«Клоун умер на манеже»

Клод Файар Клоун умер на манеже

1

Для мусульманина рай – место, где много красивых гурий танцуют, поют и с улыбкой предлагают вам ментоловый чай.

Для Жана Рейналя рай – только одно: большой театральный зал, где за ним навечно было бы закреплено престижное место.

Вся жизнь Жана Рейналя была посвящена театру. Но как и всех страстно влюбленных, его бросало в жар при мысли, что к его страсти могут быть примешаны деньги. Он сгорел бы от стыда, если бы покупал билет в театр. Строго говоря, он не был безбилетником в прямом смысле слова, не был «зайцем». Он мог предъявить удостоверение театрального обозревателя трех провинциальных газет, правда, газет, абсолютно не известных в Париже.

Упорством, улыбочками, иногда даже не совсем честным путем он добился того, что попал в списки многих театров и почти регулярно получал приглашения на генеральные репетиции или последние «прогоны в костюмах» перед генеральной. Иногда случалась осечка, и какой-нибудь театр вдруг переставал присылать ему приглашения. Просто появлялся новый администратор и в усердии своем решал, что необходимо пересмотреть список представителей прессы. И Жану Рейналю приходилось все начинать сначала, снова завоевывать свое столь желанное кресло. Поэтому он как чумы боялся перемен в администрации театров.

Жизнь для Жана Рейналя начиналась только вечером. Агент фирмы по торговле дофинеской солодкой, он дни напролет бегал, пристраивая свой товар. Работал добросовестно. Но на самом деле это был человек-сомнамбула, машинально открывавший и закрывавший чемодан с образцами, человек-сомнамбула, выслушивавший сетования и политические измышления бакалейщика квартала. Самим собой Жан Рейналь становился только вечером.

Когда в театре не было генеральной репетиции, он – в который уже раз! – отправлялся в мюзик-холл или в цирк.

Итак, вечером 30 сентября ни в одном из театров не было генеральной репетиции, ни в одном из театров не было премьеры. Жан Рейналь отправился в Цирк-Модерн, где в тот вечер дебютировал Марк со своими черными пантерами.

Обычно приход этого третьестепенного репортера никого не заинтересовывал. Поэтому он был очень удивлен, взволнован, даже, можно сказать, очарован тем вниманием, которое проявил к нему Жан де Латест, главный администратор Цирка-Модерн. Распорядившись усадить его в одну из лучших лож, он сам пришел туда под предлогом, что хочет рассказать гостю о представлении.

«Он наверняка принимает меня за кого-то другого!» – подумал Жан Рейналь.

Несколько смущенный сердечностью Жана де Латеста, он молча слушал его и время от времени делал пометки в своей программке. Он страшился неизбежного вопроса о том, насколько солидны представляемые им газеты, каков их тираж. Но Жан де Латест не коснулся этой деликатной темы, он только комментировал происходящее на манеже да между делом рассказал несколько забавных историй про артистов.

Жан Рейналь думал, кому должна была предназначаться эта любезность. Позднее он, верно, вспомнил, с какой настойчивостью Жан де Латест не отходил от него весь вечер 30 сентября.

«Но на самом деле все ли время он был рядом со мною?» – спросил он тогда себя.

2

Преста! Очаровательное создание! И Жан Рейналь склонился к соседу.

Наездница Преста только что появилась на манеже на белой лошади. Она скакала, стоя на правой ноге на пуантах, откинув назад левую, воздев руки, и казалась ангелом. Восхитительная фигурка в белом шелковом трико, рассыпавшиеся по плечам длинные вьющиеся каштановые волосы, огромные черные глаза, курносый носик с трепещущими ноздрями – и правда, красивая девушка. Она улыбалась, обнажая ослепительные зубы.

Вот так, вытянувшись в струнку, Преста сделала несколько кругов, потом начала выполнять свои ловкие и опасные трюки. Да, безусловно, она была лучшей наездницей-акробаткой.

Ее лошадь была из породы тяжеловозов, с широким и плоским крупом, позволяющим делать на нем акробатические упражнения. Смеха ради, возможно, эту тяжеловесную и добродушную лошадь назвали Пегасом.

– Пегас выглядит неповоротливым, – сказал Жан де Латест, – а он, между прочим, необыкновенный скакун. По крайней мере, был им, ведь он уже старый, и Преста его щадит.

Жан Рейналь не скрывал своего восхищения красивой наездницей.

– Не вы один восхищаетесь ею, – сказал Жан де Латест. – Все мужчины в цирке влюблены или были влюблены в Престу… или еще влюбятся! Взгляните, вон, в проходе, у выхода на манеж, стоит светловолосый парень в голубом комбинезоне. Это Рудольф, студент-чех. Как-то, нуждаясь в деньгах, он на один вечер нанялся в цирк. И вот уже два года как все еще здесь… из-за прекрасных глаз Престы. А за его спиной – высокий кудрявый молодой человек, видите? Это Людовико, знаменитый воздушный гимнаст. Полгода назад мы за огромные деньги ангажировали его на одну неделю. А потом он возобновил контракт за смехотворную плату, лишь бы остаться возле Престы. Да и не только эти двое… Я уже не говорю о публике. Есть завсегдатаи нашего цирка, которые приходят исключительно ради Престы. Эти, правда, обычно держатся в тени, ну – цветы, конфеты, иногда приглашения пообедать, которые, впрочем, Преста, кажется, отвергает… Да, еще Мамут…

Лилипут Мамут только что появился на манеже. В вечернем костюме с цветком в петлице, в цилиндре набекрень под слишком выпуклым лбом, с букетом алых роз в руке. Он бежал за лошадью, протягивая свой букет прекрасной наезднице. Но – безуспешно, та не обращала на него ни малейшего внимания и лишь изредка оборачивалась, чтобы мимикой выразить ему свое презрение. А Мамут продолжал комично бегать за лошадью, крича: «Мадемуазель, ну выслушайте же меня!..»

– Он очень естественно играет роль лилипута, влюбленного в звезду цирка. – Сказал Жан де Латест.

Прекрасную Престу на манеже сменили жонглеры. По-видимому, Жану Рейналю этот номер не показался таким же очаровательным. Он повернулся к Жану де Латесту и неожиданно спросил:

– Кстати, так ничего и не нашли?

– Ничего, – понизив голос, ответил главный администратор. – Ничего! Злодеяние до сих пор остается безнаказанным! Вы мне напомнили об этом, а ведь сегодня ровно полгода! Уже полгода! Как летит время! Это случилось ровно полгода назад, тридцатого марта!

Он внимательно взглянул на собеседника.

– Если я не ошибаюсь, в тот вечер вы тоже были в цирке?

– Простите?..

– Да-да, вспомните, месье Бержере убили как раз в то время, когда шло представление.

Смущенный Жан Рейналь несколько минут подумал, потом сказал:

– Нет, меня тогда не было. Впрочем, я не был здесь уже более года.

Помолчав, он спросил: – А что говорит полиция?

– Они сделали все, что в их силах. Целый месяц от нас не отлипали. Всех перетаскали, как каштаны из жаровни. Каждый по очереди был на подозрении. Даже я! Я! Представляете, с моей искалеченной рукой убить такого богатыря, каким был месье Бержере!

– Убийца мог напасть неожиданно!

– Похоже, именно так и случилось, ведь, как показало следствие, все произошло без борьбы. Однако надо обладать недюжинной силой, чтобы так глубоко вонзить кинжал в сердце мужчины.

Действительно полгода назад месье Бержере был обнаружен в своем кабинете мертвым. Убийство произошло, когда представление было в самом разгаре. Кинжал так и остался торчать в ране, а на его рукоятке не обнаружили никаких следов.

Полиция, как только сейчас сказал Жан де Латест, целый месяц вела расследование, допрашивала всех. А потом, похоже, потеряла к делу интерес.

Жан де Латест рассказывал о поклонниках и почитателях Престы. А в тесных рядах зрителей третьего яруса какой-то мужчина, тоже не отрывая глаз, следил в бинокль за упражнениями прекрасной наездницы. Его приятель, что сидел справа от него, казалось, не разделял его восторга и смотрел на манеж с полным равнодушием.

– Вот уж никогда не думал, что ты можешь так походить на бульдога! – заметил ему восторженный мужчина.

И, обескураженный холодностью приятеля, повернулся к соседу слева, щуплому старикашке, который с жаром отбивал себе ладони.

Этот старикашка появился здесь всего несколько минут назад. Он сел на свое место, аккуратно положив на колени котелок. Его сосед справа посмотрел на него и по своей привычке классифицировать людей с первого взгляда отнес старика к категории мелких служащих.

Старикашка сразу же проявил необычайный интерес к происходящему на манеже, он что-то негромко восклицал то с похвалой, то с неодобрением. И ему явно хотелось поделиться с кем-нибудь своими чувствами. Его сосед, тот, что с восхищением смотрел выступление наездницы, тоже не прочь был поболтать – или, во всяком случае, послушать болтовню других – и несколькими репликами побудил старикашку к разговору.

Обоюдная страсть к цирку сразу же сблизила их. Вскоре они уже тихонько беседовали. Как выяснилось, старикашка был завсегдатаем Цирка-Модерн и знал множество сплетен об артистах труппы. Рассказы забавляли и его самого, и он то и дело разражался тихим детским смехом.

– Красивая девчонка эта Преста! – сказал он. – Не одного вас она заворожила. Видите в проходе парня с курчавыми волосами? Это Людовико, воздушный гимнаст, звезда мирового класса. Говорят, он отказался от многих престижных контрактов ради того, чтобы остаться здесь, рядом с Престой. А она смеется над ним! Это до добра не доведет! А еще взгляните там же на молодого человека в голубом комбинезоне. Это Рудольф, конюх. Два года назад он случайно попал в цирк. И Преста его околдовала. Над ним она тоже посмеивается. Вернее, ведет себя так, словно и не замечает его. Это тоже до добра не доведет! И еще Мамут…

Старикашка умолк. Только что на манеж выбежали ковёрные. Началась короткая интермедия, разыгрываемая для того, чтобы дать возможность подготовить следующий номер. Они выбежали крича, смеясь, толкаясь. Их игра была грубовата, они просто бузотерили. Из них только лилипут Мамут обращал на себя внимание. Он шел семенящей походкой и плачущим голосом выкрикивал веселые шутки. Он заявил одному из своих приятелей, что он фокусник и может сделать так, что из обыкновенной шляпы вытащит жареного петуха. Надо только найти у кого-нибудь шляпу – обязательно черный котелок.

– Господа, кто одолжит мне свою шляпу для маленького фокуса? Ны, месье? Нет? Очень жаль! Может, вы, месье в третьем ярусе? Нет? Почему же? Я ведь верну ее вам, слово Мамута!

Мамут настаивал, его поддерживали все ковёрные и «огюсты».[1] Краснея при мысли, что он привлекает внимание всего зала, старикашка с третьего яруса мужественно защищал свою шляпу. Но в конце концов он сдался, и котелок, передаваемый из рук в руки, перекочевал в руки Мамута. Старикашка встал и, вцепившись руками в перила рампы, с тревогой следил за каждым движением Мамута. А тот, поманипулировав тремя яйцами, положил их в котелок, изо всех сил стукнул по нему кулаком и воскликнул:

– Итак, подайте горячее!

Увы! Вместо обещанного петуха на дне шляпы оказалась отвратительная тягучая желтая масса. Старикашка тяжело опустился на скамейку.

– Извините меня! – вскричал Мамут. – Я совсем забыл, петуха я съел за обедом!.. Я покажу фокус в следующий раз! Вот ваша шляпа, и примите мои извинения!

Это было жестоко по отношению к старикашке, но весь зал стонал от хохота, видя его растерянность и ярость. Тщетно старался бедняга обуздать свой гнев, скрыть, как у него от негодования дрожат губы. Он тихо пробормотал какие-то угрозы, заявил, что пожалуется дирекции и она должна возместить ему стоимость шляпы, почти совсем новой шляпы, это будет справедливо!

В эту минуту его сосед взглянул на него повнимательнее. И узнал в нем Джулиано, одного из клоунов цирка. Немного уязвленный тем, что его так одурачили, он склонился к нему и сказал:

– Сегодня вы превосходно сыграли роль простака! Примите мои поздравления!..

Старикашка поднялся со своего места.

– Мой номер окончен. Возможно, я еще сейчас вернусь. Но на всякий случай доброго вам вечера… господин инспектор Ошкорн!

3

Сосед с лицом бульдога повернулся к Ошкорну.

– Ну что, дорогой, обвел он тебя вокруг пальца! Выходит, зря мы по твоему наущению карабкались на третий ярус, зря словно контрабандисты с поднятыми воротниками и надвинутыми на глаза шляпами проскальзывали мимо контролеров! Они все равно засекли нас! А ведь если подумать, чего нам было прятаться?

– Я тебе уже сказал! Чтобы каждый занимался своим делом, и не считал своим долгом ломать перед нами комедию. Ведь все то время, что мы вели расследование по делу Бержере, они только и делали, что ломали комедию.

До реплики старикашки инспектор Ошкорн считал, что они прошли в цирк незамеченными. Контролер рассеянно взглянул на билеты. Стоявший у кассы Жан де Латест как раз в эту минуту отвернулся и, казалось, не заметил их. Что же касается капельдинерши, то она с безразличным видом отвела их на места, согласно билетам.

Ошкорн склонился над барьером, оглядел огромную раковину с ярко освещенным манежем. С высоты он хорошо различал лица: лицо Жана де Латеста, беседующего в ложе с каким-то незнакомым Ошкорну мужчиной, лицо чеха Рудольфа. Он видел Серве, исполняющего обязанности «месье Луаяля» – в голубой униформе, с шамберьером[2] в руке, за ним – трех его сыновей, тоже в голубом. Он видел рабочих сцены. Он узнавал их всех! Всех их он подолгу допрашивал несколько месяцев назад. Мадам Лора, владелица цирка, собственной персоной сидела в своей ложе одна.

Из всех, с кем ему пришлось иметь дело за время их расследования по делу Бержере, никто не показался ему столь загадочным, как эта светловолосая женщина со спокойным и суровым выражением лица…

Да, приходится признаться, их расследование зашло в тупик. Но у инспектора Ошкорна еще теплилась надежда, и он со дня трагедии упорно продолжал вникать в жизнь цирка. После смерти месье Бержере сразу стало ясно, кто на самом деле истинный его владелец: мадам Лора, которая до тех пор считалась просто владелицей части акций. И она передала управление цирком не Жану де Латесту, что казалось бы вполне естественным, а Рожеру Дюбуа, знаменитому клоуну, выступающему под именем Штут. Кое-кто утверждал, будто Штут – любовник мадам Лора и что именно он заставил ее выкупить акции Бержере.

Ошкорн вдруг подумал, что как раз сегодня – ровно полгода со дня убийства месье Бержере.

– Уже полгода! – пробормотал он. – Как быстро бежит время!

Целый месяц он вместе с инспектором Патоном сел расследование, но они так и не сдвинулись с мертвой точки. Потом подоспело другое дело, и они несколько ослабили свое рвение. Но драма в Цирке-Модерн не выходила у Ошкорна из головы. Дело казалось ему интересным, и он боялся, как бы комиссар Анье не передал его кому-нибудь другому. Оно до сих пор не закрыто. У комиссара Анье никогда нельзя было просто закрыть неперспективное дело. Когда расследование затягивалось, застревало на мертвой точке, он откладывал досье в сторонку отлежаться. Потом в одно прекрасное утро снова пускал своих инспекторов по следу.

Именно так и произошло сегодня утром. Ошкорн и Па-тон получили приказ снова заняться делом Бержере. К большому огорчению Патона, который без особого энтузиазма воспринял необходимость вернуться в круг людей, которых он скопом называл шутами.

Впрочем, он совсем не разбирался в театральной иерархии. Шутами для него были все артисты, будь они даже звездами первой величины. И он не понимал того интереса, который проявлял к этой публике его напарник.

Выйдя из кабинета комиссара Анье, Патон и Ошкорн посоветовались, как им действовать. Патон считал, что нужно немедленно идти в цирк, собрать всех артистов и служащих, которые были там в вечер убийства, и снова допросить их.

Ошкорн упорно настаивал на том, что действовать надо деликатнее, и в конце концов убедил Патона пойти на вечернее представление инкогнито.

«Нам надо, – убеждал он, – посмотреть на людей со стороны».

И вот – превосходный результат! Сейчас весь цирк уже знает, что полиция снова здесь! А ведь именно этого они хотели избежать!

Двое полицейских еще не подозревали, что волею случая они присутствуют на самом сенсационном представлении!

В антракте оба полицейских остались на своих местах. Ошкорн продолжал обозревать зал. Он увидел, как Жан де Латест со своим спутником направился за кулисы. Месье Луаяль и униформисты тоже удалились. Мадам Лора, явно поколебавшись немного, накинула на плечи меховой палантин и не спеша покинула ложу.

Полицейские, каждый про себя, размышляли над убийством месье Бержере и вспоминали все детали расследования.

Ошкорну, в частности, не давало покоя одно маленькое открытие, которое он сделал на третий день расследования. На подушке одного из кресел в кабинете месье Бержере, на боковой ее стороне, он обнаружил разрез сантиметров в десять длиной.

«Вы обратили внимание, что здесь кожа порвана?» – спросил он тогда Жана де Латеста.

Тот был искренне удивлен.

«Кресла совсем новые. Еще и месяца не прошло, как мы купили их. Поставщик гарантировал нам качество».

«О, дело не в качестве кожи, – ответил ему Ошкорн. – Если быть точным, то это не разрыв, а разрез, сделанный скорее всего ножницами и наверняка с какой-то целью».

Жан де Латест пожал плечами, как бы показывая, что он и сам теряется в догадках. Они поговорили о чем-то другом, потом Ошкорн вернулся к прежней теме.

«Эта подушка могла бы послужить великолепным тайником, – сказал он. – Через прорезь в нее можно засунуть добрую пачку купюр. Жаль, что я не увидел ее в самом начале расследования!»

Это был намек на восемьдесят тысяч франков, исчезновение которых из сейфа месье Бержере было зафиксировано в деле.

И так как Жан де Латест смотрел на него в полном недоумении, он пояснил:

«Совершив злодеяние, убийца испугался, что его могут заподозрить и обыскать, и спрятал свою добычу, решив забрать ее при удобном случае. Да, я бы очень хотел, чтобы это было так! Это свидетельствовало бы о том, что убийца не только служащий цирка, но еще и один из тех, кто имеет возможность беспрепятственно входить в этот кабинет. А насколько легче было бы искать дичь здесь, а не среди зрителей!»

Но на деле все оказалось не так просто, и полгода спустя расследование пребывало на той же точке…

Антракт был довольно короткий. Публика не спеша рассаживалась по местам. Месье Луаяль с помощниками занял свой пост в проходе у выхода на манеж. Со всеми своими помощниками, кроме чеха Рудольфа. Зал снова засиял огнями.

Под куполом цирка появились Людовико и его сестра Марта. Началось второе отделение.

Жан де Латест и его спутник в своей ложе пока не появились. И мадам Лора тоже…

– Для артиста такого класса домогаться ангажемента – непростительная ошибка…

Инспектор Ошкорн вздрогнул, услышав голос Джулиано, он не заметил, когда тот вернулся. Джулиано внимательно следил за выступлением Людовико. Постепенно в зале погасли огни. Остался лишь один прожектор, направленный на гимнаста.

– Да, – продолжал Джулиано, – Людовико такой же великолепный гимнаст, как и Альфредо Кодона,[3] и, право, я не льщу ему. К сожалению, его сестра намного слабее, ему следовало бы подыскать себе другую напарницу. И потом, если он останется здесь еще месяц, он пропал. Должен сказать вам, господин инспектор, что этот парень для нас – загадка. Он честолюбив и упорен. Он тщательно отработал свой номер, сумел обратить на себя внимание, признать себя звездой международного класса и – соответственно этому – получал самые высокие гонорары. И вот теперь – какая глупость! – подвизается здесь, жертвует своей карьерой ради Престы, которая просто смеется над ним. Полгода назад о нем шла слава как о великом артисте. Теперь же он выступает здесь только во втором отделении. Какое падение! Ведь в нашем ремесле престиж играет огромную роль. Людовико допустил ошибку, добиваясь продления контракта. Он сразу сбил себе цену. Я даже думаю, что дирекция скоро вообще расторгнет контракт с ним. Уже полгода он появляется на манеже каждый день, публике это начинает надоедать.

Патон с непроницаемым видом смотрел на воздушного гимнаста. А вот Ошкорн не мог отделаться от чувства какого-то беспокойства. Он тоже был увлечен зрелищем, но горло ему сжимал комок, и ему хотелось, чтобы все поскорее кончилось.

А Людовико словно посмеивался над страхом публики. Он подстреленной птицей внезапно падал вниз, в последнюю долю секунды цеплялся за трапецию и снова взлетал вверх.

После барабанной дроби оркестр смолк, и Людовико наконец исполнил свой коронный, очень опасный номер – двойное сальто.

Потом прожектор вдруг погас, зажглись все люстры. Знаменитые клоуны, звезды Цирка-Модерн Паль-Аль и Штут начинали свой номер.

Мадам Лора еще не появилась в своей ложе. Не появился и Жан де Латест.

4

– Этот номер я уже видел, – тихо сказал Ошкорн.

– Ничего удивительного, – отозвался Джулиано. – Это один из их самых старых номеров, они его часто повторяют, он имеет успех. Должен сказать вам, что Штут, прежде чем стать клоуном, был мимом, и он сохранил слабость к пантомиме. Но это, естественно, между нами – им надо было бы повременить с повторением этого номера, ведь в нем Паль «убивает» Штута кинжалом… Прошло не так уж много времени, когда другой человек… месье Бержере… умер такой же смертью. Вот только тактичность и Штут – понятия несовместимые.

Действительно, то, что показывали в этот вечер Паль и Штут, было пантомимой. Классической пантомимой: Паль был в костюме Пьеро, Штут – Коломбины. Был тут и заносчивый Арлекино.

Паль выходил первый со скрипкой в руке. Мимикой он показывал, что ожидает свою красавицу, а та, конечно же, опаздывает на свидание. Наконец появлялась «красавица», она восседала в легкой коляске, которую вез пони.

Это была кошмарная, гротескная Коломбина. Штут выходил в своем обычном гриме клоуна: красный нос, рот до ушей. Рыжий парик спадал ему на глаза, наполовину скрывая лицо. Но одет он был в шелковое платье, розовое, с воланами и рюшами, голову прикрывал огромный бледно-розовый чепец, в руках он держал кружевной веер, тоже розовый.

Его появление приводило зал в восторг. Коляска тоже была гротескная. Колеса у нее были не круглые, а слегка овальные. Из-за этого она двигалась рывками, и Коломбину-Штута то бросало вперед, то резко откидывало назад. Сзади к коляске прицепился Арлекино в костюме в крупный ромб, традиционном костюме всех Арлекинов, и Штут-Коломбина то и дело поворачивался, чтобы выслушать признания ухажера. Паль, казалось, не замечал, что коляска уже на манеже, и продолжал играть серенаду. Когда же он наконец увидел, что здесь и коляска, и его соперник, он хотел наброситься на него, но Арлекино проворно спрыгнул с запяток и, смеясь, убежал.

Паль неистовыми жестами начал упрекать свою красавицу, но она лишь смеялась над ним. Придя в ярость, он вдруг выхватил из рукава кинжал и пронзил им сердце неверной Коломбины.

Сцена была разыграна настолько правдоподобно, что публика взволновалась. Некоторые зрители вскочили со своих мест, две женщины закричали. Паль вытащил кинжал из «раны», оттуда брызнула кровь. Снова раздался женский крик, в зале началась паника. Но тут же все успокоились, потому что услышали, как Штут засмеялся своим знаменитым смехом, напоминающим блеяние козы, и увидели, что струя крови сменилась маленькой изящной струйкой прозрачной воды.

Паль с миной ужаса на лице пытался унять струйку, но это ему не удавалось, тогда он снова засунул кинжал в «рану». Потом он мимикой показал, как сокрушается в содеянном, бил себя в грудь. Штут-Коломбина время от времени приподнимался, ударял его по спине веером и тут же снова принимал прежнюю позу. Ничего не понимая, Паль оглядывался: кто бы это мог ударить его? Он склонялся над Коломбиной, прикладывал ухо к ее груди, потом горестно тряс головой: Коломбина умерла!

Как раз в это время в проходе показалась мадам Лора. Она прошла в свою ложу, но через несколько минут поднялась и снова вышла.

Сцена заканчивалась отъездом Штута, который, незаметно щелкнув кнутом, трогал своего пони, и тот под бурные овации зрителей увозил его с манежа.

– Конечно, – вздохнул Джулиано, – пантомима невысокого пошиба, но публике нравится, а клоуну только это и надо.

– Так что же, – спросил Ошкорн, – теперь Штут – директор цирка?

– В общем, да. Но он не проявляет к этому большого интереса и в какой-то мере передал бразды правления Жану де Латесту. Скажем так: на самом деле Латест и есть наш негласный директор.

Пантомима тем временем продолжалась и разыгрывалась согласно канонам жанра и тому, как многие годы разыгрывали ее Штут и Паль.

Убитый горем Паль бродит по манежу. Потом вдруг хлопает в ладоши и кричит подбежавшему гарсону: «Коньяку!» Гарсон сначала приносит маленький столик на одной ножке, потом – крохотную рюмочку. И наконец – огромную бутылку. С большим трудом он наполняет рюмочку. Но когда он хочет унести бутылку, Паль жестом останавливает его.

Гарсон уходит, а Паль, оставшись один, решает пить прямо из горлышка и, чтобы было удобнее, опускается перед столиком на колени, наклоняет огромную бутыль и мгновенно опорожняет ее.

Наблюдая эту сцену в бинокль, Ошкорн пытался разгадать трюк. В конце концов он углядел тянущуюся от дна бутылки тоненькую трубочку, через которую жидкость уходила в столик – по-видимому, с двойным дном…

Эффект трюка был потрясающ. Ошкорн от души расхохотался. Патон милостиво улыбнулся.

Ложа мадам Лора все еще была пуста. В ложе Жана де Латеста сидел тот самый незнакомец, на которого полицейские обратили внимание раньше, он только сейчас вошел туда. А вот сам главный администратор так пока и не появился.

Паль встал с колен и начал играть на скрипке. Но опьянение, казалось, валило его с ног. Он спотыкался, поскальзывался, падал и снова поднимался. И все это – не выпуская из рук скрипки, не прерывая мелодии, продолжая играть в самых немыслимых позах.

– Какой великолепный акробат! – воскликнул Ошкорн.

– Да, – отозвался Джулиано. – То, что он делает, довольно трудно. Но ведь хороший клоун и должен быть отличным акробатом. И еще хорошим музыкантом. Между прочим, Паль очень гордится своим искусством скрипача и своим голосом.

Паль создал свой образ клоуна, клоуна элегантного и не только не гротескного, а, напротив, просто очаровательного. Он выходил на манеж в изысканных, шитых золотом, серебром и блестками костюмах из самого дорогого шелка. Его маленький остроконечный клоунский колпак всегда был украшен высоким плюмажем из зеленых, красных и белых перьев. Грим не уродовал его и не искажал тонких черт его лица. Никогда не согласился бы он, как другие клоуны, размалевать себе красным нос или уши. Он лишь рисовал на лбу жирную белую черту, подкрашивал губы ярко-красной помадой и очерчивал изломанные брови.

В пантомиме, которую играл в этот вечер Паль, у него не было повода дать публике полюбоваться одним из его роскошных костюмов. Он был одет в простой традиционный костюм Пьеро, но сшитый из первосортного белого атласа, с пуговицами из огромных красных драгоценных камней.

Паль был замечательным скрипачом и на каждом представлении оставлял за собой право сыграть соло. И еще он иногда пел. В этот вечер, как того и ожидали, он спел «Добрый вечер, мадам Луна!»

Людовико и его сестра Марта все еще оставались под самым куполом. Когда Паль начал петь и поднял взор к небу, чтобы отыскать там луну, подружку всех Пьеро, Людовико отбросил трапецию с укрепленным на ней картонным кругом, выкрашенным серебряной краской, на котором была нарисована насмешливая луна.

Паль от неожиданности отпрянул, схватился за лоб. Тогда Марта бросила второй диск, но на нем луна была суровой. Потом Людовико и Марта потянули трапеции к себе, и две луны, поднимаясь и покачиваясь, сплелись воедино.

Растерянный, напуганный Паль спотыкался все больше и больше. И когда он пропел:

Мне кажется, что я немного пьян. Я, кажется, хватил немного лишку. —

в зале раздался дружный хохот.

– Такая глупая шутка с этой луной, – сказал Джулиано, – а публика всегда в восторге. Впрочем, в целом интермедия довольно комичная. Дальше уже не так смешно. Но, я думаю, вы знаете продолжение.

– Да, – ответил Ошкорн. – Насколько я помню, Штут-Коломбина снова появляется на манеже, и Паль думает, что это призрак…

– Слов нет, юмор мрачноватый, но публике нравится…

– Паль обворожителен, ничего не скажешь, – проговорил Ошкорн, – и можно понять, в чем секрет его успеха. А как относится к этому Штут, не ревнует?

– Вы не знаете женской души. Штут пользуется таким же – если не большим! – успехом. Женщины любят тех, кто заставляет их смеяться, пусть даже предмет их обожания ужасающе гротескный! – ответил Джулиано.

Он склонился к Ошкорну:

– Вы можете убедиться в этом на примере мадам Лора. Сначала она была весьма благосклонна к Палю. Но победу одержал Штут. И какую победу!

Тем временем свет снова начал постепенно гаснуть. Зал погрузился в полумрак: два прожектора с синими стеклами окутали манеж мертвенным светом. Начиналась третья часть пантомимы.

В полутьме Ошкорн увидел Жана де Латеста, тот проскользнул за спинами зрителей в проходе вокруг партера и сел на свое место в ложе.

Коляска снова медленно выехала на манеж. Пони был покрыт отороченной серебром черной попоной – такими покрывают лошадей, впряженных в катафалк.

В коляске лежала распростертая Коломбина – в той же позе, что и прежде, без признаков жизни, с кинжалом, который все еще торчал в ее груди.

При виде этого зрелища Паль отшатнулся. Потом он взял себя в руки. Он вдруг понял, что это на, него нашло просто какое-то наваждение, он считал, что убил Коломбину. Нет, он не убил ее, она вернулась, вот она, живая! Обезумев от радости, он, подпрыгивая, побежал за коляской, которая уже заканчивала традиционный второй круг по манежу. Когда наконец коляска остановилась, Паль с живостью схватил руку Коломбины и поцеловал ее.

И тут он снова с гримасой ужаса отшатнулся и, чтобы не видеть душераздирающей картины, закрыл лицо руками.

– Штут затянул игру, – сказал Джулиано. – В остальном все, как обычно. Паль опускается на колени, чтобы поцеловать Коломбине руку, она, воспользовавшись этим, изо всех сил ударяет его кулаком по затылку. А потом они обнимаются… Так что же все-таки там происходит?

Тоже явно заинтригованный происходящим, к коляске подошел месье Луаяль. Он склонился над Штутом и, потрясенный, отпрянул. Публика в зале покатывалась со смеху.

Месье Луаяль снова склонился над Штутом, осмотрел кинжал, вытащил его из раны. Брызнула кровь. Месье Луаяль сделал знак своим сыновьям, и они повели пони с манежа. Публика провожала их дружными аплодисментами.

– Отлично сыграно! – сказал Ошкорн.

– Отлично сыграно! – согласился Патон.

– Скверная шутка – ответил Джулиано. – Пойдемте! Я думаю, что на этот раз вы потребуетесь.

Патон машинально взглянул на часы. Было ровно двадцать два часа пятьдесят две минуты.

5

В ожидании судебно-медицинского эксперта и комиссара полиции квартала труп Штута перенесли в артистическую уборную, которую он до сих пор делил с Палем, и положили на диван.

Рухнув в кресло, Паль рыдал как ребенок. Над ним, нежно взяв его за руки, склонилась наездница Преста. Сквозь рыдания Паль твердил:

– Теперь я потерял все!

Служащие цирка один за другим подходили к телу. Патон хотел было всех разогнать, но Ошкорн остановил его:

– Пусть идут. Интересно посмотреть на реакцию каждого при виде тела, а вреда от этого никакого. Наверняка для расследования нет ни малейшей зацепки. О, хотел бы я, чтобы они все сняли свой грим. Под слоем белил не угадаешь выражения их лиц.

– Да уж точно, если кто и побледнеет, не увидишь, – мрачно пошутил Патон.

Ошкорн внимательно вглядывался в каждого, кто появлялся в уборной. Одни приближались к покойному, склонялись над ним, другие ненадолго застывали в дверном проеме, потом внезапно исчезали.

Воздушный гимнаст Людовико решительным шагом направился к Штуту. Он долго внимательно смотрел на него, потом взглянул на Престу. Девушка вскинула на него глаза, и ноздри ее вздрогнули. Людовико приоткрыл рот, явно собираясь что-то сказать.

Ошкорн ждал этой минуты. Но Людовико не промолвил ни слова. Инспектор коснулся рукой его плеча.

– Вы хотели что-то сказать? Что именно?

– Ничего. Я ничего не хотел сказать.

– Нет, хотели! Людовико улыбнулся.

– Мне нечего сказать, кроме того, что говорят в подобных случаях: «Бедный малый!»

После Людовико подошел лилипут Мамут. Он тоже поднял растерянный взгляд на Престу. И, как и с Людовико, Ошкорну показалось, будто Мамут хотел что-то сказать, но промолчал, потому что этого не желала Преста.

Одновременно с лилипутом вошли ковёрные и «огюсты». У них не было времени снять грим, и Ошкорн чувствовал какую-то неловкость, глядя на эти комично разрисованные лица, на эти изображающие смех рты до ушей, которые так странно контрастировали с их встревоженными взглядами и плачущими голосами. Впрочем, они, должно быть, и сами сознавали, что в этой ситуации выглядят неуместно, потому что некоторые стыдливо прижимали руку ко рту, стараясь скрыть выражение смеха, нарисованное на их лицах.

Но разве сам покойный не выглядел нелепо? Когда за кулисами Штута вытащили из коляски, чтобы перенести в уборную, его парик и соломенная шляпа упали, обнажив тщательно напомаженные волосы с безукоризненным пробором. Но никто не догадался снять с его лица грим. Он так и остался в нем – красный нос пьяницы, огромный рот, густо накрашенные углем веки. И главное – он остался в своем смешном, нелепом наряде, в этом розовом платье с воланами, и оно все было испачкано уже запекшейся кровью. Глаза Штута были открыты, зрачки совсем сузились.

– Кто возьмет на себя труд вымыть ему лицо? – спросил Патон. – Может, вы, Паль?

Но Паля охватил такой ужас, что Патон не стал настаивать. Кивком головы Патон задал этот немой вопрос всем стоящим рядом, одному за другим. Все отказались.

– Не станете же вы хоронить его в таком виде! – прогремел Патон.

– Конечно, нет, – согласился Джулиано.

Он взял кусок ваты, плеснул на нее немного жидкости для снятия грима и осторожно провел тампоном по лицу Штута. Паль поднялся с кресла и подошел к покойному. Кожа на лице Штута постепенно очищалась, его черты принимали обычный облик. Проступила большая царапина, это утром Штут порезался во время бритья. Наконец от грима не осталось и следа. Но глаза Штута все еще были широко открыты. Джулиано попытался опустить веки, но они с каким-то тихим звуком – словно что-то щелкнуло! – снова поднялись, и Паль вздрогнул.

Джулиано хотел снять с Штута платье с воланами, но Патон жестом остановил его. Потом он повернулся к Жану де Латесту.

– Месье де Латест, будьте добры, распорядитесь, чтобы никто из служащих цирка и из труппы не ушел без нашего разрешения.

Жан де Латест грустно улыбнулся:

– Преступником может быть и кто-нибудь из публики…

– Если так, то у нас нет ни малейшего шанса найти его, по крайней мере сейчас. Даже если убийца еще в зале, все равно и помыслить нельзя о том, чтобы подвергнуть осмотру всех зрителей. Да и что мы можем найти? Удар нанесен так умело, что наверняка ни одна капля крови не попала на убийцу. А если, совершив преступление, он сразу же скрылся, то уж сегодня вечером мы его, конечно же, не найдем. Ведь в цирк только войти свободно нельзя, а выйти – пожалуйста. Пошлите ко мне контролера, что стоит на входе. А остальные – прошу вас, распорядитесь – пусть ждут, мы их вызовем.

– И как долго ждать? Ведь все мы, в том числе и я сам, ездим на метро, как бы нам не опоздать на последний поезд.

– Скоро приедет комиссар, он разберется. А пока пусть все освободят комнату, но далеко не расходятся.

В эту минуту к Жану де Латесту подошел месье Луаяль.

– Парад-алле будет?

– Парада-алле сегодня не будет, – отрезал главный администратор. – Господам полицейским нужна вся труппа. Скажите Марку, чтобы он подольше затянул свой номер с пантерами, это компенсирует публике парад-алле.

Ошкорн был удивлен, что артисты так и оставались в гриме и сценических костюмах. Лишь Преста накинула на плечи тканный золотом пеньюар. Людовико был в трико, коверные – в своих бурлескных костюмах, Арлекин – в комбинезоне с ромбами и с болтающейся на поясе колотушкой. Ошкорн обратил на это внимание Жана де Латеста, и тот объяснил, что уже несколько недель представление заканчивается парадом-алле, в котором участвуют все артисты, выступавшие в этот вечер.

Контролер, которого попросил прислать Патон, появился довольно скоро.

– Сколько человек вышло из цирка после антракта? – спросил его Патон.

– Только мадам Лора. О, я забыл, еще ее шофер, но он вышел чуть раньше.

– А разве шофер ждал не на улице?

– Он иногда заходит постоять в проходе и немного посмотреть представление. Но сегодня уходя сказал мне, что уже видел этот номер Паля и Штута и лучше пойдет выкурит на улице сигарету. Впрочем, мадам Лора вышла почти вслед за ним.

– Мадам Лора бывает в цирке каждый вечер?

На этот раз ответил Жан де Латест:

– Нет, не каждый. Но всегда приходит по пятницам, в этот день меняется программа.

– Она присутствует на всех премьерах?

– Да. Это исключительный случай сегодня, что она ушла до окончания представления.

Ошкорну показалось, будто последние слова Жан де Латест произнес с ударением, но он не стал фиксировать на этом внимание и лишь спросил, известили ли мадам Лора о драме.

– Нет! – ответил Жан де Латест. – Я настолько потрясен, что у меня все выскочило из головы. Сейчас я позвоню ей.

Ошкорн подумал, что если кто-нибудь и выглядел не слишком потрясенным, так это Жан де Латест. У него даже ни разу не дрогнул голос…

Главный администратор вышел из уборной и направился в кабинет директора. Казалось, он не заметил, что Ошкорн последовал за ним. Стоя спиной к двери, он набрал номер телефона. Звук в трубке резонировал, и инспектор смог услышать отдаленный женский голос. Наверняка – голос мадам Лора, потому что Жан де Латест тут же сказал о случившемся. Обернувшись, он увидел полицейского.

– Она сейчас приедет, – сказал он.

– Что она сказала?

– Ничего особенного. – И Жан де Латест пожал плечами.

– Никаких эмоций?

– Она стойкая женщина, это прежде всего!

– Я слышал часть вашего разговора. Когда вы извинились за поздний звонок, что она ответила?

– Ничего.

– Но вы, должно быть, потревожили ее. Возможно, она уже легла спать?

– Не думаю, потому что она взяла трубку почти сразу. Телефон у нее в кабинете, а спальня от кабинета далеко.

Тем временем прибыли судебно-медицинский эксперт и комиссар квартала. Эксперт подтвердил мнение обслуживающего цирк врача о характере раны. Потом он установил, что смерть наступила примерно полчаса-час назад.

– Не обязательно быть судебно-медицинским экспертом, чтобы определить это! – пробурчал Патон. – В десять сорок Штут был еще жив – в это время он покинул манеж. А вернулся туда в десять пятьдесят – но уже трупом!

Как раз перед приходом эксперта он попросил дать ему программу, где по минутам были расписаны все номера, в том числе и пантомима двух клоунов. Рассчитанная на полчаса, она делилась на три части по десять минут каждая. Началась пантомима в десять тридцать, как обычно. Когда Джулиано сказал: «Пойдемте! Я думаю, что на этот раз вы потребуетесь!» – Патон по профессиональной привычке взглянул на часы, было десять пятьдесят две. Сейчас одиннадцать тридцать. Таким образом, как и сказал судебно-медицинский эксперт, преступление было совершено примерно сорок минут назад.

Пока комиссар и его помощник выполняли необходимые формальности и удостоверяли личность всех присутствующих, Ошкорн и Патон начали расследование.

Патон с отвращением оглядывал уборную клоунов. Там, где Ошкорну рисовался живописный беспорядок, он видел лишь хаос и неряшество. Однако уборная, которую делили между собою Паль и Штут, была не лучше и не хуже уборных других артистов цирка. Оборванные или просто отклеившиеся во многих местах обои, грязные зеркала, сборная мебель. На стенах фотографии, где изображены оба клоуна, их друзья и коллеги, и даже предметы их восхищения – так между двумя фотографиями номеров на трапеции вид: елся профиль божественной Барте.[4] Два небольших столика с зеркалами были загромождены флакончиками, карандашами для грима, щипчиками, расческами и какими-то коробочками.

Судя по всему, слева был уголок Штута. На вешалках небрежно висели красные жилеты, клетчатые панталоны, порванный сюртук. В открытой картонке – рыжие, зеленые, оранжевые и черные парики, накладные бороды, носы из папье-маше. На этажерке – засаленные, помятые, потерявшие свой первоначальный цвет шляпы. В углу, у стенки, валялись невероятной величины башмаки на толстой резиновой подошве.

По другую сторону двери находился, конечно же, уголок Паля. Все было в идеальном порядке. Костюмы, застегнутые на все пуговицы, аккуратно висели на плечиках. На этажерке в ряд расположились шляпы с плюмажем из длинных страусовых перьев. На полу около двери стояли рядышком начищенные клоунские туфли-лодочки.

В корзинке вперемешку лежали небрежно брошенные букеты цветов, коробки конфет и письма, в большинстве своем еще даже не распечатанные. Ошкорн вспомнил, что Джулиано сказал ему: у Паля и даже у гротескного Штута много поклонниц.

«Полоумных!» – добавил тогда Джулиано.

В этой тесной комнатке становилось ужасно жарко, застоявшийся сигаретный дым смешивался с ароматом цветов и удушливым запахом лосьонов и пудры. Патон глазами поискал окно или какую-нибудь отдушину, но ни того, ни другого не оказалось.

Он решил пойти выкурить сигарету в коридор, где толпились артисты труппы и служащие цирка. Разговоры сразу же оборвались. Инспектор усмехнулся.

Среди собравшихся один из жонглеров что-то записывал на листке бумаги. Его товарищи с любопытством заглядывали ему через плечо.

– Восстанавливаю, что я делал в это время, – сказал тот с усмешкой. – И вам советую сделать то же самое, ведь один Бог знает, какие вопросы нам будут задавать!

Он сказал это достаточно громко, явно для того, чтобы его услышал инспектор. Но тот никак не отреагировал. Он думал.

«Некоторые из них выказывают хоть какое-то горе, другие, наоборот, демонстрируют полное равнодушие, – размышлял он. – Кто же из них искренен? И те и другие ломают комедию. Впрочем, сейчас их занимает лишь одно: успеют они на последний поезд метро».

В соседней комнате комиссар квартала вел допрос. В уборной клоунов остались только Ошкорн, Паль, Преста, Жан де Латест, Мамут. И, естественно, труп Штута.

Ошкорн изучал содержимое бумажника покойного. Он разложил на столе удостоверение личности, выданное на имя Рожера Дюбуа, какие-то бумаги, несколько фотографий. Денег не было.

– Месье… Простите, как ваше настоящее имя? – обратился он к Палю.

– Марсель Био, но зовите меня просто Палем, как все здесь.

– Вы не знаете, Паль, у Штута были при себе деньги?

– Мы вместе обедали, и при оплате счета он разменял купюру в тысячу франков. Насколько я знаю, других денег у него не было.

– Следовательно, исчезло всего франков семьсот – восемьсот. Но исчезла еще одна вещь: перстень Штута.

Инспектор оглядел собравшихся. Никто ему не возразил, никто ничего не сказал. И тем не менее он готов был поклясться, что его открытие встревожило Престу и Мамута.

– Итак, ясно одно: налицо убийство с целью ограбления… пока, естественно, не будет доказано иное… – сказал только что вернувшийся в комнату Патон.

Потом он повернулся к Жану де Латесту:

– Ну так что? Где мадам Лора?

– Пока еще не приехала, но, думаю, она не задержится долго. Она живет в двух шагах отсюда, если точно – бульвар Ла Тур-Мобур, тридцать.

– Даже пешком она добралась бы сюда не больше, чем за пятнадцать минут.

– Да, пожалуй…

В комнату вошел один из служащих и направился к Жану де Латесту.

– Пропал ключ от реквизитной! Оба полицейских навострили уши.

– Срочно найти! – приказал Патон.

Они вышли в коридор и сами убедились, что дверь комнаты, где хранился реквизит, заперта и ключа нет.

– Не надо пока взламывать ее, – сказал Ошкорн, – посмотрим, не подойдет ли ключ от какой-нибудь другой двери.

Он вернулся в уборную клоунов, вытащил из замочной скважины ключ и попытался вставить его в замочную скважину двери реквизитной. Ключ вошел, но не повернулся.

– И все-таки мы должны войти в эту комнату, – пробормотал он.

Реквизитная, склад реквизита… эти слова подействовали на его воображение. Он и правда ждал, что обнаружит в этой комнате что-нибудь чрезвычайно важное.

Видно, не один он так думал, потому что Преста, Жан де Латест и Мамут явно вдруг очень встревожились.

Ошкорн раздвинул столпившихся около двери людей, отошел на несколько шагов, отшвырнул ногой солому, которая устилала пол. Нагнувшись, воскликнул:

– А вот и ваш ключ!

Они торопливо вошли в комнату. Склад как склад. Однако полицейские на секунду оцепенели, увидев в кресле распростертое тело. Но это оказался всего-навсего манекен!

– Месье де Латест, кто был сегодня с вами в вашей ложе? – неожиданно спросил Ошкорн.

– Месье Жан Рейналь, журналист.

– Известный?

– Не думаю. Я никогда не слышал о газетах, с которыми, по его словам, он сотрудничает.

– И давно вы его знаете?

– Никогда не видел до сегодняшнего вечера.

– Однако, как я заметил, вы держались с ним весьма дружелюбно.

– Я всегда дружелюбен с журналистами, даже если их газеты мне неведомы, – несколько сухо ответил Жан де Латест. – Вы хотите увидеться с месье Рейналем? Он должен быть где-то поблизости, я только что видел его, он брал интервью у Людовико. Сейчас позову его.

Прошло немало времени, прежде чем главный администратор вернулся.

– Сожалею, – сказал он, – но месье Рейналь словно испарился.

– Может, он вернулся в зал?

– Исключено! Я спросил двух униформистов, что стоят в проходе. Ни один, ни другой не видели Жана Рейналя, а в зал можно пройти только мимо них.

– Он ушел из цирка?

– Я только сейчас говорил с контролером, с тем самым, которого вы недавно допрашивали. Он сказал, что в последние четверть часа из цирка никто не выходил. А ведь пятнадцать минут назад Рейналь еще был здесь!

Он подозвал Людовико:

– Не правда ли, Людовико, прошло не более пятнадцати минут, как журналист беседовал с вами? Куда он пошел, когда вы расстались?

– Не знаю. Он задал мне несколько вопросов по моей профессии. Я ответил, как мог, да и выкинул его из головы.

Неожиданно до них донесся страшный гул. Это окончилось представление. Публика ринулась к выходу.

– Теперь уже бессмысленно искать этого Жана Рейналя, – сказал Ошкорн. – Разве изловишь незнакомого журналиста в такой толпе! Но мы все равно обязательно найдем его! Вы говорите, что не знали его раньше?

– И еще раз повторяю, я никогда не видел его до сегодняшнего вечера и, право, затруднился бы назвать газеты, которые он представляет.

Не прерывая разговора, Ошкорн подошел к креслу, в котором перед тем сидел Паль, взял в руки подушку и осмотрел ее. Потом взглянул на Жана де Латеста. Как он и предполагал, в глазах главного администратора он заметил искорку иронии.

– Ну так где же ваша мадам Лора? – снова спросил Патон.

– Еще не пришла, – ответил Жан де Латест, – но, думаю, скоро все-таки будет…

Как и в начале их разговора, Ошкорн отметил, что Жан де Латест интонацией подчеркивает некоторые слова. Сейчас он сделал ударение на «все-таки»…

Ошкорну, как, впрочем, и Патону, не терпелось поскорее увидеть мадам Лора. Его интересовало, как поведет себя эта женщина при виде трупа Штута, своего сотрудника и, если верить сплетням, любовника.

Прошло еще немало времени, прежде чем она появилась. Все расступились, освобождая ей проход. На пороге уборной она на секунду застыла, устремив удивленный взгляд на тело Штута. Потом подошла, склонилась над ним. Губы у нее немножко дрожали, но это был единственный знак ее волнения.

Наконец она повернулась к Патону:

– Как это случилось?

6

– В общем, как вы сами сейчас сказали, Патон, это преступление тесно связано с тем, предыдущим!

Комиссар Анье поднял на лоб очки, повернулся в кресле и одного за другим оглядел двух своих инспекторов.

– Но что вы имеете в виду, – продолжал он, – когда утверждаете, что нынешнее убийство является логическим продолжением предыдущего? Уж не хотите ли вы сказать, что это месть за первое?

– Нет! Просто мы, Ошкорн и я, предполагаем, что оба они совершены одним и тем же лицом.

Комиссар Анье устремил вопрошающий взгляд на Ошкорна.

– И правда, любопытно, что удар нанесен одним и тем же способом, с той же силой и такой же уверенной рукой, – сказал Ошкорн. – В обоих случаях не было крови, так как рана оказалась закупоренной ножом. Оба ножа – типа небольших кинжалов – одинаковы, причем настолько распространенного образца, что только в цирке мы обнаружили четыре таких. Это складные ножи с обоюдоострым лезвием, которые иногда дают в качестве премии за покупку, они носят название одного популярного аперитива. Кроме того, оба преступления совершены примерно в один и тот же час, а именно – во время представления. И наконец, свидетели – те же самые, что и в прошлый раз. Да и не только свидетели совпадают, но случаю было угодно, что и номера на манеже шли те же самые. Полгода назад тоже выступал воздушный гимнаст Людовико.

– А ведь и правда, прошло уже полгода со дня убийства месье Бержере, – тихо сказал комиссар Анье.

– Да, и артисты, и статисты этой драмы почти одни и те же, – подтвердил Ошкорн.

– Кроме Штута, – заметил Патон. – Признаюсь, я долгое время подозревал его в убийстве месье Бержере. Мои подозрения еще усилились, когда я узнал, что он стал преемником Бержере!

– Ищите, кому выгодно преступление… я знаю, Патон, таков один из ваших принципов, и поскольку Штут, похоже, выиграл от смерти Бержере, вы, естественно, заподозрили его. Но – будьте начеку! – нет правил без исключений. Случается и так, что преступник не пользуется плодами своего злодеяния, и каштаны из огня таскает кто-то другой!

– Бедный Штут! – воскликнул Патон. – А я его подозревал!

– Но кто вам мешает и сейчас придерживаться своей версии смерти месье Бержере? Что Штут тоже убит? Что же из этого? Оба преступления схожи, не спорю, но не надо поддаваться гипнозу этого факта. Ничто пока не подтверждает, что они совершены одной рукой. Возможно, между ними существует какая-то связь, вот вы и должны найти, какая именно!

Комиссар Анье несколько секунд подумал, потом с некоторой иронией сказал Патону:

– Будьте логичны до конца. Вы узнали, кому могла быть выгодна смерть Бержере, и это привело вас к Штуту. А теперь ищите, кому может быть выгодна смерть Штута.

– Мы пока не знаем планов мадам Лора. Но постараемся выяснить, кому она намерена доверить управление цирком.

– В общем, вы склоняетесь к тому, что основной побудительный мотив этого преступления – желание занять кресло директора цирка. Однако не следует упускать ил виду и другой, более явный мотив, а именно – кражу. Добыча первого преступника – восемьдесят тысяч франков, второго – всего около тысячи франков, но плюс дорогой перстень. Что ж, и это стоило труда, ведь убивают и за меньшее!

Комиссар Анье протянул Ошкорну газету.

– Из всех репортажей о новой драме в Цирке-Модерн этот, на мой взгляд, представляет наибольший интерес. Можно побиться об заклад, что автор действительно находился в зале, как, впрочем, он и утверждает. Я позвонил в газету. Заметку принес некий Рейналь, он изредка пишет для них.

– Рейналь? – переспросил Патон. – Так это тот самый журналист, что вчера вечером сидел в ложе главного администратора. Он и впрямь присутствовал на представлении.

– И если быть точным, – добавил Ошкорн, – он отсутствовал в зале как раз в то время, когда было совершено убийство!

Комиссар Анье тихо присвистнул.

– Тогда это может нас заинтересовать?

– Да! Мы попытались найти его еще вчера, но он уже ускользнул. Конечно же, мы допросим его, как только отыщем!

– Только не пытайтесь найти этого Рейналя через редакцию газеты. Они заверили меня, что не знают его адреса. Просто материал показался им интересным, и они сразу заплатили ему. Впрочем, репортаж и впрямь весьма живописен. Только вот заголовок странноватый, не без пики в наш адрес: «Преступление, совершенное под бдительным оком полиции». Если кто-нибудь не даст себе труда прочесть заметку, то может подумать, судя по заголовку, будто преступление действительно совершено на глазах у полиции!

Комиссар Анье произнес это спокойным тоном. В отличие от своих сотрудников он не возмущался прессой. Ошкорн вдруг вспомнил о споре, который разгорелся у него вчера с Пикаром, журналистом из «Либерте». Ошкорн упрекнул Пикара в пустозвонстве, а тот, в свою очередь, упрекнул полицейского в чрезмерной скрытности и подозрительности по отношению к журналистам.

«Пресса, – взорвался тогда Пикар, – стрекало для полиции! Не будоражь мы полицию, она бы спокойно дремала!»

«Попробуй-ка взбудоражить, как ты выразился, такого человека, как комиссар Анье, – ответил ему Ошкорн. – Дудки! Ничто его не возмутит, ничто не взволнует, ничто не выведет из равновесия!»

– Наверняка у этого Рейналя материала было на добрую статью, – продолжал комиссар Анье. – Представляете: мрачная, впечатляющая сцена на манеже, публика, которая видит, как хлещет кровь, и продолжает хохотать! Ну ладно, хватит болтать. Давайте немного поработаем! Из газеты, из рапорта комиссара квартала и из вашего рапорта главное я уже знаю. Но ведь вы там были и уж вы-то должны были увидеть больше того, что написали в своем донесении.

– Нам нечего добавить к нему! – ответил Патон.

– А ведь вас, Ошкорн, это дело должно было бы особенно заинтересовать! Вы всегда требуете свежее дело! Вот вы и получили такое! Я не стану говорить, как Жан Рейналь, что преступление совершено у вас на глазах, я скажу немного иначе: оно совершено буквально за вашей спиной! Если я правильно понял, в то время, когда произошло убийство, в зале отсутствовали три человека: Жан де Латест, Жан Рейналь и мадам Лора. Именно те три человека, которые по долгу службы должны были бы находиться там. Естественно, нельзя снять подозрение и с других, со всех тех, кто по своим обязанностям находился за кулисами. Так что мы не можем сказать, что нам не за что уцепиться. Кто, по-вашему, абсолютно вне подозрений?

– Клоун Джулиано, он сидел рядом со мной и вернулся сразу после антракта. Паль, он исполнял свой номер и не покидал манежа. И Людовико, тот находился под куполом на трапеции, – ответил Ошкорн.

– Джулиано, по-видимому, чист. Что же касается Паля… вы убеждены, что он не мог убить Штута?

– Но он ни на секунду не приближался к его коляске, – сказал Патон.

– Кроме, естественно, того мгновенья, когда он взял Штута за руку. Но тогда Штут уже был мертв по крайней мере десять минут, – вмешался Ошкорн.

– Да, верно, я совсем забыл об этом!.. – сказал Анье. – Но когда Штут во второй раз появился на манеже, кто-нибудь подходил к нему? Ну хотя бы из униформистов, они обычно стоят в проходе. Я редко хожу на какие-либо зрелища, а в цирке не был уже давным-давно, но хорошо помню, что у выхода на манеж стоит месье Луаяль, ну, вернее, артист, который исполняет обязанности «месье Луаяля». А за ним – униформисты. Так ведь?

– Именно так.

– Когда Штут появился на манеже, никто не подходил к коляске?

Ошкорн на несколько секунд задумался.

– Подходил. Один из униформистов сделал вид, будто пытается преградить ему путь, говорил, мол, не надо мешать великому скрипачу Палю, ведь Паль в это время играл. По-видимому, это входило в сценарий. Однако я хорошо помню, к Штуту он не подходил, а только взял под уздцы пони. Но пони мотнул головой и вырвался. Он так выдрессирован.

– Штут возмутился, когда пытались остановить его пони? Сказал что-нибудь?

– Нет, ничего не сказал. Впрочем, он и не должен был ничего говорить, ведь по роли он был мертвым.

– Да, конечно… но я думаю, может, Штут был еще Жив, когда коляска выехала на манеж…

– Это невозможно! – нетерпеливо воскликнул Патон. – Штут был мертв уже по крайней мере десять минут. Заключение судебно-медицинского эксперта вполне категорично. На манеж был вывезен труп.

– Да, правда. Я совсем забыл о заключении судебно-медицинского эксперта!

Ошкорн в душе удивился такой странной забывчивости комиссара Анье. Ведь он слыл человеком, который никогда не забывает ничего из того, что он прочел или услышал.

– Третий человек, которого вы считаете вне подозрений, – Людовико, – продолжал комиссар. – Вы опираетесь на тот факт, что он все это время оставался на трапеции. Но на манеже разворачивалось представление, и я не думаю, что вы все это время не спускали глаз с воздушного Гимнаста! Было бы неплохо, если б вы прикинули, сколько времени нужно для того, чтобы спуститься с этого насеста и снова подняться туда… Но все же, пожалуй, этих троих мы можем исключить. Что же касается остальных…

И комиссар Анье весьма выразительно скривился при мысли, какое нелегкое дельце предстоит его сотрудникам. Потом он спросил:

– Как вы намереваетесь вести дело?

– Я думаю, – сказал Патон, – что сейчас самое благоразумное – по свежим следам заняться вчерашним убийством. Когда мы найдем второго убийцу, мы будем недалеки от того, чтобы найти первого.

– Держу пари, Ошкорн, что вы придерживаетесь диаметрально противоположного мнения. Насколько я вас знаю, вы возьметесь как раз за дело Бержере в надежде, что оно выведет вас на дело Штута.

Молодой инспектор покраснел, так как комиссар разгадал его мысли. Однако он возразил:

– Скорее, я думал вести оба дела одновременно! Когда инспектора уже направились к двери, комиссар Анье окликнул их. Ошкорн ждал этого, Анье всегда в последнюю минуту «вспоминал» и задавал вопрос, который, по его мнению, касался наиболее интересной для следствия детали, привлекая тем самым к ней внимание своих сотрудников.

Так некоторые в постскриптуме сообщают самое главное, истинную цель письма, которое они только что написали…

Комиссар всегда высказывал эту мысль без нажима, как бы между прочим. Но Ошкорн хорошо знал своего шефа, знал, что у него есть нюх, и потому всегда с интересом ждал его «постскриптума».

– А что в этом деле больше всего поразило вас, Ошкорн?

– Время, которое мадам Лора потратила на то, чтобы вернуться в цирк после звонка Жана де Латеста!

– Да, любопытно. Это надо прояснить. Комиссар Анье задал второй «забытый» вопрос:

– Скажите, Ошкорн, да, я обращаюсь главным образом к вам, ибо знаю вас как человека дотошного, не удивляет ли вас, что второе преступление совершено день в день через полгода после первого? У вас ум… как бы это сказать… оригинальный, что ли, да, оригинальный, именно это слово я искал, и вы должны обратить внимание на такое совпадение.

7

Выйдя из кабинета комиссара Анье, Ошкорн взглянул на часы.

– Половина десятого. Мы вызвали часть служащих цирка на десять тридцать. У нас впереди целый час. Пройдемся, ты не против? Прогулка немного освежит мне мозги. Мне это необходимо, по утрам, часов до одиннадцати, у меня всегда тупая голова. Кстати, мы можем выпить по чашечке кофе. Представляешь, я к тому же еще забыл позавтракать!

Ошкорн ждал, что Патон, как обычно, сейчас прочтет ему нотацию о необходимости принимать пищу в строго определенные часы. Но тот пребывал в дурном расположении духа и лишь молча пожал плечами.

У самого Ошкорна, наоборот, было прекрасное настроение. Сентябрьское утро было поистине чудесным, и он радовался ему. После полудня наверняка станет очень жарко, последние такие деньки в этом году…

– Превосходная погода для сбора винограда, – вздохнул он.

Но Патон ничего не ответил.

Они расположились на террасе кафе на бульваре Сен-Мишель, и Ошкорн начал приготавливать то, что он называл сандвичем криминальной полиции – смесь ветчины, яиц, швейцарского сыра и горчицы, все хорошо сдобренное солью и перцем.

– Вкус дикаря, у тебя вкус дикаря, – говорил обычно Патон, сам тонкий гурман.

Но сейчас он молча взирал на приготовления приятеля и меланхолично сосал свою трубку. Наконец он с раздражением воскликнул:

– Надоело мне это дело!

– Ну это для меня не новость! Тебя любое дело вначале раздражает. Но как только оно сдвинется с мертвой точки, тебя уже не остановить! Ну скажи, что тебя раздражает в нем?

– Оно слишком простое!

От удивления Ошкорн резко поставил свою чашку на блюдце.

– Слишком простое! Я тебя не узнаю! Обычно ты стонешь, что нам всучили слишком сложное дело, и уверяешь, что мы никогда его не распутаем. В чем, впрочем, каждый раз ошибаешься!

– Да, оно слишком простое! Убийца – один из циркачей. Проверив все алиби, мы быстро найдем преступника.

– О, конечно, ведь мы уже нашли быстро убийцу Бержере!

– Это не одно и то же! Да, там мы потерпели фиаско! Но новое убийство – повторение первого, и оно быстро выведет нас на преступника.

– А когда убийца повторит свое черное дело в третий раз, мы окажемся еще ближе к цели. А в четвертый раз изловим его!

– Не иронизируй! Ты отлично меня понял. Ты ведь и сам понимаешь, что схожесть некоторых обстоятельств поможет нам.

– Конечно, именно на это я и рассчитываю. Но говорить, что дело простое…

– А я тебе повторяю, что оно несложное! И на него можно было посадить какого-нибудь новичка. Нет нужды бросать на него нас двоих! Тем более, что мне придется оставить дело Раймона, а я веду его с интересом. А это – для новичка! Достаточно собрать все алиби и сопоставить их. К тому же какая зацепка с самого начала! Уже есть двое подозреваемых: Жан де Латест и Жан Рейналь, поскольку оба они отсутствовали в зале как раз в то время, когда было совершено убийство!

– Ты забыл мадам Лора!

– Да, верно, и мадам Лора! Все возможно!

– Возможно! Все возможно! А вот я пока еще в полном неведении, и именно поэтому дело уже привлекает меня!

– Фантазер! Кстати, что хотел сказать шеф своим напоминанием о полугоде? Какая разница, совершены ли эти преступления с промежутком в полгода или в год?

– Не знаю, но, вероятно, за этим что-то кроется…

Около цирка уже, как обычно в подобных случаях, толпились зеваки, пришедшие взглянуть на стены, за которыми случилось что-то необычное. Два полицейских стояли у входа. Ошкорн и Патон назвали себя. Одновременно с ними вошел Джулиано.

– Ну как, господа, нашли преступника?

– Да, и представьте себе, его зовут Раймон Буйон! Сбитый с толку, Джулиано вскинул глаза на Ошкорна. Потом он расхохотался.

– И правда, я совсем забыл, что вчера вечером давал показания комиссару. В любом случае, – продолжал Джулиано, – Раймон Буйон может быть абсолютно спокоен. Ведь в то самое время, когда совершалось убийство, он находился под надзором полиции!

– Дорогой друг, – самым серьезным тоном ответил ему Ошкорн, – мы, полицейские, народ особый, мы не полагаемся на то, что лежит на поверхности. Все верно, вы сидели рядом с нами, но кто знает, кто знает…

Жан де Латест, предупрежденный о приходе инспекторов, вышел им навстречу и провел в кабинет дирекции. Неподалеку от кабинета толпились несколько человек, вполголоса разговаривали. Какой-то молодой человек сидел на табурете и. казалось, был погружен в глубокое раздумье.

«Паль, наверное, – подумал Ошкорн. – Он так же красив в жизни, как и на сцене».

В отдалении особняком стояли молодые мужчина и женщина и тихо беседовали.

«Преста и Людовико, – отметил про себя Ошкорн. – А кто же мне говорил, будто Преста относится к воздушному гимнасту с насмешкой? Скорее наоборот, она слушает его с большим интересом».

– Что новенького со вчерашнего вечера? – спросил Жан де Латест. – Ничего по-видимому! Как вы просили, я позвал наутро Престу. Людовико, контролера, с которым вы вчера уже беседовали, месье Луаяля – я хочу сказать, месье Серве – десять униформистов и конюхов… Остальные придут после полудня, как вы распорядились.

– А мадам Лора?

– Мадам Лора будет тоже после полудня.

– Вы могли бы попросить ее приехать ровно к двум часам? – спросил Ошкорн.

Пока Жан де Латест набирал номер телефона, Патон подошел к Ошкорну.

– Почему так точно – ровно в два?

– Я потом тебе объясню.

Мадам Лора не оказалось дома, и Жан де Латест попросил, чтобы ее соединили с ним, как только она появится…

Патон сел, Ошкорн остался стоять. Он отошел в сторонку и прислонился к стене возле стеллажа, сунув руки в карманы. Время от времени он позвякивал мелочью в кармане, что всегда выводило из себя Патона.

Подождав, когда Жан де Латест, положив трубку, повернется к нему и окажется в свете лампы, он неожиданно спросил его:

– Мне говорили, месье де Латест, что Людовико влюблен в Престу, а она относится к нему с насмешкой. Но сегодня утром я заметил, что они вполне ладят! Что вы на это скажете?

Жан де Латест едва заметно стиснул челюсти. Чуть-чуть. Потом пожал плечами и повел рукой:

– Преста так переменчива…

– Мы теряем время, – оборвал их Патон. – Может, приступим?

Ошкорн улыбнулся. Он-то уже давно «приступил»!

– С кого вы желаете начать? – спросил главный администратор.

– А почему бы не с вас? – спросил Патон.

Он встал и пересел в кресло, в котором некогда сидел месье Бержере.

– Это ваш кабинет?

– Нет, это кабинет Штута. По крайней мере так считалось, ведь Штут почти не занимался административными делами. А мой кабинет рядом.

Жан де Латест был довольно симпатичным малым. Однако иногда его взгляд вдруг становился пристальным и жестким. Но лишь на одно мгновение, и тут же главный администратор вновь выглядел приятным и беспечным.

Левая рука у него безвольно висела. Во время следствия по делу Бержере он рассказал о несчастном случае, который сделал его калекой.

Патон добросовестно задал ему те же самые вопросы, которые уже задавал при расследовании первого преступления, совершенного в Цирке-Модерн. И снова Жан де Латест рассказал о своей актерской карьере, оборванной несчастным случаем. Именно тогда один из друзей рекомендовал его месье Бержере, и тот предложил ему пост главного администратора цирка, где сам он был директором. Жан де Латест повторил алиби, предъявленное им и шесть месяцев назад: во время убийства он, Жан де Латест, находился в своей ложе, и не один.

– Короче, вчера точно так же, как и в прошлый раз?

– Точно так же.

– Вы присутствуете на всех представлениях?

– Нет, только по пятницам, когда мы показываем новую программу. Правда, полностью программа у нас меняется раз в две недели, но каждую неделю мы вводим новые номера. И я должен убедиться, что публика хорошо принимает их.

– Во время убийства месье Бержере вы выходили из ложи?

– Да, я прошел за кулисы проверить, все ли в порядке. – А вчера вечером вы тоже выходили?

– Да, вместе с журналистом, я вам о нем рассказывал. Мы зашли в мой кабинет, он хотел выбрать фотографию Престы для своего репортажа.

– Но он вас покинул, вернулся в зрительный зал раньше, чем вы.

– Нет, это я его покинул, пошел в комнату, где хранятся архивы. А когда вышел оттуда, меня перехватил один из конюхов, повел взглянуть на больную лошадь. Когда же я вернулся в свой кабинет, Жана Рейналя там уже не было. Потом я еще побродил за кулисами… Спросите наших людей, они наверняка подтвердят.

– Что вы знаете о преступлении?

– Ничего, господин инспектор, я видел то же самое, что и вы, ведь вы тоже находились в зале. Видел, как выехала коляска Штута. Как и вся публика да и как вы сами наверняка, я поддался обману, был убежден, что Штут жив и здоров. Я понял, что произошла драма, только тогда, когда увидел, что из раны брызнула кровь, ведь по сценарию этого не должно было быть!

– Когда вы были за кулисами, вы не заметили, чтобы кто-нибудь крутился возле уборной Штута?

– Посторонних не видел никого. В эту часть кулис публике вход строго воспрещен, и у дверей всегда стоит дежурный.

– А из персонала кто-нибудь ходил?

– Ну, эти постоянно там бродят взад-вперед. Ведь там наши кабинеты, две реквизитные, архивы и уборная Паля и Штута. Впрочем, вы можете взглянуть сами.

Он встал и провел их по коридору в сторону зрительного зала.

– Взгляните налево: это мы называем кулисами для публики. В антракте зрители идут туда, там можно походить.

Два инспектора и Жан де Латест не спеша сделали круг по широкому коридору. По обеим его сторонам находились стойла для лошадей. В первом боксе стоял Пегас, рослая белая лошадь Престы, и ее чистил какой-то юноша. У ног Пегаса, явно в полном согласии с ним, притулился пони, который вез коляску Штута.

– Рудольф, – сказал Жан де Латест, обращаясь к молодому конюху, – надо бы перековать Пегаса. Вчера вечером мне показалось, что у него сбиты подковы.

Цирк-Модерн славился своей конюшней, и, проходя мимо боксов, Ошкорн залюбовался несколькими великолепными алезанцами. В двух последних боксах стояли прекрасные лошади серой масти, Жан де Латест обратил на них внимание инспекторов:

– А вот эти лошади не наши, они у нас только на пансионе. Их владелец – Смок, он сейчас на заграничных гастролях, не смог взять с собой всю конюшню. Видите на их крупах шашечки – это его клеймо.

За боксами с лошадьми начиналось то, что здесь называли «нашим маленьким зверинцем» – одно из самых привлекательных мест Цирка-Модерн. Два спутанных по ногам слона, два верблюда, зебра, собаки, обезьяны, два черных медведя и огромный белый олень. Все животные были привычны к публике и выпрашивали сласти, вытягивая свои цепи или тыкаясь мордами в решетки. Жан де Латест взял корзину, где вперемешку лежали куски хлеба, сахар и морковь, и протянул ее Ошкорну, чтобы тот покормил слониху. Ошкорн с радостью сделал это, вспомнив, что одним из любимых его развлечений в детстве было посещение зверинца.

– Дайте ей десять су, – предложил Жан де Латест.

Инспектор последовал его совету и с восхищением увидел, с какой деликатностью слониха взяла хоботом монетку. Она опустила ее в левый карман Жана де Латеста, потом хитрым выжидающим взглядом маленьких глаз стала следить за каждым движением главного администратора. Тот оттянул свой правый карман, и Сюзи хоботом вытащила оттуда большой ломоть хлеба.

– Не правда ли, хорошо выдрессирована? А деньги – это маленький доход служащего, который ухаживает за ней.

Патон не отрывал взгляда от Жана де Латеста. Его не обманывала показная открытость этого человека. Наверняка он решил их позабавить, чтобы снискать доверие.

Мимоходом они полюбовались тремя черными пантерами укротителя Марка. Улегшись в круг и положив головы на лапы, животные не удостоили их даже взглядом.

Они пошли обратно в кабинет. По дороге Жан де Латест распахивал двери артистических уборных, чтобы полицейские могли заглянуть туда.

– Это уборная Престы. А эта – Мамута и четырех «огюстов», что работают вместе с ним. А вот уборная Джулиано, он делит ее с тремя своими товарищами, и, наконец, четыре уборные для артистов-гастролеров. Две для женщин и две для мужчин. Как видите, мы соблюдаем приличия.

И он рассмеялся каким-то сухим смешком, что раздражило и удивило Патона.

В зал вел длинный коридор, через него проходила публика.

– У вас только один выход? – спросил Патон. – Ведь в случае пожара…

– У нас все по правилам… Есть и запасные…

– Один из них, кажется, около загона для слонов, как я заметил?

– Да, верно. У этой двери всегда стоит дежурный. Вы можете сейчас поговорить с ним.

Тут же, справа, находился кабинет директора. А за ним – то, что Жан де Латест называл «запретной зоной». Вход туда закрывала не дверь, а просто две старые перегородки из конюшни.

– Выходит, постороннему трудно незамеченным проникнуть в уборную Штута, – сказал Ошкорн, – поскольку, как вы утверждаете, у входа в тот коридор всегда находится дежурный. А служащие цирка могут ходить повсюду?

– Естественно, здесь уже за всеми не уследишь…

В коридоре за так называемой дверью находился кабинет Жана де Латеста и архив. Немного дальше в этот коридор вливался другой, довольно широкий, там были уборная Штута и реквизитная.

Ошкорн произвел небольшой опыт, который, кажется, весьма удивил Жана де Латеста. Попросив показать, каким путем Людовико попадает на свою трапецию, он быстро одолел четыре этажа, потом вскарабкался по отвесной лестнице, ведущей к куполу, и спустился обратно.

Он убедился, что на это ему потребовалось всего пять минут.

Он также отметил, что с трапеции Людовико мог видеть не только главный коридор, но и второй, тот, где находилась уборная Штута и Паля. И дверь в нее отлично просматривалась.

Они вернулись в кабинет директора, и инспектора обратили внимание на то, что Преста все еще беседует с Людовико. Жан де Латест, казалось, не заметил их.

– В общем, – сказал Патон, – ничего существенного о деле вы не знаете… Тогда расскажите-ка мне лучше о ваших артистах.

– В этом кабинете ничего не меняли после смерти Бержере? – вмешался Ошкорн.

– Ничего, вернее, почти ничего. Разве только мадам Лора приказала сменить обои. А кроме этого – ничего. Мебель та же…

Ошкорн подошел к одному из кресел и осмотрел кожаную подушку. Он улыбнулся, снова увидев знакомый разрез, на который обратил внимание еще во время расследования дела Бержере.

Патон, явно выражая нетерпение, повторил свой вопрос:

– Так что вы можете рассказать о ваших артистах?

– Ну что вам рассказать… – проговорил Жан де Латест. – Вы и сами знаете, у нас есть артисты-гастролеры, есть артисты, тесно связанные с нашим цирком. Это, естественно, прежде всего клоуны. Я имею в виду Паля и Штута, затем Мамута с его группой ковёрных. Еще Джулиано. Если не считать клоунов, только Преста имеет с цирком долгосрочный контракт. Пегас – ее собственность, еще у нее есть пара дрессированных пони.

– А Людовико?

– Он, если судить строго, не связан с нами. Его контракт уже полгода возобновляется каждые две недели – по его просьбе.

– Он здесь из-за красавицы Престы? – довольно бесцеремонно не столько спросил, сколько заявил Патон.

Жан де Латест неопределенно развел руками.

– Говорят, да. Во всяком случае, в другом месте он мог бы зарабатывать в десять раз больше.

– А сколько зарабатывает Преста?..

– Мадемуазель Преста верна нашему цирку, хотя жалованье, которое она получает, явно не соответствует ее таланту. Ведь она сейчас лучшая наездница-гимнастка в Европе.

– Что же удерживает ее здесь? Или, вернее, кто удерживает?

– Не знаю.

– Как зовут шофера мадам Лора?

Ошкорн снова вмешался в допрос Патона и задал один из тех неуместных вопросов, смысл которых был понятен только ему самому. Жан де Латест с удивлением повернулся к молодому инспектору.

– Жан Дюпен.

– А как фамилия мадам Лора?

– Но… мадам Лора… мадам Филипп Лора…

– А я думал, что Лора ее имя.

– Мы никогда не позволили бы себе называть ее по имени!

Патон пожал плечами Вот еще один совершенно никчемный вопрос! Личность мадам Лора была установлена вчера вечером комиссаром квартала.

«Праздные вопросы», – думал Патон. Однако за время своей работы с Ошкорном он уже не раз имел возможность убедиться, что ненужные на первый взгляд вопросы Ошкорна впоследствии всегда оказываются первостепенными.

Такова уж была У Ошкорна манера вести расследование. И нельзя было отрицать, что подчас его метод давал превосходные результаты. В трех последних расследованиях, которые они вели вместе, верной оказалась версия Ошкорна. Теперь Патон горел желанием взять реванш. Уж на этот-то раз убийцу найдет он. В протоколах, которые он вел во время допросов, он подчеркивал вопросы, заданные Ошкорном, чтобы впоследствии вернуться к ним и наедине продумать их смысл на свежую голову.

Патон подробно расспросил Жана де Латеста о Пале и Штуте.

Штут пошел по стопам своего отца, известного мима. Когда мода на пантомиму прошла, отец заключил контракт на амплуа паяца с Цирком-Модерн, директором которого был в ту пору месье Осмон. Отец Штута исполнял роль «огюста» при клоуне Мюше, в то время звезде их цирка.

– А сам Штут, – рассказывал Жан де Латест, – прошел в цирке через все амплуа: был жонглером, воздушным гимнастом и так далее… Потом уехал в провинцию, там повстречался с Палем, и с тех пор они выступают вместе. К ним пришел успех. К тому времени Осмона уже сменил Бержере, и он заключил с ними контракт. Через некоторое время Паль и Штут потребовали от администрации уволить Мюша, старого клоуна, а их рекламировать в афишах как ведущих артистов.

– Кто потребовал увольнения Мюша, Паль или Штут?

– Не знаю.

Этот вопрос задал Ошкорн, и он отметил про себя, что, отвечая, Жан де Латест отвел глаза.

– Интересно было бы уточнить это, – тихо сказал Ошкорн. – А каковы были ваши отношения с Штутом?

– Прекрасные. Он был милейший человек, мягкий, даже немного робкий. И уж точно не болтливый.

– А ваши отношения с ним как с директором?

– Еще более прекрасные! Чаще всего, особенно вначале, он почти не вмешивался в дела, предоставив все мне.

– Почему вы говорите – вначале?

– Разве я сказал так?

Жан де Латест, казалось, смутился, но тут же взял себя в руки.

– Да, конечно, вначале, он же был совсем новичком в делах! Он ничего не понимал в управлении цирком. Ведь до тех пор он находился по другую сторону барьера. Потом, со временем, у него появилось желание войти в курс дела.

Но он все равно держался скромно и, давая какие-нибудь указания, всегда боялся обидеть меня.

– Короче, цирком управляли вы?

– Да нет, не совсем. Ведь есть еще и мадам Лора…

– Она активно вникает во все дела?

– Нет, не слишком… временами… в основном – робкие попытки…

– Выходит, по существу цирком управляете все-таки вы?

– Ну, если вам угодно.

Патон пометил в своем блокноте, что Штут вначале мало занимался административной работой, почти полностью передоверив ее Жану де Латесту.

– А что за человек Паль?

– Только мудрец разгадает, кто такой Паль на самом деле. Он никогда о себе не рассказывает. Впрочем, о других он тоже никогда не говорит.

– Он что, никогда ни с кем не разговаривает?

– Да, он молчун. Много говорит только на манеже.

– Как складывалась его карьера?

– Этого никто не знает. Только он сам мог бы рассказать вам об этом.

– Кто главный в группе клоунов?

– По-видимому, Паль. Во всяком случае, я так думаю. Совершенно очевидно, что ведущий в программе – Паль, он утверждает номера. Вы думаете, будь у Штута талант настоящего клоуна, он стал бы «огюстом» Паля? Смирился бы с той гротескной ролью, которую играет, в то время как роль Паля куда более престижна?

– Что вы можете сказать об отношениях мадам Лора и Штута?

– Это вопрос интимный, меня он совершенно не касается… Я вынужден промолчать…

Промолчать!.. Ошкорн, не скрывая легкой иронии, взглянул на него. Во время предыдущего расследования Жан де Латест привел довольно много подробностей о связи мадам Лора и Штута.

Мадам Лора, вдова, слыла сказочно богатой. Как-то вечером, случайно забредя в цирк, она, сама того не ожидая, была совершенно покорена Палем. Оба клоуна посмеивались над этой седовласой поклонницей более чем неопределенного возраста, которая изводила Паля, без конца приглашая его вместе пообедать.

Потом она открылась, кто она такая: богатая вдова крупного промышленника. Бержере, который в ту пору испытывал денежные затруднения, устроил дело так, что она купила его долю акций цирка, а с ним заключила контракт. Цирк как собственность ускользнул от Бержере, но он остался в нем директором. К великому удивлению всех, мадам Лора, которая вначале интересовалась только Палем, дала покорить себя Штуту. И вскоре эта страсть целиком поглотила ее.

Итак, власть Бержере значительно поуменьшилась, хотя он сохранил пост директора. А мадам Лора стала почти полновластной владелицей цирка, и она добросовестно играла эту роль. Приезжала каждое утро, давала несколько указаний, иногда присутствовала на прогонах… Но на деле полновластным хозяином оставался Бержере.

После смерти Бержере ни для кого не стало неожиданностью, что мадам Лора доверила пост директора Штуту.

– А теперь, после смерти Штута, кто же будет директором теперь? – спросил Ошкорн.

– Не знаю…

– Паль, наверное…

Жан де Латест вдруг вздрогнул, словно его поразила молния. Он возвысил голос, почти закричал.

– Почему Паль?

– А почему бы и не Паль? Главный администратор сбавил тон:

– Да, в конце концов почему бы и не Паль?.. Но ведь Паль – артист, мечтатель…

– А Штут?..

– Штут был совсем иным человеком. Конечно, он тоже был артистом, но он все же в немалой степени обладал практической жилкой. И потом… к чему бы ему иначе становиться любовником мадам Лора?..

– В таком случае, вы, быть может? – тихо спросил Ошкорн.

Жан де Латест чуть заметно покраснел и сделал рукой слабый, безвольный жест.

«Честолюбив, – ответил про себя Ошкорн. – А куда может завести человека честолюбие?»

8

Наступила очередь Людовико.

Ошкорн был удивлен: Людовико оказался совсем не таким, каким представлялся ему. Он запомнил его словно невесомым существом, пренебрегающим законом земного тяготения. Людовико же оказался тяжеловесным и неуклюжим. Торс у него был слишком длинный, ноги – слишком короткие. Ошкорн, который славился своими длинными ногами, сразу отметил этот недостаток, а вот Патон не обратил на него ни малейшего внимания, видно, верно говорят, что люди не замечают у других недостатков, присущих им самим.

Слов нет, Людовико все же был красивый парень, но красота его была несколько вульгарной. Оплывший римский профиль, толстый и багровый затылок. Низкий лоб с вьющимися от самых корней волосами, манера держаться, опустив голову, взгляд исподлобья – все это делало его похожим на готового к бою быка.

«Конечно, – сделал про себя вывод Ошкорн, – некоторым женщинам такой фат может понравиться. Но вряд ли Престе?..»

В Людовико угадывались довольно сильная воля, упрямство, терпение и грубость одновременно. Губы у него были красные и толстые, чувственные.

«Одержимый!» – мысленно заключил Ошкорн, подводя итог своему молчаливому экзамену.

Нетрудно было догадаться, какова природа этой одержимости. Перед тем как войти в кабинет, Ошкорн видел Людовико беседующим с Престой. Было ясно, что Людовико домогается Престы. Ради нее он наверняка способен на многое, на самое лучшее и на самое худшее. Можно ручаться, он будет таким, каким она пожелает его видеть, и сделает все, чего она захочет.

«Геракл у ног Омфалы!» – прошептал тогда Ошкорн на ухо Патону.

Тот с удивлением взглянул на него. По его мнению, заниматься мифологией после шестнадцати лет – смешно. Ну а после тридцати еще можно, пожалуй, помнить, кто такой Геракл, но Омфала…

В обращенном к Престе страстном взгляде Людовико было нечто такое, что не ускользнуло от Ошкорна. Не надежда, не беспокойство, а какая-то почти уверенность.

Еще вчера вечером, как рассказал ему Джулиано, Преста лишь посмеивалась над Людовико. Сегодня утром она казалась рядом с ним менее неприступной.

«Почему?» – спрашивал себя заинтригованный Ошкорн.

Как и следовало ожидать, Людовико сразу же заявил, что он ничего не знает. Преступление совершено в то время, когда он находился на манеже.

– А во время убийства месье Бержере вы тоже находились на манеже? – спросил Патон.

– Нет. Месье Бержере был убит в половине одиннадцатого. А мой номер тогда начинался только в половине двенадцатого. В то время мое имя в афише писали с красной строки, и все мои мысли были заняты тем, что я – гвоздь программы…

– Что верно то верно, – перебил его Патон, – теперь вас уже с красной строки не пишут. А жаль, ведь в другом месте…

– В другом месте я мог бы зарабатывать больше? Да, это я уже не раз слышал… Вы не первый…

– Могу же я высказать удивление тем, что вы согласились здесь на роль третьестепенного артиста…

– А если мне так нравится?

– Почему?

– Почему? Я что, должен назвать причины? Наверное, потому, что мне так нравится!

– Вы не хотите ответить правду – это ваше право. Но мое право заподозрить, что вы ждали случая совершить свое второе преступление.

Людовико расхохотался.

– Мое второе преступление! Выходит, вы подозреваете меня и в убийстве Бержере, и в убийстве Штута! Ну, что касается первого, тут все нормально, я действительно находился за кулисами. Но обвинить меня во втором – тут вы хватили через край. Во время убийства Штута я был на трапеции. К тому же вы сами могли видеть меня там…

– Но вы не были там все время. По крайней мере я вас там все время не видел.

– Наверняка потому, что вы не смотрели на меня все время. Да и к чему бы вам было смотреть на меня? На манеже был Паль, и, естественно, вы должны были смотреть на него.

– Мы провели небольшой эксперимент. Вам потребовалось бы не больше пяти минут, чтобы спуститься с вашего насеста и снова подняться туда. И у нас нет доказательств того, что вы не покидали трапецию.

– Мое отсутствие заметила бы моя сестра Марта. Она тоже была на трапеции, лицом к лицу со мной. Мы ждали, когда начнется сцена опьянения Паля, готовились бросить два диска, изображающих луну.

– Сестра не может быть объективным свидетелем. К тому же она немая, нам трудно допросить ее…

– В таком случае, подтвердить, что я находился под куполом, сможет кто-нибудь другой. Кто-нибудь, кто смотрел на меня неотрывно.

Он открыл свой бумажник, достал оттуда письмо и бросил его на стол.

– Читайте! Эта женщина бывает в цирке каждый вечер. Она приходит ради меня, только ради меня! Вчера вечером она тоже была в зале. И если бы я какое-то время отсутствовал, она наверняка заметила бы это.

Несколько смущенный, Патон пробежал глазами письмо, обратил внимание на адрес женщины, потом заключил:

– Влюбленная женщина тоже необъективный свидетель!

Теперь наступила очередь Престы, и когда Людовико посторонился в дверях, чтобы пропустить ее, она еле заметно улыбнулась ему.

«Я всегда считал, что женщины с красивыми глазами напрасно красят губы, – заметил про себя Ошкорн. – Слишком яркие губы привлекают внимание и затушевывают блеск глаз…»

Вот и Преста, которая, выходя на манеж, обычно накладывала обильный макияж, в жизни не красилась. И на узком бледном лице наездницы вы видели, вы любовались только ее восхитительными сияющими черными глазами с голубоватыми белками.

Одета Преста была очень скромно: серый костюм, белая блузка с безукоризненно отутюженными складками. Ее вьющиеся волосы были забраны черной сеткой.

Ничего от богемы, ничего такого, что напоминало бы о кричащей мишуре ярмарочной жизни.

Заставив Престу вторично повторить данные о себе – Мария-Анна Дорен, сценическое имя Преста, разведенная жена Жака Пеллерена, владельца конного манежа, родители французы, – Патон расспросил ее о карьере, а потом неожиданно бросился в атаку:

– Вы очень дружны с Людовико? Она улыбнулась.

– Что вы подразумеваете под словами «очень дружны»? Он мой добрый товарищ.

– Товарищ? О, а мне почудилось нечто иное. Похоже, он не на шутку влюблен в вас. Мне рассказали, что вы держите его на расстоянии…

Она рассмеялась, но смех ее прозвучал фальшиво.

– Почему же, он не неприятен мне, – сказала она наконец.

– И тем не менее, похоже, что вы держали его на расстоянии, во всяком случае, до вчерашнего дня…

Она внимательно взглянула на инспектора и молча отвела глаза.

– А Штут? Какие отношения были у вас с ним? Она едва заметно вздрогнула.

– Штут? Он был мне просто товарищем.

– И он тоже? Не больше?

– Какое-то время – немного больше. Он был директором.

– Не ходите вокруг да около. Какие отношения были у вас с Штутом?

– Никаких!

К великому удивлению Ошкорна, Патон не стал настаивать. Он лишь приставил кончик карандаша к блокноту, готовый записывать.

– Что вам известно о преступлении? – спросил он.

– О преступлении? Ничего! Я ничего не видела. Ничего кроме того, что видели и вы сами. Я стояла в проходе, когда выехала коляска Штута. Мне и в голову не пришло, что Штут мертв.

– А перед тем? Что вы делали перед тем, в промежуток между той минутой, когда Штут в полном здравии уехал с манежа, и той, когда он вернулся туда мертвым?

– Скажу вам откровенно: у меня нет алиби. Во всяком случае, алиби, которое кто-то мог бы подтвердить. Я вернулась в свою уборную и несколько минут полежала на диване. Потом пошла взглянуть на Пегаса, приласкала его. Потом постояла в проходе, посмотрела часть номера Паля. Правда, не уверена, что кто-нибудь обратил на меня внимание. Конюхи, может, и видели, как я входила в свою уборную, как выходила но это вовсе не обязательно. Все ходят туда-сюда…

– Ваша уборная находится в той части кулис, куда разрешен вход публике. А заходили ли вы на ту половину, куда публика не вхожа?

Она поколебалась немного, потом честно ответила:

– Да, заходила. Мне надо было кое о чем спросить месье де Латеста. Я постучала в его кабинет, но он не откликнулся, и я вернулась к проходу, поболтала там с Рай-моном, одним из униформистов. Как раз в это время коляска Штута проехала мимо меня…

– Скажите, мадемуазель, почему вы остались в этом цирке? – вмешался Ошкорн. – У вас такая слава, и наверняка за границей вы…

– О, и вы о том же!.. Лучшая наездница нашего времени!.. Мне твердят это каждый день! Ну что вам сказать, просто я нечестолюбива. Того, что я здесь зарабатываю, мне вполне хватает на жизнь. И потом, я люблю этот старый цирк. Я очень привязчива…

«Привязчива…» Ошкорн не сумел скрыть улыбку. В его ушах еще звучали слова Жана де Латеста: «Преста переменчива, как волна…» Джулиано тоже весьма недвусмысленно отозвался об изменчивой натуре молодой наездницы и ее многочисленных увлечениях.

– Давно вы в этом цирке?

– Три года.

– Как Паль и Штут?

– Так Штут и ввел меня сюда.

– И за три года у вас не возникло желания что-то изменить?

– Право же, нет! И потом, Пегас – старый маньяк! Он не любит менять бокс, я не хочу огорчать своего верного друга, единственного своего друга, между прочим…

Ошкорн снова улыбнулся и тихо спросил:

– Вашего единственного друга? Но мне кажется, вы не должны пренебрегать теми, кто добивается вашей любви…

Она холодно взглянула на него.

– Любовник не обязательно друг. Скорее даже наверняка враг!

– Такая молодая и уже утратила все иллюзии! – пробормотал Патон.

– Я не так молода, как кажется. Мне тридцать лет, и я этого не скрываю. У меня было время узнать жизнь!

Впоследствии полицейские пришли к выводу, что алиби Престы практически недоказуемо. Никто не мог ни подтвердить, ни опровергнуть ее заявление, что она почти все время провела в своей уборной. Никто не видел, как она приходила приласкать Пегаса. Но никто и не сказал, что видел Престу в запретной для публики части кулис.

Они потом долго спорили относительно алиби Престы.

– Но разве женщина способна нанести удар кинжалом с такой силой? – в смятении спрашивал Ошкорн.

– А ты обратил внимание на ее руки? Стальные мускулы! – возражал Патон.

– И все же…

– О, ты весь в этом! – не выдержал Патон. – По твоей теории красивая девчонка такого совершить не может! Только как бы на этот раз…

9

От Паля, четвертого допрошенного свидетеля, конечно же, не приходилось ждать ничего интересного. Он видел только то, что видела публика, что видели сами полицейские.

– Послушайте, Паль, – настаивал Патон, – ведь не могли же вы не заметить, что в коляске лежит труп. Ну публика – ладно, публика могла обмануться, ведь они все смотрели издалека. Месье Луаяль, допустим, тоже… Но вы-то были совсем рядом… Вы даже подошли и поцеловали ему руку. Тогда она была уже холодная?

– Я не целовал ее, я только сделал вид, будто целую.

– Но вы все же коснулись ее?

– О, едва коснулся. Только потом мне показалось, вроде тут что-то не так. Я тихонько сказал Штуту несколько слов, а он мне не ответил. Сначала я подумал, что он решил так неумно подшутить надо мною. Потом мне стало страшно, и как раз в это время подошел месье Луаяль.

Внезапно Паль выкинул вперед руки, словно отгоняя от себя это ужасное видение: вынутый из раны кинжал, брызнувшая кровь.

– Вы были другом Штута, вы могли бы побольше рассказать нам о нем. Скажите, у него были враги?

– Нет! Здесь все любили его!

Ошкорн усмехнулся. Паль, по-видимому, недооценивал профессиональную зависть. Разве Джулиано, Мамут да и все остальные ковёрные клоуны могли с искренней любовью относиться к двум замечательным клоунам, своим соперникам, которые каждый вечер имели потрясающий успех? А тут еще Штут стал директором цирка! Разве это не могло ранить чью-то чувствительную душу, задеть чье-то честолюбие?

– А его личная жизнь?

– Не знаю… Мадам Лора, наверное… это все знают. Что же касается остального, мне ничего не известно. В таких делах Штут был очень скрытен.

– И все-таки… вы действительно ничего не знаете? Тогда нам остается предположить, что преступление совершено каким-нибудь ревнивцем.

Паль удивленно посмотрел на инспектора. Потом его взгляд ушел в сторону и застыл на чем-то невидимом вдали.

Ошкорн с любопытством смотрел на него. Он хорошо знал этот взгляд впечатлительных, мечтательных натур. Сколько раз он наблюдал у людей этот уход от действительности, эти вдруг застывшие глаза, которые смотрят и не видят. Такое состояние он называл витанием в облаках.

Патон карандашом постучал по столу, чтобы вывести Паля из этого состояния. Паль встрепенулся.

– Каковы ваши планы теперь? – спросил инспектор.

– Мои планы? У меня нет никаких планов!

– Ну хотя бы на сегодняшний вечер? Вы будете выступать сегодня?

– Нет, я не хочу больше выходить на публику!

– Полно, не стройте из себя ребенка! Слов нет, для вас это жестокий удар…

– С уходом Штута я потерял все!

– Не надо так! Вы остаетесь Палем, знаменитым клоуном. А место Штута займет кто-нибудь другой…

Паль с грустной улыбкой покачал головой.

– Месье де Латест сказал нам сейчас, что Джулиано вполне может заменить Штута. Конечно, вам придется сделать другой номер. Тот, вчерашний, оказался слишком мрачным.

– Джулиано вместо Штута! Да ни за что на свете!

Паль слегка оживился. И тут же снова впал в свою угрюмую мечтательность. Но его тонкие и длинные белые ладони, женские ладони, время от времени сжимались в кулаки…

Инспектора выслушали еще несколько свидетелей, которые, правда, не могли, по их мнению, добавить следствию ничего нового: конюхов, уборщиц. Потом трех сыновей месье Луаяля и самого месье Луаяля.

Эти тоже повторили уже известное: когда коляска с телом Штута проезжала мимо них, они не заметили ничего необычного. Месье Луаяль встревожился только тогда, когда увидел, как отпрянул от коляски Паль. Это выходило за рамки номера, и он, заинтригованный, подошел ближе.

– Почему вас называют месье Луаялем? Ведь ваше настоящее имя Альбер Серве, – спросил Патон.

Месье Луаяль снисходительно улыбнулся. Он объяснил этому профану, что человек с таким именем стоял некогда в голубой униформе у выхода на манеж, и в его обязанности входило наблюдать за конюхами, с шамберьером в руке следить за лошадьми под наездниками и подавать реплики клоунам.

Теперь в проходе у манежа всегда стоит человек в голубой униформе, и, естественно, его называют месье Луаялем. Амплуа и имя стали традиционными в цирке, ведь и в комической опере роль влюбленной называют «Дюгазон» – по имени актрисы, создавшей этот образ.

Но Патон не слушал пространных объяснений месье Луаяля. Приближался полдень, время, когда его полицейское усердие неизменно угасало. Он бросил вопрошающий взгляд на Ошкорна.

– Я думаю, пока достаточно, – сказал тот. – Продолжим после полудня.

Теперь мысли Патона были заняты одним: должен ли он пойти позавтракать с Ошкорном или, может, – без угрызений совести! – отправиться домой? Кухню миниатюрной мадам Патон он предпочитал кухне любой харчевни! Ошкорн догадался, какие муки испытывает его напарник, в душе борясь между чувством товарищества и желанием вкусно поесть.

– Я думаю, – сказал он, – сейчас для нас самое разумное – отправиться каждому в свою сторону. У нас еще слишком мало материала, чтобы с пользой обсудить дело.

– Тогда до встречи!

И Патон проворно захлопнул свой блокнот, завернул колпачок ручки. Ошкорн удержал его.

– Имей в виду, в два часа меня здесь не будет.

– Но, между прочим, именно ты предложил мадам Лора прийти ровно в два часа.

– Я действительно хочу, чтобы ровно в два она была в цирке. Это развяжет мне руки, позволит допросить в это время ее прислугу, в том числе и шофера.

– Шофера? А его зачем?

– Во время убийства он был в цирке. Он мог проникнуть в уборную Штута. И потом – это главное! – мне хотелось бы узнать, почему после известия о смерти Штута мадам Лора так долго добиралась до цирка.

– Тогда мадам Лора допрошу я один?

– Я предпочел бы при этом присутствовать. Если возможно, оттяни допрос.

Патон не заметил, что его молодой напарник вроде бы дает ему указания. Но сейчас он готов был на любые уступки, лишь бы избежать того, что он называл «профессиональным завтраком».

– Я с удовольствием схожу домой, – сказал он. – Жена вчера получила посылку из Перигора и наверняка приготовила недурной завтрак! Мне не хотелось бы огорчить ее. А мадам Лора я заставлю подождать. Тем более что в это время я хочу заняться Жаном де Латестом. У меня есть к нему новые вопросы. Мне кажется, это кое-что даст.

10

Ошкорн засек время, которое потребовалось ему, чтобы дойти от улицы Дювивье, где находился вход в Цирк-Модерн, до дома № 30 по бульвару Ла Тур-Мобур, где жила мадам Лора. На это ушло пятнадцать минут, следовательно, на машине нужно всего пять минут.

А между тем с той минуты, когда Жан де Латест позвонил мадам Лора и сказал ей о смерти Штута, и до той, когда мадам появилась в цирке, прошло более получаса. К тому же она приехала на машине…

Было без пятнадцати два, когда мадам Лора вышла из дома и пешком направилась в цирк. Именно на это и рассчитывал Ошкорн. Да, естественно, вчера вечером мадам Лора воспользовалась машиной, и так же вполне естественно то, что днем она пошла в цирк пешком, ведь он находится совсем рядом.

Ошкорн справился у консьержки, и та назвала ему этаж, где находилась квартира мадам Лора, или, точнее, «этаж месье Жана». Когда Ошкорн входил в лифт, она окликнула его и сухо попросила воспользоваться лестницей для прислуги.

Дверь открыла полная женщина, она впустила его в кухню.

Тотчас же появился и сам Жан, шофер. Это был жизнерадостный молодой мужчина с добрым красноватым лицом неотесанного крестьянина. Узнав, кто к ним пожаловал, он смутился, но быстро взял себя в руки.

– Право же, не вижу, чем бы мог быть вам полезен, но если что-то в моих силах…

Ошкорн попытался навести разговор на связь мадам Лора и Штута, но Жан благоразумно помалкивал.

– Не знаю. Возможно, между ними что-то и было, об этом поговаривали в цирке… Но она никогда не принимала его здесь. Если они и виделись, то где-то в другом месте.

«Если они и виделись…» Ошкорн оценил деликатность определения. Короче, Жан был сама скромность. Ошкорн не часто встречался с таким качеством во время своих расследований, когда, поднявшись по лестнице для прислуги, входил в квартиру, чтобы настойчиво задать несколько вопросов.

– Я ничего не знаю, – повторил Жан. – Впрочем, даже если бы я что-то и знал, какое значение для следствия может иметь их связь? Уж не думаете ли вы, что Штута убила мадам Лора?

– Нет, конечно. Мы почти убеждены, что преступление совершил мужчина.

Когда свидетель вел себя слишком щепетильно по отношению к подозреваемому, Ошкорн обычно делал вид, будто обвиняет самого этого свидетеля. Иногда такой ход давал потрясающие результаты. Человеку свойственно попытаться отвести на другого тучу, которая сгущается над ним самим. Он посмотрел шоферу прямо в глаза:

– Не исключено, что и вы!

Совершенно сбитый с толку Жан уставился на него:

– Я? Я убил Штута? Господи, да чего ради?

– О, вот этого я не знаю! Мотивы преступления нам пока неизвестны. Кража, возможно. Исчезла некоторая сумма денег, перстень. Мы обязаны допросить всех, кто был в цирке вчера вечером.

– Всех? Ну тогда ладно! А я-то подумал, что только меня, персонально.

– Почему же вы так решили? Жан опустил голову, пожал плечами.

– Потому что я неудачник. Когда-то давно в доме, где я служил, была совершена кража. Подозрение пало на меня, и мне стоило большого труда снять с себя его. Вора в конце концов нашли… Но – поверьте мне! – все-таки сохранилась какая-то стесненность между мною и хозяевами. Я чувствовал, что они мне больше не доверяют, и при первой же возможности ушел от них. Еще у одних хозяев, где я служил, тоже случилась неприятность. Пропала какая-то драгоценность, брошка, что ли. Хозяйка потом нашла ее, просто она сунула ее в другой ящичек. Но я почувствовал, как надо мною несколько дней висело подозрение…

Шофер стал более разговорчивым. Он понимал, что сам должен защитить себя, и был начеку. Ошкорн мог вести допрос так, как считал нужным, одновременно задавая вопросы и о мадам Лора, и о нем самом, ее шофере.

Оказывается, вчера Жан был удивлен, что вечером ему пришлось везти хозяйку домой так рано. По пятницам она неизменно присутствовала на просмотре новой программы и редко уезжала из цирка до конца преставления. Он слышал, как зазвонил телефон, и даже поспешил в кабинет мадам Лора, но она его опередила и сама сняла трубку. Она даже еще не успела переодеться.

«Выходит, – отметил про себя Ошкорн, – чтобы вернуться в цирк, ей не пришлось переодеваться, да и шофер был уже готов. Если б она захотела, она могла бы выехать немедленно. Но она этого не сделала. Решила выиграть время для того, чтобы приехать со спокойным лицом, выиграть время для того, чтобы подумать, выиграть время для того, чтобы подготовиться к защите».

– Вы знаете, почему ваша хозяйка вернулась так рано?

– Нет, но, думаю, ей просто нездоровилось, потому что, едва мы приехали, она попросила меня принести ей стакан воды и ложечку. Я принес. Она достала из сумочки таблетку и растворила ее в воде. Я подумал, что у нее мигрень и из-за этого мы уехали так поспешно. Честно говоря, я был немного раздосадован, так как моя жена, не предупредив мадам, ушла в кино. Она рассчитывала быть дома до возвращения мадам. Я попытался объяснить это мадам и извинился, но она, казалось, не слушала меня. Только сказала, чтобы я не уходил из квартиры, поскольку, возможно, еще понадоблюсь ей.

– И правда вы ей понадобились.

– Да, чтобы отвезти ее обратно в цирк, где только что убили месье Штута. Но ведь этого она не могла предвидеть.

Ошкорн с любопытством взглянул на него.

– Это еще как сказать! Сами посудите, для чего еще вы могли понадобиться в тот вечер? Ведь было уже около половины двенадцатого.

– Я и сам думал об этом.

– Вы были в комнате, когда мадам Лора разговаривала по телефону?

– Нет, я вышел.

– Именно тогда ей сообщили о смерти Штута.

– Я потом догадался, когда узнал, что случилось. Мадам вышла из кабинета и велела мне быть готовым снова поехать в цирк.

– Но вы выехали не сразу? Жан помялся, потом ответил:

– Да, мадам выехала не сразу.

– Но ведь она была одета. Вы мне сказали, что, когда зазвонил телефон, она еще не успела переодеться.

– Я не знаю, почему мадам задержалась. Неожиданно Ошкорн перевел разговор на тему более конкретную. Он попросил шофера подробно рассказать ему, что тот делал с начала антракта и до отъезда из цирка.

Шофер смущенно и даже вроде бы в смятении почесал за ухом.

– Вы входили в помещение цирка?

– Да, но ненадолго. Я посмотрел первую половину представления, стоял в проходе, за униформистами. Там мадам не могла меня увидеть, а мне был виден весь манеж. Заметьте, мадам никогда не запрещала мне заходить в зал, но в принципе мое место – в машине. Когда началась пантомима Паля и Штута, я ушел. Их номер я видел уже много раз и предпочел выкурить на улице сигарету.

– Вы проходили около уборной Штута?

Он долго думал, прежде чем ответить, потом сказал, что нет, дальше коридора, открытого для публики, он не заходил.

– Кто может подтвердить, что во время убийства Штута вас в цирке уже не было?

– Жак Серве, один из сыновей месье Луаяля, он может подтвердить. Я пожелал ему доброй ночи, и он проводил меня до двери. И контролер может засвидетельствовать, что видел, как я выходил.

– Кто может подтвердить, что, перед тем как выйти из цирка, вы не зашли в ту часть кулис, где находится уборная Штута?

– Вот это – никто. Но – расспросите служащих цирка! – никто не сможет утверждать, что видел меня там.

Ошкорн отметил про себя, что он снова уклонился от прямого ответа, не подтвердил, что не был в той части кулис.

11

Жан де Латест хотел провести Патона в свой кабинет.

– А почему не в кабинет дирекции? – спросил тот.

– Скоро приедет мадам Лора и, естественно, захочет расположиться в своем кабинете.

– Я решительно протестую!

– Прошу вас, не ставьте меня в неловкое положение. Ведь мадам Лора – владелица цирка. Вряд ли она с готовностью согласится ожидать в коридоре.

Патон несколько секунд подумал. Взвесил все «за» и «против». Расположиться в директорском кабинете? Но ведь и правда, когда придет мадам Лора, трудно будет помешать ей войти в свой кабинет, а тогда придется вести допрос при ней. Когда-то еще приедет Ошкорн! Хорошую шутку он сыграл с ним!

Инстинкт подсказывал Патону, что свидетельство мадам Лора будет иметь первостепенное значение. У него уже составилось мнение об этой странной, скрытной, необычной женщине, и он думал, что присутствие Ошкорна было бы сейчас отнюдь не лишним. Но в то же время – и это было важно! – он хотел бы задать несколько вопросов Жану де Латесту без Ошкорна. Поэтому он согласился вслед за главным администратором пройти в его кабинет.

То, что Жан де Латест называл своим кабинетом, по правде сказать, было всего лишь чуланом, загроможденным какими-то папками и рулонами афиш. В уголке притулился небольшой письменный стол с портативной пишущей машинкой. Меблировку довершали два деревянных кресла.

Все произошло именно так, как предсказал Жан де Латест. Мадам Лора ровно в два часа вошла в цирк и сразу же направилась в свой кабинет, бросив по дороге Джулиано:

– Скажите этим господам, что я у себя.

Потом спокойно принялась перебирать какие-то бумаги. Однако она чутко прислушивалась к тому, что происходит в коридоре. Несколько раз подходила к двери, прислушивалась. Она порвала несколько бумаг, начала перечитывать какое-то письмо.

В эту минуту в дверь постучали. Она быстро сунула письмо в свою сумочку. Два инспектора вошли. Патон нахмурил брови.

– Эта комната будет опечатана, мадам… а пока мы должны просмотреть все бумаги.

– В моем кабинете?

– Но это еще и кабинет Штута.

Он нагнулся, собрал в корзине порванные бумаги и сунул все себе в карман.

Мадам Лора слегка отпрянула, но протеста не высказала. Ошкорн внимательно наблюдал за нею.

Полгода назад, во время следствия по делу Бержере, он уже имел возможность созерцать это спокойное строгое лицо, эти неторопливые уверенные движения, не выдававшие ни малейшего нетерпения, ни малейшего волнения.

Широкое, немного одутловатое лицо, еще сохранившее отблеск былой красоты. Нос прямой, пожалуй, немного мясистый, щеки пухлые, а под воротничком блузки угадывается слишком жирная шея. И все же это лицо казалось жестким. Такое впечатление создавал главным образом рот – необыкновенно тонкий, с абсолютно прямыми губами. Волосы у нее были седые, слегка подсиненные, волнистые, коротко стриженные.

Она не употребляла никакой косметики, и цвет кожи у нее был естественный, даже какой-то чуть мертвенный, и только на щеках проглядывали небольшие красные прожилки. Единственным кокетством, которое позволяла себе эта женщина, были ее ухоженные волосы, всегда тщательно причесанные, которым парикмахер по ее воле придавал легкий синеватый оттенок.

Отяжелевшее тело с полной грудью было старательно затянуто в корсет. Ее неизменно строгие костюмы и мужского покроя рубашки придавали ей мужеподобный вид.

«Пятьдесят или шестьдесят? – мысленно спросил себя Ошкорн. – Морщин совсем мало, но это еще ни о чем не говорит… Как эта женщина позволила подцепить себя паяцу? Ну, был бы уж на худой конец Паль, он выглядит очень романтично… но такое гротескное существо, как Штут!..»

Этот же вопрос задавал себе и Патон. Его шокировала уже сама совершенно очевидная разница в возрасте любовников, но то, что такая женщина связала себя с клоуном, – это превосходило все его понятия о женской природе!

Патон вспомнил кое-какие детали из событий, происшедших в Цирке-Модерн за эти полгода. Как им было известно, на следующий же день после смерти Бержере мадам Лора доверила управление цирком Штуту. Он, следовательно, стал как бы содиректором. Но на деле – директором, единственным, поскольку мадам Лора, занятая другими делами, постепенно передоверила бразды правления ему.

– Скажите, мадам, – резко начал Патон, – ведь цирком, по существу, управлял месье де Латест? Как нам говорили, Штут мало занимался административными делами, почти не вмешивался в них.

– Месье де Латест занимался всякой текучкой, но ответственность за главное лежала на Штуте.

Несколько раз – но тщетно! – Патон пытался добиться, чтобы мадам Лора подтвердила важную роль Штута в управлении цирком.

– Месье Латест превосходный служащий, но не больше, – спокойно отвечала она.

«Так что же, выходит, Жан де Латест просто хвастался? – спрашивал себя Патон. – А если нет, то какую цель преследует эта женщина, преуменьшая роль главного администратора?»

– К тому же Штут, – продолжала мадам Лора, – имел солидный пакет акций цирка и, естественно, что он осуществлял, вместе со мною, руководство.

– Штут акционер? Это для нас новость! Этого нам еще никто не говорил!

– А кто бы вам мог сказать? Кто должен был знать об этом? До сих пор я не была обязана ни перед кем отчитываться!

Мадам Лора выразительно подчеркнула слова «до сих пор».

– В силу некоторых соглашений, заключенных между мною и Штутом, я передала или продала ему часть своих акций.

– Выходит, Штут был богат?

– Я же сказала вам сейчас, что передала Штуту несколько акций. Остальные он действительно купил. Он и Паль – самые высокооплачиваемые артисты нашего цирка. Кроме того, когда цирк был два месяца закрыт, они совершили турне по провинции и за границей и неплохо заработали.

– Расскажите нам о Штуте.

– В его лице я потеряла ценного сотрудника…

Патон взглянул на нее с усмешкой, и она, несколько утратив свое хладнокровие, глухо добавила:

– …и друга!

– Расскажите нам о вашей связи со Штутом. Интимной связи, я имею в виду.

Ошкорна всегда шокировала бесцеремонность его напарника. Обычно он еще только обдумывал, как приступить к какой-нибудь деликатной теме, как, глядь, Патон уже перескочил препятствие…

Мадам Лора даже не нахмурилась. Только в ее голосе прозвучала некоторая усталость, когда она спросила:

– Это так необходимо?

– Не забывайте, мадам, Штут умер насильственной смертью! Чтобы найти убийцу, мы вынуждены покопаться в его личной жизни!

Она поставила локти на стол, скрестила руки и открытым взглядом посмотрела на полицейского.

– Вам, конечно, уже сказали, что Штут был моим любовником. Это правда, и, впрочем, я этого не скрываю. Я свободна в своих поступках. Еще вам, конечно, сказали, что я его содержала. Это почти правда! Штуту не было и тридцати, а мне – почти вдвое больше. От тридцати до шестидесяти – огромная дистанция, вы не находите?

Стоя за спиной Патона, Ошкорн не спускал с нее глаз. Ни единый мускул не дрогнул на ее лице, только серые глаза чуть оживились.

– Что же касается остальной жизни Штута, – добавила она, – то я не знаю ничего. Я не настолько неблагоразумна и любопытна, чтобы попытаться узнать…

Ошкорн все еще продолжал наблюдать за ее бесстрастным лицом. Что-то неопределимое проскользнуло в ее серых глазах. Она расслабилась и закурила сигарету.

Мадам Лора затягивалась неторопливо, выпуская дым через нос. Ошкорн отметил, с какой поспешностью она схватилась за свой портсигар. Словно боялась утратить хотя бы толику спокойствия. Должно быть, она чувствовала себя более защищенной за завесой дыма. Так она может держаться непринужденнее, ей легче избежать взгляда полицейского инспектора…

Затем мадам Лора ответила на вопрос, что она делала после антракта. Сказала, что некоторое время провела в уборной Штута – пока он гримировался. Потом вернулась в зал, в свою ложу, посмотрела первую часть новой программы клоунов. Затем решила поехать домой. Подумала, не предупредить ли Штута, что она уезжает. Даже прошла в закрытую для публики часть кулис, но, не дойдя до кабинета Жана де Латеста, передумала и вернулась. Шофер ожидал на улице, он отвез ее домой.

– Почему вы уехали из цирка так рано?

– Мигрень.

– Кто может подтвердить, что вы не дошли до уборной Штута?

– Это проще простого. Спросите Антуана, дежурного у двери, которая ведет в ту часть кулис, он всегда там. Он наверняка видел, как я вошла туда и буквально в ту же минуту вышла.

Временами казалось, что она совсем не придает значения вопросам, которые ей задают. Она явно прилагала все усилия к тому, чтобы не выглядеть человеком, утверждающим свое алиби.

Патон и Ошкорн старались не попасться на эту удочку и продолжали игру. Патон неотрывно смотрел на ее руки – крепкие, с широкими ладонями.

«Штута мог убить только мужчина! – сказал ему судебно-медицинский эксперт. И добавил: – В крайнем случае женщина, но женщина, обладающая недюжинной силой! – А потом со смехом заключил: – Но, скажу вам, все ревнивые женщины, если они в ярости, обладают недюжинной силой!»

Штута убила женщина? Что ж, вполне возможно! Но кто в таком случае убил месье Бержере? Какой был смысл мадам Лора убивать его? А ведь эти два преступления слишком похожи, чтобы принадлежать разным исполнителям!

– Очень жаль, – сказал Патон, – очень жаль, что вы не последовали своему первому порыву и не дошли до уборной Штута. Возможно, вы помешали бы убийце!

– Да, возможно! Но, видно, Штуту на роду было написано кончить вот так!

«Коротко и сухо, как надгробное слово!» – отметил про себя Ошкорн.

Но опыт полицейского уже научил его, что демонстративно выказываемое горе не всегда самое искреннее и самое глубокое. На мгновение он испытал жалость к этой женщине.

– Извините нас, – сказал он. – Все эти вопросы неприятны вам и, наверное, они довольно жестоки…

– Вы выполняете свои служебные обязанности! Она спокойно закурила третью сигарету.

– Кто убил Штута? – спросил Патон.

– Не знаю.

– У вас есть какие-нибудь предположения на этот счет? Какие-нибудь подозрения, пусть даже самые ничтожные?

– Нет, в цирке Штута все очень любили. – А за пределами цирка?

– Право же, я ничего не знаю.

– А что за человек был Штут в жизни?

– Господи, вы, конечно, удивитесь, если я скажу вам, что почти не знала его. В жизни он был, пожалуй, таким же, каким и на сцене – краснобаем, весельчаком, человеком богемы. Иногда мне казалось, что и в жизни он продолжает играть какую-то роль. Под его возбужденным весельем я часто угадывала печаль. Он был довольно скрытен. Но в моем возрасте умеют сдерживать себя, не быть докучливыми. Я никогда не задавала ему вопросов.

Желая показать, что разговор окончен, Патон встал. Но он еще не задал свой главный вопрос, который приберегал напоследок, тоже свой «постскриптум», как называл это Ошкорн. Наконец он спросил:

– С того времени, как месье де Латест по нашей просьбе сообщил вам о случившемся, и до того, как вы приехали в цирк, прошло более получаса. Почему? Когда он звонил, вы уже легли?

– Нет, я еще не была раздета, я читала. – Не был готов ваш шофер?

– Нет, он был готов. По приезде я сказала ему, чтобы он оставался в моем распоряжении.

– В таком случае почему же вы так задержались? Ведь Штут был вашим другом, не так ли?

– Штут был уже мертв, он больше не нуждался во мне! Чем бы я могла помочь ему?

Патон недоверчиво посмотрел на нее. Она добавила тихим голосом:

– Я бы солгала, сказав, что это известие не потрясло меня. Мне необходимо было прийти в себя, немного успокоиться. Мне было страшно выставить себя напоказ!

– Зачем вы сказали своему шоферу, чтобы он был в готовности выехать? Вы чего-то ждали?

– Едва я приехала домой, как мне сразу же захотелось вернуться обратно в цирк.

– Но вы отнюдь не производите впечатления взбалмошной женщины.

Она едва заметно усмехнулась.

– Нет, я не взбалмошная! Но у меня, как и у всех женщин, может быть мигрень! Из-за нее я уехала из цирка так поспешно. Когда я приехала домой и приняла таблетку, мне стало легче. И я подумала, что, пожалуй, могу вернуться в цирк и поехать с Штутом поужинать.

Оба полицейских молчали. Она несколько смущенно добавила:

– Я бестолково объясняю, переставляю события во времени. На самом деле я подумала, если таблетка, которую я собиралась принять, снимет головную боль, я вернусь в цирк. Именно предвидя это, я попросила шофера быть готовым снова поехать.

– Мигрень – это сказки! – сказал Патон, когда мадам Лора вышла из кабинета.

– Нет! Ведь она и правда, приехав домой, попросила шофера принести ей стакан воды и приняла таблетку.

– Она попросила принести ей воды? Значит, она хотела, чтобы шофер мог подтвердить ее так называемую мигрень.

12

Джулиано опустился в кресло, потом весело сказал: – Ну, я готов давать показания! Однако напоминаю вам то, что сказал сегодня утром: Раймон Буйон по прозвищу Джулиано совершенно спокоен. В то время, когда совершалось преступление, он находился в компании двух уважаемых инспекторов полиции!

– А я, – сказал Ошкорн тем же тоном, – напоминаю вам свой ответ: как помните, я сказал вам, что наша профессия обязывает нас никогда не доверять даже очевидным фактам!

Патон сделал нетерпеливый жест. Теперь не время для шуток!

По мнению Патона, Джулиано, так же как и Паль, и месье Луаяль с тремя своими сыновьями, и еще паяц, игравший роль Арлекина, были абсолютно вне подозрений. Джулиано чист, его призвали сюда исключительно в качестве свидетеля, и Патон надеялся, что этот свидетель прольет какой-то свет на случившееся.

Но Джулиано ничего не знал. Сыграв свою роль господина-которому-сейчас-испачкали-шляпу, он вышел из зала, но вернулся и сел рядом с инспекторами, едва начался номер Людовико, предшествовавший номеру Паля и Штута.

Сидел он на своем месте и в то время, когда Паль находился на манеже один. Следовательно, он мало что может рассказать им.

Так вот, сыграв роль простака, он пошел в свою уборную переодеться и снять грим «старикашки», потом походил немного за кулисами. Там встретил Престу, Жана де Латеста с его спутником-журналистом, мадам Лора. Но вот в каком порядке встретил, пожалуй, уже не скажет…

Все это не представляло интереса. В этом человеке полицейских интересовало одно: его страсть сплетничать. Именно от него они рассчитывали узнать если не сегодня, то в ближайшие дни множество мелочей, которые могли бы оказаться для них ценными. Но судя по всему сейчас Джулиано не был расположен к болтовне.

Ошкорн решил вывести его из летаргического состояния.

– Вчера вы сказали мне, что Преста лишь смеется над Людовико. А они, напротив, выглядят добрыми друзьями.

Джулиано был ошарашен. Такая важная новость, а он узнает о ней последним! Потом он рассмеялся:

– Ни за что не поверю! Чтобы Преста влюбилась в этого фатоватого увальня!

– На трапеции он выглядит весьма эффектно!

– Но мы-то не публика! Мы привыкли видеть его в жизни!

Допрос Джулиано не дал ничего. Допрос следующего свидетеля – тем более. Едва войдя, тот, еще совсем юноша, разрыдался. Это был Тони, племянник Штута, и Ошкорн подумал, что Паль и он – вот только эти двое и выказали горе по поводу смерти Штута.

– Для меня все кончено, – сказал Тони. – Ведь только благодаря дяде со мной заключили ангажемент и я работал с жонглерами, эквилибристами и наездниками. Он добился, чтобы мне давали уроки музыки. «Вот позанимаешься полгода, – сказал он мне, – и начнем учить тебя мастерству клоуна…» Я очень много работал… а теперь без дяди, без его опеки, они не захотят оставить меня в цирке. Что тогда со мной станется?

«Позанимаешься полгода…» Опять полгода!

Ошкорн вдруг вспомнил об одной детали, на которую обратил его внимание комиссар Анье. Эти два преступления, которые они сейчас расследуют, совершены – день в день! – с промежутком ровно в полгода. Что это – совпадение? Или здесь кроется глубокий смысл?

Был ли какой-нибудь замысел втянуть этого юношу в фатальный круг? Ошкорн не помнил, допрашивал ли он Тони во время следствия по делу Бержере, и попросил уточнить, когда тот впервые появился в цирке. Оказалось, первого апреля, через день после смерти Бержере. Выходит, по первому делу Тони был «чист».

Что же касается второго преступления, то они быстро установили, что в это время Тони стоял в проходе. Это он играл роль Арлекина в пантомиме, и Ошкорн хорошо помнил, что после этого он стоял рядом с сыновьями месье Луаяля и смотрел на игру Паля, он сам видел его.

И потом, с чего бы Тони убивать Штута? Как он говорил, Штут опекал его, и Ошкорну не пришлось прилагать особых усилий, чтобы подтвердить: да, действительно, Штут покровительствовал племяннику, и это даже вызывало у других некоторую зависть.

Полгода! Полгода! Это уже становилось навязчивой идеей. Ошкорн по опыту знал, что интуиция комиссара Анье довольно часто выводит его на верный путь.

Он вызвал Жана де Латеста.

– Тони сказал, что дядя обещал ему взять его в свой номер после полугодового обучения.

– Бедный парнишка! Он строил себе иллюзии! За полгода клоуном не станешь, для этого нужно куда больше времени! Штут просто хотел подбодрить его. Заменить Паля – да никогда! Ведь звезда – это Паль! Сделать второго «огюста» – на это никогда бы не пошел сам Штут! Несколько месяцев назад нам предложили очень забавную пантомиму, там были потрясающе смешные сценки. Играть ее должны были три актера, один клоун и два «огюста», и Штут наотрез отказался.

– Но ведь вчера вечером Тони играл в пантомиме! – О, настолько незначительную роль!

После Тони наступила очередь Мамута.

Мамут говорил уже несколько минут. Ошкорн вполуха слушал, что тот бубнил своим каким-то вымученным фальцетом. Он размышлял о судьбе лилипутов. При виде увечных или уродов он никогда не мог побороть в себе чувства какого-то неприятия. И только потом приходило чувство жалости.

Глядя на Мамута, он вспоминал о маленькой карлице, которую когда-то допрашивал – это было уже больше года назад – в связи с преступлением, совершенным в ночном заведении, где она выставляла себя напоказ.

В огромном для нее кресле она сидела очень прямо, словно говорящая кукла. Глаза у нее были ясные, как глаза ребенка, а лицо – в глубоких морщинах. Он взял ее руку, крошечную ручку с бледной и мясистой ладонью, словно ладонь обезьянки. Карлица ответила на этот жест откровенными признаниями, и Ошкорн понял, в какой тоске и одиночестве живет человек, обиженный природой.

Мамут сидел в глубине кресла скрючившись, подобрав под себя ноги, и выглядел запуганным ребенком. Но он не боялся. В его взгляде, обращенном на Патона, сквозила дерзость.

У лилипута были удивительно красивые глаза, золотистые, словно светлый табак, немного навыкате, обрамленные длинными загнутыми ресницами. В них одновременно виделись и томность, и лихорадочный блеск. Но рот выдавал жестокость.

«А с чего таким созданиям быть добрыми? – думал Ошкорн. – В былые времена можно было надеяться стать королевским шутом и тем самым получить возможность мстить за то презрение или жалость, которое им выказывают. А теперь?»

«Мамут свирепый! – сказал им вчера Джулиано. – Никого не пощадит!»

Однако сегодня лилипут словно воды в рот набрал. Казалось, он боится обронить неосторожное слово. Патон, который очень рассчитывал на его показания, настаивал, расспрашивал то об одном, то о другом, довольно точно формулируя обвинения.

Но лилипут мотал своей огромной для его маленького тела головой.

– Видите ли, господин инспектор, я придерживаюсь принципа никогда никого не обвинять бездоказательно. И до сих пор он прекрасно служил мне. Во всяком случае, помог всегда оставаться справедливым. Быть справедливым – мой извечный девиз. Возможно, потому, что сам я слишком много страдал от несправедливости других!

– Вы говорите, что никого не обвиняете бездоказательно. Следовательно, вы кого-то подозреваете. Мы не просим вас представить нам доказательства. Скажите только, кого вы подозреваете?

– Я не стану отвечать на этот вопрос. Хочу также заметить вам, что я не говорил, будто обвиняю кого-то. Я только сказал, что придерживаюсь принципа никогда не обвинять бездоказательно. Здесь есть разница!

Патон продолжил допрос, но безрезультатно.

– И еще должен сказать вам, что я Не ребенок и понимаю все ваши намеки. Только я не доносчик, и все, что у нас здесь происходит, всегда остается между нами, не выносится за стены цирка. Естественно, это не имеет никакого отношения к вашему расследованию… Тогда…

Патона его заявление не обескуражило.

– Итак, месье Рош, что же все-таки вы можете сообщить нам? Не может быть, что вы ничего не знаете!

Лилипут расхохотался.

– «Месье Рош»! Смешно слышать, когда меня так называют! Ко мне уже давным-давно так никто не обращался – месье Рош! Видите ли, в нашей профессии есть нечто разрушительное и прекрасное одновременно, а именно утрата личности. Да, по документам моя фамилия Рош. Но об этом уже никто не помнит. Меня зовут Мамут, я клоун, к тому же не очень талантливый. Единственное, что я могу делать талантливо, это быть уродом! Ведь это так забавно, быть уродом! А поэтому не думайте, что вы сделали мне приятное, назвав месье Рошем. Наоборот, мне это было неприятно, потому что тем самым вы вывели меня за стены цирка и его лжи, вернее, я хотел сказать, его миражей.

Он вдруг перешел почти на крик:

– Рош! Рош! Это самое обычное имя! А вы прекрасно знаете, что я – человек необычный!

Взрыв Мамута инспектора оценили по-разному. Ошкорн, тот «пошел» вглубь, еще больше в душе сокрушаясь о несчастной судьбе таких созданий, как Мамут.

Патон же изучающе смотрел на лилипута. И пришел наконец к выводу, что Мамут – человек холодный, расчетливый, отлично умеет владеть собой, и уж никак нельзя сказать, что он жаждет «расколоться» перед ними. Какую цель преследовал он этим взрывом, который только усилил жалость к нему, но не добавил симпатии?

Нет, ясно, он просто хочет выиграть время и перевести разговор в иную плоскость, чтобы остаться тем, кем он хотел бы оставаться сейчас – клоуном Мамутом, а вовсе не свидетелем по делу об убийстве.

Патон спокойно сказал:

– Мы здесь не для того, чтобы выслушивать, на какие горести природа обрекла подобных вам. Вернемся к преступлению, что все-таки вы знаете о нем?

Мамут почувствовал, что его хитрость разгадали. К нему вернулась его ироничность. Под взглядом Патона он чувствовал себя неуютно и потому обратил свой взор на Ошкорна.

– Так что же вы знаете? – повторил вопрос Патон.

– Ничего больше того, что знаете вы сами. После антракта я стоял около месье Луаяля.

– Но вы еще и ходили за кулисами?

– Да, ходил! А почему бы мне не ходить? Я даже заглянул в тот коридор, где находится уборная Штута.

– Вы можете доказать, что не входили к нему?

– Я к нему не входил.

Ошкорн отметил про себя, что Мамут уклонился от прямого ответа. По-видимому, следовало задать вопрос снова, но несколько в иной форме. Но Патон опередил его:

– Вы не входили в уборную Штута, но вы не можете этого доказать?

Лилипут снова улыбнулся, но в его улыбке проскользнуло беспокойство.

– Нет, не могу, доказать не могу. Но я утверждаю, никто не сможет доказать, что я туда входил. И потом, господин инспектор, почему вы об этом спрашиваете меня? Вы же видите, я слишком мал ростом для того, чтобы убить человека таким способом… – он протянул свои крохотные ручки, – …кинжал, тот кинжал слишком велик для меня…

Патон пожал плечами.

– Значит, вы тоже поддались на обман. Когда коляска появилась на манеже во второй раз, вы действительно поверили, что она привезла живого Штута?

– Нет, – спокойно ответил Мамут, – когда коляска проезжала мимо меня, я сразу увидел, что Штут мертв.

Патон вздрогнул, потом склонился над столом.

– И вы ничего не сказали?

– А что я должен был сказать? Мне оставалось просто ждать, что последует дальше. Впрочем, я ведь мог и ошибиться. Штут был превосходным комическим актером. Он мог позабавиться, чтобы напугать Паля. Паль очень впечатлителен… – он полуприкрыл глаза, – …особенно после смерти Бержере.

– Объясните! – прорычал Патон.

– А нечего объяснять. Как объяснить, почему Паль впечатлителен? Таков у него характер, вот и все!

– Но почему вы сказали «особенно после смерти Бержере»?

– Я сказал так потому, что обратил на это внимание. Что же касается обоснований, то это может сделать только сам Паль!

– Паль не мог убить месье Бержере, он в это время находился на манеже!

– А я вовсе и не утверждаю, что месье Бержере убил Паль. Паль – человек нервный, с немного расстроенным здоровьем, я хотел, чтобы вы это поняли.

– Для чего?

– Да я и сам не знаю! И все же я думаю, что вы не должны упускать из виду этот факт.

Неожиданно в разговор вмешался Ошкорн:

– Я полагаю, вы были очень дружны с Штутом?

Мамут прекрасно владел собой, и все же не смог сдержать легкую гримасу отвращения. Но тут же его красивые глаза весело сверкнули.

– У меня нет друзей, – сказал он.

– А Преста? – спокойно спросил Патон.

Он уже давно ждал случая бросить это имя. Мамут посмотрел на него с яростью, слегка побледнел, но ничего не ответил. Инспектор продолжал настаивать:

– …если я могу судить об этом по тому, как вы вели себя во время выступления Престы.

– Да, я играл роль лилипута, влюбленного в красавицу, звезду манежа. – Он склонился в комичном поклоне, прижав руку к сердцу. – Клоун Мамут благодарит вас за то, что вы оценили его игру. Это очень трудная, очень смешная роль, не правда ли?

Разъяренный инспектор Патон отпустил лилипута, и тот проворно соскочил с кресла. Ошкорн поднял руку, удерживая его.

– Меня заинтриговала одна вещь, а именно перстень Штута. Когда он в первый раз появился на манеже, перстень был у него на левой руке?

– Вы очень наблюдательны. Штут и правда носил перстень на левой руке. А что в этом особенного?

– Он всегда носил его на левой руке?

Мамут не ответил. Ошкорну пришлось повторить свой вопрос. Избегая взгляда молодого инспектора, Мамут прикрыл глаза и наконец ответил:

– Пожалуй, я не могу поручиться в этом!

13

Еще оставались конюхи и униформисты. Последние были главным образом студенты, они приходили по вечерам подзаработать. В их обязанности входило лишь одно – в униформе стоять у выхода на манеж позади месье Луаяля.

И те и другие бродили взад и вперед по цирку, и невозможно было понять, чем они заняты. Двое из них, не дожидаясь вопроса, заявили, что заходили в запретную часть кулис и довольно правдоподобно объяснили зачем.

Из этих парней один – чех Рудольф – особенно заинтересовал полицейских. Это о нем и Джулиано, и Жан де Латест сказали примерно одно и то же:

«Однажды он пришел в цирк, это было год назад, и вот все еще здесь. Его заворожил цирк, или, скорее, его заворожила красавица Преста».

Любопытства ради инспектора попросили его рассказать о себе. Оказывается, Рудольф приехал в Париж для завершения образования – он учился на медицинском факультете. Он беден и, чтобы подзаработать, ему пришлось пойти по стопам многих своих товарищей: наняться в цирк статистом.

Так он пришел в Цирк-Модерн, на один вечер.

– А потом я продолжил это! – сказал он своим хриплым и глухим голосом.

Но почему продолжил, не сказал.

Довольно быстро Рудольф занял в цирке свое скромное место, и, так как он хорошо умел обращаться с лошадьми, ему поручили ухаживать за Пегасом, лошадью Престы. Правда, занимался он им только по вечерам, поскольку продолжал посещать занятия. Поэтому у Пегаса было два конюха.

Наиболее интересным для инспекторов оказался униформист Антуан. Вот у него было что сказать. Это он стоял у двери, ведущей в запретную для публики часть кулис. Патон долго допрашивал его, добиваясь, чтобы он точно вспомнил, кто проходил через эту дверь в промежуток времени между окончанием антракта и той минутой, когда увидели, что Штут мертв.

Сначала Антуан никак не мог вспомнить, и тогда Патон принялся одного за другим называть всех, кого он уже допросил.

– Месье де Латест?

– Да, он проходил, несколько раз. Один раз с ним был какой-то господин, я его не знаю.

– Преста?

– Да, мадемуазель Преста проходила. Я видел, как она прошла туда, но – вот интересно! – не помню, когда вышла.

– И тем не менее она вышла, потому что, когда коляска Штута выехала во второй раз, она – мы сами видели – стояла в проходе. Джулиано?

– Да, Джулиано проходил. Он сказал, что ищет месье де Латеста.

– Еще мадам Лора, наверное?

– Да.

– Ее шофер?

– Ее шофер? Нет, его я не помню. – Мамут?

– Мамут проходил. Да в этом нет ничего необычного, он вечно бродит повсюду.

– Людовико?

– Конечно, он и его сестра Марта, ведь, чтобы попасть на лестницу, которая ведет к трапеции, они обязательно должны пройти там.

– Кто еще?

– Пожалуй, все! По правде сказать, вряд ли мое свидетельство многого стоит. Я дежурю у этой двери, чтобы В запретную часть кулис не лезла публика, а служащие цирка, те ходят туда-сюда, как им вздумается, на них я просто не обращаю внимания.

– Конечно, ваше свидетельство стоит немногого, – улыбаясь, сказал Ошкорн, – ведь вы забыли главных персонажей: самих Штута и Паля!

Антуан рассмеялся.

– И верно! Но знаете, вот любопытно: я что-то не припомню, чтобы видел их! Я настолько привык, что они постоянно там проходят, что уже просто не замечаю! Но конечно же, они не могли не пройти мимо меня!

– Вы должны были открыть двери для пони?

– Пони открывает ее сам. Ведь эта дверь, если вы заметили, всего лишь легкие перегородки из конюшни. И пони ничего не стоит толкнуть их мордой. Он научен делать это.

Патон со вздохом удовлетворения захлопнул свой блокнот. Вереница свидетелей наконец-то иссякла.

Кое-какие сведения он собрал. Конечно, весьма скудные! Но он не хотел форсировать следствие. Пока он просто познакомился со свидетелями. Потом приступит к отбору главных.

Сейчас он попытался осмыслить показания всех тех, кто претендует на алиби. При допросе каждому свидетелю он задал один и тот же вопрос: «Во время убийства Штута, а именно в те минуты, когда Паль был на манеже один, кто находился рядом с вами?»

Когда же он сопоставил полученные ответы, то отметил (и это не было для него неожиданностью), что концы с концами не сходятся. Если один свидетель уверял, что стоял рядом с таким-то, то последний не называл его в числе тех, кто находился рядом с ним.

– Просто головоломка! – в сердцах воскликнул Патон.

– Единственный способ разгадать ее, – пошутил Ошкорн, – это взять шахматную доску и расставить на ней пешки согласно свидетельствам.

Патон принял шутку всерьез. Шахматную доску он нарисовал на бюваре, а пешками послужили квадратики бумаги, на которых написали имена.

Одну пешку он не знал, куда поместить, потому что ее требовали все клетки, даже клетка «уборная Штута». Это было пешка «Преста».

Не в силах разгадать головоломку и видя, что Ошкорн не склонен заниматься этой игрой, Патон прекратил ее.

В эту минуту вошел Жан де Латест.

– Извините, но мне надо взять из стола одну бумагу.

– Вы нам не мешаете. Напротив, останьтесь! – ответил Патон. – Кстати, у вас есть какие-либо новости о вашем друге-журналисте? Нет? Тем хуже! Вы прочли «Эспуар»? Там его заметка. Естественно, он рассказывает в ней о том, чему был свидетелем. Он заинтриговал меня, этот ваш дружок. Вы не хотите дать мне его адрес?

– Я же сказал вам, что не знаю его.

Казалось, Жан де Латест немного встревожился. Помолчав немного, он сказал:

– Вы мне не верите? Но это правда! К чему мне лгать? Я только запомнил его имя, а какую газету он представляет – забыл. Но разве это так важно?

– Не исключено, что сегодня это может оказаться важным. Вас не наводит на размышления факт, что этот человек отсутствовал в зале как раз в то время, когда было совершено убийство Штута?

– Нет! Ведь я сам увел его за кулисы! Он не просил меня об этом.

– Он все время там был с вами?

– Нет. Я провел его в свой кабинет и там оставил, а сам отправился за старыми фотографиями в архив. И не сразу вернулся к себе, потому что в коридоре меня несколько раз останавливали служащие, им надо было получить кое-какие указания. Впрочем, кажется, я уже говорил вам об этом. Когда я вернулся в кабинет, Жана Рейналя там уже не было, я подумал, что ему надоело ждать и он отправился в ложу. Так оно и было, и, когда я вошел туда, он извинился, сказал, что ему не хотелось пропустить номер Паля…

– Рейналь вошел в ложу всего за несколько минут до вас, – перебил его Ошкорн, – как раз в ту минуту, когда Людовико и Марта бросали диски. В это время Штут был уже мертв.

Жан де Латест внимательно следил за ходом мыслей инспектора. Поразмыслив, он с сомнением в голосе продолжил:

– Жан Рейналь – убийца! Нет, это невозможно! Почему невозможно? Да потому, что, как мне кажется, ничто не связывает его и Штута! К тому же до меня дошли слухи о версии, будто убийца Штута и убийца Бержере – один человек. Я убежден, что Жан Рейналь не знал месье Бержере. Убежден… Впрочем, может, я слишком много беру на себя, утверждая это! В конце концов, почему бы и не он? Ведь единственное, что я могу сказать твердо, так это то, что до вчерашнего дня никогда не видел этого Жана Рейналя. Насколько я знаю, он ни разу не был в нашем цирке.

– Ну, это еще надо проверить. Он говорил с вами о Бержере?

– Говорил. Спросил, как движется расследование. Но я расцепил это как обыкновенное любопытство.

Патон вскинул глаза на Ошкорна. Казалось, тот ничего не слушает. Привалясь к стене и сунув руки в карманы, он рассеянно смотрел куда-то вдаль.

– Вот неисправимый, опять в облаках витает! – пробурчал себе под нос Патон.

Он пребывал в смятении. Может, на сегодня уже хватит? Что еще надо им сделать в цирке? И вдруг он вспомнил о коляске Штута. Он повернулся к Жану де Латесту.

– Есть одна деталь, о которой мы до сих пор не можем судить с определенностью. Штута убили в его уборной и затем перенесли в коляску, или же он был убит уже В коляске? Как вы думаете? Если последнее, то, пожалуй, мы вправе предположить, что его убили в проходе, когда коляска выезжала на манеж.

– Не думаю, что это так, – ответил главный администратор. – В проходе всегда толпятся люди: месье Луаяль, его сыновья, помощники, артисты, которые только ушли с манежа или те, кто должен выходить. Это неподходящее место.

– Конечно, толпятся, но ведь кто-то мог воспользоваться тем, что все они стоят спиной к кулисам.

– Не думаю, что это так, – снова сказал Жан де Латест. – Едва пони зазвенит своими бубенцами на сбруе, все отступают, чтобы освободить проход, и, естественно, оборачиваются посмотреть, как будет проезжать коляска. Нет, откровенно скажу вам, я не думаю, что здесь вы напали на след.

Ошкорн очнулся от своих мечтаний.

– Лично я думаю, что Штут убит в своей уборной. Вы обратили внимание, какие у него были узкие зрачки? Я поклялся бы, что он сидел за своим гримерным столиком и ему в глаза светила яркая лампочка, что висит над зеркалом.

– Но в таком случае, – возразил Патон, – он увидел бы, как убийца склоняется к нему. А он дал себя зарезать, словно курицу! Если он сидел, он не мог не увидеть кинжала!

– Зеркало не очень большое, – сказал Ошкорн. – Кроме того, если, как мы предполагаем, убийца – кто-то из своих, с чего бы Штуту пугаться, что он вошел в его уборную?

– Ну, хорошо, – не сдавался Патон, – предположим, да, предположим, что Штута убили в его уборной и затем перенесли в коляску, которая стояла в коридоре… Итак, Штут мертв, кто же тогда направляет пони?

Жан де Латест с улыбкой вмешался:

– Пони сам знает свое дело! Он не нуждается в поводьях! Коляска и пони появляются почти во всех выходах Паля и Штута. Не требуйте от клоунов особой оригинальности. Они редко представляют совершенно новые номера, обычно в той или иной мере видоизменяют то, что уже понравилось публике. Все то время, что я работаю в цирке, Паль и Штут обычно строили свой номер так: в первой части они на манеже оба. Потом Штут уезжает на коляске. Во второй части программы Паль на манеже один, и это дает ему возможность продемонстрировать публике свой талант скрипача и свой голос, который, заметим, прекрасен. Это продолжается минут десять, затем возвращается Штут, как всегда, в коляске. А пони так приучен, что сам трогается с места, как только Штут садится в коляску.

– Но, выехав с манежа, Штут, я полагаю, спрыгивал с коляски и в свою уборную шел?

– Нет. Не знаю зачем, но он приучил пони довозить его до самой двери уборной. Впрочем, там достаточно широкий коридор, и коляска могла проехать.

– А как же пони потом разворачивался?

– Он просто пятился задом до конца коридора, а там свободно разворачивался у самого выхода на манеж. Вы, наверное, заметили, что дверь, которая отделяет запретную часть кулис, сделана из двух легких створок. Это старые перегородки из конюшни. Пони просто толкает их мордой. Я много раз видел, как выезжает Штут. Едва он закрывал дверь своей уборной и располагался в коляске, как пони начинал пятиться в сторону круглого коридора.

– Но вчера вечером Штут не мог держать поводья.

– Этот пони и не требует поводьев.

– Вы сказали сейчас, что номер Паля и Штута всегда делится на три части…

– Почти всегда. Палю необходима интермедия, во время которой он находился бы на манеже один. В конце концов, Штут был всего-навсего его партнером.

– Но он был еще и директором цирка!

– О, так называемым директором!

– В общем, каждый вечер в определенное время Штут находился в их общей уборной один?

– Не всегда. Если ему не надо было переодеваться к третьей части номера, он оставался выкурить сигарету в проходе.

– Но чаще возвращался в свою уборную, и это, верно, многие знали?

– Да. Мы все знали об этом. Во всяком случае, в тот вечер, когда было совершено преступление, можно было с уверенностью сказать, что Штут вернется в уборную, так Как ему надо было заново обрядить пони, накинуть на него нечто вроде погребальной попоны – вы ее видели.

Ошкорн скова очнулся от своей мечтательности.

– Месье де Латест, вы не разрешите мне взять с собой некоторые фотографии из тех, что пришпилены на стенах в уборной Штута?

Жан де Латест удивленно поднял брови, но ничего не сказал и проводил инспектора в уборную Штута. Ошкорн внимательно рассмотрел все фотографии и некоторые из них снял со стены. Главный администратор следил за его действиями с любопытством и иронией.

– А почему бы вам не взять еще и эту? – указал он на одну из оставшихся фотографий.

– Нет, она не представляет интереса. На ней не видны руки Штута.

14

Они вышли из цирка и попали в самое пекло. Казалось, что они выбрались из погреба. Если не считать манежа, который получал свет и тепло через огромную стеклянную крышу, все остальные помещения цирка были практически без окон. Только в некоторых из них на внутренний дворик выходили небольшие оконца.

Ошкорн дышал тяжело, словно собака на солнцепеке.

– Мы вполне заслужили по кружке пива, – сказал Патон, изнемогая от жары и вытирая со лба пот.

– И даже по аперитиву, ведь уже скоро шесть часов, – отозвался Ошкорн.

Аперитив был ритуалом, которым, он знал, Патон не смог бы пренебречь. Он любил аперитивы, говорил, что они возбуждают у него аппетит, отсутствием которого, он, впрочем, никогда не страдал.

Сам Ошкорн предпочитал кофе. Патона удивляла и даже возмущала его способность поглощать кофе в любое время суток. Но сейчас Ошкорн согласился на аперитив. Ему хотелось задать Патону несколько вопросов.

Они устроились на террасе кафе «Брюн», где Ошкорн выбрал место, показавшееся ему наиболее удобным: в сторонке, под тентом, приподнимаемым легким ветерком, но не загораживающим свет. Они сели рядом, Патон в тени, а Ошкорн на солнышке, солнце он любил.

Ошкорн откинулся на спинку стула, вытянул ноги и закрыл глаза. Патон набил и раскурил трубку.

– Странная все же история! Не представляю, как мы выкарабкаемся из нее, – сказал он.

– Ну вот, еще сегодня утром ты говорил, что эта работа – для новичка!

– Да, так оно и есть, но только пока все алиби противоречат друг другу. Впрочем, ладно! Завтра все основательно изучим!

Ошкорн, все так же полуприкрыв глаза, продолжал грезить. Патон – задумчиво пускать длинные струйки дыма. До них доносился отдаленный стук бильярдных шаров. Видно, в бильярдном зале разыгрывались острые партии.

Ошкорн подумал, не пойти ли и ему погонять шары. Но на солнышке было так приятно. Последние жаркие деньки, ими надо пользоваться.

Прошла минута, прежде чем он сказал спокойным голосом:

– Это не предумышленное убийство!

– Что? Почему ты так решил? – Так мне кажется.

– О, мы уже давно не слышали разговоров о твоей хваленой интуиции! Интуиция!.. Ерунда все это, сколько раз уже говорил тебе! Нужны факты и доказательства! А ты на что опираешься?

– На убеждение, что убийце просто выпала удача. Ведь только случайно около уборной Штута в течение четверти часа никого не было. Убийца никак не мог предугадать это счастливое для него стечение обстоятельств. Иначе… все свидетели солгали.

– Что ж, возможно. Нельзя исключить предположение, что здесь имеет место расправа, задуманная и подготовленная целой группой людей.

Ошкорну эта мысль показалась столь невероятной, что он вскинул голову и уставился на Патона. Но тот, похоже, не шутил, и Ошкорн лишь пожал плечами.

– Неужели ты серьезно? Да будь то расправа, все свидетельства были бы один к одному! Но к черту работу! Сегодня вечером мы уже ничего толкового больше не сделаем. Я только хотел задать тебе два каверзных вопроса. Ты подумай, а завтра мне ответишь.

– Я не люблю загадок, – пробурчал Патон.

– Знаю, но попытайся отнестись к ним с интересом. Первый вопрос: почему Штут вчера вечером надел перстень на левую руку, в то время как он обычно носил его на правой?

– А какое это имеет значение? Может, он за последние дни поправился, а ведь правая рука обычно более развита, чем левая… к тому же перстень чаще и носят на левой руке.

– На это я могу ответить тебе твоими же доводами: возможно. Штут недавно похудел и, боясь потерять перстень, стал носить его на правой руке.

– Но у тебя же нет твердой уверенности, что он уже давно носил перстень на правой руке.

– Это подтвердили свидетели.

– Ты неправильно поставил вопрос. Надо было спросить, на какой руке Штут носил перстень, а ты спросил, носил ли он обычно перстень на правой руке. Ты, как и я, знаешь, свидетель всегда не уверен в себе. Из десяти свидетелей шестеро ответят так, как ты подсказываешь им своим вопросом, – исключительно из-за лени. Двое из чувства противоречия ответят наоборот. И, наконец, двое дадут себе труд подумать и попытаются ответить честно. Это классический тест.

– Если это тест, то проверим его до конца. Вот шесть человек, которые спонтанно ответили «на правой руке»: это мадам Лора, Преста, Джулиано, месье Луаяль, Тони и Паль. Ты считаешь, что их ответ спровоцирован моим вопросом. Двое сказали «на левой руке», это Жан де Латест и Людовико. Впрочем, показания именно этих двоих кажутся мне наиболее лживыми. По-твоему, они ответили так из чувства противоречия. Один свидетель долго думал и наконец сказал, что на правой руке. Это Рудольф. А вот Мамут, если ты помнишь, долго колебался, а потом заявил, что не может ответить на этот вопрос.

Патону не хотелось слушать рассуждения Ошкорна. Он перебил его:

– Ну ладно, допустим. А каков твой второй вопрос?

– А второй: кто и зачем вытащил из замочной скважины ключ от склада реквизита и забросил его в угол коридора?

– Забросил – слишком смелое заключение. Могло случиться, что тот, кто последний заходил на склад, просто случайно обронил его.

– Я расспросил людей. Обычно реквизитная всегда открыта. Следовательно, никому этот ключ не мог понадобиться.

– Я тоже кое-кого порасспросил, – сказал Патон. – В тот вечер вопреки обыкновению она была закрыта. Возможно, там деформировалась замочная скважина, защелка разболталась, и, чтобы закрыть дверь, нужно было повернуть ключ или с силой захлопнуть ее. У тебя наверняка случалось, что ты сильно хлопал дверью и ключ выпадал из замка. В данном случае произошло то же самое, а ключ упал бесшумно, ведь пол там устлан опилками. А так как там без конца ходят взад и вперед, его случайно отшвырнули ногами в угол, где мы и нашли его. – И Патон заключил: – Вот видишь, можно не ждать завтрашнего дня, чтобы ответить на твои каверзные вопросы.

– И все-таки я прошу тебя подумать над ними. И завтра снова ответить мне.

Но назавтра Патон даже не упомянул об этих двух маленьких загадках.

«Ну и пусть, – решил Ошкорн. – Займусь этим сам!»

15

– Пожалуй, сегодня вечером мы вряд ли еще что-нибудь сделаем, поэтому покидаю тебя.

И Патон нырнул на лестницу метро.

Ошкорн тоже не видел, что еще полезного они могли бы сделать сегодня. Перейдя на другую сторону улицы, он вошел в небольшое бистро, фирменным блюдом которого был «валлийский кролик». Ошкорн обожал это яство. Как-то он решил угостить им Патона, но тот с ужасом отказался. Хлебный мякиш с ломтем честера, сваренный в пиве и политый английским соусом, казался ему пищей дикарей.

Ошкорн заказал два «кролика» и закончил трапезу бутербродом с сыром. Потом попросил принести ему ручку и бумагу и написал два длинных письма. Этим письмам никогда не суждено было попасть в руки почтальона. Ошкорн писал их для виду.

Он писал, чтобы лучше слышать. В двух молодых мужчинах, что обедали за соседним столиком, он узнал униформистов из Цирка-Модерн. Он навострил слух, но его соседи беседовали о скачках и ни единым словом не обмолвились о цирке. Судя по всему, появление инспектора не прошло мимо их внимания.

Ошкорн вдруг решил вернуться в цирк. Он взял билет в ложу. Заметив его, к нему подошел Жан де Латест, и оба они вместе посмотрели представление до конца.

Паль сдержал слово, он не вышел на манеж. Пантомима Паля и Штута была заменена номером Джулиано и Мамута. Джулиано был в костюме Паля, одном из самых красивых костюмов Паля – с вышитым на груди солнцем…

А вот Мамут смешно путался в костюме Штута.

Публика внимала равнодушно. Все шутки повисали в воздухе, клоуны, обескураженные такой холодностью, совсем растерялись, и номер закончился в ледяной атмосфере.

– Полный провал! – сказал Жан де Латест. – А ведь они заслуживали лучшего приема! С профессиональной точки зрения их номер интересен. Но им чего-то не хватает, возможно, таланта… У нас нет больше клоуна такого класса, как Паль и даже такого, как Штут…

– Это вы попросили их заменить Паля и Штута?

– Нет, они сами настояли на этом, хотели попытать удачи. И вот провал, полный провал! Если Паль и впредь будет отказываться выходить на манеж, нам придется искать другого клоуна, который мог бы достойно заменить его.

– А мадам Лора сегодня нет?

– Нет. По-видимому, цирк в какой-то мере потерял для нее интерес.

– Она уже решила, кто будет директором?

– Нет. Еще слишком рано.

Они помолчали. Жан де Латест закурил сигару и, казалось, все свое внимание устремил на выступление жонглеров, которые теперь вышли на манеж. Полицейский украдкой наблюдал за ним. Потом вдруг спросил:

– Вы собираете публикации о ваших представлениях?

– Да. Я раскладываю их по датам и потом расклеиваю в специальной книге. Мы называем ее нашей «Золотой книгой». Последние вырезки еще не расклеены, ведь их бывает так много! Если говорить честно, ни один спектакль не заслужил такой прессы, но это реклама для нас, и здесь мы не скупимся.

Жан де Латест держался очень непринужденно. Однако на его лице промелькнула гримаса недовольства (возможно, правда, это было всего лишь удивление), когда Ошкорн попросил показать ему эту «Золотую книгу».

Он усадил полицейского в своем кабинете, положил перед ним огромный альбом, а сам вернулся в зрительный зал.

Ошкорн быстро перелистал страницы и добрался до заметок полугодовой давности. Он внимательно прочел все, что говорилось о представлении 30 марта, иными словами, о том вечере, когда был убит месье Бержере. Большинство заметок было без подписи, и ни в одной из них не мелькнуло имя Жана Рейналя.

Но это еще ни о чем не говорило. Судя по всему, расклеивали только те куски, где речь шла о Цирке-Модерн, а имя автора могло быть или в начале, или в конце заметки, ведь большинство их освещало много спектаклей разом.

Десять провинциальных газет поместили репортажи о представлении 30 марта. Ошкорн записал названия этих десяти газет.

На следующее утро Ошкорн встретился с Патоном в их общем кабинете.

– Что новенького?

– Ничего! – зло ответил Патон. – У меня на руках заключение судебно-медицинского эксперта. Естественно, ничего мы оттуда не выудим. Я снова изучил все алиби, и все они противоречат друг другу.

Он показал схему, на которой сходились и перекрещивались линии.

– Они лгут! Они все лгут! Кроме этого – ничего нового! А у тебя?

– Ничего. Но зато я знаю, как найти Жана Рейналя.

И он рассказал, о том, что провел вечер в Цирке-Модерн.

– Наверняка зря потратил время! – отрезал Патон.

– И да, и нет. Но я по крайней мере установил, что Джулиано и Мамут не имеют ни малейшего успеха. И если один из них убил Штута из профессиональной зависти, то многого он не добился.

Потом Ошкорн рассказал, что ознакомился с «Золотой книгой».

– Чего ради? – с сомнением спросил Патон.

– Но ты, надеюсь, согласен, что нам необходимо найти этого Жана Рейналя? Поручить отыскать его через агентства печати? Слишком долго. Так вот, я думаю, что, если бы Жан Рейналь присутствовал на представлении тридцатого марта, когда был убит Бержере, он обязательно написал бы об этом. Но мы не знаем, с какими газетами он сотрудничает. Просмотреть комплекты всех провинциальных газет? Тоска зеленая! Вот я и попросил Жана де Латеста показать мне подборку газетных вырезок о Цирке-Модерни записал названия всех газет, которые писали о том представлении. Их десять.

Далее, рассказал Ошкорн, он отправился в агентство провинциальной прессы и попросил дать ему подшивки этих десяти газет. Довольно быстро он нашел то, что искал: подпись Жана Рейналя под заметкой в «Газете Вара». Он немедленно позвонил в Драгиньян. Через несколько минут у него в руках, наверное, будет парижский адрес Жана Рейналя. Теперь остается только подождать.

Ошкорн не знал, что Жан Рейналь имел красную карточку. А ведь в таком случае ему достаточно было позвонить в министерство финансов, чтобы получить нужный адрес.

Ошкорн протянул Патону заметку, написанную этим репортером. В ней речь шла, главным образом, о рискованном номере Престы, о выступлении на трапеции Людовико и о комической пантомиме Паля-Аля и Штута.

Патон не смог скрыть досады, что его обошли. Он тоже делал ставку на журналиста-фантома и уже напал на его след, Но он выбрал путь более простой: обратился по телефону в агентство прессы, и там ему пообещали навести необходимые справки. Теперь он ждал ответа от них, и вот – его обскакали!

– Любопытно, – сказал Ошкорн, – что этот Жан Рейналь, который, по словам Жана де Латеста, никогда не бывает в их цирке, оказался там оба раза, когда совершалось преступление…

В дверь постучали. Стоявший у двери Ошкорн взял из рук рассыльного визитную карточку, прочел ее, рассмеялся, потом бросил на стол перед Патоном.

– Наш агнец идет класть голову в пасть волку! Ошеломленный Патон вертел карточку в своих пухлых руках. Машинально он провел пальцем по выгравированным литерам, еще раз прочел:

ЖАН РЕЙНАЛЬ

корреспондент газет «Маяк Драгиньяна», «Эхо Мюрье», «Газеты Вара», 8, улица Мон-Сени, Париж

Патон сразу же попытался запугать этого писаку. Но тот, видно, видывал и не такое. За те три года, что он брал приступом контролеров всех парижских театров, он закалился.

Сделав вид, будто он понял так, что ему предложили сесть, он степенно расположился в кресле, положил на колени шляпу, поставил меж ног фибровый чемоданчик и стал спокойно отвечать на вопросы, которые ему задавали.

Но глаза его рыскали там и тут, он мысленно отмечал все детали в явном намерении воспользоваться ими. «Патон, этот кабинет и я сам, все мы в ближайшие же дни окажемся в газетной статейке, – подумал Ошкорн. – В таком случае, позаботимся о том, как мы там будем выглядеть. Кажется, когда я поглощен работой, я вышагиваю по комнате и позвякиваю монетами и ключами в карманах. Можно не сомневаться, он не упустит такую живописную деталь!»

А Патон был явно чуть растерян. Он не ожидал прихода этого свидетеля так скоро и не подготовил вопросы, которые считал необходимым задать ему. Он спросил наугад:

– Вы регулярно бываете в Цирке-Модерн?

– Я? Вовсе нет! Я был там позавчера, а до этого год туда не заглядывал.

Патон протянул ему экземпляр «Газеты Вара».

– А это что?

Увидев свой репортаж, Жан Рейналь улыбнулся. Потом перечитал его.

– А что, совсем недурно написано! И то, что я говорю здесь о мадемуазель Престе, разве это не правда? Крылатый гений! Вот именно – крылатый гений! А Людовико – птица, настоящая птица!

– Итак, вы не завсегдатай Цирка-Модерн! И в то же время вы оказались там и тридцатого марта и тридцатого сентября. Иными словами, оба раза, когда в цирке было совершено преступление, вы оказывались там.

– Случайное совпадение, господин инспектор, и я очень надеюсь оказаться здесь и тогда, когда будет совершено третье!

– Третье! Вы сошли с ума! Репортер склонился к инспектору.

– А почему бы не произойти и третьему убийству! Ведь два первых так славно удались! Ну ладно, хватит шуток! Сейчас я скажу вам правду, чистую правду. Я и впрямь написал отчет о представлении тридцатого марта, но в цирке в тот вечер я не был. И не был потому, что именно в тот вечер в «Варьете» шла премьера «Человека за бортом», и, как вы сами понимаете, колебаться здесь не приходилось ни секунды. А поскольку я не вездесущ, то о Цирке-Модерн мне пришлось написать – и написать неплохо, скажу вам! – воспользовавшись обзорами моих парижских коллег.

– Но разве вы обязаны в своих обзорах писать о всех парижских спектаклях?

– Конечно, нет, но я стараюсь держать своих читателей в курсе всей театральной жизни Парижа.

– Если вы не любите цирк, почему вы оказались там снова именно в тот вечер, когда убили Штута?

– Я не говорю, что не люблю цирк, просто я предпочитаю театр. Позавчера вечером я пошел в Цирк-Модерн лишь потому, что ни в одном театре не было «генералки». Чтобы не терять вечер, я завалился в цирк, и мне повезло – попал на представление поистине сенсационное!

– Повезло?

– Конечно, повезло! Для репортера это такая неожиданная удача! Я воспользовался ею и написал небольшой репортаж очевидца. Но только в «Газету Вара» я его не послал. Он заслуживал лучшего. Я предложил его «Эспуар».

– Так это вы автор анонимной заметки в этой газете? Прочел я ее и как раз перед вашим приходом сказал своему коллеге: «Ну и ахинея!» Простите меня за прямоту, даже, пожалуй, за резкость, но профессия обязывает, не правда ли…

Ошкорн улыбнулся. Ничего подобного Патон ему не говорил. Наоборот, сказал, что статейка показалась ему весьма забавной.

– Почему же – ахинея? – спросил Жан Рейналь. – Конечно, я расписал все довольно живописно, но, в конце концов, я описал то, что видел.

– Вы не видели всего того, что описали.

– Естественно, но расспросил одного, другого… Это уже становилось интересным, и Патон попросил журналиста повторить все, что рассказали ему «один» и «другой»… Жан Рейналь находился – и он не отрицал этого! – в запретной части кулис за несколько минут до убийства.

Патон заставил его описать – поскольку имен журналист не знал – всех, кого он встретил в коридоре.

Число лиц, имеющих алиби, росло. Но Патон отнюдь не был убежден, что показания Жана Рейналя прольют свет на некоторые темные места. Скорее, наоборот!

– Заметьте, – сказал Жан Рейналь, – что я не стал в своей статейке изображать из себя журналиста-детектива. Я просто хотел сделать репортаж очевидца. Мои соображения об этом деле – тема уже другой статьи, и, я надеюсь, она произведет сенсацию. Вы извините, но пока я не стану рассказывать вам о ней.

– Разве я сказал, что меня интересуют ваши соображения? – высокомерно спросил Патон.

Этого писаку, казалось, очень забавлял разговор. Однако он значительно утратил свою веселость, когда Патон спросил у него его домашний адрес. Он был искренне удивлен.

Ошкорн за все время разговора так еще и не открыл рта. Шагая по комнате, он не спускал глаз с Жана Рейналя. Тот явно упивался своей ролью человека, участвующего в таком сенсационном деле.

Внезапно Ошкорн остановился и уставился взглядом на чемоданчик, который стоял меж ног Жана Рейналя. Его хозяин явно смутился, потом сделал вид, будто не замечает инспектора.

– Вы куда-нибудь уезжаете? – спросил Ошкорн. Жан Рейналь смутился еще больше, сказал, нет. Но Ошкорн настоял, чтобы он открыл чемодан. В нем оказалось множество коробочек с лакрицей, какие-то проспекты и дюжина экземпляров «Эспуар». Жан Рейналь густо покраснел.

– Поймите, эта публикация для меня очень важна! Это мое стремя, которое поможет мне вскочить в седло, во всяком случае, я надеюсь на это!

– И вы намереваетесь обойти редакции всех газет, чтобы пристроить свое будущее творение?

– Конечно, ведь у меня уже есть трамплин, отличный трамплин!

– И, естественно, ваш нынешний разговор с инспектором Патоном тоже найдет отражение в вашем опусе?

– Я журналист, а журналисты…

– Вы журналист или торговец лакрицей?

– И то и другое, господин инспектор… В некотором роде, я веду двойную жизнь. Журналистика – моя слабость, лакрица – работа…

Патон явно проявлял нетерпение, но Ошкорн отнюдь не торопился закончить разговор. Он остановился перед журналистом.

– Скажите, месье Рейналь, почему вы пришли к нам сами?

– Чтобы поговорить с вами о месье Жане де Латесте. Я не льщу себя мыслью, что представляю для него хотя бы малейший интерес как театральный критик. Так вот, я спрашиваю себя и спрашиваю вас: почему вчера большую часть вечера он провел со мною? Чего ради он потерял столько времени? За этим явно что-то кроется. Не обеспечивал ли он себе алиби? Ведь, по сути дела, я служу ему алиби. Я и правда могу засвидетельствовать, что он весь вечер был со мной. Вернее, почти весь вечер, потому что на самом деле он на несколько минут покидал меня под предлогом, что должен сходить за какими-то фотографиями в архив, это рядом с его кабинетом. Он попросил меня подождать его, но мне не хотелось опаздывать в зрительный зал, и я вернулся на свое место в ложе, а он пришел несколько минут спустя.

– Безусловно вы являетесь алиби для месье де Латеста, а он в равной мере – для вас. Но, если быть точным, оба алиби небезупречны, поскольку несколько минут вы находились поврозь.

– Да, но лично мне не надо доказывать свое алиби. Я не могу быть виновным.

– Это еще надо доказать.

– Доказать легко. Прежде всего, я не был в Цирке-Модерн тридцатого марта, а вы сами сказали, что убийство месье Бержере и убийство Штута совершены одним и тем же человеком, следовательно, поскольку не я убийца месье Бержере, не я и убийца Штута!

– Но доказательств того, что оба преступления совершены одним и тем же человеком, у нас еще нет.

– Допустим. Второе: я не знаком с цирком, с его закулисными помещениями. Никто не сможет утверждать обратное. А для того, чтобы найти там уборную Штута, нужно хорошо ориентироваться за кулисами. Третье: не я предложил месье де Латесту пойти за кулисы. Он сам повел меня туда, хотел представить мадемуазель Престе, и, естественно, у меня не было ни малейших оснований отказаться. Четвертое: зачем бы мне убивать? Штута я не знал и, следовательно, у меня не было никакого повода желать его смерти…

– Восемьдесят тысяч франков исчезли во время первого преступления и очень дорогой перстень – во время второго…

– О, конечно, это достаточный мотив для убийства. Но нет, нет! Вы на ложном пути, я не ваш клиент! Вам надо искать преступника в цирке.

Патон, который некоторое время не вмешивался в разговор, перешел в наступление:

– В общем, вы пришли к нам исключительно ради того, чтобы рассказать, какую любезность проявил по отношению к вам месье де Латест?

– Нет, я пришел сказать вам другое, поставить вас в известность об одном совершенно определенном факте. А именно: как вы знаете, месье де Латест провел меня в свой кабинет. Потом он вышел за фотографиями в архив. Архив, вы это тоже знаете, наверное, находится рядом с кабинетом де Латеста. Я остался стоять на пороге. Тогда я ни на мгновенье не сомневался, что месье де Латест пошел в архив, ведь я не знал, где этот архив находится…

Но сегодня утром одна из газет опубликовала план цирка… Он склонился и посмотрел Патону прямо в глаза: – Покинув меня, месье Латест пошел не в архив, а в коридор, который ведет в уборную Штута.

16

– Это уже меняет дело! – сказал Патон, когда Жан Рейналь ушел, прихватив свой фибровый чемоданчик.

Ошкорна позабавило, с какой поспешностью Патон заявил это. Уже во время следствия по делу Бержере у него подозреваемым номер один был Жан де Латест. Но тогда им так и не удалось найти против него улики.

Жан де Латест защищался тогда с искусно демонстрируемым равнодушием, Казалось, ему и в голову не могло прийти, что его могут заподозрить. И он к месту и не к месту кивал на свою покалеченную руку…

Когда они приехали в Цирк-Модерн, Жана де Латеста там не оказалось, он только что уехал куда-то на четверть часа, и секретарь провел их в кабинет директора. Патон опустился в кресло Бержере и немного в нем покачался.

Это крутящееся и качающееся кресло сыграло немалую роль в расследовании дела об убийстве Бержере.

Прежде всего оно было использовано при реконструкции преступления. Когда месье Бержере сидел за столом, дверь кабинета находилась справа от него. Если кто-нибудь входил к нему, ему, чтобы увидеть вошедшего, надо было значительно повернуться в кресле направо. А вот труп обнаружили в кресле, повернутом налево. Смерть наступила мгновенно, и, следовательно, поворот кресла нельзя было отнести за счет конвульсивных движений при агонии.

Исходя из этого логично было бы заключить, что убийца в цирке был своим человеком, поскольку, когда он вошел, месье Бержере не повернулся.

Еще можно было предположить, что убийца, нанося своей жертве удар, придержал кресло левой рукой, чтобы оно не крутилось. А это предположение, в свою очередь, позволяло отвести подозрение от Жана де Латеста, рука которого висела плетью.

В то же время, в самом начале расследования дела об убийстве Бержере, Ошкорн обратил внимание на небольшую вмятину на мягкой спинке кресла. Несомненно, это был след от какого-то твердого предмета, возможно, пуговицы пиджака. Убийца с силой прижался к спинке кресла, чтобы не дать ему повернуться. Тем самым он освободил свою левую руку или, по крайней мере, не имел необходимости пользоваться ею. Однорукий Жан де Латест вполне мог действовать таким образом.

Между прочим, то, что Ошкорн заметил эту вмятинку, не ускользнуло от чьего-то внимания, потому что через некоторое время он увидел, что бархат на спинке кресла протерли и пригладили щеткой.

Кое-что обнаружил он и на другом кресле, стоящем в кабинете месье Бержере. Случайно перевернув набитую перьями подушку из свиной кожи, он увидел на ней разрез. Не случайный разрыв, а именно разрез, сделанный перочинным ножиком или ножницами.

Ошкорн тогда подумал, что эта подушка, должно быть, послужила тайником, куда убийца спрятал похищенные из сейфа восемьдесят тысяч франков. Оставить такую сумму при себе, верно, показалось ему опасным из-за возможного обыска, вот он и засунул пачку денег в подушку, в перья, рассчитывая забрать их, когда выпадет случай оказаться в кабинете одному.

Судя по всему, случай не заставил себя долго ждать. Когда Ошкорн обнаружил разрез, а это случилось через три дня после преступления, тайник был уже пуст. Если его предположение насчет тайника было верно, то вывод напрашивался сам собой: вор и убийца – свой человек в цирке.

Патон отнесся к этому хитроумному предположению не без скептицизма.

«По-твоему, – сказал он тогда, – можно сидеть на пачке денег и ничего не почувствовать? Никогда не поверю! Восемьдесят тысяч франков – весьма толстая пачка и отнюдь не такая мягкая, как перья. И потом, ничто так не шуршит, как бумага, особенно банкноты, когда они новые, а мы знаем, что Бержере только взял деньги в банке и, следовательно, они были новехонькие.

– Отдельные банкноты, конечно, шуршат, – не отступал Ошкорн, – а плотная пачка, да еще перетянутая вдоль и поперек резинками – нет.

– Но набитая перьями подушка – мягкая. Как же можно не почувствовать, что сидишь на чем-то твердом, постороннем?

– Должен тебе заметить, что подушка эта наполовину набита пером, а наполовину – конским волосом. Перья – для того, чтобы она была пухлой и упругой, хотя бы с виду. Но на самом деле она более твердая, чем кажется. Кроме того, она не квадратная. Разрез – на узкой стороне, той, которая прилегает к спинке кресла. Банкноты наверняка были засунуты не очень глубоко. Кресло глубокое, и редко кто из сидящих, разве что самые тучные, занимают все сиденье. Убийца, должно быть, так и рассуждал, и он не ошибся, его тайник оказался надежным».

И вот теперь Ошкорн думал, что если это так, если подушка послужила преступнику отличным тайником, он должен был воспользоваться ею снова. Преступники, как правило, не наделены богатым воображением и они – даже просто из суеверия – часто повторяют то, что однажды уже удалось.

Вот почему с самого начала следствия по делу Штута Ошкорн осмотрел оба кресла директорского кабинета, а также кресла в уборной Штута.

Но его старания оказались тщетными: судя по всему, преступник поискал и нашел другой тайник.

Патон тоже думал о кресле. Его тоже удивляло, что убийца не воспользовался тайником, который уже один раз отлично послужил ему. Или он понял, что тогда полицейские разгадали его хитрость?

– Слушай, Патон, – спросил вдруг Ошкорн, – кто был в кабинете, когда мы обнаружили разрез на подушке кресла Бержере!

– Жан де Латест.

– Мы ведь никому не говорили об этом маленьком открытии, а Латест не производит впечатления болтуна, который будет трепать это на всех перекрестках. Так что из этого следует?

Но как раз в эту минуту в кабинет вошел Жан де Латест и вопрос остался без ответа.

17

При виде инспекторов Жан де Латест не смог скрыть своего неудовольствия, Ошкорна это удивило. Обычно главный администратор прекрасно владел собой. К тому же его наверняка предупредили об их приходе.

Патон сразу же, без всяких околичностей, объявил ему о причине их визита: один из свидетелей заявил, что видел, как он, Жан де Латест, вошел в уборную Штута как раз в то время, когда было совершено убийство.

– Этого не может быть! – с улыбкой возразил главный администратор.

– Свидетель утверждает, что видел это. В тот вечер вы входили в уборную Штута.

– Я повторяю вам, никто не может утверждать подобное! Кто именно сказал вам это? Вам сказали, что видели меня в уборной Штута? Или около уборной Штута? Это ведь совершенно разные вещи!

– Вас видели около уборной Штута.

– А-а! Как я сейчас сказал вам, это совершенно разные вещи! Меня видели около уборной Штута – это обвинение уже менее тяжкое, но и оно – ложь или заблуждение. Правда, меня могли видеть в коридоре, где находится уборная Штута. Этого я не отрицаю.

– Но во время первого допроса вы скрыли этот факт.

– Я ничего не скрывал, просто вы не спросили меня об этом. Это опять разные вещи. Я и правда упустил эту деталь, а вы теперь напомнили мне.

Потом, демонстративно обращаясь к одному Патону, Жан де Латест спросил:

– И это все, что вы узнали со вчерашнего вечера?

Патон, задетый за живое, повел плечами, потом пробурчал, что просто пока он не считает нужным беседовать об этом сегодня.

Он говорил неправду и сам приходил от этого в ярость. Он не узнал ничего нового. Он, действительно, мог задать Жану де Латесту один этот вопрос. Остальное или было уже выяснено, или же нужно было на какое-то время отложить.

Неожиданно Патон встал и резко открыл дверь. Лилипут Мамут чуть не упал, но не утратил хладнокровия и спокойно сказал:

– Извините, я только хотел посмотреть, не тут ли месье де Латест…

– И чтобы лучше видеть, вы приникли к двери ухом?

Мамут усмехнулся. Патон вышел к нему в коридор.

– Не уходите далеко. Вы нам потребуетесь. И вы тем более, мадемуазель Преста, вы тоже не уходите далеко!

Он только сейчас заметил наездницу. При виде его она отпрянула в темноту, но было поздно, он заметил ее.

Он сказал также, чтобы предупредили Джулиано, он тоже будет нужен. Потом вернулся в кабинет.

– Я сказал, чтобы Джулиано, Преста и Мамут оставались в нашем распоряжении. Кстати, что они делают здесь в такую рань? Одиннадцать утра, как я полагаю, не время для артистов?

«Артистов!» С каким трудом он, должно быть, произнес это слово!» – подумал Ошкорн.

– Джулиано, – ответил Жан де Латест, – кроме того, что играет небольшие комические роли, еще выполняет некоторые административные функции. В его ведении бутафория и материальная часть. Поэтому он обязан приходить в цирк в десять часов каждое утро. Потом он возвращается еще в четыре – взглянуть, все ли готово к вечернему представлению.

– А Мамут?

– Мамут? Здесь дело другое. Его истинный дом – цирк. Он снимает в квартале меблированную комнату, но ходит туда только ночевать. А едва встанет и оденется – сразу в цирк и целый день здесь околачивается. Месье Бержере попытался пресечь это, но потом вынужден был отказаться от этой мысли. Мамут, как старый верный пес, в ожидании вечера бродил по улице, и месье Бержере в конце концов сдался. И все осталось как было.

– Ну а Преста?

– О, Преста редко приходит утром! Я подозреваю, что она пришла ко мне. Наверняка попросить аванс. Мадемуазель Престе вечно не хватает денег.

– У красивой девчонки столько иных способов добыть их более легким путем! – воскликнул Патон.

Жана де Латеста не шокировало замечание инспектора, он лишь выказал некоторое удивление перед таким незнанием психологии.

– Вы не знаете Престу! Для нее существует только ее каприз.

– И этот каприз сейчас называется Людовико? Жан де Латест едва заметно поморщился, но заметил это только Ошкорн.

– Возможно, да! – ответил главный администратор.

– А Паль? Что с ним?

– Паль, как вы знаете, вчера вечером категорически отказался выйти на публику. Вот, взгляните, это письмо от него я получил по пневматической почте, он извещает меня о своем отказе и пишет, что через несколько дней придет ко мне обсудить вопрос о расторжении контракта. – Но это немыслимо!

– Вы тоже говорите «немыслимо», господин инспектор! Но я надеюсь, что в конце концов все образуется. Конечно, для него это ужасный удар, а так как он человек крайне нервный, то трудно приходит в себя. Думаю, недельки через две – четыре с ним можно будет разговаривать. Нельзя так разом ломать прекрасную карьеру!..

– Пришлите ко мне Джулиано и оставьте нас на некоторое время одних! – оборвал его Патон.

Когда вошел Джулиано, Ошкорн с самым сердечным видом шагнул ему навстречу.

– Превосходно! Поздравляю вас, Джулиано, вчера ваш номер был великолепен!

Джулиано горько усмехнулся.

– Публика была куда менее снисходительна, чем вы. Понимаете, Мамут и я – это союз карпа и кролика! Мы терпеть не можем друг друга в жизни, поэтому трудно ждать от нас чего-нибудь путного на манеже. Это провал, и ничего тут не поделаешь! Впрочем, я его предупреждал! Во всяком случае, попытался вдолбить ему это в голову. Один человек до меня сказал: «Не тешь себя надеждой, принимаясь за дело…».[5]

Ошкорн присвистнул от восхищения, потом протянул клоуну свой портсигар.

– А что новенького в цирке? – спросил он, когда Джулиано закурил.

– Ничего! Вы, конечно, скажете, что я поглощен только своими трюками, но я провел сегодня свое маленькое расследование. Вы правы. Преста и Людовико стали друзьями. Тут уж я ничего не понимаю, но факт остается фактом. Ну и ветреная же пташка эта маленькая Преста! Теперь она интересуется Людовико! Если сказать точнее, она даже относится к нему с какой-то почтительностью, так относятся к людям, которыми восхищаются или которых боятся. На вашем месте я бы познакомился поближе с этой лирической загадкой!

– Вы и правда не узнали ничего нового, Джулиано?

– Нет! Впрочем, разве что это может вас заинтересовать: Штут, должно быть, опасался какой-то кражи, потому что, перед тем как выйти на манеж, он запер дверь своей уборной, чего раньше никогда не делал.

– Откуда вы это знаете?

– Мне об этом сказал Мамут, а я, когда вчера думал об этом деле, вспомнил. В тот вечер, когда было совершено убийство, он пришел ко мне в уборную попросить румян. И сказал, что до этого заходил к Штуту, но его уборная оказалась запертой на ключ. Это было как раз во время первого выхода Штута. Мамут даже добавил: «Теперь он важная птица и нам не доверяет!»

– Дверь была заперта на ключ! – пробормотал Ошкорн в каком-то блаженстве. – Дверь была заперта на ключ! Я хотел бы поговорить с Мамутом! Когда выйдете, не сочтите за труд послать его сюда!

Джулиано вышел. Патон повернулся к Ошкорну.

– Что тебе этот ключ!

– Я еще не знаю, я думаю.

– Пока из болтовни Джулиано можно извлечь лишь одно: Мамут подходил к уборной Штута, пусть даже он в нее не вошел. И все-таки не он совершил убийство. Он слишком мал ростом для того, чтобы убить высокого человека, даже сидящего.

– Ничто не мешает нам допустить, что Штута убили, когда он был в коляске, а в таком случае Мамут мог влезть на подножку и оказаться на уровне груди Штута. Надо поговорить с Мамутом. Дай я его допрошу. У меня появились на этот счет кое-какие мысли.

Джулиано вошел сказать, что Мамут куда-то исчез, и добавил:

– Не тревожьтесь, он где-нибудь поблизости. Он никогда не уходит далеко от цирка.

В эту минуту вошла Преста.

– Вы хотели меня видеть, господа? Я была бы признательна вам, если б вы могли принять меня сейчас. Я очень тороплюсь…

– Вас ждет Людовико?

– А почему бы и не Людовико?

Патон задал Престе несколько незначительных вопросов. Ошкорн молча разглядывал ее. Он чувствовал, что она в напряжении, вся сжавшаяся. Неожиданно он взял ее за руку.

– Почему вы не хотите сказать правду? Она вырвала руку.

– Правду? Какую правду? Я ничего не знаю! Я уже все сказала вам!

– Вы многое знаете. Кое-кто здесь тоже знает многое, но молчит в угоду вам.

– Кто же эти «кое-кто»?

– Людовико и Мамут, к примеру…

– Если они что-нибудь знают, пусть скажут! Клянусь вам, я не просила их скрывать что-либо!

– Да, вы можете клясться, что ни о чем не просили их, но взгляды иногда бывают красноречивее слов. Я был в уборной Штута, когда его тело перенесли туда. Мамут что-то заметил или что-то знает и он хотел сказать. Но в эту минуту вы взглянули на него. Он понял, что вы запрещаете ему что-то, он еще сам не знал, что именно, и благоразумно промолчал. Заметим мимоходом, что это большая жертва с его стороны, потому что он болтлив и любит интриги. То же самое касается Людовико. Тот тоже хотел что-то сказать и тоже промолчал – под вашим взглядом. Что вы запретили им говорить? Что знаете вы сами?

– Я ничего не запрещала, я никого не просила ничего скрывать! Я сама ничего не знаю, ничего не знаю!

В спор вмешался Патон:

– Почему вы отпираетесь? Вы же прекрасно понимаете, что рано или поздно мы докопаемся до истины! Если вы убили Штута…

– Что? Если я убила Штута?.. Я убила Штута?

– Пока это всего лишь предположение, – продолжал Патон своим самым торжественным тоном. – Но вот то, что вы знаете, кто убийца, и пытаетесь выгородить его – это уже не предположение, а уверенность. Будьте осторожны, малютка, вы можете поплатиться за это! Вводить в заблуждение правосудие – дело опасное!

– Я не знаю, кто убийца. Ошкорн подошел к ней.

– Нет, знаете! И Людовико тоже знает! С его трапеции виден коридор, что ведет в уборную Штута. Он один мог видеть, кто туда входил и кто выходил!

Наездница попятилась назад. Она упорно избегала взгляда молодого инспектора.

– А теперь, – продолжал Ошкорн, – Людовико держит вас в руках, потому что знает вашу тайну. Иными словами, шантажирует!

– Клянусь вам, мы никогда не говорили об этом деле с Людовико!

– Возможно, так оно и есть, но я вновь повторяю: иногда взгляды бывают красноречивее слов. Он знает, что вы знаете, что он все знает! И этого ему достаточно!

– Вы заблуждаетесь. Вы слишком большое значение придаете простым товарищеским отношениям.

В эту минуту вошел Мамут и, увидев Престу, в смятении остановился на пороге. Патон знаком показал ей, что она может уйти. Когда она была уже у двери, он сказал:

– Поверьте мне, мадемуазель, ни один мужчина не стоит того, чтобы ради него приносить себя в жертву.

Эти слова были сказаны Престе, но Ошкорну показалось, что Патон в равной мере адресовал их и Мамуту.

Когда Мамута спросили про дверь уборной Штута, он поначалу все отрицал. Право же, он не помнит, что говорил подобное Джулиано. И тем более не помнит, чтобы подходил к уборной Штута…

– Я бродил по коридорам, как обычно… Ошкорн неожиданно перебил его.

– Ладно, это не так уж важно. Мы хотели поговорить с вами о другом. Вы уверены, что, когда прогуливались по коридорам, не встретили там Людовико?..

И не давая ему времени ответить, продолжал, словно рассуждая сам с собой:

– …потому что роль Людовико весьма подозрительна. Естественно, Преста его защищает…

– Почему – естественно? – спросил Мамут неожиданно агрессивным тоном.

– Потому что красивая девушка всегда защищает красивого мужчину!

– Преста всегда насмешничает над Людовико! Ошкорн с иронией посмотрел на него.

– Выходит, друг мой, вы тоже попались на эту удочку! Вас тоже ловко провели! Преста и Людовико прекрасно утаили свою любовь!

Огромные глаза лилипута странно блеснули.

– Что вы хотите, чтобы я сказал вам? Что я видел в коридоре Людовико? Я не могу утверждать то, чего не видел! Я не встретил там Людовико!

– Подумайте хорошенько. Попытайтесь вспомнить все до мельчайших деталей.

– Все уже давно продумано. Я не видел Людовико. Но я так недолго находился в той части кулис…

– Вернемся к двери уборной Штута. Она оказалась закрытой на ключ, когда вы подошли к ней, не так ли?

Мамут опустил голову.

– Да.

– Почему же только сейчас вы это отрицали?

– Не знаю.

Патон пообещал Ошкорну не вмешиваться в допрос. Однако он не смог удержаться и вступил в разговор:

– Вы хотели скрыть от нас, что подходили к уборной Штута?

У Ошкорна было свое мнение относительно молчания Мамута, но он не высказал его.

– Итак, дверь была заперта на ключ? – настойчиво переспросил он.

– Да… но ключ был в скважине… только я не смог открыть…

– Почему?

– Потому что ключ не годился.

– Что значит – не годился?

– Я повторяю: ключ не годился.

– Чем вы это объясняете?

– Я не объясняю. Это ваше дело – объяснять.

– В общем, потерянное утро! – заключил Патон, когда они вышли из Цирка-Модерн.

Ошкорн не ответил. Для него утро не было потерянным. Он нашел ответ на один из двух небольших вопросов, которые с самого начала задал себе самому, а затем – Па-тону:

«Почему ключ от склада реквизита был вытащен из замочной скважины и отброшен в угол коридора?»

18

Наскоро проглотив свой обед, Жан Рейналь брился. И мысли его вряд ли можно было назвать радостными. Только сейчас, оглядев свой смокинг, он пришел к выводу, что тот весьма нуждается в чистке. А ведь смокинг у него был только один Выходит, придется пропустить несколько театральных спектаклей. И он размышлял, какие бы доводы привести в химчистке, чтобы его костюм почистили как можно скорее.

В дверь постучали. Удивленный, он увидел инспектора Патона.

– Простите за столь поздний визит. Я обдумал наш утренний разговор… Но, прошу вас, покончите прежде со своей щетиной…

Не дожидаясь приглашения, Патон сел, внимательно и не без иронии взглянул на Жана Рейналя.

– Да не дрожите вы так, а то порежетесь!

– Я дрожу? Да помилуйте!

– И не говорите, что это от холода, у вас здесь просто жарко!

– Я дрожу? Я?

– Между прочим, хотя дело, конечно, не мое, скажу вам, что вы зря пользуетесь опасной бритвой, вы слишком нервный человек! Конечно, я застал вас врасплох, вы вряд ли ожидали моего визита…

Жан Рейналь бросил беспокойный взгляд на стенные часы. Слава Богу, до поднятия занавеса в театре «Монпарнас» оставалось еще больше часу. Он отделается тем, что потратится на такси. Потому что ни за что на свете он не хотел бы пропустить этот спектакль, где должна была играть Маргерит Жамуа – травести в роли Лорензацио. Это его, Жана Рейналя, козырь! Ведь он не один раз писал в своих обзорах, что Маргерит Жамуа была бы великолепнейшим Лорензацио! И вот наконец она вняла его призыву!

Ему ни на секунду не пришло в голову, что Маргерит Жамуа наверняка никогда не читала «Газету Вара» или «Эхо Мюрьера». Но факт оставался фактом: Маргерит Жамуа играла Лорензацио!

Тем временем Патон продолжал:

– Как я сейчас сказал вам, я обдумал наш утренний разговор. Вы можете представить мне доказательство, что именно тридцатого марта были в театре «Варьете», а не в Цирке-Модерн?

Оправившись от шока, в который поверг его неожиданный визит инспектора, и добрив свой подбородок, Жан Рейналь обтер лицо и стал перед Патоном.

– У меня нет доказательства. Мое журналистское самолюбие будет уязвлено, но я должен признаться: я слишком малая птаха для того, чтобы надеяться на большое внимание администрации театров, надеяться, что меня заметили и запомнили. Вот если бы я представлял какую-нибудь крупную ежедневную парижскую газету…

Он на несколько секунд задумался.

– Может, там что-нибудь для вас найдется? Посмотрите в ящике с бумагами. Я туда сваливаю приглашения, которые мне присылают, программки спектаклей, на которых бываю. Попробую отыскать для вас программу от тридцатого марта.

Он запустил руку в ящик и вытащил оттуда пачку бумажек.

– Это было полгода назад? Тогда надо копать глубже.

Опустившись на колени, он вытащил, еще одну пачку пригласительных билетов и программок и наконец с победной улыбкой протянул Патону испещренный карандашными пометками листок.

Патон изучил программку, сунул ее себе в карман, просмотрел другие программы и отметил про себя, что на большинстве из них нет никаких пометок. Он также положил в карман приглашение, которое протянул ему Жан Рейналь.

– Вот доказательство тому, что я был в «Варьете». Видите, на программке я набросал свои впечатления! – довольно наивно заявил он.

– Да, но из всех программок эта – почти единственная, на полях которой есть пометки. Должен ли я сделать из этого вывод, что на остальных спектаклях, программы которых вы мне показали, вы не присутствовали?

Жан Рейналь покусал себе губы, потом сказал:

– Должен вам заметить, что очень трудно заполучить программу, не будучи на спектакле.

– Вероятно. Но программа помечается датой премьеры, в данном случае, тридцатого марта. А где доказательство, что вы были там именно в этот день? Вы вполне могли присутствовать на одном из последующих спектаклей!

Жан Рейналь не ответил.

Вот чего Патон терпеть не мог, так это выходить из дому вечером. Но, пожалуй, только вечером он имел шанс застать контролеров «Варьете» в полном составе. Он рассудил, что не стоит идти туда, когда они в запарке. Лучше пойти к четверти десятого. Это вполне позволяло ему сходить домой пообедать, даже спокойно пообедать, и с наслаждением выкурить послеобеденную сигару…

…Когда он вышел из «Варьете», то с горечью вынужден был признаться себе, что зря потратил время, которое мог бы провести с большей пользой. Ничего особенного он не узнал. Да, действительно, 30 марта была премьера «Человека за бортом». Многие театральные обозреватели пришли без приглашения и были выдворены. Патон описал контролерам Жана Рейналя, но никто из них его не припомнил.

Итак, ничто не свидетельствовало о том, что Жан Рейналь солгал, как, впрочем, и о том, что он сказал правду.

19

Консьерж рассеянно взглянул на незнакомца, который спрашивал, у себя ли месье Марсель Био.

– Думаю, что уже ушел в цирк. Но подымитесь все же, это на пятом, третья дверь по коридору направо.

Визитер не позвонил у третьей двери. Уже готов был позвонить, но не позвонил.

Голос, который был ему хорошо знаком, умоляюще говорил за дверью:

– Марсель, милый, надо что-то делать! Действуй! Поезжай путешествовать, делай что-нибудь! Но только не сиди вот так, ты сойдешь с ума!

Послышался смех, потом мужской голос произнес:

– Сойду с ума! Что ж, вполне возможно! Ведь и правда от этого можно сойти с ума!

Наступила долгая пауза, потом снова послышался мужской голос:

– Цирк! Пора идти в цирк!

– Не ходи! Не ходи туда! Умоляю! Тебе будет еще хуже!

– Я не могу не пойти, ты же прекрасно это знаешь! Пусти меня, Преста!

Неожиданно дверь распахнулась. Однако человек, что подслушивал под дверью, успел отскочить в сторону, в угол коридора. Он подождал, когда Паль спустится, потом подошел к двери. В зеркале он увидел отражение молодой женщины, она лежала на диване, обхватив голову руками, и тело ее сотрясалось от рыданий.

Он тихонько прикрыл дверь. Потом спустился и стал ждать неподалеку от дома. Наконец появилась Преста. Она перешла улицу Шанталь и нырнула в метро. Он вошел в тот же вагон. Преста сидела неподалеку от него, но, казалось, его не видела. Она была погружена в глубокое раздумье. Лицо ее было уже спокойно, но глаза блестели больше, чем обычно.

Он подошел к ней и поздоровался. Она вздрогнула, едва слышно ответила на его приветствие, потом отвернулась и, глядя в оконное стекло, не спускала с него глаз.

Когда поезд подошел к станции «Эколь Милитер», он встал одновременно с нею, но дождался, чтобы она вышла первой. Он шел метрах в тридцати за ней, и она ни разу не оглянулась. Когда показался Цирк-Модерн, он ускорил шаг, и в цирк они вошли почти одновременно.

и вот инспектор Ошкорн снова присутствовал на представлении в Цирке-Модерн, но теперь он стоял в проходе у выхода на манеж. Он любовался Престой, в этот вечер еще более отважной, более вызывающей, чем когда-либо. Она пустила лошадь в галоп и гарцевала на ней, полузакрыв глаза, обнажив под ярко накрашенными губами белоснежные зубы.

Позади группы Луаяля стоял и совершенно завороженным взглядом следил за трюками наездницы Людовико.

Неподалеку от Ошкорна, прислонясь к перегородке, невидящими глазами смотрел в зал Паль.

Когда Преста закончила свой номер, Ошкорн подошел к ней:

– Вы не должны были допустить, чтобы он пришел сюда, – кивнул он на Паля. – Это слишком больно для него.

– Я не смогла его удержать!

Потом вдруг она с обеспокоенным видом спросила:

– А почему вы говорите это мне? Почему именно я должна была удержать его?

– Я знаю, что вы хорошо к нему относитесь. Или я ошибаюсь?

Она неопределенно передернула плечиками и убежала в свою уборную.

Теперь наступил черед Джулиано и Мамута.

Подойдя ближе к манежу, Паль жадно следил за их игрой. Номер был всего лишь повторением того, что исполняли в прошлом году он и Штут, и Ошкорн слышал, как он тихо бормотал все реплики Джулиано. Временами у него громко стучали зубы. Ошкорн взял его за руку и попытался увести. Но Паль уперся, по-прежнему не спуская глаз с Джулиано, который выступал в костюме, расшитом золотыми солнцами.

– Почему вы не хотите снова выйти на манеж? – спросил Ошкорн.

Паль, казалось, очнулся и внимательно взглянул на своего собеседника. Казалось, он наконец узнал его. Неожиданно успокоившись, он сделал уклончивый жест и отошел в сторону. Ошкорн последовал за ним.

– Почему вы не хотите выйти на манеж?

– Я не могу играть без Штута! Неужели вы не понимаете? Никто не может понять этого! – ответил Паль с неожиданным гневом. – Вы все вьетесь вокруг меня, словно надоедливые мухи. Вы все терзаете меня, спрашиваете.

почему я больше не играю! Я не могу больше играть, понимаете? Я не могу больше играть без Штута!

Между ними стала Преста. Она выскочила из своей уборной, набросив на трико великолепную испанскую шаль. Нежно взяв Паля за руку, она увела его.

20

– Похоже, сегодня обещает быть славный денек! – вздохнул Ошкорн, садясь напротив Патона.

Через настежь открытые окна доносились шумы улицы. Большой жирный воробей, скорее похожий на галку, – он прилетал каждое утро – уселся на подоконнике. Ошкорн встал, подошел к окну, вывернул карман своей куртки и высыпал на цинковый слив крошки, которые он обычно собирал за завтраком.

– Славный обещает быть денек! В такую погоду только гулять! – снова вздохнул он.

Но перед ним сидел торжественно важный Патон со своим грозным блокнотом.

– Мы готовы? – спросил Патон.

– Ладно, давай! – уступая, ответил Ошкорн. Несколько утрируя, он мысленно оценил метод Патона, который тот применял в их совместной работе. Это стало уже ритуалом: три или четыре дня беглого расследования, пометки в блокноте, прощупывание. Потом, собрав воедино предварительные материалы, Патон приступал к осмыслению дела и пытался завершить его. В спорах, которые при обсуждении неизменно возникали у него с Ошкорном, Патон обычно исключал немалое количество деталей и немалое число людей. Когда оставалось пять или шесть подозреваемых, пять или шесть нитей, полицейские делили пополам и то и другое. До этой минуты они почти все делали вместе, теперь же каждый начинал работать самостоятельно, и тут начиналась борьба – кто первым придет к финишу.

Метод неплохой, потому что он не раз приводил их к успеху. Только вот напрасно он стал методом, потому что Ошкорн любил импровизацию.

А тут еще такое прекрасное утро, что нелепостью казалось разговаривать о преступлении, о крови, о смерти!

Но он все же смирился, закурил сигарету, откинулся в кресле и закрыл глаза.

– Я думаю, – начал Патон, – ты не будешь возражать, если мы исключим восемь человек, которые во время убийства Штута находились буквально у нас перед глазами? А именно: ну, естественно, Паль, поскольку он был на манеже, Людовико, который болтался под куполом цирка, Джулиано, этот просто сидел рядом с нами, месье Луаяль, три его сына и Тони – эти пятеро стояли в проходе у самого манежа. К тому же ни у одного из них нет побудительного мотива для преступления. Паль теряет незаменимого партнера, Тони теряет влиятельного покровителя. Месье Луаяль и его сыновья? А что им был за интерес? Они производят впечатление людей честных, и, пожалуй, трудно представить, что они пойдут на убийство ради перстня. Джулиано?

– У Джулиано есть побудительные мотивы. Да-да, возможно, ревность. Ты заметил, с какой горечью он говорил об успехе Паля и Штута? Он жалкий, ничтожный паяц, которому дают только выходные роли, и едва ли у него есть надежда стать когда-нибудь знаменитым. Только вот, понимаешь, если он должен был кого-то убить, так это Паля. Потому что Паль – звезда первой величины, ведь именно Паль срывает все аплодисменты.

– А у Людовико тем более нет никаких мотивов, – сказал Патон.

– Отнюдь! А его страсть к Престе! Если верить Джулиано, дирекция собиралась уволить Людовико. Но ведь дирекция – это и есть Штут. Уволенный из цирка, Людовико оказался бы отдален от Престы. Все, что мы знаем о нем, свидетельствует о том, что он просто одержимый. Страсть всецело захватила его. На убийство его могло толкнуть чувство мести – авансом. И еще – чтобы предвосхитить события. Может, он надеялся, что новый директор продлит с ним ангажемент еще на год!

– Все верно! Но все же мы должны отвести его, ведь в то время, когда было совершено убийство, он находился на трапеции. Правда, мы на несколько минут потеряли его из виду, но ничто не дает нам права утверждать, что его там не было.

– Я не думаю, что он покидал трапецию, – сказал Ошкорн. – Меня больше интересует, почему он ее не покинул, ведь его номер был уже закончен. Во время номера Паля я несколько раз поднимал взгляд к трапеции. Я осознал это, только когда увидел, что Людовико бросает лунные диски.

– Но даже если допустить, что ты на несколько минут потерял его из виду, ему не хватило бы их для того, чтобы спуститься, добежать до уборной Штута, совершить преступление, положить труп в коляску и снова подняться под купол. Следовательно, ты согласен, что эти восемь чело-век – вне подозрений?

– Согласен!

– Тогда остаются под подозрением все остальные. Их семеро, если не считать обслугу – уборщиц, контролеров, Конюхов и других служителей, ухаживающих за животными, этим запрещено заходить в закрытую часть кулис, и их там никто не видел, а посему сейчас нам нет смысла заниматься ими. Я снова просмотрел все показания. Ни об одном из этих семи нельзя сказать, что он подходил к уборной Штута, но нельзя сказать и обратное – что не подходил. Если бы не последнее, ситуация была бы вполне ясная.

– Да, действительно, вполне ясная! – согласился Ошкорн.

– Тем более, что все они лгут. Естественно, каждый защищает себя, но у каждого есть еще кто-то, кого он хотел бы защитить. Вот и крутись тут!

– Из этого следует, что пока мы не разберемся со всеми, нельзя принимать в расчет никакие алиби, а надо скорее искать возможные мотивы преступления для каждого. Итак, после нашей психологической дискуссии пойдем по этому пути! Кто у тебя в списке первый?

– Мадам Лора.

– Мадам Лора! Я не думаю, чтобы мадам Лора убила Бержере в расчете завладеть восьмьюдесятью тысячами франков, которые принадлежали цирку, то есть, по сути дела, ей! И тем более она не сделала бы этого ради перстня! Если только обе кражи не совершены для отвода глаз. Но к чему бы ей убивать месье Бержере и, главное, Штута?

– Что касается Бержере, то тут, пожалуй, явных мотивов нет, – согласился Патон, – а вот со Штутом дело другое, тут может быть желание избавиться от надоевшего любовника…

– Но ведь существует столько иных способов порвать! В конце концов, она свободная женщина! Свободна выбрать себе любовника, свободна его оставить! Она богата, а деньги улаживают многое. Боязнь скандала? Боязнь шантажа со стороны Штута? Нет! Женщину такого склада характера шантажом не возьмешь!

– Но ведь смерть Штута совершенно не потрясла ее!

– Откуда ты знаешь? Она женщина сдержанная, я думаю, не в ее характере выставлять свои чувства напоказ.

Но, может, ты прав, смерть Штута ни капельки не взволновала ее.

– Выходит, у нас есть все основания включить ее в число подозреваемых? – сделал вывод Патон.

– Да, против нее свидетельствует ее странное поведение, то, что она находилась около уборной Штута примерно тогда, когда было совершено убийство, то, что по приезде домой она велела шоферу оставаться в ее распоряжении. На основании всего этого мы можем сделать вывод: она ожидала, что ей придется вернуться в цирк. И еще то, что она явно не спешила туда после телефонного звонка Жана де Латеста, когда он сообщил ей о драме. Да, все это смущает… Ну ладно, кто у тебя следующий?

– Ее шофер.

– Ее шофер? Что ж, вполне может быть! Когда было совершено преступление, он находился в цирке. Да, он свободно мог ходить за кулисами. Но каковы побудительные мотивы?

– Кража?

– Конечно, кража. И в вечер убийства Бержере он тоже был в цирке. Кто у тебя третий?

– Мамут.

– Те же мотивы, что и у Джулиано. Он снедаем завистью и ненавистью. Вот только он слишком мал ростом, чтобы совершить такое убийство!

– Но ты сам сказал, что Штута могли убить, когда он находился в коляске. А взобраться на подножку коляски и оттуда поразить Штута в самое сердце легко мог и Мамут.

– Но месье Бержере был убит, когда он сидел в кресле, и его можно было поразить кинжалом, только склонившись над ним. Мамут для этого слишком мал! – возразил Ошкорн.

– Возможно, эти два преступления никак не связаны!

– И потом, – продолжил свою мысль Ошкорн, – если уж Мамут и решил бы кого-то убить, то он убил бы Паля, звезду, цирковое светило, объект его зависти и ненависти!

– Твои доводы можно было бы отнести к Джулиано, но никак не к Мамуту. Мамут не мог даже помышлять о том, чтобы занять место Паля, но вполне мог надеяться заменить Штута. Впрочем, посмотри, что произошло после убийства. Вместо двух знаменитых клоунов на манеж вышли Джулиано и Мамут. Джулиано, естественно, в роли клоуна, Мамут – «огюста». Выходит, преступник Мамут? Все возможно, все правдоподобно. Не следует также забывать, что он влюблен в Престу, а Преста наверняка замешана в деле…

– Мамут ревновал к Штуту? Ревновал не как к артисту, а как к мужчине? Но тогда нужно было бы предположить, что Преста была любовницей Штута? Нет, это немыслимо, мы уже знаем. Этот сплетник Джулиано нам все доложил.

– Мало ли кто и что сказал, это не исключает и моей версии. Ну а четвертый – Рудольф.

– Рудольф – это тот чех, что ухаживает за лошадью Престы? – уточнил Ошкорн. – Почему он? Почему из всех конюхов ты взял именно его?

– Потому что Рудольф тоже влюблен в Престу.

– Весьма туманный мотив, и его трудно связать с преступлением, по крайней мере сейчас.

– И еще один влюбленный в Престу: Жан де Латест.

– Неужели ты всерьез думаешь, что он влюблен в Престу?

– Да это просто бросается в глаза!

– Влюблен? Жан де Латест? Что ж, возможно… Впрочем, у него могла быть и другая причина для ревности – тщеславие. Теперь Штут мертв, и у него немало шансов получить пост директора.

– После смерти Бержере он этого поста не занял.

– Нет, конечно, потому что дорогу ему перебежал Штут. Но теперь Штут мертв… Представь, что наверняка сейчас произойдет: мадам Лора потеряет к цирку всякий интерес и, отойдя от дел, пойдет по простейшему пути – поставит во главе заведения того, кто уже хорошо знает все дела цирка.

– Возможно, ты прав, но есть нечто, свидетельствующее в деле об убийстве в его пользу: он калека. Он не владеет левой рукой.

Ошкорн округлил глаза и насмешливо посмотрел на Патона.

– Да, он так это представляет…

– По правде сказать, для того, чтобы убить Бержере, он вполне мог обойтись и одной правой. Достаточно было упереться грудью в спинку кресла, чтобы оно не повернулось и не помешало нанести удар. У него не было надобности удерживать кресло рукой. Вспомни, ты ведь сам обнаружил на спинке кресла вмятинку, оставленную, возможно, пуговицей, пуговицей с пиджака. А Штут вообще обычно сидел на стуле, так что все было еще проще, тут левая рука и не требовалась, ведь можно было не опасаться, что стул повернется. Удар он наносил правой рукой. И, судя по результату, глаз у него верный.

– Допустим. Но как он мог одной рукой переложить Штута в коляску?

– Он мог убить его уже в коляске. И потом, как ты сам сейчас изволил заметить, ведь лишь сам Жан де Латест утверждает, что не владеет левой рукой, но так ли это на самом деле?

– Но мы категорически не можем предъявить ему обвинение, а раз так – нам будет трудно заставить его пройти медицинскую экспертизу, чтобы узнать это. И все же из всех, кого ты включил в список подозреваемых, он – самый серьезный. Тем более что в то самое время, когда было совершено преступление, он находился возле уборной Штута и вначале отрицал это.

– Но у меня есть еще один серьезный кандидат, – продолжал Патон. – Журналист.

– Жан Рейналь?

– Да, Жан Рейналь. Я побывал у него. Ему не удалось представить мне убедительные доказательства, что в тот вечер, когда убили Бержере, он не был в Цирке-Модерн.

– Но… ему-то чего ради убивать?

– Вот это совершенно непонятно. И именно это меня больше всего занимает. Я не верю в убийство без мотивации. Я хотел бы узнать, почему Жан Рейналь мог бы убить этих двух человек. Чтобы обокрасть их? Маловероятно. Чем больше я думаю, тем больше прихожу к выводу, что обе кражи были инсценированы для отвода глаз. Значит, дело здесь в чем-то другом.

Патон не спеша закрыл свой блокнот, потом с иронией взглянул на напарника.

– И вот моя последняя клиентка, единственная, показания которой я не смог проверить по-настоящему. Та, кто, похоже, лжет больше всех… – заключил он.

Ошкорн медленно поднял веки.

– …та, кому надо скрывать больше всех. Наша красавица Преста! – заключил Патон.

– Вот как?

– Да, вот так! Она красивая девушка и, естественно, согласно твоим понятиям, не может совершить преступление. К несчастью для нее, я не так благосклонно настроен по отношению к ней, как ты.

– По-твоему, она могла бы совершить преступление?

– А почему бы и нет?

Ошкорн пожал плечами, потом ответил:

– Преста действительно виновна, но не в убийстве. Она соучастница, но не в самом убийстве, а в каком-то заговоре, потому что она явно пытается сбить нас со следа. Поэтому очень важно как можно скорее узнать, кого она хочет спасти.

– Тогда мы должны обвинить всех влюбленных в Престу!

– Я не сказал – влюбленных в Престу, я говорю о том, кого Преста любит, это не одно и то же!

Ошкорн снова откинулся в кресле, выпустил длинную струйку дыма, с интересом проследил за причудливыми завитками, пока они не растаяли. Потом, наконец, сказал:

– Вчера вечером я кое-что раскопал. Преста очень дружна с Палем.

Патон расхохотался.

– Я тоже кое-что раскопал. Преста – сестра Паля, если точнее – сводная сестра.

Ошкорн резко выпрямился.

– Сестра? Ты уверен в этом? Она сама тебе сказала?

– Нет! У них, по-видимому, есть основания скрывать свое родство.

– Так как же ты узнал? – несколько наивно спросил Ошкорн.

– Иногда мне случается быть полицейским!

Так, значит, Преста – сестра Паля! Это многое объясняет: ее присутствие на улице Шанталь, ее огорчение оттого, что Паль так подавлен случившимся, ее горячее стремление уговорить его не ходить вчера вечером в цирк. И ее печальный, обеспокоенный взгляд, обращенный на Паля, когда тот наблюдал за игрой Джулиано и Мамута.

Ошкорн все это время подспудно чувствовал, что отношения Паля и Престы немного выходят за рамки просто дружеских. Но, естественно, он относил это на другой счет.

Он проглотил пилюлю. Что ж, Патон выиграл очко. Сам азартный игрок, Ошкорн поздравил его с победой. Но Патон так и не раскрыл своей тайны: откуда он узнал об этом родстве.

– А какую роль это может сыграть в деле? Надо подумать! – сказал он.

– На мой взгляд – никакой. Я просто сказал тебе, что раскопал одну маленькую деталь, но я не придаю ей особого значения. Возможно, Преста в чем-то и виновна, но вряд ли к этому имеет отношение ее родство с Палем. Это разные вещи. Она, к примеру, могла убить Штута в досаде, что он не отвечает на ее чувство… или заставить кого-нибудь убить его.

К большому удивлению Патона, Ошкорн, кажется, принял эту гипотезу: Преста убила Штута. И полицейские долго обсуждали эту версию, взвешивая очевидные побудительные мотивы, ища тайные, заново изучая алиби, представленные молодой наездницей. Потом Патон решил, что он снова вернется к этому вопросу и изучит его более основательно.

– Итак, подводя итог, – сказал он, – мы в деле Штута должны иметь в виду четыре побудительных мотива: кража, профессиональная ревность, просто ревность и, наконец, честолюбие. Первый мотив, кражу, можно отнести ко всем подозреваемым, кроме, по-видимому, мадам Лора. Ревность, обычную человеческую ревность – к мадам Лора и Престе, с одной стороны, а с другой – ко всем тем, кто влюблен в Престу. Профессиональная ревность выводит нас на двух несчастных клоунов, на Джулиано и Мамута. Честолюбие ведет нас только к одному человеку – к Жану де Латесту, который явно жаждет стать директором.

Ошкорн, казалось, слушал рассуждения Патона вполуха. Он думал о Престе. Он снова мысленно видел сцену в уборной, куда перенесли тело Штута. Тогда вошедший Людовико хотел что-то сказать, но Преста взглянула на него, и Людовико промолчал. Мамут, после того как склонился над телом, тоже хотел что-то сказать. Преста бросила на него упреждающий взгляд, и он тоже промолчал.

Ошкорн словно снова увидел Престу – такую, какой она предстала перед ним в первый раз на манеже. Снова славно увидел ее прекрасную трепетную фигурку, в струнку вытянувшуюся на крупе Пегаса, ее в патетическом порыве воздетые к небу руки, ее победную улыбку. Так что же скрывается за этой улыбкой? Какая загадка кроется в глубине этих черных глаз? В чем тайна Престы?..

А Патон в смятении ждал реакции Ошкорна на свои рассуждения.

– И что же ты решил? – спросил наконец Ошкорн.

Ему пришлось повторить свой вопрос несколько раз. Он видел, что его напарник растерян, и это забавляло его. Каждый раз, когда расследование застревало на мертвой точке, Патон впадал в подобное состояние, колебался, предоставляя Ошкорну брать инициативу в свои руки. Но на этот раз он все же решился высказать свое мнение:

– Я думаю, настало время разделить, как обычно, работу пополам. Ты кого выбираешь?

– Никого. Пока не из чего выбирать. Все показания, которые ты собрал, гроша ломаного не стоят. Единственное, что мы знаем наверняка, так это час, когда было совершено преступление. Все остальное – во мраке, как говорил Шекспир.

Патон удивленно посмотрел на него.

– Но ведь надо же что-то делать!

Ошкорн встал и принялся вышагивать взад и вперед по комнате. Минуты две ни один из них не произнес ни слова. Наконец Патон остановился перед своим напарником.

– Нам остается только одно: реконструировать преступление.

– Реконструировать? Сейчас? Да это просто безумие! Это ничего не даст! Мы еще не настолько продвинулись в своем расследовании…

– Согласен! Но лично я все же хотел бы, чтобы они дали представление для нас одних. Конечно, не все представление, только вторую его часть, а именно номер Паля и Штута. Наверняка есть детали, которые ускользнули от нас в тот вечер, но на сей раз мы их не упустим. Ты рассмотрел варианты: убийство с целью ограбления, убийство из ревности, убийство из честолюбия. Но ты не должен игнорировать еще одну возможность: бывают преступления, вызванные какими-то психологическими мотивами, преступления без явных побудительных мотивов!

21

– Я ждала вас, господа, я знала, что вы придете. Если бы вы еще помедлили, я попросила бы позвать вас. Я не могу больше молчать.

Патон от удивления резко отступил и внимательно посмотрел на мадам Лора. Что же такое важное она хочет сказать им? Признаться в том, что убийство совершила она?.. Лицо мадам Лора было, как всегда, спокойно, но круги под глазами выдавали бессонную ночь. До сих пор Патон не принимал всерьез предположение, что преступницей может быть мадам Лора, и поэтому он был искренне удивлен, когда Ошкорн сказал ему утром: «Давай сходим к мадам Лора. У нее наверняка есть что сказать нам. Со дня преступления прошло три дня. Время достаточное, чтобы все обдумать – и что она хочет сказать нам, и что ей хотелось бы утаить».

Ошкорн снова оказался прав. У мадам Лора действительно нашлось, что сказать им. Она ждала их визита…

Итак, Патон приготовился слушать мадам Лора. Нельзя сказать, что эта исповедь разочаровала его, и все же она оказалась совсем не тем, что он ожидал.

Горничная провела их в гостиную в стиле ампир, холодную и строгую, – идеальное обрамление для такой женщины, как мадам Лора. Через полуоткрытую дверь, ведущую в соседнюю комнату, Патон успел увидеть еще одну своего рода гостиную, но обставленную несколько фривольно и как-то особенно по-женски. Перехватив его взгляд, горничная, как ему показалось, смутилась и быстро прикрыла дверь.

Мадам Лора сидела спиной к окну. Лицо ее было в полутьме, руки, довольно пухлые и белые, она скрестила на коленях. Ни колец на пальцах, ни каких-либо других украшений, если не считать цепочки на лацкане ее костюма мужского покроя.

«Как такая достойная женщина могла позволить себе эту унизительную для нее связь? – подумал Патон. – Клоун! Разве можно брать в любовники клоуна?»

Он этого не понимал, а вот Ошкорн не видел в такой связи ничего необычного, он допускал закон контрастов. Он тоже заметил маленькую гостиную и оценил ее кокетливое убранство, светлую мебель, светло-зеленые бархатные занавеси, со вкусом расставленные в высоких вазах цветы. Гостиная в стиле ампир, суровое лицо мадам Лора – это всего лишь фасад. На самом же деле мадам Лора – женщина бесконечно более чувственная, чем ей хотелось бы выглядеть.

– То, что я хотела рассказать вам, господа, – начала она, – не имеет непосредственного отношения к преступлению, но может помочь вам в вашем расследовании. Необходимо, чтобы вы знали, каким был Штут. Он не был человеком мягким, добродушным, бескорыстным, как вам, должно быть, его изобразили. Он был совсем иным. Я не буду говорить о своей связи с ним. Многие не понимали ее. Я не обязана ни объяснять, ни оправдываться, я просто подтверждаю, что она была, и, надеюсь, вы избавите меня от нескромных вопросов на эту тему.

Полицейские промолчали, и она поспешила перевести разговор на другое и рассказала, как стала владелицей Цирка-Модерн.

– Я купила долю Бержере, чтобы вложить деньги и, главное, чтобы рассеяться. Какое-то время меня забавляла роль мецената. Впрочем, как оказалось, цирк – дело довольно выгодное. Но прежде всего я сделала это ради Штута, хотела доставить ему удовольствие.

Ее голос зазвучал немного тише.

– У меня с Штутом разница в возрасте тридцать лет. Вы сами понимаете, это обязывает к некоторым уступкам… Постепенно, не сразу, я передала Штуту значительную долю своих акций, часть их он купил у меня, часть я ему подарила. Он добился такого положения, что во владении цирком стал почти равным мне. Но все-таки главной владелицей оставалась я.

– Об этом кто-нибудь знал? – спросил Ошкорн. – Все, кого мы допрашивали, говорили о Штуте как о директоре цирка, но отнюдь не как о его совладельце.

– Штут стремился стать держателем основного пакета акций, то есть основным владельцем, но на то, – знают об этом в цирке или нет, – ему было наплевать. Истинной и единственной владелицей заведения для всех оставалась я.

– И никто не знал о Штуте?

– Возможно, знал Паль.

– А Жан де Латест?

– Нет, не думаю.

– Короче говоря, для большинства Штут своему посту директора был обязан вашей… как бы это сказать…

Она не выказала ни малейшего смущения и спокойно ответила:

– Именно так! Впрочем, я сама никогда не понимала, почему Штут хотел скрыть, что он владеет значительной долей акций. Как не могла понять и того, почему он на посту директора проявлял так мало власти. Он предоставлял месье де Латесту вести дела по своему усмотрению. А ведь он был человеком очень своевольным, гордым, даже заносчивым. Но я так многого не понимала в нем!

Помолчав несколько минут, она слегка передернула плечами, словно прогоняя тяжелые воспоминания. Потом выпрямилась, взяла тяжелую шкатулку с сигаретами и протянула ее инспекторам. Она сама тоже прикурила от зажигалки, которую поднес ей Ошкорн. А он смотрел, как она курит. Похоже было, это совсем не доставляло ей удовольствия, да и сигарету она держала весьма неумело.

Он уже привык к тому, что свидетели часто вдруг испытывают потребность закурить, спрятаться за легкой завесой дыма, чем-то занять свои руки, которые не знают, куда деть.

– Я вам уже сказала, – снова заговорила мадам Лора, – что Штут был почти равным со мной совладельцем цирка. Ему не хватало только десяти акций, чтобы получить приоритет. Тридцатого сентября, после полудня, мы поспорили с ним именно из-за этого. Штут требовал, чтобы я передала ему эти десять акций. Я отказалась, потому что не хотела лишиться того единственного преимущества перед ним, которое у меня было. Я никогда не питала слишком больших иллюзий относительно того, почему Штут проявил ко мне интерес. Под его спокойной внешностью крылась натура чрезвычайно властная и волевая. В тот день он совсем разбушевался и пригрозил порвать со мной. Вечером, незадолго до начала представления, я зашла к нему в уборную в надежде, что он уже немного утихомирился. Паль гримировался перед зеркалом и вряд ли мог понять, о чем мы говорим, тем более что разговор был довольно коротким. Штут вдруг пристально посмотрел на меня и тихо сказал: «Я так хочу!» В его глазах я прочла такую ненависть, что это озадачило меня. В эту минуту мне вспомнилась другая сцена: несколько месяцев назад – это было незадолго до смерти Бержере – мы вдвоем поднялись на самый верхний ряд. Он склонился над амфитеатром, а я смотрела на него. Его руки буквально впились в барьер. Он жадно смотрел вниз. Он не просто любовался цирком, в его взгляде я прочла вожделение. И вот, вспомнив эту сцену, я вдруг поняла, как бесконечно честолюбив этот человек, и подумала о смерти Бержере. Я поняла, что Штут способен на многое ради достижения своей цели. Возможно, даже на убийство…

Она неожиданно смяла в пепельнице сигарету и продолжила глухим голосом:

– Поймите меня правильно, господа, я не обвиняю. Я просто рассказываю о том чувстве, которое охватило меня в ту минуту. Штут, вероятно, догадался о моих подозрениях, потому что он мгновенно успокоился. Он хотел взять мою руку, но я отдернула ее. Он снова посмотрел на меня с такой ненавистью, что мне стало страшно за себя. О, я понимаю, это было смешно! Что он мог мне сделать? Но его ненависть снова тут же испарилась. Возможно, это была просто мимолетная вспышка гнева. Он взял себя в руки, успокоился и с грустью сказал мне: «Чего вы опасаетесь? Клянусь вам, это ничего не изменит в наших отношениях! Но я хочу этого приоритета. Я жажду его всеми фибрами души, потому что это будет мой реванш. Некогда я слишком много страдал в этом заведении! То, чего я добиваюсь, ничем не грозит вам, а для меня… для меня это будет означать мой триумф, мой реванш судьбе, потому что только так я мог бы отомстить человеку, который принес мне много страданий».

– Этот спор шел в присутствии Паля? – перебил ее Ошкорн.

– Нет. Паль уже несколько минут как ушел. Я вернулась в зал, но, едва войдя в свою ложу, решила поехать домой. В машине я все обдумала. Обуревавшие меня дурные предчувствия быстро рассеялись. Я уже не винила Штута, а винила собственную нервозность, из-за которой я все излишне драматизировала. Приехав домой, я заколебалась в своем прежнем решении. Мне, конечно, не хотелось расставаться с этими акциями, но в душе я уже понимала, что уступлю ему.

И она добавила глухим голосом:

– Я всегда уступала Штуту. Я прекрасно знала, что сдамся, и попросила своего шофера остаться в моем распоряжении.

Потом ее голос зазвучал громче. Она закурила вторую сигарету.

– Я не оправдывала Штута, но понимала его. Некогда он перенес много страданий. Десятилетним мальчиком родители отдали его в этот цирк, где директором тогда был некий Осмон, бывший борец. Осмон обращался с ребенком очень грубо и, главное, часто унижал его. Мюш, знаменитый клоун тех времен, тоже был очень жесток с ним. Штут несколько раз убегал, но отец неизменно возвращал его к Осмону. Когда позднее отец умер, Штут попытался найти себе какое-нибудь иное занятие. Но ничего из этого не получилось, заболела мать, он сдался и пришел к Осмону просить, чтобы тот взял его обратно. Когда мать умерла, он получил наконец возможность жить по своему усмотрению. Он вошел в группу воздушных гимнастов. Но его заветным желанием было стать клоуном. В этом амплуа он довольно быстро преуспел, выступал со многими клоунами, а потом встретил Паля и начал работать в паре с ним. Они стали знаменитыми. Когда на смену Осмону пришел Бержере, он предложил Штуту контракт. Это уже был триумф. И первое, что сделал Штут, вернувшись в этот цирк, – потребовал уволить Мюша. Мюш, слишком старый для того, чтобы найти себе место в каком-нибудь другом цирке, кончил печально. Он начал пить, и однажды утром его нашли на скамье на Марсовом поле мертвым, он умер от кровоизлияния в мозг.

– Штут хоть немного почувствовал себя виноватым, его грызла совесть?

– В ту пору я его еще не знала. Но думаю, даже могу сказать с уверенностью, что он не испытывал ни малейшего сожаления. Ни время, ни успех не вычеркнули из его памяти воспоминаний о тяжелом детстве. Его горечь всегда была жива. Он ничего не забыл: ни единой оплеухи, ни единого оскорбления, ни единой насмешки. Люди, которые так тяжко ранили его душу, уже ушли из его жизни, и теперь это была месть не человеку, против которого он затаил обиду, а реванш судьбе. Думая о несчастном детстве Штута, я лучше понимала его характер, его ожесточенное желание стать владельцем большей части акций, что сделало бы его истинным хозяином Цирка-Модерн. Итак, я решила уступить. Конечно, я понимала, что теряю власть над Штутом. Это был разрыв, очень скорый разрыв. Но у меня все-таки теплилась надежда, что он относился ко мне так не только ради денег!

Она едва заметно усмехнулась.

– Это удел всех старых богатых любовниц. Они покупают, но они же всегда стараются забыть, что купили. Вот, господа, что я хотела рассказать вам о Штуте.

– И это все? – спросил немного разочарованный Патон.

Мадам Лора ответила не сразу. Она закурила третью сигарету, и Ошкорн, который не спускал с нее глаз, попытался отыскать у нее признаки того, что она нервничает: дрожание пальцев, отражение чего-то, что выдало бы ее беспокойство, усталость. Но ничего подобного он не обнаружил.

– Вы были удивлены, я знаю, – снова заговорила мадам Лора, – что я не сразу приехала в цирк после того, как мне позвонили и сказали о смерти Штута. Эта весть повергла меня в оцепенение и, не скрою, принесла мне боль. Я долго сидела, думая о случившемся, мне необходимо было прийти в себя, немного успокоиться. Я не люблю выставлять себя напоказ…

Она наклонилась к Патону.

– Но когда я говорю о боли, я говорю не совсем правду. Мои чувства в те минуты были гораздо сложнее. И главным из них было чувство освобождения. Ведь как раз в этот вечер меня неотступно преследовала мысль, что Штут решит, будто он просто припер меня к стене, и это жестоко ранило меня. Да, именно это чувство одолело другое, то, которое я должна была бы испытать при такой вести.

Она неожиданно встала.

– И потом, господа, должна признаться вам, что я никогда не тратила времени на оплакивание мертвых! Сейчас я хочу только одного – чтобы нашли убийцу Штута, Я не думаю, что мои сведения о Штуте могут принести пользу в вашем расследовании, но мне казалось, что я должна была рассказать вам все.

Оба инспектора словно застыли на своих стульях, мадам Лора снова села и несколько минут молчала, глядя в пространство. Нарушил молчание Ошкорн:

– Напротив, то, что вы рассказали нам, имеет большое значение. Впрочем, я полагаю, вы не единственная, кто знает истинный характер Штута. Паль, несомненно…

– Да! Возможно, Паль знает, каков был на самом деле Штут. Тем более что Паль мог о чем-то догадываться. Не знаю, заметили ли вы, до какой степени Паль был сокрушен, выбит из колеи…

– Да, мы почувствовали это. Но в паре Паль – Штут, как нам представляется, главным, ведущим был Паль.

Она с презрением усмехнулась.

– Паль? Бедный Паль! Да он абсолютно не способен быть ведущим в чем-либо. Он… ну, я бы не сказала – дурак, ибо он далеко не глуп, но он… пустышка. Да, именно так: он пустышка! За пять лет, что он работает с Штутом, он утратил способность думать. За него всегда думал Штут.

– Выходит, без Штута Паль ничего больше не может?

– Во всяком случае, если он не найдет себе энергичного партнера. Но будет ли этот партнер так же щедр по отношению к нему, как Штут? Согласится ли он оставить ему роль звезды? Этого я тоже никогда не могла понять у Штута, ведь во всем остальном он был таким гордым и тщеславным! Он всегда держался как бы в тени Паля, всегда выставлял его вперед. А ведь Паль был всего лишь марионеткой, которую Штут дергал за ниточки.

– И все же Паль – великолепный артист!

– Он производит сильное впечатление. Но каждый его жест был определен Штутом. Мне доводилось присутствовать на их репетициях. Проходили они всегда вдали от цирка, чаще всего дома у Штута. Штут придумывал номер и полностью разыгрывал роль Паля, жест за жестом, фразу за фразой. Даже все интонации Паля были подсказаны Штутом. Паль послушно повторял слова, копировал жесты. Однажды Паль решил отделиться от Штута. Он побоялся повторить пантомиму, которую играл со Штутом, и попытался создать собственный номер. Это было жалким зрелищем. «Огюст», вышедший с ним в паре, сыграл свою роль весьма посредственно, впрочем, таковой она и была. Пришлось Палю умолять Штута, чтобы тот снова взял его к себе.

– Чем вы объясняете то равнодушие к славе, которое проявил Штут?

– Возможно, здесь сыграла свою роль профессиональная совесть. Штут не обладал достаточными физическими данными, чтобы стать хорошим клоуном. Он был невысок, коренаст. По своему сложению, по фигуре он больше подходил на роли комика. Впрочем, он имел колоссальный успех. Если Паль очаровывал своей игрой, то Штут заставлял смеяться. И потом, я думаю, Штут был очень привязан к Палю. Паль – его порождение, ведь это он сделал его таким, каким он стал. Возможно, Штут испытывал к нему еще и жалость. Паль – человек безвольный, слабохарактерный, инертный. В жизни он плывет по течению, да и вообще он немного не в себе.

– Сумасшедший?

– Нет, отнюдь!

– Вы знали, что Преста сводная сестра Паля?

– Да, знала. Впрочем, я узнала это сравнительно недавно. А что в этом интересного?

Теперь ответил Ошкорн:

– В этом – ничего. Интересно другое, то, что вы сказали нам об убийце месье Бержере. По вашим словам получается, что убийца – Штут.

– Я не сказала, что убийца – он. Я сказала, что он мог бы быть им. Когда я выкупала акции Бержере, между мною и им было заключено соглашение, что он сохраняет пост директора. Правда, в контракте был важный пункт, где оговаривалось, в каком случае я могу лишить его этого поста. Но я дала Бержере честное слово, что никогда не воспользуюсь этим правом. Штут это знал, но все равно Жаждал занять его место. Однажды он в гневе воскликнул: «Так что же, мне надо ждать его смерти?» После убийства Бержере я часто вспоминала эту фразу.

– Но мы скорее придерживаемся версии, что оба преступления совершены одним человеком.

– Потому что в них есть нечто общее, а именно – кража? Все возможно. Однако я с трудом допускаю, что Штута убили лишь ради того, чтобы завладеть его перстнем. Этот перстень не представлял особой ценности. Я могу утверждать это с полным правом, ибо сама купила его. Он стоил всего около ста тысяч франков.

Патон даже привскочил.

«Как же богата она должна быть, если с такой легкостью говорит об огромной сумме!» Но ответил он просто:

– Убивают и за меньшее. Но раз уж речь зашла об убийстве Бержере, давайте вернемся к нему. Если его убил Штут, то он же и завладел восьмьюдесятью тысячами франков, что хранились в сейфе. Вы не заметили в последние полгода перемен в жизни Штута, ну, к примеру, чрезмерных трат?

– Ничего.

– Вы сказали сейчас, что Штут владел значительной долей акций, часть из которых передали ему вы, остальные он купил.

– Да, верно. Он купил их у третьих лиц. А часть – у меня.

– Но на какие деньги?

– Штут получал в цирке большие гонорары. А жизнь вел довольно скромную. И потом… – и она добавила с несколько смущенным видом: – И потом, я каждый месяц давала ему определенную сумму. Так что, право, я не заметила за эти месяцы ничего необычного в его расходах.

Она склонилась к инспектору Патону и внимательно посмотрела на него.

– Если не считать того, что именно в это время он пожертвовал весьма значительную сумму в фонд помощи старым комедиантам. Если Штут убил, то он сделал это не с целью ограбления. Кража, возможно, была совершена для отвода глаз, чтобы запутать следствие.

– Вы считаете, что Бержере убили не с целью ограбления? И Штута тоже? Хорошо, отметем убийство с целью ограбления. В таком случае, если Бержере убил Штут, то здесь мы хотя бы можем предположить побудительные мотивы: честолюбие. Но Штута? Почему убили Штута? Ведь не ради же того, чтобы занять его место?

– Не знаю.

– Как один из побудительных мотивов преступления мы рассмотрели профессиональную зависть, и это привело нас к Мамуту и Джулиано. Но первый просто физически не способен совершить такое убийство, а второй в то время, когда разыгралась драма, сидел рядом с нами. Есть и другая гипотеза: просто зависть. И только вы могли бы помочь нам разобраться в этом.

– Вряд ли я могу здесь помочь вам, господа.

– Простите за настойчивость и даже, я бы сказал, нескромность… Вы, должно быть, допускали, что в жизни Штута кроме вас были и другие женщины?

– Возможно, даже наверняка, но я никогда не была настолько любопытна – или неблагоразумна! – чтобы попытаться узнать это.

– И вы ничего не знаете? – Нет.

– Мы рассмотрели как мотив и ревность. Пока это единственная правдоподобная гипотеза. Штута убила или женщина, которую он оставил, или, наоборот, мужчина, счастье или семейный очаг которого он, возможно, разрушил…

Ошкорн, который пока не вмешивался в разговор, не смог сдержать улыбки. Патон, если ему доводилось касаться деликатных тем, всегда выражался очень высокопарно.

Мадам Лора не ответила, лишь вскинула брови, как бы выражая полное неведение или же полное безразличие.

– Преста, например.

Мадам Лора слегка вздрогнула.

– Преста? Почему Преста?

– Она очень красивая. Штут мог влюбиться в нее. А кто-то другой, влюбленный в Престу, страдал из-за этого.

– Я никогда не встречала двух людей, так ненавидящих друг друга, как Преста и Штут. Преста нежно привязана к брату, и ей всегда было невыносимо тяжело видеть, что тот всецело зависит от Штута. Штут тоже ненавидел Престу, но почему – не знаю.

– Я никогда особенно не верил в то, что мужчина может ненавидеть красивую девушку! – воскликнул Патон и добавил патетическим тоном: – Мужчина ненавидит красивую женщину только тогда, когда он еще совсем недавно любил ее или же на пути к тому, чтобы ее полюбить!

«У какого дьявола он это вычитал? – подумал Ошкорн. – Ведь наверняка же не сам придумал!»

Мадам Лора никак не отреагировала на эту психологическую сентенцию о любви. Лишь пожала плечами.

– В конце концов, мадам, – вспылил Патон, – должны же мы найти мотив преступления! И найти преступника! Вы знаете, каков истинный мотив преступления? Вы Знаете, кто преступник?

Под взглядом инспектора мадам Лора отвела глаза.

– Меня удивляло, что вы до сих пор не задали мне этого вопроса. Да, я знаю, кто преступник!

Патон рывком вскочил, подошел к ней.

– Так кто же?

– Я не могу назвать вам его имя. У меня нет доказательств.

22

Патон неожиданно успокоился. Он долго внимательно смотрел на мадам Лора. Та оставалась бесстрастной, и ее Голубые глаза теперь безмятежно смотрели на полицейского, а руки покоились на коленях. Ни малейшего признака нервозности, нетерпения.

Он понял, что больше ничего из нее не вытянет, во всяком случае, сегодня. И перешел на другую тему:

– Что вы можете сказать о Жане де Латесте?

– Почему вы решили начать с него?

– Потому что месье де Латест был наиболее заинтересован в исчезновении Штута. Преступление по честолюбивым мотивам, в данном случае. Штут мертв, теперь у месье де Латеста есть все основания занять директорское кресло. Ведь он мог рассчитывать на него еще после смерти Бержере.

– Возможно. Об этом я не подумала.

У мадам Лора едва заметно дрогнула рука, что не ускользнуло ни от Патона, ни от Ошкорна.

Патон немедленно выстроил в уме стройную версию. Мадам Лора обвинила Штута. Почти категорично обвинила его в том, что он убил Бержере. С какой целью? Не для того ли, чтобы выгородить Жана де Латеста? То, что она не проявила большого горя из-за смерти Штута, могло означать, что он ей просто надоел. Не сделала ли она ставку на Жана де Латеста? И теперь изворачивается, чтобы отвести его от дела Бержере. Сейчас, небось, она начнет выгораживать его в деле Штута.

И она действительно начала. Очень спокойно, без видимого удивления по поводу иронической улыбочки Патона она произнесла похвальное слово в честь главного администратора. Патон прервал ее красноречие…

Однако, прежде чем покинуть мадам Лора, он спросил, как она намерена распорядиться директорским креслом Цирка-Модерн.

– Я еще не решила. Думаю, здесь есть два варианта: или я продаю все свои акции, и тогда это меня уже не будет интересовать, или я сохраняю свое партнерство с наследниками Штута.

– И в этом случае Жан де Латест становится директором?

– Да, в этом случае Жан де Латест действительно становится директором.

Выйдя от мадам Лора, оба инспектора долго шли молча. Наконец Ошкорн сказал:

– В общем, ситуация проясняется.

– Ты находишь? – усмехнулся Патон. – Ты не лишен оптимизма! Лично мне кажется, что все стало еще более туманным. Вчера мне и в голову бы не пришло обвинить мадам Лора. Сегодня у меня нет такой уверенности. И еще этот Жан де Латест, он кажется мне все более и более подозрительным! Хотел бы я убедиться в его так называемой инвалидности!

– Может, тебе будет интересно знать, что вчера сказал мне Джулиано, когда я спросил его об увечье Жана де Латеста: «Безрукий? Он? Вовсе нет! Во всяком случае, это не мешает ему целовать красивых девушек и обнимать их за талию. И именно так называемой увечной рукой!» А под красивыми девочками, я полагаю, Джулиано имел в виду нашу красавицу Престу!

– Престу? Опять эта Преста, все время Преста! И ты считаешь, что дело проясняется?

– Ты, возможно, не заметил, что Жан де Латест влюблен в Престу?

Но Патон все более и более нервозно начал снова перебирать имена тех, кого, он считает, можно заподозрить:

– Ну, допустим, так: мадам Лора убивает Штута или из ревности, или из желания избавиться от него. Жан де Латест убивает из ревности, потому что он знает или думает, что Преста влюблена в клоуна, или ради того, чтобы стать директором, или даже для того, чтобы занять место Штута в сердце мадам Лора. Преста убивает Штута, который решил ее бросить… И потом, есть еще и другие, а именно – Мамут, этот убивает из профессиональной зависти…

– Мамут тоже влюблен в Престу.

– В таком случае, Мамут убивает или из профессиональной зависти, или просто из ревности. Кроме того, есть еще несколько человек, которые могли убить по мотивам, нам неведомым. Так что, как ты утверждаешь, ситуация вполне ясная!

Он в ярости повернулся к Ошкорну:

– А у тебя самого есть какие-нибудь мысли на сей счет? У тебя есть своя версия: кто убийца?

– Нет! Но я рассчитываю на следственный эксперимент. И тогда у меня появятся мысли.

– Следственный эксперимент! – воскликнул Патон. – Следственный эксперимент! Что он нам даст?

Полицейские какое-то время молчали, каждый размышлял про себя. Потом Патон снова принялся за свое:

– Мадам Лора убила Штута из ревности или чтобы избавиться от него… Жан де Латест убил…

– А не пойти ли нам в цирк? – спросил вдруг Ошкорн. – Сегодня четверг. Значит, наверняка будет представление. Нам надо бы повидаться с Жаном де Латестом и попросить его собрать завтра всю труппу и обслуживающий персонал…

– Следственный эксперимент? – спросил Жан де Латест.

Казалось, он искренне удивлен.

Патон и Ошкорн ожидали, что он выкажет недовольство, замешательство, но Жан де Латест продемонстрировал лишь некоторое удивление и вышел, чтобы предупредить всех относительно завтрашнего дня.

Проходя, Ошкорн бросил взгляд на манеж. Мамут и Джулиано заканчивали свой номер. Публика по-прежнему реагировала холодно, и шутки двух паяцев звучали жалко.

В проходе, как и в прошлый раз, он увидел Паля – прислонясь к перегородке, тот жадно смотрел и слушал. Губы его шевелились, он тихо шептал все реплики, которые в нескольких метрах от него выкрикивал Джулиано.

Рядом с Палем стояла Преста, все еще в костюме наездницы. Увидев полицейских, она вздрогнула. А Паль, казалось, их не заметил.

Жан де Латест провел инспекторов в директорский кабинет.

– Мы немного побудем здесь, – сказал Ошкорн, – весть о следственном эксперименте, возможно, вызовет какую-то реакцию… – и добавил, увидев входящую Престу: – Даже наверняка вызовет!

Он встал навстречу молодой наезднице и указал ей на кресло. Преста уже набросила на плечи пальто; хотя в комнате было тепло, ее бил озноб. Она откинула голову на спинку кресла и некоторое время сидела так, закрыв глаза. Потом резко выпрямилась.

– Не ищите больше преступника! – Сказала она. – Это я!

И тихим голосом рассказала о своей драме: Штут хотел порвать с ней, и она, обезумев от горя, ударила его ножом, который лежал на столе в его уборной.

– Зачем вы в замок двери уборной Штута вставили ключ от другой двери? – спросил Ошкорн.

Она с удивлением взглянула на него и покачала головой.

– Что вы сделали с перстнем Штута? – снова задал вопрос Ошкорн.

– С перстнем? Ах, да, перстень… Я взяла его, чтобы сбить с толку полицию. На следующий день я бросила его в Сену.

Патон, потрясенный неожиданным признанием, потерял дар речи.

– Не надо проводить следственный эксперимент, – продолжала Преста. – Теперь, когда я призналась, в этом нет необходимости. Но если вы считаете, что он обязательно нужен, то, прошу вас, освободите от него Паля. Для Паля это будет ужасным ударом, он его не перенесет. У него не все в порядке с головой. Умоляю вас!

Ошкорн взял ее руку.

– Ведь он ваш брат, не так ли?

– Да. Но здесь о нашем родстве знают очень немногие. – И она снова в изнеможении откинулась на спинку кресла. – А теперь, пожалуйста, уведите меня поскорее, прошу вас!

Патон быстро встал и, открыв дверь, сказал, чтобы прислали двух билетерш.

– Проводите мадемуазель в ее уборную. И не оставляйте ее ни на минуту, пока она будет переодеваться.

– Не волнуйтесь, я не собираюсь бежать.

– От такой особы можно всего ожидать!

Когда они остались одни, Патон повернулся к Ошкорну:

– Ну вот, все в порядке! Птичка в наших руках! И нет больше надобности в следственном эксперименте!

– Наоборот, сейчас он необходим, как никогда! Преста сказала, что она убила Штута, должно быть, так оно и есть, коли она сама призналась, но это не объясняет всего. А именно – тайну чужого ключа в двери уборной Штута.

– Дался тебе этот ключ! Какое он имеет значение? Это всего лишь деталь.

– Возможно, деталь. Но я хотел бы знать все. Ошкорн открыл дверь и, подозвав одного из служащих, послал его за Жаном де Латестом, Людовико, Мамутом и Рудольфом.

– Почему всех четверых?

– Потому что все они влюблены в Престу.

Когда эти четверо пришли, Ошкорн объявил им, что следствие скоро будет завершено, так как Преста во всем призналась.

Первым отреагировал Мамут:

– Преста? Это не Преста убила! Как вы могли поверить в такую нелепость?

Его красивые, с золотистым отливом, глаза, казалось, совсем вылезли из орбит. Даже сквозь толстый слой грима было видно, как исказилось гневом его лицо.

– Убила не Преста!

– Тогда – кто? Вы, может быть?

Мамут на мгновение умолк, кивнул. Потом вдруг его снова охватил гнев, и минут пять он кричал, вопил, размахивал руками. Потом все рассказал: сколько страданий принес ему Штут, как он над ним издевался, презирал, унижал. Он убил Штута, потому что ненавидел его. Штут был просто язвительной скотиной, поэтому он его уничтожил!

Как это произошло? Очень просто! Он вошел в уборную Штута попросить у него спички. Штут, как обычно, был с ним очень груб, даже жесток. И тогда он не выдержал, схватил первое, что попалось под руку, – а это оказался нож, которым пользовались для разрезания бумаг, он лежал на гримерном столике, – и ударил Штута.

Ошкорн расхохотался.

– Вы слишком малы ростом, мой друг, слишком малы ростом для этого! Вы не смогли бы убить даже сидящего человека!

– И все-таки я его убил!

– И потом один перенесли Штута в коляску.

– Он был уже в коляске, когда я ударил его ножом.

– А Бержере тоже вы убили?

– Нет! Бержере – нет!

– Мы считаем, что оба преступления совершены одним лицом, и пока ничто не опровергает этой версии. А что вы сделали с перстнем, Мамут?

– С перстнем? Я взял его, чтобы подумали, будто убийство совершено ради кражи. Потом я его выбросил.

– В Сену, естественно?

– Да, в Сену. А что здесь такого?

– Мадемуазель Преста тоже выбросила его в Сену! Вот я и думаю: если допустить, что Преста невиновна, что она взяла на себя чью-то вину, значит, она хочет кого-то спасти. Это должен быть человек, которого она очень любит, любит страстно. Следовательно, она солгала, чтобы спасти вас, Мамут?

Лилипут бросил яростный взгляд на полицейского, потом схватил пепельницу и с силой швырнул ее об пол.

– Я не стану отвечать на такой глупый вопрос! Естественно, тем человеком, о котором вы говорите, не могу быть я! Но я не нуждаюсь в том, чтобы мне без конца напоминали, что я урод и калека! Я и сам достаточно часто думаю об этом. Я не нуждаюсь в том, чтобы мне без конца протягивали зеркало!

Он вытер платком лоб и губы. И вдруг совсем успокоился, поднял к Ошкорну свое гротескное личико и устремил на него умоляющий взгляд.

– Преста взяла на себя вину потому, что она убеждена: убийство совершил другой, тот, кого она любит. Кто – я не знаю! Но она заблуждается, убил я!

Ошкорн повернулся к Жану де Латесту, с улыбкой спросил его:

– А вы, месье де Латест, не хотите ли вы тоже сделать рыцарский жест и объявить себя преступником?

Жан де Латест побледнел, потом коротко рассмеялся:

– Право слово – нет! Голова человека – вещь настолько ценная, что с ней не стоит играть с такой легкостью. Преста не нуждается в том, чтобы кто-нибудь жертвовал собой ради нее, вы очень скоро убедитесь в ее невиновности…

– Не уверен, – ответил Ошкорн. – Ее признание было весьма категорично, и к тому же оно лишь подтвердило версию, которая у нас уже была…

Он говорил это главным образом для Людовико, надеясь заставить его нарушить свое молчание. Воздушный гимнаст стоял, словно чего-то выжидая, с тенью презрительной улыбки на губах.

Чех Рудольф, в синем доломане, тоже стоял молча, глубоко задумавшись.

– А что думаете о признании мадемуазель Престы вы, месье Рудольф? Вы верите в это?

– Конечно, нет! Меньше, чем кто-либо другой, потому что я знаю, кто убил!

По-французски Рудольф говорил довольно чисто, но голос у него был низкий, с хрипотцой.

– Кто убил? Я! Я убил Штута! – спокойно сказал он.

– Уже третий! – усмехнулся Патон. – Значит, Преста взяла вину на себя, чтобы спасти вас?

– Нет! Как сказал Мамут, мадемуазель Преста взяла вину на себя, чтобы спасти того, кого она считает виновным. Но она ошибается, убил я!

Преста, которая только что вернулась в кабинет, с удивлением посмотрела на Рудольфа. В глазах ее светилась нежность.

– Бедный Рудольф! – сказала она. – Я благодарна вам за ваше стремление спасти меня, но это бесполезно. Уж вы-то прекрасно знаете, что виновна я. Я убила Штута, вы же знаете, его убила я!

Не спуская с него властного взгляда, она повторила:

– Вы прекрасно знаете и то, как это случилось! Патон сделал вид, будто не слышит возражений Престы. Он продолжал смотреть на Рудольфа.

– В таком случае, что толкнуло вас на убийство? – спросил он его.

Рудольф опустил голову.

– Не знаю.

– Но ведь не убивают же просто так!

– Штут грозил уволить меня. Патон повернулся к де Латесту.

– Вы что-нибудь слышали об этом?

– Нет. Хотя, я помню, Штут как-то сказал мне, что кто-то из его друзей так настойчиво рекомендовал ему одного конюха, что он сдался и нанял его. Но это совсем не означало увольнения Рудольфа.

– А ключ от реквизитной, который оказался в двери уборной Штута, – что вы скажете об этом? – продолжал допрашивать Рудольфа Ошкорн.

«Вот уж, право, дался ему этот ключ!» – подумал Патон.

Рудольф сказал, что о ключе он ничего не знает. Он продолжал твердить о своей вине, рассказывая до странности точные детали. Он уже не колебался больше. Теперь он говорил быстро, иногда вдруг замолкая, чтобы найти нужное слово. Временами у него проскальзывали чешские слова, он тут же повторял их по-французски, и это придавало его речи выразительную живописность. Голос его становился все более хриплым.

Ошкорн наклонился к Патону:

– Забавно, как молчуны могут вдруг стать красноречивыми!

Потом он неожиданно повернулся к Людовико:

– Значит, все так и произошло?

– Как? – спросил сбитый с толку Людовико.

– Рудольф сказал нам, что он перенес труп Штута в коляску, которая стояла в коридоре. Выходит, вы со своей трапеции видели Рудольфа? Ведь что-то или кого-то вы видели…

– Еще раз повторяю вам, господин инспектор, я ничего не видел. И снова спрашиваю вас: почему я обязательно должен был что-то видеть? В конце концов, я с одинаковым успехом мог смотреть и мог не смотреть в сторону коридора. Почему же вы считаете, что я смотрел именно туда, а не в противоположную сторону?

– Потому что Преста изменила к вам отношение! Фат ничего не ответил, но глаза его гневно блеснули.

Он сжал кулаки, Но Ошкорн уже повернулся к Престе.

– Итак, подведем итог, – сказал он. – Сейчас у нас трое преступников. Пожалуй, многовато! Ясно, что по крайней мере двое из них – если не все трое! – лгут! И внести ясность может только следственный эксперимент!

Слова «следственный эксперимент», казалось, повергли Престу в ужас. Она подняла взгляд к Ошкорну, в нем была немая мольба. Ошкорн в смятении отвел глаза. Он не считал возможным сделать то, о чем она молила: отстранить Паля от этого ужасного испытания.

– Я заявляю, что убил я! – повторил Рудольф. – Пусть кто-нибудь сходит в стойло Пегаса и поищет в ленчике седла. Там я спрятал перстень Штута.

23

Следственный эксперимент состоялся, несмотря на признание Рудольфа. Состоялся потому, что это признание не проясняло вопроса о ключе, а Ошкорн все время упорно возвращался к этому проклятому ключу.

Артисты были одеты и загримированы как для самого настоящего представления. Патон и Ошкорн привели с собой двух своих сотрудников: Рошера, который сел на третьем ярусе, и Морана, устроившегося возле трапеции Людовико. Жан де Латест расположился в ложе с человеком, который заменил журналиста Жана Рейналя. В другой ложе сидела мадам Лора, как всегда бесстрастная.

Людовико находился на своей трапеции. Джулиано, которому предстояло сыграть роль Штута, ожидал его в уборной. Патон стоял неподалеку от манежа в проходе за спинами месье Луаяля и его сыновей. Ошкорн занял пост возле уборной Штута. Он попросил всех вести себя так, как, по их памяти, они вели себя 30 сентября.

Как и в тот вечер, все, следовательно, ходили по цирку свободно. Преста, сделав на своем Пегасе по манежу несколько кругов, прошла в запретную часть кулис. Рудольф тоже прошел туда. Ошкорн подошел к Антуану, парню, что дежурил у входа в эту часть коридора вечером 30 сентября. Антуан внимательно следил, кто проходит мимо него в ту или иную сторону. Когда Рудольф хотел толкнуть перегородку, чтобы пройти, он остановил его:

– Слушай, чех, что-то я не помню, чтобы ты проходил здесь тогда!

Мадам Лора дошла до уборной Штута, вошла в нее, как, по ее словам, она поступила в тот вечер. Потом появился Жан де Латест со своим спутником, вошел в свой кабинет, вышел, побродил по коридору.

Патон посматривал на все с усмешкой. Он не верил в то, что эта инсценировка принесет какую-то пользу. А Ошкорн молча наблюдал и размышлял.

Так называемый антракт подошел к концу. Все вернулись на свои места. Сейчас должен был начаться большой номер клоунов. Паль согласился сыграть его в последний раз. Он стоял на манеже один, со скрипкой в руке. Потом в коляске, которую вез пони, появилась Коломбина.

– Вы знаете роль? – спросил перед тем Ошкорн Джулиано.

– Черт побери! Я столько раз дублировал Штута в этой пантомиме!

Джулиано сумел отлично загримироваться под Штута. Как и у Штута, на нем был рыжий парик, волосы спадали на глаза. Сзади, играя роль Арлекина, прицепился Тони.

Словно сомнамбула, играл Паль свою бессловесную роль, прогонял Арлекина, широко жестикулируя, посылал упреки неверной Коломбине и под конец вонзил кинжал в ее сердце.

Пантомима проходила точно по сценарию, ни один жест не был упущен, после псевдосмерти Коломбины спина Паля сотряслась от рыданий, потом пони уехал, увозя коляску, в которой лежала красавица Коломбина.

Ошкорн жадно смотрел, стараясь уловить малейшую промашку, неточность. У него было полное впечатление, что он вернулся на несколько дней назад, на то столь драматичное представление. И Паль, и Джулиано сыграли превосходно.

Ошкорн пошел вслед за коляской. Пони толкнул мордой дверь, которая, как известно, была всего лишь двумя старыми перегородками из конюшни, вошел в коридор и остановился около уборной Штута. Джулиано за все это время не произнес ни единого слова, не сделал ни единого жеста.

Инспектор задержался на несколько минут, наблюдая, как около уборной Штута ходят взад и вперед Преста, Мамут, Рудольф и Жан де Латест.

Потом он вернулся к манежу, стал в проходе и посмотрел сцену опьянения, которую играл Паль, а также на Людовико, который качался под куполом на диске, изображающем Богиню ночи. После этого он пошел в уборную Штута. Джулиано уже снял пышное, с оборками, платье Коломбины, переодел в него манекен, как его попросил сделать Ошкорн, и теперь заканчивал гримировать деревянное лицо.

Ошкорн взял манекен и перенес его в коляску, в одну руку «Коломбины» вложил вожжи, вторую положил так, чтобы она немного свисала.

Потом он поднял голову и взглянул вверх. Оттуда ему кивнул Моран.

– Так вот что увидел Людовико со своей жердочки, – тихо пробормотал Ошкорн.

Он набросил на спину пони попону. Тот только и ждал этого сигнала. Он попятился, дошел до того места, где начинался главный коридор, повернул там, подошел к двери и толкнул створки мордой.

Месье Луаяль, его сыновья и униформисты расступились, чтобы пропустить коляску. Но Ошкорн рывком остановил пони и передал вожжи месье Луаялю. Потом сказал, чтобы манеж осветили так же, как он был освещен в тот вечер.

Белые лампы в двух прожекторах заменили на зеленые, и теперь их свет придавал манежу погребальный вид. По знаку Ошкорна месье Луаяль опустил вожжи, и покрытый черной попоной пони медленно двинулся вперед. В коляске смешно подпрыгивал манекен…

Ошкорн смотрел на Паля. При виде коляски тот отпрянул, но, правда, это входило в сценарий пантомимы. Паль продолжал добросовестно играть свою роль.

Раздался чей-то вопль:

– Остановитесь, умоляю вас!

Ошкорн обернулся и увидел, что месье Луаяль уносит на руках Престу. Он снова стал смотреть на Паля. Тот приблизился к коляске. Как того требовала пантомима, он взял руку «Коломбины», чтобы поцеловать ее. И тут его, словно в лихорадке, начала бить дрожь. Он долго стоял, застыв, потом, охваченный ужасом, схватил «Коломбину» за плечи…

– Пошевелись! Пошевелись! Не смотри на меня неподвижным взглядом! Мне страшно! Ведь я же не убил тебя, правда? Ведь я так часто на сцене наносил тебе удары кинжалом! Неужели на этот раз он оказался настоящим? Но в ту минуту я совсем потерял разум, я не знал… я не знал… я ничего не соображал… я не хотел тебя убивать… Зачем ты толкнул меня на этот отчаянный шаг, зачем угрожал, что не будешь больше выступать со мной? А что бы я делал без тебя? Я не смог вынести мысль, что ты будешь играть с другим! Вспомни, как все произошло… Мы были в уборной, ты меня оскорбил, я ударил! А потом… я не знаю, что было потом… Да, я не знаю… Я вернулся на манеж, но что произошло после моего ухода? Неужели на столе лежал настоящий кинжал?

Его голос становился все громче, пронзительней. В зале все замерли. Слышался только этот голос.

– Но ведь ты не умер! Я знаю, ты не умер! Скажи мне что-нибудь, что угодно, лишь бы я понял, что ты жив! Обругай меня, как ты часто делал это! Но только говори, говори, двигайся!.. Зачем ты разыгрываешь меня, это жестоко! Почему тебе нравится мучить меня? Ты хочешь наказать меня, ладно, но только не доводи меня до безумия.

Голос Паля неожиданно зазвучал тихо, и теперь он прерывался рыданиями.

– Оставь мне хотя бы крошечный лучик надежды, подай какой-нибудь незаметный знак, только подмигни. А-а, ты не хочешь! Тебе нравится играть роль покойника до конца! Но зачем? Чего ради? Ведь зрителей в зале нет! Здесь только я, Паль, твой друг Паль! Как прекрасно ты играешь сегодня! Я знаю, ты замечательный артист! Я перед тобою ничто! Как хорошо ты играешь мертвого!

Его голос снова зазвучал громче, в нем появились пронзительные нотки. Теперь Паль тряс манекен.

– Где научился ты так прекрасно играть мертвых? Ты никогда не показывал мне эту роль! Ты же знаешь, я не могу играть, если ты не объяснишь мне все! Ты должен научить меня играть эту сцену, должен объяснить, что мне надо говорить, что делать…

После первых минут оцепенения Патон наконец овладел собой и бросился к Палю. Ошкорн остановил его:

– Не надо! Ты же видишь, что он сошел с ума! Патон был в ярости. Вот куда завело упрямство Ошкорна! Теперь их обвинят в том, что они довели Паля до безумия. Ведь их же предупреждали, что Паль человек нервный, впечатлительный… Нельзя было играть с огнем!

– Теперь вот будем возиться с этим мнимым убийцей! – бросил он Ошкорну.

– Почему мнимым?

– Потому что факты – упрямая вещь! Штут был жив, когда коляска уезжала с манежа, а Паль оттуда не уходил!

– Немыслимое иногда может оказаться правдой! Он повернулся к Рудольфу:

– А теперь пора рассказать нам правду.

– Какую правду? – не сдавался Рудольф. – Уж инспектора полиции должны бы понять, что Паль сошел с ума, что он заговаривается. Разве вы не понимаете, что Паль не может быть виновным?

Преста подошла к Рудольфу и нежно взяла его за руку:

– Рудольф, друг мой, расскажите все. Я тронута вашим самопожертвованием, но теперь это бесполезно. Зло свершилось. Но может, это и к лучшему! В безумии он будет меньше страдать!

24

После недолгого колебания Рудольф в конце концов признался.

– Да, Штута убил Паль, и я его сообщник. Вернее, я не помогал ему совершить преступление, но помог скрыть его. Штут… когда в тот вечер он в первый раз появился на манеже… это был не Штут, это был я!

– Я догадывался об этом! – вскричал Ошкорн. – Но мне нужны были доказательства. Я поздравляю вас, вы прекрасно сыграли свою роль, многие попались на вашу удочку. По правде сказать, не только я разгадал ваше мошенничество. Ведь вы тоже догадались, Мамут?

Лилипут кивнул.

– Вы ведь тоже обратили внимание на перстень?

– Да, господин инспектор, я заметил, что перстень на левой руке, в то время как я помнил, что Штут всегда носил его на правой. И потом, игра Рудольфа все-таки чуть отличалась от игры Штута, едва заметными деталями отличалась… И еще этот ключ от другой двери… Но я вынужден был молчать, иначе бы вы вышли на Паля, а именно этого я боялся!

Итак, Ошкорн сейчас выиграл партию. И он не мог отказать себе в удовольствии полюбоваться видом Патона, Но тот не только не выказал ни малейшей досады оттого, что его обскакали, но, казалось, пребывал в состоянии полного довольства.

– Ну что ж, Рудольф, рассказывайте все с самого начала. Как это случилось?

– Я услышал в уборной Штута какой-то бурный спор и подошел к двери. Штут грозил Палю порвать контракт, по которому он с ним работал. «Полгода прошло! – кричал он. – Полгода назад я предупредил тебя, что буду работать с Тони. Он уже вполне может играть со мной!..» Паль умолял его не делать этого. Потом вдруг все стихло. Обеспокоенный, я вошел туда и увидел, что Паль стоит, а Штут безжизненно откинулся в кресле, и в груди у него – нож. Рана не кровоточила. В эту минуту у меня была лишь одна мысль: спасти Паля. А он был почти невменяем. Паль – человек не сильный. Как до тех пор он подчинялся воле Штута, так он сразу подчинился мне. Я приказал ему молчать и идти на манеж играть свою роль, словно ничего ужасного не произошло. Он ушел, и мне даже показалось, будто он думает, что Штут не умер. А я быстро загримировался, это было легко, грим у Штута был простейший, натянул на голову рыжий парик, надел платье с воланами. Должен сказать вам, что выйти на сцену всегда было моей мечтой, мальчишеской мечтой. Мы с братьями любили представлять разные пьески. Я прилично знал эту роль Штута, потому что много раз видел его в пантомиме. К счастью, она ведь без слов… И вот я превратился в Штута…

Патон в нетерпении явно был готов задать чеху кучу вопросов, но Ошкорн сделал ему знак молчать. Рудольф продолжил свою исповедь:

– Я подумал, что теперь Паля уже не смогут заподозрить, поскольку будет ясно, что Штут уехал с манежа живым, а Паль манеж не покидал. Однако, стараясь сделать все как можно правдоподобнее, я в спешке допустил ошибку. Мне надо было бы не трогать перстень Штута, а я решил надеть его себе, попытался на правую руку, но он не налез, пришлось надеть на левую. Вот уж никогда бы не подумал, что такая ничтожная деталь привлечет ваше внимание, господин инспектор! Труп я оставил в уборной, но уходя закрыл дверь на ключ и сунул его в карман. Но тут же подумал, что кто-нибудь может удивиться, не увидев, как обычно, в замочной скважине ключа. И тогда мне пришла в голову мысль сунуть туда ключ от реквизитной, он был почти такой же внешне. Если кто-нибудь, думал я, появится в мое отсутствие и попытается открыть дверь, он просто подумает, будто что-то случилось с замком или с ключом. Теперь я понимаю, это было ребячеством. Вот моя вторая ошибка. И надо ж было так случиться, что, к несчастью, Мамуту как раз в это время потребовалось зайти к Штуту.

Затем чех рассказал, как он вышел на манеж, как он боялся, что его обман раскроется.

– Мой выход закончился, я уехал с манежа в коляске. У меня не было времени отнести на место ключ от реквизитной, и я просто забросил его в коридоре в угол. Потом быстро снял грим, переодел Штута в платье Коломбины, надел ему парик и перенес труп в коляску. Это мог видеть только Людовико со своей трапеции. А перстень Штута я спрятал в ленчике седла Пегаса. Я надеялся, что, обнаружив кражу, ее сочтут побудительным мотивом преступления, и думал, что тем самым отведу подозрения. Я предвидел также, что дело может обернуться плохо, мне придется взять вину на себя, и вот тогда этот перстень послужит доказательством того, что преступление совершил я.

– Но, черт побери, – прорычал Патон, который никогда не мог понять душевных порывов, – почему вы решили взять на себя преступление, совершенное другим?

Рудольф не ответил. Патон пожал плечами и повернулся к Людовико:

– Значит, вы видели Рудольфа? Людовико молчал. Преста вдруг крикнула:

– Говорите же, Людовико! Расскажите, что вы видели! Уже сколько дней вы мучаете меня! Давайте покончим с этим шантажом!

Людовико не смутился. Он повел широкими плечами и спокойно заявил:

– Клянусь, я ничего не видел! Разве моя вина в том, что Преста вообразила себе, будто я что-то видел. Я лишь сказал ей, что со своей трапеции мог кое-что видеть. И все!

– Мадемуазель Преста, почему Паль убил Штута? – спросил Ошкорн.

– А вы знаете, каким был Штут? Самым злобным, самым порочным человеком, какого я когда-либо встречала. Но все же после вас, Людовико! – добавила она, повернувшись к воздушному гимнасту.

Людовико продолжал сохранять невозмутимость.

– Я осталась в Цирке-Модерн, – продолжала Преста, – несмотря на множество предложений об ангажементе, предложений более привлекательных, потому что хотела быть рядом с братом и в меру своих сил помогать ему, ведь он не вполне здоров. Паль полубезумен, понимаете, и Штут этим пользовался. Паль был его творением, его куклой, его рабом. Полгода назад он придумал для него новую казнь: стал натаскивать Тони, чтобы тот заменил в их номере Паля. Паль буквально обезумел, он искренне верил, что ничего не сможет сделать без Штута. Ведь Штут втемяшил ему это в голову! Но это неправда! Паль настоящий артист, способный сам создавать, а не только, как попугай, повторять за Штутом. Штут хотел заставить его поверить, что сам он ни на что не способен!

Она снова буквально рухнула в кресло и разрыдалась. Но почти тотчас же снова взяла себя в руки, выпрямилась.

– Штут? Вы знаете, кем был Штут? Спросите-ка у Рудольфа, кто убил Бержере!

– Да, это правда, Бержере убил Штут, – подтвердил Рудольф. – Тридцатого марта во время представления я хотел зайти к месье Бержере, мне надо было попросить его помочь мне уладить кое-какие формальности с видом на жительство. Я подошел к двери кабинета, хотел постучать, но услышал, что там разговаривают, отошел в угол коридора, в полутьму. Голоса смолкли. Потом из кабинета вышел человек, проскользнул мимо меня и скрылся в уборной Штута. Я вернулся к кабинету месье Бержере, постучал и тут же вошел. Я сразу понял, что произошла драма. Тут уж я зря времени не терял, не в моих интересах было оказаться застигнутым на месте преступления, ведь все вроде свидетельствовало против меня, и, поскольку я иностранец, я имел бы кучу неприятностей. Я быстро вышел, обуреваемый единственной мыслью: удостовериться, что именно Штута я видел выходящим из кабинета месье Бержере. Я заглянул в уборную клоунов. Штут был там один. Внешне он выглядел спокойным, но все же я заметил, что у него слегка дрожат руки.

– Но почему вы промолчали тогда? Чего ради было вам щадить Штута?

– Конечно, не из-за чего! Но что бы это дало? Зло свершилось, не так ли?.. Да и кто бы мне поверил! И потом… если бы арестовали Штута, что сталось бы с Палем?

Рудольф пристально посмотрел на Престу, потом продолжил:

– Вот так! Теперь вы знаете всю правду. Я помог Палю скрыть его преступление. Зло свершилось, не так ли? Но Штут вполне заслуживал такой судьбы… Что же касается меня, то я только попытался помочь Палю…

– Почему вы пошли на это? – тихо спросил Ошкорн.

Чех ничего не ответил, лишь опустил голову.

25

Комиссар Анье поздравил Ошкорна с успехом и потоп задал ему свой традиционный вопрос:

– Как вы вышли на преступника?

Ошкорн вспыхнул от удовольствия. Интерес, который проявил шеф к его расследованию, был для него лучшей наградой.

– Я оттолкнулся от мысли, которую вы мне подсказали. А именно: вы обратили наше внимание – мое и Патона – на то, что оба преступления в цирке совершены с промежутком – день в день – ровно в полгода. Это могло быть просто совпадением, но я все же попытался докопаться, нет ли между ними какой-то связи. Сначала у меня не было никаких доказательств. Потом я случайно узнал о Тони, племяннике Штута, которого приняли в цирк полгода назад и впервые выпустили на манеж как раз тридцатого сентября. Как говорили, Штут якобы сказал, что для обучения профессии клоуна необходимо полгода. Но, должен признаться, тогда я не смог выудить из этой информации ничего полезного для себя…

Присутствовавший при разговоре Патон слушал с интересом. По правде сказать, он еще не до конца разобрался в деле и не вполне ясно понял, какие окольные пути вывели Ошкорна на преступника.

– Хочу вам сказать, – продолжал Ошкорн, – я прежде всего ухватился за перстень и за ключ. Когда Штут – или по крайней мере тот, кого я считал Штутом, – появился на манеже, я заметил на его левой руке перстень с бриллиантом. Этот перстень бросался в глаза, потому что Штут обмахивался веером. Так, во всяком случае, мне запомнилось. А потом я разглядывал фотографию Штута, как раз ту, где он в костюме Коломбины и лицо у него наполовину скрыто веером, который он держит в левой руке, а правой – с перстнем на пальце – придерживает боа из перьев. Я смотрел на фотографию, и меня не оставляло чувство, что между тем, что я вижу на ней, и тем, что запечатлелось в моей памяти, есть какая-то разница. И наконец я ее уловил. На манеже перстень у Штута был на левой руке, а на фотографии – на правой. Я подумал тогда, что, возможно, фотография напечатана в зеркальном изображении, и внимательно изучил одежду Штута. Расположение карманов и пуговиц служило ориентиром. Фотография не была зеркальным отпечатком. Штут действительно носил перстень на правой руке. Почему же в тот вечер, когда произошла трагедия, он надел его на левую?

– И это навело вас на мысль о замене артиста? – спросил комиссар Анье.

– Да, но тогда это предположение показалось мне немыслимым, нелепым. Ведь я был случайным зрителем, я видел Штута всего три или четыре раза, как же я мог судить об этом? Тем более что никто из служащих цирка не выказал ни малейших подозрений по этому поводу! Я отверг эту слишком уж простую версию, но все время возвращался к ней, упорно возвращался, потому что только она объясняла все то, что было необъяснимо в этом деле!

Патон начинал понимать, какую роль сыграл в раскрытии дела перстень, и в душе сокрушался, что пренебрег этой деталью, ведь Ошкорн как верный товарищ сразу обратил на нее его внимание.

– Я попытался воспроизвести драму, – продолжал Ошкорн. – Получилось примерно следующее: Штут убит во время антракта Иксом, убит на глазах у Паля, который по причине, мне тогда еще не известной, молчит и готовится к мрачной сцене. Кто-то переодевается в платье Коломбины, выходит на манеж, играет роль, которая к тому же проста, поскольку не требует слов. Для полной схожести он надевает перстень Штута. Но то ли по оплошности, то ли потому, что у него пальцы на правой руке толще, чем на левой, он надевает его на левую руку. Когда номер кончается, он хочет надеть перстень на руку Штута, но это ему не удается. И тогда он решает спрятать его, тем более что исчезновение дорогого перстня может скрыть истинные мотивы преступления. Но вот кто этот Икс? Кто убийца? Икс – убийца, а Паль – сообщник? Или наоборот? Я знал, что Паль ничего не скажет. Он выпутается, прибегнув к обычной уловке людей с поврежденным умом. Нужно было нанести ему решительный удар, повергнуть в психологический шок. Вот почему я потребовал следственного эксперимента. Он плохо кончился для Паля, но если говорить по совести, то, я думаю, его безумие проявилось бы в любом случае. Он не мог больше жить с таким грузом на душе.

«А ключ? – подумал Патон. – Кажется, я начинаю понимать загадку ключа!»

И Ошкорн как раз заговорил о ключе.

– Мою версию о подмене артиста подтверждало и другое – ключ от посторонней двери в двери уборной Штута. Я знал, что пока так называемый Штут находился на манеже, Мамут хотел войти к Штуту, но понял, что ключ, торчавший в замочной скважине, к этому замку не подходит. Между тем Штут не имел привычки уходя запирать свою уборную на ключ. Следовательно, в уборной было что-то спрятано, что-то очень важное. Так почему бы и не труп?

Он улыбнулся и непринужденно развел руками.

– Остальное пришло само собой. Как только версия о замене артиста стала вероятной, час убийства уже мог оказаться другим… А раз так – увеличивался список подозреваемых. Мы уже не торопились исключить тех, кто, как Джулиано и Паль, все время находились в поле нашего зрения. И тогда тот, кого, казалось бы, можно было заподозрить меньше всего, тот, кого мы поначалу сразу же отвели, а именно – Паль, становился подозреваемым. До этого мы считали, что Паль физически не мог совершить преступления. Морально – тем более, ведь, потеряв Штута, он терял все. Но стоило пять минут посмотреть на него, чтобы понять – он не в своем уме, чокнутый. А в таком случае от него можно ожидать всего. Паль вступал в фатальный круг. Да, он мог убить! И у него были на то причины!

Инспектор Ошкорн несколько минут помолчал, снова улыбнулся.

– Между прочим, любопытный тип этот Паль! Не извращенец в прямом смысле слова, нет, расследование, которое я провел в этом направлении, показало, что здесь он вполне нормален, но, я бы сказал, он извращен психически. А именно – женский склад характера в мужском теле. Очень симптоматично в этом плане его пристрастие к блестящим одеждам, вышивкам, цветам, перьям. И еще более типична его потребность чувствовать себя защищенным, желание, чтобы его наставляли, вели. Паль легко переносил превосходство Штута, оно даже нравилось ему. Он убил Штута, как женщина убивает мужчину, когда тот бросает ее. И еще он убил его из профессиональной ревности. Все это очень сложно, и трудно определить четкие границы каждого из этих чувств… Полгода назад Штут решил подготовить для работы с ними своего племянника и создать – нет, не новый дуэт – трио. Паль, обеспокоенный тем, что ему придется делить успех, угрозой уйти из цирка добился от месье Бержере, чтобы тот отказался принять Тони в цирк. Первое, что сделал Штут, став директором, – зачислил в труппу Тони, определив ему, как он считал необходимым, полгода ученичества. Паль с ужасом сознавал, что этот срок подходит к концу. Мысленно он уже видел себя оттесненным на третий план или даже вообще уволенным. И вот миновало полгода. Тридцатого сентября Тони впервые должен был выйти на манеж в роли Арлекина. Паль явственно ощутил угрозу. Все для него рушится! Тут еще сыграл свою роль комплекс неполноценности, которым он страдал. Он был убежден, что без Штута не может ничего. Без Штута он станет пустым местом. Обезумев от страха и ярости и еще от ревности, он наносит удар…

Комиссар Анье откинулся в кресле и закрыл глаза. Он был удовлетворен. Два дела об убийствах в Цирке-Модерн завершены. По отчетам этих двух полицейских он представлял себе – так, словно проводил расследование сам – всех тех, кто вольно или невольно был втянут в эту драму: загадочную мадам Лора, Жана де Латеста, клоунов, весь этот живописный мир и еще красотку Престу, в которую Ошкорн наверняка должен был немного влюбиться.

Представил он себе и того невзрачного журналиста, который попал в это дело как кур в ощип.

Комиссар открыл глаза и дал знак Ошкорну продолжать.

– Мне оставалось только узнать, – перешел тот к заключительной части своего рассказа, – кто помог Палю, кто занял в коляске место Штута. Это не мог быть ни Жан де Латест, ни Жан Рейналь, ни Джулиано, ни Людовико, поскольку всех их я видел в те минуты, когда лже-Штут находился на манеже. И довольно скоро я в своих догадках вышел на чеха Рудольфа. Всем свидетелям я задал один и тот же вопрос: «На какой руке Штут носил перстень?» Рудольф парень умный, он сразу сообразил, что это вопрос не праздный, что я придаю ему большое значение. И понял, какую ошибку совершил. Он подумал, как ему выгоднее ответить. Сказать – на левой руке, чтобы ослабить мой интерес к этой детали, в надежде, что я забуду о ней? Или сказать, что на правой, и этим подтвердить мою версию о мошенничестве. Он понял, что я разрабатываю эту версию, подумал, что я скорее обвиню тех, кто сказал – на левой руке… Короче, он сказал: на правой!

Бордо, 1943 год

Примечания

1

Огюсты – клоуны на второстепенных ролях.

(обратно)

2

Шамберьер – длинный хлыст на гибкой рукоятке.

(обратно)

3

Альфредо Кодона (1893–1937) – мексиканский артист, воздушный гимнаст.

(обратно)

4

Барте Юлия (1854–1943) – актриса театра «Комеди-Франсез».

(обратно)

5

Начало афоризма, приписываемого Гийому Оранжскому.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25 . . . . . .

Реклама на сайте