«Дело принципа»

Эд МАКБЕЙН ДЕЛО ПРИНЦИПА

Посвящается моим родителям, Мэри и Чарльзу

«Как ты сможешь творить правосудие, если не рассмотришь все деяния в полном свете?

Только тогда ты поймешь, что твердо стоящий на ногах и упавший – это единое целое, человек, находящийся в сумерках между своим ничтожеством и своим величием.

И что макушка храма ничуть не выше самого нижнего камня в его основании».

Пророк Калил Гибран

Глава 1

Азалии погибали.

В общем-то ничего удивительного, они и должны были погибнуть, ему следовало это знать. Человек, рожденный и выросший в Нью-Йорке, может сделать все по правилам: выкопать ямки определенной глубины, уложить их торфяным мхом, любовно посадить растение в это мягкое ложе, поливать его и подкармливать витаминами – и оно все равно погибнет только лишь потому, что его посадил городской парень.

А может быть, он излишне эмоционален. Возможно, в болезни растений виновата изнуряющая жара последних дней. Если дело в этом, азалии наверняка прикажут долго жить, потому что сегодня день обещает быть таким же жарким. Он выпрямился и грустно посмотрел на увядающие кусты, посаженные вдоль террасы. Еще один душный знойный день, подумал он, и сразу Вспомнил о своей конторе. Бросил быстрый взгляд на часы. У него есть еще несколько минут, во всяком случае, для того, чтобы успеть выкурить сигарету.

Достав пачку из кармана пиджака, он сорвал с нее целлофан и вытряхнул сигарету. Это был высокий, крупный мужчина с мускулистым, натренированным телом. Короткие черные волосы придавали ему мальчишеский вид. В свои тридцать восемь ему удавалось провести присяжных: они видели в нем наивного Юношу, который возбуждает дело, потому что так хочет народ. Это позволяло ему с внезапной яростью обрушиться на свидетеля и разбить в пух и прах его показания, нанизав их на сверкающий меч правосудия. В это утро, как, впрочем, и всегда по утрам, его голубые глаза были блеклыми после ночного сна. К полудню они вновь обретут свой изначальный цвет. Его внутреннее состояние всегда легко угадывалось по глазам.

Он сел на один из ротанговых стульев и, лениво попыхивая сигаретой, смотрел на реку и безоблачную синеву неба. Услышав звук открываемой двери, повернул голову.

– Разве тебе не пора? – спросила Кэрин.

– У меня есть еще пара минут, – ответил он. Она неторопливо пересекла террасу, склонилась над цветущей в горшках геранью, оторвала несколько засохших листьев и, бросив их в огромную каменную чащу, служившую пепельницей, подошла к нему. Он наблюдал за ней и думал: многие ли мужчины восхищаются красотой своих жен после четырнадцати лет брака? Ей было всего девятнадцать, когда они познакомились. Голод побежденной Германии превратил ее в ходячий скелет, обтянутый кожей. Она и сейчас оставалась худой, но ее худоба теперь не казалась болезненной. Стройная тридцатипятилетняя женщина с красивой упругой грудью, как у молоденькой девушки, и едва заметными растяжками на животе после рождения ребенка. Она придвинула стул; взяла его за руку и прижалась к ней щекой. Ее длинные светлые волосы касались его запястья. На ней были домашние брюки и белая блузка с короткими рукавами. Она выглядит как настоящая американка, подумал он и тотчас усмехнулся своим мыслям. Чему тут удивляться, если даже ее английский, на котором она раньше говорила с сильным тевтонским акцентом, стал гладким и округлым, словно галька, отполированная временем.

– Дженни уже встала? – спросил он.

– Сейчас лето, – заметила Кэрин, – пусть поспит.

– Я совсем не вижу нашу девушку. Собственную дочь.

– Обвинение преувеличивает, – засмеялась Кэрин.

– Возможно, – ответил он. – Но боюсь, что однажды я приду домой и застану Дженни с молодым человеком, которого она представит как своего мужа.

– Хэнк, ей ведь всего тринадцать, – возразила Кэрин. Она встала и подошла к краю террасы. – Посмотри на реку. Сегодня будет очень жарко.

Он кивнул:

– Из всех женщин, которых я знаю, ты – единственная, кто может надеть брюки и не выглядеть при этом как водитель грузовика.

– И много других женщин ты знаешь?

– Тысячи, – улыбнулся он. – И всех очень близко.

– Расскажи мне о них.

– Подожди, пока я опубликую свои мемуары.

– Вон плывет экскурсионная яхта, – заметила она. – Хорошо бы как-нибудь на ней покататься. Ты не против, Хэнк?

– Что?

– Яхта… – Она замолчала и внимательно посмотрела на него. – Мне кажется, мы могли бы неплохо провести время.

– А-а-а. Ну да.

На какое-то мгновение легкое эфемерное облачко заслонило солнце, напомнив ему, что он не был первым у Кэрин Бракер. «Ну и что, – говорил он себе, – ведь тогда была война, так какого же черта? Сейчас она моя жена, миссис Генри Белл, и мне следует быть благодарным за то, что такая красавица, как Кэрин, выбрала именно меня среди множества претендентов. Но почему, черт возьми, я вообще должен был участвовать в „конкурсе“? Да, была война, было… и все же… Мэри не стала бы».

Мэри?..

Это имя внезапно пришло в голову, как будто все это время дожидалось своей очереди в скрытых тайниках его памяти. Мэри О'Брайен. Разумеется, сейчас ее зовут по-другому. Ведь она замужем. За кем? Как же его звали?.. Если он когда-то и знал, то сейчас напрочь забыл это имя. Да и какая разница – для него она навсегда останется Мэри О'Брайен, чистой, нетронутой… Ты не можешь их сравнивать, черт побери! Кэрин жила в Германии, Кэрин была…

– Ты меня любишь? – внезапно спросил он. Она с недоумением посмотрела на него. Она еще не успела наложить макияж. От ее карих глаз расходились лучики морщин, ненакрашенные губы раскрылись от удивления, и она ответила мягко, с легким упреком:

– Я люблю тебя, Хэнк, – и, смущенно отвернувшись, быстро вошла в дом.

Он услышал, как она загремела кастрюлями на кухне. Мэри, думал он. Господи, сколько времени прошло! Он вздохнул и посмотрел на Гудзон, в котором отражалось яркое утреннее солнце. Наконец он встал и пошел на кухню за своим портфелем. Кэрин мыла посуду после завтрака.

– Насчет прогулки на яхте, Хэнк, – произнесла она, не глядя на него.

– Да?

– Из этой затеи ничего хорошего не получится, если мы поедем в субботу или в воскресенье. – Она подняла глаза и посмотрела на него в упор. – Чтобы прогулка доставила нам удовольствие, ты должен взять выходной среди недели, Хэнк.

– Конечно, – улыбнулся он и поцеловал ее. – Конечно.

* * *

Он вышел из метро на станции «Чэмберс-стрит» и словно ступил на раскаленную сковородку. Он мог выйти и поближе к Леонард-стрит и офису окружного прокурора, но предпочитал по утрам пройтись пешком. Шел дождь или светило солнце – он неизменно выходил на Чэмберс и шел к городской ратуше, наблюдая за изменениями географического климата. Храм мэра словно проводил грань между миром большого бизнеса, простирающегося от Уолл-стрит, и миром закона, сосредоточенного на Сентр-стрит.

Ты идешь через парк мимо ратуши, где с задумчивым видом важно вышагивают голуби и солнечный свет заливает зеленые скамейки, и вдруг видишь, что высотные деловые башни остались позади, а впереди простираются величественные серые здания закона. В этих устрашающих строениях есть что-то от Древнего Рима: они сильны в своей простоте, сама их архитектура символизирует власть закона. Здесь, среди этих серых зданий, он чувствовал себя как рыба в воде. Пусть правительства сменяют друг друга, пусть они творят всякие глупости на Бикини[1] – здесь всегда порядок, здесь лежит основа взаимоотношений людей, здесь находятся закон и правосудие.

Проходя мимо здания окружного суда, он поднял взгляд и в очередной раз прочитал лозунг, начертанный между величественными колоннами: «Справедливое отправление правосудия является основой хорошего управления».

Верно, подумал он и ускорил шаг.

Уголовный суд находился в здании под номером 100 по Сентр-стрит. Офис окружного прокурора, словно сиамский близнец, прирос к своему брату с тыльной стороны, к дому номер 155 по Леонард-стрит, прямо за углом. Он вошел в здание и поздоровался с Джерри, полицейским в форме, который сидел за столом при входе.

– Доброе утро, мистер Белл, – ответил Джерри. – Чудесное сегодня утро, правда?

– Чудесное, – бесцветным тоном согласился Хэнк, удивляясь, почему люди упорно ассоциируют летнюю жару с красотой.

– Если только не пойдет дождь, – задумчиво добавил Джерри вдогонку Хэнку, направившемуся к лифтам.

По какой-то непонятной причине всеми лифтами в здании окружного прокурора управляли женщины, большей частью среднего возраста. Фанни, седовласая фея, которая обращалась по имени к окружному прокурору, его помощникам и даже судьям, но в то же время поддерживала строго официальные отношения со сторожем и называла его исключительно «мистер», остановила свою кабину, распахнула двери, сказала:

– Доброе утро, Хэнк, – и выглянула в коридор.

– Доброе утро, Фанни, – кивнул он.

– Неплохой день для убийства, а? – Она подошла к панели управления, закрыла двери и запустила лифт.

Хэнк улыбнулся, но не ответил. Кабина в полном молчании поднималась вверх.

– Номер шесть, – объявила Фанни, словно в игре «Бинго». Она открыла двери для Хэнка, и он вышел в коридор.

За столом у окна, выходящего на Сентр-стрит и парковку через дорогу, сидел дежурный. Стол казался совсем маленьким среди мраморного великолепия холла с высокими потолками. Коридор напоминал мрачный туннель, ведущий к отделу по расследованию убийств. Здесь не было окон, свет проникал только от двух других лифтов. Дальше по коридору мрамор сменили обычные стены, выкрашенные в нейтральный цвет. По бокам висели освещенные таблички общественных туалетов, которые словно часовые вытянулись вдоль длинного темного коридора. Хэнк быстро прошел через холл. Мрачная обстановка коридора временами давила на него. Ему не нравилось думать о законе как о чем-то холодном и устрашающем. Он считал, что закон придумали люди, что он должен служить людям, а коридор иногда казался ему зловещей дорогой в ад.

Перед входом в отдел сидел Дейв Липшиц, детектив первого класса, приписанный к офису окружного прокурора.

Они поздоровались; Хэнк, зайдя в первую дверь, прошел мимо второй с надписью «Вход запрещен» и направился прямо в свой кабинет – третий по коридору, который являлся точной копией других кабинетов помощников окружного прокурора на этом этаже. У входа в кабинет притулилась крошечная приемная. Здесь стояли четыре деревянных стула с прямыми спинками, словно невидимые игроки собрались поиграть в бридж. Он пересек приемную и очутился в кабинете – прямоугольной комнате двенадцать на пятнадцать с окнами в торце. Его стол расположился около окна, за столом стоял кожаный стул. В одном углу высилась вешалка. В другом находился металлический картотечный шкаф. С другой стороны стола были придвинуты два деревянных кресла.

Хэнк снял шляпу и повесил на вешалку. Потом открыл окна и впустил легкий ветерок с выжженной солнцем улицы. Окна в отделе по расследованию убийств представляли собой проволочную сетку, натянутую между стеклами, рамы были установлены таким образом, что их можно было открыть максимум на шесть дюймов. Никто не смог бы их разбить или выброситься через них, и никто не смог бы протиснуться в узкую щель, которая образовывалась, когда окна открывались. Вероятно, в таких предосторожностях не было необходимости: за те восемь лет, что Хэнк проработал в отделе, никто не пытался броситься вниз. Но люди, с которыми приходилось иметь дело, часто пребывали на грани отчаяния, и некоторые из них предпочитали окончить жизнь самоубийством, а не на электрическом стуле.

Температура в крошечном помещении нисколько не снизилась. Хэнк снял пиджак и повесил на спинку стула. Ослабил галстук, расстегнул воротник рубашки и закатал рукава – он всегда так поступал, если не ожидал ранних посетителей. Наконец он сел и придвинул к себе телефон с твердым намерением позвонить в машинописное бюро и пригласить машинистку. Его рука застыла над телефонным диском. Повинуясь какому-то импульсу, он набрал номер приемной.

– Алло?

– Дейв?

– Да, кто говорит?

– Хэнк. Как насчет кофе?

– Так рано? Что случилось? Веселая ночка?

– Нет. Просто жаркий денек. Я хочу войти в работу легко, а не припадая на обе ноги.

– Ты ведь завтра идешь в суд по делу Талли, да?

– Да, – ответил Хэнк.

– Надеюсь, ты не нервничаешь по этому поводу?

– Ничуть.

– Я слышал, его адвокаты объявят о виновности в убийстве второй степени.

– Где ты узнал об этом?

– Ха-ха, ты думаешь, я зря называюсь детективом? Я прав?

– Да, – подтвердил Хэнк.

– Естественно. Я позвоню и закажу кофе. Со сливками и с одним кусочком сахара. Пожалуй, я и сам выпью чашечку.

– Дейв, когда принесут кофе, ты мне не звони, а просто пришли его в кабинет, ладно?

– Договорились.

Хэнк положил трубку и глубоко вздохнул. Нужно позвонить и вызвать машинистку. Ничего срочного, однако, когда его записи напечатают, день войдет в привычную колею, и начнется томительное ожидание завтрашнего суда. Да и дело ничего выдающегося из себя не представляет. Адвокаты, как донесла разведка Дейва, собираются признать убийство второй степени. На самом деле суд закончится, не успев начаться. Если только никто не заложит бомбу в здание уголовного суда, завтра обещает быть таким же скучным и размеренным, как и сегодня, и, вероятно, таким же жарким. А после суда над Талли ему поручат Новое, и он будет его готовить, выступит по нему в суде, выиграет или проиграет, а потом будет ждать следующего задания, следующего и следующего…

«Да что со мной сегодня такое? – удивленно подумал Хэнк. – Я веду себя как человек, который устал закручивать гайки на линии сборки. Ведь на самом деле я испытываю огромное удовольствие от своей работы. Я хороший юрист, который не стремится попасть в газеты и не жаждет славы. У меня нет никаких политических амбиций, и я работаю в офисе окружного прокурора не из-за своей непроходимой тупости, а потому, что мне нравится представлять народ этого округа. Так почему сегодня все не так?»

Он развернул стул и сел лицом к окну, глядя на яркое синее небо.

Все дело в небе, решил он. От него пышет зноем. Такое небо заставляет человека думать о яхтах и пляже.

Улыбаясь, он снова повернулся к столу и снял трубку. Без колебаний набрал номер машинописного бюро и вызвал машинистку. До ее прихода он решил просмотреть свои записи и внес небольшие изменения на первых страницах. Продолжая читать, он вдруг понял, что практически пишет текст заново. Взглянул на часы. Десять, а машинистки до сих пор нет. Он снова позвонил в машбюро и попросил прислать вместо нее стенографистку. Внезапно оказалось, что ему нужно сделать еще тысячу дел к завтрашнему суду, и неизвестно, успеет ли он закончить до пяти часов.

Он вышел на улицу только в шесть вечера.

К этому времени небо превратилось в зловещую серую глыбу.

Глава 2

Похоже, собирался дождь.

Весь день город принадлежал жаре, она набирала силу и превращала его в доменную печь. В половине восьмого вечера с горизонта надвинулись тяжелые свинцовые тучи, окутав небо мраком, создавая имитацию беззвездной ночи. Остроконечные крыши домов врезались в ночную мглу. Повсюду зажигался свет, и прорези окон казались открытыми желтыми ранами на фоне потемневшего города. Где-то вдалеке, в районе Нью-Джерси, раздавались раскаты грома. Вспышки молний прорезали небо, словно трассирующие пули, отслеживающие несуществующую цель.

Когда начнется дождь, он пронесется через Гудзон, поливая многоэтажные жилые дома на Риверсайд-Драйв вместе со швейцарами и лифтерами, смывая нацарапанные на стенах непристойности. Потом дождь направится на запад и обрушится на Негритянский Гарлем, Испанский Гарлем, перебросится на другой берег Ист-Ривер и хлынет на улицы Итальянского Гарлема.

Они сидели на ступеньках в Итальянском Гарлеме и обсуждали игроков «Янки» и этих перебежчиков из «Джайентс» и «Доджерс». Женщины были одеты в цветастые домашние платья, а мужчины в футболки с короткими рукавами. Поливальные машины проехали еще днем, сбрызнув улицы водой. Но солнце быстро высушило асфальт, и на улицы вернулась удушающая жара. Сейчас солнце спряталось, но жара осталась, и люди потягивали холодное пиво из Запотевших банок. Они смотрели на небо и мечтали о дожде. Перед дождем по улицам пронесется холодный ветер, кружа обрывки газет и поднимая юбки. Перед дождем появится волшебный запах наступающей прохлады, запах чистоты и свежести.

Перед дождем произойдет убийство.

Улица была длинной.

Она пересекала весь Манхэттен, начиналась от Ист-Ривер и направлялась на запад с точностью пущенной стрелы. На этой улице, словно нанизанный на шампур шашлык, вперемешку друг с другом жили итальянцы, пуэрториканцы и негры, сметая все политические и географические границы. Эта длинная-длинная улица вонзалась в самое сердце острова и с геометрической неизбежностью сбегала к дождевым тучам, скопившимся над Гудзоном.

По улице шли трое. Днем пронесся слух, его передавали из уст в уста: «Война началась, война началась!» И теперь они спускались вниз по улице – трое высоких парней быстро и без опаски пересекли Третью авеню и Лексингтон-авеню, немного замедлили шаг перед входом в парк и ворвались на улицу подобно взрыву вражеской гранаты. Их военные башмаки гулко стучали по мостовой, головы кружились от возбуждения. Они шли, сжав кулаки, подогревая свой гнев. Самый высокий из них вытащил нож, его лезвие блеснуло в тусклом свете, и вот уже ножей стало три. Парни двигались, как актеры в дешевой мелодраме, и какая-то девушка закричала по-испански:

– Mira! Cuidado[2]!

Один из парней рявкнул в ответ:

– Заткнись, испанская шлюха!

Сидящий на крыльце юноша повернул голову на голос, звучащий по-английски без всякого акцента, и резко встал.

– Вот один из них! – раздался тот же голос.

– Хватай его! – добавил кто-то еще, Юноша поднял непонимающие глаза. Сверкнуло лезвие, нож вонзился в живот, надрывая неподатливую плоть, и разорвал его до самого верха. Тотчас опустились другие ножи, нанося удары и кромсая до тех пор, пока юноша не рухнул на тротуар, как поверженный врагами Цезарь. Ножи исчезли. Кровь рекой текла на мостовую. С другой стороны улицы к незнакомцам бежало четверо парней.

– Уходим, уходим! – прокричал голос, и троица бросилась наутек. Они проскочили под железнодорожным составом на Парк-авеню, бежали, бежали – и вдруг хлынул дождь.

Он безжалостно хлестал по привалившейся к каменным ступеням фигуре, разбавляя густую красную кровь, которая вытекала из разодранного живота и неслась по канализационному желобу вдоль длинной улицы.

Патрульная машина настигла убийц в четырех кварталах от места преступления, но юноша к тому времени был уже мертв.

Детектив лейтенант Ричард Ганнисон был высокий худощавый человек с волнистыми светлыми волосами и темно-серыми глазами. В юности он перенес ветрянку в тяжелой форме, и в результате его лицо покрылось мелкими следами от прыщей. Теперь бритье доставляло ему сплошные мучения, и он постоянно резался. Заживающие порезы на щеках и подбородке придавали ему вид недобитого фашиста.

Лейтенант стоял во главе 27-го полицейского участка Гарлема, по которому пролегала длинная улица. Его участок оканчивался на Пятой авеню – точнее, на белой линии, проходившей через Испанский Гарлем до середины Пятой авеню. В подчинении лейтенанта находились восемнадцать человек, и ему нравилось называть Гарлем «гниющей помойной ямой». Эту фразу он где-то услышал и с тех пор вставлял ее при каждом удобном случае. Лейтенант не мог похвастать высоким уровнем интеллекта. Однажды он решил прочитать «Преступление и наказание», так как считал, что эта книга способна помочь ему в работе. Но, промучившись с неделю, он отложил ее в сторону, придя к заключению, что никто не может рассказать ему ничего нового о преступлении и наказании. Лучшим учителем являлся сам Гарлем, а Ганнисон проработал в Гарлеме двадцать четыре года. Он знал эту гниющую помойную яму досконально.

Трое парней, стоявшие сейчас перед ним в комнате для допросов, ничем не отличались от других преступников, которых он повидал за двадцать четыре года службы. По мнению лейтенанта Ганнисона, молодость не заслуживает никакого особого снисхождения. Панк всегда остается панком, и молодой панк – это всего лишь старый панк, который еще не успел набраться опыта. Глядя на троих парней, Ганнисон не испытывал ничего, кроме раздражения, потому что его вытащили из дома и оторвали от вечерней газеты. Офицер, который привез ребят в участок, продиктовал их имена дежурному лейтенанту, потом поднялся в отдел расследования. Он доложил об убийстве детективу первого класса Майклу Ларсену, и Ларсен тотчас позвонил в офис окружного прокурора, но перед этим вызвал лейтенанта.

Когда Ганнисон приехал в участок, помощник окружного прокурора – молодой светловолосый человек, выглядевший так, словно недавно вышел из юридической школы, – уже был там. Поскольку было совершено убийство, он привез с собой стенографиста из отдела по расследованию убийств при офисе окружного прокурора. Стенографист, лысеющий человек лет сорока, сидел на стуле с прямой спинкой и со скучающим видом наблюдал, как по стеклу стекают капли дождя. Ганнисон немного пошептался с Ларсеном и подошел к парням.

– Ну хорошо, – начал он, глядя на листок бумаги в своей руке. – Кто из вас Дэнни Дипаче?

Ребята молчали. За их спинами дождь монотонно стучал по подоконнику. Теперь наступила настоящая ночь. На улице зажглись неоновые огни. Тишину в комнате нарушал лишь шепот дождя за окном.

– Вы меня слышали? – наконец произнес Ганнисон. Ребята продолжали молчать. Самый высокий из троицы, мускулистый парень с карими глазами, стоявший между двумя друзьями, казался – из-за своего роста – вершиной треугольника. Лейтенант подошел к нему:

– Ты Дэнни Дипаче?

– Нет.

– Тогда как тебя зовут?

– Артур Рейрдон, – ответил парень.

– Сколько тебе лет, Артур?

– Семнадцать.

Лейтенант кивнул и повернулся к рыжеволосому мальчику слева от Рейрдона.

– А ты кто?

– Я Дипаче.

– Почему же не откликнулся, когда я спрашивал?

– Мне всего пятнадцать лет, – заявил Дипаче. – Шестнадцать исполнится только в сентябре. Вы не имеете права держать меня здесь. И не можете даже допрашивать меня. Я несовершеннолетний правонарушитель. И знаю свои права.

Ганнисон мрачно кивнул помощнику окружного прокурора:

– У нас тут объявился адвокат. У меня есть новости для тебя, сынок, и советую внимательно меня послушать. В штате Нью-Йорк правонарушитель, не достигший шестнадцати лет, считается несовершеннолетним.

– Я так и сказал…

– Заткнись и слушай меня! – рявкнул Ганнисон. – Согласно нью-йоркскому законодательству, несовершеннолетний преступник – тот, кто нарушил закон или постановление муниципальной власти либо совершил правонарушение, которое, если бы его совершил взрослый, считалось бы серьезным преступлением, за исключением – обрати внимание, сынок, – за исключением несовершеннолетнего, достигшего пятнадцати лет и совершившего правонарушение, которое в случае, если бы его совершил взрослый, считалось бы преступлением, которое карается смертной казнью или пожизненным заключением. А убийство, как известно…

– Прошу прощения, лейтенант, – решительно вмешался помощник окружного прокурора.

– Да? – повернулся к нему Ганнисон.

– Я не хочу прерывать ваш допрос. Но ведь мальчику еще не предъявили обвинение.

Ганнисон замолчал, взвешивая в уме годы своей работы и неопытность молодого человека, сравнивая свою и его должности, и наконец спокойно произнес:

– Произошло убийство.

– Верно. А мальчика привезли для допроса по этому поводу. Его еще даже не зарегистрировали как подозреваемого или свидетеля. Кроме того, вы пропустили важную часть Уголовного кодекса.

– Неужели? – Ганнисон надеялся, что сарказм не прозвучал слишком явно.

– Да. Вы забыли сказать, что судья может вынести постановление о передаче дела в суд по делам несовершеннолетних.

– Факт остается фактом, – настаивал Ганнисон. – Убийство является преступлением, которое карается смертной казнью или пожизненным заключением. И я не собираюсь слушать, как какой-то пятнадцатилетний сопляк разглагольствует здесь об Уголовном кодексе.

Он метнул яростный взгляд на помощника окружного прокурора, ясно давая понять, что разглагольствования двадцатипятилетнего сопляка его тоже нисколько не интересуют. Молодой человек невозмутимо смотрел на него:

– Можем мы отойти на минутку, лейтенант?

– Разумеется, – кивнул Ганнисон. В его глазах светился едва сдерживаемый гнев. Он решительно прошел за перегородку, отделявшую комнату для допросов. – В чем дело? – спросил он.

Помощник окружного прокурора протянул руку:

– По-моему, мы раньше не встречались. Меня зовут Соме.

– Рад познакомиться, – машинально ответил Ганнисон.

– Что касается процедуры, – продолжал Соме. – Я лишь хочу предостеречь вас от возможных обвинений, которые впоследствии может выдвинуть адвокат этих мальчишек. Но мы оба знаем, что пятнадцатилетнего ребенка нельзя допрашивать в полицейском участке. Ну ладно, я понимаю, что специального места для проведения таких допросов нет. Но большинство офицеров полиции…

– Большинство офицеров полиции проводят допросы несовершеннолетних в отдельном помещении участка, стараясь хотя бы частично соблюсти правила. Мне это хорошо известно, мистер Соме. Однако, если не возражаете, я хотел бы подчеркнуть, что лишь минуту назад узнал, что мальчишке пятнадцать.

– Я не хотел сказать…

– Нисколько в этом не сомневаюсь. Но я хотел бы выяснить, сколько лет третьему парню, прежде чем отделить взрослых убийц от детей-убийц. С вашего разрешения, разумеется.

– Да, продолжайте, – сказал Соме.

– Спасибо.

Ганнисон вернулся к подросткам и остановился перед третьим парнем, темнокожим мальчишкой с черными волосами и карими глазами. В этих глазах плескался панический ужас.

– Твое имя? – спросил Ганнисон.

– Апосто, – ответил мальчик. – Энтони Апосто.

– Сколько тебе лет, Энтони?

– Шестнадцать.

– Хорошо. – Ганнисон повернулся к Ларсену. – Майк, поговори с Дипаче в канцелярии. А остальных я допрошу здесь. И пока на нас не набросилось общество защиты животных, позвони родителям Дипаче и скажи им, что их дорогой сыночек арестован.

– Хорошо, – кивнул Ларсен и вывел Дипаче из комнаты.

– Итак, – обратился Ганнисон к двум оставшимся парням, – вы совершили убийство, так?

Подростки молчали. Высокий покосился на Апосто.

– Или вы не знали, что он умер? – спросил Ганнисон.

– Мы просто немного повздорили, – заявил Рейрдон.

– И пустили в ход ножи, да?

– Вы не нашли у нас никаких ножей, – возразил Рейрдон.

– Не нашли, потому что вы выбросили их в мусорный бак или передали какому-нибудь дружку на улице. Мы их найдем, можешь не сомневаться. А даже если и нет, вся ваша одежда измазана кровью. Вы давно задумали это убийство?

– Ничего мы не задумали, – ответил Рейрдон и снова взглянул на смуглого испуганного Апосто.

– Ах нет? – развел руками Ганнисон. – Вы просто шли по улице, увидели этого парня и убили его, так?

– Он первый начал, – буркнул Рейрдон.

– О, правда?

– Да, – повторил Рейрдон. – Так ведь, Бэтмен? Испанец первым начал, верно?

– Да, – закивал Апосто. – Он первым начал, лейтенант.

– Надо же, как интересно! – воскликнул Ганнисон. – И как же он начал? Ну-ка расскажите.

– Мы втроем шли по улице, как вы и сказали. А он остановил нас и стал так нахально на нас смотреть, – начал Рейрдон.

– На нем была такая крутая шляпа, – вставил Апосто.

– Какая шляпа? – переспросил стенографист, оторвавшись от своих записей.

– Крутая, – пояснил Ганнисон. – Мужская шляпа с высокой тульей и узкими полями. – Он снова повернулся к подросткам:

– Итак, на нем была крутая шляпа, и он вас остановил, верно?

– Да, – кивнул Рейрдон.

– И что дальше?

– Он начал строить нам рожи, – сказал Рейрдон.

– Точно, – подтвердил Апосто.

– Он сказал, что мы не имеем права ходить по его территории. А потом вытащил клинок.

– Ах, вот как?

– Да. И бросился на нас. Нам пришлось защищаться, иначе он бы нас зарезал. Мы защищались, неужели непонятно?

– От мальчика, который остановил вас на улице, строил рожи, достал нож и бросился на вас? – уточнил Ганнисон. – От него вам пришлось защищаться, так?

– Да, верно, – ответил Рейрдон.

– Ты знал этого парня?

– Никогда в жизни не видел. Мы просто вышли прогуляться. Мы же не думали, что на нас наедет какой-то псих, черт побери!

– Что сделает? – снова переспросил стенографист.

– Наедет, – повторил Ганнисон. – Нападет. Значит, он на вас напал, да?

– Да. Он бросился на нас с ножом. Господи, мы же не хотели умереть, поэтому стали драться. Естественно, мы стали драться. Любой на нашем месте поступил бы так же.

– И вы его убили.

– Я не знаю, убили мы его или нет. Но что бы там ни случилось, это была самозащита.

– Само собой, – сказал Ганнисон.

– Вот именно, – согласился Рейрдон.

– Мальчика звали Рафаэль Моррес, вы знали об этом?

– Нет, – ответил Рейрдон.

– Нет, – повторил Апосто.

– До драки вы его не знали, верно?

– Верно.

– Он остановил вас, нехорошо на вас посмотрел, сказал, что вы идете по его улице, вытащил нож и набросился на вас, так? Так все было?

– Да, – кивнул Рейрдон.

– И до того, как он остановил вас сегодня вечером, вы его не знали? Это тоже верно?

– Да.

– Ну, тогда все ясно, – бросил Ганнисон.

– О чем это вы? – спросил Рейрдон.

– Рафаэль Моррес был слепым, – ответил Ганнисон.

У парней взяли по три комплекта отпечатков пальцев: один – для Федерального бюро расследований в Вашингтоне, другой – для окружного бюро уголовных расследований и третий – для местного городского бюро уголовных расследований. Вся информация по отпечаткам должна была быть готова к завтрашнему опознанию в офисе полицейского управления на Сентр-стрит. Они заполнили карточки об аресте на каждого парня и официально зарегистрировали их.

Дежурный записал в журнал приводов имена троицы, адреса и время ареста. Он также записал время совершения преступления, имя детектива, назначенного для расследования преступления, номер дела и написал: «Ответчик с соучастниками арестованы по обвинению в убийстве».

Детектив лейтенант Ричард Ганнисон и помощник окружного прокурора Альберт Р. Соме были зарегистрированы как присутствующие при внесении записи в журнал. Ребят обыскали, конфисковали их имущество, запечатали в отдельные конверты и также зарегистрировали.

Все записи в журнале заканчивались одинаковыми словами:

«…И отправлен в камеру».

* * *

В пятницу днем помощники окружного прокурора, приписанные к отделу по расследованию убийств, собрались в кабинете своего шефа. Они не спеша обсудили дела, которыми занимались на этой неделе. Альберт Соме доложил об убийстве Морреса. Все собравшиеся решили, что обратятся с прошением подготовить обвинительное заключение об убийстве первой степени.

Похоже, они ничуть не сомневались в решении, которое при мет Большое жюри: преступление было совершено, и имелись все основания полагать, что его совершили ответчики.

Представлять обвинение по делу назначили Генри Белла.

Глава 3

В понедельник все пошло наперекосяк с самого утра.

Вернее, это началось еще в воскресенье вечером. В любом случае, похоже, предстоит один из тех дней – если не принять решительные действия прямо сейчас, – которые превращаются в адскую смесь ошибок и совпадений. Хэнк сидел в своем крошечном кабинете, склонившись над расшифровками стенограмм, наконец-то оказавшихся на его столе, и пытался воссоздать события, которые словно части головоломки складывались в зловещую картинку, Первой из этих частей оказалась вчерашняя вечеринка у Бентонов. Вечер воскресенья совершенно не годится для вечеринок, потому что все мужчины пьют слишком много в надежде отвлечься от проблем наступающего дня, а женщины изо всех сил стараются придать выходным дням ореол романтизма, который быстро улетучивается в понедельник с первым звонком будильника. Помимо всего прочего, именно в этот воскресный вечер Чарли Кук напился по-настоящему, вдрызг, до потери человеческого облика, а Элис Бентон завела свою старую песню о том, как лет восемь назад ее избил муж. Воспоминания об этом легендарном событии явно были навеяны видом Чарли в бессознательном состоянии, лежавшего посреди гостиной. В результате все гости (за исключением Чарли Кука) разошлись задолго до полуночи.

Вернувшись домой, Хэнк и Кэрин обсудили вечеринку за стаканчиком бренди. И чем больше они говорили о ней, тем отвратительнее она представлялась им; чтобы сгладить неприятный осадок от вечера, они отправились в постель и попытались найти успокоение в любви. Это оказалось ошибкой. Они оба пребывали далеко не в романтическом настроении, и чем сильнее они старались вызвать друг у друга страсть, которой не испытывали, тем отчетливее в памяти всплывали события, о которых они старались забыть. Такой вынужденный секс не принес им большого удовольствия: они понимали, что это всего лишь половой акт без любви, совершенный для того, чтобы сгладить впечатление от вечера, проведенного с людьми, которые не знают, что такое любовь. Они пытались бороться с отсутствием любви тем же оружием и, естественно, потерпели фиаско. Уставшие, раздраженные, с головной болью после чрезмерного возлияния они погрузились в беспокойный, тяжелый сон Будильник, как обычно, прозвенел в половине восьмого. У Хэнка оставалось сорок пять минут на то, чтобы умыться, побриться, одеться и поесть. Из дома он выходил в пятнадцать минут девятого. Но в это утро, которое после вчерашней ночи пошло наперекосяк, все было не так. Ночью, видимо, произошел сбой в электрической сети, и примерно полчаса электричество было отключено. Когда будильник зазвенел в семь тридцать, в действительности было уже семь пятьдесят восемь. Хэнк выяснил это только двадцать минут спустя, когда включил радио, чтобы послушать погоду. Узнав точное время, он бросил завтрак и ринулся в ванную бриться. Разумеется, он порезался и, проклиная Бентонов с их дурацкой вечеринкой, а заодно и свою жену с ее холодными объятиями, бестолковую электрическую компанию и даже радио, которое сообщило ему правду, выскочил из дома. Он бежал всю дорогу до метро, но все равно приехал на работу только к десяти часам. И там обнаружил, что все его предыдущие напасти (а к этому времени он уже сожалел о своих проклятиях в адрес милейших Бентонов, своей страстной жены, превосходной электрической компании и заботящейся о людях радиостанции) оказались лишь прелюдией к настоящей катастрофе, поджидавшей его на работе.

В пятницу днем после того, как ему передали дело Рафаэля Морреса, он получил расшифровки допроса подростков, записанного стенографистом в ночь убийства, принес их в свой кабинет и убрал в ящик стола. И теперь в это восхитительное утро они исчезли. Погода, видимо, собирается побить все прошлые рекорды по жаре, а проклятых расшифровок полицейского допроса нигде обнаружить не удалось. Он начал обыскивать кабинет. К половине одиннадцатого Хэнк истекал потом и готов был распахнуть надежные, как броня, окна и броситься вниз на мостовую. Он позвонил сторожу и попытался выяснить, не могла ли уборщица по ошибке выбросить отпечатанные листы в мусорную корзину. Он позвонил в стенографическое бюро и спросил, не взяла ли их случайно по собственной инициативе какая-нибудь машинистка с куриными мозгами Он вызвал Дейва Липшица и поинтересовался, не заходил ли кто-нибудь подозрительный в его кабинет. Он обыскал кабинет во второй раз, потом в третий. Время близилось к одиннадцати.

Он сидел за своим столом, мрачно уставясь на стену и барабаня пальцами по столешнице, – к этому времени он уже сам созрел для убийства первой степени.

И в этот самый момент в его кабинет ленивой походкой вошел Альберт Соме с расшифровками под мышкой.

– Надеюсь, ты не возражаешь, Хэнк? – как ни в чем не бывало спросил он. – Я просто хотел сам их просмотреть – ведь это я отправился в участок в ночь убийства. Вот они, в полном порядке, по-моему, дело ясное, я могу прямо сейчас вынести приговор – электрический стул, мой друг, электрический стул.

Просматривая запись допроса и думая, как бы в это кошмарное утро обезопасить себя от следующего удара, Хэнк был склонен согласиться с мнением Сомса.

Прокурор выдвигает обвинение в убийстве первой степени по делу Морреса, а убийство первой степени неизбежно карается смертной казнью. Обвинительное заключение казалось Хэнку вполне справедливым. Убийством первой степени считалось умышленное и заранее обдуманное убийство. Дело по обвинению Апосто, Рейрдона и Дипаче – в особенности учитывая их показания в ночь ареста – почти не оставляло сомнений в том, что убийство было предумышленным.

Эти парни заявились в Испанский Гарлем с хладнокровным намерением. Они наносили удары не в порыве страсти с намерением нанести лишь тяжкие телесные повреждения. Они пришли туда для того, чтобы убить, и в слепой ярости обрушились на первую попавшуюся жертву Более очевидного случая убийства первой степени он еще не встречал. Даже лейтенанту, возглавляющему детективный отдел, удалось пробить брешь в очевидном вранье Апосто и Рейрдона.

Кивнув и как бы соглашаясь с самим собой, Хэнк открыл первую страницу допроса Дэнни Дипаче и начал читать:

Дипаче. Кто-нибудь позвонил моей матери?

Ларсен. Этим сейчас занимаются.

Дипаче. Что они собираются сказать ей?

Ларсен. А ты как думаешь?

Дипаче. Не знаю.

Ларсен. Ты убил человека. Хочешь, чтобы тебя объявили героем?

Дипаче. Это была самозащита.

Зазвонил телефон. Хэнк неохотно отложил в сторону расшифровку и с дурным предчувствием потянулся к трубке. В это «чудесное» утро он нисколько бы не удивился, если бы ему сообщили, что банк лишил его права выкупа закладной, что Гудзон вышел из берегов и залил его гостиную, что…

– Генри Белл слушает, – сказал он.

– Хэнк, это Дейв. У меня тут женщина. Говорит, что хочет встретиться с тобой.

– Женщина? – Чувство тревоги усилилось. Белл нахмурился.

– Да, – ответил Дейв. – Мне впустить ее?

– А зачем она хочет встретиться со мной?

– По поводу убийства Морреса.

– Кто она, Дейв?

– Говорит, что ее зовут миссис Дипаче.

– Мать Дэнни Дипаче?

– Подожди секунду. – Дейв отодвинул трубку. – Вы мать Дэнни Дипаче? – услышал Хэнк вопрос, затем голос Дейва снова раздался в трубке:

– Да, это она, Хэнк.

Белл вздохнул:

– Ну что ж, в любом случае я собирался встретиться с ней, так что могу поговорить и сейчас. Впусти ее.

– Хорошо, – сказал Дейв и отключился.

Хэнк положил трубку на рычаг. Он не ожидал появления этой женщины. Во время подготовки дела ему пришлось бы один раз вызвать ее к себе, но только лишь для того, чтобы уточнить биографию парня. Ее неожиданный визит раздосадовал его. Он надеялся, что она не станет плакать. Она должна понять, что он – государственный обвинитель, которого граждане округа Нью-Йорк выбрали защищать их права, и он будет защищать эти права так же решительно, как адвокаты ее сына будут защищать его права. И тем не менее он знал, что она будет плакать. Он никогда не встречался с ней, но она – мать мальчика. Она обязательно будет плакать.

Он собрал со стола документы и убрал их в ящик. И откинулся на спинку стула в ожидании матери Дэнни Дипаче, вопреки всему надеясь, что ее визит не добавит неприятностей к этому ужасно начавшемуся дню.

Она оказалась моложе, чем он предполагал. Он понял это в тот момент, когда женщина вошла в маленькую приемную. Потом она подошла к его кабинету, и он разглядел ее лицо. Его словно ударили чем-то тяжелым, и он внезапно понял, что все события прошлой ночи и сегодняшнего утра готовили его к этой единственной чудовищной шутке. Он узнал ее и в потрясении не мог произнести ни слова.

– Мистер Белл? – нерешительно произнесла миссис Дипаче, и их глаза встретились. Тень узнавания промелькнула на ее лице, она тоже испытала потрясение и замерла на пороге. Не веря своим глазам, она потрясла головой и неуверенно спросила:

– Хэнк? – и повторила более твердо:

– Хэнк?

– Да, – выдавил он и с удивлением подумал, почему это должно было произойти именно с ним. Он вдруг почувствовал, что его затягивает в омут, где он должен плыть, чтобы выжить, иначе утонет.

– Ты… мистер Белл?

– Да.

– Но я… Ты… ты сменил фамилию? Да?

– Да. Когда занялся юридической практикой. Он сменил фамилию по множеству причин, многие из которых имели глубокие корни и лежали в области подсознания. Вероятно, он и сам не смог бы их объяснить, даже если бы захотел. Он и не пытался. Смена фамилии была fait accompli[3], законодательным актом, гласившим: «ПОСТАНОВЛЕНО: после выполнения всех положений, предусмотренных настоящим документом, названные просители с 8 февраля 1948 года соответственно получают имена Генри Белл, Кэрин Белл и Дженифер Белл, которые присваиваются им на законном основании, а все другие имена с этого момента считаются недействительными».

– Ты окружной прокурор? – спросила она.

– Да.

– И дело моего сына находится в твоем…

– Сядь, Мэри, – прервал он ее.

Она села, а он рассматривал ее лицо, которое когда-то так хорошо знал, лицо, которое он держал в своих юных руках: «Дождись меня, дождись меня…» Это лицо осталось прежним, разве что в нем появились следы усталости, но это было все то же лицо девятнадцатилетней Мэри О'Брайен – карие глаза и ярко-рыжие волосы огненного оттенка, аристократический нос, чувственный рот, потрясающий рот, который он когда-то целовал…

Столько раз думал он об этой встрече! Великая американская сказка о встрече двух влюбленных под звездным небом. Он представлял себе, как однажды вновь встретится с Мэри О'Брайен, и оба почувствуют отголоски прежней любви, может быть, на какое-то мгновение прикоснутся друг к другу и грустно вздохнут о жизни вдвоем, которой у них не было и никогда не будет, – а потом расстанутся вновь. И вот эта встреча произошла – Мэри О'Брайен оказалась матерью Дэнни Дипаче, а он не знает, что ей сказать.

– Как… странно, – наконец произнес он. – Я даже представить не мог…

– Я тоже.

– То есть я знал, что ты замужем. Ты написала мне о том, что выходишь замуж, и… и, вероятно, даже назвала его имя, но с тех пор прошло так много времени, Мэри, и я…

– Я называла его имя, – вставила она. – Джон Дипаче. Мой муж.

– Да, возможно. Я просто не помню.

Он помнил мельчайшие подробности того дня, когда получил ее письмо, помнил дождь, моросящий по взлетному полю на севере Англии, звуки работающих двигателей, белые клубы выхлопных газов, красные и синие диагональные полосы на ее конверте, торопливый почерк и адрес: капитан Генри Альфред Белл, 714 5632, 31-й эскадрон бомбардировщиков, ВВС США. Он помнил и слова:

«Дорогой Хэнк!

Когда ты просил дождаться тебя, я ответила, что не знаю. Я сказала, что еще слишком молода. Я встретила человека, дорогой Хэнк, и собираюсь выйти за него замуж. Надеюсь, ты меня поймешь. Я не хочу причинять тебе боль и никогда не хотела…»

И внезапный рев бомбардировщиков, взлетающих с потемневшего поля.

– Я не запомнил его имя, – повторил он. Они замолчали.

– Ты… ты хорошо выглядишь, Мэри, – первым нарушил он молчание.

– Спасибо.

– Я и не знал, что ты все еще живешь в старом районе.

– В Гарлеме? Да. Там у Джонни магазин. – Она запнулась. – Моего мужа, Джонни.

– Понятно.

– Хэнк…

– Мэри, я не знаю, для чего ты пришла сюда, но…

– О, Хэнк, ради всего святого, неужели ты собираешься убить моего сына?

Она не плакала. И в этот момент он пожалел, что она не плачет. Она словно плюнула ему в лицо и, побледнев, метала молнии своими карими глазами.

– Мэри, давай постараемся понять друг друга, – предложил он.

– Хорошо. Давай.

– Наши отношения остались в далеком прошлом. Ты замужем, я женат, у нас обоих есть дети…

– И ты обвиняешь моего ребенка в убийстве.

– Мэри…

– Разве это не так, Хэнк?

– Да, обвиняю, – кивнул он. – Я работаю на этот округ, и моя работа – защищать жителей округа. Твой сын совершил убийство, и как государственный обвинитель.

– Мой сын не имеет к убийству никакого отношения! Его совершили другие!

– Если это правда, я выясню ее до суда.

– Он даже не состоит в банде!

– Мэри, поверь мне, здесь не карательная контора. Прежде чем передать дело в суд, его тщательным образом расследуют. И если обнаружатся какие-либо смягчающие обстоятельства…

– О, перестань, перестань, Хэнк, пожалуйста! Я не ожидала от тебя такого. От незнакомца – да, но не от тебя, не от Хэнка Белани.

– Белла, – мягко поправил он.

– Я – Мэри, – тихо произнесла она, – девушка, которую ты когда-то знал. Мэри! Которая когда-то любила тебя… очень сильно. – Она сделала паузу. – Так что не говори мне о смягчающих обстоятельствах.

– А что ты хочешь от меня услышать, Мэри?

– Что моего мальчика не отправят на электрический стул…

– Я не могу обещать тебе ничего…

– ..за преступление, которого он не совершал! – закончила она.

В комнате снова повисло молчание.

– Никто не расплачивается жизнью за то, что не совершал, – сказал Хэнк.

– Ты действительно веришь в это?

– Да, верю.

Она посмотрела на него долгим, тяжелым взглядом:

– Похоже, передо мной совсем другой человек…

– С нами обоими многое произошло за эти годы, – развел руками Хэнк. – Не можем же мы ожидать…

– Странно, – устало произнесла она. – Я пришла в этот кабинет, ожидая увидеть незнакомца, – и я его увидела. Я тебя совсем не знаю. Я даже не знаю, повлияет ли то, что произошло когда-то между нами, на судьбу моего сына. Насколько я могу судить…

– Не говори так, Мэри! – резко перебил он. – Я – юрист и верю в справедливость. К твоему сыну отнесусь по справедливости. Признаюсь, я очень страдал после того, как получил твое письмо, но все это было очень давно, я стал взрослым и забыл о своей боли.

– А мой сын станет взрослым? – тихо спросила она.

Ответа не последовало.

* * *

Днем он зашел в кабинет к Холмсу. Большинство журналистов фамильярно называли шефа отдела по расследованию убийств Шерлоком, но все служащие звали его Эфраимом, то есть его настоящим именем. Круглое лицо этого невысокого седовласого человека в очках придавало ему сходство с телевизионным комиком. Однако впечатление было обманчивым: Эфраим Холмс был начисто лишен чувства юмора.

– Какие у тебя вопросы, Хэнк? – спросил он. – Я занят.

– Дело Морреса, – без предисловий заявил Хэнк.

– А что с этим делом?

– Я хочу от него отказаться. И прошу назначить обвинителем кого-нибудь другого. Холмс резко поднял голову:

– Почему, черт побери?

– По личным причинам.

– Каким?

– По личным причинам, – повторил Хэнк, не желая вдаваться в подробности.

– Ты боишься?

– Нет. С чего ты взял?

– Не знаю. Вся эта газетная шумиха. Эти ублюдки уже предрешили ход дела. Вопят о смертном приговоре. Я и подумал, может, ты из-за них дергаешься.

– Нет. Газеты тут ни при чем.

– Тогда в чем дело? Думаешь, у нас мало шансов на победу?

– Нет, дело в наших руках.

– По обвинению в убийстве первой степени?

– Да, по обвинению в убийстве первой степени.

– Тогда какого черта ты хочешь от него отказаться?

– Я же сказал тебе: по личным причинам. Эфраим, я бы хотел взять самоотвод.

– Кто-нибудь из этих ребят каким-то образом связан с тобой?

– Нет.

– Тебя беспокоит требование смертной казни для мальчишек?

– Нет.

– Ты не любишь пуэрториканцев?

– Что?

– Я говорю…

– Я слышал. Что за странный вопрос?

– Не будь таким заносчивым. Ненависть» не выбирает себе юрисдикцию. Может быть, ты один из тех, кто считает, что город только выиграет от смерти таких людей, как Рафаэль Моррес. Может быть, ты считаешь убийство оправданным?

– Что за вздор! – воскликнул Хэнк. – Никто не имеет права так думать.

– Неужели? Тогда тебя ждет большой сюрприз. – Холмс Помолчал, затем продолжил:

– Я пока не вижу оснований для передачи дело другому.

– Можно объяснить это так: пусть защита пустит слух, что государственный обвинитель с предубеждением относится к делу.

– Значит, ты все-таки не любишь пуэрториканцев?

– Я говорю не о предубеждении такого рода.

– А о каком?

– Эфраим, я не могу тебе всего объяснить. Просто Хочу отказаться от дела. Я только что начал работать с ним, так что время еще не упущено. Кроме того, контора, полагаю, только выиграет от моего отказа.

– Ты так думаешь, да? И кому, По-твоему, Я должен передать дело?

– Это тебе решать, а не мне.

– Я когда-нибудь уговаривал тебя, Хэнк? Скамей?

– Нет.

– Хорошо. Если я всем скажу, что ты лучший обвинитель в этом офисе, ты поймешь, что я не пытаюсь просто польстить тебе. А это очень важное дело, гораздо важнее, чем ты…

– Это просто еще одно убийство, Эфраим. Мы ведь ведем дела по сотням убийств каждый…

– Пойми ты, это не просто еще одно убийство. Это чертовски важное дело. И я хочу, чтобы его вел именно ты, и босс этого хочет, поэтому я не отдам его никому другому, если ты не Представишь мне веских оснований.

– Ну хорошо, – вздохнул Хэнк. – Я знаком с матерью одного из парней. Дипаче.

– Она твой друг?

– Нет, не совсем. Я знал ее еще в молодости, до армии.

– Насколько близко ты ее знал?

– Она была моей девушкой, Эфраим.

– М-да. Понятно.

– Я попросил ее ждать меня, когда отправлялся на фронт. И вскоре получил от нее «Дорогого Джона»[4]. До сегодняшнего дня я ее ни разу не видел.

– Когда все это было?

– Лет пятнадцать назад.

– Много времени прошло, Хэнк.

– Да, но защита может использовать этот факт и тем самым ослабить наше дело.

– Каким образом?

– Допустим, они вызовут Мэри для дачи показаний. Что, если она заявит, что в 1943 году бросила меня, и теперь государственный обвинитель в отместку требует смертной казни?

– Насколько хорошо ты ее знал, Хэнк?

– Я же сказал тебе. Она была…

– Ты спал с ней?

– Нет. Ничего подобного.

– Она способна дать ложные показания под присягой?

– Ради спасения сына? Конечно! Она скажет и сделает все, что угодно.

– Тем не менее не думаю, что это может причинить нам вред. Ни с какой стороны.

– Хотел бы я с тобой согласиться.

– Сейчас я тебе кое-что объясню, Хэнк. Ты сказал, что это всего лишь очередное убийство, а я сказал, что это не так. Хочешь знать, почему?

– Да.

– Хорошо. Начнем с того, что весь город уже стонет от несовершеннолетних преступников. О них кричат на каждом углу: полицейские, учителя, судьи, журналисты, присяжные. Кругом одни эксперты, которые, видите ли, подсчитали, что ежегодно примерно два процента или чуть больше несовершеннолетних преступников умудряются избежать суда. И знаешь, к чему они призывают? Давайте, говорят они, проявим твердость! Исключим смутьянов из школ! Оштрафуем родителей! Введем комендантский час! Максимальные тюремные сроки! Остановим убийц! Докажем им, что мы настроены серьезно!..

Бог мой, все они настроены серьезно, но они – всего лишь горстка вице-президентов компаний, которые не могут решить, как лучше продать свою продукцию. Может быть, решение так и не будет принято, но это уже не наша проблема. Я говорю тебе все это только для того, чтобы показать, какое на нас оказывается давление. Нас всеми способами вынуждают устроить показательный суд над этими убийцами. Все требуют отправить их на электрический стул: пусть другие поймут, насколько страшен меч правосудия.

– Эфраим, наша контора никогда не поддавалась…

– Это во-первых, Хэнк! А сейчас я тебе докажу, почему это дело считается таким важным и почему его должен вести лучший юрист нашего офиса. Пунктом два идут толерантные группы. Убитый мальчик оказался пуэрториканцем. Пуэрториканцы нашего города, вероятно, самые угнетенные люди в мире, новые козлы отпущения для обезумевшего общества. Как только пуэрториканец совершает преступление, газеты ликуют. Журналисты считают делом принципа ловко манипулировать сформировавшимся предубеждением и выдать образ готового злодея. Я не хочу сейчас углубляться в психологию и выявлять связь между преступлением и национальными меньшинствами. Я хочу сказать только одно. На этот раз жертвой стал пуэрториканец. И теперь все толерантные группы требуют справедливости – по-моему, вполне обоснованно – для убитого Рафаэля Морреса. Короче говоря, нас просят проявить не просто твердость, а твердость без всякой дискриминации, показать, что нам не важно, какой цвет кожи у убийцы – белый, черный, коричневый или желтый. Мы должны показать, что правосудие – не только карательный орган, но и справедливый.

– Понимаю, к чему ты клонишь, – удалось вставить Хэнку. – Но я по-прежнему считаю, что любой другой обвинитель…

– И наконец, элемент мелодрамы, который так по душе нашим сентиментальным писакам. Мы ведем это дело в интересах людей нашего округа. А знаешь ли ты, как эти люди к этому делу относятся? Трое молодых здоровых лбов появляются на тихой улочке и до смерти забивают ножами слепого мальчика. Слепого, Хэнк! Чувствуешь праведный гнев? Неужели ты не понимаешь, что они нанесли оскорбление всем существующим нормам порядочности? Как можно себя чувствовать в безопасности на улицах, если даже слепого, которого защищают негласные законы человечности, зверски убивают?

– Понимаю, – согласился Хэнк.

– Правда? Тогда ты должен понять, что дело должен вести самый талантливый и компетентный юрист. Ты – именно тот, кто нам нужен, Хэнк, и наша цель – смертный приговор.

– Но мне все-таки кажется…

– Нет. Считай, ты получил официальный отказ. Пойми же наконец, Хэнк, судить будут не только этих троих парней. Судить будут весь наш офис. – Холмс замолчал, а потом добавил:

– А если посмотреть на это дело несколько с другой стороны, то, может быть, и весь этот проклятый город.

* * *

Он стоял на пароме, и с правой стороны возвышался прекрасный в своем уродстве мост Куинсборо. Вдалеке, словно наполовину погруженный под воду кит, виднелся остров Велфэр. Там в тюрьме для несовершеннолетних ждал суда по обвинению в убийстве пятнадцатилетний мальчик по имени Дэнни Дипаче. Его не отправили в здание на Двенадцатой улице, потому что, по слухам, слишком многим удавалось бежать оттуда.

С Ист-Ривер дул прохладный ветерок, лаская шею, позволяя расслабиться после изнуряющей жары. Впереди в своем холодном величии показались ажурные пролеты моста Триборо. Он помнил, как строили этот мост, как шел к котловану на Сто двадцать пятой улице четырнадцатилетний мальчик, пробирающийся среди бетонных блоков, стальных опорных реек, свежераскопанной земли. То было лето 1934-го, и мальчику тогда мост представлялся вратами к сокровищам мира. Если ты сможешь перейти этот мост, думал он тогда, то сможешь выбраться из Гарлема. Этот мост имел особое значение в его жизни, и в тот День, стоя среди бульдозеров, с грохотом разрывающих землю вокруг него, он решил, что когда-нибудь обязательно покинет Гарлем – и больше никогда не вернется туда.

Он не знал, правда, как относится к району – ненавидит его или нет. Но отчетливо осознавал, что где-то существует другая жизнь, лучше, чем здесь. Поэтому он твердо решил оказаться в той, другой жизни. И одним из сокровищ своей жизни он считал Мэри О'Брайен.

С ней он познакомился позже, когда ему исполнилось семнадцать. Он родился в итальянской семье, и его дедушка – даже накануне войны с гитлеровской Германией и ее союзниками – считал Италию культурным лидером мира и провозгласил Муссолини спасителем итальянского народа. Поначалу Хэнк не мог поверить, что влюбился в ирландскую девушку. Разве родные не твердили ему, что все ирландцы – пьяницы? Разве друзья из уличного братства не говорили, что все ирландские девушки – распутницы? Разве итальянские и ирландские мальчишки не находились в состоянии войны с каждодневными уличными драками? Так как же он мог влюбиться в девушку, которая была ирландкой до корней своих рыжих волос?

Ей было пятнадцать, когда они познакомились. Тогда она не пользовалась помадой. Они встречались целый год, прежде чем она позволила ему поцеловать себя. У нее были чудесные губы. Он и до нее целовался с девушками, но только после поцелуя Мэри О'Брайен он познал сладость женских губ. И с того дня влюбился в нее без памяти.

Дедушка попытался разобраться в ситуации.

– Почему, – спросил он по-итальянски, – ты встречаешься с ирландкой?

– Потому что я люблю ее, дедушка, – с юношеским максимализмом отвечал Хэнк.

Любя ее, он открывал для себя все новые и новые достоинства Мэри – и любил ее еще сильнее. В конце концов она стала частью его планов. Когда он уедет из Гарлема, Мэри О'Брайен уедет с ним. Он возьмет ее на руки и унесет отсюда, она будет смеяться, и ее рыжие волосы будут развеваться на ветру.

В 1941 году японцы напали на Перл-Харбор. Хэнка, которому в то время исполнился двадцать один год и который учился на старшем курсе Нью-йоркского университета, сразу призвали в армию. В доме дедушки в честь него устроили вечеринку. И пока гости ели лазанью – коронное блюдо его матери – и пили красное вино, дедушка отвел его в сторону, положил ему на плечи свои узловатые руки и на корявом английском спросил:

– Ты станешь летать на аэроплане?

– Да, дедушка, – ответил он.

Старик кивнул. К шестидесяти восьми годам волосы деда стали белыми как снег. Карие глаза прятались за толстыми стеклами очков, что неудивительно для портного, который всю жизнь внимательно следил за своими стежками.

– Ты будешь бомбить Италию? – с грустью во взгляде поинтересовался он.

– Если придется, – честно ответил Хэнк. Старик снова кивнул и заглянул Хэнку в глаза:

– Они будут в тебя стрелять, Энрико?

– Да.

Его руки крепче сжали плечи Хэнка, и с большим трудом он произнес:

– Тогда ты выстрелишь в ответ, – и кивнул. – Ты выстрелишь в ответ, – повторил он и вновь кивнул, потом снял очки и потер глаза. – Саго mio, – пробормотал он, – будь осторожен. Возвращайся живым.

В тот вечер Хэнк отправился на свидание с Мэри, которой исполнилось уже девятнадцать, и она превратилась в женщину с великолепной фигурой. Они шли вдоль набережной Ист-Ривер, и огни моста отражались в темной воде. Он поцеловал ее:

– Ты будешь ждать меня, Мэри?

– Не знаю. Я еще слишком молода, Хэнк. А ты уезжаешь очень надолго. Не знаю.

– Дождись меня, Мэри. Дождись меня, – просил он. Никто из них его не дождался. Через год он получил письмо от Мэри. А шесть месяцев спустя умер дедушка. Его не отпустили на похороны. Он всегда сожалел, что белоголовый старик с подслеповатыми глазами и добрыми руками не успел познакомиться с Кэрин. Он интуитивно чувствовал, что эти двое образовали бы свой собственный союз, ничуть не похожий на зловещий союз Гитлера и Муссолини.

Паром подошел к доку. Капитан легко и грациозно причалил к берегу. С парома перекинули трап, Хэнк спустился по деревянному настилу и быстрым шагом направился к зданию, где содержали под стражей Дэнни Дипаче.

* * *

В кабинете, куда пришел Хэнк, постоянно звонил телефон. Человек, с которым он разговаривал, без конца отвечал на звонки. На его столе стояли три аппарата, они звонили с ужасающей частотой. Хэнку едва удавалось вставить несколько слов между треньканьем телефонов.

– Видите, что творится, – жаловался мистер Уолш. – Сплошные заморочки. Мы стараемся не отставать от мальчиков и девочек, вверенных нам судом по делам несовершеннолетних, но это все равно что копать песок во время прилива. У нас слишком большая нагрузка, мистер Белл. Слишком! Знаете, что бы мы хотели здесь сделать? Знаете, что бы мы могли здесь сделать, если бы у нас было достаточно персонала? – Он со страдальческим видом покачал головой и бросил испуганный взгляд на телефон.

– А чем вы конкретно занимаетесь, мистер Уолш? – спросил Хэнк.

– Мы стараемся выяснить, чем живут эти ребята. Мы копаем. Но сколько вы сможете откопать, если вам не хватает лопат?

– К вам раньше попадали члены какой-нибудь из этих двух банд, мистер Уолш?.

– Да.

– И что?

– Мы проводили тестирование. Мы всегда пытаемся определить, какие черты характера нашего подопечного влияют…

– Пытаетесь? – переспросил Хэнк.

– Да, пытаемся. Но не всегда добиваемся успеха. Господи, мистер Белл, мы же просто завалены… Зазвонил телефон. Уолш снял трубку.

– Алло. Да, это мистер Уолш. Кто? А, привет, как дела? – Он замолчал. – Да, у меня есть отчет по нему. Подожди минутку. – Он закрыл рукой трубку:

– Извините, мистер Белл. Это ненадолго. – Он открыл папку, лежавшую на столе, и снова заговорил в трубку:

– Ты слушаешь? Да, мы подтверждаем. Отец – алкоголик. Нет, никаких сомнений, отчет лежит здесь, прямо передо… Да, хорошо, спасибо за звонок. – Он повесил трубку и глубоко вздохнул. – Антисоциальные семьи. К нам поступает чертовски много детей из антисоциальных семей…

– Что вы имеете в виду? – поинтересовался Хэнк.

– Ну, вы же наверняка знакомы с проводившимися исследованиями. – Уолш в удивлении воззрился на Хэнка.

– Боюсь, что нет.

– Их так много, даже не знаю, с чего начать. – Лицо Уолша по-прежнему выражало удивление. – Ну, например, тест Глюков. Их таблица прогнозирования основана на четырех основных факторах: дисциплина со стороны отца, контроль со стороны матери, любовь обоих родителей к ребенку и сплоченность семьи. Было подсчитано, что если эти факторы неблагоприятны, то вероятность совершения преступления составляет девяносто восемь целых и одну десятую из ста. Довольно высокий показатель, не правда ли?

– Если исследования проведены точно, то да.

– Нет оснований полагать обратное, – возразил Уолш. – Все, кто работает в этой области, знают, что большинство наших преступников выходят из антисоциальных семей.

– Я так и не понял, что вы подразумеваете под антисоциальными семьями.

– Неполные семьи, криминальные семьи, семьи, в которых отсутствует мораль, семьи с культурным конфликтом – что характерно для семей некоторых членов пуэрто-риканской группировки. Здесь таких много.

– Дэнни Дипаче когда-нибудь прежде попадал к вам?

– Нет. Но Рейрдон здесь бывал.

– И что же произошло?

– Вы хотите знать, что мы выяснили о нем? Мы считаем, что он – необычайно агрессивный подросток с излишне покладистой матерью и слишком строгим отцом. По нашему определению он – агрессивный невротик.

– Боюсь, я не совсем вас понимаю, мистер Уолш.

– Проще говоря, его преступное поведение происходит от резкого неприятия отца, который его подавляет, и желания вызвать эмоциональный отклик у матери, всепрощение которой кажется ему подозрительным.

– Понятно, – кивнул Хэнк, ничего, впрочем, не понимая. – Почему Рейрдон оказался здесь в первый раз?

– О, из-за какого-то уличного инцидента. Я сейчас уже не помню. Это было несколько лет назад.

– И чем все закончилось?

– Вы имеете в виду, какое решение вынес суд?

– Да.

– Его условно освободили с испытательным сроком.

– Даже несмотря на то, что согласно вашим исследованиям он… как бы это сказать… потенциально опасен?

– Нам повезло, что мы вообще провели эти исследования, мистер Белл. У нас один работник ведет дела семидесяти пяти мальчиков. Неплохая нагрузка, верно?

– Пожалуй. Что произошло с Рейрдоном во время испытательного срока?

– Офицеры, надзирающие за условно освобожденными, находятся практически в том же положении, что и мы. У каждого из них такая же нагрузка, как и у нас. У них не остается времени для индивидуального подхода к каждому подростку. А происходит то, что большой процент условно освобожденных снова совершают преступления.

– Как Рейрдон?

– Да, если хотите использовать его в качестве примера. Хотя он один из сотен других. – Уолш ненадолго замолчал, потом продолжил:

– Мы могли бы проделать такую работу, мистер Белл, если бы у нас были деньги и достаточно людей. Такую работу…

Хэнк кивнул:

– А вам не кажется, что вы все несколько упрощаете? То есть я хочу сказать, прячетесь за всеми этими психологическими…

– Прячемся?

– Ну, может быть, я не совсем точно выразился. Но неужели вы думаете, что объяснение преступности можно свести к таким вот простым психологическим уравнениям?

– Разумеется, нет. Чисто преступного типа в природе практически не существует. Невротик с демонстративным выражением подсознательных психических процессов, капризный эгоцентрик, даже пассивный преступник – тот, который поддается давлению своей среды или группировки, не имея при этом личностных дефектов, – редко встречаются в чистом виде. Разумеется, мы не должны недооценивать влияние окружающей среды, неблагоприятную обстановку в школе, даже необразованность многих офицеров полиции как факторы, способствующие развитию преступных наклонностей. И это не просто словоблудие на тему психологии, мистер Белл. Надеюсь, вы так не думаете.

– Эти мальчики, мистер Уолш, убили другого мальчика.

– Да, я знаю.

– Вы станете оправдывать их поступок нарушениями в поведении родителей?

– Могу ли я найти оправдание убийству?

– Да.

– Закон представляете вы, мистер Белл, а не я. Я работаю с людьми, а не с гражданскими правонарушениями. Хэнк кивнул:

– Могу я сейчас увидеть Дипаче?

– Конечно, – разрешил Уолш. Он поднялся из-за стола, и в этот момент снова зазвонил телефон. – Черт! Бетти, ответь, пожалуйста. Пойдемте, мистер Белл.

У мальчика были рыжие волосы матери, карие глаза, тот же овал лица, тот же рот, который казался женственным на лице взрослеющего подростка, и огромные кулаки уличного бойца.

– Если вы легавый, – сразу заявил он, – я не стану с вами разговаривать.

– Я – окружной прокурор, – пояснил Хэнк. – И тебе лучше поговорить со мной. Я представляю обвинение по твоему делу.

– Тем более не стану с вами говорить. Думаете, буду помогать вам отправить меня на электрический стул?

– Я хочу знать, что произошло в ту ночь, когда убили Морреса.

– Да? Ну так спросите его самого! Может, он вам расскажет. А мне нечего вам сказать. Можете поговорить с теми крутыми адвокатами, которых назначил суд. У меня их целых четыре. Вот и говорите с ними.

– Я уже говорил с ними, и они не возражают против моих вопросов к тебе и другим ребятам. Думаю, ты понимаешь, что вляпался в серьезные неприятности. Твои адвокаты должны были тебе об этом сказать.

– Меня будет судить суд по делам несовершеннолетних.

– Нет, Дэнни тебя будут судить вместе с другими ребятами в суде квартальных сессий.

– Да?

– Да. Дело будет рассмотрено в этом округе в следующем месяце. Тебя будет судить справедливый суд, но никто не собирается нянчиться с тобой. Ты убил человека, Дэнни.

– А это еще нужно доказать, мистер. Я невиновен, пока моя вина не доказана – Верно. Ну а теперь, может, расскажешь, что произошло ночью десятого июля?

– Я уже сто раз рассказывал. Мы вышли прогуляться. Испанец бросился на нас, и мы ударили его ножом. Это была самозащита.

– Вы зарезали слепого. Ты же понимаешь, что присяжные не поверят, будто он бросился на вас.

– А мне плевать, поверят они или нет. Все именно так и было. Можете спросить Бэтмена и Амбала. Они скажут вам то же самое.

– Кто такой Бэтмен?

– Апосто. Так они его называют.

– Кто его так называет?

– Ребята из его клуба.

– Что это за банда?

– Вы уже все это знаете. Кого вы пытаетесь провести?

– Я тебя еще раз спрашиваю, – повторил Хэнк, – как называется эта банда?

– Громовержцы, – нехотя ответил Дэнни. – И это не банда, а клуб.

– Понятно. А чем отличается банда от клуба?

– Громовержцы никогда не ищут неприятностей.

– А что же вы тогда делали в Испанском Гарлеме ночью десятого июля, если не искали неприятностей?

– Мы вышли прогуляться.

– Полагаю, ты имеешь в виду себя, Амбала, Рейрдона и Бэтмена. Правильно?

– Правильно, – согласился Дэнни.

– Почему ты называешь его Амбалом?

– Не знаю. Наверное, потому что он высокий. И очень сильный.

– А как называют тебя?

– Дэнни.

– У тебя нет клички?

– А зачем мне кличка? Вообще-то Дэнни и есть кличка. Мое настоящее имя – Дэниел.

– Почему ты вступил в банду, Дэнни?

– Я не состою ни в какой банде.

– Ну, в клуб.

– Я не состою ни в каком клубе.

– Тогда что же ты делал с двумя членами Громовержцев ночью десятого июля?

– Они спросили, не хочу ли я прогуляться, и я согласился. Ну и пошел с ними. Это же не преступление.

– А убийство – преступление.

– Да, но это была самозащита.

– Дэнни, ты несешь полнейшую чепуху и прекрасно об этом знаешь. Мальчик был слепым!

– Ну и что?

– Вот что я тебе скажу. Если ты будешь придерживаться этой версии, я могу гарантировать тебе с полной уверенностью только одно: ты кончишь электрическим стулом.

Немного помолчав, Дэнни спросил:

– Вы ведь именно этого хотите, да?

– Я хочу знать правду.

– Я сказал вам правду. Амбал, Бэтмен и я вышли прогуляться. На нас набросился сумасшедший испашка, и мы зарезали его. Это правда.

– Ты ударил его ножом?

– Конечно, ударил! Этот псих бросился на нас. И я ударил его четыре раза.

– Зачем?

– Я хотел ударить его. В чем дело? Думаете, я боюсь пустить в ход нож? Я ударю ножом любого, кто посмеет дотронуться до меня.

– И слепого?

– Слушайте, бросьте вы все эти байки про слепого! Говорю вам, он бросился на нас.

– Как он мог броситься на вас, если не мог даже вас увидеть?

– А вы у него спросите. Может, он нас услышал. Может, он и слепым-то не был. Может, он только притворялся слепым, чтобы…

– Дэнни, Дэнни.

– Откуда мне знать, почему он бросился на нас? Но он бросился. И получил свое. Уж что-что, а храбрости у Громовержцев хватает. Они не ищут неприятностей, но в случае опасности не убегают.

– Хорошо, Дэнни. Вы втроем сочинили эту историю. Может, она и была бы хороша, но не выдерживает никакой критики. Факты – упрямая вещь. И, надеюсь, у тебя хватит ума внести в нее изменения, когда тебе стали известны факты. В противном случае у тебя нет никаких шансов.

– Я рассказал вам все, как было. Вы хотите, чтобы я соврал?

– Чего ты боишься, Дэнни? Кого ты боишься?

– Я не боюсь ничего и никого на этой земле. Не забывайте об этом. И вот что я вам скажу. Вы считаете, что я отправлюсь на электрический стул, но вы ошибаетесь. Потому что ничего подобного со мной не произойдет. А на вашем месте я бы вел себя поосторожнее, мистер. Я бы не советовал вам ходить ночью по темным улицам.

– Ты угрожаешь мне, Дэнни?

– Я только советую.

– Думаешь, я испугаюсь горстки каких-то малолетних хулиганов?

– Понятия не имею, чего вы испугаетесь, а чего – нет. Знаю только одно: пятьдесят разозленных парней – это страшно, и лично я не стал бы с ними связываться.

– Ты говоришь о Громовержцах?

– Я не называю никаких имен. Просто будьте осторожнее, мистер.

– Спасибо за предупреждение, – сухо ответил Хэнк.

– Только между нами, – усмехнулся Дэнни. – Похоже, вам не справиться и с худосочной дамочкой, а уж про пятьдесят парней и говорить нечего.

– Знаешь, у тебя настоящий талант, Дэнни, – сказал Хэнк.

– Да? Какой же?

– Я пришел сюда, потому что твоя мать сказала мне…

– Моя мать? А она здесь при чем? Зачем вы ее вызывали?

– Я ее не вызывал. Она сама пришла ко мне. Она сказала, что ты не являешься членом банды Громовержцев и что ты не принимал участия в резне. Когда я объяснил это твоим адвокатам, они разрешили мне встретиться с тобой. Поэтому я и пришел. Но теперь я больше чем когда-либо убежден, что ты состоишь в банде и что ты убил этого мальчика хладнокровно и преднамеренно. Вот в чем твой талант, Дэнни». Не сомневайся он произведет впечатление на присяжных.

– Я не убивал его хладнокровно и… как там еще. Я ударил его ножом, защищаясь, и не хотел его убивать. Я только пытался помешать ему сделать мне больно.

– Он был слепой! – разозлился Хэнк.

– Я ничего про это не знаю, и мне наплевать. Знаю только, что он встал со ступенек, как безумный, и у него в руках был нож, а когда он бросился на нас…

– Ты лжешь!

– Нет, не лгу. У него был в руках нож. Я видел. Господи, я видел его! Думаете, мне хотелось, чтобы меня зарезали? Поэтому когда Амбал и Бэтмен кинулись на него, я сделал то же самое. Я не трус, мистер. У меня достаточно смелости, чтобы вступить в бой.

– Да, конечно, требуется немалое мужество, чтобы зарезать мальчика, который ничего не видит.

– Чтобы пырнуть кого-нибудь ножом, не обязательно видеть. Одного парня зарезали на совершенно темной улице. Нужно только почувствовать, куда бить, и можешь втыкать нож. Да какого черта вы понимаете? Вы слабак, выросли небось в большом доме…

– Замолчи, Дэнни!

– Не затыкайте мне рот. Вам повезло, что мои адвокаты разрешили вам поговорить со мной. Никто вас не звал, вы пришли по собственной воле. Хорошо, вы здесь, и вот что я вам скажу.

Мы гуляли по улице, этот испашка вскочил, как безумный, и бросился на нас с ножом в кулаке. Мы ударили его в ответ ножом, потому что вопрос стоял так: или мы, или он. Если он умер, значит, ему не повезло. Нечего было лезть к нам. Хэнк встал.

– Хорошо, Дэнни. Я выслушал тебя. Желаю удачи.

– И держитесь подальше от моей матери, мистер! – пригрозил Дэнни. – Держитесь от нее подальше. Слышите?

– Я слышу тебя.

– Значит, так и делайте.

– Я собираюсь сделать только одно, Дэнни. Я собираюсь отправить тебя и твоих друзей на электрический стул за убийство невинного мальчика.

* * *

В кабинете его ждало письмо. Адресованное мистеру окружному прокурору Генри Беллу. Буквы были нацарапаны на конверте от руки. Он надорвал конверт и достал один Лист бумаги. Та же рука нацарапала всего несколько слов:

«Если Громовержцы умрут, ты будешь следующим».

Глава 4

На другое утро он отправился на ту улицу и сразу же понял, что того Гарлема, который он когда-то знал, больше нет. Он стоял на углу Сто двадцатой улицы и Первой авеню, глядя на запад, и пытался представить себя мальчишкой. Но все изменилось до неузнаваемости, и в его воображении не возникало никаких образов.

На северной стороне улицы стояли бульдозеры; они перекопали почти весь квартал, начиная от Второй авеню, где когда-то стояла бакалейная лавка, где жаркими летними днями он рассматривал цветные картинки. Дом, в котором он родился и вырос – при родах помогала его тетя Серри, – по-прежнему стоял в центре квартала на южной стороне улицы, но при-, мыкавшая к нему кондитерская лавка была заколочена досками, а на соседних домах лежал налет разрушения.

– Ребята живут не здесь, – подсказал детектив первого класса Майкл Ларсен. – Они собираются в четырех кварталах отсюда.

– Знаю, – кивнул Хэнк.

Он смотрел на улицу и думал, правда ли, что географические перемены являются синонимом прогресса. Ведь если изменились улицы Гарлема, если здесь появились чистенькие дома новой постройки из красного кирпича и современные квартиры, значит, и жители Гарлема тоже изменились. Раньше он четко делил Гарлем по территориальному признаку:

Итальянский, Испанский и Негритянский. В своем воображении он даже поставил пограничные столбы. Теперь он понял, что никаких границ между тремя Гарлемами быть не может. Гарлем есть Гарлем. На улицах Итальянского Гарлема то и дело встречались смуглые и светлые лица пуэрториканцев, темные лица негров. По Гарлему можно изучать схему потока иммиграции в Нью-Йорк: ирландцы и итальянцы первыми попали под процесс интеграции; негры – иммигрировавшие позже – незаметно влились в респектабельные круги белых протестантов; пуэрториканцы оказались последними, они отчаянно продирались сквозь культурные и языковые барьеры к протянутой руке помощи. Но, как выяснилось, в этой руке был спрятан нож.

Интересно, что знает город о Гарлеме, размышлял он. Он знал, что ученые мужи проводили исследования, бесчисленные исследования жилищных условий, транспортных проблем, школ, восстановительных центров, проблем занятости. Эти мужи считали себя специалистами по иммиграции. Однако в недалеком будущем – через двадцать, двадцать пять лет – город представлялся ему гигантским механизмом. Сердцевиной этого механизма будет центральная часть, где работают поставщики идей, сочиняя лозунги для всей нации: «Ешьте хрустящие палочки», «Стирайте порошком „Уэдли“, „Курите сигареты «Сахара“, формируя вкусы и мировоззрение страны. А вокруг лагеря поставщиков идей соберутся бездомные кочевые племена, которые будут драться между собой за неплодородные земли городских улиц и бродить в поисках все той же руки помощи. На крышу Эмпайр-Стейт-Билдинга в центре поставщиков идей водрузят огромный громкоговоритель. И каждый час из громкоговорителя будет раздаваться одно-единственное слово, которое разнесется по всему городу, достигая слуха варварских племен, скитающихся на окраинах города.

И этим словом будет: «Терпение!»

А Рафаэль Моррес, плывя в море слов, утонул, потому что слова не умеют плавать.

– Вы хоть немного знакомы с Гарлемом, сэр? – поинтересовался Ларсен.

– Я здесь родился, – ответил Хэнк. – На этой улице.

– Правда? – Ларсен с любопытством посмотрел на него. – Полагаю, он сильно изменился с тех пор.

– Да.

– Вообще-то, – сказал Ларсен, – мы могли привести девушку к вам в кабинет. И вам не нужно было самому ехать в Гарлем.

– Мне хотелось побывать здесь.

Теперь, шагая рядом с детективом, он думал, почему ему захотелось приехать сюда. «Может быть, дело в этой записке с угрозами, – размышлял он. – Может, я решил испытать свое мужество. А может быть, я хотел понять, как из Гарлема могли выйти окружной прокурор и трое юных убийц».

– Мы пришли, – остановился Ларсен. – Все трое жили в этом квартале. А пуэрто-риканский мальчик жил на этой же улице, только немного подальше.

Хэнк осмотрелся вокруг. Асфальт плавился от жары. В центре улицы несколько мальчишек включили пожарный гидрант и прямо в одежде бегали под струей воды. Вода била вверх через прикрученную к наконечнику консервную банку и каскадом падала на землю, образуя ручей, за который будет расплачиваться город. Чуть дальше играли в стикбол[5]. У обочины выстроились мешки с мусором в ожидании мусорных грузовиков. На ступеньках домов сидели женщины в домашних платьях. Рядом с кондитерской стояли несколько подростков и разговаривали.

– Если вам интересно, как выглядят Громовержцы на досуге, то вы смотрите прямо на них, – заметил Ларсен.

У ребят был совершенно безобидный вид. Оперевшись на газетный киоск, они мирно беседовали и негромко смеялись.

– Девушка живет в доме рядом с кондитерской, – сказал Ларсен. – Я позвонил ей из участка, так что она знает о нашем, приходе. Не обращайте внимания на нахальные взгляды этих бандитов. Они знают, что я полицейский. Я столько гонял их, что уже сбился со счета.

При приближении Хэнка и Ларсена разговор стих. Сжав губы, парни проводили их взглядом ко входу в дом. В подъезде было темно. В ноздри сразу ударил застоявшийся запах пота и испражнений, запах готовящейся пищи, запах сна и бодрствования – запах жизни.

– Не представляю, как здесь можно обитать, – поморщился Ларсен. – А ведь некоторые из них получают неплохое жалованье. Трудно в это поверить, правда? Люди не должны так жить. Если живешь, как свинья, начинаешь чувствовать себя свиньей… Девушка – на третьем этаже.

Они поднялись по узкой лестнице. Он помнил, как в детстве поднимался точно по такой же. Фасад Гарлема, может, и изменился, но содержание осталось прежним. Мальчиком он мочился на первом этаже под лестницей, добавляя свой запах к устоявшейся вони. «Если живешь, как свинья, начинаешь чувствовать себя свиньей…»

– Это здесь. – Ларсен остановился перед квартирой 3Б. – Родители работают, так что она должна быть одна. Ей шестнадцать, но выглядит намного старше. Хотя, похоже, это неплохая девочка. – Он постучал в дверь.

Дверь сразу распахнулась, словно она стояла за ней в ожидании стука. Девушка оказалась темноволосой, с большими карими глазами и открытым лицом. Из косметики пользовалась только помадой. На ней была широкая красная юбка и белая блузка. Волосы собраны на затылке и перевязаны красным бантом.

– Здравствуйте, проходите, – пригласила она. Они вошли в квартиру. Потертый линолеум, кое-где порванные обои, со стены свисающая розетка с оголенными проводами. Но квартира содержалась в идеальной чистоте.

– Мисс Руджиэлло, это мистер Белл, окружной прокурор.

– Здравствуйте, – поздоровалась девушка. Она говорила шепотом, словно боялась, что их подслушивают.

– Здравствуйте, – ответил Хэнк.

– Хотите кофе или еще чего-нибудь? Я поставлю чайник. Это быстро.

– Нет, спасибо, – отказался Хэнк. Девушка кивнула, будто заранее знала, что он не воспользуется ее гостеприимством, а теперь получила тому подтверждение.

– Ну… садитесь… пожалуйста.

Они сели за кухонный стол с полированной крышкой, Хэнк с Ларсеном с одной стороны, а девушка – напротив.

– Как вас зовут, мисс? – начал Хэнк.

– Анжела, – ответила она.

– У меня дочь вашего возраста, – сказал Хэнк.

– Да? – заинтересовалась девушка, но продолжала смотреть на Хэнка настороженно. – Да.

– Хорошо, – кивнула Анжела.

– Мистер Белл хотел бы задать тебе несколько вопросов, – сказал Ларсен.

– Да? – Это прозвучало почти как вопрос, но она одновременно кивнула, показывая, что ей известно, для чего пришел окружной прокурор.

– О том, что случилось в ту ночь, когда зарезали Морреса, – продолжал Ларсен. – О ножах.

– Да? – снова повторила она.

– Да, – кивнул Хэнк. – Ты можешь рассказать мне обо всем своими словами?

– Ну, я не видела, как его зарезали, и вообще ничего не видела. Понимаете? Я не имею никакого отношения к убийству.

– Да, мы понимаем.

– Я плохо поступила, что взяла ножи? У меня могут быть неприятности из-за этого?

– Нет, – успокоил ее Хэнк. – Расскажи, что произошло.

– Мы с Кэрол сидели у подъезда. Кэрол – моя двоюродная сестра. Кэрол Руджиэлло. Мы вышли рано, сразу после ужина. На улице было тихо. Никого из ребят не было, но мы решили, что они готовятся к драке. Они договорились еще днем. Я говорю о войне между ними и Всадниками.

– Испанская банда?

– Да, испашки, – кивнула девушка. – До этого они заключили перемирие, они и Громовержцы, но в тот день главари встретились и решили снова начать войну. Поэтому мы знали, что той ночью будет драка. А перед дракой им много всего нужно сделать, поэтому их и не было поблизости. Кэрол встречается с главарем Громовержцев и знает обо всех их делах.

– Ты тоже встречаешься с каким-нибудь парнем из клуба?

– Постоянно нет. Я хожу на их сборища и все такое. Но никто из них меня по-настоящему не интересует. Я имею в виду, как парень, с которым можно ходить на свидание. Но они – хорошие ребята. То есть они кажутся хорошими, понимаете?

– Да, продолжай.

– Так вот. Мы сидели на ступеньках у подъезда, и на улице было очень тихо. Собирался дождь. Помню, я еще сказала Кэрол, что, наверное, пойдет дождь…

Кэрол. Это именно то, что нам нужно, – немного дождя.

Анжела. Да, было бы неплохо. Весь день стоит такая жара.

Кэрол. Я об этом и говорю – хорошо бы пошел дождь.

Анжела. Я думала, ты шутишь.

Кэрол. Нет. (Она вздыхает.) Слушай, пойдем погуляем. Я умираю от скуки на этих ступеньках.

Анжела. Пошли. Все равно ребята допоздна не вернутся.

Кэрол. Они даже не начинали. Ведь еще светло. (Они встают со ступенек. На обеих широкие синие юбки и белые блузки без рукавов. Кэрол старше и выше Анжелы. Можно было бы сказать, что они одеты со вкусом, если бы не чрезмерно обтянутая грудь. Они идут, излишне раскачивая бедрами, словно стараясь подчеркнуть свою женственность в мире, которым, по их мнению, правят мужчины. Они проходят по Второй авеню и направляются на запад. Какие-то ребята на углу свистят им вслед, и они надменно задирают вверх свои девчоночьи носы, но не без тайного удовлетворения. Они – симпатичные девушки и знают об этом. Кэрол к тому же уверена, что хороша в постели. Ей так сказали. Анжела – еще девственница, но изо всех сил старается произвести впечатление опытной женщины с обширными познаниями в области секса. На подходе к Третьей авеню их настигает дождь. Они забегают в ближайший подъезд и выглядывают в сторону Лексингтон-авеню.) Кэрол. Эй! Что там такое? На улице! Смотри!

Анжела (глядя на запад, где за грозовыми тучами скрылся горизонт). Это же Амбал! А кто с ним?

Кэрол. Бэтмен и Дэнни. Они бегут!

Анжела. Но я думала…

Кэрол. Господи, они все в крови!

(Парни огромными прыжками пересекают Третью авеню. Позади них раздается завывание полицейской сирены. Их лица выражают смесь страха и возбуждения. С рук капает кровь. Каждый держит по окровавленному ножу.)

Амбал (заметив девушек). Эй, эй! Эй, идите сюда, быстро!

Кэрол. В чем дело? Что случилось?

Амбал. Не важно. У нас на хвосте легавые. Возьмите! И избавьтесь от них! Ну же! Берите! (Им протягивают ножи с окровавленными лезвиями. Кэрол замирает от ужаса.) Кэрол. Что случилось?

Дэнни. На нас напал испашка. Мы зарезали его. Возьмите ножи! Берите же! (Кэрол не двигается с места. Ее глаза широко раскрыты, она с ужасом смотрит на окровавленные кулаки. Неожиданно Анжела протягивает руку, и в нее опускаются ножи – один, два, три – и ребята уже бегут, пытаясь скрыться на своей территории. Анжела бежит к ближайшему крыльцу и забирается на верхнюю ступеньку, скрытую от дождя козырьком крыльца. Она быстро садится, засовывает ножи под себя и накрывает их юбкой, ощущая кожей длинные тонкие лезвия. Ей кажется, что она чувствует сочащуюся с каждого ножа кровь.) Кэрол. Мне страшно. О Боже, мне страшно!

Анжела. Ш-ш-ш-ш, тихо. (Дождь хлещет по улице. По Третьей авеню проезжает полицейская машина с включенной сиреной. Еще одна машина, не обращая внимания на знак «Одностороннее движение», появляется с другой стороны квартала.) Кэрол (шепотом). Нож! Из-под тебя торчит нож! Закрой его юбкой!

Анжела. Ш-ш-ш-ш, ш-ш-ш-ш. (Она залезает под юбку и прячет нож поглубже. Сидит, как загипнотизированная. В ушах звучит вой сирен, и вдруг раздается страшный взрыв – это полицейские стреляют в воздух. Она слышит отдаленный гул голосов, а потом снова шепот Кэрол.) Кэрол. Их поймали. Господи, их арестовали! Что они делали там одни? Анжела, они зарезали какого-то парня!

Анжела. Да. (Теперь она тоже говорит шепотом.) Да, они кого-то зарезали.

Кэрол. Что нам делать с ножами? Давай выбросим их в мусорный бак! Прямо сейчас. Пока нас не застукали легавые.

Анжела. Нет. Нет, я отнесу их домой.

Кэрол. Анжела…

Анжела. Я отнесу их домой.

– Мы нашли их, сэр, – доложил Ларсен. – В ящике комода.

– Почему ты взяла ножи, Анжела? – спросил Хэнк.

– Не знаю. Я разнервничалась. Ребята были так возбуждены, и, глядя на них, я тоже разволновалась. Вы бы видели их лица! Они попросили меня взять ножи. И… и я взяла. Все трое. Один за другим. И я их спрятала. Я отнесла их домой и положила в ящик комода, затолкнула поглубже, чтобы отец не увидел. Он бы страшно разозлился, если бы нашел их. Он бы стал говорить, что хорошая девушка не должна брать ножи у таких парней. Поэтому я их и спрятала.

– Почему ты позвонила в полицию?

– Потому что потом поняла, что поступила плохо. Мне было ужасно стыдно. Нехорошо прятать ножи. Поэтому я позвонила полицейским и сказала, что ножи у меня. Мне было очень стыдно.

– Насколько я понял, Дэнни сказал тебе, что Моррес напал на них. Он именно так и сказал?

– Да.

– Что на него напали?

– Нет. Что испашка пытался напасть на них, и они его зарезали. Вот как он сказал. По крайней мере, мне так кажется. Я тогда очень нервничала.

– Ты читала об убийстве в газетах?

– Конечно, весь квартал читал об этом.

– Значит, тебе известно, что парни утверждают, будто Моррес бросился на них с ножом. Ведь так?

– Да, конечно. Мне об этом известно.

– А может такое быть, что Дэнни Дипаче вообще не произносил таких слов? Может быть, тебе только кажется, что он так сказал – после того, что ты прочитала в газетах?

– Может быть, но вряд ли. Я знаю, что слышала их. Я ведь и его нож взяла.

– Понятно.

– Знаете что?

– Что?

– Моя юбка все еще в крови. Я никак не могу вывести пятно. Оно осталось с тех пор, как я сидела на ножах. Там так и осталась кровь.

* * *

За ужином он смотрел на свою дочь Дженифер, сидевшую за столом напротив него, и размышлял, какой бы она стала, если бы жила в Гарлеме. Его дочь выросла красивой девушкой с карими глазами и великолепными светлыми волосами, как у матери, и стройной, вызывающе женственной фигурой. Она ела с невероятным аппетитом, поглощала пищу, словно проголодавшийся водитель-дальнобойщик.

– Не торопись Дженни, – сказал Хэнк. – Никто не собирается отнимать у тебя еду.

– Знаю, пап, но мы договорились встретиться у Агаты в половине девятого У нее появились новые клевые пластинки. Мама сказала, что мы будем ужинать в семь, а ты опоздал, так что это твоя вина, что мне приходится глотать ужин впопыхах.

– Клевые пластинки могут подождать, – проворчал Хэнк. – Не торопись, иначе подавишься.

– На самом деле она торопится не из-за Агатиных пластинок, – заметила Кэрин. – Там будут мальчики, Хэнк.

– А… – протянул он.

– Ради Бога, папа, не смотри на меня так, будто я иду в какой-нибудь наркопритон. Мы всего лишь собираемся потанцевать.

– Кто эти мальчики? – спросил Хэнк.

– Ребята из нашего квартала. Вообще-то все они – кретины, кроме Лонни Гэвина. Он – классный парень.

– Ну что ж, это успокаивает, – улыбнулся Хэнк и подмигнул Кэрин. – Почему бы тебе не позвать его как-нибудь к нам в гости?

– Папа, он приходил уже раз сто.

– А где был я?

– Ну, наверное, готовил какой-нибудь отчет или выбивал показания из свидетеля.

– Не говори глупости, Дженни, – осадила ее Кэрин. – Твой отец никогда не бьет свидетелей.

– Знаю, это был просто эвфемизм.

– По-моему, тебе следует больше заниматься стилистикой, а не бегать на танцульки, – заметил Хэнк.

– А, значит, это была гипербола? – спросила Дженни.

– Точно.

– Наш учитель по английскому – полный болван, – пожаловалась Дженни. – Странно, что я вообще еще что-то знаю. Его нужно просто пристрелить.

Она вытерла рот салфеткой, с шумом отодвинула стул и чмокнула Кэрин в щеку.

– Позвольте откланяться. – С этими словами она выбежала из столовой Он увидел, как она красит губы перед зеркалом в холле. Потом машинально поправила лифчик, помахала рукой родителям и выскочила за дверь.

– Ну и как тебе это нравится? – недовольно проворчал Хэнк.

Кэрин пожала плечами.

– Я беспокоюсь, – сказал Хэнк.

– Почему?

– Она уже женщина.

– Она еще девочка.

– Нет, она женщина, Кэрин. Она накладывает помаду, как опытная женщина, и поправляет лифчик так, словно носит его всю жизнь. Ты уверена, что ее можно отпускать на танцы к этой Агате? С мальчиками?

– Я бы больше беспокоилась, если бы она танцевала с девочками.

– Не надо утрировать, дорогая.

– А я и не утрирую. Довожу до сведения окружного прокурора, что его дочь начала цвести в возрасте двенадцати лет. Она красит губы и носит лифчик уже почти два года. Думаю, она уже даже целовалась.

– С кем? – нахмурился Хэнк.

– О Господи! Со многими мальчиками, наверное.

– По-моему, это не очень хорошо, Кэрин.

– Как ты предлагаешь этому помешать?

– Ну, не знаю. – Он задумался. – Но мне кажется, что тринадцатилетняя девочка не должна ходить в обнимку со всеми местными парнями.

– Дженни уже почти четырнадцать, и я уверена, что она сама выбирает, с кем ей целоваться.

– И к чему это приведет?

– Хэнк!

– Я серьезно. Видимо, мне следует поговорить с этой девчонкой.

– И что ты ей скажешь?

– Ну…

– Ты велишь ей скрестить ноги? – улыбнулась Кэрин.

– В сущности, да.

– Думаешь, она тебя послушает?

– По-моему, она должна знать…

– Она знает, Хэнк.

– Похоже, тебя это не слишком беспокоит, – заметил он.

– Нет. Дженни – разумная девочка, и мне кажется, что ей будет неловко, если ты начнешь читать ей мораль. Гораздо лучше было бы, если бы ты… – Она внезапно замолчала.

– Если бы я что?

– Если бы ты приходил домой пораньше. Если бы ты видел мальчиков, с которыми она встречается. Если бы ты проявлял интерес к ней и к ним.

– Я даже не знал, что она встречается с мальчиками. Тебе не кажется, что ей еще рано ходить на свидания?

– Биологически она такая же зрелая женщина, как и я.

– И явно идет по твоим стопам, – бросил Хэнк и тут же пожалел о своих словах.

– Берлинская шлюха, – сухо прокомментировала Кэрин.

– Извини.

– Все в порядке. Вот что я тебе скажу, Хэнк. Я надеюсь, что когда-нибудь ты все-таки поймешь, что я влюбилась в тебя, а не в американскую шоколадку.

– Я понимаю.

– Правда? Тогда почему ты все время напоминаешь о моем «ужасном» прошлом? Послушать тебя, так я была главной проституткой в районе красных фонарей.

– Я бы не хотел об этом говорить, – поморщился Хэнк.

– А я хочу. Мы должны выяснить все раз и навсегда.

– Нам нечего выяснять.

– Нам многое надо выяснить. И лучше сказать прямо, чем вилять вокруг да около. Тебя очень беспокоит тот факт, что я спала с одним мужчиной до тебя?

Он не ответил.

– Хэнк, я с тобой разговариваю.

– Да, черт возьми, еще как беспокоит! Меня просто выводит из себя, что нас познакомил бомбардир моего корабля и что он знал тебя гораздо дольше и, по всей видимости, гораздо лучше, чем я.

– Он был очень добрым, – мягко заметила Кэрин.

– Я не желаю слушать о его проклятых достоинствах. Что он такого делал, дарил тебе нейлоновые чулки?

– Да. Но ведь и ты их дарил.

– И ты ему говорила те же слова, что и мне?

– Я говорила, что люблю его. И я действительно его любила.

– Здорово! – буркнул Хэнк.

– Ты бы предпочел, чтобы я спала с человеком, который мне не нравился?

– Я бы предпочел, чтобы ты вообще ни с кем не спала!

– Даже с тобой?

– Ты вышла за меня замуж! – крикнул Хэнк.

– Да. Потому что влюбилась в тебя с первого взгляда. Поэтому и вышла за тебя замуж. Поэтому и попросила Питера больше не приходить ко мне. Потому что я полюбила тебя.

– Но сначала ты любила Пита.

– Да. А разве ты никого до меня не любил?

– Я с ней не спал!

– Вероятно, она не жила в военной Германии! – отрезала Кэрин.

– Нет, не жила. А ты жила, только не говори мне, что все немецкие девушки с легкостью отдавались американским солдатам.

– Я не знаю, что делали другие немецкие девушки, могу отвечать только за себя, – сказала Кэрин. – Я хотела есть. Мне было страшно. Черт возьми, я умирала от страха. Ты когда-нибудь испытывал страх?

– Я испытываю страх всю свою жизнь, – ответил он. За столом воцарилось молчание. Они растерянно смотрели друг на друга, словно внезапно поняли, что совсем не знают друг Друга.

Он отодвинул стул:

– Пойду прогуляюсь.

– Хорошо. Будь осторожен, пожалуйста.

Он вышел из дома. В голове звучали слова: «Будь осторожен, пожалуйста», – потому что так она говорила каждый раз, много лет назад, когда он возвращался на базу. Он хорошо помнил, как ехал на джипе по улицам разбомбленного Берлина, встречавшего молчаливый рассвет. Да, хорошие были времена, и зачем он сегодня затеял этот спор? Господи, да что с ним такое?

Он медленно шел по улице. Старые деревья, ухоженные садики, аккуратно подстриженные газоны и большие белые дома с безупречно выкрашенными заборами – миниатюрная деревушка в самом центре города. Вот уж поистине Нью-Йорк – город контрастов. Страшные трущобы через каких-нибудь два квартала неожиданно сменяются аристократическим районом. Даже здесь, в Инвуде, стоит пройти несколько кварталов на восток, и окажешься среди старых, полуразрушенных домов.

Он свернул на запад и направился в сторону реки.

Почему он поссорился с Кэрин?

И почему он сказал, что испытывает страх всю свою жизнь. Эти слова вырвались у него непроизвольно, словно их произнесло его второе «я», о существовании которого он не подозревал.

Да, ему было страшно, когда он летел на своем бомбардировщике под шквалами зенитного огня. Ему было страшно, когда его подстрелили над Ла-Маншем, и ему пришлось сесть прямо на воду, когда «мессершмитт» спикировал и атаковал их с бреющего полета, – он видел, как пули прошили обшивку самолета, когда «мессершмитт» спикировал и снова взмыл вверх, а потом опять спикировал на плывущих членов экипажа.

Но всю свою жизнь? Боялся всю свою жизнь?..

Он пошел по тропинке между кустами в конце улицы, направляясь к большому камню, с которого были видны железнодорожные пути и Гудзон. Они с Кэрин часто приходили сюда летними ночами. Отсюда открывался вид на огни парка «Пали-сейдс» на другом берегу реки, ажурный мост Джорджа Вашингтона, мерцающие огни кораблей. Здесь можно послушать, как тихо плещется вода внизу. В этом месте царили спокойствие и безмятежность, которых так не хватало безумному городу, безумному миру.

Он подошел к камню и поднялся на самый верх. Он зажег сигарету и долгое время сидел, глядя на воду, слушая писк насекомых и плеск волн. Потом он встал и побрел обратно домой.

Под фонарем в конце квартала стояли два парня. Они стояли спокойно и мирно беседовали, но при виде их его сердце гулко забилось. Он не знал этих парней и был уверен, что они не из этого района.

Он сжал кулаки.

До его дома оставалось пройти всего полквартала. Ему придется пройти мимо этих парней, если он хочет попасть домой.

Подобное чувство он испытывал, когда летел над Бременем с полным грузом бомб.

Он не замедлил шаг. И продолжал идти, сжав кулаки, приближаясь к двум здоровенным подросткам, которые спокойно стояли под фонарем.

Когда он проходил мимо, один из них взглянул на него и сказал:

– Добрый вечер, мистер Белл.

– Добрый вечер, – кивнул Хэнк и пошел дальше. Он спиной чувствовал взгляд парней. Когда он подошел к дому, его трясло. Он сел на ступеньки и нащупал в кармане пачку сигарет. Прикурил дрожащими руками и глубоко затянулся. Потом посмотрел в сторону фонаря Подростки ушли. Но дрожь не унималась. Он вытянул вперед левую руку – пальцы спазматически дергались. Он в гневе сжал их в кулак и силой стукнул себя по колену.

«Я не боюсь», – сказал он себе, и эти слова отдались знакомым эхом в его голове. Он крепко зажмурился и снова повторил: «Я не боюсь», – на этот раз вслух, и слова гулко прозвучали на пустой улице, однако дрожь не унималась.

Я не боюсь.

Я не боюсь.

Стоял один из тех душных августовских дней, которые охватывают город и не выпускают его из своих цепких объятий. Люди с трудом передвигались по улицам. Асфальт плавился так, что прилипали ноги. Днем, когда солнце светило прямо над головой, в бетонном царстве городского квартала некуда было спрятаться. Тротуары раскалились добела под безжалостными лучами солнца.

Хэнку Белани в то время исполнилось двенадцать. Этот долговязый, неуклюжий мальчишка, стоявший на пороге юности, менялся так быстро, что собственное «я» потеряло для него всякие очертания. Именно по этой причине – хотя сам он не смог бы этого объяснить – он и носил замок. Купил он его в «центовке»[6] на Третьей авеню. И заплатил за него четвертак. Замок не имел никакой практической пользы. Он представлял собой миниатюрную хромовую безделушку, служащую исключительно для украшения. К нему прилагались два крошечных ключика. Хэнк носил замок на тренчике брюк, справа от «молнии». Каждый раз меняя брюки, он открывал замок, перевешивал его на другие брюки, снова закрывал его и убирал ключик в верхний ящик комода, где хранился запасной ключ. Для Хэнка Белани этот замок олицетворял его душу. Кроме Хэнка, никто и не догадывался о его существовании. Он не привлекал внимания до этого августовского дня. Следует подчеркнуть, что Хэнк помнил о его существовании и что для него замок олицетворял душу.

Из-за жары ребята не знали, чем заняться Некоторое время они рассматривали военные карты, но быстро устали от этого занятия. У них не было сил даже перелистывать их. В конце концов они расселись у кирпичной стены и стали говорить о плавании. Хэнк сидел вместе с ребятами, вытянув обутые в теннисные туфли ноги. Он привалился на один бок так, что замок свободно болтался на тренчике и блестел на солнце.

Одного из ребят звали Бобби. Ему было всего тринадцать, но он выглядел гораздо старше. У него были прямые светлые волосы и покрытое прыщами лицо. Он постоянно давил свои прыщи или говорил: «Мне опять пора бриться», – хотя все ребята знали, что он еще не бреется. В те времена мальчишки еще не носили хлопчатобумажные брюки. Зимой они надевали трикотажные панталоны с гетрами, а летом – шорты. Летом Хэнк постоянно ходил с ободранными коленками, впрочем, как и остальные мальчишки – ведь кожа и бетон плохо уживаются друг с другом. Бобби был одет в шорты. Его крупные мускулистые ноги покрывал светлый пушок. Все просто сидели и говорили о плавании, и вдруг Бобби сказал:

– Что это такое?

Хэнк сначала не понял, о чем он говорит. Он слушал рассказы ребят и мечтал искупаться. Ему нравилось в такой жаркий день болтать с ребятами о купании, и он совершенно разомлел от жары.

– Что это у тебя на штанах, Хэнк? – повторил Бобби. Хэнк сонно посмотрел на него и бросил взгляд на висевший на тренчике замок.

– А, это замок, – ответил он.

– Замок! – сказал Бобби.

– Да, замок – Замок! – казалось, это слово приворожило Бобби. Он повернулся к другим ребятам.

– У него замок на штанах, – засмеялся он. – Замок!

– Да, замок. – Хэнк никак не мог понять, что в этом такого особенного.

Один из ребят рассказывал, как нырнуть в воду согнувшись, но Бобби не желал отступать.

– Зачем ты носишь замок на штанах? – повысил он голос.

– А почему нет? – бросил Хэнк. Он даже не рассердился. Ему просто не хотелось отвечать. В такую жару нет желания выяснять, почему он носит или не носит замок на штанах.

– Что ты запираешь? – допытывался Бобби.

– Ничего я не запираю.

– Тогда зачем тебе замок?

– За тем.

– По-моему, это глупо! – заявил Бобби. Мальчик, рассказывавший про ныряние, объяснял:

– Весь секрет заключается в том, как ты прыгнешь с доски. Нужно встать так…

– По-моему, это глупо, – громче повторил Бобби.

– Эй, а тебе-то что? – крикнул другой мальчик. – Я тут пытаюсь кое-что объяснить.

– По-моему, глупо носить замок на штанах, – настаивал Бобби. – Клянусь, я первый раз в жизни вижу человека с замком на штанах.

– Ну так не смотри на него, – посоветовал мальчик. – Если не правильно подпрыгнешь, то не дотянешься до пальцев ног. Иногда попадаются такие доски…

– Ты носишь его на всех штанах? – поинтересовался Бобби.

– Да, на всех.

– Ты снимаешь его с одних штанов и надеваешь на другие?

– Да.

– По-моему, очень, глупо. Если хочешь знать правду, это очень глупо.

– Ну так не смотри, – повторил Хэнк слова другого мальчика.

– Мне это не нравится. Вот и все. Не нравится.

– Какое мне дело до того, что тебе нравится? Это мои штаны и мой замок. И мне наплевать, что тебе не нравится.

Но ему стало вдруг немного страшно. Бобби был гораздо крупнее него, и ему совсем не хотелось драться с парнем, который может запросто убить. Он хотел только одного – чтобы Бобби прекратил этот разговор. Но Бобби не собирался останавливаться. Бобби развлекался.

– Почему ты не носишь замок заодно и на рубашке?

– Я не хочу носить замок на рубашке.

– А почему бы тебе не повесить его на трусы?

– А почему бы тебе не заткнуться? – Хэнка охватила дрожь. «Я не боюсь», – мысленно говорил он себе.

– А почему бы тебе не подвесить его на нос?

– Слушай, заткнись, а? – сказал Хэнк.

– В чем дело? Распсиховался из-за своего дурацкого замка?

– Ничего я не распсиховался. Просто не хочу говорить об этом.

– А я хочу, – заявил Бобби. – Ну-ка дай посмотреть твой замок. – Он наклонился и протянул руку, чтобы дотронуться до замка, чтобы рассмотреть его поближе.

Хэнк немного отодвинулся.

– Убери руки! – выкрикнул он. «Господи, ну почему это должно быть именно со мной, почему меня просто не оставят в покое?» – в отчаянии думал он. Внутри у него все тряслось, и он снова повторил себе: «Я не боюсь», – хотя понимал, что ужасно боится, и ненавидел свой страх и ненавидел Бобби, лицо которого расползлось в гнусной ухмылке.

– В чем дело? Мне нельзя даже потрогать?

– Нет, нельзя, – изо всех сил храбрился Хэнк. «Перестань же, – думал он. – Зачем нам драться? Перестань».

– В чем дело? Он – золотой, что ли?

– Да, платиновый. Убери лапы.

– Я только хотел посмотреть.

– Ты же сказал, что тебе не нравится на него смотреть. Так что убери лапы. Пойди и посмотри на что-нибудь еще. Почему бы тебе не заглянуть за угол?

Замок свисал с тренчика, ткань тесно переплелась с металлом. Бобби искоса взглянул на замок. Внезапно он протянул руку, схватил замок и вырвал его вместе с тренчиком. На мгновение Хэнк замер от потрясения. Бобби широко улыбался, сжимая в кулаке замок. Хэнк не знал, как поступить. Вызов был брошен. Дрожа всем телом, с трудом сдерживая слезы, он встал на ноги.

– Отдай замок, – прохрипел Хэнк;

Бобби тоже поднялся. Он был, как минимум, на голову выше Хэнка и в два раза шире.

– А в чем дело? – с невинным видом спросил он.

– Отдай замок!

– Пожалуй, я выброшу его в сточную канаву, пусть поплавает в дерьме, – хмыкнул Бобби и сделал шаг в сторону канавы, не понимая, что в его пальцах зажато сердце Хэнка, его личность, его жизнь. Он уже догадался, что Хэнк его боится. Он чувствовал страх в его худеньком, дрожащем тельце, видел его в плотно сжатых губах, во влажных от подступающих слез глазах. Но он не понял, что держит в руке бесценное сокровище, нечто, придающие смысл и чувство реальности в безликости асфальтовых джунглей. Он не понимал, пока Хэнк не ударил его.

Он сильно ударил Бобби, так сильно, что у того сразу хлынула кровь из носа. Бобби почувствовал, как из его ноздрей течет кровь, и широко открыл глаза от удивления. Хэнк ударил его еще раз и еще, удары сыпались один за другим, а Бобби все пытался нащупать свой нос. Внезапно он упал на раскаленную мостовую, Хэнк оседлал его, и Бобби почувствовал, как его горло, сдавили крепкие пальцы, вцепились мертвой хваткой, и он вдруг с ужасающей ясностью понял, что Хэнк задушит его насмерть.

– Отдай ему замок, Бобби, – сказал один из ребят, и Бобби – дергая головой, пытаясь вырваться из стальных пальцев, сжимающих его горло, – просипел:

– Вот он, возьми!

Он разжал кулак, и замок выпал из его руки. Хэнк быстро схватил его. Он держал его обеими руками, и тогда слезы наконец брызнули из его глаз, заливая лицо.

– Почему, почему т-т-ты лезешь н-н-не в свое д-д-дело? – заикаясь, пробормотал он.

– Иди домой, Бобби, – Посоветовал один из ребят. – У тебя весь нос в крови.

Драка закончилась, и с тех пор у него никогда не возникало неприятностей с Бобби. Замок он больше не носил. Вместо замка у него появилось кое-что другое: осознание собственного страха и границ терпения.

* * *

– Папа?

Он поднял голову ив первое мгновение не узнал стоявшую перед ним молодую даму – длинные светлые волосы, вопросительный взгляд на взрослом лице, высокая грудь, узкая талия и длинные ноги. «Неужели это моя дочь, – подумал он. – Уже такая взрослая? Давно ли сидела у меня на коленях Дженни? Когда же ты успела превратиться в женщину?

– Папа, с тобой все в порядке? – В ее голосе слышалась тревога.

– Да, – кивнул он, – просто решил выкурить последнюю сигарету перед сном.

– Какая чудесная ночь, – вздохнула Дженни. Она села рядом с ним на ступеньку, натянув юбку на колени.

– Чудесная! – Он тоже вздохнул. – Ты пешком шла от Агаты?

– Да. Ребята еще остались, а я ушла. Было так скучно. – Она замолчала, потом добавила:

– Лонни не пришел.

– Лонни?

– Да, Лонни Гэвин.

– Ах да!

Некоторое время они сидели молча:

– Какая сегодня чудесная ночь, – повторила Дженни.

– Да, ты права.

И опять повисла тишина.

– Ты… ты никого не видела на улице? Недалеко от дома? – спросил он.

– О чем ты?

– Никаких парней не встретила?

– Нет. Никого.

– Тебе не следует ходить одной по ночам, – заметил он.

– Ой, у нас здесь нечего бояться, – отмахнулась дочь.

– И тем не менее.

– Не беспокойся, папа.

И снова молчание. У него возникло странное чувство, будто Дженни хочет что-то ему сказать. Откровенный разговор мог бы пойти на пользу им обоим, думал он, но вместо этого они сидели как два незнакомых человека на вокзале провинциального города, не способные найти тему для какого-нибудь разговора.

Наконец дочь встала и расправила юбку:

– Мама еще не спит?

– Нет.

– Пожалуй, выпью стакан молока вместе с ней, – сказала Дженни и пошла в дом.

Он остался один в темноте.

* * *

На следующее утро Хэнк начал свой рабочий день с того, что распорядился установить круглосуточное наблюдение за своим домом.

Глава 5

Вход в кондитерскую располагался в правой части здания. За дверью вдоль стены выстроились три кабинки. В центре зала бил фонтан, вокруг которого стояло четыре стула. К задней стене примыкала телефонная будка. Прямо за дверью напротив фонтана со стульями блестела стеклом витрина, поверх которой стояли коробка с жевательной резинкой и кассовый аппарат.

В кондитерской одновременно уживались убожество и домашний уют. Краска на стенах облезла, кожаная обшивка кабинок истерлась и покрылась жирными пятнами; дешевые конфеты в витрине имели совершенно несъедобный вид, но в то же время в магазине царила атмосфера удобства и комфорта. Хэнк остановился в дверях кондитерской и начинал понимать, почему Громовержцы выбрали ее местом своих сборищ. Он вошел в магазин, и в этот момент зазвонил телефон. Хозяин снял трубку, и Хэнку вспомнились старые гарлемские времена, когда телефон в квартире был еще большой редкостью. Хозяин кондитерской бывало отвечал на звонок, а потом посылал какого-нибудь мальчишку за тем человеком, которого вызывали по телефону. По негласно установленным правилам посыльный получал на чай – пять, а иногда десять центов. По этим же правилам чаевые нужно было истратить обязательно в магазине. Поэтому каждый раз, когда в кондитерской раздавался звонок, мальчишки со всех ног мчались к магазину. Сегодня же на улице Итальянского Гарлема парни не подняли бы и головы при звуке звонка. Телефоны перестали быть роскошью. Теперь они составляли такую же часть повседневной жизни Гарлема, как и телевизоры. Крыши пестрели электронными антеннами как неопровержимое доказательство эффективности торговли в рассрочку.

Хозяин кондитерской быстро поговорил по телефону и повесил трубку. Четверо парней, сидевших в ближайшей к телефону кабинке, даже не взглянули на него, когда он возвращался к прилавку. Этот невысокий человек в безукоризненно белом фартуке и со сверкающей лысиной слегка прихрамывал, но его хромота, как ни странно, не вызывала жалости, а, напротив, придавала ему мужественный вид.

– Чем могу помочь, парень? – обратился он к Хэнку.

– Я ищу членов клуба, который называется «Громовержцы», – объяснил Хэнк. – Мне сказали, что» обычно они собираются здесь.

– Вас ввели в заблуждение, мистер.

– Мне сказал не кто иной, как детектив лейтенант Ричард Ганнисон, а он не из тех, кто ошибается.

– Да?

– Да. Так где они?

– А вы кто такой?

– Помощник окружного прокурора Генри Белл.

– Да?

– Да. Ребята в дальней кабинке подняли головы. Один из них встал, но другой перехватил его руку, и тот сел обратно.

– Надо же, – усмехнулся хозяин, – к нам еще ни разу не заходил окружной прокурор. Я польщен.

– Так где же мне найти Громовержцев? – Хэнк посмотрел на дальнюю кабинку. – Вон те ребята, они не члены банды?

– Понятия не имею, мистер, – ответил хозяин. – Я всего лишь хозяин кондитерской лавки. – Он протянул руку через прилавок. – Джой Манетти. Рад познакомиться.

Хэнк пожал ему руку.

– Мистер Манетти! – сказал он так, чтобы его слышали в кабинке. – Лейтенант дал мне список имен и адресов известных Громовержцев. Я могу прямо сейчас забрать этих ребят и отвезти в свой кабинет для допроса. Но я надеялся сэкономить время и поговорить с ними здесь, в Гарлеме. Ну так как?

Манетти пожал плечами:

– Вы меня спрашиваете, мистер? Но я всего лишь хозяин кондитерской.

Хэнк повернулся к кабинке:

– Ну так как?

Парень с широкими плечами и мускулистыми руками исподлобья рассматривал Хэнка, потом едва заметно кивнул.

– Давайте поговорим.

Хэнк подошел к кабинке. Ребятам было примерно от пятнадцати до девятнадцати лет. Кивнувший ему был самым старшим и самым крупным парнем среди четверки. Он гладко зачесывал свои черные волосы, как бы выставляя на вид длинные бакенбарды. На левом запястье болтался браслет «под серебро». На руке чуть повыше браслета виднелся шрам. Густые черные брови нависали над голубыми, почти серыми глазами с тяжелыми веками. Когда он говорил, его губы почти не шевелились.

– Садитесь, – пригласил он. – Кончо, принеси стул окружному прокурору.

Один из ребят выскользнул из кабинки и скрылся за дверью в подсобке. Через минуту он вернулся, поставил стул во главе стола и снова занял свое место. Хэнк сел.

– Меня зовут Диабло, – представился старший парень. – Знаете, что означает мое имя?

– Оно означает «дьявол», – ответил Хэнк.

– Верно, – насмешливо ухмыльнулся подросток, обведя взглядом ребят. Один из них кивнул.

– Ты испанец?

– Я? – возмутился Диабло. – Я? Не говорите глупостей!

– Диабло – испанское имя.

– Да? – удивился парень. – А я думал – итальянское. Я итальянец.

– Диабло Дегенеро, – сказал Хэнк. – Твое настоящее имя – Кармин. Ты – главарь Громовержцев.

– Верно, – кивнул Диабло. – Ребята, это окружной прокурор. А это Кончо, Ники и Бад. Чем мы можем вам помочь?

– Вы можете ответить на несколько вопросов, – пояснил Хэнк. – Либо здесь, либо у меня в кабинете, выбирайте сами.

– Мы будем отвечать здесь, – принял решение Диабло. – Если вопросы нам понравятся.

– Если вам не понравятся вопросы, вы сможете ответить на них в моем кабинете. В присутствии стенографиста.

– Вы очень смелый человек, мистер окружной прокурор, – усмехнулся Диабло. – Явились сюда один, без своры легавых.

– Мне не нужны охранники? – ответил Хэнк.

– В самом деле?

– Да. А ты думаешь по-другому?

– Мистер окружной про… – начал Диабло после минутного молчания.

– Мистер Белл, – поправил Хэнк.

Диабло молча уставился на него, потом снова насмешливо ухмыльнулся и пожал плечами:

– Конечно, мистер Белл. Как скажете, мистер Белл. Что вы хотели спросить, мистер Белл?

– Дэнни Дипаче состоит в вашей банде?

– Какой банде, мистер Белл?

– Громовержцев?

– Громовержцы – не банда, мистер Белл. Это спортивный клуб. Верно, ребята?

Парни закивали. Они не сводили глаз с Хэнка.

– Дэнни Дипаче является членом этого клуба? – перефразировал он свой вопрос.

– Как вы сказали, мистер Белл? Дэнни Дипаче?

– Да?

– Дэнни Дипаче… Дайте подумать. Да, точно. Кажется, он «живет в этом квартале?

– Это мне известно.

– Да, значит, так оно и есть. Хороший парень, этот Дэнни Дипаче. Но я слышал, будто у него кое-какие неприятности. Он пошел в Испанский Гарлем, и там на него напал какой-то испанский ублюдок. Так вы об этом Дэнни Дипаче говорите, мистер Белл?

– Да.

– Что вы хотели спросить о нем, мистер Белл?

Хэнк минуту молча смотрел на него:

– Ты попусту тратишь тут время, а мое время дорого стоит. Либо я получаю прямые ответы, либо тебя приведут в мой кабинет. Так что выбирай, как тебе больше нравится.

– А в чем дело, мистер Белл? – сделал невинные глаза Диабло. – Я стараюсь ответить как можно точнее. Просто я забыл ваш вопрос, вот и все.

– Ну хорошо. – Хэнк отодвинул стул и встал. – Как тебе будет угодно. Встретимся на Леонард-стрит. Мы можем задержать тебя ненадолго, так что не советую строить планы на ближайшее будущее.

Он повернулся и направился к двери. За его спиной слышался возбужденный шепот.

– Эй! – окликнул его Диабло.

Хэнк продолжал идти.

– Мистер Белл! Мистер Белл!

Хэнк остановился и медленно повернулся к столу. Диабло смотрел на него с робкой улыбкой.

– В чем дело? Вы что, мистер, шуток не понимаете?

– В рабочее время – нет. Вы готовы говорить со мной?

– Конечно. Проходите, садитесь. Не волнуйтесь. Мы все время дурачимся. Так интереснее жить. Идите же сюда. Хэнк вернулся к столу и сел.

– Хотите кофе, мистер Белл? Эй, Джой, принеси всем кофе.

– Ну так что ты скажешь насчет Дэнни? – повторил свой вопрос Хэнк.

– Я скажу вам вот что: если вы отправите этого парня на электрический стул, вы совершите большую ошибку.

– Я не выношу приговоров, – поправил его Хэнк. – Я лишь представляю обвинение по делу.

– Это я и имел в виду. Могу я говорить откровенно, мистер Белл?

– Чем откровеннее, тем лучше.

– Отлично. Эти трое ребят невиновны.

Хэнк промолчал.

– Я знаю, о чем вы думаете, – продолжал Диабло. – Они убили парня. А он оказался слепым. Но здесь все не так просто, как кажется на первый взгляд, мистер Белл. Я вам точно говорю.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, например, то, что на тот вечер была запланирована драка. Черт, я говорю с вами, как с братом, раскрываю вам наши внутренние тайны, которые нельзя никому выдавать, понимаете?

– Продолжай.

– Я знал о драке, потому что сам договорился с испанцем, которого они зовут Гаргантюа. Он – их главарь, главарь Всадников, слышали про таких? Он принимает наркотики. Я это точно знаю. Многие члены Всадников принимают кокаин. Мне кажется, они и название для своего клуба выбрали по этой причине. Ну, кони, понимаете? «К» – кокаин. Мы, Громовержцы, даже близко не подходим к наркотикам. Мы руки переломаем, если узнаем, что кто-то из наших сидит на наркотиках. Верно, ребята?

Ребята в подтверждение кивнули.

– В общем, я договорился о драке. Поэтому знал место сбора и все такое. И решили не посылать никого на разведку. Мы должны были встретиться на Сто двадцать пятой. Прямо там. В десять часов.

– К чему ты клонишь? – спросил Хэнк.

– А вот к чему. Как вы считаете, могли три Громовержца отправиться на территорию противника искать приключений, когда их ждала масса приключений в тот же вечер и в другом месте? По-моему, в этом нет никакого смысла. Они просто пошли прогуляться, вот и все. Просто прогуляться.

– Почему же они гуляли в Испанском Гарлеме?

– Откуда мне знать? Может, они случайно туда забрели. Может, искали маленькую смуглянку? Многие ребята с ума сходят от испанских девушек. Они такие темпераментные, эти испанки.

– Значит, они явились в Испанский Гарлем, просто случайно забрели туда, – уточнил Хэнк, – набросились на слепого парня и искромсали его ножами. И ты еще говоришь, что они невиновны!

– Не в том, что зарезали его. О, они убили этого испашку, это точно.

– Тогда в чем же они невиновны?

– В убийстве, – сказал Диабло.

– Понятно.

– Тот парень наставил на них нож, разве вы не знаете?

– Да, мне говорили, – устало произнес Хэнк.

– Это правда. Я выяснял. Понимаете, я знаю несколько нейтралов среди испашек, они нормальные ребята.

– Нейтралов?

– Они не состоят ни в одном клубе.

– Как Дэнни?

Диабло не ответил.

– Я говорил с нейтралами, – продолжал он, будто не слыша вопроса Хэнка, – и они сами видели нож. Что вы на это скажете?

– Очень интересно. Так Дэнни Дипаче был одним из Громовержцев?

– Вот что я вам скажу. – Диабло опять проигнорировал вопрос. – Это была самозащита со стороны Амбала и Дэнни. А что касается Бэтмена… – Он пожал плечами. – Бэтмен немного того, понимаете?

– Сумасшедший, что ли?

– Ну, не совсем сумасшедший. Но… какой-то заторможенный! Глупый, что ли… Знаете, он из тех, кому все время нужно подтирать нос, и совершенно не отвечает за свои поступки.

Вот оно! Кармин Диабло Дегенеро, не знакомый с юридическими тонкостями, только что неосознанно подсказал Хэнку, какую линию защиты изберет противная сторона: они постараются доказать умственную неполноценность Бэтмена Апосто. Парень просто не понимал, что делает, поэтому-де не может нести ответственности за свои действия. А в отношении Амбала Рейрдона и Дэнни Дипаче постараются доказать убийство при смягчающих обстоятельствах – ребята убили в целях самозащиты. Короче говоря, они попытаются оправдать их всех.

«Спасибо тебе, Диабло Дегенеро, – подумал Хэнк. – Что-то я сегодня плохо соображаю».

– Хочешь помочь своим друзьям? – спросил он.

– Естественно. Ведь они не виноваты.

– Тогда ответь мне на несколько вопросов.

– Я готов.

– Амбал состоит в клубе?

– Да.

– А Бэтмен?

– Да.

– А Дэнни?

– Какое это имеет значение?

– Это может иметь огромное значение.

– Для вашего дела? То есть вам легче будет отправить его на электрический стул, если он окажется одним из нас?

– Если он виновен, он понесет наказание, – сказал Хэнк. – Независимо от того, состоит он в клубе или нет. Вероятно, тебя это удивит, но мне просто хочется знать правду.

– Да, меня это удивляет, – ухмыльнулся Диабло. – Мне вообще кажется странным, что кого-то, связанного с законом, может интересовать правда. Всех местных законников интересует только одно: засадить нас к чертовой матери.

– Дэнни был членом клуба?

– И да, и нет.

– Как это понимать?

– Вы хотели правды. Вы ее получили.

– Так он состоял в клубе или нет?

– Я же сказал. И да, и нет. Он не был нейтралом, но не был и Громовержцем. Он был вроде… черт, даже не знаю, как его назвать. Ну, к примеру, если намечалась драка, он шел драться вместе с нами. Но иногда и отказывался, мы никогда его не заставляли.

– Как же он добился такого статуса? – полюбопытствовал Хэнк.

– Что? – не понял Диабло.

– Судя по твоему описанию, он занимал особое положение. Он пользовался привилегиями как все члены банды, но в то же время не подчинялся ее правилам. Я спрашиваю, как он этого добился?

Диабло ответил не сразу.

– Есть парни, с которыми лучше не связываться. Особенно если он один из вас. Только поймите меня правильно. Мы не трусы, нам хватает смелости. И если бы мы захотели прижать Дэнни к ногтю, мы бы это сделали. Но мы не хотим. То есть он проявил себя с самого начала, мы его за это уважали. И, как я уже говорил, он был как бы одним из нас.

– Но не совсем?

– Да, не совсем. Например, он не захотел купить себе куртку. У всех у нас есть одинаковые куртки, которые мы иногда надеваем. Правда, сейчас очень редко, потому что Всадники начинают нервничать, когда видят нас в этих куртках, и сразу затевают драку. Даже полицейским они не нравятся. Они всех раздражают. Мы их почти не носим. Но Дэнни ее даже и не покупал.

– Вы предлагали ему вступить в клуб?

– А как же? Много раз. Хотя он и так практически один из нас. Но в то же время и нет. Он просто хотел быть… – Диабло пожал плечами. – Не могу объяснить. Но он нормальный парень. Крутой. Мы это сразу поняли. Как только он сюда переехал.

– Когда? Я думал, что он жил в Гарлеме всю жизнь.

– Нет, нет, его мать жила здесь. И отец тоже. Но они переехали на Лонг-Айленд, когда он был еще совсем маленьким. Его отец работал там на авиационном заводе. Потом он потерял работу, и они вернулись сюда. Примерно года полтора назад.

– Ты знал Дэнни раньше?

– Нет. Они жили в другом квартале. Мы познакомились, только когда они переехали с Лонг-Айленда.

– Помнишь, как это произошло?

– Еще бы. Он был новичком в квартале. К тому же именно тогда он проявил себя. То есть занял свою позицию. Конечно, я помню. Мы все помним. Верно, ребята?

Ребята кивнули.

– Так что же произошло? – спросил Хэнк.

– Дело было зимой, – начал рассказывать Диабло. – Намело много снега. Проехали снегоуборочные машины и сгребли снег в сугробы по краям тротуара. Все проклинали этот снег. Машины не могли проехать несколько дней. Нам нечем было заняться. И в тот день мы сидели здесь, в этой самой кондитерской. По-моему, в точно такой же компании. Нет. Ники с нами не было. Были я, Кончо, Бад и парень, которого сейчас нет, – мы зовем его Ботч. Мы сидели здесь, в этой кабинке, и пили горячий шоколад. Кажется, мы обсуждали девчонок…

Диабло. Послушайте, что я вам скажу. Когда никого из наших нет рядом, можете сколько угодно трепаться об испанских девчонках, мне плевать. Но если кто-нибудь из вас хоть раз вякнет что-нибудь об испашках при Кэрол, клянусь Богом, я разобью ему голову. Клянусь.

Кончо. (Худой парнишкас темно-карими глазами и черными кудрявыми волосами. Он страшно гордится своими залысинами, которые, по словам его матери, являются отличительным признаком настоящего мужчины. Кто-то рассказал ему, что один известный киноактер специально выщипывает волосы у себя на лбу, чтобы подчеркнуть залысины. Кончо хотел последовать его примеру, но побоялся, что ребята узнают и будут над ним смеяться. Его очень волнует проблема мужественности, потому что его отец – пьяница и все его мужские поступки заключаются в регулярном жестоком избиении матери Кончо. Кончо переживает из-за своей худобы. Будь он поплотнее, он бы так отделал отца, что тот и близко бы не подошел к матери. Но он лишь может в бессильной ярости смотреть, как отец – этот громила – совершает недостойный мужчины поступок, избивает женщину. Настоящее имя Кончо – Марио. Он стал называть себя Кончо после того, как посмотрел вестерн, в котором шериф по имени Кончо голыми руками разделался с целой бандой. В уличных драках Кончо ведет себя как безумный. Он никогда не идет на драку без оружия, что бы там ни постановили военные советники. Он точно знает, что лично порезал четырнадцать испанцев в различных заварушках. Он не знает, что, порвал связки на правой руке одному из своих противников, и тот больше никогда не сможет пользоваться этой рукой. А если бы знал, то хвастался об этом на каждом углу. Он говорит грубым, вульгарным языком, пересыпанным псевдомузыкальным жаргоном. Он аккуратно одевается и гордится тем, что у него всегда чистый носовой платок.) Я вот о чем говорю. Вы можете себе представить парня, который бы женился на испанской курочке? По-моему, так может поступить только псих.

Диабло. Какая разница? Женщина есть женщина. Ведь испанцы на них женятся?

Кончо. Конечно, но, наверное, быстро сходят с ума. Ведь они все нимфоманки.

Диабло. Откуда ты знаешь?

Кончо. Знаю. Мне рассказывали. Испанскую девушку невозможно удовлетворить. Им всегда мало. Они хотят еще и еще.

Диабло. Ты не способен удовлетворить даже свою руку, щенок. Какого черта ты можешь знать об испанских девчонках?

Кончо. Говорю тебе, я знаю. Скажи, Ботч?

Ботч. Конечно. Он знает.

(Ботчу семнадцать лет, у него репутация ловеласа. Это привлекательный мальчик с точеным профилем и пухлыми губами, благодаря которым он и получил свое прозвище, – сокращенное от Bacia mi – поцелуй меня. Его отец работает в ресторане в районе Уолл-стрит. Его мать умерла. Хозяйством занимается старшая сестра. У него есть еще младший брат, которому он грозится «переломать руки», если тот ввяжется в разборки между бандами. Он заслужил репутацию опытного любовника благодаря тому, что переспал с молодой замужней женщиной. Потом ее муж пытался поквитаться с Ботчем, но банда его избила. С тех пор Ботч регулярно наведывался к ней. Он считает, что она боится его и поэтому не прогоняет, но он никогда не говорил об этом ребятам. Для них он – этакий светский лев, и он ни за что на свете не разрушит эту иллюзию.)

Диабло. Ты спал когда-нибудь с испанкой, Ботч?

Кончо. Нашел кого спрашивать. Знатока!

Ботч (с достоинством). Я не люблю говорить о том, с кем я спал и с кем не спал.

Кончо. Он спал со всеми, что ходит на двух ногах и носит юбку. Он скромный. Он джентльмен.

Ботч (с таким же достоинством). Если бы ты был девушкой, тебе бы понравилось, что какой-то парень рассказывает, как он спал с тобой?

Кончо. Нет, но, слава Богу, я не девушка. К тому же все знают про тебя и Элис. Даже ее придурок муж.

Ботч. Есть вещи, малыш, о которых не говорят. Просвети его, Диабло.

Бад. Эй, кстати о придурках.

(Он кивает в сторону двери. В кондитерскую только что вошел Дэнни Дипаче. Бад смотрит на него с нескрываемой злобой. Эти два мальчика разительно отличаются друг от друга внешне, и, вероятно, антагонизм Бада вызван именно этим отличием. Дело в том, что Бад – настоящий урод, парень, который – в шестнадцать-то лет! – уже начинает лысеть. Его лицо усыпано прыщами. У него кривой нос – в очередной уличной драке ему его сломали, и кости не правильно срослись. Он маленький и коренастый, и одно время ребята звали его Обезьяной. Но быстро отказались от этой клички после того, как он поколотил троих членов банды. Теперь его называют Бад, и это прозвище кажется ему более эффектным, чем настоящее имя Чарльз или уменьшительное Чарли. Ему не нравится говорить о сексе. Он ни разу не целовался с девушкой. Потому что девушки считают его уродом, он в этом уверен. Глядя на четырнадцатилетнего Дэнни Дипаче, который стоит в дверях кондитерской, стройный и высокий, с аккуратно причесанными рыжими волосами и тайной уверенностью в своей неотразимости, Бад рад, что разговор о сексе окончен, рад, что здесь появился этот нарывающийся на неприятности незнакомец.)

Диабло (шепотом). Кто это?

Бад. Понятия не имею. Какой-то придурок.

Ботч. Он недавно переехал в квартал, живет в доме номер 327.

Диабло. Да?

Ботч. Когда-то он жил на соседней улице. Потом они переехали куда-то на Лонг-Айленд, а сейчас вернулись сюда.

Диабло. А где он жил на Лонг-Айленде?

Ботч. Не знаю. Где-то рядом с авиационным заводом. Его мать знает мою еще с детства. Она на днях заходила к нам в гости.

Диабло. Наши клубы есть в некоторых городах Лонг-Айленда.

Ботч. Ага, но, по-моему, этот парень не из наших. Ты только посмотри на него.

(Дэнни купил пачку сигарет. Он разрывает целлофановую обертку, открывает пачку и вставляет сигарету в рот. Прикуривает, и в этот момент к нему подходит Бад.)

Бад. Эй, закурить не найдется?

Дэнни (вытряхивает одну сигарету и протягивает пачку). Найдется. Бери. (Он улыбается. Он явно делает дружеский жест.)

Бад (берет пачку). Спасибо. (Он щелкает пальцем по пачке, выбивая одну сигарету. Закладывает ее за ухо. Потом выбивает еще одну.) На потом. (Он улыбается и вытряхивает себе в руку полдюжины сигарет.) Вдруг кто-нибудь из ребят захочет. (Он протягивает пачку Дэнни. Но вдруг меняет решение и вытряхивает еще полдюжины сигарет.) У меня большая семья, и все курят. (Он отдает Дэнни почти пустую пачку.)

Дэнни (с минуту разглядывает ее, потом возвращает пачку Баду). Возьми. Оставь себе.

Бад (самодовольно ухмыляясь). Спасибо, парень. Большое спасибо.

Дэнни. А мне купи другую пачку. Я курю «Пэлл-Мэлл».

Бад. Что?

Дэнни. Ты меня слышал. Я не Армия спасения. Я заплатил за сигареты двадцать семь центов. Так что можешь раскошелиться на новую пачку.

Бад. Можешь пойти к черту, малыш.

(Он поворачивается к Дэнни спиной и собирается уйти. Дэнни хватает его за плечо, разворачивает к себе и тотчас отпускает. Встает в стойку, широко расставив ноги и сжав кулаки.)

Дэнни. Я так и не получил свои сигареты.

Бад. Еще раз дотронешься до меня, малыш, и получишь не только сигареты. Уж поверь мне.

Джой (выходит из-за прилавка, вытирая тряпкой руки). Прекратите. Мне не нужны здесь неприятности, понятно? (Обращается к Дэнни.) А ты, сопляк, убирайся отсюда.

Дэнни. Только после того, как он купит мне пачку сигарет.

Бад (отворачиваясь от него). И не надейся, пацан. Я не…

(Но Дэнни снова хватает его за плечо. Но на этот раз не разворачивает к себе. Он выталкивает его на улицу через открытую дверь и бросает в сугроб. Бад падает в снег, но в ту же секунду вскакивает, подталкиваемый инстинктом уличного бойца. На улице очень холодно, поэтому вокруг не видно ни души. Мальчишки стоят лицом друг к другу, из открытых ртов вырывается пар. Первый шаг делает Бад. Он бросается на Дэнни с кулаками, а Дэнни проворно отступает в сторону и – когда Бад проскакивает мимо – со всей силы бьет его по затылку обеими руками, сжатыми вместе. Удар сбивает Бада с ног, и он падает на мостовую. Он все еще лежит на земле, когда другие ребята выбегают из кондитерской. Кончо делает шаг в сторону Дэнни, но Диабло его останавливает. Бад уже поднялся на ноги. В его взгляде нет злости. Вся ярость улетучилась, на ее место пришла холодная логика битвы. Теперь он знает, что Дэнни далеко не слабак. Он также знает, что за ним наблюдают другие члены банды, и на карту поставлена его честь. Без малейших колебаний он интуитивно опускает руку в карман, достает нож с выкидным лезвием и наставляет его на Дэнни.)

Бад. Ну хорошо, приятель.

Дэнни. Лучше убери нож, пока я не затолкал его тебе в глотку.

Бад. Это мы еще посмотрим, кто кому и что затолкает!

(Он бросается на Дэнни, выставив нож вперед. И тотчас получает сокрушительный удар в пах. Он сгибается пополам, продолжая сжимать нож. Дэнни хватает его за воротник, рывком ставит на ноги и швыряет в сугроб. Бад выпускает из рук нож. Дэнни бьет его один раз – резким коротким ударом, который снова отправляет Бада на землю. Он лежит неподвижно, а Дэнни подбирает нож, наступает ногой на лезвие и выдергивает его из рукоятки. Потом он наклоняется к Баду, переворачивает его, достает мелочь из его кармана и отсчитывает двадцать семь центов – ни больше ни меньше. Другие ребята наблюдают. Дэнни выпрямляется и поворачивается к ним.)

Дэнни. Кто-нибудь еще хочет со мной разобраться сейчас? Или мне подождать темной ночи и получить удар ножом в спину?

Диабло. Как тебя зовут, парень?

Дэнни. Дэнни Дипаче. А тебя?

Диабло. Вопросы задаю я.

Дэнни. Да? Тогда задавай их своему дружку, который валяется на тротуаре. А у меня есть дела поинтересней, чем торчать тут с тобой. (Он поворачивается, чтобы уйти.)

Диабло. Эй! Эй, Дэнни!

Дэнни (останавливаясь и оглядываясь). Что?

Диабло (широко улыбаясь). Меня зовут Диабло Дегенеро. (Он делает паузу.) Может, выпьем горячего шоколада?

Дэнни (после небольшой паузы улыбаясь в ответ). Хорошо, давай выпьем.

– Почему это сошло ему с рук? – спросил Хэнк.

– Не знаю, – пожал плечами Диабло. – Может быть, потому что Бад слишком вспыльчив, а парень на самом деле не искал неприятностей. Я прав, Бад?

– Да, – кивнул Бад, сидящий рядом с Диабло. – Я действительно слишком вспыльчивый. А Дэнни нормальный парень. Потом мы отлично ладили.

– Но ведь он избил тебя, – удивился Хэнк.

– Ну и что? Я ведь отобрал у него сигареты. И естественно, он разозлился. Я бы тоже разозлился на его месте.

– Он выпил с вами горячего шоколада?

– Конечно, – ответил Диабло. – Мы долго разговаривали. Он рассказал нам о том месте, откуда приехал.

– А потом?

– Потом он ушел домой. А ночью мы его подкараулили и избили до полусмерти. Чтобы знал свое место.

– Но я думал…

– О да, конечно, – пояснил Диабло, – мы не стали бить его днем. Но это совсем другое дело. Я хочу сказать, правила есть правила. Бад лез на рожон, и Дэнни имел полное право дать ему отпор. Мы избили его той ночью только для того, чтобы он не подумал, будто может безнаказанно отлупить Громовержца.

– Что он сделал?

– Когда? Когда мы его поймали?

– Да. , – Ничего. А что он мог сделать? Он дрался, как тигр, но нас было двенадцать. Так что мы хорошо его отделали. Мы чуть руки ему не переломали.

– И что потом?

– На следующий день я пришел к нему домой. И предложил ему вступить в клуб. Но он отказался. Мол, не собирается вступать в клуб, в котором по-подлому нападают из-за угла. Я объяснил ему, что мы лишь пытались показать, как обстоят дела в квартале. Теперь мы знаем, что он свой парень, и хотели бы видеть его членом нашего клуба.

– Что он ответил?

– Послал наш клуб подальше. И добавил: если мы тронем его еще раз, то тогда уж насмерть. Иначе, если мы, скажем, только отправим его в больницу, он выберется оттуда и убьет первого попавшегося на глаза Громовержца. И знаете что?

– Что?

– Я ему поверил. И рассказал Доминику Саварезе – это наш президент. Доминик одобрил парня. Велел больше его не трогать. И мы не трогали. И, как я уже говорил, Дэнни много раз участвовал с нами в разборках. Он свой парень.

– Значит, в действительности он не является членом клуба «Громовержцы»?

– Пожалуй, нет.

– Тогда что же он делал с двумя Громовержцами ночью десятого июля?

– Спросите у него, мистер Белл, – пожал плечами Диабло. – Думаю, он один знает ответ на этот вопрос.

– Понятно. Спасибо. – Хэнк встал и направился к выходу.

– Вы не будете ждать кофе? – окликнул его Диабло. – Я заказал кофе, мистер Белл.

– Нет, спасибо. Мне пора на работу.

– Смелый парень, этот Дэнни, – произнес Диабло. – Его избивали двенадцать парней. Двенадцать! У нас были бутылки и все такое. Его били двенадцать парней, вооруженных бутылками, и он это выдержал. Вы много знаете таких?

– Нет.

– Подумайте об этом, мистер Белл. От одной мысли коленки дрожат. Двенадцать парней с бутылками. Просто подумайте об этом.

– Хорошо.

– И ведь тогда вам в голову может прийти мысль о том, что эти трое ребят ни в чем не виноваты. Об этом вы тоже можете подумать.

– Неужели?

– Ага, – широко улыбнулся Диабло. – Жаль, что вы не остаетесь на кофе. Мне понравилось с вами разговаривать. Мне сразу вспомнился наш разговор с Дэнни – когда я купил ему горячий шоколад. Помните, я вам рассказывал, мистер Белл? О том, как купил ему горячий шоколад? И о том, как тем же вечером мы его избили? – Улыбка Диабло стала еще шире. – Просто дрожь берет.

Их глаза встретились. Хэнк ничего не сказал и неторопливо вышел из кондитерской.

Диабло, продолжая улыбаться, смотрел ему вслед:

– Еще увидимся, мистер Белл.

Глава 6

Хэнк вернулся на работу, и к нему в кабинет сразу же зашел Холмс.

– Как дела? – поинтересовался он.

– Хорошо, – ответил Хэнк.

– У меня есть для тебя кое-что интересное. Хочешь послушать?

– Конечно. Ты уже обедал?

– Нет. Пойдешь в кафе или закажем что-нибудь прямо сюда?

– Я бы перекусил в кабинете. В одном из ящиков лежит меню.

Пока Холмс искал меню, Хэнк снял пиджак, засучил рукава и ослабил галстук.

– Я съем бутерброд с ветчиной и горячий шоколад, – заказал Хэнк.

Холмс кивнул и набрал номер.

– Слышал, будто ты распорядился выставить наряд полицейских у своего дома. Почему?

– Я получил письмо с угрозами. И не хочу, чтобы мою семью использовали в качестве заложников.

– Хм, – буркнул Холмс, потом продиктовал заказ и повесил трубку. – Ты все так же считаешь, что у нас сложное дело?

– Да.

– Мать мальчика больше не объявлялась? ? – Нет. Но я выяснил, что одно из ее утверждений оказалось правдой. Дипаче на самом деле не был членом банды.

– Вряд ли ему это поможет.

– Согласен. Кроме того, он был настолько тесно связан с бандой, что вполне может считаться ее членом. Его статус одиночки – скорее психологический трюк, нежели реальный факт.

– Как это понимать?

– По каким-то одному ему известным причинам Дэнни Дипаче предпочитал считать себя одиночкой, несмотря на то что активно участвовал в делах банды и фактически являлся ее членом.

– Понятно. Какую линию, по-твоему, выберет защита?

– В отношении Рейрдона и Дипаче они попытаются доказать убийство при смягчающих обстоятельствах. А в отношении Апосто – умственную неполноценность.

– Ты готов к сражению?

– Что касается самозащиты, мы так и не обнаружили нож, который якобы был у Морреса. Думаю, мы вдребезги разобьем глупые измышления по поводу того, что он был зачинщиком драки, и в этом нам поможет его слепота. А Апосто нужно обследовать в Беллвью. Организуешь?

– С удовольствием. Что собираешься делать дальше?

– Завтра отправлюсь в Испанский Гарлем. Хочу проверить историю с ножом. Если они собираются это использовать, я должен подготовиться. Что ты хотел мне сказать, Эфраим?

– Ну, во-первых, дело будет рассматривать судья Сэмелсон.

– Что?

– Я знал, что ты удивишься. Защитник поднял ужасный шум. Возмущался, говорил, что он твой друг, что ты у него учился в университете, что он заранее настроен в твою пользу.

– Какая чушь.

– Разумеется. Но тем не менее они потребовали перевести дело в другой суд.

– Должно быть, Эйбу это понравилось.

– Эйб Сэмелсон – самый справедливый судья в нашем суде. Короче говоря, он отклонил прошение и послал защиту к черту.

– Вот молодец!

– Но их это не остановило. Они настаивали на смене суда. Утверждали, что местная пресса настроена враждебно и ведет подстрекательскую кампанию по нашему делу. Эйб снова послал их. Он сразу разобрался, что к чему. Они намеренно тянут время. Это уже их третье прошение. Сначала они потребовали провести проверку протокола заседания Большого жюри на том основании, что обвинительное заключение было составлено без соответствующих улик. Это прошение отклонили. Потом они затребовали подробную информацию по делу – имена свидетелей, место, оружие, – но выиграли всего лишь неделю. Так что все остается без изменений – суд состоится в следующем месяце, и председателем будет Сэмелсон. Ты доволен?

– Еще бы. Мне нравится Эйб. Он хороший человек.

– Давно с ним виделся? Хэнк внезапно расхохотался:

– Он должен прийти к нам на ужин в один из выходных!

– Отлично, – улыбнулся Холмс. – Советую не обсуждать дело.

– Я и не собирался.

На столе Хэнка зазвонил телефон. Он снял трубку:

– Да?

– Хэнк, это Дейв. К тебе пришли двое. У одного – мешок с едой.

– А кто второй?

– Парень по имени Бартон. Говорит, что он репортер. Слышал о таком?

– Майк Бартон?

– Да.

– Слышал. Что ему нужно?

– Поговорить с тобой.

– Скажи ему, что мы собираемся обедать. Если он не возражает, чтобы я жевал во время нашего разговора, пусть заходит. Дейв, и пришли скорей пакет с едой. Я умираю» от голода.

Обед и Майк Бартон прибыли одновременно. Бартон оказался высоким мужчиной с плечами и грудной клеткой водителя грузовика. На его лице выделялись толстые губы и густые черные усы, словно нарисованные чернилами. Он сразу протянул руку:

– Мистер Белл?

– Здравствуйте, – ответил Хэнк и пожал руку. – Эфраим Холмс, шеф отдела. Эфраим, это мистер Бартон.

– Мы знакомы, – сухо отозвался Холмс.

– Тайный совет со звездой обвинения, а, Холмс?

– Просто обед, Майк, – ответил Холмс, доставая из пакета бутерброды и напитки. Он заплатил посыльному и устроился в одном из кресел, разложив еду на столе.

– Что у вас на уме, мистер Бартон? – спросил Хэнк.

– Хороший вопрос, – улыбнулся Бартон. Когда он улыбался, его зубы сверкали поразительной белизной на фоне черных усов, а глаза казались маленькими коричневыми точками на широком круглом лице. У него непропорционально большая голова, неожиданно для себя подумал Хэнк. Ему бы играть в театре. – А что на уме у всех в последние дни?

Хэнк развернул бутерброд:

– Я не могу говорить за всех. Только за себя.

– И что же на уме у вас?

– Дело Морреса.

– И я думаю о том же, мистер Белл.

– Вы поэтому сюда и пришли?

– Именно поэтому. Вы в последнее время читали нашу газету?

– Увы, – покачал головой Хэнк. – Я не читаю бульварные газеты.

– Снобизм у государственного служащего?

– Вовсе нет. Просто не имею такой привычки.

– Наша бульварная газета очень хорошая, – заявил Бартон.

– И о чем вы пишете на этой неделе? – сухо поинтересовался Хэнк. – Разоблачаете публичные дома на Парк-авеню? Бартон усмехнулся, однако без тени юмора.

– Мы отвечаем нуждам общества. Мы также находимся на службе общества.

– Конечно. Вы рассказываете рядовым гражданам, где им найти проститутку. Вы добавляете головной боли отделу нравов.

– Мы пишем серию статей об отделе нравов, – заметил Бартон.

– От вашей газеты воняет, – резко вмешался Холмс. – Это дешевая, желтая газетенка, которая выступает под флагом либерализма, чтобы увеличить тираж и сделать себе рекламу. Что вам здесь нужно?

– Пришел поговорить с мистером Беллом, – свел брови на переносице Бартон.

– Я шеф отдела, – ответил Холмс, принимая скрытый вызов. – И имею право присутствовать при вашем разговоре с мистером Беллом.

– Хорошо, – кивнул Бартон. – Итак, что вы думаете об этом?

– О чем? – не понял Хэнк.

– О деле. Их казнят?

– Я представляю обвинение по делу об убийстве первой степени, – сказал Хэнк. – В соответствии с обвинительным заключением.

– А как насчет той истории, которую они выдумали? Якобы у Морреса был нож и он бросился на них?

– Я этим еще не занимался.

– И когда вы собираетесь начать?

– Полагаю, это мое личное дело, мистер Бартон.

– Вот как? А я думал, что вы служите обществу.

– Так и есть.

– Значит, это общественное дело.

– Если бы общественность могла расследовать это дело, я бы с вами согласился, мистер Бартон. К сожалению, общественность не получила юридического образования, а я получил. Поэтому буду расследовать я и готовить дело так, как считаю нужным.

– Независимо от того, что хочет общественность?

– Что вы имеете в виду?

– Общественность хочет, чтобы этих троих парней казнили на электрическом стуле. Я это знаю, и вы тоже.

– И что?

– Что вы собираетесь предпринять?

– А что бы вы хотели, мистер Бартон? Чтобы я лично отвез их в Синг-Синг и завтра же включил рубильник? Они имеют право на справедливый суд.

– Никто не отнимает их права на правосудие. Но в этом деле может быть только одна справедливость, и она очевидна каждому. Они хладнокровно убили беспомощного мальчика. Общественность требует возмездия!

– Вы говорите от имени общественности или от себя лично?

– И от себя лично, и от имени общественности.

– Вы были бы отличным председателем в суде Линча, – заметил Хэнк. – Я так и не понял, зачем вы пришли.

– Узнать ваше мнение по этому делу.

– Я и раньше расследовал дела об убийствах. И к этому делу отношусь так же, как и к остальным: собираюсь делать свою работу.

– А вы собираетесь отправить этих парней на электрический стул? Это дело вашей компетенции?

– Я занимаюсь расследованием убийства первой степени. И не выношу приговоров. Если присяжные признают ребят виновными, судья Сэмелсон вынесет соответствующий приговор.

– По такому обвинению обязательно выносится смертный приговор, и вы это знаете.

– Верно.

– Значит, если вы успешно расследуете дело по обвинению в убийстве первой степени, вы отправите парней на электрический стул.

– Жюри присяжных может подать просьбу о снисходительности, и если ее удовлетворят, ребята получат пожизненное заключение. Такие случаи уже бывали.

– Вы так будете вести дело? В расчете на пожизненное?

– Протестую! – рявкнул Холмс. – Не отвечай ему, Хэнк!

– Скажу вам прямо, мистер Бартон, – начал Хэнк. – В этом деле я склоняюсь к обвинительному приговору. Я представлю все факты суду и присяжным. Присяжные будут решать, подтверждает ли совокупность фактов убийство первой степени. Если они признают парней виновными, судья Сэмелсон вынесет приговор. Месть или возмездие не входят в мои обязанности. Моя работа – доказать, что преступление было совершено и что подозреваемые виновны в этом преступлении.

– Другими словами, вам все равно – казнят их или нет?

– Я буду вести дело по обвинению…

– Вы не ответили на мой вопрос.

– Я бы не хотел об этом говорить.

– В чем дело, Белл? Боитесь смертной казни?

– С тех пор, как я стал государственным обвинителем, я отправил на электрический стул семь человек, – ответил Хэнк.

– Вы когда-нибудь отправляли на электрический стул подростков?

– Я никогда не вел дела об убийстве, по которому проходили бы мальчики такого возраста.

– Понятно. – Бартон сделал паузу. – Вы когда-нибудь слышали о девушке по имени Мэри О'Брайен?

Хэнк на мгновение смешался, бросив быстрый взгляд на Холмса.

– Да, – признался он.

– Вчера я говорил с ней. Насколько я понимаю, в юности вы с ней крутили роман.

– Думаю, вам лучше уйти, мистер Бартон.

– Ни в Мэри ли О'Брайен – теперь Мэри Дипаче – кроется причина вашей неуверенности…

– Убирайтесь вон, Бартон!

– ..И нежелание вести дело так, как того хочет общественность?

– Хотите, чтобы я сам вас вышвырнул, Бартон?

– Для этого потребуется более крупный мужчина, мистер окружной прокурор, – ухмыльнулся Бартон. – Я все равно собирался уходить. Не пропустите завтрашнюю газету. У вас волосы дыбом встанут. – Он повернулся к Холмсу:

– До встречи, Шерлок, – и вышел из кабинета.

– Сукин сын! – пробормотал Холмс.

* * *

В этот же день Хэнк отправился к Мэри.

Он позвонил ей из офиса и предупредил, что придет. Она сказала, что ее не будет до трех часов, а после она готова его принять.

Он шел по улице, как по раскаленным углям. Нигде не бывает так жарко, как в Гарлеме, думал он. Хоть с чем сравнивай, Гарлем все равно окажется горячее, потому что Гарлем – это огромный бетонный склеп, в котором нечем дышать. В июле и августе…

В июле..

Он вспомнил Четвертое июля в Гарлеме. Ему было восемь лет, и в те времена фейерверки еще не были запрещены. Они с матерью стояли у окна своей квартиры на шестом этаже, слушали гром шутих и ракет, смотрели на разноцветные вспышки над крышами. На улице царили шум и суета – мальчишки поджигали консервные банки с порохом и убегали, банки взлетали в воздух, как настоящие снаряды, девчонки визжали. Стоял жаркий летний день, и даже на шестом этаже не чувствовалось ни дуновения. Хэнк высунулся из окна и наблюдал за весельем на улице. Его отец сидел в гостиной и слушал по радио бейсбол. Играла его любимая команда «Янки».

В шесть часов мать обнаружила, что кончился хлеб. Отец, увлеченный игрой, не мог оторваться от радио.

– Ты сходишь, Генри, – сказала мать. – Я посмотрю за тобой из окна.

Он взял деньги и сбежал вниз. Бакалейная лавка – в это время работала только она – находилась в соседнем доме. На улице царил настоящий хаос. С широко открытыми глазами он дошел до лавки, купил хлеб и уже повернул было к дому, когда его окружили ребята постарше.

Поначалу он решил, что это – игра. Но потом увидел горящие веревки для белья и понял, что у них в руках петарды. Внезапно раздался взрыв, потом еще и еще, у его ног, над головой все горело и гремело. Он попытался убежать, охваченный паническим страхом, но ребята не выпускали его из круга, ему некуда было деться от красно-желтых взрывов, ужаса, огня, опасности, бомб. Он пытался кричать, но его голос потонул в страшном грохоте взрывов. Только сверху доносился крик его матери:

– Генри! Отойдите от него! Генри!

А вокруг все гремел фейерверк, и из его груди рвался беззвучный вопль отчаяния.

Его отец выскочил из подъезда, как безумный, ударил ближайшего мальчишку, и тот распростерся на мостовой. Он подхватил своего сына и побежал с ним наверх, а Хэнк прижимал к себе буханку хлеба, превратившуюся в мягкую бесформенную массу в его руках. Дома мать кричала:

– Я не должна была его посылать! Но ты же никак не мог оторваться от своей дурацкой игры! Я знала, что ему нельзя сегодня выходить на улицу! Я знала это! Нельзя было его посылать!

– Все в порядке, – успокаивал ее отец, – С ним все в порядке. Они ничего ему не сделали.

Вероятно, не сделали.

Но с того дня он начал заикаться, и заикался до одиннадцати лет. И потом, в юности, если что-то его расстраивало, он снова начинал заикаться и вспоминал Четвертое июля в Гарлеме с разрывающимися вокруг него шутихами, горящий ад у своих ног и у себя над головой.

* * *

Он подошел к дому, в котором жила Мэри Дипаче, и поднялся по ступенькам. Как оказалось, ее квартира находилась на четвертом этаже. На двери висела петля для молочной бутылки, и его первой мыслью было: в Гарлеме по-прежнему воруют молоко. Он мрачно улыбнулся. Люди запускают спутники в открытый космос, посылают ракеты на Луну, разрабатывают межконтинентальные баллистические ракеты, способные разрушить целые города, а в Гарлеме – если ты не повесишь проволочную петлю, за которой нужно наблюдать из квартиры, – все так же воруют молоко. Он вздохнул и постучал в дверь.

– Хэнк? – раздался голос.

– Да – Одну минутку, пожалуйста.

Он стоял на площадке и прислушался: откуда-то доносились голоса – мужской и женский, – которые горячо спорили.

– И что ты делаешь с деньгами? – гневно вопрошал мужчина.

– А ты как думаешь? Покупаю меха и драгоценности, что же еще? Заправляю свой «кадиллак», черт тебя дери!

– Не умничай, глупая скотина! Я даю тебе сорок долларов в неделю на хозяйство. И где они? К среде ты уже без гроша. Что ты с ними делаешь? Ешь их, что ли?

– Держу конюшню арабских скакунов, – отвечала женщина. – А это стоит денег. А еще я устраиваю вечеринки для дам из высшего общества. Что еще, по-твоему, я могу делать со всеми этими деньгами, с такой кучей денег?

– Я знаю, что ты с ними делаешь! – вопил мужчина. – Играешь в эту идиотскую лотерею. Думаешь, я не знаю?

– Заткнись, все окна открыты! – предупредила женщина.

– Плевать я хотел на окна! Прекрати тратить мои деньги на лотерею!

Дверь открылась.

– Здравствуй, Хэнк, – с улыбкой встретила его Мэри. – Проходи.

На ней был темный льняной костюм, из-под расстегнутого пиджака выглядывала белая блузка. На лицо упала прядь рыжих волос. У него создалось впечатление, что она только что вернулась домой и сняла шляпку. В ее глазах сквозила усталость, в уголках рта пролегли тяжелые складки – результат напряжения последних дней. Но он сразу понял, что, как всякая женщина, она преодолела первоначальный шок и ужас и теперь готова стойко переносить все страдания, которые ей уготовила судьба. В ее глазах – а ему был знаком этот взгляд, потому что он часто видел его у своей жены Кэрин, – он увидел силу, достоинство и решимость. Но взгляд Мэри сейчас немного напугал его: это был взгляд тигрицы, охраняющей вход в логово с детенышами.

– Проходи, Хэнк, – повторила она. – Я только что вернулась. Говорила с адвокатами Дэнни. Он шагнул через порог.

– На этот раз никаких сцен, – улыбнулась она. – Обещаю. Он шел за ней по короткому коридору, мимо открытой двери ванной комнаты и наконец оказался в гостиной, в которой стоял гарнитур, купленный в одном из магазинов на Третьей авеню. В углу на столе примостился телевизор. Единственное окно, выходившее на вентиляционную шахту между домами, было закрыто занавесками. За окном проходила пожарная лестница. Сверху все еще доносились голоса ссорящейся пары.

– Садись, Хэнк, – пригласила Мэри. – Здесь не так уж плохо. Через окно дует ветерок, мы открываем дверь в спальню и устраиваем сквозняк.

– Спасибо, – кивнул он и сел на софу. Наступило неловкое молчание. – У тебя хорошая квартира, Мэри, – наконец произнес он.

– Не обманывай меня, Хэнк, – возразила она. – Я переехала сюда с Лонг-Айленда. То что я знаю, что такое хорошая квартира.

– Почему ты вернулась в Гарлем, Мэри?

– На заводе сократили производство, и Джонни потерял работу. Мы накопили немного денег и, наверное, могли бы содержать дом. Но один наш знакомый открывал обувной магазин здесь, в Гарлеме. Он предложил Джонни стать его партнером. Джонни решил, что это стоящее дело. Я была с ним согласна. – Она покачала головой. – В то время решение казалось правильным. – Она немного помолчала. – Если бы мы могли предвидеть, если бы мы только знали… – Она не договорила.

Он смотрел на нее и думал, удалось ли ей все-таки преодолеть первое потрясение. Внезапно она подняла глаза, и их взгляды встретились. Они смотрели друг на друга сквозь многие годы и молчали. Наконец она, словно после тяжелой внутренней борьбы, предложила:

– Хочешь выпить?

– Не стоит беспокоиться. Я пришел только…

– Мне немного стыдно, Хэнк. – Она опустила глаза. – За мое поведение у тебя в кабинете. Надеюсь…

– При сложившихся обстоятельствах…

– Да, да, знаю, но… – Она подняла глаза и посмотрела на него в упор. – Я хочу извиниться.

– Мэри, тебе незачем…

– Понимаешь, никогда не ожидаешь, что нечто подобное может случиться с тобой. Ты читаешь об этом в газетах, но это ничего для тебя не значит. И вдруг это происходит с тобой. С твоей семьей. Нужно… нужно немного времени, чтобы осознать это. Так что… прости меня, пожалуйста, за мое поведение. Я была сама не своя. Я просто… – Она резко встала. – У нас только водка и джин. Что ты будешь?

– Джин подойдет, – тихо сказал он.

– С тоником?

– Если есть.

– Да, кажется, есть.

Она ушла на кухню. Он слышал, как она открыла холодильник, откупорила бутылку с тоником, услышал стук льда о стакан. Она вернулась в комнату, протянула ему стакан и села напротив него. Они не чокнулись. Молча потягивали свои напитки. Внизу кто-то с шумом закрыл крышку мусорного бака.

– Странные вещи иногда происходят с людьми, – вдруг сказала она. – Два человека, которые когда-то хорошо знали друг друга, встречаются… как два незнакомца. – У нее вырвался нерадостный смешок. – Странно, правда?

– Да.

– Я… я рада, что ты сегодня пришел, Хэнк.

– Я пришел, чтобы сказать…

– Хочется верить, что люди, которые когда-то что-то значили друг для друга… что… что если ты хорошо кого-то знал… – Она запуталась в словах и потом просто добавила:

– Ты очень много для меня значил, Хэнк.

– Я рад это слышать.

– Когда мы были детьми, ты… ты многое для меня сделал.

– Правда?

– Да. О да. Понимаешь, я всегда считала себя уродиной, пока…

– Уродина? Ты?

– Да, да. А потом появился ты и решил, что я очень красивая, и ты без конца повторял мне это, пока… пока я сама не начала в это верить. Я всегда буду тебе благодарна за это, Хэнк.

– Мэри, уж ты-то вряд ли должна была сомневаться в своей привлекательности.

– Но я сомневалась, да еще как.

Вся неловкость пропала, каким-то невероятным образом спала напряженность, и оба совсем расслабились. Наконец стена, воздвигнутая из многих лет, рухнула, вернув им прежнюю легкость общения. Оглядываясь назад, он испытывал странную нежность к двум детям, которые когда-то держались за руки и шепотом обсуждали глобальные проблемы. Люди, сидящие сегодня в этой гостиной, мало напоминали тех детей из прошлого, но он все же узнал их и почувствовал, как приятное тепло разлилось по его телу. На мгновение он забыл, зачем пришел к ней. В этот момент ему было достаточно того, что они могут снова разговаривать друг с другом.

– Ты тоже много для меня сделала, – признался он.

– Надеюсь, Хэнк. – Она снова замолчала. – Хэнк, позволь мне объяснить, что произошло, потому что… я всегда немного переживала из-за того письма, мне всегда было стыдно за то, что я малодушно выбрала такой путь. Ты ведь знаешь, понимаешь, – надеюсь, ты понимаешь, – что я любила тебя?

– Так я думал когда-то. Но потом получил твое письмо…

– Я часто лежала по ночам с открытыми глазами и представляла, что в тот момент делаешь ты. Может, в тебя стреляют? Может, ты ранен? Вдруг твой самолет падает вниз? Что, если тебя возьмут в плен и будут пытать? Я часто плакала по ночам. Однажды ко мне в комнату зашла мама и спросила: «Мэри, Мэри, что с тобой?» – а я сказала: «Вдруг он погиб», – и тогда мама говорит: «Глупышка, нужно было выйти за него замуж, нужно было пользоваться каждой минутой любви, потому что любовь не так просто найти». И я снова заплакала. Я молилась – я никогда не была религиозна, хотя воспитывалась в католической семье, – я так за тебя молилась, Хэнк, я молилась о том, чтобы ты остался жив и невредим, чтобы… чтобы ты вернулся ко мне. А потом я встретила Джонни.

– И?..

– Возможно, тебе это покажется глупым. Но я бы не стала с ним встречаться, если бы не ты. И я не смогла бы полюбить его, если бы не любила тебя. Только благодаря твоей нежности и твоей… твоей любви ко мне я смогла полюбить другого мужчину. Вот почему мое письмо было таким жестоким. Мне не следовало его писать. Я должна была приехать к тебе в Англию и на коленях благодарить тебя, целовать твои руки, Хэнк. А не посылать такое письмо.

– Мэри, ты…

– И тогда, у тебя в кабинете, я была ужасно несправедлива к человеку, который всю свою жизнь был честен и справедлив. Я знаю, что ты должен выполнять свою работу. Я знаю, что ты сделаешь ее так, как нужно. И уважаю тебя за это. Я уважаю тебя так же, как и раньше. Я не смогла бы так сильно тебя любить, будь ты другим человеком. Не думаю, что ты сильно изменился. Ты – все тот же Хэнк.

– Я очень изменился, Мэри.

– Внешне? О да, ты уже не тот неуклюжий юноша, который когда-то собирал для меня цветы в парке. Но и я уже не та рыжеволосая, тощая…

– Ты никогда не была тощей! – возмутился он.

– ..девчонка, которая застенчиво принимала эти цветы. Но я думаю, что по сути своей мы остались прежними, Хэнк. Думаю, если мы приспустим маски, то окажемся все теми же глупыми детьми, которые считали, что мир населен драконами и рыцарями в блестящих доспехах. – Она немного помолчала. – Я права?

– Возможно.

Она кивнула, погруженная в свои мысли.

– Ты ведь пришел не о Дэнни говорить, да? – после паузы спросила она.

– Нет.

– Хорошо. Мне бы не хотелось. Понимаешь, я чувствую, что цель у нас одна. Справедливость. И я не хочу примешивать сюда эмоции. У тебя в офисе я была не права. Надеюсь, ты меня простишь.

– Я давно простил тебя, – сказал Хэнк, и их глаза на мгновение встретились. Мэри кивнула, вздохнула и отпила из своего стакана. В комнате стало очень тихо, только за окном звенел накаленный жарой воздух.

– Зачем ты пришел, Хэнк?

– Сегодня я говорил с репортером по имени Майк Бартон.

– Да.

– По его словам, он вчера с тобой встречался.

– Верно.

– Что ты ему сказала?

– Что Дэнни невиновен.

– Я имею в виду… насчет нас.

– О!

– Ты что-нибудь говорила о нас?

– Да. Я сказала, что мы знакомы с детства.

– Как именно ты ему об этом сказала?

– Он спросил, встречалась ли я с человеком, который представляет обвинение по делу. Я ответила, да, мы были знакомы в юности.

– И все?

– Кажется, да. Да. Все. А что?

– Он намекал на… большее.

– Большее? Ты хочешь сказать…

– Ну, он намекал, что мы близко знали друг друга. Он намекал…

– Понимаю. – Она замолчала, потом продолжила:

– Ну, разумеется, это не так.

– Не так?

– Мне жаль. Я должна была дать тебе это. Когда отдаешь все остальное, так глупо цепляться за… Я должна была тебе позволить.

– Мэри, дело в том…

– Тебя смущают мои слова?

– Нет.

– Хорошо. Потому что думаю, ты должен знать, что я хотела тебя так же сильно, как, судя по всему, хотел меня и ты.

– Я рад это слышать.

– Я была глупой маленькой девочкой.

– Думаю, нет.

– Была, была! В любви нельзя проводить границы. Любить – значит отдавать. Я должна была отдать тебе все, что имела, всю себя.

Он вдруг вспомнил о Кэрин и ее бомбардире и удивленно поднял брови.

– По поводу Бартона, – продолжил он. – Он пишет статью. Бог знает, что он там наплетет, но готов поспорить, что ничего хорошего. Он не напишет ничего такого, за что мы могли бы подать в суд на него или газету, но напичкает статью намеками, что мы были не просто друзьями и что наши прошлые отношения могут повлиять на исход дела.

– Понятно.

– Я решил предупредить тебя.

– Спасибо. Я ценю твою заботу.

– Я думал, твоему мужу не стоит…

– Не стоит – что?

– Не стоит… не стоит знать, что… что его жена… Она смотрела на него с неподдельным изумлением.

– Но я рассказала ему, как мы были близки, Хэнк. Я даже сказала, что немного жалею о том, что мы не занимались любовью.

– Ты ему это сказала?

– Да.

– И… и что он ответил?

– Он ответил – я очень хорошо помню его слова, – улыбнулась она. – Он ответил, что для него это не имело бы никакого значения, зато для нас могло многое значить. Вот что он мне ответил.

– Судя по всему… он достойный человек.

– Думаю, он бы тебе понравился.

– Ну, значит, у тебя не будет никаких неприятностей из-за статьи.

– Нет. Никаких. Во всяком случае, со стороны Джонни.

– Слава Богу.

– Ты для этого пришел?

– Да.

– Ты мог бы сказать мне все это по телефону.

– Мог бы, – кивнул он.

– Тогда зачем же ты пришел?

Он немного помолчал, потом широко улыбнулся:

– Наверное, мне хотелось убедиться, что я не был дураком, когда влюбился в девушку по имени Мэри О'Брайен.

Глава 7

Когда он вернулся домой, оказалось, что его ждут посетители. Кэрин встретила его в дверях и сообщила:

– Пришли Джон с Фредом. По-моему, это не просто дружеский визит.

– Что ты имеешь в виду?

– Сам увидишь. У них такой вид, словно они нашли золотой на лужайке соседа.

– Ты не поцелуешь уставшего воина? – улыбнулся он.

– Конечно поцелую.

Она скользнула по его щеке губами, и он сказал;

– Поговорим позже. Где Дженни?

– Она ужинает у подруги. Вернется не раньше одиннадцати.

– Думаю, мы найдем, чем заняться, а, Кэрин?

– Да? Но, по-моему, меня еще никто не спрашивал.

– Я никогда не спрашиваю своих женщин. Я просто затаскиваю их в свою пещеру.

– На твоем месте я бы сначала поговорила с комитетом по охране зеленых лужаек в Инвуде.

– Именно этим я сейчас и займусь: Ты приготовила мартини?

– Да.

– Вот хорошо. С удовольствием выпью.

– Коктейли стоят на баре. Я бы тоже присоединилась, но кто-то ведь должен приготовить ужин.

– Поставь вино в холодильник, – сказал он.

– Вот это да! – рассмеялась Кэрин. – Отчего бы вдруг такой романтический настрой?

– От одного твоего вида, моя голубка. – Он подмигнул ей и прошел в гостиную. – Вот так сюрприз! – воскликнул он. – Джон, Фред, как дела?

Оба встали, когда он вошел в комнату. Джон Макнелли – высокий мускулистый мужчина чуть старше тридцати, с рано поседевшими волосами. Он работал на химическом заводе в Йонкерсе. Фред Пирс занимался рекламой, работал главным художником на фирме, специализирующейся на фотографиях. В отличие от Макнелли, он был низеньким, пухлым человечком и своим неряшливым видом напоминал художника с Левобережья. Они за руку поздоровались с Хэнком, и Макнелли засмеялся:

– Что, домой после битвы, а?

– Тяжелый был денек, – согласился Хэнк. – Тяжелый. Хотите мартини? Я собираюсь выпить.

Пирс явно хотел, но Макнелли быстро отказался за обоих. Хэнк подошел к бару, взял графин и налил себе изрядную порцию мартини, достал из вазочки две оливки и опустил в свой стакан.

– За удачу. – Он поднял стакан.

– Будь здоров, – откликнулся Пирс и бросил взгляд на Макнелли, словно спрашивая, можно ли ему говорить. Хэнк ослабил галстук и сел.

– Что я могу сделать для вас, ребята? – поинтересовался он. – Пожертвования для родительского комитета? Для малой лиги? Что на этот раз?

– Да ничего серьезного, – ответил Макнелли.

– Мы просто пришли с дружеским визитом, вот и все, – добавил Пирс, снова бросив взгляд на Макнелли.

– Ну что ж, всегда рад вас видеть. – Хэнк смотрел на них поверх своего стакана и думал, зачем они пришли на самом деле, подозревая, что дело вовсе не в «дружеском визите».

– Соседям нужно иногда встречаться, – заметил Макнелли.

– Особенно в таком районе, как наш, – добавил Пирс. – Где все друг друга знают. Где люди много лет живут на одной улице. У нас хороший район, Хэнк.

– Конечно, – согласился Хэнк. На самом деле он не очень-то любил Инвуд. Но будучи обвинителем от округа Нью-Йорк, он должен был жить в пределах этого округа. Когда он только получил работу, то хотел поселиться в Гринвич-Виллидж, но Кэрин убедила его, что Инвуд со своей сельской местностью больше подходит для Дженни, которой в то время было всего пять с половиной лет. Однако он так и не пустил корни в районе.

– Мы бы хотели, чтобы он и дальше оставался таким Же хорошим, – продолжал Макнелли.

– Естественно, – кивнул Хэнк, потягивая мартини. Он чувствовал себя прекрасно. У него сразу поднялось настроение после разговора с Мэри и теплилась надежда, что соседи вскоре отправятся ужинать домой, а он наконец-то сможет поцеловать жену.

Вдруг ни с того ни с сего Пирс задал совершенно нелепый вопрос:

– Скажи, а тебе бы понравилось, если бы твоя дочь вышла замуж за пуэрториканца? Хэнк недоуменно заморгал.

– Что? Что ты сказал?

– Подожди, Фред, – вмешался Макнелли. – Мы же договорились, что я…

– Извини, Джон. Просто мы говорили о районе…

– Я знаю, о чем мы говорили. Господи, у тебя такта не больше, чем у паровоза!

– Мне жаль, если я…

– О, помолчи, дай я все объясню Хэнку, а то он сейчас Бог знает что подумает.

– Ты о чем, Джон? – не понял Хэнк.

– О районе. И о городе.

– По-моему, у нас хороший район, – сказал Хэнк. – И хороший город.

– Ты прав, – удовлетворенно кивнул Макнелли.

– Вот видишь, я же говорил, что он согласится с нашим мнением, – вставил Пирс.

– Каким мнением? – по-прежнему ничего не понимал Хэнк.

– О том, что район должен оставаться хорошим. И город тоже.

– Я вас не понимаю, – пожал плечами Хэнк.

– Ну, тогда давай обсудим, – предложил Макнелли. – Теперь ты знаешь, что мы с Фредом и все наши соседи – люди без предрассудков. Мы…

– Конечно знаю, – перебил его Хэнк.

– Так вот. Мы обычные американские граждане, которые считают, что все люди созданы равными и что каждый человек имеет право на место под солнцем. Я прав, Фред?

– Абсолютно, – кивнул Пирс.

– Так вот, – продолжал Макнелли. – Мы также не считаем, что бывают люди второго сорта, но полагаем, что некоторые… элементы этого города чувствовали бы себя лучше в сельской местности, нежели среди городской культуры. Ведь не станешь же ты утверждать, что люди, привыкшие к рубке сахарного тростника и рыбной ловле… нельзя же просто взять этих людей и бросить их посреди крупнейшего города мира, а потом надеяться, что они приспособятся к цивилизации. Эти элементы…

– Какие элементы? – спросил Хэнк, по-прежнему не понимая, к чему клонят соседи.

– Не будем играть словами, Хэнк. Я уверен, что мы смотрим на мир одними глазами, и знаю, что ты считаешь нас людьми с предрассудками. Я говорю о пуэрториканцах.

– Теперь понятно, – кивнул Хэнк.

– ..Которые, конечно, замечательные люди. На самом острове Пуэрто-Рико очень низкий уровень преступности, там можно спокойно ходить по улицам. Но там – не то, что тут. И в Испанском Гарлеме гулять по улицам небезопасно: в испанских районах очень высокий уровень преступности, и такие районы распространяются по всему городу. Очень скоро мы вообще нигде не сможем пройтись, не опасаясь нарваться на нож. В том числе и в Инвуде.

– Понятно, – повторил Хэнк.

– Конечно, мы не можем указывать этим несчастным, где им жить. Они американские граждане – как мы с тобой, Хэнк; как мы с тобой – они свободные люди, имеющие право на свое место под солнцем, и я не отрицаю их прав. Но, по-моему, их следует научить, что они не могут вот так просто явиться в цивилизованный город и превратить его в джунгли для диких зверей. Я думаю о своей жене и детях, Хэнк, и мне кажется, тебе тоже стоит подумать о своей прелестной дочери – ведь ты же не хочешь, чтобы однажды ночью ее изнасиловал какой-нибудь фермер с Пуэрто-Рико.

– Понятно, – еще раз повторил Хэнк.

– И наконец мы подошли к цели нашего визита. Так вот. Никто из живущих на этой улице не оправдывает убийства, это точно. Надеюсь, ты понимаешь, что мы все – законопослушные граждане, которые стремятся к свершению правосудия. Но ведь никто не бежит в джунгли – знаю, что это слово за последние дни уже набило оскомину, – но тем не менее никто не бежит в джунгли, чтобы повесить охотника за то, что он убил хищного тигра. Никому такая мысль даже в голову не придет, Хэнк.

– Понятно, – в который раз кивнул Хэнк.

– Хорошо. Итак, что мы имеем. Трое белых мальчиков прогуливаются по Испанскому Гарлему – ты, конечно, согласен, что он является частью джунглей, – и вдруг на них бросается дикое животное с ножом и…

– Одну минутку, Джон, – прервал его Хэнк.

– ..вполне разумным было бы… Что?

– Надеюсь, я тебя не правильно понял. Надеюсь, у меня сложилось неверное впечатление, будто ты пытаешься навязать мне свою точку зрения о том, как вести дело Рафаэля Морреса.

– Что ты, Хэнк, мы никогда бы не позволили себе ничего подобного, и ты это знаешь.

– Тогда зачем вы пришли?

– Спросить тебя, неужели ты серьезно собираешься приговорить к смертной казни трех белых мальчиков, которые – в целях самозащиты – не позволили этому пуэрториканцу…

– Этот пуэрториканец был таким же белым, как ты, Джон.

– Ладно, я оценил твою маленькую шутку, – криво улыбнулся Макнелли, – но мы считаем это дело чрезвычайно серьезным. А мы ведь твои соседи.

– Допустим. И что?

– Что ты собираешься делать?

– Я собираюсь представлять обвинение по делу об убийстве первой степени в соответствии с обвинительным заключением, вынесенным Большим жюри.

– Ты попытаешься повесить этих ребят?

– Я попытаюсь добиться признания их виновными.

– На каком основании?

– Потому что считаю их виновными.

– Ты понимаешь, что это означает?

– Что, Джон?

– Это означает, что каждый пуэрториканец в нашем городе сможет совершить преступление и быть уверенным в своей безнаказанности! Вот что это означает!

– По-моему, ты что-то перепутал. Убили-то как раз пуэрториканца.

– Он бросился на них с ножом! И по-твоему, достойных граждан нужно наказывать за то, что они защищают свою жизнь? Или свое имущество? Господи, Хэнк, ты открываешь дверь анархии! Ты прокладываешь путь диким животным для завоевания цивилизованного мира!

– На здании уголовного суда висит табличка с надписью. Она гласит…

– О, пожалуйста, не цитируй!..

– Она гласит: «Там, где кончается закон, начинается тирания».

– Какое это имеет отношение к нашему разговору?

– Ты говоришь о цивилизованном мире. Без закона у нас будет тирания, анархия и дикие животные. А ты просишь меня отказаться от закона в пользу…

– Я не прошу тебя ни от чего отказываться! Я лишь прошу о правосудии!

– О каком правосудии?

– Правосудие всегда одно! – выкрикнул Макнелли.

– Вот именно. И оно слепо, оно не видит разницы между убитым пуэрториканцем и убитым американцем. Оно только знает, что был нарушен закон.

– Тебе бы понравилось, если бы твоя дочь вышла замуж за пуэрториканца? – вставил Пирс.

– Какая чушь! – отмахнулся Хэнк.

– И все-таки скажи, тебе бы это понравилось?

– Что ты так переживаешь по поводу своего сексуального превосходства? Думаю, мужчины-пуэрториканцы совокупляются точно так же, как и ты, не лучше и не хуже. Я сомневаюсь, что нам грозит опасность. Вряд ли на наш город идут полчища врагов, чтобы завоевать наших женщин!

– Бессмысленно с ним говорить, Джон, – покачал головой Пирс. – Просто бессмысленно.

– Ты можешь делать, что хочешь. – В голосе Макнелли прозвучала угроза. – Я только хотел сказать тебе, Хэнк, что, по мнению всех соседей…

– К черту мнение соседей! – Хэнк встал и стукнул стаканом по столу. – К черту мнение газет, которое, кстати, прямо противоположно мнению этого района. Я еду на этом осле и не хочу свалиться в реку.

– Ты о чем?

– О том, что я буду вести дело так, как считаю нужным, и не желаю слышать никаких намеков или советов! Это ясно?

– Яснее и быть не может. Пошли, Фред. Не сказав больше ни слова, соседи удалились. Из кухни вышла Кэрин.

– Ого! – воскликнула она.

– Да. Пожалуй, выпью еще мартини. Хочешь?

– Да. – Она покачала головой. – Я не думала… Газеты тоже доставляют тебе неприятности?

– Сегодня днем я разговаривал с репортером. И должен тебе кое-что сказать, Кэрин.

– Что?

Он протянул ей стакан.

– Мать одного из парней – Мэри Дипаче – оказалась девушкой… девушкой…

– Которую ты любил?

– Да. – Он немного помолчал. – Газеты постараются раздуть эту историю. Я решил, что тебе нужно знать.

Она молча смотрела, как он подносит стакан к свои губам. Его рука дрожала. Он быстро выпил и налил еще.

– Я же не читаю газеты, – произнесла она.

Он пожал плечами и провел рукой по лицу. За окном Внезапно потемнело, небо закрыли дождевые тучи. Он подошел к широкому окну:

– Дождь начинается.

– Да.

Она смотрела на лицо мужа и видела, как подрагивают его губы.

– Не обращай на них внимания, – сказала она. – На Макнелли, Пирса и всех остальных. Просто делай свою работу.

– Да, – кивнул он.

Где-то вдалеке небо прорезала молния, и сразу последовали низкие раскаты грома. Он повернулся к жене:

– Кэрин?

– Да?

– Пойдем… пойдем наверх?.

– Да, дорогой.

Она взяла его за руку и повела вверх по лестнице, чувствуя его напряженность: по пальцам словно пробегал электрический разряд. Гром ударил ближе, и Хэнк, вздрогнув от неожиданности, внезапно с силой притянул жену к себе. Стоя на ступеньку ниже, он, сотрясаемый крупной дрожью, со сжатыми челюстями и напряженным телом прижался лицом к ее груди.

– Ты нужна мне! – пробормотал он. – Кэрин, ты мне так нужна!

Она ничего не ответила. Просто взяла его за руку и повела в спальню, вспомнив по дороге, как в первый раз услышала от него эти слова – давным-давно, – и начала понимать человека, которого так сильно любила.

* * *

Они выехали из Берлина в пятницу днем, из его кармана торчала увольнительная на выходные. Джип подпрыгивал на изрытых бомбами дорогах, над головой было яркое, как синяя эмаль, небо. Ему необычайно шла капитанская форма, на плечах поблескивали двойные серебряные лычки, в глазах отражалось чистое небо. Они нашли гостиницу в сотне километров от города со знакомой вывеской «Zimmer» на фасаде. Он очень веселился по этому поводу. Его изумляло, как семья под фамилией Зиммер умудрилась монополизировать все гостиницы Германии. Они пообедали в одиночестве в небольшом кафе при гостинице, а хозяин изо всех сил старался им угодить, наливая в бокалы французское вино, которое сохранилось еще с «хороших времен». Потом они поднялись в свой номер. Он распаковывал сумку, а она раздевалась. Когда он достал пижаму, она прошептала: «Хэнк».

Он повернулся. Она стояла обнаженная, прикрывая одной рукой грудь, а другую вытянув вперед.

– Дай мне верхнюю часть, – попросила она. – Я хочу надеть куртку от твоей пижамы.

Она странно на него смотрела. Он подошел к ней, чувствуя, что для нее очень важно получить от него пижамную куртку. Он видел это по ее глазам. Он протянул ей куртку, она надела ее и обхватила себя руками.

– Как приятно, – проговорила она. – Очень приятно. Я знала, что мне будет приятно.

Она потянулась и обняла его за шею, такая маленькая без своих обычных каблуков: в этой слишком большой пижамной куртке она выглядела беззащитной, ранимой девочкой.

– Можно я тебя поцелую? – спросила она.

– Зачем?

– Чтобы поблагодарить тебя!

– За что?

– За то, что нашел меня. За то, что увез из Берлина на выходные. За то, что одолжил мне свою пижамную куртку.

– Кэрин…

– Ты очень устал? – На ее губах скользила легкая улыбка.

– Устал?

– После дороги?

– Нет, не устал.

– Мне казалось, ты устал.

– Нет, – улыбнулся он. – Я совсем не устал.

И она его поцеловала.

Потом она не могла вспомнить, сколько раз будила его за эту ночь. Она совсем не могла спать. Уютно устроившись на его плече, она подумала, что очутилась в сказке, что этого не может быть на самом деле – ни этой гостиницы со средневековыми фронтонами и старинными окнами, которые каким-то чудом уцелели при бомбежках, ни чистых белых простыней, ни Хэнка с увольнительной на три дня, которому не надо утром бежать на базу, – все это казалось чудесным сном. Они утопали в мягкой перине, за открытыми окнами тихо спал город, ночное безмолвие нарушал лишь редкий гул самолетов, летящих на Берлин. Она лежала с широко открытыми глазами и недоуменно улыбалась, как получивший неожиданный подарок ребенок.

В первый раз она его разбудила, чтобы спросить:

– Ты настоящий?

– Да, – сонно пробормотал он. – Настоящий.

– Почему ты не занимаешься со мной любовью?

– Сейчас?

– Разве время не подходящее?

– Нет. Лучше завтра утром.

– Да, пожалуй, ты прав, – согласилась она. – Но сейчас тоже хорошее время.

Потом она лежала и думала: «Он столько времени провел за рулем, он, конечно, очень устал, я не должна требовать от него слишком много, но я хочу прикасаться к нему, я хочу, чтобы он проснулся, я хочу знать, что он настоящий, хочу быть с ним много-много часов, не желаю вылезать из этой постели, хочу оставаться в ней все три дня, мне нравится его пижамная куртка…»

– Хэнк?

– М-м-м-м?

– Мне нравится твоя пижамная куртка.

– М-м-м-м.

– Теперь каждый раз, когда ты будешь ее надевать, ты будешь думать обо мне.

– М-м-м.

– Будешь?

– Да. Буду.

– Ты хочешь спать?

– А ты нет?

– Я хочу поговорить, Хэнк, завтра мы можем спать весь день. У нас с тобой целых три дня. Давай поговорим?

– Хорошо.

– Правда, мистер Веттигер очень милый?

– Хозяин? Да. Просто очаровательный.

– Ты очень хочешь спать?

– Нет, нет, ни капельки.

– Как ты думаешь, он догадывается, что мы не женаты?

– Не знаю.

– Ты не очень-то разговорчив.

– Я слушаю.

– По-моему, не догадывается.

– Думаю, ему все равно, – предположил Хэнк.

– Мы ему нравимся. Мы чудесная пара.

– М-м-м – Ты был сегодня такой красивый.

– Давай спать, – взмолился он.

– Я разбужу тебя немного попозже.

– Хорошо.

– Ты сразу поймешь, что тебя будят.

– Да?

– Да. Сразу поймешь.

– Почему бы тебе не поспать?

– Я слишком взволнована. Я так сильно тебя люблю. Мы проведем вместе три дня, Хэнк. О, я так счастлива! – Она засмеялась, но тотчас одернула себя:

– Нельзя.

– Почему?

– Если смеешься в пятницу, значит, будешь плакать в воскресенье, – объяснила она. – Разве ты не знаешь такую примету?

– Сегодня суббота, – сказал Хэнк. – И сейчас первый час ночи.

– Да, но на самом деле еще пятница, – настаивала она.

– Ты рассуждаешь нелогично, даже неразумно.

– Если смеешься в пятницу, будешь плакать в воскресенье. Я не хочу плакать в воскресенье.

– Сегодня суббота. Можешь смеяться сколько хочешь.

– Когда я была маленькой, я все время писала в штаны и плакала. Во всяком случае, так мне рассказывал отец. Он называл меня Benassen und Weinen.

– Что это значит?

– Это значит – мокрая и в слезах.

– Хорошее прозвище! Теперь я тоже буду тебя так называть.

– Только попробуй! Спи. Я разбужу тебя попозже.

– Ты отлежала мне руку, – сказал он.

Он заснул почти сразу. Она прислушивалась к его мерному дыханию и снова подумала: «Он так устал, я должна дать ему поспать». Она встала с постели и подошла к туалетному столику, на котором он оставил свои сигареты, бумажник и личный знак. Она взяла сигарету, прикурила и выглянула в окно, из которого открывался вид на залитые серебристым лунным светом поля. Пол был холодным. Она постояла немного у окна, куря сигарету. Потом выбросила ее и вернулась в постель.

– Ты такой теплый, – прошептала она.

Он что-то проворчал во сне, она счастливо улыбнулась и подумала: он самый теплый человек на свете, он всегда такой теплый. Его ноги никогда не бывают холодными. Как ему это удается?

– Погрей мне ноги, – попросила она, он снова заворчал, и она с трудом сдержала смех.

«Я не должна смеяться. Сегодня пятница, что бы он ни говорил. Суббота наступит только завтра, когда я проснусь. Почему мужчины так странно относятся ко времени?» Она лежала в постели с улыбкой на губах, держа его за руку, прижимая ее к своей груди. Вскоре она заснула, и улыбка все так же играла на ее губах.

* * *

Она услышала шум душа и открыла глаза. Она спала всего несколько часов; сквозь створки окна комнату заливал яркий солнечный свет. Внезапно Хэнк в ванной запел. Она широко улыбнулась, потянулась и зарылась головой в подушку, чувствуя себя великолепно, чувствуя себя любимой и в то же время очень уставшей.

Итак, он поет в ванной, думала она. Ей это было приятно, хотя пел он ужасно. Она натянула одеяло до подбородка. Ей хотелось дурачиться. Без косметики она казалось себе какой-то чистой, посвежевшей. «Наверное, я кошмарно выгляжу, – думала она. – Когда он меня увидит, то с криком выбежит из комнаты. Может быть, встать и накрасить губы?..» Пение в ванной прекратилось, вода перестала литься. Дверь открылась. Он вышел в полотенце на поясе и направился к туалетному столику, видимо собираясь причесаться. Он еще не вытерся досуха. На его плечах блестели капли воды; лицо и волосы были мокрыми, волосы прилипали ко лбу. Он двигался, не замечая ее взгляда, шагнул в узкую полосу солнечного света, и его глаза внезапно вспыхнули синевой. Она молча наблюдала за ним. Широкие плечи и узкая талия, трогательные капельки на теле, прилипшие ко лбу пряди, блестящее от воды лицо, сияющие голубые глаза. Она наблюдала, как он шел к столику, и думала:

«Застигнутый врасплох мужчина, и этого мужчину я люблю».

Она издала тихий звук.

Он удивленно обернулся, брови поползли вверх, рот растянулся в улыбке.

– О, ты проснулась?

На мгновение она потеряла дар речи. Она так любила его в эту секунду, что не могла произнести ни слова, только кивнула и продолжала смотреть на него.

– Ты хорошо выглядишь, – наконец выговорила она. Он подошел к кровати, опустился перед ней на колени, взял ее лицо в свои ладони и поцеловал.

– А ты выглядишь очаровательно.

– О, ja, ja, ja. Держу пари.

– О, ja, ja, ja. Ты его выиграешь.

– Я выгляжу ужасно. Я чудовище.

– Ты самое прекрасное чудовище из всех, кого я знаю. Она спрятала лицо в подушку:

– Пожалуйста, не смотри на меня. Я еще не накрасила губы.

– Тем приятнее целовать тебя, любовь моя. – Он развернул ее к себе, снова обхватил лицо руками. Его губы потянулись к ее, и в этот момент послышался гул самолетов. Он поднял голову. Шум самолетов заполнил собой небо, а потом и маленькую комнату. Его взгляд устремился в окно. Эскадра самолетов летит на Берлин, подумала Кэрин, и вдруг заметила, что он весь дрожит.

– Что случилось? – с тревогой спросила она. – Она села на постели и сжала его руки. – Что случилось, Хэнк? Ты весь дрожишь. Ты…

– Ничего. Ничего. Я… я…

Он резко встал и подошел к туалетному столику. Быстро прикурил сигарету и, выглянув в окно, неотрывно следил за продвижением самолетов.

– Транспортные, – пробормотал он.

– Да, – тихо произнесла она. – Война кончилась, Хэнк.

– В Германии – да. – Он жадно затянулся. Она минуту смотрела на него, потом отбросила одеяло, встала с кровати и подошла к нему. Самолеты уже скрылись из виду, лишь издалека доносился едва слышный гул.

– Что случилось? – твердо спросила она. – Скажи мне, Хэнк. Он печально кивнул:

– Я улетаю в понедельник. Поэтому мне дали увольнительную на выходные. Я должен отвезти кое-какие приборы на…

– Куда? Он молчал.

– Куда?

– На один из островов в Тихом океане. – Он скомкал сигарету.

– Там… там будут стрелять?

– Возможно. Они замолчали.

– Но ты еще не уверен?

– Половина острова все еще находится в руках японцев, – сказал он. – Там будут стрелять. И вероятно, бомбить с самолетов.

– Почему выбрали именно тебя? – разозлилась она. – Это несправедливо!

Он не ответил. Она посмотрела ему прямо в глаза и тихо произнесла:

– Все будет хорошо, Хэнк.

– Конечно.

– Обязательно, дорогой. Будут они стрелять или нет, с тобой все будет в порядке. Ты вернешься в Берлин. Ты должен, понимаешь? Я тебя очень люблю и не могу тебя потерять.

Внезапно он притянул ее к себе, и она почувствовала напряжение во всем его теле.

– Ты нужна мне, – прошептал он. – Кэрин, ты мне нужна. Кэрин, ты так мне нужна. Так нужна!

И в тот момент им показалось, стих даже гул самолетов.

Глава 8

В представлении Макнелли это, наверное, и были самые настоящие джунгли.

Хотя на первый взгляд место это ничем не напоминало непроходимые дебри.

Для того чтобы оказаться здесь, Хэнку пришлось сначала пройти по длинной улице, бравшей начало в Итальянском Гарлеме, а потом еще немного на запад, повторяя путь, которым прошли тем июльским вечером трое юных убийц. Оказавшись на Парк-авеню, он вошел на рынок, раскинувшийся под железнодорожным мостом, прислушиваясь к доносящемуся со всех сторон разноязыкому гвалту. Ему даже начало казаться, что он и в самом деле очутился в чужой стране, но его это ничуть не испугало. И снова, уже в который раз, он явно ощутил, что расхожее представление о якобы трех Гарлемах, существующих как отдельные территории, на самом деле является не более чем мифом. Ибо несмотря на то, что здесь говорили на другом языке, по улицам ходили люди с иным цветом кожи, варьирующимся от белого до слегка загорелого и очень смуглого, несмотря на диковинные плоды на лотках уличных торговцев и продающиеся на каждом углу брошюры на испанском языке, посвященные различным вопросам религии и оккультизма, он интуитивно чувствовал, что все эти люди ничем не отличаются от своих соседей из западных или восточных кварталов. Тем более, что всех их объединял один и тот же характерный признак – бедность.

И все же отчасти страх Макнелли был ему понятен. Ибо все здесь, по крайней мере на первый взгляд, казалось непривычным и чуждым. Что означают все эти грозные, раскатистые тирады на непонятном языке? Какие зловещие мысли скрываются за взглядом темно-карих глаз? Здесь, среди овощных прилавков, где были разложены эдионда, макгуэй, фиги и корасон, перед которыми энергично торговались крикливые домохозяйки, прицениваясь к овощам и фруктам: «Сколько стоят вот эти гузне-пае? А чайот? А вон те, манго и пепино?» – все было иначе, это был совершенно другой мир. Не джунгли, конечно, но и не Инвуд, а уж тем более не Пуэрто-Рико. Все здесь было неведомо и непредсказуемо. Хэнк живо представил себе Макнелли в образе первобытного человека, сидящего на корточках у крохотного костерка, забившегося в дальний угол своей пещеры, с опаской вглядывающегося оттуда в темноту и гадающего, что за ужасные твари хоронятся за каждым кустом, тем самым всемерно подогревая свой страх и доводя себя до исступления.

Он прошел к выходу, находившемуся в дальнем конце длинного туннеля, и снова оказался на залитой ярким солнечным светом улице. В нижнем этаже многоквартирного дома на углу находился магазинчик мясника, в витрине которого под призывной вывеской «Carniceria» стояли подносы с разложенными на них кусками кровавого мяса. Рядом теснилась крохотная bodega – бакалейная лавка. Здесь витрина была уставлена жестяными банками и коробками с товаром, а над всем этим великолепием гроздьями нависали связки стручков жгучего перца. Миновав магазины, он свернул на улицу, где был убит Рафаэль Моррес.

Окружающие же, похоже, с первого взгляда безошибочно угадывали в нем представителя закона.

Они чувствовали это инстинктивно, однажды раз и навсегда решив для себя, что закон не защищает их интересов, а, скорее, напротив, является их врагом. Завидев его, встречные прохожие переходили на другую сторону улицы, а расположившиеся на крылечках домов местные обыватели провожали незнакомца долгими взглядами. Даже дети, возившиеся на захламленных площадках, отрывались от игры и оборачивались, когда он проходил мимо. Одна старуха сказала что-то по-испански, и в ответ на это другая старая карга, очевидно ее подружка, немедленно зашлась в истерическом хохоте.

Хэнк разыскал крыльцо, на котором в ночь своей смерти сидел Моррес. Он еще раз сверил адрес, а затем направился к двери, проходя мимо тощего мужика в нижней рубахе, сидящего на ящике из-под молочных бутылок. Мужик курил длинную, черную сигару, а на его рубахе темнели пятна пота. Оказавшись в подъезде, Хэнк чиркнул спичкой, принимаясь разглядывать почтовые ящики. Замки на четырех ящиках были сломаны, дверцы распахнуты настежь. И табличек с именем владельца не было ни на одном из ящиков. Тогда он снова вышел на парадное крыльцо.

– Я разыскиваю девушку по имени Луиза Ортега. Вы не знаете, где…

– No hablo Ingles[7], – буркнул мужчина с сигарой.

– Рог favor, – нерешительно проговорил Хэнк. – Donde esta lamuchacha Louisa Ortega[8]?

– No entiendo[9], – покачал головой мужчина.

Хэнк посмотрел на него с искренним недоумением. Конечно, по-испански он говорил медленно и с запинками, но все-таки вполне сносно. И тут ему стало все ясно: этот человек попросту не хочет с ним разговаривать.

– Да вы не волнуйтесь, к ней никаких претензий нет, – поспешил заверить его Хэнк. – Меня интересует Рафаэль Моррес.

– Рафаэль? – переспросил человек, вскинув голову и равнодушно взглянув на Хэнка. – Rafael esta muerto[10].

– Да, я знаю. Yo comprendo. Я расследую это дело. Soy investigator, – неуверенно сказал он, сильно сомневаясь, что по-испански эта фраза должна звучать именно так. Мужчина невозмутимо смотрел на него. – Habia Italiano[11]? – спросил Хэнк, делая отчаянную попытку хоть как-то поддержать разговор.

– No, – покачал головой мужик и уже по-английски добавил:

– Отстань от меня. И вообще, проваливай отсюда.

– Вы кого-то ищете, мистер? – раздался голос у него за спиной, и Хэнк обернулся. Там, у подножия крыльца, стоял, подбоченясь, паренек в мешковатых штанах и ослепительно белой футболке. У него было смуглое лицо, темно-карие глаза, черные совсем коротко остриженные волосы, и лишь спереди был оставлен небольшой островок, возвышавшийся наподобие короны. Сильные руки, крепкие кулаки, на среднем пальце правой руки поблескивала печатка.

– Мне нужна Луиза Ортега, – сказал Хэнк.

– Ясно, а кто вы такой?

– Окружной прокурор, – ответил Хэнк.

– А зачем она вам?

– Я хочу поговорить с ней о Рафаэле Морресе.

– Если у вас есть какие-то вопросы, то можете спросить у меня, – заявил подросток.

– А ты кто?

– Меня зовут Гаргантюа.

– Знакомое имя. Весьма наслышан.

– Правда? – Его губы слегка скривились в самодовольной ухмылке. – Ну да, наверное. Было дело. Мое имя несколько раз попадало в полицейские протоколы.

– Я узнал о тебе не из протоколов, – возразил Хэнк. – А от одного из Громовержцев. От парня по имени Диабло.

– Ни слова больше об этой вонючей гадине! Если он только снова попадется мне на глаза, ему не жить. Бац! Бац! И он покойник.

Произнося эту гневную тираду, он сжал кулаки, и лицо его исказила яростная гримаса, как будто Диабло был уже у него в руках и он собирался приступить к расправе над ним. Это свирепое выражение и крепко сжатые кулаки не оставляли ни малейших сомнений на тот счет, что он и в самом деле отчаянно желал Диабло смерти.

– Так где я могу найти Луизу Ортега?

– Я же вам уже сказал, что могу сам ответить на ваши вопросы.

– Это, конечно, очень любезно с твоей стороны, – вздохнул Хэнк, – но боюсь, тебя мне спрашивать не о чем. Ведь тем вечером, когда был убит Моррес, тебя не было на этом крыльце.

– Ага, так, значит, вы все-таки признаете, что он был убит, да?

– Давай покончим с этим раз и навсегда, – нетерпеливо проговорил Хэнк. – Я на вашей стороне. Я представляю обвинение по этому делу, а не защиту.

– Легавый на стороне моих людей? – усмехнулся Гаргантюа. – Ха! Ну дела!

– У меня мало времени, – перебил его Хэнк. – Так ты знаешь, где она, или мне отправить за ней детектива, чтобы он привел ее в участок? Уж он-то разыщет ее и без твоей помощи, можешь не сомневаться.

– Да ладно вам… Не злитесь, – примирительно сказал Гаргантюа. – А чего Диабло наговорил вам обо мне?

– Сказал, что у Всадников ты вроде как один из основных.

И больше ничего.

– А он при этом какой был? Нормальный?

– В каком смысле?

– Неужто не знаете? Большинство Громовержцев сидит на игле. Надеюсь, это вам ясно? Они ширяются. И все без исключения курят «травку». А среди нас вы не найдете ни одного пацана, который балдел бы от таких вещей. Мы таких у себя не держим. Чуть что – вышибаем тут же, да так, что, пока летит, кувыркаться надоест.

– Что ж, это очень интересно, – похвалил Хэнк. – Ну так как насчет девушки?

– Второй этаж, четырнадцатая квартира. Только вряд ли она дома.

– Ничего. Сейчас выясним, – ответил Хэнк.

– Тогда я буду ждать здесь. Мне необходимо с вами поговорить.

– Возможно, я задержусь.

– Ничего. Мне все равно нечего делать.

– Ну ладно, договорились, – согласился Хэнк и вошел в подъезд.

Дешевые многоквартирные дома и есть дешевые дома. Все они создавались когда-то по одному образу и подобию, и теперь уже практически ничем не отличались друг от друга: дом, в котором живут итальянцы, такой же обшарпанный, как и тот, где обитают пуэрториканцы, и оба они как две капли воды походят на многоквартирные трущобы в негритянском квартале. Все они одинаковы, отметил про себя Хэнк; и все они воняют. Зловоние заявляет о себе еще на дальних подступах к квартирам, стоит только зайти в загаженный подъезд с поломанными почтовыми ящиками и разбитой лампочкой без плафона под самым потолком. Оно неотступно преследует вас и когда вы начинаете свое восхождение по лестнице, взбираясь на ощупь по узким, погруженным во мрак лестничным маршам, где темнота изредка разбавляется тусклым светом, проникающим сюда сквозь крохотные, замызганные оконца на площадках между этажами. Едко пахнет хлоркой, и на какое-то время это удушающее амбре вытесняет собой все прочие тошнотворные ароматы, кроме, пожалуй, стойкого запаха мочи, который, собственно, ею и пытались перебить. Зато теперь из-за каждой двери доносятся запахи, сопутствующие процессу приготовления пищи: жареной рыбы, мяса, спагетти, риса с курицей, капусты, яичницы с ветчиной. В коридоре же все эти изначально аппетитные ароматы сливаются в один мерзкий запах, не поддающийся описанию и уже ни в коей мере не ассоциирующийся с чем-либо съедобным. И в какой-то момент у вас перехватывает дыхание и создается полное ощущение того, что лестничные марши и длиннющие коридоры начинают заполняться удушливым, ядовитым газом, который проникает повсюду, лезет в нос, наполняет легкие. Настоящая газовая атака, задуманная как будто специально для того, чтобы ваш желудок выворачивало наизнанку.

По мере его восхождения на второй этаж этого самого обычного дома в одном из кварталов Испанского Гарлема гадкое зловоние усилилось, смешиваясь с гнилостным смрадом, источаемым мусорными баками, составленными на первом этаже под лестницей. Хэнк разыскал квартиру под номером 14 и крутанул ручку звонка, установленного на двери примерно на высоте плеча. Дверь была выкрашена масляной краской и разрисована под настоящее дерево. Первоначально она была темно-коричневой, а идея нанести на нее беспорядочные изогнутые линии более светлой цветовой гаммы, очевидно, посетила неизвестного живописца уже потом. Сама же дверь была обита листовой жестью, на которой самодеятельный художник и воплотил в жизнь свой творческий замысел. Звонок был сломан, и вместо громкой, пронзительной трели из-за двери послышалось лишь глухое, металлическое дребезжание. Затем все смолкло. Он позвонил во второй раз. И звонок снова забился в предсмертных судорогах, отзываясь хриплым скрежетом.

– Si, si, vengo[12]! – раздался голос откуда-то из глубины квартиры.

Хэнк терпеливо ждал. Ему было слышно, как с той стороны с грохотом опустился на пол тяжелый стальной засов. Дверь слегка приоткрылась и резко остановилась, сдерживаемая дополнительной мерой предосторожности в виде прочной цепочки. В узкой щели возникла часть чьего-то лица.

– Quien es?[13] – спросила девушка.

– Я из офиса окружного прокурора, – сказал Хэнк. – Ваше имя Луиза Ортега?

– Si?

– Я бы хотел задать вам несколько вопросов. Мне можно войти?

– Ой. – Девушка, похоже, смутилась. – Только не сейчас.

Я занята. У меня тут гость.

– Ну так когда…

– Скоро, – пообещала она. – Зайдите минут через пять-десять, ладно? И тогда я с вами поговорю, ага?

– Ладно, – согласился Хэнк.

Дверь закрылась, лицо девушки исчезло. Было слышно, как лязгнула тяжелая задвижка мощного засова, снова водружаемая на прежнее место. Он устало спустился вниз и вышел на улицу. Гаргантюа нигде поблизости видно не было. Мужчина в нижней рубашке тоже куда-то запропастился. Хэнк взглянул на часы, закурил сигарету и прислонился к стене здания. Устроенный прямо посреди улицы матч по стикболу был в самом разгаре. События на импровизированной площадке разворачивались стремительно и сопровождались обычными для таких случаев вспышками гнева и эмоциональными перебранками. Эти же игроки, пожалуй, запросто могли бы выступать и перед многотысячными трибунами стадиона «Янки». Ведь не секрет, что игры команд высшей лиги изобилуют куда более изощренными проявлениями жестокости, чем можно было наблюдать в этой уличной игре, в которую играли подростки, каждый из которых мог запросто взять в руки нож и перерезать горло своему же сверстнику.

Стоя на парадном крыльце дома, он вдруг понял, что, по крайней мере на первый взгляд, Гарлем казался самым обычным городским районом, жизнь в котором была налажена и шла своим чередом. Хотя, конечно, было бы не правильно сравнивать квартиру в Гарлеме с апартаментами где-нибудь на Саттон-Плейс. Ибо здесь просто невозможно не обратить внимания на площадки пожарных лестниц, загроможденные всевозможным хламом, которому владельцы еще надеются найти применение в хозяйстве; на валяющийся под ногами мусор, на мух, ползающих по мясу в витрине мясной лавки, на бедность, выпирающую здесь практически изо всех углов и щелей. В остальном же этот район практически ничем не отличался от других. Люди привычно спешили по своим делам и, судя по всему, были настроены вполне миролюбиво – по крайней мере сейчас, в данный момент, в десять часов утра этого погожего летнего дня.

Так что же стало причиной свершившегося здесь насилия? Что подвигло троих парней из Итальянского Гарлема, находящегося за три квартала и тридевять земель отсюда, прийти на эту улицу и лишить жизни безвинного слепого подростка? Конечно, можно было бы списать все на расовую неприязнь, но это было бы слишком уж просто. Хэнка не покидало ощущение, что это был лишь один из симптомов, но не сама болезнь. Так что же это за недуг и чем он мог быть вызван? И если те трое юных убийц были им одержимы, если они и в самом деле были больны, то оправданно ли стремление государства вычеркнуть их из рядов общества?

Такая постановка вопроса шокировала его.

«А что еще ты можешь предложить? – мысленно спрашивал он себя. – Ведь прокаженным же не позволяют свободно разгуливать по улицам, правда?»

И тут же возражал сам себе: но ведь их и не убивают лишь за то, что они больны. И даже если действенного лекарства пока не найдено, то это вовсе не означает, что поиски его бессмысленны.

«Да брось ты, – снова урезонивал он себя. – Ты не психолог и не социолог. Ты юрист. Твое дело – юридические аспекты преступления. Твое дело – наказывать виновных. Виновных», – с горечью подумал он.

Хэнк вздохнул и поглядел на часы. Пять минут уже прошло. Он закурил новую сигарету и бросил спичку на землю, когда из подъезда, поправляя на ходу форменную белую панамку, вышел молоденький морячок.

– А погодка-то замечательная, да? – сказал он.

– Погодка что надо, – отозвался Хэнк и подумал, что теперь-то Луиза Ортега, надо полагать, уже наверняка освободилась и он может смело подниматься к ней.

– Жрать хочу – умираю, – объявил моряк. – Не было времени позавтракать. Не подскажешь, где тут можно найти поблизости какую-нибудь приличную забегаловку?

Хэнк пожал плечами:

– Попробуйте пройтись по Сто двадцать пятой улице, – сказал он.

– Спасибо. А это где?

– Жилые кварталы. Вон в той стороне. – Хэнк указал направление.

– Огромное спасибо, приятель, – поблагодарил моряк. Он задержался на крыльце. – А ты… это… собираешься сюда, наверх?

– Да, – подтвердил Хэнк.

Веселый моряк заговорщицки подмигнул:

– Тогда тебе лучше основательно позавтракать. Силы тебе еще пригодятся, уж можешь мне поверить.

– Я уже завтракал, – с улыбкой ответил Хэнк.

– Так держать, – похвалил моряк. – Что ж, еще увидимся. Только смотри до тех пор не загреми в тюрьму. – После чего удалился в направлении Парк-авеню.

Хэнк выбросил сигарету и снова поднялся наверх. На этот раз дверь Луиза ему открыла сразу же. На ней был розовый халат в цветочек, перехваченный поясом у талии. Длинные черные волосы распущены по плечам. Она была без макияжа и босиком. У нее было узкое личико, но худой она не казалась.

– Входите, – смущенно улыбнулась девушка, впуская Хэнка в квартиру. – Извините, что заставила вас ждать. – Она закрыла за ним дверь.

– Да нет, ничего. Все в порядке, – заверил ее Хэнк.

– Присаживайтесь, – предложила ему Луиза. Он обвел взглядом комнату. У одной стены стояла смятая, неприбранная постель. У стены напротив – шаткий деревянный стол и два стула. Рядом – старый холодильник и раковина умывальника.

– На кровати вам будет удобнее всего, – сказала она. – Сядьте там.

Он подошел к кровати и присел на краешек. Девушка устроилась на другом ее конце, поджав под себя ноги.

– Я очень устала, – пожаловалась она. – За всю ночь глаз не сомкнула. Он будил меня через каждые пять минут. – Она замолчала, а потом добавила с подкупающей искренностью:

– Я же проститутка, вы об этом уже, наверное, знаете.

– В общем-то догадывался.

– Si. – Она пожала плечами. – А чего в этом особенного? Уж лучше я буду продавать свое тело, чем наркотики или еще что-нибудь в этом роде. Verdad[14]?

– Луиза, а сколько тебе лет? – спросил Хэнк.

– Девятнадцать, – сказала она.

– Ты живешь с родителями?

– У меня нет родителей. Я приехала с острова и первое время жила у своей тетушки. А потом перебралась сюда. Не хочу ни от кого зависеть.

– Да, понимаю.

– Ведь в этом нет ничего особенного, правда? – повторила Луиза.

– Это твое личное дело, – сказал Хэнк, – и оно меня не касается. Я лишь хочу выяснить, что здесь произошло вечером десятого июля. В тот самый вечер, когда был убит Рафаэль Моррес.

– Si, si. Pobrecito[15]. Он был хорошим пареньком. Он как-то раз зашел сюда ко мне, когда я была с другом. Все наигрывал какую-то мелодию. В квартире было очень темно, мы с моим другом были в постели, а Ральфи продолжал играть нам свои песенки. – Она усмехнулась. – Наверное, ему тогда тоже было хорошо.

Хэнк внимательно слушал, мысленно прикидывая, какой вес в суде могут иметь свидетельские показания проститутки, в открытую занимающейся своим ремеслом и не считающей нужным ни от кого это скрывать.

– Я даже как-то раз дала ему бесплатно, – продолжала Луиза. – Я имею в виду Ральфи. Он был славным парнем. Ведь не его же вина в том, что он родился слепым, verdad?

– А что случилось тем вечером, когда его убили?

– Ну, мы просто сидели внизу на крыльце. Я, Ральфи и еще одна девушка – тоже проститутка, ее зовут Терри. Тоже из наших, из местных. Она чуть постарше меня, ей, наверное, года двадцать два или около того. Ей нужно было встретиться с одним из ее друзей, а на улице собирался дождь. Так что мы сидели на крыльце и разговаривали. То есть разговаривали только мы вдвоем, а Ральфи сидел на нижней ступеньке и слушал. Он был хороший, славный мальчик.

– А о чем вы говорили?

– Ну, Терри рассказывала мне о том, как она напоролась на легавого из отдела нравов и что потом из этого вышло.

– И что она тебе рассказала?

– Сейчас, дайте вспомнить. Небо тогда как-то очень быстро заволокло тучами, и стало совсем темно.

* * *

(Над Гудзоном собираются тучи, они плывут по небу, нависая темным шатром над кварталами Испанского Гарлема. Со стороны каньона то и дело налетают порывы сильного ветра. Они проносятся по улице, задирая юбки на двух девушках, стоящих на крыльце одного из домов и разговаривающих по-испански. Луиза тщательно накрашена, но она вовсе не выглядит вызывающе или вульгарно. Так же, как и Терри. Обе хорошо одеты, и, наверное, это две самые шикарные девушки во всем Гарлеме. Обе они юны, обе выглядят великолепно – черноокие, темноволосые, чувственные красавицы, привлекающие своей экзотической красотой любителей эротических утех. Все на этой улице знают, что они проститутки. Местным парням нет никакого дела ни до Терри, ни до Луизы, и вспоминают они о девушках, лишь когда в компании заходит разговор о сексе. Местные парни считают ниже своего достоинства спать с проститутками, и даже мальчики-девственники из Всадников скорее предпочтут оставаться секс-гигантами на словах, чем приобрести практический опыт с проституткой. Друзьями девушек обычно становятся мужчины, которых занесло сюда, на окраины, в поисках приключений, потому что они слышали, что в Испанском Гарлеме можно найти девушек, таких, как Терри и Луиза. Утолив свой сексуальный голод, они отправляются восвояси, и зачастую по дороге домой их ждет еще одно испытание. Хулиганские нападения на улицах Гарлема – обычное дело, а мужчина, заявившийся сюда специально для того, чтобы весело провести время в обществе проститутки, вряд ли побежит в полицию заявлять об ограблении. Девушки не поощряют хулиганов и вообще не имеют с ними ничего общего. Для них это просто работа – тело в обмен на деньги. В разговоре они образно называют своих партнеров по постели «друзьями». Это относится ко всем, с кем им доводится заниматься сексом, кроме, пожалуй, того мужчины, с которым они живут в данный момент – если, конечно, таковой вообще имеется. Этот персонаж выполняет сразу две функции, являясь по совместительству и любовником, и сутенером. Его принято называть не иначе, как «мой старичок». Среди друзей девушек есть респектабельные бизнесмены из Нью-Рошелла или пригородов Лонг-Айленда, но они никогда не появляются в Испанском Гарлеме. Их девушки посещают в городе, заранее условившись о месте встречи. Один из друзей Луизы, книгоиздатель, снимает квартиру в Гринвич-Виллидж, подальше от своего большого дома в Рослин-Хайтс. Ему очень нравится проводить время в обществе юной, хорошенькой Луизы. Зато Терри как-то раз попала на вечеринку, устроенную на складе фабрики по производству автомобильных запчастей в Бронксе. Кровати там не было, и тогда она обслужила одного за другим двенадцать мужчин на одеяле, которое они расстелили прямо на полу.

Случайные же клиенты, те, что снимают девушек в барах, обслуживаются ими в Гарлеме, на квартирах, арендуемых ими на весь вечер или даже всего на час у какой-нибудь знакомой старухи, которая и зарабатывает на жизнь тем, что пускает к себе девочек с клиентами да еще присматривает за детьми, матери которых работают. Луиза снимает свою собственную квартиру и живет в ней одна, без «старичка». Но она боится, что однажды полиция нравов доберется и до нее. У нее никогда не было проблем с полицией, но она знает, что когда-нибудь это все-таки произойдет. Она свободно говорит о своем роде занятий в присутствии знакомых и даже не очень знакомых полицейских. Но полицейский из отдела нравов остается для нее загадочной и зловещей фигурой, и больше всего на свете она боится нарваться на такого мужчину, которого она сначала приведет к себе, а потом будет им же арестована в тот самый роковой момент, когда произойдет, выражаясь сухим языком закона, «обнажение половых органов».)

* * *

Терри. С виду он ничем не отличался от других. На нем был летний костюм и соломенная шляпа. La mera verdad, era guapo[16].

Луиза. И что он тебе сказал?

Терри. Сказал, что хочет хорошо провести время. А еще, что я, по его мнению, вполне для этого подхожу.

Луиза. Ну а ты что?

Терри. А я сказала, что все зависит от того, что он под этим подразумевает.

(Рафаэль Моррес сидит на нижней ступеньке крыльца, вполуха слушая болтовню Терри. На худощавом лице шестнадцатилетнего подростка темнеют незрячие глаза. Несмотря на жару, на нем спортивная рубашка из ткани с ярким гавайским рисунком и не сочетающиеся с ней по цвету вельветовые брюки. Нельзя сказать, что он одет небрежно, но, как это часто бывает со слепыми людьми, вид у него несколько несуразный, и человек зрячий запросто может принять это за отсутствие вкуса. Он чутко различает каждый звук, доносящийся с улицы. И он тоже знает, что скоро начнется дождь. Он чувствует в воздухе запах дождя и физически ощущает его приближение. Он слеп от рождения, но все остальные части тела обладают повышенной восприимчивостью ко всему, что происходит вокруг. Кое-кто утверждает, что Моррес может даже заранее предчувствовать опасность. Но беда уже на подходе к нему, а он, похоже, даже не догадывается об этом. Небо теперь сплошь затянуто черными грозовыми тучами. Скоро пойдет дождь. Это будет настоящий ливень.)

Луиза. Ну и что случилось потом?

Терри. Мы пошли на квартиру к маме Терезе. Я попросила его заплатить вперед. И он отдал мне деньги. La mera verdad, era un buen tipo[17]. Пока я не сняла платье.

Луиза. И что он сделал?

Терри. Заявил, что он из полиции нравов, и сказал, что отвезет меня в тюрьму. Затем отобрал у меня свои деньги и положил их обратно в бумажник.

Луиза. А ты что, не потребовала предъявить документы?

Терри. Да показал он их, показал! No cabe duda[18], он был из полиции. Я жутко испугалась. La mera verdad, еще никогда в жизни мне не было так страшно. А потом он сказал, что, возможно, мы сможем договориться полюбовно.

Луиза. Как это «полюбовно»?

Терри. А ты как думаешь?

Луиза (в ужасе). И ты согласилась?

Терри. Seguro[19]. Неужели ты думаешь, что мне хочется в тюрьму?

Луиза. Я бы такого никогда не сделала. Никогда, никогда. Nunca, nunca, nunca.

Терри. Но ведь он же меня прихватил! Что, по-твоему, мне еще оставалось делать?

Луиза. Quien sabe[20], но только я бы никогда не дала легавому за бесплатно. Nunca, nunca! Уж лучше сгнить в тюрьме!

(Девушки замолчали. Улица тоже затихла в предвкушении надвигающейся грозы. Рафаэль Моррес сидит на ступеньках, обратив лицо к небу, как будто к чему-то прислушиваясь. Луиза оборачивается к нему.)

Луиза. Ральфи, может быть, сыграешь нам что-нибудь?

Терри. Давай, Ральфи, сыграй.

(По просьбе девушек Ральфи сует руку в карман, и в этот момент на улице появляется трое парней. Судя по всему, они куда-то спешат и настроены весьма решительно. Луиза, будто предчувствуя недоброе, начинает спускаться с крыльца и затем понимает, что чужаки уже заметили Морреса.)

Луиза. Mira! Cuidado[21]!

Амбал. Заткнись, вонючая шлюха!

(Рафаэль поворачивается к парням. Он резко встает, вынимает из кармана руку, и в его руке поблескивает некий предмет.)

Амбал. Он один из них!

Бэтмен. Бей его!

(Сверкает лезвие ножа, вонзаясь в тело Рафаэля, вспарывая его живот. Мелькают другие ножи, нанося все новые и новые раны, пока Моррес, подобно окруженному убийцами Цезарю, не падает на тротуар. Ножи отступают, с них капает кровь. В дальнем конце улицы показываются четверо подростков. Едва завидев чужаков, они со всех ног бросаются бежать к ним.)

Амбал. Шухер! Смываемся!

(Трое парней убегают в сторону Парк-авеню. Луиза, сбежав с крыльца, склоняется над Морресом.)

Луиза. Ральфи! Ральфи! Madre de Dios! Пресвятая Богородица!

* * *

– И что случилось потом? – спросил Хэнк.

– Я положила его голову к себе на колени. Он… он был весь в крови, она лилась отовсюду – они всего его исполосовали ножами. Потом приехала полиция. Их было много, выли сирены. Одни полицейские погнались за ними, другие остались здесь, задавали вопросы. Понаехло много полицейских. Но было уже слишком поздно.

– А у Морреса был нож? – невозмутимо спросил Хэнк.

– Нож? Нож?

– Si. Un cuchillo.

– Un cuchillo? У Ральфи? Que hace con un cuchillo?[22] Ножик? Нет, никакого ножа у него не было. Кто вам сказал такую глупость?

– Те ребята утверждают, будто он вынул нож и первым набросился на них.

– Они все врут. Он встал, когда я закричала, и повернулся в их сторону. А они накинулись на него. Нет, никакого ножа у него не было.

– Тогда, Луиза, скажи мне еще вот что. Что он достал из кармана? Что за блестящий предмет это мог быть?

– Блестящий… Ну да! Конечно! Вы имеете в виду губную гармошку? Ту губную гармошку, на которой он играл свои песенки? Вас это интересует?

Гаргантюа дожидался Хэнка внизу. Но на этот раз он был не один. На его приятеле были темные очки и узкополая шляпа с высокой тульей. Над верхней губой топорщились редкие усики. Такая же жиденькая поросль образовывала треугольник на подбородке. Он был очень светлым, и этот белый, почти алебастровый оттенок кожи придавал ему некую аристократичность, делая его похожим на испанца благородных кровей. На нем была белая рубашка с коротким рукавом, дополненная узким синим галстуком, и темно-синие брюки. На предплечье правой руки темнела татуировка. Мускулистые руки, на левом запястье поблескивали часы. Он стоял, заложив руки за спину, с хозяйским видом оглядывая улицу, и даже не обернулся, когда Хэнк подошел к ним.

– Фрэнки, вот он, окружной прокурор, – сказал Гаргантюа, но его спутник не обернулся. – Ну так как, вы с ней уже поговорили?

– Поговорил, – подтвердил Хэнк. – И она мне очень помогла. – Он остановился перед двумя подростками. Тот, которого звали Фрэнки, по-прежнему продолжал обозревать улицу, пряча глаза за темными стеклами очков.

– Это Фрэнки Анарильес, – представил его Гаргантюа. – Он – президент Всадников. Это он сам придумал для клуба такое название. А вы мистер… кажется, своего имени вы так и не назвали?

– Белл, – подсказал Хэнк.

– Фрэнки, а это мистер Белл.

Фрэнки кивнул.

– Приятно познакомиться, приятель-, – сказал он. – И каким ветром тебя занесло в наши края?

– Меня интересует Рафаэль Моррес. Я выступаю обвинителем по этому делу, – ответил Хэнк.

– Да ну! Круто. Удачи тебе. Пусть этих гадов замочат. Всех до одного.

– Мы вам такого можем порассказать об этих чертовых Громовержцах, – поддакнул Гаргантюа, – что вы будете просто в отпаде. Точно-точно, уж можете мне поверить.

– Послушайте, не знаю, как вы двое, – сказал Фрэнки, – а я бы выпил пива. Пойдем. Я угощаю.

Подростки направились в сторону Пятой авеню. Они вальяжно вышагивали, засунув руки в карманы, расправив плечи, гордо подняв голову и глядя перед собой. Эта спокойная уверенность делала их похожими на голливудских кинозвезд. Они знали себе цену и к своей известности относились спокойно, неся бремя дурной славы с надменным безразличием, но в душе все же тайно восторгаясь собственной доблестью.

– А тебе нравится Гарлем? – спросил Хэнк, пытаясь завязать разговор.

Фрэнки неопределенно пожал плечами:

– Ага. Мне здесь нравится.

– Правда? – переспросил Хэнк, дивясь такому ответу.

– Конечно. Здесь клево.

– Почему?

– То есть как это почему? Я тут живу. И все меня здесь знают.

– Разве тебя знают только здесь?

– Вообще-то нет, – усмехнулся он. – Особенно когда мне там случается кому-нибудь башку проломить. С этой стороны макаронники меня знают очень хорошо. Но я имею в виду совсем другое. Ну, типа здесь, когда я иду по улице, все знают, кто я такой, и мне это нравится, врубаешься? Я – Фрэнки, и этим все сказано. Все знают, что я Фрэнки, президент Всадников.

– Но это, наверное, не только почетно, но и небезопасно? – предположил Хэнк.

– А то! – с гордым видом подтвердил Фрэнки. – То есть дело-то, в общем, обычное. Когда приобретаешь определенную известность и репутацию, то тут уж не зевай, гляди в оба.

– В каком смысле?

– В самом прямом. Ведь это самое обычное дело, не так ли? Стоит только кому-нибудь выбиться в люди и стать крутым, как тут же находится много желающих спихнуть его оттуда. Врубаешься, о чем речь? Не то чтобы я считал себя чересчур крутым, нет. Но я – президент Всадников, очень многим это не нравится, и им хотелось бы смешать меня с дерьмом. Вот и все. Ведь куда ни сунься, что ни возьми, это же самое обычное дело, разве нет?

– Наверное, так. До некоторой степени, – вежливо согласился Хэнк.

– Но против тебя, Фрэнки, у них кишка тонка, – заверил Гаргантюа.

– Можешь повторить это еще раз, приятель. Этим ублюдкам придется основательно попотеть, чтобы справиться с таким парнем. Оба-на, ну как, может, завалим сюда? – спросил Фрэнки.

Миновав Сто одиннадцатую улицу, они подошли к небольшому бару на Пятой авеню. На зеркальных стеклах витрины гордо красовались золотые буквы: «Las Tres Guitaras».

– «Три гитары», – пояснил Фрэнки. – А мы называем это место «Las Tres Putas». To есть «Три шлюхи», потому что здесь всегда можно снять телку. Но все равно тут клево. Здесь подают отличное пиво. Ты любишь пиво?

– Люблю, – подтвердил Хэнк.

– Хорошо. Тогда пошли.

Они вошли в заведение. Слева вдоль стены протянулась стойка бара. У стены напротив были расставлены столы, а в дальнем углу комнаты, рядом с подогревательным шкафом, находился стол с доской и набором фишек для игры в шафлборд. Когда Хэнк в сопровождении подростков переступил порог бара, у стойки сшивались, лениво потягивая выпивку, трое мужчин. Они тут же отставили стаканы и, бочком скользнув мимо вновь пришедших, поспешно вышли на улицу.

– Они приняли тебя за фараона – пояснил Фрэнки. – В Гарлеме все озабочены насчет наркоты. В каждом чужаке им мерещится федерал, который только и занимается тем, что рыщет по всей округе и вынюхивает, кого бы ему сцапать и посадить за наркотики. Наших местных легавых они знают всех наперечет. Но вот чужак в хорошем костюме – оба-на! По-ихнему, он обязательно должен быть федеральным агентом. А если уж дело и в самом деле касается наркоты, то им даже рядом стоять и то не в кайф. Потому что иногда случается так, что пацан, которого прихватили за наркоту, успевает скинуть товар, просекаешь расклад? Ну там все, что у него есть. Дозы. Героин. Слышь, друг, ты хоть врубаешься, о чем идет речь, или, может быть, я напрасно сотрясаю воздух?

– Я понимаю, о чем ты говоришь, – сказал Хэнк.

– Ну вот, он-то, значит, наркоту выбросил, а она может запросто упасть тебе под ноги или где-то рядом. Ты и глазом не успеешь моргнуть, как тебя загребут в участок за хранение, возможно, даже с целью сбыта, если, конечно, в дозах окажется достаточно дури. Так что уж коль скоро ты заметил незнакомого фараона, то бери поскорее ноги в руки и дуй подальше от того места. Давайте сядем здесь. Эй, Мигель, принеси-ка нам три пива. Ладно? Здесь у них хорошее пиво. Тебе понравится.

Они расположились за одним из столиков, и на фоне скромных размеров столешницы руки Фрэнки казались непомерно огромными.

– Значит, ты работаешь на Ральфи, да? – уточнил Фрэнки.

– Можно и так сказать, – согласился Хэнк.

– На мой взгляд, все здесь проще простого, – объявил Фрэнки. – Громовержцам теперь не отвертеться. – Но немного помолчав, он все-таки небрежно поинтересовался:

– Или как?

– Думаю, у нас есть веские доказательства против них, – сдержанно сказал Хэнк.

– Круто. Надеюсь, ты им задашь жару. Если бы меня спросили, кого я больше ненавижу, их или негров – выбор, конечно, не ахти какой – то я выбрал бы Громовержцев. На мой взгляд, они паскуднее.

– А вы что, с неграми тоже не ладите? – спросил Хэнк.

– А то как же. Видать, судьба у нас такая. Мы по уши в этом дерьме, только успевай отбиваться. Макаронники глядят на нас свысока, и черномазые тоже – и куда нам деваться? Мы просто-таки оказываемся меж двух огней. Как будто мы и не люди совсем, а говнюки, выползшие из канализации, врубаешься? Черномазые возомнили себя крутыми, потому что у них вдруг появилась возможность напяливать на себя белые рубашки и галстуки вместо того, чтобы бегать голожопыми и с копьем по джунглям. Но мы – гордый народ. Пуэрто-Рико – это тебе не гребаная Африка с ее вонючими джунглями. А взять итальяшек, этих макаронников? С чего это они вдруг возомнили себя такими крутыми и могущественными? Да и вообще, чем и кем им гордиться-то? Муссолини? Тоже мне, герой! Или этим… как его… Микеланджело? Так он жил сто лет тому назад. А чем им хвалиться сейчас, в наши дни? – Фрэнки выразительно замолчал. – Ты когда-нибудь слыхал о мужике по имени Пикассо?

– Да, – подтвердил Хэнк.

– Пабло Пикассо, – сказал Фрэнки. – Самый великий художник на свете. Я специально ходил в музей, чтобы посмотреть его выставку. Полный улет! И знаешь еще что? В его жилах течет такая же кровь, как и у меня. Это кровь моего народа.

– Ты был в музее на выставке Пикассо? – изумленно переспросил Хэнк.

– Ну да. Гаргантюа тоже ходил со мной. Помнишь?

– А то! Конечно помню. У нас еще тем вечером была разборка с Крестоносцами.

– Ага, точно. Сразу после того, как мы с тобой вернулись из музея.

– А кто такие эти Крестоносцы?

– Банда из Вестсайда, – пояснил Фрэнки. – Цветные придурки, всякий сброд. Мы им тогда здорово надрали задницы. Долго будут помнить.

– Честно говоря, – снова подал голос Гаргантюа, – многие картины этого Пикассо я так и не понял.

– Это потому что ты козел, – спокойно заметил Фрэнки. – И вообще, кто тебе сказал, что ты должен в них что-то там понимать? Все, что от тебя требуется, так это чувствовать их. Тот мужик рисовал их своим сердцем, оно бьется в каждой из его картин. И его можно услышать. Черт побери, ведь он же испанец!

Бармен принес три кружки пива и поставил их перед посетителями, с любопытством поглядывая на Хэнка. Затем он вытер руки о передник и снова вернулся за стойку.

– А лично вы были знакомы с кем-нибудь из ребят? – спросил Хэнк. – Я имею в виду тех, что убили Морреса?

– Я знаю Рейрдона и Апосто, – сказал Фрэнки. – И очень надеюсь, что уж теперь-то этот ублюдок Рейрдон получит по полной программе.

– Почему ты так говоришь?

– Ну, потому что Апосто, он типа того… шизанутый. Ну, типа, если ему сказать, чтобы он, к примеру, утопил в реке свою мамашу, то этот дебил так и сделает. Он вроде как малость того… недоделанный. Или как это еще называется? Слабоумный? Да? – Он выразительно покрутил пальцем у виска. – Это совершенно точно, потому что мой младший брат учится с ним в одном классе, так что уж он-то знает.

– А где он учится?

– В авиационно-промышленном училище, что на Манхэттене. Знаете такое? Вот туда и ходит мой брат.

– И еще твой брат учится в одном классе с Апосто, и от него ты знаешь, что Апосто слабоумный, так?

– Ага. Но вот Рейрдон не такой. Уж этот сообразительный сукин сын. Сам себя он называет Амбалом. Амбал… Ну ничего, этот ублюдок у меня еще получит.

– Почему ты его так не любишь?

– Потому что терпеть не могу вонючих лохов, которые пытаются строить из себя крутых, вот почему. А этот козел – полнейшее ничтожество, – сказал Фрэнки. – И ровным счетом ничего из себя не представляет. Но зато ему ужасно хочется прославиться. Он вбил себе в голову, что мужики из настоящей, взрослой, банды наблюдают за каждым его шагом. И если сегодня он прославится в уличном клубе, то уже завтра ему доверят по-настоящему контролировать весь район. А уж сколько раз ему башку проламывали! Но только все эти разборки – дерьмо. Черт, уж можешь мне поверить, я-то знаю. Ему нужна была репутация, и он ее получил. Так что теперь может со спокойной душой отправляться на электрический стул. И знаешь еще что?

– Что?

– В тот вечер, когда был убит Ральфи, у нас была назначена разборка. И Громовержцы об этом знали. Гагрантюа встречался с одним из их основных, с тем козлом, что называет себя Диабло – каков нахал, а? Ведь это испанское слово! Значит, все было решено. Стрелку забили на Сто двадцать пятой улице. В десять часов. Громовержцы знали об этом. А значит, и Рейрдон тоже. Он взял себе за правило быть в курсе всего, что творится в этой шайке. И что же происходит потом? Дождавшись вечера, он отлавливает этого дебила Апосто и парня по фамилии Дипаче, о котором я прежде и слыхом не слыхивал, и устраивает набег на нашу территорию. Ну как, врубаешься?

– Он что, хотел отличиться?

– Конечно, а то как же! Ему же нужна репутация крутого. И естественно, он не ожидал, что легавые их сцапают. Никто заранее не рассчитывает на то, что именно его прихватят за задницу. Он-то думал, что объявится здесь, наведет шухер, а потом вернется к своим, и они объявят его вожаком или еще кем-нибудь в этом роде. Готов поспорить на стольник, что именно так все и было. Это Рейрдон подбил тех двоих лохов на то, чтобы припереться сюда. Слушай, а пиво-то ты даже и не попробовал.

Хэнк взял свою кружку и отпил глоток.

– Ну как, здорово, да?

– Да, очень хорошее пиво, – похвалил Хэнк. – Ты говоришь так, как будто ты близко знаком с этим Рейрдоном.

– Так близко, что однажды я ему даже башку проломил. Наверняка шрам у него остался до сих пор, – похвастался Фрэнки.

– И как это случилось?

– Обыкновенно, на разборке. Я ему вмазал, он упал, и тогда я огрел его ногой по башке. А на ногах у меня были тяжелые солдатские ботинки, потому что ни в чем другом нормальный человек на разборку не пойдет. Так что башку я ему пробил, это точно.

– Но зачем ты ударил его по голове?

– Потому что он упал, и я не хотел, чтобы он поднялся снова.

– Ты так пинаешь любого, кто падает?

– Да.

– Но почему?

– Потому что знаю, что если бы на земле оказался я, то он меня отделал бы точно таким же образом. Слушайте, мистер, а, вас когда-нибудь били ногами?

– Нет.

– К вашему сведению, удовольствие это ниже среднего. Особенно для тех, кому не нравится, когда об него вытирают ноги. Мне лично не нравится. А потому я стараюсь проделать это первым. Если уж он упал, то так и останется на земле и не сможет замочить меня. Рейрдон однажды засветил мне со всего маху бейсбольной битой, круто да? Чуть ногу мне не сломал, ублюдок. Так что, приятель, у меня с ним свои счеты. И если ты не отправишь эту паскуду на электрический стул, то когда-нибудь я сам его замочу.

– И угодишь за решетку? – спросил Хэнк.

– Со мной этого не случится. Но даже если меня и арестуют, то это будет не так уж и плохо. По крайней мере, тогда можно было бы покончить со всем этим мордобоем. Наверное, это единственный способ – попасть за решетку. Или пойти в армию. Потому что разборки – это дерьмо.

– Тогда зачем же вы на них ходите?

– Но жить-то нам надо, правда? Нужно уметь отстаивать свои права.

– Какие права?

– На землю, приятель, на свою территорию. Иначе они все время будут соваться сюда – как тогда, когда они убили Ральфи. А наша задача – остановить их. Нельзя допустить, чтобы какие-то самозванцы вытирали об тебя ноги.

– Но, похоже, они, со своей стороны, считают самозванцами вас, – заметил Хэнк.

– Ну да, а то как же, – усмехнулся Фрэнки. – Мы же, наоборот, стараемся уладить все по-хорошему, а потом сами же за это и расплачиваемся. Потому что придурки типа Рейрдона тебе тут даже высморкаться спокойно не дадут. Он тут и есть главный нарушитель спокойствия, этот ублюдок. Он всегда был таким. С тех самых пор, как присоединился к Громовержцам. Гаргантюа, помнишь, тот раз в бассейне?

– А то! Они тогда чуть не утопили Альфи.

– Когда это было?

– Прошлым летом, – сказал Гаргантюа. – На Первой авеню есть бассейн. Бассейн Джефферсона. Он работает летом и открыт для всех. Это недалеко от школы, только школа находится на Плезент-авеню, а бассейн – на Первой, ближе к Сто тринадцатой улице. Вот мы иногда и ходили туда купаться. Ведь летом-то здесь очень жарко.

– Да уж, но больше мы туда не ходим, – вздохнул Фрэнки. – И все из-за них. Просто неохота лишний раз рисковать и нарываться. Даже если мы не проходим через их территорию, чтобы туда попасть. Тот бассейн как поле боя. Едва успеем там появиться, как тут же приходится ввязываться в драку. Так было и прошлым летом.

– Кстати, Дипаче там тоже был, помнишь? – сказал Гаргантюа, обращаясь к Фрэнки. – Именно тогда я впервые увидел его. Он тогда совсем недавно переехал сюда, по зиме, кажется. Точно, он был там вместе с Рейрдоном.

– Я его не помню, – признался Фрэнки. – Апосто там был, это точно, потому что это он ударил первым. А этого Дипаче я, кажется, и в глаза никогда не видел. Да и какая разница, ведь и так ясно, что главным зачинщиком был Рейрдон.

– А что случилось тогда? – спросил Хэнк.

– Тот день выдался очень жарким, – сказал Фрэнки. – Было даже еще жарче, чем сегодня. Мы слонялись по улице, маясь от безделья и жары, а потом кто-то из ребят предложил пойти в бассейн. И тогда мы взяли плавки и полотенца, поймали такси и…

– Такси?

– Ну да, нас было шестеро, так что во что нам это могло обойтись? Всего по десятицентовику с носа или около того, включая чаевые. Мы набились в такси и отправились прямиком к бассейну. Затем оставили свои вещи в раздевалке и вышли к воде. Безо всякой задней мысли, просто собирались поплавать…

* * *

(Солнечный августовский день, на улице стоит невыносимая жара, и столбики термометров неуклонно ползут все выше и выше, к рекордной для города Нью-Йорка отметке. Полдень, раскаленное солнце в зените, а градусник, установленный на кирпичной стене, где находятся душевые, показывает 100, 6 по Фаренгейту[23]. Из раздевалки появляется компания пуэрто-риканских подростков; они направляются к бассейну, со стороны которого доносится привычный для любого пляжа гул голосов, нечленораздельный рокот, похожий на шум океанского прибоя, сопровождаемый другими, более отчетливыми звуками – плеском воды, смехом и поскрипыванием глухо вибрирующей подкидной доски на вышке.

Небесно-голубой прямоугольник бассейна сверкает на солнце, и на поверхности его водной глади играют солнечные зайчики. В эту субботу здесь собралось много народу, но это и не удивительно: по выходным здесь всегда многолюдно. Большинство посетителей бассейна – молодежь, так что игры и развлечения на воде и у воды самые обычные: одни купальщики сами упражняются в нырянии, другие сбрасывают пронзительно визжащих девиц с бортика в воду, где тем временем уже разгорается настоящий морской бой, и юные наездницы гордо восседают верхом на плечах у своих воображаемых боевых коней.

Появление пуэрто-риканских подростков, похоже, не вызывает протеста у кого-либо из отдыхающих. Они идут медленно, настороженно поглядывая по сторонам: ведь все-таки им пришлось оказаться на чужой территории, какой бы нейтральной она теоретически ни была. Но их выход прошел благополучно, оставшись почти никем не замеченным. В компании шесть человек. Один темнокожий, другой – белый, а остальные – смуглые, разной степени загара. Темнокожий подросток – его зовут Майк – говорит только по-испански. Он не хочет учить английский, потому что боится, что если научится хорошо говорить по-английски, то его будут принимать за негра. Сам факт владения испанским языком для него является предметом особой гордости, а потому он упорно сопротивляется своим школьным учителям, тщетно пытающимся заставить его учить английский. Другой подросток, Альфредо, тоже не очень хорошо говорит по-английски, однако он, в отличие от своего товарища, занимается усердно. Это сообразительный, умный мальчик, но в его школе преподают сплошь коренные Нью-Йоркцы, не понимающие ни слова по-испански, так что учеба дается ему нелегко. Он так же искренне верит в Бога и, будучи убежденным католиком, носит на шее цепочку с миниатюрным золотым крестиком. Подростки входят в воду. Они по-прежнему держатся вместе и плывут друг за другом, выстраиваясь в цепочку и стараясь не отставать. Спасатель на бортике окидывает их маленькую компанию равнодушным взглядом и возобновляет прерванную беседу с блондинкой, которая, судя по всему, совсем не против поскорее скинуть верхнюю деталь своего открытого купальника.

Амбал Рейрдон выпрямляется и отходит от фонтанчика с питьевой водой. Он высок и великолепно сложен для молодого человека, регулярно упражняющегося в поднятии гирь. Он заказал гири по почте, увидев рекламу на последней странице обложки в книжке комиксов. Ему пришлось все лето проработать в бакалейной лавке, чтобы скопить деньги на эту покупку. Однако его отец не воспринимает тренировки сына всерьез. «Вот мне никакие гири не были нужны, – говорит он. – Я целыми днями вкалывал на чертовой железной дороге, будь она неладна, шпалы укладывал, так что мои мускулы самые что ни на есть настоящие. А у тебя – так, видимость одна. И вообще, все эти твои „качки“ – слабаки». Он также предупредил Амбала, что «выбросит грохалки к чертовой матери» после первой же жалобы соседей. Так что Амбал тренируется с предельной осторожностью, а выжимает он свои гири каждый вечер по два часа кряду. Он поднимает их к самому потолку, а потом очень осторожно опускает на пол, потому что не хочет, чтобы соседи из квартиры этажом ниже устроили скандал из-за того, что он, видите ли, нарушает своими упражнениями их драгоценное спокойствие. Иногда он выходит в кухню, обхватывает своими могучими руками стройную талию матери и без труда поднимает ее. Ему нравится демонстрировать перед ней свою силу. Мать же всякий раз при этом начинает недовольно верещать. «Поставь меня на место, идиот», – приказывает она, но уж он-то знает, что ей это тоже нравится. В душе Амбал уверен, что он сильнее своего отца, и ему ужасно хочется убедиться в этом. Например, помериться с отцом силами в арм-рестлинге. Но его отец вечно занят – он не пропускает ни одной телетрансляции бейсбольных матчей. Кроме того, Амбал опасается, что отец может – разумеется, совершенно случайно – выйти победителем из этого состязания, и уж тогда он точно будет обречен до конца жизни выслушивать его бесконечные правдивые воспоминания о дурацкой железной дороге. И еще ему не хочется уронить свой авторитет в глазах матери.

Его мать не знает, что он состоит в уличной банде. Она постоянно предупреждает сыночка об опасностях, якобы подстерегающих его на улицах Гарлема, то и дело напоминая ему, чтобы он ни в коем случае не брал сигарет у незнакомых, даже когда те угощают. «Вот так они и сажают нормальных ребят на наркотики, – не устает повторять она. – Будь осторожен, Арти. Гарлем просто-таки кишит уличными торговцами наркотиками». Амбал не стал говорить ей, что один раз уже курил марихуану. Так же как и не признался в том, что до сих пор не попробовал более сильного наркотика лишь из-за страха, что это может пагубно сказаться на его физической силе. Он обожает чувствовать себя сильным. И прозвище Амбал ему тоже очень нравится. Он выбрал его себе сам, а потом стал делать вид, что это как будто бы ребята из банды его так прозвали.

Амбал подходит к краю бассейна и смотрит на воду, немедленно замечая пуэрториканцев. Изо всей компании ему знаком лишь Фрэнки Анарильес, с которым ему уже доводилось сталкиваться и прежде, но тогда вроде бы все обошлось. Однако ему известно, что Фрэнки – президент Всадников. Он также знает, что – по негласной договоренности – бассейн считается нейтральной территорией. Во всяком случае, до сих пор конфликтов на этой почве здесь не возникало. Да и теперь он вовсе не собирается специально затевать с ними ссору. Просто уже само по себе созерцание пуэрто-риканских подростков в бассейне отчего-то вызывает в его душе безудержный прилив злости.

Амбал подзывает к себе жестом Апосто, который сию же минуту вылезает из воды и направляется к нему.)

Бэтмен. Чего тебе, Амбал?

Амбал. Ты только глянь на воду.

(Бэтмен смотрит, но не замечает ничего особенного. Вообще-то он очень часто не улавливает суть вещей с первого раза. Соображает медленно и на просьбы реагирует не сразу. Из этого оцепенения его может вывести лишь одно-единственное обстоятельство – драка. Он дерется, повинуясь какому-то врожденному животному инстинкту, что делает его похожим на сорвавшегося с цепи дикого зверя. Драка доставляет ему огромное удовольствие, ибо он точно знает, что дерется хорошо. Он также знает, что, скорее всего, это его единственное достижение. Учеба не интересовала его никогда, но вовсе не потому, что чрезвычайно низкий уровень интеллектуального развития заставляет его выглядеть ущербно на фоне других, более сообразительных одноклассников. Просто в школе ему скучно, и он с радостью бы бросил учебу и пошел бы зарабатывать деньги, но только, похоже, никто не горит желанием взять его к себе на работу. Он учится в авиационно-промышленном училище на Манхэттене, где хронически не успевает ни по предметам общеобразовательного цикла, ни по части приобретения практических профессиональных навыков. Однако преподаватели не считают его «трудным» учеником. В классе он ведет себя смирно, дисциплину не нарушает. Они даже не подозревают о том, что он является одним из членов уличной банды и в пылу баталий запросто может убить кого-нибудь. В училище его просто считают заторможенным ребенком. Когда же через год, после убийства Рафаэля Морреса, его преподавателей станут допрашивать, то всех их эта история повергнет в настоящий шок, и они будут искренне недоумевать, что такой тихий мальчик, как Энтони Апосто мог вот так «балдеть». Но тихий мальчик Энтони Апосто по прозвищу Бэтмен вовсе не хочет балдеть. Ему хочется просто драться, потому что все вокруг говорят, что у него это здорово получается. А больше ему ничего и не надо. Из него получился бы отличный солдат, и, возможно, когда-нибудь его даже наградили бы орденом за доблесть в бою. Но к сожалению, он слишком молод, чтобы попасть в армию. И к сожалению, он успеет убить своего всамделишного – как он сам считает – «врага» еще задолго до того, как достигнет призывного возраста.).

Бэтмен. Вода как вода. Самая обычная. А что там в воде, Амбал? С ней что-нибудь не так?

Амбал. Вон там. Спики[24].

(Бэтмен смотрит. Он видит пуэрториканцев, но их вид не вызывает у него негодования. Он пытается уловить некий потаенный смысл в словах Амбала, но на ум ему так ничего и не приходит. Может быть, спики писают в воду? Может, в этом все дело?)

Бэтмен. Ага, я их вижу. Ну и что?

Амбал. И что, тебе приятно плавать в одном бассейне с ними?

Бэтмен (пожимая плечами). Гы-ы… ну, типа, не знаю… Я их даже не замечал до тех пор, пока ты не сказал. Гы-ы… слышь, Амбал, а все-таки чего такого особенного они там делают-то, а?

Амбал. Позови Дэнни.

Бэтмен. Дэнни? А, он вон там с какой-то телкой. Я сейчас позову его, Амбал. Я мигом.

(Он уходит. Рейрдон стоит у бортика бассейна, уперев руки в бедра. Он считает пуэрториканцев. Шесть человек. Амбал сожалеет о том, что поблизости нет никого из Громовержцев. Но уж он-то знает, что в случае чего они обязательно материализуются словно из ниоткуда. И это одно из преимуществ членства в банде. Он уже положительно не сомневается в том, что драки не избежать. Однако никакой вины по этому поводу за собой не ощущает. Амбал убежден, что, заявившись в бассейн, пуэрториканцы сами создали конфликтную ситуацию. Значит, они и есть главные зачинщики; а он тут ни при чем; так что правда на его стороне.

К нему подходит Дэнни. Он провел в бассейне все лето, благодаря чему кожа его приобрела темный загар, а рыжие, выгоревшие на солнце волосы теперь кажутся гораздо светлее, чем зимой.)

Дэнни. Что стряслось, старик?

Амбал. Ты только глянь. Эти козлы поганят воду.

Дэнни. Да ну? (Бросает взгляд на купающихся.) А-а… ну и черт с ними, пусть плавают. На такой жаре даже асфальт плавится.

Амбал. Им только позволь, так они в следующий раз приволокут с собой сюда весь Вестсайд.

Дэнни. Да брось ты… Они и раньше приходили сюда. Расслабься, Арти.

Амбал (назидательно, поправляя его). Амбал.

Дэнни. Ну да. Так что, расслабься, Амбал.

Амбал. Еще чего!

Дэнни. Да кто ты такой? Начальник иммиграционной службы, что ли?

Амбал. Я – это я, и мне не нравится, что они тут полощутся, а поэтому нужно дать им пендаля.

Дэнни. Ну что ж, флаг тебе в руки. Иди и дай им пендаля. А я-то здесь при чем? Меня там девушка ждет.

Амбал. Вот уж не знал, что ты такой слабак.

Дэнни. Что?

Амбал. Что слышал.

Дэнни. Да чего ты обзываешься-то? Я-то тут при чем? Они просто пришли поплавать, ну и что в этом такого?

Амбал. Бассейн находится на нашей территории.

Дэнни. Но ведь они всегда сюда приходили. И ничего. Послушай, у меня там девушка…

Амбал. Конечно, можешь проваливать, слабак.

Дэнни. Постой-постой…

Амбал. Вот уж не думал, что ты вот так хвост подожмешь. Я-то считал тебя нормальным пацаном, а ты…

Дэнни. Я им был и остаюсь! Просто не вижу смысла…

Амбал. Ну ладно, забудь. Ты предлагаешь мне самому отправиться туда и вышвырнуть их. Что ж, я, пожалуй, так и сделаю. Мы с Бэтменом сами обо всем позаботимся.

Дэнни. Послушай, их же там шестеро. И вы пойдете…

Амбал. Ничего, справимся. И какого черта мне нужно было звать на такое дело слабака, которого даже в клуб до сих пор не приняли? Ничего, в следующий раз буду умнее.

Дэнни. Да при чем тут это? Просто я не понимаю…

Амбал. Все, разговор окончен. Идем, Бэтмен.

Дэнни. Подождите.

Амбал. Что еще?

Дэнни. Если вы наедете на них, то начнется драка. Прямо здесь. Это я вам гарантирую. Точно начнется.

Амбал. Я разборок не боюсь.

Дэнни. Я тоже.

Амбал. Ну так что? Идешь с нами или остаешься? Дэнни. Я не боюсь. Черт возьми, ты же сам знаешь! Амбал (насмешливо). Ага, вижу я, как ты не боишься. Дэнни. Ну ладно, ладно. Черт, просто я разговаривал с одной своей знакомой. Ладно уж, пошли, разберемся, что к чему.

(Они идут вдоль края бассейна, направляясь к противоположному бортику, где Всадники как раз выходят из воды. В это же самое время мы замечаем и других подростков, которые поначалу лишь наблюдают за решительной троицей, а затем и сами торопливо вскакивают на ноги, спеша присоединиться к шествию, так что марш вокруг сверкающего небесной синевой бассейна превращается в своего рода демонстрацию, как будто сигнальная труба протрубила общий сбор и теперь Громовержцы в спешном порядке собираются под знамена своего войска. Страшное зрелище: подростки идут молча, они преисполнены решимости и уверены в своей правоте, отчего их шествие становится еще больше похожим на марш толпы линчевателей. Амбал, Бэтмен и Дэнни идут впереди всех. За ними пристраиваются и другие подростки, и хоть никто из них не выстраивается ни в колонны, ни в шеренги, однако эта компания выглядит довольно внушительно, производя впечатление армии на марше. Спасатель со своей вышки окидывает толпу недовольным взглядом. Он не полицейский, и у него нет никакого желания связываться с шайкой хулиганов. Так что он остается на своем месте, сосредоточенно оглядывая поверхность бассейна в поисках утопающих, но таковых на данный момент не оказывается. Гул над бассейном становится все тише и вскоре стихает окончательно. Босоногие Громовержцы – теперь их уже человек двенадцать, не меньше – шествуют вокруг бассейна. В воздухе витает предчувствие беды, и воцарившаяся здесь напряженная тишина начинает казаться еще большим шумом, чем предшествующий ей радостный гул голосов. Пятеро пуэрто-риканских подростков отошли к фонтанчику с питьевой водой, установленному на той стороне бассейна. И лишь один – Альфредо – остается сидеть на краешке бассейна, болтая ногами в воде. Он не замечает Громовержцев, пока те не подходят к нему вплотную. И лишь тогда он поспешно вскакивает на ноги, озираясь по сторонам в поисках своих друзей, но оказывается в окружении, прежде чем успевает призвать их на помощь. Он стоит, развернувшись к наступающей на него компании, спиной к воде.)

Амбал. Ты кто такой есть? Девчонка, что ли?

Альфредо. Девчонка? Почему?

Амбал. У тебя на шее бусы. А я думал, что только девчонки вешают на себя побрякушки.

Альфредо. На шее… (Он дотрагивается до цепочки с крестиком, пытаясь тем временем высмотреть за спинами окруживших его ребят своих друзей, но ряды обидчиков сомкнуты плотно.) Это не бусы. Это Иисус Христос. Вы что, не верите в Бога?

Амбал. А ты, значит, в него веришь? Слышь, пацаны, а он у нас, оказывается, к тому же еще и набожный.

Альфредо. Перестаньте, что вам надо?

Амбал. Мы хотим испытать твою веру, спик..

Альфредо. Эй, я вам не…

Амбал. Хотим посмотреть, можешь ли ты, спик, ходить по воде.

Альфредо. Ходить…

(Бэтмен толкает его, и Альфредо навзничь падает в воду. Громовержцы немедленно прыгают в бассейн, принимаясь неистово колотить по воде, поднимая фонтаны брызг, как только голова Альфредо появляется над поверхностью воды. Теперь Альфредо не на шутку испуган: со всех сторон его окружают враги, а он едва-едва ногами до дна достает. Хорошо плавать он так и не научился, а сюда пришел лишь за компанию. Но сейчас никого из друзей рядом нет и…)

Амбал. Бей его! Мочи!

(Громовержцы набрасываются на Альфредо. Он отбивается от них как может, но в воде от его ударов мало проку. Бэтмен наваливается на него сзади.)

Амбал. Топи его!

(Бэтмен наваливается на плечи Альфредо, отчего тот уходит с головой под воду. Альфредо выныривает, судорожно хватая ртом воздух, и тут его ударяет другой подросток, а Бэтмен хватает его за волосы и снова принимается топить. Еще кто-то спешит Бэтмену на подмогу, помогая удерживать его голову под водой. По воде идут пузыри. Все вокруг замерли. Спасатель на вышке вспоминает о своих непосредственных обязанностях – ведь кто-то, кажется, уже тонет, – но потом решает, что так далеко его полномочия не распространяются. Однако с вышки он все-таки спускается и бочком выскальзывает из толпы, отправляясь на поиски полицейского.)

Дэнни. Ну ладно, хватит. Отпусти его, пускай теперь гребет отсюда.

Амбал. Держи! Держи крепче!

Дэнни. Но он же утонет! Отпустите его!

Амбал. Я сказал, держи его крепче!

(На поверхность воды всплывает еще один пузырь. Подростки молча стоят вокруг. Альфредо, удерживаемый под водой Бэтменом и его приятелем, отчаянно вырывается, но вырваться ему никак не удается. Затем он перестает сопротивляться.)

Дэнни. Отпусти его! Он же тонет, неужели ты не видишь?

Амбал. Притворяется! Обыкновенная задержка дыхания.

Дэнни. Черт, ты же его утопишь! Амбал, отпусти его!

Амбал. Заткнись!

(Альфредо быстро слабеет, его глаза широко распахнуты от ужаса. Фрэнки, стоящий у питьевого фонтанчика, оборачивается, дивясь внезапной тишине, нависшей над бассейном. «Mira!» – восклицает он, едва взглянув на воду. Остальные пуэрто-риканские подростки также оборачиваются и в тот же миг стремительно срываются с места, со всех ног бросаясь к бассейну. Следом за Фрэнки они с разбегу кидаются в воду, налетая с кулаками на Бэтмена и его приятеля, удерживающих Альфредо под водой. Освобожденный Альфредо выплывает на поверхность, из последних сил хватаясь обеими руками за край бассейна, и пытается отдышаться. В воде же разгорается настоящее побоище, сопровождаемое громкими криками и отборной бранью. Девчонки, столпившиеся у края бассейна, пронзительно визжат. Тем временем возвращается спасатель в сопровождении полицейского, и в воздухе звенит трель его свистка.).

* * *

– Значит, зачинщиком был Амбал? – уточнил Хэнк.

– Ну да, черт возьми, он самый, – подтвердил Фрэнки. – Мы же никого не трогали. Просто купались. А в результате оказались в полицейском участке, и все из-за этого тупого ублюдка. И из-за чего? Просто потому, что он вдруг возомнил себя крутым.

– А что, Дэнни и в самом деле отказался выполнить приказ Амбала?

– В каком смысле?

– Но разве он не пытался спасти этого мальчика от ваших, Альфредо?

– Я даже не знал, что он вообще там был, – признался Фрэнки. – Впервые слышу об этом.

– Он был там, – сказал Гаргантюа. – Наши ребята говорили, что он будто кричал, чтобы они отпустили Альфи. Во всяком случае, до меня дошли такие разговоры. Но ведь он и не из Громовержцев. Атак себе, примазался и таскается за ними всюду.

– Ему следует выбрать себе компанию почище, – хмыкнул Фрэнки. – Потому что все они там козлы вонючие. Вы когда-нибудь видели ихнего президента?

– Нет. А кто он? – спросил Хэнк.

– Пацан по имени Большой Дом. По жизни же он просто заморыш. Недомерок. – Фрэнки покачал головой. – И где они его только раскопали? Разве президент не должен обладать лидерскими качествам? Я, конечно, не считаю себя таким уж великим лидером, но этому уроду Доминику только с воробьями воевать. Тьфу, даже говорить о них противно.

– Было бы очень здорово, если бы вы, мистер Белл, отправили всю эту троицу на электрический стул, – снова подал голос Гаргантюа.

– Да уж, – согласился Фрэнки, – было бы круто. – Он повернулся к Хэнку. Его глаза были по-прежнему скрыты за стеклами темных очков, но теперь от его прежнего имиджа любителя живописи Пикассо, гордящегося своим испанским происхождением, не осталось и следа. Лицо его стало непроницаемым, а голос сделался зловеще-монотонным. – Это было бы очень здорово, мистер Белл.

– Ведь нельзя же допустить, чтобы им все это сошло с рук, – вторил ему Гаргантюа.

– Никак нельзя, – подтвердил Фрэнки. – Очень многим это может не понравиться.

Еще какое-то время они сидели в молчании. Двое подростков красноречиво поглядывали на него, словно пытаясь донести смысл своих намеков, не прибегая к словам.

В конце концов Хэнк встал из-за стола.

– Ну что ж, спасибо за информацию, – проговорил он и сунул руку в задний карман брюк за бумажником.

– Не надо, я угощаю, – остановил его Фрэнки.

– Нет уж, я все же сам…

– Я же сказал, что угощаю, – уже более настойчиво повторил Фрэнки.

– Что ж, тогда спасибо, – сказал Хэнк и вышел из бара.

* * *

Мать Рафаэля Морреса возвращалась с работы домой после шести часов вечера. Она работала швеей на Манхэттене, в так называемом Швейном квартале. До того, как перебраться в Гарлем, она жила в пуэрто-риканском городке Вега-Байя, где работала в крошечной швейной мастерской по пошиву рубашек для детей. Здание, в котором находилась мастерская, снаружи ничем не походило на швейную фабрику. Это был аккуратный, чистенький домик в глубине небольшого сада, обнесенного кованым ажурным забором, за которым цвели дикие орхидеи. Рабочий день Виолеты Моррес начинался в восемь часов утра и продолжался до шести часов вечера. Конечно, здесь, в Нью-Йорке, и условия труда, и его оплата были гораздо лучше, что правда, то правда. Но в Пуэрто-Рико, возвращаясь домой после работы, она знала, что там ее ждет сын Рафаэль. А здесь, в Нью-Йорке, этого уже не будет никогда. Потому что ее Рафаэль был мертв.

Она переехала в Нью-Йорк по настоянию мужа, работавшего мойщиком посуды в ресторане на Сорок второй улице. Сам он перебрался сюда годом раньше ее и поначалу жил у каких-то своих дальних родственников, откладывая деньги на то, чтобы снять отдельную квартиру и выписать к себе жену и сына. Она же приняла это предложение без особого восторга. Конечно, ей было прекрасно известно, что Нью-Йорк – это город больших возможностей, но уезжать из Пуэрто-Рико не хотелось, да и страшно было покидать родные места и отправляться навстречу неизвестности. Полгода спустя муж бросил ее, подавшись к другой женщине и предоставив им с сыном возможность самостоятельно искать средства для выживания в большом городе.

В свои тридцать семь лет – подумать только, она, оказывается, всего на два года старше Кэрин, жены Хэнка – она выглядела на все шестьдесят. Это была очень худая, словно высохшая женщина с изможденным лицом, и лишь ее глаза и чувственные губы сохранили едва различимые следы былой красоты. Она не пользовалась косметикой. Черные прямые волосы были безжалостно зачесаны назад и стянуты на затылке в тугой пучок.

Они сидели молча друга против друга в гостиной ее тесной квартики, находящейся на четвертом этаже дома без лифта. Ее большие карие глаза смотрели на Хэнка с такой искренностью, что в какой-то момент ему стало не по себе. Это был взгляд, исполненный вселенской скорби. Ее горе было столь велико, что заглушить его не могли никакие уговоры и никакие слова утешения. Такое состояние требует тишины и уединения, напрочь отвергая всякое беспокойство.

– Да что вы можете? – спросила она. – Что вы вообще можете сделать?

По-английски женщина говорила хорошо, почти без акцента. Еще раньше она рассказала Хэнку, что до того, как приехать к мужу в Нью-Йорк из Пуэрто-Рико, она целый год учила язык в вечерней школе.

– Я могу позаботиться о том, чтобы свершилось правосудие, миссис Моррес, – сказал Хэнк.

– Правосудие? В этом-то городе? Не смешите меня. На торжество справедливости здесь могут рассчитывать лишь те, кто был тут рожден. Всех прочих не ждет ничего иного, кроме ненависти.

Слушая ее, он подумал о том, что в ее голосе не было горечи, хотя заявление само по себе было резким, вызывающим. Ему же была слышна лишь невыразимая печаль, отчаяние и обреченность.

– Это город ненависти, сеньор. Он пронизан ею насквозь, она всюду преследует вас, и это очень страшное ощущение.

– Миссис Моррес, я занимаюсь делом вашего сына. Может быть, вы расскажете мне что-нибудь еще о…

– Вот именно, вы занимаетесь делом. А ему уже ничто и никто не поможет. Вы больше ничем не можете помочь моему Рафаэлю. Мой сын мертв, а те изверги, что убили его, все еще живы. И если их оставят в живых, то убийства не прекратятся, потому что они не люди, а звери. Это же грубые животные, исполненные ненависти! – Она замолчала, неотрывно глядя ему в глаза. А потом, словно ребенок, спрашивающий у отца, почему небо голубое, сказала:

– Скажите, сеньор, почему в этом городе все так друг друга ненавидят?

– Миссис Моррес, я…

– Меня учили любить, – продолжала она, и внезапно ее голос потеплел, стал тоскующим, и в нем послышалась нежность, взявшая на мгновение верх над печалью. – Мне с детства внушали, что любовь – это самое прекрасное, что есть на свете. Так говорили мне в Пуэрто-Рико, в стране, где я родилась. Любить там легко. У нас там тепло, нет спешки и суеты, люди здороваются с тобой на улице, и все знают друг друга в лицо. Они знают, кто такая Виолета Моррес, и говорят мне: «Здравствуй, Виолета, как у тебя сегодня дела, есть ли новости от Хуана? Как твой сынок?» Ведь это очень важно – быть нужным кому-то, вам так не кажется? Очень важно знать, что ты – Виолета Моррес и что все эти люди на улице знают тебя. – Она снова замолчала. – Здесь же все по-другому. Тут холодно, все куда-то бегут, торопятся, и никто не поздоровается с тобой, не спросит, как дела. В этом городе нет времени для любви. Здесь есть только ненависть, отнявшая у меня сына.

– Миссис Моррес, виновные в гибели вашего сына будут наказаны. Я позабочусь о том, чтобы справедливость восторжествовала.

– Справедливость? Здесь может быть лишь одно справедливое решение, сеньор. Прикончить убийц тем же способом, как они расправились с моим сыном. Справедливость восторжествует, если им сначала выколют глаза, а потом набросятся на них с ножами, как они накинулись на моего Рафаэля. Другой участи эти изверги не заслуживают. Сеньор, это же звери, грубые, грязные животные, можете не сомневаться. И если вы не отправите всю троицу на электрический стул, то здесь уже никто не будет чувствовать себя в безопасности. Я говорю это от всего сердца. Останется лишь страх. Страх и ненависть – они будут безраздельно править этим городом, а честным, порядочным людям останется лишь прятаться по своим норам и уповать на Господа.

Мой Рафаэль был хорошим, добрым мальчиком. За всю свою короткую жизнь он не совершил ни одного дурного поступка. Глаза его были мертвы, сеньор, но у него было большое, чуткое сердце. Знаете, ведь считается, что слепой человек нуждается в постоянной опеке. Но на самом деле это не так. В этом была моя ошибка. Я дрожала над ним, пылинки сдувала, старалась всегда-всегда быть рядом. Это продолжалось до тех пор, пока мы не приехали сюда. А потом его отец ушел от нас, и мне пришлось срочно искать работу. Ведь нужно же на что-то жить. Рафаэль же, пока я была на работе, проводил время на улице. И на этой же самой улице его и убили. Хороший мальчик умер.

– Миссис Моррес…

– Вы лишь одним можете помочь мне и моему Рафаэлю. Другого не дано, сеньор.

– Что же это, миссис Моррес?

– Вы можете добавить мой гнев к той ненависти, что охватила этот город, – проговорила она, и в ее голосе не было злости, лишь пустота, навязчивая одержимость голыми фактами, кажущимися слишком сложными, чтобы постичь их суть с первого раза. – Приплюсовать к ней ту злобу и обиду, с которой мне суждено прожить остаток своих дней. И еще вы можете убить тех подонков, что погубили моего Рафаэля. Вы можете убить их и избавить наши улицы от нелюдей. Вот что вы можете сделать для меня, сеньор. Да простит меня Господь, но вы можете их убить.

Вечером вернувшись домой, он застал Кэрин в гостиной. Она разговаривала по телефону. Хэнк прямиком направился к бару, налил себе бокал мартини, мимоходом чмокая жену в щеку и слыша, как она заканчивает разговор.

– Ну разумеется, Филис, я все понимаю, – говорила она. – Да уж, с этими няньками сплошная морока. Конечно, мне следовало бы предупредить тебя заранее. Жаль… мы очень надеялись, что вы придете. Так хотелось встретиться… Да, я понимаю. Ну конечно же не в последний раз. Разумеется. Спасибо, что позвонила. Передавай Майку привет, ладно? Пока.

Кэрин положила трубку, после чего подошла к Хэнку и, обвив его руками за шею, крепко поцеловала в губы.

– Ну, как прошел день? – поинтересовалась она. – Я, пожалуй, тоже выпью с тобой.

Он наполнил коктейлем еще один бокал и со вздохом сказал:

– На редкость мерзкое дело. После похода в Гарлем никак не могу отделаться от ощущения, что я обеими руками копаюсь в болотной жиже, и дна этой трясины не видно Мне остается лишь вслепую шарить вокруг себя и уповать на то, что удастся не напороться на острые камни или битые бутылки. Я говорил с одной из девушек, что были с Морресом тем вечером, когда он был убит. Знаешь, что на самом деле он вынул из кармана? Ну, ту вещь, которую защита упорно называет ножом?

– Что же это было?

– Губная гармошка. Ну и как тебе это?

– Они все равно будут настаивать, что их клиенты по ошибке приняли ее за нож.

– Скорее всего, так оно и будет. – Он немного помолчал. – Этот Амбал Рейрдон, если верить рассказам его врагов, тот еще подарочек. – Снова напряженная пауза, а потом:

– Кэрин, ты представить себе не можешь, что творится в Гарлеме. Это же полнейший абсурд! Подумать только, дети сбиваются в стаи, образуя свои маленькие армии со своими военачальниками, арсеналом – и все той же слепой ненавистью к врагу. Они носят куртки вместо мундиров, а движет ими вся та же бессмысленная, тупая вражда, которая обычно и становится причиной большинства войн. У них нет даже сколь-нибудь общей идеи, которую можно было бы нести, как флаг, им нет дела до всяких там затасканных лозунгов типа «За безопасность мира во имя демократии» или «Азия для азиатов», приводящих в исступление истинных патриотов. Они воюют между собой, потому что таков стиль их жизни. А другой жизни они не знают. Еще во времена моего детства Гарлем считался гиблым местом, но с тех пор он стал еще хуже, ибо нечто более страшное еще примешалось к тому гнилостному душку, исходящему от трущоб и всеобщей нищеты. Создается впечатление, будто эти ребята, вынужденные жить в тюрьме, разделили эту одну большую тюрьму на множество тюрем поменьше, воздвигнув между ними многочисленные и ревностно охраняемые границы: здесь моя территория, а там – твоя, попробуешь сюда сунуться, и я тебя убью, а если я пройду там, то и мне не жить. Они как будто специально решили усложнить свою и без того непростую жизнь и принялись разгораживать одно большое гетто на несколько вотчин. И знаешь, что я понял сегодня? То, что, наверное, я могу до посинения допрашивать их, пытаясь выяснить, почему они враждуют между собой. А они будут упорно говорить, что им нужно защищать свою территорию, своих девушек, свою честь, национальную гордость и нести тому подобную чушь. Но мне кажется, что они и сами не знают настоящего ответа. Он замолчал, разглядывая на свет свой бокал.

– Хотя, возможно, у этой теории «воинственного поведения» может быть и другое объяснение. Возможно, все эти ребята просто больны.

– Ну да. Ату его, ату!

– Все это было бы смешно, – мрачно проговорил он, – если бы не было так грустно.

– Я вовсе не…

– Кэрин, пойми, что даже если бы те трое парней и не явились бы тем вечером в Испанский Гарлем, чтобы убить Морреса, то я просто уверен, что рано или поздно кто-нибудь из пуэрториканцев обязательно забрел бы в Итальянский Гарлем, чтобы прикончить кого-нибудь из Громовержцев. Я слышал, как они говорили о своих врагах. И это уже не детский лепет типа игры в полицейских и воров. Когда эти ребята говорят, что хотят кого-то убить, то именно это они и собираются сделать. Убить! Это видно по их глазам.

– Но ты не можешь оправдывать убийц лишь на том основании, что когда-нибудь они сами могли бы стать жертвами.

– Нет, конечно же нет. Я просто думал над тем, что сказала мне сегодня миссис Моррес, мать убитого мальчика.

– Ну и что же она тебе такого сказала?

– Она назвала убийц сына зверями. Вопрос в том, были ли они ими на самом деле.

– Не знаю, Хэнк.

– И если они были зверями, то кто, черт возьми, выпустил их в тот лес, по которому они теперь рыщут?

– То же самое можно сказать о любом убийце. Все люди являются продуктом своего общества. Но тем не менее у нас есть законы, защищающие…

– Неужели если мы отправим этих троих ребят на электрический стул, то другие пацаны перестанут убивать?

– Может быть, и перестанут.

– Может быть. А может быть, и нет. А в этом случае мы лишь продолжим череду бессмысленных убийств, добавив к смерти Морреса еще три – Дипаче, Апосто и Рейрдона – с той лишь единственной разницей, это наше убийство будет санкционировано обществом.

– Ну, ты даешь! – покачала головой Кэрин. – С тобой не соскучишься.

– Где же справедливость? – задался вопросом Хэнк. – И вообще, что, черт возьми, это такое – справедливость? Зазвонил телефон, и Кэрин поспешила снять трубку.

– Алло? – сказала она. И после паузы:

– А, здравствуй, Элис. Как дела? Спасибо, у нас все хорошо. – Она снова замолчала, сосредоточенно слушая, а потом:

– Да? Ну конечно, я понимаю. Нет, бросать его одного не годится. Да, я все прекрасно понимаю. Надеюсь, ему скоро станет лучше. Спасибо за звонок, Элис. – Она положила трубку, и вид у нее был довольно озадаченный.

– Элис Бентон? – поинтересовался Хэнк.

– Да.

– И что случилось?

– Она не сможет прийти к нам в субботу. – Кэрин замолчала, покусывая губы. – Хэнк, я пригласила к нам на обед кое-кого из соседей. Хотела, чтобы они познакомились с Эйбом Сэмелсоном.

– Ясно. И что, у Бентонов что-то стряслось?

– У Фрэнка поднялась температура. Элис не хочет оставлять его дома одного.

Телефон зазвонил снова. Кэрин взглянула сначала на него, потом на Хэнка, а затем побрела к аппарату, чтобы ответить на звонок.

– Алло? Да, это Кэрин. Марсия, дорогая, здравствуй. Как дела? Нет, ты не отрываешь нас от обеда. Хэнк только что вернулся домой и… Что? – Еще какое-то время она молча слушала. – Ясно. Очень жаль. Мы так на вас рассчитывали… Да, ошибки иногда случаются, особенно когда каждый ведет свой ежедневник. Да, я понимаю. Конечно, Марсия. Я очень рада, что ты позвонила. – Она опустила трубку на рычаг и осталась неподвижно стоять у телефона.

– Марсия Дикарло?

– Да.

– И она тоже не может быть у нас в эту субботу?

– Не может, – кивнула Кэрин.

– И почему, интересно знать?

– Джо еще раньше запланировал на это же время другую встречу. Он сделал пометку в своем ежедневнике. А когда я звонила, то она не знала, что этот день у них уже занят. Теперь она извиняется и говорит, что они зайдут к нам как-нибудь в другой раз. – Кэрин помолчала. – Так что, Хэнк, у нас уже три отказа.

– М-м-м. Неужто Макнелли с Пирсом и сюда добрались? Узнаю их изящный почерк…

– Не знаю… Неужели наши соседи?..

– Неужели наши соседи полагают, что мы подрываем их жизненные устои, пытаясь призвать к ответу убийц пуэрториканца? Даже не знаю, что сказать. Честно говоря, до сих пор я был более высокого мнения о наших соседях.

Телефон зазвонил снова.

– Я сам подойду, – сказал Хэнк. Он отставил бокал с выпивкой и направился к телефону. – Алло?

– Хэнк, это ты?

– Да. А кто говорит?

– Джордж Тэлбот. Здорово, приятель! Как дела?

– Так себе. А у тебя, Джордж?

– Слушай, Хэнк, у меня тут возникла небольшая проблема. Боюсь, что мы с Ди никак не сможем прийти к вам в субботу на вечеринку.

– Что-нибудь случилось?

– Да в общем-то, нет, просто «мозговой центр» моей конторы постановил, что я должен непременно отправиться на выходные в Сиракьюс. Вести переговоры с одним очень перспективным придурком на предмет закупки у него сухих завтраков. Ну что тут поделаешь? Я ведь человек подневольный, что велят, то и делаю, и это ни для кого не секрет.

– Да уж, никакого секрета здесь нет. Все очевидно, – сказал Хэнк.

– Вот-вот. Да и что, по-твоему, важнее: лишний стакан выпивки или же кусок хлеба с маслом на столе?

– Да-да, конечно, – согласился Хэнк. – И когда же ты уезжаешь?

– Завтра. То есть я так предполагаю. Вернусь в понедельник. Если, конечно, наши шишки из правления до того времени не придумают что-нибудь еще. Но во всяком случае, на нас не рассчитывай.

– А ты в последнее время не виделся с Макнелли и Пирсом? – спросил Хэнк.

– С кем?

– С Джоном и Фредом, – пояснил Хэнк. – Нашими добрыми соседями. Ты давно их не видел?

– Ну, вообще-то мы видимся довольно часто. По-соседски. Ну, сам понимаешь.

– Понимаю, Джордж. Я все отлично понимаю. Спасибо, что позвонил. Жаль, конечно, что ты не сможешь в эту субботу быть у нас. Но ты не одинок, потому что уже очень многие наши соседи слегли с насморком, а у других умирают любимые бабушки где-нибудь в Пеории. Полагаю, вы даже могли бы собраться все вместе и устроить собственную вечеринку.

– Хэнк, ты это о чем?

– Небольшой детский праздник под девизом «Сделай сам». Можно было бы смастерить своими руками кучу занимательных вещиц.

– Понятия не имею, что ты имеешь в виду!

– Например, сколотить замечательный деревянный крест, а затем сжечь его на лужайке перед моим домом. Было бы очень весело.

– Хэнк, послушай…

– Ты хочешь мне еще что-то сказать, Джордж?

– Мне действительно нужно ехать в Сиракьюс. И это никоим образом не связано с теми сплетнями, что разносят Макнелли и Пирс.

– О'кей!

– Ты мне веришь?

– А разве это что-нибудь изменит?

– Нет, но мне просто важно знать. Я не испрашиваю у тебя советов, как заключать сделки на продажу сигарет. И не собираюсь поучать тебя, как тебе выполнять свою работу. – Тэлбот немного помолчал. – Ведь участие в заговоре – тоже грех, не так ли?

– Извини, Джордж. Но этот дурацкий телефон сегодня весь вечер звонит как бешеный.

– Я просто хотел, чтобы ты знал, что я не пополнил ряды варварских орд. Мне действительно нужно уехать. И сказать по совести, мне и самому ужасно хотелось познакомиться с Сэмедсоном.

– Ладно, Джордж. Жаль, конечно, что ты не сможешь прийти. Спасибо за звонок.

– До встречи, – попрощался Тэлбот, и в трубке раздались короткие гудки.

Хэнк опустил ее на рычаг.

– Кого ты еще пригласила? – , спросил он у жены.

– Крониных.

– Они еще не звонили?

– Пока нет.

– А думаешь, позвонят?

– Не знаю.

Он подошел к жене и обнял ее:

– Ты сердишься?

– Нет. Просто почему-то немножко грустно. Мне здесь так нравилось…

– Перестань говорить так, как будто мы уже завтра переезжаем отсюда.

– Я имела в виду совсем другое. Никогда бы не подумала, что наши соседи такие… – Она покачала головой. – Что плохого в том, если человек выполняет свою работу так, как считает нужным?

– Я всегда был убежден, что работать нужно только так, и никак иначе, – сказал Хэнк.

– Да. – Кэрин немного помолчала. – Ну и черт с ними! Нам больше достанется. К тому же мы с тобой проведем целый вечер в обществе Эйба.

– Конечно, – согласился Хэнк и улыбнулся.

– Меня поражает другое. Если уж даже все эти добропорядочные граждане Инвуда, эти столпы общества, законодатели общественного мнения – если уж даже они ведут себя таким вот образом, то чего же ожидать от детей, живущих в Гарлеме? Слушай, Хэнк, а может быть, там и не должно быть никакой причины. Возможно, просто люди больше предпочитают ненавидеть, чем любить?

– Ну это уж вряд ли, – проговорил он и снова улыбнулся. – Вот я, к примеру, больше всего на свете предпочитаю любить. А ты разве нет?

– Ты – сексуальный маньяк, – сказала она. – Когда-нибудь тебя все-таки выведут на чистую воду и посадят под замок до конца твоей активной половой жизни.

Раздался телефонный звонок.

– Это Кронины, – предположил Хэнк. – Бойкот должен быть единодушным. Зато теперь мы точно знаем, что все на нашей улице считают, что мы должны просто похерить дело Морреса и поскорее забыть о нем. А троим юным героям, отправившим его на тот свет, воздвигнуть памятник в парке. Так ты снимешь трубку или мне самому ответить?

– Я подойду, – сказала Кэрин.

– Закопать Морреса, пока тот не начал вонять. А юных убийц похлопать по плечу и сказать: «Отлично сработано, парни!» И тем самым снискать почет и уважение Макнелли с Пирсом и всех истинно белых протестантов нашей округи.

– Кронины – католики, – вздохнула Кэрин. – А вот ты сейчас сам начинаешь уподобляться Макнелли.

– Это я так образно выразился, – пояснил Хэнк. Кэрин сняла трубку.

– Алло? – сказала она, немного послушала, а затем, все еще продолжая слушать, со знающим видом кивнула Хэнку.

Глава 9

Судья Авраам Сэмелсон сидел на открытой веранде дома семейства Белл в Инвуде, держа в изящной руке широкобедрый, суживающийся кверху бокал с коньяком. Небо к западу было усеяно звездами, и, склонив к плечу лысую голову, судья задумчиво вглядывался в небеса, согревая в ладони бокал с ароматным напитком, наслаждаясь его изысканным букетом и изредка отпивая коньяк маленькими глотками. В доме был включен проигрыватель, и тихая музыка лилась из открытой двери во внутренний дворик, где цвели любовно выращенные Кэрин цветы. Отсюда открывался великолепный вид на реку, за которой темнели скалы Нью-Джерси.

– Да уж, Хэнк, этот Бартон здорово тебя пропесочил в своих статейках, – сказал Сэмелсон.

– Это точно, – согласился Хэнк.

– Но лично мне кажется, что результат скорее окажется обратным, и это сыграет тебе на руку. Сам того не ведая, он создал вокруг тебя ореол этакого лихачества и романтизма. Разве во всем Нью-Йорке найдется мужик, который не мечтал залезть под юбку к цыпочке-ирландке? Нет, разумеется, я не верю ни единому его слову. Но все-таки вся эта история может служить наглядным примером того, какую опасность таит в себе бездарное сочинение. Бартон задается целью покончить с тобой, и каков же результат? Он создает образ романтического героя.

– Не думаю, что результат получится таким уж романтичным, – заметил Хэнк.

– Просто ты слишком чувствителен. Таких, как Бартон, нельзя ненавидеть, над ними можно лишь посмеяться. Выряди его в длинный плащ и шепни на ушко какую-нибудь многообещающую сплетню – и он счастлив. И уже воображает себя великим репортером.

– И все-таки, мне кажется, он довольно опасен, – проговорил Хэнк.

– Если только воспринимать его всерьез. Если же мы лишь посмеемся над ним, то вся эта его опасность немедленно улетучится.

– Если бы так!.. – вздохнул Хэнк. – Черт возьми, Эйб, если б ты только знал, как бы мне сейчас хотелось согласиться с тобой.

– Ты не соглашался со мной никогда, и я не вижу причины, по которой тебе следовало бы начать делать это сейчас. Ты был самым большим спорщиком среди студентов, изо всех, кто прошел через мои руки за те четырнадцать лет, пока я преподавал юриспруденцию. Но справедливости ради – а мое теперешнее положение судьи обязывает меня быть справедливым – вынужден констатировать, что ты был и самым способным моим студентом.

– Спасибо за комплимент.

– Думаю, теперь я могу точно сказать, что за все четырнадцать лет моей преподавательской деятельности у меня было лишь шестеро учеников, которым я в душе прочил будущее адвоката. Остальным же следовало бы податься в сапожники. – Сэмелсон замолчал. – Или тебе такое заявление кажется слишком категоричным?

– Ну, в общем-то оно, конечно, немного отдает снобизмом, хотя…

– Я вот тут подумал об отце Дэнни Дипаче. Ведь он, кажется, держит обувной магазинчик, не так ли?

– А… ну да.

– И что он за человек?

– Я никогда не встречался с ним.

– Наверное, он… Хотя ладно, не будем об этом.

– И все-таки, что ты хотел сказать?

– Лишь то, что преступление не происходит само по себе, на пустом месте. И если уж ребенок откалывает такой фортель, то в девяти случаях из десяти выясняется, что там и с родителями не все в порядке.

– И что нам с этим делать? Вместо детей судить родителей, что ли?

– Я не знаю, что делать, Хэнк. В законе ничего не говорится о распределении вины. Если трое вступают в сговор с целью совершения преступления и лишь один из них спускает курок, то все равно судят всех троих. С другой стороны, если в результате не правильного воспитания в семье или же его полного отсутствия один ребенок пыряет ножом другого, то его родители не считаются нарушителями закона. Но разве это правильно? Почему же в таком случае их никто не обвиняет в соучастии?

– Хочешь сказать, что нужно арестовать и родителей?

– Ничего такого я сказать не хочу, и вообще брось свои адвокатские штучки и не пытайся поймать меня на слове. – Сэмелсон усмехнулся. – Я просто задаю вопрос: где начинается ответственность и где она заканчивается?

– Хороший вопрос, Эйб. Найди на него ответ и после этого можешь открыть на телевидении свое собственное интеллектуальное шоу.

– Этот вопрос встает передо мной каждый день в зале суда. И каждый день я ищу на него ответ, в соответствии с законом выношу приговор, устанавливаю наказание, соответствующее преступлению. И все-таки нет-нет да и подумаю: а справедливо ли я, собственно говоря, поступаю?

– Что? Эйб, да ты, наверное, шутишь!

– Нет, не шучу, но это строго между нами, и если ты только проболтаешься кому-нибудь об этом, то я расскажу газетчикам, как ты однажды теоретически выстроил защиту по делу Сакко и Ванцетти.

– Кэрин, у него потрясающая память, – усмехнулся Хэнк. – Вбирает в себя все, как промокашка.

– Только уже слишком потертая и заляпанная чернилами, – добавил Сэмелсон.

– И все-таки интересно, почему вы сомневаетесь в справедливости правосудия? – спросила Кэрин.

– Я не говорил, что сомневаюсь в нем; я сказал, что я о нем часто задумываюсь. – Он обернулся к Хэнку. – Ты что, и жену решил выучить на стряпчего по темным делам?

– Она и так лучший адвокат во всем Нью-Йорке. Так что это мне самому в пору учиться у нее, – ответил Хэнк. – Ты бы только слышал, какие у нас тут порой разворачиваются дискуссии.

– И все-таки, что заставляет вас задумываться об этом? – не унималась, несмотря на насмешки, Кэрин.

– Ты только посмотри на нее, – сказал Сэмелсон. – Словно терьер, суетящийся у кости, перед тем как вцепиться в нее зубами. А задумываться о правосудии, милочка, меня вынуждает то, что я не уверен, что мне когда-либо удалось принять абсолютно справедливое решение.

– А что такое абсолютная справедливость?

– К сожалению, абсолютной справедливости в природе не существует, – вздохнул Сэмелсон. – Разве может возмездие быть справедливым? Разве библейский принцип «око за око» так уж бесспорен? Сомневаюсь.

– Так в чем же она, эта справедливость? – спросил Хэнк.

– Быть беспристрастным – значит руководствоваться истиной, быть свободным от предубеждений, быть объективным и неподкупным. Поэтому справедливости нет ни в чем.

– Почему же?

– Потому что вершат правосудие люди. Но дело в том, что абсолютно правдивых, объективных, беспристрастных и непредубежденных людей не бывает.

– Значит, нам можно со спокойной душой забыть обо всяких там законах и порядках? – подытожил Хэнк. – И снова вернуться в первобытное состояние?

– Нет! Законы придуманы людьми в соответствии с насущными потребностями тех же самых людей. И хоть наше правосудие не совершенно, но оно, по крайней мере, может отстоять достоинство человека. Если кому-то был причинен ущерб, то общество обязано возместить его. Как утверждается, твой Рафаэль Моррес стал жертвой противоправных действий. Его лишили самого дорогого – жизни. И теперь Моррес, а вернее, общество, выступающее от его имени, требует возмездия. А ты отстаиваешь честь Морреса, поддерживая обвинение тех, кто предположительно совершил в отношении него данное преступление.

– Это и есть правосудие, – заключил Хэнк.

– Нет, это еще не есть правосудие. Потому что если бы мы стремились принять по-настоящему справедливое решение, то на расследование дела Рафаэля Морреса понадобилась бы целая вечность. Хэнк, ну неужели ты не понимаешь? В наших судах мы имеем дело с голыми фактами – видим лишь черное и белое. Совершили ли эти подростки преступление в отношении того, другого подростка? Если так, то они виновны в убийстве первой степени и должны быть наказаны в соответствии с законом. А если нет, то их нужно отпустить. Но где же полутона? Разве может человек считаться честным, объективным и справедливым, если в его распоряжении находятся лишь самые очевидные факты – однозначно «за» или же категорично «против».

– Окружной суд представит все факты, Эйб. И ты об этом знаешь.

– Да, факты, имеющие отношение к убийству. И конечно же от обеих сторон будут выступать психологи, защита будет пытаться представить все так, что эти бедные мальчики оказались там совершенно случайно и что они – продукт нашего жестокого времени, а ты станешь утверждать, что время тут ни при чем и что современный убийца ничем не отличается от убийцы колониальных времен. Ровно через три недели суд присяжных выслушает все это, взвешивая факты и обстоятельства данного преступления, а я буду руководить этим процессом, обращая внимание всех на правовые аспекты дела. И затем присяжные вынесут вердикт. Если они решат, что подростки невиновны, то я отпущу их. А если они решат, что ребята виновны в совершении убийства первой степени и не попросят о снисхождении, то я сделаю то, что должен сделать по долгу службы и в соответствии с данной мной присягой: назначу предусмотренное законом наказание. Отправлю тех троих мальчиков на электрический стул.

– Да, – понимающе кивнул Хэнк.

– Но справедливо ли это? – Сэмелсон в сомнении покачал головой. – Преступление и наказание. Благородная концепция. Каким образом соотносится с ней наша система наказания, основанная на комплексах современного человека, терзаемого постоянным чувством вины? Или, может быть, всякий раз вынося приговор так называемому преступнику, мы прежде всего удовлетворяем свое собственное подсознательное стремление к самонаказанию?

– Эйб, справедливо ли подводить базу современной психологии под законы, возникшие тысячи лет назад.

– Разве? Интересно, с чего это ты решил, что человек так уж сильно изменился за последнюю тысячу лет? Люди – самые порочные животные на свете. И мы живем, мучимые чувством коллективной вины, прикрывая свой позор высокопарной сентенцией о триумфе правосудия. Но вот что я тебе скажу, Хэнк: к делам, которыми мне приходится заниматься, это не имеет никакого отношения. Нет, конечно, работу свою я знаю и выполняю ее должным образом, но лично мне не кажется, что правосудие так уж часто торжествует. Огромное число убийц разгуливает на свободе. И речь не о тех людях, которые собственноручно спускают курок или берутся за нож. До тех пор, пока человечество не сможет точно определить, где начинается сам акт убийства, ни о каком правосудии не может идти и речи. Будут лишь люди, вооруженные риторикой и – подобно нашему другу Майку Бартону, играющему роль журналиста, – они станут лишь играть в правосудие. Но разве это не профанация чистой воды?

Сэмелсон посмотрел на звезды.

– Наверное, для того, чтобы судить других, нужно быть Богом, – серьезно проговорил он. – Мы же всего лишь люди.

* * *

С понедельника Хэнк засел за работу над материалами дела. До суда оставалось три недели, а слова судьи никак не шли у него из головы.

В работе Хэнк был аккуратен и педантичен, выстраивая свои доказательства с математической точностью. Он был твердо убежден в том, что адвокат никогда не должен ошибочно полагать, что присяжные «и так все знают». Наоборот, взяв за основу предположение, что присяжные не знают ничего ни о законе, ни о рассматривающемся деле, он должен представить имеющиеся в его распоряжении факты таким образом, чтобы на их основании прийти к неизбежному заключению. Один за другим он складывал вместе крохотные фрагменты большой мозаики. И к тому времени, как он будет готов произнести свою заключительную речь, разрозненные факты должны составить единую, ясную и бесспорную картину, на основании которой станет возможным сделать лишь один-единственный и неоспоримый вывод. Залог же успеха грандиозного представления – это та черновая, подготовительная работа, которой он занимался у себя в кабинете накануне процесса. Задача перед ним была не из простых – шокировать присяжных фактами ив то же время поселить в них уверенность, что все необходимые умозаключения сделаны ими самостоятельно. В каком-то смысле он предлагал им встать на его место. Мысленно покидая скамью присяжных и как бы перевоплощаясь в прокурора, они получали возможность анализировать факты с той точки зрения, с какой до этого их рассматривал он сам. Но чутье истинного актера подсказывало ему, что присяжные ждут от него большего, чем просто перевоплощения. Они каждый раз жаждут представления, зрелищного шоу, особенно если процесс связан с делом об убийстве. А следовательно, важно решить, какие свидетели будут выступать сначала, а какие – потом, да чтобы при этом данные ими показания образовали логическую последовательность, плавно и ненавязчиво подводящую к кульминационному моменту постижения непреложной истины. К тому же нельзя забывать и о том, что защита будет гнуть свою линию. Так что нужно быть заранее готовым к любому неожиданному ходу с их стороны. По существу, ему предстояло проработать две версии одного дела – свою, а также возможную версию защиты.

Утром того понедельника, за три недели до суда, на столе Хэнка царил невообразимый беспорядок. По всей его поверхности были разложены листки бумаги, каждый из которых он прижал сверху металлическим пресс-папье. Рядом теснились разлинованные листы больших блокнотов, испещренных торопливыми заметками. В одном углу высилась кила папок с расшифровкой показаний из стенограмм допросов. Папка с отчетом психолога покоилась рядом с телефоном, а маленький блокнотик пестрел напоминаниями о том, что еще только предстояло сделать:

«Позвонить в полицейскую лабораторию! Где, черт возьми, отчет об экспертизе ножей?!

Встретиться с Джонни Дипаче!

Предводитель Громовержцев – Большой Дом.

26 августа – день рождения Дженни…»

Однако среди этого хаоса существовал некий порядок, известный лишь одному Хэнку. Его беспокоило, что полицейская лаборатория до сих пор не представила отчета экспертизы орудий убийства. По его расчетам, представление этой улики должно было стать одним из кульминационных моментов в ходе плавно развивающегося сюжета. Он собирался начать со свидетелей, которые рассказали бы о событиях, предшествовавших убийству, тем самым как бы шаг за шагом восстанавливая перед присяжными картину того вечера. Мысленно он уже даже слышал свои слова: «Мальчики взяли с собой ножи, вот эти самые ножи. И это отнюдь не перочинные ножики. Не безобидные безделушки для игры в „ножички“. Это самое настоящее оружие». А затем он нажмет кнопку на рукоятке одного из ножей, освобождая откидное лезвие. Эффектный прием, ничего не скажешь! Демонстрация вещественных доказательств, а уж тем более ножей, которые неизменно приковывают к себе всеобщее внимание, эффективна всегда. В ноже – в любом ноже – изначально заложено нечто зловещее. А откидное лезвие придает ему элемент неожиданности – представить только, длинное, зловещее лезвие внезапно выскакивает из рукоятки. И еще он также знал наверняка, что большинство людей предпочтут скорее оказаться перед дулом пистолета, чем увидеть занесенное над собой стальное лезвие. В представлении рядового гражданина стрельба была чем-то нереальным, что случается только в кино. Однако любому из обывателей время от времени доводилось нечаянно порезаться, и каждый видел, как течет из раны кровь, так что каждый может без труда представить, что такая, казалось бы, безобидная кухонная принадлежность, как нож, или лезвие опасной бритвы может сделать с человеческой плотью.

Хэнк использует эти ножи наилучшим образом, играя на обычном человеческом страхе перед острыми предметами, подкрепив его непосредственными показаниями самих убийц, которых он намеревался пригласить в качестве свидетелей самыми последними. Разумеется, он знал, что подростков нельзя было заставить свидетельствовать против самих себя и что, в случае их отказа, судья Сэмелсон немедленно объявит присяжным, что данный факт ни в коей мере не должен быть воспринят как признание вины. Однако он все же был убежден, что уж Апосто выступить в качестве свидетеля будет дозволено наверняка, хотя бы ради того, чтобы продемонстрировать низкий уровень его умственного развития. Если же выступит лишь один из троих обвиняемых, то, принимая во внимание подсознательно-негативное отношение присяжных к самому факту отказа от дачи показаний, становится совершенно очевидно, что это лишь восстановит их против Рейрдона и Дипаче. Да и вряд ли адвокаты защиты, упорно отстаивающие версию о якобы имевшей место вынужденной самообороне, станут отговаривать своих подзащитных от дачи показаний. Так что он положительно не сомневался, что ему удастся заполучить всех троих в качестве свидетелей, и уж тогда-то он вытянет из них достоверную историю о событиях того вечера. Но первым делом он должен будет продемонстрировать ножи.

Так где же, черт возьми, этот отчет экспертизы орудий убийства?

Чувствуя крайнее раздражение, он набрал номер телефона лаборатории, находящейся в здании полицейского управления на Сентр-стрит, где его соединили с неким Алексом Харди.

– Говорит мистер Белл из отдела по расследованию убийств, – представился Хэнк. – Я представляю обвинение по делу Рафаэля Морреса, суд по которому состоится через три недели. Мне должны были прислать отчет, но я до сих пор так ничего от вас и не получил. Сейчас я веду подготовку к выступлению на процессе, и данные материалы необходимы мне для работы.

– Моррес… Моррес… а, ну да, – ответил Харди. – Так звали того пуэрто-риканского парня. Да, ножи находятся у нас, это точно.

– Я знаю, что они у вас. А как насчет отчета?

– Ну а это уже совсем другое дело.

– Что вы имеете в виду?

– Дэнис-то сейчас в отпуске.

– Какой еще Дэнис?

– Дэнис Беннел, заведующий лабораторией.

– И что из того?

– А то, что он не оставил никаких указаний насчет этих самых ножей. Вот…

– Но ведь кто-то должен был остаться вместо него? Или что, стоит только одному человеку уйти в отпуск, как вся ваша контора дружно бросает работу?

– Ничего подобного. Вовсе нет. И вообще, мистер Белл, не нужно злиться. Мы всего лишь выполняем свою работу.

– Ваша работа – провести исследование тех ножей. Так когда я получу отчет?

– Я всего лишь исполнитель, мистер Белл. Так что высказывая мне свои претензии, вы напрасно теряете время.

– А кому, по-вашему, я их должен высказать?

– Сейчас соединю вас с лейтенантом Канотти. Может быть, он сможет вам помочь.

Харди прикрыл трубку рукой. Хэнк нетерпеливо ждал, постукивая ножом для бумаги по столу.

– Канотти слушает, – раздался в трубке хриплый голос.

– Говорит помощник окружного прокурора Белл из отдела по расследованию убийств. Я просил предоставить мне отчет экспертизы орудий убийства по делу Рафаэля Морреса. У меня его до сих пор нет. Ваш сотрудник только что сказал мне, что мистер Беннел…

– Лейтенант Беннел. Да?

– ..ушел в отпуск. Так каким образом мне теперь можно заполучить этот отчет?

– Достаточно просто попросить, – ответил Канотти.

– Уже прошу.

– Ладно. А почему такая спешка?

– Суд через три недели. Я представляю обвинение. Отсюда и спешка. Послушайте, а в чем, собственно, дело? Что за шутки такие?

– Хорошо, мистер Белл, я поручу кому-нибудь срочно провести экспертизу ваших ножей.

– Большое спасибо. А когда я получу отчет?

– Как только он будет готов.

– И когда этого можно ожидать?

– В настоящее время у нас не хватает людей. Очень многие находятся в отпуске, а, к вашему сведению, мистер Белл, убийства в нашем прекрасном городе по-прежнему случаются каждый день. Я, конечно, понимаю, что для вас выступление в суде по уже раскрытому делу куда важнее, чем раскрытие всех прочих преступлений, вместе взятых, но полицейское управление придерживается иного мнения на этот счет. Мы не можем удовлетворить всех разом, мистер Белл. Мы вкалываем как проклятые, делаем все, что только в наших силах. Однако что-то мне подсказывает, что наши внутренние проблемы вас совершенно не трогают.

– Как и ваша ирония, лейтенант. Так могу я получить отчет к началу следующей недели?

– Конечно. Если он будет готов к тому времени.

– Должен честно признаться, лейтенант Канотти, мне бы очень не хотелось жаловаться на вас самому окружному прокурору.

– Мне бы тоже очень этого не хотелось, мистер Белл. Тем более сейчас, когда на нашу голову свалился очередной проект из городского совета. Вы понимаете меня, мистер Белл?

– Понимаю. Но если утром в понедельник у меня не будет отчета, то я снова напомню вам о себе.

– Было очень приятно с вами поговорить, – сказал Канотти и положил трубку.

Хэнк с остервенением швырнул трубку на рычаг. Как, черт возьми, он в одиночку должен докапываться до сути вопроса, если ни помощи, ни содействия в этом не дождешься ни с какой стороны? Каким образом, спрашивается, он сможет наглядно представить начало, середину и конец убийства без…

До тех пор, пока человечество не сможет точно определить, где начинается сам акт убийства, ни о каком правосудии не может быть и речи…

Вспомнились слова судьи. Довольно необычное заявление для человека, занимающего такую должность.

Но нет, он, окружной прокурор, не может позволить себе мыслить вселенскими категориями. Не может! И что бы там ни говорил судья, а перед ним, Хэнком, стоит вполне конкретная задача: представить обвинение по делу в соответствии с обвинительным актом Большого жюри. Об убийстве первой степени. И точка. Или, может быть, ему следует обвинить весь город Нью-Йорк? Или взять еще шире? Весь штат? Всю страну? Весь мир? Границы ответственности можно расширять бесконечно, простирая их за пределы нашего времени и пространства, и в конце концов договориться до того, что виноваты все, а следовательно, ответственность не несет никто. Значит, убийцы будут по-прежнему преспокойненько разгуливать по городским улицам, а на смену цивилизации придет паника и всеобщий хаос.

Нет!

Он знал, что делать. Представить дело. Изложить конкретные факты. Осудить троих убийц.

Хэнк решительно придвинул к себе папку с психологическим отчетом на Энтони Апосто. Это было письмо из больницы Беллвью, адресованное судье Аврааму Луису Сэмелсону, по представлению которого туда и был направлен Апосто для прохождения обследования. И этот документ гласил следующее:

«ДЕПАРТАМЕНТ ЛЕЧЕБНЫХ УЧРЕЖДЕНИЙ

Больница Беллвью, отделение психиатрии

КОНФИДЕНЦИАЛЬНО

ЗАКРЫТАЯ ИНФОРМАЦИЯ

Вниманию судьи Авраама Луиса Сэмелсона, суд квартальных сессий.

В ответ на Ваш запрос от 25 июля 1958 года относительно Энтони Апосто направляем результаты его психологической экспертизы, проведенной 28 июля 1958 года штатным психологом отделения PQ-5, магистром гуманитарных наук Чарльзом Эддисоном:

Проведенные тесты:

1. Оценка интеллектуального развития по шкале Векслера – Беллвью.

2. Тест Роршаха.

3. Графический тест Маховера.

4. Визуально-координационный гештальт-тест Бендера.

Тест Векслера – Беллвью:

Определяется 3 показателя: коэффициент развития речи, коэффициент умственного развития и общий сравнительный коэффициент.

Шкала вербального развития (восприятие информации, словарный запас, арифметические навыки, абстрактное мышление, навыки общения и память) – коэффициент вербального развития: 59.

Шкала умственного развития (расположение картинок в заданном порядке, завершение рисунка, сборка модели из деталей конструктора, цифровая символика) – коэффициент умственного развития: 82.

Полная шкала (приблизительное усредненное значение показателей вербального и умственного развития с поправкой на возраст) – общий сравнительный коэффициент: 67.

Тест Роршаха:

Пациентом дано крайне мало ответов, большинство из которых являются типичными и наиболее распространенными. К выполнению задания отнесся небрежно, много крайне неудовлетворительных ответов, что указывает на неспособность к адекватному восприятию и объективной оценке реальности. Слабый эмоциональный контроль, предпочтение чистым цветам и однозначным ответам.

Тест Маховера:

Рисунки примитивные, типичные для ребенка десяти лет, т.е. гораздо младшего возраста, чем испытуемый, и характерные для пациента, страдающего слабоумием. Полученные рисунки также указывают на плохой мотивационный контроль.

Тест Бендера:

С помощью полученных рисунков не удалось выявить патологических нарушений. Однако все они свидетельствуют о явном слабоумии пациента.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ И ВЫВОДЫ:

Методы психологического исследования, использованные для данного тестирования, позволяют сделать вывод об умственной неполноценности пациента Один из вспомогательных тестов, проведенный в рамках теста Векслера – Беллвью позволяет сделать вывод о том, что он действует сообразно уровню развития, характерному для данной категории пациентов. Результаты теста Роршаха типичны. Отмечены: неадекватное восприятие реальности, незрелость суждений и крайне низкий уровень эмоционального самоконтроля. Тест Маховера – проецирующий тест, сходный с тестом Роршаха, где пациент посредством изображения человеческого тела отображает различные аспекты своей личности, – полностью подтверждает эти выводы. Тест Бендера, позволяющий судить о наличии органических патологий, как-то опухоли головного мозга и т, п., каких-либо патологических отклонений в центральной нервной системе не выявил. Предварительный диагноз: слабоумие на фоне Эмоционально незрелой, несформировавшейся личности.

С уважением

Уолтер Дж. Дережо, доктор медицины,

заместитель заведующего отделением психиатрии больницы Беллвью».

Хэнк убрал отчет обратно в папку.

Если прежде у него и имелись некоторые сомнения на тот счет, какой может быть защита Бэтмена Апосто, то теперь от них не осталось и следа. Ознакомившись с отчетом – а у адвокатов защиты наверняка уже имелась его копия, – Хэнк понял, что у него нет ни малейшего шанса добиться обвинительного приговора для Апосто. И, признаться, он и сам понимал, что такой приговор не был бы по-настоящему справедливым.

Но абсолютной справедливости не существует.

И это тоже слова судьи. И в самом деле, разве не было бы справедливо, если бы Апосто, вне зависимости от своих умственных способностей, все-таки понес наказание за совершенное им преступление? Как говорится, око за око, зуб за зуб. Как определить, где заканчивается Апосто-человек и начинается Апосто-личность? Что отделяет убийцу от умственно недоразвитого подростка? Разве они не одно и то же лицо? Предположительно, да. И все-таки было бы ошибкой добиваться смертного приговора для парня, умственное развитие которого остановилось на уровне десятилетнего ребенка. Это, было бы несправедливо. Это была бы слепая месть, обыкновенная животная реакция, и не более того.

Слепая..

Рафаэль Моррес был слеп. И разве этот его недостаток менее значим, чем умственная неполноценность Энтони Апосто? Нет. Однако слепота не уберегла его от смерти, к которой с ходу приговорил его Апосто. А вот умственная неполноценность Апосто спасет его от смертного приговора, который ему, по идее, должен был бы вынести суд штата. И в этом, подумал Хэнк, заключается разница между животными и людьми.

Это и есть справедливость, думал он.

Справедливость.

* * *

Но уже в среду вечером на той же неделе он больше не задумывался о справедливости для других, ибо в его душе бушевал всепоглощающий гнев по поводу вопиющей несправедливости того, что произошло с ним самим.

Тем вечером Хэнк заработался у себя в офисе допоздна, занимаясь подготовкой плана допроса Луизы Ортега на суде. Он решил использовать тот факт, что девушка была проституткой, вместо того чтобы пытаться изо всех сил скрыть его от присяжных. Если он изначально скроет род ее занятий, то защита затем постарается подорвать доверие к ее показаниям, поэтому он старался подбирать вопросы таким образом, чтобы, отвечая на них, она предстала бы жертвой обстоятельств, бедной девушкой, которую толкнули на панель голод и крайняя нужда. Однако он не считал нужным обнародовать тот факт, что девица, по крайней мере однажды, имела сексуальные отношения с Морресом. Для присяжных Моррес должен был оставаться беззащитным, слепым мальчиком, ставшим жертвой троих безжалостных убийц, а потому не нужно разрушать этот кристально-чистый образ, пятная его разного рода интимными подробностями.

Ну и конечно же он будет предельно осторожен при подборе присяжных заседателей. У него было право заявить неограниченное число обоснованных отводов или же дать отвод сразу всем тридцати шести кандидатам в заседатели. Например, он мог исключить человека из списка присяжных просто потому, что ему не понравился цвет его глаз. В идеале же ему бы хотелось включить в состав присяжных хотя бы троих пуэрториканцев. Однако Хэнк понимал, что это невозможно и следует считать величайшим везением, если адвокаты защиты согласятся на внесение в список хотя бы одного. Он долго раздумывал над тем, кому отдать предпочтение при подборе присяжных – мужчинам или женщинам, – но затем все-таки пришел к выводу, что большой разницы в этом нет. И хоть мужчины, наверное, с большим вниманием отнесутся к свидетельским показаниям Луизы Ортега, с другой стороны, они могут подсознательно солидаризироваться с мужественностью трех убийц. В то время, как женщина, движимая материнским инстинктом, хоть и проникнется состраданием к беззащитному Морресу, в то же время наверняка воспримет в штыки все, что проститутка скажет под присягой.

И как это бывает почти всегда, придется положиться на собственное чутье. При опросе присяжного ему сразу же станет ясно, будет этот человек беспристрастен или нет. Он знал адвокатов, утверждавших, что самый верный выбор присяжных – сразу же утвердить первых двенадцать человек из списка, и вся недолга. Но Хэнк не был согласен с такой точкой зрения, будучи уверен, что в таких делах нельзя полагаться на случай, и поэтому во время беседы с потенциальными присяжными он старался определить, удастся ли ему расположить к себе того или иного присяжного либо нет. Ведь, в конце концов, он был актером, которому была доверена одна из главных ролей в предстоящем шоу, и если присяжные не будут сопереживать ему, то его и без того непростая задача усложнится многократно.

О человеческих качествах присяжного Хэнк судил прежде всего по глазам. Он всегда подходил вплотную к опрашиваемому, будь то мужчина или женщина, и ему очень хотелось верить, что, глядя в глаза человеку, можно сделать вывод о его умственных способностях, о том, объективен ли он в своих суждениях, настроен дружелюбно или враждебно. Возможно, принятые им за основу критерии отбора были ошибочны, а потому и срабатывали не всегда. Разумеется, ему приходилось утверждать присяжных и в тех случаях, когда исход дела был очевиден и с самого начала было ясно, что вердикт, скорее всего, будет вынесен отнюдь не в его пользу. Но уж если глаза не являются теми окнами, через которые на нас смотрит душа (Хэнк не помнил, кому принадлежало это оригинальное наблюдение), то он попросту не мог себе представить, какая иная часть тела может служить более точным мерилом того, что происходит у человека на душе.

В шесть часов он позвонил Кэрин, чтобы предупредить ее, что не вернется домой к обеду.

– Ну вот, – огорчилась она. – Значит, мне придется есть в гордом одиночестве.

– А разве Дженни дома нет?

– Нет, она ушла.

– Опять! И куда эту девчонку занесло на сей раз?

– Она с подружками пошла в кино. В «Рэдио-сити» идет новый фильм с Брандо.

– С соседскими девочками? – уточнил он.

– Нет. Похоже, соседские девочки избегают нашу дочку. Она позвала кого-то из школьных друзей.

– Черт побери, – пробормотал Хэнк. – Неужели они даже ребенка не могут оставить в покое? А когда она вернется?

– Не слишком поздно. Не беспокойся. Перед нашим домом несут вахту сразу двое полицейских, они расхаживают вокруг него, словно часовые. И, между прочим, один из них очень даже симпатичный. Возможно, я даже приглашу его отобедать со мной.

– Давай-давай, пригласи.

– А разве ты не будешь ревновать?

– Ни капельки, – ответил Хэнк. – Но не исключено, что это станет причиной очередного убийства на бытовой почве. Дорогая, я, скорее всего, вернусь сегодня очень поздно. Так что не жди меня.

– Нет, Хэнк, я все же дождусь. А если тебе вдруг станет скучно, то позвони мне еще, ладно?

– Ладно, позвоню.

– Хорошо, милый. Пока.

Он положил трубку и, все еще улыбаясь, снова вернулся к работе.

В 7.10 вечера его телефон зазвонил. Он рассеянно снял трубку и сказал:

– Алло?

– Мистер Белл? – уточнил голос в трубке.

– Да, это я, – машинально подтвердил он. Ответа не последовало.

– Да, говорит мистер Белл.

Он снова выдержал паузу, но ответа не последовало и на этот раз.

– Алло? – сказал Хэнк.

Молчание в телефонной трубке было глухим, ничем не нарушаемым. Он ждал, зажав ее в кулаке, и тоже молчал, прислушиваясь, ожидая гудков отбоя, означавших бы, что на том, конце провода повесили трубку. Но никаких гудков не последовало. А на фоне тишины, царившей в его кабинете, молчание в трубке казалось еще более зловещим. И вдруг он почувствовал, как у него начинают потеть ладони, и от этого зажатый в руке черный пластик становится скользким.

– Кто это? – спросил он.

Ему показалось, что он слышит дыхание человека, находящегося на другом конце провода. Он старался вспомнить, как звучал голос, произнесший это «Мистер Белл?», но не мог.

– Если вы хотите мне что-то сообщить, что пожалуйста, – сказал Хэнк в пустоту.

Он нервно провел языком по внезапно пересохшим губам. Сердце в груди часто забилось, и это окончательно вывело его из себя.

– Я кладу трубку, – угрожающе предупредил он, не особо рассчитывая на то, что сможет совладать с собственным голосом, и дивясь собственному самообладанию, когда ему это все-таки удалось. Однако на неведомого абонента это заявление никакого впечатления не произвело. В трубке по-прежнему царило молчание, время от времени прерываемое лишь негромким статическим потрескиванием.

Хэнк с раздражением швырнул трубку обратно на рычаг. Когда же он возобновил работу над планом допроса Луизы Ортега, руки его предательски дрожали.

* * *

На часах было уже девять, когда он, наконец, вышел из своего кабинета.

Белокурая Фанни устало открыла перед ним двери лифта – единственного, работавшего в столь поздний час.

– Привет, Хэнк, – сказала она. – Что, опять полуночничаешь?

– Нужно во что бы то ни стало дожать дело этого Морреса, – объяснил он.

– Ясно, – вздохнула она и закрыла двери лифта. – И что ты можешь сделать? Это жизнь.

– Жизнь – фонтан, – торжественно процитировал Хэнк один старый анекдот.

– Вот как? – удивилась Фанни. – В каком это смысле? Он с деланным изумлением уставился на нее:

– Как?! Ты хочешь сказать, что жизнь – не фонтан?

– Хэнк, – вздохнула она, качая головой, – ты слишком много работаешь. Не забывай закрывать окна в своем кабинете. А то еще перегреешься на солнышке.

Он усмехнулся, но затем вспомнил о странном телефонном звонке, и ухмылка исчезла с его лица. Фасады зданий, в стенах которых днем вершилось правосудие, теперь чернели пустыми глазницами темных окон. Лишь редкий огонек, похожий на немигающий глаз, нарушал это мрачное однообразие. Улицы, по которым в дневное время деловито сновали адвокаты, судебные секретари, ответчики и свидетели, в этот поздний час были пустынны. Хэнк взглянул на часы. Десять минут десятого. Если повезет, то уже в десять он будет дома. А там они с Кэрин выпьют чего-нибудь перед сном, можно даже на свежем воздухе, и – спать. Это была тихая, летняя ночь, и она не давала ему покоя, напоминая о чем-то далеком и почти позабытом. Он никак не мог вспомнить ничего конкретного, но вдруг почувствовал, себя совсем молодым и понял, что это воспоминание о далекой юности, навеянное ароматами летней ночи, когда над головой чернеет бездонное, усыпанное звездами ночное небо и слышится шум городских улиц, когда мириады различных звуков сливаются в один непередаваемый звук – биение сердца большого города. Такой ночью хорошо ехать по Уэстсайд-хай-вей в машине с опущенным верхом и смотреть на то, как драгоценная россыпь городских огней отражается в темных водах Гудзона, и под чарующую мелодию «Лауры»[25] размышлять о том, что есть еще все-таки в жизни место и такому понятию, как романтика, и что она не имеет ничего общего с одолевающей нас изо дня в день будничной суетой.

Он дошел до Сити-Холл-парк, с его лица не сходила мечтательная улыбка. Походка стала энергичнее, плечи сами собой расправились, голова гордо поднялась. Он чувствовал себя полновластным хозяином города Нью-Йорка. Весь этот город принадлежал ему и только ему. Вся эта огромная сказочная страна с башнями, минаретами и гордыми шпилями была придумана специально для него. Он ненавидел этот город, но, видит Бог, в эти минуты душа его пела, отдаваясь во власть величественной фуги Баха; это был его город, и сам он был его частью. Проходя по парковой аллее под сенью раскидистых крон, он чувствовал, будто растворяется среди этого бетона, асфальта, стали и сверкающего металла, будто он сам и есть живое воплощение души этого города, и теперь ему было ясно, какие чувства переполняли Фрэнки Анарильеса, когда тот проходил по улицам Испанского Гарлема.

И тут он заметил подростков.

Их было восемь человек, они сидели на двух скамейках по обе стороны от дорожки, ведущей через небольшой парк. Хэнк обратил внимание на то, что лампы в фонарях, установленных вдоль дорожки, не то перегорели, не то были специально кем-то выбиты. Но так или иначе, обе скамейки, на которых расположилась компания подростков, были погружены в темноту, и разглядеть их лица было невозможно. Неосвещенный участок протянулся примерно на пятьдесят футов, а сплетающиеся в вышине ветви густых крон делали темноту почти непроницаемой. И эта темная полоса начиналась всего в каком-нибудь десятке футов от него.

Ему стало не по себе.

Хэнк замедлил шаг, вспоминая тот странный телефонный звонок: «Мистер Белл?» – а потом молчание, и подумал, не пытался ли кто-нибудь вот таким образом проверить, в офисе он или нет. Его дом в Инвуде теперь охраняли двое полицейских, но… И внезапно он испугался.

Подростки неподвижно сидели на скамейках. Молча, словно восковые изваяния, замершие в кромешной тьме, они сидели и ждали.

Ему захотелось повернуть назад и поскорее уйти из этого парка.

Но потом он решил, что с его стороны это было бы просто глупо. Во-первых, нет ничего особенного в том, что компания молодых ребят собралась летним вечером в парке, расположенном в самом центре города. А во-вторых, вокруг полно полиции. Бог ты мой, ведь этот район наверняка патрулирует никак не меньше тысячи полицейских! Он сделал шаг в темноту, потом еще один и еще, и, по мере того как он приближался к скамейкам с расположившейся на них притихшей компанией, мрак вокруг сгущался, а волны страха накатывали на него все с большей силой.

Подростки сидели молча. Он прошел между скамейками, глядя прямо перед собой, не поворачивая головы ни вправо, ни влево, делая вид, что не замечает их присутствия, но в то же время и не отрицает его.

Атака была стремительной и неожиданной, ибо, если уж на то пошло, он ожидал удара кулаком, но вместо этого что-то жесткое и гибкое больно хлестнуло его по груди. Хэнк сжал кулаки и развернулся, собираясь дать отпор обидчику, но в этот момент из темноты за спиной вынырнул еще один жуткий силуэт, и, холодея от ужаса, он услышал металлическое бряцанье, звон цепей… цепей? Неужели его будут бить цепями? И тут что-то железное хлестко ударило его по лицу, не оставляя никаких сомнений на тот счет, что в руках восьмерых подростков были тормозные цепи, снятые с зимних автомобильных покрышек, усеянные острыми противогололедными шипами, – на редкость гибкое и прочное оружие.

Хэнк наугад ударил кулаком возникшую перед ним темную фигуру, и кто-то вскрикнул от боли, но затем откуда-то сзади подоспели и другие цепи, принявшиеся дружно лупить его по ногам, и он ощутил дикую боль, которая стремительно пробежала вверх по позвоночнику и отозвалась агонией в мозгу. Еще одна цепь хлестнула его по груди, и он ухватился за нее обеими руками, чувствуя, как глубоко впиваются в тело острые шипы.

И все это действо разворачилось в странном молчании. Никто из подростков не проронил ни слова. Время от времени, когда его удары все-таки достигали цели, слышались приглушенные нечленораздельные выкрики. Раздавалось лишь тяжелое сопенье, бряцанье со свистом рассекающих воздух цепей, обрушивавших на него все новые и новые удары; и вскоре ему уже начало казаться, что на его теле не осталось ни одного живого места, однако удары продолжали сыпаться с прежней методичностью. Одна из цепей захлестнула икру правой ноги, и он почувствовал, что теряет равновесие. «Падать нельзя, – думал Хэнк, – иначе они забьют меня ногами, а на ногах у них тяжелые ботинки…» Но тут его плечо больно ударилось о бетонное покрытие дорожки, за этим последовал сокрушительный удар ногой по ребрам, и тяжелая железная цепь с безжалостностью средневековой булавы хлестнула его по лицу. А затем цепи и тяжелые башмаки слились воедино, став средоточием сводящей с ума боли, и не было слышно ничего, кроме звяканья цепей, тяжелого сопенья подростков и доносящегося откуда-то издалека приглушенного гула автомобильного мотора.

Его переполняла ярость, бессильная, слепая ярость, грозившая захлестнуть его с головой и оказавшаяся сильней любой, самой пронзительной боли. Это был самый что ни на есть произвол, вопиющая несправедливость, но он оказался в беспомощном положении, будучи не в силах остановить рвавшие на нем одежду и впивающиеся в плоть острые шипы цепей и тяжелые кожаные ботинки, пинавшие его со всех сторон. «Да остановитесь же, дурачье вы долбаное! – мысленно возопил он. – Хотите убить меня? Но что вам это даст? Чего вы этим добьетесь?»

Очередной удар разбил ему лицо. Он чувствовал, как треснула кожа, лопаясь, словно шкурка колбаски, закопченной на раскаленной решетке жаровни во дворе его дома в Инвуде. Лицо рвется, необычное ощущение, льется теплая кровь, нужно постараться уберечь зубы… А город живет своей жизнью, водоворот звуков захлестывает погруженный во тьму островок на аллее парка, хлестко бряцают цепи, грохочут тяжелые ботинки, а в душе нарастает возмущение творящейся несправедливостью, его душит бессильная злоба, но вот новый удар в затылок, новая вспышка боли, и его окутывает тьма.

Но в самый последний миг перед тем, как окончательно провалиться в пустоту, он вдруг понимает, что так и не знает, кто его бьет – Громовержцы или Всадники.

И это уже не имеет ровным счетом никакого значения.

Глава 10

Она стояла у кровати.

На ней была белая юбка и черный свитер, а белокурые волосы были зачесаны назад и стянуты на затылке в тугой хвост, перехваченный небольшой резинкой.

– Привет, пап, – сказала она.

– Здравствуй, Дженни.

– Как ты себя чувствуешь?

– Немножко лучше.

Он пробыл в больнице вот уже три дня, но Дженни пришла навестить его только теперь. Хэнк сидел на постели весь в бинтах и, глядя на блики солнечного света, игравшие на волосах дочери, благодарил Бога за то, что боль наконец-то отступила. Теперь его единственной болью были воспоминания о том, что случилось с ним.

Вскоре после полуночи полицейские обнаружили его лежащим в луже крови на дорожке парка, а позднее врачи сказали ему, что он находился в глубоком шоке. В больнице ему перевязали раны и накачали болеутоляющими лекарствами; и вот теперь, три дня спустя, физическая боль отступила. Но осталась другая боль, вызванная недоумением, неспособностью понять, кому и зачем понадобилось это жестокое и бессмысленное нападение.

– Пап, а почему они тебя избили? – спросила Дженни.

– Не знаю, – ответил он.

– Это все из-за дела Морреса, да?

– Да. Полагаю, и из-за него тоже.

– Ты сделал что-нибудь не так?

– Не так? Я бы не сказал… А с чего ты взяла? Дженни пожала плечами.

– В чем дело, Дженни?

– Ни в чем. Просто… соседские дети стали как-то странно относиться ко мне, как будто я заразная или прокаженная. Вот я и подумала… это… что, может быть, ты сделал что-нибудь не так.

– Нет, Дженни, ничего такого не было.

– Ладно, – вздохнула она и, немного помолчав, добавила:

– Мама пошла повидать того мальчика. Полиция его все-таки задержала.

– Какого еще мальчика?

– Ну того, что написал тебе письмо с угрозами. Про Громовержцев. Ну, ты его знаешь.

– Да?

– Они задержали того парня. Хотя, наверное, если бы тебя не избили, то эти тупые полицейские до сих пор сидели бы и чесали бы свои репы.

– Дженни, воспитанные девочки не должны говорить такие слова…

– Ну, в общем, пап, его поймали. Он калека.

– Калека?

– Ну да. Хромой. Жертва полиомиелита. В газете напечатали его фотографию. Он выглядит там таким жалким…

– Правда?

– Да. Когда я увидела фотографию, то вдруг подумала, а каково это, быть калекой и… и жить в Гарлеме. Понимаешь, что я имею в виду?

– Ну, в общем, догадываюсь.

– Мама ходила его проведать. Полицейские ей разрешили. Она спросила, на самом ли деле он собирался убить тебя.

– И что он ответил?

– А он сказал: «Конечно, мать вашу! А то зачем бы я стал посылать то письмо?»

– Дженни, ну что за выражения!..

– Я просто передаю тебе его слова. – Она немного помолчала. – Но его не было среди тех, кто тебя избил. Он даже не член шайки Громовержцев, и на тот вечер, когда на тебя напали, у него есть алиби. Перед тем, как прийти сюда, я успела поговорить с мамой по телефону, и она сказала, что его отпустят, как только будет внесен залог.

– И сколько?

– Две тысячи долларов. Пап, тебе это, наверное, покажется странным…

– Что, Дженни?

– Вот если бы у меня были две тысячи долларов, то я сама пошла бы туда и внесла бы за него залог. Потому что, знаешь, он выглядел таким расстроенным. Мне его стало жалко. – Она снова помолчала. – Пап, разве так бывает?

– Иногда бывает, – подтвердил он. Дженни кивнула:

– А скоро тебя отсюда выпишут?

– Через неделю, – ответил Хэнк. – Может быть, продержут чуть дольше.

– Тебя сильно избили, да?

– Да.

– И каково это? То есть я хочу сказать, каково это, когда тебя бьют?

– Удовольствие ниже среднего, – сказал он и попытался улыбнуться.

– Пап, а вдруг… вдруг это дело опять кого-нибудь не устроит, и что тогда? Тебя снова могут избить?

– Полагаю, такая вероятность существует.

– Тебе страшно?

Хэнк встретился с дочерью глазами. Он видел, что она ждет от него честного ответа, но тем не менее солгал.

– Нет, мне не страшно, – ответил он и тут же понял, что совершил большую ошибку, сказав дочери не правду. Дженни отвернулась от него.

– Ну ладно, – проговорила она. – Мне, пожалуй, пора. Мама просила передать, что она зайдет к тебе вечерком.

– Дженни, а ты ко мне еще придешь? – спросил он.

– А ты хочешь, чтобы я пришла? – переспросила она, и их взгляды снова встретились.

– Очень хочу.

– Я постараюсь, – пообещала она.

– Может быть… возможно, тогда мы сможем поговорить.

– Ага, может быть.

– Ну, то есть поговорить наедине, чтобы ни медсестры и вообще никто не мешал.

– Да. Я понимаю, что ты имеешь в виду. Так, Как мы разговаривали, когда я была совсем маленькой.

– Да.

– Может быть, – снова повторила она. – Но тогда это будет не раньше, чем через неделю. Мама отправляет меня в Рокэвей, в гости к Андерсонам.

– Вот как? И когда вы приняли такое решение?

– Вчера вечером.

– И как долго ты собираешься у них гостить?

– Неделю. – Дженни замялась. – Знаешь, мне кажется, мама боится, что если я останусь в городе, то со мной тоже может что-нибудь случиться.

– Ясно, – вздохнул Хэнк.

– А ты что, тоже считаешь, что со мной может что-то произойти?

– Не знаю.

– Ну ладно… – Дженни передернула плечами. – Пап, мне пора. – Она наклонилась и торопливо чмокнула его в щеку. – Выздоравливай.

Она направилась к выходу, и он смотрел, как за ней бесшумно закрылась дверь палаты.

* * *

Несмотря на ежедневные визиты Кэрин, следующая неделя тянулась очень медленно. За долгие часы, проведенные в одиночестве, он то и дело мысленно возвращался к нападению в парке, размышляя о том, сможет ли он когда-нибудь забыть тот вечер и то, с каким молчаливым остервенением били его совершенно незнакомые подростки. Однако вынести кое-какой урок из случившегося ему все-таки удалось. Начать хотя бы с того, что теперь он знал, что избиваемый перестает быть человеком, превращаясь в одну сплошную открытую, саднящую рану. Человек бессилен против банды, приговорившей его к беспощадной, жестокой экзекуции. Банда была и строгим судьей, хладнокровным судом и бесчувственным палачом. И именно эта бесчувственность привносила в сам факт избиения еще более жуткий смысл. Ибо избитый человек уже никогда не сможет забыть той боли, унижения и беспомощного отчаяния, которые ему довелось пережить.

И все же вражда между уличными бандами Гарлема велась на, так сказать, постоянной основе. Однако, по логике вещей, разве каждая такая стычка не имела две стороны, два исхода – победу и поражение? И разве каждому участнику такой банды не приходилось время от времени испытывать боль и горечь от поражения в очередной драке? Именно в драке стенка на стенку, а не когда всем гуртом наваливаются на одного. И все же разве им не бывает страшно? Неужели они не боятся направленных на них пистолетов, ножей, «розочек» из разбитых бутылок и шипованных цепей? Разве возможно когда-нибудь смириться с мыслью о том, что если ты упадешь, то тебя наверняка постараются втоптать в асфальт? Неужели все они как на подбор были бесстрашными героями, отважными воинами, парнями со стальными нервами?

Нет, конечно.

И им тоже было страшно. Он знал, что им было страшно. И тем не менее они дрались. Но почему?

Во имя чего?

Ответа Хэнк не знал. Этот вопрос мучил его всю неделю. И даже в день накануне выписки он все время отдавался эхом в его сознании. Ему казалось, что этот последний день в больнице будет тянуться бесконечно и что он, наверное, уже так никогда и не выйдет за пределы этой чистенькой и насквозь стерильной палаты. Поэтому был несказанно обрадован, когда примерно в два часа дня его невеселое уединение было нарушено одной из медсестер, добродушной женщиной лет пятидесяти.

– Мистер Белл, вы не будете возражать против непродолжительной беседы? – спросила она.

– Всегда готов, – отозвался он. – Ну, так о чем мы с вами будем беседовать?

– Нет, не со мной, – смутилась она. – К вам посетитель.

– Вот как? Кто же?

– Некто по имени Джон Дипаче.

– И он хочет поговорить со мной?

– Да.

– Вы пропустите его сюда, правда?

– При условии, что вы не будете волноваться, – ответила сестра.

– Милочка моя, – усмехнулся он, – завтра меня выпишут отсюда, и просто ума не приложу, как вы сможете такое пережить. Вокруг кого станете суетиться?

Она улыбнулась.

– Нам будет вас очень не хватать. Вы самый несносный пациент изо всех, когда-либо попадавших на наш этаж. Похоже, тот инцидент вас так ничему и не научил.

– Он научил меня получать удовольствие от спиртовых растираний, – ответил Хэнк и похотливо подмигнул.

– Нет, вы просто невозможны! Сейчас пришлю к вам мистера Дипаче.

Снова оставшись в одиночестве, он поправил подушки и принялся ждать появления Дипаче, испытывая при этом довольно странное чувство. Сейчас ему предстояло встретиться с человеком, который много лет назад отбил у него Мэри, когда та так много значила для него; и вот теперь он не испытывал по отношению к нему ни зависти, ни вражды, а лишь жгучее любопытство, которое, однако, не имело к самой Мэри никакого отношения. Хэнк с удивлением понял вдруг, что ему не хочется встречаться с мужем Мэри Дипаче: этот человек интересовал его лишь в качестве отца Дэнни Дипаче.

В дверь постучали.

– Входите, – ответил Хэнк. – Открыто.

Дверь немедленно распахнулась, и Джон Дипаче вошел в палату. Он был высок, но движения его были так робки и нерешительны, что создавалось впечатление, будто он стесняется своего роста. У него были темные волосы и карие глаза, и Хэнк отметил про себя, что Дэнни больше похож на мать, чем на отца. Джон Дипаче производил впечатление тихого, добродушного человека, и Хэнк, еще не будучи знакомым со своим посетителем, не слыша его голоса, интуитивно почувствовал, понял, что несказанно рад приходу этого человека.

– Присаживайтесь, мистер Дипаче, – сказал он, протягивая руку.

Джон пожал ее и неуклюже опустился на стул.

– Не знаю… наверное, мне не следовало приходить сюда, – чуть слышно проговорил он. Голос у него был тихий, глуховатый, и Хэнк понял, что, скорее всего, он редко повышает его даже в минуты гнева. – Но я прочитал в газетах о том, что случилось, и я… я подумал, что мне все же следует прийти. Надеюсь, вы не будете возражать.

– Я очень рад видеть вас, – сказал Хэнк.

– Как вы себя чувствуете?

– Уже лучше. Завтра меня отсюда выпишут.

– Ясно. Значит, я вовремя вас застал.

– Да.

Дипаче замялся:

– Неужели это действительно было так ужасно, как описано в газетах?

– Полагаю, что да.

– Восемь на одного! – проговорил Дипаче и покачал головой. – Не понимаю этого. – Он немного помолчал. – А вы?

– Тоже нет. Не совсем.

– А кто это был? Пуэрториканцы? Или, может, приятели Дэнни?

– Не знаю. Было темно.

– Да сейчас, наверное, уже и без разницы, – вздохнул Дипаче и нервно хохотнул, но тут же осекся, и теперь его глаза смотрели на Хэнка с невыразимой, безнадежной тоской. – Я просто не понимаю, – повторил он. – Не знаю, почему люди так поступают. Ну, там на войне или еще где, но… А вы служили в армии?

– Да, – ответил Хэнк.

– Ну конечно же. С моей стороны глупо было спрашивать об этом. Конечно же вы служили… – почти шепотом проговорил он. – А вот мне не довелось. Повреждение барабанной перепонки. Категория 4-Ф. Не годен к прохождению военной службы. – Он снова помолчал, а потом добавил:

– Один мой знакомый регулярно присылал мне «Янки»[26].

– Хороший был журнал, – заметил Хэнк.

– Да. Ну а потом я познакомился с Мэри. Она была необыкновенной девушкой.

– Да, – не мог не согласиться Хэнк.

– И вот теперь мой сын – убийца. – Он покачал головой. – Мистер Белл, пожалуйста, если можете, объясните мне, как такое могло произойти. Потому что это не укладывается у меня в голове. Я уже мозги сломал, пытаясь понять хоть что-нибудь, но у меня ничего не выходит. Господи, я не понимаю! Не понимаю ровным счетом ничего!

Его лицо исказила гримаса отчаяния, и Хэнку показалось, что он вот-вот заплачет.

– Мистер Дипаче, – сказал он, – не свете есть много явлений, которые нам не дано…

– Вы знаете, чем я занимаюсь с тех пор, как это случилось? – продолжал Дипаче, не слушая его. – Я предаюсь воспоминаниям. Размышляю о том, как мы жили, пытаюсь вспомнить буквально каждое слово, когда-либо сказанное мною сыну, каждую его провинность, каждый шлепок, который он получал от меня за это, каждый подарок, наши с ним прогулки. Я пытался восстановить его жизнь. Я проживал с ним его жизнь, проходил по этому пути шаг за шагом, миллиметр за миллиметром, пытаясь понять, почему он решился на такое. Потому что если он действительно совершил это преступление, то это не его вина. Я постоянно спрашиваю себя, что я сделал не так, где допустил ошибку. В чем? На каком этапе я подвел своего сына?

– Вы не должны винить себя за то, что вашей семье приходится жить в трущобах, мистер Дипаче. Возможно, с Дэнни все и обошлось бы, если бы…

– Тогда кого мне винить? Кого я должен винить за то, что у меня больше нет работы на Лонг-Айленде? Кто виноват в том, что я принял решение переехать обратно в Гарлем? Мистер Белл, кого мне винить за то, что сам я по жизни неудачник, а мой сын – убийца?

– Но у вас есть ваш магазин. У вас…

– Мистер Белл, у меня нет ничего, кроме моей никчемной жизни. Приятно познакомиться, Джон Дипаче, ничтожество и хронический неудачник. Даже Дэнни понял это. А Мэри? Мэри меня любит. Не спорит, не перечит, все, что я ни скажу, исполняет беспрекословно. Но ребенок не способен на такую любовь. Любовь ребенка нужно уметь заслужить. А какой пример я мог подать Дэнни? Я помню, как он впервые узнал о том, что я не служил в армии. В один прекрасный день он подошел ко мне и сообщил, что отец его друга был моряком, и спросил у меня, а кем был я. Что я мог ответить? Что меня не призвали, потому что у меня повреждена барабанная перепонка. Тогда он спросил, что это такое – барабанная перепонка. И я объяснил, что у меня в ухе есть дырка, через которую в голову может проникнуть ядовитый газ, а специальных противогазов тогда еще не изобрели. Он же спросил напрямую: «Так ты что, не служил в армии?» Я сказал, что не служил. «И во флоте тоже?» – не унимался он. Нет, и во флоте тоже. «Тогда кем же ты был? Морским пехотинцем?» Нет, и пехотинцем я тоже не был. «Но как же так? – недоумевал он. – Значит, ты был никем?»

Я был никем и ничем, мистер Белл. Другие отцы сидели за штурвалами бомбардировщиков, они бомбили Германию, а я был никем.

– Не говорите ерунды. На войну никто не рвался.

– А я рвался. Как можно объяснить, что такое поврежденная барабанная перепонка, восьмилетнему ребенку, которому очень хочется гордиться своим отцом, считать его героем? Потом как-то раз я услышал его разговор с соседским мальчишкой. Мальчишка рассказывал ему, что во время войны его отец служил на эсминце, который затонул, потому что в него врезался японский самолет-камикадзе. Когда рассказ был закончен, Дэнни сказал: «А зато мой папа собирает марки, и его коллекция самая большая в мире». Какое уж тут сравнение: коллекционер марок и героический матрос с затонувшего в бою эсминца.

– Вряд ли это имело какое-то отношение к…

– Мистер Белл, а у вас есть дети?

– Есть. Дочка. Ей тринадцать.

– С девочками проще. Так что в этом смысле вам повезло.

– Я бы не сказал, что с ними так уж легко.

– А у вас когда-нибудь возникает ощущение, что вы совершенно не знаете своего собственного ребенка?

– Иногда.

– Со мной же такое бывало довольно часто, и даже задолго до того случая, до… до убийства. Я глядел на Дэнни, он рос у меня на глазах, и я думал о том, что скоро он станет совсем взрослым и что я совсем не знаю его. Я часто думал о том, когда это началось, когда мы с ним перестали понимать друг друга, когда он перестал быть просто моим сыном, а превратился в молодого человека по имени Дэнни Дипаче, почти самостоятельную личность, так не похожую на тех двух людей, которые произвели его на свет. Я глядел на него и поражался, откуда он взялся, этот незнакомец, сидевший с нами за обеденным столом и рассказывавший разные истории о своих друзьях, которых я никогда и в глаза не видел? Откуда он пришел в наш дом? Кто он такой? Неужели мой сын? Но как же так? Ведь еще совсем недавно я держал своего сына на руках, кормил его из бутылочки. Так кто он такой, этот… этот человек, с которым я никогда не был знаком прежде? А вы, мистер Белл, разве не чувствуете того же? Разве ваша дочь не вызывает у вас похожих чувств?

– Да, – смущенно признался Хэнк. – Бывает. Иногда.

– Но девочки – это совсем другое дело. С ними легче, – повторил он. – Я где-то читал, что за год мальчиков арестовывают в пять раз чаще, чем девочек. К тому же девочек задерживают в основном за проституцию. Ничего более серьезного… типа обвинения в групповом избиении или… убийстве им не грозит.

– Наверное, вы правы, – согласился Хэнк.

Дипаче кивнул. В палате наступила напряженная тишина.

– Знаете, я тут вспомнил кое-что, – вдруг заговорил он снова. – Это всплыло как-то само собой, когда я сидел и перебирал в памяти события и разговоры из той, нашей прошлой жизни. Это случилось вскоре после того, как я потерял работу. Помнится, я накрывал кустарник в саду. Переезд в Гарлем был делом решенным, дом мы собирались продавать, но мне не хотелось бросать растения на произвол судьбы, а зимой там всегда задували холодные ветры, и если не позаботиться о кустах с осени, то сад пришел бы в упадок, так что я каждый год закрывал их брезентом. Это было поздней осенью, день выдался ясный, погожий, но в воздухе уже чувствовался легкий морозец. Благодатный был денек. Я работал в саду. Помнится, на мне еще был старый коричневый свитер…

* * *

(Квартал, где живет семья Дипаче, представляет собой типичный для Лонг-Айленда район, застроенный дешевыми домами. Их дом оценен в 11990 долларов, и при его покупке в качестве начального взноса им пришлось выложить целую тысячу долларов наличными. Прежде ежемесячные выплаты составляли 83 доллара, но теперь эта сумма возросла до 101, так как недвижимость была окончательно оценена для обложения налогом, а также потому, что банк, в котором находится закладная Дипаче, утверждает, что за ними якобы числится какая-то недоимка, и смысл этого термина ему не совсем ясен, Однако он понимает, что платить за дом теперь придется на восемнадцать долларов в месяц больше, чем прежде.

В доме Дипаче шесть комнат, и он находится на угловом участке – семьдесят на сто футов, в то время как участки большинства соседей имеют размеры шестьдесят на сто. Но из-за того, что дом стоит на углу, его задний двор весь на виду, что очень раздражает Дипаче. Ему всегда хотелось иметь настоящий, закрытый со всех сторон задний двор. А тот факт, что ему приходится готовить барбекю на глазах у соседей, сильно его смущает. Теперь он занят работой во дворе, накрывает брезентом кустарник. Дома в этом районе расположены друг против друга, симметрично относительно дороги и, кажется, тянутся бесконечной вереницей до самого горизонта. Листья на кленах, растущих на лужайках перед домами, пожухли и сделались бурыми. Задувает пронизывающий ветер, и он ворошит волосы занятого работой Дипаче. Ярко светит солнце. Стоит холодный осенний день. Все вокруг напоминает о том, что лето кончилось и зима уже не за горами.

Дипаче работает усердно и споро. На нем коричневый свитер с рукавами, протершимися на локтях, и сильно растянутой горловиной. Но он очень любит этот свитер. Мэри подарила его ему много лет назад, когда они еще только встречались. Тогда он напоминал ему военную форму. Теперь свитер пахнет потом, и на нем заметны следы краски, оставшиеся со времени прошлых хозяйственных работ, но это очень теплый свитер, и он отлично на нем сидит. С тех пор, как Мэри подарила ему этот свитер, он совсем не поправился и уверен, что ни полнота, ни худоба ему не грозят. Он таков, каков есть, и останется таким до самой смерти.

Когда к нему подходит Дэнни, Дипаче не поворачивает головы, чтобы поглядеть в его сторону. Он продолжает работать, закрепляя брезент при помощи веревки, концы которой накрепко связывает, предварительно обмотав прочные, нижние ветки куста. Дэнни уже почти тринадцать лет. Это высокий мальчик, но он еще только-только вступает в пору взросления, постепенно превращаясь из неуклюжего, длинноногого подростка в прекрасно сложенного юношу. Какое-то время он просто стоит рядом и молча наблюдает за тем, как работает отец.)

Дэнни. Пап?

(Он никогда не называет отца «папочкой». Это слово кажется ему слишком детским. Обращение «пап» он Тоже считает не слишком подходящим. По его мнению, оно не раскрывает того смысла отношений между отцом и сыном, какой он в него вкладывает. Ему хотелось бы подыскать другое, более точное, дружеское обращение, которое в то же время звучало бы по-мужски. «Папочка» здесь не годится, да и «пап» тоже как-то не очень. Он часто подумывал о том, чтобы называть отца просто по имени – Джонни. Ему кажется, что это придало бы их отношениям совершенно новый смысл. Но он заранее знает, что отцу это не понравится, хотя ни разу так и не осмелился заговорить с ним об этом. Он просто интуитивно чувствует, что отец не одобрит подобную инициативу с его стороны. Поэтому, отвергнув слово, кажущееся ему излишне наивным, и не имея возможности обращаться к отцу так, как ему хотелось бы, он остановился на обращении «пап», которое, конечно, подходит к данной ситуации, но полностью его все-таки не удовлетворяет.)

Дипаче. Что тебе, Дэнни?

Дэнни. Это правда?

Дипаче. Что?

Дэнни. Что мы переезжаем?

Дипаче. Ну да. Правда. Будь добр, подай мне вон тот моток веревки.

(Дэнни подает отцу веревку, наблюдая, как ловко тот работает. Ему очень хотелось бы помочь отцу. Он помнит, что жгучее желание помогать отцу одолевало его еще в детстве, когда он был совсем маленьким. Когда отец красил что-нибудь, он тоже прибегал и просил дать ему покрасить, на что отец отвечал неизменным отказом. В какой-то мере Дэнни мог его понять. За что бы ни брался его отец, он делал все старательно и аккуратно и не хотел, чтобы ребенок болтался под ногами и мешал работать. И все же Дэнни очень хотелось иметь возможность хотя бы изредка ему помогать.)

Дэнни. А куда… где мы теперь будем жить?

Дипаче. В Гарлеме.

Дэнни. Это там, где живет бабушка?

Дипаче. Да, там, поблизости. Подай мне ножницы.

(Дэнни протягивает отцу ножницы. Он вспоминает, что отец брал его к себе в помощники лишь в исключительных случаях, когда нужно было что-нибудь подать или подержать. В мечтах же он представлял себе, как они с отцом вместе красят стену дома, сидя рядом на перекладине лесов. Он называет своего отца «Джонни», они весело болтают, подшучивают друг над другом и смеются, а когда приходит время обеда, то, сидя все на тех же лесах, жуют приготовленные Мэри бутерброды, после чего Джонни говорит: «Так, делу – время, потехе – час», – и они снова берутся за кисти. Время от времени кто-нибудь из них затягивает песню. Это происходит спонтанно, и иногда пение обрывается на полуслове и сопровождается смешками. Ближе к вечеру они убирают леса и, отойдя на некоторое расстояние и уперев в бедра перепачканные краской руки, любуются своей работой. И Джонни говорит: «Отличная работа, сынок. А теперь давай прогуляемся до торгового центра и выпьем по стаканчику газировки». Это была замечательная мечта. Но она так и не сбылась. И теперь уже не сбудется никогда.)

Дэнни. Мне не нравится в Гарлеме.

Дипаче. Ничего, Дэнни, привыкнешь. Мы с мамой считаем, что будет лучше всего…

Дэнни. Там избивают людей. Я однажды сам видел это.

Дипаче. Когда это было?

Дэнни. Когда умер дедушка и мы ездили на похороны. Когда мы вместе с Кристиной пошли за мороженым.

Дипаче. Ты никогда не рассказывал мне об этом.

Дэнни. Они гнались за чернокожим парнишкой. Их было много, целая ватага. Тот парень попытался вскочить на машину, остановившуюся у светофора. Он пытался убежать от них. Но там не оказалось подножки, и, когда машина тронулась, он просто ухватился за ручку двери и повис, поджав ноги, пытаясь удержаться на ней. Но машина набрала скорость, и он упал, а они окружили его. Они ударили его мусорным баком. Я до сих пор помню, как он лежал на дороге, а те ребята схватили урну для мусора и бросили ему на спину. Темнокожий парень лежал на земле, прикрывая руками затылок, а тяжелая урна переходила из рук в руки, раз за разом обрушиваясь на него. А потом приехали полицейские.

Дипаче. Ты никогда не рассказывал мне об этом.

Дэнни. А потом, когда мы с Кристиной пошли дальше, нас обогнали два парня из той компании, и я слышал, как один из них сказал: «Видал, как я приложил этого козла? Нет, все-таки нужно было лупануть его еще разок по башке, чтобы мозги повылазили». Вот так он сказал. И засмеялся. И тот парень, что шел с ним, тоже засмеялся. Это было в тот день, когда мы хоронили дедушку. Потом мы вернулись в траурный зал, где лежал в гробу дедушка. Я тогда еще заплакал, помнишь? До этого я не плакал по дедушке. А потом заплакал.

Дипаче. Я не видел, как ты плакал, Дэнни. Вот уж не знал, что мой отец так много значил для тебя.

Дэнни. Пап, мне не нравится Гарлем.

Дипаче. Но здесь у меня больше нет работы. А тот обувной магазин…

Дэнни. Пап, а разве обязательно переезжать в Гарлем? Пап, мне там не нравится. У меня и друзья здесь и…

Дипаче. Ничего, заведешь себе новых друзей.

Дэнни. Я не хочу дружить с ребятами, которые избивают цветных урнами из-под мусора.

Дипаче. Не все дети в Гарлеме такие, как они.

Дэнни. Пап, ну послушай меня. Неужели ты не можешь хотя бы на минутку оставить этот куст и выслушать меня?

Дипаче. Что еще, Дэнни?

Дэнни. Я не хочу жить в Гарлеме, пап. Ну пожалуйста. Я не хочу там жить.

Дипаче. Дэнни, все гораздо сложнее, чем ты думаешь. Я потерял работу.

Дэнни. Но почему, черт возьми, почему ты ее потерял?

Дипаче. Выбирай выражения, когда разговариваешь с отцом.

Дэнни. Извини, но почему ты должен был потерять работу? Почему ты не смог удержаться на этом месте? Почему именно ты, пап?

Дипаче. Сократился выпуск продукции. Так что дело не во мне.

Дэнни. Но я не хочу жить в Гарлеме!

Дипаче (начиная раздражаться). Ты будешь жить там, где будем жить мы с мамой!

Дэнни. Я не хочу там жить! Я не хочу и не буду жить там, где ребята…

Дипаче. Дэнни, вопрос уже решен, мы переезжаем. Все. И больше я не желаю слышать ни слова на эту тему.

Дэнни. Пап, ну пожалуйста, неужели ты не понимаешь? Я не смогу там жить. Я… Мне…

Дипаче. Что тебе?

Дэнни. Мне… мне…

(Он разворачивается и убегает со двора. Отец еще какое-то время смотрит сыну вслед, а затем снова возвращается к прерванной работе и заканчивает укрывать брезентом очередной куст.)* * *

– И он так и не закончил той фразы? – спросил Хэнк.

– Нет, – покачал головой Дипаче. – Но вчера вечером, размышляя об этом, я, кажется, понял, что он пытался сказать мне.

– И что же?

– Он пытался сказать, что ему будет страшно. Страшно. – Дипаче замолчал. – А я его так и не услышал.

Глава 11

Наступила пятница, до начала процесса оставалось всего три дня, шрамы на лице Хэнка несмотря на то, что его выписали из больницы, были все еще заклеены пластырем. В его кабинете требовательно зазвонил телефон.

– Мистер Белл, это лейтенант Канотти.

– Очень приятно, – сказал Хэнк.

– Ваш отчет готов, он у меня.

– Отчет? Какой отчет?

– Об экспертизе ножей.

– А… ну да. А я и забыл.

– Да что с вами, Белл? У вас что, память отшибло? Вы же, кажется, собирались даже жаловаться на меня своему начальству, хоть это-то вы помните?

– Помню.

– Так в чем же дело? Куда девался энергичный, рвущийся в бой помощник окружного прокурора? – Канотти немного помолчал. – Неужели в той уличной драке с вас сбили спесь?

– Канотти, я занят, – сказал Хэнк. – Так что давайте излагайте покороче и по существу вопроса. Я вас недостаточно близко знаю, чтобы выходить на тропу войны.

Канотти усмехнулся и как ни в чем не бывало продолжал:

– Мы провели с этими ножами кучу тестов. Качественных отпечатков с них снять не удалось, видимо, они смазались, когда ножики перекочевали к этой девице, Руджиэлло. Но зато обнаружилась другая весьма занятная деталь. По крайней мере, мне она показалось интересной.

– И что же это?

– Вот получите отчет и увидите сами. Я направляю вам экземпляр вместе с ножами. Только не забудьте расписаться в получении, хорошо?

– И когда он будет у меня? – спросил Хэнк.

– Отправлю курьера прямо сейчас. А суд, насколько мне известно, начнется в понедельник, так?

– Так.

– Ну вот и замечательно. Так что у вас впереди еще целые выходные, чтобы поразмыслить, что к чему. – Канотти снова усмехнулся. – Очень надеюсь, что ваша версия от этого не слишком пострадает.

– Что вы имеете в виду?

– А вот прочитаете отчет и сами все узнаете. Как я уже сказал, интересный получился документ.

– Ладно, сам прочитаю.

– Конечно. До свидания, мистер Белл. Мне было очень приятно работать с вами. – И Канотти повесил трубку.

Хэнк тоже опустил трубку на рычаг, и почти в тот же миг телефон разразился новой трелью.

– Алло?

– Белл, это вы? Говорит лейтенант Ганнисон из 27-го участка. У меня тут есть кое-что, что может вас заинтересовать. Вы не могли бы ненадолго заскочить к нам сюда?

– И что же это такое?

– Кое-какая информация по делу Морреса. Некоторые уточняющие детали.

– Сейчас я занят, нет никакой возможности вырваться, – сказал Хэнк. – А как насчет второй половины дня?

– Весь день после обеда я буду у себя. Так что приезжайте в любое время. Есть тут у меня один человек, с которым вам не мешает переговорить.

– Ладно, тогда до встречи, – сказал Хэнк и повесил трубку.

Курьер из лаборатории прибыл лишь в половине третьего. Хэнк, уже собиравшийся уходить из офиса, сунул документ в портфель вместе с остальными бумагами, запер конверт с ножами в ящике стола, а затем поставил свою подпись в расписке о получении, протянутой ему терпеливо дожидавшимся посыльным. Он собирался заехать к Ганнисону, а затем отправиться прямиком домой и уже там обдумать последние штрихи к своей версии дела, чтобы успеть до понедельника, когда в суде начнется назначение состава суда присяжных.

В полицейский участок Хэнк прибыл лишь в начале четвертого. Он взглянул на зеленые светильники, установленные по обеим сторонам широкого, каменного крыльца, а затем поднялся по лестнице и вошел в комнату дежурного. Табличка на стене у стойки гласила: «Все посетители обязаны сообщить цель своего визита дежурному офицеру». Он направился к высокому барьеру, где тотчас завладел вниманием сидевшего за ним сержанта, и доложил:

– Мне нужен лейтенант Ганнисон. Я из службы окружного прокурора.

– Вверх по лестнице, – обронил сержант, после чего снова уткнулся в разложенные перед ним бумаги.

Хэнк поднялся наверх, следуя в направлении, обозначенном на указателе «Детективы», и уже нашел нужную ему дверь, когда его остановил тип в рубашке с коротким рукавом с нацепленной поверх ее плечевой кобурой, из которой торчала рукоятка пистолета.

– Вы кого-то ищете, сэр? – поинтересовался он.

– Мне нужен лейтенант Ганнисон, – ответил Хэнк.

– Этот раздолбай сейчас занят. Может быть, кто-нибудь еще сможет вам помочь?

– Дело в том, что Ганнисон звонил мне сегодня утром и просил заехать к нему. Я из службы окружного прокурора.

– Так вы и есть Белл?

– Да.

– Приятно познакомиться. А я детектив Левин. Идите сюда, присаживайтесь. Я сейчас пойду скажу этому раздолбаю, что вы уже здесь.

Хэнк прошел за ограждение и сел за один из столов. Левин тем временем зашел в кабинет лейтенанта и мгновение спустя появился оттуда в сопровождении Ганнисона.

– Мистер Белл? – уточнил Ганнисон.

– Да, приятно познакомиться.

– Я лейтенант Ганнисон. Вы не могли бы уделить мне несколько минут?

– Конечно. Что у вас?

– У меня здесь сегодня утром был один посетитель. Восемнадцатилетний парень по имени Доминик Саварезе. Вам это имя о чем-нибудь говорит?

– Нет, боюсь, что нет.

– Шпана драная, впрочем, как и весь этот сброд из местных. А еще он вроде бы как за основного у Громовержцев. Они называют его Большой Дом.

– Ах да! Я слышал о нем.

– Да… ну вот, значит, он поведал мне кое-что интересное, хотя, конечно, насколько я могу судить, далеко не все. Все они здесь редкостные говнюки и козлы, уж можете мне поверить.

– И что же он вам рассказал?

– Мне бы хотелось, чтобы вы услышали это от него самого. Так что если у вас есть немного свободного времени, то я знаю, где мы с вами можем его разыскать.

– Время у меня есть.

– Отлично, тогда идемте. Вот только шляпу возьму.

* * *

Они шли по улицам Гарлема, и Хэнк обратил внимание на то, что все это время с лица Ричарда Ганнисона не сходило брезгливое выражение. Можно было подумать, что карманы его брюк набиты тухлятиной, но вместо того, чтобы выбросить непотребную ношу в ближайший мусорный бак, он предпочитает стоически терпеть невыносимую вонь, как бы бросая тем самым вызов всему окружающему миру. Время от времени он мельком поглядывал по сторонам и морщился от одолевавшего его отвращения.

– Гарлем, – проговорил он наконец. – Миленькое местечко, не правда ли? В этом году исполняется уже двадцать четыре года, как я торчу в этой вонючей дыре. Уж лучше, наверное, отсидеть срок в русском концлагере, где-нибудь в Сибири. Вы только взгляните на них!

– Люди как люди, – отозвался Хэнк.

– Вы так говорите, потому что совсем их не знаете. Это же сплошное ворье. Каждый, кого ни возьми. А если не вор, то сутенер. Или шлюха. Или игрок. Или наркоман. Вон, видите, идет старуха с хозяйственной сумкой?

– Да, – сказал Хэнк.

– Подойдите к ней и спросите, какое число ей выпало сегодня. Ответит без запинки. Уличный тотализатор – это незаконно, и все в Гарлеме знают это. Но после обеда здесь можно поинтересоваться у любого бродяги: «Что в фаворе?» – и они все вам подробненько расскажут. Они не могут прокормить своих детей, но зато всегда наскребут пару-тройку баксов на то, чтобы сделать ставку.

– Поймите меня правильно, я вовсе не поощряю правонарушения, – заметил Хэнк, – но, возможно, эти люди просто не видят в такой игре ничего предосудительного. Между прочим, во многих других странах подобные тотализаторы существуют вполне легально.

– Но здесь вам не «другие страны», это Гарлем, здесь это запрещено законом, и наши ребята уже сбились с ног, устанавливая и отлавливая нарушителей. Нет, вы только взгляните на них! Из тех, кого вы сейчас видите на улице, добрая половина – наркоманы. Это вы можете себе представить? У нас в Гарлеме столько зелья, что при желании им можно было бы обеспечить весь мир на десять лет вперед.

– Так почему же вы с этим не боретесь?

– Боремся! По крайней мере, пытаемся. И группа по борьбе с распространением наркотиков тоже не спит. Но нам не хватает людей. И вот что я вам скажу, Белл. За всю свою жизнь я еще не встретил полицейского, который принял бы взятку при произведении ареста наркоторговца. Это чистейшая правда. Я не утверждаю, что все полицейские в этом городе такие уж неподкупные и при желании с ними нельзя было бы договориться, разойдясь полюбовно, даже если речь идет об убийстве. Но наркотики – исключено. Во всем городе вы не найдете ни одного копа, который позарился бы на деньги и согласился бы замять дело, связанное с наркотой. Так что вы не можете обвинить нас в том, что мы сидим сложа руки. У нас просто не хватает людей. Знаете, сколько человек проживает в этом районе? Тысячи! А за нашим 27-м участком закреплено всего-навсего сто восемьдесят пять патрульных полицейских и восемнадцать детективов. Как такая жалкая горстка людей может уследить за тем, чтобы все эти аборигены не перерезали друг другу глотки, не кололись бы, а также не промышляли бы воровством, грабежами, сбытом краденного, сводничеством и проституцией? И вот что я вам скажу, друг мой: это невозможно. Неужели вы думаете, что мы допустили бы существование этих уличных банд, будь у нас достаточно полицейских? Да мы отходили бы этих сопляков дубинками вдоль и поперек, если бы они посмели хотя бы взглянуть искоса на кого-нибудь. И добрая половина из них этого вполне заслуживает.

– Может быть, – согласился Хэнк.

– Никаких «может быть»! Сброд – он и есть сброд, а эти ребята ничего из себя не представляют. Да стоит только врезать как следует любому из этих сопляков, как они тут же хвосты подожмут и нюни распустят. – Он замолчал. – Мы сейчас идем в бильярдную, что на Второй авеню. Большой Дом должен ошиваться там.

– Значит, вы считаете, – уточнил Хэнк, – что достаточно просто применить грубую силу – и проблема подростковой преступности будет ликвидировала сама собой, да?

– Именно. От одного хорошего пинка под зад куда больше пользы, чем от всего этого слюнявого сюсюканья. С каких это пор психиатры решают, что хорошо, а что плохо? Преступник – он и есть преступник! В дурдомах и так полно психов, так что нечего вступаться за каждого урода и отмазывать его от наказания лишь потому, что у него, видите ли, не все в порядке с психикой. А кого сейчас можно считать нормальным? Вас? Меня? Все мы немножко того, с прибабахом, у каждого свои закидоны, однако это не мешает нам оставаться законопослушными гражданами. Вышибать нужно таким уродам мозги к чертовой матери, и точка. Если у сопляка совсем поехала крыша – посадить его под замок и выбросить ключ! Только и делов-то. – Он замолчал, чтобы перевести дыхание. – А вот и бильярдная. Сейчас вы познакомитесь еще с одним говнюком, которого давным-давно следовало бы упрятать за решетку, когда ему еще только стукнуло шесть лет.

Они начали подниматься по лестнице, ведущей на третий этаж. В воздухе держался стойкий запах мочи, и Хэнк вдруг подумал: а найдется ли во всем Гарлеме хотя бы один лестничный пролет, где не пахло бы человеческими экскрементами.

Они застали Большого Дома у стола, находящегося в дальнем углу просторного зала бильярдной. Он небрежно кивнул лейтенанту, а затем собрал шары в центре стола и сделал первый удар. Очевидно, он собирался выбить один угловой шар из аккуратного треугольника, однако из этой великолепной задумки ничего не получилось, и шары разлетелись по всему столу. Тогда он поднял глаза, передернул плечами и равнодушно заметил:

– Дурацкий удар.

– Вот, Дом, это окружной прокурор, – сказал Ганнисон. – Он хочет поговорить с тобой и услышать ту историю, которую ты рассказал мне сегодня.

– Да ну? – Большой Дом принялся внимательно разглядывать лицо Хэнка. – Мистер Белл, неужто вы с кем-то подрались? – поинтересовался он.

– Хватит умничать, урод! – строго прикрикнул на него Ганнисон. – Мы знаем, что ты у нас грамотный и газеты читаешь. Просто расскажи мистеру Беллу ту историю, которую утром рассказывал мне.

– Запросто, – согласился Большой Дом.

Это был и в самом деле очень невысокий юноша с широкими плечами и могучей шеей. Теперь он собирался произвести удар в дальний угол, для чего пришлось бы перегнуться через стол, и, похоже, с этим у него возникли кое-какие трудности. У юноши были длинные темные волосы, сверху старательно зачесанные назад и уложенные в высокий кок, а боковые пряди свисали свободно, прикрывая уши. В мочке левого уха поблескивало маленькое золотое колечко, но это, казалось бы, дамское украшение ничуть не умаляло его мужественности. Было достаточно одного взгляда на него, чтобы понять, что он силен, как бык. И, едва увидев его, Хэнк понял, что все рассуждения предводителя Всадников Фрэнки Анарильеса об этом парне были глубоко ошибочны. Ибо при всех своих недостатках – а похоже, неумение играть в бильярд было одним из них, – этот невысокий юноша обладал ярко выраженными задатками лидера. Совершенно не смущаясь присутствия лейтенанта полиции и окружного прокурора, он продолжал катать шары с достоинством нефтяного магната, в чье обширное поместье, раскинувшееся среди Калифорнийских холмов, нагрянули незваные гости. Промахнувшись два раза кряду, он со знанием дела оглядел свой кий и изрек:

– Ничего удивительного. Кий-то погнутый. – После чего подошел к стойке, выбрал новый кий, прищурившись, убедился, что он именно такой, каким должен быть, и вернулся обратно к столу.

– Значит, хотите услышать мою историю, да? – уточнил он.

– Да, – подтвердил Хэнк.

– М-м-м, – как-то нечленораздельно промычал Большой Дом, сделал еще один удар и снова промахнулся. Похоже, замена кия не отразилась сколь-нибудь заметным образом на качестве его игры.

– Вы знаете, кто я такой? – спросил он. – Я – Большой Дом. В этом месте он сделал выразительную паузу.

– Пятый шар в боковую лузу, – объявил он. Ударил и промахнулся. – Черт, стол кривой. А пол покатый.

– Я слыхал о тебе.

– А то! На меня целых шестнадцать раз составляли протокол. А один раз – вот смеху-то было – даже адрес мой записали не правильно. – Он вытер нос кулаком и, выбирая положение для следующего удара, присел на корточки так, что его глаза оказались на уровне бортика стола. – Восьмой шар в угол. – Удар и снова промах.

– А знаете, почему меня так называют? – спросил он, разгибая спину.

– Ладно, кончай трепаться, – заворчал Ганнисон. – Мистер Белл очень занятой человек.

– Они называют меня Большим Домом, потому что я ростом не вышел, – как ни в чем не бывало продолжал юноша, усмехнувшись. – Но все знают, если кто-нибудь только посмеет назвать меня недомерком, ему не жить. – Он снова усмехнулся. – Не жить. Поэтому-то они мне и дали такое прозвище – Большой Дом.

– Да, ты очень крутой говнюк, все это знают, – саркастически заметил Ганнисон. – Так что давай, рассказывай мистеру Беллу все, как есть, пока я не разозлился и не обломал этот кий об твою башку.

– Мистер Белл, я хочу поговорить с вами о тех троих ребятах, которых вы собираетесь отправить на электрический стул. Поверьте мне, это замечательные ребята.

– Они совершили убийство, – сказал Хэнк. Большой Дом передернул плечами:

– В истории известно множество случаев, когда отличным парням приходилось убивать людей. На войне, например, чем больше врагов замочишь, тем больше медалей получишь. Ведь это достоинство, а не недостаток, правда?

– А с чего ты взял, что эти трое такие уж замечательные?

– А с того, что у них есть сердце, – ответил Большой Дом. – И отвага. На них можно положиться. Они не спрячутся, не убегут, когда придет время выходить на битву. Они классные ребята, все до одного.

– А что, этот Дипаче тоже из ваших, из Громовержцев?

– Нет. В наш клуб он не вступал, – ответил Дом между тем, как взгляд его был прикован к столу. – Двенадцатый шар в этот угол. – Ударил и промахнулся. – Наверное, недостаточно мела на кие, – пробормотал он и принялся натирать мелком конец кия, не обращая внимания, как голубоватые крошки сыплются на его темную рубашку. – В нашем клубе жесткие порядки, мистер, – пояснил Большой Дом. – Дэнни не был одним из нас, но он никогда не трусил. Где бы нам ни предстояла разборка, он всегда был там вместе с нами. И ни разу не подвел никого из наших.

– Он умеет драться? – спросил Хэнк. Дом пожал плечами:

– Откуда я знаю? Кто обращает внимание на такие мелочи, когда вокруг творится такое, что сам черт не разберет? Но когда он только-только переехал сюда, то одному из наших пацанов – его зовут Бад – от него здорово досталось. Меня в тот день здесь не было, но Диабло потом подробно просветил меня насчет того, как обстояло дело. Тем же вечером мы отправили небольшой отряд, чтобы потолковать с этим Дэнни. Но закончилось все хорошо. Он отличный парень. Уж можете мне поверить. Хороший пацан.

– Который – вместе с двумя другими хорошими пацанами – убил Рафаэля Морреса.

– А может, Моррес того заслуживал, – вдруг заявил Дом. – Вы что, думаете, он был святым?

– Он был слепым, – сказал Хэнк.

– И что с того? Думаете, если слепой, то обязательно ангел с крылышками?

– Да что такое ты несешь?

– Давай рассказывай, что собирался, да побыстрее, – приказал Ганнисон. – Тут и без тебя дел невпроворот. Мы не собираемся возиться здесь с тобой до вечера.

– Ну ладно, ладно. – Большой Дом отложил кий. – Дело было этой весной. Есть тут одна девица из испанских, с которой многие ребята из наших обычно занимались этим самым… ну, сами понимаете. Телка так себе, ничего особенного, но давала всем и всегда, отказа не было никому. И вот кое-кто из Всадников пронюхал об этом. Самим им до той телки в этом смысле не было никакого дела – понимаете, что я имею в виду? Но, прознав, что Громовержцы регулярно ее трахают, они вдруг сильно обиделись. Так что пришлось встретиться. Я, Фрэнки, Диабло и Гаргантюа. Пока они не узнали про ту девку, у нас было нечто вроде затишья.

– Затишья?

– Ну да, время, когда никто ни с кем не дерется! Или вы что, думаете, что нам больше нечем заняться, как постоянно мочить друг друга?

– Ладно, и что же случилось?

– Итак, мы стали договариваться о месте встрече и прочих деталях. Сначала хотели устроить так, чтобы все было по-честному, то есть двое дерутся – третий не мешай, но потом решили, что, мол, к черту условности, пусть будет настоящая разборка, стенка на стенку. Вот только выбрать место так и не смогли и решили на следующий день вечером провести еще одну встречу. Только ведь испанцам верить нельзя, потому что все они наркоманы и за дозу зелья готовы даже мать родную убить. Так вот, в тот же вечер, сразу же после сходняка, когда насчет того, где будет проходить разборка еще ничего решено не было, в тот самый вечер…

* * *

(Теплый весенний вечер в Гарлеме, из открытых окон домов доносится музыка, и ничто не предвещает беды. Изредка слышится смех, где-то плачет ребенок. Это тихий, божественный вечер, полный очарования весны, которая ворвалась и на улицы Гарлема, и его обитатели искренне радуются ее долгожданному приходу. На каменных ступенях высокого крыльца одного из многоквартирных домов расположилась компания Громовержцев, их семеро: Большой Дом, Диабло, Ботч, Бад, Рейрдон, Апосто и Кончо. Дэнни Дипаче тоже с ними. Подростки передают по кругу бутылку дешевого вина. Их подруги отказываются от вина, но вовсе не потому, что они не пьют вообще, а просто им не хочется распивать его здесь, на глазах у всей улицы. Кроме того, они явно не в настроении. Им уже известно о предстоящей разборке между их парнями и Всадниками, а еще они знают, что причиной разногласий стала девица из Испанского Гарлема, четырнадцатилетняя шлюшка по имени Роузи, которая помимо всего прочего, скорее всего, и больна. Больше всех обижена Кэрол, потому что, с одной стороны, она считает себя постоянной подружкой Диабло, а с другой – прекрасно понимает, что ее возлюбленный, как, впрочем, и все остальные, не слишком-то церемонился с той испанской уродиной. Кэрол не разговаривает с Диабло с тех самых пор, как ей стало известно о случившемся, и именно она задает тон для других девочек. Парни же ведут игру По своим правилам. Хотят девки дуться – пусть дуются, их дело. Они со своей стороны тоже могут ответить им тем же. А кочующая по кругу бутылка вина – тридцать девять центов за кварту – позволяет им полностью игнорировать присутствие девиц. Вино также помогает расслабиться и хотя бы на некоторое время пренебречь привычными условностями. Ибо если говорить о каких-либо характерных чертах, присущих всем без исключения членам уличной банды, то это прежде всего привычка всегда и везде быть начеку. Проходя ли через квартал, сидя ли на ступеньках крыльца и даже бесцельно слоняясь по улицам, они не перестают настороженно озираться по сторонам, ежеминутно ожидая любого подвоха. Однако сегодня они веселы и беззаботны. Разогреваясь вином и нарочито не обращая внимания на своих сердито надувшихся подружек, они утратили всякую осторожность – а в Гарлеме подобное легкомыслие может привести к поистине роковым последствиям.

Дальнейшие события разворачиваются быстро и самым неожиданным образом.

Из-за угла на бешеной скорости вылетает автомобиль, слышится пронзительный визг тормозов. Двумя колесами он въезжает на тротуар, едва не сбивая Бада, который успевает спрыгнуть с крыльца. Следом за первым появляется второй автомобиль, несущийся прямиком на Кончо, который соскочил с крыльца вслед за Бадом и теперь пытается перебежать через улицу, чтобы добраться до подвала, где у него припрятан пистолет. Двери обеих машин открываются. Из них выскакивают двенадцать подростков. Парни за рулем резко газуют, и автомобили проносятся дальше по улице. Многие Всадники вооружены. Большой Дом замечает это первым.)

Большой Дом. У них стволы! Бежим!

(Раздаются выстрелы. Полупьяные Громовержцы скатываются с крыльца, выскакивают на улицу и бросаются врассыпную, пытаясь не попасть под пули. К счастью, пистолеты самодельные – выстрелить из такого можно лишь один раз. Изготавливается такого рода оружие при помощи резинок, обработанных напильником бойков от игрушечных пистолетов для стрельбы пистонами, деревянных реек и полых цилиндров от автомобильных радиоантенн. Спусковой механизм игрушечного писюлета приводится в действие при помощи обыкновенной резинки, и из ствола, сделанного из автомобильной антенны, вылетает пуля 22-го калибра. Вообще-то в Гарлеме можно без труда раздобыть и настоящее оружие, и если верить Всадникам, то в их арсенале имеется аж целых три ствола 38-го калибра. Но сегодня они вооружены, по гарлемским меркам, довольно примитивно – очевидно, в связи с ничтожностью повода, послужившего причиной для ссоры. Скорее всего, они даже не ставят перед собой цель нанести противнику сколь-нибудь ощутимый урон, устроив этот пиратский рейд лишь для того, чтобы избежать намечавшейся разборки, ибо дешевая шлюха не стоит таких стараний.

Но самодельный пистолет, хоть и не сравнится по убойной силе и точности стрельбы с настоящим оружием, тоже не игрушка. К тому же патроны 22-го калибра, вылетающие из импровизированного ствола, самые что ни на есть настоящие. И ими запросто можно убить человека.

Одна из пуль ранит Дома в ногу. Он кое-как добирается до тротуара, где опускается на четвереньки и ползет, надеясь укрыться в каком-нибудь из подвалов. К нему подбегают Амбал Рейрдон и Дэнни Дипаче. Они подхватывают Дома под руки и тащат его к спасительной лестнице, ведущей в подвал углового дома. Выстрелы теперь раздаются реже. Лишь восемь нападавших были при оружии, и семеро из них уже расстреляли свои единичные заряды. Последний подросток стреляет наугад, после чего все двенадцать устремляются на угол улицы, минуя по пути и то убежище, где укрылись от них Большой Дом, Амбал и Дэнни.)

Большой Дом. Скоты! Сволочи! Вонючие ублюдки!

Дэнни. Тс-с… тише, они могут услышать нас!

Большой Дом. Как думаешь, теперь я лишусь ноги? Да? Мне отрежут ногу?

Амбал. Тихо! Ради Бога, заткнись!

Дэнни. Что они там делают?

Амбал. Остановились на углу.

Дэнни. Что это? Слышите? (Они прислушиваются.).

Амбал. Сирена! Похоже, сюда едут фараоны!

Дэнни. Отлично! Они все при стволах. Вот теперь-то…

Амбал. Подожди. Смотрите!..

(Все трое подаются вперед, выглядывая из подвала. Всадники остановились на углу. Там же стоит Рафаэль Моррес, куртка на нем расстегнута. Один за другим Всадники поспешно передают ему свои самопалы, по очереди вкладывая их в его открытую ладонь. Один за другим он прячет пистолеты за пазухой и сует их за пояс, действуя быстро и уверенно. Фрэнки Анарильес последним избавляется от оружия. Остальные Всадники к тому времени уже разбежались группками по двое-трое. Фрэнки передает Морресу свой пистолет.) Фрэнки (хлопая его по плечу). Молодец, Ральфи.

(Он убегает. Рафаэль Моррес застегивает «молнию» на куртке и как ни в чем не бывало продолжает свой путь по улице, постукивая по тротуару перед собой самодельной тросточкой, когда к обочине подруливает полицейская машина.) Первый полицейский. Эй, ты! А ну стой!

(Моррес медленно поворачивается в его сторону. Полицейский уже собирается выйти из машины, когда его напарник, сидящий ближе к тротуару, останавливает его.) Второй полицейский. Не суетись, Чарли. Он не из их компании. Это слепой парнишка. Я его и раньше видел. Наверное, живет тут неподалеку.

(Полицейская машина уезжает. Моррес ускоряет шаг. Постукивая тросточкой, он продолжает путь по длинной улице, ведущей в Испанский Гарлем.)

* * *

– Теперь понимаете? – спросил Большой Дом. – Этот парень был оруженосцем у Всадников. Они отдали ему стволы, и он преспокойненько ушел. А значит, даже если бы копы и прихватили бы кого-нибудь из участников нападения, то им все равно удалось бы отмазаться.

– Да уж, тут вам не просто антенна. Это небось покруче будет, не так ли? – заметил Ганнисон.

– В каком смысле? – не понял Хэнк.

– Иногда они используют в качестве оружия антенны, – пояснил Ганнисон. – Срывают их с машин. Получается остроконечный прут, с помощью которого можно запросто превратить физиономию противника в кровавое месиво. К тому же есть еще одно преимущество – доступность, а значит, потом и выбросить не жалко. Другое дело – самопалы.

– А вы, похоже, специалист по части автомобильных антенн, да? – спросил Большой Дом.

– Сынок, меня ты уже ничем не удивишь. И все ваши уловки мы видели-перевидели. Дом пожал плечами.

– Но дело в том, – устало проговорил он, – что этот Рафаэль Моррес тоже не был святым.

– Значит, ты утверждаешь, что однажды он выступил в роли оруженосца? – уточнил Хэнк.

– Однажды? Да Господь с вами, мистер! Я утверждаю, что он был членом этой чертовой банды!

* * *

Она знала все признаки его беспокойства.

Она сидела напротив, делая вид, будто увлечена разгадыванием кроссворда из воскресной газеты за прошлую неделю, а сама незаметно поглядывала на Хэнка, занятого чтением аккуратно перепечатанных записей, и вскоре у нее уже не осталось ни малейших сомнений в том, что у него что-то случилось.

Вот уже три раза он вставал из-за стола и отправлялся в кухню, чтобы принести оттуда стакан воды. Два раза выходил в ванную. Отточил четыре и без того остро отточенных карандаша, а потом минут через десять зачем-то принялся точить их снова. А просматривая записи, приготовленные для суда, беспокойно ерзал в кресле.

– Хэнк? – не выдержала она наконец.

– М-м-м? – вопросительно промычал он, оборачиваясь к ней и снимая очки.

У него были воспаленные глаза, и она поняла, что он устал. В этот момент он казался совсем юным и беззащитным. Губы его тронула грустная улыбка, и ее сердце сжалось от жалости, ей захотелось броситься к нему, прижать его голову к своей груди.

– Ты себя хорошо чувствуешь?

– Да. Все в порядке. – Он снова улыбнулся.

– Нервничаешь перед судом?

– Обычный мандраж, – ответил он. И вздохнул. – Пожалуй, на сегодня хватит. У меня впереди еще целых два дня. Вполне достаточно для того, чтобы еще раз перечитать все это.

– Так в чем же дело?

– Просто нужно ознакомиться еще с отчетом из лаборатории, – проговорил он. – А еще… – Он пожал плечами. – Кэрин…

– Что?

– Убийство – это… Ведь это же убийство, правда?

– Да что с тобой, милый?

– Ничего, не обращай внимания. Просто… Нет, ничего. – Он снова надел очки и, покопавшись в портфеле, достал голубую папку с отчетом. Она внимательно наблюдала за тем, как он читал. Вот он замер, затем выпрямился в кресле, а потом склонился над листком бумаги и принялся заново перечитывать его, медленно водя пальцем по строчкам, словно ученик из группы для умственно неполноценных детей. Закончив читать, покачал головой, рывком отодвинул кресло и принялся расхаживать по комнате, а она все сидела, беспомощно глядя на него.

– Давай выйдем на улицу, – предложил он в конце концов. – Прогуляемся. Ведь Дженни-то еще нескоро вернется, да?

– Она пошла на вечеринку. Похоже, кто-то из соседей все же осмелился нарушить объявленный нам бойкот.

– Тогда идем. Пожалуйста, Кэрин, идем. Мне необходимо выйти на свежий воздух. Я должен подумать.

Они вышли из дома и отправились вниз, к реке. Стояла теплая летняя ночь, гонимые ветром, по небу плыли темные облака, то и дело закрывающие собой рогатый полумесяц. Они прошли через заросли и затем расположились на ровном каменном выступе, с которого была видна уходящая вдаль железная дорога и река. Закурили. Она увидела его лицо, выхваченное из темноты крохотным огоньком спички, – лицо молодого человека, такого неопытного и беззащитного. И ей снова безотчетно захотелось обнять его.

– Что у тебя стряслось, Хэнк? – осторожно поинтересовалась она.

– В понедельник начинается суд, – ответил он.

– Ну и что?

– Убийство первой степени. Мои позиции обвинителя прочны как никогда. Целый месяц я корпел над этим делом, собирал доказательства, отслеживал все возможные связи, просчитывал все варианты. И вот сегодня, сегодня я… сегодня вечером я перечитал свои записи, все эти пометки, подготовленные мной с таким тщанием и представляющие позицию обвинения, и усомнился в незыблемости своей правоты. Сейчас я уже больше не уверен ни в чем. Я просто не знаю, что делать.

– Но ведь в твоем распоряжении все факты. Разве они не доказывают твою правоту?

– Да. То есть нет. Короче, не знаю. Нет, ничего они не доказывают, черт возьми! Ничего. Вся работа – псу под хвост! Просто сегодня я узнал, что пострадавший тоже состоял в банде! Сначала я никак не мог в это поверить. Разве может бедный, слепой паренек водить дружбу с ворами и хулиганами? Но потом по моей просьбе в участок доставили нескольких участников из банды так называемых Всадников, там же я их и допросил, и они все подтвердили. Рафаэль Моррес и в самом деле был членом их банды. И, как оказалось, весьма ценным ее членом. Слепота гарантировала ему надежный иммунитет от полиции.

– И что из того?

– Так где же предел, Кэрин? Как, черт возьми, тут отделишь одно от другого? Ведь дело даже не в том, что он состоял в банде, а в том, что двое из совершивших убийство подростков видели его и раньше, и как минимум, однажды. А значит, они узнали его и в вечер убийства. А если так, то, лишая его жизни, они заранее знали о его слепоте.

– Значит, с одной стороны, ты имеешь хладнокровное убийство слепого подростка, а с другой стороны, потерпевшего, который и сам был далеко не безгрешен.

– Прошлое Морреса не имеет никакого значения. То есть я хочу сказать, что если где-то грохнут самого отъявленного негодяя и бандита, то мы все равно обязаны расследовать его убийство и наказать виновных. Дело в том… Кэрин, я уже просто не знаю, что хорошо, а что плохо. Из лаборатории мне наконец-то прислали отчет по экспертизе ножей. Отчет… Кэрин, я должен засудить тех детей! Я должен доказать, что они виновны в убийстве. Именно над этим я работал до сих пор. Взял это предположение за основу и выстроил на нем свою версию. Но теперь, когда я переговорил с ними, сам прочувствовал то, что чувствуют они, когда я знаю их, и их родителей, и структуру их чертовой банды, и улицы, эти длинные, погруженные во мрак улицы, будь они неладны… Кэрин, Кэрин.

– Дорогой, пожалуйста, не надо так!

– И все это внезапно перевернуло с ног на голову мою концепцию о том, где зло, а где добро.

– Но ведь убийство – это зло, не так ли? – напомнила Кэрин.

– Да, конечно, убийство – зло. Но кто совершил это убийство? Кто несет за него ответственность? Понимаешь, что я имею в виду?

– Не совсем.

– Трое подростков зарезали своего сверстника, это так. Но правомерно ли рассматривать этот финальный акт обособленно, отдельно от всего остального? Ведь причиной трагедии стала совокупность множества самых различных факторов. И уж коль скоро я обвиняю этих ребят, мне следует также возложить вину и на их родителей, и на полицию, и на весь город – и есть ли этому предел? Где я должен остановиться? – Он замолчал. – Кэрин, но я же не герой-одиночка.

– Закон подсказывает тебе, на чем остановиться, Хэнк. Ты должен руководствоваться лишь буквой закона.

– Как юрист, да. Но ведь помимо этого я еще и просто живой человек. И мне трудно отделить себя, адвоката, от себя – остального.

– И по той же причине ты не можешь отделить мальчишек-убийц от .

– Не могу. Но что заставило их совершить убийство? Черт возьми, Кэрин, вот в чем вопрос. Они убили человека, но стали ли они от этого убийцами?

– Мне кажется, Хэнк, ты излишне увлекся игрой слов. Если они убили человека, то, следовательно, они виновны в убийстве. И больше тебя ничто заботить не должно.

– Ты и в самом деле так считаешь?

– Я пытаюсь помочь тебе, Хэнк.

– Но ты сама-то веришь в то, что только что сказала?

– Нет, – тихо ответила она.

– И я тоже. – Он замолчал. – Я не герой.

– Хэнк…

– Я не герой, Кэрин! И никогда им не был. Наверное, это из-за Гарлема. И потому, что в душе я все-таки трус.

– Нет, Хэнк, нет. Ты очень смелый.

– Кэрин мне было страшно. Мне так долго пришлось жить в страхе. Наверное, это и есть наследие тех улиц. Страх. Он всегда живет в твоей душе, только и дожидаясь удобного момента, чтобы вырваться наружу. Словно пороховая бочка с тлеющим фитилем, готовая взорваться в любую минуту, чтобы… чтобы уничтожить тебя. Я… я…

– Хэнк, умоляю тебя, не надо! Ты не должен так говорить.

– Я пронес это ощущение через всю войну, оно всегда было со мной, внутри меня, таилось, выжидало! Страх, мой страх! Страх – чего? Да самой жизни! Обычной, каждодневной жизни! Он начал подбираться ко мне с самого детства, и уже вскоре единственным моим желанием было поскорее выбраться из Гарлема, уехать подальше от места, породившего этот страх, но когда мне это все-таки удалось, то было уже слишком поздно, потому что к тому времени страх уже стал неотъемлемой частью меня, подобно сердцу или печени. А потом я встретил тебя.

Она взяла его руку и поднесла к своей щеке, и он почувствовал, как его ладонь становится мокрой от ее слез. Он покачал головой.

– Просто… просто в твоей душе зарождается сомнение. Ты остаешься один на один с тем беспределом, что творится на улицах, и тебя начинают грызть сомнения, пока, наконец, ты не задаешься вопросом, а кто ты, собственно, такой? Что из себя представляешь? Мужик ты, в конце концов, или кто? А если ты считаешь себя мужчиной, то тогда почему, пока ты был в отъезде, твоя девушка ушла к другому? Почему ты допустил, что умер твой дед? Почему ты боялся все это время? Кто ты, черт возьми, такой? Кто ты?

Внезапно он притянул ее к себе, и она почувствовала, как его начинает бить сильная дрожь.

– И потом у меня появилась ты. Ты, Кэрин, тепло, свет и чудо. И внезапно страх оставил меня на какое-то время, до тех пор, пока… пока я не начал задумываться о том, что и до меня у тебя кто-то был, что ты любила кого-то…

– Хэнк, я люблю тебя.

– Да, да, но…

– Я люблю тебя, только тебя!

– ..и я думал о том, почему должен быть кто-то еще, почему? И стал бояться, что потеряю тебя, как потерял тебя он. Так что же со мной, Кэрин? Ведь я же знал, чувствовал, что ты любишь меня, знал о том, что ты порвала отношения с ним, потому что тебе был нужен я, только я, и все равно этот страх жил во мне, пока… пока…

Он заплакал. Она слышала его всхлипы, и ей сделалось не по себе. Ее муж плакал, а она не знала, как успокоить его, чем утешить, и на всем белом свете для нее не было звука жалостнее, чем доносившийся из темноты плач мужчины. Она целовала его лицо, мокрое от слез, его руки, и он снова тихо повторил:

– Я не герой. И мне страшно. Мне не по себе от тяжести возложенной на меня задачи, но я… в понедельник утром я войду в зал суда, выберу присяжных и буду выступать обвинителем по делу об убийстве первой степени, потому что это путь наименьшего сопротивления. Потому что так проще и безопаснее…

– Нет, не говори так.

– Потому что я…

– Нет! – оборвала она его. – Не надо!

Еще какое-то время они оба сидели молча. Он достал из кармана носовой платок и высморкался. Облака теперь совсем закрыли месяц, и склон погрузился во мрак.

– Может быть, пойдем домой? – предложила она.

– Мне бы хотелось еще немного побыть здесь, – тихо ответил он. – Если, конечно, ты не возражаешь.

– Дженни должна скоро вернуться.

– Тогда иди. Я скоро приду.

– Ладно. – Кэрин поднялась с земли и одернула юбку. Она пристально вглядывалась в темноту, но никак не могла разглядеть его лица. – Хочешь, я сварю кофе?

– Хочу. Это было бы великолепно.

– Хэнк?

– Что?

– Ты не трус. Он не ответил.

– Ты очень смелый.

Он снова промолчал. Тогда она протянула руку и коснулась пальцами его щеки.

– Я люблю тебя, милый, – проговорила Кэрин. – Я тебя люблю. – И затем почти шепотом добавила:

– И очень горжусь тобой, – после чего развернулась и поспешно скрылась за деревьями.

Хэнк затушил сигарету и глядел на воду.

Как должен поступить юрист? – спрашивал он себя.

Я должен возложить вину на них.

А на кого же еще? Разве я могу призвать к ответу культуру, отбирающую у родителей всякую возможность быть личностью, загоняющую их в тесные рамки унылого однообразия, лишающую отцов мужественности, а матерей женственности? Вправе ли я возлагать ответственность за болезнь всего общества в целом на троих ребят, совершивших убийство? Но, черт возьми, они же убили человека, убили, так как же все-таки должен поступить юрист?

Ну, предположим, ты уже вошел в зал суда, думал он. Предположим, ты вошел, выбрал заседателей и затем представил дело так, что…

Нет, нет…

Этот номер у меня не прошел бы никогда. Эйб Сэмелсон тут же учует подвох и прервет слушание. А потом потащит меня в свой кабинет и спросит, чьи же, черт побери, интересы я все-таки представляю на этом суде – убийц или обвинение, весь народ?

А разве те убийцы не являются частью всего народа?

Они подсудимые, а я – обвинитель, и моя задача заключается в том, чтобы аргументирование доказать, что они, вступив в предварительный сговор и действуя с особой жестокостью, зарезали насмерть подростка по имени Рафаэль Моррес.

Апосто оправдают. И ты сам прекрасно это знаешь: он умственно неполноценный. У тебя нет ни малейшего шанса засудить его.

Значит, остаются Рейрдон и Дипаче. И моя задача…

Неужели? А как насчет отчета с результатами экспертизы ножей? Вы, случайно, ничего не забыли, мистер Белл?

Сам по себе отчет еще ничего не значит. Это может оказаться лишь случайным совпадением. Из-за дождя, а может, потому, что тот ножик могли держать как-то иначе.

А может, есть и другое объяснение? Может, ты упускаешь из виду что-то очень важное?

Черт возьми, но я же должен кого-то привлечь к судебной ответственности. Не могу же я просто так взять и освободить от обвинения…

Так привлекай, если должен, черт тебя побери! В зале суда предстань перед судьей, присяжными, репортерами…

Майк Бартон в своей газете сожрет меня с потрохами, да от меня после этого даже мокрого места не останется.

…И всем миром, и скажи, наконец, то, что должен сказать! Хотя бы один-единственный раз в своей жизни сделай это, вспомни о том, что ты мужчина, воспользуйся шансом, рискни, забудь о своих страхах!

А если меня убьют? Вот так просто возьмут и уничтожат? Что тогда? Конец карьеры Генри Белла. Вы же помните Генри Белла, не так ли? Тот самый, что был помощником окружного прокурора, пока не завалил дело Морреса. Ну, это дело еще вызвало в обществе бурю сантиментов, неужели не помните? Типичное убийство первой степени, банальнейший сюжет, трое хладнокровных убийц зарезали слепого мальчика, элементарное дело. А Белл завалил его. Приперся в суд и представил свои аргументы так, словно…

…решил добиться справедливости?

Но я действительно хочу, чтобы справедливость восторжествовала.

А как же тогда быть с отчетом экспертов?

А что с отчетом? В нем нет ничего особенного.

Хватит притворяться, Белл, ты знаешь, что он означает. И неужели попытаешься это скрыть?

Там нечего скрывать. Тоже мне, важный документ! Да защита даже не вспомнит о нем, они ни словом не обмолвятся об этом проклятом отчете. И признают факт нанесения ножевых ранений. Единственная их надежда – версия о самообороне. Так что эта бумажка ровным счетом ничего не значит.

Еще как значит! И кому, как не тебе, не знать об этом! Ты жил в страхе, и этот кошмар неотступно следовал за тобой повсюду, ни на минуту не выпуская тебя из своих холодных объятий, и…

НЕ НАДО!

Не надо.

Хватит. Пожалуйста, не надо.

Я ничем им не обязан. Ничем. Я даже не знаком с ними. Они мне никто. Я их не знаю.

Ты знаешь их, Белл. И они тебе не чужие. Ты знаешь их очень хорошо.

Я ничем им не обязан, мысленно твердил он. Ничем не обязан.

Ночь была тиха. Он сидел, задумчиво глядя на воду и упрямо повторяя про себя: «Я им ничем не обязан», – и даже не сразу обратил внимание на то, что за деревьями вдруг раздались чьи-то шаги. Но потом внезапно встрепенулся и прислушался. Да, шаги. Осторожные, вороватые, они прокладывали себе путь сквозь заросли, постепенно приближались к тому месту, где сидел он.

– Сюда, – прошептал мальчишеский голос, и Хэнк почувствовал, как его бросило в дрожь, а по спине побежали мурашки.

«Снова будут бить, – подумал он. – Боже мой, сейчас меня снова будут бить».

Он сжал кулаки, ожидая, что сейчас ему станет так же страшно, как тогда, перед той скамейкой в Сити-Холл-парке, но страха почему-то не было. Столь неожиданная реакция его весьма удивила. Крепко сжав кулаки, он прислушивался к шагам, чувствуя в душе все нарастающую решимость.

«Им меня не одолеть. Я не допущу, чтобы эти ублюдки снова взяли верх надо мной!»

Он ждал, словно зверь, затаившийся в засаде и готовящийся к прыжку.

Из темноты снова раздался высокий, мальчишеский голос:

– Сюда. Иди сюда. Тебе, наверное, уже приходилось бывать здесь и раньше?

– Да, – отозвался другой голос, и Хэнк озадаченно нахмурился, ибо этот второй голос, несомненно, принадлежал девочке.

– Вот сюда, – повторил мальчик. – Давай сядем под этим деревом. – Наступила тишина. – Подожди, сейчас я постелю куртку.

Влюбленные, смущенно подумал Хэнк и разжал кулаки. Драки не будет; ее заменит романтическая сцена на балконе. Он мрачно усмехнулся. Значит, теперь ему нужно незаметно и как можно скорее выбираться отсюда…

– Прекрасное место, – сказал мальчик. – Лучше не найти. С реки веет прохладой.

– Я люблю реку, – ответила девочка. – Мне нравится глядеть на огни. И всегда хочется узнать, куда плывут все эти пароходы.

– Хочешь закурить? – предложил мальчик.

– Мне нельзя.

– Но я же сам видел, как ты курила, – сказал мальчик.

– Да. Но мне курить нельзя. Мама не разрешает.

Мальчик усмехнулся. В темноте Хэнк мог с трудом различить темные силуэты мальчика и девочки, сидящих на земле. Чиркнула спичка, и крохотный огонек подплыл к сигарете в руках у девочки. Она сидела спиной к нему, и все, что он мог видеть, так это, как внезапная вспышка выхватила из темноты ее светлые волосы. И затем спичка погасла.

– Здорово все-таки, что мы сбежали оттуда, – сказал мальчик. – В жизни не бывал на более дурацкой вечеринке.

– Скука смертная, – подтвердила девочка.

Лежа ничком на каменном выступе, Хэнк продумывал возможные пути отступления. Ему не хотелось вспугнуть парочку, обнаружив свое присутствие. И в то же время у него не было никакого желания слушать подростковую болтовню. Однако, на его несчастье, попасть обратно можно было лишь пройдя мимо влюбленных, расположившихся на земле под раскидистым деревом, что росло справа от тропинки. И тогда, поняв, что отступление невозможно, Хэнк решил покориться судьбе.

– Послушай, а сколько тебе лет? – спросил мальчик.

– Тринадцать. То есть уже почти четырнадцать. Мне исполнится четырнадцать в конце этого месяца.

– Ты все еще ребенок, – констатировал мальчик.

– Вовсе нет. А тебе сколько лет?

– Шестнадцать.

– Подумаешь… Среди моих знакомых есть ребята и постарше.

– Правда?

– Конечно.

– Что ж, скажу честно, – признался мальчик, что с виду тринадцать лет тебе не дашь. Ты выглядишь гораздо старше.

– И даже старше, чем на четырнадцать?

– Вообще-то да.

– Ну а, по-твоему, на сколько лет я выгляжу? Мальчик ответил не сразу.

– Ну, я бы сказал, что тебе по меньшей мере лет пятнадцать, – немного помолчав, сказал он.

– Так много?

– Ага.

– Здорово, – вздохнула девочка. – Мне здесь нравится.

– Ага. А тебе что больше нравится: лето или зима?

– Лето.

– Мне тоже. Зимой холодно, долго не погуляешь. Приходится почти все время торчать дома.

– Ага. – Девочка замолчала. – А какой твой любимый цвет?

– Красный. А твой?

– Желтый. А кто тебе больше всех нравится из певцов?

– Вик Деймон. – Пауза. – О нет, только не это!

– Что?

– Надеюсь, ты не сходишь с ума по этому уроду Пресли?

– По Элвису-то? Нет. Он слишком волосатый. Ему давно не мешает подстричься. – Девочка хихикнула. Мальчик тоже засмеялся. – Здорово, – сказала она. – Просто вот так сидеть и разговаривать. А ты вообще запросто ладишь с людьми?

– Не всегда. Но с тобой мне очень хорошо и легко.

– Мне тоже нравится с тобой разговаривать. А то ведь со старшими это нелегко, правда?

– Что?

– Поговорить.

– А то! Я ненавижу общаться со стариками. Меня от них тошнит.

– Ну вообще-то я не имела в виду дряхлых стариков. Тех, кому уже умирать пора.

– И я тоже. Я веду речь об обычных пожилых людях. Ну, тех, кому лет по сорок – сорок пять.

– Ясно. А сколько лет твоим родителям?

– Слишком много, – с усмешкой ответил мальчик.

– А мои еще не очень старые. – Девочка помолчала. – Но с ними все равно ужасно трудно разговаривать, правда.

– И не говори.

– Ты им что-нибудь рассказываешь?

– Не-а.

– А почему?

– Потому что как-то раз я стал рассказывать отцу о том, как мы – я и двое моих друзей – договорились копить деньги, чтобы потом, когда мы вырастем, можно было бы в складчину купить машину. Это была очень хитрая задумка, мы собирались по выходным наводить порядок в подвалах, а хлам потом сдавать в утиль. Понимаешь? И вот я, значит, битых полчаса объяснял ему, что к чему, а он потом лишь оторвался на секунду от газеты, взглянул на меня и сказал: «Молодец, Лонни! Хороший мальчик». И как тебе это понравится? Я распинался перед ним целых полчаса, рассказывал, какое грандиозное предприятие мы затеяли, а он говорит мне, что я хороший мальчик. Наверное, он и не слушал меня. Так что с тех пор я решил, что не буду больше понапрасну сотрясать воздух. Родители называют меня Лонни-молчун.

– А моя мама думает, что я рассказываю ей все, – сказала девочка, – но это не так.

– На мой взгляд, нет никакого резона вводить родителей в курс своих дел, – авторитетно заявил мальчик, – потому что если они и поймут, в чем его суть, то обязательно поднимут такой вой, что и сам будешь не рад; а если они ни черта не смыслят в твоих делах, то нечего утруждать себя пустыми объяснениями. Такова моя точка зрения.

– Раньше мы с отцом часто разговаривали, – вздохнула девочка. – Но тогда я была еще совсем маленькой. И мы так хорошо говорили…

– Да? А о чем?

– Обо всем на свете. Просто разговаривали. Помню, я тогда была ужасно горда собой, потому что папа говорил со мной на равных, как со взрослой.

– А что теперь? Вы больше с ним не разговариваете?

– Редко. Ему все некогда.

– Ну конечно, взрослым всегда некогда! – хмыкнул мальчик. – Вечно они бегут куда-то.

– И к тому же мне… мне просто нечего сказать ему, – заключила девочка.

– Ага, – с тоской в голосе согласился мальчик.

– Мне очень хотелось бы поговорить с ним, – продолжала девочка. – Но сказать ему мне нечего. Просто нечего – и все тут.

– Да уж. – Мальчик вздохнул. – Им всегда некогда. Сама понимаешь.

– Да. Понимаю.

– То есть я хочу сказать, что они дорастили нас до таких лет, кормили, одевали. А значит, нам тоже нужно их понять и не тревожить по пустякам. Согласна?

– В общем-то, да.

– Ведь они ничего нам не должны. Я, например, категорически не согласен с теми ребятами, которые заявляют что-нибудь такое типа: «А я их не просил меня рожать». А кто Заранее просит-то, чтобы его рожали? Разве есть выбор? Я вот тоже не просил родителей меня рожать. Но я ужасно рад, что живу.

– Ты говоришь очень правильные вещи, Лонни.

– Ведь нет ничего лучше, чем жить на этом свете, – продолжал мальчик. – Разве ты не рада тому, что просто живешь?

– Да, конечно. Рада, очень рада.

– Еще бы. А значит, они ничего нам не должны. Они привели нас в этот мир. Дали нам жизнь. И лично мне этого достаточно.

– Лонни?

– Что?

– А ты… ты любишь кого-нибудь?

– В каком смысле?

– Сам знаешь!

– Так, как маму? Или отца?

– Ну…

– Но ведь такая любовь не совсем настоящая, правда? Ее можно считать скорее привычкой.

– Да.

Под деревом воцарилось напряженное молчание. А потом мальчик сказал:

– Дженни?

– Что?

– Дженни, а можно я тебя поцелую? Девочка не ответила.

– Дженни?

Она не отозвалась.

– Ну ладно, – пробормотал он. – Извини. Я просто подумал, что, может быть, ты не станешь возражать, если я…

– Я не возражаю, Лонни, – ответила она, и голос ее прозвучал так невинно, что у Хэнка, лежащего ничком на земле, от жалости защемило сердце. – Но…

– Что, Дженни?

– А ты… ты…

– Что, Дженни? Что?

– Ты не мог бы сначала сказать, что любишь меня? – спросила она.

У Хэнка на глаза навернулись слезы. Его дочь целовалась с мальчиком, а он лежал в темноте, распластавшись на камнях и прикрыв лицо рукой, чтобы приглушить рыдания. Он мотал головой, кусал губы, ошеломленный этим неожиданным открытием, чувствуя себя маленьким и беспомощным и в то же время ощущая в себе невиданную прежде силу и решимость.

– Я люблю тебя, Дженни, – сказал мальчик.

– И я тоже тебя люблю, Лонни.

Он слышал эти слова, и вдруг ему захотелось, чтобы поскорее наступил понедельник и начался суд.

– Лонни, а который час?

– Почти двенадцать.

– Ты проводишь меня домой? Я не хочу, чтобы мои волновались.

– А можно я тебя еще раз поцелую?

– Можно.

Снова наступила тишина, а затем Хэнк услышал, как они встают с земли и неуклюже пробираются сквозь заросли кустарника, направляясь к тропинке. Вскоре их шагов уже не было слышно.

«Я ничего им не должен, – думал он. – Я ничего им не должен. Кроме… будущего, которое зависит от меня».

Глава 12

В профессиональных кругах нью-йоркских адвокатов Авраам Сэмелсон слыл строгим судьей, не терпящем каких-либо вольностей или самодеятельности в зале суда. Так что утром того понедельника, на который было назначено начало процесса по делу Морреса, в зале заседаний суда квартальных сессий, просторной, залитой ярким солнечным светом и облицованной темными дубовыми панелями комнате, царила сугубо деловая атмосфера, несмотря на то что сюда с самого утра стекались толпы людей – присяжных заседателей, зрителей и репортеров. Сидя в самом последнем ряду, Кэрин и Дженнифер Белл слушали достопочтенного Авраама Сэмелсона, казавшегося еще более солидным в своей широкой судейской мантии, обратившегося к присутствующим с напоминанием, что суд – дело серьезное и любые попытки превратить его в балаган приведут к тому, что он удалит из зала всех зрителей. С терпением детсадовского воспитателя он разъяснил, в чем будет заключаться его роль как судьи, а затем попросил вызвать первого из присяжных заседателей по делу, представленному к рассмотрению.

Процедура отбора присяжных проходила, как и полагалась, в соответствии с установленным порядком, и в ней не было ничего особенного. Хэнк, со стороны обвинения, задавал те вопросы, которые ожидали от него услышать. Вопросы адвокатов троих обвиняемых – их было двенадцать человек, и все они были назначены судом – также были рутинны и предсказуемы. Короче говоря, это была долгая и по большей части скучная процедура. Майк Бартон, присутствовавший на суде в числе других репортеров, украдкой зевал, в то время как присяжных либо вносили в список, либо им заявлялся отвод.

– Мистер Нельсон, в случае, если обвинению удастся однозначно убедить вас в том, что эти трое молодых людей виновны в совершении предумышленного убийства, возникнут ли у вас сомнения во время голосования при вынесении обвинительного вердикта?

– А почему у меня должны возникнуть сомнения?

– Потому что за убийство первой степени в законе предусмотрено наказание в виде смертной казни.

– Нет, у меня не возникнет сомнений.

– И вы без колебаний отправили бы их на электрический стул?

– Да. Если они виновны, то да.

– Ас другой стороны, если будут представлены факты, которые могут быть признаны смягчающими обстоятельствами, то стали бы вы, исходя из своих морально-этических убеждений, просить суд о снисхождении при вынесении приговора этим подросткам?

– Да, стал бы.

– Так, а если бы нам удалось доказать, что было совершено менее тяжкое преступление, чем убийство первой степени, то, на основании изложенных фактов, согласились бы вы рассмотреть возможность их обвинения, например, в убийстве второй степени или в непредумышленном убийстве.

– Я не понимаю, что вы имеете в виду.

– Окружной прокурор имеет в виду, – вмешался Сэмелсон, – что в то время, как он будет пытаться доказать, что эти подростки совершили убийство первой степени, факты, представленные в суде, могут указывать на то, что на самом деле имело место менее тяжкое преступление, например, убийство второй степени или непредумышленное убийство. В таком случае будет ли мнение прокурора и обвинительный акт Большого жюри иметь решающее значение для вас и станете ли вы возражать против того, чтобы их обвинили в менее тяжком убийстве?

– Нет, не стану.

– А если в ходе судебного разбирательства будет доказано, что эти подростки не совершили никакого преступления, вы стали бы голосовать за оправдательный вердикт, за то, чтобы их освободили?

– Да, стал бы.

– Благодарю вас, – сказал Хэнк. – Прошу отвода для этого присяжного.

* * *

– Скажите, миссис Райли, где вы живете?

– На пересечении Сто тридцать восьмой улицы и Брукнер-бульвара.

– В вашем районе живет много пуэрториканцов?

– Да, довольно много.

– Вам нравится ваш район?

– Да, там неплохо.

– Но вы, кажется, не всем довольны?

– Да, кое-что меня огорчает.

– Что, например?

– То что, район приходит в упадок.

– Что вы имеете в виду под словами «прижадит в упадок»?

– Ну, сами знаете.

– Нет, я не знаю. Миссис Райли, не могли бы вы объяснить, что вы конкретно имеете в виду?

– Прощу прощения, мистер Белл, – вмешался Сэмелсон, – но какое отношение к делу имеет ваш вопрос?

– Ваша честь, на мой взгляд, это важно. Убитый подросток был пуэрториканцем. Я пытаюсь выяснить, считает ли миссис Райли, что район приходит в упадок именно потому, что в нем селятся пуэрториканцы.

– Тогда попрошу вас обойтись без иносказаний и задавать вопросы напрямую.

– Вы и в самом деле так считаете, миссис Райли?

– Я считаю, что присутствие пуэрториканцев не самым благоприятным образом отражается на стоимости недвижимости…

– Отвод, – потребовал Хэнк.

* * *

– Вы бы стали возражать в случае включения вас в список присяжных для участия в суде по делу об убийстве?

– Да, я был бы против.

– Почему?

– За последние два года меня уже три раза назначали присяжным. Мне не нравится эта работа, и я хотел бы просить, чтобы меня больше не вызывали.

– Что ж, если нет возражений, – угрюмо проговорил Сэмелсон, – то, полагаю, мы можем дать отвод этому сознательному гражданину.

* * *

– Миссис Франкворт, у вас есть дети?

– Да. Трое.

– Мальчики или девочки?

– Две дочки и сын.

– Сколько им лет?

– Тринадцать, десять и восемь.

– Вы смогли бы отправить этих подростков на электрический стул?

– Да, наверное, да. Если они виновны.

– А вы полагаете, что они виновны?

– Еще не знаю.

– Вы читали в газетах об этом происшествии?

– Да.

– И у вас не сложилось однозначеного мнения о том, виновны эти подростки или нет?

– Нет. Я не верю тому, что пишут в газетах.

– А вы поверите тому, что услышите в этом суде?

– Да.

– Вы станете верить всему, что здесь услышите?

– Что вы имеете в виду?

– Обвинение представит вам свою точку зрения на случившееся, защита – свою. А вынесение вердикта предполагает, что вы будете должны принять точку зрения лишь одной из сторон – либо той, либо другой.

– Сначала я выслушаю доводы обоих, а уж затем решу» кто прав, а кто нет.

– Миссис Франкворт, на ваш взгляд, убийство – это преступление?

– Иногда да.

– Но не всегда?

– Я считаю, если человек совершает убийство, защищая свою жизнь, то его нельзя считать преступником.

– Среди ваших знакомых есть пуэрториканцы?

– Нет, сэр.

– А вы стали бы возражать, если бы по соседству с вами поселилась семья пуэрториканцев?

– Мне никогда не приходилось оказываться в такой ситуации, так что мне трудно судить об этом. Но полагаю, если бы они оказались порядочными людьми и хорошими соседями, то я не имела бы ничего против такого соседства.

– Миссис Франкворт, вы живете в этом городе с самого рождения?

– Нет.

– А где вы родились?

– В Англии. Наша семья перебралась в Америку, когда мне было двенадцать лет.

– Благодарю вас, миссис Франкворт. С позволения суда мне хотелось бы внести этого присяжного в список.

* * *

– Каков род ваших занятий, мистер Эббини?

– Я владею сетью ресторанов.

– Где они расположены?

– Здесь, в городе.

– Вы принимаете на работу пуэрториканцов?

– Да.

– Почему?

– Они прекрасные работники.

– И сколько пуэрториканцев работает на вас?

– Ну… я бы сказал, человек пятьдесят или около того.

– Вы когда-либо общались с ними лично?

– Конечно. Мне нравятся пуэрториканцы.

– А негры у вас работают?

– Нет.

– Почему?

– Просто не работают, и все.

– Вы испытываете предубеждение против приема на работу негров, не так ли?

– Да нет, я бы так не сказал. Просто у меня никогда не появлялось возможности брать их на работу, вот и все.

– Мистер Белл, – вмешался Сэмелсон, – насколько я знаю, в данном деле нет фигурантов-негров. Процесс и без того обещает быть довольно длительным, и я не вижу резона затягивать его еще больше, задавая присяжным вопросы, не имеющие непосредственного отношения к рассматриваемому нами делу.

– Ваша честь, я лишь пытался выяснить, насколько далеко распространяется расовая терпимость мистера Эббини.

– И тем не менее его отношение к неграм не имеет прямого отношения к делу, рассматриваемому в этом суде.

– Тогда, ваша честь, у меня больше нет вопросов. Мне бы хотелось заявить отвод этому человеку.

* * *

Неделя ушла на то, чтобы уладить все разногласия между сторонами по составу присяжных. В конце первой недели адвокаты с обеих сторон выступили со своими вступительными речами. Хэнк заверил присяжных, что вне всяких сомнений он докажет, что трое подростков виновны в совершении убийства первой степени. Адвокаты защиты, со своей стороны, заверили присяжных в том, что они докажут, что эти мальчики ничего такого не совершали.

– На этом процессе вы услышите много проникновенных призывов, – сказал один из адвокатов защиты, – и множество бесстрастных речей о расовой терпимости, физических недостатках и бедном, слепом мальчике, якобы безжалостно и безвинно убиенном тремя подростками. Но мы призываем вас, дабы свершилось правосудие именем Божьим, забыть об эмоциях и прислушаться к голосу разума. Мы будем излагать факты ясно и логично, и затем, будучи собраны воедино, эти самые факты подскажут вам, какой вердикт следует вынести в той уединенной комнате, где вы соберетесь, чтобы решить, заслуживают ли эти трое подростков того, чтобы лишить их жизни. И я уверен, что ваш вердикт будет гласить: «Не виновны».

И лишь после этого суд начался по-настоящему.

Были заслушаны свидетели: полицейские, производившие арест, помощник окружного прокурора, принявший вызов из полицейского участка, лейтенант Ганнисон, детектив Ларсен – и все показали под присягой, что на одежде троих подростков, задержанных вечером десятого июля, имелись следы крови.

На второй день слушаний Хэнк пригласил Энтони Апосто занять место свидетеля. Когда подростка приводили к присяге, в зале воцарилась мертвая тишина. По случаю суда на Апосто был строгий темно-синий костюм, белая рубашка и темный галстук. Он занял место свидетеля, Хэнк подошел к нему и, помедлив самую малость, сказал:

– Прошу вас назвать суду свое полное имя.

– Энтони Апосто.

– Вы также известны многим как Бэтмен?

– Да.

– Кто вам дал такое прозвище?

– Я сам его выбрал.

– Почему?

– Почему Бэтмен? – не понял свидетель.

– Да.

– Не знаю.

– Вы не знаете, почему выбрали для себя такое прозвище?

– Это из комиксов – Бэтмен.

– Да, я знаю. Вам нравится читать комиксы?

– Я люблю смотреть в них картинки.

– У вас проблемы с чтением?

– Ага, небольшие.

– Но вам все-таки нравится читать комиксы, верно?

– Ага.

– А почему вам нравятся комиксы про Бэтмена?

– Он храбрый. И у него есть красивый черный костюм. И еще у него есть друг Робин, который живет вместе с ним. Они почти как братья.

– А у вас есть братья?

– Нет.

– А вам бы хотелось, чтобы они у вас были?

– Не знаю… Наверное, было бы неплохо.

– А кем вам хотелось бы быть, Бэтменом или Робином?

– Протестую! – раздался голос одного из адвокатов.

– В чем дело, мистер Рэндолф?

– Ваша честь, на мой взгляд, литературные пристрастия этого молодого человека не имеют непосредственного отношения к делу.

– Они являются составной частью его характера, а так как мы пытаемся установить причастность или непричастность к убийству данного подростка, то вопрос задан по существу. Протест отклоняется. Свидетель, ответьте на вопрос.

– А какой был вопрос-то? – спросил Апосто.

– Пожалуйста, зачитайте последний вопрос, – попросил Сэмелсон.

– «А кем вам хотелось бы быть, Бэтменом или Робином?» – прочитала стенографистка.

– Бэтменом, конечно.

– Почему? – спросил Хэнк.

– Потому что он сильнее и храбрее. И еще он носит красивый черный костюм. А Робин, честно говоря, немножко смахивает на девчонку.

– Энтони, а вам нравится в училище?

– Нет, не очень.

– А на кого вы учитесь?

– На авиамеханика.

– Вы учитесь хорошо?

– Нет, не очень.

– А работа авиамеханика вас привлекает?

– Работа как работа. Говорят, за нее хорошо платят.

– Да, но она вам нравится?

– Наверное…

– Так да или нет?

– Ну… нет. Не очень.

– А кем бы вам хотелось стать?

– Не знаю…

– А вы подумайте. Если бы у вас был выбор, если бы вы могли выбрать для себя любую изо всех профессий, какие только существуют на свете, то что бы вы выбрали?

– Не знаю…

– А вы подумайте.

– Ну, мне хотелось бы стать профессиональным боксером и выступать на ринге.

– Почему?

– Потому что я люблю драться. И у меня это здорово получается. Кого угодно спросите, и все вам подтвердят.

– Вы хотели бы выступать на ринге, потому что за это хорошо платят?

– Нет, не только из-за этого. Просто мне нравится драться, и все. И я хорошо дерусь. Можете спросить кого угодно.

– Энтони, а если суд вас оправдает, то как вы поступите со своей жизнью?

– Протестую!

– Протест отклоняется. Продолжайте.

– С моей жизнью?

– Да.

– Ну, это… типа… не знаю.

– Представьте, что вас сегодня освободили, что бы вы тогда стали делать?

– Ну… не знаю.

– Пошли бы в кино? Или на бейсбол? Чем бы занялись?

– Ну, наверное, для начала вернулся бы домой. И все. Да, сначала пошел бы домой.

– А завтра?

– Завтра? В том смысле, что я стал бы делать завтра?

– Да.

– Ну… не знаю. – Он пожал плечами. – А мне обязательно знать, что делать завтра?

– Свидетель, отвечайте на вопрос, – сказал Сэмелсон.

– Завтра? Ну… – Апосто сосредоточенно нахмурился. Видимо, вопрос оказался для него неподъемным. – Завтра? – Он вытер выступившую у него на лбу испарину. Долгих три минуты Бэтмен молча сидел на свидетельском месте и напряженно соображал. И в конце концов сказал:

– Я не знаю, что стал бы делать завтра.

Хэнк отошел от подростка.

– Свидетель ваш, есть ли у вас к нему вопросы? – сказал он, обращаясь к адвокатам защиты.

Один из адвокатов Апосто поднялся со своего места:

– У нас нет вопросов к свидетелю, ваша честь.

– Очень хорошо, свидетель свободен. Пригласите следующего свидетеля.

– Вызывается Чарльз Эддисон. – Чарльз Эддисон, займите место свидетеля. Эддисон, высокий, худощавый человек в сером костюме, прошел к трибуне и был приведен к присяге. Хэнк подошел к своему столу и взял папку, которая была тут же передана секретарю суда.

– Прошу приобщить это к делу в качестве вещественного доказательства, – сказал он.

– Что это? – спросил Сэмелсон.

– Отчет из психиатрического отделения больницы Беллвью о результатах психологической экспертизы обвиняемого Энтони Апосто.

– Разрешите взглянуть, – сказал Сэмелсон. Быстро просмотрев содержимое папки, он передал ее секретарю. – Приобщите к делу как вещественное доказательство номер один со стороны обвинения.

– Благодарю вас, ваша честь, – сказал Хэнк, после чего обратился к Эддисону:

– Назовите суду ваше полное имя, сэр.

– Чарльз Эд… – Эддисон откашлялся. – Чарльз Эддисон.

– Кто вы по профессии, мистер Эддисон?

– Я – психолог.

– Это означает, что вы врач?

– Нет. Я имею ученую степень магистра психологии.

– Я понимаю. Где вы работаете, мистер Эддисон?

– В больнице Беллвью.

– И чем вы там занимаетесь?

– Я штатный психолог в отделении PQ-5.

– Что такое «отделение PQ-5»?

– Это отделение, работающее с подростками.

– А как долго вы состоите на службе в психиатрическом отделении Беллвью?

– Двенадцать лет.

– И за это время вам приходилось часто проводить психологическую экспертизу?

– Да. Довольно часто.

– Можете сказать точнее? Сколько раз?

– Точно сказать не могу. По долгу службы я провожу тестирование каждый день.

– Значит, можно сказать, что проведенные вами за все это время тесты исчисляются сотнями?

– Гораздо больше.

– Значит, тысячами?

– Да, можно так сказать.

– Это правда, что вы провели несколько психологических тестов с Энтони Апосто, когда он был направлен в Беллвью для освидетельствования?

– Да, это правда.

– Когда это было, мистер Эддисон?

– Я тестировал его двадцать восьмого июля.

– И вы подготовили отчет, который был затем подписан вашим непосредственным начальником, доктором Дережо, верно?

– Да, верно.

– Взгляните, пожалуйста, вот на это. – С этими словами Хэнк передал Эддисону вещественное доказательство номер один. – Этот документ был подготовлен вами?

Эддисон быстро пролистал отчет:

– Да, это мой отчет.

– Итак, текст данного документа содержит много психологических терминов, и смысл многих из них мне не совсем понятен. Не могли бы вы поподробнее разъяснить нам значение некоторых из них?

– Постараюсь.

– В своем отчете вы пишете о том, что ответы Апосто указывают на его неспособность к адекватному восприятию и объективной оценке реальности. Что это означает применительно к подростку, подозреваемому в убийстве своего сверстника?

– Это означает, что убийство для этого мальчика не имеет связи с реальностью. Например, кто-нибудь мог сказать ему: «Если ударить этого парня ножом, то будет очень весело». В таком случае Апосто мог зациклиться на том, что это будет весело. Или же он мог превратно понять чье-либо замечание, и его понимание не имело бы ничего общего с высказывавшейся идеей. Короче говоря, не исключено, что мотивация его поступка не имела ничего общего с реальными обстоятельствами конкретной ситуации. А это и означает неспособность к адекватному восприятию и объективной оценке реальности. Причины, побудившие его ударить ножом другого подростка, могли оказаться самыми нереальными и спровоцированными неким внутренним конфликтом.

– Понятно. Скажите, мистер Эддисон, а, на ваш взгляд, Энтони Апосто способен заранее планировать свои действия?

– Нет. На мой взгляд, нет. Мы должны понимать, что человек, способный планировать что-то заранее, должен адекватно воспринимать действительность. Я имею в виду умение составлять реальный план своих действий.

– Долгосрочный план? План достижения карьеры? План накопления сбережений? Вы это имеете в виду?

– Да.

– Или, может, нечто более краткосрочное? Например, план на завтрашний день?

– Нет, это не совсем то. На мой взгляд, слово «план» в данном случае употреблено не в совсем верном контексте.

– Вы сейчас слышали показания Апосто?

– Да.

– Когда я спросил его, чем бы он занялся завтра, будь он свободен, он так и не смог ответить ничего вразумительного.

– Ну, возможно, он был взволнован тем, что его допрашивал окружной прокурор.

– А вы сейчас волнуетесь?

– Не очень.

– Так почему вы считаете, что Энтони Апосто был взволнован?

– Энтони Апосто – неуравновешенная личность с коэффициентом интеллектуального развития шестьдесят семь. Мой коэффициент составляет сто пятьдесят два, и, насколько я могу судить, неуравновешенной личностью я не являюсь.

– Но даже несмотря на крайнее волнение, – сказал Хэнк, – разве он не в состоянии решить, чем ему хочется заняться завтра?

– На мой взгляд, Энтони Апосто вполне способен спланировать свой завтрашний день. Конечно, из-за низкого уровня его интеллектуального развития этот план будет, скорее всего, неудачен, однако составить кратковременный план ему вполне по силам.

– Ясно, – сказал Хэнк, и вид у него при этом был явно обеспокоенный. – А как по-вашему, он смог бы спланировать убийство Рафаэля Морреса?

– Протестую! – воскликнул адвокат.

– Ваша честь, был убит подросток, – проговорил Хэнк, – и я пытаюсь выяснить мнение практикующего психолога о том, мог или нет один из обвиняемых спланировать его убийство заранее. В связи с тем, что одним из обстоятельств убийства первой степени является преднамеренность действий, а также в связи с тем, что обвинение настаивает на версии об убийстве именно первой степени…

– Протест отклоняется, – объявил Сэмелсон. – Продолжайте.

– Будьте добры, мистер Эддисон, ответьте на вопрос.

– Я не уверен в том, что он может заранее составить план убийства, – сказал Эддисон.

– Но, на ваш взгляд, он в состоянии или нет ударить ножом другого подростка, повинуясь некоему порыву…

– Протестую!

– Принимается. Мистер Белл, конкретизируйте вопрос.

– Он мог бы убить в порыве бешенства?

– Да, полагаю.

– Пребывая в сильном душевном волнении?

– Да.

– А он отдавал бы себе отчет в том, что совершает убийство? В зале суда вдруг воцарилась мертвая тишина.

– Да, – сказал Эддисон. – Он вполне осознавал бы, что совершает убийство.

Даже из своего дальнего ряда Кэрин заметила, как у Хэнка напряглись мышцы спины, и она тотчас поняла, что это был совсем не тот ответ, который он предполагал услышать.

– Минутку, мистер Эддисон, давайте разберемся, – быстро нашелся Хэнк. – В своем отчете вы, в частности, упомянули о том, что этот подросток действует сообразно своему уровню развития. Что это означает?

– Характерный уровень развития – понятие теоретическое, обозначающее умственные способности, присущие человеку от рождения. И если подросток действует сообразно своему потенциальному уровню, то это означает, что ничего большего от него ожидать нельзя.

– Значит, умственные способности, присущие человеку от рождения? Вы хотите сказать, что умственные способности Апосто такие же, как и у новорожденного младенца?

– Нет, я…

– Но разве новорожденный способен отличить хорошее от плохого?

– Я вовсе не имел в виду, что Апосто обладает интеллектом новорожденного. И вам об этом прекрасно известно. Когда мы говорим об умственных способностях, мы оперируем усредненными понятиями. Мы пытаемся определить норму, уровень развития умственных способностей для того или иного возраста. С точки зрения психологии умственные способности являются таковыми, только когда мы…

– Как долго вы работаете в Беллвью? – поспешно перебил его Хэнк.

– Двенадцать лет.

– И все, что вы можете сказать, сводится к тому, что умственные способности – это умственные способности, являющиеся таковыми? Вам не кажется, что это не объяснение, а какой-то философский авангард в духе Гертруды Стайн[27]?

Сидевшая в последнем ряду Кэрин немедленно заметила, как изменилась тактика Хэнка. Если сначала он всячески старался подчеркнуть весомость слов Эддисона как эксперта, то теперь пытался выставить его просто дураком. Она невольно поднесла руку к губам, искренне недоумевая, чего он рассчитывал добиться столь разительной переменой.

– Это трудно объяснить неспециалисту, – тотчас нашелся и надменно ответил Эддисон. – Когда мы говорим, что тот или иной человек имеет интеллект десятилетнего ребенка, то не стоит воспринимать это буквально. Существует большое число качественных отличий.

– А когда вы говорите, что некий человек, являясь умственно отсталым, имея коэффициент умственного развития шестьдесят семь, при этом неадекватно воспринимающий действительность, плохо себя контролирующий и действующий сообразно своему уровню развития – когда вы говорите, что этот человек отдает себе отчет в том, что совершает убийство, как это следует понимать, мистер Эддисон? Буквально или нет? Или просто как игру слов? Вы сами-то понимаете, что говорите?

– Конечно, я знаю, что говорю. С эмоциональной точки зрения Апосто, возможно, и не понимал, что делает. Но с точки зрения рациональной – знал. Он вполне отдавал себе отчет в том, что, ударяя мальчика ножом, совершает преступление.

– Вы знакомы с легалистической концепцией безумия?

– Вполне. Но и с юридической, и с медицинской точек зрения Апосто не безумный. Он слабоумен, но вполне способен понять, какие последствия может повлечь за собой поножовщина.

– И откуда вам это известно? – зло спросил Хэнк. – Откуда вы знаете, что было на уме у этого подростка, когда он, предположительно, пырнул ножом своего сверстника?

– Этого я знать не могу. Я также не могу с точностью утверждать, знал он о том, что делает или нет. Вы это хотите услышать от меня, не так ли?

– Я хочу услышать от вас все, что вы желаете мне сказать, – ответил Хэнк и отвернулся от Эддисона. – Свидетель ваш, – обронил он в сторону стола, за которым сидели адвокаты защиты.

Встал адвокат Апосто.

– Вопросов к свидетелю нет, ваша честь, – сказал он. Сэмелсон задумчиво посмотрел на защиту, затем смерил взглядом Хэнка.

– Объявляется десятиминутный перерыв, – Сухо проговорил он. – Попрошу мистера Белла пройти ко мне в кабинет.

– В заседании суда объявляется десятиминутный перерыв, – объявил секретарь. – Всем встать.

Зрители, свидетели, репортеры, обвиняемые и адвокаты поднялись, в то время как Сэмелсон, шурша полами длинной черной мантии направился к двери.

– А почему он вызвал к себе папу? – спросила Дженни.

– Не знаю, – ответила Кэрин.

– Разве так можно? Разве может судья во время суда говорить с прокурором наедине, без адвокатов защиты?

– Со стороны это выглядит несколько предвзято, но, с другой стороны, Эйб судья, и он вправе поступать так, как сочтет нужным.

– И все-таки интересно, почему он вызвал папу к себе, – вздохнула Дженни.

– Присаживайся, Хэнк, – сказал Сэмелсон.

– Благодарю.

– Поговорим начистоту, не как судья и помощник окружного прокурора, а просто как друзья. Согласен?

– Вполне.

– Хорошо, тогда ответь, пожалуйста, всего на один вопрос, ладно?

– Валяй.

– Ты что, хочешь лишиться работы?

– Понятия не имею, о чем ты.

– Перестань, Хэнк, ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Только что ты допрашивал свидетеля, задавшись целью добиться от него подтверждения, что Апосто не мог отвечать за свои поступки. Очевидно, данную идею тебе подсказал отчет о психиатрической экспертизе. А когда Эддисон не дал нужного ответа, ты постарался дискредитировать его показания.

– Полагаю, я…

– Хэнк, так выслушай же, что я тебе скажу. Адвокаты защиты не придурки. Да, они были назначены судом и, возможно, взялись за это дело в расчете на то, что оно добавит им известности, так как ход процесса широко освещается в прессе, но они не идиоты. Это опытные адвокаты по уголовным делам. И они знают не хуже тебя, что для доказательства того факта, что обвиняемый, совершая преступление, не отдавал себе отчета в том, к каким последствиям это может привести, достаточно свидетельства либо двух психиатров, либо одного психиатра и одного психолога. И можешь не сомневаться, что эти два психиатра у них есть, и они готовы показать под присягой, что Апосто не в состоянии осознать даже расклада партии в шашки! Именно поэтому они отказались от перекрестного допроса твоего свидетеля. У них для этих целей подготовлены свои люди. С твоей стороны подобный выпад был большой глупостью. Ты попытался проделать за них их же работу, к которой, надо заметить, сами они подготовились гораздо лучше тебя. Однако меня интересует другое: зачем тебе эго надо? Может быть, все-таки объяснишь? Так сказать, по старой дружбе…

– Эйб…

– Если у тебя возникли какие-либо сомнения относительно вины этих подростков, ты должен был обратиться с этим к окружному прокурору. Черт возьми, тебя же могут уволить за это. Тебе что, не терпится потерять работу?

– Нет, терять работу мне не хочется.

– Тогда почему ты не посоветовался прежде со своим начальством? Или почему хотя бы не пришел ко мне? Расхожее мнение о том, что в основе уголовного права лежит политика сделок и взаимных уступок, на самом деле вовсе не лишена смысла. Не сомневаюсь, что защита с радостью пошла бы тебе навстречу и согласилась обсудить сделку. Хэнк, так чего же ты все-таки добиваешься? Хочешь завалить дело?

– Эйб, ты не понимаешь.

– Так объясни мне.

– Я делаю то, что должен делать.

– И что же ты должен делать? – Ну, скажем так, у меня есть некоторые сомнения.

– Правда?

– Это всего лишь предположение.

– Это предположение, потому что ты не доверяешь мне?

– Я доверяю тебе, Эйб. Но в этом деле ты судья.

– В данный момент я не судья. Я твой друг. И если бы я им: не был, то мне было бы решительно наплевать и на тебя самого, и на то, что с тобой происходит.

– Но когда мы вернемся в зал суда, ты снова станешь судьей.

– Черт побери, Хэнк, доверься мне! Так что же ты все-таки задумал?

Хэнк глубоко вздохнул:

– Я пытаюсь добиться оправдательных приговоров для Апосто и Дипаче. И снисхождения для Рейрдона.

– Но какого черта?

– Потому что… потому что я считаю, что так будет справедливо.

– Тогда почему ты не пошел с этим к окружному прокурору? Почему не подошел ко мне до начала суда?

– Потому что, Эйб, я впервые в жизни хочу, чтобы мое имя попало в газетные заголовки. Сэмелсон встал из-за стола:

– Ты самоубийца, Хэнк. Ты губишь себя.

– Нет.

– Да, черт побери, да! Ты добьешься лишь того, что тебя вышвырнут с работы. Ты выставишь в дурацком свете окружного прокурора и всю его службу. Хэнк, они никогда не простят тебе этого.

– Мне все равно. Если это поможет добиться…

– Да ничего ты не добьешься! Вылетишь с работы, вот и все. И больше никто не пожелает связываться с тобой. Да с такой репутацией тебя в этом городе даже в тюрьму не возьмут на работу!

– Может быть, и так.

– Не может быть, а точно. Именно так все и будет. Но я не допущу, чтобы ты пострадал из-за собственной глупости. А поэтому мы немедленно выйдем отсюда, чтобы поговорить с адвокатами защиты. И когда ты расскажешь им…

– Нет, Эйб, ну, пожалуйста. Позволь мне сделать это по-своему.

– Позволить тебе совершить самоубийство? Ты об этом просишь меня? Разве ты не знаешь, что твоя контора хочет сделать процесс над этой троицей показательным, чтоб другим было неповадно? Разве тебе не известно, что город…

– Я, представь себе, тоже хочу использовать их в качестве примера. И хочу показать, что они тоже люди, имеющие право на жизнь. Эйб, они же не пришельцы, не из космоса к нам прилетели. Это просто несчастные, перепуганные мальчишки.

– А ты лучше расскажи об этом матери Рафаэля Морреса. В данном деле, Хэнк, от психологических трюков мало толку. Во всяком случае, жертве преступления они уже не помогут.

– Да, Эйб, потому что каждый пацан, оказавшийся причастным к этому убийству, на самом деле является жертвой.

– Но закон ясно гласит о том…

– Это не имеет никакого отношения к закону. И вообще, пошел он к черту, такой закон! Эйб, я юрист, и вся моя жизнь была связана с законом. Ты это знаешь. Но как я могу требовать наказания для этих троих ребят до тех пор, пока не выясню, кто на самом деле убил Рафаэля Морреса? А установив это, понимаю, что любой закон здесь бессилен.

– А разве ты не знаешь, кто убил того парня?

– Да, Эйб, знаю. Мы все убили его.

– Эх, Хэнк, Хэнк!..

– Мы все убили его, Эйб! Своим равнодушием и бездействием. Целыми днями мы занимаемся лишь тем, что разводим говорильню, назначаем комиссии, выслушиваем разные точки зрения и все равно никак не можем понять, а в чем же, собственно, дело. Имеем на руках все факты, но не предпринимаем ничего, смотрим на них сквозь пальцы. И позволяем, чтобы дело дошло до убийства, чтобы Рафаэль Моррес расстался с жизнью.

– И что же ты теперь намерен сделать? Начать широкомасштабную общественную кампанию? Прямо здесь? В моем зале суда? Хэнк, ты же никогда…

– Эйб, а ты что, можешь предложить более подходящий для этого момент?

Сэмелсон покачал головой:

– Хэнк, ты выбрал не праведный путь. Так дела не делаются.

– Наоборот, это единственно возможный, верный путь. Кто-то должен встать и заявить об этом во всеуслышание! Кто-то же должен быть услышан!

– Но почему, черт возьми, этим кем-то должен непременно стать ты?

– Не знаю. Неужели ты думаешь, что это меня пугает? Да я скорее брошусь грудью на амбразуру, чем войду в зал суда и намеренно завалю собственное дело. Но, Эйб, если мы промолчим и на этот раз, если никто не возьмет ответственность на себя, пытаясь остановить все это безобразие, то тогда нам останется лишь покорно поднять руки и сдаться без боя. И после этого о законе и всяком правосудии можно будет забыть раз и навсегда, потому что этим миром будут заправлять хищники. А я не хочу, чтобы мой ребенок и мои внуки росли в варварской стране. Я не хочу, чтобы они тоже были растерзаны. Эти ребята должны жить! Мы просто не имеем права их терять!

В комнате наступила тишина.

И затем Эйб Сэмелсон сказал:

– Эх, будь я сейчас моложе…

– Эйб?..

– Имей в виду, я честно доведу суд до конца, так что поблажек тебе не будет.

– Ты же знаешь, я никогда на них не рассчитывал.

– Но ты погубишь себя.

– Может быть.

– Ну ладно, ладно, – вздохнул Сэмелсон. – Пойдем отсюда, пока нас с тобой не обвинили в сговоре. – В дверях он задержался и положил руку Хэнку на плечо:

– Желаю удачи. Она тебе пригодится.

* * *

Первым свидетелем, вызванным Хэнком после перерыва, была Анжела Руджиэлло.

Девушка неуверенно прошла к свидетельской трибуне, бросая по сторонам испуганные взгляды. На ней было зеленое платье и туфли на высоких каблуках. Она села и тут же застенчиво прикрыла юбкой колени.

– Сообщите суду ваше имя, – попросил Хэнк.

– Анжела Руджиэлло.

– Где вы живете, мисс Руджиэлло?

– В Гарлеме.

– Будьте любезны, взгляните на ту скамью, где сидят подсудимые. Вы узнаете этих ребят?

– Да, – чуть слышно ответила она.

– Мисс Руджиэлло, вы чего-то боитесь?

– Немножко.

– Вы боитесь меня?

– Нет.

– Его чести господина судьи?

– Нет.

– И уж наверняка не адвокатов защиты, – с улыбкой сказал Хэнк. – Они выглядят вполне безобидно.

– Нет, их я не боюсь.

– Я прочитал в газетах, что вы получили письмо с угрозами, в котором вам настоятельно советовали отказаться от дачи показаний. Это правда?

– Да.

– И поэтому вам страшно?

– Да.

– Но вы только что поклялись говорить суду правду и ничего, кроме правды. Вы намерены сдержать свое обещание?

– Да.

– Несмотря на письмо?

– Да.

– Хорошо. Вы видели этих молодых людей вечером десятого июля?

– Да. Я их видела.

– Посмотрите повнимательней. Вы уверены, что это те самые подростки?

– Да – И что же они делали?

– Они бежали.

– Откуда?

– От западных кварталов со стороны Третьей авеню.

– У них было что-нибудь в руках?

– Да.

– И что же они держали?

– Ножи.

– Откуда вам известно, что это были именно ножи?

– Потому что они передали их мне.

Хэнк подошел к столу, взял один из трех ножей и затем сказал:

– Попрошу суд приобщить эти ножи к делу в качестве вещественных доказательств.

– Приобщите ножи к делу, – распорядился Сэмелсон. – Вещественные доказательства номер два, три и четыре.

– Мисс Руджиэлло, не могли бы вы взглянуть на эти ножи поближе?

– Да.

– Вы уверены, что это и есть те самые ножи, которые были переданы вам этими молодыми людьми вечером десятого июля? Анжела Руджиэлло взглянула на ножи:

– Да. Те самые.

– А вы, случайно, не помните, кто из подростков какой нож вам дал?

– Нет. Все случилось так быстро! Я просто взяла у них ножи и унесла к себе домой.

– Ножи были в крови?

– Да.

– Кровь была на всех ножах?

– Да.

– А что вы сделали с ножами после того, как пришли домой?

– Я положила их в бумажный пакет и засунула пакет в ящик комода.

– Вы проделали это сразу же, как только вернулись домой?

– Да.

– И даже не стали мыть их?

– Нет.

– Значит, мыть вы их не стали?

– Нет, я их не мыла.

– Ни один из них?

– Ни один. Я просто сложила их в бумажный пакет и спрятала в дальнем углу комода.

– Итак, мисс Руджиэлло, давайте выясним еще кое-что. Значит, ножи вы не мыли, так?

– Так.

– Ни один из ножей вымыт вами не был?

– Нет… я уже это говорила.

– Значит, полиции эти ножи были переданы в том же самом виде, в котором они попали к вам, это так?

– Да, так. Я ничего с ними не делала.

– И вы также утверждаете, что не знаете, который из ножей кому принадлежал, так?

– Да.

– У меня больше нет вопросов.

– Можете продолжить опрос свидетеля, – сказал Сэмелсон, обращаясь к защите.

Адвокат Рэндолф подошел к месту свидетеля.

– Мисс Руджиэлло, – сказал он, – а вы уверены в том, что ножи вам были переданы именно этими молодыми людьми, то есть Артуром Рейрдоном, Энтони Апосто и Дэниелем Дипаче?

– Да, я в этом уверена.

– Откуда у вас такая уверенность?

– Но ведь я же знакома с ними, не так ли?

– Да, но разве тем вечером не было темно?

– Было не настолько темно, чтобы я не смогла их узнать.

– Но ведь было темно, не так ли?

– Ночь еще не наступила. Да и темнота была совсем не ночная.

– Но все-таки вы не станете отрицать, что на улице было темно.

– Только потому, что надвигалась гроза.

– И разве вы в этой темноте не могли обознаться? Принять этих троих мальчиков, которые якобы передали вам ножи, за кого-то еще?

– Нет, я не обозналась. Их было трое. Я с ними говорила, так как же я могла ошибиться?

– Ясно. А кто первым отдал вам свой нож?

– Не помню.

– Это был Рейрдон?

– Я не помню. Все произошло так быстро…

– Или, может быть, это был Дипаче?

– Я же сказала вам, что не помню.

– Но вы же помните, что это были именно эти мальчики? Вы в этом уверены. Так почему же вы не можете точно сказать, кто из них какой нож вам вручил?

– Протестую! Адвокат защиты пытается исказить показания свидетеля. Она уже заявила, что ножи были переданы ей Рейрдоном, Апосто и Дипаче. И она просто не помнит, в какой последовательности.

– Протест принимается. Задавайте следующий вопрос.

– У меня больше нет вопросов, – сказал Рэндолф.

– Вызывается Дэниель Дипаче.

Дэнни встал со своего места. Он взглянул на адвокатов защиты, дождался их одобрительного кивка и затем нерешительно направился к свидетельской трибуне. На нем был темно-коричневый костюм, а на рыжих волосах играли блики солнечного света, проникавшего в комнату сквозь высокие окна. Секретарь привел его к присяге, и он занял место свидетеля, вытирая ладони о брюки. Хэнк подошел к нему. Какое-то время они молча глядели друг на друга.

– Ваше имя Дэнни Дипаче?

– Да.

– Надеюсь, Дэнни, вам известно, что вы обвиняетесь в убийстве первой степени и если суд присяжных сочтет вас виновным, то вы можете угодить на электрический стул? Вам это известно, не так ли?

– Да, я знаю.

Хэнк взял ножи и показал их Дэнни:

– Вы узнаете эти ножи?

– Нет.

– Дэнни, вы поклялись говорить правду! – прикрикнул на него Хэнк. – Так что не добавляйте к своему приговору еще и лжесвидетельствование.

– А разве это более тяжкий грех, чем убийство первой степени?

– Взгляните на эти ножи. Вы их узнаете?

– Нет, не узнаю.

– Дэнни, говорите мне правду.

– Протест!

– Это те самые ножи, которыми был убит Рафаэль Моррес. Так что теперь вы их узнали и не пытайтесь больше мне лгать. Ваша ложь мне не нужна.

– Протест! На свидетеля оказывается давление.

– Протест отклоняется.

– Так вы узнаете эти ножи, не так ли? Дэнни замялся.

– Ну ладно, – сказал он наконец. – Думаю, наверное, что узнаю.

– Безо всяких «думаю» и «наверное». Да или нет? Так вы узнаете их или нет?

– Ну ладно, да. Узнаю.

– Который из них ваш?

– Не знаю.

– Дэнни, укажите, какой из этих ножей принадлежит вам?

– Не помню. По-вашему, я должен помнить такие мелочи? Хэнк протянул ему один из ножей:

– Этот?

– Не знаю.

– Так посмотрите на него внимательно!

– Смотрю.

– Это ваш нож?

– Не знаю.

– Тогда чей этот ножик? С черной рукояткой и серебряной кнопкой? У вашего ножа была черная рукоятка?

– Нет, я так не думаю.

– Значит, это не ваш нож. Верно?

– Да, наверное.

– Если у вас не было ножа с черной рукояткой, то он не может считаться вашим, не так ли?

– Думаю, это да.

– Да или нет? Это ваш нож или нет?

– Ну ладно, нет. Это не мой нож.

Хэнк вздохнул:

– Благодарю вас. А как насчет другого ножа – вот этого, с перламутровой рукояткой? Это ваш нож?

– Нет.

– Значит, первые два ножа не ваши, верно?

– Да, верно.

– Выходит, вам принадлежит самый последний, третий нож, правильно?

– Я не уверен.

– Что ж, давайте взглянем на нож. Приглядитесь к нему получше, а затем скажите мне, этот ли нож был у вас в руках вечером десятого июля.

– Протест!

– Принимается.

– Просто скажите мне, Дэнни, ваш это нож или нет. Когда я приезжал к вам в тюрьму на Уэлфэр-Айленд, вы сказали мне, что ударили Морреса ножом четыре раза. Но как в таком случае…

– Протест!

– Протест принимается.

– Так вы говорили или не говорили мне о том, что четыре раза ударили Морреса ножом?

– Я… я не помню, что я вам тогда говорил. Это было довольно давно.

– Да или нет ?

– Я… я… думаю, я вам это сказал.

– Что вы ударили Морреса?

– Протестую!

– Протест отклоняется.

– Это была самозащита, – пробормотал Дэнни.

– Но вы ударили его ножом, не так ли?

– Я протестую! Ваша честь…

– Протест отклоняется.

– Да, – выдохнул Дэнни. – Это была самозащита.

– Вот этим самым ножом?

– Протестую!

– Ваша честь, я не могу нормально допросить свидетеля, если в отношении каждого сказанного мною слова защита будет заявлять протест, – зло заметил Хэнк. – Лично я в своей линии ведения допроса не нахожу ничего предосудительного. Так что, может быть, адвокат защиты все-таки заткнется и позволит мне…

– Вы задаете свидетелю наводящие вопросы! – выкрикнул Рэндолф со своего места.

– Черт возьми, но вы же сами не стали возражать против того, чтобы он давал показания, не так ли?

– К порядку! К порядку! – строго приказал Сэмелсон. – И впредь попрошу вас воздержаться от подобных перебранок в зале суда! Суд считает линию проведения допроса вполне приемлемой. Вынужден предупредить защитника о недопустимости выпадов в адрес окружного прокурора. Свидетель, отвечайте на последний вопрос.

– А какой… какой был последний вопрос? – спросил Дэнни. От волнения его прошиб холодный пот, и он вытер его рукавом со лба и верхней губы.

– Пожалуйста, зачитайте последний вопрос.

– «Вот этим самым ножом?»

– А что, если это мой нож?

– Отвечайте на вопрос!

– Да. Да, вот этим самым ножом.

– Благодарю вас. А теперь расскажите, что произошло вечером десятого июля.

– Я уже рассказывал вам.

– А теперь расскажите суду.

– Тем вечером мы пошли прогуляться, – заученно завел Дэнни, словно рассказывая стихотворение наизусть. – На нас напал Моррес. В руке у него был нож. Поэтому мы были вынуждены обороняться.

– А кому принадлежала идея насчет того, чтобы отправиться на прогулку?

– Нам всем. Всем троим.

– Но кто первым сказал: «Пойдем прогуляемся»?

– Не помню.

– Это предложили вы?

– Нет.

– Апосто?

– Нет.

– Значит, это должен быть Рейрдон?

– Наверное. Я не знаю. Может быть, это была идея Амбала, возможно, это он предложил пойти погулять.

– Он что, сказал, что ему хочется прогуляться?

– Я не помню.

– Или, может быть, он сказал, что ему хочется наведаться на вражескую территорию, чтобы устроить там небольшую заварушку?

– Протестую!

– Ведь это ему принадлежала идея отправиться в Испанский Гарлем и устроить там небольшую заварушку, не так ли?

– Протестую!

– Ваша честь, вы только что предупредили…

– А теперь я должен предупредить вас, мистер Белл, чтобы вы не задавали свидетелю наводящих вопросов. Протест принимается. Опустите оба те вопроса.

– Когда Амбал Рейрдон впервые завел речь о прогулке, – сказал Хэнк, – он говорил вам о том, что вы отправитесь гулять в Испанский Гарлем?

– Я не помню. Кажется, он просто сказал: «Пойдем прогуляемся» или что-то в этом роде.

– И не уточнил, куда именно?

– Кажется, нет.

– Может быть, он сказал: «Давайте прогуляемся до Парк-авеню»?

– Может быть.

– А может, он сказал: «Давайте прогуляемся по Испанскому Гарлему»?

– Может быть.

– Ладно, после того, как вы оказались в Испанском Гарлеме, что вы стали делать?

– Мы пошли по улице… – Дэнни обернулся к Сэмелсону. – А мне обязательно отвечать на этот вопрос?

– Вопрос задан вполне корректно. Попрошу вас ответить на него.

– Мы просто шли по улице.

– Кто из вас первым заметил Морреса?

– Я… я не знаю.

– Амбал?

– Да… кажется, он. Я не знаю. Да и какая разница? Мы все били его ножами!

По залу суда пронесся приглушенный ропот. Хэнк наклонился ближе к Дэнни, и ропот внезапно смолк.

– А почему вы стали бить его ножами, Дэнни?

– Он напал на нас. У него в руке был нож.

– Дэнни, он держал в руках губную гармошку!

– Что?

– А разве нет? Разве это была не губная гармошка? Ведь у него не было никакого ножа, не так ли?

– Я… я не знаю. С виду это было похоже на нож.

– Значит, вы знали, что это была всего лишь губная гармошка?

– Нет, нет, я просто говорю, что оно выглядело, как…

– Что «оно»?

– Эта, как ее, губная гармошка. Вы же сами только что сказали, что это была именно она, разве нет?

– Да, но когда именно ты понял, что это была всего лишь губная гармошка?

– Только что. Я не знал, пока вы…

– Ты знал, что в руке он держал губную гармошку, еще когда вонзал в него нож, не так ли?

– Нет-нет. Я думал, что это был нож.

– И кто же ударил первым?

– А-А-Амбал.

В зале суда воцарилась мертвая тишина. Для Дэнни же и Хэнка никакого зала больше не существовало. Они глядели друг на друга, и по их лицам струился пот, и каждый напряженно подался вперед, словно безуспешно пытаясь установить контакт.

– А кто потом?

– Бэтмен.

– А потом ты?

– Да-да. Я не желаю больше отвечать на вопросы. Не желаю и не буду…

– Сколько раз ты ударил его?

– Четыре. Четыре!

– Почему?

– Я уже сказал вам. Он…

– Почему, Дэнни?

– Я не знаю!

– Ты же знал, что у него в руке всего лишь губная гармошка, не так ли? Разве нет?

– Нет!

– Ты знал! Ты все знал! Скажи мне правду, Дэнни! Рэндолф вскочил со своего места:

– Погодите-ка! Погодите!..

– Говори мне правду! Ты знал, что это была губная гармошка. Ты видел ее!

– Да, да, я знал, – выкрикнул Дэнни. – Ну что, довольны? Я знал!

– Тогда почему же ты ударил его ножом?

– Я… я…

– Почему? Почему, Дэнни? Почему?

– По-по-потому что остальные… Потому что остальные… остальные…

– Потому что остальные ударили его?

– Да! Да!

– И тогда ты тоже ударил его?

– Да! Я ударил его ножом четыре раза! Ну чего вы еще хотите от меня? Я ударил его, я ударил его, я ударил его!

– Ты не бил его ножом! – закричал Хэнк. – Ты лжешь!

– Что? – недоуменно переспросил Дэнни. – Что? И затем, прежде чем кто-либо из присутствующих успел опомниться и в полной мере осознать, что происходит, прежде чем прошло оцепенение, вызванное заявлением Хэнка, он бросился к своему столу, схватил голубую папку и взмахнул ею перед секретарем суда.

– Прошу приобщить к делу в качестве вещественного доказательства, – поспешно выпалил он. – Это отчет из лаборатории полицейского управления города Нью-Йорка об экспертизе орудий убийства, использованных при нападении на Морреса. Данный документ гласит, что следы крови обнаружены на лезвиях только двух ножей. Лезвие третьего ножа оказалось чистым. Кровь осталась лишь на рукоятке этого ножа. – Он снова обернулся к Дэнни. – Это тот самый нож, который ты опознал как свой, Дэнни! Ведь ты же перевернул нож, не так ли? Ты лишь делал вид, что бьешь Морреса ножом. На самом деле ты всего-навсего наносил ему удары рукояткой своего ножа!

– Нет! Нет! Я резал его по-настоящему!

– Не лги, Дэнни! Чего, черт побери, ты боишься?

– К порядку! К порядку!

– Я резал его, я резал его!

– Ты лжешь!

– Я… я… я…

И внезапно Дэнни Дипаче обмяк и потупился. Он выглядел совсем подавленным. Обессиленно опустившись на стул, он упрямо замотал головой и жалобно заплакал, время от времени тихонько поскуливая, словно побитый щенок.

– Так ты ударил его? – чуть слышно, почти шепотом спросил у него Хэнк.

– Я в жизни ни разу ни на кого не поднял руку, – пробормотал Дэнни сквозь слезы. – Никогда, никогда, никогда. Я никогда никому не сделал больно. Никогда, о Господи, никогда этого не было!

– Ладно, Дэнни, – тихо сказал Хэнк.

– Но я… я не хотел, чтобы они думали, будто я струсил. Разве мог я показать им, что мне страшно? Разве мог допустить, чтобы они это поняли?

Репортеры вслед за Майком Бартоном уже начали пробираться к дверям, находящимся в дальнем конце зала. Мэри Дипаче, сидевшая вместе с мужем в первом ряду, вскочила с места, готовая броситься к сыну.

– К порядку! – поспешно сказал Сэмелсон. – В заседании суда объявляется перерыв до двух часов. Прошу окружного прокурора и адвокатов защиты немедленно пройти ко мне в кабинет. – Он встал.

– Всем встать! – крикнул секретарь, и в тот же миг, как только Сэмелсон вышел, весь зал немедленно пришел в движение, превратившись в громкоголосый людской водоворот.

Дэнни Дипаче, все еще остававшийся на свидетельском месте, тихо плакал, и тогда Хэнк вытащил из нагрудного кармана носовой платок и протянул ему:

– Вот, сынок, возьми. Утри слезы. Все закончено.

– Я не должен плакать, – пролепетал Дэнни, пытаясь сдержать рвущиеся наружу рыдания. – Плачут только трусы и слабаки.

– Мужчины тоже иногда плачут, – сказал Хэнк и был рад, когда Дэнни взял у него платок.

* * *

По пути к выходу его задержала Мэри с мужем, потом адвокаты защиты, затем его перехватили репортеры, уже успевшие сообщить сенсационную новость в свои редакции и теперь спешившие поскорее вернуться в зал суда. Но вот в конце концов ему все же удалось пробраться туда, где ждали его жена и дочь, и он крепко прижал их к себе, а Кэрин торопливо поцеловала его в щеку и затем заглянула ему в лицо. Глаза ее лучились счастьем.

– Ты был великолепен! – воскликнула она.

– Папа, папочка! – пролепетала Дженни и крепко сжала его руку.

– Я должен быть у Эйба, – сказал он им. – Вы меня дождетесь? А потом мы могли бы пойти и пообедать где-нибудь все вместе.

– Хэнк, у тебя теперь будут неприятности?

– Может быть, Кэрин, может быть, я потеряю работу.

– Ничего. Ведь ты всегда можешь подыскать себе что-нибудь другое, – проговорила она.

– Да. Всегда можно найти что-то. – Он немного помолчал. – Кэрин, если бы ты только знала, как мне было страшно. Это было заметно? Ты видела, как у меня дрожали коленки?

– Нет, любимый. Ты выглядел очень смелым и решительным. Ты был великолепен.

– Мне было ужасно страшно, – повторил он и снова замолчал. – Но теперь я уже ничего не боюсь. – И тут он неожиданно рассмеялся:

– Черт возьми, теперь мне просто ужасно хочется есть.

– Поспеши, – напомнила она. – А то Эйб, наверное, уже тебя заждался.

– Да, мне пора. – Хэнк замешкался, не выпуская ее руку» – Кэрин, ты это…

– Что?

– Не волнуйся. Все будет хорошо.

– А я и не волнуюсь.

– Хорошо. Слушайте, вы уж дождитесь меня, ладно? Я скоро вернусь. – Он снова замолчал. – Я люблю вас обеих. Очень-очень.

И затем Хэнк развернулся и направился к двери, облицованной темными панелями и находящейся слева от места судьи. На мгновение поток солнечного света лег ему на плечи, ослепительные лучи коснулись гордо поднятой головы. Оказавшись перед дверью, он на мгновение замешкался, а затем решительно толкнул ее и переступил порог.

Примечания

1

Бикини – остров в Тихом океане, где в 1946-м и 1954 годах США проводили испытания атомного и водородного оружия.

(обратно)

2

Смотрите! Нож! (исп.)

(обратно)

3

Свершившийся факт (фр.)

(обратно)

4

«Дорогой Джон» – письмо от невесты о том, что она выходит замуж за другого (военный жаргон).

(обратно)

5

Стикбол – уличная игра, упрощенный вид бейсбола.

(обратно)

6

«Центовка» – магазин товаров повседневного спроса типа «тысяча мелочей»

(обратно)

7

Я не говорю по-английски (исп.).

(обратно)

8

Скажите, пожалуйста, где живет девушка по имени Луиза Ортега? (исп.)

(обратно)

9

Не понимаю (исп.).

(обратно)

10

Рафаэль умер (исп.).

(обратно)

11

Вы говорите по-итальянски? (исп.)

(обратно)

12

Да, да, уже иду! (исп.)

(обратно)

13

Кто там? (исп.)

(обратно)

14

Правда? (исп.)

(обратно)

15

Да-да. Бедняжка (исп.).

(обратно)

16

Честное слово, ну просто красавчик (исп.).

(обратно)

17

Правда-правда, хороший был мужик (исп.).

(обратно)

18

Точно-точно (исп.).

(обратно)

19

Конечно (исп.).

(обратно)

20

Кто его знает (исп.).

(обратно)

21

Гляди! Берегись! (исп.)

(обратно)

22

Нож? Но зачем он ему? (исп.)

(обратно)

23

Приблизительно +40 °С.

(обратно)

24

Спик – презрительное прозвище испаноязычных жителей США. Предположительно произошло от искаженной фразы «no speak English» – «не говорю по-английски».

(обратно)

25

Популярная песня из одноименного фильма Отто Прелинджера (1944).

(обратно)

26

«Янки» – военный журнал, издававшийся с июня 1942 года и распространявшийся в армии.

(обратно)

27

Стайн Гертруда (1874 – 1946) – американская писательница, поэтесса, драматург, теоретик модернизма.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте