«Художник»

Сергей Юрьевич Кусков Художник

Пролог

Ну и рожа у тебя, Шарапов!

Из классики по сценарию братьев Вайнеров

Валерий Владимирович Лысых, главный редактор краеведческого и литературного журнала "Караван", посмотрел на часы, вздохнул и начал собираться домой. Ждать дальше не имело смысла…

Скрипнула дверь кабинета. (Маленькую, узкую, как вагончик, комнату перегораживал шкаф, в котором хранилось самое необходимое из журнального хозяйства. Половину комнаты, что ближе к входу, занимала Людмила Петровна, ответственный секретарь – сейчас, она, наверное, уже добралась до дома. Вторую половину, у окна, составляли владения главного редактора.) Валерий Владимирович выглянул из-за шкафа и увидел у стола Людмилы человека в куртке и зимней шапке, с загипсованной правой рукой на перевязи. Человек молча смотрел на редактора, редактор тоже смотрел, соображая, кто это такой и где он его видел, и наконец вспомнил и закричал:

– Паша! Ты где пропадал?! Я же уже уходить собрался!

Пришедший был тот самый человек, из-за которого Лысых третий день задерживался в редакции после работы, – художник Павел Ермаков. Но на кого он был похож! Лицо какое-то перекошенное: справа как будто осунулось, слева, наоборот, опухло, и левый глаз почти заплыл; шрам над бровью, и гипс в довершение всего.

Если бы Лысых знал наверняка, что у Павла есть брат, старше его лет на семь или еще больше, он подумал бы, что этот брат и явился в редакцию – тоже захотел узнать о судьбе художника. Но в существовании брата редактор не был уверен и поэтому, пусть и не сразу, признал в посетителе самого Павла Ермакова.

– Здравствуй, Валерий Владимирович. Где пропадал, говоришь? Сначала в поликлинику, – Ермаков качнул гипсом, – сам знаешь, сколько на это уходит времени. Потом в прокуратуру…

– Господи, а им-то что от тебя надо?!

– Им – ничего. Это мне от них надо. Подал заявление на следователя из РОВД. Вот за это, – он снова качнул гипсом, – и за все остальное. Тоже потянули кота за хвост…

– Брать не хотели?

– А какой им резон брать? Дело-то гиблое, ничего не докажешь… Потом домой заглянул. После этого надо бы снова в прокуратуру, но сегодня уже не пойду, хватит.

– А что дома?

– Дома все вверх дном после обыска. Цветы засохли… Хорошо, кошку не держу уже второй год… Ну, да ладно, не в кошке дело. При обыске забрали все видеокассеты, диски и винчестер из компьютера. Вещественные, блин, доказательства! Обещали вернуть, только у них там все время кого-то нет на месте, похоже, все уже растащили. А сейчас прихожу – монитора нет!

– Думаешь, они?

– А кто еще? Их печать на двери. Целая, между прочим!

– А хороший был монитор?

– Хороший. Большой, жидкокристаллический. Ты же знаешь, я последнее время на компьютере работаю чуть ли не чаще, чем на бумаге.

– Да, дела… – редактор задумался. – Вот что, попрошу-ка я юристочку из "Домостроя" тебе помочь. Они себя чувствуют некоторым образом обязанными, а у меня с ней отношения хорошие.

– У тебя с ней отношения не хорошие, а очень хорошие, – усмехнулся Ермаков, – так ты уж попроси ее встретиться где-нибудь здесь, на твоей территории. Не хочу я у них появляться.

– Так все-таки, где ты пропадал? Я не имею в виду сегодня. По моим данным, тебя позавчера еще должны были выпустить. Я тут всех на уши поставил, вплоть до областной прокуратуры.

– Вот за это спасибо, Валерий Владимирович. Если бы ты их на уши не поставил, я бы еще и сейчас сидел.

Дело первое, об умышленном убийстве

…Металлическая оправа от очков, ее деловито пронес мимо меня, держа двумя пальцами, третий милиционер, тут же скрывшийся за фургоном. Затем дверцы захлопнулись, машина выпустила из себя кубометр гнусного запаха и медленно укатила. Вот и все приключение, и спросить не у кого, что здесь произошло, потому что миновали времена, когда такого рода инциденты собирали зрителей. И я пошел своей дорогой.

А. и Б. Стругацкие. "Хромая судьба"

1

Евгений Петрович Бородин, генеральный директор фирмы "Домострой", был застрелен на лестничной площадке, у двери собственной квартиры, за месяц с небольшим до описанного разговора. Два выстрела прозвучали в подъезде в начале девятого вечера. Минут через десять соседка Бородина, слышавшая стрельбу, отважилась приоткрыть дверь и выглянуть на площадку…

На Павла Ермакова следователь Кучумов вышел через два дня, изучая связи убитого. К Павлу вели по меньшей мере две цепочки: во-первых, "Домострой" являлся одним из учредителей и основным спонсором журнала "Караван"; во-вторых, Елена Бородина, вдова генерального директора, раньше была замужем за Ермаковым.

Следствие рассматривало версии, как связанные с бизнесом покойного, так и личного плана. В последнем случае Павел был одной из наиболее подходящих фигур. Во-первых, бывший (отвергнутый ради другого?) муж. Во-вторых, некоторые из знающих его людей аттестовали его как человека несдержанного и склонного к ссорам. Другие, правда, утверждали, что он, наоборот, на редкость терпелив, но если все-таки его выведут из себя, то мало не покажется никому. (Вот и вывели, подумал Кучумов.) К тому же в молодости он однажды получил срок (правда, условный) за хулиганство, почему и был отчислен из университета за два месяца до защиты диплома.

Следователь позвонил в редакцию, там ответили, что Ермаков работает дома. Он позвонил домой и предложил подойти в райотдел для выяснения некоторых вопросов.

– Каких еще вопросов? – спросил Ермаков. Ему очень не хотелось отрываться от работы и тащиться куда-то по гололеду.

– Касающихся вашей бывшей жены, – ответил следователь.

– А, это про убийство, что ли? Раз такое дело, приду.

После обязательных вопросов (имя-фамилия, дата рождения, место жительства) следователь спросил:

– Павел Степанович, какие у вас были отношения с Бородиным?

– Никаких, – несколько удивленно ответил Павел. – То есть я, конечно, знаю, что журнал в основном живет на деньги "Домостроя". Бородина, естественно, знал в лицо, может быть, пару раз встречался на каких-нибудь вечеринках… И, пожалуй, все.

– Вы знали, что ваша бывшая супруга замужем за Бородиным?

– Да, – спокойно ответил Ермаков. "Выдержка, однако!" – подумал следователь.

– Давно вы это знаете? – спросил он.

– Полгода, может, меньше… Точно не помню.

Ермаков задумался. Кучумов не стал ждать, когда он вспомнит подробности, и задал следующий вопрос:

– Какие у вас отношения с Еленой Бородиной?

Павел задумался.

– Отношения? Как у двух людей, связанных каким-то общим эпизодом в прошлом. Не более того. Мы оформили развод год назад, когда у нее появились виды на Бородина, а до этого уже два года жили порознь. Нет, конечно, когда это случилось, я ей позвонил, так сказать, выразил…

– Откуда вы знали, что она вышла за Бородина?

– Сама сказала. Как-то я ее встретил в нашем здании. У нас там множество организаций, вы видели? "Домострой" тоже там. Я ее встречаю, спрашиваю: какими судьбами? Она говорит: к мужу пришла. Вот тогда и узнал.

– Когда это было, постарайтесь вспомнить поточнее, – сказал следователь, но Ермаков так и не смог это сделать. Полгода назад, скорее всего, даже меньше, а вот насколько меньше – не спрашивайте, все равно не вспомню.

– Павел Степанович, где вы были позавчера в восемь – начале девятого вечера?

Ермаков ненадолго задумался, потом ответил:

– Дома.

– Кто-нибудь может это подтвердить?

– Нет. Я живу один, в тот день вообще никуда не выходил. С утра, с десяти часов и примерно до часу ночи работал. Ну, пару раз еще прерывался, чтобы сготовить поесть.

– Вы работаете дома?

– Да. Я рисовал для журнала.

– Вы уже отдали им готовую работу?

– Нет. Собирался сегодня закончить и отдать, но вот к вам вызвали. А какое это имеет отношение к делу?

– Не знаю, – ответил Кучумов, сопоставляя улики (только косвенные, к сожалению), – может быть, и никакого… Павел Степанович, я предлагаю вам добровольно сознаться в убийстве гражданина Бородина Евгения Петровича. В таком случае можно будет засчитать этот наш разговор за явку с повинной.

– Вы что, считаете, что я убил Бородина?! – спросил ошарашенный Ермаков.

– Допускаю. Мотив у вас есть. Алиби на момент убийства нет. Этого достаточно для подозрения. Ну, как, оформляем явку с повинной?

– Нет! – решительно сказал Павел.

– Очень жаль. В таком случае я выношу постановление о вашем задержании, – сказал следователь, доставая из стола бумагу, похоже, давно заготовленную. – Распишитесь здесь. Меру пресечения назначит суд.

– Не буду я расписываться! – возмущенно сказал Ермаков.

– Павел Степанович, я прошу вас расписаться не в том, что вы согласны, а в том, что ознакомлены. Я ведь вас ознакомил?

– Дайте бумагу.

Прочитав бумагу, Ермаков размашисто расписался и бросил на стол ручку.

2

Суд в качестве меры пресечения избрал содержание под стражей: речь шла об убийстве, скорее всего, умышленном. На следующий день ездили на квартиру с обыском. В поисках понятых оперативники зашли в квартиру напротив, привели соседа. Звали его Петром, с Павлом у них были отношения не то что дружеские, скорее приятельские, потому что Петр сюда переехал не очень давно. Впрочем, друг друга они звали Петей и Пашкой и знали друг о друге некоторые подробности: например, о давней хулиганской выходке Павла, из-за которой он лишился диплома, и о том, что сосед отсидел два года за кражу. Его жена тоже была дома, оперативники хотели привести и ее, но Петя запротестовал: простыла, нечего ей по обыскам таскаться. Тогда позвали Семеновну, дворничиху.

Следователь объяснил, зачем они здесь и что ищут. Петя прокомментировал это сообщение так:

– Пашка убил?! Да он и мухи не обидит!

Семеновна промолчала, она, похоже, тоже не очень поверила.

Искали в первую очередь оружие, но, когда обнаружили видеозаписи с Еленой Бородиной, Кучумов приобщил их к делу.

– Это не Бородина, – сказал Павел, – здесь она еще Ермакова.

Кучумов оставил его заявление без внимания.

Файлы с фотографиями Бородиной (Павел настаивал, что Ермаковой) обнаружились еще и на винчестере компьютера. Чтобы не тратить сейчас время на просмотр, следователь изъял все видеокассеты и компакт-диски, какие нашлись в доме, а заодно и винчестер. Дискеты просмотрели сразу, ничего в них не нашли и оставили.

А оружия так и не было. Половину квартиры завалили вытряхнутыми вещами, дошла очередь и до цветочных горшков. Металлоискатель ничего в них не обнаружил, что, как известно, ни о чем не говорит. Оперативник примерялся, как бы вырвать растение.

– Людей не жалеете – хоть цветок пожалейте, – сказал Ермаков. – В столе во втором ящике инструмент. Возьмите там щуп из проволоки, проткните щупом.

Оперативник достал отрезок толстой проволоки со слегка заостренным концом – на оружие, пожалуй, не тянет, да и Бородина не закололи, а застрелили из пистолета. Он начал медленно вдавливать проволоку в землю.

– Есть что-то, – вдруг сказал он. – Круглое. Может, патроны?

– Это галька. Дренаж, – сказал Павел. – И вообще, кто так хранит патроны?

– Так хранить патроны, конечно, нельзя, – согласился Кучумов, – а вот прятать можно. Вытаскивайте цветок.

Оперативник ухватил правой рукой за ствол павловского лимона (Ермаков зажмурился), левой уперся в край горшка и медленно вытянул растение вместе с землей. Показались корни, комки посыпались на пол.

Внизу, естественно, была галька. Дренаж.

Два следующих горшка проволокой не протыкали, а сразу вытащили растения. Ермаков молчал, смотрел безучастно. Последней была роскошная сансевиерия, которую чаще называют "щучий хвост". Оперативник ухватил ее у корня, потянул – она не сдвинулась с места: стенки горшка у краев чуть загибались внутрь. Потянул сильнее – растение затрещало. Он отставил горшок, порылся в ящике с инструментом, достал молоток и вернулся к цветку.

– Иван Андреевич! – резко сказал Кучумов.

– Гражданин следователь, – поправил тот.

– Гражданин следователь, у вас ордер на обыск или на уничтожение имущества?!

– Постановление, – снова поправил Кучумов и приказал оперативнику:

– Погоди ломать. Возьми нож, отожми с краев.

В четвертом горшке, как и в предыдущих трех, не нашлось ничего, имеющего значение для следствия. И в других местах тоже. Кучумов, по-видимому, чтобы хоть что-то приобщить к делу, изъял еще два листа с карандашными набросками каких-то портретов: утверждал, что имеется сходство с убитым. Ермаков посмотрел, сказал:

– Ну-ну! На вкус и цвет… – и замолчал.

Когда кончили рыться и Кучумов приступил к оформлению протокола, Ермаков спросил:

– Можно мне вернуть цветы в горшки и полить их?

– Пожалуйста, – Кучумов пожал плечами, – только вряд ли стоит. Вы от нас быстро не выйдете. По вашей статье можно и вообще не выйти – при наличии отягчающих обстоятельств.

– Ничего, я Веру Семеновну попрошу пока за ними посмотреть. Вера Семеновна, вы приглядите? Я вам ключ оставлю. Пока пасмурно, их можно поливать пару раз в неделю.

Семеновна открыла рот, чтобы что-то ответить, но Кучумов опередил:

– И у нее вряд ли это получится. Квартиру я опечатаю.

Ермаков, не говоря больше ни слова, собрал с пола рассыпанную гальку, по возможности аккуратно вернул каждое растение в свой горшок и старательно полил их, не обращая внимания на то, что вода в поддонах перелилась через края и потекла на подоконник. Остальные так же молча смотрели на него. Кучумов писал.

Понятым дали для ознакомления протокол обыска. Петя, прочитав, спросил следователя:

– А кто он – которого убили?

– Генеральный директор фирмы "Домострой".

– А, новый русский! – сделал свой вывод Петя, подписал протокол и сказал:

– Пашка, если ты правда его грохнул, я тебя уважаю! Не колись!

Семеновна мельком глянула в протокол и молча, без комментариев подписала.

3

Назначенный следствием адвокат (своего у Павла не было, он же не генеральный директор) появлялся всего один раз. Судя по возрасту, это дело у него было одно из первых, но, судя по поведению, все-таки не самое первое, и он уже знал, что делать. Без ведома Ермакова он добился психиатрической экспертизы. Кучумов, впрочем, и не возражал, потому что, во-первых, при расследовании умышленного убийства такая экспертиза оправдана. А во-вторых, он заранее знал результат.

Панаев, главный врач психиатрического диспансера, за все время своей работы не выдал ни одного заключения о невменяемости подозреваемым в убийстве. Он был твердо убежден, что убийца должен отбывать наказание в тюрьме. Если он способен понимать значение своих действий, то там ему и место; если же неспособен, то у него выработается отвращение к убийству пусть не на уровне понимания, так хотя бы на уровне условного рефлекса.

После возвращения Павла из диспансера в СИЗО адвокат не появился ни разу.

4

– Ну подумайте, какой мне смысл его убивать?! – спрашивал следователя Павел. – Журналы нашего профиля сейчас вообще нерентабельны, а "Домострой" нас поддерживал. А теперь в нем сменится руководство, и как отнесется к журналу новый директор – неизвестно.

– Во-первых, люди, ослепленные ревностью, обычно не думают об отдаленных последствиях…

– Да при чем здесь ревность?!

– Я не закончил, гражданин подследственный! Во-вторых, я усматриваю у вас еще одну причину для мести Бородину: когда у журнала два года назад сменились собственники, вашу единицу в штатном расписании сократили. Было дело?

– Ну, было. И что из этого? Что толку числиться в штате, если зарплату не платят? Мне журнал так и не заплатил за полгода.

– В каком смысле не заплатил?

– Гражданин следователь, в каком смысле в нашей стране не платят зарплату?! Не заплатил, и все! Как говорится, передай свой король мой пламенный привет!

– Тем более. Еще один мотив для мести.

– Да при чем тут Бородин?! Это же долги прежних учредителей! Если бы я мэра грохнул!.. Вот кого бы в самом деле стоило…

– Как вы заговорили, Павел Степанович! И после этого вы еще будете утверждать, что не склонны к ревности и мстительности? Опять же и судимость ваша…

– Вы и это раскопали?! Двадцать пять лет прошло, даже, наверное, больше. Дурацкая пьяная выходка, за которую потом самим было стыдно. Да и сроки-то дали условные.

– Наверное, стоило дать реальный срок. А алкогольное опьянение, как известно, не смягчает, а отягчает вину. Запирательство, кстати, тоже. Явки с повинной, к сожалению, у нас не получилось, так вы не ухудшайте свое и без того уже не блестящее положение. Советую вам чистосердечно признаться, каким образом вы убили гражданина Бородина Евгения Петровича.

– Да не убивал я, говорю же вам! И чем, по-вашему, я его убил?

– Убили вы его из пистолета, свидетели слышали два выстрела. Пистолет вы, очевидно, выбросили. Сейчас народ грамотный, детективы все читают, хранить дома улики никто не станет. Заодно поясните и куда вы выбросили пистолет, а потом мы поедем, и вы покажете на местности.

Павел замолчал: объяснять что-либо следователю, непоколебимо уверенному в своей правоте, было бесполезно.

– Значит, отказываетесь давать показания? Хорошо, так и запишем в протокол.

Прочитав написанный следователем протокол, Павел не нашел в нем никаких подвохов, написал "С моих слов записано верно" и расписался.

5

– Гражданин Ермаков, расскажите, как вы убили Бородина Евгения Петровича и куда вы спрятали или выбросили пистолет.

– Гражданин следователь, не убивал я Бородина. И пистолета в руках не держал, даже в армии. Я там больше лопатой работал. Откуда он у меня?

– Купили, наверное, сейчас все можно купить.

Следователь замолчал. Молчал и Павел, и тогда Кучумов сказал:

– Значит, отказываетесь давать показания? Хорошо, так и запишем в протокол. …

"С моих слов записано верно". Подпись.

6

– Гражданин Ермаков, расскажите, как вы убили Бородина Евгения Петровича и куда вы спрятали или выбросили пистолет.

Молчание.

– Значит, отказываетесь давать показания? Хорошо, так и запишем в протокол. …

"С моих слов записано верно". Подпись.

7

На четвертый день допрос начался вечером, довольно поздно. Павел откуда-то смутно помнил, что ночные допросы запрещены, но не знал наверняка, что это за закон, и с какого времени по этому закону считается ночь, и ничего по этому поводу не сказал.

– Гражданин Ермаков, расскажите, как вы убили Бородина Евгения Петровича и куда вы спрятали или выбросили пистолет.

– Гражданин следователь, вы что, пытаетесь меня убедить, что именно я его убил? В таком случае предъявите доказательства, чтобы я поверил!

– Значит, отказываетесь давать показания?

Следователь сунул руку под стол, как будто нажал там кнопку. Звонка Павел не услышал, звукоизоляция в служебном корпусе СИЗО была хорошая, а через пару минут появился какой-то прапорщик.

– Поработайте с ним, – сказал ему Кучумов.

– Пошли, – хмуро сказал прапорщик.

Они спустились по лестнице в подвал. Перед каждым пролетом прапорщик подталкивал его в спину, чем дальше, тем сильнее, и на предпоследнем Павлу пришлось после толчка ухватиться рукой за перила, чтобы не упасть. Тотчас последовал окрик:

– Руки за спину!

На последнем лестничном марше прапорщик толкнул Павла не вверху, а посреди пролета, когда тот уже не ждал толчка. Павел не удержался и, перелетев через четыре ступеньки, упал на бетонный пол. Пинком подняв, прапорщик повел его дальше, и они пришли в комнату, где обнаружился еще и сержант. Павел уже примерно догадывался, что будет дальше.

– Значит, так! – сказал прапорщик. – Если ты, мужик, все понял, то мы сейчас пойдем обратно, и ты подпишешь, что надо. А если не понял, то это ты зря!

Павел сделал вид, что не понял. 8, или 28, или 128 – Павел сбился со счета.

– Гражданин Ермаков, расскажите, как вы убили Бородина Евгения Петровича и куда вы спрятали или выбросили пистолет.

Молчание.

– Значит, отказываетесь давать показания?

Звонок. Прапорщик.

– Поработайте с ним

Лестница.

– Руки за спину, падла!

Подвал.

9. Или 10? Нет, все-таки 9.

Через две недели битья Кучумов сделал Павлу передышку. День его не трогали, а на следующий вызвали на допрос по-человечески – в десять утра.

– Павел Степанович, ну что вы так усложняете себе жизнь? Сознавайтесь. Вот и ваша супруга показывает, что вы грозились убить Бородина.

Кучумов намеренно обращался не "гражданин подследственный", а по имени и отчеству – рассчитывал, что это даст нужный результат. А вот насчет Елены он ошибся. Услышав о том, будто бы его обвиняет бывшая жена, Павел заявил:

– Я вам не верю! Не могла она это сказать! Делайте очную ставку.

– Здесь я решаю, какие следственные действия проводить! – резко ответил Кучумов.

– Что вы зациклились на мне? – спросил Павел. – У Бородина деловые связи. Партнеры, конкуренты, рэкетиры, в конце концов…

– Следствие отрабатывает все версии, – сказал Кучумов. – Или вы думаете, что мы не работаем?

Павел именно так и думал, но обвинять людей голословно не умел.

– Только в тех кругах пока ничего, – продолжал следователь. – И выходит, что все упирается в вас. Как говорил Шерлок Холмс, если отброшены все версии, кроме одной, она и есть верная, какой бы ни казалась невероятной. Павел Степанович, не ухудшайте своего положения, я же вам добра желаю!

– Хорошо. Пишите. Сознаюсь.

Следователь взял ручку. Ермаков продолжал:

– Двадцатого июля, а может, двадцать первого или двадцать второго – точно не помню – я, катаясь в парке на колесе обозрения, фотографировал миниатюрным фотоаппаратом "Киев-30" с верхней точки колеса территорию предприятия акционерного общества "Крылья" и прилегающей к нему воинской части. Да вы записывайте!

– Павел Степанович, бросьте валять ваньку, – устало сказал Кучумов, положив на стол ручку. – Или вы надеетесь, что вас передадут в изолятор ФСБ, а вы им пожалуетесь, что вас пытали? Не надейтесь. Во-первых, ничего нового вы им не сообщите. А во-вторых, они быстренько поймут, что вы все сочинили, и запросят, в чем вас обвиняют здесь. И, когда узнают, что в умышленном убийстве, вы тут же вернетесь к нам. Ну, так как вы убили Бородина?

Павел замолчал и больше не сказал ни слова. Несмотря на это, в тот день его не били.

10

Снова были прапорщик (а не он, так кто-нибудь другой), лестница и подвал.

Фамилии прапорщика и того сержанта, что был в подвале чаще других (и в первый раз он же), Павел случайно услышал и запомнил. Прапорщик Гормило и сержант Свинцов. Еще двоих, которые "работали" с ним реже, он по фамилиям не знал, а имена слышал пару раз и не разобрал, какое чье. Зато постарался запомнить их в лицо, а память на лица у него была профессиональная.

Снова били.

– Колись, Художник! – говорил ему сидевший вместе с ним в камере парень, которого поймали на карманной краже. – Подпиши, что требуют, а потом на суде откажись, скажешь, что били. Отпустить не отпустят, сейчас такие финты не проходят, а пару лет скостят. На зоне жить можно, а тут забьют насмерть, и ни хрена им за это не будет!

Карманнику было легче: взяли с поличным, он не запирался, и его не били.

Другой сосед по камере, бухгалтер, посаженный за налоговые нарушения, тоже советовал:

– Павел Степанович, да сознайтесь вы, зачем так мучиться?! Все равно каждый человек в чем-то виноват, не в том, так в этом! А кто проскочит, кто попадется, и за что его посадят – это уже судьба. С ней не поспоришь.

Бухгалтер тоже не запирался и соглашался со всеми обвинениями, но надеялся (и не без оснований) с помощью своего адвоката и своей цифири так запутать суд, что никто не понял бы, чем он на самом деле занимался: налоговыми правонарушениями или нормальной хозяйственной деятельностью.

Павел и последовал бы этим советам, но было обидно, что его личная судьба приняла вид милицейского прапорщика.

11

Через месяц после начала допросов Павлу сломали правую руку. Видимо, это не входило в планы Гормило и Свинцова. Они поволокли его в медпункт, ругаясь между собой, ну, а все тычки и затрещины, которые они предназначали друг другу, достались ему. В медпункте его бросили на кушетку, отчего он почти потерял сознание. Дежурный медик (врач, или фельдшер, а может, вообще медбрат) пощупал руку, отчего Павел потерял сознание совсем, и сказал:

– Перелом.

– А то мы не видим! – ответил Гормило.

Медик почесал в затылке и на невзрачном листке бумаги, незаслуженно громко озаглавленном "История болезни", написал: "Вывих". Потом подумал и добавил ниже: "Споткнулся на площадке, упал с лестницы (со слов больного)".

Ему, в принципе, не жалко было и перелома, но по этому виду травм и так уже вышел прирост по сравнению с прошлым месяцем, а с кого спросят за рост травматизма? А по вывихам еще оставался запас.

Кое как, постоянно сверяясь с потрепанной общей тетрадью, он наложил на руку Павла гипсовую повязку, потом сунул ему под нос ватку с нашатырным спиртом. Как только тот открыл глаза, Гормило и Свинцов подхватили его и поволокли в камеру.

12

До утра его оставили в покое. Рука болела, Павел всю ночь не спал и, если бы утром Кучумов вызвал его на допрос, сознался бы в чем угодно: в убийстве Бородина, в покушении на римского папу, в том, что пронес под пиджаком в самолет взрывное устройство и в полете привел его в действие…

Кучумов, по-видимому, этого не знал и не вызвал Павла ни утром, ни вечером, а к следующему утру боль стала терпимой, хотя и постоянной. Павел был снова готов сопротивляться, тем более что в утреннем вызове усмотрел подвох.

– Павел Степанович, – обратился к нему Кучумов. Опять по имени-отчеству, что еще больше насторожило Павла.

– Павел Степанович, я подготовил постановление о вашем освобождении, – сказал Кучумов, и это было уже вовсе неожиданно.

– Что, нашли?! – спросил Павел.

– Да, мы нашли убийцу. В связи с этим с вас все подозрения снимаются, и уголовное преследование в отношении вас прекращается. Распишитесь вот тут, и через полчаса вы будете за воротами.

Следователь протянул Павлу бумагу с напечатанными на ней двумя абзацами убористого текста, показал под ними место для подписи.

– Что это? – спросил Ермаков.

– Расписка в том, что вы не имеете к нам претензий.

– Ваши костоломы сломали мне правую руку, – хмуро сказал Павел. – Я что, левой должен расписываться? Эту подпись потом ни один суд не признает, и я же первым от нее откажусь…

Он отчаянно блефовал. Он был левша и во всех документах расписывался на глазах следователя левой рукой, но уже давно подозревал, что у Кучумова начисто отсутствует наблюдательность. Сейчас представилась возможность проверить это подозрение, и он оказался прав. В глазах следователя появилась растерянность. -…И я же первым от нее откажусь. Это во-вторых.

– А что во-первых?

– А во-первых, у меня есть к вам претензии, и я не намерен от них отказываться.

Кучумов вздохнул.

– Павел Степанович, если бы вы понимали, как вам повезло, вы бы оставили свои претензии при себе. Ну, хорошо, так как вы все-таки имели некоторое отношение к делу, я пойду на маленькое нарушение, расскажу вам кое-какие подробности.

Кое-какие подробности

Убийцу Бородина поймали случайно, расследуя другое дело, к которому не имели отношения ни он, ни тем более Ермаков.

Нашли труп. По показаниям местных жителей – бомж. По результатам вскрытия, как и по другим признакам – несчастный случай. Оперативники, чтобы подтвердить эту версию и на том благополучно закрыть дело, собирали сведения, опрашивая население. И один из них, молодой, начинающий и еще не утративший любопытства, услышал от одной бабули о некоем Славике, про которого знакомые девчонки говорили, что он ходит с пистолетом.

Пистолет вообще не мог иметь отношения к этому трупу, но оперативник был начинающий и еще не понял, что его дело – расследовать заведенные уголовные дела, а не бороться с преступностью вообще. На девчонок он вышел с помощью той же бабули, показал им удостоверение, они, испугавшись, рассказали все, что знали. Так милиция вышла на Вячеслава Губина, восемнадцати лет, студента речного техникума, известного среди знакомых под кличкой Гоблин.

Из всего разумного, доброго, вечного, посеянного в его душе родителями и школой и скорректированного средой и телевизором, Гоблин вывел для себя два моральных принципа с одной оговоркой. Первый заключался в том, что чем больше у тебя денег, тем лучше, второй – что способ приобретения оных не имеет значения. Особенно когда речь идет о больших деньгах. Оговорка же состояла в том, что границу между просто деньгами и большими деньгами Гоблин для себя пока не провел.

На практике дела с деньгами обстояли хуже, чем в теории. Для успешной карьеры требуется образование, а для того, чтобы учиться после школы дальше, – либо базовые знания, либо опять же деньги. А все, что было отложено семьей на продолжение образования Славика, без остатка ушли на отмазывание его от армии. Мать, зная сына, решила, что так будет надежнее, чем искать вуз, куда примут за взятку. Принять-то примут, а сколько он там продержится? А вылетит – что дальше?

Славик теперь был к военной службе негоден, а в речной техникум поступил, потому что с его знаниями только это и получилось. Техникум не пользовался популярностью, и не из-за низкого уровня подготовки – с этим-то как раз все обстояло нормально. Но основную массу студентов в нем всегда составляли те, кто собирался после учебы действительно работать в речном флоте, а таких было и есть не слишком много.

Предложение убить Бородина Гоблин получил от одного бывшего одноклассника, который после школы никуда не поступил, а при встречах на вопросы "Как устроился? Где работаешь? Сколько получаешь?" отвечал уклончиво. В разговорах знакомых проскальзывало, что он связался с какой-то бандитской группировкой. Славик и сам был не прочь, и полученное предложение посчитал первым шагом на этом пути. А деньги, над какими долго смеялся бы профессиональный киллер, были самым большим заработком за всю его жизнь. Заказчик либо не сумел найти профессионала, либо не имел нужной суммы, а может, просто пожадничал.

Задача оказалась донельзя простой. Пистолетом его снабдили, подробной информацией об объекте – тоже. Гоблин все сделал, как ему сказали, и все было тип-топ.

Лишь в одном пункте Гоблин нарушил инструкцию: он не избавился от пистолета (лучше всего, говорили ему, сразу и незаметно выбросить его в реку). Он принял это решение в тот момент, когда впервые почувствовал тяжесть оружия в руке и понял, что стал теперь другим человеком. А может быть, вообще только сейчас и стал человеком.

А то, что хвастался девчонкам – так ведь восемнадцать лет и бутылка пива!..

Взяли его на улице. Два оперативника посмотрели с небольшого расстояния, наметанным взглядом определили, где под курткой спрятана пушка, подошли:

– Ваши документы, гражданин!

Из документов у гражданина не было с собой даже студенческого билета.

– Придется пройти для выяснения личности.

Гоблин побледнел, но ничего не сказал. Он развернулся, сделал два шага с оперативниками, а потом вдруг рванулся и побежал, расстегивая куртку на ходу. Когда показался пистолет, его действия приобрели характер вооруженного сопротивления сотрудникам милиции. Это уже серьезно, и заниматься такими вещами без подготовки не стоит.

Выстрелить он так и не успел, потому что задержании было подготовлено тщательно. Гоблина повалили на асфальт, немного попинали (исключительно в воспитательных целях), вызвали машину и отвезли в отделение. Взятый у него пистолет, как говорится в профессиональной среде, отстреляли, сравнили с данными из пулегильзотеки, и тут оказалось, что именно из него был застрелен Бородин. Дальше потянулась цепочка: отпечатки пальцев, следы обуви… Гоблин, припертый к стене, тут же сознался; заодно попытался сдать и заказчиков, но те решительно от всего отказались, а других улик, кроме его показаний, не было.

Снова 12

– Так что видите, Павел Степанович, какая цепь случайностей привела к аресту Губина? Если бы он выбросил оружие, если бы бабка не оказалась такой болтливой, если бы вообще не было того несчастного случая… Вот и делайте выводы.

Кучумов многозначительно замолчал.

– Бородина, что ли, конкуренты заказали? – спросил Павел.

– Да, показания Губина ведут к ним, но доказать мы пока ничего не можем.

– А вы их арестуйте, и пусть Гормило со Свинцовым с ними поработают. Иван Андреевич, из ваших слов я пока делаю один вывод: все усилия вы положили на то, чтобы дожать меня, а деловым окружением Бородина, откуда все и пошло, не занимались вовсе.

В ответ Кучумов, за все время следствия лишь пару раз слегка, совсем чуть-чуть, повысивший голос, неожиданно взорвался:

– А вы хотели, чтобы я копался в этом гадюшнике?! Десятки людей, даже сотни! Партнеры, конкуренты, поставщики, заказчики, подрядчики! Все друг другу мило улыбаются и все готовы друг друга сожрать! Не бизнес-сообщество, а банка с тарантулами! Там всю жизнь можно искать и ничего не найти!

Он замолчал, немного успокоился и хмуро спросил:

– Ну, так будете подписывать?

– Нет, – ответил Павел.

– Что ж, если вам здесь больше нравится…

Павла увели. Он ждал, что ночью им снова займутся, но этого не произошло ни в эту ночь, ни в следующую.

В это самое время редактор, узнав по своим каналам, что убийца Бородина найден (все-таки неплохой был журналист Валера Лысых!), нажимал на все рычаги, до которых мог дотянуться, чтобы добиться освобождения Павла. В конце концов, в редакционной коллегии журнала числился заместитель губернатора области.

На второй день утром Павла вызвали с вещами и выпустили без всяких подписок.

13

– А что Елена? – спросил редактор.

– Лена ни при чем, – уверенно ответил Павел.

– Ты спрашивал ее?

– Нет, не спрашивал, и спрашивать не буду. Я знаю, что она этого не делала.

– Деньги-то у тебя есть? – спросил Лысых. Ермаков покачал головой.

– Перед арестом еще чуть-чуть оставалось, а последнюю работу я вам так тогда и не сдал. Сейчас, понятно, она уже и не в тему…

Лысых вытащил из пиджака кошелек, достал пятьсот рублей.

– Вот, держи на первые дни. Бери, бери, отдашь, когда будет! А завтра приходи, сделаем вот что. У нас в планах на очередные три номера фантастический детектив – "Грибной дождь". Читал?

– Нет. Он, наверное, поступил уже после… Без меня.

– Ну, ладно, прочитаешь. И этот детский рассказ – "Остров мохнатых крокодилов". Его-то ты должен был читать. (Ермаков кивнул.) Сделаешь к ним иллюстрации, а мы оформим на тебя договор, и под него – аванс. Ты прямо сейчас и возьми, почитаешь.

– "Остров" возьму, а от детектива уволь. Я их сейчас видеть не могу, даже фантастические. И не знаю, когда смогу.

– Один "Остров" – это маловато, – редактор задумался, – и потом, он, скорее всего, даже не в ближайший номер. Ладно, мы сделаем по-другому. Мне тут под увеличение тиража дали еще одну штатную единицу, так я восстановлю в штате художника.

– Валера, – предостерегающе сказал Ермаков, – от меня сейчас толку мало, сам видишь!

Редактор махнул рукой:

– Неважно. Отоспишься, придешь в себя, между делом нарисуешь иллюстрации к "Острову", ну, обложку, само собой. А зарплата тем временем идет. Под зарплату и аванс выпишем. А "Дождь" пока пустим без иллюстраций.

14

"Юристочка" из "Домостроя" Павлу помогла в основном морально, потому что занималась преимущественно гражданскими делами, а уголовное законодательство знала исключительно теоретически. Практически ценную информацию Ермаков получил в основном от следователя, занимавшегося его делом; да и то сказать – насколько еще она ценная, эта информация?

Следователь прокуратуры Олег Иванович Фролов был моложе Павла, правда, не сказать, что в сыновья годится. Тем не менее, опыт подобных дел он имел и предупредил:

– Дело ваше, сразу скажу, проигрышное, потому и заявление у вас брать не хотели. Медицинское заключение само по себе ни о чем не говорит, травмы можно получить и упав с лестницы. Факт нанесения побоев доказывается только свидетельскими показаниями, а найти свидетелей, скорее всего, не удастся. Сотрудники СИЗО сами на себя показывать не будут, а ваши сокамерники могут подтвердить только то, в каком состоянии вас возвращали в камеру, а где и как вы до этого состояния дошли – не более как с ваших слов. Да, скорее всего, они и не дадут показаний. Им еще сидеть и сидеть, а у администрации есть множество совершенно законных способов сделать их жизнь невыносимой. К тому же Кучумов в УВД на хорошем счету. Процент раскрываемости дает один из самых высоких в городе. Их руководство нам помогать не будет, скорее наоборот.

– Понятно, как он его дает, – сказал Павел. – Ну, а с монитором что?

– Исчезновение вещи из опечатанной квартиры – это серьезно, тот, кто повесил печать, берет на себя ответственность. По своему опыту скажу – в первую очередь они попытаются оспорить сам факт существования монитора. Так что приготовьтесь доказывать, что он был у вас на момент ареста.

Павел задумался. Монитор он сменил недавно, и так получилось, что за это время никому еще его не показал.

– У меня есть паспорт, чек из магазина, гарантийный талон. Там наверняка указаны тип и номер.

– Давно вы его купили? – спросил следователь.

– Месяца за два до ареста.

– Не пойдет. Надо, чтобы ближе. Вы говорили, что при обыске некоторые диски сначала просмотрели на компьютере. Этот факт отражен в протоколе обыска?

Павел вытащил протокол, быстро просмотрел.

– Нет. Тут только записано, что изъяли. Это все они уже вернули.

– Кстати, это у вас оригинал протокола или копия?

– Копия. То есть, мой экземпляр протокола.

– Ясно, – сказал следователь. – Он у вас единственный. (Павел кивнул.) Я бы вам посоветовал снять с него копию и носить с собой ее, а этот документ держать в надежном месте. Или у родственников, или в крайнем случае в сейфе редактора. И остальное, что у вас есть, – там же.

– А что, могут украсть?

– Были прецеденты. В таких делах все бывает: исчезают доказательства, свидетели в суде отказываются от показаний, данных на следствии, на свидетелей нападают на улице. На потерпевших, кстати, тоже. Не скажу, что в каждом подобном деле присутствует весь букет, но что-то обязательно бывает. Кстати, сразу скажу об одном возможном осложнении. Когда все положенные следственные действия будут сделаны и не дадут результата, дело будет приостановлено или вообще закрыто. После этого те, кого вы обвиняете, могут подать гражданские иски о возмещении морального ущерба.

– То есть как – морального ущерба? – растерянно спросил Павел.

– Вы же их обвиняете. А доказательств нет. Выходит, вы их обвиняете понапрасну.

– Постойте! Это что, Кучумов будет предъявлять мне иск о возмещении морального ущерба?!

– Ну, не обязательно. Не все предъявляют. Даже не скажу, что большинство, специально не отслеживал. Это у кого как совесть… Дело не в этом, а в том, что во всех известных мне подобных случаях истцы выигрывали. То есть у Кучумова, если он все-таки это сделает, почти стопроцентный шанс сорвать с вас некоторую сумму. Ну, если после этого у вас не возникло желание отозвать свое заявление…

– Нет! – резко ответил Павел.

– Что ж, тогда с божьей помощью начнем, Павел Степанович. Пару случаев, когда подобные дела доходили до суда, я помню. А насчет монитора – советую вам заручиться показаниями кого-нибудь из лиц, присутствовавших при обыске в качестве понятых.

15

Насчет монитора Семеновна в свидетели не годилась. Она в технике разбиралась слабо и компьютерный монитор от телевизора не отличала; и вообще, у нее от обыска осталось в памяти, будто и видеозаписи, и фотографии с Еленой они смотрели на одном и том же экране. И тогда Павел пошел к Пете, соседу из квартиры напротив.

Открыла Маша, Петина жена, маленькая женщина, показавшаяся еще меньше на фоне нарисовавшегося в прихожей за ее спиной Пети.

– Пашка, привет! – сказал он. – Не раскололи?

– Нашли того, кто убил.

– Да ну! Как они сумели?

– Случайно. Слушай, тут такое дело… – начал Павел. Петя перебил:

– О деле у порога разговаривать нечего. Пошли на кухню.

На кухне Павел рассказал о деле.

– Что надо от меня? – спросил Петя.

– Надо подтвердить, что монитор был в квартире на момент проведения обыска.

– Большой такой, плоский? Мы на нем фотки смотрели, где ты с женой на озере?

Павел кивнул. Внезапно вмешалась Маша. Она толкнула мужа в бок, сказала резко:

– Ничего ты не помнишь! Был, не был – что ты понимаешь в этих мониторах?

Павел посмотрел на Машу. Петр тоже смотрел на нее, а она – на него, как будто сверлила его взглядом или что-то ему телепатировала. Петя посмотрел на Павла, беспомощно улыбнулся и сказал:

– Вот видишь? Баба говорит, что ничего не помню, – значит, так и есть. Эх!..

Он шагнул к холодильнику, открыл дверцу и достал оттуда литровую бутылку водки "Калашников", по убойной силе лишь немного уступающую одноименному автомату.

– Машка, доставай стопки и закусь посмотри, – сказал он, взявшись за пробку.

– Что еще придумал! – ответила та, но Петя внезапно побагровел и рявкнул:

– А не будешь пить – выметайся! Брысь!

Машу вынесло из кухни, дверь за ней захлопнулась. Несколько секунд еще звенела посуда в шкафу, потом и она притихла.

– Петя, я, наверное, тоже пойду, – сказал Павел.

– Дело твое, – сказал Петя, доставая стопки, – только вот ведь какая штука: бутылку я все равно открою, потому… да все потому же! А раз я ее открою, то уже буду пить до конца, потому что я открытую посуду не оставляю.

– Наливай, – махнул рукой Павел, садясь на табурет.

16

– Два уголка, Пашка. Четыре метра каждый. Двадцать четыре кила железа. Не нержавейки, не латуни, упаси бог, не алюминия – простой нелегированной стали! Двадцать четыре кила вот этой дряни я вытащил с завода. Да и вытащить-то толком не успел. И два года за это. По месяцу за кило нелегированной дряни, которую некрашеную ржа съест за год, а крашеную – за полтора. Ладно, виноват – не отпираюсь, поймали – сел, отсидел – вышел. Пашка, они это железо машинами тащат с завода! Директор, главный инженер, главбух, змея очкастая. Начальник охраны, кабан, в дверь боком заходит, передом он шире дверей. Про первый отдел не говорю… КАМАЗами тащат, Пашка! Железо, цемент, кирпич, брус, вагонка… Полная "Газель" аккумуляторов – новые, сухозаряженные, только с завода… Охранники, суки – КАМАЗ ему, понятно, не по чину, а "Жигуль" свой нагрузит, как без этого! Пашка, если их судить по той же норме, как меня, им по гроб жизни сидеть, и детям их сидеть, и внуки бы их в лагере родились и в лагере подохли! А он второй коттедж достраивает на Лысой горке, и где-то, говорят, третий есть. У завода денег нет, зарплату платить нечем… Вон она, зарплата, на Лысой горке!

Петя налил еще по одной. -…А пропади что в цехе – на кого подумают? На Петра подумают. Как же, первым делом! Мастер, зараза: где плашка сорок два на полтора? Да не брал я ее и знать не знаю, на хрен она вообще кому нужна?! Следи за своим инструментом, если ты мастер!

Выпили. Павел проглотил машинально, он давно превысил свою норму, но ему было уже все равно.

– Эх, Пашка, права баба! Не нам с тобой права качать. Не видели мы ничего и не знаем. Ни я не знаю, ни ты не знаешь, был ли у тебя тот монитор, или он тебе приснился… Только попомни мои слова: не все коту масленица! Или они народ допекут, что он за вилы возьмется, или Усама до них достанет, или америкосам надоест на этот бардак глядеть, и они за нас примутся. Вот тогда я выйду на улицу, сначала маленько помахаю флагом…

– Каким флагом?

– Каким надо. У меня всякий найдется. Сначала помахаю флагом, а потом возьму во-о-от такой тесак…

Петя развел ручищи в стороны, изображая, какой тесак он возьмет. Левая уперлась в стену, а правую он отвел на всю ширину и в результате потерял равновесие. Он качнулся на табурете и ухватился за край стола, чтобы не упасть. Столешница хрустнула. -…Во-о-от такой тесак – и всех на шашлык построгаю! (На слове "шашлык" Петя обрушил на стол могучий кулак. В столешнице снова хрустнуло, подпрыгнули тарелки и стаканы.) Директора, главбуха, кобру очкастую! С начальника охраны лишнее сало соскребу, стандартный гроб ему в самый раз будет! Охранников, шакалов, ментов позорных всех, твоего следака туда же! Всех покрошу, а потом пусть сажают! (Новый удар кулаком по столу!) Пусть стреляют! (Еще удар!) Тарелка, подпрыгнув, ударилась о металлическую окантовку столешницы. Половина ее осталась на столе, другая упала на пол Петру под ноги. Он посмотрел на нее и сказал:

– Зато хоть душу отведу… А зря Машка не захотела с нами посидеть. Ну, на народ, конечно, надежда слабая, он у нас терпеливый. По себе сужу, да и ты, Пашка, такой же. А вот Усама или америкосы – это серьезно.

Петр разлил остатки, и это было предпоследнее, что запомнил Павел, а последнее – как пол в кухне вдруг вздыбился и бросился на него.

Петя нашел у него в кармане ключ от квартиры, и они с Машей утащили его домой. Петя и один бы справился, а Маша взялась ему помочь, потому что хотела посмотреть, как живет художник.

Квартира художника ее разочаровала: если она чем-то и отличалось от ее собственной, то только в худшую сторону. Да еще и однокомнатная. И беспорядок там был не художественный, а самый обычный. Она снова принялась ругать и мужа, и Павла, обозвала алкоголиками.

– Ты, Маня, Пашку не трожь, – сказал Петя. – Меня ругай, как хошь, а он – талант. Вот, смотри. Знаешь, кто это? Следак, который здесь обыск делал.

Он протянул жене один из разбросанных по столу карандашных набросков. С листа бумаги на них смотрел следователь Кучумов.

– Он что, такой и есть? – недоверчиво спросила Маша.

– Вылитый!

– Страшный человек.

– Он не человек, а машинка для сажания. Отца родного посадит и мать к нему не пустит, когда она с передачей придет.

Дело второе, о странном несчастном случае

…Где множество теней мы обнаружим,

Сраженных потрясающим оружьем,

Которому название – перо.

Железное, гусиное, стальное,

За тридцать шесть копеек покупное -

Оно страшнее пули на лету:

Его во тьму души своей макают,

Высокий лоб кому-то протыкают

И дальше пишут красным по листу.

Ю. Визбор

1

Мохнатый крокодил был совсем как крокодил, только мохнатый. И еще чем-то напоминал нахального рыжего кота – наверное, выражением морды лица. Это выражение Ермаков искал два дня – такое, чтобы рыжую масть можно было увидеть на черно-белой иллюстрации.

Кажется, удалось. Когда он принес рисунки в редакцию, к Людмиле зашла внучка-первоклассница. Павел на пробу спросил, какого цвета зверь.

– Рыжий, – уверенно ответила девочка.

Тут зашел из коридора главный редактор.

– Валера, какого цвета крокодил? – спросил его Павел.

– Серый, – ответил редактор, к разочарованию Павла. – Но, если бы журнал печатал цветные иллюстрации, его надо было бы сделать рыжим.

Павел мысленно показал самому себе большой палец, а потом достал из портфеля остальные рисунки.

В этот момент зазвонил телефон. Трубку подняла Людмила, через пару секунд она сказала:

– Паша, тебя.

Звонил Фролов. Поговорив с ним, Павел сказал остальным:

– Просит подойти к нему. Нужны какие-то показания под протокол.

– Какие еще показания? – спросил редактор.

– Не знаю, какие-то детали. Скоро месяц, как дело заведено, уже закрывать пора, что еще может быть? Ладно, подойду, авось не посадит опять. Вроде нормальный мужик…

Фролов после обмена приветствиями задал Павлу вопрос, ставший уже привычным:

– Павел Степанович, где вы были позавчера в интервале… возьмем для определенности с половины восьмого до девяти вечера?

– А что, опять кого-то убили? – спросил в ответ Павел.

– Давайте все-таки сначала вы ответите на пару вопросов, а потом я вам все объясню.

– Ну, хорошо. С половины восьмого до девяти, даже где-то до половины одиннадцатого я был в редакции "Каравана". Маленький междусобойчик – пояснил Павел, – очередная годовщина журнала. Двадцать восемь лет – не юбилей, но все-таки повод.

– Но… вы, кажется, говорили, что вашему журналу всего два года?

– Два года, как поменялись хозяева. А изданию двадцать восемь.

– Кто-то может подтвердить, что вы там присутствовали?

– Куча народу. Вся редакция, потом, еще из фирм-учредителей, администрации…

– Очень хорошо, – перебил его Фролов. – Павел Степанович, я сейчас запишу ваши показания в протокол, а вы назовите несколько человек, желательно из разных организаций: журнала, фирм. Я потом с них тоже сниму показания, они подтвердят ваши слова, и на этом версию будем считать закрытой.

– Да что там произошло-то, в конце концов? – спросил Павел.

– Погиб Иван Андреевич Кучумов.

Следователь посмотрел на Павла. Реакция Ермакова была для него совершенно неожиданной. Он ждал проявлений радости, или разочарования, что не удалось наказать виновного по закону, или показного сочувствия. Павел же выглядел так, как будто давно знал о смерти Кучумова.

– Убийство? – спросил он.

– Нет, по всему выходит – несчастный случай, только какой-то странный.

– Расскажите, что там было, – потребовал Павел.

– Кучумов ездил со службы домой на шестом автобусе. Выходил на остановке "Контейнерная" и оттуда шел через железнодорожные пути – там рядом товарная станция, контейнерная площадка…

– Знаю, – кивнул Павел. -…Через железнодорожные пути по пешеходному мосту. На той стороне, за путями, стоят два шлакоблочных дома – в одном из них он и жил. От автобуса на мост надо подниматься по длинной лестнице, а на той стороне она идет вниз зигзагом, в четыре пролета, и на каждом повороте площадка. Позавчера вечером в половине восьмого Кучумов запер кабинет и пошел домой, а в половине девятого его обнаружил машинист маневрового тепловоза в сугробе под мостом, точнее – под одной из этих площадок.

– Труп? – спросил Павел, не глядя на следователя, – он рылся в портфеле, с которым пришел в прокуратуру. Наконец достал оттуда блокнот и начал быстро его листать.

– Возможно, в тот момент он был еще жив. Неважно. Машинист проехал с платформами в сторону контейнерной площадки, видит – в сугробе сидит человек. Через десять минут он едет обратно – тот же человек сидит там же в той же позе. Машинист почуял неладное, связался по рации с охраной площадки. Это было в двадцать часов двадцать восемь минут. Ну, в охране там профессионалы, они знают, что делать, – быстро оцепили место, вызвали милицию и "скорую", а к Кучумову подъехали на тепловозе… В общем, Павел Степанович, по следам и прочему вырисовывается такая вот картина: Кучумов вышел из автобуса, поднялся на мост, а на спуске перелез ограждение второй площадки и с нее спрыгнул в сугроб. До снега метра два с половиной высоты, да глубина сугроба не меньше полутора – так бы ничего опасного, только в снегу оказался стальной штырь. Арматурный прут или что-то вроде того. Вот на него он и наделся. Примерно как при Иване Грозном на кол сажали – только тогда это аккуратнее делалось, чтобы посаженный дольше мучился. А тут – артерию разорвало, умер, возможно, от потери крови. Или от ранения – неважно. Умер оттого, что прыгнул. В общем, несчастный случай, только какой-то странный. Совершенно непонятно, почему он спрыгнул вместо того, чтобы спокойно спуститься по лестнице.

– Вспомнил детство золотое, – предположил Павел. – Или домой торопился, не стал крутить зигзаги.

– Домой ему было не по дороге. Чтобы срезать зигзаги, надо было прыгать или с предыдущей площадки, или со следующей. А где он спрыгнул, оттуда можно потом куда-то выйти только по путям. И насчет детства – может, и вспомнил, только все его сослуживцы в один голос уверяют, что поступок для него крайне нехарактерный.

– А может, гнался за кем-то? Или за ним гнались?

– Тоже исключено. В тот вечер, если помните, шел снег, все свежие следы на нем отлично видно. Так вот, на мосту и поблизости не было никаких других следов, только его. Там днем-то место бойкое – проход к рынку, а вечером ходят в основном те, кто живет в этих двух домах. И охрана очень аккуратно сработала, все быстро оцепили. Не было там никого, Павел Степанович. Это во-первых. А во-вторых, судя по следам, он спокойно шел по мосту, а на площадке даже задержался, потоптался некоторое время. А потом перелез ограждение и спрыгнул… Мы, вообще-то, не исключали, что это тщательно подготовленное убийство, замаскированное под несчастный случай, и вы у нас ходили в подозреваемых под номером один. Но, поскольку у вас алиби, – а мы его проверили по оперативным каналам, так что этот допрос – в принципе, формальность…

– А что, я единственный, кто мог бы желать Кучумову смерти? – спросил Павел с вызовом.

– Нет, наверное. Но, как говорится, иных уж нет, а те далече. Ваш случай самый свежий. Потому, кстати, и поручили расследование мне, что усматривали связь с вами. К тому же ваше дело зашло в тот тупик, о котором я вас предупреждал, – отсутствие доказательств. А какое это имеет значение сейчас, если ясно, что вы ни при чем?

– Никакого, – согласился Павел.

– Павел Степанович, – сказал следователь, как показалось Ермакову, не очень уверенно, – смерть Кучумова несколько меняет ситуацию с вашим заявлением. Может быть, вы его отзовете? В конце концов, Гормило и другие только выполняли приказы Кучумова. Теперь он мертв, а им отвечать.

– Во-первых, если быть формалистами, Кучумов не давал конкретного приказа, просто говорил: "Поработайте". А во-вторых, даже если считать, что он приказывал именно бить – этот приказ незаконный. Выполнять его они не обязаны, а если все-таки выполняют, то должны понести ответственность.

– Но если бы они его не выполнили, то нарвались бы на дисциплинарное взыскание! Они же зажаты между законностью и служебной дисциплиной, Павел Степанович.

Павел посмотрел на Фролова и вдруг спросил:

– Олег Иванович, а вы лично в подобной ситуации пошли бы на нарушение закона? Только честно!

Фролов помолчал, не глядя на Павла, потом медленно сказал:

– Во-первых, лично я не стал бы этим заниматься. Кучумов тоже не сам вас бил. На то есть профессионалы. Медицинское заключение в вашем деле свидетельствует прежде всего о крайнем непрофессионализме Гормило и иже с ним. Профессионалы не оставили бы никаких следов, а вы вряд ли продержались бы у них так долго. Скорее всего, через две недели максимум признались бы в чем угодно…

– Вы хотите сказать, таких профессионалов готовят специально? – перебил Павел.

– Специально – нет. Этим чаще всего занимаются сотрудники охраны СИЗО, пришедшие из так называемых элитных частей: десант, морская пехота, всякого рода спецназы. Части, предназначенные для действий в тылу противника, без поддержки основных сил. И учат там всему: и убивать любыми подручными средствами или вовсе без них, и добывать оперативную информацию без оглядки на международное законодательство… А во-вторых, я бы отдал таким людям соответствующее приказание, если бы был совершенно уверен в виновности подозреваемого и не имел бы другой возможности доказать его вину. Ну, и, само собой, речь должна идти о достаточно серьезном преступлении – убийстве, например, а не о краже магнитолы из машины.

– Спасибо за откровенность, Олег Иванович. Я вам тоже кое в чем признаюсь.

Павел помолчал несколько секунд и сказал, глядя на Фролова в упор:

– За последнюю неделю я убил двух человек и, возможно, одну собаку. Насчет собаки до конца не уверен, а людей – точно убил. Кучумов – второй.

2

– А первый кто? – спросил ошарашенный следователь, когда смог говорить.

– Первый – крайне неприятная личность. У нас во дворе он был известен как Вадик, а фамилию и, тем более, отчество я и не знал никогда. До вас, может быть, доходила информация – милицейские сводки или еще что. Я-то знаю по слухам, от, так сказать, информационного агентства "Семеновна". Он жил недалеко от нас, на Партизанской. Его зарезал приятель, с которым они…

– Точно! – перебил Фролов. Он порылся в ящике стола и выхватил оттуда лист со сводкой. – Такой случай проходил по сводке происшествий. Партизанская, четыре, квартира шесть. Берцов Вадим Сергеевич. Убит собутыльником вечером в воскресенье.

– У этого Вадика, – продолжал Павел, – похоже, была аллергия на работу. Мне один знакомый медик рассказывал, бывают такие случаи: как только человек устраивается куда-то работать – сразу сыпь по телу, крапивница, насморк, чихание и весь букет. Причем в таких случаях никакие таблетки не помогают. Разве что выпивка – и то не всегда. А когда бросит работу, вернется к воровству или попрошайничеству – все как рукой снимает… Так вот, Вадик тащил что ни попадя, ничего нельзя было оставить без присмотра. Те, кто первые заезжали в дом, рассказывали… Вы ведь знаете, как бывает, когда заселяется новый дом: толпа народа, у подъезда две-три машины враз, вещи кучей, никто никого не знает. И вот, рассказывают, Вадик подошел к сгруженным вещам, взял кресло, пошел с ним вроде к подъезду, а потом боком, боком – и в сторону. Хорошо, мужчины заметили, догнали. Слегка поколотили, конечно, – надо было, наверное, до полусмерти избить, чтоб больше не совался, а так – решил, видимо, что наш двор для него вроде промыслового участка. Потом, когда соседи уже перезнакомились, как-то пошел разговор о Вадике, стали вспоминать, у кого что пропало при переезде – ужас ведь! В основном мелкие, компактные вещи: магнитофон, маленький телевизор, коробка какая-нибудь. Кресло, наверное, слишком большое оказалось, заметили, а что поменьше – утаскивал, и сходило с рук… Садоводам от него житья не было. Представляете: лето, вечер воскресенья, приезжают люди из сада, привозят сумки, ведра, корзины – ягоды, овощи. Вытащили из машины, составили рядом и начали заносить в квартиру. Так вот, если около всего этого не оставить человека – что-нибудь да пропадет… Однажды у пятилетнего малыша отнял велосипед, не знаю уж, силой или хитростью, – и деру. А у пацана во дворе гулял старший брат с друзьями – старшеклассники. Догнали, велосипед отобрали, побить, говорят, не побили – так он на другой день в подъезде в почтовых ящиках поджег газеты. С Семеновной, дворничихой, постоянно воевал. Пословица про горбатого и могилу – это про него.

Фролов кивнул.

– У него еще была собачонка – болонка без родословной. Мерзость! Шерсть грязно-серая, на морде висит клочьями, глаза мутные, злобой так и исходит!

– А вы, Павел Степанович, собак не любите, – заметил Фролов.

– Я к ним равнодушен, – поправил Павел. – Кошек люблю. А таких вот собачонок – просто ненавижу. Вадик ее называл "сучкой" – не знаю, кличка это или как. "Сучка, ко мне!" Я сначала ее…

– Все-таки, Павел Степанович, у вас нестыковка выходит, – перебил Фролов. – Берцова зарезал собутыльник, практически на глазах его жены. А вы-то здесь при чем? И у Кучумова поблизости никого не было – ни на мосту, ни около.

– Зарезал собутыльник. А убил я, – сказал Ермаков. "Крыша поехала, – подумал следователь. – Позвонить? Не буду пока, вроде тихий", – и не позвонил.

– Чтобы убить человека, – продолжал Павел, – совсем не обязательно находиться рядом с ним…

– Вы что, хотите сказать, что наняли этого собутыльника, чтобы он Берцова… Нет, а как тогда с Кучумовым? Там ведь вообще никого не было! Не машинист же…

– Олег Иванович, не пытайтесь упростить мир! Он сложнее, чем кажется на первый взгляд, и к набору юридических штампов не сводится. Что вы думаете, например, о материальности информации?

– Я слышал, что есть такая гипотеза, – осторожно ответил Фролов. Он не был психиатром, и полной уверенности в том, что Ермаков тихий, у него не было.

– И весьма распространенная среди ученых. А теперь представьте: вот я, художник, нарисовал изображение предмета. Оно несет информацию об этом предмете, так? (Фролов кивнул.) И, воздействуя на изображение, я через информацию воздействую и на предмет. Ислам, например, запрещает изображать людей и животных, а поверьте, Олег Иванович, под многими религиозными запретами лежит вполне рациональная основа! В общем, я нашел такой способ воздействия на портрет человека, что если я это сделаю, то через некоторое время – порядка часа с каким-то плюс-минусом – человек умрет.

– Портрет Дориана Грея?

– В какой-то степени. Уайльд, конечно, тоже все упростил – ну, что вы хотите от художественной литературы?.. Так в какое время, говорите, умер Кучумов? Половина девятого?

– В двадцать восемь минут девятого на него обратил внимание машинист. Возможно, он уже был мертв.

– А я по его портрету… хотя ладно, пока без подробностей… в общем, я произвел свое воздействие в десять минут восьмого. Теперь с Вадиком. С его портретом я сделал то же самое в шесть часов четырнадцать минут вечера. А когда его зарезали?

– В половине восьмого его жена выбежала на лестничную площадку, – посмотрев в сводку, растерянно сказал Фролов. – А что это за воздействие, Павел Степанович?

– Все-то вам надо знать! – ответил Ермаков. ("Точно псих!" – подумал следователь.) – Знаете, чем объяснять на пальцах, давайте сходим ко мне, я вам и покажу свою кухню. Пойдемте, Олег Иванович! Или вы решили, что я спятил, и боитесь, что задушу?

Фролов не ответил, потому примерно так и думал.

– Так это вы зря. Я вполне нормален, можете посмотреть результаты психиатрического освидетельствования в деле об убийстве Бородина. Ну, что, идем? Тут недалеко.

– Если есть машина, съездим. И я все-таки возьму с собой еще одного человека. И, Павел Степанович, если я ваши слова запротоколирую – как вы на это смотрите?

– Да ради бога, мне не жалко! Если у вас после этого еще будет желание…

3

– Вот мое хозяйство, – говорил Павел следователю и приехавшему с ним оперативнику, раскладывая на кухонном столе лист белой жести, стопку бумаги, покрытой с одной стороны фольгой, и папку с какими-то листами. – Такая бумага в советское время использовалась для упаковки чая, если вы помните. Сейчас пакуют в пленку…

– Павел Степанович, не считайте нас совсем мальчишками, – сказал следователь. – Я, например, еще успел побывать в комсомоле.

Оперативник промолчал.

– Прошу прощения. А это, – Павел достал из шкафа бутылку и фотографическую кювету, – электролит. Состав его я пока говорить не буду. В общем, – он сел на табурет, – технология примерно такая: я рисую объект на бумаге из-под чая…

– На той стороне, где фольга? – перебил следователь.

– Нет, на обратной.

Павел встал, посмотрел в окно, потом сказал:

– Жаль, ни одного голубя нет, я бы вам показал на практике. Я на голубях методу отрабатывал. Потом сучку – правда, не видел, как она погибла. Но больше ее не встречал, Вадик после один приходил. А потом и его самого.

– А вы и голубей не любите, Павел Степанович, – заметил следователь.

– А за что их любить? – сказал Павел. – Ленивая, неопрятная птица, агрессивная к тому же. Один биолог, он для нашего журнала пишет, сказал: голубь – летающая крыса.

– Вон котяра сидит на балконе напротив, – вмешался оперативник. – Жирный, сволочь. Может, на нем попробуете?

Павел посмотрел в окно.

– Он не жирный, просто шерсть густая. Я его знаю. Он бродяга, не с чего ему быть жирным. На улице живет, голубей ловит. Потому, наверное, они и разлетелись.

Он положил на стол фольгой вниз лист бумаги из-под чая, взял фломастер и несколькими быстрыми, уверенными движениями изобразил кота. Затем взял ножницы и начал вырезать его по контуру.

– Однако быстро вы рисуете! – сказал следователь с восхищением.

– Я, Олег Иванович, первую грамоту на конкурсе получил, когда вас, наверное, еще на свете не было. Вам ведь нет тридцати шести?

– Тридцать четыре, – ответил Фролов.

– Ну, а мне тогда было двенадцать… А сейчас мы наливаем электролит, – Павел налил из бутылки в кювету, – и погружаем туда нашего котика, чтобы бумага пропиталась.

Он положил в кювету вырезанный силуэт кота, недолго подождал.

– А теперь достаем картинку и кладем ее на жесть, сейчас уже фольгой вверх.

Павел старательно расправил силуэт кота на листе жести, взял с батареи тряпку и аккуратно убрал излишки электролита. Потом опять открыл шкаф и достал оттуда тестер с проводами.

– Теперь я один провод присоединяю "крокодильчиком" к жести, а вторым буду искать на изображении точку с минимальным сопротивлением.

Он подключил тестер к листу жести и начал водить щупом по силуэту, поглядывая на стрелку. Следователю с оперативником сначала было интересно, а потом надоело, и они заскучали. Павел что-то бормотал, отмечал на изображении фломастером какие-то точки, снова водил щупом по фольге и снова ставил точки. Потом поднял голову и сказал:

– Нет, не получается. Во-первых, я нашел уже шесть точек, и должны быть еще три.

– Почему? – хором спросили следователь и оперативник.

– Потому что у кошки девять жизней. А во-вторых, минимумы слабо выражены; ну, оно и неудивительно. Нет у меня ненависти к этому животному.

Следователь, забыв о том, что с сумасшедшими не спорят, возразил:

– Павел Степанович, ну при чем здесь ненависть?! Вы же говорили, что связь между объектом и изображением имеет материальную природу!

– А ненависть тоже бывает материальной, даже очень. Но дело не в этом, Олег Иванович. В рисунке всегда отражается отношение художника к предмету. Вот, посмотрите.

Павел сходил в комнату и принес оттуда два рисунка.

– Что вы скажете об этом?

Следователь посмотрел, отложил один из рисунков в сторону:

– Этого человека я не знаю. Судя по всему, дружеский шарж. А это кто? – он взял второй рисунок. – Кучумов?! Но это уже не шарж! Это даже хуже карикатуры!

– Шарж на нашего редактора. Видите, от того, как я нарисую, будет зависеть в том числе и форма силуэта. И черты лица, вот эти линии, – Павел ткнул пальцем в портрет Кучумова, – они тоже влияют на распределение токов.

– А почему рисунок на обычной бумаге, а не на фольгированной? – спросил Фролов.

– Я сначала рисовал сразу на чайной, но слишком много бумаги уходило на наброски. Тогда я стал рисовать на обычной, а на фольгированную копирую на ксероксе в редакции. Вот, смотрите, – Павел достал из папки портрет Гормило и копию с него, сделанную на чайной бумаге. – Кстати, на нем должно лучше получиться.

Павел быстро вырезал силуэт Гормило, положил его в электролит, немного подождал и расправил на жести, убрав рисунок кота. Пару минут он поводил по силуэту щупом, потом остановился, аккуратно обвел конец щупа фломастером и сказал:

– Ну, что я говорил! Смотрите, – он прикоснулся щупом к фольге внутри отмеченного фломастером кружка, и стрелка тестера сильно ушла вправо, – здесь минимум. А теперь я немного смещаю, – он сдвинул щуп за пределы кружка, и стрелка резко пошла влево, – сразу вырастает в три-четыре раза. Ну, и все, теперь последнее.

Павел взял с подоконника кусок фанеры, весь истыканный чем-то, положил на него силуэт с черным кружком. Из шкафа вынул гвоздик и молоток, гвоздик приставил к фольге внутри кружка, замахнулся молотком…

В последний момент Фролов понял, что сейчас произойдет непоправимое.

– Стойте! – крикнул он и рванулся, чтобы перехватить руку Павла, но не успел. Молоток ударил по шляпке гвоздя, гвоздь пробил бумагу с фольгой и вошел в фанеру.

– Вот и все, – сказал Павел. – Через час, плюс-минус сколько-то минут, Гормило покойник.

4

Оттолкнув Павла, Фролов выскочил в коридор, где на тумбочке стоял телефон, схватил трубку и набрал номер СИЗО. Ответил дежурный.

– Прокуратура, следователь Фролов. Где прапорщик Гормило? – спросил следователь.

– Здесь был, – ответил дежурный.

– Можно позвать?

Через минуту выяснилось, что позвать нельзя: Гормило вышел из здания на стоянку для личного транспорта, что-то ему срочно понадобилось в машине.

– Когда вернется, передайте ему, чтобы позвонил мне в прокуратуру или на мобильный, – сказал следователь и продиктовал дежурному номера.

Положив трубку, он вернулся в кухню и сказал:

– Гормило жив…

– Еще слишком мало времени прошло, – перебил его Павел, – я же говорил: примерно час.

– Сейчас мы вернемся в прокуратуру, – продолжал Фролов, не обращая на него внимания, – и я все-таки запишу ваши показания под протокол. И на основании этого протокола направлю вас, Павел Степанович, на психиатрическое освидетельствование.

– Вы что же, врач, чтобы направлять меня к психиатру? – спросил Павел с нехорошей улыбкой.

– Нет. Я следователь и веду дело о смерти Кучумова, по которому вы проходите подозреваемым. Этого достаточно, чтобы поставить вопрос об экспертизе, а если вы не хотите добровольно, то получить санкцию в суде, я думаю, не составит труда. С этими-то показаниями.

– Не трудитесь, экспертизу уже провели. Посмотрите в деле об убийстве Бородина, я вам говорил.

– Ну, тогда перед экспертами ставили вопрос о вашей вменяемости, а не о ваших фантазиях. Все, Павел Степанович, разговор окончен, едем в прокуратуру.

Он снова вышел в коридор, позвонил, чтобы прислали машину. Пока ее дождались, пока приехали, – прошло больше сорока минут. Когда подходили к кабинету, они услышали, что за запертой дверью надрывается телефон. Как ни спешил Фролов отпереть, взять трубку он не успел, но тут у него в кармане запищал мобильный.

Звонили из следственного изолятора.

– Это вам должен был позвонить Гормило?

– Мне, – ответил следователь. – Где он?

– Здесь, на крыльце лежит.

– Что с ним?! – крикнул Фролов, уже зная ответ. И не ошибся.

Сунув мобильник в карман, он зло посмотрел на Павла и оперативника, резко приказал:

– Оставаться здесь!

Он выбежал на улицу и побежал к следственному изолятору, находящемуся через полквартала от прокуратуры.

5

Служебный корпус СИЗО, построенный при царе Горохе (ну, если не при Горохе, то при Николае Втором он уже точно стоял), капитально отремонтировали в прошлом году. Ближе к осени добрались наконец и до ржавой, текущей крыши с гнилыми стропилами, снесли все это хозяйство, а вместо него на новых стропилах с пропиткой от грибка и пожара соорудили двускатную кровлю из оцинкованного листа. Проект предусматривал и ограждение по краю крыши, но работу приняли без него: подписали акт, как водится, с недоделками. И, как опять же водится, никто не спешил их устранять.

Слой снега рос на крыше постепенно, к концу февраля там было уже где полметра, где и больше – этакая лавина, грозящая в любой момент сорваться. Момент наступил, когда Гормило, возвращаясь со стоянки, поднимался на крыльцо. Подогретый сверху оттепелью, а снизу идущим из здания теплом, снег поехал вниз. До того, как он накрыл прапорщика, тот успел еще услышать крики людей вокруг, увидеть, как все показывают на него, и сообразить, что не на него, а куда-то выше; успел задрать голову и разинуть рот от удивления.

Стальной ломик, по-видимому, оставили осенью на крыше строители – а кто еще? Как он пролежал там всю зиму, почему вдруг был стянут лавиной – вопросы, на которые потом следствие так и не даст ответа. Острым концом он вошел прапорщику в разинутый рот, расколол нижнюю челюсть, разорвал гортань, прошел, как нож сквозь масло, через грудную клетку, диафрагму и брюшную полость и остановился, уткнувшись в тазовую кость. Пока раскопали снег, пока вытащили оттуда Гормило, а лом у него изо рта, – делать искусственное дыхание не потребовалось.

6

Фролов вернулся в кабинет, отослал оперативника и тяжело сел за стол. Посмотрел на лежащий перед ним бланк протокола, скомкал его, бросил в корзину для мусора, и, не глядя на Ермакова, сказал:

– Павел Степанович, у меня к вам два вопроса. Первый: почему вы их убиваете? Вам не кажется, что это несколько несоразмерно: то, что сделали с вами, и то, что делаете вы? Они же вас не убили.

– Ну, могли и убить, и не заплакали бы. Что там с Гормило?

Фролов нехотя рассказал. Его все еще мутило после увиденного на крыльце СИЗО.

– Зато они никого больше не потащат в подвал, – сказал Павел. – Олег Иванович, я и сам с большой охотой обошелся бы чем-нибудь полегче! Например, перебил бы у Кучумова в доме всю посуду и стекла в шкафах. Или сделал бы, чтобы у Гормило кузов машины ржавчина съела за одну зиму. Или у Свинцова сын нахватал бы в школе двоек, а жена бы ему изменила. Но я не знаю, что за посуда у Кучумова, и есть ли у Свинцова сын! Я не знаю, какую цепочку причин и следствий я тяну, и знать не хочу, я только знаю, что если потяну, то на другом конце цепи человек, или собака, или птица умрет. Голубей в основном хватал кот. Что там было с сучкой, я не видел. А люди умирают от проникающих ранений: нож, потом арматура, теперь лом. Я могу только убивать, и я буду убивать! Мне нужен результат, я его получаю, а то, что результат такой, – по-другому не умею.

– Тогда второй вопрос. Зачем вы мне об этом рассказали?

– А знали бы вы, Олег Иванович, какое это восхитительное чувство – ощущение полной безнаказанности! Я могу убить человека, и ничего мне за это не будет! Сегодня я сделал это в присутствии работников прокуратуры, и опять же мне ничего не будет за это. Но вы лучше Свинцова об этом расспросите, пока он жив.

– Павел Степанович, а вы не боитесь, что мы все-таки сумеем вас привлечь? Я могу поговорить с начальником следственного отдела, он человек достаточно широких взглядов.

– Ну, не до такой же степени, – ответил Павел, широко и нахально улыбаясь. – Чтобы привлечь меня к ответственности, мало будет просто переписать некоторые статьи кодекса; надо отказаться от основного принципа уголовного законодательства – личной ответственности за свои действия. Вадика зарезал собутыльник, а виноват я? Кто докажет, что он пырнул его ножом именно потому, что я за час до этого проткнул гвоздиком фольгу? Лом на крыше оставили охламоны-строители, Кучумов вообще сам в снег сиганул – опять спрос с меня? Может, меня и за убийство Бородина привлечь?

– Бородин, разумеется, останется за Губиным, но и для вас можно найти подходящее преступление. Вы его, конечно, не совершали, но, учитывая то, что вы делаете…

– А вот этого не советую, Олег Иванович, – сказал Ермаков уже без улыбки, – и вы прекрасно знаете, почему. Лучше уж вам просто убить меня.

Павел замолчал. Фролов тоже молчал, и Ермаков заговорил снова:

– Олег Иванович, в ближайшие два дня я буду очень плотно занят, мне будет не до Свинцова. Если вы не хотите больше кровопролитий, намекните ему как-нибудь: пусть даст, как у вас говорят, признательные показания, тогда я его не трону. И отметьте, пожалуйста, пропуск. И так уже поздно, а мне еще в редакцию надо.

7

Лысых в редакции дожидался Павла. Уголовное дело вокруг Ермакова задевало в том числе и его личные чувства. Именно Валера Лысых в незапамятные времена, когда был еще не редактором, а корреспондентом журнала, нашел Павла в Левой Березовке, где тот после армии работал оформителем в колхозном клубе. Валера приезжал туда писать о деревенских мастерах, резавших наличники на окна.

Перед тем, как состоялось приглашение Павла в "Караван", Валера выдержал трудный разговор с редактором и секретарем партийной организации журнала, доказывая им, что одно уголовное дело еще ничего не говорит о человеке. Ни один из троих потом не жалел об этом приглашении, но у Валеры на всю жизнь осталось ощущение личной ответственности за Павла.

– На свободе? – спросил редактор.

– Как видишь. Слушай, когда ты отдаешь в типографию очередной номер?

– Послезавтра. Нет, послезавтра воскресенье – значит, в понедельник.

– Найдешь место для пары картинок к "Грибному дождю"?

– Конечно! – оживился редактор. – Немного изменю разбивку на части – оно так даже лучше будет.

– Дай текст. В понедельник утром принесу, что получится.

8

С начальником следственного отдела Фролов все-таки поговорил. Тот немного подумал и сказал:

– Надо бы этого Ермакова к психиатру.

– Его туда уже посылал Кучумов. Я видел заключение. Вменяем.

– Ну, ты же знаешь Панаева. У него все убийцы вменяемые, а об этих фантазиях никто его и не спрашивал. Да и не было их тогда, скорее всего, у Ермакова крыша позже съехала. Ну, да ладно, он ведь тихий. Пусть уж лучше так убивает, чем по-настоящему. Или книжки пишет, с его-то фантазией. Этакие криминальные драмы с налетом мистики.

– Но он и убивает по-настоящему! – возразил Фролов. – При мне же сделал, и после этого часа не прошло…

– Брось, – отмахнулся начальник отдела, – еще и не такие совпадения бывают. "После этого" не значит "вследствие этого". Ты лучше скажи, когда собираешься закрывать дело по его заявлению?

– А какое основание для прекращения дела?

– Отсутствие события преступления.

– Но ведь ясно же, что событие было, – опять возразил следователь.

– И мне ясно, – вздохнул начальник, – а где доказательства? Закрывай, ничего из него больше не выжмешь.

– Я все-таки поговорю со Свинцовым, – сказал Фролов.

Сержант Свинцов на предложение Фролова сознаться ответил категорическим отказом и даже сделал следователю внушение:

– Ты, я смотрю, не первый год в органах, а не понимаешь, что если мы тут будем собачиться друг с другом, на руку это только ворам и бандитам.

Фролов не стал выяснять, к какой категории ему отнести Ермакова: к ворам или к бандитам. Он просто рассказал сержанту о судьбе Кучумова и Гормило (о Вадике не стал).

– А тебе этот художник не говорил часом, что ставил в церкви свечку, чтобы Кучумова бог покарал? – ухмыляясь, спросил Свинцов.

– Не знаю, не спрашивал.

– А ты спроси. Ладно, бывай, следователь.

На самом деле Свинцов отнесся к предупреждению Фролова гораздо серьезнее. Найдя по своим каналам адрес Ермакова, он решил наведаться к художнику домой, поговорить. А для пущей уверенности позвонил своему другу Вовчику. Тот работал в отделе охраны – выезжал на объекты по тревожным звонкам. В силу специфики работы он привык действовать быстро и решительно.

– Не дрейфь, разберемся, – ответил Вовчик, когда Свинцов объяснил ему по телефону, в чем дело. – Давай в шесть встретимся, я как раз отстреляюсь. Поговорим с твоим художником.

Свинцов, когда они встретились, первым делом спросил:

– Ты ствол не взял?

– Нет, у нас с этим строго. Ладно, и так разберемся.

В половине седьмого они уже звонили в дверь к Ермакову. Звонили несколько минут, сначала длинными звонками, потом непрерывно, потом с переливами – никто не открывал, в темном дверном глазке не было видно ничего, кроме какого-то отблеска – скорее всего, от лампы на лестничной площадке.

– Дома нет, что ли? – сказал Свинцов.

– Кто его знает. Окна горят?

– Да где их найдешь, те окна? Шесть подъездов, этот в середине.

– Дверь-то вскрыть не проблема, – рассуждал сам с собой Вовчик, глядя на стандартную стальную дверь, какие действительно без проблем вскрывают профессионалы: домушники, сотрудники милиции или, например, спасатели, – проблема в том, на каком основании.

Он позвонил в дверь напротив. Открыла маленькая женщина. Глаза у нее были испуганные, но не очень: оба гостя пришли в форме, а у нее, по-видимому, еще остались крохи доверия к милиции, внушенного в детстве родителями и "Дядей Степой". И сейчас, похоже, она испугалась не Свинцова с Вовчиком, а того, что в доме что-то произошло.

– Здорово, мать! – сказал Вовчик. – А что, к соседу напротив, – он показал на дверь Ермакова, – претензий нет?

– Нет, – ответила женщина.

– Он же художник, – продолжал Вовчик. Женщина кивнула. – Пьянки-гулянки, бабы, музыка до утра. Может, наркотиками торгует? Художники – они такие.

Женщина испуганно помотала головой.

– Короче, мать, такое дело, – сказал Вовчик уже другим тоном. – Пять минут назад ты выходила на площадку, услышала через дверь крики…

– Какие крики? – недоуменно спросила женщина.

– "Помогите!", "Убивают!" – сама придумаешь. Ты выскочила на улицу, увидела нас и сказала, что там кто-то кричит. Понятно?

– Ребятки, но ведь не кричал же никто, – сказала она еще более испуганно.

– Значит, непонятно, – констатировал Вовчик. – Объясняю по-другому. У тебя наркоту в хате не находили?

Женщина опять помотала головой.

– Найдут. Вот прямо через полчаса и найдут. Так что давай…

Увлекшись разговором, он не заметил, как из глубины квартиры появилось новое лицо.

– Привет, Вовка! – грянуло у него над ухом.

Вовчик поднял голову, скривился и сказал, изображая улыбку:

– Здравствуй, дядя Петя. А ты что здесь делаешь?

– Живу я тут! А это моя жена, Маша! Тебе, стало быть, Мария Тимофеевна, а можно просто тетя Маша… Э, да ты ж ничего не знаешь! Всё продежурил: и как я женился, и как сюда перевозили. Когда твою тетку, моя бывшую супружницу, хоронили, ты и то, помнится, на дежурстве был.

Он повернулся к жене и сказал:

– Маня, это Вовка, мой племянник. Ты не смотри, что он в ментовке служит, он, вообще-то, парень хороший.

Потом снова обернулся к племяннику и спросил:

– А тебя-то за каким сюда занесло?

– Да хотели к вашему соседу заглянуть, а никто не открывает.

– Значит, дома нету. Ну, ничего, другой раз зайдете. Только вы с ним аккуратнее. Он, вообще-то, вашего брата не любит.

Они снова позвонили в квартиру Ермакова – долго, почти минуту без перерыва, специально для дяди Пети. И опять никто не открыл. Вовчик еще раз нажал, но больше почему-то не звенело, и не зазвенело, сколько он ни терзал кнопку.

– Эх, нехорошо вышло, – сказал он. – Кто ж знал, что дядя Петя здесь живет? ("Ты должен был знать", – подумал Свинцов, у которого внезапно сделалось на редкость муторно на душе.) Ну, ладно, мы сейчас вот что сделаем…

– Ничего мы не сделаем, – перебил его Свинцов, – пошли отсюда.

И, не дожидаясь реакции Вовчика, он двинулся вниз по лестнице.

9

Прочитав "Грибной дождь", Павел пожалел, что первая часть уже напечатана, – какие иллюстрации можно было бы сделать именно к ней! Но, как говорится, поезд ушел, и он расположился на кухне рисовать ко второй части.

Незаметно стемнело, Павел зажег настольную лампу.

Он вздрогнул, когда раздался звонок. С недавних пор он не любил, когда звонят вот так внезапно, не договорившись предварительно. Он осторожно подошел к двери и еще осторожнее посмотрел в глазок.

Когда в квартире с двойными дверями открывают внутреннюю дверь, в глазке на наружной это бывает видно. Сначала он темный, а потом, когда изнутри откроют, в нем становится виден свет, горящий в прихожей (а без света не отпереть замки). Но Павел внутреннюю, деревянную дверь снял, когда установил снаружи стальную: если уж ее вскроют, то деревянная не спасет; а свободного места в прихожей без внутренней двери было больше. Свет в прихожей он не включал и в глазок выглянул, не выдавая себя.

На площадке стоял сержант Свинцов и с ним еще кого-то, тоже в камуфляжной форме. Звукоизоляция двери была так себе, он услышал обрывок разговора.

"Зараза! – подумал Павел. – Пришел-таки! Дверь, что ли, ломать собираются?" То, что Свинцов пришел не один, говорило о серьезности его намерений.

Павел не строил иллюзий насчет прочности стальной двери. Она могла спасти от наркомана, лезущего в поисках денег на наркотик туда, куда проще залезть. Могла защитить от малолетнего взломщика, еще только пробующего силы в этом качестве. А профессионала она не остановит; но если ворам в квартиру Ермакова соваться было незачем (а после пропажи монитора – вообще незачем), то у милиции или, во всяком случае, у отдельных ее сотрудников был к нему свой интерес.

"Свинцова пора кончать", – завертелась в голове фраза, то ли услышанная в каком-то детективном сериале, то ли синтезированная из фрагментом, надерганных из тех же сериалов.

Павел, стараясь не шуметь, вернулся в кухню, сгреб со стола "Грибной дождь" и наброски и вытащил орудия убийства: лист жести, тестер, кювету, бутылку с электролитом. Наполнил кювету, вынул из папки давно сделанный портрет Свинцова на фольгированной бумаге, вырезал силуэт, положил в электролит. Звонок у двери надрывался с переливами. С трудом выдержав положенное время, Павел вытащил силуэт из кюветы, расправил на листе жести.

Звонок замолчал, потом Павел услышал через стену, как звонит у соседей, они открыли дверь, а больше он не прислушивался, взял себя в руки. Если искать минимум сопротивления с дрожащими руками, можно испортить все дело.

Он нашел точку, обвел ее фломастером, и тут снова зазвонили к нему. Павел уже хотел перекладывать силуэт на фанеру, как вдруг его захватила совсем другая идея.

После школы, перед тем, как подать документы в университет, он долго колебался, разрываясь между художественным и химическим факультетами. Потом все-таки пошел в художники, но в душе остался немного химиком, а значит, экспериментатором. Ему пришло в голову попробовать воздействовать на силуэт как-то иначе. Может быть, это не убьет Свинцова, он просто испугается и уйдет?

Павел несколько секунд подумал, потом выдернул оба провода из тестера. Один, который был прицеплен "крокодилом" к листу жести, воткнул в розетку, рядом с ним второй, взял щуп.

Звонок замолчал.

Павел секунду помедлил и решительно ткнут щупом в кружок. Щелкнуло, сверкнула искра короткого замыкания, лампа на столе погасла – выбило автомат на щитке. Чтобы включить его опять, нужно было выйти на лестничную площадку.

Он подошел к двери и снова осторожно посмотрел в глазок. Он успел увидеть, как Свинцов уходит вниз по лестнице. Второй еще несколько секунд постоял, сказал что-то, что Павел не разобрал через дверь, и двинулся вслед.

Подождав с минуту, Павел вышел на площадку и включил рубильник. Он подумал, не переночевать ли у редактора или еще где-нибудь, а потом махнул рукой: вряд ли сегодня они вернутся сюда целым ОМОНом.

10

В понедельник утром Павел, не торопясь, собирался в редакцию. Последний раз придирчиво посмотрел на рисунки, отложил один в сторону, остальные пять собрал в папку. Редактору предстояло выбрать из них те, что пойдут в номер.

Телефонный звонок снова заставил его вздрогнуть. Неожиданных телефонных звонков он тоже не любил.

Опять звонил Фролов. Поздоровавшись, он сказал:

– Умер Свинцов. Ваша работа?

– Что с ним? – спросил Павел. Спросил без всякой паузы, из чего Фролов сделал вывод, что для Ермакова новость не была неожиданной.

– Сердечный приступ.

– Олег Иванович, вы что, теперь будете вешать на меня всякую смерть в правоохранительной системе? И потом, я вам говорил, я специализируюсь на проникающих ранениях.

– Но он же был здоров, как бык!

– А с сердцем оно часто так, – безмятежно ответил Павел, – сначала как бык, а потом бац – и с копыт.

– Я вам не верю, – сказал Фролов.

– Ваше дело. Олег Иванович, мне надо в редакцию. Если вам нечего мне больше сказать, то до свидания.

Фролов снова не поверил, но промолчал, и Павел положил трубку.

Следователь правильно не верил Павлу. Хотя и редко такое случается, но сейчас у художника был запас времени – минут двадцать, а то и все полчаса.

"Фролова надо убирать, – снова завертелось у Павла в голове, – он слишком много знает". Слова опять были не свои, а какие-то чужие, детективно-сериальские.

Он отложил в сторону рисунки для "Грибного дождя", взял другую папку, из нее достал портрет Фролова, и с ним вместе портреты тех двоих из подвала, чьи имена не запомнил. В заявлении в прокуратуру он тогда написал, что имен не знает, но нарисовал по памяти портреты, и обоих моментально нашли. Провели опознание, Павел указал на них, они невозмутимо от всего отказались. Павел тогда узнал и имена, и фамилии, которые вскоре благополучно забыл, а имена снова стал путать. На фольгированную бумагу он скопировал их портреты сразу же, как догадался использовать ксерокс.

А вот изображения Фролова на бумаге из-под чая не было, и ксерокса под рукой тоже. Минуты три Павел потратил, срисовывая силуэт вручную. Вырезал, промочил электролитом, разложил на жести и начал задумчиво водить по фольге щупом.

Минимум сопротивления был слабый, невыразительный. Оно и понятно – не было у Павла ненависти к Фролову.

Он решительно содрал силуэт с жести, скомкал и швырнул в мусорное ведро. Потом слил электролит из кюветы в раковину, сполоснул кювету. Взял портреты тех двоих. В нарисованных лицах не было ничего человеческого. Это не люди, подумал Павел. Это бездушные шестеренки такой же бездушной машины. Родного брата, может быть, и пожалеют, а двоюродного – перемелют в труху и не дрогнут. Биороботы какие-то. В "Грибном дожде" были такие – их выращивали на грядках, которые удобряли кровью.

Значит, в таком виде мы вас и вставим туда. Готовые иллюстрации не пойдут, придется рисовать новые – опять задержка. Ничего, с Валерой он договорится об отсрочке на день, у хорошего редактора всегда есть резерв. Сейчас сходит в редакцию, а потом придется интенсивно поработать. Весь день, а может быть и ночь. Зато эти рожи увидят четыре тысячи подписчиков "Каравана", плюс их родственники и знакомые, которым они дадут почитать, – информационное воздействие, пожалуй, посильнее, чем гвоздиком по фольге.

Павел бросил в ведро все остатки фольгированной бумаги, с копиями и чистой, и убрал оба портрета в папку с рисунками к "Дождю". Несколько секунд подумал и сунул туда же портрет Фролова – для него тоже найдется подходящий, в меру положительный персонаж.

Эпилог

Я не знаю, как жить, если смерть станет вдруг невозможна.

Память вырвать не просто, как выклянчить песнею дождь…

Ю. Шевчук

1

Следователь Олег Фролов решил убить художника Павла Ермакова.

Ему непросто далось это решение – убить человека, виновного лишь в том, что он, не имея возможности наказать обидчиков именем закона, взялся восстанавливать справедливость самостоятельно. То, как он врал в утреннем телефонном разговоре, конечно, его не красило, но и прямых доказательств вранья у Фролова не было. Последним доводом, решившим судьбу художника, явилось опасение, что рецепт электролита и другие подробности могут стать достоянием спецслужб. Неважно, наших ли, американских или, например, новозеландских, – все они в равной степени были Фролову несимпатичны, в первую очередь отсутствием всяких моральных тормозов в их деятельности. А тормоза законодательные для них не существовали по определению.

Фролов открыл сейф и вынул из него пистолет, магазин с патронами и подмышечную кобуру для скрытного ношения оружия под одеждой. Подогнав ремни, он приладил кобуру поверх пиджака, поправил сбившийся галстук. Магазин вставил в рукоятку пистолета и, секунду помедлив, передернул затвор, дослав патрон в патронник. Вообще-то заранее это делать запрещалось, но на фоне того, что он задумал, мелкие нарушения уже не шли в счет. Затем поставил пистолет на предохранитель. Фролов, в отличие от многих своих коллег, читал детективы, а полицейский, который простреливает себе ногу или руку, выхватывая пистолет из кобуры, – это классика жанра. Предохранитель как раз и предназначен для исключения подобных случаев.

Засунув пистолет в кобуру, Фролов достал из шкафа куртку и шапку, оделся. Позвонил дежурному: вскоре должен был подойти вызванный им свидетель по одному из дел, его надо было задержать до возвращения следователя. Потом запер кабинет, спустился по лестнице, вышел на улицу и направился в сторону редакции "Каравана".

Редакция находилась в здании старой постройки, в котором в свое время был совнархоз, а сейчас – множество организаций, фирм и лавочек. Жители ближайших улиц называли его "муравейником" или "шанхайчиком". "Муравейник" стоял на полпути от прокуратуры к дому художника, даже, пожалуй, чуть ближе к прокуратуре. Ермаков сказал, что идет в редакцию, и Фролов рассчитывал перехватить его на подходе, но, когда до крыльца "муравейника" оставалась каких-то полсотни метров, увидел, что опоздал: Павел открыл дверь и скрылся за ней. Внутри Фролов не был и не знал, где там находится редакция, и испугался, что сейчас придется блуждать по коридорам, искать Ермакова. Потом решил, что долго он там все равно не задержится, отдаст рисунки и уйдет, ведь работает-то он дома; и успокоился. Он прошел немного дальше, остановился у торца хрущевской пятиэтажки – ближайшего от "муравейника" здания по пути к дому художника – и стал ждать. Он ходил вдоль стены, посматривая на крыльцо, и от нечего делать разглядывал окружающую действительность: улицу, машины, прохожих, журнальный киоск у угла дома, стену, около которой ходил…

На стене белел прямоугольник с красной надписью внутри: "ОСТОРОЖНО, СОСУЛИ". Упершись в нее взглядом, Фролов несколько секунд остолбенело соображал, что бы это значило, потом понял и посмотрел вверх.

Да, пожалуй, автор не преувеличивал, скорее наоборот. Слово "сосульки" здесь было явно неуместно, да и "сосули" не очень, разве что "сосулищи". Айсберг, потопивший "Титаник", Гималаи пиками вниз – вот что нависало на краю крыши, прямо над головой следователя. Ледник с тремя зубцами, средний метра полтора длиной, крайние поменьше, и концы у всех едва ли не острее того лома, что убил прапорщика Гормило.

С большого зубца сорвалась капля, щелкнула следователя по плечу, брызги ударили по щеке.

Фролов отошел от опасного места к дальнему углу дома и встал у журнального киоска, лениво размышляя о том, как будет это слово в единственном числе. Сосуля или сосуль? А сосуль – это она или он?

Ермакова он заметил, когда тот уже сходил с крыльца. Художник направлялся к дому, как и рассчитывал Фролов. Следователь чуть расставил ноги, наполовину расстегнул "молнию" на куртке и, засунув туда руку, нащупал рукоятку пистолета.

Ермаков заметил следователя, когда между ними остался торец пятиэтажки, слегка замедлил шаги, и тогда Фролов сам пошел ему навстречу, на ходу вытаскивая пистолет из кобуры.

Время сжалось, а воздух стал плотным и вязким. Он сковывал каждое движение, следователю приходилось рвать его слои, чтобы идти вперед, чтобы вытащить пистолет, сдвинуть флажок предохранителя, а потом взвести большим пальцем курок, – а стрелять самовзводом было вообще немыслимо. При самовзводе усилие на спусковом крючке увеличивается, отчего сбивается прицел, и это при нормальном-то сопротивлении воздуха; а что будет при таком, как сейчас?

Увидев пистолет, художник изменился в лице, потом его выражение вдруг снова изменилось, он закричал что-то, вытянув руку в сторону следователя. Люди вокруг тоже закричали, показывая на Фролова, а он шел вперед, продираясь сквозь воздух и крики, вытягивая руку, целясь и повторяя про себя, как заклинание: первую пулю в корпус – чтобы остановить! Вторую тоже в корпус – чтоб упал! Упадет – подойти вплотную, и третью в голову, чтобы насмерть!

Удар по голове он почувствовал, но осознать не успел. Сорвавшийся с крыши айсберг пробил средним зубом шапку и череп и пошел острием дальше, вглубь тела. Два крайних зуба Фролов уже не почувствовал. Просто мир стремительно повернулся – он даже не сообразил, в какую сторону, – а потом исчезло все, и сам он тоже исчез. Склонившегося над ним Ермакова он уже не увидел.

2

Снаружи все выглядело почти пристойно: упал себе человек и лежит – сейчас "скорая" приедет, поможет. Глыба льда, сорвавшаяся с крыши, валяется чуть в стороне, вроде она тут и ни при чем, пистолет тоже; и не сразу разглядишь, что длинный и острый, как пика, "сосуль" не за воротник заткут, а торчит из пробитого черепа. Но Ермаков, глядя на Фролова, непонятно каким чувством ощущал, что никто уже не поможет, и торопился сказать, что хотел сказать, пока следователь мог еще видеть и слышать его. Он, захлебываясь, говорил, почти кричал, что больше пальцем не тронет ни человека, ни собаку, ни даже голубя; что он уже выбросил всю чайную бумагу и, как только придет домой, отдаст Пете тестер – починять утюги и электроплитки, – выльет электролит, а бумажку с рецептом изорвет и выкинет; что он забудет треклятый рецепт, даже если для этого придется допиться с Петей до белой горячки!..

Он говорил, а Фролов смотрел на него невидящими глазами, лицо его бледнело и приобретало какое-то новое, умиротворенное выражение, а на снегу под ним быстро расплывалось большое розовое пятно.

Конец

(c) С. Кусков. Февраль 2006 г.

Оглавление

Пролог

Дело первое, об умышленном убийстве

Дело второе, о странном несчастном случае

Эпилог

Реклама на сайте