«Караван дурмана»

Сергей Донской Караван дурмана

Спросил у людей:»Где герой?»

Ответили мне: «Он погиб на войне».

Другие сказали: «Oн выиграл битву и теперь отдыхает».

Их слова носит ветер, но правды не знает никто.

Тао Юаньмин (365–427)

Глава 1 Степь да степь кругом

Незадолго до наступления темноты небо над степью окрасилось в совершенно фантастические цвета. Еще несколько минут назад облака напоминали то ли заурядные клубы серой пыли, то ли отару тонкорунных овец, и вдруг – хоп! – получилась страна багровых туч какая-то, а не земной пейзаж. Если подобный закат увидишь на картине, ни за что не поверишь, что такое бывает на самом деле.

Под этим пламенеющим небосводом было легко представить себя перенесшимся на другую планету, к примеру на Марс. Хотя в степи не место человеку с богатым воображением. Впечатлительным натурам тут делать нечего. В этих диких местах обитали люди совсем другого склада, ни черта не смыслящие в живописи и поэзии, но зато научившиеся выживать. Любой ценой. Всем смертям назло, а смертей этих рыскало вокруг превеликое множество.

Самые энергичные и предприимчивые из здешних жителей уже спешили к месту событий, и всем им было глубоко плевать на красоты родного края. Позади суровая затяжная зима, однако до настоящей весны еще далеко, всего лишь март на дворе. Голодно, холодно, тоскливо. Жрать нечего, печи топить нечем, источников существования – раз-два и обчелся. Трупы расстрелянных в степи водителей-дальнобойщиков – огромная удача для всех. Подарок судьбы. Весть о том, что их поубивали и побросали как попало, принес пятилетний внук старухи Кунанбаевой. Вообще-то он ходил к оврагу, чтобы наломать там сухого ковыля для растопки, а потом приволок охапку этой дряни домой, за что был нещадно бит суеверной бабкой, заголосившей на всю округу: «Смерть накличешь, дурья твоя башка! Смерть!» Ближайшие соседи, заслышавшие шум, живо смекнули, что к чему, и, не тратя времени на урезонивание полоумной Кунанбаевой, кинулись в степь, торопясь опередить друг друга. Деньги у убитых наверняка отобрали нападавшие, но зато остались наручные часы, перочинные ножи, зажигалки, добротная одежда, обувь. Тот, кто несколько лет проходил в самодельных галошах из автомобильных покрышек, умеет ценить фабричные сапоги на литой подошве или китайские кроссовки, одни замечательные шнурки которых могут сгодиться для сотни разных дел. Тому, кто провел зиму в драном свитере из козьей шерсти, не терпится обзавестись кожанкой или солдатским бушлатом с меховым воротником. А тут целых семь трупов. Широкий выбор.

Если оставить себе лишь самое необходимое, а остальное сменять на продукты, то можно будет разжиться и сухарями, и вяленым конским мясом, и чаем, и даже сахаром. Впрочем, мечты о чаепитии отходят на самый задний план, как только представляешь себе десятилитровую бутыль желтоватого самогона. На столе плюется жиром сковорода с ломтями хорошо прожаренного мяса, в руке стакан, наполненный огненной жидкостью. Вот это праздник! Организм истосковался по выпивке. Брюхо требует, чтобы его поскорее залили спиртным и набили съестным. Под завязку. До отвала.

Воропаев, в прошлом большая шишка – начальник протезной мастерской, судорожно сглотнул набежавшую слюну и ускорил шаг. Он был еще не старым человеком, но отсутствие витаминов и недостаток калорий превратили его в задыхающуюся развалину, еле-еле переставляющую ноги. К тому же Воропаев волочил за собой самодельную двухосную повозку на велосипедных колесах, норовящую завалиться то на один бок, то на другой.

Проржавевшие колеса немилосердно скрипели и выписывали самые неожиданные кренделя. Для того чтобы заставлять их крутиться в нужном направлении, приходилось прилагать немало усилий.

– Ы-эх!.. Э-ых!..

Преодолевая рытвины и ухабы, Воропаев всхлипывал от напряжения, но упорно продвигался вперед. Ему страстно хотелось выпить, однако еще больше хотелось мяса, много-много мяса, настоящей парной свежатины, а не опостылевшей вяленой конины или вонючего бараньего жира. За поясом у Воропаева торчал острый сапожный нож, с помощью которого он рассчитывал разжиться сегодня самыми лакомыми кусками.

На свору обогнавших его собак он посмотрел с завистью, однако без особого раздражения. Бродячие псы окажутся на месте первыми, да только они начнут пиршество не с упругих ляжек, не с ягодиц трупов, а с их внутренностей. Воропаев не столь неразборчив. Он не беззубый старик, чтобы довольствоваться чьей-то порченой печенью или прокуренными дочерна легкими. У него есть тележка, есть остро наточенный нож. И огромное желание дожить до лета, когда из земли попрет всякая съедобная зелень, а разжиревшие суслики потеряют бдительность.

Сусликов на своем веку Воропаев переел множество, а человечину попробовал только однажды и остался от нее не в большом восторге. Но дикая степь не то место, где можно привередничать и перебирать харчами. Здесь кто смел, тот и съел, а кто не съел, тот протянул ноги – на радость ближним.

Переводя дыхание, Воропаев оглянулся, прищурил подслеповатые глаза. Далеко позади виднелась фигура коротконогого казаха, который уже никак не успевал прийти к финишу первым. Правда, разрыв между соперниками медленно сокращался. Если Воропаеву приходилось тянуть за собой шаткую повозку на разболтанных колесах, то казах шел почти налегке – с пустым рыжим портфелем из свиной кожи.

С этим самым портфелем он когда-то летал самолетами Аэрофлота в командировки по всему Союзу Советских Социалистических Республик. То было славное времечко! Из Актюбинска – в Усть-Каменогорск, оттуда – в Ашхабад или даже в Норильск. Калейдоскоп событий, море впечатлений. Тулиген Жизебекович являлся тогда председателем заготконторы, прилично зарабатывал и мог иметь столько женщин, сколько позволяло здоровье.

Кого только он не переимел в эпоху развитого социализма! Буфетчицы, кладовщицы, проводницы, администраторы гостиничного хозяйства – всех не перечислишь. Однажды, удачно сбыв шкуры крупного рогатого скота, Тулиген Жизебекович заманил в свой номер сразу двух балерин из Минска, а в другой раз, подзаработав на костной муке, уложил в постель настоящую актрису с киностудии имени Довженко, роскошную женщину, умевшую кричать на разные голоса и задирать ноги чуть ли не до самого потолка. Вот это было кино! Вот это были танцы маленьких лебедей!

Потом продажные политики предали свой народ, Союз развалился, заготконтора тоже, все пошло прахом. В последние годы Тулиген Жизебекович сожительствовал с паршивой овцой и почти перестал мечтать о чем-то большом и светлом. Он подозревал, что у него уже никогда не будет ни стада верблюдов, ни табуна лошадей, ни даже одной-единственной ладной кобылки, для общения с которой в доме имелась специальная резная скамеечка, доставшаяся Тулигену Жизебековичу по наследству от деда, знатного чабана совхоза «Заря Востока». Скамеечка да воспоминания – вот и все, чем оставалось гордиться внуку.

Вынужденный довольствоваться дряхлой одноглазой овцой, он потерял вкус к жизни, все чаще чувствовал себя никчемным неудачником, напрасно коптящим небо. Откуда взяться уважению сородичей, если у тебя нет хотя бы тридцати голов скота или надела земли с нефтяной скважиной? Где взять деньги, чтобы обзавестись женой или безотказной лошадкой?

Еще вчера ответов на эти и другие жизненно важные вопросы не было. Но сегодня в портфеле Тулигена Жизебековича лежали плоскогубцы, и если хотя бы у одного трупа обнаружатся во рту золотые коронки, то не все потеряно. Главное – верить в удачу и не сдаваться. Это понимала даже слабоумная Верка Смердючка, ковылявшая следом за Тулигеном Жизебековичем. Писаной красавицей ее не назвал бы даже обкурившийся анаши скотовод, но в недавнем прошлом она пользовалась блистательным успехом среди местных ухажеров.

Являясь единственной молодой бабенкой в округе, Верка всегда могла рассчитывать на добрый бакшиш от навещающих ее мужчин. Любви все возрасты покорны, так что в Веркиной хибаре не переводились леденцы и махра, керосин и сушеная кукуруза. Она могла позволить себе кормить кошку требухой каждой второй забитой в округе коровы и помнила, каково на вкус сгущенное молоко. В Веркином сундучке по сей день хранились бусы из искусственного жемчуга, еще не очень дырявые колготы с искрой и набор польских теней, но все это были остатки былой роскоши. Рог изобилия иссяк.

Минувшей зимой пьяненькая Верка, удравшая в степь от заезжего прапорщика, гонявшегося за ней с офицерским ремнем, отморозила ноги. Отогретые в тепле, они начали гнить, а потом пошли язвами, в которых завелись черви и белые личинки. Единственным средством от этой напасти была человеческая моча, и Верка лечилась ею самостоятельно, потому что все ухажеры от нее моментально отвернулись. В доме установился такой невыносимый дух, что даже кошка от Верки сбежала, тем более что для нее тут наступили голодные времена.

К марту ноги у Верки Смердючки кое-как зажили, зато живот прилип к позвоночнику. Обмотав ступни кусками дерюги, она, кряхтя и охая, слезла с холодной печи и отправилась в трудный путь. Для переноски добычи был прихвачен куль из конской шкуры, прошитый конскими же жилами. Такие служили казахам вместо гробов.

Померший недавно сосед слезно просил Верку похоронить его, согласно местным обычаям: до захода солнца, сидящим в мешке, семикратно замотанным в белую ткань. Но Верка отрез материи и куль сберегла, а старика закопала на огороде без лишних церемоний, в одних только сопревших подштанниках, к которым и прикоснуться-то было противно.

«Покойникам все равно, куда они обращены лицами – на восток или на запад», – сказала себе рассудительная Верка.

Мертвым древние традиции – все равно что припарки, от которых никакого толку. Радуйся, если после смерти тебя землицей кое-как забросают, а то ведь оставят собакам на съедение, вот и все твое высокое предназначение.

* * *

Эти семеро, которых пощелкали в степи лихие люди, валялись вповалку. Судя по всему, расстреляли их во время привала – быстро и внезапно, а потом сволокли до кучи, чтобы добить раненых расчетливыми выстрелами в лицо. Карманы у всех вывернуты, штаны спущены до щиколоток, куртки вспороты ножами. Если у водителей и водились деньжата, то бандиты их нашли и оприходовали. Даже пальцы некоторым жертвам не поленились отрубить, заприметив на них обручальные кольца.

Не беда, решил Воропаев, гораздо хуже было бы, если бы трупы облили соляркой и подожгли. Но бандиты пожалели горючее, так что тут одних шмоток на тыщу рублей осталось. Простирнуть, высушить, заштопать – и будут как новенькие. В смысле – одежки, а не их обладатели. Убитых мужиков уже не починишь, не воскресишь. Собаки успели потрепать их немного, а им хоть бы хны. Лежат, уставившись пустыми глазами в небо, и никак не реагируют на происходящее. Все плохое, что могло с ними случиться, уже случилось.

Воропаев бегло осмотрел поле боя, но ничего примечательнее стреляных гильз не обнаружил. Фуры, которые мужики вшестером перегоняли через Казахстан, само собой, исчезли. Судя по следам протекторов, грузовиков было три. Плюс легковушка, в ней, надо полагать, ехал седьмой. Теперь никто никуда не едет. Земля под трупами пропиталась кровью. У собак, собравшихся вокруг, морды тоже в крови.

Вспугнутые появлением Воропаева, они прервали пиршество и теперь дружно облизывались, не спеша уступать добычу человеку. За минувшую голодную зиму собаки опаршивели и отощали до такой степени, что им приходилось стоять на широко расставленных лапах. Казалось, достаточно сильного порыва ветра, чтобы опрокинуть все это шелудивое воинство.

– Пшел вон! – прикрикнул Воропаев на крупного серого кобеля, скалящего зубы поодаль.

– Воф! – простуженно отозвался тот. – Воф, воф! – По всей видимости, это был вожак стаи. Заставить отступить его – значит одержать победу без боя.

– Га, га! – воинственно заорал Воропаев, размахивая своим кривым ножом направо и налево. Однако шажки, которыми он пошел на противника, были мелкими, семенящими.

– Урррунннггг… – вожак ответил человеку низким утробным ворчаним и пригнул башку к земле.

Настоящая ночь еще не наступила, но глаза у кобеля поблескивали совершенно волчьим блеском. Воропаев вдруг понял, что напрасно он так рвался опередить остальных. Собаки ни за что не осмелились бы вести себя так нагло, окажись он тут не один.

– Поднажми, ну! – крикнул он ковыляющему вдали Тулигену Жизебековичу. – Плетешься, как беременная куропатка!

Тугоухий казах не расслышал, принял возглас Воропаева за требование остановиться.

– А с какой стати ты тут раскомандовался? – возмутился он, независимо помахивая портфелем. – Ты эту степь купил, да?

– Говорю, быстрей сюда иди! – занервничал Воропаев. – Дело есть!

Половина стаи сместилась влево, явно готовясь обойти его с тыла. Остальные псы сгрудились рядом с вожаком, их грязные загривки щетинились.

– Какое дело? – обеспокоился Тулиген Жизебекович. – Там есть живые, да? Убивать никого не стану, даже не проси. Пусть сами подыхают.

– Все, кому надо было, уже передохли, – отозвался Воропаев, стараясь не выдавать голосом охватившей его растерянности. – С людьми проблем нет. Тут собаки обнаглели, понимаешь. Пугнуть надо.

– Так пугни.

Тулиген Жизебекович взмахнул портфелем, показывая, как, по его мнению, следует это проделать.

– Фу! – заорал Воропаев самым страшным голосом, на который был способен. – Пшли нах-х!..

Рыжая шавка, метнувшаяся было ему под ноги, отпрянула и залилась остервенелым лаем, подхваченным всей сворой. Серый вожак молчал. Но расстояние между ним и человеком сократилось. Нельзя было спускать с него глаз, вот в чем дело.

– Не подходи, тварь!.. Убью!..

Пятясь, Воропаев прижался спиной к своей повозке. Ему уже не хотелось мяса. Ему хотелось домой. Он тоскливо оглянулся и увидел, что проклятый казах потрусил в обратном направлении, торопясь слиться с темнотой. В сумерках виднелась еще одна человеческая фигура, кажется, женская, но она тоже не собиралась вмешиваться в события. Нужно было выкручиваться самостоятельно.

Ага! Вспотевшая ладонь нащупала в кармане полный спичечный коробок. Это то, что надо. Собаки боятся огня. Главное, не поворачиваться к ним спиной и не убегать. Поводов для паники нет, ведь, убравшись подальше от трупов, Воропаев сразу окажется в полной безопасности. Он ведь не собирается отнимать добычу у этих одичавших тварей, он может подождать, пока они насытятся, он не гордый.

– Тихо, тихо, – забормотал Воропаев увещевающим тоном, – успокойтесь, собачки. Вы тут кушайте, а я пойду, ладно?

– Грр!

Кудлатая уродина с обрубленным хвостом попыталась цапнуть его за ляжку, но Воропаев вовремя пнул ее ногой в морду и устремился бочком в сторону, не забывая прижиматься спиной к повозке.

Вожак серой тенью двинулся следом.

Пшт! Вспыхнувшая спичка сразу погасла, пришлось зажигать новую. Засверкали отразившие ее свет собачьи глаза. Как будто гирлянду вокруг Воропаева развесили. Но ничего праздничного в этих огоньках совсем не было.

– Все, все, – приговаривал Воропаев, вертя головой по сторонам, – я ухожу, угомонитесь, черти проклятые… Оп-па!

Он метнул горящую спичку в поджарого пса, припавшего к земле у самых его ног, и попятился, выискивая свободное пространство между мерцающими в темноте глазами. Пес клацнул зубами и поджал хвост.

– Ага, не нравится? – приободрился Воропаев. – Не на того напали, твари! Ишь, нюх совсем потеряли!.. Прочь! Прочь!

Пшт!.. Пшт!.. Пшт!.. Спички вспыхивали одна за другой и летели в оскаленные морды, заставляя псов соблюдать дистанцию. Воропаев уже выбрался из собачьего круга и продолжал отдаляться от опасного места задом наперед, ежесекундно зажигая свои крошечные факелы. Серый вожак, опустив морду до самой земли, следовал за ним, но уже не рычал. Просто смотрел исподлобья. Чего-то ждал. Чего?

– Ну, что уставился, волчара?! – завопил Воропаев, страдая от пережитого унижения. Его вынудила отступить горстка каких-то шелудивых псов, многих из которых он еще помнил как соседских бобиков и тузиков. – Вот изловлю тебя – и на шапку! – мстительно пообещал он, потрясая ножом. – Всех перебью поодиночке, вы еще меня попомните!

К этому моменту две маленькие железы, расположенные в верхней части почек, вырабатывали в организме Воропаева столько адреналина, что сердце едва успевало перекачивать обогащенную кислородом кровь. Подкожные сосуды во избежание больших кровопотерь в случае ранения рефлекторно сузились. От этого дыхание Воропаева участилось до предела, а волосы на его голове зашевелились, как в те древние времена, когда шерсть его далеких предков вздыбливалась в случае опасности, придавая им более грозный и устрашающий вид.

Для одних адреналин является стимулятором страха, для других – борьбы, для третьих – бегства. Что касается Воропаева, то он был готов к любому повороту событий. Его надпочечники функционировали безукоризненно, а руки безустанно зажигали спички и разбрасывали их по сторонам, не позволяя собачьей стае перейти в наступление.

– Вот вам!.. Получайте, уроды!.. Вот!.. Вот!..

Когда под ноги подвернулась сусличья нора и Воропаев упал, больно ударившись копчиком, он скорее удивился, чем испугался. Инстинктивно поджал ноги, намереваясь то ли встать, то ли защитить пах. В этот момент ухо обожгло нестерпимой болью, и он вскрикнул, наугад ткнув ножом в темноту.

Шавка, отхватившая ему мочку уха, кубарем покатилась по земле.

Рафф! Следующая собака, ошалевшая от будоражащего запаха адреналина, вцепилась Воропаеву в левое плечо, урча от ярости и вожделения.

– На тебе!.. На!.. На!..

Отчаянно орудуя ножом, он исполосовал впившуюся в него морду крест-накрест, после чего собака отпрянула в темноту, издавая пронзительные сипящие звуки. Она терла голову лапами, как будто вознамерилась выцарапать себе глаза, и вертелась волчком, не находя себе места. Но торжествовать победу было рано. Подчиняясь неуловимому движению вожака, вся свора ринулась на человека одновременно, сатанея от собственной решимости и отваги.

Раз! – Воропаев воткнул лезвие ножа прямо в выпученный собачий глаз. Два! – отсек упершуюся ему в грудь лапу. Три! – вспорол мохнатое брюхо, покрытое репьями и сосульками грязи.

И тогда в середину свалки прыгнул серый вожак, слишком осторожный, слишком коварный, чтобы атаковать вооруженного противника первым.

Ох-х! Воропаеву показалось, что его горло схватили горячими щипцами, стиснули как следует и рванули на себя – вместе с кожей и жилами. Пальцы, сжимающие рукоять ножа, ослабли.

– Уйди! Уйди! – завопил он, но вместо крика прозвучало какое-то жалкое карканье. Проклятый кобель повредил ему голосовые связки.

Держась обеими руками за шею, Воропаев упал на спину и стал отталкивать наседающих псов ногами. Горло взмокло от уха до уха, но дело было вовсе не в том, что пасть вожака оказалась очень уж слюнявой, как отстраненно предположил Воропаев. Это хлестала кровь из вспоротых зубами сонных артерий, расположенных по обе стороны шеи. Мозг, лишенный притока крови, заработал в аварийном режиме, перемежая рефлекторные импульсы с совершенно бредовыми отрывочными видениями.

– Ох, – простонал он, отстраненно глядя на кудлатую морду, протиснувшуюся между его ног. Всякий раз, когда собачьи челюсти, приоткрывшись, захватывали очередной комок плоти и стискивались вновь, у Воропаева темнело в глазах, и он совершенно переставал видеть собак, рвущих его на части.

Вокруг стоял яростный, неумолчный гвалт, а он ничего не слышал. Вожак давился оторванным лоскутом воропаевской кожи, да только ему было уже все равно. Но он был жив, он дышал, он еще на что-то надеялся. До тех пор, пока степь не погрузилась в совершенно непроглядный мрак, в котором не было ни луны, ни звезд, ни самого Воропаева, так и не полакомившегося напоследок человечиной.

Глава 2 Тень на плетень, в результате – хренотень

Яртышников с удовольствием поерзал в своем новом кресле. Солидное, добротное, основательное, под стать обладателю. Вся эта новомодная офисная мебель не для него, не для Яртышникова. Он ведь не какое-нибудь дерьмо на палочке, чтобы вертеться туда-сюда на своем рабочем месте как заведенный. Он директор автотранспортного предприятия «Монтажник». С недавних пор весьма прибыльного предприятия. Преуспевающий директор. Прочно сидящий на своем массивном кожаном кресле стоимостью 21 086 рублей сколько-то там копеек.

Водитель-дальнобойщик за такие деньжищи должен месяца четыре без продыху вкалывать, недоедая, недосыпая. Яртышникову, чтобы заработать на свой хлеб с маслом, достаточно переговорить с нужными людьми и поставить подпись под выгодным контрактом. У него есть голова на плечах, поэтому именно под его задницей поскрипывает кожей новехонькое итальянское кресло за семьсот баксов. А его шоферюги трясутся на водительских сиденьях и до одурения крутят баранку, экономя на суточных и командировочных. Каждому свое. Яртышникову чужого не надо, но и своего он не отдаст. Это должны понимать все, тем более теперь, когда кривая успеха резко поползла вверх.

– Зоя, – утробно произнес он, утопив кнопку селектора до отказа, – долго я еще буду ждать?

– Иду-иду, Николай Петрович, – всполошилась невидимая секретарша, – тут чайник барахлил, пришлось просить ребят починить.

– Починили? – осведомился Яртышников, оглаживая пальцами гладко выбритый подбородок с ямкой.

– Починили, Николай Петрович. Вода уже закипает.

– А кипятильник у тебя имеется, Зоя?

– Имеется, – растерялась секретарша, – старенький, правда, нагревается через раз.

– Ну-ка, возьми этот старенький кипятильник, – сказал Яртышников, не сводя глаз с селекторного аппарата. – Взяла?

– Взяла…

– Теперь включи его в сеть.

– Он ведь перегорит, – заволновалась секретарша. – Кипятильник просто так включать нельзя, его обязательно в воду сунуть нужно.

– Совсем не обязательно в воду, – заверил ее Яртышников. – Сунь его себе, знаешь куда?..

В приемной сделалось тихо.

– Засунула? – осведомился Яртышников, лаская пальцем ямку подбородка.

– Николай Петрович, зачем вы так?.. Я же не виновата… Я вам сейчас чайку свеженького…

– Чай, Зоенька, можешь залить себе туда же, куда я порекомендовал тебе вставить кипятильник. Может быть, хоть это заставит тебя быть расторопнее.

Голос секретарши задрожал:

– Зачем же вы так, Николай Петрович, обидно ведь. Столько лет вам верой и правдой служу, а вы…

Слушать эти причитания было тошно. Яртышников фыркнул и отключил селекторную связь.

– У, корова старая, – проворчал он, откинувшись на спинку кресла, – курица безмозглая. Квохчет, квохчет…

Нет, надо молодую деваху завести, исполнительную, шуструю. Придя к столь неожиданному решению, Яртышников цокнул языком и скорчил значительную мину. Секретаршу нужно подобрать такую, чтобы без всякого чайника кипятком писала, от одного только желания угодить начальству. У Зои ни рвения настоящего нет, ни изюминки. Раскладывать ее на столе – все равно что резиновой куклой из секс-шопа пользоваться. Ни уму ни сердцу. Кроме того, бельишко у Зои ни к черту, а все ее сексуальные фантазии ограничиваются умением пыхтеть, как паровоз, да отдуваться под начальником. Об этом ли мечталось, когда начинал свой бизнес, добиваясь всеми правдами и неправдами приватизации заводского автопарка?

Вздохнув, Яртышников взглянул на настенный календарь с грудастой девахой, зазывно изогнувшей стан на фоне Кремлевской стены. Белозубая, ухоженная, с серьгой на пупе. Такие в Курганске не водятся. Или в столице лицом торгуют, или за границей тем же самым занимаются. Грустно сознавать это. Слово «родина» для молодых – пустой звук. Красивая жизнь да собственное благополучие – вот и все современные приоритеты. «Нет, слишком юные и длинноногие не для меня, подумал Яртышников. Во-первых, деньги будут выкачивать почище любого пылесоса, пользуясь своими внешними данными. Во-вторых, приобретать на эти деньги всякие легкомысленные наряды и ошиваться в них по дискотекам. Тогда венерическая болезнь обеспечена, целый букет таких венерических болезней. Трихомоноз и экстази – обязательные атрибуты молодежных тусовок. «Девчонки, девчонки, короткие юбчонки» – знаем мы эту песню, наслышаны».

Яртышников забросил руки за голову. Нет, секретарши должны быть замужними, это избавляет начальство от множества проблем. Ни тебе лобковых вшей, ни уговоров посидеть в ресторане. Зато сексуального опыта не занимать, а это немаловажно. Пусть новой секретарше будет даже под тридцать, прикинул Яртышников, довольный своей рассудительностью. Вот как недавней посетительнице, приходившей наводить справки о своем муже. Ладная, стройная, ухоженная. То, что нужно зрелому мужчине. Правда, у этой характерец – не приведи господь. Стала голос повышать, кулаком по столу стучать. Пришлось послать ее на хрен и вытолкать взашей. Яртышников задумчиво почесал кончик носа. Как же фамилия этой фурии? Гранова? Градова?

– Николай Петрович! – заверещал селектор Зоиным голосом. – Тут к вам на прием явились.

– Кто? – оживился Яртышников, которому давно хотелось как-то разнообразить рабочий день, внести в него свежую струю.

– Они не называются. Они… Да погодите вы, мужчина! – завопила Зоя, надо полагать, уже в спину нетерпеливому посетителю, потому что в следующее мгновение дверь распахнулась без всякого стука.

– В чем дело? – сухо осведомился Яртышников.

Стоило ему взглянуть на посетителя, и желание покрасоваться перед ним в новом кресле пропало. На пороге стоял человек не того сорта, с которым приятно коммерческие тары-бары разводить. Такой не станет нанимать грузовик для транспортировки мороженых окорочков из Кинешмы или переброски партии сельди в Кудымкар. Глядит, словно для удара примеривается, по кабинету идет, как по рингу, целеустремленно, пружинисто и почему-то совершенно беззвучно.

– Я спрашиваю, в чем дело, что вам надо? – повысил голос Яртышников. Слишком резко повысил, почти до той подростковой тональности, в которой пел по молодости лет про клен, про сиреневый туман, про «Аh, girl, girl».

Мужчина остановился у самого стола, оперся на него сжатыми кулаками и обозначил краешком губ нечто вроде улыбки. На вид ему было около сорока, плюс-минус пять лет в любую сторону. Глядя на него, Яртышников внезапно подумал, что с завтрашнего дня необходимо приобрести какой-нибудь тренажер и заняться гимнастикой. А то некоторые типы ходят до самой старости поджарыми и мускулистыми, а ты сидишь, вывалив брюхо на колени, и завидуешь.

– Слушаю, – буркнул Яртышников, делая вид, что ничего особенного не происходит. Ну ворвался к директору автотранспортного предприятия какой-то невоспитанный тип, что тут поделаешь? Хама нужно вежливо выпроводить за порог, а следом гнать в шею нерадивую секретаршу, не умеющую оберегать покой своего босса. Вот только почему незнакомец продолжает молчать, почему не излагает цель своего визита?

Зоя, похоже, прочла мысли Яртышникова и решила их озвучить.

– Между прочим, к вам обращаются, гражданин, – громко заметила она. – Вас русским языком спрашивают, что вам тут нужно, а вы молчите, как глухонемой. Бетховен какой выискался!.. Я ему: «Стойте», – а он прет, как танк…

Окончание тирады Зоя адресовала своему начальнику, напоминая, что она не виновата в случившемся. Из носика электрочайника, с которым она вбежала в кабинет, струился пар.

Машинально отметив это про себя, Яртышников подумал, что баловаться чайком вряд ли придется. Потому что мужчина, не оборачиваясь, сунул под нос секретарше какую-то книжицу и сухо представился:

– Громов. У меня есть разговор к вашему шефу. Так что оставьте нас наедине, а чайник, пожалуйста, не забирайте. Незаменимая вещь для задушевной беседы. Правда, Николай Петрович?

– Э… – Яртышникову было не так-то легко собраться с мыслями, чтобы ответить даже на такой простой вопрос. Лишь проводив взглядом потрусившую к выходу Зою, он сумел выдавить из себя нечто не слишком связное:

– При чем тут чай, интересно знать? Вы, собственно, какую организацию представляете? Позвольте взглянуть на ваше удостоверение.

– Это лишнее, – заверил его Громов, приподнимая чайник над столом. – Честно говоря, удостоверение давно просрочено и никакой юридической силы не имеет.

Яртышников выпятил влажную нижнюю губу:

– Тогда какого черта вы мне тут голову морочите? Что вы тут машете своей липовой «корочкой»?

– Дело в том, что я пришел к вам как частное лицо к частному лицу, – пояснил Громов, доверительно склонившись к самому лицу собеседника. – Я отец девушки, которая была у вас сегодня утром. Ее зовут Еленой. Фамилию она носит мою – Громова. Так вот, эта самая Елена Громова приходила навести справки о своем муже, а вы выставили ее за дверь, предварительно обложив матом. Припоминаете, м-м?

– А! – запоздало спохватился Яртышников. – А-а-а!

Кипяток в чайнике успел подостыть немного, но поток, хлынувший на брюки директорского костюма, оказался просто обжигающим. Вытаращенные глаза Яртышникова сравнялись размером с его ошпаренными яичками, а Громов продолжал как ни в чем не бывало:

– К вам нанялся поработать молодой человек по имени Андрей Костечкин. Я и моя дочь хотим знать, куда вы его отправили и почему он до сих пор не вернулся из рейса. Это все, что нас интересует.

– О! – страдальчески выкрикнул Яртышников, тряся руками, которыми попытался прикрыть мокрую промежность. Кипятка в чайнике оставалось с избытком, и проклятый Громов явно не собирался ее экономить.

– Звали, Николай Петрович? – Зоино лицо, просунувшаяся в щель приоткрытой двери, выражало тревогу и недоумение.

– Закройте дверь с той стороны и позаботьтесь о том, чтобы нам не мешали, – жестко произнес повернувшийся к ней Громов.

Зоя с видимым облегчением исчезла. Кто она такая, чтобы перечить человеку, представившемуся сотрудником ФСБ? Если сам шеф только пучит глаза и покорно терпит грубые выходки посетителя, то не секретарше учить его хорошим манерам.

– Итак? – спросил Громов, когда дверь в приемную бесшумно закрылась.

На пистолет, выхваченный Яртышниковым из ящика стола, он посмотрел так, словно это был какой-нибудь канцелярский степлер, – мельком, без всякого интереса. После чего сосредоточил мрачное внимание на бегающих глазах собеседника.

Яртышников понял, что зря он хватался за оружие, пока Громов общался с секретаршей. Ему еще никогда не приходилось стрелять в людей, и теперь, сжимая в потной ладони рукоять «вальтера», он начинал подозревать, что уродился не бесшабашным героем вестерна, у которого палец всегда на спусковом крючке.

– Убирайтесь отсюда! – потребовал он без особой уверенности в голосе.

– Разрешение на хранение оружия имеется? – скучно полюбопытствовал Громов, продолжая стоять напротив как ни в чем не бывало.

– Представьте себе, имеется, – заверил его Яртышников.

– А лицензия на убийство?

– Лицензия?.. На убийство?..

– Ну да. Если вы не агент 007, то вы не можете вот так просто застрелить не понравившегося вам человека. – Громов насмешливо прищурил глаза. – Это чревато сроком от пяти до десяти лет. Конечно, если в ваших действиях не будет обнаружен корыстный мотив. В противном случае тут пожизненным попахивает.

– Какой еще корыстный мотив? – занервничал Яртышников. – Что вы мелете! Это самооборона.

– Я безоружен, – укоризнено напомнил Громов. – Чайник не может считаться орудием нападения. Но если вы сейчас же не уберете свою пушку, то я этим чайником нанесу вам столько тяжких увечий, что весь медперсонал больницы сбежится поглазеть на своего нового пациента. – После секундного размышления он предположил: – Скорее всего, это будет травматологическая поликлиника, отделение сложных переломов.

– Да что же это происходит такое, а? – надрывно спросил Яртышников у грудастой девицы с календаря. На Громова он старался не глядеть. Совершенно безумный тип с полыхающими белым огнем зрачками. Не только застрелить его не получается, но и напугать тоже. Даже при наличии взведенного «вальтера», снятого с предохранителя.

Полиграфическая красотка никак не откликнулась на страстный призыв хозяина кабинета. Ей было глубоко плевать на его страдания. И когда Яртышников получил оплеуху сначала справа, а сразу вслед за этим слева, девица как ни в чем не бывало продолжала демонстрировать свою фигуру – единственное занятие, которое приносило ей деньги и удовольствие.

Яртышников машинально схватился обеими ладонями за пылающие щеки, тупо отметив про себя, что пистолет из его правой руки исчез. Когда именно это произошло, сообразить не удавалось. После пары полновесных затрещин мозги в голове Яртышникова перевернулись, что называется, набекрень. Но очередной вопрос, адресованный ему, он расслышал:

– Куда вы снарядили Костечкина, Николай Петрович? Что вам известно о его местонахождении? Только не пытайтесь тень на плетень наводить, это может плохо кончиться.

Яртышникову вспомнились некстати фильмы, где людей подвергают допросу на детекторе лжи. Он понятия не имел, по какому принципу работает эта штуковина, но точно знал, что обмануть ее почти невозможно. Точно так же, как ворвавшегося в его кабинет Громова, который пренебрежительно сунул конфискованный пистолет в чайник с водой и теперь внимательно смотрел на собеседника. Ждал ответов на свои вопросы? Примеривался, как бы побольней ударить свою жертву снова? Когда Яртышников заговорил, его речь была торопливой, как у отличника, назубок выучившего свой урок. Он говорил, говорил, говорил, а Громов не только не перебил его ни разу, но еще и заставил повторить рассказ, только уже по возможности кратко и без лишних эмоций.

Из груди Яртышникова вырвался истерический смешок. Без лишних эмоций? После того, как тебя обварили кипятком и надавали по ушам, как будто ты не директор автотранспортного предприятия, сидящий в кресле за семьсот баксов, а проштрафившийся мальчишка? Когда штаны у тебя мокрые, а твой грозный «вальтер» торчит из чайника, словно негодный пугач?

Но все же Яртышников очень постарался, чтобы ненавистный посетитель остался на этот раз доволен. Выносить его присутствие было с каждой секундой все труднее, хотя вода в чайнике давно остыла, а руки Громова больше не мелькали перед глазами. Так что Яртышников успешно справился с заданием и едва сдержал стон облегчения, когда визитер удовлетворенно кивнул, прежде чем предупредить напоследок:

– О нашем разговоре никому. Честно говоря, мне не хотелось бы встречаться с вами вновь, да и вы, Николай Петрович, полагаю, не горите таким желанием, м-м?

– Не горю, – согласился Яртышников, незаметно щупая ляжки, облепленные мокрыми штанинами.

– Тогда прощайте.

Громов развернулся на каблуках и зашагал к выходу независимой походкой человека, который никому ничем не обязан. Наверное, у него были стальные нервы, но Яртышникову стоило немалого труда высидеть на месте ровно столько времени, сколько потребовалось Громову для того, чтобы выйти из офиса. Едва дождавшись, пока за окном хлопнет автомобильная дверца и заработает включенный двигатель, Яртышников порывисто вскочил со своего подмоченного кресла и ринулся в приемную, вопрошая на ходу:

– Кто это был? Кто он такой, я спрашиваю?

– Громов, – пискнула Зоя, опасливо косясь на мокрые брюки шефа. – Так написано в его удостоверении.

– Плевать мне на его удостоверение! – заголосил Яртышников, метнувшись к окну, чтобы проводить взглядом отъезжающие «Жигули» мертвенно-бледного цвета. – Оно у него недействительное, он сам признался. Меня не фамилия его волнует, а он сам! Откуда он взялся на мою голову? Что за хренотень такая происходит, а?

Не зная, что ответить, Зоя поступила так, как поступило бы 99 процентов женщин на ее месте, то есть попросту захлопала накрашенными ресницами.

Совершенно разумное решение. Когда чего-то не знаешь наверняка, лучше помалкивать. А если ненароком проведаешь о том, чего тебе не следовало знать, то лучше вообще откусить себе язык, чем сболтнуть что-то лишнее.

Молчание – не просто золото. Это еще и залог долгой жизни и крепкого здоровья.

Глава 3 Не для широкой огласки

Что толку задавать глупые вопросы? Какая могла быть Яртышникову польза от того, если бы даже он выяснил, кто именно побывал в его кабинете?

Лучше бы ему оставаться на этот счет в полном неведении, честное слово. Пропустить мимо ушей названную фамилию Громов. А если уж Яртышников ее отчетливо расслышал, то хорошо бы ему поскорей забыть, как она звучит, и представить себе, что наведался на автотранспортное предприятие никакой не Громов Олег Николаевич, а случайный незнакомец. Человек ниоткуда. Неизвестно кто. Имярек Икс Игрекович.

Лицом этот черноволосый мужчина чем-то смахивал на заматеревшего Ганжу из древнего телефильма «Большая перемена». Его молодость, кстати, тоже пришлась на советскую эпоху. Но и тогда он не озорничал, не валял дурака и не зубоскалил на каждом шагу, как это делал киноперсонаж, с которым он имел чисто внешнее сходство. Ему не было и восемнадцати, когда окружающие стали замечать, что губы этого странного юноши плохо приспособлены для чарующих улыбок, зато в моменты ярости его глаза способны раскаляться добела.

В обычном состоянии эти светло-серые зрачки сохраняли ровный оттенок зимнего неба, и от них действительно веяло холодом, но это обстоятельство, как ни странно, не отпугивало, а притягивало женщин. Они появлялись и уходили, сменяя друг друга, опять появлялись и вновь оставались на бобах, но почти каждая из них сохраняла свои заветные воспоминания об этом неулыбчивом человеке.

Уж очень широкой была его безволосая грудь в сравнении с почти мальчишескими бедрами, уж слишком трудно было представить его спешащим на свидание с коробкой конфет и бутылкой шампанского, чтобы вот так взять и выбросить его из головы, смирившись с тем, что в жизни существуют мужчины совсем другого сорта. Мужчины, у которых есть деньги, власть, слава, но нет умения жить так, словно каждый день для них последний. У которых руки или слишком мягкие, или же слишком твердые, но не такие, какими они должны быть. С которыми можно поговорить о чем угодно, но никогда не услышать в ответ на свои жалобы невозмутимого: «М-м? Все так плохо? Мир переделывать я, конечно, не возьмусь, но кое-что подправить в нем попробую».

Враги близких Громову людей становились его личными врагами. Ледяная учтивость, с которой он обращался к недругам, была поистине пугающей. Если Громов называл кого-то на «вы», а этот человек не являлся его начальником, стариком или случайным встречным, то такая вежливость свидетельствовала о смертельной опасности. Впрочем, Громов предлагал своим заклятым врагам целых три варианта развития событий: «Вы можете попытаться бежать, можете попытаться убить меня или застрелиться к такой матери».

Пытались. Стрелялись даже. Но срабатывал, как правило, вариант номер четыре, который означал скоропостижную смерть очередного громовского противника.

Чаще всего приговоры приводились в исполнение с помощью незарегистрированного девятизарядного револьвера «смит-энд-вессон» 11-го калибра. Громов называл его «Мистер Смит» и пускал в ход так часто, что к тому моменту, когда револьвер был безвозвратно утерян, рифленая насечка на его рукоятке почти стерлась.

Иногда, правда, до пальбы дело не доходило. Меняло ли это что-то? Нет. Совсем не обязательно расходовать патроны, если ты знаешь десятки приемов физического уничтожения без оружия. Если ты сам по себе – оружие, совершенное, отлаженное, безотказное…

А как же иначе, если служба твоя начиналась в неизвестной точке земного шара, где казарма делилась на крошечные кельи, оснащенные всевидящими глазками телекамер, а на твоей форме, вместо погон и знаков различия, красовались цифры и буквы, которые лично тебе ни о чем не говорили. Если кроссы, стрельбы, уроки физической подготовки и рукопашного боя заканчивались не отдыхом, а обстоятельными допросами, в ходе которых тебя с ног до головы обвешивали датчиками и ты, чувствуя себя нелепой новогодней елкой, рассказывал о прожитом дне вплоть до таких мелочей, как словцо, которое было обронено тобой, когда выяснилось, что сегодня вечером не будет ужина, а завтра утром – завтрака. Сначала доживи до вечера, советовали тебе инструкторы, там видно будет. Тут главное – не протянуть ноги раньше времени.

Они вовсе не шутили, не сгущали краски. И ты был счастлив, что жив, что сидишь перед ящиком, заменяющим обеденный стол, что перед тобой в миске лежит кусок насквозь промерзшей тушенки, кое-как оттаявшей на выхлопной трубе бронетранспортера. А потом, когда и этого не давали, ты без особого удивления обнаруживал, что способен запросто сожрать крысу или дохлую ворону, а желудок твой при этом даже не пытается взбунтоваться, словно он только и ждал такого угощения…

И ты освоил вождение всех основных видов транспорта – дорожного, водного и воздушного. И свой первый затяжной прыжок совершал с одним парашютом на двоих, а свое первое погружение – с таким ограниченным запасом кислорода, что всплывал на поверхность полумертвый, уже не соображая, где загубник, а где твой собственный вывалившийся язык. Поэтому, когда потом тебя при случае спрашивали: «Где служил?» – тебе хотелось ответить: «Между жизнью и смертью». И ты вспоминал, как умирали твои приятели и как выживал сам, но рассказывал какие-нибудь глупости про стройбат под Челябинском, да еще и улыбался при этом до ушей, словно воспоминания о тех славных деньках были самыми радостными в твоей серенькой биографии. «Служба – не бей лежачего», – говорил ты, посмеиваясь, и это было отчасти правдой. Потому что тех, кто падал, не в силах преодолеть очередное испытание, никак не наказывали. Считалось, что таких просто отчисляли по состоянию здоровья. Но этих слабаков больше не видел никто. Никогда. И тому, что тайком нашептывали об их дальнейшей судьбе, верить не хотелось, поскольку то же самое грозило и тебе. Сегодня – во время спарринга с самым настоящим зэком, вооруженным топором или заточкой. Завтра – когда прикажут обезвреживать голыми руками противопехотную мину-лягушку. И даже вчера – ведь, проваливаясь в сон, ты никогда не был уверен до конца в том, что все еще жив…

Да, после прохождения всех кругов ада в спецучилище и после закрепления полученных навыков в ходе многолетней практики нет ничего сложного в том, чтобы, например, приблизиться к бьющемуся в истерике террористу и вывести его из строя до того, как он перережет горло парализованной ужасом девушке. Это очень просто. Прямо-таки элементарно. Разумеется, при наличии десятков и сотен «если»…

Например, если тебе не нужен никакой театральный грим, никакие накладные усы и фальшивые очки, чтобы выдать себя за того, кем ты хочешь казаться в данный момент. Ты просто влезаешь в чужую шкуру, на время забывая все свои прежние привычки. Смотришь иначе, говоришь иначе, двигаешься по-другому. Потому что в своих университетах тебе довелось побывать и уличным попрошайкой, и карманником с заточенным пятаком между пальцами, и официантом с подобострастным изгибом позвоночника. Мимика, жестикуляция, знание уголовного жаргона и основ ораторского мастерства – тебя лепили заново, а потом учили сбрасывать привычную маску и вновь становиться кем-то другим: безобидным алкашом, туповатым служакой, приблатненным таксистом с фиксатой ухмылкой.

В конце концов ты научился владеть мышцами своего лица настолько искусно, что оно отражало только то, что ты желал показать. Внушить страх или уважение? Пожалуйста! Изобразить гнев, страх, нежность, скуку? Без проблем! И походка у тебя при этом становится соответствующая, и жест, которым ты прикуришь сигарету, не выдаст тебя. Ведь ты не просто изображаешь другого человека, ты буквально становишься им, превращаешься в него до последней клеточки тела. Надолго? Однажды Громову пришлось около двух месяцев пробыть бичующим судовым механиком в лагере геологов, и он действительно был им, таким же реальным и естественным, как его отпущенная борода.

Тогда он сдавал свой главный экзамен на выживание в экстремальных условиях – это была его своеобразная дипломная работа. Курсантов разбросали по всей стране, предварительно объявив их во всесоюзный розыск, а плюс к этому каждый получил задание, которое должен был выполнить точно в срок, ни минутой позже отведенного ему времени.

Сотворив из Громова беглого зэка, его высадили с вертолета в заснеженной тайге и пожелали удачи. У него не было ни еды, ни спичек, ни даже приблизительного знания местности. Только относительно новый ватник и дружеское напутствие инструктора на прощание: «Горло береги, когда овчарки рвать начнут. А если их будет больше двух, тогда лучше вообще не рыпайся. Бесполезно».

Попадись он тогда – его ожидал бы самый настоящий срок, а может, что-нибудь и похуже. Но ведь выжил, и добрался до Иркутска, и милиционеров сбил с толку, объявившись на вокзале в облике подгулявшего мичмана при белоснежном шарфике и косых бакенбардах. Экипировка была позаимствована у натурального морского волка, которого скрепя сердце пришлось отправить прямиком в лазарет. А баки Громов соорудил себе с помощью собственных волос, осколка стекла и бруска клейкого туалетного мыла.

Он тогда не только уцелел во всех переделках, но и успешно выполнил поставленную перед ним задачу. Отъедаясь и отсыпаясь на восхитительно чистых простынях, помнится, мечтал чуть ли не об ордене. А ему вручили заряженный пистолет и поручили расстрелять бывшего соученика, который не только сдался милиционерам, но и разболтал во время допросов все, о чем ему было велено не вспоминать даже в бреду.

Что из того, что патрон оказался тогда холостым? Громов на всю жизнь запомнил то нажатие на спусковой крючок, звяканье той отброшенной гильзы. Казненный остался жив, а Громов научился убивать. И даже после того, как он неоднократно проделал это по-настоящему, снились ему не уничтоженные враги, а глаза мысленно умершего смертника, который так до конца и не поверил в то, что получил отсрочку…

Потом все было по-настоящему, без обмана. Афганистан, Таджикистан, Куба, Ирак, Ангола. Менялись страны, увеличивалось количество наград вперемешку с ранениями. Восьмиугольный орден «За службу Родине» третьей степени и простреленное легкое, серебряная медаль «За отвагу» и дыра под правой лопаткой, крест «За личное мужество» и целый набор переломанных костей.

Кости срастались, раны заживали, душа черствела. Дважды Громова заносили в списки погибших, тем не менее он все-таки опять выживал и даже дослужился до майора. Однако парочка дисциплинарных взысканий перечеркнула весь прежний героизм вместе с дальнейшей карьерой. На строптивости, самомнении и дерзости в полковники не выбьешься. Для этого нужны совсем иные качества, многие из которых у майора Громова напрочь отсутствовали, как и элементарное чувство самосохранения. В заключении психоаналитика так и говорилось: «Склонен к неоправданному риску. За импульсивность характера получил прозвище Гром, которое сохраняется за ним с юношеских лет. Подчиняется субординации неохотно, в критической ситуации способен выйти из повиновения. Замкнут, нелюдим. Выпивать предпочитает в одиночку, хотя повышенной тягой к спиртному не страдает. Зачастую проявляет полное пренебрежение к человеческой жизни, в том числе и к своей собственной. Непредсказуем. Своенравен».

Это заключение было сделано накануне того, как Громов возглавил аналитический отдел при управлении ФСБ в своем родном городе Курганске.

Так называемый аналитический отдел. В конце 90-х годов XX века подобные подразделения негласно существовали во всех областных управлениях, и занимались они преимущественно контролем за деятельностью преступных группировок. Весь анализ сводился к составлению заупокойных прогнозов относительно лидеров уголовного мира, и тут специалисты ФСБ редко ошибались. Авторитеты гибли один за другим, да так удачно, что смерть любого запросто можно было списать на криминальные разборки между соперничающими бандами. Еще до того, как наверху спохватились и принялись спешно расформировывать «аналитические» подразделения, Громов успел лично ликвидировать не только курганского авторитета по кличке Хан, но и отправить вслед за ним чуть ли не десяток его приспешников.

Той злополучной весной Громов проводил операцию по столкновению двух главных преступных группировок региона. Одну из них возглавлял вышеназванный Хан. Вторую – Итальянец. Поводом для конфликта послужил миллион долларов, который увел из-под носа Хана затаивший на него обиду молодой человек. Он носил длинный кожаный плащ, а потому в оперативных разработках проходил под псевдонимом «Конь в пальто». Забавный псевдоним, усмехался Громов, пока не сообразил, о ком идет речь. Молодого человека звали Жекой, и являлся он громовским зятем, вот какая незадача.

В общем, история закончилась трагично. Вышло так, что Громов собственными профессионально чистыми руками чекиста погубил мужа родной дочери, отца своей единственной внучки. Подставил его под бандитские пули, вместо того чтобы помочь выбраться из опасной ситуации. Жека не сдрейфил, не заскулил от страха, не запросился под крылышко майора ФСБ. Взял в руки оружие, встал лицом к лицу с Ханом и с достоинством принял смерть.

Громов видел это собственными глазами. Через снайперский прицел. Его задача заключалась в том, чтобы в ходе этой встречи Хан был только легко ранен, но винтовка в майорских руках вышла из повиновения, запоздало мстя за Жеку. Это помощь иногда поспевает вовремя, а месть, даже самая скорая, всегда вершится слишком поздно.

Единственная майорская дочь, Ленка-Леночка-Елена, осталась одна с четырехлетней Анечкой на руках. Было трудно отвечать на их вопросы, было невыносимо глядеть им в глаза. Но приходилось. Деваться было некуда, поскольку от работы майора временно отстранили, к очередному званию не представили, новой наградой не осчастливили. Учитывая, что, в соответствии с секретным заданием, он должен был лишь легко ранить Хана, это и не удивительно. Удивительно, что вольный стрелок не вылетел из службы безопасности вообще без погон… и без своей бесшабашной головы. Выручил его тогда непосредственный начальник с полковничьими звездами на погонах, которые он носил лишь по большим праздникам.

– А в общем так, Гром, – сказал он при их последней встрече, – честно предупреждаю: дальнейшая твоя судьба мне неизвестна, не мне ее теперь решать. Есть начальство повыше, и пути его неисповедимы, хотя, сдается мне, ничего хорошего тебя не ждет. С учетом твоих былых заслуг могу сделать для тебя только одну вещь. Рекомендовать тебя, стервеца такого, в новое подразделение при ГУ ФСБ, оттуда тебя выковыривать будет хлопотно, вольный стрелок…

Полковник постарался на славу. Запропастились неведомо куда копии некоторых рапортов, служебных записок, докладных. Эпизод с расстрелом Хана и его банды как бы испарился из анналов курганской истории. Биография Громова обрывалась на этом эпизоде. Белое пятно. Пустота. Майор попросту исчез из города и возник в Москве по адресу Большая Дмитровка, 7/5.

Временно обосновавшийся в столице Громов был зачислен в спецподразделение экстренного реагирования. Оно было создано при ФСБ по секретному указу Президента и подчинялось ему лично, хотя это нигде не отображалось документально. Номинально подразделение ЭР возглавлял директор ФСБ. Формально – понятия не имел о его деятельности и задачах. И месяца не прошло, как новичок прекрасно зарекомендовал себя при поисках афериста, ухитрившегося увести кредит МВФ из Центробанка. Миллиард долларов – вот уж действительно «чисто конкретные баксы», как писали об этом в прессе, когда некоторые подробности операции просочились наружу. Фамилию человека, умудрившегося поставить на уши весь сочинский уголовный мир и разыскать беглого сотрудника Центробанка, журналистам выяснить не удалось. Что касается Громова, то по возвращении с черноморского курорта он был премирован бледными «Жигулями» седьмой модели и до конца лета ходил с отличным загаром.

Следующее дело «волков в погонах» тоже оказалось громким – еще долго его отголоски катились по всем средствам массовой информации. Мог получиться международный скандал, а вышла мировая сенсация.

В конце лета 2001-го Громов вышел на преступную организацию, во главе которой стояли высокопоставленные военные, правительственные и эфэсбэшные чины. Все они принадлежали к так называемому тайному обществу «Ичкерия», ТОИ. Чеченский госаппарат давно превратился лишь в один из филиалов Общества, но этого вчерашним полевым командирам было уже мало. Ограничиваясь у себя на родине малозначительными вылазками и боями местного значения, они перенесли направление главного удара на Москву. К этому моменту колоссальный механизм ТОИ был запущен на всю катушку. Он был отлажен до последнего винтика, обильно смазан финансовыми вливаниями и потому функционировал безотказно. Противодействовать ему можно было лишь одним безрассудным способом – сунуться в него собственной персоной и слушать, как хрустят твои косточки, перемалываемые беспощадными шестернями.

Громов так и поступил, но оказался слишком твердым орешком. Вместо того чтобы сгинуть без следа, он уцелел и наделал такого шума, что эхо пошло гулять по самым высшим эшелонам власти. Единственная неувязка состояла в том, что никакого официального приказа на проведение операции у Громова не было – он действовал на свой страх и риск. И когда начался подсчет трупов, наверху за головы схватились. С одной стороны, ликвидация верхушки ТОИ подтверждала крутость политического курса, взятого Президентом. Никто не забыт, ничто не забыто. Терроризм и коррупция не пройдут! Но при этом пришлось бы признать, что правительство абсолютно не контролирует действия подвластных ему силовых структур. Получалась самодеятельность какая-то, а не управление государством. Так что, изучив выжимки из материалов дела, Президент, досадливо морщась, произнес: «Специалисты в нашем ведомстве, конечно, опытные подобрались, но… Не слишком ли много трупов наворочено? Скажите, этот ваш… э-э, Громов, он нормален?»

Вот и все. Ни рекомендаций, ни пожеланий. Но в президентской команде есть кому ловить на лету мимолетные реплики первого лица государства. Ловить, трактовать по-своему и придавать им вид распоряжений Самого.

И был звонок, и был приказ пройти обследование в спецклинике ФСБ, и несколько дней кряду Громова так и сяк тестировали, изучали, выворачивали душу наизнанку, тянули ему жилы, чуть ли не ланцетами ковырялись в его подсознании. Настораживающих результатов анализов набралось столько, что до вынесения окончательного приговора спровадили Громова домой. Таким образом, вместо заслуженного повышения в звании или ордена получил он десятидневный отпуск с перспективой на скоропостижный инфаркт миокарда.

Считалось, что майор ФСБ Громов прибыл в родной город отдохнуть, но на самом деле это было что-то вроде ссылки. Не имея права покидать пределы Курганска до особого распоряжения, он был вынужден ожидать, какое решение будет принято относительно него наверху. «Наслаждайтесь покоем и ни о чем не думайте, – посоветовали ему, выпроваживая из Москвы. – Сейчас для вас главное – полностью восстановить физическое и психическое здоровье». Звучало напутствие заботливо, да только на деле Громов понятия не имел, чем закончится его отпуск. Благополучным возвращением в подразделение экстренного реагирования ГУ ФСБ РСФСР? Прохождением специального курса лечения? Переводом в разряд кабинетных работников? Отставкой? Или чем-нибудь похуже?

Последнее было очень даже вероятно. Так уж заведено, что люди, допущенные к важным государственным тайнам, помирают значительно раньше, чем эти тайны переходят в разряд подлежащих разглашению. Естественной смертью, разумеется. Настолько естественной, что прямо оторопь берет. Хоть бы один из отставников утонул по пьянке или в автокатастрофе погиб. Нет, у всех сплошные инсульты с инфарктами. А когда знаешь, сколько коварных препаратов находится на вооружении спецслужб, невольно задумываешься, почему так много здоровых тренированных мужиков умирают в расцвете сил от нарушений кровообращения. Подозрительная закономерность для прошедших огонь, воду и медные трубы. Что ж у них у всех такие сердечки слабые, как на подбор? В настроении весьма далеком от радужного Громов собрал вещички и укатил на дачу, чтобы не подставлять под возможный удар своих домочадцев. Ему просто необходимо было некоторое время побыть одному, совсем одному. Наедине с мыслями, с совестью. Чтобы никто не трогал, никто не донимал, не бередил раны. Ему требовался полный покой, как тяжело больному зверю, который еще не знает, заставит ли он себя жить дальше или так больше никогда и не встанет на ноги. Но отдохнуть не получилось. Такой мирный на вид дачный поселок оказался на поверку очередным военным полигоном, потому что его решил прибрать к рукам тот самый Итальянец, с которым Громов не успел разделаться до перевода в Москву. Теперь он звался Рудневым Александром Сергеевичем, считался видным курганским бизнесменом и политиком. Завтрашний губернатор области, без пяти минут сенатор, почти что полновесный член Совета Федерации, стоящий высоко над прежними корешами-уголовничками.

Для достижения заветной цели Рудневу требовалась лишь крупная сумма денег, и он решил обогатиться за счет создания так называемой курортной зоны, куда вкладывались капиталы прижатых к ногтю коммерсантов. Громов не задумывался о том, как бы сложилась дальнейшая судьба поселка, не окажись он на месте в критический момент. Он там оказался, и он начал действовать.

В результате Руднев, прикованный наручниками к бензовозу, отправился не на заседание верхней палаты, а прямиком в пекло. После той памятной истории местный криминалитет окрестил Громова «Матерым», а ФСБ окончательно списала его со своих счетов. В отставку он ушел всего-навсего майором, что многое говорило о его умении делать карьеру. Оставшись без работы, он лишился также своего любимого револьвера «смит-энд-вессон» и долго не мог привыкнуть к своему новому статусу совершенно штатского и абсолютно безоружного человека.

Нельзя сказать, что Громов ушел в отставку обеспеченным человеком, нет. Что-то около девятисот долларов у него осталось от лучших времен. Супруга, прознав об этой сумме, принялась мечтать вслух о совместном отдыхе в Анталии или хотя бы на Золотых песках. Громов терпел две недели, а потом сорвался, – кажется, когда увидел купленные для него сандалии и ультрамодные шорты до колен, в которых он не рискнул бы появиться даже на дачном участке. Многие мужики на его месте отправились бы лечить нервную систему в кабак или к любовнице. Громов поехал на автомобильный рынок и, обратившись к нужному человеку, обзавелся новым оружием. Супруга после такого вопиющего безобразия перебралась жить к сестре, но, поразмыслив, Громов пришел к выводу, что эту потерю он переживет. Положа руку на сердце, он был вынужден признать, что без оружия ему жилось куда тоскливее, чем без дражайшей половины.

Приобретение стоило шести сотен баксов, выложенных за него. За эти деньги Громов обзавелся пистолетом необычным, можно сказать, уникальным. В конце 80-х годов прошлого века командование спецподразделений сухопутных войск США приняло решение о создании специального «наступательного личного оружия» для применения его в ближнем бою, с дистанции 25–30 метров.

Заказ выполнила западногерманская фирма «Хеклер энд Кох», назвав свою модель «Universal-Selbstlade Pistole». Этот «универсал» был предусмотрительно подогнан под самые ходовые на международном оружейном рынке патроны 9x19 мм для систем «парабеллум» и «смит-вессон». Причем немцы изготовили два варианта пистолета – коммерческий и служебный.

Громову посчастливилось обзавестись служебным «универсалом», значительно более совершенным. Причем самой новой его моделью 45-го калибра. В переводе на русский это означало, что пистолет стреляет одиннадцатимиллиметровыми патронами, которых, кстати, у Громова с прошлых времен осталось навалом.

«Универсал» был оснащен 10-зарядным магазином, на задней стенке которого имелось отверстие с цифрами, показывающими оставшиеся выстрелы. Вести прицельную стрельбу из этого чудо-пистолета можно было даже в потемках благодаря тритиевому источнику, встроенному в мушку. В умелых руках «универсал» допускал самое минимальное рассеивание пуль – всего 5 сантиметров на 25 метров. Тренируясь, Громов постоянно улучшал этот показатель и как-то под настроение расплющил друг о друга целых три, посланных одна в одну, пули.

Относительно короткий, приятно увесистый (почти два кило) «универсал» зарекомендовал себя идеальным оружием. В отличие от большинства стандартных пистолетов он весь, до мельчайшего винтика, был покрыт антикоррозийным покрытием, придававшим ему неповторимый матово-черный оттенок.

Как только это чудо техники перекочевало за пазуху Громова, его сердцу стало теплее. Не только потому, что он умел ценить первоклассное оружие. Просто тот, кто хочет мира, должен быть постоянно готов к войне.

Война… Сколько помнил себя Громов, столько она продолжалась: в мире, в стране, в любой точке, куда забрасывала его судьба, днем и ночью. И то обстоятельство, что порой выстрелы затихали, ничего не меняло на планете под названием Земля. Невооруженный человек всегда оказывался слишком слабым и уязвимым, чтобы отстаивать свои права, свободу, жизнь. Побеждать зло удавалось только с оружием в руках.

В очередной раз эта печальная истина подтвердилась в конце осени 2001 года, когда за помощью к Громову обратилась его дочь Ленка-Леночка-Елена. В ту пору она учредила собственную фирму. Наняла альпинистов, занялась размещением рекламных щитов на высотных зданиях, мостах, башнях. Дело для Курганска было абсолютно новое, но вместо того, чтобы расширять его и углублять свою коммерческую нишу, Ленка ввязалась в аферу, предложенную ей местным бизнесменом Зинчуком. Его фирма перечислила Ленке рубли, которые она конвертировала и превратила в полтора миллиона долларов. На ее счету осело пять процентов за услуги, а все остальное было отправлено в адрес заранее оговоренного кипрского банка.

Ленка наивно полагала, что после такой сделки сможет не думать о завтрашнем дне, но призадуматься пришлось крепко, и не ей одной. Операционистка банка, в котором находился расчетный счет ее фирмы, проболталась о крупном перечислении группировке Лехи Катка, и бандиты, не вдаваясь в подробности, решили завладеть мифической суммой. Похитив Ленкину дочь, они назначили за нее выкуп в те самые полтора миллиона долларов, которые уплыли за границу, и никаких доводов, кроме стрельбы, слушать не желали.

Вот когда нашлось достойное применение громовскому «универсалу».

Как только из его ствола была выпущена первая пуля, курганский РУБОП не имел ни дня передышки. Слишком много получилось трупов, даже по нынешним лихим временам. Во-первых, полегла вся бригада Лехи Катка в полном составе, а кроме того, досталось грузинским боевикам еще одного «отмороженного авторитета», Сосо Медашвили. К тому моменту, когда «универсал» закончил свою кровавую работу, Курганск вполне мог претендовать на звание второй криминальной столицы России. Зато жизнь Анечки была спасена.

Вызволять девочку из плена помогал Громову двадцатипятилетний лейтенант Костечкин, который сразу после этого уволился из милиции и перенес всю свою кипучую энергию на семейную жизнь с майорской дочерью, ставшей для него Еленой Прекрасной, самой желанной, единственной и ненаглядной.

Им бы жить не тужить, добра наживать да любить друг друга без памяти, но этой весной Андрей Костечкин пропал. Подрядился шофером в дальний рейс через Казахстан и сгинул, как сквозь землю провалился.

И теперь, чтобы разыскать зятя, Громов был готов пройти по его следам до самого конца. Даже если для этого придется спуститься в преисподнюю.

Глава 4 Елена прекрасная, одинокая и несчастная

Ленка стояла у окна и глядела во двор. Ее глазам открывалась неприглядная картина. Проржавевшие насквозь мусорные баки, голые деревья, черная земля, загаженные собаками островки ноздреватого мартовского снега. На одном из них лежал трупик котенка, возле которого собралась молчаливая стайка детворы с серьезными личиками.

«Хоть кто-то пожалел бедняжку», – растрогалась Ленка.

Краснощекий малыш в островерхом колпаке с помпоном взмахнул лопаткой и ударил котенка по голове. Тотчас его примеру последовали остальные малыши, которые, как оказалось, прихватили с собой камни и палки. Звуков ударов Ленка не слышала, но сквозь стекло проникал возбужденный гомон, сопровождавший экзекуцию. Детишки учились убивать.

Серый мартовский пейзаж за окном показался Ленке еще более омерзительным, чем он выглядел на самом деле. Обхватив себя руками за плечи, она отошла от окна и села перед телевизором.

На экране американский проповедник красноречиво описывал прелести рая, куда должны стремиться все сознательные люди. Поясняя, как славно все устроено на небесах, он жестикулировал руками и закатывал глаза. Но Ленке подумалось, что ей не хотелось бы провести целую вечность в компании этого типа с фарфоровыми зубами. Даже в раю. Тем более в раю. Страшно представить себе всю эту массу пасторских воротничков, пыльных ряс и расшитых золотом риз, которые накопились там за минувшие тысячелетия. Интересно, святоши и на небесах выясняют, кто из них более богоугоден? Не тошно ли Всевышнему в этой компании? Неужели не опротивели ему все эти бесконечные разборки на религиозной почве? Или…

Телефонный звонок заставил Ленку вздрогнуть. Не так испуганно, как если бы вдруг прозвучал гром небесный, но все равно по коже побежали мурашки.

С тех пор как Андрей не вернулся из рейса, она все время ждала плохих новостей. Однажды в Ленкиной жизни уже был телефонный звонок, известивший ее о гибели первого мужа. Пережить такое вторично было бы свыше ее сил. Ленка дважды протягивала руку к телефону и дважды отдергивала ее обратно, прежде чем решилась взять трубку.

– Алло, – это прозвучало, как еле слышный шелест.

– Доченька, – встревожился далекий материнский голос, – что с тобой? Уж не заболела ли ты?

– С чего ты взяла? – произнесла Ленка громче. – Со мной все в порядке. Между прочим, здравствуй, мама.

– Здравствуй, доченька. У тебя такой голос…

– Самый обычный голос, мама. У меня все нормально. А как ты? Как Анечка?

– Анечка просится обратно. Ей скучно. Она хочет домой и жалуется, что тебе совсем не нужна.

– Глупости! – воскликнула Ленка, ощутив, как в горле разрастается горячий ком, который не так-то просто проглотить. – Просто в любой момент может случиться так, что мне срочно придется выехать по делам… – «В какую-нибудь больницу за тридевять земель, – подсказал внутренний голос. – Или в морг судебно-медицинской экспертизы, на опознание Андрюшиного тела. В любом случае это будет путешествие не того рода, в которое хочется взять пятилетнюю девочку».

– Ты уже говорила, что у тебя намечаются какие-то неотложные дела, – напомнила мать. – А я ответила тебе, что родная дочь важней всех твоих коммерческих затей, вместе взятых. Разве не так?

– Так, – согласилась Ленка, – но эти мои коммерческие затеи, как ты их называешь, позволяют мне кормить и одевать Анечку.

– Тогда зачем тебе нужен муж? Если Андрюшенька не в состоянии обеспечить семью, то сидел бы дома с дочкой. Хотя бы и с приемной. Не хочу навязывать тебе свое мнение, но я на твоем месте сто раз подумала бы, прежде чем связать свою судьбу с человеком без определенных занятий, без царя в голове. Что это за мужчина, который бреется через раз и не способен обеспечить будущее своей жены и приемной дочери? Какой из него муж, скажи на милость, какой отец?

Ленка досадливо поморщилась:

– Нормальный муж. Нормальный отец. Когда мы с Анечкой попали в беду, он доказал, что на него можно положиться.

– Геройствовать – дело нехитрое, – нравоучительно заметила мать. – Ты сначала семью всем необходимым обеспечь, а потом уж геройствуй. Сделай так, чтобы девочке, которую ты называешь дочерью, не приходилось мыкаться по чужим углам, вот тогда будет тебе честь и хвала.

– Между прочим, ты Анечке не посторонний человек, – напомнила Ленка. – Она не по чужим углам мыкается, а гостит у своей бабушки.

– Тогда почему бы Андрюшеньке не составить ей компанию? – воскликнула мать таким тоном, словно эта расчудесная идея осенила ее буквально только что. – У нас тут, кстати, давно трубы в ванной протекают, замок на входной двери барахлит, утюг вышел из строя. Есть к чему приложить мужские руки. Если, конечно, твоему Андрюшеньке когда-нибудь надоест отлеживать бока на диване.

Когда мать начинала разглагольствовать про мужские обязанности, Ленке становилось муторно. В материнском голосе чудились свои собственные интонации, и слушать их было неприятно.

– Послушай, мама, – произнесла Ленка, борясь с желанием жахнуть телефонной трубкой об стену. – Если Анечка тебе и тете Маше в тягость, то так и скажи, а не ходи вокруг да около. Я придумаю, куда ее пристроить.

– Вот именно, что пристроить! – Голос матери зазвенел то ли негодующими, то ли торжествующими нотками. – Ты говоришь так, словно речь идет о щенке или котенке, а не о пятилетней девочке!

Тут Ленке вспомнилась недавно увиденная во дворе сцена, и ее настроение упало до самой нижней отметки.

– При чем здесь котенок! – взорвалась она. – Что за глупые аналогии? И вообще, некоторым неплохо бы уладить свою собственную семейную жизнь, прежде чем поучать других. Ты никогда не задумывалась, почему отец от тебя ушел, мамочка?

– Он ушел? – Прежде чем продолжать, мать сочла нужным издать демонический хохот. – Ха-ха-ха! Это я его бросила, а не он меня. Достаточно того, что он загубил мою молодость! Жить с ним – все равно что с запрограммированным роботом, это же терминатор какой-то, а не человек!

– Но ведь мой отец не из тех, кто станет отлеживать бока на диване, верно? – ехидно осведомилась Ленка. – И семью он обеспечивал, насколько я помню. Не слишком ли у тебя большие запросы, мамочка? – но ответом на ее реплику были лишь отрывистые гудки в трубке.

* * *

Отец допил крепчайший кофе, смахивающий на деготь, и сунул в зубы сигарету, уже вторую за десять минут.

– Ты слишком много куришь, – тускло произнесла Ленка.

– М-м? – Отец приподнял бровь, рассеченную шрамом надвое. – С каких пор тебя волнует мое здоровье?

– Ты куришь и молчишь, молчишь и куришь, – продолжала Ленка, – а потом гасишь окурки в тарелке с заботливо приготовленным мамой салатом. От этого страдает твоя личная жизнь. И близкие тебе люди тоже страдают от этого.

– От этого страдают только мои легкие, – возразил отец, поднося к сигарете желтое пламя зажигалки. – Что касается окурков в салате, то, сдается мне, кое-кто поделился с тобой давними воспоминаниями.

– И что в этом плохого?

– Ничего. Просто в рассказе наверняка была опущена маленькая деталь, в корне меняющая дело.

– Что за деталь?

– Окурок был потушен не в моей тарелке. В тарелке гостя, которого твоя мать пригласила на Новый год. – Громов яростно затянулся, после чего его сигарета укоротилась сразу на треть. – Мы были молоды, зарабатывали копейки, и главным блюдом, выставленным на наш праздничный стол, был салат «Оливье»: колбаса, огурцы, зеленый горошек, мелко покрошенная картошка плюс много-много майонеза.

– И вареные яйца, – машинально заметила Ленка.

– Может быть, хотя с уверенностью сказать не могу. Я же сказал: мы жили довольно бедно, так что вполне могло случиться так, что денег на яйца не хватило. Но вот лук в салате присутствовал, это я хорошо помню. Похрустывая этим луком… или огурцами, – Громов выпустил дым из ноздрей, – наш дорогой гость, институтский комсорг твоей матери, стал дружески выговаривать ей за скудное угощение. Он-то, оказывается, был большим любителем домашнего холодца и сельди под шубой.

– А ты?

– Я погасил окурок в его салате и предложил ему продолжить праздник в каком-нибудь другом месте. Там, где меню поразнообразней.

– А мама?

– Она осталась дома.

Ленкины глаза прищурились:

– Меня интересует, как она отреагировала на твой поступок.

Громов равнодушно пожал плечами:

– Она потом со мной месяца два не разговаривала. Или три, точно не помню. Комсорг, будучи по совместительству сексотом КГБ, написал на нее донос, и ее моментально исключили из института.

– За окурок в салате? – изумилась Ленка.

– За спекуляцию, насколько я помню. Твоя мать привезла из Москвы несколько пар итальянских сапог и продавала их сокурсницам по завышенной цене. Можно считать, что она отделалась легким испугом. За подобные штучки можно было запросто угодить на скамью подсудимых.

Ленка нахмурилась:

– Разве борьба со спекуляцией входила в компетенцию сотрудников государственной безопасности?

– В их компетенцию входило все, буквально все. Я бы сказал, что КГБ являлся стержнем, на котором держался социализм.

– Но ты ведь и сам служил в Комитете, разве нет?

– Служить и стучать, – сказал Громов, – две большие разницы. Кроме того, в ту пору никто не знал, кем я являюсь на самом деле. Официально я числился разнорабочим геологической экспедиции, что здорово облегчало мне жизнь при необходимости исчезнуть из города на неопределенный срок.

– Сдается мне, что ты это делал с гораздо большим удовольствием, чем возвращался, – усмехнулась Ленка.

– Совершенно верно, – кивнул отец. – До твоего рождения.

– А потом?

– А потом ты как-то слишком быстро выросла, стала очень взрослой, самостоятельной и вышла замуж. С тех пор началась сплошная головная боль. – Затушив сигарету, Громов посмотрел дочери в глаза. – Твои мужья впутываются в разные темные истории, и ты вдруг вспоминаешь, что у тебя есть отец с темным чекистским прошлым. Тогда ты звонишь и зовешь меня на помощь.

– Это случается не так-то и часто, – запальчиво сказала Ленка.

– В том-то и дело. Так что я намерен использовать ситуациию на всю катушку. – Неожиданно улыбнувшийся Громов озорно подмигнул дочери. – Останусь ночевать у тебя под тем предлогом, что нам надо разработать план дальнейших действий.

– По-моему, для этого не требуется никакого предлога. Просто оставайся и все.

– Но Андрюшу искать нужно, м-м?

– Нужно, – решительно кивнула Ленка, – обязательно нужно.

– Вот поэтому я и остаюсь, – просто сказал Громов, запуская пальцы в сигаретную пачку. – Займись-ка обедом, а я тем временем введу тебя в курс дела. Вот что мне удалось выяснить у господина Яртышникова…

Глава пятая Мы едем-едем-едем в далекие края

Автотранспортное предприятие «Монтажник» занималось перевозкой грузов несколько лет кряду, но дела шли через пень-колоду. То заказчик попадется жуликоватый, то грузовики застрянут на дорожном посту, то поломки, то штрафы. «Не бизнес, а геморрой», – жаловался Яртышников знакомым, морщась так, что сразу чувствовалось: человек знает, о чем говорит. Но в этом марте все изменилось: господь смилостивился над Яртышниковым, ниспослал ему удачу. Нежданно-негаданно в его кабинет заявился некто Корольков, столичный бизнесмен с целым набором кредитных карточек, которые хранились в специальном отделении его бумажника. Беспрестанно открывая и закрывая этот бумажник, вертя его так и сяк перед глазами собеседника, Корольков предложил Яртышникову не вполне обычную, но зато крайне выгодную сделку.

Три «КрАЗа», числящиеся на балансе предприятия, не просто сдаются в аренду, а продаются заказчику по сходной цене.

– Это на тот случай, – сказал Корольков, – если вдруг с грузовиками что-нибудь случится в дороге. Чтобы вы, Николай Петрович, не били тревогу, разыскивая их.

– «КрАЗы-260» – очень хорошие машины, – заметил Яртышников, поглядывая на бумажник собеседника. – Их можно сравнить с «БМП», только без брони.

– И без вооружения, – заметил Корольков, любуясь выдвинутым наружу прямоугольничком «Master Card».

– Но проходимость у них повышенная. – Яртышников энергично почесался. – В салоне установлены обогреватели и пепельницы.

– Без пепельниц, конечно, никуда, – согласился Корольков. – Можно оговорить их цену в специальном приложении к договору. Но сначала давайте определимся со стоимостью самих грузовиков.

– Давайте. Милости прошу за мной. Взглянем на предмет купли-продажи, так сказать, воочию.

Яртышников улыбнулся, довольный тем, как непринужденно, как светски прозвучала последняя фраза. Они здесь, в Курганске, не обладают столичным лоском, но все же не лаптем щи хлебают. Не падают в обморок при виде карточек с надписями «Chase Manhattan Bank». Не лебезят перед московскими бизнесменами, знают себе цену. И цену «КрАЗам» тоже знают. Спустившись во двор, Корольков с умным видом походил вокруг одного из грузовиков. Постучал кулаком по борту, носком ботинка – по скатам.

– Я родился и вырос здесь, в Курганске, – сказал он, зачем-то пересчитывая карабинчики тента. – Вы случайно не в пятьдесят четвертой школе учились?

– Не в пятьдесят четвертой, – заверил его Яртышников. – Совсем в другой школе я учился.

– Жаль, – погрустнел Корольков. – А я, признаться, подумал, у нас могут быть общие знакомые. Чернец, Чуркин, Майдуков, Кривченко… Вам никогда не приходилось сталкиваться с кем-нибудь из них?

– Никогда. Балансовая стоимость этого «КрАЗа» составляет…

– Меня не интересует балансовая стоимость, – раздраженно сказал Корольков, неосторожно забредший в весеннюю лужу, – ни этого «КрАЗа», ни двух остальных. Я уплачу десять тысяч долларов за каждый. Между прочим, насколько мне известно, Майдуков стал писателем…

– Я не читаю современную литературу. – Яртышников помог гостю выбраться на асфальт. – Гоголь, Пушкин, Чейз – вот мои приоритеты. «КрАЗы» стоят минимум в три раза дороже.

– Чем собрания сочинений ваших любимых авторов?

– Чем та цена, которую вы предлагаете за грузовики, пробег которых…

– Чуркин, говорят, спился совсем, – печально молвил Корольков. – Вам машины достались совершенно бесплатно, Николай Петрович. Побойтесь бога.

– У каждого своя судьба, – вздохнул Яртышников. – Вот у меня был одноклассник по фамилии Пьянов, так он не алкоголиком стал, а наркоманом.

– Надеюсь, вы его по старой дружбе за баранку своей машины не усадили, этого наркомана Пьянова? – Лукаво улыбнувшись, Корольков тут же посерьезнел. – Мне нужны опытные, ответственные водители. Грузовики я у вас куплю, все три – за тридцать тысяч. А водителей найму ваших. Пятьсот долларов за рейс каждому экипажу.

У Яртышникова громко забурлило в желудке.

– Рейс, надо понимать, дальний? – спросил он.

– Разумеется.

– Тогда по тысяче, – громко произнес Яртышников. – Каждому из шести водителей. Наличными. Причем деньги пройдут через мои руки. Это непременное условие.

– Вечно меня обдирают как липку, – пожаловался Корольков серенькому небу над головой. – Я совершенно не умею торговаться.

– Но дела-то у вас все равно идут неплохо? – предположил Яртышников, косясь на дорогое пальто собеседника.

– Хуже некуда, – возразил тот, тыкая пальцем в клавиши мобильного телефона. И сказал в трубку: – Сашок? Готовь тридцать шесть штук зелени, Сашок. Жду тебя на месте. Вопрос улажен.

С этого момента все завертелось с такой ошеломляющей скоростью, что у директора «Монтажника» зарябило в глазах. Завозился груз, предназначенный к отправке, оформлялись документы, пересчитывались деньги, спешно разыскивались и готовились в дальнюю дорогу шоферы. Поскольку двое из них оказались в совершенно невменяемом состоянии, пришлось нанимать людей со стороны, в том числе и Костечкина, из-за которого позже начался сыр-бор. Родственников остальных запропастившихся водителей Яртышников отсылал писать заявления в милицию, но никто из них не появлялся в его кабинете с чайником, наполненным кипятком. Впрочем, накануне поездки ничто не предвещало неприятностей. Отлаженные двигатели «КрАЗов» работали как часы. Водители пересчитывали выданные им деньги и в последний раз перебирали барахло в своих нейлоновых сумках, хранивших спортивные костюмы, белье, бритвы, термосы, туалетные принадлежности. Все поочередно предъявили Яртышникову права и два паспорта – российский плюс заграничный, нового образца. Он лично убедился, что за солнцезащитным козырьком каждого грузовика хранятся накладные и путевые листы, проверил, как закреплен груз под высокими брезентовыми тентами.

К вечеру «КрАЗы» были загружены под завязку. Как уверял Корольков, во всех 36 бочках, установленных в трех кузовах, находилась солярка, а в прочно сбитых неподъемных ящиках – запчасти для самоходных буровых установок.

– Понятно, – кивнул Яртышников, опасливо поглядывая на металлические бочки, помеченные надписями «огнеопасно» и изображением черепов с костями. На продолговатых ящиках, выкрашенных в защитный цвет, маркировка отсутствовала. Их установили штабелями поближе к кабине. Они были снабжены специальными ручками для переноски и весили килограммов по пятьдесят. Еще более тяжелыми оказались квадратные ящики из неструганых занозистых досок, которые заволакивались в «КрАЗы» втроем, а то и вчетвером. – Скважины, значит, бурить будете? – заключил Яртышников, поглядывая на таинственные ящики.

– Лично я ничего бурить не собираюсь, – ответил Корольков. – Мне и так хорошо.

Вооружась китайским фонариком, он полез в темноту затентованного кузова, чтобы проверить, как закреплен груз. При этом он наступил на полу своего длинного пальто и так ударился подбородком, что стал разговаривать исключительно сквозь зубы.

– Порядок? – спросил Яртышников, когда москвич вывалился из кузова на грязный асфальт площадки.

– Полный порядок, – процедил тот, пытаясь отряхнуть перепачканные колени.

– Значит, в добрый путь?

Яртышникову вдруг стало жаль проданных грузовиков, о дальнейшей судьбе которых он ничего не узнает. Все, что было ему известно, это примерный маршрут колонны: через Россию и Казахстан прямиком в Узбекистан, откуда шоферам надлежит вернуться своим ходом. «КрАЗы» будут следовать в сопровождении «Жигулей» с двумя людьми Королькова, которым поручено решать вопросы с милиционерами и придорожной братвой.

– В добрый путь, – буркнул Корольков, баюкая нижнюю челюсть. – Ваши водители проинструктированы, теперь им остается лишь попеременно крутить руль и не давать друг другу спать. Так что, как говорится, с богом. – Он приподнялся на цыпочки и махнул рукой.

– Крепче за баранку держись, шофер! – весело проорал Суранов, назначенный старшим. После чего сунул в рот два пальца и свистнул так лихо, что Андрей Костечкин, мочившийся на заднее колесо «КрАЗа», забрызгал носы утепленных ботинок.

Шоферы выбрались из кабин, где перекусывали перед дорогой, обошли свои машины, в последний раз проверяя крепления кузовов и состояние скатов.

– Заправлять баки будете соляркой из бочек, – напомнил Корольков. – А того, кто вздумает заправиться чем-то покрепче, ждут крупные неприятности. Замеченные в пьянстве закончат рейс на больничной койке.

Водители дружно посмотрели в сторону тонированных «Жигулей», внутри которых разместились сопровождающие, и молча полезли в кабины. Приподнятой атмосферы как не бывало.

Заработали моторы, наполняя ночной воздух вонью выхлопных газов. Один за другим грузовики тяжело тронулись с места и, кренясь вправо, пошли на разворот, скрежеща листовыми рессорами. Следом стартовала легковушка, выбросившая из-под колес веер бурой воды. Некоторое время были видны габаритные огни колонны, а потом их заслонили створки закрывшихся ворот.

– В кабине «КрАЗа» как на капитанском мостике, – сипло сказал Яртышников, однажды просидевший за рулем грузовика с начала рабочего дня до самого обеденного перерыва. – Все сверху видать, красота!

– Если стекла чистые, – уточнил Корольков, двигая нижной челюстью из стороны в сторону.

– Сидишь себе в тепле, выжимаешь газ, ни о чем не думаешь…

– А твоя жена тем временем договаривается о свидании с любовником. – Корольков тихонько засмеялся. – Вот уж кем бы я не хотел быть, так это дальнобойщиком. Вы по сколько им заплатили, Николай Петрович? Только честно.

– По пятьсот долларов, – признался Яртышников, скосив глаза в сторону.

– Дорожные расходы и обратный путь за свой счет?

– Ну, не за мой же.

– У вас бизнес пойдет, это сразу чувствуется, – хохотнул Корольков. – Есть деловая хватка плюс начальный капитал. Думаю, годика через два вы всех автотранспортников Курганска за пояс заткнете.

У Яртышникова потеплело в груди.

– Обмоем это? – предложил он.

– Ваше будущее процветание?

– Нашу сделку.

– К сожалению, не могу. – Для того чтобы развести руками, Королькову пришлось оставить в покое свой подбородок. – Приглашен в гости к одному из одноклассников.

– К писателю Майдукову?

– К алкоголику Чуркину. Сам-то он теперь привокзальный бомж, но его жена считалась в нашей школе наипервейшей красавицей. Я был влюблен в нее с восьмого по десятый класс. – Глаза Королькова подернулись мечтательной поволокой. – Надеюсь, за минувшие пятнадцать лет она изменилась не так уж сильно.

– Моя секретарша Зоя тоже когда-то была женщина хоть куда, – вздохнул Яртышников. – А теперь варикоз да целлюлит – вот и все ее прелести.

– Если бы мне предложили выбирать между партнершами с варикозным расширением вен и СПИДом, то я, не задумываясь, отдал бы предпочтение первой. Так что ваша секретарша – не самый худший вариант.

Яртышников резиново улыбнулся:

– Что ж, тогда удачи.

– Спасибо, – помрачнел Корольков. – Сейчас удача нужна мне, как никогда.

С этими словами он пожал протянутую руку собеседника и пошел с территории автобазы так поспешно, словно его распахнутое пальто превратилось в парус.

– Попутного ветра, – пробормотал Яртышников. – Чтоб у тебя после сегодняшней ночки нос провалился, хлыщ столичный.

Глава 6 Майорская дочка

Ленка уменьшила огонь под кастрюлей, перевернула ломтики мяса на сковороде и подытожила:

– Информации не густо. То, что Андрей укатил в Казахстан, я и без Яртышникова знаю. Но куда он пропал потом, вот в чем вопрос.

– Возможно, ответить на него сможет господин Корольков, – предположил Громов.

– Только представь себе, сколько Корольковых проживает в Москве. И каждый десятый из них – бизнесмен в импозантном пальто.

– Не надо сгущать краски. Не все так плохо.

– Ладно, – согласилась Ленка. – Допустим, все действительно не так плохо и предпринимательством нынче занимается всего лишь каждый сотый, а не каждый десятый москвич. Разве это облегчает нашу задачу? По телефонам, указанным на визитке Королькова, никто не отвечает. Может, он все наврал. – Ленка, намеревавшаяся проткнуть вилкой вареную картофелину, развалила ее пополам. – Может, он в каком-нибудь Тобольске проживает. Или вообще в Нахичевани. Как его теперь искать? Где?

– У Натальи Чуркиной, – сказал Громов, глядя в окно. Глаза у него были бесцветные, как небо, и такие же невыразительные.

– У тебя есть адрес?

– Это не проблема. Для меня, во всяком случае.

Ленка нахмурилась:

– Ты полагаешь, Корольков надолго задержался у одноклассницы? Никак не может с ней расстаться? Ха-ха, держи карман шире! Вспомнили молодость, перепихнулись по-скоренькому и попрощались.

– Н-да, ты у меня не романтик.

– Не романтик, – согласилась Ленка. – В стране, где на душу населения ежегодно приходится ведро водки и упаковка презервативов, трудно сохранить романтические представления о любви.

– И все же есть надежда, – упрямо сказал Громов.

– Надежда на возрождение человеческих отношений?

– Надежда на то, что Королькову понравилось у Чуркиных. Жены алкоголиков, не избалованные мужской лаской, способны творить в постели чудеса.

– Ты сделал это наблюдение на основании личного опыта? – невинно осведомилась Ленка, накладывая отцу картошку с мясом.

Он бросил на стол хлебную горбушку, в которую намеревался вцепиться зубами.

– Это азы человеческой психики. Покинутая женщина стремится к самоутверждению. Мужчина, встретивший первую любовь, склонен ее идеализировать.

– Даже бизнесмен, готовый выложить почти сорок тысяч долларов наличными?

Громов покачал головой:

– Я вовсе не утверждаю, что господин Корольков забросил все свои дела и до сих пор блаженствует в квартире подруги детства. Но он мог оставить Наталье свои координаты. Телефон, визитку, адрес электронной почты. Вот тебе и зацепка.

– Соломинка, за которую хватается утопающий.

Рука Громова, потянувшаяся за горбушкой, замерла на полпути:

– А ты предпочитаешь идти ко дну?

– Ты кушай, кушай, – спохватилась Ленка и посмотрела на картофелину, насаженную на свою вилку, с таким выражением лица, словно сильно сомневалась в ее съедобности.

– Ты тоже кушай, – проворчал Громов, приступая к трапезе. – Вполне возможно, что сразу после моего визита к Чуркиной мы отправимся в Москву. Казахстан слишком велик, чтобы обшаривать его наугад в поисках Андрюши. Корольков должен знать точный маршрут. Это здорово облегчит нашу задачу.

– Они могли не доехать до Казахстана, – тоскливо сказала Ленка.

– Куда-нибудь да доехали. Останется лишь в точности повторить их маршрут и навести справки. Колонна из трех «КрАЗов» и «Жигулей» – не иголка в стоге сена. Восемь человек не могли исчезнуть бесследно.

– Прошло почти две недели, а никто из них не вернулся. Я расспросила всех шоферов Яртышникова, они лишь пожимают плечами и отводят глаза. Ни один из участников того проклятого рейса не появился в Курганске. Ни один из них не позвонил домой. Это значит…

– Это значит, что у них не было такой возможности, только и всего.

– А еще что это значит?

– Что на то есть какая-то причина, которую мы должны выяснить.

– Опять «только и всего»?

– Совершенно верно.

Некоторое время оба молчали, притворяясь увлеченными поглощением пищи. Наконец Ленка не выдержала и сказала:

– Если Андрюша жив, я первым делом отправлюсь в церковь и поставлю самую большую свечу за его спасение.

Громов забросил в рот кусок мяса, пожевал, а потом предположил:

– Думаю, твой муж предпочел бы, чтобы ты научилась как следует сливать воду из кастрюли с картошкой. Остальное приложится.

– Надежда умирает последней, да? – тихо спросила Ленка.

– Надежда вообще не умирает. Умирает тот, кто перестал надеяться.

* * *

За окнами моросил дождик, наверху слушали музыку, внизу ругались, за стеной ныл на одной протяжной ноте несчастный мальчик, которого лишили то ли сладкого, то ли права смотреть мультсериал про человека-паука. Вместо жалости Громов испытывал одно только нарастающее раздражение. Голосистый ребенок представлялся ему похожим на телепузика – такое же бессмысленное выражение лица, пустые глаза, круглые щеки. Если не пялится в экран, то перебирает коллекцию бляшек с уродцами-покемонами или просто хрустит чипсами, потому что все остальное ему неинтересно.

– Как дела? – спросила Ленка, решившая проведать отца, пока стиральная машина проворачивала загруженное в нее белье.

– Да вот, детективы твои листаю, – сказал Громов, показывая кивком на стопку ярких книжонок, возвышающуюся возле кресла, в котором он расположился.

– Адрес Чуркиной удалось выяснить?

– Тоже мне, тайна за семью печатями, – фыркнул Громов, лениво перебирая книги.

– И когда состоится встреча? – поинтересовалась Ленка, прислонясь плечом к дверному косяку.

– Ближе к вечеру.

– Может быть, стоит наведаться к Чуркиной на работу?

– Она взяла отпуск без содержания, – доложил Громов, пробегая взглядом по страницам очередного детектива. – Сегодня утром. Обнадеживающий факт.

– Ты думаешь, что это как-то связано с Корольковым?

– Я думаю, что одинокая женщина, работающая в захудалом НИИ, не станет отдыхать за свой счет в марте, когда и на дачу-то не выедешь. Вот за счет состоятельного друга детства – другое дело.

– Знаешь, я поеду с тобой, – решительно заявила Ленка и тряхнула волосами, после чего ее глаза почти скрылись под длинной челкой.

– В этом нет никакой необходимости, – сказал Громов ровным тоном человека, не собирающегося отступать от намеченного плана. – Я справлюсь сам. Занимайся стиркой и ни о чем не беспокойся.

– Ты не понял, папа. Мадам Чуркину можешь навестить сам, я не возражаю. Но на поиски Андрюши мы едем вместе.

– Глупые женские фантазии. Бред. – Громов покачал головой.

– Это не фантазии, – возразила Ленка, распрямляясь в проеме двери так, как если бы она захотела стать повыше.

– Я о книге. – Отцовский палец постучал по абзацу просмотренного текста. – Вот, слушай: «Я всегда нравилась мужчинам. С детства. Может быть, меня и не назовешь красавицей, но шарма во мне хоть отбавляй. Достаточно одного моего призывного взгляда, чтобы любой самовлюбленный самец бросил все свои дела и начал увиваться вокруг меня, как шмель вокруг душистого цветка. Особенно назойливых приходится отшивать с помощью приемов будо-кан, которыми я владею в совершенстве»…

– Прекрати, – попросила Ленка, морщась. – Мне не до шуток. Это серьезно.

– М-м? – удивился Громов. – К твоему сведению, Будо-Кан – это не борьба, а токийский зал воинских искусств и место захоронения национальных героев Японии. А ты говоришь: «Серьезно». Бред сивой кобылы, потревоженной увивающимися вокруг нее шмелями, вот что это такое.

– Не морочь мне голову! – Было заметно, что Ленке ужасно хочется топнуть ногой, но сделать это она не решается. – Ты должен взять меня с собой. Согласен? Отвечай прямо: да или нет?

– Забавно, – пробормотал Громов, углубившийся в чтение другой книжки. – У этой героини тоже нет ни детей, ни мужа, зато поклонников уже только в первой главе сразу двое, один краше другого. Интересно, что они в ней нашли? – Перевернув покетбук, он недоверчиво уставился на портрет писательницы, помещенный на обложке.

– Да или нет?

– Почему бы ей не написать книгу о вкусной и здоровой пище? – продолжал рассуждать вслух Громов.

– Долго ты мне будешь зубы заговаривать?

– Наверняка эта толстуха смыслит в кулинарии больше, чем в криминалистике…

Метнувшись к отцу, Ленка выхватила из его рук книжку и зашвырнула ее в сторону с такой яростью, словно именно в ней крылись источники ее бед.

– Посмотри мне в глаза, – потребовала она. – Ты же знаешь, что я от своего не отступлю. Или мы поедем вместе, или я отправлюсь на поиски Андрюши сама. Других вариантов нет.

Взгляд Громова, устремленный на дочь, сделался скучным-прескучным.

– У тебя стирка, – напомнил он. – Вот и занимайся ею.

– Ты слышал, что я тебе сказала?

– Я слышу, что машинка давно выключилась, а тебе хоть бы хны. Ты неплохой человек, но скверная хозяйка.

– Ладно, – произнесла Ленка с угрозой в голосе, – не хочешь по-хорошему, будет по-плохому.

– Это как? – заинтересовался Громов.

– Очень просто. Сейчас оденусь и поеду в аэропорт. Оттуда вылечу в Казахстан. Одна. А тогда желаю удачи. В Казахстане есть где развернуться. На площади два с половиной миллиона квадратных километров.

Громов взял со стопки новую книгу и раскрыл ее на последней странице. Ленка стояла рядом и не знала, куда деть руки. Куда деть и чем занять себя, тоже не знала.

– Если ты бросишь меня дома одну, я сойду с ума, – тихо сказала она. – Я не могу спать, не могу есть, все валится у меня из рук. Сунула белье в стирку, а порошок засыпать забыла. Стоит мне представить, что я опять сижу у окошка и жду неизвестно чего, как у меня начинается истерика. Перестань издеваться надо мной, папа. Мне и так плохо. Ужасно плохо. Хуже не бывает. – Поколебавшись, Ленка призналась: – Знаешь, это ведь я спровадила Андрюшу в этот подозрительный рейс. Из-за денег. Их всегда не хватает, будь они прокляты. И теперь, если с Андрюшей что-то случилось…

– В Казахстане сейчас опасно, – проворчал Громов, закуривая. – Путешествовать там – все равно что перенестись в средние века. Президент Назарбаев взял да и построил феодализм в отдельно взятой стране. Раньше он был первым секретарем ЦК компартии Казахстана, а теперь стал, по существу, ханом, окруженным верными акимами.

– Кто такие акимы? – спросила Ленка, усаживаясь напротив отца.

– Самые обыкновенные баи. Только живется им нынче вольготнее, чем когда-либо. У каждого настоящий мраморный дворец, свита, гарем, наложницы.

– Что-то не верится. Недавно показывали передачу про Казахстан, так репортер утверждал, что в последнее время там процветает демократия.

– Сифилис с туберкулезом там процветают. – Громов выдул из ноздрей две тугие струи дыма. – Постоянные репрессии против русских, погромы, поджоги, массовые побоища. В городе можно подвергнуться аресту и пыткам, а в каком-нибудь ауле вообще прирежут и имени не спросят. Нищее население вымирает от голода и холода, а миллиарды нефтедолларов перекачиваются на счета назарбаевского клана. – Громов зло докурил сигарету и раздавил ее в пепельнице с таким видом, словно это была отвратительная гусеница. – Там полный беспредел, – сказал он, хмурясь, – в некоторых районах даже хуже, чем в Чечне. Не слишком подходящее место для семейных путешествий.

– Но я ведь буду с тобой, – пылко возразила Ленка.

– Вдвоем гораздо опасней, чем одному.

– А мне плевать!

– Все будут против нас, даже те, которые будут улыбаться нам в глаза, пряча за спиной…

– Плевать!

– Пряча за спиной ножи, – закончил Громов, сердясь на себя за многословие. Когда мужчина пускается в длинные объяснения, он демонстрирует свою нерешительность. А женщины этим пользуются. Нелюбимые жены и любимые дочки. Ты твердо говоришь «нет», а потом послушно пляшешь под их дудку, и то, что твое лицо сохраняет независимое выражение, ничего не меняет.

– Папа, – прошептала Ленка, – пожалуйста.

Громов покосился на ее кулачки, прижатые к груди. Казалось, костяшки пальцев вот-вот прорвут натянутую до предела кожу.

– Иди достирывай, – буркнул он, вставая и отворачиваясь к окну, – пока есть время.

– Это значит…

– Это ничего не значит, – отрезал Громов. – Сначала я повидаюсь с Чуркиной, а там видно будет.

– Спасибо, папочка!

Услышав бойкий перестук пяток дочери, метнувшейся по коридору в ванную, он покачал головой и усмехнулся. Закрыв глаза, было легко представить Ленку совсем маленькой. Они собираются в кино, в зоопарк или в планетарий.

Улыбка сползла с губ Громова, когда он вспомнил, что отправляются они не развлекаться, а искать Ленкиного мужа, пропавшего без вести. В Казахстан, к черту на кулички.

– Вот тебе и зоопарк, – прошептал он, натягивая куртку и поднимая воротник, хотя находился пока что не на пронзительном мартовском ветру, а в теплой, уютной квартире своей дочери. Очень взрослой, очень упрямой дочери. Если в ней и сохранилось что-то от прежней Ленки, то это детская вера в чудо. Коль ты отец, то ты должен быть по совместительству и волшебником. Хотя бы для одного-единственного человека на свете. Для своей дочери.

Машинально прикоснувшись к рукоятке пистолета под курткой, Громов направился к двери. Самое удивительное, что при этом он опять улыбался, а причин для этого вроде бы не было, ни одной.

Глава 7 Не ждали

В тридцать три года женщина знает о сексе значительно больше, чем ей того хочется, особенно если она привлекательна и общительна.

Уж кто-кто, а Наталья Чуркина не страдала отсутствием опыта подобного рода, так что удивить ее чем-либо было трудно. Принимая жизнь такой, какой она является на самом деле, она не стала делать трагедию из того, что Игорь Корольков не принадлежит к числу мужчин, которых принято называть неутомимыми любовниками. Когда он разыскал ее и остался ночевать впервые, она была слишком счастлива, чтобы придавать значение таким мелочам, как скомканные половые акты, прерывающиеся на самом интересном месте. Ее бывший одноклассник был щедр, богат, почти равнодушен к спиртному и, главное, холост. Ничего, что его некогда румяные щечки свесились на манер бульдожьих. Плевать, что волосы поредели и стали похожими на свалявшуюся паутину. Это был тот самый Игорек, который после выпускного вечера первым расстегнул на Наталье лифчик и признался ей в вечной любви. Разве такое забывается? Кто думает так, тот плохо знает женскую натуру.

Десять лет брака с горьким пьяницей не убили в Наталье стремление любить и быть любимой. Наоборот, осознание того факта, что выписанный из квартиры муж валяется где-нибудь под забором в то время, как она резвится с любовником на брачном ложе, кружило ей голову, заставляя сердце биться сильнее. Наташины глаза сияли от счастья, с ее уст срывались нежные слова, грудь вздымалась, тело трепетало, отзываясь на скупые ласки Королькова. Подобное состояние способны описать лишь авторы сентиментальных романов, которые сами постоянно сияют и трепещут. Они же хорошо знают, какой мучительной бывает разлука влюбленных. И какая это радость – каждая новая встреча.

Корольков возвратился в Курганск через каких-то полторы недели после отъезда и, пряча глаза, признался Наталье, что не мыслит без нее своего дальнейшего существования. Его левая щека при этом нервно подергивалась. Нынче он бродил по чуркинской квартире в одних носках, проверяя, насколько плотно задернуты шторы на окнах, и глухо бубнил:

– О том, что я у тебя, не должна знать ни одна живая душа, слышишь?

– Ты уже сотый раз это повторяешь, – напомнила Наталья. Она только что возвратилась из ванной, где завершила одно небольшое дельце, не доведенное любовником до конца, и теперь испытывала приятную расслабленность.

– Повторение – мать учения, – сказал Корольков, принимая позу аиста, чтобы хорошенько почесать одну ногу об другую.

– А почему такая секретность? – спросила Наталья. «Смотря что повторять и как», – подумала она при этом, но высказывать мысли вслух не стала. Взрослая женщина в состоянии решать свои проблемы самостоятельно. Все, кроме финансовых.

Корольков поднял вторую ногу, почесал ее тоже и загадочно произнес:

– На то есть причины.

– Может, ты иностранный шпион?

– Агент национальной безопасности. – Щека Королькова дернулась. – Нужно только не бриться пару недель, и все – готов к выполнению любых заданий.

– А если без шуток? – спросила Наталья, укладываясь на кровать в классическую позу рембрандтовской Данаи. Живот у нее пока что раздался не настолько, чтобы его прятать, а грудь была именно такой, какую не стыдно выставлять напоказ. У нее были глаза сытой кошки, наблюдающей за прохаживающимся поблизости голубем. Кончики ушей, проглядывающие сквозь каштановые волосы, малиново светились.

Корольков вперил взгляд в ее пупок и спросил:

– Ты действительно хочешь знать правду?

– Конечно. Ты ведь мне не чужой.

Наталья погладила себя по животу.

– Ты мне тоже, – сказал Корольков, отводя глаза в сторону. – Между близкими людьми не должно быть никаких недоговоренностей, никаких тайн. – Придерживая непослушную щеку рукой, он криво усмехнулся.

– У тебя есть тайны? – оживилась Наталья.

– Не от тебя. Если, конечно, у нас все серьезно.

– Серьезно. – Это было произнесено без запинки. – Очень.

– Все радости и горести пополам, так?

– А как же иначе? – удивилась Наталья. В ее непринужденной позе появилась некоторая скованность.

Корольков вновь затеял хождение вокруг стола, отрывисто говоря:

– Я очень богатый человек, Наташенька, но вынужден скрывать это. Ты сама знаешь, какой бардак творится в стране. Стоит кому-нибудь совершить удачную сделку, как вокруг начинают увиваться налоговики, обэповцы, бандиты.

– Как стервятники, – подсказала Наталья сочувственным тоном.

– Хуже. Настоящие гиены без страха и упрека. И все они хотят урвать свой кусок, все они жаждут моей кровушки.

– Может быть, ты преувеличиваешь?

– Ха-ха-ха! – воскликнул Корольков утробным голосом актера, изображающего демона на сцене провинциального театра. – Посмотри любую сводку криминальной хроники. Того предпринимателя взорвали, этого застрелили…

– Да, – встрепенулась Наталья. – Недавно показывали передачу про одного московского бизнесмена, который влез в долги и попытался скрыться. Так его подстерегли в подъезде дома, где он прятался у сожительницы, и расстреляли из автомата. Прямо возле двери, представляешь? Дверь – в щепки, на полу лужа крови. Бедная женщина…

– Так это была женщина? – Корольков застыл посреди комнаты, едва не задевая макушкой люстру. – А фамилию ты случайно не помнишь?

– Чью фамилию?

– Предпринимательницы, которую ухлопали в подъезде.

– При чем тут предпринимательница? – удивилась Наталья. – Это мужчина был, солидный, довольно упитанный. Кровищи из него натекло, ужас!

– О какой же бедной женщине ты говорила?

– О его сожительнице. Можно только догадываться, что она пережила. Сидишь себе дома, ни о чем таком не думаешь, и вдруг – тра-та-та-та! – выпалила Наталья, после чего покачала головой: – С ума сойти можно.

Вздрогнувший Корольков забегал по комнате, хотя в одних носках смотрелся не таким уж завзятым спортсменом. Глаза у него были совершенно пустые и незрячие, как нарисованные. Наблюдать за ним было не слишком приятно. Наталья села на кровати, сделавшись похожей на огромную бледную лягушку, встревоженную близкой опасностью. Ощущая тревожный холодок, ползущий вдоль позвоночника, она напряженно поинтересовалась:

– Послушай, Игорек, а ты сам не…

– Нет! – выкрикнул он, едва не выпрыгнув из своих носков. – Я никому ничего не должен! Никто не может мне предъявить даже такой малости!

Он продемонстрировал Наталье кончик мизинца, а она машинально перевела взгляд ниже, где имелось кое-что посущественнее пальца. Не намного, но все-таки…

– Иди ко мне, – позвала она с неожиданно прорезавшейся хрипотцой в голосе. – Не надо думать о плохом. Теперь мы вместе, я тебе верю, и это главное.

– Да, это главное, – откликнулся Корольков эхом. – Скоро все утрясется, и мы уедем отсюда к чертовой бабушке.

– Не хочу к чертовой бабушке, – проворковала Наталья, проворно переворачиваясь на спину, чтобы раскрыть объятия любимому. – Лучше в Сочи или в Ялту. Конечно, – оговорилась она, – если тебе средства позволят.

– Позволят. Средства – они не бандиты с автоматами, – пошутил Корольков, улыбаясь половиной лица. Другая щека, на которую никак не желала наползать улыбка, то подергивалась, то окаменевала.

С этой кривой гримасой он и навалился на Наталью, а она поспешно зажмурилась, представляя себе прежнего Игорька – милого светловолосого мальчика, который непременно догадался бы снять носки, прежде чем овладеть ею.

* * *

Уже вечерело, когда Наталья Чуркина вышла из магазина с двумя пакетами, под завязку набитыми провизией. Она уж и думать забыла, когда в последний раз покупала столько всяких вкусностей. Ручки пакетов опасно пружинили при ходьбе, норовя оборваться на каждом шагу. Денег, выданных Корольковым, хватило на все, о чем можно было только мечтать. В пакетах громоздились как попало сыры и колбасы, консервированные мидии и грибы, соки и спиртные напитки, кофе и кетчупы, мороженая лососина, парная говядина, свиная вырезка. Когда поверх всего этого изобилия были уложены белые батоны и буханка бородинского хлеба, Наталья вспомнила, что не купила фрукты, однако у нее было только две руки и только два пакета, так что пришлось умерить амбиции.

Но в следующий раз, размышляла на ходу Наталья, нужно будет непременно купить авокадо, креветок, салат и маслины. Укроп, чтобы посыпать им креветки, дома имеется, сливочный соус приготовить несложно. Получится настоящий французский салат, рецепт которого Наталья недавно вычитала в воскресном приложении к «Курганской правде». Главное – не забыть сдобрить все уксусом и оливковым маслом и украсить каждый разрезанный плод авокадо маленькой маслиной.

Это будет романтический ужин при свечах, озвученный томными серенадами Хулио Иглесиаса. Наталья наденет декольтированное платье с блестками, которое осталось от лучших времен. Духи, украшения и никакого белья. Главное – накрошить в салат побольше укропа, от которого, говорят, здорово улучшается мужская потенция. Половой гигант из Игорька все равно не получится, но, может быть, по второму разу его хватит хотя бы на десять минут. Этого будет вполне достаточно, если постараться как следует.

Ощущая приятное томление в нижней части живота, Наталья остановилась на краю тротуара, пережидая сплошной поток машин. Очень скоро и она будет сидеть в одной из них, равнодушно поглядывая на унылых пешеходов. Скорее всего Игорек действительно богат. В его бумажнике хранится целый набор кредитных карточек, он носит ирландский свитер ручной вязки, золотые механические часы на кожаном ремешке и прикуривает белые сигареты «Давидофф» от платиновой зажигалки «Ронсон». А то, что у Игорька нервный тик, не страшно. У мужа Феди щека не дергалась, но он никогда не дарил Наталье помаду «Ив Сен-Лоран» в бархатном футляре. Вечно длинноволосый, вечно бородатый, вечно пьяный – потомственный русский интеллигент с порчеными зубами, терзаемый вечными вопросами: «Что делать? Кто виноват? Как нам обустроить Россию?»

«Слава богу, этот кошмар давно позади», – сказала себе Наталья, пересекая улицу трусцой. Светофоры в центре Курганска отрегулированы так, что зевать некогда. Автомобилистам – зеленая улица, пешеходам – считанные секунды на перебежки. Да и тротуары давно заполонили иномарки, свирепо рыкающие на всякую ходячую шушваль. Ходить пешком стало стыдно и неудобно. Даже если пакеты в твоих руках набиты гастрономическими деликатесами.

Постанывая от тяжести, Наталья миновала арку и вошла во двор, наполненный миазмами оттаявших мусорных куч. Старушки, не имеющие возможности собираться на мокрых сырых лавках у подъездов, маячили за окнами, похожие на больших нахохлившихся птиц, разучившихся летать. Идти под их взглядами было зябко и неприятно.

На раскисшей детской площадке неподалеку от Натальиного подъезда стоял джип, такой грязный, словно он уже не первый день колесил по бездорожью. Оба его седока одновременно уставились на приближающуюся Наталью и так же одновременно отвели глаза в сторону. А когда она прошла мимо, их взгляды вновь скрестились на ее спине. Ощущение было не из приятных. Одно дело, когда мужики разглядывают женские ноги. Совсем другое дело, когда их глаза буравят тебе спину, затрудняя твою походку и заставляя спотыкаться на ровном месте. В свой подъезд Наталья ввалилась с облегчением, хотя лифт здесь не работал вторую неделю подряд, а в темных углах скопились подозрительного вида лужицы, при одном взгляде на которые хотелось гадливо передернуться.

Перешагнув через одну из них, она наступила каблуком то ли на жевательную резинку, то ли на презерватив и тихонько выругалась. Скорее бы лето, когда гоп-компании, тусующиеся по подъездам, переместятся во дворы и скверы. После них лужи, одноразовые шприцы и неприличные рисунки на стенах, как в общественном туалете. Легче смириться с соседством целого семейства павианов, чем с постоянным присутствием подростков, ширяющихся и трахающихся так непринужденно, словно они только для этого и появились на свет. Какое счастье, что сегодня не видно их злобных глаз, поблескивающих в полумраке! Павианы и бабуины – просто милые зверюшки в сравнении с некоторыми человеческими особями. И это еще большой вопрос, кто от кого произошел.

Стараясь не смотреть по сторонам, быстро пересчитывая ногами ступени и задыхаясь, Наталья наконец добралась до своей квартиры, где осторожно установила пакеты рядом с металлической дверью. Поскольку Игорек предупредил, что на звонки отзываться не станет, она воспользовалась своими ключами и, открыв поочередно оба замка, облегченно перевела дух: вот почти и дома, осталось лишь перешагнуть порог и захлопнуть за собой дверь.

– Уф, слава тебе, господи… – Наталья наклонилась за пакетами, когда какое-то движение за спиной заставило ее резко обернуться.

На верхней лестничной площадке стоял незнакомый мужчина в кожаной куртке, глаза которого были такими светлыми, а взгляд таким пристальным, что у Натальи моментально ослабли коленки. В тот момент, когда она распрямилась, намереваясь поскорее шмыгнуть в квартиру, мужчина молча прыгнул вперед. Он пронесся над лестничным пролетом бесшумной черной тенью, приземлился и, опережая ухнувшее подъездное эхо, совершил еще один прыжок – в направлении обмершей Натальи.

Кажется, от неожиданности она издала неприличный звук, хотя утверждать этого с уверенностью было нельзя. Какая, к чертям собачьим, уверенность, когда тебя хватают за плечо и заталкивают в собственную квартиру с такой небрежностью, будто ты не статная женщина тридцати трех лет от роду, а никчемная кукла, которая и простенькое-то словечко «мама» не в состоянии произнести отчетливо. Что-то вроде сдавленного мяуканья – вот и все, на что оказалась способной Наталья. Зато голос мужчины был абсолютно ровным и невозмутимым. Словно это не он только что сиганул сразу через четырнадцать ступеней.

– Добрый вечер. Извините, что без приглашения. Но дело срочное, не терпящее отлагательств.

Он занес в квартиру пакеты с провизией, аккуратно поставил их на тумбочку, захлопнул за собой дверь и пошел на Наталью, вынуждая ее пятиться по коридору.

– Вы… – лепетала она, – вы… вы…

– Сейчас речь не обо мне. – Мужчина протестующе поднял руку. – О вас. Вернее, о вашем однокласснике Королькове. Он ведь недавно навещал вас, верно?

– Я закричу, – предупредила Наталья, продолжая отступать в направлении гостиной.

– Завидное самообладание. – Бровь незнакомца уважительно приподнялась. – Большинство женщин на вашем месте просто уписались бы от страха, а вы – кричать. Но, прошу вас, сначала подумайте о возможных последствиях, ладно?

– А-а-а! – это абсолютно не напоминало зов о помощи. Просто сиплый звук, который вырвался у Натальи даже не из горла, а откуда-то из живота, хотя прежде она не упражнялась в чревовещании. Сделав еще один шажок назад, она зацепилась каблуком за задранный край линолеума и с размаху села на пол, готовясь к самому худшему.

Помощь пришла оттуда, откуда ее никто не ждал, – из ванной комнаты, дверь которой выходила в коридор. Корольков, распахнувший ее ударом ноги, стоял на пороге, почти такой же белый, как кафель за его спиной. В коридоре было почти темно, а в ванной горел свет, и его фигура отчетливо выделялась на фоне прямоугольного проема. В одной руке он сжимал пистолет, а в другой – расческу, которую не сообразил бросить. Из-за судорожных подергиваний щеки казалось, что он беспрестанно подмигивает, хотя в тоне его не было ни малейшего намека на шутливость:

– Стой, где стоишь! Не двигайся! Руки вверх!

– Так поднять руки или все же не двигаться? – спросил мужчина, продолжая медленно идти по коридору.

– Стоять! – заорал Корольков, слегка подавшись назад.

Вместо того чтобы послушно замереть на месте, мужчина пнул открытую дверь и тут же ринулся к ней, чтобы распахнуть ее снова.

Сидящей на полу Наталье почудилось, что по коридору пронесся ураган. Вытащенный из ванной Корольков предстал перед ней уже без пистолета и даже без расчески, но с расквашенным дверью носом и такой растрепанный, словно его пару раз провернули в центрифуге стиральной машины. Когда мужчина с размаху приложил его об стену коридора, он охнул, а получив кулаком по печени, ахнул, после чего эти охи и ахи длились еще несколько секунд, становясь все глуше и глуше. Кончилось тем, что он опустился на пол рядом с Натальей, но в сидячем положении не удержался, а опрокинулся навзничь, слабо пошевелил ногами и замер.

– Игорек, – всхлипнула Наталья, подползая к любовнику, – ты жив, Игоречек? Что с тобой?

– Да жив он, жив, – буркнул мужчина. – От пары оплеух еще никто не умирал.

– Вы зверь, – воскликнула Наталья, переведя взгляд на порванные колготки. – Вы настоящий зверь. За что вы его так?

– Между прочим, ваш дружок целился в меня из пистолета, если вы помните о такой мелочи.

– Но ведь вы ворвались в чужой дом!

– На то были причины, – сказал мужчина, пряча под куртку подобранное в ванной оружие. После чего тронул Королькова ногой и предложил: – Вставай, жук-притворяшка. Нечего тут комедию ломать.

Наталья недоверчиво посмотрела на Королькова. Бледный, окровавленный, он никак не походил на симулянта. Тем не менее, получив более ощутимый пинок, он приоткрыл один глаз и вполне осмысленно спросил:

– Кто вы такой?

– Моя фамилия Громов, – представился мужчина.

– Мне это ни о чем не говорит.

– Муж моей дочери уехал в Казахстан с твоим грузом. Ты ведь бизнесмен по фамилии Корольков, верно? Я хочу задать тебе несколько вопросов.

– Для этого нужно было обязательно кулаком в морду?

– А как же? – искренне удивился Громов. – Я ведь хочу услышать правду, а не сказки дядюшки Римуса. Возможно, ты сейчас очень жалеешь о том, что остался у одноклассницы, но лично я этому обстоятельству очень рад. И намереваюсь использовать ситуацию с максимальной выгодой.

– Вот я сейчас позвоню куда следует, так будет вам максимальная выгода, – пообещала поднявшаяся на ноги Наталья. Покосившись на свои безнадежно испорченные колготки, она решила, что ей терять нечего, и метнулась по коридору в прихожую.

Громов не сделал ни малейшей попытки помешать ей подбежать к телефону, дождался, пока она поднесет к уху трубку, и лишь потом сказал:

– Милиция прибудет на место преступления минут через десять, не раньше. Этого времени будет вполне достаточно, чтобы открутить вам обоим головы, а самому скрыться. И это не блеф. Я пока начну с твоего дружка, а ты звони.

– Не надо! – поспешно крикнул Корольков, вздернутый за шиворот так легко, словно был пятилетним карапузом, а не взрослым мужчиной с наметившимся брюшком. – Обойдемся без милиции!

Наталья поспешно положила трубку и замерла, не зная, что делать дальше.

– Пригласите-ка нас в комнату, – предложил Громов. – Выпивать за знакомство мы не собираемся, закусывать – тем более, так что мое присутствие вас не обременит.

– Надеюсь, – буркнула Наталья. Проходя мимо ванной, она опасливо покосилась на кровавую кляксу, оставшуюся на поверхности двери, и добавила про себя: «Очень надеюсь».

* * *

Сначала Королькова раздражал собственный гнусавый голос, но вскоре кровотечение из носа прекратилось, и необходимость зажимать ноздрю пальцем отпала. Щека подергиваться перестала, в голове прояснялось. Вот если бы еще этот проклятый Громов убрал шнур, которым рассеянно поигрывал на протяжении всей беседы, то стало бы совсем хорошо. Не так, как на седьмом небе, но все же лучше, чем в сложившейся ситуации.

Громов, по-видимому, считал иначе.

Усадив Наталью и Королькова перед собой, он первым делом взял настольную лампу, оторвал от нее шнур и принялся зачищать раздвоенный конец перочинным ножом. На тревожный вопрос, что он затевает, Громов пояснил, что если штепсель воткнуть в розетку, а оголенные концы провода приставить хотя бы к ушам Королькова, то того ждет весьма неприятный сюрприз в виде электрического шока. Наталья, имевшая в школе твердую пятерку по физике, неуверенно предположила, что опасный опыт Громова приведет к короткому замыканию, на что он ответил:

– Возможно. Но я умею причинять боль и без электричества. Существует масса способов. Кое-какие мне довелось испытать на себе, и, признаюсь, это не те воспоминания, которые хочется сохранять всю оставшуюся жизнь.

– Разве я сказал, что отказываюсь отвечать на ваши вопросы? – воскликнул Корольков почти таким же звонким голосом, каким разговаривал в далекой юности на заседаниях комсомольского бюро.

– Пока что нет, – согласился Громов, – но кто знает, что взбредет тебе в голову в следующую минуту? Лучше перестраховаться, м-м?

Корольков кивнул, хотя вовсе не был согласен с оппонентом. Спорить ему не хотелось. Стоило лишь взглянуть в глаза Громова, чтобы поостеречься перечить ему лишний раз. Холодные, как два кусочка льда, и такие же прозрачные, они ловили каждое движение присутствующих. Глаза опасного безумца. У Королькова не было ни малейшего желания узнать, какими они могут стать во время вспышки ярости. Поэтому на протяжении последующих десяти минут он послушно отвечал на задаваемые вопросы и с нетерпением ждал, когда же этот ясноглазый Громов уберется восвояси.

– Вот и все, что мне известно, – сказал он, поджимая ноги под диван, на котором сидел. – Не знаю почему, но машины до пункта назначения не дошли. Теперь мне, как и вам, остается лишь ждать и гадать, чем все закончится.

– Это занятие больше подходит для беременных женщин, которым нечем себя занять, – возразил Громов, закуривая. – Лично я предпочитаю действовать.

– Так действуйте, – сердито предложила Наталья. – Только где-нибудь за пределами моей квартиры, пожалуйста.

– С удовольствием, но для этого не хватает информации. Ваш одноклассник решил отделаться общими фразами, которые мало чего стоят. – Шнур в руках Громова свился в петлю. – Наверное, в детстве он мечтал о карьере дипломата.

– Неправда, – сказал Корольков, прочищая пересохшую глотку короткими покашливаниями. – Я вовсе не мечтал о карьере дипломата. И я открыл перед вами все свои карты.

– Даже те, которые в рукаве?

– Не понимаю, о чем вы говорите.

– Человеческий мозг, – сказал Громов, любуясь петлей в своих руках, – очень капризная штука. Лишенный притока кислорода, он претерпевает необратимые изменения.

– Зачем вы мне это рассказываете?

– Чтобы помочь тебе правильно оценить свое положение. Стоит пережать тебе сонную артерию, и через некоторое время ты превратишься в законченного идиота, не способного связать пару слов. Вот тогда ты действительно забудешь все то, что сейчас недоговариваешь. Но нужно ли тебе это?

– Нет. – Корольков помотал головой так энергично, что с кончика его носа сорвалась капелька загустевшей крови. – Лучше уж быть дипломатом, чем идиотом.

– Разумно, – кивнул Громов. – Тогда начнем сначала… Итак, ты выкупил у Яртышникова три «КрАЗа», которые должны были доставить некий груз на границу между Казахстаном и Узбекистаном. Якобы запчасти для буровых…

– И солярка.

– Хм, пусть будет солярка. Колонну сопровождали двое твоих людей. Бандиты?

– Ну, как вам сказать, – засмущался Корольков. – Сейчас такие времена, что…

– Про времена не надо, – остановил его Громов, – давай по существу. Какой марки была легковая машина?

– Они выехали в «Жигулях» шестой модели, – Корольков без запинки назвал номер. – Машина старенькая, но надежная. К тому же она не привлекает внимание, согласны?

– Маршрут? – спросил Громов, успевший свить шнур в тугой жгут.

– Тамбов, Саратов, Самара, затем Оренбург… Мои люди должны были провести колонну мимо таможенного поста, – Корольков говорил все быстрее и быстрее, как ученик, выучивший урок на «отлично» и рассчитывающий на поощрительную улыбку преподавателя. – Протяженность границы России с Казахстаном составляет 1800 километров, но она никак не обозначена, а охраняют ее человек сто. Там нет ни колючей проволоки, ни пограничных столбов, ни контрольно-следовой полосы. Голая степь, по которой рыскают мобильные дозоры. – Корольков хихикнул: – Вернее, должны рыскать. На самом деле погранцы продают бензин налево, а сами сидят в укромных местечках и хлещут водку, самогон, спирт все, что удастся раздобыть в этой глуши. Знающие люди говорили мне, что через таможенный пост проходит лишь одна машина из ста, да и то пустая.

– И что же, – заинтересовался Громов, – там много объездных дорог?

– Зачем много? Сворачивай в степь и дуй напрямик. – Корольков рубанул рукой воздух. – Считается, что удобней всего пересекать границу часа в четыре утра. Тишь да гладь, да божья благодать. – Он затрясся от смеха, радуясь тому обстоятельству, что собеседник перестал рассказывать ему про электрический шок и передавленные сонные артерии. – Думаю, водители «КрАЗов» именно так и поступили, потому что на посту их никто не видел. Рванули через границу – и на Кентау. Их должны были встречать неподалеку от Чик… Чимкента и сопровождать дальше. Оттуда до узбекской границы рукой подать.

– Сколько времени должна была занять дорога? Дней пять?

– Три-четыре. Плюс пару дней на непредвиденные обстоятельства. Тот обломался, у этого понос. Сами знаете, какой у нас народ. Лишь бы сачковать, лишь бы бить баклуши. Для праздника любой повод сгодится.

– Но в конечном пункте водители не появились, – заключил Громов.

Это было произнесено с такой интонацией, что похохатывания Королькова сменились натужным кашлем.

– Не появились, – скорбно подтвердил он, – чертовы шоферюги! А ведь все, что от них требовалось, так это сменять друг друга через каждые четыре часа и воздерживаться от спиртного, пока они не сядут в поезд, чтобы отправиться домой.

– Тут-то и начинается самое интересное, – заметил Громов, гася сигарету в пепельнице. – Сначала ты покупаешь грузовики, совершенно не интересуясь их техническим состоянием. Потом бросаешь их на границе с Узбекистаном…

– Мне за них заплатили, – поторопился сообщить Корольков. – Я ничего не потерял.

– Кроме чувства меры.

– Что?

– Чувство меры. Совершенно необходимое условие для того, чтобы выдумка звучала убедительно.

– Почему выдумка? Я правду говорю. – Пальцы Королькова впились в сведенные вместе ляжки.

– «КрАЗы», отправленные за тридевять земель, обошлись тебе дороже, чем сам груз. – Громов растянул перед собой сложенный вдвое шнур и натянул его, как бы пробуя на прочность. – Это наводит меня на мысль, что в ящиках хранилось нечто гораздо более ценное, чем запчасти. Ты темнишь, Игорек. И у тебя осталось совсем немного времени для того, чтобы рассказать правду.

– Послушайте, вы! – не выдержала безмолвствовавшая до сих пор Наталья. – Хватит нам угрожать. И прекратите хамить. Ведете себя как… – Она запнулась, подыскивая подходящее сравнение. – Как прокурор на допросе. Ни стыда, ни совести.

– Прокуроры допросов не ведут, – сказал Громов, – но в общем-то вы затронули актуальную тему, гражданка Чуркина. Какой стыд, какая совесть? Ваш одноклассник – отпетый преступник, по которому тюрьма плачет. Укрывая его, вы являетесь его сообщницей. Так что церемониться с вами я не собираюсь. – Отшвырнув шнур, он извлек из-за пазухи трофейный пистолет, почесал стволом подбородок и задумчиво произнес: – Пожалуй, я больше не стану задавать вопросов. В принципе, не имеет особого значения, что именно находилось в грузовиках – оружие или какие-нибудь радиоактивные отходы. Главное, что водителей подставили.

– Никто их не подставлял, – выкрикнул Корольков, завороженно глядя в направленный на него ствол. – Да, они перевозили контрабанду. Но я первый был заинтересован в том, чтобы груз попал по назначению. Если бы вы знали, в какую неприятную историю я попал по милости этой шоферни!

– Не знаю и знать не хочу, – равнодушно произнес Громов. – Лучше скажи, что за контрабанда находилась в ящиках?

– Оружие. Автоматы, зенитные пулеметы, винтовки, гранатометы, боеприпасы. – Корольков шумно сглотнул слюну. – Всего на полтора миллиона долларов. Вернее, мои люди, те, которые сопровождали колонну, должны были получить партию героина на эту сумму и доставить его в Москву. Самое страшное, что за героин мне заплатили вперед.

– Самое страшное, что существуют ублюдки вроде тебя, торгующие оружием и наркотиками, – монотонно произнес Громов и прищурился. – Водители знали, что именно везут, м-м?

– Боже упаси!

– Только бога сюда приплетать не надо. Это наши проблемы, человеческие. – Большой палец Громова взвел пистолетный курок, указательный сдвинул флажок предохранителя.

– Этого не надо, – попросил Корольков незнакомым блеющим голосом. – Не надо этого.

– Да что здесь происходит, в конце концов! – опомнилась Наталья. – Не вмешивайте меня в свои грязные делишки! Немедленно убирайтесь из моего дома! Оба!

Впервые в жизни она подумала, что быть замужем за алкоголиком не так уж плохо. Ни один самый жесточайший запой Феди не сулил ей столько неприятностей, сколько появление трезвого, опрятного и состоятельного Игоря Королькова. Гранатометы, героин, долг в полтора миллиона долларов… Это было уже чересчур. Одно дело, когда деньги зарабатываются на банковских махинациях, просроченных лекарствах или тухлых окорочках. Совсем другое, если от них попахивает откровенной уголовщиной. Поднявшись во весь рост, Наталья гневно указала на дверь:

– Вон!

Громов не удостоил ее внимания, лишь двинул вперед журнальный столик, отделявший его от собеседников. Получив ощутимый удар по коленным чашечкам, ойкнувшая Наталья была вынуждена сесть на диван, с которого так поспешно вскочила. Игнорируя ее возмущенное шипение по поводу ушибленных коленок, Громов мрачно спросил у Королькова:

– Ну, деятель? Тебе есть, что еще сказать? Или пора подводить черту?

Корольков чуть не задохнулся:

– Никакой черты подводить не надо. Я сам себя наказал. Серьезные, очень серьезные люди сделали предоплату. На их деньги был приобретен товар и организована перевозка. Но произошел сбой, я свои обязательства не выполнил, а за это карают строго. Теперь меня ищут. С меня голову снимут, когда найдут.

– И правильно сделают, – убежденно сказал Громов. – Ты знаешь, сколько в стране наркоманов? Сегодня вы скармливаете им дурь, а завтра один из этих зомби пырнет ножом твою мать, чтобы раздобыть денег на очередную дозу.

Корольков понурился. Конечно же, жаль ему было лишь самого себя, но со стороны казалось, что он преисполнен чувством раскаяния. Впрочем, Наталья посмотрела на него без всякого сочувствия.

– Значит, ты мне все врал про удачную сделку! – процедила она обличающим тоном. – Никаких денег у тебя нет. Что же ты мне голову морочил?

– Деньги есть, – засмущался Корольков. – Моя прибыль составила двести пятьдесят тысяч. Чистыми.

– Очень и очень грязными, – возразил Громов.

– Но ты же их вложил в оружие и грузовики, – напомнила Наталья, гнев которой постепенно сменялся здоровым женским любопытством.

– Не все. Только часть суммы. При проведении подобных сделок лучше забирать свою долю сразу, – пояснил Корольков, – что я и сделал. Деньги хранятся на моих банковских счетах. Кстати, я готов возместить, гм… моральный ущерб.

Громов, на которого он взглянул с надеждой, недобро усмехнулся:

– Кому? Каким образом? Если заставить тебя возмещать ущерб, который ты нанес человечеству, то тебе десяти жизней не хватит, гаденыш. А она у тебя всего одна. И, сдается мне, короткая.

– Послушайте, – Корольков молитвенно прижал руки к груди, явно не зная, что говорить дальше, – послушайте…

– Почему водителям было велено возвращаться домой своим ходом? – спросил Громов, целясь Королькову куда-то между ног. – Почему ты решил бросить выкупленные грузовики? Тридцать тысяч долларов на дороге не валяются, м-м?

– Таково было условие заказчиков, – пробормотал Корольков, прикрывая ладонями пах. – Они сказали, что это сведет риск к минимуму.

– Чей?

– Ну, наш, общий… Чей же еще?

– Дурья твоя башка, – усмехнулся Громов, неожиданно пряча пистолет под куртку.

– Ох и балбес, – поддакнула Наталья, качая головой. – Я была о тебе лучшего мнения.

– Не понял, – Корольков захлопал глазами, переводя растерянный взгляд с одного собеседника на другого.

– А ты подумай, – посоветовал Громов. – Напряги извилины.

– Напряг. И что?

– Твои же так называемые партнеры и перехватили груз, – не выдержала Наталья, ударяя кулаком по дивану. – Ты им маршрут обрисовывал?

– Разумеется. Они хотели знать, насколько хорошо организована операция.

– Они дождались колонну, – сказала Наталья, – высадили водителей посреди степи, а «КамАЗы»…

– «КрАЗы», – машинально поправил подругу Корольков.

– А «КрАЗы» с оружием угнали. Теперь ты должен им полтора миллиона…

– Миллион двести пятьдесят.

– Полтора, а то и два, – возразил Громов. – «Счетчик» включен.

– Ничего не понимаю, – жалобно признался Корольков, ероша волосы.

– А что тут понимать? Оружие давно продано или обменено на героин без твоего посредничества. В том же Чимкенте, где появление машин с курганскими номерами не могло пройти незамеченным. Тебя же, великий комбинатор, будут доить. – Громов усмехнулся. – Рано или поздно найдут, изловят, посадят в подвал, станут пытать. У тебя ведь небось, на счетах хранятся не только эти двести пятьдесят тысяч? Еще какие-нибудь сбережения имеются?

– Предположим, – уклончиво ответил Корольков.

– Вот все нажитое своим благодетелям и отдашь. А потом тебя удавят. Или утопят, что по большому счету ничего не меняет.

– Но за что?

– За то, что ты лох, – жестко сказал Громов. – Именно так тебя классифицируют твои заказчики. Посчитай-ка, насколько дешевле обойдется им героин без твоего участия. Ты лишнее звено в цепочке. От тебя избавятся. Возможно, за тобой следили с самого начала и теперь только ждут удобного момента. Или методично обыскивают все места, где ты можешь скрываться. Так что готовься к дороге домой. В багажнике бандитской иномарки.

– Погодите, – занервничала Наталья. – Вы хотите сказать, что за моей квартирой установлена слежка? Когда я возвращалась домой, возле подъезда стоял какой-то подозрительный джип. Лиц пассажиров не разглядеть, номера заляпаны грязью…

– Значит, ждите новых гостей. Но меня это не касается. Я ухожу.

– Я готов сообщить вам координаты своих партнеров, – залепетал Корольков, семеня за направившимся в прихожую Громовым. – Это братья Рубинчики. Мерзавцы, отпетые уголовники. У них в Москве своя мебельная фирма, но это только прикрытие.

– Адрес.

– У меня есть их визитки.

– Давай их сюда. – Громов протянул руку и стоял так, пока москвич бегал за визитными карточками, а потом небрежно сунул их в карман и снова шагнул в направлении двери.

– Эй, хотя бы пистолет верните!

Корольков чуть не плакал. До сих пор ему казалось, что все уладится. Но, заслышав про подозрительный джип во дворе, он вдруг очень отчетливо представил себе, что ожидает его в самом ближайшем будущем. Вот он, избитый и связанный, лежит на бетонном полу, а склонившиеся над ним Рубинчики насмешливо спрашивают: «Ну что, барыга, оклемался? Когда должок собираешься отдавать?» Скорее всего, эта сцена произойдет в столярном цехе, где имеется несколько циркулярных пил. Там не шибко потрепыхаешься. Распилят на куски и разбросают по округе. Неужели это может произойти с ним, Корольковым?

– Пистолет, – взмолился он, конвульсивно хватаясь за рукав громовской кожанки.

– Ты способен убить человека? – холодно осведомился Громов. – Готов защищать свою жизнь с оружием в руках? Тогда тебя ждет тюрьма.

– И зона, – мстительно добавила Наталья, успевшая распрощаться с мечтами отдохнуть на Черноморском побережье.

– До зоны он не доживет. Слишком слабый и трусливый. Дешевка.

– А строил тут из себя неизвестно кого… Расхаживал по квартире в одних носках и похвалялся: «Я теперь богатый, я независимый…»

О Королькове говорили так, словно его уже не было. Но он был, он существовал, и он ужасно хотел жить – такой маленький, такой слабый человечек в таком огромном, в таком жестоком мире.

– Останьтесь, прошу вас, – это было произнесено едва слышным шепотом, но Громов, уже взявшийся за ручку двери, обернулся.

– Неужели ты полагаешь, что я возьмусь тебя защищать?

– Я заплачу. Я отдам вам треть своих денег… Половину! Только разберитесь с ними. Я же вижу – вы можете.

– В одном из грузовиков ехал мой зять. – Ладонь Громова отбросила Королькова назад. – Шестеро водителей «КрАЗов» плюс двое сопровождающих – это восемь человек. Думаю, их не просто высадили в степи. Боюсь, всех восьмерых расстреляли на месте. И после этого ты рассчитываешь на мое расположение? Будь благодарен, что я не прикончил тебя на месте, засранец.

Наталья закусила губу. Этот сильный и уверенный в себе человек, назвавшийся Громовым, уходил, а Корольков оставался. Придется либо выставлять его за дверь, либо звонить в милицию. Сумеет ли она? Это ведь тот самый Игорек из 10-го А класса СШ № 54. Из-за плохого зрения ему прописали очки, но он их никогда не надевал в школе – стеснялся Натальи. Теперь, наверное, носит контактные линзы. Говорят, когда люди в них плачут, они ничего не видят. А у Игорька на глазах блестят слезы. Как той ночью, когда она позволила ему снять с себя лифчик. Он сказал тогда, что любит ее, что готов за нее умереть. И умрет. Только не за Наташу Чуркину, а из-за нее.

– Подождите, – она тоже взяла Громова за рукав. – Останьтесь, прошу вас. Может быть, ничего страшного не случилось. А если те, из джипа, заявятся ко мне домой, то вы сможете узнать у них судьбу своего зятя.

– Вы принимаете меня за агента 007? Но у меня нет лицензии на убийство. И желания совершать подвиги тоже нет. Я сам по себе. – Видя, что молодая женщина не собирается отпускать его по доброй воле, он осторожно убрал ее руку со своей и сказал уже мягче: – Извините, но я должен спешить.

– В Москву?

Громов покачал головой:

– Нет. Если Андрей жив, то он где-то в Казахстане. А в Москву можно будет наведаться позже. В самом крайнем случае. Я не люблю столицу нашей родины.

– Почему? – вырвалось у Натальи.

– Слишком много таких, как он.

Корольков, на которого показал Громов, почувствовал себя совершеннейшим ничтожеством. Почти полумиллионное состояние, отличная квартира на Тверской, собственный «Порше» и деловые связи – все это потеряло всяческий смысл. От смерти не откупишься, за спинами влиятельных знакомых от нее не спрячешься. Начхать им на Королькова. Он опять отчетливо представил себя на полу столярного цеха. Только теперь его ни о чем не спрашивают и даже не бьют. Потому что уже жужжит-заливается циркулярная пила. А пол вокруг застелен полиэтиленовыми полотнищами. Если немного крови и брызнет мимо, то не беда – повсюду рассыпаны опилки и стружка…

– Вы не можете уйти просто так, – заявила Наталья без особой уверенности в голосе.

– М-м? – удивился Громов. – Почему это я не могу уйти?

– Потому что без вас мы пропадем. Мне тридцать три года. Я не хочу умирать.

По щеке Натальи скатилась слезинка.

– Ч-черт! – выругался Громов. – Немедленно прекратите!

– Я не нарочно. Они сами…

Слезы полились ручьями.

Громов снова выругался и что-то сказал. Корольков не сразу поверил своему счастью, когда до него дошел смысл услышанного. Неужели это правда? Неужели этот человек, глаза которого способны раскаляться от ярости добела, не шутит?

– Простите? – Извиняющаяся гримаса на лице Королькова походила на болезненную. Как будто его ударили обухом по голове, заставив после этого решать самую сложную задачу в жизни. Полученный ответ не укладывался ни в какие рамки. – Простите, – повторил он, – я, кажется, не расслышал….

– Я сказал: собирайтесь и ждите. – Нахмурившийся Громов отвернулся, обращаясь исключительно к стене перед собой. – Вывезу вас отсюда, а потом сами решайте, как жить дальше. Если получится.

– Получится, – пообещал Корольков, метнувшись по коридору в комнату. – Теперь обязательно получится.

Глава 8 Ночное рандеву

Тот, которого звали Брамсом, забросил в рот пригоршню чипсов и пожаловался:

– Неправильные. Нет того хруста.

– Какого хруста? – спросил от нечего делать Чаплыга.

– Фирменного. Как по ящику показывают.

– А, – Чаплыга понимающе кивнул. Лицо у него было совершенно равнодушным, снулым. Он почти всегда ходил с таким лицом.

– От мастера по ушам ездить! – Брамс укоризненно покачал головой. – Никому верить нельзя.

Они сидели в джипе, сменившем нескольких хозяев. Последний владелец, некто Зубов Д. П., покоился на дне Яузы, а парни ездили в джипе по его генеральной доверенности. За брючными ремнями обоих торчали пистолеты с полными обоймами. Тот, которого звали Брамсом, хрустел неправильными чипсами. Тот, которого звали Чаплыгой, посасывал леденец, отлитый в форме малинового сердечка. В детстве они ходили в один и тот же садик, потом судьба надолго развела их и столкнула вновь лишь двадцать лет спустя, в группировке братьев Рубинчиков. Пустяк, а приятно.

– Помнишь, как мы клад искали? – осклабился Брамс, смахивая крошки с подбородка.

– Клад? – Лоб Чаплыги покрылся рябью продольных морщин.

– Ну да, ёханый бабай. Остальные в песочнице играют, а мы с тобой копаем.

– И что выкопали? – Морщин прибавилось.

– А ни хрена толкового. Железяку какую-то. Воспиталке сказали – мина, ох и перепугалась, коза!

– Вспомнил! У ней дойки были – во! – Оживившийся Чаплыга изобразил руками нечто вроде грандиозного бюста, с которым ни одна женщина не смогла бы сохранять вертикальное положение.

– Откуда ты знаешь? Щупал, что ли? – Челюсти Брамса, только что дробившие чипсы, выжидающе застыли.

– Ты во время тихогого часа дрых без задних ног, а я зырил. Воспиталка как бы от жары маялась. Снимет халат и у окна торчит.

– От же сука! – восхитился Брамс. – Голая?

– Почти, – ответил Чаплыга с некоторым превосходством. – Я однажды на нее, это… А ей хоть бы хны. Лыбится.

– Теперь небось не лыбится. Старая совсем.

Брамс вытрусил в рот крошки из пакетика, смял его, швырнул под ноги и вскрыл новый. В феврале ему исполнилось двадцать пять лет. Шесть из них он бандитствовал. Убивать приходилось не то чтобы часто – раза два-три в год. За что его прозвали Брамсом, он понятия не имел, но это его не слишком интересовало. Он поглощал чипсы, делал свою работу и считался правильным пацаном.

Чаплыга тоже считался правильным пацаном. Он тоже делал свою работу. Однажды батя назвал его душегубом, и Чаплыга, обладавший хорошо поставленным ударом, своротил ему челюсть. Теперь он с родителями не общался, жил своей жизнью. Принцип прост: сделал дело – гуляй смело. Конечно, если по-умному сделал, не запорол бочину. В противном случае гулять будут другие – на его, Чаплыгиных, похоронах.

Работа, которую предстояло выполнить в Курганске, была привычной. Выцепить коммерсанта из хаты его телки и доставить по назначению. Телку лучше замочить.

Чаплыга раздробил зубами леденец и предположил:

– Она нам трахнуть себя предложит.

– Воспиталка? – изумился Брамс. – Старуха эта?

– Баба коммерсантская. Все они такие. Чуть что: «Ой, делайте со мной что хотите, мальчики, только не убивайте!» – Произнеся это тоненьким женским голоском, Чаплыга откинул башку на изголовье сиденья и заржал.

– Чур, я первый, – сказал Брамс, поправляя штаны.

– С каких это делов?

– Так я же женатый, а ты вчера неизвестно с кем гужевался. Не подцепить бы после тебя чего.

Насупившийся Чаплыга сел прямо.

– Эти, в сауне, чистые были. Я их сразу предупредил: если схвачу какую заразу – урою на хрен.

– Все они чистые, – Брамс протяжно зевнул. – А потом носишься по больничкам зайцем трипперным. Нет, брат. Женатому лучше. Моей семнадцать всего, а строчит, как та Анка-пулеметчица! – Он по-кошачьи зажмурился.

– А на клык? – заинтересовался Чаплыга.

– Это табу.

– Чего-чего?

– Табу. Запрет, значит. Мы ж с ней с одной посуды харчимся. Западло.

– Женюсь! – решил Чаплыга. – Минет на стороне можно делать, а все остальное дома. – Он с чувством разгрыз леденец. – Ты свою любишь?

– А как же? – удивился Брамс. – Я ей денег даю, по кабакам вожу, на день рождения лайбу подогнать обещал, без балды. Единственное что, так это курить ей запретил. Самому-то мне по барабану, но так положено. Если твоя баба курит – значит, тебя ни в болт не ставит.

Некоторое время Чаплыга ерзал на сиденье и сопел, обдумывая открывшиеся перед ним перспективы. Наконец возбужденно заявил:

– Женюсь, точняк. На семнадцатилетке… Нет, на шестнадцатилетке… А сегодня оттянусь как следует. Зазнобе этой коммерсантской скажу: отработаешь по полной программе, жить будешь. Ох, она и расстарается, сучка! Я ее еще и плясать заставлю. Она у меня попрыгает, коза драная.

– Уже недолго осталось, – заметил Брамс, сверившись с часами. – Как свет погасят, выждем еще минут сорок и пойдем.

– Хорошо бы у них цепочки на двери не было, – озабоченно сказал Чаплыга. – Иногда попадаются прочные – задолбешься перекусывать.

– Хуже, если они дополнительные замки установили. Или если дверь двойная. Мне с отмычками возиться в падлу.

Вздыхая, Брамс набил полный рот чипсами и принялся методично перемалывать их зубами, мрачно поглядывая на окна чуркинской квартиры. Дубликаты ключей от входной двери хранились в кармане его брюк. Они обошлись в тысячу рублей – ключи, разумеется, поскольку брамсовские брюки стоили несколько дороже. Отправляя бойцов на задание, Рубинчики созвонились с нужными людьми в Курганске, так что Чаплыге и Брамсу осталось только заехать по указанному адресу и получить заказ.

Всего-то навсего.

* * *

Не так-то просто отгородиться от действительности бронированными дверями. Их изготовляют и продают фирмы, находящиеся под контролем всевозможных группировок. Один комплект ключей, как правило, утаивается от клиентов и передается бандитам. Для того чтобы чувствовать себя в безопасности за стальной немецкой дверью, оснащенной сверхсовременными замками, нужно, как минимум, поселиться в Германии. Российские граждане, не имеющие такой возможности, вынуждены верить предоставляемым им гарантиям. Вы когда-нибудь заглядывали в глаза тем, кто вам гарантирует безопасность? Нет? Ну и слава богу. Крепче спать будете.

Кстати, обитатели дома, возле которого дежурили два молодых бандита, готовились ко сну. Досматривали телевизионные программы, докуривали сигареты, доедали ужин, зевали, потягивались, почесывались, шаркали тапочками, лениво переговаривались, взбивали подушки. Дети, кутаясь в одеяла, мечтали о той светлой поре, когда станут взрослыми, а их родители вспоминали, как хорошо им жилось, когда они были маленькими. Собаки, продрыхшие весь день под столами или на ковриках в прихожей, перебирались под кровати своих хозяев. Кошки пялились на полную луну, и глаза их были такими же желтыми и круглыми. Ночь вступала в свои права, но никто не бродил по улицам, горланя: «В Багдаде все спокойно». Во-первых, дело происходило не в Багдаде. Во-вторых, о спокойствии в русских городах говорить глупо. Покой здесь только снится. Да и то далеко не всем.

Громов отошел от окна и повернулся к притихшим обитателям квартиры, просидевшим в темноте час с лишним. Их лица казались белыми пятнами, на которых выделялись широко раскрытые глаза.

Наталья держала на коленях сумку с вещами и казалась совершенно спокойной, хотя, конечно, ее нервы были напряжены до предела. Не слишком приятно сознавать, что за твоей квартирой наблюдают бандиты, которые вот-вот перейдут к более решительным действиям. Заявить в милицию? Это значит сдать своего бывшего одноклассника, замешанного в торговле наркотиками и оружием. Ничего не предпринимать и ждать, пока допрос тебе устроят не милиционеры, а какие-нибудь отморозки? Совсем никудышный вариант. Насколько понимал Громов, Наталья решила избежать встречи и с теми, и с другими, отсидевшись у родителей или дедушек с бабушками. Что ж, мудрое решение. Очень скоро Королькова изловят, и тогда люди, соприкасавшиеся с ним, автоматически избегнут возможных неприятностей.

В том, что все закончится очень скоро, сомневаться не приходилось. Корольков не принадлежал к числу мужчин, способных бороться за свою жизнь. Сунется ли он с паспортом в гостиницу или в аэропорт, проболтается ли о своих похождениях по пьяни, это не важно. Главное, что коммерсант обязательно попадется в расставленные сети. Он просто обречен на поражение. И когда Громов думал об этом, в его груди поднималась муть, накопившаяся в душе с годами.

Слишком много бессмысленных, глупых смертей довелось ему повидать, чтобы злорадствовать по поводу незавидного будущего Королькова. Да, засранец решил нажиться на чужом горе, да, ради денег он был готов на любую мерзость, но что изменит его смерть? В стране, где ежедневно переваливаются тонны наркотиков, где оружие воруют эшелонами, где продается и покупается буквально все… В стране, где попы святят воровские малины, ведущие политики чуть ли не хвастаются своими миллионными состояниями, где сотни тысяч беспризорных и бездомных, где властвует не закон, а те, кто «в законе»…

Когда-то Громов свято верил в то, что порядок можно навести, охотясь на таких, как Корольков. Теперь он понимал, что гонялся за отдельными особями, не имея возможности уничтожить само осиное гнездо. Джип, торчавший под окнами жилого дома в самом центре Курганска, был прекрасным тому подтверждением. В нем сидели бандиты, наверняка вооруженные, наверняка привлекавшиеся к уголовной ответственности. За те годы, которые минули с начала перестройки, ничего не изменилось, разве что бандиты стали одеваться поприличней, а все милицейское руководство поголовно пересело в иномарки. Кто за это должен ответить? Корольков? Яртышников? Впервые Громову подумалось, что решение подобных проблем лучше предоставить господу богу. Одно дело, защищать с оружием в руках собственную семью. Совсем другое – вершить суд, скорый и правый, над всеми теми, кто попадает нынче под определение «преступник». Слишком обширный контингент.

– Сейчас мы все вместе спустимся во двор, – сказал Громов. – В джипе находятся люди. Их двое, судя по огонькам сигарет.

– Среди них могут быть и некурящие, – заметила Наталья.

– Совершенно верно, – кивнул Громов. – Кроме того, они могут выслеживать вовсе и не вас с Игорем.

– Понравилась какая-нибудь девушка из подъезда, вот и торчат здесь, – предположил Корольков с надеждой.

– Ну да, смотрят на ее окна и вздыхают, – сказала Наталья. – В джипе, стоимостью эдак в двадцать тысяч долларов. Романтики с большой дороги.

Возразить на это было нечего. Среди современных молодчиков, раскатывающих на дорогих внедорожниках, не попадаются мечтатели, зато бандитов – хоть отбавляй. Корольков промолчал, а глаза на его бледном лице сделались еще больше, еще темнее.

– Возможно, такое еще случается, но не здесь, – подытожил Громов. – И все же существует вероятность того, что джип поставлен во дворе для наблюдения за кем-нибудь другим. Круг интересов бандитов весьма широк.

– Как же это проверить? – деловито осведомилась Наталья.

– Очень просто. Игорь выйдет из подъезда один и направится к арке. Если «пасут» его, то это выяснится почти мгновенно.

– Когда мне всадят в спину парочку пуль? – спросил Корольков, делая безуспешную попытку улыбнуться. В темноте казалось, что он шутовски кривляется или мается животом.

– Убить тебя никогда не поздно, – заверил его Громов. – Для начала тебя надо схватить и доставить братьям Рубинчикам. А это не так-то просто.

– Конечно! – воскликнул Корольков подрагивающим голосом. – Я размажу нападающих по стенке. Для начала изображу пальцами «клешню краба» и вырву первому противнику нижнее ребро вместе с печенкой. Потом сожму руку в «журавлиный клюв» и тюкну второго в беззащитный кадык. Он захрипит, упадет, задергается в конвульсиях…

– Разве ты занимаешься восточными единоборствами? – усомнился Громов.

– Я читаю российские боевики. Там все герои орудуют «клешнями» и «клювами». А если из воды выныривают, то непременно «морскими котиками».

– Ну, в воду тебя пока что не бросили, – сказал Громов. – Так что твоя единственная задача – пересечь двор. Пальцами ничего не изображай, разве что кукиши, но держи их в карманах.

– А мне что изображать? – подала голос Наталья.

– Ровным счетом ничего. Стоять возле окошка и ждать. – Он поманил хозяйку квартиры к себе. – Видишь белую «семерку», стоящую неподалеку от арки?

Наталья, к которой Громов впервые обратился на «ты», утвердительно кивнула, хотя смотрела не столько во двор, сколько на своего собеседника.

– Как только «семерка» трижды мигнет фарами, смело иди к ней. Это значит, что мы с Игорем расправились с преследователями, которые хрипят и дергаются в конвульсиях.

– «Мы»? – нервно хохотнул Корольков. – Тогда все-таки верните мне пистолет. Боюсь, я не слишком силен в рукопашном бою.

– Боюсь, в стрельбе ты тоже не силен, – вздохнул Громов. – Не хотелось бы мне, чтобы ты начал палить в темноте. Это испытание не для слабонервных.

– Кто-кто, а вы на слабонервного не походите, – заметила Наталья. Это прозвучало настолько жеманно, что ей самой сделалось неловко.

– Гм, – кашлянул Корольков. Возможно, ему действительно захотелось прочистить горло. А может, он просто решил напомнить подруге, что еще никуда не ушел, а находится здесь, рядом. Все видит и слышит. Контролирует ситуацию.

Пряча улыбку, Громов отвернулся к окну. А когда вновь взглянул на Королькова, никто не заподозрил бы, что этот человек способен улыбаться.

– Выйдешь ровно через десять минут после меня, Игорь, – сказал он. – Не спеша зайдешь в арку. Постоишь там еще пять минут. Если никто за тобой вдогонку не бросится, вернешься обратно. Вот и все твое задание.

– Если никто за мной не бросится, – повторил Корольков. – Понял. А если…

– А в противном случае, – перебил Громов, – действуй по обстоятельствам. Как совесть подскажет. Это значит, что я вам помочь уже ничем не могу. Держи. – Он протянул оцепеневшему собеседнику пистолет и вышел из комнаты.

Входная дверь захлопнулась за ним почти беззвучно, но хозяйка квартиры и ее гость одновременно вздрогнули.

* * *

Тот, которого звали Брамсом, забросил в рот новую пригоршню чипсов и пожаловался:

– Задницы совсем не чувствую. Онемела задница.

– Чья? – спросил от нечего делать Чаплыга.

– Моя. Надоело ждать.

– А, – Чаплыга понимающе кивнул. Лицо у него было равнодушным, взгляд – как у сома, дремлющего на глубоководье.

– От жизнь проклятая! – Брамс нервно покрутил шеей. – Торчишь тут как привязанный, а молодость проходит.

Они по-прежнему сидели в джипе, последний владелец которого покоился на дне Яузы с парой шлакоблоков, привязанных к ногам. За брючными ремнями обоих все так же торчали пистолеты. Тот, которого звали Брамсом, вскрыл уже четвертую упаковку чипсов. Тот, которого звали Чаплыгой, лениво курил. В детстве они ходили в один и тот же садик и за минувшие годы очень изменились внешне. В остальном парни остались прежними. Болтать друг с другом о том о сем было легко и приятно.

– Помнишь, как мы дрожжи в сортир подсыпали? – осклабился Брамс.

– Зачем? – Лоб Чаплыги покрылся рябью продольных морщин.

– Чтобы дерьмо наружу повалило, ёханый бабай! Остальные байки воспитательские слушают, а мы в сортире химичим.

– И что нахимичили? – Морщин прибавилось.

– А в садике такой вончак поднялся, что потом его на три дня закрыли.

– Вспомнил, – обрадовался Чаплыга. – Мне еще батя вломил по первое число, а потом конфет кило купил: «Не держи зла на папку, сынок». Я половину схавал, а с остальными к сеструхе подкатил. Покажь, говорю, что там у тебя выросло…

– Нишкни! – шикнул на него подавшийся к лобовому стеклу Брамс. – Какой-то мужик сюда ломится.

Оба настороженно уставились на мужскую фигуру, появившуюся из подъезда, за которым они наблюдали. Мужчина, одетый в потертые джинсы и черную кожанку, пересек асфальтовый пятачок и, даже не глянув в сторону джипа, скрылся за шеренгой гаражей, выстроившихся посреди двора. Проводив его настороженным взглядом, парни еще некоторое время сидели, повернувшись назад, но мужчина больше не появился.

– Так, – сказал Брамс, поежившись, – хорош отдыхать. Пора.

– Рано, – возразил Чаплыга. – Лучше еще минут пятнадцать выждать. Чтобы без эксцессов.

– Десять минут. – Брамс щелкнул пальцем по циферблату часов. – Говорю ж тебе, я задницу отсидел напрочь.

– Разомнись.

– Лишний раз перед окнами лучше не тусоваться.

Парни вставили в зубы по сигарете и умолкли, немного волнуясь перед началом акции. Так назывались на их языке налеты, а сами они считались бойцами, а никакими не бандитами. Время ползло медленно. Где-то надрывался Николай Басков, как всегда, пел про шарманку. Прошелся по двору спортивный толстяк с ротвейлером. Прошлепал по лужам совершенно невменяемый гражданин, почему-то по пояс раздетый, но в меховой шапке.

Брамс несколько раз глубоко вздохнул и уж было открыл рот, чтобы отдать команду выходить из машины, когда резко подался вперед, едва не протаранив головой лобовое стекло:

– Он, ёханый бабай!

– Какой бабай? – вздрогнул Чаплыга, мысленно рисовавший портрет своей будущей невесты, пышной шестнадцатилетней девахи с большими влажными губами.

– Коммерс этот вырулил. Наш клиент. Корольков.

– Точно?

– Точней не бывает. Вон, к арке потопал.

Незадачливый партнер братьев Рубинчиков действительно шел вдоль дома, перепрыгивая через лужи и оскальзываясь на обледенелых кочках. Шарф, выпростанный из-под великоватого пальто, свисал чуть ли не до земли.

– Вычислил нас? – изумился Чаплыга.

– Не, – возразил Брамс, прищурившись. – Гляди, он не спешит никуда, не оглядывается. Гуляет, падла. Воздухом дышит.

– Берем на улице?

– Сам бог велел, – ответил Брамс, поворачивая ключ зажигания. – Ща обгоним и встретим на выходе из арки. Он и пикнуть не успеет.

– А баба? – Голос Чаплыги упал.

– Если уж так невтерпеж, то барыгу употребишь.

Брамс приготовился нажать на газ, когда дверца с его стороны распахнулась и мужская рука, нырнувшая в салон, вцепилась в его левую бровь. Кожа, защемленная двумя пальцами, лопнула. Брамс моментально ослеп – то ли от боли, то ли от крови, залившей глазницу. Нападавший, не давая ему опомниться, выдернул его из джипа, как морковку из грядки. Ничего не видя и не соображая, Брамс вывалился наружу и, получив локтем сначала по загривку, а потом по темечку, забыл о твердом намерении сопротивляться, рухнул на колени, издал низкий горловой звук, повалился на асфальт.

Мужчина в джинсах, который, оказывается, исчез за гаражами лишь для того, чтобы неожиданно возникнуть вновь, перевел взгляд на второго седока джипа. Он смотрел на Чаплыгу без всяких эмоций, равнодушно и холодно. Как на неодушевленный предмет. На пальцах, которыми он порвал бровь Брамса, остались кровавые пятна.

– Э, э! – предостерегающе забормотал Чаплыга, щупая рукоять пистолета сквозь куртку. Как только напарник исчез из виду, он почувствовал себя очень одиноким и беззащитным, а пистолет, как назло, никак не вытаскивался.

Мужчина, наблюдавший за его лихорадочными движениями, дружелюбно посоветовал:

– Сперва куртку расстегни, вояка. Или задери повыше.

– Ща расстегну, ща задеру, – пообещал Чаплыга. – Ща я тебе башку продырявлю к такой матери…

Он осекся, увидев направленный ему в грудь ствол. Его скрюченные пальцы, уже коснувшиеся нагретого животом пистолета, застыли, парализованные страхом.

– Смелей, – подбодрил его мужчина. – Я не стану стрелять, пока ты не снимешь ствол с предохранителя. Ну?

– Что за дела? – спросил Чаплыга голосом, которым никогда прежде не разговаривал. Он звучал сдавленно и искаженно, как будто где-то там, в глубине его груди, работал барахлящий магнитофон. – Какой ствол, ты что? Я тебе не Пушкин, на дуэлях стреляться.

– Кого пасете? – равнодушно спросил мужчина. – Королькова? – Не сводя взгляда со своей жертвы, он дважды ударил ногой застонавшего где-то внизу Брамса и сформулировал вопрос иначе: – На хвосте у Королькова сидите, сявки залетные, м-м?

– Ты кто? – спросил Чаплыга, лихорадочно соображая, как быть дальше. Дуло направленного на него пистолета мешало собраться с мыслями.

– Тебя оно колышет, чмошник? У себя в Москве вопросы задавать будешь, а здесь твое дело отвечать, когда старшие спрашивают.

Это был явно не мент. Никакой мент не станет наезжать на серьезных пацанов в одиночку, да еще на дуэли их подбивать. «Псих-одиночка? – тоскливо прикидывал Чаплыга. – Судя по глазам, очень даже может быть. Но, скорее всего, какой-нибудь местный уркаган бесшабашный. Анаши накурился, вот и прет буром. Перво-наперво нужно его осторожненько успокоить, а то всадит пулю промеж глаз, и до свиданья. Вон взгляд какой нехороший. Такому что человека, что муху прихлопнуть, без разницы».

– Наши с вашими все перетерли, брат, – сказал Чаплыга, отнимая руку от пистолета, который он так и не решился выхватить. – Никто в чужой огород не суется, все путем. Ты из чьей команды? Из салимовской? Из ринатовской?

Мужчина неизвестно чему засмеялся:

– Если я скажу, что я ринатовский, тебе легче будет?

– Так позвони Ринату, – предложил слегка успокоившийся Чаплыга. – Мы от Рубинчиков, можешь проверить. Слыхал про таких? Ринат с ними вась-вась, мы здесь с его ведома. Он нам «добро» дал.

– Но индульгенции ведь у вас нет?

– Индуль… Чего-чего?

– Это такой документ об отпущении грехов. Положил в карман – и гуляй смело.

– Где ж такие выдают?

– Раньше индульгенциями в церкви торговали, теперь в ментовке.

– Гонишь? – догадался Чаплыга. – А я чуть не купился. Классно ты меня развел, брат. Уважаю. – Он мелко заколыхал животом, показывая, как ему весело.

– Зря радуешься, – жестко сказал мужчина, с лица которого исчезла улыбка. – Вы для Рината – тьфу, перхоть. Передумал он с москвичами кентоваться. Так и передашь своим Рубинчикам. С того света.

– Ты, брат, не спеши впереди паровоза, – быстро заговорил Чаплыга. – Так дела не делаются. С тебя ж спросят потом, брат.

Мужчина взвел курок своего пистолета.

– Твой брат в грязи у моих ног валяется, а других таких братьев поблизости не наблюдается. Что касается спроса, то скажу тебе вот что: сначала Страшного суда дождаться надо, а там поглядим. Пока что достань левой рукой пушку и брось на пол. Бери ее осторожненько, двумя пальчиками.

– Так?

– Так, так.

Пистолет упал на коврик под водительским сиденьем. Чаплыга пошире растопырил пальцы обеих рук, показывая, что они пусты. Его челюсти непроизвольно сжались, издав звук, с каким недавно разгрызали леденцы, но вкус во рту стал после этого не сладким, а соленым.

– Я против тебя ничего не имею, – сказал Чаплыга и вдруг судорожно зевнул.

– Еще бы, – усмехнулся мужчина. – Пересядь на водительское сиденье, но руки не опускай.

– Зачем?

– Выйдешь с моей стороны.

– Зачем? – автоматически повторил Чаплыга и снова коротко зевнул, ужасаясь своему поведению. Противник мог расценить эти зевки как вызывающие, а обезоруженному Чаплыге меньше всего хотелось корчить из себя героя. Не дождавшись ответа на свои вопросы, он выбрался из джипа и замер напротив отступившего назад мужчины.

Распростертый в луже Брамс не подавал признаков жизни. Его намокшие штаны разошлись между ногами по шву, в прорехе виднелись клетчатые трусы. Та лужа, в которой покоилась его голова, казалась темнее прочих, она была почти черной.

– Живой пока, – успокоил мужчина напрягшегося Чаплыгу. – Ложись с ним рядом. Грабли вперед вытяни, башку не поднимай. Вздумаешь фокусничать, я буду только рад. Пристрелю вас обоих, и дело с концом. Может, хочешь попытаться удрать?

– Нет, – замотал головой опустившийся на колени Чаплыга.

– А если я тебе фору дам? Секунд пять, м-м?

– Не надо.

– Тогда ложись.

– Угу.

Чаплыга затаил дыхание и опустился животом в лужу. Вода была холодной, но он почему-то не дрожал. Вот только зевал без конца по-собачьи, с риском вывихнуть челюсти. Мужчина заставил его придвинуться вплотную к Брамсу, и теперь они лежали плечом к плечу, хотя легче от этого не было ни одному, ни другому.

– Уткнись мордой в асфальт и не шевелись, – приказал мужчина. – Обернешься – считай себя трупом. Пикнешь – то же самое. Повторять не буду.

«Сейчас выстрелит, – тоскливо подумал Чаплыга. – В затылок. Череп разнесет, как гнилой арбуз. Мозги в лужу вывалятся. Они еще о чем-то своем думают, а тебя нет. Страшно». Чаплыга зевнул, выплюнул грязную жижу, наполнившую рот, и тихонько попросил:

– Не убивай, брат.

В ответ заурчал двигатель джипа. Лужа, в которой лежали бойцы братьев Рубинчиков, озарилась золотистым светом включившихся фар. «Неужели пронесло? – изумился Чаплыга, услышав, как джип сдает назад. – Неужели я жив?»

Зашипела вода, рассекаемая автомобильными шинами. Повеяло теплым воздухом. В следующее мгновение Чаплыгу подбросило над мокрым асфальтом, выгнуло дугой и швырнуло плашмя обратно. Он так и не посмел закричать, когда два колеса полуторатонной махины прошлись по его хрустнувшим ступням – сначала переднее, затем заднее. Очнувшийся Брамс взвизгнул и тут же потерял сознание вновь. Чаплыга ему даже позавидовал, потому что еще несколько томительных секунд испытывал ошеломляющую боль в раздробленных щиколотках. Потом габаритные огни остановившегося джипа начали расплываться перед его глазами, и он с облегчением уронил голову в грязь.

Глава 9 Эх, дороги…

Громовская «семерка» катила по главной улице Курганска, почти пустынной в три часа утра. Местами асфальт начало подмораживать, но настоящая зима уже потеряла силу, так что мартовские лужи не подернулись ледком и исправно отражали разноцветные огни спящего города. Все полыхало, сверкало и сияло. Мокрый асфальт, убегавший под колеса, переливался всеми цветами радуги.

– Город сильно изменился, похорошел, – с чувством произнес Корольков, устроившийся на заднем сиденье. Обращался он вроде бы как к сидевшей рядом Наталье, но говорил громче, чем нужно, явно рассчитывая на то, что Громов или Ленка поддержат беседу.

Так и вышло.

– А ты ширнись своим героином, так тебе Курганск вообще райским уголком покажется, – предложила Ленка с совершенно акульей улыбкой.

– Я не ширяюсь, – обиделся Корольков.

– То, что по твоей милости ширяются другие, по-твоему, лучше?

– Сказано же тебе, наркотическая тема для меня закрыта раз и навсегда. Ладно, совершил ошибку, признаю. Но я же сделал для себя выводы. – Корольков откашлялся в кулак.

– И раскаиваешься? – поинтересовалась Ленка.

– Да, раскаиваюсь. Между прочим, сильно. Между прочим, искренне.

– Тогда выкури сигарету, а пепел собери в ладонь, – предложила Ленка.

– Зачем?

– Чтобы посыпать голову этим пеплом. Тогда всем будет понятно: человек кается. А то едет себе по городу в меру упитанный бизнесмен в дорогом пальто и ночными огнями любуется.

Корольков лишь досадливо крякнул.

Услышав за спиной его возмущенное сопение, Ленка усмехнулась даже чуточку шире, чем прежде, но ее взгляд сохранил непримиримое выражение. Решение отца прихватить с собой двух случайных попутчиков ее совершенно не вдохновляло, хотя Корольков обязался взять все дорожные расходы на себя. Его история не вызвала у Ленки ни интереса, ни сочувствия. Москвич по уши вляпался в дерьмо, вляпался по собственному желанию, так что следовало оставить его там, где ему самое место. Наталья Чуркина вроде бы оказалась непричастной к темным махинациям своего хахаля, но уж слишком внимательно поглядывала она на отца, чтобы Ленка могла относиться к ней с симпатией. Правда, теперь Наталья в основном смотрела назад, через плечо, и было заметно, что она опасается погони.

– Расслабься, – буркнул Громов, наблюдавший за беспокойной пассажиркой сквозь зеркальце заднего обзора. – Никто нас не преследует.

– Разве бандиты не попытаются отомстить за своих дружков, которых вы переехали? – усомнилась Наталья.

– То, что произошло у тебя во дворе, называется на их языке непонятками. Я навел их на ложный след. Сейчас московские Рубинчики разбираются с курганским Ринатом и подозревают друг друга во всевозможных подлянках. – Всякий раз, когда Громов произносил жаргонное словечко, его губы пренебрежительно кривились. – А когда они перетрут между собой тему, порешают вопросы и кипеш уляжется, никому даже в голову не придет искать беглецов в казахских степях.

– В Оренбурге их тоже вряд ли отыщут, – заметила Ленка. – Беглецам совсем не обязательно драпать до самой границы с Узбекистаном. Завезем их подальше и высадим. Не пропадут.

– Знаешь, сколько километров пути у нас впереди? – спросил Громов и, не дожидаясь ответа дочери, сказал: – Около трех с половиной тысяч, это если по прямой. А нам предстоит колесить по степи, отыскивая пропавшую колонну, наводя справки у местных жителей. Ты полагаешь, что все это время я смогу сидеть за рулем и принимать какие-то ответственные решения?

– Машину могла бы вести я, – упрямо сказала Ленка.

– Могла бы, – согласился Громов. – Если бы умела.

– У меня есть водительские права!

– А у Королькова есть разрешение на ношение оружия, которым он способен разве что орехи колоть.

– Давай я сяду за руль, – сказала Ленка. – Посмотришь, как это у меня получается.

Обдумав предложение, Громов покачал головой:

– Нет уж, спасибо. Не люблю неоправданный риск. Не хотелось бы мне путешествовать в машине, которой управляет неуравновешенная особа женского пола. Хотя, конечно, бывают ситуации и похуже.

– Вы воевали? – вмешалась в разговор Наталья.

– С чего ты взяла? – спросил Громов, глядя на дорогу.

– У вас шрам на спине, я обратила внимание, когда вы меняли рубашку.

– Когда я нахожусь в гостях у малознакомых людей, – громко сказала Ленка, – я стараюсь поменьше глазеть по сторонам, особенно если кто-то переодевается. Есть, правда, женщины другого сорта. Это не те женщины, с которыми приятно иметь дело. Во всяком случае, мне.

– Так за чем остановка? – игриво воскликнул Корольков. – Переключайся на меня, Леночка. – Это прозвучало настолько пошло, настолько глупо, что он моментально покраснел, и даже в темном салоне «Жигулей» было заметно, как кровь прилила к его лицу.

Наталья фыркнула и демонстративно отвернулась от смутившегося любовника. Покосившись на его пляшущее отражение в зеркале, Громов усмехнулся:

– Ай, молодец.

– Нечаянно вырвалось, – повинился Корольков. – Сморозил глупость, самому стыдно.

– Вот я и говорю – молодец. Человек, которому бывает стыдно за свои поступки, еще не потерян для общества.

– А я все равно высадила бы нашего застенчивого коммерсанта в ближайшем населенном пункте, и дело с концом, – процедила Ленка. – Вместе с его бойкой подругой. Ты сам говоришь, папа, что бандитам сейчас не до нас.

– Не до нас с тобой, – уточнил Громов. – Что касается бывших одноклассников, то их по-прежнему ищут. Не для того, чтобы поздравить их с благополучным спасением.

Наталья и Корольков одновременно обернулись и придвинулись поближе друг к другу. Смерив их презрительным взглядом, Ленка хмыкнула:

– Что-то я не припоминаю, чтобы ты раньше миндальничал со всякими прохиндеями, папа.

– Я тоже не припоминаю, – спокойно признался Громов. – Но люди с возрастом меняются.

– Может быть, ты решил следовать христианским заповедям? – Это прозвучало как обвинение.

– Нет, – ответил Громов, прикуривая. – Никто из людей не способен следовать христианским заповедям. Это то же самое, что ходить по воде, а человек для этого не приспособлен.

– Вы что же, не верите в бога? – изумилась Наталья, которая носила православный крестик, исправно святила куличи на Пасху и держала дома Евангелие с закладкой в виде календарика с изображением Христа.

– Ты полагаешь, что вера – это уже добродетель? – Всякий раз, когда Громов затягивался, с кончика его сигареты срывались искорки, уносящиеся в черную щель приоткрытого окна. – Тогда просто верь в бога и совершай любые грехи, которые тебе захочется. Адольф Гитлер был очень набожным человеком. Тамерлан читал Коран перед тем, как устроить очередную массовую резню индусов. А Гаутама Будда не верил в ни в бога, ни в черта, хотя являлся одной из самых святых личностей, живших на земле. Думаю, он был гораздо более милосердным человеком, чем так называемые христиане, которые, прежде чем совершить какую-нибудь гадость, непременно перекрестятся.

– Мой отец рассуждает о милосердии! – воскликнула Ленка голосом героини не самого лучшего сериала. – С ума сойти!

– Дело не в милосердии. – Прежде чем выбросить сигарету, Громов хорошенько затянулся напоследок, и в его глазах полыхнули две рубиновые точки. – Дело в самом обычном человеческом эгоизме. Я не об их спасении думаю. – Он кивнул головой на притихшую за его спиной парочку. – О спасении своей собственной души.

– А если Андрей погиб по милости нашего пассажира?

– Тогда придется пересмотреть свою позицию, – ответил Громов так просто, так невозмутимо, что у прислушивающегося к разговору Королькова отчаянно забурлило в животе. Небрежный щелчок, которым этот странный человек избавился от окурка, сказал ему больше, чем самые страшные угрозы и обещания. Только теперь он понял, почему Громов согласился взять его в это путешествие. Вовсе не из-за денег и не только из сострадания. Он хотел, чтобы Корольков находился рядом на тот случай, если его зятя уже нет в живых.

А за окнами вырвавшейся за городскую черту «семерки» стояла сплошная ночь, смотреть в которую было все равно, как пытаться разгадать свое будущее.

* * *

От Самары до Оренбурга машину предстояло вести Королькову, и, прежде чем доверить ему руль, Громов объявил привал.

По серому небу неслись рваные облака, слева от дороги тянулась серая бетонная ограда, половина секций которой валялась на земле. Длинные полуразрушенные строения с выломанными оконными рамами и провалившимися крышами воскрешали в памяти ужасы фашистских концлагерей, виденные Корольковым по телевизору. Наверное, перед ним находилась обычная заброшенная птицеферма или коровник, но ему вдруг представилось, как его конвоируют по этой дороге в колонне пленных, загоняют в ворота, обитые ржавым листовым железом, заталкивают в холодный сырой барак. Струйка мочи, которую он пускал на покосившийся телеграфный столб, сделалась пунктирной.

– Немытая Россия, – пробормотал он, ежась на ветру.

– Шарф подбери, – посоветовал ему Громов. – Намочишь. Россия отмоется, а тебе в этом шарфе ходить и ходить.

Он застегнул «молнию» на джинсах и насмешливо взглянул на Королькова. Точки зрачков в его глазах казались отражениями черных ворон на небе, а сами глаза – кусочками этого неба.

Корольков сдернул с шеи шарф, скомкал его, швырнул в придорожную канаву и независимо отвернулся. «В Оренбурге куплю себе куртку и джинсы, – решил он. – Шарф к черту и пальто тоже к черту. Хватит изображать из себя огородное пугало».

Проехавший мимо самосвал обдал его мельчайшими брызгами и бензиновой вонью. Он отвернулся и от нечего делать стал разглядывать полуразрушенный сарай, торчащий из земли посреди куч слежавшегося навоза. Где-то там справляли нужду женщины, наверняка присевшие как можно дальше друг от дружки.

– Не стоило брать их с собой, – сказал Корольков, стараясь разжимать губы так же экономно, как это делал Громов.

– У тебя болят зубы?

– Ничего у меня не болит, – Корольков машинально прикоснулся к носу, распухшему после вчерашнего соприкосновения с дверью.

– Зачем же тогда цедить слова, как будто у тебя флюс, который ты боишься застудить?

– Никто ничего не цедит, – сказал Корольков своим обычным голосом. – Просто мне не нравится, когда кто-нибудь в компании собачится. Это действует мне на нервы.

– Компании выезжают за город на пикники, – сказал Громов. – У нас команда.

– Полуженская? – съехидничал Корольков.

– Полумужская.

Улыбаться после этого уточнения перехотелось.

Чтобы не встречаться с насмешливым взглядом Громова, Корольков отвернулся и стал смотреть на приближающихся спутниц. Они возвращались порознь, словно были незнакомы. Ветер нещадно трепал их волосы. Обе казались маленькими и беззащитными, пока приблизившаяся Ленка не крикнула сердито:

– Что уставился, бизнесмен? Делать больше нечего?

Заняв место за рулем, Корольков едва дождался, пока женщины усядутся сзади, после чего газанул так резко, что «семерку» еще долго водило из стороны в сторону.

– Сдается мне, что в детстве у тебя был спортивный велосипед, – сказал Громов, – и ты гонял на нем по всей округе, демонстрируя окружающим свою ловкость и отвагу.

– Он ездил на стареньком «Школьнике», – ехидно уточнила Наталья. – Коленки и локти вечно сбиты, взгляд отчаянный.

– Я тоже могу много чего вспомнить, – буркнул Корольков, выравнивая руль. – Например, как ты в первый раз пришла в школу на каблуках. Это было зрелище не для слабонервных.

– Да? А что же ты тогда с разинутым ртом всю большую перемену простоял? Смотрит и дышит, смотрит и дышит.

– У меня был насморк. Нос заложило.

– А я думала – столбняк, – издевалась Наталья. – Даже испугалась сначала. Потом вижу – зашевелился, слава богу. Сорвался и побежал. Куда, хотелось бы знать?

– Наверное, в буфет, – предположила Ленка, ни к кому конкретно не обращаясь. – Такие, как он, не любят терять время зря.

– Кстати, прямо по курсу приличная шашлычная, – доложил Корольков, обнаружив, что голод беспокоит его значительно сильнее всех подначек майорской дочки. – Пора подзаправиться.

– Я же сказал тебе, что мы не на пикник едем, – напомнил Громов.

– Но кушать-то надо?

– Ты завтракал? Завтракал. Теперь чем скорее довезешь нас до Оренбурга, тем раньше пообедаешь.

– Обед? – воскликнул Корольков, обеспокоенно сверяясь с часами. – Мы доберемся в Оренбург только поздней ночью!

– Значит, пообедаем поздней ночью. Если, конечно, ты переключишься на пониженную передачу. – Громов зевнул. – Тут холодней, чем в Курганске. Дорога обледенела, разве ты не чувствуешь? Нажмешь на тормоз – занесет.

С этими словами он закрыл глаза и уснул, как умер, – почти мгновенно.

* * *

Прямая двухрядная дорога, окаймленная темным хвойным лесом, была однообразной и казалась бесконечной. Вверх на пригорок, вниз с пригорка, потом все сначала. Встречные машины попадались все реже и реже, а позади вообще не было видно ни одной. Проезжая мимо площадки, на которой готовились к ночлегу дальнобойщики, Корольков им позавидовал. Сейчас развернут свои «тормозки», попьют чайку, кофейку, а может, и чего покрепче. Потом самые неугомонные разложат на сиденьях дешевых придорожных шлюх и станут снимать стресс, а водители постарше улягутся спать. Стоит сомкнуть глаза, и ты уже отрубился… Благодать… Тебя мягко покачивает, и ты давно бы уплыл по волнам сновидений в сказочные дали, если бы не шум приближающейся машины…

Что за черт? Откуда она взялась? Зачем сигналит и мигает фарами?

Уф-ф! Выпучив глаза, Корольков разминулся с настырно гудящим самосвалом и прочистил пересохшее горло. Оказывается, его незаметно сморило. «Немудрено! – сердито подумал он. – Радио включать запретили, сами дрыхнут без задних ног, а ты за всех отдувайся». Невеселое это занятие – крутить баранку. Серая лента шоссе сливается с сумерками, кишки слиплись от голода, в голове засела навязчивая идея разуться и почесать пятки. Это, конечно, лишнее. Еще не хватало, чтобы кто-нибудь из спутников застал его за этим занятием.

Корольков покосился на Громова. Спит. Железные нервы у человека, просто-таки стальные. Едет навстречу неизвестности, а ему хоть бы хны. Хотя, если разобраться, то и Корольков тоже не к теще на блины спешит. Он тоже вооружен пистолетом, из которого, возможно, придется стрелять. Но хуже всего, что рано или поздно придется возвращаться обратно. В большой мир, которым заправляют братья Рубинчики и им подобные.

Корольков горестно вздохнул и затряс головой, прогоняя плохие предчувствия вместе с сонной одурью. Поерзал, усаживаясь поудобнее, прибавил газу. Если уж засыпать за рулем, то на полном ходу, чтобы сразу в лепешку. Все равно конец один, как ни тужься. Ты можешь ворочать многомиллионными состояниями, возводить пирамиды или снимать киноэпопеи, но однажды смерть вырвет тебя из людской толпы, как редиску из грядки, и все, финита ля комедия. Тот полмира завоевал, а уместился в скромной яме два с половиной на полтора метра. Об этом километры строк написаны, а самые главные события его биографии умещаются на могильной плите: жил да был, потом помер, вот и весь сказ.

Корольков вздохнул раз, другой и продолжал заниматься этим еще некоторое время, размышляя о своем будущем. Очень уж безрадостным и темным оно представлялось. Прямо как ночь, сквозь которую мчалась машина.

Часа через полтора перед слипающимися глазами Королькова появились первые признаки цивилизации. Шоссе, разделившись на четыре гладких полосы, сделалось более оживленным, лес отступил и исчез вовсе, небо впереди посветлело. «Вот и прибыли», – сказал себе Корольков, когда в свете фар возник голубой щит с начертанным на нем названием города: Оренбург. Он все-таки справился с задачей: доехал до места назначения, не угробив пассажиров по дороге.

За окнами уже мелькали хибары пригородного поселка, кое-где горели фонари, пестрели дорожные указатели, вдоль дороги высились рекламные щиты с изображениями беспечных любителей кофе и сигарет. «Жизнь продолжается», – благодарно подумал Корольков и протер свободной рукой воспалившиеся докрасна веки.

– Подъем, – скомандовал он, когда по обе стороны от него потянулись однотипные пятиэтажки из светлого силикатного кирпича.

Женщины на заднем сиденье задвигались, зашмыгали носами. А Громов просто сел прямо и сказал совершенно бодрым голосом:

– Как заметишь подходящую харчевню, остановись.

– Лучше сразу до какой-нибудь гостиницы добраться, – возразил Корольков.

– Зачем тебе гостиница?

– При ней обязательно есть ресторан. Перекусим, примем ванну, выспимся на чистых простынях, эх, хорошо! – Окончание фразы было произнесено с мечтательной улыбкой.

– Спать будем в машине, – отрезал Громов. – На ходу.

– К чему такие мучения? Мы же не бродяги какие-нибудь, не туристы.

– Почему бы нам не отдохнуть до утра в нормальных человеческих условиях? – поддержала любовника Наталья. – Несколько часов ничего не решают.

– Отдыхайте себе на здоровье, – обрадовалась Ленка. – Оренбург хороший город, вам здесь понравится. Завтра купите себе по пуховому платку, сходите в краеведческий музей и прогуляетесь по городскому рынку…

– Мы? – насторожился Корольков.

– Вы, вы. А мы поедем дальше. Сами – правда, папа?

– Справа по борту кафе и магазин, – объявил Громов, имевший раздражающую привычку слышать только то, что ему хочется слышать. – Тормози, – сказал он, трогая Королькова за плечо. – На еду и закупку провианта дается час. Те, кому хочется помечтать о ванной и чистой постели, пусть остаются в машине и мечтают. Остальные за мной.

Машина остановилась, вразнобой захлопали дверцы. Четверо путников, выбравшихся из тесного салона «Жигулей» на волю, с наслаждением глотали свежий ночной воздух и никак не могли надышаться.

Центр Оренбурга производил странное впечатление. От обилия деревянных домов старинной постройки создавалось впечатление, будто находишься в большой деревне, только собачьего лая и коровьего мычания не хватало. Кафе «Минутка» с покосившейся неоновой вывеской смахивало на будку дорожно-постовой службы, сооружение которой потребовало слишком много стекла и кафеля. Но внутри горел свет и звучала завлекательная музыка в стиле «унц-дэнц, унц-дэнц». Продуктовый магазин, расположенный почему-то наискось, тоже работал. Из него как раз вышли два расхристанных оренбуржца, постояли немного, покачиваясь на ступенях, а потом тот, что пониже, молча рухнул вниз. Второй забрал из его омертвелой руки бутылку, сунул ее в карман пальто и побрел восвояси, не оглядываясь. Он казался еще более мертвым, чем его упавший товарищ. Вылитый зомби из фильма ужасов. Смертельно бледный упырь с невидящим взглядом.

Корольков передернулся:

– Ну и народ!

– Тут темно, грязно и холодно, – поддакнула Наталья, пряча руки в карманы болоньевой куртки. – Не город, а дыра.

– Как только мы проедем по мосту через Урал, – сказал Громов, – начнется голая равнина – ни закусочных, ни магазинов. Потом мы пересечем границу и окажемся в степи, в настоящей степи. То, что вы сейчас видите, – он провел перед собой раскрытой ладонью, – скоро покажется вам землей обетованной. Так что любители комфорта могут остаться здесь. Если поселиться у какой-нибудь местной старушки, которая не потребует у вас паспорта, – он взглянул на Королькова, потом на Наталью, – есть шанс пересидеть трудные времена в Оренбурге. Но старушка может знать здешнего участкового, а тот – главаря местной шпаны. Слухи о подозрительной паре без документов достигнут Москвы примерно через сутки. Как раз можно отоспаться.

– Мы едем с вами, – поспешно произнес Корольков. – Трудности нас не пугают.

– Это окончательное решение?

– Окончательное, – уныло подтвердила Наталья.

– Хорошо, – кивнул Громов. – Тогда терпите и не жалуйтесь. Если мой зять жив, я помогу вам замести следы так, что ни одна собака вас не отыщет.

– А если нет? – Бывшие одноклассники задали этот вопрос одновременно. Несколько томительных секунд им пришлось терпеливо дожидаться, пока Громов соизволит открыть рот, а когда это произошло, они услышали совсем не то, что рассчитывали услышать:

– Небо заволокло тучами, звезд почти не видать. Отлично.

– Что же в этом хорошего? – удивилась Наталья.

– Морозы уже не ударят. Намечается оттепель.

Порадовав спутников этим прогнозом, Громов направился к кафе и толкнул дверь, отозвавшуюся на это не слишком мелодичным бряцаньем колокольчика. Остальные, не сговариваясь, последовали за ним.

* * *

– Эх, бля на х-х…

– А мне все это пох-х…

– Х-х…

– Бу-бу-бу…

В помещении было шумно, дымно, тепло и не слишком многолюдно. За столом в левом углу гуляла компания красномордых, будто ошпаренных мужиков. Судя по одинаковой серой щетине на их физиономиях, праздник жизни продолжался третий, а то и четвертый день подряд. На их столе было мало закуски и много пустых бутылок – вперемешку с полными. Занятые жарким спором, мужики даже не заметили вошедших. Подглазья тех, кто сидел к двери лицом, походили на сливы ренклод.

Прямо по центру зала расположился в гордом одиночестве здоровый молодой балбес с такими курчавыми волосами, что хоть прямо сейчас на каракулевый воротник. Он был обряжен в шелковый спортивный костюм, плохо сочетавшийся с рабочими ботинками на его ногах. Проследив, как четверо новых посетителей занимают места за столом у окна, балбес вытащил из смятой пачки сигарету, разорвал ее надвое и закурил половинку с таким важным видом, словно это была послеобеденная сигара.

Самая странная компания сидела за двумя сдвинутыми столами у дальней стены, превращенной местным живописцем в подобие березовой рощи, очень яркой и совершенно плоской. Коротконогие низкорослые казахи с глубокими прорезями морщин на продубленных лицах смотрелись на этом исконно русском фоне дико. Но еще более странным казалось их соседство с парой малолетних шлюшек в платьицах-комбинашках на тонюсеньких бретельках. Шлюшек абсолютно не смущало, что их кавалеры носят линялые телогрейки, серые солдатские шапки и грязные сапоги. Они перепархивали с одних мужских коленей на другие, взахлеб пили шампанское и заливались истеричным смехом, когда кто-нибудь из казахов запускал руку под их куцые подолы.

Официант с трудом оторвался от этого увлекательного зрелища и, приблизившись к вновь прибывшим, притворился, что готов занести их пожелания в специальный блокнотик из тисненой кожи.

– Добрый вечер. Что будем кушать? Отбивные, биточки, котлетки, салат «Мимоза», салат «Столичный»… – Зрачки официанта бегали по сторонам, как два рыжих таракана, почуявших наживу. – …Блинчики, рыбное ассорти, стерлядка жареная, осетринка заливная…

– Что у вас самое свежее? – оборвал Громов эту скороговорку. – Не хотелось бы возвращаться с жалобами на расстройство желудка. Нужно беречь здоровье. Понимаешь, что я имею в виду?

Встретившийся с ним взглядом официант то ли вздрогнул, то ли утвердительно мотнул головой:

– Понимаю.

– Тогда предложи нам что-нибудь такое, за что тебе не будет стыдно. Если ты отвечаешь за свою осетрину, как за себя самого, то ставь ее на стол, а если нет, то лучше скорми ее собакам.

Официант сделался необыкновенно серьезным.

– Могу порекомендовать тушеную зайчатину с домашней лапшой.

– Зайчатину? – насторожился Корольков. – А она у вас до приготовления не того… не мяукала?

– Ни в коей мере, – твердо ответил официант, обращаясь вовсе не к Королькову, а к Громову. – Судя по выправке, он не так давно демобилизовался из армии и отлично помнил, что значит стоять по стойке «смирно».

«С таким выражением лица дают присягу и клянутся в вечной любви», – подумал Громов и сказал:

– Ты внушаешь мне доверие, парень. Принимай заказ у моих спутников.

– А лично вы что желаете? – деловито осведомился официант.

– Лично мне то же самое, что ему.

Корольков, на которого кивнул Громов, приосанился и значительно откашлялся:

– В общем так, любезный. Неси-ка нам…

Женщины по ходу дела корректировали пространный заказ, так что официанту все же пришлось испортить страничку своего замечательного блокнота. Удалился он такой стремительной походкой, словно намеревался собственноручно поймать того зайца, которого пообещал подать на стол. Корольков, несколько разочарованный тем, что его инициатива угоститься пивком была зарублена на корню, несколько раз оглянулся на шумных казахов и поделился своими наблюдениями со спутниками:

– Откуда у таких деньги, не пойму. На вид – трактористы или пастухи. А девчонки увиваются вокруг этих чучмеков, как будто они медом намазаны.

– Им за это заплачено, – сказал Громов. – По самому высшему разряду.

Наталья и Ленка, в глазах которых вспыхнули искорки недоверчивого интереса, как по команде посмотрели в сторону казахов. Один из них срезал ногти на руках, ловко орудуя ножом с длинным лезвием, загибающимся в сторону острия. Двое других раскуривали глиняные трубки с длинными мундштуками, выставляя напоказ свои редкие коричневые зубы. Самый старый, самый коротконогий казах смотрел в потолок, пуская слюни на седую бороденку. Можно было подумать, что у него начался эпилептический припадок, но одна из малолеток исчезла из виду, и не требовалось богатого воображения для того, чтобы представить, чем именно занимается она под столом, покрытом клетчатой скатертью.

– Какая мерзость, – буркнула поспешно отвернувшаяся Наталья. На ее скулах расцвели два алых мака.

– Свиньи, – поддержала ее Ленка, ноздри которой сузились до такой степени, что казались слипшимися. – Как можно? От них же навозом несет за версту.

– Это запах самосада, – пояснил Громов. – Казахи курят местную махорку, в которую добавляют сушеные кизяки, истолченные в порошок. Для крепости.

– Вот же дерьмо, – покривился Корольков.

– Дерьмо, – согласился Громов, внимательно глядя на него. – Все казахи имеют дело с дерьмом, так или иначе. Топят им печи, замешивают его с глиной, удобряют им свои жалкие огороды. Но многие сейчас перешли на дерьмо другого рода. И в этом они схожи с некоторыми московскими предпринимателями, считающими себя людьми весьма просвещенными и цивилизованными.

– Вот как? – напрягся Корольков.

– Угу, – кивнул Громов. – Дерьмо это называется героином. До недавнего времени его доставляли в Россию из Афганистана, караванами. Теперь это стало дорогим удовольствием. Слишком много потерь. Американцы, которые раньше чуть ли не сопровождали караваны талибов до границы, теперь расстреливают их с вертолетов. Такая у них на сегодняшний день политика партии и правительства.

– Какое мне до этого дело? – Откинувшийся назад Корольков попытался принять такую независимую позу, что едва не опрокинулся со своим стулом.

– Производство наркотиков перенесли в наши бывшие союзные республики, – продолжал Громов скучным голосом. – В основном это Таджикистан и Узбекистан. Миллиграмм героина, упакованный вот в такой пакетик, – он показал слушателям ноготь мизинца, – называется в Москве «чеком» и стоит пять долларов. А его оптовая цена – сорок-пятьдесят тысяч долларов за килограмм. В Узбекистане ежегодно производится около 250 тонн наркотика, который стоит здесь почти в двадцать раз дешевле… Ты, кстати, сколько намеревался завезти в столицу, Игорек?

Застигнутый вопросом врасплох, Корольков издал невнятный горловой звук, опустил голову и принялся рисовать ножом невидимые узоры на скатерти.

– Грязные казахи, воняющие навозом, – донеслось до него, – фактически являются твоими коллегами. Переправили через границу несколько килограммов героина или анаши, теперь веселятся с нашими девочками. Может быть, они тоже выменяли товар на оружие, и очень скоро оно попадет в Чечню. Из него убьют русских парней. Их сестры и невесты сядут на колени наркокурьерам с раскосыми глазами, потому что знают один-единственный способ зарабатывать деньги. А ты, весь из себя чистенький, умненький и предприимчивый, будешь презирать их: «Продажные твари! На все готовы ради денег!»… Ведь ты примерно так рассуждаешь, м-м?

Столовый нож в руке Королькова прошелся по скатерти с таким нажимом, что – будь он хоть чуточку острее, клетчатая ткань разошлась бы надвое. Вместе со столешницей.

– Сколько можно? – спросил он с надрывом. – Вы взяли меня с собой специально для того, чтобы издеваться?

– Я взял тебя для того, чтобы ты собственными глазами полюбовался на то болото, в которое сунулся, – жестко сказал Громов. – Честно говоря, проще было прикончить тебя или оставить бандитам на растерзание. Но тогда пострадала бы твоя соученица, которая если в чем и виновата, то лишь в излишней доверчивости и глупости.

– Спасибо за комплимент, – промолвила Наталья, но ее сарказм выплеснулся вхолостую. Никто ее реплику не услышал.

– Я очень надеюсь, что этот урок пойдет тебе на пользу, – продолжал Громов, не сводя с Королькова глаз. – Никогда не связывайся с бандитами. Не залезай к ним под стол, даже если тебе кажется, что никто не догадывается, чем именно ты там занимаешься. Ни за какие деньги. Ни при каких обстоятельствах.

Присутствующие невольно покосились на малолетних шлюшек, окруженных казахами. Они опять были вместе, и одна из них что-то нашептывала подружке на ухо, вытирая губы салфеткой.

Скривившись, Наталья недовольно заметила:

– Мне кажется, вы преувеличиваете. Все-таки сотрудничать с наркодельцами и… гм, обслуживать их – две большие разницы.

– Две большие задницы! – грубо выпалила Ленка.

– Приятного аппетита. – Улыбка официанта, приблизившегося к столу с подносом на растопыренных пальцах, была вымученной. Последняя реплика, которую он услышал, навела его на мысль, что от посетителей, чересчур громко обсуждающих местные нравы, могут быть не прибыли, а как раз убытки. Мордобои случались в кафе, что называется, редко, но метко. При воспоминании о последнем таком событии официанту захотелось потрогать затылок, с которого лишь полтора месяца назад сняли двенадцать швов. Но руки его были заняты блюдами, поэтому он ограничился пожеланием: – Надеюсь, вам у нас понравится.

Обещанная зайчатина с лапшой возникла на столе еще до того, как были уничтожены салаты и холодные закуски, после чего официант ретировался за барную стойку и затаился в самом темном углу, сделавшись похожим на неодушевленное чучело пингвина. Его напарница приболела, а обязанности вышибалы исполнял за половину ставки сам официант. Не такие уж большие деньги, думал он, стараясь пореже дышать и моргать глазами. Тем более что наряд милиции добирается до кафе примерно четверть часа, это при условии, что будет возможность сделать звонок…

Худшие предположения опытного работника общепита начали оправдываться даже раньше, чем он предполагал.

Молодой балбес с курчавыми волосами, известный в районе как Витек Зараза, успевший пропить ум, но не крепкое молодое здоровье, мирился с присутствием чужаков лишь до той поры, покуда, сунув руку в карман штанов, не обнаружил, что там пусто, хоть шаром покати, хоть сразу двумя. От полтинника, отобранного у тестя-инвалида, даже воспоминаний не осталось. Витьку бы с вечера запастись парой поллитровок водки и балдеть дома, покрикивая на беременную жену и ее одноногого папашу, а он сдуру поперся в кабак, где культурный отдых, как известно, обходится значительно дороже, чем в семейных условиях. Очень уж хотелось на людей поглядеть и себя показать. Поглядел. Настало время переходить ко второй части программы.

Стул, с которого он поднялся, шумно проехался по полу. Тяжело ступая ботинками сорок пятого размера, Витек приблизился к чужакам и, не глядя ни на кого конкретно, требовательно прогудел:

– Слышьте, вы, денег подкиньте малехо. Чирик. Трубы горят, з-зараза. Душа требует.

При этом Витек яростно поскреб вовсе даже не душу, которая была у него нараспашку, а грудь. Затем его пятерня превратилась в грязный кулак размером с приличную репу.

Шпок! – это Наталья шумно втянула лапшу, свесившуюся изо рта. Глок! – это чуть не поперхнулся хлебавший минеральную водичку Корольков. Звяк! – Ленка швырнула на тарелку вилку и выжидательно посмотрела на отца, который, к ее удивлению, на хамское требование никак не отреагировал.

– Слышьте, вы, – повысил голос Витек. – Чирик дайте, грю. Не русские, что ли, з-зараза?

– Русские, – успокоил его Громов.

– Тогда в чем проблема, не понял? Мне ж в долг, я верну. Чирик. Лучше два.

– Вот наш спонсор. К нему обращайся.

Если бы Корольков, на которого указал Громов, не успел проглотить воду, он мог бы захлебнуться от неожиданности. Особенно когда немытая лапа Витька тронула его за плечо:

– Ты, спонсор, твою мать… Бабки гони, з-зараза.

Свой правый кулак молодой оренбуржец держал наотлет, как кувалду. У Королькова сразу заныли висок, скула и зубы – все одновременно. Воспоминания о недавних побоях были еще свежи в его памяти. Он и сам не заметил, как бумажник оказался в его руках. Двадцать рублей – подумаешь! Стоит ли из-за такой мелочи вступать в конфликт с местным населением? Кривая усмешка Громова обожгла Королькова огнем. Чужая лапища оставила его плечо в покое, норовя завладеть бумажником. Корольков прижал бумажник к животу.

– Э, ты чего? – удивился Витек. – Я ж все не возьму, мне выпить тока, з-зараза.

– На паперть иди побираться! – звонко произнес Корольков, сверяясь с выражением громовского лица: правильно ли поступает?

Тот утвердительно прикрыл веки: молодец, действуй в том же духе.

– Тебе сказано! – повысил голос Корольков. – Убирайся отсюда, лоботряс!

– Пошел ты, – буркнул Витек, ловко завладевая бумажником. С этими словами он повернулся к приезжим могучей спиной и двинулся обратно, наверняка готовясь сделать самый крутой в своей жизни заказ.

Корольков, в одно мгновение лишившийся голоса, наличности и кредитных карточек, с мольбой взглянул на Громова. Тот безмолвствовал, лицо его было как каменное, отчужденное и совершенно бесстрастное. Тогда Корольков полез в карман пальто, где держал свой пистолет.

«Ни в коем случае», – качнулась громовская голова.

«А что же тогда делать?»

«А на что ты способен?»

Ноздри Королькова раздулись. Путаясь в полах пальто, он встал, прихватил свой стул и, держа его за спинку, приблизился к Витьку, недоверчиво изучающему содержимое бумажника.

– Вот тебе!

Стул взметнулся к низкому потолку и опустился, рассыпавшись на множество сухих деревяшек.

– З-зараза, – произнес Витек, разворачиваясь вокруг собственной оси. – Знаешь, что я сейчас с тобой сотворю?

Корольков, в руках которого осталась спинка стула, молча приподнялся на цыпочках и нанес новый удар, с еще большим остервенением.

Витька зашатало так, словно кафе «Минутка» превратилось в корабль, попавший в жесточайший шторм. Взгляды всех посетителей скрестились на нем, как прожектора, высвечивающие артиста на сцене. Испуганные и злорадные, сочувственные и равнодушные. Витек почувствовал, как бумажник выскальзывает из его онемевших пальцев, попытался восстановить равновесие, но не сумел и резко провалился вниз. Из его ушей выбежали две тонкие струйки крови.

Корольков зачарованно проследил за грузным падением противника, подобрал бумажник и посмотрел по сторонам. Лица притихших казахов показались ему почти такими же белыми, как березки, на фоне которых они сидели. Подгулявшие русские мужики дружно отводили взгляды. Глаза Натальи были переполнены восхищением и ужасом, и только Громов оставался совершенно невозмутимым, как ни в чем не бывало поглощая свой ужин.

– Вот так-то, – туманно выразился Корольков, взял другой стул, вернулся на место и впился зубами в заячью лопатку с такой жадностью, как будто в жизни не пробовал ничего вкуснее.

* * *

Утомленные спутники даже не пошевелились, когда Громов притормозил возле таможенного терминала, возле которого стояло несколько машин, пережидавших здесь ночь, полную опасностей.

Прежде чем выйти, Громов оглянулся. Наталья тихонько похрапывала, свернувшись на заднем сиденье калачиком. Ленка незаметно для себя уронила голову на ее бедро, чего никогда бы не сделала наяву. А Корольков, упершись подбородком в грудь, хмурился во сне: наверное, опять сражался за бумажник, отнятый у него оренбургским дебоширом.

«Детский сад, – подумал Громов, выбираясь наружу. – Как только нападем на след Андрея, нужно будет подыскать подходящее жилье и оставить их там. Всех троих».

Разминая ноги, он прошелся по площадке и вернулся к машине. Двое заспанных таможенников уже спешили к нему, прикидывая на ходу, как бы половчее стребовать с путешественников деньги. Они откровенно огорчились, узнав, что Громову нечего предъявить для досмотра, но все же изъявили желание тщательно обыскать «семерку» с курганскими номерами:

– Откройте багажник.

– Не стоит, – сказал Громов, демонстрируя собеседникам удостоверение майора ФСБ, которое очень походило на то, которое пришлось сдать при уходе в отставку. – Мы везем только вещи личного пользования: теплая одежда, продукты, канистры с бензином, медикаменты.

– Женщины тоже для личного пользования? – спросил один из таможенников, успевший заглянуть внутрь салона. – Шутка, – добавил он, встретившись с пристальным взглядом Громова.

– Удачная?

– Не очень, – признался таможенник.

– Жаль, – сказал Громов. – Если бы шутка была смешная, мы бы посмеялись все вместе. А как быть теперь?

– В каком смысле?

– В том смысле, что плохие шутки чреваты плохими последствиями.

– Прошу извинить, – промямлил таможенник, пытаясь пристроить руки так, чтобы они ему не мешали. Его напарник, притворившийся поглощенным перетасовыванием путевых листов, бочком-бочком убрался подальше, куда-то в тень.

– Вы начальник смены? – осведомился Громов у загрустившего шутника.

– Так точно, начальник. Досмотр закончен. Можете следовать дальше.

– Сначала я должен задать вам пару вопросов.

– Задавайте. – Решив, что держать руки за спиной не слишком удобно, таможенник вытянул их по швам.

Чем внимательнее смотрел на него Громов, тем вежливее и разговорчивее он становился, причем, что удивительно, совершенно даром, без всяких подачек, что вообще-то не свойственно работникам российской таможни. По его словам, колонна из трех «КрАЗов» и «Жигулей» шестой модели на контрольно-пропускном пункте не появлялась. Отрапортовав об этом Громову, начальник смены испарился с проворством заправского мага, а вместо него перед Громовым возник бравый лейтенант пограничных войск. За ним следовал тенью автоматчик с глазами татаро-монгольского завоевателя. Пограничник перелистал протянутые паспорта, угрюмо ознакомился с эфэсбэшным удостоверением и, заглянув для порядка в темный салон «семерки», махнул рукой:

– Ладно, езжайте.

– Я лучше в объезд, как все, – скромно сказал Громов.

– В объезд так в объезд, – пожал плечами лейтенант. – Мне без разницы. Нынче все кому не лень туда-сюда мотаются.

– А как же граница нашей родины?

– Пусть мне родина за прошлый год довольствие выплатит, тогда и о границах ее позаботимся, – сказал лейтенант.

В том, как сплюнул на землю косоглазый автоматчик, ощущалось его полное согласие с командирским мнением.

А Громову стало муторно, как будто он заглянул в выгребную яму.

* * *

Это была последняя остановка на территории России. Через полчаса «семерка» уже катила по бескрайним казахским просторам, а оранжевая луна сопровождала ее, скользя по небу на манер неотвязного спутника-шпиона. Освещенные ею тучи дыбились, как горы, бездонное небо пугало своими масштабами, черная равнина выглядела абсолютно безжизненной. Приняв мерцающие справа огоньки за светящиеся окна далеких домов, Громов вскоре убедился, что огоньки двигаются параллельным курсом, и понял, что это либо степные волки, либо одичавшие собаки, которым надоело питаться дохлыми воронами и сусликами. Прибавив скорость, насколько это позволяла едва приметная грунтовая дорога, Громов оставил стаю далеко позади, и машину проводил разочарованный вой в десяток глоток.

Серая лента перед глазами то светлела, то темнела, а на периферии зрения все чаще возникали красочные вспышки. Это означало, что Громов устал. Не влететь бы на скорости в канаву или в одну из тех глубоких рытвин, которые попадались все чаще. Но попросить Королькова сменить его на водительском сиденье не позволяла гордость. Стоит проявить слабость перед окружающими, как ты и впрямь начинаешь испытывать ее, теряя силы, уверенность, решимость. Усталость как простуда. Ты или переносишь ее на ногах, или совершенно расклеиваешься. Надо терпеть. Пока терпишь ты, придется терпеть и твоим спутникам.

Придерживая руль локтем левой руки, Громов сунул руку под сиденье, нащупал пластиковую бутылку с минеральной водой, зубами ствинтил колпачок, сделал пару глотков. Немного полегчало. Впереди вспыхнули фары встречной машины, пришлось взяться за руль обеими руками. В ночное время вполне можно натолкнуться на контрабандистов, доставляющих в Россию спирт. Если они хлебнули этого самого спирта на дорожку, то разминаться с ними следует как можно аккуратнее.

Ослепив Громова дальним светом, встречный автомобиль, оказавшийся бензовозом, растворился в ночи. Потом справа промелькнул обгорелый остов тракторного прицепа, после чего дорога опять сделалась абсолютно пустынной.

Монотонно работал двигатель. Время от времени хрустели под колесами высохшие стебли бурьяна. Будто по чьим-то костям, разбросанным по равнине, едешь.

Промоины попадались все чаще и чаще, «семерка» то проседала до самого днища, то взлетала вверх, жалобно поскрипывая рессорами.

Пробудившийся от тряски Корольков поморгал глазами, пытаясь определить, где кончается степь, а где начинается небо. Не определил. Протяжно зевнул. Поерзал, выбирая позу поудобнее, и хрипло поделился своими наблюдениями:

– Луна как солнце, а все равно темно. Странно, да?

– В старину луну называли волчьим солнцем, – сказал Громов. – Очень подходящее название.

– Не хотел бы я жить в старину, – признался Корольков, пытаясь распрямить ноги. – Жуткие времена – набеги, междоусобицы. Того и гляди пикой проткнут или секирой рубанут по башке.

– Но и ты можешь кого-нибудь проткнуть. Или рубануть, если захочется.

– Что же в этом хорошего?

– Ничего, – согласился Громов. – В жизни вообще мало хорошего, если разобраться. Плохого куда больше. Вот попробуй припомнить все радостные моменты своей биографии, и ты убедишься, что их можно пересчитать по пальцам. Счастья с гулькин нос, зато огорчений воз и маленькая тележка.

«Семерка» проскрежетала днищем по земле, накренилась, подпрыгнула, подбросив Королькова до потолка.

– Вы рассуждаете так, будто вся жизнь из сплошных неприятностей состоит, – возразил он, предвкушая победу в затеявшемся споре. – Кто-то из великих сказал, что за каждой черной полосой обязательно следует новая…

– Еще более черная, еще более широкая, – перебил его Громов. – Я, конечно, человек маленький, но скажу тебе так: все эти теории насчет взлетов и падений яйца выеденного не стоят. Тебя несет куда-то по кочкам, швыряет как попало, а ты называешь это чередой взлетов и падений. Звучит красиво, спору нет. Но вся задница у тебя в синяках, на тебе живого места нет, а впереди все та же полоса препятствий, на которой ты однажды подохнешь.

– Разве вас… нас… заставляют преодолевать эту полосу? – Корольков поднял и опустил плечи. – По-моему, каждый живет так, как ему нравится.

– М-м, вот как? – усмехнулся Громов. – Но мы с тобой едем по этой раздолбанной дороге не потому, что нам этого так уж хочется, верно? Лично я предпочел бы совсем другой маршрут, совсем другие обстоятельства. Да и ты, полагаю, тоже. Но мы здесь, – он ударил ладонью по рулю, – именно на этом пути, именно здесь.

– Свобода выбора…

– Только не говори мне о свободе выбора, парень. Есть необходимость, есть обстоятельства, есть долг, в конце концов. Что касается свободы выбора, то у нас ее не больше, чем у бильярдных шаров, которые гоняют по столу.

– Кто гоняет?

– Бессмысленный вопрос. Бильярдный шар не должен проявлять любопытства. Его дело катиться.

– Я не шар, – обиделся Корольков, зачем-то оглаживая голову.

– Неужели? – прищурился Громов. – Тогда, может быть, ты игрок? И ты разыгрываешь эту партию, м-м?

Не дождавшись ответа, он умолк, глядя прямо перед собой. На его скулах набухали и опадали желваки, как будто он закусил невидимые удила. Так продолжалось пять минут… десять… пятнадцать… Пока молчание в салоне автомобиля не сделалось таким же гнетущим, как непроглядный мрак за окнами.

– Наверное, весной здесь красиво, – предположил Корольков, по-совиному вглядываясь в освещенную фарами степь.

– Да, весной природа оживает, – охотно согласился Громов. – Змеи, фаланги, тарантулы, скорпионы – всех прелестей не перечесть.

– Скорпионы, по-моему, только в пустыне водятся.

– Это по-твоему. Не думаю, что у тебя такие уж богатые познания в этой области.

– Между прочим, правильное название фаланг – сольпуги, – заявил надувшийся Корольков. – Их укус ядовит, но не смертелен.

– Тогда, может быть, тебе известно научное название степного паука-отшельника? – вкрадчиво поинтересовался Громов.

– Никогда не слыхал о таком.

– И не услышишь. Эта тварь подкрадывается к жертве совершенно беззвучно и впрыскивает не яд, а пищеварительный фермент, к примеру, в ногу спящего человека. Паучья кислота растворяет ткани вокруг укуса, так что пораженная конечность разлагается прямо на глазах. Была нога, и нет. – Чтобы скрыть улыбку, Громову пришлось заняться прикуриванием сигареты, придерживая отпущенный руль коленом.

– Как это – нет? – заволновался Корольков. – Быть этого не может!

– Мой приятель однажды заблудился в степи и напоролся на такого паука.

– Остался калекой?

– Нет, раздавил его сапогом и пошел дальше.

– Значит, все-таки спасся, – сказал Корольков с умным видом.

Та половина громовского рта, которую спутник не видел, улыбчиво искривилась. Профиль же Громова, обращенный к Королькову, сохранял прежнее каменное выражение.

– Опять не угадал, – вздохнул он. – Его застала в пути гроза. Молния – пшт! Голова у бедняги обуглилась до размеров детской, а металлические заклепки на джинсах расплавились. Так что весной в степи не соскучишься, ты прав.

– Мартовских гроз не бывает, – произнес Корольков высоким вибрирующим голосом. – А до мая еще ого-го.

– Поэт, писавший про грозу в начале мая, вряд ли бывал в Казахстане, – сказал Громов, гася сигарету в пепельнице.

– А вы?

– Приходилось однажды. Месяц в этой знойной республике болтался. Под Карагандой и еще кое-где.

– И какие впечатления?

– Яркие. Помню, однажды меня пригласили поохотиться на сайгаков.

– Верхом? – спросил Корольков.

– Зачем верхом?

– Сайгаки очень быстро бегают. Пешком за ними не угнаться.

– Казахи не дураки бегать за сайгаками по равнине, – сказал Громов. – Они загоняют их вертолетами и машинами в сеть, а потом бьют со всех сторон из ружей. Это продолжается очень долго, потому что все охотники такие пьяные, что едва стоят на ногах. Они палят в запутавшихся сайгаков, частенько попадая друг в друга и в своих собак. Потом все вместе варят в степи бешбармак из парного мяса, снова пьют водку и поют песни. Им вторят серо-желтые степные волки с длинными темными мордами.

Совершенно неожиданно Громов запрокинул голову и, округлив рот, издал столь характерный протяжный вой, что у Королькова кровь заледенела в жилах. Не слишком приятно находиться с глазу на глаз с человеком, умеющим выть по-волчьи в буквальном смысле этого слова. Оборотень? Или все же сумасшедший?

За спинами мужчин одновременно поднялись две взлохмаченных женских головы.

– Что происходит? – спросила Наталья подсевшим спросонья голосом.

– В чем дело, папа? – тревожно поинтересовалась Ленка.

– Вот-вот начнется рассвет, – пояснил Громов, останавливая машину. – Самое время дать двигателю охладиться, а самим подышать свежим воздухом и поразмять кости.

– Какой же рассвет, если еще совсем темно? – недоверчиво замигала Наталья.

– Когда развиднеется, будет уже не рассвет, а утро, – невозмутимо произнес Громов. – Мы позавтракаем и поедем дальше. Думаю, у нас больше не будет возможности любоваться красотами природы. Впереди отрезок пути в полторы тысячи километров. Места чужие, незнакомые, дикие. Где-то на этом перегоне исчезла колонна грузовиков. Надеюсь, понятно, что я имею в виду?

– А когда-то Казахстан считался братской республикой, – пробормотал Корольков, все больше проникаясь серьезностью момента.

– Забудь про братство, – жестко сказал Громов. – Нет его больше. И республик нет. Есть степь, по которой рыскают хищники. Самые опасные из них – двуногие. – Он обвел взглядом присутствующих. – Тут неподалеку пролегает железная дорога, так что тем, кому со мной не по пути, еще не поздно сесть в поезд и отправиться в обратном направлении… Тебя это не касается, – успокоил он приготовившуюся возразить дочь. – Я обращаюсь к нашим спутникам. Только представьте себе: вагон, относительно чистая постель, занавески на окнах, позавчерашняя пресса…

– И чай, – добавила Ленка. – С сахаром.

Прежде чем принять окончательное решение, Наталья и Корольков переглянулись и неожиданно для себя поняли, что предстоящие передряги пугают их значительно меньше, чем перспектива повернуть вспять.

– Знаем мы этот чай в поездах! – пробормотала Наталья. – Мутный кипяток, от которого за версту несет веником. Нет уж, спасибо. Мы лучше с вами.

– Эх, была не была! Не так страшен черт, как его малюют, – поддержал ее Корольков, слегка шалея от собственной лихости.

– Черт-то как раз страшен, – усмехнулся Громов. – Просто изображают его бездарно.

С этим обнадеживающим заявлением он вышел в ночь, оставив путников гадать, ирония ли прозвучала в его словах или мрачная убежденность. Определить это было так же трудно, как угадать, в какой стороне займется обещанная утренняя заря.

Глава 10 Один в поле

Ночная степь – это когда все черным-черно, а где-то там, вдали, у самой кромки горизонта, мерцают еле видимые огоньки, до которых дальше, чем до звезд над головой. Среди звезд одна движется, рубиновая. Это самолет, в котором дремлют люди, даже не подозревающие о твоем существовании. Еще на небе висит огромная оранжевая луна, изъеденная космической проказой. Само небо выпуклое – исполинская чаша, накрывшая плоскую землю. Ни деревца, ни оврага, ни камня. Лишь голая ровная степь, которой ни конца ни краю.

Если доживешь до рассвета, он наступит: серый-серый, безрадостный, тягучий. Уже наступил, смотри. Там, где ночью перемигивались огоньки человеческого жилья, теперь ни черта не видать – горизонт затуманен пылью, поднятой ветром. Поворачиваешься лицом на восток, на север, на запад, на юг. Повсюду одно и то же. Ничего, никого.

Искорки надежды, загоревшиеся в глазах Андрея Костечкина, погасли. Что он рассчитывал увидеть, кого? Бравого министра МЧС, спешащего ему на выручку? Поисковую экспедицию ООН? Десантников, спускающихся с неба на парашютах? Никто не ищет Андрея, никому он не нужен. Ни людям. Ни инопланетянам. Ни тем более ангелам.

Спаситель тоже не появится, хотя не понаслышке знает, каково это – очутиться одному в пустыне. И того, кто искушал Спасителя, не видать. Жаль. Потому что, если бы Андрея Костечкина перенесли отсюда на крышу храма и предложили ему сигануть вниз, он бы, наверное, не стал кочевряжиться. Шагнул в пустоту – и отмучился. Так просто. Куда легче, чем продолжать жить.

Андрей закашлялся, отстраненно прислушиваясь к хрипу в своей простуженной груди. Воспаление легких? Пустяки. Есть вещи пострашнее и похуже. Тому, кто видел, как расстреливают его товарищей, это точно известно. Их больше нет, а Андрей Костечкин уцелел. Это несправедливо. Лучше бы он тоже погиб там, у костра, так и не успев сообразить, что происходит. Сразу. Зачем он выжил?

Он остался один, совсем один, он брошен на произвол судьбы. На его шее плотно сидит шершавый кожаный ошейник, натерший небритый кадык до крови. Руки крепко-накрепко связаны за спиной сыромятным ремнем, пальцы скрючены и наверняка совсем синие, хотя посмотреть на них нет никакой возможности. Кто мог подумать, что путы бывают такими прочными? Чем больше двигаешь запястьями, тем сильнее затягиваются на них ремни. Попытки завести руки вперед, через ноги, чтобы пустить в ход зубы, ни к чему не привели. Слишком туго спеленуты запястья Андрея. Локти почти касаются друг друга. Больно.

Он гол, грязен, лохмат, его кожа покрыта синяками и ссадинами. Язык распух, живот прилип к позвоночнику. Еще одна такая ночь, и он подохнет от жажды или холода. Это ничего, это еще по-божески. Потому что до самой утренней зари над степью несся тоскливый волчий вой, временами становясь близким, слишком близким. К счастью, ветер дул Андрею в лицо, а не в спину, звери его не учуяли. Но ветер переменчив, как человеческая судьба. Следующей ночью удача может улыбнуться волчьей стае, а не одинокому путнику. Улыбка у нее будет хищная, как звериный оскал.

Постанывая, Андрей побрел дальше, стараясь ступать босыми ступнями по земле, а не по клочьям белесой травы, колючей, как сухое жнивье. Настанет время помирать, он помрет, а пока нужно идти дальше. Дома ждут Ленка и Анечка. Ради них он сунулся в эту глушь, ради них должен попытаться выбраться отсюда. А вдруг повезет? Они втроем, чистые, нарядные, веселые, сядут за стол, накрытый самой белой скатертью, которую можно себе представить. На столе будут целые горы еды, но в первую очередь Андрей откроет литровую бутылку с газированной водой. Нет, пусть лучше это будет емкость на два литра. Даже на пять. Не бутылка, а прозрачная канистрочка со специальной ручкой для переноски. Но нести ее никуда не требуется, это глупо – волочить воду неизвестно куда, когда можно просто вливать ее в себя, жадно глотая, фыркая, обливаясь.

Спазм, перехвативший пересохшее горло, был таким болезненным, что Андрей очнулся. Чудесное видение исчезло. Вместо белой скатерти перед глазами серая земля, иссеченная трещинами. По ней шагают грязные босые ноги. На них вся надежда. Только они могут вывести из этой проклятой степи. Шаг левой ногой, шаг правой… Левой, правой… В каждом шаге сантиметров семьдесят. Десять шагов – семь метров. Таких метров впереди – десятки, а может быть, сотни тысяч. Их придется пройти. Бог терпел и нам велел, говорила бабушка Нила. От ее дома в селе Синичино рукой было подать до колодца. В лужах у сруба утки полощутся, на ржавой цепи помятое ведро висит. Водица, которую им зачерпнешь, такая холодная, что зубы ноют. Но оторваться от нее все равно невозможно.

«Хватит, внучек. Простудишься».

«Так я же пить хочу, бабушка».

«Ничего, Андрюшенька. Бог терпел и нам велел…»

«А зачем он терпел, если бог? И зачем муки всякие понапридумывал, если бог? Он нас не любит?»

Ответа на свой вопрос Андрей так и не дождался, потому что прежнее наваждение пропало, сменившись новым. Вода. До нее метров сто, не больше.

Андрей помотал головой, но видение никуда не делось. Он стоял на краю лощины, склон которой круто уходил вниз, а там протекал бурый ручей, на вид густой, как кисель, но все равно жидкий, жидкий, жидкий! Годящийся для того, чтобы пить. Взахлеб. До полного изнеможения.

Издав хриплый горловой возглас, Андрей побежал под откос, упал, а дальше покатился как попало, клацая зубами, екая селезенкой. Потом полз, извиваясь червем. Добравшись до мутного потока, окунулся в него по самые уши и повторял эту процедуру до тех пор, пока его не вывернуло наизнанку.

Едва желудок изрыгнул воду вместе с пенистой желчью, как Андрей вновь припал к ручью губами. Его совершенно не смущало, что чуть выше по течению валяется плоский труп лисы, исклеванный воронами.

Услышав за спиной лошадиное фырканье, Андрей обернулся не сразу. Сначала он помолился о том, чтобы характерный звук ему лишь померещился, а уж потом, когда фырканье повторилось, нехотя поглядел вверх.

На склоне перетаптывались две низкорослые лошадки с восседающими на них мужскими фигурами.

– Кала калакай, менын балапан? – насмешливо крикнул один из всадников. Это означало: «Как поживаешь, мой цыпленок?», и, хотя Андрей этого не знал, он примерно угадал смысл услышанного.

– Жаман, – ответил вместо него второй всадник. – «Плохо».

Улыбка протянулась через всю его круглую желтую физиономию – чуть ли не от уха до уха. Если бы молодой казах улыбнулся хоть немного шире, его голова развалилась бы пополам, как гнилая дыня. Задорные косые глаза без ресниц тоже смеялись, а руки деловито передергивали затвор винтовки.

– Иди сюда, – велел он. – Живо.

– Цып-цып-цып, – захихикал второй казах, вооруженный самодельной пикой. Длинная палка, к ней примотан нож с костяной рукояткой – вот и все его незатейливое оружие. Дней пять назад этим самым ножом вислоусый казах перерезал глотку сайгаку, из которого потом варили бешбармак. А вчера утром смастерил пику и заколол ею пленного таджика, который не понимал ни по-русски, ни по-казахски, а потому для подневольной работы не годился. Труп отдали на съедение собакам. Вскоре после этого Андрей совершил побег.

– Ты глухой, да? – рассердился юноша с винтовкой.

Было ясно, что ему очень не хочется спускаться в лощину, а потом выбираться из нее на ровную поверхность. Казахи не любят ходить пешком, а склон был слишком крут, чтобы преодолевать его верхом. Нагайка, которую юноша держал в свободной руке, отправилась за голенище сапога. Приклад винтовки уперся в плечо.

– Сейчас иду, – крикнул Андрей и, отвернувшись, вновь окунул лицо в ручей, торопясь напиться вволю.

Легче было пристрелить его на месте, чем оторвать от этого занятия.

* * *

Его деловито избили, швырнули поперек седла и повезли. Лежа на животе, он смотрел на чужую землю, проплывающую перед глазами, и гадал: закопают ли его, после того, как убьют, или бросят валяться в степи? Скорее всего бросят. Как того несчастного таджика, от которого даже скелета не осталось – все собаки растащили по косточкам. Жутко.

Андрей зажмурился. Его голова свесилась, словно неживая, и болталась из стороны в сторону в такт мерной лошадиной поступи.

А ведь совсем недавно жизнь казалась прекрасной и удивительной. В кармане Андрея хранились честно заработанные деньги, на коленях лежал новехонький атлас автомобильных дорог Казахстана. Карту Андрей купил для солидности, а вытащил от скуки, она была явно лишней. Все равно после нелегального пересечения границы ехали по бездорожью, выжимая из «КрАЗов» не более сорока километров в час. Сопровождающие, выделенные московским франтом Корольковым, твердили, что лучше ехать по петляющей колее, чем скакать по кочкам напрямик, но их сумели переубедить.

Прошло совсем немного времени, и водители пожалели об этом. Компас никто захватить не догадался, приходилось переть наобум Лазаря, все сильнее сомневаясь в том, что выбранный курс – правильный.

– Если направить часовую стрелку на солнце, – сказал Андрей, покопавшись в своих школьных знаниях, – то отметка полудня на циферблате укажет на юг.

– Где оно, солнце? – проворчал старший колонны Суранов. – Тучи одни, ексель-моксель. Ты еще про мох на деревьях расскажи. Который с северной стороны нарастает.

Андрей натужно рассмеялся. Деревьев в степи не было, только чахлые кустики. По ним на местности не сориентируешься.

– Рано или поздно все равно на какую-нибудь дорогу наткнемся, – сказал Андрей, которому надоело смеяться в одиночестве. – Или на населенный пункт.

– Или на дохлого ишака, – продолжил за него Суранов. – Или на верблюда.

Он и Андрей уже несколько раз сменили друг друга за баранкой головной машины, но взаимной симпатией от этого не прониклись. Суранов был мужик обстоятельный, скучный, желчный. Носил опрятный офицерский бушлат без погон, хлебал суп расписной деревянной ложкой и обо всем на свете имел свое личное, предвзятое мнение. То есть постоянно сомневался в правильности мироздания и комментировал прошлое, настоящее и будущее человечества одним грубым выражением: «полная жопа». Ему про политический момент, про спорт, про любовь, про всевозможные достижения науки и техники, а он талдычит про эту самую жопу. Интересно ли поддерживать разговор с таким собеседником? Нет, конечно. Но молчать было еще неинтересней, поэтому Андрей сказал:

– Верблюды тут не водятся. Их можно встретить ближе к границе с Китаем.

– Типун тебе на язык, – проворчал Суранов. – Еще только в Йокогаме не хватало очутиться для полного счастья. Вот это будет жопа так жопа.

– Йокогама находится в Японии. На острове Хонсю.

– А мне все едино. Япошки, китаезы – какая, хрен, разница?

– Большая, – возразил Андрей. – Страна восходящего солнца все-таки. Она скоро весь западный мир за пояс заткнет. На днях передавали – там уже людей начали клонировать.

– Это что за ексель-моксель такой? – мрачно полюбопытствовал Суранов, а когда Андрей, как мог, объяснил принцип клонирования, так же мрачно констатировал: – Полная жопа. Наклонируют всяких олигархов с бандюками, вот и весь передовой прогресс. Станет всяких живоглотов в десять раз больше, чем теперь. Куда ни ткнешься – всюду один звериный оскал капитализма.

Андрей осуждающе покачал головой:

– Очень уж у тебя, Леонидович, мировоззрение пессимистическое.

– Вот напоремся на погранцов или лихих людишек, так и у тебя мировоззрение письмисьстическим станет. Заблудились мы. Соляру палим понапрасну, время попусту теряем.

– Завтра солнце проглянет, обязательно, – заверил Андрей своего разочарованного в жизни напарника.

– Ты откуда знаешь, следопыт?

– Да уж знаю.

У такой уверенности имелась тайная причина. Времени до остановки на ночлег оставалось совсем немного, и Андрей, сегодняшняя смена которого закончилась, то и дело прикладывался к алюминиевой фляжке в брезентовом чехле. Внутри булькала не отдающая металлом водица, а разведенный спирт, от которого сладко пересыхали губы, а язык упорно не желал держаться за зубами.

– Анекдот по теме, – объявил этот развязавшийся язык. – Приходит мужик домой, скоренько раздевается, чтобы спать завалиться, а жена его спрашивает: «Oпять по бабам шлялся?» Он обижается: «C чего ты взяла?» – «Так у тебя же трусы наизнанку надеты!» – «Что с того? Я в бане с товарищами был, вот и получилась такая оказия».

– Ну? – проворчал Суранов. – В чем соль-то?

– Ты не перебивай, Леонидович, – поморщился Андрей. – Я ж самого главного не досказал. Мужик жене: «Так и так, по запарке, мол, напялил трусы шиворот-навыворот». А она его спрашивает: «Почему ж тогда трусы на тебе бабские?»

– Всыпала ему, в общем, по первое число?

– Ну не знаю, не знаю. История об этом умалчивает.

– Обязательно всыпала, – решил Суранов после недолгого размышления. – Ну и поделом. А то сейчас много таких развелось – в бабских трусах. Не семейная жизнь, а полная жопа.

Андрей, присосавшийся к фляжке, протестующе замычал, помотал головой и, переведя дух, сказал:

– Если между супругами любви нет, то оно конечно. Но лично я рейсов налево не совершаю. У меня жена – во! – Он оттопырил большой палец. – И отец у нее мировой, мой тесть, значит. Ему бандитов покрошить – тьфу!

– Мент?

– Почему мент? Говорю же тебе – бандюков не жалует, они его тоже.

Суранов подозрительно взглянул на не в меру разоткровенничавшегося Андрея, но тут «КрАЗ» выскочил на грунтовую дорогу, и ему стало не до разговоров. Ухабистая грунтовка то и дело исчезала, превращаясь в неглубокие колеи, занесенные землей. Они ускользали из-под колес, машину трясло, болтало, водило из стороны в сторону, как кусок сала по раскаленной сковородке. Один раз правое колесо грузовика угодило в такую глубокую рытвину, что Андрей едва не отхватил зубами горлышко своей заветной фляги, а Суранов, вскользь помянувший жопу, с усилием выровнял «КрАЗ» и произнес:

– Хорош кишки на кардан наматывать. Будем становиться на ночлег.

– Правильное решение, – вяло произнес Андрей, проглотив сразу две буквы «р», которые оказались вдруг слишком сложными для произношения.

Суранов покосился на него и снова забыл о его существовании, наблюдая в зеркало заднего обзора за тем, как преодолевают рытвину остальные участники колонны. Потом он трижды погудел клаксоном, переключился на нейтралку, сбросил скорость до десяти километров и остановился. Выбрался на подножку, замахал руками, показывая, как кому становиться, чтобы загородиться фургонами от ветра.

Андрей с трудом удерживался от желания повалиться на сиденье боком и закрыть глаза. Медицинский спирт оказался очень уж забористым. Пить такой на голодный желудок не следовало. Алкоголь стремительно растворялся в крови, растекаясь по жилам. Конечности сделались непослушными, мысли – куцыми, мир перед глазами двоился и смазывался.

– Воды в радиатор залей, – велел Суранов, прежде чем спрыгнуть с подножки. Хлопнула дверь кабины.

«Зачем я нажрался?» – спросил себя Андрей, с трудом выбираясь наружу. Ответа не было, но он был известен. Если фляжка заправлена спиртом, то он, этот спирт, будет непременно выпит, это аксиома.

Пока Андрей прохаживался туда-сюда на ослабевших, ватных ногах, пока щипал себя за ляжки и пытался очухаться хоть немного, незаметно стемнело. Кто-то включил фары, и мужики разбрелись по округе, собирая на освещенных островках степи сухую траву на растопку. Дровишки припасли загодя, их уже сложили шалашиком, а над ними пристроили закопченный котел на гнутой железяке. Кто-то чистил картошку и лук, кто-то вспарывал банки с тушенкой, кто-то кромсал ножом буханки черствого хлеба.

Хозяйничающие мужики казались Андрею безликими тенями, которых насчитывалось значительно больше, чем было на самом деле. Парни из машины сопровождения ужинали отдельно, разложив снедь на багажнике «Жигулей». Крепкие, молчаливые, угрюмые, они мерно двигали челюстями, поглядывая на водителей. Чтобы не привлекать их внимание, Андрей с головой залез под поднятую крышку капота и сделал вид, что копается в моторе. Он надеялся, что от свежего воздуха в голове прояснится, но уж очень много скопилось там алкогольных паров.

– Фонарик дать? – спросил неслышно приблизившийся Суранов.

– А? – обернувшийся Андрей едва не сверзился с бампера, на котором стоял. Его подошвы были как деревянные, очень скользкие и совсем негнущиеся. Вместо лица Суранова виднелось какое-то смутное пятно, зависшее во мраке. Сфокусировав взгляд на этом пятне, Андрей попытался улыбнуться.

– Нажрался, – заключил старший колонны. – Теперь тебе жопа.

– Вссс… фффпп… – это означало: «Все в порядке».

– Какой уж тут порядок, ексель-моксель. Бугаи столичные только и ждут, чтобы кого-нибудь из наших отметелить за пьянку. У них кулаки чешутся, а ты на рожон лезешь. – Суранов досадливо крякнул. – Изуродуют как бог черепаху, а деньги отымут. Хорошо это?

– Пллххх.

– То-то и оно, что плохо. Вот что, Костечкин. Сразу спать ложись, а к столу даже не подходи – мигом вычислят, навешают звездюлей, мало не покажется. – Суранов поскреб макушку и добавил: – Скажу народу, что лихоманка у тебя, простудился, мол. На землю-то спуститься сможешь?

Слегка протрезвевший Андрей кивнул:

– С-смогу.

– Как спрыгнешь, сразу под машину залезай, будто чинить чего-то собрался. В кабину не суйся, там бугаи перегар от тебя учуят. Ползи до задних колес и забирайся в кузов. Между ящиками проход оставлен. В дальнем конце, возле самой кабины, спальник лежит. На нем и отсыпайся.

– Откуда там взятся спальнику? – вяло удивился Андрей, осторожно сползая на землю.

– А я там сам позавчера отдыхал с перепою, – проворчал Суранов и пошел к одеялу с разложенными на нем харчами.

Минут через пять Андрей выбрался с противоположной стороны «КрАЗа» и, неуклюже подпрыгнув, повис на скобе кузова. Еще столько же времени потребовалось ему для того, чтобы протиснуться между ящиками и бочками к переднему борту, а уснул он мгновенно, еще до того, как рухнул на воняющий бензином спальник. И так же мгновенно проснулся, как ему показалось.

Ночную тишину раздирали то трескучие, то гулкие, как удары молота, выстрелы.

Тах-тара-рах!.. Бо-ом, бо-ом!.. Та-ра-ра-рах!.. Бред? Пьяный кошмар?

Оказалось, нет. Когда Андрей приподнял тент и выглянул в образовавшуюся щель, почти все водители валялись на земле мертвые, а тех, кто еще шевелился, добивали из темноты, озарявшейся желтыми вспышками. Вскоре на светлой лужайке, освещенной фарами «КрАЗа», появились нападающие – трое высоких, по-городскому щеголеватых, опрятных; остальные, по виду местные, низкорослые, одетые как попало, страшные в своей молчаливой деловитости. На то, что они начали вытворять выхваченными на ходу ножами, смотреть было невыносимо, и Андрей закрыл глаза.

Так и лежал, зажмурившись, на спальном мешке, ожидая, когда придут по его душу, и хмель выходил из него вместе с липким, холодным потом.

В кузов действительно заглянули, посветили фонариками, но вглубь забираться не стали, а просто обменялись невнятными репликами и спрыгнули на землю. Но главная удача Андрея Костечкина заключалась в том, что грузовик, в котором он затаился, тронулся с места и покатился по степи самым последним.

Он продолжал верить в свою счастливую звезду, когда на ходу вывалился из кузова и, кувыркнувшись, остался лежать на холодной земле, провожая взглядом красные огоньки колонны, в которую влилось не меньше трех чужих автомобилей. Он надеялся на удачу и пару часов спустя, когда, прихрамывая, спешил на свет костра, возле которого виднелись человеческие фигуры. И лишь потом, уже обобранный до нитки, уже нещадно избитый и посаженный на цепь, он понял, что бывают ситуации, когда живым хуже, чем мертвым.

* * *

Рабство в третьем тысячелетии от рождества Христова мало чем отличается от рабства на более древних этапах существования человечества. Разве что провинившихся лупят, к примеру, не суковатой палкой, а эластичной милицейской дубинкой. Или вдруг решат угостить невольников какой-нибудь заморской фантой, хотя на поверку в бутылке вполне может оказаться моча бая, решившего таким образом повеселить себя и окружающих.

К счастью, бая пленники видели редко, он проживал, по местным понятиям, в настоящем дворце и редко выходил оттуда. Дом у него был каменный, с пристройкой из настоящего круглого леса, очень ценного в местах, где заурядному человеку и гроб-то смастерить не из чего. Под плоским навесом во дворе размещалась летняя кухня со столом на пару десятков едоков и большим казандыком – это такой старинный казахский очаг, слепленный из глины. Здесь с утра до вечера восхитительно пахло курдючным салом, в медном казане на огне бурлил прозрачный жир, в котором по праздникам плавали-кувыркались поджаристые манты. Слева к кухне примыкал гараж на два автомобиля, а за ним, скрытые от посторонних глаз, лепились хозяйственные постройки, смахивающие на кошары для овец.

Другие приметы сказочной роскоши тоже были налицо – крыша из оцинкованного железа, высоченная ограда из сырцовых блоков, двустворчатые ворота на сварных петлях, снабженные специальной калиточкой, запирающейся изнутри на задвижку. Судя по кирпичной трубе, в доме имелась добротная русская печь, а то и английский камин, у которого, как представлялось издали, приятно посидеть вечерком в стеганом узорчатом халате с чашкой кумыса в руках. Впрочем, бай мог отдавать предпочтение душистому зеленому чаю. Андрей часто представлял себе этого ублюдка, прихлебывающего либо конское молоко, либо чаек, довольного собой, лоснящегося, распаренного. А потом душил его собственными руками, иногда по нескольку раз на дню. Ненависть придавала этим видениям почти фантастическую отчетливость. Закрыв глаза, Андрей видел перед собой багровую физиономию бая, его закатившиеся глаза, его перекошенный рот, из которого вытекают слюни вперемешку с недопитым кумысом…

Но все это были бредовые мечты. На самом деле бай по вечерам угощался исключительно коньяком с изюмом, и не сидя, а полулежа. Правда, камин в его хоромах действительно имелся, хотя топить его приходилось не дровами, а обычными кизяками. Стены байского жилища были увешаны коврами ручной работы и фотографиями многочисленных родственников в аккуратных рамочках из орехового дерева. Повсюду была расставлена настоящая чешская мебель с финтифлюшками, на кроватях высились горки подушек, с потолков свешивались хрустальные гроздья многорожковых люстр.

Когда баю становилось скучно, он всегда мог поиграть в нарды, посмотреть корейский телевизор, оборудованный параболической антенной, или хотя бы послушать музыку по транзисторному приемнику на батарейках. Это случалось нечасто. Зря, что ли, проживали в доме целых четыре байских жены с метровыми косами, одна из которых, губастенькая, была специально обучена азам французской любви. Бай то пользовал жен гуртом и попеременно, то наблюдал, как они танцуют, а иногда затевал всякие потешные забавы, до которых был охоч с детства. Посторонние могли лишь догадываться о том, что происходит за закрытыми дверями, но, когда оттуда доносился визгливый байский смех, слуги знали: нынче жены выйдут из хозяйских покоев с новыми синяками и царапинами.

Оставаясь один, бай часами стоял у окна, любуясь своим садом и виноградником. Глаза его были полузакрыты, на губах блуждала мечтательная улыбка.

Его звали Сарым Исатаевич Кабиров. В прошлом заслуженный деятель сельского хозяйства, выпускник сельскохозяйственного техникума, заведующий животноводческой фермой колхоза «Заря Востока», переименованного в агрокомбинат имени Ибрагима Алтынсарина. Ныне процветающий пенсионер, с мордой округлой, но слегка перекошенной, как домашняя лепешка неправильной формы. По двору Кабиров расхаживал в лисьей шапке, желтом халате и шелковых кальсонах, завязки которых волочились следом за шаркающими войлочными тапками с загнутыми носами. В одном из широких рукавов халата пряталась плетка-многохвостка со свинцовыми наконечниками. Поговаривали, что родного племянника, угнавшего у Кабирова стадо баранов, он так исходил плетью, что у того мясо с костей сошло вместе с кожей. Еще говорили, что один из кусков этой кожи, украшенный татуировкой, Сарым Исатаевич велел натянуть на свой любимый дуалпаз и по праздникам выстукивал на нем пальцами ритмы народных мелодий. Привирали, наверное. Если шкура в клочья, то разве ее на барабан натянешь? Тут одно из двух: либо первое, либо второе.

Но плетка и дуалпаз у Кабирова действительно имелись. И дворец под оцинкованной крышей, и четыре жены с косами, и слуги, и бараны, а главное, рабы, много рабов. В одного из них превратился Андрей Костечкин, так что теперь его, как бессловесный куль муки, везли туда, откуда он сбежал прошлой ночью.

Эх, знал бы Андрей, какие дикие нравы здесь бытуют, он ни за что не поперся бы на свет далекого костра, наоборот, обошел бы его десятой дорогой. Но он находился в Казахстане впервые, за его спиной остались трупы расстрелянных товарищей, он был напуган, растерян, и он надеялся на помощь местных жителей. Когда его, вышедшего к костерку, взяли в круг казахи с кривыми ухмылками, он не сразу понял, что происходит. Подавленный недавней трагедией, еще не вполне трезвый и смертельно уставший, он, как мог, рассказал незнакомцам свою историю. А когда Андрей закончил свой сбивчивый рассказ, юноша, самый желтолицый из всех – то ли по азиатской природе своей, то ли по причине гепатита, – высказал общее мнение:

– Это хорошо, что ты, урус, живым остался. Нам теперь за тебя премию дадут.

– Нобелевскую, что ли? – устало пошутил Андрей.

– Не твое дело, собака, – сказал ему вислоусый абориген в домотканой шерстяной куртке и круглой шапке с меховой опушкой. – Раздевайся.

– Да вы что, мужики? – Андрей попятился.

– Раздевайся, пока ребра не переломали, – загомонили казахи, обступая его со всех сторон. – Скидывай с себя все: одежду, обувь, часы.

– Да пошли вы!

– Ну, тогда не обижайся, русак…

Они сносно говорили по-русски, хотя путали ударения. А дрались неумело, толкаясь, мешая друг другу. Только Андрею, сбитому с ног, от этого легче не было. Казахи отходили его нагайками и кулаками, раздели догола, связали, а утром бросили пленника на двухосную арбу с автомобильными колесами и повезли через степь, посмеиваясь над его жалкими попытками освободиться или хотя бы докричаться до их совести. Лишь когда Андрей пригрозил им божьей карой, один из похитителей, глумливо перекосив морду, сказал:

– Твой бог слабый, он даже сам себя защитить не смог, когда его на кресте распяли. А нашему богу на неверных плевать, так что зря стараешься.

– Куда вы меня везете? – спросил Андрей, слабея от чувства обреченности, постепенно завладевающего им.

– Не бойся, урус, убивать не станем, – успокоили его. – Будешь хорошо работать, напоим, накормим…

– Приоденем, как жениха, – захохотал пергаментный юноша, от которого за версту несло анашой и диким зверем.

– Как работать? – напрягся Андрей, силясь приподняться на локтях. – Где?

– В ударной бригаде коммунистического труда, – продолжал веселиться желтолицый. – У нас тут плановое хозяйство налажено.

– Социалистическое, – ухмыльнулся в усы казах в круглой шапке. Судя по тому, что слово было произнесено без единой запинки, он когда-то был колхозником, может быть, даже счетоводом или агрономом.

О том, что это не шутка, Андрей начал догадываться, когда увидел у дороги высокий столб с прибитым к нему щитом крашеного железа, на котором неизвестный художник вкривь и вкось вывел: «АГРОКОМБИНАТ ИМ. ИБРАГИМА АЛТЫНСАРИНА». На пригорке слева виднелся то ли казахский аул, то ли захудалая русская деревенька, но, миновав поселок, процессия въехала на территорию бывшей животноводческой фермы. Сброшенный на твердую, как бетон, землю, Андрей с недоумением разглядывал серые постройки пустующих коровников, на крыше одного из которых сохранился дырявый матерчатый лозунг, выцветший до такой степени, что белые буквы едва угадывались на когда-то кумачовом фоне: «ПЛАНЫ ПАР… ПЛАНЫ… РОДА».

«Чьего рода? – тупо размышлял Андрей, плохо помнивший доперестроечные годы. – Что за херня происходит, что за дикость? Тут средневековье, что ли? Махровый феодализм?»

Он угадал. Как вскоре выяснилось, в полуразрушенном коровнике под кумачовым транспарантом жили и трудились женщины, в большинстве своем беззубые старухи с обвисшими грудями, слишком дряхлые, чтобы использовать их для чего-либо другого. В тот день, когда привезли Андрея, они, вооружась обломками ножовок, резали на полосы толстые резиновые скаты, которыми здесь топили печи, и никто из них не посмотрел в сторону новичка хотя бы с оттенком сочувствия.

Какие обязанности возложены на мужчин, занимавших другой барак, Андрей так и не узнал, решив, что это не так уж и важно. Понадеявшись, что казахи о нем забыли, он скатился с арбы на землю и пополз в сторону открытых ворот, где и был настигнут желтолицым юношей, орудовавшим своей нагайкой, как сущий шайтан. Для начала горячий казах отхлестал связанного Андрея по плечам и спине, но, когда тот двинул его в живот сведенными вместе ногами, бросил нагайку и вооружился лопатой. Приговаривая что-то по-своему, он не останавливался до тех пор, пока совсем не выбился из сил, а уж как чувствовал себя под конец экзекуции Андрей, и говорить не приходится. Не человек, а сплошной кровоподтек с гематомой вместо головы.

Очнувшись, он выслушал лекцию о том, что строптивых пленников в этом трудовом лагере не жалуют, перевоспитывают их всеми подручными средствами, то есть лупят чем попало за малейшую провинность и держат на цепи во дворе, где по ночам температура приближалась к минусовой. Чтобы наказанные не околели от холода, рядом со столбами, к которым они были прикованы, стояли самые настоящие собачьи конуры, застеленные отвратительным тряпьем, провонявшим мочой, кишащим паразитами. Всего столбов на утоптанной площадке посреди двора было три плюс соответствующее количество будок. Одна из них пустовала, в другой ночевал какой-то вконец опустившийся таджик, а напротив него отвели место Андрею. Это был тот самый момент, когда он по-настоящему пожалел о том, что выжил во время расстрела товарищей.

Почти целую неделю его не трогали, кормили каким-то мерзким варевом, поили тухлой на вкус водой, беззлобно пинали ногами. Потом на территории побывал хозяин, его байское величество Сарым Исатаевич Кабиров, при появлении которого все сняли головные уборы и принялись кланяться, приложив правую руку к груди. Косясь на Андрея, Кабиров задал подчиненным несколько вопросов, выслушал с недовольным видом их почтительные ответы, а потом произнес по-казахски такую пламенную речь, что охранники лагеря после его отъезда еще долго бегали с такими искаженными физиономиями, словно им скипидаром задницы ошпарили.

Результаты хозяйской выволочки не замедлили сказаться на положении пленников. Мужчин, которых и прежде гоняли на работу в неведомые дали, стали поднимать на целый час раньше, а возвращались они затемно такие усталые, что еле волочили ноги. Отношение к отказчикам, сидевшим на цепях, тоже ужесточилось. Теперь, чтобы выпросить у надзирателей объедки или хотя бы разведенную в воде костяную муку, полагалось лаять по-собачьи, а Андрей делать этого не умел и не желал. Когда же он, вконец измученный жаждой, попросил пить – хотя бы глоток здешней мутной воды с коричневым осадком, желтолицый юноша предложил ему для начала вылизать дочиста свои кирзачи, в которых он только что прогулялся по навозу.

– Не буду, – угрюмо ответил Андрей.

– Будешь-будешь, – заверил его казах с пугающей убежденностью. – Тут все урусы шелковыми становятся. Хоть подошвы лижут, хоть что другое, как пожелаем.

– Врешь, сволочь.

– Это вы врете, русские. Нет у вас больше великой державы. Конец вам. Скоро передохнете все.

Плюнув в пленника, узкоглазый пророк отправился пить зеленый чай, а Андрей, оставшись один, занялся тщательным исследованием цепи, на которой его держали. Тяжеленная, выкованная из стальных заготовок толщиной в палец, она, как и все в этом мире, оказалась на поверку не без изъяна. В одном месте сцепка звеньев была нарушена: когда-то ее чинили, и то звено, которое восстанавливали с помощью молотка или кувалды, сжималось не так прочно, как остальные. За него-то и взялся Андрей, используя в качестве рычага край алюминиевой миски, которую за все время пребывания в плену так ни разу и не наполнили чем-нибудь съестным. Кстати, эта самая миска сослужила ему еще одну добрую службу, когда однажды хлынул проливной дождь, наполнивший посудину до краев.

С цепью пришлось провозиться три дня, очень уж Андрей ослаб от постоянных побоев, голода и холода. Поскольку руки его были связаны за спиной, действовал он на ощупь, загоняя край миски в зазор звена и расширяя его помаленьку. Задачу осложняло то, что днем во дворе постоянно толклись люди, а бодрствовать по ночам становилось все труднее и труднее. Иногда Андрею хотелось просто лечь, уснуть и не просыпаться больше, но воспоминания о доме, где его помнят и ждут, заставляли его перебарывать апатию. «Врете, чурки узкоглазые, – бормотал он, возясь с неподатливым звеном цепи. – Не все готовы вам подметки лизать. Рановато вы решили, что на русских можно верхом ездить. На нас где сядешь, там и слезешь».

Сосед-таджик затравленно следил за работой товарища по несчастью, но сам проделать нечто подобное даже не пытался. Чудовищно худой, невероятно грязный, весь покрытый чирьями и струпьями, с обмороженными ступнями, он не отзывался на оклики, а если его били, то просто выл и грыз землю. Он не говорил ни по-русски, ни по-казахски, язык жестов тоже понимать отказывался, и как-то вечером, находясь в веселом подпитии, вислоусый казах в шапке с меховой опушкой заколол упрямца самодельной пикой.

Умирал таджик долго, лопоча что-то по своему, а к тому моменту, когда наконец перестал подрагивать и замолчал, Андрей разомкнул слабое звено своей цепи.

Дождавшись темноты, он перебрался через ограду и осторожно пошел прочь, понимая, что, стоит ему побежать, как все местные собаки отреагируют на это многоголосым лаем. Поселок на пригорке он обогнул десятой дорогой, не ожидая ничего хорошего от здешних жителей. Все ему тут были врагами, и он тоже им был враг, правда, совсем неопасный, изнуренный, одинокий, беспомощный. Шансов поквитаться с ними у него не было никаких. Шансов выбраться из этих проклятых мест живым – примерно столько же и полстолько.

Он не слишком удивился тому, что на следующий день его изловили и повезли обратно. Лежа поперек седла, тупо глядел на проплывающую внизу землю и мечтал лишь о двух вещах, сохранивших для него значение. Первое: наесться бы. Второе: помереть бы во сне, не подвергнувшись какой-нибудь позорной и мучительной казни, на которые все азиаты мастаки. Но, когда его повезли не в знакомый лагерь, а к местному дворцу под оцинкованной крышей, Андрей понял, что до смерти еще далеко. Сначала будут пытки, и только потом совершится казнь. Ибо разве не в самой мудрой из всех мудрых книг сказано: «Не спеши проявлять гнев, как грозовая туча проливается дождем, а копи гнев свой, собирая громы и молнии на голову нечестивца, который лишь прах под твоими ногами».

Перед Андреем распахнулись ворота, выкрашенные синей масляной краской, и петли промяукали: «Добро пожаловать на последний круг ада».

* * *

– Значит, не хочешь работать, русак, – не спросил, а заключил Кабиров.

Он стоял над брошенным к его ногам пленником, щекастый, кривоногий, одутловатый и, сложив руки на животе, производил безостановочное вращение большими пальцами, как будто педали игрушечного велосипеда крутил.

Голос у Андрея, которого успели отходить ногами, был слабым, придать тону дерзость не получалось, и все же он сказал:

– Я к тебе не нанимался.

– Ленивая свинья, – сказал Кабиров. – Вы все ленивые свиньи.

– Как я погляжу, ты тоже особым трудолюбием не отличаешься, бай.

Андрей попытался сплюнуть, но лишь перепачкал подбородок слюной.

– Шутит, – сообщил Кабиров обступившим его приближенным. – У нас в гостях знаменитый комик, люди добрые.

Они сверились с выражением хозяйского лица и дружно заулыбались, все, как один, гнилозубые, криворотые. Женщин во дворе не наблюдалось. Мусульмане считают их низшими существами, которым не место даже на похоронах близких. Высшие же существа, обряженные, по большей части, как огородные пугала, предвкушали потеху. Державшийся по правую руку от бая казах с оттопыренными ушами взялся за рукоять кинжала в серебряных ножнах и оскалился, обнажив розовые, как у младенца, десны.

– Ты совсем голый, стыдно на тебя смотреть, – сказал он лежащему на спине Андрею. – Давай я сделаю тебе галстук «аленький цветочек», хочешь?

Этому фокусу обучили его талибы, на стороне которых он воевал без малого три месяца. Полоснув ножом по глотке жертвы, вытягивают наружу его язык, вот и галстук готов. Сделать это не трудней, чем зарезать барашка. Сознание своего превосходства над пленником заставляло кабировского боевика выпячивать грудь. Он даже шагнул вперед на своих стоптанных, кривых каблуках, когда рука бая раздраженно возвратила его на место.

– Слишком легкая смерть для собачьего сына, – процедил Кабиров, буравя Андрея взглядом своих угольных зрачков.

– Тогда можно приготовить из него шашлык, – предложил здоровенный полукровка в замасленном кожухе, накинутом поверх тельняшки десантника. – Разделаем его аккуратненько, чтобы он остался жив до конца пиршества. Пусть смотрит, как его кушают.

– Даже дадим ему попробовать кусочек, – захихикал пергаментный юноша, злой ангел Костечкина, выискивая в волосах вшу, насосавшуюся крови. Ему нравился звук, с которым они лопаются, когда их давишь ногтями. Но еще больше ему нравилось измываться над беззащитными пленниками. – Его собственный член под соусом.

– У-ху-ху…

– А-ха-ха…

– Цыц!!!

Кабиров поднял руку, подавая приближенным знак молчать. Он уже решил судьбу русского упрямца, и весь этот спектакль был рассчитан лишь на то, чтобы заставить его ползать в пыли, вымаливая пощаду. Но парень был не из тех, кого легко превратить в жалкого червя, в жидкую коровью лепешку, которую можно топтать ногами. Это плохо. Никто не должен сомневаться в могуществе Кабирова, ибо власть над окружающими строится на страхе и повиновении. Непокорность разъедает людей, как ржавчина, она заразна. Сегодня на тебя глядит с вызовом один человек, а завтра то же самое позволят себе остальные.

Презренные рабы, ютящиеся в коровниках, требовались Кабирову лишь для демонстрации своей силы. Разве местные жители не согласились бы выполнять ту же работу за плошку похлебки и щепотку чая? Но чем больше людей находится у тебя в повиновении, тем прочнее твоя власть, а неограниченная власть подобна обладанию женщиной. Нет, над сотнями женщин одновременно, над тысячами. И испытываемое от этого наслаждение никогда не сменяется апатией. Какая радость от того, что русский пленник подохнет у твоих ног, пытаясь напоследок укусить карающую руку? Вот если он сначала лизнет эту руку, признавая твое превосходство, то совсем, совсем другое дело.

Вытащив из рукава халата четки и перебирая их в толстых волосатых пальцах, Кабиров заговорил по-казахски:

– Сегодня утром я посетил кладбище наших великих предков…

Все закивали, обратив постные взоры в сторону саманной ограды, сложенной из необожженных, полуосыпавшихся блоков, где покоились их дальние и близкие родичи, семь раз завернутые в полотно или брезент и усаженные в свои тесные могилы до захода солнца.

– Это святое место хранит мудрость веков, вот почему я прихожу туда в минуты раздумий…

Территория кладбища была разбита примерно на равные квадраты площадью 15–16 метров. Потрескавшиеся памятники, слепленные из глины, походили на маленькие домики с окнами, дверями, пристройками и плоскими крышами. В них жили насекомые и грызуны с безумными глазами трупоедов. Еще больше живности водилось в самих могилах, как попало накрытых досками. После того как на кладбище привозили очередного покойника (иногда за сто-двести километров), посетителям еще долго приходилось зажимать носы.

– Иногда я спрашиваю предков, как следует поступить в том или ином случае, – повысил голос Кабиров. – Помните, как я рассеял сомнения старейшин, запрещавших вам пить водку? «Сарым, – сказал мне голос деда Абая, – запомни, Коран возбраняет хмельное питье из перебродивших плодов и ягод, но там ничего не сказано о пшеничной водке». Эти слова я повторил перед старейшинами, и они, сраженные справедливостью моих доводов, отменили свой запрет. – Лицо Кабирова опечалилось. – Сегодня наши старейшины покоятся на кладбище, и вся ответственность за вас легла на мои плечи. – Он повертел шеей, давая понять, что это нелегкая ноша. – Но духи предков по-прежнему с нами, и они не обделяют меня своим вниманием.

– Слава Аллаху, – пронеслось по рядам слушателей.

– Алла, бисмилла, аль-Кадыр, аль-Рахим, аль-Карим, – тоненько затянул самый набожный из присутствующих, но был остановлен таким гневным взглядом бая, что сразу забыл продолжение молитвы «Фатиха» и чуть не откусил себе язык.

Дождавшись полной тишины, Кабиров встряхнул четками и зычно произнес:

– Предки сказали мне: «Общаясь с грязными людьми, русскими гяурами, ты позоришь себя, Сарым». Но они повсюду, как мухи. Что же делать? Как избегнуть общения с ними?

– Резать неверных, – заволновалась толпа.

– До десятого колена…

– Жечь вместе с их домами…

– Живьем в землю закапывать…

– Священный джихад – это хороший путь, – согласился Кабиров, перебирая четки. – Многие наши братья надевают на головы зеленые повязки с волком и идут защищать Ислам. Но есть и другой способ. – Он посмотрел на пленника у своих ног. – Можно обращать гяуров в свою веру. Вот хотя бы его. – Кабиров пнул Андрея в живот и перешел на русский язык: – Ты, животное! Небось не веришь в бога? Или считаешь, что произошел от обезьяны, как все твои родичи?

– А-ха-ха! – зашлись в смехе зрители, многие из которых сами смахивали на приматов, обряженных в человеческую одежду.

– Отвечай, когда тебя спрашивают, – потребовал Кабиров.

Андрей с трудом разлепил пересохшие губы и ответил:

– Я верю в бога. Хоть это трудно.

– Что же здесь трудного? – удивился Кабиров. – Молись себе, бей поклоны. Это ведь не камни носить.

– Трудно верить в бога, – упрямо повторил Андрей. – Особенно когда видишь вокруг таких людей, как ты… как все вы. – Он мазнул взглядом по окружающим его лицам. – И все же я верю. Стараюсь верить. – Андрей сплюнул вновь, но вязкая красная слюна опять не отлепилась от его губ, испачкав отросшую бородку.

– Уж не в Христа ли? – саркастически осведомился Кабиров.

– В него самого.

– А знаешь ли ты, что ваши попы его просто придумали? Взяли нашего Ису и назвали его Иисусом. Приписали ему все деяния Исы, объявили его господом. Хорошо ли это?

– Зачем ты мне все это рассказываешь? Мне сейчас не до религиозных диспутов, бай.

– Что такое диспут?

– Спор, – равнодушно пояснил Андрей. – Я не хочу с тобой спорить. Бессмысленное это занятие.

– И не надо спорить! – живо произнес Кабиров. – Просто признай, что наша вера – правильная, и все. Больше от тебя ничего не требуется.

– И тогда ты меня отпустишь на свободу?

– Конечно, нет, болван. Но ты умрешь без мучений. Тебя даже накормят перед смертью.

– И напоят, – подсказал казах в тельняшке.

– И напоят, клянусь Аллахом. Чистой водой. Колодезной.

Глаза Андрея, устремившиеся в небо, затуманились грустью.

– Нет. – Он качнул головой.

– Хорошенько подумай. У тебя есть время до послезавтра, когда я буду праздновать свой день рождения. Все, что от тебя требуется, это отречься, как это сделал один из ваших трусливых апостолов.

– Нет.

– Ты прочтешь начало молитвы, и дело с концом, – настаивал Кабиров, ощущая, какими пристальными и выжидательными сделались взгляды приспешников. – Отчетливо произнесешь три слова: «Бисмаллахи рахманир иррахши». Это нетрудно запомнить. Или ты хочешь, чтобы я повторил?

– Нет.

– Хорошенько подумай, прежде чем отказываться, – прошипел теряющий терпение Кабиров. – Послезавтра ты или сделаешь то, что я тебе сказал, или… – Его блуждающий взгляд зацепился на штабеле шпал, сложенных у стены. – Или я распну тебя, как распяли твоего Христа.

Он отвернулся от пленника и зашагал к крыльцу своего дома, чтобы укрыться в нем от скрестившихся на нем взглядов. Они были разные – восхищенные, заискивающие, завистливые, таящие затаенную ненависть или скрытую издевку. Но один взгляд кабировская спина чувствовала особенно отчетливо, и принадлежал он, как ни странно, жалкому русичу, обреченному на смерть. Твердый и обжигающий, как клеймо, которым метят скот. Раздражающее ощущение исчезло не раньше, чем Кабиров влил в себя полный фужер коньяка и забросил туда пригоршню изюма.

Глава 11 Москва златоглавая… Погребальный звон

Целеустремленности и деловитости братьев Рубинчиков могли бы позавидовать навозные жуки, которых с раз и навсегда выбранной дороги не собьешь, отказаться от намеченной цели не заставишь. Жуков может остановить только смерть, в противном случае они вновь и вновь будут скатывать свои шары, откладывать в них личинки и прятать под землю с такой старательностью, будто ничего дороже собранного ими дерьма нет и быть не может.

Если навозники решили, что их драгоценная ноша должна быть захоронена во-он в том укромном местечке, а не где-нибудь еще, то так оно и будет, не сомневайтесь.

Носы у братьев Рубинчиков выдающиеся, на пол-лица, волосы иссиня-черные, гладкие, блестящие, словно лакированные спинки жесткокрылых. С такими чудесными волосами жить бы и жить в славном городе Жмеринка, где они родились, ан нет, стало тесно Рубинчикам на родине, захотелось им обосноваться в Москве. И вот, пожалуйте, они уже не никакие не жмеринские босяки, а настоящие столичные бизнесмены, у которых офис в Большом Головинском переулке, на Сретенке.

Братья Рубинчики – однояйцевые близнецы, поэтому любят одни и те же забавы, имеют одних и тех же девочек, одеваются одинаково. Если Жора выразил желание обзавестись серебряными часами «Магнум Квотербек» с пятикаратовыми бриллиантами, то и Лене непременно подавай такие же, причем на идентичном ремешке из кожи луизианского крокодила. Вы спросите: зачем гражданам, которых в море палкой не загонишь, водонепроницаемые часы, выдерживающие давление на глубине до тридцати метров? Ответ прост: этого не знает никто, включая братьев Рубинчиков. Не станете же вы интересоваться у навозных жуков, чем беличье дерьмо хуже барсучьего, из которого они лепят свой шар. Жуки вам не ответят, не смогут. И Рубинчики тоже понятия не имеют, на кой ляд им именно эти часики, а не какие-нибудь другие.

Впрочем, со своими глупыми вопросами к Жоре и Лене даже не суйтесь, если нет у вас серьезного дела, сулящего хорошие прибыли, подъемы и дивиденды. В офис вас без протекции просто не пустят, домой – тем более, в «Линкольн» Рубинчиков и самый бедовый инспектор дорожного движения сунуться поостережется, а вам туда и вовсе дорога заказана. Даже если вы обзаведетесь клубной картой «Marina Club», как это однажды сделали братья с сильного перепоя, то вряд ли вы их там застанете. В клубе бассейн, аквагорка, гидромассаж, там дают уроки танцев, йоги, преподают азы боевых искусств. Да только к чему Рубинчикам танцы и йога, скажите на милость? Они что, плясать в Москву приехали? В позе лотоса сидеть? А из всех видов массажа для них наиболее важен тайский, которого в «Марине» как раз не делают.

Чаще всего жмеринские братья сидели в офисе в Головинском переулке. Напротив, чуть наискосок, – здание бывшего кинотеатра «Уран», а на его торцевой стене красуется билборд, рекламирующий фирму «Рубинчик & Рубинчик». На щите – увеличенное фото, на фото – некое счастливое семейство, развалившееся посреди необъятной кровати вместе со своей не менее счастливой собакой. И подпись: «Уложим всех. Семья Фанцотти». Это юмор такой, специфический. Для непонятливых чуть ниже дано разъяснение: «Прямые поставки мебели из Италии от лучших европейских производителей». На самом деле лучшие европейские производители орудуют в пределах Москвы, на территории выкупленной Рубинчиками фабрички. Как увидите на Сретенке красочный щит, рекламирующий продукцию братьев, смело поворачивайте за угол и попадете в Большой Головинский, но возле входа в офис фирмы лучше без нужды не перетаптывайтесь, потому что бодигарды, наблюдающие за вами через «глазки» видеокамер, могут вас не так понять. Неизвестно, как насчет итальянских Фанцотти, а жмеринские Рубинчики – парни горячие, они действительно кого угодно уложат, в самом буквальном смысле. То есть не на кровать.

Однако и у них имеются естественные враги. Чтобы не быть захваченными врасплох и увеличить сектор обзора, Рубинчики распорядились срубить один канадский и два американских клена, торчавших посреди тротуара. Жаль. Как известно, на самой Сретенке деревьев нет, так повелось с конца восемнадцатого века, когда из-за появления Сухаревского рынка стало настолько тесно домам торговых людей, что ни воротам, ни деревьям места здесь не осталось. А в примыкающих переулках деревья росли беспрепятственно, пока не понастроили там офисов с магазинчиками вперемешку. Теперь Большой Головинский переулок, долго сохранявший изгибы прежней улочки с чуть ли не деревенскими избами и огородами, преобразился до некого сходства с западными стандартами: в витринах и башмаки на любой вкус, и дамское белье, и автоугонные приспособления, и манекены в обтягивающих джинсах: смотрите, люди, любуйтесь, проникайтесь чувством прекрасного!

Все это изобилие возникло на месте каменных мешков-подвалов, куда пролезть можно было лишь с тротуара, чуть ли не раком. Здешние дома, палаты и усадьбы давно посносили к чертовой матери, разрушили их до основания вместе с воспоминаниями о том, как ходили отсюда на Троицу в Переславль и Владимир, как встречали у северных ворот Белого города образа Владимирской Божьей Матери, простодушно надеясь, что она поможет москвичам уберечь свой город от воинства хромого Тимура. И о том, как возвращались в Москву русские полки, одолевшие Казанское ханство. И о предках, среди которых ни одного приличного бизнесмена не было – сплошные кафтанники, кузнецы, дегтяри, сабельники, холщовники, кожевники, калачники, москательщики… Отпрыски безвестных стрельцов да пушкарей заделались владельцами бутиков, пабов, рестораций, звездатых отелей. Просвещенный народ, выпестованный демократией, вскормленный канадской пшеницей, вспоенный баварским пивом. Попробуй загони таких в ополчение, если, не приведи господи, повторится Великая Отечественная. Некому больше рыть окопы, бросаться под танки, шагать по мостовой с мосинской винтовкой в руках.

Взять хотя бы жмеринских братьев Рубинчиков, отгрохавших себе трехэтажный офис чуть ли не в самом центре столицы. Они к мосинской винтовке и не прикасались никогда, предпочитая самые современные модели стрелкового оружия. Родина в опасности? Да они сами в опасности с юных лет, им про родину думать некогда. А что касается ополчения, то у них свое собственное имеется, мобильное, сытое, вооруженное до зубов.

О нем, вернее о некоторых его представителях, и шла речь сереньким мартовским днем, когда братья Рубинчики сидели в своем офисе и, попивая кофеек, обсуждали некоторые из возникших перед ними проблем.

– Мутота какая-то, – раздраженно заметил Леня, отняв чашку от губ. Имелся в виду вовсе даже не ароматнейший «Чибо», которым он угощался, а информация, которую он до сих пор не мог переварить.

Два бойца, отправленных в город Курганск по душу бизнесмена Королькова, вернулись оттуда не то чтобы ни с чем, а с множественными переломами голеностопных костей, за которыми их Рубинчики вовсе не посылали. Сотворил это с ними какой-то незнакомец, выскочивший, как чертик из табакерки. Уважаемые люди, державшие Курганск под своим контролем, от незнакомца открестились, хотя он намекнул, что действует по наущению одного из них. Между тем Корольков, на которого Рубинчики намеревались навесить непомерный долг, под шумок скрылся. Разрулить ситуацию до сих пор не удалось, что темпераментному Лене Рубинчику очень и очень не нравилось. Прикинув в уме, какой жирный кусок потеряла фирма из-за исчезновения Королькова, он засопел в две ноздри и убежденно повторил:

– Муть мутная, блин. Хер проссышь.

– Я тоже так сначала думал, – кивнул Жора. Лениво развалившийся на диване, он чем-то напоминал большущего сытого дога, блаженствующего лишь до тех пор, пока не настанет время показать зубы. – Но есть один любопытный фактик.

– Фактик? – раздраженно переспросил Леня. – Какой фактик?

– Ты, когда Брамса с Чаплыгой допрашивали, внимательно их рассказ слушал?

– Внимательно.

– И запись беседы слушал?

– Ну, слушал.

– И тебя ничего не насторожило?

– Кончай загадками говорить, – рассердился Леня. Антикварная чашка, которую он поставил на стол, хрустнула и обзавелась почти незаметной пока трещинкой.

– Хорошо, – согласился Жора, бросив неодобрительный взгляд на испорченную чашку английского фарфора. – Выдаю свои соображения открытым текстом. – Он тоже отставил чашку, но сделал это мягко и совершенно бесшумно.

– Ну?

– Не нукай, – наставительно сказал Лене брат, который был старше его ровно на три минуты сорок две секунды. – Ты меня не запряг.

– Давай по делу, Жорик. Не выйогивайся.

– По делу, так по делу, – Жора пожал плечами. – Насколько я понял, курганская братва никакого отношения к наезду на наших бойцов не имеет, ни Ринат, ни Салим, ни кто-либо еще.

– Допустим, – буркнул Леня, который лично провел расследование обстоятельств нападения на Брамса и Чаплыгу. Телефонные переговоры с авторитетами Курганска его убедили, но не на сто процентов. Червячок сомнения грыз его душу, мешал спать спокойно. Он никому не доверял до конца, даже родному брату, и потому упрямо повторил: – Допустим.

Жора, внимательно наблюдавший за выражением его лица, понимающе усмехнулся:

– Мужик был левый, согласен?

– Левый, правый, – сердито сказал Леня, вставая с кресла. – Какая, хрен, разница? Кто именно нам малину пересрал, вот что я хочу знать. – Он прошелся по кабинету, оборудованному в лучших западных традициях, и, приблизившись к кондиционеру «Тошиба», увеличил подачу теплого воздуха сразу на пять градусов. Холодно ему нынче утром было. Холодно и неуютно.

– Сейчас узнаешь, – пообещал Жора, продолжая следить за перемещениями брата по кабинету.

– Что ты сказал? – Леня замер и обернулся так резко, что у него хрустнули шейные позвонки.

– Я вычислил этого мужика.

– Ну?

– Сказано тебе, не нукай! – повысил голос Жора. Его выпуклые глаза потемнели до такой степени, что зрачки сделались совершенно неразличимыми.

Леня, которому на миг показалось, что он встретился взглядом с каким-то гигантским насекомым, примирительно развел руками:

– Случайно вырвалось, брат. Нервы.

– Лечиться надо, – проворчал Жора, опять становясь прежним – ленивым, добродушным и расслабленным.

– Ты про того мужика начал рассказывать, который Брамса и Чаплыгу переехал, – напомнил Леня, едва не поскуливая от нетерпения.

– Кстати, как они? – спросил Жора, умышленно затягивая время, чтобы напомнить брату, кто из них двоих самый старший и умный. – На ноги скоро встанут?

– Они уже никогда не встанут.

– Погоди. – Жора сел прямо. – У них же только переломы. Кости срастутся.

– Нет. – Леня ухмыльнулся.

– Не понял. Врач пообещал: ходить будут.

– На вокзале в темном зале труп нашли без головы, – продекламировал Леня, ухмыляясь все шире и шире. – Пока голову искали, ноги встали и ушли.

– Так, – медленно произнес Жора, начавший догадываться, что означает эта детская считалочка. – Их замочили, что ли?

– Ну не высушили же.

– А кто велел? – Вопрос прозвучал вкрадчиво-вкрадчиво, причем глаза Жоры опять сделались совершенно жучиными, непроницаемыми.

– Я велел. – Стоящий напротив брата Леня расправил плечи, стремясь казаться выше, чем он был на самом деле, как привык это делать с малых лет, когда попадался на всяких мелких подлянках.

– Понятно. Ты велел. Без моего ведома. Я уже тебе не указ, да?

– Ты другими вопросами занят был. Не хотел отвлекать тебя по пустякам.

– По пустякам, – кивнул Жора, рассматривая ногти. – Действительно, фигня какая. Подумаешь, двух тупоголовых быков замочили. Мясо.

– Вот я и говорю, – фыркнул Леня, продолжая сохранять независимую позу. – Остальным урок будет. Чтобы не расслаблялись.

– Угу. – Новый кивок брата был еще более равнодушным, чем прежний. – Вот именно, урок. Век живи – век учись.

С этими словами Жора снова откинулся на спинку дивана и даже ногу за ногу забросил, показывая, как безразлична ему эта тема. Но в душе у него все кипело, клокотало. Отбившийся от рук Ленчик все чаще и чаще своевольничал, наглея от собственной безнаказанности. На этот раз он перегнул палку. Приказ о ликвидации без согласия старшего брата означал, что он вот-вот окончательно выйдет из-под контроля. Сегодня рядовых бойцов убрать распорядился, а завтра кого? Жору? Родственные чувства – это, конечно, хорошо, но деньги все равно лучше. Чем больше, тем лучше, и брат это понимает. Небось мечтает по ночам, как хорошо остаться у власти одному. Может, даже место на кладбище для старшего брата присмотрел, проект памятника придумал, надпись на могильной плите.

Покойся с миром, дорогой брат…

Жора широко улыбнулся:

– Ладно, хватит пыжиться. Присядь. Не мельтеши перед глазами.

Леня подошел к креслу, обрушился на него задом и буркнул, приподняв мохнатые брови:

– Ну?

Жора сделал вид, что не обратил внимания на очередное понукание. Пусть братишка считает, что одержал еще одну победу. Как говорится, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Вот именно, лишь бы не плакало…

Жора притворился, что подавляет зевок, и опять улыбнулся:

– Уау!.. Я про мужика не дорассказал. Про того, который Чаплыге и Брамсу копыта переехал.

– А! – оживился Леня. – Выкладывай!

«Ну вот, опять раскомандовался. Когда дитя потешается, оно не задумывается о том, что придет время горько плакать. Да только Москва слезам не верит, даже самым горючим. Жмеринка тоже», – Жора взял со стола пустую чашку и принялся вертеть ее перед глазами, словно умел гадать на кофейной гуще. На самом деле он и без всякой мистики знал нечто такое, о чем Ленчик пока что даже не подозревал.

– Я пробил фамилию и координаты этого мужика, – сказал он. – Это бывший гэбэшник. Такая вот хиромантия, братишка.

– Не тяни кота за хвост, – потребовал Леня. – Обрисуй ситуацию. Желательно без хиромантии.

– Ситуация нехорошая. Прежде чем с Чаплыгой и Брамсом разобраться, этот гэбэшник им один вопрос задал, помнишь?

– Какой вопрос? – подался вперед младший брат.

– Простой. Он спросил у них: «Королькова пасете?»

– Что из того?

– Значит, он не случайно нарисовался, – терпеливо пояснил Жора. – Рината помянул, чтобы нам мозги запудрить, а сам тоже у Королька на хвосте, только действовал в одиночку, на свой страх и риск.

– В одиночку? Так теперь не бывает, – возразил Леня, опасливо поджимая ноги под себя.

– Бывает. Не часто, но бывает. Не всю борзоту под корень пока извели. Кое-какие ковбои еще гуляют по свету.

– Этот – не разгуляется. Как его фамилия?

– Громов. Олег Николаевич. – Жора оставил чашку в покое и уставился в потолок. – Он, оказывается, до того, как во дворе корольковской сучки оказаться, к Яртышникову наведался, устроил ему допрос с пристрастием.

– Кто такой Яртышников? Что за хрен с бугра?

– Барыга, у которого Королек грузовики выкупил. Просекаешь, чем это пахнет? Мы фактически чужой товар замылили, кучу невинного народа положили. – Пожевав губами, Жора неохотно признался: – Короче, беспредел мы устроили конкретный, а стрелки на Королька перевели. Если об этом братва прознает, нам несдобровать. По головке нас с тобой не погладят.

– Лично я, – заявил Леха, – сам своей головкой предпочитаю заниматься. – Сложив пальцы трубочкой, он сделал красноречивый жест.

Жора поморщился:

– У тебя одно на уме. Ты лучше свой хрен к носу прикинь: что получается?

– Ну? – В голосе Лени прозвучала истеричная нотка.

– Палку гну! Яртышников, чмо, раскололся, как тыква. Громов, гад, его наизнанку вывернул, все выведал.

– На кой оно ему надо?

– Один из водил, которых мы в Казахстане пощелкали, был его зятем. Этот Громов кинулся на его поиски, вот и вышел сначала на Яртышникова, потом на Королька, а под конец и на наших пацанов. Кто знает, что они от страха запели? Может, заложили нас с потрохами?

– Правильно я сделал, что велел их мочкануть, – процедил Леня. Его лицо некрасиво передернулось.

– Нет, – возразил Жора. – Сейчас бы самое время обоих по новой допросить, а ты сам концы обрубил. Поспешил впереди паровоза.

Леня уже осознал свой просчет, но признавать это или тем более каяться не собирался. А потому просто спросил:

– И что дальше?

– Дальше не знаю. – Жора зевнул, на этот раз по-настоящему, широко, с удовольствием. – Скорее всего, гэбэшник Королька с его бабой завез подальше и кончил.

– А сам? – Леня переплел ноги, сунутые под кресло.

– А сам, как я понимаю, в братский Казахстан подался. Возможно, уже надыбал там что-то. Если не сложил свою буйную головушку раньше времени. Как там в твоей считалочке?.. «На вокзале, в темном зале…»

– Блин, блин, вот же блин! – Не усидевший на месте Леня принялся мерить кабинет шагами, размахивая руками, как мельничными крыльями. Еще недавно ему было холодно, а теперь вдруг сделалось жарко, и, приблизившись к окну, он рванул раму на себя, подставляя разгоряченное лицо свежему воздуху.

– Блины потом печь будем, – сказал Жора, демонстрируя полное спокойствие, которого на самом деле не испытывал. Персона Громова занимала его куда меньше, чем поведение родного брата-близнеца. Тот не просто психовал, а еще и отчаянно трусил в придачу, хотя пытался хорохориться. Боялся возможных разборок? Да нет, Ленчик никогда не заглядывал вперед дальше собственного носа. Если бы ему сообщили, что в недалеком будущем его прихлопнут, как муху, он бы продолжал жить, как жил, нисколько не заботясь о нависшей угрозе. Привык жить сегодняшним днем, ну, в лучшем случае, завтрашним. «Авось да небось» – вот его девиз, его жизненное кредо. Заварит кашу и ждет, пока старший брат ее расхлебывать станет.

– Отойди от окна, – мягко сказал Жора. – Простудишься.

– А чего это ты заботливый такой? – завопил Леня, сделавшись похожим на молодого Геббельса, доводящего себя на трибуне до истерики. – Тебя мое здоровье очень волнует? Оно тебя колышет, здоровье мое?

– Не кипятись, все будет путём.

Жора ободряюще улыбнулся, а его сердце сделалось холодным-холодным, прямо-таки ледяным. Его худшие подозрения подтверждались. С самого детства, затеяв какую-нибудь каверзу против старшего брата, Ленчик всегда вел себя одинаково: срывался на крик, топал ногами, брызгался слюной. Знал, что если его затея не выгорит, то он будет нещадно бит, возможно, даже ногами. Но без подлостей все равно не мог – такая уж натура. И вот теперь история повторялась, но ставки были уже не те, что раньше, они значительно возросли с тех пор, как Ленчик травил любимых кошечек матери, а вину сваливал на старшего брата. Пытался свалить.

– Думаю тебе одно дело поручить, – произнес Жора, вставая.

– На поиски Громова хочешь меня отправить? Один не поеду, – быстро сказал Леня. – Мы ж в Казахстан втроем ездили: ты, я и Приходько. Вот давай и прокатимся туда снова, в том же составе. Тем более что наркоту надо будет забрать и в Москву перебросить.

Приняв личное участие в операции, Рубинчики не стали дожидаться, пока казахские братки, с которыми они были завязаны, совершат бартерную сделку. Как только оружие будет обменено на героин, им дадут знать. Самостоятельно подельникам такую партию в Москве не сбыть, так что подвоха с их стороны можно не опасаться. И все же в последние дни Жора глядел на телефон гораздо чаще, чем обычно: когда же ты разродишься долгожданным звонком, проклятый?

– Поездку мы позже обсудим, – нахмурился он. – Рано еще. А сейчас проблема другая.

– Какая проблема? – насторожился Леня. Он вроде бы смотрел на старшего брата, но косил при этом так отчаянно, словно боялся встретиться с ним взглядом.

– Я тут домишко один облюбовал. – Жора положил руку на вздрогнувшее плечо брата. – Недалеко от Москвы. Прикупить бы надо, пока отдают по дешевке, и двинуть по хорошей цене. Хочу, чтобы ты съездил, посмотрел.

– Зачем? – проворчал успокоившийся Леня. – Решил так решил. Покупай, если халабуда стоящая.

– Нет. Я без твоего одобрения действовать не могу. – Жора медленно покачал головой. – Мы ж с тобой братья или как?

– Да я в недвижимости ни бум-бум.

– Зато у тебя глаз – алмаз. И нюх, как у собаки. Я на твою интуицию полагаюсь, братишка. Боюсь ошибиться. Ты в такие темы сразу въезжаешь, не то что я.

– Куда ехать? – спросил Леня, делая вид, что пропустил Жорину лесть мимо ушей. – Когда? – Его губы норовили сложиться в довольную улыбку, поэтому он преувеличенно хмурился.

А вот Жора прямо-таки просиял:

– Спасибо, брат, уважил. Сейчас пора по домам, а ближе к вечеру за тобой Приходько заедет. На пару и прокатитесь.

– Ладно, – снисходительно проворчал Леня, направляясь к выходу из кабинета. – Что бы ты без меня делал?

«Все то же самое, что вместе с тобой», – ответил Жора, а вслух не произнес ни слова. Только ручкой помахал на прощание. И глаза его были при этом еще более жучиными, чем когда-либо прежде.

* * *

– Так? – спросила Вероника, опустив руки вдоль туловища.

– На тумбочку сядь, – деловито распорядился Леня, раскинувшийся на двуспальной кровати.

– Так?

– Ноги раздвинь пошире.

– Я стесняюсь. – Вероника опустила голову. Сама белая, как сметана, а лицо пунцовое.

Лене такой контраст понравился, он засопел, его правая рука занялась привычной работой.

– Шире, – покрикивал он. – Еще шире!

– Но…

– Заткнись! Ты одна в комнате, меня нет… Трогай себя… Ну! – Леня начал задыхаться, его рука ходила ходуном, как поршень кулачкового механизма.

Вероника закрыла глаза. Ничего, от этого еще никто не умирал. Мало ли какие прихоти бывают у мужчин? Все они с придурью, каждый со своей, в половине из них живет несостоявшийся гинеколог. Но далеко не у каждого столько денег и власти, как у Ленчика. Она будет послушной женой, она все вытерпит. Главное – не подавать виду, как ей все это обрыдло.

Вероника прерывисто вздохнула.

Если бы ей предложили начать жизнь сначала, она, конечно, опять вышла бы замуж за Ленчика, но уже без тех иллюзий, которые когда-то витали под белоснежной свадебной шляпкой от Армани. Их совершенно не осталось, иллюзий. После первой же брачной ночи, когда муж велел молодой жене снять с себя все, кроме белых чулочков и этой самой шляпки, а потом подробно объяснил ей, что и как именно она должна делать, дабы ему было хорошо.

Ему – да. А ей? Уже, считай, год без настоящего секса обходится, и… и…

– О-ох! – собственный голос показался Веронике незнакомым и чужим. С каких пор он стал у нее таким низким, таким хриплым? – О-ох!

Она задышала ртом, по-рыбьи шевеля губами. Ее согнутые ноги свело конвульсией, пятки больно ударились об тумбочку, на которой она сидела. Неужели она превращается в извращенку? И двух минут не прошло, а она уже вся мокрая и с трудом удерживает горизонтальное положение.

– Ой… Ой, мамочки…

– Заткнись, – устало сказал Леня. – Хватит. Иди.

– Куда? – тупо спросила Вероника, с трудом размыкая слипшиеся веки. Ее все еще лихорадило, шея и грудь была покрыта красными пятнами.

– Сама знаешь, куда. В ванную. Оставь меня одного.

Лёня раздраженно вытер руку об покрывало встал и повернулся к жене спиной. Спина у него была волосатая, ягодицы тоже волосатые, а ноги поросль почему-то не тронула, отчего смотреть на него было еще противнее.

– Лень, а Лень, – нерешительно окликнула мужа Вероника, обнимая себя за плечи.

– Чего тебе?

– Сегодня папа звонил. Просил напомнить, что…

– Я уже обо всем договорился, – перебил жену Леня. – Двадцать второго его ждут в собесе, сорок шестая комната. Пусть захватит все документы и медицинскую карту. Регресс ему оформят задним числом, с прошлого года. Там, кажется, тысчонок тридцать набежало, а может, и больше.

– Ой, папа будет тебе так благодарен, так благодарен, – зачастила Вероника.

– Лучше пусть поцелует меня, – последовала долгая пауза, – в щечку.

Сука, вот же сука, привычно подумал Леня, когда дверь за женой закрылась. И семейка ее – сучье племя. Обложили просьбами, как волка флажками. То теще срочно загранпаспорт требуется, то младшего брата Вероники за хакерские делишки повязали, теперь вот папик о своей загубленной шахтерской молодости вспомнил. Дешевле было бы проституток нанимать, но тогда по Москве поползут нехорошие слухи, а Лене Рубинчику они ни к чему. С законной женой оно надежнее. Хотя, конечно, поднадоело.

Леня вытерся сброшенными трусами, натянул новые, уселся за низкий столик с расставленными на нем напитками. Выпил водки, прислушался к ее обжигающему воздействию на пищевод, удовлетворенно крякнул: хор-рошо. И тут же насупился: а что, собственно говоря, хорошего?

Жена – безмозглая тварь. Родной брат норовит подмять под себя, опустить ниже плинтуса. Верных друзей нет, ни на кого положиться нельзя. Что остается?

Леня опрокинул еще граммов сто пятьдесят, сыпанул в рот пригоршню арахиса, механически заработал челюстями. Что означают задумчивые взгляды, которые бросал на него сегодня Жорик? С ним нужно держать ухо востро, хоть и брат. Тем более потому, что брат. Всегда рядом, всегда вместе, с глазу на глаз, без свидетелей. Они близнецы и считаются полноправными партнерами, но на самом деле Жорик постоянно напоминает о своем мнимом старшинстве, поддевает, оттесняет на задний план. В последнее время он даже не скрывает, что Ленчика в грош не ставит, стремится помыкать им, управлять им, как марионеткой. Кукловод хренов!

Стиснувшийся Лёнин кулак едва не раздавил пустой стакан. Не будет он у брата на побегушках, ни за что! Осмотр загородного дома – последняя уступка, на которую Ленчик пошел лишь потому, что очень уж ласково с ним говорил Жорик, очень уж просительно. Притворщик хренов! На все готов, лишь бы своей цели добиться. Но Ленчик не лох царя небесного, он больше на эти хитромудрые заманухи не попадется. У него своя голова на плечах.

Леня пригладил волосы, выпятил нижнюю губу. Хватит братцу верховодить, он свое откомандовал. Или они оба станут у руля, или…

Влитая в рот водка показалась Лене горше, чем обычно. Некоторые решения даются нелегко, но на то ты и мужик, чтобы принимать решения и не отступать от задуманного. Ленчик именно так и поступает, а вот Жорик в последнее время пробуксовывает, ошибается, оскальзывается. Взять хотя бы последнюю акцию.

Леня запустил руку в трусы, ожесточенно почесался.

Нельзя было оставлять Королька в живых, никак нельзя. Рубинчики и так с него хорошо поимели, а эта Жорина идея поставить барыгу на проценты оказалась на поверку гнилой насквозь. Перехватили оружие, обменяли его на наркоту, вот-вот подлохматятся, чего же еще? Вместо того чтобы Королька дальше пасти, следовало нового лошка подыскать и пустить его по налаженной схеме. Именно это Ленчик и предлагал, но разве Жорик его послушал? Нет, затеял дурацкую возню с выбиванием мифического долга, в результате чего Королек исчез, а на след грузовиков вышел бывший кагэбэшник, который, конечно же, теперь просто так не отстанет. Настырные они, чекисты, упорные. Полезные связи имеют, опыт, навыки. Разве без него у Рубинчиков врагов не хватало? А теперь нате вам, получайте подарочек. Одним словом…

– Здравствуй, Жора, новый год, – саркастически продекламировал Леня, любуясь собственным отражением в настенном зеркале.

Таким он себе нравился: уверенный в себе, решительный, знающий, чего он хочет от этой жизни. Главное, что за его спиной не стоял вездесущий старший брат, который только и умеет, что давать цэу. А как дерьмо разгребать, так Ленчик. Долго еще будет продолжаться эта фигня-мигня? Недолго, твердо сказал себе Леня Рубинчик и, напрягая голосовые связки, позвал:

– Верка! Иди сюда! Дело есть.

Война – войной, а любовь – любовью. Заслышав за дверью торопливые шаги супруги, Леня стянул трусы до колен, улегся на кровать и приготовился получить свое маленькое удовольствие.

* * *

– Интересно, почему ваш брат не поехал? – озабоченно полюбопытствовал Приходько, выводя автомобиль на Ленинградку.

Выведенный из хмельного транса, Леня сфокусировал взгляд на спутнике. Скользкий тип. Слишком пожилой для своей молодежной стрижки под бобрик, но крепкий, жилистый, энергичный. Плечи расправлены до отказа, на бледных губах вечно блуждает неопределенная улыбочка, а глаза, как две мышиные норы, – никогда не знаешь, что таится в их глубине.

– Жора другими делами занимается, – проворчал Леня, переводя взгляд на вечерний городской пейзаж, проплывающий за окнами «Лендровера».

– Делами? – удивился Приходько. – А мне показалось, он в казино с дамой собирался. Во фраке, при бабочке.

– Отвечаешь? – спросил Леня, наливаясь пьяным раздражением.

– Я сказал: «Показалось», – Приходько тонко улыбнулся. – Мало ли куда можно отправиться на ночь глядя во фраке и при бабочке.

– Куда, например?

– Ну, не знаю, не знаю. Может, на деловые переговоры?

До появления у Рубинчиков в должности начальника службы безопасности Приходько работал в кремлевской охране и, видимо, там привык избегать прямых ответов на поставленные вопросы. С одной стороны, Леня уважал его за это умение строить базар так, что прицепиться не к чему. С другой стороны, такая уклончивость его нервировала. Во всяком случае, сегодня, когда выяснилось, что Жорик действительно держит его за дурачка.

– Я ему не шестерка, не мальчик на побегушках, – зло сказал Леня. – Поворачивай назад. Пусть Жорик сам свой дом осматривает.

– Да тут всего ничего осталось, – успокаивающе сказал Приходько. – Поглядим и сразу обратно.

– Я по всяким закоулкам буду мотаться, а он съемных телок за полторы штуки будет в задницу драть?

– Почему именно в задницу? – мягко возразил Приходько. – Зачем так категорично?

– Я знаю, что говорю, – горячился Леня. – Затащит в тихий переулочек, дождется случайных прохожих и поимеет шлюху у них на виду. Ему же иначе не в кайф. Он только так балдеет…

Леня прикусил язык. С какой стати Приходько должен знать, где и как пользует баб один из его хозяев?

– Под всякой крышей свои мыши, – философски изрек начальник службы безопасности, разгоняя джип до ста десяти километров в час. – В интимных вопросах многие люди проявляют себя с самой неожиданной стороны. Садисты, мазохисты, примитивные онанисты…

Леня, которому показалось, что он поймал на себе косой взгляд Приходько, кашлянул в кулак.

– Да, вокруг всяких уродов хватает.

– Мастурбация – бич современных мужчин, – продолжал начальник службы безопасности под ровное гудение двигателя. – Когда ею занимаются в разумных пределах, это не страшно, но если увлечение переходит границы, то начинаются проблемы с потенцией.

– Смени пластинку, – грубо потребовал Леня. – Очень мне нужно про всяких дрочил лекции выслушивать.

– Ваш брат посвятил меня в ваши проблемы, Леонид, – неожиданно произнес Приходько. – Не знаю, для чего, но факт остается фактом.

– Проблемы? У кого проблемы, не понял? – Леня рванул ворот рубахи, сделавшейся вдруг слишком тесной. Если бы Жорик сейчас находился рядом, он бы немедленно ответил за свой длинный язык. – Поворачивай! – скомандовал Леня, продолжая теребить воротник.

– Не горячитесь, – мягко сказал Приходько, сворачивая на ответвление Ленинградского шоссе, где дорога делала петлю, чтобы унестись на восток. – Наломать дров – дело нехитрое, но лучше все же созидать, чем разрушать. Кроме того, мне абсолютно безразлично, каким именно способом вы предпочитаете достигать оргазма. Чисто по-человечески вы мне очень симпатичны, Леонид. Как и ваша супруга.

– Веронику не трожь, – проворчал Леня, наливаясь желчью. – А свои догадки оставь при себе, пес, если не хочешь дополнительной дыркой в башке обзавестись.

– Догадки тут ни при чем. Я совершенно точно знаю, что, где и когда происходит в вашем доме, – заверил хозяина Приходько. – Должность обязывает.

– Что ты сказал, падло? Ты за нами сечешь, что ли?

– Ну, не на тумбочке же мне сидеть враскорячку. Я ведь не дама, чтобы таким образом свое будущее обеспечивать. У меня работа. Служебные обязанности.

– Так, – сказал Леня, – кажется, приехали. Тормози. Звездец тебе, крыса кремлевская. Ты договорился.

Приходько апатично пожал плечами, сбросил газ и остановил «Лендровер» на обочине. Было очевидно, что его абсолютно не волнует хозяйский гнев. Не обращая внимания на то, как Леня извлекает из-за пазухи пистолет, как взводит курок и наставляет ствол на него, на Приходько, он любовался загородным пейзажем и насвистывал одну и ту же короткую музыкальную фразу из «Шербургских зонтиков».

– Заткнись, – прошипел Леня. – Вылезай из тачки.

– Зачем?

– Пристрелю тебя, свистун, вот зачем. Шевелись, ну!

– Ваша «беретта» заряжена холостыми патронами, Леонид, – сказал начальник службы безопасности, взглянув на хозяина с откровенным сочувствием. – Так распорядился Георгий. Поскольку деньги платит мне он, а не вы, я вынужден исполнять его приказы. Но все может измениться. Лично я сторонник перемен, знайте.

– Ты о чем?

– О переменах. Ничто не вечно под луной – слышали такое высказывание?

Давая понять, что он, впрочем, ни на что конкретно не намекает, Приходько откинулся на спинку сиденья и заскользил рассеянным взглядом по сторонам.

Леня посмотрел на него исподлобья, выбрался из джипа и трижды пальнул в пашню у своих ног. Ни одного фонтанчика взметнувшейся грязи, только резкие звуки выстрелов, будто палкой по листу жести лупишь. Постояв с минуту неподвижно, Леня уже взял пистолет за ствол и приготовился зашвырнуть его подальше, когда был остановлен рассудительным голосом спутника:

– Не стоит этого делать, уверяю вас. На «беретте» сохранятся отпечатки ваших пальцев, это может доставить вам много неприятностей, если пистолет найдет какой-нибудь ханыга и пустит его в ход. Застрелит участкового или собутыльника, а вам отвечать.

– Насрать мне на ханыгу, – буркнул Леня, пряча пистолет за пазуху и затравленно вертя головой по сторонам.

– Садитесь в машину, – предложил Приходько. – Прохладно.

– Ну? – сказал Леня, возвращаясь на место. – Что дальше?

– А дальше прокатимся по тому адресу, куда направил нас ваш уважаемый братец, – лукаво произнес Приходько. – Поболтаем без лишних свидетелей о том о сем, глядишь, настроение у вас и поднимется.

– Болт у меня поднимется.

– Не сомневаюсь, – кивнул Приходько, трогая «Лендровер» с места. – Только первым делом – самолеты, ну а девушки, а девушки потом…

* * *

Они сидели в «Лендровере» перед недостроенным домом на отшибе безлюдного дачного поселка. Сгущались сумерки, все вокруг казалось отсыревшим, постылым, серым. Небо тоже серое, поверх него корявые росчерки голых веток. Коробка дома, даже сложенная из веселенького желтого кирпича, глаз не радует, наоборот. Словно на склеп глядишь. Нет, он сам наблюдает за тобой черными проемами окон…

И еще эта зияющая яма, вырытая неизвестно кем неизвестно для чего… Бр-р!

Леня поежился.

– По всей видимости, тут будет бассейн, – сказал Приходько, от которого не укрылась реакция спутника.

– Да хоть братская могила, – сказал Леня. – Жора законченный мудак. Только последний кретин может позариться на эти руины.

Он злился не только на брата, но и на себя самого. За каким дьяволом он поперся в эту глухомань? Какого черта трясся по здешним колдоебинам, поддавшись на уговоры бывшего кремлевского холуя?

– Долго мы еще будем тут торчать? – сказал он, закуривая сигарету. – Выкладывай, что хотел, и погнали домой. Терпеть не могу захолустье. Мне и в городе хорошо.

Приходько приспустил стекло, выпуская из салона дым, и укоризненно покачал головой:

– Вы рассуждаете так, словно сами решаете, где вам находиться и чем заниматься.

– Конечно, сам! – отрезал Леня.

– Это только иллюзия. – Приходько забрал у него сигарету и выкинул за борт джипа, пояснив при этом: – Не переношу табачный дым. Лучше подышите свежим воздухом.

У Лени от возмущения пропал дар речи.

– Да ты!.. Ты!.. – Дальше последовало нечленораздельное восклицание, потому что новую сигарету, извлеченную из пачки, постигла участь первой.

– Я говорю, что все мы питаем иллюзии, от которых нужно избавляться, – невозмутимо продолжал Приходько, уставившись на лобовое стекло, усеянное грязными брызгами. – Одна из них – ваше представление о собственной крутости. Мы здесь одни, вы безоружны, и при желании я могу свернуть вам голову, как цыпленку.

– Ты за это ответишь, – прошипел Леня, переполняясь ненавистью и непривычным ощущением беспомощности. В последний раз он дрался, когда ему было лет пятнадцать, и противником его тогда был щуплый сверстник, а не матерый служака из кремлевского подразделения. Стиснутые кулаки Лени не поднялись выше коленей, на которых они лежали. И все же его тон был достаточно угрожающим: – Или ты немедленно везешь меня в Москву, или… – Приходько оборвал его на полуслове:

– Не думаю, что вам позволительно диктовать какие-то условия, Леонид. Без брата вы никто, ноль, помноженный на ноль. Финансы контролирует Георгий, охрана находится в его подчинении, а не в вашем. – Неожиданно Приходько повернулся к собеседнику и сообщил ему с таким радостным видом, словно предлагал посмеяться вместе: – Знаете, когда Георгий поручил мне установить за вами наблюдение, я взялся за это без энтузиазма. Думал, меня ожидает обычная рутина. Жена ваша на вид худенькая, ничем не примечательная. Кто бы мог подумать, что под ее мешковатыми нарядами кроются такие формы, такой темперамент? – Он панибратски двинул спутника локтем в бок и залился неприятным смехом: – Хе-хе-хе!..

Глядя на веселящегося Приходько, Леня почувствовал вдруг, как внутри его разрастается леденящая пустота, в которой быстро-быстро трепещет сердце. Не следовало ехать сюда, ох не следовало! Начальник службы безопасности никогда бы не обнаглел до такой степени, если бы не чувствовал за собой поддержку брата. Они сговорились! Вот почему Леня оказался у черта на куличках с пистолетом, заряженным холостыми патронами.

– Кончай борзеть! – прикрикнул он совсем не таким властным голосом, каким намеревался. – Этот базар тебе боком выйдет, отвечаю.

Приходько не счел нужным как-либо отреагировать на его слова. Он просто продолжал говорить, словно бы рассуждая вслух с самим собой:

– Беда всех молодых людей, ведущих совместный бизнес, состоит в том, что они слепо доверяют своим партнерам, особенно родственникам. Возьмем, к примеру, вас. – Указательный палец Приходько замер в миллиметре от вздымающейся груди собеседника. – Пожелай вы стать полноправным собственником всего того, чем владеет ваш братец, – и хоп! – Приходько, как заправский фокусник, щелкнул пальцами. – Вы сразу в дамках… Но нет, вместо этого вы идете на поводу своего брата, соглашаетесь с его мнением, терпите его дурацкие капризы. Образно говоря, унижаетесь, как последняя шлюха. Скоро вас раком в подворотне поставят или на тумбочку усадят, а вы все ждете неизвестно чего…

– Закрой пасть, тебе сказано!

Леня, потянувшийся растопыренными пальцами к глотке спутника, получил точный удар в область солнечного сплетения, после чего у него не осталось ни слов, ни воздуха в груди для того, чтобы внятно высказать свое возмущение. А Приходько в своей хамской манере игнорировать реплики собеседника продолжал прерванный монолог.

Он говорил, говорил, говорил – гладко, монотонно, безостановочно.

Неужели Леонид не понимает, что его жизнь висит на волоске? Ради денег люди идут на все: лгут, предают, убивают родственников. А что, если Георгий поставил на брате крест и сегодня настал момент истины? Леонид так и будет хлопать ушами? Приходила ли ему в голову мысль упредить Георгия? Конечно, приходила, хотя теперь он отмалчивается, изображая из себя оскорбленную невинность. Но Приходько не проведешь, Приходько видит людей насквозь. Он, Приходько, знает их истинную цену.

– И какова же моя цена? – спросил белый как мел Леня. – Сколько тебе заплатили за мою голову, сука?

Приходько уставился на него своими глазами-дырками.

– Я завел с вами этот разговор не для того, чтобы обсуждать существующие расценки за ликвидацию неугодных персон. Просто, как уже было сказано, я вижу людей насквозь. И вы кажетесь мне гораздо более перспективным хозяином, чем ваш нерешительный, инфантильный брат, у которого семь пятниц на неделе. – Приходько усмехнулся: – Да-да, я предпочел бы сделать ставку на вас. Я пожилой человек. У меня нет времени ждать.

– Ждать? – переспросил Леня, массируя грудь и живот. – Чего именно?

– Разумеется, не у моря погоды. Это не в моих правилах. Обычно я жду удобного случая, – ладонь Приходько зависла в воздухе, – а потом пользуюсь им. – Ладонь сжалась в кулак. – Таков мой жизненный принцип, весьма простой, но зато очень эффективный. Рекомендую взять его на вооружение.

– Удобный случай? – протянул Леня, пробуя это нехитрое словосочетание на вкус. Ему понравилось. Даже боль в груди унялась. – Хм, удобный случай…

– Именно, – подтвердил Приходько, обозначив ртом намек на улыбку. Губы у него напоминали двух слипшихся дождевых червей – тонкие, влажные, серо-лиловые.

– Проясни.

– Георгий может скоропостижно скончаться, и тогда его дело унаследуете вы.

Услышав эти слова, Леня тоже позволил себе улыбнуться – криво.

– Может быть, – саркастически осведомился он, – мой брат неизлечимо болен?.. СПИД?.. Рак?..

– Ничего подобного. Он здоров как бык.

– Тогда о чем речь?

– О вашем вступлении в права наследника. Конечно, это связано с разными неприятными процедурами… – Приходько горестно вздохнул. – Столько забот, столько хлопот!.. Оплакать любимого брата, подыскать ему достойное место на кладбище, заказать надгробье с трогательной надписью… А тут еще всевозможные юридические формальности, от которых голова идет кругом. Вступить должным образом в права собственника – это, знаете ли, не развалюху в Подмосковье купить. – Приходько цокнул языком, показывая пальцем на возвышающийся за лобовым стеклом дом.

– Ну ты и фру-укт, – протянул Леня, внимательно приглядываясь к начальнику службы безопасности, открывшемуся перед ним с совершенно неожиданной стороны. – Не можешь, чтобы туману не подпустить. Давай-ка перетрем эту тему без недомолвок. По-мужски, конкретно. Ты мне предлагаешь родного брата завалить?

– Скорее советую обдумать такой вариант развития событий, – уточнил Приходько. – Мое дело маленькое.

– В щелочки подглядывать?

– Щелочки – это пройденный этап. Сейчас такая техника, что подглядывать – одно удовольствие.

– Хреновые у тебя развлечения, – процедил Леня.

– Работа такая. Мне приказывают, я делаю. Появится новый хозяин – стану его приказы выполнять.

– А если не появится?

Приходько пожал плечами:

– Тем хуже для нас обоих. Но я полагаю, что вы сделаете правильный выбор, Леонид. Уже сделали.

– Откуда такая уверенность? – спросил Леня, лихорадочно взвешивая все «за» и «против».

– Знание жизни. Я успел неплохо изучить вашу психологию. Вы человек действия. Жевать сопли – не ваш удел.

– Ты думаешь, что я способен убить родного брата?

– Боже упаси! – Приходько растопырил перед собой пятерни, как бы защищаясь от незаслуженных упреков. – Лично вам никого убивать не придется. Все уладится само собой. Достаточно будет вашего согласия.

У Лени пересохла глотка, в висках застучали безумные молоточки: опа-опа-опа-па… опа-опа-па-па-па…

– Это шутка? – спросил он, двигая кадыком.

– Кто же такими вещами шутит?

– Допустим, – слова с трудом протискивались сквозь Ленино горло, – допустим, я сказал «да».

– Маловато будет, – ответил Приходько цитатой из какого-то забытого мультфильма. Уставившись в окно, за которым было уже почти темно, он произнес, отчетливо выговаривая каждый слог, каждую букву: – Сейчас я задам вам вопрос, Леонид. Один-единственный, прямой. Хотелось бы, чтобы ответ на него был таким же честным и однозначным. Итак, – пальцы Приходько, лежащие на руле, принялись отбивать все убыстряющийся ритм, – вы хотите занять место брата или предпочитаете оставить все как есть?

– Что ты жилы из меня тянешь? – воскликнул Леня с надрывом. – Ты ведь и так знаешь, чего я хочу.

– Или – или! – Это прозвучало хлестко, как удар хлыста.

– Должен же я знать, с какой стати ты вдруг решил подпрячься? И сколько это будет стоить? И как…

– Тс-с! – Приложивший палец к губам Приходько сделался похожим на театрального заговорщика. – Все подробности потом. Оплата тоже после исполнения заказа. А сейчас я хочу услышать от вас одно-единственное слово. С Георгием пора кончать?.. Да?.. Нет?..

– Нужно подумать. – Леня с хрустом заломил пальцы прижатых к груди рук. – Такие решения с бухты-барахты не принимаются. Мне…

– Да или нет?

– Жора, гад, меня ни во что не ставит. Он…

– Да?

Пауза. А потом:

– Да-а…

Это был даже не шепот – едва слышный шелест. Леня откинулся на спинку сиденья, чувствуя себя таким обессиленным, словно проделал весь путь от Москвы до дачного поселка не просто пешком, а рысцой, в марафонском темпе.

– Что и требовалось доказать, – пропел Приходько, доставая из кармана мобильный телефон. – Осталось сделать один звонок, и наше маленькое дельце можно считать улаженным…

Его пальцы забегали по клавиатуре, как проворные лапки насекомого.

– Куда ты звонишь? – опешил Леня. – Сначала мы должны все хорошенько взвесить, обсудить…

– Умолкни! – грубо оборвал его Приходько. В черных отверстиях его глаз зажглись нехорошие огоньки. – Вы? – произнес он в трубку. – Все произошло, как я и предполагал… Угу… Угу… До встречи. – Сложив трубку, Приходько уставился на Леню. – Вот и все.

– Что «все»? – выкрикнул он, до икоты пугаясь устремленного на него взгляда и вместе с тем не решаясь отвести глаза. – Ты звонил киллеру?

– Нет. Я звонил заказчику. Киллер – это я, хотя мне никогда не нравилось это иностранное словечко.

– Но… – у Лени пропал голос.

Вместо телефона Приходько держал в руке пистолет с неправдоподобно длинным стволом. Направленное на Леню дуло и устремленные на него зрачки были одинаково круглыми и черными. Три дыры, за которыми угадывался совсем уж непроглядный мрак.

– Вылазь из машины, – велел Приходько. – Подойдешь к этому недоделанному бассейну и остановишься на краю.

– Кто… – Леня с трудом ворочал одеревеневшим языком. – Кто заказчик?..

– Разве ты до сих пор не догадался, щенок? – удивился Приходько. – Твой брат, конечно. Мы с ним посовещались, и я сказал, что ты попытаешься избавиться от него при первой возможности. Так и получилось. А теперь иди. – Он нагнулся, чтобы распахнуть перед спутником дверцу, и больно ткнул его стволом в бок. – Иди, говорю! Не тяни резину!

С тоскливым ужасом глядя на котлован, Леня силился вспомнить нечто важное, нечто такое, что еще недавно могло спасти ему жизнь.

«Яма, – отстраненно подумал он, передвигаясь на разъезжающихся ногах по грязному месиву. – Кто-то ее вырыл, а я в нее попаду. Уже попал. В свою собственную яму…»

Озарение было подобно яркой вспышке в мозгу.

Плоф-ф!

Потревоженная выстрелом ворона снялась с глиняной кучи и, несколько раз взмахнув крыльями, опустилась на точно такую же, которая была ничем не хуже и не лучше. Зачем ей было улетать? Куда?

Покуда люди роют друг другу ямы, воронам повсюду раздолье.

Глава 12 Там, на неведомых дорожках…

Она выгнула спину, одновременно выпячивая тугой, как бубен, живот. Ее расставленные ноги судорожно подрагивали, перед ослепшими глазами проносились обрывочные видения…

Степь да степь кругом. Ночь. Перестук колес. Она, Катя, едет домой на каникулы из мирного студенческого Томска. К постельному белью противно прикасаться: простыни липкие, матрац пропитан удушливым запахом мочи, перьевая подушка напоминает кое-как ощипанную курицу. В проходе толпятся безбилетники. Жирный проводник, вертя в руках Катин студенческий билет, хмыкает: «Университет? А сколько баранов надо отдать, чтобы там учиться? Я за свое место отдал целую сотню…»

Два года назад Катя уехала из Целинограда, где родилась и выросла. Вернее, родилась в Целинограде, а уехала из Астаны. Сначала город переименовали в Акмолу, а однажды утром по телевизору объявили, что отныне целиноградцы проживают в столице Казахстана Астане и потому называются астанайцами. Проспект Мира превратился в проспект Абая. На троллейбусах и автобусах появились новые наименования улиц – ни одной знакомой, все какие-то древние батыры. Рядом с рекламой сигарет и водки возникли корявые плакаты-лозунги: «Казахстан – это мудрость казахского народа и трудолюбие русского!» Вечный огонь погасили, а лица каменных воинов Великой Отечественной стесали. Даже бронзовых первопроходцев отдали на переплавку, а в чем они были виноваты, первопроходцы?.. И чем не угодил казахам Пушкин, памятник которому вывезли в мусорный карьер с железным тросом на шее?..

Петля, захлестнувшая горло, затягивалась все туже и туже. Дышать стало почти невозможно. Каждый хрип отдавался в ушах вороньим карканьем: «Кар-ра… Кар-ра…»

Караганда? Почему Караганда? Катя никогда там не бывала, ее детство прошло в Целинограде, небольшом зеленом городке, где все друг друга знали и дружили. Отучившись два года в Томском университете, она приехала погостить домой. В первый же вечер вышла во двор, чтобы повидаться с прежними товарищами. Соседские парни ее узнали сразу, очень обрадовались… Жасман, Марат, Арман… Они изнасиловали Катю в недостроенной шестиэтажке, прямо на полу, среди кучек засохшего кала и пыльных осколков штукатурки. Марат высморкался в новенькие Катины трусики и выбросил их в окно: «Никогда больше их не надевай, иначе будет плохо». Шикарную Катину косу отрезали ножом, в знак принадлежности новым хозяевам. А начальник отделения милиции, к которому обратилась Катя, оказался родным дядей красноглазого Армана. Он сказал, что студентку можно запросто привлечь к уголовной ответственности за совращение несовершеннолетних.

Так она стала собственностью компании местных казахов. Они называли себя султанами. Все русские девушки принадлежали им, а жаловаться было некому. «Если сбежишь, билядь, – сказали Кате, – мы зарежем твою папу-маму. Ты любишь свою маму?»

– Конечно! – Катя все кивает, кивает и никак не может остановиться. Будто маленький заводной цыпленок, клюющий несуществующие зернышки. Она кивает, а горячий ветер ерошит клочки волос на ее голове.

– Зачем ты так коротко постриглась, дочура?

– Жарко, мамуля.

– Так ведь лето давно закончилось, на дворе уже снова весна…

– Все равно жарко! Душно, мамочка! Дышать нечем.

Ох, как больно! Она попыталась просунуть пальцы под петлю на шее, но не сумела. Аркан натянулся еще сильнее, запрокидывая голову назад. Над ней навис низкий корявый потолок. Если бы не он, можно было бы увидеть небо напоследок.

Небо перечеркнуто белой полосой реактивного самолета. Жасман, Арман и Марат выволакивают ее на середину крыши недостроенной шестиэтажки и спрашивают:

– Ты выучила урок?

– Выучила, – говорит она, лихорадочно вспоминая главу из учебника, которую ей велели прочитать. К подошвам босоножек липнет расплавленный битум. Если Катю повалят на него в платье, то его потом не отстирать.

– Я выучила, я выучила, честное слово, – торопливо говорит Катя.

– Тогда рассказывай, билядь. Иначе столкнем вниз, скажем, что сама прыгнула, анаши обкурилась. Ты ведь не хочешь, чтобы твоя папа-мама горевала?

Нет, она не хочет. Она прочитала заданную главу несколько раз и помнит ее почти наизусть: – «Сегодня происходит бурный рост национального самосознания казахов… Свободолюбивый народ сбросил ярмо русского колониализма… Возрождаются национальные традиции… История Казахстана целиком соткана из немеркнущих подвигов целой плеяды народных героев-батыров… Опираясь на древние первоисточники, можно реконструировать элиту казахского кочевого общества XV–XIX веков следующим образом. Хотя Чингисхан, скорее всего, и не был чистокровным казахом, но именно его прямые потомки – ханы и султаны чингисиды (по-казахски «ак суек» – белая кость) стали родоначальниками великой династии…..династии, вот, – повторяет Катя, с ужасом понимая, что начинает запинаться. – Мудрых, э-э, властителей поддерживали потомки, э-э, ближайших сподвижников, э-э, пророка Мухаммада…

– Что ты блеешь, как овца! Внятно говори!

– В начале семнадцатого века, – тараторит Катя, – начался процесс разделения казахского протоэтноса на три жуза, то есть на три орды. Старший жуз охватывал юг современного Казахстана. Средний – север, центр и восток страны. Младший – западные прикаспийские районы…

– Так, а что ты можешь сказать про Абая?

– Абай родился в семье крупного скотовладельца в Шингисских горах. В возрасте восьми лет он поступает в Семипалатинское медресе, где изучает мусульманскую философию, литературу, религиозное вероучение. В школьные годы он изучил не только доступные ему произведения величайших писаталей и поэтов Казахстана, но и сам начал писать стихи. Ранние его произведения с горечью описывают тяжелую жизнь бедняков-жатаков, находящихся под игом русских колонизаторов. Абай называл эту пору «эпохи скорби» «зар заман»…

– Ладно, хватит. Раздевайся, билядь. Совсем раздевайся, догола.

Она дрожит, ее морозит. Отец укрывает ее вторым одеялом, присаживается рядом.

– Все-таки зря ты учебу в Томске бросила, Катюша. У нас русскому теперь даже в техникум не поступить, а о приличной работе и говорить нечего. Бедствуем, нищенствуем. Но тех, кто не платит за квартиру, по новым законам можно вышвырнуть на улицу, и власти вышвыривают русских. Сегодня какого-то старичка за неосторожное слово в автобусе чуть ли не насмерть забили. А за окнами – слышишь? – опять обкуренные юнцы националистические лозунги выкрикивают. Местная милиция их не трогает, а другой милиции нет и не предвидится. Уезжай отсюда, Катюша…

РУССКИЕ, НЕ УЕЗЖАЙТЕ! – гласят лозунги на машинах, разъезжающих по Астане. НАМ НУЖНЫ РАБЫ И ПРОСТИТУТКИ!

Это написано по-русски, потому что казахи давным-давно позабыли свой язык. Да и зачем он им нужен, родной язык? Чтобы измываться над русскими мужчинами? Чтобы превращать их женщин в подстилки? Чтобы обкуриваться и упиваться до полной невменяемости?

Катя не знала ответов, а потому не задавала себе глупых вопросов. Однажды ее повели на дискотеку, там продали на ночь незнакомой компании, а она сбежала. На следующий день отцу проломили голову в подъезде. Какие еще могут быть вопросы?

Отец чудом выжил, Катя тоже оправилась от побоев. Вскоре ее познакомили с повитухой, которая объяснила ей, для чего в действительности предназначены спицы.

Как-то под Новый год местные султаны вывезли ее за город, облили бензином и притворились, что собираются сжечь ее живьем. Это была всего лишь шутка, но, когда Катя пришла в себя, она обнаружила, что потеряла дар речи.

«Умом тронулась», – перешептывались соседи. «Неправда, я не сумасшедшая», – хотелось крикнуть ей, но она не могла. И родителям ничего не сумела объяснить тоже. Папа стал вдруг седенький-седенький, маленький, сгорбленный. Смотреть на него было так больно, что Катя предпочитала часами отлеживаться в своей комнате, уткнувшись лицом в стену.

На стене, как и в детстве, висит старенький домотканый ковер. На нем Серый Волк и Красная Шапочка, но повзрослевшую Катю никто не убедит в том, что у этой или какой угодно другой сказки будет счастливый конец. Потому что в спальне, за стенкой, плачет мама, и, хотя она кусает подушку, ее рыдания отчетливо доносятся до Катиных ушей.

Жаль, что Катя разучилась говорить, очень жаль. Иначе она сказала бы своим родителям: «Не переживайте, все будет хорошо».

Может быть, однажды это у нее получится, тогда впервые за несколько лет они уснут с безмятежными улыбками на губах. А Катя дождется, когда в мире станет тихо-тихо, чтобы ничто не заглушало ее слабый голосок, и спросит: «Что же это такое, господи? Сколько будет продолжаться этот кошмар? Ты все спишь и спишь, а нам в твоих снах так плохо, так плохо…Пробудись же, наконец, и сделай что-нибудь… Хоть что-нибудь… Пожалуйста…»

* * *

– Пожалс-с-ст…

Заговорила? Это так удивило Жасмана, что он сначала ослабил натяжение самодельного аркана, а потом и вовсе отстранился от жертвы. Потерявшая сознание Катька обмякла на столе. Кровь, хлещущая у нее из носа, забрызгала старую газету, постеленную вместо скатерти. Несколько капель расплылось на портрете Назарбаева, сфотографированного еще в эпоху развитого социализма, при орденах и медалях.

Жасман снял с шеи пленницы петлю и, как был, со спущенными до щиколоток штанами, уселся на резную скамеечку – единственный красивый предмет обстановки в лачуге Тулигена Жизебековича, которого Жасман называл просто Тулигеном, а то и вовсе никак не называл. В комнате командира проживали также Марат и Арман, его правая и левая рука, но сейчас оба пьянствовали в доме напротив, у Верки Смердючки. Там же расположилась остальная братва – четверо парней из бывшей дворовой команды Жасмана. Теперь это была вооруженная до зубов банда из семи вполне взрослых мужчин, проворачивающих взрослые дела. Именно поэтому Жасман прихватил в поход свою наложницу, придурковатую Катьку из своего двора. Не в кулак же ему, почти двадцатитрехлетнему, гонять от скуки?

Но теперь русская сучка, которую он таскал за собой, превратилась в обузу. Вчера ночью из Москвы позвонил Жора Рубинчик, сказал, что вылетает в Казахстан дневным рейсом, там пересядет в машину своего карагандинского кореша и после полуночи, ближе к рассвету, прибудет в район поселка, где обосновалась команда Жасмана.

Хорошая новость, просто отличная. Угнанные грузовики с оружием давно обменены на семидесятикилограммовый мешок афганского героина, дожидающегося своего часа в погребе тулигеновского дома. За свои старания Жасман и его бойцы получат на руки пятьдесят штук баксов плюс очередной заказ, который принесет им на десять процентов больше. После проведения первой совместной акции братья Рубинчики пообещали повышать ставки до тех пор, пока доля казахских партнеров не составит сто тысяч. Жасмана такой расклад вполне устраивал. В один прекрасный день, получив на руки причитающуюся ему кругленькую сумму, он прикажет перерезать Рубинчикам глотки, а товар оставит себе. Главное – найти надежный канал сбыта в Москве, которого пока нет. Ничего, время терпит.

Слепо наблюдая за мелким подергиванием грязных Катькиных ног, Жасман попытался представить, как выглядит пачка долларов, которую он вскоре получит от москвичей. Воображаемая картинка получалась весьма внушительной – до тех пор, пока Жасман не вспомнил, что пятую часть суммы придется отдать местному баю, Сарыму Исатаевичу Кабирову.

Этот жирный боров контролировал огромную территорию бывшего колхоза «Заря Востока», переименованного в агрокомбинат имени Ибрагима Алтынсарина. Около десяти тысяч квадратных километров степи с разбросанными по ней поселками, аулами и фермами. Не важно, что хозяйство давно пришло в упадок, а бывших колхозников осталось раз два и обчелся. Главное, что через земли Кабирова пролегали нелегальные маршруты грузовых перевозок, а именно они привлекали Жасмана и его парней. Ничего, скоро они подомнут здешних темных людишек под себя, а уважаемого Сарыма Исатаевича повесят на воротах его распрекрасного дома. С теми деньгами, которыми будет ворочать Жасман, ему сам черт не брат. Да и арсенал бригады, благодаря первому налету, стал тоже солидным: пистолеты, автоматы, крупнокалиберный пулемет «прибой», даже десяток реактивных противотанковых гранатометов. Одну гранату Жасман запустил с плеча для пробы, не удержался. И, увидев, во что превратился после взрыва обгоревший тракторный остов, выбранный в качестве мишени, ясно понял: быть ему здешним хозяином, обязательно быть. Местные жители будут кланяться ему, новому баю, и каждый из них будет в его полной власти, как полоумная Катька, валяющаяся на полу.

Она застонала и тяжело перевернулась на спину, хватая ртом воздух. Сквозь ее пальцы, прижатые к горлу, проглядывала багровая полоса, напоминающая рубец. Смотреть на нее было не слишком приятно. Товар не лучшего качества, к тому же отслуживший свое. Жасман отвернулся.

Покончив с Кабировым, он немедленно переберется жить в его особняк, потому что ему, городскому парню, не слишком приятно ютиться в таких клоповниках, как этот. Поигрывая арканом из обычной бельевой веревки, Жасман скользнул взглядом по убогой обстановке жилища Тулигена. Коробки, узлы с тряпьем, пирамида дырявых ведер, корыто, наполненное железяками непонятного назначения. На сложенной в углу стопке полуистлевших областных газет красуется рыжий портфель из свиной кожи, в котором припрятаны плоскогубцы. Тулиген признался, что с их помощью намеревался вырвать золотые зубы у мертвых водителей в степи, но золотыми никто из них не обзавелся. Жасман не стал хвастаться, что трупы русских – его заслуга. Народная молва сама облетит округу. Уже облетела. Не случайно на семерых парней, появившихся в поселке неделю спустя после расстрела автоколонны, поглядывают со страхом и уважением.

То ли еще будет! Власть, сила, авторитет. Много денег, девочек, жратвы и пойла. На сорок штук баксов в Казахстане можно так разгуляться, что небу жарко станет. А если в придачу удастся отыскать в степи этого мужика, за голову которого Жора Рубинчик назначил дополнительную премию, то будет совсем хорошо. Как, кстати, его зовут? Стоило Жасману хорошенько наморщить лоб, как он тут же вспомнил: ага, Громов. Кто он такой, этот Громов? Наверняка какой-нибудь псих-одиночка. Только ненормальный мог отважиться рыскать в здешних местах в поисках пропавшего родственника. Что ж, возможно, этот бесшабашный Громов и наткнется на тело своего зятя, если от того еще что-нибудь осталось после собачьего пиршества. И сам тоже превратится в падаль. Туда ему и дорога.

Предвкушая расправу над очередным русским, Жасман натянул штаны, встал и, перешагнув через распростертое на полу тело наложницы, прошелся по комнате, слегка пригибая голову, чтобы не чиркнуть макушкой по закопченному потолку. «Как можно жить в такой нищете?» – размышлял он на ходу. Вместо занавесок на окнах – дырявая марля, а наружные наличники давно пошли на растопку. Под прогнившими половицами шуршат мыши, дверь, обитая войлоком, перекошена, у порога валяются черные заскорузлые портянки. Настоящая дыра, особенно по ночам, когда тускло мерцает керосиновая лампа, заправленная никаким не керосином, а какой-то вонючей гадостью, которая не столько горит, сколько чадит. Даже сейчас, когда в окна заглядывает весеннее солнышко, в доме темно. Это потому, что он врос в землю по самые подоконники, как трухлявый заплесневелый пень.

Ни тебе телевизора, ни магнитофона, ни глянцевых журналов с бабами и тачками. Правда, у Жасмана есть краденый мобильный телефон, по которому можно позвонить хоть в Америку, но в Америке он никого не знает, а с родичами в Астане говорить не о чем.

Трудно современному парню в дикой степи. Скучно, тоскливо, абсолютно некуда себя девать.

– Ты, билядь, – крикнул Жасман Катьке. – Хватит прикидываться. Вставай.

Она зашевелилась и села, натужно кашляя и массируя горло. Бесстыжая, как последняя свинья, которой безразлично, что на нее, голую, смотрит мужчина. Совсем опустилась бывшая отличница. А ведь было время, когда она смотрела на Жасмана свысока, поверх своего задранного носа. Теперь вот валяется у его ног, готовая исполнять любую его прихоть, любой каприз. Вот что значит дрессировка. С русскими бабами нужно обращаться, как со скотиной, тогда они начинают тебя уважать. Сила – это единственное, что они понимают.

Жасман, почувствовавший новый прилив желания, прошелся перед кашляющей Катькой гоголем, поигрывая свернутой в кольцо веревкой. Пожалуй, еще один заезд не помешает. Самый последний, прощальный.

Вглядываясь в страдальческое лицо пленницы, он насмешливо спросил:

– Помнишь, как я пригласил тебя в кино, а ты сказала мне: «Сначала умойся, а потом уж за девушками ухаживай»? Помнишь? Видела бы ты сейчас себя, чушка.

Катя медленно подобрала ноги, прикрывая покрытое синяками тело.

– А сочинение, которое ты мне не дала скатать? – продолжал Жасман. – Я просил тебя показать хоть план, а ты загораживала тетрадь рукой и писала, писала. Вот почему ты здесь. – Он взмахнул рукой, охватывая жестом комнату, в которой они находились. – Ты мне совсем не нравишься, у меня были девушки, которые в сто раз лучше тебя, в тысячу. Я мог бы оставить тебя в покое, но не захотел. Теперь ты понимаешь, почему?

– Отпусти меня, – сказала Катя безжизненным голосом, звучавшим совсем не так, как прежде. Словно, учась говорить заново, она совершенно позабыла, что такое человеческие интонации.

– Отпустить? – переспросил Жасман. – А как же наша игра? Разве тебе не понравилось быть кобылкой? – Он взмахнул своим свернутым в кольцо арканом.

– Не надо. Я чуть не умерла.

– Чуть-чуть не считается, – воскликнул Жасман с той непосредственностью, которая была бы уместной на детской площадке или в спортивном зале, но никак не здесь, не в этом затхлом логове, где никто не мог прийти на помощь несчастной одинокой девушке с отчетливым следом удавки на шее.

– Прошу тебя, – Катя заговорила быстрее. – Мама не переживет, если со мной что-нибудь случится. У нее сердце.

– У меня тоже.

– Уже два приступа… Если она узнает…

– Она не узнает, – заверил Жасман пленницу. – А вот если ты будешь кочевряжиться, то твоя мамочка получит по почте отрезанную голову своей доченьки. Так что вставай… Ах-хэй! – завопил он, метнув петлю вслед устремившейся к двери девушке. – Оп-ля!.. Теперь можешь брыкаться сколько угодно… Мне только в кайф… Вот так…

Рванув на себя туго натянутый аркан, Жасман пронзительно захохотал. Ему никогда не доводилось слышать, как делают это гиены, поскольку гиены в здешних степях не водились, а потому собственный смех казался ему просто веселым и жизнерадостным.

– Ну-ка, подставляй круп, кобылка… дядя Жасман будет тебя объезжать…

Давясь хриплым рычанием, клокочущим в глотке, он покрепче зажал в кулаке веревку и потянул ее на себя. О-о, какое ощущение! Раскаленный шампур в нежнейшей мякоти свинины!.. Подминая под себя барахтающуюся жертву, Жасман упал на пол, ненадолго позабыв обо всем на свете, включая собственное имя.

* * *

Когда в глазах рассеялась черная муть, комната, в которой обнаружил себя Жасман, показалась ему еще более отвратительной, чем прежде.

Опираясь о неподвижное тело Катьки, он тяжело встал, брезгливо осмотрел себя, поднес к лицу собственные руки. Эта сучка умудрилась обгадиться напоследок, перепортив Жасману удовольствие. Пришлось спешно мыться у рукомойника, подвешенного на кривом гвозде в углу. Ведро под раковиной вскоре переполненилось грязной водой, пролившейся на пол, но Жасману было не до таких мелочей. Тщательно застирав перед штанов и манжеты свитера, он окинул себя критическим взглядом и остался не слишком доволен. Кажется, от него пованивало, хотя в закупоренной халупе трудно было сказать наверняка.

Опрыснувшись терпким одеколоном и причесавшись, Жасман почувствовал себя лучше. На труп, скорчившийся посреди комнаты, он старался не глядеть. На веревку тоже – уж очень она напоминала змею. Сунув трясущиеся руки в карманы, Жасман пнул входную дверь и вышел во двор, стараясь держаться как можно более уверенно и независимо. Сплюнул. Закурил. Окликнул Тулигена, который, примостившись на корточках подле сарая, скреб ножом картофелины, мелкие, как грецкие орехи.

– Иди сюда, – сказал Жасман по-казахски. – В комнате нужно прибрать.

– Я убирал, – соврал Тулиген. – Утром. Пока вы спали.

– Там эта стерва подохла, Катька, – пояснил Жасман, переходя на русский язык. – А перед смертью нагадила посреди комнаты.

– Вот же беда какая, – запричитал Тулиген, торопливо ковыляя к дому на своих кривых бульдожьих ногах, обутых в грязные галоши. Даже не верилось, что когда-то он был уважаемым человеком. Жалкое зрелище.

– Катьку куда-нибудь денешь, – буркнул Жасман, вынимая руки из кармана. Они у него больше не дрожали: руки как руки. Он переплел пальцы и с наслаждением потянулся.

– Куда ж я ее дену? – заволновался Тулиген, нерешительно перетаптываясь у двери. Было заметно, что он не в восторге от поручения.

– Денег хочешь? – спросил Жасман, подставляя мальчишеское лицо солнцу.

– Хочу, кто же их не хочет?

– Тогда что-нибудь придумаешь. Можешь даже Катьку к себе на печь забрать, потешишь душу на старости лет. Пока она окончательно не завоняется.

Жасман хотел было рассмеяться своей удачной шутке, когда увидел несущуюся по улочке «Ниву», за рулем которой сидел один из его бойцов, Садамчик. Резко затормозив возле калитки тулигеновского двора, он выбрался наружу и, пошатываясь, бросился к своему командиру:

– Появился!

– Кто появился? – недовольно поинтересовался Жасман, втягивая носом запах перегара, распространившегося в весеннем воздухе.

– Этот, как его? – тараторил Садамчик. – Во, Громов!.. С ним вроде еще какой-то мужик и две телки-метелки.

– Может, тебе это приснилось?

– Не, я не спал. Меня за водкой послали в столовую, а там они…

– В какую столовую? – тупо спросил Жасман, не успевший как следует переварить новость.

– Как в какую? – опешил в свою очередь Садамчик. – Тут одна всего на всю округу. Та, что возле трассы. Десять минут езды.

– С чего ты взял, что это был Громов? Ты его собственными глазами видел?

– Не, я только машину видел. Белая «семерка», номера курганские. Спрашиваю у алкашей местных: «Кто приехал?» Они говорят: «Хрен их знает – два мужика и две бабы». Про три «КрАЗа» у всех расспрашивают. Мол, не слышно ли чего про нападение на колонну грузовиков? А фамилия водилы, которого они ищут, Костин… не, Костечкин.

Садамчик, довольный собой, выпятил грудь, часто задышал перегаром.

Жасман с трудом удержался, чтобы не съездить по его сияющей физиономии кулаком. Когда он разжал пальцы, на ладони остались красные отметины от ногтей. Разглядывая их, он проворчал:

– Дуй за остальными. Поедете впятером, Арман – старший. Погоди, – остановил он кинувшегося исполнять приказ бойца. – Марата ко мне пришлешь. Все-таки в доме не мешок муки припрятан. Мало ли чего…

– Ага!

Поскользнувшись на коровьей лепешке, Садамчик повернулся к командиру спиной, но был схвачен на плечо и возвращен в прежнюю позицию.

– Мужиков в плен не брать, они мне тут на хрен не упали, – размеренно произнес Жасман. – Только головы им отрежете и привезете, чтоб москвичам предъявить. А вот баб целиком прихватите, в хозяйстве пригодятся.

– Слушай, – Садамчик пьяно округлил глаза. – Давно хотел спросить. Как оно с веревкой, классно выходит?

– Выходит всегда хорошо, – сказал Жасман, морщась. – Заходит плохо.

– Это ты про Катьку? – усомнился Садамчик. – Не может быть. Помнится, мы ее на Восьмое марта впятером…

Клац!

Нанеся бойцу размашистый удар по нижней челюсти, Жасман помог ему удержаться на ногах и наставительно сказал:

– Забудь про Катьку. Я ее отпустил.

– Ты что? – спросил Садамчик, трогая стремительно напухающую губу.

Скорее всего он имел в виду вовсе не Катьку, а неожиданную выходку командира, но Жасман, занятый своими мыслями, истолковал вопрос по-своему.

– Я ее отпустил, потому что мне стало ее жалко, – сказал он. – Хватит девахе мучиться, пусть отдыхает. Я же не зверь какой-нибудь! – воскликнул он с вызовом.

Садамчик заглянул в его стеклянные глаза и торопливо закивал головой:

– Конечно. Ты правильно поступил, командир. По справедливости.

– По справедливости, – повторил Жасман. – Я поступил с Катюхой по справедливости, пусть все знают. – И вдруг, выпучив глаза, заорал на весь поселок: – А теперь езжайте и привезите новых баб, свежих! Мы их всех поимеем, сколько есть на белом свете. Аттан!

– Аттан! – подхватил Садамчик знаменитый клич Богенбай-батыра.

Дословно это означало: «В поход!» На самом деле банда казахских парней намеревалась лишь убить пару русских мужчин и изнасиловать их женщин. Всего-то навсего.

Глава 13 …среди невиданных зверей…

– Привал, – объявил Громов, выруливая на площадку перед придорожной закусочной. По выщербленному тракторными гусеницами асфальту гуляли миниатюрные смерчи пыли, летали бумажные клочья, мелкий сор, сухие былинки. Светило солнце. Дул теплый ветер. Временами усиливаясь, он приносил издалека ленивый собачий брех. Двое выцветших мужичков в одинаковых кепках сидели на крыльце и курили одну папиросу на двоих, бережно передавая ее из рук в руки.

– Не лучше ли перекусить всухомятку? – спросила Наталья, недоверчиво вглядываясь в плоское одноэтажное здание закусочной, обнесенное низеньким заборчиком, выкрашенным в нежно-голубой цвет.

– А по-моему, здесь очень даже неплохо, – предположил Корольков, сглатывая обильную слюну. – Поглядите, какие окна чистые. И дым из трубы валит. Наверняка тут прилично кормят.

– Боюсь, местные повара не успели подготовиться к приему такого едока, как ты, – фыркнула Ленка. – Трехведерный бак свежих щей – вот и все, что они смогут предложить. Для тебя – капля в море.

– О свежих щах даже не мечтайте, – сказал Громов, потягиваясь, как кот. – Возле столовой нет ни одной машины, кроме нашей. А раз есть некому, то и готовить совсем не обязательно.

– Чем же они тогда здесь занимаются, работники столовой? – удивилась Наталья.

– Топят печь. Точат лясы. Спаивают местных пьянчужек, надеясь, что те загонят им по дешевке часы или сапоги. – Громов пожал плечами. – Да мало ли чем можно занять себя в просвещенном двадцать первом веке?

– Тогда для чего нам нужна эта тошниловка? – недовольно спросила Ленка. – Мы-то, надеюсь, не станем продавать часы и обувь?

– Это уж как получится, Лена. В России говорят: от сумы да тюрьмы не зарекайся.

– А в Казахстане как говорят? – подключился к разговору Корольков. Если бы он что-то и продал, то свое долгополое пальто, которое так и не удалось сменить на что-нибудь более подходящее для путешествий по степным просторам.

– В Казахстане говорят: «Прошла зима, настало лето. Спасибо Назарбаеву за это». – Громов обвел взглядом пустынное шоссе, нацелил прищуренный глаз на солнце и скомандовал: – Ну-ка, проходите внутрь и устраивайтесь за самым чистым столом, который сможете найти. Можете даже что-нибудь заказать.

– А вы? – полюбопытствовал Корольков.

– Я переговорю с местным населением. – Короткий взмах в направлении докуривших папиросу мужиков. – Надеюсь, эти не станут притворяться глухонемыми, когда заслышат про «КрАЗы».

– Я тоже надеюсь, – помрачнела Ленка.

И казахи, и русские, к которым они обращались за помощью, лишь разводили руками и мотали головами. Чересчур уж энергично, чтобы принимать их отговорки за чистую монету. А ведь что-то произошло, и обитатели степи об этом знали. В воздухе ощущалась тревога. Неуловимая, как запах далекой гари.

– Мы и здесь ничего не выясним, – сказала Ленка с отчаянием. – Ничегошеньки. Они все сговорились. Почему бы не предложить им денег, папа?

– За деньги они тебе такое понарассказывают, только успевай глазами хлопать, – скептически произнес Громов. – Про лохнесское чудовище, обитающее в здешних ручьях. Про снежного человека и НЛО, совершивший посадку во дворе колхозного счетовода. Нужны тебе эти байки?

– Мне нужна правда, папа.

– Не уверен, не уверен, – пробормотал Громов, но не раньше, чем трое его спутников потянулись ко входу в закусочную. Они шли гуськом, как пленные, которые уже перестали надеяться на победу.

Ничего удивительного. Громов тоже не рассчитывал на добрые вести. Более того, во время предыдущей остановки он действительно дал денег встреченной старушке и услышал от нее то, что и ожидал услышать. Сама старушка, конечно, ничего не видела, но в ее поселке поговаривали о недавнем нападении на колонну грузовиков, следовавшую через степь на юг. Водителей, которых было около десятка, безжалостно перестреляли, машины угнали в неизвестном направлении. Вот и вся история.

В принципе, разумнее всего было повернуть назад или обратиться в милицию. Но Громов приехал в Казахстан вовсе не для того, чтобы совершать здесь взвешенные, обдуманные поступки. В данный момент он намеревался обзавестись какой-нибудь более конкретной информацией, а потом определить свою разношерстную команду на постой и отправиться на поиски тех, кто убил его зятя.

Зачем? – спросил он себя, когда эта программа-минимум прочно укоренилась в его мозгу. И сам себе же ответил: чтобы не прятать глаза от дочери. Сейчас рано посвящать ее и остальных в подробности, но потом все равно придется сказать правду. О том, какая участь постигла Андрея. О том, как расплатились за это его убийцы…

Невозможно изменить день вчерашний, но есть способ немного облегчить дочери день завтрашний, а ради такой малости Громов был готов на многое. Почти на все.

* * *

Опустившись на корточки перед мужиками в кепках, он произнес:

– День добрый. Как жизнь?

– Нормально, ну ее в жопицу, – откликнулись аборигены.

– А здоровье?

– А здоровье и того лучше, ну его в жопицу тоже. – Один из мужиков деликатно сплюнул на ступеньку.

– Хочу задать вам несколько вопросов, – сказал Громов, вставляя в рот сигарету.

– Мы тоже много чего хотим. – Две пары глаз, затененные козырьками кепок, уставились на сигаретную пачку в руках приезжего.

– Угощайтесь.

– Спасибочки.

Две руки поочередно потянулись к подношению, торопливо выхватывая сигареты за фильтры. Пальцы собеседников были такие грязные, что осталось лишь предложить со вздохом:

– Забирайте уж все.

– Спасибочки.

– Травитесь на здоровье, – любезно произнес Громов, выпустив две струйки дыма из ноздрей. – Так как насчет разговора?

– Смотря об чем, – сказали ему. – Ежели, к примеру, о бабах, ну их в жопицу, то завсегда пожалуйста.

– Можно и о бабах, – согласился Громов, придерживая сигарету зубами. – Видели тех, с которыми я приехал? Одна из них – моя дочь. Ее муж находился в одном из тех грузовиков, на которые напала банда. Это случилось где-то неподалеку, совсем недавно. Вы должны помнить.

– Это теперь называется разговором о бабах?

– М-гм. Почему бы и нет?

Один из мужиков, тот, который понаглей и помоложе, неожиданно хлопнул себя по ляжкам и загорланил:

– Взять бы бабу белую да вина бы красного, и долбать по-черному аж до утра ясного!

Улыбка его была совершенно идиотской, а глаза предусмотрительно прятались под низко надвинутой кепкой.

– Ну-ну, – предостерегающе проворчал Громов. – Не такой-то ты пьяный, чтобы цирк передо мной устраивать.

– А мы не пьяные, – заверил его второй мужик, правильно оценивший ситуацию. – Немного обкуренные, это да. – Он покосился на раздавленную папиросу у своих ног. – Тут травяного дурмана хоть жопицей ешь. Тока русского человека он не берет по-настоящему. Глупый кайф. Нет того веселья.

– Вот водочка – это да, – мечтательно крякнул его товарищ. – Как шарахнет по мозгам, так сразу жить становится легче, жить становится веселее.

Громов жестом фокусника извлек из кармана пятидесятирублевку и положил ее на крыльцо.

– Колитесь, – предложил он. – Что за люди напали на три «КрАЗа» и сопровождавший их «жигуленок»? Куда подевались водители? Кто-нибудь из них уцелел?

– У меня голова на плечах тока одна, ну ее в жопицу, – пробормотал один из мужиков. – В наших краях болтать языком попусту не принято. Вырвут язык-то.

– Зачем попусту?

На первую купюру легла вторая, точно такая же. Чтобы деньги не унесло ветром, Громов накрыл их камешком, поднятым с земли.

– Вот, допустим, мы тебе на твои вопросы ответим, – произнес тот, что помоложе, задумчиво глядя на небо. – Ты своего добился и, допустим, поехал дальше. А нам чегой дальше делать?

– Жить, – просто сказал Громов. – Тебя как зовут?

– Василий, – неожиданно для себя отозвался мужик. – Вася то есть. – Голос у него стал сиплым, как у петуха, надорвавшего спозаранку глотку собственным дурашливым кукареканьем.

– Будем считать, что о бабах мы уже перекалякали, Вася-то-есть. Теперь давай о жизни. Она у каждого одна и заканчивается всегда одинаково. Все дело в сроках – понимаешь, что я имею в виду? Глупо помирать раньше времени, согласен?

– Трезвому помирать еще глупей, – твердо заявил мужик постарше. – Я точно знаю.

– Откуда? – удивился Громов.

– У меня четыре раза кондрашка была. – В воздухе возникло соответствующее количество пальцев. – Вот я и решил: ежели помирать, то с музыкой, по пьяному делу. Добавляй еще на пару бутылок, командир, и считай, что сговорились.

– Это последняя, – предупредил Громов, накрывая камешком еще одну пятидесятирублевку. – Но вам придется хорошенько постараться, чтобы отработать эти деньги. Давайте напрягите память как следует.

Оба мужика послушно нахмурились, сделавшись похожими на родных братьев.

– Опщем, дело было так, – заговорил старший. – Говорят, караван брали не тутошние, залетные. Молодняк. Сущие звери. Главаря их, кажись, кличут Жасмином или Жасманом, ну его в жопицу. Не знаю, когда это в точности случилось – неделю или полторы назад, – но дальнобойщиков они положили, факт.

– С ними вроде бы трое москвичей были, – вставил, откашлявшись, второй. – Врать не буду, потому как сам не видел, но слухи такие ходят. Циркулируют слухи. – Для наглядности он помахал рукой над головой. – Тока сразу после налета москвичи тю-тю.

– Молодые поначалу тоже исчезли, а недавно опять объявились.

– Жасман и его команда – они кто, казахи?

– Ну не русские же. Сказано тебе: звери.

– Сколько их всего? – спросил Громов, прикрыв сверкнувшие глаза.

– То ли шестеро, то ли семеро.

– Где они сейчас? – Когда Громов поднял веки, его зрачки светились опасным ртутным светом.

Мужики, не сговариваясь, подобрались, чтобы моментально вскочить на ноги, ежели странный незнакомец примется буйствовать.

– Слева грунтовка, видишь? – Один из них ткнул в указанном направлении пальцем. – Ежели ехать по ней, никуда не сворачивая, то аккурат в поселок уткнешься. Там Жасмин… или Жасман… со своими бандюками и окопался.

Поразмыслив, рассказчик определил банду в пресловутую жопицу, а его товарищ добавил:

– Туда лучше не соваться. Они местным заплатили, чтобы те за дорогой приглядывали. Опщем, неожиданного визита не получится. Тут военная хитрость требуется, а лучше, без всяких хитростев, забыть туда дорогу, и дело с концом.

Громов встал и кивнул в направлении столовой:

– Сюда бандиты наведываются?

– А то! Один из них совсем недавно подъезжал, беленькую брал, всего четыре пузыря. Значит, скоро опять нарисуется.

– Ты уверен?

– Эге. Два литра на семь рыл – это ж все равно как слону дробинка.

– Дробинки, конечно, маловато будет, – пробормотал Громов. – Забирайте деньги, только сразу в загул не кидайтесь, посидите пока на крылечке.

– О нашем разговоре, конечно, ни гугу? – хитро прищурился тот мужик, что постарше.

– Наоборот, – сказал Громов, поднимаясь по ступеням к двери.

– Это как же так? – опешили собеседники.

Громов оглянулся на них через плечо и отчетливо произнес:

– Я приехал из России искать родственника, его фамилия Костечкин. Сижу в столовой и задаю вопросы каждому встречному. Если жасминовые стрелки узнают об этом от вас, я буду вам только благодарен.

– Их много, – угрюмо произнес тот, что помоложе. – Не связывайся с ними.

– Уезжай, – поддакнул его товарищ.

– Не могу, – сказал Громов. – Моим спутникам нужен отдых, а мне не терпится повидаться с героем местных преданий. – Бросив взгляд на пыльное облако, катящееся по проселочной дороге, Громов уточнил сквозь стиснутые зубы: – С доблестным батыром Жасманом, пусть земля ему будет камнем.

Войдя в тесный тамбур, отделяющий обеденный зал от улицы, он первым делом переложил взведенный пистолет в правый карман куртки, а уж потом толкнул входную дверь.

* * *

В ожидании Громова его спутники, расположившиеся за допотопным дюралевым столиком с пластмассовым верхом, пытались освоиться в довольно-таки неуютной обстановке. На столешнице были выцарапаны всякие гадости, стулья на разъезжающихся ножках нещадно скрипели, от стен тянуло сыростью. С потолка свисали пыльные шары светильников, по углам колыхались лохмотья паутины. Прямо в обеденном зале находился умывальник на три раковины, в кранах которого воды не было, хотя на полу растеклась приличная лужа. Лакавшая из нее кошка смерила вошедших долгим пристальным взглядом и, брезгливо подергивая лапками, удалилась за кадку с фикусом.

– Что-то мне совершенно перехотелось есть, – признался Корольков, втянув ноздрями воздух.

В большом холодном помещении пахло не съестным, а хлоркой, тараканами и еще чем-то таким, отчего к горлу подступала тоска, кислая, как желудочный сок. В похожем на амбразуру окошке возникла то ли буфетчица, то ли подавальщица в джинсовой куртке, надетой поверх вязаного платья интенсивного фиолетового цвета. Стоило Ленке подумать, что это, по всей видимости, лучший наряд женщины, как ей сделалось тоскливо. Словно она сама простояла за этим прилавком всю свою жизнь. С поджатыми губами, выкрашенными сизой помадой, в фиолетовом платье, под которым угадываются застиранные до дыр безразмерные трусы.

Заметив, что посетители не торопятся с заказами, буфетчица отступила в глубь своей каморки и принялась молча наблюдать за ними своими жгучими глазищами, в которых не было ни единой искорки приветливости.

– За что она нас так ненавидит? – спросила Ленка, хотя прекрасно знала ответ. – За то, что мы посидим немного и поедем дальше, а она останется. Навсегда останется здесь, в этой глуши. В этой самой столовой, за этим самым прилавком, обитым поцарапанной жестью. В этом дурацком кокошничке, криво сидящем на ее иссиня-черной шевелюре несостоявшейся Клеопатры. Она никогда никуда не уедет. Ей некуда.

– Как только вернемся, – трещал Корольков, – первым делом сходим в ресторан, в самый лучший. Это даже хорошо, что мы повидали изнанку жизни. Будет с чем сравнивать.

– Да, хорошо, – без энтузиазма соглашалась Наталья.

– Я вижу, ты не понимаешь. Но ведь это так просто. Не замерзнув как следует, не оценишь все достоинства тепла. Не переболев, не поймешь, как хорошо быть здоровым. Если существует свет, то обязательно должна быть тень…

– Угу, тень… У меня кожа на руках потрескалась, а под ногтями грязь.

– Зато как приятно будет потом сделать маникюр, представляешь?

– Представляю. Ногти придется под корень срезать…

Пропуская мимо ушей болтовню спутников, Ленка перевела глаза на единственного постороннего посетителя, который, казалось, просидел тут со дня открытия столовой. Бледный, как смерть, со вздыбленными волосами, в драном ватнике, он перехватил направленный на него взгляд и с вызовом крикнул:

– Я был бригадиром мелиораторов!.. И оператором насосной станции тоже был!.. Мне переходящее знамя ударника социалистического труда вручали…

Сообщив эти подробности своей биографии, мужчина выпил водки, вцепился зубами в явно черствую буханку серого хлеба и опять замкнулся в себе. На его столе, усыпанном крошками и луковой шелухой, стояла жестянка из-под бычков в томате, в которой тлел окурок папиросы. Прежде чем вторично приложиться к стакану, мужчина чокнулся с этой дымящейся банкой и что-то угрожающе пробормотал.

«Русский народ – очень хороший народ, – подумалось Ленке. – Просто замечательный народ. Но почему тогда отдельно взятые люди такие плохие?»

– Таких бы горлопанов сразу на лесоповал, – хмуро сказал Корольков, притронувшись к пистолету, выпирающему под свитером. – Изолировать отбросы общества где-нибудь в тайге, и пусть себе варятся в собственном соку. Остальные сразу вздохнут свободно.

– А ты не боишься, что тебя туда тоже определят? – спросила Ленка.

– С какой стати?

– Должен же кто-то заниматься снабжением изолированных подонков. Станешь поставлять в зону оружие, наркотики, маленьких детей. Все, на что существует спрос.

Корольков развел руками:

– Нет, ты совершенно невыносимый человек! Злопамятная, как старая дева.

– Зато ты у нас человек приятный во всех отношениях. Коммерсант без страха и упрека.

– Да хватит вам собачиться, – вмешалась Наталья.

Закинув ногу на ногу, она горестно созерцала треснувшую подошву своего сапожка и жалела о том, что ввязалась в это путешествие за тридевять земель. И зачем только пожалела Игорька, поддавшись минутному порыву? Не зря говорят: прислушайся к голосу совести и поступи наоборот. Жалость – глупое, вредное чувство. Связав свою судьбу с Игорьком, она многое потеряла, но пока что ничего не получила взамен. Одни только обещания, которыми сыт не будешь.

– Мы не собачимся, мы дискутируем, – натянуто улыбнулся Корольков, накрывая ладонь Натальи своей. – Наша Елена Премудрая считает меня исчадием ада, а сама она, разумеется, чуть ли не ангел. Но тщеславие – это такой же грех. Один из маленьких бесенят, готовых служить большому боссу, – дьяволу.

– Когда у людей заканчиваются внятные аргументы, они ударяются в мистику, – сказала Ленка. – Натворят что-нибудь, а потом оправдываются: черт попутал.

– Но ведь так оно и есть!

– Враки! Чертей придумали специально для того, чтобы было на кого сваливать свою вину.

– А может, и бога придумали?

– Может быть. Так удобнее. Мол, раз бог есть, то душа у меня бессмертная, ее всегда можно будет отстирать. Когда-нибудь потом. Накануне Страшного суда.

– Заколебали меня ваши дискуссии, – заявила Наталья, обнаружившая, что подошва второго сапожка тоже дышит на ладан. Ей припомнилось, что все жаркие споры между мужчинами и женщинами заканчиваются в постели, и это не могло способствовать улучшению ее настроения. – Заколебали! – убежденно повторила она, притопнув ногой, опущенной на пол.

Это получилось у нее так громко, что задремавший было бледный пьяница встрепенулся, поглядел в их сторону и погрозил кулаком:

– Веселитесь? Зюганов вам еще наши слезы припомнит, буржуины проклятые!.. Я всю жизнь пахал!.. Чего ради?.. Где в этой долбаной стране хоть что-нибудь мое?

Пьяница вновь уронил голову на грудь, продолжая бурчать что-то нечленораздельное.

– Утихомирить его? – спросил у дам Корольков, схватившись правой рукой за спинку стула, на котором сидел.

– Расслабься, герой, – фыркнула Ленка. – Чтобы выглядеть настоящим мужчиной, совсем не обязательно сверкать глазами на всяких доходяг. Выпячивать грудь любой индюк умеет.

– Кто индюк? – спросил Корольков, уши которого начали стремительно наливаться малиновым цветом.

– Некоторые, конечно, любят изображать крутых, – продолжала Ленка, не глядя на него. – Пыжатся, надувают щеки, без нужды оглаживают рукоять пистолета, из которого с трех шагов в горшок не попадут… Мужское достоинство таких – пф-ф, мыльный пузырь. Картофелина в плавках.

– Кар… Картофелина?

– Или огурец.

Корольков открыл рот, чтобы дать этой наглой особе достойную отповедь, но так ничего и не придумал. А когда подошедший Громов поинтересовался, что творится с его ушами, дерзко заявил:

– Вы лучше за языком своей дочери следите. Мои уши вас не касаются.

– Все отношения выясняете, – понимающе кивнул Громов. – Что ж, не смею мешать. Вы оставайтесь здесь, а я устроюсь вон там, – он указал подбородком на одинокий столик, придвинутый к стене подле окошка для выдачи пищи.

– Что-то должно случиться? – догадалась Ленка, и ее сердцу стало тесно в груди. – Ты собираешься стрелять?

– В кого? – пискнула Наталья, голова которой по-птичьи завертелась по сторонам.

– Ничего не понимаю, – пожаловался Корольков, уши которого мгновенно охладились до нормальной температуры. – Что происходит?

– Принимаются меры предосторожности, чтобы нас нечаянно не задело шальной пулей, – процедила Ленка, не сводя глаз с отца. – Так, папа? Тебе удалось что-то выяснить?

– Ничего конкретного, – пожал плечами Громов. – Но если мои предположения верны, то скоро тут могут появиться люди, которые могут располагать полезной информацией.

«И оружием, – добавил про себя Корольков. – Вот оно, началось. Ты этого хотел, Игорек? Тебе не терпелось найти приключения на свою голову? Считай, что твоя мечта осуществилась».

– Может быть, нам подождать в машине? – тревожно спросила Наталья. Прохудившаяся обувь перестала казаться ей такой уж большой проблемой.

– Не лучший вариант, – спокойно ответил Громов. – Я хочу, чтобы вы находились у меня на виду и вместе с тем не путались под ногами.

– Что с Андреем? – хрипло спросила Ленка.

– Понятия не имею.

– Ложь! Я спрашиваю: что с Андреем?

Отец положил руку на плечо дочери:

– Скоро узнаем. Только, ради бога, не вставай с места, когда здесь начнется заваруха.

– А я? – Голос Королькова дрогнул. – Что делать мне? – Пистолет, заткнутый за ремень его брюк, сделался очень тяжелым и неудобным.

– Твоя задача будет посложнее, – Громов ободряюще улыбнулся. – Закажи поесть и развлекай наших дам непринужденной светской беседой. Кто бы ни вошел, сколько бы их ни было, ни на кого не обращайте внимания. – Он заглянул в глаза всем спутникам поочередно. – На меня тоже. Меня здесь нет, ясно?

– Ничего мне не ясно, – жалобно сказала Ленка. – Ты можешь объяснить по-человечески?

Отцовские пальцы стиснули ее плечо сильнее.

– Все объяснения потом. Ни о чем не беспокойся. Я все улажу.

С этими словами он отошел от стола и направился к буфетчице, заскакавшей при его появлении козой.

Минут через десять перед каждым из четверых путешественников стояла тарелка со слипшимся комком холодных макарон, увенчанных ломтями бурой конской колбасы. Ковыряя это неаппетитное месиво алюминиевой вилкой, Ленка поглядывала из-под нависшей челки на отца, сидящего в десятке метров от остальной компании. Непонятно для чего он выставил на свой стол бутылку скверной водки с размытой этикеткой и даже наполнил ею граненый стакан, к которому, впрочем, больше не прикасался.

Он похож на большого охотничьего пса, подумала Ленка. Пес кажется скучающим и даже ленивым, но добыча от него не уйдет. След взят. Сколько бы дичь ни металась теперь по полям, деваться ей некуда.

Одна беда – у этого одиногого угрюмого пса давно нет хозяина. И если уж он вцепится кому-то в глотку, то оттащить его будет некому.

* * *

Не только Ленка наблюдала за Громовым. Буфетчица тоже не сводила с него глаз и тоже старалась делать это незаметно.

Ее звали Ириной, а фамилия ее была Махно, о чем она старалась лишний раз не распространяться. В молодости она представлялась мужчинам лаконично и не без кокетства: «Ирэн», но уже после первой проведенной вместе ночи они начинали называть ее Иркой и грубо требовали пожрать. Так было сначала в Киеве, потом в Иркутске, Семипалатинске и, наконец, в этом пришедшем в упадок агрокомбинате имени Ибрагима Алтынсарина, куда Ирину занесло на сороковом году жизни с фингалом под левым глазом и денежными накоплениями в сумме 17 542 рубля 50 копеек, равномерно распределенными в обеих чашечках лифчика.

Три года, проведенные Ириной в стенах придорожной забегаловки, мало что изменили в ней да и, вероятнее всего, остались ею попросту незамеченными. Ей совершенно не хотелось вспоминать цепь трагических ошибок и случайностей, приведших ее сюда. Она старалась не думать, в кого превратилась, что за люди окружают ее, где и почему она находится. Иногда, правда, наступали моменты ясного понимания своего падения. В такие дни она становилась агрессивна, отказывалась разогревать водителям биточки, дула в одиночку шампанское вперемешку с кока-колой, истерически плакала, смеялась, ругалась, швыряла в стену предметы, оказавшиеся под рукой. Ей опять хотелось быть столичной штучкой, хотелось громкой музыки, ярких красок, хотелось слышать и произносить красивые слова: Коко Шанель… Ив Сен-Лоран… «Мерседес»… Сент-Женевьев-де-Буа…

Тогда она зазывала к себе на ночь дальнобойщика поматерее и не успокаивалась до тех пор, пока ее не затрахивали до полного изнеможения. Извиваясь под мужиками, Ирине нравилось объявлять себя то царицей, то валькирией, то невинной монашкой, которую отдали в монастырь еще в раннем детстве и которая всю жизнь провела в постах и воздержании. Тут партнеры, как правило, принимались рычать и долбили не умолкающую Ирину с таким остервенением, что у нее глаза на лоб лезли. После этого наступало облегчение. Положительный терапевтический эффект, как выразилась бы она в ту давнюю пору, когда была еще не Иркой, а Ирэн.

Секс для сорокалетней бабы – лучшая терапия. Важно уже не с кем, а как. Ирине были безразличны мужчины, ночующие в ее постели, она никого не запоминала в лицо или по имени, а если вдруг ей взбредало в голову к кому-нибудь обратиться среди ночи, то она просто хватала мужика рукой за член и напрямик говорила, чего хочет.

Сегодня утром, выставив очередного хахаля за порог, она подошла к щербатому зеркалу, и увиденное настолько понравилось ей, что Ирина вполголоса запела: «Шумит, шуми-ит ночной Марсель в притоне «Трех бродяг»…»

Щеки ее смотрелись двумя румяными яблочками, губы припухли, к черным волосам вернулся молодой блеск. Не то что серая пакля на голове ночного гостя, представившегося хозяйке поэтом Воронцовым, публикующимся в журнале «Уральский следопыт» под псевдонимом Ворон. Его реденькие волосики, осыпавшиеся во множестве во время возни в постели, темнели, извиваясь, на подушке. Собирая их, Ирина вспоминала стихотворение, продекламированное Вороном после второго стакана.

Да, поэт – это вам не какой-то там мужлан, с которым и поговорить не о чем. Такого и по фамилии запомнить не грех. Вежливый, веселый, приятный в обхождении, перед тем как задремать, непременно спросит: «Тебе было хорошо, радость моя?»

Хорошо, уй как хорошо!

Еще вчера Ирина казалась себе чуть ли не старухой, однако теперь все разительным образом переменилось. Тело ее сбросило вдруг пыльный кокон апатии и оцепенения, в котором, лишенное способности сопротивляться, тихо угасало в последние годы. «Я как бабочка, народившаяся на свет, – подумала Ирина. – Вся такая звенящая. Точно натянутая тетива».

В таком лирическом настроении прикатила она в столовую на велосипеде с мужской рамой, скинула сапоги, переобулась в растоптанные туфли-лодочки и заняла свое рабочее место за окошком-амбразурой.

Неясное предчувствие томило ее грудь. Вот распахнется вдруг дверь и войдет ОН. Опрятный, солидный, из той породы мужчин, которые хранят деньги в бумажнике, а не распихивают мятые червонцы по карманам, которых у них больше, чем самих червонцев. ОН сразу заметит Ирину и, приблизившись, поприветствует ее полупоклоном. «Честь имею представиться, мадмуазель. Зовут меня так-то и так-то, проживаю я там-то и там-то, так что не соблаговолите ли вы выйти за меня замуж и провести остаток жизни в моем родовом поместье?» – «Соблаговолю, отчего же не соблаговолить».

Предвкушение счастливых перемен было настолько сильным, что Ирина на всякий случай принялась вычислять, когда у нее начнется менструальный цикл. Обидно получится, если первые свидания придется провести с марлевыми тампонами между ног. Настоящей любви это, конечно, не помеха, но…

Ее размышления были прерваны появлением странной компании, выбравшейся из легковушки на площадке перед столовой. Два мужика и две бабы – не слишком удачный расклад для Ирины, однако дыхание ее непроизвольно участилось. До начала месячных еще три-четыре дня, за это время можно многое успеть.

Зрачки Ирины расширились. Мужчина, верховодивший остальными, выглядел примерно так, как представлялось ей в мечтах. Давно уже не мальчик, хотя моложав и подвижен, черноволос, отлично сложен, уверен в себе. Когда он бросил взгляд сквозь окно столовой, выяснилось, что глаза у него светло-серые, необыкновенно ясные, зоркие. Повинуясь взмаху его руки, трое спутников поднялись по ступеням и вошли в зал, а сам он остался снаружи, о чем-то толкуя с местными алкашами, доброго слова не стоившими.

Ирина переключила внимание на вошедших. Первым шагал плохо выбритый блондин тридцати с небольшим лет, по виду – бизнесмен, хотя весь мятый, потрепанный. Издалека приехал и вовсе этому не рад. Путешествия не его стихия. Пройдет совсем немного времени, и он оплешивеет, обзаведется брюшком и вторым подбородком. Рохля, оценила его Ирина. Гоголь-моголь ходячий. Иметь с таким дело – все равно что сарделькой тешиться.

Молодые женщины, следовавшие гуськом за бизнесменом в мятом пальто, держались так, словно были незнакомы друг с другом. Та, что в болоньевой куртке, потемнее и повыше. Светловолосая, та, что в кожанке, уступает ей ростом, но не характером. Обе в джинсах, у обоих походка городских фиф, привычных вихляться и подпрыгивать на каждом шагу. Парфюмерный аромат, струившийся от обеих, не смог обмануть Ирину: дамочки провели в машине не один день, так что зря они крутили своими породистыми носами, принюхиваясь к запахам столовой. «Сначала помойтесь, приведите себя в порядок, а потом уж нюхайте», – сказала бы Ирина, если бы кто-то поинтересовался ее мнением.

Ее взгляд вновь пронзил оконное стекло, выискивая светлоглазого мужчину.

Осанка – как у кастильского дуэлянта, а с невзрачными алкашами разговаривает подчеркнуто вежливо, сигаретами их угощает. Ох, и холодная же, наверное, эта вежливость, просто ледяная! Бр-р, даже мороз идет по коже.

Ирина машинально обхватила себя руками.

Кто он, этот человек? Военный? Милиционер? Бандит? Ни то, ни другое, ни третье. Однако от его якобы рассеянного взгляда не ускользает ни одна деталь. Его напускная безмятежность таит под собой собранность пружины, готовой распрямиться в любой момент. Такого только тронь – мало не покажется. Каким ветром занесло его в придорожную забегаловку?

Ирина ломала голову лишь до тех пор, пока привлекший ее внимание мужчина не вошел в столовую, остановившись пообщаться со спутниками. С этого момента она обратилась в слух, и, несмотря на то, что приезжие разговаривали вполголоса, кое-какие обрывки их фраз долетали до ее ушей, отчего ее лицо становилось все более озабоченным.

Стрелять… меры предосторожности… шальная пуля…

«Вот тебе и романтическое знакомство», – ахнула про себя Ирина. Улыбка, которой она поприветствовала светлоглазого мужчину, приблизившегося к прилавку, была кислее всякого уксуса. Приняв от Ирины жареную колбасу с гарниром и водку, он расположился за ближайшим столиком, но к еде притрагиваться не спешил, чего-то ждал.

Шальная пуля… тут могут появиться люди… меня здесь нет…

Фр-р-р!

Услышав неожиданный звук, Ирина вздрогнула и осторожно высунулась из окошка. Мужчина подмигнул ей и показал глазами на вращающуюся на столе монету. Импровизированный волчок походил издали на серебристый шарик. Приготовившаяся нахмуриться Ирина расплылась в улыбке:

– Почему же вы не кушаете?

– Жду, пока появится аппетит.

– Говорят, он приходит во время еды.

– Нет, – возразил мужчина. – Во время еды, как правило, приходят незваные гости. Или милиция с обыском.

– У нас тут всего один милиционер на всю округу, – сказала Ирина. – Хромоногий. У него в феврале сломался мотоцикл, так что теперь он лежит на печи и пьет самогон.

– Думаю, что он и при наличии транспорта занимался бы тем же самым, – произнес мужчина с серьезным выражением лица.

Наградив остановившуюся монету новым щелчком, он посмотрел на Ирину таким долгим взглядом, что ее груди сделалось тесно под платьем.

– Я живу одна, – быстро сказала она, чувствуя, как стремительно пересыхает во рту слюна. – Почему вы не пьете? Хотите, я составлю вам компанию?

– Спасибо за предложение. – Мужчина слегка наклонил голову. – Боюсь, я буду вынужден отказаться. Мы здесь проездом. Дела.

Внезапное прозрение заставило Ирину податься вперед.

– Послушайте, – произнесла она шепотом. – А вы случайно не грузовики в наших краях разыскиваете?

– Допустим.

– Значит, ваша фамилия Громов?

– Что из того?

– Если так, – заторопилась Ирина, – то забирайте своих приятелей и немедленно сматывайтесь отсюда.

– М-м? – Мужчина приподнял брови, выказывая легкую заинтересованность услышанным. – Почему?

– Вас ищут. Лично мне пообещали тысячу рублей, если я сообщу о вашем появлении. Это большие деньги по нашим меркам. Уезжайте.

– Кто же так жаждет встречи с этим Громовым, не подскажете? Возможно, он попадется мне на пути, и тогда я передам ему ваше предостережение.

– Вы и есть Громов, – сказала Ирина с горечью. – Это вас бандиты дожидаются. И вы уже не успеете уехать. Потому что…

Она прикусила язык и замерла. Громов тоже сидел неподвижно. Только монета продолжала кружиться на его столе. Виток за витком, виток за витком.

Серебрянный шарик. Миниатюрная планета, завораживающее вращение которой не будет вечным.

* * *

Они ввалились шумной гурьбой, поочередно пиная двери ногами, потому что руки у всех прятались в карманах. Молодые, разгоряченные спиртным и предвкушением скорой потехи. Все пятеро остановились посреди зала, оценивая обстановку.

Зал постепенно наполнялся зловонием: запах перегара, пота, нечищенных зубов. Первая очнувшаяся от зимней спячки муха вилась над отрядом, возбужденно жужжа, отсвечивая в полумраке зеленым. Парни молчали. Трое из них ухмылялись, двое – играли желваками.

– Не торчи в окне, – пробормотал Громов Ирине, двигая только одной половиной рта. – Спрячься, а то схватишь пулю.

Она поспешно отпрянула и попыталась присесть на корточки, но не смогла: колени не гнулись.

«З-з-з», – назойливо зудела навозная муха.

«Ра-та-та», – тарахтела теряющая инерцию монета на столе Громова.

Пятеро казахов разглядывали присутствующих. Бледный пьяница в драном ватнике не заинтересовал их вовсе, персоне Королькова они уделили внимания чуть больше, а его спутницы удостоились сладострастного причмокивания. Постепенно взгляды компании собрались в единый луч, направленный на Громова. Один из казахов, самый высокий из всех, одетый в кожаный плащ с сигаретными подпалинами на рукавах, повелительно щелкнул пальцами. Пятерка двинулась через зал, выстраиваясь на ходу в неровную шеренгу. Загремели отбрасываемые ногами стулья. В столбах солнечного света заплясали искрящиеся пылинки.

– Эй, ты! – подал голос высокий. Его редкие усики подергивались.

– Я? – всполошился предупредительно приподнявшийся Громов.

Наблюдавшая за ним Ирина почувствовала жесточайшее разочарование. Мужчина, которого она приняла за героя, оказался на поверку самым обыкновенным трусом с лакейским изгибом позвоночника. Вот так метаморфоза. О какой стрельбе, о каких шальных пулях могла идти речь? Достаточно было услышать заискивающий голос Громова, чтобы сообразить: он даже не пикнет, когда его возьмут за шкирку и поволокут к выходу.

Не выпуская стакан из руки, он встал.

Казахи, пересмеиваясь, смотрели на него. Парень в плаще, которого, насколько помнила Ирина, звали Арманом, выставил перед собой пистолет и взял покачивающуюся фигуру на мушку.

– Ты Громов? Отвечай!

Громов энергично закивал:

– Ну да, ну да. А в чем, собственно говоря, дело? Я тут случайно.

– Иди сюда, – приказал Арман, оглаживая свободной рукой усики.

– У меня день рождения, ребята, – забормотал Громов. – Вот, ставлю по такому поводу. – В дополнение к полному стакану он прихватил со стола бутылку водки и, выставив угощение перед собой, засеменил к казахам. – День рожденья… только раз в году… к сожаленью…

Казахи слегка расступились, замыкая его в полукольцо. Усики Армана насмешливо приподнялись, обнажив сгнившие до самых корней зубы.

– Не надо было тебе сюда соваться, дядя. И баб с собой не надо было брать.

– Так день рождения ведь, ребятки. Уважьте, а?.. От чистого сердца…

Громов остановился: бутылка в одной руке, стакан – в другой.

Бегающие глаза, дрожащий голос, заплетающийся язык.

«Тряпка», – вынесла окончательный приговор Ирина.

– Ты нас чем угощать собрался? – презрительно воскликнул один из казахов. – Этим дешевым пойлом?

– Очень даже приличная водочка, – обиделся Громов. – Впрочем, не хотите – не надо. Могу предложить вам кое-что посущественней…

Ирина выпучила глаза.

Пальцы Громова разжались. Бутылка и стакан зависли в воздухе. Казахи тупо уставились на них, сделавшись частью одного стоп-кадра.

Конечно же, бутылка и стакан разбились о каменный пол вдребезги, но за мгновение до того, как это произошло, в правой руке Громова возник большущий пистолет, выплюнувший язык оранжевого пламени:

«Чах-х!»

Пуля пронзила Армана насквозь, за его спиной загремело осыпавшееся осколками окно.

Вторую пулю Громов вогнал ему в лоб. Армана подбросило в воздух и швырнуло об колонну за его спиной с такой силой, что Ирина отчетливо услышала, как хрустнул его позвоночник.

Если до этой секунды все происходило, как в замедленном кино, то теперь события приняли головокружительный оборот.

Громов нажимал спусковой крючок так стремительно, что серия выстрелов слилась в один сплошной непрерывный треск.

Чах-чах-чах…

Казалось, под низким потолком столовой взрываются петарды. Темные фигуры казахов вздрагивали, подпрыгивали, падали, катались по полу. Один из них, с отстреленным ухом, болтающимся на лоскуте кожи, метнулся к выходу, но тут его голова взорвалась, расплескивая содержимое черепной коробки на соседние столы и стулья. Другой сослепу врезался в стену, он сползал на пол бесконечно долго, подвывая и оставляя на поверхности стены кровавые отпечатки растопыренных пальцев.

Чах-чах-чах…

Голубоватый дым. Истошные вопли. Грохот переворачиваемых столов, звон бьющейся посуды.

Вот уже только двое на ногах… уже только один… уже никого.

Прижавшаяся к холодильнику Ирина услышала тоненькое поскуливание и не сразу осознала, что эти звуки вырываются из ее собственной гортани. После ярких вспышек в глазах ее было темно, так темно, что Громов, стоящий посреди зала, представлялся ей черной тенью. Потом зрение прояснилось, и она увидела его спутников, отплевывающихся и откашливающихся от едкой пороховой гари, наполнившей помещение. Протрезвевший пьяница в сером ватнике полз на четвереньках к выходу, выкрикивая, как заклинание:

– Я свой, русский!.. Я свой, русский!..

Боднув головой дверь, он скрылся за нею, после чего всякое движение в столовой прекратилось. Живые стояли, мертвые лежали, где-то звучал дробный перестук капель, и это лилась не вода, не клюквенный сок.

– Отбой, – объявил Громов, выводя своих спутников из столбняка.

У его ног слабо закопошился парень, изрешеченный пулями от шеи до живота. Фланелевая рубаха раненого пропиталась кровью до такой степени, что при каждом его движении раздавался неприятный чавкающий звук.

«Отбой, – сказала себе Ирина. – Какое хорошее слово».

Она осторожно опустилась на пластмассовый ящик для стеклотары, прислонилась затылком к стене и провалилась в глубокий затяжной обморок.

Глава 14 Отряд не заметил потери бойца

– Добьешь его?

– Что? – не поверил своим ушам Корольков.

– Я спрашиваю, добьешь эту падаль? – Громов кивнул на корчащегося у его ног бандита.

– За… зачем?

– Раны смертельные. Он будет подыхать полчаса, не меньше. В страшных мучениях, истекая кровью.

– Я не могу… Так нельзя… Это просто чудовищно…

– Чудовищно то, что бандиты расхаживают по земле с хозяйским видом, – возразил Громов. – А когда их убивают, как бешеных собак, это справедливо.

– Нет, – покачал головой Корольков. – Я в умирающего стрелять не стану.

– Ты и в живых не стрелял, – напомнила Ленка.

– Ладно, не цепляйся к Игорю, – осадил ее отец. – Парню было велено помалкивать и ни во что не вмешиваться, он отлично справился со своей задачей…

Примерно на середине фразы Громов разрядил «универсал» в раненого, ноги и руки которого взметнулись вверх, чтобы упасть обратно с совершенно деревянным, мертвым стуком.

На некоторое время в столовой воцарилась тишина, нарушаемая лишь жужжанием навозной мухи. Она очнулась от зимней спячки раньше срока, но не жалела об этом. Совершив последний облет территории, муха села на внутренности, вывалившиеся из продырявленного кишечника Армана. Стало тихо, слишком тихо, чтобы продолжать хранить молчание.

Первой заговорила Наталья, завороженно уставившаяся на мертвеца в промокшей насквозь рубахе.

– Совсем молоденький, – прошептала она, хватая Королькова за рукав. – Он даже не успел достать оружие.

– Парень объявил войну всему свету, – пожал плечами Громов. – Жил вне закона и подох не по правилам. Нормальный исход.

– Нормальный? – переспросила Наталья. – Да вы просто сумасшедший. Кто дал вам право расстреливать незнакомых людей?

– Ты полагаешь, мы должны были для начала представиться друг другу?

– Да как вы можете шутить после того, что натворили? Пять трупов, господи! – Наталья задохнулась.

– Все они – обыкновенные бандиты, – сказал ей Громов, после чего перевел взгляд на дочь. – Один из их последних подвигов заключался в том, что они напали на колонну грузовиков, следовавших из Курганска, и перебили всех водителей. Спокойно, методично, как забивают на бойне скот. А сегодня явились расправиться с нами. Их главаря зовут Жасманом. Он с парой своих подручных находится в нескольких километрах отсюда.

– Скажи ему, – Ленка показала на Королькова, – скажи ему, чтобы он отдал мне пистолет, и поехали. Если этот Жасман еще совсем мальчик, я убью мальчика. Если ты его только ранишь, я добью его раненого. И мне плевать, успеет ли он достать оружие. – Ленкин голос предательски дрогнул.

– Ты лучше поплачь, – посоветовал дочери Громов, потупясь. – Воевать не женское дело.

– Женское дело оплакивать мужей? Что ж, я согласна. Но сначала я хочу увидеть, как подохнут все те, кто виновен в смерти Андрея.

Корольков, встретившийся с ненавидящим Ленкиным взглядом, покачнулся и неловко отпрянул. От ее взгляда у него заныло в груди. Это напоминало удар. Или даже выстрел в упор.

Наталья, которой Корольков наступил на ногу, прошипела:

– Вот что, Игорек, пойдем отсюда. С меня хватит. Пусть эти двое вершат свой суд, скорый и правый, а нас это не касается. Все они одного поля ягодки: и Рубинчики, и наш благодетель, готовый палить во все, что движется.

– Твой Игорек останется, – сказала Ленка, глаза которой покраснели, но оставались совершенно сухими. – Он увидел, на что способен мой отец, и теперь рассчитывает, что вслед за Жасмином настанет черед братьев Рубинчиков. Я угадала, Игорек?

– Да, кое в чем ты права, – звонко ответил Корольков. – Кое в чем ты права, но не во всем, далеко не во всем. Я действительно остаюсь, только по другой причине.

– Назови ее.

– Пожалуйста. В случившемся есть и доля моей вины…

– Которую можно смыть лишь кровью, – закончила за Королькова Ленка. – Кровью бандитов, которых убьет мой отец. А у тебя ручки останутся чистенькими, да? Ты будешь стоять в стороне и наблюдать, как отец разделывается с твоими врагами, я правильно тебя понимаю?

– Игорь! – взвизгнула Наталья. – Разве ты не понимаешь, что эта идиотка тебя провоцирует? Она же тебя ненавидит! Немедленно уходим. Дождемся любой попутки и поедем куда угодно, лишь бы подальше отсюда.

– Путешествовать автостопом по степи опасно, – заметил Громов.

– Да уж не опасней, чем находиться в вашей компании, – отрезала Наталья, после чего принялась тормошить Королькова: – Ну? Очнись же! Нам пора.

Набычившись, он запустил руку в карман, достал бумажник и, отсчитав несколько крупных купюр, сунул их подруге:

– Вот, бери, если ты действительно решила уехать.

Наталья топнула ногой:

– Я не шучу!

– Я тоже. – Корольков осторожно высвободил рукав пальто из ее пальцев и отвернулся.

Он не знал, что удерживает его на месте, но что-то удерживало. Невозможно было развернуться и уйти, не дождавшись конца этой истории. Корольков почувствовал, что он вообще не может сойти с места, будто его приклеили к полу.

Бросив взгляд себе под ноги, он увидел, что под его башмаками собралась лужица запекшейся крови, до предела надул щеки и метнулся к раковине умывальника.

– Гер-рой!

Проводив его презрительным взглядом, Наталья вздернула подбородок и зашагала к выходу, придумывая достойную отповедь тому, кто попытается ее остановить.

Никто ее не окликнул.

* * *

– Андрей… Его точно больше нет? – тихо спросила Ленка.

– Сейчас уточним, – пообещал Громов. – Одному из вольных стрелков я сохранил жизнь. До поры до времени.

– Уэк, – надрывался согнувшийся над раковиной Корольков. – Буэ-э-эк.

Поморщившись, Громов приблизился к лежащему ничком казаху в рыжей куртке и, схватив его за волосы, вынудил поднять голову.

– А-а, – жалобно простонал тот.

– У тебя только рука перебита, так что хватит прикидываться.

– Уй, больно…

– Хочешь узнать, что такое настоящая боль?

– Я тут ни при чем, – затараторил парень, опасливо приоткрыв один глаз. – Я тут ни при чем, клянусь.

– Чем же ты клянешься, урюк? – Громов встряхнул его голову из стороны в сторону. – Что у тебя есть святого, м-м?

– Чем угодно клянусь, – всхлипывал парень. – Мамой клянусь. Папой тоже клянусь. Всеми родственниками, дальними и близкими… Меня Жасман силой заставил. Я говорил ему: «Одумайся, брат, как можно?.. Водители, наверное, такие хорошие люди, давай их отпустим». А он… А я…

Зубы пленника начали выстукивать мелкую дробь, и это продолжалось до тех пор, пока в рот ему не был сунут черный пистолетный ствол с голубоватым налетом.

Громов воткнул этот ствол как можно глубже, повернул, усиливая нажим, и сказал:

– Соврешь еще раз, и я вышибу тебе мозги, понял?

– Угу, – кивнул парень, глаза которого округлились до размера теннисных шариков.

– Гляди, я тебя предупредил. – Громов обтер влажный ствол «универсала» о куртку пленника и опустился на ближайший стул. – Как тебя зовут, душегуб?

– Садамчик. Вообще-то по паспорту я Джамбул Садыкбеков, но…

– К чертям собачьим твой паспорт. Садамчик так Садамчик. Пушка есть?

– «Стечкин». Вон он, на полу валяется, – пленник показал окровавленным пальцем. – Только я в вас не выстрелил ни разу, можете проверить. Обойма полная.

– Может, хочешь попытаться наверстать упущенное? – зловеще осведомился Громов. – Бери свой пистолет, я разрешаю.

– Нет-нет-нет, – Садамчик замотал головой.

– Значит, поговорим?

– Поговорим, поговорим.

– Сколько вас было? Кто навел вас на караван? Всех ли водителей вы убили? Может, кто-нибудь из них уцелел? Может, кому-то удалось бежать, м-м?

– Нет, – признался Садамчик. – Их всех… Они ужинать собрались, а тут мы… Пленных в подобных случаях не берут, как вы сами понимаете.

– Понимаю, – кивнул Громов. – Даже лучше, чем ты думаешь. А теперь давай по порядку…

Рассеянно слушая скороговорку Садамчика, Ленка сидела поодаль и пыталась представить себе Андрея живым, веселым, забавным. Таким, каким его провожали в последний путь. Ленка и Анечка стояли у окна, он быстро шел через двор, а потом вдруг обернулся и помахал им рукой. «Глупый, – сказала тогда дочь. – Неужели для того, чтобы попрощаться, нужно было обязательно посреди лужи останавливаться?» – «Мужчины ничем не лучше мальчишек, – откликнулась Ленка. – Обуви на них не напасешься». Теперь вот Андрею обувь не потребуется. Если его и похоронили, то в тех самых польских ботинках, которые они выбирали на рынке всей семьей. Прочные, добротные ботинки на меху переживут своего владельца.

«Отличный товар», – распинался продавец… Точно так же кто-то нахваливает оружие, наркотики: «Отличный товар, и совсем недорого. Столько-то долларов плюс несколько человеческих жизней. Выгодная сделка».

Ленка посмотрела на Королькова, который, издавая страдальческие возгласы, раскачивался над раковиной. Скоро ему станет легче, а ей нет. Ее даже не мутит, потому что в молодости она работала медсестрой хирургического отделения и успела привыкнуть к виду крови. И слез, которые могли бы унести хотя бы часть накопившейся горечи, их тоже нет. Она вся какая-то замороженная изнутри.

Привыкла к тому, что ее мужей убивают?

Ленка спрятала лицо в ладонях. Слез нет, Андрея нет. Зато есть мешок героина, о котором сбивчиво рассказывает юный казах по прозвищу Садамчик. Он очень надеется выторговать себе жизнь и уже выторговал – ровно столько, сколько будет длиться его повествование. Потом отец его убьет. Как и братьев Рубинчиков, которые, оказывается, уже летят в Казахстан на крыльях мечты. Как местного бая с труднопроизносимой фамилией, с высочайшего позволения которого льется кровь на этой земле. А бизнесмен Корольков, как быть с ним?

Ленка подняла голову. Корольков как раз попытался распрямиться, но его снова вывернуло наизнанку, да так, что он еле устоял на ногах. Звук, вырвавшийся из его глотки, напоминал рев ишака. Безмозглого осла, угодившего на бойню. Еще минуту назад Ленка была готова задушить его собственноручно, а теперь вдруг подняла с пола пластиковую бутылку минеральной воды и метнула ее к ногам Королькова:

– Попей. Полегчает.

– Спасибо, – просипел он, вытирая рот. – Черт, не смог удержаться. Извини.

– За что?

– За то, что расклеился, как кисейная барышня.

– Не беда, – сказала Ленка ободряющим тоном. – В следующий раз проблюешься за пару минут, а потом и вовсе освоишься. Будешь ходить среди трупов, как огурчик.

Корольков, приложившийся к бутылке, вздрогнул и сложился пополам, а Ленка зашлась смехом Снежной королевы и продолжала хохотать до тех пор, пока из ее глаз не хлынули слезы. Самые настоящие. Горячие. Не ледяные.

* * *

Закончив рассказ, Садамчик перевернулся на живот, приняв позу тюленя, отдыхающего на отмели. Тюлень тяжело дышал, ему было плохо, в его глазах скопилась мутная тоска. Каждый миг он ждал выстрела, но Громов не спешил выносить смертный приговор. Отыскав взглядом взъерошенного после умывания Королькова, он попросил:

– Обыщи трупы. Оружие и деньги сложи на стол. Остальное нам без надобности.

– Вы что? – сдавленно спросил Корольков. – Я не сумею. Сами видели, что со мной творилось. Я еле-еле очухался.

– Вижу, что очухался. Потому-то и предлагаю тебе заняться делом.

– Лазить по карманам у мертвых? – На лице Королькова застыло выражение почти мистического ужаса.

– Ну не у живых же, – кивнул Громов. – Это было бы воровством.

– Мародерство, по-вашему, лучше?

– Речь идет о военных трофеях, а не о мародерстве.

Громов встал и выпрямился во весь рост, показавшись Королькову значительно выше, чем на самом деле. Его серые глаза были холодными и беспощадными.

– А вдруг кто-нибудь из них еще жив? – Корольков затравленно посмотрел на валяющиеся вокруг тела.

– Нет. Кроме него, – Громов кивнул на вздрогнувшего Садамчика, – все мертвы. Действуй смело.

– Смело? Я слышал, что душа не сразу отлетает после смерти. Некоторое время она кружит над покинутым телом, наблюдая, что с ним происходит…

– А что с ним может произойти? – удивился Громов. – Все, что могло случиться, уже случилось. Впрочем, если души этих поганцев еще здесь, то я даже рад. – Он плюнул в лицо одному из мертвецов и выжидательно приподнял бровь.

Поспешно потупившийся Корольков услышал:

– Кстати, твоя подруга еще стоит у дороги. Не поздно к ней присоединиться, если хочешь. Катитесь на все четыре стороны.

«И будет как в той сказке, – подумал Корольков. – Они жили счастливо и умерли в один день. В тот самый день, когда остались вдвоем. В лучшем случае через недельку-другую. Заманчивое предложение. Но я предпочитаю лет до восьмидесяти помучиться. Даже до ста. В одиночку».

– Ладно, я попробую, – сказал Корольков.

– Да уж, сделай такое одолжение.

– Это не одолжение. Это сознательное решение.

Корольков бочком двинулся между столами, переступая кровавые потеки. Его физиономия вытянулось, как кунья мордочка, когда он, стараясь не дышать, запустил пятерню в карман первому покойнику. Вскоре дело пошло на лад. К тому моменту, когда Ленка возвратилась из туалета, на столе возвышался целый ворох бумажных купюр, окруженный пятью разнокалиберными пистолетами.

– Золото я не брал, – доложил Корольков, с удивлением отмечая, что его больше не тошнит ни капельки.

– Правильно, – кивнул Громов, – ведь мы действуем по военным законам, а не по бандитским. Улавливаешь разницу?

– Улавливаю, – согласился Корольков, трогая сваленные на стол купюры. – Здесь что-то около двадцати тысяч рублей. Неплохой улов.

– Начинаешь входить во вкус? – поинтересовалась Ленка, остановившись рядом с отцом. Никто не сказал бы, что еще пять минут назад она горько рыдала, забившись в темную кабинку туалета. Правда, на ее ресницах почти не осталось туши, но кто из мужчин обращает внимание на подобные мелочи?

– В детстве я любил играть в пиратов, – возбужденно хохотнул Корольков. – Тысяча чертей на сундук мертвеца, йо-хо-хо, и бутылка рома!

– По-моему, ты перевираешь классику, – заметил Громов, – но в общем твой энтузиазм мне нравится. Сгреби-ка деньги со стола и отнеси их на прилавок. – Он указал подбородком на окошко-амбразуру, за которым исчезла и больше не появлялась буфетчица в фиолетовом платье. – Заодно приведешь бедняжку в чувство.

– Как? – остолбенел Корольков.

– Очень просто, – сказала Ленка. – Можешь потереть ей уши. Дуть ей в рот не рекомендую – от тебя за версту несет рвотой.

– Сама применяй свои теоретические познания на практике, – парировал Корольков. – Меня интересует другое. С какой стати мы должны раздавать деньги каждому встречному?

Громов слегка нахмурился:

– Буфетчица могла бы заработать на нас тысячу рублей, но не пожелала.

– Одна тысяча – не двадцать!

– А моральная компенсация? Погляди вокруг, Игорь. Как ты думаешь, кому здесь придется убирать? Не тебе, не мне, а бедной женщине, которой и без того живется не сладко. – Между бровями Громова собрались две вертикальные морщины. – Не жадничай, Игорь. Если уж представлять себя разбойником, то благородным. Покажи широту своей натуры. Тем более что по возвращении тебя ожидает еще один сюрприз.

Оглядываясь на каждом шагу, Корольков побрел к окошку для раздачи пищи. Вид у него был опасливый.

– Приятных сюрпризов он от тебя не ждет, – заметила Ленка.

– И правильно делает, – откликнулся Громов. – Он не молоденькая девушка, я не жених.

– Какие у тебя планы, папа?

– Вернемся – возьмусь за ремонт в квартире. Сантехнику пора поменять, кухню привести в порядок.

– А самые ближайшие планы?

– Какие тут могут быть планы? Если уж сунулся в змеиное гнездо, то дави гадов, оказавшихся под ногами, вот и вся твоя задача. Чем больше, тем лучше. Сумел выбраться из переплета целым и невредимым – честь тебе и хвала.

– А если не сумел?

Вместо того чтобы ответить дочери, Громов закурил, сделал пару глубоких затяжек и сказал:

– То, что мы называем жизнью, – всего лишь список дел на сегодня. Собственная смерть в мои планы не входит. – Он тронул ногой притихшего пленника: – Эй, ты не спишь?

– Что вы, – заволновался приподнявшийся на локтях Садамчик. – Просто ослаб немного от потери крови.

– Тогда вставай. Сейчас ты сядешь в машину и возвратишься к своему атаману. Я приеду в поселок через часок-другой, так ему и передай. А еще передай, что я буду один.

– Почему один? – возмутилась Ленка. – Что ты задумал?

– Не хочу, чтобы Жасман дал деру, – пояснил ей Громов, после чего опять повернулся к поднявшемуся с пола Садамчику. – Я пойду пешком. При мне будут все наши деньги. – Он протянул руку навстречу возвращающемуся Королькову. – Дай-ка сюда бумажник. Выложи кредитки, оставь себе ровно столько, сколько может понадобиться тебе и Ленке на обратную дорогу, а остальное передай мне.

– Но зачем?

– Чтобы бандиты знали: это не блеф.

– Я спрашиваю, зачем вам брать с собой деньги? – спросил Корольков, вяло шелестя наличностью.

– А ради чего еще готов сражаться доблестный Жасман? – удивился Громов. – Деньги – предел его мечтаний. Пусть попытается выиграть свой заветный приз.

Выхваченный из рук Королькова бумажник исчез в его кармане.

– Он сбежит, папа, – предположила Ленка. – Прихватит мешок героина и сбежит.

– Игорь? Ему без нас деваться некуда. Верно я говорю?

Корольков, которого Громов хлопнул по плечу, вымученно улыбнулся.

– Я имею в виду Жасмана, – сказала Ленка.

– Вряд ли. Он должен дождаться московских партнеров, которые везут ему целых пятьдесят тысяч долларов. Если Жасман все же предпочтет удрать, – продолжал Громов, не сводя взгляда с Садамчика, – я все равно его из-под земли достану, но тогда у него уже не будет шансов, ни одного. Пристрелю его без предупреждения, вот и весь сказ. Если же он попытается отсидеться в своем логове, надеясь подкараулить меня из засады, то я подожгу поселок. Так что пусть лучше выходит мне навстречу. Сам или со своим Маратом. Ты тоже можешь попытать счастья. – Громов ткнул пальцем в грудь пленника. – Тогда вас будет трое, и это самое лучшее, что я могу вам предложить.

– А если я уеду? – быстро спросил Садамчик.

– Думаю, ничего у тебя не получится. Либо тебя пристрелит Жасман, либо я.

«Либо мы втроем прикончим тебя», – подумал Садамчик, напустив на лицо самое скорбное выражение, на которое был способен.

– Больше мне тебе нечего сказать, – рявкнул Громов. – Проваливай.

Припустившись рысцой к выходу, Садамчик опасливо втянул зад, ожидая, что его наградят если не выстрелом в затылок, то хотя бы пинком на прощание.

Обошлось.

«Мудачье», – весело подумал Садамчик, забираясь в салон «Нивы». Левый рукав его куртки набух от крови, в глазах рябило, но он все равно чувствовал себя счастливым. Теперь главное – побыстрее добраться до поселка и подготовиться к встрече этого придурка Громова, вздумавшего играть с ними в кошки-мышки. Жасман, Марат и Садамчик покажут ему, что значит играть в одиночку на чужом поле. Громов у них попляшет. Под свинцовым градом, выпущенным из трех стволов одновременно.

– Йа-ху-у! – завопил еще не вполне протрезвевший Садамчик, направляя «Ниву» на проселочную дорогу.

Пыльный шлейф, тянувшийся за автомобилем, напоминал дымное облако, из которого вот-вот выглянет джинн, выпущенный из бутылки.

Глава 15 Там, за облаками

Чувственный голос стюардессы наполнил салон.

– Наш самолет «Ил-86» компании «Аэрофлот» совершает полет по маршруту Москва – Ташкент…

«Да, такого сюрприза Жасман и его соратники не ожидают, – подумал Приходько, комфортно откидываясь в кресле. – Они думают, что москвичи приземлятся в удаленном казахском аэропорту и доберутся к месту встречи лишь поздней ночью». Откуда им знать, что Жора Рубинчик предпочел высадиться в Ташкенте, неподалеку от которого уже зафрахтован вертолет с узбекскими пограничниками. Вертолет свалится на казахских архаровцев буквально с неба, неожиданно, как снег на голову.

– Температура за боротом минус 56 градусов, – порадовала пассажиров стюардесса. – Мы поднимемся на высоту около 10 000 метров, после чего…

«После чего навернемся с заоблачных высот на землю, как это нынче часто бывает, – продолжил про себя Приходько, тотчас оборвав себя на полуслове. – Черт, прекрати немедленно! Такими вещами не шутят. Тоже мне, нашел повод для звездохаханек».

– …наши бортпроводники предложат вам напитки и обед…

«Жоре сейчас явно не до обеда, – подумал Приходько, покосившись на неподвижно сидящего рядом Рубинчика. – Переживает смерть Ленчика. Брат все-таки. Близнец. – Приходько горестно вздохнул. – Так проходит мирская слава. Был человек, и нет человека. Обезглавлен, лишен кончиков пальцев и приметных родинок, по которым его можно было бы опознать». – В мозгу зазвучал детский мотивчик, притворно-опечаленный голосок пропел: «Не думал, не гадал он, никак не ожидал он такого вот конца… такого вот конца…»

– …после чего будут включены экраны бортовых телевизоров…

Приходько усмехнулся. «Что вы нам можете показать? Боевичок? Комедию? Мелодраму? Да у нас каждый день как остросюжетный фильм. Блокбастер, основанный на реальных событиях. Сплошной экшн с драйвом вперемешку».

Взять хотя бы нынешнюю операцию. В Ташкенте они с шефом пересядут в вертолет, пересекут на нем границу и приземлятся в поселке, после чего сопровождающие их погранцы покрошат банду Жасмана в капусту. За это им заплачено, маршрут полета согласован наверху, никаких сбоев не будет и быть не может. Единственное, что придется проделать Приходько и Рубинчику собственноручно, так это погрузить тюк с героином в вертолет, который доставит их обратно.

А дальше все пройдет под лозунгом «Летайте самолетами Аэрофлота. Контрабанду тоже отправляйте самолетами Аэрофлота – это не то чтобы дешево, но зато надежно. Вся соль заключается в карго – системе пересылки грузов из-за границы. Привозишь в специализированную ташкентскую контору кухонный комбайн, начиненный порошком, платишь дежурному таможеннику за то, чтобы не совал нос куда не следует, и дело в шляпе. Груз упакуют в специальную пленку, отбивающую нюх ищейкам, и отправят по воздуху в Москву. Там он и будет дожидаться получателя на складе в Домодедове. Никаких таможенных формальностей. Предъявил квитанцию – и забирай свой комбайн. Да, карго – великая вещь. Особенно вкупе с надежными связями, которые имеются как у Жоры Рубинчика, так и у него, у Приходько. Вместе они горы своротят… и шеи всем тем, кто встанет у них на пути.

Приходько опять покосился на спутника. Очень важно не пропустить тот критический момент, когда ближайший партнер начнет превращаться в нежелательного конкурента. Покойный Леня Рубинчик свой шанс прохлопал ушами. Обратись он к Приходько хотя бы на день раньше, чем брат, и, глядишь, сейчас летел бы в самолете рядом, а не в сырой земле лежал без головы. Превратности судьбы, ничего не попишешь…

Ничего не попишешь?

Пригладив волосы, Приходько раскрыл лежащий у него на коленях ноутбук, включил питание, навел курсор на нужный документ, сохраненный на «рабочем столе». За время полета вполне можно закончить статью для литературного журнала «XY…», в котором Приходько вот уже второй год подряд публикуется под псевдонимом «Гадкий господин Горчицын». Больших денег подобное творчество не приносит, славы – тоже, но у человека должны быть еще и духовные запросы. «Особенно в зрелом возрасте», – сказал себе Приходько, прежде чем пробежаться пальцами по клавишам.

Начатая еще в Москве статья называлась «Душа нараспашку». Сочиняя ее, Приходько втайне надеялся, что полет его мысли будет отмечен такими литературными величинами, как Сорокин или Лимонов, а потому работал с неподдельным вдохновением.

– Что это ты строчишь? – угрюмо полюбопытствовал некстати проснувшийся Жора Рубинчик.

– Да так, письмишко одно, – ответил Приходько, поворачивая портативный компьютер таким образом, чтобы соседу не был виден экран. – Долго рассказывать.

– Вот и хорошо. Лететь тоже долго. Время убьем. Не все ж людей убивать, а? – Поддев локтем ребра соседа, Жора хрипло засмеялся.

– Ну… – Приходько замялся. – Вам будет неинтересно.

– «Тебе», дорогой, «тебе». Я взял тебя в долю, отныне ты, можно сказать, мой полноправный партнер. А ты выкобениваешься. – В Жорином голосе прозвучали нотки раздражения. – Если у тебя есть от меня секреты, так и скажи.

– Какие секреты? – воскликнул Приходько невероятно искренним тоном. – Просто мыслишки кое-какие в голову пришли, вот и пытаюсь их сформулировать.

– Письмишко, мыслишки… Ты, случаем, не бывшим коллегам доклад сочиняешь? Мол, так и так, объект вылетел в Ташкент с целью переправки партии наркотиков в Москву…

– Обижаете…

– О-би-жа-ешь. Повтори.

Приходько пожал плечами:

– Ну, обижаешь.

– Не смей мне «нукать»! Один уже «донукался».

– Извините… Извини. Я хотел сказать: «обижаешь».

– Это ты меня обижаешь, – буркнул Жора, отворачиваясь к иллюминатору. Его шея заметно покраснела.

– Да разве я этот разговор начал? – изумился Приходько. – Ты сам просил…

– Вы про-си-ли, – отчеканил Жора.

– Мы же вроде перешли на «ты»?

– Я передумал.

– Мы уже не партнеры?

– Партнеры. Твой взнос – мой покойный брат. Но ты мне лучше не напоминай об этом, Приходько.

Жора стиснул челюсти и уставился прямо перед собой. Такой – застывший, безмолвный, с остекленевшим взглядом – он очень напоминал Леню Рубинчика, упавшего на дно ямы в подмосковном дачном поселке.

Приходько выключил ноутбук, осторожно закрыл его и с неожиданной ясностью осознал, что проблемы современной литературы – это такая мелочь в сравнении с теми, которые возникли у него лично.

* * *

Самолет как ни в чем не бывало продолжал мчаться вперед: что ему до переживаний отдельных пассажиров?

Приходько маялся, никак не мог выбрать удобную позу.

Жора находился в городе своего детства, в Жмеринке.

Улица, на которой выросли они с Ленчиком, носила имя космонавта Германа Титова, а игра, в которую играли все окрестные пацаны, называлась «шпандырь». Никто не мог объяснить, что означает это загадочное слово, да это было и не важно. Главное, чтобы мяч кто-нибудь на улицу вынес – такое сокровище имелось далеко не у каждого.

Жора выиграл.

– Шпандырь! Тебе водить, – говорит он брату, размазывающему по лицу кровавые сопли со слезами вперемешку. – Я тебя выбил, кор-роль сраный.

– Так нечестно! Ты меня обманул!

– В кого хочу, в того и бросаю, понял? – Подняв с земли мяч, Жора поддает его с такой силой, что босая нога потом еще долго горит, как ошпаренная. – Беги доставай.

– Не буду, – Ленчик сжимает кулаки.

– Что ты сказал?

– Не буду!

– А ну, повтори…

– Виски, коньяк, водка, джин, вино…

– Что? – Жора ожесточенно трясет головой, трет кулаками глаза.

– Есть также шампанское, – улыбается ему стюардесса. – Что будете пить?

Ее ноги почти скрыты бутылками, расставленными на сервировочном столике, но нетрудно заметить, что они прямые и длинные. Очень прямые и длинные.

– Задремал, – пояснил ей Жора, откашлявшись.

– Извините, – промямлила девушка. – Мне показалось, что у вас открыты глаза. Извините, пожалуйста.

– Как, простим лапушку? – спросил Жора, заговорщицки толкая Приходько в бок.

Тот напряженно заулыбался:

– Такую красавицу грех не простить.

– Но не самый страшный грех, верно?

Приходько притворился, что не понял намека, сопроводив свою улыбку смешливым фырканьем:

– Пх-пх-пх…

– Где тут у вас туалет? – спросил Жора, переводя взгляд на стюардессу, неловко переминающуюся с каблука на каблук.

– Там, – кивнула она в конец прохода. Ее глаза расширились, когда пассажир, продемонстрировав ей сотню долларов, распорядился:

– Иди туда. Я сейчас.

– Вы что? Как вам не стыдно?

– Это задаток, – пояснил Жора. – По окончании получишь еще столько же.

– Я… я на работе.

– Пять минут – и ты свободна. Иди. Только это… колготы заранее сними. Не люблю с бабскими тряпками возиться. Бабы сами должны раздеваться. Я правильно говорю? – Дождавшись, пока стюардесса покатит свой столик по проходу, Жора саданул локтем охнувшего Приходько. – Как там у тебя? Разоблачайтесь перед зеркалами, глядитесь в них, и нечего пенять, если рожа окажется крива… Так?

– Не совсем, – просипел Приходько.

– Писульки – это писульки, а жизнь – это жизнь, – наставительно сказал ему Жора, вставая с кресла. – Я этой крысе летучей баксы показал, а в руки не дал. Поимею ее даром. Кого хочу, того и натягиваю, понял?

– Понял.

Это произнес Ленчик, неизвестно как очутившийся в соседнем кресле. Стоило хорошенько тряхнуть головой, как он превратился в покрывшегося испариной Приходько.

– Шпандырь, – пробормотал Жора, стискивая прихваченную барсетку до боли в ногтях.

– Что вы сказали?

– Не бери дурного в голову.

Подмигнув Приходько, Жора вразвалочку приблизился к туалетной кабинке, оглянулся, протиснулся в приоткрывшуюся дверь, пристроил барсетку на зеркальную полочку и удовлетворенно хмыкнул:

– Молодец, свое дело знаешь.

Почувствовав его ладони на своих голых боках, стюардесса, на которой не осталось ничего, кроме форменной блузки, быстро сказала:

– Дверь-то заприте, мужчина.

– Конечно, конечно…

Жора прикрыл пластиковую дверь и сделал вид, что запирает ее на защелку, после чего приподнял девушку над полом и развернул ее к себе задом.

– Деньги, мужчина, – пискнула она.

– Успеется… Ну-ка…

– Ой! – Стюардессу приподняло над полом, она схватилась руками за стенку, кожа на ее затылке пошла пятнами.

– Оп-ля! – Ритмично двигая тазом, Жора лягнул дверь за своей спиной, открывая ее нараспашку. – Шевелись, а то замерзнешь, – приговаривал он, косясь через плечо. – Хорошенько постараешься – еще сотенку подкину. Ну?.. Ну?.. Ах-х-х-х…

– Ни хрена себе, – доносится позади склеившейся пары. – Вы что это тут себе позволяете?.. О… Ольга? Ты?

Оглянувшись, Жора с удовольствием любуется растерянной физиономией какого-то летуна в кителе с погончиками и захлопывает перед его носом дверь.

– Занято! – кричит он. – Наберись терпения.

Клацает защелка. Шпандырь!

– Что теперь будет, что будет… – Растрепанная стюардесса мечется по тесной кабинке и никак не может попасть ногой в перекрученные колготки. – Меня уволят, уволят…

– Не разрешают трахаться на рабочем месте? – сочувственно спрашивает Жора. – Ай-яй-яй!

– Убирайся! Давай деньги и убирайся, м-мудак.

Шлеп! Жорина пятерня оставляет на щеке стюардессы малиновый отпечаток.

– Не распускай язык, крыса.

– Деньги давай, сволочь, – всхлипывает она, размазывая по лицу кровавые сопли со слезами вперемешку. – Гони бабки, гад такой.

– Не-а, – качает головой усмехающийся Жора. – Я передумал.

– Так нечестно! Ты меня обманул!

– Кого хочу, того и имею, поняла? – Подняв с пола забытые трусишки, он швыряет их в унитаз. – Доставай теперь.

– Не буду. – Стюардесса сжимает кулачки.

– Что ты сказала?

– Не буду!

– А ну, повтори.

– Шпандырь! Шпандырь!! Шпандырь!!!

Э-эээ!.. Бэ-эээ!..

Издевательски высунутый язык был не розовым, а фиолетовым, почти черным. И показывала его не зареванная стюардесса, а Ленчик. Перепачканный глиной, с потрескавшимися губами, с омертвело скрюченными пальцами.

– Как? Ты здесь? – тупо спросил Жора. – Почему?

– По кочану! – всхлипывает стюардесса в надетой задом наперед юбке. – Выпусти меня отсюда, сволочь.

Он послушно прижался к стене и даже втянул живот, освобождая ей путь. А когда дверь за ней захлопнулась, приблизил лицо к зеркалу и высунул язык. Он был самый обыкновенный, розовый, правда, с белесым налетом. Заглянул в унитаз: пусто, хотя воду никто не спускал. На полу рыжие отпечатки мужских ботинок.

Жора поднял одну ногу, другую – его подошвы оказались абсолютно чистыми.

– Понятненько, – сказал он, сунул барсетку под мышку и вышел из кабинки, осторожно прикрыв за собой дверь.

Шагая по проходу салона, он не поднимал глаз, чтобы, не дай бог, снова не наткнуться взглядом на кривляющегося двойника Ленчика. На своего двойника. Они ведь были как две капли воды, близнецы Рубинчики. В живых остался только один из них. И этот один впервые позавидовал тому, другому.

Глава 16 Быстрые и мертвые

Солнце уже постепенно клонилось к горизонту, когда путешественники увидели перед собой поселок. До него было около километра, домики-развалюхи смотрелись отсюда не так ужасно, как вблизи, но все равно производили неприятное впечатление. Серые, как грязь, въевшаяся под кожу, они вытянулись в две главные шеренги, за которыми теснились всевозможные пристройки и совсем уж осыпавшиеся трущобы. Над большинством плоских и двускатных крыш телепались старушечьими лохмотьями приподнятые ветром обрывки рубероида. Сквозь облезшую побелку хибар проглядывали пятна глины, которой были обмазаны стены из сырцового кирпича. Над поселком не было видно ни электрических проводов, ни дыма из печных труб. И сколько ни вглядывайся, не заметишь даже намека на сад или огород. Хотя кое-где торчали голые деревья, похожие на перевернутые метлы, да остатки заборов, увитые сухим плющом.

«Семерка» замерла на обочине ухабистой грунтовой дороги, однако Громов не спешил выключить зажигание. Оставшийся в свитере домашней вязки, переодевшийся в широковатые ему брюки Королькова, он выглядел совсем не воинственно. В его глазах скопилась усталость. Повернувшись к дочери, он сказал:

– По моей команде пересядешь за руль, Лена. Медленно, очень медленно развернешься в обратном направлении и отъедешь метров на пятьдесят в сторону трассы. Заметишь любую машину, появившуюся со стороны поселка, гони прочь без оглядки. Если в округе появятся вооруженные люди – то же самое. Двигатель ни в коем случае не глуши, бензина у тебя предостаточно.

– У меня? – переспросила Ленка. – А ты, а Игорь?

– Украинцы говорят: «Не спеши поперед батьки в пекло».

– Правильно говорят. В пекло лучше соваться всем вместе.

Лицо Громова осталось совершенно невозмутимым. Ни признательной улыбки, ни гримасы неудовольствия.

– У этой поговорки совсем другой смысл, – сказал он. – Отнюдь не буквальный. Она просто призывает нетерпеливых особ не забегать вперед и не перебивать старших. Так что слушай внимательно. Оба слушайте. – Громов оглянулся назад. – Ты, Игорь, спрашивал, зачем весь этот маскарад. Отвечаю. Тебе предстоит изображать меня.

– Ага! – воскликнул Корольков без особого энтузиазма. Переодетый в куртку и джинсы Громова, в вязаном колпаке, нахлобученном до самых бровей, он с самого начала чувствовал себя не то чтобы пугалом, но все равно дискомфортно. В роли ходячей мишени ему стало совсем уж нехорошо. – Боюсь, бандиты меня раскусят довольно быстро. – Корольков попытался улыбнуться, это получилось у него не браво, а жалко, – как только они начнут палить в меня из трех стволов одновременно. Вряд ли мне удастся дать им достойный отпор. Пистолет-то я, может быть, достать и успею, но вот потом… – Он с сомнением покачал головой.

Громов похлопал его по плечу, просевшему под великоватой курткой:

– Успокойся, парень. Ни один идиот не станет стрелять в тебя с расстояния километра. Твоя задача стоять на дороге. Привлекать к себе внимание. Только прошу тебя, держись уверенно. Не забывай: ты – это я. Человек, способный расстреливать врагов в упор. Безжалостно добивающий раненых. Киллер без страха и упрека.

– Ага! – повторил Корольков уже бодрее. – Я просто стою…

– Или прохаживаешься, – добавил Громов.

– Или прохаживаюсь. Рядом с машиной.

– Моя дочь будет ждать поодаль, – пояснил Громов. – Я ведь пообещал бандитам, что явлюсь к ним пешком, помнишь? И вот я это сделал. За пазухой у меня деньги, в руке – пистолет. Но в поселок я сунуться не решаюсь. Дожидаюсь бандитов на открытом пространстве, чтобы они не захватили меня врасплох. Выманиваю их на дорогу. – Сделав паузу, Громов закурил сигарету и выпустил дым в едва приоткрытое окно. – Стекла «семерки» тонированные, бандиты не сумеют определить, сколько человек внутри, один или двое. Им будет достаточно того, что они увидят меня.

– То есть меня, – уточнил Корольков.

– Правильно мыслишь, – одобрительно кивнул Громов.

– Некоторое время они наблюдают за мной издали, а потом принимают решение атаковать меня в чистом поле, – продолжил Корольков задумчиво. – Выходят на дорогу, передергивая затворы. Приближаются, держа автоматы навскидку. Целятся. А вы, то есть я?

– Ты ждешь.

– Чего? Пока меня продырявят из трех стволов?

– Странный какой-то у тебя план, папа, – не выдержала Ленка. – Игорь, конечно справится с ролью подсадной утки. Но так ли уж необходимо, чтобы его нашпиговали свинцом?

– Я не утка! – нервно воскликнул Корольков.

– Пусть селезень.

– И не селезень!

– Посмотрите-ка налево, орнитологи, – перебил спутников Громов.

Ленка и Корольков одновременно повернули головы в указанном направлении. Вдоль дороги тянулся неглубокий овраг, по дну которого струился мутный ручей. Топорщатся редкие заросли камышей, чуть выше по течению торчит нечто напоминающее рахитичную иву без листвы, за ней – гнилое бревно, служащее жителям мостиком. Взгляду не за что зацепиться.

Громов постучал пальцем по стеклу, сквозь которое глядел на ручей, и сказал:

– Овраг тянется до самого поселка и, как я полагаю, огибает его, хотя это особого значения не имеет. Дно ложбины из домов не просматривается, слишком уж они низкие. В одном из них наверняка размещена засада. Бандиты не тот народ, который любит честные поединки. – Громов неспешно закурил новую сигарету. – Пока Лена будет разворачиваться на дороге, я под прикрытием машины вывалюсь на землю и скачусь в овраг. К тому времени, когда Жасман сообразит, что его план не сработал, я уже буду рядом. Скорее всего дальнейшее произойдет у вас на виду. Где-то там…

Громов указал дымящейся сигаретой на околицу, где не было видно ни души, но зато трусила свора собак. Одновременно приподняв головы, они посмотрели в сторону незнакомой машины, после чего, поджав хвосты, припустились прочь. Единственная улица поселка сделалась абсолютно безлюдной. Ее дальний конец упирался в длинную постройку с выломанными окнами и дверями. Наверное, в этом доме с перекошенными жестяными козырьками когда-то размещались все главные достопримечательности поселка: правление, сельпо, клуб. По ночам здесь тарахтел генератор на пару киловатт, и колхозники, грызя семечки, зачарованно смотрели фильмы про жизнь, про слезы, про любовь.

Теперь пошло совсем другое кино, реалистичное, жестокое, бескомпромиссное. В нем жили как бы понарошку, а умирали по-настоящему. Такие времена, будь они неладны.

Корольков, дождавшись, пока сидящие впереди поменяются местами, осторожно кашлянул:

– Вы сказали, что бандиты, гм, не любят честных поединков. А сами, гм…

– Зачем навязывать людям то, что им не нравится? – усмехнулся Громов, после чего мягко прикоснулся к плечу дочери. – Все, пора. Трогай, Лена.

– С богом, – прошептал Корольков, когда Громов приготовился выпрыгнуть из машины на ходу.

– С чертом, – донеслось в ответ. В то же мгновение Громов исчез. Как сквозь землю провалился.

* * *

Если бы на домах степного поселка сохранились ставни, их бы обязательно закрыли. Двери пока на растопку не пошли, но их не очень-то забаррикадируешь – нечем. Впрочем, надежды на них маловато – хлипкие уж очень, прогнившие насквозь или кое-как сколоченные из деревянных ящиков, держатся на одном честном слове. Жители поселка, притаившиеся за своими ненадежными дверями, понятия не имели, доживут ли они хотя бы до сегодняшней ночи, не то что до завтрашнего рассвета. Они не перемен к лучшему ждали, а собственной смерти. Так здесь давно повелось. С тех пор, как сторонники загадочного «консенсуса» и «нового мышления» ввергли страну в пучину хаоса и средневековых междоусобиц.

– Падлы продажные, – пробормотал раздетый до пояса Тулиген Жизебекович, вот уже два часа с лишним орудовавший лопатой. – Нелюди.

Твердая земля на задворках поддавалась долбежке плохо, окоченевшее тело девушки упорно не желало скрючиваться таким образом, как того хотелось усталому землекопу. Пришлось сначала могилу расширить, потом – углубить, наконец – прокопать лишних сантиметров тридцать в длину. Усталость и возрастающее раздражение заставляли Тулигена часто сплевывать по сторонам, словно в рот ему лезла мелкая мошка, а какая может быть мошка в марте?

Наконец покойницу удалось пристроить на дне ямы, но теперь предстояло забросать ее землей, а Тулиген уже едва стоял на ногах. Совсем его силы покинули. Даже вид голого женского тела не возбуждал. Вот до чего довела его политика реформ. Вот она – демократизация общества. Народ от ветра шатается, а кучка зажравшихся политиков даже в ус не дует.

– Нелюди, – убежденно повторил Тулиген, ссыпая землю в могилу. – Все из-за вас, демократов проклятых. Сначала перестройка, потом перестрелки…

Он точно помнил день, когда к власти пришел шельма, меченный богом, – это произошло 11 марта 1985 года. Тулиген встретил известие в полулюксе семипалатинской гостиницы, развалясь на кровати с пышной коридорной, от которой недавно ушел муж. Она задала Тулигену такого жару, что он забыл о всех своих нехороших предчувствиях, а через каких-то полтора месяца состоялся пленум ЦК КПСС, и пошло-поехало.

– Скажи-ка, дядя, ведь недаром… – пропыхтел он, налегая на лопату, – недаром… иэх… страна, спаленная Гайдаром… иэх… бандиту была отдана…

Уф! Тулиген остановился, чтобы отдышаться и вытереть струящийся со лба пот. Из земли торчали только ноги покойницы да несколько прядей ее волос. Дело почти сделано. Жаль, что в могиле лежит не Горби, очень жаль. Тулиген бы не пожалел здоровья и сил, чтобы вырыть еще одну яму. Даром.

25 декабря 1991 года он, как и весь советский народ, увидел и услышал самую короткую, самую последнюю речь горе-президента: «Дорогие соотечественники! Сограждане! В силу сложившейся ситуации с образованием Содружества Независимых Государств я прекращаю свою деятельность на посту Президента СССР. Принимаю это решение по принципиальным соображениям. Я твердо выступал за самостоятельность, независимость народов, за суверенитет республик, но одновременно и за сохранение союзного государства, целостности страны. События пошли по другому пути. Возобладала линия на расчленение страны и разъединение государства, с чем я не могу согласиться. Я покидаю свой пост с тревогой, но и с надеждой, с верой в вас, в вашу мудрость и силу духа. Желаю всем всего самого доброго».

– Угу, всего доброго, – пропыхтел Тулиген, трамбуя могилу. – В речку бросили котят, пусть ебутся как хотят.

По-воробьиному прыгая на пятачке свежей земли, он с тоской поглядел на вечернее небо. Есть там кто-нибудь? Будут ли замечены его страдания? И не было наверху никакого знамения.

А Верка Смердючка, укрывшись дырявым пледом, тряслась в сарайчике от приступа лихорадки. Ей мерещилось, что по улице, как в старые добрые времена, гонят пестрое стадо буренок, в воздухе стоит дух коровьих лепешек, щелкает кнут пастуха.

– Эге-гей, Верка, забирай свою Аллу Борисовну!

– Иду-иду, – заволновалась она, перебирая распухшими ногами, да так и осталась лежать на прелом тюфяке. И вкуса парного молока в ее пересохшем рту не появилось.

Старуха Кунанбаева раскачивалась из стороны в сторону и, устремив безумный взор в печурку, где горел кусок автомобильной покрышки, вспоминала молодость. Резина коптила, шипела, плевалась огненными брызгами. Молодость вспоминалась плохо, точно чужая. По морщинистым слезам Кунанбаевой ползли мутные слезы.

Ее пятилетний внук, обувшись в отцовские сапоги с обрезанными голенищами, ходил по двору, представляя себя большим и сильным. Зачерпнул тушенки, отправил ее в рот, облизал ложку, вытер полой рубахи… Но консервная банка, которую он держал в руках, была пустая, и сказочное лакомство появляться в ней не спешило.

Тощая кошка, у которой мальчишка забрал ее посудину, равнодушно отвернулась. Уже давно никто не угощал ее хотя бы хлебом, размоченным в воде. Ей наливали в банку только воду, а к ней кошка даже не прикасалась, предпочитая пить из луж или из ручья в овраге.

От колодца, которым пользовались неразборчивые люди, несло гнилью и дохлятиной. Мятое ведро болталось на ветру, громыхая цепью: бом-м… бом-м… бом-м… Издали это напоминало звон погребального колокола.

Глаза людей, прикладывающихся к окнам и щелям, были тусклыми, как у покойников.

Бом… Бом… Бом…

Скоро никого тут не останется – или бандиты всех поубивают, или одичавшие псы растерзают. Полная безысходность.

Предзакатное солнце. Черные тени. Вымирающий поселок.

Уже почти могильная тишина.

* * *

– Он не придет, – сказал Марат по-казахски.

– Придет, – убежденно ответил Жасман.

– Русские не стремятся мстить за своих. Громов нас обманул. Решил выиграть время, чтобы удрать подальше.

– Такие не удирают, – возразил Жасман, переходя на русский язык, который был ему гораздо привычнее. – Громов перестрелял наших пацанов, как куропаток. Садамчик говорит, что в жизни ничего подобного не видел. Пах-пах-пах, и все готовы.

Марат недоверчиво покачал головой:

– У страха глаза велики. Обделались пацаны, лапки задрали. Садамчик в первую очередь, а теперь оправдания себе придумывает.

– Ладно, посмотрим.

Жасман сунул в рот соломинку, механически задвигал челюстями. Марат последовал примеру вожака. Зубы у него были ослиные, длинные, выступающие вперед, расставленные веером. Ощерив их до самых десен, он сказал:

– Хотел бы я, чтобы этот Громов, этот сучий потрох, здесь нарисовался. Не только из-за башлей.

– А из-за чего же? – скучно спросил Жасман.

– Ненавижу русских, – заявил Марат. Его голос стал металлическим, хриплым, как будто его пропускали сквозь испорченный репродуктор. – Моего отца русские убили, когда он переходил границу. Двоюродного дядю тоже русские приморили – в зоне под Белгородом. И потом, байконурский космодром, он ведь на нашей земле расположен, а они не платят.

– Тебя оно колышет?

– А как же! Русские слишком жирно живут, вот что я тебе скажу. У них и то, и это, а нам шиш с маслом. Несправедливо это.

Помолчали. С чердака, откуда бандиты вели наблюдение за округой, хорошо просматривалась грунтовая дорога, ведущая к поселку. Когда на ней возникло облачко пыли, оживившийся Жасман свесил голову в чердачный проем и заорал:

– Садамчик! Бегом на позицию. Прозеваешь Громова – урою.

– По ногам бей, – возбужденно напомнил Марат.

– Знаю, знаю… Не учи отца сношаться.

Прихватив «калаш», Садамчик выскочил из дома и, виляя задом, скрылся на противоположной стороне улицы.

– Лишь бы место для засады подходящее выбрал, – озабоченно промолвил Жасман.

Марат с остервенением перегрыз очередную соломинку и сказал:

– Садамчик теперь из кожи должен лезть, чтобы прокол свой загладить. Не подведет. Иначе я его… – Он изобразил, как душит Садамчика обеими руками.

– Громов непростой орешек. – Жасман сплюнул. – Тебе когда-нибудь приходилось стреляться в помещении? Нет? То-то и оно. – Еще один плевок. – Пули рикошетят, тесно, дымно. А Громов даже царапины не получил. Небось на его счету мертвяков побольше, чем у нас с тобой, вместе взятых.

– Уж не боишься ли ты его? – Вопрос сопровождался неодобрительным прищуром.

– Хрена с два! Я бы один на один с ним вышел. Вот бы дуэль получилась, блин! Я бы ему показал, кто из нас с пушкой лучше обращаться умеет.

– Так покажи, кто тебе мешает, – предложил ухмыльнувшийся Марат.

– Если Громов меня ранит, – спокойно сказал Жасман, – то ты же первый меня добьешь. А потом Садамчика. И все бабло, которое Рубинчики притарабанят, себе загребешь.

– Эх ты, – произнес Марат с горечью. – Значит, так ты обо мне думаешь? Мы же столько лет вместе, бок о бок…

– Вот именно. Я тебя знаю как облупленного.

– Обидел ты меня, брат, крепко обидел. Я ведь…

– Ша! – прикрикнул Жасман, подавшись к дыре в кровле, заменявшей здесь слуховое окно. – Вот и наш гость нарисовался. Гляди, столбычит на дороге.

– Ты уверен, что это он? – спросил Марат, тоже подавшись вперед.

– Вспомни, что нам Садамчик рассказывал. Две телки и конь в длинном пальто – не в счет, они в команде Громова погоды не делают. А сам он в джинсах и кожанке.

– Что же он не идет? Почему время тянет?

– Надеется, что мы сами появимся. Как на параде. Будем стоять и ждать, пока он нас перещелкает. – Жасман снова сплюнул, его белая слюна напоминала пену, упавшую с морды бешеного пса. – Нет, ты только погляди на этого ковбоя! Руки в боки, грудь колесом.

– А давай прыгнем в тачку и на него! – загорячился Марат. – Лобовое стекло выбьем, потом из «шмайсеров» на ходу: тра-та-та! – Он повел перед собой воображаемым стволом воображаемого автомата.

– Ты уверен, что в «жигуленке» нас не поджидают с такими же «шмайсерами» в руках?

– Тогда можно прямо отсюда из гранатомета долбануть.

– Херню порешь! У него прицельная дальность метров двести, не больше. Промажем – они слиняют. И Громов с лавьем, и его цыпочки с гнездами… Не-ет, – протянул Жасман. – Так легко он не отделается. Вздумал крутизну свою демонстрировать? Ладно, показывай, на что ты способен. А мы поглядим… Думаешь, я пальцем деланный?.. Думаешь, только телок душить умею?..

– Эй, ты чего? – обеспокоился Марат. – Командир, слышь, командир?

Пришлось хорошенько встряхнуть Жасмана, чтобы его взгляд опять стал осмысленным.

– Хватит лапать меня, – рявкнул он, отбрасывая руки товарища.

– Да мне показалось, что ты того…

– Чего «того»?

– В отключке, – пояснил Марат. – Как будто обкурился до чертиков. Уставился в одну точку и бу-бу-бу.

– Не твое дело.

Жасман порывисто провел ладонью по лицу, как если бы убирал налипшую паутину. Подвигал плечами, разминаясь. И опять приник к дыре в крыше, вглядываясь в прохаживающегося по дороге Громова. Его скрючившиеся пальцы напоминали когти орла, схватившего добычу.

* * *

Стоило скатиться в овраг, как проснулся азарт, тот самый, который гонит тебя вперед, когда тебе туда вовсе не хочется. На одной ненависти далеко не уедешь – ярко вспыхивая, она перегорает быстро, один пепел остается, а что пепел? – всего лишь прах, который будет развеен ветром.

Чувство долга без азарта тоже не лучший стимулятор. Воевать из чувства долга – все равно что трахать нелюбимую женщину. Иногда это получается легко, шутя, а иногда вообще ничего не получается.

Азарт – совсем другое дело. Он состоит из веселой злости и желания что-то доказать самому себе. Не начальству, не родине, не тем, кто вокруг тебя, выше или ниже. Бурление в крови – вот что это такое. Стремление преодолеть то, что кажется непреодолимым. Если чувство долга и ненависть замешаны на таком вот азарте, то тебя ничто не остановит. Кроме смерти, пожалуй. Но это еще бабушка надвое сказала, потому что никто не знает, что будет там.

Ну и ладно. Покажи, на что ты способен здесь, сейчас.

Твои движения постепенно набирают автоматизм, ты видишь дальше, слышишь лучше, твои ноздри вбирают и сортируют десятки запахов, которых ты еще недавно не ощущал. Интуиция подсказывает тебе, где совершить перебежку, а где ползти на брюхе, раздвигая лицом сухие стебли травы. Ведь так бывало уже не раз, ты помнишь? Не важно, в какой стране, не важно, когда. Было. Этого не забыть.

Некоторые рейды продолжались сутками. Дни сменялись ночами, явь мешалась со снами, за твоей спиной горела земля, и не было приказа выжить во что бы то ни стало. Имелся другой, негласный. Умри, если тебе грозит плен. Твоя великая родина не может быть причастной к убийству президента маленькой, но гордой страны, названия которой пока нет на картах. Тебя тоже официально не существует. Ты призрак, дух, тень отца Гамлета, поэтому ты не имеешь права очутиться в руках врага.

Вас было семеро… потом пятеро… трое. Днем вы отсиживались в укрытиях, ночью возобновляли движение. Напоровшись на засаду, не ввязываясь в бой, уходили. Кого-то приходилось просто бросать, а кого-то… Об этом не расскажешь. У тебя в руках автомат, ты в последний раз глядишь в глаза боевому товарищу, а он даже не может протянуть тебе шнурок со своим личным номером, документы, личные вещи, письма. Его нет, он никто, он «пропал без вести» еще до того, как началась операция. И теперь все, что он может, это подбадривать тебя матом.

«Режь, сука, режь, неженка! На, гляди, я закрыл глаза, чтобы тебе было легче. Не тяни резину, сволочь…»

Прости-прощай, браток…

И снова вперед. Ползком, шагом, перебежками. Не клянись оставшимся, что однажды за ними вернутся. Не трать драгоценное время на похороны лучших друзей, иначе следующая очередь – твоя. Как ты поступишь тогда? Станешь вытаскивать зубами засевшие в тебе осколки? Обработаешь открытую рану жженым порохом? Застрелишься, подорвешь себя гранатой? Или будешь орать, зажмурясь: «Стреляй, браток, стреляй… Гляди, я закрыл глаза, чтобы тебе было легче…»

Сообразив, что он действительно сомкнул веки, Громов открыл глаза. Он находился не в африканских джунглях, а сидел на дне балки, огибающей маленький степной поселок. Над откосом виднелся фрагмент крыши первого из домов. Дорога, на которой поджидали Громова бандиты, пролегала мимо. Скорее всего засаду устроили либо в этом доме, либо в том, что напротив. Второй вариант хуже. Придется придумывать какую-нибудь хитрость, чтобы заставить неприятеля обнаружить свое присутствие. Можно, например… Мысль оборвалась.

Ощутив спиной чей-то пристальный взгляд, Громов опрокинулся на бок, выхватив пистолет еще до того, как коснулся плечом земли. Ствол был направлен прямо в лобастую башку громадного кобеля волчьей окраски. Вокруг него сгрудились собаки помельче, пошелудивей. Грязная шерсть на их загривках торчала дыбом, желтые клыки были влажными от набежавшей слюны.

Свора хотела есть. Его, Громова.

Сунув «универсал» за пояс, он сел. Вставать нельзя – могут заметить сверху. Стрелять тоже нельзя – услышат.

– Ну что же ты, волчара? Иди сюда.

Громов посмотрел в самые лютые из всех устремленных на него глаз. Серый кобель явно верховодил в стае. И человечину успел попробовать, судя по повадкам. Не лаял, не рычал, а бочком-бочком двинулся в обход Громова, прикидывая, с какой стороны будет удобнее в него вцепиться. Блеф. Отвлекающая уловка прирожденного хищника, в котором проснулись древние инстинкты предков. На самом деле вожак тянул время, давая возможность своре окружить одинокую жертву.

– Белого Клыка из себя корчишь, м-м? – поинтересовался Громов, приподнимаясь на одном колене.

– Воф! – коротко огрызнулся вожак.

Остальные поддержали его утробным ворчанием. Псов было не больше десятка, но зрачки их сверкали совершенно волчьими огоньками.

Метнувшись вперед, Громов ухватил серого кобеля за загривок, вздернул его, растопырившего лапы, над землей. Это было проделано так стремительно, что пес даже не успел открыть пасть, а в следующее мгновение его челюсти оказались стиснуты человеческой рукой. Качнув взвизгнувшего пса из стороны в сторону, Громов шмякнул его оземь, и так три раза подряд, пока шейные позвонки не хрустнули под тяжестью обмякшего собачьего тела.

– Ау! – дружно вырвалось из глоток четвероногих врагов человека. – Вау!

– Вот вам и «вау»…

Перехватив в прыжке рыжую шавку, попытавшуюся достать зубами его ногу, Громов и с нею проделал нечто подобное, но особо напрягаться не пришлось. Уже после первого удара жертва обмякла, превратившись в мешок с костями. Плоф – и сразу дух вон. Как будто влажной тряпкой по камню шлепнули.

Когда рыжий трупик полетел в оскаленные морды остальных собак, они приникли к земле, прижав уши, да так и не решили больше распрямиться. Стоило Громову угрожающе податься вперед, как вся свора попятилась и ринулась наутек, мелькая задами с поджатыми хвостами. Минуту спустя из камышовых зарослей раздалось разноголосое тявканье, такое жалкое, что даже слушать противно.

Перехватив угасающий вгляд серого кобеля, Громов равнодушно отвернулся. Он не собирался добивать его из чувства сострадания, поскольку никакого сострадания к хищникам не испытывал.

– Ни к четвероногим, ни к двуногим, – пробормотал он, взбираясь по склону оврага.

* * *

Садамчик поерзал на холодной земле, устраиваясь поудобнее. Когда же появится этот проклятый Громов? Так и воспаление легких схватить недолго. Не лучшее дополнение к продырявленному плечу. Обработаная мочой и перебинтованная рана почти не болела, но рука двигалась плохо, и это немного беспокоило Садамчика. Сумеет ли он скосить Громова первой же автоматной очередью?

Сумеет. С таким автоматом, как этот, сам шайтан не страшен. Сорок седьмой «калаш», новенький, блестящий, пахнущий смазкой. Чудо, что за машина! В Москве, говорят, такая 800 баксов стоит.

Садамчик погладил автомат, его и без того широкие ноздри чувственно раздулись.

Укороченный «калашников» хорош в городе, потому что помещается в сумке. А здесь, в чистом поле, где можно разгуляться как следует, лучше пользоваться 47-м или самым новым – сотым, с подствольным гранатометом. Но Садамчику пока гранатомет без надобности. Его задача – перебить ноги лихому стрелку из столовки.

Сквозь пролом в заборе, за которым залег Садамчик, простреливался примерно пятнадцатиметровый отрезок улицы. Чтобы преодолеть такое расстояние, идущему понадобится секунд двадцать, бегущему – раза в четыре меньше. Только вряд ли Громов попрет в атаку с криком «ура». Тут ему не Берлин, не Грозный. Небось будет передвигаться украдкой, пригибаясь к земле, выискивая впереди противника. Тогда-то и прозвучит очередь Садамчика.

«Калашников» плохо приспособлен для ведения огня одиночными выстрелами, тут он ведет себя, как непристрелянный карабин. Другое дело выпустить веером сразу десятка полтора пуль. Невысоко. Над самой землей. Садамчик передернул затвор, прищурил левый глаз, совместил основание мушки с прицелом. Все в порядке. Локти надежно упираются в землю, левая ладонь греет цевье автомата, указательный палец правой руки оглаживает спусковой крючок.

Когда же этот Громов появится? Наверное, топчется сейчас у околицы, не решаясь лезть на рожон. Или вообще слинял, сообразив, что в поселке ему ловить, кроме пуль, нечего. Ладно, Садамчик подождет. Ему сказано залечь в засаду, он и залег. Главное, чтобы не в могилу. Лежать на сырой земле не так худо, как в ней. Там скользкие черви и проворные жучки, там черные многоножки и белесые безглазые твари, от одной мысли о которых по позвоночнику ползет ледяной озноб.

Бр-р! Чтобы отвлечься от неприятных размышлений, Садамчик принялся повторять в уме статьи Уголовного кодекса, который, как говорят бывалые люди, каждый уважающий себя пацан должен знать назубок. Вчера вечером он добрался до пунктов, которые объединяют в себе всевозможные способы взлома «мохнатых сейфов». Не вылетели ли полезные сведения из головы после сегодняшней стычки на трассе? Кажись, нет, решил Садамчик, напрягая память. Итак…

Статья 131. Изнасилование.

Припомнив анекдот на эту тему, Садамчик затрясся в беззвучном смехе. Сцапал мужик бабу в подъезде, завалил ее на пол, а она вопит: «Помогите! Помогите!» – «Не ори, дура, я сам справлюсь», – говорит мужик и, соответственно, вставляет ей по самые гланды.

Статья 132. Насильственные действия сексуального характера.

«Эх, Катьку бы сейчас», – тоскливо подумал Садамчик.

Статья 133. Понуждение к действиям сексуального характера.

«И еще раз Катьку. Лучше хором, лучше хором». Статья 134. Половое сношение и иные действия сексуального характера с лицом, не достигшим шестнадцатилетнего возраста.

Садамчик заерзал на животе, ощущая прилив крови к паху. Жаль, что в поселке не видать этих самых лиц, не достигших шестнадцатилетнего возраста. Их команде не помешало бы оттянуться по полной программе. Он, Жасман и Марат втроем отымели бы целую стаю маленьких лебедей. Как в том анекдоте, когда подсудимого спрашивают, признает ли он себя виновным в групповом изнасиловании. «Признаю», – говорит мужик. Судья командует конвою: «Введите группу потерпевших».

– Что это ты задом двигаешь, как хорек во время случки?

– А? – Садамчик не сразу сообразил, откуда прозвучал неожиданный вопрос, а когда оглянулся через плечо, увидел возвышающегося над собой Громова. Сменившего кожанку на затрапезный свитер. Со свежей царапиной на щеке. Но от этого не менее опасного.

– Я к тебе обращаюсь, хорек.

Пистолетное дуло, направленное Садамчику в лоб, было черным-черным. Глядеть в него было страшно-страшно.

«Сейчас обоссусь, – отстраненно подумал Садамчик и так же отстраненно сказал себе: – Это ерунда. Обоссанный, но живой – это не так уж плохо».

– Ты всегда под себя ходишь? – поинтересовался Громов, наблюдая за тем, как штаны Садамчика пропитываются мочой. – А потому притаился в этом укромном уголке?

– Я это… в засаде. Меня назначили… Лежу вот.

– Меня поджидаешь, м-м?

– Ага, поджидаю. Чтобы, значит, по ногам…

Садамчик и сам не знал, для чего лепечет эту галиматью. Просто нужно было что-то говорить. Разве можно отмалчиваться, когда на тебя направлен вороненый ствол, на котором еще сохранился нагар после расстрела твоих товарищей.

– Убери-ка ручонки с автомата. Стрелять ведь перехотелось?

– Перехотелось… Вернее, я с самого начала не хотел. Это они. Говорят: «Бей по ногам – мы позже подключимся».

– Руки заложи за спину. – Пистолет в руке Громова требовательно дернулся. – Уткнись носом в землю и не оборачивайся. Очень уж мне твоя харя за сегодняшний день надоела. Лучше ее мне не показывай.

– По ногам, только по ногам, брат, – пробубнил Садамчик, принимая рекомендованную ему позу.

Громов понимающе покивал. Похожую тактику когда-то применяли арабские снайперы в Чечне. Иногда они не убивали жертву наповал, а метили по ногам, чтобы раненый не убежал. Подстрелят горемыку на открытой местности и ждут, шоколадки посасывая. Раненые кричат, зовут на помощь, а тех, кто рискнет к ним сунуться, расстреливали, как в тире. Восток – дело тонкое.

– Это все они, – с жаром повторил Садамчик, встревоженный затянувшейся паузой за своей спиной. – Жасман и Марат. Мое дело маленькое, брат. Я человек мирный, брат. Хочу летом уехать в Москву, в институт поступать. Не надо меня убивать, брат.

– Почему? – удивился Громов.

– Ну как же! Я тут случайно. Временно. Я даже не стану лета дожидаться, брат. Хоть прямо сегодня сяду в поезд и уеду. Я врачом мечтаю стать, медицинским работником.

– Врешь. Ты мечтал стать бандитом и стал им. У тебя в изголовье автомат, под тобой лужа. Нравится тебе такая жизнь?

– Нет, брат, – с неожиданной искренностью заявил Садамчик. – Плохая это жизнь. Хуже собачьей.

– Не хуже и не лучше, – возразил Громов. – Точно такая же. Тут свора бродячих псов промышляет, видел ее? Так вот, ваша банда ничем от нее не отличается. И конец ваш будет одинаковый.

– Какой? – быстро спросил Садамчик.

Громов его реплику проигнорировал.

– Знаешь, за что я вас, бандитов, больше всего ненавижу? – сказал он. – За то, что вы хорошее слово «брат» у нормальных мужиков украли и присвоили. Братан, братела, братуха, братва… Какие вы друг другу братья, хорек? Мне умирающий товарищ говорил: «брат», и это было правильно, потому что мы с ним кровью породнились, своей собственной и чужой.

– Я понял, понял, – выпалил Садамчик. Его голова, опирающаяся на воткнутый в землю подбородок, подпрыгивала на каждом слоге.

– Ничего ты не понял, хорек.

– Не буду больше называть тебя братом, никогда не буду.

– А вот тут ты в точку попал. Никогда.

– А! – вскрикнул Садамчик, когда в его поясницу уперлось колено Громова. – Нет! – взмолился он, когда жесткая ладонь ухватила его за нижнюю челюсть.

Треск собственной сломанной шеи прозвучал для него оглушительно, словно выстрел. Те две или три секунды, которые он прожил после этого, показались ему вечностью, но вечностью, промелькнувшей как миг.

Громов встал, держа в руке автомат убитого врага. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Они были разной крови – Громов и дикие псы. Даже те, которые выучились говорить по-человечески.

Тем более те, которые выучились говорить по-человечески.

* * *

Маленькая мужская фигурка в джинсах и кожанке прохаживалась по дороге, явно не намереваясь предпринимать какие-то более решительные действия. Белая «семерка» стояла неподалеку, не обнаруживая ни малейших признаков жизни. Сгущались сумерки.

– Громов сюда не сунется, я же говорил, – угрюмо заключил Марат. – Так и будет там торчать. До темноты.

– Ну и пусть торчит, – сказал Жасман, выпустив сквозь зубы струйку белой пенистой слюны, поминутно заполнявшей его рот.

– Да? А если он заявится ночью?

– Ночью?

– И если это будет уже не он?

Кожа Жасмана покрылась пупырышками, волосы на его теле вздыбились, как будто их тронуло дыхание неведомого чудища, готового выйти из мрака. Этот мрак уже начал скапливаться по углам чердака и внутри парней, набитых суевериями по самые маковки.

В соответствии с древним казахским преданием, в степях обитали целые легионы жутких тварей – мертвенно-бледных и сине-багровых, мохнатых и гниющих заживо. В основном это духи и привидения тех, кто был проклят еще при жизни, чтобы после смерти бродить вокруг человеческого жилья, зазывая доверчивых тоненькими жалобными голосами. А еще в степи можно встретить злобных великанов, спящих на ходу. Стоит выдать себя движением или шумом, как великан мгновенно очнется от крепкого сна и ринется в погоню. Много опасностей подстерегает в степи: прикидывающиеся кустами ядовитые лохмотья, бледные вонючки, танцующие тени, блуждающие огоньки. Но хуже всех коварный оборотень Манука, способный принять облик одинокого путника, попавшегося ему на дороге. Прикинувшись этим человеком, Манука запросто может войти в поселок, выкрикивая имена новых жертв: «Мара-а-ат!.. Жасма-а-ан!..»

Парни переглянулись. Главарь выглядел несколько хуже своего верного нукера. Он подозревал, что отыскать его будет легче, чем Марата. Потому что показывать дорогу оборотню может вызваться Катька. И глазницы, залепленные землей, не будут ей помехой.

Жасман встал с пола и молча полез в отверстие люка. Он скрылся уже до пояса, когда Марат подскочил, как будто его ужалила гремучая змея:

– Ты куда?

– На улицу, – ответил Жасман, продолжая спускаться по приставной лестнице. Лицо у него было сосредоточенное.

– Зачем? – не унимался Марат, двинувшийся за ним следом.

– Если гора не идет к Магомету…

– Думаешь, стоит попробовать самим?..

– …то Магомет идет к горе, – закончил Жасман, почувствовавший себя внизу значительно увереннее, чем на темном чердаке.

Возбужденный Марат скатился по лестнице и схватил командира за рукав:

– Погоди. А если в машине действительно засада?

– Отправим вперед Садамчика. Сами подождем на околице.

– Ладно. Предположим, Садамчика положат у нас на глазах. Что тогда? Меня пошлешь на убой? – Голос Марата сделался пронзительным, напоминая по тембру визг тормозов.

– Очечко жим-жим, да? – криво усмехнулся Марат.

– А у тебя нет?

– У меня очко никогда не играет. Я никого не боюсь. – Жасман пожевал губами и выпустил на пол скопившуюся слюну, после чего заговорил с таким сосредоточенным видом, словно читал букварь: – Громов бросил нам вызов. Возомнил себя героем боевика. Он поджидает нас со своим сраным пистолетом за поясом. Надеется, что мы тоже станем разыгрывать из себя ковбоев. Что ж, пусть надеется. Это даже интересно. Как в покере, кто кого перепонтует.

– Покер-шмокер, – раздраженно произнес Марат. – Ты хоть сейчас можешь думать о чем-нибудь другом, брат?

– Пожалуй, – процедил Жасман вместе со слюной. – Время от времени полезно думать и о других вещах. Например, о том, что автомат бьет гораздо дальше, чем пистолет.

– А два автомата стреляют в два раза быстрее…

– Вот именно. Не пройдет и двадцати минут, как мы сядем пересчитывать громовские денежки. – Жасман взглянул на солнце, готовое коснуться горизонта. – Да, – пробормотал он, словно беседуя сам с собой, – двадцати минут должно хватить.

– Только бы бабло кровищей не залило, – озабоченно сказал Марат, перебирая сложенное в углу оружие. Прицельно будем бить. В живот, в голову. И опять в живот, ха-ха-ха. При стрельбе ствол «акаэма» вверх заносит, – напомнил Жасман. – Впрочем, ты знаешь эту музыку не хуже меня.

– Запасные рожки берем?

– Берем на всякий случай. Вдруг этот Громов по полю побежит, как заяц. Тогда на него патронов не напасешься.

– Ха-ха-ха…

– Хо-хо-хо…

Пересмеиваясь, парни синхронно повернули свои «АКМы» стволами вниз, сдвинули флажковые предохранители, деловито передернули затворы. Жасман поставил переводчик автомата в положение одиночной стрельбы, и Марат, не колеблясь, последовал его примеру.

Они откроют огонь издалека. Прицельный.

Где ты, Громов? Ау!

* * *

Громов не сводил глаз с пустынной улицы и ждал.

Не того дня, когда на всей планете восторжествует справедливость. Это невозможно в принципе. Даже в отдельно взятой стране. Даже в забытом богом поселке, населенном стариками да инвалидами, мечтающими хоть раз в жизни наесться до отвала.

Мир не переделать. Всегда будут в нем лживые политики, миллионеры в анилаковых бронежилетах под смокингами, бандиты, на растопыренных пальцах которых крутятся-вертятся дымящиеся стволы. И самоотверженные матери, и проститутки всех мастей, тайные и явные… Полоумные гении и пьющие по-черному участковые, которые не то что ближних – себя спасти не в состоянии… Стаи бродячих собак… Митингующие толпы… Блистательные кумиры и умирающие от голода дети… Дворцы и хижины… Война и мир…

Все это как день и ночь, как свет и тень, которые не могут существовать друг без друга, сами по себе.

Окончательно это стало ясно тут, в Казахстане. Громов пока что ни разу не видел здешних детей, пусть самых захудалых, золотушных, с гноящимися раскосыми глазами и отвисшими ушами. Но он твердо знал, что у большинства из них не будет никакого счастливого детства, и неземной любви тоже не будет, и даже просто нормальной человеческой жизни – с выплаченными в срок зарплатами, с семейными поездками на курорты, с улыбками и поцелуями, с верой во что-то хорошее и просто в завтрашний день.

Значит, будут взрываться автобусы и небоскребы, будет литься кровь, будут лететь клочки по закоулочкам, потому что богатые должны платить хотя бы по некоторым счетам бедных. Казахстан – одна из тех мышек, слезки которых однажды отольются кошке. Из маленьких дикарей, лишенных детства, вырастут новые террористы, экстремисты, смертники, захватчики заложников, поджигатели, убийцы, бандиты.

Двое из них вот-вот появятся на улице. Уничтожить их – то же самое, что распылить пару атомов в общей конструкции мироздания. По большому счету это ничего не изменит. И все же Громов их убьет. Почему?

Они разрушили его собственный мир. Его личную иллюзию счастья.

Жасман вышел из двора первым, смерил долгим взглядом пыльную улицу, исчерченную длинными вечерними тенями, и сказал:

– Вплотную ко мне не подходи, но и не отставай. Держись слева.

– В скольких шагах? – деловито спросил Марат.

– Примерно в десяти. Готов?

– Готов, готов.

– Тогда вперед.

– Может, на «Ниве» подъедем? – предложил Марат, кивнув на машину, оставленную возле двора Верки Смердючки. В ее задний бампер упирался облупленный «газик» цвета хаки с брезентовым верхом. На данный момент других транспортных средств у бандитов не имелось.

Мрачно полюбовавшись своими неказистыми машинами, Жасман покачал головой:

– Обойдемся без лишней помпы. А что, если этот Громов сдуру прострелит колесо или радиатор?

– Да, пешком оно надежнее, – согласился Марат.

– Вот я и говорю.

Они двинулись вдоль остатков заборов, напоминавших обглоданные рыбьи скелеты. Мимо сохлых кустов боярышника, мимо перекошенных окон и калиток. Над одной из крыш скрипел жестяной флюгер – чуть ли не единственная примета лучших времен, которые не повторятся никогда. Бетонные площадки у ворот едва проглядывали сквозь многолетние наслоения грязи.

Тишина. Запустение. Звуки собственных шагов: шварк-шварк-шварк-шварк.

– Я бы здесь ни за какие бабки не согласился жить, – произнес Марат, приглушая голос почти до шепота.

– Из-за Мануки? – усмехнулся Жасман.

– Тс-с! Старые люди говорят, что нельзя его к ночи поминать: непременно услышит и явится.

– Может, он уже здесь?

– Типун тебе на язык, – буркнул Марат, стиснув автомат до побеления костяшек пальцев. Его голова поворачивалась то вправо, то влево.

– Не пялься по сторонам, гляди вперед, – процедил Жасман. – Знавал я многих хороших пацанов, которые по собственной неосторожности…

Он осекся. Марат издал невнятное бульканье.

Из крайнего двора, в котором должен был скрываться Садамчик, вышел черноволосый мужчина в грязных штанах и драном свитере, напоминающем издали кольчугу. Поверх свитера торчала рукоять заткнутого за пояс пистолета. В руках мужчина держал автомат, в котором бандиты без труда опознали «калашников» своего третьего, видимо, уже покойного товарища. До мужчины было шагов пятьдесят. Но даже с этого расстояния можно было заметить, что глаза у него неправдоподобно светлые, наверняка те самые, о которых возбужденно толковал своим командирам Садамчик, переживший нападение в столовой.

– Громов? – изумился Жасман.

Его голос прозвучал в вечерней тишине как крик вспугнутой птицы.

– Он самый, – подтвердил мужчина, не торопясь выходить на середину улицы, перечеркнутую его черной тенью. На фоне закатного неба он и сам походил на тень, только пропорционально сложенную и вертикально стоящую на широко расставленных ногах.

Жасман пожалел, что держит свой «АКМ» стволом вниз, как последний фраер. Марат был не в лучшем положении. Похоже, он уже наполовину умер от страха или, по крайней мере, онемел.

– Ну как, добрый вечер выдался или не очень? – весело спросил Громов, держа обоих бандитов на мушке.

На уходящей вдаль дороге за его спиной по-прежнему торчала далекая человеческая фигурка в кожанке и джинсах. Вот тебе и покер. С джокером в рукаве.

– Это ты называешь честным поединком? – хрипло возмутился Жасман.

– А кто говорил о честном поединке? – удивился Громов. – Я обещал прийти, и я пришел.

– Как… Как Манука, – пролепетал Марат и вдруг выбил зубами короткую звонкую дробь, заставившую Жасмана вздрогнуть.

– Держи себя в руках, – разозлился он, после чего повысил голос: – Мы не собирались тебя убивать, мужик. Предлагаю переговорить и разойтись миром.

– О чем переговорить? – еще сильнее удивился Громов.

– Но ты ведь для чего-то искал с нами встречи?

– Не для пустой болтовни, парень. Ты и сам это прекрасно понимаешь.

Конечно, Жасман понимал. Изобразив ухмылку, он прошептал, цедя слова сквозь зубы, чтобы не выдать себя движением губ:

– Когда кашляну, стреляем одновременно.

– Клац! – то ли согласился, то ли возразил Марат. – Клац-клац.

Бросив на него скучный взгляд, Громов нажал на спусковой крючок. Грохот автоматной очереди оглушил Жасмана, но ему показалось, что он слышит остервенелое чмоканье, с которым пули впиваются в грудь товарища. Это продолжалось секунды две-три. Все это время Марат удерживался на ногах, сотрясаясь при каждом попадании. Казалось, что сквозь него пропустили высокое напряжение. Жасман отчетливо видел, как из его спины вылетают рваные клочья, а из разинутого рта – кровавые сгустки, потом очередь оборвалась, и наступила мертвая тишина.

Марат продолжал стоять, раскачиваясь, как дерево на ветру. Мертвое дерево. Срубленное под корень.

Не в силах оторвать от него взгляда, Жасман услышал сквозь пробки, образовавшиеся у него в ушах:

– Ладно, если тебе так уж приспичило поговорить, я не возражаю. Выкладывай, что там у тебя наболело.

В этот момент Марат рухнул лицом вниз. Его изрешеченная спина дымилась.

– Наболело, – тупо повторял Жасман. – Наболело… Наболело?

– Ну, если ты собрался изображать из себя говорящего попугая, парень, то мне это неинтересно, – предупредил его Громов.

Рука Жасмана, стиснувшая автомат, упорно не желала слушаться хозяина. Ее парализовало. Умом Жасман понимал, что его единственный шанс – это открыть ответный огонь, но проклятая рука никак не поднималась, вот беда. Очень уж тяжелым оказался «АКМ». Прямо-таки неподъемным.

– Это мы напали на колонну с оружием, – сказал он, беспрестанно глотая набегающую слюну. Сплевывать под ноги он не решался. Светлоглазый противник мог истолковать это как вызов. Разумно ли бросать вызов, когда тебя держат под прицелом, а твой автомат направлен в землю и пользы от него – не больше, чем от обыкновенной палки.

– Продолжай, – кивнул Громов. Вид у него был вполне благосклонный, но «калашников» в его руках нетерпеливо повел стволом, давая понять, что лично ему на всю эту болтовню начхать – свинцовыми брызгами.

– Я могу бросить оружие и поднять руки, – предложил Жасман. – Он был почему-то уверен в том, что эти движения дадутся ему легко.

– Стой как стоишь. И не умолкай, пока я тебя не остановлю. Выговорись как следует.

– Мы напали на колонну с оружем. Водителей, э-э… ликвидировали.

– Всех? – быстро спросил Громов.

– Всех, – подтвердил Жасман, подозревая, что наградой за его мужественное признание будет короткая автоматная очередь. Или длинная, что не так уж и важно.

Но «калашников» молчал. Как и Громов, лицо которого окаменело.

– Охранники были вооружены, но они не успели оказать сопротивление, – продолжал Жасман, часто двигая кадыком. – Мы отслеживали те «КрАЗы» от самой границы. Маршрут был известен заранее.

– Документы водителей сохранились? – осведомился Громов.

– Зачем? Мы их сожгли. Трупы бросили на месте. Говорят, от них почти ничего не осталось. Тут завелась собачья стая, которая…

– Про собачью стаю я знаю. Их нынче чересчур много развелось, собачьих стай… Дальше.

– Оружие мы обменяли на семьдесят килограммов героина, он находится в погребе Тулигена.

– Кто таков?

– Местный житель. Его дом по правой стороне улицы, в самом конце. – Жасман не решился отвернуться, чтобы показать на упомянутый дом. Просто уточнил: – Голубые ворота. На них Чебурашка намалеван, здоровенный, как медведь. Не ошибетесь.

– Не ошибусь, можешь быть уверен. Дальше.

– Напротив наши тачки стоят, «Нива» и «газик». В «газике» сложено оружие: автоматы, пистолеты, пулемет, несколько РПГ. Это такие…

– Не утруждай себя комментариями. Дальше.

– Сегодня ночью за наркотой должны приехать заказчики. Москвичи. Братья Рубинчики. Они нам пятьдесят штук зелени везут за работу. – Жасман оживился: – А героина в мешке примерно на лимон баксов. Если у вас есть канал сбыта в России, то…

– Канал есть в стволе автомата, который на тебя направлен, – перебил его Громов. – Не отвлекайся. Кроме тебя и Рубинчиков еще кто-нибудь причастен к нападению?

– Здешний бай, Сарым Исатаевич Кабиров. Сволочь пузатая, а не человек. Кровосос. – Жасман чуть не поперхнулся слюной, которую забыл проглотить. – Всю степь под себя подмял, рабов держит, во дворце живет. Это в двадцати километрах отсюда, на север. Центральная усадьба бывшего колхоза.

– Много у него людей?

– Тех, которые с пушками умеют обращаться, человек пять, а тех, которые эти пушки для пущей важности таскают, – раза в три больше. Доля Кабирова – десять штук. Завтра он ждет меня у себя дома. У него день рождения, у байбака жирного.

– Он ваши машины знает? – заинтересовался Громов.

– Конечно, – подтвердил Жасман. – Мы же к нему за разрешением ездили, знакомились с ним, кушали вместе, его долю оговаривали. В этих местах без его ведома даже… гм, кашлянуть нельзя.

– Но ты кашляешь.

– Ну… – Жасман предусмотрительно подавил желание развести руками.

– А я вот стреляю, – продолжал Громов, внимательно наблюдая за ним. – Выходит, Кабиров не такая уж большая шишка, м-м?

– Да просто хрен с бугра, вот он кто.

– До его дома двадцать километров на север, говоришь?

– Двадцать пять от силы.

– У тебя все? – равнодушно спросил Громов. – Ты, как я погляжу, иссяк, верно?

– Я не иссяк, – поспешил возразить Жасман. – Вовсе я даже не иссяк.

– Это тебе так кажется. Свой рассказ ты закончил, значит, свою миссию выполнил.

– К… какую миссию?

– Земную. Ты веришь в переселение душ?

– Одного героина почти на миллион баксов, – напомнил Жасман упавшим голосом. – Оружие тоже прилично стоит. Все это можно выгодно загнать.

– Повторяешься, – жестко сказал Громов. – Зачем? Какой интерес ходить по кругу?

«Большой. Так бы и ходил по кругу до скончания века», – ответил Жасман мысленно. Вслух он не произнес ни слова. Нечего ему было сказать. Похоже, он действительно иссяк.

Он просто стоял и молчал, а в ушах его – «зззз» – звенел тоненький голосок, отмахнуться от которого было невозможно. Это ведь не комар вился вокруг Жасмана. Это Катя его звала.

Туда, туда…

* * *

Металлический звук вывел его из состояния полной прострации. Он открыл глаза, которые оказались почему-то зажмуренными, и уставился на автомат, валяющийся у ног Громова. Собственный по-прежнему висел дулом вниз в опущенной руке Жасмана. Сообразить, что означает выходка противника, было непросто. Но звон в ушах стихал, оцепенение мышц проходило, и предсмертная тоска постепенно сменялась острым желанием действовать.

– В кошки-мышки решил со мной поиграть? – спросил Жасман. Беспрестанное слюноотделение прекратилось, теперь его гортань была совершенно сухой, и его голос звучал хрипло. – Понтуешься?

Вместо ответа Громов пнул автомат, отшвыривая его подальше. Его пистолет незнакомой Жасману конструкции по-прежнему торчал за поясом. Грани матовой рукоятки были заметно отполированы пальцами владельца, но сам он не выглядел таким уж крутым, каким казался еще минуту назад. В нем не было собранности борца перед схваткой. Он не удосужился повернуться к противнику боком, чтобы не подставлять под пули свою широкую грудь. В его насмешливо оскаленных зубах дымилась сигарета. И обе руки Громова висели вдоль туловища, как плети, вместо того чтобы готовиться выхватить оружие.

Еще один подвох?

Жасман слегка приподнял свой «АКМ», не решаясь пока стрелять навскидку. Дело ведь происходило не в кино, где герои управляются с автоматами хоть одной левой, хоть одной правой. Отдача получится такой, что пуля улетит неведомо куда, а Жасман не собирался тратить выпавший ему шанс столь бездарно. Пока что он просто приглядывался к Громову, который как ни в чем не бывало дымил своей сигаретой. Это не укладывалось в голове, но он вел себя так, словно происходящее его абсолютно не касалось. Жасман не встречал еще ни одного нормального мужика, который позволил бы себе подобное поведение в минуту опасности. Бросает вызов? Что ж, Жасман его уже почти принял, хотя не спешил ставить на кон свою собственную жизнь.

– Признайся, меня сейчас кто-нибудь на мушке держит? – спросил он. – Твои люди сидят в засаде?

– Нет, – ответил Громов, слегка приоткрыв уголок рта. Он произнес это короткое словечко, не разжимая зубов, стискивающих сигарету.

– Тогда что ты задумал? – полюбопытствовал Жасман.

– Я сделал ход. Теперь твоя очередь.

– Может, ты рассчитываешь, что я последую твоему примеру? – Левая ладонь Жасмана приняла на себя вес автомата.

– Делай что хочешь. – Громов выплюнул дымящуюся сигарету. – Поступай как тебе вздумается.

– Ты ждешь, что я разряжу ствол в воздух?

– Было бы забавно.

– Если ты напялил под свитер какой-нибудь хитрый бронежилет и надеешься, что…

– Ты можешь выяснить это, только убив меня, – перебил противника Громов. – А заодно пошарить по моим карманам. Садамчик передал тебе, что я при деньгах?

– Его ты, конечно, замочил, – сказал Жасман. Ответ интересовал его меньше всего. Он был занят нащупыванием предохранительной скобы автомата, в которую следовало протиснуть указательный палец, чтобы нажать на спусковой крючок.

– Конечно, – кивнул Громов. – Не трать время на бессмысленные разговоры. Скоро стемнеет.

– Я не маленький мальчик, который боится темноты.

– Это тебе только кажется.

Где-то скрипнула дверь: выглянувшая на улицу бабка стремительно отпрянула и заперлась на засов, скрежет которого отчетливо прозвучал в тишине. Жасман даже не повернулся на шум. Ему осталось лишь вскинуть «АКМ». Они сверлили друг друга глазами. Он и Громов, руки которого по-прежнему висели вдоль туловища. Великодушие этого чудака граничило с беспросветной тупостью. Он пьян, что ли? Или обкурился коварной степной анаши? Впервые в жизни, стоя с автоматом в руках напротив безоружного человека, Жасман чувствовал себя неуверенно.

Прошла секунда, другая…

Медлить дальше было глупо. Не вечность же это будет продолжаться?

– Ага-а! – заорал Жасман, чтобы ошеломить противника и одновременно подбодрить себя. Поднимая автомат, он развернулся к Громову левым плечом, готовясь выстрелить, как только в прицеле окажется его туловище или голова.

– Аг-г..?

Опережая его, противник прыгнул вперед, превратившись в огромную птицу, бесшумно несущуюся над землей.

«АКМ» рявкнул, как зверь, из-под носа которого ускользнула добыча. Вокруг пламегасителя возник и погас огненный ореол. Брызнул щепками далекий штакетник.

Вторая пуля подняла фонтанчик пыли там, где только что приземлился Громов, а сам он перекатился в сторону, держа в вытянутой руке пистолет, выхваченный на лету.

Вспышка.

Зажмурившийся Жасман отшатнулся назад, словно с размаху налетел на сук дерева. Этот невидимый сук оказался очень острым и очень горячим.

– Попал, курва, – удивился Жасман, пытаясь справиться с невероятно потяжелевшим автоматом. Ноша оказалась непосильной. Всхлипнув, Жасман упал на колени. – Сдаюсь, – крикнул он и не услышал собственного голоса.

Новая вспышка. Хлоп! Мощный удар в правое плечо развернул Жасмана на девяносто градусов. Ни боли, ни страха он не ощущал. Только сонное оцепенение.

Громов неспешно приближался к нему, время от времени вскидывая пистолет.

Новый хлопок и вспышка… хлопок и вспышка… вспышка…

– Больно, – пожаловался Жасман, жалея о том, что не может умереть по собственному желанию. Громов дырявил ему конечности, вместо того чтобы прикончить одним выстрелом. Это было несправедливо. Жасман не сделал ему ничего плохого.

Автомат, скользкий от крови, упал на землю.

– Хватит, ну хватит… – Главарь банды, наводившей ужас на округу, осторожно улегся рядом с брошенным оружием и подтянул колени к животу. Кровь беспрестанно наполняла его рот, но он ее глотал, боясь выплюнуть наружу. Ее и так пролилось достаточно, крови. Сухая земля не успевала ее впитывать.

Громов продолжал стрелять, не сбавляя шага.

Сокрушительный удар в бедро. Еще один такой же – в локоть.

– Не надо… – Жасман перевернулся на спину, точно собака, подставляющая брюхо победителю. – Пожалс-с-ст… – Его голос был слабым, почти детским. Совсем как у Кати.

– Н-да, Робин Гуд из тебя никудышный, – посочувствовал Громов, склонившись над умирающим. – Одно дело стрелять в других, и совсем другое, когда стреляют в тебя, м-м?

– Да, – прошептал Жасман, отводя взгляд. Он не хотел смотреть на нависшую над ним тень. Это было так же страшно, как видеть собственную кровь.

– Мне почему-то кажется, что ты собственноручно добивал водителей «КрАЗов». Расхаживал среди раненых и со смехом стрелял им в лицо. Так было дело?

– Мы все стреляли… Я не смеялся…

– Среди них был мой зять, – безжалостно продолжал Громов. – Он и обычный молоток в руках не умел держать как следует.

Жасман перестал воспринимать обращенные к нему слова. Он слышал только себя самого. Как если бы остался совсем один на этом свете.

– Пожалс-с-ст, – клокотало в его груди. – Пожалс-с-ст…

– Просишь о пощаде? Напрасно.

– Холодно… Хол…

Громов умолк, занявшись прикуриванием сигареты. Услышав щелчок зажигалки, Жасман принял его за звук взведенного курка и приподнял отяжелевшие веки, но увидел лишь крошечный рубиновый огонек, пылающий в кромешной тьме. Это была не просто ночная темнота. Она не снаружи сгустилась, а внутри Жасмана.

– Только одну затяжку, – попросил он, втянув ноздрями запах дыма.

Сигаретный фильтр, вставленный в его губы, был чуточку влажным. Дым, втянутый в легкие, горчил. Когда непослушные губы Жасмана выронили сигарету на грудь, она зашипела, пропитываясь кровью.

А потом прозвучал выстрел, наконец-то последний. Стало тихо-тихо.

Казалось, теперь поселок вымер окончательно.

Глава 17 В потемках

Уже почти стемнело, когда Громов вышел на околицу, чтобы призывно помахать Королькову, перетаптывающемуся на пустынной дороге.

Первое, что спросила Ленка, когда выбралась из примчавшейся в поселок «семерки», это:

– Об Андрее что-нибудь удалось выяснить?

– Нет, – Громов отрицательно качнул головой. В этот момент он пожалел о том, что выжил.

Что-то прочтя в его взгляде, дочь прикоснулась к его плечу:

– С тобой все в порядке, папа?

– Разумеется, – подтвердил Громов. Повернувшись к Королькову, он сказал: – Теперь твой черед поразмяться немного. Ты как, не возражаешь?

– Кто-нибудь из бандитской звездобратии уцелел? – Выдвинув нижнюю челюсть вперед, Корольков воинственно посмотрел по сторонам. Рядом с Громовым он чувствовал себя готовым к любым неожиданностям. – Что я должен сделать?

– Видишь эти трупы? Отволоки их во двор и возвращайся. Хочу показать тебе одну вещь.

– Какую?

– Действуй, Игорь. Всему свое время.

– Третий бандит сбежал? – спросила у отца Ленка, когда они остались вдвоем.

– От судьбы не убежишь. – Громов пожал плечами, демонстрируя дочери полнейшее равнодушие.

– А Андрей?.. Ты хотя бы узнал, где его могила?

– Могилы нет. И Андрея нет. Понимаю, как тебе больно, но тут ничего не попишешь.

– Значит, теперь мы возвращаемся домой? – спросила Ленка после недолгой паузы.

– Немного позже. Осталось еще одно небольшое дельце.

– Что за дельце? – заинтересовался приблизившийся Корольков.

Глядя на первую звездочку, проклюнувшуюся на синем небе, Громов пояснил:

– Сюда едут небезызвестные тебе братья Рубинчики. Хочу организовать достойную встречу их кодле. Но для начала…

– Но для начала? – откликнулся Корольков заинтригованным эхом.

– Верни мне джинсы и куртку. Я устал от этого бала-маскарада…

– Тысячи носов, и уши, и оскал, – прошептала Ленка опускаясь на корточки, – как на венецианском карнавале…

Она не помнила песни, в которой звучали эти строки. Не могла воскресить в памяти Андрюшино лицо, как ни старалась. И совершенно не представляла себе, как жить дальше. Маленькая девочка, заблудившаяся в темноте. Несчастная женщина, потерявшая все привычные ориентиры.

Переодевшиеся отец и Корольков приволокли из соседнего двора тяжеленный мешок, который был погружен в багажное отделение заметно просевшей «Нивы».

– Сколько же здесь килограммов, а? – возбужденно спросил Корольков. – Целая куча героина, даже не верится.

– Хочу поговорить с тобой об этом особо, – сказал Громов. – Дерьмо, которым набит этот мешок, уже погубило много народу, но это только цветочки. Как ты намереваешься им распорядиться?

– Нужно вывезти его в степь и… – Корольков обеими руками потер щеки. Поросшие щетиной, они издали неприятное шуршание.

– Договаривай, Игорь.

– Даже не знаю. – Шуршание возобновилось. – Может быть, закопать поглубже? Ну, чтобы никто не нашел.

– А как ты отнесешься к моему предложению облить героин бензином и сжечь?

– Да жгите на здоровье, – нервно сказал Корольков.

Громов заставил его опустить руки и заглянул ему в глаза:

– Это должен сделать ты. Сам. Я так хочу.

– Сам – так сам. – Корольков переступил с ноги на ногу и отвернулся. – Без проблем.

– Договорились, – кивнул Громов, отведя помрачневший взгляд. – Тогда давай погрузим в «Ниву» бандитский арсенал. Во-первых, он нам еще пригодится. Во-вторых, незачем оставлять туземцам такую гору оружия. У них тут и без того жизнь чересчур насыщенная.

– Ого, – приговаривал Корольков, перетаскивая из «газика» оружие, – да тут даже пулемет имеется. Крупнокалиберный?

– Да, – подтвердил Громов, укладывая завернутый в дерюгу «Прибой» на заднее сиденье «Нивы». – Это имеет для тебя какое-то значение? Ты предпочитаешь пулеметы особой конструкции?

– Честно говоря, мне еще никогда не доводилось держать в руках такую штуковину. С ней прямо настоящим Рэмбо себя чувствуешь.

– До первой крови, – пробормотал Громов, но не был услышан.

– А это что за трубы? – восхитился Корольков, оглаживая цилиндрические корпуса, сложенные на полу «газика». – На тубусы для чертежей похожи. Когда-то с такими ходили студенты. От сессии до сессии… – Он хохотнул.

– К счастью для преподавателей, не с такими, – возразил Громов, нагружая его пустотелыми металлическими трубами, каждая из которых весила около двух с половиной килограммов. – Это реактивные противотанковые гранатометы одноразового применения, сокращенно РПГ-18. Сейчас они находятся в походном положении, поэтому такие короткие.

– Что значит одноразовые? Это ведь не шприцы.

– Обратно в походное положение гранатомет не переводится, не приспособлен он для этого. Если отпала надобность в выстреле, гранату просто отстреливают.

– В белый свет, как в копеечку? – хохотнул Корольков.

– Лучше в сторону противника, – сказал Громов.

– А если его нет, противника?

– Так не бывает, Игорь. Противник всегда имеется. Нужно только уметь его вовремя обнаруживать и распознавать.

– Где же сами гранаты? – полюбопытствовал Корольков, возвратившийся за новой партией груза.

– Внутри, – пояснил Громов. – Это цельная конструкция. Все вместе именуется «мухой».

– Представляю, как она кусается, – воскликнул Корольков, покряхтывая под тяжестью штабеля из металлических цилиндров цвета хаки.

– Нет, не представляешь. Эти штуковины заряжены противотанковыми кумулятивными гранатами РКГ-3. Они мгновенно прожигают броню, создавая температуру до трех тысяч градусов. При прямом попадании башню танка напрочь срывает, а она весит несколько тонн.

– Ух ты! Вот бы пальнуть из этой хреновины!

– Не такое уж это великое удовольствие, – усмехнулся Громов. – Особенно для тех, кто не заметит стрелку с надписью «направление стрельбы». Такие случаи сплошь и рядом происходят.

– И что потом?

– Суп с котом.

– Н-да, еще тот супчик, наверное.

– Хочешь, я дам тебе опробовать «муху»? – равнодушно предложил Громов. – В качестве мишени используем мешок с героином.

– Нет уж, нет уж. Мы, как говорится, перебьемся. Обойдемся без лишней, ха-ха, помпы…

Когда Корольков отнес в «Ниву» очередную партию оружия и вернулся за новой, его лицо уже не сияло прежним детским восторгом, а было сосредоточенным.

Покосившись на него, Громов промолчал. Мало ли, кто какие мысли в голове вынашивает. Людей судят по поступкам. К Королькову на данном этапе претензий не было. Парень беспрекословно выполнял команды, не привередничал, характер не показывал. Носил железяки в «Ниву» и молча сопел в две дырочки. Может быть, размышлял о том, сколько людей погибнет от приобретенного им оружия.

– Садись за руль «семерки», Лена, – велел Громов, когда погрузочно-разгрузочные работы закончились. – Пропустишь нас вперед, сама езжай следом.

– Мы далеко собрались? – спросил Корольков, забираясь на пассажирское сиденье «Нивы».

– Выедем за черту поселка и остановимся. – Громов повернул ключ зажигания.

– Устроим засаду на Рубинчиков?

– Правильно мыслишь. По-партизански.

– Пусть земля горит под ногами врагов, – дурашливо провозгласил Корольков и добавил, выбрасывая перед собой сжатый кулак: – Но пасаран!

Его смех резанул слух Громова даже чуточку сильнее, чем скрежет барахлящего карбюратора.

* * *

Ночь выдалась светлой, дорога серебрилась в лунном свете, звезды сияли, как прорехи на бархатном пологе, которым кому-то вздумалось накрыть землю. С удовольствием втянув ноздрями порцию свежего воздуха, Громов поскреб жесткую щетину на подбородке и сказал дочери:

– Я должен поспать хотя бы немного. Ровно в полночь, – он постучал указательным пальцем по циферблату часов, – разбудишь меня. Конечно, если братья Рубинчики появятся на сцене раньше, то буди меня до срока.

– Конечно, – слабо улыбнулась Ленка, бледное лицо которой призрачно белело в глубине салона «семерки». – Не на Игоря же мне надеяться.

– Почему бы и нет? – хмыкнул Корольков, сверкнув глазами поверх поднятого воротника пальто. – Я уже не тот, что вчера.

– Побудь с Леной, пожалуйста, – мягко попросил Громов. – Только не надо выяснять отношения. Чем пронзительнее голоса, тем дальше они разносятся по степи.

С этими словами он забрался на заднее сиденье «Нивы» и улегся там на бок с подогнутыми ногами. Через минуту Корольков, заглянувший внутрь машины, вытаращил глаза и, приблизившись на цыпочках к Ленке, растерянно пробормотал:

– Он и в самом деле спит. Проклятье, я не уснул бы сейчас даже под балдахином королевской опочивальни.

– И напрасно, – холодно сказала Ленка. – Некоторые люди гораздо симпатичнее, когда спят…

– Зубами к стенке? – быстро спросил Корольков. – Послушай, тебе не надоело демонстрировать неприязнь ко мне?

– Надоело. Жду не дождусь, пока мы расстанемся.

– А вот я…

Ленка сузила глаза:

– Терпеть не могу эту манеру недоговаривать. Если тебе есть что сказать, то говори, а не жеманничай.

– Я как-то привык к тебе, – признался Корольков, пожимая плечами. – Даже к твоему скверному характеру. И я хочу сказать тебе, что твоя беда…

– Тема закрыта, – глухо сказала Ленка, отодвигаясь в глубь салона и отворачиваясь. – Моя беда – это только моя беда. Тебя она не касается.

– Зря ты так. Я от чистого сердца.

– Чушь.

– Ты не веришь моим словам?

– Я не верю, что у такого человека, как ты, сердце может быть чистым. Если оно у тебя вообще есть.

Королькову пришлось нагнуться, чтобы увидеть собеседницу в проеме распахнутой дверцы. Это напоминало шутовской поклон, но его голос звучал по-настоящему проникновенно:

– У меня есть сердце, Леночка. И оно, между прочим, бьется.

– Просто тебе за пазуху забралась летучая мышь. Или тарантул.

– А ты попробуй, – предложил Корольков, забираясь внутрь «семерки» и выпячивая грудь.

– Ты для меня лишь манекен, обряженный в пальто, – холодно сказала Ленка. – И я подозреваю, что ты не просто так передо мной распинаешься. Что тебе от меня надо? Только честно.

– Что ж, давай напрямик, – согласился Корольков, усаживаясь к собеседнице боком. – Мы взрослые люди. Более того, – он многозначительно поднял палец, – мы современные люди. А время сейчас такое, что зевать нельзя. Упустишь свое – не воротишь.

Ленка заметно напряглась:

– Я так понимаю, что ты склоняешь меня к сожительству?

– О женщины! У вас всегда одно на уме! – Если бы не теснота автомобильного салона, Корольков непременно всплеснул бы руками. В данном случае он ограничился скорбным покачиванием головы.

– Вот что! Или выкладывай, что там у тебя на уме, или выметайся. Только театра одного актера мне сейчас не хватало.

– Это не театр, это жизнь. Реальная жизнь, без прикрас. Полная грязи, несправедливости, жестокости. – Корольков яростно щелкнул суставами переплетенных пальцев. – Особенно остро это понимаешь в таких диких краях, как эти, где выживают лишь сильнейшие.

– Или те, кто к ним примазался, – заметила Ленка.

– Нет. Никто ни к кому не примазывался. Нас свела судьба. Твой отец как-то сказал мне, что мы – одна команда, и это действительно так. Наталья не в счет, она выбрала свою дорогу, что ж, попутного ей ветра. Но мы втроем выдержали выпавшие на нашу долю испытания. – Заподозрив, что это звучит чересчур пафосно, Корольков поправился: – Окунулись в дерьмо с головой и вынырнули в том же составе. Для чего?

– Понятия не имею, для чего некоторые окунаются в дерьмо.

– Хорошо, скажем так: прошли огонь, воду и медные трубы.

– Прицепом, – обронила Ленка.

– Прицепом?

– На буксире у моего отца.

– Не в этом дело, – поморщился Корольков. – Оглянись назад. Что ты видишь?

– Ну, бандитская «Нива» стоит.

– А в ней что?

– В ней спит мой отец, который в одиночку расправился с ее бывшими владельцами.

– Не только. В ней наша награда. Компенсация за те опасности, через которые мы прошли. – Корольков прижал руки к груди. – Честное слово, я очень уважаю твоего отца, но его предложение сжечь миллион долларов – это же чистейшей воды безумие.

– Скажи ему об этом.

– Бесполезно.

– Чего же ты хочешь от меня? – вкрадчиво поинтересовалась Ленка. – Чего добиваешься?

– Уговори отца не делать глупостей, – жарко заговорил Корольков. – Он тебя послушается. Героин можно вывезти в Россию и сбыть, а деньги поделить на троих.

– Да у тебя прямо-таки наполеоновские планы! Вот уж губы раскатал, так раскатал. А морда не треснет?

Корольков потупился, признавая чрезмерность своих амбиций.

– Ладно. Я согласен на четвертую часть. Даже на пятую. Вам с отцом перепадет приличная сумма. Тебе ведь тоже нужны деньги, Леночка. Все-таки молодая вдова, мать-одиночка. Дочурку-то как-то растить надо? Надо. Мужа не воротишь? Не воротишь. И потом, не зря говорят, что деньги не пахнут.

– Такие – пахнут, – возразила Ленка. – Еще как.

– Послушай, – заторопился Корольков, – ты не понимаешь, от чего отказываешься. Мы можем организовать какой-нибудь совместный бизнес, ты и я. В конце концов, у меня приличная квартира, и, если ты захочешь перебраться в Москву, я буду только рад, потому что…

Ленкины глаза опасно сверкнули, оборвав собеседника на полуслове.

– Теперь я вижу, что ты действительно окунулся в дерьмо, – процедила она. – С головой. Да только ты не вынырнул, Игорек. Так и пребываешь в самой гуще. Проваливай! От тебя несет, как… Как от твоих поганых денег.

Выбравшись наружу, Корольков побрел прочь с понурым видом побитой собаки, но, не пройдя и пяти шагов, вернулся к машине и просунул в нее голову.

– Извини меня, – его голос дрогнул. – Сам не знаю, зачем к тебе с этими глупыми разговорами пристал. Жаба давит, понимаешь? Ведь такие бабки пропадают! – Он жалко улыбался, но взгляд его был пристальным.

– Это все? – осведомилась Ленка, вскинув голову так, словно всю жизнь училась этому искусству у особ королевской крови.

– Не рассказывай о нашем разговоре отцу, ладно? – просительно произнес Корольков. – Он не так меня поймет.

– Он-то как раз поймет тебя правильно.

– Ну, Леночка…

– Иди уже, змей-искуситель. – Ленка пренебрежительно махнула рукой и отвернулась. – Вернее, ползи.

– Спасибо тебе, – сказал Корольков, пятясь. Его язык беспрестанно ощупывал потрескавшиеся губы, а взгляд был застывшим, оцепеневшим.

* * *

В назначенный срок Ленка разбудила отца.

– Теперь поспи ты, – предложил ей Громов.

– А ты останешься на боевом посту в гордом одиночестве, да? – спросила Ленка. – Будешь пялиться в темноту и играть желваками?

– Пялиться в темноту совсем не обязательно, достаточно держать ушки на макушке. Шум двигателя будет слышен издалека. Мы ведь в степи.

– В степи. Господи, как я ее ненавижу!

Громов выбрался наружу, чтобы осторожно погладить дочь по волосам.

– Ничего, девочка. Скоро мы повернем обратно. Осталось потерпеть совсем немного.

– Всю оставшуюся жизнь, – возразила Ленка, прежде чем отойти со сложенными на груди руками.

Громов вздохнул, постоял с минуту в одиночестве, а потом неожиданно сорвался с места и помчался по дороге так стремительно, как будто преследовал какого-то невидимого врага, самого заклятого из всех, которого может нажить себе человек.

Проследив за его удаляющейся фигурой, Корольков несколько раз присел, наклонился и стал вертеть шеей, словно проверяя, насколько надежно сидит на ней его голова. Когда он принялся скакать на месте, его щеки запрыгали почти так же активно, как он сам, а селезенка откликнулась на сотрясение короткими всхлипами.

– Как самочувствие, Игорь? – поинтересовался Громов, бесшумно возникший из темноты.

– Отличное, – откликнулся порядком запыхавшийся Корольков. – А настроение – самое боевое. – Он вытащил из-за пояса свой пистолет, повертел его в руках, потом подышал на ребристую затворную рамку и принялся протирать ее рукавом своего пальто.

– Спрячь, – нахмурился Громов. – Стрелять тебе не придется.

– А вдруг? – Корольков прицелился из пистолета в темноту, щелкнул языком и сказал: – Знаете, благодаря этому путешествию я сильно изменился. В лучшую сторону. Избавился от многих комплексов, которые только мешают жить.

– М-м? Например?

– Нужно быть хладнокровным и жестоким. Как вы. Никаких бессмысленных рефлексий, никаких терзаний и угрызений совести. – Корольков крутнул пистолет на пальце и, заткнув его за пояс, произнес: – И это правильно.

– Слей-ка мне воду, – попросил Громов, между бровями которого образовалось две вертикальные складки.

– Сначала я размышлял, неужели все это было действительно необходимо? – произнес Корольков, свинчивая колпачок с пластиковой бутылки.

– Лей на руки.

– Я имею в виду то, как вы обошлись с раненым бандитом… Потом этот обыск мертвецов, этот плевок в лицо трупа…

Покончивший с умыванием Громов занялся чисткой зубов.

– Тогда я наблюдал за вами с ужасом: неужели такое возможно? – продолжал Корольков.

– М-м?

– А теперь точно знаю: с бандитами иначе нельзя. Они убийцы, насильники, дегенераты. Топтать людей и заставлять их кричать от боли доставляет им удовольствие. Пусть же теперь сами мучаются перед смертью. Вы очень правильно обошлись с Жасманом. Ваша жестокость совершенно оправданна.

Громов выплюнул белую пену и, хорошенько прополоскав рот, спросил:

– С какой стати ты взялся делать мне комплименты?

Корольков плеснул воду в подставленные ладони:

– Это не комплименты. Просто я хочу высказать вам свою поддержку. Чтобы вы не переживали о том, как выглядите в глазах окружающих.

Громов фыркнул. Вполне естественная реакция умывающегося человека. Но по мелкому вздрагиванию его спины можно было догадаться, что он беззвучно смеется.

– Ты полагаешь, что я переживаю?

– Н-ну, – пробормотал Корольков, – я читал, что даже самые беспощадные убийцы испытывают, гм, некоторые, гм, угрызения совести.

Резко распрямившийся Громов холодно взглянул на собеседника.

– У меня крепкий, здоровый сон, Игорь. Меня не беспокоят кровавые мальчики в глазах. Моя совесть совершенно чиста.

– Психологи…

– К черту психологов! Они знают лишь то, что творится в их собственной душе, ни больше, ни меньше. А я знаю, что происходит во мне, – Громов прикоснулся к груди. – И мое собственное сердце говорит мне: продолжай в том же духе. Вот если бы я отпустил бандитов на все четыре стороны, тогда да, мое сердце было бы не на месте. Оно спрашивало бы меня: а ты представляешь, сколько еще невинных людей погибнет от рук этой банды убийц? Жасман и его головорезы обзаведутся роскошными тачками, наденут на пальцы золотые перстни, будут хвастаться своими подвигами, сидя в ресторанах. Они и десятки тысяч им подобных. Тогда этот бесконечный шансон для братвы никогда не закончится. А глупые законопослушные граждане будут обсуждать плюсы и минусы моратория на смертную казнь.

– Да я ведь как раз на вашей стороне! – заволновался Корольков, порывисто расстегивая пальто, в котором ему становилось все жарче.

– Нет, парень, ты по другую сторону баррикад, – жестко сказал Громов. – Или ты полагаешь, что искупил былые грехи тем, что обыскивал мертвецов? Вздор! Всю сознательную жизнь ты только и занимался тем, что запускал руку в чужие карманы. Грабил людей. Весь твой так называемый бизнес – сплошной разбой. Ты лгал, предавал, шел на любую подлость, которая сулила тебе барыши. – В глазах Громова полыхнули белые зарницы. – Не говори мне, что ты на моей стороне. Никогда.

Корольков выставил перед собой ладони:

– Я не виноват, что мне пришлось стать коммерсантом. Я, что ли, эти рыночные реформы затеял? Нас всех поставили перед фактом. Хочешь жить – умей вертеться. Вот и крутимся, как белки в колесе.

– Как глисты в заднице, – Громов сплюнул. – Знаешь, я терпимо отношусь к проституткам, которые не скрывают своей натуры. Их интересуют только деньги, они на все готовы ради денег, кто хочет, тот им платит, – тут все честно и ясно. Но когда всякая шлюха начинает корчить из себя Сонечку Мармеладову…

– При чем здесь шлюхи? – оскорбился Корольков. – Даже как-то странно получается.

– Очень странно, – подтвердил Громов. – Тут ты прав на все сто. Передо мной стоит человек, который причинил горе моей дочери, а я с ним душеспасительные беседы веду, вместо того, чтобы… – Оборвав фразу, Громов решительно произнес: – Иди-ка ты баиньки, Игорь. От греха подальше.

Наступило молчание. Корольков осторожно открыл дверцу «Нивы» и приготовился нырнуть в ее нутро, когда услышал за своей спиной:

– Не сюда. Полезай в мою машину.

– Да какая разница?

– Сдается мне, что в голове у тебя вертятся всякие хитрые планы о том, как бы смыться отсюда с мешком наркоты, – сказал Громов. – А вдруг поддашься искушению?

– Все пугаете. – Корольков приблизился к «семерке», которую ему удалось открыть лишь со второй попытки. – Все угрожаете. Ищете повода от меня избавиться, да?

– Повод был с самого начала.

– Что же вас тогда останавливает?

– Видишь ли, – Громов задумчиво поскреб подбородок, – убитых бандитов я побросал как попало, и дело с концом. А для тебя придется могилу копать, не посторонний все-таки. Терпеть не могу это занятие.

– Оч-чень трогательно, – прошипел Корольков, закрывшись в машине.

Неподвижный, как истукан, он сидел с открытыми глазами и размышлял о том, как странно устроены некоторые люди. Судьба преподносит им подарок на блюдечке с голубой каемочкой, а они кочевряжатся, воротят носы. Идиоты. Чистоплюи. Да с миллионом долларов можно столько добрых дел совершить, что даже подумать страшно! Основать, к примеру, сиротский приют… Нет, возни много, лучше жертвовать солидные суммы на разные благотворительные цели… На одну цель, самую важную. Сто… пятьдесят… двадцать тысяч…

«Да, это оптимальный вариант, – решил Корольков, упершись подбородком в грудь. – Только какая же у меня цель?»

Так и не найдя ответа на собственный вопрос, он незаметно задремал.

* * *

Время тянулось по минутке, по секундочке, а ничего не менялось. Разве что луна постепенно смещалась к горизонту, но какое дело людям до луны, а ей – до людей?

Опираясь на отцовское плечо, Ленка подпрыгнула, уселась на капот «Нивы» и, болтая ногами, предположила:

– Рубинчики могут подкрасться пешком, чтобы появиться в поселке внезапно. Не верится мне в то, что они собираются честно расплатиться за товар. Тут все играют не по правилам.

– А где играют по правилам? Может быть, там? – Громов взглянул на звездное небо. – Жаль, если это не так.

– В детстве я читала один фантастический рассказ, – тихо сказала Ленка. – В нем люди следят за падающей звездой и загадывают разные желания. А в конце выясняется, что этой звездочкой был космонавт, загоревшийся при попадании в земную атмосферу. – После минутного колебания Ленка призналась: – Этот рассказ очень сильно на меня подействовал. Я перестала верить в чудеса. Хочу, а не получается. Столько говорят о свете в конце туннеля, о бессмертии души, которую вроде как даже взвесить можно… Об этом интересно читать… Но когда уходит твой близкий человек… – Ленка помотала головой, отчего ее спутанные волосы полностью скрыли ее лицо.

Громов протянул руку к дочери, но она отстранилась.

– Не жалей меня, не надо. Мне от этого только хуже.

– Я просто хотел убрать волосы с твоего лица.

– Зачем?

– Чтобы видеть твои глаза.

– Не волнуйся, папа. Я не плачу.

– Ну и напрасно… – Громов все же прикоснулся к плечу дочери, на мгновение стиснул его, потом ласково потрепал. – Когда ты была маленькой, мы часто гуляли с тобой за городом, помнишь?

Ленка кивнула:

– Помню. Обратно меня приходилось нести на руках.

– Дорога, по которой мы шли к посадке, пролегала мимо поля подсолнухов. Помнишь, как ты держала семечки в своей ладошке? Самое большое было меньше ноготка на твоем мизинце. И ты удивлялась: надо же, такое крохотное, а из него получается настоящий подсолнух, который намного выше тебя. А у некоторых цветов, даже самых огромных, семена вообще как песчинки, их помещается в одном бутоне до тысячи. – Громов улыбнулся взглянувшей на него дочери. – Никакая бомба, никакой динамит, никакой напалм не обладает и сотой долей энергии, заключенной в одном таком крошечном зернышке. С наступлением весны оно начинает свое фантастическое превращение: из-под земли появляется крошечная былинка, которой суждено превратиться в подсолнух, или в колос пшеницы, или просто в бурьян… И тут начинается второй оборот колеса природы, не менее поразительный, чем первый. Гляди, – рука Громова указала на бескрайнюю степь, расстилающуюся перед ними. – Когда-то здесь проносились галопом орды завоевателей, и каждый всадник был убежден, что скоро весь мир будет лежать у его ног.

– Но их больше нет, – задумчиво сказала Ленка.

– Да, – подтвердил Громов. – Они исчезли. Как и реки пролитой ими крови. Как те горы трупов, которые образовались во имя очередной великой цели.

– А поле осталась…

– Поле осталось. Его взрывают, топчут, жгут. И что же? Те, кто считает себя хозяевами этой земли, сами ложатся в нее, чтобы превратиться в отличное органическое удобрение, не более того. А поле снова зеленеет и кормит оставшихся в живых. В этом заключается вся мудрость природы, Лена. Посреди самого черного пепелища всегда сохранится три, пять, десять побегов, которые уцелеют всем бедам назло. Зеленая трава всегда будет шуршать на этой земле, которую однажды удобрим ты, я, наши любимые и наши враги, святые и президенты. Вот ради этого вечно зеленого поля мы и созданы, Лена. Не ради звезд, – Громов бросил взгляд на небо. – Мы живем здесь, – он топнул ногой, – и умираем тоже здесь. Исключений не бывает. Даже для самых близких нам людей…

Проснувшийся Корольков, до ушей которого донеслось окончание разговора, поежился то ли от сквозняка, гуляющего по кабине, то ли от ощущения прикосновения сырой земли, в которую он однажды ляжет. Протяжный, вибрирующий вой прозвучал в ночи и полетел к луне. Глухая тоска звучала в нем, такая же невыразимая, как та, от которой сжалось сердце Королькова.

– Волки, – пролепетал он, охваченный суеверным ужасом, и, выскочив наружу, повторил громче: – Волки!

Две пары глаз насмешливо взглянули на него из темноты.

– Скорее всего просто бродячие псы, – сказал Громов. – Или голодные духи. Не обращай внимания, парень. Покуда мы живы, они до нас не доберутся.

Глава 18 Прерванный полет

«А вот прошла вся в синем стюардесса, как принцесса, надежная, как весь гражданский флот…»

Песня беспрестанно крутилась в мозгу Жоры Рубинчика, заставляя его то трясти головой, то надавливать ладонями на ушные раковины.

– Что, уши заложило? – участливо спросил Приходько.

«Вся стройная, как «Ту», та стюардесса, мисс Одесса…»

– Пробки, – громко пожаловался Жора. – Долбаные перепады давления.

С той минуты, когда он поднялся на борт вертолета «Ми-8» цвета болотной ряски, Ленчик являлся ему дважды: один раз заглянул снаружи в иллюминатор, потом не придумал ничего умнее, чем снова прикинуться Приходько. Это не то чтобы пугало, но ужасно нервировало. Жора ведь не на прогулку ехал, а по очень важному и ответственному делу. Выходки Ленчика держали его в напряжении, а тут еще этот прилипчивый мотивчик, гуляющий под черепной коробкой, как сквозняк в заброшенном доме. Вот же чертова стюардесса!

Чтобы отвлечься от мыслей о ней, Жора похлопал по дерматиновому сиденью, на котором расположился, и прокричал:

– Хорошая машина.

– Только шумная слишком, – сказал Приходько.

– А?

– Двигатель, говорю, очень громко работает.

– Да, да, – закивал Жора. – Двигатель мощный. И салон просторный. Пассажирский вариант «Ми-8» имеет 26 посадочных мест, а нас здесь в два раза меньше.

– Что?

– Двадцать шесть разделить на два!

– Чертова дюжина, – напряг голосовые связки Приходько.

– Ужин? Нет, дорогой, рано. Поужинаем по возвращении… – Жора ткнул большим пальцем в обратном направлении.

– Вращение, я понимаю. Вид движения, при котором хотя бы одна точка остается неподвижной…

– С шампанским. В самом лучшем ресторане, который только можно найти в этом сраном Ташкенте…

Приходько согласился:

– Конечно, все дело во вращающем моменте. Тут задействованы наклон оси и угловое ускорение тела, то есть данного вертолета.

– Вот я и говорю: хорошая машина, – подвел черту Жора. – Мы и оглянуться не успеем, как прибудем на место.

Он замолчал, вглядываясь в черную равнину, проплывающую внизу. По его прикидкам, до поселка, в котором дожидается денег команда Жасмана, осталось совсем немного. В барсетке, стоящей на Жориных коленях, не было пятидесяти тысяч долларов, ни настоящих, ни фальшивых. Узбекские пограничники вместе с вертолетом обошлись ему раза в два дешевле, а деловой человек должен уметь считать деньги. Как свои, так и чужие.

Боевой расчет состоял из восьми человек, вооруженных укороченными автоматами «АК-103» и парочкой ручных гранатометов «РГ-6». Расправа над казахскими дилетантами представлялась почти свершившимся фактом. Черноглазые наемники в пятнистых комбинезонах сидели шеренгой, почти не разговаривали и смотрелись довольно внушительно. Как заметил Жора, парни предусмотрительно скрепили изолентой по два рожка своих автоматов, чтобы не тратить времени на перезарядку. «Какие бравые вояки, – удовлетворенно подумал Жора. – Такие, не моргнув глазом, уложат все сопливое воинство Жасмана. Прошьют его суровой свинцовой нитью. Намертво».

Собственное выражение понравилось ему настолько, что он приблизил лицо к Приходько и, едва не касаясь губами его уха, сказал:

– Не дуйся на меня. Погорячился, с кем не бывает. Пописывай свою херню, если тебе уж так неймется, – он похлопал ладонью по корпусу ноутбука. – Я не против.

– Нет, – зычно ответил Приходько. – С этим покончено. Я лучше компьютер какому-нибудь туземному недорослю подарю, пусть знает мою доброту.

– Он им гвозди забивать станет.

– Ни за что. Во-первых, у казахов нет лишних гвоздей, все давно пошли в дело…

– А во-вторых?

– А во-вторых, они не такие бестолковые, какими кажутся. Если ноутбуком можно заткнуть дырку в крыше, то зачем использовать его в качестве молотка?

Жора разразился визгливым хохотом, не обращая внимания на напрягшихся пограничников:

– У-ха-ха… И-хо-хо… Так ты, оказывается, веселый мужик.

– Когда я служил в ведомственной охране Кремля, – сказал Приходько, польщенный такой бурной реакцией шефа, – моим подчиненным был азиат-полукровок, некто Петров Иван Абдурахимович. Безотказный, как утюг, и такой же незатейливый. Знал всего два анекдота и никогда не упускал случая рассказать их в компании, – Приходько почти кричал в подставленное ухо Жоры, чтобы тот не пропустил ни слова. – Вот однажды три кремлевских чиновника среднего звена выехали на пикник, с женами, с детишками. Когда накрыли стол, нас, то есть охранников, тоже пригласили отобедать. Налили по чарке, не без того. И тут захмелевший Петров Иван Абдурахимович решил блеснуть своим остроумием…

– Ага, ага, – покивал Жора, заранее похохохатывая в предвкушении веселой развязки.

– Он рассказал свой излюбленный анекдот про Вовочку. Вы его, наверное, знаете. Мать на кухне жарит котлеты. Вовочка спрашивает: «Мам, а стюардесса – это рыба или котлета?»

– Стюардесса?

– Ну да. Короче, Вовочка задает матери этот дурацкий вопрос, а она удивляется: «Как это стюардесса может быть рыбой или котлетой?» – «Так папа вчера по телефону хвастался другу, как они всем экипажем стюардессу жарили»…

«Похожая на весь гражданский флот», – пронеслось в Жорином мозгу. Улыбка исчезла с его лица. Он поморщился, когда уха коснулись брызги слюны увлекшегося рассказчика, но не отстранился.

Приходько многообещающе хохотнул:

– Вся пикантность ситуации заключалась в том, что один из наших хозяев как раз развелся с прежней супругой и женился на смазливой молоденькой шлюшке… Она, его новая жена, была в недавнем прошлом стюардессой и…

– Заткнись, – сказал Жора.

– Простите? – Приходько решил, что ослышался.

– Заткнись, говорю. Нашел время зубоскалить, помощ-щ-щничек-к.

Жора вдруг почувствовал, что ему нездоровится. Подташнивало, руки и ноги никак не находили удобного положения, язык стал липким, а в голове стоял такой туман, что мысли в нем совершенно перемешались и спутались. Сквозь эту муть, как во сне, доносились голоса узбеков, свистящий гул двигателя и собственное участившееся дыхание. Время остановилось, вертолет завис в ночи, в желудке образовалась сосущая пустота.

Жора повернулся, чтобы взглянуть на профиль поджавшего губы Приходько. Такой ли начальник службы безопасности ему нужен? Конечно, кое-какой опыт у дядьки имеется, опять же – связи, знакомства, знание нужных входов и выходов. Но каждый разговор с ним действует на нервы. Забыть, что именно этот человек убил родного брата, не удастся никогда. Да, был отдан приказ. Но Приходько мог хотя бы попытаться переубедить Жору, а он только кивнул и поехал выполнять задание. И глаза у него, как две дырки, хрен разберешь, что там внутри. Держать такого человека рядом неприятно и опасно. Жора не в мячик с пацанами играет, Жора обязан предвидеть любые неожиданности. На два хода вперед. На три, на десять ходов, черт подери!

Он встал и, раскачиваясь, двинулся к узбекам, которые одновременно уставились на него своими угольными глазами. Наклонился к командиру взвода, лейтенанту с прической молодого Алена Делона, спросил, держась за его плечо:

– Скажи, военный, эта консервная банка открывается на ходу?

– Вертолет? – догадался пограничник.

– Вертолет, вертолет, – подтвердил Жора.

– Открывается. Но мы не десантники. И парашютов у нас нет.

– Это хорошо, что нет парашютов. Я хочу, чтобы твои бойцы взяли под ручки моего спутника и вышвырнули его отсюда. К ебене фене.

Лейтенант вытянул шею, чтобы взглянуть на Приходько, уткнувшегося носом в иллюминатор.

– Даже не знаю, – поколебался он. – Такого приказа не было.

– Теперь есть. Я заплатил вашему командиру заставы за то, чтобы он предоставил в мое распоряжение вертолет и боевой расчет, который будет подчиняться моим приказам.

– Лично мне никто ничего не платил, – заупрямился лейтенант. – Нам приказано уничтожить группу контрабандистов, неоднократно нарушивших границу, а больше я ничего не знаю.

– Но вы поступили в мое распоряжение, верно?

– Никто мне ничего не платил, – повторил лейтенант, не скрывая своего недовольства по этому поводу.

– Значит, с тобой рассчитаются по возвращении, – сказал Жора, изо всех сил стараясь сохранить ровный тон.

– Тогда и поговорим. Когда вернемся на заставу.

– Ладно. Вот тебе десять тысяч рублей. – В Жориных руках зашуршали купюры. – Это твоя личная премия.

Лейтенант, на котором скрестились жадные взгляды бойцов, отрицательно покачал своей шикарной, волосок к волоску, прической.

– Мало. Я должен поделиться со своими людьми.

Жора, у которого свободных денег больше не было, оглянулся на Приходько. Тот уже заподозрил что-то неладное и, подавшись корпусом вперед, пытался понять, о чем идет речь. Сквозь шум двигателей до него доносились лишь отрывочные слова, но Приходько увидел, как шеф отсчитывает пограничникам деньги, и это ему явно не понравилось.

– Слушай, сколько у тебя при себе денег? – крикнул Жора, напуская на лицо дружелюбное выражение.

– Двести баксов, – проорал в ответ Приходько, вставая. – Больше ничего нет, только карточки. А в чем дело?

– Дело в том, что у меня тоже с наличкой туго.

– Зачем понадобилась наличка? Что происходит?

– Слышал? – обратился Жора к лейтенанту. – Двести баксов. Этого достаточно?

– Вполне.

– Тогда действуйте.

Бойцы возбужденно зашевелились, разминая затекшие ноги в высоких ботинках на толстой подошве.

– Что происходит? – не унимался подошедший Приходько.

– Сейчас объясню, – пообещал Жора, придерживая его за локоть. – Давай сюда деньги.

– Но за все заплачено!

– Не за все. Осталось уладить одно недоразумение.

– Какое недоразумение?

Жора взял протянутые деньги, сунул их лейтенанту и ответил, глядя в расширенные зрачки Приходько:

– Недоразумение – это ты. Ходячее. Вернее, летающее.

Лейтенант что-то скомандовал по-узбекски. Один пограничник бросился отодвигать боковую дверь, двое других обступили Приходько и схватили его под руки.

– Отпустите меня! – взвизгнул он.

Лейтенант вопросительно взглянул на Жору, тот вяло пошевелил пальцами: «Продолжайте». Последовала новая команда, совсем короткая, двусложная.

– От-пус-ти-те! – повиснув на плечах пограничников, Приходько выставил вперед ноги, упершись ими в стенку. – Жора!.. Георгий!.. – Ворвавшийся в салон ветер раздувал его штанины, нещадно трепал волосы, задувал в разинутый рот.

Один из бойцов, наблюдавший за возней возле дверного проема, подошел к извивающемуся Приходько и дважды ударил его прикладом автомата в солнечное сплетение:

– Хэх!.. Хэх!.. – Вид у него был при этом невероятно деловитый и сосредоточенный, как у человека, выполняющего привычную, ответственную работу.

Обмякшие ноги Приходько уже высунулись наружу, когда, выворачивая шею, он отыскал глазами своего коварного босса, чтобы прокричать напоследок:

– Иуда! Ты еще пожале… – поток ветра оборвал последнюю фразу и унес окончание в неведомые дали. – …е-ешь…

– Ни хрена подобного, – возразил Жора.

Не обращая внимания на любопытные взгляды пограничников, он отправил вслед за помощником его ноутбук, после чего уселся на прежнее место и тихонько добавил:

– Мне уже поздно о чем-либо жалеть.

* * *

Помимо пограничников и теперь уже одного москвича, на борту вертолета находились три члена экипажа, включая бортового техника, напросившегося посмотреть на расправу над казахской бандой. Совершенно обкурившийся анаши, он мирно дремал на полу и, надо полагать, видел во сне что-то значительно более интересное, чем бескрайняя ночная степь без малейших признаков человеческого жилья.

Ни светящихся окон, ни света фар. Штурман вертолета, видный узбек с мужественным профилем, выругался. Он совершенно не ориентировался на местности, хотя имел при себе подробную карту, на которой были нанесены многочисленные отделения агрокомбината. Куда же они подевались, эти поселки, фермы, дороги? Сквозь землю провалились, что ли?

– Долго мы еще будем горючее палить понапрасну? – недовольно спросил пилот, которому начало надоедать описывать круги над совершенно безжизненной равниной.

– За горючее заплачено, – напомнил штурман, поворачивая карту то так, то эдак.

– У меня дома гости. Кушают, выпивают, новостями обмениваются. – Пилот насупился. – А мы тут болтаемся между небом и землей, как бычьи яйца.

– Сейчас определимся, – пообещал штурман и вышел на связь с заставой, начальником которой являлся его родной дядя, организовавший этот воздушный рейд.

– База-два, База-два, я – Сокол! – орал штурман, стараясь покрыть голосом шум моторов и винта. – Объект в квадрате четырнадцать не вижу. Повторяю… Объект в квадрате четырнадцать не обнаружил… Прием…

Разговор велся по-русски, потому что великий и могучий узбекский язык мало годился для ведения переговоров подобного рода. До того, как русские оккупанты захватили земли узбеков, тут не было ни баз, ни деления территории на квадраты, ни вертолетов.

Сквозь треск помех, шипение и свист донесся ответ командира заставы:

– Сокол, я – База-два, развернитесь и возьмите севернее. Там протекает небольшая речушка. На ее берегу поселок. Берите западнее, западнее. Повторяю…

– Западнее? – уточнил пилот, поудобнее перехватывая штурвал.

– Сам слышал, – с достоинством ответил штурман, отключая рацию.

– Как думаешь, до рассвета управимся?

– Какая разница? У нас коридор на целые сутки.

– Гости к утру разъедутся, – грустно сказал пилот, переходя на родную речь. – Всегда мне не везет.

– Не гневи Аллаха, – наставительно произнес штурман. – О каком невезении ты говоришь? Деньги нам заплатили, хорошие деньги.

– Не такие уж большие деньги, друг.

– Э, не говори так, друг. Зачем всегда косточки в плове выискиваешь? Радуйся тому, что есть, не печалься о том, что еще не произошло.

– Этот русский, которого сбросили вниз, тоже не думал, что с ним так поступят. Разумно ли это?

– Конечно, – уверенно сказал штурман. – Он не переживал, не мучился. Был спокоен до последней минуты.

– Почти километр. – Пилот поцокал языком. – Когда падаешь с такой высоты, трудно не думать о плохом. Наверное, этот русский все же очень переживал, пока долетел до земли. Хотя настоящая беда с ним приключилась только потом.

– Такова воля Аллаха. На месте этого русского мог бы оказаться любой другой.

– Но лучше тоже русский, да?

Мужчины посмеялись. Будучи очень простыми и непосредственными по натуре, они и шутки любили такие же – незатейливые, бесхитростные.

– Один раз я видел несчастного ишака, вывалившегося из вертолета, – сказал пилот. – Не самого ишака, а то, что от него осталось. Признаюсь тебе, друг, это очень неприятное зрелище. Бедным родственникам этого русского не позавидуешь.

– Очень уж ты жалостливый, друг, – укоризненно сказал штурман. – Всегда всех жалеешь: ишаков, русских… А они тебя хоть раз пожалели?

– Нет, – признался пилот после сосредоточенного раздумья. – Была у меня в молодости русская девушка, которую я так любил, так любил… Духи ей покупал, бусы. И знаешь, чем она ответила на мою доброту, друг? Заявила в милицию о том, что я ее изнасиловал! Хорошо еще, что следователем был мой дальний родственник. Иначе все могло бы плохо кончиться, очень.

– Вот я и говорю, не жалей их. Меня дедушка учил: все народы делятся на овец и волков.

– Мы – волки? – уточнил пилот.

– А кто же еще? – удивился штурман.

– Тогда почему мы так долго терпели владычество русских?

– Это к делу не относится. Главное – помнить: овцы нужны для того, чтобы их стричь и резать, а слезы по ним лить нечего. Такую уж судьбу им уготовил Аллах.

– Да славится имя его, – подхватил заметно оживившийся пилот. – Я вижу этот проклятый поселок. Он прямо по курсу.

– Сбрось скорость и начинай облет по периметру, – сказал штурман по-русски, вглядываясь в темноту. – А я пойду предупрежу наших. Ох, и жарко же сейчас будет!

Он даже не подозревал, насколько точным окажется его пророчество.

* * *

Корольков сидел на корточках, разминая газетный лист, когда услышал за спиной далекий механический рокот, доносившийся с неба. Он повертел головой, стараясь определить, откуда приближается этот шум. На посеребренном луной небосклоне возникло черное пятнышко. Это был вертолет, медленно приближающийся к поселку. Он летел на малой высоте, почти над самой землей.

Корольков, мгновенно оценивший ситуацию, натянул штаны, кое-как набросил пальто и, спотыкаясь о сусличьи норы, побежал к машинам.

– Летят, летят!

– Голосишь, как баба на сносях, – прошипела Ленка.

А Громов, неспешно извлекая из багажника трубу РПГ, пробормотал:

– Жаль, что тут нет высоковольтных проводов.

– Эта штука без них не стреляет? – встревожился Корольков. – Она работает от электричества?

– Ты как с луны свалился, – усмехнулся Громов. – Просто, если бы мимо поселка тянулась высоковольтная линия, вертолет запросто мог зацепить ее лопастями винта или шасси. Слишком низко идет. И без огней.

– Но никакой линии тут нет, я хорошо помню.

– В том-то и дело. Придется стрелять.

– Так стреляйте!

Громов, уже собравший и вскинувший «муху» на плечо, обернулся:

– Ты собираешься торчать у меня за спиной?

– Я вас отвлекаю? – спросил Корольков. – Мешаю целиться?

– Нет. Но реактивная струя бьет назад. Попадешь под нее – мало не покажется.

– Зря ты его предупредил, папа, – насмешливо сказала Ленка. – Наш Игорек ни в воде не тонет, ни в огне не горит.

– Так не бывает, – рассеянно заметил Громов, ведя стволом гранатомета за летящим по плавной дуге вертолетом. – То, что не тонет, обычно хорошо горит…

Корольков, пригибаясь к земле, укрылся за корпусом «семерки» и, высунув оттуда голову, нервозно напомнил:

– Стреляйте же.

– Рано. Пусть зайдет с нашей стороны.

– А вдруг не зайдет?

– Куда он денется. Экипаж высматривает кодлу Жасмана. Скорее всего, за нее примут нас.

Вертолет действительно обогнул поселок и, наполняя воздух металлическим грохотом, пролетел над дорогой, прежде чем зависнуть в паре сотен метров от обнаруженных машин.

– Стреляйте! – заорал Корольков не своим, совершенно дурным голосом. – Стреляйте, стреляйте!

– Заткнешься ты когда-нибудь? – шикнула на него Ленка.

– Так ведь они нас заметят!.. Уже заметили!

Вертолет вздрогнул и начал медленно разворачиваться вокруг своей оси. Попятившийся Корольков оступился на высокой кочке, потерял равновесие и растянулся на земле, продолжая вопить на всю округу:

– Сейчас шарахнут из пулемета! Что же вы медлите? – Захлебнувшись собственным криком, он закашлялся и мог теперь лишь неистово размахивать руками.

Его активность не осталась незамеченной.

Вертолет, шасси которого едва не касались земли, взмыл повыше. Морда механического монстра слегка наклонилась вперед, воскрешая в памяти принюхивающегося тиранозавра по-спилберговски. Когда по дороге хлестнула первая пробная очередь, Корольков решил, что теперь гибели не избежать, если только не произойдет чуда.

Но чудо произошло.

* * *

Волшебная палочка, носившая название «Ручной противотанковый гранатомет РПГ-18», была принята на вооружение Советской Армии еще в 1972 году и с тех пор совершила столько чудес, что никаким магам не снилось. На вид неказистая – всего 70 сантиметров в собранном виде, – она представляла собой гладкостенную телескопическую конструкцию, состоящую из наружной и внутренней труб, диаметром 64 миллиметра. Ее главной «изюминкой» являлась полуторакилограммовая калиберная граната кумулятивного действия. До поры до времени она удерживалась в корпусе специальным стопором в виде пластины, но была готова устремиться к цели по мановению пальца Громова.

Он не спешил, понимая, что успеет выпустить только одну гранату. Кроме того, бить по объекту, который никак не проявлял свои враждебные намерения, было, мягко выражаясь, неразумно. Истошные призывы Королькова немедленно стрелять по вертолету Громов воспринимал так же, как воспринимал бы зудение назойливого комара. Его глаза оценивали расстояние до цели, а руки привычно выполняли подготовительную работу – простые движения, доведенные до автоматизма еще в молодости. Щелк… Клац… Токи-тонк…

Когда Громов открыл заднюю крышку и раздвинул трубы до упора, на гранатомете автоматически отверзлось жерло ствола. Одновременно с этим на корпусе поднялся секционный прицел, состоящий из мушки и диоптра. До вертолета, совершающего облет поселка, оставалось около полукилометра, значит, пока что он находился вне досягаемости выстрела. Что ж, это только вопрос времени. Громов приник глазом к мушке, в оправу которой было вставлено прозрачное стекло с нанесенными на него цифрами «5», «10», «15», «20». Так конструкторы пометили возможные дальности стрельбы – 50, 100, 150 и 200 метров. Последняя дистанция считалась предельной.

На уровне отметки «15» имелись дополнительные горизонтальные штрихи, нанесенные с обеих сторон. Они использовались для определения расстояния до цели. Обычно подразумевался танк, так что пришлось делать поправку на более внушительные габариты вертолета.

– Лети сюда, голубь, – предложил Громов вполголоса. – Ты ведь хочешь хорошенько разглядеть нас, м-м?

Словно подчиняясь его зову, вертолет крутнулся, как елочная игрушка на нитке, взмыл повыше и медленно поплыл навстречу, увеличиваясь в размерах. Окаменевший Громов наблюдал за его приближением сквозь диоптрийное отверстие, служащее для прицеливания при температуре воздуха от 0 °C до +50 °C. Судя по размерам вертолета в прицельной рамке, до него оставалось менее двух сотен метров, когда из него вырвалось трепещущее пламя. Гулкая пулеметная очередь взрыхлила дорогу.

Взводя ударный механизм гранатомета, Громов повернул предохранительную стойку вниз до упора, чтобы тут же отпустить ее.

– Большой привет, – пробормотал он, не теряя вертолет из рамки прицела.

В то же мгновение сработал одношашечный реактивный двигатель – вспыхнул заряд из пороха ППК-5. Граната, начиненная воспламеняющимся веществом марки «Окфол», вылетела из ствола с начальной скоростью 114 метров в секунду и устремилась к цели.

* * *

Фр-р-р-р… Умп!

В последние секунды жизни пилот успел заметить какой-то проблеск прямо по курсу, но даже не успел сообразить, что это такое. Кумулятивная граната пронзила вертолет, как картонку, а потом уж взорвалась. Некоторых пассажиров разорвало на куски, некоторых буквально размазало по стенкам. Вертолет, за штурвалом которого сидел уже никакой не пилот, а пристегнутый к креслу мертвец, камнем рухнул вниз. Двигатели продолжали работать до момента падения, но они не помогли избегнуть катастрофы.

Казалось, вся степь содрогнулась, когда шеститонная громадина врезалась в землю. Передняя часть вертолета впечаталась в землю, превратившись в уродливый металлический блин. Удар был такой силы, что кабина смялась в гармошку вместе с останками экипажа. Задняя часть фюзеляжа обломилась и встала вертикально. Пропеллер на ее конце продолжал вращаться, издавая пронзительный свист вышедшей из повиновения электродрели.

В стороны полетели стекла, пластмасса, искореженные листы обшивки, фрагменты приборов и аппаратуры с телепающимися обрывками проводов. Затем от корпуса оторвался несущий винт, все пять цельнометаллических лопастей которого бешено вращались на лету. С шорохом вспарывая ночь, этот исполинский волчок диаметром в двадцать один метр промчался над головами зрителей, едва не опрокинув их воздушным потоком.

– Ух ты! – воскликнула Ленка, с трудом удержавшаяся на ногах.

– Ебическая сила, – прошептал Корольков, втягивая голову в плечи.

Описав размашистую дугу, винт как ножом срезал крышу заброшенного сарая на околице, кувыркнулся в воздухе и упал за пределами поселка, пропахав глубокие борозды в почве.

Громов отбросил пустую трубу РПГ, взял автомат и, опершись локтями о капот «Нивы», приготовился встретить уцелевших членов экипажа кинжальным огнем. Но груда металлолома, в которую превратился вертолет, не подавала ни малейших признаков жизни. До нее было метров полтораста, не меньше. Прикинув дистанцию, Громов решил, что неминуемый взрыв не причинит вреда ни ему, ни его спутникам, но все же распорядился:

– Спрячьтесь за машины.

– Кто-нибудь из них уцелел? – тревожно спросил Корольков.

– Вряд ли, иначе они бы уже полезли наружу из всех щелей, как тараканы. Ведь баки вертолета сейчас взорвутся.

– Что ж, горите синим пламенем, братья Рубинчики, – прокомментировала Ленка.

– Туда вам и дорога, – поддакнул Корольков. – Прямиком в пекло.

– Твои партнеры откупятся, – усмехнулся Громов. – У них ведь при себе пятьдесят тысяч.

– Пятьдесят тысяч чего?

– Долларов. Американских.

– Вы это наверняка знаете?

– Нет. Но степень достоверности информации велика. Про пятьдесят тысяч мне рассказал Жасман, которого я держал на мушке. В тот момент он показался мне довольно искренним молодым человеком.

– Так что же мы стоим? – Корольков загарцевал на месте. – Нужно бежать, нужно доставать эти деньги!

– Совсем ошалел? – прикрикнула на него Ленка. – Вертолет вот-вот взорвется.

– Через сколько?

– Это одному богу известно, если, конечно, его интересуют подобные мелочи, – невозмутимо ответил Громов. – Может быть, через секунду, а может, через десять минут. Ты хочешь рискнуть, парень? Валяй. Я не возражаю.

– Но тогда это будут мои деньги, – предупредил Корольков, сбрасывая пальто, рукава которого сделались невероятно узкими.

– Твои-твои. Ты не в коммерческом банке, тебя не обманут.

– Ладно. – В темноте маслянисто заблестел выхваченный пистолет.

– Останови его, папа, – потребовала Ленка, когда Корольков, оскальзываясь и спотыкаясь, побежал к вертолету.

– Нет, – твердо сказал Громов. – Истинное призвание бизнесмена – таскать каштаны из огня. Чужие каштаны. Из огня, разведенного другими людьми. Вот пусть и попотеет наш господин предприниматель. В конце концов, нынешнему поколению не мешает узнать, как закалялась сталь. На собственной шкуре.

* * *

Вертолет, под которым подломилось шасси, лежал на плоском брюхе, подобно киту, выбросившемуся на сушу. Подбежав к его искореженной ударом морде, оскалившейся стеклянными зубьями, Корольков заглянул в кабину, вернее, в то тесное сплющенное пространство, которое от нее осталось. В темноте скорее угадывалась, чем виднелась чья-то нога в дырявом носке, торчащая вертикально вверх. Вцепившись в ступню, Корольков рванул ее на себя и, не встретив ни малейшего сопротивления, сел на землю. Может быть, нога и принадлежала кому-то из братьев Рубинчиков, но определить это не представлялось возможным. Конечность не крепилась к телу, а обрывалась чуть выше волосатого колена и заканчивалась куском кровоточащего, лишенного кожи мяса.

– З-зар-раза!

Отшвырнув ногу в сторону, Корольков снова сунулся в кабину. Пролезть туда полностью мешали торчащие отовсюду осколки, хитросплетения кабелей и гнутая обшивка. Опершись руками о приборную панель, Корольков почувствовал, как его ладони погрузились в какую-то отвратительную липкую жижу, но не отпрянул, а протиснулся еще глубже, силясь разглядеть детали.

За штурвалом сидело безголовое человеческое тело в насквозь мокром комбинезоне. Его шея фонтанировала кровью. Чуть дальше угадывался еще один труп, но слева от него происходило какое-то шевеление.

– Эй, – крикнул Корольков, – есть кто живой?

– Помоги, друг, – просипело из темноты. – Больно.

– Конечно. Только скажи сначала, где Рубинчики?

– Не знаю таких… В салоне двое каких-то москвичей летели, теперь один остался…

– Благодарю, – сказал Корольков и дважды выстрелил туда, откуда раздавался голос. – По законам военного времени, – пробубнил он, двинувшись в обход вертолета. – Ничего личного.

Он замер, наткнувшись на ручеек керосина, сочащийся на землю из треснувшего бака, но, поколебавшись, решил не отступать. Дым клубился пока только наверху, там, где помещались двигатели.

– Еще есть время, – сказал себе Корольков, – время еще есть.

Лишь бы овальную дверцу в салон не заклинило, не перекосило от удара. Вцепившись пальцами в ее край, Корольков потянул ее на землю и ахнул от неожиданности. Дверца не просто открылась, она отвалилась, едва не придавив отпрянувшего Королькова.

Из чрева разбитой машины доносились какие-то неясные звуки, шорохи или стоны. Держа пистолет наготове, он проник в салон, где дыма было больше, чем снаружи. Голубые языки пламени, лижущие потолок, тускло освещали внутренности самолета. Пол узкого прохода был завален кусками металла и битым стеклом. Корольков протер глаза, заслезившиеся от едкого дыма, и обнаружил, что одной ногой стоит на теле человека в пятнистом комбинезоне. Это был молодой парень азиатской наружности, находившийся в сознании. Приподняв голову, посеченную порезами, он что-то просительно произнес на незнакомом Королькову языке.

– Конечно, конечно, – сказал Корольков и выстрелил парню в лицо.

Хватаясь свободной рукой за стойки искореженных кресел, он стал пробираться дальше.

– Глаза, – пожаловался ему еще один раненый. – Ничего не вижу.

Его лицо было залито кровью, он пытался встать, отжимаясь ладонями от пола.

– Тут должны быть москвичи, – сказал Корольков. – Где они?

– Не знаю, – всхлипнул раненый. – Я ослеп, ослеп к такой матери!

– Если скажешь, я тебе помогу. Нет – выбирайся как знаешь.

– Где-то там, – воспрянувший духом парень наугад ткнул пальцем в дальний конец салона. – Одного мы сбросили вниз, второй остался.

– Как его зовут?

– Кажется, Жора… Георгий.

– Прекрасно.

Переступив через слепо барахтающееся тело, Корольков устремился в указанном направлении. Дорогу ему преградил завал из сидений, сорванных со стоек. Яростно отшвыривая их, Корольков продвигался по узкому проходу, стараясь не обращать внимания на то, что удушливый дым сделался гуще. Пару раз он споткнулся обо что-то, больно ударился коленом. Матерясь, он решил было поворачивать обратно, когда над упавшим креслом приподнялась чья-то лохматая голова. Она принадлежала Жоре Рубинчику. Очнувшийся от контузии, он карабкался по трупам и обломкам в сторону выхода. Задача оказалась для него почти непосильной. Жору не задело осколками, но хорошенько приложило взрывной волной об стену. Теперь у него отказал позвоночник, были сломаны правая ключица и несколько ребер в левой половине груди, которые впивались в легкие при каждом движении.

– Кто здесь? – крикнул он, увидев приближающуюся в полумраке фигуру.

– Министр по чрезвычайным ситуациям, – донеслось до его ушей.

– Королек? – поразился Жора Рубинчик, услышавший знакомый голос.

– Он самый. Давай сюда. С минуты на минуту долбанет.

Не тратя времени на расспросы, Жора проворно задвигал руками, позабыв и про боль в груди, и про поврежденный позвоночник. Он понятия не имел, как и почему остался без пиджака и пальто, в одной рубашке. Его правая ступня превратилась в плоскую лепешку, и брючина, пропитанная кровью, оставляла за ползущим прерывистый мокрый след. Барсетка, примотанная ремешком к запястью, волочилась рядом с ползущим Жорой.

– Не уходи, – пыхтел он. – Сам не выберусь. Ноги отнялись.

Корольков сунул за пояс пистолет, затем ухватил Жору за шиворот, подтянул поближе и торжествующе осведомился:

– Ну что, рановато вы меня списали со счетов, а?

– Дай руку… Не могу встать.

Приподняв своего врага за шкирку, Корольков уронил его на частокол осколков, ощетинившихся внизу.

– Не получается тебя поднять, дорогой. Очень уж ты тяжелый. Дерьма в тебе много.

– Что ж ты делаешь, сука? – плаксиво спросил Жора, в грудь которого вонзилось не только стекло, но и железо. – Я же ранен.

– Сочувствую, – сказал Корольков, повторяя маневр.

– Ах-х…

Вокруг разлетелись вырванные с «мясом» пуговицы. Жора попытался приподняться самостоятельно, но опять упал лицом вниз. Из его глотки вырывались бессвязные хриплые звуки. Корольков выкрутил ему руку, завладел барсеткой и с удовольствием пнул раскачивающуюся у его ног голову.

– Понял теперь, кто я и кто ты?.. Понял?..

Отведя таким образом душу, он стиснул ремешок барсетки зубами и ринулся к выходу, помогая себе обеими руками. Спрыгнул на землю.

– Не уходи! – утробно рычал оставшийся в ловушке Жора. – Вернись, мать твою, вернись, сволочь!.. Игорек… Братишка… ЛЕ-ОО-НЧИ-ИИИК!..

– Какой я тебе, на фиг, Ленчик…

Беспрестанно оглядываясь на искореженный вертолет, под которым уже полыхала лужа керосина, Корольков побежал прочь так быстро, как только мог. Пламя за его спиной стремительно разрасталось, становилось все ярче, все выше. Вот-вот рванет.

Испуганно тараща глаза, Корольков приготовился упасть на землю.

– Дальше беги! – крикнул ему Громов. – Сгоришь!

Оглянувшись еще раз, Корольков понял, что пока не отбежал на безопасное расстояние. Когда баки с горючим взорвутся, его, даже лежачего, запросто может сжечь тепловой волной. Напрягая все силы, он пробежал еще десяток метров, после чего упал на землю и зажал уши ладонями. Через пару секунд один за другим гулко взорвались вертолетные баки. Королькова ощутимо тряхнуло. По земле прошлась шрапнель из стальных деталей и алюминиевых заклепок. В небо взмыл гудящий столб пламени, вжавшемуся в землю Королькову опалило волосы на макушке и затылке. Пиджак на спине сделался таким горячим, что едва не загорелся.

Корольков не поддался искушению провалиться в бездонный колодец забытья, а заставил себя вынырнуть из темноты и встать. Голова шла кругом, земля кренилась то вправо, то влево. Шагая по этой кренящейся земле, он слышал, как трещит за спиной горящий вертолет, но не оглядывался, а смотрел прямо перед собой, где стояли, освещенные заревом, Громов и его дочь.

Подошва одного ботинка тлела, пришлось хорошенько повозить ее по земле, прежде чем продолжить путь.

– Вот что такое: «земля горит под ногами», – приговаривал Корольков, пристроивший барсетку под мышку. – Горит земля… Горит…

Чем дальше он уходил от бушующего пламени, тем прохладнее становился воздух, обвевающий лицо. Глаза Королькова, едва не лопнувшие от жара, теперь слезились. Расстояние до неподвижных фигур Громова и его дочери постепенно сокращалось. Уже можно было различить соболезнующее выражение их лиц. Они так ничего и не поняли. Они никак не могли взять в толк, что Корольков, над которым они постоянно насмехались, возвращался победителем.

– Нашел, – слабо воскликнул он, размахивая горячей барсеткой.

Пройдя еще несколько метров, он пошатнулся и снова опустился на землю. Его подташнивало от усталости, сил почти не было. Прижимая к груди так трудно давшуюся ему добычу, он криво улыбался, глядя снизу вверх на приблизившихся спутников.

Громов наклонился над ним, ощупывая руки и ноги, о чем-то спросил. Смысл вопроса не дошел до сознания Королькова, поэтому он только покачал головой и улыбнулся еще шире. Потом заговорила Ленка, чей голос постепенно пробился сквозь туман, наполнявший голову Королькова, как вата.

– …ся тро…

– Что-что? – переспросил он.

– Говорю, похвастайся трофеем, герой.

– А, пожалуйста.

Кое-как справившись с защелкой, Корольков открыл барсетку и принялся рыться внутри, отбрасывая бесполезные кредитные карточки, документы, ключи и прочую ерунду. Последним предметом, извлеченным наружу, оказалась шелковистая на ощупь белая тряпица. Развернув ее, Корольков не сразу осознал, что держит перед собой обыкновенные женские трусы.

– Что это? – тупо спросил он.

– Известно что, – фыркнула Ленка.

– А где деньги? Где пятьдесят тысяч долларов?

– Главный выигрыш достался не тебе, – сказал Громов. – Ты заслужил лишь утешительный приз. Сувенир на память.

– Но я же рисковал… Так нечестно…

– Все претензии к небесной канцелярии, парень.

– Замолчите!.. Вы… вы…

Корольков не договорил, упал лицом на колени и заплакал.

Громов отвернулся и пошел прочь. Это было не то горе, которому можно помочь дружеским участием. Это были не те слезы, которые вызывают сочувствие.

Глава 19 Укрощение строптивой

Очнувшись, Наталья Чуркина первым делом хорошенько протерла глаза, но окружающая обстановка от этого не изменилась. Наталья лежала на полу самой настоящей юрты с грязным войлочным пологом. Наверху, в центре шатра, зияла круглая дыра, в которую проникал дневной свет, но был он скуден и тускл, а потому в юрте горела плошка, подвешенная к шесту. Принюхавшись, Наталья почувствовала запах прогорклого жира, который был ничем не хуже и не лучше всех прочих запахов, витавших в юрте.

Приподняв грубую кошму, которой ее прикрыли, Наталья обнаружила, что на ней ничего нет. Деньги, выданные Корольковым на обратную дорогу, тоже исчезли. Лишь прохудившиеся сапожки стояли рядом с подстилкой. В таких далеко не уйдешь, тем более без одежды, тем более в степи, по которой рыскают коварные казахи, прикидывающиеся доброжелательными дядечками.

И угораздило же ее сесть в эту колымагу, притормозившую на площадке перед столовой! Впрочем, поначалу в кабине допотопной «Волги» было так уютно, так спокойно. Ровно тарахтел движок, пахло прокисшим молоком, перед глазами раскачивался календарик с портретом «просто Марии», как, бишь, ее?.. В зеркале заднего вида уплывала, стремительно уменьшаясь, придорожная столовая, превратившаяся в место кровавой бойни.

Короче говоря, Наталья расслабилась. Владелец «Волги» вызывал несомненное доверие – пожилой, довольно опрятный, в старомодной фетровой шляпе с засаленными полями. Узнав, что девушка хочет добраться до ближайшей железнодорожной станции, он сообщил, что именно туда и направляется: встречать сына и невестку. «Скоро дедушкой стану», доверительно сообщил он, мечтательно жмуря свои и без того узкие глазки, напоил попутчицу теплым чаем из термоса, а потом…

Наталья потрогала шишку, набухшую за ухом. Примерно через двадцать километров пути дядечка в шляпе попросил ее захлопнуть дверь поплотнее, а сам навалился сзади и оглушил ее чем-то тяжелым.

Потом она обнаружила себя в незнакомом доме, валяющейся на ковре, как какой-то неодушевленный предмет. Жирный мужчина в халате отсчитывал водителю «Волги» деньги, что-то приговаривая по-казахски, а тот беспрестанно кланялся, прижимая левую ладонь к груди. Таким образом, Наталью просто-напросто сбыли с рук, продали, в соответствии с классической схемой: товар – деньги – товар. Это она была товаром. И заплатили за нее, судя по количеству отслюнявленных пятидесятирублевок, сущую безделицу.

Так, что было потом? Наталья нахмурила брови. Кажется, хозяин дома ей представился. Как же его зовут? В памяти вспыхивали лишь какие-то смутные ассоциации: Саддам… Имам… Ночи Кабирии… Ага! Его фамилия – Кабиров. Зовут: Итар… нет, Икар Саддамович Кабиров… Опять не то. Полежав минуту с глазами, устремленными в потолок, Наталья наконец вспомнила.

Сарым Исатаевич Кабиров, вот как величают этого ублюдка, напоившего ее подозрительным душистым зельем, после которого она опять отключилась. Сколько времени прошло с тех пор? И вообще, где она находится? Что за юрта? Ее успели перепродать дальше?

– Новые приключения Анжелики, – пробормотала Наталья, озираясь по сторонам. – Тысяча и одна ночь.

Может, все это дурацкий сон? Нет, к сожалению, нет…

В реальности происходящего Наталью больше всего убеждал закопченный таз, служивший здесь очагом. Над ним висел пузатый котел, покрытый налетом сажи в палец толщиной. На полу валялся пустой бурдюк из конской шкуры и двухструнная домбра с длинным тонким грифом, напоминающим шею жирафа. «Наверное, на ней играет хозяин, развлекая гостей, – решила Наталья. – Вернее, бренчит как попало по струнам, а сам завывает, издавая звуки различной высоты. Этот стон у них песней зовется».

В юрту впорхнула молодая казашка с неестественно прямой спиной и семенящей походкой. Она принесла стопку атласных подушек, которые принялась раскладывать на ковре. Всякий раз, когда девушка наклонялась, сквозь рукава ее халата виднелась маленькая крепкая грудка, покрытая желтыми пятнами, подозрительно смахивающими на сходящие синяки.

– Ты кто? – спросила Наталья, поплотнее закутавшись в свою дерюгу, от которой разило кислым потом.

Казашка часто замигала и ничего не ответила.

– Где я? – продолжала допрос Наталья.

– Ты кричи погромче. Он это любит. Тогда будет не так больно.

Отрывисто обронив эти загадочные фразы, девушка молча упорхнула – только косы черными молниями мелькнули.

Разумеется, столь странное предупреждение настроение Натальи не улучшило, но ломать голову над загадками было некогда: в юрту вошел Кабиров собственной персоной. Даже не вошел – вплыл, обтекаемый, тяжелый, вальяжный.

– Помнишь, как меня зовут? – строго осведомился он, перебирая четки.

– Сарым…

– Исатаевич. Будешь называть меня по имени-отчеству.

– Что происходит? – спросила Наталья.

– А что происходит? – удивился он.

– Эта юрта…

Кабиров снисходительно улыбнулся:

– Дань традиции. Вообще-то я живу в доме, в большом современном доме со всеми удобствами, но сегодня у меня день рождения.

– И что из этого следует?

– Вот, по случаю праздника велел установить юрту, – пояснил Кабиров, продолжая удерживать брови в приподнятом положении. – Тебе нравится?

– Очень красиво, – сказала Наталья. – Но я не намереваюсь жить ни в вашем замечательном доме, ни в вашей не менее замечательной юрте. Верните мне, пожалуйста, одежду.

– Нельзя, – покачал головой Кабиров, сбрасывая у порога тапки и проходя внутрь. Лицо у него было круглым и пористым, как плохо пропеченный блин.

– Почему нельзя? – Прежде чем задать этот вопрос, Наталье пришлось проглотить голодную слюну. Похоже, в последний раз она ела примерно сутки назад.

Кабиров важно расселся на ковре перед низеньким столиком, поджал ноги и сказал, ковыряясь между пальцами:

– Какая ты глупая. Прямо Наташа Ростова. – Он захихикал, довольный тем, что сумел продемонстрировать гостье всю степень своей образованности. – Сразу видно, что ты училась не в мусульманской школе.

– А что, там учат девочек расхаживать в присутствии мужчин голыми?

– Нет, дурочка, – отрезал Кабиров. – Там преподают адат и шариат. Это не только свод религиозных законов. Это также тысячи повседневных правил, которым я стараюсь следовать. Например, такое, очень важное правило: гости не имеют права приходить в дом хозяина с оружием.

– Во-первых, – заметила Наталья, – у меня сроду не было никакого оружия.

– Кто знает? – вздохнул Кабиров, закатывая глаза под лоб. – На всякий случай твою одежду проверяют, а вдруг ты хранишь в ней остро заточенную шпильку? – Он захохотал, радуясь своему остроумию, а потом, все еще колыхая животом, закончил мысль: – Это во-первых. А во-вторых…

– А во-вторых, меня сюда насильно привезли, – сказала Наталья, стараясь казаться спокойной и рассудительной. – Какая же я гостья?

– Значит, ты предпочитаешь быть наложницей? Рабыней?

Из рукава халата, которым взмахнул Кабиров, выскользнула плетка. Поймав ее на лету, он выжидательно уставился на Наталью.

Она и сама не заметила, как с ее губ сорвалось поспешное:

– Нет, нет, что вы!

– Тогда веди себя, как желанная гостья, не забивай себе голову всякой ерундой.

Кабиров огладил подбородок и звонко хлопнул в ладоши. В юрту бесшумно вошла смуглая молодая женщина в узорчатом халате до пят. Взглянув на Наталью с лютой ненавистью, она скромно опустила ресницы и, приблизившись семенящей походкой к столику хозяина, поставила на него круглый бронзовый поднос с фарфоровым кувшином, пиалами и блюдом изюма.

– Можно напиться? – спросила Наталья, впившись взглядом в кувшин.

– Напейся, – милостиво разрешил Кабиров. – Но сначала наполни мою пиалу. Привыкай к нашим обычаям.

«Чтоб ты подох со своими обычаями», – пожелала ему Наталья мысленно, а сама растянула губы в улыбке:

– Отвернитесь, пожалуйста. Я хотя бы закутаюсь в эту дерюгу.

– Это не дерюга, а кошма. Ею укрываются во сне. – Кабиров хитро прищурил один глаз. – Разве ты сейчас спишь?

– Хотелось бы, – пробормотала Наталья, пытаясь приладить кошму под мышками.

– Оставь ее, – властно сказал Кабиров. – Подойди и наполни пиалы.

– Но…

Свистнула плеть, оказавшаяся гораздо более длинной, чем можно было заподозрить до этого момента. Сначала на лодыжке Натальи вспух багровый рубец, а потом уж она ощутила жгучую боль, от которой на глаза навернулись слезы. Нет, боль была терпимой. Обида – вот что вынести оказалось труднее.

Двигаясь, как сомнамбула, Наталья подошла к столу, наполнила до краев обе пиалы и, наморщив нос, сказала:

– Это ведь коньяк.

– Самый лучший в наших краях, – кивнул Кабиров, пожирая ее глазами. – Его полагается пить залпом. До дна.

– Воды бы, – нерешительно произнесла Наталья.

– У меня сегодня день рождения. Я специально распорядился установить во дворе юрту, накрыл во дворе богатый стол, надел свой лучший халат, – Кабиров как бы размышлял вслух, поигрывая своей плеткой. – Я хотел, чтобы сегодня все было, как в старые добрые времена, чтобы на душе было тепло и светло, чтобы ни одна тучка не омрачала мое настроение. И что же? – Он насупился. – Вот я угощаю свою гостью отличным коньяком, просто отменным коньяком, весьма дорогим, весьма вкусным. Вместо того, чтобы с радостью выпить за мое здоровье, она капризничает, как какая-то Наташа Ростова на своем первом балу. А ведь ее в моем доме отмыли дочиста, умастили благовониями, уложили спать. Такова, значит, ее благодарность?

Зачарованно следя за медленно поднимающейся плеткой, Наталья обеими руками схватила пиалу и, поднеся ее к губам, быстро сказала:

– С днем рождения, Сарым Исатаевич.

– Спасибо. – Он с достоинством взял свою посудину. – Теперь поклонись до пояса и пей. А в следующий раз не вздумай хватать чашу первой, дождись, пока это сделаю я. Запомнила?

– Да, – пискнула Наталья, ужасаясь стремительно происходящей с ней метаморфозе. Словно она всю жизнь провела на Востоке. Осталось только напялить на голову паранджу и исполнить танец живота.

По-видимому, Кабиров уловил окончание мысли, промелькнувшей в ее мозгу.

– Покушай изюма, – сказал он задыхающейся после коньяка Наталье, – хорошенько покушай, вволю. Потом мы опять выпьем, опять закусим и побеседуем о том о сем. А потом я возьму домбру.

– Вы умеете петь? – льстиво спросила Наталья.

– Конечно, – важно кивнул Кабиров. – Конечно, я умею петь. Каждый казах в душе – прирожденный акын. Но сегодня петь будешь ты.

– Ой, что вы! У меня ни слуха нет, ни голоса…

– Будешь петь и плясать, – это прозвучало как приговор, не подлежащий обсуждению.

– Голой? – вяло удивилась Наталья, в голове которой уже шумел не какой-то там камыш, а целая алкогольная роща.

– Само собой, – подтвердил Кабиров. – Кому интересно смотреть, как пляшет одетая женщина? У нас тут не останкинская телестудия.

И это была чистая правда.

* * *

Снаружи раздавались возбужденные возгласы, смех, пахло свежими лепешками, жареным мясом, специями. Как ни странно, есть Наталье не хотелось. Выпитый натощак коньяк норовил подняться из желудка, приторная сладость изюма стояла поперек горла. Она чуть было не задремала, когда ее заставили вздрогнуть гулкие удары – бом-бом-бом, – словно неподалеку от юрты в чугунную сковородку кочергой колотили.

– Скоро полдень, – объявил Кабиров, блаженствующий на ковре в распахнутом халате.

– У вас оповещают о наступлении полудня заранее?

– У меня есть часы, отличные часы, золотые. Мы тут не дикари какие-нибудь. – Кабиров снисходительно фыркнул.

«Не дикари, – повторила про себя Наталья. Ее грудь была покрыта кровоподтеками и малиновыми пятнами от бесконечных щипков, которыми наградил ее хозяин во время случки. – Хозяин, я уже называю его хозяином?» – ужаснулась она.

«Да, – подтвердил внутренний голос. – Ты добровольно встала перед ним на четвереньки и покорно терпела, когда он выкручивал тебе соски, как будто ты не женщина, а самая обыкновенная коза. А под конец еще и орать не своим голосом взялась от избытка чувств. Похоже, дорогуша, плетка и бурный секс – это то, чего тебе не хватало в прежней жизни».

Нахмурившись, Наталья села на ковре, прикрываясь подтянутыми к подбородку коленями. Кабиров тоже принял вертикальную позу, отчего его ляжки до самых коленей оказались погребенными под вываленным на них волосатым брюхом. Словно на тесто, вылезшее из квашни, глядишь. На отвратительное тесто, обильно сдобренное жиром и потом.

– Тебе понравилось? – спросил он, занявшись срезанием желтых ногтей на ногах. Для этого он пользовался не ножницами, а ржавым лезвием, вытащенным из кармана халата.

– Ну, – Наталья помялась, – я, Сарым Исатаевич, не привыкла к подобному обращению.

– Врешь, – проворчал он. – Ты взаправду голосила, не прикидывалась. Из тебя будет толк. – Кабиров пошевелил пальцами обработанной ноги, любуясь ими. – Но поешь ты скверно, а танцуешь еще хуже. К следующему разу обязательно потренируйся.

Промолчать? Проглотить и эту пилюлю? Или все же попытаться отстоять свои честь и достоинство? Хотя бы жалкие остатки былой чести и былого достоинства?

– Знаете, Сарым Исатаевич, – сказала Наталья, налившаяся мутной хмельной отвагой, – честно говоря, что-то притягательное во всей этой экзотике действительно имеется. Но я не вещь ваша, а взрослая замужняя женщина, между прочим, русская, между прочим, имеющая друзей. Меня будут искать. Вам лучше отпустить меня, возвратив мне одежду, документы и деньги, пока не поздно. – Воодушевленная молчанием Кабирова, Наталья постепенно повышала голос. – В этом случае, клянусь, я никому не сообщу о том, что здесь произошло. Что было, то было.

– Экзо-о-отика, – повторил Кабиров, разглядывая вторую ногу. – Экзотика, да. – Из всей обращенной к нему речи он только это слово усвоил, а все остальные пропустил мимо ушей. – Да только ты еще не зна-а-аешь, что такое настоящая экзотика. Там, за сараями, – он ткнул пальцем через плечо, – есть глубокая яма, наполненная жидким рыжим дерьмом. Через нее перекинута доска. На этой доске могут разместиться одновременно трое взрослых мужчин, присевших на корточки – понимаешь, о чем я говорю? А вот в самой яме троим будет неудобно. И двоим неудобно. – Кабиров многозначительно улыбнулся. – Даже если ты окажешься там в гордом одиночестве, то ты все равно будешь проситься обратно. Но назад пути уже не будет. Куда тебя потом девать, провонявшую с ног до головы? Так что тех, кто угодил в яму, мы там и оставляем. А потом забрасываем землей и роем новую яму. – Тем же ровным тоном, с той же бесстрастной интонацией, Кабиров распорядился: – Налей коньяку.

– Сейчас. – Наталья вскочила на ноги, как подброшенная пружиной. – А мне выпить можно?

– Немножко коньяку тебе не помешает, – милостиво кивнул Кабиров. – Но не слишком увлекайся этим благородным напитком. Мне нравятся женщины бодрые, энергичные. Ты как себя чувствуешь? Не устала?

– Что вы, – воскликнула Наталья, протягивая хозяину пиалу.

Кабиров ее не принял. Молча глядел на пленницу и чего-то ждал, поигрывая бровями. Она неуверенно поклонилась, вопросительно глядя на него:

– Так?

– У тебя болит поясница? Радикулит?

Лишь после того, как Наталья перегнулась пополам, коснувшись грудью коленей, Кабиров взял пиалу, вылакал коньяк и требовательно пошевелил пальцами. Пришлось смотаться за блюдом с изюмом, потом – принять уже знакомую позу, потом верещать от остроты ощущений, которых было так много, что некоторое время Наталья даже пошевелиться не могла, не то что сходить за своей порцией коньяка.

– Я забыл спросить, каким ветром тебя сюда занесло? – полюбопытствовал Кабиров, опять растянувшийся на спине. Его волосатое брюхо гудело, как бубен.

– Путешествовала, Сарым Исатаевич, впечатлений набиралась, – Наталья лежала лицом вниз, подложив под груди ладони.

– Впечатления – соль жизни. Превращаясь в воспоминания, они делают нашу жизнь не такой пресной, как прежде. – Кабиров потрепал темные волосы наложницы, рассыпавшиеся по полу, постепенно наматывая их на пальцы, собирая в кулак. – Я могу подарить тебе много незабываемых впечатлений. Вот один из вариантов. В рот лгунишке вставляют металлический прут. Сомкнуть зубы невозможно, они крошатся, ломаются. Лгунишка сидит с оскаленными зубами и наблюдает за тем, как их стесывают напильником. После такой процедуры никакого «блендамеда» не надо.

– Значит, так, – деловито заговорила Наталья, – нас было четверо. Главный – Громов, он настоящий зверь, безжалостный, неукротимый. В столовой, возле которой меня подобрала «Волга», произошла перестрелка. Вернее, никакой перестрелки не было, а просто этот Громов достал пистолет и перестрелял пятерых парней, которые…

Кабиров внимательно слушал историю похождений русской сучки и ее товарищей. Даже глаза закрыл, чтобы не отвлекаться на посторонние предметы.

Итак, этот Громов, у которого якобы имеется заколдованный пистолет, сам прыгающий ему в руку, разыскивает в степи своего зятя, Андрея Костечкина. С ним находится дочь Елена, которой Костечкин приходится мужем. А сам Костечкин, не пожелавший работать на нового хозяина, в настоящий момент висит на кресте, и ему вряд ли помогут хлопоты беспокойных родственников. Он потерял сознание после того, как в его ладонь был заколочен первый гвоздь, а произошло это… – Кабиров сверился с показаниями циферблата, – более двух часов назад. В принципе, строптивый пленник подох бы и без всякого распятия, от истощения, побоев и жажды. Но дал слово – держи. И первое, что сделал Кабиров, проснувшись, так это велел пришпилить Костечкина к кресту, сколоченному из шпал. Пусть это будет дополнительным подарком ко дню рождения себе.

В настоящий момент крест вкопан в землю на вершине пологого кургана, откуда его, должно быть, хорошо видно как верным слугам, так и ленивым рабам Кабирова, чтобы и те и другие знали свое место. Своеобразная наглядная агитация, которой так много внимания уделялось при социализме. Это правильно. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, как говорят русские.

Но, пожалуй, хорошего понемножку, решил Кабиров. Зачем дразнить Громова, который и без того палит из своего заговоренного пистолета направо и налево? Сейчас он и его спутники, скорее всего, отсыпаются или зализывают раны. Ночью в степи прогремели взрывы – теперь нетрудно догадаться, что в дальнем поселке шел бой. Банда Жасмана наверняка уничтожена, вот почему никто не спешит к Кабирову с поздравлениями и причитающимися ему деньгами. Встреча-то была назначена на утро, а время уже за полдень перевалило. Значит, победу одержал Громов, которому совсем не обязательно знать, как обошлись с его зятем…

– Ой, – осторожно пискнула Наталья, волосы которой оставались в кулаке увлекшегося Кабирова. – Больно.

Он разжал пальцы, сдул с них вырванные пряди и мрачно спросил:

– У твоих друзей были гранаты? Взрывчатка?

– По-моему, нет, – неуверенно ответила Наталья, садясь по-турецки и ощупывая голову.

– Где же они их взяли?

– Понятия не имею.

– Гранаты могли храниться у Жасмана, – заключил Кабиров. – На его беду.

– Не понимаю…

– Тебе и не надо ничего понимать. Женщина создана не для того, чтобы думать. Послушай, – Кабиров с интересом взглянул на пленницу, – а ты любишь работать губами?

– С чего вы взяли? Я этим не занимаюсь.

Наталья попыталась отвернуться, но была поймана за подбородок.

– Не рассказывай мне байки. Все русские женщины делают это, все без исключения. Вас принуждают? Или это у вас в крови?

– Честное слово, я никогда…

– Предпочитаешь взять в рот железный прут, о котором я тебе рассказывал? – угрожающе спросил Кабиров.

– Ну, – залепетала Наталья, – разве что иногда… Не потому, что мне нравится… Но если мужчина попадается очень уж настойчивый, если он хорошенько попросит…

– Я никогда ни о чем не прошу женщин. Они сами угадывают мои желания. Если мозги у них хоть чуточку побольше куриных.

Колебания Натальи были недолгими. Взглянув в глаза Кабирова, она склонилась к его ногам, а он, удовлетворенно посапывая, продолжил свои размышления.

Снять Костечкина с креста и, если он еще жив, попытаться обменять его на деньги или оружие? Нет, судя по всему, Громов не из тех людей, которые идут на переговоры подобного рода. Кроме того, его зять либо уже испустил дух, либо вот-вот подохнет. Никуда не годный товарец, порченый, с таким одна морока. Лучше избавиться от него и сесть пировать как ни в чем не бывало. Мудрый человек не наживает себе опасных врагов, мудрый человек сидит на берегу реки и ждет, когда мимо проплывут их трупы.

– Джабара ко мне! – рявкнул Кабиров по-казахски, надавливая на затылок Натальи, попытавшейся прервать свое занятие.

Не прошло и минуты, как перед раскосыми хозяйскими очами возник один из его самых верных приспешников – лопоухий Джабар Кунанбаев, имевший кое-какой военный опыт, приобретенный в Чечне. Разглядев, что вытворяет в полумраке русская пленница, он довольно осклабился, демонстрируя свои розовые, как у младенца, десны.

– Как там наш Иисусик? – строго осведомился Кабиров.

– Висит, – доложил Джабар, сгоняя улыбку с лица.

– Кто его охраняет?

– Сарбай и Тенгиз.

– Скачи туда, скажи, я велел русского расстрелять и присыпать землей, – Кабиров раздраженно ударил кулаком по женской голове, двигавшейся не так активно, как ему того хотелось.

– Крест оставить? – спросил Джабар, оглаживая кинжал в серебряных ножнах.

– Зачем добру пропадать? Понадобится. Крест нужно разобрать. Все, иди. – Расслабившийся Кабиров откинулся на локтях и поинтересовался у порядком запыхавшейся пленницы: – Ты как? Не устала? А то ведь тебе нетрудно найти другую работу…

Наталья отрицательно замычала и помотала головой.

– Значит, предпочитаешь заниматься именно этим? – усмехнулся Кабиров.

Она закивала и продолжала кивать, пока хозяйская рука не оттолкнула ее прочь.

Глава 20 Один день в жизни

Распятие – едва ли не самый знаменитый вид казни, поскольку, согласно Евангелию, так был казнен Иисус Христос. Но еще задолго до этого римляне распинали по обочинам дорог тысячи восставших рабов, а в средневековой Японии на глазах у распятых на крестах насиловали и убивали их родных и близких.

Благодарные потомки никогда не забывали опыт предков. В начале просвещенного двадцатого века красноармейцы распинали белых офицеров с таким же энтузиазмом, как это делали римские легионеры. А в Судане и по сей день практикуется казнь на кресте, применяемая к преступникам, нарушившим священную волю Аллаха. Правда, там прибивают гвоздями уже мертвые тела – стремление человечества к гуманизму не знает пределов, но мертвым уже все равно.

Андрей Костечкин был еще жив. Проснувшись на рассвете, он вспомнил о том, какое испытание ожидает его сегодня, и заплакал. У него ведь не было какой-то особой миссии на этой грешной земле. Он точно знал, что никогда не воскреснет. Его просто не станет. Но сначала придется очень постараться, чтобы умереть поскорее.

Как страшно!..

Слез хватило лишь на несколько секунд, им не из чего было вырабатываться в обезвоженном организме. Собственное тело казалось Андрею чужим, бесчувственным и почти невесомым, хотя он понимал, что скоро оно отзовется невыносимой болью. Связанные конечности то ли онемели, то ли окоченели, но это продлится лишь до тех пор, пока их не начнут пронзать гвоздями.

«Господи! За что?»

Вчера, когда казнь представлялась не такой близкой и реальной, как сегодня, Андрею удавалось размышлять о ней отстраненно. Конечно же, первым делом он вспомнил Новый Завет, не мог не вспомнить. Где-то на смутной границе отступающей яви и накатывающего сна ему почудилось, что он вот-вот поймет смысл подвига того, кто был распят на Голгофе за два тысячелетия до Андрея Костечкина, человека во всех отношениях малопримечательного, далеко не святого и совсем не героического, даже наоборот. Дело было вовсе не в спасении человечества. Основная масса людей никогда не следовала примеру своих учителей, пророков и пастырей. Если бы они действительно поверили Иисусу, то после его смерти и воскрешения мир никогда бы не остался прежним, но разве не этим все закончилось? Разве на земле прекратились войны, разве люди перестали воровать, судить ближних, мстить врагам, желать жен братьев своих? Ничего не изменилось, ровным счетом ничего. Но…

«Ведь празднуем же мы Пасху», – осенило Андрея. Один день в году все, кто считает себя христианами, становятся набожными, доброжелательными, милосердными, отзывчивыми. «Христос воскрес, – говорят они, обмениваясь взаимными поцелуями, – воистину воскрес».

Значит, одну триста шестьдесят пятую часть своей жизни мы все же способны помнить о чем-то, кроме своих желудков и кошельков! Может быть, это только начало? Может быть, вслед за Иисусом придет кто-то следующий? Тогда в году станет уже целых два дня, которые не будут омрачены насилием, подлостью, жестокостью. Ведь христианский мир не помнит случая, чтобы на Пасху затевалась какая-нибудь война… свершалась революция… устраивались погромы… побоища футбольных фанатов…

Один день в жизни человечества, всего один, но зато какой, господи! Души людей открыты свету, на лицах окружающих сияют улыбки, даже солнце переливается на восходе всеми цветами радуги, кувыркается в небе, подмигивает людям, играет, как говорят старики.

«Наверное, – подумал Андрей, – ни один смертный приговор не был приведен в исполнение на Пасху». Радостно подивился своему маленькому открытию и… уснул, чтобы очнуться серым утром на чужой земле, среди жестоких людей, которым было глубоко плевать и на Светлое воскресенье, и на все, что было с ним связано.

Солнце в небе не играло, нет. Бледное, как призрак себя самого, выползло оно из-за горизонта и повисло над землей, тусклое и плоское, как медный грош, за который ничего не купишь – ни лишнего часа жизни, ни глотка свободы, ни крупицы счастья.

Дом бая просыпался, и каменный мешок, в котором лежал связанный пленник, наполнялся разнообразными звуками. Журчало, шкворчало, скрипело гупало. На скотном дворе коротко взревел бык, в ответ истерично залаяла собачонка: ай-яй-яй-яй-яй. Мирно визжал колодезный ворот. Буднично звучали осипшие спросонья голоса мужчин и женщин. Одни из них носили воду, другие пекли лепешки, третьи мастерили крест из шпал, пропитанных креозотом.

Мужчины протяжно зевали, переругивались по-казахски, шумно ворочая шпалы. Неприятный скрежет плохо разведенной пилы не слишком досаждал Андрею, но когда дело дошло до заколачивания гвоздей, то каждый удар молотка заставлял его вздрагивать и кусать губы. Он понимал, что ничего изменить нельзя. Его байское величество Кабиров не явится узнать, не переменил ли пленник своего решения. Чтобы сохранить жизнь, нужно было подать голос самому, долго звать кого-нибудь из будущих палачей, а потом еще и слезно умолять их пригласить хозяина. Именно это останавливало Андрея всякий раз, когда он открывал пересохший рот. Приди Кабиров сам и задай он только один коротенький вопрос: «Ну?», – и Андрей скорее всего сдался бы, сломался. Но бай возник во дворе слишком поздно, когда Андрей был уже распластан на кресте, а его раскинутые руки – привязаны к поперечной перекладине веревками.

О необходимости веревок казахи специально говорили по-русски, чтобы жертва хорошенько осознала, что ее ожидает. Они предполагали, что прибитые ладони не способны выдержать вес повисшего на них тела.

– Даже такого тощего, как этот, – засмеялся желтолицый Сарабай, пнув Андрея в проступившие сквозь кожу ребра.

– Но ведь мы прибьем ему одну ногу, – рассудительно напомнил вислоусый Тенгиз. – Она послужит дополнительной опорой.

– Даже если прибить сразу две ноги, это не поможет. Знаешь, какие тонкие, какие хрупкие косточки в человеческих ладонях? Заденешь гвоздем, она – крак – и сломается. Как сухая ветка.

Сотрясаемый мелкой, противной дрожью, Андрей лежал и слушал эти разговоры. Под его сомкнутыми веками плавали багровые круги, совсем не похожие на те, что можно увидеть в небе на Пасху. И сам Андрей нисколечки не походил на того, другого, принявшего такую же смерть. Даже со своей мягкой бородкой и отросшими волосами. Потому что на лице его не было ни смирения, ни всепрощающей, кроткой улыбки. Ведь он отчаянно боялся смерти, слабый земной человек Андрей Костечкин. А еще он ненавидел своих палачей – всем сердцем, – особенно того, кто, протяжно зевнув, отдал приказ:

– Ладно, не хочет жить – пусть подыхает. Начинайте.

Стоило острию гвоздя прикоснуться к левой ладони, как Андрей умер. А воскрес уже висящим на кресте, который вкопали в землю какого-то пологого холма. Неподалеку паслись коротконогие лошадки, а распятых рядом разбойников не наблюдалось – только Тенгиз и Сарабай сидели к Андрею спинами, тихонько напевая мелодию, заунывную, как шум ветра, несущегося над степью. Мимо холма пролегала пустынная проселочная дорога, по которой никто не ехал, никто не шел, не бежал, не спешил на помощь одинокому парню, умирающему на кресте. Дальше к горизонту простирался маленький поселок, напоминающий то ли азиатский аул, то ли захудалую русскую деревеньку. А еще виднелись бараки, в которых обитали покорные рабы, одним из которых не пожелал стать Андрей.

– И правильно, – прошептал он, роняя голову на грудь. – Все правильно. Все.

С этими словами он умер вторично, но вновь ожил, и на этот раз окружающий мир сузился для него до размеров сверкающего лезвия, направленного ему в сердце.

– Все, – повторил он, прежде чем лезвие полностью погрузилось в его тощую грудь. Хрустнуло, как будто картон проткнули. И это действительно было все. Все и ничего.

Глава 21 Каждой твари – по пуле

Прискакавший к месту казни Джабар не стал слезать с лошади, рассудив, что возни тут будет немного. Он торопился обратно, мечтая поспеть к плову, до которого был большой охотник. И проголодавшийся на свежем воздухе Сарабай тоже изнывал от нетерпения. И Тенгиз, методично вонзавший в землю лезвие своей самодельной пики, чтобы очистить его от крови. Тем не менее, никто из троих не хватался за единственную лопату, каждый ждал, пока это сделает кто-то другой.

– Хозяин велел русского закопать, – напомнил Джабар. – Потом привяжем шпалы к седлам и поскачем домой.

– Вот сам и закапывай, – предложил молодой Сарабай, отличавшийся строптивым нравом.

– Мне приказано передать слова хозяина, – промолвил Джабар с достоинством. – Я передал. Не хотите подчиняться – не надо. Так и скажу хозяину. Вот прямо сейчас поеду и скажу.

Он сделал вид, что собирается развернуть лошадь.

– Погоди, – окликнул его Тенгиз, уже понявший, что самая тяжелая работенка, как всегда, достанется ему. – Разве мы отказываемся?

– Вот именно, – поддакнул успокоившийся Сарабай. – Надо – значит, надо. Давайте вместе повалим крест, а потом Тенгиз быстренько забросает землей русского, и поедем.

Все трое одновременно посмотрели на распятое тело Костечкина, казавшееся невероятно тощим и маленьким. Крест вкопали так глубоко, что свободно висящая нога мертвеца почти касалась земли. Вторая, приколоченная длинным гвоздем, была согнута в колене, ее ступня была бурой от крови. Руки, распростертые, как для дружеского объятия, были тонкими, как у подростка. А на лицо Костечкина казахи старались не смотреть. Что хорошего можно увидеть в открытых глазах покойника?

Джабар спрыгнул с лошади.

– Работы немного, – подбодрил он остальных. – Главное – начать. Раз-два, взялись.

Пыхтя, налегли на крест, неохотно поддающийся утроенным усилиям. Земля у его основания взрыхлилась, основание накренилось, но дальше этого дело не пошло.

– Раскачивать надо, – сказал сообразительный Тенгиз. – Всем вместе. Одновременно.

Если разобраться, то он был неплохим человеком, трудолюбивым, ответственным, покладистым. Но незадолго до того, как он прибился к отряду Кабирова, умерла от голода и холода его пятилетняя дочь – в доме не осталось ничего такого, что можно было бы выменять на муку или уголь. А мгновенно состарившаяся жена теперь донашивала грязное белье своего покойного отца и молчала, молчала, молчала. Ее и своих детей Тенгиз жалел гораздо сильнее, чем незнакомого русского, без роду без племени. Нужно очень стараться, чтобы избавить семью от горестей и лишений.

– Еще, – натужно приговаривал он, подавая пример товарищам, – еще…

– У-ох, – рычал Джабар, которому чудилось, что его нос улавливает далекий аромат жирного, рассыпчатого плова. – А-эх.

Лишь Сарабай трудился вполсилы, потому-то он первым и заметил приближение двух незнакомых машин. Сначала они, одна за другой, катили по дороге, а потом, сокращая путь, свернули на равнину, подпрыгивая, как скачущие наперегонки мячики.

– Кто-то едет! – крикнул он и, метнувшись к своей лошади, схватился за притороченное к седлу ружье. Оно казалось ему надежнее винтовки, которая у него тоже имелась. Шестнадцать картечин в каждом стволе – не шутка. И тщательно целиться совсем не обязательно, достаточно направить стволы в нужном направлении и спустить курок, лучше оба.

– Первой «Нива» идет, – пробормотал Тенгиз. – Такая же, как у Жасмана. Помните, к хозяину недавно приезжал?

– Только из нее баба выглядывает, – растерянно прокомментировал еще более зоркий Джабар. – На вид веселая, руками машет. Что ей от нас надо?

– А ты не догадываешься? – гнусно засмеялся Сарабай. – Ты не знаешь, чего бабам от нас, мужчин, надо?

– Русская, – Тенгиз захлопал глазами.

– И этот, который с ней, тоже русский, – заметил Джабар. – Свистит…

– Вот мы им сейчас устроим дружбу народов, – пообещал Сарабай, прикрывая ружье корпусом. – Будут знать, как по нашей земле ездить.

* * *

Громов дал спутникам хорошенько отоспаться, да и сам постарался наверстать упущенное. Предстоял обратный путь домой, который, как известно, всегда длиннее, чем тот, который начинается от родного порога.

Умылись, без аппетита перекусили. Корольков, глаза которого после пережитых испытаний сделались по-кроличьи розовыми, норовил держаться поближе к «Ниве», в которой хранился вожделенный мешок героина. Отметив это, Громов велел ему садиться за руль «семерки» и следовать в хвосте.

– Двигаемся на север? – спросил Корольков неестественно бодрым голосом.

– Не сразу, – огорчил его Громов, приобнимая понурую дочь. – Жасман рассказывал, что неподалеку обитает местный бай, некто Кабиров. Он в курсе недавних событий. Возможно, за деньги удастся выяснить у него какие-то новые подробности.

– Конечно, за деньги, – недовольно воскликнул Корольков. – За мои деньги!

Теперь, когда отравлявшие его существование братья Рубинчики исчезли с жизненного горизонта, он чувствовал себя значительно увереннее, чем прежде. Ленчика, насколько можно было понять из сбивчивых показаний экипажа вертолета, просто выбросили на ходу, как ненужный хлам. Жора сгорел заживо. Таким образом, естественных врагов у Игоря Королькова больше не осталось. Если не считать…

Провожая взглядом Громова и его дочь, направившихся к машине, он крикнул:

– Это пустая трата времени. И денег.

Бац, бац! – хлесткие хлопки поочередно захлопнувшихся дверей «Нивы» были единственным ответом на его реплику. Королькова будто двумя презрительными пощечинами наградили.

– Гордые? – прошипел он, забираясь в нутро «семерки». – Я тоже гордый.

В знак протеста он включил радио на всю громкость и, следуя за «Нивой», загорланил в унисон с группой, исполняющей в эфире свой свеженький хит «Гони беса до небес»:

– Не вини-и меня, я ни в чем не виноват, И обня-ять тебя я, конечно, был бы рад, Только, во-от беда, злобный бес сидит во мне, Не дает он нам побыть наедине…

Корольков пел, отстукивал пальцами ритм на руле, кривлялся. Словно ему и в самом деле было весело.

А в передней машине молчали. Долго молчали. До тех пор, пока впереди не показался пологий холм, на вершине которого крошечные, как муравьи, человечки копошились вокруг какого-то странного сооружения. Оно обрисовывалось на фоне неба все отчетливее и отчетливее, пока не стало ясно, что это не приземистый столб и не просто обломок деревянной конструкции, как показалось вначале.

Крест. Черный крест у дороги. А на нем висит…

– Человек? – скорее удивилась, чем ужаснулась Ленка. До нее никак не доходил смысл происходящего. Не хотел доходить. Мозг отказывался признавать очевидное.

– Человек, – подтвердил Громов, глаза которого превратились в две смотровые щели. – Распятый на кресте человек. Надеюсь, еще живой.

– Этого не может быть.

– К сожалению, может.

Громов выплюнул недавно прикуренную сигарету.

Прибавившая скорость «Нива» свернула с дороги и запрыгала по ухабам, скрежеща разболтанными подвесками. Чем больше сокращалось расстояние до людей на холме, тем сильнее отвисала нижняя челюсть Ленки.

– Да ведь это же… это же… – лепетала она, не в силах высказать вслух свою страшную догадку.

Громов отлично понимал, что пытается сказать его дочь. Он узнал в худом, как скелет, человеке Андрея Костечкина. Узнал раньше, чем это позволило сделать зрение. На мгновение остановившееся сердце подсказало ему правду. И теперь оно колотилось в груди так громко, что его удары отдавались в ушах. Едва сдерживая желание утопить педаль газа до предела, Громов сбросил скорость и велел дочери:

– Выгляни в окно и помаши рукой.

– Зачем? – спросила Ленка, едва шевеля омертвевшим языком.

– Пусть думают, что ты пьяная или спятившая.

– Я, кажется, и вправду спятила. – Ленкины губы искривились, как у человека, пытающегося улыбнуться на лютом морозе.

– Кричи, – попросил Громов сквозь зубы. – Смейся. Пусть подпустят нас на расстояние выстрела.

– Э-гей! – заголосила Ленка, высовываясь наружу чуть ли не по пояс. – Эге-гей!

Ее голос прерывался от рыданий, а казалось – она заходится безумным хохотом.

Выглянувший из своего окна Громов поддержал ее залихватским посвистом:

– Фью, мужики, алё!.. У нас дурь отменная… Хотите хорошей дури?..

До троих казахов, сгрудившихся возле покосившегося креста, осталось не более ста метров, и он принял левее, чтобы после сближения можно было вести огонь без помех, через открытое пространство.

– Прилетел аэроплан, – вопил он, следя за каждым движением противников. – Он привез кашкарский план…

Би-ип, биииип! – протяжно завывал клаксон «Нивы». Это Ленка подсобляла отцу, обе руки которого были заняты: левая – управлением автомобиля, правая – взведением затвора пистолета. При этом она не забывала кричать, давая выход скопившейся внутри боли:

– А вот и мы!.. Не ждали?.. Не ждали, да?..

Поникшая голова Андрея не дрогнула, не повернулась в сторону приближающегося шума. Отреагировали только его палачи.

Юркий, как полевая мышь, юноша с пергаментным лицом выставил перед собой двустволку… Вислоусый казах в круглой шапке вооружился чем-то, напоминающим пику… Вскочивший на коня джигит суетливо набивал пулями барабан своего старенького нагана…

– Ну, здравствуйте… – Совершив крутой вираж, «Нива» резко затормозила. Выскочивший наружу Громов открыл стрельбу еще раньше, чем прорвался сквозь тучу поднятой колесами пыли. Сначала почти наугад, просто по силуэтам. Потом – по смутно обозначившимся фигурам.

Он остановился не раньше, чем разрядил две трети обоймы, но последние пули были потрачены зря, потому что те, кого он хотел убить, были убиты значительно раньше. «Во всем виновата пыль, – сказал себе Громов, вытирая слезящиеся глаза. – Проклятая пыль. Из-за нее пришлось палить дольше, чем это требовалось на самом деле».

Глубокий вдох, глубокий выдох. Вдох, выдох. Пелена упала с глаз, зрение прояснилось.

Андрей висел на кресте, такой же неживой, как деревянные брусья, к которым его прибили гвоздями. Громов перевел взгляд на его палачей.

Желтолицый юноша как взвел оба курка своей двустволки ребром ладони, так и опрокинулся навзничь, и теперь неподвижно лежал на спине, равнодушный к тому, что его овчинный тулупчик постепенно пропитывается кровью.

Всхрапывала и поднималась на дыбы кобыла, стремясь избавиться от трупа своего наездника, обе ноги которого застряли в стременах.

Живым оставался только раненный в обе ноги и плечо казах с пикой, но это продолжалось недолго – ровно столько, сколько Громову потребовалось времени для того, чтобы задать ему несколько коротких вопросов.

Вогнав пулю в переносицу взвизгнувшего казаха, Громов развернулся на каблуках и зашагал к кресту, у подножья которого скорчилась его дочь. Глаза Андрея были открыты, но смотрели они не на оплакивающую его жену, а куда-то вдаль, где ничего, кроме низких облаков, не было.

– Лена… Леночка…

Молчание. Громов отвернулся. Внизу, вцепившись за распахнутую дверцу «семерки», маячил Корольков, не решившийся подъехать поближе. Чего он ждал? Что Андрей воскреснет и все забудется, как страшный сон? Что все можно будет начать сначала?

– Топай сюда, – крикнул Громов, маня бизнесмена пистолетным стволом. – Требуется твое непосредственное участие. Помог человека убить, теперь поможешь его похоронить, понял?

– Да, – закивал Корольков, взбираясь по откосу, – конечно. Я понял.

– Бери лопату, раз понял. Могилу копай поглубже, на совесть. Она тебе что-нибудь подсказывает, м-м?

– Мо… могила?

– Совесть.

– Да. – Опустив голову, Корольков принялся ковырять землю лопатой. – Все так ужасно… Даже не знаю, как теперь ей в глаза смотреть. – Он покосился на Ленку.

– А ты не смотри, – крикнула она, выпрямляясь во весь рост. – Никогда не смотри мне в глаза, слышишь?

– Хорошо, хорошо. – Корольков приналег на лопату всем весом, покряхтывая от усердия. Выворачиваемые им пласты земли постепенно образовывали отвратительную на вид черную кучу.

Сделав еще несколько глубоких вдохов и выдохов, Громов направился к «Ниве».

– Ты куда? – резко спросила Ленка.

– Хочу наведаться к здешнему баю. Скоро вернусь.

– Останься!

Громов замер на полпути. Вернулся. Протянул дочери еще не успевший остыть «универсал», положил сверху полную обойму.

– Вот, держи на всякий случай. Помнишь, как с этим обращаться?

– Помню, – подтвердила Ленка. – Только не надо никуда ездить. Хватит, папа.

Громов опять повернулся к ней спиной и пошел прочь, сосредоточенный, собранный, бесстрастный – как зомби, поглощенный одной-единственной целью.

– Да, этого должно хватить, – бормотал он, перекладывая на переднее сиденье «Нивы» два автомата и подсумок со снаряженными магазинами. – Должно хватить. Обязательно.

Ленка стояла и смотрела вслед удаляющемуся автомобилю. Проехав несколько десятков метров, он затормозил.

Отец передумал? Решил, что пролито достаточно крови?

Лобовое стекло «Нивы» рассыпалось и с грохотом обрушилось на капот. Несколько раз мелькнул приклад автомата, сокрушающий застрявшие осколки. Выбросив из выхлопной трубы струю голубоватого дыма, рыкающая «Нива» устремилась в направлении дороги, подскакивая на рытвинах, как обезумевший от ярости зверь, несущийся по следу врага.

– Напрасно ты его отпустила, – подал голос Корольков. – Надо было его удержать.

– Отца невозможно удержать, – тихо сказала Ленка. – Теперь его ничто не остановит.

«Он снова готов взять грех на душу, – подумала она, поворачиваясь лицом к распятию. – Сколько угодно грехов – за жизнь одного дорогого ему человека. Так нельзя, нельзя!.. Но все-таки жаль, что среди святых апостолов не нашлось одного такого – неумолимого».

* * *

Восседающий на почетном месте Кабиров, полуприкрыв глаза набрякшими веками, выслушивал очередной тост.

– …нашего дорогого благодетеля, чья мысль подобна острому клинку, разрубающему узлы любых противоречий, – заливался соловьем отец младшей жены, известный подхалим и краснобай. – В доказательство этому расскажу одну притчу. Некая обезьяна увидела вишню сквозь прозрачное стекло бутылки и решила, что сможет достать ее. Просунув лапу в горлышко, она схватила вишню, но сразу поняла, что не сможет вытащить лапу обратно. Вдруг появился отважный и мудрый охотник, – болтун бросил многозначительный взгляд на Кабирова. – Он-то и устроил эту ловушку. Глупая, трусливая обезьяна, крайне стесненная бутылкой, не могла бежать и была поймана. «По крайней мере вишня все равно останется у меня», – подумала она. В этот момент доблестный охотник ударил обезьяну по локтю, ее кулак разжался, и лапа вышла из бутылки. В результате охотник заполучил и вишню, и обезьяну… Так давайте же поднимем чаши за…

– Я хочу произнести ответный тост, – заявил Кабиров, даже не подумав оторвать зад от подушки, на которой сидел. – В честь своего великомудрого тестя, который, как вы знаете, одно время был муллой. Теперь он живет в моем скромном доме, пьет мой коньяк, ест мой хлеб, но раньше, – Кабиров закатил глаза, – о, раньше это был поистине великий, уважаемый человек. – Наслаждаясь ехидными похихикиваниями гостей, он продолжал: – Как-то раз к моему тестю пришли два человека. Один из них сказал: «Мой сосед укусил меня за ухо, пусть заплатит за эту дерзость». – «Он сам укусил себя за ухо», – возразил другой. Мой тесть удалился в свою комнату, где провел полчаса, пытаясь укусить себя за ухо. Это привело к тому, что он упал и расшиб свой большой лоб. Тогда он вернулся и сказал…

Кабиров сделал паузу, давая возможность собравшимся полюбоваться на своего пунцового родственника, торчащего посреди двора с пиалой, которую он так и не успел опрокинуть в свою ненасытную пасть. Сдержанный смех уже начал переходить в хохот, когда Кабиров поднял руку, призывая гостей к тишине:

– Мой тесть сказал помощникам: «Проверьте человека с укушенным ухом. Если у него разбит лоб, значит, он сам укусил себя за ухо и на этом дело будет исчерпано. Если же это не так, то его укусил сосед, тогда пусть он выплатит пострадавшему сто рублей»… Вот что такое настоящая мудрость, – заключил Кабиров под всеобщий хохот. – Вот что такое острый ум, подобный клинку.

– И-ха-ха!..

– У-ху!.. У-ху-ху…

– Ага-га!..

Шум поднялся такой, что любой другой оглох бы на несколько минут, но Кабиров расслышал отзвуки трескучих выстрелов, разнесшихся над степью. «Вот же бараны, – подумал он сердито, – разве обязательно было тратить столько патронов на какого-то полудохлого заморыша?» Далекая пальба означала, что с очередным строптивым рабом наконец покончено, но никакой радости от этого не было. Кабиров давно привык к тому, что все его приказы выполняются беспрекословно, а как же иначе. Небось Джабару, Тенгизу и Сарабаю не терпится усесться за ломящийся от яств стол, но ослушаться хозяина они не смеют, разбирают крест, привязывают шпалы к седлам своих лошадей, тащат волоком обратно. Потому что стоит Кабирову пошевелить пальцем, как на месте Костечкина окажется кто-нибудь из них. Любой из сидящих во дворе под брезентовым навесом. Кто угодно из жалких червей, пресмыкающихся на территории агрокомбината имени Ибрагима Алтынсарина.

Вот только угодья эти никогда не назовут в честь их настоящего хозяина, Сарыма Исатаевича Кабирова. Обидно. Он заслужил этого гораздо больше, чем покойный учитель, открывший в этих краях первые школы для русских и казахских детишек. Кому они теперь нужны, школы? Где эти детишки, клявшиеся друг другу в вечной любви и дружбе? Гниют в земле вместе со своими несбыточными мечтами…

Тлен, все тлен, мрачно подумал Кабиров. История развивается не по спирали, а по кругу. Как были баи, так и будут во веки веков. И рабы, готовые лизать им пятки, тоже не переведутся. Будут наемники, сражающиеся против тех, на кого укажет рука дающего. Будут женщины, которые могут сколько угодно пользоваться ультрасовременными прокладками и маршировать по подиумам, но их истинная сущность от этого нисколько не изменится.

Кабиров протянул руку к наполненной для него пиале. Тотчас с места вскочил двоюродный племянник и затараторил, помогая себе жестами:

– Чем старше становится неверный, тем более он несчастен и одинок. Но у нас, у детей пророка, все наоборот. Посмотрите на всеми уважаемого хозяина этого дома. – Племянник взмахнул рукой. – Он окружен самыми преданными, самыми верными друзьями, рядом с ним собрались его родные, его близкие, готовые отдать жизнь за своего благодетеля. Сам Аллах покровительствует Сарыму Исатаевичу, поддерживая его во всех начинаниях…

Это был уже перебор. Так сладко, что даже тошно. Кабиров поморщился и показал племяннику жестом: закругляйся, болван. После чего залпом выпил коньяк, показавшийся ему компотом из сухофруктов.

«Какая гадость», – подумал Кабиров, наливаясь беспричинной, черной тоской. Достойных гостей на дне рождения нет, одни прихлебатели да лизоблюды, которые вот уж несколько лет подряд жируют в кабировском доме. На их подарки, сваленные в углу двора поверх специально расстеленного для этого ковра, даже глядеть не хочется – всякое тряпье, хлам, дешевая радиоаппаратура. Такого добра у Кабирова без них хватает, он ему давно счет потерял. Лучше бы сыновья и дочери приехали с внуками, но они давно переселились в Канаду и отношений с вырастившим их отцом не поддерживают. Зазнались, забыли свои корни, о-хо-хо.

Погруженный в свои невеселые мысли, Кабиров не ощущал вкуса пищи, пил нехотя, все новые и новые здравицы слушал вполуха.

Из этого состояния его вывел приближающийся рев автомобильного двигателя. Кабиров замер с пучком лука, торчащим изо рта. Предостерегающе вскинул руку, готовясь отдать слугам приказ взяться за оружие. В этот момент страшный удар потряс створки ворот. Сорванные с петель, они обрушились во двор. В проеме затормозила окруженная оседающей пылью «Нива» с выбитым лобовым стеклом.

* * *

Ух! – словно фальшивые декорации рухнули, открывая вид на скрывавшуюся за ней массовку. Немая сцена. Парализованные позы, вытаращенные глаза. Спиртное, льющееся мимо разинутых ртов.

Громов вскинул автомат, и все моментально ожили… чтобы через несколько секунд застыть снова – уже навсегда.

Женщин за сдвинутыми буквой П низкими столами не было: по мусульманскому обычаю, их не допустили к пиршеству настоящих мужчин. «Вот и ладненько, – подумал Громов, – можно не тратить время на разбирательства: кто прав, кто виноват. Они все причастны к распятию Андрея. Каждый по-своему, но всем скопом».

– Здравствуйте, сволочи, – сказал Громов, дожидаясь, когда на него будет направлен хотя бы один ствол. Бестолковый принцип, но жизнь без принципов еще бестолковее.

– Махабет, стреляй! – заорал дородный казах, роняя изо рта перья лука.

По его властному тону можно было догадаться, что это и есть тот самый Кабиров, местный бай, возомнивший себя вершителем человеческих судеб. А как насчет твоей собственной судьбишки, ты, степной паук?

Махабет, выведенный из ступора хозяйским окриком, успел выхватить пистолет и даже попытался совместить целик с мушкой, когда Громов перечеркнул его короткой очередью и тут же перевел ее на заревевшего от ужаса бая. Пули дырявили его голову, как дыню, в воздух летели ошметки мозгов и непрожеванной зелени, распиханной Кабировым за щеки.

– Витамины едим? – приговаривал Громов. – О своем драгоценном здоровье заботимся?

Грузное падение хозяйской туши послужило толчком к началу всеобщего столпотворения. Вот тут-то и началась настоящая работа для «АКМа» в руках Громова. Собственно говоря, он временно превратился если не в придаток автомата, то в единое с ним целое. Трудно было разобрать, то ли Громов направляет ствол в нужном направлении, то ли ствол сам выбирает мишени, а стрелок только успевает за ним поворачиваться.

Р-ра-та-та-та!.. Пули мочалили грудь коротконогого юноши в свитере домашней вязки, а он, отброшенный к стене, мог только дергаться, как паяц, хотя был уже мертв – с того мгновения, как лопнуло и утонуло в крови его сердце.

Р-ра-та-та-та-та-та!.. Сразу двое мужчин, метнувшихся на крыльцо, синхронно всплеснули руками, крутнулись вокруг своей оси и, хватаясь друг за друга, рухнули вниз… Еще очередь! Подхваченный свинцовым вихрем казах, теряя в падении шлепанцы и пояс халата, высадил дверцу сарая и наполовину исчез внутри, оставив снаружи лишь судорожно подергивающиеся пятки, желтые, как воск. Кто-то догадался опрокинуть дощатый настил, служивший столом, самые расторопные попадали на землю, но Громов тут же перенес огонь на этот жалкий заслон и не отпускал спусковой крючок до тех пор, пока в магазине не закончились патроны, а окровавленные щепки не усеяли землю в радиусе двух метров.

Отшвырнув раскалившийся автомат, Громов схватил новый, приятно холодящий руки, и продолжил поливать двор огнем, не пропуская ни одной движущейся мишени. Появлялось в прицеле чье-то круглое сморщенное лицо с щелочками глаз – дырявил это круглое лицо. Возникала на периферии зрения бегущая фигура – валил фигуру. Когда из окна второго этажа высунулся детина в тельнике, Громов загнал его внутрь вместе с автоматом, который тот приладил к плечу, и вместе с оконной рамой, за которую детина попытался ухватиться перед падением.

Осыпалось осколками соседнее окно, оттуда высунулся хобот ручного пулемета, начал было корежить подпрыгивающую «Ниву» латунными пулями, начиненными сталью, но продолжалось это недолго. Стоило Громову увидеть макушку пулеметчика, приподнявшуюся над подоконником, как он снес ее к чертовой матери, только брызги полетели.

– А-а-а! – завопил совершенно ошалевший казах, размахивая тесаком, выхваченным из расшитых бисером ножен.

Сообразив, что залитый кровью двор превратился в ловушку, он бросился вперед, надеясь прорваться наружу. Пули встретили его на бегу, подбросили над слетевшими с ног тапками, опрокинули на остатки пиршественного стола.

Исполосовав попутно юрту, возвышающуюся на заднем плане, Громов вогнал в автомат новый рожок, передернул затвор и с сожалением понял, что в этом нет никакой необходимости. Байская резиденция казалась вымершей.

Казалась? Среди полутора десятков тел, валяющихся во дворе, признаки жизни подавал лишь старик, мечущийся туда-сюда в развевающемся халате, под которым не было ничего, кроме черных сатиновых трусов и майки.

Отодвинув войлочный полог юрты, выглянула наружу голая женщина, стоящая на четвереньках. С удивлением опознав в ней Наталью, Громов призывно мотнул головой, но она отпрянула обратно.

Надо же, он внушает ей страха больше, чем все это отребье, пировавшее за праздничным столом, пока неподалеку умирал молодой парень, распятый на кресте.

– Хрен с тобой, – прошептал Громов, давая задний ход. – Хрен со всеми вами. Живите как знаете. Хороните своих мертвецов и почаще наведывайтесь к их могилам. Может, из вас еще получится что-нибудь путное… Когда-нибудь.

* * *

Он еле дотянул обратно. Из-за пробитых пулями скатов «Ниву» постоянно уводило в сторону, двигатель работал с перебоями, глох через каждые полкилометра. Дорога заняла около часа, но спешить теперь было некуда, так что Громов не спешил. Держался за руль, смотрел вперед и слушал, как гуляет по салону ветер, как звякают перекатывающиеся на полу гильзы.

Когда «Нива» на последнем издыхании добралась до подножья холма, из поврежденного радиатора повалил пар.

Прежде чем выйти, Громов протянул руку к автомату, но так и не притронулся к нему. Его тошнило от одной мысли об оружии, слюна до сих пор была кислой от пороха, в ушах отдавалось эхо автоматных очередей. Это была не та война, которую хотелось продолжать. Не та война, в которой можно победить. Просто пришлось израсходовать много патронов, а теперь необходимость в стрельбе отпала, и это был единственный положительный результат карательной экспедиции.

Поднявшись на холм, Громов молча присоединился к стоящей у могилы Ленки. Корольков ждал в сторонке, стараясь держаться тише воды ниже травы. Осторожно дуя на ладони с лопнувшими волдырями, он украдкой наблюдал за скромной погребальной церемонией, а в его сторону никто не глядел – не было такого желания.

– Как там местный феодал? – спросила Ленка ровным, слишком ровным тоном.

– Нет больше никакого феодала, – сказал Громов.

– Наверное, у него были рабы. Ты освободил их?

– Они сами сбегут, если пожелают. А зимой придут к новому хозяину.

– Почему ты так думаешь?

– Голодно, холодно, – Громов пожал плечами. – Надо же им куда-то деваться.

– Выходит, суслики более независимые существа, чем люди?

– Выходит, что так.

– Зря мы сюда приехали, – неожиданно заключила Ленка.

Она смотрела на тело Андрея, уложенное на дно могилы. Вместо савана – кусок брезента, плотно облегающий голову. Жуткое зрелище, но не станешь ведь засыпать землей обращенное к тебе лицо. Такое родное лицо. Такое чужое.

– Зря, – повторила Ленка. – Мне было бы легче считать его пропавшим без вести.

– Я не знаю, что ответить тебе на это, – признался Громов. – В любом случае, мы приехали, так что ничего не изменишь. А теперь пора домой.

Он осторожно забрал у дочери лопату и подивился тому, какие холодные у нее пальцы. Словно она сама умерла на вершине этого проклятого холма.

– Сначала я ломала голову над тем, как пометить могилу, – Ленка кивнула на кособокую яму у своих ног. – Вкопать рядом крест? Так ведь утащат на дрова. Навалить сверху земли побольше? Ветром сдует. И знаешь, что я решила?

– Что? – Прежде чем задать этот короткий вопрос, Громову пришлось откашляться.

– Я сюда больше не вернусь. Никогда. Мне кажется, что я побывала на другой планете, но она оказалась непригодной для жизни.

– Тогда… – Громов не решился закончить фразу.

– Да, – ответила Ленка, прочитавшая его мысли. – Ты прав. Нужно закопать могилу и убираться отсюда подобру-поздорову. Только ты, пожалуйста, сделай это сам.

Она зачерпнула ладонью рыхлую землю и разжала пальцы над могилой. Брезент отозвался на это глухим шорохом. Сунув руки в карманы, Ленка быстро отошла подальше. Судя по бледности, проступившей на ее лице, она была близка к обмороку.

– Игорь, – крикнул Громов, – помоги ей дойти до машины.

– Ни за что! – Ленка вскинула подбородок и расставила ноги пошире.

Сделавший несколько шагов вперед Корольков замер в нерешительности.

– Тогда спустись к «Ниве», полей ее бензином и подожги, – велел ему Громов. – Только держись подальше.

– Боитесь, что напоследок нанюхаюсь опиумного дыма? – криво усмехнулся Корольков.

– Нюхай, сколько влезет, но в «Ниве» заряженное оружие и боеприпасы.

Повернувшись к ухмыляющемуся Королькову спиной, Громов расстегнул куртку и взялся за лопату. Она вошла в землю, как нож в масло… Как пуля, пронзившая Громова на вдохе.

– Ох, гаденыш, – сказал он, наваливаясь грудью на черенок лопаты, – что же ты делаешь, гаденыш?

Его правая рука поднялась и бессильно упала. Верный «универсал» находился у дочери. Автомат остался в машине. Война, которую он считал законченной, продолжалась.

Грохнул еще один выстрел, почему-то отличающийся по тембру от первого. Решать эту загадку не было ни сил, ни времени. Нужно отвлечь все внимание Королькова на себя, чтобы дать возможность дочери добежать до машины.

– Ну, где ты, гаденыш? – спросил Громов, оборачиваясь через плечо. – Посмотри мне в глаза, с-сукин ты сын.

Корольков при всем желании не смог бы выполнить это требование. Сделавшись неправдоподобно плоским, он лежал на спине, заслоненный от Громова перепачканными глиной подметками. Там, где угадывалась его голова, струился пар. Это могло означать только одно: второй выстрел сделал не Корольков, а Ленка, и со своей задачей она справилась значительно лучше.

Фигура бегущей дочери накренилась вместе с линией горизонта. Громов перевел угасающий взгляд на землю у своих ног и не сумел разглядеть на ней ни одного зеленого побега. Даже самого крошечного.

«Пыль да бурьян», – тоскливо подумал он, падая на чужую землю, встретившую его жестким ударом в лицо.

Глава 22 Конец – делу венец… Только бы не терновый

Неизвестно, в каком точно году… но год тот точно выдался нелегкий – для большей и лучшей части человечества. Вы спросите меня: а разве бывает иначе? Я отвечу вам: нет. Подумаю немного и добавлю: поэтому точная дата не имеет особого значения.

Год как год. Месяц как месяц. Март.

Наводнения, землетрясения, ураганы, катастрофы…

Принимались какие-то судьбоносные для планеты решения, происходили заседания конгрессов и парламентов, ездили к друг дружке президенты с взаимовыгодными и не очень инициативами, кому-то вручали премии, кого-то назначали на ответственные посты, а еще, помнится, известный кутюрье отчебучил что-то такое, что потом все СМИ об этом взахлеб рассказывали. Потом на концерте одного поп-идола дюжина малолетних поклонниц натурально уписались, об этом тоже много писали.

Катастрофы, катаклизмы, военные конфликты…

Погиб один хороший режиссер, а пара сотен не очень хороших людей перешла в разряд мультимиллионеров. Начали бомбить очередную страну, пообещав сровнять ее с землей, чтобы построить на ее месте новое демократическое общество, где не будет места тирании и насилию. Президент одной великой державы сказал в обращении к народу, что его великая держава стала еще более великой, чем прежде, и станет куда более великой, чем сейчас, и что этот процесс необратим, с чем он своих сограждан и поздравляет…

…А глава другого великого государства тут же заявил что-то очень похожее, но другими словами…

В слаборазвитых странах умерло пять миллионов грудных детей, но по этому поводу никаких высказываний не было, потому что это никак не отразилось на международной политике и состоянии мировой финансовой структуры…

…Уровень организованной преступности и коррупции в странах СНГ неуклонно снижался, как свидетельствовали о том всевозможные цифры и показатели…

…В казахской степи дотлевал черный остов бандитской «Нивы», в которой сгорел мешок героина и человек, так и не сумевший расстаться с этим мешком. А по пустынной ночной трассе в направлении Оренбурга катили «Жигули» смертельно-бледной окраски, за рулем которых сидела сильно осунувшаяся женщина с покрасневшими глазами. Она понятия не имела о том, что происходит в большом мире. Ее маленький мирок пропах дымом и кровью, в нем умирал ее отец.

Она оглянулась на него, лежащего на заднем сиденье, и поспешно перевела взгляд на ленту шоссе. Отец был плох. Бледно-серые губы, восковое лицо, свистящее, как у астматика, дыхание.

Пуля прошла навылет, оставив на пояснице аккуратное отверстие и выворотив из противоположного бока кусок мяса величиной с кулак. В аптечке не оказалось ни мази Вишневского, ни перекиси водорода, так что пришлось применять в качестве дезинфицирующего средства собственную мочу. Но накладывать бинты и вату на открытые раны было нельзя, чтобы она не загноилась от ворсинок. Сначала Ленка заклеила входное и выходное пулевые отверстия лейкопластырем. Не сделай она этого вовремя – отец мог бы захлебнуться собственной кровью, потому что внутри тела не такое давление, как в земной атмосфере.

«Оно очень гнетущее, это земное давление, – подумала Ленка. – Скорость увеличивать нельзя, чтобы избежать тряски. Каждые два часа нужно останавливаться и делать перевязку. А глаза слипаются, хоть спички вставляй. Дотяну ли?»

– Как ты?

Услышав за спиной тихий отцовский голос, Ленка подпрыгнула на сиденье и машинально сбросила скорость. Поискала его глаза в отражении зеркала заднего вида, ободряюще улыбнулась:

– Я-то в порядке. А ты?

– Да вот, подставился слегка, – виновато усмехнулся отец.

Слегка! Ленка с трудом проглотила ком, вставший в горле.

– Дней через пять, – сказала она, – если ребра не задеты, будешь скакать молоденьким козликом. Это я тебе как бывший медработник гарантирую.

– Молодым не получится, – отец вздохнул. – И потом, как бывший медработник, ты не можешь не понимать, что ребра три-четыре у меня сломаны.

– Ничего страшного, – сказала Ленка, поглядывая то на дорогу, то в зеркало. – В больнице тебя починят, подлатают. Будешь как новенький.

– Лучше бы как старенький, – пошутил отец. – Как лет двадцать назад. А вообще-то, – он закашлялся, – в больницу мне никак нельзя. Это все равно что в милицию заявиться с огнестрельным ранением и пороховым нагаром на пальцах. Ты, Леночка, просто дотяни до Оренбурга, а там снимем жилье. Оклемаюсь. С твоей и с божьей помощью.

Он просил ее: «дотяни». Словно это не он, а она тряслась на заднем сиденье машины, стараясь сплевывать кровь незаметно.

– Эх, папа, папа, – воскликнула Ленка с отчаянием. – Как же это тебя угораздило, а?

– Это не меня угораздило, а Королькова. Вот же дурья башка! – Отец вытер кровь с подбородка. – Только-только на человека стал походить и, на тебе, снесся… Да и я тоже хорош. Все время был начеку, а под конец расслабился… Крови много потерял?

– Пустяки, – соврала Ленка, не сморгнув глазом. – Но ты лучше все равно не двигайся, чтобы не тревожить рану. – Она помотала головой, прогоняя сонную одурь. – Нам бы только до Оренбурга поскорее добраться. Там я найду тебе врача и заплачу ему столько, что он не станет задавать лишних вопросов. Ты, главное, не сдавайся, папа.

– У тебя есть деньги? – удивился отец. – Откуда?

– Из бумажника Королькова. Закон военного времени, папа. Сам учил. – Ленка облизала потрескавшиеся губы. – Что касается героина, то он предан огню. Вместе с несостоявшимся обладателем этого сокровища. Если не будет дождя, то ветер развеет пепел по всей округе. В лучших индийских традициях.

– Ты действительно многому у меня научилась, – признал отец. – Но это не тот случай, когда родитель должен радоваться успехам своей дочери.

– Да, радоваться вроде нечему. Знаешь, я ведь так и не сумела остановиться, пока не разрядила в Королькова всю обойму. Жму на спусковой крючок, а сама думаю: все, свихнулась, сбрендила. Ведьма из Блэра какая-то, а не цивилизованная особа. Но теперь это прошло. Все позади.

Пауза была такой долгой, что Ленка уж было сочла отца спящим, но он неожиданно спросил:

– А Андрей?.. У тебя хватило сил закопать могилу?

– Кое-как, наспех. И хватит об этом. Андрей пропал без вести. Точка.

– Очень жаль, что пропал, – прошептал отец. – Ты теперь опять одна осталась…

– У меня есть Анечка, – возразила Ленка. Поколебавшись, добавила: – И ты, папа.

Скрывая неловкость, отец закашлялся:

– Следующего мужа выбирай пожилого. Или калеку. Чтобы дома сидел.

– Тогда ты самый лучший кандидат на эту роль. Я специально попрошу хирурга, чтобы он тебе грудную клетку срастил неправильно. – Ленка шмыгнула носом. – Хватит мотаться по свету, пора заняться воспитанием родной внучки. Ты хотя бы одну сказку помнишь, флибустьер?

– Сказку? – удивился Громов. – Гм, сказку… Погоди, дай вспомнить… Ага, вот. В некотором царстве, в некотором государстве…

– Не надо про некоторое царство. Закрой глаза и придумывай свою собственную историю, такую, чтобы она ни на какую другую не была похожа. – По мере того как убыстрялась Ленкина речь, она шмыгала носом все чаще и чаще. – Но непременно со счастливым концом, слышишь?.. Ты слышишь меня, папа?.. Слышишь?..

Отец не отвечал. Может быть, просто потерял сознание, а может быть, действительно взялся придумывать сказку, главный герой которой выживет во что бы то ни стало, всем смертям назло, судьбе наперекор. Не в тридевятом царстве, тридесятом государстве… Не давным-давно, в незапамятные времена…

Здесь. Сейчас. Среди нас.

Оглавление

Глава 1 Степь да степь кругом

Глава 2 Тень на плетень, в результате – хренотень

Глава 3 Не для широкой огласки

Глава 4 Елена прекрасная, одинокая и несчастная

Глава пятая Мы едем-едем-едем в далекие края

Глава 6 Майорская дочка

Глава 7 Не ждали

Глава 8 Ночное рандеву

Глава 9 Эх, дороги…

Глава 10 Один в поле

Глава 11 Москва златоглавая… Погребальный звон

Глава 12 Там, на неведомых дорожках…

Глава 13 …среди невиданных зверей…

Глава 14 Отряд не заметил потери бойца

Глава 15 Там, за облаками

Глава 16 Быстрые и мертвые

Глава 17 В потемках

Глава 18 Прерванный полет

Глава 19 Укрощение строптивой

Глава 20 Один день в жизни

Глава 21 Каждой твари – по пуле

Глава 22 Конец – делу венец… Только бы не терновый

Реклама на сайте