«Стервятница»

Опустошенное гнездо

Глава 1

Моника взглядом знатока оценила нового клиента.

— Альберто Монти…

Так вот, как его звали! Перед ней итальянец. И сопровождающие явно макаронники. Какие пижоны! Моника отметила совсем новенький костюмчик клиента: черный сюртук с белым жилетом, шелковая сорочка. Упаковали, как на бал! Патрик будет в восторге.

— …был достойным человеком. Прекрасным христианином…

В глазах невозмутимой свиты появился отблеск насмешки и тут же исчез.

— Любящим семьянином…

Мелодия органа сорвалась, сверху раздалось угрюмое покашливание, словно напоминающее ей о чем-то. Но Моника, как ни в чем не бывало, продолжала:

— Другом, способным в трудный момент прийти на помощь. И в минуту печали вспомним его добрые дела!

Один из сопровождающих спрятал лицо в платок. Моника привыкла к рыданиям, но сейчас могла поклясться… Человек пытался скрыть смех.

— Его образ навсегда останется в нашем сердце, — закончила она. — А теперь попрощайтесь.

Ненавязчиво предложив приобрести свечи, по шиллингу штука, и зажечь их в честь усопшего Альберто, девушка ссыпала собранные монеты в карман, стараясь избежать неприличного звона.

Благодаря специальному механизму, клиент опустился вниз, и гости скрылись за волнистыми стеклами дверей. Энергично зашагали по обсаженному молодыми елями тротуару. Слишком бойко для теней. Несколько раз обернулись. Что их влекло назад? Неужели знак вечности над входом: круг с пересекающей его линией, вклад философского ума Фреда в отделку маленького здания?

Моника нетерпеливо закрыла вход. Чиркнула спичка, и с упоением закуренная сигарета слабо замерцала в полумраке. Мундштук, символ утонченности, был той самой деталью, которая возводила никчемную привычку к ступеням изысканности. Запретное так манит, обрастая ореолом таинственности, доступности лишь посвященным, и потому всегда доставляет наслаждение. Отдавшись всем естеством приятному мгновению и пустив в воздушное плаванье неровное колечко дыма, Моника вернулась к делам и сбежала по ступенькам в подвал.

Работа кипела. Первого клиента уже обслужили. Патрик осматривал груду одежды: сколько можно выручить за старомодный пиджак и рубашку? В тощих руках — карандаш, блокнот. Само воплощение деловитости. Сосредоточенность по-детски пухлого лица казалась смешной, но никто не пытался задеть самолюбия Патрика. Все знали: его грандиозным планам суждено осуществиться. Самоуверенный взгляд заставлял забыть про болезненный вид и безликость фигуры. Самый младший из них, самый богатый, самый амбициозный.

— Ты узнаешь этот ящик? — спросил он.

— Знакомая резьба.

— Еще бы! Он здесь в третий раз. Но последние владельцы, надо сказать, ослы! Ты видишь эти грубые царапины на лаке крышки? Кто же так с вещью обращается!

Моника понимающе кивнула: гробовщик даст на десять шиллингов меньше, и ободрила:

— Ты бы видел второго! Одет с иголочки, словно на свадьбу!

Зеленые глаза Патрика загорелись:

— Стоящий товар?

— Давно такого не было.

Сын банкира, Патрик вечно жил в долг. Скупость отца не позволяла рассчитывать на его снисхождение. Приходилось искать выход из положения, и Патрик легко нашел его здесь, вложив незначительный капитал и получая приличный доход.

Они направились к опустившемуся вниз постаменту, на котором возлежал «клиент дня». Привычно не замечая абсурдности обстановки: светлые обои с амурчиками, стол, накрытый траурной попоной с крошками от бутербродов, колоду карт — Моника следовала за Патриком. Мимо полочек для урн, мимо вбитого в стену гвоздя с навешенными на него траурными венками, мимо ящика со свечами. Чем ближе подходили к печам, тем сильнее пахло разогретым металлом.

Путь им преградил Ромео. Театральным жестом он бросил Монике охапку свежих цветов, она поймала их на лету, вдыхая исчезающий аромат. Подлинным именем — Энрико, пожалуй, называла Ромео только мать. Вечно тоскующий из-за любви к женщине, а иной раз — сразу к двум, актер одной роли, он умел быть печально-восторженным, понимающим и сопереживающим, преклоняющимся, пока это не наскучит. В присутствии дам его голос становился мягким, как перина, которой в результате заканчивались его ухаживания.

— Благодарю тебя, слуга огня! — шутливо подыграла Моника, но осеклась.

Ромео не позволял Патрику подойти к постаменту.

— Забудьте о нем. Это неприкасаемый! — никто не ожидал такого тона: Ромео вздумал приказывать?!

Моника не отводила от Ромео взгляда: необычное всегда настораживает. Все, что касалось второго клиента, было очень странным: неестественное поведение провожающих, а сейчас — непонятная реплика. Ромео даже выкатил вперед тележку, отгородившись от них.

— Что значит неприкасаемый?

Ромео скривился с досады, с губ сорвалось итальянское проклятие. Горячий взгляд, раздражающий мужчин и гипнотизирующий, заставляющий повиноваться женщин, впился в нее. Зачарованная, она станет молчать… Чтобы не поддаться власти его глаз, Моника скользнула взором по телу Ромео. Строгий костюм был чужд его подвижной коренастой фигуре, белоснежный воротничок врезался в смуглую шею. Ромео вызывал ужас и смутный восторг, словно резвящийся на воле прекрасный зверь, на чьих зубах вкус человеческой крови…

— Неприкасаемый? Он что, жертва тифа?

— Ни о какой болезни речь не идет, — раздался позади голос, и все взоры обратились к появившемуся в подвальной комнате Герману. — Просто сегодня к нам «на огонек» заглянул сеньор Валентино Монти, дабы предать огню своего братца Альберто. Трогательно, не так ли, что он поручил заботу о дальнейшей судьбе своего родственничка нашему Ромео? — Герман выдержал многозначительную паузу. — Все итальянцы в Вене связаны невидимыми обычному жителю узами.

Ромео побледнел и почти прошипел:

— Я запрещаю кому бы то ни было прикасаться к трупу. Сейчас в первый раз мы совершим процедуру так, как положено.

Патрика совершенно не волновала тайна тела Альберто Монти. Позволить сгореть такому количеству денег он не мог.

— Ты не смеешь командовать здесь, Ромео. Никаких исключений из правил, даже для тебя. Такой роскошный ящик я не дам сунуть в печь!

— Ты сунешь его в печь. Валентино Монти достаточно заплатил нам за это.

— Сколько? — Патрик приготовился записать в блокнот еще несколько цифр.

— Пять тысяч.

— Как щедр твой знакомый!

Ромео так и стоял, бесстрастным стражем смерти.

— Неужели никому из вас не кажется странной подобная щедрость? — едко бросил Герман.

— Смерть родного брата может подтолкнуть к этому, уверяю вас, — с тем же напряжением в голосе вымолвил Ромео.

Моника перевела отрешенный взгляд на Германа, гордящегося своей тевтонской красотой. Высокий блондин с подчеркнуто бледной кожей и ледяным высокомерием голубых глаз, со сдержанным тонким ртом. Его присутствие всегда наводило Монику на размышления. Их всех связывала многолетняя дружба соседей по улице, детские игры. Но что общего между ними теперь? Воспоминания? Они были пленниками устоявшейся привычки быть вместе. Лишь Герману удалось вырваться из приятельских оков, когда его отец перевез семью в Прагу, и то лишь на два года. Теперь он опять среди них, и каждый, несмотря на прошедшее время, сохранил к нему почти родственную привязанность. Герман не казался им чужим. Они видели его таким, каким он был прежде. А ведь теперешний Герман совсем не то. И кто были они для него? Никто этим вопросом не задавался.

Герман и Ромео, соперники с детства, закаленные в дружеских стычках, любую ситуацию подчиняли азарту соревнования. Моника подлила масла в огонь:

— Боли от утраты в глазах щедрого родственничка я не заметила.

— Вынимаем! — злорадно объявил Герман, поднеся к глазу лупу и заставив Ромео чертыхнуться в последний раз:

— Сеньор Монти бывает очень мстителен. Если он узнает, нас всех посадят в тюрьму!

Гроб поставили на стол, резную крышку осторожно сняли.

— Боже, что же вы делаете! Ну, хорошо, забирайте ящик, только не раздевайте его! — причитал Ромео.

Моника с любопытством следила за происходящим. Пытаясь найти ответ, она мягко поинтересовалась у Ромео:

— Сеньор Монти — твой покровитель? Забота о его брате вполне понятна и трогательна, но все эти атрибуты бренного мира: роскошная одежда и так далее, разве понадобятся ему там, в раю?

Ромео не слушал ее, отталкивая Патрика и Германа от тела. И девушка сжалилась.

— Может, не стоит доводить Ромео до таких терзаний?

— Твоя доброта, птичка, достойна всяческих похвал, только… Сеньор Монти слишком подозрительная личность, — Герман не сводил пристального взгляда с Ромео. — Я читал о нем в газетах. Его знакомым свойственно… умирать. И потом он итальянец.

— Так что?

— А вот что! — лупа в руках Германа казалась страшным оружием. — Я вам сейчас докажу, что этот Монти преступник. Один из коза-ностры!

— Из чего, из чего?

Ромео поднял очи к небу.

— Начитался Конан Дойла? Советую обратиться к отцу, он у тебя врач… Мании — вещь серьезная. А лучше написать доктору Фрейду!

Ловкие руки Германа расстегивали жилет на трупе. Оценивающий взгляд Патрика провожал снятые вещи.

— Хорошо, что мы не послушались тебя, Ромео. Один ящик потянет на три тысячи, а обмундирование совсем неношеное.

Когда труп был полностью раздет, Ромео издал радостный вопль: никаких ран на теле не наблюдалось! Но его странное ликование только подтверждало подозрение Германа: дело было нечисто.

— Твоего Альберто Монти даже в церкви не отпевали, — заявил Герман.

— Что? — опешил Ромео.

— Он еще теплый, его сразу же приволокли сюда. Торопились. В печку — и никаких следов.

— Ты ничего не найдешь. Он умер от остановки сердца, так сказал врач. Моника, не жди, сегодня предсказаний не будет.

Моника проигнорировала ядовитое замечание и осталась подле Германа. Она помнила, как была поражена, когда Герман впервые открыл тайну смерти. В то утро перед ними лежала миниатюрная девушка, избавленная от наряда. Ее тонкая шея была изуродована ужасным шрамом.

— Повесилась! — ахнули они тогда.

Герман бегло осмотрел шрам и сделал заключение:

— Она не сама.

Все обступили тело, с отвращением наблюдая, как Герман осматривает мертвую сантиметр за сантиметром.

— Кто?

— Родные, — спокойно отвечал он. — Вы видите эти пятна на спине?

— Какие синяки! — не смог сдержаться Ромео. — Ублюдки ее здорово избили! Перед тем, как…

— Да нет, — отмахнулся Герман. — Ее повесили уже мертвую.

С изумлением они слушали откровения Германа. Ему прочили карьеру медика, он, словно каучуковая губка, впитывал опыт отца и его коллег. Именно тогда Моника по-иному взглянула на Германа. И его пространные речи о кровоподтеках на шеях самоубийц, о пятнах, а не синяках, возникающих от прилива крови, не казались ей верхом скуки.

— Она умерла от потери крови. Хотела избавиться от беременности. Некачественная операция по удалению плода. Близкие не хотели огласки, позора. Вот и инсценировали, что она повесилась. О вертикальном положении тела после смерти свидетельствует то, что пятна проступают на ногах и руках, так как кровь стекает вниз. А у нашей клиентки они на спине, вывод?

— Она умерла лежа.

— Что-то вроде того.

С тех пор каждый клиент подвергался со стороны Германа долгому осмотру. После его пространных лекций Моника и сама могла проникнуть за завесу тайны, окружающей смерть. Тело Альберто Монти, что лежало на столе, скрывало мрачную загадку. Но Моника не обладала терпением Германа. Ничего подозрительного не обнаружив, она унесла цветы и поставила их в ведро с водой, когда услышала радостный возглас:

— Я знаю, почему произошла остановка сердца! Моника, птичка, смотри, — Герман лупой увеличил левый сосок мужчины, стало заметно крохотное пятнышко запекшейся крови. — Прокололи тонкой спицей и грудную клетку, и сердце. Как изобретательно! — Герман не скрывал восхищения.

Ромео безучастно опустился на стул, кинув бессильно-злобный взгляд на «всезнайку». А до Патрика, наконец, дошел смысл происходящего.

— Мы не будем заявлять в полицию. Нас неправильно поймут, если узнают, как мы обнаружили это. Да и столько денег уплывет!

— Лучше бы подумали о том, что с вами всеми сделает Вегетарианец, — угрюмо напомнил Ромео.

Герман не преминул съязвить:

— Он даже их клички выучил! Вы только подумайте, из-за него мы становимся участниками убийства! Пособниками, скрывающими труп! — он обвел всех страшным взглядом. — Сам вляпался, и нас — за собой, в болото!

Ромео перестал грызть ногти и расхохотался.

— Я сделал все, чтобы вы не имели к этому никакого отношения. Что тебя заставило осматривать Альберто? Самовлюбленно объявлять всем о преступлении? Никто не знал — никто не запятнался бы.

— Этот Вегетарианец тебе угрожал? — спросила Моника.

— Они же все итальянцы, дурочка, — пренебрежительно разъяснил Герман. — Это как табор цыган: все друг другу родня. Круговая порука.

Ей следовало переодеться, и Моника поднялась наверх. Торжественную обстановку маленького зала нарушал лишь тонкий штрих: здесь еще витал приятный запах табака от выкуренной ею сигареты. Девушка вдохнула его, на мгновение погружаясь в состояние блаженного покоя, и прошла в боковую комнатку.

Ее наряд был своеобразным психологическим трюком: траурным и деловым одновременно. Она заменила его на светский костюм в полосочку. Зеркало в тесной комнатушке отразило смятение и тревогу карих глаз. Почему они так рвутся заполучить ее? Моника не строила иллюзий: тонкий рот, нос с горбинкой, маленькие глаза под выщипанными ниточкой бровями. Это ее лицо. Она не отдавала отчета, насколько внимателен ее взгляд, насколько мягка и нежна улыбка тонких губ, как чудесны ее прямые каштановые волосы. А главное — голос обладал необъяснимой магией, очаровывал. Само томление, он был подобен бархату, ласкающему кожу, по которой от удовольствия пробегали мурашки. Голос Моники гладил вас, его теплые прикосновения завораживали.

Фред все еще сидел за органом, наигрывая совсем не подходящие для места мелодии. Моника исполнила несколько танцевальных па под игривые трели польки и тронула брата за плечо, напомнив:

— Нам нельзя опоздать к обеду.

Фред повернул к ней отрешенное, такое спокойное лицо. В каких облаках он витает, когда там, внизу, разразилась такая буря?

Глава 2

Желтый «пежо» ждал их на заднем дворе. Моника надвинула на глаза вуалетку от шляпы, а Фред напялил очки с синими стеклами, невероятно изменяющие его серьезное лицо. Подкинутая монетка сверкнула на солнце прежде, чем вернуться в раскрытую ладонь.

— Решка! Я за рулем! — рассмеялась девушка.

Фред открыл перед ней дверцу автомобиля, и Моника уселась на водительское кресло.

— Только умоляю, не тащись, как черепаха.

— Расслабься и наслаждайся неторопливой поездкой.

Автомобиль выехал за пределы территории крематория и влился в суматоху города. Сентябрьское тепло позволяло ресторанчикам выставлять столики на тротуар. Трамваи, звеня, катили к Венскому лесу, увозя любителей побродить в тишине деревьев и перекусить в деревенской харчевне квашеной капустой и кровяной колбасой. Витрины роскошных магазинов пленяли сердца модниц.

— Даже лошади тащатся быстрее, чем ты. Эта модель — «беби» выиграла гран-при в Дьеппе!

В ответ Моника, не торопясь, обогнула коляску, заставив извозчика натянуть вожжи. С моста над островами и рукавами Дуная был виден центр: золотые шпили и кресты, зеленые купола, черепичные крыши. Река пестрела яркими бликами яхт. Моника завернула к парку и, подпевая духовому оркестру, направила автомобиль к тумбам театральных афиш.

— Что скажем Каттнерам? Катались на лошадях… Собирали орехи в лесу… Ходили на фильм с Сарой Бернар…

— Все это уже было, — отмахнулся Фред.

— Гольф… Букинистическая лавка… В гостях у Стеф… — перечисляла Моника.

— Не то. У Патрика в доме недавно закончили обустройство бассейна…

— Купались! Точно! Не забудь намочить волосы и купальный костюм.

Их обогнал белый «бенц». Вскоре маленький «фордик» также оказался впереди, и Фред не выдержал:

— С тобой мы опоздаем не только к обеду, но и к ужину! Я больше не могу терпеть этот позор: при семилитровом двигателе из нее можно выжать сто семьдесят пять лошадиных сил! А ты…

На автомобильной стоянке Фред снял очки и пиджак и сунул в багажник. Доверив машину сторожу, брат с сестрой пересели на велосипеды.

В последнее время Моника часто вглядывалась в свою ладонь. Когда-то в глупом или наоборот умном детстве пять пальцев олицетворяли для нее их дружеский союз. Все слиты воедино, связаны невидимой нитью, необходимы друг другу. Сейчас эта нить трещала и рвалась, но Моника не замечала, что и она безжалостно пилит ее острым лезвием разума. Разрыв уже был предрешен той самой сладкой и томной летней ночью, всего месяц назад, когда чернильная темнота обволакивала ее и Германа. Моника не чувствовала стыда за свое не слишком совершенное тело, ею владело ощущение, что она занималась этим всегда. И уже в тот момент она предрекала, что их первая ночь окажется и последней. Моника узнала все, что до сих пор так терзало ее любопытством. А с открытием исчез и страх.

Следующим вечером Герман ждал ее, изнывая от желания, с блеском триумфа в глазах, пока Патрик не сообщил, что Моника ушла бродить по Вене с Ромео. После прогулки она вернулась в пустой дом: отец рыл песок Египта в поисках гробниц, мать ночевала у своей подруги фрау Пфайфер, а Фред — у Стефании. Она почти забыла, как хорошо быть одной, как здорово остаться наедине со своими мыслями. В постоянной суете забываешь о них, даже нет уверенности, есть ли они вообще. Единственное, что нарушало гармонию этой пустоты, это телефон, что беспрерывно трезвонил в библиотеке. Моника накрыла его подушкой и спряталась в гостиной за двумя дверьми. Верещание тихо доносилось, но она пообещала себе, что ни за что не подойдет.

Моника прекрасно понимала, почему ее выбор пал на Германа. Два года он провел с отцом в Праге, а когда вернулся, то не испытывал перед ней трепетного благоговения и нерешительности, как остальные. Он еще не вник в правила игры, установленные в их компании. Он еще не привык бояться ее.

Все началось с вальса. Моника чувствовала себя пьяной, ей нравился запах его одеколона, прикосновение его щеки. Даже музыка перестала быть важной для их танца. И было плевать на всех: на Ромео, который ходил туда-сюда и кидал на парочку странные дикие взгляды, на Патрика, ворчащего, что увели «любовь всей его жизни». Потом они целовались невозможно долго и не могли остановиться, оторваться друг от друга. Но и тогда Моника задавала себе вопрос: интересен ли ей Герман или нет? И честно признавалась: нет. Была какая-то нежность, податливость, смутные очертания желаний, но только ради самой нежности, податливости…

Герман являлся привлекательной оболочкой внутреннего «ничто», она не пыталась более разгадать его суть, сутью была пустота. Но Моника была далека от презрения, она просто не могла ценить его общество, как и компанию Патрика, забавного и милого, занятого уравнениями выгоды. Она никогда не считалась с их мнением, обсуждая что-нибудь «умное». А она любила поговорить «по-умному», но не серьезно, не увлекаясь, не живя своими высказываниями и не вкладывая в них душу. Только в качестве развлечения. Это увлечение разделял Фред. Им было интересно попрактиковаться друг с другом: с первых выпадов брат и сестра разделяли позиции, придумывая соответствующие аргументы в свою пользу и отстаивая заведомо противоположную точку зрения. И это никогда не значило, что кто-то из них в действительности придерживался мнения, которое высказывал.

Ромео, всегда подавленный собственным невежеством, никогда не вмешивался в споры. Но Моника знала, как его расшевелить. Стоит только задеть тему о женщинах и мужчинах, как Ромео покажет себя настоящим знатоком. Наедине он всегда долго говорил о ней, и это было приятно — знать, что думает мужчина, как видит ее. И Моника улыбалась, слушая его, ведь такие разговоры, пронизанные чувственностью, его конек.

Магией единственного танца она превратила друзей во врагов, и ее ладонь занемела, а пальцы перестали слушаться.

Когда Фред остановился возле фонтана и стал брызгаться, Моника тут же забыла свои беды. Она соскочила с велосипеда и со смехом воззвала к благоразумию брата:

— Только на волосы, Фред! Не мочи мне платье! — сама же, зачерпнув побольше воды, окатила его так, что Фред замер на месте и, изобразив рычание, стал преследовать ее, обещая утопить.

Несколько минут они бегали вокруг фонтана. Спокойствие улочки, навеянное журчанием воды, нарушал их громкий хохот. Моника успела поднять с земли велосипед, запрыгнуть на сиденье и, бешено крутя педалями, пуститься вниз по мостовой, провоцируя Фреда на еще одну гонку.

Магией единственного танца она превратила друзей во врагов. То, что она выбрала Германа, не мог простить ей никто из них, даже сам Герман. А Монике не приходило в голову, что она должна теперь сторониться его и продолжала ритуал совместных собраний, но с ее появлением непринужденность пропадала. Однажды, и недели не прошло с тех пор, после очередного заседания их маленького «клуба», всей компании следовало разойтись по домам. Вечерняя Вена была полна ностальгии, и она проникала в сердце Моники как предчувствие.

У ограды одного из особняков они остановились. Лампа под терракотовым абажуром заливала комнату на втором этаже теплым нежным светом, даря уютное чувство покоя. Там ждала Фреда Стеф. Брат легко перемахнул через изгородь и, словно обезьяна, стал карабкаться по широкому стволу дуба, привычно опираясь на мощные сучья и огромные ветви. Обильная листва скрывала его от глаз родителей Стеф, отдыхающих после ужина в гостиной. Ловко перепрыгнув на миниатюрный балкон спальни, он помахал им на прощанье и исчез в альковах запретной любви.

Теперь они провожали ее: пытающийся выглядеть равнодушным Герман, задумчивый Ромео и занятый какими-то расчетами Патрик. В глазах проходивших мимо женщин читалась зависть к ее многочисленной свите, которая быстро сменялась осуждением.

У дверей дома Каттнеров они стали прощаться, потухшие окна печально смотрели сквозь них.

— Моника, представь, мои пращуры в отъезде, прислугу я на выходные отпустил, и теперь не могу проникнуть в собственный дом: я где-то посеял ключи! — произнес Патрик весело, словно рассказывал анекдот.

— Где же ты переночуешь? — ее сладкий голос обещал ему чашку горячего шоколада и мягкое кресло у камина.

— Не могла бы ты приютить меня?

На втором этаже засветилось окно экономки. Видимо, та услышала голоса и решила встретить хозяев.

Моника вовремя нашлась и кивнула в сторону окна:

— Думаю, мама не будет против, если ты останешься у нас.

— Мама?! Но Фред вроде говорил… что фрау Каттнер задержится у подруги…

Пожав плечами, она направилась к двери, а когда обернулась, Патрика и Германа след простыл. Остались только она и Ромео.

— Бедняга Патрик! Ему придется податься в гостиницу.

— Он не терял ключи, — сухо заметил Ромео, наблюдая за ее реакцией.

Это казалось смешным, но в то же время странным. Или она плохо думает о Патрике? Да нет, все так. Он решил, что между ними что-то стало возможным. Почему? Или Патрик был просто пьян?

Следующим утром Герман встретил Ромео вопросом, полным сарказма:

— Ну, как? Ты ведь проснулся не в своей постели?

И это друзья? Ладонь заныла, будто покусанная роем пчел. Они считают ее шлюхой, но улыбаются при встрече. В их приветствии Моника искала гадкую смесь презрения и подобострастия. Золотые иллюзии растаяли, осталась пошлая правда: они все хотят ее. Она перестала быть идолом рыцарского поклонения, вернее — никогда не была им. И уважение лишь маска, прикрывающая похоть. Теперь она даже находила особенное удовольствие в том, чтобы сталкивать их лбами. Она подчиняла их своей игре, используя сокровенное знание, открытие о мире мужчин.

Из задумчивости ее вывело маленькое происшествие. Вдогонку велосипедистам бросился бульдог, сорвавшийся с поводка хозяйки.

— Пупсик! Пупсик! — пискляво взвизгнула дамочка.

Собака пыталась ухватить Монику за ногу, издавая булькающий, захлебывающийся лай. Вот он, острый миг наслаждения опасностью, прогоняющий горькие мысли! Моника даже замедлила движение, давая псу шанс укусить ее. Возможно, испытав физическую боль, она избавится от боли душевной. Теперь его короткие лапы не мешали догнать ее. Слюнявая, зловонная пасть с каждой секундой приближалась. Воздух вокруг будто накалился из-за горячего, тяжелого дыхания, вырывающегося изо рта маленького чудовища. Еще медленнее… Налитые кровью жадные глазки не отрывались от ее голени. Тупое желание рвать, вгрызаясь в мягкую плоть, владело глупой псиной. Издав голодный рык, Пупсик повис на кружевах края юбки и тут же превратил их в изуродованные лохмотья. Моника затаила дыхание. Медленнее…

Фред, испугавшись ее безрассудности, бросил велосипед и бежал к ней, крича что-то… До Пупсика наконец дошло, что ему позволяют еще один прыжок. Повиснув в воздухе, он лязгнул зубами… Моника остановилась. Каблук с железной набойкой врезался во влажный нос бульдога. Его визг и замутненный взгляд Моника восприняла как должное.

— Кобель… — презрительно прошептала она.

Фред в недоумении уставился на неподвижное тело собаки, ее морда была покрыта слюной, а желтые зубы казались зловещими.

— Пупсик! — дамочка издала отчаянный вопль.

— Пора удирать, — хладнокровно заметила Моника. И на осуждающий взгляд Фреда, известного любителя флоры и фауны, с вызовом ответила: — Мы были на равных.

На повороте она все же обернулась: бульдог, пошатываясь и поскуливая, пытался встать с тротуара. Моника облегченно вздохнула и понеслась вперед.

Глава 3

Выложенная плиткой тропинка вела от ограды к неприметному дому, но обычному лишь внешне. Жилище профессора истории Каттнера было полно сюрпризов. На пронзительный звук электрического звонка домоправительница тут же отворила. Национальность ее трудно было определить с первого взгляда. Молчаливо, подобно тени, она следовала за вами в прихожую. И вы забывали о ее присутствии, попадая в окружение странных статуй с мордами зверей, из тесного кольца которых хотелось быстрее вырваться.

Ступеньки деревянной лестницы тоскливо поскрипывали, а взгляд то и дело натыкался на серые фотографии в рамках: загорелый мужчина с седой бородкой и в пробковом шлеме появлялся на каждом снимке — на фоне пирамид, у громадных лап сфинкса, рядом с саркофагом. Семейные фотографии, если они и были, пылились, запертые в шкафу. Для впервые попадающего сюда все казалось чудом: старинные монеты и вазы, изъеденные ржавчиной украшения, папирусные свитки. Редкие обломки древнего мира… Фреда и Монику, поднимающихся в свои комнаты, коллекционирование «египетского барахла» не волновало. Для них предметы гордости археолога являлись повседневным атрибутом тщеславия их отца и скуки, скуки, вечной скуки.

Оказавшись у себя, Моника достала из шкафа купальный костюм и сунула его в хрустальный графин с водой. Отжав намокшую ткань, она небрежно оставила купальник на стуле для Клеопатры, как они с Фредом в шутку называли египтянку-домоправительницу, отличающуюся исключительным уродством. Подобные «вещ. доки» стали необходимым атрибутом их жизни. В дневнике Моника оставила запись: «17.09.13. Бассейн Патрика — чудо», как напоминание себе самой, отчет для любопытных взглядов.

В столовой ждали отец и мать. Оформленная под египетский склеп, со стилизованными письменами на стенах, изображением богов с головами шакалов и птиц, столовая вызывала насмешку у детей профессора Каттнера. Фред поморщился, заметив блюда на столе.

— Пора бы научить Клеопатру готовить что-нибудь из австрийской кухни. Я соскучился по «мясу по-кайзерски», — он обернулся к смуглой домоправительнице и с улыбкой объяснил чужестранке: — Это копченые поросячьи ребрышки. История блюда весьма занятна: новорожденного принца, который появился на свет недоношенным, положили в выпотрошенную грудную клетку только что забитой молодой свиньи. Когда свинья выполнила свою высокую миссию, ею угостили венцев — к их полному восторгу.

Отец осуждающе промолвил:

— Клеопатра не прикоснется к свинине, ведь она мусульманка.

— Придется обедать у Патрика, — весело бросила Моника, ковыряя вилкой в тарелке. Баранина с черносливом пришлась ей явно не по вкусу.

Отец не вспылил, как она ожидала, а безразличным тоном заметил:

— Патрик, говорят, вступил в аристократический клуб…

— Не знаю, как ему удалось! — одобрительно воскликнул Фред.

— Сын банкира, а стал своим человеком в кругу знати, такой расточительной.

— Перестань осуждать его, папа. Что тут плохого? — Фред подозрительно осматривал нарезанный лапшой корень сельдерея, оказавшийся на его вилке.

— Ваш Патрик пристрастился к карточной игре, проматывает деньги на скачках. Его отец, говорят, возмущен!

— Для возмущения нет повода, — возразила Моника. — С карточными долгами Патрик расплачивается сам.

— Интересно, откуда он берет деньги?

Сестра с братом обменялись долгим взглядом.

— Что за друзей вы себе выбираете?! — продолжил гневную тираду отец. — А этот, что обедал у нас… Энрико-итальянец… Ведь его мать — гадалка! Сам он примитив. Что может быть у вас общего?!

— Сейчас и до Германа доберется, — шепнула Моника Фреду.

Отец словно прочёл ее мысли:

— Единственный, кто мне по душе в вашей компании, так это Герман. Он собирается продолжить дело отца, стать лекарем?

— Насколько я знаю, нет. Разве только ему светит будущее патологоанатома.

Моника и Фред расхохотались. Мама решилась сменить тему, спросив, чем дети занимались сегодня. Но отец тут же забрал инициативу:

— Надеюсь, не обучением Моники вождению автомобиля?

— Папа, что ты! После того, как я на машине Патрика врезалась в дерево, он не доверит мне свой «юник», — успокоила его дочь.

— Как вы вообще додумались?! А ты, — накинулся он на Монику, — скоро брюки натянешь?!

Фрау Каттнер неожиданно встала на защиту:

— Ты же знаешь, дорогой, моя подруга баронесса фон Пфайфер тоже в молодости была настоящим сорванцом. И ничего…

Моника сжала губы. Опять эта незабвенная фрау Пфайфер! Лучшая подруга мамы. Любое упоминание о ней раздражало Монику не на шутку. Не забавно ли, что ее при рождении нарекли Моникой — именем маминой подруги? Что ее отправили в тот же самый пансионат для девочек, где в свое время училась та? И теперь мать мечтала выдать ее замуж только за барона, следуя примеру судьбы госпожи Пфайфер. Моника не была просто дочерью, она служила своеобразным орудием мести, прямым доказательством, что фрау Каттнер ничем не хуже баронессы фон Пфайфер. Моника горько усмехнулась. Судьба фрау Пфайфер казалась ей незавидной: пьяница — муж, придурковатый сын, о существовании которого родители предпочитали молчать.

Когда профессор Каттнер пригласил сына в библиотеку, Моника приготовилась описывать достоинства бассейна.

Библиотека представляла собой маленький музей. Множество книг, рукописей оставались незамеченными посетителем, увлеченным обилием экспонатов под стеклом. В глубине комнаты находилось ложе — выгнутая рама с натянутой на нее циновкой из полосок кожи, поверх которой клали матрац. Ножки кровати, выполненные в виде волчьих лап, были продолжением череды стульев, опирающихся на копыта, шкафов, стоящих на лапах львов и так далее. Причуды отца, желающего жить в обстановке фараона.

Фред в молчании опустился в кресло, возвращаясь в привычное состояние внутреннего одиночества. Он мог часами молчать, находя это естественным. Отец же с трудом выносил подобное равнодушие к своей персоне. В кругу знакомых, среди студентов университета, а тем более в собственной семье он желал быть центром вселенной, любым способом добиваясь внимания к высказываемым им идеям, к мучившим его проблемам, к глубоким рассуждениям. Теперь его коробил отсутствующий вид Фреда, погруженного в мир своих мыслей.

— Уже неделя, как я вернулся из экспедиции, а ты с сестрой все время пропадаете где-то! — отец взял с полки трубку из морской пенки, приобретшую каштановый цвет, и предложил Фреду бриар[1]. Но жест великодушия отца не вызвал восторга или благодарности. Сын щелкнул портсигаром. — Я привез из Каира то, о чем ты просил.

Выражение отчуждения с лица сына исчезло. Бережно приняв из рук профессора книгу, Фред быстро пролистал страницы, вглядываясь в строчки, рисунки. Проверял подлинность. Отец пристально наблюдал за ним, прочищая трубочный канал ершиком и убирая из чашки остатки золы. Что за странный интерес питает Фред к Египетской книге Мертвых? В его комнате на письменном столе покоятся экземпляр Тибетской книги Мертвых и зачитанный до дыр Данте.

Когда табак занялся, Каттнер набрал побольше дыма в легкие, чтобы успокоиться.

— Ты знаешь, утренний телефонный звонок встревожил меня. Католический священник хотел поговорить с тобой. Он рассказал мне про газетное объявление. Фред, объясни мне это, — отец ткнул пальцем в газету:

«Тысяча шиллингов ждут наследников того,

кто согласится умереть перед фотоаппаратом».

Фред, в мыслях о подаренной книге отрешившийся от всего земного, встрепенулся.

— Здесь наш номер телефона и твое имя. Перед тем, как расспрашивать тебя, я навел справки в университете о твоих исследованиях. Никто ничего не слышал, а тем более не финансировал тебя.

— Я провожу эксперимент без поддержки университета.

— То есть ты признаешься?!

— Я делаю фотоснимки в момент наступления смерти. Объектив фотокамеры должен уловить изменения. В будущем надеюсь купить оборудование и снять весь процесс на кинопленку.

— Какой цинизм, боже! И это мой сын! Теперь я понимаю возмущение священника: ты вмешиваешься в юрисдикцию бога. Ты противопоставляешь себя Всевышнему! Поверить не могу! Неужели кто-то согласился участвовать в твоих ужасных экспериментах?

— На сегодняшний день двое. У меня уже есть несколько фотоснимков.

— Как же ты их уговорил на такое?

— Я не уговаривал их. Это бедные люди, их гибель предрешена врачами. Перед наступлением неизбежного приглашали меня: я просто присутствовал и ждал. Тысяча шиллингов — неплохое обеспечение для их семьи в первое время. Я ценю их благородство: в первую очередь они думают о судьбе родных.

— Подумали бы лучше о своей душе! Но тысяча на каждого… Своими сумасбродными идеями ты разоришь меня!

— Позволь. Без твоего разрешения я не посмел бы снять со счета столько наличных. — Фред с сожалением вспомнил о Монике. Она всегда выручала его в подобных ситуациях, когда от него требовалась бесстыдная ложь. Ее голос гипнотизировал, заставлял отбросить все подозрения, усыплял любую бдительность. — Существует один старикан, его интересуют результаты моих исследований. Все расходы он взял на себя.

— Вот как? И кто же он?

— Его имя тебе ничего не скажет. Ганс…Тецнер…

— Какой цинизм, какой цинизм! — причитал отец, обхватив голову руками. — И ты так легко говоришь об этом!

— Не больший цинизм, чем вскрывать могилы и выставлять трупы на обозрение публики в музеях! — Фред погасил окурок о донышко пепельницы и вышел из библиотеки. Прочь, прочь из дома! Это не их мир, это мир их отца. Они бежали из него, пытаясь найти что-то свое.

— Мама, мы к моей портнихе! — зазвенел серебряным колокольчиком голос Моники, под ее легкими ступнями чуть слышно скрипнули ступеньки, через миг она вбежала в прихожую и, схватив Фреда за руку, потащила на улицу.

Услышав грохот захлопнувшейся за детьми двери, профессор Каттнер почувствовал острую тоску. Это сердца Моники и Фреда захлопнулись для него, он терял их. В памяти возник короткий эпизод, которому когда-то он не придал значения.

Грохот выстрела… «Наповал!» — кричит он еще задорно-молодым голосом. И Фред, его мальчик, ему не больше десяти лет, склоняется над умирающей ланью и пристально смотрит в ее огромные от боли глаза, заволакиваемые дымкой смерти. Его взор словно хочет проникнуть туда, за пределы… Увидеть тот мрак, познать тот свет…

Глава 4

Моника вжалась в кресло. Автомобиль, управляемый Фредом, мчался по улицам, пугая влекущих экипажи лошадей. Девушка зажмурила глаза: все уносилось мимо них с огромной скоростью. Невозможно различить ни лиц, ни названия на вывесках. Город вокруг расплылся, превращаясь в неразличимую массу. Фред будто гнался на свидание, свидание со смертью…

У витрины салона мод желтый «пежо» резко затормозил. Моника, еще не очнувшись от испуга, вышла на тротуар. Мир остановился и, не спеша, продолжил свою жизнь. Фред кликнул продавца газет и купил свежий номер для Патрика, которого интересовала исключительно колонка, обведенная черной жирной полосой — извещения о кончине. Выбрав «клиента» посолиднее, Патрик отправлял родственникам свою визитку с предложением услуг и гарантией минимальных затрат.

— Встретимся на крыше! — Мотор снова взревел, и Фред отправился в «контору».

Моника, кинув взгляд на выставленные в витрине манекены в элегантных туалетах, вошла внутрь с круглой коробкой в руках. Вышедшая навстречу девушка проводила ее к фрау Марте, в помещения, не предназначенные для взглядов обычного посетителя.

— Ах, Моника, дружок! — хозяйка с улыбкой встретила ее и закрыла дверь перед самым носом любопытной продавщицы.

— У меня появилось кое-что, достойное вашего внимания, — Моника вынула из коробки щегольский костюм, белый жилет, красный с черным шелковый галстук, лакированные туфли.

— Недурно, недурно.

Фрау Марта, образец пуританства и консервативности в создаваемых ею нарядах, любительница с осуждением отозваться о новых веяниях моды — отказе от корсетов, более коротких подолах, стрижках, открывающих шею, умиляла Монику. Обладательница столь строгих принципов, тем не менее, находила достаточно моральным общаться с такой, как она. Фрау Марта прекрасно знала, откуда берутся столь великолепные вещи, что приносила Моника. С рассеянной улыбкой слушая сетования фрау Марты по поводу юбок для танго с разрезом, в котором видны ноги, девушка наблюдала, как цепкий взгляд портнихи оценивал ровность швов, отсутствие зацепок и дефектов ткани.

Шелест банкнот поднял настроение. Это ее доля, заработок за один день. Иногда столько не получалось и за полмесяца. Они непременно отметят такое событие на крыше — надо бы заказать вино и устрицы. С пустой коробкой Моника вышла на улицу. Безоблачный вечер обволакивал Вену. Скоро зажгутся фонари, и позолота дворцов замерцает призрачным сиянием. Шелестели листья, покорные теплому дуновению ветра. Рычали автомобили, цокали копыта лошадей, скрипели повозки. Жизнь вокруг требовала внимания, одиночество отступало.

Что-то заставило ее обернуться. Пожилая женщина на ее глазах прислонилась к витрине, и Моника еле успела подхватить ее, прежде чем та лишилась чувств. Девушка не могла удержать тяжелое тело, оно плавно заскользило по стене вниз и осталось в сидячем положении, свесив голову на бок. Их тут же обступили прохожие: одни беспомощно, другие безучастно смотрели на лицо, в котором не осталось ни кровинки.

— Умерла? — с интересом вопрошали третьи.

Со всех сторон сыпались советы, что предпринять, но никто из праздных зевак не шелохнулся. Для них происходящее оставалось только любопытным зрелищем.

Моника юркнула обратно в салон, наткнувшись у порога на ту же девицу:

— Фройляйн, воды, быстрее! Там человеку плохо, — Моника кинулась вслед продавщице, помогая ей найти кувшин, и выскочила к толпе.

Дама уже приходила в себя, что-то шепча под нос. Моника протянула ей воду.

— Моя сестра! Моя несчастная сестра! Ее платье, боже!

— Да что с вашей сестрой? Обокрали ее, что ли? Вы о себе подумайте! К врачу бы сходили!

Обескуражено женщина воззрилась на втолковывающего ей что-то прохожего:

— Да, вы правы, вы правы. Ее действительно обокрали! Мою сестру обокрали.

— Так обратитесь в полицию.

— Непременно, обязательно, — повторяла женщина, словно не вникая в смысл собственных слов. — Бедная, бедная… Как же могло такое случиться?

Что-то шевельнулось в памяти. Моника как будто встречала эту даму однажды. Но воспоминание тут же погасло. Женщина же ее не помнила, это очевидно.

Толпа рассеивалась. Объект их внимания не оправдал ожиданий, вернувшись к жизни. Моника смотрела вслед удаляющейся тучной фигуре. Дама, пошатываясь, медленно исчезала за спинами прохожих. Потеряв ее из виду, Моника тут же забыла о беспокоившей ее загадке, вернула кувшин и поспешила к назначенному месту.

Под ногами шуршали первые опавшие листья, запах осени властвовал в сени деревьев. Их кружевная тень покрывала дорогу, меняя свои очертания при каждом порыве ветерка. Ее остановила короткая вспышка перед глазами, возникнувший в памяти образ: эту женщину она видела в «конторе». Моника пыталась распутать цепочку дальше, но капризная память ее не пускала.

Трамвай довез до конца улицы, дальше тянулись бедные кварталы. Словно маяк другого мира, здесь высился высокий дом с множеством каморок вместо квартир. Дом Ромео, он называл свое жилище не иначе как «конура». Моника пронеслась по ступенькам мимо его двери. Все выше и выше. Третий этаж… Четвертый… Пятый… Запыхавшаяся, она очутилась на крыше.

Отсюда она видела все вокруг: постепенно стихающую суету улиц, синеющее небо с тусклыми точками Млечного пути. Моника уселась на ободранный диван с кое-где торчавшими из обивки пружинами. Самодельный тент защищал старую рухлядь от дождя. Их детское прибежище… Это место вызывало столько воспоминаний! Вставив в мундштук сигарету, она отдалась им, словно течению бурной реки.

Они любили, чтобы она им пела… Ромео подыгрывал на гитаре, переливы струн увлекали своей тоской или страстью. Луна, огромная, спускалась к ним на крышу. На ее ярко-лимонном фоне непроницаемо черными тенями она танцевала вместе с Германом под заунывное пение Патрика и Фреда. Им было весело вместе. Кончались их вечера, конечно, ссорой Ромео и Германа, которые начинали размахивать кулаками, именуя это боксом.

Сигарета кончилась. Моника неожиданно вспомнила, кого провожала дама, упавшая в обморок на ее глазах. Она оставила в «конторе» очень красиво одетую женщину. Девушка помнила прелестный воздушный наряд покойной.

Но где же они? Уже поздно. Становится холодно. О вине и устрицах теперь не может быть и речи. Родителей обеспокоит позднее возвращение. Подойдя к краю крыши, Моника выглянула и тут же отпрянула. Внизу, у дверей стояли полицейские. Но что ее так напугало? Она не могла себе этого объяснить. Странное чувство закопошилось в области живота. Страх.

Моника опять медленно двинулась к краю. Голова у нее кружилась. Стало жутко холодно, кончики пальцев мелко подрагивали. В чем дело? Взгляд снова упал на полицейских, на их шлемы, погоны, на крышу черного автомобиля. Головы зевак: волосатые, плешивые, шляпы, кепки…

— За что же вы, свиньи, перевернули все вверх дном? Мой сын, что с ним? — взывал надломленный голос, такой знакомый голос.

Моника искала глазами обладательницу низкого контральто, но деревья, их ветки, буйная листва были помехой. Она села в изнеможении на корточки, вцепившись пальцами в чугунные прутья, окаймлявшие крышу. Словно примостившаяся на краю птица, не отрывала она взгляда от земли.

Полицейские сели в автомобиль и под возмущенный гомон толпы покатили по направлению к центру. И только тогда из-под сени деревьев показалась седовласая голова сеньоры Леоне, матери Ромео.

Моника отшатнулась. «Моя сестра, моя сестра!» — надрывался в ее ушах голос женщины, встреченной у салона мод. Так кричала она тогда, в маленьком торжественном зале конторы, заливаясь слезами. «Моя сестра, моя бедная сестра!» — повторяла она сегодня, два часа назад.

Моника закрыла глаза, погружаясь, погружаясь в глубины памяти. Искала связующие эти обрывки нити, и запутывалась, запутывалась… Где же ответ? Все дальше, дальше — в подсознание. Ей казалось, что она падает в обморок от напряженного поиска в этих дебрях. Резко вскочив, девушка бросилась к лестнице. Преодолев на одном дыхании несколько лестничных пролетов, она оказалась перед дверью каморки Ромео.

— Сеньора Леоне, откройте! — прошептала она. — Это Моника.

Ворвавшись внутрь, девушка замерла на пороге. То, что она увидела, олицетворяло кавардак ее жизни отныне. Развороченная мебель, распахнутые дверцы старомодного комода. Пол, застланный спортивными журналами Ромео и разбросанной одеждой.

— Их всех арестовали, Моника! — кинулась ей на шею мать Ромео. — Ах, Энрико, непутевый, непутевый. Он так хотел вырваться из нашей нищеты. Так ненавидел все это, — она обвела комнату потухшим взором.

Пожелтевшие рваные обои, обшарпанная мебель. Здесь не было даже электричества, пользовались свечами.

Вспышка. Моника прислонилась к двери. Манекен в витрине завораживал взгляд. Перламутровое платье, будто сотканное из паутины, переливалось на солнце. Эту красоту надевали лишь раз, ну и что? Обладанием такого чуда может насладиться любой. Семьсот шиллингов — цена.

— Я знаю, кто виновен в несчастиях моего сына! — голос вырвал ее из тумана мыслей, образов, застилающих взор. Сеньора Леоне грозила кулаками невидимому врагу. — Энрико упомянул о нем лишь раз, но я запомнила. Этот негодяй, римский выродок, я знала его мать, она была прачкой в порту! Здесь же он король, сеньор. Ах, святая Лючия! Энрико попросил у него взаймы, чтобы начать собственное дело здесь, в Вене. Энрико, я так гордилась им, когда он мне сказал, что он и его друг Патрик открыли вегетарианский ресторан…

— Вегетарианский ресторан?

Каждый из них обманывал родителей по-своему. Значит, денег Ромео дал Валентино Монти. Тот вместе с Патриком выкупил у обанкротившихся владельцев крематорий. И сегодня утром Монти своеобразно потребовал долг, желая сбыть тело убитого брата.

Но не Вегетарианец виновен в аресте.

— Эти полицейские свиньи забрали все мои сбережения! — сквозь туман мыслей прорвались причитания матери Ромео.

Моника машинально вынула вырученные за костюм деньги и протянула их несчастной женщине.

— Погадайте мне на прощанье, сеньора, — прошептала она глухо, во рту пересохло.

Красочные карты, подобранные с пола, замелькали перед глазами: старшие и младшие арканы Таро, пентакли, кубки, мечи, скипетры… Моника, пытаясь сосредоточиться, выбрала из разложенной веером колоды три карты. Три окна, сквозь них она увидит свою судьбу.

Туман зеленых сумерек прорезала молния, она ослепила ее. Моника падала вниз с возведенной на краю пропасти башни, ее оглушали обреченные вопли людей, исчезающих в темноте. Среди искаженных ужасом лиц она узнавала черты друзей. Моника перевернула следующую карту. В нее впились красные глаза. Зрачки, выглядывающие из сгустков крови. На нее смотрел Дьявол. В его взгляде был голод. Она поспешила открыть третью. Вокруг стелилась бескрайняя, выжженная пустыня. Она стояла на чуть заметной тропе, ее сандалии были стоптаны, ступни стерты, покрыты ранами от острых камней. Серая роба шершаво касалась кожи, капюшон прятал лицо. В ее руке что-то тяжелое. Она подняла предмет к глазам. Лампа, ее дрожащий огонек согревал, словно единственное сокровище.

Моника закрыла карту. Что это за огонек, которым она будет так дорожить? Что будет освещать ей нелегкий путь?

— Вам надо бежать, — качала головой гадалка.

— Наоборот. Я встречусь с ним, — тихо проговорила девушка.

— С кем? — ужаснулась сеньора Леоне.

— С Дьяволом.

Глава 5

Вывеска вегетарианского ресторана горела разноцветными огнями. Швейцар у дверей оценил ее не совсем подобающий для вечера туалет, но, повинуясь обреченному блеску глаз Моники, пропустил. Столкнувшись с гарсоном в белом жилете, она нежно попросила:

— Проводите меня к столику господина Валентино Монти.

— Одну минутку, фройляйн.

Официант подвел ее к администратору зала, тот, не глядя в журнал, заулыбался:

— Столик заказан, но сеньор Монти еще не подошел.

Моника вся просияла: ее расчет оправдался.

— Я подожду, — улыбнулась она.

Ее провели в дальний конец зала, за роскошно сервированный стол: серебряные приборы, хрустальные бокалы, орхидеи в миниатюрных корзинках, тонкие салфетки с искусной вышивкой. Здесь собирались устроить настоящий пир, а не просто поужинать. Что он празднует? События дня, переживания не давали сосредоточиться. Неужели только утром они с этим Вегетарианцем встречались? Казалось, прошла неделя. Моника заглянула в меню: мясо «по-кайзерски» отведать не удастся. Так сегодня здесь устраивается что-то вроде поминок по усопшему Альберто Монти? Мило.

Когда в зал вошла компания щегольски одетых итальянцев, Моника напряглась. Сколько их? Пятеро. Пятеро здоровенных мужчин, кровожадных убийц. Она представила, как ее убивают спицей: прокалывают грудь и сердце.

Впереди шел он: высокий, черные волосы старательно уложены с помощью бриолина и разделены безукоризненным пробором, гладкая кожа немного вытянутого лица чисто выбрита. За тридцать пять, определила Моника возраст. Костюм продуман до мелочей: высокий крахмальный воротничок, дорогой сюртук облегает очень подвижную, энергичную фигуру, желтые перчатки. Взгляд прямой, оценивающий вас целиком, и голодный… Несмотря на ужасы, которые Моника знала о Валентино Монти, она призналась себе, что этот мужчина нравится ей.

Он приближался, его взгляд не отрывался от ее лица, и, тем не менее, не узнавал ее.

— Чем могу быть полезен, фройляйн…?

— Моника Каттнер.

— Ваш голос… Да, теперь я узнал вас, — он был совсем близко, уже напротив, в его глазах — голод.

Она вдруг поняла, сделала для себя маленькое открытие: упавшая без чувств женщина тоже не узнала ее. А если бы Моника заговорила? В ее голове раздался истерический вопль: «Это она, она! Держите ее! Это она обворовала мою сестру! Украла ее платье!» Впрочем, Моника всегда знала, насколько ее лицо заурядно. На улице мужчины никогда не оборачивались ей вслед. Неприятно? Конечно. Но сегодня ее спасло только это. Пока ее рот закрыт, она невидимка.

— Да, утром ваш голос просто пленил меня. Что вас привело сюда?

— Хотела встретиться с вами, господин Монти.

Этот простой ответ вызвал у Валентино океан эмоций. Эта девушка, другого круга, светская, образованная… И он привлек ее. Она открыто это признает.

— Как насчет небольшого ужина?

— Я голодна, — улыбнулась Моника.

Спагетти под грибным соусом, запеченные в сыре овощи, салаты, мороженое… Она с аппетитом вкушала незнакомые блюда, стараясь не выглядеть напряженной. Но платье, выбившиеся из прически пряди, румянец выдавали ее с головой.

— Как можете вы, итальянец, обходиться без мяса? — с интересом спросила она.

— Просто я привык заботиться о своем здоровье. Спорт, особая диета, отсутствие вредных привычек — залог прекрасного самочувствия и здорового потомства.

— Должна признать, что вы в прекрасной форме, даже по сравнению с моими друзьями, которые намного моложе вас.

— Любое соревнование с этими мальчишками я выиграю в два счета! — рассмеялся Валентино.

— Я уверена в вашей победе. Вам любое дело по плечу? — ее голос играл оттенками от мягкости до зрелой женственности.

— Любое, где можно добиться успеха с помощью собственных сил и, конечно, денег.

— Я могу подкинуть вам одну задачу, — задумчиво проговорила Моника, и Валентино сразу уловил смену настроения. — Моих друзей арестовали сегодня днем. Могли бы вы освободить их?

Так вот зачем она пришла! Валентино разочарованно усмехнулся. Что она знает о нем, если решилась обратиться именно к нему? Ее появление здесь, такое приятное вначале, могло обернуться неприятностью. И он заказал вина.

За легкомысленным тоном беседы Моника пыталась скрыть страх:

— Отсутствие вредных привычек не означает отказ от спиртного?

Напускное веселье не обмануло его, и Валентино строго вымолвил:

— Красное вино полезно для сердца. Конечно, в умеренных количествах. Один бокал в день не помешает. Расскажите мне об аресте.

Его интересовало лишь одно, связан ли арест с уничтожением тела брата. Успели ли они избавиться от него?

— Это произошло по вине одной дамы. В витрине салона мод она узнала платье своей сестры, которая умерла полгода назад и попала к нам в контору. Она обратилась в полицию.

— И вы хотите, чтобы я их освободил? С какой стати мне идти наперекор закону и вытаскивать из тюрьмы чужих для меня людей, мошенников?

— Не такие они вам и чужие. Ромео ваш друг.

— Ромео? Я не знаю никакого Ромео!

— Извините, я оговорилась. Энрико Леоне!

— Ах, Рики. Тюрьма ему послужит наукой, как быть осторожным. Выставили платье мертвеца на витрине в центре города! Это же надо! Поразительно!

— Хорошо, господин Монти. Попробуем по-другому. Я приведу еще один аргумент, почему вам необходимо освободить моих друзей. Они знают вашу тайну. И могут в полиции проговориться.

— Что вы имеете в виду? — его черные зрачки впились в нее.

— Убийство Альберто Монти, которому спицей проткнули грудную клетку и сердце. — Моника залпом осушила бокал вина. Живительная влага теплом разлилась по горлу, наполняя голову спокойствием.

Напряжение в лице Валентино Монти пропало.

— Вы что же… сохранили доказательство?

— Нет.

Вегетарианец еще больше расслабился.

— Их словам грош цена. Пустозвонство не сможет навредить мне.

Вино как-то странно подействовало на Монику. Она опьянела тут же от одного бокала. Все плыло перед глазами. Вилка выпала из нетвердых пальцев.

— Мой последний аргумент. Я могу встать и крикнуть всем, что это вы убили своего брата! Ресторан полон почтенной публики. Их заинтересует мое сообщение. Возможно, здесь находится кто-нибудь из прессы. Завтра в газетах первые заголовки будут посвящены вам! — голос Моники звенел, гипнотизировал. Валентино затрясло. Он готов был пообещать все, что угодно.

Тут Моника опрокинулась на спинку стула, голова ее склонилась на грудь.

— Подействовало. Спит, — тяжело вздохнул Валентино. Он оглянулся на товарищей. Капли пота выступили на бледных лицах, в глазах — облегчение и ужас.

— Слава богу, сеньор Монти, что вы тут же подсыпали ей снотворное.

— Ведьма, сирена! — жаловался второй.

— Я был просто парализован, — отдувался третий.

Валентино распорядился:

— Немедленно в машину ее.

Глава 6

Лучи утреннего света пронзили шелк занавесок и утонули в пушистом ворсе ковра, и словно в ответ на призыв солнца дом наполнили нежные звуки вальса.

Облачась в голубой с серебром халат и проигнорировав домашние туфли на лебяжьем пуху, она прошла в перламутровую раковину ванной. У зеркала лежала ее пудреница. Какой чужеродной, варварской она казалась среди изысканной простоты. Моника не воспользовалась электрическим звонком для вызова слуг, а вышла в коридор. Никого. Справа маленькая лесенка вела вниз. Девушка бесшумно спустилась по ступенькам в обилие света: огромные окна позволяли солнечным лучам сиять на голубой воде бассейна, окруженного колоннами и кадками с пальмами. Тонкие занавески поднимались к потолку от ветерка, врывавшегося в раскрытые ставни.

Моника опустила ножку в воду, прохладную и приятную, и пробежала к двери. Звуки музыки угасли, заглушаемые стуком сковородок, ножей, шипением масла. Запахи стряпни наполнили коридор. Впереди находилась кухня. Моника юркнула туда. В окружении кастрюль стояла женщина, итальянка. На вопрос Моники она приветливо улыбнулась:

— Сеньор там, в беседке.

Через стеклянную дверь столовой она увидела беседку и завтракающего Валентино, но к встрече с ним Моника еще не была готова. Воспользовавшись малочисленностью прислуги, шаг за шагом она стала обследовать дом: гостиные, бильярдную, уютную комнатку для игры в карты. В библиотеке она задержалась — ей не доводилось встречать подобного собрания книг. Произведения, прошедшие испытание временем и возведенные в ранг классики, не занимали почетное место на полках. Там властвовали творения современников: Эмиль Золя, Марсель Пруст, Конан Дойл, Жюль Верн, Оскар Уальд… Возможно, именно это являлось изюминкой дома. Здесь не осталось угла для антикварных ценностей, культурных достижений прошлого: ни в литературе, ни в живописи… На стенах царствовали картины Поля Сезанна, Анри Матисса, Жоржа Брака. В мебели — ничего от декаданса прошлого века. Валентино был последователем футуризма, отвергающего художественное наследие прошлого и славящего современность. Вот почему здесь столько книг Филиппа Моринетти.[2]

Моника вернулась в столовую и через стеклянную дверь босиком вышла на росистую траву лужайки. Раскиданные тут и там шезлонги и показавшийся за живой изгородью теннисный корт навевали тоску по безделью, по бестолковому времяпровождению.

— Доброе утро! — улыбнулась она Валентино, его волосы были влажными после купания в бассейне. — Яичницы с ветчиной мне, я вижу, не светит.

— Это намного вкуснее, — его изучающий взгляд потеплел. Она не осознает опасности, находясь рядом с ним? Что заставляет ее вести себя так непринужденно? Прекрасные манеры? Стальная воля?

Фруктовый салат, блинчики, сок и кофе. Но что заменит сигарету? Моника уселась в плетеное кресло.

— Глядя на вас, я вспоминаю знаменитые имена итальянцев: да Винчи, Микеланджело, Казанова, Макиавелли и Мария Медичи… В характере итальянца, по-моему, сплелись талант, авантюризм и коварство.

Валентино рассмеялся.

— Вы считаете коварным то, что я привез вас в свой дом?

— Скорее авантюризмом — когда не знаешь, что тебя ждет…

— Я предпочитаю называть это талантом — заранее видеть полезные стороны любого человека. Вы по-прежнему хотите свободы для ваших друзей?

Моника кивнула.

— Я предлагаю вам сделку. Мне нужно сегодня продать этот дом.

— Этот дом?! — она удивленно воззрилась на Валентино.

— По вашей реакции вижу, он вам понравился. Сегодня вы сможете почувствовать себя его хозяйкой. Утренняя газета уже напечатала мое объявление о продаже, задействована контора по продаже недвижимости. Видите ли, Моника… Вы правы, думая, что ваши друзья, находясь в тюрьме, могут навредить мне. Поэтому я вынужден быстрее продать свой дом, чтобы полиция до него не добралась. Вы должны будете сыграть мою жену и помочь мне в продаже.

— Для чего же понадобилась жена?

— Покупатели, скорее всего, окажутся семейной парой. Запомните главное правило: вы продаете не дом, а продаете счастье в этом доме. Покупатели муж и жена, следовательно, мы продаем семейное счастье. Будьте примерной супругой!

Монике сильно захотелось курить.

— Верните мои сигареты и мундштук.

— Ни за что! Курение — болезнь, но я берусь излечить вас, — Валентино взял круглую бутылку черного стекла и наполнил маленькую хрустальную рюмку. Орехового цвета жидкость источала горьковатый аромат.

— Если это яд, то, несомненно, я излечусь не только от курения, но и от жизни.

— Выпейте. Это горький бальзам придворного врача императорской семьи. Он появляется исключительно на столе у Габсбургов. И честь для меня с вами почувствовать его чудодейственную силу. В состав входит более сорока целебных трав, собранных по всему свету.

Моника медленно поднесла рюмку к губам, на языке появился вкус экзотической смеси трав и специй.

— Как же вы достаете лечебный настой, которым потчует императорский лекарь своих царственных пациентов?

— Это достаточно сложно, учитывая, что рецепт засекречен. Придворный врач знает все компоненты наизусть, но на всякий случай оставил описание состава у архиепископа.

Моника сделала маленький глоток.

— Жаль, он быстро заканчивается, хоть я берегу его и экономно использую. Осталось всего две бутыли. А следующую партию я получу лишь через два месяца, да и это сопряжено с огромным риском. Так вы согласны помочь мне?

После завтрака ее перепоручили заботам со вкусом одетой итальянки, та занялась ее прической, лицом, руками. Эти хлопоты немного отвлекли от предстоящего. В зеркале отразился ее новый облик: голова, покрытая кудрями, подведенные угольным карандашом глаза, платье морковного цвета, облегающее фигуру. На туалетном столике в беспорядке смешались щипцы для завивки, пудра, помада, булавки, шпильки.

Эхом по комнатам разнесся звонок, заставивший Монику вздрогнуть. Покупатели прибыли, а она сама не видела и половины дома! Бегом она бросилась вниз по лестнице, обогнула бассейн, минула гостиную и наконец, запыхавшаяся, очутилась в прихожей.

Гости снимали шляпы. Валентино, сама элегантность и очарование, приветствовал их: представившись, жал руку добродушному толстяку и целовал затянутую в перчатку пухленькую кисть его жены, простенькой хохотушки. Заметив Монику, выглядывающую из дверной щели, Валентино вытащил ее на середину прихожей:

— Моя супруга, Моника.

Монти, видимо, старался приспособиться к провинциальной простоте гостей. Назвал ее только по имени. Но оценят ли деревенские обыватели всю оригинальность дома? Моника вспомнила его совет — они продают не дом.

— Герр и фрау Кнапп, — знакомил их Валентино.

— Очень рада, — она улыбнулась и протянула холодную, как мрамор, ладонь для пожатия.

«Возьми толстяка под руку!» — шепотом скомандовал Валентино, и они разделились по парам.

Моника впервые находилась в передней, ее взгляд скользил по стойке для зонтиков, вешалке для шляп, каменной мозаике пола, возвращаясь к дубовой лестнице с лаковыми ступенями, уносящейся на второй этаж. Они завернули в гостиную, во врата тропиков с тигровыми шкурами на бархатных креслах и янтарно-черным ковром, что уводил к пальмам и оазису бассейна.

Власть ее голоса превращала Кнаппа в послушного кролика, а обаяние и комплименты Монти заставляли фрау Кнапп заливаться смущенным смехом. Осмотрев бассейн, кухню, столовую, процессия двинулась в другое крыло. Гостиная с роялем пришлась по вкусу фрау Кнапп, а ее муж остался в восторге от бильярдной и маленькой комнаты для игры в карты.

Моника на минуту окунулась в воспоминания о собственном доме: мебель из смоковницы, покрытая толстым слоем краски в подражание египетской старине, с позолоченными фигурками крылатых змей. Здесь же царствовала классическая простота, упрощение декора. В этом и был особый шик: ничего лишнего, все целесообразно и логично, без пошлой вычурности. И Валентино нравилась такая обстановка и обозначающие ее модные словечки: «конструктивизм, функционализм, баухаус, югендстиль, эклектика…». Библиотеку Монти гостям не показал, провел их по лестнице наверх, в кабинет. На письменном столе соседствовали телефон, блокнот и футляр для визиток. Чистоту стиля нарушал сейф, не скрытый в стене ни картиной, ни панелью дорогого дерева. Как ни странно, он оказался гордостью хозяина, Монти с нескрываемым удовольствием демонстрировал замок с двойной комбинацией.

— Шифр состоит из определенного слова и набора цифр. А металл не разрежешь ни одним инструментом.

В соседствовавшей с кабинетом спальне Валентино пристроил фрау Кнапп к мужу, а сам обвил стан Моники.

— Здесь мы провели много чудесных мгновений, — Валентино прижал ее к себе, и Моника почувствовала на затылке его поцелуй. В отведенной самому себе роли он явно перебарщивал.

— Милый, мне жаль расставаться с нашей спальней! Где еще нам будет так хорошо?! — воскликнула она и процедила шепотом: — Может, откажемся от продажи нашего гнездышка?

Герр Кнапп закашлялся, и Валентино поспешил увести посетителей дальше по коридору мимо череды спален для гостей. Наконец их взору предстал зал с начищенным воском узорчатым паркетом. Моника подбежала к граммофону и опустила мембрану на пластинку. По дому разлилась знакомая мелодия Штрауса, и в такт ей девушка закружила доброго толстяка, весело отбивающегося и неуклюже наступающего на носки ее туфель. Валентино подхватил хохочущую фрау Кнапп и умело вальсировал с ней, не отрывая взгляда от кружащейся в вихре танца Моники.

Пригласив Кнаппов на чай в беседку, Монти рассчитывал в непринужденной беседе услышать окончательный ответ, согласие на приобретение дома. Трава отдала солнцу влагу и нежный запах, колючие стебли царапали ноги Моники. Полдень. Мальчики все еще томятся в тюрьме, оплакивая потерянный мир.

— Но как вы можете расстаться с таким чудом? — восклицала фрау Кнапп.

— Мы с мужем великие непоседы, — улыбнулась Моника. — Не можем усидеть долго на одном месте. Каждый год мы возвращаемся сюда, но проводим в доме не больше трех месяцев, снова пускаясь в очередное путешествие. Недавно мы возвратились из Египта и поняли, что содержать целый год пустующий дом слишком накладно.

— Так вы были в Египте?

— А сейчас снова собираемся отправиться куда-нибудь. Все спорим: я хочу в Японию, а Валентино — в Россию.

— Моника, но как смогли вы сохранить кожу такой белой, ведь Египет — это же Африка!

— Именно поэтому я выходила на улицу только по вечерам.

Краем глаза она заметила, как внимательно смотрит на нее Валентино, но не смутилась. Слишком многое поставлено на кон, чтобы тушеваться в ответственный момент.

— Вы очень смелые. Жить в стране дикарей!

— Каир наводнен европейцами. Они окапывают пирамиды, ищут предметы быта древней цивилизации. Сфинкс — безразличный свидетель этих раскопок. Он видел прекрасную Клеопатру и римские легионы Цезаря, Наполеона и его армию, чему он может удивиться?

Голос Моники захватил их воображение, рисуя рубиновый закат и шепот моря, ажурные минареты и кутерьму базаров, томный звон женских украшений и мерное покачивание бедуинов на осликах. Она ненавидела рассказы отца, почему сейчас эти зарисовки всплыли перед взором?

— В вашем доме так мало сувениров…

В ответ Моника вытащила из кармана черную лакированную коробочку с пудрой, на ее крышке был инкрустирован скарабей.

— Маленький подарок из долины Нила, — она протянула безделушку женщине, и та обомлела от щедрости. Моника поняла, что отдала последнее, что связывало ее с прошлым.

— Я готов обсудить цену, — предложил герр Кнапп.

Мужчины оставили их одних и направились вдоль теннисного корта.

— Плохой тон торговаться при дамах, — пошутила Моника.

Ей не хотелось курить, поняла она, хотя был удачный момент для дорогой сигареты. Монике нравилось курить, она находила это красивым, и минута вынужденной пустоты заполнялась ощущениями, которым надо отдаться целиком. Очутившись вне мира, отделенная от окружающего тонкой пеленой дыма, Моника могла погрузиться в тишину внутреннего одиночества и законченности, совершенности этого. Она никогда не искала дополнений, считая себя во всех отношениях полноценной. Не бежала от одиночества и не стремилась к тому, что все называли счастьем.

Мужчины остановились и пожали руки в знак согласия.

Вернувшись, Валентино объявил, что послал за нотариусом, и вскоре они смогут подписать купчую, а пока предлагает господину Кнаппу составить партию в бильярд.

В течение получаса Моника развлекала жену Кнаппа столичными новостями и вскоре пошла в дом узнать, как идут дела. Она как раз застала мужчин за подписанием купчей. Прислонившись к стене, Моника не отрывала глаз от нотариуса. Ее ноги подкашивались. Она уже встречала этого человека среди свиты Валентино. «Нотариус» присутствовал и при похоронах, и на ужине в роли лучшего друга Монти. Только сейчас его нос украшали очки, а костюм был до приторности деловым, конторским. Он уверенно заверял подписи. Неужели вся эта сделка — обман, химера? Боже, что она творит?! Она участвует в спектакле. Но сил не было прервать это гнусное лицедейство. Признанием она обречет друзей, свободу для которых выторговала преступлением.

Шатаясь Моника поднялась по лестнице, добралась до своей спальни и упала на кровать. До ее слуха донеслось гудение автомобиля Кнаппов, устремляющегося к воротам и исчезающего за оградой владений Монти. Но рычание мотора не прекратилось, это Валентино хотел сбежать от ее праведного гнева и садился в свой «фиат».

Моника бросилась к двери, через две минуты она была у гаражей.

— Плата за освобождение моих друзей оказалась выше! Вы обманули не только Кнаппов, но и меня. Я участвовала в подлом фарсе. А с вашей стороны… Выполнено ли ваше обязательство?

В ответ он протянул ей газету. Моника бегло прочитала статью. «Стервятники. Эти птицы питаются мертвечиной. Но мог ли кто предположить, что и среди людей встречаются экземпляры этой породы?!.. До какого цинизма надо дойти, чтобы использовать в своих низменных целях смерть достойных венцев, наживаясь на горе близких и пороча торжественный переход в мир иной!..» Среди пафосных строк Моника нашла и интересующую ее информацию: в качестве преступников были названы только Фред, она и Ромео. Фамилии Патрика и Германа не упоминались.

— Пока я смог освободить только двоих. Садись в автомобиль, мы уезжаем. Этот дом больше не наш.

Моника покорно забралась на сиденье, не выпуская из рук газету. «Фиат» тронулся, покатился в открытые ворота, и суета улицы поглотила его.

Глава 7

Новый дом, новая спальня, новая кровать… Перемены учили подстраиваться, стать хамелеоном, сливаясь с любыми обстоятельствами, считая все врывающееся в жизнь привычным. Темноволосая голова склонена к ее обнаженной груди, и Моника почти ровно дышит в полумраке. Нежность, бархатность ее кожи восхищала Валентино.

— Расскажи что-нибудь. Я хочу слышать твой голос.

Ее голос… К ней не приходили слова. Лишь бестолковый бред. И каждое прикосновение прерывало глупый монолог. Минуту назад казалось, она владела ситуацией, но вот Валентино уже целует ей грудь.

Моника попыталась сопротивляться.

— Тебе это неприятно?..

Нет, это было приятно. Но Моника так чувствовала себя впервые: робкой и неловкой, и неумело пыталась защититься. Мысли бешено крутились в голове. Быстрее бежать отсюда! Но Фред и Ромео… Стоили ли они этой жертвы, пока совсем не мучительной? Ведь она уже думала о неотвратимости близости с Валентино и хладнокровно рассчитала, что пойдет на это, заранее решив судьбу сегодняшней ночи. Но сейчас она не чувствовала, что продает себя.

Валентино покусывал соски, и судороги электрической волной пробегали по ее изнывающему телу. Нет, с Германом все было как-то проще, примитивнее, он не будил в ней изысканной чувственности. Монику преследовала мысль, что Герман лишил ее чего-то, и она недооценила любовь. Валентино хотел ее губ, но они не предназначены для деловых партнеров, и Моника отворачивалась, отдаваясь горячей власти его рук. Она теряла ощущение действительности. Но вдруг все закончилось.

Она удивленно взглянула на него. Валентино стоял на коленях у ее постели, и Моника заметила задержавшуюся у ширинки руку. Чуть дольше, чем это можно было счесть естественным жестом. Валентино поднялся, медленно направился к двери, и она осталась одна. Моника дотронулась до ковра у подножия кровати и нащупала капли еще не впитавшейся влаги. Почему он сделал это без нее? Большой оригинал?

Моника не долго оставалась лежать, обдумывая происшедшее. Накинув халат, она босиком выбежала из спальни. Незнакомые комнаты, погруженные во тьму, были пусты. Она искала телефон. Облазив первый этаж, вскоре обнаружила его. Моника помнила нужный ей номер, и когда телефонистка соединила, прошептала в трубку:

— Будьте добры — Стеф к аппарату…

Знакомый голос вызвал у нее слезы радости. Эхо из другого мира, который она покинула раз и навсегда.

— Это Моника, Стеф.

— Моника! Боже мой! Где ты? Газетная статья… Я прочла. Правда ли это?…

— Стеф, дорогая, нет времени что-либо объяснять. Ты мне скажи, ты должна знать: Патрик и Герман бежали? Их имен нет в газетах.

— Ах, это все так ужасно. Но эти оба — подлецы, настоящие предатели, Моника. Патрика выкупил отец. Герман избежал участи, потому что сразу во всем признался полиции, все рассказал и обещал всяческое содействие в раскрытии преступления, и те его освободили.

Моника села и пролепетала:

— А отец, наш отец пытался выкупить Фреда?

— Нет. Я надеялась, что Патрик выкупит Фреда… Но…

— Напрасно?

— Ты прости меня, я попыталась сама и продала драгоценности. Помнишь мой рубиновый браслет? Но было уже поздно: газеты напечатали обо всем, и полиция не хотела больше денег, ей хотелось славы.

Глаза Моники бесцельно блуждали по враждебно торчащим из темноты углам.

— Спасибо, Стеф. Фред всегда дорожил тобой, — и Моника повесила трубку. Она плохо соображала. Зачем Герман все рассказал? Еще немного, и она спасла бы их. Стоп! Спасла бы… Разве? Это глупо. В тишине раздался едкий смех, ее смех. Глупая надежда, ведь Валентино солгал ей. Уже дважды.

Голова гудела подобно мотору, виски пронзала короткая боль. Все кончено, ей надо бежать. С самого начала сеньора Леоне советовала ей исчезнуть. Отчаянье… Моника всегда страшилась отчаянья у других, всегда избегала его, отделывалась — деньгами, поддержкой, вниманием, только бы не впитать даже толики его. Она пыталась сохранить в себе жизнь, любовь к жизни и боялась прикасаться к ее жестокой стороне. Может быть, поэтому судьба всегда старалась столкнуть ее с тем, что всегда оставалось для нее за стеной. Отчаянье — каждый день, тупое от боли выражение лиц провожающих покойников, их вой, слезы. Ее будто учили оставаться равнодушной, принимать жестокость мира и отпускать ее без боли.

Моника очнулась, потому что Валентино был рядом.

— Голова… — прошептала она пересохшими губами.

— Пойдем, — он вел ее по коридору к себе. Там, рядом с постелью Моника увидела тот самый сейф, который «не разрежешь ни одним инструментом». Под пальцами Вегетарианца, набравшими нужную комбинацию шифра, щелкнул замок, и Валентино достал знакомую черную бутыль. Моника послушно приняла наполненную рюмку и выпила бальзам, отдавшись его целительной силе и зная, что нестерпимая боль уйдет. Но ей хотелось большего — забыться.

— Взгляни, я изменил шифр: теперь на диске для букв буду набирать твое имя — Моника, а цифровой комбинацией будет день нашей встречи — 17, 09, 1913.

Боль отступала, но еще медленными толчками напоминала о себе. Голос Моники звучал глухо:

— Валентино, я прошу откровенности, — на языке еще оставался горьковатый привкус бальзама, и Моника сглотнула эту горечь, — я знаю, что ты не выполнил нашего договора.

Вегетарианец усмехнулся:

— За последние два дня, я вижу, ты многому научилась. От былой наивности не осталось и следа.

— Валентино, я хочу, чтобы ты мне помог уехать из Вены. Купил билеты и дал денег. Я их заслужила. Я продала твой дом.

Его взгляд ужалил ее.

— Нет, я ошибся. Ты осталась той же наивной дурой. Ты права, освобождать Рики я не стану — он не сохранил тайну о смерти Альберто. Я не буду подвергать опасности своих людей ради твоего брата. Но тебя… Тебя я не отпущу!

— Зачем же тебе нужна наивная дура?

— Наивность твоя сейчас пропадет. Ты воспитана преступлением. Может быть, торгуя одеждой мертвецов, ты этого и не осознавала, но это так. И потом твой голос… Твоя страсть врать… Одно путешествие по Египту чего стоит! Это шедевр вранья!

Тот джентльмен, маску которого всегда надевал Валентино, вмиг исчез, представляя взору Моники грубую суть воспитанного на улицах бродяги.

— Ты думаешь, я стремился продать свой дом, испугавшись наговоров мальчишек? Мне надо было посмотреть на тебя в деле. И я доволен: ты неотразима.

— Позволь мне уйти, — в ее спокойном голосе не было мольбы. Моника знала, что уйдет.

— Уйти?! Ты хочешь в тюрьму, к своему братцу? Во всех газетах — твоя фотография, а завтрашние новости будут пестреть описанием твоего мошенничества с домом. Кнаппы даже перескажут газетчикам твою историю про Египет. Как рад будет твой папа!

— Валентино, — девушка странно рассмеялась, — я и правда дура. Я знаю, что ты обманул этих добрых толстяков, но в чем состоял обман?

— В том, что этот дом не мой! И хозяин, настоящий хозяин возвращается завтра. Он встретит Кнаппов у порога.

— Понятно, — Моника разразилась хохотом, и его нельзя было унять. Забыть, забыть, все забыть! Но как назло, после бальзама ее голова соображала на редкость четко. Его губы поймали ее смеющийся рот, от ее дыхания исходил горький аромат лечебных трав. Моника закрыла глаза, ее желание забыться сейчас исполнят, она лишь шептала: — Дольше, пожалуйста. Надолго… навсегда…

И ее голос заставлял его не торопиться. Медленно он исследовал ее тело, задерживался, отыскав особо чувствительную к ласкам зону, и только изучив каждую клеточку, плавно вошел в нее… Валентино вдруг замер и прорычал, терзая ее быстрее, с силой:

— Кто был с тобой?! Рики? Или этот тощий заморыш-банкир?! Кто? Говори, отвечай мне. Кто из них?

Валентино был зол, она обманула его. Он долго мечтал попробовать такую, из другого мира. Но этот образ, взлелеянный его фантазией, включал не только образованность и манеры, но и чистоту, ту самую береженую девственность. И она позволила кому-то из этих глупых детей дотронуться до себя! Шлюха.

Монику обрадовала его злость, она поняла причину, почему он так деликатно оставил ее в прошлый раз — готовил.

— Ты не заслужил быть первым. Наивный дурак! — Моника со смехом приняла бессильную пощечину, и когда он снова рванулся губами к ее сладкому рту, больно укусила. Все было похоже на драку, от былой нежности не осталось и следа, ласки отзывались мукой, вкус крови вызывал удовлетворение, признание в ненависти возбуждало.

Пробуждение оказалось тяжелым, ощущение разбитости испытывала каждая клеточка измученного тела. Щурясь от утреннего света, Валентино попытался подняться. Он не сразу вспомнил о ней — только при наборе дрожащей рукой нового шифра. Его состояние походило на похмелье, он хотел излечиться горечью бальзама. Тяжелая дверца открылась — пусто. Валентино еще больше ссутулился, медленно прошел в ванную, где в зеркальном простенке встретил свое отражение: запекшаяся на губе кровь, царапины на смуглой груди, укусы.

— Наивный дурак! — процедил он тому, в зеркале.

Глава 8

Моника прислонила к стволу две драгоценные бутыли и попыталась дотянуться до нижней ветви — ей пришлось прыгнуть, чтобы ухватиться. Она вспомнила ловкие движения Фреда и нащупала в темноте нужный сук. Пусть медленно, но она продвигалась все выше. Балкон Стеф почти рядом… Надо только дотянуться. Осторожно держась за ветку, перелезть. Моника перевела дух. Выбраться из дома Валентино, пешком преодолеть несколько кварталов, влезть на дерево и не почувствовать усталости! Все дело в бальзаме, Моника позволила себе небывалую дерзость — допила начатую бутыль до конца. Теперь все ее богатство составлял литр настоя, запечатанный в двух черных сосудах.

У Стефании можно было чем-нибудь разжиться. Гостья бесшумно вошла внутрь. Включила ночник под терракотовым абажуром. Стеф не ночевала здесь, все напоминало ей о свиданиях с Фредом. Свое горе она переживала в доме у тетки, куда Моника накануне звонила ей.

Девушка уверенно опустошила шкаф, складывая понравившуюся одежду в чемодан. Залезла в шкатулку, но денег там не обнаружила, лишь драгоценные побрякушки да расписку о закладе в ломбард рубинового браслета. Милая Стеф, лишь она не лгала! Моника вскрыла ящичек секретера и достала паспорт Стеф, он поможет ей пересечь границу. Переодевшись, она написала несколько строк на клочке бумаги и вложила его в томик Уэлса, что лежал на подушке. «Прошу тебя, молчи обо всем. Твоя М.»

На востоке занимался нежный рассвет, когда Моника сбросила тяжелый чемодан вниз, перелезла чугунную решетку балкона и спустилась по ветвям.

Сторож на стоянке узнал ее, услужливо проводил к автомобилю. Она открыла капот желтого «пежо» и достала синие очки Фреда.

— Вы купите у меня «беби» за триста шиллингов?

— Фройляйн, вы сошли с ума! — от его дыхания исходил запах дешевого табака. — Этот автомобиль стоит тысячи! Он же совсем новый. Сто семьдесят пять лошадиных сил!

— Я знаю все характеристики «беби» наизусть. Она выиграла гонки в Дьеппе.

— И за триста шиллингов? — недоуменно промямлил сторож.

— Я хочу продать ее вам. И знаю, что больше трехсот у вас нет.

— Если господин Фред узнает…

Моника благодарно взглянула в его открытое лицо с сетью морщин.

— Он не рассердится, уверяю вас. Так нужно.

— Ну, хорошо. Благодарю вас, фройляйн, — сторож поклонился и побежал к своей каморке. Моника молча двинулась за ним и ступила на порог. Старик протягивал ей деньги. Мелкие мятые купюры вперемежку с мелочью. — Здесь больше трехсот. Здесь триста восемьдесят два, — он волновался, испарина выступила на лбу.

Моника улыбнулась мягкой, благодарной улыбкой. Когда она ушла, сторож подбежал к желтому автомобилю и поцеловал капот, нежно гладя лаковую поверхность.

— Счастливейший день. Счастливейший день. В моей паршивейшей жизни…

Еще несколько часов он посвятил тому, что тщательно мыл окна, а после любовался, не смея отвести глаз. В двенадцать дня на стоянку вошли четверо мужчин, они обступили маленького сторожа, пыжащегося от гордости.

— Когда вы видели хозяйку этого «пежо» в последний раз?

Старичок насупился:

— Позавчера я видел женщину, которая сопровождала хозяина этого «пежо», господина Фреда.

— То есть вы утверждаете, что видели ее в последний раз позавчера?

— Кого? Я не уверен, что мы имеем в виду одну и ту же особу, — он выпятил тощую грудь.

Тем временем от допрашивающих отделился высокий блондин, он открыл капот и заглянул внутрь, а затем прошел к сторожке.

— Она была здесь сегодня! — крикнул он.

— Что вообразил о себе этот господин! Как смеет он порочить честность добропорядочных людей! — старичок походил на взъерошенного попугая.

— Она была здесь совсем недавно, — повторил блондин, когда остальные приблизились, его ледяной взор сверлил старика. — Вот отпечаток женской подошвы на пыли пола.

Один из полицейских объявил:

— Желтый «пежо» конфискуется в казну государства. Его владельцы являются государственными преступниками. Выдайте стражам порядка ключи от автомобиля.

Старик опустился на табурет. Больное сердце стучало подобно испорченному двигателю.

— Паршивейший день.

— Где она? — Удар кулака сбросил старика на асфальт. — Нокаут!

И из засаленных брюк выудили ключи от «беби».

Из окошка уносящегося прочь вагона Моника провожала взглядом вокзал, снующих носильщиков и продавцов газет. Картину застилало облако белого пара, паровоз пыхтел. Вена больше не пустит ее на новогодний бал в Хофбурге, не угостит сладостями с лотков, не позволит прокатиться на коньках по замершему Дунаю. Где она встретит зиму?

За окном показались окраины Вены, виноградники, деревенские харчевни. В ноябре все устремляются туда проводить вино, что перестает быть молодым, пройтись по улочке Винных погребов. Но дороги для Моники туда нет.

Клетка

Глава 1

Фред опустился на стул, тихо сморщившись от ноющей боли в груди. Зачем он здесь? Человек напротив совсем не напоминал тюремщика. Ухоженные руки, тщательно выбритая кожа, обтягивающая череп с глубоко запавшими глазницами. Из глубины за ним следили непроницаемо черные зрачки…

— Меня зовут Феликс дю Шандер, — гость протянул через стол руку.

Он предлагал рукопожатие ему, преступнику! Кто этот человек? Фамилия, легкий акцент, небрежная элегантность костюма свидетельствовали о французском происхождении незнакомца. Кто он? Адвокат, которого он ждал первые месяцы, потом перестал?

Фред пожал руку, внезапно обрадовавшись. Нет, не тому, что визит адвоката давал ему надежду. Просто перед ним была загадка, требующая пусть минимума размышлений, но все-таки… Здесь он лишился не только внешнего мира, но и мира внутреннего — мира своих мыслей. С каждым днем, проведенным в тюрьме, Фред понимал, что его размышления касаются все более ограниченного круга вещей, событий, людей. Вскоре и этот узкий круг превратился в ноль, ибо прежние идеи наскучили ему, а новых, увы, он не мог почерпнуть из окружающей обстановки, лишенной книг, собеседников, лишенной повода подумать. Фред страшился, что становится тупым буйволом, пригодным лишь для пашни. Сейчас он тоже боялся, что этот француз, раскрыв загадку своего появления здесь, лишит его возможности сделать это самому.

Может быть, виновата рана?.. Покушение на его жизнь, это должно было повлиять… Возможно, Каттнеры узнали, что сосед по клетке оставил ножом глубокую дыру в его груди, сжалились, решили выручить сыночка… Бред!

— Я рад, что вы выздоровели, — словно в подтверждение его догадке, опять заговорил Феликс. — Здесь, в тюрьмах Сараево, убийства австрийцев вошли в практику.

Француз словно намекал, что его все равно ждет смерть. Сегодня он покинул стены тюремной больницы, сегодня он вернется в клетку, наполненную убийцами. И все повторится вновь: ночь, нож, удар в грудь, смерть. Но теперь Фред не испытывал благоговейного трепета от встречи с нею. Уже полгода как он фактически мертв.

— Даже преступники отстаивают свободу своей страны.

Он не адвокат, понял Фред.

Босния, более тридцати лет оккупированная Автро-Венгрией, стала для империи чем-то вроде общего места ссылки для преступников, о которых на родине предпочитали забыть. И возведенные тюрьмы наполнялись отбросами любых национальностей: венграми, чехами, евреями, цыганами, немцами и австрийцами. Последние не пользовались популярностью, в Боснии их ненавидели.

Чтобы проникнуться проблемами местного населения, вечно живущего в порабощении то Турции, то Австрии, нужно провести в Сараево некоторое время. Судя по легкому налету загара, Феликсу было не привыкать к местной жаре. Он чувствовал себя комфортно в этом кресле, в этом кабинете, в этом городе, в этой стране. Взгляд Фреда схватывал нити исходящей от незнакомца информации… И этот наскоро устроенный кабинет, располагающий к непринужденной беседе, где даже решетки на окнах скрыты плотными шторами, а буйная зелень в высоких горшках дарила прохладу, служил поводом к размышлениям.

— Кто вы, Феликс дю Шандер?

— Человек, увлеченный исследованиями человеческой природы.

— Поклонник Фрейда?

— Приятно беседовать с образованным человеком. На это я и надеялся, прочитав ваше досье. Сын профессора… Мечтал с вами познакомиться, поэтому безумно рад, что вы выздоровели. Обратный результат меня бы огорчил.

Лишенный привычной гимнастики для ума, Фред с трудом проникался непринужденным тоном беседы. Но черный юмор Феликса пришелся ему по душе, и Фред впервые за несколько месяцев вяло улыбнулся.

— Фрейд меня интересует, но на данный момент я хотел бы опробовать теорию Ломброзо.

Психиатр? Вряд ли, гадал Фред. Феликс имел беспрепятственный доступ в тюрьму, значит, обладал хорошими связями. Очень хорошими связями, раз мог позволить себе «опробовать теорию Ломброзо».

— Ломброзо? Забавно, но теперь я ее не разделяю. Я жил среди преступников полгода и у многих не замечал аномалий в строении черепа.

— Собственным опытом вы опровергаете его доводы? Преступник, в вашем понимании, не уподобляется животному?

— Именно так. Эти признаки: сплющенный нос, сросшиеся мочки ушей, выдающиеся челюсти, низкий лоб… здесь редкость.

— Хм… И облик преступника не отражает звериные черты?

— Возможно, вы и отыщите здесь подобный типаж, один на сотню.

Только тут Фред заметил на столе Феликса весь инструментарий для обмеривания. Дю Шандер поймал его взгляд:

— Вы разрешите?

— С удовольствием. Своим примером докажу вам, что Ломброзо ошибался.

— Посмотрим, — Феликс вышел из-за стола и стал ловко зажимать обруч краниографа вокруг головы Фреда, а, записав результаты, начал ощупывать неровности его черепа. — Я заинтересовался вами еще потому, что генеалогия вашей семьи носит все признаки деградации. Ваша сестра, Моника Каттнер, стала этой зимой сенсацией. О ее похождениях в Праге писали все газеты. Поэтому такая удача, что я нашел вас, ее родного брата.

Вначале разговора Фред ощущал себя, словно заново учился ходить, постепенно привыкая к первым шагам. Мысли постепенно набирали обороты, а сейчас с бешеной скоростью неслись и гудели в голове, как паровоз.

— Я ничего не слышал о ее судьбе, — рана в груди отозвалась глухой болью.

Феликс достал серебряный портсигар, раскрыл перед взором Фреда свою карманную коллекцию. Довольный вид Каттнера обманул его: не тонкий запах дорогого табака вызвал у Фреда мимолетное состояние блаженства — просто он, наконец-то, раскусил дю Шандера. Слишком явное стремление найти общий язык со всяким, даже с преступником, сквозило в его полных заинтересованности вопросах, в рукопожатии, устанавливающем дружеские взаимоотношения «на равных», в неуловимых комплиментах. А подчеркнутое карманным набором сигарет на любой вкус, выдавало и профессию их обладателя.

Фред лениво затянулся, позволяя себе короткую передышку перед новым потоком информации о Монике, требующей тщательного анализа. известный.

— У нее на счету три преступления. По крайней мере, только о трех известно полиции. Первое вам известно лучше, чем мне, вы были его участником. Второе она совершила на следующий день после вашего ареста. Я восхищен ее смелостью! Вся Вена поглощена ее поисками, а мадемуазель Моника продает за огромные деньги дом, который ей не принадлежит. А зимой в Праге ее обвиняют в убийстве. Вот так.

Фред был благодарен дю Шандеру. Казалось, вместе с мыслями в нем умерли и чувства. Ведь только мысли позволяли ему чувствовать, жить. И только теперь он понял, что Моника, избежав тюрьмы, вовсе не избежала кары, которая ждала всю их пятерку. Ей, на свободе, было труднее, чем ему в клетке.

— Просто она совсем одна… — объяснил Фред, словно не видел в происшедшем с сестрой ничего удивительного.

Феликс смерил его взглядом. Брат с сестрой стоили друг друга. Он искал на лице Каттнера потрясение, злость, свойственные обывателю в минуту подобного разоблачения. Но в деяниях сестры Фред не видел для себя ничего позорного, он будто заранее оправдывал любой поступок Моники, разрешая ей действовать по своему разумению. Для него не существовало правил, он не признавал выбор верным лишь потому, что он соответствовал нормам общественной морали. При этом Феликс не замечал и бахвальства, странной гордости, присущих закоренелому преступнику. Хмурое лицо Фреда выражало лишь глубокую озабоченность. Молчанием дю Шандер побуждал его к исповеди, но Фред не собирался быть вежливым.

— Одна? Да с ней целому миру не справиться!

Фред промолчал, только во взоре появилась тайная решимость.

— Вы очень любите сестру? Даже опасность гибели не подвинула вас к желанию сбежать, а, услышав о ней, вы сразу подумали о побеге!

За дверьми кабинета ждал караул, в его сопровождении Фред зашагал по испещренным временем плитам тесного коридора, по растрескавшимся ступеням средневековой крепости, превращенной в тюрьму. Фред, всему придумывающий собственные названия, про себя именовал это место замком.

Замок был невысок, в четыре этажа, и его «номер-люкс» располагался на третьем. Фред возвращался в царство духоты, болезней, гробовой тишины и полного безделья, что доводили людей до исступления. Тюремная больница оставляла такое же впечатление: грязное белье, вонь отхожих мест, где испражнения с верхнего этажа проникали через потолочное перекрытие вниз, отсутствие лекарств и медицинских инструментов для проведения элементарных операций.

Удивительным казалось, что он выжил среди тифа, дифтерии, кори, питаясь гнилым «кормом» один раз в день. Но теперь он знал, для чего выжил и легко вошел под гнетущие своды «люкса», пропитанные смрадом немытых месяцами тел. Камера — вечные сумерки — пустовала, соседей «выгуливали».

Фред долго привыкал к безмолвию, сурово охраняемому надзирателями, но наблюдательность позволила ему быстро узнать сокамерников. Словно пианисты, берегли свои нежные пальцы карманники. Бандиты отличались грубостью, их матерщину сопровождали толчки, пинки, оплеухи. Мошенники, знатоки человеческих душ, могли найти подход к каждому и легко умасливали охранников.

Фред поначалу держался особняком, не из-за презрения. Наоборот, он даже испытывал интерес, правда, чисто познавательный. По ночам шептались, замирая от шагов охраны, но с ним никто не заговаривал. Действия соседей были подчинены законам иерархии, и Фред позже вычислил, кто к какой касте принадлежал, какими правами пользовался. Несложным оказалось обнаружить и местного царька. Им оказался пожилой серб, и каждый из узников считал своим долгом бояться его.

Но кем здесь был Фред? Просто новичком? Те быстро приспосабливались, через несколько дней были посвящены в тайну местной иерархии и знали свое место. Потом он понял, что попал в касту отверженных. И ругательства надзирателей ему в след: «поторапливайся, австрийская рожа», «австрийская свинья» открыли для него смысл происходящего. В стенах тюрьмы лелеяли ненависть к власти империи, каждый австриец воспринимался как поработитель. Патриоты свободной Боснии — это вызывало уважение. Но почему тут властвовал серб?

Из последней ночи, проведенной здесь, Фред помнил лишь обрывки: резкая боль, сопровождающая треском собственных ребер и вырвавшимся из горла хрипом, метнувшаяся к соседним нарам тень. Фред не мог видеть убийцу, но в последние мгновения сознания он отчетливо слышал шорох вытаскиваемого из пола булыжника, звон брошенного на дно тайника кинжала, кряхтение при водворении тяжелого камня на место.

Теперь, оказавшись один, Фред ощупывал пол на том самом месте и обнаружил почти незаметную щель. От страха быть застигнутым ладони вспотели. Фред прислушивался к шагам, что гулким эхом всегда предупреждали о приближении смотрителя. Рев отъезжающего автомобиля заглушал любые звуки, это дю Шандер покидал стены тюрьмы. «Бугатти» — автоматически на слух определил Фред и обернулся к двери. Его страхи оказались беспочвенными, коридор за дверью был пуст.

Медленно вытащив булыжник, он схватил нож, спрятал под тюремной робой. В коридоре раздался стук сапог надзирателя. Из любопытства он наверняка заглянет в дверное окошечко. Опуская камень в проем, Фред заторопился и прищемил пальцы. Он еле успел прыгнуть на постель, вцепившись в драгоценную находку. В следующую секунду в окошечке показалось заросшее лицо стража. Фред поспешил принять расслабленную позу и опустить глаза, но каждая клеточка его тела ныла от напряжения. Опытный взгляд охранника остановился на его застывшей фигуре. Десяток лет имея дело с узниками, он научился видеть их насквозь, предугадывая мысли о побеге.

Фред заставил себя перевернуться на другой бок, при этом лезвие ножа впилось в его кожу. Он затылком чувствовал, что тюремщик медленно разглядывает его, будто зная, что долго Фред не выдержит, жестом или взглядом выдаст себя. Стук шагов стал удаляться. Вытащив трясущимися руками кинжал, покрытый засохшей кровью, его кровью, Фред усилием воли заставил себя равнодушно рассмотреть простую деревянную ручку с въевшейся грязью. Тело, словно помня о пережитой боли, этот предмет отвергало. Казалось, он держит змею, которая совсем недавно ужалила. Память тела — сосуд страхов, не подвластных разуму. Ужас почти поглотил Фреда, спасла только привычка подчинять любое чувство рассудку.

Глава 2

К ночи на пустыре за стеной крепости остановился цыганский табор. Заключенные прильнули к решеткам узкого окна, жадно рассматривая пеструю толпу, вслушиваясь в их ругань и смех. Много детей, женщин в праздничных цветастых одеждах мелькали перед глазами. Выпряженные из кибиток лошади щипали траву. Мужчины разжигали костры.

Под окрики охранника вынужденные лечь по нарам, заключенные угрюмо разбрелись по своим местам, вдыхая запах кострового дыма и мечтательно закрывая глаза. Словно в ответ на их тоску, за пределами стен звенящий голос запел карселерас, степенную и медленную песнь преступника, томящегося в тюрьме. Всю ночь цыгане пели и плясали. Звенели гитары, пронзительно ныли скрипки.

Навстречу ветру, Навстречу воле, Рвется конь домой, В степь бескрайнюю, Где ковыль цветет, где цыган поет…

Кислый запах дыхания убийцы ударил в нос, прежде чем горячие ладони схватили Фреда за горло.

— У тебя не хватит духу воспользоваться ножом, австрийский сосунок! — в самое ухо шептал сосед, сдавливая его шею.

Никто из узников, завороженных мелодичными цыганскими напевами, не обращал на них внимания. Все и так знали, что австрийцу не жить, и никто спасать его не собирался. Как и в прошлый раз, они будут равнодушными свидетелями молчаливой расправы.

…Огненными поцелуями да очами жаркими Приворожила…

Фред задыхался, все плыло перед глазами, но он действительно не мог убить, хоть его рука и сжимала нож. Точнее он не собирался убивать… Специально целясь в плечо, выбирая место, чтобы не задеть ни органа, ни артерии, Фред замахнулся ножом. Его рука ослабла от борьбы, лезвие соскользнуло по напряженным мышцам убийцы… к шее.

…Песнью звонкою, ночью темною Завлекла меня в сети, ромалэ…

Босниец дернулся, оторвав от горла Фреда сальные тиски рук, и тот нанес еще один удар — деревянной ручкой в висок. Размякшее тело упало на его грудь, окропляя робу теплой кровью. Отодвинув к стене неподвижную тушу соседа, Фред, шатаясь, встал с постели и подошел к металлической двери. В окошко, выходящее в освещенный и пустой коридор, он крикнул, хрипло, закашлявшись:

— Помогите! Убивают! Помогите!

Но где охранники? Неужели все — зрители разнузданных цыганских плясок? Вскоре послышался торопливый топот сапог. Фред рухнул на пол, и в облаке света, льющегося из открытой со скрежетом двери, предстал перед стражами лежащим в крови. Казалось, они ожидали этой ночью найти его здесь именно в таком виде. Ни удивления, ни подозрения не отразилось на их лицах. Они даже не были удручены тем, что их отвлекли от зрелища.

Фред застонал.

— Живой! — хмыкнул первый, помоложе. С его лица еще не сошел румянец умиления от танцев бойких цыганочек, от взлетающего вихря красочных юбок, обнаженных смуглых ног.

— Ну, ты, парень, силен! — прошептал второй, бородатый, поднимая Фреда на ноги и помогая пройти шаткой походкой в коридор. — Девять жизней, как у кошки. Жалко даже, все равно обречен.

Третий закрывал дверь в камеру, гремя связкой ключей.

— Сходи за господином Кустурико.

Фред понял, что одного посылают за врачом. Остаются двое. Он стал медленно сползать вниз, закатив глаза.

— Эй! Эй! Не откинь здесь копыта!

— Слушай, Франьо, — пробубнил молоденький, — доведи его до больницы, а? Помрет по дороге, так помрет. Там девки такие! Я умираю, как они танцуют!

— Иди. — и остался один.

Охранник довел, почти дотащил Фреда до конца коридора, помог спуститься по лестнице вниз. Смотритель не церемонился, но сейчас равнодушие к его жизни стало спасением для Фреда. Казарменные помещения караула на первом этаже пустовали, в карцерах скулили заключенные, обреченные провести несколько суток на хлебе и воде и тем самым окончательно лишиться здоровья, а может быть, жизни.

Охранник вывел его из крепости. Фред отлично знал дорогу к тюремной больнице, но позволил себя медленно довести, с каждым шагом мечтая бежать, а не плестись. Они минули пекарню, крошечную мечеть и скелет строящейся католической церкви. Каждая минута казалась вечностью, сулила погибель. И лишь заунывная музыка цыганского романса, полная магии и глубины, наполняла Фреда уверенностью, сродни наглости. Будто он сам цыган, выросший в полной свободе от всех и от всего.

— Навстречу ветру… Навстречу воле… — пропел он тихо.

— Что?

В ответ Фред приставил к шее конвоира кинжал. Тот понял его без слов, позволяя вытащить из кобуры старенький «манлихер»[3], и тихо хныкнул, когда Фред наметанным движением ударил пистолетом по его голове.

Решетки больничных окон позволили быстро забраться на крышу. Возможно, навыки лазанья по дереву к балкону Стеф помогли ему в этом. Внимание постовых на вышках полностью сосредоточилось на отблесках костров и зажигательных танцах. Фред медленно двигался к тюремной стене, обвитой колючей проволокой. Сердце бешено колотилось в груди. На последних пяти шагах он перешел на бег и повис в прыжке. Вокруг застыла непроницаемая пустота, но он летел навстречу ветру, навстречу воле…

Глава 3

— Господин дю Шандер! Он появился! Как вы приказывали, мы его трогать не стали, — прошептал сторож, словно ночной гость через стены мог услышать его.

— Только наблюдение! — Феликс вскочил с постели, облачился в шелковый халат и заставил себя спуститься вниз не торопясь. Духота сараевской ночи обволакивала тело липкой паутиной, Феликс вышел к бассейну, где плескался Каттнер. Увидев хозяина, молодой человек подплыл к бортику.

— Вам придется поменять воду, дю Шандер, иначе вас закусают мои вши.

Феликс удовлетворенно рассмеялся и попытался придать лицу изумленное выражение.

— Но как вам удалось? — он с готовностью тряс мокрую ладонь Фреда. — Это поразительно.

— Я вам обо всем поведаю, только дайте мне обещание, что полиция не узнает, где я скрываюсь.

— Не узнает, мне слишком любопытно ваше общество. Ванна, полотенце, халат, завтрак — все в вашем распоряжении.

— Почему-то я верю вам, дю Шандер. В качестве утреннего блюда предлагаю мясо «по-кайзерски».

Сараевский дом Феликса носил на себе отпечаток турецкого владычества. Отсутствие монументальности, свойственной европейским домам, легкая архитектура не были здесь случайны, подчиняя интерьер единственной цели — поддержанию прохлады среди жаркой духоты города. Дом был словно лишен стен, их заменяли окна, выходящие в сад, витражи. В комнатах тихо журчали мраморные фонтанчики, создавая волшебную иллюзию пребывания в саду.

— Как вы нашли меня? — этот вопрос действительно интересовал Феликса.

— Во время нашего разговора я почти угадал вашу профессию, а по звуку мотора вашего автомобиля определил марку. Сторож первого попавшегося мне гаража назвал ваш адрес, стоило мне сказать, что я ищу француза, раскатывающего на малютке «бугатти».

— Вы разыскивали меня, потому что я единственный, кого вы знаете в Сараево?

— Нет. Я же сказал, я угадал вашу профессию. Что может быть лучше, чем укрыться под дипломатической неприкосновенностью атташе французского посольства?

Фреду было неуютно на низеньком диванчике — сете. Ноги привыкли к жесткости асфальтового пола, а не к толстым коврам, дыхание — к отвратительным запахам, а не к ароматам благовоний. Он пока еще не до конца верил в свое освобождение, в избавление… Казалось, все вышло слишком легко.

— Вы необычный человек, Каттнер. Я отметил это еще во время посещения крепости, даже раньше — когда читал ваше досье. Я думаю, что вскоре покину эту страну, и мне пригодился бы помощник с такими данными наблюдателя, как у вас. Что вы на это скажете?

— Вы предлагаете мне службу во французском посольстве? — Фред подался вперед. Если он станет помощником Феликса, то, пользуясь связями посольства, разыщет Монику намного быстрее.

— Вы беглый преступник, глупо было бы довериться вам полностью. Вскоре мне предстоит одно важное дело, и я хочу проверить вас.

Вокруг простиралась зеленоватая вода озера. Границы, отделяющие ее от берега, были неуловимы из-за плотов, соединенных между собой переходами. Фред и Феликс сидели за одним из столиков посреди этой странной конструкции и наблюдали за форелью, плескавшейся у ног. Подплывшему на лодке человеку они указали на одну из рыбин, и тот выловил ее сачком. Через некоторое время ее подадут к столу. Официанты, словно стрекозы, порхали между плотами, сохраняя равновесие на узких деревянных дорожках. Запах воды, тепло солнца вызывали звериный аппетит.

Прошло три дня с тех пор, как Фред проник в посольство, и все газеты Сараево голосили о побеге из тюрьмы вооруженного преступника. Ни он, ни Феликс не могли позволить себе до конца доверять друг другу, обоюдная слежка вызывала улыбку, но была необходима.

— 28 июня в Сараево прибывает австрийский наследник смотреть маневры австро-венгерской армии, — обронил Феликс.

— Я знаю из газет.

— Что еще вы знаете? Тюремный опыт должен подсказать вам, насколько в Боснии ненавидят австрийцев. Четыре года назад здесь произошло покушение на австрийского губернатора.

— Феликс, вы намекаете, что эрцгерцога попытаются убить?

— Мы предупреждены и не должны это допустить. Вот и выпал случай проверить вас, Фред. Вы разбираетесь в автомобилях, так? А наследник будет передвигаться по городу на автомобиле. Попробуем что-нибудь придумать, чтобы задействовать вашу наблюдательность.

Официант принес блюдо с запеченной форелью.

Глава 4

Утром 28 июня вереница автомобилей медленно катила по раскаленной набережной реки Милячка. Толпы народа приветствовали принца, размахивая австрийскими флагами. Глаза каждого устремлены на человека с пышными усами и напряженной улыбкой на губах, что расположился на мягком кожаном диване позади Фреда. А Фред, уверенно сжимая руль, следовал за автомобилем телохранителей, чьи взгляды пронзали толпу и зорко следили за ним, шофером наследника. Возможно, им было невдомек, каким образом он занял это место. Фреду самому казалось это странным.

Феликс, воспользовавшись связями, обеспечил ему доступ к автомобилю принца. Не доверяя механикам, французский атташе хотел, чтобы Фред проверил, нет ли неисправностей, не откажут ли тормоза в нужный момент.

Взглянув на лимузин «Грэф унд Штифт», отделанный внутри панелями из ценного дерева, с позолоченными ручками, шелковыми шторами, электрическим освещением и даже баром с напитками, у Фреда возникло непреодолимое желание сесть за руль и самому убедиться, что этот автомобиль всего лишь дань роскоши, символ австрийской комфортабельности, не больше.

— Четырехцилиндровый двигатель, объем шесть литров, тридцать две лошадиных силы, четырехступенчатая коробка передач… — просвещал его механик.

— Я должен проверить красавца на ходу, — объяснил Фред телохранителю, приставленному наблюдать за ним, забрался в кабину и нажал на газ. Мотор взревел, и лимузин вылетел в ночь, словно призрак.

Во дворе Фред развернулся и, выжав из двигателя все возможное, ринулся вперед. Самой нетрадиционной частью механизма «штифа» были две тормозные педали: одна — для легкого притормаживания, другая — для резкого, экстренного. Фред направил лимузин в стену гостиницы, рассчитывая опробовать вторую.

В отеле один за другим загорались окна, в проемах возникали недовольные, заспанные лица постояльцев, разбуженных ревом. Но ни один из гостей не смел пикнуть, злорадно ожидая наказания для, видимо, пьяного механика. Напрасно — в окнах принца так и не зажегся свет, не последовало короткого приказа об увольнении провинившегося.

Каменная кладка заросшей плющом стены приближалась. Фары высветили в единственном темном окне одинокую фигуру, глаза Фреда поймали внимательный взгляд принца. Он нажал на педаль экстренного тормоза — автомобиль застыл.

После, в гараже он бросил:

— «Штиф» в порядке, — под ненавидящим взглядом телохранителя, пораженным невиданной дерзостью, Фред спокойно стянул перчатки.

Тот с презрительной гримасой отчеканил:

— Ты будешь звать меня господин Гросс. Я тебя буду звать «клоун». Шофер их высочества болен. Ты будешь водителем в Сараеве, клоун. Если еще раз позволишь себе подобное паясничание, встретишься с дулом моего револьвера. Ты, клоун, всегда у меня на мушке!

Когда Гросс, морща нос от запаха бензина, зашагал к выходу, механик шепнул Фреду:

— Горничная слышала, как их высочество сказали, что не знали, что их автомобиль может быть таким маневренным.

В полусотне километров от Сараево в Илидце эрцгерцог и его свита провели ночь в отеле «Босния». Наследник не спал, обсуждая с Гроссом, начальником службы охраны, вопрос безопасности не только своей, но и жены. Заранее предупрежденный о готовящемся покушении, он не отменил поездку. Можно было сослаться на железную волю, долг и прочую ерунду, что заставляли идти на подобный риск. Но оставалась еще вера, да и отказ от визита означал отказ от отстаиваемых с таким трудом убеждений.

Эрцгерцог Франц-Фердинанд считался в Австро-Венгрии главой прославянской партии. Он был женат на славянке — чешке Софии Хотек, из-за чего имел немало трений с родней. Многонациональную империю называли «тюрьмой народов», полными политическими правами пользовались только австрийцы и венгры. Но Франц-Фердинанд выдвигал программу реформ и реорганизацию дуалистической монархии в «триалистическую» — Австро-Венгро-Славию, где народы получили бы равные права. Теперь он ехал к тем самым подданным, права которых отстаивал и с которыми надеялся найти пути сближения.

— Ваше Высочество, я предлагаю ехать с закрытым верхом, это безопаснее, — настаивал Гросс.

— Позаботьтесь, чтобы в автомобиле моей жены верх был закрыт. А я доверяю новому виртуозу-водителю больше, чем брезентовому кузову.

Гросс передернул плечами, но вымолвил:

— У него отличные рекомендации. И потом он предупрежден.

— Вот и замечательно. Выдайте ему оружие.

— Ваше высочество, это исключено!

Утром, усевшись на заднее сиденье «штифа», наследник спросил:

— Фред, вы умеете обращаться с оружием?

— Давно не имел практики, ваше высочество.

— Держите, — бледная рука принца сунула ему револьвер, изящная рукоятка блеснула инкрустацией.

Фред усмехнулся: мир, окружавший наследника, казался игрушечным — автомобиль, главной функцией которого было тешить самолюбие владельца, пистолет — на показ, для восхищенных взглядов. Но рядом с эрцгерцогом Фред впервые ощутил, что горд за Австрию и наследника, наделенного мужеством, храбростью упрямца, добивающегося своих целей.

Вереница автомобилей двигалась по набережной, и радость толпы казалась Фреду не притворной. Пестрые праздничные костюмы, женские фартуки с вышивкой, свидетельствующей о зажиточности семьи, белые рубахи, черные жилеты мелькали перед глазами. Приветственные крики, флаги, смех.

Что-то заставило Фреда усомниться в словах Феликса. Кто ненавидит здесь принца? Получив задание, Фред постарался раздобыть больше информации, касающейся деятельности австрийцев в Боснии. Доступ был затруднен, в доме Феликса на глаза попадались лишь негативные заметки иностранных газет. Но в Илидце, где остановился эрцгерцог перед въездом в Сараево, Фред наконец отыскал экземпляр местных новостей: каждая строчка дышала австрийским патриотизмом и великолепными планами на будущее Боснии, как равноправного члена империи. Кто же ненавидит принца? Фред вспомнил тюрьму и пожилого серба, владыку «люкса».

В итоге двух войн Сербия получила Македонию, и теперь маленькая жадная страна готовилась поглотить Боснию. Наследник в стремлении обеспечить славян равными с австрийцами правами действовал Белграду на нервы. Лучше голодная, но недовольная Босния, чем сытая и не желающая независимости, точнее не желающая подпасть под влияние, власть Сербии. И мишень была выбрана верно.

Кортеж двигался медленно, взгляд Фреда вырывал из толпы отдельные лица, моментально акцентируя внимание на выражении глаз. Словно делал мгновенную фотографию, запечатлевая образ для последующего анализа. Вот нищий орет во всю глотку: «Да здравствует эрцгерцог!», его выталкивают из толпы богатые горожане, не терпящие подобного соседства. Продавец кукурузных лепешек ловко использует скопление людей, проголодавшихся от ожидания, для продажи хлеба. Купят любой — и свежий, и черствый. Вот студент просит полицейского показать ему автомобиль принца. Напряженное лицо, горящие глаза. Тот не успел ответить, как юноша бросил букет в его сторону, в сторону Фреда. Цветы дымились.

— Держитесь! — велел Фред, рывком нажав на газ. Автомобиль взвыл и буквально влетел в «эксельсиор» телохранителей, тараня и заставляя быстрее двигаться вперед. Скрежет сминаемого железа, звон стекла фар, царапины на роскошном лаке бампера «штифа». Летящая в букете бомба разорвалась позади, прямо перед колесами автомобиля принцессы Софии.

Забыв о поднявшемся вокруг шуме, Фред обернулся в сторону террориста. Студент, протиснувшись в суматохе к краю набережной, бросился в реку.

К машине эрцгерцога подбежал бледный Гросс:

— Арестуйте немедленно шофера! Он замешан в покушении! Он пытался убить принца! — кричал он срывающимся голосом, схватив Фреда за запястье.

В недоумении Фред оглянулся на эрцгерцога: серое лицо, мутный взгляд, он еще не пришел в себя от пережитого ужаса, постоянно повторяя:

— София не пострадала? Что с моей женой? С Софией все в порядке?

Руку Фреда тисками сжимал Гросс. Фред рванул его на себя и, ткнув носом в руль, тут же вскочил и юркнул в окружавшую автомобиль толпу, по пути срывая с себя шоферскую форменную фуражку и куртку с блестящими пуговицами. Уже издали он услышал более уверенный голос наследника:

— Все в порядке. Я поеду дальше. Мы ни на йоту не должны отклоняться от намеченной программы. Найдите мне водителя. Мой шофер, видимо, испугался больше меня.

Фред остановился, но прозвучавший в тесной улочке выстрел заставил его забыть о мучительных мыслях. Он мчался мимо низеньких, крытых черепицей лавок, старинных турецких домов, мечетей, кофеен, распространяющих вокруг одуряющий запах кофе, пустых базаров. Его подгонял топот начищенных сапог Гросса, который, словно натренированный охотничий пес, гнался за ним. Азиатскую часть города сменила такая же пустынная европейская: сияющие рекламой магазины, широкие улицы, современные здания в стиле эклектики. Фред задыхался, его легкие, казалось, горят, ноги почти не передвигались.

Город будто вымер, сгрудившиеся толпы сосредоточились вдоль набережной. Лишь иногда в окне показывалось любопытное лицо немощной старухи, оставленной родными одиноко ждать их прихода.

Сжимая в горячей влажной ладони восьмизарядный «штейер»[4], Фред, шатаясь, завернул за угол и прислонился к стене. Перед ним расстилался пустырь сараевского кладбища. Где здесь спрятаться? За тонкими стволами плакучих ив? Фред заметил удаляющуюся траурную карету с «почетным караулом» в треуголках, обшитых серебром, а по другую сторону кладбища могильщика, раскуривающего дешевую трубку. Подбежав к нему, Фред угрожающе вскинул пистолет, и могильщик тут же исчез. Фред спрыгнул в свежевырытую яму, на крышку дубового гроба.

Не прошло и двух минут, как Гросс появился на кладбище. Тишина. Смерть всегда наводила на него благоговейный ужас, атрибуты похорон заставляли вздрагивать. Гросс перекрестился и двинулся мимо могил. Его пугало отсутствие людей. Сейчас он наедине с покойниками. Сбоку чернела горка свежей земли рядом с ямой для захоронения, и ему что-то почудилось… какое-то движение. Гросс медленно приблизился, выставив вперед револьвер. Со всех сторон его обступали мраморные памятники. От края могилы он в ужасе отшатнулся. На дне лежал раскрытый гроб, демонстрируя ему все свое накрахмаленное содержимое: атласную подушечку, кружевную простыню.

— Боже! — выдохнул Гросс. И тут же ощутил сильный толчок в спину.

Он летел туда, навстречу этой мерзости, готовой поглотить его, живого. Многолетние тренировки позволили ему отделаться лишь ссадинами. Со стоном он перевернулся, морщась от исходящих вокруг запаха земли, лака, покрывающего дерево гроба, каких-то духов, пропитавших подушку, и аромата смерти. Солнце сверкнуло ему в глаза прежде, чем сверху на него свалился труп, и Гросс потерял сознание.

Глава 5

Фред сидел напротив Феликса, направив на него дуло пистолета. Его взор не привлекали шамаили на стенах — картины-изречения, написанные на стекле маслом и мерцающие благодаря подкладываемой под изображение фольге. Он не пытался прочесть и понять, были ли то философские афоризмы, цитаты из поэтического шедевра Востока или арабские пословицы. Все это подражание турецкому стилю: диван по всему периметру кабинета, контрастные драпировки — занавеси из пунцового сукна и шторы из зеленой тафты, иранские ковры, бронзовые курильницы, напоминало ему страсть отца к подражанию. Египет, Турция — какая разница? Вся обстановка дышала фальшью.

Феликс задумчиво уставился в стену, будто не замечая угрожающего присутствия Фреда.

— Наследник убит, — объяснил он. — Полчаса назад.

— Убит?!.. — Фред, оглушенный известием, опустил оружие. — Несчастный император! Брата расстреляли в Мексике, сын покончил с собой, жену убил в Женеве анархист…[5] А теперь убит племянник! Злой рок какой-то. Но как это могло произойти?

— После вашего побега, Фред, на роль водителя взяли первого попавшегося из сопровождающих, кто мог управлять автомобилем. После речи в ратуше принц ехал обратно, и новый шофер растерялся, сбился с пути и повернул на улицу Франца Иосифа. Там в наследника стреляли. Убита и принцесса София. — Феликс сокрушенно закрыл лицо руками.

— Но вы же ждали его смерти! — набросился Фред. — Вы хотели в его гибели обвинить меня! Поэтому и взяли на службу беглого заключенного. Кто усомнится в его виновности?

— Да что вы понимаете? — отмахнулся Феликс. — Кто вы такой, чтобы обвинять меня? Завтра начнется война, и…

— С чего вы взяли?!

Глаза Феликса зло сверлили его.

— Вы считаете глупой мою убежденность, что убийство послужит поводом к войне? Так вот, три года назад войну чуть не спровоцировала кража «Джоконды» из Лувра. Парижская пресса обвинила германского кайзера в похищении, а немецкие газеты писали, что кража «Моны Лизы» Да Винчи всего лишь уловка французов, чтобы, возмутив французский народ, вызвать германо-французский конфликт!

— Так вы хотели предотвратить убийство, чтобы предотвратить войну? Ну хорошо, согласен, если Франция и Германия так хотят войны, им нужен любой повод… Но каким образом этим поводом может послужить убийство австрийского принца?

— А вы наивно полагаете, что кайзер не убедит вашего императора начать войну? — усталый голос Феликса, потухший невидящий взгляд, словно талый снег, замораживали бурную эмоциональность Фреда, кипящее возмущение, раздражение, злость.

— Но против кого? Против Боснии — собственной территории? — тут Фред замолчал, так как вспомнил, что не боснийцы совершили убийство. Он же с самого начала знал, что убийцами будут сербы! Сербия рассчитывала на войну. В результате предыдущей она получила Македонию, теперь задумала отнять у Австрии Боснию. Его гнев моментально остыл, так как он столкнулся с очередной задачей. Он не хотел расспрашивать Феликса, зачем понадобился ему, какую роль играл в его таинственном плане. Фред задал единственный вопрос:

— Вы, представитель Франции, державы, желающей войны. Почему вы хотели ее предотвратить?

— Войны не предотвратишь, она неизбежна. Но Франция не готова сейчас развернуть военные действия. Я пытался просто оттянуть момент, отложить начало.

Фред закрыл глаза и откинулся на турецкие подушки. Ноги ныли, он весь был липким от пота, внутри еще не унялась дрожь от пережитого напряжения. Он равнодушно наблюдал, как Феликс нажал кнопку электрического звонка и у появившейся в дверях горничной попросил кофе.

— Угостите сигаретой, — вымолвил Фред.

Он вяло затянулся. Дым заволакивал слишком солнечный день за окном. Душе хотелось чего-то совершенно апатичного — пасмурного неба и мерного нашептывания дождя. Принесли кофе, но Фред отказался разделить удовольствие, предполагая позже уснуть. Он нехотя вернулся к мыслям.

Феликс рассчитывал обвинить его в убийстве эрцгерцога. И одним этим не дать превратить гибель наследника в повод для ультиматума Сербии. Фред беглый преступник, любой поверит в его виновность, доказательства практически не нужны. Догадка сверкнула подобно комете. Он в глазах мировой общественности прежде всего австриец. Австриец, подготовивший убийство своего принца. Жалкий фанатик, мститель или еще кто-нибудь. Но не серб, не наемник белградского правительства. Обвинив его, убийство превратилось бы лишь в ужасную трагедию, но не более, не в катастрофу международного масштаба.

— А тот студент, бросивший на набережной букет с бомбой, он бежал?

— Его выловили из реки полицейские. Но мы легко могли бы его подменить в тюрьме на австрийского добровольца, которому обещали организовать побег.

Теперь, когда Фреду ничего не угрожало, ненависть затравленного зверя сменилась горькой насмешкой.

— Бедняга Гросс слишком поторопился, провалил вам все дело. Если бы его обвинения не вынудили меня бежать, принц был бы жив. Не произошла бы роковая случайность на обратной дороге.

— Может быть, — покорно вздохнул Феликс. — Гросс просто испугался, дурак. Что вы теперь намерены делать, Фред?

— Поспать, — отозвался тот, зевнув.

Феликс спросил не из любопытства. Упустить такую рыбу из своих сетей? Каттнер проверил себя в сложнейших ситуациях. И французский атташе просто обязан был удержать его при себе. Иметь в посольстве агента с такими данными, с австрийским происхождением в условиях надвигающейся войны Франции с Австрией — гарантия успеха разведывательных операций.

Когда следующим утром Фред поднялся с постели, на его столе лежала папка с документами по делу Моники, в ней были отчеты полиции, фотографии, вырезки газетных статей. Каттнер усмехнулся. Молчаливая просьба Феликса о прощении выглядела слишком убедительно. Атташе будто знал, что рассудительный Фред никогда не позволит себе кричать о предательстве, не поддастся эмоциональному порыву мести. И оказался прав. Фред, интеллектуал, оценивал саму идею Феликса. Идея была неплоха, только выбор лиц для ее осуществления оказался неудачным: ни он, ни Гросс не оправдали ожиданий.

Когда Феликс вошел к нему, Каттнер поделился своими мыслями.

— Боже дай, чтобы сегодня мы были лучше, чем вчера, — с покорной улыбкой процитировал тот югославянскую молитву.

Дю Шандер внимательно слушал критические рассуждения Каттнера, тот будто полностью оправдывал его действия. Феликс вспомнил, как впервые его поразила эта способность Каттнера, еще тогда, в тюрьме, когда он абсолютно не среагировал на известие о преступлениях Моники. Ну что ж, так даже легче. Никаких убеждений не требуется, и Фред наперед знает, что найти сестру он сможет, только если будет сотрудничать с ним.

Месяц спустя Австро-Венгрия предъявила Сербии ультиматум, империя требовала провести расследование убийства принца, а после отказа обстреляла Белград из артиллерии. Россия выступила в защиту Сербии и объявила мобилизацию, а Франция поддержала Россию. Английское правительство недвусмысленно заявило о своей готовности к войне. Германский посол вручил ноту с объявлением войны России.

В то же утро, когда ставни были еще закрыты, оберегая воцарившуюся за ночь в домах прохладу, французский атташе выехал из Сараево. Автомобиль оставлял в облаке пыли осликов, нагруженных копнами соломы, маслиновые рощицы, изумрудного цвета реки.

— Если сербы узнают, что по их стране свободно разъезжает австриец, убьют на месте.

— Не проблема. На время путешествия вы станете французом.

— Вы так и не сказали, куда мы направляемся.

— К морю. Искупаемся, — улыбнулся дю Шандер.

— Насколько я помню из учебника географии, Средиземное море омывает также берега Италии, которая еще не присоединилась ни к одной из воюющих сторон.

Феликс расхохотался.

Голубая малютка «бугатти» несла их мимо скал и клокочущих в пропастях рек, мимо пастушьих хижин, по узеньким, висящим над пропастью дорожкам.

В захудалой гостинице Фред, наконец, разложил на столе материалы о Монике. Сколько раз он рассматривал фотографии, читал показания свидетелей. В Праге Моника использовала имя Стеф, словно напоминая ему о еще одной потере. На глаза попался отчет расследования, проведенного на месяц позже случившегося. Он впервые обратил внимание на странную дату. Повторное расследование. Зачем? Ага, прислали представителя из Вены с документами о предыдущих преступлениях. И тут Фред замер. Внизу стояла фамилия Германа. Что это значит?!

Научи меня летать

Глава 1

Пока она не выглядела странно в легком пальто, из-под которого выбивался подол тонкого шелкового платья. Теплая пражская осень позволяла. Моника вставила в мундштук подобранный окурок сигареты и закурила, но без удовольствия. Голод отметал любые мысли, чувства, сосредотачивая ощущения на ноющей пустоте в желудке.

Второй день, как она приходит сюда, каждый раз изучая вывеску, вульгарную и кричащую, не решаясь войти. «Мадлена» — красными буквами на черном фоне в одном из переулков Золотой улочки.

Первые дни Моника бродила по Праге, окунаясь в ее оккультную историю, о которой рассказывал каждый камень. Ей виделись сжигаемые на площадях ведьмы, ютящиеся в крошечных домиках алхимики и Фауст, продающий душу дьяволу в старинном доме на Карловой площади.

Она вошла внутрь, в темноту с каплями огня оплывших свечей.

— Решилась наконец, — приветствовал ее голос, уверенный и усталый: сколько видела его обладательница таких же, как она, потерянных.

На минуту в душу Моники закралось сомнение. Каждой деталью интерьера хозяйка подчеркивала свою принадлежность к миру эзотерики, обстановка располагала к чуду. Монику это слегка смутило. Если Мадлена приобщена к тайнам жизни, к чему ей это внешнее соответствие образу прорицательницы?

— Я тебя видела у моих окон вчера. Садись.

Моника смотрела на нее, одетую странно: будто Мадлена сама придумала и наряд, и прическу. На коленях гадалки грелся черный кот, в складках темной юбки пряталась бутылка настойки.

Моника провалилась в плюшевое кресло.

— Мне снился ваш дом — бесконечные коридоры. Я брожу по ним, ищу выход… В результате остаюсь с половиной волос.

Теперь Мадлена смотрела на нее более внимательно, и Моника сначала ошибочно подумала, что гадалку заинтересовало ее ночное видение. Потом она вспомнила про голос, свой голос…Услышав ее, Мадлена взглянула на гостью по-новому.

— И как ты объяснила это себе?

— Придя к вам, я расстанусь с прежним…

— Я не могу никого избавить от его прошлого, запомни это. Смирись с пережитым опытом и иди вперед.

— Но куда? Куда мне идти? — Моника сдержала слезы. — Я не знаю куда. Есть ли где-нибудь место для меня? Нужна ли я кому-нибудь…

— А ты закрой глаза и иди, иди по коридорам из сна. Может быть и придешь куда-нибудь…

И Моника видела, как идет по коридору, резко сворачивая вправо, в темноту, в воронку, уходящую спиральной лестницей вниз. Наконец она выбралась. Вокруг простиралось поле, распаханное и черное. Громадный камень преграждал ей путь. Моника усмехнулась, вспомнив детскую сказку. Камень избороздили начертания. Она прочла:

— Налево пойдешь — в Европу попадешь.

— Так, так, — Мадлена расхохоталась. — Цивилизованный мир?

— Направо пойдешь — в себя. Прямо — в других. Назад — будешь везде и всюду.

— Что ты выбираешь? — голос ведьмы был серьезен.

— В себя. Мне этот путь привычен.

— Нет. — Мадлена откинулась в кресле, ее глаза были закрыты, она слушала. Впервые ее воля, сознание практически не были задействованы. Девочка делала ее работу сама, могла заглянуть внутрь себя столь легко. Мадлена лишь помогала ориентироваться в потоке образов. И, по словам девочки, ей «этот путь привычен». Но все ее видения ничто перед голосом. Ни один клиент не устоит.

— Тогда «везде и всюду».

— Смерть? Ты растворишься. Выбирай!

Мадлена равнодушно наблюдала за этими играми подсознания. Девочке были необходимы несколько уроков, данных самой себе. Ее тяга к мистицизму, непознанному отзывалась особой чувствительностью, позволяла настроиться на сигналы интуиции, уловить тайную сторону явлений. Но Мадлена после стольких лет практики не могла оценить этот дар, в ее профессии он не был нужен. Люди не способны оценить, прислушаться к голосу своей души.

— Выбирай! Жизнь каждого из нас зависит лишь от выбора.

— Ну, хорошо, — со вздохом согласилась гостья. — Хорошо. Ради разнообразия двинемся вперед — «в других».

— Хватит. Открой глаза. «Другие» не там, внутри тебя, они здесь.

Моника встала, прошептав благодарность.

— Простите меня, мне нечем заплатить. Получается, что я вас обманула.

— Я ведь не назначала тебе цену.

— Зайдя к вам, я хотела предложить свои услуги. Я могу гадать… по картам….

— Меня это не интересует.

Моника со вздохом обернулась к выходу и стала подниматься по ступенькам, когда услышала:

— Мне ценно другое: как легко ты можешь заглянуть внутрь себя. Оставайся.

— Я смогу отблагодарить вас, — Моника вспомнила о двух бутылях, зарытых в парке. — Мне нужно только принести сюда вещи.

И вывеска Мадлены растаяла в глубине средневековых улочек, за собором Святого Миклоша, за Влатвой с ее старинными мостами и голосом одинокой скрипки. Аллеи парка облетали, среди дубов кружила листва, а в грязной воде пруда чумазые попрошайки лебеди устраивали с утками безобразные склоки из-за корок хлеба. Неуклюжие, прозаические, как она… Мысли Моники прервал хриплый вскрик. Она обернулась. У скамьи суетились люди, склоняясь над мужчиной, бледным, изможденным…

«Все повторяется. Я подойду, помогу. А кончится все ужасно, тюрьмой».

Но Моника подошла. Рано постаревший человек, закрыв глаза, лежал на скамье. Она втиснулась в круг обступивших его людей, отметив равнодушие и даже тень облегчения на их лицах, словно они ждали этого приступа, точнее были готовы к смерти, а, может быть, желали ее.

Девушка потрогала пульс и объявила:

— Он не мертв.

— Господи, сколько это может продолжаться! — разрыдалась за ее спиной женщина.

Моника поднесла к губам лежащего горлышко бутыли и, открыв другой рукой его рот, влила несколько глотков бальзама. Ресницы дрогнули, покрасневшие глаза будто из-под толщи воды воззрились на нее.

— Сигарету! — потребовал сухой голос. Его приказ был выполнен мгновенно, какой-то из родственников тут же протянул портсигар.

Моника закупорила бутылку и прежде, чем уйти, бросила:

— Заядлые курильщики горят на два часа дольше.

— В аду? — лениво отозвалась женщина, одна из лицемерных свидетельниц приступа.

— В крематории.

Та вздрогнула.

— Постойте! — встрепенулся возвращенный к жизни. — Вы по роду профессии медсестра, я понял это сразу. Я смертельно болен. Мне нужен уход. И буду вам признателен, если… Вот, возьмите мою карточку. Я буду вас ждать завтра в девять. Я благодарен вам за спасение. Ваше лекарство просто чудо.

— Оно уникально, но я могу продать его вам.

— Я очень рад. Завтра в девять.

Моника кивнула, ничего не пообещав, и отошла. Ее преследовал шепот родственницы:

— Ты видел, как он бодренько вскочил! Только завидел юбку, как уже полон сил… Боже, я не смогу это вынести! И теперь наш добропорядочный дом будет посещать бродяжка, шлюха и только потому, что он назвал ее медсестрой. Ну, какая она медсестра! И между прочим, даже не спросил нашего разрешения. Ей богу, будто в собственном доме…!

— Успокойся, это скоро кончится.

Глава 2

Мадлена расчесывала волосы Моники. Зеркало отразило бесцветное лицо одной и необычную внешность второй, результат искусного сочетания грима и пышного парика.

— Ты знаешь, почему некрасива?

Моника пожала плечами.

— Все красивые женщины Европы были истреблены инквизицией. Эти исчадия считали красоту порочной. Любуясь своей красотой, женщина поддается суетным мыслям и легко становится добычей дьявола. Красота уничтожалась поколениями, и вот в Европе почти не осталось привлекательных женщин.

— Вчера я встретила человека, он предложил мне занятие, деньги и жилье.

Расческа замерла в пальцах Мадлены.

— Я тоже предложила тебе это. Раньше его. Ты не хочешь посоветоваться со мной, прежде чем принять решение?

— Вчера я последовала вашему совету, отправилась «в других» и нашла человека, которому я нужна.

— Глупышка! Возвращайся, если не устроишься.

В туман пробуждающихся улиц неторопливо входило утро. Ровно в девять Моника позвонила в дверь. Кто-то долго смотрел в глазок, но дверь осталась заперта. Несколько смущенная, Моника побрела прочь. Она не чувствовала себя подавлено, чужое равнодушие, злоба не могли обидеть ее.

— Постойте! — на крик она обернулась.

Он стоял на балконе в шелковой пижаме. Теперь Моника разглядела его лучше: желтое одутловатое лицо, глаза с нависшими веками. Подобие мужчины. Бессильное тело.

— Мои домашние ограждают меня от посетителей.

— Почему?

— Я веду не тот образ жизни, какой бы их устраивал. Если позволите, я встречу вас у порога, чтобы избежать вашего знакомства с их злым языком. Я вынужден терпеть их. Они — моя родня и ухаживают за мной. Я совершенно не способен устроить свой быт.

Через минуту Моника оказалась в гостиной. Голубые стены тускло освещала лампа под фиолетовым абажуром. Холодно, пусто. Увидев бутыль, Вацлав воскликнул:

— О, это как раз кстати. Мне очень понравился ваш ликер, — он налил себе рюмку и залпом выпил.

— Вчера вы почувствовали его вкус? Странно. Ваш приступ…

Ее голос… Вацлав почувствовал томление и достал портсигар. Сигареты были начинены смесью табака и опия. Девушка вынула одну. Он медленно наблюдал за ней.

— Уход родственников вас не устраивает, если понадобилась медсестра.

Он чиркнул спичкой, скользнув взглядом по затянутой в пальто фигуре, и тут же потушил ее.

— Вам не душно?

Она встала, медленно расстегивая пуговицы, бросила пальто на спинку кресла. Коричневый бархат платья, карие глаза, каштановые волосы… Цвет тепла… Вацлав зажег спичку. Девушка села, наклонилась и, затянувшись, тут же растеклась в синем кресле. Ее глаза остекленели, тело более не имело власти над душой. Парила ли она, или то был провал в нереальное четвертое измерение? Вацлав обожал эти путешествия. Он освободил ее шею от шелкового шарфа, пальцы ловко справились с крючками, обнажили плечи… Вацлав затянулся сам и закрыл глаза. Ничего не происходило. Еще пара затяжек. Ничего. Вацлав расслабился и сосредоточился. Черт! Девушка лежала напротив, бледная и безвольная. Как реально он воспринимает ее! И окружающий мир… Как точен в деталях, как ясен! Где сладкая иллюзия, заставляющая упиваться экстазом с каждой пришедшей сюда женщиной? Упиваться абсолютным освобождением? Его лишили этого удивительного сна.

Вдруг он заметил странную черную бутыль на столе. В парке, после глотка горького и крепкого снадобья его наполнило ощущение силы. Чтобы проверить догадку, он подошел к девушке и влил ей в приоткрытый рот немного бальзама. Преображение было стремительным и потрясающим. Глаза девушки распахнулись, ее чистый, не заволакиваемый туманом взгляд коснулся его лица. Она открыла глаза, резко, без боли. Странно, ни намека на страх, скованность и дрожь в мышцах, обычные симптомы тяжелого возвращения.

— Пойдем позавтракаем, — сказал он.

— Это мой дом, Вацлав! Я не позволю этой женщине поселиться в моем доме! — тонкий неприятный голос, крикливый, как у чайки.

— Ты видимо, забыла, что твой дом содержу я. Я содержу тебя, твоего мужа и детей. Не заставляй меня жалеть об этом.

— Если бы моя сестра видела, как ее сын обращается со своими родственниками! Как проматывает ее состояние! — Клара прекрасно знала свою роль, ни жестом, ни выражением глаз не изменив ей. Трагическое амплуа находило своих поклонников, обычно из людей серьезных. Но ведь Клара прекрасно знает, что он не настолько глуп.

— Это не ее состояние. Это состояние моего отца. Моя мать была такой же нищей, как и ты. А насчет обращения с родственниками… Если бы она хотела видеть вас независимыми от моего слова, то оставила бы вам хоть что-то. Однако в завещании нет твоего имени, дорогая тетя. Мама запамятовала, что ты есть у нее.

— Какова мать, таков и сын!

— Потише. Меня скоро перестанут развлекать твои крики. Уважай мою волю, Клара, выдели девушке комнату. Она будет заботиться о моем здоровье. Я знаю, оно вас мало волнует, вы предпочли бы…

— Не смей так говорить, Вацлав! Твое здоровье нам очень важно, кто еще позаботится о тебе? Ведь у тебя кроме нас никого нет. Ты сирота. Бедный одинокий мальчик.

Хозяйка бросила неприязненный взгляд на Монику, чья тарелка опустела так быстро. Из гостиной Клара позвонила Юлиусу, нотариусу. Пусть он не был другом ее племянника, Вацлав просто частенько с ним совещался по поводу завещания, играя на нервах семьи. Но ей нужна была любая поддержка.

Нотариус появился к обеду.

— Я составлю тебе компанию, — объявил Вацлав, встречая гостя.

— Ты будешь есть? С каких пор у тебя проснулся аппетит?

— У меня зверский аппетит. Я не принимал опий, — поделился он.

— Поразительно! Право, это чудо. Что-то должно было произойти…

В столовой появилась служанка, разносящая блюда, а за ней и хозяйка, ведущая к столу детей.

— Прошу не беспокоить нас, — остановил их Вацлав.

— Но дети, Вацлав! Ты оставишь их голодными? Как можешь ты так…

— Я же сказал, оставьте нас. Поедите на час позже. — Он набросился на еду, а Юлиус наблюдал, как исчезает с тарелок свиное жаркое, кнедлики, квашеная капуста, жареный в сухарях сыр.

— Что произошло?

— Да брось, они уже доложили тебе, что я привел в дом девушку.

— Так ты влюблен? Любовь подвигла тебя на отказ от губительной привычки, внушила тебе чувство жизни? Вернула румянец на щеки? — он потянулся к черной бутыли на столе, внимательно разглядывая этикетку.

— Извини, но я не угощу тебя этим. Это мое лекарство. Его глоток проясняет голову. После обеда мы прогуляемся.

— Так где же она, эта девушка? — Юлиус налил из графина сливовой водки.

— Я хотел обсудить с тобой ее содержание.

Юлиус застыл с рюмкой в руке.

— Открой ей в банке счет, пусть переводят на него ежемесячно, скажем, полторы тысячи крон.

— Неплохое жалование для сиделки, — Юлиус поставил нетронутую рюмку обратно на стол.

— Я думаю, ей не придется долго сидеть у моей постели, рассказывая сказки. Одним глотком этого бальзама она подняла меня на ноги, и теперь я буду ее таскать повсюду…

— Так это твоя прихоть, развлечение?…

— Да, она настолько странная, что может развлечь меня одним словом. Как тебе такое: «Курильщик горит на два часа дольше»?

— Где, в аду?

— То же спросила моя тетка. А она отвечает: «В крематории!» Представляешь? Она постоянно говорит какие-то нелепицы, абсурдные, дикие вещи принимает за истину.

— Ты развлекаешься с сумасшедшей? Так где же твоя безумная сиделка?

— Стеф занята покупками одежды.

— Стеф?

— Она австрийка.

В дверь постучали, мурлыкающий голос поинтересовался:

— Можно? — Она вошла, кивнула Юлиусу в знак приветствия. Он вглядывался в черты девушки и не мог понять, чем она могла привлечь Вацлава — скучающего оригинала, пока она снова не заговорила: — Теперь я одета, и могу прокатить вас на автомобиле, что стоит в гараже, — Стеф уселась за стол, взяла булочку и намазала ее вареньем.

Юлиус наблюдал, с каким аппетитом она ест, рассматривал ее костюм: неброский, но элегантный. Обычная бродяжка, какой видел ее Вацлав, имела непростую судьбу.

— Я же тебе говорил! Она прокатит нас на автомобиле… Водит автомобиль, боже!

Девушка пожала плечами и обратилась к Юлиусу, словно оправдывая эмоциональность Вацлава:

— К жизни возвращает лишь необыкновенное. Поэтому для Вацлава находить во мне странности просто необходимо, а ведь я просто женщина…

— Вацлав всегда был человеком скандала, — Юлиус с удовольствием поддержал беседу. Девушка оказалась отнюдь не проста, держалась с ним на равных. — Ему нравилось терроризировать собою порядочное общество. Но весь азарт, все его игры — в прошлом, и позабыты.

— Скончавшийся скандал дает хороший материал для вскрытия, — поощрительно улыбнулась Моника, но странная фраза заставила Юлиуса опомниться.

Они спустились в гараж, где суетился механик. Девушка надела синие очки, уселась за руль. Спустя минуту они выехали на улицу. Автомобили в Праге были редкостью, испуганные лошади шарахались в сторону, но Стеф уверенно вела машину. За синими стеклами очков терялся ее взгляд. Казалось, попутчики перестали существовать для нее, единственной реальностью были город и дорога.

— Что вы ищете рядом с Вацлавом? — спросил Юлиус. Он устроился на сиденье рядом с ней, Вацлав сел позади и из-за гула улицы не мог слышать его вопроса.

— Что может нищая вроде меня искать в нем? Денег, конечно. Спустя короткое время я выйду за него замуж и буду обеспечена на всю жизнь. Вацлав оригинал, не побоится связать со мной жизнь. Сейчас я не могу позволить себе голодать, я беременна.

Юлиус расхохотался.

— Боже мой, он был прав. Я в жизни ничего подобного не слышал!

— Но вы думали так. Думали так обо мне.

— Для меня более важно то, что вы поставили его на ноги, что вы спасли его…

Девушка улыбнулась, пустые глазницы очков на миг оборотились к нему.

— Я рада, что у Вацлава хоть кто-то есть, что кто-то беспокоится о нем. Что до спасения, то я могу побороться с природой, но не с судьбой. Вацлаву отмерен короткий срок, по его руке это видно. Здесь нужен совет более сведущего, чем я. Например, Мадлены с Золотой улочки.

Сиделка оказалась, и правда, сумасшедшей!

Глава 4

Моника стояла перед витриной кондитерской, чьи чудесные десерты и воздушные пирожные когда-то мучили ее, голодную, своей прекрасной недоступностью. Прошло всего два месяца, ни мармелад, ни халва не прельщают ее более. Она может позволить себе быть разборчивой, думая о здоровье носимого под сердцем ребенка.

Предновогодняя суета овладела Прагой. На каждом углу в бочках били хвостами карпы, в витринах магазинов сидели девушки в национальных одеждах и мастерили рождественские игрушки. Пушистый снег плавно опускался на мостовую и тут же таял.

Моника обернулась к Вацлаву. Он светился здоровьем, рано состарившееся лицо разгладилось, в глазах появился молодой блеск. Он мог позволить себе конную прогулку по зимнему парку, строил планы о путешествиях и каждый день рвался в окружающий мир, голодный по впечатлениям. Вечерами их ждали уютные кофейни, ресторанчики с трехсотлетней историей, темное пиво и обжигающий глинтвейн, театр марионеток. А с утра Вацлав увозил Монику в окрестности Праги, к дворцу, где в Маскарадном зале бродит призрак принца Джулио, к замку Дукс, где Казанова вместе с графом Валенштайном увлекались оккультизмом.

Вдвоем им было хорошо, но никогда, никогда больше она не посмеет забыть, что ее друг прежде всего мужчина. Пускай сейчас он играет в эту игру, истинные чувства, желания вскоре испортят придуманную картинку.

— Я хочу посмотреть твой замок, — попросила Моника.

— Он обветшал, я не был там очень давно…

— Поедем! Завтра. Сообщи всем, собери чемоданы.

— Хорошо. Хоть я и умру там со скуки.

Умру… Вернувшись, они, хохоча, поднялись по лестнице.

— Ты будешь спать?

— Сначала сигарета.

— А мне не хочется курить. Надеюсь, твой бальзам не сделает из меня монаха, — он придвинулся ближе, легко коснувшись губами ее лба.

— Ты слишком здоров для монаха, слишком здоров… Здоровым людям хочется любви…

Вацлав зарылся лицом в ее волосы, но Моника отвернулась.

— Попроси Юлиуса найти себе здоровую девушку, лучше из деревни.

— Но мне нужна ты, Стеф, мне ты нужна, — он взял ее лицо в ладони, повернул к себе. — Не могу поверить этой чопорности, ее нет в тебе!

— Вацлав, внемли совету. Деревенская девушка — все, что тебе нужно. Меня тебе придется ждать несколько месяцев. Я беременна.

— Беременна! Господи, меня привлекли к тебе странности. Но сейчас уже начали раздражать!

— Я рада, что вылечила не только твое тело, но и разум, — она зашла в комнату и закрылась.

Через минуту она услышала крик:

— Клара! Где бальзам?! Клара!

Вскоре сонный голос ответил:

— Дети разбили эту бутылку, Вацлав. Мы убрали в комнате, стекла выбросили.

— Как дети могли оказаться у меня в комнате?! Как они посмели зайти?!

— Служанка убирала постель, они вбежали… Да что ты сердишься из-за какой-то почти пустой бутылки. Вчера приходил господин Янг. Он принес твой заказ. Он там, на столе в голубой комнате.

— Янг принес опий? Но мне не нужен опий. Откуда он знает наш адрес? Ты за ним посылала?

Моника вышла из комнаты:

— Успокойся, Вацлав. У меня осталась еще бутыль. Будь аккуратней, храни понадежней, — и ее глаза встретились с темными глазами Клары.

Вацлав на минуту задумался.

— Клара, собери с утра чемоданы, мы уезжаем.

За окном была ночь. Сквозь темноту падали перья снега. Моника курила. Ей не давала покоя Клара, следящая за каждым ее шагом, ее безликий муж, останавливающий на ней пустой взгляд. На завтра был назначен отъезд. Но тревога не давала заснуть, терзала гадкими мыслями.

За окном проскользнула искра. Горящий пепел… Этажом выше курили. Вацлав? Выше, над комнатой Моники находилась его спальня. Но он пил с утра бальзам, он не мог курить. Кто-то курит в его комнате… Кто?

Моника накинула халат и вышла в коридор, поднялась по лестнице. За дверью Вацлава было тихо, умиротворение, сон, покой царили в спальне. Она повернулась и спустилась к себе. Неожиданно к горлу подступила тошнота, Моника едва успела добежать до таза. Ее согнуло пополам, тело содрогалось. Пустой желудок выворачивала рвота, и Моника давилась желчью. Наконец, все кончилось. Рукавом халата она вытерла рот, мокрые от слез глаза и, обессиленная, повалилась на кровать. Жизнь, что три месяца назад проснулась в ней, впервые дала о себе знать. Ее трепетный огонек чему-то сопротивлялся там, внутри.

К рассвету Моника задремала. Ее разбудили какие-то хлопоты, беготня на лестнице, шепот детей. Домашние с большой неохотой восприняли весть об их отъезде, почему же сейчас с таким оживлением заняты сборами в дорогу? Чемодан Моники стоял в углу.

Через десять минут она спустилась к завтраку. Столовая пустовала. Она встала столь поздно? Все уже позавтракали? Холод пробирал до костей. В доме будто забыли об отоплении. Из вазы в буфете девушка достала зачерствевшую булку и вышла. В прихожей она увидела Клару, бледную, без обычной строгости в прическе. Хозяйка сама открыла дверь. На пороге появился человек. Моника узнала его — врач. Он как-то посещал Вацлава и удивлялся перемене его самочувствия.

— Наконец-то вы! У Вацлава снова был приступ! Видимо, ночью, и никто не смог ему помочь, никто не слышал. Вы один сможете его спасти, он в беспамятстве! Скорее…

Толстый лекарь перевел взгляд на Монику. Клара обернулась.

— Вацлав умирает, а эта, глядите, жует! Будто ничего ужасного не произошло! Будто в этом доме не висит тень смерти!

Тень смерти… Моника машинально откусила от булки. До ее сознания медленно доходило, что песочные часы ее жизни снова перевернулись. Она поняла, что никакой надежды нет. Она будто знала это еще ночью, все ее чувства и мысли были предупреждением. Вот почему она не поражена вестью. Ее оповестила сама ночь.

Словно автомат, она поднялась по лестнице. Ее проводил осуждающий взгляд лекаря. Ничто не тянуло наверх, в комнату Вацлава. Моника молча подняла собранный накануне чемодан, спустилась, в прихожей заметила шепчущихся в углу детей. Через мгновение она растаяла в толпе прохожих.

Из состояния отупения, шока ее вывела первая же мысль. Ладонь Вацлава всегда была для нее свидетельством, что он умрет молодым. Не она ли сама сделала глупость, пытаясь воспротивиться судьбе с помощью волшебной силы бальзама? Брат, насквозь рациональный, прагматичный, считал ее немного сумасшедшей. Своими догадками, лишенными трезвого толкования, она загоняла себя в угол, ведь объяснения, оправдания необъяснимому нет.

А в крематории… Она являлась чем-то вроде атрибута смерти, не несет ли она теперь своеобразного клейма? Не интуитивно ли она сама находит людей обреченных? И ей, равнодушному, циничному свидетелю сотни похорон, хотелось завыть, как сотня голосов в голове, что вопят так одинаково.

Глава 5

Два дня Юлиус был поглощен напряженной работой. Теперь на его столе лежала кипа вырезок из газет — доказательства того, что Вацлав приютил у себя настоящую злодейку. Статьи о «стервятниках» обошли всю Австро-Венгрию. В размытых чертах газетных фотографий Юлиус узнавал Стеф, только теперь он знал ее подлинное имя — Моника Каттнер. Он очень спешил предъявить труды Вацлаву перед отъездом того в деревню. Там, в своем замке, Вацлав хотел предложить девушке женитьбу. Но главным поводом к спешке было другое событие, известное лишь нотариусу.

Ловкая интриганка вила из Вацлава веревки, притворялась нищей, хотя, судя по газетной статье, в ее руках было около полумиллиона — результат фиктивной продажи дома семье Кнаппов. Все эти дни Юлиус трясущимися пальцами вырезал газетные статьи, перечитывал обличительные строки. Кропотливый нотариус превратился в дотошного сыщика. Он боялся не успеть.

Звонок в дверь застал Юлиуса за составлением из вырезок аккуратной папки. Из кабинета он прошел вниз, в контору, где принимал посетителей. Дверь он открыл сам, лихорадочно приглаживая волосы. На пороге стояла Стеф.

— О, как мило, что вы заехали попрощаться! — воскликнул он, но голос его срывался от волнения. — Но где же Вацлав? Где автомобиль? Неужели вы поссорились? — в последнем вопросе слились надежда и разочарование. Неужели Вацлав раскрыл глаза? Теперь разоблачение не станет для него ударом.

Юлиус протянул девушке руку, она тяжело оперлась на нее. Он поразился собственному лицемерию: его игра достойна театральных оваций. Стеф прошла из конторы в гостиную и упала на диван.

— Что же произошло? — натянуто улыбнулся Юлиус.

Стеф прижимала руку к животу.

— У меня духу не хватает сообщить вам это. Позвоните Кларе и езжайте поскорее, вы ей очень нужны! — она поморщилась. — Ребенок… Что-то со мной не так…

— Вам нужен врач? Так это правда, то, что вы говорили о… ребенке? — опешил он. — Поразительно! Любая женщина на вашем месте, то бишь незамужняя… Извините, что я так прямо… Любая незамужняя женщина обрадовалась бы возможности избавления…

— Моя девочка не погибнет. И вы мне поможете.

— Девочка?.. Кошмар… — процедил он. — Но вы правы, надо позвать лекаря.

— Лекарь мне не поможет. Вы сейчас позвоните Кларе и сразу забудете мою просьбу. Все, что связано со мной, сразу отойдет на второй план. Но ради Вацлава… Привезите мне бальзам, его лечебные свойства спасут мою малышку. Прошу вас… А теперь звоните!

Юлиус поднял телефонную трубку, попросил телефонистку связать его и назвал номер. Через минуту он побледнел, бросил на девушку жалкий взгляд.

— Езжайте к Кларе. Я подожду вас здесь. Не забудьте о моей просьбе.

Юлиус бросился в кабинет, сунул в портфель все бумаги Вацлава, положил к ним и драгоценную папку с изобличительным содержанием. Он не знал, что будет делать. Но был уверен, что Стеф не покинет его дом. Она не догадывалась, что он знал о ее прошлом.

В доме Вацлава было холодно, в комнатах царил чинный покой, говорили шепотом. Он страшился попасть в омут слез, криков, жалоб. Но родственники не слишком жаловали Вацлава и, видимо, не собирались притворяться теперь. Клара его встретила сухо и по-деловому, в ее комнате толпились гости: владелец погребальной конторы, портниха, что обещала траурные наряды всей семье в самый короткий срок.

Вскоре Клара отпустила посетителей и холодно обратилась к Юлиусу:

— Надеюсь, вы исправно вели все дела Вацлава. Но мне бы хотелось, чтобы после оглашения завещания вы передали дела другому нотариусу, моему знакомому.

— Как вам будет угодно.

Сухая, жесткая, холодная. Недавняя приживалка, Клара наконец почувствовала себя хозяйкой жизни.

— Могу теперь объявить вам, не таясь, что дела моего племянника подвергнутся тщательной проверке вашего коллеги. Приведите их в идеальное состояние, иначе я буду вынуждена обратиться в суд.

Юлиус спешил сюда, как друг дома. Но в его утешении и поддержке никто не нуждался. Эта женщина, грезившая наследством Вацлава, обвиняла его в растрате!

— А теперь, прошу, оставьте меня. Мне нужно уладить множество дел.

— Неужели вам не любопытно спросить меня о завещании? — сладко поинтересовался Юлиус.

— После похорон, — отмахнулась Клара. Она была полностью уверена в воле племянника.

— Как угодно. Да и я не могу пока разглашать тайну. Единственное, о чем могу сообщить: два дня назад Вацлав внес в завещание изменения. Текст был написан заново! — с этими словами Юлиус удалился из комнаты, но Клара нагнала его в прихожей.

— Отвечайте! Неужели все досталось этой нищенке? Деньги? Замок? Земли? Боже мой! Ваши слова… Ведь вы неправду сказали? Нет, это неправда! — фурия схватила его за лацканы пиджака, оцарапав длинными ногтями шею, и стала трясти. Юлиус медленно отстранил ее.

— Кстати, Клара, я хотел вас попросить отдать мне бутыль лечебного настоя… в память о Вацлаве.

Женщина подскочила, как ужаленная.

— Нет! — ее голос дрожал, глаза бегали. Вдруг, повинуясь какой-то идее, Клара замерла. — Я… не уверена в припадке, я думаю, что бальзам отравлен. Девка подсыпала Вацлаву что-нибудь, и он… — Клара захохотала. — И вот все наследство ее.

Юлиус выбежал за порог, за его спиной еще раздавался дьявольский смех. Стеф попросила его принести бутылку, не потому ли, что пыталась скрыть улику? Не потому ли, что она повинна в смерти Вацлава? От воровки и мошенницы один шаг до убийцы. Вацлав мог запросто поделиться с ней намерением составить новое завещание, где она названа единственной его наследницей. И ее плохое самочувствие — лишь ловко разыгранная сцена, чтобы заполучить бутыль. Вот почему она отказалась от доктора — тот бы вывел ее начистоту! Юлиус должен сообщить полиции.

Он влетел в свой дом, в гостиную. Никого. Неужели Стеф сбежала?

— Стеф! — крикнул он.

Тишина. Он прошел по комнатам. Девушка лежала на его кровати в забытьи, рука прижала к животу.

— Стеф…

— Ты принес бальзам?

— Зачем он вам? Я позову доктора…

— Одной рюмки хватит. Налей быстрее. Прошу тебя…

Юлиус застыл в оцепенении. Неужели девушку замучила совесть, и она сама не своя, хочет отравиться? Он вышел в кухню, достал из буфета бутылку бехеровки, настойки на травах. Поднес Стеф… Она взяла в дрожащие пальцы рюмку и, не задумываясь, выпила — не залпом, а медленными глоточками. После упала на подушки и вяло улыбнулась.

— Я уже забыла его вкус.

Юлиус вышел, ему хотелось напиться, забыться, чтобы потом голова была пустой, не забитой догадками, подозрениями, злобой. Он прошел в кабинет, неся с собой начатую бутыль бехеровки. И вскоре бутыль опустела.

Глава 6

Костел, где отпевали тело Вацлава, казался образцом скромности и простоты или, что вернее, скупости прихожан. Ни позолота икон, ни лепнина на библейские сюжеты не украшали пустые стены. Божественные звуки детского хора не наполняли холодные своды, эхо разносило лишь чинный стук шагов по мрамору пола да шепот сплетни.

Девушка горько усмехнулась. Бедный Вацлав! Он мечтал, чтобы его кости послужили созданию какой-нибудь картины в седлецком костеле Всех Святых. Вацлав как-то возил ее туда, на кладбище Кутна Горы, где все убранство собора: люстра, герб, крест, чаши, было изготовлено из человеческих костей.[6] И резчик не отбелит его череп гашеной известью и не украсит им храм, любовно, терпеливо. Праху Вацлава суждено тлеть в могиле.

Сейчас любое событие прошлого казалось Монике символом, пророчеством. Не удивительно ли, что случайно встреченный ею человек привез ее в тот храм, храм смерти? Она и не ведала, что такой существует. Смерть будто преследовала ее, постоянно о себе напоминала.

Провожающих было немного, очередь прощающихся постепенно скудела. Моника прошла между рядов дубовых скамеек, подошла к Вацлаву. Он лежал в до неприличия дешевом ящике, да и священник, отпевший молебен, спешил поскорее закончить церемонию, отвязаться от скупых родственников покойника.

Вацлав! Моника не узнавала эти скованные смертью черты, лишенные движения, мимики, жизни. Это был не он, чужой человек, чужое тело… У Моники не осталось и капли трепета. Незаметным движением она вынула из потайного кармана нож, его лезвие было подобно скальпелю. Она уверенно распорола рукав сюртука и рубашки до локтя. Ее черная кружевная вуаль, намеренно длинная, скрывала все действия ловких рук.

Затвердевшие мышцы Вацлава сопротивлялись ей, пришлось наклониться совсем низко. Со стороны казалось, что она распласталась на теле. Наконец, она увидела пятно на коже. Полумрак костела затруднял осмотр. Следовало отличить лишь оттенки. Фиолетовый?… Малиновый?…Вишневый? В нетерпении она схватила с канделябра свечу и поднесла к изучаемому месту. По храму разнесся гул голосов. Она слышала шаги у себя за спиной, чьи-то испуганные возгласы, шепот детей.

Пятно было вишневого цвета. Вацлава сгубил не приступ. Отнюдь! Друг ее детства, первый любовник, Герман оказался предателем, но надо отдать ему должное — он преподнес ей несколько прекрасных уроков. И вот настал момент воспользоваться его знаниями. Моника обернулась, и толпа, окружившая ее, отшатнулась. Ее глаза обратились к Кларе, и та прочла обвинение, пошатнулась, задрожала. Горящий взор молодой женщины будто выжег на ее лбу клеймо убийцы. Люди обернулись к Кларе, смотрели на нее, и их назойливое внимание придало ей сил.

— Она! — вырвался из ее горла хрип. — Это она спаивала Вацлава каким-то зельем и отравила его! Полицию! Скорее полицию! Хватайте ее, убийцу!

Рука священника сжала запястье Моники.

— Пустите! — прошипела та, и священник отпрянул, заметив зажатый в ее ладони нож.

Моника кинулась в толпу. Почувствовав в своих объятьях жертву, людей обуяло безумие. Они рвали волосы, сбрасывая вуаль и шляпу, неумолимые кулаки рушились на ее хрупкие плечи. Те, что начали с тычков, уже нацеливали удар в лицо, оплеванное, исцарапанное. Кто-то замахнулся тростью, стараясь ударить Монику по голове. В тот момент она упала, и трость огрела ее по спине.

— Стойте! Вы убьете моего ребенка! — закричала она, уворачиваясь от новых пинков. Ее голос вдруг обрел небывалую силу, благодаря отчаянию, благодаря звериной решимости выжить. — Всем застыть и слушать! Один шаг и… — Моника не знала, что сказать. Нож в ее руке казался бесполезной игрушкой, она не могла воспользоваться им.

Священник, стоя позади толпы, шевелил губами и крестился:

— Вон из дома Божьего… Ведьме здесь не место…

Моника усмехнулась и бросила нож на каменный пол.

— Этот нож — черта! Кто зайдет за нее, погибнет сегодня же…в полдень… мучительной кровавой смертью! На этом ноже заклятье. А проклятия моего не избежит ни один из вас! — гаркнула она оцепеневшим людям. — А я напьюсь вашей крови, как выпила холодную кровь Вацлава!

Ее голос дребезжал, скулил и скрипел, затрагивая самую чувствительную струну каждого — суеверный страх перед немыслимым.

— Вампирша, боже! — женщина, которая рвала ее волосы, упала без чувств.

— Умри! — прошипела Моника, указывая на поверженную пальцем.

Люди окаменели. Суеверия воспитывались в чехах веками, их город жил легендами, детей пугали оборотнями. В стенах костела, куда смогла проникнуть нечистая сила, они перестали чувствовать себя в безопасности.

Моника открыла тяжелую дверь. Порыв холодного ветра поднял с пола ее черную вуаль и бросил на канделябр у гроба. Ткань вспыхнула, огонь перекинулся на сухое дерево ящика, и вскоре мертвец исчез в огромном костре, пылающем на алтаре.

По храму разнесся зловещий смех, и дубовая дверь с грохотом захлопнулась.

Глава 7

Неделю спустя по беспроволочному радиотелеграфу в полицию Вены поступила информация об убийстве, совершенном в Праге. Убийцей была женщина, имеющая отпечатки пальцев, соответствующие отпечаткам Моники Каттнер, разыскиваемой за серию преступлений. Отпечатки пальцев были сняты с оставленного ею ножа и оказались идентичны имеющимся в картотеке. По заключению экспертов убийство было совершено путем отравления цианистым калием. В качестве доказательства имелась бутыль настоя, в котором был обнаружен яд. Преступница не поймана.

В кабинете начальника полиции прогремел голос:

— Позовите Германа!

Среди его сотрудников еще не было более умного, более расчетливого и трезвого, чем Герман, ведь побороть преступность способен только преступник. А за полгода Герман прошел хорошую школу: перевоплощения, тайные проникновения в притоны, «подсадка» в тюремные камеры. Но никогда он не примерял полицейскую форму, не показывался на улице с ротвейлером[7]. Вот и сейчас Герман появился в твидовом костюме и производил впечатление молодого денди. Образ так не вязался с местом, где он очутился.

Нельзя было назвать Германа расторопным, он никогда не делал более того, о чем его просили, и выполнял задание точно в указанные сроки, но не ранее. Он никогда не требовал увеличить жалование, не просил новых должностей. Герман оставался равнодушным к славе и ни разу не допустил, чтобы его имя украшало страницы газет.

— Ты едешь в Прагу. Я знаю, город тебе знаком. Ты жил там с отцом два года. Тем легче тебе будет найти Монику Каттнер.

Начальник знал, Герман не откажется. Он никогда не отказывался. Но теперь не торопился с ответом. Будто что-то шевельнулось в душе, похожее на утерянную честь.

— Распорядитесь заказать билет, — был ответ, и через минуту кабинет опустел.

Герман спустился по лестнице, забрал у слуги длинное пальто с каракулевым воротником и манжетами и вышел на мороз улицы. Но холодно ему стало еще там, в кабинете. Быстрым шагом он зашел в ближайшее кафе, надеясь согреть душу чашкой дымящегося кофе.

Быть может, все это время он и стремился именно к этому, к встрече с Моникой. К встрече необычной, где последнее слово останется за ним, где он получит над ней полную власть и сможет распоряжаться ее жизнью по своему усмотрению. Он никогда не рассчитывал, что мечта его сбудется так скоро. Он готовился к долгому ожиданию, но не бесполезному. Готовился к ее приезду сюда, ее возвращению. Здесь его власть росла. Быть может, он не был в глазах начальства идеальным полицейским, радеющим за правое дело. Он стоял выше этой идейки, он стремился стать тайным королем города. Образ Вегетарианца его вдохновлял, Герман хотел переплюнуть любые его замыслы.

Преступления, злодеяния — каждый день, каждый час. Он досконально изучал преступный мир, его членов, их привычки и методы, у него была цепкая зрительная память и потребность быть в курсе каждого дела, дабы никогда не потерять чутья. В его доме был создан тайный архив, где собирались материалы, ему необходимые.

Чашка опустела в тот самый момент, когда в кафе вошел Вегетарианец. Он шел впереди своей немногочисленной свиты и направлялся именно к нему. Герман не верил в совпадения. Он тут же вычислил путь бегства. Но… Встретиться решил сам Монти, значит, его люди не собираются его убивать. Они убили бы его, но не в присутствии «папочки». Что Вегетарианцу надо?

— Привет, Герман! — Вегетарианец сел напротив, излучая уверенность, силу, но в его черных глазах таилась угроза. — Слышал, ты едешь в Прагу.

Когда-нибудь он, Герман, так же явится к нему, дрожащему, и будет разговаривать таким небрежным тоном, будто они старые приятели. Когда-нибудь… Когда-нибудь и жизнь Вегетарианца будет в руках Германа. И он сможет позволить себе оставить его в живых, как не заслуживающую внимания пешку в собственной игре.

— Еду.

— За тобой будут присматривать.

— Я поеду один, господин Монти.

— Нет, дружок. Я опасаюсь за твою жизнь, ты ведь едешь к Монике. А говорят, она научилась убивать…

Герман взбесился.

— Неужели тебе до сих пор не дает покоя родинка на ее попке?

Выражение глаз Монти не обмануло его. Бандиты прижали Германа к стулу, нож Монти просвистел у его груди, срезав подтяжки. Брюки поползли вниз, и вот Вегетарианец стоит над ним с дымящейся чашкой в руке, намереваясь выплеснуть кипяток ему в кальсоны.

— Боже! — пролепетал Герман.

По кивку Монти его отпустили, и в изнеможении Герман закрыл глаза.

— Я знаю о тебе все. Что не докладываешь начальству о раскрытых тобою «загадках следствия», что шантажируешь преступников, получая от этого единственное наслаждение, какое тебе доступно. Отчего же ты испугался кипятка? Ведь наслаждение тебе доставляет не то, что ты мужчина, а то, что ты мог бы сделать, если бы твоя жертва была не послушна… — его ядовитый смех обжег его.

Все началось с той повешенной родней мертвой девочки, что неудачно избавилась от плода. Ее друг до сих пор выполнял для Германа мелкие поручения, а вся семья находилась под его игом. Они стали его рабами, первыми рабами. Сейчас ему прислуживали более ста человек, число их с каждым месяцем росло. Дабы избавиться от его власти, они продавали тайны друзей, знакомых, родственников.

Вегетарианец знал о влиянии Германа, о созданной им сети осведомителей. Почему же взирал на него, словно на червя? Ни уважения, ни страха, ни зависти не читалось в его черных глазах.

— Ты привезешь мне Монику.

— Да, — выдавил Герман.

Глава 8

На пражском вокзале Германа встретил представитель местной полиции:

— С банковского счета убитого бесследно исчезли все деньги.

— Что говорит кассир?

— Что ему предъявили завещание, — полицейский с удивлением рассматривал модное пальто Германа. — Но родственники убитого не слишком отчаиваются, они подали в суд и рассчитывают получить поместье, оспорив неосторожную волю покойного. Преступница не сможет продать замок.

Герман смерил полицейского взглядом:

— Вы забыли, Моника Каттнер сумела продать чужой дом? А продать свой — куда легче.

Изучив дело, Герман направился на место происшествия. Хозяйка радушно встретила его. Гостиную украшала пышная елка, здесь витал теплый аромат свежего печенья. Клара, как и предсказывал полицейский, была убеждена, что преступница никак не сумеет присвоить себе поместье, что суд будет на стороне законных наследников. Полицейских она принимала с удовольствием.

От нее Герман направился к нотариусу. Тот был скуп на разговоры. Казалось, праздничное настроение не коснулось его жилища и конторы.

— Вы считаете, что Моника Каттнер подсыпала яд в бутыль настоя? — спросил Герман. — Лично я так не думаю. Ведь все утверждают, Вацлав стал выздоравливать, лучше выглядел…

— Не знаю, в чем здесь дело. Люди, что видели ее в костеле, говорили, она ведьма. Я сам слышал ее толкование о ранней смерти Вацлава по линии у него на ладони. И потом она некоторое время провела на Золотой улочке, у какой-то провидицы.

— Возможно, она прячется там?

— Возможно.

— Я наведаюсь к ней, — Герман одел котелок, откланялся, но у порога обернулся. — Вы курите?

— Э… да. А почему вы спросили?

— Я отчетливо различаю запах табака. Но в табачной лавке по соседству вас как клиента не помнят.

— Я курю очень редко. Но ко мне заходят курящие посетители.

— Например, Моника Каттнер?

— О, вы уже изучили ее привычки? — слабая улыбка промелькнула на сером от усталости лице нотариуса. — Я горжусь нашей полицией.

Взгляд Германа оставался бесстрастным.

— Хозяин табачной лавки отчетливо помнит девушку с необычным голосом. Два дня назад она покупала свои любимые «Мемфис» и новые «Кэмэл» — попробовать, — с этими словами Герман открыл дверь, которая мелодично звякнула медным колокольчиком. — С Рождеством! — он приподнял котелок и вышел.

Герман понимал, что мог поймать нотариуса за хвост, но не мог объяснить, почему отпустил его. Минуту назад он мог узнать, где Моника, но странная слабость помешала ему.

На Золотой улочке он быстро отыскал вывеску Мадлены. Он мог приставить к жилищу гадалки полицейского, те бы обшарили дом в ее отсутствие, проверили набор покупок, следили бы за каждым ее шагом. Но по пути сюда он заметил в толпе лицо итальянца, каждый день на пражских улицах ему встречались макаронники. Может быть, поэтому он работал столь поверхностно, не вникал в суть, не искал путей к Монике. Найти ее, чтобы отдать Вегетарианцу? Нет…

Герман вошел к прорицательнице. Некогда мать Ромео раскладывала перед ним карты, но он совершенно не помнил, что было предугадано.

— Я ищу Монику, — он выложил на стол несколько мелких купюр.

— Я знаю, — на колени к ведьме прыгнул черный кот. — Но ты не готов к встрече с ней, не так ли? Ты увидишься с ней не сейчас, и не здесь, потому что по-настоящему этого не хочешь, верно? Ты боишься этой встречи, она не сулит тебе ничего хорошего, а тем более выполнения твоих желаний. Когда ты будешь готов к встрече, она появится в твоей жизни.

— Да, все так. Вы выразили вслух мои потаенные мысли.

— Моя профессия — заставить человека услышать самого себя.

Он долго гулял по городу. Туман заволакивал мосты, фонари отбрасывали расплывчатые серо-желтые тени в молочный воздух. В конце концов, он оказался у дома нотариуса. Мысли о Монике мучили его, хотя он осознавал, что должен сейчас оставить их. Вдруг он встрепенулся: к конторе Юлиуса направлялась женщина, ее рассеянный силуэт плыл в тумане к нему навстречу. Герман отступил в тень деревьев, прижался к мокрому стволу… Его напряженный взор не мог проникнуть за прозрачное кружево вуали. Тень сомнения кольнула его, когда Герман заметил в ее руке, стянутой тонкой кожей перчатки, листок — женщина сверяла адрес по бумаге. Дверь нотариальной конторы тихо звякнула, на пороге появился Юлиус, и дама откинула вуаль.

— Здравствуйте, меня зовут Стефания Дюльфер.

Стеф! Соседка по улице, подруга Фреда. Как она презирала Германа! А ведь он пытался тогда заменить ей Каттнера, утешить ее. Неблагодарная дрянь! Что привело ее к нотариусу? Не это ли разгадка тайны Моники?

Через час Стеф покинула контору и вернулась в гостиницу. Герман не стал преследовать ее, а вошел в дом нотариуса. Юлиус равнодушно встретил его.

— Что делала у вас Стефания Дюльфер?

— Стефания Дюльфер является по завещанию наследницей Вацлава Черника. Она приехала вступить в права наследницы. По завещанию к ней переходит все имущество, включая земли и замок.

— Этого не может быть! Клара Вуйтек будет отстаивать свои права законной наследницы в суде, она уверена, что Вацлав Черник назначил своей наследницей Монику Каттнер.

— В завещании нет имени Моники Каттнер. Там стоит имя, фамилия, точный адрес Стефании Дюльфер.

— А вам не кажется странным, что Вацлав назначил наследницей незнакомую женщину?

— Стефания встречалась с Вацлавом в Вене несколько лет тому назад.

— Слишком много совпадений!

Юлиус промолчал. Герман будто всюду натыкался на непроходимую стену. Выяснить что-то у Стеф не представлялось возможным. Где сейчас Моника? Ее дела здесь завершали другие, а она, должно быть, уже далеко, за пределами страны. Он должен был посетить Стеф. Но сам признавался себе, что занимался поисками Моники без вдохновения. На его душе клеймом лежало обещание Вегетарианцу, оно опутывало его волю, словно паутина. И он был рад, что сейчас все так вышло. Как сказала ведьма с Золотой улочки, он не был готов к встрече.

Через день он покинул Прагу, в тот самый день, когда Стеф провозгласили официальной наследницей Вацлава, и она отбыла в деревню, где ее ждало поместье и старый замок.

Мокрые крылья

Глава 1

Ромео лежал на песке, сыром от крови. После душного дня над полем повис тяжелый запах разложения. Все реже слышались стоны, все дальше мелькали огни фонарей. С приходом ночи мир погрузился в странную тишину. Ни свиста шрапнели, ни визга пуль, ни тарахтения пулеметов. Он должен дождаться первых звезд.

К тюрьме Ромео привык быстро — венские тюрьмы соответствовали гуманному европейскому образцу: цивилизованные смотрители, страшащиеся жалоб арестантов, белый хлеб, чай с сахаром, табак, книги, переписка с родными, прогулки — хоть целый день. Тюремный двор разделан под насаждения, где на грядках около пятисот сортов овощей и цветов. Сокамерники — молодежь из состоятельных семей, что считала побывку в тюрьме честью.

Ромео пробыл в тюрьме около года. С началом войны богатые отпрыски из камер исчезли, и заключенных небольшими партиями стали переправлять на бойню в виде пехоты — «пушечного мяса». Ромео оказался в Галиции, в ряду солдат, ведомых навстречу пулям, точно скот. Скот, парализованный страхом, измученный усталостью и голодом, недостатком сна, страданиями от растертой снаряжением и обувью кожи. Скот, доведенный до полного безразличия к своей участи, в отупении не владеющий собою. Ромео казалось, он превратился в зверя, он даже видел по-особому: одни предметы — ярко, другие скользили мимо зрения. Вслед за всеми он снял фуражку и покрестился, инстинктивно осмотрел винтовку.

Позади тащили пулеметы и катушки. Он шел в шеренге вперед, туда, где щелкали винтовки. Пули визжали жутким роем, но скоро он перестал различать этот дикий свист, оглушенный разорвавшимся над цепью снарядом. Навстречу червяками ползли раненые. Скоро он сам превратится в такой же ошмёток кровоточащего мяса, стенающего и напрасно ожидающего помощи. Ромео не выдержал и первым бросился на землю, по его примеру залегла вся рота и автоматически открыла бесцельный огонь в пустоту. Он видел, как судорожно офицер сжимает бинокль. Бесполезно — в утреннем тумане все сливалось. Вокруг взметались тучи земли, осколки разорвавшихся гранат резали воздух.

Вдруг по загривку Ромео ударили ножнами шашки, повелевая встать, бежать навстречу смерти. Бледный, он бросился вперед… И опять упал — по цепи разнесся спасительный крик — приказывали отходить. Теперь он бежал назад через обрушенные окопы, где из обломков укрытий торчали руки и ноги, а желтая земля, усеянная миллионом мух, пила кровь. Трупы без голов, искалеченные, изрешеченные… Их приходилось перепрыгивать на бегу. Он почувствовал, что его ударило. В глазах потемнело, и Ромео упал в заваленный землей и человеческими телами окоп.

Он очнулся в темноте, его поразила тишина, изредка нарушаемая тихим стоном. С фонарями в руках по полю шествовали русские, собирали раненых — и своих, и чужих. Но Ромео не мог позволить себе попасть в лагерь военнопленных. На его долю хватит. Луч фонаря ударил в лицо, расслабленное, с легкой улыбкой. Лицо мертвеца, какой бы ужасной смертью он не умер. Сколько видел их Ромео на своем веку! Как легко изобразить печать смерти! И его лицо снова потонуло во мраке, тихие голоса стали отдаляться, наконец, замолкли совсем. Лишь вдали еще мерцали огни санитаров — собирателей падали. У него впереди только ночь. С утра поле очистят от трупов. Ромео закрыл глаза.

Впервые он побывал в гостях у Фреда, когда они оба были еще мальчишки. Тогда он встретил Монику. Она сидела напротив, в огромной столовой, где стены были расписаны странными рисунками. Она ела гранат, и ее губы были влажными от сока, темно-красными. Казалось, еще секунда, и тонкая струйка поползет вдоль подбородка. Моника напоминала вампиршу с испачканными в крови губами. Когда Фред представил Ромео, она только кивнула головой. Фред, зная, каким успехом пользуется его друг у женщин, довольно хмыкнул. Энрико пожал плечами и только вечером осознал, насколько равнодушно она восприняла его появление. Моника знала о власти своего голоса, одно ее «Здравствуйте!» могло заставить человека присмотреться к ней, но она предпочла остаться в тени. Самый верный признак полнейшего безразличия.

Профессор Каттнер был раздражен, он беспрестанно поучал Ромео, как надо держаться за столом. Энрико надолго запомнил его гневные, пропитанные ядом наставления:

— За едой принято заправлять салфетку за воротник после того, как блюда поданы! Ей не вытирают ни руки, ни рот.

Моника, что сидела напротив, поднесла салфетку к губам и слегка дотронулась до них. Она молчаливо подсказывала ему, как следует ей пользоваться. Он повторил ее жест, небрежно положив салфетку слева от тарелки, хотя ему не терпелось ее скомкать. Моника стала его немым учителем, он копировал ее действия, взял крайний бокал справа и самую дальнюю от тарелки вилку. Правда, Ромео держал ее правой рукой и совершенно не прибег к ножу, чем заслужил рассерженный взгляд папаши.

— Картофель не поливают соусом! Соусы для мяса и рыбы.

Никогда еще Ромео не испытывал подобного унижения. Возможно, этим он вызвал жалость Моники, и потому она поднялась в комнату Фреда вместе с ними. Перед Ромео, знатоком женщин, Каттнер хотел похвастаться сестрой. Фред вынуждал ее заговорить.

— В старом научном журнале я прочитал одну статью, автор — член лондонского Общества психических исследований. Ты ее читала? Статья о почитаемой тобой Блаватской[8]. Ее фокусы, которыми ты так увлечена, полностью развенчаны, — он снисходительно улыбнулся. — Легендарные послания махатм, например, написаны рукой самой Блавацкой, демонстрация души махатмы — всего лишь дешевая манипуляция с чучелом, изготовленным механиком. А помнишь восторги по поводу магического ковчега? Оказывается, он имел выдвижную стенку, куда можно было проникнуть через потайную дверь спальни.

Моника с усмешкой наблюдала за братом, но не проронила ни звука. Возможно, она разгадала его психологический ход. Но из речей Фреда Ромео понял, как сможет завладеть ее вниманием.

— Моя мать потомственная гадалка, — равнодушно заметил он и отвернулся к окну.

— Где вы живете? — ее голос, пьянящий сознание, словно горячая волна, нахлынул на него.

— Вы придете? — ему хотелось слушать эту музыку, томную, обжигающую, как южная ночь.

— Да.

С той поры Моника часто посещала сеньору Леоне, девушка грезила чародейством. Расставленные им сети не отпускали ее. Ромео слишком хорошо помнил унижение, которому подвергся в их доме, он ненавидел их отца за его самодовольство, презрение, высокомерие. Когда он завлек Фреда и Монику в «контору», то успокоился, почувствовав себя отомщенным. Когда-нибудь чистоплотный папаша узнает о грязном ремесле детей, какой будет удар по профессорской гордыне!

Теперь Моника была рядом, но оставалась далекой, недоступной ему, бедному, безродному итальяшке. Она всегда приходила к матери, неужели ее не влекло к нему? На его глазах она взрослела, Ромео пленял ее повестями о любви, к нему первому она обращалась за разъяснениями. «Как это происходит?» Господи! Ее голос, наивные вопросы сводили его с ума. Тая улыбку, он терпеливо ей что-то растолковывал… Роль учителя была мучительно-забавной. Но она выбрала Германа. Насмешка судьбы! Потом он понял. Герман мог заглянуть в неведомое, что притягивало ее. Моника видела в нем своеобразного волшебника, с восторгом слушала его открытия причин смерти. Словно вампир, она питалась его рассказами, и вскоре Герман не мог ее ничем удивить.

К действительности вернула боль в плече. Сейчас ему следовало раздобыть немного денег. Ромео ощупал карманы близлежащего солдата, сорвал с пояса флягу и прилип губами к горлышку. Он чуть не задохнулся — во фляге оказалась водка. Сжав зубы, он полил ею плечо, распоротое пулей. Разорвал свой индивидуальный пакет, наложил повязку. Обессиленный, он лежал около часа, закрыв глаза, прислушиваясь к каждому шороху. Потом вспомнил. Когда он бежал, то видел в клевере убитого венгерского гусара, картинно разметавшего руки и ноги. Теперь Ромео пополз туда. Через какое-то время он обнаружил труп. Красивое лицо с тонкими усами и изящно изогнутыми бровями устремлено к небу. Ромео расстегнул синий доломан с черными шнурами, что охватывал тонкую талию, вытащил кожаный бумажник. Сил пересчитать деньги не было. Он забылся рядом с гусаром, пока не услышал тихий смех.

— Хм! Дилетант. Кошелек вытащил и бросил такого молодца.

Ромео открыл глаза. Бумажника в его руках не было, а над гусаром склонился нищий. В свете луны Ромео видел, как тот снимает кольца с уже затвердевших пальцев, как срывает золотой крестик с груди героя. С глухим рычанием он бросился на мародера. Он помнил уроки бокса от Германа, только удары получались слабыми, раненная рука практически не шевелилась. Мародер выставил вперед штык подобранной винтовки, Ромео успел схватить с земли такую же и огрел прикладом по рукам бродяги. Вырвав мешок, он, качаясь и падая, побрел прочь.

— Эй, дурень! — услышал он позади. — Тут полно оружия, сам бог велел выстрелить тебе в спину, согласись?

— Не выстрелишь, — глухо прошептал Ромео, тяжело дыша. — Привлечешь внимание.

— Все равно, дурень! Дойдешь до конца поля — расстреляют за мародерство. Отдай мешок, я тебя выведу.

Ромео остановился, вытер рукавом пот со лба, холодного и бледного.

— Валяй! — он выудил из мешка бумажник гусара и бросил нищему его добро.

— Тебе следует переодеться в форму русского. Сейчас мы отыщем подходящий размер… Вот, снимай с этого френч… Будешь офицером, — но прежде бродяга присел рядом с трупом, ощупал карманы, обнаружил часы и взял их.

Ромео повиновался, снял с себя голубовато-серую форму, надел окровавленную — русского и поплелся вслед за странным проводником. По дороге он подобрал револьвер и почувствовал себя более уверенно.

— Брось, это солдатский наган. Придется взводить курок перед выстрелом. Поищи офицерский.

Они шли долго, пригибаясь к земле, натыкаясь на пулеметы, трупы лошадей, шашки туземной дивизии царского брата[9], проваливаясь в воронки от снарядов. Ромео поднял с земли компас, заметив во тьме фосфорицирующую стрелку. Вдоль поля тянулись бесконечные ленты колючей проволоки. Но в мешке бродяги нашлись и ножницы.

Ромео обернулся. Над зловещей равниной висела луна. Он разглядел пугливые ватажки, обшаривающие тела павших. Воры то и дело трусливо оглядывались по сторонам, скользящими шагами продвигаясь от одной груды мертвецов к другой, повадками напоминая свору шакалов. Его лица коснулся ветер, перебитые пулями и осколками ветви лениво закачались.

— Пить… — прошептал он.

Его спутник подобрал пустую флягу, потащил Ромео через разрезанную проволоку к дороге, вдоль которой тянулась узкая полоса реки. Он зачерпнул воды, и Ромео выхватил из его рук жестяной сосуд, жадно пригубил. Вкус воды был отвратителен. Он пил разбавленную кровь.

На повороте дороги, вдали от русских патрулей, была спрятана повозка. Повалившись на нее, Ромео забылся. Когда он очнулся, гусарского бумажника при нем не было. Он лежал на грязном полу, по углам был свален какой-то хлам. Ни мебели, ни других предметов обитания человека в доме не наблюдалось. Хозяева покинули его, пустившись в бега от надвигавшегося фронта.

У очага суетился человек. Теперь Ромео разглядел его. Ночной образ жизни наложил на его облик свой отпечаток: кожа казалась бледнее алебастра, зрению более привычен был мрак, чем солнечный свет. Тусклое, болезненное существо с фигурой подростка.

— Ты занял пустующий дом?

— Это дом моих родственников. Они бежали.

— От русских?

Парень расхохотался.

— Мы православные. Русских они встретили бы с восторгом. Сам бог велел, согласись? Про митрополита Шептицкого слыхал? А про «Талергоф»? [10]

Ромео поднялся на постели. Плечо ныло, но он мог держаться на ногах. Этого было достаточно, как ему казалось, чтобы уйти.

— Спасибо за помощь. Где тот кошелек? Мне нужно идти.

— Куда? Вокруг русские. И потом… Ты мой должник.

Глава 2

В палатке Германа сидел солдат. Пропыленная форма, вонь от пота, грязи и крови, серое лицо со струйками черных слез. Герман равнодушно наблюдал за ним, за его болью. Санитары не спешили ввести морфий. Всего-то отстрелен палец. Подождет. В соседних палатках завывали раненые, сотни раненых, над которыми кружили мухи. Он привык к их стонам и крикам.

Герман взял лупу и подошел к солдату.

— Положите руку на стол.

— Вы врач? Что за странные методы лечения! К чему это рассматривание? Где бинты и спирт?

— Успокойтесь. Назовите фамилию, звание. Место проживания.

Клерк рядом делал записи.

— Я живу в Будапеште.

Герман равнодушно продиктовал:

— Отстрелен средний палец левой руки. По краям раны остатки пороха. Выстрел произведен с очень близкого расстояния.

Солдат выдернул ладонь, страшно побледнев.

— Мое мнение: этот человек покалечил себя сам. Выведите. Следующий! — двое солдат схватили беднягу, поволокли из палатки.

— Постойте! Я хочу признаться. Я кое-что видел. Я расскажу.

Герман повернулся. Его сухие глаза безразлично взирали на это скулящее животное с запасом требовательных инстинктов. Поневоле поверишь в теорию Дарвина.

— Я вас внимательно слушаю.

— Обещайте, что меня не убьют!

— Я не могу пообещать вам этого. Трусов ждет расстрел.

— Отправьте меня обратно в тюрьму. Я преступник, я заключенный, я не обычный солдат! Ко мне должно быть снисхождение… — выл он. — Так вот! Я сообщу вам о дезертире, тогда вы не убьете меня? Энрико Леоне… Это было неделю назад. Его немного ранило. Но он притворился мертвым… Мертвым! Чтобы сбежать. Я говорю правду. Снисхождения! Прошу снисхождения!

Но Герман не замечал его более, он махнул солдатам рукой. Времени на суд в отступающей австрийской армии не было. Через минуту на заднем дворе раздался выстрел.

— Следующий! — повторил Герман.

В палатку вошел рыдающий юноша с раной в плече. Герман не видел его. Неужели Ромео спасся? Он обернулся: плечо юнца было залито кровью.

— Снимите с него одежду.

Следы пороха с кителя могла смыть кровь, потребовался бы более тщательный анализ, а времени нет. Герман присмотрелся к ране, вооружился лупой. Пропитал рану йодом. Проступили посиневшие крапинки среди окровавленной ткани. Слабак! Выстрелил через кусок хлеба. И еды не пожалел!

— Фамилия, место жительства.

— Вена.

Герман внимательно взглянул на солдата.

— Если выживешь, собираешься вернуться туда?

— Конечно. У меня семья.

— Хорошо. Пусть идет к санитарам, — распорядился он, пристально вглядываясь в лицо солдата. Он даровал жизнь и когда-нибудь потребует свой долг. Там, в Вене ему понадобятся рабы.

— Иди, что я покажу тебе, итальянец! — кричал Глеб из соседней комнаты. Они набрели на этот дом ночью: голые стены, вырванные с петель двери, разбитые окна, изрешеченные пулями лестницы… Ромео уже два месяца скитался со своим спасителем. Они шли вслед за армией, но не солдат, а государственных мародеров. После них редко что оставалось. С трупов снималась форма, которая стиралась, подшивалась и вновь шла в ход. Захватывалось вооружение, амуниция, снаряжение и техническое оснащение врага. Но то была мелочевка. Главной добычей становилось заводское оборудование, сырье и строительные материалы, банковские и музейные ценности: золото, драгоценные камни, предметы старины и искусства. Последующая волна мародеров разбирала крыши домов, выставляла стекла и рамы из окон, снимала двери и полы, уводила скот. Спустя несколько дней от населенного пункта, где прошли боевые действия, оставались лишь голые коробки домов и строений.

Ромео вошел в комнату, пустую, оклеенную простенькими обоями. Недавно здесь делали ремонт, все должно было сиять и сверкать, но пришла война.

— Гляди-ка, как старательно оклеено! — тоном знатока поделился Глеб. Он подошел к стене. — Наверное, здесь. Сам бог велел…

Глеб рванул обои длинным большим куском. За ним оказалась деревянная панель. Один за другим Глеб рвал клочья обоев, превращая красоту в бумажные лохмотья. Деревянная панель оказалась дверью.

— Наконец-то! Как я ждал чего-нибудь подобного! — кричал Глеб в восторге.

За дверью оказалась комната, полностью забитая мебелью, утварью, картинами, тюками с одеждой… Вечером их ждал пир, под окнами Ромео развел костер, на огне жарилась пойманная в окрестностях тощая курица. Глеб открывал консервы с копченым языком и персиками в сиропе.

— Знаешь, чем отпугивали в Древнем Египте мародеров? — мечтательно спросил Ромео. — Были сочинены мифы о проклятии, которое падет на голову нечестивца, проникнувшего в гробницу фараона.

— Здорово, согласись? Откуда ты знаешь?

— Читал, — скромно ответил Ромео. Он вспомнил Монику и Фреда, их истории сослужили ему в тюрьме неплохую службу, богатенькие отпрыски прозвали его Шахерезадой.

В конце сентября они оставили шахматный город Львов[11]. Ни женщины, ни развлечения не привлекали Ромео, добровольного аскета. Ему требовалось собрать достаточно средств, чтобы покинуть Глеба и устремиться в большой город, не тронутый войной. Ромео ждал Лондон, город мечты Моники и Фреда. Он рвался туда.

Глава 3

В итальянском квартале Лондона его подобрал булочник. Как и в конторе, Ромео делал любую работу. Но рядом не было Патрика, который заставил бы дело процветать. В трущобах, облюбованных итальянцами, его невзлюбили. Вынужденное воздержание последних лет заставляло его искать встречи с каждой приглянувшейся ему женщиной. Некрасивых для него не существовало. Отныне двери порядочных домов были перед ним закрыты. Ватаги мстительных братьев налетали из-за угла, обманутые мужья нанимали убийц, оскорбленные отцы кипели бессильным возмущением. Очередная жалоба вынудила булочника выгнать Ромео, и женитьба не грозила тому, у кого ни гроша за душой.

Он жил в мансарде. Здесь была ванна, куда он таскал горячую воду, и граммофон с пластинками. Возвратившись, он поставил пластинку и полез в ванну. Ему казалось это изысканным, аристократичным — купаться под музыку.

В дверь постучали. Ромео обернул полотенце вокруг бедер, открыл дверь. На пороге стояла дама лет тридцати, ее изящное платье, шляпка с вуалью, меховое манто, драгоценности так не вязались со скудостью обстановки! Ромео поклонился, ожидая, когда женщина скажет, что ошиблась дверью.

— Так вот ты какой, голубчик! — она хищно улыбнулась. — Ромео… Кто придумал тебе это имя? Наверняка, женщина. Почему ты не приглашаешь меня войти?

Она была итальянкой. Черные глаза скользили по его мокрому торсу, по курчавым волосам на груди. Казалось, полотенце мешало ей рассмотреть его. Она словно покупала игрушку, и ей хотелось повертеть ее, пощупать, вдохнуть новый запах.

— Что вам нужно?

— Мне нужен ты. Идет война, дефицит мужчин растет.

— А… — протянул он.

— Ты меня не понял. Мне рассказали о тебе. В итальянском квартале ты наделал много шума, — она хотела сесть, но боялась испортить платье от соприкосновения с ветхой обивкой кровати. — Когда-то я была такой же бедной, Ромео. Но у нас с тобой есть один талант, он помог мне разбогатеть…

— Какой же это талант? — усмехнулся он.

— Талант соблазнять. Я помогу тебе. Ты этого хочешь?

— Я даже не знаю, как вас зовут.

— Джульетта, мой милый Ромео. Меня зовут Джульетта, — и она расхохоталась. — Сними полотенце, я хочу взглянуть, стоит ли за тебя браться. Хотя твоя слава — залог будущего процветания, мне нужно убедиться, что я ставлю на ту лошадку. Ну же!

Ромео послушался. Голый, он смотрел, как Джульетта стала серьезной, как облизнула губы, словно лакомка-кошка. Кончиком пальца она задумчиво провела по своей нежной шее. Ромео был возбужден, и от ее опытного взгляда это не укрылось. Она будто сама провоцировала его: вытащив веер, игриво провела по его плечу, там, где остался шрам от пули.

— Как легко тебя зажечь! — рассмеялась она. — Тише, тише… Я берусь за тебя, голубчик.

С того дня все переменилось в его жизни. Джульетта провела его по магазинам, выбрала гору одежды, сняла квартиру в престижном районе Лондона, посетила вместе с ним парикмахера.

— Кого я должен соблазнить? — спросил он за обедом в ресторане. Она наблюдала, как он ест, и улыбалась. Хоть этому его учить не нужно.

— В следующий четверг ты познакомишься с ней. Сорок лет, очень богата, ты сможешь выжать из нее все! Я расскажу про ее привычки, про ее любимые занятия.

— У нее есть муж?

— Да, и трое детей, уже взрослых. Но не беспокойся, ты не первый ее любовник. Она научена скрывать от мужа свои похождения. И потом это легче, у нее нет предубеждения против любви.

— Почему ты выбрала для нее меня?

— Ей нужно что-нибудь новое, свежее. Прежний любовник теперь угощает ее вином собственного изготовления, водит в театр… Он превратился в старую привычку, — она сморщили маленький носик. — Запомни одно: Кэтти никогда не должна узнать, что встреча с тобой не случайна. Она — моя близкая знакомая. А Ромео будет отдавать своей Джульетте двадцать пять процентов своих доходов. Понял?

В четверг Джульетта назначила встречу в ресторане. Он пришел чуть позже. Джульетта расположилась за столиком у окна, в ее компании ели мужчина и женщина. Та самая богачка, американка Кэтти Норвуд. Ромео медленно рассмотрел ее. Полная блондинка с насмешливыми глазами. Она с аппетитом ела, с удовольствием слушала щебет подруги, громко хохотала над анекдотами мужчины, смаковала вино. Госпожа Норвуд была гурманом жизни.

Неужели рядом муж? Он наблюдал за троицей. Джульетта смеялась, ее взгляд касался мужчины. Может, и не муж… Ромео отдал гарсону пластинку, тот подошел к граммофону. Заиграла музыка. Мужчина пригласил Джульетту танцевать. Женщина осталась за столиком одна. Настал момент знакомства. Ромео поднялся. Он заучил эту сцену наизусть — с поклоном он представился и предложил себя в партнеры по танго.

— Танго? Я не умею… Эти аргентинские танцы! Как странно…

Ромео забыл заученные речи.

— Вы боретесь? — он повелительно сжал ее руку. — Танго — танец-битва.

Ромео прижал ее к себе, увлекая чувственной настойчивостью движений, слишком откровенной. На ее лице он читал неудовольствие, оттенок страха.

— Лучшая партнерша для танго бесконечно покорна, — он заставил ее тело изогнуться, — и невероятно строптива одновременно. Вы такая? Чтобы добавить огня, скажу вам, аристократке: танго — танец бедняков! Возмущены? — Ромео провел коленом по внутренней стороне ее бедер. — Здесь, в Англии люди потеряли привычку держать друг друга в объятьях, — его дыхание обожгло ее белоснежную полную шею. — В вас кипит гнев? Задета гордость? — Ромео наклонил ее и резко приблизил, его губы коснулись ее щеки. — Неповиновение зажигает страсть.

Джульетта испуганно взглянула на своего спутника:

— Неуч! Что он плетет ей?

Ромео дотронулся губами виска Кэтти.

— Когда ты раздеваешься перед сном, то показываешь свою силу и слабость. Все становится явным. Так же и в танго.

Ее щеки горели, на ресницах дрожали капельки слез, она задыхалась. Никто никогда не смел так обращаться с ней! Словно она… рабыня?! Это непристойно, гадко.

— Я безжалостен? Говорят, танго исполнено не только страсти, но и смерти. Оттого оно столь невыносимо печально, полно боли, безнадежности.

Музыка прервалась, Ромео поцеловал ее ослабевшую руку и исчез. Кэтти буквально упала на стул. Гарри куда-то вышел. Джульетта остановила на подруге испытующий взгляд.

— Это было ужасно? Ты на себя не похожа! Растрепана…

— Ты знаешь, я чувствую себя так, словно занималась с ним любовью… здесь… прилюдно. И упивалась этим!

— Он назвался… не могу вспомнить его имя.

Кэтти разрыдалась, слезы опустошили ее, она чувствовала себя усталой и разбитой. Но она что-то чувствовала. За несколько минут она перечувствовала столько! Гнев, блаженство, унижение, страсть. Как в молодости…

— Он сказал, что танцору главное — найти хорошего партнера. Если это удается, они могут танцевать годами, но вряд ли будут интересоваться жизнью друг друга. Я была хорошим партнером?

— Да вряд ли. Он крутил тебя и так, и эдак. А у тебя, по-моему, ноги подкосились. Ты испугалась.

— Вначале, — дрожащей рукой Кэтти взяла бокал с вином и судорожными глотками выпила. — Найди его, Джули…

— Я без труда узнаю, где живет этот юноша, голубушка, — пообещала Джульетта.

…Молочная скатерть, фарфор, суп из белой фасоли с куриным мясом, спагетти, шампиньоны в сметане, рыба под майонезом, шампанское, взбитые сливки бисквитов, мороженое… Кэтти прислала для него белый костюм, ее платье отливало жемчугом. После ужина их ждала спальня цвета снега, он был уверен в этом. Но не смеялся этой причуде. Ромео был счастлив.

Глава 4

Весной его родина объявила войну Австро-Венгрии, но Ромео это мало касалось.

— Это Тома, — Джульетта указала на рыжеволосую хозяйку дома, принимающую гостей во фраке и брюках. Она выглядела подростком, мужской костюм подчеркивал узкие бедра и плоскую грудь.

— Это с ней ты хотела меня познакомить?

Джульетта расхохоталась.

— Нет! Упаси боже! По слухам она гермафродит. А это ее муж, романист.

— Странная парочка. Он более похож на женщину, нежели она.

— Женя гомосексуал. Их брак девственный, духовный.

Все разговаривали, хор голосов на минуту затихал, когда кто-то из гостей садился за пианино или декламировал странные, неприличные стихи. В гостиной курили, на столике стоял поднос с булочками, виски и чашки с какао. Джульетта проследила его взгляд, устремленный на скудное угощение.

— Главное пиршество здесь — беседа. Тебя шокирует обстановка? Голубчик, приглашение к Томе и Жене считают за честь.

В толпе он заметил молодого человека, грациозного, изящного. Его глаза и брови были аккуратно подведены.

— Это актер? Он забыл стереть грим.

— Я вас познакомлю. У Борисова своя балетная труппа. Очень влиятельный человек в мире искусства, — она поманила мужчину рукой и подставила щеку под его охотный поцелуй, после чего удалилась, подбадривающе подмигнув Ромео.

Борисов придирчиво осмотрел Ромео, в его глазах мелькнул таинственный огонек.

— У вас телосложение танцора. Вы берете уроки? Я могу пристроить вас… Кто-нибудь занимается вашей карьерой?

Ромео растерялся.

— Да нет, — он никогда не помышлял о балете.

— Вот карточка клуба, где я часто бываю. Скажем, в четверг я буду ждать вас. Мы познакомимся поближе, — и Борисов, словно кот, прикрыл сальные глазки подкрашенными ресницами. — Буду с нетерпением ждать…

Когда Джульетта вернулась, Ромео самодовольно улыбнулся.

— Это с ним ты хотела меня познакомить, с этим Борисовым. Браво! Он сразу понял, чего я стою. Пригласил меня в клуб.

— Надо придумать тебе имя, в этом клубе все называются античными или арабскими именами. Члены клуба — художественная богема, тебе будет полезно сблизиться с ними. Они проповедуют модное интеллектуальное развлечение, игру… — она замялась. — Борисов — прекрасная перспектива для тебя, он сформирует твой художественный вкус, раскроет скрытые, неизвестные тебе самому таланты…

Он всмотрелся в напряженное лицо Джульетты, она что-то недоговаривала.

— Иметь дело с мужчинами намного проще, чем с женщинами, голубчик.

Ромео побледнел, только теперь он отметил странное поведение собравшихся, развязный цинизм, вызывающий, хвастливый.

— Я буду давать тебе косметические советы, — шептал какой-то нахал смазливому юноше, приглаживая его светлые волосы. Женя обмахивался китайским веером, его ухоженные ногти были покрыты перламутром. Никто здесь не скрывал необычности своих вкусов и потому представал перед воспаленным взором Ромео в ореоле разврата. Он выбежал из гостиной. Внизу, в прихожей на полу сидел какой-то парень и выл во весь голос, обливаясь слезами:

— Не ходи! Не смей ходить к ней! — он цеплялся за полу пальто господина, что пытался вырваться из цепких объятий.

Ромео бросился в ванную, смочил пылающий лоб водой. Наконец, он вышел, собираясь покинуть дом. Он проходил мимо гостиной, когда услышал взрыв хохота:

— Пилот у Мон — в твоих устах новый анекдот. А помните того бедного арабского принца?

— И этот авиатор поднимал ее в воздух на аэроплане? Он мог перенести ее через Ла-Манш и показать небо Франции!

— Я никогда не могла понять, как эта тихоня кружит головы. О ее похождениях мы узнаем только из твоих уст, Тома. Мон молчалива, словно скромница-институтка.

— Подождите, она должна сейчас спуститься.

Заинтригованный, он прислушался к шепоту. Если этих странных людей мог кто-то удивить…

Голос Жени:

— Вы заметили, каждый здесь настойчиво требует внимания — сыплет остроумными репликами, звонко смеется или, наоборот, принимает надменно-скучающий вид. А Мон, словно бесстрастный наблюдатель, присядет в углу, закурит, и заговорит лишь тогда, когда к ней обратятся. Воплощение спокойствия, грации, достоинства. Без желания притягивать к себе взгляды.

— А вот и Мон!

Ромео выглянул из коридора. Он видел тонкий силуэт, промелькнувший за стеклом дверей. Молодая женщина целовала это бесполое существо Тому. Когда она обернулась, Ромео замер. Он не помнил, как очутился вдали от этих людей, в тишине гостиной, в кресле напротив нее.

— Я живу здесь, — он ожидал уловить в ее голосе оттенок смущения. Жить здесь? Признаваться в этом столь непринужденно?… Да, она и Фред всегда были не от мира сего. — Тома единственный человек, кто знает обо мне все. Она сама слишком необычна, чтобы осуждать странности моей жизни.

— Я всегда не понимал тебя, — женщины любили его задумчивый взгляд. Казалось, его мысли поглощены ими, ему нравится думать о них. — Ты изменилась… Была такой милой, маленькой, тоненькой. Повзрослела. Совсем взрослая, даже страшно…

У двери он что-то заметил, кончик лакового ботинка. Их подслушивал мужчина. Кого ревновали, ее или его? Он передернул плечами.

— Все эти люди… И ты рядом с ними…

— Скандальные, эпатажные, они поглощены собой. Им нет до меня дела. Никогда еще я не чувствовала себя столь спокойно. Они мой театральный занавес, моя ширма. Я в безопасности. Что касается тебя… Ты, поклонник любви, так нетерпим? Англия сделала из тебя пуританина?

Ромео вдруг испугался, что она узнает. Узнает про Джульетту и Кэтти, про приглашение Борисова в клуб… И этот ботинок у двери, их сторож. Он резко поднялся и направился к двери. В коридоре послышались пугливые шаги, узкая фигура, затянутая во фрак, исчезла в глубине дома. Тома.

Глава 5

Ромео прислал Монике коробку с белым платьем. Кэтти многому его научила, и «белый вечер» был безотказным средством соблазнить женщину. Ромео часто прибегал к этому способу и никогда не испытывал поражения. Блюда на столе были подобраны в изысканно-однообразной гамме, гостиная словно купалась в молоке цвета.

И вот она рядом, и беседа проникнута чувственностью. Немного отстраненная, она пока еще не привыкла к нему, но он заставит ее вспомнить.

— Хочешь, я скажу тебе комплимент?

— Еще один к той сотне, что ты уже сказал? — в ее голосе чувствовалось напряжение.

— Нет, это отдельно.

Задумчивый взгляд… Будто он видит в ней что-то потаенное, чего она сама о себе не знает. Будто угадывает в ней ведомые ему одному черты, как садовник, взлелеявший в своем розарии ослепительный экземпляр.

— Ты стала женщиной. Я это понял по позе, в которой ты сидишь, и взгляду. Я стал бояться тебя: боюсь видеть, слышать, прикасаться, боюсь сказать что-то не то. Ты так тонко все чувствуешь! Пойдем… Потанцуем…

Танец, знаменитая прелюдия к постели. Небытие прикосновений. Он улыбнулся — пытаясь унять внутреннюю дрожь, Моника вся сжалась. Напряженную, ее так легко спугнуть.

— Посмотри мне в глаза! — Ромео наклонился, чтобы поцеловать ее.

В его глазах была бездна, и Моника отвела взор. Она заметила в углу рояль, белый, как сахар. Ромео не умел играть… Моника отстранилась. Фальшь! Как декорации египетской старины… Любимые классики, выброшенные с полок во имя чистоты стиля… Как черный кот Мадлены… Театральная бутафория для непритязательного зрителя! Фальшь!

Во вторник он был приглашен Томой на пикник. Он помнил ее отчужденность и явное неудовольствие, какое вызвала его симпатия к Монике. Приглашение выглядело, как ловушка. Но не ей вставать на его дороге.

Вторник — завтра. Ромео медленно набрал номер, вскоре в трубке послышался голос Моники, упоительный, манящий.

— Что ты делаешь?

— Читаю. «Пигмалион» Шоу.

— А! Я читаю Достоевского, — он выдержал многозначительную паузу. — Шоу, Дойл несравнимы с ним. Какая мораль в их книгах? Достоевский серьезный мыслитель, тонкий психолог. На днях я читал Фрейда, наши точки зрения во многом схожи.

— В чем? О какой книге идет речь? — в голосе Моники не было усмешки.

— Я не помню названия. Что ты собираешься делать этим вечером?

— Пойду к Томе.

— Хочешь совет? Сходи к графу К. Там серьезные люди.

— Не хочу. Меня устраивает общество Томы.

— Но у графа серьезные люди, тебе будет интереснее.

— В последнее время мне надоели серьезные люди. И мне надоело слушать глупости, Рики.

— Просто я стал честнее.

— Зря.

Он положил трубку, его опять окружил беззаботный хохот и болтовня женщин, чьи мужья в этот час, должно быть, устилали дно окопов, жадно проглатывая горячую порцию гнилой каши. Ромео осушил еще одну рюмку коньяка и вернулся в салон. Джульетта подмигнула ему, ее подруга, госпожа Эмилия обратила к нему жадный взор. К Ромео подошла вдова, он помнил ее имя — Сьюзан, не утруждая себя запоминанием фамилии. Ромео прекрасно знал породу таких женщин — красивых, что возвели кокетство в особый вид искусства, любым способом доводящих мужчин до исступления, но никогда не отдающих себя. Они получали удовлетворение уже от одного желания мужчин обладать ими. Им было достаточно.

Сьюзан обольстительно улыбнулась, томный взгляд не отрывался от его губ.

— Это правда?… Вы умеете делать массаж? Учились этому на Тибете? Говорят, в Париже массаж в моде?

— Это чисто лечебная процедура. В какой-то степени я врач, — серьезным тоном сказал он и отвернулся.

Для кокетки его невнимание было невыносимо.

— Мой организм в последнее время требует чего-то…

— Я могу уделить вам пять минут, не больше, — строго вымолвил он.

— Будьте так добры… Пожалуйста.

— Пройдемте туда. Надеюсь, нас не будут отвлекать.

Он провел ее в одну из дальних гостиных, положил на диван лицом вниз. Ее плечи, спина были обнажены сильно декольтированным платьем. Пальцы Ромео мягко коснулись ее нежной кожи, от чего дама издала томный стон, заставивший его затрепетать. Но он хорошо знал, каким пленительным может быть этот обман, но он останется ложью. Он сжал пальцы, услышав стон не наслаждения, а боли, но продолжил мять мышцы женщины. Из гордости она сдерживала крик, сжимая зубы. Она не могла показать даже вида, что ей неприятно. Когда ее кожа покрылась болезненными пятнами, будущими синяками, руки Ромео нырнули в глубокий вырез на груди. Его жесткие пальцы стиснули ее набухшие соски так сильно, что из глаз Сьюзан брызнули слезы. Ромео встал и покинул комнату, оставив молодую женщину в жалком оцепенении. Через пять минут она вернулась к компании, будто ничего не произошло. Ее плечи покрывала газовая пелерина, горделивый взгляд скользил мимо.

Романы Томы были всегда специфичны, в ней горело сильное желание поражать, удивлять. Любой из ее гостей был диковинкой в ее коллекции. Каждый вечер она устраивала балаган, представление, все находили ее странной, претенциозной, страшно интересной. Демон ее натуры плодил подобных себе, притягивал, манил вечных клоунов, бегущих от банальности. От нее ждали выходок, скандала. Никто не понимал, что иногда и ее мятежная душа требует стать, пусть на час, простой, скучной, убогой. Никто, кроме Жени и Моны… И Тома не хотела потерять ее.

Для пикника она выбрала болотистую местность одного из предместий, вдали от лондонского смога — ядовитой смеси промышленных выбросов и каминного дыма. Она боялась, что итальянец не придет. Он пришел, одетый, как на светский прием: белое пальто, вокруг бычьей шеи повязан бежевый шарф. Самолюбие человека, выросшего в бедности, столь болезненно! Тома рассчитывала на это. Одеться хуже, испачкаться в присутствии людей иного сословия Ромео позволить себе не мог. Он хотел изображать денди даже среди болот, в его примитивном восприятии богатых людей они должны так поступать.

Тома пригласила Кэтти Норвуд, Борисова и Джульетту. В таком тесном кругу обязательно должно что-нибудь произойти, итальянец поневоле окажется в глупом положении. Тома не хотела делиться с Мон сплетнями о Джульетте, Борисове и банкирше Норвуд. Ни к чему. Моника и так должна понять, насколько ее выбор неудачен.

Гости суетились вокруг костра, собирали хворост, их забавные потуги быть полезными в тонком деле разжигания огня вызывали взрывы смеха. Образ богатого не позволял Ромео снизойти до помощи другим, он терпеливо ожидал, снисходительно обронив, что в парке пикник получился бы более цивилизованным.

Женя откупорил бутылки, Мон вытащила из корзинки хлеб, колбасу, добыть которую в военное время было небывалой удачей. Все собрались у костра, и Тома пекла на огне яблоко.

— В углях мы приготовим прекрасный картофель!

Итальянец не притронулся к угощению. Простая деревенская пища не для его изысканных вкусов. Прячась от дыма, он переходил с места на место. Бедняга, в век технического прогресса он надеялся найти богатого человека праздным и расслабленным прожигателем жизни. Он искал свой идеал, а находил веселых бездельников — разорившихся дворян. Деньги текли только к тем, кто даже в развлечениях извлекал для себя пользу. Ромео забыл Патрика, каждая минута которого отводилась мысленным расчетам.

Сидящие на покрытом одеялом бревне женщины нанизывали на кленовые прутики кусочки колбасы. Кэтти была прекрасна, словно героиня полотен Рубенса. Полная жизни, она делилась, изливала ее на окружающих щедрым потоком. С Мон она быстро нашла общий язык. К недоумению Ромео, никто из-за него ссориться не собирался.

— Красавица! Хоть на самовар ставь! — прокомментировал Борисов.

— Что? — не понял Ромео, чем заслужил снисходительный смешок Жени.

— Я всегда довольна мужчинами, потому что их несколько, — беззаботно делилась философскими изысканиями Кэтти. — Один заботится о семье и деньгах. Другой — для любви, с ним можно показаться на людях, но издалека, чтобы другие женщины исполнились зависти. Пускай, он недалек, для интеллектуальных бесед у меня есть водитель-философ, человек энциклопедических знаний, с которым я час-другой в день могу поупражняться в остроумии, потому как у него прекрасное чувство юмора. Но совместить все в одном мужчине невозможно. Глупо искать идеал. Мужчина — существо функциональное.

Это говорила Кэтти, его Кэтти. Приблизившись, Ромео видел ее полную холеную шею, подрагивающие в ушах серьги. Функция! Назвать его функцией, когда они оба знали, кто хозяин ее тела, кто заставляет ее повиноваться и просить, кто заставляет ее плакать в экстазе. Говорить о нем так пренебрежительно, в его же присутствии!

Он обернулся к Томе. Минуту он изучал ее хрупкую фигуру, потом отвернулся, пробрался сквозь кусты, грозящие испортить костюм. Он запомнит этот пикник, как запомнил ужин в доме профессора Каттнера.

Женя шепнул супруге:

— Впредь будем приглашать его почаще. Этот молодой человек очень забавен, его присутствие повышает настроение. Я чуть не упал с бревна, когда услышал его монолог о современной прозе.

Глава 6

Лондон… Фред всегда стремился сюда, в обитель цивилизации, прогресса. И Моника ступила на берег Англии, зная, что брата непременно привлечет сюда голос смерти. Тихий голос, что звал их всех за собой…

Когда газеты взбудораженной Европы только и писали об убийстве австрийского престолонаследника, в одной из заметок промелькнуло имя Каттнера. Каким-то образом сбежавший из сараевской тюрьмы преступник был замешан в кровавой расправе.

— Что нового? — поинтересовалась Стеф.

— Что и всегда, — Моника кинула газету в пылающий камин.

Найти Фреда… Газета даже дала ответ, как, в маленьком заголовке статьи:

«Всемирно известный исследователь смерти

доктор-танатолог[12] Парсонс собирает материалы

для своей книги „Встречи со смертью“».

В сентябре Моника прибыла в Лондон. Фред обязательно посетит доктора Парсонса или уже посетил.

Парсонс напомнил ей отца. Поглощенный собой, фанатик идеи, он не видел и не слышал гостью, для него она не существовала, как и мир живых. Лишь подобный сновидению мир смерти владел его вниманием.

— Вдова? — послышался его сиплый голос.

— Я не замужем.

— Близкие родственники умирали?

— Нет. Почему вы спрашиваете?

— Жаль. Женщины гораздо чаще, чем мужчины, вступают в контакт с умершими. Опыт такого рода наиболее вероятен у женщин, потерявших супруга. Поэтому жаль… что вы не вдова. Да и родители… Имеют тесную связь с детьми и часто странным образом сообщают им о своей смерти. Поэтому жаль…

— Что я не сирота?

— Да, — абсурдная жестокость старика, желающего несчастья ближнему, которое даст ему материал для исследований.

— В детстве у меня умерла собака. В тот момент я находилась в пансионе, далеко от дома. Я знала, что она старая и больная. И однажды я вдруг поняла, что в этот самый миг она умерла. Я расплакалась и позвонила домой. И действительно…

— Так, так… Она сообщила о своей смерти, попрощалась навсегда. Так бывает. Но собака! Собака… Нет, о собаках я упоминать не буду.

— Мой брат занимался исследованиями подобного рода. Он фотографировал момент смерти. Я ищу его. Возможно, он навещал вас. Высокий, немного сутулый… — она поняла свою ошибку — внешность вряд ли волновала Парсонса. — У него возникли трения с церковью…

— Церковь! — пробурчал доктор. — У христиан небо — иерархическое государство, где ангелы и святые созерцают бытие Бога, Коран обещает арабам рай — прекрасный оазис, где мужчины возлежат на ложах, наслаждаясь вином и фруктами, гедонисты верили в прекрасный остров, где изобильная земля круглый год рождает медоносные плоды. Ацтеки, скандинавы, эскимосы… Представления о загробной жизни совершенно различны. Почему же, придя в себя после остановки сердца, католики не рассказывают, что видели святого Петра у Жемчужных врат, Христа, хоры ангелов?

— Так эти люди возвратились с того света?

Телефонный звонок прервал странную беседу. Через несколько секунд, сияющий, он бросил трубку и вскочил из-за стола.

— Скорей, а то не успеем! Джон, в машину! — кричал он. — А то старая ведьма опередит нас. Я не прощу себе этого.

Моника выскочила вслед доктору, забралась в автомобиль. Ее присутствие совершенно не волновало Парсонса. В счастливом возбуждении он говорил:

— Это небывалая удача! Она изменилась, изменилась. Жалкая, больная старуха! Ее ненавидел весь свет. Улыбается! Будто увидела что-то прекрасное! Хоть бы успеть, успеть. Она расскажет, что видит. Преобразилась, прозрачная кожа, светится… юна… Как тот мальчик, больной чахоткой, внезапно сел на постели — я опишу этот случай — широко открыл глаза и улыбнулся впервые за несколько месяцев, и вместе с последним вздохом воскликнул: «Как прекрасно, мама!». И упал на подушку мертвым. Я докажу, докажу этим жалким врачишкам с горсткой постулатов вместо мозгов! Ха, галлюцинации, отравление мочой, наркотики, ха! И у всех, независимо от возраста, культуры, национальности видения одни и те же! Ха!

«Ролс» резко затормозил, Парсонс выскочил и бодренько взбежал по ступенькам. Моника бросилась за ним. Шум бойких каблуков доктора нарушил мрачную гармонию дома. Достигнув второго этажа, Парсонс встретил препятствие в виде пастора, преградившего ученому дорогу.

— Благодать снизошла на дочь Господню. Проявите терпение, господа.

— Прочь, церковник! Прочти на досуге Евангелие от Иоанна о Лазаре, возвращенном к жизни. Что пережил он за те дни, что был мертв? — и Парсонс вломился к умирающей.

Моника не последовала за ним. Она опустилась на диван. Смерть всегда представлялась ей как конец всего, облеченная траурной мантией горя близких. А Фред видел в смерти жизнь, начало, новое. То, что ее взору было недоступно.

Напротив сидел мужчина, он будто дожидался, пока она заметит его присутствие:

— Лорд Бартон, — с легким поклоном назвался он.

— Леди Мона.

— Вы последовательница этого старичка-мистификатора?

— А вы… наследник этой старухи-ведьмы?

Мужчина расхохотался.

— Простите меня. Получил по заслугам. Постараюсь впредь быть более тактичным. Например, очень вежливо приглашу вас на ее поминки? Позволите…

— Звучит романтично.

Глава 7

Чета Бартон, хоть и состояла в ссоре, грозящей перерасти в развод, принимала гостей. Вражда хозяев обернулась странным выбором приглашенных — каждый из супругов руководствовался лишь своим вкусом и симпатиями. Среди друзей леди Маргарет Бартон была мистификаторша и медиум — мисс Вирджиния, профессор-востоковед, эксцентричная русская поэтесса и сэр Артур, в пользу которого она когда-то агитировала в ходе избирательной компании.

Гостями хозяина Чарльза Бартона явились приятель Стивен — легкомысленный холостяк, доктор Грин и Моника.

Все собрались за трапезой: назвать это ужином было сложно — похлебка и рисовый пудинг, которые в военное время считались угощением изысканным. Чарльз и Маргарет сели на противоположные концы длинного стола, демонстративно не замечая друг друга, а гости пытались придать беседе непринужденный тон.

Монику окружали Стивен и русская поэтесса Тома, но вниманием молодой женщины владела Вирджиния, существо иного мира, мира, в который Моника вступила однажды и куда сама закрыла дверь. Общество спиритов, сеансы, явления духа… Моника не утратила любопытства, но внимала повествованию Вирджинии с оттенком усталости, как когда-то Мадлена слушала ее.

Стивен шепнул:

— Надеюсь, вы не разделяете всеобщее увлечение оккультизмом? Иначе у материалиста Чарльза не останется сторонников, а поддержку коалиции во главе с Маргарет он вам не простит.

— За духовидцами — будущее, — провозгласил сэр Артур. — Если все убедятся в нематериальной сущности мира, теология и догмы исчезнут. Люди постигнут, что число ипостасей Бога или процесс рождения Христа не имеют никакого отношения к развитию человеческого духа!

Она бросила на усача — сэра Артура пытливый взгляд. Ее соседка, рыжеволосая поэтесса в экзотическом наряде, тронула Монику за руку:

— Я и мой муж основали Новую церковь…. — Пышный мех лисицы обернул хрупкие плечи Томы, на ее лбу красовалась золотая лента с брошью.

— Новая церковь… — рассеянно повторила Моника. — Очень хорошо.

Стивен шепнул:

— Нам повезло — Тамара не надела свое ожерелье из обручальных колец. Каждое кольцо в нем символизирует брак, причиной крушения которого она стала.

— Да, да…

Вирджиния и сэр Артур так восторженны в стремлении постичь тайны мира… Как и она когда-то. Ее нежный голос привлек их внимание:

— Взываю к вашему оккультному опыту, чтобы раскрыть мучительную загадку. Меня преследует смерть — само слово, образы, ее реальное воплощение…

— Чтобы открыть секрет смерти, следует постичь загадку жизни, — провозгласила Вирджиния.

Стивен бросил на Монику недовольный взгляд и попытался переменить тему застольной беседы, втянув Чарльза и сэра Артура в обсуждение военных действий.

— Я решил отправиться на фронт полевым врачом! — объявил доктор Грин. За весь ужин он не произнес ни слова, демонстрируя прекрасный аппетит.

— Похвально! — одобрил Стивен.

Тома прошептала:

— Бедняга здесь совсем оголодал, а фронт кормит бойцов бесплатно.

— Я слышал о вашем изобретении, — обратился Чарльз к сэру Артуру. — Поразительно, что вы добились от неповоротливого Адмиралтейства его массового производства! Да еще оснащения военных кораблей!

Русская пожала плечами:

— Речь идет о каких-то кругах, которые надувают и которые должны спасти от утопления.

— Мне пригодился бы такой, я не очень хороший пловец, — улыбнулась Моника. — Сэр Артур, подарите мне один!

— Подарю. Могу даже модель спасательного жилета презентовать.

— Может, и плавать научите? — улыбнулась она.

Леди Маргарет поддакнула:

— Наш друг сам обучал меня ходьбе на лыжах! Он занимается всеми видами спорта. Сэр Артур прекрасно разбирается в футболе, боксе, авторалли. Не зря ему поручили освещать в прессе последние олимпийские игры.

— Я уверена, что касается гонок, вы проиграете моему брату, — ласковое тепло ее голоса, словно майские лучи, касались присутствующих.

— Конечно, — вставила поэтесса. — Пятьдесят пять лет — не шутка. А как поживает ваша любимая жена, сэр Артур?

Стивен шептал:

— Маргарет сильно превозносит своего друга, а пригласила его только потому, что сэр Артур возглавляет Комитет по реформам о разводе. Маргарет рассчитывает на несколько дельных советов.

— Это не к чему, — отмахнулась Моника от соседа. — Чарльз любит жену. Иначе он не пригласил бы меня сюда. Видите ли… Имея серьезные намерения, не приглашают к жене на ужин. Приглашают, дабы задеть чувства жены. А задеть эти чувства хочется тогда, когда они тебе не безразличны.

Профессор-востоковед обратился к ней:

— Лорд Бартон сказал, вы разбираетесь в истории Египта. Мне кажется, ваш интерес, как и мой, касается жемчужины?

— Жемчужины?

— Вам еще не довелось лицезреть ее? О, вы бы поразились! Вы должны ее увидеть, вы поймете, какое это сокровище! Когда-то эта жемчужина украшала глаз статуи Анубиса.

— Бога смерти? — прошептала Моника.

— Что…. опять? — усмехнулась Вирджиния. — Вы оказались правы. Образ смерти вас преследует…

— Анубис, — как ни в чем ни бывало, продолжил профессор, — покровитель умерших, некрополей и кладбищ, один из судей царства мертвых, хранитель ядов и лекарств.

В гостиной лорд показал гостям жемчужину. Величиной с большой лесной орех, абсолютно черная, она покоилась на бархатной подушке под стеклянным колпаком и действительно напоминала блестящий глаз шакала.

— Диво! — шептал востоковед.

— Глаз Анубиса! И лежит здесь на потеху бездушным зрителям. Какая огромная космическая энергия заключена в нем, как можно было бы использовать эту силу! — стенала Вирджиния. — О, я чувствую ее. Она разливается по мне божественным сиянием. Маргарет, когда, наконец, ты расстанешься со своим ужасным мужем, я буду умолять тебя разрешить мне провести один ритуал. Египетские жрецы оставили одно заклинание… Жемчужина — глаз в потусторонний мир, неужели вы не понимаете? Сколько скрыто в нем!

— Сумасшедшая, — процедил Чарльз. — Суд решит, кому: мне или Маргарет, при разделе имущества достанется жемчужина.

— Чарльз, тебе нельзя терять ее! — серьезно проговорил Стивен. — Жемчужина приносила удачу твоим предкам и тебе, ты не знаешь поражений. В делах тебе сопутствует вечный успех. Желал бы я иметь такой оберег.

Гости возвратились в гостиную. Мужчины курили, Моника подсела к сэру Артуру.

— Я прочла все ваши рассказы, люди в них часто погибают. При странных обстоятельствах… Вы описываете лица покойников, они ужасны, скованы судорогой смерти, с диким взглядом, в котором застыли непередаваемые муки жертвы. Но я по опыту знаю, и доктор Грин подтвердит мое мнение, что лицо покойника спокойно, все морщинки разглаживаются, мимические мышцы расслабляются, какой бы ужасной смертью этот человек не умер, даже если его перерезали колеса паровоза.

Сэр Артур снисходительно улыбнулся.

— Или же пристрастие вашего героя к наркотику. Один мой хороший знакомый употреблял опий. Это превратилось в болезнь, к сожалению, смертельную.

Молодая женщина выжидающе смотрела на него, словно ее слова имели двойной смысл. О, он слишком хорошо знал этот взгляд. Взгляд влюбленной дурочки, желающей, чтобы ее разгадали с помощью дедуктивного метода.

— Почему-то публика обожает детективные рассказы, а ведь они достаточно примитивны, если разобраться. Что вы и доказали. Почему никто не стремится обсудить со мной фантастические повести, а ведь они намного интеллектуальнее этого журнального чтива. Всех всегда волнует Шерлок, — раздраженно ответил он.

Моника отошла к окну, зажгла сигарету.

— После развода тебе придется покинуть замок, — услышала она голос Вирджинии. — Жаль, эти стены укрепляли твою энергию. Ты была в безопасности в этой крепости. Каждый камень здесь хранит особое излучение в зависимости от событий, каких он стал свидетелем.

— Да, мне нужно проститься с Бартон-холлом, — сквозь слезы прошептала леди Маргарет и ушла бродить по старинным залам.

— Зачем вы расстроили ее? — накинулся на Вирджинию врач. — Ее нервная система сейчас и так перегружена. Теперь ей потребуется успокоительное, — он вышел за своим саквояжем.

— С вашего позволения, сэр Чарльз, я осмотрю коллекцию индийского оружия, — предложил востоковед.

— Позже, друг мой. Нам со Стивеном нужно кое-что обсудить в кабинете. Покажите леди Моне библиотеку, прошу вас.

Компания распалась, но ненадолго. Ливень за окном нагонял скуку, промозглые стены коридоров пахли сыростью. Треск поленьев в камине и шотландское виски вскоре заманили гостей обратно в теплую гостиную. Приятная беседа возобновилась.

Неожиданно в гостиную влетел слуга, его испуганные глаза обвели гостей, а горло исторгло хриплое:

— Жемчужина… Исчезла!

Только начиная с этого момента, произошло настоящее знакомство всех обитателей замка. В тот же вечер прибыли полицейские, гостей по одному вызывали в кабинет графа и задавали одни и те же вопросы. Моника провела в замке две недели под надзором полиции и под перекрестным огнем подозрительных взглядов. По версии полиции, каждый из них имел возможность и мотив выкрасть глаз.

Гостей замка измучили беспрерывными допросами, подозрениями, обысками. В конце концов, так и не придя к какому-либо определенному выводу, не обладая весомыми доказательствами, инспектор сообщил присутствующим, что жемчужина была выкрадена посторонним лицом, пробравшимся в замок. Все разъехались, дав расписку не покидать Лондон в течение месяца.

Глава 8

Тома развернула «Дейли Телеграф».

— Мон, взгляни!

— Еще одна статья о потерянной жемчужине?

— Хуже.

Моника пробежала глазами заметку. «Стервятник в Лондоне». Тома не сводила с нее взгляда: сосредоточенное лицо, напряженная поза — будто сию секунду она сорвется в небо, улетит.

— Тотчас отправь слугу к Кэтти… Она сказала мне, что закажет билеты на пароход — уплывает в Америку. Я напишу записку, пусть возьмет билет для меня. Я должна исчезнуть до отплытия. Собери мои вещи, привези на пристань Валерию. По возможности избегай слежки. Полиция появится с минуту на минуту, в показаниях не упоминай Валерию. Предупреди Женю, — она поцеловала ее, в первый раз в губы. — Встретимся. По крайне мере, постараемся.

Лицо Томы стало серым.

— Полиция! А ты так хладнокровна!

— Полисменов я не боюсь. Лучшие кадры — на войне. Вот военные — это хуже.

— Почему?

— Я могу заинтересовать военных только в одном случае.

— Обвинение в шпионаже?

— Наоборот. Выходит все наоборот, — она осмотрелась. — Вот этот шкафчик ты сейчас же отправишь в подарок.

— Кому? — серьезно спросила Тома, в ее лице читалась решимость выполнить все ее поручения.

— Борисову.

— Хорошо, — она позвала слугу и распорядилась насчет шкафа.

Через несколько минут к дому подъехал маленький фургончик, двое рабочих поднялись наверх. Вскоре они появились в дверях — вынесли шкаф, обвязанный яркой лентой с огромным бантом. Сцена погрузки привлекла одинокого зрителя, в тени вязов он следил за суетой, и на его залысины сыпалась шелуха раскрывшихся почек.

— Осторожнее! — волновалась хозяйка в розовом платье, совершенно не подходящем к ее рыжим волосам. — Не качайте его.

— Что-то тяжеловат, хоть с виду небольшой, — кряхтели носильщики.

Шкаф погрузили в фургончик, который медленно отъехал. Высунувшемуся из окна мужу хозяйка крикнула:

— Поеду к Борисову! Сама поздравлю его с днем рождения!

— Следи за этими мужланами, дорогая. Вещь старинная…

Тома села в выкативший из гаража автомобиль и указала шоферу на исчезающий в конце улицы фургон.

К подозрительному зеваке присоединились еще двое.

— Ну, что тут? — спросил бравый толстяк.

— Хозяйка уехала. Насколько я расслышал разговор с мужем, поздравлять кого-то. И подарочек ничего себе… Шкаф! Наняла фургон, чтобы довезти. Упомянула какого-то Борисова…

— Так она же русская! — нахмурился толстый. — Как же ты понял их разговор? Она говорила с мужем по-английски? Русская, муж русский… А говорят друг с другом по-английски.

— Ну да…

Мужчины в штатском переглянулись.

— Я к Борисову, ты к семейке.

У дома танцора толстый не нашел ни фургона, ни поэтессы. Лишь дворник подметал усыпанный мохнатыми почками вербы тротуар. На его вопрос, старик указал вдаль улицы, где в толпе прохожих исчезали два щеголя.

— Вон ваш русский со своим приятелем.

Он бросился в погоню. Парочка была уже близко. Он заметил тень румян на белоснежном лице одного из спутников. Девчонка ловка, но его не проведешь, Бюро секретной службы не шутка! В спешке переодевания в мужской костюм она забыла стереть грим. Он бросился вперед, расталкивая людей. Нет, ей еще учиться и учиться. Походка — верх женственности, такую пластичность не скроет ни один крой, каким бы грубым он ни был. Поравнявшись с преследуемой им парой, он усмехнулся еще шире. В мочке маленького ушка блеснула жемчужная сережка, длинные волосы не скрыла строгая шляпа.

— Моника Каттнер! У меня приказ арестовать вас! — его громовой голос остановил бы кого угодно. Голубчики приросли к месту.

Когда они обернулись, он понял свою ошибку. Он преследовал педерастов.

Гарри Макгрегор вошел в дом. Его встретил хозяин. Бледное лицо повествовало о пережитых за последний час неприятностях. Гарри осматривал комнату за комнатой. По слухам, семейка питала отвращение к здоровой плодоносной жизни. Он был наслышан о странностях особ, воспитанных эпохой декаданса. Сара Бернар, к примеру, спала в гробу. Он поискал глазами иконы — немых свидетелей русского быта.

— Где Моника Каттнер?

— Ушла. Утренняя газета… Вы понимаете…

— Куда?

— Не знаю.

Макгрегор услышал слабый звук, плач или жалобу. Евгений переменился в лице.

— Я хотел бы посмотреть, что там.

— Там ребенок.

— Дочь, сын?

— Девочка.

— Это ее дочь? Не отпирайтесь, я знаю, у вас детей нет. И быть не может, — он снисходительно смерил Евгения взглядом.

Евгений промолчал. Гарри вошел в детскую. Девчушка плакала в кроватке. Коробка и кубики были выброшены на ковер. Макгрегор взял ее на руки.

— Не бойся. Мы подождем, пока мама вернется за тобой. Дядя Евгений сообщит твоей маме, где ты. И все будет в порядке.

В коридоре раздались торопливые шаги. Видимо, возвращалась поэтесса. Но лицо Евгения подсказало ему обратное.

— У нас гости, Женя? — томительный голос, легкий, словно журчание ручья для жаждущего.

Перед взором Макгрегора предстала невыразительная шатенка.

— Отпустите ребенка. Моника Каттнер, к вашим услугам, — представилась она.

— Гарри Макгрегор. Бюро секретной службы Британской империи, — он передал ей девочку. С малышкой на руках она выглядела совершенно беззащитной.

— У вас автомобиль, или пройдемся пешком? — деловым тоном осведомилась она. Умна. Сразу поняла, о чем пойдет речь. Но ребенок не позволял воспринимать эту мамочку всерьез. Гарри улыбнулся.

— На улице чудесная погода.

Молодая женщина опустила дочь в кроватку, и Гарри галантно предложил ей руку.

— Надеюсь, вскоре мы станем не только коллегами, но и друзьями.

Они вышли на улицу.

— Надеюсь, вы достаточно благоразумны, чтобы согласиться на наше предложение, — он сжимал ее тонкую кисть, удерживая Монику за запястье. Попытка вырваться повлекла бы за собой увечье.

— О делах мне предстоит долгая беседа с вашим начальством, — легкомысленным тоном заявила она. — Не портите мне прогулку нудными речами. Лучше взгляните на город. Такого вы никогда не увидите. Запомните его таким. Здесь царствует матриархат. Мужчины на фронте. Город во власти женщин. Кто бы мог подумать лет пять назад, что женщины будут кондукторами в автобусах, и даже автоводителями, что они будут делать снаряды для армии и оружие на заводах, разносить уголь по этажам?

— Суровое время, — согласился он.

— Берегитесь, мужчины! — в ее молодом восхитительном голосе было столько озорства! — Женщина почувствует, что может справиться со всем сама, без вашей помощи, и тогда… Вы им не будете нужны. Разве что для любви?

Гарри снисходительно улыбнулся.

— Смотрите! Митинг суфражисток. Вам по душе их идеи, как вижу.

— Я курю.

Впереди улица утопала в толпе женщин. Короткие стрижки, дым толстых сигар, тяжелые башмаки, грубые голоса. Настоящая армия.

Гарри крепче сжал ее руку.

— Сестры! — зазвенел голос Моники над общим гулом. — Помогите! Мой муж не пускает меня к вам, — она вздернула его руку, сжимающую ее запястье. — Я для него лишь рабыня, его прихоти государство возвело в закон. Освободите меня!

И толпа подчинилась ей. Мужеподобные дамы тыкали его зонтиками, булавками целили в глаза, грубые подошвы пинали его по ногам, об одежду тушили окурки сигар. А Моника ускользала по этому потоку все дальше и дальше. Он поймал ее воздушный поцелуй, как раз перед тем, как на его голову опустился чей-то ридикюль.

Моника устремилась вдоль Темзы, со стен домов на нее смотрели военные плакаты с лозунгами жертвовать для победы, подписываться на чеки национальной обороны. По дороге она поймала кэб и назвала адрес, что когда-то аккуратно занесла в записную книжку рядом с надписью «сэр Артур».

Глава 9

— Мисс Мона! — обрадовался хозяин квартиры, куда она проскользнула, прячась от любопытных глаз. Поцеловал руку, пощекотав кожу пышными усами. — Отобедаете с нами?

Моника огляделась, заметила на стене фотографию стамбульского храма и набросок ихтиозавра, выполненный от руки. Далее снимок на фоне пирамид. Она гадливо поморщилась.

— Что вы делали в Египте? — рассеянно осведомилась она.

— Играл в гольф.

Моника счастливо улыбнулась, большего удовольствия сэр Артур ей доставить не мог.

— Посмотрите повнимательней. Я сфотографирован с клюшкой. Обычно я практиковался на довольно примитивной площадке перед отелем «Мена» у самого подножия пирамид. Это было жуткое поле, где, срезав мяч, я мог обнаружить его покоящимся у гробницы какого-нибудь Рамзеса или Тотмеса.

Моника рассмеялась. Она не ошиблась в нем. На письменном столе она заметила газету. Сэр Артур уже был извещен. Что сулил ей обед с ним? Беседу, какой можно насладиться, которая останется незабываемым удовольствием? Пусть так.

— Позвольте позвонить? — она взяла трубку и попросила соединить ее с доктором Парсонсом. — Это Мона, доктор. Я должна уехать и больше не буду мучить вас расспросами о брате.

— Мне пришло письмо, девушка. Человек описывал свои фотографические опыты.

— Откуда? Откуда пришло письмо? — вскричала она.

— Рим.

— Рим, — удрученно повторила Моника.

— Но попросил переслать ему экземпляр моей книги в Петербург. Ваш брат много путешествует.

— Он назвал адрес?

— Нет, книга пролежит на почтампе до востребования.

— Прощайте, — она положила трубку и обратилась к хозяину. — Ну вот, теперь я знаю, куда еду.

— В Россию?

Она села в кресло. Во рту пересохло, но рассчитывать на чай или кофе было безнадежно на отрезанном от материка острове.

— Смешно, но я прибыла в Лондон только, чтобы узнать, что мой брат в Риме и собирается в Россию. Шутка, которую следует оценить по достоинству, — горько усмехнулась она.

— Вы устали. Сейчас я развлеку вас очередной историей о сыщике. Не бойтесь, история эксклюзивная — только для одного-единственного слушателя, для вас.

— Я польщена.

Он сел в кресло напротив, достал трубку, протянул Монике сигарету с неплохим табаком — подарок в период острого дефицита.

— Только прочитав статью в «Дейли Телеграф», я все, наконец, понял. Тогда в замке вы хотели быть разгаданной мной. Знаменитая преступница и автор записок о знаменитом сыщике… Вы ждали, ваш разговор был насыщен множеством моментов, какие должны были явиться для меня загадками.

Как ни странно, Моника чувствовала себя абсолютно спокойно. Сэр Артур, джентльмен до мозга костей… С ним так уютно, безопасно. Наконец, она встретила друга, для которого она всего лишь маленькая девочка, не женщина. Кто не омрачит беседы ни намеком, ни взглядом. Но почему ей мало его дружбы, его покровительства? Почему недостаточно?

— Ваша ошибка — в отождествлении меня с Холмсом. А я всегда отождествлял себя, увы, с Ватсоном. Да и будь на моем месте Шерлок, он не пошел бы проторенной вами для него тропкой. Он заметил бы отсутствие обручального кольца на пальце, ваш интересующийся и одновременно оценивающий взгляд, устремленный на мужчин. Шерлок заметил бы, как голоден доктор, как увлечена вами русская поэтесса. Холмс замечал бы мелочи — по-мужски, взглядом. Увы, не прерогатива мужчины — слушать. Это способность женщины. Вас услышала миссис Тома. Пусть она необычная женщина, может быть, женщина наполовину, но все-таки. Именно она вас разгадала. Ей хотелось обратить на себя ваше внимание. Представляю, о чем она размышляла, глядя на вас, увлеченную джентльменом, который заведомо понять вас не в силах. Тома знала, что рано или поздно полиция вычислит, кто вы. И надеялась вас спасти, чтобы заслужить вашу любовь. Она думала, вы прибыли в замок с целью выкрасть жемчужину. Она ждала, но… Ваша цель, и это льстит мне, была иной. Тогда она сама выкрала глаз…. Возможно, она показала вам свой тайник, чтобы вызвать у вас доверие. Она стала ради вас преступницей.

— Вы правы, она показала мне тайник.

Через день, когда дымок парохода совсем растаял в дали Ла-Манша, сэр Артур навестил чету Бартонов. Он вошел в ту самую гостиную, где предок сэра Бартона собирал восточные редкости. В его руках оказалась греческая урна, сэр Артур осторожно перевернул ее, и на персидский ковер выпал черный шарик жемчужины. Пораженная Маргарет взяла руку Чарльза, тот в замешательстве обнял рыдающую от счастья жену. Сэр Артур усмехнулся в усы. Можно было рассчитывать, что речь о разводе теперь не зайдет.

Тем же вечером в газетах Лондона появилась громкая статья. «Сэр Конан Дойл, автор всем известных записок о сыщике Шерлоке Холмсе, проявил неординарные способности своего героя к раскрытию тайны исчезновения черной жемчужины Анубиса. Пусть, сэр Конан Дойл не назвал имя преступника, мы все догадываемся, что им оказалась знаменитая Стервятница, которая под именем богатой вдовы пробралась в гостиные Бартон-холла и в течение двух недель жила в замке на правах желанной гостьи. Стервятнице удалось скрыться, но, к счастью, благодаря проницательности сэра Конан Дойла, она не смогла изъять жемчужину, стоимость которой оценивается в четверть миллиона фунтов стерлингов».

Глава 10

Ромео сложил исписанный красными чернилами лист дорогой хрустящей бумаги и сунул в серый конверт. Адрес был уже заполнен его неровным почерком, Ромео не заметил несколько ошибок.

Как раз перед его приходом от почтамта отъехал груженный тюками автомобиль.

— Видели? Только-только отправили последнюю партию почты. Пароход отходит через три часа. Военное время, видите ли. Теперь ваше письмо пролежит месяц, а то и более. Срочную почту доставляет аэроплан, а ваша ведь не срочная. Ждите.

У Ромео оставалось еще три часа до отплытия парохода. Он направился к пристани. В бухте было полно людей, по трапу то и дело поднимался очередной респектабельный пассажир, багаж тащили носильщики.

— Окажите мне любезность, — обратился он к офицеру. — Не могли бы вы переправить это письмо на материк, а там разберутся, как его доставить.

— Конечно, — офицер взял письмо и отвернулся.

Ромео устало поглазел вокруг, вытащил из кармана флягу с водкой, запрокинул голову и чуть не поперхнулся. В нескольких шагах от него стояла Моника, с ней был почтенного вида джентльмен, что поцеловал ее руку и погладил по волосам малышку, стоящую рядом. Ромео застыл, он не мог слышать их разговор.

— Я думал над тем, кто поместил статью в газету. Вы не подозреваете Тому? В своем стремлении стать вам ближе она могла пойти на такой шаг. А ее муж? Ему известно о вас?

— Тома и Женя одно целое. Конечно, он знает.

— А военные? Нельзя недооценивать британскую разведку.

— Зачем военным заметка в прессе? Нет, это не они. Меня пытались напугать, рассчитывали таким образом избавиться от моего присутствия. Иначе обратились бы в полицию. Возможно, мне дали шанс скрыться…

С парохода раздался рев — грузили клетки с животными уезжающего из Лондона цирка. Ромео подошел к одному из пассажиров, внимательно наблюдавшему за погрузкой.

— Я могу убирать за животными бесплатно, за еду. Мне нужно срочно попасть на борт.

Тот обернулся и смерил чудака в белом пальто удивленным взглядом.

— Согласен.

Как только Ромео легко взбежал по трапу, от угла близлежащего к пристани склада отделился человек в штатском и уверенно зашагал к пароходу.

Черный дым вырвался из черно-желтых труб, раздались предупредительные свистки и возгласы, трапы были со скрипом убраны, а швартовые, толщиной с руку, сброшены со швартовых тумб. Винты под кормой вспенили воду, и «Крылья вдохновенья» оторвался от пристани.

Моника вовремя зажала дочурке уши — три громких гудка заглушили судовой оркестр. Пассажирки спустились вниз. В коридорах стояли кадки с пальмами, салон сверкал, дамасские диваны соседствовали с «бабушкиными» креслами. В разлитый аромат духов проникал слабый запах просмоленной палубы, краски и машинного масла.

— Это чудо комфортабельности! — восклицала Кэтти Норвуд. — Лифты, телефоны, комнаты для слуг, лазарет и, будто специально для тебя, детская.

Яркий апрельский день слегка затушевывал вид за окном, пароход двигался по Темзе к морю, берега заполонили бесчисленные конторы банков и финансовых предприятий. Но пассажирам не дали скучать. На палубе устроили представление. Моника взяла Валерию на руки и устремилась туда. Вокруг собралась небольшая толпа, но молодую женщину легко пропустили вперед. Клоуны пародировали своих коллег — жонглеров, они бросали друг другу колпаки, ловили их на голову, на руки, ноги. Следом на импровизированной сцене появился силач в полосатом трико. Его черные усы были лихо закручены, а могучие ручищи ловко подбрасывали круглые гири, рвали цепи под восхищенные охи и аплодисменты.

— Железный Жан, великий и непревзойденный, победитель чемпионата мира по французской борьбе! — объявил импресарио, и гигант с поклоном удалился.

На смену ему вышел какой-то бородач в костюме женщины, его оголенные плечи заросли волосами.

— Представляю вашему вниманию госпожу Джейн! Женщина-горилла! Удивительная шутка природы! На зверей, уже настоящих: тигров, львов и прекрасных жеребцов пассажиры океанского лайнера могут полюбоваться, спустившись на вторую палубу, где разместились клетки с животными.

Рядом кто-то шепнул:

— Не пароход, а ковчег какой-то. Каждого зверя по паре.

Сквозь прутья клетки Ромео наблюдал за дикой кошкой, мерящей мягкими шагами узкое пространство.

— После погрузки девочка сама не своя. Ее клетку неудачно опустили, задели замок. Придется заменить, совсем расшатался. Теперь она клетку может лапой открыть. Видишь, на всякий случай перекрутили проволокой.

Ромео вглядывался в смуглое лицо укротителя с тайной завистью. Шрамы, нос с горбинкой, взгляд — смелый, пронзительный. Любимец публики, никогда не прикладывающий особых усилий, чтобы соблазнить хорошенькую женщину. Повелитель кошек, а ведь в женщине есть что-то от кошки.

Взгляд дрессировщика обратился к толпе пассажиров, продвигавшихся к клеткам под предводительством импресарио. Его глаза потемнели.

— Ты с ума сошел! — набросился он на маленького человечка в цилиндре и ярком галстуке-бабочке. — Звери нервничают, отойти не могут после погрузки. Особенно Алиса. Что ты делаешь?

— А деньги? Кто окупит переезд? Не мешай работать, Мишель.

Зрительский поток перед клетками не иссякал несколько часов, Мишель все время оставался рядом, стоя в углу. Его глаза не отрывались от тигрицы. Иногда он прикрикивал на озорного мальчишку, дразнящего животных, и Ромео казалось, что еще чуть-чуть, и Мишель ударит несмышленыша. Желтые глаза Алисы налились кровью, она то и дело огрызалась и резко кидалась на прутья, отпугивая любопытных посетителей. Измученные звери к вечеру спали в глубине клеток, Алиса маятником ходила из угла в угол, не притронувшись к еде.

Уложив Валерию спать, Моника вышла из каюты и направилась в салон. Вечерние туалеты дам служили дополнением к россыпи бриллиантов, украшавших их тело от кончиков туфель до макушки. В однообразном море блестящих фраков, словно стайка чаек, выделялись белые френчи офицеров команды. Мимо Моники проскользнул суетливый метрдотель, она придержала его за острый локоток и попросила усадить ее за столик помощника капитана.

Соседом Моники оказался вертлявый господин в неопрятном фраке, он тут же завладел всеобщим вниманием.

— Позвольте представиться, Роджер Фокс, журналист «Нью-Йорк Таймс». Хотелось бы получить маленькое интервью, офицер.

Помощник капитана поморщился и обернулся к метрдотелю, но Фокс предупредил его вопрос:

— Я дал ему взятку, и он подсадил меня к вам. Видите, я оказал вам услугу — назвал виновника. Можете уволить его, ссадить в ближайшем порту. Но прежде, чем вы избавитесь от моего присутствия, хочу проинформировать вас, что моя статья о пароходе послужит неплохой рекламой вашей судоходной компании.

Лейтенант через силу улыбнулся.

— Так вот, — журналист вынул блокнот. — Ваше судно считается непотопляемым. Насколько это верно?

— Двойное дно и водонепроницаемые отсеки считаются достаточно надежными.

— Какие меры предусмотрены на случай атаки немецкой подводной лодки?

— Подводные лодки? Реальная угроза исходит от кораблей германского надводного флота, немцы вооружили все торговые суда.

— Хочу вам заметить, офицер, что с февраля сего года Англия теряет каждые два дня один большой торговый корабль. По вине немецких подлодок. В связи с этим хочу повторить свой вопрос насчет мер безопасности в случае торпедирования.

— Охотно отвечу. Капитан сэр Вильямс — опытный моряк, он не раз огибал земной шар, бороздил воды Атлантики. Каждые пять минут «Крылья вдохновенья» меняют курс, уходя на десять градусов то вправо, то влево. Подводная лодка не сможет произвести прицельный выстрел. Да о чем я, в конце концов? Если мы окажемся вблизи подводной лодки немцев, нас известят радиограммой. «Крылья» охраняет Королевский флот!

— Да и потом, — вмешался другой офицер, — я слышал, что немецкие торпеды отнюдь не совершенны.

— Постойте, постойте, — перебил его Фокс. — Вас известят о приближении лодки? Не хотите ли вы сказать, что морская разведка Британии может определить, где именно находится немецкая подлодка? Что английские радиостанции ловят их радиосигналы и имеют секретные коды для их расшифровки?

— Нет, — испуганно пролепетал лейтенант и огляделся по сторонам. — Ничего подобного я не имел в виду, — в его взгляде появилась искорка ненависти к любопытному американцу. — Интервью окончено, господин Фокс.

— Пусть «Крылья» — пассажирский пароход, мы находимся под защитой Британского адмиралтейства и его противолодочной флотилии. Морской министр Черчилль читает мысли германского командования, — закончил разговор другой офицер.

В салоне зазвучал вальс, и знакомый голос прошептал:

— Можно пригласить вас, миледи?

Моника обернулась. К ее руке склонился мужчина. Тот самый тип из военной разведки, которого она оставила на растерзание суфражисткам. Его расцарапанную физиономию покрывал слой белил, отчего он походил на мертвеца. Моника встала на ослабевшие ноги, сильная рука поддержала ее. Словно автомат, она проследовала за Гарри Макгрегором.

— Я счастлив, что вы не австрийская шпионка. Иначе вы почерпнули бы из этого разговора достаточно сведений для разведки Тройственного союза.

— Я и так почерпнула. Речь идет о том, что англичанам известны радиошифры немецких подлодок. А почему вы так уверены, что я не шпионка?

— Я уверен, что вы прибыли в Лондон исключительно ради черной жемчужины лордов Бартонов.

Моника промолчала.

— В продолжение разговора могу поделиться некоторыми соображениями. Мистер Фокс прав, опасаясь нападения немецкой U-20.

— О чем вы? — насторожилась Моника.

— Из перехваченных радиосообщений, а также по данным противолодочной флотилии U-20 как раз находится в данном квадрате. Район действия подводной лодки приблизительно определен, шесть дней назад здесь было потоплено судно.

— Почему бы капитану не изменить курс?

— Без распоряжения Адмиралтейства он не может это сделать. Но распоряжения не поступит, как и радиограммы, на которую надеется лейтенант.

— «Крылья» брошены на гибель? — тихо спросила Моника.

— Лайнер будет потоплен в ближайшие сутки.

— Почему капитан не предупрежден?

— А вы подумайте своей светлой головкой. Почему Англия дает «Крыльям» погибнуть? Какая ей в том польза?

— Подобные задачки щелкал мой брат Фред. Увы, я обделена логическим мышлением.

— Неужели я ошибался в вас? Постарайтесь ответить. От этого зависит ваша жизнь. Я могу спасти вас и вашу дочь, — его неестественно бледное лицо пугало ее, она отшатнулась.

— Я знаю, для чего вы спасете меня. Для жизни в вечном страхе, в вечном ожидании, под бременем шантажа!

— Вы не верите мне? Что «Крылья» потонут? — усмехнулся Макгрегор.

— Я вам верю, — Моника развернулась и побежала, исчезая среди танцующих пар.

— Я знаю, что вас держит здесь. Точнее, кто, — прошептал Макгрегор.

Войдя в каюту, Моника села на ковер, прижавшись головой к двери. Медленно открутила пробку от бутылки бренди, глотнула прямо из горлышка. На кровати спала ее малышка, выдержит ли она? Моника подошла к иллюминатору, за стеклом царствовала ночь, разглядеть что-либо на море было невозможно. Она стала думать над загадкой шпиона. В ее голове теснились догадки одна немыслимей другой. Фреду достаточно было бы минуты для точного ответа. Через час Моника была совершенно пьяна.

Глава 11

Следовало проверить клетку Алисы, Ромео поднялся с койки и вышел в коридор. У лифта он заметил фигуру во фраке. Человек ускорил шаг. Белое, как у мертвеца, лицо, пустые, асфальтового цвета, глаза. Полицейский! Ромео бросился бежать. За спиной он слышал топот каблуков. Вот клетки — в темноте зажглись желтые глаза кошек. Ромео хотелось забиться в угол — ринулся туда, его руку что-то кольнуло, с треском порвался рукав. Он не мог бежать дальше, зацепился за проволоку, что держала замок одной из клеток. Во тьме вспыхнули безумные зрачки Алисы, в ужасе Ромео отшатнулся, рванул рукой. Что-то звякнуло, соскочив на пол.

Дверь в зверинец распахнулась, на фоне освещенного коридора возникла фигура. Полицейский двинулся внутрь. Ромео, наконец, нащупал наган, заряженный пыжами. Он вытер вспотевшие ладони о штаны и включил свет. Полицейский обернулся. Львица бросилась на прутья, пытаясь достать его лапой. Отпрянув, Макгрегор споткнулся, навалился всей тяжестью на дверцу соседней клетки. К его ужасу дверца со скрипом отворилась. Позади раздался рев.

Ромео вжался в стену — он не мог пошевелиться. Оскалив зубы, тигрица прыгнула вперед, подмяла человека под себя и стала рвать, подбираясь к затылку. Ромео видел, как мужчина схватил ее руками за бакенбарды, началась борьба. Через минуту опилки в клетке забрызгало кровью, фрак стал мокрым от крови — вены жертвы были порваны. Человек перестал кричать. Он превратился в тряпичную куклу в зубах животного. Какое-то время Алиса еще цепляла его лапами. Потом отшвырнула наскучившую игрушку в глубину клетки.

Ромео медленно приблизился к зверю, выстрелил из нагана. Алиса смерила его равнодушным взглядом, завалилась на бок и уснула.

Моника очнулась. Кто-то нетерпеливо стучал в дверь. Каюту наполнял горьковатый запах спиртного. На ковре лежала опрокинутая бутылка бренди, белоснежный ворс впитал ее ароматную горечь.

В коридоре стоял Ромео. Он схватил ее за руку и молчаливо, не обращая на ее протесты внимания, потащил мимо вереницы кают. Спотыкаясь, она спускалась за ним по лестнице, мыча, что на пароходе есть лифт. Опять коридор, двери, лампы… Уже без зеркал, инкрустаций, горшков с пальмами… Клетки с животными. Моника моментально протрезвела.

— Как это романтично! — ее голос был полон ядовитого сарказма. — Ты решил пригласить меня в зоопарк?

Он толкнул ее к одному из ящиков из-под корма, откинул крышку. Внутри лежал окровавленный труп. Ромео развернул к ней белое лицо покойника.

— Тебе знакома эта ищейка? Ты молчишь?! Этот тип выслеживал нас. Я спас нас от тюрьмы, ты это понимаешь? Я спас тебя! Неужели это ничего для тебя не значит? Моя помощь стоила немалого риска, я мог быть убитым, — он тряс ее за плечи. — Да ты пьяна, от тебя разит бренди!

Отрешенная, она смотрела на его слипшиеся от пота волосы. Ромео требовал благодарность. Но нет, она не даст так просто избавиться от чувства вины. Одно ее слово заглушит робкий голос совести. И потом… Ввиду приближающейся катастрофы Ромео мог быть ей полезен.

Моника заметила вывернутые карманы мертвеца.

— Ты забыл снять с него ботинки.

Она отвернулась и вышла.

За завтраком к Кэтти подошел помощник капитана.

— Извините, миссис Норвуд. Перед отплытием мне передали этот конверт. Письмо адресовано банкиру Норвуду. Случайно я узнал, что на борту находится его супруга. Разрешите вручить его вам, миледи.

— Благодарю вас, сэр. — Прочитав имя отправителя, госпожа Норвуд пожаловалась на отсутствие аппетита и прошла к себе.

Моника сидела у окна и беспрестанно вглядывалась в горизонт, изучая каждый кусочек моря. Она спокойно ела, хотя перед глазами стояло набеленное лицо мертвого Макгрегора.

Ее соседи за столиком были друзья Кэтти, американцы.

— Я счастлив, что наша страна не вступила в войну. Пусть Вильсон только попробует выступить с милитаристскими заявлениями! Может не надеяться, что добропорядочные граждане переизберут его на второй срок.

— Пожалуй, вы, в союзе с пуританами, пацифистами и противниками алкоголя, сумеете удержать мистера президента. А жаль… Америка выиграла бы от войны.

Со всех сторон раздались противоречивые мнения. Салон был заполнен американцами. В голове Моники возник голос Макгрегора: «Почему Британия дает „Крыльям“ погибнуть? Какая ей в том польза?» Несколько потопленных кораблей, тысячи убитых американцев вызовут в США бурю протеста. Гибель мирных граждан станет поводом к вступлению в войну. Вот на что рассчитывала Англия.

Тревожный взгляд Моники не отрывался от водной глади. Да, она разгадала загадку, но… теперь их не спасти. На чью помощь она может рассчитывать? Женщина и ребенок посреди океана. Ей стало страшно.

После завтрака Моника спустилась на вторую палубу, где труппа цирковых артистов проводила время в простеньком салоне. Толстяк-импрессарио скрылся за черной накидкой фотоаппарата, у стены собралась вся труппа в немыслимых позах: акробаты стояли на руках, Железный Жан держал на плечах по танцовщице, вокруг его могучей шеи обвился желтый удав, а на полу, расстелив кругом огромную юбку, сидела женщина-горилла.

— Я закажу в Нью-Йорке прекрасные афиши! — шептал импресарио. — Улыбку, господа, улыбку!

«Никаких афиш не будет» — думала Моника, глядя на сияющие улыбками лица. Вспышка заставила циркачей зажмуриться. Кувырок, и акробаты встали на ноги.

— Уберите от меня этого желтого червяка! — пробасил силач и закружил танцовщиц, хохоча от их веселого визга.

Они и не догадывались, что этот снимок, где они все вместе, последний. Что завтра они потеряют друг друга, как и своих любимцев — тигров и першеронских[13] кобылиц.

Ромео здесь не было.

— Моника Каттнер, журналист, — представилась она. — Из «Нью-Йорк Таймс». Собираю материалы для статьи о цирке.

Ромео присоединился к цирку. Бежал из Лондона, как и она. Странно, что судьба свела их опять. Для чего? Неужели для того только, чтобы лишить ее шанса спастись? Ромео убил Макгрегора… Чтобы лишить ее спасения… А теперь она сама просит его о помощи. Прекратить! Что за бред? Опять она пытается истолковать события, отвергая логику.

За один из столиков ее поманила дама, и Моника тут же пожалела о своем обмане. То была женщина-горилла.

— Мадемуазель Джейн! — вспомнила она.

— Мадам Джейн! — поправила ее обладательница чересчур волосатого тела. — Моя история как раз для вашей статьи. Когда мне было два года, мать продала меня в цирк — боялась людской молвы. Родись она до нашей эры, ее ребенок считался бы признаком богоизбранности. Вильгефорту, дочь языческого короля, бог наградил усами и бородой, избавил ее от брака с нелюбимым.

— Насчет замужества… Судя по тому, как вы представились, вы замужем.

— Была. Муж очень хотел детей. Детей-волчат. Я разочаровала его, родив обыкновенных мальчишек.

Моника оглядела салон. Железный Жан играл в уголке с детьми. Он поймал ее взгляд и улыбнулся.

— А вон Луи, клоун. В нем ни одной целой косточки, да и стар. Когда-то он был великолепным акробатом.

— А тот красавец с орлиным профилем?

— Любая женщина всегда выделяет Мишеля. Вы присмотритесь, он отнюдь не красив. В лице Мишеля его ум и смелость, его тело исполнено непередаваемой грации — сочетанием силы и ловкости, в его улыбке страсть к жизни, в которой главное удовольствие — работа. Мишель — человек света, света прожекторов.

— А я — женщина тени, — с улыбкой сказала Моника, — И мое лицо молчит.

— Разве? Ваш голос манит приглядеться к нему, — мадам Джейн улыбнулась.

В салон вошел господин во фраке. Видимо, он вернулся после представления на палубе. Заметив молодую женщину, он забавно поклонился:

— Позвольте представиться, иллюзионист Виктор… О, я для американской журналистки скучный персонаж. В Америке вряд ли кто заинтересуется моим скромным искусством. Там правит Гудини, великий Гудини! Его свешивают с небоскребов в смирительной рубашке, в железном гробу опускают в ледяную воду, он исчезает из тюремных камер. Гудини обманул саму смерть!

— Обманул смерть… — эхом повторила Моника. Она достала сигареты и угостила Джейн и Виктора. Его фраза заставила ее задуматься. Ей следует обмануть смерть.

В глубине салона она заметила Ромео. Она совершенно забыла о нем. Под его мрачным взглядом Моника вышла в коридор.

— Что ты делаешь среди этих скоморохов? — презрительно бросил он.

— Я завидую тебе — восхитительные люди!

— Еще бы ты не завидовала мне, — с пренебрежением усмехнулся он.

— Зачем же ты присоединился к ним?

— Увидел тебя у трапа и перестал что-либо соображать, — зло бросил он.

Моника кивнула. Чувство вины заставило его броситься за ней. И она легко пережила бы его предательство, если бы была одна. Даже испытала бы чувство признательности за возможность в очередной раз обмануть судьбу. Но с ней Валерия, и позволять шутить ее жизнью она не намерена. От взгляда Моники Ромео смутился.

Предстоящий кошмар заставлял хвататься за него, как за соломинку. Играть на его чувстве вины. Как когда-то она играла их похотью и ревностью… Она закрыла глаза. Был бы здесь Фред! Он просчитал бы ситуацию шаг за шагом. Одно имя брата подействовало на нее отрезвляюще, ход мыслей Моники принял иное направление. Ромео винил ее в том, что среди циркачей ему плохо, что он все потерял. Как она могла думать, что он поможет ей? Наивная дура! В ее ушах зазвенели раздраженные слова Вегетарианца: «Сейчас твоя наивность пропадет!» Монти, ее жестокий наставник, учил трезво оценивать людей.

Ромео… Он не спросил о ребенке. Трус!

— Что ты чувствовал, когда Герман предал тебя? — спросила она.

— Я обещал себе забыть об этом.

— Забыть? — ее голос гипнотизировал его. — Смирение и прощение — завидные добродетели.

Вернувшись в каюту, Моника вытащила чемодан, достала подарок сэра Артура — надувной круг и жилет, а также непромокаемую сумку-пояс для денег и драгоценностей. Ее жизнь обязывала иметь подобное мини-хранилище, которое всегда можно прихватить с собой в случае погони. В брючном костюме-амазонке она уснула, ее девочка, одетая в рейтузы, спала рядом.

Глава 12

Под утро Монику разбудил оглушительный взрыв. Она тут же вскочила, схватила захныкавшую Валерию. Несколько секунд потребовалось на облачение ее в надувной жилет. Дверь оказалась завалена какими-то обломками — пинком Моника лишь приоткрыла ее и протиснулась в образовавшуюся щель. В коридоре мерцали лампы, предвещая остановку генераторов. Она выбежала на палубу. Обезумевшие люди кидались от одного борта к другому в ночных халатах и нижнем белье. Их крики, плач детей не трогали Монику. Она не чувствовала ничего: ни тяжести ребенка, повисшего на ее шее, ни холода раннего утра. Заранее определив план действий, Моника бросилась к шлюпкам. Растерявшиеся офицеры могли лишь произвести отбор — в первую очередь спасти следовало женщин и детей. Моника попадала в счастливую категорию.

Шлюпку медленно опускали на воду. Море ощетинилось острыми, как розовые шипы, волнами. Сверху доносились истошные крики и плач. Женщины в лодке были бледны, кое-как одеты, прижимали к себе зареванных детей. Паровые машины, видимо, не были выведены взрывом из строя — пароход продолжал двигаться. Как только шлюпка коснулась воды, ее развернуло и с силой ударило и стальной борт судна. Лодка опрокинулась, Моника оказалась в ледяной воде. Прижимая к себе маленькое трепещущее тельце, она вынырнула на поверхность. К счастью, Валерия не успела наглотаться воды. Малышка пронзительно кричала, но каучуковый круг и жилет позволяли им держаться на воде, не прикладывая к тому никаких усилий. Вокруг стоял настоящий вой. Разбитые шлюпки качались между раздавленных тел и барахтающихся в море женщин и детей. Изо всех сил Моника старалась уплыть подальше. Кто-то надеялся на спуск очередной шлюпки, которая останется целой и невредимой, кто-то плыл к Монике, любой ценой решившись спастись, уцепившись, повиснув на надувном круге. Моника понимала, что не выдержит натиска, и увлекала Валерию все дальше.

Второй взрыв, казалось, приподнял «Крылья». Столб воды и пара вырвался наружу, на голову людей обрушились куски угля, обломки и осколки стекла. Где-то рядом за гибелью судна наблюдала подводная лодка, равнодушно посылая торпеды, сокрушающие плавучий дворец. Пока она рядом, корабли спасения побоятся подойти ближе. Несмотря на все разрушения, пароход обещал продержаться на плаву несколько часов, и Моника кляла себя за спешку.

На нижней палубе скопились толпы людей — в их лицах застыл ужас. Среди них Моника заметила продирающегося к лестнице Ромео. Его вид поразил ее. Он был взволнован, возбужден, его глаза безумно сверкали. За плечами болтался пустой военный ранец. Моника выкрикнула его имя. Ее истошный голос зазвенел над черными волнами. Ромео обернулся, увидел ее.

— Помоги мне! — прошептала она посиневшими губами.

Ромео что-то крикнул, она не разобрала, но ответ был совсем не тот, какого она с мольбой ожидала. Он юркнул в толпу, пробрался к парадной лестнице и взлетел наверх, туда, где размещались каюты первого класса. Распахнутые двери открывали взору зеркала и картины, брошенные вещи, забытые сокровища, что так манили его, стервятника. Ромео рылся в чемоданах, потрошил шкатулки, наметанным взглядом определял тайники, где он собирал по колечку, по брильянтовой серьге или запонке. Он кидался из каюты в каюту, набивая рюкзак деньгами и драгоценностями, покинутый корабль был усеян ими. Даже на коврах коридоров сверкали монеты и жемчужины из рассыпавшегося ожерелья. Ромео снова властвовал на опустошенном войной поле.

Через час пароход стал заваливаться на бок, но руки и ноги Моники более не слушались. С оглушительным грохотом, скрежетом двадцатиметровые трубы обрушились на палубу и воду, убивая качающихся на волнах людей. В тот момент, когда вокруг повисла пугающая мертвая тишина, шеи Моники коснулась чья-то рука. Молодой женщине она показалась теплой. Она обернулась. С одной из разбитых шлюпок свешивался Железный Жан, его синие губы были сжаты. Моника хотела поднять к нему бесчувственную Валерию, но с ее губ сорвался стон бессилия. Жан легко вынул из воды малышку, передал сидящему в лодке человеку. Когда Моника оказалась рядом, ветер окатил ее ледяной волной, от которой она задохнулась. Борта шлюпки были ободраны, ощетинились острыми щепками. Казалось, жалкая лодка держалась на воде исключительно благодаря отсутствию волн. На море царствовала лишь легкая рябь, иначе они давно бы пошли ко дну.

В полдень, когда носовая часть корпуса наполовину скрылась под водой, «Крылья» перевернулись черным блестящим килем и ушли под воду. Одна из уцелевших лодок уносила оцепеневшую от холода Кэтти Норвуд. Вряд ли кто в бледной и постаревшей женщине узнал бы ту праздную госпожу жизни, какой она взошла на корабль. Вдруг она вздрогнула. Где-то вдали она расслышала голос. Мужчина звал ее по имени. Ее соседка услышала зов и обернулась. Кэтти застонала, заглушая далекие призывы, словно эхо. Перед ее глазами маячили отвратительные строчки с пошлым описанием любовных сцен, насыщенные скабрезными и бранными словами. Тогда, в каюте ей стало плохо, она отшвырнула мерзкое письмо. Но теперь ее стенания сливались с криками о помощи, что скоро совершенно затихли среди шепота безмерных вод.

В стае

Глава 1

— Автоматическая винтовка системы Федорова, — Феликс демонстрировал Фреду новенькое ружье. — Скорострельность — двадцать выстрелов в минуту, очередями — сорок. Маузер, Манлихер тоже пробовали… Но винтовки-автоматы поступают в войска лишь у русских. Подразделения на румынском фронте оснащены ими.

Как всегда дю Шандер говорил в пустоту. Фред думал о чем-то своем, размахивающий ружьем Феликс привлек его внимание не более, чем муха, жужжащая под потолком. Через некоторое время Каттнер, наконец, заметил его присутствие и соизволил заговорить.

— Война вовлекла почти все великие державы, так? И работа дипломатии состоит только в том, чтобы втягивать одну за другой второстепенные страны, — посылка была выражено ясно. Значит, понял Феликс, последует парадоксальный вывод. — Наше пребывание в России я расцениваю как отпуск. Судя по всему, ты скучаешь. И я нашел, чем тебя занять.

Феликс тут же положил винтовку на стол.

— Ты читал ту статью про «стервятника» в «Дейли телеграф»?

Фред редко заговаривал о сестре. Словно голодный, набрасывался на отчеты британской разведки, на газетные вырезки, но никогда не делился своими размышлениями. Феликс не настаивал, слишком много других дел, более важных, занимало его мысли. Теперь же он ждал новостей, судя по всему интересных.

— Читал, — отозвался он. — Меня удивило, что речь идет только о первом преступлении Моники, точнее о вашем общем первом преступлении.

— Автору был известен только один случай. Я уверен, Моника сразу поняла, чей материал был использован.

— Ты про того итальянца, допрос которого запротоколирован Макгрегором? Она ему отомстила, как ты думаешь?

— Нет. Моника не стала бы мстить за предательство, а постаралась бы использовать его, играя на чувстве вины. Но это глупо. При сложных обстоятельствах человек поведет себя так, как ему свойственно, — он хотел еще что-то добавить, но передумал.

— Мне больше понравилась история с жемчужиной.

— По сему видно, — Фред принял шуточно-глубокомысленный вид, — что ты охотно предаешься чтению Джека Лондона и «Острова сокровищ».

У смущенного Феликса вырвался смешок. Фред никогда не заботился о том, что его меткие замечания могли кого-то задеть. Если что-то попадало в поле его особого абстрактного зрения, то ответ не заставлял себя ждать.

— Из доклада Макгрегора следует, что он потерял Монику в гуще митинга суфражисток. По твоим сведениям, ее искал весь Лондон…

— Насколько я тебя знаю, ты хочешь сказать, что нашел, где она пряталась? Нашел, находясь при этом в другой стране?

— Ты прав. Получив экземпляр лондонской газеты, я отыскал ее. Моника пребывала в единственном месте, где никому бы в голову не пришло ее искать.

— Где же?

— У Конан Дойла. Между ними происходило своеобразное соревнование. Что-то вроде игры «сыщик-преступник», и в уважение к достоинствам оппонента Моника подарила ему жемчужину, а уже позже Дойл подсунул ее в вазу гостиной Бартон-холла. Но самое интересное здесь, — он вздохнул с видом удовольствия, какое доставляло ему решение загадки, — кто украл глаз.

— Как кто?

— Ни я, ни Моника никогда бы не позарились на египетскую редкость. С нас довольно отцовской коллекции.

— Тем не менее, тебе не известно, где Моника теперь?

— Мы в России. Ты ведь знаешь, Монику тянет к адептам мировой мудрости. Я сунулся к господам Распутину и Гурджиеву, здешним корифеям мистики и волшебства. Она здесь. Была у них.

— Здесь?! Моника Каттнер здесь?

— Я посвящаю тебя в свои планы, потому как выбрал тебя в качестве приманки — дал объявление в здешние газеты и упомянул твое имя.

— В каком аспекте? — испугался Феликс.

— Ты, богатый путешественник-интеллектуал, ищешь невесту, умную, неординарную, нежную, с которой готов разделить превратности судьбы.

Феликс нахмурился. Дуться на Фреда было бесполезно, тот не обратил бы на обиду друга внимания, не из черствости, а потому что не видел в обиде смысла. Хорошо хоть не отошел далеко от истины, описывая его редкостные качества.

— Почему ты решил, что она обратит внимание на объявление?

— Текст зашифрован.

— Зашифрован? Она сразу поймет, что его составлял ты?

— Нет. Я обрисовал мужчину ее мечты. Описал те качества, какие она больше всего ценила — и ее же словами. Описал ее — такой, какой она хотела видеться окружающим. Мистической женщиной.

Следующую неделю у Феликса не было отбоя от женщин, они появлялись всюду. Бедные, богатые, красивые, уродливые… Почти все старомодно одетые, война породила дефицит тканей и скуку однообразия. Каждая стремилась доказать французу, что именно она отвечает его требованиям. Одни, не таясь, ссылались на газетное объявление, другие — поопытней — изображали случайную встречу.

— Я был сегодня у водочной миллионерши Самсоновой, — в очередной раз отчитывался дю Шандер перед Фредом. — Возможно, я действительно выгляжу олухом, но не настолько же! Ее дом прекрасен, обед превосходен. Только швейцар у калитки сразу развеял мои сомнения. Прекрасный дом был снят на час! На час — чтобы одурачить меня. Молода, некрасива, речь с немецким акцентом. Может, это и была твоя сестра? Судя по антуражу, это она и была, твоя Моника. Авантюристка, причем, дешевого пошиба.

На раздраженный тон Феликса Фред даже не отреагировал.

— Я теперь боюсь показаться где-либо! Написал бы в газете: «Я, Фред, ищу свою сестру Монику». Нет, тебе захотелось поиграть в ее игры! Захотелось обыграть опытного игрока. — Феликс надел шляпу и удалился, всем своим видом показывая, что больше не желает пребывать в роли комика. В два у него был назначен прием у доктора — толкового осведомителя. Пусть на час, но он окажется в собственном амплуа.

Вынырнув из аккуратного дворика, он сел в проезжающую двуколку, ругаясь, что ведет себя, как шпион. Прячется, крадется переулками. Он буквально возненавидел женщин, которые преследовали его по пятам.

Петербург провожал еще одно прохладное лето. Странный город, искусственно созданный по абстрактному шаблону европейской столицы. С Нила на Неву перевезены сфинксы, арка Новой Голландии напоминает Рим, а колонны Биржи — останки греческих храмов. На узком пространстве он встречал античность, ренессанс, барокко. Просвещение сменяло варварство, Азия — Европу, скифы — европейцев. Гротескный город, рано одряхлевший. Тем не менее, ему нравилось здесь — в придуманном, сконструированном мире жили более чем реальные персонажи.

Он взбежал по ступенькам на чистенькое крыльцо и вошел в приемную. По дивану ползал ребенок, худенькая девочка. Соломенная шляпка брошена на пол, из-под диванной подушки торчат тонкие ноги куклы. На звук шагов она обернулась и минуту разглядывала его, потом забежала в кабинет.

— Иди, посиди там, — раздался нежный голос. — Я скоро вернусь.

Малышка послушно вернулась в приемную и прошествовала к окну. Все банты на юбке развязаны, кукла растерзана — скучно.

Феликс сел на диван.

— Так что, вы говорите, с ней произошло? — послышался голос доктора.

— Воспаление легких. Валерия провела несколько часов в ледяной воде. Благодарение богу, выжила.

— В ледяной воде! Сударыня, что вы такое говорите!

— Наш пароход был потоплен подводной лодкой немцев.

Феликс взглянул на тоненькую фигурку у окна. Сколько ей, год, полтора? Как рано война отняла всю безмятежность детства.

— Где вы лечили воспаление легких?

— В госпитале.

— Все ясно, — вздох врача был исполнен осуждения. — Ваши осложнения: влажный кашель, приступы ночного пота… У вашей дочери, сударыня, туберкулез! Этим не шутят! Ослабленный болезнью организм, госпиталь, соседство с больными… Вы понимаете? Вот откуда это кровавое отхаркивание, — его голос дребезжал, натягивая нервы собеседницы в струну. Словно стакан в серебряном подстаканнике в трясущемся по рельсам вагоне. — Ничего утешительного… Море, курорт, лечение… Война все меняет. Год, не больше…

— Год? Лечение займет год?

Феликсу показалось, что она все поняла. Наивный вопрос просто взывал о чуде.

— Сударыня, я не хочу быть резким. Мой врачебный долг сказать вам… Ваша дочь проживет не больше года. Год — максимальный срок! — горлышко графина застучало о край хрустальной рюмки, доктор шепотом отсчитывал капли валерьяны. — Выпейте.

Через минуту раздались шаги. Феликс испугался, что сейчас придется взглянуть ей в глаза, и уставился в пол. На пороге приемной женщина остановилась.

Феликс решился взглянуть. Она стояла у стены, прижав ладонь к губам, словно боялась расплакаться в присутствии дочери. Малышка все также смотрела в окно. Наконец, женщина сделала большой глоток воздуха и позвала, но голос отказал ей. Лишь губы зашевелились, не выдав и звука. Она медленно подошла к окну и долго вглядывалась в происходящее за стеклом. Потом тихо сказала:

— Пойдем, — голос был столь спокоен, что Феликс вздрогнул.

Малышка завладела ее рукой.

Феликс с ужасом ждал, когда она увидит его, и он встретится с болью, трагизмом, чужим несчастьем. Случайный свидетель, он как-то слишком чувствительно на все реагировал, одернул он себя.

Ее взгляд коснулся его. Странный взгляд, совсем не то, к чему он себя готовил. Смущенный, словно его присутствие стало ей молчаливым укором. Грустная улыбка промелькнула на тонких губах.

— Благодарю. Я ни о чем и не догадывалась бы, если бы не явилась сюда сегодня. — Слишком тихо, чтобы доктор услышал.

Когда дверь закрылась за ними, Феликс облегченно вздохнул. Он устало поднялся, заметил выглядывающие из-под подушки ноги забытой куклы и вошел в кабинет.

Фреда он застал за игрой в шахматы со швейцаром. Совершенно в его духе. Каттнер мог не владеть русским, мог не следовать сословным традициям, значение имела только игра. Не отрывая взгляда от фигур на доске, он сообщил:

— Поэтесса Тома и ее муж вернулись в Петербург. Почему бы тебе не заглянуть к ним?

— Сходи сам.

— Меня не примут. Я не столь значительная фигура, как граф дю Шандер, дипломат и жених, — Фред сказал это всерьез, без язвительности.

— Прекрасно. Мне следует проветриться. Иначе мне приснятся посетители врача. Кстати, наш лекарь передал тебе эту газету. Танатолог Парсонс в городе. Тебя, кажется, интересуют его исследования? Кстати, статья размещена рядом с твоим объявлением обо мне.

Глава 2

Из-за опасности налета истребителей окна домов были затемнены, фонари погашены, мрачную таинственность города подчеркивали скрытые шторами огоньки свечей.

— О, наслышаны, наслышаны о вас! — приветствовала его Тома.

Феликс скривил рот. Не следовало приходить сюда.

— О чем же вы наслышаны? — почти огрызнулся он.

— Как же! А ваше изучение френологии, трудов Ломброзо? Это очень интересно. Иначе я не принимала бы вас у себя.

Феликс присмотрелся к Томе, она не лгала. Неужели впервые он приятно проведет вечер? Он сел в уголке, ему подали чай, без сахара. Стал слушать интеллектуальный вздор. Среди гостей был один из первых русских футуристов, что раньше всех выкинул из своего жилища кровать и повесил гамак. Когда-то его стихи были столь оригинальны, что вызывали бешенство прессы, но теперь его эпатаж, игра лорнетом никого не могли раздразнить.

— В «Привале комедиантов» все величественнее, но нет уюта «Бродячей собаки», особый дух испарился. Холодный электрический свет… Мертвенно бледные лица. Все пытаются веселиться и натужно улыбаются.

Тома достала стопку листов и стала читать. Вместе с Евгением она собиралась печатать новый литературный журнал. По-видимому, то были пробы пера, присланные для журнала из глубинок России, потому как каждая строчка вызывала взрыв общего смеха.

Следовало выполнить поручение Фреда, разузнать о Монике. Но Феликсу ничего не хотелось: ни расспрашивать Тому о Лондоне, ни о том нашумевшем деле с жемчужиной. «Неужели вы были знакомы со знаменитой Стервятницей? Прожили две недели под одной крышей Бартон-холла? А Конан-Дойл? Думаю, между ними произошло что-то вроде соревнования, игра „преступник-сыщик“. Это несомненно, что Стервятница подарила ему жемчужину». Нет, лучше просто молчать. Если Моника не появится, так и доложит Фреду: не появилась.

Из забытья его вывел знакомый голос. В прихожей появились новые гости, точнее гостья. Шорох платья, шепот. Тома выбежала встречать. Подруги проигнорировали гостиную, уединившись в будуаре хозяйки. Он встал. Подходя к двери, услышал:

— Тот самый пилот? Что хотел перенести тебя через Ла-Манш?

— Да, мы встретились в госпитале, где лечили Валерию. Он был ранен, но теперь, я думаю, здоров. Я отправила ему сообщение.

— Вопрос в том, не напрасна ли твоя надежда.

— Он знает, если я соглашаюсь воспользоваться этой штукой, значит, случилось что-то серьезное. Если же его не будет, я найду другой способ.

— Оставь Валерию здесь, у меня. Ей станет хуже, если ты будешь таскать ее с собой.

Феликс отошел к гостям. Дверь открылась.

Ее лицо пленяло. Неуловимая игра света и тени властвовала над невыразительными чертами, глаза таили силу, сжатые губы сковывали мрачную волю. Казалось, с собой она принесла бурю, неудержимую, разрушительную, потому как воздух вокруг завибрировал так ощутимо, что какая-то художница попросила открыть окно, ей стало дурно. Его недавняя знакомая заметила это и восприняла, как должное.

— Попробую развеять тебя, — поэтесса зажгла сигарету, затянулась и предложила подруге.

— Я больше не курю, — ответила та.

— Когда же вы бросили? — усмехнулся Евгений.

— Несколько часов назад, — она села в кресло, и ей принесли чай с вазочкой варенья. Видимо, гостья в этом доме была на особом положении.

— Господин дю Шандер! — обратилась к нему Тома. — Надеюсь, вы расскажете нам о френологии. Кажется, бугры на голове могут поведать о человеке все?

Феликс был в ударе. Никогда его рассказ о науке не был столь остроумен и оригинален. Для примера он приводил какие-то занимательные случаи из своей жизни и предстал фигурой поистине выдающейся. Он знал, что ничем помочь ей не сможет. Так что он хотел, чего добивался? Она не выглядела страдающей. Или это он стремился, чтобы его утешили, потому как испытывал странную муку?

Со всех сторон сыпались вопросы, но он ждал лишь ее вердикта.

— Интересно, — произнесла она тихо, — могли бы вы ощупать череп одного из присутствующих? В качества доказательства ваших доводов?

— Есть желающие? — бойко спросил он.

— Есть, — ответила молодая женщина. — Мне нравится слушать о себе.

Волосы Моники скользили меж его пальцев, и мурашки удовольствия пробегали по ее шее. В детстве мама перебирала ее волосы, играя, заплетала их. Моника зажмурилась. Словно иголочки тока покалывали ее кожу, когда отпущенная на свободу прядь лениво опускалась на плечи.

— Так какой же ваш диагноз? Преступная ли я натура? — она поймала напряженный взгляд Томы.

Евгений насмешливо наблюдал за френологом. Феликс все еще стоял за ее спиной, и Моника была лишена возможности видеть его лицо.

— В вашем характере, в душе сплелось много противоречий. Вы нежны и, между тем, равнодушны. Вы любите людей, проявляете к ним страстный интерес и отпугиваете цинизмом. Вы умны, изобретательны. Но вам не знаком стыд, вы рыцарь собственных законов нравственности и чести. А насчет склонности к нарушению общественного порядка… Вы ходите по грани между светом и тенью. Я думаю, вы решились бы на преступление, если бы это сообразовывалось с вашей внутренней моралью.

Внимание присутствующих теперь переключилось на нее. Они ждали… Лжи, высокомерного возмущения, досады. Тома ревновала, Женя был весел.

— Вы говорите со мной так, словно заранее знаете, что ваши речи не оскорбят меня. Вы настолько изучили меня? Столь доверять себе достаточно смело.

— Еще одного я не сказал. Еще одно противоречие вашей натуры. Вы скрытны, таинственны, молчаливы и вместе с тем безрассудно откровенны.

Она встала.

— А хватит ли у меня ума, сил, чтобы совершить преступление, господин предсказатель?

— Позвольте проводить вас.

Тома с ним даже не попрощалась. Видимо, была сильно им недовольна.

У двери ее дома он задержал руку молодой женщины в своей, на шаг приблизился. Поцелуй был медлительным, уверенным. Без жадности, без робости, без наивного стремления произвести впечатление. Ее прохладные ладони нырнули под его рубашку, и Феликс открыл дверь.

Розовая дымка утра медленно проникала сквозь драпировку штор. Открытое окно привлекло армию комаров, они прилипли к вуали, спускающейся с высокого балдахина на постель.

Феликс повернулся. Ее внимательные глаза рассматривали его.

— Что ты ешь на завтрак?

— Обычно я питаюсь исключительно лягушатиной, но ради тебя готов на яичницу.

— Ты не спешишь, это хорошо, — парадоксальностью вывода она напомнила ему Фреда. Тем более, что оказалась права. — Успеем после завтрака кое-куда съездить, не возражаешь?

Его несколько покоробило, что в автомобиль они сели вместе с девочкой. Будто семья, пронеслось в его голове.

— Куда мы едем?

— Варшавский экспресс отходит через сорок минут. Ты проводишь нас.

— Ты уезжаешь?

— Феликс, ты знаешь мои обстоятельства. Ты был у врача. В Вене я достану лекарство.

— Вена? Австрия от России отделена полосой фронта! Война. Похоже, гибель парохода тебя ничему не научила! Ты хочешь умереть?

— Умереть?.. Смерть со мной неразделима, Феликс. Мы с ней вечные подруги, — у вокзала она легко спрыгнула на асфальт, взяла на руки дочь. Шофер вытащил из багажника один единственный чемодан, компактный и легкий, с широким ремнем через плечо.

Доказывать что-либо было бесполезно, как спорить с флегматичным Фредом. Фред? Почему он опять вспомнил Фреда? Он отбросил мысли, на них просто не было времени. Паровоз уже пыхтел, застилая задраенные окна состава дымом. Моника подсадила девочку в вагон, обернулась.

— Я слышала, железные дороги в России строят на займы у Франции. Николай II должен снимать шляпу при звуках Марсельезы, — усмехнулась она, хотела развеять возникшую скованность комплиментом.

— Перестань, — он взял ее руку.

— Феликс, я очень рада, что мы встретились.

Когда вагоны один за другим пронеслись перед взором Феликса, он все еще стоял на перроне. Так не должно быть, стучало в его голове, что-то утекало из его рук, он что-то терял. Возможно, то было мимолетное ощущение беспредельной полноты, одухотворенной силы, опьянившей рассудок. Их разлучала смерть.

Фред обнаружил его под утро в прокуренном кабаке у вокзала. Карманы Феликса были давно обчищены — ни денег, ни серебряного портсигара, ни часов.

— Что ты собираешься делать? — спросил Фред. — На твоем «дионе»[14] я могу догнать поезд.

— Не стоит. Я не мальчишка, чтобы из-за одной ночи лететь за тридевять земель.

— Я был у Томы и все выяснил. Если хочешь узнать, спроси.

Только теперь Феликс заметил, что Фред бледен.

— Хорошо. Рассказывай, — медленно проговорил он.

— Она договорилась о переправке в Австрию самолетом.

— Да, они говорили о каком-то пилоте. Тот мог не прилететь, и тогда…

— Я жду твоего решения. Едем мы или нет?

— Едем.

Фред тяжело вздохнул. У Феликса возникла мысль, что если бы его ответ был другим, Фред кинулся бы в погоню сам.

— Мы потеряли много времени. Собирайся.

Они едва успели достать билеты на поезд. Состав имел лишь один пассажирский вагон, позади тянулись платформы с орудиями. Казалось, он двигается невыносимо медленно. Через двое суток достигли Родно. За городом они нашли импровизированный аэродром с десятком воздушных кораблей. Гул и рокот взлетающих машин, парящие в небе белые зонтики парашютов… Механик с перепачканными руками с трудом понял французскую речь.

— Француз? А… Вчера уже, — он рукой изобразил взмывающий в небо самолет, руками же обрисовал контур женского тела и под конец опустил ладонь на вершок от земли. — И дитё. Сумасшедшие вы люди, французы.

— Ну, что мы предпримем? — спросил Фред.

— А ты что-то хочешь предложить? — крикнул дю Шандер. — Ведь это безумие!

— В Вене ей будет угрожать опасность.

— Какая осведомленность! — он затравленно огляделся. — Так это была она, да? Она?

— Да.

Феликс закрыл глаза и устало спросил:

— Почему ты позволил ей уехать?

— Я не верил ей. Дочь! Болезнь! Мне казалось это немыслимым. Я думал, это уловка, обман. Знаешь, женщина часто вызывает любовь только тем, что исчезает после ночи страсти. Недосягаема, она становится мужчине дороже. Я и подумать не мог…

— Так к доктору… она пришла ради меня? — Феликс хмыкнул. — Твоя ловушка сработала?

— А доктор Парсонс? Какова приманка! Догадайся, кто дал статью? Ведь никакого Парсонса в Петербурге нет. Откуда она узнала, что я здесь?

— Как вы похожи! — Феликс все еще не мог придти в себя.

— Так ты летишь?

— Не ради нее, ради тебя, — поспешил уточнить он.

Целый день они потратили на то, чтобы добиться от авиатора согласия взять их на борт. В Париже Феликс наблюдал испытания самолетов братьев Райт и конструктора Фербера, был знаком со знаменитым Брелио[15] и теперь критически осматривал самолет за самолетом. Здесь имелись французские «фарман» и «ньюпор», сделанные на заводе «Дукс». Феликс с сожалением прошел мимо. Кабина умещала лишь двоих, а ни он, ни Фред не были обучены управлению. Он смотрел на «моран», рекордсмена по высоте полета. Запакованный в ящик, он собирался двумя механиками за одиннадцать минут. К сожалению, «моран» не имел вооружения, а Феликс не хотел повторить судьбу Нестерова, вынужденного таранить вражеский самолет колесами.[16] Наконец, они подошли к русскому «Муромцу».

— Не бойтесь, на корабле есть «Максим». Малыш не раз продырявил «Фоккера» фрицев. — Пилот указал на стрелковую кабину в концевой части фюзеляжа.

— Парашюты?

— Такие изыски дороговато обойдутся.

— Не важно. Я заплачу.

Летчик пожал плечами. Кроме пилота и пассажиров на борту разместились три члена экипажа. Под ногами Фреда и Феликса оказалась подвижная кассета для сбрасывания осколочных бомб. Вскоре двигатели загудели, «Муромец» проехал по полю, набирая скорость, и взмыл в облака. Фред, нацепив рюкзак с парашютом, крикнул Феликсу в ухо:

— Надеюсь, ты не гадал ей и ничего не предсказывал?

Феликс мрачно промолчал, вспомнив демонстрацию познаний во френологии.

Глава 3

Вена встретила ее пасмурная и невзрачная, чужая, ветхая. На время войны люди забыли о городе. Ночью у Валерии начался приступ. Не смыкая глаз, Моника сидела у ее постели, обнимая скорчившуюся фигурку. Все тело малышки содрогалось от болезненного кашля, ее вырвало. Кашель, ужасный, непрекращающийся, сменялся полузабытьем. Утром появился врач, он мельком взглянул на испачканное кровью постельное белье и подсел к впавшему в обреченное оцепенение ребенку. Безразличие Валерии казалось Монике хуже жалоб и слез.

Доктор пробыл в комнате только несколько минут, а Моника все время чувствовала его странный взгляд. Это заставило ее присмотреться к нему. Она села в кресло, и не таясь, стала разглядывать почтенного целителя. Узнала. Доктор Борн. Отец Германа.

— Как поживаете, герр Борн?

Он вздрогнул, но не поднял глаз, собирая свой сундучок.

— Все хорошо, спасибо, все хорошо, — и поспешил уйти.

Проводив его, Моника вернулась в кресло, забралась вместе с ногами, кутаясь в шаль. Маленькое гнездышко. Ей хотелось уснуть, как путнику в стужу, когда гибельный холод умеряет ток крови.

Валерия медленно засыпала. Снова хватать ее, бежать, прятаться? В чемодане лежит пистолет. На сборы минимум полчаса. Следовало предложить врачу денег за молчание, за два часа молчания, за сутки молчания. Валерия… Исхудалая, бледная, слабенькая… Смерть так крепко держит свою жертву. Словно смеется над Моникой, над ее жалкими попытками добыть рецепт жизни, достать живую воду. Вот и сейчас не насмешка ли, что ее посетил именно отец Германа?

Сколько прошло времени? Час? Пора… Пришло время принимать гостей. В ответ на ее мысли по квартире разнеслась трель звонка. Моника медленно встала. Каждый шаг навстречу «заклятому другу» отдавался в ее голове гулким эхом. Дверь показалась ей очень тяжелой, но она без скрипа отворилась.

— Я знал, что ты вернешься, Моника. — Патрик вошел в квартиру с огромным букетом роз.

— Патрик! — она ругала себя за то, что обрадовалась. Предатель! Когда-то он и пальцем не пошевелил, чтобы спасти Фреда и Ромео. Но неужели она ждала от него этого? Допускала мысль, что такое возможно? Нет, относительно Патрика у Моники никогда не было иллюзий.

Два года не прибавили Патрику ни грамма, ни морщинки. Пиджак также висел на тощих плечах, на костлявых руках червяками вздулись вены. Хвастливые губы приоткрылись, сейчас с них сорвется поток новостей о том, как ему прекрасно живется на свете.

— Собирайся! Ты переезжаешь. Ко мне. Чем скорее ты соберешься, тем проще, — он прошел в комнату и наблюдал, как она кидает в чемодан вещи. — Старик Борн удружил мне — после визита к тебе зашел проведать моего отца. А, ты ведь не знаешь… Отец парализован. Когда нас всех арестовали, у него случился удар. Он просто потерял дар речи! Когда научился говорить, первой своей фразой просто услал меня в Париж — учиться.

«Зачем Патрик вернулся?» — промелькнуло у Моники в голове. Он захлопнул чемодан и щелкнул замками. Когда Моника подняла Валерию, та еле слышно застонала. Укутанную в одеяло, она понесла ее в автомобиль. Черный «хорх» тронулся с места.

— Здесь все просто изменилось. Ты знаешь, Герман служит в полиции.

— Догадываюсь. В Праге он разыскивал меня.

— Да, у него на тебя зуб. Он просто не любит умных женщин. А ты ведь умна, как дельфин.

Скромные лучи пронизывали небо, улицы оживились. Но Вена была уже не той, какую она помнила. Война оставила здесь свой плесневелый след. Пустые дома, заколоченные лавки, очереди к молочнику, неубранные тротуары. Казалось, даже позолота дворцов потускнела.

— Потому ты везешь меня к себе?

— Просто пока ты у меня, ты в безопасности. Послушай… Ты помнишь того итальянца — Монти? Герман теперь может просто соревноваться с ним. Они поделили Вену пополам. Здесь всюду его шпионы.

Автомобиль выехал на ту самую улицу. Вдали возвышалась серая башня-маяк, сторож нищеты. Вот и дом. Ветер играл занавесками, другими — новой модной расцветки, ограду перекрасили. Другая, темного дерева дверь вела в чужой мир.

— Они переехали, — известил Патрик. — Кстати, Герман не живет у отца.

Из-за поворота показался особнячок семьи банкира.

— Я так и не видела бассейна.

Они вышли. Дальше, среди череды домов-близнецов терялось жилище герра Борна. Патрик позвонил. Знакомый холл, лестница, картины. В семействе банкира мало что изменилось. Только одно… В доме появился лифт, необходимая вещь для человека на коляске.

— Патрик, твой отец позволит тебе?..

— Отец? Старый маразматик! Он мне просто надоел! Конечно, ты будешь стоить мне некоторых неприятностей. Каждый день он грозится подписать чек, по которому все средства банка переводятся в фонд пожертвований армии. Раз в неделю у нас обедает какой-нибудь из военачальников, что докладывает ему, будто императору, о ситуации на фронте. Они просто всерьез уверены, что когда-нибудь отец осуществит свое намерение. Но я-то знаю, что это блеф. Блеф, чтобы держать нас в узде. Этот чек, уже заполненный, лежит на его столе. Нашей мумии стоит просто поставить отпечаток пальца, вывести подпись он не может… И через несколько часов у доблестной армии появится еще несколько пушек.

Вечером Патрик вошел к ней.

— Моника, я еще не сказал тебе… Твое лицо… Ты выглядишь просто сказочно! — он протянул ей плоский круглый футляр. Она равнодушно открыла его. На бархатном дне покоилось колье из желтых бриллиантов. Патрик, как всегда, разбрасывался деньгами. — Позволь мне…

Он намеренно коснулся ее шеи. Ему казалось, что это должно быть эротичным, должно быть… Получился неуклюжий мазок холодных пальцев. Его пальцы совсем не хотели дотронуться до нее. Патрик желал ее не телом — мозгом, своим вечно все подсчитывающим умом. И она — всего лишь добро, коим надо завладеть. Следует только делать вид, что он уже обладает ею… Моника обернулась и обняла его. В гостиную они спустились, держась за руки.

— У нас гости, — сообщил он. — Угадай, кого я встретил у Германа?

Ну, конечно. Герман… Как же не похвастаться новым приобретением?!

В гостиной она увидела Ромео. Он отрастил рыжеватую бороду. На столике перед ним стояла рюмка и бутылка коньяка, Ромео медленно раскуривал сигару. В кресле напротив расположился Герман, бледный и напряженный.

— Боже, неужели мы снова в сборе! Просто как в прежние времена.

— Фреда не хватает, — улыбнулась Моника и осторожно села рядом с Германом. Она почувствовала, как тот подобрался, и попросила служанку принести чешского пива. Когда-то они пили его на крыше. Услышав ее заказ, Ромео насмешливо поморщился и осушил очередную рюмку.

Патрик не выпускал ее пальцев, то и дело дотрагивался до ее волос, и Моника отвечала ему долгим взглядом. Ромео задумчиво смотрел на них, в его усмешке проскользнуло что-то похожее на жалость.

— Расскажи о Париже, Патрик, — попросила она.

— Там столько обанкротившихся, «мертвых» предприятий! Такой труп можно продать по кускам…

— Моника, захотелось в Париж? Тебя снова потянуло путешествовать? — ядовито спросил Герман. — Прага, Лондон…

— Россия.

— Так эти бриллианты оттуда? Твои запросы помельчали. Глаз Анубиса, это я понимаю!

Моника переключила внимание на Ромео. Тот подошел к телефону и назвал номер — звонил какой-то девушке.

— Почему ты не куришь? — донесся голос Германа. — В свое время ты дымила, как паровоз. Как твои пальцы не пожелтели!

Она не прореагировала. Разговор Ромео занимал ее. Его неуловимые интонации, вопросы… Копия, совершенная копия бесед с нею! Эта бесконечная, откровенная болтовня, которой она когда-то так дорожила, была всего лишь манерой, его манерой… Прием применим к каждой, незачем стремиться к разнообразию.

— Я принесу пластинки, — Моника поднялась наверх, чувствуя на спине три пары глаз. В темноте коридора скрипнуло колесо. Она обернулась. Старик в кресле-каталке манил ее рукой. Она подошла, коляска въехала в кабинет. Видимо, он был устроен таким образом, чтобы слышать, что происходит в гостиной, потому как среди эха голосов она различила хвастливые нотки Патрика.

— Просто, если ты устроишь это, я отдам ее тебе. Мне нужны эти документы.

Ромео стал хохотать. Он плохо понимал происходящее. Жаль, Патрик не устроил аукцион. Хотя Ромео не дал бы ни гроша, не в его характере — раскошеливаться.

— Почему ты думаешь, что я не получу ее иным путем?

— Ты не пойдешь против меня. Герман, ты ведь умный человек. Как дельфин. Ты знаешь, я продам тебя с потрохами Вегетарианцу.

— Валентино? Что за бред вы несете? — для Ромео друзья говорили на другом языке.

Моника обернулась к старику:

— Благодарю.

Он, полуживой глупец, что-то искал на ее лице. Боль, отчаяние, страх, удивление? Моника не могла тратить на это время, в ее распоряжении осталась неделя.

Глава 4

Няней оказалась сухая дева лет сорока, за очками прятались ядовитые жала глаз.

— У вас есть дети? — Моника и так знала ответ.

— Это ни к чему, — одернул ее Патрик. — У нее прекрасные рекомендации.

— Вы умеете рисовать? Валерия любит, когда ей рисуют, — они обходили дом, знакомя женщину с расположением комнат.

— Как скажете, фройляйн.

— Иногда она играет тем, что вставляет шнурки в ботинки и по-своему перевязывает их. Позволяйте ей.

— Да, фройляйн.

— Я уже сделала распоряжения повару, Валерия ест перепелиные яйца и крольчатину. Пусть пьет из кружки сама. — Моника обратила спокойный взгляд на Патрика. — Я на час отлучусь, пройдусь по магазинам.

— В твоем распоряжении шофер.

— Я хочу прокатиться сама, — ей было интересно, насколько серьезны его намерения. Речь, видимо, шла о крупных деньгах. Но перекупить его было бы слишком просто.

— Исключено. Управление автомобилем не для женщины. Мы сделаем проще. Мейнард отвезет тебя туда, куда попросишь.

Когда-то он сам вместе с Фредом посадил ее за руль «юника», для них ее возня с управлением была бесконечным поводом для шуток. И как никто другой, Патрик знал, что она хороший водитель.

— Хорошо. Я захвачу на прогулку Валерию.

— Герр Борн сказал, что твоя дочь слишком слаба. — Патрик желал быть твердо уверен, что она не сбежит, удерживал Валерию в качестве залога. Ну что ж, пусть будет, как хочет. — Ты умная женщина.

— Как дельфин, — усмехнулась она.

Витрины магазинов мелькали за окном «хорха». Молчаливый Мейнард с лицом убийцы смотрел только вперед и редко — в зеркальце заднего вида. Очень кстати. Моника попросила отвезти ее на Ринг, но не словом не обмолвилась о салоне фрау Марты. Когда-то злосчастное платье, выставленное в ее витрине, переменило ее жизнь.

Перед салоном она приказала:

— Помедленнее.

Моника вглядывалась в прозрачные стекла, в неживые лица манекенов. Их застывшие фигуры облегали платья, вышедшие из моды. Война не доносила сюда веяний французской столицы, Париж стал врагом. Вывеска с именем хозяйки потускнела, и Монике показалось, что в окне мелькнуло знакомое лицо.

— Дальше! — крикнула она шоферу, отворачиваясь. Фрау Марта не должна была узнать ее.

Мейнард вез ее по городу, иногда Моника заставляла его останавливаться, просто так. Ее прогулка окончилась уже там, у салона. Просто она не хотела, чтобы шпион обратил на это внимание, и изводила его капризами. Но потом она заметила «фиат». Он появлялся то здесь, то там, и поездка обрела новый смысл.

У лавки шляп она вышла, болванки в витрине демонстрировали скупой выбор уборов. Внутри было пусто, лишь продавщица у прилавка с тоской оглядывала свои владения. Шелковые, шляпы из драпа, с перьями и мехом, соломенные с цветами…

— У нас уценка, — подала голос девушка. — Многие приносят свое — на комиссию. Мы берем все, что имеет достойный вид.

В магазин вошел мужчина, его взгляд скользнул по скромным полкам. Моника узнала его. Человек Монти, «нотариус», как она окрестила итальянца после сделки с четой Кнаппов. Моника приобрела убогое творение с пыльными страусовыми перьями. Она долго заполняла чек, продавщице показалось, что на обратной стороне его молодая женщина успела что-то написать. Неожиданно она умудрилась уронить картонку со шляпкой, из ее рук вылетела записка, перчатки, кошелек. Итальянец учтиво помог неуклюжей даме и исчез.

— Извините, я испортила чек. Сейчас заполню другой.

Театральные тумбы, продавцы мороженого в парке, беженцы, бродяги в глубине улиц, газетчики, красные кресты госпиталей. Моника отвернулась от окна и посмотрела на осунувшееся личико Валерии, обложенной подушками. Потом опять стала следить в зеркальце за автомобилями. «Фиат» не появлялся, она взглянула на часы. Мейнард мертвой хваткой держал руль, не отрывал взгляда от дороги. Лицо няни имело такое же выражение. Но в течение минуты все изменилось… Неожиданно из-за поворота вылетел старенький «вандерер». Засвистели тормоза, ударом «хорх» отнесло на тротуар. Моника зажала Валерии уши. Звон стекла, скрежет металла, визг няни, трель полицейского свистка могли испугать ее.

Побелевший Мейнард выскочил из автомобиля и стал осыпать водителя «вандерера» бранью, вдогонку ему выплевывала ругательства няня.

— Пьянь! Пьянь! — ее трясло.

Моника как бы со стороны наблюдала за происшедшим. Обложенная подушками Валерия ничего не почувствовала. Полицейский заглянул в поврежденный «хорх» и попросил няню выйти.

— Фройляйн, — обратился он к Монике, — я помогу поймать вам такси. Вам и ребенку здесь нечего делать. Если возникнут вопросы, полицейский навестит вас.

— Отпустите меня! — вырывалась няня. — Я должна быть с ребенком!

Равнодушная к ее стенаниям, Моника села в такси. Через десять минут автомобиль доставил Монику к Монти.

Ее голос… Валентино прислонился к косяку. Моника сидела к нему спиной, она пела. Ее голос заставил что-то задрожать у него внутри. Колыбельная затихла, и Валентино встретил ее взгляд. Моника медленно встала и открыла стеклянные двери на террасу. Он вышел с ней. Молча они наблюдали за сухим листом, что гонял по лужайке ветер.

— Второй раз встречаю тебя в сентябре, — он сжал ее руку, покоящуюся на перилах. Жест собственника.

Что-то в его образе жизни ее привлекало, Моника опять почувствовала это здесь, на увитой пожухлой зеленью веранде. У него ей было хорошо, она чувствовала себя, наконец, дома. Словно она жила тут вечно и никуда не уезжала.

— Как часто я представлял себе, что ты вернешься, — он усадил ее в плетеное кресло. У потолка в клетке билась птица, Моника задержала на ней взгляд. — Она дивно поет, пусть такая невзрачная с виду.

Валентино… Не может обойтись без пленниц.

— Когда ты ушла, на календаре было 18 сентября 1913 года.

— Код сейфа?

Он с улыбкой кивнул.

— 18 июня родилась Валерия. Она больна.

Валентино, спортсмен, вегетарианец, когда-то был так уверен в здоровом потомстве. Моника дала ему минуту, чтобы уяснить положение вещей.

— Помоги мне достать рецепт бальзама.

— Рецепт? Он не нужен тебе.

Ни к чему было жалеть его, привыкшего к непредвиденным ситуациям.

— Я всегда дам тебе бальзам, сколько будет нужно, — он тоже хотел быть уверен, что она не сбежит. Валерия снова была залогом.

— Война скоро закончится, империя ее уже проиграла. Ей правит восьмидесятилетний старик, который умрет, может быть, через час! Куда подастся императорский врач, что с ним станет? Где гарантия, что бальзам ты получишь и завтра, и послезавтра? Я не могу рисковать.

— Хорошо, я достану рецепт.

— Я знаю, как это сделать.

— Неужели?

— Ты и я проникнем…

— Ты не будешь участвовать в этом. — Валентино хотел завладеть рецептом сам. Он будет прятать его от нее, и Моника снова окажется в ловушке. Валентино опять готовил для нее капкан.

— Я не доверяю тебе. Подсунешь липовый состав какого-нибудь снадобья.

— Речь идет о моей дочери! Я сделаю для нее все, что угодно! Не кажется ли тебе, что это несколько опасно — пробраться к архиепископу? Что я могу быть ранен, потерять своих людей? Что я и так сделаю достаточно?

— Все твои люди тупы и необразованны. Архиепископ их раскусит в два счета. Мы сделаем это для Валерии вместе. И еще… У меня к тебе еще одна просьба.

— Поговорим за ужином.

— Я не остаюсь на ужин, Валентино. Я возвращаюсь.

— К этому заморышу-банкиру?

— Да. Я не хочу, чтобы нам помешали. Не хочу, чтобы Герман что-то заподозрил. Это слишком важно.

— Твой Герман не сможет навредить мне!

Глава 5

Минуту она задумчиво разглядывала лицо Ромео. Борода, покрывающая его щеки, с поблескивающей рыжиной, казалась ей глупой. Но ему она виделась атрибутом степенности и достоинства. Возможно, у Ромео появился новый пример для подражания. Он чувствовал себя здесь неловко, среди старинной роскоши ресторана, пронизанной звуками арфы. Окруженный официантами, он тупо смотрел в карту вин. Ромео так стремился ко всему этому, а принять не мог. Среди кучки слуг он был жалким итальяшкой и боялся их.

— Мы сделаем заказ позже.

Несколько минут потребовалось, чтобы Ромео расслабился.

— Почему тебе я всегда рассказываю то, что не рассказывал больше никому? Когда-то я боготворил тебя. Я рассказывал о своей любви, ты сочувственно меня слушала.

— Да, я помню, ты был в кого-то безнадежно влюблен.

— Я чувствовал это к тебе! А ты, если и говорила что-то мне, то говорила как бы и всем. Ты все время была занята какими-то другими мальчишками.

Моника вздохнула.

— Уверена, этот омар из меню — последний на территории голодной империи. Ты не почувствуешь укора совести, если съешь его?

Ромео напрягся. На ее памяти, он никогда не платил за пиво для компании, никто от него не ждал подарка на именины. Никто не обращал на это внимания, все было просто — Ромео беден. Пусть на нем новая рубашка и агатовые запонки в золотой оправе, для них он всегда оставался бедным.

— У Патрика здесь кредит, — поспешила она успокоить его.

— Я собираюсь учиться, Моника, — лениво улыбнулся он. — Образование необходимо современному человеку.

— Ты выбрал университет, факультет?

— Пока нет. Я думаю, может быть, экономика или химия… — Он опять опрокинул в рот рюмку, ничуть не морщась.

— Как поживает твоя мама?

— Неплохо. Пока я отсутствовал, о ней заботились.

— Кто? Герман? — она не удивилась.

— Да. Она что-то вроде экономки в его доме. Кстати, я как-то был у него. Я уверен, он прячет одну из комнат. Стена там увешена полками книг. А за ней?.. После Галиции у меня чутье на тайники. Беженцы всегда скрывают где-то свое добро.

Моника задумалась.

— Помнишь, в Лондоне я рассказала тебе про женщину, которая узнала в витрине платье сестры?

— Да, кажется, из-за нее мы все пошли по миру.

— Ну, скажем, не все. Так вот, салон фрау Марты по сию пору открыт. Я ее видела в окне. Все как прежде.

— Ну и что?

Моника вспомнила Фреда. Он понял бы ее без слов. Она молча поставила перед Ромео плоскую коробку.

— Подарок. Откроешь дома. А мне пора…

Ленты были брошены на пол, с коробкой Ромео подошел к окну. Подарок… Само слово сладко щемило сердце. Он снял крышку. Папка. Ромео прочитал название. То было уголовное дело по факту мошенничества в крематории. Что Моника от него хочет?

Валерия уснула быстро, и Моника вышла из комнаты. Ковер заглушал шаги, неприметной тенью она скользнула к кабинету, тихо постучала. Комната тонула в полумраке, лишь стол освещала лампа под апельсиновым абажуром. Старик-банкир делал вид, что не заметил ее появления, уткнувшись в газету.

— Что нового? — спросила Моника.

— Румыния присоединилась к Антанте, у англичан появились танки.

Моника расположилась в кожаном кресле в углу и поставила на столик черную бутыль.

— Не желаете выпить?

Банкир отложил газету и снял очки. В ее руках тихо звякнули рюмки.

— Императорский бальзам, — Моника откупорила бутыль.

— Откуда он у вас? — старик выехал из-за стола и, приблизившись, повертел бутылку в руках. — Позвольте… — Он взял рюмки. Золотистый напиток переместился из одной емкости в другие, источая горьковатый аромат трав. — Так откуда?

— К чему вам это? Наслаждайтесь.

Он откинулся на спинку коляски, цедя настой. Моника разглядывала часы — уменьшенную копию его банка. Если приподнять крышку, можно было узреть каждую комнатку, кабинет управляющего, миниатюрное хранилище. Мини-банк был заказан мастеру для Патрика, чтобы сын сызмальства разбирался в деле отца. Но игрушка быстро наскучила ребенку и теперь украшала кабинет герра Аустера.

Моника помнила еще одну игру, сотворенную по заказу банкира, с маленькими купюрами — почти настоящими деньгами. Миниатюрный столик, на котором были изображены конторы и предприятия, дымящие трубами фабрики, торговые лавки. Игрокам следовало скупить как можно больше клеток на поле и получать доход. Выигрывал всегда Патрик, за игру ему удавалось скопить приличный капитал и собирать проценты. Он приобретал самые выгодные клетки — рудники, месторождения нефти, крупные заводы. Фред тратился на автомобильные компании, а Герман всегда имел по кусочку любой корпорации и никогда не уступал своей доли владельцу. По чуть-чуть он был везде и властвовал над полем, не давая ни одному из игроков полной свободы. Фишки были особенными — оловянные фигурки богачей. Один, толстенький во фраке и цилиндре, с сигарой во рту звался «американцем». Тощий, в пенсне и с тросточкой — «англичанином». В клетчатом пиджаке и бриджах прыгал по полю «немец», а в розовом сюртуке с болонкой под мышкой — «француз». Однажды фигурки пропали, забавных человечков Патрик отдал в счет очередного долга.

— Стоит только выкрасть макет банка, и ваши средства окажутся в опасности, — прервала молчание Моника.

— Совет преступницы? — усмехнулся старик. — Я не боюсь ограбления. Главный грабитель — мой сын. В скором времени он объявит меня сумасшедшим и приберет к рукам все, — он внимательно посмотрел на нее. — Что ты делаешь здесь, Моника? В этом доме, в этой стране? Я не верю, что ты приехала навестить друзей детства.

— Я собираюсь похитить у архиепископа рецепт этого бальзама, — она отпила глоток.

Кажется, банкир раздумывал, как реагировать.

— Да, — протянул он. — Это повод вернуться. Это оправдывает весь риск. Ведь рецепт, пожалуй, сулит тебе состояние? Пусть он и бесценен.

— Нет, он имеет конкретную цену — жизнь моей дочери. Бальзам спасет ее.

— И кто же из этих ублюдков ее отец? — выплюнул старик, но тут же изменил тему. — Кстати, я как-то был во дворце архиепископа.

— Жертвовали на богоугодные дела?

— Отнюдь, — он налил себе новую рюмку. — Архиепископ — мой партнер в нескольких предприятиях. Можно поучиться у него вести дела. Он прекрасно информирован о биржевых курсах, учредил акционерные общества по эксплуатации водопровода, газа и электричества, в его собственности находится трамвайная компания. Архиепископ Венский диктует цены на хлеб, он скупил все мельницы. Не мудрено, что цены на муку и хлеб повысились сразу же, как он стал монопольным владельцем всех мельниц в округе.

Моника боялась пропустить хоть слово.

— К сожалению, нарисовать схему дворца не могу — пальцы плохо слушаются.

— Она не нужна. Расскажите про архиепископа.

Банкир усмехнулся.

— Его доверенные лица учредили по всей Австро-Венгрии страховые компании. Страхуют от стихийных бедствий и несчастных случаев. Клиентов они убеждают, что при страховании в католических компаниях они могут рассчитывать на покровительство Бога и тем самым уберечь себя от разных напастей.

Глаза Моники загорелись.

— Если я добуду рецепт, сделаю вам копию. Бальзам поднимет вас на ноги.

— Сколько ты просишь за него?

— Мне достаточно, что вы не позвонили в полицию, увидев меня на пороге.

Глава 5

Аллеи Венского леса серпантином вились вокруг Каленберга. По тропе Бетховена, в тени вязов и диких каштанов, мимо потемневшего от непогоды памятника можно подняться на вершину и узреть Дунай и тонущую в фиолетовой дымке Вену.

— Помнишь, что у нас называлось охотой? Каждый наряжался в охотничий костюм, брал винтовку из коллекции отца, с самым серьезным видом наша пятерка отправлялась в лес…

— И мы охотились на ворон.

— Да, — Герман сорвал с куста шиповника багряную ягоду, только чтобы занять нервные пальцы. — Патрик всегда подстреливал несколько штук. А Фред — ни одной. Моника предлагала ворон жарить и есть, ведь жизнь не должна пропадать зря. Ты не хочешь вспомнить старые времена?

— Если будем стрелять по воронам, распугаем зверье.

Только подобный Ромео чужестранец мог наивно предполагать, что здесь, в пристанище любителей пикников, может быть что-то, кроме грибов.

— Ты прав. Ни к чему дурачиться, ведь мы серьезные люди. Энрико, — возможно, он впервые обратился к Ромео по имени, — мы ведь не дети… Я знаю, зачем ты притащил меня в лес. Я знаю, что из полицейского архива пропало дело о крематории.

Когда Ромео обернулся, Герман увидел, что он уже вскинул ружье и целился Герману в грудь.

— Ты всех нас сдал! Два года я думал, что ты не выдержал допроса. Я прощал тебя, отсиживая в тюряге, прощал, ползая под пулями русских… Но ты ведь не трус. В деле не протокол допроса, там твое заявление! Ты пошел в полицию сам и заложил друзей! Арийская чистоплотность не позволила молчать о ремесле соседей по улице!

Бескурковое ружье английской фирмы «Скотт» глядело пустым глазом на Германа. Ромео не собирался стрелять, это ясно. Гневная речь только взывала об ответе, Ромео ждал… Ждал разъяснений? Возможно, чувствовал подвох — не даром Герман заговорил первым.

Герман ворошил сапогом сухую листву, смотрел на кружащее над вершинами дубов воронье.

— Жаль, здесь нет Фреда, он бы понял.

— А почему его здесь нет? Не из-за тебя ли? — в глазах Ромео блеснули слезы.

— Я знал, что родители выкупят Патрика. С этих пор семья банкиров была у меня на крючке. Страх разоблачения, позора вечно висел над ними, словно нож гильотины. Они стали моими рабами, — Герман говорил медленно, даже сейчас он оставался занудой. Бледное лицо покрыли красные пятна, он сунул руки в карманы, пряча нервно подрагивающие пальцы. — Следовало только дождаться удобного случая, чтобы напомнить о детских шалостях Патрика. Я рассчитывал, что Монти освободит тебя, ведь ты добросовестно кремировал его брата. Отныне у меня был бы свой человек в мафии Вегетарианца. Фреда я любил. Я хотел устроить ему побег. Такой человек, как он, мог быть моим рабом лишь из благодарности. Страх, позор — для него ничто.

— А Моника? — слезы застилали Ромео глаза.

— Ты спрашиваешь меня о ней? — казалось, Герман задыхается. — Я должен был почувствовать себя ее хозяином.

Выстрел прервал его. Брови Германа удивленно дернулись, он обернулся:

— А я-то думал, ты струсишь.

Ромео лежал на траве, его ладонь была прострелена.

— Ты всегда был глуп, Ромео. Половина Вены — мои должники. Неужели ты думал, я пойду с тобой в лес один на один? За нами следит стрелок. Видишь ли, однажды во время охоты он случайно убил человека. Я знаю об этом, а полиция — нет. В случае опасности он должен был ранить тебя.

— На его месте я убил бы такую сволочь, как ты. Удачный случай.

— Тогда моя картотека попадет в полицию. Он знает об этом. Ты мне еще пригодишься. Ты ведь не хочешь быть расстрелянным за дезертирство? Сегодня ночью убит отец Патрика. Я уверен, что убийца — Моника Каттнер, знаменитая Стервятница. Ты будешь свидетелем на процессе.

— Она убежит, вот увидишь.

— Навряд ли. С ней все время мои люди. Шофер, няня… Сейчас отвезу тебя к отцу, он тебя полечит, а заодно расскажет о Монике. Ее дочь умирает, ты не знал? Их спасли с тонущего парохода, у ребенка — воспаление легких, потом туберкулез. Неужели ты думаешь, она с ребенком, харкающим кровью, может сбежать?

Лежа в темноте, она слышала, как дышит Валерия. Спит. Моника осторожно выскользнула из-под одеяла, пробралась, не издав ни шороха, к двери, бесшумно открыла ее и выскочила в коридор. Там она замерла, прислушиваясь. Тихо. Теперь можно заглянуть к банкиру. В руке Моника держала новую бутыль бальзама. Дверь в кабинет была приоткрыта, внутри царила темнота. Неужели герр Аустер спит? Моника вошла. Откуда-то раздался далекий голос Патрика. Только через минуту она поняла, что голос доносится из гостиной. Патрик разговаривал по телефону.

— Он опять затянул свою песню, что поставит на чек… Нет, не отпечаток пальца! Подпись! Его пальцы обрели чувствительность! При мне он пробовал что-то писать. Заявил, что получит лекарство, которое просто поднимет его на ноги. Ты не представляешь, он выглядел совершенно другим. Здоровым! Не знаю, на меня просто что-то нашло. Чёрт, чёрт, чёрт! Я испугался, Герман. Ты должен приехать, все осмотреть. Какая еще охота?! Ты с ума сошел? Подожди… Подожди… Я согласен привезти к тебе Монику прямо сейчас. Мне больше нет нужды в тех бумагах, — его голос стал срываться на дрожь. — Нет, Герман! Ты просто не можешь так сделать! Хорошо, я жду. Не буду трогать…

Моника включила свет. Ковер был залит чернилами, старик лежал в опрокинутой коляске, седые волосы окрасились кровью, а ноги в бархатных тапочках торчали в потолок. Моника быстро обвела взглядом комнату. Кресла, часы-банк, стол… Угол испачкан. Кровь.

Склонившись над трупом, она встала на колени, испачкав подол чернилами. Приподняла мертвую голову. Глаза банкира были открыты, впервые она видела мертвые глаза. Ее не должно волновать это. Рана на затылке… Ее пальцы обследовали расколотый череп сквозь липкие от прохладной крови волосы. Острые края вдавленной кости, месиво… Рана оказалась довольно глубокой. Моника провела рукой по закругленному углу стола. Патрик пытался изобразить случайность, а удар нанес чем-то острым.

Она встала, о штору вытерла руку и подошла к столу. Чек, немного мятый, был брошен посреди бумаг. Рядом с визитницей Моника обнаружила чернильную подушечку и вернулась к телу банкира. Присев на корточки, Моника невольно взглянула на восковое лицо, провела ладонью по векам, скрыв желтоватый фарфор зрачков. Потом не спеша приступила к делу. Отпечаток какого из пальцев требуется? Она подняла левую, еще не скованную окоченением, но уже прохладную руку банкира, и осмотрела каждый палец. Ничего. Моника терпеливо приступила к изучению правой руки. Подушечка мизинца сохранила остатки чернил. Моника окунула его в мякоть, пропитанную синей жижей, и приложила к чеку.

Герман был обессилен. Он отвез Ромео к отцу, где оставил ружье, которое не могли удержать безвольные руки. Но к соседу — испуганному убийством Патрику не заехал, ему следовало переодеться перед встречей с Моникой.

Подъезжая к дому, он заметил дым. Чутье вовремя подсказало, что горит именно его жилище. Кто-то поджег тайник. Герман закрыл глаза и улыбнулся. Месяца два назад это означало бы его гибель, секретная комната хранила около тысячи досье. Но теперь роль хранилища выполнял банк, а хозяином банка сегодня стал Патрик. Все складывалось великолепно, и мелкие неприятности не могли ему помешать. Герман двинулся к дому. У двери толпились зеваки, пожарные в медных касках уже выломали дверь и бегали из дома и обратно, рядом стоял черно-белый «мерседес» его начальника.

— Благодарю за отеческое внимание к моей судьбе, — поклонился он.

— Я не потому приехал. Знали ли вы о том, что в Вену вернулась Стервятница?

— Откуда у вас такие сведения?

— Отсюда! — он вынул из кармана листок. — Банкир Аустер написал мне письмо.

— Письмо? Да всем известно, что пальцы Аустера потеряли навыки письма. Он не может писать!

— А он и не писал. Письмо напечатано. Внизу стоит отпечаток его пальца. Его особенность визировать документы почти легендарна.

— Что же в письме? — Герман сосредоточенно смотрел перед собой, чуть выпученные глаза остекленели.

— Об этом поговорим в кабинете, — начальник полиции скользнул по лицу Германа взглядом. Еще немного, и его веко дрогнет нервным тиком. — Ты, Герман, арестован. За сокрытие сведений о пребывании в городе преступницы, а также по подозрению в убийстве банкира Аустера. Глупо было надеяться на твою преданность! Вся ваша шайка связана прочными узами. Ты, Моника Каттнер, Патрик Аустер. Теперь я понимаю, почему из Праги ты вернулся ни с чем.

— Но я был в совершенном неведении…

— Твой отец, герр Борн, подтвердил, что ты знал о Стервятнице. Каттнер в Вене уже с неделю. И жила в доме банкира. Вы все вместе подготовили убийство. Все это соответствует письму банкира.

Садясь в автомобиль, Герман напряженно думал, где ошибся. Мышцы глаза нервно дернулись. Отец Патрика… От старика надо было избавиться уже давно. Его отец… Вероятно, думал, что действует во благо Германа.

Автомобиль рванул к центру. Герман понял, что упустил прекрасный момент для побега. Там, у дымящихся окон дома, он мог легко скрыться. Почему-то он никак не мог осознать, что все потеряно. Вернуть себе положение в обществе, доверие полиции, все блага, каких он добился с таким трудом, было невозможно. Герману же казалось все поправимым. Он обдумывал варианты. Два-три досье принесут шефу славу великого сыщика, Герман сможет обменять их на свободу.

У светофора автомобиль затормозил. Рядом застыл черный «хорх». Герман узнал его, за рулем сидел Мейнард.

— Вы должны отпустить меня! Я расскажу все! Все, что знаю!

Мейнард оглянулся на голос, его лицо исказилось ужасом. Герман был уверен, его раб сделает все, чтобы освободить хозяина.

В камере Герман лег на нары, улыбаясь. Надзиратель был ему знаком, сторожевой пес одним из первых попал в его картотеку. Герман мог считать себя свободным, даже если сделка с шефом не состоится.

Глава 6

Серебряные сумерки окутывали летнюю резиденцию архиепископа, но во дворце царило оживление. На фоне зашторенных окон мелькали тени, на кухне готовили угощения, хозяин нервно поглядывал во двор. Наконец, к воротам подъехал синий «фиат». Из автомобиля выбрался худенький монашек и отворил лакированную дверцу перед прелатом в фиолетовой сутане.

Сопровождаемые камердинером, гости минули затейливый сад с фонтаном и отцветшим розарием, прошли мимо кланяющихся слуг к крыльцу, где их ожидал архиепископ.

— Представитель Ватикана! Новый папский нунций! — шептались за спиной.

Монашек припал к руке князя церкви, гость и архиепископ чинно расцеловались.

— Призывая на вас благословение Божие, имею честь быть вашим покорнейшим слугой, — вымолвил преосвященный владыка. — Откушаете даров Господних?

— Благодарю, монсеньор, но дело не терпит.

Гостей препроводили в кабинет, апостолический делегат расположился в кресле, жестом предлагая без стеснения садиться на хозяйское место — за стол. Он был немножко франт: кольцо и крест послужили бы украшением и светскому господину, но ухоженные руки скрывали бьющую через край энергию. Казалось, вот-вот он вскочит и примется ходить по кабинету взад-вперед.

Юный секретарь нунция, клирик Рафаэль Канделоро, стоял неподалеку, готовясь переводить речи делегата. Наверняка, ребенком он пел в церковном хоре, голос сохранил ангельскую мелодичность.

— Простите за недостойный оказанной чести прием, отец Морелли. Телеграмму от австрийского посла при Ватикане я получил только накануне, а ваш секретарь позвонил с предупреждением о вашем приезде только час назад.

— Должен признаться, — переводил юноша. — Мне не удалось взглянуть на вверенную моему попечению нунциатуру, потому как дело, с коим я прибыл к вам, монсеньор, не требует отлагательства.

Посол кинул недовольный взгляд на присутствующего в комнате каноника, сказал несколько слов.

— Кроме того, оно требует некой конфиденциальности. Мой секретарь прекрасно владеет немецкой речью, что позволит нам общаться без лишних свидетелей.

Повинуясь кивку архиепископа, каноник вышел. Закрывшаяся за ним старинная дубовая дверь совершенно глушила тихий голос архиепископа, до слуг доносилась лишь уверенная речь нунция да вторящее ей певучее сапрано мальчика.

Секретарь папского дипломата не утратил детского любопытства, его нескромный взгляд перескакивал с предмета на предмет, не страшась недовольства своего господина. Он осмотрел несгораемый шкаф, где достопочтенный пастырь держал акции и другие ценные бумаги, большой конторский гроссбух на столе.

— Я очень рад вашему приезду. Увы, война не позволяет нам быть в курсе всех ватиканских событий, но мы тщательно следим за выходом всех энциклик его преосвятейшества Бенедикта XV. Не могу представить, чем мы обязаны спешке, в которой вы посетили нашу скромную обитель. Австро-Венгрия, несмотря на все испытания, коим подвергла ее курия, по-прежнему является примерным католическим государством и самым надежным оплотом религии.

— Об этом после. Вначале позвольте вручить вам скромные дары.

Клирик вытащил из кожаного портфеля конверт и передал наставнику, тот вынул из конверта крошечный квадратик. Архиепископ пришел в восторг. Рьяный коллекционер ватиканских марок достал из стола лупу и стал рассматривать клочок бумаги с такой тщательностью, с какой должен был отдать внимание верительным грамотам посланника.

— Вам известно, что его преосвятейшество — фанатичный поклонник пунктуальности? В знак своего расположения он передал вам это…

Клирик вынул из портфеля футляр и передал дипломату, тот поспешил вручить подарок прелату. Увидев часы, архиепископ растроганно вздохнул.

— Так вот о чем мне поручено побеседовать с вами… В ноябре папа собирается назначить десять новых кардиналов. Судя по расположению, какое он питает к вам, вскоре вы наденете красную шапочку кардинальского достоинства.

— Я?.. — задохнулся архиепископ. — Каким же образом? Такой выбор… И моя кандидатура?

— Это не все, — под взглядом блестящих птичьих глаз глуповатый смех стих. — Наслышанный о ваших успехах в финансовой деятельности, о вашем таланте вести дела, папа решил предложить вам возглавить Управление имуществом Ватикана, своеобразное министерство финансов. Ему нужен человек соответствующего склада, способностей, чтобы осуществлять руководство Управлением. До назначения остается месяц с небольшим. Я должен направить ответ о вашем решении. Папа ждет вашего согласия. Должен предупредить вас, при Ватикане возросло влияние католической церкви США. Вы слышали, наверное, в правительстве Теодора Рузвельта несколько постов занимают люди, связанные с церковью.

Старик вытаращил глаза.

— Я всегда… — из стола он достал флакон и влил несколько капель в пересохшее горло. — Всегда к услугам его преосвятейшества!

Нунций удовлетворенно кивнул.

— Финансовая деятельность Ватикана в последнее время расширилась в связи с открытием новых филиалов банка ди Рома. Теперь отделения нашего банка находятся в Константинополе, Барселоне, Триполи, Марокко, Александрии. Сумма оборотов возросла почти в полтора раза и составляет почти триста миллионов лир.

Архиепископ глупо улыбался.

— Простите меня. Я испугался вашего приезда. Война, знаете ли. Папа взывал о перемирии. Я думал, что получу гневное послание.

— «Война-гигант», как говорил Пий X, самоубийство Европы! Папа прикладывает много сил, чтобы прекратить кровопролитие. Он учредил бюро по делам военнопленных.

— Да, я наслышан, — архиепископ думал лишь о своем назначении и не мог поддерживать иные темы. — Как здоровье папы?

— Хоть его преосвятейшество относительно молод, в последнее время его здоровье неважно. Об этом я собирался поговорить чуть подробнее. Вы, должно быть, знаете, в глазах Ватикана долголетие папы никогда не являлось достоинством. Кардиналы, особо «папабили»[17] — все находятся в том возрасте, когда нет времени ждать следующего конклава[18]. Чересчур продолжительный понтификат разрушает много честолюбивых надежд.

— О, я всегда желал его преосвятейшеству долголетия!

— Вы далеки от ватиканских интриг, мой друг. Потому выбор и пал на вас. Вы понимаете, папа — такая фигура, которая всегда должна чувствовать себя прекрасно и не болеть. Не считая болезни, от которой умирают, как гласит ватиканская поговорка, — нунций рассмеялся, потом снова принял свой строгий облик. — В наших с вами интересах, чтобы здоровье папы сейчас было в полном порядке.

— О, да! — закивал головой архиепископ.

— Папа наслышан, что у вас хранится рецепт настоя, действие на организм которого подобно чуду.

— Но…

Лицо нунция посуровело.

— Его преосвятейшество папа Бенедикт XV мог бы данной ему божественной властью потребовать изъять у вас лекарственный рецепт! Но он просит… Просит! На сугубо конфиденциальном основании. Просит копию известного рецепта. Перед ликом небес вам зачтется, мой друг.

Архиепископ казался загипнотизированным ягненком в кольцах грозного удава. Он бросил затравленный взгляд на свой перстень и вырезанный на одной из дубовых панелей стены крест. Клирик проследил за его взглядом. На секунду из безвольного состояния архиепископа вывел странный жест нунция. Из-под фиолетовой рясы тот выудил прозрачный флакон и брызнул. Пользуется духами? Не педераст ли? Голова архиепископа упала на стол, прямо на гроссбух.

Моника задержала дыхание и сверкнула на Валентино глазами. Тот встал и подошел к кресту на стене, а Моника стала стаскивать с пальца старика перстень. По ее щекам беззвучно катились слезы. Архиепископ отдал бы рецепт сам, не требовалось усыплять его. Но Монти хотелось все сделать по-своему. Теперь заслугу в краже рецепта он целиком присвоит себе, сославшись на то, что добровольно старик ни за что не отдал бы им рецепт.

Моника стискивала палец старика, кольцо застряло.

— Говори что-нибудь! — прошипела она по-итальянски.

Валентино вернулся по скрадывающему шаги ковру и произнес заученную фразу:

— Бюро военнопленных получает списки пропавших без вести солдат из германских и французских лагерей и передает эту информацию семьям солдат.

Он подхватил бесчувственное тело и оттащил архиепископа к стене, пока Моника звонко повторяла фразу.

— Бюро организовало обмен тяжелораненых военнопленных и перевод на нейтральную территорию Швейцарии отцов многодетных семейств.

Они приложили камень перстня в углубление в центре креста и повернули безвольную руку. Деревянная панель бесшумно открылась, архиепископа положили на ковер. Звонкий голос Моники чеканил слова.

Ее прервал грохот распахнувшейся двери. Сигнализация сработала! Моника зло сжала губы и продолжила обыск сейфа, пока Монти в два прыжка оказался у двери. Когда рецепт оказался в ее руках, она бросилась к выходу, перескочила через катающихся по полу мужчин с задравшимися рясами и бросилась по коридору. В саду было пустынно, лишь в здании взбудораженного дворца раздавались крики. Парик с аккуратно выбритой тонзурой[19] сорвался, за плечами клирика развевалась каштановая шевелюра.

У распахнутых настежь ворот лежали оглушенные привратники. Люди Монти приготовили оружие. Когда Моника достигла автомобиля, со стороны дворца раздались выстрелы. Она обернулась. В сырой мрак сада выскочил нунций, на бегу он срывал сутану. Отбросив кусок фиолетового шелка, он слился с окружающей его тенью и легким бегом преодолел аллею. Ближе… Сердце Моники сжалось. Ближе… Выстрел словно расколол стеклянное пространство, разорвал сумерки. Подкошенный пулей, Валентино упал у колес «фиата».

Моника не успела опомниться, как его люди проворно втащили раненого в автомобиль. Мотор взревел, через мгновение они мчались к Вене.

— Рецепт у тебя? — прошептал Валентино сквозь зубы. Даже изнемогая от боли, Монти хотел забрать его себе.

— Мы отвезем тебя к врачу, — ее рука провела его по спине, нащупывая рану. Лишь на левом боку рубашка вымокла от крови. Моника замерла, обнаружив дыру, пробитую пулей. В растерянности она глянула на водителя — телохранителя Вегетарианца, и «нотариуса», сидящего на переднем сиденье рядом с ним. Стреляли не в спину. Кто-то из его же людей послал пулю навстречу Вегетарианцу.

Моника вжалась в кресло, наблюдая за непроницаемыми лицами двух итальянцев. Кто из них займет место главы венской банды? Думают ли они убить ее? В молчании они выехали на дорогу к городу. Ее шеи касалось слабое дыхание Валентино. Они не дадут ему выжить.

Моника судорожно стала ощупывать карманы Монти, медленно вытащила флакон. Задержав дыхание, она брызнула, еще и еще. Нотариус заснул первым, вскоре о руль ударилась голова водителя. Автомобиль продолжал двигаться вперед, и Моника перегнулась через спинку кресла, чтобы дернуть рычаг тормоза. «Фиат» замер.

Распахнув дверцу, она с шумом втянула в легкие воздух. Ее всю колотило, зубы стучали. Почему только теперь ее обуял страх? Когда все позади? С трудом она взяла себя в руки и принялась вытаскивать из салона лишних пассажиров. Слабые руки дрожали от напряжения, прохладный ветер продувал влажную от пота рясу. Наконец, обмякшие туши оказались на земле. Моника села за руль, и автомобиль медленно покатил к городу. Через полчаса Моника уже трезвонила в дверь герра Борна. На крыльце появились доктор и Ромео. Они внесли Валентино в дом. Но, растаяв в ночных переулках, она не видела, что Ромео вернулся на улицу и еще долго звал ее, оглашая спящую улицу тщетными криками.

<…>

Глава 13

Феликс подозвал продавца газет и купил экземпляр утренних новостей.

— Ты только посмотри, Фред! Что здесь творится! Первая полоса целиком посвящена твоим друзьям и родственнице! Из обители архиепископа похищен бесценный рецепт императорского бальзама, что-то вроде «живой воды». Полиция считает это преступление делом рук итальянской банды и незабвенной героини Моники Каттнер. Преступники изображали послов от Ватикана. Каково? «Убит известный банкир герр Аустер. В его смерти обвиняется его сын Патрик, действующий в шайке Стервятников при поддержке Германа Борна и Моники Каттнер. Перед смертью банкир отписал все свое имущество на счет Министерства обороны для победы в войне. К сожалению, полиция не смогла получить показания Германа. Он повесился в тюремной камере на собственных подтяжках. Недавно он сжег в своем доме архив, документы из которого полиция тщетно пытается восстановить. Охранник утверждает, что все время, что Герман Борн находился в тюрьме, он плакал и кричал». Фред, ты все так же горишь желанием встретить с сестричкой? Еще денек, и она от Вены камня не оставит.

— Нам надо поторопиться.

— Как, по-твоему, мы ее найдем?

— Есть одно место. Мне надо будет обеспечить нас всех документами, в твоем распоряжении час.

Моника стояла на краю крыши, прижимая к себе дочь. Темная юбка развевалась под порывами утреннего ветра. У ее ног простирался город. Восходящее солнце омывало окна красными и оранжевыми волнами. Казалось, Вена объята пожаром. Враждебная, она покорилась ей.

Услышав шаги, молодая женщина обернулась. На ее лицо, лицо победительницы, легла печать равнодушия. Феликс замер. В нем снова проснулась злость разочарования. Немного тепла, и он простил бы ей… Моника и притягивала его к себе, но и пугала, отталкивала. Столько темного таилось в глубине ее глаз!

— Здравствуй! — его тон не был приветливым.

Она молча разглядывала его, потом отвернулась.

— Когда я летела сюда, я много думала о вас. Я все поняла. Вы ведь не из тех, кто дает брачные объявления в газетах? Нет, не из тех. И к Томе вы попали не случайно — меня искали. Вы из разведки, из подобных Макгрегору.

— Кстати, что с ним?

— Его загрыз тигр, там, на «Крыльях».

И как он мог подумать, что между ними что-то возможно?

— Но вы, следует отметить, превзошли своих коллег. Ваша игра, каждый ход доставили мне большое удовольствие, — в ее голосе чувствовалась горечь. — Даже про это место вызнали… Надо же! Я могла бы побороться с вами, да только слишком устала. Вы не представляете, насколько я за эти дни устала!

В его сердце шевельнулась жалость. Она не ожидала встретиться с врагом как раз тогда, когда все препятствия преодолены. Боже, она считает его своим врагом! Бедная девочка.

Феликс заметил, что она сделала шаг к краю.

— Что вы делаете?

— Хочу уйти. Вы ведь не дадите мне уйти по-другому. А у меня сил не осталось изворачиваться.

— Изворачиваться… Вы сами создали себе такую жизнь… жизнь преступницы.

Она устремила взор к небу.

— Невыносимо. Единственное преступление я совершила вчера! Украла рецепт. Бумажку, которая спасет жизнь! И, надо сказать, жизнь прекрасно подготовила меня к этому! — Еще шаг…

— Моника, зачем? Я не враг вам. Если хотите уйти, уходите. Я не чиню вам препятствий. Моника! Перестаньте! Вы убьете не только себя, но и ребенка!. Вы так хотели ее спасти!

— Валерия?… Ей и так напророчили слишком короткий век.

— Еще одно убийство, Моника?

— Убийства, преступления! Да ведь это вы хотите толкнуть меня на преступления, лишить меня жизни, всего, что мне дорого! Нужна ли я вам, разведке, чистая, незапятнанная, добропорядочная? Нет, не выйдет у вас, господин дю Шандер, повышения по службе, — она заметила, что он кинулся к ней. — Не двигайтесь!

— Моника, не надо так. Я искал вас по другой причине. Я…

— Любите меня? Вот и вы, Феликс, ради чьей-то жизни готовы на маленькое преступление — ложь, — она обхватила рукой Валерию и шагнула в никуда…

Феликсу показалось, что его крик слился с ее криком. Он упал, небо расцветало над ним яркими красками. Они расплывались перед его глазами, небо ломалось на куски, как фарфоровая чаша. Он не знал, сколько он пролежал так: минуту, часы, когда услышал голос:

— Феликс!

— Фред, твоя сестра… Прости… Моника бросилась вниз, — он болезненно поморщился.

— Встань. Пошли.

— Фред, ты не понял… Она разбилась. Умерла. И девочка…

Фред безмолвно тащил его к краю.

— Хочешь столкнуть меня? Хорошая мысль. И я бы так сделал.

Когда они достигли края, Феликс вдруг остановился. Под ними в метре от крыши из стены выпирала плита.

— Что это?

— Крыша балкона, единственного балкона в этом доме. Его сотворили специально для квартиры хозяина. Над плитой маленькое окно чердака. Когда Моника впервые проделала этот трюк, Патрик описался. Видишь эту цепь, свисающую с карниза? Она держалась за нее. Если бы не я, ты упустил бы мою сестру. Я встретил ее на лестнице. Она ждет нас в машине, пойдем, — он внимательно посмотрел на Феликса. — Господи, да ты на человека не похож!

— Как она могла так рисковать?

— Могла выстрелить и убить тебя, у нее с собой «барракуда». Моника чуть мне голову не снесла, думала — облава.

Эпилог

Позади осталась мистически прекрасная Прага, дорога петляла по зеленой равнине с замком на холме.

— Если бы не моя подруга, что ведет хозяйство, эти поля погибли бы, а соседняя деревня умерла бы с голоду.

Моника первая выскочила из автомобиля, исчезла за крепостной стеной в пустом дворе с каменным колодцем. Феликс следовал за ней, неся на руках Валерию. Обогнув помещения старинной кухни, они очутились на скотном дворе. У конюшни он заметил молодую женщину в амазонке.

— Стеф!

Девушка обернулась.

— Ты уже здесь? И не одна…

— Позволь представить тебе моего жениха Феликса дю Шандера.

— Феликс, прошу прощения, — Стеф сняла перчатку и протянула руку для поцелуя. — Моника знает, здесь нет телефона. О ее приезде я узнала десять минут назад, — Стеф уже строила забавные рожицы Валерии, которая за время странствий с матерью успела ее позабыть. — Во время прогулки верхом я заезжаю к местному священнослужителю, — Стеф успела чмокнуть Монику в щеку. — Он и сообщил мне новость. А кто это там, у автомобиля? — Хозяйка владений прищурила близорукие глаза.

— Не могла же я, упиваясь счастьем, позабыть о тебе? — тихо сказала Моника. — Оставить Стеф в одиночестве? Мы привезли тебе кавалера.

Стефания побледнела и схватила подругу за руку, ее глаза не отрывались от приближающегося к ним мужчины, высокого, чуть сутулого.

На полпути Фред замер.

— Добро пожаловать… домой…

© Copyright Воинская Светлана Валерьевна (apendix@comtv.ru), 06/11/2003.

Примечания

1

Бриары считаются лучшими трубками из корневого капа (нароста на корне) вереска из-за прочности, богатой текстуры и особого вкуса древесины при курении.

(обратно)

2

Филипп Моринетти, итальянский поэт, заложил основы футуризма.

(обратно)

3

пистолет австрийца Ф. Манлихера (1848–1904)

(обратно)

4

штейер — австро-венгерский пистолет.

(обратно)

5

Максимилиан (1832–1867), брат императора Франца-Иосифа, после англо-франко-испанской интервенции в Мексику был провозглашен мексиканским императором, в 1867 потерпел поражение в войне против законного президента Мексики Хуареса Гарсии, был осужден и расстрелян.

В 1889 г. кронпринц Рудольф убил себя и свою возлюбленную Марию Вечера.

Елизавета (1837–1898), жена императора, убита в Женеве итальянским анархистом.

(обратно)

6

Описываемое место находится в чешском городе Кутна Гора, в местечке Седльц. Любопытная история кладбища начинается с конца 13 века, когда аббат седлецкого монастыря Йиндржик принес из Иерусалима гость земли и рассеял ее по кладбищу, после чего кладбищенская земля стала частью Святой земли. Хоронить предпочитали здесь. После эпидемии чумы, гуситских войн количество могил сильно увеличилось, вскоре кладбище не могло вместить всех «желающих». Излишние кости были выкопаны и сложены в храме. В 16 веке полуслепой монах упорядочил кости, сложив их в пирамиды. В конце 19 века имущество седлецкого монастыря было куплено князем Шварценбергом, который пригласил резчика Францишека Ринта, создавшего неотразимые предметы убранства храма. Лицезреть сей собор и его убранство можно и ныне.

(обратно)

7

ротвейлер — полицейская собака в начале 20 века.

(обратно)

8

Блаватская Е.П. (1831–1891), писательница и теософ, прославилась своими сверхъестественными способностями и необычными приключениями.

(обратно)

9

Михаил Александрович, младший брат Николая II

(обратно)

10

Андрей Шептицкий, идейный вдохновитель массового гонения на русскоязычное население Галиции. В период Первой мировой войны в концентрационных лагерях («Талергоф» и др.) было уничтожено более 60 тысяч коренных жителей Галиции за то, что они считали себя принадлежащими себя к русскому народу.

(обратно)

11

Культурный и научный центр Галиции, самой восточной части Австро-Венгерской империи, в начале 20 в. располагал плеядой сильных шахматистов, именно они добавили к своему городу эпитет «шахматный»

(обратно)

12

танатолог — человек, изучающий смерть. От «танатос» — олицетворение смерти, брат бога сна — Гипноза.

(обратно)

13

Першероны — французская порода лошадей-тяжеловозов.

(обратно)

14

«Де Дион-Бутон» — французский автомобиль.

(обратно)

15

Блерио — французский конструктор и летчик Луи Блерио получил мировую известность, впервые перелетев из Франции в Англию через Ла-Манш 25 июля 1909 г. на своем самолете «Блерио-XI».

(обратно)

16

Нестеров П. - военный летчик, основоположник высшего пилотажа — первым в мире выполнил «мертвую петлю». Погиб в 1914 г.

(обратно)

17

папабили — кардиналы, рассчитывающие выдвинуть свою кандидатуру при выборах нового папы

(обратно)

18

конклав — процедура избрания нового папы

(обратно)

19

Тонзура — лысина у католических священников, знак вступления на духовную тропу самоотрицания и отрицания мира, концентрацию. Тонзура символизирует солнечный диск, корону и купола храма.

(обратно)

Оглавление

Опустошенное гнездо

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

Клетка

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

Научи меня летать

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

Мокрые крылья

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

В стае

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 13

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg