«Принцесса Анита и ее возлюбленный»

Анатолий Афанасьев Принцесса Анита и ее возлюбленный Я не знаю, сколько будет биться это сердце… И не знаю, сколько будет длиться это лето…

Из детских стихов Мики Валенка

Часть первая НИКИТА

1

Некоторые наивные люди полагают, что при капитализме успех и преуспевание зависят исключительно от трудолюбия и бережливости, как в той сказочке про американского миллионера, дескать, нашел под лавочкой булавку, продал, а на выручку купил уже две. Опять продал — получилось четыре. Ну и пошло-поехало — через пяток лет Рокфеллер. Так, да не так. То есть, может, в Америке или в Европе именно так, но не у нас. У нас, чтобы встать на ноги, нужна крепкая, наподобие чугунного шара голова — это раз. Второе — смычка с братвой. Но не тесная. Слишком тесная смычка приведет обязательно в группировку, откуда выхода нет. Контакт с братвой должен быть щадящий, интеллигентный, без панибратства. Третье, и очень важное — мохнатая, как при социализме, лапа чиновника. Лучше в мэрии, уже не говоря про Кремль. Вот если эти три составляющие сходятся в разумных пропорциях — голова, чиновник и братва, — тогда можно считать, повезло…

Перед обедом к Никите в контору заглянули двое громил, и — пикантный штрих — с ними некий божий мотылек в мини-юбке. Никита сразу понял, кто такие. Давно их ждал. Офис открыл с месяц назад, у него уже работало четыре человека.

Гости повели себя без наглости: расселись на стульях в маленьком кабинетике, вежливо представились: Миша и Григорий, а про пигалицу, которая с ними была, ничего не сообщили. Даже не сказали, какого она пола — девица или мальчуган. Оба были примерно в Никитиных годах — за четвертак, но по внешнему облику пожиже. Если бы захотел, Никита мог приподнять обоих за шкирье, постукать лобешниками и выкинуть в окно. Ничего, долетели бы живыми — второй этаж. Он этого делать не стал, приготовясь к конструктивному разговору. Кликнул мальчика на побегушках Петю Расплюева и велел подать кофе. При этом пигалица жеманно пискнула:

— Мне с коньяком, любезнейший.

— Сделай, — распорядился Никита.

— Правильно себя держишь, братан, — одобрил Миша-Григорий. — Мы ведь дружить пришли, а не ваньку валять.

Пигалица захохотала, как уколотая, и Никита взглянул на нее с интересом.

Когда появился кофе, потихоньку началось толковище.

Первым делом гости попросили показать документы, а коли таковых нету, с чем они, оказывается, часто сталкивались, то на пальцах объяснить, что за новая точка образовалась на их территории и чем она занимается. Никита ответил так:

— Документов, конечно, нет, мы открылись недавно. Еще и названия для фирмы не придумали. А занимаемся, ребятки, всяким электронным мусором. Это же целый клад, только мы его пока не разрыли.

— В чем же клад? — заинтересовался Миша-Григорий.

— Да в том, что ниша пустая. Никто практически этим не занимается. Все гоняются за новяком, а у народа в пользовании масса старой техники, и она постоянно ломается. Возьмите хоть те же ламповые телики. Чтобы к ним запчасти найти, половину Москвы обрыщешь, а у нас все в одном месте. Каждый сверчок на своем шестке. Тут можно провести аналогию с подержанными машинами на Западе. На хрен они кому были нужны, пока к нам не хлынули буйным потоком. Оказалось — золотое дно… Но это в общих чертах. В основном, конечно, будем торговать старой электроникой.

— Ништяк, — врубились гости, и даже пигалица что-то радостное прокурлыкала, благосклонно положив грязную, с длинными пальчиками ладошку Никите на колено. Никита решил, что это удачный момент для выяснения ее пола.

— Вы кто, извиняюсь, будете? — спросил. — Девица или?..

— Не твое дело, — почему-то обиделось существо.

— Ладно, хватит пылить. — Миша-Григорий неожиданно посуровел. — Давай к делу. Такса у нас обычная, без приколов. Двадцать процентов с выручки. Проплата ежемесячная. Сегодня для знакомства отстегнешь пятнашку. Но нам надо точно знать параметры. Мы вслепую не работаем.

— Какие параметры?

— Твоих прибылей, какие еще?

— Увы, прибылей пока нет. Убытки, правда, есть. Аренда, лицензия и все прочее. А прибылей нет. На нулях сижу.

— Ты что имеешь в виду? Отказываешься сотрудничать?

— Ни в коем случае… Но хотелось бы знать, кто за вами, ребятки, стоит? Не менты ли?

— Извини, брат, это наш прокол. — Ребята немного смутились. — Имеешь право знать. Леха Буза тебе о чем-нибудь говорит?

Никита вырос в Печатниках, под каждым кустиком здесь успел посидеть, знал всех и каждого в своем районе, а уж Леху тем более. Знал даже, где тот живет. Леха не всегда был Бузой, начинал нормальным пареньком с коммерческими наклонностями (свинчивал колеса у «Жигулей»), но где-то на пути к нынешнему всеобщему процветанию и свободе неожиданно свихнулся на наркоте. Может, катализатором послужил печальный случай, когда некий суровый пролетарий застукал его возле своего любимого (первой модели) «Запорожца» и с такой силой хрястнул юного рыночника о капот башкой, что у бедного Лехи три дня из ушей текла зеленая юшка. Его возили на обследование к Бурденко, где без всяких анализов поставили точный диагноз: слабоумие.

Впоследствии, уже сидя на игле, Леха все же как-то оперился (дома и стены помогают), сколотил небольшую кодлу, прозвал себя для уважения Бузой и начал играть в крутяков рэкетиров. Краем уха Никита слыхал, что Бузе удалось подмять под себя несколько торговых точек, но все равно это было несерьезно. Леха Буза (в девичестве Алексей Ермошкин) не мог быть «крышей» даже самому себе. Когда Никита услышал про Бузу, у него сразу испортилось настроение: в дружеском визите побирушек проступила мистика, а мистики он не любил, потому что считал себя человеком реального светлого будущего, обещанного реформаторами для всех людей доброй воли.

— Какие-то сомнения, брат? — грубовато озаботились Миша и Григорий. — Так мы их враз развеем.

Диковинное существо в мини-юбке, практически переместившееся к нему на колени, потребовало басом:

— Скажи своему холую, пусть еще коньяка принесет. Так дам не принимают.

Никита опять позвал Петю Расплюева и выполнил просьбу все-таки девицы, а уж потом ответил рэкетирам:

— Сомнений нет, парни. Откуда им взяться. И Бузу я хорошо знаю. Конкретный пацан. Но, с другой стороны, как мне известно, Леха с Герычем дружбу водит. А кто с Герычем дружбу водит, редко долго живет.

— Все знаешь, да не все, — усмехнулись по-доброму Миша-Григорий. — Сомнения твои понятны, и хорошо, что не скрываешь. С друзьями лучше говорить напрямки. Так вот, земеля, про Леху я так сказал, для понта. На самом деле теперь надо всем районом стоит другой человек. Хочешь знать кто?

Никита понял, что наступила торжественная минута, и попытался стряхнуть с колен бесполую девицу, но с таким же успехом рысак избавляется от опытной наездницы, ловко обхватившей бедрами его пылкий круп.

— Кто же это?

Братаны перешли на доверительный полушепот:

— Мусавай-оглы из Баку. Все теперь под ним ходим. С ним, Никитушка, лучше не шутить.

— Почему?

Миша и Григорий переглянулись, девица, озоруя, острыми зубками впилась ему в плечо.

— По той простой причине, Никитушка, что он родного братца, тоже Мусавая, но младшенького, живым в землю закопал, когда тот ему не потрафил. Чистый беспредельщик. Так что хватит базару, доставай башли и будь спок.

— Это, конечно, меняет дело, — согласился Никита. — Но у меня в наличке всего десять штук. Не разогнался еще. Хотел на них компьютер взять для представительства.

— Давай десять. Компьютер обождет. А Мусавай нет. Ему хоть чего, а надо в зубы сунуть.

— Надо так надо, вам видней. — Никита спихнул наконец с колен девчушку, достал из ящика стола пачку сторублевых ассигнаций, перетянутую резинкой (действительно НЗ), и отдал Мише с Григорием. По их лицам понял, что они не совсем верили в такую удачу.

— Благородно, брат, — похвалил Миша. — Не ссы, за Мусаваем не пропадет. Если чего, он тебя из любого говна вынет.

— Спасибо, — поблагодарил Никита.

Пацаны предложили обмыть начало сотрудничества, но тут он уклонился, сказав, что ждет важного клиента.

— Ну, хозяин — барин, — заржали опять хором Миша-Григорий. На прощанье девчушка, которую он сперва принял за мальчика, по секрету сообщила свое имя — Эльвира, дала телефончик и наказала вечером позвонить, пообещав для первого раза обслужить в кредит.

— Не пожалеешь, Никитушка, — шепнула многозначительно.

— Не сомневаюсь, — галантно ответил Никита.

2

Кто такой Никита Соловей? Может быть, профессорский сынок? Или — бери выше — банкирская косточка? Да нет, ничего подобного. Сирота перестроечная, сын полка. Пятнадцать лет назад какие-то добрые дяди подобрали мальчонку с улицы и отвезли в детприемник. Там голубоглазый, смекалистый, любознательный пацаненок всем пришелся по душе, даже строгому бухгалтеру. На Руси даже сейчас еще много осталось доброхочих к чужому, тем паче детскому неустройству людей. Нашлись и в детприемнике добрые души, которые приняли в нем участие, и со многими трудностями, преодолев целый ряд дурацких инструкций, перевели Никиту в Суворовское училище. Хотел ли он сам того, теперь и не вспомнишь. Но с того дня, как начал жить по воинскому уставу, впервые почувствовал себя не пустым местом. С тех пор старался собственную судьбу не выпускать из рук. Тем более что складывалась она на редкость удачно. Едва выйдя из училища и еще год пробыв на очень престижных курсах при ГРУ (он старался, он всегда старался быть лучше всех), сразу попал в Чечню. Он не причислял себя к псам войны, как некоторые новые побратимы, но, уже нося на плечах погоны прапорщика, перспективу жизни понимал хорошо. Война для вооруженного человека и есть мать родная. Но тут случилась заминка. Всего три месяца поучаствовал в кампании, не успел толком понять, что к чему, как шальным фугасным осколком разворотило ему левый бок, и то, что Никита через год пусть с палочкой, но на своих двоих вышел из госпиталя, врачи объясняли лишь его поразительной, звериной живучестью. Причем говорили это уважительно. В Ростове, где отвалялся первые месяцы после ранения, всяких повидали, а таких — нет.

Круг замкнулся — и Никита вернулся в Печатники, откуда начиналась его жизнь. Он знал, что здесь и родился, но не помнил — когда и от кого.

У него было много талантов, о некоторых он и сам не догадывался. В сущности, он был из тех русских людей, которые вроде все умеют, но не подозревают об этом до тех пор, пока жареный петух не клюнет. Списанный под чистую, он недолго размышлял, чем заняться. Стремительная жизнь со всеми ее переменами, произошедшими за годы, пока он проходил военную выучку, развернулась так, что средства к существованию могла дать только коммерция. Может, он тут ошибался, но в большинстве газет и по телевизору он видел множество счастливых людей коммерческого склада, только тем и занятых, что пересчитывали зеленые купюры. Никита не стремился к богатству и уж тем более не чувствовал ничего общего с этой вечно хохочущей братией, но показалось заманчивым открыть собственное небольшое дельце и заново утвердиться на земле.

После утреннего визита рэкетиров он понял, что его планам вряд ли суждено сбыться. Мусавай-оглы! Надо же. Нарочно такое не придумаешь. И где? В его родных Печатниках. Про этого Мусавая он ничего не знал и претензий к нему не имел, зато повидал много других Мусаваев. Под ними он ходить не будет. Да это и невозможно. Эти ребята, если садятся на русского человека, то уже не слезают, пока тот не сдохнет. Уж потом пересаживаются на другого.

Ближе к обеду, проведя пару звонков по телефону, Никита собрал свой немногочисленный штат — мальчика на побегушках Петю Расплюева, ночного сторожа и дневного делопроизводителя Боярыча и свою гордость — собственного бухгалтера пенсионерку Дарью Каменкову — и сделал важное объявление.

— Господа, прошу выслушать внимательно. Обстоятельства складываются не в нашу пользу, и с завтрашнего дня вы все уходите в бессрочный отпуск. Контора временно закрывается. Если у кого-то есть вопросы, пожалуйста, я отвечу.

Чувствительный Петя Расплюев почему-то заплакал, Боярыч громко высморкался в дамский кружевной платочек, а Дарья Каменкова чинно поинтересовалась:

— Как я понимаю, Никита Данилович, ваше решение связано с финансовыми проблемами?

— Именно так.

— Но ведь финансовые трудности неизбежны. Не мне вам советовать, но стоит ли из-за этого сразу принимать столь резкие решения. Закрывать молодое, перспективное предприятие?

Никита пообещал пенсионерке оклад в семь тысяч рублей, и она смотрела на него с тайной материнской мольбой.

— Стоит, Дарья Филипповна. Дело не только в финансах. Есть еще кое-какие нюансы, о которых не хочу пока упоминать. Обещаю одно: как только все уладится, немедленно всех соберу. Хоть мы работали только месяц, а… Да что говорить! Вот тут для каждого в конверте выходное пособие в размере двух тысяч рублей. Все, что имею. Больше дать не могу. Извините, если кого обидел.

…Через два часа он уже звонил в квартиру Лехи Бузы на 2-й Садовой. Перед тем только заглянул домой, переоделся, собрал кое-какие вещички в старый походный чемодан, посидел в тишине, печально оглядывая стены давно перемонтированной комнатехи, которую снимал за 40 баксов в месяц. Другого дома у него не было, и этот был не родной, но все же. Прощаться тяжело даже со старой пуговицей.

У Лехи дверь открыли те же Миша и Григорий, как будто и не расставались с утра. Они немного удивились, а он нет.

— Никитушка, брат, неужто еще деньжат притаранил?

— Где Буза?

— Там. — Миша-Григорий растерянно ткнули пальцем себе за спины.

— В соображении?

— Что имеешь в виду, Никитушка?

Чтобы не терять времени даром, разговаривая сразу с двумя, Никита ударом в пах вырубил одного, который стоял поближе и рухнул бесшумно, как подрезанный косой. Часа на четыре, не меньше, ушел в отключку. На оставшегося на ногах это произвело тягостное впечатление.

— Зачем же так, Никитушка? — сказал он с укоризной. — Так мы не договаривались.

— Повторяю вопрос: Леха сильно наколотый?

— Как обычно.

— Мозгой шевелит?

— Уж это как умеет. Никит, тебе надо, может, чего? Так ты словами скажи. Зачем сразу махаться?

— Двигай вперед.

Леха выглядел экзотически: от сына честного московского мастерового в нем осталось только полубезумное выражение скуластого славянского лица, все остальное принадлежало словно разным людям и эпохам: пестрый китайский халат, швейцарская «Сельга» на запястье, странный птичий хохолок на затылке, перехваченный алой лентой с надписью: «Чикагские дьяволы»… Леха вольготно развалился на железной панцирной кровати, и Никите хватило одного взгляда, чтобы определить, в каком он состоянии. С наркоманами он тесно пообщался в Чечне, да и после, шатаясь по госпиталям, не раз с ними сталкивался. Но все-таки это были не совсем те наркоманы, с которыми в последнее время судьба сводила его в Москве. В тех, госпитальных и чеченских, было много страдания, в московских — одна дурь. Хотя, конечно, это были смыкающиеся миры. Леха сейчас торчал между кайфом и истерикой. Никиту не узнал.

— Кого привел? — капризно спросил у Григория.

Григорий покладисто ответил:

— Псих. Мишу ни с того ни с сего завалил в прихожей. Мы с него нынче оброк взяли.

— Чего надо? — Леха перевел мутный взгляд на Никиту.

— Деньги обратно и адрес.

— Говорю же, псих, — хохотнул Григорий. — Твои бабки, Никитушка, давно уплыли.

Держался настороже, но, понятно, не сумел увернуться от мощного свинга — и рухнул неподалеку от Лехиной кровати.

— А ты крутой, да? — заинтересовался Леха. — И чего-то мне твоя рожа знакомая. Ты не из лесовиков?

— Хочешь верь, Леша, хочешь нет, а у нас с тобой общее было золотое детство. Просто ты забыл. Наширялся потому что.

— Понтуешь? Как же тебя кличут?

— Это не важно, Леша. Важно другое. Вдумайся в мои слова. У вас, у шизанутых, я знаю, страху нет перед жизнью, но я сейчас обрисую твое положение, и уж сам решай, как быть. Твое положение, Леша, хуже дедова. Тебе сейчас хорошо, но скоро будет плохо.

— Почему?

— Потому что я прикую тебя вон к той батарее, пасть заклею и уйду. Часа через три у тебя начнется ломка. Но никто тебе, Леша, не поможет. Тебе будет очень тяжело на душе. Будешь корчиться неделю, пока не сдохнешь. Ребяток твоих я с собой заберу, а дверь опечатаю. Никто сюда не придет, Леша. Понимаешь, к чему веду?

Никита действовал так, как подсказывал прошлый опыт, давний, но незабытый. Если хочешь чего-то добиться от наркомана, который под кайфом, то надо говорить с ним рассудительно и длинно, как с ребенком, следя, чтобы тот не обвалился в припадок. Если не углядишь, из припадка его быстро не вытянешь.

Леха Буза обиженно заморгал:

— Кого пугаешь, сволочь? А мне только трубку снять.

— Вот именно, — согласился Никита. — Но кто же тебе даст ее снять.

Он подошел к кровати, приподнял Леху за туловище и бережно, несильно потряс, чтобы показать, в каких тот очутился надежных, дружеских руках. Такого рода небольшое внушение иногда действует на наркомана успокоительно, как лишняя доза.

— Пусти, гад, — прошипел Буза, чувствуя, что не может самостоятельно пошевелиться. Будто в железные тиски замкнуло. — Чего надо, скажи толком?

Никита вернул его в прежнее положение.

— Ты, Леша, пацан правильный, но немного сбился с пути. Уже на тебя заказ есть в одном месте. Хотят тебе, Леша, укоротить твою молодую, прекрасную жизнь. Но мы им этого не позволим, верно?

— Чего надо? — повторил Буза, и в глазах у него теперь стоял ужас. Грамотно разводил его Никита, но гордиться тут, конечно, нечем.

— Чего мне надо, Леша, я уже сказал. Деньги и адрес. Деньги мои собственные — десять кусков. Я их твоим ребятишкам в долг дал. И адрес дядюшки Мусавая. Кстати, Леша, Мусавай тебе совсем не друг. Ты на него шестеришь, а ведь он тебе совсем другой гостинец приготовил. Они, Леша, везде своих будут ставить. А таких ребят, как мы с тобой, искоренять. Зачем мы им, сам подумай? Тем более, если на игле. Мусавай не любят тех, кто с Герычем дружит. Они их отсекают. И по-своему, Леша, они правы. Что тут возразишь. Тебя любой мент на Герыче подсадным сделает. Ты ведь ненадежный. Мусавай повсюду расставят умных, непьющих, неподколотых парней. Зачем им всякое отребье? Русских рабов у них дома хватает. По всем ямам сидят. Гляди, Леша, как бы и тебе не попасть к ним в яму… Так где денежки, говоришь?

С Бузой начали происходить какие-то изменения, взгляд у него прояснился, в глазах зажегся холодный огонек. Он сунул в пасть сигарету и прикурил:

— Мусавай тебе не по зубам.

— Я, Леша, пока только про денежки спросил.

— Возьми вон в коробке — там штуки три. Остальные уехали. Гриша правду сказал. Напрасно ты его вырубил.

Никита снял с подоконника жестяную коробку из-под монпансье и все, что там было, вместе с мелочью, не считая, вытряс себе в карман.

— Хороший ты мальчик, Леша, но жить тебе осталось мало.

— Да пошел ты…

Никита сперва не мог сообразить, почему тот вдруг так осмелел, но тут до него дошло, что мощь имени Мусавая, произнесенного вслух, укрепила Бузу в мысли, что к нему пожаловал идиот. Иначе говоря, человек, который собственными руками копает себе могилу. Промах следовало немедленно исправить. Иначе Леха замкнется или, хуже того, все-таки уйдет в дурь. Любые слова теперь уже были бесполезны. Поэтому Никита сделал вот что. Мягким движением вырвал у Лехи сигарету, разжал ему пасть, сунул в нее горящий чинарик, захлопнул и немного подождал, пока дым не хлынул у Лехи из ноздрей, а глаза не наполнились влагой. Полюбопытствовал:

— Пробирает, а? Ты чего, Леша? Вроде плачешь?

Наконец Буза заново обрел дар речи:

— Из тебя, сволочь, Мусавай шашлык настрогает.

— Это ничего, Леша, ты об этом не думай. Главное, адресок нарисуй. Я понимаю, ты не можешь знать, где живет такой большой человек, но где он бывает? Где ему дань передаешь? Когда? Через кого? Подробности давай, Леша. Обо мне не беспокойся. Я таких мусаваев видел, какие тебе даже после Герыча не приснятся. Ну, колись, родной. Или начинаю убивать…

Вскорости он узнал все, что нужно. Леха смирился с неизбежностью, как рано или поздно смиряется с нею самый угрюмый отморозок. Леха отморозком и не был. Он просто был пропащим, маленьким человечком, живущим в галлюцинациях. Оказывается, по вечерам Мусавай почти всегда ужинал в одном и том же ресторане у Никитских ворот. Чужим туда без специального пропуска хода нет. Там Мусавай собирал оброк и встречался с клиентурой. Охраны у него нет. В этом ресторане, который называется «Аллигатор», каждый официант, повар, каждый посетитель и есть его охрана. Подступиться к Мусаваю в этом ресторане — все равно, что взобраться на Памир в домашних тапочках.

— Хоть ты и говно, — сказал в заключение Леха, — но почему-то мне тебя немного жалко.

После этого Никита дал ему в ухо, от чего из другого уха у Лехи вылетела застарелая серная пробка — и покинул гостеприимную квартиру.

3

Мусавай был беззлобным человеком, но, явившись в Москву всерьез и надолго для ее усмирения, имея изо дня в день дело с полубезумными руссиянами, волей-неволей ожесточился сердцем и становился иногда чрезмерно задумчивым. По натуре он был завоевателем добротного, чингис-хановского склада, и чем дальше и внимательнее приглядывался к местному населению, тем бессмысленнее казалось ему его существование. Нередко с друзьями-соплеменниками, тоже завоевателями, они обсуждали проблему, как быть дальше с аборигенами? Поступить ли с ними по завету великого Чингиса, то есть, бережно сохраняя здоровые побеги, подпитываться от них, беря дань и прочее такое; либо, напротив, разумнее по примеру испанских конкистадоров истребить руссиян полностью, а на всей территории расселить бездомных сородичей и другие более перспективные в историческом смысле племена, в основном, естественно, степного происхождения. Большинство умных людей склонялись к второму варианту, ибо первый в свое время привел лишь к многовековой агонии руссиян.

Для истинного джигита Мусавай-оглы был еще сравнительно молод, около сорока, и полон сил и желаний. В этот вечер к одиннадцати часам он успел скушать бараний шашлык и несколько ломтей красной рыбы, сдобренной изысканным ткемалевым соусом, а также испил две или три бутылки любимого красного вина «Алабашлы», и находился в благодушном, поэтическом настроении, наслаждаясь музыкальным представлением. На маленьком подиуме в глубине зала двое красивых геев из знаменитого театра Виктюка с поразительной страстью изображали всепобеждающий акт любви. В какой-то момент Мусавай настолько увлекся их изысканным искусством, что бросил актерам пачку сторублевок, перетянутую резинкой, только что поданную ему нукером на серебряном подносе, но тут же устыдился хотя и искреннего, но несолидного душевного движения и послал того же нукера принести деньги обратно, что привело к забавной сценке. Один из геев с каким-то звериным проворством сунул пачку себе в трусы и, когда нукер доставал ее оттуда, укусил его за руку. Чисто символически и с уморительными эротическими телодвижениями. Публика зааплодировала.

Наслаждаясь высоким искусством, Мусавай не забывал и о деле. Он читал наставления одному из бригадиров подчиненной ему территории. Бригадир был серенькой заурядной личностью непонятной национальности, то ли руссиянин, то ли прибалт, и по гамбургскому счету Мусавай был доволен его работой. На участке этого бригадира никогда не возникало ненужного шума, а если кто-то и протестовал из так называемых предпринимателей, то сразу исчезал. Нынешняя провинность бригадира была самой обыкновенной: он присвоил себе двести граммов порошка, хотя, естественно, сейчас, бледный как смерть, напрочь все отрицал. Мусавай называл бригадира Ваней, совершенно не интересуясь, как того зовут на самом деле.

— Ах, Ваня, — говорил он, изредка отрываясь от представления (на сцене переменились декорации и выступала другая пара, потому что укушенный символически нукер не удержался-таки и покалечил чересчур хваткого танцора). — Ах, Ваня, ну зачем ты так сделал? Разве я тебе мало платил? Разве тебе чего-нибудь не хватало в этой жизни?

— Навет! — буркнул бригадир, побледнев уже до такой степени, что его лицо трудно стало отличить от стены. — Господин Мусавай, вы меня знаете. Мне вообще деньги не нужны.

— Что же тебе нужно, Ваня?

— Чтобы все по справедливости, как на зоне. Я же вам рассказывал. Я человек идеи, не какой-нибудь сявка. Для меня эти двести граммов — тьфу!

Мусавай размышлял, что делать с бригадиром. Можно на первый раз простить. Можно удавить. Бригадир сидел еще при прежнем режиме за взятки, которые тогда не были узаконены, у него были и другие заслуги, которые Мусавай, как умный руководитель, должен был учитывать, принимая решение о судьбе проворовавшегося человечка.

— Ты, Ваня, кем раньше-то был? До того, как в бизнес вошел?

— Вам известно… На зоне парился. По сто четырнадцатой.

— А еще раньше?

На мышином морщинистом личике проступила жалобная гримаска.

— Поверите ли, господин Мусавай, директором школы работал.

— Интеллигент, значит, — засмеялся Мусавай. — Тогда понятно. Все интеллигенты воры. Осуждать нельзя. Они все голодные. Но ты ведь не голодный, Ваня.

Бригадир (в миру Осип Григорьевич Метелкин) хорошо изучил своего могущественного хозяина и поэтому уловил, что, скорее всего, беду пронесет мимо. Это его немного успокоило. Своей жизнью он не очень дорожил, она давно ему опостылела, но он был обременен многочисленным семейством, за которое чувствовал ответственность перед Всевышним. Позволил себе отшутиться:

— Необязательно все воры, господин Мусавай. У нас в школе был завуч, некто Степанков. С ним произошел забавный случай. Он у нас обыкновенно держал черную кассу. Был такой совковый обычай — с зарплаты все скидывались, а кому-то одному в порядке очередности раз в месяц отдавали все деньги… Так вот, эту общественную кассу у Степанкова однажды свистнули из сейфа. И что, вы полагаете, он сделал? Взял и повесился прямо в учительской. Такой совестливый был человек. А тоже, можно сказать, интеллигент.

— Интересная история, — согласился Мусавай, налив вина в пиалу. — Но к нашему делу отношения не имеет. Значит, так, Ваня. Назначаю тебе неустойку. Двести тысяч. Можешь заплатить сразу, можешь по частям. По частям, сам понимаешь, пойдут проценты.

— Двести тысяч долларов? — Бригадир в изумлении выкатил белесые глаза.

— Что такое? — Мусавай нехорошо усмехнулся. — Тебе что-то не нравится, Ваня?

Бригадир икнул, отдышался:

— Нет, все в порядке. Заплачу, конечно. По частям, — и совершенно некстати добавил: — Но порошок я не брал, господин Мусавай. Аллахом клянусь.

Мусавай неожиданно моргнул, будто ослеп. Глухо произнес:

— Еще раз помянешь Аллаха, Ваня, и тебе уже не придется платить по частям.

…Как раз в этот момент в зал вошел Никита с товарищем. На них сразу обратили внимание, потому что в ресторане все друг друга знали, а это были чужаки. С десяток глаз проследили, как двое светловолосых парней спокойно уселись за свободный столик. Никита остановил пробегавшего мимо черноусого официанта:

— Слышь, землячок? Нельзя нам с корешом по-скорому выпить, закусить?

На что черноусый, оглянувшись на стол, где пировал Мусавай, и получив поощрительный кивок, любезно ответил:

— Поужинаете в лучшем виде, господа. Шашлычок отменный, курочка-гриль, водочка шведская. Красное вино из Массандры. Что будет угодно?

Никита заказал шашлык, закуски и пару бутылок «Хванчкары», с которой у него были связаны особые воспоминания о первой, давней поездке в Крым.

Товарищем Никиты был Мика Валенок, и роднее у него не было человека. Мика был слеплен из того же теста, что и он, тоже сирота и тоже суворовец. У них была одна кровь и одна судьба. Доходило до смешного. Их даже покалечило на войне почти в один день и одинаково — фугасным осколком, но Мике, в отличие от Никиты, разворотило не бок, а правую ногу. Были, конечно, и другие маленькие отличия. Мика был прирожденный разведчик, коварный и пронырливый, как змея, и редкостный по удачливости снайпер. И еще: они были ровесники, но Мика всегда признавал в Никите как бы все-таки старшего брата, на что у него были свои причины. Когда днем Никита позвонил и обсказал, что им предстоит, Мика обрадовался. Первое, что он сразу усек, — это что им придется линять из Москвы, а он давно к этому стремился. В Москве недужил целый год, никак не мог прижиться. Здесь все было не по нему — в огромном мегаполисе он чувствовал себя загнанным в ловушку. Художник и поэт, он подбивал Никиту уехать, сбежать на окраину бывшей державы, построить дом на природе и зажить нормальной человеческой жизнью посреди полей и рек. Завести жен, нарожать детишек и устроить маленькую коммуну, о которой мечтали мальчишками, нашептывали о ней сказки друг другу по ночам. В этой коммуне над ними не будет никто главный, они будут сами по себе — охота, рыбалка, обитель чистых нег. Но Никита с годами забыл детскую мечту. Он хотел стать сначала бизнесменом, потом миллионером и даже не объяснял Мике, зачем ему это нужно. Но Мика Валенок и сам понимал. Увы, хотя у них течет в жилах одна кровь, но устроены они немного по-разному. Никита был общественным человеком и Микину тягу к одинокой вольной волюшке воспринимал как нечто выморочное, болезненное, связанное, возможно, с плохим питанием во младенчестве.

Еще не успел официант вернуться, а обстановка для них уже прояснилась. В зале человек пятнадцать мужиков и столько же молодых распутных девиц, включая официантов, бармена и обслугу, которая осталась в холле. Таких чтобы уж чересчур опасных не было, если не считать громилу пудов на десять, скромно сидевшего с кружкой пива за столиком неподалеку от Мусавая. Были ли среди этих людей оружные, сказать трудно, но вряд ли. Зачем здесь, где собрался, можно сказать, семейный круг, иметь при себе пушки? Это даже, наверное, неприлично. С другой стороны, всякие железные игрушки типа ножей, кастетов и тому подобного есть, пожалуй, у каждого. Такая публика и такое место. Таких мест в Москве, слава демократии, теперь много. Москва вписалась в ряд самых цивилизованных столиц мира, а во многих отношениях их опережала, выделялась в прогрессивную сторону. К примеру, дороговизной жизни. Или количеством сифилитиков и наркоманов.

— Ну что, Ника, не передумал? — спросил Валенок просто так, без заднего умысла. Уж он-то лучше других знал, когда Никита мог передумать, а когда нет.

— Давай перекусим, — сказал Никита, — да и начнем помолясь. Жрать-то охота.

Черноусый официант подал закуски и принес на железном противне несколько ароматных, истекающих соком шампуров. А также поставил на стол две бутылки вина. Бутылки были хорошие, тяжелые.

— И вот что я думаю, — мечтательно произнес Валенок, запивая баранину добрым глотком вина. — Обосноваться лучше всего на Урале. Помнишь «Малахитовую шкатулку»?

— Помню.

— Там сейчас полно пустых деревень. Народишко повымер, большую усадьбу можно взять за копейки. Представляешь, озеро, в нем судак бродит, окунищи пудовые, а мы сидим на бережку с удочками и обсуждаем былое. Коломейца возьмем с собой, я с ним созванивался.

— Когда? — удивился Никита.

— Пока ты бизнесом занимался, я готовился, дружище. Я ведь знал, вся эта московская бодяга рано или поздно кончится… А баньки там двухярусные… Своя баня, Ника! Ты прочувствуй!

Валенок озабоченно шарил по карманам.

— Чего потерял?

— Ничего… Карту хотел взять. У меня хорошая карта есть районного масштаба. Видно, забыл.

Никита пару раз встретился глазами с Мусаваем, и тот догадался, что чужаки забрели неспроста. Конечно, не встревожился, хотя задумался. Это хорошо. Пусть подумает, пока есть время.

Когда добрали шашлычок, Никита сказал:

— Громилу у стойки надо первым вырубать.

— Безусловно, — согласился Валенок.

— Дальше по кругу. На Мусика мне понадобится пара минут для разговора.

— Но не больше, — нахмурился Валенок. — Ты же помнишь, у меня в правой ноге силы-то нету.

— Не ной, — оборвал Никита. — Всей работы на одно дыхание.

Он кликнул официанта в тот момент, когда на подиуме развернулся убойный номер: сразу четыре пары под старинный шлягер Маши Распутиной «Увезите меня в Гималаи», сотрясаясь в конвульсиях, имитировали свальный групповой секс. Самые впечатлительные из присутствующих повыскакивали из-за столов и потянулись к подиуму, чтобы убедиться, нет ли в происходящем обмана, натуральное ли это искусство.

Черноусый официант приблизился, и Никита, не теряя времени даром, только спросив: «Чем людей кормишь, гад?!» — приподнялся и вмазал ему в физиономию тарелку с остатками салата. Официант не растерялся, утерся ладонями и миролюбиво ответил:

— Какие конкретно претензии, господа?

Это замечание окончательно вывело Никиту из себя, он вскочил на ноги и опрокинул стол с криком:

— Мы не свиньи. Зови шефа, сволочь!

Те, кто столпился у подиума, не обратили внимания на маленький скандал, но другие, напротив, заинтересовались, и первым заинтересовался громила, надзирающий за залом. Он поднялся и направился к ним, но вплотную подойти не успел. Мика Валенок, тоже порозовевший от справедливого возмущения, вдруг разогнулся, как пружина, нырнул в сторону — и винной бутылкой нанес громиле неожиданный и страшный удар. Звук получился такой, как будто лопнуло стекло или провалилась половица. Громила крутанулся вокруг собственной оси и, бездыханный, улегся посреди зала.

Дальше пошла потеха. Они этот «танец с саблями» отрабатывали еще в училище, как и многие другие приемчики из тактики старинного рукопашного боя. У них был хороший учитель — Дед Мазай, гардеробщик. У Деда Мазая имелась заветная книжица из летописи дружинных времен, уникальный экземпляр, в ней было такое, что нигде не встречалось, ни в какой другой методике, вплоть до новомодных кунг-фу, ушу и прочих. Книжица, которой Дед Мазай чрезвычайно дорожил, перешла к нему по наследству от его собственного деда. По ней они и практиковались. Не только они, но и другие курсанты, кого старый вояка привечал по каким-то одному ему ведомым признакам. Кстати, Дед Мазай, пенсионер-отставник, перешагнувший восьмидесятилетний рубеж, сам был такой боец, против которого в потешных игрищах молодняк выходил пачками, по трое, четверо, пятеро сразу, и не мог устоять.

Вся суть была в быстроте и точном охвате пространства. От стола разошлись в разные стороны, потом начали сближаться, двигались в ритме танго, поделив зал на две половины. И у того и у другого зеленая бутылка мелькала в пальцах, как спица, а когда вырывалась вперед или вбок, обязательно валила на пол кого-нибудь из подвернувшихся молодцов. Внезапность — бог атаки. Несколько зевак у подиума все же успели сорганизоваться, кинулись на них скопом. Блеснула сталь, завопили дамы. Никита с Валенком справились, положили и этих, сами отделались несколькими царапинами. Наконец Никита добрался до столика немного обескураженного Мусавая. Мика продолжал кружиться по залу, следя, чтобы никто не помешал их разговору.

— Мусик, — сказал Никита, — с тебя двадцать процентов. Деньги, «Ролекс» свой — все на стол. Быстро!

— Ты кто? — спросил Мусавай без особого любопытства. Он и так видел, кто перед ним: оборзевший русак, пес, недорезанный в горах Кавказа.

— Ждать не буду, — улыбнулся Никита. — Буду бить.

Мусавай подчинился. Выложил на скатерть пухлый бумажник, снял с запястья золотую игрушку-тикалку стоимостью в пять тысяч баксов. Заметил рассудительно:

— Разве не понимаешь? Живой никуда не уйдешь.

Никита выгреб из бумажника деньги — на глазок не меньше двух-трех тысяч, и все новенькими сотенными долларовыми банкнотами. Несколько деревянных пятихаток и мелочовка.

— Мусик, теперь ты в порядке, — успокоил Мусавая. — Теперь у тебя есть крыша. Платить будешь раз в месяц.

— Шутник, — сказал Мусавай, слезясь черными глазами. С удовольствием представил, как снимет с этих двоих сумасшедших шкуру, с живых. Лично. Перочинным ножичком.

— И еще, Мусик. Когда ходишь в сортир, подмывай задницу. Вонища от тебя большая. На всю Москву.

Все, сеанс окончен. Больше у него не осталось и секунды, пора было уходить, и напоследок Никита совершил ужасную ошибку. Он неправильно оценил пожилого мужичка, ужинающего вместе с Мусаваем. Видел, что холоп, и не придал ему значения. Повернулся боком и не успел отреагировать, когда тот выудил из-под полы пушку. Поспел Валенок — зоркий, как беркут, он прыгнул из-за спины Никиты и выбил у мужичка пистолет одновременно с выстрелом. Пистолет Никита поймал, но пуля вошла Мике в грудь, раскрошила ребро и застряла, соприкоснувшись раскаленным жалом с верхушкой легкого.

— Ага, — сказал Никита. — По-хорошему, значит, не хотите.

Двумя взмахами рук — в одной бутылка, в другой пистолет — он навсегда разрушил идиллию жизни Мусавая и расторопного стрелка. Про бригадира напишут в протоколе, что он умер, не приходя в сознание, а Мусавай в больнице очухается через три дня, но оглохший и слепой на один глаз.

Побежали к выходу, Валенок спотыкался и тяжело дышал.

— Держись, — попросил Никита. — Ну пожалуйста!

У Мики не было сил ответить, его лицо внезапно покрылось испариной, будто умылось. Никита почти перенес его через холл, а когда подлетели двое охранников в спортивных костюмах, со зверской гримасой проревел:

— Ложись, падлы! — и шмольнул из пистолета им под ноги. Охранники послушно уткнулись лбами в пол.

Тачка — белая «девятка» — стояла в пяти шагах от входа в заведение — только улицу перейти. Мика, посапывая, стал оседать к земле, и Никита, изогнувшись, вскинул его себе на спину. В машине уложил на заднее сиденье, переместился за баранку — и рванул на форсаже. Оглянулся. Мика был в сознании, глаза открыты.

— Не вздумай, — сказал Никита. — Если помрешь, как мне жить одному? Пожалей меня, Мика.

— Не помру, — успокоил Валенок. — Не волнуйся. До этого еще далеко.

4

Никита привез друга в 1-ю Градскую и сдал в приемный покой. Решил, что это достаточно безопасное место, да и выбирать не приходилось: больница была ближе других. В приемном покое, разумеется, не обошлось без канители. Вопросы: «что?», «почему?», «кто такой»? Никита не понимал, какое все это имеет значение? Знал одно: чем быстрее Мика окажется на операционном столе, тем больше у него шансов. К счастью, пожилой врач, который делал досмотр, тоже это понял. Распорядился:

— Везите в пятую.

Через час Никита в одиночестве сидел в темном коридоре хирургического корпуса с незажженной сигаретой в зубах. Операционная в пяти шагах от него светилась стеклянным пятном двери. Несколько минут назад он перехватил человека, от которого сейчас зависела жизнь друга. Хирург был крепенький, крутолобый, со светлыми глазами и подозрительно пылающим носярой. Лет сорока от роду. Никите он понравился с первого взгляда. Если такого встретишь на улице, подумаешь, лучше с ним не связываться. Нормальный мужик. Никита ему сказал:

— Доктор, спасите Мику — и три куска ваши. Доктор посмотрел ему в глаза, увидел нестерпимое сияние и набычился:

— Он вам кто?

— Брат, — сказал Никита.

— Огнестрельное ранение… Мы обязаны сообщить…

— Я знаю, но лучше будет, если сообщите после операции. Еще одна штука, доктор.

— Кто его так?

— Бандиты, кто же еще.

— А вы сами… то есть… — Доктор смутился от своей ненужной любознательности.

— Мы — нет, — уверил Никита. — Мы бизнесмены. Работайте спокойно. Мика справится, он живучий…

Такой был разговор… Никита знал, что если сию минуту не смоется, то здесь, в больнице его и повяжут, но уходить не собирался, надеялся, что успеет узнать, чем закончилась операция. Чувство вины давило череп, как крышка гроба. Конечно, он не верил, что Валенка можно угрохать одной пулей, да он и сам обещал, что не помрет, но чего не бывает на свете… Прошло уже, наверное, около трех часов, Никита не смотрел на часы. В коридоре изредка появлялись какие-то люди, непонятно — больные, персонал или тени покойников. Призрачный дом, обитель скорби. Собственно, всю свою не столь длинную жизнь он провел в таком же доме — только гораздо больших размеров. Он назывался Родина.

В освещенную лампой стеклянную конторку уселась девушка в белом халате. Она точно была из крови и плоти. Никита к ней пришлепал.

— Сестричка, не подскажете, когда кончится операция?

Милое, незатейливое личико, обрамленное черными прядями. Белая шапочка.

— Так она уже кончилась.

— Как? — изумился Никита. — Почему же оттуда никто не выходит?

Девушке не пришлось отвечать: как раз из двери операционной, распахнув ее во всю ширину, показались сразу трое — мужчина, пожилая женщина и знакомый хирург, который выискал его глазами и сделал знак. Прошли по коридору, уселись на стулья.

— У вас утомленный вид, доктор, — посочувствовал Никита.

— Интересный ты парень, — сказал доктор. — Не волнуйся, выживет. Но еще бы полсантиметра…

Краем глаза Никита увидел, как в коридор (вход единственный, он уже огляделся) ввалились три бойца с автоматами. Никита быстрым движением сунул доктору в карман халата доллары Мусавая. Тот сделал вид, что ничего не заметил.

— Это, вероятно, за тобой?

— За мной… Можно на него взглянуть?

— Сейчас выкатят… Но он спит… Наркоз.

Бойцы надвинулись. Все одинаковые, в защитной форме десантников. ОМОН. Старший — по званию, похоже, капитан — спросил:

— Без эксцессов обойдемся?

— Обойдемся, — ответил Никита. — Одна просьба, мужики. Подождите минутку. С корешом попрощаюсь.

— Хорошо, — сказал старший. — Ждем.

Двое других расположились в позиции захвата. Наконец появилась каталка и на ней бледный, заторможенный Валенок. Толкал повозку санитар с зеленой, как у моджахеда, повязкой на голове.

— Не спеши, браток, — попросил Никита.

— Сережа, тормозни, — поддержал врач.

Никита склонился над спящим другом. Повинился:

— Конечно, я дал промашку, о чем говорить. Не вычислил гаденыша. Признаю. Но с кем не бывает, верно? Помнишь, два года назад тебя салаги крутанули с тачкой, как лоха… Ладно, это все пустое. Выздоравливай, Мика. Я вернусь за тобой. И поедем на твое озеро.

Мика спал, но Никита знал, что он его слышит.

— Пошли, что ли, — поторопил сбоку омоновец.

Никита коснулся губами влажного лба сироты. Попрощался насовсем.

В переходах здания и на улице по дороге к машине он еще мог уйти. Трое дуболомов — плевое дело. Но не захотел. Притомился, устал. У него душа вдруг онемела.

5

Тюремный дворик маленький, как овечий хвостик. Здесь гуляют арестанты. Ходят, топчутся, покуривают, обмениваются новостями. Высоко над ними кусочек ясного неба, будто уголок голубой подушки. У Никиты тоже часовой выгул. Он в стационаре пятый день, уже обжился. В камере его приняли уважительно: никто не полез с пропиской и прочими тюремными штучками, коими развлекаются заключенные при появлении нового товарищ. В душном, вонючем помещении, заставленном впритык двухъярусными койками, томилось человек тридцать, и народец собрался самый разный: от двух прыщеватых шпанят-вымогателей до солидного бизнесмена в позолоченных очочках и с закутанным шерстяным платком горлом. Никита ни с кем пока не сблизился, и с ним все как-то заметно избегали тесного общения. Даже не расспрашивали, хотя это также входит в ритуал предварительного тюремного знакомства. Возможно, «тюремное радио» заранее сообщило, что он завалил черного батыра, поэтому, понятное дело, на него поглядывали как на смертника. А может, он фантазировал, просто камера была неорганизованная, глухая, без центровых. Во всяком случае, когда утром, освободив себе небольшое пространство, он начал делать гимнастические упражнения и двести раз отжался на полу, никто никак не отреагировал, не хмыкнул, не поинтересовался, не поехала ли у него крыша, и только пожилой бизнесмен в шерстяном платке философски заметил себе под нос:

— Россия-матушка, куда же ты катишься?

За пять дней его ни разу не вызвали на допрос, не предъявили никакого обвинения, и вся его осведомленность о том, что имеет против него правосудие, заключалась в единственной фразе капитана-омоновца, оброненной в машине, когда его ночью везли в «крольчатник». Никита спросил у него:

— Не скажешь, служба, за что меня взяли?

Подумав, капитан хмуро ответил:

— Был сигнал.

Отсутствием информации Никита не тяготился, как и своим пребыванием в камере. Подумаешь, тюрьма. Всего лишь один из вариантов казармы, которая, любая, для него что дом родной. В его представлении, вынесенном из опыта предыдущей жизни, казарма, в сущности, была единственным местом, где нормальный человек мог чувствовать себя в полной безопасности.

По дворику он ходил быстрым шагом, скользя, как на роликах, размышляя о том о сем, и не заметил, как сбоку засеменил юркий мужичок азиатского вида. Обратил на него внимание, когда тот заговорил с ним — елейным, заискивающим голоском.

— Никитушка, Соловеюшка, братишка родный, да ты ли это, друг ситный?

Никита глянул вбок — надо же, бесенок на пружинках. Мордочка лоснящаяся, желтая, в узких глазках еловые иголки. И в них яд.

— Чего надо тебе? — спросил.

Мужичок юлил, подпрыгивал, кудахтал. Никита догадался: блатной, хотя он плохо их знал, редко с ними пересекался, с настоящими блатными. С нынешними отморозками сколько угодно, а с блатными — нет. Слышал где-то от кого-то, что они почти все повывелись, как и воры-законники. Их тоже — как крестьянина, как ученого, как военного — сожрала реформа.

— Ничего не надо, ничего, — веселился, ерничал мужичок. — Что ты, Никитушка. От тебя теперь никому ничего не надо. Отбегался ты, паренек.

Ах вот оно что, понял Никита. Черная метка. Он ее все пять дней ожидал.

— Пугаешь, что ли?

— Зачем пугаешь, что ты, Никитушка… Я человечек добрый, сочувственный. Всех жалею, самых пропащих. На кого хвост задрал, сиротинушка несчастная? О чем думал худой головенкой? Теперь сдохнешь, а мог бы еще пожить. Свои же тебя и слили. Ты на них надеялся, а они тебя слили за тридцать сребреников. А у меня слезы капают. Так жалостно глядеть, когда молоденьких фраерков гнобят.

— Тебя кто подослал?

— Что ты, сыночек, кто меня подошлет. По сердечному порыву. Чую, падалью несет, ну и полюбопытствовал. Ты мне доверься, я тебе не враг. Может, кому весточку желаешь подать? Может, где казна захоронена, тоже могу по назначению переправить. Тебе денежки больше не понадобятся, а вдруг хочешь кого-то облагодетельствовать посмертным приветом. Это в наших силах. А хочешь девочку либо марафетику, тоже можно. Для покойничков и кровушки не жалко. Святое дело. Христианское. Но поправить ничего нельзя, Никитушка. Не более двух-трех ден осталося тебе вонять.

— Почему нельзя, сейчас поправим, — возразил Никита и с этими словами, развернувшись, ухватил блатного за шкирку и за тулово, перевел на бедро, принял вес на плечевой пояс и отправил в полет. Мужичок, вереща кузнечиком, долетел до кирпичной кладки, шмякнулся об нее и ополз наземь. Среди гуляющих арестантов пробежал общий вскрик удивления, и тут же к Никите подскочили двое охранников. Один замахнулся черной трубкой, но почему-то не ударил, встретившись с Никитой глазами:

— Чего, парень, совсем охренел? По карцеру соскучился?

Обоих Никита видел в первый раз, а они его знали, это точно. У него вообще было ощущение, что в тюрьме его многие знали, про кого он и слыхом не слыхал. Словно вернулся в места, где давно не бывал. Все вокруг знакомое, и люди улыбаются приветливо, но толком ничего не вспомнишь.

— Какой-то псих, — пожаловался охранникам. — Подбежал и укусил. — Никита показал даже место у локтя, куда якобы впились зубы маньяка.

— Скоро тебе будет не до шуток, — предупредил охранник с дубинкой, но уже беззлобно.

— Мне и сейчас не до них, — уверил Никита.

Под ночь, уже после каши, его перевели в другую камеру, и он сразу понял, что час пробил. В небольшом помещении с четырьмя обыкновенными, не двухъярусными койками сидело всего трое, но это были особенные люди. Это были люди дела, а не слов. Один похож на узбека, точеный, длинный, с узким, будто нож, лицом, с блаженной, застывшей навеки наркотической улыбкой; второй вообще не человек, а волк, точнее не скажешь. Когда мельком глянул на Никиту, взгляд у него рассеялся, растекся, нырнул за спину, но сфотографировал намертво. Про третьего лучше не думать: человек-гора с детским личиком и радостным сверканием кроличьих глазенок. Никиту умилили простота, незатейливость готовящейся расправы, но озадачила оперативность. Всего пять дней кому-то хватило, чтобы его обнаружить и проплатить. Видно, Мусавай более важная фигура, чем он предполагал.

Никита поздоровался, ему никто не ответил. Лишь когда он уселся за свободную койку, человек-гора вдруг громко заржал, ткнул в него пальцем и сказал:

— Гниденыша привели! Братцы мои, во потеха!

Узбек и волк тоже многозначительно заулыбались и по очереди высморкались в сторону Никиты. Он поинтересовался:

— Резать будете или душить?

Прямой вопрос немного обескуражил всех троих, но после недолгой паузы человек-гора вторично заржал и добродушно ответил:

— Живьем скушаем.

Узбек, судя по тому, как деликатно сморкался двумя пальчиками, человек интеллигентный, пообещал:

— Не будешь дурака валять, сделаем по-быстрому, без боли.

— Я не буду, — поспешил заверить Никита. — Зачем мне. Моя песенка все равно спета.

— На что-то надеется, — впервые подал голос волк.

— Нет, — возразил узбек. — Это от страха такая типа истерика. Молодой, наглый, натворил дела. А отвечать неохота.

После этого до десяти часов, до отбоя в камере затеялся нормальный мужской разговор, в котором и Никита принимал участие на правах приговоренного. Сперва обсудили недавний матч «Локомотив» — «Зенит», где москвичи опять показали себя говном, и все трое пришли к согласию в том смысле, что тренера «Локомотива» давно пора укоротить, и перебрали несколько способов, как лучше это сделать. Самым щадящим способом вышло подвесить его за яйца на воротах стадиона. Узбек обернулся к Никите, участливо спросил:

— Сам за кого болеешь, мальчик?

— Я как все, — отозвался Никита. — За «Спартак». Но не сильно. Я всех люблю, кто хорошо играет.

Смешливый человек-гора заухал филином, его любая фраза Никиты повергала в дергунчик. Никита не сомневался, что среди этой троицы он ломовой.

Потом посудачили о бабах. Волчара со многими подробностями рассказал, как недавно поимел сразу четырех клевых телок, удовольствие, оказывается, утомительное, и из этой истории он каким-то образом вывел, что все бабы стервы, ни одной нельзя верить, а тем более нельзя поддаваться на их уловки в обзаведении потомством. Он высказал оригинальную мысль, что бабы рожают исключительно с целью заставить мужика на себя пахать. Узбек авторитетно возразил:

— Тут ты не прав, Фаня (волка, значит, звали Фаней). Женщины тоже бывают как люди. Ты Нинку мою помнишь?

— Ее все помнят.

— Еще как! — подтвердил и человек-гора.

— Ну что я могу сказать, — узбек не обратил внимания на язвительный намек, — у меня к ней претензий нету, я жалею, что с ней так обошлись.

— Сама виновата, — буркнул Фаня-волк.

— Пусть сама, я не к этому. Я с ней два года прожил, за все время она копейки не выклянчила, веришь, нет? Ведь бабу как проверяют, по вшивости, да?

— Еще бы, — подтвердил человек-гора.

— Нинка была не продажная. Споткнулась, да. Завшивела маленько, что было, то было, но не продажная. Был случай конкретный, когда ей за меня такие бабки давали, хоть по Европе гуляй. Не взяла.

Фаня-волк не выдержал:

— Забей, Рахмет. Она не только тебя, он весь кошт молдаванам сдала, и ты это знаешь. Чего зря воду мутить. Не хочу тебя обижать, но…

Заткнулся, а узбек перевел глаза на Никиту, и в них была тревога.

— Ладно, давай постороннего спросим… Ты про Нинку Поганку слышал, мальчик?

— Конечно, слышал. Дикторша с телевидения.

Человек-гора от смеха повалился на бок, а узбек угостил Никиту сигаретой с анашой. По камере давно густо плавал сладковатый, характерный запашок, который ни с каким другим не спутаешь.

— На, курни напоследок.

— Не-е, спасибо, — отказался Никита.

— Можешь, выпить хочешь? Можно сгоношить.

— Не хочу, спасибо.

— Ты в натуре чокнутый или прикидываешься?

Никита подумал: вопрос хороший. Вслух ответил:

— Не прикидываюсь.

Узбек придвинулся ближе:

— Послушай, мальчик, ты вот что… ты на нас зла не держи. — Он уже сильно обкурился и его тянуло на откровенность. — После твоего отрыва тебе так и так хана. Ведь ты Мухача чуть до смерти не забил. А мы люди подневольные. Нам сказали, мы делаем. Не сделаем, с нами сделают. Законы сам знаешь.

— Да ты не волнуйся, я все понимаю.

— С какой дури полез? Он тебе что, ровня? Подумаешь, хвост прищемили. Кому не прищемляют. С вами, с фраерами иначе нельзя. Иначе вы борзеете.

— Да чего теперь говорить. Поезд ушел.

— Обидно. Вроде ты парень неплохой, культурный. Не жилось. Отстегивал бы потихоньку, как все. Нет, лобешником попер. Глупо.

С неожиданной злостью вмешался Фаня-волк:

— Чего ты с ним базаришь? Таким, как он, хоть кол на башке теши. Жлобье! Нарыли бабок, а делиться не хотят. Таких токо давить.

Человек-гора тоже высказал свое мнение:

— Фаня, ты чего? Рахмет верно сказал. Парень смешной, обходительный. Ну, споткнулся, с кем не бывает. Чего свирепеешь-то?

— Я свирепею, — Фаня нервно затянулся анашой. — Я их, скотов, ненавижу в натуре. У них ничего человеческого нету. Струпья режут со старух и на капусту переводят. А коснись отстегнуть монету, трясутся, как в падучей. Потому что жадные, твари позорные.

— Фаня, ты про кого сейчас говоришь? — уточнил узбек.

— Как про кого? Про этих. Про барыг.

Никита попытался оправдаться:

— Я бизнесмен начинающий, у меня капиталу — кот наплакал. Мусик и это хотел отобрать. Вот я и психанул. Но я не барыга, нет. Я честный предприниматель и старух люблю.

— Честный у тебя токо сральник, — поправил его Фаня-волк.

После того как обсудили личность Никиты и его близкую судьбу, стали укладываться на ночлег. Свет потух, осталась мерцать тусклая лампочка над дверью, отбрасывающая на койки серо-голубой, будто лунный свет. Человек-гора сразу захрапел, внедряясь в ночь гулкими руладами, как взрывами. Узбек долго ворочался, еще запалил сигарету, добавил дури, а когда затих, у него ритмично задергались конечности, как у лягушки под слабым током. Фаня-волк уснул, как умер, с неслышным дыханием лесного зверя. Никто из них не притворялся. Они честно отдыхали перед небольшой работенкой. В какой-то момент перед рассветом очнутся разом — и приступят. Безусловно, у всех троих есть опыт и навык, но самый опасный — все-таки человек-гора. В его квадратном туловище и в вольной повадке явственно проступала давящая сила удава. Хотя, конечно, и те двое — приемистые, ловкие, коварные хищники.

Нагнувшись с койки, Никита поднял с пола ботинок и положил себе на грудь. Никто из спящих не пошевелился.

В тюрьме при поступлении его два раза обыскивали очень опытные люди, чуть ли не целиком облизали, но захоронка в обуви оказалась им не по зубам.

Никита пальцами нащупал невидимую трещинку сбоку на подошве, надавил в определенной точке. Ногтями уцепил заусенец и вытянул плоскую, тончайшую, заостренную, как бритва, полоску металла. Это беспощадное и страшное в умелых руках оружие называлось по-разному — «джумба», «ариадна», «тихая смерть». Никита опустил ботинок на пол, приладил лезвие между средним и указательным пальцами правой руки так, что сантиметра два торчало наружу, махнул рукой над глазами, ощутив на мгновение ледяное дыхание вечности. Теперь он был готов к схватке, оставалось только ждать.

Началось все, как и ожидал, около четырех часов, время определил с точностью почти до минуты, ориентируясь на предутренние видения, сгустившиеся в мозгу. Все долгие часы пролежал с открытыми глазами, на спине, и вообще ни о чем не думал.

Первым спустил ноги с кровати Фаня-волк, за ним, как по сигналу, одновременно поднялись узбек и человек-гора. Три серые тени призрачно качнулись в лунно-лампочном свете и бесшумно двинулись к нему. Все дальнейшее произошло за несколько секунд, кровавых и безумных. Никита калачом скатился с кровати, разогнулся и, оказавшись чуть позади человека-горы, ухватил его левой рукой за волосы, дернул и «ариадной» полоснул по раздутой глотке. Не дожидаясь результата, отпрыгнул на середину комнаты, но узбек не зевал, дотянулся и ткнул его ножом в левое плечо. Никита оценил быстроту и точность, с которой он это проделал, перехватил, перенял руку с финкой, поднатужился и приемом старинного верного самбо переломил о колено, потом наотмашь открытой ладонью хлестнул по уху… Фаня-волк уже летел на него, согнувшись, стелился по полу, Никита встретил его ударом гюрза — пятками в грудь. Волка отбросило к двери, там Никита его поймал и придушил, сдавив горло «закруткой», пережав сонную артерию. Тут и сказке конец. Только узбек глухо постанывал, лежа на полу, баюкая, поглаживая локтевой мосол. Никита задрал на себе рубаху и посмотрел, что с плечом. Кровь стекала густой струйкой — плечо и часть спины будто охватило огнем.

— Слышь, Рахмет, — обратился к узбеку. — Скажи своим, пусть угомонятся. Могу заплатить неустойку.

Узбек перестал выть.

— Хорошо, скажу.

После этого Никита несколько раз ударил кулаком в дверь.

6

Следователем была женщина. Лет около сорока. Тонкая, стройная, с ярким лицом, с больным взглядом голодной птицы. Она пришла в лазарет, где он вторые сутки разговлялся. Мир видел смутно: крови много потерял и ночью не спал ни минуты, опасался, что достанут. Нет, в первую ночь не достали.

Женщина села рядом с койкой на стул и представилась:

— Меня зовут Елена Павловна. Фамилия — Скороходова. Веду дознание по вашему делу. Можете разговаривать?

— Конечно могу.

— Хотелось бы услышать ответы на несколько вопросов. Не для протокола. Просто так, для знакомства. Видите, у меня нет диктофона.

— Я готов и с диктофоном.

В ее голосе звучали нормальные человеческие нотки, и улыбка оказалась прелестной. Домашней, уютной.

— Давайте сначала поговорим о происшествии в камере. Итог там такой. Один труп и двое покалеченных. Оба заявили, вы на них напали среди ночи и начали зверски избивать. Что на это скажете?

Никита ответил не сразу. Прежде чем прийти сюда, дознавательница наверняка изучила его биографию. Его смущал мерцающий теплый блеск в ее темных, чуть раскосых глазах. Очень красивая, холеная женщина-следователь. Что ж, всякое бывает.

— Можно вопрос, Елена Павловна?

— Да, пожалуйста.

— Вы давно работаете по уголовным делам?

— Восьмой год, а что?

— Тогда вы прекрасно понимаете, что произошло в камере на самом деле.

— Хочу услышать этот от вас.

— Хорошо… Меня подписали за этого чучмека, за Мусика. Первая попытка сорвалась, теперь они подготовятся получше. Второй раз мне придется труднее. Вот и все.

— Ага. — Женщина произнесла это так, словно услышала добрую новость. — Тогда давайте перейдем к этому, как вы его называете, Мусику. Сразу скажу, он выжил чудом. Почему вы на него напали?

— Я не нападал. Тут дело обстоит так. Я ведь бизнесмен, а Мусик гангстер. Подослал своих ребят за процентом. Я платить не отказывался, но по уму, а не внаглую. Фирма у меня молодая, с капиталом еще не развернулся. Ну, дал ребятам сколько было, а потом, когда они ушли, прикинул: нет, так не пойдет, Мусик не даст работать спокойно. Так и будет высасывать до донышка. Вы же знаете эту публику, Елена Павловна. Они звереют, когда впиваются… Решил попробовать с ним договориться, чтобы дал хоть год на раскрутку. Хотел убедить, что это для него же выгоднее. Пошел в ресторан, а там обстановка нервная, все накуренные, сам Мусик взвинченный, гордый… Слово за словом — и понеслось. Я оттуда еле ноги унес.

— Как вы уносили ноги, записано в протоколе осмотра места происшествия. — Дознавательша продолжала странно, призывно улыбаться и Никита все острее чувствовал контакт. Самый натуральный контакт между мужчиной и женщиной. — С десяток изувеченных, один покойник и вообще полный погром. Но вы были не один, с вами был друг, да?

— Случайный какой-то парень, первый раз его видел. Наверное, совестливый. Неожиданно поддержал. Если бы не он, точно замочили бы… А что за покойник, Елена Павловна?

— Личность пока устанавливается… Скажите, господин Соловей…

— Называйте меня Никитой, — попросил Никита. — Какой я господин.

В глазах дознавательши сверкнули смешинки, и на мгновение туда вернулось голодное выражение. Никита поймал себя на том, что ему хочется ее поцеловать и потискать.

— Хорошо… Мы к этому еще вернемся… Но вот такой вопрос, Никита. Вы год провели в закрытой спецшколе при ГРУ. Не могли бы вы рассказать, что это за заведение?

— Что вы, Елена Павловна, это же военная тайна. Я же на подписке… Кстати, насчет того, что мы к чему-то там вернемся… Вы, кажется, не совсем врубились в ситуацию. За мной идет охота, Елена Павловна. Обложили как волка. Дай бог еще хоть разок свидеться. Вы классная женщина, я таких не встречал. Но всегда мечтал, когда-нибудь встречу.

Дознавателыпа, он мог поклясться, чуть порозовела.

— У вас высокая температура? Плечо сильно болит?

— Дергает малость. Ничего.

— Никита, а если откровенно? Можете объяснить по-человечески, зачем все это затеяли?

— Что — это?

— Вы же не могли не понимать, что подписываете себе приговор. Если за вами никого нет… Как можно в Москве задеть ни с того ни с сего самолюбие такого могущественного человека, как Мусавай? Вы не безумец?

Никита подтянулся на подушке повыше:

— Вы много про меня накопали, Елена Павловна, но не увидели самого простого. Я ни под кем ходить не буду. Даже под Мусиком.

— Проще умереть?

— Верите или нет, намного проще. Скажу больше, смерть, Елена Павловна, такой пустяк, о котором и думать не стоит.

Будто машинально он положил руку на ее круглую коленку, обтянутую синей юбкой, и нежно сжал. Ее реакция была удивительной. Она не пошевелилась. Не сбросила его руку, лишь вспыхнула алым цветом и с горькой укоризной пробормотала:

— С ума сошел, Никита Соловей?

— Нет, — ответил он так же тихо. — Перед смертью глоток любви — самое оно.

— А если получишь оплеуху?

— Да хоть десять. Это разве цена… Елена Павловна, нас кто-нибудь слышит?

— Нет, никто.

Он продолжал гладить колено, осторожно подбираясь повыше, и, наконец, женщина, словно пробудившись, оттолкнула его руку и вместе со стулом сама отодвинулась подальше.

— Хочу сделать деловое предложение. — Никита улыбался отрешенно.

— Говори.

— Если вы с Мусиком не заодно… Помогите мне, Елена Павловна?

— Как?

— Вы прекрасно знаете, на мне ничего нет. Этот мертвяк в ресторане… наверное, подельщик Мусика, такой же бандюга. Они сами передрались между собой. Но дело даже не в этом… Я свою жизнь не очень ценю, но пять тысяч зеленых готов за нее отстегнуть. Измените меру пресечения на подписку, Елена Павловна. Это вполне в ваших силах.

Дознавательша забавно наклонила головку, словно прислушиваясь к звуку уходящей речи:

— Вы ничего не говорили, я ничего не слышала, ладно?

— Пусть так. Но если не сделаете это быстро, уже некого будет допрашивать. Лена, не бери грех на душу.

Она встала и пошла к дверям. Когда оглянулась, Никита поднял растопыренную ладонь: пять!

Эту ночь и следующую опять не спал, кемарил днем, но ничего не происходило. О нем словно забыли, хотя не придумать удобнее места, чтобы завершить акцию. Он предполагал, пожалуют солидные люди, уверенные в себе. Наученные неудачной попыткой, запасутся пушками с глушителем, впрочем, бетонный флигелек лазарета стоял на отшибе от основного здания, тут можно палить хоть из кормового орудия, никто не услышит. Но по правилам, принятым в бизнесе, полагается, чтобы с глушителем. Перед тем как убивать, ему обязательно по-доброму объяснят, в чем его вина. Как раз этот люфт даст ему единственную возможность спасти свою шкуру. У него было, что предъявить очередным посланцам Мусавая. Можно сказать, ему немного повезло. В лазарете по ночам никто не дежурил, в этом не было необходимости. Мощная железная дверь флигелька закрывалась снаружи на засов, а все окна заделаны прочными стальными решетками. Из персонала на ночь оставалась санитарка Дуня, из бывших зэчек, она с девяти вечера запиралась у себя в каморке, чтобы ублажить себя водчонкой. Вдобавок Никита был в лазарете единственный постоялец. В первую же ночь он, дождавшись полной тишины, вышел в коридор и спокойно обследовал одноэтажное здание — четыре палаты, кладовка и комната — кухня-столовая. Повезло ему в кладовке, комнатенке без окон, заваленной разнообразным хламом и узлами с тряпьем. Среди прочего там стоял прислоненный к стене остов старой кровати, хранящий в своих проржавевших пружинах воспоминания о многих необычных происшествиях. Кстати, наличие бесхозной кладовки в тюрьме (пусть даже в лазарете), где жизнь подчинялась множеству инструкций, было явлением несуразным, но Никита только порадовался этому. Из старой кровати, покрякивая от боли в плече, он вывинтил, вывернул железную штангу около полутора метров длиной, принес ее в палату и затырил под ватным матрасом. Ботинки у него отобрали, не дав взамен даже тапочек, но «ариадна» тоже по-прежнему была при нем, умело схороненная в поясе больничных то ли штатов, то ли кальсон. Вооруженный до зубов, он чувствовал себя уверенно, поджидая гостей.

Однако действительность опровергла его рабочие гипотезы. На третий день под вечер в палате возник лекарь Митяй Иванович, пожилой, полупьяный, похоже, от природы мужик с разноцветными глазами разной величины. Один глаз крупный, зеленовато-серый, второй, поменьше, голубой и со слезой. Сердобольный человек, сочувствующий всем сирым и убогим, уловленным в узилище. Днем он делал Никите перевязку, ковырнул в ране и утешительно заметил, что не загноилась и затягивается. Потом они выкурили по сигарете (Никита не курил, держал зажженный чинарик в руке за компанию), и лекарь, недавно принявший утреннюю дозу спирта и пребывавший в угнетенном настроении, как после акта любви, ни с того ни с сего рассказал Никите, как у него разрывается сердце, когда видит страдания людей, оттого и не может удержать слез. В ответ Никита сказал, что еще больше, чем люди, страдают животные, потому что они даже не могут объяснить, где и что у них болит. На том и расстались. Обыкновенно Митяй Иванович после утреннего обхода исчезал до следующего дня, а тут вдруг объявился со шприцем в руке, раскрасневшийся и насупленный.

— Чего это? — удивился Никита. — Мне обезболивания не требуется, Митяй Иванович. Как-нибудь потерплю.

— Антибиотики, — сказал лекарь, уставясь в пол. — Надо поколоть, чтобы воспаления не было.

Совсем нетрудно было догадаться, какой антибиотик у него заряжен.

— Может быть, не надо? — спросил Никита со значением. — Может, организм сам справится?

Надеялся — в последнюю минуту незадачливый самодеятельный киллер одумается. Жалко его было. Хороший человек, сострадательный к людскому горю, а все же польстился на легкий приварок. Наверное, ему втолковали, что Никита все равно списанный с рыночного поля игрок, а так даже гуманнее, укольцем. Бедолага и уши развесил. Наложилось, конечно, и то, что тюремные медики, наглядевшись всякого, человеческую жизнь оценивают примерно так же, как террористы при захвате заложников.

— Не обойдется, нет, — пробурчал, потупясь. — Подстраховаться положено по науке.

— Антибиотик какой-то мутный, — продолжал увещевать Никита. — Как он хоть называется?

У лекаря порозовело одно ухо, из голубого глаза капнула слеза.

— Хороший антибиотик, ты чего? Импортный. Получаем как гуманитарную помощью для чахоточных. Заголяйся, милок, чего тянуть.

Делать нечего, вместо того чтобы заголиться, Никита вырвал у лекаря шприц, поймал его за грязный халат.

— А вот сперва для пробы тебе кольнем, Митяй Иванович. Для профилактики.

Лекарь рванулся и чуть не упал, Никита его не держал крепко. С перекошенным от ужаса лицом, вереща и прихрамывая, засеменил к двери. Исчез и даже не оглянулся ни разу, несчастный наемник.

Никита капнул из шприца на тыльную сторону ладони и уловил знакомый приятный запах миндаля. Холодно усмехнулся. Вторая попытка в сравнении с первой выглядела фарсом.

7

На другой день после обеда, когда Никита дремал после миски наваристого, с тухлятинкой тюремного борща, за ним пришел стражник, чтобы отвести на допрос. Идти предстояло в основное здание, через двор, и Никита уперся. Сказал, что не пойдет, пока не дадут какую-нибудь одежду.

— Ты что, служба, — объяснял с пылом, — я весь проколотый, а там ветрила, снег, куда я пойду в бумажной рубахе? Простудиться чтобы? Дай чего-нибудь сверху накинуть, будь человеком.

Стражник, молодой, недавно из срочников, хлопал глазами, не знал, что делать, но не злился. Наконец кликнул санитарку Дуню, и та принесла короткий засаленный халатик, судя по множеству рыжих и черных пятен, свой собственный. Никита затянул потуже поясок, и они пошли. Плечо в тот день уже почти не ныло и начало почесываться.

Стражник привел его на первый этаж, на административную половину. Перед одной из дверей остановился, сказал:

— Заходи.

Посередине небольшой комнаты с зарешеченным окошком стоял стол и два привинченных к полу табурета. На одном сидела дознавательница Елена Павловна, курила и улыбалась. Когда Никита ее увидел, то ощутил в груди толчок.

— Присаживайтесь, Никита, — пригласила Елена Павловна домашним голосом. — Как себя чувствуете?

Никита уселся, облизнул пересохшие губы:

— Спасибо, хорошо. А вы как?

— Я к чему спросила. Вы всякие ужасы рассказывали, а видите, ничего не случилось.

— Да, пока все спокойно, — согласился Никита. — Не считая того, что хотели усыпить как ящура.

Ее глаза затуманились.

— Вы очень ироничный молодой человек, Никита. Не могу понять, когда шутите, когда говорите серьезно.

— Я никогда не шучу.

Елена Павловна затушила сигарету в пепельнице и тут же достала новую.

— Не хочешь покурить?

— Я не курю.

— Ах да… И не пьете?

— Очень мало и редко.

Она тянула, медлила, не начинала допрос — и сердце Никиты гулко бухнуло в ребра. Он робко поинтересовался:

— Вы сделали то, о чем я просил, да, Елена Павловна?

Улыбка сошла с ее лица, в голодных глазах вспыхнули оранжевые искры.

— Представьте себе, сделала, хотя это было нелегко. Тут есть одна деталь, о которой вам следует знать.

— Какая?

— Я лично поручилась за вас. Есть такая новая форма — поручительство за подозреваемого. Плюс к денежному залогу.

— Что это значит?

— Это значит, если вы нарушите договоренность, у меня будут большие неприятности.

— Какую договоренность?

— Подписку о невыезде, какую же еще?

Она ждала от него каких-то слов и жадно, по-мужски затянулась дымом.

— Этого не могу обещать, — сказал он.

Дознавательша вспыхнула, побледнела:

— Ты хоть думаешь, что говоришь?

— Да, думаю… Меня к вам тянет, Елена Павловна. Я знаю, вы моя женщина. Поэтому не хочу обманывать. Скорее всего, мне придется покинуть Москву. Ненадолго. На год, на два. Пока все уляжется. Но вы всегда будете знать, где я нахожусь.

Он замолчал — и женщина молчала. Оба смутно сознавали, между ними происходит какое-то крупное взаимное надувательство — или чудо. Они вдруг неуловимо сблизились и в то же время оставались пришельцами с разных планет. Никита подумал, что, возможно, по дури отрезал себе последнюю тропку к спасению, а о чем думает женщина, как известно, знает лишь Господь Бог. Но их души соприкасались, обоим от этого стало больно. Наконец Елена Павловна жестко изрекла:

— Три тысячи. Не пять, а три. Не мне, другим людям.

— Понимаю.

— У тебя есть такие деньги?

Ему очень нравилось, как она, будто обмолвясь, неожиданно переходила на «ты».

— Да, есть.

Он не соврал. На квартире Валенка они хранили авральный неприкосновенный запас — десять тысяч баксов. Сейчас как раз тот случай, когда придется раскупорить кубышку. Ключ от квартиры Мики, которую тот снимал на «Щелковской», у него тоже имелся.

— Ты в состоянии передвигаться?

— Кросс не потяну, а так вполне.

— Тогда так. Сейчас вас отведут на вещевой склад, вернут куртку и остальные вещи… Кстати, халатик тебе идет.

— И этот еле выпросил. Хотели голым выгнать на двор.

— Угу… В канцелярии, в присутствии должностного лица подпишете бумаги. Потом вас выпустят. Я буду ждать на улице в красном «пежо». Все понятно, Никита?

— Да, конечно. — Он немного разволновался.

— Мы должны сразу поехать за деньгами, чтобы над нами это не висело. Это возможно?

«Над нами», — отметил он про себя. Его смущала какая-то ее бесшабашная откровенность. Хотя чему удивляться. Все эти проплаты, откупные, откаты среди чиновничьего люда давно стали естественными, как и в бандитской среде.

— Возможно, Елена Павловна. — Он хотел сказать «Лена», и это было бы уместно, но как-то не выговорилось.

На склад его проводил тот же молодой стражник, который привел сюда. Спросил завистливо:

— Ну что, выпускают?

— Вроде бы.

— Хорошо, когда деньги есть. На мою зарплату колбасы хорошей не купишь.

— Так чего здесь штаты протираешь. Шел бы в бизнес как все нормальные люди.

— Мозги не так устроены, — с досадой признался стражник. — Мы деревенские, воровать не умеем.

Пока переодевался, потревожил плечо, и оно ощутимо заныло.

В канцелярии его ждали двое мужчин среднего возраста, один в мундире советника юстиции. Никто из них не представился, они вообще с ним не разговаривали и смотрели куда-то мимо. Может, сожалели, что птичка улетает, а может, были не в доле. Дали подписать бумагу, уведомляющую, что ему запрещено покидать пределы Москвы. В кабинете он пробыл не больше пяти минут.

А еще через десять за ним захлопнулись двери изолятора.

На улице стоял призрачно-обманный денек октября, когда воздух парит, как весной, и солнце лукаво пробивается сквозь серую хмарь. Красный «пежо» был припаркован рядом с магазином «Континенталь». Елена Павловна сидела за баранкой и курила. Лицо усталое, печальное, глаза блестят. Никита уселся рядом, улыбнулся ей:

— Спасибо, Лена. Прямо гора с плеч. Я ваш вечный должник. Тут долларами не отделаешься. Вы мне жизнь спасли…

— Брось… Куда ехать?

Никита назвал адрес на «Щелковской».

— Но вы живете в другом месте.

— Резервная квартира. Там друг у меня. Деньги у него.

— Не тот, кого случайно встретил в ресторане?

В проницательности ей не откажешь. Следователь. Женщина. Как в кино.

— Нет, это другой.

— А не боишься, что за ним тоже начнется охота?

— Вряд ли. Он ни при чем. Там все дрались. Азарт… Вы звонили в больницу?

— Даже ездила. Представь, твой дружок тоже уверяет, что увидел тебя в ресторане впервые. Знаешь, как это называется? Фрагмент преступного сговора.

— Да черт с ним. Чего о нем говорить. Не помер — и ладно. А то бы меня совесть мучила. Как он, кстати?

— Не помер, — подтвердила Елена Павловна. — Но до выздоровления далеко. Еле языком ворочает. Ты его раньше не знал, но до этого вы вместе воевали в Чечне. Забавное совпадение, да?

— Всякое бывает… Поехали, что ли? Тут как-то стоять неприятно.

Елена Павловна затушила сигарету, включила зажигание. Машину она водила мастерски, без всякого напряга, часто свойственного женщинам-водилам. По дороге вели светскую беседу. Никита расспрашивал даму о ее житье-бытье, Елена Павловна не очень охотно, но отвечала. Выяснилось, что муж у нее работает в мэрии, у нее двое детей, мальчик и девочка. Мальчик в этом году поступил в университет на юридический.

— Мне сорок один год, Никита. Так что про глупости забудь.

— Это ничего, — сказал он, — я тоже не так молод, как выгляжу… Значит, ты из богатеньких?

— Можно сказать и так… Никита, тебе нужен хороший адвокат. Могу порекомендовать.

— К сожалению, такие дела, как мое, до суда не доходят. Сама прекрасно знаешь. Их решают иначе.

— Остается побег?

— Выбора нет, Елена Павловна. Они в Москве хозяева. Придется отлучиться.

— И куда собираешься? Уж не на Кавказ ли?

— Скорее всего, в Европу. Типа Чехии или Венгрии. Там у меня есть каналы. Или в Финляндию. Еще не решил.

Сейчас водил ее за нос, еще в тюрьме он все четко продумал. Европа в его планы не входила.

— Когда же решишь?

— К завтрашнему утру. Не волнуйтесь, Елена Павловна, вас не подведу. По той простой причине, что не хочу расставаться.

Буркнула что-то невразумительное, покосилась на него ярким глазом. Проезжали Тверскую. Зажглось электричество, и город засиял, как наряженная рождественская елка. Елена Павловна сунула в рот очередную сигарету, Никита услужливо щелкнул зажигалкой:

— Много куришь, Лена. Тоже перешел наконец на «ты».

— Да, особенно когда нервничаю.

— Надеюсь, не из-за меня?

— Что-то я в последнее время все делаю не так. Все наперекосяк. И на душе как-то мерзко… Никита?

— Да, Лена?

— Не думай обо мне плохо. Я искренне хочу помочь. На деньги мне наплевать.

— Я все понимаю, — утешил Никита. — Ты не могла выпустить меня бесплатно. А там меня точно добили бы. Ты моя спасительница, Лена, я твой раб.

— Не говори так, пожалуйста. — Дернулась за баранкой, будто ее укололи.

Припарковались напротив дома, где Мика снимал квартиру в девятиэтажке, выходящей окнами на шоссе.

Квартира была такая, что Мика платил за нее пятьдесят долларов при средней цене на подобное жилье в сто пятьдесят.

— Поднимешься со мной? — спросил Никита. — Кофейку выпьем.

Елена Павловна потянулась за сигаретами, но он забрал пачку.

— Там и покуришь.

Она смотрела на него с таким выражением, с каким командир смотрит на солдата, вышедшего за рамки устава. Вздохнула:

— Ладно, пойдем.

В узком лифте стояли почти в обнимку, и он болезненно ощутил жар ее тела и запах духов. Загудело плечо.

В квартире, когда вошли, обдало нежилым духом. Никита зажег свет в прихожей, на кухне и в комнате. Холодильник не совсем пустой, там лежали три банки тушенки (ах, эти армейские привычки), разносолы в стеклянной таре, батон хлеба в полиэтиленовом пакете и стояла початая бутылка водки.

— Займись кофе, Лена. Я сейчас…

На антресолях в куче барахла раскопал две пачки банкнот по пять тысяч в каждой. Тут же Мика, безумец, хранил новенький, еще в заводской смазке «Магнум-100» и десантный тесак в кожаном чехле. Почему-то впервые Никите пришло в голову, как они с Валенком неосторожны. Квартиру сдавала пожилая бабка, похоже, сильно пьющая, сама жила у сына на Беговой. Туда Мика отвозил ей квартплату. Но у нее, разумеется, были свои ключи, и она в любой момент в отсутствие Мики могла нагрянуть с ревизией. Что она сделает, если обнаружит оружие и деньги? А действительно, что? В милицию не донесет, себе не возьмет — побоится. Разве что отношение к Мике станет более уважительным. Бандит, блин. Центровой защитник демократии и прав человека. Не хрен собачий.

Никита отсчитал тридцать стодолларовых купюр, прибрался, засунув пушки и деньги подальше, и вернулся на кухню. Чайник закипал, стол накрыт для фуршета. Посередине, как царица бала, бутылка водки. Елена Павловна дымила, стряхивая пепел в пустую консервную банку. Плащ сняла, осталась в шерстяном свитере и длинной, плотно облегающей темно-синей юбке. Никита подумал: точка. Всякому терпению есть предел.

— Выпить хочешь? — спросил.

— А ты?

— Почему бы и нет… Сейчас, подожди…

Достал из холодильника банку маринованных огурцов и банку тушенки. Откупорил то и другое. Нарезал батон заплесневелого хлеба.

— Заодно поужинаем, да?

— Почему бы и нет, — передразнила она.

Было что-то чрезвычайно трогательное, интимное в этой неожиданной трапезе. Как водится, огурцы, тушенка и водка их сблизили. Никита шутил, женщина смеялась. Когда смеялась, обнажались перламутровые зубы и розоватый краешек десны. У нее не было возраста, и она знала, зачем поднялась с ним в эту квартиру. Никита больше в этом не сомневался. Желание томило его, как приступ лихорадки. От нескольких рюмок он не опьянел, но перестал чувствовать зуд в плече.

— Ах да, — спохватился, полез в карман и положил на стол деньги. — Возьми, а то как бы не забыть.

Елена Павловна спрятала пачку в сумочку, при этом не сводила с него испытующего взгляда.

— Чертовщина какая-то, — сказал он. — Мне так хорошо с тобой, как давно ни с кем не было. Век бы не расставался.

Женщина зябко передернула плечами:

— Никита, ты не смеешься надо мной?

Он молча поднялся, взял ее за руку и отвел в комнату, где гордо возвышалась покрытая коричневым пледом кровать Мики. Елена Павловна шла покорно, как дрессированная собачка. Если есть волшебство в этом мире, то сейчас оно бродило в крови у обоих.

Начал не спеша ее раздевать. Стянул через голову свитер, и Елена Павловна подняла руки, чтобы ему было удобнее. Расстегнул пояс на юбке и распустил «молнию» сбоку, юбка скользнула на пол, и она переступила через нее, как через сброшенную чешую. Осторожно обняв, щелкнул пластиковым зажимом лифчика, и освобожденные золотистые груди вызвали у него головокружение. Словно в забытьи прикоснулся губами к напряженному, невинно-розовому соску. Ему показалось, Елену Павловну слегка знобит. Она стояла, безвольно свесив руки. Ни звука, ни словечка не обронила. Никита присел на краешек кровати и аккуратно, чтобы не потревожить ее покой, прошуршал колготами и трусиками по длинным, упругим, загорелым ногам. Чуть не уткнулся носом в пушистый, игривый треугольник. Обняв за талию, положил ее рядом с собой. Женщина улыбалась. На лице застыла гримаска абсолютного безумия.

Когда вошел в нее со всей мощью молодого, застоявшегося в стойле жеребца, голодный блеск в ее глазах наконец-то потух.

8

В больничный корпус удалось проникнуть через черный ход в котельной. Было около одиннадцати вечера. До больницы его подбросила Елена Павловна на своем «пежо». Он сидел возле кровати Мики и делился с другом последними новостями. Трое его соседей по палате уже посапывали во сне, на кровати у окна пожилой мужчина со сломанной ногой на вытяжке при свете ночной лампы читал иллюстрированный журнал с голой красоткой на обложке. В комнате уютно, мирно, полумрак. Изредка на пороге возникала дежурная медсестра, умоляюще взглядывала на Никиту, словно на привидение, и исчезала. Он уже с ней потолковал, познакомился и вручил ей пятьдесят долларов, присовокупив такую фразу:

— Михал Михалыч геройский человек, ему нужен особый уход.

Медсестра, смущенно опустив деньги в кармашек халата, понимающе кивнула:

— Только недолго, пожалуйста. Нас за это ругают.

Мику перевели в общую палату только накануне, он был еще очень слаб. Каждое слово давалось ему с трудом, и глаза у него то и дело закрывались, как у механической куклы. Но ясно было, что выжил.

Никита поведал о собственных приключениях и приступил к главному:

— Значит, так. Первое — с деньгами. Трешку я отдал за побег, трешку забираю с собой на раскрутку. У тебя осталось четыре.

— Хорошо, — кивнул Мика. — Когда уходишь?

— Сегодня. Только на квартиру загляну. В затылок дышат, сучары. Я чего предлагаю…

Мика вскинул брови, пошевелил пальцами:

— Об этом не думай. Меня не достанут.

— Ой ли?

— Им нужен ты, а не я.

— Ладно, пусть так… Вот телефон следователя. Умная, надежная женщина. Чуть откуда подует, звонишь ей. Она прикроет.

— Кто такая? Откуда взялась?

Никита не захотел углубляться. Это слишком личное. Закрытая зона даже для Мики. Час назад, когда прощались в машине, Елена Павловна спросила:

— Все, да, Никита? Больше тебя не увижу?

Глухая тоска пронзила его от затылка до копчика. Что творилось в ее душе, какой сумрачный огонь палил ее изнутри? Даже слезы у нее были горячие и липкие, как разогретая смола. Как умел, утешил ее, повторив на прощанье, что он раб ее навеки и они не только увидятся, но вообще не расстанутся никогда. В ту минуту он уже знал, что врет.

— Это все после, Мика. Главная твоя задача — уцелеть. Не подведи меня.

— Куда направляешься? — прошелестел Валенок.

Никита оглянулся на пожилого бабника со сломанной ногой. Похоже, тот наткнулся в журнале на что-то особенное: весь раскраснелся, как в бане. Впечатлительный господин.

— К Жеке Коломейцу в Крым.

— К татарам в лапы. — Мика нашел в себе силы улыбнуться.

— И к татарам, и к хохлам.

— Все нас ненавидят. Почему, Ника?

— Нас опустили до плинтуса, а гонор у нас прежний. Это раздражает иные народы и племена. Когда окрепнем, опять полюбят.

— Чего-то не похоже, что окрепнем.

— Куда денемся. Ты сам, как силенок наберешься, сразу ко мне. Тут не болтайся по Москве.

Мика прикрыл глаза, и Никита без труда догадался, какое видение его посетило. Озеро, рыбалка, избушка на берегу, печной дымок над ней. Прекрасная, недосягаемая мечта.

— Не грусти, братишка, все у нас впереди.

На пороге опять возникла медсестра, в отчаянии всплеснула руками. Никита сделал знак, что сейчас уходит. Наклонился к другу, на мгновение прижался щекой к небритой щеке:

— Не поддавайся, Мика. Помнишь, как кто-то сказал: мы еще увидим небо в алмазах.

— Ступай, — пробурчал Валенок. — Спать буду.

До своего дома в Печатниках Никита добрался в первом часу ночи. Москва еще кое-где догуливала, но давно опустела на окраинах. Человек, шагнувший от сияющей, праздничной Тверской куда-нибудь ниже Белорусского вокзала, сразу чувствовал себя так, словно провалился в колодец. Что уж говорить о Печатниках, где людей будто ветром сдувало с улиц с наступлением темноты. Но это не значило, что район оставался безнадзорным. И тут по ночам кипела жизнь в богатых притонах и игорных заведениях, из окон элитных домов доносилась музыка, по шоссе, подобно глубоководным рыбинам, скользили иномарки, а в укромных местах, на аллейках и в подворотнях, гомонили группки одичавшего молодняка, подстерегающие запоздалого гуляку. Никита подъехал на такси, высадился за квартал и к дому подошел украдкой, избегая освещенных мест. Укрылся за будочкой-шопиком и терпеливо наблюдал около часа. В доме светилось несколько окон, но три окна двухкомнатной квартиры, где он снимал комнату, были темны. Пара пенсионеров, сдавшая ему жилье, переехала в деревню под Рязанью, где у них имелся огород, с которого они кормились, и вдобавок хозяин, деловой мужик, в недавнем прошлом доцент педагогического вуза, оборудовал десяток ульев и прирабатывал медком. Одну комнату в квартире, со всем своим добром, нажитым при прошлом режиме, они заперли навесным замком, и брали с Никиты смешную плату еще и потому, что одновременно наняли его как бы сторожем. Квартира спала, и если там кто-то затаился, что было вполне вероятно, то никак себя не выказывал. Тут тоже были варианты. Если в засаде обыкновенные бандюки, они давно бы выдали себя: так тихо сидеть, не включая телик, не сверкнув сигаретой, не шевельнув занавеской, могли только люди особой выучки, такие как сам Никита. Это не исключалось. В период самого страшного демократического погрома крупные авантюристы, приближенные к Борису, скупали некогда грозное КГБ, как арбузы на базаре. Расторопный Мусик вполне мог прибрать к рукам десяток-другой отменно натасканных спецов, хотя и подоспел к концу дележки. С другой стороны, профессионалы обычно использовались на более сложных заданиях, чем рядовая мочиловка.

Дальше ждать не имело смысла. Никита скорым шагом достиг подъезда, набрал код на панели, бесшумно проник внутрь, прислонился к почтовым ящикам — и затих. Никакая предосторожность не бывает лишней. Подъезд — одно из самых удобных мест для нападения, вдобавок убивать в подъезде возле лифта, как и взрывать вместе с машиной, считалось хорошим тоном среди братвы. Но сегодня пронесло, тишина. Никита по лестнице поднялся на шестой этаж, внимательно изучил замок на двери в квартиру — тоже ничего подозрительного. Попав внутрь, свет не стал зажигать. Ему хватило обоняния и слуха, чтобы определить: сюда точно пока не ступала нога чужого человека. Это естественно. Он ведь был у них уже в руках и в надежной упаковке. Но теперь, разумеется, их прибытие сюда всего лишь вопрос времени.

Никита плотно задернул шторы и лишь тогда щелкнул выключателем. Собранный до визита к Мусаваю чемодан стоял возле кровати. Комната прибранная. Деньги за жилье уплачены за две недели вперед. Он уходит по-хорошему. Хозяевам обижаться не на что. Подумал: попить разве чайку на дорожку? Нет, задерживаться не стоит — риск велик.

Присел на минутку на кровать, соблюдая ритуал, и покинул квартиру. Хотел вызвать лифт, но не успел: старенькая кабинка, дребезжа, поднималась наверх. На всякий случай Никита взбежал по лестнице на один пролет, и оказалось, не зря. Лифт остановился на шестом этаже, из него вышли двое мужчин, которых он отлично видел через решетку шахты, сам оставаясь незамеченным. Им не было надобности вешать таблички на грудь: у одного в руке пушка, у другого связка отмычек и рожа, будто маска, из шрамов. Довелось, видно, хлебнуть лиха. Подошли к двери, начали шуровать в замке. Чего-то у них сперва не заладилось, обменялись раздраженными репликами.

— Руки, что ли, у тебя кривые? — сказал один.

— На, сам попробуй, — ответил второй. — Может, эта сволочь секретку поставила.

Сволочь — это я, уныло отметил Никита. Он был в удобном положении. Мог напасть сзади, но не стал этого делать. Пусть себе играют в свои любимые игрушки. Для него эпизод с Мусаваем уже в прошлом. В этом эпизоде лишь одно яркое пятно — прекрасная женщина, обливающаяся горючими слезами у него на плече.

Наконец налетчики все же справились с замком — и исчезли в квартире. Им долго там предстояло сидеть.

Никита выждал минут десять, потом спустился по ступенькам и прошмыгнул мимо лифта, на мгновение попав в зону обзора дверного глазка. Обошлось.

На улице удачно поймал тачку — и через полчаса прикатил на Курский вокзал.

Часть вторая ПРИНЦЕССА АНИТА

1

Открылось третье тысячелетие, а в природе ничего не изменилось, и те, кто готовился к концу света, опять обманулись в своих ожиданиях.

Весна в Крыму — это рай, чреватый многими искушениями для человеческого сердца. В майские дни любая букашка, очумело выглянув из земляной щелки или высунув хоботок из-под зеленого листочка, словно тянет за собой целый рой немыслимых перевоплощений. Но люди в Крыму, как и по всему миру, пьют водку, едят много мяса и в погоне за призрачным счастьем, воплощенным в зеленых банкнотах, не гнушаются никакими средствами.

Принцесса Анита грустно размышляла об этом, греясь на солнышке в Алмазной бухте. За ее спиной поднимались стены древней крепости, которой она восхищалась, а перед ней в зеленой дымке плескалось ласковое море, замыкаясь на горизонте радужным сиянием. Все это было так красиво, что хотелось плакать. Ей давно пора было возвращаться в гостиницу, через три часа выступление. Но сил не было подняться. В этой бухте, куда отдыхающие редко заглядывали (плохое место для купания, острые камни, слишком обрывистый берег), на нее почти всегда накатывало состояние, которое можно назвать легким помрачением ума. Или, если угодно, парением в невесомости.

Еще она думала о том, что ее собственная судьба сложилась все-таки удачно. В свои двадцать два года уже повидала мир, ее любили очаровательные мужчины, и некоторым она отвечала взаимностью. Правда, ни к кому не привязывалась надолго, но это не важно. Главное — быть счастливой, и она была ею много раз. Кроме того, следует особо отметить, она не бездельница, Господь наградил ее трудолюбием и кое в чем она добилась успеха. В игре на скрипке, например. Или в акварельной живописи. В прошлом году цикл ее пейзажей из серии «Лунный свет» выставлялся в престижной Венской галерее — разве не успех?

Анита поморщилась и перевернулась со спины на живот. Беда в том, что ни скрипку, ни живопись она по-настоящему не любила, хотя отдавалась занятиям со страстью, как сказал бы отец, достойной лучшего применения. До сих пор так и не решила, чему посвятить по-настоящему свою жизнь.

Бедный папочка, подумала она, как он там без нее? Ее отец, граф Иван Федорович Нестеров, потомок эмигрантов первой волны, остался в Варшаве, в своем собственном доме, на попечении Кшиси, и Анита очень скучала по нему. Все последние годы граф вел довольно однообразную, оседлую жизнь по причине сильнейших ревматических поражений суставов, и сейчас, во время весеннего обострения, она ни за что не бросила бы его одного, если бы он не настоял. Тебе, девочка, обязательно надо познакомиться со страной, куда мы скоро вернемся, сказал он, и это были не просто слова. Когда граф вспоминал о России, его глаза туманились, как от вина, а у Аниты отчего-то больно сжималось сердце.

С самого детства, сколько себя помнила, она слышала вокруг себя разговоры о покинутой родине, сопровождаемые мольбами и проклятиями, философскими рассуждениями и истериками, а то и громкими ссорами. Стоило двум-трем папиным друзьям усесться за стол, как рано или поздно разговор непременно сворачивал на эту тему: что там? как? спасется ли? В живой сопричастности этих большей частью пожилых людей всему, происходящему в России, она ощущала какую-то несуразность, какой-то душевный надрыв и не очень верила в их искренность. Истинная ностальгия, возможно, была свойственна их дедам и отцам, но уж никак не им, взращенным на другой почве и имеющим об утерянном русском рае почти исключительно книжные представления. Наверное, думала она, все их охи и ахи, угрозы и сочувственные восклицания и вообще зацикленность на матушке-Руси — всего лишь проявление какой-то наследственной аристократической болезни вроде подагры, только в области духа. Этакая затянувшаяся на многие десятилетия семейная истерия. И сама жизнь как бы подтверждала справедливость ее суждения. Когда пятнадцать лет назад в России словно прорвало плотину и на улицах крупных городов Европы, не говоря уж о модных курортах, громко зазвучала русская речь и повсюду замелькали энергичные, простоватые лица бывших соотечественников, мало кто из папиных друзей выказал готовность сломя голову лететь на родину, хотя, казалось бы, к этому больше не было никаких препятствий. Хуже того, никто, казалось, и не заметил благих перемен, о которых трубили все газеты. В застольях по-прежнему звучали охи и ахи, мольбы и проклятия, и вечные заунывные вопросы: когда же наконец? почему? за какие грехи?

Ее поездка была запланирована еще полгода назад, концертное турне организовал Станислав Ильич, ее официальный жених, и отказываться в последний момент было действительно грешно. Подумаешь, сезонное обострение, отмахивался отец. К твоему возвращению, малышка, я уже буду плясать… Конечно, ему очень хотелось сопровождать ее в первом большом путешествии на родину, но увы…

Анита рассталась с ним три недели назад, а чудилось, вечность миновала. Побывала в Петербурге, в Москве, в Киеве, и вот теперь неделя отдыха в Крыму — и домой. С горой впечатлений. Но не тех, на какие рассчитывал отец. У них в доме была прекрасная русская библиотека, но все — классика, эмигрантская литература, из советской литературы — ноль, кроме единственного романа Пастернака «Доктор Живаго», который она три раза перечитывала, до того он ее будоражил и манил. Но той России, которую год за годом старательно создавал в ее воображении отец и которую она сама дополняла книжными образами, не увидела и краешка. С первого дня, с аэропорта в Петербурге у нее возникло стойкое ощущение, что попала в страну, которая целиком собралась куда-то перекочевать, съехать с насиженных мест, как съезжают из дома, приговоренного к сносу, и напоследок торопливо, нервно распродает за бесценок все свое добро, нажитое веками.

К сожалению, ей не с кем было пооткровенничать. Станислав Ильич, как уславливались, дал ей полную свободу, и за все время лишь дважды появился на ее концертах с неизменным букетом пунцовых роз. В путешествии с ней рядом постоянно находилась только тетушка Софья Борисовна, импресарио и нянька, и вообще женщина на все про все, но с ней что-то обсуждать было невозможно. Софья Борисовна, которую Анита, кажется, знала от своего рождения, была так устроена, что говорить могла только сама. Еще Аниту сопровождали приставленные Станиславом Ильичом телохранители, белоголовые Гоша и Алексей, бывшие милицейские опера, которые вели себя так деликатно, что почти не попадались на глаза. Кстати, без этих утомительных концертов — два в Петербурге, два в Москве и один в Киеве — можно было вполне обойтись. Но Анита не хотела одалживаться у Станислава Ильича, а тут хоть какая-то отработка, впрочем, скорее всего, мифическая, устроенная благородным женихом специально для того, чтобы не страдало ее самолюбие. Больше денег, чем заработала, наверное, ушло на рекламу и афиши — наследница графского титула, восходящая звезда мировой сцены и прочие глупости. Хотя наследница — это верно. С детства все окружающие знали ее принцессой, но на самом деле она именно графинечка, как Наташа Ростова.

Анита опять перевернулась на спину, отметив, что час назад совершенно пустой берег постепенно заполнялся отдыхающими. Ладно, еще десять минут понежиться — и в отель. Сегодняшнее выступление в музыкальном центре Ялты ее не пугало: там, скорее всего, и публики не будет.

Станислав Ильич Желудев — вот темная сторона ее нынешней жизни. Полгода назад она дала согласие на брак, и они обручились, но до сих пор ей казалось, что все это понарошку. Отец не понуждал ее к этому союзу, как никогда ни к чему не понуждал, но и не отговаривал. Вообще как-то странно отмалчивался, будто будущее дочери его не касалось. Они хорошо понимала причину его неожиданной отстраненности, причина банальная — деньги. Чтобы содержать дом и вести мало-мальски приличный образ жизни, денег требовалось много, а граф Иван Федорович, дожив до седых волос, так и не научился их зарабатывать. Прежде строил какие-то планы, бурлил разными идеями, но после смерти любимой жены (матушка Аниты умерла внезапно, от кровоизлияния в мозг, когда девочке исполнилось четыре годика) разом как-то сник, будто из него выкачали половину крови. По инерции брал заказы у издательств в Париже и Цюрихе, кропал переводы с французского и немецкого на русский и польский (в основном научные труды), получая за это какие-то крохи, коих едва хватало на скудное пропитание. Жили тем, что дожимали наследственный капитал, но и он неумолимо таял. Анита как-то прикинула, что на ее образование отец потратил не меньше пятидесяти тысяч долларов. Колоссальная для них сумма.

Станислав Ильич появился в их доме, как луч света с Востока. Кто его представил, теперь уж и не вспомнишь, наверное, Иннокентий Воронцов, старый папин товарищ, сумевший быстро наладить тесные связи с новой Россией. Воронцов активно участвовал в воскрешении дворянского собрания в Москве, а также в таинственных финансовых сделках, о которых в доме Нестеровых за столом предпочитали не говорить. Анита, уже достаточно взрослая, читающая прессу, включая русскую, и без того понимала: все, что связано с большими деньгами, в России попахивает дерьмом.

Стареющий плейбой Станислав Ильич был как раз одним из тех, кто составил крупное состояние на российских бредовых реформах, по некоторым его собственным проговоркам, на нефтяном промысле и на спекуляциях с государственными облигациями. Среди его близких знакомых числились знаковые не только для России, но и для Запада имена — молодые реформаторы чикагского разлива Гайдар, Чубайс, Шлеерзон… При столь плебейской подоплеке у него были безупречные манеры аристократа минимум в десятом поколении, и еще он, безусловно, был образованным, остроумным человеком, много чего повидавшим, но ничуть не утомленным жизнью. В Аниту влюбился сразу, как только ее увидел, два года тупо, почти свирепо ухаживал, впрочем, никогда не выходя за рамки приличий.

И наступил день, когда Анита вдруг, словно по наитию, поверила, что этот мужчина с короткой шеей, округлого телосложения, с сливового оттенка глазами, излучающими вековую печаль, и есть ее судьба. Она тут же пошла к отцу и сказала ему обо этом. «Я согласна, папочка. Да и что еще остается… Он обещает полную независимость. Ему нужна не я, а графский титул. Что ж, брачная сделка вполне в духе времени, как ты считаешь?»

Отец погладил тяжелую седую голову двумя руками, как всегда делал, попадая в затруднительное положение.

— Анна, но тебе придется ему рожать.

Он редко называл ее настоящим именем, и, когда называл, она знала, что чем-то ему не угодила.

— Конечно, — засмеялась она. — Нарожаю Стасику кучу графиков-банкирчиков-бизнесменчиков.

— Не шути, пожалуйста, так.

— Папочка, что тебя смущает? Может быть, его темное происхождение?

— Нет, происхождение тут ни при чем. Я не сноб, ты знаешь. Меня не пугает даже то, что он, по всей видимости, крупный ворюга. По мне так лучше вор, но веселый и с утонченными вкусами, чем праведник с куриными мозгами, с кем можно помереть со скуки. Смущает другое, кроха. С чего ты взяла, что уживешься с ним? Ведь ты его ни капельки не любишь.

— Ошибаешься, папочка. Мне с ним приятно разговаривать, он мне нравится, я чувствую в нем мужскую надежность. Разве этого мало? А что такое любовь, я, возможно, никогда не узнаю.

Отец обнял ее, прижал к себе.

— Глупенькая, маленькая девочка… Поступай как знаешь. Скажу только одно. Если ты идешь на эту жертву ради денег, то совершаешь самую большую ошибку в своей жизни.

— Это не жертва, папочка, — надулась Анита. — Это осознанный выбор.

Отец, как обычно, недоговаривал, не желая давить на нее, но, припомнив сейчас тот давний разговор, она пришла к выводу, что и в том, что он счел нужным сказать, было много горькой правды. Роковой день приближался, свадьба назначена на август, а на душе у нее становилось все тревожнее. Во-первых, она действительно не представляла, как ляжет со Станиславом Ильичем в постель. Не то чтобы он был ей противен, отнюдь, но когда воображала солидного, велеречивого олигарха голым, ее заранее душил смех. До сего дня их любовные контакты ограничивались невинными прикосновениями и легкими поцелуйчиками, от которых она по возможности уклонялась. Станислав Ильич ее не торопил, не обижался на ее холодность, давал время привыкнуть, и за это она ему благодарна. Но в постель?! Ужас какой-то.

И все же проблема, конечно, не в этом. За те полгода, что прошли со времени помолвки, она лучше узнала своего суженого, и постепенно он начал внушать ей некий мистический страх, какого она доселе не ведала. Всегда любезный, готовый к услугам, предупредительный, деликатный, основательный, уморительно застенчивый Станислав Ильич вдруг ронял какое-то словцо, несвойственное создаваемому образу, поворачивался не тем боком, улыбался как-то не так, с морозцем в глазах, и Анита вздрагивала, словно над ухом лопнул воздушный шарик. Станислав Ильич смещался в фокусе ее зрения, и из-под маски обаятельного остроумца и дамского угодника на мгновение проглядывала иная сущность, опасная, не имеющая четкого определения. Анита знала: в каждом человеке, помимо него самого, живет несколько двойников, и в ней тоже, но именно двойников, а не оборотней. Та, другая сущность жениха, проявляющаяся иной раз в неосторожном слове или жесте, представлялась ее разыгравшемуся воображению неким персонажем фильма ужасов, подстерегающим добычу. И с таким, с двумя такими — в постель? А что, если в самый счастливый миг любви (ха-ха!) из его толстого пуза выскочит мохнатенький монстрик, обхватит ее когтистыми лапками и вопьется гнилыми клыками в грудь? Поздно будет горевать и сокрушаться. Не раз и не два, когда Станислав Ильич их навещал и они вдвоем допоздна засиживались у пылающего камина, ведя неторопливые беседы, и Анита, чуткая к мужскому присутствию, поневоле попадала в плен его печальных глаз, не раз и не два ее подмывало спросить напрямую: кто вы на самом деле, господин Желудев? Не притворяетесь ли человеком, чтобы вернее погубить невинную православную душу?

Но не спрашивала. Что толку? Если он человек, то обидится, а если чудовище, все равно не признается, лишь посмеется над ней.

…Ее грустные мысли прервали два добрых молодца, которые незаметно подошли и уселись рядом с ней на камушки. В руках каждого, разумеется, по бутылке пива. Примета времени. В России многое ее удивляло, в том числе реклама на телевидении, сорвавшаяся со всех тормозов. Ни в одной стране Европы она не видела ничего более примитивного и отвратительного. Какая-то смердящая, агрессивная бездуховность, упоенная собой. Смысл жизни лишь в том, чтобы подобрать непромокаемую прокладку и… Что мы делаем, когда собираемся вместе? Пьем пиво. Точка. Абсолютный тупик. И вот результат. Она же не слепая. Молодые люди и их подружки все поголовно сделались пивными сосунами. Если случайно встретишь на улице юношу без пивной бутылки, так и знай, он мчится в магазин, чтобы поскорее стать вровень с мировой цивилизацией, какой ее показывают на голубом экране.

— Красивая девушка одна лежит, — грустно заметил один из амбалов.

Его товарищ высказал напрашивающееся предположение:

— Может, хочет выпить, а не с кем.

— Мальчики, я не по этой части, — предупредила Анита. — Проваливайте, пожалуйста.

Молодцы оживились.

— Иностранная телка, — с удовлетворением отметил первый. — Подфартило нам, Гена. Давно я не общался с культурными женщинами. Откуда будешь, сеньорита?

Анита привычно огорчилась, что ее акцент так сразу заметен. Как и отец, она полагала, что говорит по-русски как русская, но в России эта иллюзия быстро развеялась.

Начала собираться. Влезла в голубой, со звездами сарафан, скатала матрасик, на котором лежала, и уложила в спортивную сумку. Парень прикоснулся к ее щиколотке.

— Не спеши, девушка, давай сперва познакомимся. Меня зовут Валера, а этого фраера — Гена. Мы в «Голубом заливе» кантуемся.

— Хорошо, буду знать, — улыбнулась Анита.

— А ты где?

— Я в «Кукушке».

— О, клевый притончик. Ну что, давай где-нибудь вечерком пересечемся, вместе оттянемся?

— Что значит «оттянемся»?

Молодцы многозначительно переглянулись. Тот, который Гена, красноречиво покрутил пальцем у виска.

— Пивка попьем, попляшем, травки покурим. Надеюсь, ты не против?

— Не против, конечно, — сказала Анита, — но времени нет.

Потянулась по каменистой тропке — и парни подхватились за ней. В стороне мелькнула добродушная физиономия Гоши-телохранителя. Вид у него был озадаченный. Анита сделала знак: помощь не требуется.

— Мальчики, — попросила, — не ходите за мной, пожалуйста. Оттягивайтесь сами по себе.

— Не понял. — Валера загородил ей дорогу. — Мы тебе что, с Геной не глянулись?

— Что вы! Каждая девушка мечтает о таких кавалерах. Но у меня правда нет свободного времени.

— По вызовам работаешь?

— Как придется. Иногда по вызовам, иногда по велению души.

Она попыталась обойти парней по обочине, но Валера ловко поймал ее в объятия, крепко прижал к себе.

— Чувствуешь?

— Чувствую. Отпусти, — встретилась глазами с молодым недоумком и с удивлением увидела радужно-бутылочное отражение.

— У Генки еще больше. Проведем вечерок, будет что вспомнить.

Она не успела ответить. Подоспевший Гоша сзади нанес ухажеру два мощных удара по почкам, тот разжал объятия и, охнув, опустился на колени. Его товарища Гоша пнул ногой с такой силой, что тот кубарем покатился по склону.

— Ну, прикол, — изумленно прогудел снизу Валера. — Обидно в натуре. Так надо было сказать. Мы люди с понятием.

Анита пожурила телохранителя:

— Зачем ты так, Гоша? Они совершенно безобидные.

— Инструкция у нас, — смущенно отозвался опер.

— Ладно, я побежала, опаздываю.

Сверху оглянулась. Гоша помогал подняться поверженному кавалеру. Тот испуганно отбрыкивался.

Музыкальный центр в Ялте — белое здание с колоннами, окруженное кипарисами и голубыми елями. Внутри — просторный холл, ресторан, концертный зал на триста человек с прекрасной акустикой… Они сидели в крохотной гримерной, и Аниту уже начал бить обычный перед выходом на сцену нервный колотун. А тут еще Софья Борисовна зудела не переставая. С той самой минуты, как Анита появилась в гостинице с опозданием на час.

— Как же так можно? — Софья Борисовна натурально воздела руки к небу. — Что за поразительная безответственность? Может быть, принцесса думает, что она в Альпах или на Лазурном берегу? Нет, девочка, мы в дикой, нищей России, где человеческая жизнь стоит дешевле, чем бутерброд в Макдоналдсе. Здесь тебя могут изнасиловать. Разрезать на куски, похитить и убить среди бела дня на шумной улице — и никто, никто, ни одна сволочь не заступится.

— Милая Софи, вы об этом уже говорили. Пять минут назад.

— Ничего что говорила, и еще скажу. Кстати, я всерьез подумываю, не сообщить ли о твоем поведении графу?

Анита высокомерно вскинула брови.

— Вы этого не сделаете.

— Еще как сделаю. А что остается? Я прикрыла тебя в Москве, когда ты неизвестно где шаталась половину ночи, и очень жалею.

— Софи, дорогая, — подольстилась Анита, — но ведь я не одна. Меня повсюду сопровождают Гоша с Алешей. Чуть ли не ходят со мной в туалет.

— Вот именно! — воскликнула наставница, закатив черные бархатные глаза, в которых посверкивали желтые коньячные искры. — Вот именно, принцесса. Их-то я опасаюсь больше всего. Такие же русские бандиты, как все остальные. Я уважаю Станислава Ильича, это достойнейший господин, интеллигент, но, честное слово, поражаюсь, не понимаю, что у него было в голове, когда приставил к тебе двух головорезов.

— Интересная мысль, — согласилась Анита. — А вдруг я ему надоела, и он хочет избавиться от меня?

— Ты шутишь, а такое вполне возможно, — холодно отрезала наставница.

— Но вы только что сказали: интеллигент.

— Из интеллигентов, моя девочка, в России получаются самые отъявленные мошенники и проходимцы. Такая уж это страна. Я прожила здесь пятнадцать лет и насмотрелась такого, что не дай господи тебе увидеть… Кстати, если Станислав Ильич еще не решил, как с тобой быть, то когда узнает, какая ты гулена…

— Ему вы тоже скажете?

Софья Борисовна задумалась и машинально потянулась к коньячной склянке.

— Нет, не скажу. Это было бы непорядочно.

Анита испугалась, что сейчас наставница усядется на любимого конька, пустится в рассуждения о разнице между добром и злом, о грехе и добродетели, тогда ее вообще не остановишь, и взмолилась:

— Софи, я боюсь!

— Чего ты боишься? — Голос мадам сразу подобрел.

— Вы видели, какая публика в зале? Некоторые пришли прямо в шортах. Зачем им моя скрипка?

— Девочка моя, возьми их за горло. Тебе всегда это удавалось…

В концертной программе, кроме Аниты, участвовал фокусник из Одессы, Георгий Михальчук, сумрачный господин в черном фраке и с мраморно-бледным лицом, при взгляде на него в голову невольно приходила мысль, что этот печальный человек вышел на сцену по недоразумению или в силу лютой необходимости, и, как только покажет свои фокусы, сразу ляжет обратно в гроб; еще была никому не известная певица, значившаяся в афише под именем Земфира-2, исполнительница модных шлягеров; а также пародист из Киева Семен Филин. Весь концерт был непродуманной сборной солянкой. Что тоже нервировало Аниту. Ей отвели двадцать минут следом за пародистом, потом шел заупокойный фокусник, а замыкала программу Земфира-2, пользующаяся, по ее признанию, бешеным успехом среди курортной публики. Анита в этом не сомневалась.

На сцене в первые минуты, как всегда бывало, она почувствовала себя безмерно одинокой и несчастной, словно подступила к краю земли, откуда начиналась бездна. Из бездны раздавался приглушенный гул, покашливания, хлопки, но при первых звуках скрипки все стихло. Анита не заблуждалась на сей счет: не музыка тому причиной. Публика отреагировала легким обмороком на ее стройную, затянутую в сверкающее длинное платье фигурку, на худенькое испуганное личико, на пляску смычка в тонких пальцах, тем самым давая единственный шанс завладеть ее вниманием; и если у нее не получится, то через короткое время зал опять загомонит, зашевелится, уйдет в себя, как будто ее и нет на сцене. Но удача зависела не от нее, а от того, сойдет ли на ее скрипку благодать. Изредка это случалось, чаще — нет. Сегодня она ни на что не надеялась, тем более что аккомпанировал пузатый дядька с красным похмельным лицом, и это не было обманом зрения. Пианист Александр Михайлович час назад сам признался, что у него все трубы горят. До выступления он, похоже, успел немного притушить пожар, раскачивался на стуле, как на качелях, и еще до начала композиции два раза сбился с ритма.

Анита умоляла Софью Борисовну сесть за пианино. Но та высокомерно отказалась, сославшись на мигрень.

Анита исполняла фантазии на тему Мендельсона, технически не сложные, но глубокие и страстные, как река подо льдом. Главное — пробить лунку, погрузить в музыку хотя бы пальцы, но это никак не удавалось. Что-то мешало оттуда, снизу, из бездны. Не выдержала, скосила глаза — и увидела кромешную тьму, из которой пучилось, всплывало, пялилось на нее чье-то недреманное око. Сердце перехлестнуло жутью, и она чуть не выронила скрипку. Тут же и пианист, фигурально говоря, ткнулся носом в клавиши. Однако зал словно не заметил сбоя, публика по-прежнему безмолвствовала. Пересилив себя, Анита еще раз, уже смелее, поглядела вниз: страшное око потухло, но кто-то все же следил за ней, посылал жаркий, магический импульс.

Пронзительные, печально-сладострастные звуки завладели ее душой, отторгли от замкнутого пространства и унесли в свободный полет. Анита прикрыла глаза, но не удержала крохотной алмазной слезинки, скатившейся на щеку. Теперь она была в небесах, и ангел улыбался ей. Но это не могло длиться вечно, даже не могло длиться долго.

Так и случилось, да иначе и не бывает. Зал взорвался аплодисментами, и Анита, низко поклонившись, побрела по сцене, как больная, поддерживаемая за талию подскочившим аккомпаниатором.

— Чаровница! — бормотал он в ухо, слишком горячо прижимая к себе. — Вы чаровница, моя дорогая! Простите меня, старого дурака.

За кулисами ее встретила Софья Борисовна, отвела в гримерную, усадила на стул, налила рюмку коньяка. Трещала без умолку, но Анита не улавливала, о чем она говорит, еще полная пережитым страданием. Каждой жилкой ощущала, что сегодняшний вечер не окончится так просто, должно произойти еще что-то небывалое. И предчувствие не обмануло. Когда вышли на крылечко музыкального центра, открылось диковинное зрелище. Неподалеку от входа ярко пылал на асфальте черный «ситроен», который выделил им Станислав Ильич для поездок по Крыму. Переулок безлюдный, лишь Гоша и Леша суетились возле горящей машины, приплясывали, делали вид, что спасают хозяйскую собственность. Анита застыла, открыв рот, а Софья Борисовна с визгом сбежала по ступенькам, размахивая руками, вздувая длиннополый белый плащ.

— Красиво горит, — произнес кто-то сзади, и Анита невольно оглянулась. Высокий белокурый парень приветливо ей улыбнулся. Странно: когда пересекали холл, вроде никто за ними не шел.

— Вас это забавляет?

— Это ваша?

Анита не ответила, хотела сойти с крыльца, но парень удержал ее за локоть.

— Не надо, опасно.

Анита отняла руку:

— Так помогите, чем хихикать. Видите, вон женщина не в себе.

Парень в два прыжка одолел расстояние до машины, что-то сказал Гоше и Леше, втроем они подхватили упирающуюся, выкрикивающую проклятия Софью Борисовну и поволокли через улицу. Тут как раз и рвануло. Сперва в машине что-то заурчало, будто в ней завелся пчелиный рой, потом, преодолевая закон гравитации, она приподнялась и зависла над асфальтом и наконец, рассыпая вокруг дым и желтые снопы огня, развалилась на куски. Гошу, Лешу и Софью Борисовну взрывной волной повалило на землю, лишь незнакомый парень каким-то чудом устоял. Кусок бампера со свистом пролетел у него над головой и шлепнулся под ноги Аниты. На том все и кончилось. Откуда ни возьмись наскочила пожарная машина, бравые пожарники в сверкающих касках приладили шланги и в считанные минуты превратили догорающий железный остов в белый пенистый сугроб. На улице уже скопилась небольшая толпа зевак. Софья Борисовна с пристрастием допытывалась у Гоши с Лешей, что произошло, но они ничего не могли толком объяснить. За них это попытался сделать белокурый незнакомец.

— Зависит, чья тачка, — заметил глубокомысленно. — Может быть, бандитская разборка. Может, антиглобалисты балуются. А возможно, самовозгорание. Такие случаи тоже известны… Но если вы, господа, не хотите иметь дело с милицией, то надо уносить ноги.

Совет был вполне разумный, Софья Борисовна первая ему вняла и за руку потянула Аниту вверх по улице в направлении центрального парка. Гоша и Леша, как положено, отстали на несколько шагов, а парень поплелся с женской компанией. Не прошли и десяти метров, как Софья Борисовна развернулась, упершись в приставучего блондина пронзительным взглядом:

— Вы, собственно, кто такой, молодой человек?

— Никита Соловей, — представился тот. — Здешний предприниматель. На месте происшествия оказался случайно.

— За нами тоже идете случайно?

— Нет. Хочу познакомиться.

— С какой стати нам с вами знакомиться? — фыркнула наставница.

— Софи, — вмешалась Анита. — Зачем вы так? Мы должны поблагодарить молодого человека за помощь.

— Неужели? Может, еще скажешь, за какую?

Анита не нашлась сразу с ответом, выручил Никита.

— За моральную, — сказал он. — В роковые минуты жизни, когда, допустим, тачку взрывают, очень важна моральная поддержка.

— Напрасно вы пытаетесь острить, господин Соловей, — сухо обронила Софья Борисовна. — Хорошо. Спасибо вам за все. Но теперь, надеюсь, вы оставите нас в покое?

— Конечно. Можно считать, уже отстал. Просто иду в одном направлении. Вы где, кстати, остановились?

— В «Кукушке», — ответила Анита. — В десятом номере.

— О-о… В люксе. Уважаю.

Пошли дальше и вскоре оказались на ярко освещенной центральной улице, где курортная публика совершала вечерний променад. Никита деликатно держался чуть сзади. Софья Борисовна громко разглагольствовала, уцепив Аниту под руку.

— Бывают такие назойливые молодые люди, которые не понимают приличий. Единственный способ от них избавиться — это не замечать. Правда, это не всегда помогает. Помню, за мной ухаживал один богатый грек на Кипре. Он мне был совершенно неинтересен, но я никак не могла его отшить. Чего только ни придумывала, как только ни гнала, а он только глазищами хлопал и жалобно улыбался.

— Наверное, влюбился? — предположила Анита.

— В любви клялся через каждые пять минут, чем особенно меня донимал. Заметь, принцесса, влюбчивые молодые люди самые противные и лживые.

— И чем у вас кончилось, милая Софи?

— Натурально пришлось сбежать. Утречком села в автобус — и тю-тю. Так представь себе, несчастный глазастик выскочил откуда-то из кустов и с воплями помчался за автобусом. Бежал целых пять километров, пока не споткнулся и не расшиб себе лоб.

— Вам его нисколечко не жалко?

— Всех не пережалеешь, дорогая. Чем раньше это поймешь, тем меньше будет хлопот с мужчинами.

Никита, ковыляющий сзади, оценил историю с греком одобрительным смешком, а Анита с грустью подумала, что, вероятно, за ней по пятам плетется ее судьба. Этот ужасный блондин не спрячется в кустах, не побежит за автобусом, но он не исчезнет, как грек. Он пришел по ее душу. Она поняла это сразу, еще там, на крыльце музыкального центра, когда услышала: «Красиво горит» — и, оглянувшись, увидела спокойные веселые глаза с оранжевым отблеском в зрачках.

Гоша и Леша, осуществлявшие прикрытие, тоже обменялись репликами.

— Как думаешь, Леха, не пора ли парнишку спровадить?

— Не так это просто, разве не видишь?

Гоша почесал за ухом:

— Вижу… Ну и что делать?

— Не суетиться. Он же не лезет внаглую.

— Чего тогда тетка сигналит?

— Она всегда сигналит. Характер вредный. Нам она не указ.

— Ага. Не указ. Хозяину капнет, и мы без работы.

— Не капнет, — неуверенно возразил Леха. — Она хоть и стерва, но не без ума.

На том и успокоились. До «Кукушки», недавно построенного трехэтажного здания в новорусском стиле, добрались уже в первом часу. У дверей Никита смиренно обратился к Софье Борисовне:

— Мадам, прошу вас, оставьте нас одних на минуту.

— Еще чего придумаешь, хлопчик? — Наставница завелась с пол-оборота. — Хочешь добрый совет? Исчезни — и больше не возникай. Так будет лучше для всех. Поверь на слово.

— Такая интеллигентная женщина, — укорил Никита. — Не идет вам уличный жаргон.

— Да ты хоть понимаешь?..

Анита обняла ее за плечи, прощебетала:

— Милая Софи, пожалуйста… Подождите меня в холле.

В ее голосе зазвучали упрямые нотки, а Софья Борисовна лучше других знала: когда принцесса упрется, любые разумные речи бесполезны. Недовольно проворчала:

— Зачем тебе это, девочка? Не дай бог Станислав Ильич пронюхает.

— Ну пожалуйста, — повторила Анита.

Софья Борисовна развернулась, швейцар в золотых галунах придержал двери, и она, высоко держа голову, с достоинством удалилась.

Никита взял девушку за руку.

— Предложение такое, — сказал он. — Давай завтра вместе поужинаем.

Анита зябко повела плечами:

— Вот беда. Откуда ты только взялся?

— Да я в Крыму четвертый год кантуюсь. Может, тебя дожидался, откуда мне знать… Ну что, заметано?

— Не так все легко, Никита-джан. У меня жених есть. Видишь, как пасут.

— Пустяки. Ты вольная птица. А жених — это все в прошлом.

— Как в прошлом? — Анита отняла руку, слишком сильные токи через нее перехлестывали. — О чем ты?

— Не надо, Анита. Сама все понимаешь.

— Что я должна понимать?

— «Скрипка — и немного грустно». Есть такое стихотворение у кого-то. У меня это случилось сегодня. Впервые в жизни. А я не так уж молод. Четвертый десяток на днях распечатал.

— Любишь стихи?

— Любил когда-то… Откуда у тебя такой акцент, будто ты не русская?

— Я русская, только выросла в Польше.

— Почему тебя называют принцессой?

— Потому что я и есть принцесса. Вернее, графиня.

— Так я и думал, — насупился Никита. — И все же повторяю приглашение.

— Не отстанешь, да?

— Конечно. Это рок. — Он осторожно обнял девушку за плечи и поцеловал в губы. У Аниты подогнулись колени, но она вежливо ответила на поцелуй. Софья Борисовна наблюдала за ними через стеклянную дверь. В отдалении Гоша и Леха смущенно потупились…

Из «Кукушки», хотя была уже ночь, Никита отправился к Жеке Коломейцу: километра два вдоль побережья, потом крутой подъем в гору. Как он и предполагал, Жека еще не спал, они с Валенком пили водку в баньке. Сидели, как патриции, в белых простынях. На узком дощатом столике нехитрая закуска: груда ранней черешни, буханка черняги и полукружье сыра. Зато бутылка водки большая, литровая — и наполовину пустая. Друзья пожурили его за поздний приход, и Жека налил штрафную чашку.

— Где шатался-то? Небось по девкам бегал? — Жека женился пять лет назад, у него по дому уже шустрили два карапуза-погодка, и он искренне осуждал своих друзей за склонность к случайным связям. Цитируя самые разные источники, он убедительно доказывал, что только семейный мужчина, народивший детей и построивший дом, имеет право на звание человека. Дом, приземистый кирпичный особнячок в глубине абрикосовой рощицы, он, правда, купил готовый, но баньку действительно соорудил сам, оттого она, видно, и кренилась на левый бок, как Пизанская башня. В ней, в этой просторной баньке они все трое провели много счастливых часов.

Никита выпил штрафную до дна, и Валенок пододвинул ему сыр и хлеб.

— У девок не был, — ответил он Жеке, передохнув. — На концерте был в «Музыкальной шкатулке».

— Ого! — удивился Жека. — И чего там увидел?

— Познакомился кое с кем… Мика, у тебя что, брюхо болит?

— Его кинули кусков на десять, — объяснил за друга Жека. — Представляешь, явился мужичонка, приволок целый мешок. Сверху все нормально, бирюза, хризолит, нефрит, яшма. Сказал, у него на Карадаге канал. Ну, Мика, святая душа, копаться не стал, сразу расплатился наличкой. Потом прочухался, в мешке один булыжник. Переживает.

Валенок нервно потянулся за бутылкой.

— Я не переживаю, но обидно. В Москве дерьмо жрали с лопаты, и здесь то же самое. На Север надо подаваться, на Север. На хорошем морозце человека гниль не берет.

Микины слова ничего не значили, подаваться они никуда пока не собирались. Возможно, ближе к Ледовитому океану народ действительно меньше скурвился, но от добра добра не ищут. Фирма «Лунная радуга», затеянная Жекой в одиночку, — уж потом в нее влились московские беглецы, — можно сказать, процветала. Граверная мастерская, два магазина плюс филиалы в Симферополе и Киеве. Их продукция, в основном забавные поделки из полудрагоценных камней, пользовалась спросом и на круг давала прибыль в двести — триста процентов на рубль — чудовищные цифры. Мыслили в скором времени развернуться еще круче, с прицелом выхода на Запад. Старый мастер Савел Валерьянович, который приохотил их к этому делу (дальний родич Жеки), уверял, что они все талантливые ребята, но особенно, конечно, выделял Мику. Валенок еще в армии баловался живописью, малевал все, что на глаза попадало. Товарищам делал портреты, от которых те балдели. Но раскрылась его натура именно в камне. Любо-дорого было смотреть, когда он работал. Под его резцом мертвый камень оживал, на нем проступали причудливые узоры, из потаенной глубины возникали фантастические существа, не птицы, не люди, не звери, но все с печальными мордочками и с пронзительными глазками. Существа плакали, царапались ноготками, пытаясь вырваться на волю из многовекового каменного плена. Валенок не мог объяснить, как он это делает, иногда сам в испуге отдергивал руку, словно боялся укуса чересчур суетливой зверушки. Некоторые из его изделий, которые он пренебрежительно называл «чушками», уходили по пятьсот и по тысяче долларов за штуку, но лишь в том случае, если на них набредал истинный ценитель иноземного происхождения. Какой уж тут Ледовитый океан.

Когда приняли еще по маленькой, Никита сказал:

— Я ее завтра приведу в погребок к Максимычу.

— Кого — ее? — не понял Жека.

— Ну, с кем познакомился. Принцессу Аниту.

Жека переглянулся с Валенком, и тот сразу повеселел, забыл про кидок.

— Небось пил на голодный желудок — определил с уверенностью. — Поберегся бы, Никитушка.

Никита спросил:

— Мужики, вы ничего не слышали про Станислава Желудева?

— Мы не слышали, — ответил Жека. — Зачем он тебе? Кто такой?

— Наверное, тоже принц, — предположил Валенок. — Наверное, папаня принцессы.

— Тогда уж король, а не принц, — поправил Жека.

Никита на дружеские подначки никак не отреагировал.

— У него тачку подпалили возле театра. Хотелось бы узнать, чья работа.

— Это можно, — кивнул Жека, разливая остатки из бутылки. — Ганя Желток из Симферополя не его брательник?

— Одичал ты немного, старлей. Газетки бы, что ли, почитывал. Желудь — из самых крупных наших кровососов кремлевского масштаба.

— Тебя каким боком касается?

— Никаким. Он принцессу опекает. Тачку дал напрокат. Да я еще толком не разобрался, кто он ей. Но разбираться придется.

— Почему?

— Она на скрипке играла, а я ревмя ревел. Вы когда-нибудь видели, чтобы я плакал?

— Кто играл? Принцесса?

— Да.

— Она, выходит, скрипачка?

— Получается так.

— Красивая?

У Никиты глаза блеснули фарфоровым светом.

— Не то слово. Завтра увидите.

Мика Валенок опасливо чокнулся с ним:

— Тебе поспать надо, Никитушка. Утро вечера мудренее. Во сне все болезни излечиваются. И разум возвращается на свое место. Вон ложись на лавку, простынкой накроешься. Жека, есть сухая простынка?

— А я тебя понимаю, Никита, — сказал Жека. — Вы мою Галку знаете, она не принцесса, обыкновенная крестьянка. Но когда я ее первый раз увидел, тоже очумел. Года на два. Потом прошло. Увы, все проходит, как сказал Соломон.

— У меня не пройдет, — возразил Никита. — Я по горло увяз.

3

Жека, Евгений Потапович Коломеец, был человек мистический, с уклоном в потусторонние видения. В отличие от своих друзей-сироток, с родителями у него все было в порядке: отец — профессор, мать — врач-педиатр, но он их рано и неожиданно покинул. Думал, на несколько месяцев, оказалось — на долгие годы. Что-то на него накатило чумовое — и после десятого класса он взял и уехал в Красноярск, где поступил в танковое училище. Но это не было признаком шизофрении, все было сложнее. Жека рос хлипким мальчонкой, был тонкокостный, вечно простуженный, а книги читал исключительно про суперменов — воинов, первопроходцев, героев. Красноярск он выбрал потому, что опять же из книг почерпнул: большинство настоящих мужчин обитает в Сибири. В училище ему пришлось несладко, очень несладко, но там он обрел вкус к преодолению любых препятствий. Упрямство в преодолении, которое он развил в себе до такой степени, когда его можно спутать с тупостью, стало на ту пору главной чертой его характера. Потом — Чечня, где он утратил ощущение полноты и объемности жизни. Наивная мечта о суперменстве, которую пытался осуществить много лет подряд, обернулась хрустом ломающихся костей, ядовитой гарью паленого человеческого мяса и вываленными на траву синюшными кишками. Через полгода войны он уже вряд ли сумел бы четко ответить на вопрос, кто он такой, и грезил лишь о том, чтобы вернуться в Москву, обнять своих бедных родителей и успеть покаяться перед ними.

Дальше все как у Никиты с Валенком: скитание по госпиталям — Моздок, Ростов, долгие дни беспамятства и, наконец, обретение новой реальности, в которой призраки порхали среди живых людей, словно стрекозы на лугу. Списали его подчистую, но в Москву он не вернулся, уехал с Галей в Феодосию к ее родителям долечиваться и строить семью. Перемещение из сумрачной полосы невзгод и страданий в царство любви оказалось столь сокрушительным, что он едва не угодил в психушку, а еще говорят, что счастье не убивает. Еще как убивает, вернее, чем пуля. Веселая хохлушка Галя Коловоротная работала медсестрой в хирургическом отделении и как раз дежурила, когда привезли обожженного, израненного старлея. Они потом не раз обсуждали свою первую встречу, и было что вспомнить. Он мог с точностью до секунды определить, когда началось его выздоровление и сквозь мешанину боли, которую привез с собой, пробился яростный пульс жизни. В процедурном кабинете, на перевязочном столе, покрытом синей клеенкой, Галя рывком отодрала с его раны слипшийся, пропитанный черной кровью марлевый ком, и он жалобно вскрикнул, чем вызвал ее неудовольствие: «Ну, ну, миленький, потерпишь, не мимоза». Он сказал с обидой: «Можно ведь поаккуратней». А она спокойно объяснила, что нельзя, потому что ей надоели симулянты, которые изображают из себя умирающих. «Это я симулянт?» — удивился Жека. «Ну а кто же, — ответила Галя Коловоротная. — Подумаешь, царапнуло в трех местах…»

Шесть лет с той поры промелькнули как одна минутка, но Жека мало изменился, хотя заматерел, приобрел солидные манеры успешного предпринимателя; его по-прежнему сжигали изнутри злая настороженность и страх — не за себя, а за близких ему людей: за Галю, за пацанят Иванку и Володю, за милых побратимов, которых преследовал рок, за стареющих родителей, которых надеялся все же переманить в благословенный Крым. Все они казались ему уязвимыми и незащищенными, как мишени на учебном полигоне.

В это утро, несмотря на то что накануне в баньке приняли с избытком, он проснулся рано — еще солнце не дотянулось до поперечной рамы в окне. Полежал немного, прислушиваясь, нет ли подозрительных звуков, потом осторожно, стараясь не разбудить жену, спустил ноги с кровати. Как всегда, Галя мгновенно проснулась:

— Куда, Жекушка? Ты же ходил недавно.

— Спи, — хмуро отозвался Жека. — Мне надо позвонить.

— Ладно, иди, я сейчас встану.

Жека спустился в гостиную, где на диване безмятежно, скинув на пол простыню, раскинулся Валенок. Поднял простыню и накинул ее на спящего. Мика во сне пригрозил:

— Отзынь! Нос откушу!

На кухне поставил чайник на плиту, отпил рассола из банки с огурцами, прикурил сигарету и начал звонить по сотовому. Через двадцать минут он владел полной информацией по интересующему его вопросу. Сокрушенно покачивая головой, вернулся в гостиную, сел на диван к Валенку, потряс друга за плечо:

— Просыпайся, солдатик. Петушок пропел давно. Утренняя поверка.

Просыпался Мика чудно: один глаз открывался, цепко, словно на заметку, схватывал все вокруг, а второй продолжал дремать.

— Чего, командир? Сколько времени?

— Утро, Мика. Прекрасное майское утро.

— Ну и что за спешка? — закапризничал Валенок. — Давай еще покемарим часок-другой.

— Обсудить надо кое-что. С Никитой беда. У Мики открылся второй глаз.

— Чего такое?

— Опять вляпался Никитушка, и думаю, крепко. Помнишь его вчерашние сказки? Тачка, принцесса?

— Ну? — Мика нашарил на стуле сигареты, выудил одну, сунул в рот.

— Все это правда, но есть детали. Желудев этот, чья тачка, на самом деле крупный авторитет. В правительство вхож, олигарх. Большими делами ворочает — от Сахалина до Чечни, но это полбеды. Главная беда в том, что скрипачка, принцесса — его невеста.

— Иди ты! — Мика окончательно проснулся, сел и выпустил дым из ушей.

— Вот тебе и иди ты… Зла на вас не хватает. Чего Никите не живется по-мирному, чего его вечно в переделки тянет? Фирму отладили, денежки капают, не сегодня-завтра в Европу выйдем, и что? Из-за чужой девки все псу под хвост?

— Не горячись, командир. Может, все не так серьезно.

— Ага, не так… Вспомни его рожу вчерашнюю. Он же влюбился по уши. Это страшнее холеры. Тем более для него. Он же непредсказуемый. Когда он последний раз за свои поступки отвечал?

— Зачем ты так, — осудил Мика. — Он брат наш.

— Потому и зло берет. Попробуй с ним поговорить.

— Почему я? Давай вместе.

— Тебя скорее послушает.

— С чего ты взял? — удивился Валенок.

— Виноватым себя считает перед тобой.

— Брось. Нет за ним никакой вины.

— Не важно. Он так чувствует. Сам мне говорил.

Мика курил, задумался. Коломеец тоже закурил — уже третью за утро. И каждый день обещал Гале завязать с куревом.

— Бесполезно, — сказал наконец Мика. — Ты его знаешь. Ему чего в башку втемяшилось, никто не остановит. Ни ты, ни я.

Коломеец чертыхнулся:

— Оба вы хороши. Живете, как песню поете, а я вроде няньки. Должен приглядывать, чтобы вас из кустов не подстрелили.

— Это верно, — согласился Мика. — На то ты и старшой.

В гостиную, розовая со сна, в цветастом ярком халате, заглянула Галина. Зашумела с деланной строгостью:

— Ишь, надымили, пьянчужки! А ну брысь на кухню, завтракать пора.

— О, болван. — Жека хлопнул себя кулаком по лбу. — У меня же чайник на плите.

…Никита подрулил к «Кукушке» около семи, как договаривались. На белом пикапе. Припарковался на стоянке отеля. Не прождал и пяти минут, как появилась Анита. Окликнул, помахал рукой — и девушка подбежала к нему, на ходу выкрикивая:

— Скорее, скорее, поехали!

Ни о чем не спросил, распахнул дверцу, быстро вернулся за баранку. Через минуту выскочили на бульвар. Ему одного взгляда хватило, чтобы убедиться: вчерашняя греза не сон. Когда бежала, длинные русые волосы развевались шатром, из-под полосатой юбки озорно выскакивали круглые коленки, светились, пылали лимонные глаза. Прежде чем заговорить, облизал вмиг пересохший рот:

— Мадам за тобой гонится или кто?

— Мадам спит. Гоша с Лешей из бара засекли… Куда едем?

Никита обстоятельно ответил:

— Программа такая. Сперва поужинаем у Максимыча. Погребок так называется — «У Максимыча». С намеком на Париж. Там тебе понравится. Потом купаться. Есть укромный пляжик — чудо! Купаться можно голяком. Дальше — как прикажешь.

Пикап по людной улице, запруженной роскошными иномарками, двигался со скоростью черепахи.

— Никак не соображу, — пожаловалась Анита, — правильно ли я поступила? Вот скажи, зачем я с тобой поехала? Чтобы выслушивать пошлости?

— Нет, не за этим, — важно возразил Никита. — Если ты принцесса, то должна время от времени знакомиться со своими подданными. Узнавать их нужды и чаяния из первых рук. Как же иначе?..

Анита целый день была не в своей тарелке, хандрила, утром надерзила Софье Борисовне, да так, что наставница чуть не подавилась сырной палочкой. После обеда легла на постель с книжкой — и вдруг провалилась в черный, вязкий сон, как в бочку со смолой. Когда проснулась, голова раскалывалась, пришлось выпить две таблетки аспирина. После извинялась перед Софи, но та, не поверив в ее раскаяние, начала опять зудеть о том, что прилично молодой девушке из старинного рода, а что неприлично. Анита выскочила из комнаты, хлопнув дверью так, что сама вздрогнула. И всему причиной этот светловолосый парень за баранкой, невесть откуда свалившийся на ее голову. Она вовсе не собиралась на свидание, хотя накануне он все же сумел вытянуть из нее обещание. Но это ничего не значило. Она просто была не в себе после ужасного происшествия с машиной. Так Анита пыталась себя обмануть, но знала, что обманывает. Его поцелуй всю ночь горел у нее на губах. В половине седьмого, будто очнувшись, быстро переоделась, заглянула в комнату Софи и убедилась, что та спит непробудным сном праведницы, как обычно в это время. Оставила ей записку: «Вернусь поздно. Не волнуйтесь, милая Софи. У меня любовное свидание». Из отеля выскользнула, как воровка, и вот…

Вечерняя Ялта завораживала, вызывала легкое головокружение. Ее нарядные улочки с разноцветными огнями свивались змеиными кольцами у каменных ступней таинственного великана, чье массивное туловище и голова терялись в серых небесных хлопьях; с моря тянуло горьковатым, винным сквознячком; у фланирующих по набережной гуляк были у всех одинаково просветленные, опустошенные лица, какие бывают, наверное, у охотников в джунглях. Аните казалось, они передвигаются по сказочному царству, где с минуты на минуту обязательно произойдет какое-то волшебство. Ничего подобного она не испытывала даже в итальянских городах, изысканных и устрашающе величавых. Ялта была родной. Тень любимого писателя бродила неподалеку. Из-под золоченого пенсне он дружески ей подмигнул: держись, красотка, то ли еще будет.

— Эй, — окликнул Никита. — Не спишь, девушка? Почти приехали.

Повернулась к нему:

— Никита, не обидишься, если спрошу?

— Никогда.

— Ты ведь бандит, да?

— Почему так решила?

— Просто так спросила, на всякий случай.

— Понятно… Нет, я не бандит, у нас легальный бизнес. На Западе думают, бандит и бизнесмен у нас одно и то же, но это не так. В России есть честные предприниматели. Если поискать, человек десять точно наберется.

— И чем ты занимаешься?

— В основном камушками. Наша фирма называется «Лунная радуга»… Тебе это зачем?

— А так. Тетушка Софи сказала: ты ничего о нем не знаешь, вдруг он наемный убийца.

— Она чересчур впечатлительная.

— А чем занимался раньше, у тебя была какая-то профессия?

Никита смутился, врать не хотел, да и чего стыдиться. Стыдиться ему нечего:

— По правде говоря, воевал. Но это все в прошлом. Теперь я давно успокоился. Больше не воюю.

— Ага, — сказала Анита. — Так я и думала.

— Что ты думала?

— Ничего.

Никита понял, что должен сказать что-то важное, исчерпывающее.

— Анита.

— Да?

— Для нас с тобой не важно, кто кем был в прошлом. Важно, что будет завтра.

— Для нас?

— Конечно. Ты же не маленькая, сама все понимаешь.

— Хочешь, открою секрет?

— Открывай, не проболтаюсь.

— Я маленькая. Я очень маленькая, и мне страшно. Неужели все так серьезно?

— Серьезнее не бывает, — самодовольно заверил Никита.

В баре отеля Гоша и Леша обсудили создавшееся положение. Когда они выскочили на крыльцо, белый пикап, увозивший Аниту, уже вильнул в переулок, они едва успели засечь номер.

— Не думаю, что это похищение, — сказал Гоша. — Но хозяину придется доложить.

— Какое там похищение. — Леша высосал из трубочки половину коктейля «Ночи Кабирии», который ему очень нравился: джин, коньяк, сок грейпфрута, яичный желток — чудесная смесь. — Красавица просто намылилась блядануть. А башку нам с тобой оторвут.

— В смысле уволят? — уточнил Гоша.

— По-всякому бывает. Желудь в гневе опасен. Срывается с тормозов. Могут и зарыть.

Леха с расстройства пил обыкновенный «Кристалл», но тоже через трубочку.

— И что скажем?

— Как есть, там и скажем. Звиняйте, дядьку, недоглядели. В таких случаях правда лучше всего.

— А кто будет звонить?

— Конечно, ты. У тебя шарики крутятся быстрее. Я больше по бабам.

— Ладно, уговорил. Но по твоему мобильнику. У моего батарейки сели.

— Зачем по мобильнику. Пойдем к Софке, у нее из номера позвоним.

После некоторого раздумья Леха важно кивнул. Они допили спиртное и вышли из бара гуськом.

4

Ресторан «У Максимыча» — одноэтажное строение с плоской черепичной крышей, прилепившееся к отвесной скале — издали напоминал сползающую на берег большую черепаху. К нему примыкал дворик с невысокой оградкой из красного кирпича, где под абрикосовыми деревьями были расставлены полтора десятка акриловых столов. Над каждым столом свой отдельный фонарик в виде шара — синий, зеленый, красный, желтый. Общее впечатление — мир, покой, благодать, городские звуки доносились сюда в сопровождении музыки морского прибоя.

Заведение принадлежало Равилю Хабибулину, тучному краснощекому татарину с пудовыми кулаками. С его просмоленного солнцем широкоскулого лица редко сходила благожелательная улыбка, но горе тому, кто, введенный в заблуждение его мягкими манерами, попытался бы его надуть. Некоторые по первости пробовали, но от них в Ялте остались одни воспоминания. Те, кто знал его достаточно близко, дорожили его дружбой, и это были люди войны, у которых в прошлом осталось что-то такое, что хотелось бы, да невозможно забыть. Когда в Крыму началось брожение, Хабибулин, как его ни зазывали, не прилепился ни к какому клану или партии, и даже его соплеменники натолкнулись на деликатный, но решительный отпор. Со своей застенчивой желтозубой улыбкой он всем отвечал одинаково: что вы, братцы, я же контуженный, куда мне в политику. Про контузию — правда. Двадцать лет назад в Афганистане его однажды так шибануло раскаленной железякой по башке, что он целый год не мог вспомнить, как его зовут, и от пышной черной шевелюры осталось лишь два белесых пучка по бокам внушительного черепа. Недолго думая Хабибулин их сбрил.

В Крыму, куда приехал к родным на поправку, он обосновался навсегда. Удачно женился на казачке Клавке Догуновой, которая нарожала ему, как на конвейере, кучу детей, а когда они открыли сначала небольшую пельменную, оказалась превосходной поварихой, а позже, с превращением пельменной в элитный ресторан «У Максимыча», вдобавок и бухгалтером. За все годы ни одна инспекция ни разу не поймала ее за руку. Теперь ресторан «У Максимыча» славился рыбной кухней, а также нежнейшими бараньими котлетками на косточке, которые здесь подавали с десятью разнообразными соусами — от кизилового до чесночного. Рецепты девяти из них принадлежали Клаве. На кухне и по хозяйству ей помогали подросшие дети (пятеро или семеро, их трудно было подсчитать, так они мелькали), и две новые жены Равиля, которыми он обзавелся не по необходимости, а скорее из престижных соображений. Джамилю, хорошенькую юную татарочку с черными косичками, привез из Казани, куда ездил на родительское поминовение, а страшненькую, чуток горбатенькую, но чрезвычайно трудолюбивую Милену подобрал в Керчи, она была из бродячих дамочек, зарабатывающих на пропитание нелегкой древней профессией. Равиль ожидал, что Клава воспротивится, не одобрит его затею, может быть, взбунтуется, все же казачья кровь, но умная женщина отнеслась к мужниному почину на удивление спокойно. Бизнес разрастался. Равиль еще прикупил рыбную лавку на побережье, и у нее рук не хватало, чтобы со всем управиться. По строгому наказу Равиля новые жены подчинялись Клаве беспрекословно. С послушной и нервной Миленой у нее вообще не было хлопот, а красавице Джамиле, выросшей в богатой семье и не ведавшей, почем фунт лиха, она при любом удобном случае с огромным удовольствием отпускала одну-две увесистые затрещины. Девчушка бежала жаловаться мужу, Равиль хмурил брови, обещал заступиться, но Клаву просил об одном: не перегибай палку. Сломаешь малютку, сама пожалеешь. Для ее же пользы стараюсь, хладнокровно отвечала Клава-казачка, чтобы жизнь ей медом не казалась.

…Никита с принцессой прибыли на ресторанный дворик около восьми, когда все столы были уже заняты, и Никита похвалил себя за то, что догадался днем позвонить Равилю и зарезервировать место. Наверное, во внутреннем помещении ресторана было посвободнее, но в теплый майский вечер никому не хотелось ужинать в духоте. Над столами были натянуты полотняные навесы на случай неожиданного дождя. Внутри, правда, имелись свои преимущества, там стоял музыкальный ящик и располагался бар, где с недавнего времени хозяйничала Джамиля, а к ней многие тянулись, как коты к печенке, но мало кто осмеливался завести откровенные шуры-муры, зная непримиримый в этом отношении нрав Равиля. Некоторые смельчаки все же перекидывались с ней острыми шуточками, на которые девушка отзывалась ослепительной белозубой улыбкой и радостным смехом, и испытывали при этом такое же ощущение, как если бы дергали тигра за усы.

Никита обвел взглядом двор с потешными фонариками, выискивая знакомые лица, из-за нескольких столов его приветствовали поднятыми вверх кулаками; Никита раскланивался, улыбаясь, но на душе у него было тревожно.

К ним приблизилась горбатенькая Милена и, вежливо поздоровавшись, проводила за столик у ограды, недалеко от кухни. На чистом голубовато-зеленом пластике стояла хрустальная пепельница и фаянсовая ваза с тремя пунцовыми розами — привет от Равиля.

Милена, одетая в форменную темную юбку, туго схватывающую бедра, и в белоснежную блузку, с большим розовым бантом на кудрявых волосах, открыла блокнот, приготовившись записывать.

— Есть свежие лобстеры, норвежская икра, — посоветовала с выражением первой ученицы в классе. — Остальное как обычно, господин Соловей, — и метнула быстрый, оценивающий взгляд на Аниту.

— Чего так официально, Миленушка? — удивился Никита. — Или мы не родные? Ладно, давай лобстера, семгу, ну и еще чего-нибудь вкусного… Попозже — по котлетке… — Обернулся к Аните: — Что будем пить?

— Мне все равно.

— Тогда водки графинчик, бутылку красного и сок.

Милена удалилась, сделав на прощанье забавный книксен.

— Какая приятная женщина, — восхитилась Анита.

— Еще бы. Супруга Равиля. Стыдится своего прошлого. Он взял ее прямо с панели. Вообще образованная дама, училась на филфаке в Ростове. Тебе нравится здесь?

— Нравится. Напоминает Флоренцию.

— Здесь лучше. Я не бывал во Флоренции, но здесь лучше.

— Чем лучше?

— Здесь мы первый раз ужинаем вместе.

— Тонкая мысль. Боюсь, и последний.

— Почему?

— Осталось три дня.

— А потом что?

— Потом в поезд и домой — в Варшаву. К папочке.

Новость поразила Никиту, но он и бровью не повел.

— Ничего, еще посмотрим, как судьба распорядится.

Стараниями Милены на столе появились тарелки с закусками, графин с водкой, вино и сок. Следом явился Равиль Хабибулин. Опустился на пластиковое кресло, пискнувшее под его могучей тушей, как придавленный мышонок. Прикрыл глаза ладонью, словно от солнца. Сходу выдал изысканный комплимент:

— О-о!.. В Ялте красивых женщин больше, чем нужно, но некоторые просто ослепляют.

Анита поклонилась в ответ, а Никита представил их друг другу. Про Аниту с достоинством объявил, что это его невеста, а про то, что принцесса, не сказал.

— Давно пора, — обрадовался татарин. — Человек превращается в мужчину, когда заведет семью и детей. Но, кажется, дитя, ты не из наших мест? Я правильно угадал?

— Она из Европы, где бог умер, — ответил за нее Никита.

— Бог не может умереть, — возмутилась Анита. — Не говори, чего не понимаешь.

— Это сказал другой человек, намного умнее меня.

Желто-коричневое лицо Равиля внезапно просветлело, из бутылки, завернутой в полотенце, которую принес с собой, он налил черного вина в три бокала. Поднял свой.

— За вас, молодые люди. Вы подходите друг другу, сразу видно по глазам.

Не успели выпить, как подоспели Жека с Валенком, оба чинные, одухотворенные. Испросив разрешения, заняли свободные кресла. За столом стало тесно. Милена подбежала, чтобы принять новый заказ. Между друзьями произошла небольшая перепалка. Никита настаивал, чтобы вместе поужинать, но Жека отнекивался, дескать, они с Валенком заскочили на минутку промочить глотку. Мика в перепалке не участвовал, молча пялился на Аниту, и довольно-таки нагловато. Никита его не осуждал, только попросил закрыть рот. Аните объяснил:

— Михал Михалыч у нас художник, но немного заторможенный. На женщин очень падок. Можно сказать, бабник.

— Вы художник? — Анита улыбалась отрешенной светской улыбкой.

— По натуре я рыбак, — ответил Валенок. — Художник — это так, баловство. Только для заработка.

Милена переминалась с ноги на ногу со своим блокнотом. Никита сказал:

— Принеси еще закусок, водочки, а там видно будет.

Через час застолье было уже на приличном градусе. Равиль удалился по своим делам, пообещав присоединиться попозже. Пировали вчетвером. Но недолго. С наступлением темноты на ресторанном дворике началось всеобщее братание. Кто-то включил динамики, двор заполнился музыкой. Звучали простые мелодии, незнакомые Аните. В песнях, безыскусных и трогательных, звучала тоска об утраченном рае. Мужчины сдвигали столы, несколько пар танцевало. Теплый ветерок ласкал охмелевшие головы. К их столу подходили мужчины, кто-то присаживался, чокался со всеми, произносил какие-то не совсем понятные Аните слова. Объятия, похлопывание по спине, веселые возгласы. Она уже уразумела, что очутилась на тайной вечере неизвестно какого ордена. Никита держал ее за руку и отпускал только затем, чтобы обняться с очередным визитером и выпить. Мика Валенок опрокидывал рюмку за рюмкой и после каждой коротко взглядывал на Аниту с непонятной укоризной. Она не могла определить, хорошо ли ей здесь или плохо, чувствовала себя как в детстве, когда ни о чем не надо беспокоиться, потому что обо всем насущном и важном наверняка позаботятся взрослые. Ощущение скорее тревожное, чем приятное, сродни тому, какое бывает при пробуждении после долгого сна.

В какой-то момент они остались за столом вдвоем с Жекой Коломейцем, и Анита насторожилась. Она с самого начала ощущала ледяные токи, исходившие от этого суховатого, подтянутого, симпатичного молодого мужчины, выглядевшего старше своих лет. Никита, извинившись, куда-то ушел в обнимку с квадратным одноруким коротышкой, и ей вдруг стало так одиноко, словно ее бросили в глухом лесу на растерзание волкам.

— Женя… Я вас чем-то обидела? Скажите прямо, прошу вас.

Жека перевел на нее смутный взгляд, мыслями был где-то далеко, постукивал пальцами по столу в такт шлягеру.

— Не понял?

— Смотрите на меня как на змею подколодную. Вы чего-то опасаетесь?

Жизнь научила Жеку не откровенничать с юными красотками, но внезапно, по какому-то наитию, он нарушил это правило:

— Никита мне очень дорог, но я никогда не видел его таким. Похоже, влюбился в тебя.

— Что же тут страшного? По-вашему, в меня нельзя влюбиться?

— Ты ему не подходишь. Он простой солдат, а ты дворянка. Вы с разных планет. Вместе вряд ли сойдетесь, а сердце ему разобьешь. Оставь его в покое.

Краска хлынула к ее щекам, она вскинула подбородок:

— Может, не стоит решать за нас? Или у вас есть такое право?

Жека устало отмахнулся, поднес рюмку к губам, но не выпил.

— Ничего я ни за кого не решаю. Плохо ты знаешь Никиту. Он чего сам захочет, так и будет.

— Тогда в чем же дело?

— Анита, ты сама затеяла этот разговор. Хорошо, давай поговорим. У тебя есть жених, верно?

— Допустим.

— Ничего не могу сказать про него плохого, крупная фигура, миллионер, но когда он узнает… Ты с Никиты пенки снимешь и отвалишь за кордон. А отдуваться нам. Мы против Желудя с его капиталами не потянем, кишка тонка. Он нас в порошок сотрет.

— Вот оно что. — Анита презрительно усмехнулась. — Спасибо за правду, Женя… Успокойся, ничего с вами и с Никитой не случится, не тронет вас Станислав Ильич. Никита проводит меня домой, а послезавтра я уеду. Доволен?

Жека осушил рюмку, утер нос и закурил:

— Уезжай. Так будет лучше для всех. Только Никите не говори ничего про наш разговор. Как бы он в горячке дров не наломал.

— Ты и Никиту боишься?

— Я всех боюсь, — стыдливо признался Жека. — Вплоть до собственной жены. Береженого бог бережет.

Анита не успела ничего сказать: вернулся Никита, опустился на свое место, взял ее за руку, и она сразу успокоилась. Опять почувствовала себя маленькой — и черный ком в груди рассосался. На Жеку старалась не смотреть. Зато Никита не сводил с них обоих подозрительных глаз.

— Поцапались, что ли, молодежь? Чего не поделили?

— Тебе показалось, — ухмыльнулся Жека. — Наоборот, подружились. Верно, Анита?

— Вам виднее, — ответила принцесса.

Вернулся и Мика, да не один, с девушкой, у которой на обнаженном плече синела впечатляющая татуировка: удав с раздутым зевом пожирал кролика.

— Зина из Саратова, — представил ее Валенок заупокойным голосом. — По путевке отдыхает. Что характерно, у них там землю губернатор раздает почти задаром. Конечно, предпочтение отдают американосам, но в принципе любой может купить. Хоть лесок, хоть Волги кусок. — Валенок тяжело вздохнул, как перед смертью. — Так-то вот, парни. А мы тут груши околачиваем.

— Привет, мальчики! — Зина пошатнулась, присев на подставленное Валенком креслице. — Кто-нибудь поухаживает за дамой? Ой, пить хочется, не могу!

Поухаживал Жека, галантно уточнил:

— Соку? Вина?

— Дама хочет водки, — высокомерно прогудела Зина, и все сразу поняли: достойное пополнение.

Никита поинтересовался:

— Наколочку где мастерила? Не у Петровича?

Зина обожгла его огненным взглядом, уже взяв в руки бокал:

— Шутите, молодой человек? Какой Петрович? Специально делала крюк в Москву. Сильная вещь, да? Из воды не вылезаю, а ей хоть бы что!

— Так это не наколка?

— Отстал ты от моды, Никитушка, — пожурила Анита.

— А у тебя почему нету такой?

— Не доросла еще.

— Кролик — это я, — сообщил Валенок уже совсем как будто из могилы.

Зина, расплескав водку, с воплем повисла у него на шее, и некоторое время глаза Мики трагически поблескивали откуда-то у нее из подмышки.

— Поучительное зрелище, — не преминул заметить Никита. — Гибель героя.

— Пожалуйста, — попросила Анита. — Все танцуют, а мы нет.

Пошли танцевать под Розенбаума, под его «Черный тюльпан». Прижались друг к другу словно в забытьи. Анита прошептала:

— У тебя хорошие друзья, но меня не приняли.

— Жизнь их потрепала. Сразу не могут. Им нужно время, чтобы привыкнуть к новому члену семьи.

— А тебе не нужно?

— Может, и нужно. Но у меня его нет… Что тебе Жека сказал?

— Ничего.

— Давай договоримся никогда не врать.

— Я не вру, правда ничего.

Он обнимал ее так крепко, что стало трудно дышать. «Папочка, — взмолилась Анита, — прости меня, родной, но я не могу остановиться. И мне ничуть не стыдно».

Сколько танцевали, неизвестно, потом время сделало резкий скачок, и когда Анита взглянула на свои золотые часики, ужаснулась, увидев, что уже заполночь. За столом, кроме них с Никитой, сидели Мика Валенок, саратовская Зина и Равиль Хабибулин с заветной бутылкой, обернутой полотенцем. Еще одно маленькое чудо этого вечера: бутылка бездонная.

— Ой, Никитушка, прости, но пора домой. Софи, бедняжка, с ума сходит.

— А купаться? Мы же собирались.

— Голыми?

— Как хочешь. Можно в одежде.

— Давай завтра, а? Боюсь, с испугу она отцу позвонит, а у него сердце больное.

Зина вышла на мгновение из алкогольного транса, протянула капризно:

— Мика, я тоже хочу домой. Отвези меня, милый.

— Где твой дом? — уныло поинтересовался Валенок, так и не одолевший дурного настроения. — В санатории, что ли?

— Дурачок, в каком санатории? Город Саратов, улица Чкалова. Не думай, я не пьяная. Фотки посмотрим, какой я маленькой была. Увидишь — не поверишь.

Равиль из волшебной бутылки заново наполнил все бокалы черным густым вином.

— Куда спешишь? Еды много, вина много, хороших людей вон сколько. Спешить надо, когда пули свистят. А тут музыка играет, тихо, мирно. Тост предлагаю за прекрасных дам.

Зина, взвизгнув, потянулась к нему через стол с поцелуем, при этом свалила на пол несколько тарелок и ополовиненную бутылку шампанского. Мика обхватил ее снизу за живот, приподнял над столом и вернул на место.

— Не шали, девушка. Равиль этого не любит.

— Почему так говоришь, — возразил татарин. — Равиль не зверь. Всегда может понять, если красивая девушка немного перебрала. Греха в этом нет. Протрезвеет, самой стыдно будет.

— Равиль, голубчик, поедем с нами в Саратов! У меня дом большой, всем места хватит.

— Не могу, — огорчился Равиль. — Здесь хозяйство, семья. С удовольствием, но не могу. Потом когда-нибудь в гости приеду.

— Все приезжайте. — Раскрасневшаяся Зина в возбуждении дернула рукой и немного вина пролила на свою белую юбку, с удивлением смотрела, как растеклось по подолу черное пятно в виде эллипса.

Валенок хмуро заметил:

— Теперь подумают, без прокладок ходишь. Срамота.

— Грубо, — осудил друга Никита. — Нельзя тебя приглашать в приличное общество, брат. Рано еще.

От радости к горю женщины переходят мгновенно: из глаз бедной девушки брызнули крупные жемчужные слезы. Никита высыпал на юбку солонку, а Равиль взмахом руки подозвал горбатенькую Милену:

— Отведи к себе, переодень во что-нибудь. У тебя есть во что?

Покладистая горбунья неожиданно взбунтовалась:

— Пусть Джамилка переодевает. Все равно бездельничает.

— Накажу, — строго предупредил Равиль и извинился перед компанией, обращаясь в основном к Аните: — Милена добрая женщина, у нее нервы больные. Мало ласки видела в детстве.

Бросая по сторонам злобные взгляды, горбунья увела хнычущую Зину. Никита спросил у Валенка:

— Куда Жека пропал, не знаешь?

— Я за ним не слежу, — отрезал Мика.

Со временем творилось что-то неладное. Анита опять взглянула на часы и даже поднесла к уху: все правильно, второй час.

— Пожалуйста, Никита, ты как хочешь, а я пошла. После этого просидела еще с полчаса, потом непонятно как обнаружила себя в машине рядом с Никитой напротив гостиницы, плывущей в ночи, как корабль по морю. Сидели они почему-то на заднем сиденье и так яростно целовались, что, казалось, обрели единую плоть, а ей больше не стоило беспокоиться о том, что так долго сберегала. С тихим стоном вырвалась из его объятий, откинулась на спинку сиденья. Никита пробурчал недовольно:

— Ладно, иди спи. Часа через три за тобой заеду.

— Через три часа?

— Ну да. На рыбалку поедем.

— На рыбалку?

— А ты как думала? Тебе же надо увидеть Ялту на рассвете. Или нет?

— Наверное, надо.

— То-то и оно, — самодовольно заметил Никита.

5

Солнце над Ялтой не надвигается с неба, а поднимается из-под земли, словно из преисподней, но едва коснется черно-синей поверхности воды, соскоблив с нее голубоватый глянец, как тут же, дробя воздух на красные кирпичики, перескакивает за горизонт. Если плывешь по морю, может показаться, что город вспыхнул в разных местах белыми кострами. Анита сказала «Ой!», зачерпнула в ладошки воды за бортом и плеснула в лицо. Никита, сосредоточенно поддергивающий «самодур» за кормой, обернулся на ее вскрик, сразу все понял и улыбнулся.

— Видишь, а не хотела ехать. Теперь, пожалуйста, сиди, где сидишь, а я подловлю рыбки на уху.

— Что-то не очень она у тебя ловится, — заметила Анита.

Их лодка с заглушенным мотором мягко покачивалась на перине утреннего прибоя в полукилометре от берега, в виду Чертовой бухты. Кроме «самодура», Никита закинул две удочки, одну с живцом, другую с хитрой наживкой, которую он называл «белила», и ловко управлялся со снастями, успевая приободрить принцессу. Анита сидела на веслах и время от времени по его знаку отгребала подальше от скал, к которым их то и дело подтягивало.

Спать ей вовсе не хотелось, хотя прикорнула в гостинице хорошо если часа полтора. Замешкалась в ванной, и не удалось незаметно прошмыгнуть в постельку. Софья Борисовна перехватила ее в гостиной. С распущенными волосами, иссиня-бледная, с чернильными подглазьями, в неряшливо застегнутом халате и с пузырьком сердечных капель в руке, наставница являла собой живое воплощение скорби. Подняв на поникшую Аниту туманный взгляд, она лишь грустно поинтересовалась:

— Нагулялась, Анна Иоанновна?

В таком жалком виде Анита ее никогда не видела и немного испугалась.

— Что с вами, дорогая Софи? На вас лица нет. Случилось что?

Софья Борисовна задохнулась от возмущения, приняв ее слова за издевку. Анита поспешила добавить:

— Поверьте, Софи, больше это не повторится. Ложь во имя милосердия. Прекрасно знала, не пройдет и трех часов, как опять побежит к Никите.

— Присядь, пожалуйста, девочка, нам надо поговорить.

— Может быть, перенесем на завтра? — слабо возразила Анита. — Я очень устала.

— Возможно, до завтра я уже не доживу, ты должна меня выслушать сейчас.

— Хорошо, слушаю. — Анита покорно опустилась в кресло, запахнулась в халат и изобразила глубочайшее внимание, но удержалась в этой позе недолго. Через минуту начала клевать носом и горестные излияния наставницы слышала невнятно, будто через ватное одеяло. Но кое-что все же доходило до ее сознания, хотя, возможно, в искаженном виде. Оказывается, на заре туманной юности София Борисовны мало чем отличалась от нынешней Аниты и тоже ни в чем не знала удержу. Разумеется, она не бегала за мужчинами, подняв хвост, но иной раз не могла устоять перед любовным искушением, чем много себе напортила в жизни. Был случай, когда еще училась в колледже при монастыре святого Себастьяна, ее сманил из дома ослепительный молодой итальянец Луиджи Мазарини, который выдавал себя за архитектора, но впоследствии оказался карточным шулером. Она не устояла перед благородными манерами и любовным пылом, отдалась ему в первый же вечер в номере захудалого отеля, где по стенам, как полоумные, носились жирные светло-коричневые тараканы, а потом они за год объездили всю Европу, пожили, как говорится, всласть, и молоденькой Софи казалось, что она счастлива. Хотя уже не строила иллюзий относительно своего избранника. Он и ее пытался приохотить к своему прибыльному ремеслу, но она не поддалась, спас Господь. И все равно пикантное, растянувшееся на год приключение закончилось печально. В Будапеште, в маленьком игорном притоне ее возлюбленного архитектора поймали за руку и так усердно поколотили, что вместе с поломанными костями отбили ему что-то в мозгах. Два раза Софи навещала его в больнице, второй раз уже в психушке, но Луиджи ее даже не узнал. Принял за свою супругу Стефанию и битый час уговаривал сделать аборт. Любезный врач, разбавляя венгерско-английскую речь латынью, объяснил, что положение ее друга не то чтобы безнадежно, но не поддается прогнозированию. Выпадение из реальности, случившееся с ним от чрезмерных побоев и морального унижения, может длиться месяц или год, а может и всю жизнь. Впрочем, это было не так уж и важно. Беда ведь никогда не ходит одна. Пока ее милый изображал в психушке идиота, в управление внутренних дел на него поступил запрос из Германии и Голландии, где он оставил о себе слишком недобрую память, и, если рассудок к нему, паче чаяния, вернется, обе страны будут претендовать на то, чтобы упрятать мошенника за решетку.

Прозревшая, с тяжелым сердцем Софья Борисовна вернулась к родителям (они жили тогда в Одессе, в империи зла, которая называлась СССР) и там узнала, что любимый папочка, не выдержав переживаний, связанных с постыдным побегом любимой дочери, свалился с инсультом, лишившим его возможности выпороть беглянку собственноручно. Впоследствии всеми уважаемый в городе зубной врач Борис Захарович Штеккер кое-как научился передвигаться по квартире, но речь к нему так и не вернулась, и лишь когда он видел дочь, из его глотки, как из пушки, вырывались громкие матерные проклятия.

— Понимаешь, девочка, к чему я все это рассказываю?

— А-а? — вскинулась в кресле принцесса, перебарывая сонливость. — Конечно, понимаю. Вы рассказываете мне в назидание. Спасибо, милая Софи.

— Что ты, собственно, знаешь о человеке, с которым провела ночь?

— Не волнуйтесь, Софи, он не архитектор и не карточный шулер.

— Не сомневаюсь. Скорее всего, он примитивный русский мафиози. Достаточно взглянуть на его смазливую рожу… А ты подумала, что будет, если о твоих похождениях станет известно Станиславу Ильичу? Простит ли он тебя? Станислав Ильич великодушный, благородный человек. Но всему есть предел.

Анита сделала усилие и выпрямилась в кресле.

— Я не нуждаюсь в его прощении. Мы расторгнем помолвку, я сама ему об этом сегодня скажу.

Софья Борисовна всплеснула пухлыми ручонками и некоторое время только беззвучно раскрывала рот. Когда же наконец снова заговорила, речь ее напоминала плач Ярославны.

— Анечка, девочка моя, да лучше бы я этого не слышала, лучше бы я оглохла! Ты хоть понимаешь, о чем говоришь? Станислав Ильич! Он, он… От этого человека зависит не только твое будущее. При нынешних затруднениях твоего отца… Анита, ты мне не веришь? Разве я не была тебе вместо матери?

— Вместо матери — нет. Но я люблю вас, милая Софи. И не хочу огорчать. Но дело-то пустое, житейское. Совершенно не из-за чего переживать. Девушки часто ошибаются в выборе спутника жизни. Слава богу, мы со Станиславом Ильичом не зашли слишком далеко.

— Подумать только, и все это из-за какого-то молодого недотепы!

— Зачем вы так говорите? Вы же его не знаете!

— Ты, выходит, успела узнать?

Анита смутилась, но не сильно.

— Никита здесь ни при чем. Это просто совпадение.

— Ах, совпадение? Хорошенькое совпадение. Прямо в десятку. Анечка, их ведь даже сравнивать смешно. Кто такой Станислав Ильич и кто такой этот, этот… Ну, ладно, можешь объяснить разумно, чем он тебя прельстил? Или это чистая физиология?

— Софи!

— Что — Софи? Нет, я все могу понять… Я только что рассказывала, я тоже не святая и никогда не корчила из себя праведницу, но у меня нет графского титула. Вспомните о своих предках, Анна Иоанновна… И уж коли так приспичило подурачиться, неужели нельзя сделать это как-то по-другому? Тихо, не привлекая к себе внимания. Как все делают. Тайный грех спишется, ничего, но зачем публичное представление? В конце концов, это просто глупо.

Анита не отвечала, спала, свесив голову на грудь. Софья Борисовна сжалилась над ней, помогла добраться до постели, заботливо подоткнула одеяло. Полюбовалась спящей принцессой, привычно поражаясь какому-то светлому покою, исходившему от ее лица. Гордая, взбалмошная девчонка имела над ней огромную власть, какую не имел никогда ни один мужчина, но, к счастью, не подозревала об этом. Софья Борисовна не сомневалась, что девочка проспит мертвым сном до обеда, но ошиблась.

Не прошло и двух часов, как Анита, ни разу до того не пошевелившись, распахнула глаза, чувствуя необыкновенный прилив сил. Чей-то голос позвал ее: «Пора, дорогая, пора!» — и она заулыбалась, глядя на бледно-розовый ночник, понимая, кто ее зовет. Соскользнула с высокой кровати, босиком прошлепала к окну: так и есть, белый пикап Никиты, освещенный гостиничным прожектором, стоял на том же месте, где он ее высадил. Неужто он вообще не уезжал? Анита поспешно оделась — полотняные джинсы, рубашка с длинными рукавами, желтая куртка-ветровка, — прокралась через гостиницу, не преминув заглянуть в спаленку наставницы; в лунном свете поблескивали на тумбочке многочисленные пузырьки, бедная женщина горой ворочалась на кровати и во сне продолжала бормотать горестные наставления. Анита ощутила укол раскаяния, но слишком бурное ее подхватило течение, чтобы она могла ему сопротивляться. Вторые сутки она не принадлежала самой себе…

— Есть, — завопил Никита. — Есть! — И Анита, задремавшая на веслах, чуть не свалилась в воду от резкого толчка лодки. Спина Никиты взбугрилась, он быстро перехватил леску, мгновенно повернулся к ней сияющим, возбужденным лицом и сказал:

— Поймал, Анька, поймал… Крокодил клюнул. Держи лодку.

Она с изумлением отметила, как просветлело море, а побережье, напротив, потемнело, и белые палисадники Ялты покрылись свинцовым налетом. Сколько вокруг волшебства, подумала умиленно, сколько рядом чудесных миров. Словно впервые она слушала музыку пробуждения природы, и слезы навернулись на глаза.

Возле лодки вспенились сверкающие бурунчики, и из них, как из кипящего котла, Никита выдернул и поймал на лету здоровенную рыбину, вспыхнувшую на солнце платиновым слитком. Рыбина шлепнулась на дно, на деревянную перегородку, забилась в мучительной дрожи, стремясь выплюнуть зацепившуюся за губу блесну. Анита задрала ноги, завизжала и опрокинулась на спину, больно шмякнувшись спиной и затылком. Может быть, на секунду потеряла сознание, потому что в следующее мгновение увидела над собой испуганное лицо Никиты. Его крепкие руки подняли ее и усадили.

— Ну? — спросил с непонятным ей раздражением. — Ты акробатка, что ли?

— Нет, не акробатка. Давай ее отпустим.

— Кого?

— Твою рыбу… Так жалко ее. Она такая красивая.

Никита устроился на сиденье, его ступни поддерживали ее поясницу, опираться на них было удобно, как на спинку кресла.

— Пожалуйста, не строй из себя юродивую, а то получишь по башке. — Его глаза смеялись, в них гуляли оранжевые искры, и ей показалось, что это сон — лодка, море, боль в затылке и человек, грозящий дать по башке.

— Знаешь, Никитушка, — произнесла задумчиво, — со мной еще никто так не разговаривал.

— Ага, я эту кефалину ловил-ловил, еле поймал, обрадовался, ушица будет, а тут — на тебе. Отпусти меня, старче, в синее море. Как у тебя только язык повернулся, барышня?

— Никита, ты в машине так и просидел всю ночь?

— Мне было о чем подумать.

— О чем?

— В основном о бизнесе. Как бабок побольше срубить. Ты к роскоши привыкла. А что я могу тебе предложить? Разве что домик у моря…

За разговором как-то незаметно задремали оба в покачивающейся деревянной посудине. Разбудил их саднящий скрип днища о гальку. Пока спали, лодку прибило к берегу в пустынной бухте. Никита смотал закрепленные на борту удилища, спрыгнул, не снимая обуви, в воду и вытянул лодку на сушу.

— Где мы? — спросила Анита, протирая глаза. — На необитаемом острове?

Никита подал ей руку, помог выбраться на берег и отвел на покрытую пышными бурыми мхами укромную каменную площадку, высеченную в скале неведомым могучим каменотесом. Постелил брезент, прихваченный из лодки, а вместо подушки приладил под голову скатанную куртку.

— Надо поспать часок, — заметил сурово. — Иначе нам каюк.

Обреченно вздохнув, Анита покорно растянулась на еще не успевших прогреться камнях, Никита прилег рядом, но спать им сразу расхотелось. Морская черно-синяя дымка и небесная бледно-розовая голубизна, преломляясь в хрусталиках глаз, образовали над ними фантастический купол. Каменная ладья уносила в вечность. Никита положил руку на ее грудь, осторожно потрогал через рубашку затвердевший сосок. Анита издала птичий всхлип, строго спросила:

— Значит, ты для этого затеял рыбалку?

— Я простой пехотинец, мне всякие уловки не к лицу. Рыбалка — это одно, мы с тобой — другое.

— Сейчас ты что собираешься со мной делать?

— Ничего не собираюсь. Но по обоюдному согласию…

— Ты не слишком спешишь?

— Как скажешь. Можем подождать годик-другой, мне не к спеху.

Зачерпнул полной пригоршней ее грудь, и Анита, содрогнувшись, безвольно обмякла.

— Никита, предупреждаю, тебя ждет большой сюрприз. Тебе может не понравиться.

— Ах, это… — Никита пренебрежительно хмыкнул. — Когда-нибудь все равно надо начинать.

Ошеломленная, теряя остатки самообладания, Анита подняла голову — и их губы сомкнулись.

6

Белокаменный особняк над Москвой-рекой с выложенной черной плиткой подъездной аллеей, с двумя смотровыми вышками на перекрестьях двухметрового кирпичного забора. Логово олигарха, один из офисов концерна «Дулитл-Экспресс». Чем занимается фирма, вряд ли известно большинству ее сотрудников, непонятное название способно прикрыть любой род деятельности. В начале рыночного передела, когда волчьи зубы реформаторов только-только вцепились в страну, чтобы в скором будущем разорвать ее в клочья, у них сразу вошло в моду называть свои «крыши» — банки, биржи, корпорации, синдикаты — звучно, невнятно и обязательно с иностранным привкусом. Чем чуднее, тем лучше. Вероятно, им казалось, таким образом они страхуются от неминуемых разоблачений. Потом страх прошел, Россия пала без сопротивления, а названия типа «Сигма-корпорейшн» и «Омега-плюс» остались на века, как памятник безумной эпохи.

В роскошном помещении на втором этаже, причудливо совместившем в своем убранстве офисный кабинет и будуар шлюхи (тоже мода конца девяностых годов), Станислав Ильич, забившись в уголок под розовый торшер, думал горестную думу. Второй день, получив неприятное сообщение из Ялты, он пребывал в состоянии тихого, подавленного бешенства. И было от чего. Пробившись собственным горбом, умом и талантами на вершину богатства и власти, никто с этим не спорит, став одним из хозяев новой свободной России, чего он, собственно, достиг, если его положение каким-то таинственным образом зависит от любовного каприза взбалмошной, смазливой девчонки? Кто она ему и кто он ей? Анита — отпрыск угасающей, вырождающейся дворянской фамилии, мотылек с обожженными крылышками, и он — пусть плебей, пусть без рода и племени, но из той пассионарной породы, которой предначертано рано или поздно овладеть миром, как своим собственным отхожим местом. Между ними дистанция огромного размера, и все же они связаны незримей пуповиной. Их союз неизбежен и предопределен, как восшествие солнца на небе. Он вдохнет гемоглобин в ее бледную кровь, а она своим древним именем (черт побери, такая малость, пух на ветру, а сколько еще значит!) даст ему пропуск в высшее общество Европы, куда пока ему нет ходу. Соитие с дворянской окаменелостью — самый простой и надежный способ отмыться от грязной репутации, мешающей ему, как и другим российским миллионерам, прорвать блокаду, влиться на равных в вожделенную семью мировых финансовых транскорпораций. И что? Сучок на дороге, соринка в глазу грозят разрушить блистательные планы? Ну нет, этому не бывать.

Станислав Ильич скрежетнул зубами, не поднимаясь из кресла, нащелкал на сотовом телефоне номер, дождался ответа и, не здороваясь зловеще произнес:

— Ну? Информация есть?

Не перебивая, слушал минут десять, коротко попрощался и с облегчением вздохнул. Все-таки какую-то сноровку раскуроченные спецслужбы сохранили, хоть это приятно. Теперь дело за малым.

Мусавай-оглы — абрек, завоеватель, бизнесмен — надо же, какое совпадение. Станислав Ильич два раза с ним пересекался и оба раза оставался в выигрыше. С кавказцами вообще-то иметь дело трудно, они заносчивы, диковаты, искренне считают себя хозяевами Москвы, способны на любую подлость, коварны, жестоки, но все их недостатки уравновешивались детским простодушием и пещерной верой в чудеса. Если найти подходящую отмычку к трепетному сердцу горца, что не так и сложно, он твой преданный друг навеки. Полагая себя хозяевами Москвы, кавказцы были правы, но лишь отчасти. Российский бизнес многолик, и на его низшем уровне, где бушевали пещерные человеческие страсти — наркотики, проституция, рэкет, игорные заведения, — их власть была неоспорима, но выше, на цивилизованный уровень — банки, золото, спекуляции с государственным бюджетом, политическое лоббирование — они поднимались редко, да и кто бы их туда пустил. Контроль над крупными финансовыми потоками был для них по-прежнему тайной за семью печатями, они не справлялись с этим даже на своих феодально-клановых территориях, называемых для пущей важности суверенными республиками. В разоренной России им хорошо жилось, пока правосудие здесь вершилось по воровским понятиям, но как только закон в его западном толковании восторжествует, им придется туго. Хотя по всем признакам до этого еще очень далеко.

Станислав Ильич перебрался за рабочий стол и вывел на монитор данные на Мусавая. Так и есть, память его не подвела. Мусавай появился на Москве лет девять назад и, поднимаясь из грязи к вершинам благоденствия, соответственно, оставил за собой кровавый следок — рэкет, несколько убийств, какие-то скандалы с поставками оружия в Чечню. А вот примечательный эпизод, касающийся нынешней ситуации. В 1998 году в ресторане «Аллигатор» какой-то отморозок устроил свирепый дебош. Пострадало много людей, но главное — покалечили самого Мусавая, он до сих пор ходит со стеклянным глазом и оглохший на одно ухо. Отморозка поймали, посадили, намереваясь, как водится, учинить над ним суд и расправу, но ловкий парень смылся из тюремного лазарета при невыясненных обстоятельствах, сведений об отморозке на файле было немного: какой-то бывший спецназовец, уцелевший кусок пушечного мяса. Но надо же, как тесен мир. Если верить информации генерала Васюкова, то именно этот самый Никита Соловей вцепился в его невесту. Интересно, что в нем такого особенного, если привередливая Анита клюнула? Огромный, что ли, членарий? Какое-нибудь иное достоинство трудно предположить — голодранец, скот.

Станислав Ильич набрал номер, про который, помнится, при последней встрече Мусавай сказал, что дает его только побратимам. Хриплый голос абрека возник в трубке после третьего сигнала. Когда Станислав Ильич назвался, голос потеплел и обрел черты дружеского рукопожатия.

— Вай, вай, вай, какая нежданная радость. Здравствуй, Стас, здравствуй, ловчила. Объявился наконец-то. Неужто совесть замучила?

— Почему про совесть вспомнил? — дурашливо всполошился Станислав Ильич. — Чем тебя обидел, брат?

— А то сам не знаешь, — заржал Мусавай. — Я ведь прикинул, сколько ты взял на Челябинске и сколько отстегнул… Ладно, какие теперь счеты. Говори, зачем тебе понадобился бедный, несчастный чурек? Или нет, лучше не говори. Лучше сам приезжай. Будем водку пить, девочек щупать. Есть новые девочки, пальчики оближешь.

Станислав Ильич усмехнулся про себя. На эшелоне с радиоактивными отходами из Германии он кинул абрека на пол-лимона «зеленых», что было, то было.

— Обязательно приеду, — пообещал задушевно, — но не сегодня. Сегодня не могу… Но есть для тебя приятное известие. Ты, кажется, так и не нашел подонка, который напакостил в «Аллигаторе».

— Нет, Желудь, не нашел. — Голос абрека померк. — Целое состояние истратил, пока искал. Интерпол подключал. Собака, как в землю зарылся.

— А я нашел, — торжествующе сообщил Станислав Ильич.

— Не шути с этим, Стас.

— Не шучу, правда, нашел. Могу дать адрес.

После недолгой паузы Мусавай глухо спросил:

— Сколько хочешь за него?

— Нисколько. Это подарок. Когда разберешься с ним, будет повод для встречи.

Абрек тяжело сопел в трубку.

— Где он, скажи? В Америке, в Аргентине?

— Гораздо ближе, гораздо. Пиши или так запомнишь? Ялта, улица Речная, фирма «Лунная радуга»…

— Не может быть, — вырвалось у горца из глубины души. — По всему миру искал, крысенок рядом прятался. Так получается?

— Сплошь и рядом, — подтвердил Станислав Ильич авторитетно. — Ждешь врага из-за моря, а он давно у тебя в чулане.

— Извини, Желудь, — заспешил Мусавай. — Давай после созвонимся.

— Только одна просьба, бек-оглы.

— Что хочешь проси, все исполню.

— Рядом с твоим обидчиком может девушка оказаться. Ее зовут Анита. Ее не трогай, пожалуйста.

— Тебе привезти?

— Не надо везти, просто не трогай.

— Все понял, еще раз спасибо, Желудь. Жди. Если верно сказал, не соврал, скоро пировать будем. Печенку гяура на закуску подам.

Положив трубку, Станислав Ильич сокрушенно покачал головой: с кем иногда приходится сотрудничать — дикари, неандертальцы. Но что поделаешь, бизнес в белых перчатках — это сказка для недоумков. Особенно здесь, в дремучей России.

Наклонился над селектором, окликнул секретаршу:

— Зинуля, голубушка, кофейку покрепче…

Мусавай эту ночь провел в загородной квартире, в доме на Калужском шоссе, одном из тех, что успел понастроить дядя Витя для своих холуев. Но не все досталось холуям, с десяток квартир ушло на откат деловым людям, помогавшим дяде Вите выжить в трудный переходный период от одного президента к другому. Возможно, сам дядя Витя, витая в заоблачных высях вблизи трона, и не подозревал о существовании таких помощников, но это не меняло дела. Общую картину он прекрасно представлял. Теперь ни один мало-мальски заметный финансовый проект не осуществлялся без прямого или косвенного участия так называемых «теневых структур».

Через два часа после разговора с Желудем на Калужское шоссе прибыл Бенуил Елизаров, доверенное лицо Мусавая при проведении особо щепетильных операций. Когда он вошел в гостиную, две хорошенькие беленькие девчушки, делавшие Мусаваю педикюр, кинулись врассыпную и забились по углам. Бенуил Елизаров не обратил на них внимания, уставился на хозяина тупым, бычьим взглядом.

— Чего за спешка, хан? — пробубнил угрюмо. — Токо похавать сел, пузырек распечатал, и на тебе: беги сломя голову, Беня. А ведь я не мальчик, хан. На побегушки не нанимался.

Пожалуй, никому из окружения Мусавая не дозволялось говорить с ним в таком тоне, да никто бы и не посмел. Беня был единственным исключением. Но тут уж ничего не поделаешь, Беня хорош такой, какой есть. Двухметровое волосатое чудище с оловянными глазами и клешнями до колен. Оживший глиняный Голем. Само его пребывание среди людей свидетельствовало, возможно, о каких-то досадных просчетах в божием промысле, но Мусавай гордился, что в его питомнике водится такой зверюга. Ни у кого нет, а у него есть. Прошлое Бенуила Елизарова было темно, как полярная ночь, но до того, как поступить на службу к Мусаваю, он работал в бродячем цирке-шапито с оригинальным номером пожирателя крыс, имевшим шумный успех. Мусавай купил ему квартиру в Москве, прописал, платил солидное жалованье и, в общем, ни в чем не отказывал, но к услугам полудикого, хитроумного существа прибегал редко, лишь в тех случаях, когда требовался нулевой вариант с абсолютной гарантией. За три года Бенуил Елизаров выполнил около двадцати деликатных поручений и ни разу не дал осечки. Мусавай доверял ему почти как самому себе.

Усадив в кресло и собственноручно нацедив в плошку коньяка, Мусавай любовно погладил его черные космы, ощутив, как всегда, электрический разряд, пробивший ладонь.

— Извини, Бенек, потревожил, но дело действительно не терпит отлагательств… Кстати, не желаешь разговеться? — скривясь в зловещей усмешке, ткнул пальцем на девушку в углу, от ужаса вжавшуюся в стену.

— Пошли на хрен. — Беня презрительно сплюнул на ковер. — Говори, зачем звал?

Мусавай объяснил: Ялта, адрес, имя Никита Соловей. Срок исполнения — двое суток.

— Возьмешь двух джигитов на выбор. Советую Ислана с Гариком. В Ялте, если понадобится, поможет Леня Кудеяр, он там в козырных. Чего надо — людей, связь — все даст. Будь осторожен, эта сволочь кусается.

— Кто кусается? — не понял Беня, пожевав на закуску после коньяка волосатую ладонь. — Кудеяр?

— Нет, вот этот, за кем едешь… Скальп с него снимешь вместе с ушами, все как положено. Помни, он верткий, как ящерица, не дай бог упустить.

— Угрожаешь, хан? — В оловянных глазищах проклюнулся живой интерес.

— Прошу, — поправился Мусавай. — Покорно прошу не сплоховать. Пять тыщ получишь.

— Когда я сплоховал? — удивился Беня и протянул плошку за добавкой. — Кто же он такой особенный за такие деньжища? Двухголовый, что ли?

— На месте разберешься. — Мусавай налил плошку опять до краев. — Если двухголовый, оторвешь обе.

— Гы! — сказал Беня.

— И еще, Бенюшка. Кто там с ним будет, тех не трогай. Никого не трогай, кроме головастого.

— Как это? — озадачился Бенуил. — Что за нежности? Не-е, я так не умею. Не надо пять тыщ, лучше домой пойду.

— Хорошо, хорошо. — Мусавай заторопился успокоить обиженного маньяка. — Делай как умеешь. Только девочку пощади. Ее зовут Анита. За нее выкуп возьмем.

— А потыкать ее можно?

— Ладно, потыкай, но не до смерти.

— Гы, гы! — отозвался Беня.

7

Вечером Анита улетала в Москву, оттуда — домой. В последний день купались в море, загорали, потом Никита привел ее в граверную мастерскую «Лунная радуга». Там застали большую компанию — Жека со своей женушкой, дядя Савел, гранильщик и «все что хотите», Надюшка, студентка из Киева, которая месяц назад прибилась к мастерской, заглянула на огонек, да так и осталась, ночевала здесь же на раскладушке на правах ночного сторожа. На самом деле, похоже, обхаживала Валенка, но пока тщетно. У Мики была вредная повадка: он всегда подружку сам выбирал, а если кто-то начинал к нему клеиться, нередко нарывался на грубость. Студентка Надюшка уже не раз нарывалась, но терпела.

Все смотрели, как Мика у шлифовального станка доводил до ума малахитовую пластину. Моторчик гудел с чахоточными придыханиями, резец в пальцах Мики, соприкасаясь с поверхностью камня, издавал щемящие звуки плачущего дельфина, во все стороны брызгала пенистая эмульсия. Потные лохмы Мики падали ему на глаза, он отбрасывал их нервным движением кисти, при этом с его губ срывались ужасные проклятия. Никто не знал, чего он добивается, может, он и сам не знал, но зрелище было завораживающее. Анита сразу это почувствовала, ухватилась за локоть Никиты и замерла с полуоткрытым ртом. Наконец Мика в последний раз длинно выругался и выключил станок. Освободил пластину из железных тисков, протер тряпочными концами досуха, потом слегка отлакировал бархаткой. С беспомощной улыбкой обернулся к друзьям. Ждал оценки.

— Не получилось, да? Вот же невезуха, а я старался.

Пластина переходила из рук в руки и попала к Аните. У нее перехватило дыхание, это было грандиозно. На сером грубом фоне растеклось прозрачное, чистейших зеленоватых тонов озерцо и в его глубине, чуть прищуря глаза, плавала, томилась, трясла длинными бледными волосами волоокая русалка. Она была почти такая же живая, как и те, кто смотрел на нее. Студента Надюшка кинулась к Мике обниматься, но он устало уклонился.

— Чего ты, Надь? Опять накурилась? Веди себя прилично.

Дядя Савел глубокомысленно изрек:

— Да, братцы, кому дано, у того не отымешь.

— Тебе нравится? — спросил Мика у принцессы.

— Не то слово! — с пылом воскликнула Анита. — Вы волшебник, Миша.

— Да ладно, чего там… Бери, дарю на память.

— Мне?

— Ну а кому же. Будешь про нас, грешных, вспоминать в своей прекрасной Европе.

Анита встала на цыпочки и поцеловала его в щеку:

— Спасибо. Большое спасибо…

Никита с удивлением заметил, что побратим раскраснелся и прячет глаза. Этого еще не хватало. Но все же Мика принял принцессу и больше не дичился. Коломеец — иной коленкор. За эти дни они не успели толком поговорить, но по взглядам исподлобья, которые Жека бросал на принцессу, по иронической складке у рта Никита догадывался, что посоветует осторожный и многоопытный друг. Но посоветует лишь в том случае, если Никита попросит. В отношениях с друзьями Жека деликатен, как психиатр, лишнего не скажет, даже если помирать будет.

Галя позвала всех пить чай в соседнюю комнату-кухню, где стоял большой деревянный стол и деревянные широкие скамьи, а у стены — газовая плита. Частенько за этим столом они проводили долгие и, может быть, лучшие в жизни часы. И Галя всегда была для них для всех доброй, заботливой хозяйкой. Приносила из дома пироги или еще что-нибудь вкусное, стряпала и здесь в мастерской. Сегодня у нее появилась соперница, Галя это понимала и пару раз насмешливо подмигнула Никите. Он не уловил смысла ее подмигиваний: то ли одобряла неожиданную невесту, то ли посмеивалась. Дамочек в мастерскую часто приводил Мика, но всегда разных — и это было несерьезно. Обжившаяся в мастерской студентка Надюшка пыталась проявить материнскую заботу о здешних мужчинах, чтобы угодить Мике, но у нее выходило неловко, чересчур навязчиво.

На столе внушительно расположились два фаянсовых блюда, на одном пирог с капустой, на другом — гора творожных пышек, еще горячих, лоснящихся от масла. Чай в большом цветастом фарфоровом чайнике всегда заваривал сам Жека, знающий какие-то тибетские секреты здорового образа жизни. Когда уселись, Галя установила посередине стола трехлитровую оплетенную бутыль с красным вином. Поступок более чем странный. Она сам это почувствовала, заметила смущенно:

— Ну, как же, положено, когда провожают.

— А кого провожают? — осведомился дядя Савел.

— Никиты невесту, — ответил Мика. — Вот она сидит.

Никита разлил по чашкам вино, несколько алых капель уронил на клеенку. Жека заваривал чай, переливая из одной посудины в другую. Студентка Надюшка нацелилась на пирог, но Мика отобрал у нее нож со словами:

— Не девичье это дело.

— Завидую вам, молодым, — грустно заметил дядя Савел, нетерпеливо следя за тягучей багряной струей. — Можете ездить куда хотите. Нам-то не довелось попутешествовать. А жаль. Путешествие глаза открывает на мир, это мать всех познаний. Господа коммунисты народец в узде держали, в чем и была их роковая ошибка. Дьявол их на этом подловил. Русскому человеку для разгона души своего простора мало, ему всегда край света подавай.

— Ничего не изменилось, — поддержал умный разговор Коломеец. — Русский человек и теперь в норе сидит, вдобавок полуголодный и нищий.

— Тоже верно, — согласился Савел. — Когда ворота распахнулись, в них первыми ворье кинулось, но это временно. Скоро они угомонятся. Придет черед честному работящему человеку поглядеть одним глазком на красивую жизнь. Как писал Антон Павлович Чехов, мы еще увидим небо в алмазах.

— С какой стати ворье угомонится? — поинтересовался Мика. — Да они только во вкус вошли. Дележку еще не закончили.

Дядя Савел, известный в округе философ, поглядел на него с хитрецой:

— Исторический процесс, Микеша, не зависит от человеческой воли. Такого не бывало, чтобы бандюки в христианском мире укреплялись надолго. Ихнее время — от заката до рассвета. Солнышко взойдет, глянь — и где они, бесенята-то?

Аните было хорошо и немного тревожно сидеть за этим дружеским столом. За короткий срок в ней произошли большие перемены, она потеряла себя прежнюю, а новую еще не обрела. Каждая малость — незнакомый звук, случайное слово, шорох в кустах, тучка на небе, — все-все ее пугало, словно только вчера родилась и еще не имела никакого представления о том, что ждет впереди и откуда подстерегает главная опасность. Много часов они не расставались с Никитой, ходили, взявшись за руки, ели вместе, смеялись одним и тем же шуткам и ждали одного и того же: вот-вот, с минуты на минуту прогудит зловещий гонг, объявив, что пора расставаться.

Встретилась глазами с Галей и прочитала в прищуренном взгляде молодой женщины сочувственное понимание. Галя подняла чашку с вином:

— Вот за что предлагаю выпить, мальчики и девочки. Чтобы все, кто уедет, опять вернулись в Ялту. За тебя, Анечка. Мы еще по-настоящему не познакомились, но это ничего. Успеем еще, да? Возвращайся скорее. Мы все будем тебя ждать. Правда, Жекушка?

Застигнутый врасплох, Коломеец внимательно посмотрел на жену, перевел глаза на Никиту, странно притихшего, через силу улыбнулся Аните:

— Возвращайся, принцесса. Галка права. Будем тебя ждать.

…В аэропорт отправились на двух машинах: Никита в своем пикапе вез Аниту и Софью Борисовну, за ними в «жигуленке» ехали Гоша и Леха. На пустой ночной автостраде держали приличную скорость. Времени впритык, затянулись сборы в отеле. И все из-за Софьи Борисовны, которая никак не могла решить простую дилемму: ехать в одной машине с Никитой она не хотела, но оставить принцессу, которую не видела в глаза больше суток, тоже не могла. Пока дулась, пока Анита ее утешала, начали опаздывать.

Никита правил одной рукой, вторая покоилась у Аниты на коленке. На заднем сиденье Софья Борисовна нещадно дымила и изредка громко вздыхала, как при больном сердце. Страдала. На вопрос Никиты, не мешает ли ей музыка, не ответила. За всю дорогу (около полутора часов) произнесла лишь одну фразу, зато с таким проникновенным чувством, как если бы свидетельствовала на страшном суде:

— О господи, какая все-таки безответственность!

Анита промолчала, крепче стиснула мужскую ладонь, а Никита ответил уже в виду огней аэропорта:

— Никакой безответственности, Софья Борисовна. Это любовь. Она все сметает на своем пути.

Анита некстати хихикнула, и Никита укоризненно покачал головой. В аэропорту без затруднений прошли контроль и таможню, и у молодых людей осталось несколько минут, чтобы попрощаться. Они отошли в сторонку и присели на холодную батарею. Никита старался держаться бодро.

— Значит, так, — заговорил по-деловому. — Приедешь домой, поговоришь с батяней, разберешься в обстановке — и сразу звони. За это время я подготовлю документы.

— Никита, послушай меня.

— Да, маленькая?

— Давай не будем спешить. Вдруг нам все померещилось. Так бывает, я знаю. Мне нужно время, чтобы во всем разобраться. Пожалуйста, дай мне такую возможность.

— Разве я тороплю? — удивился Никита. — Два-три дня вполне хватит, чтобы шугануть олигарха. А больше-то в чем разбираться?

— В чувствах, Никита. Слишком быстро все произошло, это меня пугает. Ты уверен, что мы не ошибаемся?

— На сто процентов. Но твои страхи я понимаю. Со мной такое бывало. Однажды, еще мальчишкой, нашел в кустах бумажник. Плотный такой, черный, как сейчас вижу. Открыл, а там — мамочка родная! — деньжищ куча. И наши, и доллары, и еще какие-то. У меня аж голова кругом, так и стоял посреди дороги. Засомневался, как и ты: может ли такое богатство из кустов подвалить? Не чудесный ли это сон? Так и просомневался, пока какой-то детина не вырвал бумажник, а мне еще дал пинка… Поверишь ли, даже пересчитать не успел.

Анита скривила губы:

— Как ты можешь сейчас шутить? Да еще так пошло.

— Вовсе не шучу. Вон сколько лет прошло, а на сердце рана. Никогда не надо слишком долго сомневаться. Ни в чем. Поживешь с мое, сама поймешь.

— Боже мой! — Анита прижалась к нему. — Самоуверенный, глупый мальчишка. Ты же пропадешь без меня.

— Конечно, пропаду, — радостно согласился Никита. — Так что — три дня и не больше.

Неподалеку возле чемоданов маячили телохранители Гоша и Леша, на них деликатно не глядели. Софья Борисовна, как судно с низкой посадкой, подгребла к ним как-то боком. Тоже не глядя, прогудела басом:

— Остаешься, девочка? Или полетим? Посадка заканчивается.

— Ой! — сказала Анита, вскочила на ноги, но у них руки никак не расцеплялись. Не расплетались, будто заклинило. Пришлось обоим несколько раз подергать.

Он не смотрел ей вслед, как она скользит через зал под крылышком нахохленной черной курицы. Зачем? Он вовсе не сентиментальный хлюпик, каким бывает Валенок. Через несколько дней они уже навсегда будут вместе. Он в этом не сомневался ничуть. По-солдатски развернулся и быстрым шагом покинул здание. Чернильная, пронизанная электрическими иглами теплая майская ночь качнула его на ступеньках. У него было смутное ощущение, будто с этой минуты он заново начал жить после смерти.

xxx8xxx

Леня Кудеяр, ялтинский авторитет, встретил Беню на вокзале и отвез в гостиницу «Европа», где были заказаны два номера — люкс для Бени и второй попроще для его помощников Аслана и Гарика. По городу прокатились с понтом, в сопровождении двух джипов с охраной и пяти всадников на «харлеях». Леня явно хотел произвести впечатление на высокого гостя, но Беня и глазом не повел. С тех пор как начал работать на Мусавая, уже столько нагляделся паханков, больших и маленьких, в белых воротничках и в кирзовых сапогах, заносчивых и мнительных, свирепых и дружелюбных, но никого из них и в грош не ставил. Все они сбиты на одну колодку, жидкие на расправу, и за душой у них пусто, как в телевизоре. Беня испытывал к ним брезгливость, как к сосущей мелюзге, к примеру — клопам и вошикам. Впрочем, за всю жизнь Бене еще не попался человек, который вызвал бы у него симпатию.

В машине не разговаривали, Беня только попросил, чтобы приглядели за его помощниками, Асланом и Гариком.

— А что с ними? — насторожился Кудеяр. — Меченые, что ли?

— Пригляди — и все, — не стал вдаваться в подробности Беня, а Кудеяр не настаивал.

В золотистом «БМВ» он уселся рядом с водителем и ни разу не оглянулся на развалившегося на заднем сиденье грозного посланца Москвы. Бене это знакомо: обычно люди, один раз на него посмотрев, предпочитали не встречаться с ним глазами вторично. Кудеяр ему не понравился: самовлюбленный придурок. На его жилистой шее пульсировала выпуклая жилка, напрашивающаяся на лезвие. Если по ней полоснуть, кровь хлынет бурыми, вязкими сгустками, навроде зубной пасты. У мелких паханков, как у сутенеров, они почему-то именно такая.

В номере отеля Кудеяр доложил обстановку. Они собрали всю нужную информацию. Завалить гаврика — плевое дело, он не стережется, ходит повсюду либо один, либо со своими дружками из фирмы «Лунная радуга». Вся троица — бывшие спецназовцы, контуженные в Чечне, и — такое совпадение — Кудеяр сам давно хотел с ними разобраться, все руки не доходили. Все пришлые, порожняк гонят, а спеси до мудей. Налогов не платят, деловых контактов избегают да еще спутались с татарином Хабибулой, владельцем ресторана «У Максимыча», который по ялтинскому списку сейчас первый кандидат на отстрел. Его до сих пор не трогают только потому, что у него общий бизнес с турецким пашой Абидасом, а пашу задевать нельзя, у него под контролем все порты. В Крыму пока тихо, никому не выгодно затевать новую большую разборку, как пять лет назад.

— Я почему, в натуре, думаю, класть надо всю кучу, вместе с татарином. Случай больно удобный. Мусавай с пашой всегда на контакте, помирятся, а мусор из города выметем. Тебе какая разница, верно, Бенуил? Где один, там и четыре. Назначь цену, торговаться не буду.

— Откровенный, — удивился Беня. — Почему не боишься?

— Ты не понял, Беня, — разгорячился Кудеяр. — Не подлянку предлагаю. Мусавай в здешние дела вникать не станет, высоко летает, но ему тоже лишние рты в Крыму не по кайфу. Закон для всех единый: плати либо подыхай. А эти падлы оборзели. Понимаешь, о чем толкую?

Бенуил взял со стола бутылку водки, покрутил, поглядел сквозь стекло на свет, полюбовался искрами, потом запрокинул башку и вылил в пасть сразу половину, не меньше. Кудеяр услужливо подвинул тарелку с семгой. Беня запихал в рот солидный кус, осолонился, проглотил, почти не жуя. Отрицательно помотал головой.

— Нет, Ленчик, не пойдет. Мусавай попросит, другое дело. В самоволку не хожу. И не тяни резину. К ночи чтобы вывел на объект.

— Эх, не врубился ты, брат, — посокрушался Кудеяр.

Внезапно Беня резким движением обхватил его за шею, притянул к себе. Кудеяр ворохнулся — куда там! Волосатая клешня держала, как стальной трос. Близко, жутко сверкнули две оловянные плошки.

— Запомни, Ленчик, еще раз проколешься — и тебе хана.

Покаянные слова застряли у Кудеяра в глотке, он жалобно захрипел. Со смехом Беня толкнул его обратно в кресло.

— Ишь, жиденок, что удумал. Мусавая-батюшку за нос водить…

Весь день Никита мыкался по городу, места себе не находил, но успел поссориться с Жекой. Сцепились с утра в мастерской. Свидетелями ссоры были дядя Савел и студентка Надюшка, Валенок отбыл в Симферополь, где открылась выставка-ярмарка изделий из янтаря. Мика надеялся установить там важные контакты с бизнесменами из южных регионов.

Когда Никита объявил, что берет двухнедельный отпуск, и попросил обналичить его долю в капитале фирмы, Коломеец так психанул, что даже начал заикаться. Никита никогда его таким не видел. Танкист бегал по мастерской, размахивал руками, сшиб на пол чугунный треножник и до смерти напугал Надюшку, которая бочком-бочком, вместе со шваброй и ведром (занималась уборкой), выкатилась на двор от греха подальше. Брызгая слюной, Коломеец вопил, что Никита не получит ни копейки и что он, Коломеец, больше всего на свете презирает слюнтяев, которые из-за юбки сходят с ума.

— Я с ума не сошел, — пытался урезонить друга Никита. — А вот у тебя бабья истерика. Неужто из-за денег так проняло?

Коломеец успокоился так же внезапно, как вспыхнул. Плюхнулся на табуретку.

— Хорошо, ладно… Ника, ты хоть понимаешь, во что вляпался?

— Во что?

— Объясняю еще раз популярно. Твоя, прости господи, невеста не принадлежит сама себе, она принадлежит Желудю. Кто такой Желудь? Желудь — это птенец гнезда Бориса. Нелюдь. Олигарх. Живет по понятиям. Его святыня — частная собственность. Он награбил, попробуй отними. Проще уцелеть при атомном взрыве, чем вырвать у него из глотки кусок. Ты в беде, Ника, а ведешь себя как майский котяра. Посоветуй, что мне делать? Ведь я за вас с Валенком, за двух дураков, отвечаю. Вас из Москвы турки выгнали, но ничему не научили. А этот намного опаснее. Повторяю, он вообще не человек.

— Почему ты за нас отвечаешь? — удивился Никита. — Как старший по званию? Мы давно не на службе. Нас всех комиссовали.

— Не заблуждайся, — возразил Коломеец. — Такие, как мы, всегда на службе. Ты чего добиваешься, Ника? Пули в брюхо?

— Жениться хочу, — просто ответил Никита. — Детишек завести. Имею право или нет?

Если Коломеец думал, что знает своего друга как облупленного, то на этот раз убедился в обратном. В оранжевых глазах бывшего элитника сияло столько мечтательной дури, сколько хватило бы на роту морпехов. Увещевать его было бесполезно, любовная горячка, без сомнения, лишила его рассудка. Коломеец только и нашелся, что отрешенно повторить:

— Денег не получишь ни копейки, хоть убей.

— Нет, и не надо, обойдусь, — с блаженной гримасой, от которой у Жеки заныла печень, отозвался Никита.

За день, покинув мастерскую, Никита где только не побывал, но вряд ли сумел бы, если бы потребовалось, объяснить свои маршруты. Очарованным странником блуждал по городу, по побережью, пил вино в открытых кафешках, заплывал далеко за буи, остужая соленой водой зудящую тоску. Сутки прошли, как расстался с принцессой, а казалось, вечность миновала. Ничего, утешал себя, это ведь как с куревом, когда бросаешь. Трудно первые дни, потом организм привыкает.

Слежку заметил, когда в каком-то пустынном скверике задремал на лавочке, сжимая в руке ополовиненную бутылку пива. Солнце уже почти погрузилось в черные воды, опоясав горизонт желтой каймой. В башке зияла пустота, и лишь одна мысль бродила от уха к уху: еще два, три дня продержаться — и в дамки. «Анита, принцесса, — позвал в полусне, — что же ты со мной сотворила?»

Слежку почуял, как в лучшие годы, не зрением и слухом, а позвоночником. Не открывая глаз, поднес к губам бутылку, отпил пару глотков, сквозь неплотно сожмуренные веки озирая окрестность. Предвечерний покой и тишина, сиплое дыхание моря, сумеречные тени в кустах жимолости. Ага, вот и лазутчик. Стриженый бычара тискал подружку-хохотушку на скамейке шагах в двадцати от той, где расположился Никита. Сценка вполне естественная, в курортном духе — беленькая, накрашенная девчушка в короткой юбочке истошно повизгивала, парень сытно гыгыкал, оба при этом курили и не забывали по очереди прикладываться к бутылке вина, стоящей на асфальте, — если бы не одна подробность: обжимающаяся парочка уже третий раз попала ему на глаза. Первый раз на пляже, когда выходил из воды, — тогда они с той же бутылкой лежали на песке и так же повизгивали, гыгыкали и обнимались, второй раз в баре «Зазеркалье» на улице Чехова, где он съел порцию сосисок, и третий раз здесь, в укромном скверике. Ялта, в сущности, небольшой городок; когда в ней живешь, постоянно натыкаешься на знакомые лица, но такие совпадения в ней редкость. Нетрудно догадаться, из какого палисадника выпал это стриженый цветок. В банде Ленчика Кудеяра их пруд пруди, и все один другою краше и тупее. Но если это так, то возникали вопросы, на которые следовало немедленно найти ответ.

Ленчик Кудеяр, державший Ялту за горло на низовом уровне, наезжал на них не один раз, пытаясь сгладить шероховатость в отлаженной системе сбора бандитского подоходного налога, тоже единого, как и государственный, но Коломеец оказался ему не по зубам. Последний наезд произошел с год назад и чуть не окончился трагически для самого Кудеяра. Действуя по обычной схеме, раздухарившийся пахан поджег новенькую «десятку» Жеки и прислал записку с уведомлением, что на очереди мастерская «Лунная радуга», а также жилые помещения, и он, Кудеяр, не может гарантировать, что не пострадают невинные люди, близкие Коломейцу. Жека ответил резко и быстро. Под покровом ночи в особняк Кудеяра, охранявшийся не хуже, чем дача экс-президента в Барвихе, проникли двое неизвестных и каким-то образом прокрались к нему в спальные покои. Ленчика в голом виде повесили вниз головой на потолочный крюк, за который крепилась люстра, и в доступных выражениях втолковали ему, что, коли он не угомонится, смерть его будет более мучительной, чем у всех жертв режима вместе взятых. Один из налетчиков уже намерился для подкрепления угрозы превентивно отчекрыжить ему гениталии, но второй его остановил разумным доводом:

— Чего два раза мараться, после отпилим вместе с кочаном.

Трагедия, грозившая Ленчику, заключалась в том, что Жекины посланцы Сеня Жучихин и Валя Калабашкин, отдыхавшие по его приглашению в бывшем цековском санатории, сержанты спецназа, многократно контуженные, частенько выпадали из реальности и в помрачненном состоянии совершали поступки, которых потом сами стыдились. Коломеец впоследствии признался, что, когда попросил парней о небольшой услуге, сам не знал, чем все это закончится для Кудеяра, но у него как бы не было выбора. После пережитого ночного ужаса Кудеяр от них отвязался на целый год, и что же получается? Опять возник? Тут было над чем подумать.

Никита допил пиво и спустился к набережной. Постоял у балюстрады, любуясь закатом. Подождал, пока подтянется любезная парочка. Сомнений не было, его пасли, но с какой целью? И вообще, что за нелепая, несвойственная бандюкам игра в наружку? Какие секретные контакты Кудеяр (если это Кудеяр) рассчитывал установить? Полная чушь. Конечно, проще всего заманить следопыта в темный уголок и по-доброму расспросить, но вряд ли тот скажет что-нибудь путное. Начнет мычать, придуриваться, и не потому, что герой, просто таких обыкновенно не посвящают в подробности задания.

Никита еще покрутился по городу, не делая резких движений, не пытаясь оторваться, и с удивлением обнаружил, что слежка ведется довольно грамотно, отчасти сказывалось благотворное влияние бесконечных криминальных сериалов. Преследователи менялись. Его передавали с рук на руки, подключив в игру оснащенные радиосвязью тачки. В казино «Акулий глаз», где он немного постоял у автоматов, за ним приперся пожилой господин в парадной вечерней тройке, похожий скорее на школьного учителя, чем на кудеяровского боевика. Учитель уселся возле электронной рулетки боком к нему и ни разу на него не взглянул, наблюдал за ним через зеркальные поверхности. Значит, растет Кудеяр, укрепляет банду профессиональными кадрами.

Постепенно Никита пришел к выводу, что преследование организовано для того, чтобы постоянно держать его в поле зрения, знать, где он находится, чтобы в нужный момент не бегать за ним по всему городу, а подать на тарелочке тому, кто заказал всю эту музыку. И заказчик мог быть только одни. Увы, осторожный Жека, как всегда, оказался прав, Желудь принял меры не мешкая. Хорошо хоть дождался, пока уедет Анита.

Грустный, Никита вышел на двор, пересек булыжную площадь и укрылся в тени могучего вяза. По сотовому соединился с Коломейцем. Звонок по сотовому — это клиника, нарушение экономических основ, поэтому Жека, еще не остывший от утренней перепалки, сразу холодно поинтересовался:

— Что, допрыгался, да?

— Откуда знаешь?

— Сорока принесла… московская бригада в городе.

— Почему думаешь, что за мной?

— Нет, не за тобой. За дяденькой Савелом… Ну, говори, что у тебя.

— Целый день на хвосте сидят, — стыдливо, с глубоким осознанием вины признался Никита. — Ведут, как на веревочке.

— Как еще заметил, жених, — не удержался Коломеец. — Ты где?

— В казино «Акулий глаз».

— Сколько их там?

— Вижу пока одного. Вроде какой-то бывший ментяра. Оснастился Кудеяр.

Коломеец размышлял недолго и сказал то, что и сам Никита предполагал:

— Наверное, брать будут попозже, возле дома. У тебя есть что с собой?

— Откуда, Жека! Только чистые руки и благородное сердце.

— Все еще шутишь? Ну-ну… По сути есть предложения? Может, пока свалишь из Ялты?

— Какой смысл? Все равно не отвяжутся… Про гастролеров что-нибудь известно?

— Ничего. Утром прилетели, Кудеяр их встретил и куда-то отвез. Даже не знаю, сколько их. Но у Ленчика много бойцов.

— Да уж, — хмыкнул Никита. Разговаривая, он наблюдал за топтуном-учителем, который выскочил из казино и метался вдоль дома как неприкаянный, никак не мог понять, куда подевался подопечный. — Мика с тобой?

— Мика, да… Равиль обещал двоих подослать. Весь наш резерв.

— Ладно, до встречи.

— Не вздумай в подъезд сунуться.

— За кого меня принимаешь, танкист?

…Трехэтажный дом в Сиреневом переулке, где Никита второй год снимал квартиру и куда так и не решился пригласить Аниту, был построен после войны по проекту какого-то, без сомнения, полоумного архитектора и возведен как бы сразу в трех измерениях. Одним боком навис над крутым спуском к бензозаправочной станции на улице Генерала Довлата, фасадом выдвинулся на шоссе, а задней частью опирался на два волнообразных холма, прозванных Верблюжьей горой. Окна квартиры выходили аккурат на эту гору, поэтому в комнате всегда было сумеречно, как в колодце. Чудилось, что при малейшем подземном толчке дом опрокинется навзничь, как спичечный коробок, но прошло уже больше пятидесяти лет и ничего подобного не случилось, хотя толчки бывали. После принятия Земельного кодекса выяснилось, что здание давно принадлежит некоему немецкому инвестору по имени Иосиф Розенфельд, который сдавал его поквартирно внаем. Входная дверь в подъезде была снабжена электронным кодом, с которым любой ялтинский пацан справлялся с помощью крышки от пепси-колы.

Никита прибыл на место в двенадцатом часу и подобрался к дому сзади, спустившись в кромешной тьме по узкой тропинке с Верблюжьей горы. Рисковал сломать себе шею, но это был единственный способ проникнуть в дом незаметно.

В несколько бросков он одолел пожарную лестницу и поднялся на крышу. Чердачный люк был замкнут снаружи на длинный железный штырь, который он сам туда и засунул. Прежде чем попасть на чердак, Никита подполз к краю крыши и свесил голову вниз. Узкая булыжная мостовая, где двум легковухам не разъехаться, освещенная двумя тусклыми фонарями, сразу за домом резко сворачивала и уходила вниз, в сторону однотипных дачных коттеджей, утопающих в пышных палисадниках. У Никиты нехорошо забурчало в желудке. Сколько хватало обзора, все было пусто и тихо; но для курортного города, такого как Ялта, полночь не такое позднее время, чтобы вся жизнь замерла. Интересно, сколько людей понадобилось, чтобы заблокировать наглухо уголок праздничного, гомонящего ночи напролет, танцующего и поющего, пьющего и совокупляющегося курорта? Превратить его в мертвую зону. И где они так искусно прячутся: сигаретка не вспыхнет, не щелкнет затвор и ни один лист не дрогнет на деревьях?

Никита вскарабкался к чердачному люку, вытащил затвор из петель, сдвинул массивную чугунную крышку и скользнул вниз, в темное, душное пространство. Ощутил под ногами скрипучие подгнившие доски и, сориентировавшись по блеклому квадрату оконца, добрался до бетонной балки, поддерживающей крышу. Старался не шуметь, но в гулкой тишине даже малый звук уподоблялся миниатюрному взрыву. В одном из картонных ящиков, под грудой тряпья нашарил веревочный брус, оснащенный металлическим трезубцем.

Быстро вернулся обратно на крышу, закрепил трезубец за стояк и опустил веревочный конец вдоль стены дома, выходящей к Верблюжьей горе. Отсюда до окна в квартиру два с половиной метра, но когда он встанет на оконный карниз, то на несколько секунд окажется в самом уязвимом и беспомощном положении, какое только можно представить. Если в квартире его кто-то подстерегает… Надежда лишь на то, что бандиты ждут его в подъезде, где много удобных для расправы мест — и внизу у почтовых ящиков, и на лестничной клетке. Это разумнее, чем взламывать железную дверь на восьми пластинах, рискуя привлечь внимание соседей. Кому нужна огласка и лишние трупы. И все-таки Никита мешкал, как ему показалось, целую вечность.

Интуиция подсказывала: плюнь, уходи, пока цел. Черт с ними с деньгами, документами и оружием, хранящимися в обувном ящике в коридоре. Надо же, удумал тайник.

Он доверял своему чутью, но в этот раз приходилось им пренебречь. Деньги (пусть не такие большие, около десяти тысяч долларов) и документы — паспорт, военный билет, а также просроченное, но убедительное удостоверение сотрудника ГРУ — нужны ему позарез. Без них не выбраться из страны на свидание с суженой. Конечно, документы можно восстановить. Но потребуется время, возможно, две-три недели, откуда оно у него?

Вздохнув, он скользнул по толстой веревке, укрепился на карнизе, толкнул неплотно прикрытую форточку, скинул внутренний крючок, удерживающий фрамугу, распахнул окно и спрыгнул на пол. На все эти действия, многажды отрепетированные, затратил не больше десяти секунд. Прижавшись напружиненным телом к стене и втянув ноздрями воздух, он ощутил присутствие в квартире чужих людей так же отчетливо, как если бы увидел их в ярком свете. В комнате висел кислый запах звериного пота.

Еще можно было, пока его не обнаружили, с подоконника взлететь на крышу и обрести возможность для маневра, но это было лишь теоретическое размышление, не более того. В предвкушении близкой схватки зрение у него прояснилось, обрело кошачью ночную зоркость, и волосы на затылке шевельнулись с сухим треском. Он нагнулся и достал из-под кровати плотницкий топорик с короткой рукояткой. Потом переместился к закрытой двери, попутно подцепив ногой и опрокинув стул.

Ждать пришлось недолго, дверь приоткрылась, в нее бесшумно скользнула полусогнутая человеческая фигура с вытянутой рукой. Никита махнул топориком, опустил обух на череп призрака. Раздался характерный звук разрываемых костных тканей, фигура осела, но прежде, чем улеглась, Никита выдернул у нее из руки пистолет. В следующую секунду сам упал на пол ящерицей и скользнул через порог. В темноте вспыхнули желтые звездочки, над головой прожужжали металлические пчелки, и он, упершись локтем, ответил тремя выстрелами подряд. Ужасный, звериный вопль заполнил всю квартиру, разрывая ушные перепонки. Никита перекатился к дивану у правой стены, ни на мгновение не расслабляясь, пытаясь определить, где противник. Дальше произошло что-то невероятное. Одновременно со вспышкой люстры он увидел, как на него падает что-то вроде платяного шкафа, успел дернуть спусковой крючок, и шкаф обрушился на него. Вмял в пол. Расплющил и вырубил из реальности. Наверное, в отключке он пробыл недолго, может, минуту-две, но, когда очнулся, обстановка чудесным образом переменилась. Знакомая гостиная, где он провел в кресле возле телевизора много тихих спокойных вечеров, покачивалась, как плотик на волне; прямо перед ним на стуле сидело волосатое, косматое чудище в желтой рубашке и разглядывало его с любопытством оловянными глазами. Чудище, по всей видимости, было ранено, потому что болезненным жестом прижимало к животу одну руку, во второй держа черный ствол. Заметив, что Никита очнулся, чудище радостно осклабилось:

— Ау, слышишь меня, сынок?

— Угу, — сказал Никита.

— Вот и славно. Ты сделал мне больно, поэтому буду убивать тебя медленно. Не возражаешь?

— Нет, куда мне спешить.

— Ничего не скажешь, ловкий паренек, хотя тебе немного повезло. Если бы Аслан с Гариком не накурились, не поймал бы их так легко. Сами виноваты. Я их предупреждал. Веришь мне, сынок?

— Как отцу родному. А ты кто? Где научился человеческому языку? Небось в зоопарке? И как удалось сбежать?

— Не смешно, — обиделось ископаемое. — Я же тебя не оскорбляю…

Ствол дернулся у него в руке, и левую ногу Никиты повыше колена обожгло раскаленным прутом. Чудище улыбалось.

— Хочешь, поспорим?

— О чем?

— Десять пулек всажу, будешь так же лупать зенками. Сниму скальп у живого. Секрет в том, чтобы не задеть жизненно важных центров.

— На что спорим? — уточнил Никита. — Ставлю десять штук против пяти — загнусь со второй пули.

— Покажи, где денежки. Много их у тебя?

— Кое-что удалось поднакопить на черный день.

— Купить хочешь Беню?

— Беня — это ты? Надо же, — ухмыльнулся Никита.

— Что тебя забавляет?

— Какие у вас, у первобытных животных, смешные клички.

Чудище два раза спустило курок, сухие хлопки пистолета с глушителем слились с отчетливым треском автоматных очередей на улице. Одна пуля впилась Никите в правое бедро, другая в левое плечо чуть ниже лопатки. Меткий стрелок. Никита повалился на бок и закрыл глаза. Он не собирался умирать. Жека с Валенком уже рядом, протянуть бы еще немного. Сквозь глазные щелки увидел, как чудище, покряхтывая и держась за живот, сползло со стула и придвинулось к нему. Пнуло ногой в бок:

— Эй, ты чего? Так не договаривались. Давай дальше играть. Вставай, сынок. Не прикидывайся.

Никита перехватил толстую, как бревно, ногу и сверхъестественным усилием челюстей перегрыз сухожилие у щиколотки в том месте, где задралась полотняная брючина. С проклятиями чудище обрушило ему на затылок рукоять пистолета. Никита был доволен собой. По крайней мере, он сделал все, что мог. Угасающее сознание заботливо подвело к глазам смеющуюся и плачущую Аниту. Девушка положила на его развороченную голову невесомую руку и ласково напутствовала:

— Спи спокойно, дорогой мой!

Часть третья ВЫЖИВАНИЕ

1

Двухэтажный особняк в варшавском предместье, окруженный яблоневым садом, Иван Федорович Нестеров получил по наследству от дяди по материнской линии, князя Воропаева, и произошло это вскоре после окончания им (Иваном Федоровичем, а не дядей) юридического коллежа в Париже. Его собственные родители тогда еще были живы, отправляя юношу в Варшаву для совершения необходимых формальностей, они и предположить, разумеется, не могли, что деловая поездка каким-то образом определит всю его дальнейшую судьбу.

На ту пору Европа в общем и целом пришла в себя после ужасной войны. Поверженная в прах Германия уже стояла на пороге экономического чуда; Франция благоденствовала под орлиным дозором блистательного генерала, Италия напрочь забыла о своей исторической миссии и пестовала пацифистские идеи, от чего романтический дуче ежедневно переворачивался в гробу, да и все остальные народы, включая те, что вошли в социалистический лагерь, испытывали необыкновенный душевный подъем и смело смотрели в будущее, не ожидая оттуда никакого подвоха. Ни один человек в здравом уме и памяти не верил, что мир, доставшийся такой ценой, мог быть непрочен, несмотря даже на все ужесточающееся противостояние двух систем. Много позже, когда Иван Федорович всерьез занялся историческими изысканиями (все последние тридцать лет жизни он посвятил только им), во многих своих трудах он пытался проанализировать и объяснить самому себе и читателям то странное ощущение, которое посетило его, когда теплым летним вечером он вышел в Варшаве на привокзальную площадь: ему показалось, что город дымится. С течением времени болезненное ощущение приобрело некий мистический оттенок. Вся страна давно избавилась от руин, оставив их кое-где лишь в виде памятников войны, нация пристрастилась к торговле и вела ее с таким азартом, словно все ее мужчины родились в подсобках магазина; женщины расцвели, дети подрастали здоровыми и по-славянски задиристыми, но, внимательно вглядываясь, Иван Федорович все же угадывал на многих лицах, особенно у варшавян, несмываемые следы пороховой гари и в самом беззаботном смехе слышал отзвуки неизбывных страданий. В первый же день ему пришла в голову мысль, что если бы он добрался отсюда до Москвы, а это рукой подать, то и там наверняка увидел бы такую же картину.

В свой пригородный дом он влюбился сразу, как влюбляются только в женщину, и мгновенно, как тоже бывает только в любви, осознал, что провидение посылает ему свой вещий знак. После смерти родителей (отец пережил матушку всего на три месяца, и в могилу его загнала не болезнь, а душевная тоска, заглушаемая мощными ежедневными дозами алкоголя) Иван Федорович еще с полгода проболтался в Париже, улаживая семейные дела, а потом, без сожаления оставив рутинную службу в юридической конторе, перебрался в Польшу навсегда. Первые годы дались ему нелегко: власти смотрели на носителя графского титула с подозрением, и не было счету всевозможным проверкам его политической лояльности; да и соседи не доверяли «французику», потому что никак не могли взять в толк, с какой стати человек, вроде не бедный и не обиженный разумом, предпочел вдруг из райских парижских кущ переселиться в убогое захолустье и вести жизнь отшельника. Не раз и не два ему грозили обломать рога, но удачная поздняя женитьба на местной уроженке, хорошенькой, молоденькой шляхтенке Барбаре Гданьской примирила с ним и тех и других — и власть, и рядовых граждан. Жил он на крохотную ренту, капающую из парижского банка, а впоследствии небольшой доход начали приносить книги по истории, слишком наукообразные, чтобы иметь публичный успех, но не обойденные вниманием специалистов. Иногда его приглашали выступить с лекциями. И он охотно откликался, не корысти ради, а чтобы экономно, за казенный счет удовлетворить присущую каждому русскому человеку страсть к путешествиям. Побывал почти во всех европейских столицах, причем в Вене и в Мюнхене ему предлагали постоянное место на кафедре, от чего он решительно отказался.

Последние два года до страшного удара судьбы, до внезапной кончины любимой, обольстительной певуньи и хохотушки Барбары были, пожалуй, самыми счастливыми в его жизни. Их дом теперь был почти всегда полон гостей, вдобавок Иван Федорович неожиданно для себя увлекся домашним хозяйством: с удовольствием копался в саду и на грядках и даже собственноручно выкармливал двух хряков — Тишу и Гришу. Когда жена впервые увидела его в кожаном фартуке и с грязным ведром в руке, бедняжка чуть не свалилась с крыльца от смеха. Короткое видение из ряда тех, которые врезаются в память и преследуют до смертного часа своей невозможностью повторения: хохочущая, сверкающая ослепительными зубами красавица жена на крыльце, и у ее ног нахохленный, белокурый воробушек, с изумлением задравший головку — двухлетняя принцесса Анита.

Разумеется, его дом не обошло стороной могучее брожение умов, начавшееся на ту пору в странах Варшавского договора, но на все попытки втянуть его в то или иное политическое движение он отвечал решительным отказом. В его поведении не было позы: по природной склонности Иван Федорович был неисправимым скептиком, не верил в понятие прогресса и разделял известную мысль о том, что история ничему не может научить, но увлекся ею как раз потому, что она, история, уводила из мира человеческих страстей и борений, и при честном отношении к ней давала холодные и разумные ответы на многие животрепещущие вопросы бытия. Он любил историю как высшую наставницу, невольно на подсознательном уровне смешивая ее уроки с христовыми заповедями.

К ним в дом приходили люди разных взглядов, встречавшие одинаково любезный прием. К примеру, одно время зачастили пан Станислав, активист «Солидарности», и пан Войцех, ортодоксальный коммунист, и как-то так получалось, что нередко они являлись вместе. В такие вечера мирная гостиная с пылающим камином превращалась в трибуну политических диспутов, и бедной Барбаре приходилось прилагать массу усилий, чтобы дело не дошло до мордобоя. Ох, горячи польские патриоты, когда берутся доказывать, кто из них московский подголосок… Пан Станислав и пан Войцех, входя в полемический раж, пытались каждый перетянуть образованного графа на свою сторону, но он всегда благоразумно уклонялся, с приятной улыбкой уверяя, что ничего не смыслит в политике, хотя на самом деле давным-давно пришел к выводу, что социалистический рай с поголовным братанием трудящихся, куда заманивал пан Войцех, как и самостийная, либеральная, еще не сгинувшая Польша, о коей грезил пан Станислав, — всего лишь две из множества социальных утопий, коими не раз в веках тешило себя горделивое человечество и забавлялось ими до тех пор, пока матушка-история, истощив терпение, резко не меняла декорации, и перед тем, как установить новую мизансцену, на какой-то срок непременно возвращала расшалившихся ребятушек в первобытное состояние. История цивилизаций и общественных формаций со всей очевидностью подтверждала непредвзятому взору, что все тяжелейшие потрясения, произошедшие с родом людским на протяжении тысячелетий, являются не чем иным, как зеркальным отражением мутных страстей, бушующих в груди каждого отдельного человека, и установление царства всеобщей справедливости и благоденствия на земле невозможно по той простой причине, что эта блаженная идея вступает в вопиющее противоречие с греховной сущностью двуногого, прямоходящего существа. Конец века предоставил новые тому доказательства: коммунизм, казавшийся незыблемым на протяжении более семидесяти лет, рухнул в одночасье как подкошенный, и на огромных территориях власть над племенами и народами забрали люди крысиной породы — феодальные князьки, откровенные грабители и бесноватые интеллектуалы. И все они в одну общую луженую глотку, повинуясь взмахам незримой дирижерской палочки, во весь голос вопили о правах человека, абсолютной свободе и светлом рыночном будущем человечества.

Ничего не изменилось лишь в отношениях пана Войцеха и пана Станислава, их воинственный пыл не угас, хотя оба заметно постарели. Пан Станислав второй раз, пока безуспешно, баллотировался в сейм от «Партии либеральной свободы», но как-то вяло, а пан Войцех грозил ему из коммунистического подполья сморщенным, бессильным кулачком, но тоже без прежней ярости. Как встарь, они забегали вместе на огонек, усаживались за стол и после двух-трех рюмок грушовки обрушивали друг на друга жутчайшие обвинения, от которых содрогались в могилах их предки, апеллируя к Ивану Федоровичу как беспристрастному арбитру; и он, как издавна повелось, с приятной усмешкой клялся, что далек от политики и мечтает лишь о том, чтобы Анита была счастлива в новой, еще более лучезарной, чем прежде, жизни, ставшей похожей на витрину рождественского шопа.

— …Нет, папочка, нет и еще сто раз нет. — Анита отбросила челку со лба таким движением, будто хотела оторвать.

— Почему так нервничаешь? — удивился Иван Федорович. — Я ни в чем тебя не обвиняю и ничего не требую. Просто мы разбираем разные варианты. Разве нет?

Варианты они разбирали, сидя у пылающего камина, уже больше двух часов. Тяжелый разговор утомил обоих, но он был неизбежен, и откладывать его было нельзя. Наутро прилетал Станислав Ильич специально за тем, чтобы получить окончательный ответ. Все оговоренные сроки прошли, он имел моральное право потребовать. Но он ничего не требовал, вел себя как джентльмен. Ему только нужна была определенность. Накануне в телефонном разговоре он пожаловался графу, что не понимает, что происходит. То есть не понимает, чего хочет Анита. Если ее тревожит досадное недоразумение в Ялте, случайное увлечение каким-то молоденьким плебеем, то он давно забыл и простил. Он ведь и тогда, по горячим следам, не высказывал никаких упреков, понимая, как впечатлительна принцесса и как легко заморочить ей голову. Вечная история Наташи и Анатоля Курагина, блистательно описанная Львом Николаевичем. Но теперь давно пора забыть эту ерунду, тем более что, как выяснилось, ее курортный кавалер вообще прекратил свое земное существование — то ли погиб в пьяной драке, то ли опился паленой водкой, то ли переборщил с героином — подробности Станиславу Ильичу неизвестны. Не в них суть. Было, как говорится, и прошло. Больше того, он и впредь готов смотреть сквозь пальцы на ее мимолетные капризы, это входит в их уговор. От отнюдь не ждет от принцессы проявления пылкой страсти, ибо прекрасно осознает, какое значение на этом этапе имеет значительная разница в возрасте, в привычках, в образе жизни… Со временем все это сгладится, и он по-прежнему уверен, что способен сделать жизнь Аниты похожей на сказку, угождая ей во всем и ничего, в сущности, не требуя взамен.

Сетования миллионера, изображающего благородного мученика любви, Иван Федорович слушал с неловким чувством, как будто поневоле соучаствовал в большой лжи. Но главное, с Анитой творилось что-то неладное, из поездки в Россию она вернулась другой, измененной. Два дня не выходила на улицу. Не отвечала на звонки своих многочисленных друзей и поклонников, слонялась по дому неприбранная, роняла на пол вещи, была сама не своя, но Иван Федорович не лез с расспросами, ожидая, когда наступит минута и девочка сама расскажет ему обо всем. Иначе быть не могло, узы, связывающие их, были крепче, чем обыкновенное кровное родство.

Он ничуть не удивился, когда она наконец призналась, что встретила и полюбила русского парня, которого зовут Никита, но чувствует себя не только не счастливой, напротив, потерянной, больной и убитой. Историю своего южного романа поведала во всех подробностях и, подняв на него несчастные глаза, прямо спросила: папа, что мне делать? Иван Федорович ответил первое, что пришло ему на ум: давай подождем, детка, а там будет видно. Анита согласилась, присовокупив между прочим, что, как бы ни развивались дальнейшие события, ее помолвка со Станиславом Ильичом не имеет больше никакого смысла. Она и раньше предполагала, что все это пустая затея, а теперь уверилась в этом окончательно.

Потом началось форменное сумасшествие. От Никиты, ее нового избранника, не было никаких известий, хотя, оказывается, он обещал позвонить и вскоре приехать. Анита взялась названивать ему сама, но безрезультатно. Те номера, которые он дал, молчали. Она написала несколько писем, на которые не получила ответа. Из всего этого Иван Федорович сделал единственный очевидный вывод: возлюбленный Аниты по каким-то своим соображениям пошел на попятную и не желает поддерживать с его дочерью никаких отношений. Что ж, в жизни бывает всякое, хотя Иван Федорович с трудом представлял, что нашелся мужчина, посчитавший знакомство с принцессой совершенным пустяком, коему не следует придавать значения. Значит, девочка обманулась и влюбилась (или ей показалось, что влюбилась) в обыкновенного вертопраха, что впоследствии подтвердил Станислав Ильич, наводивший справки. Событие, конечно, печальное, но не трагическое. Так думал Иван Федорович, но не его дочь. Анита вовсе не была обескуражена тем, что возлюбленный не подает признаков жизни, наоборот, с каждым днем росла ее уверенность в их скорой и счастливой встрече. Заминку она объясняла тем, что Никита либо испытывает временные затруднения в финансовых делах, либо готовит какой-то необычный сюрприз. Когда Иван Федорович осторожно поинтересовался, каким ей представляется этот сюрприз, Анита лишь опустила глаза и раскраснелась. Через месяц она с необыкновенной легкостью расторгла контракт с известной венской фирмой, занимающейся устройством концертных турне, мотивировав свое решение тем, что должна постоянно дежурить у телефона. Софья Борисовна в ужасе рвала на себе волосы (в фигуральном смысле), да и Иван Федорович обеспокоился всерьез. Однажды обиняком завел речь о необходимости показаться врачу, и, к его изумлению, Анита не возражала, только оговорила, что, так как сама не имеет возможности отлучаться, врача придется вызывать на дом.

Визит Вениамина Абрамовича Кирха, старого друга семьи, ничего не прояснил. Может быть, это был не слишком удачный выбор, Вениамин Абрамович знал Аниту с младенчества, был у них кем-то вроде домашнего врача, но с годами, как и многие другие знакомые Ивана Федоровича, попал под обаяние принцессы, потакал всем ее капризам, и конечно, трудно было рассчитывать на строго научный анализ с его стороны. Иван Федорович убедился в этом, когда престарелый доктор вышел из гостиной, где они с Анитой беседовали около часа. У него было такое радостное лицо, словно он хватил украдкой стаканчик медицинского спирта.

— Что вас смущает, друг мой? — важно обратился он к графу. — Девочка в полном порядке. Но она влюблена, увы, это так. Рано или поздно это должно было случиться. А что касается помолвки с этим россиянским ворюгой, признаюсь, я никогда ее не одобрял.

— Она обо всем рассказала?

— Как на исповеди, друг мой, как на исповеди. Девочка немного подавлена, но лишь потому, что разлучена с дорогим ей человеком. Как только они воссоединятся, все придет в норму. Надеюсь, вы не собираетесь чинить препятствий? Это было бы слишком жестоко.

— Значит, Аня здорова?

— Здоровее не бывает, друг мой.

Иван Федорович подумал, что не худо бы самому Кирху обратиться за помощью к психиатру, но вслух поблагодарил и больше не повторял попыток медицинского освидетельствования.

Живя затворницей, Анита неожиданно сблизилась со служанкой Кшисей, хотя прежде они дичились друг дружки. Кшися появилась в их доме лет пять назад по рекомендации местного аптекаря Казимира Валесского, коему приходилась дальней родственницей. Сперва она приходила два раза в неделю, по средам и пятницам, прибиралась, мыла полы во всем доме, иногда стряпала, варила очень вкусный луковый суп и жарила изумительные котлеты, смешивая свинину с бараниной. Постепенно работящая девушка прижилась и окончательно переселилась к ним, заняв комнату во флигеле. Она была привлекательной, хотя и полноватой девицей лет тридцати от роду с неустроенной личной жизнью. У добропорядочной и очень набожной девушки была только одна странность: она была ясновидящей. При этом, к сожалению, Кшися не умела предугадывать реальные события, предсказывать судьбу или лечить от всевозможных болезней, как это принято у других колдунов и экстрасенсов; ее дар позволял ей лишь проникать в потусторонние миры и следить за происходящими там событиями, но проверить, говорит ли она правду, не было возможности, поэтому многие считали ее шарлатанкой. Несколько раз она пыталась передать своим близким, в том числе и пану Казимиру, весточки от усопших, но в лучшем случае наталкивалась на равнодушие или обидные насмешки. Дар ясновидения обнаружился у Кшиси в двадцатилетнем возрасте, и связано это было с пережитой ею любовной драмой. Она была без ума от Янека Подгурского, известного во всем Господарском предместье шалопута; они дружили с детства и собирались пожениться, как только получат благословение родителей, коего добивались уже третий год, но безрезультатно; точнее, матушка Янека была согласна на все и надеялась, что супружество хоть как-то остепенит ее непутевого сына, но родители Кшиси и слышать не хотели о таком женихе, и стоило девице открыть рот, чтобы в очередной раз похлопотать о возлюбленном, как она тут же получала оплеуху от отца, сурового, волевого человека, потомка польских пахарей. Молодые люди, беззаветно любя друг друга, не слишком сетовали на судьбу, жизнь, как бывает в их возрасте, представлялась им бесконечной и рисовалась в розовых красках, но дело вдруг осложнилось тем обстоятельством, что Кшися забеременела. Тогда они решили обвенчаться тайно — и будь что будет, но Янек неожиданно исчез. Отправился за товаром в Италию, поклявшись, что это в последний раз, пообещав вернуться через неделю, но прошло две недели, месяц, а от него ни слуху ни духу. Кшися, конечно, знала, что он подружился с мерзавцами, которые торговали не шмотками, как все добрые люди, приобщившиеся к мировым ценностям, а связались с наркотой, зашибая крутые бабки. Будучи благонравной девицей, Кшися журила жениха за то, что якшается с отпетой сволочью, но в глубине души не осуждала. Чтобы подняться из бедности и обеспечить сносное существование их будущим детям, необходим хотя бы небольшой начальный капитал, а обзавестись им на праведных путях невозможно. Если с утра до ночи гнуть спину на пашне и скотном дворе, как ее папочка, то так и закончишь жизнь, как начал, рядом с хлевом, не дотянувшись даже близко до европейских стандартов.

Впоследствии, когда Господь ее покарал, она поняла, как сильно заблуждалась, и стыдилась себя прежней, но было уже поздно.

Дар ясновидения она обрела при родах, при преждевременных родах, случившихся от падения в подпол, куда спускалась по шаткой лестнице, чтобы набрать квашеной капустки к ужину. Сверзилась с верхней ступеньки и грохнулась боком и головой об каменную кладку с такой силой, что потеряла сознание, а когда в глазах просветлело, то сразу поняла, что всему конец. Низ живота свело судорогой, словно ее раздирали пополам. Едва набралась сил, чтобы закричать.

В больнице после уколов и короткого забытья, открыв глаза, увидела над собой плоское сиреневое облако, на котором в странной позе, прикрывая ладонями голую грудь, возлежал улыбающийся Янек. Он что-то прятал, но ей удалось разглядеть сквозь растопыренные пальцы кругленькую синюю головку своего недоношенного ребеночка. Янек подмигнул и сказал: — Не переживай, кохана, нам тут хорошо вдвоем.

В первое время, когда Кшися появилась в их доме, Анита как-то остерегалась, что ли, близкого контакта с хлопотливой молодой женщиной, в чьих глазах мерцал навеки застывший ужас или высшее знание, и, хотя всегда держалась с ней приветливо и по-дружески, Кшися без труда улавливала в подчеркнутой любезности молодой хозяйки некую настороженность. Со своей стороны она искренне восхищалась благородной панночкой, ее красотой, изяществом, образованностью и талантами, но в подружки, естественно, не набивалась. У простолюдинок, как известно, своя гордость, и еще неизвестно, кто на кого смотрит свысока. Их отношения чудесным образом переменились после возвращения Аниты из России. Они спелись, как две птички на веточке, и теперь частенько бывало, что поздно вечером, когда дом засыпал, Анита прибегала к служанке в ее флигелек, и они проводили долгие часы в задушевных беседах, а о чем, знает только Господь. Потом среди ночи выбирались на кухню, чаевничали, а иной раз, проголодавшись, устраивали пиры — с вином и при свечах, при этом смеялись и радовались как расшалившиеся девчонки. Прежде Анита не верила побасенкам ясновидящей о ее постоянных встречах с усопшими, с духами мертвых, может быть, даже подозревала девушку в неопасной шизе, случившейся на почве неудачной любви, теперь, напротив, с жадностью выслушивала жутковатые истории, ничуть не пугаясь заключенного в них горячечного бреда. Она не говорила, чего ждет от неожиданно обретенной подруги, Кшися сама понимала и каждый день ее успокаивала: нет, нет, Яночка (так называла ее на польский лад), твой еще не переместился, я бы знала, и Янек сказал бы. Со своим нареченным женихом Кшися после обретения дара виделась много раз. Он обстоятельно описывал ей свое потустороннее бытование и однажды попросил об услуге. Полностью раствориться в нетях, освободиться от пут земных ему мешало бренное тело, неотпетое, зарытое как попало в черном перелеске на берегу Рейна. Кшися пошла в полицию и сделала заявление, что ее жених Янек Подгурский, якобы пропавший без вести пять лет назад, на самом деле растерзан и убит злодеями, не поделившими добычу, и лежит там-то и там-то. Сперва ей, конечно, не поверили, приняли за дурочку, гоняли из кабинета в кабинет, но нашелся начальник, который смилостивился над ней (или понял, что иначе от нее не отделаешься) и послал депешу в полицейское управление Кельна с указанием места и точных примет, сославшись на агентурные сведения. Честь и хвала этому человеку, не побоялся стать посмешищем, рискуя репутацией, чтобы угодить юродивой. Немцы тоже не подвели, нашли время, прочесали перелесок и в небольшом овражке действительно обнаружили полуистлевший труп мужчины «с признаками пыток»…

2

— Не надо так нервничать, Анна, — повторил Иван Федорович, подбросив полешко в огонь. — Как решили, так тому и быть. Станислав Ильич человек образованный, надеюсь, сумеет понять. Разумеется, ему обидно. Ничего, переживет. Или хочешь, чтобы я с ним поговорил?

Анита сидела в кресле, поджав под себя ноги. Ничего нет блаженнее, чем смотреть в многоцветное пламя, выделывающее колдовские коленца, когда за окном потрескивает декабрьский морозец. Но тяготила, мешала расслабиться мысль: завтра, завтра, завтра.

— Папочка, я чувствую себя подлой, мерзкой, но это даже не главное. Почему-то я страшно его боюсь.

Личность миллионера Желудева они не раз обсудили со всех сторон, но снова и снова к ней возвращались.

— Ты не подлая и не мерзкая, а вот я, старый дурак, действительно виноват. Видел, понимал, чем вся эта затея попахивает, но не предостерег, не отговорил… Аня, не казни себя. Слава богу, это случилось сейчас, а не позже, когда появились бы дети — ну и все прочее. Бояться не надо, что он тебе сделает? Впрочем… Давай скажу, что ты уехала, ну, допустим, на гастроли… Все ему объясню…

— Я не завтрашнего разговора боюсь, папочка, я вообще его боюсь. Мне кажется…

— Ну-ну, договаривай.

— Мне кажется, он каким-то образом узнал про Никиту и сделал что-то ужасное.

— Если ты опять к тому, что должна ехать в Ялту, я по-прежнему категорически против. Извини, зайчонок, это просто глупо.

— Почему глупо? Там его друзья.

— Друзья, конечно, хорошо, но если с твоим Никитой что-то случилось, то уже случилось, ты ничем не поможешь. А если… Прости, Аня, у нас разговор откровенный и ты достаточно взрослая… Вдруг он просто осознал, что тебе не пара…

Анита капризно сжала губы:

— Хочешь сказать, это было всего лишь увлечение? Папочка, я тебе сто раз рассказывала. Мы с ним оба сошли с ума, это верно, но это не увлечение, это любовь. Никакой ошибки. Прошло полгода, ничего не изменилось. Только сердце сильнее болит.

Иван Федорович опустил глаза, чтобы дочь не заметила жалостливого сочувствия. Несчастная девочка. Ей до сих пор кажется, что мир устроен по промыслу божию, и не сам ли он внушал ей это. Но, похоже, к концу тысячелетия Господь плюнул на свое неудавшееся творение, окончательно в нем разочаровавшись. Иван Федорович не мог ей помочь, да и сам запутался в этой затянувшейся истории. Вот если бы была жива Барбара… Его беспокоило, что дочь все глубже погружается в сумеречное, нездоровое состояние, взять хотя бы неожиданную дружбу с Кшисей, которую он подумывал уже шугануть из дома. Своими бесконечными небылицами про общение с призраками она смущала, тревожила и без того взбудораженную душу принцессы. Он любил дочь, как сто тысяч отцов, бывает, не любят, но оказалось, ему не хватает опыта, который пригодился бы сейчас. Своим собственным отношением с женщинами после смерти Барбары он придавал так мало значения, что их как бы и не было. Погруженный в работу, в свои исторические фантазии, он вспоминал о них, только когда начинало свербеть в паху. Тогда, сетуя на слабость человеческой природы, он открывал телефонную книгу и звонил по одному из трех-четырех номеров, которые были всегда наготове. Если наталкивался на отказ, ничуть не огорчась, вымарывал номер из книги, чтобы впоследствии заменить на другой. Если бы напротив номеров не стояли женские имена, он бы не знал, кому они принадлежат. Всего на одну ночь с очередной девушкой он превращался в пылкого любовника, чтобы поутру спокойно забыть ее до следующего свидания или навсегда. Все они были жрицами любви, продававшими ее за деньги, и трудно было представить, что к одной из них можно привязаться сердцем, хотя чего не бывает на свете. Наверное, с точки зрения христианской морали его поведение было греховным, предосудительным, примитивным, но разве предпочтительнее грех любовного уныния, в который погружена Анита? О хитросплетениях любви, о психологии и тонкостях интимных отношений Иван Федорович помнил больше из романов, которые тоже давно не читал. И с Барбарой у них все было просто, их брак был безоблачен, как танец на карнавале, может быть, потому, что оказался столь скоротечен. Его возлюбленная прожила недолгую, чудесную жизнь, осветив или даже освятив его судьбу чарующей улыбкой доброты и преданности и оставив в его крови горечь какого-то великого, непоправимого поражения. Эта рана никогда не заживет, но в чем-то боль утраты была благостной, врачующей. Если Иван Федорович знал что-то твердо и определенно, так это то, что с любимыми невозможно расстаться, даже если они покидают нас на время. Прижимая к груди дочь, вдыхая запах ее волос, он всегда чувствовал, как Барбара воскресает в его объятиях…

— Папочка, что с тобой? — обеспокоилась Анита, приметив знакомое, отрешенное выражение в глазах отца. — Ах, боже мой, опять вспомнил маму, да?

— Ну и что? — насупился Иван Федорович, не удивляясь дочерней проницательности. — Как жаль, что ее нет с нами. Она бы тебе сейчас пригодилась, а я что? Пустое место. Для меня твоя душа загадка.

Принцесса сползла с кресла, подошла к отцу, покровительственно погладила седую голову:

— Не горюй, папочка. Конечно, жаль, что мамы нет, но из этой ловушки мне все равно придется выбираться самой… Пойдем спать, а? Ты устал, у тебя бледный вид.

— Хорошо, пойдем… Только поясни, чего боишься? Чем тебя пугает Станислав Ильич? Он что-нибудь говорил угрожающее?

— Нет, папа, что ты.

— Я не случайно спрашиваю… Если он позволяет себе что-то неприличное, можно отказать ему от дома под этим предлогом. Самый простой выход.

— Ты прелесть, папочка. — Анита чмокнула отца в щеку, умиленная. — Но должна тебя огорчить. Некоторые твои представления о жизни все-таки немного устарели. Отказать от дома Станиславу Ильичу! Боюсь, он не относится к тем людям, с которыми это возможно. Боюсь, он вообще не поймет, о чем речь…

Станислав Ильич прибыл к обеду, к пяти часам, причем явился самым демократическим образом, без всякой охраны, на скромном «мерседесе» далеко не последней модели, правда, с дипломатическими номерами. За баранкой сидел пожилой усатый дядька в темно-зеленом френче и странном головном уборе — что-то вроде офицерской фуражки с кокардой. Иван Федорович встретил гостя на улице и, не заходя в дом, провел на скотный дворик, чтобы похвалиться своими достижениями в домашнем хозяйстве. И было чем. В утепленном стойле бил копытом, фыркал и косил поверх перегородки фиолетовым глазом ахалтекинский пегий жеребец-четырехлетка по имени Асламбек, любимец Аниты, а в огороженном хлеву возлежали, будто две горы, могучие силезские хряки с клыками, как у моржей. Желудев выразил восхищение, но экскурсия не обошлась без маленького казуса. Иван Федорович, чтобы сделать гостью приятное, предложил ему угостить жеребца черной корочкой с сольцой, которую заранее приготовил; Желудев послушно потянулся к морде зверюги с гостинцем, но жеребец, вместо того чтобы обрадоваться, вдруг дико заржал, закатил огромные очи и шарахнулся о стенку загона, как будто увидел перед собой волка. Иван Федорович успел отпихнуть гостя от загона, иначе инцидент мог кончиться трагически.

— Совершенно непредсказуемый нрав, — извинился он перед ошарашенным миллионером. — Но каков красавец, вы не находите?

— Я мало что в этом смыслю, — признался Станислав Ильич с вежливой улыбкой. — Как говорится, не по этой части. Неужто Анечка садится на него верхом?

— О-о, Асламбек в ее присутствии делается как ягненок. Умилительное зрелище.

Затронув щекотливую тему, оба смущенно умолкли. Вышли за дверь. Первым заговорил Иван Федорович:

— Что ж, Станислав Ильич, поелику зашла речь, давайте сразу проясним наши позиции. Разумеется, я в курсе некоторых трений между вами и моей дочерью. Скажу прямо, предпочел бы в это не вмешиваться. Однако считаю долгом поставить вас в известность: счастье дочери для меня превыше всего… — Станислав Ильич хотел что-то, видимо, возразить, но граф поднял руку: — Прошу прощения, Станислав Ильич. Я прекрасно помню все наши прежние договоренности и по-прежнему полагаю, что союз с вами для Анечки во многих отношениях желателен, но только при условии, если она сама к этому стремится.

— Выходит, граф, вы отказываетесь повлиять на нее как отец? — В выпуклых глазах гостя блеснула едва уловимая усмешка. Иван Федорович сделал вид, что не заметил. Сухо отозвался:

— Не преувеличивайте моих возможностей, Станислав Ильич. Девочка давно выросла из пеленок.

Обед проходил в атмосфере официального приема, хотя сам по себе был великолепен. Кшися расстаралась, приготовила жирную гусиную похлебку, а вторым блюдом подала запеченную в тесте молодую баранину с чесночным соусом. Стол ломился от множества холодных закусок и напитков, включая шведскую водку, красное и белое вино и домашнюю медовуху. Кшися, наряженная в расписной сарафан и кокошник, порхала вокруг стола как наседка-хлопотунья, бдительно следящая за насыщающимися птенцами. Несмотря на некоторую скованность, проголодавшиеся едоки с большой охотой отдавали должное ее кулинарным талантам, разве что принцесса поклевывала кушанья больше для виду. Она спустилась к столу по сигналу обеденного гонга в длинном темном платье, прихваченном золотой булавкой у ворота, аккуратно причесанная, как в театр, и без всякой косметики на скуластом нежном лице. Войдя, церемонно поклонилась жениху, пробормотала какую-то запутанную любезную фразу, но затем, в продолжение всего застолья, кажется, ни разу на него не взглянула. Желудева это не смутило, он пил водку и медовуху, с аппетитом уминал сочную баранину и при этом успевал вести светскую беседу с Софьей Борисовной, которая, безусловно, была царицей этого маленького домашнего пирования. Она была так возбуждена, словно именно ее выдавали замуж, а осушив несколько рюмок лимонной настойки, разошлась окончательно и отпускала шутки, от которых у Аниты розовели щеки, а Иван Федорович в деланном смущении вскидывал подбородок:

— Софи, голубушка, уж это вы слишком крепко завернули!

Лишь беззаботный Станислав Ильич, к которому Софья Борисовна большей частью и обращалась, откликался на ее остроты радостным лошадиным смехом, чего прежде за ним не замечалось.

В конце концов, когда расшалившаяся Софья Борисовна с безумным блеском в бездонных очах разразилась соленым анекдотцем о русском мужичке, невесть откуда залетевшем в ее шальную головку (Дак и в ведро, батюшка, не лезет!), Анита резко поднялась и довольно высокомерно обратилась к жениху:

— Станислав Ильич, вероятно, нам следует поговорить. Если не возражаете, я подожду вас в библиотеке.

Ждать пришлось недолго, Желудев вышел следом, на ходу утирая рот салфеткой. Анита указала ему на кресло возле камелька, сама устроилась напротив: суток не прошло, как на этом же месте они беседовали с батюшкой.

— Вижу, вы настроены решительно, графиня? — усмехнулся Станислав Ильич и с ее разрешения закурил. — Но к чему эти суровые гримаски, от коих впоследствии заводятся морщинки? Уверяю вас, как бы ни обернулось дело, у вас нет причин для вражды.

Анита выдержала его снисходительно-предостерегающий взгляд, хотя в желудке что-то тихонько екнуло. Больше всего ее почему-то напугало, что жених опять, как в первые дни знакомства, обратился к ней на «вы».

— Хорошо, если так, — ответила она. — Что-то не очень верится. Ведь вы, наверное, считаете меня изменщицей? Человеком, не сдержавшим своего слова?

— Господь с вами, графиня. — Желудев махнул рукой, будто отогнал комарика. — С какой стати? Неужели вы думаете, что из-за какого-то пустякового курортного приключения… Анита, душечка, к сожалению, вы так и не удосужились узнать меня получше. Что ж, действительно обидно, но вполне поправимо. Когда вы переедете в Москву…

— Станислав Ильич, вы разве не поняли, что между нами все кончено?

— Да что же такое могло кончиться, когда ничего еще, собственно, не начиналось? — Он смотрел на нее, насмешливо щурясь, но постепенно его лицо обрело задумчивое выражение. — Ах, графиня, не хотелось вас огорчать, да, видно, придется. Время от времени необходимо освобождаться от старых вещей, проводить, так сказать, профилактическую инвентаризацию души… Надеюсь, вы не будете в претензии и поймете меня правильно, если я признаюсь, что наводил справки о том молодом человеке, которому удалось вскружить вам голову…

Анита молча ждала продолжения, но плечи ее поникли.

— Так вот, милая, — в голосе Станислава Ильича проклюнулось сочувствие, — этот молодой человек та еще штучка, и вам, думаю, повезло, что сумели так просто от него отделаться. Побывал под следствием за убийство, посидел в тюрьме, но до суда не дошло, каким-то образом удалось откупиться. Анита, вы представить себе не можете, сколько в постсоветской России всплыло на поверхность всякого, прошу прощения, дерьма, выдающего себя почему-то, смешно сказать, за предпринимателей. Видимо, так он вам и представился?

Анита по-прежнему молчала, уставясь на черные головешки в камине.

— Да-с, частный предприниматель, — повторил Станислав Ильич с горечью. — Сбежал от следствия в южные края, но ведь от себя не сбежишь, собственную натуру не переделаешь. Как говорят в народе, черного кобеля не отмоешь добела… Вскоре после вашего отъезда из Ялты что-то они там не поделили с другими уголовниками и в пьяной разборке… Вот, извольте взглянуть…

Вздохнув, Станислав Ильич достал из кармана пиджака конверт с фотографиями и положил на колени девушке. Механически она их проглядела одну за другой. На всех был запечатлен Никита, но в разных позах — на боку, на спине, остекленелое лицо с закрытыми глазами — мертвый. На мгновение сердце ее перестало биться.

— Вы его убили, — прошептала она. — Вы чудовище!

— Анна Ивановна, что вы такое говорите? Как не стыдно! — Станислав Ильич укоризненно качал головой, растерянно разводил руки, изображая оскорбленную невинность, в его кривляниях Анита почувствовала какую-то особую, за гранью человеческого издевку. Пошатнувшись, встала, пошла к двери, рассыпав фотографии на ковер. Он ее окликнул резким голосом, будто в спину толкнул, и она невольно обернулась. Увидела не лицо — одутловатую маску с вытаращенными, почти без зрачков глазами, пытавшуюся улыбаться.

— Минуточку, Аня, — маска шагнула к ней, и Анита протестующе вытянула руку перед собой.

— Хорошо, хорошо, успокойся… Вот что, графинечка, что бы ты обо мне ни думала, какие бы глупости ни роились в твоей прелестной головке, мы заключили сделку и ее нельзя расторгнуть из-за плохого настроения, так не бывает. Расторжение сделки в одностороннем порядке всегда влечет за собой серьезные штрафные санкции. Хочу, чтобы ты хорошенько это уяснила. Иначе…

Анита не дослушала, повернулась и выскользнула за дверь.

3

Вечером Кшися ее успокоила. Анита показала ей фотографию, которую сумела припрятать, но не самую страшную: Никита лежал на боку. Лица почти не видно, можно подумать, уснул. Кшися взглянула на снимок, презрительно поджала пухлые губки.

— Если это мертвяк, то мы тоже с тобой мертвяки. Лапшу тебе на уши вешают, добрая госпожа.

— Как определяешь?

— Мне не надо определять, я вижу здесь. — Кшися ткнула себя пальцем в грудь. Никаких более убедительных доказательств Аните не требовалось.

Незадолго до этого ее навестил отец, около часа просидел возле кровати, держа ее руку в своих теплых, твердых ладонях. Он никак ее не успокаивал, напротив, сказал, что им обоим надо набраться мужества. По его унылому виду Анита догадалась, что у него тоже было тяжелое объяснение с Желудевым.

— Папочка, теперь ты видишь, как мы оба страшно ошиблись?

— Да, пожалуй.

— Он убил Никиту, но даром ему это не пройдет.

— Разумеется, есть высший суд… — промямлил отец. — Я вот что предлагаю, котенок. Давай постараемся о нем больше не говорить, и постепенно все забудется… Время — лучший лекарь.

Иван Федорович по старой интеллигентской привычке выдавал желаемое за действительное, и Анита его поправила:

— Не выйдет, папочка. Это клещ. Он теперь не отвяжется. Разве ты не понял?

Иван Федорович смутился, встретив взыскательный взгляд дочери.

— Что он тебе сказал?

— Сказал, у нас сделка. Видимо, коммерческая. Я — товар, у него деньги. Расторгнуть ее нельзя. А тебе что сказал?

— Примерно то же самое. Но ведь это все пустое. Что он нам может сделать? Мы же не в России.

— Папа, не будь ребенком!

— Анечка, родная, тебе просто надо хорошенько выспаться. Сегодня ты все видишь в черном свете, но завтра… Конечно, мальчика не вернуть, но…

— Папа, не надо об этом.

— Завтра я посоветуюсь на всякий случай с адвокатом. Самуил Яковлевич из любого положения найдет выход.

Анита мягко освободила свою руку и отвернулась к стене. Второй удар был не легче первого. Посоветуюсь с адвокатом, надо же! Отец совершенно беспомощен, он не в силах ее защитить, это ей придется защищать их обоих, но как? Отец погладил ее по плечу и удалился на цыпочках. До позднего вечера, до прихода Кшиси, она пролежала в прострации, изредка задремывала и каждый раз во сне видела одно и то же: безумные, распухшие, как два белых волдыря, глаза Станислава Ильича. Сама виновата, твердила она себе, зачем давала слово? Разве была слепа? Легкой жизни захотелось, дареного богатства? Вот и получи свою легкую жизнь, графинечка! Когда становилось совсем худо, доставала из-под подушки фотографию, целовала мертвого Никиту, увещевала, звала: не уходи, не уходи, не предавай свою Анечку!

Загадка была в том, что вопреки очевидности она сразу усомнилась в смерти суженого, а уж когда Кшися с неколебимой уверенностью подтвердила ее сомнения, и вовсе воспрянула духом. У нее проснулся аппетит, и по заведенному обычаю они спустились на кухню, чтобы почаевничать. На этот раз вместе с чаем выпили крепкой лечебной водки, настоянной на чистотеле, и Кшися, мгновенно захмелев, открыла еще одну тайну.

— Жди со дня на день, — объявила она, погружаясь в транс, неистово сияя чистотелом, пробившимся в глаза. — Он уже близко, рядом!

Анита испугалась, выглянула в окно, но тут же взяла себя в руки.

— Врешь, Кшиська! — упрекнула с обидой. — Как ты можешь знать, если общаешься с мертвыми, а Никита, сама сказала, живой?

Паненка опамятовалась, тряхнула белокурой головкой, будто просыпаясь, стала путано оправдываться: дескать, конечно, она имеет дело в основном с теми, кто ушел со света, но бывают случаи особенные, когда покойники передают ей сведения о живых. К примеру, так было с ее отцом, про которого Янек сообщил, что у него опухоль в кишках. Отец не поверил, посмеялся над дочерью, хотя брюхо у него действительно часто болело, а иногда так прихватывало, что падал на кровать, чернел лицом и вопил от боли. Он думал, что надорвал пуп на пашне и у него обыкновенная грыжа, которую лечил народными средствами, в основном медвежьим салом и спиртом. Однако вскоре отец Кшиси помер, и на вскрытии обнаружилось, что Янек сказал правду, у батюшки огромный рачище пожирал не только кишки, но уже вцепился в позвоночник. А если бы он вовремя…

Задушевный рассказ прервало неурочное появление на кухне Софьи Борисовны. Наставница и менеджер, облаченная в парчовый халат и с огуречной маской на лице, поманила ее из дверей пальчиком и, когда Анита вышла в коридор, попросила уделить ей пять минут для важного разговора.

Анита редко бывала в будуаре Софьи Борисовны, и каждый раз ей приходило в голову, что очутилась в покоях колдуньи. Повсюду — на стенах, полках, роскошном трюмо, в изголовье просторной кровати — расставлены и развешаны были всевозможные амулеты, знаки, начиная от перевязанных разноцветными ленточками заячьих хвостиков и кончая старинными медными блюдами с выгравированными на них арамейскими символами. При этом Софья Борисовна, опасаясь менингита, никогда не проветривала комнату и здесь стоял такой плотный, душный, густой запах, словно на пол выплеснули ведро дорогих, но передержанных дезодорантов.

— Ох, дорогая Софи, — Анита в первое мгновение инстинктивно зажала пальцами ноздри, чтобы привыкнуть, — как у вас здесь уютно. Может быть, капельку откроем форточку?

— Декабрь на дворе, — сурово отозвалась Софья Борисовна. — И потом, как ты можешь обращать внимание на такие пустяки, когда мы все в роковом положении?

— Кто это — мы?

— Анна, я привыкла к твоим дерзостям, наверное, сама виновата, что не сумела внушить тебе должного уважения, но теперь это уже не имеет значения… Ты хоть понимаешь, что происходит? К сожалению, милейший граф витает в облаках. Он отмахнулся от моих предостережений. Надеюсь, хотя бы тебе не изменит здравый смысл.

Анита по привычке забралась с ногами в кресло, и наставница поморщилась.

— Станислав Ильич оказал мне честь, попросил повлиять на тебя. Анна, давай рассуждать разумно…

— Он убил Никиту, — беззаботно сообщила принцесса. — Полагаю, это освобождает меня от всяких обязательств. — Неожиданно для себя Анита хихикнула и прикрыла рот ладошкой. — Вернее, думает, что убил.

Сквозь зеленоватую огуречную маску прекрасные очи Софьи Борисовны сияли, как два смоляных озера, но непонятно было, какое в них выражение.

— Анна, ты отдаешь себе отчет? Как можно так говорить о благородном человеке, который любит тебя, хотя, возможно, ты этого не заслуживаешь.

— Благородный убийца. Возьмите его себе, Софи. Похоже, вы произвели на него сильное впечатление. Ваш анекдот о моржовом члене…

— Анна! Прекрати! — Софья Борисовна с кряхтением опустилась на бархатный пуфик. — Сейчас не время ссориться. Подумай хотя бы о своем отце. Представляешь, каково ему? И что будет дальше с нами со всеми?.. Не стоит гримасничать, Анна, да, я причисляю себя к членам семьи и, думаю, имею на это право. Спроси у своего отца.

— Я не гримасничаю, у меня нервный тик.

— Не понимаю! Не понимаю, что за ребячество. — От резкого движения халат на ней распахнулся, открыв мощные женские стати, затянутые в тончайшие французские кружева. — Станислав Ильич не собирается сажать тебя под замок. Он современный человек. Ваш брачный союз действительно всего лишь взаимовыгодная сделка. Что в этом плохого? Душа моя, ты только представь. Ты сможешь брать уроки у лучших музыкантов мира. Мы отправимся путешествовать. Иван Федорович получит возможность, не заботясь о хлебе насущном, целиком посвятить себя любимым занятиям. Жизнь во всем ее блеске и красоте. И что от тебя требуется взамен? Пустяк. Закорючка в брачном контакте… Анна, родная, возможно, тебе даже не придется с ним спать. Это тоже можно оговорить.

— Никиту убил, — напомнила Анита, зевнув. — Но он рано торжествует.

— Забудь про Никиту, он не стоит твоих слез. Красивых мальчиков еще много встретится на твоем пути. То, что произошло, — любовное ослепление. В молодости это все кажется важным, преувеличивается, иногда воспринимается трагически. Но на самом деле… Я рассказывала тебе про Анри Маршалла? О-о, как же я сходила по нему с ума! Помнится, сразу после войны…

— Рассказывали, — испуганно перебила Анита. — Софи, простите, мне надо поспать. Сегодня выдался тяжелый денек.

— Никакой мужчина не стоит того, чтобы из-за него убиваться. Анри был избалованный мальчик, о нем грезили все красотки Монмартра. Но когда мы познакомились… Куда же ты, душа моя?!

Анита бегом пронеслась в свою комнату и защелкнула дверь на замок. Едва успела дотянуться до подушки, как ее сморил глубокий сон, будто провалилась в черную яму, но падение длилось недолго. Показалось, секунды не прошло, как услышала сквозь черную вату тревожные голоса, а когда открыла глаза, увидела в оконном стекле пляску желтых человечков. С заледеневшим сердцем подбежала к окну, выходившему в сад. Огромный костер разбрасывал снопы искр в ночное пространство, полыхали хозяйственные постройки и конюшня. Из распахнутых ворот вымахнул Асламбек с развевающейся огненной гривой и, задев боком человеческую фигурку, сгинул во тьме. Анита не удивилась, заранее знала, чувствовала, эта ночь не кончится благополучно.

Вскоре, накинув на ночную рубашку овечий полушубок, она стояла на крыльце рядом с отцом. Иван Федорович меланхолически дымил сигарой, не делая никаких попыток принять участие в тушении пожара. Набежавшие соседи справились и без него, отсекли пламя от дома, выстроившись в две короткие цепочки и ловко передавая друг другу ведра с водой. Вскоре подоспела пожарная машина. Оттуда соскочили мужчины в блестящих касках, развернули шланги и направили пенистые струи на соседние строения. Какой в этом был смысл, Анита сразу не поняла. К крыльцу подбежала со двора Кшися, что-то кричала, размахивала руками. Анита разобрала лишь пронзительное:

— Шо це стало, пше крев, пше крев, пше крев!

— Застегнись, Аня, простудишься, — сказал отец.

Анита поплотнее закуталась в ватник:

— Папочка, это он сделал, да?

— Не хочется так думать. Он, правда, намекал на какие-то санкции, но я решил, шутка. Какое-то варварство. А он все же культурный человек, доктор наук.

Сзади послышались тягучие рыдания, и на крыльцо выплыла Софья Борисовна в песцовой шубе до пят.

— Какое несчастье, какое несчастье! — постанывала дама, ухватившись за рукав Ивана Федоровича. — И ведь я предупреждала, предупреждала…

— О чем предупреждали, дорогая? — поинтересовался Иван Федорович.

— Ну как же… Такое время, а у нас ни сторожа, никого. Бедная лошадка!

— Асламбек уцелел, — успокоил граф. — Свинюшки погорели. Да-с.

Огонь не выдержал натиска людей, сдался, хотя змеиное шипение еще каталось по земле. С зубовным скрежетом рухнули стропила, обнажился черный зев сарая, будто дыра в вечность. Соседи постепенно расходились со двора, но никто не подошел к крыльцу, чтобы высказать слова сочувствия, и это было странно. Более того, никто не глядел в их сторону. Анита спустилась вниз и вместе с Кшисей подошла поближе к обугленному, покосившемуся на один бок строению.

— Эй, молодицы, — окликнул пожарный. — Туда нельзя, опасно.

Девушки жались друг к другу, но не от холода.

— Ты видела, как это было? — шепотом спросила Анита.

— Не видела, но знаю.

— Что знаешь?

— Потом, хозяйка, потом.

— Нет, сейчас. Ну, пожалуйста! Мне это важно.

Девушка отстранилась, Анита чувствовала, как она дрожит.

— Не хочу говорить, отстань…

— Почему? Еще будет хуже, да?

Кшися вырвалась из ее объятий, обогнула сарай и исчезла. Подъехала полицейская машина с мигалкой. На дворе появился знакомый поручик из местного управления, пан Михал. Он улыбался тяжелой улыбкой разбуженного среди ночи человека.

— Привет, принцесса!

— Здравствуйте, пан Михал.

— Чудесная ночь, не правда ли, пани? Какие звезды. И морозец, как на Рождество.

— О да. — Анита только тут заметила, что поручик безнадежно пьян, что никак не отражалось на его речи.

— Вашего жеребца видели возле Смородиновой рощи. Мчится сломя голову… И что вы думаете обо всем этом?

— Пан Михал, что может думать несмышленая девушка о ночном пожаре? Возможно, кара Господня.

— Возможно, — согласился полицейский. — Хотя возможно и другое. Там, где живут ведьмы, нередко происходят разные напасти.

— Фи, пан Михал! Нельзя быть таким суеверным.

— Что ж, потушили и ладно… Пойду поздороваюсь с вашим батюшкой.

Идти не пришлось: Иван Федорович сам подошел к ним, не выпуская изо рта сигару. Софья Борисовна тянулась за ним. Вяло отдав честь, поручик спросил:

— Кого-нибудь подозреваете, пан Иване?

— С какой стати, мой друг? У меня, как знаете, нет врагов. Полагаю, самовозгорание. В такую погоду достаточно электрической искры, чтобы запылала вся улица.

— Что верно, то верно. — Поручик старательно не смотрел на Софью Борисовну, которая в его представлении и была одной из ведьм. Второй, разумеется, была ясновидящая Кшися. Так думал не один он. Наверное, этим и объяснялось отчужденное поведение соседей. Кому охота связываться с нечистой силой в рождественский пост. — Однако вам придется заехать к нам, заполнить протокол. Хотя это не к спеху.

— Конечно, пан Михал, конечно… А пока прошу в дом. Такое событие не грех отметить.

Один из пожарных, сворачивающий шланг, попросил их посторониться. Дружески беседуя, граф и полицейский направились к дому. Анита и Софья Борисовна чуть приотстали.

— Анна, девочка, видишь, к чему приводит упрямство?

— Что же мне делать?

— Повиниться. Попросить прощения. Все что угодно. Нельзя допустить, чтобы продолжалось безумие. Нам, женщинам, иногда приходится смиряться перед мужской дурью. Хотя бы ради того, чтобы защитить своих близких.

— Вы думаете?

Софья Борисовна по-матерински обняла девушку за плечи:

— Чтобы заполучить тебя, он пойдет на все. Русские дикари в любви неукротимы. Я рассказывала тебе о Степке Комарове? Это было, кажется, в семидесятом…

— Я согласна. — Анита вывернулась из ее рук. — Вы можете устроить встречу с ним? Не здесь, в городе?

— Конечно, девочка, конечно. — Софья Борисовна растроганно потянулась к ней, но принцесса резко отстранилась.

4

Пять дней спустя позвонил Никита. Анита составляла список вещей, которые понадобятся для короткой поездки в Вену, трубку сняла Кшися. Отчаянно гримасничая, позвала:

— Яна, Яна, тебя!

И по ее ошарашенному виду Анита поняла, что звонок особенный. Вообще-то это могло означать что угодно, ясновидящая иногда устраивала с телефоном целые представления. Дело в том, что души усопших, а также сам незабвенный Янек порой выходили на связь с ней именно по телефонной линии.

— Может, не меня? — Анита попробовала отодвинуть новую опасность.

Кшися запрыгала с трубкой на одной ноге.

— Тебя, тебя, скорее!..

Голос она узнала сразу, хотя прежде не слышала его по телефону. Точнее, узнала не голос, ощутила знакомую энергию, от которой затрещала мембрана. Никита спокойно поздоровался, будто расстались вчера, спросил, как самочувствие. Анита попыталась отвечать в том же духе, но не смогла: сердце частило, зашлось, и ноги подкашивались. Пришлось сесть на стул. Кшися таращила потемневшие от любопытства глазищи, принцесса погрозила ей кулачком. Кшися сделала вид, что уходит, спрятавшись за дверью в гостиную.

— Ты когда приехал? — спросила Анита.

— Сегодня утром. Я уже в гостинице, в «Хилтоне». Рядом с Маршалковской. Номер сто девятый. Двести пятьдесят долларов в сутки. Я просто обалдел. Но кровать роскошная.

— Где ты был полгода, Никитушка?

— Длинная история. Расскажу при встрече.

— Поздно, Никитушка.

— Что — поздно?

— Поздно встречаться. Ты напрасно приехал.

Сказав это, почувствовала, как падает в снегопад, хотя за окном мерцало солнечное декабрьское утро. Из снежной замети ее вывел неуверенный смех Никиты.

— Не шути так, девушка, пока живы, ничего не поздно.

— Через три месяца выхожу замуж.

Никита отозвался мгновенно:

— Это мы уже проходили. Собирайся, кроха. Жду тебя в фойе. Сколько надо на дорогу?

— Ты сам во всем виноват, сам! — крикнула она. — Как ты мог?!

— Все, принцесса, жду, — донеслось холодноватое — и в трубке образовалась тишина.

Анита подула в нее, позвала на всякий случай:

— Никита, эй!

В гостиную влетела возбужденная Кшися. Глаза — как две плошки с огненной водой.

— Он, да, он?! Что сказал? Где он?

Анита безвольно уронила руки на колени:

— В Варшаве. Велел, чтобы немедленно приехала.

— Что же сидишь? Собирайся. Сейчас, сейчас… что бы нам одеть…

— Кому — нам? Ты поедешь со мной?

— Одной нельзя, — рассудительно заметила Кшися. — Одной подозрительно.

Подружка была права, за их домом теперь велось круглосуточное наблюдение. Жених распорядился. Зато больше пока ничего не горело. Станислав Ильич дал последнюю отсрочку до марта. Встретиться с ним Аните не удалось, он передал свое решение через ловкого человека, некоего Юрика Шпинглера, своего доверенного в Варшаве. Юрик Шпинглер заехал к ним на другой день после пожара, ближе к вечеру, предварительно условившись о визите по телефону. По поручению своего патрона, вынужденного, к сожалению, экстренно, утренним рейсом вылететь на симпозиум в Давос, он первым делом выразил сочувствие в связи с ночным инцидентом и сообщил, что уполномочен оказать любую помощь, какая потребуется. На вопрос Аниты, откуда Желудев узнал о пожаре, вертлявый Шпинглер, похожий на чертика, выпрыгнувшего из табакерки, ответил, мутно хохотнув:

— Ну что вы, госпожа, какие же тут могут быть секреты?

Анита не пустила чертяку дальше прихожей, и разговор между ними напоминал не беседу нормальных людей, а обмен телеграфными депешами. Анита даже не предложила гостю присесть, за что позже получила нагоняй от отца. Сказала чертяке, что согласна на все условия влюбленного миллионера, но попросила три-четыре месяца, чтобы уладить кое-какие дела, связанные с ее контрактами. Чертяка Шпинглер глубокомысленно кивал и повторял, как попугай, одну и ту же фразу:

— Все будет в наилучшем виде, любезная графиня.

Анита спросила, давно ли тот работает на Желудева. Чертяка важно ответил:

— Еще с Одессы, любезная графиня, — и при этом как-то чересчур плотоядно облизнулся.

Анита пришла к выводу, что этот субчик из той редкой породы людей, которых достаточно один раз увидеть, чтобы потом всю жизнь тошнило.

Через несколько дней получила короткую телеграмму из Москвы:

«Пятнадцатое марта и ни днем больше. Сгораю от нетерпения. Люблю. Целую.

Твой Станислав».

…Из дома улизнули легко. Софья Борисовна по будням почивала до двенадцати, отец укатил в свой любимый музейный архив и вернется не раньше чем к ужину. Пришлось ловить такси, единственную машину, старенькую «шкоду», забрал Иван Федорович. Пока голосовали на тротуаре, пожилой господин в кожаном пальто, фланирующий вдоль дома напротив, не таясь пару раз их сфотографировал. Очередной привет от жениха. Из бара на улицу выскочили два амбала (из этой же компании), и Анита испугалась, что увяжутся за ними, но, когда глянула через заднее стекло, увидела, как парни вернулись в бар.

Ехали минут тридцать, всю дорогу ее трясло. Кшися сокрушенно качала головой, тяжко вздыхала.

— Ты-то чего, ну ты-то чего? — не выдержала Анита. — С какой стати кряхтишь?

— Надо было в бежевый костюм нарядиться. А это что за юбка? И кофта… Как будто на дискотеку.

Милая подружка, умиленно подумала Анита. Нарочно отвлекает. Они условились через час встретиться в кондитерской неподалеку от отеля.

— Если не приду, езжай домой, — сказала Анита.

— Что вы говорите, принцесса, как можно? — От испуга ясновидящая перешла на «вы». — Скандал будет. Обоим головы оторвут.

— Не бойся, не оторвут… Ладно, приду, приду. В любом случае приду.

За полгода ничего не изменилось. Как только его увидела — высокого, улыбающегося, обалделого, все, что мучило, угнетало, и особенно события последних дней, — все растаяло, кануло, отступило. Полное выпадение из времени, внезапная страшная незрячесть. Сотрясение электрическим током. Ничего не значащие, пустые слова, теряющие всякий смысл, едва сорвутся с губ… Анита окончательно образумилась лишь в гостиничном номере, где лежала на смятой постели, растелешенная, из одежды на ней почему-то осталась только яркая шерстяная кофта, которую осудила Кшися. С ужасом обнаружила, что они переплелись с Никитой, как древесные корни, не разберешь, где ее плоть, где чужая. Поворошилась, кое-как выползла из него, как улитка из раковины, свесила голову с подушки. У Никиты смуглое лицо побледнело, оранжевые искры в глазах потухли.

— Похоже, мы с тобой полоумные, — пробурчал он. — Но это ничего. Так бывает после долгой разлуки.

— Откуда знаешь? У тебя уже так бывало?

— Сведущие люди рассказывали. А в романах об этом не пишут, вот что странно.

Заметила шрам у него за ухом и бурую вмятину пониже ключицы с неровными краями. Раньше этого не было. Потрогала пальцем плотный бугорок. Смертная тоска на мгновение сковала ее грудь, даже в глазах потемнело и солнце в занавесках подернулось черной каймой.

— Не будет нам счастья, Никитушка. Мы с тобой обреченные.

Никита поудобнее подложил ей руку под голову:

— Рассказывай, мне интересно. Я соскучился по твоим глупостям. Почему обреченные?

Глядя в потолок, монотонным голосом Анита открыла горестные обстоятельства своего положения. Все без утайки. И про поджог, и про заново данное Станиславу Ильичу слово.

— Мне деваться некуда. Если с папой что-нибудь случится…

Для Никиты все, что рассказала Анита, не было новостью. Общую картину он так себе и представлял, детали не имели значения. У него было достаточно времени, чтобы все обдумать и свести концы с концами. Около трех месяцев никто не давал гроша ломаного за его жизнь. Жека с Валенком вытащили его из квартиры, в сущности, бездыханного и отвезли не в больницу, а в Старый Крым, к знаменитому знахарю-татарину, родственнику Равиля. Там его выхаживали. Старый Муса Джаваев оговорил странное условие: если поднимет парня, тот останется с ним еще на год. Жека с Валенком поручились, что так и будет, но Никита, когда начал потихоньку передвигаться, заново учась ходить, сумел внушить знахарю, что условие для него неприемлемо. Хотя готов отслужить любым другим способом. Муса Джаваев огорчился, но не настаивал. Никита в горячке, в бреду наговорил много такого, из чего старик понял, что столкнулся с редчайшим случаем любовного помешательства. Так оно и было. В своих мучительных потусторонних скитаниях, длившихся целую вечность, Никита часто встречался с принцессой и, конечно, только благодаря этому не подох.

— Хоть знаешь, что лежишь с покойником? — спросил он.

— Еще бы, — отозвалась Анита, немного оживившись. — Станислав Ильич привез фотографии. Жутко смотреть. И тебя похоронили?

— Конечно, — с гордостью ответил Никита. — Правда, я там не был, но говорят, похороны получились отличные. Многие плакали. Я даже не ожидал. Валенок чуть башку не разбил о надгробие. Так переживал. Понимаешь, к чему веду?

— Не совсем…

— Веду я к тому, что покойника никто не ищет. Покойник никому не нужен. Процент с него не слупишь, наказать уже нельзя. Покойник автоматически освобождается от всех земных долгов. Если тебя, к примеру, похоронят, Желудь враз успокоится. И самолюбие у него не будет страдать, что отобрали игрушку.

Анита приподнялась на локте, пригляделась к возлюбленному. То, что увидела — сияющая улыбка, добрые глаза, — внушило ей некоторое беспокойство.

— Дорогой, тебе вредно заниматься любовью. Ты сразу начинаешь заговариваться.

— Устроить это нетрудно. Дорожная авария, пустой гробик, служба в костеле… Все обойдется не больше чем в штуку.

— Я православная, — уточнила Анита.

— Тем более… С православными нынче вообще разговор короткий. Их у нас дома по миллиону в год вырубают. И никто пока не спохватился. Наоборот, переживаем мощный экономический подъем.

— Ой! — Анита взглянула на ручные часики, встрепенулась, куда-то ринулась с кровати.

— Не спеши, — удержал Никита. — Мы ничего толком не обсудили. Какая машина, где? Кто будет за баранкой? Кто даст медицинское заключение? Вопросов много, нельзя так сразу. Нужна тщательная подготовка. Наобум такие вещи не делают.

— Остроумно. — Анита уже натягивала юбку. — Ой, опаздываю! Кшися в кондитерской ждет. Как же время так пролетело?

— Кшися, кто такая?

— Ясновидящая. Подружка моя. Она у нас работает. Если бы не она, я бы не знала, что ты живой.

— Кому еще про меня говорила?

— Что живой, никому.

— И не надо говорить. Особенно мадам. Ее Желудь с потрохами купил.

— Знаю. Все равно ее люблю, она несчастная женщина.

— На свете много несчастных, всех не пережалеешь. Потянул ее за руку, опрокинул на кровать. Анита слабо сопротивлялась, попискивала утробно, но недолго.

В кондитерскую опоздала на два часа, но Кшися ее дождалась. Сидела за столиком, ковыряла серебряной ложечкой в пустой вазочке от мороженого. Ей одного взгляда хватило, чтобы понять, что произошло с принцессой. Укорять не стала, протянула с завистью:

— Матка боска! Вот мы так когда-то с Янеком как начнем кувыркаться, глянь — уж темно на дворе.

Анита упала на стул:

— Сил не осталось. Заметно, да?

— Чего ж не заметно, на утопленницу похожа. Не думала, что панночка на такое способная.

Анита обиделась:

— Кшиська, не смотри на меня как на шлюху. Не смей. У нас все по-другому.

— У всех по-другому, — мудро заметила ясновидящая. — Кофе будешь пить? Да чего я спрашиваю…

Сбегала к стойке, принесла две большие чашки и тарелку с пирожными. Одну чашку, без сливок, поставила перед принцессой. Анита, обижаясь, сделала два-три быстрых глотка.

— Изумительный кофе. Видишь, какая густая пенка?

— Он надолго приехал?

— Насовсем, — беззаботно ответила Анита с набитым пирожным ртом. — Сказал, без меня не может.

— А ты?

— Что я? Я как он.

— А этот, московский пузан?

— Что — пузан? Он сам по себе. Напишу, что опять передумала. Пусть утрется. Кшиська, ты о чем говоришь? Что же, по-твоему, я с одним сплю, за другого замуж пойду? Пусть я развратная, но не до такой же степени.

Кшися оторопело следила, как принцесса, всегда такая деликатная, выдержанная, культурная, с жадностью поглощает эклеры, громко прихлебывая кофе. Вытерла салфеткой ее замасленный подбородок.

— Матка боска! — повторила в отчаянии.

— Ой, не надо! — возмутилась Анита. — Что ты каркаешь как вещунья? Хочешь, чтобы я с тобой вместе каркала? Какой в этом толк.

— Я не каркаю. — У Кшиси глаза увлажнились. — Но чувствую, чувствую… Скоро прольется чья-то кровь.

5

Газета «Свободная Варшава», декабрь 200… года.

Статья известного журналиста Яна Пучика «Давайте не расслабляться».

«…Похоже, русские никогда не оставят нас в покое. Пусть их присутствие не так назойливо, как в прежние времена, но вряд ли хоть один крупный коррупционный скандал в столице обходится без их прямого или косвенного участия. Дотошный читатель вправе спросить, какая связь между вышесказанным и трагической гибелью молодой русской скрипачки под колесами микроавтобуса «мицубиси», скрывшегося с места происшествия? Действительно, на первый взгляд связи нет никакой. Но только на первый взгляд… Как мы узнали из конфиденциальных источников, Анна Нестерова, дочь профессора-историка Ивана Нестерова, отпрыска родовитой фамилии, эмигрировавшей из России в 20-х годах XX века, была помолвлена с неким российским миллионером Станиславом Желудевым, фигурой печально известной в бизнес-кругах, уже дважды объявлявшимся в розыск по линии Интерпола, но оба раза с непостижимой ловкостью, присущей, кстати, всей нынешней олигархии, переводившим криминальный конфликт в область политики и таким образом избегавшим уголовного преследования. Недавно господин Желудев в очередной раз побывал в Варшаве, где, естественно, чувствует себя как дома. Логично предположить, что между ним и его невестой произошла размолвка и неразумная девица, проще говоря, дала ему от ворот поворот. Такое предположение подтверждают два красноречивых факта: ночной поджог дома Нестеровых в Зомбках, случившийся буквально следом за визитом жениха, и поспешный отъезд миллионера в Давос якобы по коммерческой надобности. А еще через несколько дней погибла и сама невеста, причем при весьма туманных обстоятельствах. Около семи вечера Анна Нестерова вышла из аптеки на улице Крестовского, и промчавшийся мимо «мицубиси» с заляпанными грязью номерами, по свидетельствам очевидцев, буквально размазал ее по стене и скрылся в неизвестном направлении. Вероятно, способный к логическому размышлению читатель сам сделает выводы, в отличие от работников прокуратуры, которые во всех преступлениях, связанных с русской мафией, ведут себя как нерадивые школьники: невинно моргают глазками и бормочут что-то абсолютно невразумительное… По поводу этого происшествия хочется сказать еще вот что. Разумеется, мы выражаем соболезнования несчастному отцу (кстати, хорошо бы выяснить, почему у него до сих пор французское гражданство?), но заодно, нам кажется, мы вправе задать риторический вопрос, на который вот уже столько лет не можем получить ответа: до каких пор наш мирный город будет служить удобной площадкой для бандитских разборок чужеземцев? Кто защитит чересчур благодушных варшавян от продолжающей экспансии насилия со стороны обезумевшего «русского брата»?..»

Иван Федорович читал заметку с тяжелым чувством, какое охватывает нормального человека при столкновении со случаем внезапного умственного расстройства. Родилось это чувство не сию минуту, оно преследовало его уже несколько дней. Он лишь не мог точно определить, кто сошел с ума — все окружающие либо он сам. Затея с исчезновением дочери, обставленная в традициях голливудского боевика, сперва, когда он услышал о ней от Аниты, сама по себе показалась ему бредовой, о чем он сразу сказал, но она сумела его убедить. Чему не приходилось особенно удивляться. Он сам склонялся к мысли, что обыкновенными средствами от московского жениха не избавиться, а ночной пожар убедил его в том, что для достижения цели Желудев способен на все. Экзотический выход из положения, предложенный Анитой, вернее, ее другом Никитой, о котором Иван Федорович пока знал лишь то, что он возлюбленный дочери, назначенный ей небесами, был плох не своим экстремизмом (Иван Федорович способен был принять и не такое, коли речь шла о безопасности дочери), а возможными последствиями. Мистификация неизбежно влекла за собой огромные перемены в ее жизни, ломала все планы на будущее, погружала ее судьбу в неизвестность и прочее, прочее, но, когда он высказал свои опасения девочке, та ответила просто и четко:

— Хорошо, папочка, что ты можешь предложить взамен?

— Может быть, мы преувеличиваем опасность?

— Скорее преуменьшаем. Хочешь проверить? Прошу тебя, поговори с Никитой.

Проверять Иван Федорович не захотел и от встречи с новым женихом отказался. Он не принимал участия в подготовке инсценировки, хотя пришлось разориться на пять тысяч долларов на организационные расходы (больше всех почему-то слупил медэксперт, давший фальшивое заключение о смерти, — полторы тысячи), зато пожилая женщина и студент университета, выступавшие свидетелями наезда, взяли всего по сотне на нос.

Никита управился со всеми проблемами за три дня, постоянно поддерживая телефонную связь с Анитой, из дома она больше не выходила. Самым трудным оказалось удержать в неведении Софью Борисовну. Ведьминым чутьем она сразу уловила, что в доме готовится что-то важное, во что ее не хотят посвящать. С напором подступила к графу, но Иван Федорович, всегда предельно учтивый, на сей раз отвечал неопределенно и своим невнятным мычанием чуть не довел ее до истерики. Последнюю попытку она сделала, набросившись на него в библиотеке, в его святая святых.

— Прошу прощения, граф, — грозно заявила с порога. — Хотелось бы все-таки знать, что происходит?

— О чем вы, душа моя? — Иван Федорович с неохотой оторвался от замечательной монографии по палеонтологии профессора Вильгельма Штауфера.

— Кажется, я не давала повода считать меня идиоткой? Или я ошибаюсь?

— Что с вами, Софи? Кто вас считает идиоткой?

— Со мной, слава господу, ничего, а вот что с принцессой? Почему она опять отказывается ехать в Вену? Мы что, уже так разбогатели? Нас уже не пугает неустойка?

— Ах, вот вы о чем. — Иван Федорович старался не смотреть в пылающие гневные очи мадам. Когда она устраивала подобные семейные сцены, он каждый раз мысленно хвалил себя за то, что не переступил роковую черту в их отношениях, хотя в свое время, спустя год после смерти Барбары, было близко к тому, очень близко. — Но ведь Анечка немного больна? Или нет?

— Именно или нет. Чем же она, с вашего позволения, изволила приболеть? Надеюсь, ничего серьезного?

— Нет-нет, вряд ли… Почему бы вам, Софи, не спросить у нее самой. Насколько мне известно, у вас нет тайн друг от друга.

— Представьте себе, спрашивала. — Софья Борисовна расположилась на диване в позе отдыхающей львицы, сунула в рот пахитоску. Иван Федорович кинулся к ней с зажигалкой, дама милостиво кивнула, но прикурила от своей. — Да, спрашивала, представьте себе, даже предлагала помощь, но наткнулась, мягко говоря, на хамство.

— О-о!

— Я не осуждаю девочку, в ее положении любая может сорваться, но приличия остаются приличиями. Я не могу позволить…

— Хорошо, Софи, сегодня же поговорю с ней.

— Ни в коем случае! — Софья Борисовна искренне всполошилась. — Вы же знаете Аниту. Она замкнется и будет еще хуже… Хорошо, оставим в стороне концерты и то, что она совершенно перестала заниматься, но что означает ее бесконечная болтовня по телефону? Прежде она никогда не была такой трещоткой. При этом стоит мне появиться, она тут же бросает трубку. С кем она разговаривает? Вы в курсе, граф? Или вас, как отца, это не интересует?

— Может быть, с подругами? Знаете, девичьи секреты и все такое.

— Иван Федорович! Прошу вас, будьте откровенны. Вы мне не доверяете? Если так, то чем это вызвано? Имею я право знать?

— Как можно, Софи! — Не привыкший к вранью Иван Федорович покраснел. — Вы прекрасно знаете, я давно считаю вас членом нашей семьи.

— Спасибо и на этом… — Софья Борисовна сменила тон, поняв, что прямым наскоком ничего не добьется. — Есть еще проблема, граф. Мне кажется, эта сумасбродная полячка дурно на нее влияет. Их ночные посиделки не доведут до добра. Вы ведь в курсе, чем они занимаются?

— Нет, а чем?

— Общаются с духами. Ни больше ни меньше.

— Милая Софи, но это пустое. Девочки развлекаются как умеют.

— Возможно. Но если принять во внимание, в каком и без того состоянии психика принцессы, Кшисю следует убрать из дома. Нечего ей тут околачиваться.

— Нет, на это Аня никогда не согласится.

— Что значит, Аня не согласится? В конце концов, кто в доме хозяин — вы или она?

— Конечно, она. — Иван Федорович смиренно улыбался. — Разве вы до сих пор не заметили?

После такого признания Софье Борисовне оставалось только горделиво удалиться…

В пятницу, когда Иван Федорович прилег вздремнуть перед обедом, Анита зашла попрощаться. Вошла в дорожном костюме, он сразу все понял. Сердце зажало в тиски.

— Уже?!

— Да, папа… — Ей вдруг захотелось забраться к нему на колени, как много лет назад. Вот был бы номер. Вместо этого опустилась на коврик у его ног. — Не надо грустить. Мы ненадолго расстаемся. Потом, ты всегда знаешь, как меня найти.

В выражении ее лица, знакомого ему до последней черточки, не было и тени сомнения. В отличие от него, она была уверена, что поступает правильно.

— Наверное, котенок, я должен испытывать глубокое чувство вины, — произнес он негромко. — Отец, не сумевший защитить дочь, отпускающий ее неизвестно с кем…

— Папа!

— Подожди, девочка, не суетись… Послушай никчемного старого папочку… Так вот, я ничего подобного не испытываю — ни вины, ни сожаления. Я все думал, почему так? Ведь я люблю тебя больше всего на свете, ты все, что у меня есть, за что стоит цепляться, — и такое страшное событие, а я вроде бы спокоен, вроде бы принимаю происходящее как естественный порядок вещей. Как понять? А объяснение самое простое, и оно единственное: мы и не заметили, как мир превратился в театр абсурда, в нем сместились все прежние понятия и ценности, и мы, его несчастные актеры, дожившие до апокалипсиса, даже те, кто внутренне протестовал, в конце концов смирились с этим, приняли новый уклад, новые правила сосуществования людей как неизбежное зло, с которым бессмысленно бороться. Как бороться с карой Господней, тем более что она заслуженная?

— Папа, все, что ты говоришь, важно, интересно, но мне пора. У Никиты все просчитано до минуты.

Тиски, замкнувшие сердце, сжались до предела, но Иван Федорович встал, нарядился в длиннополый халат, туго затянул пояс.

— Давай повторим. Если все закончится благополучно, ты уже завтра позвонишь из Ниццы, так?

— По факсу, папа. Ровно в десять вечера. Условленным кодом. Чтобы никто не догадался.

— Что ж, поиграем в шпиончиков, даже забавно. Ты хорошо запомнила, кто такой Максимиллиан де Аршак?

— Да, мой троюродный дядя, князь Черкизов Егорий Александрович.

— Надеюсь, и он не забыл, кто он такой… Кажется, все остальное обговорили?.. — Иван Федорович стоял посреди комнаты растерянный и унылый, покачивался, как от ветра.

Анита бросилась к нему на грудь:

— Папочка, родной, не надо так. Ну соберись… Сам же сказал — забавно. Давай смотреть на это как на приключение. Пройдет время, вспомним и посмеемся.

— Ты мужественная девочка, я горжусь тобой… Но… Ты действительно любишь этого мальчика?

— Папа, он не мальчик… Ты тоже полюбишь его, когда узнаешь… Прощай, папочка! Не ходи за мной, это подозрительно.

Дверь закрылась тихо, и Иван Федорович вынужден был присесть на стул, сжимая грудь руками.

Кшися ждала внизу, уже в шубке и с хозяйственной сумкой в руке. Но просто так ускользнуть из дома им не удалось. Налетела откуда-то всполошенная Софья Борисовна.

— Куда это вы в такой мороз?

— За покупками, — весело отозвалась Анита. — Папа просил кое-что купить. Хотите с нами?

— Но ведь ты, кажется, хвораешь?

— Выздоравливаю… Свежий воздух только на пользу.

— И когда вернешься?

— Туда и обратно. К ужину буду дома.

Софья Борисовна не успела больше ничего спросить, девушки выбежали на улицу. Смеясь, на виду у шпиков, один из которых привычно пощелкал фотоаппаратом, уселись в «шкоду». Анита припарковала машину за квартал от аптеки, Кшисю высадила еще раньше. Попрощались по-деловому.

— Приглядывай за папой, — попросила Анита. — На тебя только могу надеяться.

— Не волнуйся. — У ясновидящей в глазах светился восторг и упоение. — Ах, как хорошо, как славно!

— Что славно?

— Яночка, ты такая смелая, почему я не такая…

— Будешь смелая, когда хвост прищемят.

Дальше все прошло как по писаному. Никита оказался гениальным организатором дорожных происшествий. Ровно в половине шестого промчался мимо нее на микроавтобусе «мицубиси», и она с криком упала на подмороженный асфальт. Лежать мертвой пришлось недолго, замерзнуть не успела. Даже зеваки не успели собраться, кроме двух-трех, нанятых за деньги. Никита вернулся с каким-то крепко подпитым мужичком и с носилками. Шепнул ей на ухо:

— Умница! Только не переиграй.

Ее положили на носилки, подняли и запихнули в фургон с эмблемой Красного Креста на борту. Бедовый журналист, отснявший на пленку живописный труп девушки на тротуаре и поместивший его в вечерней газете, взял за работу 250 баксов. В фургоне, на ходу, когда Никита разрешил ей воскреснуть, Анита первым делом поинтересовалась, как она, в его представлении, могла переиграть?

— Я за себя опасался, — признался Никита. — Уж больно хотелось тебя пощекотать. Представляешь?

6

Выстроившиеся друг дружке в затылок белые коттеджи на Лазурном берегу. Стиль смешанный: ампир, барокко, современные вкрапления. Ажурные изгороди из металлокерамики, стрельчатые окна. Подъездные аллеи вроде выпавших из собачьей пасти бледно-розовых языков. Нарядные, как торты, коробки гаражей. Из каждого окна можно рукой дотянуться до сонно посапывающего, поседевшего к декабрю Средиземного моря. Один из коттеджей принадлежал де Аршаку, бывшему князю Черкизову, спивающемуся в полном одиночестве господину неопределенной наружности. У него в гостях Анита и ее возлюбленный провели счастливейшие дни своей жизни.

Добрались сюда ранним утром на такси, поселок еще спал, укрытый голубоватым, теплым небесным пологом, и оба на миг оторопели, одинаково им померещилось: не вернулись ли по ошибке в Ялту, в город первого свидания? Хорошее предзнаменование.

Хозяина долго не могли добудиться, колотили и в дверь, и в окна и уж было решили, что его нет дома, начали рассуждать, что делать дальше, как внезапно одно из окон распахнулось и в проеме возникла бородатая фигура в тельняшке, с растрепанной головой и осоловелым ликом. Старик хитро прищурился и произнес на чистейшем русском языке:

— Чего зря ломитесь, ребятки, дверь-то открыта.

Так, через окно, познакомились с князем Черкизовым.

Чуть позже сидели на просторной кухне в лазоревых тонах за завтраком, состоящим из водки, пива, круга подкопченного сыра и каравая белого хлеба с обгорелыми боками. Весь первый день у них не было уверенности, что князь принимает их за тех, кто они есть на самом деле. Он никак не мог запомнить их имена, Аниту упорно называл «мисс Франция», к Никите обращался более длинно — «мой маленький сиракузский друг». Украдкой они даже поспорили. Никита полагал, что у хозяина натуральная белая горячка, Анита возмущенно уверяла, что князь просто дурачится. Впоследствии выяснилось, что оба ошибались. Ближе к вечеру, когда князь после долгого похмельного сна чуточку протрезвел, он открыл им правду. Оказалось, что, как и они, Егорий Александрович принадлежит к подпольной террористической организации «Свободная Европа» и вынужден соблюдать строжайшую конспирацию. Сообщив это, князь попросил «маленького сиракузского друга» выглянуть в окно и проверить, не собралась ли толпа. Никита, даже не выглядывая, ответил, что нет, не собралась.

— Отлично, — обрадовался князь. — Значит, мы их сбили со следа. По этому поводу, друзья мои, не грех пропустить по рюмашке. Но все же не следует терять бдительность. Они вполне могут прятаться в кустах.

— Егорий Александрович, вы опасаетесь кого-то конкретно или вообще? — впадая в заговорщический тон, поинтересовался Никита.

— Понимаю подтекст вашего замечания, мой маленький сиракузский друг, — благодушно улыбнулся князь. — Вероятно, полагаете, старый пьянчужка малость свихнулся. Уверяю, это не так. Кстати, мисс, ваш дражайший родитель тоже считал меня ненормальным, но почему-то, когда понадобилась помощь, обратился именно ко мне. Он ведь у вас, кажется, по роду занятий садовник?

— Скорее историк.

— Ах да, припоминаю… О-хо-хо, грехи наши тяжкие. Вместо того чтобы просто жить, предпочитаем ковыряться в окаменелом дерьме. Один из печальнейших, неоспоримых признаков генетического вырождения… Интеллектуальная некромания…

Вечером, набродившись по побережью, зашли перекусить в пиццерию с пугающим названием «Циклоп». Заведение располагалось в плывущем по камням изящном паруснике с растекающейся по бортам иллюминацией. Праздничное электрическое многоцветье периодически складывалось в изображения фантастических блюд: то это был громадный кусок мяса с лопающимися на нем пузырьками жира, то акулья башка с засунутой в пасть гвоздикой, то длинные гирлянды экзотических фруктов… Однако внутри все оказалось обыденно: несколько столиков, стойка бара, интимное освещение, немногочисленная публика, негромкая музыка откуда-то из-под потолочных стропил. Они заказали бутылку красного вина и фирменную пиццу тоже под названием «Циклоп», занявшую половину стола. Утомленные долгой прогулкой, с жадностью набросились на еду, испытывая жутковатое чувство, что у них один рот на двоих. Вторые сутки они были погружены в то таинственное состояние, когда мужчина и женщина, сосредоточась друг на друге, фактически перестают замечать окружающий мир, но при этом все ощущения приобретают невероятную остроту. Кто испытал подобное на себе, тому не надо объяснять, как это болезненно, а непосвященный все равно не поймет, о чем речь. На Востоке таких, поглощенных друг другом людей называют очарованными странниками, их не трогают, стараются обойти стороной, чтобы не подцепить невзначай анонимный вирус любви.

Разговаривают они обычно так же, как остальные, более или менее нормальные люди, хотя их легко отличить по глазам, в которых тлеют угольки отрешенности, как у наркоманов.

Утолив голод, Никита вернулся к животрепещущей теме: что все-таки собой представляет князь Черкизов и могут ли они считать себя в безопасности, укрывшись у него. Днем Анита отвечала утвердительно, но неохотно, а сейчас, разомлевшая от чудовищной пиццы-циклопа и двух бокалов вина, углубилась в воспоминания. Она помнила, как много лет назад дядя Макс (Егорий Александрович) приезжал к ним в гости в Зомбки. Ей было не больше шести-семи лет, но громадный человек с челюстью крокодила, вдруг поднявший ее с пола и швырнувший к потолку, запечатлелся в ее памяти как одно из жутковатых, неповторимых видений детства наравне с черным мужиком-землекопом, долгие годы являвшимся к ней во сне. История князя или, точнее, та ее часть, которая часто обсуждалась в их доме, была такова. Отпрыск знаменитого рода Черкизовых, эмигрировавших после революции частично во Францию, частично в Канаду, с юности отличался строптивым, чудаковатым нравом, сделавшим его имя притчей во языцех в эмигрантских кругах. Он гусарствовал и колобродил по всей Европе, становясь непременным участником большинства великосветских скандалов, вплоть до пятидесятых годов, до внезапной женитьбы на бедной французской девушке Жанне де Аршак, чьи родители держали небольшой цветочный магазин на улице Красных зорь, который вскоре пришлось заложить за долги. Жанна была одной из шести сестер де Аршак, и, по слухам, князь подобрал ее на Пляс-Пигаль, поселил в своем загородном поместье сперва в качестве наложницы, но так ею увлекся, что не прошло и года, как сочетался с ней законным браком, освященным по католическому обряду. С этого момента Егорий Александрович резко изменил беспутный образ жизни, начав с того, что отказался от наследственной фамилии и отныне именовал себя не иначе как маркиз Максимиллиан де Аршак. Благонравная идиллия супружества продолжалась около пяти лет и многочисленные родичи князя, заинтересованные в его судьбе, возносили хвалу Господу за то, что наставил повесу на путь истинный, хотя лишил попутно ума. Новоиспеченный маркиз и его законная супруга, успевшая за это время закончить медицинский коллеж, достигли столь высоких степеней духовного самосовершенствования, что якобы намеревались отбыть в одну из африканских стран с миссионерской целью, но тут произошел неожиданный срыв. Гром грянул с ясного неба, как это часто бывает в жизни, особенно с русскими людьми. Влюбленные супруги тихо-мирно ужинали в ресторане на Монмартре и о чем-то негромко заспорили (по полицейскому протоколу, выясняли, по чьей вине у них нет детей), постепенно разгорячились, и красавица Жанна, обладавшая, как выяснилось на следствии, вспыльчивым нравом, ткнула мужа вилкой в шею, после чего Максимиллиан-Егорий схватил со стола бутылку «Мадам Клико» урожая 1948 года и обрушил на голову супруги с такой силой, что та и пикнуть не успела, как померла. Перед тем как нанести роковой удар, князь произнес загадочную фразу, ставшую впоследствии основанием для психиатрической экспертизы. Бешено сверкая глазами, он выкрикнул:

— Раскольников старуху убил, а уж тебя, потаскуху, пришибу как комара!

После пятилетнего заключения князь на какое-то время вернулся к прежним занятиям, пил, буйствовал, путешествовал по свету, навестил однажды и книгочея Нестерова в его польском захолустье, пока наконец не осел под Ниццей в этом благословенном уголке, куда их с Никитой занесла судьба.

— Но я не сказала главного, — спохватилась Анита, вглядевшись в задумчивое лицо суженого. — Получается, будто это какой-то никчемный, пустой человечишка, но это вовсе не так. Егорий Александрович благороднейшая личность, он много страдал, но никогда никого не предал и умеет держать свое слово. Он человек чести, истинный дворянин.

Впервые услышав от Аниты намек на ее происхождение, Никита отреагировал довольно пренебрежительно:

— Если все дворяне были такими благородными, многое понятно.

— Что тебе понятно, Никитушка?

— Ну, революция и все прочее… Ладно, я в этом не силен. Вопрос в другом, может, он нас не выдаст по доброй воле, но уж больно выпивоха.

— Папа сказал, с ним никто не знается. Он же убийца. Его соседи побаиваются.

— Папа откуда знает?

— Что ты, Никитушка, у эмигрантов связи между собой никогда не прерываются. Один из способов поддержания национального самосознания. Для изгнанников это очень важно. Может быть, важнее всего. Самые лучшие, самые талантливые из них только тем и занимались всю жизнь, что доказывали России, как много она потеряла в их лице. Это во всем проявлялось, в картинах, книгах, музыке.

— Наверное, ты имеешь в виду стариков? Дедов и прадедов? У вас-то должно быть все иначе.

— Не совсем. — В улыбке Аниты мелькнула то ли тревога, то ли сожаление. — Нас, Никитушка, с детства учили не забывать, что мы русские. Ох, это все так сложно, не понимаю, почему мы об этом заговорили?

— Потому, что кончается на «у», — глубокомысленно заметил Никита. — Еще чего-нибудь хочешь? Может, кофейку? Или мороженого?

— Спать хочу, милый. Только спать.

Егорий Александрович бродил по двору в длинном черном пальто, с непокрытой головой. Увидев их, зашумел:

— Где только шляетесь, молодежь? Я ужин приготовил, жду, ни пимши ни емши.

Трудно было определить, в какой он степени опьянения, но на ногах держался твердо, хотя, вешая пальто, опрокинул ящик для обуви и чуть не загремел на пол: Никита успел подхватить его за плечи. Уселись на кухне, как утром. Да и ужин, приготовленный хозяином, мало чем отличался от завтрака: водка, вино, сыр.

Добавился, правда, солидный брус говядины, запеченный в духовке, но уже остывший. Анита объяснила, что они уже поели, налопались пиццей, чуть не лопнули, Егорий Александрович и слушать не хотел. Торопясь, дрожащей рукой наплескал водки в хрустальные бокалы. Бубнил уныло:

— На голодный желудок ложиться вредно, что мы, не запорожцы, что ли?

От первой рюмки взор его прояснился, он повеселел и начал с пристрастием допытываться у Никиты, кто он такой, будто заново знакомился.

— Извини, сынок, у тебя имя есть христианское?

— Никита, — представился маленький сиракузский друг. — А это Анна Ивановна.

— Про эту я помню, — отмахнулся старик. — А ведь ты, Никита, не из России ли матушки к нам пожаловал?

— Оттуда.

— Во! — обрадовался князь и поспешно разлил по второй себе и Никите. Анита к рюмке не притронулась, клевала носом. — Мы, конечно, газеты читаем и телевизор смотрим, но это все пропаганда. Ты, сынок, из самого пекла прибыл. Оповести старика, что там у вас на самом деле происходит?

Пришлось Никите собираться с мыслями.

— Оккупация, Егорий Александрович. Новое татаро-монгольское нашествие. Но народ доволен. Все торгуют, кто с голода не помер. Бизнес кругом процветает.

Князь погрозил пальцем:

— Шутки со мной не шути, сиракузец. Прямо говори: выстоит Русь на сей раз либо рассыплется в прах?

На этот вопрос у Никиты был готовый ответ:

— Не беспокойтесь, Егорий Александрович, ничего с ней плохого не случится, то есть хуже того, что есть.

— Откуда такая уверенность?

— Не первая зима на волка, вот откуда.

Услышав, что разговор второй раз за вечер свернул на одну и ту же тему, Анита жалобно пролепетала:

— Господа, позвольте откланяться. Мочи нет, как спать хочу.

Князь, досадливо поморщась, отпустил ее властным мановением руки. Продолжал допытываться у Никиты:

— Сам кем будешь? Из какого сословия?

— Предприниматель, — гордо ответил Никита.

— Вижу, что предприниматель, — усмехнулся князь, трезвея от рюмки к рюмке. — Родители кто у тебя?

— Родителей нету. — Никита горестно поник. — В сиротском доме вырос.

— Даже так? Как же угадал с графинечкой сторговаться? Поди не чета тебе?

— Сама меня выбрала, Егорий Александрович. Из многих других претендентов. Будучи проездом в Ялте. Отказаться не смог. Уж больно хороша собой.

Старик бухнул корявым кулаком по столу, так что тарелки подпрыгнули:

— Нравишься ты мне, сиракузец. Не пойму чем, а нравишься. Наливай!

Усидели бутылку, многое обсудили, потом князь как-то внезапно сломался. Никита проводил его в спальню, помог раздеться, уложил в постель. Полудикий старик тоже пришелся ему по душе, и он тоже не понимал чем.

Анита спала, не потушив ночник, натянув одеяло до бровей. Пепельные кудри разметались по подушке, выпуклый лоб в испарине, лимонные очи затаили огонь под темными веками. Никита испытал невыносимый приступ нежности, едва не застонал. Господи, что за чудо подарила ему судьба? За какие победы?

Разделся, осторожно прилег поверх одеяла, чтобы не потревожить. В комнате жарко, душно. Закрыл глаза и погрузился в сон, но спал чутко, как зверь, занявший место в чужой берлоге. Легкая отключка, полуобморок с разрежением пульса — его обычный отдых. Он давно разучился спать по-человечески, а сегодня вдобавок слишком много жрал и пил, так нельзя. В забытьи заныло плечо, грозя вернуть в недавно пережитые трехмесячные скитания во мраке. Он обрадовался, когда услышал шепот Аниты.

— Спишь, любимый?

— Не совсем. А ты?

— Я тоже не совсем. Все думаю, думаю, как это случилось? Жила-была, горя не знала. Строила прекрасные планы, никому не делала зла, а что теперь? Что дальше с нами будет, Ника? Ты хоть сам представляешь?

— Как обычно. Все образуется со временем.

— Но самое ужасное знаешь что?

— Что, дорогая?

— Я ничего не хочу менять. Пусть все будет как есть. Глупо расставаться, если уж встретились, верно?

— Об этом даже не думай. Для нас расстаться — все равно что умереть.

— Уверен в этом?

— Абсолютно. Иначе зачем бы я приехал весь израненный?

Анита выкарабкалась из-под одеяла, прильнула к его боку, и он слегка изогнулся, чтобы ей стало удобнее, как в гнездышке.

— Постепенно поженимся, — заметил наставительно. — Обзаведемся собственным домом. Я опять займусь бизнесом, а ты на скрипке будешь играть. Плохо ли? Детишек нарожаем.

— Спи уж, дурачок, — проворковала Анита.

7

Дни летели как минуты, вспыхивали пузырьками от шампанского и гасли, перемешались свет и тьма, явь и сон, но оба одинаково знали, что долго так продолжаться не может, что это всего лишь иллюзия праздника, в жизни так не бывает, за выпадение из реальности придется расплачиваться. Хотя добрый спившийся князь уверял в обратном. Говорил, что пока люди вот так порхают, как мотыльки, они постигают смысл бытия, а в тяжелых повседневных трудах и борениях его утрачивают. В доказательство, разнежась в один из вечеров возле камина, поведал историю своей давней любви, закончившейся тюремным заключением.

И лучше бы не откровенничал, потому что лишь нагнал на Аниту потусторонней жути. Оказывается, они с Жанной были по-настоящему счастливы очень недолго, может быть, всего несколько дней, когда сумели раствориться друг в друге, превратясь в единую плоть и единую душу, и еще потом, в камере, куда Жанна наведалась, чтобы сманить его в небеса, и он готов был последовать за ней, но не смог оторваться от железной койки, грехи удержали, тяжкие земные грехи, которые еще предстояло искупить. Все остальные годы, прожитые вместе, они пытались вернуть ощущение любовного восторга, схожего с бессмертием, но убедились, что это невозможно. Они так измучились в бесплодных попытках, что Жанна, конечно, была благодарна ему за то, что убил. Сама сказала об этом, когда навестила в тюрьме.

— Не горюйте, детки, — утешил Егорий Александрович благодарных слушателей. — У вас тоже так будет. Любимых все убивают. Но это не страшно. Страшно жить неизвестно зачем, как черви в навозе. Большинство людей, увы, так и живет.

На пятый или еще какой-то день они вернулись домой засветло, нагруженные пакетами и коробками. Солидно отоварились на предновогодней распродаже в супермаркете «Орион». Неминуемо приближалось Рождество, и они решили, что о подарках следует позаботиться заранее. Поочередно напоминая друг другу, что необходимо соблюдать режим строжайшей экономии, если не хотят вылететь в трубу, в магазине расслабились и ухнули в общей сложности около семисот долларов. Особенно отличился Никита, который тайком, пока Анита была в дамской комнате, купил для Мики Валенка набор механических кукол разной национальности количеством пять штук. Набор назывался «Твой гарем». Каждая кукла при заводе выкидывала два-три непристойных коленца в соответствии с собственным темпераментом, от утробно постанывающей черногривой вульгарной эфиопки Земфиры, трясущейся, будто в падучей, до голубоглазой англичанки Элизабет, изображавшей скромную, застенчивую любовь аристократки, отдающейся как бы принудительно. За модный сувенир Никита отвалил двести с лишним долларов. Всю дорогу в такси Анита его стыдила:

— Понимаю, ты не мог удержаться, о вкусах не спорят, но откуда ты знаешь, что Мике это понравится?

— Да ты что! Он обалдеет. Гарем — это же его тайная мечта.

— Мне он не показался таким примитивным. Скорее показался возвышенным, одухотворенным человеком.

— Конечно, Валенок одухотворенный, — смутился Никита. — Гарем это так, для забавы.

— Хорошо, и как ты собираешься отправить эту мечту? Почтовым вагоном?

Действительно, коробка с прелестницами была великовата, метр на полтора.

— Что-нибудь придумаю. Главное, радость доставить на Рождество. Разве нет?

Когда высаживались из машины, Никита приметил мужчину независимого вида, прохлаждающегося под вязом, но не придал этому значения. Мало ли бездельников шатается по побережью. Ему только не понравилось, когда мужчина ни с того ни с сего нацелил на них фотоаппарат. Никита опустил поклажу и двинулся к нему, но мужчина развернулся и заспешил вниз по улице. Широкоплечий, в синем кургузом плаще. Теперь сто лет пройдет, Никита его отличит в любой толпе.

Анита сразу, не разбирая покупки, пошла принять душ, а Никиту князь поманил за собой на второй этаж, к небольшому оконцу на лестничном проходе, откуда открывался вид на улицу, на море и на два близлежащих участка. Наблюдательный пункт лучше не придумаешь. Егорий Александрович был в меру похмеленный и явно чем-то встревоженный.

— Никого нет? — спросил у Никиты.

— Вроде никого. А кто должен быть?

Оказалось, днем приходили два страховых агента, мужчина и женщина, и они очень не понравились князю. Егорий Александрович принял их учтиво, угостил вином, но потом никак не мог вытурить. Так и лезли во все щели. Женщина дважды отлучалась в туалет, а мужчина все норовил подняться на второй этаж. Вынюхивали, как две крысы.

— Страховщики вообще назойливые, — вставил Никита. — Я, когда был бизнесменом…

— Это не страховщики, — перебил князь. — Я отсюда за ними наблюдал. Они больше ни к кому не пошли, сели в черную машину — вон там она ждала — и уехали. Но это не все, сиракузец. Еще какая-то парочка здесь целый день околачивалась, но сейчас их уже нет.

Никита, ни слова не говоря, выбежал на улицу. Ему, можно сказать, повезло. Мужчина в синем плаще как раз возвращался обратно, но, увидев Никиту, замер, будто натолкнулся на препятствие, развернулся на сто восемьдесят градусов и поспешил прочь. Никита крикнул:

— Эй, гражданин, ну-ка, постой!

Не оглядываясь, мужчина прибавил ходу, и через минуту они оба перешли на рысь. Началась погоня. Мужчина постепенно развил солидную скорость, и Никите удалось догнать его только через три квартала, да и то лишь потому, что беглец терял драгоценные секунды, пытаясь остановить то одну тачку, то другую. Иначе, наверное, ушел бы. У Никиты, еще не набравшего полноценную физическую форму, сбилось дыхание и селезенка болезненно екала. Но все же настиг в безлюдном кипарисовом скверике и даже попытался сделать сзади подсечку, но не получилось. Мужчина резко затормозил, так что Никита чуть не сбил его с ног своим весом. Увидел перед собой злое лицо с настороженными щелочками глаз. Мужчина что-то спросил по-французски, Никита ответил по-русски:

— Ай нот френч. Ай эм рашен. Кто ты, придурок?

— Ай нот рашен, — возмутился мужчина. — Давай звать полишн.

С этими словами сунул руку под плащ, но Никита перехватил, вывернул — и ловко извлек из-под мышки хитреца увесистый английский браунинг. В ту же секунду мужчина нанес ему мощный удар лобешником в переносицу. Не ожидавший такой подлости Никита попятился, тряся башкой, разгоняя огненные блестки в глазах. Мужчина добавил ему две плюхи массивным ботинком — обе в грудь. Никита закачался, обмяк, но в последний момент, перед тем как опуститься на колени, пальнул из браунинга. Целил в ногу, туда и попал. Мужчина завыл, закрутился волчком. Потом уселся на асфальт, ошалело вращая глазами. Никита приблизился к нему и приставил дуло к виску.

— Больше не мудри. Пристрелю как собаку.

— Чего тебе надо?

— Ага, значит, все-таки рашен… Кто послал, быстро? Зачем?

— Ты что, охренел, парень? Я турист.

— Ах турист! — Никита сдернул с его плеча фотоаппарат. — Две секунды тебе осталось путешествовать. Ну?!

Опустил пистолет на уровень живота, но по глазам мужчины, по его побледневшему лицу увидел, что тот ничего не скажет. Да и вряд ли он мог сказать что-нибудь важное — топтун, пешка.

Неподалеку взвыла полицейская сирена. Быстро они тут оборачиваются. Никита отступил на полшага и сбоку, с короткого взмаха засадил туристу рукояткой в ухо. Вырубил часа на три. Пистолет вложил ему в руку — и метнулся к выходу из сквера. Пошел вразвалочку, не спеша навстречу полицейской машине. Машина объехала его и остановилась. Оттуда выкатился толстячок полицейский, подскочил к Никите, что-то затараторил, жестикулируя.

— Ноу френч, ноу, — широко улыбаясь, отвечал Никита. Тоже знаками попросил разрешения сфотографировать полицейского на память. Так они и объяснились: толстяк с бляхой тыкал пальцем в небо, изображая выстрелы: «Ту-ту-ту!» — и разводил руками в разные стороны, дескать, где, покажи! В ответ Никита наставлял на него фотоаппарат и кланялся как болванчик:

— Полишн-фото, плиз!

Полицейский, потеряв терпение, развернул его спиной, провел руками по бокам, обыскал то есть. Самое странное, не потребовал документы, что на его месте сделал бы каждый, потом сел в машину к напарнику — и они укатили.

Анита и князь поджидали его возле дома встревоженные. На принцессу он старался не смотреть.

— Кто это был? — спросил Егорий Александрович. — За кем ты погнался, сиракузец?

— Кого-то ищут. — Никиту восхитила внезапная трезвость князя. — Не думаю, что нас с Аней. Не волнуйтесь. Егорий Александрович, как только стемнеет, мы уйдем.

— Ой, — сказала Анита и повисла у него на руке.

В доме уселись в гостиной и провели небольшое совещание. На столе обычное угощение: водка, вино… Никто не притронулся к рюмкам, даже князь. Никита развил свою мысль:

— Невозможно, чтобы вышли на нас так быстро. Хвостов не было, я следил. Ни здесь, ни в Польше. Я бы заметил обязательно. Кое-какой опыт есть. В России, Егорий Александрович, бизнесмен должен владеть навыками секретного агента, иначе пропадешь… Нет, ума не приложу… Наверное, какая-то ошибка, совпадение. Может, на вас налоговики насели?

Конечно, он лукавил. Существовал только один способ их выследить, обнаружить. Князь, разумеется, тоже о нем догадывался. Через какое-то время сообразит и принцесса, но чем позже, тем лучше.

— Может, налоговики, — согласился князь. — В любом случае не вижу причин, чтобы вам убегать. Напротив, здесь мы можем принять любые меры безопасности.

— Какие же? — полюбопытствовал Никита.

— Смотря кого вы подозреваете. Если это ваша русская мафия, я могу связаться с комиссариатом. Там у меня есть друзья. Да что там, у меня есть деньги, а это, как известно, в любом уголке земного шара лучшая защита. Существуют частные охранные агентства…

— Тут вы ошибаетесь, князь, — возразил Никита. — Если это мафия, деньги не помогут. С тех пор как вы эмигрировали, в России мало что изменилось. Там деньги не играют такой роли, как на Западе.

— Что же играет, позвольте спросить?

— Первичные инстинкты. Любовь, ненависть, страх.

Анита, долго молчавшая, наконец решила вмешаться:

— Ника, может быть, ты все же объяснишь девушке, что происходит? Не успела я встать под душ…

— Пока ты умывалась, нас засекли. Но мы не знаем кто. Вот и обсуждаем разные варианты.

— А за кем ты погнался?

— Какой-то парень тут ошивался. Но я его не догнал.

На дворе смеркалось, но никому не пришло в голову зажечь свет. Разговор тянулся все вокруг одного: удирать не удирать.

Князь уже понял, что ему не переубедить молодого упрямца.

— И куда же вы направитесь?

— Если это Анин покровитель… Похоже, самое безопасное для нас место — Россия. Там они будут искать нас в последнюю очередь. И потом, как известно, стены помогают.

— Вы придерживаетесь того же мнения, мисс? — обратился Егорий Александрович к принцессе.

— Меня никто и не спрашивает.

— Почему же, — спохватился Никита. — Если у тебя есть возражения… скажи.

— У меня нет возражений, дорогой.

— Тогда пора собирать манатки. Берем только самое необходимое. Документы, деньги, туалетные принадлежности.

— Гарем свой не забудь, — напомнила Анита.

Через час они были готовы к бегству. Егорий Александрович дал Никите ключи от «ситроена», стоящего в гараже. Договорились, что Никита оставит машину на платной стоянке в аэропорту. Еще князь почти силой навязал деньги, несколько пачек в пластиковом пакете. Неожиданную благотворительность Никита воспринял спокойно, но принцесса стала в позу:

— Егорий Александрович, мы не можем их принять. В нашем положении… когда неясно, что будет завтра… Не обижайтесь, пожалуйста… Вы и так много для нас сделали.

Князь, весь вечер остававшийся трезвым, забавно выглядел со своим пакетом, который у него никто не брал. Казалось, сейчас по-стариковски расплачется. Никита его утешил:

— Не слушайте ее, Егорий Александрович, она жизни не знает. Сколько тут?

— Около тридцати тысяч, можешь сам сосчитать, сиракузец.

— Сейчас некогда, пересчитаю в самолете. Верну не раньше чем через год. Ничего?

— Куда мне их, — возразил князь. — Солить, что ли.

Анита на прощанье нежно обняла старика:

— Мы вернемся, дядюшка… У вас я оставляю свое сердце.

— Хорошо погудели, — подтвердил Никита. — Жаловаться грех. Поберегите себя, Егорий Александрович.

Когда выехали из гаража, князь с порога дома наложил на них крестное знамение…

До аэропорта в Ницце добрались без проблем, никто за ними не гнался, в этом Никита был почти уверен. На малозагруженной автостраде проделал несколько обычных трюков, сбавлял скорость, полз, как черепаха, потом неожиданно разгонялся, выжимая из новенького «ситроена» все его лошадиные силы, сворачивал на вспомогательное шоссе и даже в удобном месте резко перескочил на встречную трассу и с десяток километров промчался в обратном направлении. Ничего подозрительного не заметил. Повезло и в аэропорту. Тут был выбор: либо чартерным рейсом немедленно вылететь через Париж в Москву, либо дождаться полуночи и сесть на борт «Боинга», отправлявшегося прямиком в Киев. Билеты были и на тот, и на другой рейс. Никита склонялся к Парижу, где еще не бывал.

— А что, — уговаривал он Аниту, — сделаем остановку дня на три, на недельку. Погуляем по вечному городу, посмотрим всякие чудеса. Заглянем в Лувр. Деньжищ у нас куча, спасибо князю.

— Вечный город — это Рим, — поправила Анита. — Не будь таким легкомысленным, братец. Какие прогулки в нашем положении?

— Чем же плохо наше положение? Мы свободные люди и вся жизнь впереди. Только теперь и повеселиться от души.

Пытался взбодрить принцессу, но она не поддавалась. С каждой минутой делалась все более унылой, слова выдавливала из себя будто под принуждением. С ней творилось что-то неладное, Никита опасался, как бы не сломалась прежде времени. Но сломается, тоже не беда. На руках донесет до Ялты. А там Валенок и Жека Коломеец. Там все в сборе. Придумают что-нибудь.

— Анна Ивановна, — сказал строго. — Возьмите себя в руки. Совершенно нет причин для уныния. Им за нами не угнаться.

Тут она и прозрела. Глаза вдруг окатили Никиту тревожным лимонным светом.

— Никита, надо срочно позвонить.

— Куда, маленькая?

Он знал — куда. Этого и боялся.

— Домой… Ника, о том, куда мы уехали, знал только отец.

— Ну почему же, — нетвердо успокоил Никита. — Могла знать мадам. Могла подслушать. И еще служанка. Она же ясновидящая? Да мало ли еще кто. Мы иногда…

Анита уже не слушала, заметалась по залу, ища свободный таксофон, Никита еле за ней поспевал. Таксофоны были натыканы на каждом шагу, но в этот поздний час, казалось, все пассажиры одновременно решили позвонить своим близким и друзьям. Анита выбежала на площадь, освещенную электричеством, словно пожаром. Никита за ней. На минуту задержались, завороженные невероятным зрелищем. Огромная четырехпалая стальная птица, светясь бортовыми огнями, бесшумно шла на посадку прямо в море. Такое может быть лишь в фантастическом фильме.

— Ох, — выдохнула Анита. — Глазам не верю.

— Ничего особенного, — холодно заметил Никита. — Цивилизация.

Когда наткнулись на свободный аппарат, выяснилось, что у них нет ни жетона, ни карточки. Пока раздобыли жетон, ушло еще время. Анита все сильнее нервничала. Зато с Варшавой соединилась с первой попытки. Однако напрасно Анита ждала ответа. Гудок за гудком проваливался в бездну. Страх на ее лице возникал постепенно, слой за слоем, будто отражение каких-то иных глубинных чувств, наверняка разрушительных.

— Попробуй набрать еще раз. — Никита обнял девушку за плечи. Ему казалось, она сейчас рухнет. Анита заново пощелкала кнопками, но с тем же результатом. Теперь в ее глазах, устремленных на Никиту, была мольба.

— Ника, что это значит?

— Поздно уже. Скорее всего, легли спать.

— Отец не ложится в это время.

— Могли куда-нибудь отлучиться. В театр, к примеру.

— Все сразу?

— Бывают такие совпадения, кроха, с ума сойдешь… Когда я был бизнесменом…

— Ника, мы летим в Варшаву.

— Да, конечно, — кивнул он. — Куда же еще.

8

Во всем доме не горело ни одного окна, но это ни о чем не говорило: они добрались в Зомбки около пяти утра. Вся улица была темной. После бессонной ночи оба чувствовали себя вареными, хотя морозное декабрьское утро бодрило. Прошли через сад, и Анита отперла входную дверь своим ключом. Обернулась к нему, жалобно пролепетала:

— Обычно мы закрываем изнутри на собачку.

Никита промолчал. Он был готов ко всему, но, как вскоре выяснилось, не к тому, что их ожидало.

Анита зажгла свет в прихожей. В доме было тихо, как в склепе.

— Мне страшно, Ника! — прошептала принцесса, прижавшись к нему. Никита ответил тоже почему-то приглушенным голосом:

— Это мы с тобой полуночники. Добрые люди в это время спят.

Первый сюрприз ждал их в гостиной. На ковре рядом с камином в вольной позе, в чересчур вольной позе, с задранной на живот ночной рубашкой лежала женщина. Голова в растрепавшихся белых кудряшках неестественно вывернута. Можно было бы предположить, что молодая пани, приняв лишку, угрелась возле огня и случайно задремала, но Никите не надо было смотреть дважды, чтобы понять: она уже не проснется никогда.

Анита вскрикнула, подбежала к ней, склонилась, потрясла за плечо:

— Кшися, Кшися, что с тобой?!

Никита сверху холодно объявил:

— Не трогай ее. Она мертвая.

— Как мертвая? Почему? — Анита, не дожидаясь ответа, будто вспомнив о чем-то, взлетела на второй этаж, повсюду зажигая свет. Заглянула в спальню отца, там никого. С сердечной дрожью, зачем-то постучавшись, открыла дверь в библиотеку, бывшую одновременно рабочим кабинетом Ивана Федоровича. Щелкнула выключателем. Граф сидел за столом и на первый взгляд казалось, что он напряженно задумался, склонясь над бумагами, в руке, между пальцами авторучка. Таким Анита заставала отца много раз, еще ребенком любила наблюдать за ним, когда он работал; пристраивалась в кресле и сидела тихо как мышка, что было вовсе необязательно: увлекшись своими мыслями, Иван Федорович выпадал из реальности, становился глух и нем. На мгновение ей померещилось, что все так и есть: отец работает, и мертвая Кшися внизу — всего лишь какое-то досадное недоразумение, которое вот-вот разъяснится самым благополучным образом. Спасительный мираж, всплывший из подсознания, был из тех, какие возникают перед глазами умирающего, облегчая ему ужас рокового, последнего перехода.

Подойдя близко, Анита разглядела багровую полосу на шее отца и, коснувшись губами лба, ощутила ледяное дыхание вечности. Прочитала и то, что было написано на листе бумаги убористым почерком отца: «Прости меня, де…»

В следующую секунду Анита начала падать, но Никита ее подхватил и отнес в кресло. Сознания она не потеряла, как и способности к здравому рассуждению.

— Наверное, надо вызвать полицию, да, Ника?

— Конечно, сейчас вызову… Тебе лучше пока лечь. Пойдем в спальню?

— Нет, я посижу здесь. Иди звони. Вот телефон на столе.

Назвала и номер, который надо набрать, и посоветовала позвать поручика Михала Новотного.

— Мы с ним давно дружим, он хороший. И по-русски говорит.

В участке ответил дежурный, и кое-как, на смеси русского с польским, Никита сумел с ним объясниться, на это ушло минут десять. Потом вернулся к Аните, присел на ручку кресла, обнял, баюкал. Анита никак не отзывалась на его прикосновения, не сводила глаз с мертвеца за столом, который мучительно обдумывал, как ему дописать неоконченную строку. Спустя много времени Анита попросила его (не отца, а Никиту) посмотреть, что с Софьей Борисовной. Жива она или тоже убита.

— Спустишься в гостиную, справа дверь в ее спальню…

Ему не хотелось оставлять девушку одну, но послушался. Да и самому было любопытно. Спальня мадам была заперта на английский замок, на стук в дверь никто изнутри не отозвался. Подумав, Никита высадил дверь плечом. Комната была в полном порядке; широкая, с бронзовой инкрустацией кровать аккуратно застелена, никаких следов разора или борьбы, но хозяйка отсутствовала. Никиту тут же вернулся в библиотеку. Отец и дочь пребывали в том же положении, в каком их оставил, исподтишка разглядывали друг друга.

— За что? — спросила принцесса, подняв на него пустой взгляд. — Что я такого сделала?

— Крепись, кроха. Это беда. Надо ее пережить. Переживем, ничего.

— В чем я виновата? В том, что уехала с тобой?

— Не думай так. Ты ни в чем не виновата.

У нее не выкатилось ни единой слезинки из глаз, это пугало Никиту больше всего.

В знобящей тишине звук подъехавшей машины проскрипел по нервам, как резец по стеклу. Почти сразу в доме началось движение, зазвучали резкие мужские голоса. Никита спустился вниз, и двое дюжих полицейских тут же уложили его на пол и обыскали. Потом поставили на ноги, и он увидел перед собой белобрысого, средних лет мужчину в форменном полушубке. Тот что-то быстро спросил у него по-польски, увидев, что Никита не понимает, перешел на русский:

— Кто такой, говори?

— Я друг Аниты. Это я вам звонил.

— Русский?

— Отпираться бессмысленно.

На упитанном лице полицейского мелькнула тень усмешки, он сделал знак, о чем-то распорядился, и Никиту отвели во флигель, поместили в небольшую комнату и оставили одного. В этот момент он еще не догадывался, как нескоро увидит принцессу, и был даже рад уединению. Ему было о чем подумать.

Через час, когда окно просветлело, в комнату вошел давешний офицер в полушубке, теперь расстегнутом, так что стало видно, что наброшен он, вероятно, впопыхах, на теплую домашнюю шерстяную рубашку в крупную клетку. Полицейский уселся на стул и на сей раз представился:

— Поручик Новотный… А ты — Никита Соловей, верно?

— Так точно, пан поручик.

— Почему так отвечаешь? Армейский?

— Был когда-то. Теперь предприниматель.

— Все мы теперь предприниматели — что у вас, что у нас. — Поручик достал пачку «Мальборо», предложил и Никите сигарету. Тот сказал, что не курит. Простецкая внешность поручика Новотного внушала доверие, но было понятно, что он далеко не так прост, каким хочет показаться.

— Страшное злодейство, — заметил поручик. — И никаких концов. Сам что об этом думаешь?

— Смерть всегда штука неприятная.

— Да я не об этом. Послушай, парень. Мы с тобой сейчас беседуем без протокола. Давай начистоту, как солдат с солдатом. Ты ведь не убивал графа?

— Нет.

— Я тоже думаю, нет. Но погляди, что получается. Иван Федорович тут тридцать лет прожил и не завел себе ни одного врага. Женился на местной девушке. В конце концов стал в поселке своим, а это редко бывает. Его принимали за чудака, немного чокнутого, но уважали. Более безобидного человека трудно представить, хотя он русский. Не говорю уже про его дочь, про принцессу. Многие наши красотки подражают ей. И гляди, что дальше. Жили тихо, никого не трогали — и вдруг как посыпалось. Сперва пожар, потом Анита куда-то уехала, и вот убийство, двойное… По времени как раз совпадает с твоим появлением, господин Соловей. Как это объяснишь?

— Никак. Анита моя невеста. Мы вместе уезжали. Предсвадебное путешествие. У меня алиби стопроцентное, если ты об этом, пан Михал.

— Алиби — ерунда, для детективных книжек. Лучше скажи, как с ней познакомился.

— В Ялте. Она там выступала. А у меня там бизнес. Случайная встреча.

Поручик поискал глазами пепельницу, не нашел и потушил окурок в хрустальном блюдце.

— Пан Соловей, не обидишься, если скажу не очень приятное?

— Нет, конечно. Говори.

— Вот хоть убей, а как-то ты ей не подходишь в мужья. Сам посуди, кто ты и кто она.

— Браки совершаются на небесах. Оттуда виднее.

— И потом, у нее уже был жених. Тоже россиянин. Но солидный человек, при большом капитале. Куда делся? Прямо так и отдал тебе принцессу?

— От него и сбежали, — признался Никита. — Ты, пан Михал, верно намекнул. У наших капиталистов куска хлеба не выпросишь, не то что невесту. Вот мы и рванули куда глаза глядят. Хотели переждать, пока все успокоится.

— Не успокоилось?

— Видно, так… А может, это просто ограбление?

— Может быть. Но принцесса говорит, ничего не пропало. Мы ее поводили по дому.

Что-то болезненно сжалось в груди у Никиты.

— Чего ее водить? Дали бы в себя прийти. Отец все-таки…

— Об этом не переживай… Значит, следствию пока не желаешь помочь?

— Как не желаю? Всей душой, только не знаю как… Кстати, где эта мадам, которая тут проживала?

— Хороший вопрос. Может, сам на него ответишь?

— Поручик, послушай меня. Я в этом деле, конечно, замешан, но не в убийстве. Зря на меня потратишь время. Я Аниту люблю, как никого не любил. Знаешь, что это такое?

— Догадываюсь… Ладно, ничего дельного ты не сказал. Но попозже скажешь, верно? Спешить нам некуда.

— Хотите меня задержать?

— Придется. Наверняка еще кое-кто захочет тебя допросить, а коли отпустить, ты ведь удерешь.

— Можно поговорить в Анитой?

— Нет, нельзя.

— Почему?

— Ее увезли в больницу.

— Зачем? Она не больна.

Полицейский ответил не сразу, словно подбирал слова. Он вообще не очень напирал на Никиту, хотя мог бы. Никита это понимал и был благодарен польскому служаке. Но это, конечно, только начало.

— Так что с ней случилось, пан Михал? Почему ее отправили в больницу?

— Там ей будет лучше. Здесь некому за ней присмотреть.

— Меня оставьте в покое, я присмотрю.

Поручик нехорошо усмехнулся. Поднялся на ноги:

— Шагай за мной. Поедем в участок.

В гостиной набилось пять человек. Врач склонился над лежащей у камина мертвой девушкой, эксперт щелкал фотоаппаратом, заходя с разных ракурсов. Один полицейский заполнял протокол, сидя за столом. Еще двое будто ждали, когда приведут Никиту. По знаку пана Михала взяли его в клещи и повели на выход. Но напоследок Никита все же учудил штуку. У самых дверей вырвался, перебежав гостиную, одним махом взлетел на второй этаж, сунулся в библиотеку. Пусто. И графа уже нет за столом. В коридоре крикнул:

— Анита, где ты?!

Нет ответа.

За ним никто не погнался. Когда спустился вниз, виновато улыбаясь, поручик сухо сказал:

— Никому не веришь, да? Тебе тоже никто не поверит.

9

В польской кутузке в одиночестве провел двое суток — два дня и две ночи. Чувствовал себя неплохо. Здесь было комфортнее, чем в московском КПЗ. Просторная комната, железная солдатская кровать, теплое одеяло, умывальник. В туалет выводили без проблем, по первой просьбе. Жратву приносили два раза в день: кашу, постные щи, чай, хлеб. На ужин оба раза дали по куску жареной трески. Он хоть выспался наконец-то. Иногда заглядывал поручик Новотный, выкуривал сигарету, но ни о чем не выспрашивал. Никита понимал: наводят о нем справки, наверное, связались с Москвой. Его документы — паспорт, водительское удостоверение — забрали, когда оприходовали на постой. Никита каждый раз интересовался, как здоровье Аниты, поручик отвечал, все в порядке, не волнуйся. Скоро к ней приедет какой-то родич из Мюнхена, какой-то двоюродный брательник.

Однако на второй день к вечеру, уже после ужина пан Михал принес плохую новость. Вошел, сел на табуретку, закурил как всегда, но молчал. На круглой сытой физиономии недоумение.

— Что с ней? — спросил Никита.

— Как догадался? — прищурился поручик.

— Вы открытый, искренний человек, пан Михал. У вас все написано на лице.

— Я нормальный полицейский, — поморщился поручик, — но это дело выводит меня из себя. С русскими всегда много проблем, но в этом преступлении слишком много темных пятен. Принцесса исчезла, пан Никита.

Никита не особенно удивился.

— При каких обстоятельствах?

— Я, естественно, не обязан отвечать, это нарушение правил, но вдруг вы тоже решите быть откровенным. — На губах поручика промелькнула уже знакомая усмешка. — Утром ее забрали из больницы. Пришли двое мужчин, якобы ее знакомые. Пробыли в палате около получаса. Потом она с ними ушла, кажется, добровольно. Дежурной сестре сказала, только проводит гостей и вернется. Но не вернулась.

— А разве?..

— Нет, наших людей там не было. Никто не предполагал, что ей угрожает опасность.

— Выходит, больница у вас вроде проходного двора?

— Не надо грубить. Анита не арестованная.

— И что было дальше?

— Домой она не заехала… Думаю, ее уже нет в Варшаве.

— Вы не только искренний, но вдобавок мудрый человек, пан Михал.

— Не хочешь помочь? — Глазки поручика сузились, недобро сверкнули. — Анита хорошая девушка, жаль, что связалась с таким, как ты. Ладно, отдыхай пока.

На третий день за ним пришел полицейский и отвел в кабинет на втором этаже, где его ждали пан Михал и средних лет мужчина в штатском, похожий на нахохленного беркута. Мужчина оказался следователем из центрального управления Вольмаром Пыщиком. За допрос он взялся основательно и сразу дал понять, что церемониться не намерен. Говорил по-русски без акцента.

— Значит так, Соловей Данилович. Выбор у тебя небольшой. Можем прямо сегодня отправить под конвоем в Москву, где тебя с нетерпением ждут в известном заведении, но можем договориться по-хорошему.

— По-хорошему — это как?

— Выкладываешь все, что знаешь, и это засчитывается как добровольное сотрудничество. Помощь следствию приравнивается к смягчающим обстоятельствам. За что убил профессора? Мешал жениться на дочери?

— Ничего себе сотрудничество, — удивился Никита.

— Хорошо, давай по-другому. Кто убил профессора? Ты не можешь не знать.

— Почему?

— Вероятно, по двум причинам. Все русские мафиози так или иначе связаны друг с другом. Наши друзья из НАТО провели ряд исследований, которые подтверждают это неоспоримо. Вся русская мафия, хлынувшая на Запад, организована по подобию войсковых подразделений, законспирированных под бандитские группировки. Штаб возглавляют олигархи либо члены правительства, они же осуществляют общую координацию действий. Таким образом, Россия по-прежнему угрожает цивилизованному миру наравне с мусульманским терроризмом. Вы что-то хотите сказать, господин Соловей?

— Нет, ничего… Продолжайте пожалуйста, пан Вольмар. — Никита действительно выглядел обескураженным, следователь произвел на него сильное впечатление. Тихий, добрый сумасшедший, чем-то неуловимо напоминавший сразу нескольких российских политиков, не слезавших с экрана телевизора, которые с таким же самоуверенным видом несли несусветную околесицу.

— Как один из крохотных винтиков системы, вы, господин Соловей, разумеется, не представляете себе масштабов ее деятельности, но в этой операции у вас, полагаю, важная роль. Нет сомнений, убийство графа Нестерова — акция скорее политическая, чем криминальная. Допускаю, что вас не посвящали во все ее тонкости, они и нам пока неизвестны, но непосредственных участников, повторяю, вы не можете не знать. Зачем-то ведь вы увезли молодую графиню из дома?.. И лишь позже вернулись на место преступления.

Следователь с энтузиазмом потер ладони и неожиданно громко рыгнул. Повернулся к поручику:

— Пан Михал, в чем мотив этого очередного наглого вмешательства в наши внутренние дела?

Поручик нервно дернулся. Только теперь Никита заметил, что он ошеломлен не меньше его.

— Э-э, — протянул поручик. — Возможно, наследство графа? Жаль, принцессу не успели допросить.

— Принцессу?..

Дальше они перешли на польский, Никита половины не понимал, но неожиданно ему в голову пришла спасительная, как ему показалось, мысль.

— Пан сыщик, послушайте, пан сыщик!

Важняк обернулся к нему с недовольным видом:

— Что такое?

— Есть идея. Я готов сотрудничать при условии взаимного доверия.

— Ну?

— Посудите сами, пан Вольмар. Графа убили, дочь похитили. Выходит, остался я один. Как и вы, они могут думать, что я что-то знаю. Им вовсе не нужно, чтобы я заговорил.

— Дальше что?

— Пока я под замком, им до меня не добраться, верно? Но как только вы меня отпустите, под наблюдением, естественно… Ловля на живца. Они обязательно клюнут. Тут вы их возьмете тепленькими. Не самых главных, но хоть кого-то.

На выразительном беркутином лице следователя, пока слушал, промелькнуло несколько выражений — от презрительного «Мели, Емеля!» до задумчивого «Пожалуй, в этом что-то есть».

Он спросил у Новотного:

— Как полагаешь, поручик, хитрит русачок?

Поручик ответил по-польски, но явно в нейтральном ключе.

Следователь повернулся к Никите:

— Не пойму, какой резон тебе подставляться? Ведь эти люди, похоже, шутить не любят.

— Анита — моя невеста. Без вас мне ее не вернуть. У нас общая цель, пан Вольмар.

— И как будешь действовать, если отпустим?

— Обыкновенно. Пошатаюсь по городу. Они наверняка следят за участком, поведут прямо отсюда. Сниму номер в гостинице. Где скажете, там обоснуюсь… Потом поеду домой к Аните…

— А это зачем?

— Это логично. Откуда забрали, туда и вернулся. Иначе подозрительно. Они должны убедиться, что меня на самом деле отпустили.

— Кто такие они? — резко спросил поручик.

— Вот именно, — поддержал пан Пыщик. — Назовите имена. Кого подозреваете? Где они? В Москве? В Варшаве? Кому понадобилось убивать профессора? Хорошо, я помогу. Желудев Станислав Ильич. Крупная фигура, не правда ли? Не вам чета. Как же вас угораздило стать ему поперек дороги? Или вы с ним заодно?

— О нем я тоже думал, — признал Никита. — Но с другой стороны, чем ему мешал Нестеров? Вот если бы меня прихлопнул… Только вряд ли он станет руки марать. Вы же сами объяснили, как устроена русская мафия. Есть те, кто наверху, и те, кто внизу. Разные пласты.

— Вы у него вроде невесту увели. Мог снизойти. Чтобы смыть позор.

— Никакого позора, — возразил Никита. — Они нас за людей не считают.

После некоторого раздумья следователь глубокомысленно изрек:

— Не совсем понимаю вашу логику, впрочем, это не важно. Мы, слава господу, не в России, чтобы копаться во всяком дерьме. Но у нас дома безобразничать никому не позволим, так и запомните. Для нас что Желудев, что ты — все одинаково. Убил — отвечай по закону. Понятно?

— Грубовато, но справедливо, — согласился Никита. — Я всегда был высокого мнения о польском правосудии. Иначе бы вас в НАТО не приняли. Нам-то фигу показали. И поделом. Не воруй, не грабь, не насильничай. Я, когда был бизнесменом…

— Хватит! — оборвал следователь. — Какие вы все бизнесмены, мы тоже знаем… Теперь что касается идеи. Про наживку, имею в виду. Что-то в ней есть. Надо подумать, проконсультироваться. Если надеешься таким образом ускользнуть…

— Я себе не враг, — поторопился уверить Никита.

Следователь распорядился, и его отвели обратно в камеру. Вскоре туда заглянул поручик Михал. Вошел, сел на табурет, закурил. Все по ритуалу. Но если ожидал, что Никита заговорит первый, то ошибся. Никите говорить было не о чем.

— Ну? — спросил наконец полицейский.

— Вот именно, — ответил Никита. — Для нас что мужик, что баба — все едино. Главное, не безобразничай.

Поручик вдруг заулыбался во всю свою круглую славянскую рожу и даже кулаком пристукнул по колену.

— А ты мне нравишься, парень. Матка боска. Думаю, принцесса не с кондачка к тебе потянулась. Только на следователя напрасно злишься. Он мужик умный. Другой вопрос, ваша русская братва ему всю плешь проела.

— Где научился так по-русски шпарить, пан Михал?

— В Москве стажировался год… Давно… Пятнадцать лет назад. Хорошие были времена… Да у нас полстраны по-русски говорит, только сейчас не всякий признается.

— Отпустит он меня?

— Отпустит. Завтра… Я чего хочу сказать, чтобы ты знал. Был случай, Иван Федорович меня крепко выручил. Мог я так загудеть, что… Ладно, в подробности вдаваться не буду. А с Анитой… сам знаешь, какая она. Так что для меня это дело тоже отчасти семейное.

— Рад слышать.

— Не радуйся заранее. Если действительно вас всех Желудь подписал, тебе туго придется. Вся штука в том, что наши и ваши хозяева, когда припечет, всегда оказываются заодно. От моря до моря у них все схвачено… Прикрыть тебя будет трудно.

— Прикрывать не надо, — усмехнулся Никита. — Просто не мешай. Отойди в сторонку.

— Там видно будет, — туманно пообещал поручик.

Документы, портмоне и часы ему вернули, когда оформляли на волю. В портмоне сорок долларов и сотни две злотых. Как обещал, он первым делом поехал в отель и снял одноместный номер. Потом погулял по Варшаве, пообедал в корчме «У причала». Съел тарелку рыбного супа, свиную отбивную и запил еду бутылкой «Туборга». Пока гулял, с удовлетворением убедился, что следователь Пыщик держит слово, которое дал на последнем инструктаже. Полиция вела Никиту деликатно, дистанционно, он лишь два-три раза заметил наблюдение, да и то не был вполне уверен. Следователь согласился, что, если «живца» облепят слишком густо, никто к нему не сунется и вся операция пойдет насмарку. Для Никиты это был важный момент. Стол в корчме, где он обедал, стоял у окна, и через щель в занавесках он с удовольствием разглядывал прохожих и любовался солнечным пейзажем. Жители Варшавы разительно отличались от москвичей, спокойные, приятно улыбающиеся, не озабоченные постоянно мыслью, что, если зазеваешься, обязательно получишь пинка в зад, иногда натурального. Однако на лицах — и мужчин и женщин — заметно некое общее выражение туповато-радостного ожидания. Как для россиян, так и для поляков резкое перемещение в рыночный рай оказалось серьезным испытанием: теперь каждый обыватель — от солидной многодетной матроны до последнего уличного бродяжки — носил в себе стойкое, как вирус СПИДа, предвкушение неминуемой и скорой халявы. Для миллионов тружеников, так и не научившихся воровать, это трепетное, ни на чем, в сущности, не основанное ожидание было единственным, что скрашивало их полуголодную, нищую жизнь.

В Зомбки доехал на электричке и в начинающихся сумерках подошел к дому Аниты. По сторонам особенно не озирался: полиция его пока не интересовала, а в то, что его терпеливо дожидаются боевики Желудя, он с самого начала не верил, в отличие от пана Вольмара и пана Михала, клюнувших на его сказочку. Но если предположить, что это не сказочка и что действительно Желудь не успокоился, даже заполучив в руки главную добычу, и распорядился оставить в Зомбках круглосуточный пост, вряд ли они обрушатся на него в доме. Для этого надо быть полными идиотами. Они и без того чересчур наследили. Скорее всего, порученцы магната, если они неподалеку, постараются взять его под колпак, а что один колпак, что два — уже не имеет значения. По разумению Никиты, для Желудя предпочтительнее дождаться его в Москве и там, в своей вотчине, где все ему подвластно, расправиться с обидчиком без суеты и спешки в подходящей обстановке. Может быть, даже провести показательное мероприятие, публичную казнь, чтобы никому не повадно было зариться на чужое добро. Подходя к коттеджу, Никита все же прикинул, где может укрываться снайпер: удобного места поблизости не обнаружил.

По-хозяйски войдя в калитку и заперев ее за собой, Никита обогнул дом, не поднимаясь на крыльцо к опечатанной парадной двери. В одном из задних окон, в том, которое выходило под лестничный пролет, в то страшное утро он все же позаботился оставить незапертую форточку, плотно ее прикрыв. Никто из полицейских этого не заметил, в чем он убедился, встав на выступ фундамента и толкнув форточку внутрь. Без труда дотянулся до железной задвижки рамы и через секунду проник в дом. Дав привыкнуть глазам, не зажигая света в гостиной, пересек ее и очутился в холле. Здесь засветил фонарик, купленный во время прогулки в спортивном шопе, и открыл дверцу в один из трех вставных шкафов, расположенных в прихожей. Вздохнул с облегчением: спортивная сумка на «молнии» со всеми деньгами, полученными от князя Черкизова, и с остатками его собственного капитала (около трех тысяч долларов) лежала на средней полке, где он ее и оставил. Теперь он был богат и во всеоружии. В доме больше делать нечего, хотя подзуживало подняться в комнату Аниты и, возможно, прихватить какой-нибудь сувенир на память. Детское, бессмысленное движение души. Лишняя трата драгоценного времени. Но на кухню все-таки заглянул и снял с крючка над газовой плитой увесистый тесак для рубки мяса.

Дом принцессы, где каждая половица запечатлела следы ее ступней, покинул тем же манером — через окно под лестницей. Перед ним теперь стояла одна задача: уйти в отрыв, сбросить все возможные и невозможные хвосты. Помахать ручкой добродушному пану Михалу и всем остальным. Он не сомневался, что справится с этим.

Часть четвертая В ЗАТОЧЕНИИ У ОЛИГАРХА

1

Однажды по случаю Станислав Ильич через подставное лицо прикупил заводик по обжигу кирпича под Наро-Фоминском, а заодно несколько гектаров дикого леса с голубиным озером и парочку обезлюдевших, одичавших, бесперспективных деревень — Агапово и Вострушки. На ту пору, еще до принятия Земельного кодекса, такие сделки считались сомнительными, мало кто решался вкладывать в них деньги, Желудев рискнул и впоследствии не пожалел об этом. Тем более что речь шла о сущих копейках, земля оформлялась как бы в аренду.

Подставным лицом выступил один из его любимчиков, Кузьма Витальевич Прохоров, по кличке Зубатый, забавное человекообразное существо, сплошь состоящее из комплексов и неутоленных желаний. При этом натуральный вор и бандит без всякого нынешнего дегенеративного подмеса. Первый срок Зубатый получил за кражу со взломом, второй — за непредумышленное убийство родной матери, которая не дала денег на опохмелку. Дальше сроки посыпались, как грибы из корзины, и в общей сложности Зубатый провел в местах заключения около тридцатника. Он был из тех самых, для кого тюрьма — дом родной. В концерн «Дулитл-Экспресс» его взяли, когда пошла мода на «законников»; в каждой крупной, уважающей себя фирме обязательно был один такой (добрая примета!) либо на должности референта, либо специалистом для особых поручений. Значительно позже тех из них, кто побойчее и посмышленее, начали проталкивать в депутаты и префектуры и на другие доходные места, где они порой оказывали хозяевам неоценимые услуги. Для мечтательного и капризного Станислава Ильича матерый «законник» явился как бы воплощением, олицетворением загадочной россиянской души, в которой в одинаковых пропорциях смешались пещерная дикость и страсть к книгочейству, рабская натура и склонность к бунту, алчность и жестокость наравне с детской наивностью и неожиданной, на грани нервного срыва, щедростью… В лице бывшего вора и убийцы он провидел великое, никем пока не разгаданное будущее этой страны… Иногда под вечер он вызывал Зубатого к себе в кабинет, чтобы распить с ним бутылочку и послушать путаные, затейливые рассуждения недочеловека о смысле жизни и еще о многом другом. С годами Зубытый смирился с тем, что ничего не достиг из того, о чем мечтал на заре туманной юности. Но одно желание оставалось у него неизменным. В сущности, безобидное, но, когда он впервые поделился им с хозяином, его водянистые глаза осветились блеском истинного вдохновения. Станислав Ильич опешил и переспросил:

— Хочешь быть начальником тюрьмы?

— Всей душой, босс. Ибо только в тюрьме возможно царствие всеобщей справедливости. Тако рек Иоанн Златоуст. Не нам оспаривать.

Сбылась мечта Зубатого на новых территориях под Наро-Фоминском, куда, оформив покупку, Станислав Ильич направил его управляющим со всеми полномочиями. Потом с удовольствием следил издалека за его бурной деятельностью. В здании кирпичного заводика Зубатый действительно обустроил коммерческий стационар на сорок камер, из которых восемнадцать были одиночками, предназначенными для смертников, но этим не ограничился. В деревнях Агапово и Вострушки, повыгнав оттуда недовымерших пенсионеров, возвел пятизвездочную гостиницу «Олимп» и открыл шикарное казино с экзотическим названием «Темный лес». Но и это не все. В окрестных лесах устроил заповедник, где водился и сохатый, и кабан, и всякая мелкая живность; и вскоре собирался запустить туда снежного человека, оформив договор с Уссурийским охотхозяйством. С некоторой оторопью Станислав Ильич подписывал разбухающие финансовые сметы, дивясь неуемной энергии Зубатого, переживающего вторую молодость.

Разумеется, Желудев был не из тех, кто бросает деньги на ветер. Все на первый взгляд чумовые затеи Зубатого были отнюдь не провальными в коммерческом плане. Возрожденная подмосковная землица, обретая заманчивую первобытность, сулила при умелом использовании солидные барыши. Несколько раз Станислав Ильич привозил на уик-энд на «Новые территории» солидных иностранных партнеров, и там, в необычной обстановке, в «Зоне счастья», разнежившись в обществе веселых и покорных поселянок, распарившись в баньке, отведав натуральных деревенских угощений да еще завалив на опушке кабанчика, гости делались податливыми как воск. Удавалось порой заключить с ними сделки, которые казались немыслимыми в зачумленной Москве.

Под вечер в пятницу Зубатый явился по вызову в центральный офис «Дулитл-Экспресс», доставив в подарок рыбной копчушки и оковалок парной свинины. Сияя изможденным ликом страстотерпца, похвастался:

— Налаживаем натуральное хозяйство, барин, на случай неизбежной иноземной блокады.

— От кого ждешь блокады, Кузьма? — полюбопытствовал Станислав Ильич.

— От американских братьев, от кого еще.

— С какой стати? Мы вроде скорешились. Вместе арабиков лупцуем.

— Тебе так кажется, барин, — ухмыльнулся Зубатый. — Мы временно на вольном выпасе, а на самом деле в черном списке. Наша очередь сразу после арабиков. Не изволь сомневаться.

Политикой Кузьма Витальевич интересовался активно, читал газеты, смотрел по телевизору все политические шоу (особенно выделял передачи Сатанидзе, называя его «хрумкало блатное»), его суждения всегда отличались резкостью и безапелляционностью. Засиживаясь за столом, они с Желудевым частенько затевали горячие споры на животрепещущие темы, и победителем обыкновенно выходил Зубатый. По убеждениям он был монархист и черносотенец. В полемическом запале Станислав Ильич обзывал его «красно-коричневой мордой» и «пеньком деревенским», на что Зубатый не обижался, отвечал благодушно:

— Мы хотя пеньки красно-коричневые, а заморскому хаму жопешник не лижем.

Сейчас Станислав Ильич не поддержал тему, у него времени оставалось с полчаса до важной встречи. Секретарша Зинаида Андреевна подала нехитрый закусон — черная икра в хрустальной вазе, черная буханка, масло, батон салями, — поставила, угождая хозяйскому фавориту, бутыль с перекрещенными костями и черепом на этикетке. Но то была одна видимость, вместо денатурата в бутылке был обыкновенный шведский «Абсолют». Зубатый протянул мослатую клешню, чтобы приласкать красавицу, ухватить за пухлый бочок, но Зинаида Андреевна, как водится, в ужасе шарахнулась в сторону. Она действительно панически боялась смурного мужичка с впалой грудью, писклявым голосом и тусклым, мертвым взглядом, сулящим неминуемую беду всякому, кто зазевается. Напротив, Зубатый ей благоволил и не оставлял надежды при случае оприходовать бывшую управделами райкома комсомола. Под хорошее настроение не раз обращался к барину с заявкой: дескать, уступи бабешку на вечерок, уж больно засвербило. Одно из множества чудачеств «законника» — он был падок на женщин, хоть каким-то образом соприкасавшихся с властью. Похвалялся, что в свое время на зоне перепортил с десяток надзирательниц из женских бараков и всеми остался весьма доволен. Объяснял свою прихоть так:

— Которые при власти, оне от мужика звереют. Для человека с понятием — самый смак.

Насчет секретарши Станислав Ильич любимчику напрямик не отказывал, но согласия пока не дал.

— Вот что, Кузя, — начал Желудев, подождав, пока «законник» примет чарку и закусит. — Сегодня долго сидеть не можем, дела у меня, а поручение деликатное.

Зубатый изобразил повышенное внимание, выплюнув на ореховую столешницу кусок непережеванного салями. Желудев поморщился: варвар, быдло, что поделаешь. Но зорок, цепок, умен… Эх, таких бы в правительство, да побольше. Тогда, глядишь, и реформу бы доломали.

— Завтра тебе в зону деваху одну доставят. Она под моей опекой.

— И что с ней делать?

— Спесь сбить. По полной программе. Но без радикальной порчи. Только за счет психологического воздействия.

Унылая личина Зубатого раскраснелась, то ли от водки, то ли от услышанного. Он похабно сощурился:

— Знамо дело, барин. Невесту забугорную в чувство приводишь.

Изумление Желудева было столь велико, что он механически потянулся за рюмкой:

— Про невесту откуда узнал?

Зубатый самодовольно лыбился, обрадованный, что уколол благодетеля:

— Слухом земля полнится, Стас Ильич. Вы там наверху полагаете, усыпили народец, а он бдит. Все ваши жуткие деяния на ус мотает. Дай срок, за все придется отвечать, за все грехи. Се есть историческая закономерность.

— Оставь свои бредни, — внезапно разозлился Желудев. — Некогда лясы точить. Про деваху все понял?

— Нет, не все. В каких пределах допустимого производить переделку?

— Я же сказал, без порчи.

— Порча — понятие растяжимое, — заважничал Зубатый. — Законом не оговоренное. Прошу пояснить, какого ожидаешь результата?

— У нее заморочки аристократические. Надо вернуть ее в женское естество, чтобы почитала за благо мужу ноги мыть.

«Законник» ощерился сладострастно:

— Выходит, из князя обратно в грязи. В согласовании с природой-матушкой. Что ж, мне такое по душе. Сделаем в лучшем виде. Останетесь довольны.

Панибратски подмигнул тусклым оком, осушил рюмаху. Сегодня, не в пример прежнему, гнусавое суемудрие любимчика вызывало у Станислава Ильича лишь раздражение. Он понимал, что дело не в Зубатом. В затянувшейся, отдающей гнильцой истории с графинечкой он действительно перегнул палку, теперь нельзя останавливаться, вот это и бесило.

— Докладывать будешь ежедневно… Все, ступай, Кузя.

Законник обиженно заморгал:

— Ванька встань, Ванька сядь… Я же не фраер. Рыбки хоша попробуй. Токо днями коптильню наладили.

— Спешу, Кузя, спешу… Запомни, не ошибись с девахой. Она большую ценность имеет.

— Не изволь беспокоиться. Слепим по первому классу… Что ж, бывай, коли спешишь…

В приемной задержался возле стола секретарши. Зинаида Андреевна сидела ни жива ни мертва.

— Барин велел со мной тебе ехать, — пошутил Зубатый с кривой ухмылкой.

— Неправда ваша, Кузьма Витальевич. — Бедная женщина сама не понимала, почему, общаясь с этим ужасным бандитом, начинает ему в тон отвечать на каком-то диком простонародном наречии.

— Боишься меня, телочка, — рассудительно заметил Зубатый, — и это правильно. Но кто Кузю уважает, тому бояться нечего. Вот брыкаешься напрасно. Все равно никуда не денешься. Потом сама будешь благодарить, добавки попросишь. Или ты Кузю не уважаешь?

— Очень уважаю, — пролепетала дама, ухватясь пальчиками за край стола.

— Хочешь, келдыша покажу?

— Не надо, Кузьма Витальевич, неприлично это. Люди могут войти.

— В Москве людей нету, запомни, малявка. — Он потрепал ее по пышной накладной гриве, подергал, полуобморочную, за ухо и убыл наконец, гулко похохатывая.

2

На другое утро двое подручных из домашней обслуги, Насос и Штемпель, оба из бывших зэков, привели новенькую. Зубатый пил утренний кофе, тут же на столе стояла бутылка водки. Девчушку, похоже, крепко помяли при транспортировке, она едва держалась на ногах. Деловые ее почти на руках внесли. Кое-как зафиксировали в кресле. Зубатый сделал знак, чтобы убирались. С интересом разглядывал гостью. Вот она, значит, какая — невеста у магната. Мордочка чистенькая, будто нарисованная, носик маленький, губки пухленькие, глазки лимонные. Вся будто светится. И фигурка в полном порядке, хоть сразу раздевай. Кузьма Витальевич считал себя знатоком женской красоты, всех баб разделял на четыре категории, в которых учитывал как внешние данные, так и духовное содержание: телки, бляди, честные давалки и ведьмы. Куда отнести появившуюся красотку, пока не решил, но предположил, что это, скорее всего, смешанный тип честной давалки и ведьмы. Хотя, возможно, невеста босса принадлежала к пятой, редчайшей категории, которая в реальной жизни почти не встречалась и не поддавалась научной классификации. Точного названия для женщин пятой категории он не придумал, называл их условно христовенькими. У него была одна такая в Кишиневе, двадцать лет назад, в пересменке между отсидками. Дева работала в публичной библиотеке, была молодая, неопытная. Зубатый легко улестил ее пылкими, жалостливыми речами, затащил в гостиничный номер, напоил сладким вином, добавил туда дурманного зелья, и всю ночь они терзали друг дружку, как озверелые. Утром он побежал за водкой, чтобы продолжить веселье, а когда вернулся, дева лежала в ванной с перерезанными венами, уже слегка охолодевшая. Оставила записку на туалетном столике: «С этой грязью жить не хочу, но за тобой еще вернусь с того света, папочка». Не вернулась, дуреха, но зарубку на сердце оставила.

— Давай знакомиться, деточка, — ласково обратился к гостье. — Меня зовут Кузьма Витальевич, проще — дядя Кузя. А тебя, знаю, кличут Аннушкой. Хорошее имя, православное. Вот и будем теперь с тобой, Аннушка, вместе мотать испытательный срок.

Проследил, как девица отзовется на его слова, она никак не отозвалась. Из обитого пестрой тканью кресла таращилась на него, как совенок из дупла. Не надо было обладать жизненным опытом Зубатого, чтобы понять: девица совсем недавно испытала какое-то большое потрясение. Он мог лишь добавить, что впереди ее ждет то же самое.

— Когда я к тебе обращаюсь, — мягко продолжал, — надобно отвечать. Иначе добрый дядя Кузя может сделать тебе бо-бо.

— Где я? — спросила Анита. Голосок у нее, как и ожидал Зубатый, был мелодичный, выдающий капризную, избалованную барышню. Зубатый не получил инструкции относительно того, что девица должна знать, а чего не должна, поэтому охотно ее просветил. Ей повезло, сказал он, она находится на «Новых территориях», точнее, на «Зоне счастья», принадлежащей их общему господину. Здесь пробудет столько, сколько понадобится для ее перевоспитания. Главным наставником у нее будет лично он, но найдутся и другие учителя, если понадобится. Он по-отечески посоветовал не доводить его до необходимости привлекать других учителей. Ибо это обернется для нее лишними страданиями.

Пока он говорил, девица переменила позу, уселась повыше, подобрала ноги под себя и одернула юбку. Это естественное женское движение заставило его улыбнуться.

— Ежели хочешь что-нибудь спросить, спрашивай, пока можно.

— Что значит — мое перевоспитание?

— Значит приведение в божеский вид. Чтобы знала свое место и не рыпалась. Судьбу не переменишь, деточка.

— Могу я повидать Станислава Ильича?

— Не раньше, чем он сам захочет. Видно, провинилась ты крепко перед ним, раз сюда сплавил. Моли бога, чтобы простил.

— Кузьма Витальевич, вы понимаете, что участвуете в похищении? Во всем мире это карается законом. Наверное, и в России тоже?

— Ничего такого у нас нету, — с удовольствием объяснил Зубатый. — Было лихо да сплыло. Твой закон и есть твой господин. Как решит, так и будет. Ни на что другое не надейся.

— Как же так? — Зубатому показалось, что девушка немного оживилась, а зря. — Есть же прокуратура, полиция? Ваш президент, я читала, говорил о диктатуре закона. Значит, это все обман?

В чашку добавил ложку варенья, посмаковал и выпил. С наслаждением затянулся сигаретой. Утро складывалось приятно.

— Закон, конечно, имеется, как не быть, вплоть до диктатуры. Но токо для нищих, у кого денег нет. У кого деньги, тот сам закон. Прокуроры, милиция — все продаются пучок за пятачок. Дак откель тебя привезли, там тоже так, токо скрытно. У нас в России все честно и откровенно. У кого капитал, тот благоденствует. У кого нет, милости прошу на свалку истории. Быдло — оно быдло и есть. Никакого обмана. Обман был, когда людишкам внушали, будто все равны между собой. Коммуняки семьдесят лет народ морочили, по лагерям гноили, а сами за его спиной обжирались как свиньи. Нынче времена иные, полные свободы. Сумел разжиться капиталом — и ты кум королю. Не сумел — подыхай в дерьме и не вякай. Не нами заведено. Испокон веку так было.

— Что-то вы ужасное говорите.

— Правды бояться не надо, деточка. Скоро сама все поймешь. Сейчас тебя на жительство определят, отдохни с дороги часок-другой. После сделаю тебе экскурсию.

Хлопнул в ладоши. Прибежали Насос и Штемпель. Подхватили ее под руки, потащили с собой. Оглянуться не успела, как очутилась в крохотной каморке с зарешеченным окошком. Из обстановки — кровать, застеленная серым одеялом. Подушка в торчащих перьях, без наволочки. У стены покосившийся пузатый комод. Возле двери медный тазик, накрытый пластиковой крышкой. Две табуретки и маленький стол под окном. Вещей у нее с собой не было никаких, переодеться не во что, но все же Анита спросила у блатных, нельзя ли ей умыться и привести себя в порядок. Услышав такое, Насос и Штемпель заржали, как два жеребца, и захлопнули дверь.

Анита легла на кровать и попыталась собраться с мыслями. Все, что с ней произошло, напоминало ряд путаных сцен из фильма, снятого авангардистом. С того момента, как в больничную палату заглянули двое незнакомцев, которых она не успела толком разглядеть, и один из них ткнул ей в нос влажное полотенце, реальность всплывала перед ней в смутных обрывках. То чудилось, что едет в машине, то взмывала к небесам на самолете, у которого одно крыло наполовину отломлено, то погружалась в ледяную прорубь. Сознание размывалось, не удавалось его сфокусировать. Какие-то люди обращались к ней требовательными голосами, но лиц она не различала, как не понимали того, чего от нее хотели. Страха или особого волнения не испытывала, напротив, чередование звуков и зрительных образов, балансирование между явью и сном давало возможность отвлечься, перемочь знобящие приступы тоски, связанные с оглушающим видением отца, согнувшегося над рабочим столом, пытающегося мертвой рукой нацарапать последнее послание к ней. Окончательно пришла в себя только на заснеженной аллее, по которой ее вели (или несли?) двое мужчин…

Уснула вмертвую, не раздеваясь, и разбудил ее Зубатый. Увидела его слюдянистые глаза, услышала бурливый, как вода в кране, смешок, ощутила тяжелую руку на своем бедре, но уже настолько владела собой, что не испугалась.

— Экскурсия, — оповестил он. — Или сперва пожрешь? Жрать хочешь?

— Как скажете, — ответила Анита.

В столовой, которая располагалась чуть дальше по коридору, повар в белом колпаке поставил перед ней тарелку пшенной каши и стакан компота, где плавал кусочек яблока и на дне лежала косточка от абрикоса. Еще вывалил из кожаного передника горку обкусанных черных сухариков.

— Каша с маслом, — пояснил Зубатый, усевшийся напротив. — Пока на тебя смета не поступила, кормить будут по остаточной категории. Сухарики в компот макай, так вкуснее.

— Спасибо большое, — поблагодарила Анита, и, незаметно для себя, умяла всю тарелку, и напилась компоту с сухариками. Зубатый следил за ней удовлетворенно.

— Видать, давно натуральной пищи не кушала, а? Небось больше к разносолам привычная?

— По-всякому бывало, — уклонилась от прямого ответа Анита.

Из столовой Зубатый отвел ее на вещевой склад, находившийся в этом же здании в подвале. Там ее приодели с головы до ног. К тому, что было на ней — длинная темная юбка, тонкие колготы и вязаный свитер, — он самолично подобрал дамское пальтецо с каракулевым воротником, шерстяные рейтузы, теплый шарф и солдатскую шапку-ушанку, все не новое, но чистое и подходящее по размерам.

— Зима на дворе, — заметил озабоченно. — Простудишься, барин не похвалит.

На улице стоял белый, морозный день и Анита получила возможность оглядеться. То, что увидела, ее не обрадовало и не огорчило. Всякие эмоции по-прежнему в ней дремали. Чудный зимний пейзаж со стеной черного леса по бокам. Прямо перед ними — пятиэтажное кирпичное здание, слева и справа бараки, по всему периметру колючая проволока в два-три человеческих роста со сторожевыми вышками и бегающими на цепи овчарками. Людей никого не видно, при их появлении лишь несколько сумрачных теней растворились в снежной перспективе. Зубатый дал пояснения. Оказывается, дом, куда Аниту поместили, из которого они вышли, двухэтажный, по всей видимости, очень старой постройки, — это следственный накопитель, а пятиэтажка — коммерческая тюрьма особого назначения. Смущенно улыбаясь, Зубатый признался, что мечтает со временем придать ей статус международного трибунала, как в Гааге, но все пока упирается в недопонимание со стороны босса. Затронув эту тему, Зубатый чрезвычайно возбудился, плоское лицо помолодело, покрылось розовыми прыщиками, писклявый голос зазвенел на морозе, как капель. Остановившись посреди пустыря, на расчищенной от снега дорожке, он размахивал руками, хватал Аниту за разные места, тряс, как грушу, брызгал липкой слюной:

— Желудь большой человек, крупный воротила, но тупой, как долото. Россиянская дурость из него так и прет. Вот ты хотя девка пропащая, но западного помесу, ты сумеешь понять. Сама подумай! Какая об нас слава пойдет по всему цивилизованному миру. Поганым американосам нос утрем. Ишь, моду взяли самочинно карать. А мы вроде ни при чем. Накося, как говорится, выкуси. Они наших террористов судят, мы — ихних. Они, допустим, арабиков лупят, мы еврейцев. И все, заметь, по контракту, для взаимной выгоды. Главное тут не деньги. Главное — престиж. Ты сама в натуре кто по убеждениям? Патриотка или демократка?

— Не знаю, — пролепетала Анита, тщетно вырываясь из цепких рук.

— То-то и оно. Все вы такие. А надобно знать. Двух половинок не бывает. Или ты с нами, или с ими. Глобализация. Понимать пора дурной башкой.

— Ой, Кузьма Витальевич, что же вы со мной делаете?! — Резким усилием ей удалось вырваться, и по инерции Анита чуть не улетела в сугроб. Зубатый глядел на нее ошарашенно. Разгорячась, он уже расстегнул на ней пальто и пытался стянуть юбку. При этом не имел четко выраженных намерений, ибо еще не решил, куда отнести акт, по всей видимости, неизбежного совокупления с забугорной курочкой — к психологическому воздействию или к порче товара. Вдобавок уже не в том он был возрасте, чтобы заниматься этим на морозе.

Внутри здания их встретил дежурный, наряженный в форму морского пехотинца, который, увидев начальство, вытянулся во фрунт, вскинул руку к стриженной наголо башке и отрапортовал по всей форме:

— Ваше превосходительство, в тюрьме все спокойно, за сутки никаких происшествий не случилось.

— Как не случилось? — пожурил Зубатый. — Ванька Толмач удавился. Это разве не происшествие?

— Никак нет! — пуча глаза, рявкнул дежурный. — Все по инструкции, как предписано уставом.

— Хорошо бы, коли так… Опусти руку, болван. К пустой голове не прикладывают. В карцер захотел?

Дежурный вытянул руки по швам, затрясся и побледнел. Зубатый снял с деревянной стойки связку ключей и повел Аниту на второй этаж, где располагались камеры-одиночки. Перед началом осмотра дал ей последние указания. С заключенными можно разговаривать, задавать вопросы, но руками их трогать нельзя, могут вошики перепрыгнуть. Анита осмелилась спросить:

— А зачем все это, Кузьма Витальевич? Зачем мне их смотреть?

Зубатого вопрос неприятно поразил:

— Не вникла, деточка. Правильно Желудь тебя прислал. Каша у тебя в голове. Зачем, говоришь? Да чтобы своими глазами увидеть, какая участь тебя ждет, коли станешь супротивничать.

— Я не супротивничаю.

— Цыц, малявка!

В первой камере на деревянном топчане сидела пожилая женщина в сером халате. Бесцветные космы растрепаны, лицо такое, будто с него стерли все краски и оставили лишь пустые темные провалы глаз. При их появлении женщина повернула голову и тяжко вздохнула.

— Уже? — спросила потерянно.

— Ничего не уже, — одобрил Зубатый, — поживешь еще покамест… — Обернулся к Аните: — Учительша из Агапово. Приговорена к высшей мере. Без права обжалования. Бунтовщица. Самый вредный элемент. Давно бы ее придавили, мораторий действует. Ничего, скоро отменим.

Потрясенная, Анита оперлась рукой о стену.

— За что ее, Кузьма Витальевич?

— Есть за что, не сумлевайся. Детишек подбивала. Учебник ей не понравился, который из города прислали. У-у, зараза! Сам бы придушил, но не положено. У нас все по справедливости, без самочинства… Слышь, Дарья, не покаялась еще?

Женщина вдруг сползла с топчана и стала на колени. Протянула к Зубатому дрожащие руки:

— Давно покаялась, батюшка мой! Прости меня дуру!

— Кто главнее, капитализм или социализм?

— Капитализм, батюшка, ох капитализм!

— Что же ты, тварь, детям внушала, будто прежде люди лучше жили? Зачем с пути сбивала?

— Только по дурости, батюшка мой, только по дурости.

— Притворяется, — сказал Зубатый Аните. — Ей хоть кол на голове теши, будет за свое дерьмо держаться. Слухай, притчу тебе расскажу, на зоне читал. Тамерлан, слыхала про такого? Во! Великий был государь, весь мир покорил, как американосы нынче. Так вот с им случай произошел. Доложили ему, что какой-то нищий на базаре тоже хочет стать царем. Тамерлан, конечно, удивился: как так? Клоп вонючий, а туда же, на трон! Решил опыт сделать, по-нашему говоря — реформу. Позвал нищего, велел одеть в царские одежды, посадил на трон. Тот, конечно, доволен, ликует. День тако-то сидит на троне, два, после его Тамерлан опять вызвал. Ну что, говорит, сучонок, дорвался до красивой жизни, рад небось? Тот, в натуре, благодарит, кланяется, ноги целует. Тамерлан спрашивает: еще есть желания или больше нету? Для понта спросил. Духарик мнется, мнется, а после возьми и брякни: есть, дескать, еще последняя маленькая просьба. Царь говорит: ну? — Зубатый сделал эффектную паузу, как заправский оратор. — И чего услышал? Подайте убогому нищему милостыньку Христа ради. Поняла притчу, а?

Анита не ответила, склонилась над учительницей, попыталась поднять ее с пола.

— Не трогай меня, девонька, — заблажила несчастная. — Ох, погибаю, замучили злодеи окаянные…

Зубатый пнул ее носком в живот, Аниту подхватил за ворот, выволок в коридор.

— Велел же не дотрагиваться, — гневно блестел глазами. — Или русского языка не понимаешь? Хочешь, чтобы в керосин посадил?

— Как не стыдно, Кузьма Витальевич. Культурный человек, книжки читаете. Разве можно так с женщинами обращаться?

— Не женщина она. Заруби себе на носу. Совковое отродье. Всех к ногтю. Отжили свое.

— Нельзя быть таким человеконенавистником, Кузьма Витальевич.

— Поговори еще!.. Вон в той камере похлеще фрукт сидит. Пойдем-ка. Интересно, что о нем скажешь.

В соседней камере с топчана ловко, как с насеста, спрыгнул худенький востроглазый старичок, с головой, будто обнесенной метелью. Как оживший спичечный коробок с приставленной белой головкой. Казалось, все косточки в нем просвечивались, но неожиданно зычным голосиной старичок рявкнул:

— Здравия желаю, ваше олигархическое благородие! Не лопнул еще от крови?

— Вот, гляди, — с горечью произнес Зубатый. — Ветеран хренов. В чем душа держится, а все неймется. Все зубоскалит. Чему радуешься, древесина? Я ведь тебя к четвертованию приговорил.

— Сунь приговор себе в задницу.

— За что его посадили? — ужаснулась Анита. — Он же старенький, не понимает, что говорит.

— Старенький? В Вострушках самый известный смутьян. Знаешь, что удумал? Красный флаг из наволочки сделал и поперся к магазину пенсию требовать. А спроси, зачем ему пенсия? Думаешь, молочка купить? Ежели бы так. Грозился достать у чечен гексагена и тюрьму подорвать. Старенький!

Старик вдруг заревел:

— Артиллеристы, Сталин дал приказ, артиллеристы, зовет Отчизна нас… — и, пританцовывая, направился к ним, диковато закатывая белки глаз.

Анита в испуге выпорхнула в коридор. Зубатый вышел следом, захлопнул дверь. Изнутри в нее несколько раз бухнуло, как будто молотом.

— Чем это он так? — прошептала Анита.

— Башкой, чем еще. Она у него деревянная. А говоришь, за что посадили. Эх ты, наивная душа.

В следующей камере сидел секретарь деревенской партячейки Сидорин Михаил Михайлович. По возрасту он не уступал предыдущему ветерану, но производил солидное, положительное впечатление. Когда вошли, что-то мусолил карандашом на газетном обрывке. Вид у него был вполне добропорядочный, хотя, по словам Зубатого, это тоже был один из самых опасных преступников. За разжигание межнациональной розни и призывы к гражданской войне приговорен к забиванию камнями. От приведения приговора в исполнение его, как и прочих, спасал мораторий на смертную казнь. Если бы Анита познакомилась с ним поближе, то узнала бы, что старого коммуниста больше всего угнетало не плачевное положение, в котором он оказался, а неблагополучие с первичной ячейкой, кою он возглавлял со времен Никиты Хрущева. Первичка объединяла членов партии из шести соседних деревень, включая Агапово и Вострушки, но за последнее десятилетие ее постигла катастрофическая убыль. Если быть точным, из действующих членов в ней осталось только двое: он сам и старуха Маркеловна с железнодорожного переезда. Остальные либо повымерли, либо еще на заре демократии подло переметнулись в стан врага. Правда, Сидорин по-прежнему заполнял ведомость на двадцать пять человек и из своей скудной пенсии выплачивал за них регулярные партвзносы. Но это предел, расширять организацию ему не позволяло материальное положение. Он не сомневался, что поступает правильно, фиктивный список — это не обман, а военная хитрость; но его ужасала мысль, что, если шустрые ребята из СПС во главе с азиаткой Хакамадой каким-то образом прознают про это, разразится неминуемый скандал с подключением всех СМИ.

С посетителями Сидорин вежливо поздоровался, отложив карандаш:

— Мое почтение, Кузьма Виталич. Приветствую вас, мадемуазель, не знаю, как звать-величать. Чему могу быть полезен?

— Жалобы есть? — угрюмо спросил Зубатый.

— Ни в коем случае, — весело отозвался секретарь. — Все хорошо. Питание двухразовое, газеты приносят. — Он продемонстрировал им клочок «Правды». — Жаловаться грех. Все в соответствии с конвенцией пятьдесят восьмого года. В царской России в застенках нашим товарищам неизмеримо тяжче приходилось… Вот только одно хотелось бы — весточку на волю послать. Но если нельзя, то не надо. Порядок есть порядок.

— Почему прошение не подаешь о помиловании? Гордый очень?

— Какая гордость? Что вы? Вины за собой не чую. А без вины за что помилование просить?

— Вины за собой не чует, старый хрен, — взъярился Зубатый, обращаясь к Аните. — Погляди, какой тихонький да смирненький, прямо агнец божий. А дай волю, зубами глотку перегрызет, лишь бы свою идею навязать. Идея у их простая, всех построить в одну шеренгу и дышать по команде из райкома.

— Откуда в тебе злоба такая, голубчик Кузьма, — огорчился Сидорин. — Ведь ты природный человек, а погляди, как запутался.

— Я запутался?

— Ты, милок, кто же еще. На посулы буржуев польстился, а ты для них животное, не человек. От них тебе мало чего обломится. Хорош, пока верно служишь. Споткнешься, растопчут и не заметят. Мокрого места не останется.

— Пропаганда! — взревел Зубатый, кинулся к старику, замахнулся, но не ударил.

Сидорин лучезарно улыбался:

— Потому бесишься, милок, что словами ничего доказать не можешь.

Зубатый увел Аниту из камеры, пообещав старику, что, как только отменят мораторий, вздернет его самолично на тюремных воротах. В коридоре с трудом отдышался.

— Семьдесят лет народ мордовали, — объяснил Аните. — У мово деда одна лошадка была да свинок пяток, дак и тех отняли. Самого на зимовку выслали, там и скопытился. А нынче послухай — ангел без крылышек. Радетель народный. Коммуняки — самое зловредное творение господне. Запомни, Анька, повторять не буду.

— Запомню, Кузьма Витальевич.

Этот кошмарный человек уже не вызывал у нее оторопи, как вначале. Он просто был существом из иного мира, прежде неведомого ей. Как и те, кто сидел в камерах. Логику их поведения Анита была не в состоянии постигнуть, потому что она противоречила всем ее прежним представлениям. Все происходящее казалось ей миражом, обретшим вдруг грозные черты реальности, но и это ощущение, возможно, было всего лишь самообманом. Наверное, так же воспринимал Миклухо-Маклай папуасов, впервые с ними соприкоснувшись, а те, в свою очередь, смотрели на него, как на противоестественное явление природы. Увы, все относительно в этом мире и плохо познается даже в сравнении. Про себя она тихонько взмолилась: Никитушка, где ты? Приходи поскорее и забери меня отсюда!

3

От портнихи Елена Павловна поехала домой, но по пути завернула в центр, чтобы пробежаться по подземному царству на Манеже, которое ее муж называл не иначе как «наш маленький Лас-Вегас». Трудно сказать, что это означало. Ход его мыслей был для нее часто так же непостижим, как и пятнадцать лет назад, когда они только поженились, но если прежде она пыталась хоть как-то разобраться в его многозначительных иносказаниях, то в последние годы предпочитала не спрашивать ни о чем, да и, честно говоря, редко теперь задумывалась над этим. Муж! Какой он? Кто он? Безжалостный хищник, прикидывающийся благодетелем человечества, или безвольная жертва обстоятельств, поднявших его на ту вершину, откуда он мог влиять на человеческие судьбы? Друг он или враг? Егор Антонович, Егорушка — недреманное око, драгоценный пузанчик, медведушка скалозубая и прочее, супруг, одним словом, давно стал одним из символов ее нынешней жизни, полной внешнего блеска и ужасающе убогой внутренней нищеты. Много лет изо дня в день она вела с ним незримую брань, о чем он, возможно, и не подозревал.

На платной стоянке немного задержалась, полюбовалась своим новеньким, сверкающим, как тульский самовар, «кадиллаком», которым еще не успела натешиться, поменяла машину два месяца назад. Вот и все ее радости в одной горсти: дорогая тачка, большая московская квартира, роскошная загородная вилла и возможность сорить деньгами в фирменных магазинах. Много это или мало? Если бы у нее спросили об этом десять лет назад, она, скорее всего, ответила бы, что ни много ни мало, а как раз то необходимое, что придает человеческому существованию достоинство и смысл, ибо зачем еще жить, если не стремиться к комфорту и благополучию? Кто вслух клянется с пеной у рта, что материальный достаток ничего не значит, важны лишь духовные ценности, тот обыкновенный лжец и ханжа. О боже, как она ошибалась! И как поверхностны все суждения о человеческом счастье. Нет, разумеется, деньги есть деньги, они стоят того, чтобы их иметь. Но весь вопрос в том, какую цену за них платишь. Отныне она вращалась среди богатых людей, это были умные, сильные мужчины, готовые скорее умереть, чем позволить отнять у них добычу, и холеные женщины им под стать; но все они испытывали постоянный страх от мысли, что найдется ухарь, который однажды придет и объявит: довольно, господа, поиграли и хватит. Пора к прокурору. Но и это еще полбеды. Главная беда в том, что неожиданное богатство, свалившееся на голову как выигрыш в казино, неизбежно влекло за собой мертвящую скуку, которую не удавалось развеять ни путешествиями, ни все новыми, все более пряными развлечениями, ни тем более дорогими и бессмысленными покупками. Жизнь превращалась в унылое ожидание уже неизвестно чего, хотя со стороны, для непосвященных, наверное, казалась вечным праздником — непрекращающиеся презентации, смех и брызги шампанского, пир горой, умопомрачительные коттеджи, драгоценности, зажигательные речи, сумасшедшие проекты, восхищенное рукоплескание Запада, но все это только со стороны. Те, кто варился в этом котле, как Елена Павловна со своим супругом, и еще не окончательно сбрендили от привалившего богатства, не скрывали друг от друга, да и не могли скрыть горького ощущения жутчайшего краха иллюзий. Усугублялось это ощущение тем, что никто из них ни при каких условиях по доброй воле не захотел бы вернуться обратно, в ту нищую, подлую жизнь, из которой все они пришли.

В подземных чертогах Елена Павловна отвлеклась от мрачных мыслей. Она давно призналась себе, что для всякой женщины, как бы высоко она ни взлетела и что бы ни мнила о себе, есть всего лишь два верных способа избавиться от хандры: заняться домашним хозяйством или побродить по магазинам. Сверкание хрусталем и кафеля, умопомрачительный блеск выставочных витрин, угодливые улыбки вышколенных продавцов, готовых, кажется, самих себя завернуть в нарядную обертку с товарным знаком, быстро привели ее в состояние как бы легкого опьянения, подобного тому, какое наступает после первого бокала вина. Как все-таки прекрасно, когда прилавки ломятся от чудесных товаров и при этом любой из них по карману. Правда, большинство россиян могут только облизываться, глядя на это изобилие, ну так что с того? Зато какой стимул для тех, у кого есть голова на плечах.

В торговом центре Елена Павловна провела около двух часов, промелькнувших как одно мгновение, оставила там около тысячи долларов, зато накупила новогодних подарков для мужа, матери, двух племянниц и престарелой свекрови, не забыв и себя самое. Не поскупилась выложить две с половиной тысячи рублей за модные в этом сезоне шерстяные шапочки ручной вязки в комплекте с узкими элегантными шарфиками и еще приобрела изумительный серебряный подсвечник, выполненный в виде клубка змей с поднятыми к небу головками с сапфировыми глазками. Не подсвечник, а настоящее произведение искусства — и всего за сто пятьдесят долларов. Долго думала, что бы такое подарить господину Дарьялову, начальнику управления министерства, который время от времени оказывал ей некоторые нетрадиционные услуги, отчего постепенно между ними возникли некие отношения. Собственно, лишь от нее зависело, чтобы эти отношения переросли в нечто большее, похоже, к тому и шло, но что-то ее останавливало. Не то чтобы ей не нравился пожилой обольститель с томным взглядом обожравшегося телка и повадками маркиза де Карабаса, но стоило только представить его жирные, трясущиеся телеса, освобожденные от облагораживающего флера аглицкого костюма, как ее начинал душить злой, ядовитый смешок, а с таким настроем, уж она знала себя, лучше не затеваться, толку не будет. С другой стороны, Вениамин Григорьевич, будучи своенравным, балованным мужчиной, так по-детски обижался, так мило дулся, изображая из себя истомленного любовью страдальца, что втайне она уже была вполне готова к капитуляции. Тем более что правила игры, установленные в их кругах, оставляли небольшой выбор: либо отказаться от его услуг, либо лечь с ним в постель. Елена Павловна склонялась ко второму, ибо это было взаимовыгодно и удобно для обоих. Но с подарком замешкалась. Не в первый раз столкнулась с забавным парадоксом: масса возможностей мешала остановиться на чем-то определенном, конкретном. Последовательно отвергала косметику (мужу как раз купила французский туалетный набор за сто баксов), галстуки, запонки, всевозможные безделушки, в сущности, бесполезные, но при правильном выборе имеющие вещий смысл; наконец, тяжко вздохнув, отоварилась флягой французского коньяка «Куртуаз» стоимостью в четыре тысячи семьсот рублей. Надеялась, Вениамин Григорьевич, обладающий своеобразным чувством юмора, оценит тонкий намек.

Нагруженная как вьючная ослица (а бывают такие?), вернулась к машине, побросала пакеты на заднее сиденье, уселась на водительское место и с облегчением закурила. Пока делала покупки, на улице стемнело, падал пушистый снежок, скатываясь по стеклам бликующими потеками, а в машине сквозь дым вдруг ощутимо повеяло весной. Ее сердце болезненно сжалось, и в ту же секунду затренькал мобильник в сумочке.

— Здравствуй, Лена, это я, — глухо, вежливо произнес мужской голос в трубке. Прежде она слышала этот голос по телефону всего два раза, и это было несколько лет назад, но ей не понадобилось больших усилий, чтобы его узнать. Вслед за голосом в памяти послушно возникло все, что с ним было связано. В жизни женщины обязательно случаются события, порой незначительные, которые она впоследствии хранит в себе с таким же тщанием, как заколдованный перстень на дне шкатулки, и никогда ни с кем ими не делится. Это может быть все что угодно — лунная ночь, проведенная на берегу реки, мимолетная встреча, не приведшая ни к каким последствиям, аромат духов, острое словцо, сказанное кем-то второпях и застрявшее в сердце, как заноза, — но именно эти сущие пустяки, значение которых понятно только ей, впоследствии становятся поплавками, на которых в минуты отчаяния удерживается на плаву смятенная женская душа.

Пауза затянулась. Звонивший расценил это по-своему.

— Никита Соловей, помнишь меня?

— Помню, — ответила Елена Павловна, поднеся левую руку к сердцу, зачастившему, как в бреду. — Я думала, ты умер.

— Нет, как видишь, — засмеялся Никита. — С чего ты взяла? Надо бы встретиться, Ленушка.

— Зачем? Я больше не работаю в органах. — Она сказала не совсем правду, но это было не важно. — Вряд ли смогу помочь, если ты влип в очередную историю.

— И чем сейчас занимаешься?

— У меня богатый муж.

— Ага, понимаю… Так он и раньше не бедствовал, но ты все-таки работала.

Прижав трубку к уху плечом, Елена Павловна раскурила новую сигарету.

— Ты позвонил, чтобы обсудить мои семейные проблемы? Кстати, насколько я помню, твою подписку о невыезде никто не отменял.

На сей раз помедлил с ответом Никита.

— Леночка, не хочешь меня видеть? Почему?

Она уже чувствовала, еще секунда — и сломается. Слишком хорошо помнила, как это было тогда — унизительно и сладко до боли.

— Откуда ты взялся на мою голову? Что тебе нужно?

— Тебя, Лена, — ответил он просто, и ее передернуло от мгновенной тяжести внизу живота. Негодяй знал, что она в его власти. Сопротивляться было бесполезно. Но Елена Павловна сделала последнюю попытку:

— Если ты надеешься…

— Ни на что не надеюсь, — поторопился собеседник. — Можешь поверить, что соскучился. Чай не чужие. Или чужие, Лена?

Холодок, просквозивший в трубке, заставил ее принять решение. Она знала, с кем имеет дело. Так же, как появился, он положит трубку и исчезнет уже навсегда. Он из тех мужчин, которые не поддаются на женские уловки. Как жаль, что он не встретился ей двадцать лет назад. Сейчас у них нет будущего, об этом думать смешно, но расстаться с ним вот так, обменявшись ничего не значащими фразами, как уколами, у нее не хватит сил. Ей необходимо его снова увидеть, чтобы понять хотя бы, на каком она свете.

— Что предлагаешь?

— Сейчас около семи… Что ты делаешь вечером?

— Ничего.

— Скажи, где ты, через час заеду за тобой.

— Ты давно в Москве?

— Со вчерашнего дня. Ты чем-то напугана, Лена?

— Напугана, да. У меня такое ощущение… Ты уверен, что ты не призрак?

— Абсолютно. Сама убедишься, когда потрогаешь.

— Хорошо… В половине десятого на Пушкинской площади тебя устроит?

— Очень романтично, — буркнул он. — Жду.

Ей предстояло придумать правдоподобное объяснение для мужа. К счастью, его не оказалось дома. Она оставила записку.

«Егорушка, вернусь поздно, надеюсь, тебя покормили. Если нет, найди что-нибудь в холодильнике.

Л.».

Скупая дань семейному этикету. Они давно не отчитывались друг перед другом, кто, как и с кем проводит время, — современный, деловой, взаимовыгодный брачный союз. Единственная условность, которую свято соблюдали, — предупреждать заранее, если у кого-то возникала необходимость переночевать на стороне. Тем более что далеко не всегда, даже крайне редко это было связано с амурными делами. К примеру, Егор Антонович частенько проводил по нескольку дней подряд в загородном особняке, где ему прислуживала престарелая Анна Тихоновна, дальняя родственница, которую специально выписали из деревни под Псковом, теперь она жила у них постоянно. Когда долго не виделись, оба начинали скучать и после разлуки встречались нежно, как влюбленные, но под этим не было искреннего чувства. Что-то вроде родственного обнюхивания. А вот когда в последний раз занимались любовью, она и не помнила. Кажется, в позапрошлом году на ее именины. Егор Антонович, как обычно, забыл про них, не купил подарок, чувствовал себя виноватым, и вдобавок изрядно выпили. После чего супруг решил доказать свою преданность самым надежным способом, но лучше бы этого не делал. Воспоминание об этом натужном, торопливом соитии осталось слякотное, во всяком случае у Елены Павловны. Хотя морально она зауважала мужа за геройскую попытку.

В начале десятого подъехала к Пушкинской площади со стороны Белорусского вокзала, припарковала машину возле магазина «Наташа», наплевав на знак, запрещающий парковку: ее роскошный «кадиллак» выше подобных условностей. Никиту увидела через улицу, он прохаживался по тротуару — в короткой дубленке, с непокрытой головой. Даже издали было заметно, что он чужой в этом городе, а возможно, и в этом мире. У нее еще было время повернуться, сесть в машину и уехать, но она им не воспользовалась. Спустилась в подземный переход, еще раз придирчиво оглядела себя в одной из зеркальных витрин. Конечно, ей мало кто давал сорок четыре года, но и юной девочкой она, увы, не выглядела. А так — все в порядке, стройная, поджарая, прекрасно упакованная дама с густой копной волос, живописно выбивающихся из-под модной шерстяной шапочки обновы. Приближаясь к нему, она с каждым шагом ощущала все больше странный упадок сил, словно шла к обрыву.

— Эй, — окликнула сзади. — Я уже здесь, дорогой.

Он резко обернулся, шагнул к ней, обнял и крепко поцеловал в губы:

— Здравствуй, душа моя!

— Здравствуй, здравствуй… Отпусти, ты что… У меня всего полтора часа, — бормотала Елена Павловна, совершенно не понимая, что говорит.

…Поздним вечером лежали на кровати в номере гостиницы «Спорт», что на Ленинском проспекте. Никита глядел в потолок не моргая, Елена Павловна блаженно потягивалась, сбросив с плеч груз сомнений. Номер одноместный, маленький. На столе недопитая бутылка красного вина, конфеты, апельсины. Уютно мерцает голубой торшер. Очень медленно она приходила в себя.

— Никита, тебе правда хорошо?

Вопрос для школьницы, обслужившей богатого дядю, но Никита ответил серьезно:

— Лучше не бывает. Почему спросила?

— Наверное, пора собираться, а так не хочется вставать.

— Оставайся, кто тебя гонит. Позвони мужу, соври чего-нибудь.

— Можно я покурю?

Гибким движением Никита дотянулся до стола, подал сигареты, пепельницу поставил на свой голый живот. Щелкнул зажигалкой.

— Никитушка, может быть, пора сказать, зачем я тебе понадобилась? Не для этого же?

Вместо ответа, он достал со стола бутылку, сел поудобнее, отпил из горлышка.

— Дай и мне.

Он напоил ее, как ребенка, придерживая бутылку руками: ей было страшно приятно. Оранжевый блеск его глаз завораживал. Она была готова ко всему.

— Говори, не тяни, что бы ни случилось, постараюсь помочь.

— Спасибо. — Никита был явно тронут, но еще в чем-то сомневался. Женщина прижалась к нему, коснулась губами шрама на предплечье:

— Не бойся меня, я твой друг.

— Желудев Станислав Ильич… Знаешь такого?

— Как и все. Не близко. Тебе что-то нужно от него?

— Он забрал у меня кое-что, надо вернуть.

Елена Павловна чуть отвернула голову, чтобы он не заметил иронии в ее улыбке:

— Прости, милый, кажется, ты не совсем понимаешь, о ком говоришь. Желудев не из тех, кто возвращает долги. Многие пытались востребовать, да ничего не вышло. Даже государство против него бессильно, и знаешь почему? Желудев и ему подобные обустроили страну для собственного потребления, а вовсе не для того, чтобы с кем-то делиться. Прости, Никита, то, что ты сказал, просто смешно. Ты оторвался от жизни, дорогой. Да и что он мог у тебя взять? Лишнюю пару трусов? Вы же нигде не соприкасаетесь.

Прозвучавшая в ее голосе насмешка не задела Никиту. Он был готов к долгому разговору.

— Леночка, ты обещала помочь.

— Я не отказываюсь, если речь идет о реальных вещах. Но я же не волшебница. — Не сдержалась, сдавленно хихикнула, Никита будто не заметил.

— Для меня это важно. Важнее всего на свете, — сказал он.

Елену Павловну осенило:

— Женщина! Не поделили женщину? Милый, но как это могло случиться? Где ты и где он.

— У нас общая невеста, — скромно сообщил Никита. — Случайное совпадение.

— Общая невеста? У тебя есть невеста?

— Была… Теперь она у него, у Желудя. Он ее где-то прячет.

Елена Павловна затушила сигарету в пепельнице у него на животе, взяла у него из рук бутылку и сделала несколько мелких глотков. Ей стало так грустно, будто услышала известие о смерти близкого человека. Проблема, разумеется, не в невесте, которая, скорее всего, возникла в его больном воображении. По всей видимости, у ее прекрасного возлюбленного от множества потрясений повредился рассудок, хотя внешне это никак не проявлялось. Зловещее знамение времени. По роду своей деятельности Елена Павловна все чаще сталкивалась с людьми, и, как правило, именно молодыми мужчинами, которые вели себя совершенно нормально, адекватно реагировали на ситуацию, но внезапно, точно бес толкал, с серьезным видом совершали поступки, за которые можно было сразу отправлять их в психушку.

— Где он ее прячет? — уточнила осторожно.

— Это нам предстоит узнать, — ответил он спокойно. — Но это не главное.

— А что главное?

— Не смотри на меня так, — попросил Никита. — Я не сошел с ума… Видишь ли, Желудь столько всего натворил, что наверняка наследил. Документы, долговые обязательства, свидетельства очевидцев, скелеты в шкафу. В твоем ведомстве есть люди, которые им занимались. Короче, мне нужен компромат. Естественно, не бесплатно.

— Вот оно что. — Елена Павловна немного успокоилась: может быть, он не сумасшедший, а всего лишь мечтатель.

— Понимаю, о чем подумала. Нет, Лена, я не собираюсь обращаться в прокуратуру. Но на первом этапе эти сведения мне очень пригодятся.

— На первом этапе?

— Да, на первом. Дальше видно будет. Лена, он убийца маньяк, неужели тебе его жалко?

— Мне его жалко? — будто в забытьи повторила Елена Павловна. — Дай еще сигарету, пожалуйста.

Никита выполнил ее просьбу, проворно щелкнул зажигалкой.

— Кто она, эта девушка?

— Обыкновенная. Графского происхождения. На скрипке играет. Она нездешняя.

— В каком смысле нездешняя? Дурочка, что ли?

— Нет, живет за границей. Под Варшавой у них дом. К нам на гастроли приезжала. Ну, познакомились, приглянулись друг дружке, решили пожениться. Желудь все наши планы разрушил. Но с твоей помощью я с ним управлюсь.

— Никита, ты ничего не сочиняешь? Она действительно графиня?

— Чистокровная. Из первых эмигрантов. Отец тоже граф, известный профессор-историк. Много книг написал. С ним мы, правда, познакомиться не успели. Желудь его замочил. Не сам конечно, людишек нанял. Анита теперь полная сиротка, как и я.

— Ее зовут Анита?

— У нее много имен. В обиходе все обычно называют ее просто принцессой. Она принцесса и есть.

Во все время бредового разговора Елену Павловну тешила мысль, что пока она нужна Никите, пока он рассчитывает на ее помощь, они будут вместе. Он невзначай опустил руку на ее бедро, и ее кинуло в жар. Нет, не похоть ее сжигала, это наваждение. Никита склонился над ней, улыбаясь.

— У тебя опять глаза голодные, душа моя.

Ответила с пересохшим ртом:

— Знаешь, мне кажется, если встану, сразу упаду. Пожалуй, действительно останусь до утра.

— Мудрое решение, — поддержал Никита.

4

С утренней почтой Станислав Ильич получил странное послание. Секретарша, сортируя корреспонденцию, делила ее на четыре части: срочная, личная, второстепенная и подлежащая выяснению. Самой громоздкой обычно бывала горка второстепенных ерундовских бумаг, состоящая из всевозможных прошений, уведомлений и туфтовых предложений. Какая-нибудь безумная пенсионерка умоляла выслать сто рублей на лекарство, а оборзевший фирмач из «ТОО-Сортир» предлагал выгодную сделку по закупке в Швейцарии тысяч тонн клопиного порошка. Подобной дряни каждое утро скапливалась лавина, учитывая еще то, что добрую половину Зинаида Андреевна отбраковывала самостоятельно. Перед началом рабочего дня Станислав Ильич любил небрежным движением смахнуть все это со стола в мусорную корзину. Послание в голубом конверте лежало в стопке бумаг, подлежащих выяснению. На конверте ни обратного адреса, ни почтового штемпеля, только размашистая надпись фломастером: «Директору «Дулитл-Экспресса». Лично». Станислав Ильич извлек из конверта листок рисовой бумаги, на котором прочитал: «Стасик, скоро тебе хана. Пиши завещание, сволочь». И больше ничего.

Станислав Ильич привык к угрозам, которые не реже одного-двух раз в неделю поступали к нему по самым разным каналам, и далеко не все из них были пустыми. И все же по-настоящему серьезных попыток физически устранить его из бизнеса было всего лишь три. За пятнадцать лет — смешная цифра. К тому же в последние годы, когда страна была уже вчерне переделена между несколькими кланами, включая семью всенародно избранного, тенденция к примитивным разборкам явно пошла на убыль. Все здравомыслящие магнаты прекрасно понимали, что удержать в руках колоссальные богатства, свалившиеся будто с неба, можно лишь при условии добросердечных корпоративных усилий на федеральном уровне. Отныне борьба шла не за чистый капитал, а за сферы влияния на власть, хотя в принципе, по гамбургскому раскладу, это одно и то же.

Станислав Ильич кликнул секретаршу и показал ей голубой конверт.

— Это откуда?

Зинаида Андреевна мялась у стола, по-деревенски сложив пухлые ладони на животе.

— Посыльный принес.

— Кто такой? Ты его знаешь?

— Молоденький мальчишка… Бросил на стол. Я крикнула: «Эй, погоди!», — но его и след простыл… Что-нибудь не так, Станислав Ильич?

— Ты читала?

— Да, конечно.

— И не видишь ничего особенного?

— Думаю, кто-то из своих хулиганит, Станислав Ильич. Серьезные люди таких писулек не посылают.

— Для тебя, Зинуля, наверное, серьезное, когда чулки порвутся, да?

Упрек был несправедливый. Зина Штосс работала у него двенадцать лет и ни разу не подвела. Он давным-давно не пользовался ее женскими услугами, но не прогонял, потому что высоко ценил ее деловую хватку, приобретенную еще в райкоме. Конечно, Зинаида Андреевна не сделала блестящей карьеры, как многие ее бывшие партийные товарищи, но смышленостью им не уступала. Она ничего на свете не боялась, кроме Зубатого, ценила свое положение и за те деньги, которые он платил, служила верой и правдой. На последний вопрос она не ответила, лишь обиженно потупилась.

— Ладно, ладно, не дуйся. — Он передал ей конверт. — На, отдай Васюку. Пусть на всякий случай обнюхает.

Через полчаса явился Кира Вахмистров с радиостанции «Эхо свободы». Радиостанция принадлежала Желудеву и имела репутацию абсолютно независимой. Всякий истинный московский интеллигент, особенно из творческой знати, почитал за честь для себя, если его приглашали выступить в какой-нибудь передаче, но удавалось это немногим, лишь самым проверенным, да и то после согласования в американском посольстве. Накануне Желудев после месячных уговоров пообещал дать Вахмистрову интервью, но когда увидел его в кабинете, как всегда немытого и нечесаного, с неряшливой, растрепанной бородой, сразу пожалел об этом. В матером журналисте все было отвратительно — начиная от обвисших на заднице модных штатов до голубовато-сизых прыщей на высоком лбу, высыпающих, как уверяли злопыхатели, от неумеренной страсти к рукоблудию, коей он якобы, увлекшись близкой ему темой, к примеру угрозой русского фашизма, отдавался прямо в эфире. Однако все его маленькие грешки, разумеется, компенсировались острым умом, беззаветной, собачьей преданностью и почти религиозным преклонением перед общемировыми духовными ценностями (доллар и прочее). Кира Вахмистров, безусловно, чувствовал, что хозяин его недолюбливает, поэтому в кабинет, как всегда, вошел боком и смущенно застыл у стены в позе ходока, пока Станислав Ильич, брезгливо поморщившись, не указал на стул.

— Садись уж, коли пришел… Только, честно говоря, не вовремя, Кира. Без тебя хлопот полон рот.

— Понимаем-с… — Журналист испуганно вздрогнул. Прыщи на побледневшем личике превратились в голубоватую ряску.

— Допустим, понимать ты ничего не можешь, — более благосклонно заметил Желудев. — Но мое слово твердое. Раз обещал, давай работать. Десять минут. Вопросы подготовил?

Журналист задергался, положил на стол несколько листков.

— Извольте прочитать, тут немного. Я бы не осмелился беспокоить, но вы же знаете, Станислав Ильич. Каждое ваше выступление в эфире повышает рейтинг канала до высшей отметки. В связи с предстоящими губернаторскими выборами…

— Заткнись. — Желудев махнул рукой и углубился в чтение. Вопросы ему понравились, составлены умно и с искусным подтекстом. Кроме одного, звучащего так: «Правда ли, Станислав Ильич, что по важным вопросам президент не принимает решений, не посоветовавшись с вами?» Этот вопрос он вычеркнул, заметив раздраженно: — Перебор… Все-таки я не Буш-младший.

Отложив листки, спросил:

— Как называется передача?

Со множеством ужимок Кира Вахмитров рассказал, что они затеяли совершенно убойную новогоднюю программу под рабочим названием «Западло». Изюминка в том, что гости программы, а это известные, уважаемые господа, эстрадные звезды, политики, бизнесмены, — все они сначала не будут представлены, и радиослушатели должны по голосу или по каким-то смысловым фрагментам угадать, кто выступает. Те, кто дозвонятся первыми, естественно, будут награждаться призами, но и это не все. Приз будет назначать тот, чье имя отгадано, и в связи с этим возникнет множество пикантных ситуаций. К примеру, певичка Элеонора ужа дала согласие в целях рекламы подарить победителю ночь любви. Победителя, как обычно, подобрали заранее, это Сурик Зигмундилов из Тамбовской группировки, который пообещал приплатить Элеоноре наличными, если она согласится на некоторые его условия. К тому же…

— Хорошо, хорошо, — оборвал Станислав Ильич, видя, что журналист увлекся не на шутку и того гляди вспрыгнет на стол. — Давай ближе к делу. Задавай свои дурацкие вопросы.

Вахмистров мгновенно преобразился, посуровел и включил диктофон. Интервью действительно заняло не больше десяти минут.

— Ваш любимый писатель?

— Лев Толстой и Михаил Жванецкий.

— Какие черты характера помогают человеку разбогатеть?

— Честность, порядочность, высокий интеллект. Ну и, прошу прощения, немного наглости. Тут я согласен с Анатолием Борисовичем, хотя во многих других вопросах мы расходимся.

— В чем расходитесь? — Кира изобразил испуг.

— Во взглядах на электричество, — пошутил Желудев, и журналист зычно загоготал.

После каждого ответа он в знак восхищения пытался облобызать руку магната, тянулся через стол, чмокая жирными губищами, и один раз Станислав Ильич не удержался от искушения, стукнул его кулаком по затылку, отчего тот раскровянил нос о мраморную столешницу. Пришлось прервать интервью. Чтобы остановить кровотечение, позвали Зинаиду Андреевну, которая явилась с аптечкой и бутылкой керосина. С недавних пор возникло поверье, что журналистскую братию лучше всего лечить именно керосином, другие средства на нее не действуют, поэтому все солидные фирмы, куда они любили забредать, запаслись им впрок. С ватой в ноздрях Кира Вахмистров стал похож на неведомую зверушку из детских сериалов, и терпение Желудева истощилось. Затравленно оправдывающегося, с пылающими прыщами, начал его выталкивать из кабинета, но тут Кира обронил фразу, которая Желудева насторожила.

— Вся демократическая общественность молится, лишь бы не случилось… за вами, Станислав Ильич, как за отцом родным… Вместе с Александром Яковлевичем…

— Ты о чем? — перебил Станислав Ильич. — Что со мной может случиться?

Журналист покрылся мертвенной бледностью, попытался ускользнуть в дверь, к которой Станислав Ильич уже его допихал взашей.

— Сплетни, злые языки… Разрешите удалиться, напачкал вам тут, простите великодушно…

Желудев удержал его за ворот пиджака:

— Какие сплетни? Говорит толком, не бухти!

— Да пустое это все… Тягают в прокуратуру, питерцы права качают… Но вас-то, вас-то кто посмеет тронуть!

— Пошел вон, — бросил в сердцах Желудев и для верности поддал коленом. На душе, как и утром, когда читал послание, вдруг кошки заскребли. Что-то сгущалось в атмосфере, он это чувствовал. Дело не в послании и не в болтовне журналиста, им за то и платят, чтобы балабонили, что в голову взбредет, чем чуднее, тем лучше. В нем самом завелась какая-то червоточина. И он мог с точностью сказать, когда это произошло. За долгую жизнь в бизнесе Станислав Ильич одержал много побед, иногда проигрывал, бывало, не только капитал, собственная голова повисали на волоске, но неудачи, опасности обычно лишь по-хорошему взбадривали, делали его упрямее, изворотливее и злее. Теперь то ли возраст начинал сказываться, то ли еще что, но, когда получил сообщение, что кавалер Аниты каким-то чудом выжил и объявился в Варшаве, печень просела, как прокисшая квашня. Вообще вся история со сватовством была настолько унизительной для его самолюбия, что казалась недостоверной, произошедшей не с ним. Взбалмошная графинечка предпочла ему, одному из безусловных властителей России, какого-то молодого недоумка без гроша в кармане, но, возможно, с могучим членом, так и это полбеды. Какой спрос с двадцатилетней девчонки, у которой ветер в голове. Беда в том, что он никак не мог успокоиться, и вместо того чтобы наплевать и забыть, начал действовать как слон в посудной лавке. Похищения, убийства, неразумная трата денег, и ведь все нелепо, все не путем. Когда узнал, что граф, эта лживая сука, наказан, а невеста доставлена в вотчину Зубатого, испытал приступ злорадства, подобный тому, какой испытывает плохой мальчик, воткнувший булавку в стул учителю, замучившему его двойками. Его аж затрясло от удовольствия. Пожалуй, он давал себе отчет, какое чувство заставляло его совершить мелкие глупости и приводило в состояние позорной неуверенности, но не хотел признаваться в этом даже себе самому. Увлечение женщиной, именуемое среди плебса любовью, всегда вызывало у него улыбку презрения, ибо было уделом слабых, никчемных мужчин, неспособных воспринять высшие ценности жизни, заключенные прежде всего в стремлении властвовать над миром. Конечно, он сто раз мог освободиться от этой напасти, взяв силком неразумную девицу, но опасался, что это не принесет полного освобождения. Нет, девчонка должна отдаться по доброй воле, самозабвенно, как сотни других женщин до нее. Умоляя о снисхождении, как о высшей милости. Плача и стеная от восторга.

Вздохнув, достал мобильник, хотел позвонить Зубатову в Наро-Фоминск, но не успел. Забулькал один из восьми аппаратов на столе. Перламутровый, с позолоченными клавишами, подключенный напрямую, минуя пост Зинаиды Андреевны. Станислав Ильич поглядел на него с опаской. Телефон с тройной защитой, предназначенный для важных деловых сообщений, он редко оживал в первой половине дня.

Сняв трубку, услышал сентиментальную американскую мелодию: «Хепи без дей ту ю, хепи…» Мелодия, ставшая для россиян родной, как Белый дом. Видно, кто-то из ближнего круга перепутал и решил заранее поздравить с днем рождения, который у него через три недели, четырнадцатого января. Он был натуральным Козерогом.

Музыка в трубке не унималась, в нее подмешивались чьи-то смешки и шушукание. Желудев благодушно заметил:

— Хватит, детки, развлекаться. До праздника еще далеко.

Тут же мелодия оборвалась, смешки и шушукание заглохли — и бодрый, юный голос четко произнес:

— Это нам известно, Пал Данилыч. Ведь ты до четырнадцатого вряд ли дотянешь, мухоморчик. Вот и решили загодя поздравить.

Желудева задела не угроза и не наглый тон звонившего, почему-то больше смутило обращение: Пал Данилыч. Какой он Пал Данилыч?

— Ты кто? — спросил глухо.

— Белая колготка, — отозвался веселый голос. — Скоро увидимся, старикашка.

— Да я тебе уши оторву, мерзавец!

В ответ из трубки его будто ударили — диким ревом динамика и многоголосым гоготом, тоже, скорее всего, записанным на пленку. В растерянности он положил трубку на рычаг и несколько мгновений сидел оглушенный и ослепленный.

5

Весь предновогодний день, тридцать первого декабря, Анита мыла полы на этажах тюремного здания. За неделю она привыкла к этой нехитрой работе, только в первые дни к вечеру побаливала поясница да кожа на руках от ядовитой смеси хлорки и мыла покрылась коростой. Больше ей досаждали надзиратели, которые постоянно толклись рядом и отпускали соленые шуточки. Принцесса со шваброй и тряпкой, мыльным тазиком, выскребывающая заплеванный коридор, вызывала у них противоречивые желания. Это были молодые крепкие жеребцы, в основном из бывших зэков. Некоторые не дотянули срок. Зубатый выкупил их прямо с нар. Подбирал тюремную обслугу с умом, насильников, извращенцев на дух не принимал. Брал исключительно сто восьмую и сто восемнадцатую — разбой и непредумышленное убийство. Надзирателям было запрещено трогать Аниту руками, но уж языки они почесали вволю. Не все комплименты она понимала, но общий смысл улавливала: речь шла преимущественно о каких-то немыслимых позах, в каких они якобы вскорости ее отдрючат. Один шустрый молодец с бельмом на глазу, след, как он объяснил, недолеченного туберкулеза, настолько увлекся, что, подобравшись поближе, начал показывать, как ее поставит, но поскользнулся, шлепнулся, и Анита хлестнула по наглой роже мокрой тряпкой, испытав при этом какое-то противоестественное, неведомое ей прежде удовольствие.

— Не слабо, — оценил детина с уважением, утерев с физиономии мыльные ошметки. — Теперь, считай, приговоренная. Кто на Ганека клешню задрал, тот не жилец. — Затем обратился к дружку, который от смеха повис на батарее. Они всегда надзирали за Анитой по двое, по трое, чтобы было веселее. — Будешь свидетелем, Колян. Видал, чего эта тварь сделала?

— Ой, не могу, — ответил Колян, вися на батарее. — Ой, сдохну!

— Тряпаком по морде — это как? Культурно? — продолжал возмущаться Ганек. — Эй, чувырла, с тобой разговариваю! Ты кем себя, в натуре, вообразила?

Анита с охранниками почти не общалась. Но не потому, что их презирала, просто не знала, что им можно сказать. Эти странные существа, с их ужимками и игриво-злобными взглядами, с убогой речью, перемежаемой через слово отборным матом, с угрожающими жестами, в ее представлении были скорее животными, чем людьми, повзрослевшими, нарастившими мышцы, но не развившимися из утробного состояния, не обретшими души. Она с трудом отличала их одного от другого. Но они ее не пугали, скорее она испытывала к ним сострадание и непонятную симпатию, что тщательно скрывала, дабы не спровоцировать их на неадекватные действия. Из всех здешних обитателей, включая и цепных псов, настоящую оторопь, схожую с желудочными спазмами, вызывал у нее лишь Кузьма Витальевич Прохоров, по кличке Зубатый, царь и бог на «Зоне счастья». Она пыталась понять — почему? Что в нем такого ужасного? Пожилой, унылый человек с нелепыми мечтаниями. По-своему неглупый, мучительно размышляющий о смысле бытия. Вероятно, немало в прошлом страдавший от людской несправедливости, прежде чем стать тем, кем стал. Наверное, его мало любили, и он никого не любил, а всю жизнь только и делал, что дрался за место под солнцем. Пока он не сделал ей ничего плохого, если не считать, что с утра до вечера загружал черной работой, но ведь не по своей воле. Выполнял задание Станислава Ильича по ее перевоспитанию. То есть, кажется, чего бояться, но стоило ей услышать его писклявый голос и заглянуть в пустые, будто вымершие глаза, как ее охватывала костяная дрожь, с которой было трудно совладать. Зубатый уже успел поделиться с ней планами справедливого переустройства мира, которые он покамест (в виде модели) осуществлял здесь, на «Новых территориях». Когда затрагивал эту тему, облик его неуловимо менялся, тусклые глаза оживали, голос звучал мечтательно, и та серьезность, с какой он талдычил о своем «Царстве правды», могла навести на мысль о каком-то психическом расстройстве, но, скорее всего, он был абсолютно здоров. Его помешательство, если называть это так, было иного свойства, не подвластного медицине. Он снисходительно объяснял Аните, что в прежние времена, когда Россией управляли краснозвездные бесы, все честные люди с понятиями сидели по тюрьмам и зонам либо прятались по норам, боясь высунуть нос, а нынче, когда граждане, слава демократии, обрели долгожданную свободу, роли переменились: гонимые пришли к власти, а бесы, наоборот, расползлись по щелям и скоро их окончательно додавят, выморят, как тараканов, голодом и нищетой. Либо морозом, как это делает светозарный Анатолий Борисович.

— Токо не верь, детка, — внушал Зубатый, — кода тебе скажут, будто Расея и Запад — близнецы и братья. Это тоже обман, хотя соблазнительный. На него даже башковитые мужики клюют навроде нашего Желудя. У Расеи всегда свой путь, что при татарах, что при демократах, разница-то небольшая. Россияне — народ соборный, вот в чем хитрость. Потому их общий путь в конце туннеля — тюрьма. Не пугайся, детка, слово хорошее, верное. Его большевики извратили, а мы восстановим в первоначальном виде. Тюрьма — это приютный дом, предназначенный для натуральной жизни, где все белое — это белое, а черное — черное, и никак иначе. Смекни, что более всего мучает человека в земной юдоли? Сам тебе скажу — необходимость выбора. Он постоянно должен чего-то выбирать из чего-то. В магазине — колбасу, в миру — бабу. Какие портянки одеть, чем соседа достать. Каждую минуту трясется, как бы не обманули. В тюрьме выбора нету, там что заслужил, то получи. Без выбора человек непременно осознает смысл своего божественного предназначения — просто работать и размножаться под надзором умных и справедливых наставников. Доходят до тебя мои слова или нет?

Обычно разъяснительные беседы Зубатый проводил с ней вечером, заглянув в ее комнатенку в накопителе. Точно угадывал момент, когда она выключала лампу, готовясь забыться тяжелым сном, полным мучительных видений. В темноте усаживался на кровать и, пока говорил, деловито поглаживал, пощипывал ее стянутое страхом полуобморочное тело. Сперва Анита дичилась, вздрагивала, откидывала шершавую руку, особенно когда та норовила проникнуть в запретные места, но потом, убедившись, что прямой опасности нет, смирилась, как и со всем остальным, что с ней здесь происходило. Абсолютное равнодушие ко всему — вот способ защиты, который она себе выбрала. Рано или поздно морок кончится, за ней придет Никита и заберет отсюда. Ему она не собиралась жаловаться ни на что. Они сядут в поезд или лучше на самолет и улетят в Польшу, чтобы склониться над родной могилкой и выплакаться всласть. Но если он опоздает… Об этом предпочитала не думать…

Покончив с полами, Анита отнесла инвентарь в кладовку, там же переоделась — сняла халат и облачилась в старинное пальто с каракулем, привычно утонув в нем, — и вышла на улицу. Обиженный надзиратель Ганек проводил ее до дверей, бормоча все новые угрозы. Напоследок услышала, как он посадит ее голой ж… в муравейник.

На улице стемнело. Анита рассчитывала умыться, привести себя в порядок и поужинать. Как чернорабочей, Зубатый выдал ей талоны на питание. Столовая располагалась в том же накопителе и представляла собой обычную большую комнату с длинным дощатым столом посередине и отгороженной кухней. За неделю она так и не узнала, питается ли там кто-нибудь, кроме нее. На кухне хозяйничал хмурый детина лет сорока с невыразительным лицом и прилизанными, словно смазанными жиром, волосами. Звали его Василий. В отличие от других обитателей «Зоны счастья», он не матерился, не похабничал, не делал гнусных предложений, вообще с ней не разговаривал. Анита садилась за стол, и через некоторое время Василий выходил из-за шторки и ставил перед ней миску с едой. В обед это была соевая или мучная похлебка, на ужин — тарелка какой-нибудь каши, перловой, овсяной, пшенной, но полная до краев. Ни рыбы, ни мяса не водилось. Чай можно было наливать самой из бака в углу сколько хочешь, но без сахара и заварки. На четвертый день Василий украдкой сунул ей под локоть липкую карамельку, чем она была тронута до глубины души. Попробовала заговорить с ним, но безрезультатно. Вероятно, у него был приказ не вступать с ней в контакт, и он слишком дорожил хлебным местом, чтобы нарушить запрет. Один раз Кузьма Витальевич поинтересовался, нет ли у нее жалоб на кормежку. Анита ответила, что всем довольна. Зубатый благосклонно кивнул и пообещал, как только заметит в ней признаки перевоспитания, добавить в меню постного масла и воблу. Анита никогда ни о чем его не спрашивала, но тут не удержалась, полюбопытствовала, какие это признаки? Человеческие, важно ответил Зубатый.

На этот раз поужинать не удалось. Едва сняла пальто, как в комнату втиснулся незнакомый дядька, похожий на шкаф, и велел собираться.

— Куда? — испугалась Анита. Дядька довольно учтиво объяснил, что по случаю Нового года по всему городку объявлен банный день. Господин, Прохоров распорядился помыть ее заранее, до вечернего аврала, когда в баню нагрянут все окрестные бригады.

— Баня — это обязательно? — Анита заискивающе улыбалась. — Я в столовую хотела…

— Нельзя. — Дядька разглядывал ее с интересом, как мошку. — Баня — это праздник. Плюс Новый год. Насчет ужинать не сомневайся. Сегодня в номер подадут.

— Зачем?

— Не зачем, порядок такой. Сперва банька, после концерт в клубе. К ночи ханку раздадут, хоть залейся. — Дядькины глаза алчно сверкнули. — Дальше — по желанию. Праздник.

Словоохотливость дюжего посланца ее насторожила, но упираться было бессмысленно. У нее уже был опыт: возьмет в охапку и отнесет куда надо. Тем более что баня, наверное, не так уж плохо. Никита тоже рассказывал про нее чудеса. Обещал, как только попадут в Москву, — сразу в баньку.

Поначалу ей даже понравилось в чистом, светлом помещении с широкими, выскобленными до блеска скамьями, где стоял густой, сытный запах хвойного леса, а на полке стопкой аккуратно были сложены отглаженные простыни, хотя и обтрепанные по краям. На отдельной деревянной подставке — бруски мыла, мочалки, каких прежде не видела — свитые из какой-то серой дерюги, на ощупь жесткие, как проволока.

Дядька объяснил, где душевая, где парилка, где какие краны, и деликатно откланялся. Анита закрыла за ним дверь, но на ней не оказалось задвижки. Немного помешкав, все же разделась и пошла в душ. Помыла голову коричневым хозяйственным мылом и, слегка робея, отворила дверь в парилку. Ничего особенного не обнаружила: обыкновенная сауна с деревянной решеткой на полу, с пирамидкой ступенек. То, о чем рассказывал Никита, должно выглядеть иначе. Анита поднялась на вторую ступеньку, привыкая к жару, улеглась на простыню, сложенную вдвое, но поблаженствовать не успела. За дверью раздался жеребячий гогот и в тесную парилку, рассчитанную на двух-трех человек, ввалилось сразу пятеро голых мужиков. Увидев обнаженную красавицу, они восхищенно заохали и расселись вокруг нее, как настороженные кобели возле текущей сучки. Анита попыталась прикрыться простыней, ее вырвали у нее из рук. Голова у нее закружилась, она была почти в обмороке. Будто сквозь дрему слышала, как мужики оживленно заспорили, кто первый и как. Все были на одно лицо, жилистые, крупнотелые, воспаленные, но один все же выделялся, черненький, короткопалый и поросший шерстью с ног до головы, как мартышка. По всему выходило, именно ему принадлежит право первой ходки.

— Пацаны, — просипел он, плотоядно облизываясь. — Давай по совести. У меня от ветеринара справка, а вам еще на медосмотр идти. Ништяк?

— При чем тут справка? — возразил кто-то из остальных. — Дело полюбовное. Пущай дамочка сама решит, кому первому дать. Вечно ты, Стриж, без мыла лезешь.

Мужики одобрительно загомонили, но волосатик, уже подобравшийся к ней и жадно принюхивающийся, злобно рявкнул:

— Цыц, пацаны! Она решать не может, у ней мозгов нету. Данила сказал, первобытная. Из-за рубежа на выучке… Ну-ка, красотуля, расставь ножки, проверим твое устройство.

Все сразу надвинулись, роняя с губ пену, чтобы не пропустить важный момент. Анита, ни жива ни мертва, соскользнула со ступеньки, как-то обогнула волосатика и ринулась в полуоткрытую дверь. Зацепилась за чью-то подставленную ногу, шмякнулась на пол, но тут же вскочила и вымахнула в предбанник, где угодила в объятия к могучей бабище устрашающего вида. Бабища швырнула ее на скамью, Анита больно ударилась о стену затылком. Женщина была одета в черный прорезиненный халат, по лунообразному, кирпичному лицу бродила шалая ухмылка, не предвещавшая ничего хорошего. Все же Анита взмолилась:

— Тетенька, спасите меня! Христом богом прошу!

— От чего спасать, дурочка?

— Они, там… — Анита ткнула пальцем в сторону парилки.

— То-то и оно, — заметила женщина, по всей видимости, никуда не спешившая. — Они — там, а мы здесь… Прелюбодействуешь, девонька? Соблазняешь невинных работничков. Не по уставу это. Большой грех, большой. Отвечать придется. У тебя допуск есть на случку?

— Кто вы? — спросила Анита, шаря по скамье в поисках одежды.

— Известно кто. Можешь звать тетей Викой. Я здешний куратор. Для того и поставлена, чтобы безобразий не было. Тебя знаю, ты Анька из Европы. Ай-ай, девонька моя, как же тебя угораздило?

— Меня не угораздило, тетенька Вика. Они сами ворвались. — Анита уже натянула чулки и юбку.

— Дознание установит, кто куда ворвался. У нас с этим строго. Виталий баловства не любит. За это карцер полагается. В карцере еще не была?

— Нет еще, тетенька Вика.

— Ну и не спеши. Карцер — последнее дело. Там редко кто больше суток выдерживает.

— Помирают? — с надеждой спросила Анита, одергивая свитер.

— Разума лишаются. Недавно до тебя тут была тоже одна красотка на перевоспитании, не тебе чета, крепенькая такая, банкирская дочка. Балованная, страсть. Все требовала, чтобы ее в шампанском купали. Ее и сунули в карцер на цельных три дня, уж не помню за что. Я и провожала. Говорливая была, веселая, а вышла оттель, только мычала. Уже ни бе ни ме. Не только про шампанское забыла, мочилась под себя. Пришлось усыплять.

Из-за двери парилки высунулась волосатая рожа.

— Тетка Вика, давай ее сюда. Заждались пацаны.

Женщина с неожиданной ловкостью метнула медный тазик, как диск, но волосатик успел захлопнуть дверь.

— Мразь бандитская, — в сердцах выругалась женщина. — Кузьма для них старается, колледж им сделал, от армии освободил, а они все как волки лесные… Ну что, девонька, пошли, помолясь.

Оказывается, тетя Вика специально пришла за ней, чтобы отвести в клуб на концерт. Идти пришлось далеко, аж в деревню Агапово, километра четыре, да по снежной тропе, по морозу, при волшебном сиянии звезд. Непокрытые мокрые волосы Аниты в конце пути превратились в стекляшки и позванивали, как елочные украшения. Провожатая заметила, как она дрожит, укорила:

— Не дай бог простудишься, попадешь в лазарет, это хужее карцера.

— Там тоже лишаются рассудка?

— Там всего лишаются, — лаконично ответила тетя Вика.

Честно говоря, Анита не боялась заболеть, она боялась сойти с ума. От безумной Никита наверняка отвернется.

Зал в небольшом деревенском клубе был заполнен едва на треть, и здесь было ненамного теплее, чем на улице. Публика собралась простая: мужики в ватниках, разбитные бабешки, накрашенные, как на панель, шумно, весело — явственно ощущалось, что большинство уже успело проводить старый год. Выделялась лишь группа мужчин на первом ряду — в приличных пальто и дубленках, в пыжиковых шапках, с одинаково отрешенными лицами. Тетя Вика объяснила: здешнее начальство, крупняки.

— На них не заглядайся, — предупредила тетя Вика. — Даже глазом не коси. Примут за террористку, изувечат как матрешку. Время нынче неспокойное.

Анита ни на кого не заглядывалась, блаженно оттаивала на шатком стульчике, куда усадила провожатая. С другой стороны к ней сразу подкатился шустрый мужичок в ватнике, задышал перегаром в ухо. В слова Анита не вслушивалась, посулы знакомые: выйдем на часок, шоколадку дам лизнуть… не пожалеешь, шоколадка импортная…

И, естественно, ласковый матерок. Тетя Вика цыкнула на незваного ухажера:

— Заткнись, падаль, язык вырву.

Ровно в восемь на сцену вышел сам Кузьма Витальевич одетый как на парад. Несмотря на стужу, в строгом черном костюме-тройке, вся грудь в орденах, шум в зале мгновенно стих. Зубатый церемонно поклонился и произнес поздравительную речь.

— Господа! Братья и сестры! Собралися мы по примечательному случаю не токо ради Нового года. Отныне пять годов, как начался великий опыт по справедливому обустройству жизни на отдельной «Зоне счастья». Успехи достигнуты немалые, но это еще не конец. Мы токо начали собороваться, но повсюду уже видны ростки будущего. Отовсюду нам шлют письма и телеграммы, со всех концов страны. Братья по разуму тянутся с мольбой, желая присоединиться, но нам пока рано раздвигаться вширь. Еще много есть временных недоделок. Главная беда: чужеродие. Мракобесы-демократы всей силой навязуют американскую модель, но нам она не годится. Мы люди иного полета. Ихнюю поганую жвачку с отравой не хотим жевать…

— Ох, умен Кузьма, — в восторге пробормотала тетя Вика. — Ничего не понять, а как забирает.

Действительно, Анита даже через полусонную одурь заметила, как притихший зал синхронно раскачивается, превратившись в единое существо. Так ведет себя молодняк на выступлениях любимых эстрадных идолов, и точно так же наверное, с помощью ритмических повторов и пассов, шаманы у костров погружали соплеменников в душевное оцепенение. В новейшие времена роль шаманов взяло на себя телевидение, с успехом превращая человечество в утробное покорное стадо. Кузьма Витальевич, бывший вор в законе, безусловно, владел гипнотическим даром, Анита еще раньше испытала это на себе. С первых уроков почувствовала его власть, темную, глухую, беспощадную. Самолюбие иногда давало о себе знать, но все реже и тише. Она радовалась этому. Из глубин сердца, из древнего естества поднималось то, чему вечно дивятся иноземцы, — русское терпение. Все стерплю, а себя сохраню. Пусть ликует враг. Пусть думает, что сломал, победил, уничтожил…

Кузьма Витальевич закончил выступление на высокой ноте, объявив Новый год наступившим и пожелав каждому из сидящих в зале здоровья, любви и достатка, заработанного собственными мозолистыми, честными руками. Дальше начался концерт, который Зубатый вел уже в качестве конферансье. Каждый номер объявлял со множеством ужимок и прибауток, кои публика встречала радостным гоготом, топанием ног и аплодисментами. Концерт был небольшой и Аните очень понравился. Особенно ее растрогал хор старух из двух смежных деревень — Агапово и Вострушки. Их набралось пять человек, и Кузьма Витальевич пошутил, что остальные давно зарыты, а «энти все поют». Наряженные в сарафаны и разноцветные платки, беззубые старухи, раскачиваясь, как под ветром, и поддерживая друг дружку, чтобы не упасть, заунывными, нестройными голосами пропели два известных романса — «Вечерний звон» и «Мурку», а потом ударились в озорные любовные частушки, приведя зал в совершенное неистовство. Кузьма Витальевич подыгрывал на балалайке, ходил кругами и приплясывал, и в какой-то момент Анита почувствовала, что плачет. Слезы полились в два ручья, принеся неожиданное облегчение, и Анита радовалась, что темно и никто не видит. Оказалось, ошиблась. Тетенька Вика больно пихнула локтем в бок:

— Уймись, девка, в праздник реветь — грех большой.

— Бабушек жалко…

— Себя пожалей, — отозвалась кураторша.

В фойе клуба, освещенного по случаю Нового года электричеством, возле наряженной елки стоял длинный стол, где двое мужиков в белых колпаках раздавали бесплатное угощение — по кружке самогона и по пачке печенья «Садко». Анита хотела прошмыгнуть мимо, но тетя Вика удержала за локоть:

— Ты что, полоумная? Халява!

— Я не пью, тетенька.

— Ты не пьешь, другие выпьют. — Женщина сладострастно погладила могучий живот. С изумлением Анита увидела, что самогон из молочного бидона разливает черпаком по кружкам все тот же Кузьма Витальевич. Он поманил ее пальцем, и очередь, вытянувшаяся к столу, тут же расступилась перед ней. Кузьма Витальевич, посмеиваясь, обтер одну из кружек грязным носовым платком, влил черпак, с дурашливым поклоном подал Аните:

— Прими, душа христовенькая, ради праздника.

Что-то в его тусклых, слюдяных глазах было такое, что она не решилась отказаться. Мужик в колпаке сунул ей в руку пачку «Садко». Тетя Вика просипела в ухо:

— Пей, не тяни. Хужее будет, дуреха!

Куда уж хужее, с тоской подумала девушка, поднесла зелье к губам.

— Давай, давай, не брезгуй нашей простотой, — поторопил Зубатый со зловещей ухмылкой. — До дна пей. Все твое счастье в энтой кружке.

До дна, конечно, не справилась, но на добрые две трети осушила бездонную посудину. Пока пила, в желудке, в кишках и в голове произошло несколько томительных, ослепительных взрывов, словно заглатывала пылающую головешку, которая, угасая, рассыпалась множеством огней. Перед глазами просветлело, как днем. Тетя Вика вынула из ее онемевших пальцев кружку, добулькала остаток в себя. Аните сунула печенинку:

— Закуси, дуреха!

Анита не знала, что делать, проглотить или выплюнуть, так и замерла с торчащим изо рта печеньем. Зубатый захохотал, хлопнул себя по ляжкам:

— Любо, девка, любо! Даром что графинечка. Добавки хошь?

— Спасибо большое, — прошамкала Анита.

— Вот тебе и признак, — посерьезнев, заметил Зубатый. — Кто народа чурается, тот не человек. Проводи ее домой, Викерья. Токо без глупостей.

Как очутилась в комнате, Анита не помнила, но перед тем опять долго блуждали по морозу, и она все старалась понять смысл загадочной фразы, изреченной дьяволом. Не про народ, а про душу христовенькую. Чудилась в ней глубина. Как он мог отгадать? Что хотел выразить?

В комнате было темно, как в проруби, лишь звездные блики мерцали в стекле. На ощупь разделась, и тут ей показалось, что на кровати кто-то ворочается. Устремилась к выключателю, пощелкала — нет света. Торкнулась в дверь — заперто. Господи помоги!

— Кто здесь? — спросила глухо. В ответ раздался писклявый смешок. Сразу от сердца отлегло. Сама удивилась, услышав свой резкий голос.

— Кузьма Витальевич, хватит шутки шутить. Этого не будет.

— Чего не будет? — донеслось с кровати. — Ну-ка, греби сюда, малявка несмышленая. Не порть праздник. Не зли дядю Кузю.

— Вам самому стыдно будет. Когда Желудев узнает.

— Про него забудь. Он от тебя отказался. Передал на нужды общественности… Тебя долго ждать? Иди, погрей стариковы косточки.

— Этого не будет, — повторила твердо. В слегка развидневшейся комнате различила силуэт, соскользнувший с кровати. Зашлепали по полу босые ноги, отдалось в ушах недовольное сопение, перемежаемое тусклым матерком. Анита подняла руку и извлекла из копны волос французскую булавку, острую, с длинным жалом, чудом сохраненную во всех передрягах. Почувствовав липкое прикосновение на плечах, будто две лягушки скакнули, прицелилась и воткнула булавку ему в шею.

6

Валенок и Жека приехали в Москву. Никита заранее снял однокомнатную квартиру в Бутово и уплатил за месяц вперед. Им предстояло сидеть в схороне безвылазно, ожидая команды. Засадный полк Боброка. Больше Никите не на кого было рассчитывать. Его связи в Печатниках просвечивались насквозь, он ни разу туда не сунулся. Но не сомневался, что втроем они справятся с чем угодно.

Встреча на вокзале, где передал друзьям ключи и адрес, получилась скомканной. Валенок млел от радости, обнимал ожившего побратима добрых пять минут, чуть слезу не пустил — художник, одним словом, зато Жека ни разу не улыбнулся. За то время, что не виделись, похоже, он стал проповедником. Без обиняков заявил, что более легкомысленного, беспутного, несуразного человека, чем Никита, он в жизни не встречал и надеется, что больше не встретит. Никита каялся как мог.

— Ты хоть понимаешь, — скорбно спросил Жека, — что из-за твоей дури весь наш бизнес может рухнуть?

— Это не дурь, — возразил Никита. — Это любовь. И потом, Жека, коли мы этого говнюка не усмирим, он всегда будет за спиной.

Коломеец не верил в любовь, ради которой трупы валятся штабелями. Он был человек реальный, женатый и с малыми детками. Вдобавок чернокнижник. К тому же в той заварушке, когда они с автоматной пальбой пробивались к дому Никиты, его зацепило по черепушке, он сам отвалялся десять дней в больнице, и до сих пор его мучили головные боли, что тоже сказывалось на настроении. Валенок пожаловался, что с ним, с Жекой, вообще трудно стало общаться, он способен говорить только на две темы: о дурости своих друзей и о той нелепой ошибке, по которой родители произвели на свет его самого.

Через день Никита дал друзьям первое задание, связанное с информацией, которую накопала Елена Павловна. Дело было тонкое, деликатное, его не стоило обсуждать по телефону, поэтому ему пришлось переться в Бутово. Явился туда около одиннадцати и застал ребят за ужином. На плите еще дымилась огромная кастрюля борща, источая сумасшедшие ароматы, на столе бутылка коньяка, сковорода с жареной картошкой и батон «Докторской» колбасы. Пировальщики сидели в одних трусах, распаренные, порозовевшие. Валенок налил ему тарелку борща.

— Покушай, Ника, пальчики оближешь. Евгений Потапович сами изволили приготовить. По Галкиному рецепту.

Жека угрюмо заметил:

— Не подлизывайся, десантура. Не думаю, что далеко ушел от своего братка. По умственному развитию вы примерно на одном уровне…

* * *

Отошедши от дел, Михаил Львович Трунов зажил отшельником в четырехкомнатной квартире на Пятницкой. Наконец-то пришла пора отдохнуть от праведных трудов. Он считал, с него хватит. Да и то сказать, больше сорока лет отдал беспорочной службе и закончил трудовой путь на должности заведующего канцелярией соответствующего министерства. И если, по мнению непосвященных, в том числе и своей покойной жены Исмаилы Георгиевны, он большой карьеры не сделал, то те, кому положено, отлично знали ему цену, как и он ее знал. Образно говоря, всю жизнь провел словно возле кипящего котла, рядом с топкой, и ни разу не обжегся, хотя бывало, пламя, выплескивавшееся из печи, сжигало все вокруг дотла, и от крупных фигур, вчера казавшихся несокрушимыми, в мгновение ока оставались лишь обугленные головешки. Чего стоило одно из последних потрясений, когда к началу девяностых годов энергичные молодые люди под вопли о свободе дорвались до власти и устроили дикую пляску вокруг якобы пропавшего «золота партии», которое они начали разыскивать с таким азартом, что некоторые заинтересованные лица вынуждены были выпрыгивать из окон, дабы спастись от преследования. Михаил Львович, один из немногих людей, понимавших суть происходящего, лишь посмеивался в усы. Раньше других он понял, что так называемые реформаторы, птенцы гнезда Борисова, слишком прожорливые, одноклеточные твари, чтобы представлять серьезную опасность. Минувшие годы показали, что в принципе он ошибся, стая грызунов натворила много бед, проще говоря, переварила в луженых желудках половину страны, но насчет себя оказался прав: его не тронули, попросту не заметили. Грызуны насыщались плодами, иной раз задевая корневую систему. Но вслепую и неглубоко. Их нашествие носило исторически случайный, преходящий характер, пусть и затянулось на полтора десятка лет. Правда, Михаил Львович хотел уйти уже тогда, когда реформаторы только начали свой кровавый пир, но не сделал этого: выглядело бы чересчур подозрительным. Больше того, проработал лишний пяток лет после пенсии, именно в эти годы увлекшись коллекционированием информации.

Надо заметить, Михаил Львович собирал свой архив не корысти ради, не с прицелом на его коммерческую ценность, а больше из соображений личной безопасности. Понимал, что рано или поздно за ним придут, возможно, поднимут из могилы, и тогда на новом Нюрнбергском процессе эти сведения станут для него если не оправданием, то смягчающим обстоятельством. Как подать.

На заслуженном отдыхе явилась новая мука. Семь лет назад он похоронил любимую жену (сердечная недостаточность), еще раньше оба их сына-бизнесмена умчались за счастьем в благословенную Америку, откуда лишь изредка присылали скупые весточки, дескать, живы-здоровы, богатеем понемногу, чего и вам желаем, дорогие папа с мамой… Таким образом Михаил Львович на пороге старости остался вдовцом-одиночкой в огромной квартире, не зная, чем себя занять и как употребить оставшиеся годы. Постепенно его охватила тоска, которая обязательно настигает человека, если ему не за что зацепиться сердцем и умом, и, что особенно досадно, всегда застает врасплох. Шестьдесят семь лет — далеко не старость для человека крестьянского корня, который никогда не злоупотреблял спиртным, не курил и вообще избегал каких бы то ни было излишеств. Хуже того, уйдя наконец на пенсию и избавившись от беспокойства, связанного с постоянными интригами на службе, Михаил Львович обнаружил, что начал катастрофически молодеть. Он вел здоровый образ жизни, хорошо питался, совершал ежедневные дальние прогулки в любую погоду, занимался гимнасткой по системе ушу, увеличил нагрузку гантелями, обливался холодной водой — и вскоре взлетал на свой пятый этаж (без лифта) единым духом, не сбив дыхания. Но главное — к нему после многолетнего пробела вернулись эротические сны, и по утрам он ощущал истомное напряжение плоти, что само по себе наводило на грустные мысли. Михаил Львович съездил в ведомственную поликлинику к давнему знакомцу, кардиологу Серафиму Иудовичу, который наблюдал за его здоровьем без малого четверть века. Доктор заставил его сдать положенные анализы, провел дополнительное обследование и подтвердил: да, здоровье в полном порядке и его внутренние органы в лучшем состоянии, чем десять лет назад.

— Что же делать, Серафим? — огорченно спросил Михаил Львович. — Я ведь не собирался тянуть до ста лет. Зачем мне это?

— Понимаю, — кивнул Серафим Иудович, недавно перенесший третий инфаркт, — но против природы не попрешь. Да вы, милый мой, радоваться должны. Господь от щедрот своих отпустил немного лишку, так воспользуйтесь этим. Ах, кабы мне на ваше место…

— Что значит — воспользуйтесь? — осторожно уточнил Трунов.

— Наслаждайтесь жизнью, путешествуйте. Если не ошибаюсь, средства позволяют… Заводите молодую любовницу, в конце концов. Сейчас это модно. И для почек хорошо. Только перебарщивать не надо.

От доктора Михаил Львович вышел окрыленный. А что, в самом деле? Почему обязательно жить затворником? Дети выросли, разлетелись, жена померла, больше он никому ничего не должен. Да если вспомнить, много ли у него в жизни было радостей? Ради себя вообще не жил. Не на армейской службе, а все одно, — сорок лет оттрубил от подъема до отбоя. Неужто не заслужил на прощанье глоток чистых нег?

Сказано — сделано. Тем более что никаких технических проблем не возникло. Одним из очевидных признаков прорыва в мировую цивилизацию стала открытая, бесперебойная и повсеместная торговля женским телом, как пивом. Тем же вечером Михаил Львович позвонил по газетному объявлению в разделе «Досуг» и нерешительно осведомился, на каких условиях… Деловой женский голос ответил: за два часа досуга — сто долларов. На всю ночь — триста. Объявлений в рекламной газете, какие бросают бесплатно в почтовый ящик, было множество, самых разнообразных, с интригующими подробностями: «Дешево», «Азиатка», «Все!», «Королевны», «С легким паром», «Тайский массаж», «Фотомодели», «Суперлюкс», «Самое-самое» — и прочее в том же духе. Михаил Львович позвонил по объявлению «Студентки», почему-то подумалось, что это безопаснее. Диспетчерше зачем-то сообщил: я, знаете ли, не так уж молод. В ответ услышал бодрое: хотите несовершеннолетнюю? Нет-нет, испугался Трунов, обыкновенную… И, уже повесив трубку, подумал: странно. Как это студентки могут быть несовершеннолетними?

Первый любовный опыт новой жизни прошел более чем удачно. Через полтора часа явилась юная блондинка с черной сумочкой через плечо. Хоть и совершеннолетняя, но безусловно годившаяся ему во внучки или правнучки. Назвалась Алисой, и ничего порочного он в ней не заметил. Скромно одетая, в длинной юбке, почти не накрашенная. Когда уселись за стол, на который Михаил Львович выставил угощение, не нашел ничего более разумного, чем спросить:

— Где учитесь, Алиса, если не секрет?

— На филфаке, — ответила девушка. — Ой, пожалуйста, мне только глоток шампанского.

— Совсем не пьете?

— На работе — ни-ни. С этим у нас строго.

По каким-то признакам она угадала, что он нервничает. Дружелюбно положила нежную ладошку на его склеротическую длань.

— Не волнуйтесь, Михаил Львович, все будет хорошо. Где у вас спальня? Увы, у нас мало времени, — улыбаясь, взглянула на часики. — Осталось чуть больше часа.

— Вы же только приехали!

Потупилась смущенно:

— Извините, дорога входит в тариф. Так что давайте не будем терять время. Поднимайтесь, дорогой. Лучше потом по рюмочке выпьем.

Он был совершенно покорен ее непосредственностью и деликатным обхождением. И уж совсем воспламенился, услышав искренний комплимент, заверивший его любовный подвиг:

— Ну, дедушка, вы меня просто замотали. За вами никакой молодой не угонится.

Он предложил Алисе остаться на ночь, и она охотно согласилась, только позвонила в контору, чтобы предупредить. Эта ночь положила начало хороводу счастливейших ночей и дней, наполненных женским смехом, визгом, иногда слезами, иногда пылкими признаниями, и вообще всей той чарующей неразберихой и суматохой, которая делает жизнь похожей на затянувшееся любовное сновидение. Он привык к милым, беспутным, коварным, а в сущности, беспомощным созданиям, превратившим его увядание в бесконечную череду мимолетных, необременительных приключений. Да и увядания не было. Напротив, день ото дня он чувствовал себя все крепче, и через год мало кто из его прежних знакомых узнал бы в нем былого вечно нахмуренного и сосредоточенного высокопоставленного чиновника одной из самых грозных организаций страны. Иногда у него возникало чувство, что наконец-то он обрел свое истинное предназначение: быть покровителем, добрым дядюшкой всех этих невинных, пропащих созданий, вороватых и алчных, остроумных и туповатых, непостижимо прекрасных, как спугнутая с веток, взмывшая в воздух стайка весенних птах. Некоторые из них привязывались к нему надолго, чувствовали себя в его квартире, как в собственном гнездовье, ночевали и дневали в разных углах огромной квартиры, и это тоже его умиляло, хотя через несколько месяцев многие вещи куда-то подевались, включая картины, посуду и предметы мебели. Что за беда, зато он больше не был одиноким. При этом Михаил Львович не забывал учить своих прелестниц уму-разуму, бывало, в разгар самых разнузданных утех пытался вернуть их на путь добродетели, с серьезным видом внушая, что то, чем они занимаются, глубоко предосудительно с точки зрения общечеловеческой морали. На обольстительниц его проповеди действовали как допинг, некоторые помирали со смеху, но находились и такие, кто слушал внимательно, и, едва ублажив его ненасытную плоть, давал клятву немедленно покончить с позорным ремеслом и устроиться на обувную фабрику либо, на худой конец, поломойкой в богатый дом.

Однако известно, что все хорошее рано или поздно кончается, и для Михаила Львовича наступили трудные времена. Его накопления истаяли, на пенсию шибко не погуляешь, и впору было объявлять о своем полном банкротстве. О-о, как он хотел этого избежать, как надеялся умереть в окружении юных, смеющихся лиц. И хотя многие девчонки, особенно залетные, не москвички, привязавшиеся к нему, как к своему «бедному папочке», давно не брали с него платы за услуги, довольствуясь квартирой и столом (единственное условие — не водить кавалеров), его мужское самолюбие заранее страдало. Он не собирался на старости лет превращаться в заурядного сутенера. В тот вечер они были в квартире вдвоем с Алисой, сидели на кухне, пили чай и мирно беседовали. Первая его девушка по объявлению за год стала ему настоящим другом и, может быть, по душе была ближе, чем родные сыновья. Кстати, она ушла из «Досуга» и теперь лишь изредка подрабатывала в массажном кабинете. У нее началась зимняя сессия в университете, она заглянула прямо с консультации, но, как обычно, засиделась. Ее тревожило подавленное состояние Михаила Львовича, и она пыталась его приободрить.

— Миша, дорогой, у вас нет денег? А у кого они есть? Неужто из-за этого стоит переживать?

— Ты же знаешь, Аля, я должен девочек кормить. Одевать. В конце концов, я чувствую за них ответственность.

— За этих бессовестных шлюшек? — возмутилась Алиса (на самом деле она была не Алиса, а Маша, но оба привыкли к ее рабочему имени).

— Не говори так, — укорил Михаил Львович. — Ты прекрасно понимаешь, все они несчастные создания…

— Ага, несчастные… Вот подождите, как только пронюхают, что вы на нуле — их как ветром сдует.

— Думаешь, всех?

— Ну, возможно, не всех. — Алиса всегда старалась быть справедливой в своих суждениях. — Возможно, некоторые не совсем скурвились.

Старик поморщился, он не любил, когда Алиса не сдерживалась в выражениях.

— Хотел с тобой посоветоваться, Аленька. Помнишь, у меня есть небольшая дачка по Калужской дороге. Ее можно продать. Я наводил справки. За нее можно взять тысяч тридцать.

— Голову свою продайте, — предложила студентка. — Если она вам больше не нужна.

— Еще я что подумал. Зачем мне такая огромная квартира? Мне вполне хватит двухкомнатной. А разницу… Хотя, с другой стороны, с этой квартирой связано множество воспоминаний…

Девушка резко поднялась из-за стола, открыла кухонный шкафчик и достала початую бутылку грузинского вина.

— Злишься, малышка? Почему? — робко спросил Михаил Львович.

— Да слушать невозможно без слез. Как ребенок малый. Кому сказать, не поверят. Дед Мороз из КГБ. А ведь я, Мишенька, предупреждала.

— О чем, сокровище мое?

— Злоупотребления, дружочек. Нет, вы не старый, вы мужчина в полном соку. Но нельзя так себя расходовать. В первую очередь это отражается на рассудке. Происходит обратная сублимация. Вы прочитали исследование профессора Жоховцева? Или опять только пролистали?

— Прочитал, — соврал Михаил Львович. — От корки до корки. Очень любопытно.

— Хорошо. Зачем вы дали этой поганке Цыпочке пятьсот баксов?

— Но как же, как же, — заспешил Михаил Львович. — Ей необходимо лечь в клинику. У нее все признаки иммунного дефицита. На днях с ней случился обморок прямо в процессе…

Трунов слегка покраснел, Алиса скривилась как от зубной боли, осушила чашку вина.

— Боже мой, боже мой, Михаил Львович! Обморок во время случки. Да она просто издевается над вами. Они все над вами потешаются, разве не видите? Сосут из вас деньги, безмозглые, наглые твари!

— Аля, Аленька, — старик протестующе поднял руку, — ты не права. Вспомни, ты про Наденьку Елизарову тоже говорила, что она симулянтка, а где теперь Наденька?

— При чем тут Наденька? — Девушка глядела на него остолбенело. — Нажралась ханки, кольнула не ту дозу, ну и откинулась. Обычный исход для наркоманки. Кстати, если бы вы ей не потакали… — Алиса прикусила язычок, но было поздно.

— Значит, полагаешь, я виноват в ее смерти?

— Косвенно, да, нельзя под них стелиться. Если с ними по-хорошему, они наглеют еще больше. Эти твари понимают только оплеухи. Завтра принесу последнюю работу Спенсера. Он хоть американец, но пишет дельные вещи. Во всяком случае, в области геронтологии один из самых авторитетных специалистов. Проблемы старческого слабоумия он рассматривает в увязке как раз с сексуальной активностью…

— Аля, ты меня убиваешь.

— Чем?

— Раньше ты не была такой бессердечной. Ладно, не жалеешь Цыпочку, но ведь Надя была твоей подругой. Как же можно!

Алиса изобразила крайнее изумление, но ответить не успела: позвонили в дверь. Девушка пошла открывать, ядовито заметив:

— Кто-то из ваших монашек вернулся с работы. Радуйтесь, господин благодетель.

Она ошиблась. Через минуту привела на кухню двух рослых молодых людей в одинаковых дубленках. Виновато заметила:

— Говорят, по делу, Михаил Львович. Не надо было пускать, да? Я в глазок не посмотрела, они и вперлись.

— Кто вы? — спросил Михаил Львович. Он насторожился, но не слишком. Бандитов он не боялся. За ним, пусть пенсионером, до сих пор стоял грозный авторитет могущественных карательных структур. Если бы не это, как бы он, одинокий старик, уцелел в четырехкомнатных хоромах? Наехать на него могли разве что какие-нибудь отморозки.

Один из молодых людей, а это был Коломеец, откашлялся и изрек с печальным видом:

— Извините за поздний визит, господин Трунов, дело действительно срочное. Не могли бы вы уделить нам…

— Слушаю вас.

— Хотелось бы поговорить тет-а-тет.

Алиса возмущенно фыркнула и плюхнулась на стул.

— От этой девочки у меня секретов нет.

— Она вам кем приходится? — вежливо поинтересовался Валенок. — Домработница или приживалка?

— Заткни пасть, — рявкнула Алиса, одарив Мику уничтожающим взглядом. — А то сейчас узнаешь, какая я приживалка.

— Ух ты! — восхитился Валенок. — Голосина как у Пугачихи. Девушка, я не хотел вас обидеть.

— Мы к вам по рекомендации господина Скороходова, — сказал Коломеец. — Вам что-нибудь говорит это имя?

Это имя, разумеется, говорило Михаилу Львовичу о многом. Один из лидеров московской правящей элиты, прожженный жучила. Начинал еще совсем желторотым мальчишкой в команде Ельцина. Выдвинулся как ловкий организатор пропагандистских шоу. В частности, это он, кажется, водил Бориса по районным поликлиникам и возил в троллейбусе, когда тот боролся с привилегиями. Демократ первого, самого чистого разлива. Личных дел Трунов с ним никогда не имел. Зато прекрасно помнил его супругу, с которой пересекался на столичных тусовках. Очаровательнейшая дама. Полная тайных страстей. Невостребованная. Однако на ту пору, дико вспомнить, женщины мало интересовали Трунова.

— Слушаю вас, — повторил Михаил Львович. Жека улыбнулся Алисе, улыбка эта напоминала гримасу хирурга, с какой он обращается к больному перед тем, как сообщить роковой диагноз.

— Не судите строго, мисс, но речь идет о третьих лицах, поэтому мы не имеем права…

— Если вы пришли выклянчивать деньги под какую-нибудь аферу, зря стараетесь, — предупредила Алиса. — Михаил Львович, увы, нищий.

— Ладно, малышка, — сказал Трунов. — Уж раз ты их пустила…

Он проводил их в свой кабинет, предварительно попросив снять верхнюю одежду. Кабинет давно не был тем местом, где он когда-то работал. Скорее напоминал гостиничный номер: диван, раскладушка и два надувных матраса на полу. Хозяин извинился за беспорядок, усадил гостей в кресла, уселся и сам.

— Так что вам угодно? Кстати, хотелось бы все же знать, кто вы такие?

Коломеец назвал себя и Валенка по имени-отчеству, а дальше без перехода выдал такое, от чего у Михаила Львовича внезапно засосало под ложечкой. Молодым людям требовалась информация, касающаяся одного из могущественных российских магнатов, Станислава Ильича Желудева, ни больше ни меньше. Причем понятно, какого свойства. Молодой человек, назвавшийся Евгением Потаповичем, высказал свою просьбу с таким видом, словно речь шла о десятке взаймы до понедельника. Справившись с шоком, Михаил Львович спросил:

— Вас прислал господин Скороходов?

— Так мы не говорили, — ответил Коломеец. — Я сказал, у нас от него рекомендация.

— Очень хорошо. Значит, я могу ему позвонить, и он подтвердит?

— Позвонить, конечно, можете, но Егор Антонович отопрется. Вы же знаете, какие они там все конспираторы.

— Да, — согласился Трунов. — Они все конспираторы. А вы, выходит, действуете в открытую. И зачем вам это понадобилось, разрешите узнать?

— Мы — предприниматели, — напомнил Коломеец. — Господин Желудев нас немного кинул. Ищем средства, чтобы оказать на него давление.

— Понятно. — Михаил Львович задумался, пожевал губами. Потянулся за сигаретой. Разумеется, он не поверил ни единому слову, но чем-то гости ему понравились. Придя с дичайшей просьбой, они отнюдь не выглядели полоумными. Возможно, их следовало предостеречь, спасти от самих себя.

— А если я скажу, что у меня нет того, что вам нужно?

На сей раз ответил Валенок.

— Без информации мы отсюда не уйдем, — сказал он как-то задушевно.

— Угроза? — одними глазами улыбнулся Трунов.

— Констатация, — уточнил Коломеец. — У нас нет выбора. Слишком многое поставлено на карту.

— Давайте говорить откровенно, милые юноши. Даже будь у вас на руках самый убийственный компромат на многоуважаемого Станислава Ильича, вы не сможете его использовать. Неужто не понимаете? У вас нет ни единого шанса.

Гости переглянулись, и на мгновение Трунов испытал к ним жалость, как если бы вернулись из Америки родные сыновья и попросили у него политического убежища. Коломеец сказал:

— Конечно, вы по-своему правы, Михаил Львович. Однако наверняка среди деяний товарища Желудя есть такие, которые он предпочел бы скрыть от внимания благодарной общественности.

— Красиво излагаете, юноша, — оценил Трунов. — Конечно, есть и такие. Все дело в том, кто предложил ему товар. С вами он не станет говорить. Это, наверное, обидно для вас, но это так.

— Не о том толкуем, — вдруг занервничал Валенок. — Время теряем. Евгений Потапович не сказал главного. Мы готовы заплатить за ваши сведения.

— Даже так? — Михаил Львович все-таки закурил. — И сколько же?

— В пределах разумного, — ответил Коломеец. — Допустим, тысячу американских долларов.

Трунов поперхнулся дымом.

— Круто, ничего не скажешь. Почему не тысячу рублей?

Наступила нехорошая пауза, и Михаил Львович поспешил смягчить свою шутку:

— Не знаю, что вы задумали, да меня это и не касается. Хуже, что я вас не знаю. Вижу, вы энергичные, интеллигентные ребята, но кто вы на самом деле? Какая у вас цель? Ведь вы хотите получить сведения, которые могут стоить мне головы. Господин Желудев подергает за свои ниточки, и самые опытные профессионалы тут же возьмут след. И выйдут на меня. Это неизбежно. Мальчики, поймите, на таких, как он, сегодня работает все государство. Именно государство обеспечивает им безопасность и комфорт. Все законы подстроены под них. Какой мне резон совать голову в петлю? Назовите хоть один. При этом за тысячу долларов. Согласен, деньги немалые, но, боюсь, при складывающейся ситуации я их не успею потратить.

— Убедили, — сказал Коломеец. — Пять тысяч, но это предел.

— А резон? Почему я должен ввязываться в чужие, опасные игры?

— Если вы честный человек, он у вас есть, Михаил Львович. Вы же честный человек?

— Надеюсь… Хотя, полагаю, Станислав Ильич о себе точно такого же мнения… Чем он вам все-таки так досадил, Евгений… Потапович?

Жека взглянул на Валенка, тот важно кивнул:

— Ничего особенного, Михаил Львович. У нашего друга невесту похитил. Убил ее отца. Поджег дом. Пустяки. Шалости олигарха, которому чуть-чуть прищемили мозоль. Но для нашего друга это важно, он любит эту девушку, если понимаете, о чем речь.

Жека говорил беспечным, почти шутливым тоном, но в его спокойных глазах, сощуренных в хмурой улыбке, Трунов различил испепеляющую, затаенную ярость, которая отозвалась в нем самом мгновенной болью, похожей на сердечный спазм. У него вдруг возникло чувство, будто давно ждал этих ребят. Каким-то непостижимым образом их приход вписывался в его новое молодое состояние, уравновешивал его собственный многолетний психический надрыв.

— Знаете, пожалуй, я вам помогу, — сказал он, удивляясь самому себе. — Но с одним условием.

— С каким?

— Будете держать меня в курсе… Ну, на тот случай… Чтобы успел принять какие-то меры предосторожности.

— Все что угодно, — поклялся Коломеец. — Включая пять тысяч зеленых.

В комнату заглянула Алиса:

— Михаил Львович, может быть, позвонить в милицию?

— Нет необходимости, малышка. Мы уже обо всем договорились. Лучше приготовь закуски, сейчас пропустим по рюмочке. Вы как, молодые люди?

— Сначала хотелось бы… — протянул Жека.

— Не думаете же вы, что я храню документы здесь?

— А где же?

— За ними придется съездить… Давайте завтра, что ли?

— Зачем откладывать. У нас тачка. Доставим куда надо и обратно.

— Неужто такая спешка?

— Спешки нет, но лучше сразу.

— Что ж, надо так надо… Пойду переоденусь. Не возражаете, если Алиса поедет с нами?

Алиса отозвалась от двери:

— Хоть и возражают, все равно поеду. Не отпускать же вас одного с бандюками.

Через десять минут спустились на улицу и разместились в видавшем виде «жигуленке», Алиса уселась рядом с Валенком на переднее сиденье, чтобы показывать дорогу. Между ними произошел примечательный разговор. Валенок сказал:

— У тебя, девушка, неуступчивый характер. Несладко придется твоему мужу.

— Не волнуйся, мальчик, тебе лично ничего не грозит.

— В том смысле, что ничего не обломится? — уточнил Мика.

— Ни при каком раскладе, — уверила Алиса.

7

Станислав Ильич дозвонился Зубатому и потребовал отчета. Зубатый убитым голосом доложил, что перевоспитание идет по намеченной схеме, но не так быстро, как хотелось бы. Девица оказалась невменяемой, пришлось поместить ее в карцер. Услышав такое, Станислав Ильич психанул.

— Как в карцер?! Мы же условились — только психологическое воздействие. Ты чего себе позволяешь, Кузя?

Зубатый обиженно засопел в трубку, пискляво забухтел:

— Ничего с ней не будет, подумаешь, цаца. Дурочкой прикидывается. А на поверку — обман. За результат отвечаю, Стас Ильич, но без нажима нельзя. Или не доверяешь?

— За что посадил в карцер?

— Убить пыталася. Горлу шилом проткнула.

Желудев не усомнился в том, что Зубатый сказал правду.

— Изнасиловал, черт фиксатый?

— Как можно, ваше превосходительство. Мы чинопочитание соблюдаем, на хозяйское добро не претендуем. Мистификацию применили — это да. В целях моральной обработки. Кто же знал, что девка свихнутая.

— Давай поподробнее.

— Поподробнее сам увидишь. Слышь, какой храп из глотки? Дырка сквозная. Даже не успел елду показать для внушения.

Желудев сплюнул с губы сигарный ошметок. Его раздражение к этому дню достигло опасного предела. Еще чуток — и потребуется адекватное действие для разрядки нервов. Какое оно будет, он не знал. Возможно, ужасное. К нелепым телефонным звонкам и угрожающей записке добавились еще несколько досадных, вроде бы случайных инцидентов, которые по отдельности ничего не значили, но все вместе прямо указывали на то, что кто-то взялся его дразнить. Негодяй действовал нагло, тонко и изобретательно. Последнее происшествие случилось нынче утром. Он ночевал в городской квартире на Кутузовском проспекте. После завтрака собрался в офис. Выход из дома проходил по обычной схеме. Вдвоем с телохранителем спустился в лифте. Внизу в подъезде стояли еще двое опытных оперов. На улице мобильная группа загодя обследовала двор, выстроила малый кордон и по рации дала сигнал — путь свободен. Водитель подогнал лимузин с пуленепробиваемыми стеклами прямо к дверям. Задняя дверца открыта. Станислав Ильич опустился на сиденье, поздоровался с Трофимычем (водитель работал с ним второй год, но ни его имени, ни фамилии он так и не запомнил, да и зачем). В полумраке кожаного салона поерзал, устраиваясь поудобнее на подушках, и левой рукой оперся на что-то мягкое, пушистое и влажное. Вгляделся — мать твою! Драная кошка со свернутой башкой и с вывалившимися наружу из распоротого живота голубоватыми кишками. Станислав Ильич, зарычав, распахнул дверцу и мячиком выпрыгнул из машины, больно ударившись коленом о железную стойку. На снегу чуть не выблевал, на потеху охранной команде.

— Как это понимать?

Трофимыча забрал на дознание Васюков, допрашивал полдня, но толку пока не добился. Водила клялся и божился, что ни сном ни духом… А что еще он мог сказать? Скорее всего, действительно ни сном ни духом, хотя, разумеется, это его на оправдывает… Кстати, сам Васюков в эти дни, как и в последнем эпизоде, показал себя не с лучшей стороны. Иван Зиновьевич семь лет возглавлял службу безопасности «Дулитл-Экспресса», и до сих пор у Желудева не было к нему претензий. Напротив, опытнейший особист, зубр сыска, руководивший при Советах одним из самых престижных подразделений КГБ, Васюков был незаменимым работником, его присутствие в концерне само по себе отрезвляло шальные головы многочисленных конкурентов и недоброжелателей, но новую напасть он, по мнению Станислава Ильича, воспринял чересчур легкомысленно, не придал должного значения, а историю с кошкой, подброшенной в лимузин, вообще оценил юмористически. Чуть ли не намекнул на манию преследования, это видовое проклятие всех российских крупных бизнесменов, которое якобы всегда начинается незаметно, но иногда приводит к тяжелейшим последствиям, как, допустим, в случае с банкиром Жорой Марчуком, который в состоянии депрессии сам на себя накатал навет в прокуратуру, где признался в таких жутких преступлениях, что даже «Московский демократ» не решился опубликовать полный список. Утром, когда Васюков с невинным видом начал развивать эту медицинскую теорию, Станислав Ильич резко его одернул:

— Не забывайтесь, генерал! Не считайте себя умнее всех. К вашему сведению, я еще способен отличить реальную опасность от фантомов. Кошка мне не приснилась, и ваше дело не философствовать, а установить, кто это сделал.

Почуяв хозяйский гнев, старый лис привычно заюлил:

— Не сомневайтесь, Станислав Ильич, установим непременно. Однако трудность в том, что, если это обычное мальчишеское хулиганство…

— Значит, найдите этого мальчишку, — перебил Желудев, — а уж я решу, как с ним обойтись, чтобы другим было неповадно.

Теперь вот Зубатый, тоже фрукт не из последних. Дуроломов кругом полно, деликатное дельце некому поручить.

— Откуда у нее взялось шило? — спросил Желудев в трубку. — Ты что, ее к портняжному делу представил?

— Зачем к портняжному. В волосьях прятала. Коварная она, Стас Ильич. Я бы присоветовал сто раз подумать, допреж ее в дом пущать. Кабы и с тобой чего не сотворила. У этих заморских барышень завсегда мозги набекрень.

— Значит так, — закончил разговор Желудев. — Завтра с утра загляну к тебе, и если ее покалечил… Я предупреждал, Кузя.

Не слушая ответного гнусавого писка, вырубил телефон.

Крохотная кладовая — метр на полтора, вроде гробика, поставленного на попа. Света нет. Можно сесть, если согнуть ноги в коленях. Земляной пол сырой и промозглый. Можно подремать стоя, оперевшись о стену. Воздух спертый, шершавый, дерет в горле, как дым. Уже через несколько часов (или минут?) начались видения, сперва смутные, неяркие, как непроявленные переводные картинки, но постепенно обретающие все большую отчетливость и внятность. Явился отец, держа за руку женщину, закутанную в темное покрывало. Он лишь недавно поднялся из-за стола, где его настигла смерть. Радостно улыбался, хотя лицо распухшее и в крови. Анита чувствовала — еще малость, еще одно движение — и она очутится рядом с ним, на зеленой поляне с серебристыми елями. Женщину под покрывалом она узнала, хотя помнила ее только по фотографиям, — это была ее покойная мать, польская шляхтянка. «Папочка, — жалобно позвала Анита, — почему маменька прячется? Ей стыдно за меня?» — «Что ты, котенок, мы оба гордимся тобой. Ты сильная, умная, продержись еще немного, все образуется». — «Заберите меня отсюда», — взмолилась Анита, протянула к нему руки, но отец чего-то испугался, лицо посинело, и Анита вместо живых людей с ужасом увидела две кукольные фигурки, повисшие на еловых ветках. Одна из фигурок — ее отец — при этом нехорошо гримасничала и смеялась. Ее отчаяние длилось недолго, вскоре она обнаружила, что сама стала куклой с тряпичными ножками и ручками. Кукла Анечка. Ей было уютно в ватном коконе, где ниоткуда не дуло, и она возблагодарила Господа за чудесное превращение. Но на сердце все же осталась забота: как теперь ее разыщет возлюбленный? Кто подскажет ему, что она стала куклой? И зачем ему кукла, он знать ее не захочет. Он любил живую, красивую девушку, а не личинку из папье-маше… Беспокойство ее оказалось напрасным. Не успела по-настоящему всплакнуть, как в ватную прогалину втиснулся ее суженый, и — о, счастье! — он тоже утратил человеческий облик. У Никиты была теперь острая мордочка, как у хорька, и круглое туловище в золотистой чешуе. К сожалению, у него не осталось даже рук, чтобы ее обнять. И разговаривал он как-то чудно, не раскрывая рта, одними мыслями. Мысленно он передал ей, как ему тяжело живется на свете одинокому. Он хотел опять на Лазурный берег вместе с ней. Анита не могла его утешить, предпочла сказать правду — и тоже не словами, а чувствами. «Ты же видишь, — пожаловалась она, — я превратилась в куклу. Зачем тебе кукла? С ней нельзя заниматься любовью».

Каково же было ее изумление, когда Никита тут же опроверг ее. Рук у него не было, что правда, то правда, но он всю ее облепил своими золотыми чешуйками, так что трудно стало дышать. «Что ты делаешь?» — засмеялась она, преодолевая сладостную истому. Ответить ему не дали: двое незнакомых парней извлекли ее из кокона, швырнули на носилки и бегом понесли по длинному коридору. Потом положили на кровать — и исчезли. Какое-то время она думала, что это новое видение, но это была явь. Пожилая женщина с угрюмым лицом, одетая в серый халат, присела рядом на табуретку, посчитала ей пульс, потрогала лоб, измерила давление допотопным тонометром. Все это проделала, поминутно зевая так, что скулы трещали.

— Вы кто? — спросила Анита.

— Какая тебе разница. — Женщина скрипнула челюстью в чудовищном зевке. — Ну, фельдшерица я… Ох, не люблю я вашу сестру. Наблядуетесь, натешитесь, а после вытаскивай с того света, пропади вы пропадом.

— Вы меня с кем-то путаете, — сказала Анита. — У меня нет сестры.

— Порченой прикидываешься? Не стоит. Зубатик мигом в разум приведет. Это он тебя так разодрал?

Анита попыталась поднять голову, чтобы посмотреть, что у нее разодрано, но это ей не удалось. Дернулась и затихла. Фельдшерица покачала головой:

— Ладно, чего уж теперь… Переодеться бы тебе. Мокрая вся. Есть другая одежка?

— Откуда? Только что на мне… Как вас зовут, госпожа?

— Парасковьей Сергеевной кличут… что ж с тобой делать, лежи… Принесу чего-нибудь…

Затворилась за ней дверь, и Анита тут же задремала. Она не чувствовала ни мокроты, ни боли, лишь какую-то жуткую расслабленность, словно по ней проехался каток. Тело чужое и мыслей никаких. И это было очень хорошо и приятно.

Из призрачного полузабытья ее вывело появление Кузьмы Витальевича. Выглядел он так, будто все еще справлял Новый год. В нарядной, расписной косоворотке, черном пиджаке, алых плисовых штатах и сапогах со скрипом. Шея обмотана грязным бинтом.

— Ну что, добилася своего? — просипел Зубатый, усевшись на кровать и притиснувшись к ее бедру. У нее не хватило сил отодвинуться.

— Чего молчишь? Язык проглотила?

— Чего я добилась, Кузьма Витальевич?

— Того самого, чего все бунтарки добиваются. Ты ведь, девка, наполовину уже растение. Я все думаю, не пора ли тебя усыпить?

— Конечно, пора, — обрадовалась Анита. — Усыпляйте поскорее.

— Ишь ты какая, легко хочешь отделаться. — Зубатый положил тяжелую руку на ее живот. — Нет, миленькая, не надейся, я пошутил. Через все круги ада тебя проведу, а человеком сделаю. Мое слово крепкое. Хотелось бы токо знать, что у тебя в голове?

— Ничего там нет, — призналась Анита. — Можно сказать, я уже почти усыпленная. Спасибо вам.

— Тогда скажи, зачем сопротивлялася? Зачем доброму дяде Кузе горло проткнула? Преступление против человечности совершила.

— Простите великодушно, Кузьма Витальевич. Не привыкла еще, когда насильничают.

— Ничего, привыкнешь. А после полюбишь. В нашем государстве все желания исполняются. А какое у людишек-растений главное желание? Ну-ка, догадайся с первого разу?

— Чтобы изнасиловали?

— Не совсем там, но близко к этому. — Зубатый поднес ладонь к лицу, понюхал. — Главное желание, чтобы угодить хозяину. А кто твой хозяин отныне и довеку?

— Наверное, вы, Кузьма Витальевич?

— Не токо я, но и Желудь. Об том и пришел потолковать. Он назавтра с инспекцией пожалует. На тебя посмотреть.

— Ой! — Анита не то чтобы встрепенулась, но как-то внутренне подобралась. Этого только не хватало. Видно, не дадут спокойно помереть.

— Вот тебе и ой. Радость, конечно, большая. Но не вздумай ему жалиться.

— На что, Кузьма Витальевич?

— Знаю я вас, заморских кукушек. Найдете на что. Допустим, спросит, здорова ли ты. Что ответишь?

— А что надо?

— Надобно поклониться, поцеловать руку и сказать: благодарствуйте, барин, совершенно здорова. Чего и вам желаю.

— Вдруг он проверит?

— Как проверит?

— Вы сказали, надо поклониться. Как же я поклонюсь, если встать не могу?

— Что за беда. Парашка укол сделает, не то что кланяться, плясать будешь. Проблема не в этом. Умственный настрой — вот что важно. Не подведи меня, Аня. Что могу с тобой сотворить, ты еще не знаешь. Когда узнаешь, поздно будет.

— Ему-то что от меня надо, Кузьма Витальевич?

— Как что? Ты невеста его. Я не одобряю, но ему виднее, у него мошна тугая. От невесты что требуется? Чтобы покорная была и совестливая, не кочевряжилась, понимала свое положение. Об одном прошу, не хитри, всем хужее будет — и тебе в первый черед. Я тебя насквозь вижу. Ты себя полностью разоблачила, когда спицей махнула. Второй раз не выйдет.

Вернулась фельдшерица, увидела Зубатого на кровати, охнула и перекрестилась.

— Чего у тебя там? — недовольно спросил Зубатый.

— Переодеть ее надобно. Рубашонку принесла. — Фельдшерица развернула серую посконную рубаху, больше напоминавшую половую тряпку. — Не новая, конечно, зато сухая.

— Кто велел?

— От вас наказ, Кузьма-батюшка. Чтобы соблюсти в божеском виде… Иначе сопреет после карцера-то. В вонище-то этой.

— Осмотрела ее?

— Рубаху-то? Дак вот же она. Постиранная. После Глашки Трубы осталась. Ее голую зарыли, чтобы заразы не было.

— У тебя, Парашка, мозги есть? Я про девку спрашиваю, не про твою рубаху говенную.

— Ее тоже осмотрела, а как же. Анализ бы на мочу взять, а так все в порядке. До Покрова, пожалуй, дотянет.

— Все. Оставь рубаху и ступай. С тобой после займусь. Что-то мне твои ужимки не нравятся. Воли много взяла.

Фельдшерица, положив рубаху на кровать, попятилась задом, поклонилась в дверях.

— Займитесь, Кузьма-батюшка, займитесь. Давно обещаете.

Когда дверь закрылась, Зубатый наклонился над девушкой.

— Значится так, дорогуша. Говори прямо: жить хотишь?

— Не очень, Кузьма Витальевич.

— Тогда слухай последнее наставление. Ежели не сумеешь барина ублажить, из карцеру не выйдешь. Смерть тоже разная бывает, подумай об этом на досуге. Не во всякой избавление.

— Подумаю, — пообещала Анита.

8

На другой день Станислав Ильич никуда не поехал. У него появились проблемы, требующие немедленного решения. Посерьезнее, чем дохлая кошка в салоне или угрожающие звонки и записки. Сразу две столичные газеты опубликовали похабные статьи, где полоскалось его имя. Эти издания никак не смыкались друг с другом. Обе газеты независимые, но одна принадлежала Борису Абрамовичу, вторая — мэру. То и примечательно. На чем они спелись? Одна статья называлась: «Кому был выгоден дефолт?» Неизвестный автор, подписавшийся Николакусом Николаевым (претензия на юмор?), возвращался к печальным событиям 98-го года, называл фамилии трех членов правительства, включая «Киндер-сюрприза», двух банкиров, еще какую-то мелюзгу. Среди тех, кто якобы нажил состояние на дефолте, фигурировал и Желудев, который действительно в ту пору был близок к Кремлю. В общем, ничего серьезного, заезженная пластинка. Да и вообще, кто сейчас в свободной России обращает внимание на компромат, льющийся ведрами с экранов телевизора и со страниц периодики? Черный пиар, не более того. Разумеется, следует узнать, кто проплатил публикацию… Вторая статья с хлестким заголовком «Кому на Руси жить хорошо» под стать первой. Множество многозначительных намеков, зубоскальство, и Желудев там тоже упоминался не главным персонажем, а среди прочих кровосовов. Короче, грязная пачкотня. Единственное, что задело: намек на его, Желудева, якобы пристрастие к молоденьким мальчикам. Самое забавное, статья принадлежала перу известного правдоискателя Семы Локоткова. Вот уж впрямь, чья бы корова мычала. Голубее Семы в Москве никого, пожалуй, не было, Борька Мосюков ему в подметки не годился. Обличительные пассажи в статье звучали как призывные стоны распаленного вепря. Можно наказать оборзевшего педика, но какой смысл? Желудев заранее знал, что Сема ответит, когда ему предъявят счет. «Стас, милый! — завопит восторженно, роняя слюни в бороду. — Это же суперреклама, разве не понимаешь?!» И будет отчасти прав.

Все-таки главное — выяснить, каким образом и по какой такой причине две враждующие газеты вдруг запели в один голос? Кто стоит за этим хлипким наездом? В размышлениях над этим вопросом Желудева застал звонок Киры Вахмистрова из «Эха свободы». По его голосу Желудев предположил, что, вероятно, случилось нечто действительно неординарное. Обычно подобострастный и пришепетывающий, на сей раз Кира частил как из пулемета, не давая хозяину слово вставить. Из невразумительного бормотания журналистской крысы Желудев все же сумел понять, что ему, Кире, тоже прислали или посулили некий сенсационный материал, и не только ему, но и Вовану Сикилидзе с телевидения, ведущему самой рейтинговой аналитической программы «И-го-го». Материал настолько взрывоопасный, что нельзя говорить по телефону.

— Хорошо, приезжай, — буркнул Желудев.

Через полчаса крысенок явился — суетливый, неряшливый, весь как на шарнирах, с пионерским хохолком на тыковке и с грязной растрепанной бороденкой. Зинаида на дух его не переносила, но из чувства христианского сострадания, как обычно, подала кофе и коньяку в стакане. Сперва Желудев слушал журналиста невнимательно, параллельно просматривая биржевые сводки, но внезапно услышал нечто, тряхнувшее его как разряд тока. Поднял руку и зловеще бросил:

— Ну-ка, ну-ка, повтори, Кира! Медленно повтори.

Озираясь то на дверь, то на окна, Кира повторил. Это было серьезно, очень серьезно. Серьезнее не бывает. В недавнем прошлом Желудева, в общем и целом блистательном, были, однако, некие эпизоды, о которых он предпочел бы забыть, и уж тем более надеялся, что они никому, кроме него, не известны. Оказалось, ошибся. Кое-что всплыло или грозило всплыть. Если верить недоумку. А как не верить? Факты, на которые Кира, трясясь от ужаса, намекнул, из головы не выдумаешь. Нефть, будь она неладна. Ее лиловые, сумасшедшие потоки, имеющие над человеком такую же мистическую власть, как золото. Первая Чеченская кампания. Тайный сговор пятерых. Из них троих уж нет, один — далече. А Желудев здесь, в Москве, в пределах досягаемости. В тот раз они кинули папу, но если бы только его…

— Кто он? — сухо спросил Станислав Ильич.

Смышленый крысенок понял без уточнений:

— Не назвался. Это естественно, ведь…

— Как и когда он передаст материалы?

— Сказал, позвонит сегодня или завтра.

— Сколько запросил?

— Еще базара не было, ведь…

— Заткнись. — Станислав Ильич созвонился с Васюковым, чей рабочий кабинет был в этом же здании, попросил немедленно зайти. Иван Зиновьевич прибыл через пять минут — подтянутый, сухопарый, никак не дашь седьмой десяток, в цивильном костюме, сидящем на нем как френч. Увидев Киру, генерал ласково улыбнулся:

— О-о, какие люди! Почему без микрофона, Кирюша, брат?

В его устах шутка прозвучала как «Почему без наручников?» — и журналист привычно побледнел. Как представитель творческой интеллигенции, или, проще говоря, совести нации, Вахмистров по-прежнему панически боялся особистов, даже тех, которые вроде бы плыли с ними теперь в одной лодке. Этих, приспособившихся, пожалуй, боялся особенно, уж слишком много они знали. Прозорливо и с тайным трепетом прочитывал на их чугунных лбах грозные цифры — 1937 год.

— Перескажи генералу, что мне рассказал, — распорядился Желудев.

Журналист, заикаясь и путаясь, пересказал. Васюков слушал внимательно, не перебивал. Лишь изредка цокал языком. Суть ухватил сразу.

— Да-с, — заметил улыбчиво, когда Кира закончил. — Похоже, кому-то не терпится.

— Какие соображения, Иван Зиновьевич? — нервно спросил Желудев.

Генерал обернулся к Кире:

— Подожди пока в приемной, хлопец. Но не уходи. Еще понадобишься.

Журналист выскочил из кабинета, как из горящего дома. Генерал видел, в каком возбуждении магнат, но не спешил продолжать разговор, а Станислав Ильич его не торопил, это было бесполезно. Васюков со вкусом расположился в своем любимом кресле у окна, достал из объемистого кармана пиджака-френча курительные принадлежности, разложил перед собой на журнальном столике и начал неторопливо налаживать простенькую пенковую трубочку. Вид у него был благодушный и одновременно сосредоточенный. Подоспела и Зинаида Андреевна с подносом:

— Ваша наливочка, Иван Зиновьевич. Кофе по-турецки, сливки коломенские. Пейте, пока не остыло.

Генерал поблагодарил:

— Как твои колени, Зинуля?

— Ой, не спрашивайте. Полночи опять не спала.

— Будем пробовать сулему, ничего не поделаешь. Надо, Зина. Бояться нечего. Рецепт проверенный. Никто пока не умер.

Секретарша открыла рот, чтобы ответить, но поймала взгляд хозяина, смутилась и быстренько, вперевалку засеменила к дверям. Желудев бесился, но терпел, ждал, пока мозги у старого гэбиста провернутся в нужную сторону. От волнения закурил. Он уже в нескольких вариантах представил, что случится, если информационная бомба взорвется. Не исключено, что один из осколков рикошетом отлетит ему в висок. Совсем не исключено, даже вероятно. У Желудева пересохло во рту, и он перебрался за столик к генералу. Тот уже справился с трубкой, но не раскурил, аккуратно отцеживал сливки из серебряного кувшинчика в китайскую чашку с кофе. Отмеривал одному ему ведомую порцию. Отмерил, размешал напиток серебряной ложечкой, отпил глоток, подержал во рту, посмаковал. К вишневой наливке пока не притрагивался. Порядок есть во всем. Еще глоток побольше, аппетитное чмокание алых, будто чуть подкрашенных, толстых губ.

— Умеет, Зина, ох умеет!

Желудев молчал. Генерал озадаченно хмыкнул:

— Стас Ильич, стоит ли так переживать? Не первая зима на волка. Ушатом грязи больше, ушатом меньше, какая разница?

Желудев глядел в сторону. Выпуклые глаза подмокли. Васюков понял — дальше испытывать его терпение неразумно. Вздохнув, наполнил хрустальную рюмку багряной жидкостью.

— Что ж, давайте разложим по полочкам… Кому все это могло быть известно? Имею в виду не всю информацию, только интересующую нас часть. Афера с нефтяными поставками. Я правильно рассуждаю?

— Правильно.

— Насколько я в курсе, трое фигурантов уже благополучно отбомбились, а Жихарев, кому перепала солидная доля, куролесит где-то по европам. Верно?

— Верно. — Станислав Ильич не выдержал и закурил очередную сигарету. Черт с ним, с раком легких.

— Значит, эта четверка отпадает. Откуда еще могла быть утечка?

— От ваших же и могла. Чего дурачком прикидываешься, генерал?

Иван Зиновьевич примял табак в трубке специальным поршнем, зажег длинную, в пять обычных, спичку, наконец-то задымил, с наслаждением откинувшись на спинку кресла. Желудев ощутил острое желание врезать кулаком по самодовольной, улыбающейся чекистской харе; в общении с генералом оно возникало часто, но от его осуществления он был так же далек, как и в первые дни знакомства.

— Вряд ли от наших, Стас, — улыбнулся генерал. — Не преувеличивай нынешних возможностей спецслужб. Тем более все эти матерьяльцы несколько лет назад я изъял из главного компьютера собственноручно. Помнишь, докладывал?

— Выходит, не все. — Желудев ядовито сощурился. — Что-то приберег, а, мой генерал? Иначе откуда бы они взялись?

Васюков сделал вид, что не понял намека.

— Откуда взялись? Есть кое-какие догадки, но надо сперва проверить… Ладно, пойдем пока дальше… Сейчас очень важно нейтрализовать эту вонючку с телевидения. Этого Киселидзе.

— Это вообще не вопрос. Точнее, вопрос в конверте. Киселидзе, как все они, продается с потрохами. Я сам займусь.

— Отлично. Тогда остается зафиксировать шантажиста. Будем надеяться, что это дилетант-одиночка. В любом случае это тот человек, который нам нужен позарез. Правда, есть тут темный момент, который меня смущает.

— Да?

— Ты хорошо знаешь своего шибздика с «Эха»? Ведь он из одной колоды с Киселидзе, верно? Ему ведь кто больше даст.

— Не понимаю. Говори яснее.

— Смотри, что получается. Кира примчался, потому что якобы разговор секретный, не телефонный. Но сам документов не видел. Выходит, шантажист такой простофиля, что пересказал содержание незнакомому человеку? Да не одному, а еще Киселидзе. Возможно, и еще кому-то. Сомнительно это. Так не бывает. По жизни не бывает. Такой товар показывают краешком, и то не всегда. Сперва договариваются о цене и прочее такое. Но тоже не по телефону.

— Нет, — сказал Станислав Ильич. — Не может быть.

— Почему не может? Все может. С твоего разрешения потрясу немного бородатого?

— Да хоть убей, — Желудев со скрипом вдавил сигарету в пепельницу, — не верю! Жидкий он для такой игры.

— Ничего, в опытных руках загустеет… У тебя, Стас Ильич, коли не ошибаюсь, через два часа встреча в правительстве?

Осведомленность генерала давно не удивляла Желудева.

— Да. И что?

— Попробуй осторожненько выяснить, не оттуда ли ветер дует. Исключать ничего нельзя.

Желудев выкатил глаза, изучая генерала тем знаменитым гипнотизирующим взглядом, от которого многие сильные мира сего теряли присутствие духа. Лишний раз убедился, что для бравого служаки его волевое воздействие как мертвому припарка. Он спокойно допивал наливку, сладко причмокивая. Посасывал трубочку.

— Положа руку на сердце, Иван Зиновьевич, считаешь всех болванами, да? Умный ты один?

— Если бы я был умный, — ухмыльнулся генерал, — то платил бы тебе жалованье. А не наоборот.

…Весь оставшийся день Станислав Ильич провел как на иголках. После правительственного ленча, где ничего не удалось разнюхать, поехал на благотворительную акцию, на открытие бесплатной ночлежки для бездомных детей-наркоманов. Там выступил с небольшой речью и дал пресс-конференцию. Там же пообедал в отдельном кабинете вдвоем с директрисой Анастасией Добрыкиной, которую сам и назначил. Это были приятные два часа. В недавнем прошлом известная куртизанка, обслуживавшая исключительно финансовую элиту, Анастасия Добрыкина была во многих отношениях необыкновенной женщиной. Обладая привлекательной, но не выдающейся внешностью, она владела колдовским даром превращать рутинный половой акт в восхитительное пиршество любви. Брала недешево, очень недешево даже по столичным расценкам. Но никто из постоянных клиентов не жаловался, что остался внакладе. Напротив, многие пытались прибрать ее в личную собственность. Но Настино свободолюбие можно было сравнить лишь с ее любовным пылом. Станислав Ильич провел с ней много незабываемых ночей, и, когда с ней случилось несчастье, охотно пришел на помощь. Господь наказал ее за грехи изощренным способом. По первоначальному, еще дорыночному образованию Анастасия Добрыкина, смешно сказать, была ветеринаром и до сей поры, борясь с ностальгией, подкармливала всех бродячих собак в округе. Отсюда и ждал ее роковой удар. Здесь ее и подстерегала беда. Среди собак был один пес Филя, ее любимец, матерый дворняжище с примесью сенбернара. Однажды по весне Филя и еще с пяток кобелей, как обычно, сопровождали ее на прогулке в парке. Пес ластился, поскуливал, вился у ног, выклянчивая если не лакомство, то ласку. И Добрыкиной это было приятно. Она изредка останавливалась и милостиво почесывала собаку за ухом, трепала по пышной грязной холке. Собачья преданность отличается от мужской в лучшую сторону, хотя тоже не бескорыстная. И вот в какой-то момент Филя перешагнул границы приличия, видно, унюхал что-то и начал натурально к ней приставать, запрыгивать на нее и грозно порыкивать. Остальные псы помельче завистливо подтявкивали, суетились, и все это напоминало собачью свадьбу. Добрыкина прикрикнула на пса, попыталась оттолкнуть, и в пылу борьбы распалившийся Филя цапнул ее за шею клыками. Он-то, наверное, хотел любовно, но нежную кожу поранил и хлынула кровь. Кое-как отбившись, она добралась до дома, продезинфицировала ранку, приняла снотворное и пораньше легла спать. Но ночью поднялась температура и начался озноб. Анастасия перепугалась не на шутку. Позвонила знакомому профессору, и тот подтвердил, что в Москве зарегистрировано несколько случаев бешенства. Инфекционный климат вообще неспокойный, на подходе моровая язва, чума, холера и бубонный триппер. Узнав о происшествии, профессор велел немедленно подъехать к нему в лабораторию. Однако обошлось. К вечеру температура спала, а через несколько дней от ранки на шее осталась лишь памятка, как вечный поцелуй. Обошлось, да не все. Впоследствии Добрыкина не раз думала, что лучше бы влюбленный псина заразил ее бешеной болезнью. Пустячный, в сущности, эпизод произвел какое-то необратимое изменение в ее психике. Вместо бешенства она занедужила тем, что можно условно назвать членобоязнью. При ее роде занятий — гробовой диагноз. Она сделала несколько попыток переломить ситуацию, но тщетно. Станислав Ильич распространившимся сплетням не поверил, пока сам не убедился. Специально завернул к ней среди бела дня по дороге в Думу. Действительно, при виде обнаженной мужской плоти вчерашнюю безумную вакханку сперва бросило в жар, она покрылась сизыми пятнами, затем мертвенно побледнела и рухнула в обморок. Возможно, кому-то понравится заниматься этим с женщиной, которая трясется от ужаса и вопит, но он не был извращенцем. Погоревал вместе с подругой над нежданной напастью и тут же предложил ей место директрисы в приюте. Анастасия обрадовалась. В деньгах она не нуждалась, запасла капиталы, на оставшуюся жизнь хватит, но хотелось ощущать себя полезной обществу.

Славно пообедали, распили бутылку «Шардоне», много смеялись, припоминая забавные случаи из прошлого, расшалившийся Станислав Ильич даже попытался склонить ее к греху, чтобы посмотреть, не наступает ли исподволь выздоровление. Но у бедной женщины при одной мысли об этом брызнули слезы из глаз. Желудев начал ее успокаивать, сказал, что пошутил, демонстративно затянул потуже ремень на брюках и тут вдруг заметил на ее лице странное выражение, какого прежде не видел. Холодное, стылое. Как будто наблюдала за ним из дальней ложи.

— Ты чего, Настя? — спросил, оторопев. — Что-то не так?

Смущенно потупилась. Слезы высохли.

— Ну-ну, говори, чего увидела?

— Боюсь, обидишься, родной.

— Да что, в самом деле? Плохо выгляжу?

— Плохо, родной мой. Поберечься надо. Смерть в очах стоит.

Как кипятком ошпарила, стерва. Желудев замахнулся, но не ударил. Вот и делай после этого им добро. Проскрипел сквозь зубы:

— Брось свои ведьмины штучки. Говори, кто заплатил?

Всерьез переполошилась.

— Что ты, Стас, что с тобой? От чистого сердца хотела. Прости бабу неразумную… Мрак свинцовый… Ну ударь, пожалуйста, ударь, если легче будет.

Буром попер из-за стола, опрокинув на скатерть вино. Еле попал в рукава песцовой шубы. Добрыкина бежала следом, в платье выскочила на мороз. Что-то все верещала, просила прощения, но он уже не слушал.

Из машины в очередной раз позвонил Васюкову. Новостей не было, шантажист не объявлялся, из Киры ничего вытрясти не удалось. Но все под контролем и приняты чрезвычайные меры. Желудев не стал уточнять, что это значит.

Новостей не было до самого вечера, зато ночью, когда забылся неспокойным сном, возле тумбочки заблажил телефон. Не ожидая ничего хорошего (путный человек не рискнет звонить в такое время), на ощупь снял трубку. Голос узнал сразу, хотя не слышал несколько дней. Тот самый юный наглец, который под звуки американского поздравления обзывал его Пал Данилычем.

— Ну что, пупсик, совсем испекся, да? — злорадно, торжествующе поинтересовался подонок. — Дедушка дочек любит. Он тебя скоро за яички подвесит. Ага, Пал Данилыч?

— Зря веселишься, — спокойно ответил магнат. — Я ведь все равно до тебя доберусь.

В ответ раздался такой безобразный гогот, какой бывает только в пивной рекламе на телевидении. Станислав Ильич положил трубку на рычаг и выдернул вилку из розетки.

9

Никита плел паутину, а его друзья изнывали от безделья в однокомнатной квартире в Бутово. Время проводили в разговорах, в телевизоре и в долгой спячке. Отоспались за все последние годы. Валенок хандрил, и его состояние беспокоило Коломейца. Никита звонил два раза в день, утром и вечером, и в одном из разговоров, когда Валенка не было рядом, Коломеец поделился тревогой с другом:

— Боюсь, как бы Мика не наделал глупостей.

— Что имеешь в виду? Запил, что ли?

— Хуже. Боюсь, влюбился.

Никита засмеялся:

— Из окна кого-нибудь увидел? Или по телику?

Коломеец рассказал, что Валенок резко изменился после ночной поездки на дачу к Трунову. С ними тогда увязалась красивая девица, из тех московских вертихвосток, которым все трын-трава. Кроме доллара. Какая-то студентка из МГУ, но это еще надо проверить. Все они студентки. При Михаиле Львовиче она состоит то ли в сексобслуге, то ли в секретаршах, Жека толком не разобрался. Суть не в этом. Каким-то образом эта девица сумела оказать роковое воздействие на Валенка, что само по себе удивительно, особенно учитывая короткий срок их знакомства. Валенок не из влюбчивых, а теперь, когда стал художником, к нему вообще не подступись. Да и с этой студенткой, Коломеец помнил, они сразу начали собачиться, без конца подкалывали друг дружку. Но был момент — Коломеец и Трунов поднялись наверх, на второй этаж за документами, а Валенок и студентка остались внизу в гостиной. Наверное, тогда все и произошло. Любовь — таинственная штука. Может ужалить, как змея, а иногда развивается постепенно, как раковая опухоль. Задним числом Коломеец припомнил, что, когда они с Труновым вернулись, Валенок и студентка держались как-то скованно и сидели в разных углах. И на обратном пути почти не разговаривали друг с другом.

— Что значит — почти? — уточнил Никита.

— Ничего не значит.

— Как ее зовут?

— Кажется, Алиса. Или что-то вроде этого. Нерусское имя.

— Почему думаешь, что Валенок влюбился?

Оказывается, несмотря на то, что Валенок с девушкой почти не разговаривали, они успели обменяться телефонами, и теперь Мика часами висел на трубке и на попытки старшего товарища по оружию привести его в чувство реагировал болезненно, договорился до того, что, если Колодец будет мешать, плюнет на все и уедет. Куда уедет, не сказал. Но не на Урал. Никита был поражен. Не верилось, что Валенок мог совершить такую оплошность: дать этот телефон малознакомой девице.

— Он где сейчас? Дай ему трубку.

Валенок как раз вышел из ванной, блаженно пофыркивая. Коломеец передал ему трубку. По первым же словам стало ясно, что Коломеец не ошибся, дела плохи. Названый брат отвечал дерзко и непреклонно, что было вовсе на него не похоже. Он всегда в дружбе был тих и нежен. Никита спросил, понимает ли он, что делает? На что Валенок заносчиво ответил:

— Что я, по-твоему, политический заключенный?

— При чем тут политический? — удивился Никита. — Потерпеть не можешь? Нас всех под удар ставишь.

— Почему?

— Мика, опомнись. Ты ее совсем не знаешь.

— Она хорошая, — мечтательно отозвался Валенок. — У ней судьба неудачно сложилась, но ее вины нету. Она пишет. Хочешь, прочитаю?

Дальше говорить было не о чем: Валенок бредил. Не Никите его осуждать, он сам в капкане. Оставалось уповать на судьбу. Он попросил передать трубку опять Коломейцу.

— Стихи не хочешь послушать?

— В другой раз, — уклонился Никита. Коломейца попросил приглядеть за свихнувшимся Валенком, подержать его а приколе хотя бы три-четыре дня. Надеялся уложиться в эти сроки.

Никита развил бурную деятельность и почти не расставался с Еленой Павловной. Если не встречался с ней, то подолгу разговаривал по телефону, обсуждая разные детали. В гостиницу больше не водил, чтобы не засвечивать, но дважды они переночевали у какой-то ее подруги, убывшей в командировку. Постепенно у него не осталось секретов от бывшей прокурорши, и, если бы захотела, она в любой момент могла сдать его тепленьким. Он был уверен, что она этого не сделает. Выведя его на Трунова, она сама увязла по горло, но дело не в этом. Она была с ним так же откровенна, как он с ней. Их ночные взаимные признания выходили за рамки деловых и любовных отношений. Странная женщина с голодными глазами и с поразительной способностью угадывать оттенки чувств стала для него сестрой, матерью, возлюбленной и дочерью — все вместе. Он заранее страдал от того, что им предстоит расстаться. Елена Павловна смотрела в будущее философски. Говорила, что несколько дней, пусть даже минут счастья вполне стоят нескольких пустых жизней. От этих слов у него болела душа, как от музыки. Он сознавал, что каждое их объятие, каждый любовный стон таит в себе неизбежное предательство. Но все это было лирикой и никак не влияло на его внутреннюю сосредоточенность.

Никита придумал новый, гениальный план, который мог осуществиться лишь при участии ее мужа. Упрашивал, чтобы Елена Павловна их свела, но впервые наткнулся на стойкое, непреклонное сопротивление.

— Нет, — сказала, как отрезала. — Егор тут ни при чем. Забудь про него.

Никита горячился:

— Почему, почему?

— Потому, любимый. Неужели не понимаешь?

— Объясни, не понимаю.

— Если с ним что-то случится, я не смогу себе простить. И жить не смогу. Ты этого добиваешься?

Дальше все доводы разбивались о тупое женское упрямство. Он объяснял:

— Желудь никогда не успокоится. Его можно убить, но я не хочу мараться. После не отмоешься. Его надо переключить. Что самое дорогое для Желудя? Деньги, верно? Для него разорение страшнее смерти. Для него лишиться награбленного — все равно что удавиться. Вот это и есть наказание, другого не может быть. Но без твоего мужа…

— Замолчи, — вскрикивала Елена Павловна. — Пожалуйста, замолчи!

Смягчилась она неожиданно, а потом и вовсе вдруг развернулась на сто восемьдесят градусов без всяких видимых причин, что часто бывает с женщинами. Случилось это под утро. Они лежали в постели, утомленные любовью, как приступом лихорадки. Никита любовался ее строгим лицом, до синевы испепеленным страстью.

— Ладно, — сказала она. — Чего ты ждешь от моего мужа?

Никита, встрепенувшись, поделился своим планом, что заняло несколько минут. Елена Павловна слушала не перебивая.

— Видишь, ничего особенного. Обычная коммерческая сделка.

— Да, — согласилась Елена Павловна. — За исключением пустяка. Если что-то не сойдется, Егор Антонович загремит.

— Возможно, — признал Никита. — Все под богом ходим. На то он и бизнес. Зато при удаче твой муженек слизнет минимум десяток «лимонов».

Елена Павловна приподнялась на локте и разглядывала Никиту почти со страхом. Ее твердые небольшие груди золотились в предутренней дымке.

— Не пойму, как тебе в голову приходят такие идеи? Кто ты такой, Никита?

Этот вопрос ему задавали часто, всякий раз он отвечал по-разному, в зависимости от настроения. Правды не знал и сам.

— Я сирота, — ответил на сей раз. — Сироток грех обижать. Они на выдумки мастера.

Часть пятая РАЗБОРКА В МОСКВЕ

1

Егор Антонович принял его в служебном кабинете на Старой площади. Никита увидел перед собой человека лет шестидесяти с небольшим, простецкой внешности, с залысинами на круглом черепе, с вдавленными висками на блудоватом лице. Ничего не выражающий взгляд круглых глаз. При пьяном царе Борисе, когда повсюду заправляли маленькие, шустрые бурбулики, Егор Антонович выглядел иначе, был поджарым, сухим, энергичным чиновником с модным на ту пору стойким недержанием речи (мода держалась вплоть до Кириенки), но, проработав несколько лет в московском правительстве, естественно, как всякий член команды, стал все больше походить на мэра: его черты приобрели приятную округлость, движения стали более плавными, на плоском лице то и дело вспыхивала наивно-укоризненная улыбка, которой прославился городской голова. Никиту он встретил приветливо, руки не подал, но предложил стул и сам уселся напротив за длинный стол для приемов.

— Что ж, молодой человек, Никита… э-э…

— Можно просто Никита.

— Что ж, Никита, ваш, так сказать, меморандум я просмотрел. Полагаю, Елена Павловна не ошиблась. Есть полет мысли, есть масштаб, но ведь это, — Егор Антонович сделал паузу, сверкнув в улыбке безупречными протезами, — но ведь это, юноша, афера чистой воды. Коммерческая авантюра. Чем же, интересно, вам так насолил наш многоуважаемый господин олигарх?

Никита заранее тщательно продумал линию поведения: дубоватый россиянин, осиянный свыше.

— Мне лично ничем. Но все честные бизнесмены его ненавидят. Зарвался он. Ни с кем не делится.

— Та-ак… и кто еще знаком с вашим прожектом?

— Только вы и я, Егор Антонович.

— А Елена Павловна?

— Что вы! Как можно втягивать женщин в такие операции? Я женщинам вообще не доверяю.

— Кстати, как вы познакомились?

— Разве она не сказала? О-о, перед вашей супругой я в неоплатном долгу. Несколько лет назад она вытащила меня из тюрьмы.

— Даже так? Какая же статья вам грозила?

Никита смущенно потупился:

— Пустяки. Я тогда только начинал в бизнесе. Подставили конкуренты. По неопытности.

— Но теперь размахнулись по-крупному, как я погляжу.

Никита натурально зарделся:

— На большую долю не претендую, Егор Антонович.

— И то ладно… Почему обратились с этим ко мне?

— К тому же еще? У меня на таком уровне знакомых нет. И потом, эта сволочь столько лет вас грязью поливает.

— Меня?

— Сами знаете, Егор Антонович.

Скороходов задумчиво кивнул, и Никита почувствовал, что дело на мази.

— Почему вы так уверены, что господин олигарх клюнет на наживку?

— Уверенности нет. Важно, откуда поступит сигнал. Халява заманчивая и никакого риска. Банк «Триумф». Это солидно. В здравом уме никто не откажется. Тем более Желудь.

— Сто миллионов долларов большая сумма даже для «Триумфа».

— Так это же игра, — возбудился Никита. — Никаких реальных денег. Ссуда только на бумаге. Я ведь все обосновал и схему начертил. Несколько перестановок — и Желудь в полном дерьме. Хоть завтра в суд.

— Вы меня изумляете, Никита, — признался Егор Антонович. — У вас что же, экономическое образование?

— Зачем? Левша блоху подковал, неужто мы с вами Желудя не обуем, — удачно пошутил Никита.

Через пару минут Егор Антонович его выпроводил, пообещав вскоре сообщить о своем предварительном решении.

— Когда вам позвонить? — деловито поинтересовался Никита.

— Не надо звонить, — усмехнулся Скороходов. — Раз уж вас Елена Павловна опекает, будем держать связь через нее.

На прощанье все же протянул руку, которую Никита пожал с таким ощущением, словно обмаслился о теплую сдобу.

Едва за ним закрылась дверь, Егор Антонович сделал два звонка. Первый — некоему Петру Борисовичу. Разговор был очень короткий. Не здороваясь, Скороходов определил позицию:

— Судя по всему, Петя, стоит рискнуть. Я давал на экспертизу Бочуку. Он тоже одобряет. Получается изящная трехходовка, если привлечь думцев. Этот мальчик — прямо с неба гостинец.

— Да уж, — отозвался собеседник. — У самих мозгов не хватает. Четвертый месяц кружим вокруг да около… Ладно, что потребуется от меня?

— Как обычно, пропагандистское обеспечение… Ну и…

— Что «ну и»? Не тяни, Егор, люди в приемной.

— Лишнее звено в комбинации, этот самый вундеркинд.

— Это не проблема. Поручим Чекалину. Дашь ему координаты.

— Петя, хотелось бы в щадящем режиме… Паренек толковый, может впоследствии пригодиться.

— Что я слышу? — прогудел властный насмешливый голос. — Стареешь, Егорушка. Впадаешь в сантименты.

— Есть еще некоторые обстоятельства…

— Все, Егор, не дури… Держи меня в курсе… Вечером созвонимся. Адью.

Положив трубку, Егор Антонович раздраженно почесал обе залысины сразу. Потом набрал мобильный номер супруги. С ней заговорил покровительственно и нежно:

— Елочка, у тебя с головкой все в порядке? Ты кого мне подсунула?

— Что такое, дорогой?

— Как что такое? Шалопутный отрок с явно выраженной манией величия. Где ты его выкопала?

— Значит, понравился, — проворковала Елена Павловна. — Меня не проведешь, мой сладкий, я слишком хорошо тебя знаю. И что решил?

— Он тебе рассказывал о своем, как бы помягче выразиться, прожекте?

— Нет, он очень скрытный. Да я и не допытывалась. Зачем мне?

— Интересное кино… Ты хоть знаешь, кто он, откуда? Чем занимается? Он обмолвился, вроде проходил у тебя по какому-то процессу.

— Давняя история… Сущая ерунда.

— Давай обсудим все позже… Не хочешь сегодня поужинать со мной?

— Прости, дорогой, никак не могу. Если бы ты сказал раньше…

— Тогда до вечера?

— Подожди, Егор, — ее голос вдруг изменился, в нем зазвучали нотки, заставившие Скороходова напрячься, — еще одно… Надеюсь, с мальчиком ничего плохого не случится? Мне бы очень этого не хотелось.

— Ты о чем, Елочка?

— Прекрасно знаешь о чем. Егор, предупреждаю тебя, не делай глупостей.

— С чего это ты о нем так заботишься?

— Егор!

— Да, родная.

— Я тебя предупредила.

— Не выношу, когда разговариваешь в таком тоне.

— До свидания, муженек.

— Елочка, он тебе в сыновья годится.

Елена Павловна дала отбой. Скороходов растерянно подумал, что в течение долгой совместной жизни слишком многое ей прощал, собственно, все прощал. Ни разу по-настоящему не поставил на место. Ни разу руки на нее не поднял. Возможно, это было большой ошибкой. Когда-нибудь она выйдет ему боком.

2

Алиса и Валенок шли по переулку неподалеку от «Шаболовской». Девушка держала его под руку. На ней была длинная норковая шубка до пят, в ушах блестело что-то дорогое, с камушками. После семи вечера в таком прикиде дамы по Москве не разгуливают, слишком опасно. Пять минут назад они встретились у метро и теперь прикидывали, куда бы зайти и пропустить по рюмочке. Перед тем, уходя из дома, Валенок крупно повздорил с Жекой. Тот не хотел его отпускать ни в какую. Поставил ультиматум: если Мика уйдет, завтра же они отправляются в Ялту. Ультиматум дикий — и Валенок ответил соответственно. Сказал: «Отвали, ты мне не надзиратель». Как его Жека обозвал, не хотелось вспоминать. И еще спросил: «Ты что, парень, совсем рехнулся? Давай телку по телефону вызову. Какая тебе разница?» Валенок гордо ответил: «Никакой!» — и ушел, хлопнув дверью. Настроение у него было поганое, но оно немного улучшилось, когда увидел Алису. В своей шубке она выглядела ослепительно. На высоких каблуках. Почти с ним вровень ростом. У него на миг сердце остановилось. За последние дни он пришел к мысли, что встретил наконец-то родственную душу, но сейчас в этом усомнился. Эта молодая женщина, будто сошедшая с обложки глянцевого журнала, не могла быть ему родственницей. Кем угодно, но не родственницей. С другой стороны, у него было чувство, что он не жил прежде, пока не услышал серебряный, с пересмешинкой голос и не увидел свет карих глаз, устремленных на него с грозной мольбой. Поразительно, ни Жека, ни Никита, люди, в принципе, сердечные, не хотели его понять. Или нарочно дразнили, проверяя на вшивость. Если так, то особенно обидно.

Недолго думая зашли в первый попавшийся шалман, одно из тех летучих заведений, кои вдруг расплодились на Москве в неисчислимом количестве наравне с «Сантехникой» и «Итальянской мебелью». В одноэтажных, сшитых на живую нитку строениях было везде примерно одинаковое меню, одна и та же обстановка-дизайн — пластиковая мебель и дутые под бронзу украшения на стенах, — и, похоже, одни и те же хозяева, дружелюбные гости с Кавказа. Но если не знать, кто владелец, нипочем не догадаешься. На обслуге, как по всей покоренной столице, шустрили русские девахи либо синюшные пареньки, и лишь в глубине мини-кухоньки, где дымились жаровни, можно было раздеть добродушного, улыбающегося горца, восседающего на стуле, как на троне.

Как только уселись за стол, покрытый льняной скатертью, к ним подлетела беленькая рабыня в озорном фартучке с блокнотиком в руках. У нее было такое лицо, будто она опаздывала на поезд. Валенок заказал пива и две порции мясной еды, потом, спохватившись, спросил у девушки:

— Может, тебе водочки? Или винца?

— Нет, — сказала Алиса. — Хочу тоже пива.

Им предстоял важный разговор, оба это понимали.

У Мики он весь уже был заготовлен, только он не знал, как начать. Вдобавок его сбила с толку сама Алиса. Поймав восхищенный взгляд, вдруг выдала несуразицу:

— Чего так нервничаешь, Миша? Не волнуйся, я платная.

— Ну и что? — неуверенно возразил Валенок. — Все равно не должна так говорить.

— Почему? Ты же хочешь со мной переспать, правильно? Чего нервничать. Никаких проблем.

Мика был шокирован. Не ее прямотой, нет. Он ведь тоже вырос и повзрослел в подлое время, когда отношения между мужчиной и женщиной упростились до рыночного примитива. Однако из их долгих телефонных разговоров вовсе не вытекало, что они встретятся как кобель с сучкой, справят половую нужду и разлетятся в разные стороны. Для него все было намного серьезнее, и он надеялся, что для нее тоже. И вдруг такой поворот. От огорчения он уже готов был встать и откланяться, сославшись на срочный вызов, но, приглядевшись, различил в ее глазах, на самом донышке, такую растерянность, какая бывает у птенчика, запутавшегося в силках. Вот оно что. Девушка психовала не меньше, чем он. И вместо того, чтобы вернуться к домашней заготовке, Мика задал нелепый вопрос:

— С тем старым пердуном тоже не было проблем? Ты с ним спала?

— Он не старый, — гордо ответила девушка. — Он мой друг… Скажи, Миша, ты меня позвал, чтобы узнать, с кем я спала? Или еще зачем-нибудь?

— Не называй меня Мишей, пожалуйста.

— А как называть?

— Называй как все — Микой. Или Валенком.

— Валенком? Почему Валенком? — Она не засмеялась, а как-то невольно поморщилась.

— Потому что я и есть валенок. У меня нет опыта общения с такими девушками, как ты.

— Опыта и не нужно. — Алиса достала из сумочки и положила на стол сигареты. — Называешь цену — или девушка сама называет. Потом торгуетесь. Потом в номера.

— У тебя что, пластинку заело?

Беленькая рабыня принесла пиво в двух высоких кружках и две тарелки с мясом, аппетитно завернутым в белые листы лаваша. Пожелала приятного аппетита. Она все еще спешила на поезд, но уже понимала, что опоздала. Когда ушла, Мика сказал:

— Давай не будем о прошлом. Я о нем знать ничего не хочу.

— Не ври. Сам спросил, спала ли я…

— Просто вырвалось, прости… — Мика подул на пену и отпил солидный глоток. — Я совсем о другом думал.

— Так часто бывает, — улыбнулась девушка. — Думаешь об одном, говоришь о другом. Мишенька, я не собираюсь тебя за нос водить. Не знаю, что ты вообразил, но я обычная московская блядь. Деньги этим зарабатываю. Чтобы ам-ам — кушать.

У Валенка хватило душевного чутья, чтобы понять, что все это она говорит неспроста и, похоже, не слезет с этой темы, пока они вместе не поставят точку.

— Мое дело предложить, — сказал он, — твое отказаться… Нет, давай сперва покушаем, пока не остыло.

— Ешь, я не хочу.

— Тогда и я не хочу…

…До сих пор ей так и не удалось определить, нравится ли он ей. Дитя новых времен, она уже привыкла не придавать большого значения чувствам. Иное дело — секс. С его помощью легко и удобно познавать окружающий мир и применяться к нему. Она считала себя умным, практичным и везучим человеком. Вот веские подтверждения — филфак, богатый покровитель, иномарка, небольшой счетец в банке и — венец всему! — за все годы один аборт, да и то по школьной дурости, когда проходила курсы по планированию семьи.

В первый вечер, когда эти двое заявились к Трунову (сама им открыла, дура), она Мику натурально возненавидела, что с нею редко бывало: парни один другого стоят, каждый ищет, где ему обломится, одноклеточные, чего на них злиться всерьез, а тут пробрало до печенок, что-то, видно, в ней задел, что трогать нельзя. Его товарищ Жека Коломеец был хотя бы поприличнее, с какими-то манерами, умел себя вести, не хамил, дул в свою дуду — и только. А Мика так и нарывался на скандал. Господи! На кого нарывался? Да если бы Михаилу Львовичу понадобилось от них избавиться, ему стоило нажать кнопку на столе — и лихую парочку замели бы прямо на хате, но он этого не сделал. Тоже вопрос. Почему?

В машине, когда неслись сквозь зимнюю ночь, ей жутко захотелось курить, а сумочку оставила на квартире, и — надо же! — Мика догадался. Ни слова не говоря прикурил сигарету и протянул ей с добавлением любезных слов: «Извольте, сударыня! Правда, наши, рабочие».

На самом деле Алисе, как представителю нового племени инопланетян, давно было наплевать, что курить и что пить, но ни тем ни другим она не злоупотребляла. Курнешь под баночку пивка для кайфа — и харе. Она и дури избегала — бич всех отвязанных. Попробовала разок-другой, нельзя было иначе, с черными сидела, и отвалилась. Да вдобавок ничего и не почувствовала. Когда начинала славный путь к сияющим вершинам житейского успеха, клей нюхали пацаны. Но и это оказалось не по ней. Вроде мари в мозгах — и на толчок тянет. Чего уж хорошего.

Телефон ему не давала, сам как-то раздобыл. Позвонил раз, потом еще — и незаметно понеслось. Честно говоря, во время их долгих бесед на нее частенько находила странная одурь, и она забывала, на сколько хочет Мику раскрутить, коли заведется не на шутку.

…После третьей кружки Валенок сделал ей официальное предложение, и она не рассмеялась. Хотя обычно от таких предложений ее заводило. Валенок изложил свою мечту: они втроем, то есть, точнее, трое мужиков и трое женщин отправятся на Урал в заповедное место, приспособленное для счастливой первобытной жизни. Для обзаведения ничего не понадобится, жилье там есть, климат добрый, зато людей нет, всех повывела реформа. Там начнут новую жизнь, как в давние времена на берегах Уссури. Охота, рыбалка — это само собой. Расцвет искусств и ремесел. Слияние с природой. Но и это не главное. На поселении пригодится талант каждого общинника. Допустим, Алиса — филолог по образованию. Значит, станет детишек учить. Валенок прикинул: прибавление всеобщего потомства будет происходить в геометрической прогрессии. Трудновато придется на первых порах, но тем, кто любит… Спохватившись в этом месте, окатил ее полубезумным взглядом:

— Извини, не поинтересовался… Может, это… Может, зря языком треплю, а ты меня вовсе не любишь?

В эту минуту с Алисой стряслось что-то неладное. Будто ее поймали на рваной резинке. В общем, грязное что-то. Из слегка осоловелых глаз простофили пролилось море яркой голубизны, и все на нее одну. Она угадала: блаженный. А что ответишь блаженному? Матом пошлешь? Либо на колени шлепнешься.

— Вы зачем в Москву приехали, вояки? — спросила тихо. — Вам тут вовсе не место.

— Конечно, не место, — обрадовался Валенок, посчитав ее ответ за чистосердечное признание. — Говорю же, дельце небольшое. У Никиты невесту сперли. Разыщем, заберем — и айда.

— Невесту?

— Ну да… Она принцесса. А он олигарх сраный. Весь в говне. Конечно, в амбицию впал. Как же! Он-то думал, все продается… Алиса, ты это… Разболтался я. Если ребята узнают… Я и так порядок нарушил, что к тебе прибежал.

— Еще не прибежал, — усмехнулась Алиса. — Но это исправимо. На автобусе три остановки… едем ко мне?

Валенок заерзал.

— Если из-за денег… — не так поняла Алиса.

— Не-е, деньги есть… Жека волнуется… На два часа отлучился, а уж сколько прошло.

Беленькая рабыня, по-кавказски вышколенная, подлетела с блокнотиком, вырвала листочек — счет.

— Девушка, — попросила Алиса. — Принесите кофе.

Никак не могла собраться с мыслями, чтобы хоть что-то ответить безумцу. Не тот случай, чтобы динамить. Мика ждал терпеливо, цедя свою «Приму». Еще только добавил:

— Ты там будешь королевой бала.

— Где — там?

— На севере, где еще. Да это так пугают — север. Там места заговоренные, никто нас не разыщет. Крестьяне столетиями хоронились, когда от помещиков убегали. Старообрядческие поселения. Кстати, ты кто по вере?

— Мусульманка. Не видно, что ли?

— С этим лучше не шути. Мы, снайпера, народ суеверный. Так чего надумала?

Рабыня подала кофе в изящных фарфоровых пиалах, сахар на отдельном блюдце. Алиса отпила глоток, затянулась табачком.

— Честно говоря, Мишенька, ты застал меня врасплох. Предложение очень заманчивое…

— Ты что, — загорелся Валенок. — Оттуда заново русская земля пойдет. Народ воскреснет. Или тебе эта нынешняя жизнь по душе? — уточнил подозрительно.

— Говорю же, предложение заманчивое… Но столько проблем. Ты сказал, детей нарожаем. А где? Кто их будет принимать? Ты подумал? У тебя есть акушерка?

— Галка умеет. Не бери в голову, все учтено могучим ураганом.

— Мишенька, но я не на голом острове. У меня родители, я учусь на третьем курсе. Да мало ли… Дай время подумать.

И тут увидела, что встретилась с человеком иной породы, каких раньше не знала. Мика нахмурился и сказал:

— Нет.

— Что — нет?

— Времени нет. Или решай сразу, или разойдемся, как в море корабли. Больше меня не увидишь.

Кроме того, что это был человек иной породы, вдобавок снайпер, Алиса чутьем уловила, что страшно боится его потерять. А он сделает, как сказал. Он не из поколения «пепси» и не из пузанов с тугими кошельками. Живет по своим законам, неведомым ей. Мика Валенок смотрел на нее так, как смотрит самец на добычу — и она сомлела. Легче всего, конечно, расстаться, но дурой она не была. Не случайно даже многомудрый Трунов частенько прислушивался к ее советам. Мика ждал от нее простоты, и у нее хватило ума дать ему, что он хочет.

— Хорошо, — сказала, улыбаясь одними глазами. — Я поеду, куда позовешь. При том условии, если вы уцелеете. А вот в этом я не уверена.

Будто плита спала с его души, и Алиса почувствовала рухнувшую на пол тяжесть, словно сама удерживала плиту за краешек. Его скуластое лицо волшебно просветлело.

— Уцелеем… Ты даже не представляешь, из каких переделок мы выходили. Никита…

— Да что ты все — Никита да Никита? Кто такой ваш Никита? У него две головы, что ли?

— Одна, — серьезно ответил Валенок. — Но крепкая. Ее фугасом не расколешь. По ней кувалдой били и чем попало, а она все такая же. Только уши растопырились. Мой брательник. Мы с ним оба сироты.

Мало было в жизни Валенка таких прекрасных вечеров, как этот.

3

Для окончательного перевоспитания Аниты, для ее приведения в человеческое состояние Кузьма Витальевич разработал новую систему, которой чрезвычайно гордился. Система не имела аналогов даже на «Зоне счастья». Заключалась она в том, что Аниту замуровали в пластиковый мешок с прорезями для рук и ног, на шею нацепили собачий ошейник, и Зубатый лично три раза в день выводил ее на прогулку. Разговаривать ей было запрещено. Свои эмоции она имело право выражать телодвижениями и звуками. Зубатый верил в успех. Как психиатр зоны, он понимал главное в переделке человека к лучшему — это лишить его представления о своей половой принадлежности, а также о духовной сущности. Человека надобно упростить до состояния полного безразличия к своим видовым признакам. Чтобы забыл про себя, кем он был и кто есть, превратился в овощ. Идея была не нова, люди испокон веку проделывали подобные штуки с теми, кто попадал в их абсолютную власть. Иногда — с целыми народами. Зубатый отнюдь не открывал Америку, она была открыта задолго до его собственных научных изысканий. Более того, из газет ему было известно, что именно в наши дни весь мир в очередной раз собирались привести к общему знаменателю и назвали его глобализм. Его открытие состояло в другом. Из Аниты он надеялся вырастить новую личность, соответствующую международным рыночным стандартам. То есть из бросового человеческого материала, из бабы, слепить конфетку, которую каждому захочется сунуть за щеку. Оценит ли Желудь? Зубатый надеялся, что оценит. Этот маленький психологический триумф поможет ему расширить владения зоны до районного центра Охлябино, где все равно осталось в живых не больше полусотни человек. Остальных в прошлом году выморили морозом за неуплату каких-то долгов Чубайсу.

Кузьма Витальевич вывел Аниту в лесок рядом с бывшей воинской частью, где ржавела брошенная техника. От холода Анита жалобно поскуливала, но Зубатый ее приободрил:

— Ниче, сейчас согреешься. Будем отрабатывать команду «На пузе, ползком». Сразу скажу, Аня, это очень важная команда. Она дисциплинирует подсознание. Когда человек пробирается на брюхе по сырой земле-матушке, у него в мозгу происходит слиянность с природой. Вон от той елочки — ползком, марш!

Анита стояла столбом, будто не понимая. Не понял ее поведения и Зубатый.

— Тебе чего, дважды повторять? Или желаешь сперва по бревну побегать? На бревне, учти, намного тяжельше. Оно все в гвоздях. Спецназ дрессировали.

Будто очнувшись, Анита шлепнулась в снег и поползла в указанном направлении. Зубатый, дымя сигареткой, шел сзади и слегка небольно ее попинывал для куража.

— Что ж, Аня, ползешь хорошо, но медленно. У нас сроки ограниченные. Желудь через неделю экзамен назначил. Давай, голубушка, прибавь маленько, порадуй старичка.

Анита прибавила, но зацепилась пластиковым балахоном за сучок и испуганно ойкнула.

— Стоять! — рявкнул Зубатый. — Сознательная порча казенного имущества. Что за это бывает?

Анита не могла ответить, за лишнее слово ее могли лишить вечерней дозы дури, а она уже ощущала голодное жжение в желудке, хотя до конца тренировки осталось не меньше двух часов. Ее вторую неделю держали на таблетках. Наравне с психологической переделкой Зубатый проверял на ней действие партии наркотика, полученного от американских друзей в качестве гуманитарной помощи. Новый наркотик под названием Микки-Маус отличался от других тем, что его отсутствие в организме вызывало дичайшие боли, зато совершенно не затуманивал сознание. В Ленгли его разработали специально для вразумления непокорных бен ладенов, отрицающих свою вину. Два месяца назад Желудев в бескомпромиссной борьбе выиграл тендер на его внедрение на пространствах вымирающей России. По тендеру Микки-Маус проходил как аналог аспирина.

— Ладно, ползи дальше, — смилостивился Зубатый. — У дерева передохнем. Сама курнуть не желаешь?

Анита и на сей раз не попалась на уловку, лишь замычала в ответ. Мычание поощрялось. Зубатый придерживался мнения, что чем гуще человек мычит, тем скорее перевоплотится в идеал. Однако в принцессе он постоянно подозревал хитроумие. Не забылся случай с булавкой, место прокола на шее до сей поры зудело.

— Ты вот что, Аньк. — Он слегка толкнул ее сапогом. — Перебарщивать тоже не надо. Мычи, да не юродствуй. Дома заштопаешь комбинезон. Справишься сама или тетку Прасковью прислать?

Анита опять замычала отрицательно. Желудок все настойчивее требовал лекарства, но это нельзя обнаруживать. К Зубатому она приспособилась, с ним важно ничем себя не выдать. Тогда он почти как человек. А вот если зацепится за какую-нибудь слабину — то держись. За время пребывания на новых поселениях Анита действительно сильно переменилась, только совсем не так, как рассчитывал наставник. Ни к кому из здешних обитателей она не испытывала ни ненависти, ни злобы. А тех, кого знала раньше, включая Никиту, начала понемногу забывать. Зато сделала несколько важных открытий. Оказывается, всю прежнюю жизнь она прожила вслепую, можно сказать, почти во сне. Занятия музыкой, кавалеры, книги, долгие беседы с умными воспитанными людьми, прекрасные путешествия и многое другое ничего не значили или, вернее, обозначали некую реальность, которая была чистой иллюзией. В той, прежней реальности, наполненной множеством душевных тонких трепетаний, не было ничего по-настоящему прочного и важного. Только здесь, на зоне, вспоминая о прошлых годах, Анита ощутила жизнь в полной мере, такой, какая она есть на самом деле, и за одно это была благодарна Зубатому и — еще больше — Станиславу Ильичу, пославшему ей это прозрение. Жить можно, лишь умирая каждую секунду и ощущая постоянное убывание как величайшее благо. Вот и весь секрет бытия.

Смешны ей были теперь детские забавы, мечты и планы. Комфорт, развлечения, грезы о собственном доме, наполненном детскими голосами, — все пустое, зряшное, невсамделишное. Ползи спокойно от дерева к дереву, нюхай пушистый снег и думай о том, как растворится в желудке вечерняя таблетка и отступит не боль, нет, а то, что страшнее всякой боли, ее знобящее предчувствие.

Зубатый наступил ей на спину ногой, остановил движение. Залюбовался надвигающимся закатом, просунувшим из-за дальнего леса косматую, с огненными нитями башку.

Сладко дымилось на морозце. И мягкая податливая плоть, просевшая под ступней, доставляла ощущение неубывающего праздника.

— Теперича так. — Он нагнулся и отцепил поводок от ошейника. — Ступай к себе и жди. Лекарство сам принесу. Небось не терпится, а?

На сей раз Анита не замычала. По блеску насупленных глаз догадалась об его умысле. Сам принесет. Значит, очередная попытка. Она и так ждала ее со дня на день. Наставник слишком долго терпел — и весь извелся. Какие бы указания ни оставил Желудев, Анита знала, что рано или поздно этот зверюга возьмет ее. Он с самого начала настроен на ее волну. Раскатывал ее, как косматый мишка запечатанный бочонок с медом. Больно не терпелось откушать сладенького. Отчасти она ему сочувствовала. Он не властен над собой, его сознанием и поступками руководили дремучие инстинкты. Ее несколько раз обыскивали, чтобы — не дай господи — не спрятала еще какой-нибудь иголки для защиты. Да не было у нее больше ничего. Даже воли почти не осталось.

И все же ему не светит. Она, графинечка Анна Иоанновна, ведь тоже не вольна над собой. Никто ни над кем не волен. Это тоже ее здешнее открытие. Надо всеми земными тварями царит провидение.

У себя в комнате с зарешеченным оконцем она разделась до пояса и обмылась из кувшина, растирая тело маленьким кусочком хозяйственного мыла. Потом натянула теплый свитер, легла на кровать и стала ждать, как он велел. Ее ничто не беспокоило, напротив, на душе было радостно, как перед Пасхой. Быстрее бы только, быстрее. Зачем дальше тянуть. Последний день Помпеи.

Ей удалось задремать, и она не слышала, как Зубатый проник в комнату и притворил за собой дверь. На кровати уселся плотно, как к печке притулился. Подал стакан воды и три разноцветных драже.

— Мериканосы тоже люди, — объяснил солидно. — Для нас стараются, а мы не ценим. Такие уж мы есть от природы. С нами чем добрее, тем мы кусачее. Говори, разрешаю. После отбоя можно.

Анита поспешно проглотила гостинец. Бывало, по изгибу воспитательной мысли Зубатый в последний момент отнимал лекарство. Таблетка подействовала сразу, по телу разлилось блаженное ощущение покоя. Кузьма Витальевич улыбался поощрительно, чем-то был доволен. Видно, не сомневался в успехе намеченного дела. Ткнул перстом в самодельную книжную полку — единственное украшение комнаты. Книги для чтения сам подобрал. Доставил из своей личной библиотеки. Он придавал этому большое значение. Книги входили в разработанную им систему перевоспитания. На полке выстроилась в ряд красивыми корешками вся серия «Вор в законе», отдельно стоял увесистый, нарядный, подарочный том — сборник похабных анекдотов. Больше ей ничего читать не дозволялось. «Оттого у барынек-мармеладок и ума нет, что со младенчества их всякой дрянью пичкают. А тут тебе полезное чтение, про самую правду жизни. Хотя бы поймешь, чем народ дышит».

Ежедневно он требовал у нее отчета о прочитанном, и ей поневоле пришлось заглянуть под одну из пестрых обложек. Не без любопытства, надо сказать. В первый приезд (кажется, сто лет назад) она обратила внимание, что именно такими книжками со страшными картинками на обложках завалены все прилавки в Москве. Тогда лишь мелькнуло мимо сознания: ничего особенного. К такому она и на Западе привыкла. Там тоже есть книги и книги. Но в России все всегда не так просто, и любое обезьянничание имеет свой тайный, сокровенный смысл. Вроде чего особенно мудрить: вестернизация, дебилизация, превращение людского поголовья в стадо, как и по всему миру… И все же, когда прочитала наугад несколько страниц про знаменитого вора в законе, опешила. И уважительно подумала о наставнике: прав Кузьма Витальевич. Если Россия стала такой, как в этих книжках, то другой ей уже не бывать. Из абсолютной пустоты не может родиться что-либо возвышенное или просто человеческое. Со страниц веяло тихой, спокойной жутью. Аните не понадобилось напрягаться, чтобы понять, отчего такое ощущение. Весь этот книжный выморочный воровской бред, выдаваемый за смысл бытия, каждой строчкой, каждой буковкой противоречил христовым заповедям, да и всему тому, что люди всегда почитали за добро. Долго Анита читать не могла, слишком тошно, но Зубатому соврала, что одолела чуть ли не половину библиотеки. Зубатый не поверил, но отозвался одобрительно. В том смысле, что иное вранье намного лучше подлой правды.

Сейчас, указав на полку, вернулся к тому же самому:

— В этих сочинениях, Аня, все твое будущее. Либо войдешь в разум, поймешь, как под хозяином жить, либо сгинешь тварью бесполезной. Будешь ползать по зоне на брюхе, пока не сдохнешь. Ты когда-нибудь думала, зачем родилась?

Анита отрицательно покачала головой. По прицельному взгляду Зубатого, по ласково-назидательному тону чувствовала, что роковая минута приближается.

— Правильно, что не думала. Бабе думать не положено, да и нечем. Нынче хочу тебе последний предварительный экзамен сделать. Готова ли ты к нему?

Анита промолчала.

— Давай не повторять былых ошибок, — почти по-человечески попросил Зубатый. — Ты ведь понимаешь, чего от тебя требуется. Тихо скидай штанишки, обнажайся помаленьку и совместно проведем изгнание беса, который покамест в тебе сидит. Сделаем все по доброму согласию, и начнется у тебя иная жизнь. Сразу позвоню Желудю и доложусь, что невеста готова. Почему молчишь?

На душе у Аниты было гадко.

— О чем говорить, Кузьма Витальевич? То, что вы задумали, у вас все равно не выйдет.

— Почему? Неужто брезгуешь стариком?

— Жалко вас, — призналась Анита. — Но не могу.

— Почему? За плоть цепляешься? Плоть — это грязь, высок лишь дух в человеке.

— Не могу, — повторила Анита, отвернувшись к стене. — И не просите.

В Зубатом произошла внезапная, пугающая перемена. Он вдруг заострился ликом, напрягся, а на мозолистых руках, протянувшихся к ней, проступили узловатые черные вены. Внезапно выросшими, как у волка, когтями проскреб ее всю, от живота до подбородка. Попутно смял груди и погрузил пальцы в мякоть шеи. Сказал, будто в трубу подул:

— Мне тебя, козявку, просить не о чем. Это ты, дура, умолять будешь, чтобы приласкал, помиловал, да поздно будет.

Анита поняла: ждать больше нечего, ничего хорошего уже не дождешься. И сделала то, что должна была сделать. Получилось отлично, потому что заранее все продумала. Подождала, пока насильник немного увлечется. На это ушло время. Зубатый, не получив ответа на угрозу, скинул халат, под которым ничего не было, кроме жилистых, бугристых мослов, неторопливо раздвинул ее ноги и начал как-то чудно, боком вдавливаться в нее. Анита оценила изощренный любовный прием, приводящий жертву в состояние безусловного смирения, какое, возможно, охватывает человека, попавшего под медленно двигающийся железный каток. Дождавшись, когда хрипло сопящая, скользкая тыковка Зубатого поднялась и уперлась ей в грудь, сняла с тумбочки глиняный кувшин с водой, из которого недавно совершала омовение, и со всей силой обрушила на череп сладострастника. Кувшин разбился, вода пролилась на белье — и раздался такой же звук, какой бывает, когда на полном ходу лопается шина. Зубатый затих, прекратив поступательное движение. Анита перевалила его на бок, сняла с редких волосенок прилипшие черепушки. С искренним сочувствием спросила:

— Вы живой, Кузьма Витальевич?

Однако на сей раз их роли переменились: Зубатый угрюмо промолчал…

4

Теперь Желудев знал, что значит быть затравленным. Выражение «пугаться собственной тени» обрело для него вполне реальный смысл. По натуре он был, конечно, крупный хищник и чувствовал себя именно крупным хищником, которого обложили в родном, знакомом до каждой тропки урочище. В такой ситуации силы удесятеряются, предельно обостряются зрение и слух, и запах свежей, но еще не пролившейся крови — своей ли, чужой ли — приятно бодрит.

Он нежился в ванной перед сном, когда ожила трубка, вставленная в специальное позолоченное жерло-подставку на стене. С уже привычно замершим сердцем Желудев поднес ее к уху. Вместо ожидаемого наглого полудетского дисканта услышал вежливый, с вкрадчивыми модуляциями молодой голос.

— Станислав Ильич?

— Да. Кто это?

— Меня зовут Никита. У нас с вами есть маленькая проблема, которую хотелось бы поскорее решить.

Желудев сразу связал все концы с концами и испытал вдруг огромное радостное облегчение.

— Ты разве опять живой, парень? — спросил почти весело. — Ничего. Уверяю тебя, это надолго не затянется.

— Конечно, — учтиво согласился звонивший. — Причем это касается каждого человека. Так вот, о нашей проблеме… Лучше бы обсудить ее при встрече, но, похоже, вы так настроены, что вряд ли это возможно. Кстати, я вас понимаю, Станислав Ильич. Любому неприятно, когда яйца откручивают.

Фанаберия наглеца была настолько нелепой, что Желудев даже не рассердился. Продолжал радоваться тому, что враг наконец-то объяснился, сам пришел, и это совсем не опасный враг. Можно сказать, вообще не враг, а так — недоразумение, связанное с неудачным расположением звезд. Фикция. Тьфу на тебя! Желудев проявил великодушие.

— Послушай, щенок, — сказал наставительно. — Я мог бы на этом и закончить разговор. Ты сделал роковую ошибку, позвонив сюда. Теперь ты спекся. Но хочу на прощанье дать совет. Завтра утром приезжай в офис «Дулитла», там тебе будет выписан пропуск. Поднимешься в кабинет к господину Васюкову, это наш начальник безопасности. Сдашься ему, как говорится, с повинной. А уж он решит, что с тобой делать. Понимаешь, о чем я? Или совсем рассудок потерял? Хватит бегать, ты же не заяц.

— Спасибо за предложение, — отозвался Никита. — Но в советах я пока не нуждаюсь… Вы спросили, не потерял ли я рассудок. Нет, Станислав Ильич, не потерял. А вот насчет вас не уверен. Складывается впечатление, будто вы витаете где-то в облаках. И разговариваете как-то чудно. Я вам про Фому, а вы все про своего Ерему.

С насмешливой улыбкой Станислав Ильич понес трубку в гнездо, но ублюдок словно подглядел издалека и поспешно окликнул:

— Еще секунду. Станислав Ильич! Одну секунду.

— Ну?

— Чего ж теперь нукать… Вы ведь, Станислав Ильич, не только папу надули. Это полбеды, хотя и стыдно. Все-таки Борис из всех из вас из сволочей миллионеров сделал, страну вам отдал… Ну да бог с ним, с папой, у него уже и зубов не осталось… Но вы Левушку Кобрика кинули на десять «лимонов». Это как понять? Это очень серьезно. Если достопочтенный господин Кобрик об этом узнает, страшно подумать, чем это может обернуться. Кобрик! Как вы могли, Станислав Ильич? Просто завидую вашему мужеству.

На мгновение Желудев утратил слух и дар речи. Застыл изваянием, высунувшись наполовину из шелковистой теплой пены. То, что он услышал, было невероятно. Есть сведения, которые не озвучиваются без того, чтобы не произвести сильнейших потрясений, вплоть до изломов в земной коре. Эта информация была как раз из такого ряда, и самое главное, она была правдива. Но тот, кто звонил — Никита он или дьявол во плоти, — никак не мог этого знать. То есть никто в мире не мог знать об этой сделке, канувшей в Лету и не оставившей никаких следов. Сам Желудев со временем забыл о ней, как о дурном сне. И при всем желании не смог бы восстановить всех подробностей. Так человек иногда напрочь забывает о самоубийстве, совершенном под воздействием гипноза или наркотического зелья, но неудавшемся. Память об этом событии в наглухо закрытой зоне сознания. И если оттуда все же иной раз всплывали шальные десять миллионов, то не в виде реальной цифры, а как абстрактная, виртуальная картинка в Интернете. Неужто впрямь верно, что нет на свете ничего тайного, ничего такого, что время пожирает без остатка? Конечно, тогда он был слишком еще молод и азартен, чтобы бояться какого-то Кобрика, тем более не боялся он его сейчас, могучий и всевластный. Не боялся, но понимал, что Кобрик, узнав о кидалове, примет меры незамедлительно. Он не потребует деньги обратно, деньги ему не нужны. Меры будут совсем другие. Кто такой Кобрик? Да нет никакого Кобрика в природе, а есть воплощенный ужас, который носит это имя и который придет к нему, к интеллигентному, образованному человеку, известному бизнесмену и спонсору, просверлит в его голове дырку и с улыбкой вычерпает из нее мозг специальной серебряной ложечкой. Увы, это не преувеличение. Это нормальная суровая реальность россиянского рынка, на котором Желудев был просто одним из удачливых игроков, а тот, которого зовут Кобрик, пожирателем протаплазмы. Во всем мире сыщется, может быть, всего с пяток существ, подобных Кобрику, призванных быть санитарами планеты. И они необходимы. Ибо без их молчаливого надзора человечество с его нынешних финансовых вершин неизбежно скатилось бы обратно в пещеры, ко временам натурального обмена. Это Желудев признавал, но это тоже было одной из тайн, известных только посвященным. Если бы Кобрика не было, его следовало выдумать. Желудев его не боялся, он давно никого не боялся, но не хотел, чтобы внезапно, от глупого дуновения сквозняка, потух драгоценный огонек его души.

Он обул Кобрика на десять «лимонов». Это случилось двенадцать лет назад. Поправить ничего нельзя. Мальчишка на другом конце трубки знал об этом. С этой минуты отсчет времени пойдет по-другому. Он, Желудев, должен уничтожить подонка до того, как тот произнесет страшные слова вторично. Это единственный выход из сложившегося положения.

Игра предстояла тонкая, что ж, тем интереснее. Давненько никто не бросал ему такой открытый вызов. И кто посмел? Подумать только! Какой-то оборзевший русский голодранец. Но что-то в нем, наверное, есть, раз он так ловко, раз за разом воскресает из мертвых.

Станислав Ильич проглотил комок в горле и произнес мягко, с оттенком уважительности:

— Никита?

— Да, Станислав Ильич.

— А что, если тебе подскочить ко мне прямо сейчас? Сразу все обсудим.

— Я не придурок.

— Понятно. Но ведь разговор не телефонный.

— У нас нет выбора.

— Если ты мне не веришь, то как же мы вообще сможем договориться?

— Станислав Ильич!

— Хорошо. Чего ты хочешь?

— Принцессу, — сказал Никита. — И гарантии.

— Какие гарантии?

— Гарантии, что оставите нас в покое.

— Но принцесса — моя невеста.

— Моя тоже, — ответил Никита.

Желудев улыбнулся, открыл кран с горячей водой. Охота началась — и подонку никоим образом не удастся спастись.

— Наверное, она сама должна разобраться. Уверяю тебя, Никита, никто не держит ее силой. Но она женщина. Она умеет считать.

— Топчемся на месте, Станислав Ильич.

— Не по моей вине. Пойми, Никита, такие дела обсуждаются в спокойной обстановке. Без глупых угроз и намеков. Тебе сколько лет?

— Восемнадцать, — сказал Никита. — Вы сейчас туго соображаете, Станислав Ильич. Давайте перезвоню завтра.

— Подожди. — Все же раздражение пробивалось, хотя удавалось его сдерживать. — Что ты понимаешь под гарантиями?

— Да я пошутил, — засмеялся Никита. — Гарантии у меня есть. Вернете принцессу — и разойдемся миром. Батюшку все равно не вернешь.

— Какого батюшку?

— Да папаню ее. Говорят, прекрасный был человек, историк, граф. Я с ним познакомиться не успел. Напрасно вы его убили, ну чем он вам уж так мешал? Жестокий вы все-таки человек, Станислав Ильич. В чем-то господину Кобрику не уступаете. Хотя у того, говорят, хватка вообще бульдожья.

Желудев запыхтел, раздулся и не почувствовал, как на плечо пролился кипяток из крана. Заметил, когда кожа запылала. Но ответил по-прежнему спокойно:

— Не знаю, что ты о себе возомнил, Никита, но, если будешь продолжать в таком тоне, можем и не договориться.

— Обязательно договоримся, — весело уверил собеседник. — Мы уже договорились, разве вы не поняли?

Желудев начал отвечать, но вдруг ощутил, что разговаривает уже с тишиной. Мерзавец отключился.

Станислав Ильич вылез из ванной, накинул на мокрое тело халат и в таком виде прошлепал в гостиную. В баре налил полную рюмку бурбона и выпил залпом. Как в шальной далекой молодости на закуску понюхал тыльную сторону ладони. Бухнулся в кресло под торшером и несколько минут приходил в себя, чувствуя, как расходится по жилам живительное тепло. Но чудное дело, сердце в горячем теле будто зависло ледышкой. Он его ощущал словно выдавленным из грудной клетки. Подонок! А ведь так недолго до инфаркта.

Опять поднялся к бару и выпил еще рюмку. Дальше сознание будто раздвоилось. Ему показалось, что поговорил по телефону одновременно с двумя людьми — с генералом Васюковым и с прелестной эскортницей Галиной, с которой расстался часа три назад после упоительной схватки на ковре в этой же голубой гостиной.

Три часа протянулись как три столетия. Многое осталось в той жизни, где еще не прозвучало вслух грозное имя — Кобры. Генерала и Галину попросил об одном и том же: поймайте его! Завтра же! Но возьмите живым. Я хочу с ним поговорить напоследок.

Галина ответила:

— Стас, ты рехнулся. Зачем тебе этот сосун, когда есть я?

Васюков, напротив, посчитал его требование разумным и своевременным. Ничуть не удивясь ночному звонку, доложил, что Москва закупорена так плотно, как если бы назавтра ждали американского президента. Поимка стервеца, безусловно, дело нескольких часов.

Немного успокоенный, Станислав Ильич в третий раз прошагал к бару и долакал бутылку из горлышка. Он чувствовал, с головой творится неладное, но подумал, что вряд ли это связано напрямую с Коброй. Скорее всего, сказалось общее переутомление последних месяцев. Он ведь работал как проклятый, не зная отдыха. От жалости к себе Станислав Ильич чуть не прослезился. Вернулся в кресло, прихватив зачем-то пустую бутылку, свесил голову на грудь и незаметно для себя задремал.

5

После разговора Никита вышел из телефонной будки и поднялся в квартиру к друзьям. В подъезде споткнулся, а в лифте чуть не упал. Прикинул, сколько спал за последние дни. Выходило, по два-три часа в сутки. Маловато. Зато был теперь во всеоружии. Он знал, куда отвезли Аниту, и Скороходов, супруг Елены Павловны, проникся к нему доверием. Принимал его за талантливого молодого проходимца и сулил большое будущее. Вместе они до деталей разработали план финансовой аферы, завязанной на Желудева, и Никита сознавал, что тем самым ему оказана великая честь. Новой России, снизошел до поучений Егор Антонович, не нужны ядерные мускулы, но она остро нуждается в решительных юношах с ясной головой и чистой совестью. Если удастся отбить Желудеву печенку, обещал полтора процента с расчетной суммы, что по грубой прикидке выходило не меньше миллиона долларов. Никиту все эти прожекты забавляли, но вселяли в него уверенность, что он не зря родился на свет. Скороходова он презирал, а вот к старику Трунову испытывал нечто вроде сыновьего почтения. За бесценные сведения о накате на Кобру тот не взял с него ни копейки. Никита пришел к выводу, что по каким-то своим причинам старый особист люто ненавидит Желудева, хотя и с оттенком старческого маразма. С Труновым они встретились всего только раз (Коломеец посредничал), а расстались так, словно породнились. Однако Никита не заблуждался: как и все люди этого поколения (поколения победителей!), старик Трунов умел играть только краплеными картами.

Его беспокоила Елена Павловна. Она была женщиной до мозга костей, неизбежное расставание с ней грозило бедой. Она сделала для него больше, чем он просил, но ее покорность и услужливость были обманчивыми. Днем в гостиничном номере Никита, как ни старался, так и не смог впервые погасить голодный блеск ее глаз. Она наблюдала за ним с таким выражением, словно умоляла добить ее. Теперь то, что происходило между ними в постели, трудно было назвать любовью. Это скорее был смертельный поединок. Вдобавок она начала заговариваться. Он принес ей банку пива из холодильника: после расточительных ласк ее всегда мучила жажда. Елена Павловна отпила прямо из банки и с надеждой спросила:

— Это яд?

— Нет, — сказал Никита. — Это «Клинское». Самое ходовое.

— Но ты же обещал!

— Что обещал, малышка?

Будто спохватившись, Елена Павловна отвернулась к стене и некоторое время лежала молча, а он сидел рядом и тихонько массировал ее шею, усмиряя костяную дрожь ее женского естества.

— Я все понимаю, — пробубнила она в стену. — Я старая баба, навязалась тебе… Самой противно… Но объясни, почему мы должны расстаться? Как я буду жить после всего этого? Жить с мужем?

— Так мы и не расстанемся, — убежденно успокоил Никита. — Что за глупости. Просто я на время отъеду из Москвы. Но как только понадоблюсь, сразу вернусь.

Она перевернулась на спину, ничуть не стыдясь своей наготы, улыбнулась откуда-то издалека.

— Почему ты так говоришь со мной? Думаешь, я рехнулась?

— Говорю как есть. Мы не расстанемся. Ты сама это знаешь. Мы не можем расстаться. Даже если захотим.

— Это правда, — подтвердила Елена Павловна. — Даже если захотим… А как же твоя невеста?

— Там совсем другое.

— Объясни, в чем разница? Она молодая, я старая?

— Перестань… — Никита мучительно искал слова, чтобы не обидеть подругу. — Анита просто другая. Ты ее полюбишь, когда узнаешь.

— Другая — в чем?

— Елка, не мучай ни себя ни меня… Разве можно в этом разобраться. Только помни, мы не расстанемся. Я правду говорю, я никогда не вру. Наши жизни навсегда переплелись.

Внезапно она успокоилась.

— Лишь бы тебе голову не оторвали.

— А это вообще бред, — заметил Никита горделиво.

…Жека Коломеец и Валенок сидели на кухне за накрытым столом. Ждали Никиту. Картохи нажарили сковородку, колбаски порезали, бутылку открыли. Но картошка давно остыла. Разговор у них протекал вяло и все на и ту же тему: выясняли — придурок Мика или малохольный. Валенок сам чувствовал, что после свидания с Алисой стал немного невменяемый, но не хотел в этом признаваться. На Жеку сердца не держал, больше злился а Никиту. Тот вчера спросил по телефону, правда ли, что он женится? Валенка задел не сам вопрос, а каким тоном побрательник спросил. Ну, вроде как — ты уже в камере, родной, или пока на воле? Мика действительно не мог понять, чего они так за него взялись. Дело обычное, житейское — влюбился в женщину впервые в жизни, может, не совсем ко времени, так ведь от него не зависело. Когда встретил, тогда и встретил. А эти двое смотрят как будто он дурную болезнь подцепил. При этом один давно женатик, второй из-за невесты рубится. А он что же, выходит, пенек сраный, что ли? У него нет никаких прав на личное счастье?

Когда Никита появился на кухне, Валенок демонстративно отвернулся к окну и закурил. Никита не обратил внимания, бодро сообщил:

— Все, парни, клиент созрел. Завтра забираем принцессу и валим из столицы.

Позже, когда поели и выпили по маленькой, рассказал все более обстоятельно. Зона под Наро-Фоминском. Подробностей мало. Какой-то блатняга сколотил общак, вроде того, о каком Валенок мечтает. Поселок особого типа. Чем там народ занимается — неизвестно. Оружных людей полно. Две деревни куплены Желудем. Возможно, плантация наркоты, возможно, еще что-то в рыночном плане. Это не существенно. Оружных людей полно, но по-хитрому, имея хорошую тачку, управиться легко. У них задача локальная — забрать девушку. Больше ничего. Приехать, забрать и откланяться. Лучше без боя. Но на всякий случай он закупил автоматы, ящик гранат, югославскую базуку. Даст бог, ничего этого не понадобится. Сегодня сделал отвлекающий маневр, сам вышел на Желудя. Тот теперь ждет его звонка. Все меры розыска приняты по Москве, на Наре их, естественно, не ждут. Внезапность обеспечена. Тачка прикольная — «джип-чероки». На ней придется уходить, не возвращаясь в столицу. Причем не на юга, а на север, в направлении Рязани. В этом месте Коломеец задал первый вопрос:

— Почему в Рязань, Ника? Откуда взялась Рязань?

— В Касимове нас встретят. Оттуда разбежимся. Вы домой, я с принцессой через Питер к шведам.

— Надолго? — спросил Коломеец.

Никита взглянул на друга с некоторым удивлением.

— К шведам надолго? — уточнил Жека.

— Нет. Спрячу принцессу и сразу вернусь.

Все трое понимали: завтрашнее дельце промежуточное, элементарное. Главная разборка начнется потом. Но Никита еще раньше сказал, что на следующем этапе они ему вряд ли понадобятся. Наконец-то и Валенок вставил веское слово:

— Мика у вас, конечно, вроде пешки, а можно бы посоветоваться. При чем тут шведы, когда есть Урал.

Никита ответил с соболезнованием, как больному:

— Чего уж теперь, Мика… Вся цепочка связана. Я же не один. Большие силы задействованы. На правительственном уровне.

— Уважаю. Тогда конечно. Где уж нам, мы же валенки. — Мика нацедил себе одному водки, как бы подчеркнув, что живет теперь во всем наособинку, застенчиво опрокинул рюмку. — Но, может, все же растолкуешь мне, дураку, чем вам моя Алиска досадила? Чего вы так задергались?

Резкая смена разговора никого не удивила. Никита подумал, ответил:

— Не могу объяснить. Нервы, наверное. Ты не сердись.

— А я могу, — вскинулся Коломеец, будто из окопа. — Только боюсь, ты сам от моего объяснения задергаешься.

— Говори, — попросил Мика.

— Девица-то всеобщая, прикупленная. Вот в чем беда-то. Она ведь из тех, кто за денежки работает, Мишенька… Мне тебя просто жалко.

Валенок мгновенно побледнел — это был плохой знак. Глухо поинтересовался:

— Прикупленная?

— Конечно. Лопухам уши стрижет, смеясь и играя.

— И как ты это определяешь? По каким признакам?

— Да уж не по паспорту. А ты ее, собственно, за кого принял? За библиотекаршу?

Бледный Валенок начал перебирать пальцами на столе, словно настраивался поиграть на рояле.

— Эй, — окликнул Никита. — Ты чего, Мишель? Ты Жеку не слушай. Он контуженный дважды. Забыл, что ли?

Коломеец сказал:

— Напрасно ты ему подыгрываешь. Для него же хуже, когда прозреет, да поздно.

Его непримиримость озадачила Никиту. Но он понимал, в чем дело. К Валенку они оба относились с особой нежностью, он ведь не от мира сего. Кстати, обычно он сам признавал их большую осведомленность в житейских делах. Валенка легко взять на понт, провести на мякине, он и не заметит. Но то, что с ним сейчас творилось, было очень серьезно, Никита это чувствовал. Жека тоже не мог не чувствовать, но пер как танк. Надо было как-то снять напряжение. Они редко между собой ссорились, но иногда бывало. И всегда выходило скверно.

Никита разлил остатки из бутылки по трем чашкам:

— Жека, хватит, прошу тебя. Давай выпьем за Валенка. Чтобы ему не журилось. Чтобы эта дама оказалась одной с ним крови. Мика, не злись. Подыми рожу. Возьми чашку. Мы тебя любим, поверь. За тебя, брат.

— Прости, Миша, — буркнул Коломеец. — Я хотел бы ошибиться. За тебя, родной.

У Валенка слезы встали в глазах, но бледность отхлынула от щек.

— Она вот здесь у меня, — ткнул пальцем в грудь. — Понимаете вы это? Она несчастная. Только прикидывается бывалой. У нее душа обугленная, а сердечко плачет от страха, как у маленькой девочки. Без меня она пропадет.

Больше с ним никто не спорил.

6

Был вечер, но для Аниты время исчезло. За разведенные руки и ноги она была привязана к четырем стойкам кровати и в таком положении, распятая, лежала уже неизвестно сколько. Иногда задремывала. Иногда в комнату заходили существа мужского пола, по одному или парами, глумились над ней. Отпускали соленые шуточки. Похлопывали, поглаживали по обнаженным местам, но большего себе не позволяли. Она знала, что какая-то главная еще мука впереди, но не особенно горевала. Хотела, чтобы поскорее. Один раз заглянул Кузьма Витальевич с забинтованной, будто снежная вершина, головой. Провел разъяснительную беседу. Он на нее не сердился, но был озадачен. Сказал, что не встречался с таким запущенным случаем женской отмороженности. Посетовал, что, вероятно, придется ее в конце концов усыпить, но не сразу, конечно, а после еще одного-двух восстановительных курсов. Он доложил боссу о ее вредной дикой выходке, и тот расстроился не меньше его. По мнению Зубатого, хозяин подумывает о новой невесте, и вроде даже появилась на горизонте какая-то кандидатура, но окончательно Желудь еще не решил, что делать. У него самолюбие сильно задето. Как же, выбрал девицу из буржуйской семьи, из знатного рода, а она оказалась пустоцветом.

— Одного не поймешь, дуреха, — скорбно заметил Зубатый, в рассеянности пощипывая ее грудь. — У тебя выбора нету. Либо обретешь смирение, либо ждет тебя такая смерть, которая хужее нашей жизни, а это, сама представь, редко бывает.

— Но я предупреждала, Кузьма Витальевич. — Анита нашла в себе силы поддержать разговор, что было странно ей самой. — Говорила, ничего не получится.

— Дак я думал, шутишь… А сейчас тоже не получится? Вот пока ты в приготовленном виде?

— И сейчас не получится. Никогда не получится, Кузьма Витальевич.

— Почему?

— Господь Бог не попустит такого сраму.

Зубатый удовлетворился ее ответом. Сказал:

— Ага, значит, не попустит, — загасил сигарету об ее живот и удалился, раздумчиво покачивая головой.

Ожог от сигареты взбодрил ее ненадолго, хотя она к нему привыкла. Многие из нынешних посетителей использовали ее живот как пепельницу, видно, на «Зоне счастья» была такая мода в обращении с бунтарками. Ее живот дулся, весь саднил и горел, но это было терпимо. Она молилась неустанно. «Господи Иисусе, — умоляла, — забери к себе поскорее, ну, пожалуйста… Я могу терпеть, но зачем? Какой в этом смысл?» Молитвы, как и в прежней жизни, приносили облегчение, но не были вполне искренними. Анита немного лукавила: она еще не была готова умереть. Конечно, в ее теперешнем положении не было смысла, как, возможно, не было смысла вообще в ее появлении на свет. Уж слишком суров оказался последний росчерк судьбы, вдобавок застигший ее врасплох, но она не забыла, сколько прекрасных дней и ночей, какие изумительные упования остались в прошлом. Весы страданий и надежды пока колебались в примерном равновесии, и даже внезапный уход отца, похожий на предательство, не склонил ее сердце во тьму. В редкие минуты просветления, когда боль отступала, когда ее оставляли в покое, когда стихали голоса в коридоре (или в ее мозгу?), она понимала, что беда, нагрянувшая неизвестно откуда и не похожая ни на какие другие беды, известные ей прежде, может так же внезапно исчезнуть, раствориться в бликах окна. Мимолетны печали и радости земные, и это одно из самых важных знаний, к которому человек обыкновенно приходит с опозданием, а ей повезло, она осознала это в расцвете, лет, хотя и похожая уже на труп. Так стоит ли куда-то торопиться?

Анита не удивилась, когда увидела в комнате Никиту, потому что сперва приняла его за сон. Впечатление сна усиливалось тем, что Никита с ней не разговаривал, а сразу, болезненно морщась, начал распутывать руки и ноги, поддевая, подрезая веревки длинным, страшным ножом. Потом усадил на кровати и натянул на нее свитер и штаны. Она пыталась ему помогать, но у нее плохо получалось. Все тело было словно чужое, одеревенелое. Ей понравилось, как он с ней обращается, словно с куклой, но настораживало его молчание и какая-то суетливость, чего прежде за ним не замечала. Она спросила:

— Скажи, Никита, ты снишься или ты живой?

Он ответил негромко:

— Живой, живой… И ты живая… Где твое пальто?

Она показала на шкаф. Никита достал оттуда ее красивый собачий балахон и с изумлением его разглядывал.

— Это что такое?

Анита смущенно улыбнулась:

— Другого нет. Было раньше хорошее, теплое пальто, но его забрали.

Словно пушинку, он снял ее с кровати и поставил на ноги. Ее закачало, как пьяную, и она ухватилась за него руками, почти повисла на нем.

— Что? Не сможешь идти?

— Попробую.

— Попробуй… Тут недалеко. Машина прямо у дверей.

Никита мог донести ее на руках, но идти нормальным шагом было правдоподобнее. Сзади за поясом у него был засунут родной «Макаров», штанину тяжелил десантный клинок. Он ничего не чувствовал, кроме какого-то свирепого внутреннего напряжения, похожего на то, как если бы его подключили к высоковольтной линии. Он много чего повидал в своей жизни, а уж крови-то нахлебался досыта, но вид распятой, голой, в волдырях и царапинах принцессы с полоумным, жалобным, как у раздавленного кролика, глазами все же его обескуражил. Он был немного не в себе. В длинном коридоре им встретилось трое парней бывалой наружности и полупьяных да какая-то бабка с замотанной серым платком головой, но, по счастью, никто к ним не сунулся. Психологически это понятно. Вряд ли кому-то из местных обитателей могло прийти в голову, что в этом здании что-то происходит помимо воли начальства, да еще среди бела дня. У выхода на улицу охраны не было. Джип действительно стоял у порога. Никита распахнул заднюю дверцу, помог Аните взобраться внутрь. Уложил ее на просторное сиденье и укутал своей кожанкой. Сам переместился на передок за баранку. Обернулся принцессе и попросил:

— Попробуй подремать, кроха. Сейчас поедем.

Анита послушно закрыла глаза и — поразительно! — через мгновение погрузилась в глубокий сон.

Минут через десять на пороге появились Жека с Валенком. У них не все было в порядке. Мика держался руками за живот и у него было нехорошее, задумчивое лицо. Коломеец поддерживал его за плечи. Никита спрыгнул на землю, вдвоем с Коломейцем кое-как подтянули Валенка на заднее сиденье к Аните. Он там и улегся на бок рядом с ней.

— Что с ним? — спросил Никита.

— Ножевое ранение, — ответил Коломеец.

Час назад, когда прикатили в зону и подъехали к пропускному пункту, все пошло чрезвычайно гладко, лучше не бывает. Растяпа охранник поверил на слово, что они с пакетом из Москвы к Зубатому, сам подсел к ним в машину и проводил до здания. По дороге Никита у него спросил:

— Поблядушка московская живая?

Охранник загоготал как припадочный:

— Она двужильная. А вот батяне чуть башку не снесла. Вы за ней, что ли?

— Нам как прикажут, — ответил Никита. — Она где?

Простодушный парняга объяснил, что там же, где обычно, в штрафном блоке на первом этаже. Никита остался в машине, а Коломеец с Валенком в сопровождении охранника отправились к Зубатому. Понесли пакет. Как только исчезли, Никита нырнул в дом, а там уж дело техники…

Увидев на пороге своего кабинета двух незнакомцев, Зубатый, все еще пребывая в подавленном настроении из-за разбитой головы и душевного потрясения, пискляво накинулся на охранника: ты кого привел, сволочь? Тебе тут что, проходной двор?! Охранник стушевался и стал объяснять, что гонцы из Москвы, от хозяина с наказом, как же их не пускать… Зубатый его выгнал, пообещав скорую расправу, а Коломейцу с Микой велел сесть на стулья. Он уже разгадал пришельцев. У них на лбу написано, что подставные. Два раза глядеть не надо. Но прежде, чем вершить суд, следовало провести дознание. Даже по-человечески любопытно, откуда нынче берутся такие наглецы. Запредельное преступное чутье подсказывало, что их появление каким-то образом связано с невестой Желудя. Хотя, конечно, не напрямки. Говорил любезно, растягивая слова:

— Чего соврете, ребятки? Хозяин, говорите, прислал?

— Нет, — ответил Коломеец. — Это мы так, для понту, чтобы на посту не задержали. Мы по личному делу.

— По какому же, коли не секрет? — Зубатый выбрался из-за стола и петушком прошелся по ковру. Он решил, что для дознания вполне хватит одного человечка, второй лишний. Да и душа требовала немедленного обновления. Этих гостюшек сам Господь послал.

Коломеец, ни о чем не подозревая, выдал домашнюю заготовку:

— Хотим поработать на тебя, Кузьма Витальевич.

— Даже так? — будто удивился Зубатый. — В каком же, извиняюсь, качестве хотите потрудиться?

— Мы спецназовцы, — доложил Коломеец.

— О-о, — уважительно протянул Зубатый. — И откуда узнали про здешние места?

— Друганы на Желудя пашут. В его охране.

— Можешь и кликухи назвать?

Коломеец назвал две кликухи — Бобра и Могилы. Оба действительно из спецподразделений Васюкова. Обоих Зубатый знал. Все звучало убедительно. И все было липой. На этом его не купишь. Спайка между «афганцами» и «чеченцами» не меньше, чем у законников. При необходимости всегда друг дружке подсобят. Тут хитрости не требуется. И ему было почти понятно, зачем эта парочка пожаловала. Оставалось совсем малость уточнить. Он спросил миролюбиво:

— Вас сколько, ребятки? В машине еще кто есть?

— Кореш там с нами. Водила.

— Пригодится и водила, — пообещал Зубатый. Сам подумал: трое — вообще перебор. Он стоял как раз между двух стульев и нагнулся, будто поправить сапог. Поверх его спины Мика обменялся взглядом с Коломейцем. У них произошел безмолвный диалог. Мика поторопил друга, дескать, ты же видишь, погань дурака валяет, он нас вычислил, пора действовать. Коломеец глазами ответил, покосясь на часы: еще немного потянем, дадим Никите время. Они представить не могли, с кем имеют дело, хотя одинаково чувствовали повисшую в воздухе марь. Откуда им было знать, что такие, как Зубатый, и в преступном мире наперечет, и там штучный товар. Опасность, чудилось им, шла откуда-то извне, но никак не от растяпистого, хитроватого, старого увальня с плачущим голосишкой и забинтованной головенкой. Все же Валенок потянулся, чтобы занять более удобное положение, и в ту же секунду Зубатый снизу известным воровским приемом воткнул ему в живот любимую финку-самоделку с цветной наборной ручкой. Удар подлый, но верный, и произвел его матерый бандит со скоростью змеиного укуса. Финку чуток провернул, выдернул и с наслаждением нацелился кольнуть вторично, допотрошить жертву, но тут уже не успел. Коломеец перехватил его руку, а Валенок, нагнувшись, вывернул белую голову из грудной клетки, как репку из грядки. Оба услышали, как с тихим всхлипом, словно чайка над морем, выплеснулась на волю бандитская душа. Опустили мертвеца на пол и покинули кабинет, аккуратно притворив за собой дверь.

— Он нарочно, что ли, подставлялся? — спросил Никита, выслушав грустную повесть.

— Конечно, — согласился Коломеец. — Чтобы нас разжалобить.

Валенок слабо хрюкнул на заднем сиденье, давая понять, что оценил их немудреный юмор.

7

Часа через два стало ясно, что до Касимова не добраться. Валенок задыхался, временами терял сознание, и на губах у него проступала розоватая пена, как бывает при поражении легких. Возможно, началось внутреннее кровотечение. Зато принцесса спала как убитая и ни на что не реагировала.

Коломеец развернул карту: они уже пилили по Новорязанскому шоссе. Впереди, в двадцати километрах — старинный город Егорьевск. Зимняя трасса была перегружена, но они уже несколько раз перепроверялись — хвоста не было. Из зоны отвалили благополучно, заковыристой петлей вернулись на Московскую кольцевую, по ней прошли до Новорязанского, и все это, как оба надеялись, в режиме временного люфта. Да и кто сообразит ловить их на северном направлении?

В Егорьевск въехали в пятом часу. Город уютный, с древним обликом. Церкви, собор на горе, перепутанные улочки, множество старых разваливающихся домов, ну и, естественно, новостройки, напоминающие, как и повсюду в таких городах, хищные вставные челюсти.

В Егорьевске оказалось несколько больниц. Добрались до той, которую присоветовали две бабки на обочине. В деликатном разговоре Коломеец у них выяснил, что там и врачи хорошие, и анализы, и снимки, и все такое. Короче, современный уровень. «За денежки, — посулила одна из женщин, — вас там вылечат хоть от чумы. А бедный человек, он и так везде помрет».

Никита оставался в джипе, Коломеец пошел в больницу договариваться. Как раз в этот момент Валенок очнулся. Озирался больными, незрячими глазами, словно сыч из дупла, из своей новой раны.

— Потерпи, — сказал Никита. — Уже недолго.

— А с ней что? — спросил Валенок. — Почему она такая?

— С ней ничего. Просто отдыхает. Пытали ее. Ты как?

Валенок прислушался к себе:

— Пока нормально… Послушай, Кит, если я это… Передашь кое-что Алисе?

— Не хочу слышать… — У Никиты на сердце был лед. — Ты что, в самом деле? Подумаешь, ножом пырнули. Привыкать, что ли?

Для них это и впрямь было обычным делом. Из больницы в больницу, с одного операционного стола на другой, и так всю жизнь из года в год. Привыкнуть к этому нельзя, но притерпеться можно.

— Я не в том смысле, что сдохну. Если вырублюсь надолго…

— Не имеешь права. Надолго — нет. Отсачкуешь недельку — и на коня.

Валенок нашел в себе силы глянуть в окно:

— Мы где?

— В Егорьевске. Видишь, какая больничка красивая. Посмотреть — и то приятно. В чем-то даже я тебе завидую. Неожиданный перекур.

— Давай поменяемся. — Валенок опять начал задыхаться, пенку пустил изо рта, но усилием воли перемогся. Не хотел в осадок. — Кит, я серьезно. Мне важно, чтобы знала.

— Что знала?

— Я кое-чего пообещал. Она согласилась. Передай ей… ну… уговор остается в силе. Только небольшая заминка.

Никита кривовато улыбнулся, словно щеку порезал. Потом открыл дверцу, спустился на землю. Отошел на несколько шагов, оперся о чугунный столбик. Он не то чтобы устал, но крепости не было в теле. Из дверей — слава богу! — появился Коломеец, с ним еще двое мужиков в черных халатах и с носилками. Значит, сладилось. Никита тяжко вздохнул, оторвался от изгороди.

Через час Валенок был уже в операционной, Коломеец с Никитой в больничной беседке обсуждали сложившееся положение. Ушли сюда, чтобы не тревожить спящую Аниту. Положение было не плохое, не хорошее, обыкновенное. Никита сожалел, что не может задержаться. Он должен действовать строго по графику. Опоздание в Касимов разрушало всю цепочку. Его об этом предупредили еще в Москве. Аниту надо вывезти из страны до того, как Желудь опомнится и начнет рыскать уже во всех направлениях. При его финансовых возможностях он за несколько часов перекроет страну от моря до моря. Умные люди, помогавшие Никите (кто от Трунова, кто из мэрии), рассчитали маршрут по минутам.

— Нет смысла тебе ждать, — размышлял Коломеец. — Доктор сказал, штопка безразмерная. Позвонишь с дороги. У нас же мобильники, как у всех порядочных бандитов.

— Все так, — сомневался Никита, — но если…

Не договорил, не захотел договаривать, Жека и так понял.

— Не надо, Ника, не накликивай. Для Валенка это просто царапина. Ты же его знаешь. Подумаешь, ножичком ткнули… Я по-любому останусь, пока он не поправится. Поселюсь в гостинице. Когда оклемается, увезу домой, как планировали. Думаю, больше недели это не займет. Здесь мы в безопасности. Ищут не нас, а тебя. Глупо подставляться лишний раз. Мы и так уже прокололись, простить себе не могу. Жаль, не видел ты эту блатную гниду. Он когда сдох, из него крыса выскочила.

Никита поморщился: не любил, когда Коломеец некстати впадал в мистические грезы. Понятно и так, что человек, заставший Валенка и Коломейца врасплох, не лыком шит. Вечная память шустрому бандюке. В конечном счете избыточная ловкость его и погубила.

— Пожалуй, ты прав, — сказал он. — Поеду… Только вот Мика просил…

— Чего просил? Про Алиску, что ли?

— И тебе успел сказать? Когда вы его несли? Он вроде в отключке был?

— Очухался по дороге… У него умственное повреждение посерьезнее, чем дырка в брюхе.

— Все же дай ей знать. Пусть приедет, похлопочет возле него. Мике легче будет.

— И ты туда же, — с горечью отметил Коломеец. — Да-а, заразная, видно, штука.

— Жека, ну подумай, какие у него радости в жизни. Только бьют и режут с небольшими перерывами. А тут — женщина, которая по сердцу. В кои-то веки. Лучше всяких лекарств. Вызови ее.

— Ты что, серьезно? — Коломеец прищурился. — Да вы оба очумели. Она за собой полк притащит. Они его прямо в палате добьют. Ты хоть соображай немного, что говоришь.

В словах Жеки, конечно, был резон, Никита спорить не стал. Только укорил:

— Забыл ты, лейтенант, как сам был молодой… Ладно, пошли.

Коломеец хотел попрощаться с Анитой, но не получилось. Принцесса спала, кажется, даже позу не переменила ни разу с самого отъезда. Ничто ее не могло разбудить. Уткнулась носом в кожаную спинку сиденья, — порозовевшее ушко, гладкая щека с синеватым отливом. Дышала ровно, неслышно. Коломеец несколько секунд разглядывал ее со странным выражением, будто наткнулся на неразорвавшийся фугас.

— Надо же, — протянул печально. — Совсем еще дитя… Передай привет от нас с Микой.

— Обязательно… Прощай, брат.

Обнялись крепко, прижались щека к щеке. Ничего, не первый раз расставались. Даст бог, не последний.

Никита включил движок, плавно тронулся с места. Назад не оглянулся. Больно было оглядываться.

В Касимов приехал около семи, уже в сумерках. Нужный адрес разыскал быстро. Жилой дом, пятый этаж, квартира восемнадцать. Прикинул как быть. Оставлять Аниту одну страшно. Будить тоже вроде ни к чему. Рискнул. Поставил машину впритык к подъезду, запер, пошел в дом. На лавочке сидели две старухи из тех, которые не чувствуют ни жары, ни мороза. Сидят и сидят. Хорошая примета.

Дверь открыл мужчина лет сорока, в костюме, с невыразительным лицом. Трезвый. Открыл, не спрашивая, кто пришел. Молча смотрел на Никиту, ждал.

— От Вадимыча, — сказал Никита. — По курортной надобности.

Мужчина отодвинулся в сторону:

— Проходи… Ступай сразу в комнату. Ботинки не снимай.

Никита не послушался, снял свои скороходы, в комнату потопал в носках. Там сидела женщина, тоже немолодая, тоже строго, по-деловому одетая — в шерстяном костюме с длинной юбкой. Она была приветливее мужчины. Протянула ладошку, представилась:

— Надежда Ивановна. Располагайтесь в кресле… Времени у нас в обрез, понимаете?

— Никита Данилович, — ответил Никита любезностью на любезность. — Да, я понимаю.

— Но кофе успеете выпить… Или чаю?

— Кофе, — попросил Никита. — Если можно, покрепче.

Женщина ушла на кухню, а мужчина разложил перед ним бумаги: билеты, паспорта, на отдельном листе подробное описание маршрута, начиная с номера автобуса, на который они сядут в Питере, кончая пансионатом в Стокгольме, где ждут принцессу. Тут же промежуточные точки, несколько имен, кодовые фразы и еще всякая всячина вплоть до характеристики какого-то Багрова-внука. Какого-то — для тех, кто не посвящен. Для Никиты это очень важный человек. Он будет опекать Аниту в его отсутствие. На него ляжет вся ответственность за нее. На него одного. На Багрова-внука.

Никита просмотрел бумаги. Мужчина его не торопил, не сказал ни одного лишнего слова. Наблюдал с дивана, делая вид, что читает газету. Потом к нему женщина присоединилась. Поставила на столик рядом с Никитой чашку кофе, тарелку с бутербродами и тихонько тоже уселась на диван.

По документам Никита теперь был Савеловым Павлом Ивановичем, а Анита — Милевской Катериной Самойловной. У него не хватало опыта, чтобы определить подлинность паспортов с визами, но выглядели они внушительно — потрепанные, со следами долгого употребления. Спрашивать о паспортах не стал. Спросил о другом:

— Машину где поменяем?

— В гараже… Здесь рядом, я провожу, — улыбнулась женщина.

Мужчина молчал.

— Вы знаете, что в джипе?

— Конечно… Пейте кофе, остынет. Покушайте немного.

Никите доводилось и прежде проходить по подобным цепочкам, их было великое множество в новой России, приспособленных для разных целей. Иногда сталкивался с любителями, но сейчас перед ним были профессионалы, это не вызывало сомнений. Он поел, запихивая в рот большие куски. Глотал, почти не пережевывая. Торопился. Анита одна в машине, прошло уже с полчаса. Женщина смотрела на него с сочувствием.

— Может, чего-нибудь посолиднее? Тарелочку борща?

— Нет-нет, спасибо! Пора ехать… У меня там в машине…

Неожиданно выступил мужчина, благодушно заметил:

— Не волнуйся, за твоей дамой приглядывают.

Успокоенный, Никита попросил разрешения умыться.

Надежда Ивановна отвела его в ванную, подала чистое махровое полотенце. Из ванной дозвонился Жеке. Тот разговаривал как-то вяло, но сообщил главное: операция закончилась, Валенок спит. Он будет жить.

8

Пробуждение Аниты проходило толчками и началось на перегоне между Выборгом и границей. Когда переносил ее на руках из джипа в «ситроен», она вроде готова была проснуться, обхватила его за шею, но не проснулась, не хватило сил. Но едва выбрались на живописный ночной простор, усеянный дорожными огнями, по которому бродили сказочные великаны с задранными к темному небу шапками кудрей, как закопошилась сзади, сонно зевнула — и снова затихла. Но уже не спала. В зеркальце видел ее мерцающие, фосфоресцирующие, как у кошки, глаза. Дал ей время сориентироваться, ждал, пока заговорит первая. Наконец услышал:

— Где мы, Никита?

Ее робкий голос — первая теплая иголка в его заледеневшее сердце, которое, он думал, больше не оттает никогда. Ответил бодро, спокойно:

— До финской границы сто километров. Уходим из России, принцесса.

Ей понадобилось немало времени, чтобы обдумать его слова.

— Значит, ты все-таки забрал меня оттуда? Это не новый сон?

— Все кончилось, Аня. Все плохое позади.

— Долго же ты собирался…

— Так сложились обстоятельства. Извини.

— Ты знаешь, что папу убили?

— Тот, кто это сделал, скоро ответит. Я как раз этим занимаюсь.

— Никита, мне надо кое-куда…

— Конечно, сейчас…

У первого же указателя с вилками и ложками свернул с шоссе, вырулил на освещенную просторную площадку, заставленную в основном дальнобойщиками. Приземистое строение современного стиля светилось множеством неоновых вкладышей, оттуда доносилась музыка. Ресторан, дом быта, магазин, заправка — и все что угодно. Никита подал девушке руку, помог выбраться из машины. Она была все еще в тюремном свитере и безобразных мужских штанах, но в новеньком пуховике — презент Надежды Ивановны. Оперлась на его руку. Ее нежная ладошка — второй горячий укол в сердце. Прикосновение после разлуки. Ему потребовалось усилие, чтобы не схватить ее в охапку. Нельзя пугать. Нельзя делать резких движений.

— Ты как? Ноги держат?

— Держат. — Все слова она произносила одинаковым равнодушным тоном и с тайным напряжением. Ничего, подумал он, ничего. Бывает хуже. Намного.

Проводил ее в дамскую комнату, сам у стойки заказал кофе и бутерброды. Подумал и добавил рюмку коньяку. Уселся на стуле так, чтобы видеть вход в туалет.

Анита пробыла там минут десять. Вышла по-прежнему смурная, но немного посвежевшая. Никита поднялся, чтобы она его увидела. У принцессы была другая походка, не такая, как прежде. Она словно боялась споткнуться, словно передвигалась по гололеду. Никита усадил ее за пластиковый столик, перенес туда еду.

— Выпей рюмочку, Ань. Не повредит.

— А ты?

— Я за рулем. Скоро граница. Нельзя.

— А что это?

— Коньяк, Ань. Дорогущий.

— Хочешь, чтобы я выпила?

— Ага. И поешь.

Анита опрокинула коньяк как воду, взяла с тарелки бутерброд с семгой, начала жевать. Жевание тоже получалось у нее как-то заторможенно, при этом она смотрела в какую-то одну точку у него за спиной. Умытое лицо было двухцветным: одна сторона голубоватая от виска до скулы, другая бледная, с желтизной. Оба цвета ненатуральные, искусственные. Он сходил к стойке и принес стакан апельсинового сока. Тут угодил. Анита выпила сразу половину.

— У тебя ничего не болит? — спросил осторожно, ощущая непривычную тяжесть в подреберье, не связанную с физической нагрузкой.

— Я в порядке, не волнуйся.

— Тогда послушай, что скажу. Тебе надо собраться. На границе могут быть разные неожиданности. Нет, совсем необязательно, но могут быть. По паспорту ты теперь Милевская Катя. Катерина Самойловна. А меня зовут Паша Савелов. Понимаешь, о чем говорю?

— Я не сумасшедшая. Ты Паша, я Катя.

— Ну, пока и все. Ни о чем не хочешь спросить?

Искренне удивилась, опустила на тарелку надкушенный бутерброд (уже третий!).

— Я должна о чем-то спрашивать?

Наконец-то встретился с ее глазами и увидел, что там царит глубокая ночь, как в аду. Поспешил успокоить:

— Нет, не должна… Просто подумал… Вдруг тебе интересно… Куда едем и все такое.

— Мне должно быть интересно?

Никита не нашелся с ответом, смутился, поднес чашку с кофе к губам. В глубине ее глаз что-то блеснуло, вроде болотных светлячков. Попросила с униженной гримаской:

— Никита, пожалуйста, подскажи, если делаю что-то не так. Я не сумасшедшая, но не очень понимаю, что происходит. Наверное, заспалась. Это скоро пройдет. Только не сердись, пожалуйста.

— Анька, перестань! — вырвалось у него, похоже, чересчур резко, и принцесса вздрогнула…

Через час подъехали к ярко освещенному стеклянному терминалу, перед которым на шоссе вытянулась небольшая цепочка легковых машин, несколько туристических автобусов. Анита успела еще подремать, но теперь окончательно проснулась. Сидела рядом с Никитой на переднем сиденье все такая же серьезная и настороженная. Но что-то в ней изменилось, только неизвестно, в какую сторону. Во всяком случае, она перестала сонно растягивать слова. Морозная ночь, пронизанная электричеством, с блестками инея на стеклах, как на ресницах, со спящими мертвым сном обледеневшими деревьями, с хрусткими, невнятными звуками, уводила чувства в иной, нереальный мир, и, возможно, на Аниту, на ее больное воображение это особенно подействовало. Она ерзала на сиденье, перебарывала душевную дрожь. Никита ее приободрил:

— Не думай ни о чем плохом. Здесь все вокруг нормальные люди. Рутинный таможенный досмотр. Ничего не случится.

— Ты в это веришь?

— Я это знаю.

Он не врал. Интуиция дремала. Предчувствие опасности не морщило затылок, не заставляло напрягаться мышцы. Но тот страх, который угнездился в сердце принцессы, он, разумеется, чувствовал.

Еще через полчаса пересекли под светофором разделительную полосу и по знаку погранца запарковались в зоне досмотра, напротив стеклянной будочки, в которой с улицы были видны склоненные над конторками двое таможенников — мужчина и женщина. Это было хорошо, не придется проходить через главный терминал.

Погранец — парень лет тридцати в аккуратной униформе, сидевшей на нем щеголевато, — распорядился, чтобы вышли из машины, открыли багажник и дверцы. Их самих вежливо направил в будку. Начет машины Никита не волновался, она чистая. Он шел сзади и слегка подтолкнул Аниту, чтобы отдала паспорт мужчине. Это был человек лет сорока, производивший даже в сидячем положении впечатление строевой выправки. У него было спокойное чистое лицо человека, который живет с ощущением необходимости и важности того, что он делает. На Аниту он взглянул мельком, чуть приподняв голову, потом посмотрел более внимательно. Никита напрягся, но его отвлекла женщина-офицер, призывно махнувшая рукой: дескать, вы что там замешкались, гражданин? Он обошел Аниту и положил свой паспорт на деревянную подставку. Женщина тут же смахнула его к себе. Цепким, профессиональным взглядом, почти липким, сверила фотографию и мгновенно — он, как говорится, и охнуть не успел — проштамповала паспорт в нужных местах. Тем временем таможенник спросил у Аниты:

— Первый раз выезжаете?

— Второй, — ответила принцесса, и Никита мог поклясться, что улыбнулась. Но лучше бы этого не делала. От ее улыбки у таможенника, кажется, слегка отвисла челюсть. «Господи, пронеси!» — взмолился Никита, в принципе крайне редко обращающийся к кому-либо за помощью. Он не знал, как вмешаться, и надо ли вмешиваться, но ощущал повисшую в воздухе угрожающую вибрацию. Почти как в горах. Зато, оказывается, Анита знала, как сбить напряжение. Капризно вдруг добавила:

— Кстати, господин офицер, на таможне нет зубного врача?

— Зубного врача?

— Ну да. Разве не видите, как щеку разнесло? Мочи нет терпеть.

— Вижу. — Таможенник скупо сверкнул белыми зубами. — Ничем не могу помочь. Ничего, у финнов хорошие врачи.

— И берут хорошие денежки, — вставила Анита.

Таможенник шлепнул печатью, вернул паспорт:

— Счастливого пути.

Анита и тут не сплоховала.

— И вам того же, господин офицер. — Это прозвучало совсем игриво.

Через несколько секунд они уже сидели в машине. У молодого погранца претензий не было, он махнул жезлом: проезжайте. Финскую таможню (один к одному стеклянный терминал, упитанные, дюжие офицеры, только форма другая) проскочили на едином дыхании, с благостным чувством, что там их вообще не заметили, отпечатали вслепую. Не проехали и двухсот метров, как наткнулись на огромное круглое здание кафе (опять стеклянное, черт побери!), излучавшее массу призывных ярких огней. Никита свернул на парковку, приткнулся между черным «кадиллаком» и синим «шевроле».

— Надо отдышаться и чего-нибудь съесть. Поздравляю, Аня, прошмыгнули. Скажу прямо, у тебя шпионский талант.

С радостью услышал спокойный, без истерики ответ:

— Что есть, то есть, дорогой.

В зале оставил ее за столом, сам сходил на ту половину, где меняли деньги. За длинной дубовой стойкой, защищенные стеклянными щитками, клиентов обслуживали молодые краснощекие финки, одетые в темно-синие с красным костюмы. Никита наменял полный карман финских марок и шведских крон. Вся процедура заняла не больше пяти минут, но он все равно нервничал. Умудрился усадить Аниту так, что отсюда, из обменного пункта, ее не было видно. Расставаясь с ней хоть на минуту, он теперь испытывал щемящую тоску, подобную той, какая бывает во сне, если снится смерть. Необязательно своя. Вообще смерть — могучая и всеохватная. Для тех, кто воевал, сон обычный, но у него всевозможные, затейливые варианты. К примеру, к Валенку смерть иногда спускалась в виде щебечущей ласточки из-под стрехи. Коломеец, напротив, встречался с ней солидно, весь по уши в какой-то вязкой глине, в которой его топила невидимая, неодолимая рука, залепляя этой мерзкой, вонючей глиной ноздри и глаза. Никите смерть редко являлась в конкретном облике, зато он остро чувствовал ее присутствие — остановкой сердца, хриплым дыханием, — как туманную неизбежность.

Застал он Аниту там же, где оставил. Она уже сделала заказ. Для него отбивную и салат, себе порцию форели и тоже салат. Выглядела озабоченно.

— Может, ты хотел бы чего-нибудь другого?

— Ты угадала мою тайную мечту.

В полупустой зал с гомоном и громкими возгласами ввалилась целая толпа, выбравшаяся из остановившегося напротив кафе «икаруса». Никита сразу встревожился. Он проделал свой любимый фокус: напряг височные доли и вобрал в поле зрения, как в лазерный пучок, все видимое пространство, а затем через сетчатку глаз просеял людей и неодушевленные предметы, как через дуршлаг. Приему круговой фиксации обстановки его никто не учил, и он вряд ли мог передать свой опыт другому. Его собственное ноу-хау, которое нельзя даже продать. В мозгу словно включался компьютер с большой разрешительной способностью и за доли секунды проводил сотни вычислительных операций. На внутреннем дисплее вспыхивал безошибочный ответ: есть опасность, нет опасности. Сейчас ее не было, и Никита успокоился. Как раз девушка-официантка в нарядном голубом передничке расставила перед ними еду. Блеснула в его сторону улыбчивым взглядом.

— Данке шон, — поблагодарил Никита.

Принцесса посмотрела на него удивленно.

— Не думай, что я такой уж чурбан, — самодовольно заметил Никита. — Я и по-английски умею.

Ему очень хотелось растормошить Аниту, вызвать у нее улыбку. Хотя бы такую же, какой она напугала таможенника. Но пока не удавалось. Он испытывал облегчение не от того, что они благополучно пересекли границу, а от того, что на таможне Анита проявила себя разумно. Так лихо обошлась с офицером. У нее с головой все в порядке, а это главное. Все остальное приложится. С восхищением следил, как она расправляется с рыбой. Аккуратно, быстро, с мудрой сосредоточенностью. Аппетит есть, сон крепкий — что еще надо. Ну, хотелось бы, конечно, чтобы перестала пугать его идиотскими фразочками, произносимыми с интонацией нищенки в переходе метро.

— Не смотри на меня так, пожалуйста, — попросила Анита.

— Как?

— Как будто считаешь каждый кусок. Если у нас мало денег, так и скажи.

— Деньжищ полно. На две жизни хватит. А скоро будет еще больше. Об этом не беспокойся.

Анита вытерла салфеткой замасленные пальчики.

— Никита, можно попросить тебя кое о чем? Ты не рассердишься?

— Не рассержусь.

— Я говорила тебе, что папу убили?

— Да, говорила. Я помню.

— Надо его похоронить. Сам подумай. Каково ему в морге, в морозилке одному? Без отпевания, безо всего.

В ее голосе не было уныния, лишь звучала деловая озабоченность человека, который не довел до конца какой-то важный проект. Вокруг царила праздничная суета. Путешественники, возбужденные, оживленные, весело устраивались за столиками. У Никиты вдруг слегка закружилась голова. Хотя с Анитой все в порядке, но, видно, не совсем.

— Его похоронили, — ответил он глубокомысленно, подстраиваясь под ее тон. — Я наводил справки.

— Нет, — возразила Анита с повышенным энтузиазмом. — Тебя обманули. Он лежит в морозилке, я знаю. Без меня его не могут похоронить. Я единственная дочь. Больше у него никого нет. Мама умерла, когда я была маленькая. Нет, если не можешь, я не в обиде. Дай мне, пожалуйста, немного денег взаймы, и я поеду одна.

Никита беспомощно оглянулся себе за спину. Почти нетронутая отбивная остывала на тарелке.

— Хорошо, — сказал наконец. — Поедем в Варшаву, но не сегодня. Лучше через несколько дней.

— Почему? Что нам мешает? Из Хельсинки есть прямой рейс.

— Тебе надо окрепнуть, прийти в себя.

— Я вполне здорова. — Ее глубокие глаза наполнились влагой. — Ты не понимаешь, Никита. Я не осуждаю, живому трудно понять убитого. Но поверь, папа ждет меня. Ему очень одиноко. Я должна о нем позаботиться.

— Есть еще обстоятельства…

— Какие?

— У Желудя длинные руки. Варшава — первое место, где нас ждут его люди. Тебя отправят обратно в зону, а меня, скорее всего, просто убьют. Ты ведь не хочешь этого?

Анита осмысливала его слова. От напряжения у нее забилась голубая жилка на виске, которой прежде не было. Он поспешил добавить:

— Надо затаиться на какое-то время. Твой папа все поймет правильно. Он ведь теперь никуда не торопится.

— Что это изменит?

— Не понял?

— Мы не сможем прятаться всю жизнь. Они все равно нас поймают. А так я хоть, может быть, успею попрощаться с папой. Почему ты такой упрямый, Никита? Помнишь, ты говорил, что любишь меня? Правда, это было давно…

Никита накрыл ее ладошку своей рукой.

— Хочешь, скажу тебе важную вещь?

— Про папу?

— Я люблю тебя в тысячу раз больше, чем раньше. У меня сердце останавливается, когда слышу, как ты бредишь.

Анита склонила голову набок, две крупные слезы покатились по разноцветным щекам.

— Я не брежу. По-твоему, похоронить отца — значит бредить?

— В нашей роте в Чечне была псина по имени Чоки. Большая, глупая, трусливая овчарка, но у нее был изумительный нюх. Она изрядно досаждала духам. Они охотились за ней, как за человеком. Чоки про это знала и всегда дрожала от ужаса. Когда брала след, когда искала мины — всегда. В конце концов снайпер ее пристрелил. И мы ее похоронили с воинскими почестями. Некоторые плакали. А там были люди ко всему привычные.

— Зачем ты это рассказал?

Они оба давно забыли про еду.

— Ты второй день напоминаешь мне Чоки.

Это была правда, но не вся. Он решил больше ее не щадить и посмотреть, что из этого получится. Анита промокнула переполненные влагой глаза салфеткой. На ее лице не осталось даже воспоминаний о косметике. Но она и раньше, в лучшие времена ею не злоупотребляла. Ей хватало собственной красоты.

— Я так ужасно выгляжу? Как та овчарка?

— Чоки был прекрасный, красивый, ласковый пес, но он всегда дрожал. Поэтому его пристрелили. Кто постоянно ждет пули, тот ее получит. Это закон. Ты его не знаешь, а я знаю.

— Ты же сам сказал, за нами охотятся.

— Но не сказал, что они нас получат. Если будешь меня слушаться, а не прикидываться, что у тебя мозги набекрень.

Анита сморщилась, будто собиралась чихнуть, но через мгновение он сообразил, что это не что иное, как ее новая, приобретенная на зоне улыбка. Будто из темной тучи после судорожных содроганий проглянул синий осколок небес. Он чувствовал себя победителем: она выздоровеет. Они поженятся, и Анита нарожает ему детей. Их дети не будут сиротками.

— Будешь доедать свою рыбу? — спросил безразлично.

— Спасибо, нет.

— А салат?

— И салат не хочу. Сыта твоими сравнениями.

— Что ж, тогда собирайся — поехали.

9

Зубатый завещал похоронить себя на «Зоне счастья», там его и зарыли — на скромном деревенском погосте. С утра согнали всех поселенцев, и похороны получились торжественные и в меру пышные. Зона встревоженно гудела, общее волнение передалось и сюда, под морозную сень дерев. Как бы худо ни жилось при Зубатом, но к нему привыкли, он устанавливал здесь все законы, а что будет дальше? Кто придет ему на смену? На Руси от перемен не бывает добра, здешние люди знали это так же твердо, как любой другой россиянин в любом другом месте. Новейшая история это вполне подтвердила. Напрашивалась прямая аналогия с президентами: только народ очухается от одного полубезумного, воспрянет духом и озарится надеждой, как нагрянет следующий, а вокруг него все те же говорливые, востроглазые молодчики, и в руках у него все та же американская реформа, но с начинкой покруче. Один бил по темени, другой норовит и брюхо вспороть, чтобы прекратить размножение пустоголовых россиян.

Явились на похороны и гости, немного, но были. Пожаловали с небольшой свитой двое воровских законников, уцелевших еще с прежнего режима, — Шалый и Чапрак. Но держались в стороне, в церемониях не участвовали. Тихо беседуя, поминали старинного подельщика в вороненом «мерседесе», окруженном автоматчиками. Подъехали несколько творческих интеллигентов, — двое известных актеров да пяток писателей из тех, что просачиваются на все богатые посиделки в надежде на халяву. По-крупному им обламывается все реже, благословенные времена Бориса миновали, но им хоть бельмы залить да покрасоваться в обществе — и то радость. Промелькнул человек из правительства, со знакомой народу по множеству телешоу раскормленной будкой; на похороны сиятельная персона на всякий случай обрядилась бомжом. Еще прикатила забавная старушонка с фиолетовыми кудельками, назвавшая себя маманей покойника и сходу потребовавшая денежной компенсации за невинно убиенного сыночка. Охранники на скорую руку накостыляли бабке по шее и заперли в чулан до выяснения.

Заглянул на часок и Желудев, хотя поначалу не собирался. Но потянуло. Не столько, чтобы попрощаться с наперсником, сколько выяснить подробности побега Аниты. Он чувствовал, что опасно недооценил молодого маньяка. Хотя после ночного звонка относился к нему, как к достойному врагу, которого чем быстрее уничтожишь, тем лучше, но все равно недооценил. Все время попадался на дешевые трюки и отставал, не поспевал за ним. Час назад, перед отъездом разговаривал с Васюковым. Самодовольный индюк, особист вшивый с обиженным видом доложил, что все меры приняты.

— Какие меры? — Станислав Ильич опять испытывал жгучее желание врезать кулаком по чекистской харе. — Уточни, пожалуйста.

— Москву закрыли в тот же вечер, как случилось несчастье. Два дня чистим южные направления. Полагаю, этого мало. Придется объявлять всероссийский розыск.

— А тебе не кажется, мой генерал, что, пока ты развлекаешься со своими розысками, они успели добраться до Аргентины?

— Почему до Аргентины, Стас?

Васюков знал много способов вывести его из себя, но особенно доставал вот такими вопросами, которыми как бы подчеркивал свою невменяемость.

— Ты хоть понимаешь, что произошло?

— Имеешь в виду, что Зубатого кокнули?

Прежде чем ответить, Станислав Ильич единым духом осушил стакан «Боржоми». Даже борясь с желанием размазать старого пентюха по стенке, он не хотел с ним ссориться. Это было преждевременно. Всему свой час.

— Мне насрать на Зубатого. Тем более, если он подставился каким-то недомеркам. Он заслужил свою участь. Нет, генерал, случилось кое-что похуже. На нас наехали не ФБР, не Моссад и даже не ФСБ, а сопливый провинциальный бандит, которому ты ничего не можешь противопоставить. Он глумится надо мной, делает, что хочет, убивает моих слуг, уводит из-под носа невесту, а ты, кому я плачу бешеные деньги, невнятно лепечешь о каком-то всесоюзном розыске. Что с тобой, генерал, на старости лет головенка прохудилась?

— Не такой уж я старый, господин Желудев. У нас с тобой разница в пятнадцать годков. Много ли?

— Так докажи, что не старый. Отдай мне щенка. Где бы он ни прятался, отдай мне его. Последний раз добром прошу.

Васюков продолжал изображать тупую обиду, помрачнел, насупился. В глубине души Желудев был уверен, что тот над ним посмеивается.

— Осмелюсь напомнить, Стас, мы тем утром ждали его в офисе. По твоему собственному распоряжению.

— Я с себя вины не снимаю, но если я ошибся, твоя обязанность подстраховать. Предусмотреть другие варианты. Разве не за это получаешь зарплату? Как и твои гаврики. Сколько их у тебя? Тысяча? Десять тысяч? Плюс лаборатории, консультанты, стукачи и прочее. И все из моего кармана. Ты за кого меня принимаешь? За лоха с мошной? Не промахнись, генерал. Я не лох.

— Ты называешь этого парня щенком, но это не так, Стас. Я же тебе говорил. Он элитник, проходил специальную подготовку. Имеет отношение к группе «Варан». Таких выращивают долгие годы по особым рецептам. Они умеют выживать в любых условиях.

— Мне не нужны твои теории, генерал, мне нужна эта вонючка с вырванными клыками. Будь он хоть кем. Ты способен его поймать или нет?

— Конечно, мы его возьмем. Это вопрос лишь времени, но, с другой стороны…

Желудев психанул и выгнал генерала из кабинета. Разговор все равно зашел в тупик, как часто меж ними случалось, но, что самое поганое, во многом старый хрыч прав. Недооценка молодого мерзавца привела к тому, что тот до сих пор гуляет на воле, имея при себе взрывоопасную информацию. Он должен был подохнуть уже трижды, а вместо этого звонит по телефону и ставит ему ультиматум. Генерал прав в том, хотя прямо об этом не сказал, что, высоко поднявшись над людским стадом, Желудев на каком-то этапе утратил чувство реальности. Забыл, что опасность подстерегает за каждым поворотом, и так будет до конца его дней. При всех своим миллионах, при всем могуществе в этой проклятой стране, он не бог, а смертный человек и в некоем философском смысле должен быть благодарен Никите за то, что тот так убедительно напомнил ему об этом.

После тяжелого разговора с генералом, видимо по инерции, он за пять минут уладил наконец-то маленькую проблему с Софьей Борисовной Штаккер. Наставницу Аниты привезли в Москву следом за воспитанницей и все это время держали на одной из частных квартир, принадлежавших концерну «Дулитл-Экспресс». Мадам владела избыточной информацией, пользы от нее не было больше никакой, но устранять ее физически было неразумно по двум причинам. Во-первых, пока не закончилась история с Анитой, она еще могла пригодиться; во-вторых, Софка сама по себе была необыкновенной женщиной, с густой ведьминой закваской. За последний год Станислав Ильич привык к ней, как к близкому существу, как к прирученной очковой змее. Грех уничтожать то, от чего исходит запах родной крови. Сперва подумывал отправить ее штатной надзирательницей на «Новые поселения», в помощь Кузьме; там она была бы на месте и под постоянным наблюдением; но со смертью Зубатого эта мысль утратила свою актуальность. Зубатый смог бы удержать ее в рамках, без него с ней не справится никто. И на зоне она, пожалуй, натворит таких дел, что мало не покажется. К тому же варшавские события странным образом повлияли на ее психику, бедняжка вообразила, что он, Желудев, ей чем-то обязан. Нормальное общение с ней стало затруднительным. Любой разговор (он иногда для проверки звонил ей) она превращала в скандал, осыпала его дикими обвинениями, чего-то требовала, вопила и проклинала. Рефрен обвинений был такой: негодяй, ты обманул, ты обманул бедную, несчастную женщину, которая служила тебе верой и правдой, негодяй! И все. Ничего конкретного и вразумительного. Послушав ее стенания минуту-другую, Станислав Ильич в раздражении бросал трубку. Говорят же, коли бог хочет наказать, то отнимает разум.

И вот, собираясь на похороны, как по наитию, Желудев позвонил владельцу коммерческой психушки на Симферопольском шоссе, своему давнему товарищу по бизнесу. Прервав изъявления радости психиатра, сухо сообщил, что просит о небольшой услуге: надобно пристроить на неопределенный срок одну женскую заблудшую душу. Доктор пообещал, что пристроит хоть десять. Но не забыл, мерзавец, упомянуть, что заведение у него отнюдь не благотворительное. Желудев поинтересовался, какие гарантии, что дамочка не ускользнет из больницы, как рыбка из аквариума, учитывая, что она ведьма. Доктор солидно ответил, что лекарства у них надежные, обеспечивают больным полный покой, и случаев ускользания пока не было. Разве что на тот свет, но это по повышенным расценкам.

— Стасик, милый, — ласково гудел доктор. — Что же ты все по делам да по делам… Когда же просто так посидим, помянем старину?

— Загляну как-нибудь ведьму проведать, тогда и помянем, — посулил Желудев без охоты. — Но прошу, обойдись с ней без варварства.

— Как скажешь, Стасик, как скажешь. Все в наших силах.

Потом он перезвонил Васюкову и коротко распорядился:

— Софку в психушку к Шалевичу. Немедленно. С ним договорено.

Не дослушал заунывное бормотание генерала, все еще изображавшего невменяемость.

На кладбище выступил с небольшой речью. Не собирался, но что-то подтолкнуло. То ли морозный, со светлым солнышком и скрипом деревьев денек, то ли толпа завороженных его присутствием поселенцев, представлявших собою уродливое, мистическое зрелище. Какие-то темные, смутные фигуры, сбившиеся в кучу. Не поймешь, мужчины или женщины, старые или молодые, все похожие на призраков с розоватым, свечным полыханием голодных глаз. Припомнилось поэтическое: Россия, нищая Россия…

Речь удалась. Почувствовал это по судорожному, молчаливому колыханию человеческой массы на поляне. Да и Кира Вахмистров с «Эха свободы», увязавшийся с ним в поездку (давно напрашивался посмотреть знаменитую «Зону счастья»), восторженно покряхтывал после каждой его фразы. С тех пор как Желудев вошел в круг тайных властителей страны, ему часто приходилось выступать, и это не слишком его обременяло. В любой аудитории он чувствовал себя уверенно, легко применялся хоть к рабочему быдлу, хоть к пустобрехам на демократических тусовках. Умело владел интонацией, а слова выскакивали сами собой, видимо, это и называется ораторским даром. Все свои выступления Станислав Ильич называл фултоновскими. На кладбище говорил о том, каким необыкновенным человеком был усопший. За его простоватой внешностью скрывалась сложная, пылкая натура первопроходца. Он жил, окрыленный мечтой о всеобщей гуманности. И успел сделать многое. На месте никому не нужных деревушек Агапово и Вострушки создал «Новые поселения» наподобие крупных фермерских хозяйств европейского типа. Здесь каждый мог прилично заработать, не опасаясь, что его обворуют. А что еще, в сущности, нужно честному человеку, как не деньги и возможность потратить их с толком. Кузьма Зубатый был подвижником и умел заглядывать далеко в будущее. Он сам по капле выдавливал из себя раба и надеялся дожить до того времени, когда вся Россия превратится в царство свободного, раскрепощенного труда, и все ее граждане, с облегчением вдохнув, смогут позабыть о семидесятилетнем кошмаре коммунистического ига. Надеялся, но не дожил. Злодейская рука настигла Кузьму, можно сказать, в расцвете творческих сил и исканий. Нам всем будет очень тебя не хватать, Кузьма…

Станислав Ильич с улыбкой взглянул на гроб, откуда Зубатый слушал его внимательно и, казалось, в напряжении даже приоткрыл один бесцветный глазок. Подумал с укоризной: эх ты, урка вшивая, а ведь парень был у тебя почти в руках… Как же ты так опростоволосился, вонючка скипидарная?..

Дал знак, и двое мужиков сноровисто заколотили домовину гвоздями и спустили на веревках в открытый зев земли, посверкивающей заиндевелыми глиняными комьями. Зубатый отправился в далекое путешествие, ни с кем по-настоящему не попрощавшись. Только две тетки в толпе азартно заголосили вдогонку. Их тут же угомонили пинками, опасаясь, что хозяину может не понравиться столь непотребное выражение горя.

Станислав Ильич прогулялся по зоне в сопровождении Киры Вахмистрова и некоего Витюни Астахова, одного из здешних помощников покойного — его Желудев решил оставить приказчиком на то время, пока не примет каких-то основательных решений. Он еще не придумал, что делать с «Новыми поселениями», лишившимися своего вождя. Увы, без Зубатого уже не будет того, что было при нем, вот и оспаривай после этого роль личности в истории. Опытный полигон по выращиванию обновленных россиян-тружеников, можно сказать, накрылся пыльным мешком. Энтузиаста, который перенял бы эту ношу на себя, не было, и Желудев склонялся к тому, чтобы разогнать всю здешнюю шваль и застроить территорию элитными коттеджами новорусской архитектуры — из красного кирпича, с башенками, подземными гаражами и бассейнами, большими участками земли. Не слишком оригинальный проект, но с гарантированной прибылью. Москва рядом, лес, река Нара, где еще осталось несколько невытравленных ротанов, — в ближайшие годы цены на эти угодья наверняка резко скакнут вверх. Можно в память о Зубатом оставить прежнее название — «Зона счастья». Нелепо, но, безусловно, привлечет внимание иностранцев. Они падки на всякую российскую дурнинку. А если браться всерьез за строительный проект, то рассчитывать надо именно на них: рыночная экономика складывалась так, что в скором времени аборигены вряд ли смогут прикупить себе что-нибудь более солидное, чем куриная сараюшка, да и то — кто же им продаст. А у тех, кто сможет, давно все есть. Желудев, как и все мыслящие российские бизнесмены, не сомневался, что после принятия Земельного кодекса на освободившиеся, вычищенные от всякого дерьма территории бурным потоком хлынут забугорные инвесторы.

Он провел несколько просветленных минут в комнате, где жила Анита, и где ей довелось, наверное, испытать немало страданий, непривычных для ее холеного тельца. Посидел на узкой железной кровати, выкурил сигарету. В который раз попытался ответить себе на вопрос, зачем ему понадобилась амбициозная графинечка с птичьими мозгами. Не была ли вся затея ошибочной с самого начала? Впрочем, теперь это уже не имело никакого значения. Игру придется довести до конца, тем более что на кон поставлено нечто большее, чем деньги или самолюбие.

Из коридора через смотровое оконце доносились негромкие голоса: неугомонный Кира воспользовался случаем и брал интервью у Астахова. Витюня тоже был законник, но, конечно, не такого масштаба, как Зубатый. Желудев припомнил его кличку, ага, Штырь. Однажды Зубатый похвалился, что его помощник обладает редкостными способностями, к примеру, однажды изнасиловал за ночь сразу трех петушков и одного из них, разгорячась, заколол и съел. Врал, разумеется, но было в облике Витюни Штыря действительно что-то внушающее уважение. Особенно когда он улыбался неподвижным, мертвым лицом, скаля железные клыки. Сразу становилось понятнее, что поджидает грешника в утробе преисподней. Желудев услышал, как журналист с «Эха свободы» дрожащим голосом спросил у Витюни:

— Значит, господин Штырь, если я правильно понял, в молодости вы мечтали стать оперным певцом?

— А чего? — смущенно гундосил Штырь. — Завсегда тянуло. В самодеятельности пел. Кузьма, бывало, восхищался.

— И какой у вас был репертуар, господин Штырь?

— Всякий. Пацаны «Таганку» уважали, «Мурену»… короче, нашенское все, родное. На воле к старине больше приобщился. «Артиллеристы, Сталин дал приказ», «Волга — матушка река» и все такое. Кузьма романсы любил…

— Скажите, господин Штырь, сами вы песни не пробовали писать?

Станислав Ильич, застыв на железной койке, с любопытством ждал ответа, развернув ухо. Надо же, животное, а туда же, музыка! Вот она — загадочная россиянская душа. Ответ поразил его не меньше, чем, по-видимому, журналиста.

— А чего, — с некоторым даже высокомерием отозвался Штырь. — Пробовал. Дело-то плевое. Токо у меня все песни выходят срамные. Для домашнего обихода…

Дальше Кира заторопился, почуял жареное:

— Так вы же, господин Штырь, просто находка для нас. Вы на радио когда-нибудь выступали?

— Нет, но коли пригласите, с легкой душой…

— Еще как пригласим. Я прямо сейчас приглашаю. У нас есть замечательная передача, называется «Козыри — бубны». Прямо как для вас…

Посмеиваясь, Желудев вышел в коридор, залюбовался сценой. Матерый бандюга с чугунным разворотом плеч, весь в наколках, раскраснелся, глазищи пылали желтоватым волчьим светом; полудохлый волосатый журналистик-интеллектуал раскачивался перед ним с диктофоном, как чучело на ветру, призывно вертел пухлым задом. Прямо любовная парочка.

— Эй, Штырь, — весело окликнул Станислав Ильич. — Сколько сейчас людей на зоне?

Витюня ладонью, как тряпкой, мгновенно стер с кирпичного лица возбуждение, ответил почтительно:

— Человек триста, господин Желудь. Не считая всякого барахла.

— Барахло — это кто?

— Ну, детишки там, калеки, телки старые. Мусор, короче.

— Хорошо, разберись, сделай перепись и подготовь общую эвакуацию. Даю неделю. Справишься?

— Как прикажете… Может, это… Того…

— Что — того? Рожай скорее.

— Может, мусор здесь зарыть, чего таскать с места на место. И Кузьме приятно будет. Он давно хотел чистку сделать.

— Смекалистый, — не то одобрил, не то укорил Станислав Ильич. — Только не бери пример с Зубатого, не лезь куда не просят. Видишь, как он кончил?

— Слушаюсь, ваше превосходительство, — по уставу откозырял бандит.

В машине, уже по дороге в Москву, прозвонился некто Садко Цхенвале, человек, отвечающий в концерне за внешние связи. Сообщил интересную новость. За сегодняшнее утро дважды звонили из мэрии, а пять минут назад вышел на связь управляющий банком «Фаворит», тишайший Зиновий Эдуардович и попросил подтверждения.

— Как-как? Подтверждения? — уточнил Желудев. — Он так выразился?

— Именно так, Станислав Ильич. И довольно раздраженно.

— Любопытно, любопытно… Раздраженный Зема… Ладно, через час буду в конторе, сразу зайдешь…

Отвалившись на мягкое кожаное сиденье, Станислав Ильич прикрыл глаза. Сделка, к которой его вторую неделю подталкивала высокая заинтересованная сторона, связанная с тендером (возможно, дутым) на поставки минералов, по предварительному анализу высоколобых спецов «Дулитла-экспресс» была очень выгодной, да чего там — просто блистательной, зашкаливала за миллиард зеленых, но в ней невооруженным взглядом просматривались темные пятна. Первое, высокая сторона действовала через посредников, не напрямую, вон подключили и прожженного Зему, но это, допустим, легко поправить. Второе, после того, как он поставит свою подпись на контракте, трудно будет отследить дальнейшее прохождение документации, и это давало кому-то возможность на последнем этапе подменить контракт или внести в него незначительную правку, что в свою очередь могло привести к тому, что миллиард, который он пока не пощупал, повиснет на нем одном как удавка. То есть возникал самый ненадежный в российском бизнесе элемент доверия. И третье, его торопили, очень торопили. С чего бы это? Кому так не терпится и почему?

И все-таки Желудев понимал, что вряд ли сумеет отказаться. Миллиард долларов! Он попросту никогда не простит себе, если такой кусок вдруг пролетит мимо рта.

Он открыл глаза. Мимо тянулись унылые подмосковные рощицы, похожие на толпы оборванцев, вышедших к дороге просить подаяние. Морозный воздух угрожающе бился в затененные стекла. Впереди уже приоткрылась Москва во всей своей неописуемой гибельной, увядающей красе. Нет, только не это, вслух произнес Станислав Ильич, только не это и не сейчас.

10

Они только и делали, что разговаривали. Никите казалось, за всю предыдущую жизнь он не наговорил столько, сколько за эти два дня. Он чувствовал, что только так они смогут заново обрести любовь. Дружеская болтовня — вроде теплой печки в деревенской избе, вот он и трещал без умолку, пытаясь расшевелить принцессу, влить в ее душу свежую кровь. И, надо заметить, Анита постепенно оттаивала, но чересчур медленно, черепашьими шажками, а времени было в обрез.

Пансионат «Красный петух» на окраине Стокгольма — трехэтажный особняк из черного камня с разбитым перед ним небольшим парком с голубыми елями, ярко-желтыми дорожками и стеклянным конусом зимней оранжереи. Хозяйка пансионата Адель Крампф, пожилая немка с белокурой, тщательно причесанной маленькой головкой, будто взятой напрокат с витрины парикмахерского салона, и с радостным, задорным сиянием голубеньких глаз, — встретила их как долгожданных гостей, с какой-то даже чрезмерной, как показалось подозрительному Никите, суетливостью проводила в отведенные им покои на втором этаже, состоящие из двух стильно меблированных комнат — гостиной и спальни. Больше всего Никиту поразила роскошная, огромная кровать с балдахином, такие он видел только в исторических фильмах про благословенные феодальные времена, которые, впрочем, похоже, вернулись в Россию. Госпожа Адель не нашла нужным спросить, устраивают ли их одни покои на двоих, значит, была достаточно проинформирована, что Никиту тоже озадачило и насторожило. Хозяйка провела их по комнатам, распахнула шкафы, показала ванную и туалет (второе потрясение для Никиты: в мраморное джакузи можно было усадить человек пять), потом ознакомила с распорядком жизни в пансионате. Из постояльцев сейчас только две вполне приличные пары, но за столом иногда собирается до пятнадцати человек, приходят постоянные клиенты из местных, обожающие ее кухню. Тревожить их, естественно, никто не будет. Госпожа Адель говорила по-немецки и по-французски, понимала ее одна Анита, но Никита важно кивал, как будто тоже улавливал общий смысл. Немка ему понравилась, показалась безобидным созданием, но возможно, он ошибался. Дальше госпожа Адель пустилась в какой-то восторженный рассказ о своем покойном муже мистере Иохансене, и Никита с трудом ее выпроводил. Когда вернулся в гостиную, Анита сидела на краешке обитого золотистым шелком стула и хмуро разглядывала ногти на правой руке.

— Если ты думаешь о том, что здесь только одна кровать, — мягко начал Никита, — пусть тебя это не смущает. Я прекрасно устроюсь вон на той кушетке.

Она взглянула на него так, словно он сморозил глупость, превышающую всякое воображение:

— Друг мой, я, наверное, больше никогда не научусь смущаться. Разве ты не понял?

Собственно, с этой тоскливой ноты началась их бесконечная беседа, затянувшаяся на двое суток.

Вечером первого дня (Анита, едва добравшись до постели, мгновенно уснула, утомленная дорожными приключениями) Никита встретился в холле пансионата, заставленном мягкой мебелью в темных, приглушенных тонах, со стереотелевизором «Шарп» с полутораметровым экраном в углу, с кадками с диковинными растениями, напоминающими пейзаж из фильма «Солярис», с человеком, который по кодовой цепочке проходил под именем Багрова-внука, но Никите представился как Казимир Столповский, гражданин Польши. Это был господин лет за пятьдесят, сухощавый и крепкий, с обветренным, а в некоторых местах облупившимся лицом, похожий на морского волка, списанного на берег за проявление излишней мягкотелости и обескураженного этим событием до конца своих дней. Печальный взгляд синих глаз свидетельствовал о том, что этот человек понимает проблемы и сложности бытия во всем их объеме, но не сломался под тяжестью этого знания. У него было энергичное рукопожатие и манеры хорошо воспитанного человека. Никита попытался определить на глазок, к какой организации и к какой стране он принадлежит на самом деле, и пришел к выводу, что, скорее всего, это свояк русачок, в определенный момент переметнувшийся на службу в коммерческие структуры, но, возможно, как многие, оставшийся слугой двух хозяев. Никита не почувствовал к нему ни доверия, ни неприязни, но разговаривал достаточно откровенно: от этого человека во многом зависело, увидит ли он Аниту, когда вернется за ней в Стокгольм. Предложил пану Казимиру подняться наверх и пропустить по глоточку, но тот, облизнув потрескавшиеся губы, отказался.

— Заскочил только познакомиться, у меня всего полчаса. Но я в курсе всего происходящего. — Он будто угадал мысли Никиты. — Можете не волноваться за свою подругу. Верну в целости и сохранности.

— Не помешали бы гарантии, — нагловато заметил Никита.

— Мне слишком хорошо платят, чтобы рисковать репутацией. — Багров-внук скупо улыбнулся, в печальных очах плеснулись океанские глубины. — Я должен точно знать день и час вашего отъезда. И второе, представьте меня пани Милевской.

В первую секунду Никита не понял, о чем он, но тут же спохватился: ах, пани Милевская. Интересно, сколько раз им придется теперь менять имена? Судя по такому бурному началу, много раз. Вслух сказал:

— Мне надо уехать как можно скорее, но Катя неважно себя чувствует. Посоветуйте, что делать.

— Что с ней?

— Надеюсь, ничего серьезного. Депрессия. У нее недавно умер отец.

— Приятно слышать, что еще какие-то дети переживают из-за своих родителей. В России, как пишут газеты, это давно не так.

— В России тоже бывает по-всякому. Кое-где семья еще сохранилась, но не в городах, а ближе к природе… Так как быть, господин Казимир?

— Можно пригласить хорошего психиатра. У меня есть один на примете. Побеседуют. Греха в этом нет.

Никита засомневался:

— Пожалуй, лучше у нее спросить, согласится ли. Навязываться не стоит… Но я не возражаю. Врач — это неплохо. Если он умеет держать язык за зубами.

Океанские волны плеснулись в очах Багрова-внука вторично.

— Павел… э-э?..

— Просто Павел.

— Так вот, Паша, вы все косвенно как бы выражаете недоверие, и я вас понимаю.

— Наверное, не совсем, — перебил Никита. — У меня, кроме невесты, никого на свете нет. Если с ней что-то случится…

Теперь перебил пан Казимир, подняв к небу указательный палец:

— Полную гарантию, как известно, дает лишь Господь Бог, да и то не всегда. Со своей стороны обещаю, глаз с нее не спущу. Как только соберетесь, сразу перееду сюда.

— У вас, наверное, много других дел?

— Остальные дела подождут. Во всяком случае, месяц у меня есть. Управитесь за месяц?

— Две недели, не больше, — уверил Никита, убежденный, что так и будет.

Анита проснулась среди ночи и слабым голоском позвала его из спальни: Ни-и-икита! Он прибежал и увидел ее сидящей посреди кровати в тоненькой ночной рубашке, с распущенными волосами, с широко открытыми глазами — живое воплощение ужаса, того потустороннего ужаса, какой охватывает человека, если перед ним вдруг выстроятся в ряд все призраки тьмы и начнут корчить свои поганые рожи.

— Девочка моя, ну что ты, я же здесь. — Он присел на кровать, обнял ее за плечи. Анита была как деревянная.

— Что тебе приснилось, что?

После долгой паузы, обведя сумрачным, пустым взглядом стены и потолок, ответила:

— Не приснилось. Он приходил. И еще придет.

— Кто?

— Кузьма Витальевич.

Никита подумал, вспомнил, сопоставил. Он никак не мог решить, следует ли сказать принцессе правду. Лишнее нервное потрясение, но, возможно, это ее встряхнет, поможет выйти из сумеречного состояния.

— Посуди сама, Аня, — он тихонько гладил ее спину, почесывал под лопатками — совершенно платонические прикосновения, — он не мог пройти мимо меня незаметно. Это всего лишь глюки.

— Глюки? — Анита отстранилась, уперлась кулачками ему в грудь. — Я ведь говорила, что не сумасшедшая. Ему не надо входить в дверь, он заглянул в окно. Он хитрый, Никита, он очень хитрый. Повязался женской косынкой и сделал макияж, чтобы я его не узнала.

Никита попытался снова ее обнять, но принцесса откинулась на подушку и натянула одеяло до подбородка. Страх не исчезал из ее глаз.

— Хорошо, скажу еще кое-что. Твоему Кузьме пришлось бы добираться до тебя слишком издалека. Его убили, Ань.

— Как убили? Кто?

— Этого не могу пока сказать, не мой секрет, но убили точно.

— Можешь доказать?

— Проще простого. У тебя есть какой-нибудь телефон оттуда? Наберем номер, попросим его подозвать, и тебе скажут, что он умер.

— У меня нет телефона. — По ее глазам и по тону он видел, что Анита поверила. Известие не принесло ей облегчения, напротив, привело к каким-то новым изменениям в настроении, которые ему не понравились. — Но это еще хуже.

— Что хуже, Ань?

— Значит, приходил за мной мертвый.

— Ты всерьез говоришь или опять бредишь?

Посмотрела на него с сочувствием:

— Ты, мужчина, кажешься себе сильным, непобедимым, но есть вещи, с которыми никто не справится. Ни ты, ни я, никто.

— Что же это за вещи?

— Там, где я была, я многое поняла. Мы живем в мире, где восторжествовало зло. Оно неодолимо. Оно воплощается в разных людей, и в события, и… в тишину. Бывает такая тишина, в которой исчезает все. Там не слышна музыка, там тают голоса и освещение такое же, как в склепе. Зло победило и устроило на земле экспериментальную площадку, преддверие ада. Да что там преддверие. Сам ад уже здесь, с нами. Ведь то, что я видела, может происходить только в аду. В прежнем мире это было бы невозможно. Там добро и зло уравновешивали друг друга, весы колебались то в одну, то в другую сторону, а сейчас… Тот, кто убил Кузьму, оказал ему большую услугу. Он освободил его от земной оболочки и окончательно развязал ему руки. Он решил покончить со мной каким-то особенным способом, поэтому не торопится. Ему некуда торопиться. Он испытывает наслаждение от предвкушения расправы, от моего ужаса. Заглянул в окно, чтобы предупредить, чтобы я посильнее дрожала.

К этой минуте Никита уже сознавал, что им предстоят долгие, утомительные разговоры, но он должен спасти ее от безумия, как спас от физической смерти.

Он сходил в гостиную и принес бутылку минеральной воды. Опять присел на кровать. Стакан она приняла дрожащей ручонкой и отпила несколько глотков, поцокав по краю зубками. Он придерживал стакан снизу, чтобы не пролила на себя. Мирно светился на трюмо зеленоватый ночник — плывущий хрустальный лебедь с красными бусинками глаз.

— Кое в чем ты права, — заговорил Никита задушевно. — Но с оговорками. Зло, конечно, победило, но не везде и не навсегда. Россия больна, это так, и ты заразилась ее болезнью, потому что у тебя не было иммунитета. Мне Жека объяснял, он интересуется политикой и много читает. У этой страны, как ее называют оккупанты, массовый суицидальный синдром, патологическая тяга к самоуничтожению. Ей бы надо дать отдохнуть, отоспаться после всех потрясений двадцатого века, но ей не позволят. Эта страна лишняя, никому не нужная. И все-таки даже в России мертвецы не гоняются за девушками, чтобы их пугать, а спокойно спят в своих могилах. Нет, не гоняются. До этого еще не дошло.

Анита изумленно моргала, попила еще водицы.

— Значит, ты мне не веришь?

— Почему не верю? — Никита долил в стакан из бутылки. — Конечно, ты видела своего мучителя, и еще много раз увидишь, но это всего лишь мираж. Как вся нынешняя жизнь в России. Наполовину она реальная, а наполовину нам только снится.

— Мы не в России, — напомнила Анита. — Мы в Стокгольме. Или это тоже мираж?

— Да, мы удрали в Швецию, но для миража не существуют границы, он потянулся за нами следом. Бояться совершенно нечего. Ты не одна, нас двое. Вглядись в меня хорошенько. Я люблю тебя и я твое волшебное зеркало, а ты — мое. Мы безобманные друг для друга. Когда тебе страшно, потрогай меня рукой или дерни за ухо — и мираж отступит, оцепенение пройдет. Вот сейчас ты ведь чувствуешь, как тебе стало лучше?

Анита вслушалась в себя, прикрыв глаза. Когда открыла — ужас исчез, и дрожать она перестала.

— Мираж?

— Ну а что же еще? Тем более, второй этаж. Он что же, по-твоему, подпрыгнул, что ли?.. Давай, закрывай глазки и спи.

— Но ты не уходи, ладно?

Через несколько минут она уже спала, вцепившись руками в его ладонь. Никита гордился собой: переломил ситуацию, прогнал изувера.

Утром пошли знакомиться с городом. Чинно, под ручку переходили из одной узкой, будто подернутой мхом улочки на другую, и их все плотнее обступали величественные тени. Район, куда они попали, весь принадлежал истории, до последнего булыжника на мостовой. Морозный воздух потрескивал на башенках и шпилях старинных зданий с окошками-бойницами, и Никита ничуть не удивился бы, если б в просвете улицы появилась рыцарская повозка или они разминулись бы с пешим строем ландскнехтов. Наоборот, редкие прохожие в современных одеждах, как и они сами — Анита в пуховике и Никита в кожаной куртке, — выглядели довольно нелепо среди средневекового антуража. Когда зашли в первую попавшуюся забегаловку, чтобы выпить кофе, там было то же самое: багряные и синие тона убранства, кожаный щит на стене и скрещенные пики, и хозяин за высокой стойкой, напоминающий круглый чан с деревянными обручами, в каких викинги варили свое любимое пиво.

На прогулке Анита раскраснелась, щеки уже были почти неразличимы по цвету. Она с любопытством разглядывала помещение, ничто в ней не напоминало о ночных страхах. В пансионате они позавтракали: госпожа Адель Крампф самолично доставила им в номер столик на колесиках с обычным европейским утренним набором: масло, джем, яйца, сыр, кофе и — украшение стола — свежие, горячие сдобные булочки с подрумяненной корочкой. Никита не наелся, и в кафе заказал себе порцию сосисок. Анита попросила миндальное пирожное, он воспринял это как хороший знак. Его распирало желание поделиться с ней новостями. Пока она спала, он дозвонился в Егорьевск и переговорил с Коломейцем. Там происходили чудеса. На второй день, едва придя в себя, Валенок каким-то образом разжился мобильным телефоном, видимо, выклянчил у врача, и сам связался со своей Алиской. И сегодня утром та примчалась, но это не все. Она уже успела оформиться в больницу санитаркой. На этих условиях ей разрешили круглосуточно ухаживать за Валенком.

— На меня оба смотрят как на врага, — пожаловался Коломеец. — Что посоветуешь, Кит?

— Полк не привезла за собой?

— Да вроде нет.

— Оставь их в покое, Жека. Это самое лучшее.

Все-таки Никита пересказал эту историю принцессе, пока она хрустела миндальным пирожным, причем с явным удовольствием. Естественно, опустил некоторые подробности, которые могли ее встревожить. В его пересказе история выглядела так. Жека и Валенок («Ты же их помнишь?» — Анита кивнула глубокомысленно) приехали в Москву, чтобы пособить в освобождении Аниты. И пока то да се, Валенок познакомился с девушкой, ее зовут то ли Алиса, то ли Маша, точно никто не знает, и влюбился в нее. Потом Валенок немного приболел и попал в больницу, где с ним остался Коломеец. Но и в больнице Валенок не успокоился и в конце концов позвонил своей Алисе, хотя считается лежачим больным. Больница не в Москве, в другом городе, но Алиса тут же приехала и устроилась санитаркой, чтобы быть рядом с Валенком.

У Аниты заблестели глаза, и она отложила недоеденное пирожное:

— Это же прекрасно, Никитушка! Это так здорово. Что тебя смущает?

— Видишь ли, я ее не видел, Коломеец считает, что Алиса-Маша обыкновенная проститутка, девушка по вызову, и не годится Валенку в подружки.

Анита возмущенно фыркнула:

— Какое это имеет значение, если они полюбили друг друга? Радоваться надо.

— Я-то радуюсь, а Коломеец думает, что она поломает ему жизнь. Валенок доверчивый, его надуть как два пальца… Ох, извини.

Анита ненадолго задумалась.

— Нет, не поломает. У тебя верные друзья, Никита, тебе повезло. Мика вообще особенный. Он талантливый художник. Когда женщина встречает такого мужчину, для нее прошлое исчезает. Она становится другой. Но это так все хрупко. Ни в коем случае нельзя вмешиваться в отношения влюбленных даже с самыми добрыми намерениями. Разве ты не понимаешь?

Ее личико осветилось внутренним огнем, глаза возмущенно сияли. Сопереживание пробудило в ней жизнь. Он решил воспользоваться минутой. Сказал, что хочет познакомить ее с одним человеком, у него назначена встреча через два часа. Анита мгновенно померкла.

— Зачем мне с кем-то знакомиться? — спросила она испуганно. — Что за человек?

— О-о, очень хороший, надежный человек. Он за тобой присмотрит, если мне придется ненадолго отлучиться.

Эти слова Аниту доконали, она опять стала серой мышкой, трепещущей перед страшным миром, который готов в любую секунду погасить ее легкое дыхание.

— Куда отлучиться?

Пораженный метаморфозой, произошедшей с ней, Никита вяло промямлил:

— Ну… Это… Надо же закончить кое-какие дела. Честное слово, тебе нечего опасаться.

— Никита, если ты меня бросишь, я умру, — сказала она с твердостью обреченной.

11

Никита надеялся, что Багрова-внука она воспримет не как чудовище. От этого зависело, насколько быстро он сумеет вернуться в Москву. Он хотел вернуться туда немедленно. Припоминал обожженный живот Аниты, ее затравленный, дикий взгляд, ее новый мышиный облик, и сердце опять леденело. Ему не будет покоя, пока злодей чувствует себя триумфатором.

…Багров-внук по имени Казимир Столповский поджидал их в холле. Перед необъятным экраном «Шарпа» они о чем-то ворковали с белокурой госпожой Аделью, попивая кофе. Но не только кофе. На столике стояла открытая бутылка бренди.

Никита с принцессой присоединились к ним, и госпожа Адель, одарив их сотней очаровательных улыбок, побежала за свежим кофе. Знакомясь, Багров-внук почтительно поцеловал руку принцессы. Он был совсем не похож на человека, с которым Никита разговаривал накануне. Тот был шпион, боцман, авантюрист, этот — джентльмен, излучавший доброту и деликатное сочувствие каждым жестом, каждым взглядом вдруг ставших опечаленными глаз. Актер. Никита мысленно ему зааплодировал. Лишь бы Анита купилась. На самом деле Багров-внук был кем-то третьим, кого Никита пытался разглядеть, но не мог. Есть люди, — Никита встречал таких и прежде, — которые так научились скрывать свою истинную сущность, загонять ее на такую глубину, что и сами, вероятно, редко с ней сталкивались.

Вернулась с кофейником и вазочкой с лимонным печеньем госпожа Адель, и потекла светская беседа, в которой Анита почти не принимала участия, изредка поглядывая на Никиту, будто улитка из ракушки. Пару раз мужественно попыталась улыбнуться, и опять выходила чудовищная гримаса, приведшая в оторопь бывалого таможенника. Как водится, сперва обсудили погоду. Никита участвовал в беседе тоже косвенно, как и Анита, но по другой причине. Госпожу Адель он не понимал, но суть улавливал из реплик, произнесенных Багровым-внуком из уважения к нему на русском языке. Реплики были весомые. Багров-внук, к примеру, изрекал:

— О да, сударыня, климат меняется, но далеко не в лучшую сторону.

Госпожа Адель в ответ минут пять что-то возбужденно тараторила, затем Багров-внук развивал свою мысль:

— Да, естественно, неслыханные ураганы, землетрясения и снегопады можно считать предвестником Страшного суда, но по срокам мы с вами расходимся, сударыня. Не думаю, что придется ждать десять лет. Все произойдет гораздо быстрее.

Анита заинтересовалась темой и пролепетала по-французски, тут же переведя для Никиты:

— Апокалипсис уже настал, просто многие не заметили пока.

Тут уж вмешался и Никита:

— Я однажды видел шаровую молнию. В горах. Сидел в грузовике, а она спустилась с деревьев — голубой сгусток, весь в разноцветных прожилках, такой ртутный, скользящий — очень красиво. Как елочная игрушка. Я подумал, пришельцы. Испугался, конечно. Стекло — какая защита. Подумал: каюк тебе, Никита-мастер. Сижу, съежился — вдруг не заметит. Папу с мамой вспомнил, которых у меня не было. И молния меня пожалела. Повисела перед кабиной будто в раздумье, потом облетела грузовик да как шарахнет по кузову. Тряхануло, как от фугаса. Задница у машины в клочья, только обода торчат. Но и шар истощился. По нему такие маленькие синие струйки затрещали, как судороги. Лег на землю и сдох. А вы говорите, климат.

Обвел всех победных взглядом, Анита смотрела на него, забавно приоткрыв рот. Спросила обескураженно:

— К чему ты это рассказал, Китушка?

— А к тому, — заносчиво ответил Никита. — Люди боятся не того, чего нужно. Чего не понимают, того боятся, а это неправильно.

Багров-внук перевел госпоже Крампф на ушко все, что говорил Никита, у хозяйки неестественно округлились глаза, она опрокинула рюмку бренди — и тут ее понесло. Затрещала на повышенных тонах, хватая за коленку то Никиту, но пана Казимира: мужчины враз сникли, поняв, что теперь ее не остановишь, а Анита задремала. С трудом удерживала себя в прямом положении, головка клонилась на грудь.

— Не окрепла еще после болезни, — извинился Никита, помог ей подняться и отвел наверх. В гостиной уложил на диван, прикрыл ноги пледом. Анита не противилась, но сон у нее пропал.

— Это с ним ты меня хочешь оставить? — спросила с обидой.

— Он тебе разве не понравился?

— В нем сто бесов в одном.

Никита нахмурился. Про бесов он был наслышан от Коломейца, а тот знал про них все.

— Верно, — подтвердил. — Пан Казимир человек бывалый, ухватистый. На мякине его не проведешь. Такой нам сейчас и нужен. Не какой-нибудь романтик желторотый. Бес против бесов, так и надо. Тем более ему хорошо заплатили. Он не подведет. Да и речь всего о нескольких днях. Потом мы уже не расстанемся никогда.

Анита смотрела на него пронзительно, зрачки расширились.

— Хочешь избавиться от меня? Валяй, супермен.

Никита вздохнул, опустился на стул, приготовившись к длительному выяснению отношений. Так и получилось. Проговорили до обеда без перерыва. Когда он малость утомился от потока обвинений, сетований и перечисления воображаемых и явных опасностей, которые подстерегают их на темной дороге жизни, произошло следующее. Анита изогнулась на диване, будто ее свернул паралич, гневно бросила ему в лицо:

— Что ты все лукавишь, Кит? Скажи лучше прямо, что я тебе противна — и покончим на этом.

— Как это? — не понял Никита, заглядевшись в чудные рассерженные глаза, полные неземной тоски.

— Думаешь, не вижу? Не вижу, как шарахаешься? Ни разу ко мне не прикоснулся, будто я заразная. Я тебе отвратительна, потому что видел меня униженной, в крови, в дерьме. Ты добрый, хороший мальчик, Никита, но изображать чувства, которых не испытываешь, у тебя все равно не получается. Ни у кого не получится. Поверь, я не осуждаю, я тебя понимаю. Только прошу тебя, хватит притворяться. Это стыдно. Убирайся! Уезжай прямо сейчас. Скатертью дорога. И ради бога, забери с собой своего пана Казимира.

Неосознанным движением Никита потянулся к ней, обнял худенькие, вздрагивающие плечи и, словно во сне, приник губами к сухому, сжатому рту. Через мгновение отстранился, поразившись наступившей тишине. Тишина обрушилась на них, как шишка с дерева, угодила точно по темени. Анита в последний раз беззвучно всхлипнула, а он попробовал осторожно, ласково прикрыть глаза, которые прожигали его насквозь.

— Нет, — отстранилась Анита. — Я всегда хочу видеть твое лицо…

В коридоре егорьевской больницы Коломеец поджидал Алису. Наконец она вышла из палаты с ведром и шваброй. На ней был серый рабочий халат, голова туго повязана темной косынкой. Свежее лицо без косметики, лишь губы слегка подмазаны. Но и в таком неприхотливом виде она выглядела эффектно. Даже слишком для этих стен.

Коломеец поманил ее к себе, и девушка, поколебавшись, подошла.

— Ну, чего тебе?

— Садись, покури… Тут можно. Пока никого нет.

— Говори, чего надо? Некогда мне… — Она все же присела и достала сигареты. Чиркнула зажигалкой, задымила. Жека наблюдал за ней доброжелательно. Ткнул пальцем в ведро.

— Стараешься, да?

Алиса вспыхнула:

— Послушай, парень… Ты чего на меня взъелся? Тебе что, бабы не дают?

Коломеец радостно оскалился:

— Фу, как грубо… Не-е, с бабами все в порядке. Но хотелось бы знать, что ты нашла в Мике? Зачем он тебе понадобился?

— Ты тут при чем, нюхач?

— Опять грубо… Я его друг. Никогда не поверю, что такая дамочка, как ты, клюнет на такого, как Мика. У него же ни кола ни двора. В хорошем смысле. И доллары у него в кармане не держатся.

Алиса выпустила ядовитую струю дыма ему в нос:

— Ты забавный человек, Коломеец. В чем дело? Ведь Мика не твоя собственность. Или сам на него претендуешь? Если так…

Дразнила, вызывала на скандал, но Коломейца это не задевало. Проституток он инстинктивно остерегался, но, будучи романтиком, полагал, что многие из них очутились на панели не по собственной воле, а в силу крайней нужды, и относился к ним снисходительно. Если копнуть поглубже, он вообще плохо знал женщин, кроме своей бесценной Галины, а у той все тайны были такие, про которые поэт написал, что они «подобны небу Украины в сиянии звезд незакатных». Коломеец сам не взялся бы объяснить, откуда в нем возникла уверенность, что красивая московская профи принесет несчастье наивному Валенку. И еще любопытная подробность: чем больше она дерзила и чем наглее себя вела, тем скорее эта уверенность ослабевала. Но он упорно гнул свою линию:

— Ты, девушка, как я понял, у Трунова на подкормке. Выходит, он тебя и подослал?

— Тьфу ты, пенек деревенский, — беззлобно выругалась Алиса, сопроводив фразу легким матерком, чего Коломеец уж точно не выносил в женщинах, хотя слышал, что по нынешним просвещенным временам молодые столичные красотки без мата не живут, как без сигареты, и дадут в этом фору любому мужику-забулдыге. А как могло быть иначе, если даже по каналу «Культура», который он иногда поглядывал, сам министр вел дискуссию типа «Может ли русский человек обойтись без мата?». Вывод был всегда один: не может. Как без водки и без плетки. Что возьмешь с генетического раба.

— Значит, Трунов, — утвердительно повторил Жека. — Интересное кино.

— Да, Трунов, — с какой-то неожиданной усталостью согласилась девушка. — Папочка дал ответственное задание — втереться в доверие и вызнать все ваши секреты. Но я провалилась, ты меня сразу раскусил. Коломеец, ты, кроме того, что зануда, еще и бесчувственный остолоп. Неужели никогда не влюблялся?

— Правда, что ты учишься на филфаке?

— Да, правда. Но ты же все равно не веришь ни одному моему слову.

— У дружбы свои заморочки, — миролюбиво объяснил Жека. — Если с ним что-нибудь случится, я себе не прощу.

— Все плохое с ним случилось, когда познакомился с тобой. Мужская дружба. Ха-ха-ха! Только почему-то Миша порезанный, а ты как огурчик. Не объяснишь — почему?

— Я и тебе не прощу, если с ним что-нибудь случится. Помни об этом.

Это прозвучало не как угроза, скорее как товарищеское предостережение, но Алиса дернулась, как от оплеухи, вскочила на ноги.

— Чем с тобой базарить, проще утопиться, — произнесла она с глубокой убежденность и добавлением изысканного матерка, в котором упоминалось место, куда Жеке якобы следовало отправиться. С тем и удалилась плавной походкой топ-модели, демонстрирующей рабочую одежду санитарки.

Жека помедлил немного и, воспользовавшись отсутствием медсестры за дежурным столиком, проник в реанимационную палату. Валенок еще страдал от сильных болей, но выражение лица у него было блаженное. Он полулежал-полусидел на высокой кровати и с мечтательной улыбкой разглядывал что-то за пределами стен, видимое только ему.

— Ну, как? — заботливо спросил Коломеец, присев на краешек кровати.

Валенок перевел на него туманный взгляд, попросил слабым голосом:

— Не обижай ее, Жека. Когда узнаешь ее получше, самому будет стыдно.

— Она что, пожаловалась?

— Что ты! Она гордая. И потом, ты ей нравишься.

— В каком смысле?

— В обыкновенном. Сказала, у тебя, Мика, замечательный друг. Только рано постаревший.

— Постаревший? — Рот у Коломейца растянулся в невольной улыбке. — Ладно, проехали… Ты сам как?

— Нормально… От силы три дня — и буду на ногах, — бодро доложил Валенок.

12

Желудев рискнул. Провел еще несколько консультаций и загадал так: если Скороходов, который, похоже, самолично курировал сделку, пойдет на прямой контакт, он, Желудев, даст добро. Если нет, значит, наплевать и забыть про этот миллиард, сверкнувший зелеными зубами неизвестно откуда. Кстати, призрачность, фантомность замаячившего на горизонте крупного куша отнюдь не смущала Станислава Ильича, напротив, отчасти вдохновляла. Привычное дело. Как раз таким почти виртуальным способом сколочены все крупные состояния в свободной России — еще при батюшке Ельцине.

Скороходов после недолгого колебания согласился на встречу. Они съехались на нейтральной территории, в загородном ресторане «Курная изба». Все это, как с усмешкой отметил Желудев, напоминало рядовую бандитскую стрелку — машины сопровождения, уткнувшиеся лбами друг в дружку, безлюдность, камеры слежения в разных местах. На ресторане табличка: «Санитарный день». Повеяло совком.

Устроились в отдельном кабинете, стилизованном под старину. Стены из мореного дуба, деревянный стол, широкие деревянные скамьи, в углу икона Богородицы, покрытая рушником в красную клетку. Прислуживал рыжий детина в алой рубахе и синих плисовых штанах, подпоясанный бельевой веревкой. Взгляд у детины добродушно-вороватый.

— Ты вот что, голубчик, — распорядился Желудев. — Подай нам водочки, запивок разных, закусок на свое усмотрение… Только поскорее, милый, одна нога там…

При встрече, еще на дворе Желудев и Скороходов обнялись и, как принято, обменялись любезностями, но они ненавидели друг друга. Причина крылась не в бизнес-соперничестве и не в каких-то черточках характера, а была в полной мере мировоззренческой. Миллионер Желудев олицетворял собой как бы светлое будущее этой страны, с уклоном в мировую цивилизацию, а Скороходов, индюк надутый, старательно подражающий вальяжной повадке царевых слуг, — ее отвратительное прошлое. Разумеется, это не могло помешать им заключить деловой союз. От готовящейся сделки в случае ее успешного завершения обоим, вероятно, обломится по примерно равному куску.

Если бы кто-то наблюдал со стороны, как они беседуют, как они улыбаются друг другу, как чокаются рюмками, то, несомненно, пришел бы к выводу, что встретились два старинных приятеля и предаются сентиментальным воспоминаниям, но это было не так. Разговор все более густел от внутреннего напряжения и взаимного недоверия, хотя некоторые острые углы уже удалось сгладить.

— Риски, конечно, чрезмерные, — посетовал Желудев. — Начать с того, что мне даже неизвестны имена всех игроков. Естественно, я догадываюсь, но…

— Станислав Ильич, странно слышать это от вас. — В голосе чиновника зазвучали снисходительные нотки. — Где же подобные сделки обходятся без рисков? Уместнее, мне кажется, говорить о моральной ответственности, которую мы с вами одинаково разделяем. Как патриоты, мы в первую очередь должны думать о том, какую прибыль получит государство, не правда ли? В этом смысле проект исключительно перспективный. У отечественных минералов коммерческий потенциал ничуть не меньше, чем у нефти.

Желудев предпочел не заметить издевки, таившейся в демагогическом пассаже. Моральная ответственность! Сильно сказано. Не в бровь, а в глаз. Надо понимать, ее также разделяют с нами офшорные зоны на Кипре и Каймановых островах. Издевка его не задела. В сущности, в ней не было ничего личного. Буквально за последний год лексика, фразеология властей претерпела разительные изменения, обретя явный государственнический пафос. После многолетнего перерыва самые прожженные политические циники вроде Бори Немцова вдруг вновь со страдальческими гримасами заговорили о несчастном россиянском народе, о его непомерных тяготах и о том, что надо бы как-то ему немного подмогнуть. Чтобы не вымирал так поспешно. Новые веяния шли с самого верха — слава президенту!

— Моральная ответственность — это хорошо, это обнадеживает, — усмехнулся он. — Но скажу как патриот патриоту, если произойдет накладка, деньги повиснут на мне, на мне одном. А вы, Егор Антонович, не хуже меня знаете, какую небывалую активность нынче развила прокуратура. Понимаю, она действует выборочно, по команде «фас!», и ясно, кто и на кого ее науськивает, но все же не хотелось бы по неосмотрительности угодить в лагерь изгоев.

— Какие накладки вы имеете в виду?

Желудев не ответил, сунул в рот сигарету. Смотрел прямо в глаза собеседнику с насмешливой улыбкой, означавшей одно: стоит ли валять дурака, дружок, прекрасно понимаешь, о чем речь. Скороходов насупился.

— Что ж, если это вас так волнует… Могу пообещать, при любом раскладе наши люди заблокируют прокуратуру. Хотя, поверьте, это чистая перестраховка.

— Наши люди? Звучит не слишком убедительно. Кто они такие? Конкретно? Вы же знаете, сколько у меня врагов. Вдруг эти самые люди только и ждут, пока я суну руку в капкан.

Скороходов сделал вид, что несколько растерян, но на самом деле он был готов к подобным вопросам.

— Зачем называть лишние имена, Станислав Ильич. Разве мое присутствие здесь — недостаточная гарантия?

— Допустим. — Нейтральное слово Желудев произнес столь многозначительно, что у Скороходова екнуло в печенках. На мгновение мелькнула мысль, не сделал ли он ошибку, пойдя на поводу у жены. Нет, уж больно заманчивые перспективы. Как говорится, сразу и рыбку съесть — и все прочее.

— Допустим, я вам верю, — повторил Желудев, не верящий никому на свете. — Но объясните, пожалуйста, почему к этой акции привлекли именно меня? Мало ли других достойных. Мой бизнес, как известно, далек от сырьевых потоков. Не проще ли было обратиться к кому-нибудь вроде Черной Морды. Тем более что ему давно нечего терять.

— В этом все дело. — Желудеву показалось, собеседник вздохнул с облегчением, словно они проскочили опасный поворот. — Выбор пал на вас, многоуважаемый Станислав Ильич, потому что у вас безупречная репутация и вам есть что терять. Старая ельциновская гвардия так исподличалась, что многим в приличные страны визы не дают. Неизрасходованных ресурсов осталось не так уж много, если отдать и их на откуп проходимцам, потеряем Россию. Не говоря об этике, даже с практической стороны. Сколько же можно пилить сук, на котором мы все каким-то чудом пока сидим. Надеюсь, вы согласны со мной?

В этот момент ненависть, которую Желудев испытывал к сановнику, достигла одного из своих пиков, и понятно почему. Дремучее, самовлюбленное существо, бывший партаппаратчик, наживший миллионы, но ни разу ничем не рисковавший, занимавшийся исключительно коррупционным отсосом, читает ему лицемерные наставления! При этом все в нем лживо и подло — от алмазных запонок в манжетах накрахмаленной рубашки до глубокомысленно-дружеской улыбки.

— Правительство убаюкивает нас сказками об экономическом росте, — ничего не замечая, продолжал поучать Скороходов. — Кажется, оно само находится в плену иллюзий, как и, увы, наш блистательный президент. Но мы-то с вами практики, Станислав Ильич. Мы прекрасно понимаем, что после того, как обрушится цена на нефть, — а это непременно произойдет по той простой причине, что нынешние цены невыгодны Америке, — у нас останется совсем мало резервов, чтобы держаться на плаву. Земля, энергетика, рабочая сила — ну что еще? Ах да, минералы. Неисчерпаемые запасы. Понимаете, о чем я?

Чтобы не показать охватившей его злобы, Желудев склонился над рюмкой, откашлялся. Сделал глубокий вдох и медленный выдох.

— Что с вами, Станислав Ильич? — фальшиво обеспокоился Скороходов. — Никак поперхнулись?

— Ничего, ничего, пройдет… Значит так, Егор Антонович, в принципе, вы меня убедили, но есть два условия.

— Слушаю внимательно.

— Первое, один из экземпляров контракта вы подпишете лично. И второе, дальнейшее прохождение документации должно проходить под контролем одного из моих юристов. Без выполнения этих условий сделка не состоится.

Скороходов отреагировал спокойно, лишь ненадолго задумался, мелкими зубками обкусывая крупное розовобокое яблоко.

— Видите ли, дорогой Станислав Ильич, моя подпись противоречит протоколу заключения подобных соглашений. Она будет выглядеть по меньшей мере странно. И потом, даже из соображений деловой конспирации разумнее не засвечивать некоторых фигурантов. — Он гаденько хохотнул и добавил: — Исходя из вашей логики, можно потребовать прямого участия премьер-министра либо самого президента.

— Не потребую, — успокоил Желудев. — Экземпляр с вашей подписью нигде не будет фигурировать. Останется в моем сейфе.

— Хорошо, согласен, — кисло усмехнувшись, ответил Скороходов.

После встречи с сановником Станислав Ильич уже подъезжал к офису, когда, повинуясь невнятному толчку, приказал водителю развернуться и гнать на Симферопольское шоссе. Зачем ему понадобилось повидать мадам Софи, он сообразил по дороге. Заноза, запущенная в сознание беглецами, никуда не делась, саднила денно и нощно. Призрак Левы Кобрика, взыскующего свои миллионы, витал над головой. Станислав Ильич уже много дней находился в нервном, взвинченном состоянии, когда достаточно небольшого психологического нажима, чтобы начался необратимый распад мозговых клеток. Он понимал, что так и будет болтаться, как дерьмо в проруби, до тех пор, пока не увидит своими глазами труп оборзевшего вахлака, а теперь, похоже, вдобавок и бренные останки невесты, закусившей удила. Генерал Васюков по пять раз на дню клялся и божился, что принял все меры, подключил якобы Интерпол и другие международные организации, поднаторевшие в розыске преступников, включая знаменитое антитеррористическое подразделение Моссада, и со дня на день ждет благоприятных известий, но Желудев ему больше не верил. Своими чекистскими байками генерал явно водил его за нос. Желудев решил, что, как только эта подлая история закончится, рассчитается со стариком сполна.

Он поехал к мадам Софи, чтобы выведать какие-либо подробности, узнать побольше о личности Никиты, что, возможно, натолкнет его на след.

Коммерческая психушка с лирическим названием «Утоленные печали» располагалась в трех километрах от магистрали, в сосновом бору, на отшибе от заселенных мест и представляла собой трехэтажный особняк новейшей архитектуры, окруженный, как водится, глухим бетонным двухметровым забором с пропущенным поверху электрическим током. «Кадиллак» Желудева и джип с пятью телохранителями уперлись мордами в закрытые железные ворота. Из будки вышел парень в камуфляже с автоматом наперевес. Махнул рукой, чтобы кто-нибудь подошел к нему. Чертыхаясь, Желудев набрал на сотовом телефоне номер Малевича. К счастью, тот был у себя в кабинете. Узнав гостя, доктор возбужденно-радостно загомонил:

— Сейчас, сейчас, Стас, извини великодушно, у нас порядки… без строгости никак нельзя…

Через минуту выскочил второй охранник, что-то сказал первому, ворота начали раздвигаться. Желудев благополучно въехал на больничную территорию. Однако джип с охраной остался за воротами. Навстречу ему с высокого больничного крыльца скатился Илья Иссидорович, старый товарищ, и поспешно зашагал к нему, стремясь поскорее заключить в дружеские объятия. Это был коротконогий, пузатый крепыш пятидесяти лет от роду с добродушным лицом заклинателя змей. Когда целовались, Желудев словил такую густую струю чеснока, смешанного с водкой, что голова закружилась.

Доктор нежно взял его под руку и провел по своим владениям, давая короткие пояснения с такой гордостью, словно знакомил с бесценными музейными экспонатами. Это — игровая площадка, это морг, это домашний крематорий для безнадежно больных, это — в ярко-желтой пристройке — ресторан и казино для элитных сумасшедших с превосходной кухней. Во время прогулки им попались несколько местных обитателей. Мужчина в дубленке и красивая женщина в короткой норковой шубке стояли, взявшись за руки, напротив друг друга и с сосредоточенным видом, выдерживая небольшие паузы, с силой стукались лбами. Больничная рулетка, с довольным видом объяснил Шалевич. Полезная для здоровья игра. Правила простые: у кого первого башка треснет, тот выиграл.

— Понарошку играют?

— Зачем понарошку, на живые деньги. Обрати внимание на мужчину… Помнишь банкира Петерсона?

— На которого было пять покушений?

— Да, это именно он. Дама — его бывшая любовница, прима Большого театра Муравушкина. Заметь, поселилась у нас добровольно. Так сказать, самоотверженная любовь.

Неподалеку от влюбленной пары пожилой дядька в пятнистом маскировочном халате с лопатой на длинном черенке с яростью врубался в мерзлую землю. Углубился почти по пояс — потный, с растрепанной, кудлатой головой.

— А это кто?

— О-о, — добродушно засмеялся доктор. — Не узнаете? Это же Сема Голобородов из фракции «Свободная Россия». Ближайший сподвижник Генки Бурбулиса, ельцинский призыв. Давно ли блистал на всех экранах, и вот, извольте видеть: — босс по-прежнему заседает в Думе, а он здесь. Так проходит слава мирская.

— Что он делает?

— Роет могилу для последнего коммуниста. Говорит, со дня на день подвезут. Случай совершенно безнадежный.

В отдалении, под елями группа больных, человек шесть, сбившись в тесный кружок, раскачиваясь, заунывными, нестройными голосами распевала псалмы. Щемящие звуки проникали в самое сердце.

— Партийная спевка, — сказал Шалевич. — Дети Березовского с канала НТВ. Готовятся к приезду комиссии из Пентагона, надеются разжалобить заокеанских хозяев. Кстати, опасный народец. Ночью в палате придушили своего сотоварища, который что-то ляпнул о свободе слова.

Вот что доложу тебе, любезнейший Станислав. — Доктор внезапно оживился. — У нас в основном лечатся вполне обеспеченные люди, новые русские. Наблюдая за ними, я пришел к выводу, что их фобии имеют принципиальное отличие от психических аномалий их предшественников совкового замеса. Широчайшее поле для научной деятельности. Первое, что бросается в глаза, это удручающе однообразная клиника. Напрашивается мысль, что новые русские сумасшедшие все как один страдают общим отклонением, связанным с долларом. Кого-то обделили при раздаче, кому-то подсунули фальшивые банкноты, кто-то погорел на дефолте или, наоборот, хапнул больше, чем смог проглотить, но причина сдвига всегда одна — финансовая.

Исключения лишь подтверждают правила. Была тут недавно дамочка из высшего света, вообразила себя прокладкой с крылышками. В столовую выходила с плакатом «Весенняя распродажа. Скидка 110%». Вечно обливала себя супом, проверяла впитываемость влаги. Я обрадовался, вроде особый случай, будет хоть с кем поэкспериментировать, и что вышло? Новые русские, представь себе, любят лечиться электрошоком, кайф от него ловят. Иные даже умоляют, чтобы добавили напряжения. Дамочку-прокладку мы тоже для начала подключили к току, я лично проводил процедуру. Хотел проследить за реакцией. Как же я был разочарован, когда она, едва выйдя из корчей, вдруг завопила: «Сто долларов упаковка и ни центом меньше…» Весь день бесновалась, вечером прокралась на кухню и ошпарила себя кипятком. Целый бак на себя опрокинула. Пришлось усыплять. У меня, поверишь ли, Стас, до сих пор, как вспомню про нее, слезы подступают. Боюсь, как бы муж не начал судиться, он за лечение уплатил за год вперед.

— Да-а, — протянул Станислав Ильич. Они уже сидели в директорском кабинете. — У нас тут, вижу, не соскучишься… Моя-то как?

Доктор согнал с себя морок воспоминаний, ответил обстоятельно. По его мнению, Софья Борисовна совершенно здорова, хотя это не означало, что она не нуждается в интенсивном лечении. Напротив. Чем раньше пройдет курс психотерапии, тем больше гарантий, что не свихнется, к чему у нее есть все предпосылки.

— Что за курс? — поинтересовался Желудев.

— Обыкновенный, по системе Иванова — Скуннера. Десять процедур ACT, иголки под кожу, вживление электрода в мозжечок. Кстати, великое открытие новейшей психиатрии. Мы его называем «умиротворитель». Этакий микрочип, реагирующий на повышенный эмоциональный фон. Стоит пациенту чуть-чуть возбудиться, как он начинает испытывать дичайшие головные боли и тут же теряет сознание. Пробуждается всегда в хорошем, ровном настроении. У этого приборчика большое будущее, а, Стас? — Доктор лукаво подмигнул.

Желудев, будучи бизнесменом западных взглядов, тяготеющим к общечеловеческим ценностям, живо представил, какие чудеса может натворить подобный приборчик, если, конечно, доктор не блефует. Достаточно, вживить его каждому россиянину под видом, допустим, всеобщей вакцинации от СПИДа, и вот тебе окончательное решение всех социальных проблем.

— Илья, ты что-то сказал о предпосылках… Вроде она на грани, что ли?

— Как и все мы, дорогой, — радостно подхватил розовощекий крепыш. — Время непредсказуемое, лихое, а такой генотип, как у твоей протеже, особенно уязвим. В психиатрии это называется «комплекс ведьмы». Она скрытная, умная, в окружающих видит только врагов. При этом, несомненно, обладает врожденным гипнотическим даром. Да вот тебе пример. Когда для профилактики надели на нее смирительную рубашку, исхитрилась прокусить санитару ладонь. У бедняги теперь незаживающий свищ.

— Она и сейчас в смирительной рубашке?

— Ну, зачем. Вкололи успокоительные и развязали. Но на прогулки пока не выпускаем. Черт его знает, какую штуку может выкинуть. Период адаптации к новым условиям чреват сюрпризами.

Желудев резко поднялся:

— Проводи меня к ней, Илья. Но… я хотел бы побеседовать с ней наедине.

— Как скажешь, Стас… Оружие у тебя есть?

— Неужели может понадобиться?

Не ответив, доктор выдвинул ящик письменного стола и протянул Желудеву каучуковую трубку с металлическим набалдашником. Пояснил: демократизатор. Прикладываешь к любому месту, нажимаешь на эту кнопочку — и никаких проблем. Жертва вырубается минут на десять.

Желудев ошибался, предполагая увидеть сломленную бабу, пребывающую в ступоре, какой представлял ее по телефонным разговорам. Ничего подобного. Под зеленым торшером читала какую-то книгу аккуратно причесанная немолодая женщина, одетая в шерстяную кофту и длинную темную юбку. Комната тоже мало чем напоминала больничную палату, да еще в психушке — скромно, но со вкусом меблированная, с нормальной деревянной кроватью, заправленной светлым покрывалом с простежками. Мадам повернулась к нему, и он поразился томному сиянию прекрасных черных глаз, нежному, изысканному овалу смуглого лица. С изумлением подумал: а ведь она еще ничего, вполне может котироваться на рынке сексуальных услуг.

— Какие гости пожаловали, — насмешливо протянула-пропела Софья Борисовна, ничем не выразив удивления. — Присаживайтесь, Станислав Ильич. В ногах правды нет.

Желудев послушно уселся на краешек кровати:

— Что читаешь, милая Софи?

— Тебе вряд ли будет интересно, — показала обложку, на которой тисненными золотыми буквами было отпечатано: «Введение в астрологию». — Приехал полюбоваться на очередную жертву?

— Не надо так, Софи. Ты никакая не жертва, и я не палач. Между нами произошло недоразумение, которое легко уладить.

— Вон как? — Мадам отложила книгу, руки, как курсистка, сложила на соблазнительно круглых коленях. — Что же такое еще тебе могло понадобиться от полоумной? Подожди, попробую догадаться сама. У тебя есть сигареты?

Желудев отдал пачку «Парламента», щелкнул золотой зажигалкой.

— Значит, так… — Софья Борисовна приготовилась загибать пальцы. — Графа Нестерова убил, бедняжку Кшисю убил, принцессу заполучил и тоже, полагаю, убьешь, когда надоест… Не смотри так на меня, Станислав Ильич. Я тебя не выдам, я же соучастница… Да и кому тебя можно выдать в этой богом забытой стране, где бандит сидит на бандите… У меня, Стас, только одно оправдание, не перед людьми, перед Господом нашим… Я хоть женщина искушенная, но, поверь, представить не могла, что есть такие злодеи, как ты, — лощеные, преуспевающие, приятно улыбающиеся…

— Если хочешь продолжать в таком духе, боюсь, разговор не получится… Тебе разве не хочется отсюда выйти?

Софья Борисовна всплеснула руками:

— Зачем мне отсюда выходить? Мне здесь очень хорошо… Милейший Илья Иссидорович… Мы с ним подружились. Обещал, если не буду буянить, разрешит прогулки. Питание хорошее. Что еще надо старой бабе, предавшей всех своих близких. Это ведь даже не наказание… Ой!

— Что — ой?

— Ой, поняла. Значит, мальчик оказался тебе не по зубам? Опять ускользнул?

В черных очах сверкнула натуральная дьявольская усмешка.

— Станислав Ильич, бедненький… Ведь это очень опасно. У вас теперь непонятно, кто за кем охотится… Стас! Честно скажу, не завидую. Возможно, это рок.

Женские подначки на Желудева давно не действовали, но сейчас ему пришлось собрать нервы в кулак, чтобы не отвесить расшалившейся бабенке затрещину.

— Предложение такое, — сказал нейтральным тоном. — Поможешь отловить негодяя, выйдешь на волю. Мало того, получишь квартиру в Москве и хорошую работу. Нуждаться не будешь ни в чем. Слово бизнесмена. Добавлю, это отнюдь не акт благотворительности. Я высоко ценю твои способности и знаю, как их использовать.

— Каким образом я могу помочь?

— Пораскинь мозгами, где найти Аниту. Тебе наверняка известны все места, где она может прятаться.

— Они оба сбежали? — В голосе Софьи Борисовны звучало нескрываемое восхищение.

— Да, сбежали.

Софья Борисовна прикурила вторую сигарету от первой:

— Нет, Стас, ничего не получится. Тебе его не взять.

— Почему?

— Он из другой породы, не как ты и я. На нем печать божия. С Анкой они похожи, оба юродивые. У тебя, Станислав Ильич, никогда не было такого страшного врага. Он смерти не боится и деньги для него пустой звук. Он над ними не дрожит. И напрасно думаешь, что он сидит подле принцессы и держится за ее юбку. Он ищет тебя так же, как ты его. Одного из вас заранее можно вычеркнуть из списка живых. Скорее всего, это будешь ты, Стас. Ты заметнее, весь на виду, к тебе легко подобраться. Он умеет это делать, его этому учили.

— Что она в нем нашла? Чем он лучше меня? Молодость? Но Анита достаточно умна, чтобы не придавать этому значения. Или гниль потянулась к гнилью? Выходит, голубая кровь ничего не значит?

— Вот что тебя мучит, Стас? Гордыня, уязвленное самолюбие самца. Протри глаза. Ты сам-то кто? Из благородного сословия? Не похоже, господин Желудев. Скорее твои предки были обыкновенными лавочниками.

Станислав Ильич чувствовал, как разговор уходит в пустоту, но почему-то не мог остановиться.

— У меня миллионы, власть, а у этого прохвоста вошь в кармане гуляет. Как она могла предпочесть? Что за безумие?

Софья Борисовна закурила третью сигарету, судя по размягченному выражению лица, она получала огромное удовольствие.

— Бедненький, несчастненький, богатенький дурачок. — Она вдруг придвинулась и пощекотала его подбородок толстыми пальцами. На неслыханную дерзость Желудев не отреагировал. — У нашего барина денежки, власть, ему весь мир принадлежит, а у соперника всего лишь отчаянное сердце. Условия неравные — о да! И графинечка выбрала безродного нищего и помчалась за ним, задрав хвост. Ах, как же так, почему?! Да потому, господин Желудев, что этот мальчик любит ее. Слышишь, лю-ю-би-ит? Ты давно забыл значение этого слова. Куда же тебе с ним тягаться.

— Хватит! — громыхнул Желудев. — Эту чушь побереги для здешних шизиков, они тебя поймут… Последний раз спрашиваю, хочешь выйти отсюда?

— Не знаю… Возможно… Впрочем, мы повязаны одной веревочкой, я согласна помочь, но как?

— Конкретно. — Желудев достал блокнот и золотой паркер. — Есть два варианта. Они на территории СНГ. Это проблемы Васюка. Гораздо вероятнее, что удрали за границу. Полагаю, у подонка там нет надежных связей, он там как в лесу. Значит, рано или поздно Анита обратится за помощью к родным, к своему клану. Верно?

— ?..

— Назови ее ближайших родичей, банки, где хранятся сбережения, подруг — все, что знаешь. Варшаву отбрось, она под колпаком.

У Софьи Борисовны была цепкая память, что она и продемонстрировала, перечислив несколько адресов — в Париже, Мюнхене, Ницце, телефоны, фамилии, краткие комментарии. Желудев старательно записывал, одобрительно крякал. Когда Софья Борисовна умолкла, небрежно похвалил:

— Видишь, Софочка, а говорила, не можешь помочь. Вон сколько навалила. Никуда пташка теперь не денется.

Станислав Ильич действительно немного взбодрился, но Софья Борисовна его остудила:

— Напрасно все это, Стас. Ты его не знаешь, а я знаю. Он в ловушку не полезет. Здесь или за границей — их никто не найдет.

— В таком случае и тебя никто не найдет, — зловеще, но невпопад заметил Желудев.

…Однако накаркала Софка… К десяти, измученный дневной круговертью, он вернулся домой на Кутузовский, в свою маленькую шестикомнатную квартирку. Возвращение проходило по той же схеме, что и утренний выезд. С десяток телохранителей заблокировали пространство вокруг дома, трое нырнули в подъезд. Там проверили все лестничные площадки, лифты и чердак. Только после этого по сигналу радиотелефона Станислав Ильич вышел из бронированной машины и прошмыгнул в подъезд. На секунду задержался возле почтовых ящиков. Быстро рассортировал дневную корреспонденцию: многочисленные рекламные буклеты на пол, две газеты — «Комммерсантъ» и «Таймс» — сунул в карман. Чудом углядел белый тетрадный листочек, выпорхнувший из ящика вместе с рекламным мусором. Поднял с пола, брезгливо морщась. На листочке крупными уродливыми каракулями было начертано:

«Скоро приду за тобой, сволочь. Жди.

Никита».

13

С утра, после ночи, полной кошмаров, позвонил Мусаваю и смиренно выслушал страстную отповедь. Едва заикнулся о своей просьбе, как бек разразился такими воплями, словно пытался докричаться с вершины горы. Желудев стерпел, мистическое чувство подсказывало, что через это надо пройти.

Мусавай-оглы был давно не тем человеком, с которым Станислав Ильич имел дело два года назад. Из обыкновенного абрека, собирателя дани, каким однажды прискакал на завоевание Москвы, он развился в крупного политика и предпринимателя и по праву входил в десятку главарей, которым отныне принадлежала древняя столица. Вся десятка относилась к южным племенам и находилась в затяжном, тускло тлеющем конфликте с аборигенами, претендовавшими на свою часть добычи. Суть конфликта была не в разделении зон влияния, а носила скорее идеологический, вневременный характер. Ориентированная на западные ценности группировка магнатов, в которую входил Желудев, тяготела к контактам с иностранным, в первую очередь американским капиталом (по принципу сообщающихся сосудов), а непримиримые горцы и помыслить не могли, чтобы делиться с кем-то захваченными территориями, кроме как со своими земляками из далеких аулов. Грозный период второго (или уже третьего?) передела собственности, сопровождаемый перестрелками, взрывами, заказными убийствами и монбланами компромата, постепенно сошел на нет, и нынешняя полемика велась с соблюдением некоторых дипломатических условностей, переместившись в основном на телеэкран. Местное население, так называемый русский народ (крылатое выражение господина Коха), естественно, никто не брал в расчет, тем более что он вымирал, но по какой-то неистребимой, идущей от совка традиции обе стороны в своих обвинениях и декларациях апеллировали именно к нему, что отчасти напоминало дискуссию на кладбище, где каждый оратор непременно отвешивает почтительный поклон покойнику. Надо заметить, в этих громогласных политических схватках, разворачивавшихся на глазах у миллионов руссиян, сподвижники Желудева, общечеловеки, обладавшие, как правило, блистательной лексикой и набором неопровержимых экономических аргументов, поставляемых Гайдаром и Хакамадой, далеко не всегда выходили победителями. Мусавай-оглы тоже стал завсегдатаем популярных политических шоу и, получив слово, наносил сокрушительные удары краснобаям из демократической тусовки. Независимо от темы, ломал оппонентов диким напором, вдобавок мало кто мог выдержать невыносимое блистание его вставного изумрудного глаза.

— Америкашкам хочешь пятку лизать, да?! — орал он на какого-нибудь сверхцивилизованного защитника прав человека. — Бомбу хочешь на дурную башку? Они себе башни взорвали, чтобы всех арабиков перетрахать, а тебя пожалеют, да? Дом твой пожалеют, детей пожалеют? Чем думаешь, отродье шакала, головой или жопой?

Загипнотизированная аудитория взрывалась ревом и аплодисментами, и, чтобы разрядить обстановку, ведущему приходилось врубать рекламную паузу, во время которой довольного произведенным впечатлением бека почтительно уводили с площадки. Противостоять Мусаваю на равных могла, пожалуй, лишь Валерия Новодворская, но свести их в одной передаче никто из телевизионной братвы пока не решился.

С Желудевым абрек держался подчеркнуто уважительно, выделял из «безмозглого стада гяуров», одуревших от несметных богатств, которые, Мусавай был уверен, долго у них в руках не удержатся. Убеждал Желудева: отберут либо америкашки, либо мы, но лучше нам отдать. Америкашки сделают из вас посмешище, разбомбят и засунут себе в задницу, у америкашек мозгов нет, а горцы оставят хозяйничать на собственных территориях и только будут собирать дань, ясак, как повелось еще при Золотой Орде при обоюдном удовольствии русаков и ханов. Станислав Ильич никогда не придавал большого значения глупостям, которые с важным видом изрекал абрек: дикарь, что с него взять. Размечтался, халявщик. По мнению Желудева, все произойдет как раз наоборот. Он не отрицал, что у кавказцев большая сила, и она еще удваивалась благодаря некоторым специфическим чертам их характера, но все равно — это временный успех. Их быстрые и впечатляющие победы в один прекрасный день, как по мановению волшебной палочки, обернутся поражением. Конечно, это может случиться уже завтра, а может через десять лет, но России им не видать как своих ушей. Запад ее прикарманит, Америка, Китай, Япония — да кто угодно, но только не они. Горцы — это люди набега, люди горячей крови, они не способны на кропотливое обустройство государства по современным калькам. На дворе не пятнадцатый — двадцать первый век. Как только эта страна начнет просыпаться от летаргии, как только стряхнет с выи тучу кровососущих, к коим Желудев причислял не себя, а жуликоватых недоносков из правительства и подвластную им чиновничью рать, нынешних черноликих победителей простынет и след. Они вернутся в свои сакли, на мандариновые и виноградные плантации, на нефтеносные скважины, в полуразрушенные города и поселки и поведут жизнь по старинке, пощипывая соседей либо подстерегая на горной тропе заплутавшего русачка. И постепенно время великих удач, когда они чуть не покорили таинственную северную страну, перейдет в предания и легенды…

Когда Мусавай услышал, что его злостный обидчик опять воскрес и безнаказанно бродит по Москве, он пришел в ярость, и некоторое время в трубке раздавалась нечленораздельная речь с гортанным повизгиванием, перемежаемая проклятиями, но внезапно, как он умел, Мусавай взял себя в руки и заговорил разумно, даже с оттенком сочувствия:

— Скажи, чем могу помочь, все сделаю, брат, но с одним условием.

— С каким, дорогой оглы?

— Хочу быть рядом, когда поймаешь собаку. Хочу казнить его вместе с тобой.

Прозвучало двусмысленно, но Станислав Ильич почтительно согласился. Просьба у него была немного странная. Он попросил, если Мусавая не затруднит, прислать на несколько дней Беню Елизарова, знаменитого маньяка, пожирателя протоплазмы, который один раз уже имел дело с подонком. После того Беня месяц провалялся в Ялтинской больнице, потом два месяца в Москве в Боткинской, балансируя между жизнью и смертью, но оклемался, чтобы дальше осуществлять свою сакральную миссию.

Мусавай ответил не сразу, зато в самую точку:

— Неужели боишься волчонка, Стасик?

Желудев привычно поскреб пузо, туго распирающее брюки. Росло. Ничего не помогало — ни бассейн, ни баня, ни диета, ни девочки.

— Клин клином вышибают, хан. Если он такой живучий, Беня с ним справится. Или нет?

— Правильно. От Бени второй раз не уйдет. Но у Бени нервы шалят. Он в Ялте надорвался, почти психом стал.

— Как понимать?

— Никак не понимай. Осторожно себя веди. В дом не бери, пусть в подъезде сидит.

Станислав Ильич засомневался, нужен ли ему Беня. По насмешливым ноткам в голосе Мусавая можно предположить, что не нужен. С другой стороны, если правда все, что он слышал об этом чудовище, Беня учует обидчика за километр. Как чукча шатуна в тайге. Как змея кролика.

— Присылай, ничего. На день-два. Больше, думаю, не понадобится. Беглец весточку прислал, скоро придет.

Подумал: Бенуил — исчадие ада, воплощенное зло, но с Левой Коброй ему все равно не сравниться. Беня — зло примитивное, земное, Кобра — бич божий. Вон как все вдруг запуталось в узелок, а начиналось с невинного сватовства. Что ж, тем и хороша жизнь, что не всегда предсказуема.

Решил не выходить больше из дома, пока ситуация не прояснится. До обеда сидел на телефоне, отдавал распоряжения. Во всех офисах и на частных квартирах, куда ему могли позвонить, абоненты теперь получат один и тот же ответ: господин Желудев в командировке. Вернется не раньше чем через неделю. Без охоты, ни на что не надеясь, связался с Васюковым, и осталось ощущение, что прослушал заезженную пластинку, в которой был, правда, новый куплет: оказывается, Интерпол сел мерзавцу на хвост. Беззлобно укорил генерала:

— Иван Зиновьевич, тебе самому не стыдно, нет? Одну и ту же лапшу на уши вешаешь! Придумал бы что-нибудь оригинальное.

Сидя в забронированной квартире, бродя по комнатам, попивая вино, весь день чувствовал какую-то новую, будто небесную хрупкость и невесомость. Словно был кузнечиком, очутившимся на крохотном травяном пятачке, окруженном со всех сторон окаянными водами, которые нет сил перепрыгнуть.

Под вечер прибыл Бенуил. Желудев разглядывал его через телетрубу. Человек-Голем занимал собой всю лестничную площадку, а вместо лица на квадратную голову налепил ком глины с сизыми свеколками глаз. Станислав Ильич не последовал совету Мусавая держать гостя в коридоре. Гостеприимно распахнул дверь, пригласил:

— Прошу, господин Елизаров. Рад, что откликнулись на мою просьбу.

Богатырь переступил порог с шумным носовым дыханием. Рыкнул негромко:

— Где он?

— Пока его здесь нет, — улыбнулся Станислав Ильич, чувствуя, как вспотели подмышки.

— Как нет? Никогда мне не ври. Воняет.

— А-а, — догадался Желудев. — Может быть, вот это. Достал из кармана тетрадный листок, протянул Бене.

Тот понюхал, смял листок в горсти, положил в рот и, разжевав, проглотил.

— Придет стервенок, — просипел удовлетворенно. — Надо токо свет погасить.

Станислав Ильич не знал, как себя вести, что говорить, но испытал неимоверное облегчение, как затравленный одноклассниками мальчишка, который прислонился наконец к надежному туловищу отца.

— Может, сначала перекусим, Бенуил?

— Давай перекусим, давай, — согласилось чудовище и, не спрашивая дороги, поперло на кухню. Под тяжелыми шагами прогибался паркет и по всему зданию пробежали судороги. За ужином Беня осушил бутылку водки и сожрал килограмм сырой телятины, густо посыпая солью и приперчивая. Желудев смотрел на него с любовью. Впервые за много дней чувствовал себя в полной безопасности. Понимал, что нелепая беготня за призраком заканчивается. Между делом Беня прояснил свою позицию. Мусавай просил его взять мерзавца живым, но Беня не уверен, что так получится.

— Стервенок наглый, шустрый, скользкий. Друзьяков за собой таскает с автоматами. Они мне всю грудь прострелили… Нет, сперва придется ему яйки оторвать, там уж сами глядите с беком-оглы. Коли замотать тряпками, сразу не сдохнет. Порадоваться успеете.

— Успеем, Бенуил, как не успеть. — Станислав Ильич млел от доброго предвкушения, любовался, как чудовище хрумкает парное мясцо, заглатывая большими кусками.

Спать Беня улегся на коврик у дверей. Предупредил напоследок:

— Охрану с улицы сыми, сынок. Чтоб не спугнули гада.

— Ее там и нету, — уверил Станислав Ильич.

14

Никита пришел на третий день ночью. Все это время Станислав Ильич не выходил из дома. Он не чувствовал себя в осаде, напротив, сполна наслаждался маленьким отпуском, случайно, как джокер, выпавшим из колоды дней. Также его ничуть не смущала комичность ситуации: он, всесильный владыка, прятался от какого-то отморозка в забаррикадированной, тщательно охраняемой квартире. Он парил, был близок к прозрению. Ежедневные, через каждые три часа доклады Васюкова отличались приятным однообразием: ищем, Станислав Ильич. Сети раскинуты так, что мышь не проскочит. Если маньяк действительно вернулся в Москву, он спекся. Желудев больше не верил генералу. В нем окрепло убеждение, что Никита явится сам, как обещал. Неизвестно как, но он это сделает. Мысль нелепая, но она логично вытекала из всех событий, связанных с Анитой. Никита придет, и наступит момент истины. Возможно, он, Желудев, откроет для себя что-то неведомое, о чем не подозревал доселе. Возможно, еще не все тайны жизни разгаданы. Мальчишка подтвердит или опровергнет это.

Его радовала компания чудовища, полностью разделявшего его уверенность в скором появлении Никиты. Бенуил днем и ночью храпел на полу возле входной двери либо пожирал на кухне съестные припасы из огромного финского холодильника, но иногда они беседовали. Станислав Ильич так и не обнаружил в чудовище ни единой нормальной человеческой черты, зато с тайным трепетом все больше и глубже ощущал его родным существом. По некоторым признакам и Бенуил душевно к нему потянулся. Во всяком случае, от него не исходило прямой угрозы ни в голосе, ни в жесте. Несколько раз Станислав Ильич начинал расспрашивать о его прошлом, но Бенуил мало что помнил. Когда-то давным-давно он ездил по России с бродячим цирком шапито, где у него было две роли. Днем сидел в железной клетке и изображал снежного человека, а по вечерам выступал на арене под именем француза де Буайе, знаменитого во всем мире пожирателя крыс. Как ушел из цирка и куда этот цирк подевался, Беня не знал, но вспоминал о том времени с блаженной гримасой, становясь похожим на анаконду, заглотнувшую барашка. Бенуил Елизаров не был идиотом. О многих вещах он рассуждал вполне здраво, хотя пользовался своеобразной лексикой. Иногда в его речь неожиданно вкраплялись книжные слова, к примеру, о своем нынешнем положении Беня сказал так:

— Мусавай хороший человек. Он помог мне найти себя. Теперь я знаю, зачем живу.

— Зачем же? — поинтересовался Желудев.

— Чтобы гадов давить, вот зачем.

Бенуил смело смотрел в будущее, в банке «Империал» у него был солидный счет, на старость он подумывал прикупить мыловаренный заводик.

— Почему мыловаренный, Беня?

Очень выгодное дело, объяснил Голем. Сырье, в натуре, дармовое, халявное. Падеж большой среди населения, все равно не поспевают хоронить. Трупаки на улицах и свалках — это неэкологично. Да еще беспризорная живность — стаи бродячих собак, кошки, полчища крыс и подвальных упырей, и все это можно пустить на переработку. Беня подсчитал: мыловаренное производство даст прибыль в двести — триста процентов. Желудев слушал его с восхищением. Пусть на низовом уровне, но Беня мыслил практически, в отличие от реформаторов из СПС, вечно витающих в облаках, оттого и утративших доверие у россиян.

В первый вечер Станислав Ильич предложил позвать девочек, чтобы немного расслабиться, но чудовище скривилось в презрительной гримасе.

— Одна грязь, не хочу.

— Почему грязь, Беня? Нам чистеньких пришлют, проверенных, с хорошими анализами. Не хочешь девочек, можно мальчиков.

— Я не животное, Стасик. Я токо по любви.

— Как это? — От удивления Станислав Ильич икнул.

Оказалось, у Бенуила и тут есть своя теория. В его представлении женщина, пусть даже она будет мальчиком, имеет право на его внимание, только если отдается бескорыстно, без всяких предварительных условий. Вдобавок с готовностью (тоже добровольной) умереть на ложе любви.

— Я их много перепробовал, — доверительно сообщил Бенуил. — Нынче редко кто понимает настоящую любовь. Бабки рубят, а мне это скучно.

Успели поговорить и о том придурке, которого ждали в гости. Обсуждали мирно, беззлобно. Станислав Ильич расспрашивал, какой он, чем отличается от других людей, которые сразу помирают, если пустить им кровь.

— Он вредный, поганый, — солидно толковал Бенуил, — но чего-то в нем есть. Навроде изюминки. Какая-то сила дурманная. Моя воля — в колыбели таких надо давить. Вон и девка твоя, Стасик, за ним потянулась, не устояла. Такие людишки еще вреднее, чем исусики.

Чудовище выражалось туманно, но Станислав Ильич, как ни чудно, совершенно его понимал.

— Про мою девку от кого слышал?

— Гы-гы-гы! Ты, Стасик, человек приметный, за корягу не спрячешься. Все дела на виду. Я об тебе раньше хужее думал. Обращался к Мусику, ежели чего, чтобы поручил тебя грохнуть. Люблю из вашего брата, из олигарха, кровищу пускать. Теперь-то вижу — ошибся. Обыкновенный жалкий сморчок — и больше ничего. От пацана прячешься, поджилки трясутся, воняешь, как клоп. Таких я не трогаю, не боись. Без меня Господь наказал.

— Чем же Мусавай лучше? — Станислав Ильич сделал вид, что обиделся.

— Его первого вешать надо, наравне с кириенками. Черная, гнилая кость в глотке Расеи. Дак ведь деньги платит, нельзя. Токо дурной пес кормящую руку грызет. Но дай срок — и с ним посчитаюсь.

Скотинка моя дорогая, ликовал в душе Станислав Ильич, все правильно понимаешь, хотя выразить толком не умеешь. Братишка неназванный, где же ты раньше был?

…Никита объявился чудно. Желудеву снился срамной, приятный сон, будто он идет по славному городу Парижу в окружении шумной толпы. И одновременно участвует в замечательном телешоу «За стеклом». Сверкают юпитеры, льется с небес негромкая музыка, ласкают босые ноги пушистые ковры. Постепенно он приближался к помосту, на котором лежит голая женщина восхитительных статей, которую он собирался оприходовать на виду у восторженных парижан. Суть чудесного сна была именно в этой женщине, воплощающей в себе все пороки мира и сулящей неслыханные наслаждения. Под крики и вопли: «Браво, Стас! Засади ей до самых печенок!» — она изгибалась, колыхалась, тянула к нему страстные руки, но в последний миг, почти войдя в ее лоно, он почему-то замешкался, растерянно спросил:

— Кажется, мы с вами знакомы, сударыня?

— Еще как знакомы, — ответила красавица мужским голосом, и Желудев мгновенно очнулся и увидел, что в спальне горит ночник. А посередине комнаты сидит на стуле молодой мужчина с темным, хмурым лицом и держит в руке черный пистолет с навинченным глушителем: такой привычный фрагмент новой свободной счастливой жизни, почти как пункт обмена валюты. Желудев шало тряхнул головой и скосил глаза на окно, откуда слегка поддувало морозцем. Хваленый стеклопакет, снабженный сигнализацией и гарантировавший защиту от любого вторжения, был вскрыт, как консервная банка, в нем образовалась вместительная щель, и окно теперь напоминало пасть инвалида с выбитыми передними зубами.

Желудеву не надо было спрашивать, кто пришел.

И страха в нем не было. Он с любопытством прислушался: в квартире стояла вязкая тишина, могучий храп, создававший в недавнем сне фон гудящей, восторженной толпы, прекратился. Значит, Бенуил тоже проснулся и, конечно, почуял пришельца.

— И что дальше? — поинтересовался Станислав Ильич светским тоном. — Убивать будешь? Кстати, как ты справился с окном, там же тройная защита?

— Лучшая защита для человека — чистая совесть, — важно ответил Никита. — Все эти технические новинки для нас, альпинистов, ничего не значат. Теперь второй вопрос…

Убийца, как понял Желудев, никуда не спешил и настроился на обстоятельную беседу, но не успел закончить свою мысль. Дверь распахнулась и в проеме возникло сладострастно порыкивающее чудовище с растопыренными клешнями. Дурашливо изрекло:

— У-у, попался стервенок! Сейчас тебе будет копец.

Еще катилась по комнате угроза, а Никита уже отпрыгнул к стене и начал палить. Станислав Ильич мог воспользоваться удобной минутой, соскользнуть с кровати и сбоку налететь на убийцу, но его лишило сил, заворожило удивительное зрелище. Несколько метров от двери до стены вдруг растянулись на километр, Бенуил, как ожившая глиняная гора, преодолевал пространство мелкими, утиными шажками, и от каждой пули, впивающейся в его туловище, утробно покряхтывал и почесывал укушенное место. Желудев насчитал восемь или девять негромких щелчков, не принесших, казалось никакого вреда богатырю. Наконец он добрался-таки до стрелка и обрушился на него всем своим весом, но в последний момент Никита нырком ушел из смертельных объятий, отскочив на середину комнаты. Бросил на ковер разряженный пистолет и достал из-за пазухи другой — маленький, с коротким дулом.

Бенуил, потеряв из виду жертву, грустно охнул и, опускаясь на пол, прочертил на панели под красное дерево несколько белых полос, стружку снял железными когтями. Потом начал устраиваться на вечный покой. Его белая рубаха переменила цвет, насытилась, набрякла буро-малиновой кровью. Он поворошился на полу, косясь на Никиту с укоризной, поудобнее вытянул ноги, оперся спиной о батарею, руки свесил вдоль туловища. Теперь его поза выражала полное удовлетворение. Он тужился что-то сказать на прощанье, но никак не получалось, и он смирился. Спокойная усмешка позолотила побледневшие, глиняные щеки, он прикрыл глаза и затих.

Никита приблизился к нему, приложил пальцы к шее. Покачал головой.

— Бедный монстр, — посочувствовал покойнику. — Пыхтел, пыхтел — и сдох. Теперь твоя очередь, Олигарх Олигархович.

Тихая, беззлобная смерть чудовища потрясла Желудева. Он провел с Бенуилом всего два счастливых дня, но почувствовал, как будто в нем самом потух какой-то огонек. Пробурчал безразлично:

— Хочешь стрелять, так стреляй. Чего ждешь?

— Не так все просто. — Никита вернулся на стул. — Пуля слишком легкое наказание за твои злодеяния. Даже вроде поощрения. Так не выйдет. Этот монстр по сравнению с тобой — душа невинная.

— Зачем же пришел? — Желудев потянулся к ночному столику за сигаретой. Минутная слабость прошла, он снова готов был бороться и торговаться, что, в сущности, одно и то же.

Никита заговорил проникновенно:

— Конечно, ты ответишь за отца Аниты и за нее саму, и за миллионы несчастных, которых ограбил, обездолил и погубил, но приговор приведут в исполнение другие, не я. У меня дельце приватное. Я пришел, чтобы ты убедился — никакая охрана тебя не спасет. Даже если вдруг повезет и твои янычары меня одолеют, тебя накажет Лева Кобра. Все предусмотрено, Стас. С этой секунды ты всегда на мушке. Оставь нас с Аней в покое, не ищи больше. Одно лишнее движение — и Кобра придет за тобой. О смерти будешь его умолять, как о великом благе. Утроба преисподняя, которая тебя ждет, покажется солнечной полянкой по сравнению с земным адом. Ты ведь понимаешь, я не преувеличиваю.

Станислав Ильич спросил устало:

— Кто ты на самом деле, везунчик? Человек или дьявол?

— Какая разница. Я тот, с кем тебе не совладать. А ты мой должник.

— Что я задолжал?

— Свою поганую, вонючую жизнь. Потешься, повеселись напоследок, но помни — расплата неизбежна.

— Похоже, я начинаю понимать, почему принцесса выбрала тебя.

— Значит, не такой тупой, как кажешься… Не слышу ответа, Олигарх Олигархович. Отвяжешься от нас или нет?

— Не знаю, — честно сказал Желудев. — Надо подумать.

Гибким движением Никита переместился к кровати и справа костяшками пальцев нанес страшный удар в ухо, разбил барабанную перепонку. Желудев взвился до потолка и рухнул обратно.

— Извини, не хотел этого делать, — повинился Никита. — Но уж больно туго соображаешь. В следующий раз, если не угомонишься, вырву глаза. Подумай хорошенько. Баксы придется на ощупь считать.

После этого он вернулся к окну, раздвинул раму пошире, дотянулся до веревки, болтавшейся снаружи. Несколько мгновений помаячил за стеклом ломаной тенью и взмыл к небесам. Станислав Ильич внимательно проследил за его действиями, но от боли и черного отчаяния, нахлынувшего на мозг, как смола, у него не было сил пошевелить даже пальцем.

ЭПИЛОГ

Мика сделал несколько карандашных набросков и показал Алисе. Девушка перебрала их один за другим, внимательно разглядывая. Удивленно заметила:

— Ты и вправду художник, Мишель? Это, конечно, не я, но очень похоже.

— Мне не нужно, чтобы была ты. Ты будешь вон там, — ткнул пальцем в сторону полутораметровой гранитной глыбы, прислоненной к стене мастерской. — Но может, и там ты себя не узнаешь, потому что это будет моя мечта о тебе.

С прелестной улыбкой девушка наклонилась и поцеловала его в губы, но, когда Мика попытался обнять ее, выскользнула и отскочила.

— Нельзя, миленький, ты еще слишком слаб для этого.

— Ночью ты об этом не вспоминала, — возразил Валенок.

— Ночью это не имеет значения…

Они вернулись в Ялту пять дней назад и за все это время ни разу не расставались друг с другом больше чем на десять минут. В общей сложности Алиса прогуливала занятия уже около месяца, каждое утро начинала собираться в Москву, а к обеду как-то так выходило само собой, что отъезд откладывался. Они попали в замечательную пору, на полуслове затеялась ранняя весна. Воздух благоухал черемухой, которая еще не расцвела, а по ночам в парках простуженными голосами пробовали свои певческие силы соловьи. Влюбленным казалось, что они в раю.

В дверь деликатно постучали, и в мастерской появился Коломеец со своей женой. В руке у Галины были походные алюминиевые судки.

— Алиска, накрывай на стол, — провозгласила Галина. — Обед приехал.

Коломеец, как обычно, выглядел надутым. Мике пожал руку, Алисе вежливо поклонился. Спросил у нее:

— Как он сегодня?

— Температуры не было, — доложила Алиса. — И почти не потел.

— Жрать очень хочу, — добавил Валенок самодовольно.

Уселись за стол. Галина подогрела на газу в кастрюле жирный украинский борщ, который мгновенно перебил все другие запахи. На второе были телячьи котлеты с жареной картошкой. Алиса приготовила салат и обильно полила его постным маслом. За едой, утолив первый аппетит, вернулись к главной теме: как Алисе быть с высшим образованием.

— Я бы еще вчера уехала, — пожаловалась девушка, стрельнув бедовым глазом на Мику. — Но как его оставишь, если он на ладан дышит. Вдобавок у него творческие идеи. Хочет меня в камне воплотить. Говорит, только это восстановит его силы.

— Ерунда, — возразил Валенок. — У меня уже больше ста рисунков. Она сама не хочет уезжать. Из-за сытной кормежки.

— А сколько тебе надо времени для статуи? — поинтересовался Коломеец.

— Не так уж много. Года в два уложусь.

— Почему так долго?

— Это недолго. Это быстро.

Коломеец повернулся к Алисе:

— Может, тебе творческий отпуск взять? Действительно, уедешь, а он тут будет день и ночь реветь.

Алиса ответила ему благодарной улыбкой, уж она-то, женщина, понимала, чего ему стоила эта фраза.

— Да никуда ты, девонька, не уедешь, — вдруг вмешалась Галина. — Забудь и думать. Влипла ты, бедняжечка.

— А как же диплом? — растерялась Алиса.

— Главный диплом у бабы здесь, — смеясь, Галина погладила свой заметно округлившийся живот.

— В принципе, в Ялте тоже есть где учиться уму-разуму, — осторожно заметил Валенок. После его слов наступило молчание, ни для кого не обременительное. Галина разложила по тарелкам котлеты с картошкой. Валенок разлил по стаканам вино из пузатой плетеной бутыли.

— Хорошо сидим, — вздохнул Коломеец. — Но все же кого-то не хватает.

— Еще бы. — Мика насупился. — Никиты с его принцессой. Где-то они теперь?

— Кто такой этот ваш Никита? — встрепенулась Алиса. — Все время о нем вспоминаете.

— Обыкновенный русский воин, — исчерпывающе ответил Валенок. — Сиротинка Божия, как и я.

— Ничего, скоро явятся, — авторитетно заметила Галина. — Сердцем чую. Они уже в пути.

…Бедное православное кладбище на окраине Варшавы, за чертой города. Металлические невысокие оградки, покосившиеся кресты. Неброские надгробия из недорогих материалов, редко из гранита. Тропинки — грязь непролазная. Но место хорошее, располагающее к вечному сну — вдали от дорожного шума, на краю сосновой рощицы, будто переселившейся сюда откуда-нибудь из Тверской губернии.

Они стояли возле свежего могильного холмика, осевшего по краям от первых весенних дождей, с воткнутой в изголовье металлической табличкой, на которой небрежно, черной красной были выведены имя и даты жизни покойного: «Граф Иван Федорович Нестеров. 1941 — 2001 гг.». Анита положила на могилу букет пунцовых роз: отец их любил. Теплый ветерок трепал ее русые волосы, но она не плакала, хотя держалась из последних сил. Лимонные глаза влажно блестели. Никита достал из кейса три стопки и косушку. Одну наполнил и поставил в ногах у графа, накрыв краюхой черного хлеба. Все как положено. Молча помянули человека, который так и не вернулся в Россию: она сама до него дотянулась. От водки принцесса мгновенно размякла.

— Представляешь, Ник, папа мог прожить еще пятьдесят лет.

— Радоваться надо, что есть могила. У многих и того нет.

Анита судорожно сжала его ладонь.

— Он был для меня всем, я это только теперь поняла. Музыка, любовь, мечты — все имело смысл, пока он жил. Наверное, понадобится время, чтобы привыкнуть к этому. Потерпишь?

Никита обнял ее и поцеловал в лоб.

— Я очень боялся ему не понравиться…

…Они прилетели в Варшаву три дня назад, поселились в отеле. В первый же день Никита, оставив принцессу в номере, смотался в Зомбки и, стараясь не светиться, обиняком разузнал подробности, связанные с прошлогодним преступлением. Подробности печальные: графа хоронили восемь или десять человек. Ближайшие соседи. Кто-то, правда, заказал молебен, но речей на кладбище не произносили. Зарыли и разошлись по домам. Спасибо и на этом добрым людям.

Наблюдения за домом не заметил, но это ничего не значило. Он предупредил Аниту, что им еще долго придется соблюдать меры предосторожности, но не уточнил, до какой поры. Этого и не требовалось. С того дня, как Никита вернулся в Стокгольм, у Аниты появилась манера безропотно соглашаться со всем, что он говорил, немного его удручавшая. Все-таки чувствовалось что-то болезненное в том, как принцесса покорно кивает и поддакивает.

Попрощавшись с графом, отправились разыскивать смотрителя, что не заняло много времени. За кладбищенской оградой розовел одноэтажный, нарядный, словно кукольный, кирпичный домик, возле которого копошился с граблями луноликий старичок с озорной белой прядкой на непокрытой голове. Познакомились. Степан Степанович Росляков, главный здешний управленец. Анита назвалась своим настоящим именем, но старик и сам догадался, кто они такие: видел, возле какой могилы стояли.

— Примите мои соболезнования, пани, — произнес по-русски, но с тем неподражаемым акцентом, который напоминает о прошлых веках. — Ваш батюшка был исключительной личностью. Огромная утрата для всех нас.

— Вы его знали?

— Не имел чести быть представленным лично, но являюсь горячим поклонником исторических изысканий графа. Он один из тех, кто был близок к разгадке извечной трагедии нашей несчастной родины.

— Спасибо, — поблагодарила Анита.

— В чем же заключается эта трагедия? — поинтересовался Никита.

— Если коротко, русский человек редко осознает свое высшее предназначение и потому живет с ощущением неизбежного несчастья в душе. А чего постоянно ждешь, то и приходит. Вы ведь тоже, кажется, русский?

— Бандъера росса, самый натуральный, — ответил Никита. — Но из плебейского сословия.

Старик вглядывался в них, ласково щурясь, потом неожиданно изрек:

— Вы прекрасно подходите друг другу, молодые люди.

Анита улыбнулась смущенно, а Никита уважительно пожал сухую ладонь старика:

— Я-то в этом не сомневаюсь, пусть она тоже знает.

Степан Степанович пригласил их в дом на чашку чая, они отказались. Зато договорились, что Степан Степанович присмотрит за могилкой, пока они не вернутся — несколько месяцев, не больше полугода. Он дал им адрес конторы ритуальных услуг, где они смогут выбрать все, что надо, для обустройства последнего пристанища графа и сделать заказ.

— Сошлитесь на меня, по крайней мере, не надуют.

Никита оставил двести долларов на расходы, которые смотритель принял с благодарностью. На прощанье посоветовал Никите:

— Не стыдитесь своего происхождения, юноша. Плебейское сословие в России — залог ее бессмертия. Покойный граф это отлично понимал.

Поехали на Жваньковскую, где располагалась контора. В газетном киоске продавались российские газеты — «Московский комсомолец» и «Новые известия». Никита взял обе. Прежде чем отправиться в контору, зашли в кафе, чтобы перекусить. Заказали яичницу с беконом, кофе и пирожные. Пока Анита ходила в дамскую комнату, Никита просмотрел «Новые известия». Заметку, которую давно ждал и уже не верил, что она появится, обнаружил на третьей полосе. Она называлась «Кремль сводит старые счеты или?..». В заметке рассказывалось о неприятностях, обрушившихся на одного из самых уважаемых российских олигархов Станислава Желудева. Три дня назад был проведен обыск в центральном офисе концерна «Дулитл-Экспресс», устроенный по всем правилам российской демократии. Вооруженные люди блокировали здание снаружи, часть ворвалась внутрь, напялив на себя черные маски. Через несколько часов налетчики покинули помещение «Дулитла», унеся с собой ящики с документацией и загрузив два микроавтобуса дорогостоящей офисной техникой и мебелью. Никто так и не смог толком объяснить, кто производил обыск — налоговая полиция или ФСБ. С сотрудниками концерна, проявившими излишнее любопытство, обошлись не слишком корректно, что было видно по их окровавленным лицам и переломанным конечностям. Набежавшим журналистам удалось отловить (уже на улице) молодого человека, представившегося неким пресс-секретарем господином Прошечкиным. Но и он мало в чем прояснил ситуацию, заявив лишь, что все делается в рамках закона, а что именно, пока говорить преждевременно.

На другой день Желудева вызвали в прокуратуру, где допрашивали около пяти часов, потом отпустили, взяв с него подписку о невыезде. На летучей пресс-конференции Станислав Ильич успокоил журналистов, сказав, что это все обыкновенное недоразумение, и намекнул, что отлично знает, откуда растут ноги у гнусной провокации. Но мировая общественность уже была взбудоражена очередным вопиющим нарушением прав человека. Самую разумную трактовку происходящему дал по центральному телевидению находящийся в розыске Борис Абрамович. Оказывается, в России полным ходом строится полицейское государство, и начало этому положили взрывы жилых домов в Москве, главной целью которых было возбудить нездоровые великодержавные настроения. Борис Абрамович пообещал представить вскоре новые (помимо фильма) неопровержимые доказательства того, кем в действительности является нынешний президент, коего он сам по неосторожности посадил на трон. Оправдывал он свой поступок тем, что у него не было выбора, остальные претенденты были еще хуже, достаточно вспомнить ужасного Зюганова. Напоследок Борис Абрамович с глубокой горечью предостерег россиян, что если они и дальше будут мириться с разгулом фашизма, то недалек день, когда любого из них можно будет взорвать или бросить в тюрьму.

В заключение речи автор указал на ряд блистательных реформаторов, уже пострадавших от нового режима, начиная с Собчака, которого замучили до смерти, заставляя слушать гимн Советского Союза, и Гусинского, у которого отобрали НТВ вместе с Киселевым. Автор предложил читателям самим ответить на риторический вопрос: «Кто следующий, господа?»

Никита ликующе улыбнулся принцессе, ткнул пальцем в заметку:

— Все, Аня, мина сработала. Скоро мы с тобой разбогатеем.

Анита скосила глаза на газету и поморщилась. К заметке прилагался эффектный портрет Станислава Ильича: подобно Ельцину и его великим предшественникам, он на каком-то митинге обращался к народу, воздев к небесам правую руку с растопыренной пятерней. Одухотворенное лицо, смелый взгляд. Возможно, призывал всем миром подняться на защиту общечеловеческих ценностей Уолл-стрит.

— Господи, как я ненавижу этого лощеного убийцу, — прошептала она.

— Он не стоит того, забудь, — посоветовал Никита. — Мало ли на земле всякой мрази.

Анита опалила его уничтожающим взглядом:

— Ты можешь так спокойно говорить об этом?

— Могу. И ты научишься. Главное, мы живы, понимаешь? И будем жить вопреки всем им.

На улице их ослепило полуденное солнце. Поток машин, публика на тротуарах, стены домов — все было словно облито кремовых глянцем. Город парил, охваченный весенней паутиной. Никита бережно обнял девушку за плечи:

— Поверь, кроха, все еще только начинается.

— Ага, и мы так и будем бегать от них?

— Только до тех пор, пока роли не переменятся.

— И когда же это произойдет?

— Не так скоро, как хотелось бы, — честно ответил Никита.

Оглавление

Анатолий Афанасьев Принцесса Анита и ее возлюбленный

  Часть первая НИКИТА

  Часть вторая ПРИНЦЕССА АНИТА

  Часть третья ВЫЖИВАНИЕ

  Часть четвертая В ЗАТОЧЕНИИ У ОЛИГАРХА

  Часть пятая РАЗБОРКА В МОСКВЕ

  ЭПИЛОГ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg