«Убийцы»

Натиг Расулзаде Убийцы

Едва ему исполнилось два месяца, у матери от испуга кончилось молоко: посадили отца по нелепому обвинению, которые в те годы были в большом почете. Отец работал простым рабочим в типографии, но когда прошла серьезная ошибка в одной из столичных газет республики, пришлось за эту ошибку отвечать даже рабочему, потому как месяца за два до трагической для многих типографских работников ошибки был принят в партию для пополнения оной из числа пролетариев, выходит — сознательным считался: партийный как никак, бдительность должен был проявить. А как её проявить, катая по цеху тележку с рулонами бумаги, никто не объяснял. Все-таки хоть и были относительные послабления, но режим продолжал свирепствовать, отголоски страшных лет, косящих людей почем зря, все же продолжались. Сверху, из руководящего центра страны спускалась на места разнарядка — какое количество «врагов народа» следует изолировать от народа, и видимо, под этот недостающий процент и попал ни в чем не повинный и даже не совсем грамотный рабочий типографии, так же как за два месяца до этого попал он под недостающий процент трудящегося люда, необходимого для пополнения рядов армии коммунистов. И пришлось отцу оставить жену с двухмесячным первенцем и отправляться расплачиваться за чужую ошибку. А дома стали срочно искать ребенку кормилицу, подключились родные, соседи, что были ближе родственников — жили в одном доме одной семьей — и вскоре нашли ребенку молочную мать. Ребенок заходился в крике без привычной груди, давали молоко, конечно, из бутылки с соской, но прожорливому малышу видимо, этого было мало, его крик слышен был далеко в квартале, и сердца соседок кровью обливались, слыша плач малыша. В то время всякие детские смеси, различные искусственные детские питания были большой редкостью и только-только входили в моду; грудным, оставшимся без материнского молока детям давали обычное подогретое молоко, но этот поросенок будто чувствовал, что его надувают, есть он ел, но вскоре вновь оглашал всю улицу воплями голодного звереныша. И очень скоро сердобольные взрослые нашли ему кормилицу, сама недавно родила, четырехмесячный младенец был у нее, богатырскую грудь распирало молоко, щедро источаясь фонтанами в глотки малюток, так что она одновременно кормила двумя грудями молочных братьев. На пальцах правой руки кормилицы была татуировка, четыре цифры в такой последовательности: на мизинце — 1, безымянном — 9, большом — 2, указательном — 5, итого 1925, год рождения, следовательно, возраст к тому времени составлял двадцать восемь, но несмотря на молодые годы успела и в тюрьме посидеть и ребенка родить неизвестно от кого. Вот такую ему судьба подкинула молочную мать, и он всосал с её молоком все, что можно было всосать с молоком такой матери; однако, воспитание, естественно, получил от своих родителей — добропорядочных, гуманных, честных — что несколько нивелировало гремучую смесь, что впитал в себя от кормилицы.

Через три года отца освободили, успев за это время выслать его из тюрьмы родного города в колонию усиленного режима в Сибири, где он отморозил себе два пальца на левой ноге; выпустили, признав его невиновность, и он, хромая, поспешил домой со справкой в кармане, удостоверяющей, что он теперь, после трехгодичной отсидки непонятно за что, вполне благонамеренный и законопослушный гражданин и может дальше трудиться на благо родины. Малыш стоял на улице напротив окон комнаты, которую они с матерью снимали на первом этаже двухэтажного старого дома, стоял, прислонившись к стволу огромного дерева, нагретого солнцем и поглядывал на редких прохожих, шагавших мимо, когда мимо него так же равнодушно проковылял его отец и, толкнув отчаянно завизжавшую дверь в маленький дворик, вошел в него, откуда почти тотчас же раздались радостные крики соседей и рыдания матери. Мальчик перепугался, но, тем не менее потопал к дому, но в ту же минуту незнакомый мужчина, прихрамывая, выбежал со двора и кинулся к нему, перепугав малыша еще больше. Он уже хотел дать деру, наученный улицей убегать от опасности, но тут же следом за мужчиной прибежала на улицу мать с улыбкой на мокром от слез лице. Неузнанный отец заграбастал мальчугана, поднял его над головой и внимательным и долгим взглядом поглядел ему в глаза. Мальчишка был крут характером и редко ревел, и теперь он решил выждать, чем все это закончится, был немного спокоен ввиду присутствия улыбающейся матери. Мужчина заключил его в объятия, прижал к небритой своей щеке.

— Это папа твой, — сказала тогда мать с нотками гордости в голосе за то, что сохранила и вырастила малыша в тяжелые годы безотцовщины, — Поцелуй его.

— Мне щекотно, — сказал малыш, плохо выговаривая шипящие звуки и стараясь отстраниться от неприятно царапающей щеку щетины, кисло пахнувшей табаком.

Мужчина рассмеялся глухо и опустил сына на тротуар под раскидистой чинарой.

— Ничего, — сказал он, — привыкнет…

— Конечно, — сказала мать, поглядывая наверх на балконы соседей, усыпанные детворой и женщинами. Ей хотелось погладить мужа по лицу, взять его за руку, но она стеснялась под зоркими любопытными взглядами соседок.

— Пойдем в дом, — сказала она, — Я поставила обед на керосинке, боюсь переварится.

Последнюю фразу она сказала чуть громче, чтобы все знали, почему они сейчас войдут к себе. Она протянула руку малышу, но тот отступил назад.

— Я на улице буду, — сказал он.

— Пошли, пошли, — настаивала мать, — Папа приехал, а ты…

— Да чего ты, Сакина, — сказала соседка сверху, — Пусть побудет на улице, мы присмотрим…

— Идите, идите, — сказала другая из окна напротив, — Вам поговорить нужно, столько не виделись…

Смущенные, отец и мать мальчика вошли во двор.

Смущенные или не смущенные, но именно в эти дни родителями мальчика была заложена подготовка к появлению на свет младшего брата, который и родился в положенный ему срок и оказался еще более горластым и требовательным, чем старший.

А со двора вышли соседки, и одна из них протянула малышу соленую лепешку — шор гогал.

— Поешь, — сказала она мальчику и озорно подмигнула соседкам, — А то обед у вас наверно не скоро еще будет…

Зажав смех во рту ладонью, одна из соседок, поспешила в сторону керосиновой лавки, двое присели на скамейку перед дверью, одинаково положив натруженные руки на колени. Мальчик ел шор-гогал и с удивлением поглядывал на них: было необычно, что женщины, вечно жалующиеся на нескончаемые дела по дому, вышли посреди бела дня посидеть на скамейке на улице. Но долго он не выдержал, захотелось поглядеть, что там делают в комнате мама с незнакомым дядей. Соседки стали задерживать его под разными предлогами, тискали, целовали, совали в руки конфетки-леденцы, но он, наконец, вырвался из их объятий и побежал к себе.

А в комнате отец мальчика вытаскивал из солдатского вещмешка и раскладывал на столе немудреные гостинцы: слипшиеся карамельки, жестяную коробку леденцов монпасье, апельсины, два яблока и большой черный деревянный пистолет, выструганный и покрашенный для малыша и совсем как настоящий, системы «ТТ».

— Нравится, Самед? — спросил отец и был оставлен без ответа малышом, с восхищением вертевшим в руках огромный пистолет. Он прицелился в отца.

— Туф! — воскликнул малец, — Ты убит!

— Эй! — прикрикнула на него мать, — Не смей так говорить!

Малыш расплакался, не привычный к её такому тону, мама на миг показалась ему чужой, не любившей уже только его одного, а больше любившей этого незнакомого дядю, что вторгся непрошенным в его жизнь, в их с мамой жизнь, и что же теперь будет, он останется у них дома навсегда?..

Через тридцать лет, выходя из ворот тюрьмы (в которой он отсидел четыре года) незнакомого российского города, где он, в отличие от отца некогда отсидевшего срок непонятно за что, сидел как раз таки за дело — участие в массовой драке с поножовщиной — Самед вдруг вспомнит этот эпизод приезда отца, вспомнит, как стоял на улице под раскидистой кроной дерева, прислонившись к нагретому солнцем стволу, как мимо прошел прохожий, не обратив на него внимания, оказавшийся впоследствии его отцом…

С чемоданом в руке, в котором аккуратно были уложены теперь такие странные на вид, абсолютно не тюремные вещи: заношенный костюм, рубашка, свитер и надкусанная плитка теперь уже червивого, покрытого белым налетом шоколада, сданные тюремной администрации четыре года назад, Самед, ступив за ворота тюрьмы, поглядел на пасмурное российское небо сентября и пробормотал самому себе:

— Небо здесь совсем не то, что в тюряге.

Он торопливо пошел по дороге, ведущей прочь от тюрьмы, хотя нельзя сказать, что в заключение очень уж бедствовал, напротив — чувствовал себя вполне в своей тарелке, заслужил уважение авторитетов, никогда не давал себя в обиду и не примыкал ни к одной группировке зэков, но, тем не менее… Тюрьма и есть тюрьма, чего там…

Он знал, что как поведешь себя в первый день, так и будут относиться к тебе авторитетные зэки, а как будут относиться к тебе авторитетные зэки — от этого зависит твоя дальнейшая жизнь на зоне. Он знал и был готов к дешевым трюкам, которыми обычно встречают в общих камерах тюрем новичков-фраеров, но внутренне не принимал всю эту дешевую атрибутику, которыми бывалые заключенные, проведшие большую часть своей жизни по тюрьмам, обставили воровские свои законы. Не по душе ему были все эти неписанные тюремные законы. И потому, когда его ввели в камеру, рассчитанную на тридцать человек заключенных, в которой пребывало все сорок (нары, двухъярусные тюремные койки стояли почти вплотную друг к другу, что тоже не способствовало дружбе народов в этой тесной, перенаселенной камере, а наоборот — способствовало частым стычкам и разобщению между населением), и заперли за ним дверь, и когда кто-то из явных на вид шестерок-подлипал авторитетов швырнул ему в лицо полотенце, он, зная, что надо вытереть ноги об это чистое полотенце и шагнуть в камеру, тем не менее, не сделал того, что полагалось по воровским законам, а ногой отшвырнул от себя полотенце, да так удачно, что попал прямо в морду бросившего. Тут же на него пошли трое.

— Ты, что черножопый, в жмурики захотел, век свободы не видать!?

В зарешеченное единственное окошко камеры заглядывала полная луна, когда началась драка, а когда закончилась — начинался бледный осенний рассвет северного края. Первых троих он уложил без труда, они, видно, сильны были только по фене ботать, и то и дело во время драки грязно ругались хриплыми голосами, но потом поднялись еще несколько человек и пришлось доводить дело до конца. Кто-то из зэков вытащил самодельную заточку, но Самед выбил её из рук бандита и, подняв, бросил в парашу, откуда, конечно, вытаскивать заточку никто не осмелился — западло, не в законе. Однако, большая часть населения камеры были люди мирные, не драчливые, и не лезли в чужие дела, не любили в чужом пиру похмелья, и потому только наблюдали потеху, эту тихую, молчаливую драку: слышался только хруст костей и глухие звуки ударов. А вскоре, видя, что драка затягивается далеко за полночь, многие как ни в чем ни бывало, легли спать… Самед в этой драке совершенно выбился из сил, все тело было избито, как говорится — живого места не было, лицо опухло от синяков и ссадин, но к утру, когда несколько человек валялись на полу, не в силах дойти до своих нар, авторитет Самеда чрезвычайно повысился, теперь к нему боялись подходить, косо смотрели, а кое-кто стал даже набиваться в друзья… Но он не хотел здесь ни друзей, ни врагов, он хотел, побыстрее отмотать срок, постараться по возможности попасть под амнистию за хорошее поведение, и выйти, как написано на плакате в коридоре тюрьмы: «На волю — с чистой совестью!», хотя было не совсем понятно, как же люди с нечистой совестью в таком количестве разгуливают на свободе.

Кроме него и одного молчаливого, будто немого, чеченца лет под сорок, сидевшего пожизненно за убийство, и ни во что не вмешивавшегося, здесь не было ни одного кавказца, или людей другой национальности, все были русские; и тем более, чтобы не дать в дальнейшем третировать себя и пресечь всякие нападки, Самеду следовало с первых шагов здесь, показать свой характер, показать, как говорится, волчьи зубы, чтобы его оставили в покое. Он это понимал и понимал, что раз уж его прибытие и пребывание в этой камере началось так негостеприимно, то следует показать этим блатным, что в следующий раз подобное негостеприимство может обернуться для них довольно плачевно…

Что ж, тюрьма она и есть тюрьма, что в ней хорошего?

Но вот он и вышел, прошли четыре года, без всякой амнистии, на которую втайне он надеялся, стараясь за весь этот невероятно долгий срок, когда он буквально дни считал, не нарушать внутренних законов и распорядка тюрьмы… Теперь он на воле… Но куда он торопится? Какую дорогу выбрал? Ведь дороги, ведущие прочь от тюрьмы были две: одна вела налево, в город, другая направо, к вокзалу. В тюрьме долгими ночами он думал, как выйдет отсюда, поедет домой, обрадует мать, младшего брата, поедет на могилу отца в родном его селении, как будет постепенно входить в нормальную жизнь, забросит своих дружков, станет помогать матери, о которой все это время заботился младший брат, и может потому он и не женился, чтобы уделять матери больше внимания? А может, женился? Он дважды навещал его, Самеда в этой тюрьме, и оба раза Самеду были неприятны его посещения, неприятно, что брат видит его в таких условиях, в таком виде, и он просил брата больше не приезжать, сам выйдет — даст Аллах — и приедет домой… Но о женитьбе Заур ничего не говорил, сказал бы, конечно, если б женился, зачем такое скрывать?.. Но нет, еще молод, молод, младше его, Самеда на три… нет, на четыре года младше… Хотя, где же молод, под тридцать человеку, давно уже взрослый, самостоятельный, вполне ответственный парень, в милиции служит…

Но теперь Самед шагал по дороге, ведущей прочь от тюрьмы налево, хорошо зная, что не эта дорога ведет к вокзалу, откуда он мог бы уехать к себе домой, в свой родной город.

Стоял сентябрь, как уже было сказано, и к сказанному прибавим, что пошел мелкий нудный дождь, скоропостижно переходя в проливной, век воли не видать. Тогда он вытащил из кармана пиджака мятую кепку, напялил на недавно постриженную перед выходом голову и прибавил шагу, стараясь не очень запачкать ботинки и брюки уличной грязью. Он выбрал свой путь.

— Нет, — снова проговорил он, как человек долго молчавший и теперь радующийся любой возможности услышать свой голос, — Оно не такое, как на зоне.

Набрал в легкие побольше воздуха, выдохнул так, словно с этим выдохом избавлялся от всего, что пристало к нему в неволе, оглянулся на безлюдной улице и звучно пустил ветры.

— Баланда, век воли не видать… — сказал он, будто извиняясь перед самим собой.

Минут через двадцать он вышел на магистраль пригорода, где на большой скорости угрожающе урча, пролетали тяжелые самосвалы, груженные щебнем: видно где-то поблизости находилась стройка.

— Строят, мать твою… — сказал он.

Далеко впереди, на противоположной стороне магистрали он заметил остановку автобусов. Он перебежал на другую сторону, то и дело рискуя быть сбитым не сбавлявшими скорость машинами, и пошел к остановке. Здесь уже ждали автобуса три человека, женщина на вид примерно его возраста и двое мужчин пролетарского вида с потрепанными от вечного похмелья лицами. Да и женщина, нельзя было сказать, чтобы блистала красотой. Все трое неприязненно поглядели на него — женщина дольше — зная, что тут неподалеку находится тюрьма и точно угадав в нем бывшего зэка. Он тоже оглядел всех троих мимолетным взглядом, задержав взгляд на женщине, будто в ответ на её любопытный, назойливый взгляд. Она тут же отвела глаза и стала смотреть вдоль трассы туда, откуда ожидался автобус. Он почему-то посчитал себя оскорбленным из-за того, что она отвела от него взгляд, — видно во время отсидки самолюбие его развилось до болезненной степени — медленно подошел к ней, на этот раз внимательно оглядывая её с ног до головы.

— Давно ждете автобус? — спросил он её, и с удивлением услышал свой почему-то враз охрипший голос.

— А вам какой нужен? — с готовностью отозвалась она и кажется даже чуть улыбнулась, будто ждала, что он подойдет и заговорит с ней. — Здесь разные ходят, — и через паузу уточнила, — Автобусы.

Он понял, что она не хотела, чтобы он принял на свой счет про «разные здесь ходят» и с благодарность посмотрел на женщину. Сейчас она показалась ему гораздо более симпатичной, чем на первый взгляд. Здесь, после отсидки, на воле он был рад любому общению, а тем более общению с противоположным полом, к тому же таким… таким… Так бы и съел, кажется, после четырех лет воздержания. Он постарался отогнать от себя такие преждевременные мысли, которые могли бы выдать его, но именно такие мысли липли, расталкивая другие, делая косноязычным; и готовые сорваться с языка игривые, непринужденные, легкие слова, делали язык пудовым и срывать не хотели.

Теперь у него не только голос, но даже колени задрожали, сказывалось, что он давно не был с женщиной, и он боялся что-то произнести, чтобы не выдать свое состояние. Но, кажется она поняла.

— Тут пригородные ходят, — пояснила она, — Один едет в центр, другие по микрорайонам. Только долго ждать приходится, особенно который в центр… — словоохотливо сообщала она.

Двое мужчин не обращали на них внимания, один из них закурил дешевую сигарету, не предлагая второму. Тот посмотрел, как товарищ закуривает и отвел равнодушный взгляд. Ранние морщины, глубокие, как шрамы от сабельного удара, лежали на лбу и щеках его.

— А вы куда едете? — переждав предательское волнение, спросил он, понизив голос.

— А вам какое дело? — резко изменив тон, ответила она.

«Характер показывает, — подумал он. — А как же иначе?.. Нормально. На то она и женщина… Не блядь же какая-то, чтобы сразу вся раскрыться перед тобой…»

Тут вдали показался автобус, все обернулись к нему, казалось, бесконечно долго подъезжавшему.

— Это мой, — сказала она, — На работу я еду, на работу, — прибавила она и открыто улыбнулась, — Куда же еще?

Видимо, резкие перепады настроения были в её характере, но улыбка подбодрила его, и он сказал:

— Я тоже на этом автобусе поеду.

— Как хотите, — сказала она.

Автобус подъехал, зашипел дверями, распахнул их медленно и впустил его и женщину в свое грязное, дурно пахнувшее чрево. Двое мужчин на остановке, разочарованно оглядев автобус, вновь устремили взгляды вдаль. В салоне были свободные места, но вместе сесть, как хотел он, им не удалось, и он остался стоять возле нее, усевшейся на имевшееся свободное место.

— Садитесь, что же вы? — сказала она, — Есть же места.

Тогда он молча сел, сожалея, что не удастся поговорить с ней в пути. Она ехала долго, пассажиры выходили, входили новые, а она все сидела, будто села просто прокатиться и поглядеть в окно. Виды, кстати, были неприглядные: поначалу ехали мимо заброшенных пустырей с небольшими облезлыми рощицами, потом пошли одноэтажные домишки, похожие на самострой, какие-то заводы с дымившими трубами и грузовиками у ворот. Прохожих в этих местах было мало. Потом пошли дома четырех и пятиэтажные. Он почему-то стал торопливо считать этажи, и заметил, что улицы стали почище, люди ехали в такси и своих автомобилях. Он никогда не видел этот город, но знал от сидевших с ним, местных заключенных, что город как город, небольшой, с пригородами наберется до миллиона жителей, есть ткацкая фабрика, химический завод, один универмаг, немало торговых точек, которые нетрудно гробануть, немало зажиточных людей, как в любом другом городе, прячущих в тайных, одним им известных местах деньги немалые; женщин в этом городе было больше, чем мужчин, а за портвейном в винных магазинах длинные очереди в любое время года. С этой информацией он и вышел на волю, и решил: там, где миллион граждан нашли себе место и ему, наверное, место найдется. Задумавшись и заглядевшись в окно, он чуть не прозевал свою новую незнакомку, которая встала и уже собиралась выходить на очередной остановке. Он встрепенулся, поискал по карманам, но мелочи не нашел, подошел к водительской кабинке с крупной купюрой в руках.

— Это еще что! — завидев протянутую ему купюру, сказал водитель, — Я вам не касса взаимопомощи. Кидайте в кассу и отрывайте билетик.

— Мелочи нет, — сказал он.

— Ничего, — неожиданно раздался за его спиной уже знакомый женский голос, — Я возьму вам…

Он, не успев поблагодарить, оказался на остановке, возле распахнутых дверей автобуса — здесь многие выходили и его буквально вытолкнули спешащие пассажиры. Она была рядом и тоже, кажется, спешила.

— Спасибо, — сказал он.

— Да ладно, — отмахнулась она.

— Вам куда? — спросил он и тут же торопливо добавил, — Можно я с вами?

— Вам что, делать нечего? — спросила она.

— Я здесь никого не знаю, — сказал он.

Она внимательно оглядела его.

— Интуиция меня не обманула, — резюмировала она осмотр, — Только вышел, да?

Он молча кивнул, слабо развел руками — мол, кто из нас без греха. Кажется, жест ей понравился, она еле заметно улыбнулась, лицо перестало быть напряженным. Они пошли рядом.

— А сам откуда, если не секрет? — спросила она, переходя улицу, вернее, перебегая на красный свет светофора.

Ему пришлось перебегать вместе с ней и на ходу сообщить. Получилось некрасиво, неэффектно, на что он рассчитывал, называя свой город, потому что свой родной город считал гораздо более красивым, известным, гораздо более городом, чем этот, улицу которого они перебегали под сердитые сигналы машин.

— О! А я там была, — сообщила она радостно уже на тротуаре, — Мы с Соколовой из терапевтического отделения отдыхать ездили на юг по путевке профсоюзной, пять лет назад. На ваших пляжах загорали.

— Понравилось? — спросил он.

— Не очень, — сказала она, — Всю дорогу мужики приставали, проходу не было от них. А вы как оказались в нашей тюрьме? Что, своих тюрем у вас нет? Оттуда выслали, что ли? За плохое поведение?

Он улыбнулся шутке.

— Да нет, я здесь и попался. Прямо на вокзале. Не успел приехать, как…

— С корабля, значит, на бал?

— Если бы… К своему другу приезжал, к Алеше Фролову. В армии вместе служили, несколько лет переписывались, дружбу поддерживали. Приезжал он к нам один раз, летом, в море купались. Хороший парень. Он меня давно приглашал, обижался, что не еду… А тут прямо на вокзале случай подвернулся… Ну, как его упустить… Подрались. Взяли нас, дело завели… Ну, вот, я и отсидел, а кореш мой… еще пол года ему осталось… Там же сидит, перевоспитывают…

— А за что арестовали? — спросила она. — Если не секрет, конечно.

— Да какой уж тут секрет… Дело самое простое… Не любят у вас в городе кавказцев, как выяснилось… Стали приставать несколько пьяных граждан, паспорт требовать, издеваться… Ну, вот я и не выдержал… А тут друг мой вовремя подоспел… Встречать меня приходил… Да не с пустыми руками, с кастетом… А с той стороны и нож был, финка, но тут же Алешка выбил у фраера из рук… Из-за Алешки, дурака и схлопотали срок, из-за его кастета… так бы — просто драка, хулиганство в общественном месте… А так — оружие…

— Ну да!

— Да, считается оружием… Так что, по полной программе отбатрачил… Город даже не успел увидеть… Только вокзал… Хороший у вас город?

— Город, как город, — сказала она, — Российская глубинка. Много старых домов, особняков… Вот, кстати, один из них… — она показала на кирпичный старый дом с красивым крыльцом под избушку, на крыше которого развевалось полотнище с яркой надписью: «Слава КПСС!», вовсе к такому дому не подходящее.

По ассоциации, он вспомнил еще одну неподходящую к месту надпись, призывающую граждан быть законопослушными и терпимыми. Выходя из тюрьмы, он впервые за годы отсидки, очутился в проходной с военизированной охраной и, подняв голову, прочитал очередной лозунг, один из тех, которыми тюрьма эта была увешена и разукрашена чрезмерно, как бывалые зэки татуировками, но этот лозунг был довольно-таки странный. «Покидая эти стены, оставь все грехи свои здесь!» — призывала его надпись на плакате, будто из тюрьмы он выходил не на волю, а прямо — шасть! — в церковь. Какой-то тюремный писака перестарался, а начальству, видно, понравилось. Он тогда подивился на такую надпись: «Надо же, мать вашу, век воли не видать!..» — подумал по привычке, а теперь, увидев над старинным домом, в котором располагалась больница, плакат, призывающий восславлять Коммунистическую партию, вспомнил и тюремный призыв.

— Здесь я работаю, — услышал он голос женщины рядом с собой. — Спасибо, что проводили, интересный факт из жизни рассказали.

— А здесь что? — спросил он, оглядывая трехэтажное старинной постройки здание, возле которого они остановились.

— Это больница, — сообщила она, — Так что, лучше сюда не попадайте. Ну, что, пока… — сказала она вроде бы и не вопросительно, но ему почудился вопрос в её голосе.

Это его подбодрило.

— А когда вы заканчиваете работу?

— Поздно, — сказала она и опять улыбнулась, словно удачно пошутила.

— Я вас встречу, — сказал он, — Можно?

— Встречайте, — пожала она плечами, махнула ему рукой и торопливо пошла к входу в больницу.

— А как вас зовут?! — крикнул он вслед ей.

— Софья! — крикнула она в ответ, уже входя в больницу.

— А меня!.. — крикнул он, но она уже вошла. — Самед, — тихо сообщил он самому себе. — Очень приятно.

Он еще некоторое время смотрел на дверь больницы, за которой она скрылась — не выйдет ли узнать его имя? — потом бесцельно побрел по улице. Почувствовал голод (в тюрьме он привык есть вовремя, а теперь уже давно прошло время завтрака), он поискал глазами, но ничего подходящего — ни кафе, ни столовой — не обнаружил поблизости, кроме милиционера, который подозрительно оглядел его. Он в долгу не остался — подозрительно оглядел милиционера. Но не стал ждать развития событий, эта дуэль взглядов могла закончиться не в его пользу. Он пошел быстрее, притворяясь, что спешит по очень важному делу, от которого зависит судьба миллионного населения этого города вместе с пригородами. Милиционер не стал догонять. Таким образом, вскоре он обнаружил занюханную забегаловку с забытыми им запахами пива и блевотины. Вошел, конечно.

Забегаловка оказалась пивнушкой с автоматами, выдающими порционное пиво каждому потребителю. Народу здесь было тьма, раза в полтора больше, чем могло вместить помещение, но, несмотря на это стояла странная для такого злачного места, необычная, настораживающая тишина. И Самед, уже не раз битый жизнью, насторожился. Однако, протиснувшись к автоматам, он понял, в чем дело. Оказалось, что один из автоматов испортился и выдавал беспрерывную незаконную струю пива. А граждане потребляющие в солидарном молчании подставляя одну кружку за другой, это пиво беззастенчиво потребляли. Соблюдалась, кстати, строжайшая очередь. Тот приятель, невидимый глазом, который находился в чреве автоматов и должен был контролировать струю, видимо, заснул, злоупотребив служебным положением. И пиво лилось рекой, вернее — речкой, точнее — струей, но струя была живительная, благая, дар небес. В последний раз такое случилось — шутили потом старожилы-пивники, — в одна тыща восемьсот двенадцатом, как раз ко входу Наполеона в Москву, повезло французу. Шутили, а потом смеялись. Самед, тоже завладев бесхозной, сомнительной чистоты кружкой, тихо, как приличный, воспитанный гражданин (к тому же только что вышедший из места принудительного воспитания отдельных трудновоспитуемых членов общества), встал в очередь, но как раз за два человека до него струя прекратилась. Высох ручеек ко всеобщему неописуемому разочарованию и досаде. Но никто не роптал, все понимали, что счастье не может длиться бесконечно. Видимо, тот приятель внутри проснулся и стал исполнять служебные обязанности. Сразу же все разом заговорили, и в пивной стало шумно и естественно. Самеду пришлось купить жетон и бросить его в уже неинтересную щель. Струя пошла, но ровно столько, сколько положено. Самед примостился возле веселых, довольных своей судьбой, уже сорвавших свою порцию удовольствия потребителей и стал потягивать пиво на голодный желудок.

— Есть шамайка, — подойдя к нему, тихо произнес вороватого вида мужичок, весь пропахший рыбой, показывая хвост шамайки из кармана задубевших от грязи брюк.

Самеду очень хотелось есть, но в тюрьме его приучили к чистоте и порядку (процедура принятия пищи должна была проходить — по понятиям начальства учреждения закрытого типа, которое оно привило и контингенту — как минимум не в антисанитарных условиях), и он вынужден был отказаться от соблазнительного предложения, успокаивая себя тем, что купит в булочной что-нибудь вкусное, чистое, мягкое и очень съедобное. Не то, что эта подозрительная шамайка, наверняка уже побывавшая в чьей-то пасти.

С непривычки, или скорее оттого что отвык, он захмелел от кружки пива и ему вдруг захотелось обнять парней, что стояли вокруг его столика, пока что мирно беседуя и потягивая пиво смешанное с водкой, бутылку которой один из молодых людей каждый раз вытаскивал из кармана пиджака. Их было трое, и были они на вид гораздо моложе Самеда. У одного на лацкане пиджака имелся значок, но как Самед ни приглядывался, не смог определить, что там такое написано, на этом, мать его, значке. Парень, заметив его взгляд, взялся за значок и приблизил его к лицу Самеда.

— Первый разряд по гребле, — сказал он.

— Здорово! — сказал Самед, — Век воли не видать! А разве тут есть море?

— Нет, — сказал другой парень, — Он жил у моря… Там и стал чемпионом по гребле…

— Каким еще чемпионом, — ухмыльнулся гребец, — всего лишь первый разряд, — но видно было, что ему стало приятно от слов товарища, он поднял свою кружку, — За твое здоровье! — сказал он Самеду, и все трое чокнулись с ним тяжелыми пивными кружками.

Самед допил остатки пива на дне кружки, и теперь не знал, что делать дальше. Ему стало хорошо, совсем хорошо, он бессознательно улыбался, глядя на своих новых знакомых.

— Сам ты откуда будешь? — спросил друг чемпиона, — На местного не похож. Погулять приехал?

— У нас можно погулять, — подхватил чемпион, — Девки у нас красивые в городе. Даром что глубинка.

Третий из парней молчал, слушая их.

— Или в командировку? — спросил друг чемпиона, — Ты не похож на командировочного.

— Нет, — сказал Самед, продолжая улыбаться, — Я тут в тюрьме сидел.

Ребята некоторое время осмысливали его слова.

— Давай я тебе пива принесу, друг, — сказал вдруг молчаливый, — пиво с водкой, а? Хорошо будет.

— Нет, спасибо, — сказал Самед, — Мне уже идти надо. Где тут у вас больница?

— Какая больница? — удивился чемпион.

— Которая поближе, — сказал Самед.

Все трое стали сбивчиво объяснять ему, он сам стал вспоминать улицы, по которым пришел сюда, но махнул рукой и, не слушая парней, вышел из прокисшей пивной под удивленными взглядами новых знакомых, ощущая небольшую изжогу в груди. На улице он глубоко, с удовольствием вдохнул свежий воздух; неподалеку был уютный зеленый скверик, Самед направился к нему и уселся отдыхать на скамейке. Посмотрел на часы: до конца рабочего дня Софьи оставалось еще много времени, и он стал придумывать, чем бы себя занять. На противоположном конце сквера из киоска торговали яблоками. Самед подошел, купил два больших яблока и, вытерев их об рукав пиджака, сел на скамейку и стал есть. Мимо торопливо прошла ватага девушек, все разговаривали разом, перебивая и не слушая друг друга. Проходя, обернувшись, они посмотрели на Самеда с двумя яблоками — одно он держал в руке, прижав к впалому животу, другим аппетитно хрустел — девушки вдруг замолчали, потом весело, громко рассмеялись. И Самед невольно улыбнулся им.

«Студентки, наверно, мать их… Молодежь… — подумал он, будто забыв, что и он не пожилой еще, — Смотрят. Кавказцы здесь, видно, редко попадаются…»

За годы отсидки он отвык общаться с женщинами, но про себя подумал, что неплохо было бы завязать с этими веселыми, милыми девушками хотя бы мимолетное знакомство. «Девушки, подождите! Хотите яблоко? А оно мытое? Ха-ха-ха! Нет, вытертое об рукав пиджака. Ха-ха-ха! А куда вы идете? В институт. А вы? Нет, я институт уже закончил. А как на базар пройти? А вы зеленью торгуете? Ха-ха-ха! Нет, собой. Ха-ха-ха! А можно вас проводить до института? Только взглядом. Ха-ха-ха!..». Ну и так далее, все что можно было бы наплести в непринужденном легком разговоре, если бы у него было хоть немножко смелости, нахальства, умения общаться… Он с сожалением проводил девушек тоскливым взглядом. Потом вспомнил, что в самом деле неплохо бы до встречи в Софьей, пойти посмотреть на их рынок. Стал спрашивать прохожих. Отвечали охотно. Разузнал и направился. «Может, земляков встречу», — подумал он, хотя не понимал, зачем ему это…

Но на рынке вместо земляков он неожиданно встретил Софью. Она покупала маринованные огурцы, и ему на ум не ко времени и месту пришла нецензурная поговорка, которую он нередко слышал у себя на родине. Не будем её приводить, чтобы не шокировать публику, еще не успевшую посидеть в тюрьме. Он неслышно подкрался к ней сзади.

— Огурчики покупаем во время рабочего дня, — вкрадчивым голосом, чтобы не напугать, произнес он.

Но она все равно испугалась.

— Ой, мамочки! — вскрикнула она, чуть не выронив покупку в целлофановом пакете, — Как вы меня…

— Не хотел, честно, не хотел, век воли… — сказал он и вовремя остановился, — Вы что же, не на работе?

С этой женщиной он теперь чувствовал себя раскованно, как со старой знакомой, хотя утром, когда говорил с ней на остановке в ожидании автобуса, такой раскованности не наблюдалось. Это случилось оттого, что сейчас он не думал, что хочет её, что хорошо бы обладать ею и желательно поскорее, и разговаривал, как с давней подружкой, с которой каждый день встречаешься то тут, то там.

— У нас перерыв, — сказала она, — Вот, девчонки послали за закуской…

— Вы что же, выпиваете на работе? Ай-яй-яй! Общественность не осуждает?

— Да нет! Какое там! На нашей работе не выпьешь…

Он, поймав её на слове, моментально решил воспользоваться.

— Тогда я приглашаю вас выпить со мной после работы. Идет? — и мысленно похвалил себя за находчивость.

Она, не отвечая, посмотрела на него. На этот раз более внимательно, чем обычно. Оглядела с ног до головы. Его старый костюм, старые же, но хорошо сохранившиеся ботинки не по погоде, рубашку…

Он проследил за её взглядом. «Может, ей трусы показать?». Улыбнулся. Доброжелательно, как ему казалось. В последние годы на такую улыбку у него наблюдался острый дефицит.

— По одежке встречают, — подсказал он, подытоживая её обзор, и сам подивился своему необычному в экстремальных ситуациях, когда по привычке одолевало косноязычие, остроумию.

— Да, да, — согласилась она, — А что, готовится какой-то неожиданный сюрприз?

Это его подбодрило, почти как обещание.

— Может быть, — произнес он неопределенно, стараясь оставаться загадочным насколько это возможно.

Они шли в сторону её больницы, и она вдруг сказала:

— А хотите огурчик?

— С удовольствием!

И она протянула ему крепкий, маленький, остро пахнувший огурец. Он с удовольствием взял и захрустел им. Она с улыбкой глянула на него.

— Вкусно?

Он кивнул и, прожевав, сказал:

— У нас лучше делают. Молокане.

— Я пришла, — сказала она.

— Хорошо, — сказал он. — Вечером увидимся? После работы, а? Я вас тут подожду. Ладно?

Она, выждав для приличия паузу, молча кивнула и пошла к дверям больницы с треснувшей вывеской «Городская больница №…», а вместо номера — зияющая дыра, похоже от брошенного камня. Видно, кому-то не понравилось обслуживание в городской больнице номер… — подумал он.

Уже в дверях она вдруг обернулась и спросила его:

— А вас как зовут?

— Са…

— Софья! Поскорее, перерыв кончается!

Почти одновременно закричали две женщины в белых халатах, высунувшись из окна на втором этаже, и его неоконченное имя потонуло в их крике.

Она заторопилась, вошла в дверь, слабо махнув ему рукой на прощанье.

И снова он почувствовал себя ужасно одиноким. Зэки, с которыми он сидел — среди них были неплохие ребята — дали ему адресок своих подельников на случай, если ему понадобится что-нибудь, он помнил и адрес, и имена, но с самого начала решил, что не воспользуется ими, зачем они ему, он не собирается ни грабить, ни воровать, может даже он уедет в свой город, где живет его мама и ждет его, посмотрим, еще не решил, жизнь покажет, посмотрим, в какую сторону повернет, куда потечет… Но сейчас он вдруг почувствовал себя настолько одиноким, что даже был бы рад вновь очутиться в камере, где провел четыре года, где завел дружков, заработал врагов и недоброжелателей, все правильно, все естественно, как же иначе… Он шел бесцельно по улице, поглядывая по сторонам, на витрины магазинов, на прохожих, на проезжающие машины и автобусы, вот девочка на велосипеде, тощая, как велосипед, длинная коса болтается по спине, а вот пирожки продают на улице, он подошел, купил два пирожка, продолжил неторопливо свой путь, поедая пирожки, провожая взглядом женщин, некоторые из них тоже останавливали на нем взгляд; он невольно сравнивал этих женщин с Софьей, с которой ему предстояло свидание, и часто от такого сравнения Софья проигрывала, но ничего, много ли ему надо, женщина как женщина, все при ней… Он с нетерпением ожидал конца рабочего дня, рисуя заманчивые картины свидания, от которых прямо на улице неприлично возбуждался, но вид голой женщины, которую он мечтал обнять, снова и снова вставал перед мысленным взором, и он ничего не мог поделать. Порой вкрадывались неприятные мысли: а вдруг она не одна, он же ничего об этом не спрашивал у неё, а вдруг дома муж, или у неё есть любовник, и тогда все напрасно, все его нетерпеливое ожидание, все встреченные на улице и пропущенные женщины, с которыми он мог бы познакомиться, может даже — мог бы легко познакомиться, потому что тоже посматривали заинтересованно, не пришлось бы потом пожалеть; но он вовремя вспомнил о процентном отношении женщин и мужчин в этом городе, о чем ему, провожая, сообщили товарищи-сокамерники, и это процентное отношение немного успокоило его. Кому она нужна, уже не очень молодая женщина, — пренебрежительно подумал он о своей новой знакомой, — когда вокруг так много юных, красивых, доступных? Но нужна она была кому-то или не нужна, тем не менее, за час до конца рабочего дня он уже стоял возле больницы, где Софья работала.

Когда стали выходить врачи и медсестры, короче — медперсонал, он заволновался, подошел поближе к дверям, из которых выходили в основном женщины, чтобы не прозевать «свою». Однако, Софьи все не было. Он заволновался сильнее, и уже когда выходили поодиночке, а не толпой как вначале, он, набравшись смелости, подошел к одной примерно одних с Софьей лет женщине и спросил у неё.

— Не знаю, — сказала женщина, и у него упало сердце, — А вот Маша, она с Софьей в одном отделении работает, может она скажет вам? Маша, поди сюда, тут Софьей интересуются…

Он с надеждой воззрился на подходившую усталой походкой Машу, и кажется, узнал в ней девушку, высунувшуюся из окна на втором этаже, когда Софья возвращалась с ним из рынка.

— Да, — сказала Маша, — Её срочно домой вызвали, дочурка заболела. А вам что надо? Если важное что, могу дать телефон.

— Давайте, давайте! — заторопился он, — Очень важное!

Женщины переглянулись и одновременно улыбнулись почти одинаковыми улыбками.

— Запомните? — спросила Маша и назвала номер.

— Спасибо! Запомню, век воли не видать! — проговорил он, бросаясь к ближайшему телефону-автомату.

Софья сама подошла к телефону, из чего он моментально сделал скороспелый вывод, что мужа у неё нет.

— Да вот, дочурка приболела, температурит, — усталым голосом отозвалась она, — Сегодня я уж посижу с ней…

— Может, надо чего? — с надеждой быть приглашенным спросил он, — Я принесу, а?

— Нет, нет, спасибо, — сказала она потеплевшим голосом, — А кто вам дал мой телефон?

— Маша, — чистосердечно признался он.

— А, — сказала она, заканчивая короткий разговор, — Ну, ладно.

— Завтра увидимся? — спросил он.

— Посмотрим, — неопределенно ответила она, и это ему не понравилось.

Теперь надо было решать проблему ночлега.

— Теперь мне придется решать проблему ночлега, — неожиданно для себя высказал он вслух свою мысль.

Она не сразу ответила.

— Вам что, правда, негде оставаться?

— Конечно, правда, век воли не!.. — с досадой произнес он.

— И вы хотели остаться у меня?

— Да, — признался он, чувствуя, как ей нравится открытый, честный разговор.

Она немного помолчала.

— Алё! — окликнул он её, — Я здесь, не забыли?

— Нет, нет, я просто думаю, куда бы вас пристроить, — ответила она, — Вы могли бы позвонить мне через часик?

— Да, — сказал он, — Мог бы.

— Тогда позвоните, — сказала она и повесила трубку.

Он поплелся по улице к ближайшему скверику, чтобы посидеть на скамейке, потому что от многочасового хождения и стояния возле больницы у него болели ноги. В сквере пожилой мужчина похожий на пенсионера-доминошника прогуливал сомнительной чистоты дворняжку на поводке. Дворняжка, завидев Самеда, сидевшего на скамейке вытянув ноги, будто взбесилась, стала рваться с поводка, рычала на него и всячески старалась выразить свое негативное отношение. Хозяин еле удерживал её.

— Что это с ней? — Поинтересовался Самед, — Не любит иногородних?

— Нет, что вы, — словоохотливо откликнулся хозяин вполне миролюбиво в отличие от своей собаки, — Она у меня за дружбу народов. Просто не любит запаха носков.

— У меня носки не пахнут, — ответил обиженный Самед.

Сегодня целый день его преследовали странные ощущения, в которых он старался разобраться: как же так, за последние годы он привык постоянно находиться среди людей, ни на миг не оставлявших его, а теперь он может наслаждаться одиночеством сколько душе угодно, может идти по улице куда хочет, может даже сесть в поезд и поехать в другой город, в свой родной, например, к маме, и никто не может запретить ему, может знакомиться с людьми, с женщинами, зайти в кафе, посидеть как все нормальные люди, не заключенные… Нет, что ни говори, свобода — великая вещь, век воли не видать!

Собака вдруг утихомирилась, понюхала его ботинки и успокоилась, будто одурманенная газом, легла у его ног, положив умную теперь, когда она перестала скалиться, морду на лапы и посматривая на него снизу вверх. Хозяин её тоже присел на скамейку рядом с Самедом.

— Издалёка? — спросил он, начиная разговор.

Самеду тоже вдруг захотелось поболтать и он стал рассказывать этому незнакомому мужчине свою жизнь, пересказывать, так сказать, краткое содержание. И содержание это озадачило мужчину.

— Так что же теперь, домой поедете?

— Еще не решил, — признался Самед.

— Как же не решили? Что же может быть лучше дома?

Эти слова понравились Самеду, он молча, с благодарностью поглядел на мужчину. Но как же ему объяснишь, этому незнакомому гражданину, что стыдно, стыдно пока заявляться ему домой с наглой рожей зэка, пусть хоть время какое-никакое пройдет, пусть поостынет обида на судьбу, что ввергла его ни с того, ни с сего в такую неожиданную жизненную неприятность, в которой он потерял целых четыре года. А ведь как он хорошо хотел распланировать свое время, собирался учиться, поступать на заочный на давно облюбованный филологический факультет в своем родном городе, а потом, в дальнейшем, может и журналистом стать, работать в газете, журнале, да мало ли чего… А вышло вон как. И так почти до двадцати восьми лет тянул с образованием, то там работал, то тут, все старался денег поднакопить для будущей жизни, а будущая жизнь вон какой стороной обернулась к нему. Как все это рассказать? Хотя незнакомцу рассказывать о судьбе своей нескладной как раз и было легко, как попутчику в поезде, поговорили и разошлись, а душу хоть немного, да облегчил. Но это был всего лишь сухой пересказ содержания пройденного, пересказ без эмоций, без ощущений, без чувств, что терзали, будоражили, не давали спокойно спать по ночам. А собеседник попался благодарный и выслушивал все с участием и внимательно. Это одно уже дорогого стоило, кто в теперешнее время так выслушает другого, особенно бывшего зэка?..

— Спасибо вам, — вдруг неожиданно для себя произнес Самед давно забытое слово и, словно пробуя его на вкус, еще раз повторил, — Спасибо.

— За что? — удивился старик.

Самед протянул ему руку, старик ответил слабым рукопожатием.

— За то, что выслушали меня, — сказал Самед.

Старик понимающе покивал ему. Даже собака его, совсем недавно грозно рычавшая на Самеда, проводила его дружелюбным взглядом.

Самед уже отошел на довольно приличное расстояние от скамейки старика, когда за спиной его послышался знакомый лай. Он обернулся. Возле скамейки старика стояли трое юнцов и что-то втолковывали старику, сопровождая свои слова выразительными жестами. Самед остановился. Слов их он не мог расслышать из-за непрекращающегося лая собаки. Один из юнцов пнул её ногой, собака жалобно завизжала. Старик поднялся со скамейки, весь дрожа от негодования. Тогда Самед торопливо зашагал к старику.

— Вы что тут, ребята? — спросил он, подходя к разбушевавшейся троице.

— А тебе чего, дядя? — спросил один из них, напуская на себя грозный вид и залезая в оттопырившийся карман брюк.

Это обращение несколько удивило Самеда, но перед ним стояли подростки лет четырнадцати — пятнадцати, и, учитывая его потрепанный вид, делавший его старше своих лет, он вполне мог сойти для них за дядю.

— Вот старый хрен не дает нам закурить, — сказал второй подросток, но первый жестом остановил его излияния, выглядел он среди них главным.

— Да не курю я, — стал нервно оправдываться старик.

— А ты вроде на жопу приключений ищешь? — поинтересовался у Самеда первый подросток, все еще держа руку в кармане.

— Вроде — да, — сказал Самед и без лишних слов нанес неожиданный короткий удар в лицо нахально напрашивающемуся на драку мальчишке.

Подросток упал, как подкошенный. Но это вопреки ожиданиям Самеда не остановило его приятелей, напротив — они оба набросились на Самеда, один с ножом в руке, другой с кастетом. Самед почувствовал, что мальчики пьяные и бесстрашно лезут на рожон, как и полагается пьяным соплякам. Расправиться с ними не составило труда, они больше ругались и размахивали руками, чем дрались. Всех троих он оттащил за ноги в кусты и оставил там лежать.

— Пусть отдохнут, — сказал он старику, — А я пошел, мне при моем положении проблемы ни к чему.

— Иди, иди, сынок, — сказал старик, чей отдых на скамейке был безвозвратно нарушен, — И мы тоже пойдем. Будь здоров.

Сидевшие на скамейках в сквере в основном пожилые люди, безучастно наблюдали за всем тут происходящим с таким видом, будто наблюдать такие случаи им приходится не в первый раз, но Самед заметил, что некоторые из них провожали его одобрительными взглядами. Видно подростки-хулиганы досаждали им нередко.

Он заторопился, вышел из сквера, опасаясь, что вот-вот нарвется на затаившегося милиционера, наблюдавшего тайком эту сцену, но, к его счастью, такого милиционера не оказалось, и ему удалось благополучно удалиться от места происшествия. Пора было звонить Софье. Он поймал себя на том, что немного волнуется. Нет, даже порядочно волнуется, во рту пересохло, руки дрожали, сердце билось сильно. Волнение с тех пор как он познакомился с Софьей волнами накатывало и покрывало его с головой, потом откатывало, и он дышал спокойнее, ровнее, это напоминало прилив и отлив. Он словно вернулся в свою неспокойную, тревожную юность и теперь ожидал своего первого свидания и боялся, что оно не состоится, и в то же время боялся, что оно состоится, и что тогда ему делать, как себя вести?

— Софья, — сказал он в трубку, — Это я.

Они договорились встретиться на автобусной остановке, где он её увидел утром. Путь предстоял неблизкий, и надо было выезжать сейчас же. Все это время он бродил по центру города, недалеко от её больницы, и почему-то совсем упустил из виду, что живет она далеко от места работы. Он купил торт, бутылку шампанского, бутылку водки, разузнал у прохожих, где остановка нужного ему автобуса, дождался его и поехал на остановку, где должна была его встретить Софья.

Она уже ждала его, он увидел её из окна автобуса. Возле неё стояли двое малышей, мальчики лет по шести-семи, очень похожие, видно, близнецы, и у него моментально испортилось настроение. Но когда он выходил из передней двери с большим пакетом в руках, оба мальчика вполне самостоятельно поднимались в автобус с задней двери. Софья осталась на остановке одна, одна-одинешенька. Он подошел к ней, хмурясь, никак не мог заставить себя улыбнуться, мысли мешали.

Она же напротив улыбалась, было видно — хорошее настроение.

— Дочке лучше, — сказала она, — Температуры нет, я так боялась, что у неё воспаление… Обошлось… Что это у вас? Накупили, не посоветовались… Не в поход собрались, в гости… У нас, слава Богу, все есть…

— Не с пустыми же руками, — наконец удалось ему перебить её скороговорку.

— Тоже верно, — сказала она, — Вполне понимаю вас.

Они пошли рядом по улице и вскоре вошли в маленький, зеленый, очень уютный дворик.

Мы пришли, — сказала она, — Это наш дом.

— Хороший, — сказал он, оглядывая пятиэтажный старый дом, — Особенно дворик. Только вот почему тут нет ни одной скамейки? Это настоящий маленький скверик, а не двор.

— Каждый выходит со своим табуретом, — пожала она плечами. — Зачем нам тут скамейка?

— Да, правда, — сказал он, — Будь здесь скамейка, приходили бы посторонние с улицы.

— И так приходят, — махнула она рукой, — Распивают под деревьями, гадят в подъездах, алкаши.

Он еще раз с удовольствием оглядел дворик.

— Я с удовольствием остался бы жить в таком дворе, — сказал он искренне.

Она молча посмотрела на него, улыбнулась.

— Замерзнуть не боитесь? По ночам у нас довольно холодно.

— А вы бы мне одеяло вынесли, — предложил он.

Когда она отпирала дверь, и они вошли в квартиру, за дверью обнаружилась девочка лет пяти-шести, она, улыбаясь, смотрела, как они входят.

— А я вас в окошке видела, — сообщила она, внимательно оглядывая покупки в руках незнакомого дяди.

— Ты зачем поднялась, Аня? — встревожено попеняла ей Софья, — Тебе еще полежать надо…

— Скучно лежать, — сказала девочка.

— Смотри, температура опять поднимется, в садик не пойдешь, — пригрозила Софья.

— Очень нужен мне этот садик, — сказала Аня, внимательно разглядывая Самеда, — а этот откуда взялся?

— Аня! — укоризненно воскликнула Софья, — как ты разговариваешь!?

Самед рассмеялся.

— Меня твоя мама нашла на остановке, — сказал он, подлаживаясь под тон девочки.

— Такой большой и потерялся? — сказала девчушка.

— Знай наших, — сказала Софья, — Ей пальца в рот не клади.

— Да уж, заметил, — сказал Самед.

— Ты так и будешь стоять посреди комнаты?

— Анна, помолчи! — прикрикнула на дочь Софья. — Уже поняли, что ты язва. Поди ложись в постель.

— Ну, ма…

— Живо!

Девочка, ворча, поплелась в свою комнату.

— Не дадут пообщаться с новым человеком…

— Пообщаешься, когда выздоровеешь, — успокоила её мать.

— Сколько ей? — спросил Самед, когда Аня скрылась в своей комнате, откуда тотчас послышался скрип кровати, на которую девочка укладывалась.

— Пять… с половиной…

— Не по годам смышленая…

— Любит вопросы задавать, — сказала Софья, накрывая на стол. — Вы садитесь, я немного на кухне повожусь, ладно? Не очень проголодались? Потерпите?

— Да, да, конечно…

Но когда через несколько минут она внесла в комнату разогретое с восхитительным ароматом жаркое на сковороде, Самед почувствовал, как моментально проснулся в нем волчий голод. Некоторое время они ели молча. Он заметил её взгляд на себе.

— Извини, проголодался…

— Ешь, ешь, — проговорила она, — я не оригинальна, и как все женщины люблю смотреть, как с аппетитом ест мужчина мою стряпню. Чувствую при этом огромное удовлетворение. Ну, как, вкусно?

— Потрясающе! Давно такой вкуснятины не ел.

— Ну, еще бы! Станут там кормить вас разными разносолами. Ешь, ешь…

Помолчали. Потом Самед нерешительно произнес:

— Можно один нескромный вопрос?

— Знаю я твой нескромный вопрос…

— Нет, нельзя! — раздался из соседней комнаты крик Ани и вслед за тем она залилась звонким смехом.

— Она уже совершенно здорова, — сказал Самед, — Как смеется!

— Конечно, здорова! Ма, я встать хочу!

— Лежи, я сказала! Подниму тебя к обеду. Поспи.

— А вы что, не обедаете?

— Это внеочередной обед. Тебя не касается. Утихни.

— Я утихла. Давай свой нескромный вопрос.

Самед рассмеялся от души.

— Вот это девчонка!

Софья промолчала, потом спросила:

— Ты, верно, про отца Ани хотел спросить, да?

— Да, — сказал Самед.

— Такая же простая история, как твоя. Обычное дело. Развелись, как половина России разводится. Уехал в Новосибирск, там работу предложили, там и семью новую завел. Анне пол годика было, когда развелись. Ничего, наверно, не помнит.

— Очень даже помню!

— Спи! — прикрикнула Софья в сердцах в приоткрытую дверь.

За дверью моментально послышался усиленный, издевательский храп.

— Но помогает, — продолжила Софья, поднимаясь и плотно прикрывая дверь в Анину комнату, откуда тут же раздался крик девочки:

— Не закрывай! Я послушать хочу!

— Ты у меня сейчас получишь! — пригрозила Софья, усаживаясь за стол.

— Алименты вовремя поступают, — продолжила она. — Жаловаться грех, по-людски расстались, без обид.

Она немного помолчала, потом проговорила:

— Я поздно вышла замуж, в двадцать шесть, все подружки уже детей имели…

Видно было, что ей хочется выговориться, рассказать о себе, чтобы этот пока еще малознакомый, но уже становящийся ей симпатичным, человек — тоже немало хлебнувший в жизни — послушал, посочувствовал, поговорил бы с ней о ней; нет, ей не нужны его советы, просто хотелось, чтобы он нашел для нее слова поддержки, одобрил бы её шаги, сказал бы: да, ты была права…

— Через год Аня родилась, и почти тут же у нас с мужем разладилось… Ничего особенного, бытовуха обычная…

Она встала, тихо прошла к двери в соседнюю комнату, бесшумно приоткрыв дверь, заглянула и прошла на свое место за столом.

— Спит… Вы ешьте, ешьте… Вон вы какой здоровый, вам много есть надо, небось там наголодались по хорошей пище…

— А можно еще один нескромный вопрос? — спросил он.

— Попробуйте.

— А лет вам сколько?

— Вы давно бы уже могли подсчитать ответ на ваш нескромный вопрос, — усмехнулась Софья. — Анечке — пять, в двадцать шесть вышла замуж… Забыли арифметику?

— Ах, да… я не подумал… Тридцать один.

— Тридцать два, — поправила она.

— Мы почти одногодки, — сказал он, помолчал и потом выдавил из себя, отводя взгляд, — А можно еще один нескромный?

— Это что, вечер нескромных вопросов? — Она улыбнулась. — Ну, давайте. Гулять так гулять.

— Вы вот столько лет без мужа… У вас что, никого… никого нет?

Она внимательно посмотрела на него, потом просто, без тени кокетства ответила:

— Нет. У меня никого нет!

Он вдруг почувствовал, что стало легче дышать.

— Эх! — молодецки воскликнул он, — Такая женщина! Куда только мужики смотрят?!

— Мужики… — повторила она, улыбнувшись, — где они, эти мужики? Одна только рвань да пьянь… Мальчики с пятнадцати лет становятся алкоголиками, как им в мужиков вырасти… А те, что есть, за них жены держатся руками и ногами… Даже похмеляться дают, не ворчат… Вон подруги мои, кто с мужьями — нарадоваться не могут, хотя на стороне, конечно, находят на что посетовать…

— Давайте выпьем за вас… за тебя, — сказал он, — Я уже не знаю, на «ты» мы или на «вы», — он наполнил бокалы шампанским, поднял свой, — Чтобы у тебя жизнь с этой минуты была бы удачливой.

— Спасибо, — сказала она, — А ты, между прочим, совсем не как зэк разговариваешь.

— Ну, не знаю, — сказал он, допив бокал и ставя его на стол, — Я старался избегать блатных слов, но все равно прилипали… Век воли не видать… Часто говорю… А вообще-то, в детстве, в юности я много читал, может потому?..

— Я тоже читать люблю, — сказала Софья, — И Аня в меня пошла, в четыре года читать научилась, и теперь её от книжек не оторвешь…

— Скажи, Софья, — начал он, но тут же замялся.

— Что, очередной нескромный вопрос? — улыбнулась она подбадривающе.

— Да, вроде… А что ты делала на той остановке утром, возле тюрьмы?.. Это ведь далеко от твоего дома…

— Какой ты любопытный, — проговорила она шутливо, но тут же поменяла тон, — Хожу уколы делать… Моя частная практика. Подрабатываю. Не могу сказать, что нам не хватает, но на будущее… Надо Анну ставить на ноги. Собираю потихоньку ей на сберкнижку. Ну, еще какие нескромные вопросы у тебя, молодой человек? Кстати, как ты сказал, тебя зовут?

— А я разве говорил?

— Нет? Не помню… Не говорил, кажется… Ну?

— Самед, — сказал он, помолчал, посмотрел на дверь соседней комнаты, посмотрел на Софью.

— Даже не думай, — сказала она, покачав головой. — А если все же думаешь — забудь.

Он помолчал, не отвечая, потом произнес тихо:

— Но мне негде оставаться.

— Не надо врать, — сказала она, глядя ему в глаза, — А семья твоего друга по армии?

— Ну что ты! Исключено. Они меня ненавидят. Сама понимаешь. Ты бы тоже ненавидела, — он помолчал, потом продолжил, — Считают, что из-за меня их сын загремел в тюрягу. Хотя совсем наоборот…

— Как бы там ни было, здесь оставаться тебе нельзя, — сказала она твердо. — Пойди в гостиницу. Правда, у меня в этой сфере знакомых нет, но я могу заплатить за тебя.

— Я сам могу заплатить за себя, — сказал он, уже держа её в объятиях, — В тюрьме зэки работают и заколачивают кое-какие бабки. За годы заработок образует солидные деньжата.

— Солидные деньжата? — тихо, чтобы не разбудить дочь в соседней комнате и стараясь выскользнуть из его жестких объятий, повторила она бессмысленно, — Солидные… говоришь…

— Да, говорю, — бессмысленно повторил теперь уже он, сжимая ее в объятиях и стараясь поцеловать в губы.

Удалось. Хоть и вырывалась изо всех сил, отворачивалась и шепотом грозилась:

— Я тебя исцарапаю!

— Ничего, царапай.

— Ты мне делаешь больно… Синяки останутся…

— Извини, извини, — торопливо проговорил он, продолжая стискивать её в объятиях.

— Да, погоди! Погоди ты, чего скажу… — шипела она тихо, угасающее в его мощных, но в то же время нежных объятиях, если только такое сочетание возможно. У него получалось, становилось возможным: сливались сила и нежность, накопленные за последние годы хамства и грубости.

— Чего скажешь, — тихо пыхтел он, чувствуя счастливую развязку борьбы этих двух союзников, словно со стороны смотрел на себя и на Софью.

— Один… Один… нескромный вопрос… можно? — пыхтела она, отпихивая его из последних сил, но уже сознавая, что победа будет не за ней и что с таким же успехом можно отпихивать от себя скалу, к которой её приковали.

— Нескромный? Нет, не надо… Ты можешь разбить мое сердце…

Тогда посреди этой тихой борьбы вокруг стола, этого страстного кружения, странного танца животных инстинктов, который оба неосознанно старались очеловечить своими чувствами, с каждой минутой, с каждым мгновением победно приближающимися к обоюдному чувству любви, она вдруг залилась тихим, переливчатым смехом, то ли над его словами, то ли радуясь просыпающемуся к нему чувству, так похожему на любовь. Тогда он расслабил объятия, чтобы она посмеялась вволю.

Утро застало их в постели, и её голова покоилась у него на плече. Они одновременно открыли глаза и первое, что увидели перед собой — Анна в ночной пижаме, строго уставившаяся на Самеда.

— Похоже, теперь я должна звать вас папой? — сказала она, сердито глядя на него.

— Это как ты пожелаешь, — улыбнулся он ей.

— И не мечтайте, — сказала девочка и круто развернувшись, вышла из комнаты.

Софья, торопливо набросив на плечи халат…

О! Какие плечи! Мрамор! Царица! — мелькнуло в голове его, не успевшего разглядеть её ночью.

… поспешила вслед за дочерью.

За дверью послышался торопливый сердитый детский шепот:

— … а я не привыкла к подобным картинам, — удалось услышать Самеду конец фразы девочки, по взрослому выговаривавшей маме.

— Еще бы! — возражал взрослый шепот, — еще бы ты привыкла! С того дня, как твой отец ушел от нас, это первый мужчина, переступивший наш порог…

— И последний! — категорически, жестко произнес детский голосок, выбившийся из шепота.

— Да, и последний, — согласилась Софья. — Но, скорее всего, он останется у нас. Придется тебе привыкать.

— Вот это да! Вот это новости!

— Да, новости. И перестань говорить со мной в таком тоне. Не забывай, я твоя мама, а не ты моя. Тебе пять лет…

— С половиной…

— Что бы там ни было, но мы… мы… наверное, поженимся…

Самед, лежа в постели все это слышал вполне отчетливо, и чувствовал себя довольно глупо, не зная, как поступить в сложившейся по вине девчушки ситуации: то ли встать, вмешаться в разговор, постараться завоевать доверие девчонки, то ли продолжать лежать, не смея шелохнуться и невольно подслушивая диалог за неплотно прикрытой дверью. Пока он так лежал, в комнату вошла Аня, в руке у нее было что-то вроде лейки.

— Привет, — сказал он, улыбаясь. — А где мама?

— Готовит вам завтрак на кухне, — сказала Аня, — А хотите, я вас из этой лейки полью?

— Нет, спасибо, — ответил Самед.

— Смешно будет, — пообещала девчушка и тут же стала поливать водой лицо Самеда.

Он не сопротивлялся, и когда она закончила, провел руками по лицу и сказал:

— Здорово! Даже не пришлось вставать умываться… А теперь принеси мне полотенце.

Аня, явно ожидавшая сердитой, злобной реакции с его стороны, как минимум ожидавшая, что он отругает ее за такую выходку, и готовая отвечать на ругательства, была озадачена. А он улыбался, весь мокрый, как ни в чем ни бывало. Она побежала и принесла полотенце.

— А у вас в городе есть зоопарк? — спросил он, вытирая лицо.

— У нас даже цирк есть, — сообщила она с чувством гордости за свой город, в котором есть и цирк и зоопарк.

— Давно была?

— Да… Не помню… Давно, наверное… В детстве еще…

— В детстве еще? — повторил он. — Ну, это мы срочно наверстаем. Надо тебе, пока ты молода еще раз сходить… А сейчас выйди, я оденусь, ладно?

Они подружились. Самед водил её и в цирк, и в зоопарк, водил гулять по воскресеньям, когда Софья ходила делать уколы больным на дому (внутримышечные — двадцать копеек, внутривенные — полтинник), приводил ее из детского садика, и все больше привязывался к этой маленькой семье, к Софье и Ане. После беспокойной жизни, или правильнее было бы — существования, после одичалости в тюрьме, где среди мужской грубости, невежества и хамства, среди часто случавшихся драк, в которых невольно приходилось участвовать, чтобы постоять за себя, среди грубых нравов и искусственных законов маленького преступного мирка заключенных (меж которых, конечно находились и культурные люди, случайно попавшие в зону, но те были исключением из общей душной атмосферы), среди всех этих отбившихся от нормальной жизни человеческих отбросов и шушеры — жизнь у Софьи, спокойствие и уют её дома, чистоплотность и порядок, присущие хозяйке дома, вся милая атмосфера, созданная её заботливыми руками, так пришлись по сердцу Самеду, что он впервые после заключения позволил себе расслабиться, отдохнуть душой и постепенно полюбил все, что связано с ней: её привычки, её почти маниакальную чистоплотность, её невольную привычку смущаться от каждого грубого слова, которые поначалу бездумно, машинально срывались с его губ, её острую на язычок дочь. Но главное — он полюбил Софью, как женщину. Он до ареста не мог похвастаться своими мужскими победами, все, что попадалось ему из женского пола это были преимущественно женщины легкого поведения, откровенные проститутки и известные шалавы, с которыми он встречался в своем городе время от времени по необходимости, испытывая после недолгой связи с ними, тошнотворное отвращение, будто только что упал в помойную яму и теперь необходимо хорошенько помыться, сходить в баню. Так и поступал каждый раз, шел купаться в известную в городе мужскую баню, под причудливым названием «Фантазия». Но Софья… Это, конечно, было нечто, такое было впервые в его жизни. Он обожал её, был без ума, буквально лишался рассудка, видя как в его объятиях она начинает мелко дрожать перед наступавшим оргазмом, как, не умея и не стараясь сдержаться она плачет безмолвно, источает из прекрасных серых глаз влагу любви; он буквально зверел от восторга, занимаясь любовью — любовью в полном смысле слова, любовью, которой он до сих пор не знал, которую не встречал до нее — она орошала его грудь и лицо обильными слезами счастья, зажав кулаком дикий, готовый вырваться крик восхищения, кусая его плечо, издавая сладостные стоны в подушку, чтобы не слышала дочь, спавшая в соседней комнате. Любовные акты, когда оба они сосредоточенно пребывали в извилистых поисках наиболее сильного оргазма, были для них обоих сплошным восторгом, и оба в короткий срок привыкли и привязались друг к другу, как муж и жена, прожившие вместе долгие годы, как и в самом деле две половинки, нашедшие друг друга и соединившиеся в одно целое. То же было и в быту у них: долго живущая вместе, дружная семья. Софья и Аня все больше привязывались к нему, к мужчине в доме. Все неполадки, которые обнаружились в квартире, он очень быстро устранил, обнаружив перед маленькой своей семьей отличные навыки настоящего мастерового мужчины, что называется, с золотыми руками. Надо было работать, и он временно устроился рабочим на текстильную фабрику, небольшую, но единственную в городе. До лучших времен, пока не подвернется что-нибудь более стоящее. Несколько раз из городского междугороднего переговорного пункта звонил домой, чтобы мама и брат не беспокоились. Но однажды младший брат, Заур сообщил ему, что приедет и уже купил билет, и что это настояла мама, сама она не может прилететь из-за старой хвори — болезни ног, а Заур уже отпросился на работе в отпуск за собственный счет и прилетает, так что пусть Самед его не отговаривает.

— Я и не собираюсь тебя отговаривать, — сказал Самед. — Прилетай. Буду рад. Город ты знаешь, навещал меня здесь в зоне, а адрес запиши…

Заур уже через день был у них, у Софьи с Самедом. Он привез домашние гостинцы, мамины соленья, варенья, печеное…

— Ой, зачем же вы так беспокоились! — ласково пеняла ему Софья, суетясь и помогая Зауру вытаскивать из сумок гостинцы, а Аня изучающее рассматривала Заура.

Заур впервые увидев девочку, немного опешил, смутился, он не знал, что у Софьи есть ребенок, но быстро нашелся, стал шутить с девчушкой, показывал ей, как надо чистить гранат…

— Что я, гранат не видала? — хмыкала Аня, глядя как Заур во всю старается завоевать ее расположение.

— А разве видала? — сказала Софья, — Где это ты видела гранат, врунишка?

— Софья! — укоризненно произнес Самед, указывая взглядом на Аню, и прибавил шепотом, — Не смущай ребенка…

Это не ускользнуло от внимания Заура, и он понял, что брат на самом деле не просто сошелся с этой семьей, но по-настоящему любит их, как своих родных.

— Ну, расскажи о себе, — сказал Самед, когда сели за стол и Софья внесла блюдо с пловом с курицей, чем немало удивила Заура. — Что поделываешь?..

— Твоя школа? — сказал Заур, кивая на блюдо в руках у Софьи.

— А как же! — откликнулась весело Софья, — он у нас на все руки мастер, и готовить может — пальчики оближешь! Вот и меня научил…

— А ты хорошая ученица, — прибавила Аня.

— Стараюсь.

— Ну, Заур… — произнес Самед.

— Что? — спросил Заур.

— Расскажи как у вас там…

— Так ты же все знаешь…

— Знаю в общих чертах, а ты теперь, раз уж приехал — поподробнее.

— Ну, что рассказать? — Заур поводил взглядом по красиво сервированному столу, на котором Софья раскладывала плов по тарелкам, и нерешительно спросил, — А у вас как, спиртное не подают к праздничному столу?

— Ой, мамочки! — воскликнула Софья, — Я о вас не подумала, извините… У нас же все непьющие, но для вас у нас найдется…

— Нет, нет, — с удовольствием стал отказываться Заур, — Я тоже непьющий… не беспокойтесь… Я так спросил.

— Да, он — непьющий, — подтвердил Самед, — Да еще какой! Всем непьющим непьющий. Расскажи, а? — попросил он брата.

— Да ладно, — стал отнекиваться Заур, — дело давнее… — но тем не менее, тут же охотно стал вспоминать:

— Мне лет тринадцать было… Отец наш тогда еще жив был. В школе, в туалете мальчики распивали дешевый портвейн, ну и я приложился, да тут же захмелел от двух глотков… Пришел домой, шатаясь, ничего не соображаю, мальчишка… Мать в ужасе… Отец вернулся с работы, она ему рассказала… Он послал Самеда за водкой, и влил мне в горло чуть ли не стакан… меня стало рвать. Это противное ощущение до сих пор я отчетливо помню. И с тех пор ни капли спиртного, нигде, даже пива… Не пью.

— Ну и молодец! — похвалила Аня. — Я тоже ни капли…

— Анна, веди себя прилично! — сказала Софья.

Девочка пожала плечами.

— Уж приличнее некуда!

Заур улыбнулся ей.

— Хорошая у вас девочка, сколько тебе?

Она сообщила.

— А дома, слава Богу, нормально, — стал запоздало отвечать Заур на вопрос старшего брата, — Мама немного хворает, застарелый ревматизм, а так — живем, не жалуемся… Я уже лейтенанта получил… — с плохо скрываемой гордостью, проговорил он.

— Заур в милиции работает, — пояснил Самед Софье, — а в армии был десантником… На работе пришелся ко двору, молодец, быстро продвигается…

— Школу милицейскую окончил, — прибавил Заур.

— Обед проходит в теплой, дружеской обстановке, правда дядя Самед? — сказала посреди наступившей тишины за столом Аня.

— Это не ребенок, вундеркинд, — смеясь, проговорил Заур.

После обеда он вышел на балкон, где Софья раскладывала в деревянном сундуке для продуктов банки с домашними вареньем и соленьем, что привез им Заур. Он поглядел на двор.

— Красивый у вас дворик, уютный, на сквер похож, — тихо проговорил он, о чем-то задумавшись.

Софья заметила, что он что-то хочет сказать, выпрямилась, посмотрела ему в лицо в ожидании.

— Я хотел вам сказать, — не замедлил начать он, явно торопясь, чтобы никто им не помешал, — Я очень люблю брата.

— Понимаю, — сказала тоже тихо Софья.

Со стороны могло показаться, что двое на балконе молчат, просто молча стоят и смотрят вниз во двор.

— Я за него могу жизнь отдать, — прибавил Заур.

— Нам хорошо вместе, — сказала Софья, — если только вы это хотели услышать. Мы все трое довольны своей жизнью, мы любим друг друга.

— Хорошо, — сказал Заур и вошел в комнату, оставив Софью и дальше возиться с тщательно закупоренными банками.

— Мне пора, — сказал Заур брату.

— Как пора? — удивился Самед. — Ты не останешься?

— Оставайтесь, — вдруг неожиданно поддержала Самеда Аня, — Если хотите, я еще что-нибудь скажу.

— Спасибо, — Заур и Самед одновременно рассмеялись коротким, очень похожим смехом. — Спасибо, но надо идти.

— Куда же вы? — спросила Софья, входя в комнату.

— В гостиницу. Мне здесь номер забронировали из нашего отделения милиции. А утром — обратный рейс. Я ведь только на два дня отпросился. Работы много.

— Ловишь воров-бандитов? — Самед хлопнул его по плечу.

— Приходится…

— Как-то неудобно получается, приехали из такой дали и — в гостиницу! — сказала Софья.

— Все нормально, — улыбнулся в ответ Заур. — Мы люди городские. Не привыкли стеснять хозяев.

— Да какое тут стеснение? У нас две комнаты, вы с Самедом в одной, мы с Аней в другой… Никакого стеснения…

Самед провожал брата до гостиницы.

— Заозерная, — прочитал Заур на углу дома название улицы, — Красивое название. А где же тут озеро?

— Была какая-то лужа… Осушили, теперь на том месте дома будут строить, пока все фундамент возводят, уже три года… Обычный советский долгострой.

Некоторое время шагали молча.

— Мне Софья понравилась, — проговорил после затянувшейся паузы Заур. — И Аня, конечно, тоже… — он замолчал.

— И что? Договаривай.

— Да нет, дело твое… Что мне договаривать? Просто я думаю… Вот ты видный парень, мастеровой, везде кусок хлеба себе добудешь, ты бы и дома мог бы прекрасно жениться, создать семью с девушкой из хорошей семьи, чистой, честной…

— Софья хорошая… — сказал Самед, помолчал, — и потом, знаешь… Судьба порой делает неожиданные ходы… Когда я выходил на волю, я хотел немного переждать здесь, в этом городе, потом приехать домой, пусть, думал, немного позабудется, пусть мама и Заур поскучают, тогда приезд мой будет для них больше желанным… А так… сразу после тюрьмы… Неловко мне было, пойми, перед мамой, перед родственниками, соседями…

— Я понимаю, — заверил его Заур. — Ты не думай, я просто пересказывал тебе мамины мысли… она, конечно, хотела бы, чтобы ты был рядом, женился бы на своей… А так, на разведенке…Мама мечтала, чтобы ты в дом привел свою, из наших…

— Кого любишь, та и становится своей…

— Да, наверное, ты прав, — сказал Заур.

— Ты сам давай, пошевеливайся… Уже пора. Порадуй маму…

— Да, надо бы… Вот на работе немного разберусь, потом и о женитьбе можно подумать. — Заур помолчал, рассматривая дома вдоль улицы, автобусную остановку, людей на ней, ожидавших автобус:

— Тут до гостиницы не так уж близко. Может, поедем на чем?

Возле гостиницы, сойдя из автобуса, они постояли у дверей и Заур сказал:

— Что ж, обнимемся, брат…

Они обнялись.

— Я приеду. Обязательно приеду, — сказал на прощание Самед. — Так и передай маме.

— Передам, — сказал Заур и вошел в гостиницу, в холле которой старый швейцар сидел на стуле и активно копался в носу.

Рано утром Заур улетел. Самед не поехал в аэропорт провожать его, оба они не любили прощаться, не любили проводы.

Софья, конечно, передала ему слова брата, что сказал ей Заур наедине на балконе.

— Хороший брат у тебя, — прибавила она. — На него можно опереться в трудную минуту.

— Это ему на меня надо опираться, все-таки, я — старший, а вот как вышло, — сказал в раздумье Самед.

— Твоей вины в этом нет, — сказала Софья, решив подбодрить его. — Так получилось. С кем не бывает…

Ночью Самеду не спалось. Приезд и такой скорый отъезд брата разбередил ему душу, он стал вспоминать их общее детство, как он учил маленького Заура уметь постоять за себя на их улице, где между детьми постоянно возникали стычки, выливавшиеся зачастую в большие драки, в которых, порой участвовали не только дети, вспоминал, как учил семилетнего Заура драться… Однажды — тогда Заур только пошел в школу, в первый класс, а ему, Самеду было почти одиннадцать, — и вот однажды избитый в школе мальчишками Заур пришел в слезах жаловаться старшему брату, ревел, слезы в три ручья…

— Если ты еще раз придешь избитый и будешь плакать, я сам тебя изобью! — закричал ему в лицо Самед.

Маленький Заур опешил, очередная волна рыданий застряла у него в глотке от удивления, он ожидал совсем другого от родного брата, думал, что Самед пойдет сейчас с ним и накажет его обидчиков, но вышло все не так, как ожидал малыш. Однако, слова старшего брата запомнились, и на следующий день он, Заур дал достойный отпор нападавшим на него мальчишкам. С тех пор он научился защищать себя, и его стали побаиваться и в школе, и на улице, и в дальнейшем — в жизни. Он рос, становился старше, умнее, крепче, а служба в десантных войсках в армии еще больше закалила его, и в дальнейшем он нашел применение своим силам и способностям, поступив на службу в милицию. Заур ничего не забывал и теперь был бесконечно благодарен старшему брату за ту школу, что прошел с его помощью, и за постоянную опеку со стороны Самеда, который не выпускал его, Заура из поля зрения, и приходил на помощь, если она требовалась. Особенно эта опека усилилась после ранней смерти отца мальчиков, и Самед, несмотря на малую разницу в годах, которая со временем становилась все незаметнее, тем не менее, заменил младшему брату отца, сам вынужденно делаясь не по годам опытнее, умнее… Приходилось, ничего не поделаешь, он чувствовал ответственность за брата.

Жизнь маленькой семьи Самеда текла ровно, нормально. Работали, гуляли в парке недалеко от дома, занимались воспитанием маленькой Ани, одним словом — жили не хуже других. И что важнее всего — с каждым днем Самед и Софья становились все ближе, все больше сближались, начинали по-настоящему любить друг друга. У них, конечно, любовь не была с первого взгляда; да, что-то впрочем, есть не очень надежное в такой любви с первого взгляда, если влюбленные не юноши, а пожившие уже люди, лет за тридцать. Их любовь требовала времени, и с каждым днем можно сказать крепла, разгоралась, становилась надежнее, так что они вскоре были не только любовниками, но и товарищами, друзьями, с полуслова понимающими друг друга. Маленькая семья их в короткое время стала такой крепкой, будто они прожили вместе долгие годы. Это радовало, Софья расцвела, стала выглядеть моложе, чаще улыбалась, по утрам, принимая душ в ванной после ночи любви, часто, забывшись, пела, на что моментально реагировала маленькая Аня, для которой такое поведение мамы было в новинку. Подруги Софьи с работы то одна, то другая, то несколько подруг вместе заходили порой после работы в гости, с любопытством поглядывали на Самеда, разговаривали с ним, желая разговорить, узнать о нем побольше, спрашивали у Ани, как ей нравится её новый отчим.

— Нравится, нравится, — отвечала Аня, — Нечего у ребенка выпытывать…

— Ну и язычок у тебя! — говорили женщины. — Что с тобой будет через десять лет?

— Шестнадцать будет, — говорила Аня.

Софья заранее предупредила дочь и Самеда, что на ноябрьские праздники они все поедут к ее родителям в деревню, и оставят там Аню до нового года.

— Ну, ну… Ясно… Молодым одним хочется остаться, — язвительно реагировала девочка на сообщение.

Самед смеялся.

— Где она такого набралась? — говорил он. — Разговаривает, как взрослая…

— А что мне там делать до нового года? — хныкала Аня, — я же от скуки зачахну.

— Не зачахнешь. Погостишь у бабушки с дедушкой. Они давно тебя не видели, соскучились. Воздухом деревенским подышишь. Тебе на пользу, — сказала Софья.

Было решено, к тому же давно пора была познакомить родителей Софьи с новым зятем, и они собрались и на нерабочие дни ноябрьских праздников поехали в деревню в семидесяти километрах от города, где жили в своем домике родители Софьи.

— Так значит, вы только на новый год за мной приедете? — спросила Аня.

— Да. Перед новым годом, — сказала Софья.

Тогда Аня из цветной фольги вырезала буквы и наклеила их на стену в столовой.

— Это мой вам подарок на новый год, — сообщила она.

Софья поглядела на неровно приклеенные к обоям блестящие буквы:

«С Новым 1987 годом».

— Молодец! — похвалила она дочь. — Спасибо за подарок. Только здесь ты запятую пропустила, — она указала место, — И в конце такого предложения обычно ставят восклицательный знак. И буквы у тебя все неровные, одни — в лес, другие — по дрова…

— Мама! Мне только пять лет, ты не забыла?

— Странно, а недавно говорила, что почти шесть.

Вечером, накануне праздника, они сели в пригородную электричку и поехали в гости к бабушке и дедушке Ани.

Их естественно, встретили с радостью, зацеловали внучку, познакомились с Самедом, усадили тут же за стол, стали угощать… Отец Софьи, крепкий с виду мужчина шестидесяти пяти лет очень огорчился, когда узнал, что Самед не пьет и не сможет составить ему компанию.

— Нет, компанию я вам составлю с удовольствием, просто я предупреждаю — знаю свою норму. И пьяным вы меня не увидите.

— Вот и молодец! — похвалила его мать Софьи, круглолицая улыбчивая женщина лет под шестьдесят.

Но застолье прошло весело, даже замечание матери Софьи, что пора бы узаконить их отношения, не помешало течению маленького праздника.

— Мы и так муж и жена, — сказала Софья. — Не в бумажках дело…

— Узаконим, — сказал Самед. — как Софья скажет…

Самед понравился родителям Софьи, а Аня вопреки ожиданиям, что-то притихла и не лезла в разговоры взрослых.

— Ты не заболела? — поинтересовалась Софья, щупая ей лоб.

Через день, оставив Аню, Самед и Софья уезжали в город. Аня вдруг неожиданно для всех расплакалась, её успокоили, но уезжала Софья с тяжелым сердцем.

— На нее это непохоже, — сказала она Самеду, — она всегда была чужда подобных сантиментов.

В вагоне электропоезда Самед вдруг вспомнил свой ночной сон и решил поделиться им с Софьей.

— Странный такой сон, — проговорил он, — Может, оттого, что на новом месте спал? Беспокойно спал… Видел, будто машину купил, «Жигули» пятерку, о которой давно мечтал, и едем мы за город, прямая асфальтированная дорога, а на обочине — пастух пасет коров, другой поодаль срезает траву, на тележку складывает, я притормозил, чтобы спросить дорогу, и тут вижу: оба пастуха и тот с серпом в руке бегут к машине явно с недобрыми намерениями, ты кричишь мне: «Уезжай! Быстрей! Быстрей!». Я нажимаю на газ, на скорости беру с места, а с обочины дороги, то справа, то слева появляются новые пастухи, как две капли похожие на первых двух, и у каждого то нож, то серп острый, все бегут за машиной, я прибавляю скорость, уже на предельной еду, но, странное дело: они не отстают ни на шаг, и вот-вот догонят нас…

Самед замолчал. Молчала и Софья.

— У меня бабушка покойная умела разгадывать сны, — сказала она после долгого молчания. — Я не очень придаю им значения.

— Я тоже, — сказал он. — Но такие странные сны я редко вижу.

В вагоне электрички было почти пусто, сидела в противоположном ряду пожилая супружеская пара с корзинами в руках, похоже, по грибы ходили в ближний лес, да девушка лет двадцати как-то равнодушно, безучастно просматривала журнал «Огонек».

Самед, приложив ладони к темному стеклу окна, старался разглядеть виды, но ничего интересного не нашел, вокруг была степь с редким домиками.

На очередной остановке с платформы донеслись громкие голоса, хохот, но поезд почти тут же тронулся, и все затихло. Но через несколько минут, переходя из вагона в вагон, ворвалась ватага юнцов в вагон, где сидели Самед с Софьей. Их было человек восемь-девять и было видно, что они выпили, на вид — подростки пятнадцати-семнадцати лет. Самед долго их рассматривал, пока Софья не шепнула ему осторожно:

— Не гляди на них… Ну их…

Самед отвел взгляд и стал напряженно смотреть в окно, в вечерней глубине которого ничего нельзя было разглядеть. Но мальчишки явно нарывались на приключения, искали скандала. Сначала они стали приставать к старикам, сидевшим около дверей в тамбур вагона, но длилось это недолго, оцепеневшие от страха старики были им неинтересны: кто-то из них смахнул кепку с головы старика, и на этом приставание закончилось. Потом они всей гурьбой двинулись по проходу вагона к девушке, напряженно вцепившейся в журнал.

— Девчонка вполне годится, — сказал на вид старший из них. — Оттрахаем её прямо здесь, до следующей остановки успеем. Я — первый.

Девушку облепили со всех сторон, а старший стал нахально расстегивать ширинку. Девушка отбивалась, крича, ей заткнули рот.

Самед встал.

— Самед, прошу тебя, не ввязывайся, — тихо, в страхе взмолилась Софья.

— Отдыхай, черножопый, и до твоей очередь дойдет, — сказал один из мальчиков.

Самед, очертя голову, бросился на толпу подростков, расшвырял многих, как котят, но получил несколько сильных ударов по голове самодельными кастетами и дубинками.

Софья истерически закричала, часть подростков переключилась на нее, её стали избивать, били по лицу ногами, кулаками, она закрыв лицо, кричала. Самед, увидев, как избивают Софью, озверел, кинулся на малолетних бандитов, разбивая кулаками им лица, головы; по пути, пробиваясь к Софье, он получил несколько ножевых ран, но это его не остановило. Двое подростков, напоровшись на кулаки Самеда, остались лежать на полу вагона, оставшихся он крушил кулаками, не обращая внимания и не чувствуя уколы ножей и удары дубинок.

— Ложись! — вдруг послышался визгливый крик старшего из подростков, который, видимо был главным в этой мальчишеской банде, — Ложись, зацеплю!

Мальчишки бросились врассыпную, и тут только Самед в руках у старшего подростка заметил пистолет. Кровь кинулась ему в голову, не соображая, он пошел на малолетнего бандита, вытянув руки, чтобы схватить его за горло и придушить, но выстрел раздался раньше.

Софья дико, истошно крикнула.

Пуля из «Макарова» с двух шагов попала Самеду в глаз и вышла через затылок, рана была смертельной, Самед рухнул, но все еще судорожно и бессознательно сжимал кулаки, стремясь добраться до горла врага.

На очередном пустынном полустанке уже мертвого Самеда и еле живую, избитую Софью выволокли из вагона на заснеженную платформу под омертвевшими взглядами девушки с журналом, (старики от страха закрыли глаза ладонями), вытащили и двух еще не пришедших в себя от ударов Самеда мальчишек. Поезд отошел от платформы. И тогда подростки под руководством старшего стали измываться над Софьей и трупом Самеда, изнасиловали еле живую Софью.

— Подмахивай, стерва! — кричал, насилуя почти безжизненное тело Софьи, старший подросток, угрожая ножом, — Подмахивай, зарежу! Держите ей ноги! — крикнул он своим парням.

Изнасиловав, они нанесли ей несколько ножевых ранений, стали пинать труп Самеда, старший подросток выпустил в его не дышащее уже тело еще две пули, и с дикими криками и победным хохотом ватага мальчишек, приведя в чувство двух своих дружков, покинула платформу.

— Врассыпную! — скомандовал старший, и все бросились кто куда, исчезли в темной ночи.

— Надо было и девку шмальнуть, — проговорил на бегу старший одному своему приятелю, который увязался за ним. — Свидетель все же…

— Да она от страха язык проглотит, — отозвался с готовностью тот. — Ты же видел — обосралась. А скажи — как я воткнул ему нож! Во потеха, прямо в сердце!

— Ты то уж заткнись! — огрызнулся на бегу старший, — Если б я не шмальнул, он бы всех вас разбросал, костей бы не собрали, крепкий мужик попался.

Второй мальчишка обиженно замолчал. Ночь поглотила подонков.

К этому времени движение скинхедов делало свои первые, еще робкие шаги. Появилось оно в Англии в 1982 году, но вполне миролюбивое, не агрессивное, фанаты рок-групп называли себя «Скинхеды», что значит голая голова, или голова-кожа, попросту — бритоголовые. Лет через десять, приняв несколько агрессивную, правую окраску движение скинхедов докатилось до России, в основном до больших городов, мегаполисов, но их отдаленное дыхание, теряя по пути все позитивное, человеческое, гуманное, с чего началось это движение, коснулось к тому времени уже и провинциальных городов, и подростки и юноши, еще не зная, что они скинхеды, еще не понимая полностью значения этого слова, впоследствии оболганного, опошленного, перевранного безмозглыми националистами, еще носившими длинные до плеч патлы и кастеты в карманах, взяли инициативу в свои руки; тринадцати-семнадцатилетние мальчишки уже бравировали своей непримиримой ненавистью ко всему, что на них непохоже; ненавистью к инакомыслящим, инакоговорящим, инакоживущим, ненавистью к иногородним, к людям из других республик этой огромной страны, недавно только широко шагавшей к коммунизму и равенству между людьми всех наций; пылали ненавистью безмозглые юнцы и подростки ко всем, кто не так выглядит, как им хотелось бы, не так говорит, не так ходит, не так дышит, не так думает, не так любит. В дальнейшем, лет через пятнадцать-двадцать, новое поколение безмозглых мальчишек, сбрив волосы, станут бритоголовыми, гордо называя себя «бандой бритоголовых», а официально — «скинхедами», «скинами», станут нападать на одиноких прохожих, ни в чем не повинных, наводя страх на горожан, нападая целой трусливой толпой, избивая и разбегаясь с чувством выполненного долга, будто нужную работу докончив, будут крушить витрины магазинов, переворачивать чужие автомобили, поджигать газетные киоски, нарушая мир и покой граждан каждый раз, когда что-то им будет не по ноздре. И в России число скинов достигнет невероятной цифры — пятьдесят тысяч бездельников и хулиганов, бандитов и убийц, обосновавшихся в основном в крупных городах. А пока — малолетние бандиты были только первыми провозвестниками грядущих скинхедов.

Софья выжила. Единственный пассажир последней электрички, вышедший на этой маленькой станции, заметив два тела валяющиеся в крови на платформе, забил тревогу, закричал, остановил электричку, несколько пассажиров бросились ему на помощь, обнаружили что у Софьи еле, но все-таки бьется пульс, на той же электричке повезли её в город в больницу, и попала она совершенно случайно, по воле судеб именно в ту больницу, в которой работала. Дежурный врач узнал её, хоть лицо и было разбито до неузнаваемости, тут же ей стали оказывать первую помощь, но Софья впала в кому, и пролежала в коме четверо суток.

За телом Самеда поехала милиция и до опознания поместила его в морг.

Только через четыре дня, когда Софья пришла в сознание и смогла кое-как говорить, удалось сотрудникам милиции выйти на брата Самеда.

Заур был на работе, в отделение милиции, когда его вызвал начальник отделения.

— Плохие вести, сынок, — без обиняков начал седой полковник.

Заур в милиции привыкший к плохим вестям, не очень внутренне огорчился, исправлять плохое было его работой, его профессией, но что-то необычное было в голосе, во всем облике начальника, и он насторожился.

Когда он услышал, он сгоряча не понял, думая, что ослышался и хотел уже попросить полковника повторить, что он сказал, но тот, заметив растерянный вид Заура, сам повторил еще раз, тихо, медленно и попросил молодого человека присесть.

Заур остался стоять возле стола полковника, все еще плохо соображая.

— Тебе надо поехать туда, — сказал полковник, — и привезти тело брата. Я с тобой пошлю нашего человека, поможет.

Заур вышел из кабинета начальника, пошел в свою комнату, сел за стол и уставился перед собой, стараясь взять себя в руки, осмыслить до конца сказанное полковником.

— Что с тобой? — заметив, как сильно он побледнел, спросил его сотрудник, сидевший с ним в одном кабинете лейтенант, его близкий товарищ.

Заур посмотрел на него невидящим взглядом, долго молчал. Тот не стал переспрашивать, но ждал ответа. Заур ответил. Товарищ заговорил не сразу, осмысливая информацию, потом сказал:

— Я поеду с тобой.

Заур покачал головой.

— Нет. Я сам… Спасибо.

Матери дома он сообщил, что его отправляют в командировку, и чтобы она не стала расспрашивать, боясь, что по его убитому виду она может догадаться, и тогда придется все ей рассказать, он поспешно вышел из дома, пошел покупать билет на самолет, и той же ночью прибыл в город, где жил, где прожил короткую спокойную и может самую счастливую часть своей жизни его брат, Самед.

Рано утром Заур зашел в больницу к Софье. Увидев его, она заплакала и было видно по тому, как судороги кривили её некогда милое улыбчивое лицо, что даже плакать ей физически больно. Каждое движение, каждый жест отдавался болью во всем её теле, в голове.

— Почему?.. — сказала она еле слышно.

— Что, Софья? — спросил Заур.

Он уже давно взял себя в руки, говорил ровно, спокойно, и уже в самолете решил и твердо знал, что будет делать и как действовать.

— Почему, — прошептала она, — никто мне не говорит… Он ведь… Он ведь…

— Он умер, — спокойно сказал Заур. — Я приехал за телом.

Рыдания стали сотрясать её тело.

— Больно! Больно! — тихо кричала она.

— Успокойся, успокойся, — сказал Заур. — Ты мне будешь нужна. Набирайся сил. Я увезу его, — тут в горле у него встал комок, и он вынужден был сделать паузу, — Увезу… И очень скоро вернусь. Мне нужны будут твои показания.

От Софьи он поехал в отделение милиции, откуда поступил звонок в его город. Зауру дали адрес морга, где лежало тело брата, и заверили, что преступников ищут, но дело затягивается, потому что нет свидетелей, а единственная девушка, которая была в то время в вагоне и могла бы дать показания, утверждает, что ей в самом начале нанесли удар по голове чем-то тяжелым и больше она ничего не помнит.

Заур привез тело брата в город, в его родной город, где он родился, кричал на весь квартал двухмесячным грудным малышом, требуя молока, требуя свое место в этой жизни, привез туда, где он учился жить, трудился и учил жить его, своего младшего брата, который его очень любил, но наученный старшим братом, так же как и он, Самед, не привык выказывать свои чувства, не привык сюсюкать и нежничать, готовый в любую минуту отдать за него, старшего жизнь.

Матери, конечно, пришлось сообщить, но Заур не осмелился сделать это сам, а передал через близких соседок, на руках которых, можно сказать, и вырос он с братом.

Самеда похоронили рядом с отцом, не в городе, в селение, близ города, откуда был родом их отец. После трехдневных поминок Заур, оставив матери деньги на поминальные четверги и сорокадневные поминки (если вдруг к тому времени не успеет вернуться), чтобы все был чин чином, как у людей, сославшись на срочное дело, уехал, как сказал матери — в командировку.

Перед отъездом он зашел к начальнику отделения.

— Ты взрослый, вполне самостоятельный человек, — сказал ему полковник, — И я знаю твой характер, ты давно у нас работаешь, и поверь — я очень ценю тебя как прекрасного человека и отличного профессионала. Потому я не стану тебя отговаривать. Но подумай еще раз, не горячись… Подумай — правильно ли ты решил. Там своя милиция, они разберутся и вызовут тебя на суд, когда найдут преступника, или преступников.

Заур учтиво, не перебивая выслушал полковника, потом сказал:

— Мне, наверное, надо будет сдать табельное оружие?

— Да, — сказал полковник.

— И удостоверение?

— Да.

Заур протянул руку и сердечно пожал огромную ладонь начальника.

— Я вам ничего не говорил. Считайте, что я отпросился на несколько дней в связи… в связи… со смертью брата… С поминками…

В тот же день вечерним рейсом он прилетел к Софье. В больничной палате у нее на этот раз он застал родителей Софьи и маленькую Аню. Аня, завидев Заура, с плачем кинулась к нему.

— Папу Самеда убили! — закричала она и стала громко рыдать.

— Я знаю, — спокойно сказал Заур и тихонько отстранив от себя девочку, присел на пустой стул у кровати Софьи.

Софья выглядела уже немного лучше, могла разговаривать, но лицо было перебинтовано, а нога в гипсе. Ей периодически делали болеутоляющие уколы, часто заходили в палату врачи, проведать, санитарки без всяких указаний делали все, чтобы хоть немного облегчить её страдания. Родители Софьи стали успокаивать внучку, но она вновь подбежала и, плача, обняла сидящего на стуле Заура за колени.

— Успокойся, — сказал он девочке и неумело, одеревеневшей рукой погладил её по голове.

— Мне надо поговорить с тобой, — сказал он Софье.

— Мы в коридоре посидим, — сказала мать Софьи и взяла за руку Аню, отрывая её от Заура, — Пойдём, родная, немного посидим там…

Аня молча повиновалась, шмыгая носом. Когда они вышли, Софья сказала:

— Приходили из милиции. Я им все рассказала. Это были мальчишки, подростки, человек, наверное, десять, старшему, главарю на вид лет шестнадцать-семнадцать… Что еще?

— Ты никого из них не узнала? Видела впервые?

— Впервые.

— Кто еще был в вагоне?

— Два старика, муж с женой, наверно… И девушка лет двадцати— двадцати пяти.

— Как они себя вели?

— Старики закрыли глаза от страха, чтобы ничего не видеть. А девушка читала журнал.

— Она все видела?

— Да. Кажется — да.

— Ты её тоже видела впервые?

— Да, впервые.

— Она заявила, что её ударили по голове, и она не знает, что потом происходило.

— Нет, — сказала Софья. — Её не успели ни ударить, ни изнасиловать. Вмешался… — она стала вдруг бурно дышать, не умея продолжить.

Заур нашел на тумбочке возле кровати посреди лекарств и шприцев нашатырный спирт, намочил палец, поднес к носу Софьи. Она вздрогнула, глубоко вдохнула воздух.

— Что-нибудь у девушки… не запомнила?.. Может, какие-то приметы?..

— Нет, обыкновенная, на студентку похожа… Бедно одетая… Короткое, бордового цвета пальто, колени не прикрывало… Старое пальтишко… может и не студентка… Журнал читала…

— Не густо, — проговорил разочарованно Заур.

Софья пристыжено опустила голову.

— Что ты собираешься делать? — спросила она, заметив, что Заур собирается уходить.

Он не ответил, пошел к дверям палаты.

— Да! — воскликнула она. — В ногах у нее была целая кипа газет… вечерняя газета… Целая кипа, перевязанная шпагатом.

Заур моментально вернулся, подошел к Софье.

— Ты говоришь, это была кипа одной и той же газеты? Ты уверена, что это не была макулатура?

— Нет, кажется это была вечерняя газета, целая кипа, там названия выглядывали, заголовок я запомнила один и тот же на нескольких газетных листах… А что? Это тебе поможет?

— Не знаю. Надо попробовать.

Он опять направился к выходу из палаты.

— Заур, — окликнула его Софья.

Он обернулся.

— Скажи мне, — попросила она тихо, — что ты собираешься делать?

Он помолчал, не отвечая, потом, заметив её умоляющий взгляд, произнес:

— То же, что сделал бы мой брат… Найти и убить этих подонков. Одного за другим.

Софья заплакала беззвучно.

— У них пистолет.

— Ладно, — сказал он и вышел из палаты.

Неожиданно повезло. Девушка-свидетельница работала, как он и предполагал в системе «Союзпечать», разносила по киоскам вечерние газеты. Обойдя несколько газетных киосков, он узнал её имя, фамилию и даже домашний телефон.

Он позвонил ей, не откладывая, представился работником местного МВД, и назначил встречу недалеко от её дома — это уже по её инициативе, она первое время после пережитого стресса, не хотела уходить далеко от дома.

— Я не вызываю вас в отделение, Катя, — сказал он, — чтобы лишний раз не компрометировать. Зачем это вам? Молодая девушка… Потом раздуют, будут говорить, что были приводы в милицию, на работе начнутся неприятности. Так что, приходите без опоздания, куда сами выбрали.

Все-таки сказывалась профессиональная сноровка, и Заур про себя похвалил эту сноровку, свой твердый, напористый тон, и направился по указанному адресу на встречу с девушкой Катей.

Когда он собирался переходить дорогу у светофора, неожиданно его кто-то окликнул. Заур удивился: кто может знать его в этом городе? Медленно обернулся и увидел рядом с собой сержанта милиции, с которым говорил в прошлый свой приезд.

— Эй! Стойте! — сказал ему сержант, — Я вас узнал. Вы ведь его брат, убитого. Вы заходили к нам в отделение. Что вы здесь делаете?

Заур не растерялся.

— Приехал проведать его жену, — ответил он, — она в тяжелом состояние…

— Ясно, ясно, — проговорил сержант, был он не очень молод для сержанта, «Давно бы пора в таком возрасте уже щеголять как минимум в лейтенантских погонах, видно не очень расторопный малый», — подумал Заур, неприязненно глядя на мужчину лет сорока с испитым, потрепанным лицом.

— А я грешным делом подумал, уж не свое ли вы расследование убийства затеяли, — проговорил сержант, — приехали издалека.

— Да куда мне! — сказал Заур, даже для пущей достоверности рукой махнул безнадежно, — Если уж своя советская милиция не может добраться до убийц… Я тут проведать невестку… Здорово ей досталось.

— Вы не думайте, что мы ничего не делаем, — сказал, вдруг поменяв тон на более дружеский с утраченными нотками подозрительности сержант, — Они, эти малолетние гады, что-то распоясались в последнее время, на рынки налеты делают, кавказских торговцев грабят прямо на глазах, убегают врассыпную — не поймаешь. Те как-то собрались вместе и поймали двоих поганцев, избили их и сдали в милицию, в наше отделение. А что мы им можем? Одному тринадцать, другому четырнадцать, несовершеннолетние.

— Но ведь есть колонии для несовершеннолетних, — возразил Заур.

— Много от них толку, — вздохнул сержант. — Через пол года отпустят… и выходят еще большими бандитами…

— И что же вы предлагаете? — спросил Заур.

— Я предлагаю?! — удивился пожилой сержант. — Что я могу предложить. Пусть государство предлагает. А мы будем исполнять.

— Понятно, — сказал Заур.

— А вы что сами предлагаете? — спросил в свою очередь сержант.

— Я предлагаю сделать так, чтобы эти малолетние подонки не стали взрослыми, — сказал Заур и тут же пожалел о своих словах, всегдашняя сдержанность отказала ему в самый неподходящий момент в разговоре с этим малознакомым сержантом. Его слова могли бы насторожить милиционера. Но тот видимо, пропустил их мимо ушей, не придал значения. «Потому и в сержантах ходит в свои годы», — подумал Заур и, сославшись на дела, попрощался с незадачливым коллегой.

На свидание с Катей он немного опоздал, и она нервно прохаживалась возле скамейки в маленьком безлюдном садике. Он узнал ее по темно бордовому короткому пальто. Он подошел к ней незаметно и взял под руку. Она испуганно вскрикнула.

— Не пугайтесь, Катя, — сказал он, стараясь придать голосу как можно больше теплоты и нежности. — Это я вам звонил.

— Кто вы!? — нервно дернулась она, чтобы освободить руку из цепких, твердых его пальцев. — Вы не милиционер. Кто вы?

— Я милиционер, — сказал Заур. — Не бойтесь. Только я милиционер из другого города. Прошу вас, Катя, давайте присядем…

Он почти насильно усадил её на скамейку рядом с которой они стояли, сел рядом, не выпуская её руки, еще сильнее вцепившись в рукав её пальто.

— Что вам надо? Что вам надо!? — почти истерично проговорила она торопливо и громко, — я милицию позову.

— Я сам милиция, говорю вам, — сказал Заур, уже начиная сердиться. — Посмотрите на меня, посмотрите.

— Ну, посмотрела, — немного успокоившись, сказала она. — Что вы хотите?

Заур ответил не сразу.

— Катя, — сказал он, помолчав. — Я — его брат.

— Чей, чей брат? — спросила она, уже начиная догадываться. — Я… Я ничего не знаю… Ничего не видела…

— Катя, послушай, эти подонки, эти убийцы… они убили моего брата… его жена чудом осталась жива… Вы мне нужны… мне нужно поговорить с вами.

— Их ищет милиция, — сказала она. — Чего вам еще? Найдут — судить будут. Отпустите руку, мне больно.

— Извини, — он отпустил её руку, и она тут же сделала попытку убежать. Но он мгновенно среагировал, схватил её снова, насильно усадил обратно на скамейку.

— Перестань дурачиться, я все равно от тебя не отстану, пока не узнаю, что мне надо! — сказал он твердо, глядя ей в глаза.

— Они убьют меня… убьют, если узнают, что я… — сказала она, и у него замерло сердце, подсказывая, что он на верном пути, что она что-то знает и может вывести его на убийц.

— Не думаю, что после встречи со мной им это удастся, — постарался он успокоить её.

Она не восприняла серьезно его слова, и он наконец, потерял терпение.

— Если ты мне не поможешь, я сам убью тебя! — тихо вскричал он. — Вот этими руками придушу прямо здесь.

Она стала хныкать.

— Отпустите меня, я ничего не знаю, ничего…

— Заткнись! — прикрикнул он на нее, — говори, пока я по-настоящему не рассердился.

— Там… — начала она, испуганно глядя на его руки, — Там… один малолетка… среди них… Костя… У него на руке татуировка — солнце восходящее с лучами. Его я знаю… Он в поселке, за городом живет… В желтой куртке ходит с капюшоном… Кажется, они все там вместе, в этом поселке… Больше я ничего не знаю…

— Какой поселок, сколько километров от города?

Она сказала. Он некоторое время сидел молча, уже давно отпустив её руку, но она все еще боялась сдвинуться с места.

— Можно я пойду, дядя?

— Тамбовский волк тебе дядя, — сказал он, стараясь проговорить шутливо, но шутка не получилась. Голос был голосом смертельно усталого человека, печальный, сникший.

Тем не менее, подобие улыбки показалось на её лице.

— Так я пойду?

— Иди, — разрешил он. — Но смотри — никому ни слова, особенно вашей милиции. Не то — видишь? — он, сжав, показал ей кулак, — С одного удара убиваю.

— Кого?

— Кого надо. Поняла?

Она вдруг улыбнулась.

— Ты что, не веришь?

— Не-а! — она почти весело с непросохшими еще слезами на щеках, мотнула головой. — Вы не убьете.

— Это почему же? — удивился он её такой неожиданной реакции.

— Потому что вы — добрый. Вы — хороший человек. Это сразу видно.

— Ладно, ладно, не подлизывайся.

Она поднялась со скамейки, чтобы уходить и вдруг совершенно неожиданно нагнулась к нему и поцеловала в щеку.

Он опешил.

— Ты что это?

— Я желаю вам удачи, — сказала она и пошла к выходу из сада.

Заур несколько секунд смотрел ей вслед, потом окликнул:

— Катя!

Она обернулась.

Он, не вставая, кулаком, сильно выдохнув, ударил по спинке скамейки, на которой они только что сидели, и словно топором чисто напрочь разрубил сразу две толстые перекладины.

— Ой! — тихо вскрикнула она, прижав ладонь к губам.

– Попрощаться хотел, – сказал он. – Теперь иди.

Выследить в поселке Костю не составило труда, его грязно-желтого цвета куртка так и мелькала по улочкам, то одна, то — чаще — с приятелями, тоже с покрытыми капюшонами головами. Одно волновало Заура — остаться незаметным, никому не попадаться на глаза, потому что в этом поселке кавказцев вообще, кажется, не было, и если б его заметили, он бы мог вызвать подозрение у прохожих. Два вечера подряд он прятался и выслеживал подростка, узнал, где он живет, куда чаще ходит, приметил его дружков, и вот на второй вечер, поздно, почти ночью удача улыбнулась Зауру, он поймал Костю, когда тот, немного выпивший, немного покачиваясь, шел один. Заур подкрался к нему, ударил его об стенку, зажал хрупкое горло этого слизняка в своих мощных лапах, и произнес внушительно:

— Заорешь — оторву голову.

Мальчик, почувствовав придавившую его горло огромную силу, почти задыхаясь, как в тисках, невольно расслабился, обмяк, с ужасом глядя на незнакомого мужчину, не понимая, чего от него хотят.

Заур схватил его руку, посмотрел на тыльную сторону ладони. Чисто. Взял другую — да, есть восходящее солнце. Скорее — заходящее, — подумал он.

— Ты Костя?

Мальчик закивал судорожно, надеясь, что теперь, когда выяснилось, что он Костя, его отпустят. Но его неприятности только начинались, и лучше Заура этого никто не знал.

Заур полез к нему в карман, приблизительно зная, что там найдет, и не ошибся — вытащил финку, показал Косте.

— Узнаешь? Это ведь твой нож? Лезвие острое?

Костя снова трусливо закивал, готовый согласиться со всем, что скажет этот устрашающе решительный мужчина.

— Слушай меня внимательно, — продолжал твердым, спокойным, лишенным всяких эмоций, и оттого еще более устрашающим, чем если б он говорил озлобленно, голосом Заур. — Вот я этим твоим ножом отрежу тебе голову, как цыпленку, и в мешке пошлю твоим родителям. У тебя ведь есть родители?

Мальчик заплакал, он весь дрожал, даже не думая вырваться из рук этого грозного мужчины, непонятно, чего от него требующего.

Схватив парнишку за волосы, Заур поволок его по темному переулку в глухое место, там поднял на ноги, приставил нож к его горлу и сказал:

— Мне нужны все ваши ребята. Понял? Все! И особенно ваш старший. Он убил моего брата. Помнишь? В электричке. С женой. Которую вы изнасиловали.

Мальчик весь обмяк, как студень, сполз по стене и остался лежать на земле. Заур посмотрел вниз на него и заметил, что он обмочился. Он поднял его одной рукой, прижал к стене, постучал легонько его головой об стену и проговорил:

— Ты должен собрать мне всю шайку, всех, кто тогда был в вагоне!

Мальчик хотел что-то сказать, но плач ему мешал.

— Не скули! — тихо прикрикнул на него Заур.

— Они сейчас там, — сказал Костя. — На сходке. Общак делят.

— Значит мы вовремя.

— Вовремя? — не понял Костя.

— Решили когти рвать. Пограбили, поубивали — теперь пора разбегаться. Так?

— Не знаю, — хмурясь, ответил Костя. — Со мной не делятся.

— Поделятся. Ты тоже свое получишь. Можешь мне поверить.

— Меня не пустят. Я шестерка.

— Ничего, со мной пустят. Видишь: у меня пропуск, — Заур показал мальчику его же нож-финку. — Показывай дорогу.

Костя покорно поплелся, поддерживаемый крепкой рукой Заура за отросшие до плеч волосы.

«Просто сказочный вечер, — подумал Заур. — Вечер исполнения желаний: сами собрались, ждут меня, вот спасибо!». У него улучшилось настроение, за всей этой кутерьмой, охотой на малолетних убийц, он порой забывал главное: что он потерял старшего брата, вернее не забывал, а как-то уходило в тень главное, заслоненное необходимостью действовать и тщательно продумывать свои действия; но вот всплывала снова боль, комок подступал к горлу, когда думал, как убили его брата, как эти дикие звереныши, сопляки, которые обделываются от страха при виде настоящего мужчины, измывались над его братом, как убивали, как нападали на него, словно стая поганых шакалов, со всех сторон кололи ножами… Горький комок подступил к горлу, Заур крепче схватил парнишку за волосы и чуть не поволок, тот вскрикнул.

— Иди быстрей!

— Вот сюда, — показал он на грязную парадную двухэтажного дома с выломанными дверями. — Внизу, в подвале…

Заур осторожно, оглядываясь, спустился вместе с Костей на несколько ступеней к подвалу с железной дверью.

— Пикнешь — зарежу, — напомнил он мальчику.

Они вплотную подошли к двери в подвал. Заур осторожно попробовал дверь.

— Заперто изнутри, — прошептал Костя.

Заур приблизил ухо к заржавленной жестяной обивке двери.

— Стучи, — сказал он.

— Меня не пустят, — решил еще раз напомнить Костя.

— Стучи! — Заур крепко взял мальчика за ухо. — Скажи дело срочное. Как вы стучите, по-своему?

Костя, подавив крик от боли, на этот раз не стал спорить и постучал: два раза, подождал, потом еще три раза. Заур на всякий случай приблизил лезвие ножа к его горлу, остро отточенное лезвие царапнуло горло мальчишки, оставив неглубокую кровавую царапину. Костя было видно, готов был опять расплакаться от страха, но Заур заметив это, тихо приказал:

— Заткнись. Думай о том, как будет выглядеть твоя голова в мешке и заткнись.

Мальчик покорно пригасил в горле подступающие рыдания. У Заура, как у профессионального оперативника, тут же сложился в голове запасной план на случай, если дверь им не откроют: в таком случае он оглоушит Костю и будет ждать, пока эти подонки не начнут покидать подвал. Но так долго ждать не пришлось. С той стороны к двери, наконец, подошли.

— Кто? — послышался тихий голос изнутри.

— Это я, Костя.

— Что надо, долбо…

— Дело есть, — торопливо перебил плаксивым голосом Костя, но Заур слегка его шлепнул по голове и тот выровнял голос, сказал громче, чуть напористее, — Срочное!

За дверью замолчали. Через минуту послышался скрип отодвигаемого засова и дверь стала медленно открываться наружу.

— Чего тебе, твою ма!?..

Заур моментально, как только появилась в проеме медленно распахивающейся двери голова подростка, открывающего им, стукнул изо всей силы кулаком по этой голове. Парнишка упал, как подкошенный. Почти тут же раздался выстрел, но Заур успел защититься, подставив обмякшее от страха тело Кости, и тут же метнул нож в стрелявшего. Нож, брошенный с огромной силой, почти по рукоять вошел в плечо парня и тот выронил оружие. Заур проворно нагнулся, поднял пистолет, отшвырнул от себя тело своего проводника — тот еще, кажется, дышал, пуля прошла насквозь через полость живота — оглядел собравшихся в подвале. Тут было пятеро вместе с открывавшим дверь и теперь лежавшим без сознания, шестой — Костя валялся на полу, поджав ноги, и стонал от пули полученной в живот. При тусклом свете нескольких свечей на столе можно было заметить небольшую кучку денег. Старший из парней лежал, корчась на полу, боясь вытащить нож из раны. Трое были на ногах и не знали что предпринять, привычные исполнять только команды своего вожака. И команда прозвучала:

— Убейте его! — прохрипел старший.

Заур направил на них пистолет.

— Стоять! Пристрелю!

Трое остались стоять, как вкопанные. Заур подошел к старшему подростку, опустился на корточки перед ним.

— Ну, как больно? — спросил он участливым тоном, взявшись за рукоять финки, торчащую из раны парня.

— Чего тебе? Ты кто? — кривясь от боли, тихо произнес парнишка.

— Я — брат того мужчины, которого вы убили в электричке. Он ехал с женой в поезде и никого не трогал. А вы взяли и убили его… моего брата.

Заур заскрипел зубами, ярость навалилась тяжелой удушающей волной, не находя себе выхода. Он прокрутил нож в ране убийцы своего брата. Парень взвыл. Заур взял себя в руки. В нем заговорил законник. «Что с ними делать? — подумал он с горечью. — Да, они убийцы, настоящие убийцы, трусливые, убивающие из-за угла, нападающие всей стаей… Но я же не палач.».

И тут главарь банды стал слезно умолять Заура.

— Не убивай меня, прошу, умоляю, не надо, не убивай…

Заур поднялся на ноги и сверху вниз посмотрел на парня. Тот валялся у него в ногах, хватал его ноги, целовал ботинки Заура.

Заур занес руку с пистолетом за спину и молниеносно, незаметно для этих парней снял обойму, спрятал в карман, разрядил оружие и снова направил теперь уже разряженный пистолет в голову валявшемуся в ногах у него парню. Тот плакал навзрыд, видимо, уже твердо осознав, что этот мужчина убьет его, что он именно за его жизнью пришел.

— Умоляю, умоляю… — хрипел он сквозь слезы. — У меня есть деньги, все отдам! Возьмите!..

Заур направил оружие в голову парня, некоторое время держал его голову на прицеле.

— Нет, нет! Умо…

— Прощайся со своей поганой жизнью, — сказал Заур и нажал на курок.

Раздался сухой щелчок. Парень от страха потерял сознание.

— Я тебя убил, — сказал Заур, с отвращением поглядев на лежавшего без чувств парня.

Он поднял голову и посмотрел на троих подельников главаря.

— Я всех вас убил! — крикнул он с непривычными для него истеричными нотками в голосе, но тут же постарался взять себя в руки. — Посмотрите, какое ничтожество вами командовало, — сказал он уже более спокойно и плюнул на парня, лежавшего в ногах у него.

Парень медленно приходил в себя.

— И этот засранец был вашим главарем, — сказал Заур. — Кто вы сами в таком случае?

Он пошел к выходу. Уходя, Заур обернулся и видел, как, достав ножи, подходили к своему бывшему вожаку, обделавшемуся от страха и валявшемуся на земле в собственных нечистотах, его бывшие товарищи. Подходили осторожно, озлобленные, как волки, готовые загрызть своего заболевшего вожака.

Выйдя из подвала, Заур вдохнул полной грудью свежий, морозный ночной воздух и направился к платформе пригородных поездов, чтобы там дождаться утренней электрички.

По пути из телефона-автомата он позвонил в милицию.

— Банда мальчишек, что в розыске по убийству мужчины в электропоезде, находится в подвале дома по адресу… — и Заур назвал адрес, вышел из расхлябанной телефонной будки, вспомнил про пистолет, достал его и отшвырнул в ближайший мусорный контейнер, мимо которого проходил.

Он приближался уже к остановке пригородных поездов, когда навстречу, мимо него, светя фарами, промчался милицейский «Газик».

«Оперативно работают, молодцы, так бы всем нам преступления опережать… Чтоб жертв не было… Да это уж видно несбыточное желание», — подумал Заур и продолжил свой путь.

На платформе он сел на скамейку, запахнулся в куртку и решил подремать — сказывалась накопившаяся усталость последних дней. Но подремать не пришлось.

Заур вспомнил брата, их детство, вспомнил так живо, так ярко, будто брат, его одиннадцатилетний брат, учивший его постоять за себя, был рядом, был с ним, а ему Зауру было семь и он только пошел в школу, в первый класс… Неожиданно для себя Заур заплакал. Он сидел на скамейке и горько, по-мальчишески, обиженно плакал. У него был только брат, и его отняли… Сквозь слезы, Заур видел широкую, пустынную степь перед станцией, расстилавшуюся перед его взором, непонятно, куда зовущую, манящую, но зовущую, манящую, и напоминавшую ему, что жизнь продолжается, что она большая, что надо дальше жить, и жить так, как подсказывает тебе твоя совесть.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg