство, что за талмуд изучает полковник. Толстая амбарная книга напоминала своим форматом архивные альбомы сталинской поры. Я еще застала эти знаменитые альбомы, когда пришла в милицию молоденькой девочкой. Альбомы потихоньку готовили к уничтожению путем сжигания.

Я ахала от восторга, трогая древние листы с фамилиями убийц и маньяков, воров и грабителей, проституток и притоносодержателей. Не было только альбомов с наркоманами. Во времена правления Сталина наркомании, как таковой, в Стране Советов не водилось. Официально это зло появилось лет тридцать с лишним назад. То есть зло существовало всегда, а признали его уже при Брежневе, когда невозможно стало скрывать, что новые поколения выбирают не только пепси, но и анашу, коноплю, опиуху и другие отвратительные зелья.

Люблю антиквариат, особенно в виде старых милицейских талмудов.

— Юрий Григорьевич, а что это у вас?

— Это? Это — журнал регистрации предприятий.

— Каких? — я с подозрением склонила голову к плечу, затем — к другому.

Шерстобитов передал мне свою скверную привычку. Незаметно я превратилась в китайского болванчика.

— Акционерных обществ. Я смотрю, кто начинал деятельность в «Петромебели».

Юрий Григорьевич перелистнул страницу. Вот это да! Я сижу, извожу себя злобой, что мне никто не помогает советом и рекомендацией, а полковник Деревяншин в это время где-то достал, наверное, в налоговой инспекции, старый амбарный журнал регистрации предприятий.

«Во дает полковник!» — это я произнесла мысленно, восторженно косясь на старый журнал.

Вслух же сказала:

— Юрий Григорьевич, а что это может дать? Старый журнал, зачем он?

— Мы можем выяснить, кто стоял у истоков создания «Петромебели» и «Рубинов». Узнаем, куда делись все эти люди, живы они или сгинули. Надо досконально изучить документ.

Для Юрия Григорьевича любая мелкая бумажонка весьма важный документ, он так и говорит, глядя на график отпусков сотрудников: «Очень важный документ».

Я же ничего важного в графике не наблюдаю. Разве что у подполковника милиции Юмашевой отпуск всегда зимой. Я умудряюсь провиниться перед начальством в самый неподходящий момент.

— Товарищ полковник, если мы обнаружим еще пару-тройку старых трупов на этих двух предприятиях, мы только увеличим срок расследования.

Мне давно не терпится все быстрее закончить. Я была уверена, что на Коровкиной все закончится, расследуется и раскроется. Само собой. Она мне откроет тайны мафии. Я быстро установлю убийцу, и мне дадут медаль ветерана сотрудника органов внутренних дел. И отпуск в августе. А теперь? Что будет дальше?

Заглядывать дальше мне не очень хотелось. Не люблю гадалок. Пусть все будет, как будет.

— Я думаю так, если мы обнаружим пару-тройку трупов, мы обязаны возбудить уголовные дела и расследовать их! — строго сказал полковник, явно намекая: дескать, дружба дружбой, а служба службой. — Вот, это вам.

Юрий Григорьевич встает из-за стола и торжественно вручает мне талмуд.

— Товарищ полковник, вы хотите, чтобы я занялась этим? Не забывайте, товарищ полковник, что официально расследованием дела занимается отдел Королева.

Я представила угрюмую физиономию Королева при торжественном вручении ему амбарной книги, в знак большого уважения, так сказать.

— Что Королев? Разве он обратил внимание на многочисленные совпадения? Я понимаю — его отдел расследовал все дела отдельно. А почему не объединить их в одно? Без вас Королев вместе с его орлами никогда не узнал бы, что Сухинин был знаком с Николаевой. Сейчас они идут по прямому пути, и все благодаря вам, Гюзель Аркадьевна.

— Вы хотите сказать, что дело зависло бы «глухарем»?

— Именно это я и хочу сказать. Если вы не позволите зависнуть хотя бы одному делу в вечных «глухарях», считайте, что вы получали зарплату не даром. Вы ее честно отработали.

Все как всегда! Лишь бы куском хлеба попрекнуть! А то, что этот кусок хлеба едва позволяет свести концы с концами от и до зарплаты, всегда остается за кадром. В конце концов дело скорее всего и зависнет вечным «глухарем». Впереди никакого просвета.

Пафосная речь полковника меня взвинтила. Мало того что прибавил мне работы вручением талмуда, так еще и напрягает на новые подвиги.

Кто жаждет подвигов? Бегом на выход! На сцену! На арену! На поле боя! В море! В космос! Где там еще подвиги можно совершить?

Надо проверить адрес Сухинина. Но с чего начать? С того, что принес Шерстобитов? Или с квартиры, приобретенной и почему-то тщательно скрываемой от всех, даже от родного дедушки.

Вряд ли Шерстобитов стал бы подсовывать мне под нос адрес с уликами. Совершенно точно, предварительно корпорация проверила бы квартирку, не оставил ли там что-нибудь криминальное незадачливый водитель. Значит, надо ехать в квартиру, о которой никто не догадывается.

Кстати, где она находится? Я достала адресный справочник и принялась изучать любимый город.

Талмуд, торжественно врученный мне полковником, я отложила в сторону до лучших времен. Королев милостиво разрешил мне проверить адрес самостоятельно, не прибегая к помощи оперативного состава уголовного розыска. Но после смерти Коровкиной в моей душе поселился страх: а вдруг в квартире я кого-нибудь обнаружу? Вдруг и его убьют после того, как я покину жилище?

Нет, больше нельзя допускать проколы. Нельзя радовать убийцу своими отчаянными выходками. Больше я не позволю ему наступать мне на пятки.

— Юрий Григорьевич, мне надо проверить адрес. Разрешите взять с собой Иванова?

— И Линчука возьмите, — разрешил полковник, добавив в группу расследования еще одну боеспособную единицу.

Кажется, полковник начал строить оперативные комбинации и сам себя включил в бойцовскую группу. Хорошо еще, что лично не изъявил желание проверить адрес.

Он, наверное, лет десять уже адреса не проверял. Иванов молча вытащил пистолет из сейфа. Как он умудряется молча присутствовать при наших разборках? Я бы точно не выдержала…

Я нацепляю кобуру, проверяя ее на устойчивость в движении. Главное, чтобы люди не заметили, что я вооружена. Пистолет не должен мешать при проведении оперативных мероприятий. Вроде он при мне, и как бы я его не чувствую. Слились в экстазе. Соединились в одно целое. Дамочка с обрезом.

Виктор, насупясь, готовится на выезд. Он всегда собирается на выезд, как на Северный полюс. Медленно проверяет наличие бумаг в «выездной» папке. Усиленно питается перед заданием, варит кофе, мастерит бутерброды, не забывая пригласить и меня, вечно спешащую и потому вечно голодную.

Я выхожу в соседний кабинет. Здесь вовсю царит веселье. Сотрудники сгрудились вокруг компьютера и разглядывают картинки с сексуальным уклоном. Тоже мне, тайные эротоманы!

— По местам! Где исполнительские документы? Срочно на доклад к Юрию Григорьевичу!

Я выполняю свой начальнический долг — это моя основная служебная функция. Сотрудники проворно, как мыши, разбегаются по своим столам и вперяются взглядами в мониторы. Я подхожу к Лин-чуку и негромко произношу, зная, что остальные сотрудники с плохо скрытой завистью прислушиваются к моим словам:

— Михаил, собирайся, поедешь со мной на задание.

Линчук бодро вскакивает, радуясь неожиданной поездке. Его больше прельщает возможность отличиться в реальном деле, чем уныло киснуть за монитором.

Кажется, я слышу, как остальные сотрудники, не отмеченные вниманием высокого руководства, скрипят зубами. Им тоже хочется в бой, страсть как хочется отличиться.

«Наверное, хотят заработать медаль ветерана «Двадцать лет псу под хвост», — весело подумала я и удалилась под крылышко Виктора.

Иванов — уютный мужчина, у него всегда есть кусок хлеба, колбаса, сыр и сало, и напитки тоже водятся — кофе, чай, и если очень попросить, найдется что-нибудь покрепче. К примеру, коньячок или винцо, а бывает, что и водочка томится в темном уголке стенного шкафа.

Все зависит от способа попрошайничества, моего настроения и наличия душевного микроклимата в кабинете. Еще влияют погодные условия, некоторые колебания в атмосфере. Все это способствует усилению пищеварения и склоняет к употреблению алкоголя. Наше чревоугодие мы усиленно скрываем от полковника, не дай бог, если он заметит отклонения от службы. При его способности неожиданно материализовываться В помещении нам с Ивановым иногда приходится туго.

Если Иванов выезжает на проверку, он предварительно выясняет адрес, номер отдела милиции, что, в общем-то, и положено делать, но, кроме всего прочего, он еще выясняет номера телефонов соседей, их моральное благополучие, имена и отчества, а когда я начинаю тихо беситься, он невинным голосом озадачивает меня:

— А вдруг нам придется сидеть в засаде? Мы зайдем к людям не как к незнакомым, а вроде бы к родным, и они сразу захотят нам помочь в нашем трудном деле. — Виктор Владимирович давно подладился под мой ернический тон и отвечает мне в одном ключе, чтобы я правильно его понимала.

Тут не поспоришь. Железная логика. В отличие от Иванова, всю нужную информацию я узнаю на месте. Даже номер телефона дежурной части местного отдела милиции. Поэтому я люблю работать в группе. Всегда есть на кого опереться.

Мы гуськом сбежали по лестнице. Я знаю, что сотрудники, встретившиеся по пути, искренне нам завидовали. Им тоже хотелось выехать на оперативные просторы из опостылевшего управления.

Оперативный «жигуль» долго петлял по Каменному острову. Где-то в районе Березовой аллеи «новые русские» тайно от защитников природы построили элитный домик, уютный такой, небольших размеров, для богатых, очень богатых людей. В этом доме и приобрел себе квартиру тихвинский Гриша Сухинин. Наверное, он хотел перевезти сюда своего любимого дедушку Иннокентия Игнатьевича. Или будущую жену.

Нам преградил дорогу охранник дома, но, посмотрев на наши «крутые» удостоверения, беспрекословно пропустил. Возможно, он пропустил бы нас вместе с машиной, но дорожка до дома оставалась пешеходной, и мы с неохотой выползли на морозный воздух.

После короткой оттепели на Питер опять опустилась стужа. Холода уже не страшили жителей северной столицы. Морозы не свирепствовали, как под Новый год, наоборот, радовали ядреным воздухом, скрипучим снегом и легким ароматом будущей весны. Февральские морозы вкусно пахнут весной и солнцем, вселяя надежду на обновление в застывшие от долгой зимы сердца петербуржцев.

Я посмотрела на часы — уже восемь вечера. Какой длинный день! С утра я была на мокрухе: потом Шерстобитов, полковник, Резник, Королев, снова Резник, снова Королев, талмуд, полковник, комбинации, размышления, построения, схемы, адреса, звонки, распечатки…

И если добавить ко всему этому муки совести и похмелья — что получится?

Легкое головокружение толкнуло в сторону, но Иванов схватил меня за воротник дубленки.

— Стой, не падать. Курить меньше надо.

— Да, и неплохо бы на лыжах пробежаться в Зеленогорске. Там хорошо! — Я зажмурилась, представив на секунду, как сверкает снег, а солнце светит так, словно оно вышло к людям в последний раз. И небо синее-синее…

— Пошли давай. — Линчук подтолкнул меня к подъезду.

Мне всегда везет, если я еду проверять адрес, все двери открыты настежь, даже те, что оснащены самыми современными модификациями замков. Мы спокойно вошли в подъезд и поднялись по лестнице, по пути изучая обстановку. Дойдя до нужной двери, я внимательно осмотрела ее — ничего криминального, обычная дверь, металлическая, такую фомкой не вышибешь. Линчук держит при себе солидного «фомича», изъятого на последнем выезде у квартирных воришек. Фомка зажилась в нашем штабном подразделении на всякий случай.

Линчук клятвенно обещал мне, что вернет фомку следователю при первом же удобном случае, но, видно, удобный случай все не подворачивался.

Зато сейчас «всякий случай», кажется, настал. Линчук пытается ковырять неподдающийся металл, а я упорно давлю на кнопку. Оглушающая трель звонка может пробудить не только хозяев, но и соседей. Но на площадке тихо, как в склепе.

— Не все соседи переехали, многие купили здесь квартиры, чтобы вложиться в недвижимость, — объясняет нам с Линчуком дотошный Иванов.

Понятное дело, мы с Линчуком — тупые, и нам нужно втолковывать очевидное, но как нам попасть в пустую квартиру, непонятно даже дотошному Иванову. Ехать сюда еще раз, петлять по пустынному острову — ни за что!

— Иванов, стой здесь, мы с Линчуком полезем через балкон. Я видела свет в одной квартире рядом с нашей. Тебе, Виктор Владимирович, нельзя нарушать закон, ты — большой начальник, а нам с Линчуком родина простит этот позорный факт. Простит, Линчук?

— Простит, — привычно улыбнулся Михаил.

— Стой у двери, Иванов, кто выскочит — можешь открыть огонь. По ногам, — добавила я, утопив до основания кнопку соседского дверного звонка.

— Кто там? — отозвался женский голос.

— Свои, — меняя интонацию на юродско-ласковую, умильно откликнулась я.

Интонация помогла. Дверь распахнулась, и нашему взору предстала милая женщина в белой шелковой пижаме. Не синтетической, заметьте, а настоящей, шелковой.

— Мы из милиции, вот наши документы. Помогите нам проникнуть в соседнюю квартиру. Понимаете, хозяин квартиры убит, а нам нужно осмотреть, мало ли, возможно, найдем какие-то улики. Нам на балкон надо.

— Как убит? — женщина резко двинула дверью, чтобы захлопнуть ее перед моим носом. Но не тут-то было, я зацепила дверь ногой и зашипела без всяких интонаций: — Мы вас не побеспокоим. Вы можете присутствовать при осмотре в качестве понятой. Получите удовольствие. С вами тоже может случиться несчастье.

— Может, — нехотя согласилась женщина и открыла дверь. Колыхнув шелковыми складками, она повела нас с Михаилом сквозь барские покои к балкону.

Почему у меня появляется комплекс неполноценности, когда я попадаю в роскошные апартаменты? Это при том, что моя квартира очень красивая и уютная, и я люблю ее больше всего на свете.

Думаю, воспринимать буржуазное благополучие мешает проклятое пролетарское прошлое…

Красиво перелезают через балконы только каскадеры в боевиках и сериалах. А вот лезть в морозный вечер, хватаясь за ледяные перила в реальной жизни, это уже нечто иное. Ничего красивого в этом занятии нет, абсолютно никакой эстетики. Да и что хорошего? Женщина, уже не юная, а, скажем, солидных лет и положения, проникает в квартиру, минуя тривиальные двери. Почему я досконально не овладела искусством материализации Юрия Григорьевича? Сейчас бы проблем не было — бац, и в дамки! Прошла сквозь стену, и не нужно морочить голову. Линчук иронически рассматривал балкон, прикидывая, каким образом мы туда заберемся.

Я оттолкнула его. Не нужно долго думать в экстремальной ситуации, на то она и экстремальная, чтобы не задумываться, как в вялотекущей жизни. Сняв перчатки, чтобы держаться прочнее, все-таки холод металла заставит сконцентрироваться, я вскочила на перила и осторожно шагнула на выступ.

Шаг, два шага — сердце колотится, сейчас остановится от страха — еще один шаг, прыжок, и вот я приземлилась на соседней территории.

— Линчук, иди сюда, не бойся, в окнах темно, в квартире никого нет, — мой коллега что-то замешкался.

— Иду, иду, — проворчал Михаил, спрыгивая на балкон.

— Теперь надо разбить окно, что не очень хотелось бы делать по одной причине. — Я заглянула в темное окно.

За стеклом стояла мертвая темень.

— По какой? — заинтересовался Михаил.

Наверное, ему и в голову не могло прийти, какая такая проблема могла бы меня остановить.

— Если разобьем стекло, надо вызывать плотника; или стекольщика, чтобы батареи не рвануло, на улице мороз. Потратим уйму времени, а уже вечер, я устала, домой хочу. Лучше бы проникнуть без порчи казенного имущества.

— Сейчас. — Михаил понял проблему.

Ему тоже не хочется тратить драгоценное время на возню с разбитым стеклом. Он осмотрел форточки, стекла, ничего утешительного, сделано насмерть. Умеют делать капиталисты…

— Смотри, — заорал Линчук, — смотри!

— Что? Что там?

— Поддается. — Линчук осторожно двигал фрамугу.

В одном месте двигалась форточка, скорее это не форточка, а оконный проем, оказавшийся открытым. Окно вдруг поддалось и после некоторых манипуляций Михаила открылось настежь.

— Забыли закрыть.

«Передо мной не только двери настежь открываются, но и окна», — подумала я, отталкивая в сторону Линчука. Я влезла в комнату и занялась поисками выключателя. Если долго сосуществуешь в одном мире с человеком, обязательно становишься похожей на него. По примеру Иванова я вооружилась до зубов, прихватив американский фонарик. Это чудо техники подарили мне полицейские заокеанской державы во время производственного обмена специалистами. Осветив комнату заокеанским чудом, я нашла выключатель и включила свет. Ничего криминального в квартире не предвиделось. Несколько лампочек под потолком осветили пустую комнату, ни мебели, ни стола, ни стульев, даже табуретки завалящей я не обнаружила.

— Линчук, ползи сюда. Тут пусто.

Мы молча обошли квартиру, заглядывая во все углы.

«Пусто, опять я вытянула пустышку. Что за игра такая? Когда обещанный приз получу?» — злилась я, понимая, что мы потеряли драгоценное время.

— Иванов, зови соседку, — я открыла защелку и выглянула на площадку, — а то еще подумает, что мы что-то стырили здесь.

— Сейчас, — Иванов проворно метнулся к соседской двери.

Уже в машине я поняла, что вытянула отнюдь не пустышку. Не бывает бесполезной работы! Даже в том случае, если я не обнаружила ничего стоящего. По крайней мере, буду знать, что в квартире никто не живет. И после нашего посещения никто жить не будет. Здесь не поселится убийца или вор, ее не присвоит жулик и мошенник, то есть это нормальная работа в ходе процесса расследования.

— Если я скажу что-то важное, вы меня не придушите? — спросила я своих коллег по партии «ненормальных». Потому что все нормальные люди давно дома, при своих семьях, сидят и смотрят телевизор, например, программу «Поле чудес» или «Как стать миллионером?».

Может, какой-нибудь чудак на телевидении запустит наконец-то программу «Как стать милиционером»?

И эта программа обязательно станет любимым зрелищем нашего народа. А я непременно приму активное участие в этом увлекательном шоу. Мне достанется роль статиста. Буду первой в последнем ряду кордебалета.

Услышав невнятное линчуковское: «Обязательно придушим!», и ивановское: «Посмотрим, может, не придушим», я торжественно объявила:

— Едем еще по одному адресу!

Не придушили. Проглотили молча.

— На Кирочную, — бросила я водителю. Странно, почему он беспрекословно покатил в сторону Центрального района? Я бы на его месте показала, где раки зимуют. Попробовали бы меня задействовать на проверке без предупреждения!

Я подула на увечные ладони. Кожа свисала клочьями, кисти рук ужасно саднило. Если лазить по балконам в сильный мороз, можно вообще без кожи остаться. Я прижала руки к холодной дубленке и постаралась забыть о ссадинах.

На Кирочной мы легко нашли нужный дом. Так же легко взбежали по лестнице и остановились у двери, обитой коричневым дерматином. Дерматин сиял новенькой блестящей поверхностью. Соседские руки еще не добрались до самого сладкого занятия — попортить чужую дверь ножичком.

— Здесь балкона нет, — сказал Линчук, что означало: по крыше он не полезет.

— Фомку взял, доброволец? Будем вскрывать. — Я нажала кнопку звонка, пребывая в уверенности, что в квартире никого нет.

Еще днем я позвонила хозяевам квартиры. Хозяева заверили меня, что мужчина, снимающий квартиру, произвел на них благоприятное впечатление. Он давно им не звонил. Расплатился за год вперед. Счета по квартплате они оплачивают сами. В квартиру не заходят. Вот такая устная договоренность у них. В налоговой инспекции договоренность не зарегистрирована. Мужчина-жилец аккуратный, вежливый, имени и фамилии не назвал.

— А как же вы сдали квартиру незнакомому человеку? — вскрикнула я, в который раз удивляясь детской беспечности советских граждан. Бывших советских граждан.

Сколько лет работаю в милиции, столько лет и удивляюсь. Восемнадцать лет сплошного удивления!

— Мужчина вежливый, культурный, почему мы должны ему не верить? — сердито спросила женщина и повесила трубку.

Она даже не спросила, кто я и почему интересуюсь квартирой и заодно мужчиной без имени…

Я еще раз надавила кнопку звонка, раздумывая, сколько времени уйдет на вскрытие двери фомкой. Дверь мощно возвышалась над нашими головами. Дубовая, крепкая, она, наверное, простоит еще двести лет, как раз до пятисотлетнего юбилея города.

— Кто там? — неожиданно спросили из-за двери.

Я растерялась и беспомощно оглянулась на Иванова и Линчука. Те онемели, как группа лиц в комедии Гоголя «Ревизор» в заключительной сцене. Вопрос, вполне понятный нормальным людям, но абсолютно непонятный коллегам из партии «ненормальных».

Кто может находиться в пустой квартире?

Съемщик убит, договор, хоть и устный, о найме остался в силе, со слов хозяев. Тогда кто?

Неужели Шерстобитов энд компани не проверили квартиру на наличие в ней преступных элементов? Ни на что не похожая ситуация!

Иванов и Линчу к схватились за стволы.

— Из жилконторы. Мне надо проверить канализацию. Соседи сверху жаловались, что вы их периодически заливаете, — ляпнула я.

Черт, почему я не посмотрела раньше? Этаж-то последний. Никаких соседей сверху нет в природе. Да и залить тех, кто живет выше, невозможно. «Дура я, дура», — кляла я свою самонадеянность. Шапками всех закидать собиралась, да накладочка вышла.

За дверью воцарилось тяжелое молчание. Обладатель голоса размышлял над моими словами. Этаж последний, соседи жаловаться не могут, потому что наверху живут только крысы. Дверь заворочалась скрежетом, скрипом, визгом и вдруг распахнулась.

— Какие такие соседи? — едва успел спросить высокий парень в черной майке.

Мимо меня просвистел Линчук, за ним Иванов, послышались странные звуки, возня, и все стихло. Я вскочила в прихожую. Оттолкнув Михаила, сидящего на парне верхом, уселась сама. Михаил бросился вперед, оставив меня с лежавшим на полу парнем в майке. Я застегнула наручники, проверив их на прочность, и лишь после этого сползла с парня.

— Вставай, брат! — Я попыталась поднять тяжелое туловище, но оно не поддавалось.

Если бы кто видел столь странное зрелище — лежащий на полу мужчина со стянутыми наручниками руками за спиной пытается встать с помощью хрупкой женщины!

Я изо всей силы тащила его наверх. Он поджимал ноги к груди, силясь поймать точку опоры. Наконец с силой выбросил ноги и уселся на полу. Лишь после этого я смогла поднять его на ноги.

— Не обижайся, брат, за это, — я кивнула на наручники, — сейчас разберемся, и я сразу отомкну. Знаешь, не люблю всякие шалости, вроде перестрелок, перепалок, побоев и скандалов. Веди себя тихо, и все будет в порядке.

Из глубины квартиры доносился шум, беготня, пыхтение, но другие посторонние звуки, вроде потасовки и драки, отсутствовали. Значит, в квартире никого нет.

— Кто-нибудь есть в квартире, кроме тебя? — спросила я парня, только что назначенного мною в родственники. «Брат» отрицательно помотал головой. — А прийти никто не может? Неожиданно?

— Нет, никто не знает, что я здесь.

— Это очень хорошо. Тогда начнем?

— Начнем, — согласился «брат».

На языке оперативника подобный диалог называется просто — наладить контакт с подозреваемым. «Брат» находился в квартире Гриши Сухинина, значит, автоматически попадал в разряд подозреваемых. Попасть в разряд легко, а вот выйти из него достаточно сложно.

— Кто такой? — Я помогла парню устроиться на обувной тумбе, стоявшей в прихожей. — Как фамилия, имя, отчество? Что здесь делаешь?

— Костя, Константин Шаповалов. Живу здесь, мы снимали квартиру вместе с моим земляком — Григорием Сухининым. Он погиб прошлым летом в Тихвине, — пояснил парень, сопровождая свою речь кивками головы, будто подтверждал свою непричастность к гибели друга.

— Костя, а вы были на похоронах?

— Нет, я не знал, что Гриша погиб. Узнал случайно, кто-то сказал с фирмы.

— Кто сказал?

— Не помню, — Шаповалов опустил голову.

— Костя, врать нехорошо. Если так и дальше дело пойдет, загремишь в камеру. У меня сегодня оч-чень длинный день, он начался с мокрухи, и придется, видимо, заканчивать его следственной камерой. Ты — подозреваемый по факту убийства Сухинина. Да, да, Гриша убит. Данные исследования судебно-медицинской экспертизы подтверждают факт умышленного убийства твоего друга.

Так что выбирай, либо ты говоришь правду и не прячешь глаза в сторону, либо — идешь в изолятор. Решай!

Я села рядом с Костей на обувную тумбу. Дружеский разговор больше подходил к нашей ситуации, чем психологическое давление.

Если же то самое давление перевести в русло дружеской беседы, результат последует в ускоренном темпе.

Результат не замедлил последовать — обувная тумба, объемная на первый взгляд, оказалась неустойчивой. Мы вместе с Шаповаловым загремели на пол. Тумба, рассохшаяся от времени и других разрушающих обстоятельств, рассыпалась, усыпав пол ошметками старой обуви.

Мне пришлось во второй раз прилагать усилия, чтобы поднять Шаповалова на ноги. Пока мы пыхтели и сопели, в прихожую вошли Иванов и Линчук. Еле сдерживая смех, рвущийся из самых глубин ментовского сознания, они помогли нам, горемыкам, пройти в комнату. Я молча расстегнула наручники.

— Костя, только без глупостей. Ты уже и без того два раза на полу валялся. Не хватало в третий раз распластаться.

— С такой женщиной — не грех, — начал было Шаповалов, но тут же осекся, увидев устрашающий взгляд Иванова.

Костя почему-то сразу признал в Викторе главного начальника. Это — перст судьбы, каждому человеку предназначена своя роль. Иванов — прирожденный начальник, кто его видит в первый раз в жизни, сразу обращается к нему на «вы», начинает клянчить о послаблении уготованной кары и так далее. Иванов никогда не сядет на обувную тумбу вместе с подозреваемым.

И уж совершенно точно не грохнется с нее на пол в обнимку с тем самым подозреваемым.

У меня другая судьба — мне с первого взгляда открывают душу и доверяют тайны. Даже в том случае, если этих тайн в природе не существует.

Мне плачутся в жилетку, в китель, в смокинг, в декольтированное платье. Я умудряюсь жалеть даже «новых русских», считая, что они несут тяжкое бремя капиталов. Зато я вечно попадаю в нелепые ситуации. К примеру, могу перебрать порцию коньяка в компании со свидетелем в самый неожиданный момент или грохнуться с обувной тумбы вместе с подозреваемым.

Линчук — совершенно другая статья. Он всегда улыбается. Всегда готов прийти на выручку. С ним легко ходить в разведку, на задержание, но Михаил — исполнитель. Он не будет ждать, пока ему начнут плакаться в жилетку или клянчить о послаблении уготованной кары. Он выжмет подозреваемого, как тряпку, и получит требуемый материал. Пожалуй, метод Линчука — самый действенный.

Но каждый из нас уверен, что работает в полном соответствии с инструкциями.

Я — по совести. Иванов — как долг велит. Линчук — как родина прикажет.

Иногда я спорю с ними, доказывая, что Линчук применим в любой системе, включая бериевскую. Иванов может ошибаться. И лишь тот сотрудник прав, кто не допускает угрызений совести.

За мою точку зрения меня разбивают на части, считая, что я проливаю крокодиловы слезы. Подо-зреваемого-то я не отпускаю на свободу, а отправляю его в следственный изолятор, как и положено в нашей работе. После бесполезных споров о чувстве долга и совести я долго не разговариваю с коллегами, искренне полагая, что они не понимают тонкую женскую душу. У мужчин вообще души нет, у них слишком толстая кожа. А я еще долго грызу свои внутренности сомнениями.

В конце концов побеждает дружба. Я жестко сдавливаю эмоции в тонкую ниточку сжатых губ. Вспоминаю, что служу государству. А совесть, совесть — категория этическая. И без нее можно обойтись. Все вышеперечисленное называется просто: контроль за эмоциями. Изо дня в день мне постоянно твердят: ты — не женщина, ты — сотрудник правоохранительных органов!

А в органах нельзя проявлять эмоции. Нельзя проявлять чувства. Надо сдерживать порывы. Служить, не нарушая закон. Не заклиниваться на угрызениях совести.

— Константин, когда ты познакомился с Гришей? — я забыла о внутрислужебных распрях и подсела ближе к Шаповалову.

Все равно груз основной работы лежит на мне: по совести — не по совести, но из всех троих я одна изучала дело, знаю его в подробностях, мне и предстоит допрашивать Шаповалова.

За что я люблю своих коллег — Иванов моментально перестроился, он отсел в сторону и приготовился записывать. Он не потерял начальнического вида. Он не лезет на рожон, не напирает, дескать, ты — женщина, посиди спокойно, а я тут порулю.

Линчуку вообще наплевать на распри. Ему прикажешь: срочно допроси, он мгновенно утащит Шаповалова в ванную комнату, и через пять минут допрос будет не только начат, но и окончен.

— Мы познакомились в армии. Вместе служили. Как-то я его встретил, разговорились, я на мели сидел тогда. Вот он и пригласил меня пожить у него некоторое время. Потом я нашел работу, мотаюсь дальнобойщиком. И все никак не мог найти новое жилье. Я знаю, что он уплатил за год вперед, поэтому решил не дергаться. Здесь никто не беспокоит.

Объяснение достаточно правдивое. Я посмотрела на коллег по партии, они не скучали. Линчук мял папиросу, он до сих пор курит «Беломорканал». Иванов — принципиально некурящий, внимательно рассматривал бланки протоколов, подыскивая более подходящий к этому случаю.

— У него какая-нибудь женщина была? Любовница, сожительница, невеста?

— Нет, никого не видел. Гриша — скрытный парень. Был — скрытный, — добавил Шаповалов.

— Костя, я тебя озадачила. Истинная причина смерти Сухинина установлена. Сам понимаешь, нам нужны доказательства. Расскажи все, что знаешь о своем друге.

— Понимаю, — согласился Шаповалов, — знаю немного. Гриша ничего мне не рассказывал. Только так, вприглядку.

— Так что там вприглядку? — Я подсела поближе к Косте, осторожно оглядывая стол, стул и другие предметы, которые могли упасть и увлечь меня за собой.

Еще один позор я не переживу.

— Он часто ездил в командировки на севера, — Шаповалов посмотрел на Иванова.

Виктор быстро застрочил на бланке протокола. Нашел все-таки подходящий: «место производства допроса, время: часы, минуты, секунды» — все, как всегда, как восемнадцать лет назад.

Иногда мне кажется, что время остановилось, а я мумифицировалась вместе с бланками протоколов допросов.

— Так-так, какие командировки? — я оживилась. До сих пор нигде не всплывали командировки Сухинина.

В первый раз я слышу о таких фактах. Ни много ни мало, сразу над протоколом.

— На севера. Он уезжал на месяцы, на недели, иногда летал самолетом, но редко.

— Он ездил на своей машине? — Я посмотрела на бланк протокола. Бланк быстро заполнялся проворной рукой Иванова.

— Да, на машине корпорации. Что он оттуда привозил, не знаю, но приезжал уставший, выжатый как лимон.

— Костя, а как ты думаешь, зачем он ездил на севера? — Я даже не придвинулась, я почти притиснулась к обнаженной руке Шаповалова, ласково поглаживая его запястье.

Вот она, удача, рукой подать до победы!

— Не знаю точно, но мне кажется, — Шаповалов посмотрел на бегущие строки из-под руки Иванова, потом на мою руку, теребящую его запястье, — мне кажется, его поездки были связаны с нелегальной скупкой драгоценных камней.

— Почему ты так решил?

— Он как-то при мне звонил по телефону и говорил про топазы, рубины и другую муть. Я не разбираюсь в камушках, — Шаповалов умоляюще посмотрел на меня.

— Я тоже не разбираюсь. Да нам с тобой это и ни к чему, — успокоила я Шаповалова. — А кому он звонил?

— Какой-то женщине. Имени не называл, но обращался, как к хорошей знакомой.

— Скажи, а в какие города он ездил? — я отодвинулась от Константина.

Уже не нужно было излучать душевное тепло и источать ласки. Шаповалов разговорился, словно хотел освободиться от груза ненужной информации.

— Несколько раз прозвучало, что он едет в Нижний Тагил, Магадан, Башкирию, куда еще — не знаю.

— Костя, а как на работе смотрели, что он уезжает? Что он на работе говорил, когда уезжал? Ведь надо же было как-то объяснить причину отсутствия, — я от нетерпения потрясла руками.

Руки разлетелись в разные стороны, и Линчук осторожно придавил одну из них. «Это намек, чтобы я не вертела руками, как мельница», — засмеялась я, выдирая руку из цепкого захвата Михаила.

Я радовалась удаче, как ребенок. Даже окружающие понимали мои порывы. Скажите, господа, каким образом контролировать эмоции в таких случаях?

— А ничего не надо было объяснять. — Шаповалов удивленно воззрился на меня. — Гриша ездил в командировки от своей работы. Его направляли на севера по работе.

— Зачем? — настала моя очередь удивляться. — Зачем мебельному комбинату севера? Зачем ему драгоценные камни?

— Не знаю, зачем мебельному комбинату драгоценные камни, но у корпорации есть филиалы и в Нижнем Тагиле, и в Магадане, и в Башкирии.

— А какие филиалы? Они что, табуретки там делают? Или заготовки для табуреток? — Я растерянно посмотрела на Иванова, требуя у него помощи. — Насколько я знаю, мебельная корпорация занимается изготовлением мебели для зарубежных партнеров. Корпорация — международная организация. В России мебель только производят, а продают за кордоном.

Вот тебе и один слой. Корпорация представила документы на одинокий мебельный комбинат, а комбинат, оказывается, давно разросся. А всему виной — наша межведомственная разобщенность, правая рука не знает, что делает левая. Интересно, а отдел Королева располагает достоверной информацией?

— Корпорация давно обзавелась филиалами ДОЗов. Мне Гриша говорил. И это же не коммерческая тайна, — продолжал Шаповалов.

— Что такое ДОЗы? — Я потом разберусь с собственными комплексами, заодно и с руководством корпорации.

Хотя что с ними разбираться, они все равно отвертятся. Скажут, вы ведь не требовали полной документации. Мы боимся конкурентов и скрываем от посторонних лиц наличие филиалов в корпорации. Посторонние лица, разумеется, органы внутренних дел.

— Деревообрабатывающие заводы… — взялся пояснить мне Иванов аббревиатуру.

— Сначала лес заготавливают, потом обрабатывают, и уже потом везут в Питер на комбинат. Понимаете, мебель на корпорации изготавливается из ценных пород, а такая древесина есть не везде. — Шаповалов смотрел на бланк, весь покрытый мелким бисером буковок. Что и говорить, почерк у Иванова отменный.

— Ты хочешь сказать, что у корпорации есть и лесозаготовки? — похолодела я от ужаса. Почему я сама не додумалась до такой простой мысли? Почему мне надо объяснять простые истины? Да ладно, в конце концов, я — женщина. До таких простых истин даже Королев не смог додуматься.

— Да, есть. Вот Гриша и мотался по командировкам. Месяцами пропадал, в машине ел и спал.

— Вы редко с ним виделись?

— Очень редко. Я ведь узнал, что его машина сшибла, месяца через два. Переживал, что на похороны не съездил.

— Кто-нибудь знает, что вы здесь живете?

— Никто. Меня никто здесь не видел. Гриша никому не говорил. Хозяева не приходят, соседей я не вижу. Ни разу не видел за это время.

— Счастливый ты человек, Шаповалов! — воскликнула я, покосившись на бланк протокола.

Иванов молча смотрел на меня, ожидая решения. Да, он прав, решение должна принять я. Кроме меня, некому. Принимать решение — тяжелый груз.

— Костя, придется тебе временно уйти «под корягу». Понимаешь, тебя могут замочить как главного свидетеля. На мебельном комбинате опрошены сотни рабочих, и никто не смог вспомнить, кто такой Сухинин. А чтобы рассказать о его командировках! Ты в опасности. Миша, у тебя есть ключи от дачи?

— Есть, а как же! — воскликнул Линчук, радостно улыбаясь.

Как же, понадобилось его участие в деле, что ж не улыбнуться коллеге.

— Костя, мы спрячем тебя на Мишиной даче, она далеко, в Лужском районе. Эту знаменитую дачу не то что мокрушник, сам черт не найдет, Миша построил ее своими руками в лесу, на отшибе. Даже лесники не знают, что там домик есть. Не знаю, что ты скажешь на работе, но тебе нельзя ехать дальнобоем. Замочат сразу же! Согласен?

— Н-не знаю, — пробормотал смущенный Шаповалов.

— Соглашайся. Жизнь дороже всего, поверь мне. Можно, конечно, в изолятор тебя упрятать, как главного подозреваемого. Но сам понимаешь, в изоляторе тебя сразу отыщут, и тогда кайки. Каюк, то есть. А мы можем спрятать в лесу. Абсолютно надежно, никто не найдет. Все, поехали, уже двенадцать ночи. Иванов, мы с тобой как-нибудь пешком доберемся до дому. А Линчук пусть в Лугу пилит на «жигуле». Идет?

— Как скажешь, — Иванов подсунул бланк протокола Шаповалову.

За что люблю Иванова! Пока некоторые лица о смысле жизни рассуждают, он требует подписать протокол.

— Костя, я не знаю, на сколько затянется твое добровольное заточение, но ты сиди в лесу смирно, дальше избы носа не высовывай. Ты поступил в распоряжение Линчука Михаила Николаевича. Он тебя будет поить и кормить. Ты его слушайся, подчиняйся, он парень хороший, добрый. По крайней мере, в обиду тебя не даст. Если расследование затянется надолго, мы подумаем, как с тобой поступить дальше.

Мы закрыли квартиру, опечатав ее семью печатями. Дверь нарядно забелела белыми нашлепками с круглыми штампами.

«Пусть все знают, что в квартире побывали официальные лица», — подумала я, зловредно наклеивая еще одну нашлепку.

В машине спал невинным сном водитель.

— Миша, скажи ему сам, куда вы направляетесь, я боюсь его. — Я и впрямь побаивалась водителя. Это мы из партии «ненормальных», а наш водитель, он парень простой, пролетарская косточка. Может и выматерить меня за вольное обращение с рядовым составом.

— Разберемся, — рассмеялся довольный Линчую

Он до такой степени любит свой лесной домик, что готов мчаться туда в любое время суток.

Иванов уныло побрел впереди меня, прокладывая путь в заваленной снегом тропинке. Мыс ним решили на двоих поделить материальные тяготы частного обслуживания таксомотором.

«Виктор, наверное, проклинает тот миг, когда связался со мной», — я со злостью пинала застывшие комочки снега. Если такой снежочек попадет по голове, мало не покажется. Мокруха не мокруха, но травма черепа обеспечена.

— Виктор Владимирович, я все правильно сделала?

Во мне до сих пор живет маленькая девочка, мечтающая, чтобы ее похвалили за хорошую отметку, за выученный урок, за отличное поведение…

— Надо было его в камеру! — буркнул Иванов и яростно замахал рукой.

На пустынной ночной дороге показалась заблудшая машина, спешащая по своим мужским делам.

А вот и нет, спешащая по своим женским делам. За рулем малинового «Рено» — красивая, даже не красивая, а роскошная блондинка, во цвете молодости, яркая, экстравагантная, самостоятельная.

Иванов мгновенно преобразился. Он забыл о моем существовании и переключил все внимание на красотку. Они горячо принялись за обсуждение автоматических свойств уникального двигателя автомобиля «Рено», обладателем которого и являлась роскошная блондинка. Разумеется, во мне закипела жгучая обида. Вместо похвалы мне сделали замечание, и более того, вычеркнули из памяти, лишь только на горизонте появились белокурые волосы.

«Что ли перекраситься в блондинку? — тоскливо размышляла я, сидя на заднем сиденье. Забытая и брошенная. — Лучше бы я с Линчуком поехала в Лугу».

Обида выжигала душу, пышно разрастаясь букетом диковинных измышлений, прошлых замечаний и упреков. Ветви отчаяния сплели в моей голове целый букет воспоминаний, из которых выходило, что я — абсолютно никчемный человек, никому не нужный и всем мешающий.

— Остановите машину! — приказала я блондинке, нажимая на спинку ее кресла.

Блондинка помертвела от страха. Ужас в голубых глазах красноречиво отразился в боковом зеркальце.

От неожиданности в «Рено» наступила тишина. Даже уникальный двигатель заглох.

«Так вам и надо, толкайте машину сами», — злорадно подумала я, с силой хлопнув дверцей роскошного «Рено».

Когда я с грехом пополам добралась до дома, было уже два часа ночи.

Это самый долгий день в моей жизни — 3 февраля 2003 года. Это не день, прожитый одинокой женщиной, это — целые жизни многих людей, объединенные в одну общую книгу под названием — талмуд, или нет, скорее, протокол. Как я могла вынести на своих хрупких плечах этот день?

Я больше не могу!

Сидя в кресле, я судорожно сжимала руки, пытаясь унять озноб. Но озноб не проходил, и я решила дать волю чувствам, зажатым в бесконечной борьбе с эмоциями. Я горько заплакала, вспоминая страшную жизнь двух женщин — Николаевой Клавы и Коровкиной Люды.

Почему я не смогла уберечь их? Я — сильная, мужественная, храбрая…

На слове «храбрая» я зарыдала еще громче.

* * *

Окно засинело ранним рассветом, вдохнув в мое исстрадавшееся сердце проблески надежды. Я открыла глаза и посмотрела на часы. Еще рано, можно поспать. И тут же закружились, завертелись, заплясали мысли: если Сухинин часто ездил в командировки, значит, в отделе кадров должны быть отметки о прибытии, отбытии, а в бухгалтерии, вполне возможно, могли остаться кассовые записи о получении командировочных денег. Срочно на работу!

Часы не спешили, всего половина шестого утра.

Ничего, зато я порадую Юрия Григорьевича своим ранним пробуждением. Поет же эстрадная дива Лайма Вайкуле: «Я — жаворонок, жаворонок, а ты — сова!»

На моей работе станешь и жаворонком, и совой в одной ипостаси.

Брюки клеш, пиджак, белая блузка, чем не эстрадная дива! Не хуже Лаймы Вайкуле или кого еще там…

Чашка кофе стыла, отливая глянцевой чернотой. Иванов давно отучил меня пить растворимый кофе. Как настоящий эстет, он покупает кофейные зерна, долго их рассматривает, сушит, мелет и лишь после этого готовит превосходный напиток, бодрящий и волнующий. Я, конечно же, не могу, как Иванов, любоваться формой зерен, не могу подсушивать в специальной сушилке, но сварить-то могу. Что я, не женщина, что ли?

По утрам в моей чистенькой квартирке разносится аромат свежесваренного кофе, как утренний призыв на службу.

Интересно, а как Линчук с Шаповаловым добрались до лесного домика?

В Лужском районе в феврале месяце по лесу можно лишь на грейдере пробраться, а на заезженном «жигуленке» даже по зимнему Питеру не проедешь толком.

Господи, почему мысли о грейдере не посетили меня вчера? Почему я отправила бессловесного Михаила вместе с бессловесным и на все согласным Константином в дремучий лес?

Совесть-мучительница подступила с ножом к горлу. Я внимательно рассмотрела шею в зеркале, ничего себе шея, очень даже ничего, никакая совесть с ней не совладает. Крепкая шея, длинная, лебединая… Тьфу, пропасть, вместо того чтобы думать о дальнейшей судьбе безнадежного дела, я опять думаю о красоте, о лебединой шее, о совести.

Как там говорит Юрий Григорьевич? Бальзам от одиночества.

Что-то вроде этого прозвучало в первый раз, когда меня отправляли в Тихвин.

И Михаил как-нибудь доберется до своего домика, и судьба безнадежного дела решится. Главное — не отступать от начатого. Не бросать все на самом интересном месте, не кукситься, не думать о глупостях и пустяках.

Примерно с такими мыслями я мчалась в маршрутном такси, пролетая по заснеженным улицам. Никаких тебе пробок, скопища автомобилей, копоти и грязи. Город еще спит, вяло пробуждаясь редкими сигналами, визгом тормозов и скрипом снега.

Скрип снега я не слышу, разве что могу предположить, что снег мягкий, волшебный и, как в детстве, вкусный.

Зимой хорошо думается и живется, если на тебе теплая дубленка, брюки клеш и белая блузка. А на работе тебя любят и к твоим словам прислушиваются. Это счастье!

Большего счастья мне в жизни не дано, да, наверное, и уже не надо. Как-нибудь обойдусь, проживу остаток своих дней красиво и счастливо.

А как же вчерашняя блондинка? Ты же ей позавидовала — ее красоте, самостоятельности, «Рено» и обаянию.

Вовсе нет! Просто не люблю, когда коллеги набрасываются на красивых женщин, забывая о нашем братстве «ненормальных».

— Вам выходить, — негромко буркнул водитель такси.

— Спасибо, я что-то замечталась. — Оказывается, водитель меня запомнил.

Попасть в разряд заметных женщин можно и без обладания элегантным «Рено».

Да нет, опять глупости, каждое утро я торчу на набережной, отчаянно размахивая руками, и водители многих маршруток заприметили меня. Можно здороваться по утрам.

В кабинете уютно светился зеленый абажур.

Милый, очень милый абажур! Я полюбила его за тихое сияние ранним утром, особенно после бессонных ночей, заполненных тоскливыми сомнениями о необходимости принятых решений.

Юрий Григорьевич, бросив куртку на стол, умчался куда-то в глубокие недра управления. Попробуй отыщи его, как ценную породу, все равно не откопаешь. За что я люблю наше управление, в нем легко можно затеряться, да так, что не найдет самый опытный сыщик. Вроде ты и на службе, уютно светится лампа, валяется на столе куртка, но тебя нет — телефоны звонят, трещат, гудят и перекликаются.

Пойду-ка я к Королеву! Обрадую его новостями, обменяюсь информацией.

На четвертом этаже пустынно, словно Мамай прошел, сметая на своем пути все живое и шевелящееся. В кабинете Королева слышится негромкий говорок. Я чуть приоткрыла дверь, тихонько просунув сначала нос, немного погодя голову, и уже потом материализовалась целиком, вместе с брюками клеш, пиджаком и белой блузкой.

Королев сидел за своим столом, что-то объясняя в телефонную трубку. Трубку он прижал к уху, а второй рукой рисовал сложные конструкции в воздухе.

При моем появлении он растянул губы в полоску, что означало, Королев безумно рад нашей встрече.

— Да, он передал вам, что обязательно позвонит. Я его только что видел, он предупредил, что вы позвоните, и велел передать от него привет.

Я огляделась, кроме Королева, в кабинете никого не было.

Королев — большой начальник. По должности ему положен отдельный кабинет, а кабинет, как медаль, как орден, достается сотруднику за прошлые заслуги, но получают его в пользование вместе с должностью. Королеву не скучно одному. У него в кабинете развешаны схемы, таблицы, карты, но не такие экстравагантные, как у нас с полковником. На втором столе стоит телевизор, компьютер, принтер, ксерокс, в общем, все, что нужно современному менеджеру от уголовного розыска.

— Вы не волнуйтесь, он позвонит вам обязательно. — Королев положил трубку и рассмеялся.

Давно я не видела его таким довольным.

— С кем ты любезничаешь? — поинтересовалась я, сгорая от любопытства.

— С заявительницей.

— А от кого ты ей привет передавал?

— От меня.

— Как это? — я вытаращила глаза, округлив их до размера крупных шарикоподшипников. — Ты с ней уже разговаривал?

— Да. — Королев вытянул руки вверх и сладко потянулся.

— Она знает твой голос? — я поджала губы. Как он мог?

— Знает, знает. Я с ней и по телефону говорил, и лично. — Он с удовольствием потянулся всем телом, будто хотел вырасти до потолка.

Я представила себе — ноги остались прежними, а туловище вымахало до потолка. Тут уж не до обмена информацией.

— Королев, как ты можешь? Это же просительница, заявительница. Она знает твой голос, твою манеру говорить. У нее какое-то горе. Тебе не стыдно?

— Стыдно! — честно признался Королев. — Но ты ночью нежилась в родной постели, а я тут всю ночь маялся. Семь раз выезжал на происшествия. Устал, а впереди еще масса работы. Домой попаду к вечеру. Какая там просительница, — он небрежно отмахнулся от меня, словно это я была нудной заявительницей.

— Если бы ты себя видел со стороны! — укорила я его, гневно сверкнув стеклами очков. — Такой честный, искренний, а врет как сивый мерин. И кому врет!

— Если бы ты себя видела со стороны, то вооб-ще бы повесилась, — как-то уж слишком зло вырвалось у Королева.

В первый раз я слышала такие слова в свой адрес. За все годы службы мне никто и никогда не говорил таких слов. А и впрямь, как же я выгляжу?

— Почему повесилась? Я что, такая страшная? — Я одернула блузку, ослепительно-белую, скрипучую, как февральский снег, помотала широкими клешами и окончательно сникла.

— Да ты посмотри на себя в зеркало! — продолжал свирепствовать Королев. — Железный Феликс! Мария Спиридонова! Фаина Каплан! Ничего женского, на лице постоянная маска, скулы стиснуты, зубы сжаты. Ты когда в последний раз улыбалась? Нет-нет, ты мне скажи, когда ты улыбалась, искренне и чисто, как и положено женщине. Ты даже улыбаешься, потому что тебе выгодно улыбнуться. Ты ругаешься, как извозчик, ты мужиков за людей не считаешь. — Королев пустил отчаянного петуха на последнем слоге и сбился. Помолчал, подумал, успокоился и добавил с горечью в голосе: — Из тебя могла бы получиться великолепная женщина. А ты — мент в юбке! Карьеристка!

— Что в этом плохого? — прошептала я.

Значит, мои горькие слезы, муки совести, рефлексии и комплексы никому не видны. Это мои внутренние ощущения. Для моих коллег я — карьеристка, идущая по головам своих соратников. Не знающая страха, не ведающая совести, не плачущая, не страдающая…

Вот тебе и комплексы. Оказывается, внешняя сторона разительно отличается от внутренней. А мне всегда казалось, что я вся на виду, как под микроскопом. Ведь не спрячешься же от пытливых глаз соратников. А они все видят, как в кривом зеркале.

Я резко встала и подошла к зеркалу. На меня посмотрело надменное лицо. И впрямь не ведающее бессонных ночей и внутренних терзаний.

— Королев, а я вчера упала на пол вместе с подозреваемым. Это ведь по-женски?

— Каждый может упасть, — отмахнулся Королев.

Кажется, он уже пожалел, что завелся с утра и вывалил наконец-то подполковнику Юмашевой правду-матку в лицо.

Моя уловка не сработала. Я уже никогда не изменю сложившегося обо мне мнения.

Может, мне влюбиться в подозреваемого? Не поверят, все равно не поверят…

Скажут, она притворяется, ради решения оперативной задачи. Ради раскрытия преступления. Но я же могу любить! Я — женщина!

— Королев, я пришла по делу. — Он все равно не простит мне равного с ним положения. И бог с ним! Хотя очень интересно, переживает ли он сомнения и муки?

— Могу лишь сказать в свое оправдание, что я ни за что не смогла бы отшить заявительницу, как ты. Совесть бы не позволила. Со стороны очень смешно, но, если вдуматься, мерзко ты поступил, мужественный ты наш. Давай говорить конструктивно, ругаться будем по окончании расследования. Мы с тобой раскатаем шкалик, и ты выскажешь мне всю правду-матку в глаза. Я выслушаю и все равно сделаю по-своему. Моя жизнь, как хочу, так ею и распоряжаюсь. Приступим?

— Приступим, — нехотя согласился Королев. Он еще не отошел от ночного дежурства.

Тут не до полемики о равноправии с женщина-ми-сотрудницами.

— Володя, — елейным голосочком пропела я, вкладывая в песнь все рулады, какими я овладела в течение жизни. — Володя, твои сотрудники прочесывают «Петромебель» и «Рубины». Так?

— Ну так, — Королев мрачно насупился. Очевидно, мое «Володя» произвело шокирующее впечатление. Думает небось, что я прикалываюсь.

— Они накопали что-нибудь про филиалы? Мне стало достоверно известно, что Сухинин часто отъезжал в командировки в различные города по стране. В отделе кадров и бухгалтерии должны остаться документы, подтверждающие эти факты. Есть у тебя что-нибудь по этой теме?

— Мои орлы, — горделиво произнес Королев, — много чего накопали. Но подумай, что из этого можно сделать? Филиалы «Петромебели» разбросаны по стране. Филиалы «Рубинов» находятся в других городах. Как мы сопоставим эти точки? Прибавь к филиалам и организациям подпольные лавочки, занимающиеся обработкой самородков, — и все, мы приплыли. Точнее, мы утонем в море документов, и никто нас не спасет.

— Никто. — Я мрачно потрясла головой. Точь-в-точь как Шерстобитов.

— У тебя, как всегда, море информации, абсолютно никчемной и ненужной. Может быть, я согласен, — в этом месте он утвердительно потряс руками, — эта информация правдоподобна, но она не имеет отношения к делу. Мы не сможем ничего сделать, обладая этой информацией. К примеру, обыватель говорит, что страну ограбил Чубайс. Но ведь это не так. А если и так, то доказательств нет. Ты похожа на обывателя. — Королев радостно заржал, весьма довольный удачным сравнением.

— Хорошо, я согласна. Я похожа на обывателя, хотя и спорная точка зрения! — выразительно виляя бедрами, я поплыла к выходу. Мне хотелось из вредности подразнить Королева. Кажется, это у меня получилось.

— Заходи! — крикнул он мне вслед, озадаченный моим странным поведением.

Я вела себя странно, понимая, что приплыла не в ту сторону, слегка перепутав берег. Никаких идей, никаких мыслей, версий, все в тумане спорных точек зрения. Может быть, я — карьеристка, но у некарьериста Королева тоже нет никаких версий.

Не нашел же он документов, подтверждающих командировки Сухинина.

Никаких новых версий не предвидится. Его «орлы» покопают, покопают, перекопают до основания корпорацию и объединение и плюнут на это тухлое дело.

На этом вся работа закончится, Юрий Григорьевич будет вспоминать еще три года, что я прошляпила удачное раскрытие, Иванов будет угощать изысканным напитком, а Линчук, а что — Линчук? Что с ним, кстати?

Я забежала в кабинет, где за столом, вперясь в монитор, усиленно морщил лоб Михаил Николаевич.

— Миша! Ты? Почему на работе?

— А что? Можно домой идти? — Линчук поднялся из-за стола, готовясь улизнуть под сурдинку.

— Почему ты не в Луге? — заполошно заорала я, напрочь забыв о «Железном Феликсе», «Марии Спиридоновой» и «Фаине Каплан».

— Я уже вернулся. — Линчук разочарованно уткнулся в монитор.

Улизнуть под сурдинку не получилось.

— Но как ты добрался? Там же заносы, — растерянно пробормотала я, смущенная собственным всплеском.

Где, где контроль за эмоциями?

— У меня там свой грейдер. Мужик местный снег чистит. И мне дорогу подчищает после каждого снегопада. Я же туда каждые выходные езжу. — Линчук рассматривал аналитическую таблицу, силясь сопоставить цифры.

— А-а, — протянула я, не зная, что еще сказать. — А Шаповалов как?

— Нормально. Там у меня бабка живет, дом сторожит. Она ему готовить будет, стирать. Я сам поеду в субботу, хочешь, поехали, в баньку сходим. — Линчук весело заржал. Совсем как Королев.

— Что вы все ржете, как кони? — зашипела я, стараясь не забыть о контроле над эмоциями. Даже прикрикнуть нельзя на расшалившихся мужиков. — Неужели так смешно?

— Конечно, смешно, — невозмутимо смеялся Линчук, — я тебе массаж сделаю, попарю. А то ты вечно злая!

Сдерживая шипение, рвущееся из меня клубами ярости, я долго смотрела на невозмутимого Линчука.

Он, ничтоже сумняшеся, слово в слово повторил обидную тираду Королева.

Что мне оставалось делать? Я повернулась кругом и замаршировала по направлению к кабинету, где Иванов заваривал кофе, а Юрий Григорьевич листал талмуд, вчитываясь в шеренги мелких буковок.

Уж они-то не обидят меня плоскими замечаниями. Потому что любят, потому что видят каждый день всякой — плачущей, злой, доброй, виноватой, кающейся…

Я молча продефилировала мимо начальства и уселась в кресло. Надо попить кофейку, поговорить по душам с Юрием Григорьевичем. А там, глядишь, появятся новые идеи.

Но не тут-то было! Это был явно не мой день. У стола Виктора Владимировича красовалась вчерашняя блондинка. Они оживленно беседовали о чем-то, перешептываясь через стол. Перед красоткой стояла чашка с дымящимся кофе.

«И здесь облом! Что делать? Что делать?» — мысленно завопила я, мысленно же заламывая руки.

А ничего не делать! Надо сесть за свой стол и проанализировать оперативную обстановку, вдруг за мое отсутствие она выправилась, выровнялась, исправилась…

— Гюзель Аркадьевна, присядьте.

Юрий Григорьевич ласково поманил меня пальцем. От жгучей обиды на окружающий мир мне захотелось спрятаться куда-нибудь подальше, уползти за монитор, в нору. Вместо этого начальнический перст настойчиво манил меня на разборки.

— Слушаю, товарищ полковник. — Интересно, а что он думает обо мне? Наверное, считает меня комиссаром Мегрэ… Надо срочно начать курить сигары.

— Не нервничайте, Гюзель Аркадьевна, успокойтесь. Расскажите все с самого начала.

Как все просто — не нервничайте, женщина, успокойтесь и доложите толком оперативную обстановку.

У меня закипели подступающие к горлу слезы.

Однажды от нервных перегрузок, случившихся в результате борьбы с преступностью без выходных и двенадцатичасового рабочего дня в течение двух месяцев, я расплакалась в присутствии Юрия Григорьевича.

Клянусь, я больше под страхом смерти не допущу подобной слабости.

Картина впечатляла — я сидела за своим столом, напряженная, с вытянутым лицом, а слезы текли по моему лицу, и остановить их никто не мог. Юрий Григорьевич вызвал дежурную машину и заставил Иванова отвести меня вниз.

— Никогда не появляйтесь на службе в таком виде! Сидите дома, пока не выплачете все свои слезы.

«Свои слезы» он произнес таким тоном, будто это что-то сверхнеприличное, вроде самогонки или паленой водки.

Я долго не могла забыть пережитый позор. По ночам мне мерещились презрительные взгляды сотрудников, с любопытством разглядывающих меня, рыдающую, и Иванова, сопровождающего…

Зрелище, естественно, весьма впечатляющее, Иванов поддерживает меня под руку, я, рыдая, тащусь по коридору, еле волоча ноги, и проклинаю тот день, когда я пришла наниматься на работу в милицию.

Был яркий солнечный день, я — юная девочка с косой до пояса, далее по тексту…

Мне ни разу не вспомнили всуе мою слабость. Но и я не допускала ничего подобного — больше никогда не плакала на глазах изумленной публики.

Хотя, в сущности, что здесь неприличного, два месяца интенсивной работы по двенадцать часов в сутки, а то и больше, да без выходных. Вот женщина и расплакалась.

Как бы там ни было, но сцену со слезами никто не вспоминал, опасаясь моего гнева.

— Гюзель Аркадьевна, — Юрий Григорьевич вздохнул и внимательно посмотрел мне в глаза, — надо ехать!

— Куда? — слезы отступили, освободив горло от душащего комка.

— В Магадан, в Башкирию, Нижний Тагил, куда хотите, — Юрий Григорьевич обвел рукой карту.

Карта страны висела на соседней стене и отличалась от областной лишь размерами.

Наше подразделение чаще всего объезжало Ленинградскую область, мы редко мотались по России, и потому карта страны обладала гораздо меньшими размерами.

— Зачем?

— Надо посмотреть филиалы «Петромебели». Я не верю, что никаких следов не осталось, так не бывает. Какие-то следы все равно затерялись, пусть не в Питере, но там, в провинции, может, что-нибудь вы найдете.

— Я не могу ехать за «что-нибудь», — я мигом повеселела. Мне захотелось шутить, прикалываться, острить. — Я могу ехать за туманом, за деньгами, за запахом тайги, а за «что-нибудь» не могу. Дайте мне ваш талмуд, я начну его изучать. К вечеру определюсь с местом выезда и оформлю командировку. Мне надо выбрать город, выберу тот, куда чаще всего выезжал Сухинин.

— Вот так-то оно лучше будет, — Юрий Григорьевич деликатно не заметил предательской слезинки, выползшей-таки из уголка правого глаза. Он лишь полюбовался игрой света на драгоценной жидкости и отвел взгляд.

Я швырнула талмуд на стол и принялась гадать — зачем роскошная блондинка притащилась к Иванову? Может, это и ревность, но ревность, я бы сказала, товарищеская, окопная, траншейная.

На глазах соблазняют твоего друга, а ты тут сиди и молчи в тряпку.

Я выглянула из-за компьютера, нет, конца-краю не видно. Иванов почти перелез через стол, шепча что-то таинственное на ухо безмятежной незнакомке, не знающей и не ведающей, что такое анализ оперативной обстановки и с чем его едят. Незнакомка кокетливо крутила белокурый локон. Очевидно, покручивание локона входит в тайную игру обольщения.

Это я, дура, не понимаю никаких тайных знаков, недаром мне сегодня сделали столько замечаний.

— Скажите, мадам, сколько стоит ваш «Рено»? — Я таки выскочила из-за компьютера.

Если я не разобью вдребезги эту сладкую парочку, то не смогу приняться за изучение амбарной книги.

— Не знаю, мне муж купил. — Блондинка даже не повернулась в мою сторону.

Глаза Юрия Григорьевича загорелись странным огнем, кажется, он понимал, что я извожусь ревностью.

— А что, муж не сказал вам, сколько стоит автомобиль? — Мне захотелось поиграть в детскую игру, кто кого переиграет.

— Не сказал, — блондинка неосторожно махнула рукой, отчего ее чашка с недопитым кофе упала на пол и разбилась.

Черная лужа растеклась по полу, напоминая застывшую кровь потерпевших. Иванов, кряхтя, бросился вытирать лужу. Блондинка растерянно смотрела на ползающего возле ее длинных ног Виктора Владимировича. Как мне кажется, она вдруг осознала, что забралась в чужой мир, где царят другие законы, ей неведомые. По крайней мере, неведомые до сих пор…

— Я, пожалуй, пойду? — Блондинка завернулась в широкое манто с собольей опушкой.

Манто размашисто проехало по столу Иванова и смахнуло еще ряд предметов, как-то: дырокол, настольный календарь и самый важный предмет всех сотрудников всех абсолютно органов — стакан с карандашами и ручками.

Все вышеперечисленное брызнуло на пол, и Иванов, красный от смущения, начал подбирать упавшие предметы. Я стояла, грозно нависнув над ситуацией, зорко наблюдая, как сокол или соколиха, а не придет ли на помощь Иванову вездесущий Юрий Григорьевич?

Нет, не пришел на помощь. Полковник наблюдал сцену, сидя за своим столом, как за барьером. Блондинка, зазывно взмахнув соболиной опушкой, медленно поплыла к выходу, не забыв бросить кокетливый взгляд в сторону Юрия Григорьевича.

Меня она не видела. Наверное, ее ослепила моя ярость.

Иванов, бросив беспорядок, помчался провожать красавицу.

Мне пришлось подсесть к монолитному столу полковника и сладким голосом поинтересоваться:

— Юрий Григорьевич, вчера я опечатала двери сухининской квартиры. И не знаю, правильно ли я сделала. Может быть, я не права? — Из разъяренной тигрицы я превратилась в добрую овечку.

Если бы меня видел в эту минуту Королев!

— Почему? — удивился Юрий Григорьевич.

— Я дала понять убийце, что больше не дам ему сесть мне на голову. Мне пришлось спрятать Шаповалова.

— Вы поступили правильно. Хватит нам трупов. — Юрий Григорьевич ласково посмотрел мне в глаза, словно хотел сказать, ну не мучайся ты так, все уладится.

— Юрий Григорьевич, а почему в корпорации не осталось никаких следов от командировок Сухинина?

— Потому что он ездил нелегально. Кто-то из руководства корпорации знал о его отлучках. Или сам отправлял в поездки, — добавил он не слишком уверенно.

— Но кто? — почти простонала я, изнывая от безысходности.

— Это уже не моя задача, а ваша, Гюзель Аркадьевна. Назвался груздем — полезай в кузов. Вы оформили командировку?

— Нет еще, времени не было. Сейчас займусь амбарной книгой, после этого приму решение. — Я прошлась по кабинету, наступая на рассыпанные карандаши и ручки.

— Займитесь наконец делом. — Полковник произнес «займитесь делом» как приказ.

Это означало, что где-то я перегнула палку, наверное, в истории с блондинкой.

Опять мне сделали замечание. Ну почему я должна постоянно выслушивать колкости в свой адрес?

Повертев толстую книгу, я отложила ее в сторону. Мне предстояла трудная задача — помириться с Ивановым.

В общем-то, можно обойтись без примирения, но уж очень хотелось кофе.

Запыхавшийся Иванов молча прошел мимо меня, словно я превратилась в столб.

— Виктор Владимирович, вам помочь? — приторным от елейности голоском спросила я, ласково потеребив его за рукав пиджака.

— Нет, что ты, не нужно. — Виктор Владимирович, забыв о своем руководящем назначении, продолжил возню с тряпкой.

Он елозил старой ветошью, разводя черные полосы по паркетному полу.

— Давай, Вить, я сама, у меня лучше получится. — Я отобрала у него тряпку и бросилась на пол, стараясь отмыть часть вины перед сообществом.

— Гюзель Аркадьевна, могу вам сказать, что вы куда симпатичнее, чем наша гостья-блондинка, — слукавил Юрий Григорьевич, придавая своим словам как можно больше убедительности.

Для того чтобы меня успокоить, он даже на преувеличение согласен.

Я никак не могу быть симпатичнее блондинки.

Но все равно приятно! Я насухо вытерла пол и отправилась в туалетную комнату.

Из настенного зеркала, висящего над раковиной, смотрела незнакомая женщина с надменным выражением лица, совершенно не похожая на ту, из моего внутреннего мира, с беспокойной совестью, с железными принципами и обостренным чувством долга.

В зеркале отражалась другая женщина — ярая собственница, ревнивица, жесткая и сухая, с полным отсутствием каких-либо эмоций. Даже контролировать нечего!

«Обойдусь без кофе!» — я наложила на себя епитимью, чтобы заглушить муки совести.

Честно говоря, мне становилось стыдно при одном взгляде на Иванова.

Он сидел за своим столом, смущенный ситуацией, красный, как рак, и не поднимал глаз от монитора. Раз в жизни решил показать женщине из гражданского общества свою неотразимость, и надо же было мне вмешаться. Черт попутал!

— Виктор Владимирович, а кто эта женщина? Зачем она приходила? Я, наверное, помешала вашей беседе. — Я подошла к столу Виктора Владимировича и занялась наведением порядка в неразберихе канцелярских принадлежностей.

— У нее неприятности с бандитами, она заехала в бампер крутого «мерса», к ней и прицепились, — неохотно поделился информацией Иванов. — Я хотел ей помочь.

— Может быть, я смогу искупить свою вину? Давай я сама поговорю с бандюками. — Чтобы устранить соперницу с поля зрения, надо предложить свою помощь.

— Я хотел тебе помочь, эта красотка работает товароведом на «Рубинах». Думал, придет, поговорим, может, пользу выудим, — ни с того ни с сего разозлился Иванов.

— А почему ты не сказал, что она работает на «Рубинах»? — в свою очередь разгневалась я.

— Потому что не успел, ты, как всегда, влезла не вовремя. — Иванов посмотрел на меня и засмеялся. — Кофе хочешь?

— Хочешь, — стиснув зубы, процедила я, — ходят тут всякие, порядок нарушают.

Встретилась бы она мне на опорном пункте! Я бы показала ей, где раки зимуют.

— Вот вы бы ей устроили парную баньку! — прикололся Юрий Григорьевич.

Мы втроем уселись за стол полковника и с удовольствием продегустировали горячий свежий кофе, сваренный по особому рецепту Иванова.

Виктор Владимирович и Юрий Григорьевич утешили меня, убедив, что кофе для блондинки готовился из отдельной банки, припасенной для посетителей ГУВД.

— Виктор Владимирович, я уеду вечером. Ты вызови сюда эту красотку и спокойно побеседуй, вдруг она что-нибудь расскажет. Сделаешь?

— Какие вопросы? Разумеется. — Иванов отправился мыть чашки. Мы с ним моем посуду по очереди, избавляя полковника от тягомотной необходимости.

Со спокойным сердцем я уселась за стол, наконец-то дошла очередь до амбарной книги. Хорошо изучать ценные материалы, когда знаешь, что в кабинете отсутствуют соперницы. Что для коллег — ты самая лучшая, красивее самых первых красавиц, умнее самых мудрых женщин и значимее самых значительных дам.

Амбарная книга за десятилетие пропылилась настолько, что крохотные пылинки, казалось, спрятались в каждой строчке, в каждой буковке, прописанной аккуратным почерком грамотного канцеляриста. В этой книге велись записи инспектором налоговой службы о регистрации акционерных обществ закрытого, открытого и прочих видов. Я уткнулась в страницы, где «Петромебель» ловко трансформировалась из закрытой формы деятельности в открытую.

Кажется, все чисто. Учредители одни и те же, по сей день все живы и здоровы. Первым на горизонте производства мебели появился Шерстобитов, потом подключился Шацман и чуть позже Шерегес.

Затем стали появляться записи о филиалах, первая запись о нижнетагильской лесопилке. Затем лесопилка уступила место деревообрабатывающему заводу, и непонятно — это два разных филиала или один и тот же, трансформировавшийся в одно предприятие.

Еще ряд записей, датированных годом позже, — акционерное общество обзавелось еще тремя филиалами.

Чтобы обработать все эти предприятия, акционерному обществу нужен огромный управленческий штат, но на комбинате все те же сотрудники, что и при советской власти. Кто же управлял этим монстром? Неужели один человек?

Из трех лиц группы «шайки шпионов в штатском» я бы выбрала Шацмана. Он больше всех соответствовал гордому наименованию «Дон Карлео-не». Это «генеральское» звание он мог заработать на приобщении к акционерному обществу многочисленных бесхозных мелких организаций.

Если учесть, что эти организации находились в глубокой периферии, то нужно отдать должное уму и разворотливости Шацмана.

Собственно говоря, почему — Шацман? Почему не Шерстобитов? Он первым скупил акции «Пет-ромебели», первым нащупал золотую жилу…

Опять-таки Шерегес, молодой, талантливый предприниматель, с дорогостоящими мозгами, одаренный, предприимчивый…

Через час плотного сидения за изучением талмуда мне стало ясно, что все трое могли быть организаторами банды.

Но могли и не быть. Все мои домыслы оставались лишь домыслами, смешными и нелепыми, особенно если их публично озвучить.

Отложив амбарную книгу в сторону, я принялась усиленно тереть лоб, стараясь выскрести оттуда хотя бы одну умную мысль. Выскрести ничего не удалось, даже плоскую и хищную, не то что умную.

Отчего бы не съездить в Нижний Тагил? Чем не мысль? Шаповалов сказал на допросе, что Сухинин чаще всего ездил именно в Нижний Тагил.

В конце концов моя поездка окажется не такой уж нелепой, ведь все равно мы должны отработать амбарную книгу.

Если я поленюсь, откажусь от поездки в такую даль, в Нижний Тагил отправят сотрудника уголовного розыска. А вот позвоню-ка я в уголовный розыск нижнетагильцам. Что они умного скажут? Вдруг наши пути сойдутся…

Я нашла в столе Юрия'Григорьевича объемный справочник МВД России, в нем есть все специальные телефоны российских регионов, и набрала номер начальника отдела уголовного розыска нижнетагильского УВД. Как его имя? Очень славное русское имя — Алексеев Влааимир Анатольевич.

— Владимир Анатольевич? Подполковник Юмашева из Ленинграда.

— Слушаю вас, — приветливо отозвался приятный мужской голос.

— Владимир Анатольевич, у вас в последнее время не было разработок по незаконной добыче драгоценных камней?

— А как же! Они у нас всегда в работе. Кстати, не так давно вышли на группу «черных дилеров». Все объявлены в розыск. Самый старый из них — Лосев — находится в Питере. Мы же вплотную работаем с отделом Володи Королева. Он в курсе наших дел.

«Сволочь все-таки этот Королев!» — в ярости подумала я.

— Неужели этот Лосев под своей фамилией живет? — я спросила наугад, не надеясь на удачу.

— Как ни странно, именно под своей фамилией обретается. Мы давали его в ориентировке. По нашей информации, не сегодня-завтра он прибывает в Нижний Тагил. Подельники его ждут. Мы — тоже.

— Владимир Анатольевич, мы проверим. Я приеду вместе с Лосевым. Ждите нас! — Шутка с Лосевым удалась, Алексеев рассмеялся.

— Будем надеяться на счастливую встречу!

В ухе зазвенело от распавшейся телефонной связи. Голос у Алексеева какой-то родной, словно мы с ним побратались. Теперь надо задержать Лосева. Как бы это сделать поизящнее? Если он под своей фамилией — проще простого. Надо устроить засады на вокзале и в аэропорту.

Я один за другим набрала номера телефонов аэропорта, вокзала и попросила проверить отъезжающих на Урал. Через полчаса раздался звонок. Недовольный женский голос сообщил мне, что Лосев Александр Васильевич приобрел билет на поезд № 78.

— А в купе есть еще пассажиры? — Мне пришла в голову гениальная идея.

Недаром я пошутила по междугородному телефону. Можно поехать вместе с Лосевым в одном купе. Такое редко кому в голову придет! В поезде от Лосева за чаем и разговорами я смогу узнать ценнейшую информацию. Такую информацию больше нигде не получишь, ни в следственном изоляторе, ни в оперативном кабинете. Сам бог велел мне ехать с преступником. Опасно? Конечно, опасно…

— Не знаю, — удивилась женщина.

— Надо узнать, — мягко и нежно прощебетала я, — срочно узнайте. Перекройте продажу билетов в это купе. Одно место зарезервируйте. Пожалуйста! — я не удержалась от командного тона. «Пожалуйста» добавила, чтобы смягчить резкий голос. Своим командным голосом я могу напугать кого угодно.

Швырнув трубку на рычаг, я позвонила начальнику управления милиции на транспорте. Женщине с недовольным голосом я не доверяла, все равно все перепутает. После долгих переговоров с транспортной милицией моя идея была забюрократизирована, обставлена всеми необходимыми предосторожностями, подписями, резолюциями. Единственное, что я смогла сделать, — уговорила руководство транспортной милиции сократить до минимума сопровождающую группу. Когда вся комбинация приобрела статус дела государственной важности, я откинула голову и задумалась. Зачем такой риск? Зачем мне это надо? Так и не придумав никакого ответа на поставленные вопросы, я отправилась в канцелярию за командировочным удостоверением.

Я долго хлопотала с оформлением, совершенно забыв о том, что нужно собрать вещи в дорогу. Нижний Тагил не Тихвин, туда добираться не менее полутора суток поездом, да еще и с пересадкой. Вспомнила я о вещах гораздо позже, сидя за столом с билетами, держа их в руках, как игральные карты, веером.

— Гюзель Аркадьевна, вы нас покидаете? — с радостью в голосе спросил Юрий Григорьевич.

Он ворвался в кабинет, как всегда, откуда-то сверху или сбоку. Я так и не заметила, откуда он взялся. Полковник посмотрел на мой «веер» и хитро улыбнулся.

— Я вам надоела, товарищ полковник? Хотите избавиться? — ворчливо бубнила я.

— Что вы, товарищ подполковник, абсолютно не надоели. Можете сдать билеты. И продолжайте анализировать оперативную обстановку. Кто вам мешает?

В кабинете наступила тишина. Такое затишье наступает пред грозой.

«Кто мешает? Никто не мешает, — подумала я, — масса сотрудниц в ГУВД сидит за мониторами и анализирует оперативную обстановку. И ничего, важны и благополучны, и никто их не гонит зимой в командировки, не подначивает, не напрягает, не заводит…

Я тоже могу беспечно ходить по коридорам, вышагивать, будто я — важная птица.

Нет, не хочу быть гусыней, — содрогнулась я, — лучше в поезде. Хоть в поезде муторно и качает, воняет туалетом и грязью, зато в окнах бьется ветер свободы, раздается лязг и скрежет тормозов, а впереди ждут приключения».

— Юрий Григорьевич, почему вы так хотите, чтобы я занималась этим делом?

— Только что разговаривал с генералом. Утром ему звонил министр, просил досконально разобраться в деле. Генерал надеется, что вы добьетесь результата, и он просил передать, что верит в вас. Вам дают зеленый свет.

— Ну, это генерал верит. С ним все ясно. А вы? Вы как считаете?

— Для вас это бальзам! Бальзам для вашей души! — восторженно пропел полковник. Он с явным удовольствием растягивал слово «бальзам». — Вам сейчас нужны эмоции, нужны переживания, сомнения, муки совести. Без этого вы скиснете, закиснете и зачахнете. Я ни минуты не сомневаюсь, что вы добьетесь победы. Чутье мне подсказывает. Это дело — ваше! И раскрытие будет вашим! Красивое раскрытие — мечта любого оперативника. — Юрий Григорьевич после тирады потерял ко мне интерес. Он открыл секретный блокнот и принялся набрасывать черновик доклада в министерство.

Дальнейшие препирательства и душеспасительные беседы можно было считать несостоявши-мися. На его лице было написано, что запас красноречия, заготовленный для меня, полностью исчерпан. И он может со спокойной совестью заниматься своими важными делами. А мои важные дела он оставляет исключительно в моем производстве.

Я закрыла глаза и немного пофантазировала. В моих мечтах рисовались хитроумные комбинации — в поезде я задерживаю Лосева и под звон фанфар и труб привожу его в Нижнетагильскую милицию. Там Лосев «колется» и рассказывает о преступных деяниях «черных дилеров». А мне кусочек из питерского дела отломится. Лосев открывает мне имя убийцы-маньяка. Больше всего мне нравилось, что Лосев давно ошивался в Питере. Именно в этот день решил вернуться на Урал. В родные пенаты потянуло. В конце операции раздаются победные марши. В управлении праздник, меня чествуют, полковник счастлив, Королев посрамлен, генерал утирает скупую мужскую слезу. В этом месте моя совесть проснулась. Я устыдилась собственных грез. Посмотрев на карту, я поняла, что мне больше нечего делать в родном управлении. Позвонив Алексееву в Нижний Тагил и предупредив его о времени прибытия на пару с Лосевым, я тщательно записала данные сотрудников, которые должны встретить нас на вокзале. Алексеев пообещал, что лично прибудет вместе с оперативной группой, чтобы задержать Лосева.

— Будьте осторожны, — сказал на прощанье Владимир Анатольевич.

Ему тоже понравилась моя гениальная идея. Настоящий сыскарь!

— Буду, буду осторожна, — пообещала Алексееву.

Я положила трубку на рычаг и еще раз посмотрела на карту. Какая она сегодня тихая и спокойная. Лампочки светились ровным светом, освещая городские улицы и деревенские поселки мерцанием покоя. Никого не убили, ничего не украли. Вот бы каждый день так!

Потом я сгрузила еженедельный анализ оперативной обстановки на мощные плечи Линчука, заодно проинструктировав его насчет Шаповалова.

— Миша, береги Костю как зеницу ока! — Я погрозила пальцем, делая при этом большие глаза, дескать, не дай бог, прошляпишь.

— Сберегу, — радостно заверил меня Линчук. — Ты не спеши оттуда, отдохни, развейся, погуляй. Может, замуж там выйдешь? — сделал он предположение и тут же жестоко поплатился за свои слова.

Я обрушила на его плечо кулак, вкладывая в удар всю скопившуюся мощь. Линчук сморщился от боли, но мужественно стерпел и даже не охнул. В управлении знали, что в моем кулаке сконцентрирована недюжинная сила, равная силе и мощи кулака здорового и тренированного мужчины.

Иванову я сделала наставления насчет женской половины человечества.

— Иванов, будь человеком, не разводи в кабинете грязь. Лишних теток в кабинет не приглашай. Только нужных, ну, там, свидетельниц, заявительниц, просительниц… А управленческих и штабных женщин не приглашай, потерпи до моего приезда. Кофе никому не наливай.

— Ты, когда уезжаешь, всегда прощаешься навеки. Собираешь документы, сдаешь их в канцелярию, все опечатываешь. — Иванов покачал головой. Непонятно, то ли одобряет, то ли порицает.

— В моей юности еще любили поэзию и поэтов. Я почему-то запомнила строчки из модного тогда стихотворения. Послушай: «…трясясь в прокуренном вагоне, он стал бездомным и смиренным, трясясь в прокуренном вагоне, он полупла-кал, полуспал, когда состав на скользком склоне, вдруг изогнулся страшным креном, когда состав на скользком склоне от рельс колеса оторвал. Нечеловеческая сила, в одной давильне всех калеча, нечеловеческая сила земное сбросила с земли. И никого не защитила вдали обещанная встреча, и никого не защитила рука, зовущая вдали. С любимыми не расставайтесь!..» А я расстаюсь с любимой работой. Грустно.

— Счастливо добраться! Постарайся вернуться в добром здравии. — Иванов утратил к моей персоне не только интерес, но и способность к дальнейшему общению.

Получалось так — я еще в управлении, но уже где-то далеко, мчусь в поезде.

Мои коллеги здесь, в управлении, на привычной работе, в кругу своих привычных обязанностей, а меня нет, я уже отсутствую.

Поломав голову над сим необычным явлением, до сих пор мной не изученным, я отправилась на вокзал.

«Зачем я поеду домой, — думала я по дороге, — только душу растравлю, лучше обойдусь подручными средствами. В конце концов все необходимое можно купить и в Нижнем Тагиле».

* * *

Состав уже двигался по направлению к Уралу, а я все размышляла: «Зачем я еду? Что меня гонит? Одиночество? Неустроенность? Любовь к истине? Честолюбие? Азарт? И как я поеду в одном купе вместе с главарем банды? Если бы Лосев не числился в розыске, я так легко не обошлась бы с командировкой. Устала бы доказывать оперативную необходимость поездки».

Глядя, как проплывают мимо состава питерские дома с ярко освещенными окнами, я позавидовала петербуржцам. Люди в тепле сидят, пришли с работы. Их ждет приготовленный ужин, чада и домочадцы, собачки и кошечки, а ты — одинокая, едешь в даль неизвестную. Что там тебя ждет? Никому не известно.

В неведомую даль меня гонит и азарт, и любовь к истине, и честолюбие, и одиночество, и вселенская неустроенность. А в питерских домах, между прочим, не только уют и горячий ужин, но и пьянки, скандалы, драки, убийства, алчность, короче, ничего хорошего в этих домах нет — это только из окна поезда все кажется уютным и вечным.

Если отнести «моего» убийцу к общей вселенской неустроенности — все сходится.

Зачем он убивает людей, которых в общем-то и незачем убивать? Зачем, к примеру, он убил беззащитную Коровкину?

Преступление, лишенное всякого здравого смысла. «А в каком преступлении есть смысл? Тем более здравый?» — спросила я сама себя. И замолчала.

В купе вошел мужчина средних лет и строго посмотрел на меня. Я прикусила губу, чтобы не расхохотаться. Такое со мной бывает. Про себя это явление я называю — «напал хохотунчик».

Иногда мне кажется, что я так и не повзрослела, оставаясь в душе маленькой девочкой из далекого детства.

«На Гульку напал хохотунчик», — так дразнили меня в детстве, чем глубоко обижали, заставляя замыкаться в себе и скрывать эмоции. Сейчас я смеялась оттого, что вошедший мужчина никак не походил на главаря «черных дилеров». Может быть, на Урале преступники трансформировались в добропорядочных граждан?

Я взяла книжку и уставилась невидящими глазами в страницу. Смешливое настроение незаметно покинуло меня. В голове крутились вопросы, на которые я пока не знала ответа. Что за фрукт этот Лосев? Как я доберусь до конечного пункта? Как нас встретит Алексеев? С группой оперативников? Один? А кто едет в поезде? Сколько народу меня сопровождает? Группа сопровождения обязана оказать мне содействие в случае, если Лосев задумает скрыться.

Я нащупала в сумочке сигнальное устройство в виде крохотной блестящей трубочки. Трубочка откровенно смахивала на дамскую сигарету. Умная вещь! Как только Лосев попытается скрыться, я нажму кнопку. Группа сопровождения получит сигнал и мгновенно остановит поезд. И задержит Лосева.

Страха я не ощущала. Почему? Не знаю.

Мужчина долго пыхтел на верхней полке, ворочаясь и тяжело вздыхая. Очевидно, его раздражал свет в моем закутке, ведь я не читала, тупо уставясь на страницу. Смысл текста ускользал от меня.

Перед моими глазами всплыл Завадский Марат Эдуардович — моя неудачная попытка решить проблему женского одиночества. Молодой, обеспеченный, преуспевающий, умный и интеллектуальный. Такой муж — предмет зависти сотен женщин, и не только одиноких, но и обремененных семьей. Что нас разъединило? В чем суть конфликта?

Два человека, стремящихся соединиться, не смогли понять друг друга — это трагедия всего человечества. Двойственность в одном человеке и единичность в двух — поганая философия, навевает мысли о шизофрении. Кто-то должен был уступить, вручить пальму первенства другому, сдаться на милость победителя. Мне казалось, все ясно и просто, нет материальных проблем у двух одиноких людей, и они счастливы. Оказывается, дело не в материальном благополучии.

Дело во взаимопонимании двух людей. Марат хотел, чтобы я сломалась, полюбила его жизнь, его работу, его проблемы, его друзей, забыв свои собственные.

Может быть, он и прав. Если бы я не привередничала, то сейчас не тряслась бы в поезде, обоняя дух чужого мужчины, ворочающегося на верхней полке.

Хотя мы могли бы продолжать жить вместе, не пойди он на экстремальный шаг. Я вспомнила паренька с газовым баллончиком, мое тошнотворное состояние, мой страх и мое отчуждение.

Никогда не смогу понять жестокого поступка, а все непонятное я оставляю за гранью восприятия. Не люблю непонятные явления. Хочу жить просто и ясно, без фальши, лжи и бытовухи. Я привыкла вкладывать в понятие «бытовуха» все вздорное, влекущее за собой разборки, конфликты и скандалы.

Можно прожить свою жизнь без греха, но расплата за такую жизнь страшна и жестока. Бог не любит праведных людей, он заставляет грешить всех — слабых и сильных, чтобы последующим искуплением люди могли преклоняться перед ним. Могу лия простить Завадскому его грех? Нет, не могу!

Перед глазами возникла уютная квартира на канале Грибоедова. Я в тот вечер пришла с работы, а мужа еще не было дома. Устало отстегнула кобуру и побросала грязную одежду прямо в коридоре. Сама же буквально повалилась в ванну. Красота! Можно и соснуть часок в горячей водичке.

Надо сегодня поговорить с Маратом. Как бы ему сказать, что мне нужна его помощь? Поймет ли он меня? Нет, долго лежать не могу, слишком волнуюсь перед предстоящим разговором, — я вылезла из воды и долго растирала тело полотенцем. Надо еще ужин приготовить, Марат придет голодный. Я потащилась на кухню, тоскливо составляя меню.

Долго возиться на кухне мне не хотелось, да и сил не было. В течение двух суток я сидела в засаде вместе с операми. «Не женское это дело, сидеть в засаде», — подумала я, включая конфорку. Кстати, можно придумать что-нибудь на скорую руку. Марат не заметит.

Приготовленный ужин медленно остывал в тарелках. Скатерть блистала девственной белизной. Через два часа нудного ожидания я вывалила весь ужин в помойное ведро.

Черт с ним, с ужином! Неужели он не мог позвонить? Ждет, когда я начну звонить, искать его, беспокоиться? Не дождется! Он — мужчина, и я ему не нянька.

Я легла в кровать и уснула. Проснулась от нежного прикосновения. Застыв в напряжении с закрытыми глазами, я принюхалась. Так и есть, на всю спальню запах спиртного. Что он сейчас сделает? Разбудит? Или совершит акт насилия?

— Ты мое солнышко кареглазое! Девочка моя! Генерал мой! — Марат бормотал ласковые слова, обнимая меня, но не делая попытки разбудить.

До чего же не люблю всякие придурочные слова вроде «солнышко», «девочка» и прочую лабуду. Себя я называю «зайкой» чисто иронически, с подковыркой. Но чтобы в минуту нежности меня называли «мой генерал», это что-то новое. Может быть, сейчас и попросить у Марата помощи? Пока он шепчет ласковые слова. И надо же — «мой генерал»?

— Марат, мне нужна твоя помощь! — Я резко повернулась и оперлась на локоть.

Мне хотелось видеть его глаза. И не хотелось притворяться спящей.

— Девочка моя, я сделаю для тебя все, что ты захочешь! — торжественно произнес Марат.

Так торжественно, словно мы находились в церкви, а не лежали в одной кровати.

— Марат, мне нужны деньги. Большие деньги!

— Зачем? — Вместо нежного голоса я услышала деловой сухой тон.

Таким тоном разговаривают банкиры и предприниматели при совершении сделки. И еще бандиты…

— Эти деньги мне нужны, чтобы задержать особо опасного преступника, — я наклонилась к нему и чмокнула в плечо.

Прилив нежности накрыл меня, обдав голову горячей волной. Волна проникла внутрь и смыла все умные мысли. Мне расхотелось говорить о делах.

— Деньги как приманку я никогда не использую, — сухо сказал Марат.

Родной запах улетучился. Вместо нежного и любящего мужа в кровати лежал делец и барыга.

— Я никогда не просила у тебя денег. И больше не попрошу. Мне вообще ничего не надо. Но сейчас мне нужны деньги. — Я легла на спину.

Он мне не поможет. Он меня не понимает. Муж считает меня глупой и недалекой женщиной.

— Это пустая и вредная затея. Использовать в работе личные деньги. В качестве приманки. Смешно. Твоя идея — глупая, твоя работа — не женское дело. Я подарю тебе все, что ты хочешь! Если ты уйдешь с работы. Навсегда!

— Я не уйду с работы! Никогда!

— Ты собираешься работать до девяноста лет? — Да!

Марат резко поднялся и вышел из спальни. Вместе с ним ушло чувство защищенности и нежности. Осталось глухое тоскливое одиночество….

Поезд качнуло. Я потрясла головой, отгоняя воспоминания. Я поняла, что думаю о Завадском, как о чужом человеке, незнакомом и далеком. Совсем как тот мужчина, что ворочается наверху. На этой безрадостной ноте я уснула, и никакие сны меня не тревожили.

Проснувшись, я увидела яркое солнце в окне поезда, проплывающие мимо деревеньки и села, стожки сена, скелеты деревьев и дымящийся чай на столике. Чай дымился в уютных подстаканниках, так любимых мною с юности. Мужчина с верхней полки деловито раскладывал домашние припасы на чистую салфетку. Я вдохнула запах вареных яиц, жареной курицы и домашних пирожков. Запах сразу напомнил мне Иннокентия Игнатьевича с его болью и незаживающей раной, покойную Людмилу Коровкину. Потом промелькнул образ Юрия Григорьевича. Он ждет меня из поездки с победным кличем племени команчей. Потом проплыли в сознании галантный Иванов с вечным кофейным запахом; Линчук, улыбающийся и надежный; Шаповалов, испуганный, но поверивший в мои силы.

Окончательно я проснулась от зычного мужского голоса.

— Вставайте уже. Скоро двенадцать.

Вот и бессонница моя прошла. Я проспала больше половины суток. Юрий Григорьевич был прав, когда отправил меня в далекий Тагил. И самое пикантное, что отсыпалась я в присутствии особо опасного преступника, находящегося во всероссийском розыске.

Умываться в поездном умывальнике — задача не из легких, особенно для изнеженных дамочек. Из туалета я вышла грациозной походкой, знай наших — мы из Питера. На периферии питерские славятся особой статью и манерами. Надо держать марку!

От запаха еды меня снова одолела булимия, что в переводе на русский язык означает безудержное обжорство.

После усиленного сглатывания набежавшей слюны я решила удалиться в коридор.

Но мужчина меня остановил:

— Вы куда? Я вас ждал!

Я посмотрела на столик, действительно, ждал. Стол накрыт, ждет едоков.

— Спасибо, мне не хочется, — я вяло отвергла приглашение.

Но мужчина крепко схватил меня за рукав пиджака и силой усадил за стол. Волчья хватка!

— Ешьте, все домашнее, экологически чистое. Со своего огорода.

— И курица? — я не удержалась от иронии.

— Курица — синявинская, почти домашняя. Кушайте, кушайте.

— Как вас величать? — Я решила проявить уважение к гостеприимному преступнику.

Актерское мастерство — вещь необходимая в оперативном ремесле.

— Александр Васильевич, можно просто Саша, — мужчина принялся за еду.

Я немного подождала, застыв от ужаса. Если он начнет чавкать, я же не смогу съесть ни крошки. Уж лучше от голода умереть прямо на рельсах. Чавкающий и прихлебывающий мужчина — страшнее атомной войны! Но нет, пронесло. Страхи оказались напрасными. Александр Васильевич скромно откусил кусочек мяса, интеллигентно прожевал и спросил меня:

— А как вас величать?

Вечная проблема с моим нерусским именем.

Вообще-то я — полукровка, то есть нерусская наполовину. Моя татарская мать назвала меня этим именем, потому что с детства мечтала — когда у нее родится дочь, красивая и умная, это, естественно, непременное условие, она назовет ее Гюзель.

И вот с этим астральным именем я и живу на белом свете. Ничего нерусского в моей внешности нет, но окружающим нравится мое имя, и они с удовольствием орут на весь коридор: «Гулька! Гюзель! Гюльчатай!»

В юности я достаточно пострадала от необычности имени, но, помучившись, привыкла. Зато в поезде, в самолете, на отдыхе, короче, в непривычной обстановке у меня всегда возникали проблемы. Я стеснялась назвать свое родное имя и откровенно врала, особенно тем попутчикам, с которыми нигде и никогда не могла больше встретиться.

Александр Васильевич вопросительно смотрел на меня, застыв в ожидании. Он даже жевать перестал. Я поперхнулась и негромко сказала:

— Галина. Галина Аркадьевна. — Благополучно отбив атаку попутчика, я продолжила трапезу.

Особенно вкусны в поезде вареные яйца. Они даже пахнут неизъяснимым запахом. Дома я в жизни не стала бы вкушать с таким удовольствием вареные яйца, но в поезде — особая статья. А куриное мясо хорошо идет под малосольный огурчик. Запахи еды в поезде кажутся райским наслаждением.

— Галина Аркадьевна, а зачем вы на Урал собрались?

— На экскурсию. В детстве читала сказки Бажова, и вот, полюбила хозяйку Медной Горы. Почти как живую. Я ее живой женщиной представляю. И хочу что-нибудь себе подобрать из ее богатств.

Меня явно заносило не в ту сторону. Я врала вдохновенно, со смаком, с удовольствием, сдабривая вранье обильным чревоугодием. Поедая яйца, хрумкая малосольными огурчиками, я продолжала врать, нимало не смущаясь присутствием незнакомого человека, находящегося во всероссийском розыске. Мало того, этот опасный человек понятия не имел, что я везу его прямиком в объятия нижнетагильских сотрудников милиции. Незнакомый человек заинтересованно слушал, отпивая небольшими глоточками крепкий чай.

— Может, коньячку? — Александр Васильевич вытащил из дорожной сумки бутылку коньяка.

Я мельком бросила взгляд на бутылку и оценила материальный статус попутчика — коньяк что надо! Французский, марочный, выдержанный…

— Можно и коньячку, — легко согласилась я, предполагая, что после рюмки коньяку меня перестанет заносить. А вранье само собой прекратится.

Но и выпив сногсшибательный напиток, я продолжала врать:

— У меня муж ювелир! Я хочу подобрать себе такой камень, какого нет ни у одной женщины в мире. И не было! И не будет! Этот камень мой муж оправит, и я буду смотреть на него день и ночь. Это — моя мечта!

— Муж — ювелир? — задумчиво спросил Александр Васильевич.

Он как-то недоверчиво покачал головой. А я обиделась.

— Да, Марат Эдуардович Завадский. Он — владелец ювелирной лавки и мастерской. На улице Марата. В конце концов хоть и недолго, но Марат официально числился моим мужем.

— Мы и сейчас с ним не разведены. Мне лень идти в ЗАГС, ему тоже…

— Да, есть такой, Марат Эдуардович Завадский, — пробормотал Александр Васильевич.

— Вы с ним знакомы? — я похолодела от ужаса.

— Нет, что вы, не знаком. А какой вам камень нужен? Алмаз? Рубин? Изумруд?

Мне сразу вспомнилась зашифрованная записка: «изюм, топ-модель, рубль…» Это в первом прочтении.

— Обожаю зеленый цвет. Думаю, больше всего мне подойдет изумруд. Огромный, яркий, блистающий. — Обжираться и врать мне вдруг резко расхотелось.

Я отодвинула бумажную тарелку и немного подумала, а не выпить ли еще коньячку? Можно спокойно покемарить до пересадки…

И тут же вспомнила Людмилу Борисовну Коровкину. Ну уж нет! Ни за что! Повторять свои ошибки я не люблю. Не в моих это правилах.

— Вы любите зеленый цвет? А как относитесь к розам?

Кажется, мужик клеится ко мне. Надо его срочно отрезвить!

— Люблю все зеленое, — упрямо повторила я, — и не признаю дорожных знакомств, курортных романов и тому подобного.

— Значит, любите одиночество? — прищурился Александр Васильевич.

— Кто же его не любит? Нормальный человек должен оставаться один хотя бы время от времени.

— А что вы читаете? — Александр Васильевич сделал робкую попытку достать мою книжку, но просчитался и шумно плюхнулся на пол.

Поезд сильно качнуло, и он засмеялся, почти лежа на коврике.

— Решил поухаживать за вами. И вот, неудача.

Галантный джентльмен попал в смешную ситуацию и подтрунивает над собой. Самый достойный выход из неловкого положения. Молодец! Кажется, он все-таки похож на главаря банды «черных дилеров».

Во мне вновь поднялась волна вдохновения.

— Ничего страшного, поднимайтесь, Александр Васильевич, это поезд качнуло. А книжка у меня хорошая, но не люблю читать где попало. Для меня чтение — процесс познания. Познания себя в другом! Это особая форма творчества.

— А вы интересный собеседник, Галина Аркадьевна, — похвалил меня Александр Васильевич и неожиданно спросил: — У вас есть знакомые в Нижнем Тагиле? — Он уже отряхнулся от неудачного падения и сидел напротив меня, благоухая утренней свежестью.

Как иные мужчины умудряются безупречно выглядеть даже в поезде?

— Нет, никого нет. Я люблю приключения. Похожу по магазинам, лавкам, поспрашиваю. Может, что-нибудь и нарою. — Мое воображение подбрасывало мне картины экскурсий и вылазок по ювелирным достопримечательностям уральского городка.

— А как это ваш муж отпустил вас в такую дальнюю поездку? Одна в купе с незнакомым мужчиной.

— А зачем привлекать внимание отдельными вагонами и охраной? Преуспевающий муж — приманка для мошенников. А то, что в купе незнакомый мужчина, — простая случайность. Купе четырехместное, но, наверное, на Урал никто не захотел ехать в зимние морозы.

Я охотно объясняла Александру Васильевичу очевидное. Дескать, что тут непонятного.

— А где вы остановитесь?

— В гостинице. Есть же там гостиницы?

— Гостиницы есть, но все равно, одинокая дама, без сопровождения…

Мгновенно представив себе группу сопровождения, сидящую в соседних вагонах, я усмехнулась. Если повезет, вернусь с победой в клюве. Юрий Григорьевич уверен в моем успехе. Он с самого начала верил в мои силы. И в мою удачу.

— Нам осталось добираться еще пять часов, учитывая пересадку. Позвольте, я за вами поухаживаю? Помогу устроиться в гостинице, найду вам нужных людей.

На последней фразе Александра Васильевича меня осенило, что врать нехорошо, мое вдохновенное настроение может плохо закончиться.

— Разумеется, — милостиво разрешила я. Заодно я решила покончить с враньем.

Вранье до добра не доведет. «Нужные люди», что бы это значило?

— Нужные люди — это какие люди? — я взяла быка за рога.

— Нужные люди — это те, кто поможет вам в поисках камня. Они избавят вас от ненужной беготни по лавкам и мастерским, помогут ориентироваться в чужом городе.

— Александр Васильевич, но у меня с собой нет денег.

Алексеев говорил, вспомнила я, что вместе с Лосевым находится в розыске еще пара ребят, рядовых членов организованной преступной группировки.

— И не нужно обременять себя лишними хлопотами. У вас карточка?

— Да, счет в банке. В любом случае покупку я буду согласовывать с мужем, — я решительно отбила атаку назойливого попутчика. Надеялась, что мои попытки отбиться вызовут обратную реакцию у Лосева.

— Непременно, — Александр Васильевич не поддался на мою уловку.

Я забилась в угол и замолчала, решив уповать на божью милость.

Чего уж там, со времен открытия железной дороги в России купе и вагоны часто служат местом преступления, а пассажиры — его объектом. В вагонах совершают преступления из разряда нетяжких — обыгрывают в карты, воруют и гадают, и все с одной целью — обогатиться за счет лопоухих попутчиков.

Лосев принял меня за лопоухую пассажирку, сорящую деньгами богатого мужа.

— А вам, Саша, зачем лишние хлопоты? — Я все-таки решила поддержать интеллигентные ухаживания Лосева.

— Вы такая беззащитная, хрупкая, как цветок. Я буду чувствовать свою вину, если с вами случится что-то нехорошее, — попутчик вежливо улыбнулся.

Он искренне считает меня малоопытной дурочкой. А я сижу тут, от скуки балуюсь.

Я исподтишка разглядывала нечаянного ухажера. Выглядит отменно, одет с иголочки, не воняет. Настоящий воротила теневого бизнеса.

— Александр Васильевич, а вы — уралец? Или как там правильно? Ураловец?

— Уралец, — рассмеялся Александр Васильевич, — нет, я питерский. Видите, у меня еда домашняя.

Врет, как сивый мерин! Питерский он, понимаешь!

— А кто вам приготовил? Теща, разумеется, — я с завистью покосилась на сверток.

Попутчик давно убрал остатки еды в большой сверток, оставив на столике полупустую бутылку и крохотные стопки.

— Теща-теща, — скороговоркой проговорил попутчик, — она увлекается заготовками. А я по старинке люблю в поезде полакомиться домашней едой.

«Семен Семеныч! — мысленно вскричала я. — Почему он говорит скороговоркой? Почему у него в Питере есть теща?»

Я, как Семен Семеныч Горбунков, мысленно задавала себе вопросы и довольно аплодировала себе. Уж больно забавной казалась мне дорожная история. Я везу Алексееву бандита, можно сказать, сопровождаю. И успешно разыгрываю из себя наивную дурочку.

— А в Питере чем занимаетесь? Предприниматель? «Новый русский»? Инженер? Перекупщик? — я продолжала веселиться.

Кажется, Лосев уловил мое состояние. Он внимательно посмотрел на меня и помолчал, прикусив губу. Я мгновенно изменила выражение лица.

— Занимаюсь бизнесом, но так, ни шатко ни валко. — Александр Васильевич заметно загрустил.

— Какой бизнес? Горный? Лесной? Уголь добываете?

— Не угадали, я простой дилер, торгую, предлагаю товар, мотаюсь по командировкам. Все, что под руку подвернется.

— Меня только не продайте по укоренившейся привычке, я — женщина дорогая. — Покончив с весельем, я состроила грозную мину. Дескать, я тоже кое-что могу в этой жизни.

— Я это понял, женщина вы — дорогая. Бесценная, — сострил Александр Васильевич.

Вошедший проводник спросил, насупив кустистые брови:

— Кому билеты нужны?

Я испугалась, а вдруг попутчик высмотрит, что у меня билет казенный, выданный по командировочному удостоверению.

Но билет надо сдать в ФЭУ. Есть там у нас некая Елена Юрьевна. Не дай вам бог пересечься с подобной женщиной.

Когда я хвастаюсь, что никого и ничего не боюсь, то нагло вру. Я боюсь Елену Юрьевну. Когда я вижу ее, меня охватывает чувство патологического страха.

Высокая, жилистая, с длинной шеей, Елена Юрьевна могла бы слыть первой красавицей. Но бодливой корове бог рогов не дал. С такой-то яркой внешностью, с белокурыми волосами, Елена Юрьевна слывет сущей ведьмой. Если я не сдам ей вовремя казенный билет, она меня разрежет на куски и съест в обеденный перерыв, это произойдет во временном отрезке от половины второго до половины третьего.

При благоприятных обстоятельствах Елена Юрьевна запросто стала бы членом клуба вампиров. Исключительно с одной целью — питаться живой кровью командировочных сотрудников.

Я содрогнулась при мысли, что придется препираться с этой женщиной по поводу билета, и заявила проводнику:

— Мне нужен билет! Я мужу обещала предъявить все чеки и билеты. У нас в семье полный порядок по финансовой части.

— Пожалуйста, — проводник пожал плечами и протянул мне билет.

Я выхватила билет и запрятала в сумочку.

Знал бы Александр Васильевич, что в элегантной сумочке находится мой верный и преданный «Макаров», удостоверение на имя подполковника милиции Юмашевой Гюзели Аркадьевны и масса документов, дающих мне «зеленый свет» в любом уголке необъятной России. Есть даже сигнальное устройство. Прижав сумочку к груди, я вышла в коридор. Поезд подходил к станции.

— А где ваш багаж? — растерянно спросил Александр Васильевич.

— Нет багажа, — я кокетливо отмахнулась от вопроса, дескать, зачем красивой женщине багаж. Руки портить тяжелым грузом…

На вокзале к Александру Васильевичу подбежал мужчина в черной униформе, очень модной среди мужчин в третьем тысячелетии. Черные джинсы, черная спортивная рубашка, черная кожаная куртка с черным меховым воротничком…

Красиво, ничего не скажешь, но слишком монотонно. Молодые мужчины в такой одежде похожи на детдомовских мальчиков, наряженных к торжественно-траурной церемонии.

Я направилась к вокзалу, искоса наблюдая за Лосевым. Он посовещался с «черными» мальчиками и вдруг подскочил ко мне. Схватив меня за рукав дубленки, потащил к выходу.

Черт! Что он делает? У нас же пересадка! Я стиснула зубы, не дай бог, вырвется нецензурное слово. Где же мое сопровождение? Они что, не видят, что меня тащат на выход?

Сигнальное устройство, выданное мне на время командировки, бесцельно валялось на самом дне моей дамской сумочки. Я не могла достать его. Просигналить об опасности — тем более. На площади перед вокзалом стояла новенькая «Вольво». Неожиданно Лосев жестко кинул меня в салон машины. Не позвонить, не сообщить Алексееву, что у меня смена дислокации. Ужас! Опять вляпалась!

Я сидела сзади, Александр Васильевич впереди. «Еще несколько часов пути я не выдержу, беседуя о смысле жизни, лучше сделаю вид, что уснула», — подумала я и впала в легкое забытье.

Я крепко прижимала сумочку к груди, проклиная себя за то, что оказалась глупее преступника.

«На то он и преступник, чтобы дурачить честных людей. Ведь он круглые сутки думает, как бы ему одурачить кого-нибудь, — успокаивала я себя. — Не убьет же он меня по дороге. Зачем я ему понадобилась? Может, он догадался, что я сотрудник милиции?»

После некоторых раздумий я решила, что все мои сомнения — женская глупость, не более того. Александру Васильевичу нет резона убивать меня по дороге в Нижний Тагил.

Он скорее всего постарается извлечь из ситуации выгоду, оставив меня живой и невредимой.

За скорбными мыслями о собственной никчемности и недалекости я не заметила, как мы въехали в город.

Никогда не относила себя к категории путешественников. Особенно тех, что ахают и охают при виде незнакомого города. Соборы и церкви, здания и дворцы мало меня интересуют. Если что и может пробудить во мне любопытство, так это — люди.

Люди из другого города, из другой, незнакомой мне жизни. Вот они-то мне и интересны.

За окнами «Вольво» стояла непроглядная темень. Когда мы выехали на центральную улицу, яркие фонари засверкали по обе стороны дороги. Я принялась считать, сколько времени я потратила на поездку. Села в поезд четвертого февраля, в девять часов вечера, сейчас почти двенадцать часов ночи, пятое число. Больше суток в дороге!

— Приехали. Просыпайтесь, Галина Аркадьевна, — бодрый голос попутчика окончательно вывел меня из сонного состояния.

— Уже приехали? — зачем-то спросила я.

Мне не хотелось вылезать на мороз из уютной и теплой машины. Алексеев ждет нас на железнодорожном вокзале с группой захвата. А мы черт знает где! И куда подевалась моя группа сопровождения? Все спуталось, перепуталось, запуталось. Как обычно!

— Приехали. Номер вам заказан. Пойдемте, я вас провожу.

При этих словах у меня зацепился каблук, и я еле удержалась на ногах.

Сейчас он увидит, что я — командированная из питерского ГУВД. Администрация гостиницы заставит меня предъявить документы. А Александр Васильевич будет жадно вглядываться в паспортные данные. Фамилией моей заинтересуется, именем, пропиской, местом работы. Надо выкрутиться, но как?

Мой попутчик жаждал умереть в хлопотах о моей дальнейшей судьбе.

Мы вошли в вестибюль, сначала я, потом Лосев и два чернорубашечника. Я первой бросилась к администратору, слегка отпихнув Лосева. Кинула на стойку паспорт и раздраженно отвернулась. Иногда это помогает. Работники сферы обслуживания не любят раздраженных людей. Никогда не связываются с ними. Этим методом часто пользуются жулики и мошенники, они мне лично рассказывали на допросах, открывая секреты «профессии».

Метод сработал. Администратор молча записал мою фамилию, а вместо имени поставил инициалы. Дальше все не так страшно, место регистрации, фамилия, главное, чтобы имя не фигурировало. Я незаметно оттиснула Александра Васильевича от стойки. Он так и не успел разглядеть мой паспорт.

Самое страшное в провинциальных гостиницах — отсутствие горячей воды и грязь в номере. Но эта гостиница благоухала опрятностью, чистотой, даже стерильностью. Хоть это меня порадовало. Александр Васильевич обследовал комнату, включил телевизор, послушал, работает ли телефон. Потом посмотрел, есть ли в ванной комнате чистые полотенца и мыло.

Произведенный осмотр привел его в приятное расположение духа. Он замурлыкал какую-то легкомысленную песенку, и я внутренне напряглась. Уж не собирается ли он здесь обосноваться? Решил серьезно приударить? И на помощь позвать некого… Дежурной по этажу я что-то не приметила по пути.

— Я вас оставляю. — Александр Васильевич направился к выходу. — Пришлю к вам ребят, они принесут фрукты, напитки. Вы какой сок любите?

— Гранатовый. Можно грейпфрутовый. Что за ребята?

— Те самые, нужные люди. Они вас в обиду не дадут, сами знаете, времена непростые, мало ли что.

— Да уж, времена смутные, — согласилась я.

Смутные времена — это точно! Правда, в России бывали и худшие.

Я вспомнила слова канцлера Безбородко. Он управлял империей при государе-императоре Павле Первом. Канцлеру в течение часа доставили три депеши от императора, и все три указа противоречили один другому. Канцлер гневно воскликнул: «Бедная Россия! А впрочем, ее еще на шестьдесят лет станет!»

С той поры прошло гораздо больше лет. Россия стоит. И ее «станет», пожалуй, еще лет на шестьдесят.

Александр Васильевич покинул меня, оставив одну в уютном номере, с телефоном и телевизором, но самое главное, с ванной комнатой. Я с наслаждением подставила утомленное поездкой тело под горячие струи воды и забыла, в каком городе я нахожусь.

Я решила позвонить Алексееву после душа. Нужно предупредить его насчет «нужных» людей, которых пришлет Лосев. Жалко, что упустила самого Лосева, но кто же знал, что он поедет в машине.

«Чер-р-рт!» — рычала я сквозь струи воды, злясь на себя за то, что не взяла с собой сопровождение в лице Линчука и Иванова. Уж втроем мы бы запросто «повязали» Александра Васильевича. И раскололи! Прямо в вагоне!

Выскочив из ванны с мокрыми волосами, я обнаружила в номере двух мужчин, уютно расположившихся в креслах.

Господи, этот хмырь оставил дверь открытой, не захлопнул, а я не проверила. «Хорошо хоть сумочку с собой в ванную взяла», — мысленно порадовалась я собственной предусмотрительности. Прижав сумочку к груди, я молча кивнула мужчинам и резко бросила:

— Вы кто?

— Мы от Сан Васильча, — белесый парень лет тридцати с небольшим подскочил с кресла, подобострастно изогнувшись.

— Что у вас? — Я смотала волосы в полотенце в виде чалмы и присела на стул, рассматривая пришельцев.

— Фрукты принесли, соки. И еще кое-что, — загадочно произнес белесый.

Они пришли надолго, придется изобразить гостеприимную хозяйку.

— Как звать? — не получилось из меня гостеприимной хозяйки. Вопрос прозвучал, словно я уже допрашивала их.

— Меня — Андрей, Андрей Ковалев. Он, — белесый кивнул на второго парня, молча наблюдавшего за моими манипуляциями с полотенцем, — он — Игорь Гасанов.

Игорь Гасанов больше походил на «черного дилера», чем его белесый собрат. Чернявое лицо, напоминавшее о восточных корнях, короткая стрижка, высокий лоб, прямой нос, смуглая кожа, тонкие пальцы свидетельствовали о нервности натуры, той самой, что часто встречается у преступников, убежденных и закоренелых.

— Чем вы можете мне помочь?

— Сан Васильч сказал, что вам камешки нужны?

— Нужны, — подтвердила я слова «Сан Васильча».

— Мы принесли, — просто и безыскусно осклабился белесый.

— Они у вас? — Мое удивление осталось за кадром.

Я разговаривала сухо и деловито, словно всю свою сознательную жизнь занималась незаконной скупкой драгоценных камней.

— Вот, смотрите, любуйтесь, — Андрей вывалил из мешочка на стол камни — красные, синие, оранжевые, желтые, белые… очень красивые.

Мелкие и крупные, ограненные и самородки — камни сверкали разноцветными огнями.

На какое-то мгновение во мне вспыхнуло сознание авантюристов всех времен и народов — ослепительные огоньки камней разжигали кровь и будоражили воображение. За каждым камнем вставали человеческие судьбы, разбитые жизни, израненные сердца, покалеченные души. Мне пришлось железными руками взять собственную душу в крутой оборот.

«Опомнись! Это всего лишь камни, бездушные и мертвые. Они мотив для совершения преступления. Из-за этих камней убили Коровкину и Николаеву, Сухинина и Телегина. — Я остановила тахикардию, восстанавливая нормальное сердцебиение. — Надо бы посоветовать ученым от юриспруденции изучить это явление».

Я перебирала камни, спокойно ощущая их тепло. Камни согревали мои ладони, как живые. Природа отдала им свою энергию, волнующую и огнедышащую. Поэтому-то, наверное, они толкают людей на преступления.

— Пожалуй, вот этот, — я выбрала самый яркий рубин, огромный, с наперсток величиной. Нисколько не хуже изумруда.

Он и впрямь подходил мне, этакий самоуверенный красавчик, с достоинством лежавший сбоку от небольшой горки камней. Я взяла его в руку и прижала к сердцу. Вдруг я почувствовала ответный толчок. Они поздоровались — мое сердце и этот дивный камень.

Резко зазвонивший телефон нарушил внутреннюю гармонию — камня и человеческого сердца. Я удивленно посмотрела на аппарат, стоявший на кроватной тумбочке, потом на мужчин, но они пожали плечами, дескать, это не нам.

Я сняла трубку и услышала мягкий баритон.

— Галина Аркадьевна?

— Да, я! — Александр Васильевич возбужденно дышал.

Его прерывистое дыхание отдавалось в трубке эхом, перемежаясь с поющим где-то в проводах вездесущим Филиппом Киркоровым.

— Позовите Игоря. Пожалуйста! — потребовал мой попутчик.

Я жестом показала Гасанову, что его требуют на «ковер».

Отойдя к столу, я снова начала перебирать камни и вдруг насторожилась. Гасанов не знал, что разъяренный голос «Сан Васильча» из допотопного аппарата разносится по всей комнате.

Ковалев ничего не слышал, погруженный в сложную игру с камнями. Камни завораживали его своей лучистостью и огнями, и Андрей не прислушивался к голосу «вождя».

«Юмашева, Завадский, Гюзель, Марат, магазин, милиция, сотрудница, командировка, др-др, бр-бр, гр-гр», — я сглотнула слюну, вдруг волной набежавшую в рот, забивая глотку металлическим шлаком.

Я осторожно вытащила пистолет и обошла стол. Теперь я стояла напротив Гасанова, стоявшего с трубкой в руках, и Ковалева, сидевшего за столом и созерцающего игру света от камней.

Александр Васильевич удосужился наконец-то проверить меня на «вшивость» и оказался прав.

«Нечего играть в кошки-мышки со смертью, если ты на службе». Я мысленно ругала себя последними словами, переходящими в грубую нецензурную брань. Кто-нибудь пробовал мысленно материться? А вы попробуйте! Весьма колоритно получается, доложу я вам.

Гасанов, не кладя трубку на рычаг, второй рукой вытащил пистолет. Теперь мы стояли со стволами, направленными друг на друга. Ковалев медленно поднял голову, с трудом оторвав взгляд от камней. Он удивленно посмотрел на меня, затем обернулся и увидел Гасанова. Со змеиным шипением Ковалев бросился на меня, метнувшись через стол. Я выстрелила, стараясь попасть ему в плечо.

Ковалев медленно опрокинулся на стол, руками цепляясь за столешницу. Со стола он сползал, как в замедленном кадре, судорожно хватаясь ладонями за полированную доску. Камни небольшой кучкой остались сбоку. И вдруг Гасанов подпрыгнул, свалил Ковалева на пол, схватил камни и ссыпал их в карман куртки. Потом сгреб остатки и исчез за дверью.

Через минуту в дверь заглянула дежурная по этажу.

Когда я смотрю детективный фильм, всегда ужасаюсь, сколько же драгоценного времени уходит у героев на свои «героические» действия.

Гасанов потратил на все про все минуту, даже меньше, а в фильме его действия разыгрывались бы минут десять. С другой стороны, в детективных фильмах мало показывают дежурных по этажу, считая их недостойными фигурами. В моем «фильме» оказалась весьма достойная дежурная. Она так долго торчала в дверях в полном онемении, что мне пришлось зычно гаркнуть:

— Срочно «Скорую», милицию! Вызвать! Срочно! Я — сотрудник милиции!

Дежурная продолжала торчать в дверях, слепо щурясь непроснувшимися мелкими глазками.

Я чертыхнулась и подошла к телефону. Трубка валялась на полу. Обмотав ее салфеткой и послушав короткие гудки, я набрала «02».

— Пришлите наряд в гостиницу на центральной площади. Сообщите начальнику уголовного розыска Алексееву! Я не знаю адреса. Здесь памятник кому-то стоит. Да, номер 63, я — сотрудник милиции из Петербурга подполковник Юмашева.

Дежурная по этажу дематериализовалась, словно приходилась родной сестрой Юрию Григорьевичу.

Сейчас в номере будет толпа народа: эксперты, менты, врачи, а я почти голая.

Я глянула на себя. Гостиничный халат едва доставал до колен. Сунув рубин в сумочку, я натянула колготки, путаясь в узких чулках, затем влезла в брюки, майку и пиджак. Белую блузку с почерневшими манжетами я скомкала и сунула в свою сумочку, посмеявшись над тем, что в мою дамскую сумку влезет все что угодно, даже труп. Труп ли?

Я нагнулась к Ковалеву и потрогала лоб. Затем мои пальцы осторожно переползли к шее. Артерия еле слышно вздрагивала. Было непонятно — это агония? Или Андрей еще жив?

В коридоре послышались шаги. В номер вбежал мужчина лет сорока, русый, высокий, в галстуке и куртке типа «аляска». По галстуку я опознала в нем «родного брата» — сыскаря.

— Слава богу! — заорала я, забыв, что нахожусь в комнате с покойником. — Опер?

— Опер, опер, — отпрянул от моего визга мужчина.

— Я — подполковник Юмашева, из Ленинграда, — кричала я, тряся мужчину за плечи. — Приехала в командировку и вот, — я показала на лежавшего ничком Ковалева. — Вот мои документы, вот здесь гильза. Стреляла из табельного оружия. Гильзу не трогала. Мне срочно нужен Алексеев Владимир Анатольевич — начальник угрозыска. Он в курсе событий. С кем имею честь?

— Начальник криминальной милиции Алексеев. Алексеев Владимир Анатольевич. — Мужчина взглядом обводил комнату. Он стоял у двери и скользил цепким взглядом по стенам, потолку, полу…

— Володя, — я сразу перешла на «ты». Пока в номере не собрались лишние свидетели, лучше наладить контакт с местным Мегрэ, — Володя, Лосев почему-то передумал ехать в поезде. Мы добирались до Нижнего Тагила на машине. Потом он прислал ко мне своих подельников. Этот, — я кивнула на Ковалева, — Андрей Ковалев, второй сбежал с камнями — Игорь Гасанов.

— Вы нам сорвали разработку, — скучным голосом произнес Алексеев.

Если женщина услышит, не дай бог, скучный мужской голос — это означает одно, от этого мужчины не жди ничего хорошего.

— Как так? — спросила я.

Пришлось применить испытанный прием — прикинуться наивной дурочкой. Иногда помогает…

— Лосев ушел, Гасанов ушел, Ковалев еле дышит. Что еще можно сказать? Лучше бы мы наведались к вам в Питер. Я собирался в командировку, но вы меня опередили, — тихо бубнил Алексеев. Он еле сдерживался, стараясь не сорваться на повышенный тон.

— Вы хотели наведаться по делу Сухинина — Телегина и Николаевой — Коровкиной? — Я спрятала «Макарова» в наплечную кобуру, удобно его приладив, чтобы даром не болтался. Бросила документы в сумочку и окончательно успокоилась.

— Да, ваши потерпевшие являлись подрядчиками наших «черных дилеров». — Алексеев подошел поближе ко мне, вглядываясь в глаза.

Что он там хотел увидеть? Тоску и печаль? Страх?

— Володя, а вы часом не установили главного подрядчика? Нашего, питерского? — Я уставилась на Алексеева во все глаза, давая ему возможность разглядеть все, что в них можно было увидеть.

— Нет, не установили. И вряд ли теперь установим, — Алексеев обвел указательным пальцем комнату по периметру, что означало: не бабское?то дело лезть в чужие разработки.

— Значит, я зря ехала к вам. — Я выдохнула воздух из свернутых в трубочку губ. — Думала, вы здесь что-нибудь «нарыли». В конце концов ваши месторождения! А вы не контролируете нелегальный вывоз камней. Когда поезд на Москву?

— Утром, но через час будет самолет. — Алексеев нагнулся к Ковалеву и потрогал пульс. — Вам повезло. Он, кажется, жив еще.

— Они все живучие, — неожиданно обозлилась я, — Володя, отправь меня в Москву, здесь мне больше делать нечего.

Алексеев облегченно вздохнул, будто сбросил тяжелый груз. Он уселся на стул.

Кажется, неожиданное воскрешение Ковалева привело сыскаря в благодушное состояние духа.

— Скажи, Алексеев, если вы отловите Лосева и Гасанова, они смогут показать на питерского подрядчика?

— Нет, совершенно точно — нет, не смогут. Ваш подрядчик мочит всех, кто может что-то знать о нем. Наши «черные дилеры» даже не догадывались, на кого работают. Связь они держали по схеме — Сухинин приезжает на машине, получает камни и калифорний.

— А это что такое?

— Калифорний — взрывчатое вещество, ядерное оружие. Смесь какая-то. Используется исключительно в террористических целях. Я слаб в химии, — виновато улыбнулся Алексеев.

— Я тоже слаба в химии. И в минералогии, — я скривилась в полуулыбке. Дескать, нам с тобой, Алексеев, эти знания ни к чему.

— Калифорний ему привозили из Магадана, там расформировали несколько войсковых частей. Взрывчатые вещества пошли по рукам. Сухинин вез все это добро в машине, в Питере передавал Телегину, а тот уже Николаевой. Она пристраивала товар на различных выставках и вернисажах. Особенно ходкий товар — камешки. Места мало занимает, внимания не привлекает. А на выставках тусуются ювелиры со всей страны. Торговля шла бойко. А куда девался калифорний, не знаю. Мы обследовали машину Гасанова, он ее бросил при задержании, так машина вся светится от излучения.

— Сами они все светятся, — отмахнулась я, — а при чем здесь Коровкина? Взрывчатые вещества, ядерное оружие, а бедная Коровкина при каких таких делах?

— Не знаю, это ваши проблемы. Ваши разработки. Коровкина, наверное, просто из любопытства узнала секреты Николаевой, за что и поплатилась.

Вот тебе и «калиф» на час! Это взрывчатое вещество, калифорний, черт бы его побрал.

— А Лосев что, такой недоразвитый? В поездах «западает» на бальзаковских дамочек и «ведется» у них на поводу?

— Ему деваться некуда. Ему же товар сбывать некому. Подрядчик спрятался, замочил всех посредников, вот Лосев и закрутился. Он с горя уже столько ошибок наделал — мама, не горюй. Мотался по городам под своей фамилией, везде предъявлял паспорт. Пока наши спохватились, ведь его искали под другими фамилиями, а он жил, не скрываясь. Кстати, наши магаданские опера подсуетились, перекрыли лавочку со сбытом калифорния. Там такой шухер был. Понаехали из Генеральной прокуратуры, военной, отовсюду. Возбудили уголовные дела. Отловили местных дилеров. Тех, что торговали калифорнием. Но группа замыкается на Лосева, они уже дали на него показания, вот он и крутится, как уж на сковородке. Ищет выход. Ищет покупателей.

— Тогда сам приплывет к вам в руки, — успокоила я Алексеева. — А мне и хорошо, в Магадан лететь не надо. Лучше вернусь до дому, до хаты. Володя, мне надо отметить командировочное удостоверение, а то у нас в ФЭУ такая мадам имеется, походя «имеет» всех командированных сотрудников. Зовут Елена Юрьевна.

— У нас такая же, — обрадовался Алексеев, — правда, ее зовут Наталья Петровна. Но все равно ведьма!

— Короче, Володя, командировку отметь и к самолету подтащи. Я на твоей машине отбуду в аэропорт. Сейчас быстро набросаю объяснение по поводу Ковалева и пальбы. Гильзу запакуй, а рапорт я напишу отдельно. В общем, с меня рапорт и объяснение, с тебя отметки по командировке и машина. Идет?

— Идет! — согласился Алексеев. И добавил: — А то оставайся, отметим приезд, походишь по ма-гази нам, отдохнешь. Ты же собиралась побывать в ювелирных лавках?

— Да ну их! — отмахнулась я, набрасывая дубленку.

Когда пишешь рапорт и объяснение в дубленке, значит, приближаешься к дому. Если в верхней одежде, вроде ты уже в дороге.

В номер все прибывали специальные работники, толпой набиваясь в тесное помещение. Я уныло наблюдала из-под пишущей руки, как уютная комнатка наполнилась людским гамом, шумом и суетой. Рука двигалась автоматически, привыкшая за многие годы заполнять миллион рапортов и объяснений без особых умственных усилий. Мои мысли витали где-то далеко. Я уже летела в самолете, томилась в аэропорту и мчалась в управление. Там меня никто не ждет так рано.

Поездка не принесла мне успеха. Я вернусь в Ленинград с пустыми руками.

Бедный Юрий Григорьевич, он поверил в мою удачу, но удача отвернулась от меня. Почему судьба не привела меня к истине? А всему свое время!

Я посмотрела на Ковалева, лежавшего на носилках. Его голова запрокинулась, открывая чистый и ясный лоб.

И этот мужчина — киллер? Не ведающий, что такое угрызения совести, действующий нагло и беззастенчиво. Неужели он останется жив?

«Останется, конечно, останется жить. Судьба не позволит тебе совершить грех. Ты не получишь этот шанс, ты останешься чистой!» — промелькнула в голове мысль и тут же исчезла.

Мне больше ничего не оставалось, как расцеловаться с «братом» по духу и заверить его в вечном братании.

— Алексеев, я жду тебя в Питере. Если что нужно по делу, пришлю мгновенно, любыми видами связи. Вот телефоны, координаты, звони, приезжай! Только отлови, пожалуйста, Гасанова и Лосева. Мы в Питере перекроем им кислород, если они туда заявятся.

Номер уже опустел. Пока мы с Алексеевым братались и выясняли, где собака зарыта, специалисты уже сделали свое дело. Ковалева унесли на носилках, сняли отпечатки с телефонной трубки, подобрали и опечатали гильзу от моего «Макарова».

Уходя, я умудрилась заметить вытаращенные глаза дежурной по этажу. Она до самой смерти будет помнить о веселой ночке.

Ночь близилась к середине.

В аэропорту мерзли припозднившиеся пассажиры.

Если кто-нибудь когда-нибудь спросит меня: «А бывала ли ты в уральском городе Нижний Тагил?» — я отвечу: «Да, была, в неудачной командировке».

Но я никогда так и не узнаю — есть ли в Нижнем Тагиле краеведческий музей и филармония, театры и картинные галереи.

Кроме «Сан Васильча» Лосева, Игоря Гасанова, Андрея Ковалева и «брата навеки» Алексеева Владимира Анатольевича, я так никого и ничего не узнала и не увидела. Ни городских достопримечательностей, ни улиц, ни проспектов, ни памятников и скверов. Ни один отдел милиции не удостоился моего присутствия. Даже отметки в командировочном удостоверении поставили заочно.

Шестого февраля, в четверг, я уже сидела дома на Адмиралтейской набережной, в своем любимом кресле. Несколько часов перелета абсолютно не сказались на моем состоянии. Я внимательно осмотрела себя. Руки-ноги целы, кожа не покрылась волдырями от аллергии, ногти в прекрасном состоянии. Такое впечатление, будто я и не уезжала из дома. Мои коллеги удивятся, узнав, что я прибыла раньше положенного срока.

Вытащив из шкафа очередной костюм: пиджак, брюки, блузка, я полюбовалась на новенький наряд. При мысли, что я материализуюсь в родном кабинете, как джинн из бутылки, мне стало смешно.

Может ли женщина с пистолетом крутнуться на каблучках и объездить половину земного шара за двое суток? А если не объехать, то облететь? Запросто! Но это чисто женский подвиг — понимать надо!

Сорок минут на дорогу до управления. И вот я в кабинете, сижу за компьютером, словно никуда и не уезжала. Юрия Григорьевича нет в кабинете. На столе валяется шапка и куртка. Иванов погружен в подготовку доклада. Он не отреагировал на мое появление, даже глазом не повел. За время совместной работы он привык ничему не удивляться.

Я разложила перед собой записи. Надо вернуться к началу расследования. Где-то я пропустила важную деталь, но где? Чтобы отыскать эту деталь, мне нужно начать все сначала.

Пункт первый — бригада из отдела Королева прочесывает хозяйственную деятельность мебельной корпорации, управление по борьбе с экономическими преступлениями расчищает завалы в выставочном объединении.

Почему они не наткнулись хотя бы на одну зацепку? Неужели в хозяйственной деятельности двух больших разветвленных предприятий нет ни одной ошибки?

А все потому, что сотрудники ищут разрозненно, они не посвящены в общую идею. Один ковыряется в одном направлении, второй сотрудник — еще в одном, и так далее. Масса перелопаченной информации и работы осталась втуне, потому что нет главного идеолога. Главный идеолог болтается по стране в поисках суперкамня.

Общая идея! Вот тут-то и таится разгадка!

Я выпрямилась на стуле, с трудом разогнув скованный напряжением позвоночник. И тут же увидела наблюдающего за мной Юрия Григорьевича.

— Вы откуда взялись? — тихим голосом спросил он.

Такой прыти он не ожидал от меня.

— Вот, прилетела самолетом. Вам доложить результаты?

— Говорите!

Я старалась не нарушить нить повествования. Говорила четко и ясно. Как положено по уставу. Рассказала об Александре Васильевиче Лосеве, о моем опрометчивом поведении, приведшем меня прямо в бандитское пекло. Сигнальное устройство так и не пригодилось мне. Группа сопровождения потеряла меня из виду во время пересадки. Группа искала нас в поезде, а в это время мы с Лосевым мчались по трассе в новенькой «Вольво». Рассказ о гостиничном приключении привел полковника в состояние ступора. Он долго моргал, внимательно разглядывая меня, молчал, а затем выпалил:

— Ну вы, блин, даете! Гюзель Аркадьевна, а если бы вас пристрелили?

— Вы бы меня похоронили. ГУВД обязано похоронить одинокую сотрудницу. А когда хоронят подполковника милиции, в ритуал входит обязательный артиллерийский залп. Представляете, на моей могиле артиллеристы стреляют целых три раза! Вдохновляет? И миллион алых роз на могилку от скорбящих коллег. Неужели не вдохновляет?

— Нисколько! Мрачный у вас юмор, однако, Гюзель Аркадьевна, — посуровел полковник и спросил: — Что вы собираетесь дальше делать?

— Я? Что я собираюсь делать дальше? Я пойду в корпорацию и объявлю, что выпускаю Шаповалова на свободу. Я сделаю его приманкой. Не беспокойтесь, — парировала я протестующий жест Юрия Григорьевича, — за Шаповаловым неотлучно будет следовать Линчук. Мы освободим его от служебных обязанностей на время?

— Это не проблема. Освободим. — Полковник задумался. — Это идея, Гюзель Аркадьевна. Вам нужна моя помощь?

— Я вообще не боюсь мужчин, тем более из корпорации. Одна справлюсь, Юрий Григорьевич. Когда вы мне понадобитесь, я скажу вам. Договорились?

* * *

Если позвонить в мебельную корпорацию обычным способом, то есть пресс-секретарю, секрета-рю-менеджеру или офис-менеджеру, можно вообще не дождаться приглашения.

Российский бизнес тяжелой волной захлестнула бюрократия, та самая бюрократия, что давно переплюнула советскую, всем когда-то опостылевшую. Бюрократия и бизнес несовместимы, тем не менее на предприятиях, возникших от «нового русского» капитализма, эта мутированная бюрократия, прикрываясь внешним лоском, медленно, но верно ставит на своем пути многочисленные заглушки и препоны. Чтобы миновать бюрократические барьеры, я решила воспользоваться испытанным методом — пустить в ход собственные чары.

Я вспомнила Фаину Раневскую с ее знаменитым — «очаровываю»!., и бросилась к телефонному аппарату. Как на амбразуру дзота.

— Дмитрий Николаевич? Вас из милиции разыскивают! С собаками!

— Гюзель Аркадьевна? — нежно проворковал мужской приятный баритон. — Рад вас слышать. Ждал вашего звонка.

— Могли бы и сами позвонить. Отчего не позвонили? Постеснялись? Боитесь женщин с обрезом? — шутки сыпались из меня, как из рога изобилия.

— Вы — дама решительная, лучше уж ждать от вас звонка, — честно признался Шерстобитов. — Чем могу служить?

— Я хочу посетить вашу корпорацию, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие! Срочно соберите ваших партнеров, сошлитесь на чрезвычайные обстоятельства, вынуждающие срочно собрать собрание. Если не согласятся добровольно, сообщите мне, я приму меры.

— Какие меры? — Баритон по-прежнему оставался ласковым и приятным.

— Придется применять генеральские чары, это более действенный метод. Вы согласны?

— В какое время вам удобно? — проворковал Шерстобитов.

Мне все-таки кажется, что он влюблен в меня. Да и как не влюбиться в такую очаровательную зайку?

— Сегодня, в шесть вечера! Удобно?

— Как скажете. — Шерстобитов ждал, чтобы я первая отключила мобильник.

Я отключила первой.

Перед походом в корпорацию я пристала к Иванову:

— Виктор Владимирович, почему вы со мной не разговариваете? Вы не рады, что я приехала?

— Очень рад, — искренне вырвалось у Иванова, — но я бьюсь над срочным докладом и забыл обо всем на свете. Даже о тебе.

— А как твоя блондинка? Ну эта, «Рено», шубка с собольей опушкой?

— А-а, — небрежно отмахнулся Иванов, — она оказалась настоящей динамой.

— Что, обманула мальчика? — Я присела на стул в ожидании, что меня наконец-то угостят настоящим кофе.

— Обманула, обманула, — рассмеялся Иванов, — она, как и положено капиталистке, решила использовать меня в решении своих проблем. То у нее права отобрали, то бандиты наехали. В общем, все, ек блондинке, кончилась. Можешь успокоиться!

— Да я особо и не переживала. Все блондинки — авантюристки. Убедился? А ведь ты меня,

Иванов, обманул насчет того, что блондинка работает на «Рубинах». Обманул? Ты тоже динамой оказался, собака, пес смердячий!

— Собака и пес смердячий! Согласен. Обманул. Хотел успокоить твои собственнические инстинкты. Кофе хочешь? — догадался спросить Иванов.

— Хочешь! Я собралась сидеть у твоего стола до посинения, пока ты не догадаешься, что я требую законную чашку кофе. И нечего в наш кабинет приглашать всяких там авантюристок! — веско закончила я свою тираду.

После кофе я подошла к Линчуку и загадочным голосом спросила:

— Линчук, хочешь отлынить от работы?

— Конечно, хочу! — простодушно ответил Линчук.

Он тоже не удивился моему скорому возвращению.

— Тогда бросай свои еженедельные анализы и дуй в Лугу. Привези Шаповалова и поселяйся у него в квартире. Только прошу тебя, не светись в окнах, не выходи из квартиры. Ты понимаешь меня?

— Понимаешь, — буркнул Линчук.

Я нарушила его планы. Под видом охраны Шаповалова Миша возжелал провести на даче несколько дней, и тут на тебе, облом.

— Михаил, не бурчи. Шаповалов на время станет приманкой, а ты отвечаешь за него головой. И за себя тоже. Мокрушник может прийти в любое время!

— Все понял, — бодро отозвался Линчук и уставился в монитор.

Как настоящий солдат, Миша решил закончить работу — еженедельный анализ оперативной обстановки — и со спокойной совестью отъехать в Лугу.

Я бы на его месте сразу бросила компьютер и бегом помчалась за Шаповаловым.

«Странный народ эти мужчины!» — разозлилась я и пешком отправилась в «Петромебель», благо времени у меня было предостаточно.

Верзила в черной куртке с желтыми нашивками как старый знакомый спокойно пропустил меня внутрь главного здания корпорации. Огромный вестибюль с лепными потолками, многочисленные зеркала на стенах создавали иллюзию пространственного космоса. Любое помещение можно сделать необъятным, говорили эти в общем-то нехитрые приспособления.

Еще один охранник провел меня по коридору, устланному мягким ковром, и я оказалась перед полуоткрытой дверью темно-коричневого цвета.

— Входите, — пригласил охранник и мгновенно исчез.

Я позавидовала его способности к дематериализации. «Где они научились? — Я вспомнила дежурную по этажу нижнетагильской гостиницы, теперь вот этот охранник… — Мне бы так!»

Я вошла в комнату, гордо именуемую переговорной, по крайней мере так мне сказал охранник. За длинным столом сидели «трое шпионов в штатском» — Шацман, Шерегес и Шерстобитов.

Они глядели на меня и молчали. Я тоже молчала, застыв в напряженном ожидании — не удосужатся ли они со мной поздороваться.

Не удосужились…

— Здравствуйте, господа партнеры! — приторно приветливым голосом ободрила я застывших в немом ожидании партнеров корпорации.

— Зд-р-в-вст-те, — неразборчиво понеслось с трех сторон.

— Я ненадолго к вам. Хочу сообщить вам одну новость, не очень хорошую для вас.

— Какую? — Шерстобитов заворочался в своем кресле.

— Мы выпускаем главного подозреваемого по делу. Шаповалова Костю. Он находился в одном из наших изоляторов, в области, — рискнула добавить я, желая избавить кого-то из этих троих от пустой траты времени.

— На каком основании? — пророкотал неожиданным басом Шацман.

— Вы, Григорий Исакович, писали жалобу в прокуратуру?

— Да, — рокот несколько поутих.

— Вы, Александр Иванович, писали жалобу в прокуратуру?

— Да, — удивленно ответил Шерегес.

— И я писал жалобу. — Шерстобитов вытянул голову, стараясь заглянуть мне в глаза.

— Вот прокуратура и занялась этим делом вплотную. Они проверили законность задержания Шаповалова и выяснили, что он не является подозреваемым. И не может таковым являться. Так что новость не из лучших. Чем она вам опасна? А тем, что мы удвоим наши усилия по расследованию этого дела. Новые допросы, проверки, ревизии… Избавьте, пожалуйста, работников прокуратуры и нас от ваших кдяуз. Дайте нам спокойно работать! Все, я больше не смею вас беспокоить, до свидания.

Я решительно поднялась со стула, но Шацман завопил:

— Подождите! — но, спохватившись, добавил: — Пожалуйста!

Я уселась на стул и принялась разглядывать господ капиталистов.

Это Шацман? Скорее всего Шацман…

Он больше всех озабочен. Взгляд его бегает, скачет по столу, потолку, по моему лицу, словно нашаривает тайный выход.

Я представила Шацмана, умело разделывающего женские тела на части, и ухмыльнулась; пожалуй, нет, я не права. Шацман не способен на такие подвиги.

Тогда — Шерегес…

Он смотрит на меня с лютой ненавистью. Как будто я ему стрихнин в чай подливаю каждый день. По одной капле.

Нет, опять ошиблась. Это, разумеется, Шерстобитов…

Он лукаво поглядывает на меня и по-иезуитски улыбается. Словно намекает, что я — серая мышь и мне в этой жизни тускло светит одна звездочка — мизерная пенсия и полное забвение.

Шиш тебе, Шерстобитов! Не будет ни полного забвения, ни мизерной пенсии.

Я стану полковником милиции и умру на поле боя. И над моей могилой прозвучит орудийный залп!

— Вы хотите сказать, что проверки и ревизии возобновятся? — Шацман изменил тон.

Он спросил таким тихим голосом, что мне пришлось вслушиваться в вопрос.

Такой тихий голос. Очень похож на стариковский. И абсолютно не похож на рокочущий бас процветающего капиталиста.

— Да, возобновятся. Я сейчас буду разговаривать с Королевым. Уверена, что он согласится с моим предложением. У нас нет ни одного подозреваемого, значит, его срочно нужно найти. Я только что вернулась из Нижнего Тагила. На ваших филиалах уже проводятся ревизии. Вы в курсе?

— Да, в курсе. — Шерегес злобно уставился на меня, пытаясь просверлить насквозь ненавидящим взглядом.

Господи, за что он меня так ненавидит? Что я ему сделала? Я его знать не знаю.

— И хорошо, что в курсе. Вместе легче работать. Вы же заинтересованы в поимке убийцы?

— Да! — заявили три голоса одновременно, слегка расходясь в тональности.

— Значит, сработаемся! — выкрикнула я, пытаясь выдержать бодрый вид. — Всего хорошего.

Я удачно проскользнула мимо охранников, мимо верзилы в черной куртке, мимо многочисленных роскошных авто, выстроившихся вокруг здания корпорации, и быстрым шагом заспешила в управление.

Что-то не вполне ясное вертелось в мозгу, что-то близкое к разгадке.

Так бывает, когда не можешь вспомнить знакомое слово или имя. Недавно я вспоминала имя английской актрисы Ванессы Рейдгрейв. Она припрятала на время террориста Ахмеда Закаева. Имя актрисы я вспомнила лишь на второй день. В очередную бессонную ночь…

Так бывает с именами и словами, если ты не употребляешь их каждый день да и вообще они тебе «по барабану». Зато я помню все слова, которые мне сказали вдень моего пятилетия. И первого сентября в первом классе.

Так устроен человеческий мозг. Какой-то сложный механизм заставляет прокручивать миллионы комбинаций, чтобы в один прекрасный день с радостью осознать — разгадка проста, как мир.

— Юрий Григорьевич! Мне нужна ваша помощь! — Я бросилась к полковнику, увидев его в коридоре.

Повиснув у него на руке, я долго объясняла, что у меня случилось озарение, как гром среди ясного неба.

Полковник, осторожно дернув плечом, ловко сбросил меня с руки и спросил:

— Гюзель Аркадьевна, доложите по форме, что случилось? Какое озарение? Где озарение? В каком месте?

— Юрий Григорьевич, — я нисколько не обиделась на дернувшееся плечо. Обиды вообще не в моем характере, тем более на полковника грех обижаться, всем бы такого начальника, — Юрий Григорьевич, я нашла свидетеля. Он был давно, в моей голове, но я никак не могла извлечь его. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих! Вы поедете со мной?

— Сейчас вы мне расскажете все по порядку. Я обязательно поеду с вами. — Юрий Григорьевич положил мне руку на плечо. От его ободряющего жеста мне стало весело. Никто не мог додуматься до такой простой мысли, а я сумела. Какая я зайка! Какая я милая, добрая и вообще прелестная девушка! Юмашева Гюзель Аркадьевна!

Полковник, не перебивая, слушал мою захлебывающуюся речь. Он грозно нахмурился, и от его суровости я размазала выводы, как манную кашу на тарелке.

— Юрий Григорьевич, ну что вы хмуритесь? Если я не права, так и скажите, — взмолилась я наконец, не вытерпев пытки.

— Почему не права? Совсем наоборот, я верил, что вы получите результат. Но учтите, для решения этой задачи мне нужно получить разрешение генерала.

— А если он не соизволит разрешить?

— Если, если… Тогда вы вымолите разрешение у Королева. На коленях, в объятиях, как хотите.

— Юрий Григорьевич, тогда сделаем так, — незаметно я перешла на командно-приказной тон, — вы за разрешением идете к генералу, а я к Королеву. Прямо сейчас. Идет?

— Идет.

Полковник испарился у меня на глазах.

«А я так и не научилась превращаться в призрак», — уныло размышляла я, бредя по четвертому этажу. Утопать в объятьях Королева мне не хотелось, тем более вымаливать высочайшего разрешения на коленях.

— Володя, я приехала. Бродила по Уральским горам, — сообщила я Королеву, пытаясь подлизаться.

— Вижу, — коротко бросил Королев. — Что надо?

— Володя, скажи, пожалуйста, почему твои орлы не накопали хоть какую-нибудь червоточину в хозяйственной деятельности мебельной корпорации? Неужели там все так чисто?

— Мы не ревизоры. Мы — оперативники, да будет тебе это известно, — горделиво произнес Королев. Словно оперативники — это космонавты.

— Таких не берут в космонавты! — пропела я. — Скажи, пожалуйста, — я снова надвинулась на Королева, — а почему вы не допросили Крупина?

— Мы его допросили. Он не при делах. Все документы в порядке, на каждый товар у него накладная, заметь, настоящая. Ты лучше скажи, куда ты подевала Шаповалова? Он — главный подозреваемый. Если ты не выдашь его, я тебя в порошок сотру!

— Выдам, Володя, выдам. Отдам с потрохами. Подожди денек, — я приблизилась к Королеву и поняла, что денек — это слишком много, — ну вечерок подожди. Завтра я тебе его отдам. Ну я пошла?

— Иди, иди. Можешь не возвращаться без Шаповалова. На порог не пущу!

Вид Королева красноречиво говорил, что угрозу он обязательно приведет в исполнение.

«Бедный Шаповалов! Загремит в «Кресты» на полгода, если не больше», — чертыхнулась я, хлопнув дверью. Королев требует, нет, он не требует, он жаждет крови. Шаповалова в «Кресты», меня — за компьютер до конца моих дней.

Я с горечью вспомнила, чем закончилось мое последнее раскрытие. Летом на Литейном проспекте расстреляли одного видного и заслуженного деятеля культуры. Вместе с ребятами из отделения по раскрытию умышленных убийств мы работали в жару сутками, забыв о нормальной жизни. И что я получила в награду?

Я даже получила «повышение» по службе — меня перевели на штабную работу, отрешив от оперативной. А все медали и награды разделили разные товарищи, не имеющие никакого отношения к раскрытию. Какие слова я слышала в свой адрес? Страшно вспомнить!

Зато сейчас я оторвусь, раскрою эту шайку-лейку и получу заслуженные награды. Я сделала губами движение, означающее «тьфу-тьфу» по направлению королевского кабинета. Все равно будет по-моему. К двадцать шестому февраля я должна восстановить былые позиции, утраченные в неравных боях с мужчинами.

«И за что меня не любят мужики? Я ведь такая зайка, такая милая и душевная», — мысленно заныла я, не забывая поплевывать на стены четвертого этажа.

Или делать вид, что поплевываю.

Теперь мне понадобился Резник. Слава, очаровательный Слава, настоящий интеллигент, он никогда не позволит произнести в моем присутствии грубое слово.

— Слава, вы можете мне помочь?

— Всегда к вашим услугам, мадам! — Резник высунул голову из-за компьютера.

— Какая я мадам, к чертям собачьим! — невольно вырвалось у меня. — Слава, оторвитесь от компьютера, пожалуйста. Вы сейчас поедете на вы-ставку и «попасете» одного господина. Его фамилия — Крупин, зовут Анатолий Давыдович. Стойте возле него и ждите, пока не приеду я. Дождитесь, пока я не выйду, неважно, сколько времени я пробуду у него. На выходе я сделаю вам знак, оставаться или снимать пост. Ясно?

— Все ясно! — помотал головой Резник.

Он натянул черную кожаную куртку с меховым воротником и звонко чиркнул «молнией».

— Слава, а вам не нужно никому докладывать? Генералу? Начальнику отдела?

— Нет. У меня свободный режим.

— Может, я предупрежу генерала? — Не хватало еще вляпаться из-за незаконной отлучки Резника.

— Я сам предупрежу генерала. — Резник распахнул передо мной дверь.

Пока мы с Юрием Григорьевичем морочили головы, как нам выкрутиться из этой ситуации, чтобы не нарушить субординацию, Резник одним махом решил проблему. Встал и ушел. Пришел, увидел, победил!

Наверное, я устарела. Пора давать дорогу молодым, они мудрее нас с полковником, по крайней мере шустрее и нахальнее.

«Ничего, старый конь борозды не портит», — мысленно пошутила я, попфукав губами по направлению четвертого этажа, где куксился от собственной значимости Королев.

— Юрий Григорьевич, я все подготовила. Резник поехал в «Ленэкспо» охранять Крупина, Королев предупрежден. Разумеется, Королеву я ничего не сказала, но пообещала, что завтра отдам ему на съедение Шаповалова. Мне не хочется это делать. Вы понимаете?

— Не надо никого никому выдавать. Генерал выдал вам все полномочия. Едем?

— Едем, Юрий Григорьевич.

Я не знаю, зачем мне понадобился полковник. В сущности, я и одна могла бы легко управиться. Тем более что на стреме стоял верный и преданный Слава Резник.

Но Юрий Григорьевич своим солидным полковничьим видом разрешал массу проблем. Капризное руководство выставки спокойно прислушается к его мнению. И абсолютно неспокойно к моему.

Пока я буду доказывать, что я — не верблюд, Юрий Григорьевич одним махом всех убивахом. Полковник будет играть роль моей «крыши».

На выставке царило настоящее столпотворение, вокруг прилавков и подиумов бродили толпы желающих приобрести драгоценности.

«Страна процветает, если она интересуется украшениями», — подумала я, наблюдая за покупателями и экскурсантами.

Резника я так и не увидела. Настоящий специалист своего дела. Спрятался, и не отыщешь его в толпе. А может, он обманул меня?

Еще с брежневских времен въелась в меня скверная привычка всех и вся подозревать. Куда денешься от мет времени, ведь каждый человек — осколок определенной эпохи.

В толпе промелькнула черная кожаная куртка Славы Резника, короткая стрижка, прямые плечи — чем не красавец? Мне стало стыдно за свои брежневские подозрения.

— Юрий Григорьевич, я отзову Крупина в подсобное помещение, а вы идите туда прямо сейчас. Пройдите и ждите меня.

— Слушаюсь, товарищ начальник! — Юрий Григорьевич послушно направился вниз, легко перепрыгивая через ступеньки.

«Совсем как молодой, пожалуй, он и Резнику фору даст». Покрутив головой от восхищения полковничьей молодцеватостью, я двинулась по направлению к старшему менеджеру выставки. Как и в прошлый раз, он разыгрывал лотерею, рассыпая плоские шутки в толпе зевак.

— Анатолий Давыдович? Пройдемте со мной, — я сунула Крупину под нос удостоверение и прижала его руку к собственному локтю, чтобы не вздумал удрать.

Крепко держа его за руку, я вывела Анатолия Давыдовича из толпы и потащила вниз. Крупин попытался вырвать руку, он все оглядывался, беспомощно вертел головой, выглядывая нечаянную помощь, но все попытки оказались тщетными.

— Анатолий Давыдович, не крутитесь, не поможет. Вашу лотерею доиграют без вас.

— Кто вы? — Крупин вырвал руку и остановился на лестнице, крепко ухватившись за перила.

Вот она, неожиданная задержка, зачем я отправила Юрий Григорьевича вниз? Сейчас бы очень пригодилась его надежная рука, сильная и крепкая. Рука настоящего полковника.

Ребром ладони я рубанула по руке Крупина, уцепившейся за перила. Рука обвисла, и я, словно тисками, зажала ее своим локтем. Не надо привлекать к себе постороннего внимания.

— Анатолий Давыдович, не упирайтесь, идемте со мной.

— Зачем?

— Разговор есть, — заговорщическим голосом шепнула я. — Разговор секретный, не для посторонних ушей. Идемте, нельзя, чтобы нас видели вместе.

В хозяйственном помещении уже уютно расположился Юрий Григорьевич.

Он включил чайник и хлопотал над столом, намереваясь устроить небольшое чаепитие. В подсобке, кроме полковника, находились две симпатичные девушки. Они, весело смеясь, накрывали на стол — резали хлеб, намазывая его маслом и украшая розовой колбасой. При виде такого изысканного угощения у меня потекли слюнки.

Черт, я, кажется, не ела с самого Нижнего Тагила, точнее, с поезда. В последний раз меня угощал Александр Васильевич Лосев маринованными огурчиками и жареной курицей. Молодец, Юрий Григорьевич, умеет грамотно оценить оперативную обстановку.

— Присаживайтесь, Анатолий Давыдович. Познакомьтесь — полковник Деревяншин Юрий Григорьевич. — Я указала на полковника, делавшего вид, что не замечает нас с Крупиным.

Юрий Григорьевич мастерски выпроводил девчонок и устроился в углу подсобки за столом, оставив нас с Анатолием Давыдовичем посередине помещения.

Один на один, так сказать, как на дуэли.

— Анатолий Давыдович, я хочу вас спросить, вам не страшно? — Я осталась стоять.

Нервное напряжение последних дней давало о себе знать.

Посмотрев на свои руки, слегка дрожащие, я сунула их в карманы своих клешей. Брюки клеш — удобная форма одежды эмансипированных дамочек. Можно легко спрятать от посторонних глаз расшалившиеся нервы.

— Почему мне должно быть страшно? — Крупин пожал плечами.

Его руки спокойно лежали на столе, холеные и ровные, без единой мурашки на коже.

— Хотя бы потому, что вашей жизни угрожает опасность. — Я кивнула Юрию Григорьевичу, дескать, наливай.

Полковник послушно налил чай в три огромные чашки с заранее приготовленными пакетиками.

— Попейте чайку, Анатолий Давыдович, чай — он оттягивает дурные мысли. — Я нависла над столом и чашками в полном отчаянии — неужели просчиталась?

— Меня не беспокоят дурные мысли. Кстати, а как вас зовут? — Крупин брезгливо отодвинул чашку с чаем.

— Гюзель Аркадьевна, прошу любить и жаловать. Анатолий Давыдович, вам придется рассказать кое-что. Могу предложить выход.

У меня вызревала крамольная мыслишка: а что, если предложить Крупину рассказать ровно половину из того, что он знает?

— Какой выход? Из чего выход? — Крупин оглянулся на Юрия Григорьевича, но полковник наклонил голову над тарелкой, делая вид, что рассматривает степень свежести розовой колбасы.

— Из создавшегося положения. Анатолий Давыдович, вам знакома Клавдия Михайловна Николаева?

— Да, она у нас работала, пока с ней не случилась беда.

— На сегодняшний день точно такая же беда угрожает вам. Я прошу вас назвать одно имя! Только имя! Одно! — Я схватила Крупина за плечи и изо всей силы тряхнула его.

Он не оттолкнул меня, лишь беспомощно оглянулся на полковника. Но степень свежести вареной колбасы гораздо больше интересовала Юрия Григорьевича, чем чьи-то плечи.

Я убрала руки и вздохнула. Таким методом я ничего не добьюсь. Кроме того, в подсобку могли в любой момент войти люди.

Подсобка общая, рассчитана на все выставки, не только на «Российские рубины».

— С кем Николаева имела контакт? Она сбывала посредством выставки драгоценные камни, незаконно добытые на уральских месторождениях. Вы не могли не знать этого. Если вы не назовете мне имя этого человека, я вас, Анатолий Давыдович, упеку в «Кресты». У нас есть один большой начальник, его фамилия — Королев, может быть, слышали, — Крупин дернулся, что означало одно: ему не известна эта фамилия. — Так вот, Королев потребовал от меня подозреваемого. Он жаждет крови! Прямо сейчас я и отвезу вас к Королеву. От него вам прямая дорога в следственный изолятор. Согласны?

— Спорный вопрос, — начал было Крупин, но я перебила его, не дослушав.

— Это вы будете говорить через полгода отсидки. Спорный вопрос, не спорный, но отсидеть вы обязаны, пока не отмоетесь. А там — суд да дело, глядишь, время уйдет. Я предлагаю вам другой вариант — вы называете мне имя, я протоколирую ваши показания, и вы остаетесь на свободе. Более того, ваша жизнь будет вне опасности. Пока вы хранитель тайны, вы — смертник. Если ваша тайна станет достоянием правоохранительной системы, вы избавитесь от топора, нависшего над вашей головой. — Я схватилась за край стола, словно проверяла его на прочность. Ничего, крепкий стол, устойчивый. — Более того, могу сказать, что мы обязаны вас задержать в том случае, если вы откажетесь отдачи показаний. Мы вас задержим, чтобы спасти вашу жизнь. Понятно?

— Понятно. — Крупин придвинул к себе чашку с остывшим чаем и зачем-то подул в нее. — Записывайте!

Я вытащила руки из карманов клешей и тяжело вздохнула.

Все бы ничего, но писать я не смогу. Заполнить протокол мелкими внятными буковками — это запредельно даже для меня. Слишком трудной оказалась рабочая неделя. Руки мелко подрагивали какой-то нервной дрожью.

— Гюзель Аркадьевна, попейте чайку, а я запишу все, что расскажет Анатолий Давыдович. — Юрий Григорьевич вскочил и швырнул меня в угол стола, а сам уселся рядом с Крупиным.

Они негромко разговаривали вроде бы о чем-то своем, сугубо мужском. Полковник заполнял бланк размашистыми буквами, нисколько не смущаясь тем, что его подчиненная затихла в углу стола, глубоко задумавшись с чашкой чая в дрожащих руках.

— Съешьте что-нибудь, Гюзель Аркадьевна, — повернулся ко мне полковник и тут же спросил Крупина: — Анатолий Давыдович, а вы лично видели подельника Николаевой?

— Однажды, мельком. Но Николаева делилась со мной своими сомнениями, она давно хотела расстаться с ним, но он держал ее крепко, не отпускал. Она ведь сидела в тюрьме, и после отсидки какие-то делишки водились за ней. Он угрожал рассказать об этом руководству объединения. Николаева скрыла при приеме на работу, что она ранее судима. А для Николаевой это означало смерть, как физическую, так и духовную. Также могу предъявить накладные, ей привозили товар, и все накладные выглядели, как настоящие. Я знаю, где можно выписать настоящие накладные на подставной товар.

Полковник Деревяншин размашистым, но аккуратным почерком заполнял уже вторую страницу огромного бланка. Из моего угла бланк казался чем-то громадным, вроде уральского аэродрома.

Чтобы мне не мерещились страхи, я решила попробовать на вкус розовую колбасу. Я подвинула к себе бумажную тарелку и долго размышляла, разглядывая неровные кусочки непонятного цвета.

«Едят же ее добрые люди, авось и я не отрав-люсь», — решительно подумала я и отправила в рот сразу полбутерброда.

Я в жизни не ела ничего вкуснее. Никакие деликатесы международной кухни не могли сравниться со вкусом этой розово-синюшной колбасы с черным хлебом.

— Гюзель Аркадьевна, мы закончили. — Юрий Григорьевич легко поднялся со стула, аккуратно сложив листы протокола в кожаную папку.

Папку он бережно прижал к груди, как нечто особо ценное, способное дематериализоваться.

— Я тоже, вот колбасу всю съела, — я показала пустую бумажную тарелку.

Мужчины улыбнулись. Юрий Григорьевич по-отечески, Крупин иронически…

— Я свободен? — Крупин продолжал сидеть, поглядывая на нас.

Он по-прежнему оставался спокойным, не нервничал, не вздрагивал, не оглядывался.

— Анатолий Давыдович, я оставлю вам, с вашего позволения, охрану. На время, пока мы не определимся с делом. Охрана надежная, вам мешать не будет. Согласны? — Я бросила пустую тарелку в урну и быстро покидала чашки в раковину.

Порядок есть порядок!

— Если вы считаете, что мне нужна охрана, ради бога, — Крупин пожал плечами.

— Ненадолго, уверяю вас. Да и вам спокойнее будет под прикрытием. Спасибо, Анатолий Давыдович, вы сделали правильный выбор.

— А вы, Гюзель Аркадьевна, догадывались, кто он такой? — Крупин слегка заикнулся, но справился с волнением.

— Догадывалась, но не верила. Он ведь действовал почти в открытую. Все преступления продумывал до мелочей. И нигде не оставил ни одного отпечатка, не совершил ни одной ошибки. Умен, нагл, циничен. Как тут угадаешь с первого раза?

Мы поднялись по лестнице. Издалека я увидела Резника. Он не выделялся из толпы. Не привлекал чужого внимания. Он смешался с толпой, превратившись в одного из посетителей выставки, словно всю сознательную жизнь обретался по ювелирным салонам и вернисажам.

«До чего красивый парень! Эх, была бы я помоложе, не устояла бы перед грехом», — игриво подумала я и засмеялась.

— Что вас так рассмешило, Гюзель Аркадьевна? — спросил Юрий Григорьевич.

— Глупость подумала, смешную и совершенно неуместную, товарищ полковник.

Знал бы он, о чем я подумала. Интересно, а о чем думают мужчины в экстремальных ситуациях?

Я сделала знак Резнику, дескать, остаешься до особого распоряжения. А мы с полковником важно направились к служебной «Волге». Приятно ощущать себя великой и мудрой. Даже в моей походке проявились эти два качества. Ноги пружинисто ступали по февральскому снегу, молодцевато вибрируя, и я зачем-то подумала: «А отчего бы и не тряхнуть стариной? Не соблазнить ли мне красивого Резника? Будет что вспомнить в старости…»

— Вы сейчас куда направляетесь, Гюзель Аркадьевна? — Я вздрогнула от вопроса, неожиданно прозвучавшего в самый неподходящий момент.

— На квартиру к Шаповалову. А что? — Соблазнительный образ Резника мгновенно улетучился вместе с черной курткой и короткой стрижкой.

— Не боитесь?

— А там Линчук подстрахует. Да и Шаповалов — мужик здоровый. Нет, не боюсь.

— Может, мы обойдемся показаниями Крупина?

— Нет, этого мало, — уверенно заявила я. — Мало показаний Крупина. Надо подождать, вдруг он клюнет на приманку и придет к Шаповалову. Что толку, что мы знаем все его преступные делишки? Ведь Крупин не знает, кто убил Николаеву, Сухинина, Телегина…

— И Коровкину, — закончил мою мысль полковник Деревяншин. — Будь осторожна. Не лезь под горячую руку. — Он предложил мне переднее сиденье, открыв дверцу машины.

— Слушаюсь, товарищ полковник! Не полезу под горячую руку. А под ногу можно?

Я обогнула «Волгу» и влезла на заднее сиденье — не люблю надувать щеки, лучше быть собой при любых обстоятельствах. Даже в случае неожиданного прибытия долгожданной удачи.

Где она гуляла? Где ее черти таскали? Удача, доложу я вам, весьма легкомысленная особа, загуляет где-нибудь с молодым и красивым пареньком, и жди ее, распутницу. Хорошо хоть дождалась, не сломалась, выдержала. Правда, совершила при этом миллион ошибок.

— Юрий Григорьевич, мало ли, я замотаюсь. Сделайте одолжение, сдайте за меня командировку. Если я просрочу, меня потом тетки из ФЭУ заклюют.

— А вы их боитесь?

— Боюсь, — честно призналась я, — до судороги боюсь. Мне кажется, в них клокочет не растраченная на мужчин жизненная энергия. Страшное дело, товарищ полковник. Бедные их мужья!

— А они все не замужем, — рассмеялся Юрий Григорьевич.

— Откуда вы знаете?

— Я все знаю, — загадочным голосом ответил полковник Деревяншин и замолчал, бережно прижимая к груди папку с надписью «На доклад генералу».

Надо поберечь энергию, а то растрачивать будет нечего. Я тоже замолчала, глядя на заснеженные улицы. Летом в городе пробки, гарь и копоть, зимой заносы и гололед.

Доживу ли я когда-нибудь до лучших времен? Вряд ли, времена не выбирают, в них живут и умирают…

— Юрий Григорьевич, почему вы так хотели, чтобы я занималась расследованием?

— Это же бальзам для вас. Если вы не будете себя растрачивать на людей, вы уподобитесь теткам из ФЭУ. Женщинам, я хотел сказать.

— Вы всех женщин жалеете?

— Всех. — Юрий Григорьевич улыбнулся.

— Но всех жалеть невозможно. С таким же успехом я могу жалеть всех мужчин поголовно. Что это за точка зрения?

— Это не точка зрения. Это внутри человека. Либо есть, либо нет.

— Юрий Григорьевич, вы похожи на священнослужителя. Какая-то высшая форма христианской добродетели.

— А чем это плохо? — прищурился Юрий Григорьевич.

— Любая добродетель питается за счет других людей, не обремененных лишними добродетелями, то есть старых и добрых грешников. Не верю в добродетель!

— При этом оставаясь добродетельной, — опять рассмеялся Юрий Григорьевич.

— Если бы вы знали, какие грешные мысли меня посещают. — Перед глазами снова всплыл туманный образ Славы Резника.

Я забилась в угол и больше не произнесла ни звука до самой Кирочной.

На углу Кирочной я тронула водителя за плечо.

— Останови, я выйду.

И молча, не попрощавшись, помчалась на квартиру Шаповалова.

Если я начну прощаться с Юрием Григорьевичем, пожалуй, не выдержу, расплачусь или еще что-нибудь сотворю. Лучше ринуться в бой, не раздумывая и не тратя драгоценные мгновения на лишнюю суету. Я сосредоточилась и попыталась представить дальнейшие действия господина из мебельной корпорации.

Как он войдет в квартиру к Шаповалову? И не следит ли он за входом в квартиру?

Я должна принять меры предосторожности. Он может меня опознать. И тогда он вряд ли войдет в квартиру. Что делать? Я окончательно превратилась в Семен Семеныча Горбункова. Вопрос «что делать?» звучал во мне, постепенно превращаясь в оглушающую симфонию. Я сняла дубленку, сунула ее в целлофановый пакет, а голову обмотала шарфом. По крайней мере я смогу войти в подъезд никем не узнанной. Мало ли какая-нибудь хозяйка выскочила на улицу раздетой. А там, на площадке, я смогу проникнуть в квартиру.

Я включила мобильный, поиграла разноцветными кнопками и услышала родной голос Линчука:

— Давай быстрее, мы картошку жарим.

За время совместной работы он научился узнавать даже мой звонок. Я решила обойтись без приветствий.

— Миша, пусть Костя выглянет на площадку, есть там кто или нет? А ты сзади стой.

— Нет там никого, мы уже проверяли.

— Еще раз проверь! — Мой трубный голос загремел по всей Кирочной.

Я оглянулась. Совсем как в шпионском фильме, играю в прятки. Потом съежилась, между прочим, не играю в прятки, а разоблачаю опасного преступника.

Смысл моей жизни заключался в этом опасном занятии, и если я переиграю его, получу дамский бальзам для одинокого сердца.

Так говорит Юрий Григорьевич. Он шутит, но он прав. Если я получу сейчас по башке, меня похоронят под пушечные выстрелы. Не смешно!

На лестнице никого не было, и мне стало грустно. Вдруг я ошиблась и он не придет. Он давно просчитал мои комбинации и сейчас смеется надо мной. Нет, он не так умен, каким хочет казаться. Ведь он упустил из виду Крупина. Кстати, я так и не поняла, почему он не взял в расчет Анатолия Давыдовича?

Забыл? Иногда такое случается с преступниками. Нет, он не забыл. Убийца считает всех ментов тупыми и неповоротливыми. Значения им не придает.

Почему-то, как всегда не вовремя, вспомнился исторический анекдот. У Ивана Андреевича Крылова на стене комнаты темнело жирное пятно от его волос. Знакомые ему говорят: «Покрасьте!» А Крылов им отвечает: «Одно покрасишь, другое появится. Не накрасишься!»

Так и здесь, всех не переловишь. Все равно в огромном городе найдется человек, который сможет опознать господина из мебельной корпорации.

И почему им все мало денег? Такие богатые, миллионами ворочают, а все мало, мало… Утонуть в этих деньгах хотят, что ли?

Дверь в квартиру оказалась незапертой. Я тихонько прошмыгнула и звучно хлопнула дубовой дверью.

— Михаил! Почему дверь открыта?

— Тебя ждем. — Линчук, как всегда, невозмутим. Словно он и не в засаде сидит.

Линчук в хозяйском фартуке кашеварил на кухне. Особенно хорошо ему удается жареная картошка и шашлыки. Уже проверено! Вот и сейчас вкус-нющие запахи разносятся по квартире, дразня мой аппетит. В горле застряла выставочная розовая колбаса. Наверное, эта колбаса еще неделю будет напоминать мне о своем присутствии и в горле, и в других частях тела.

— Вы тут хорошо устроились. Я замерзла, извелась, изнервничалась.

— А ты успокойся, — Линчук помешал картошку и выключил газ. — Садись за стол.

— А вы? — Я неловко устроилась на краешке стула.

Почти за двадцать лет работы в притонах, воровских квартирах, комнатах грязных коммуналок, хазах и «малинах» я так и не привыкла к запахам чужого жилья. Брезгую даже на стул присесть, не то что съесть тарелку жареной картошки.

— И мы покушаем. — Линчук смахивал на крестьянина, добротного и основательного.

На оперативника уголовного розыска он вообще не похож. В триллерах я ни разу не видела оперативника, хотя бы отдаленно напоминающего Линчука.

— Миша, я волнуюсь. Как ты думаешь, придет?

— Если не придет, мы сами его отловим. Ешь давай.

Я взяла вилку и принялась ковырять картошку, лениво цепляя кусочки промасленного крахмала. Какой только гадости не съешь во время работы! Дома года три уже картошку не ела, тем более жареную. Сразу вспомнились семейные ужины в квартире Завадского, салфетки, десерты, бокалы… Эстетика!

Звонок прозвенел, как всегда, неожиданно. Мы замерли. Я с вилкой в руках, застыв от напряжения. Костя Шаповалов с набитым ртом, Линчук с фартуком в руке.

Я кивнула Михаилу, дескать, прячься.

— Костя, к барьеру! — зашипела я пронзительным шепотом.

Сбросив тарелки в раковину, я мысленно пожелала Линчуку всего, что можно пожелать проштрафившемуся сотруднику. Зачем он заварил кашу с ужином?

Я прикрыла тарелки газетой, словно это была застарелая, давно не мытая посуда, и юркнула в ванную комнату. В конце концов этот шпионский фильм можно отыграть до середины.

На ванне боком сидел Линчук со стволом в руке. И куда подевался домовитый мужчина в фартуке? Передо мной был Джеймс Бонд, Майкл Дуглас и Арнольд Шварценеггер в одном лице.

— Миша, я боюсь. — Моя поникшая голова свидетельствовала о неразумных решениях, ошибках, «шапкозакидательстве», отсутствии контроля за эмоциями. Короче, моя голова винилась во всех грехах, в которых меня упрекало руководство ГУВД.

И не только упрекало, но и наказывало, привлекая к дисциплинарной ответственности, переводя из одной службы в другую. Зато я умудрилась послужить во всех ведущих службах главка, набралась опыта и научилась объегоривать преступников.

От этой мысли мои страхи вдруг улетучились. Я схватила Линчука за руку, еле сдерживая смех. Не грешно и посмеяться над завтрашними разборками в ГУВД. Разъяренный Королев, обозленный неудачей, вызовет меня на дуэль. Он обвинит меня в лихачестве и других грехах, перечисленных выше. Но Линчук не поддержал мое веселье. Он с силой вырвал руку и сунул мне под нос кулак. Зрелище не из приятных. Если кто-нибудь видел огромный кулак под собственным носом.

Я притихла. В коридоре послышались голоса и шаги. Шаповалов стукнул по двери ванной. Мы условились раньше — он должен сделать вид, что нечаянно задел дверь.

Я злилась на себя, что не успела проинструктировать Шаповалова по всем правилам.

Вот что он сейчас будет делать? Выпивать вместе с незнакомым пришельцем? Кушать с ним картошку? Угощать гостя? И что должны делать мы с Линчуком?

Выскакивать из ванной комнаты с криками — «лежать», «лицом к стене», «милиция» и «банзай»?

Я сжала голову руками, выдавливая оттуда нужную мысль.

Шаповалов в конце концов не мальчик, а взрослый мужчина. Он должен понимать, что сейчас должен делать, что говорить, как себя вести. В его интересах, иначе завтра загремит на нары до выяснения всех обстоятельств.

Черт, ну почему я забыла диктофон? Почему я такая дура?

Мне захотелось прижаться к Линчуку и всплакнуть от собственной никчемности.

Но Михаил сидел, отчужденно сжавшись. Он держал пистолет в правой руке. В полной боевой готовности. В триллерах этот жест выглядит весьма эстетично и впечатляюще. А в суровой реальности, увы, ствол пистолета напоминал дубинку дикаря. И опять же никакой эстетики!

Почему я всегда чего-то жду? Вся жизнь напоминает сплошное ожидание. Какой-то вечный вокзал ожидания с одним билетом в никуда. Цель достигнута, а дальше что?

Буду сидеть за компьютером за составлением еженедельного анализа оперативной обстановки, имеющей тенденцию лишь к ухудшению. Раскрывай преступления, не раскрывай, оперативная обстановка только усложняется с космической скоростью.

В кухне послышался грохот. Мы с Линчуком подпрыгнули, одновременно вламываясь в узкую дверь ванной комнаты.

Линчук оттиснул меня и оказался на кухне первым, бросившись на помощь Косте. Шаповалов свалил какого-то мужчину на пол и крутил ему руки. Они боролись, пыхтя и сопя, и Линчук накрыл свалку своим телом. Через минуту шумного боя, с клекотом и обрывками фраз, возней и сопением Линчук поднялся, махнув мне рукой, дескать, попался наш голубчик. Шаповалов присел на корточки, поднимая лицо лежавшего мужчины.

— Ба, какие люди! И без охраны! — воскликнула я.

Эмоции бурлили во мне. Какой уж тут контроль!

На полу лежал Шерстобитов. До последней минуты я не верила, что главный подозреваемый — сам Дмитрий Николаевич Шерстобитов, собственной персоной. Слишком яркая фигура на горизонте отечественного бизнеса, слишком уж «засвеченная». До сих пор я так и не смогла представить Шерстобитова в виде маньяка с ножом в руках, расчленяющего мертвое женское тело на куски.

Хотя кто его знает, что испытывает человек при расчленении? Какие сладострастные мысли тревожат его до совершения ритуала?

— Вставайте, Дмитрий Николаевич. — Я поняла, какую страшную ошибку допустила, забыв установить диктофон.

Шерстобитов неловко поднялся, поддерживаемый с двух сторон Линчуком и Шаповаловым. Они усадили Дмитрия Николаевича на стул и встали по бокам, как два богатыря.

Я размышляла, как приступить к серьезному разговору. Я не знала, о чем Шерстобитов говорил с Шаповаловым. Диктофонная запись разговора отсутствовала по причине моего женского легкомыслия.

И стоило ли начинать этот разговор?

— Михаил, вызови наряд. И позвони Королеву. Мне «слабо».

— Слушаюсь!

За что и люблю Линчука. Во время работы он напоминает четкий механизм, отлаженный до самого маленького винтика. Робот, а не человек. И совершенно не похож на медлительного увальня, тоскливо созерцающего экран монитора.

Я присела на краешек стула, изредка поглядывая на Шерстобитова. Дмитрий Николаевич прикрыл глаза, и я не знала, видит он меня или нет. У меня не было никакого желания разговаривать с ним. Да и не дамское это дело. Изначально моя задача заключалась в поимке преступника. А колоть его, допрашивать, выискивать несоответствия в ответах на поставленные вопросы — работа следователя.

Но один вопрос я все-таки задала, не удержалась. Привычка сказалась.

— Дмитрий Николаевич, зачем? Зачем? Зачем? — несколько раз повторила я, надеясь услышать что-то таинственное, загадочное, открывающее свет в этой трагической истории.

— Вам, Гюзель Аркадьевна, этого не понять! — рявкнул Шерстобитов.

И я мгновенно заткнулась. Мне этого не понять! Как бы я ни старалась забраться в голову этого господина из мебельной корпорации.

Я тупо смотрела на беспорядок в кухне. Так же тупо я поприветствовала Королева. Он ворвался в квартиру вместе с нарядом милиции, с трудом сдерживая клокочущий в нем гнев. Королев брезгливо обошел меня, стараясь не прикасаться. Как будто я представляла собой нечто потустороннее. Он вошел в раж, раздавая указания направо и налево. Его указания не касались лишь моей персоны. Королев старательно делал вид, что я не существую на этом свете.

При обыске у Шерстобитова нашли хирургический скальпель иностранного производства, тонкий, как бумага, и пузырек с каким-то веществом.

Наверное, в пузырьке Шерстобитов намешал чудовищную смесь, валившую с ног быков и одиноких дамочек. Он конструировал коктейли, а потерпевшие дегустировали. После дегустации он приступал к расчленению.

Мельком я увидела, как расторопный Линчук передал Королеву диктофон, укрепленный на кухне без моего ценного руководящего указания.

«Молодец, Линчук, ты не только картошку умеешь жарить!» — проговорила я мысленно.

Меня бил озноб. За неделю напряженнейшего труда, нечеловеческих усилий, умело маскируемых под улыбчивость и приветливость, во мне скопились яды, медленно отравляющие хрупкий организм. Я почувствовала острое желание прикорнуть на собственной кровати, съесть что-нибудь диетическое, очищающее, словно я созрела для серьезного поста. Очищение души и тела — нормальное желание нормального человека, отработавшего целую неделю в сложнейшем ритме.

Особенно если этот нормальный человек — одинокая женщина с обостренным чувством справедливости.

— Михаил, отвези меня домой! Пожалуйста, — добавила я, вкладывая в слово «пожалуйста» всю нереализованную женственность.

— Отвезу, отвезу, — Линчук уже вошел в свое обычное состояние доброго увальня, с юмором воспринимающего житейские тяготы.

— Миша, о чем они хоть говорили на кухне?

— Не думай ни о чем, — ласково ответил мне Линчук.

Михаил тоже жалеет всех женщин на свете. И этим Миша напоминает мне Юрия Григорьевича.

Линчук проводил меня до дома, не забыв вручить на прощанье объемистый пакет с едой. Где он его взял? Когда успел?

После часового отмокания в ванне и плотного ужина, приготовленного из Мишиного пакета, я без сил рухнула в кровать.

Почему-то я думала, что сразу усну. Вместо освежающего сна меня, однако, начали мучить кошмары. Только сейчас я осознала весь ужас этих дней — беседы, разговоры, поездки, поезда и самолеты…

А что дальше? Всю ночь я ворочалась в постели, заливаясь слезами. Победа не принесла мне счастья. Она не спасла от одиночества. Никакого толку оттого, что я потратила свою энергию на поиски истины. Шерстобитов все равно оказался крепче меня. При задержании он улыбался, словно в очередной раз обманывал меня.

«Может быть, он нарочно сдался, чтобы позлить строптивую женщину?» — Такая совершенно абсурдная мысль возникла среди ночи и тут же исчезла.

Невозможно бесконечно заливаться слезами и рваться к подвигам. Существует обычная жизнь, без перестрелок и приключений, задержаний преступников и поисков истины.

Я взяла томик стихов Ахматовой и на первой же открытой странице прочитала:

Тем же воздухом, так же над бездной Я дышала когда-то в ночи, В той ночи, и пустой, и железной, Где напрасно зови и кричи.

Нет, не существует обычной жизни, где в ночи «и пустой, и железной» можно напрасно звать и кричать.

Надо взять себя в руки и просто жить. Надо смириться со своей судьбой. У кого-то жизнь обычная, без стрессов и волнений. А у меня экстремальная, боевая, и что? Это ведь моя жизнь, и ничья больше. Судьба дала мне слишком много. Она лишила меня монотонного существования и наградила яркой, бурной, будоражащей жизнью.

Что там у нас по плану? До двадцать шестого февраля я должна восстановить утраченные позиции. Как всегда, я обогнала пункт плана почти на две недели, считая, что я найду преступника за месяц, но поймала его гораздо раньше.

— Вот откуда слезы! — заорала я, спрыгивая с кровати. — От перевыполнения плана — «пятилетку в четыре года». Ударница, твою мать! Прочь слезы одиночества! На свете существуют миллионы одиноких людей. Не вешаться же им! Надо жить! Мне поверили Шаповалов и Иннокентий Игнатьевич, Юрий Григорьевич и Миша Линчук, Слава Резник и много других людей. Они не только верят, но и любят, жалеют, сочувствуют, помогают.

Я вспомнила пакет с едой, стыдливо сунутый мне Линчуком, домашние пирожки Иннокентия Игнатьевича, моральную поддержку полковника Деревяншина.

Правда, меня кормил пирожками и Александр Васильевич Лосев, но это уже из другой оперы.

Завтра же еду в Тихвин к деду. Он ждет меня с победой. А может быть, уже не ждет. Я нагряну, привет, дед, привезла тебе новости с того света. И не только новости привезла, миллионы с того света…

Иннокентий Игнатьевич на старости лет превратился в миллионера. Тихвинский дед — богатый наследник!

* * *

Ранним утром, не дожидаясь быстрого хода часовой стрелки, она по-прежнему медленно переползала с деления на деление, я помчалась на вокзал.

«Зачем мне машина? Я на электричке доберусь», — весело подумала я, подпрыгивая на площадке троллейбуса. В безлюдном троллейбусе по-утреннему тепло и чисто. Это к вечеру люди намусорят и оставят после себя продукты человеческой деятельности в виде мусора и вони.

Закутанная в пуховый платок кондукторша подтолкнула меня в спину и гаркнула:

— Ваш билет!

— За меня Грызлов заплатил. — Я чему-то радовалась, не обращая внимания на скучную и заспанную физиономию кондукторши.

Таким же безлюдным оказался вагон электрички. Поезд катил в обратную сторону от Ленинграда. Я напевала лирические мелодии, вливающиеся в мои уши через наушники плейера: «А на том берегу незабудки цветут, а на том берегу звезд весенний салют…»

Если бы моя память не была столь короткой, я бы вспомнила смятые простыни прошлой ночи, горячечный бред и тоскливое ночное одиночество.

Все осталось позади. Впереди брезжил рассвет, утро обещало превратиться в ясный зимний день. Я всегда ненавидела февраль как недомерочный месяц в наступлении весны. Но этот февраль оказался в моей жизни многообещающим. Бурным он оказался. В моей голове забрезжили новые идеи и мысли.

В тихвинском УВД мне пришлось ждать в дежурной части. Быков находился на совещании. Ждать я не умею и не люблю. Я гаркнула дежурному, сгорая от нетерпения:

— Срочно вызови с совещания Александра Васильевича. Я хочу вернуться в Питер вовремя.

Дежурный на мгновение задумался и тоже гаркнул в отверстие громкоговорителя:

— Быкова требует проверяющий из ГУВД. Срочно!

Он посмотрел на меня, и мы весело рассмеялись. Получилось смешно, из нелепой ситуации родился анекдот.

Через минуту испуганный Быков влетел в дежурную часть. Увидев меня, он стушевался.

— Гюзель Аркадьевна, какими судьбами?

— Александр Васильевич, я нашла мокрушника. Дай твою машину, я хочу к деду съездить.

— Гюзель Аркадьевна, а он того, — Быков смущенно замялся, оглянувшись на дежурного, — он умер. Скончался. Дня три назад.

— Не может быть! — воскликнула я, не веря собственным ушам. Я стащила наушники и спросила: — У вас одно кладбище?

— Одно. Поедете?

Быков слишком хорошо знал мой характер, чтобы задавать риторические вопросы. Я молча кивнула Быкову и вышла на улицу.

Вот тебе и раз! Хотела раз в жизни обрадовать человека привалившими нечаянно миллионами, а его нет, скончался в одночасье.

— Что же ты, дед, не дождался меня? — уныло бубнила я себе под нос.

— Это вы проверяющая из ГУВД? — спросил водитель. Он незаметно подошел сзади.

— Я, я. Я — проверяющая из ГУВД, — подтвердила я и села на заднее сиденье служебной «Волги». — На кладбище!

— Куда?

— На кладбище!

«Волга» остановилась возле огороженного частоколом неухоженного погоста.

Почему в России не любят кладбища? Всегда на них царит запустение, размышляла я, ступая каблуками в глубокий снег. Клеши путались в сугробах, но одна тропинка оказалась протоптанной, и я побрела в поисках свежей могилы. Тропинка привела меня к сиротливому холмику, засыпанному замерзшей землей. Ни оградки, ни памятника, только унылый холмик возвышался над неуемным дедом, беззаветно любившим своего единственного внука.

В сущности, если бы не Иннокентий Игнатьевич, никто и никогда не вышел бы на Шерстобитова. С деда все началось!

Дмитрий Николаевич забеспокоился в первый раз, когда я выехала в Тихвин с проверкой. И ему пришлось замочить Николаеву, Телегина, потом Коровкину. А перед этим он убил Сухинина и распространил слух в городке, что наезд совершил сын директора автобазы.

Он боялся лишних свидетелей. Но он забыл о Крупине. Не придал значения столь мелкой личности. Но мелкая личность отдала должное Шерстобитову. Крупин дал показания против него и тем спас себе жизнь и свободу. Понятное дело, что Шерстобитов вошел во вкус, первая кровь придала ему куража, а потом потребовала еще и еще. Он не остановился бы на Шаповалове. Все равно нашел бы очередную жертву. Бог ему судья! Говорят, что Дмитрий Николаевич стер с лица улыбку, когда ему показали почерковедческую экспертизу. Злополучную записку написал он сам, собственноручно. Он долго искал эту записку, но она каким-то образом попала в руки Иннокентию Игнатьевичу. Вот ведь как бывает в этой жизни! Если бы с самого начала я сличила почерк Шерстобитова, а не Сухинина… Все было бы иначе! Но кто знал? А смеяться Дмитрий Николаевич отучится навсегда. Это точно! Смеется тот, кто смеется последним. Теперь мне надо смеяться, кончились мои слезы! Трагическое и смешное в моей профессии плотно переплетаются, и иногда не догадаешься, где трагедия и слезы, а где сатира и юмор.

Я присела на холмик и полезла в сумочку за сигаретами. Долго копалась среди многочисленных мелочей, отыскивая портсигар и зажигалку. Чтобы обнаружить затерявшуюся зажигалку, нужно было перетряхнуть все содержимое сумочки. Раскопать до самого дна.

У моей зажигалки строптивый характер, она всегда теряется в самый ответственный момент — когда сильно хочется курить.

Вдруг я наткнулась на что-то острое и удивилась: что бы это могло быть? Вытащив ярко-красный камень, я долго разглядывала его, не понимая, каким образом он оказался в сумочке.

Зажигалка нашлась. Я прикурила наконец-то сигарету, держа в руке диковинный камень.

Рубин переливался на зимнем солнце острыми гранями. Удивительная красота камня очаровывала и завораживала.

«Вот еще один мотив для совершения преступления», — думала я, любуясь необычным камнем.

Я подбрасывала его в руке, ощущая тепло, идущее изнутри камня. Если он пойдет по рукам, то принесет одни несчастья. Из-за него будут убивать, резать, травить, душить, расчленять…

Он станет камнем преткновения интересов и судеб. Если бы я знала, что он украсит прекрасную женщину, с чистой душой и ясным сердцем, я бы молилась на него. Но он достанется какой-нибудь алчной красотке с дьявольской душой. И она сделает из этой красоты фетиш. Символ богатства и преуспевания. Гори все синим пламенем!

Заметив в холмике небольшую щель, я швырнула туда камень. Прутиком забросала щель стылой землей. Выбросив сигарету в сугроб и загребая снег широкими клешами, я рысью помчалась к «Волге».

— В Питер! Гони! — улыбнулась я водителю, садясь на переднее сиденье.

— В Питер так в Питер, — водитель повернул ключ зажигания.

* * *

У входа в управление толпились сотрудники отделов милиции из районов города и области. Все в форменной одежде, в белых рубашках. С трудом протиснувшись сквозь тесный строй борцов с преступностью, прибывших на очередное совещание, я, мысленно ругаясь и по привычке пфукая губами, проскочила мимо ленинской комнаты. После перестройки ленинская комната называется «зал для оперативных совещаний».

В кабинете меня встретило напряженное молчание. Буркнув что-то вроде «зд-рт-ст», я прошмыгнула за компьютер. Лучше сделать вид, что ничего не произошло. Все по-прежнему, я — не герой, не Александр Матросов, не Лиза Чайкина. Я обычная женщина со строптивым характером. Лучше дождаться похвалы молча, чем прыгать перед руководством в ожидании наград и подарков.

Юрий Григорьевич молча сидел за столом-монстром, ничего не делая и уставясь в противоположную стену. Иванов возился возле кофеварки. Пожалуй, из двух молчащих мужчин меня насторожил Иванов с кофеваркой. Кофе он обычно готовит после моих униженных просьб, выклянчивания и других ухищрений, к коим прибегают все представительницы женского пола, в том числе и я, подполковник, храбрая из храбрейших.

А тут как в лучших домах Лондона и Парижа. Пришла красавица на работу, а ей готов кофе — прямо в «постель», то есть на стол. Вот это сервис!

— Юрий Григорьевич, вы бы хоть меня похвалили, — я не выдержала напряженного молчания и первой вступила в диалог. — Я так старалась выполнить ваш приказ.

— Гюзель Аркадьевна, вы только не волнуйтесь, — полковник Деревяншин встал и нервно заходил по кабинету.

Что-то я не припомню у него такой скверной привычки — мерить шагами кабинет.

— Юрий Григорьевич, говорите прямо, что случилось? Отпустили Шерстобитова? Он сбежал? Отравился? Повесился на подтяжках в камере? Страшнее этого ничего не могу представить. — Я пошла спортивным шагом следом за Юрием Григорьевичем, меряя шагами кабинет. Шаг, второй, третий…

— Нет, он в «Крестах». Все в порядке. Сидит. Упакован по полной программе. — Юрий Григорьевич продолжал занятие по спортивной ходьбе по периметру кабинета.

— Тогда что? Что случилось? Кто-то умер? — В дубленке, с мокрыми брючинами от тихвинского кладбища, я мерными шагами ступала за полковничьими ногами.

— Никто не умер, все живы и здоровы. Гюзель Аркадьевна, приехал Алексеев из Нижнего Тагила, привез новости. — Полковник подошел ко мне и положил руку на плечо. — Новости он привез хорошие. Но для вас эти новости не очень приятные.

— Что он привез? Алексеев — мой брат навеки, мы с ним побратались. Он не может привезти плохие новости. — Я успокоилась и сняла дубленку.

На улице наступила очередная оттепель, и в нашем кабинете жарко, как в Турции.

— Алексеев задержал Лосева. Александр Васильевич Лосев дал показания на Шерстобитова. Раскололся вчистую.

— И хорошо! Это отлично, это гениально! Теперь Шерстобитову никакие адвокаты не помогут. — Я раскинула руки в стороны, желая объять весь мир.

Мне захотелось расцеловать полковника, Витю Иванова, Мишу Линчука… и весь питерский уголовный розыск разом.

— При задержании Лосев раскололся на калифорний. Оказывается, это радиоактивное вещество доставляли из Магадана на Урал, а уже оттуда в Питер Шерстобитову. Магаданскую группу «черных дилеров» вычислили полгода назад. И тогда Дмитрий Николаевич решился убрать Сухинина, потому что Сухинин работал вплотную с уральской и магаданской мафией. Шерстобитов испугался, что потеряет все, если на него выйдут. Шацман и Шерегес догадывались о его связях с преступным миром и пригрозили ему крутыми мерами. Крутые меры — это выделение уставной доли в бизнесе, и тогда все, полный крах. Шерстобитов получал за калифорний огромные деньги. На его счетах миллиарды за кордоном. Шерстобитов решил временно выйти из преступного бизнеса, чтобы не ссориться с партнерами. Но Шерстобитов не знал, что Лосев знает его в лицо. И он не знал, что Крупин давно держит его на крючке. Николаева на всякий случай предупредила Крупина, и он ждал, когда к нему придут сотрудники правоохранительных органов. Но самое главное — записка. Эту записку Дмитрий Николаевич искал. Но он не знал, что она случайно попала в руки деду Сухинина. На текущий момент Шерстобитов упакован надолго, счета его арестованы, имущество подлежит конфискации. Кстати, у него изъяты генеральные доверенности всех потерпевших. Он еще при жизни выколотил из них все права на имущество. Он хотел получить имущество потерпевших после того, как все успокоится. Шерстобитов был уверен, что на него никогда не выйдут.

Юрий Григорьевич торжествующе посмотрел на меня: дескать, что ты можешь сказать на это?

А я подумала, что, пожалуй, зря не напрягла Резника влезть в международную банковскую сеть. А жаль, для пользы дела и не на такое можно пойти.

— Отличные новости, товарищ полковник! Ради таких новостей я и мучилась, — я отпила глоток кофе.

Ядреный напиток бодрит и волнует, словно Иванов сварил кофе из каких-то живительных зерен. Эти зерна он где-то выращивает, наверное, в личной оранжерее на балконе или на дачном участке размером в шесть соток.

— Министр выразил благодарность нижнетагильскому уголовному розыску и приказал — представить оперативно-следственную группу Алексеева и Королева к правительственным наградам. Приказ уже поступил в ГУВД. Срочно вызвали районы на совещание. Сейчас предстоит вручение правительственных наград. Министр лично должен прибыть на совещание специальным самолетом.

— A-а, вот вы о чем, товарищ полковник, — меня озарило. Озарение снизошло, как всегда, поздно. — Всем медали, а мне не дали. Так, что ли? Вы знаете, я не хвораю звездной болезнью. Пусть их награждают. — Я покрутила носом, определяя, расстроилась я или нет.

Нет, не расстроилась. В управлении все будут знать, что раскрытие принадлежит мне и только мне.

— Вы пойдете на поздравление? — Юрий Григорьевич подошел ко мне ближе и внимательно рассмотрел мои глаза. Дескать, есть ли в ваших глазах, Гюзель Аркадьевна, бриллиантовые слезы?

— Товарищ полковник, это уже перебор. Не пойду! Мне жаль мужчин! Им будет тяжело и больно смотреть в мои скорбные глаза. Я избавлю их от этой пытки. А вы идете?

— Генерал приказал. — Юрий Григорьевич отвернулся, чтобы скрыть смущение.

Он сказал про генеральский приказ, будто извинялся передо мной за что-то скверное. Непотребное.

— Юрий Григорьевич, приказ есть приказ. Надеюсь, приказ не касается Юмашевой? Ей не обязательно присутствовать на совещании? — съязвила я, словно Юрий Григорьевич отвечал за действия генерала.

— В отношении вас такого приказа не поступало. — Полковник, сгорбившись, чего с ним никогда не случалось, испарился в воздухе.

Точно, с каждым днем он все больше становится похожим на старика Хоттабыча.

Я провела рукой по лицу, размазывая испарину, выступившую от бессилия и напряжения.

Ну и ладно, в конце концов я работала не за награду. А ради чего? Ради истины. Пусть Королев и Алексеев радуются. Я им не соперница в дележке наград и регалий. Тоже мне, нашли конкурентку!

— Виктор Владимирович, а тебя тоже забыли?

— Забыли, — засмеялся Иванов. — Я не переживаю.

— А я думала, что вычеркивают только женский пол. Иванов, отправь Линчука в лабаз. Пусть сгоняет за выпивкой, только шустро. Устроим сабантуй?

— Имеем право! — Иванов удалился в соседний кабинет.

«Линчук никогда не сделает еженедельный анализ оперативной обстановки. Видно, придется ему отменить выходные дни. — Я засмеялась, представив напряженное Мишино лицо перед монитором. — В Лугу он уже съездил».

Я не испытывала никаких эмоций. Ни горечи, ни досады, ни раздражения. Контролировать было нечего. Эмоции закончились. Медаль, орден, грамота, премия, именное оружие, что там еще дают за удачное раскрытие преступления?

В прошлый раз меня сослали на штабную работу. А что сделают сейчас? Куда меня отправят? В какую ссылку? Начальником отделения милиции на территорию? Ниже этой должности моего уровня в милиции нет. Кстати, все отделения милиции недавно переименовали в отделы, так что стану я начальником отдела. Как Юрий Григорьевич. А на территории трудно, как на войне.

Туда будут приходить люди с бедами и несчастьями, горем и страданиями. На территории преступления совершаются каждые полчаса. У меня наконец-то появится широкое поле деятельности. Круглые сутки я буду заниматься любимым делом. Вот и авторитет появится, утраченный в неравных боях с мужчинами управления.

Зато на территории не будет ежедневного анализа оперативной обстановки, подготовки докладов, монитора и генерала. Будет живая горячая работа, совсем как на фронте.

Окончательно я повеселела, когда увидела Иванова и Линчука. Они принесли два огромных пакета с бутылками и кульками с разноцветными наклейками. Кроме этих приятных глазу подношений, они вручили мне букет темно-алых роз.

Я вспомнила брошенный в могилу Иннокентия Игнатьевича огромный рубин такого же цвета… Виденье сразу исчезло, уступив место сиюминутным переживаниям.

Среди бутылок находилась одна экстравагантная и очень вычурная. Такие экстравагантные бутылки в милиции редко встретишь. Слишком дорого. Это мой любимый ликер «Бейлиз». Я могу его пить в любое время суток, хоть в семь утра, хоть в одиннадцать вечера. Надо только спросить: «Гюзель Аркадьевна, хотите кофейный ликерчик?» И я отвечу: «Согласна».

Наверное, Линчук и Иванов истратили на эту бутылку все свои тайные сбережения, но я не стала выяснять очевидное и невероятное. Купили и купили. Потратились на лечение моей душевной раны.

А раны-то и нет. От. мысли, что меня переведут в отдел милиции, я забыла все козни Королева. Впереди забрезжил рассвет.

Пусть мужчины покушают, а я пока предамся пороку. Я закрыла глаза. Медленно цедя ликер, я увидела себя в новой роли начальника территориального отдела милиции.

Черная рубашка, черные джинсы, короткая стрижка, ну чем не новый образ Юмашевой? Только похудеть надо! Срочно превратиться в абсолютную тростинку.

— Гюзель Аркадьевна, встаньте! Прошу вас. — Я нехотя открыла глаза.

Мне пришлось отставить рюмку с ликером подальше от начальнического взора.

Передо мной стоял полковник Деревяншин с орденом в руках.

— Я хочу представить вас к правительственной награде!

— Что это? Это же ваш орден, Юрий Григорьевич. Вам его за Афганистан дали. Боевой орден, честно заработанный. Зачем он мне?

— Вы его заслужили, Гюзель Аркадьевна. — Юрий Григорьевич наклонился к моему пиджаку. Но я отпихнула его руку и, смеясь, воскликнула:

— Товарищ полковник, мне чужой орден грудь спалит! Не хочу быть амазонкой! Я заработаю свой собственный орден. Чужих не надо!

Полковник молча спрятал орден в коробочку. У меня невольно выкатилась из правого глаза слеза умиления и упала на грудь. Как раз на то место, куда Юрий Григорьевич хотел прикрепить боевой орден. Иванов и Линчук посмотрели на блистающую бусинку и засмеялись.

— У нее уже есть свой орден! — давясь смехом и розовой колбасой, промычал Миша Линчук.

В кабинете еще долго гремел оглушительный смех. Юрий Григорьевич, Виктор Владимирович, Михаил Николаевич и я, подполковник Юмашева, вспоминали подробности расследования. Незаметно в кабинет вошел Слава Резник и тихо подсел к нам, под сурдинку влившись в общее веселье.

Карта города и области мягко светилась разноцветными лампочками, и ни одна из них так и не взвыла сиреной, взывая к нашей помощи.

Словарь жаргонных слов, использованных в повести

Мокрушник — киллер, убийца

Замочишь, завалишь, грохнушь — убить

Мочкану — ударю, побью, убью

«Мерс», «мерин» — «Мерседес»

Ствол — пистолет

Бандюки — члены организованной преступной группировки

Шайка-лейка — шутливое название банды (устар.)

Рыжье — золото

Наехашь — взять нахрапом, вести себя нагло

«Глухарь» — уголовное дело, лишенное всяких перспектив быть раскрытым

Следак — следователь

«Бэпник» — оперуполномоченный по борьбе с экономическими преступлениями

Скан. обработка : Prizrachyy_Putnik

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg