«Странный Фаломеев»

Гелий Трофимович Рябов ОТЕЧЕСТВЕННЫЙ КРИМИНАЛЬНЫЙ РОМАН

СТРАННЫЙ ФАЛОМЕЕВ

Под утро колеса поезда застучали пронзительно-звонко, и Тоня проснулась. Фаломеев ел курицу, вздыхал и тоскливо оглаживал огромный живот, Зиновьев катал хлебный мякиш и что-то раздраженно бубнил.

— Рельсы новые, Тонечка, — объяснил Фаломеев, перехватив Тонин взгляд. — Ну? Любила-разлюбила и чего? — повернулся он к Зиновьеву.

Тоня удивилась — в который уже раз — странной способности Фаломеева угадывать мысли.

— Чего-чего… — бубнил между тем Зиновьев, — романы это все, а какая прочность в бездетной семье? Тонечка, тут где ударение? — Он уверовал в Тонино филологическое образование и все время с ней консультировался, впрочем — безрезультатно.

— На втором слоге.

— У нас в деревне на первом ставят, грустно сообщил он. — Я ведь — что? Дети — основа основ.

— Кто ж против? — Фаломеев положил обглоданную кость на газету. — Когда от любви?

— Тьфу! — Зиновьев вскочил и ударился головой о верхнюю полку. — Я ему — стрижено, он мне — брито! — Голос у него сел от боли. — Тоня, вот вы женщина, рассудите нас: комната у меня — пятнадцать метров квадрат, кровать никелированная с панцирной сеткой, стулья венские, как в лучшей столовке, и радиоприемник СВД, год себе во всем отказывал, но — купил, потому — понимаю: без культуры табак. А Тая ушла. Почему?

Тоня улыбнулась:

— Зачем вещи, если любви нет?

— Иехх… — закрутил головой Зиновьев. — Жизни не знаете, девушка! Ведь чего главное-то? Родить! А если ты непомерно на велосипеде ездила? Или на турнике крутиласъ? Надо беречь себя для главного своего дела, поняла? — Он вздохнул. — А вот Тая — не поняла. И докрутилась-доездилась. Да еще меня и виноватым сделала: ты, говорит, — и обзывает иностранным словом, я еще в словарь полез — нашел и ужасно обиделся.

— Ну а может, оно и на самом деле? — хмыкнул Фаломеев.

— Да брось ты… — Зиновьев был очень увлечен своим несчастьем, — я ей говорю — вон в Ташкенте, говорю, сплошные дети, у кого пять детей — за людей не держат, а мы? Узаконенный загсом разврат, вот что! Пережитки дают отрыжку.

— А ты с ними борись. — Фаломеев завернул остатки курицы в газету и вышел в коридор.

— Ладно, умник… — Зиновьев задвинул двери купе и поманил Тоню пальцем, зашептал нервно: — Видала, во что он курицу завернул, видала?

— В газету… Вы отвернитесь, мне нужно слезть.

Зиновьев поспешно отвернулся:

— В газету-то в газету, да ведь — во что…

— Слышь, Зиновьев, — Фаломеев отодвинул дверь, — а что такое любовь? Ты думал?

— Степан Степаныч, ну что вы, право… — укоризненно произнесла Тоня. — Вы дверь закройте, мне причесаться надо.

— Ан в самом деле, — подхватил Зиновьев. — Любовь, любовь, а что это такое — никто не знает. Пишут-пишут, только бумагу изводят, а ясности — нет.

— А у нас всегда и во всем должна быть ясность, — кивнул Фаломеев. — Иначе мы не сможем противостоять проискам классового врага.

— Во! Это ты — в точку. — Зиновьев снова помрачнел. — Жалко. Родился бы у меня сын! А потом — внуки! И не сгас бы род Зиновьевых!

— Скажи-ии — «род»… — протянул Фаломеев. — Ты чего — граф?

— Будет изгиляться-то, — отмахнулся Зиновьев. — Ты вот женат?

— Теперь нет.

— Вот оно и открылось… — Зиновьев не скрывал торжества. — Бросила?

Фаломеев вздохнул и промолчал.

— Степан Степаныч, — Тоне надоела перепалка, и она решила увести разговор в сторону, — я спросить хотела… Вы где работаете?

— Тонечка… — Фаломеев широко улыбнулся. — Давайте лучше в окно смотреть. Вон красота какая…

— Секрет?

— Это у Него-то? — Зиновьев натужно рассмеялся.

— А можно, я угадаю? — Тоня не обращала внимания на Зиновьева.

— Вы лучше про него, — нахмурился Фаломеев.

— Не интересно. Товарищ Зиновьев — в школе завхоз.

— Это вы раньше про меня знали! — крикнул Зиновьев. — Нечестно! Я, может, от болезни завхозом стал. Может, меня в типографии свинец сожрал, что вы про жизнь знать можете…

— Я могу объяснить, — этот человек делался ей все неприятнее.

— А позвольте-ка мне… — Фаломеев с интересом посмотрел на Тоню и взял Зиновьева за руку: — Большой, средний и указательный испачканы фиолетовыми чернилами, даже пемза не берет. Наливаешь чернила в чернильницы, а потом берешь пробку тремя пальцами и затыкаешь бутылку. — Он улыбнулся: — Так?

— Да ну вас… — Зиновьев расстроился. — К нам цирк приезжал, так там один как заорет: «Мужчина на третьем ряду, восьмом месте, у вас спина белая!» Тот заоглядывался — куда тебе… Вся в мелу.

— Это подсадка, Митя. Они заранее договариваются.

— Ну да? — растерялся Зиновьев. — Это ж обман?

— Ну, не ходи… — Фаломеев прикрыл зевок ладонью.

Поезд шел медленно, за окном бесконечно тянулись аккуратно покрашенные заборы — ровные, одинаковые; зеленели подстриженные лужайки, на которых картинно паслись черно-белые коровы. Сильно трясло.

— Парадиз… — Фаломеев достал еще одну курицу.

— Раньше здесь чужая территория была, у них колея узкая, мне знакомый рассказывал, а наши перестелили, вот и трясет. — Зиновьев глубокомысленно замолчал.

— Торопились… — Фаломеев начал жевать. — Стыки плохие.

— Ты бы не торопился, когда здесь пули свистели, — взглянул исподлобья Зиновьев. — Я из первых рук знаю, от знакомого.

— Насчет пуль ты прав… — Фаломеев смачно обсосал косточку, — свистели они здесь, и многие наши под пулями легли. Националисты стреляли…

— «Наши» это кто? — прищурилась Тоня. — По работе?

— Тоня, вы в кино бывали? — улыбнулся Фаломеев. — Слыхали, как мальчишки орут «наши», «наши»… Я в этом смысле.

— А я подумала, что в смысле работы.

— Неправильно подумали… А курица вкусна#; хотите?

Мелькнули пристанционные постройки, поезд остановился, пропуская длинный товарняк.

— Во! — ткнул в окно Зиновьев. — Безобразие! Наш скорый — стоит. Товарный — идет.

— Это литерный, — сказал угрюмо Фаломеев. — Везет муку в Германию.

— Рисуешься? — ехидно улыбнулся Зиновьев. — Ну откуда ты можешь это знать?

— На вагонах написано. — Фаломеев совсем помрачнел.

— А ты немецкий знаешь? Профессор Мамлук, поглядите-ка на него!

— Не «Мамлук», а Мамлок, а во-вторых, не просто знаю, а как на своем родном говорю, пишу и читаю. — Он сказал что-то по-немецки, слова звучали отрывисто, жестко, немецкий вторгся так неожиданно, что Зиновьев вытаращил глаза и открыл рот, Тоня восхищенно посмотрела на Фаломеева и покачала головой:

— Мне наша немка говорила, что у меня способности, я язык на самом деле лучше всех знала, но вы… произношение у вас… С ума сойти! Где научились?

— Я из-под Одессы, — пожал плечами Фаломеев. — Там немецкие хутора на каждом шагу, там все с малолетства немецкий знают — особо кто рядом с ними… А у меня еще и приятель, друг близкий…

— Тонечка, — с надеждой взглянул Зиновьев, — а вы уверены, что он по-немецки шпарил? Может, врет, а?

Зиновьев надоел Тоне, она повернулась к Фаломееву:

— Степан Степанович, будет война?

Зиновьев всплеснул руками:

— Ну какая война? Вы газеты смотрите? Заявление ТАССа от 14 июня читали? Распустили языки…

— Тоня, дайте газету. — Фаломеев начал заворачивать курицу. — Заявление — это зондаж ихней позиции, надо было знать, что они ответят, проверяли их…

— Я потому, — вздохнула Тоня, — что о поездной бригаде подумала… Товарняка этого. Они немцам пшеницу, а те их — под нож!

— Да бросьте вы! — рассвирепел Зиновьев. — Немцы Гаацкую эту… подписали, одним словом. Ну, — запрут проводничков, да и выпустят, чего зря молоть? Если что, конечно…

— У них есть Гехайместаатсполицай, — поднялся Фаломеев. — Гестапо сокращенно, а по-русски — тайная государственная полиция. Там во время допросов иголки под ногти загоняют, через ноздри соленую воду закачивают, паяльной лампой жгут и много еще чего… Так вот: если «проводнички», как ты их назвал, попадут к немцам — их это все ждет в лучшем виде…

— А ты откуда знаешь?

— Догадываюсь…

— За такие догадки тебя надо… Знаешь куда? Немцы пока что наши друзья, и ты парвакационных слухов не сей, умник!

— Провокация от слова «провокатор», так осведомителей полиции называют. А слово «пар» — это ближе к бане. — Фаломеев откатил дверь и вышел в коридор.

— Черт пузатый… — Зиновьев прикрыл дверь и начал вытирать пот с лица. — Жарища, хрен бы ее подрал… Вы, Тонечка, девушка вполне молодая, так прислушайтесь, я вас предостеречь хочу. — Он выглянул в коридор и продолжал: — Трепло — сами убедились! Пьет… Вчерашний вечер пошли мы в ресторан, так он набрался по маковку и на обратном путе позорно громыхнулся! Подымаю, и что же? — Зиновьев снизил голос до шепота: — Среди всяких бумажек вот эта… — он протянул мятый листок. — Читайте…

Это была врачебная справка: «Товарищ Фаломеев Степан Степанович прошел курс лечения и может выполнять работу, не связанную с повышенной ответственностью, лучше — чисто физическую». Тоня вернула справку Зиновьеву.

— Зачем взяли?

— Ничего, ночью подложу незаметно, — пообещал Зиновьев. — Что теперь скажете?

Тоня пожала плечами и не ответила. В жизни Фаломеева произошло что-то очень тягостное, она заметила это сразу, Фаломеев показался ей симпатичным, странным немного, в его полноте и неуклюжести все время мерещилась и ловкость, и сила, но это настолько не соответствовало его облику, что Тоня даже рассмеялась однажды ему в лицо и, спроси он — в чем дело, не постеснялась бы объяснить, но он не спросил… А справка… Кто знает — что там такое… Она вышла в коридор, у соседнего окна стоял чернявый майор в новенькой, с иголочки, форме. Заметив Тоню, он подкрутил щегольские усики и улыбнулся, она сделала вид, что не замечает. А в сущности — какое ей дело? Ну претерпел? Пострадал. Она вдруг поймала себя на мысли, что все время, с первого дня думала об этом человеке, и именно потому, что с ним наверняка случилось нечто несправедливое. Это слово возникло неизвестно откуда и почему, но по-другому она уже не могла думать. Несправедливо. Как и у нее. Знакомое ощущение, неизбывное и тягостное, не скажешь по-другому. Рухнула год назад, рассыпалась, как карточный домик, собственная жизнь, и вот теперь эта поездка… Она зябко повела плечами, мысль о будущем не доставила ни малейшего удовольствия… Какой он пьяница, он же логичен, умен, наконец — просто остроумен. А Зиновьев… Рассудительный, безапелляционный, эдакий безмозглый Беликов. Ему бы русскую литературу в школе преподавать: «образ Катерины положительный», «образ Раскольникова отрицательный», «князь Нехлюдов удовлетворяет с Катюшей Масловой свои буржуазные инстинкты». И все — по полочкам, все просто. Он бы еще так сказал: «Дети, на конференции по обобщению опыта в РОНО доказано, что жизнь сложнее литературы». С ума сойти… Вспомнила: заканчивала десятый, решила отпраздновать последний «школьный» день рождения, пригласила весь класс. Зоя, с которой сидела на парте рядом, привела слушателя военной академии, мальчика совсем, он смущенно ответил на рукопожатие и пролепетал:

— Вова…

— Господи… — рассмеялась она, — в форме и усы в пол-лица, и все — «Вова»?

Окончательно потерявшись, он стал объяснять, что так называет его мама, которую он очень любит, потому что она — совершенно необыкновенный человек.

— В чем? — Тоня спросила просто так, из вежливости, но то, что он ответил, ошеломило:

— Мама пишет и дружит с Ахматовой. Анна Андреевна очень хвалила ее стихи.

— А можно прочитать?

— Их никогда не печатали. Они очень… личные, что ли. Мама ходила в журнал, но там сказали, что теперь время гражданских мотивов. — Он взглянул на Тоню и покраснел: — Вы можете подумать, что я не понимаю и личное ставлю выше общественного, — это не так. Просто я очень люблю свою маму. Стихи хорошие, только грустные, я вам дам почитать в рукописи.

— А кто твой отец?

— Погиб на гражданской.

Она подумала, что судьбы у них схожи. Ее родители встретились случайно — отец приехал в Петроград поступать в Толмачевку,[1] мама преподавала там русский язык и литературу. Свадьбу сыграли через месяц, было всего несколько товарищей отца и приятельница мамы с кафедры русского языка. Угощение стояло для тех лет обычное, не чета нынешнему, Тониному, — вобла, буханка ржаного и бутылка смирновки, всю гражданскую отец протаскал ее в мешке и не выпил, потому что спиртного в рот не брал, товарищам же не отдал, полагая, что бойцам революции нить не положено. А выкинуть было жалко. Мама рассказывала, что эта бутылка привела ее в негодование. «Ты бы лучше Пушкина или Некрасова с собой возил», — не удержалась она, но отец только грустно улыбнулся: «Это у Багрицкого в походной сумке Тихонов, Сельвинский, Пастернак. А мы лишние патроны возили… Ничего. Теперь — наверстаем». Подруга с кафедры подняла граненый стакан, процитировала из Ломоносова про «Платонов и Невтонов» и задумчиво добавила, что хотя и велико сомнение, что сие осуществится в столь страшные и красные дни — тут она оговорилась, что эти слова тоже цитата, только из Луначарского, — но все равно очень желательно, чтобы осуществилось. Выпили, обсудили избрание на пост Генерального секретаря ВКП (б) товарища Сталина и разошлись. Однажды, в минуту откровенности мама рассказала, что после ухода гостей они с отцом до утра проспорили по поводу мнения Ленина о назначении Сталина, но пришли к выводу, что предмета для разговора нет, так как ленинское письмо — только слухи. Через два года отец закончил Толмачевку, потом Институт красной профессуры и теперь преподавал политэкономию в той самой академии, где учился Вова. Впрочем, Тоня об этом не сказала ни слова, объяснив только, что мама — преподавательница, а папа — военный. В конце вечера она решила проводить своего нового знакомого. Вова жил в общежитии, неподалеку от Финляндского вокзала. Вышли на улицу, Зоя поджала губы и сказала, что «подобного» от лучшей подруги не ожидала, Тоня не выдержала: «Я что, держу его?» — «Дура!» — Зоя заплакала и ушла. «Терпеть не могу дамских слез! — заявила Тоня. — Если тебе ее очень жалко — можешь катиться! — : Она посмотрела на него сочувственно и добавила: — Только не понимаю, что ты в ней нашел? Курица и есть курица, будет кормить тебя по утрам яйцами всмятку и поджимать губы: Вовчик, вкусненько? А ты будешь давиться и улыбаться: Зойчик, эти яйца я съел с пальцами!» Вова слушал этот монолог очень заинтересованно, потом спросил: «А ты чем станешь меня кормить?» Тоня фыркнула: «Об этом забудь. Я готовить не умею, не люблю и не собираюсь! Нитки и иголку — ненавижу!» — «Что же ты будешь делать, когда выйдешь за… Замуж, одним словом?» — «По воскресеньям я могу постирать твои рубашки и даже их погладить. Кроме того, я буду убирать нашу комнату. А посуду будешь мыть ты». — «Я согласен», — ответил он кротко. Потом они долго говорили об архитектуре, Вова выразил полный восторг по поводу Тониного дома и добавил, что на Невском видел два похожих: у Аничкова моста и у Полицейского. «Наш дом — имитация, — объяснила Тоня. — У Аничкова моста — подражание стилю барокко. А зеленый дом, который стоит у Полицейского моста, строил гений…» Незаметно вышли на Литейный, над домами растекался белесый сумрак, небо над Петропавловской крепостью горело расплавленным золотом, мост еще не развели, но милиционер в белой гимнастерке и пробковом шлеме отказался их пропустить. Через несколько минут огромный пролет пополз вверх и закрыл полнеба…

— Вот здорово! — обрадовалась Тоня. — У нас два часа! — Она потащила его на набережную. — Тут жили Шереметевы, друзья Николая Второго, он часто бывал у них, а теперь здесь Союз писателей, — Тоня вела его за руку и говорила без остановки, — ограду Летнего сада построил Фельтен, англичане специально приезжали, чтобы только взглянуть на нее, это еще при Екатерине, здесь едва не убили Александра Второго, а в этот дом однажды вечерам пришел Пушкин…

— К декабристам?

— К жене австрийского посла. Его как раз не было дома.

— А… зачем?

— Утром муж вернулся, и Александр Сергеевич залез под диван. Потом его вывели через черный ход…

— Это ложь.

— Это правда. Они же любили друг друга.

— Она должна была честно сказать обо всем мужу! Трусиха…

— Чепуха какая… В любви страха нет.

— Все равно не верю. Это не совпадает с образом поэта!

— Ты чудак… Когда человек становится гением — он делается нераздельным, но неслиянным, понял?

Он смотрел на нее почти в ужасе: не то от растерянности, не то от обиды за Пушкина.

— Всякие… поступки, совершенные гением, нераздельны с ним, понял? Но с его творчеством — неслиянны. Дошло?

— Откуда ты такая… умная? — натужно спросил он.

— Больше читай, и ты тоже станешь умным, — она его тихонько ткнула пальцем в кончик носа. — Мой папа — простой тамбовский крестьянин от сохи, а знает наизусть Еврипида и Софокла, и вообще — зачем революция, если мы остаемся на уровне «дважды два»? Как ты сформулируешь сущность поэзии Александра Блока?

— Блок воспевал… — Он замолчал и покраснел, видно было, что вспомнить формулу школьного учебника ему трудно. — Упаднические настроения уходящих классов. Он хотел выразить…

— Это ты хочешь выразить и пока не можешь, запас слов мал, а Блок… — Она закрыла глаза и нараспев прочитала: — «Предчувствую тебя. Года проходят мимо, все в облике одном предчувствую тебя. Весь горизонт в огне и ясен нестерпимо, и молча жду, тоскуя и любя…» — она подняла на него глаза: — По-твоему, это упаднические настроения уходящих классов?

— Так говорил наш преподаватель, — смутился Вова.

— А он не говорил, что ты — панегирист татарских нравов и апостол невежества? Ты хочешь, чтобы я вышла за тебя замуж?

— Очень! — вырвалось у него.

— Тогда учись всерьез, а я буду принимать у тебя экзамены. Когда все сдашь — пойдем в загс. Чьи стихи?

Быстрокрылых ведут капитаны, Открыватели новых земель, Для кого не страшны ураганы, Кто изведал Мальстремы и мель. Чья — не пылью затерянных хартий, — Солью моря пропитана грудь, Кто иглой на разорванной карте Отмечает свой дерзостный путь!

— Я знаю, — перебил он, — мама часто их читала. Это написал муж Ахматовой, он тоже был поэтом. Мама никогда не называла его имени, но я видел фотографию: высокий, светловолосый человек с надменной улыбкой и мелкими чертами лица…

— Он после революции стал участником белогвардейского заговора. Его расстреляли. Жаль?

— Человека — нет. Поэта — очень.

— А ты демагог… — Она изучающе посмотрела на него. — И пойдешь далеко… — Усмехнулась: — Без меня.

— Тогда — не пойду.

— А уж это — как тебе будет угодно.

Что-то сразу ушло…

…Пронзительно загудел паровоз, в двери купе требовательно постучали, Тоня открыла, пограничники попросили документы и безжалостно разбудили Зиновьева и Фаломеева.

— Шпионов ловите? — зевая, спросил Фаломеев. — Святое дело…

Тоня вышла в коридор, у окна стоял чернявый майор — в той же позе, словно и не уходил.

— Майор Кисляев, — представился он. — Яков Павлович. Для вас — просто Яша. Я из-за вас не сплю.

— Я что, стучу? Или пою? — обозлилась Тоня. Майор был редкостно противен.

— Что вы… — светски протянул он. — Такая девушка, как можно… Вас как зовут?

— Никак.

— Тогда и я — никто, — нашелся майор. — Заходите, — он отодвинул двери своего купе, — я один, есть «Хванчкара».

— Это где?

— Это вино, очень вкусное, — не сдавался майор. — Не пожалеете.

— Не пью. — Тоня повернулась, чтобы уйти.

— К мужу? — спросил майор безнадежным голосом. — Только не говорите, что это военная тайна. Я все равно отгадаю.

— Военные тайны выпытывают. — Тоня не скрывала иронии. — До свидания.

— Согласен, — майор улыбнулся, обнажив рекламно-белоснежные зубы. — К пытке можем приступить немедленно!

Тоня уничтожающе взглянула и вернулась в купе. Мужчины спали: Фаломеев чему-то улыбался, Зиновьев трубно храпел. Тоня легла и попыталась уснуть, но ничего не получалось, не шел из головы пошляк майор. Бывают же такие… Вагонный ухажер и десять слов в запасе. Еще пять минут — и наверняка бы сказал: «Я люблю вас ужасно». Или «дико». Даже скорее так, уж очень туп, портупея несчастная. Она поймала себя на том, что слишком уж страстно размышляет об этом фетюке с усиками, ему ведь цена меньше гроша в базарный день, и тут же поняла, что злость ее направлена вовсе не на майора, а на… Да, в этом «на» была большая закавыка, но Тоня не позволила себе думать об этой закавыке дальше, потому что верила: подобные размышления самым непостижимым образом могут сделать ситуацию предполагаемую — ситуацией вполне действительной. А этого не надо… Увы, такой случай уже был. Как-то летом Вова приехал на дачу, ее снимали в Сестрорецке, у залива. Приняли с распростертыми объятиями, отец сказал, что решил оставить Вову в адъюнктуре по своей кафедре. «Представляете, милые женщины, — в полном восторге заявил он, — этот юноша моментально разобрался в прибавочной стоимости и цене, и если бы только в этом!» Тоня разозлилась. Она почему-то считала своим исключительным правом хвалить или ругать своего кавалера. После обеда заявила: «О том, что было между нами, — забудь! Ты безграмотный, фанфарон. Не смея больше приходить. Никогда!» Он взял ее за руку: «Тонечка, я всегда буду тебя слушаться и перечить никогда не стану, ну а теперь-то — чем же я виноват?» «Пойдем на границу, — приказала она. — И впредь никогда не позволяй себя хвалить. Никто не может знать, какой ты на самом деле. Только я, ты понял?» Пришли на берег Сестры, когда-то здесь проходила советско-финская граница, река спокойно несла к заливу коричневато-желтую воду, и было удивительно и непонятно, что совсем недавно по другому берегу разгуливали бывшие царские офицеры, шли в вброд лазутчики и совсем рядом подстрелили знаменитого шпиона Сиднея Рейли, который когда-то был всего лишь Розенблюмом, коммерсантом из Одессы. Постепенно Тоня успокоилась, появилось желание загладить резкость. Пошел дождь, она втащила Вову под старую иву, прижалась к нему, и от этого у нее появилось какое-то странное, не испытанное доселе чувство, и, удивляясь своему бесстыдству, она попросила: «Поцелуй меня». Он вспыхнул, наклонился к ее лицу, она обхватила его, приникла и не отрывалась так долго, что перехватило дыхание. «Вырежь на коре наши инициалы, — попросила она. — Когда состаримся — приедем сюда и вспомним». «Жаль портить дерево, — возразил он, — и вообще, это пошлый обычай». «Мы ведь договорились, — она сузила глаза, — в нашей роте ротный — я». Он послушно накорябал перочинным ножом вензель и спросил: «Когда пойдем в загс?» «Послезавтра». — «Но я уезжаю в лагеря». — «Тогда — завтра».

Но в загс они не пошли. Когда вернулись, увидели у крыльца карету «скорой помощи» и санитаров, которые несли нечто белое, в простынях. Врач что-то говорил отцу, а тот давился рыданиями и, бессмысленно уставившись в одну точку, повторял: «Она ведь никогда и ничем не болела… Как же так…» Все дальнейшее помнилось смутно. Из Москвы приехала тетя Нина, на свадьбе в свое время она не была по принципиальным соображениям, происхождение; матери Тони ее не устраивало, теперь же она выглядела весьма по-деловому и действовала очень напористо. «Где похороним? — спросила она хриплым баритоном и прикурила следующую папиросу от предыдущей. — Надеюсь, не в Лавре? Уверена, что подобная дикость не пришла вам в голову?» «Но у нас там место, — возразила Тоня. — Я хочу, чтобы мама лежала рядом со своими родителями и вообще — предками» «Так… — голосом, не предвещающим ничего хорошего, произнесла тетя Нина. — Скажи, Алексей, ты что же, женился, надеясь приобщиться к именитому русскому дворянству? Молчи, Антонина, я наперед знаю все, что ты скажешь, я желаю знать, о чем думает мой братец и не растерял ли он вообще свои мыслительные способности?» Отец мертво молчал, и тетка продолжала еще запальчивее: «Я желаю также знать, что ты думаешь о возможной реакции в академии? Может быть, ты хочешь, чтобы там еще раз обо всем вспомнили?» У отца было белое лицо, он по-прежнему молчал, и Тоня вдруг увидела отчетливо, словно наяву, как он меряет комнату из угла в угол, и чернеют окна, и сидит на стареньком диванчике мама, неловко поджав ноги, и оба прислушиваются к ночной тишине…

Маму похоронили за Нарвской заставой, на полузаброшенном кладбище с покосившимися крестами и давно просевшими, едва заметными холмиками могил, по которым с пронзительным карканьем прыгали тощие вороны. А за кривым, испокон веку не чиненным забором доживали свой век обмелевшие пруды, заваленные мусором и хламом, дымили утлые полузаводики-полумастерские и обменивались гудками паровозы. Смотритель воткнул в изголовье могилы фанерную дощечку и привычно-небрежно вывел черной краской трехзначный номер. Потом написал фамилию и сказал: «Земелька осядет, можно будет крест поставить. Или чего еще, по вашему желанию». Получив тридцать рублей, он ушел. Тоня долго стояла у холмика и вспоминала. Вот мама вдет по лесной тропинке, наклонилась, кричит: «Смотри, муравьи!» А вот дома, за столом, наливает молоко: «Вкусное, парное, попробуй…» Сон… Пролетело все, ровно и не было. «За что вы ненавидели маму? Я ведь знаю, так что не надо лепетать. Отвечайте». — «А знаешь, милая, — задымила тетка, — так и не лезь в дела, кои тебе неведомы». — «Я взрослая». — «А взрослая, так понимай, что твоя мать представитель чуждого класса, который порол, и вешал нас, и расстреливал, и заметь, что твой отец молчит не потому, что боится мне возразить, а потому, что нечего!» — «Но ведь не мама? Она-то при чем?» — «Я — юрист, — жестко сказала тетка, — и привыкла верить закону и уважать закон. А в законе сказано: „совершеннолетние члены семьи изменника, совместно с ним проживавшие или находившиеся на его иждивении к моменту совершения преступления, — подлежат лишению избирательных прав и ссылке в отдаленные районы Сибири на пять лет“. Мы живем в капиталистическом окружении, и своих сторонников господа капиталисты находят не в среде рабочих и крестьян. Твоя мать не изменила нам позавчера, но кто знает? Не заговорил ли в ней голос крови вчера? Я и Алексей — мы жизнь отдавали за революцию, вы же пришли на готовенькое; и хватит об этом, все!» Когда отец и тетка садились в автомобиль — его предоставил для такого случая начальник академии, — Тоня, сказала: «Я никогда не любила вас, тетя Нина, сегодня же я поняла: вы глупы и оттого — безжалостны. Если, не дай Бог, такие, как вы, не исключение, а правило, тогда Россия погибнет». Она пошла прочь, но услышала, как негодующе и обиженно кричала тетка вслед: «Я говорила тебе, Алексей, что твоя жена вырастит из девчонки черт знает что! Она еще принесет нам всем кучу неприятностей, подумай над моими словами».

А Володя на похороны не пришел, он был в лагерях, под Красным Селом.

В конце лета часть академии перевели в Москву. Отец уехал одним из первых и уже через несколько дней позвонил и сказал, что получил трехкомнатную квартиру в новом доме на улице Горького, с мусоропроводом в кухне и горячей водой в ванной. «Мама так мечтала…» — добавил он глухо, и Тоня поняла, что он едва сдерживает рыдание. «Я приеду завтра утром», — сказала она и заплакала. Господи, зачем эта квартира, зачем вода, зачем вообще все на свете, ничего не нужно, бессмысленно все, потому что тети нины на каждом шагу и даже Вова, вон — открытку прислал, какие-то ответственные занятия, манкировать никак нельзя, — слово-то какое вставил, поди, угодить хотел, а не приехал. Ну и ладно — приедет, а никого и нет! Пусть в Москве ищет, если любит на самом деле…

Всю ночь, до Москвы, она не сомкнула глаз. Начиналась новая жизнь, она в самом деле начиналась, сколь бы ни казалась сама мысль о ней дикой и неправдоподобной, Тоня старалась не думать об этом, но, поймав себя на весьма прагматическом размышлении о судьбе маминого секретера, — поняла, что пытается спрятаться от очевидного и уже свершившегося. Секретер этот был куплен прапрадедом в Париже, сработал его знаменитый Рентген, и это была единственная вещь, именно вещь, а не ценность, которая соединяла покойную маму, а теперь и ее, Тоню, с далекими дворянскими предками, кои, как об этом свидетельствовала юрист тетя Нина, «пороли, вешали и расстреливали…». И хотя среди этих предков не было ни генерал-губернаторов, ни жандармов, ни чинов общей полиции, а все больше преподаватели гимназий, профессора и художники — что ж… Они все равно не восстали против самодержавия, не создали подпольных марксистских кружков и даже не участвовали в них, а значит, были лишними людьми, но не в понимании Чернышевского, а в понимании тети Нины. А она сегодня куда как больше…

…Поезд прибыл по расписанию, Тоня решила ехать на такси — это был шикарный, полированно-никелированный «ЗИС-101» с радиоприемником и разговорчивым шофером, который все время стремился что-то Тоне рассказать и объяснить. Начал он прямо с порога: «Это Казанский вокзал, построил Щусев, а это — Ярославский, построил Шехтель, так вот: Казанский накроет Ярославский со всеми петушками и гребешками, и еще место под крышей останется!» «Неужели?» — вяло удивилась Тоня. «А вы знаете, что означает „сорок сороков“?» «Сороков», — еще более вяло поправила Тоня, но он не отреагировал и продолжал рассказывать, жестикулируя двумя руками сразу, — Тоне все время казалось, что «ЗИС» во что-нибудь врежется. На улицу Горького въехали с Охотного ряда, шофер гордо оглянулся и вытянул руку: «Вот ваш дом, его только что построил архитектор Мордвинов, ученик Щусева, но статуи, статуи, вы только взгляните!» — он притормозил, Тоня подняла глаза, с середины улицы видны были в странно-тревожном ракурсе две скульптурные группы серого цемента: рабочий и работница с детьми на руках. «Какое спокойное, обеспеченное счастье! — частил шофер. — Настоящая, нашенская семья, я тут Эренбурга вез — Илью, так он сказал, что даже Виталий не поднимался на такую высоту!» «Наверное, он имел в виду, что на такой высоте Витали никогда не ставил своих скульптур!» — безразлично заметила Тоня, и шофер, угрюмо замолчав, свернул под аркой направо и затормозил. Сдачу — восемь копеек — он выдал Тоне копейками.

Лифт работал, горбатенький лифтер предупредительно распахнул тяжелую дверь, сказал: «Пожалуйте, вам какой этаж?» — «Пятый». — «Тогда четвертую кнопочку извольте нажать». Промелькнули этажи и двери квартир, выполненные еще по-старому, с обилием филенок и штапиков, лифт остановился, Тоня вышла и, поколебавшись мгновение, надавила кнопку звонка. Двери открылись сразу, словно отец уже давно стоял на пороге, поджидая. «Я увидел твою машину с балкона», — объяснил он и обнял ее, послышался странный, сразу же исчезнувший звук, плечи отца затряслись. «Входи», — он уступил дорогу и отвернулся, Тоня вошла, это был небольшой — после огромных ленинградских коридоров — холл, направо белели двустворчатые двери с матовыми стеклами.

— Спальня, — сказал отец, — теперь это — твоя комната. — Он повел дальше, не предложив открыть дверь и посмотреть, а Тоне и не хотелось этого. Потом осмотрели большую комнату, маленькую и кухню. Всюду стояла новая мебель светлого дуба, отец объяснил, что — ее дали вместе, с квартирой, в рассрочку. В ванной он открыл кран и пустил воду — сначала холодную, потом горячую. Сказал: «Водоснабжение централизованное, никаких колонок и дров. Очень прогрессивно, правда?» Лицо у него было мертвое, маска, а не лицо. Тоня поняла, что говорит он просто так, лишь что-нибудь сказать и не разрыдаться.

— Я была на могиле, — сказала Тоня, — там все в порядке. Поговаривают, что кладбище будут сносить — там дорога пойдет, на Петергоф, ну да это так, пока… Разговоры. Как тетя Нина?

— Работает…

— Видитесь?

— Нет.

— Ты ведь совсем не стар… — посмотрела оценивающе Тоня.

— Ну и что? Ты, надеюсь, не к тому, что…

— К тому, — перебила Тоня. — Как только появится достойная женщина — ты на ней женишься.

— Я люблю маму.

— Ты любил маму, и ты знаешь ее взгляды… Об этом все, я хочу есть.

Они пошли в академическую столовую — остановку на метро, до площади Дзержинского, потом пешком. Столовая помещалась в основном корпусе, юркая официантка в кружевном переднике и такой же наколке моментально принесла вкусные суточные щи и по-домашнему жаренную картошку с котлетами, у Тони и в самом деле проснулся волчий аппетит, она в одно мгновение расправилась с обильной едой.

— Однако… — шутливо покачал головой усатый капитан за соседним столиком, — такая хрупкая и такая едкая! — Он засмеялся, видимо, острота ему понравилась. — Товарищ полковой комиссар, — продолжал он, пододвигая свой стул к Тоне, — я, кстати, проработал формулу «деньги — товар — деньги» и должен сказать…

— Вы должны прежде спросить разрешения, не двигать свой стул, словно вас тут давно ждут! — безразличным голосом сказала Тоня. Она умела говорить этим равнодушно-презрительным голосом, ей казалось, что именно так разговаривал князь Андрей. — Вы плохо воспитаны, — она хотела добавить «милый мой», но увидела на лице отца страдание и не добавила.

— Однако… — повторил капитан, придвигая стул еще ближе. — У вас — характер, впрочем, это как раз то, что мне нужно. Позвольте рекомендоваться: Тихон Калягин, вот, обучаюсь у вашего папаши в том числе.

— Папеньки или папа, уж если вы чего-то там начитались, — безжалостно сказала Тоня. — Я сыта, пойду. — Она встала и направилась к дверям, Тихон крикнул ей вслед: «а то вы не начитались, тоже мне, из девятнадцатого века», — «именно оттуда», — отозвалась Тоня, столкнувшись в дверях с полным шатеном в коверкотовой гимнастерке, на рукавах которой золотело по три угольника. Все вскочили, комкор небрежно махнул рукой — продолжайте, товарищи, — и заговорщицки подмигнул официантке: «Мне, Люсенька, пожирнее и побольше».

Громыхнула дверь, потом вторая, уже ближе, в коридор ввалился Фаломеев и посмотрел на Тоню отсутствующим взглядом. «Степан Степаныч…» — она не успела даже шагнуть к нему — он уже ловко-привычно двигался вдоль стены, перебирая по ней руками. Поравнявшись с Тоней, икнул и уставился на нее расширившимися, совершенно бессмысленными зрачками. «Господи…» — только и произнесла Тоня, порываясь уйти, но он удержал ее.

— Подожди… — Он держал крепко. — Боишься? Не надо, я порядочный человек, я никому, понимаешь — ни-ко-му, не сделал в жизни зла. — Он говорил ровным, совершенно осмысленным голосом, и это невозможное, немыслимое противоречие — голоса и глаз — настолько ошеломило Тоню, что она потеряла дар речи. — Хочешь, я расскажу тебе, где слу… где работал? Хочешь? — Он еще раз громко икнул и прикрыл рот ладонью. — Извини, нажрался… Хамским образом… А ты — достойная… Честная… Ты… Слушай, как на духу… — Он взмахнул рукой. — Нет, как в отделе… этом… В общем… — Он тяжело рухнул на дорожку и оглушительно захрапел. Дверь купе поехала, высунулась заспанная физиономия Зиновьева, он начал улыбаться — с каждой секундой все шире и смешливее, Наконец, давясь смехом, посмотрел на Тоню:

— Ну? Что я вам говорил?

— Помоги поднять, — Тоня взяла Фаломеева под мышки, — ну, что же вы?

— Одичал я, что ли? — дернул ртом Зиновьев. — Идьёта этого таскать? Пусть его валяется…

— Как вам не стыдно? — Тоня поволокла рыхлое, совершенно безжизненное тело, но тут же отпустила. Фаломеев тяжело грохнулся. — Господи… Ну что вы за человек…

— Я-то человек, — подхватил Зиновьев, — и я вас предупреждал, уж не взыщите. — Он шагнул к Тоне и поднял ноги Фаломеева. — Нет… — он с сомнением поглядел на Тоню, — не потянете. И вообще — детей вам, еще рожать, так что беритесь за ноги. — Они поменялись местами, втащили Фаломеева в купе, но поднять на полку не смогли. — Ну и черт с ним, пускай себе на полу дрыхнет, не велик барин… — Зиновьев сел и стал вытирать пот с лица.

В коридоре послышался шум, в купе заглянул подтянутого вида молодой человек в коверкотовом макинтоше, окинув Тоню и Зиновьева липучим взглядом, на мгновение задержал глаза на безжизненно распростертом теле Фаломеева и спросил начальственно — так обычно спрашивают в армии новобранцев:

— Сколько вас тут?

— Нас здесь трое, — не скрывая насмешки, отрапортовала Тоня, но молодой человек не понял иронии или сделал вид:

— Сейчас к вам подселится майор из соседнего купе, надеюсь — не возражаете.

— А кого-нибудь другого нельзя? — без улыбки спросила Тоня. — И вообще, вы кто такой?

— Место у вас свободное, других кандидатур не имеется. — Он выглянул в коридор: — Товарищ майор, прошу, — подвинулся, уступая дорогу, — вот ваше место, не возражаете? С товарищами мы уже договорились.

Кисляев кивнул, лучезарно улыбнулся Тоне, слегка нагнулся над Фаломеевым:

— Я наверх, не возражаете? — И, не дожидаясь согласия, попросил: — Подайте мне портфельчик…

Зиновьев протянул портфель, Кисляев тряхнул его, внутри что-то звякнуло.

— «Хванчкара»? — Майор оглядел присутствующих приглашающим взглядом.

— Я выйду. — Тоня встала, но молодой человек загородил ей дорогу:

— Нельзя.

— Это почему? — Она попыталась пройти мимо него, но он закрыл дверь.

— Нельзя — это значит нельзя, — снова выглянул в коридор, — еще две-три минуты. — Он вышел, дверь с лязганьем поехала, щелкнул замок.

— Приятно… — Тоня начала оправлять прическу. — Ну и хам… Редкостный.

— Он не хам, — тихо и очень серьезно сказал Кисляев. — Давайте-ка… — Он взялся за ноги Фаломеева, Зиновьев и Тоня ухватили неподвижного Степана Степановича под мышки и с оханьем взгромоздили на полку. — Он не хам, — повторил Кисляев, расстегивая воротничок гимнастерки, — там летчика везут, он, из… сопровождения, поняли?

— Какого еще летчика? — возмутилась Тоня. — Что вы мелете?

— Немецкого… — Кисляев поднял ноги и начал стаскивать сапоги, — извините, жмут, нету сил… Не понимаете, что ли? Немец сел на нашем аэродроме, вынудили ото, ясно вам? Теперь везут к границе. — Он улыбнулся и почесал за ухом: — Политес, скажу я вам… Из ресторана обед принесли, переводчик козлом скачет: битте-дритте и всяко-разно. Тьфу…

— Дела… — протянул Зиновьев. — Это же фашист?

— Это друг, — с издевкой сказала Тоня, — вы сами давеча ораторствовали.

— Это — то самое… — вдруг совершенно трезвым голосом произнес Фаломеев, приподнимаясь на локте и садясь. У него было совершенно белое, безжизненное лицо, но глаза смотрели трезво и отчужденно. — То самое, — повторил он. — Война на носу…

«Война? Ну и что… Ну и что… Ну и что…» — крутилось под стук колес, — год назад полезли под Ленинградом шюцкоры и получили что положено. И самураи получили — под Халхин-Голом. И эти, гехайместаатсполицай, тоже получат, если что… И вообще это все сомнительно. Степан Степаныч и в самом деле пьяница, и верить его озарениям не стоит. Вспомнила — два дня назад, вечером, перед отъездом, попалась на глаза газета с песней — нужно было завернуть туфли, кстати, где она? Тоня вытащила чемодан, открыла, туфли лежали на самом верху, аккуратно завернутые — мягкие тупоносые туфли из шевро, их нельзя было мять, и поэтому она положила их сверху. Усмехнулась: Господи, туфли купила… Воистину лукавая Евина дщерь, любым предлогом готова воспользоваться, чтобы приобрести красивую обновку. Она никогда не была равнодушна к одежде. Нет, рабой одежды она тоже не была, но можно ли было не купить эти, только что появившиеся в лучших магазинах! Она развернула: красота-то какая…

— Красивые туфельки, — подтвердил майор. — Скороходовские?

— Яша… — прищурилась Тоня, — если вас сюда загнали обстоятельства — это вовсе не дает вам права амикошонствовать, ясно вам?

— А-а… — Кисляев покраснел, слез с полки с сапогами в руках, присел к Зиновьеву, натянул сапоги и затянул ремень: — Извините, — толкнул дверь и вышел.

Тоня поежилась — нехорошо получилось, вроде бы хотела одернуть, а получилась гадость. Вот она, эта газета: «Если завтра война, если завтра в поход; если темная сила нагрянет, как один человек, весь советский народ за свободную родину встанет! На земле, в небесах и на море наш напев, и могуч и суров: если завтра война, если завтра в поход — будь сегодня к походу готов!» Ну, мы и готовы, какие сомнения? Она посмотрела на Фаломеева. Ни у кого и нет никаких сомнений. Ни у Степан Степаныча, ни у Зиновьева, ни у Яши этого тем более… А то, что Степан Степаныч сказал про войну… О Господи, что за дурь нашла, ну сказал и сказал, забыли и похоронили!

А впрочем, — зачем же хоронить? Война, конечно, не радость и не сахар, но для нее, Тони, честное же слово, не такая уж и трагедия: начнутся боевые действия, о которых с таким восторгом вещал Тихон, особенно — в присутствии гостей, и свидание с любимым мужем не состоится. Не будет свидания, какое счастье! А там… Что Бог даст, может, Тихон полюбит врача или санитарку из медсанбата, или его… Кто знает? Может, дурацкая затея тети Нины и сыграет в ящик, не родившись…

Вспоминалось нервно, рвано, зло и, наверное, — несправедливо, но Тоня не оценивала. Пришел отец с Ниной, сказал: «В академии — юбилей, 120 лет, вот билеты… — Положил на стол сложенные прямоугольнички светлой плотной бумаги с золотым текстом прописью: „командование и политотдел Академии приглашают Вас принять участие…“» «Пойдем все», — безапелляционно заявила тетка, и Тоне сразу почудился в этой безапелляционности какой-то подвох. Так и случилось. Едва кончился ужин и оркестр заиграл танго, подвела к Тоне похожего на бегемота Калягина, сказала: «Это — Тихон, он с отличием окончил курс и желает познакомиться с тобой». «Ты-то откуда знаешь?» — зло спросила Тоня. «Собственно, что?» — растерялась тетка. «Что он „желает“, — еще злее сверкнула глазами Тоня и, повернувшись к Тихону, прошипела: — Пошел». Он растерянно посмотрел на тетку и, капризно поведя плечом, удалился. Лицо у него покрылось красными пятнами.

Когда пришли домой, отец начал привычно мерить кабинет по диагонали, тетка протерла пенсне, капитально устроилась на клеенчатом диване и начала:

— Тихон — прекрасная партия, ты, Тоня — величайшая дура и не понимаешь своего счастья, и вообще ты очень гордишься своей тонкой и возвышенной сущностью, а на самом деле ты — закостенелая солипсистка!

— Тетя, вы хоть понимаете, о чем говорите?

— Я понимаю главное: Алексея уже вызывали, поняла? И если ты не выйдешь замуж за Тихона — ты убьешь своего отца окончательно, так и знай!

Тоня потрясенно переводила глаза с отца на тетку, отец был серый, страдающий, мятый какой-то.

— Папа… — спросила она. — Тебе это… нужно? — Он молчал, и она повторила: — Нужно?

Он пожал плечами и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

— Тоня, — сказала тетка каким-то вдруг добрым и севшим голосом, — девочка, ты пойми, есть обстоятельства, которые сильнее нас. Помоги папе, будь хорошей девочкой…

Потом была шумная свадьба или что-то в этом роде, какие-то военные и их дамы или жены — кто их там разберет, шум, гам, фокстроты, и танго, и краковяк по требованию начальника академии, который зашел на несколько минут и, отплясав, исчез. Все кричали, у Тони разболелась голова, и она вышла в коридор. Это невозможно, думала она, это совершенно невозможно, я люблю другого, и они не смеют жертвовать мною, гадость какая, за это судить надо! Она стиснула зубы от безысходности и отчаяния и опомнилась только тогда, когда увидела Тихона, он дергал ее за рукав и что-то говорил. «Ммм-м», — замычала она в ответ, не понимая, почему не произносятся слова, потом, приходя в себя, сказала грубо: «Чего тебе?» Он не обиделся и только нежно гладил ее по рукаву парадной крепдешиновой кофточки. «Нет, с этим надо кончать, — подогрела себя Тоня. — Раз и навсегда, нельзя же поддаваться этой черноте, конечно — отец, двадцатилетняя беспорочная служба и медаль юбилейная „XX лет в РККА“ — все это дорогого стоит, а разве ее сломанная жизнь, загубленная жизнь, растоптанная жизнь — не стоит ничего? Протопоп Аввакум на костер пошел, а мы все больше у пионерских костров славные песни поем, все рассуждаем: сейчас — это ничего, это совсем не главное, вот нападет враг — тогда другое дело, тогда мы все, как один человек…»

— Иди за мной… — Тоня услышала сзади послушный звон его шпор и толкнула дверь кухни. Здесь было душно, жарко и чадно, тетка вытаскивала из духовки огромный румяный пирог, ей помогали две женщины с кафедры отца, Тоня еще не успела с ними познакомиться.

— По-моему, удался! — громогласно провозгласила тетка и победно посмотрела на Тоню. — Такого пирога никто не ел с октября тысяча девятьсот семнадцатого!

— Зато их много ели до этого, — язвительно произнесла Тоня. — Мне надо поговорить с… женихом.

Тихон послушно стоял на пороге и теребил портупею, тетка посмотрела на него долгим взглядом:

— Мы, женщины, любим нежность и твердость… Не сваляй дурака. — Она повернулась к своим помощницам: — Вперед!

Все трое подхватили противень с пирогом, Тихон галантно поддержал его снизу, двери закрылись — они были на пружине, Тоня отодвинула табуретку:

— Чего ждешь?

Тихон поискал глазами — на что бы сесть, не нашел и взгромоздился на край кухонного стола.

— Очень смотришься, — кивнула Тоня. — Тихон, я не выйду за тебя.

— Почему? — неожиданно спокойно спросил он.

— Потому что я тебя не люблю.

— Ты меня не знаешь.

— Когда узнаю — возненавижу, — медленно, почти по слогам сказала Тоня. — Если тебе так удобнее — я сейчас всем объявлю сама.

— Все же — почему? — еще спокойнее спросил он.

— Я люблю другого.

— Где он?

— Не… знаю. Впрочем, тебе это все равно.

— Ты ошибаешься. Позволь, я разовью свою мысль.

— Не трудись. Хочешь правду? Ты неискренний. Ты… чужой! Ты… У тебя глаза все время бегают!

— Тоня… О чем ты? Какая неискренность, ты взгляни окрест себя… Ты хоть понимаешь, что происходит? А у меня мечта… Вдумайся — мечта!

— Декабристы на эшафот взошли, на каторгу, их жены разделили участь мужей! А ты… О чем ты говоришь?

— Ты тоже мечтаешь… разделить… чью-то участь? Я думал, ты — умнее. — Он встал, оправил ремень, гимнастерку и посмотрел на Тоню каким-то странным взглядом. — Ты перечитай «Гранатовый браслет», финал… — Он аккуратно притворил за собой дверь.

Она выскочила следом, схватила за рукав:

— Все это очень печально и очень красиво, любезный друг Тишенька, только если ты на самом деле… на самом деле… — она не находила слов, понимая, что слова про любовь произнести не сможет, — одним словом, если ты… Понимаешь, да? Ну и вот, жди, зайчик, «Графа Монте-Кристо» читал? Последние слова Эдмона помнишь? «Смысл человеческой жизни заключается в двух словах: ждать и надеяться». Все, — она отпустила его рукав и повернулась, чтобы уйти, он остановил ее, спросил упавшим голосом: «А сегодня… сейчас… ты… Нет?» «Нет».

— А может, и не война? — Зиновьев боялся. — Ты что, академик, — поморщился Фаломеев, — не веришь — у профессионала спроси, — он повел головой в сторону майора.

— Как оказать… — замялся тот, — предположим худшее, ну и что?

Начинался ранний июньский рассвет, далекий горизонт за окном вспыхнул, только что совсем темная, черная даже, трава у края железнодорожного полотна вдруг изумрудно зазеленела, и ослепительно-белая колокольня сельской церкви разделила сине-голубое небо на две неравные половины: одна стремительно откатывалась назад, другая наступала, открывая излучину реки, мост и небольшой городок на ближней стороне…

— Немца знаешь зачем к границе везут? — спросил вдруг Фаломеев и, не дожидаясь Тониного вопроса, ответил: — Отдадут друзьям-товарищам и получат «данке шен», вот так…

— Парвакатор ты… — негромко и очень вяло произнес Зиновьев, похоже было, что его бойцовский дух сильно испарился, если не исчез совсем.

— Собирайтесь, приехали… — Майор откатил двери купе и потянул с верхней полки портфель. Снова зазвенело, майор криво усмехнулся и грустно сказал: — «Хванчкара»… Так и не попробовали. Ладно. — Он был тщательно выбрит — когда только успел — и затянут на последнюю дырочку. — Меня машина встречает, кому по дороге, могу подвезти.

— Мне в школу, она от вокзала недалеко, так что — спасибо, — сказал Зиновьев.

— Что это тебе не сиделось? — удивился Фаломеев. — Тоже мне, дефицитная профессия…

— Племянница сиротой осталась. — Зиновьев развел руками. — Пятнадцать лет девке, не присмотреть — беда…

— Глупо… — фыркнула Тоня. — Вы ведь прямо по Писанию: женщина сосуд мерзостный и способна на любую подлость. А вы, мужчины?

— Мы — плевок из дома, — глубокомысленно изрек майор, — вы — в дом!

— Что ж… — грустно сказала Тоня. — Как надену портупею — все тупею и тупею.

— Спасибо, я доберусь сам. — Фаломеев вернул разговор к истоку. — Мне недалеко.

Тоня посмотрела в окно, городок был уже совсем близко, речка и мост не видны были больше, какие-то черные черточки, словно большая стая ворон, — почему-то с неподвижными крыльями — заходили на город слева.

— Что это, что это?! — закричала Тоня. — Господи…

Все приникли ж стеклу, черточки превратились в хорошо различимые двухмоторные самолеты, один: за другим они переворачивались через крыло и падали на город, сразу же поднялись черные шапки разрывов, через мгновение все скрылось в непроницаемом облаке.

— Не слышно, не слышно ничего! — по-детски капризно сказал Зиновьев; — А?

— Далеко… — Губы у майора прыгали, и он сжал их большим указательным пальцем.

Фаломеев с неожиданной для его оплывшей тяжелой фигуры ловкостью выскочил в коридор, рванул двери соседнего купе. Немец и двое сопровождающих — второй был в форме летчика, в петлицах — по два кубаря — лейтенант, впаялись лбами в стекло, Фаломеева они даже не заметили.

— Наручники есть? — он тронул за плечо молодого человека в коверкотовом макинтоше.

Все трое оглянулись разом, в глазах немца плясали бешеные огоньки.

— Что, допрыгались? — он торжествовал. — Я предлагаю всем сдаться — мне. Гарантирую жизнь и питание. Кроме евреев и политкомиссаров. — У него был твердый, классический немецкий выговор.

— На… наручники? — повторил молодой человек, глотая вдруг подступившую слюну. — Вы… вы кто такой? Пройдите отсюда! Пройдите отсюда!

Лейтенант выжидающе смотрел на Фаломеева.

— Значит, нет… — подытожил Фаломеев и молниеносно выдернул ремень. — Руки! — приказал он немцу, тот медлил, и Фаломеев схватил его за запястье правой руки, легко повернул, немец ойкнул, через несколько секунд ремень намертво обвил его руки. Фаломеев сел, отдуваясь, подмигнул немцу: — Вы в плену и обязаны выполнять все приказания, ясно вам? — выговор у него был такой же классический и твердый.

Немец ошеломленно закивал.

— Здорово шпрехаете… — спокойно кивнул лейтенант.

— А… документы у вас… есть? — молодой напрягся.

— Вот… — Фаломеев протянул зеленоватую прямоугольную книжечку. — Молоткастый, серпастый советский паспорт. Достаточно? — Он вернулся, в купе. Кисляев лихорадочно рылся в портфеле, рассовывая по карманам какие-то коробочки и конверты. Посмотрел на Фаломеева, растерянно улыбнулся:

— С вином чего делать? Из Москвы вез… — Он махнул рукой, видимо, сознавая всю глупость вопроса, нажал на раму, опустил ее и одну за другой выбросил бутылки в окно, потом сел с умиротворенным лицом человека, исполнившего долг.

Тоня не отрывалась от оконного стекла, она даже не заметила, как Кисляев выбрасывал несостоявшуюся «Хванчкару», города совсем не было видно, отчетливо доносились глухие удары.

— Двести пятьдесят, а то и пятисотки, — на слух определил Кисляев. — Чего позеленел? — Он с наигранной бодростью ткнул Зиновьева в плечо.

— Я желаю знать… — начал Зиновьев ровным голосом. — Поскольку свершилось… это… — он мялся, не находя нужных слов, — поскольку предполагается, что… И вообще! — Он поднял глаза на Фаломеева: — Ты мне изначально был подозрительный! Ты мне непонятный! Я желаю знать — кто ты такой, ты понял? А не объяснишь — мы найдем на тебя управу, мы тебя Скрутим и сдадим куда следует! — Он уже не говорил, а визжал, Тоня отвернулась от окна и, не понимая, смотрела, Кисляев уронил очередную коробочку, сказал:

— Черт-те что… Ведь из Москвы вез! Мне же ребята деньги дали, со всего полка! Женам подарки! Украшения! Я все ювелирные обегал! И что? — Он почему-то смотрел на Фаломеева, видимо ожидая, что тот посоветует. — Как я отчитаюсь, как?

— Выброси! — Фаломеев округлил глаза. — Желаешь знать, кто я такой? — Он улыбнулся. — Не могу объяснить…

— А придется… — молодой в коверкоте покачивался на пороге. — Придется, гражданин Фаломеев, сами понимаете… За немца, конечно, — спасибо. — Он посмотрел так, словно заранее знал, что ответит Фаломеев, не сомневался в этом ответе и тем более знал, как поступит, что сделает с этим странным толстяком. — Моя фамилия Кузин, — он издали показал раскрытое удостоверение. — Отвечать…

— Еду к брату, он служит в банке, разрешение милиции на въезд в пограничную зону вы видели. Чего еще? — Фаломеев снова округлил глаза, на этот раз без злости.

— Кем работаете?

— Никем.

— Почему?

— Выгнали.

— Откуда? Советую отвечать…

— Смотрите… — тихо сказала Тоня. — Смотрите…

Поезд вышел на закругление и двигался, непрерывно подавая гудки, стена дыма и пламени исчезла за поворотом впереди, а позади вдруг появилось множество белых куполов, медленно и очень празднично, совсем не страшно опускающихся километрах в двух-трех на ярко-зеленое поле взошедших овсов.

— Наши выбросили подмогу… — неуверенно произнес Кузин. — Точно, наша форма. — Он оглянулся и, наткнувшись на холодный взгляд Фаломеева, замер на полуслове.

— Это немецкий десант. — Фаломеев прикрыл глаза тяжелыми веками. — Майор, очнись… — он тронул Кисляева за рукав, — доберись до паровоза, скажи машинисту, что в город не надо…

— Есть… Но… Почему? — Кисляев замер на пороге.

— Потому что немцы уже в городе или будут там с минуты на минуту. И сзади немцы, ты видел, а поезд наш… Его сейчас будут бомбить, так что пассажирам лучше выйти…

Майор ушел, Зиновьев вплотную подошел в Кузину:

— Вы ему скажите, велите ему… Чего каркает, нервы всем трепет…

— Что будете делать? — Фаломееев даже не взглянул на Зиновьева.

— Ясно… — хмуро уронил Кузин. — Немца — в расход, сами будем пробиваться.

— Куда?

— К своим. У тебя другой план?

— А вы? — Фаломеев повернулся к Тоне, в глазах мелькнул интерес.

— Не… знаю… — Она развела руками. — Меня… ждал в городе… муж.

Паровоз прерывисто загудел. Фаломеев опустил стекло, высунулся по пояс:

— «Юнкерсы». — Он начал выпихивать из купе всех по очереди, но Кузина придержал за рукав: — Немца не трогать, ясно?

— Да я тебя… — Кузин полез в задний карман брюк, замешкался и догнал Фаломеева уже в тамбуре. — Я тебя понял, я понял, чего ты хочешь… Гад, не позволим!

Под насыпью ударил взрыв, еще четыре один за другим поднялись по ходу, неумолимо приближаясь к вагонам, люди сыпались с подножек, словно горох из мешка, переворачиваясь и крутясь скатывались по насыпи, поднимались и бежали снова, закрывая головы руками, прижимая детей и тяжелые чемоданы, многие оставались лежать, с ними все было кончено…

Фаломеев спрыгнул первым и успел подхватить Тоню на лету, придержал на крутом откосе, она в ужасе смотрела на него и все повторяла белыми губами одну и ту же бессмысленную фразу, которую испокон века говорили на Руси женщины, когда казалось — все кончено и жизнь отсчитывает последние секунды. «Что же это, зачем, — говорила Тоня, — нельзя, здесь же дети, Господи…» — чего она вспомнила о детях, никогда ей не хотелось иметь детей, тетка всегда называла ее выродком, а она возражала язвительно: «Дети? Какие еще дети, зачем они… Они тем нужны, у кого ни на что другое способностей нет». «Вот ты и есть не женщина, а выродок!» — торжествовала тетка, а теперь, надо же — машинально, не думая, произнесла слова, продиктованные истинным женским началом… А дети, которых рвала из рук матерей безжалостная и страшная сила взрывов, кувыркались и падали на вдруг покрывшуюся черной гарью траву.

Впереди маячили фигуры Кузина и лейтенанта-летчика, они волокли немца под руки, бегом, это было очень смешно, потому что немец все время поджимал ноги и норовил проехаться по воздуху, а его конвоиры не замечали этого, к тому же лейтенант был без ремня и выглядел странно.

— Держись рядом. — Фаломеев схватил Тоню за руку. Она услыхала отчаянный крик Зиновьева и оглянулась. Зиновьев размахивал руками, в правой у него был довольно увесистый чемодан, он не бежал даже, а делал какие-то немыслимые прыжки, стремясь не отстать.

— Подождем, — Тоня удержала Фаломеева.

— Подождем? — Он странно посмотрел на нее, не сбавляя шага, замотал головой, точно стремился сбросить натерший шею хомут, задыхаясь, начал говорить быстро, в такт шагам, и от этого получалась не нормальная человеческая речь, а какое-то эхо, разобраться в котором было очень и очень трудно, и Тоня едва поняла, что, оказывается, Фаломеев знал Зиновьева давно, у них даже были какие-то странные отношения, о которых сам Зиновьев даже не догадывался, так как это было ему «не положено», и что Зиновьев виноват в несчастье и даже гибели людей. Тоня ахнула, остановилась, она понимала, что задавать вопросы Фаломееву бессмысленно, он все равно ничего не скажет, но она спросила, уже не слыша ни криков, ни бомбовых разрывов: «А вы? Вы знали и не могли? Не могли повлиять?» «Не мог, — Фаломеев ускорил шаг, — я жалею, что сказал вам, вы забудьте…» Тоня кивнула — «ладно», и хотя она ровным счетом ничего не поняла из этого странного разговора, жутковатая его суть до нее все же дошла. Внезапно прямо под ногами возник черный дымящийся провал, вероятно, за минуту в это место ударила авиабомба, они не удержались на краю и свалились в воронку, земля была мягкой и горячей, уже ни о чем не думая, Тоня блаженно вытянулась и замерла. Еще через секунду ей свалился прямо на голову ошалевший Зиновьев. «Господа, — произнес он проникновенным голосом, — благодарю тебя за то, что вывел из ада!» «Еще не вывел… — хмыкнул Фаломеев, — а ты, значит, — верующий?» «По конституции не запрещено, — огрызнулся Зиновьев, — чего пристал?» Фаломеев не ответил.

Кисляев добежал только до третьего вагона, он уже шагнул на переходный мостик второго, когда ужасающей силы удар выбросил его куда-то вверх, в разорвавшийся переход, вагон приподнялся, потом нырнул вниз по насыпи и, ударившись, завалился набок. Кисляев падал с противоположной стороны и поэтому остался жив — его не придавило; переворачиваясь в воздухе, он еще успел увидеть, как на том месте, где только что дымил и гудел паровоз, образовался огромный столб огня и черного дыма, потом шибануло о скат насыпи, и он потерял сознание. Наверное, это длилось всего несколько мгновений, потому что, когда он пришел в себя и открыл глаза, успел увидеть черные сигарообразные тела немецких самолетов, их было три, и летели они очень низко. Кисляеву даже показалось, что видит улыбающегося летчика. Это привело его в ужас, он не чувствовал боли, не знал, шевелятся ли у него руки и ноги, и даже забыл попробовать, страх обволок холодом и бессилием, тело стало мокрым, словно он только что выкупался и надел одежду не вытираясь. «Как… — думал он, — улыбается? Убивает и улыбается, вроде шутит…» — на слове «шутит» Кисляев споткнулся — нет, какие уж шутки, просто он силен, этот немец, и сознает свою силу, в отличие он него, майора Кисляева, потому что в руках немца первоклассная боевая техника, а в руках у него, Кисляева, всего лишь наган, в котором только семь бесконечно слабых патронов и который годен только на то, чтобы не попасть живым в руки врага… Он забылся, видимо от шока, шум и грохот исчезли, словно провалились куда-то, а может быть, это он провалился в бесконечную и мягкую, обволакивающую перину, у него такая была, он любил понежиться в ней холодными зимними утрами, когда будила мама, а окна в комнате были совсем еще черными и фронтон классического здания музыкальной школы, что была напротив, различался слабо, как бы размыто. «Пора, — улыбалась мама, — сегодня твой день рождения, придут твои друзья, папа Купил у Елисеева огромный торт с шоколадным гусем…» Друзья… А были ли они у него — истинные, третье плечо, ротовые всем пожертвовать, разделить радость, успех? Не было, пожалуй… Его героем был Федор Додохов, умный, блестящий и бесстрашный, без привязанностей и «ложных» принципов, бесстрастный покоритель красивых женщин, игрок… Он подражал ему, снисходительно обсуждая с товарищами по училищу Павку Корчагина и других комсомольских идолов (он их так называл), которых неуемная пропаганда превращала, по его мнению, в ходульных и совсем не интересных кукол. Он быстро усвоил, что на комсомольских собраниях все охотно провозглашали «товарищеское отношение к женщине», а потом, в увольнение, шли на Невский и норовили завязать знакомство с кем ни попадя, лишь бы была податливей и сговорчивей. И с начальниками менее всего нужны были принципы, упрямство. Начальник потому и начальник, что он умнее, опытнее, и вообще — ветер есть ветер, против него восставать бессмысленно, сам же мокрый будешь. Однажды в коридоре приятель осторожно напомнил о чести и достоинстве офицера (только что окончилось комсомольское собрание, на котором Кисляев потребовал исключить из комсомола курсанта — за «чуждое социальное происхождение»), ответил: «Мы не офицеры, а красные командиры, и мораль у нас — другая». Он знал, что его не любили и побаивались, но не смущался этим, искренне полагая, что его усердие и приязнь старших сделают свое дело. Они и сделали: окончил училище по первому разряду, получил сразу «старшего лейтенанта», а через три года стал майором — вне всякой очереди. Конечно, и вакансии освобождались быстро, такое уж было время, но и личные качества и связи тоже играли не последнюю роль…

Очнулся, в ушах мякла вата, тело было чужим, попробовал пошевелить пальцами, потом рукой, это получилось, но ноги не слушались, и он подумал, что с этой насыпи, с откоса этого ему уже не сойти никогда. Помедлив, нащупал кобуру и начал вытаскивать наган. Вспомнил: надо в висок. Еще подумал: не смогу. Кровь у виска пульсировала прерывисто-четко, он даже дернулся всем телом, представив себе, как пуля разрывает кожу и с невероятной болью вкручивается в голову бутылочным штопором — чего это он о нем вспомнил? — и перестает пульсировать кровь, и уходит жизнь. Господи, зачем это, кому нужно, что за нелепость «не даваться в руки врага живым», поза какая-то, чепуха бессмысленная, как будто эти немцы не такие же люди, даже тот, в самолете, приезжали же в часть, весело «шпрехали», пили шнапс в командирском буфете и хвалили чисто немецкую организованность полка. К черту все! Нет.

Он снова впал в забытье.

Грохот утих, отдалился-исчез вой и рев немецких самолетов, тишина повисла над полем — тягостная, тревожная тишина. Фаломеев выбрался по откосу на край воронки: поле было усеяно трупами, слабый ветерок шевелил траву, видна была седая голова женщины в черном и связка бубликов. Фаломеев шагнул — старуха лежала на боку, рядом валялся кожаный баул, бублики она прижимала к груди как величайшую драгоценность. Немецкого летчика и сопровождающих видно не было.

— Надо идти. — Фаломеев протянул руку Тоне, потом помог выбраться Зиновьеву. «Немцев не видать, — констатировал он, — но это не значит, что их нет, — взглянул на Зиновьева: — иди поищи летчика и конвой, а вы, Тоня…» «Не пойду! — крикнул Зиновьев. — И вы, Тоня, не ходите, ишь, придумал, мы — под пули, а он отсиживаться? Не выйдет, гражданин хороший!» — «Я схожу, — Тоня покосилась на Зиновьева, — чего спорить…» Она пошла через поле, обходя мертвых. «Поищи еду и воду!» — крикнул ей вслед Фаломеев, она отозвалась удивленно: «Да где же здесь…» Он перебил, яростно махнув рукой: «У покойников смотри, неужели не понимаешь? — повернулся к Зиновьеву: — Сиди, а то потеряешься… — добавил равнодушным голосом: — Сыночек…» — И, не обернувшись, зашагал, шелестя травой, будто косил: вжик, вжик…

Тоня увидела его спину и в раздражении повела плечами. Как это взять у мертвого? Кто это станет есть и пить? Есть же какие-то нормы… — Она сделала несколько шагов и увидела труп, это был летчик гражданской авиации, совсем еще молодой, в новенькой синей форме, рядом чернела раскрытая сумка, из которой высыпались шоколадные конфеты и надорванная пачка печенья. Тоня долго смотрела на него, это был первый в ее жизни человек, убитый на войне. И вдруг в душе ее словно перевернулось что-то, она подумала, что могла оказаться на месте этого парня и точно так же лежать с раскинутыми руками и кто-нибудь подошел бы к ней и, нуждаясь в воде и пище, взял бы у нее то и другое, потому что живым надобно жить… Она наклонилась, подобрала сумку и увидела несколько толстых пачек, упакованных крест-накрест широкой бумажной лентой, — это были червонцы с портретом Ленина в овальной рамке, здесь было так много, ей никогда не приходилось видеть столько за всю свою жизнь. Она даже попробовала прикинуть, но сбилась и бросила, подумав, что деньги эти не нужны, ей во всяком случае. Подняла глаза и увидела Кузина в соседней воронке, шагах в двадцати, обрадовалась, подошла:

— Ну, как вы здесь? — Немец сидел; на откосе, руки у него были связаны. «Тяжеленько было волочь»; — мелькнула совсем ненужная мысль, напротив привалился Кузин с пистолетом в руке, лейтенант курил, нервно попыхивая папиросой.

— Как видите, — усмехнулся Кузин, — а где ваш жирняк?

Подбежал Фаломеев, спросил, задыхаясь:

— Ну, чего, Кузин, не убил немца? — Насмешливо улыбнулся: — Молодец.

— Не успел… — хмуро отозвался Кузин. — Что станем делать? — Он выбрался на край.

Фаломеев сказал:

— Да развяжи немца, куда он денется… — С летчика сняли ремень, и он вылез из воронки. Последним выкарабкался лейтенант, все сразу замолчали.

Поезд чернел сгоревшими вагонами, лежали убитые, издалека доносилась винтовочная и пулеметная стрельба, слышались глухие удары.

— Ну вот… — все так же хмуро продолжал Кузин, — это километрах в пяти, не больше, пойдем в ту сторону…

— Ты уверен, что бой в той стороне?

— А ты?

— Не знаю… Я на маневрах не бывал, может, это — эхо…

— Может, — кивнул лейтенант. — Только, по-моему, это стреляли с «юнкерсов». И моторы я слышал. И бомбы рвались.

Про Зиновьева забыли, он непривычно молча стоял на противоположном краю воронки.

— Стратеги… — вдруг с нескрываемой злостью произнес он, — маршалы… Где Красная Армия, где?

— Нету… Красной Армии. — Горькая складка пересекла щеку Фаломеева, он помрачнел, ткнул сжатым кулаком в сторону Зиновьева: — Ты! Совет подать хочешь — говори, а так — помалкивай… Кто еще?

— Врешь ты все! — взвизгнул Зиновьев. — Чего вы его слушаете, он всех нас продаст, помяните меня! — сел на корточки и закрыл лицо руками.

— Кто еще? — повторил Фаломеев, он вдруг сделался старшим, и это никто больше не оспаривал.

— Я думаю — в город? — вопросительно поднял брови лейтенант. — Герасимов, — запоздало представился он. — Я почему? Здесь много одежды… Переоденемся, немцы нас не тронут, а там видно будет. Я считаю — советские люди и под немцем советскими останутся… — Он смущенно замолчал, пафос сейчас был явно лишним.

— Немца — в расход, насчет переодевания — кто как хочет, и — на восток, — как заклинание проговорил Кузин: все само собой разумелось и обсуждению не подлежало.

Она не ответила, потому что вдруг увидела, как ковыляет по железнодорожному полотну мужчина в белой распущенной рубашке, а за ним две женщины в цветастых платьях.

— Господи… — она в растерянности посмотрела на своих попутчиков, — живые… Живые! — крикнула она изо всех сил. — Живые! — Она начала махать руками и звать этих случайно оставшихся людей, она чувствовала, что они сейчас дороже ей всего на свете. — Идите сюда, к нам! — звала она. — Идите, скорей!

Мужчина оглянулся и ускорил шаг, потом побежал. Женщины не отставали.

Тоня, еще не понимая, продолжала кричать, и, Фаломеев остановил ее:

— Не надо, они не придут.

— Почему?

— Испугались. — Фаломеев пожал плечами.

— В единстве — сила, — ухмыльнулся Зиновьев.

— Ну, ты… — ощерился Кузин. — Ты единство не трогай…

— Тоня, — Фаломеев потянул ее за рукав, — вы не сказали…

— Я — как все…

— Спросим немца… — Фаломеев подошел к нему вплотную: — Имя, фамилия, звание, часть, партийная принадлежность.

Кузин и Герасимов переглянулись — будто спрашивали: тешишься? Валяешь дурака? Ну-ну…

— Это сговор с врагом, — угрюмо сказал Зиновьев, на него никто не обратил внимания.

Немец покривил пухлые губы.

— Мне нравится ваш баварский выговор, на мой вкус это самый лучший диалект Германии, и я снизойду до разговора… Повторяю: в ближайшей воинской части германской армии, куда, по моим расчетам, мы можем дойти за какой-нибудь час, вам окажут гостеприимство, накормят и отпустят. Как честный человек должен предварить, что это касается всех вас, кроме… этого. — Он ткнул пальцем в Кузина.

— Без него я не согласен. — Фаломеев протянул руку: — Кузин, дай пистолет. — Сделал шаг назад, проверил — в патроннике ли патрон, поднял глаза: — В ваших документах домашний адрес имеется?

— Зачем? — немец понял.

— После войны я отошлю — ваши документы, — это. Фаломеев произнес по-немецки, уже не для летчика, для остальных: видел, что Тоня бубнит в ухо Кузину, переводит. — Идите вперед…

Немец сделал шаг и оглянулся: «Убьете?» — «Зачем, — расстреляю…» — «Не нужно». — «Вы же отказываетесь давать показания». — «Хорошо…» — Летчик шагнул к Фаломееву, тот остался на месте, только руку с пистолетом слегка прижал к груди: «Вы нам не нужны, поэтому ваша жизнь будет зависеть от ваших ответов», — покосился на Кузина, еще продолжая удивляться, почему тот так безропотно отдал пистолет, потом догадался: сколь ни сопротивлялся Кузин, он наверняка понимал необходимость допроса и знал, что сам его провести не сможет.

— Моя фомилия Риттер. Отто Риттер, обер-лейтенант четырнадцатого Полка Люфтваффе, — сказал летчик.

— Нацист?

— У него мои бумаги… — летчик бросил взгляд в сторону Кузина. — Проверьте, там нет членского билета НСДАП,[2] вы же знаете, для каждого национал-социалиста он обязателен…

— Кто ваши родители?

— Обыватели, торгуют бельем…

— Отец, конечно, штурмовик?

— Он участвовал в движении… На первых порах.

— Были в Гитлерюгенд?

— Был.

— Почему же не наци?

— Понимаете… — немец оглянулся, словно боялся, что его могут подслушать, — у брата отца… моя тетка… Она — еврейка, понимаете? У нас были неприятности, но у дяди хватило ума развестись. — Он заглянул Фаломееву в глаза: — Это было давно, все забыто, я надеюсь, что вы как порядочный человек не сообщите об этом при допросе… Я имею в виду — когда вы попадете к нам в плен, вас же будут допрашивать. — В его тоне не было и намека на издевку, он говорил искренне.

Тоня понимала не все, но общий смысл разговора был ясен, она думала о том, что Кузин, пусть стихийно, но — прав, и немца нужно немедленно убить, не расстрелять, как сказал Фаломеев, а убить как бешеную собаку. Она закончила перевод, Кузин сжал губы:

— Давай пистолет.

Фаломеев вернул ТТ:

— Человек твоей профессии…

— Что ты знаешь о моей профессии! — взорвался Кузин. — Запомни: я просто Кузин!

— С пистолетом… — подмигнул Фаломеев. Он решил, что немцу нужно сказать про ответственность за уничтожение мирного поезда, о том, что он, Риттер, полностью разделяет эту ответственность с бандитами из Люфтваффе, которые убили гражданских людей, сказать о возмездии за все, но у немца было отрешенное лицо, и Фаломеев понял, что говорить ничего не нужно, потому что такие слова не должно произносить всуе. — Идем к лесу, — сказал он. — Зиновьев, Тоня, потом вы с немцем. Я замыкаю.

Двинулись — как он приказал.

То, что они издали приняли за лес, оказалось всего лишь рощей — кудрявой, пасторальной, для полноты картины не хватало овец и пастухов в панталонах. Деревья были тоненькие, друг от друга стояли далеко, сразу было видно, что выросли они не сами по себе, — видимо, прежний владелец этих земель хотел усладить себя охотой и приятным времяпрепровождением, да так и не успел. Кузин окинул прозрачные ряды сосредоточенным взглядом, хмыкнул и насмешливо посмотрел на Фаломеева. «Ну что, спрятались? — говорил его взгляд. — Куда прикажете теперь?»

Слева, на опушке, виднелось несколько прошлогодних стогов, сметанных высоко, на верхушке каждого торчал шест, вся опушка уходила круто в гору.

— Обоснуемся здесь. — Фаломеев для чего-то ткнул в каждый стог носком ботинка, призывно взмахнул рукой: — 18.30 на моих, располагайтесь… Герасимов, не спать. Рассветет — двинемся.

— Я не понимаю, почему нужно отдыхать, — Кузин напирал, — по мне — так наоборот: идти, и как можно быстрее, пока немцам не до нас!

— Я совершенно согласен! — выкрикнул Зиновьев.

— Кто еще так думает? — Фаломеев смотрел тяжело, ему явно не хотелось пускаться в пространные объяснения. — Антонина? Ты, Герасимов? Хорошо, я объясню, хотя, Кузин, тебя ведь чему-то учили…

— А это не твое дело… — Кузин по-прежнему был непримирим и «свое» не обсуждал.

— Специальные подразделения немцев уже выброшены на путях отхода беженцев и отдельных воинских групп. Их задача — выявить партийный и советский актив, командиров и комиссаров Красной Армии, евреев, конечно…

— Среди нас, слава Богу, нет, — заметил Зиновьев.

— …Поэтому — азы дела: не попасть в пик немецкой внимательности, проскочить, не напороться. — Фаломеев не среагировал на реплику Зиновьева. — До рассвета переждем здесь, сориентируемся, а там видно будет…

— Чего есть будем? — вдруг спросил Герасимов. — И пить? Пить-то ведь хочется… — он облизал пересохшие губы.

Тоня раскрыла сумку: кроме печенья и конфет, в ней была непочатая бутылка шампанского, Зиновьев схватил ее: «Абрау-дюрсо, брют», — обиженно посмотрел на Тоню: — Чего это? Тоня пожала плечами, объяснять не хотелось. Остальные вывернули карманы. У Герасимова была мятая пачка «Казбека», у Зиновьева — два слипшихся, в крошках, леденца — свой чемодан он потерял во время бомбежки, там были и шпроты, и сардины, и севрюга с осетриной — он обожал рыбу, и даже две подсохших французских булки. Обо всем рассказал с гордостью, причмокивая, отчего даже невозмутимый Герасимов в сердцах плюнул: «Дурак!» Зиновьев обиделся и замолчал. У Кузина вообще ничего не было, немца не спрашивали.

— Не густо… — подытожил Фаломеев.

— Труба, — кивнул Герасимов. — Однако, может, найдем чего? — Он улыбнулся и направился на край поляны, остальные потянулись за ним, расслабленно разговаривая о пустяках, на всех нашла беспричинная болтливость, даже немец о чем-то спросил Фаломеева, тот обернулся и отрицательно покачал головой. «Говорит, что у него пачка шоколада и галеты, готов поделиться…» «А пошел он…» — Кузин оглянулся на Тоню и, сбавив голос, сказал, что хотел.

— Глядите! — хриплым шепотом произнес Герасимов.

Край поляны был откосист, обрывист даже — круто уходила вниз земля — сравнительно большой котлован со следами свежей разработки (здесь добывали гравий и гальку) был изрыт воронками от авиабомб, валялся перевернутый мотоцикл с коляской, убитая лошадь, опрокинувшаяся вместе с телегой, и два трупа — возчик в телогрейке и женщина в белой кофточке.

— Живые, наверно, ушли… — Фаломеев посмотрел на немца, тот съежился, сделал шаг назад. — Боишься, — по-русски сказал Фаломеев. — Это хорошо, что ты боишься… — Оглянулся на Кузина: — Спрячь…

У Кузина плясал в руке пистолет, он дергал шеей, выбрасывая слова, и сразу стал похож на уличного хулигана: «И это ему простишь, и это?! Ты погляди, погляди, что они делали! На бомбардировщике гонялись за каждым отдельно! Ты видел такое? Это возможно, возможно, нет?» — «Охолони… — Фаломеев на всякий случай загородил собою немца, — я не судья, чтобы казнить-миловать, и тебе не советую». — «А мне плевать на твои советы! — орал Кузин. — Ты лучше отойди, а то ведь и пулю сглотнешь!» — «Охолони, — повторил Фаломеев, — достоинство роняешь, он ведь может подумать, что ты боишься». Этот странный довод привел Кузина в чувство, он сунул пистолет в карман, спросил глухо: «Дальше чего?»

— Останемся… — Фаломеев пожал плечами. — Банальность такая — слыхал? — в одну воронку снаряд дважды не падает…

Тоня прислонилась к стогу спиной и съехала по скользкому сену на траву. Это было как в детстве, на даче… Однажды она научила этому Вову… Где он теперь… Она старалась вызвать в памяти лицо, фигуру, вспомнить голос, ничего не получалось, все время всякая дрянь лезла — то замдекана Мурин с плоским лицом и оттопыренными губами читал спецкурс по Островскому, изрекая глупости с неизбывно научным видом: «Катерина мечтала, чтобы полетел весь свободный русский народ, все человечество, она — предтеча Любови Яровой…», то Тихон… Где-то в подсознании, неощутимо совсем, покалывала иголочка несправедливости, неоправданного зла, совершенного по отношению к Тихону, словно бывает зло оправданное, да ведь, что поделаешь — не стерпелось, не слюбилась, и, слава Богу, не увидимся больше, а слова про любовь, которая повторяется раз в тысячу лет, — что ж, Тихону выпала такая любовь, а ей — нет, виновата ли она?

Тоня посмотрела на летчика, он стоял, прикрыв глаза красными веками, и покачивался тихонько — с носка на пятку, губы у него шевелились, он, похоже было, с кем-то разговаривал. Тоня попыталась вызвать в себе ненависть к нему, праведную, яростную и всепоглощающую, но у нее ничего не получилось, наверное, в эти первые часы войны отдельные немцы еще не воспринимались винтиками механизма смерти — несмотря на форму, они были еще только конкретны: неподалеку от Тони стоял Отто Риттер, молодой человек, оказавшийся в плену еще до начала войны, еще не успевший никого убить, растерзать, уничтожить. Это странное противоречие занимало Тоню — зло, которое упорно не желало персонифицироваться.

— Вы… воевали? — спросила она на дурном немецком. — Пришлось?

Летчик напряженно вслушивался, на лице его явственно обозначилось страдание, словно Тоня водила гвоздем по стеклу, он морщился, стараясь подавить вспыхнувшее раздражение — как она смеет разговаривать по-немецки с таким акцентом?

— Воевал. Во Франции. Я — истребитель, я сбил француза, — он говорил без малейшей опаски, стеснения, ведь «фройляйн» интересуется, как и все молодые девушки в подобных случаях.

Тоня поняла.

— Вам не стыдно? — спросила она искренне. — Вы не сожалеете?

— О чем? — еще искреннее удивился немец.

Если бы эта русская знала, в какое трудное время он родился… Проиграли войну, безработица, почти голод, попытки марксистов объевреить тысячелетнюю Германию, истребить национальный дух! Восприняв все это с пеленок, — можно ли было не надеть рубашку с черным галстуком, можно ли было не понять отца, который маршировал вместе со всеми в городе для того, чтобы люди получили работу, у них появились деньги и они смогли, наконец, покупать рубашки и простыни в лавке отца?

— Бог с ним… — кивнула Тоня, — вы что-то сказали о тете…

Лучше бы он не говорил — этот ржавый гвоздь, этот позор, потому что до сих пор непонятно, как угораздило дядю Петера жениться на этой… Ну ладно бы — спал с ней, а то преподнес сюрприз семейству… Глупо, трагично, хорошо хоть в тридцать пятом достало ума развестись…

— Что с ней стало?

Что стало с ними со всеми, их было несколько миллионов… Кто успел — уехал в родственные страны, например — в Америку, она ведь только номинально «Америка», а на самом деле «юдешестаат», кто не успел… Что эта русская, ребенок, в самом деле…

Он поморщился, не понимая, чего она сердится, и огорчился, когда она сухо произнесла:

— Прав… — она, видимо, назвала русскую фамилию этого, в плаще, — вас надо, — она спутала глаголы и сказала «эршиссен», — расстрелять «как бешеную собаку», — а надо было сказать «убить»…

За что, мой Бог, — он стал совать ей карточку папы и мамы, Инги и двух малюток, этих ангелочков, — почему она, почему они все смеют забывать, что кроме фюрера — ну, не признают и не надо, где им понять его ум и величие! — но ведь учили в школе трагедии других великих немцев — Шиллера и Гете, об этом вспомнили бы, прежде чем скалить зубы в бессмысленной злобе… Великая германская нация — неужели не понимают? Еще день-два — и все, неужели не ясно им?

Кисляев очнулся, потому что рядом кто-то громко, тягуче застонал — в бинтах, пропитанных кровью, лежал ка соседней койке молодой парень, мальчик совсем — вздернутый нос хорошо был виден, мягкий профиль лица. «Я в госпитале, подобрали, слава Богу…» Кисляев повел головой — аккуратные ряды железных кроватей чернели от стены до стены, на каждой корчились, стонали, молчали, никто не сидел, никто не разговаривал, он понял, что здесь только тяжелые. «Значит, и я тяжелый, не повезло… — мысль эта мелькнула равнодушно. — А может, и война уже кончилась, чего там, дадут медаль — и ладно. Ноги вроде целы, голова на месте». Вдоль прохода медленно двигались трое в белых халатах, доносился разговор, слов нельзя было разобрать. Подошли, один сказал что-то, другой ответил, слова картавые, ничего не понять — и вдруг до него дошло: немцы. Он — в немецком госпитале. Эти — говорят про него. Плен?

— Что вы так испугались? — спросил длиннолицый по-русски. — Не надо, вы же мужчина, офицер, у вас вообще — пустяки, легкая контузия, вы здоровы, понимаете? — Он говорил хорошо, без акцента, Кисляеву показалось, что это русский, стало спокойнее, он сел, спустил ноги на пол, здесь были аккуратно поставлены больничные тапочки-шлепанцы, и встал.

— Молодцом! — одобрил врач. — Пройдитесь?

Он послушно сделал несколько шагов и остановился.

— Легкое головокружение, это скоро пройдет. — Врач сказал что-то по-немецки, его коллеги закивали:

— Зо, зо… — услыхал Кисляев.

— Куда мне… теперь? — непослушный язык с трудом проворачивал во рту совершенно простые слова.

— Теперь — туда, — улыбнулся доктор и показал на белый прямоугольник дверей в конце прохода. — Вы не бойтесь, все страшное — позади…

— Я и не боюсь, — зачем-то сказал Кисляев.

За белыми дверьми была небольшая комната, на деревянных скамейках аккуратно разложены комплекты обмундирования, здесь же стояли в ряд новые пары офицерских сапог.

Выбирайте, — по-немецки предложил тощий фельдфебель с усами вразлет. Эти усы изумили Кисляева, он остановился и открыл рот. Фельдфебель понял: — Кайзер Вильгельм! — сказал он улыбаясь и ткнул пальцем сначала в одежду, потом в живот Кисляеву. — Выбирайте, — повторил он.

Кисляев взял комплект, это был немецкий офицерский китель без погон, серо-голубые брюки-галифе, нижняя полотняная рубашка, носки, ремень с круглой бляхой и надписью: «Готт мит унс».

— Но это… не мое? — растерялся Кисляев. — Дайте мое, с петлицами, по две шпалы в каждой, и на рукавах — угольники, они красные, с золотым галуном, я ведь майор, понимаете?

— Надевай, — немец снова ткнул пальцем сначала в китель, потом в живот Кисляеву.

— Но я не хочу! — крикнул Кисляев. — Я командир Красной Армии, вы же подписали Женевскую конвенцию, вы должны содержать меня в моей форме, родной!

— Не… хочьеш? — с трудом подбирая слова, произнес фельдфебель и открыл дверь в соседнюю комнату; сразу же вошел хлыщеватый офицер с серыми холодно-доброжелательными глазами, выслушал объяснения Та улыбнулся, Кисляеву показалось — довольно сочувственно:

— Поймите, вашей одежды больше нет. Если вы откажетесь надеть эту — мы присоединим вас к тем, кто уже ждет во дворе…

— Чего… ждет? — Кисляева затрясло.

— Отправки в лагерь. Что вы решаете?

— К ним, — Кисляев показал пальцем на дверь, словно боялся, что немец его не поймет. Нет… Что угодно, только не предательство.

— Идите…

Он вышел во двор, солнце ударило в глаза, он не сразу разглядел множество полураздетых красноармейцев и командиров — раненых, грязных, в изорванном обмундировании, все были без ремней. Шагнул в толпу, на него никто не взглянул, не удивился, что на нем только нижнее белье; огромного роста капитан — без фуражки и ремня, как и все, но в ярко начищенных хромовых сапогах, дружелюбно улыбнулся:

— Откуда?

— С поезда… — обреченно ответил Кисляев, — под бомбежку попали…

В углу двора крутили патефон два роттенфюрера, еще двое танцевали под звуки «Розамунды». Чертова мелодия, плакать хочется…

— А я жену ждал… — вздохнул капитан. — Жаль, что так получилось…

Кисляев вспомнил что-то совсем недавнее: жена? Кто-то говорил, но не о жене, о муже, впрочем, мысль тут же ускользнула — немец щелкнул стеком, скомандовал:

— Становись…

Пленные поднялись, построились, пошел говор: «Ишь, команды знает…»

— Странная форма, — сказал Кисляев. — Нам такой не показывали.

— «СС», — коротко бросил капитан. — Ладно, прощай…

— В каком смысле? — напрягся Кисляев, он все время ловил на себе цепкий, изучающий взгляд немца и пугался, прятал глаза, не понимая, что нужно этому тонконогому хлыщу, и смутно догадываясь, что уж ничего хорошего, это точно.

Немец между тем скомандовал, колонна послушно разделилась на три взвода, из гаража выпустили оркестр из пяти красноармейцев. «Что-нибудь родное и веселенькое!» — приказал тонконогий, ударил барабан, заиграли «Белая армия, черный барон…» — колонна двинулась, исчезая за воротами, тонконогий пошел рядом с Кисляевым и капитаном.

— Майор Кисляев, — сказал он негромко. — Советую остаться и переодеться. Решайте.

Кисляев посмотрел на капитана, тот слегка пожал плечами и развел руками — сам, мол, решай, ворота неумолимо приближались, до них оставался шаг — может, меньше, Кисляев опустил голову и остановился. Ему показалось, что прошла целая вечность, прежде чем он услышал знакомый голос:

— Переодевайтесь, Кисляев.

Поднял голову: в воздухе висела тонкая пыль, обычная пыль военного плаца, к которой он так привык.

От тяжелой дремоты — скорее это было забытье — все пробудилось одновременно: вдалеке играл оркестр. Он играл нестройно, но мелодия была очень знакома, немец первым ее назвал. Он вскочил, улыбнулся, взмахнул руками: «Все выше, и выше, и выше! — запел он на ломаном русском. — Это ваши идут, — подмигнул Фаломееву. — Что ж, сегодня — ты, а завтра — я…»

Оркестр был уже близко, родной, настоящий, пусть его пока не было видно, но кто еще мог так проникновенно выводить знакомую мелодию?

— Вяло чего-то… — с сомнением сказал Герасимов и осторожно выглянул.

Несколько красноармейцев с обмотанными головами — бинты были грязными и окровавленными — дули в ярко сверкающие трубы, бил барабан, за красноармейцами шло повзводно еще человек сто, таких же ободранных, грязных, со следами ранений и чего-то еще, чему пока не было названия. Но не это было самым страшным. По обеим сторонам колонны вышагивали солдаты в касках с маленькими, едва заметными рожками, у каждого был непривычного вида автомат с перпендикулярно торчащим магазином.

— Пленные… Наши… — одними губами произнес Кузин. Фаломеев подбежал к летчику и жестом приказал лечь, немец послушно улегся лицом вниз.

— Уходим? — Кузин ткнул пистолетом в сторону обрыва. — Не падает в одну воронку, говоришь?

Фаломеев виновато развел руками — поздно уходить, теперь уж как повезет — может, еще и отлежимся…

Между тем по команде офицера оркестр отошел в сторону и остановился, продолжая играть, взводные колонны замерли, офицер прошелся вдоль строя.

— Внимание! — выкрикнул он на правильном русском языке. — Сейчас я доведу до вашего сведения дальнейшее… Кто сейчас, здесь, честно скажет, что заблуждался, пытаясь бороться с непобедимой армией фюрера…

«Фюрер — это кто? — зашептал Зиновьев. — А?» «Заткнись, — Кузин ткнул его стволом в бок. — Вякнешь — рукояткой по башке!»

— …тот проследует дальше, в прекрасно организованный лагерь для военнопленных. Кто же промолчит — дальше не пойдет. Мы соблюдаем Гаагские конвенции, но мы не станем кормить убежденных врагов Германии. Таковых мы подвергаем экзекуции…

«Экзекуция, это… что же…» — задышал Герасимов, и его тоже ткнул пистолетом Кузин: «Молчи!»

— Я жду ровно одну минуту, — офицер посмотрел на часы и сделал знак солдатам. Откуда-то появился ручной пулемет, его установили сбоку от колонны, сюда же перешли солдаты охраны.

У Тони вдруг затряслись руки, она умоляюще взглянула на Фаломеева, словно он мог и должен был спасти тех, внизу, и медлил почему-то, ей захотелось подойти к нему и столкнуть вниз, она так уверовала в его умение, мудрость, он представлялся всемогущим, но Степан Степаныч отрицательно покачал головой, лицо у него стало невыразительным и пустым, словно монета, с которой вдруг непостижимым образом стерли все знаки достоинства…

Умом она понимала, что секунды отделяют от непоправимого, и теперь остается только броситься вниз по откосу — с яростным криком ненависти и отчаяния — и умереть вместе со всеми — на миру и смерть красна. Лиц красноармейцев и немцев она больше де различала, все слилось в непрерывную белую ленту, она больше не слышала оркестра, и только один раз, в какой-то миг, показалось ей, что внизу мелькнула знакомая тяжелая фигура в рваной гимнастерке с капитанскими угольниками на рукавах и голос Тихона произнес с укором: «Раз в тысячу лет…»

Она очнулась от звука, который заставил сжаться — словно булькнуло в громадном человеческом горле что-то и вдруг стихло. Слышны были одиночные выстрелы, потом прозвучала команда, глухо стукнуло множество ног, и через мгновение все исчезло…

Когда они выглянули за край обрыва — увидели распластанные красноармейские тела, никто не шевелился, оркестранты валялись рядом со своими трубами, только большой барабан откатился далеко в сторону. Все молчали — о чем было говорить? Немца трясло…

Тоня заставила себя спуститься. Тихона среди убитых быть не могло, ей, конечно же, показалось, да и откуда ему было взяться среди пехотинцев, он же артиллерист, работник штаба, он наверняка успел уйти от этих, в касках с рожками, он не попал в плен, его не убили. Тоня шла по рядам — они так и легли — рядами, повзводно, в лица не смотрела, страшно было, шла неизвестно для чего, наверное, из чистого упрямства, а может быть, хотела себя перебороть, пересилить, но когда споткнулась о черный хромовый сапог — сквозь прилипшую грязь он еще сверкал первозданно, довоенно, невольно подняла глаза и увидела Тихона. Пуля попала ему в скулу, под глаз, он словно подмигивал, и это было так страшно, что Тоня заголосила на одной высокой, звериной ноте, как всегда голосили на Руси по покойникам, и хотя она не знала этого и никогда не слышала, в ней пробудилось вдруг неведомое прошлое — темное и неподвластное разуму…

Поздно вечером, измучившись от жажды, сбив ноги в кровь — у Тони и Зиновьева ступни опухли, покрылись струпьями, — вышли к темному хутору на пригорке и долго наблюдали. В разведку пошел Герасимов, он вернулся через несколько минут с ведром воды, которое тут же осушили, сказал: «Семейство, человек пять, не то поляки, не то литовцы — не понял, хозяин дал вот воды, и все». «Ночевать не пустят?» — спросил Фаломеев, уже понимая, что нет, не пустят, но спросить надо было, чтобы ответ Герасимова слышали все и чтобы была ясность. Герасимов отрицательно покачал головой. Кузина передернуло, он заскрипел зубами: «Националисты проклятые, каэры,[3] перебить всех к чертовой матери, а вражеское гнездо — сжечь!» — «Всех не сожжешь… — Фаломеев провел пальцами по подбородку, словно проверял — насколько выросла борода, и, видимо, неожиданно для себя самого обнаружил, что щетина вылезла ужасающим образом, и огорчился: — Вот и ходи в таком… безнравственном виде. — Он покосился на Тоню, она ничего не сказала, и Фаломеев заключил: — И ни к чему это, Кузин… Боятся люди, что ты с этим можешь поделать, сам видел, как „СС“ расправляется…» — «Они обязаны, — непримиримо сверкнул глазами Кузин, — они — наши, советские, это понимать надо!» — «Вот ты и понимай, что советскими они стали — всего-ничего, а до этого?» Долго молчали, Фаломеев посмотрел на Герасимова: «Отнеси ведро». — «Не надо. Хозяин велел бросить». — «Вот видишь?» — сказал Фаломеев в пространство, Кузин огрызнулся: «Мы их оставим — они немцам служить станут, мы же виноваты будем». — «А не станут — ты ведь знать не можешь?» — «Лучше пятерых, чем потом тысячи в муках пропадут». — «Нет», — это Фаломеев произнес непререкаемо, и Кузин больше спорить не стал.

Хутор обошли, впереди была сплошная чернота, только далекий горизонт вспыхивал сполохами, но слышно ничего не было, Фаломеев покачал головой: «Километров пятьдесят, а может, и все сто…» И все поняли, что говорит он о линии фронта, которая с каждым часом, с каждой минутой становилась для них все более недосягаемой. Горькое предположение это не обсуждали, шли молча, даже болтливый Зиновьев не возникал.

— Через час — рассвет, — сказал Фаломеев, — передохнем.

Нашли кустарник — судя по колючкам, это был шиповник, может быть, он даже и распустился, потому что Герасимов потянул вдруг носом и вздохнул: «Розами пахнет… У нас в саду их много росло…» Его никто не поддержал, все укладывались на траву, немец потоптался, потом подошел к Фаломееву:

— Хочу поговорить. Приватно.

— Валяйте…

— Зачем вы меня ведете? Все равно ведь убьете…

— Возможно, — кивнул Фаломеев. — А возможно, и нет.

— Что от меня требуется, чтоб «нет»? — встрепенулся летчик.

— Невозможное требуется, — хмыкнул Фаломеев. — Нужно, чтобы вы стали нормальным человеком.

— Почему же — невозможно? Я готов, я докажу, вы испытайте, попробуйте…

— Эк тебя распирает… — по-русски сказал Фаломеев и, поймав недоумевающий взгляд, объяснил: — Даже преступник перевоспитывается годами, а ты… Ты ведь не преступник. — Помолчал и, притянув немца за лацкан, прохрипел: — Преступник — киска-лапочка, понял?

Летчик замотал головой, словно она у него была на шарнире:

— Нет! Я для того и позвал вас, чтобы сказать… Там… Тогда, с воздуха, я не видел, поймите, не видел, это было далеко, это не воспринималось как убийство людей, вы ведь тоже едите мясо и не думаете о бедных коровах…

— А ты не думал о «бедных» людях, понимаю… — насмешливо перебил Фаломеев, — а теперь увидел близко, рядом, и все понял, так, что ли?

— Я не знал, что «Шутс-Штаффель» убивает пленных…

— А то твой отец не убивал в тридцать третьем, — снова перебил Фаломеев, — не крути ты мне пуговку, обер-лейтенант, я не вчера родился, понимаешь?

Немец долго молчал.

— Как хотите… — Отошел и лег на спину, с хрустом вытянув ноги.

— Утром я все же схожу на хутор, — сказал Кузин. — Не может быть, чтобы они на самом деле такие сволочи были… Есть-то нам надо?

Кисляев проснулся от пронзительной трели «милицейского» — как ему показалось — свистка; через сарай, превращенный во временную казарму, торопливо шагали навстречу друг другу вчерашние исполнители фокстрота — роттенфюреры — и свистели, выкрикивая на дурном русском: «Встать, бистро! — Заспавшихся они поднимали пинками. — Это не есть санатория Клара Цеткин, — и смеялись, — ви начинайт новий порядок жизн, вам помогайт великая Германия!»

Пленные одевались, выбегали на импровизированный плац и строились. Кисляев натянул брюки и сапоги, китель, долго возился с ремнем, замок был непривычным.

— Все просто, это вам не комиссарский ремень со звездой, — подошел офицер с тремя серебряными квадратами в черной петлице. — Все продумано, — продемонстрировал, как пользоваться пряжкой, улыбнулся тонкими белыми губами: — Спали хорошо? Не жалеете о принятом решении? — Ответ Кисляева его не интересовал, он даже не сделал попытки выслушать и, пощелкивая стеком, вышел на середину плаца. — Внимание… — Он говорил негромко, даже тихо для такого большого пространства, говорил, не сомневаясь, что его услышат все, в самых дальних углах тоже. — Мы даем вам всем первую и последнюю возможность искупить свою вину…

Какую вину, перед кем виноваты, что он несет, этот немец… Кисляев косил глазом на стоявших сбоку. На всех лицах — небритых, усталых, покрытых нездоровой бледностью, обозначилось недоумение, впрочем, немца это не интересовало: не понимаете — и не надо, главное все равно поймете. На нескольких хуторах жители приютили раненых, теперь эти хутора следовало сжечь, а виновных — подвергнуть экзекуции. Пленные стояли с опущенными головами, никак не реагируя, внезапно один — он стоял в первой шеренге — голубоглазый блондин, тот самый, что накануне вечером, перед отбоем, попросил у немецкого солдата аккордеон и долго играл душещипательные танго, а на бис спел роман Козина «Дружба», отчего несколько человек расплакались и даже конвоиры притихли — теперь этот симпатяга вдруг с чисто русской удалью ударил пилоткой о землю.

— Братцы! — заорал он. — Прав господин немец, — он «отбил» поклон в сторону гауптштурмфюрера, чем вызвал поощрительную усмешку, — прав он, провинились мы, задурили нам глупые головы, политические комиссары и разные партейцы, а вот оне, — он вытянул обе руки в сторону офицера, — дают нам оружие, вы ведь задумайтесь, какое это мужество и доверие к нам, низшей расе, иметь надо, чтобы решиться на такое? Я бы не решился, и вот здесь присутствует майор, гражданин Кисляев Яков Павлович, вчера познакомились, так вот он со мной полностью согласен, так ведь, ваше высокоблагородие? — Он вышел из строя и подошел к Кисляеву, немец с любопытством наблюдал, ожидая, чем это кончится.

Кисляев обмер. Ладно, еще внутри себя самого — до дрожи трудно и страшно, никак невозможно отделаться от мысли, что силенок-то — нет, и потому вляпался в явную дрянь, чего уж там, но чтобы вот так, открыто, с удалью… Он вглядывался в лицо голубоглазого, простое, на самом деле симпатичное лицо исконно русского парня, и обрывалось что-то в душе, и физически было противно, словно перед тяжелой рвотой. Зачем ты, зачем…

А немец ждал, нетерпеливо постукивая стеком по голенищу сапога, остановились спешившие куда-то солдаты, уставились любопытными глазами.

А что, он ведь прав… Кисляев уговаривал себя, вернее, ему хотелось думать, что он себя уговаривает, на самом же деле ответ уже был, только в этом не хотелось признаться — так, сразу, как же признаться без кокетства, без внутренней борьбы, это же не героично, это унылая проза. «Высокоблагородие», — повторил он про себя титул, которым его только что назвали, — а что, может еще и признают немцы его звание, то есть — чин, в командных училищах Красной Армии учеба поставлена как следует… Кисляев подтянулся и, стараясь смотреть в глаза гауптштурмфюреру как можно преданнее, громко произнес:

— Так точно!

Гауптштурмфюрер кивнул, поднял стек:

— Русские солдаты! Сейчас мы отправляемся на место. Чтобы вы не слишком устали — оружие и снаряжение вам выдадут перед началом операции.

— Не доверяют… — сказал кто-то рядом с Кисляевым.

— Правильно делают! — убежденно сказал Кисляев. — Делом заслужить надо.

Красноармеец промолчал, спрятал глаза, но Кисляев успел поймать не то отчуждение, не то самую настоящую ненависть и тут же подумал — нет, показалось.

Раздалась картавая команда — видимо, немцы решили, что русские сразу должны приучаться к настоящему языку; дробно отбивая шаг, колонна двинулась.

С рассветом Кузин отправился на хутор, но чем ближе подходил, тем меньше хотелось просить. Когда поднялся на крыльцо и увидел массивную, явно рассчитанную на то, чтобы задержать чужих, дверь, — ярость вспыхнула с новой силой. Куркули проклятые, думал он, копите от первого вздоха до последнего, жадничаете, зимой снега не выпросишь, и ведь никакого толка не то чтобы всем людям — вам самим никакого толка, жметесь, лишний кусок боитесь съесть, а для чего? Чтобы «оставить» — сыну, дочери, внуку, а те, получив жирный кус, — снова копят и копят, чтобы «оставить», и так до скончания века… А пришла к вам новая жизнь — с ее коллективизмом, чувством локтя, уверенностью в завтрашнем дне — вы ее не заметили или сделали вид, что еще хуже, потому что это уже самая настоящая контра… А теперь у вас надо вымаливать кусок хлеба, чтобы дойти до своих и, вернувшись в армию, бить немцев без пощады, между прочим, за вас же…

Он постучал, требовательно, уверенно, как привык. Открыла женщина, она ни о чем не спросила через дверь, и это удивило Кузина. «Не боитесь? — Он перешагнул порог: — Чего же вчера даже куска хлеба не дали нашему товарищу?» Она покачала головой: «Пан не понимает, придут швабы, поубивают детей, их же пятеро… — Закрыла дверь. — Подождите здесь, спят все… — Вздохнула виновато: — С вашим паном муж говорил, он все объяснил: если бы одному — дали бы, накормили, а воем нельзя, потому что эта против власти…» «А мы вам — не власть? — сжал губы Кузин. — Не рано ли похоронили?» «Подождите…» — повторила она: и ушла. Кузин сел на дубовую скамейку и достал пистолет, решил проверить лишний раз — все ли в порядке с личным оружием. Женщина вернулась, боязливо покосилась, протянула узелок из чистого полотенца: «Здесь хлеб и сало, четыре луковицы». — «Воды нужно!» — попросил он, пряча пистолет. «Сейчас», — она сняла с полки старинную четверть из-под водки и, наклонив ведро, аккуратно начала ее наполнять. Вышел мужик лет пятидесяти, стриженный в скобку, как кержак, укоризненно стал что-то говорить по-польски, потом открыл дверь: «Уходите, я вечером все вашему офицеру объяснил, я не по злу, просто так надо, поймите…» — Он говорил по-русски медленно, но практически без акцента, Кузина это удивило. «Где научились?» — «Что значит „где“? Вы забыли, что Польша частью России была, а мы — помним». — «Значит, понимаете, что советская власть вам свободу дала, государственность свою?» — «Понимаем, что Россия у нас эту государственность отобрала». — «Не можешь простить?» — «Не могу забыть. Кто забывает о плохом, не оценит хорошего. — Он вышел на крыльцо и тут же вернулся. — Ты уже не сможешь уйти. Немцы… — Он перевел взгляд на широкую полку над дверью. — Там хомуты, вожжи, лошадей теперь нет, ваши отобрали, ты залезай, швабы туда не сунутся…» Проклиная ту минуту, когда возникла у него мысль идти на этот хутор, Кузин взобрался на полку. В стене было маленькое окошко, забранное грязным стеклом, сквозь него он увидел, как окружают дом и постройки немецкие солдаты, а во двор заруливает легковой автомобиль. Потом строем вошли красноармейцы, их было около роты, все без оружия.

Это была рота Кисляева, все стояли хмуро, кровавая минута приближалась неумолимо, во двор въехал грузовик, два эсэсовца откинули борта, кузов был набит русскими трехлинейками. Здесь же громоздились ящики с патронами.

— Если кто не хочет, — крикнул гауптштурмфюрер, — может выйти из строя! Мы таковому не сделаем дурного. Мы просто отправим в лагерь. Тридцать секунд на размышление, — он вскинул руку с часами к глазам.

— Майор… — белобрысый встал у Кисляева за спиной. — Ты ведь командир и партийный, поди — ты скомандуй, когда винтовки выдадут, я с ребятами говорил, большинство согласны… Ты мне верь, Кротов я, — он назвал фамилию так, словно она была, паролем. Кисляев обмер, сжался, елки-палки, только этого не хватало! А Кротов все шептал — требовательно, зло: — Я на тебя сразу понадеялся, как увидел, лицо у тебя хорошее, ну что, согласен?

Лица хорошее, надо же, а чего тогда, к поезде, эта чернявая смотрела зверем? «Хванчкару» отказалась пить? О Господи…

Начали раздавать винтовки, Кисляев заметил, что многие косят глазом на Кротова и на него тоже бросают взгляды. Щелкнул затвором, загоняя патрон в патронник, сказал: «В ста метрах эсэсовцы, не заметил?» — «Заметил, плевать, мы их посчитать успеем, — переложил, винтовку с руки на руку, — я из ста — девяносто восемь, уж вы будьте в надежде, товарищ майор!» — «А то, что мы им клятву дали, — забормотал Кисляев, — пообещали верой и правдой; служить, мы клятвопреступники, выходит?» Кротов понял по-своему — проверяет майор, зачастил в ответ: «Мы присягу Родине дали, ну, чего, огонь?» Он вскинул винтовку и выстрелил в гауптштурмфюрера, щелкнуло, вылетел, несработавший патрон, Кротов загнал второй и снова надавил спусковой крючок, и снова, еще не понимая своей ошибки, выбросил из казенника осечку. Гауптштурмфюрер медленно, будто раздумывая, начал вытаскивать из кобуры парабеллум, а когда Кротов, взяв винтовку наперевес, побежал, — стал лениво стрелять. Он убил, Кротова с первого выстрела, по инерции тот еще сделал несколько шагов; и рухнул лицом, вниз. Красноармейцы стояли опустив головы, никто не шелохнулся.

— Я назначаю вас командиром роты, — улыбнулся Кисляеву немец. — Хутор сжечь, обитателей: — убить, приступайте…

— Что ж, братцы! — крикнул Кисляев. — Не давши слово — крепись, а давши — держись! Все облить бензином, а когда начнут выскакивать — бей без пощада! — Ему вдруг стало легко, он почувствовал ярость и ненависть к этому хутору и его незнакомым жителям: а и в самом деле, чего они? Даже он понял, какая сила явилась, какие горизонты открываются, а эти тли, чего они себе думали? — Без пощада! — заорал он, наливаясь вдруг вспыхнувшей злобой. — А кто сомневается — вон Кротов вам подскажет!

Принесли канистры с бензином, начали обливать дом и постройки, Кисляев старался больше других, вспотел, испачкался, но чувствовал себя с каждой минутой все лучше. Словно ушло из души и сердца нечто тягостное, давно закабалившее, а теперь — благодать…

— Поджигай! — никто не торопился исполнить приказание, и он, оглянувшись на улыбающегося гауптштурмфюрера, подлетел к крыльцу и начал лихорадочно чиркать спичками, они ломались, гауптштурмфюрер окликнул его и бросил зажигалку, теперь все получилось сразу: взвилось, загудело пламя, пошел черный дым, в доме кто-то закричал. Кисляев оглянулся, победно улыбаясь, он никого не видел, кроме офицера, он ловил его взгляд — преданно, с обожанием — и радостно смеялся. Открылась входная дверь, появился человек в сером коверкотовом макинтоше, Кисляев замер в недоумении, он даже не испугался.

— Что, Кисляев, забыл? — тихо спросил Кузин.

— Про… что? — Кисляев поймал взгляд гауптштурмфюрера, в глазах немца было явное недоумение — Кузин не вписывался в программу.

— Про карающий меч, — улыбнулся Кузин и поднял «ТТ», — диктатуры пролетариата… — Он начал стрелять.

Они видели, как погиб Кузин, как сгорел хутор — никто не выскочил, никому не дали — и как начали эсэсовцы убивать красноармейцев. Большинство даже не сопротивлялось, те же, кто дрался винтовками как дубинами, продержались всего несколько минут. Когда с треском обрушились последние балки и стропила, немцы построились и, запев веселую строевую песню, ушли.

— Это «Хорст Вессель», — зачем-то сказал Фаломеев и оглянулся на летчика. — Унес Кузин «ТТ», и убить тебя нечем…

По его тону Тоня поняла, что говорит совершенно серьезно. Она испуганно посмотрела, губы у нее начали прыгать, сказала брезгливо:

— Не при нас же…

— Ладно. — Фаломеев подошел к немцу, взял за локоть и повел в сторону.

— Убьет к чертовой матери… — злобно сказал Зиновьев, провожая их взглядом, вздохнул: — Эх, Тонечка, жизнь давно решила и подписала, нам же только исполнять… — Он перекрестился, зашептав слова молитвы. Тоня молчала, а ему нужно было выговориться, он начал объяснять: — Когда хорошо — мы в Бога не веруем, не требуется нам Бог… А как тяжко… Кто еще поможет? Немцы? — Он засмеялся. Молчит, стерва, только глазами зыркает. Ведьма… Понимала бы чего… Вот ведь вопрос — пойти и сдаться, пока Фаломеев в отсутствии, так ведь не пойдешь, боязно, страшно, а вдруг вернется не вовремя?

— Уходите, — сказала она равнодушно. — Зачем зря мучиться?

— Испытываешь… — он вздохнул. — Я бы сдался, чего там… Да ведь боюсь! Руки у Фаломеевых — длинные…

Она ничего не ответила. Он был ей даже не противен. Просто его не существовало. Не было. Совсем…

Вернулся Герасимов, он ходил на хутор — а вдруг кто-нибудь остался, но — нет, все оказались мертвые…

— Кузина не нашел, — он начал отыскивать в смятой пачке «Казбека» папиросу, пачка была пуста, но Герасимов не выбросил ее, а спрятал в карман, — увезли его… А где Фаломеев? — про немца он не спросил, это подразумевалось, и Тоня ответила, что «сейчас придут». — Что будем делать… — безнадежно произнес Герасимов. — Фронт теперь — где-е-е… Не пройти нам.

— А ты меньше ной, — посоветовала Тоня. — Оно лучше будет.

— Чего ты все время указываешь? — затрясся Зиновьев. — И указывает, и указывает… Хватит, надоело! По горло сыт, меня всю жизнь направляют, вздохнуть не дают, на ночной горшок — и то садись по инструкции, это ж не жизнь, а все одно — тюрьма…

— Что-то новенькое… — удивился Герасимов. — А пожрать чего-нито, а надо… — он виновато улыбнулся, — кишка кишке фиг показывает, сил нет!

— Думай о чем-нибудь возвышенном, — без улыбки посоветовала Тоня. — Вот, послушай: «Друзья мои, прекрасен наш союз! Он, как душа, неразделим и вечен — неколебим, свободен и беспечен, срастался он под сенью дружных муз. Куда бы нас ни бросила судьбина, и счастие куда б ни повело, все те же мы: нам целый мир…», — у нее дрогнул голос, она замолчала, Герасимов сидел, опустив голову.

— Тьфу! — Зиновьев смачно плюнул и растер ногой. Дура наглая, ничего не поняла, все думает, что эта «Красная» по-прежнему всех сильней, что все еще Халхин-Гол или с финнами заваруха… и мы будем бить врага на его собственной территории. А бьют нас, на нашей. А она стишки читает, Пушкина! Чему он сейчас поможет, Пушкин этот, чему научит? — Хватит, не в школе… Об деле поговорим… Вот ты, Герасимов, как думаешь, война скоро кончится?

Вопрос застал врасплох, сказать правду Герасимов не мог, соврать же не хотел, это было не в его правилах. Ишь как смотрит — ухмыляется, гад…

— Ты чего нарываешься? — Герасимов толкнул завхоза в грудь. — Я тебе не Фаломеев, я с тобой в одну секунду, понял?

— Вот они, доводы, — горестно развел руками: Зиновьев, — не можешь убедить, на кулаки берешь? — Он посмотрел на Тоню: — А ты стишки читаешь, оправдания ищешь? — Он начал зашнуровывать ботинки. — Хватит, наелся я! — Прищурился: — В книжках знаете как написано? В такую минуту о будущем помечтать надо, вот вы и помечтайте, шампанского выпейте за благополучный исход, или забыли про бутылку? Вот ты, Герасимов, ты ведь, поди, Чкаловым мечтаешь стать? Сбудется, ты только верь. — Не оглядываясь, он нырнул в кусты. — Счастливо оставаться, — послышалось оттуда.

Герасимов рубанул кулаком. «Сволочь узкогрудая, с бегающими глазами», — ненависть требовала выхода, нужно было что-то делать или хотя бы сказать, но, натолкнувшись на Тонин отчужденный взгляд, Герасимов промолчал.

Фаломеев шел позади немца и думал о том, что произошла явная бессмыслица — он повел убивать, но даже не подумал, как это сделать, а главное — чем, в кармане даже перочинного ножа не было, пистолет же — один на всех — пропал вместе с Кузиным. А с другой стороны — за что его убивать? Ну правильно, его сородичи творят разбой и убийство на государственной основе, их призвало и уполномочило государство, Германия, и они, дорвавшись до безнаказанной крови, льют ее почем зря. Конечно, этот тоже убивал, но ведь надо быть справедливым — хотел он того или нет, но он убивал традиционно, в рамках привычной военной морали, в бою, рискуя при этом собственной жизнью ничуть не меньше, чем тот английский или французский летчик, которого он сжигал пулеметной очередью или метким выстрелом пушки… Фаломеев подумал, что, окажись Риттер в теперешней ситуации, во время боевого вылета, — кто знает, может быть, он точно так же стал бы гоняться за обезумевшими от ужаса людьми, как это делали летчики «юнкерсов», — на истребителе это гораздо легче, однако не пойман — не вор… Риттер шел не оглядываясь, втянув голову в плечи, похоже было, что ждет выстрела в спину, а выстрела все нет, и это ожидание смерти не просто мучительно, оно само убивает… «Да мне его никак жалко? — изумился Фаломеев. — Докатился, Степан Степанович, ничего себе…» Нужно было что-то делать, уходить от своих далеко — опасно, а он все шел и шел, не находя решения. В былое время он не знал подобных состояний, любому факту находил объяснение, любая совокупность фактов приводила к единственно возможному решению, он ни разу не ошибся в прежней своей жизни, вызывая почтительное недоумение начальников, с ним всегда советовались и прислушивались к его мнению. Потом начались странности, которые один из сослуживцев назвал «фельдфебельским стилем руководства», уже не требовалось ничего определенного, достаточно было только предположить, и чем дальше — тем все более и более необоснованно, произвольно, — и принималось однозначное решение — бесповоротное и непоправимое. Он начал пить, это была уловка, он стыдился ее, но после разговора с тем сослуживцем понял, что уловка эта — единственно возможное состояние, которое не даст повода заподозрить, расправиться. Привыкли на Руси к этому состоящею, оно никогда и ни у кого не вызывало вопроса, говорили так: «Все хорошие люди — пьют». И он пил. Потом КПД от него стал меньше, чем от паровоза, и его уволили.

— Стой, — приказал он. Немец не оглянулся, ждал выстрела. Фаломеев подошел к нему, тронул за плечо. — Если отпущу, что станешь делать? — Вопрос был наиглупейший и по наивности — непревзойденный, Фаломеев даже улыбнулся. — Чего молчишь? — Эх-эх, а что он может сказать? Стану хорошим, не буду бякой, пойду домой — к муттер и фатер? Дурак ты, Степан Степанович, дурак…

— Мне идти некуда, — сказал летчик. — Вы решили правильно, меня надо убить.

— Нечем. Такое дело… Даже повесить тебя не на чем. Какие будут предложения?

Риттер не верил — ему давали карт-бланш, дарили свободу, это же ясно, русский понял, какую внутреннюю борьбу он пережил, сколько передумал, переоценил, да, конечно, летал, сражался, Германия в сердце, считал Гитлера гением, спасителем, мессией, все так считали, наци дали работу, хлеб, жизнь, возможность иметь детей и перспективы, какие перспективы… Он заметил холодный, изучающий взгляд Фаломеева.

— …Да, то, что я увидел здесь, в Польше…

— СССР, — перебил Фаломеев.

— Пусть, не в этом дело, мне рассказывали, что наши летчики гоняются за людьми, что это как в тире, я даже восхищался. — Он заглянул Фаломееву в глаза. — Мне страшно подумать, что коммунисты когда-нибудь придут в Германию… Я бы не хотел, нет, не хотел… Послушайте, у меня созрел план, мы найдем наш… — он запнулся, ему, видимо, не хотелось больше, чтобы Фаломеев отождествлял его с Люфтваффе, — мы найдем аэродром, я захвачу самолет, мы все спасемся, все, я исправлю зло, я решил, я должен это сделать! — Как все слабые люди, Риттер едва не плакал от гордости.

Фаломеев пожал плечами: «Самолет? Ты подумал, что твои Документы остались у Кузина и Абвер уже знает про тебя и известит циркулярно войска, и форма у тебя ободрана — сразу же привлечет внимание, а если даже поверить тебе и подождать — не знаю где и как, то и тогда вся эта затея — ерунда». Он отрицательно покачал головой:

— Нет. — И, не оглядываясь, пошел обратно. По шелесту травы и треску сухих веток он понял, что Риттер идет следом.

Он увидел лицо Тони и понял, что она обрадовалась тому, что вернулся с немцем. «Как вы тут?» — спросил, смутившись. «Плохо». Ответ был неожиданный: что могло случиться за тридцать минут? Выяснилось, что ушел Зиновьев. «Как же так, Тоня, я же вам про него сказал, это ошибка…» — «Я не подумала». — «Я посчитал — пусть катится, нам же легче», — Герасимов сплюнул. «Куда он ушел?» — «Туда…» — «Тогда мы — сюда… И чем скорее, тем лучше. Герасимов, посмотри, что к чему».

Проклиная свое головотяпство — выскочил из вагона без ремня, на котором осталась кобура с пистолетом, судить за такое надо, — Герасимов зашуршал по кустам.

— Куда делся ваш товарищ? — спросил Риттер.

— Ушел.

— Он не верит, что можно спастись?

— А ты веришь?

— Я же остался, — в голосе летчика звучала гордость.

— Ну и молодец. — Фаломееву не хотелось продолжать разговор — пустой, восторженный, очень привычный — и оттого ненавистный. Слишком много говорили. И слишком долго. И вот — итог…

Вернулся Герасимов, рукав гимнастерки у него был оторван, он нес его в руке, объяснил, что полз и задел за корягу, пришлось оторвать совсем — в этих ненужных подробностях Фаломееву почудилась опасность, так оно и было.

— Немцы… — сказал Герасимов. — Десантники, их — до роты, там же мотоциклисты с ручняками, дымит полевая кухня. Вправо и влево — триста — боевое охранение — по два солдата с автоматами и ракетницами. Если Зиновьев у них — нам кранты. — Он сел в изнеможении, улыбнулся: — Фляжки у них видел, умираю, как пить хочется…

«Обойдем их», — предложил Фаломеев. «Нет, нападем. Оружие все равно нужно, куда мы без оружия». «Пожалуй, ты прав… — Фаломеев задумался, поднял глаза: — Риттер, ты, кажется, хотел помочь? Выйдешь прямо на них. Задача: отвлечь. Остальное — мы…» Лицо немца вспыхнуло: «Я не стану убивать своих». — «А как же тетя?» — «Не нужно шутить». — «Я не шучу, ты здесь, сделал выбор». — «Это я не смогу». — «Ну что ж… — Фаломеев отвел глаза, — тогда пойду я». — «Это опытные, специально обученные люди, их лучше обойти, вот и все». — «Риттер, я открою тебе государственную тайну: нам нужно оружие, ты понял? Что касается опытности… Я сдал норму на значок ГТО», — последние слова Фаломеев произнес по-русски и, поднявшись в рост, двинулся прямо на десантников. Герасимов хотел сказать что-то, да так и застыл с открытым ртом, Тоня тихо ахнула. «Его сейчас убьют», — Риттер махнул рукой. «Чтоб ты пропал…» — Тоня с ненавистью посмотрела на немца. Между тем десантники уже заметили Фаломеева, тот, что был ближе, приказал остановиться, Фаломеев ускорил шаг: «Я немец, обыкновенный местный немец, хочу сообщить оккупационным властям нечто очень важное!» Десантник пошел навстречу, второй, с автоматом на изготовку, остался на месте: «Обыщи его». Десантник старательно ощупал Фаломеева: «У него ничего нет, документов тоже». — «Идемте ко мне, я предъявлю», — обиделся Фаломеев. «Франц, он не врет, ты вслушайся в его баварский». «Я русский разведчик», — хмуро сказал Фаломеев, второй немец услышал, оба засмеялись, десантник достал пачку сигарет, щелкнул зажигалкой, закурили, к позиции пришли совсем мирно — обсуждая Ганау, где у Фаломеева, как он сообщил, было много родственников. «Я сразу после войны сюда приехал, — попыхивал сигареткой Фаломеев, — открыл дело — спиртовой завод поставил, да мне его поляки сожгли, не любят они нас». — «Ничего, мы их поголовье поубавили в генерал-губернаторстве и здесь тоже поубавим», — прищурился Франц. Фаломеев бросил окурок и, разворачиваясь всем телом, ударил его кулаком левой руки в лицо. И одновременно второго — ногой в живот, оба рухнули. Герасимов уже бежал, волоча Риттера за локоть. «А ты говорил — обученные… — не скрывая удовлетворения, хмыкнул Фаломеев. — Ты уж извини, Риттер, твою работу сделал». Подошел к немцам, Франц пошевелился, тихо застонал, Фаломеев небрежно ткнул его, звук был такой, словно нога попала в плохо надутый футбольный мяч. Глаза у второго приоткрылись и мутно смотрели в небо — наверное, был мертв. «Умеете… — Герасимов покачал головой. — Ловко…» «Я же сказал: ГТО первой ступени». Герасимов подобрал автоматы, отстегнул гранатные сумки с пояса с магазинами для шмайсеров. «Не простит тебя тетя», — не удержался Фаломеев. «А вы бы на моем месте?» — «У нас, видишь ли, каждый на своем». Подсчитали добычу: два автомата, по два магазина на каждый, шесть ручных гранат, две пачки галет, две фляжки — одна со шнапсом, кусок колбасы и две ракетницы с запасом ракет. Уже кое-что…

Нужно было уходить — как можно скорее и как можно дальше. Вечерело, кустарник постепенно превратился в кудрявый лес, дневной зной спал, стало легко. Впереди шли Фаломеев и Тоня, следом шагал Риттер, Герасимов замыкал. «Не дадите ему оружия?» — «Тоня, вы не о том…» — «А вы жестокий». — «На войне есть только необходимость, Тонечка. Жестокость — это другое… Что с ним делать? Вы только не останавливайтесь…» Тоня испуганно посмотрела: «Он же человек? И… не в бою?» — «О том же думаю. Только выхода у нас нет». — «Давайте с ним потолкуем. Он поймет». — «Он-то поймет, а где гарантии, что первая же очередь не наша будет?» — «Значит… убьете?» — «Не знаю…»

А Риттер не подозревал, что решалась его судьба, он думал совсем о другом.

Он, обер-лейтенант германской армии, помог врагу. Ничтожество, трус и дерьмо — ведь помог же… Последние секунды, которые отделяли от «да» или «нет», были так мучительны. Крикни он, предупреди — они бы спаслись. Погиб бы сам? Возможно. Но не стал бы предателем. Это гораздо важнее. Родина и фюрер прежде всего, превыше всего; те двое — частица родины, и они тоже превыше всего. У них было два автомата, русские не успели бы и молитву прочитать. Предал родину, нарушил присягу, и враг фюрера и Германии — этот русский с бессмысленной фамилией — убил немецких солдат…

Оглянулся, Герасимов улыбнулся и подмигнул. Считает Своим. Конечно, повязали кровью, теперь — свой, куда денешься. И кому объяснишь, что не мог иначе, взяли за горло… Смертная казнь — вот цена за трусость. А тех ждали матери, невесты, дети… Что ж, долг, честь, клятва — не пустые слова, но, чего уж теперь, всегда воспринимал их как красивую, фразу, а вот вялую мораль интеллигентов, глупые обычаи, всосанные с молоком матери, без размышлений полагал истиной. Поэтому, когда дядя развелся с теткой — переживал. Что ж, вековечная Немецкая сентиментальность — ведь добры от природы, любим птиц и собак, цветы и поля, на краю которых тает голубоватый дымок, преисполнены слезливыми восторгами и только теперь — хвала фюреру — начинаем понимать, что узы государственные, «хаусгеноссеншафт», важнее и сильнее уз родственных. Когда тетку убили — воспринял эту закономерность вне нового сознания — заплакал. Тетушка, тетушка, иудейская скверна, тебя следовало отринуть… Но можно ли отринуть добрую немецкую женщину, которая на каждый день рождения дарила заводные игрушки и любила читать странные стихи, от которых мать приходила в ужас, а отец злился и заводил глаза к потолку. «Германия, ткем мы саван твой, проклятье трехцветной ведем каймой…» Такие стихи невозможно забыть. А потом наступил день торжества, наци пришли к власти, сколько было красных знамен, красного цвета, сколько крови… Она стекала с тротуаров, за ноги волокли коммунистов и марксистов, все смеялись и аплодировали, кончилось многовековое засилье сиона и масонов, рухнул колосс плутократии, Тысячелетний рейх расправил орлиные крылья — до века, до конца мироздания, нация шагнула в царство свободы. Тогда тетка пришла в последний раз. «Ты ошибся, Иоганн, ты здорово просчитался, — бубнила она отцу, — не в простынях и наволочках счастье, ты не понял этого, вот послушай: „Проклятье отечеству, родине лживой, где лишь позор и низость счастливы, где рано растоптан каждый цветок, где плесень точит любой росток“». Отец по-бычьи наклонил голову: «Твой поэт — чужой, и ты — чужая, мы слишком долго терпели вас. Уходи». Ее взяли на ступеньках крыльца. Конечно же — правильно. И нечего об этом вспоминать. Так вспоминать. Господи, почему ты оставил меня…

Лес кончился, низина угадывалась в темноте, за ней светились огоньки — хутор или деревня. Фаломеев остановился:

— Нужно принять решение.

Тоня повела взглядом в сторону Риттера:

— Тише, он может догадаться.

— Вот что… Приказать бежать и выстрелить в спину — я не смогу. Но его нужно убрать.

— Убейте так… — Герасимов отвернулся.

— У тебя автомат. Ну? Понятно… Тоня?

— Я? Нет!

— Держи себя в руках. У тебя есть светлая мысль?

— Да. Отпустим. Пусть уходит.

— Это летчик, Тоня… Ты берешь на свою душу убитых, сожженных? Так-то вот… Риттер!

Немец повернулся, его трясло.

— Мы отпустим тебя. А ты снова сядешь в истребитель и станешь стрелять.

— Нет.

— Тебя заставят. Ладно… Будешь рассказывать камрадам о «низшей расе», о русских, которые не смогли убить безоружного врага. Иди…

Риттер сделал несколько шагов и остановился. Он ждал выстрела.

Выстрела не было.

Риттер ступил на деревенскую улицу в тот момент, когда уже прозвучала команда и мотоциклисты, треща стартерами, заводили свои «БМВ». В коляске мотоцикла, который пристроился в хвост колонны, он увидел обер-фельдфебеля, наверное, тот был начальником, слишком уж барственно развалился. Заметив Риттера, уставился как на привидение и, не произнеся ни слова, выслушал рассказ. «Надо же, какая история, — резюмировал он, — признаться, увидев вас, я глазам своим не поверил. Над этим районом никого не сбивали, нас информируют, да и кому сбивать-то? — Он засмеялся. — Авиация русских сгорела на земле. Что будем делать, обер-лейтенант?» — «Довезите меня до ближайшей части, я свяжусь со своими». — «Хорошо. Где поедете? В кабине третьим или в коляске? Честно сказать — в кабине будет тесно и душно, а в коляске… С пулеметом справитесь, если что?» — «Я всю жизнь сижу в очень тесной кабине, — улыбнулся Риттер и провел рукой по горячему от солнца стволу — это ведь не сложнее, чем на „мессершмитте“?» Оба рассмеялись, обер-фельдфебель махнул рукой, давая сигнал к отправлению, и побежал к первой машине, двинулись мотоциклисты, Риттер забрался в коляску и начал устраиваться поудобнее. Только теперь, когда улеглось волнение, он стал воспринимать окружающее полностью. У дома напротив стояло несколько жителей деревни — и среди них один… Он был одет иначе и смотрел на Риттера, словно стремился его загипнотизировать. Внезапно он замахал руками и что-то закричал, среди незнакомых русских слов (кстати, почему русских? — еще успел подумать Риттер, здесь же не то поляки, не то литовцы, или нет, им же объясняли: западные украинцы, вот!) повторялось одно и то же слово: «Стойте, стойте…» И вдруг пелена окончательно спала с глаз: кричал Зиновьев…

Он ночевал в этой деревне, поляки его только что накормили и объяснили, как идти дальше, он уже привык к тому, что остался один; как ни странно, было легче — никто не цеплялся, не требовал отчета, никому и ничем он не был теперь обязан, даже страх начал проходить — дважды встретились немцы, проверили документы, паспорт их вполне устроил, отпустили с веселым гоготом и даже по спине похлопали, не такие уж они страшные…

Риттера он увидел в тот момент, когда тот садился в коляску мотоцикла — вальяжно, с унтером — запанибрата. Сбежал, ловкач… Он покрылся липким потом: «А попутчики? Фаломеев и остальные? Карающий меч, поди их там, разбери… Наблюдают сейчас из укрытия, все видят, и его тоже… Значит, спросят потом по всей строгости, из-под земли достанут, у Фаломеевых руки длинные… Немца надо сдать!» Он восхитился собственной мудрости и изворотливости: немца — немцам, такое не каждый придумает! А самое главное, он же опасен теперь, этот Риттер, Фаломееву и остальным опасен! Если что — это же героический поступок, все газеты напишут, да что там газеты. Может, даже и орден дадут — Красную Звезду. Чего там — четыре года помогал он «брать в ежовые рукавицы» всяких-разных и всегда при этом распалял воображение ужасными последствиями, которые могли наступить, если вовремя не пресечь, и снова, высунув кончик языка, скрипел пером № 86, подбирая выразительные слова, и ставил подпись, некую не существующую реально фамилию (так было положено), которая сразу же превращала фантазию в неотвратимый документ, предписывающий ту или иную траву признать сорной и выполоть. Сейчас, правда, «трава» была непривычной — что ж, пусть Фаломеев посмотрит, как он справится и с этой задачей тоже. Пусть посмотрит и — увидит.

Фаломеев не увидел ничего; с того места, где отпустил Риттера, группа ушла сразу. О немце больше не говорили, понимали — вариант не оптимальный.

Риттер тоже о них старался не думать, потом стало не до того — забыл. Приехали в городок, очень похожий на провинциальный немецкий, сразу же появились два фельджандарма, вежливо, молча, отвели в двухэтажное здание на окраине, здесь унтерштурмфюрер с нашивкой «СД» в ромбе на рукаве доброжелательно выслушал всю историю и, никак не отреагировав, начал задавать вопросы: «Скитались несколько суток?» — «Да». — «Ни разу не встретилась наша часть?» — «Нет». — «Мы исследовали обстоятельства гибели двух солдат… — Он назвал номер части и селение, развернул карту и показал: — Здесь. Не припомните?» — «Мне странно слышать». — «Да? А нам показалось, что русские диверсанты смогли так легко уничтожить профессиональных десантников только потому, что солдат… ошеломили чем-то». — «Чем же?» — «Ну, скажем, подошел к ним совершенно неожиданно германский офицер, они очень удивились этому, не ожидали, а русские воспользовались… Разве неправдоподобно?» — «При чем здесь я?» Унтерштурмфюрер улыбнулся: «Конечно, требуется два свидетеля, чтобы факт можно было считать доказанным… Но вы сильно недооценили нас, Риттер, сильно недооценили». Он приоткрыл двери и приказал кому-то войти, два санитара внесли на носилках желтолицего, с ввалившимися щеками солдата лет двадцати на вид. Риттер узнал его, он был одним из тех, в охранении… Солдат твердо и внятно его опознал, унтерштурмфюрер что-то сказал о родственниках, и, зацепившись за это слово, Риттер переспросил: «Родственники? Я не понял, повторите». — «Конечно, кивнул эсэсовец, — я повторю. Вы поможете нам обезвредить диверсионную группу русских, и тогда — штрафной батальон и возможность смыть кровью… Если нет — мы вам отрубим голову, а ваших родных повесим как бешеных собак, включая женщин, стариков и детей… Я советую подумать, прежде чем вы примете решение…» Он замолчал и уставился на Риттера заинтересованными глазами, видно было, что его очень занимает ситуация. «Сколько у меня времени?» — «Очень много. Минута». Зиновьев стоял здесь же и смотрел с любопытством.

Что ж, кончена жизнь, и очень жалко их всех — мать, отца, сестру, детей… И себя очень жалко, чего уж играть в героя… Не сяду в «мессершмитт», никого больше не убью, напрасно этот русский толстяк так волновался. Нашей службе безопасности и сам фюрер ничего не смог бы объяснить… «Голову — это очень больно», — тихо сказал Риттер и бросился к окну, обрушившись на раму всем телом. Она с треском развалилась, Риттер тяжело рухнул на асфальт, расчет оказался правильным: часовой у входа дал две короткие очереди…

«Сегодня седьмое июля!» По проселку уверенно и спокойно пылила колонна крытых брезентом грузовиков, битком набитых солдатами, одна песня наплывала на другую — в каждом грузовике пели свою. «Где наши? Где?» Тоня схватила Герасимова за руку, он отвел глаза: «Чего спрашиваешь…» — «Степан Степаныч… — не унималась Тоня, — как же так? Ведь на удар — тройным ударом, я же не идиотка, что вы молчите?» — «Думаю, что ответить». — «И что придумали?» — «Ты сначала успокойся». — «Я спокойна». — «А спокойна — зачем виноватых ищешь? Бесполезное это занятие…»

Да, бесполезное, пусть. Но ведь шли на парадах, на последнем, 1 Мая, как шли!.. Какие могучие танки, пушки какие, самолеты над башнями Исторического музея… Тихон достал приглашение, на трибуне Мавзолея так хорошо, так близко был виден Сталин и маршалы, их было много, никого, кроме Ворошилова и Буденного, она не знала, все так красиво, так мощно, так убедительно… Что же теперь? Разгромили Красную Армию? В один день разгромили? Этого не может быть! Но тогда почему сейчас едут эти грузовики, почему по ним не стреляют красноармейцы, почему не летят самолеты, почему…

— Ты все же успокойся, истерикой здесь не помочь…

— Чем же?

— Руками… — Фаломеев сжал кулаки. — Я, ты, вон — Герасимов… Нас сто семьдесят миллионов! А их… Только сорок. У нас тройное превосходство, это залог победы, поняла?

— По тактике… — поправил Герасимов, — а по жизни…

— По жизни — тем более!

Грузовики исчезли; долго молчали, нужно было что-то решать. «А чего — уложим их, сколько сможем, вон — четыре магазина и шесть гранат — не пустяк». Герасимов улыбнулся, смутившись. Песня про Железняка, конечно же, была наивной; гражданская — не эта… Но он любил эти песни, знал их все и про войну, в которой родилась любимая и легендарная, прочитал все, что смог, и фильмы все посмотрел, «Чапаева» — пока показывали, «Летчиков» — раз двадцать, не меньше. Самолеты так пленили, что в 39-м подал заявление в военное летное училище. Поначалу было трудно подавлять страх, но в 41-м увидел фильм про Чкалова, который бесстрашно пролетел под Троицким мостом, и страх прошел, будто его никогда и не было… Прекрасная начиналась жизнь — с отличием окончил училище, на выпускном вечере влюбился без памяти в ослепительно красивую, с косами до пояса и ярко-зелеными глазами девчонку. «Твои глаза зеленые, твои слова обманные…» Нет, это только в романсе, она никогда не обманывала. Никогда? Боже ты мой, как странно меняется представление о времени… Через три дня познакомил ее с мамой, отца не было, погиб отец в шахте, засыпало, ему, сыночку любимому, еще и года не исполнилось… Знаком три дня всего, и на тебе — никогда… Может, потом и обманула бы? Договорились, что уволится из столовой — официанткой там работала, приедет к нему в часть и сразу — в загс! Робко сказала: «Там ведь загсов еще нет, наверное?» — «И не надо! Командир распишет, товарищ подполковник Сидоров!» Не успел приехать — немец этот… Сел как ни в чем не бывало, будто на свой собственный аэродром, извините — битте-дритте, улыбается, наши — тоже во все рты, повели в столовку, накормили в отвал, потом появился этот, в макинтоше, подполковник приказал помочь «товарищу»… Конспирация… А то не ясно — откуда «товарищ»… А пистолет остался в купе. Не привык к нему, растерялся, теперь поди взгреют — за утрату боевого оружия… Пусть. Лишь бы дожить… Интересно, приехала ли Зина? Дай Бог, чтобы нет. Интересно, что напишут из части маме? «Погиб, неизвестно где»? Нет, «пропал без вести», есть такая формулировка… Напишут, конечно…

Его части больше не было — все самолеты, новенькие истребители И-16, остались на земле, ни один не поднялся, только командир — подполковник Сидоров дотянул до края ВПП и сгорел на взлете. А Зина приехала, она сошла с того самого поезда, на который тремя минутами позже сел Герасимов со своими спутниками. Она тоже погибла — вместе с летчиками, официантками столовой и красноармейцами БАО…[4]

— Кончай мечтать, — Фаломеев посмотрел на часы. — По всем приметам в десяти километрах отсюда… — он произнес название населенного пункта, — нам бы туда добраться засветло… Иначе попадем в комендантский час.

— Зачем нам город? — удивилась Тоня.

— Откуда вы знаете, что в десяти километрах? — с недоверием прищурился Герасимов. — Карты у нас нет…

— В город зачем? — повторил Фаломеев. — А затем, что нам к своим пробиваться надо, для этого документы нужны надежные, люди и еще кое-что…

— А драться с врагом? — удивился Герасимов.

— Нас ищут… Фельджандармы, абвер, СД и просто армия… Ищут и найдут; думаю, что рано, а не поздно…

— Такого мнения о нас?

— Такого мнения о них, и закончим дискуссию. Кстати, Герасимов, ты человек военный, а задаешь глупые вопросы. Карты нет, но ведь в окно ты смотрел, приметы местности у тебя в мозгу остались?

— Извините… — Герасимов пошел первым, Тоня и Фаломеев — за ним.

Смеркалось.

Вышли к строениям — кирпичным, в два этажа, ярко горел электрический свет, из открытых окон доносилось характерное шипение патефонной пластинки, обитатели переговаривались — громко, безбоязненно, кто-то заливисто смеялся. У входа стоял крытый грузовик, — прохаживались два солдата с автоматами.

— Весело им… — покривил губами Герасимов, кончик носа у него сморщился, глаза потемнели и провалились: — Возьмем в два ствола — и гранатами, а? — он с надеждой взглянул на Фаломеева, тот отрицательно покачал головой. — Почему? — не унимался Герасимов. — На нашей стороне внезапность!

— А на ихней — сила… Не валяй дурака.

Снова зашипела пластинка, высокий тенор запел по-немецки: «Алло, алло, алло, алло, я ищу одну женщину…» Взвизгнула игла, голос оборвался, послышался треск, возмущенный бас пророкотал: «Терпеть не могу педерастов! Он поет женским голосом!» — «Чего же ты хочешь?» — «Поставь русскую, вон, их здесь куча!» И сразу заиграл оркестр, это было тысячу раз слышанное танго:

Утомленное солнце Нежно с морем прощалось, В этот час ты призналась, Что нет любви…

Из дома выкатилось пятеро солдат в расстегнутых мундирах, следом — две женщины в туфлях на высоких каблуках, приникнув к солдатам, они начали танцевать. Тоня смотрела не отрывая глаз, ей вдруг стало совершенно все равно, что это немцы танцуют с двумя неразборчивыми дурами, а может, то были немки — какая разница, она слышала только знакомую мелодию…

И Фаломеев с Герасимовым тоже притихли, каждый, наверное, думал о своем.

Фаломеев вспоминал торжественный юбилейный вечер в декабре и вот это самое танго, которое распорядитель с шикарным синим бантом объявил «белым», после чего к Фаломееву подошла Люба из секретариата и с застенчивой улыбкой пригласила, а он, покрывшись пунцовыми пятнами, отказался, сославшись на неумение.

Он умел, только у колонны стояла бывшая жена и сверлила маленькими ненавистными глазками, словно давая понять: «Согласись, я мы посмотрим!» Разошлись два года назад, он устал от ее наглости, хамства и ненависти, работали вместе, в разных отделах, ей всегда казалось, что его ценят не по уму и отмечают не по заслугам. «И я, и многие работают не хуже, а ты просто любимчик, но — ничего, за всяких-разных вот-вот возьмутся…» Он не хотел, чтобы у Любы были неприятности, но как томительно, как грустно звучала мелодия, и сколько — вопреки этой грусти — было в ней надежды, я он пошел танцевать, наплевав на бывшую жену и последствия. Что ж, они не замедлили…

А Герасимов снова вспомнил Зину и подумал, что обязательно станцует с ней под эту музыку — когда все кончится…

Расставаясь, я не стану плакать, Виноваты оба — ты и я…

Они переглянулись, нужно было уходить, Герасимов, выбираясь из сна, примирительно улыбнулся: «А что, вроде они вполне нормальные люди, даже страшно…»

Километров через пять, на фоне закатной полоски неба увидели ломкий контур опрокинутых и сгоревших грузовиков. Их было три: «ГАЗ-5», со следами пулевых пробоин в бортах, выбитыми стеклами, в одном привалился на баранку мертвый шофер. Вокруг в разных позах — остались, как застигла смерть, — женщины, их было пятеро, в летних платьях, с дорожными сумками, на одной, самой пожилой на вид, — вспучился огромным пузырем командирский макинтош. Чуть дальше — дети разного возраста, обошли всех: несмотря на очевидность — надеялись: вдруг кто-нибудь жив, ранен только? Нет, все были мертвые, самому старшему — лет десять. Фаломеев исходил все вдоль и поперек, прикинул что-то, объяснил — слишком спокойным голосом: «Десантники… Сидели в засаде, ждали. Вот — дождались…» — «Гады какие…» — давясь не то ненавистью, не то вдруг нахлынувшим ужасом, проговорил Герасимов, Фаломеев оборвал: «Чего их оценивать словами… Они — люди, мы — недочеловеки. Их убивать надо. За одного — десятерых, не дай Бог в силу войдут…» — «То-то ты Риттера отпустил». — «Мы отпустили. Жалеешь?» — «А-а…» — «Детский дом, наверное…» — ни к кому не обращаясь, сказала Тоня. Фаломеев странно посмотрел: «Дай-ка твои документы… — перелистал паспорт, разрешение на въезд в погранзону, повернулся к Герасимову: — У тебя — что?» — «Удостоверение личности, комсомольский билет, а что?» — «А то, что документы спрячь — под подкладку пиджака шит под стельку ботинка…» — «У меня гимнастерка и сапоги». — «У шофера возьми… — Вернул Тоне паспорт и тщательно, на мелкие клочки порвал разрешение. Достал свое и тоже порвал. — Не удивляйся. С женой командира Красной Армии они церемониться не станут. Чего ждешь? — повысил голое, обращаясь к Герасимову. — Помочь?» — «Сам… — Герасимов вытащил убитого из кабины. — Великовато будет…» — «Великовато — не узко, поторопись». — «Что ж, браток, прости…» — Герасимов натянул брюки, пиджак, ботинки. Майку оставил свою, армейскую. «Весь маскарад сводишь на нет, — заметил Фаломеев. — Дай-ка документы…» Шоферу было тридцать два, по национальности — украинец, темный шатен, судя по фотографии. «Не очень похож… Рубашку тоже переодень». — «Она в крови». — «Переодень, если жить хочешь!» Герасимов снял пиджак — он был ему заметно велик, как и брюки с ботинками, и, морщась, стал надевать рубашку. Сбоку была дыра, вокруг нее — запекшаяся кровь. «И запомни — кто ты теперь, — Фаломеев протянул паспорт убитого. — Свои спрятал?» — «Спрятал». — «Все, пошли».

Еще километра через два, когда стемнело совсем, увидели рассыпающиеся огоньки, их было мало, но Фаломеев сказал: «Город». Решили подождать утра и, спрятав оружие, идти вместе с жителями или беженцами, — их уже видели несколько раз вдалеке, на дорогах. «Придем — полдела, найдем — еще поддела…» — «Кого?» — «Людей. Думаешь, мы одни против? Все против!» — «Так уж и все…» — «Есть специальные люди, их бы только найти…» — «Как?» — «Увидим». Тоня молчала, не прислушивалась к разговору, вспоминала отца — впервые за эти дни. «Он там совсем один, тетя Нина — не в счет, она кровопийца, что со мной — неизвестно, он с ума сойдет! Даже позвонить нельзя, — она улыбнулась этой глупости. — А может, его уже и в Москве нет, ушел на фронт, есть же фронт, не всюду же, как здесь…»

К утру забылись тяжелым сном, нервная и физическая усталость свалила сразу, мгновенно, Фаломеев даже не успел распорядиться об очередности дежурств. Проснулись, а вернее — очнулись, когда солнце поднялось высоко, по дороге — она шла немного ниже, метрах в трехстах, сплошным потоком двигались грузовики с солдатами, техника…

Это был город — местечко, точнее, в котором незадолго до этого погиб Риттер.

Тоня вспоминала потом этот последний день, и он ей представлялся противоречивым и рваным, как неправильно склеенная лента кино, в которой перепуталась логическая последовательность действия.

Появился какой-то человек, как будто его привел Герасимов, незнакомец сказал, что может провести в город…

«Ты русский?» — «Русский». — «Подполье в городе есть?» — «А это не сразу…» — «Тебя же не просят свести, только — сказать?» — «Я вас не знаю». — «А мы — тебя».

Кто это говорил? Кажется, Герасимов, потому что Фаломеев, сделавшись белого цвета, начал ругаться — зачем привел чужого. «Он же русский». — «Зиновьев тоже был русским». — «Почему — был?» — «Потому что…»

Общего языка не нашли. «Я тебя предупреждал!» — это Фаломеев. «По-вашему, — верить никому нельзя!» — это Герасимов. «Демагогией занимаешься… — это снова Фаломеев. — Не подчиняешься дисциплине — уходи совсем».

Герасимов ушел — вдвоем с этим «русским». Тоня вздохнула: «Пропадет Герасимов». — «Догони, верни — пропадем все». — «Не ожидала от вас…» — «Ничего, потом поймешь…»

Рвано, рвано все… Поздно ночью пробрались в город — неведомо как. Фаломеев шел то впереди, то рядом — вел за руку. Дважды едва не столкнулись с патрулем, но Фаломеев чувствовал их приближение каким-то десятым чувством, словно зверь, ощущающий запах более сильного врага. Зачем он так рвался в город? Наверное, верил, — нет, был уверен, что в городе есть подполье, стремился к нему… «Мы их найдем, вот увидишь, и тогда мы — сила!» — «А ночевать где?» — «Найдем». — «Кто пустит?» — «Увидишь, в первую же дверь постучимся — и пустят». — «И напоремся». — «Я ведь не мальчик по фамилии Герасимов». Действительно, он постучался в первую попавшуюся дверь, открыла седая, похожая на учительницу женщина с высокой прической. О чем говорил Фаломеев, Тоня не разобрала, да и не прислушивалась. Женщина их пустила.

На рассвете разбудил: «Через час — акция, будут выгонять из домов, так что лучше самим…» — «Какая акция?» — «Идем».

Пришли на небольшую площадь, здесь уже собралось человек сорок жителей, они стояли молча, в центре заканчивали сооружение огромной буквы «П» из деревянных перекладин, этим занимались немецкие солдаты. Когда под конвоем привели троих в крови, Тоня все поняла: Герасимов стоял в середине…

— Степан Степаныч… — Губы омертвели, словно зуб собирались удалить и сделали укол — не туда, куда нужно. — Его же убьют!

— Молчи…

— Его же…

Притянул к себе, зажал рот ладонью, она попыталась вырваться и вдруг увидела, что он не смотрит на Герасимова и на нее не смотрит — уперся взглядом в стену. Здесь висел свежеотпечатанный плакат с готическим текстом, над ним фотография: «…предатель Рейха… пособник… убийца доблестных… казнен…» — отрывочно, несвязно, непонятно, и вдруг: «Это же Риттер…» Показалось — не Фаломеев это произнес, а готические буквы вспыхнули в мозгу ослепительно-ярким светом…

На помосте появился офицер с молниями Вотана в черной петлице, начал что-то говорить, переводчик перевел, и солдат сразу же вышиб из-под ног обреченных три деревянных ящика.

Тоня прижалась к Фаломееву, закрыла глаза. «Иди скорее, эта женщина — своя, она поможет, если что, иди…» — Фаломеев говорил торопливо, нервно, он снова смотрел куда-то в сторону, и, проследив за его взглядом, Тоня увидела Зиновьева, на лице которого, в глазах, был такой нечеловеческий ужас, что в первую секунда она подумала — Зиновьев перепуган видом повешенных, но тут же поняла: он видит Фаломеева, и его страх — отсюда. Зиновьев начал пробираться сквозь толпу, Фаломеев — за ним. Не в силах оторваться от них и уйти, Тоня шла следом, словно на привязи, ощущение, что сейчас произойдет нечто страшное, — нарастало, усиливалось с каждой секундой, все пошло скачками, с провалами: «Иди за мной», — это Фаломеев цедит сквозь зубы Зиновьеву, и слова отчетливо слышны, потом пустота и голос Зиновьева: «Твой Герасимов дурак, напоролся, я все тебе объясню». Потом снова провал, «…выдал, сволочь!» — «Он же немец!» — «Ты выдал!» — «Мне за это орден положен!» И автомат в руках Фаломеева — где он его прятал? — и хрип Зиновьева: «Я вас спасал…» Короткой очереди Тоня не услышала…

Очнулась в знакомой комнате, рядом стояла недавняя женщина и гладила по руке: «Успокойся, чего не бывает, война…»

— Фаломеев? Где Фаломеев?

Неужели осталась одна…

Незримые, неведомые, нескончаемые дни и ночи, сколько их впереди?

Теперь же был вечер, день девятнадцатый…

Примечания

1

ВПА Кр. Армии им. Толмачева.

(обратно)

2

Национал-социалистская германская рабочая партия.

(обратно)

3

«К-р» — контрреволюционер.

(обратно)

4

Батальон аэродромного обслуживания.

(обратно)

Оглавление

СТРАННЫЙ ФАЛОМЕЕВ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg