«Разговорчивый покойник. Мистерия в духе Эдгара А. По»

Гарольд Шехтер Разговорчивый покойник. Мистерия в духе Эдгара А. По

Моим дочерям ЛИЗЗИ и ЛАУРЕ

Часть первая ХМУРЫЕ ДНИ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Часто отмечалось, что мельчайшие, самые обыденные события могут в определенных случаях возыметь чрезвычайно важные последствия. Кто не слышал историю о яблоке, которое, случайно упав на лоб научному гению, отдыхавшему под сенью дерева, позволило ему открыть тайное тайных Вселенной? Каким бы апокрифом ни был этот рассказ, он обладает ядром (если можно так выразиться) глубокой правды, а именно: происшествия огромной важности порой являются прямым следствием самой что ни на есть мелочовки.

Эти заметки могут послужить предисловием к последующим приключениям, произошедшим в конце 1845 года.

Ненастным октябрьским вечером, в Нью-Йорке, я брел по оживленно кипевшим улицам огромного города, направляясь к жилищу, которое делил с двумя самыми дорогими моему сердцу существами. Разумеется, я имею в виду ангельские создания, которых про себя окрестил «Сестричкой» и «Путаницей», – мою драгоценную жену Вирджинию, связанную со мной двойными узами – кузины и супруги, и ее мать – мою обожаемую тетушку Марию Клемм. Я возвращался из конторы моего делового партнера, мистера Чарлза Бриггса, издателя «Бродвейских ведомостей», журнала, который – во многом благодаря моим собственным нововведениям – в последние месяцы значительно расширил круг своих подписчиков.

Своим растущим успехом наше предприятие было в немалой мере обязано крайне популярной серии статей, опубликованных мной в нескольких последних выпусках. Серия носила общее заглавие «Тайны загадочных слов». Каждая статья посвящалась различным видам лингвистических головоломок – акростихам, анаграммам, шифрам и кодам всех видов. Рассказав кратко предысторию и объяснив механизм каждой из этих загадок, я представлял сочиненный мною пример, предлагая читателю разгадать его. Всякому приславшему правильный ответ была обещана бесплатная подписка на «Бродвейские ведомости». Тем не менее мои криптограммы оказались столь хитроумными, что до сих пор мне не пришлось вручить ни единого приза.

Тот день я посвятил сочинению последней статьи из этой серии. Тема была – ребусы. Как всегда, я начал с объяснения происхождения термина, проследив его этимологию вплоть до латинского слова «вещи» и описав его связь с такими символическими формами письма, как египетские иероглифы и древнекитайские пиктограммы.

Затем я определил наиболее широко принятое современное толкование термина, то есть головоломки, основанной на использовании зрительного или лингвистического каламбура. Взяв простейший пример, я объяснил, что в ребусе используются графические образы предметов вместо слов и слогов. Так, слово «пирог» может быть представлено как:

Забавная изобретательность этой конструкции – простейшей формы ребуса – крайне популярна среди детей, и можно без труда найти целые сборники сказок и детских стишков, составленных в этой очаровательной живописной манере. Однако существовали и более сложные, причудливые разновидности ребусов. Они основывались не на картинках, а целиком на словах и буквах, чье взаиморасположение и другие графические особенности указывали на решение. Приведу один, сравнительно простой пример:

НОМЫШЬРА

Здесь слово «мышь» вкраплено в слово «нора». Таким образом, правильным решением будет «мышь в норе».

Приведя еще несколько подобных примеров, я завершил статью ребусом собственного сочинения. Создание этой вполне подобающей случаю криптограммы потребовало нескольких минут сосредоточенного внимания, но, поразмыслив еще, я соорудил такую потрясающую, дьявольски умную и изощренную головоломку, что сомнений не оставалось: никому из моих читателей никогда не удастся расшифровать ее.

К тому времени, когда я закончил статью, солнце село. Накинув плащ, я отправился домой.

Однако стоило мне оказаться на улице, как нестерпимо мрачное чувство переполнило меня. Уже многие месяцы я жил в почти непереносимом эмоциональном напряжении. Сочинительство было моей единственной отдушиной, средством забвения. Однако, едва я освобождался от занимающей меня работы, ум моментально вновь обращался к предмету, повергавшему в отчаяние все мое существо.

Когда я брел по Мэйден-лейн, мое внимание внезапно привлек мягкий желтый свет, лившийся из окна кабачка под названием «У Гофмана». Идя домой после работы, я уже много раз проходил мимо этого заведения, хотя так никогда и не рискнул заглянуть в него. Вопреки злонамеренным слухам, распространяемым моими врагами, я уже давно и стойко придерживался воздержания в отношении спиртного. Многие годы – исключая те крайне редкие случаи, когда, подчиняясь неукоснительным законам общественного этикета, я позволял себе пригубить чуточку алкоголя, – ни к чему, крепче кофе, я не прикасался.

Однако в тот роковой осенний вечер ужасное бремя тревоги, которую я испытывал так долго, оказалось для меня непосильным. Моя решимость поколебалась, сопротивление рухнуло, и – охваченный неистовым чувством человека, выпущенного на свободу, – я поддался искушению. С безумным криком, оставив в стороне все сомнения и запреты, я ринулся во вращающуюся дверь салуна.

Час спустя я снова очутился на улице, проглотив несколько больших стаканов пунша. Однако вместо того, чтобы улучшить мое настроение, спиртное только усугубило его. Вдобавок к меланхолии теперь меня переполняло острое чувство стыда, поскольку я спустил все до последней монеты – сумму и без того скудную, но куда большую, чем я мог позволить себе при моих стесненных обстоятельствах.

Понурив голову, я, впрочем несколько неуверенно, направил стопы к дому. Стояла уже ночь, но Бродвей все еще кишел людьми, и, пошатываясь бредя по тротуару, я то и дело сталкивался с другими пешеходами, большая часть которых отвечала на подобное поведение в высшей степени неучтиво. «Гляди, куда прешь, кретин!» – кричали одни. «Пьянчуга вонючий, совсем мозги пропил!» – вторили другие. Третьи же отзывались и вовсе оскорбительно.

Хотя эти малопочтенные замечания и приводили меня в ярость, я даже перед собой, говоря начистоту, не мог не признать, что в них есть доля истины. Точности ради скажу, что выпил я не так уж много. Однако не приходится сомневаться, что – благодаря моей исключительной чувствительности даже к малым дозам спиртного – я изрядно захмелел. Я уже давно заблудился и совершенно перестал понимать, где нахожусь. Замедлив шаг под уличным фонарем, я поднял голову, чтобы определить свое местонахождение.

В то же мгновение что-то врезалось в меня с такой силой, что я свалился на мостовую. Подобные казусы нередки в многолюдной толкучке. Откуда мне было знать, что это начало приключения, полного самых поразительных и непредсказуемых событий?

Распростертый на спине, я испытывал неповторимое ощущение человека, оказавшегося на палубе фрегата во время жестокой качки. Не скоро я открыл глаза. Головокружение постепенно отступало, и до меня дошло, что кто-то склоняется надо мной – некая фигура, облаченная в похожую на монашескую рясу с капюшоном. Лицо незнакомца находилось в тени, и поначалу я не мог различить его черт. Когда мне это удалось, я сдавленно застонал.

Первой мыслью было, что пунш так извращенно подействовал на мои чувства, что зрение мое полностью исказилось. Чем иным можно было объяснить, что у незнакомца три глаза, два носа и странным образом раздвоенная губа?

Ответ я получил, когда эта подозрительная личность обратилась ко мне булькающим голосом, словно, пытаясь общаться, она тем не менее держала полный рот воды:

– Мистер По! Это действительно вы?

– Отис? – в ответ спросил я, стараясь принять вертикальное положение.

– Он самый. Разрешите помочь, – произнес мой собеседник. Крепко ухватившись за мою руку, он резким движением помог мне встать.

– Простите, что сбил вас, – продолжал он. – Не разглядел. Все из-за этого чертова капюшона.

– Не стоит извинений. – Собственный голос прозвучал, мне показалось, как-то невнятно. – Я в полном порядке.

Стоя на неверных ногах, я увидел, что мы находимся прямо перед безвкусно разукрашенным фасадом всем знакомого, всемирно прославленного Американского музея Ф. Т. Барнума.

– Так с вами все нормально, мистер По? – спросил человек в капюшоне.

Заверив его, что чувствую себя прекрасно, я пожелал ему доброй ночи и поспешил отойти. Однако не успел я сделать и шагу, как нога у меня подкосились. Если бы Отис моментально не среагировал и не принял бы меня в свои объятия, я вновь рухнул бы на мостовую.

– Отис! – воскликнул я. – Я сказал неправду. Я совсем не в порядке. Напротив, положение мое самое плачевное.

– Тогда пойдемте со мной, – нежно произнес Отис. – Мистер Барнум что-нибудь придумает.

То, что мой друг Ф. Т. Барнум не гнушался никаким, даже самым отъявленным жульничеством, было известно всему белому свету. Более того, он положительно гордился своей репутацией «короля мошенников», битком набив свою пользующуюся бешеной популярностью выставку чудес на углу Бродвея и Энн-стрит бесчисленными предметами самого сомнительного происхождения – от расшитой бисером головной повязки, которая, предположительно, была на Покахонте, когда она спасла капитана Джона Смита от смертоносной палицы своего отца, до серебряного кинжала, которым, по преданию, Брут нанес coup de grace1 Юлию Цезарю в Римском сенате.

Тем не менее – несмотря на очевидную радость, какую обладатель всех этих чудес испытывал, мороча публику, – его ни в коей мере нельзя было считать законченным шарлатаном. Великое множество его экспонатов доподлинно были диковинами и среди них несравненное сборище кунсткамерных персонажей, или, попросту выражаясь, «уродов».

С этой точки зрения гротескно увечное существо, в чьей компании я оказался – мистер Отис Трогмортон, Удивительный Многоликий Человек, – представлял живописное зрелище. Ничего поддельного не было в его причудливом врожденном дефекте. Этот порок развития – настолько страшный, что взрослым посетителям музея Барнума, мужчинам и женщинам, при виде его случалось падать в обморок, – носил физическое сходство с обычной заячьей губой, однако лишь в том смысле, в каком Большой каньон напоминает русло обычной реки. Начиная от подбородка и почти до самых волос жуткая борозда прорезала его лицо, деля рот практически напополам, превращая нос в два кажущихся самостоятельными органа и поднимая левый глаз более чем на два дюйма над правым. Словом, у него была наружность человека, которого со всего размаху ударили топором или разделочным ножом и чье разрубленное лицо впоследствии срослось самым поразительным образом.

Вдобавок на лбу, прямо в середине, выдавался небольшой мясистый нарост, по форме жутковато напоминающий глаз циклопа. В общем это единственное в своем роде существо обладало физиономией, которую трудно было созерцать без смешанного чувства трепета, ужаса и отвращения.

Благодаря глубокому впечатлению, которое Отис производил на сторонних наблюдателей, он, подобно большинству своих друзей-уродцев, редко осмеливался появляться на публике. Музей был не только местом его работы, но и домом; Барнум предоставил ему и прочим человеческим диковинам просторную и комфортабельно обставленную спальню на третьем этаже своего заведения, где и размещалась кунсткамера. Но, даже с учетом этого, бывало, что ходячие физические аномалии испытывали необходимость в том, чтобы покинуть музейное убежище и побегать или просто побродить без цели, дабы насладиться бодрящей прогулкой на свежем воздухе (если такое выражение применимо к смрадной атмосфере большого города).

Позволив Отису провести себя через музейный вход, я проследовал за ним по мраморному полу вестибюля. Час был поздний, и посетители встречались лишь изредка. Обойдя большую деревянную платформу, где стояло огромное полотно, в натуральную величину изображавшее гибель древней Помпеи, мы прошли к расположенной в дальнем конце холла лестнице и спустились в подвал, где находилась контора Барнума.

Следуя за Отисом, я долго шел по узкому, похожему на лабиринт коридору, пока, свернув за угол, не увидел контору Барнума. Свет из открытой двери мягким желтым сиянием разливался в потемках, и я ясно расслышал неподражаемый голос хозяина, обращавшегося к невидимому собеседнику.

– Пришлось поручить это Моисею, – произнес Барнум с одобрительным смешком знатока. – Старый мошенник умеет отличить хорошую вещь от дерьма. Представь только, как он елозит своими митенками по всем последним приобретениям этого юного дикаря. Да, тут ему будет чем разжиться! Конечно, все первосортное попридержит для себя – это чертово кровавое платье, скальпель и так далее.

Что ж, кто бросит в него камень? Разве можно винить человека за то, что он ставит собственные интересы превыше всего остального, а, Фордайс? На его месте я поступал бы точно так же. Главное, будет на что посмотреть, особенно если удастся заинтересовать этого старого пройдоху. Уверяю тебя, это будет сенсация, каких еще мир не видывал! Придется держать заведение открытым до полуночи, чтобы вместить толпы желающих! Жаль только, нельзя содрать кожу с бедняжки. Теперь-теперь это было бы нечто! Подумать только – какой-нибудь квадратный дюйм или два стоили бы… Боже правый, это ты, Отис? А это кто еще с тобой? Благодарение Господу, глазам своим не верю, ты ли это, По, какими судьбами?

Мы уже успели подойти к кабинету и стояли в дверях.

– Да мы это, мы, – произнес мой спутник, откидывая капюшон, скрывавший его неподражаемое лицо, в то время как я молча стоял рядом.

– Так проходите же, проходите, без церемоний! – воскликнул директор, вставая из-за стола и сопровождая приглашение патетическим жестом.

Отступив в сторону, Отис предоставил мне право первым переступить порог. Входя, я заметил, что человек, к которому обращался директор, – его старинный друг и поверенный, «Пастор» Фордайс Хичкок, высохший как мумия, с бакенбардами; перед тем как поступить на службу к Барнуму, он, по общему мнению, много лет прослужил священником универсалистской церкви, проповедовавшей спасение души человеческой. Он стоял возле стола и, повернувшись, впился в нас взглядом, полным глубокой озабоченности, пока директор поспешал нам навстречу.

– Поверь мне, По, вид у тебя измотанный, краше в гроб кладут! Иди сюда, – сказал он, подводя меня к чиппендейловскому дивану, стоявшему на когтистых лапах возле дальней стены кабинета. – Присядь, передохни.

С благодарным стоном я опустился на расшитое ложе, пока Барнум устраивался рядом со мной.

– Что, черт побери, случилось? – спросил он.

Отис вкратце объяснил, как, дождавшись наступления темноты, когда маловероятно привлечь внимание прохожих, он вышел прогуляться и, возвращаясь в музей, столкнулся со мной.

– А ты, нет, правда? – спросил Барнум, окидывая меня критическим взглядом. – Ты-то где был?

– В какой-то жалкой забегаловке… «У Гофмана», – ответил я дрожащим голосом.

– Понятно, – мрачно сказал Барнум.

В этот момент Отис, еще раз извинившись за то, что случайно налетел на меня, пожелал нам спокойной ночи и вышел.

Не успел он исчезнуть, как Барнум бросил быстрый взгляд на своего компаньона и сказал:

– Сделайте одолжение, Фордайс. Ничего особенного, просто небольшое поручение. Как вы сами видите, наш друг, По, сейчас совсем как мокрая курица. Ему надо слегка взбодриться, прежде чем возвращаться в лоно семьи. Пара чашек крепкого черного кофе – и порядок. Будьте так добры, принесите от Суини. Пусть запишет на мой счет.

Расположенная на Энн-стрит, недалеко от музея, закусочная Суини была популярной в соседних кварталах и, как я понял, отобедав там пару раз с директором, излюбленным местом его отдохновения.

– Рад стараться, – ответил несколько смахивавший на покойника компаньон. Напялив касторовую шляпу, он накинул плащ, взял трость и, размашисто шагая, вышел из кабинета, прикрыв за собой дверь.

Только когда Хичкок удалился, Барнум, придав своему грубоватому лицу выражение глубокой скорби, обратился ко мне со следующими словами:

– Нет нужды говорить тебе, правда, как я опечален, как глубоко я скорблю, услышав, что ты опять прикладываешься к бутылке. Непостижимо! Ведь ты же гений! Один из самых великих умов нашего, да и не только нашего времени! А ты сам вливаешь в себя эту отраву, чтобы разрушить свой титанический ум! Зачем? С тем же успехом можно было приставить револьвер к виску и покончить со всем разом!

– Только не думайте, – жалобно произнес я, – что мысль о самоуничтожении не мелькала у меня.

– Но зачем, По, зачем? Если собственное благополучие для тебя ничего не стоит, то подумай по крайней мере о тех, кого ты любишь, – твоей чудесной тетушке и красавице жене!

– Я еще кое о чем думаю, – сказал я. – Разве не напряженное, непрестанное созерцание рока, подстерегающего мою дорогую Вирджинию, довело меня до этого отчаянного состояния?

– Но что, что ты имеешь в виду? – спросил Барнум.

– Она страшно, возможно безнадежно больна! – воскликнул я. – Женщина, которую я люблю как никто другой! И почти или совсем ничего нельзя сделать, чтобы спасти ее!

ГЛАВА ВТОРАЯ

– Боже милостивый! – сказал Барнум – таким потрясенным мне еще не приходилось его видеть. – Я и понятия не имел! Но ты абсолютно уверен, что ее состояние так безнадежно, как тебе кажется?

– Сомнений нет, – ответил я. – Четыре года назад, когда она пела, у нее лопнул кровеносный сосуд. И ее жизни грозила смертельная опасность. Я распрощался с ней навсегда и пережил адские муки, предвидя ее неизбежную кончину. Милостью Божьей она частично оправилась, и у меня появились основания надеяться, что все будет хорошо. Однако в конце года сосуд лопнул снова. Я прошел через те же самые мучения. Снова примерно год спустя. А затем снова, снова и снова через разные промежутки времени. И каждый раз я переживал все ужасы, связанные с мыслью о ее смерти, и при каждом приступе любил ее с еще большей силой и все более отчаянно цеплялся за ее жизнь.

Тут голос мой так сильно задрожал, что я был вынужден прервать свое повествование. Прошло немало времени, пока мне удалось хотя бы в какой-то степени овладеть собой, и я продолжал:

– Два месяца спустя, после продолжительного периода, во время которого страшная болезнь ослабила хватку и я тешил себя надеждой, что моя драгоценная Вирджиния еще поправится, у нее снова пошла горлом кровь. Нескончаемые метания между надеждой и отчаянием довели меня почти до безумия, и теперь я вижу, что каким-то образом должен найти способ с подобающей мужчине стойкостью принять ее неизбежный конец.

– Но ты испытал все возможные средства от этого ужасного недуга? – спросил директор.

Все, что было в моих силах, – ответил я. – Насколько позволяли мне постоянно стесненные средства, – я обращался за советом к самым сведущим и опытным врачам. Мы употребили все наиболее распространенные медикаменты, которые прописывают в подобных случаях: йодную настойку, карболовую кислоту, опий, скипидар и белладонну. Моя дорогая Путаница, чьи навыки сиделки намного превосходят самых искушенных профессионалок, целиком и полностью посвятила себя заботам о своей драгоценной дочери. Мы перепробовали все рекомендованные диеты наряду с различными режимами, которые, согласно мудрому мнению специалистов, предназначены обеспечить выздоровление. Все бесполезно!

– Ах, Финеас! – воскликнул я. – Молю, чтобы вы и ваши любимые были избавлены от мук, которые довелось вынести мне, – мук, бесконечно более страшных, чем все изощренные жестокости, представленные на вашей восковой выставке средневековых пыток!

И тут, несмотря на мои усилия сохранить стоицизм, я не мог помешать тому, чтобы слезные железы исторгли несколько слезинок, которые сбежали по щекам и оросили усы.

– Так, так, – сказал Барнум, успокаивая меня и похлопывая по плечу, – все еще может поправиться. По, – продолжал он, доставая из кармана носовой платок, – вытри глаза, дорогой.

Когда я, повинуясь увещеваниям директора, вытирал слезы, в дверь постучали. Засим вошел компаньон директора, неся большую кружку и оловянный кофейник, носик которого источал упоительный аромат бодрящего напитка, который просил принести Барнум. Мгновенно, даже не снимая шляпы и плаща, Хичкок наполнил кружку и передал ее мне. Поблагодарив его, я начал прихлебывать дымящуюся жидкость.

Барнум, чей платок я успел вернуть перед самым появлением Хичкока, теперь озадаченно его разглядывал.

– Что это, По?! – воскликнул он. – Тут кровь. Ты ранен?

– Насколько мне известно, нет, – ответил я. Тем не менее, в свою очередь оглядев руки, я обнаружил длинную и несколько необычную рваную рану, протянувшуюся через всю правую ладонь.

– Должно быть, порезался, когда Отис сбил меня на мостовую, – удивленно проворчал я. Дело в том, что анестезирующее воздействие выпитого пунша сделало меня совершенно нечувствительным к любым ранам. Однако теперь, заметив порезанную ладонь, я ощутил, как ее в высшей степени неприятно пощипывает.

– Какой неприятный порез, правда, просто страшно смотреть, – сказал директор. – Но погоди! У меня есть то, что как раз пригодится!

Вскочив на ноги, директор подошел к большому шифоньеру красного дерева, стоявшему позади стола, и начал рыться в ящиках.

– Посмотрим, посмотрим, это должно быть где-то здесь – только на днях мазал. Скажи спасибо старине Фордайсу. Никогда бы не узнал, что такое существует, если бы не он… привез мне из своей последней поездки в Бостон. Величайшее медицинское чудо, когда-либо придуманное человечеством! Даже не знаю, сколько раз оно меня выручало. Взять хотя бы прошлую неделю, когда в Зале Ракушечных Чудес я обновлял свою всемирно известную коллекцию редких ракушек из южной части Тихого океана и порезал – да что там порезал, чуть не отрезал – мизинец, задев за край гигантского Наутилуса. Великолепный образец, самый большой из существующих, ты и представить не можешь, сколько я за него выложил. Драгоценная вещь, но края – как бритва.

Кровь так лилась, что я уж подумал, что мне конец, чуть не составил завещание и не договорился о похоронах. Потом намазал всего-то капелькой этого поразительного притирания. Действует, надо сказать, моментально… я буквально тут же почувствовал, мой мизинец ожил! А через два дня был как новенький! Самая поразительная штука в мире! Даже следа не осталось! Ах вот оно! – неожиданно воскликнул он. – Чудодейственный бальзам доктора Фаррагута. Исключительно из натуральных компонентов!

Держа в руке восьмиугольный кобальтово-синий пузырек, директор двинулся через кабинет в моем направлении. Однако, достигнув середины пути, он резко остановился, вытаращив глаза, словно осененный внезапной гениальной идеей.

– Господи Боже мой! – воскликнул он. – Ну конечно! Как же я не подумал! Фордайс, ведь это ты недавно говорил мне, что твоя невестка консультировалась у доктора Фаррагута?

Поставив кофейник на стол рядом с диваном, друг Барнума разоблачился, сняв шляпу и плащ, и теперь сидел в голландском кресле с высокой спинкой, небрежно закинув нога на ногу.

– Все верно, Ф. Т. Бедняжка ужасно мучилась от опоясывающего лишая. Лучшие врачи в Кембридже ничегошеньки не могли сделать – самый тяжкий случай, который им приходилось видеть. Тут-то она и услышала о Фаррагуте. И поехала в Конкорд показаться ему. Дальнейшее вам известно, она полностью вылечилась. Совершенно очевидно, что этот человек своего рода чудотворец. Он практикует, основываясь на томсоновских принципах, в которые, впрочем, внес кое-какие усовершенствования. Этот бальзам как раз одно из его творений.

– Томсоновских? – переспросил Барнум, на сей раз окончивший свой переход через кабинет и остановившийся передо мной.

– Слышал, конечно, хотя, притворяться не стану, знаю об этом маловато. Вот, По, возьми и втирай понемногу в рану. Будешь приятно удивлен, нет – поражен результатами.

Учитывая пристрастие директора к гиперболам, я отреагировал на его призыв с немалой долей скептицизма. Тем не менее я не видел причин отказываться. Поставив пустую кружку на стол рядом с собой, я взял пузырек из протянутой руки и вытащил пробку. Из пузырька моментально вырвался резкий, хотя отнюдь не неприятный запах, среди составляющих которого я распознал мяту, камфору и бальзамическую пихту. Осторожно засунув левый указательный палец в горлышко, я достал немного притирания и намазал им рану. Упоительное тепло моментально растеклось по всей ладони, и острые болезненные ощущения стали стихать.

– Хотя пока еще преждевременно оценивать окончательную эффективность этого вещества, – сказал я, – быстрота, с какой оно уже успело облегчить боль, произвела на меня впечатление. В конце концов, оно подкрепляет реальность притязаний томсонианцев, насчет теорий которых я уже питал немалые сомнения.

Ах, так ты знаком с томсонианцами? – спросил Барнум. – Впрочем, что за глупый вопрос. Поверь мне, Фордайс, нет такой темы, о которой этот По не слышал хотя бы краем уха. Повторяю, этот молодой человек – подлинный и неиссякаемый источник информации, ходячая энциклопедия! По сравнению с ним синьор Бертрелли, мое Замечательное Умственное Чудо, обыкновенный простак!

Проигнорировав эту экстравагантную (если не вовсе неоправданную) хвалу моей эрудиции, я заметил:

– Мое знание томсоновской системы проистекает из биографии ее основателя, доктора Сэмюеля Томсона, написанной одним из его правоверных почитателей и присланной мне на рецензию его издателем. Сразу вслед за смертью своей возлюбленной матери – смертью, которую он прямо приписывал медикаментам на основе серы, мышьяка и прочих минералов, прописанных ее врачом, – молодой Томсон обратился к изучению медицины на основе трав, в которой видел более предпочтительную альтернативу общепринятым способам лечения. Его поиски в этой области в конце концов позволили ему сформулировать собственный метод, названный им «ботанической наукой». Такой подход исходит из предпосылки о том, что, поскольку тепло является источником жизнедеятельности всех живых организмов, следовательно, холод есть конечная причина всех заболеваний. А следовательно, томсоновская лечебная система в значительной степени сводится к попытке различными средствами поднять температуру тела больного.

– Ах, так вот, – сказал Фордайс, – вот почему моя невестка, следуя режиму доктора Фаррагута, постоянно ходила в баню!

Действительно, это одна из ключевых особенностей режима Томсона. Не менее, если не более, важны различные медикаменты, в состав которых входят такие «горячие» ботанические вещества, как кайенский перец и lobelia inflata, более известная под названием индийского табака.

– Но это же абсолютно логично! – воскликнул Барнум, вновь занимая свое место на диване. – Никакой мистификации! Одевайтесь потеплее, не принимайте никаких шарлатанских снадобий и положитесь исключительно на естественные медикаменты, щедро предлагаемые нам матерью-природой!

– Согласно его биографу, – сказал я, – доктор Томсон, умерший несколько лет назад, действительно гордился простым и здравым смыслом своего метода и рассматривал шаманский язык профессиональной медицины как сознательное затемнение смысла, призванное наделить исповедующих его врачей видом ложной учености. В последние годы принципы «ботанической науки» были увековечены несколькими из его последователей, среди которых доктор Фаррагут – явно один из наиболее выдающихся. Что касается успехов лечения, то почему не учитывать восторженных отзывов тех, кто испытал его на самом себе? Нет сомнений, что по всей Новой Англии найдется немало людей, которые готовы поклясться его системой и относятся к ее основателю с ревностью, граничащей с религиозным пылом.

– Значит, дело решенное, – сказал Барнум, от всей души хлопая меня по левому бедру.

– Решенное? – повторил я. – Что вы имеете в виду?

– Но чего теперь ждать? Ни минуты долее! Ты должен взять свою дражайшую жену и, не откладывая, показать ее доктору Фаррагуту! Он не только знаменит как практик этого потрясающего метода, но – вспомни слова Фордайса – сумел еще и усовершенствовать его!

Застигнутый врасплох совершенно неожиданным заявлением, я лишь безмолвно уставился на директора.

– Не понимаю, как это возможно, – ответил я далеко не сразу.

– А почему бы и нет? – спросил до глубины души изумленный Барнум.

– Помимо прочих причин, – мрачно ответил я, – расходы, связанные с подобным предприятием, далеко превосходят имеющиеся у меня средства.

– Что за чушь, а ну! – воскликнул Барнум. – Не морочь себе голову такими пустяками. Я беру на себя все расходы – все, до последнего пенни!

Как хозяин музея, известный тем, что взимал с каждого клиента по двадцать пять центов за возможность поглазеть на якобы настоящего морского змея, который на поверку оказывался чучелом южноамериканского боа-констриктора, снабженного парой витых рогов и украшенного частоколом зубьев, протянувшихся по всему хребту, Барнум пользовался заслуженной репутацией человека, способного пойти сколь угодно далеко, чтобы облегчить кошельки своей публики. Однако, общаясь с ним частным образом, я всегда находил его чрезмерно щедрым. Но, даже учитывая это, я оказался совершенно не подготовлен к такому великодушному подарку, задевшему меня за живое. Однако я вовсе не собирался соглашаться на его предложение.

Выразив сердечную благодарность, я объяснил, что вряд ли смогу принять подобные щедроты, поскольку даже не надеюсь когда-либо за них расплатиться, а глубоко укорененное во мне, южанине, чувство собственного достоинства не позволяет мне положиться на его великодушие.

– По, – сказал Барнум, вперяя в меня мрачный взгляд, – времени на разные там щепетильности у нас нет. В данный, конкретный момент важно лишь одно – сделать все возможное, чтобы помочь твоей жене. Разумеется, нет никаких гарантий, что наш друг Фаррагут, какое бы он ни был светило, в состоянии вылечить бедную девочку. Но попытка не пытка. «Кто не рискует, тот не пьет шампанское», – таков девиз Ф. Т. Барнума.

Какое-то время я в молчании взвешивал этот аргумент.

– Вы правы, – далеко не сразу ответил я. – Беру назад свои слова и от всего сердца принимаю ваше благородное предложение.

– Браво! – воскликнул Барнум. – Ты принял правильное решение, здорово! Радость-то какая! Ты знаешь, я всегда питал самые нежные чувства к вашей семье, чертовски нежные чувства, и у меня просто сердце разрывается при мысли о том, что твоя бедная жена бессмысленно страдает, когда помощь – вот она, под рукой.

Поскольку моя правая ладонь была все еще смазана притиранием доктора Фаррагута, я подавил непроизвольное желание схватить руку Барнума и изо всех сил пожать ее.

– Если когда-либо представится возможность, – заявил я, – отплатить вам тем или иным образом – к примеру, исполнить какое-либо ваше поручение, – просите, не стесняйтесь.

Не глупи, – ответил Барнум. – Я делаю это вовсе не потому. Долги, должники – вот уж о чем я думаю в последнюю очередь! Благодарение Богу, мне радостно сознавать, что я могу помочь хотя бы в малом. Добродетель – сама себе награда, я всегда это говорил.

И все же, – продолжал он с глубокомысленным видом, поглаживая массивный подбородок с ямочкой, – коли уж ты настаиваешь на взаимной услуге, у меня есть для тебя дельце – нет, пожалуй, не стоит называть это так. Попахивает работой. А это нечто, что доставит тебе подлинное удовольствие, – совершенно в твоем духе. Это имеет отношение к тому чудовищному убийству в Бостоне. Ты знаешь, о чем я, По… то страшное дело о бедной девице Бикфорд. Жуткая история, прямо мороз по коже. Совершенно, совершенно в твоем вкусе.

Преступление, о котором упоминал директор, и вправду было до крайности омерзительным. Первые известия о нем появились двумя месяцами раньше, когда изголодавшийся бродяга, рыскавший по мусорным бачкам рядом с бойней возле бостонских верфей, наткнулся на ужасающую находку. В одном из бачков его ошеломил вид окровавленного остова, который он поначалу принял за скелет барашка или телка. Каково же было его изумление, когда после более тщательного осмотра он признал в нем чудовищно изуродованное человеческое тело!

Его перепуганные вопли быстро собрали толпу, в том числе и нескольких офицеров полиции. Бачок перевернули, вытряхнув из него страшное содержимое. Тело, несомненно, принадлежало женщине, однако дальнейшее опознание оказалось невозможным по причине пугающей природы ран, нанесенных несчастной жертве. К неописуемому ужасу всех присутствовавших, с трупа была целиком содрана кожа – от лба до ступней. Грудная клетка была вскрыта, сердце и легкие вырезаны. Зрелище освежеванного и изуродованного тела, словно выставляющего напоказ сосуды, сухожилия и мышцы, поблескивавшие запекшейся комковатой кровью, было столь отвратительным, что, как было написано в отчете, некоторые полицейские, привычные к самым шокирующим сценам насилия, упали в обморок.

Учитывая место, где было обнаружено тело, сначала предположили, что убийца скорей всего – рабочий с бойни, совершивший преступление в припадке умопомешательства. Жертва, как полагали, вероятно, была обитательницей одного из многих пользующихся дурной репутацией домов этих зловонных трущоб.

Однако при ближайшем рассмотрении содержимого бачка обнаружился крайне важный ключ к разгадке этого темного дела: маленький золотой медальон с выгравированными на обратной стороне инициалами Л. Б. По нему моментально установили, что тело, несомненно, принадлежало пропавшей продавщице одного из магазинов – Лидии Бикфорд. Эта бедная, но добродетельная молодая женщина бесследно пропала несколько дней назад, бросив работу, и ее таинственное исчезновение стало предметом множества догадок газетчиков.

Вскоре после того было точно установлено, что безжалостно освежеванное тело было телом мисс Бикфорд. Для этого потребовалась помощь дантиста, который опознал амальгамовые пломбы, недавно поставленные им на коренные зубы несчастной. Беседуя с убитыми горем родителями зарезанной девушки, полиция вскоре обнаружила, что некий молодой студент-медик по имени Гораций Райе вот уже несколько месяцев ухаживал за Лидией.

Полиция немедленно направилась в его жилье, где при тщательном обыске были обнаружены неопровержимые доказательства его вины, а именно: пропитанное кровью платье молодой женщины, связанное в один узел вместе с орудием, которое он явно использовал для совершения своей неслыханной операции. Эти вещественные доказательства были найдены под незакрепленной доской пола в дальнем углу комнаты. При предъявлении улик Райе выразил крайнее удивление и замешательство, настаивая на том, что понятия не имеет, как эти вещи оказались там, где были найдены. Он упорно продолжал утверждать, что невиновен, даже в тюрьме, где пребывал в ожидании суда. Тем не менее в глазах большинства обозревателей ответственность Раиса за варварское убийство полностью подтвердилась, когда впоследствии он повесился в своей камере, – при этом самоубийство было широко истолковано как выражение непреодолимых угрызений совести.

Сочетание элементов этого сенсационного преступления – молодость и красота жертвы и шокирующая двуличность убийцы, чье респектабельное поведение скрывало чудовищную развращенность, – взбудоражило умы публики не только в Бостоне, но и по всему северо-востоку. Я поспешил напомнить директору, что дело уже получило самую широкую известность и огласку.

– Упомянув об этом страшном преступлении как о чем-то совершенно в моем вкусе, – заметил я, – вы имели в виду, что заинтересованность в подобного рода омерзительных деяниях является отличительной чертой моего характера. Ровно наоборот. Хотя я и не отрицаю, что меня приводят в трепет из ряда вон выходящие, даже гротескные события, акты насилия, я отнюдь не одинок в этом отношении. Напротив, увлечение болезненными проявлениями свойственно многим людям, если не всему роду человеческому.

– Здорово сказано! – воскликнул директор. – Я сам не сказал бы лучше! Разве не каждому нравится хорошее, смачное убийство? Нет, конечно, не каждому. Всегда найдется горстка эстетов, шарахающихся от таких вещей. Но для нормального, среднего мужчины – уточним, и для женщины тоже – нет ничего более бодрящего, чем живописные ужасы человеческой резни. Господи, видели бы вы только, какие толпы собираются поглазеть на мою диораму, изображающую самых гнусных убийц в истории! А по уикендам к этим экспонатам вообще не пробиться! Вот почему с моей стороны будет упущением, страшным упущением, если я позволю такой возможности выскользнуть у меня из рук.

– О какой возможности вы толкуете? – поинтересовался я.

Помнишь, я рассказывал о Моисее Кимболле, – сказал директор. – Отличный парень, соль земли! Владелец Бостонского музея. Не без недостатков, само собой – бывает иногда резковат, к таким людям нужен подход. Прямо скажу, не очень приятный тип, многие его просто на дух не переносят. Но кто из нас без греха, правда? Стоит узнать его поближе, – и окажется, что не так уж он и плох. Суть в том, что мы с Моисеем не один пуд соли вместе съели. Торговали тем да этим. Вот в прошлом месяце послал ему живого трехрогого козла, в моем собрании два уже есть – куда мне еще? А взамен получил настоящего австралийского опоссума – презабавная тварь, правда, шелудивый немного, но чудесное пополнение моего бродячего зверинца.

Короче, – продолжал директор, – похоже, Моисей прибрал к рукам личные вещи этого мерзкого Горация Раиса. Как – не спрашивай. Может, купил у домохозяйки после того, как этот юный дьявол сделал миру одолжение и повесился. Насколько я знаю Моисея, скупил все за гроши – скуповат, этого у него не отнимешь. Так или иначе, на днях получил от старого мошенника письмо, предлагает якобы самый отборный товар – ну, может, не самый, первосортные-то вещички он попридержал для себя, но из остатков – самое лучшее. Хотя даже это – на вес золота. Ты же знаешь публику, верно? Они за тыщу миль поедут, лишь бы одним глазком глянуть на все, связанное со знаменитым убийством. Христом Богом клянусь, я как-то сколотил капиталец, выставляя доску из сарая, в котором Уильям Кордер задушил несчастную Марию Мартен.

Хотя директор еще не дошел до сути дела, я уже догадывался, какое поручение он хочет мне доверить.

– Правильно ли я полагаю, – сказал я, – вы хотите, чтобы я забрал вещи, которые мистер Кимболл предлагает вам, и привез их, когда мы с Сестричкой вернемся в Нью-Йорк?

– Именно, схватываешь на лету! А пока будешь в Бостоне, можешь действовать как мой агент. Навести Кимболла в музее, покопайся в вещицах, которыми он хочет поделиться, выбери самое на твой взгляд интересное. Клянусь, у тебя на это есть глаз. А раз уж ты берешься за это, можешь заодно отвезти вещицу, которую я посылаю ему в обмен.

– Какую же именно? – поинтересовался я.

– Пока и сам не знаю. Надо посмотреть, что нужно Моисею. Завтра утром перво-наперво пошлю ему письмо. А к тому времени, когда ты соберешься, оно и решится. Не беспокойся – клянусь, это не причинит тебе больших неудобств. Никаких трехрогих козлов, ха-ха!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В последние несколько недель болезнь не столь сурово терзала мою дорогую жену. Хотя я и благодарил Бога за такой поворот событий, по горькому опыту я знал, что это всего лишь мимолетная передышка. Я мог только молиться, чтобы с ней не случилось новых приступов, пока мы не доберемся до доктора Фаррагута.

Несмотря на мое горячее желание поскорее отправиться в путь, прошла почти неделя, прежде чем мы были готовы. Наконец, слезно попрощавшись с нашей дорогой Путаницей, мы выехали на паровозе в Новую Англию и прибыли в Бостон вечером 16 октября.

По наущению Барнума его помощник, «Пастор» Хичкок, связался со своей невесткой – той самой женщиной, чей недуг столь чудодейственно исцелил доктор Фаррагут. Эта дама, вдова по имени миссис Рэндалл, великодушно согласилась приютить нас во время нашего недолгого пребывания в Бостоне. Поскольку мы были совершенно незнакомы с миссис Рэндалл, я отнесся к этому как к чрезвычайно гостеприимному жесту, и на благодарность мою никоим образом не повлияло сознание того, что, обдумывая это предприятие, Барнум (который столь великодушно предложил оплатить наши расходы) попросту экономил на жилье.

Приехав в дом миссис Рэндалл на Пинкни-стрит, мы обнаружили, что наша хозяйка – красиво одетая женщина лет сорока. Даже из любезности ее никак нельзя было назвать хорошенькой. Сложения она была грубого, лоб низкий, рот непропорционально растянут, а крылья носа неприятно широкие. Аккуратно завитые, мышиного цвета волосы были заплетены в своеобразные косички. Когда она улыбалась, что случалось часто, становились видны ее ужасно неровные зубы. Однако глаза ее не соответствовали общему, ничем не примечательному рисунку черт. Напротив. Серые, блестящие умом и излучающие какое-то особое тепло, светящиеся ее очи были в высшей степени очаровательны и во многом искупали остальные недостатки наружности, которую иначе можно было бы назвать простоватой.

Более милого существа невозможно себе представить. Уже в дверях она приветствовала нас с воодушевлением человека, который после мучительно затянувшейся разлуки неожиданно воссоединяется со своими самыми старинными и дорогими друзьями. Такая откровенная теплота намного смягчила естественное чувство неловкости, мгновенно расположив нас в пользу миссис Рэндалл.

Поездка оказалась исключительно утомительной – прежде всего для Сестрички, впрочем и для меня тоже. Учтиво отклонив предложение миссис Рэндалл перекусить с дороги, мы с моей дорогой женой поспешили удалиться в наши расположенные по соседству друг с другом спальни. Едва сняв дорожную одежду и сменив ее на ночную рубашку, я бросился на постель и забылся глубоким сном без сновидений.

Наутро меня встретил исключительно сумрачный день. За окном бесконечный дождь накрапывал из угрюмо нависшей над городскими крышами завесы туч. Глядя на стекающие по стеклу струйки, я попытался разобраться в своих чувствах, снова, после стольких лет, оказавшись в Бостоне.

По правде говоря, в эмоциях моих царила полная неразбериха. Учитывая, что это место моего рождения, я не мог смотреть на Бостон без определенной симпатии. В юности я прожил здесь недолгое время после внезапного ухода из Виргинского университета. Здесь я напечатал первый сборник стихов «Тамерлан и другие стихотворения».

Однако, несмотря на все эти в высшей степени приятные воспоминания, моя привязанность к Бостону значительно поостыла за последние годы. Подобной перемене способствовали сразу несколько факторов. Не последнее место среди них занимал нестерпимый душок интеллектуального превосходства, исходивший от наиболее видных литературных персон города, которые вели себя так, словно Бостон – интеллектуальный центр Солнечной системы, и третировали писателей из других уголков страны, относясь к ним, включая меня, крайне снисходительно.

Кроме того, я испытывал глубокое презрение к ворчливому мистическому пустословию так называемых новоанглийских трансценденталистов. Самым почитаемым членом этого в высшей степени напыщенного племени был мистер Бронсон Элкотт собственной персоной. В различных критических статьях, опубликованных в «Бродвейских ведомостях», а также в других изданиях, я в значительной мере подверг критике псевдофилософские изречения этого джентльмена как одну из наиболее смехотворных разновидностей витиеватой зауми. Моя неприязнь к Элкотту и его демагогически разглагольствующим друзьям, большинство которых обосновалось в Бостоне и его окрестностях, еще сильнее ослабила мою связь с этой частью мира.

Отогнав от себя эти малоприятные мысли, я быстро совершил утренние омовения, оделся и вышел из комнаты. Подойдя к соседней спальне, я тихонько приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Шторы на окнах были еще задернуты, и сквозь обволакивающий комнату полумрак я различил на постели очертания своей дорогой жены. Судя по негромкому ритмичному звуку ее дыхания, она еще крепко спала. Так же неслышно прикрыв дверь, я на цыпочках прошел по коридору к лестнице.

Когда я спускался, ноздрей моих коснулся тонкий аромат кофе. Следуя за соблазнительным благоуханием, я прошел в столовую, где меня встретила служанка миссис Рэндалл – похожая на бабушку седая женщина, назвавшаяся Салли.

– Миссис Рэндалл любит поспать, – доложила она. – Но она попросила меня подать вам и вашей жене все, что вы пожелаете, если вы подниметесь рано.

Объяснив, что жена еще отдыхает, но сам я не отказался бы от завтрака, я занял место за обеденным столом, на котором добрая женщина расставила передо мной еду – несколько недоваренные яйца, холодную, нарезанную тонкими ломтиками телятину, сыр, хлеб, масло и крепкий горячий кофе со сливками. Хорошенько отведав снеди – настолько, что брюки стали жать мне в области живота, – я поблагодарил Салли и с тяжелым вздохом поднялся из-за стола.

– Миссис Рэндалл говорит, чтобы вы располагались как дома, – заявила Салли, приступая к мытью посуды. – Библиотека там, дальше. Оглядитесь и устраивайтесь поудобнее.

Последовав в направлении, указанном престарелой служанкой, я скоро очутился в просторной, роскошно убранной библиотеке. Как, к сожалению, часто случается в домах зажиточных американцев, помещение отнюдь не отличалось декоративным изяществом. По контрасту с Англией, где подлинное благородство скорее избегает кичливости, наша одержимая деньгами нация судит обо всем исключительно по стоимости. В результате жилища наших нуворишей, как правило, битком набиты невероятно дорогими предметами обстановки, основное назначение которых – не радовать глаз, а трубить о благосостоянии их хозяина.

Библиотека Рэндаллов оказалась тому плачевным подтверждением, оформленная в вульгарном, псевдоелизаветинском стиле – с кессонированным потолком, обшитыми дубом стенами и камином в обрамлении витых колонн и буйных завитков. Сама по себе обстановка – кресла, похожие скорее на троны, столики в стиле рококо, книжные полки на высоких цоколях – была мрачной, массивной и невыразимо уродливой. Дополнял общее неприятное впечатление расстеленный на полу огромный синий ковер, изукрашенный белыми единорогами, рыцарями в серебряных доспехах верхом на вставших на дыбы боевых конях и златокудрыми коленопреклоненными девами. Одно его присутствие было более чем достаточным свидетельством серьезных изъянов в эстетических вкусах хозяина.

Тем более удивительным для меня, после обследования стеллажей, занимавших три из четырех стен комнаты, оказалось впечатляющее разнообразие расставленных на них томов. Как я узнал от Барнума, покойный мистер Рэндалл сколотил состояние, занимаясь торговлей. Будучи воспитан одним из членов этого филистерского племени, я твердо знал, что большинство людей, посвятивших себя торгашеству, гордится, что чтение их составляют преимущественно гроссбухи. Казалось, мистер Рэндалл – достойное восхищения исключение из этого правила, ибо если обстановка его библиотеки и указывала на определенную склонность к вульгарному и показному, то содержимое книжных полок свидетельствовало о чем-то совершенно противоположном, а именно о том, что это был тонко чувствующий человек с проницательным умом и широким кругом интересов.

Помимо книг, которые вполне можно было увидеть у делового человека – «Путь к изобилию» доктора Франклина или, к примеру, «Астория, или Забавная история о некоем предприятии по ту сторону Скалистых гор» Ирвинга, – собрание Рэндалла охватывало все основные области литературы и искусства, истории и географии, философии и науки. К своему великому удовлетворению, я обнаружил среди них и экземпляр своих «Гротесков и арабесок». Присутствие этой книги лишь утвердило мое впечатление об исключительном вкусе и кругозоре мистера Рэндалла.

Когда я продолжил изучать библиотеку, мое особое внимание привлек один из томов. Он тем более бросался в глаза, что корешок его слегка выступал, как будто хозяин книги, воспользовавшись ею, в спешке поставил ее на место. Это был экземпляр «Древней Америки, или Исследования о происхождении, природе и разрушении древней цивилизации Западного полушария». Автором ее был известный профессор Готтфрид фон Мёллер. Я написал восхищенную рецензию на предыдущую книгу того же автора, «Историю финикийской миграции», где он пытается установить тождество племен, исконно населявших Северную Америку, с древними финикийцами и израильтянами. Хотя доводы Мёллера в конечном счете не убедили меня, огромное впечатление произвела его обширная эрудиция, слегка подпорченная разве что чересчур тяжеловесным стилем. Любопытствуя, каково же последнее произведение этого крайне оригинального (пусть и стилистически несовершенного) автора, я потянулся и взял книгу с полки.

Усевшись в одно из неудобных кресел, я положил том на колени, раскрыл – и словно некая невидимая рука распахнула книгу примерно посередине. Взглянув на текст, я был поражен: открывшийся моим глазам отрывок был чуть ли не напрямую связан с поручением, которое я согласился выполнить для Барнума.

В отрывке речь шла о мексиканских ацтеках, чье общество – в степени, не имеющей параллелей в мировой истории, – сочетало вершинные достижения цивилизации с неописуемым варварством языческих обрядов. Конкретнее, книга как бы сама собой раскрылась на том месте, где обсуждался один из наиболее отвратительных обычаев этого давно исчезнувшего народа. Речь шла о ежегодной церемонии, которая по-ацтекски называлась Jlacaxipehualiztli – термин, который, согласно профессору Мёллеру, следует переводить как «нежное свежевание».

Свершаемый в честь бога плодородия Ксипе-Тотека, этот омерзительный обряд заключался в том, что жертву знатного происхождения, иногда мальчика, но чаще юную девушку, едва вышедшую из детского возраста – после того как ее побудили предаться всем разновидностям чувственных крайностей, – отводили на вершину храма и укладывали навзничь на алтарный камень. Пользуясь обсидиановыми ножами, жрецы вырезали у нее все еще бьющееся сердце, после чего полностью сдирали с нее кожу. Затем верховный жрец втискивался в окровавленную кожу жертвы и в подобном облачении горделиво прохаживался перед толпой, в то время как прочие жрецы, играя на флейтах, сделанных из человеческих костей, в неистовой пляске следовали за ним.

Рассказывая об этом чудовищном обычае, Мёллер, что в целом было ему несвойственно, поднимался до вдохновенных вершин красноречия. Не утаивая от читателя ни единой гнусной подробности, он описывал – в тоне едва ли не сладострастном – каждую стадию процесса: начиная с совлечения кожного покрова жертвы до удушающего чувства, которое испытывал верховный жрец, чьи движения затрудняла тесная и липкая кожа, которую он на себя напяливал. Такой жутью веяло от этого рассказа, что, сосредоточенно читая отрывок, я почувствовал, как волосы шевелятся у меня на голове. По коже бегали мурашки, сердце готово было выскочить из груди, которая разрывалась от внезапно нахлынувшей тревоги и беспокойства.

– Доброе утро, мистер По.

Даже в обычных обстоятельствах это неожиданное приветствие, прозвучавшее прямо у меня за спиной, могло заставить меня подпрыгнуть. Однако необычайно красочное меллеровское описание омерзительного обряда так подействовало на нервы, что реакция оказалась куда более резкой. Испустив вопль ужаса, я буквально выскочил из кресла.

– О Господи! – воскликнула стоявшая позади женщина, по чьему голосу я – даже в перевозбужденном состоянии – признал миссис Рэндалл.

Вскочив на ноги, я повернулся к удивленно смотревшей на меня хозяйке.

– С вами все в порядке, мистер По? – поинтересовалась она.

– В полном порядке, – ответствовал я, пытаясь, лишь отчасти успешно, придать голосу непринужденный тон. – Просто ваше появление застало меня врасплох.

– Что ж, – сказала миссис Рэндалл, – извините, что помешала вам;

– Вовсе нет, вовсе нет, – ответил я. – Моя дорогая жена все еще спит, и я хотел скоротать время за чтением… ваша служанка Салли сказала, что я могу свободно пользоваться библиотекой вашего покойного мужа.

– Надеюсь, Салли подала вам завтрак, как я велела? – спросила миссис Рэндалл.

– О да, конечно, – сказал я, удивленный резким тоном этого вопроса. – Меня отлично накормили, за что, вкупе с прочими проявлениями вашего гостеприимства, я крайне благодарен.

Приятно слышать, – произнесла миссис Рэндалл, опускаясь в одно из кресел. – Рада, что Салли в точности все исполнила. А не то я боялась, что она понемножку распускается. – Тут миссис Рэндалл издала вздох и устало добавила: – Больно думать, но после стольких лет я, пожалуй, буду вынуждена ее рассчитать. Впрочем, разумеется, это никоим образом не должно вас касаться, – продолжала она уже более нормальным тоном. – Скажите, мистер По, что за книга вас так увлекла?

– Это хроника, рассказывающая о древних народностях Северной Америки, – ответил я, держа книгу так, что ее корешок был виден миссис Рэндалл. – Я как раз читал главу о религиозных обрядах ацтеков.

– Очень интересно, – сказала хозяйка, изучая название. – Странно, что мистер Рэндалл никогда мне про нее не рассказывал. Мы часто говорили о книгах, которые он читает, за обедом. Книги были его страстью. – Произнеся эти слова, она, словно невольно, поднесла правую руку к необычайно большому золотому медальону, свисавшему с шеи на тяжелой цепочке. – Знаете ли, он всегда так восхищался вашими произведениями, – добавила она.

– Чрезвычайно рад это слышать, – ответил я. – Позвольте полюбопытствовать – в этом ювелирном украшении, уж верно, портрет вашего покойного супруга?

Опустив голову, миссис Рэндалл оглядела себя.

– О да, конечно! – воскликнула она, словно удивленная, что рука ее непроизвольно стиснула медальон. – Вы так наблюдательны. Хотите взглянуть?

– Больше всего на свете, – учтиво ответил я.

Расстегнув крохотную застежку, миссис Рэндалл открыла овальный медальон и протянула его, чтобы мне было лучше видно.

Наклонившись, я увидел, что правая часть состоит из стеклянного отделения с маленьким завитком темнокаштановых волос внутри. Локон явно принадлежал покойному мистеру Рэндаллу, чье изображение помещалось в другой половине медальона. Предположив, что это рисованная миниатюра, я был крайне удивлен, обнаружив, что смотрю на крохотный дагеротип. Однако куда более поразительным было само изображение: запечатленный камерой человек – иссохший, как мумия, обросший бородой, с закрытыми глазами, руками, сложенными на груди, и головой, лежащей на подушке, – вне всяких сомнений, был мертв!

Разумеется, люди веками сохраняли образы недавно почивших близких посредством визуальных искусств, будь то лепные посмертные маски или картины, сделанные в морге прежде похорон. И я прекрасно знал, что дагеротипия использовалась в этих целях почти с самого момента своего изобретения. Однако до сих пор я никогда не видел подобных снимков и, глядя на удивительно реалистическое изображение мертвого тела со впавшими щеками, почувствовал, как по всему телу пробежала дрожь.

– Как живой, – заметил я. Не успели эти слова слететь с моих губ, как я осознал, что при данных обстоятельствах выбор прилагательного был в высшей степени неуместен.

Однако миссис Рэндалл, казалось, ничего не заметила.

– Снимок был сделан мистером Баллингером, превосходным дагеротипистом, – сказала она, закрывая медальон и водворяя его на грудь. – Конечно, до болезни Роберт выглядел совершенно иначе.

– От чего он скончался? – поинтересовался я.

Едва миссис Рэндалл услышала этот вопрос, выражение ее лица заметно изменилось. Глаза сверкнули, губы сжались, ноздри раздулись.

– Ответ крайне прост. Его убил врач.

– Что вы хотите этим сказать?! – воскликнул я.

– Мой несчастный муж страдал заболеванием почек. Мы проконсультировались с одним из самых знаменитых врачей Бостона. Не хочу упоминать его имени, у меня просто язык не поворачивается его произнести. Обследовав Роберта, эта знаменитость поставила заранее известный, очень ученый диагноз. Ах, мистер По, если бы вы только слышали, как он разглагольствовал о нефрите, альбуминурии и тому подобном. Его познания в латыни были весьма впечатляющи, это правда. Затем он прописал лекарство, которое, как он заверил нас, наверняка воспрепятствует прогрессированию болезни. Он забыл упомянуть только о том, что главная составляющая этого чудесного средства – бромид мышьяка, чей наиболее выраженный эффект состоял в том, что мой несчастный муж несколько недель промучился страшными болями в области кишечника без малейшего заметного улучшения.

В этом месте монолога голос миссис Рэндалл задрожал под бременем скопившейся горечи и скорби. Выдержав минутную паузу, чтобы обрести контроль над чувствами, она продолжала так:

– Когда настал конец, это была почти милость. Человек, которого вы видели на смертном одре, чье изображение я ношу так близко к сердцу, выглядит стариком. Но моему Роберту, когда он умер, было всего сорок пять. Уже потом, когда я сама стала страдать потерей сил, я начала искать врача другого плана, и поиски в конце концов привели меня к доктору Фаррагуту из Конкорда. Сожалею лишь о том, что не была знакома с этим замечательным человеком раньше, когда он мог принести Роберту хоть какую-то пользу.

– Судя по тому, что я слышал о докторе Фаррагуте, – сказал я, – равно как и по собственному опыту – я использовал его мазь, которая почти моментально исцелила небольшую полученную мной рану, – метод его поразительно эффективен.

– Практически это чудо, – подтвердила миссис Рэндалл. – И, вместе с тем, он настолько скромен, настолько далек от напускной важности, присущей большинству других врачей. Уверена, его лечение чудесным образом скажется на вашей жене.

– Молюсь, чтобы вы оказались правы, – пылко заметил я.

– Когда вы собираетесь нанести ему визит? – поинтересовалась хозяйка.

– Он будет ждать нас через три дня, в пятницу, – ответил я. – Надеюсь, что, если мы пробудем у вас еще несколько дней, это не очень вас обременит.

– Отнюдь, можете оставаться столько, сколько пожелаете, – сказала миссис Рэндалл, вставая с кресла. – А теперь извините, мистер По. Я должна пойти и присмотреть за Салли.

Посмотрев в ближайшее окно, за которым ливмя лил дождь, она добавила:

– Надеюсь только, что эта ужасная погода исправится, чтобы вы с миссис По смогли до отъезда осмотреть кое-какие достопримечательности нашего прекрасного города.

Словно в ответ на пожелание миссис Рэндалл о скорейшем улучшении погоды, следующий день выдался исключительно теплым и ясным – идеальный пример этого странного interregnum2 времен года, которое в Америке именуется бабьим летом. После очередного обильного завтрака, поданного Салли, не выказывавшей никаких признаков нерадивости, на которую жаловалась ее хозяйка, мы с Сестричкой попрощались с миссис Рэндалл и отправились на прогулку.

Хотя болезнь и ослабила Сестричку, радостное возбуждение, охватившее ее от сознания того, что она ступает по мостовым этого исторического города, было столь велико, что внешне усталость никак не проявлялась. Следующие несколько часов я выступал в роли экскурсовода, показывая ей исторические достопримечательности и одновременно развлекая анекдотами о грандиозных событиях, происходивших в тех же местах. Так мы дошли до Коммонз, где за непомерную, я бы сказал, сумму в пять центов я приобрел большой бумажный кулек жареного арахиса. Затем мы не без приятности посидели в парке, грызя это лакомство.

К тому времени было уже далеко за полдень и воздух становился прохладнее. Сестричка, которая все плотнее закутывалась в шаль, чтобы согреться, не стала особо протестовать, когда я настоял на том, чтобы вернуться в наши апартаменты. Усевшись на Чарлз-стрит в идущий на север омнибус, мы сошли на углу Пинкни и, пройдя еще немного, снова оказались в жилище миссис Рэндалл.

В тот вечер мы поужинали холодной бараниной с репой. Пока мы ели, наша хозяйка расспрашивала о том, как прошел день, и, казалось, испытывала подлинное удовольствие от восторженного рассказа Сестрички о наших похождениях.

– Чудесный город, не правда ли? – сказала миссис Рэндалл, когда жена завершила подробное повествование. – Что собираетесь делать завтра?

Хотя вопрос был адресован Сестричке, ответил на него я.

– Первое и главное – я должен посетить Бостонский музей, чтобы исполнить обязательство, лично данное мистеру Барнуму, – сказал я. Затем, повернувшись к Сестричке, добавил: – Сестричка, дорогая, думаю, я схожу туда один, а ты хорошенько отдохни после сегодняшней бесспорно замечательной, но несколько утомительной прогулки.

– Ах так вот что у тебя на уме, – сказала Сестричка, шутливо меня журя. – Что ж, мой дорогой Эдди, хочу, чтобы ты знал, что я отнюдь не собираюсь упустить возможность осмотреть выставку мистера Кимболла.

– Да, было бы жаль, – сказала миссис Рэндалл, обращая свое замечание мне. – Чудное место. И не думаю, что это слишком утомительно для вашей супруги. Во всех выставочных залах стоят лавочки. И вы всегда можете передохнуть часок-другой в театре. Эту выставку обязательно стоит посмотреть.

– Если я правильно понимаю, – сказал я, – в этих шоу, как и в тех, что устраиваются в заведении мистера Барнума, участвуют различные исполнители – жонглеры, комические певцы, фокусники и тому подобное?

Большей частью, да, – ответила миссис Рэндалл, – хотя там ставят и драматические сценки, читают крайне познавательные лекции на литературные, философские и научные темы. Я была там совсем недавно, на прошлой неделе, и видела совершенно поразительную демонстрацию веселящего газа, которую проводил мистер Марстон. Полагаю, он покажется вам интереснейшим типом, мистер По. По профессии он дантист, но также и весьма замечательный поэт. Его речь необычайно занимательна, особенно когда он дает немного подышать газом добровольцу из зала.

– Забавно, правда?! – воскликнула Сестричка.

Вскоре после этого разговора, когда ужин закончился, мы с Сестричкой, извинившись, разошлись по своим спальням. Я лег не сразу, а еще час или около того пытался одолеть очередную главу из высшей степени поучительной книги профессора фон Мёллера. Прошло немало времени, прежде чем веки мои стали сами собой опускаться, и я лег в кровать.

Однако едва я опустил голову на подушку, как услышал словесную перепалку, доносившуюся снизу – прямо под моей спальней была кухня. Хотя отдельных слов различить я не мог, но тон, равно как и громкость голосов явно давали понять, что происходит ссора между миссис Рэндалл и ее престарелой служанкой. Вполне естественно, мне было крайне любопытно узнать, в чем суть этих препирательств. Однако глубоко укорененное во мне, южанине, чувство собственного достоинства, вкупе с солидной толщины полом, помешали мне подслушать их. Еще не скоро, но сердитые крики все же стихли, в доме воцарилась тишина, и я погрузился в сон.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Поскольку ближе к полудню у миссис Рэндалл было назначено какое-то свидание неподалеку от музея мистера Кимболла, она предложила подвезти нас в своем экипаже, и мы с готовностью согласились.

По дороге она указывала на различные достопримечательности, включая студию мистера Баллингера – дагеротиписта, сделавшего посмертную фотографию ее покойного мужа, которую она носила на шее.

– Я подумывал. Сестричка, – обратился я к жене, – что мы могли бы сделать наш дагеротип и подарить его Путанице.

– Как мило, – откликнулась жена. – Интересно, сколько это стоит?

– О, мистер Баллингер берет весьма умеренную плату, – сказала миссис Рэндалл. – Особенно учитывая, что взамен вы получаете нечто бесценное. Изобретение мистера Дагера действительно одно из чудес нашего века, не правда ли, мистер По?

– Согласен, в способности улавливать и сохранять облик жизни есть нечто сверхъестественное, чем и объясняется суеверный страх многих наших аборигенов, которые видят в дагеротипах разновидность черной магии.

Вскоре после этого нам открылась цель нашей поездки. Сойдя на углу Тремонт– и Бромфилд-стрит, мы с Сестричкой помедлили на тротуаре, глядя на представшее перед нами внушительное здание.

В отличие от крикливо безвкусного фасада барнумовского музея, скорее наводившего на мысль о цирке, чем о культурном учреждении, строение, в котором расположилась коллекция мистера Кимболла имело со вкусом выдержанную, даже величественную наружность, вполне под стать окружавшим его особнякам. Изящно спроектированное по греческому образцу – его довершали поддерживавшие крышу коринфские колонны, здание, к счастью, не было залеплено беззастенчивой рекламой, которой Барнум изукрасил фасад своего выставочного зала. И действительно, узнать прославленное заведение Кимболла было бы невозможно, если бы не высеченная по фронтону надпись: «Бостонский музей и галерея изящных искусств».

Поднявшись по ступеням и пройдя к главному входу, мы объяснили продавцу билетов суть нашего визита, и нас пропустили бесплатно. Затем мы проследовали в просторный вестибюль. И здесь мгновенно наткнулись на странную смесь экспонатов, которые, как я быстро сообразил, были товарным клеймом коллекции мистера Кимболла.

Главенствуя над залитым газовым светом и выложенным мраморными плитами холлом, высилась парочка чучел африканских жирафов, словно охранявших стеллаж с полудюжиной этрусских ваз. Рядом с мраморной копией так называемого «Савроктона», или «Аполлона, убивающего ящерицу», Праксителя стоял шифоньер с богатой коллекцией тропических бабочек. Стены украшала столь же разнородная смесь природных образцов и objeti d'arts3: тут были и мастерски выписанные маслом полотна, включая «Вашингтона, пересекающего Делавер» Томаса Салли и монументальный «Двор Смерти» кисти Рембрандта Пила, и застекленные стеллажи, в которых были обширно представлены всевозможные насекомые, драгоценные камни и редкие раковины из южной части Тихого океана.

Продавец билетов указал нам дорогу, и мы прошли по коридору к кабинету мистера Кимболла, который легко было узнать по медной дощечке на двери с выгравированным на ней именем владельца. Я возвестил о нашем приходе легким стаккато по двери.

Последовало молчание, настолько затянувшееся, что я предположил, что мистер Кимболл вышел. Я уже собирался поделиться своей мыслью с Сестричкой, как изнутри последовало отрывистое и властное: «Войдите!»

Повинуясь этому повелению, мы вошли и застали мистера Кимболла сидящим за столом и вносящим какие-то пометки в большую книгу, с виду напоминавшую гроссбух. Продолжая писать, он несколько секунд не обращал внимания на наше присутствие. Наконец он положил перо и взглянул на нас.

Обратившееся к нам лицо было одним из самых тревожных, какие я когда-либо видел. Впечатление это проистекало не столько от самого лица, его черт, которые, по правде говоря, были довольно-таки неопределенными, сколько от его на редкость кислого выражения. Более сварливого на вид человека мне нечасто доводилось встречать. Производимое им тревожное впечатление лишь усугублялось резким контрастом между черными как смоль волосами и пышными белоснежными бакенбардами, скрывавшими нижнюю часть лица и ниспадавшими на грудь.

– Кто вы такие и что вам нужно? – вопросил мистер Кимболл вместо приветствия.

Предупрежденный Барнумом насчет необычайно ворчливого нрава его коллеги, я был вполне подготовлен к подобной грубости. Однако Сестричку она привела в молчаливое замешательство; она обеими руками изо всех сил впилась мне в предплечье, как бы ища защиты.

– Я мистер По, – ответил я. – А это моя жена Вирджиния.

– Ах По, – прорычал Кимболл. – Вовремя. Я уже третий день вас поджидаю.

– Разрешите присесть? – спросил я, не столько ради собственного удобства, сколько беспокоясь о хрупком здоровье жены.

– Присесть? – переспросил Кимболл, с удивлением высоко поднимая черные кустистые брови, словно ему и в голову не приходило оказать простую любезность. – Отчего же, присаживайтесь, – сказал он, указывая на два одинаковых кресла, стоявших перед его столом.

– Итак, – продолжал он, после того как мы с Сестричкой уселись, – что вы мне привезли?

По правде говоря, я не был точно уверен, что именно Барнум поручил мне передать. За день до нашего отъезда к нам домой явился рассыльный. Он держал в руках покрытый грубой резьбой деревянный ящичек, заботливо перевязанный бечевкой, а также краткую записку от директора. «Дорогой По! Кимболл будет в восторге, просто в восторге! Обращайтесь осторожно! Не спускайте глаз! Это нечто потрясающее – с ума сойти! Это носила настоящая королева! Ничего подобного Вы не найдете во всем цивилизованном мире! Сказал бы, во сколько это мне обошлось, но Вы все равно не поверите. Бог в помощь!»

Несмотря на свербящее любопытство, я устоял перед соблазном развязать бечевку и заглянуть внутрь ящичка. И вот я достал из внутреннего кармана грубо сработанный футляр и протянул его через стол Кимболлу, который, наклонившись вперед, бесцеремонно вырвал его у меня из рук.

Сорвав бечевку, он откинул крышку и выудил содержимое. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что это нечто вроде ожерелья, однако не из драгоценных металлов и самоцветов, а из небольших, неправильной формы комочков неизвестного происхождения, нанизанных на веревочку, как неприглядные желтые бусины.

– Неужели это?.. – тихонько шепнула мне изумленная Сестричка.

– Боюсь, что да, – ответил я. – Похоже, королевское украшение, которое мистер Барнум попросил меня доставить сюда, изготовлено не из бесценных жемчужин, а из очень старых, стертых и ужасающе выцветших человеческих зубов!

– И что же ты по этому поводу скажешь? – спросила Сестричка, пока Кимболл исследовал нелепый и страшноватый предмет под аргандовой лампой.

– Из того, что я читал о племенных обычаях дикарей, населяющих южные острова, – ответил я, – могу предположить, что это украшение некогда носил один из них. Из чего далее следует, учитывая слова мистера Барнума о том, что данный предмет «носила королева», что когда-то он принадлежал женщине, наделенной этими людьми царской властью.

Не отрывая глаз от ожерелья, Кимболл издал низкое ворчание и произнес:

– Совершенно справедливая догадка. Барнум купил его у капитана китобойного судна, недавно вернувшегося из района Маркизовых островов. Оно принадлежало одной из жен вождя племени каннибалов. Думаю, это зубки какого-нибудь бедняги, который закончил свои дни в качестве воскресного жаркого.

– О Боже, – тяжело выдохнула Сестричка.

– Что ж, доктор Марстон будет счастлив, – произнес Кимболл, имея в виду дантиста – поэта и демонстратора закиси азота, о котором упоминала миссис Рэндалл. – Полагаю, мне стоит подняться и показать это ему прямо сейчас, до начала представления.

– Обождите минутку! – воскликнул я. – Доставив вам этот предмет, я выполнил только половину своего обещания. Другая, не менее важная, относится к гнусному убийству Лидии Бикфорд студентом-медиком Горацием Райсом. Мистер Барнум поручил мне осмотреть личные вещи убийцы, отобрать некоторые из них и привезти в Нью-Йорк.

– Будьте моим гостем, – сказал Кимболл, отодвигаясь от стола и вставая. – То, что было нужно мне, я взял. Пожалуйста, пусть все остальное достается Финеасу. Однако вам придется зайти через недельку. Вещи у меня в хранилище. Я не могу заниматься этим сейчас.

– Через недельку? – воскликнул я. – Но мы едем в Конкорд послезавтра.

– Тогда заходите на обратном пути, – ответил Кимболл, пожимая плечами. – А теперь идемте, – сказал он, нетерпеливым жестом показывая, чтобы мы встали. – Мне пора.

Выпроводив нас из кабинета, он запер за собой дверь и, не сказав ни слова на прощание, широкими шагами направился к центральной лестнице. Мы с Сестричкой наблюдали за тем, как он уходит, затем повернулись друг к другу и обменялись недоверчивыми взглядами.

– Просто не верится, – не сразу сказала Сестричка, негромко и с удивлением рассмеявшись. – Такого неприятного типа еще поискать.

– Да, я таких, пожалуй, не встречал, – согласился я. – Ну разве одного-двух.

– А мистер Барнум такой милый, – сказала Сестричка.

– Верно, хотя и не без недостатков (тут я вспомнил умение, как бы он сам выразился, околпачивать публику, составлявшее положительно предмет его гордости), но все же мистер Барнум в высшей степени любезный человек. То, что он и столь неотесанный грубиян, как мистер Кимболл, долгие годы были друзьями, полагаю, вызвано тем, что деловые отношения приносили обоим немалую выгоду.

– Противоположности сходятся, – сказала Сестричка. – Достаточно взглянуть на нас – такая жизнерадостная личность, как я, любит человека, который пишет обо всех этих ужасных, болезненных вещах.

– А мне-то казалось, что твои чувства обусловлены исключительно моей неотразимой внешностью.

– О, конечно, и это тоже, – сказала Сестричка, пожимая мне руку.

Заметив, что мы одни и никто нас не видит, я нагнулся и запечатлел нежный поцелуй на лбу жены – там, где волосы выдаются треугольным мыском, что считается приметой раннего вдовства.

– В любом случае, – сказал я, – мы не позволим, чтобы неучтивое поведение мистера Кимболла помешало нам осмотреть его замечательный музей. Пойдем посмотрим представление?

– Конечно, – ответила Сестричка, – мне особенно любопытно посмотреть на действие веселящего газа, о котором рассказывала миссис Рэндалл.

Поднявшись по главной лестнице на второй этаж, мы прошли в глубь здания, где помещался театральный зал. Странная несообразность, подмеченная мной еще в холле, преобладала повсюду. Выставочные залы были заполнены необузданно эклектичным собранием феноменов природы, механических чудес и исторических реликтов: от окаменевших рогов гигантского ирландского лося до труппы дрессированных блох, которыми руководил какой-то итальянский граф, от диорамы горящей Москвы до кремневого ружья Дэниела Буна, от механической балерины в натуральную величину, выделывающей пируэты, до девятифутового скелета существа, обозначенного как «Великий Зевглодон», явно одна из разновидностей доисторического кита. Бок о бок с этим антиквариатом находились бесчисленные произведения изящных искусств, большинство превосходных, включая картины кисти Брейгеля, Копли, Гвидо, Кнеллера, Лоутербурга, Мурильо, Пуссена, Стюарта, Берне и Уэста.

Когда мы проходили по галереям, меня поразила атмосфера строгой благопристойности, которой было пронизано заведение Кимболла, столь непохожая на карнавальный дух, присущий шоу Барнума. Я приписал эту разницу степенности типичного бостонца, несопоставимой с развязной живостью среднего обитателя Манхэттена. Однако скоро мне стало ясно, что по крайней мере в одном отношении, а именно в интересе к мрачным и ужасающим преступлениям, завсегдатаи музея Кимболла ни в чем не отличались от своих нью-йоркских визави; когда мы уже подходили к театру, я заметил необычайно большое скопление людей перед высоким стеклянным стеллажом. Охваченный любопытством, я подвел Сестричку к нему и поверх голов посетителей увидел, что они стоят, завороженно глядя на вещи, связанные с неописуемо кровавым убийством прекрасной продавщицы Лидии Бикфорд.

Сами по себе предметы не были какими-то особенно жуткими – изорванное поплиновое платье, скальпель с запекшимся на нем коричневатым веществом, деревянный бачок с темными пятнами. Притягательными, несомненно, делала эти вещи их тесная связь с чудовищным преступлением, поскольку, как гласила пояснительная табличка, именно в это платье была одета жертва в день своей гибели, скальпель был орудием, которое использовал убийца для совершения неописуемого деяния, и именно в этом бачке обнаружили омерзительно изуродованные останки молодой женщины.

Появись подобная экспозиция в музее Барнума, она, несомненно, сопровождалась бы восковыми фигурами, изображающими, сколь возможно подробно, как растленный любовник сдирает кожу с мисс Бикфорд. Однако Кимболл прибег к другому подходу, более соответствующему эстетическим притязаниям его заведения. Чтобы удовлетворить любопытство публики относительно характера учиненной жестокости, избегая при этом вопиющих проявлений вульгарной сенсационности, он поместил на стене за стеллажом очень точную копию знаменитой картины Джузеппе Риверы, на которой Аполлон заживо сдирает кожу с сатира Марсия, осмелившегося вызвать бога на музыкальное состязание.

Те, кто знаком с этой картиной, знают, что это один из самых ужасающих образов, когда-либо перенесенных на полотно. Ошеломляющий эффект отчасти обусловлен крайним реализмом, с каким художник изобразил медленное сдирание кожи с корчащегося тела жертвы. Однако прежде всего он проистекает из контраста между двумя фигурами, который делает работу столь шокирующей: искаженное предсмертной мукой лицо Марсия и рядом – отрешенно безмятежный лик божества, выражающий при совершении пытки не больше эмоций, чем можно прочесть на лице охотника, сдирающего шкурку с белки.

Копия с картины Риверы была пронизана таким глубоким ужасом, что, подобно парализующему взгляду Медузы Горгоны, буквально приковала меня к месту. Не знаю, как долго я простоял бы там, но мое трепетное созерцание страшного образа было внезапно прервано – кто-то резко потянул меня за рукав.

– Пойдем отсюда, Эдди, – сказала Сестричка, чье прекрасное лицо резко омрачилось. – Не могу смотреть на такие ужасы.

– Конечно, Сестричка, дорогая, – ответил я, беря ее за руку и поспешно уводя прочь. – Извини, просто я не подумал, что это так расстроит тебя.

– Ах, Эдди, – сказала она дрожащим голосом, – неужели ты и вправду думаешь, что бедняжка страдала так же ужасно, как мужчина на этой жуткой картине?

– Ну, не совсем, – мягко заверил я ее. – Как я понимаю, основываясь на газетных отчетах, которые читал, чудовищная операция, произведенная над телом мисс Бикфорд, произошла уже после ее смерти. Это единственная утешительная подробность во всем жутком деле.

– Да, мне тоже кажется, что в этом есть хоть капелька утешения. Но зачем, Эдди?! – воскликнула Сестричка. – Зачем кому-то делать такое с человеком, которого любишь?

– Это неразрешимая тайна, – ответил я, про себя размышляя о том, что по крайней мере еще две, в равной степени поразительные, загадки никогда не будут разгаданы теперь, когда единственный человек, который мог дать на них ответ, наложил на себя руки. Что злодей-убийца сделал с кожей, которую так старательно сдирал с мертвого тела своей возлюбленной?

И где недостающие органы молодой женщины – вырванные легкие и вырезанное сердце?

ГЛАВА ПЯТАЯ

Несмотря на ранний час – еще не пробило полдень, – театр был на удивление полон. Несколько минут мы просто стояли у входа, обозревая зал. Наконец я остановил взгляд на двух свободных местах в центре, недалеко от сцены. Я провел Сестричку по проходу, после чего мы двинулись вдоль ряда и уселись в необычайно комфортабельные плюшевые кресла.

Перед нами сидели четыре молодые девушки. Они расположились по росту слева направо, так что самая маленькая сидела прямо перед Сестричкой, что было чрезвычайно удобно, поскольку ничто не закрывало от жены сцену. Сначала я почти не обратил внимания на этих детей, мысли мои были заняты страшным изображением нечеловеческой жестокости, которую я только что созерцал. Однако мало-помалу, в ожидании начала представления, я стал прислушиваться к взволнованной болтовне четырех девиц, которые, судя по шутливой фамильярности, с какой они обращались друг к другу, были сестрами.

– Разве не замечательно, что дядюшка Сэмюель заплатил за нас? – заявила самая высокая и, как я понял, самая старшая из четверых.

– Да, Анна, – откликнулась младшенькая, сидевшая перед Сестричкой, – он такой щедрый, просто выше всяких бахвал!

Услышав это своеобычное замечание, вторая по росту из девочек фыркнула.

– О Господи, Мэй, – сказала она, – если хочешь сказать «выше всяких похвал», так и говори, а бахвальство здесь ни при чем.

– Хммм, – надулась маленькая девочка, которую, по всей видимости, звали Мэй. – И без тебя знаю, что говорю, нечего язвить. По-моему, чем больше слов знаешь, тем лучше, надо пополнять свой словарный запас. Во всяком случае, я не говорю на жаргоне, как ты, Луи, вроде уличных мальчишек.

– А вот именно поэтому, – парировала девочка с редким уменьшительным именем Луи.

– Терпеть не могу грубых, невоспитанных девчонок! – хмыкнула Мэй.

– А я не выношу жеманных козявок, – возразила Луи.

– Да хватит вам ругаться, дети, – упрекнула их старшая из сестер, Анна. – Мы говорили о дядюшке Сэмюеле, помните?

Вплоть до этого момента сестра, сидевшая между двумя пикировавшимися родственницами, не произнесла ни слова. Теперь очень тихо, едва ли не смущенно она сказала:

– Да, мне и вправду кажется, что он самый славный старик в мире. Хотелось бы, чтобы мы как-нибудь отблагодарили его.

– Ах, Лиззи, – сказала Анна, – вечно ты за всех все решишь, это так на тебя похоже!

– Послушайте, что мы сделаем! – воскликнула Луи. – Пусть каждая до отъезда сделает ему подарок.

– Прекрасная мысль, – сказала Мэй. – Я уже знаю, что я подарю. Нарисую ему тех двух жирафов из вестибюля.

– А я подарю ему симпатичные тапочки, – сказала Лиззи. – Как думаете, ему понравится?

– Конечно, дорогая, – сказала Анна. – Абсолютно уверена. Жаль, что у меня нет таких талантов, как у вас.

– Чушь собачья, – сказала Луи. – Ты шьешь лучше всех нас вместе взятых. Послушай. Я напишу несколько волшебных сказок, а ты сошьешь для них миленький переплет.

– Договорились! – воскликнула Мэй, возбужденно хлопая в ладоши. – Как тебе кажется, Эльзи, дядюшка будет доволен?

Вопрос был адресован молодой женщине, сидевшей справа от говорящей. Из своего наблюдательного пункта я мог ясно разглядеть ее профиль. Она была значительно старше остальных, лет двадцати пяти, и ее густые, жесткие черные волосы составляли резкий контраст с намного более светлыми косами ее подружек. Основываясь на этом, я сделал вывод, что она не член семьи, что и подтвердилось, когда она ответила:

– Я в восторге. Обязательно присоединюсь к вам, девчонки, и тоже сделаю ему подарок. Он был ужасно добр, что позволил мне повеселиться с вами. Никогда не работала на такого любезного джентльмена, как ваш дядюшка.

– Одним словом, молодчага, – веско заметила Луи. В этот момент газовые лампы притушили, публика притихла, и представление началось.

Подобно представлениям Барнума, многие из которых я посетил за последние несколько лет, шоу Кимболла состояло из того, что принято называть «смесью», или pot-pourri, разных жанров. Программу открыла известная певица, мисс Мэрион Манолта, прочувствованно исполнившая популярную балладу «Моя любовь на дне морском» – одно из тех неприкрыто сентиментальных лирических произведений, которые, к моему величайшему сожалению, всегда вызывают у меня отчетливое ощущение globus hystericus, или, как это принято называть в просторечии, «комок в горле».

Мисс Манолту сменил знаменитый комик Наполеон Пибоди, представивший прославленную пародию на рассуждения южного «баклажанчика» на следующую философскую тему: «Ежели у шеловека ешть жабор, а у его шошеда тоже жабор, но ж другой штороны…» Нет нужды говорить, что этот бесценный образчик подражательного искусства скоро «жаштавил» публику самозабвенно хохотать до слез.

Вслед за ним появилась прославленная постановщица «живых картин» для юношества, Мари «Малышка» Геннон, известная короткими сценками, в которых представляла роли всех dramatis personae4. Исполнение кульминационной сцены из «Гамлета», где она воплотила не менее шести различных персонажей, включая самого принца Датского и Лаэрта, вызвало в зале дружный взрыв бурных аплодисментов, хотя никто не выражал свой восторг так пылко, как четверо сидевших перед нами сестер, которые подпрыгивали с таким воодушевлением, что весь ряд буквально ходил ходуном.

Пока представление длилось, я время от времени поглядывал на жену, испытывая несказанное удовольствие при виде блаженства, написанного на ее обворожительном лице, – она вся трепетала, слушая виртуозные пассажи аккордеониста Джеффри Джейкобса, дивилась ловкости восточного жонглера Йен Зу или тяжело дышала, глядя на головокружительные вращения мисс Софии Уиллард, состоявшей в общине «шекеров» в Кентербери, Нью-Гемпшир, которая совершила несколько сот оборотов со скоростью смерча, не выказав при этом ни малейших признаков головокружения.

Однако самый бурный восторг вызвал у Сестрички хорошо известный иллюзионист профессор Роско Пауэлл, ошеломивший зал своим знаменитым номером «Невероятное восстание из гроба». Профессор Пауэлл начал с того, что пригласил на сцену добровольца из публики. Затем попросил этого добровольного участника шоу, крепкого молодого человека, явно выбранного за свою недюжинную силу, связать себе руки и ноги двумя прочными веревками. Спутанный таким образом по рукам и ногам фокусник улегся в черный гроб, стоявший на длинном столе посреди сцены. Лежа в гробу, профессор попросил добровольца накрыть его крышкой и заколотить ее по всему периметру дюжиной десятипенсовых гвоздей. Затем вокруг гроба задернули занавес, полностью скрывший его из виду. Не более чем через тридцать секунд – к величайшему изумлению публики, встретившей его недоверчивыми восклицаниями, – фокусник вышел из-за занавеса, необъяснимым образом освободившись как от своих пут, так и из плотно заколоченного гроба.

Пока публика награждала профессора Пауэлла продолжительной овацией, Сестричка обернулась ко мне и воскликнула:

– Разве такое бывает? Видела собственными глазами и все равно не могу поверить!

В глубине души усмехнувшись над умилительной наивностью жены, я ответил так:

– Как все хорошие иллюзионисты, профессор Пауэлл в высшей степени наловчился создавать впечатление, что наделен некими сверхъестественными способностями. Однако ничего чудесного в этом, на первый взгляд невероятном, номере нет. Когда доброволец начинает связывать его запястья и лодыжки, фокусник напрягается и оказывает небольшое давление на свои путы. Скрывшись в гробу, он полностью расслабляет свои мышцы, так что связывающие его веревки ослабевают. После этого ему уже несложно высвободить руки и ноги.

Сам гроб, – продолжал я, – ни в коей мере не так прочен, как могло показаться. В то время как крышку, чему все были свидетелями, плотно закрепили трехдюймовыми гвоздями, конец ящика, ближайший к голове исполнителя, слабо держится на маленьких гвоздиках. Как только занавес задергивается, профессор Пауэлл, уже выкрутившийся из пут, просто выпихивает эту панель и ползком выбирается из ящика.

Едва закончив это объяснение, я услышал отчетливое шушуканье, доносившееся из переднего ряда, чуть слева от себя. Посмотрев в ту сторону, я увидел, что звук издает девочка по имени Луи, которая, извернувшись в кресле, плотно прижала правый указательный палец к губам с видом сурового осуждения.

Уязвленный наглым поведением ребенка, я не имел возможности выразить досаду, поскольку в этот момент доктор Ладлоу Марстон собственной персоной появился на сцене под оглушительные аплодисменты.

Судя по седеющим длинным, поредевшим волосам, я дал бы ему лет пятьдесят с лишним. Он был среднего роста и непомерной полноты, с большой шарообразной головой, сидевшей на плечах без каких-либо признаков шеи. Внешность его производила скорее отталкивающее впечатление: низкий лоб, маленькие, близко посаженные глаза, задиристо вздернутый нос, массивный двойной подбородок и совершенно женский рот с жирной, выдающейся нижней губой, придающей доктору исключительно вздорный вид. Тем не менее, когда он заговорил, оказалось, что голос, вырывающийся из этого отверстия, обладает самыми богатейшими и медоточивыми модуляциями, какие мне приходилось слышать.

Он стоял рядом со столом, служившим подставкой для крашеного черного гроба профессора Пауэлла. Гроб убрали, и теперь на столе размещался целый набор всевозможных предметов. Почти все они были слишком маленькие, чтобы я мог разглядеть их на таком расстоянии. Единственным исключением являлся огромный, пузатый кожаный портфель, чье предназначение я определил с легкостью.

Когда аплодисменты, встретившие его выход, стихли, доктор Марстон встал в ораторскую позу, уперев одну руку в бедро, а другую воздев к небесам, и начал декламировать поэтический мадригал избранной им профессии, первые строфы которого звучали следующим образом:

Броня крепка зубов, но тем не менее Они болят по недоразумению. Но коль не вылечит их вам дантист, Он выпишет вам рецептурный лист. Когда эмали вашей, словно жупел, Грозят полки отвратных черных дупел, То горько пожалеете вы, если Не посидеть в зубоврачебном кресле! Седой дантист, биясь с зубовным злом, В бою с любым, наигнилым дуплом Идет с рукой железной напролом! Зубное волшебство сиречь наука - Друг человечества, мудренейшая штука! 

Если бы не откровенная искренность, с какой Марстон декламировал эти вирши, я мог бы принять их за умную пародию на литературную помпезность и чудовищную поэтическую беспомощность. Однако в своем ощущении крайней абсурдности прочитанного я, казалось, был одинок, поскольку публика приветствовала эту околесицу самыми радушными аплодисментами, раскланявшись перед залом, Марстон пояснил, что стихи составляют лишь малую часть его труда «Денталогия. Рапсодия на тему заболеваний зубов и их правильного лечения», состоящего из двенадцати песен вкупе с полудюжиной приложений, в которых даются обстоятельные советы по всем случаям, касающимся стоматологии. Эта эпическая поэма, продолжал он, будет продаваться сразу после представления, в красивом переплете и по цене всего пятьдесят центов за штуку.

Тут я окончательно понял, что, помимо полнейшего отсутствия даже намека на поэтическое мастерство, доктор Марстон – не что иное, как отъявленный маклак, настолько бесстыдно рекламирующий все, связанное с самим собой, что по сравнению с ним мой друг Барнум мог показаться скромником. Я уже было нагнулся, чтобы поделиться этим мнением с Сестричкой, когда следующие слова Марстона поразили меня до глубины души.

– Прежде чем продолжить свое представление, – заявил он, – я должен сделать признание. Говорят, что зависть – один из семи смертных грехов. Что ж, друзья мои, в таком случае вы смотрите на самого закоренелого грешника, ибо среди вас сидит поэтический гений, которому я завидовал многие годы. За время многотрудного сочинения «Денталогии» я часто обращался за вдохновением к его стихам, и теми высотами, которые мне удалось достичь в моей работе, я в какой-то мере обязан ему. Леди и джентльмены, пожалуйста, прошу вас присоединиться ко мне, приветствуя в наших краях знаменитейшего из писателей – мистера Эдгара Аллана По!

Застигнутый врасплох удивительным поворотом событий, я на какое-то мгновение буквально оцепенел, в то время как зал захлестнула шумная овация, сквозь которую можно было расслышать напевные крики «Никогда! Никогда!» и «Ура Ворону!». Довольно не скоро, подталкиваемый Сестричкой, я встал, раскланиваясь во все стороны и помахивая рукой, выражая признательность неожиданным, хотя, может, заслуженным знакам внимания.

Однако, даже греясь в лучах изливавшегося на меня со всех сторон восхищения, я не мог не заметить, что сидевшие передо мной четыре сестры подчеркнуто не участвовали в общем буйстве.

Они сидели, уставясь перед собой, напряженно сложив руки на груди, – все, кроме одной, по имени Луи, которая, развернувшись, пристально глядела на меня с выражением, которое в полутьме зала мне не удалось хорошенько рассмотреть.

Постепенно здравицы и аплодисменты стихли. Опустившись в кресло, я подумал, что, вероятно, вынес чересчур поспешное суждение о докторе Марстоне и его поэме, достоинствами которой не вполне проникся. Безусловно, это было одно из самых оригинальных сочинений, с какими я когда-либо сталкивался.

В этот момент Сестричка наклонилась и пожала мою руку.

– Ах, Эдди, – возбужденно прошептала она, – разве не чудесно? А ты еще не хотел верить, что в Бостоне тебя ценят по достоинству!

И верно, мое удивление энтузиазмом бостонцев может сравниться разве что с чувством благодарности, – ответил я. – Надо обязательно сказать спасибо доктору Марстону после представления. Он явно человек в высшей степени разборчивый и чувствительный, равно как и редкий, если не уникальный, поэтический талант. Я просто горю желанием с ним познакомиться.

Затем мы обратили внимание на сцену, где доктор Марстон возобновил свое представление. Он начал с непринужденного рассказа, продлившегося минут тридцать, об истории стоматологии – предмете, который, на первый взгляд, вполне мог показаться скучным и утомительным. Однако доктор Марстон довел до совершенства лекторское искусство, которое, как гласит мудрая пословица, должно не только наставлять, но и доставлять удовольствие.

Он был настолько опытен в умении говорить на людях и настолько сведущ в загадочном и часто инородном по происхождению языке своей профессии, что интерес публики не ослабевал ни на минуту. И действительно, на протяжении всей его речи в толпе не смолкали возгласы изумления, когда он рассказывал о причудливых суевериях, известных миру: о древнем веровании, что зубную боль можно исцелить, если плюнуть в рот лягушке, или о том, что человек может защититься от укуса ядовитой змеи, если будет носить ожерелье из резцов оленя, или о том, что молодая жена может обеспечить плодовитость своего чрева, если положит под подушку размолотый коренной зуб покойника.

Особый интерес его выступлению придавали многочисленные стоматологические артефакты, которые он собирал долгие годы. Именно эти завораживающие предметы я и заметил на столе. Не прерывая рассказа, доктор Марстон периодически высоко поднимал один из них и пояснял его значение. Среди этих предметов была ископаемая веточка, которой обитатель доисторических пещер пользовался как зубной щеткой, устрашающего вида щипцы из тех, какими пользовались средневековые цирюльники для удаления зубов, несколько зубов китайской куртизанки, почерневших от постоянного жевания бетеля в соответствии со своеобразным идеалом женской красоты, присущим этой культуре, а также мост работы Поля Ревера.

Эту часть своего представления он закончил, представив на всеобщее обозрение гротескное племенное ожерелье, доставленное мной мистеру Кимболлу непосредственно перед шоу. Поведав аудитории, что это сокровище досталось ему только сегодня утром, Марстон описал его как церемониальное украшение королевы каннибалов Анаму-му с расположенного в южной части Тихого океана острова Нукухева и объяснил, что оно служило талисманом, предохранявшим его обладательницу от злых козней вражеских заклинателей.

К этому моменту на столе оставался всего один предмет, о котором доктор Марстон не упомянул ни словом. Это был огромный, раздувшийся портфель, напоминавший кузнечные мехи. И вот, подняв его обеими руками и покачивая как младенца, доктор подошел к краю сцены и заявил:

– Леди и джентльмены, история стоматологии учит нас, что только один факт недвусмысленно доказывает, как далеко мы ушли от варварских обычаев прошлого. Только подумайте о семимильных шагах, какими продвигалась наука со дней, когда люди пытались вылечить зубную боль, плюясь в лягушек или натирая десны мазью из конского спинного мозга и паутины. Мы должны быть благодарны, что родились под счастливой звездой, в золотой век стоматологии, век изобретений, которые нашим предкам и не снились. Откидывающиеся кресла! Пломбы из амальгамы! Механические боры, приводимые в движение нажатием педали!

Однако из всех благословенных даров современной науки величайший находится здесь, в этом портфеле. В науке он называется закисью азота. Его нельзя ни увидеть, ни потрогать. Но его способность заставлять человеческую душу воспарять в чертоги райского наслаждения поистине чудодейственна.

Первым, еще в далеком тысяча семьсот семьдесят третьем году, его открыл великий Джозеф Пристли. Еще через четверть века другой прославленный химик, сэр Хамфри Дейви, полностью использовал его свойства. На протяжении четырнадцати месяцев сэр Хамфри вдыхал его до двенадцати кварт каждую неделю. И все ему было мало. У него появилось чувство, будто он парит вместе с ангелами в поднебесье. Никакими словами невозможно было описать эти волнующие ощущения.

Но только наш соотечественник, доктор Горацио Уэллс из Коннектикута, полностью раскрыл потенциал этого газа как великого блага, дарованного человечеству. В ослепительной вспышке гениального прозрения он увидел, что газ можно использовать для облегчения страшных болей при стоматологических операциях. Просто дайте пациенту дозу этого газа перед удалением, и он не почувствует никакой боли, а если и почувствует, то будет слишком счастлив, чтобы обратить на нее внимание!

А теперь, леди и джентльмены, я готов предоставить возможность нескольким счастливчикам из зала самим испытать чудесное действие этого газа. Можете не сомневаться, это абсолютно безопасно. Дыша им, вы не причините своему организму никакого вреда. Конечно, я не могу гарантировать, что ваше достоинство не претерпит ни малейшего ущерба. Известно, что люди ведут себя весьма по-разному под его воздействием. Зато, – закончил он, энергично подмигивая, с лукавой, заговорщицкой улыбкой, – все остальные повеселятся!

Пока публика одобрительно пофыркивала, Марстон попросил выйти желающего. Мгновенно поднялось несколько рук. Зорким глазом окинув толпу, Марстон выбрал молодого джентльмена, который мгновенно вскочил с места, широкими шагами прошелся перед залом и запрыгнул на сцену. После того как он назвался Робертом Джиллреем, Марстон попросил его сесть в кресло. Затем он подошел и встал прямо над молодым человеком, зажав портфель под мышкой. После чего юному Джиллрею было велено взять длинный шланг с наконечником и приложить его ко рту. Как только он это сделал, Марстон свободной рукой моментально зажал молодому человеку нос, одновременно сжав раздувшиеся мехи локтем.

Последовавшее за тем зрелище оказалось увеселительным, как и предполагал Марстон. Вдохнув газ, молодой человек через несколько секунд сорвал с себя пиджак и ничком бросился на сцену, изо всей мочи колошматя по дощатым подмосткам и корчась от такого безумного смеха, что весь зал, включая нас с Сестричкой, настроился на самый веселый лад. Еще трое желающих, все мужчины, проследовали за Джиллреем на сцену. Каждый реагировал на газ по-своему, но одинаково буйно: первый встал на четвереньки и стал взбрыкивать и кричать как осел, второй выделывал пируэты, как прима-балерина, третий же то забирался на кресло, то соскакивал с него, беспрестанно почесывая себя под мышками и производя резкие, гортанные звуки, точь-в-точь как орангутанг с острова Борнео.

– Что ж, друзья мои, – сказал Марстон после того, как последнего молодого человека, все еще почесывающегося и порыкивающего, увел со сцены его приятель, – судя по всему, газа у меня осталось только на одного человека.

– Дайте мне! Мне! – раздался крик из переднего ряда. Посмотрев налево, я увидел, что восклицание исходит от молодой женщины, Эльзи, которая, как я понял из предыдущих замечаний, служила у дядюшки четырех молодых подружек. Приподнявшись в своем кресле, она энергично размахивала рукой.

– Господи, Эльзи! – воскликнула старшая из сестер. – Ради всего святого, что ты делаешь?

– Хочу порезвиться! – ответила та. – Мне так редко приходится выбираться в свет, что я хочу позабавиться от души!

Молодой женщине удалось привлечь внимание доктора Марстона, и он пригласил ее на сцену. Пока она пробиралась между рядов, Лиззи повернулась к своей младшей сестре Мэй и сказала отчасти испуганно, отчасти с каким-то благоговейным трепетом:

– Я бы скорей умерла, чем поднялась на эту сцену!

– Надеюсь только, – ответила последняя, – что она не сделает ничего усмирительного.

– Уморительного, глупая ты гусыня, – сказала Луи. – А по мне так это просто здорово. Пусть покажет всему миру, что девки не хуже мужиков.

К этому моменту бесстрашная молодая женщина уже взошла на сцену и встала перед доктором Марстоном. Вплоть до этой минуты мне удавалось разглядеть ее лишь отчасти. Теперь я увидел, что это была невысокая женщина довольно крепкого сложения, но оттого не менее привлекательная. Хотя чертам ее недоставало утонченной изысканности – высшего проявления женской красоты, которым так щедро была наделена моя дорогая жена, – от нее исходила аура грубой жизненной силы, придававшая ей своеобразное очарование.

– Как твое имя, дитя? – спросил дантист.

– Эльзи Болтон, – ответила она. – Я служанка в доме у мистера Сэмюеля Мэя.

– Что ж, мисс Болтон, приготовьтесь к неизведанным ощущениям. Очень скоро вы перенесетесь в новые, упоительные чертоги.

Поскольку молодая женщина внимательно следила за предыдущими участниками, дальнейших наставлений ей не потребовалось. Она быстро опустилась в кресло, пока доктор Марстон становился перед ней, причем так близко, что брюки его слегка терлись о подол ее простенького муслинового платья. Едва он протянул ей шланг, она мягко взяла его одной рукой и обхватила губами, одновременно выжидающе глядя на доктора снизу вверх ярко горящими глазами.

Хоть я и видел эту процедуру уже четыре раза, глядя, как ее исполняет хорошенькая молодая женщина, я испытал смутную неловкость, причин которой был не в силах объяснить. Как только мистер Марстон вынул шланг у нее изо рта, голова молодой женщины откинулась на спинку кресла. Низкий сладострастный вздох, чем-то схожий с кошачьим мяуканьем, вырвался из ее полуоткрытых губ. Ее правая рука, которую она поднесла к горлу, стала соскальзывать вниз, к коленям, медленным, ласкающим движением.

Крайне встревоженный, доктор Марстон моментально бросил пустой баллон на сцену, наклонился и, схватив молодую женщину за плечи, стал легонько ее потряхивать, словно чтобы вывести из транса.

– Мисс Болтон, мисс Болтон, – повторил он. – С вами все в порядке, милочка?

– Мммммммм, – раздался ответ. – Просто замечательно.

Тут случилось нечто столь ошеломительное, что у всего зала вырвался дружный вздох изумления: внезапным жалящим движением змеи из вида Uipera5 молодая женщина обеими руками обхватила голову дантиста, одним неистовым рывком притянула ее к себе и поцеловала Марстона прямо в губы!

Схватив мисс Болтон за запястья, Марстон не без труда освободился от ее хватки. Выпрямившись, он повернулся к залу; его лунообразное лицо побагровело.

Выдавив из себя улыбку, он сказал:

– Слава Богу, миссис Марстон сегодня нет. Она такая ревнивая.

Однако, несмотря на все попытки разрядить ситуацию, вид у него был смятенный.

Мисс Болтон между тем поднялась с кресла и теперь медленно кружилась по сцене, словно вальсируя под слышную ей одной мелодию.

Прямо передо мной Лиззи ссутулилась в кресле, спрятав голову в плечи.

– Ох, Анна, сделай что-нибудь, – сказала она.

Кивнув, старшая из сестер встала. Теперь я увидел, что это полноватая, но исключительно привлекательная барышня лет пятнадцати-шестнадцати.

– Извините, – несколько раз учтиво обратилась она к зрителям в соседних креслах и, добравшись до конца ряда, пошла по проходу к сцене.

– Вижу, одна из подруг мисс Болтон пришла за ней, – сказал Марстон при виде Анны, в голосе его явно слышалось облегчение. Благодарю вас всех, леди и джентльмены, за то, что пришли сегодня в наш театр, и не сомневаюсь, что наша программа позволила вам провести несколько часов с удовольствием и не без пользы.

Ответив глубоким поклоном на овации публики, Марстон приблизился к молодой служанке, которая все еще томно танцевала под неслышную музыку, и, взяв ее за руку, направил к лесенке в дальнем конце сцены, у которой ее ждала Анна.

Взволнованно гудя под впечатлением только что увиденного, публика, а вместе с ней и мы с Сестричкой, потянулась к выходу. Когда мы наконец очутились в просторном выставочном зале, я увидел, что стол, на котором громоздится кипа книжек доктора Марстоиа, расположен прямо у входа в театр. За ним сидел молодец с необычайно кустистыми бровями и сверхпышными усами, выкрикивавший:

– Купите книгу величайшего эпического поэта нашего времени! «Денталогия» доктора Ладлоу Марстона! Более ста страниц! Богато проиллюстрирована гравюрами, изображающими строение зубов, заболевания десен, а также содержит редкие артефакты из личной коллекции доктора Марстона! Всего за пятьдесят центов!

– Ну и потеха! – воскликнула Сестричка, когда мы ненадолго остановились возле стола. – Ты видел лицо доктора Марстона, когда эта молодая женщина его поцеловала? Прямо как перезрелый помидор.

– Верно, его смущение показалось мне не менее сильным, чем его удивление. Надо полагать, мисс Болтон первой отреагировала так на его газ.

– Необыкновенно, – сказала Сестричка. – Я считала, что веселящий газ просто заставляет людей вести себя глупо.

– Это распространенное заблуждение, – ответил я. – Его эффект заключается в том, что те, кто вдыхает его, ведут себя в соответствии с основными чертами своего характера. Многие под его воздействием становятся чрезмерно веселыми. Однако известно, что другие делаются вялыми, напыщенными или даже воинственными – вплоть до буйства. Судя по всему, мисс Болтон необычайно предрасположена к любовным утехам.

– Хм-м-м-м, – промурлыкала Сестричка. – Интересно, что случилось бы со мной.

– Учитывая твою серафическую природу, – ответил я, – не сомневаюсь, что ты тут же выпростала бы крылья и стала порхать по залу.

– Ах, Эдди, какой ты глупый, – сказала Сестричка, обворожительно рассмеявшись.

В этот момент кто-то легко хлопнул меня по плечу. Обернувшись, я лицом к лицу увидел перед собой престарелого дантиста собственной персоной; сценическая маска спала, и теперь лицо его светилось безграничным удовольствием.

– Мистер По! Как я рад встрече с вами, сэр! – воскликнул он, сгреб мою правую руку и стал изо всех сил трясти ее. – Когда мистер Кимболл сказал мне, что вы в музее, я понадеялся увидеть вас на представлении. А эта очаровательная юная леди, полагаю, миссис По?

Признав справедливость его догадки, я представил его своей неизменно изящной жене, которая сделала ему комплимент за превосходное представление и выразила благодарность за проявленную по отношению ко мне благородную дань уважения.

– Можете верить каждому слову, – заверил Марстон; когда он говорил, его необычайный двойной подбородок подрагивал и колыхался. – По натуре я отнюдь не скромный человек, миссис По. И все же стихотворный гений вашего мужа заставлял меня болезненно осознавать собственные поэтические промахи и неудачи. Однако я льщу себе, говоря, что достиг чего-то незаурядного в своей «Денталогии». Сделайте мне честь, мистер По, и примите эту книжку в подарок.

Прежде чем я успел ответить, он подскочил к столу и схватил верхний экземпляр.

– В знак уважения и признательности, – сказал Марстон, вручая мне книгу.

– Премного благодарен, – ответил я. – Не имея при себе в данный момент ни одного экземпляра своих книг, я, к сожалению, не способен ответить любезностью на любезность.

– В этом нет нужды, – ответил Марстон. – Я уже приобрел все написанное вами. Ваши стихи всегда со мной. Вот здесь, – сказал он, хлопая себя по голове. – «Ворон» – ну, это каждый знает наизусть. «Аннабель Ли» – великолепно. «Улялюм» – само совершенство!

«Червь-победитель», «Израфель», «Город у моря» – чем дальше, тем все более волнующе и захватывающе! И, разумеется, мои любимые «Колокола». Знаете ли вы, мистер По, что в «Денталогии» есть отрывок, непосредственно построенный по образцу этих бессмертных строк:

Словно ад покинул вдруг Бормашины жуткий звук! Пиорея обещает гибель вам от страшных мук! 

Это просто так, к примеру, – добавил дантист. – И так на протяжении нескольких страниц.

На мгновение я безмолвно уставился на Марстона, не зная, что и отвечать. Как явствовали эти строки, под личиной hommage6 моему творчеству он оказался не просто виновен в беззастенчивом литературном плагиате, но и написал стихи настолько вопиюще бездарные, что они буквально граничили с пародией. В то же время я почти не сомневался, что действия Марстона продиктованы искренним восхищением.

Из неловкого положения меня вывел сам Марстон, который, взглянув поверх моего плеча, неожиданно воскликнул:

– А кто это к нам пожаловал?

Я обернулся. Читатель легко поймет мое удивление, узнав о том, кто меня приветствовал. За спиной, глядя на нас, стояла девчонка-сорванец с мальчишеским прозвищем Луи.

Теперь у меня появилась возможность рассмотреть ее более внимательно. Хотя определить возраст с абсолютной точностью было затруднительно, мне показалось, что ей лет двенадцать, от силы тринадцать. Она была высокая и худенькая, с длинными руками и крупными мальчишескими ладонями. Лицо загорелое, как будто добрую часть времени она проводила гоняясь по улицам. Черты лица приятные, хотя в общем ее ни в коем случае нельзя было назвать хорошенькой в общепринятом смысле слова: этому мешали слишком большой рот, остро торчащие скулы и впечатляющий нос. Куда более, если не самым привлекательным у нее были густые, темные, блестящие волосы – косички виднелись из-под небрежно повязанного капора.

– Простите, что вмешиваюсь, – заявила она, – не мое это дело, да и все меня ждут. Я им сказала, что забыла перчатку в театре и придется вернуться. Мы здорово повеселились на вашем представлении, доктор Марстон, хотя после вашего веселящего газа Эльзи и вправду вела себя чудно.

– Спасибо, дитя мое, – ответил дантист, и мне показалось, что его забавляют хрупкость и одновременная дерзость маленькой женщины.

Затем Луи повернулась ко мне и сказала:

– Я не могла просто так уйти, не поговорив с вами, мистер По. Только хотела сказать, что, по-моему, вы отличный писатель, хотя это жутко нечестно по отношению к папуле. Я читала все ваши вещи, все, что смогла достать. Конечно, приходилось делать это потихоньку. Анна бы жутко разозлилась, если бы накрыла меня с одним из ваших рассказов. Даже Лиззи сделала бы мне вычет, а уж она-то сущий ангел!

Даже не знаю, что сказать, – произнес я в ответ на это замечательное заявление. – Разумеется, я признателен, что вы так высоко цените мои рассказы. Однако почему вам приходится скрывать ваше чтение от близких, остается для меня загадкой… равно как и вы сами. Я знаю, что вас зовут Луиза и что ваш дядюшка – мистер Мэй. Верно ли я полагаю, что передо мной мисс Луиза Мэй?

– Почти, – ответила она. – Мэй – фамилия моей матери, а дядюшка Сэмюель приходится братом Марми. Так что моя фамилия Элкотт, и зовут меня Луиза Мэй Элкотт.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Это открытие настолько поразило меня, что даже на следующее утро я не переставал ему дивиться.

– Ты только представь – дочь этого несносного Бронсона Элкотта просто влюблена в мои рассказы! – заметил я, обращаясь к Сестричке, в то время как наш омнибус скрипел и подпрыгивал по мощенной булыжником одной из самых оживленных улиц города.

Мы направлялись в студию мистера Баллингера. Поскольку это был наш последний день в Бостоне перед отъездом в Конкорд, я после завтрака предложил посвятить утро тому, чтобы сделать дагеротип, который мы собирались подарить Путанице. Впрочем, мое предложение было продиктовано и еще одной причиной. Хотя наше поведение в предыдущие дни, насколько я мог судить, не отразилось пагубно на здоровье моей дорогой жены, мне не хотелось рисковать, подвергая ее чрезмерным нагрузкам. Позировать для портрета, рассуждал я, будет для нее новым, радостным и в то же время не слишком напряженным переживанием.

– Как тебе хорошо известно, дражайшая Сестричка, – продолжал я, – меня вовсе нельзя отнести к людям, которые наслаждаются отвратительными проявлениями низкопоклонства. Тем не менее, – сказал я, сдержанно фыркнув, – я нахожу дивную иронию в том, что мистер Элкотт, человек не от мира сего, чьи писания столь возвышенны, что практически неосязаемы, произвел на свет дочь, так проникновенно относящуюся к моей прозе, в которой господствует необузданное воображение.

И в самом деле, прежде чем расстаться с нами накануне, юная мисс Элкотт не только засвидетельствовала свое восхищение тем, что она описала как «потрясные рассказы, от которых бросает в дрожь», но и провозгласила о решимости самой стать писательницей прозы такого рода, когда вырастет.

– Может быть, это не так уж и странно, – ответила Сестричка. – Я знаю, что многие смеются над идеями мистера Элкотта по поводу образования. Но вероятно, в конце концов и в его философии есть доля истины. И уж точно он воспитал по крайней мере одну свободомыслящую дочь.

– Да, не так страшен черт, как его малюют, – согласился я, – если только можно применить подобную метафору к человеку, чьи поклонники описывают его чуть ли не как святого.

– Кроме того, – заметила Сестричка, – дети часто проявляют интересы и вкусы, прямо противоположные своим родителям.

– Никто тебя, как я, не поймет, – ответил я, думая о крайних, радикальных расхождениях между собственными поэтическими наклонностями и сугубо прозаическими заботами узко мыслящего торгаша, который меня воспитал.

Через несколько минут наш омнибус остановился. Сойдя на углу, где располагалась студия мистера Баллингера, мы подошли ко входным дверям. Когда мы распахнули дверь, зазвенел висевший внутри колокольчик.

Войдя, мы оказались в оформленном со вкусом салоне, где стояло несколько канапе из розового дерева, обтянутых пурпурным шелком, хэпплуаитские кресла и массивный стол, восьмиугольная столешница которого была сделана из мрамора с золотистыми прожилками. Вдоль стен протянулись полки, на которых были выставлены дагеротипы в тисненых кожаных рамках. Все это явно были образцы работы мистера Баллингера.

Сначала никто, казалось, не заметил нашего прихода. Я уже собирался возвестить о нашем появлении громким восклицанием: «Есть здесь кто-нибудь?» – когда задняя дверь комнаты открылась и в дверном проеме показался джентльмен. Он подошел к нам, заметно прихрамывая, и я обратил внимание на то, что ростом он пять футов и восемь или девять дюймов и сложен пропорционально – не отличаясь ни чрезмерной полнотой, ни худобой. На вид ему можно было дать лет тридцать пять – тридцать шесть. У него были круглые темные глаза, вьющиеся темно-каштановые волосы, неправильной формы нос, бледное лицо и ничем не примечательный рот, губы которого в данный момент были плотно сжаты, выражая неудовольствие.

– Мистер Баллингер, я полагаю, – сказал я, когда он остановился перед нами.

– Его помощник, Бенджамин Боуден, – ответил он, мотнув головой. – Мистера Баллингера сейчас нет дома.

– Ах вот как, – сказал я, представился, представил Сестричку и объяснил, что мы заглянули узнать, можно ли заказать портреты.

Жестом указав на кресла, мистер Боуден предложил нам присесть. Дагеротиписта, как он дал понять, ждут с минуты на минуту. Затем, извинившись, он проковылял к задней двери, из которой появился, и исчез за нею.

Положив шляпу на мраморную столешницу, я скрестил ноги и огляделся.

– В целом обстановка указывает на отменный вкус хозяина, – сказал я, бросая одобрительный взгляд на аргандову лампу под однотонным, без узора, пурпурным абажуром, свисавшим на цепочке в центре потолка.

– Но где же его оборудование? – спросила Сестричка.

– Поскольку изготовление дагеротипов требует яркого естественного освещения, – ответил я, – студия мистера Баллингера, несомненно, расположена на верхнем этаже, где солнечный свет может проникать сквозь окна, не заслоненные окружающими зданиями. А это просто комната, где ждут клиенты.

В это мгновение мой взгляд приковала одна из полок, на которой рядом примерно с дюжиной портретов стояла, опираясь на нечто вроде мольберта, большая карточка, на ней каллиграфическим почерком было написано следующее:

«Мистер Баллингер изготовляет мемориальные портреты усопших, детей и взрослых, не более чем через час после их кончины. Согласно нашим условиям, фотографии могут быть сделаны как в нашей студии, так и на дому. Мистер Баллингер прилагает максимум усилий, чтобы посмертные портреты соответствовали вкусам заказчиков, а клиенты выглядели так естественно, словно погружены в глубокий сон».

Более пристально приглядевшись к окружавшим объявление фотографиям, я увидел, что, подобно портрету из медальона миссис Рэндалл, все это мертвецы, мирно лежащие на смертном одре младенцы и глубокие старики.

– Уф! – сказала Сестричка, подчеркнуто передергивая плечами. – Просто смотреть невозможно. В этом есть что-то пугающе болезненное.

– Смерть, запечатленная с таким сверхъестественным реализмом, не может не вызывать тревоги, – согласился я, – даже у такого человека, как я, которого всегда завораживало все мрачное и мерзкое.

Когда мы сидели в ожидании мистера Баллингера, я почувствовал, что близость навевающих печаль фотографий угнетающе действует на мою жену. Достав часы, я увидел, что уже четверть двенадцатого, и собирался предложить Сестричке зайти попозже днем, как вдруг услышал звон колокольчика.

Повернувшись, я увидел, что звон сопровождался появлением господина, которого я сразу принял за дагеротиписта.

– Мистер Баллингер? – спросил я, вставая с кресла.

– Он самый, – ответил мужчина, снимая шляпу и подходя поприветствовать меня.

Когда он приблизился, я увидел, что по возрасту, фигуре и общему облику он удивительно напоминает своего ассистента – настолько, что это скорей всего братья. Однако в отличие от мистера Боудена дагеротипист не хромал. Более того, лицо его было испещрено крапинками, словно он побагровел от натуги.

– Большая честь встретиться с вами, мистер По! – воскликнул он, когда я представился, представил Сестричку и объяснил цель нашего визита. – Также почту за честь сделать ваши фотографии. Знаете, я горжусь тем, что изготовил дагеротипы многих наших литературных знаменитостей, среди них – мистера Лонгфелло, мистера Эмерсона и мистера Лоуэлла.

Не вполне довольный, что меня сравнивают с этими крайне перехваленными личностями, я тем не менее вежливо улыбнулся и спросил, подходящее ли сейчас время для съемки.

– Увы, – ответил мистер Баллингер, посмотрев на часы. – У меня назначена встреча в одиннадцать, и, как я вижу, до нее осталось всего пятнадцать минут.

– Но сейчас уже четверть двенадцатого! – воскликнул я. – Я только что сверялся со своими часами.

– Неужели? – спросил дагеротипист. – Похоже, мои отстают.

С этими словами он потянул за часовую цепочку, нахмурившись, посмотрел на циферблат и, досадливо крякнув, торопливо захлопнул крышку и водворил часы в жилетный карман.

В это мгновение колокольчик зазвонил снова и тучный господин средних лет ворвался в дверь.

– Извините за опоздание, мистер Баллингер, – сказал он, переводя дух. – Дела задержали.

– Не беспокойтесь так, мистер Прескотт, – сказал Баллингер. – Я сам только что пришел.

Догадываясь, что это тот самый человек, которого дагеротипист уже внес в свое расписание, я осведомился, когда мы можем зайти снова.

– Зайдите-ка, пожалуй, через часок, – сказал Баллингер. – Тогда я уже наверняка управлюсь с портретом мистера Прескотта и снова подготовлю оборудование.

– Отлично, – сказал я, и, попрощавшись с дагеротипистом и его клиентом, мы с Сестричкой вышли.

– Как ты себя чувствуешь, дорогая? – спросил я, пока мы стояли на тротуаре у входа в студию.

– Прекрасно, дорогой, – игриво ответила она. – Что будем делать целый час?

– Все, что твоей душе угодно.

– Я знаю! – воскликнула она. – Давай посмотрим особняк Хэнкока. А то в другой раз может не получиться.

– Отлично, – сказал я. – Прокатимся на омнибусе.

– Нет, пойдем лучше пешком, – сказала Сестричка. – Такой прекрасный день!

– Сестричка, дорогая, дом Хэнкока по крайней мере в полумиле отсюда, – возразил я. – Хотя это не бог весть какое расстояние, мне бы не хотелось, чтобы ты сегодня хоть немного переутомлялась.

– Ах, Эдди, из-за чего такой шум, – умоляюще и одновременно с упреком сказала Сестричка. – Терпеть не могу, когда ты относишься ко мне как к инвалиду. Если я устану, то скажу, и мы сможем поехать на омнибусе обратно.

Хотя и несколько неохотно пойдя на этот компромисс, я подал ей руку, и мы двинулись в путь прогулочным шагом. Пока мы шли по деловито оживленным улицам, Сестричка заливалась веселой бессвязной болтовней. Как всегда озабоченный состоянием ее здоровья, я несколько приободрился, видя ее в таком жизнерадостном настроении.

Однако случилось так, что попытка Сестрички взглянуть на историческую достопримечательность оказалась обреченной на неуспех.

Не успели мы пройти и четверти часа, как завидели впереди значительных размеров толпу, собравшуюся перед красивым особняком. При первом же взгляде на это скопище меня охватили дурные предчувствия. Как кружащая в небе стая стервятников означает, что где-то поблизости находится падаль, подобные сборища – я знал это наверняка – могут означать лишь, что неподалеку стряслась какая-то беда.

– Интересно, что там такое, – сказала Сестричка.

– Уверен, ничего хорошего, – серьезно ответил я.

Мои предположения о сложившейся ситуации оказались правильными. Когда мы подходили к месту, возле которого собралась толпа, я услышал несколько встревоженных приглушенных восклицаний: «Страшная трагедия!», «Бедная девушка!», «Какой ужас!». Задержавшись возле толпы, я поверх людских голов окинул внимательным взглядом кирпичное здание с широким фасадом. Трое мужчин о чем-то оживленно спорили, стоя на переднем крыльце. Каково же было мое удивление, когда, приглядевшись повнимательнее к этой троице, я узнал в одном дантиста-эстрадника, доктора Ладлоу Марстона, а в другом – его работодателя, не в меру ворчливого владельца музея, мистера Моисея Кимболла!

Сестричка тоже узнала их.

– Смотри, Эдди! – воскликнула она. – Ведь это…

Не успели последние слова вопроса сорваться с ее губ, как Марстон, словно наделенный сверхъестественной способностью, позволившей ему интуитивно угадать наше присутствие, внезапно посмотрел в нашу сторону. Его глазки чуть не вылезли из орбит; схватив хозяина музея за руку, он повернул его к нам и возбужденно указал на то место, где мы стоим. Не успел мистер Кимболл заметить меня, как тут же сказал несколько слов Марстону, который поднял руку и категоричным жестом поманил нас.

– Кажется, нас просят подойти, – озадаченно заметил я. – Пошли, Сестричка.

Положив руку на талию жены, я провел ее сквозь толпу зевак, беспрекословно расступавшуюся перед нами. Подходя к дому, я заметил на лице дантиста совершенно ошеломленное выражение, в то время как Кимболл выглядел угрожающе мрачным, еще более мрачным, чем в нашу последнюю встречу. Третий джентльмен, мне не известный, был мужчиной лет тридцати, мощного телосложения, распространявший вокруг себя осязаемую атмосферу властности. Его довольно красивое лицо словно все обратилось в суровый оценивающий взгляд, которым он буравил меня сквозь прищуренные веки.

Через секунду мы с Сестричкой уже подошли к дому. Едва мы поднялись на крыльцо, как Марстон стиснул мою правую руку своими двумя, как будто приветствуя пропавшего без вести брата.

– О, мистер По! – воскликнул он. – Случилось ужасное! Она мертва!

– Мертва?! – вскричал я. – Но о ком вы?

– О девице Болтон, – ответил дантист. – Той самой, которая вызвала такой переполох на вчерашнем представлении.

При этом известии меня словно ударило током, а у Сестрички вырвался испуганный вздох.

– Ее нашли в ванне сегодня утром, – продолжал Марстон. – Она утонула. О Боже, я погиб! – Тут он издал трепетный стон и закрыл лицо руками.

– Не распускай нюни, приятель, – ворчливо произнес Кимболл, с неудовольствием глядя на Марстона, словно отчаяние дантиста вызывало у него отвращение.

– Вам легко говорить! – вскричал Марстон, в исступлении глядя на своего работодателя. – Вас никто ни в чем винить не станет!

– Но почему вы должны отвечать за смерть молодой женщины? – спросил я.

– Все дело в закиси азота, которой я дал ей подышать, – сказал Марстон. – Коронер говорит, что ей, наверное, все еще было дурно, когда она принимала ванну сегодня утром. Но этого не может быть!

– Конечно нет, – сказал Кимболл. – Тысячи людей пробовали газ Марстона безо всякого вреда. Кроме того, девушке дали подышать им вчера днем. Всякий эффект давно должен был пройти.

Повернувшись к третьему господину, которому меня все еще не представили, Кимболл добавил:

– Говорю вам, Линч, тут что-то другое. Возможно даже, нечистая игра.

– Но пока я не заметил никаких улик, свидетельствующих об этом, – отозвался последний.

– Может быть, нам нужен чей-нибудь более проницательный взгляд, – сказал Кимболл, многозначительно указывая глазами на меня.

Заметив этот крайне выразительный взгляд, мужчина по имени Линч сказал:

– Боюсь, я до сих пор не имею удовольствия…

– Простите, – ответил Кимболл. – По, это констебль Линч. Линч, это мистер Эдгар Аллан По.

– О да, я о вас слышал, – сказал Линч, пожимая мне руку. Констебль, как я незамедлительно обнаружил, относился к тому разряду господ, которые видят в этом жесте не столько приветствие, сколько демонстрацию физической силы. Выдергивая свою ноющую ладонь из его лапы, я сказал Кимболлу:

– Если я правильно полагаю, вы хотите, чтобы я осмотрел место этого трагического происшествия, рассчитывая, что я смогу обнаружить улики, на которые не обратили внимания представители власти.

– Именно. Как вы делали это для Финеаса, – сказал Кимболл, намекая на два предыдущих дела, в которых я с большим успехом применил свои дедуктивные способности, оказав услугу Ф. Т. Барнуму.

– Буду рад содействовать всем, чем смогу, – ответил я. – Полагаю, констебль Линч возражать не станет.

– Ни в коем разе, – сказал последний, пожимая плечами. – Все равно только время зря потратите.

– Да благослови вас Бог, мистер По! – вскричал Марстон, на чьем лице теперь отобразилась надежда. – Я этого никогда не забуду.

– Однако, прежде чем пройти внутрь, – сказал я, – мне необходимо убедиться, что моя жена Вирджиния вернулась в дом, где мы остановились.

– Я отвезу ее, – предложил Кимболл.

Мысль оказаться на попечении исключительно неприятного владельца музея явно встревожила мою дорогую жену; услышав слова Кимболла, она бросила на меня умоляющий взгляд.

Однако Кимболл оказался более чутким к чувствам окружающих, чем казалось. Подметив загнанное выражение на лице Сестрички, он негромко ухмыльнулся и сказал:

– Не беспокойтесь, моя дорогая. Брехливая собака лает, да не кусает. Ступайте, мой экипаж прямо за углом.

Спустя минуту моя дорогая жена ушла, Кимболл вел ее под руку, загораживая от бурлящей толпы.

Затем, предшествуемый констеблем Линчем, Марстон шел позади, я переступил порог дома, который сегодня утром посетил мрачный призрак СМЕРТИ.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Мы поднялись на второй этаж и прошли по длинному узкому коридору мимо множества закрытых дверей, за одной из которых, как мне показалось, я расслышал чьи-то рыдания. Дверь в конце коридора стояла нараспашку. Не умеряя размашистых шагов, констебль Линч прямо проследовал в комнату. Я уже собирался пройти за ним, как вдруг доктор Марстон схватил меня сзади за плечо.

Обернувшись, я увидел, что на лице его вновь написано крайнее возбуждение. Дрожащим от волнения голосом он объяснил, что уже был однажды утром в этом покое смерти, когда его допрашивал коронер. Он думал, что нервы его не выдержат вторичного посещения места трагедии.

– Если вы не против, я подожду здесь, – сказал он, после чего исключительно пылко добавил: – Да благословит вас Господь, мой друг. Я никогда этого не забуду.

Заверив его, что сделаю все, что в моих силах, я повернулся и вошел в комнату.

Она оказалась более чем просторной спальней. Двое пожилых джентльменов стояли посреди нее, вполголоса серьезным тоном переговариваясь с констеблем Линчем. Все трое были настолько погружены в беседу, что на какой-то миг, казалось, не заметили моего появления, предоставив мне краткую возможность оглядеться.

Обстановка была именно такой, какую можно ожидать в подобном доме: высокий комод на шести ножках, под ореховое дерево, под стать ему прикроватный столик со стулом, мягкое чиппендеиловское кресло и еще несколько столь же красивых и тонко сработанных предметов. На все это мне достаточно было лишь бегло взглянуть. Мое внимание привлекло совсем иное – низкая кровать красного дерева, придвинутая к стене, или, вернее, скорчившийся посреди матраца печальный предмет.

Это было покрытое, словно саваном, человеческое тело, явно принадлежавшее пылкой молодой женщине, которая – менее суток тому назад – произвела на меня впечатление яркого примера присущей юности жизненной энергии. Труп был накрыт расшитым покрывалом, скрывавшим все, кроме торчавших из-под него ног. Вид этих обнаженных, несколько намозоленных, но на удивление точеных конечностей пронзил мою грудь чувством несказанной печали, одновременно служа осязаемым напоминанием о том, что несчастная жертва встретила смерть в полной и беззащитной наготе.

Ванна, в которой она утонула, стояла в дальнем углу комнаты. Складную ширму, которая обычно скрывала ее, отодвинули, и я мог беспрепятственно рассматривать этот предмет. Ванна была железная, изнутри покрытая эмалью. На поверхности налитой больше чем до половины и предположительно нетронутой воды одиноко плавал продолговатый обмылок.

От моих наблюдений меня оторвал констебль Линч, наконец-то пригласивший меня присоединиться к нему и джентльменам. Они, как я и предполагал, оказались коронером Тилденом и мистером Сэмюелем Мэем – владельцем дома, дядюшкой девиц Элкотт и хозяином покойной.

– Моя племянница Луиза действительно упомянула, что видела вас вчера в музее, – сказал последний, после того как нас представили. Это был господин лет шестидесяти пяти, очень невысокого роста, с благодушным лицом со следами румянца, необычайно синими глазами и торчащими в разные стороны завитками седых волос.

Самой примечательной его чертой было курьезное темно-лиловое родимое пятно, скрывавшее большую часть левой щеки и необычайно напоминавшее очертания жука рода Scarabeeus7.

– Как ваши племянницы? – поинтересовался я.

– А вы чего ждали? Они в ужасном расстройстве. Да и все мы. Особенно моя бедная жена, которая обнаружила тело.

– Я не совсем понимаю, мистер По, чего еще вы намерены здесь доискиваться?

Замечание было адресовано мне коронером Тилденом, чрезвычайно худым, сутулым человеком, чьи седые сальные волосы спутанными прядями падали на плечи и который взирал на меня водянистыми глазами сквозь восьмиугольные очки.

– Я много наслышан о вашем интересе ко всему таинственному, – продолжал он. – И я действительно наслаждался, читая ваши детективные рассказы. Но в этом деле нет ничего таинственного. Мисс Болтон утонула, задремав в ванне. Обычный случай, боюсь, один из многих, которые мне доводилось видеть на протяжении лет.

– Очень даже вероятно, что вы правы, коронер Тилден, – ответил я. – И все же кое-какие стороны этого дела с первого же взгляда поразили меня своей странностью.

– Например? – вопросил констебль Линч, внимательно прислушивавшийся к нашей беседе.

– Во-первых, – начал я, – любопытно то, что мисс Болтон принимала ванну в столь необычное время – еще до полудня, как я понимаю, – а во-вторых, как она оказалась в этой спальне, которая, судя по размаху и красивой обстановке, не могла, по моему разумению, принадлежать простой служанке.

Тут вы правы, – сказал мистер Мэй. – В этой комнате живем мы с женой. Что касается того, почему Эльзи воспользовалась ванной сегодня утром, мистер По, ответ прост: потому что не должна была. Она обязана… – тут он поправился, сокрушенно вздохнув: – была обязана принимать ванну на кухне, – там у нее своя, маленькая. Очевидно, она решила воспользоваться оказией и проскользнула в спальню, чтобы побаловать себя, пока нас не было.

– Понятно. Стало быть, в момент происшествия в доме никого не было?

Мистер Мэй покачал головой.

– Племянницы вышли, явно чтобы купить безделушки для чего-то, что они готовили для меня. Нечто вроде благодарственного подарка за вчерашнее посещение. Что до миссис Мэй и меня, то мы уехали рано – отвезти в Роксбери продукты сестре жены, которая не встает из-за ужасной простуды. Когда мы уезжали, Эльзи была на кухне, чистила серебро.

– Как видите, мистер По, – сказал коронер, – ничего странного.

– Не могу согласиться с вами полностью, – ответил я. – Признаюсь, мне довелось видеть мисс Болтон всего один раз. Тем не менее она сильно поразила меня необычайной живостью. Даже допуская снотворный эффект теплой ванны, мне кажется необычным, что существо, брызжущее энергией молодости, могло уснуть в столь ранний час в комнате, залитой солнечным светом.

Не отрицаю, большинство инцидентов подобного рода случаются поздно вечером, часто после плотного ужина, – сказал Тилден. – Или если человек выпил лишний стакан портвейна. Именно поэтому я предъявил обвинение Марстону. Бедняжка, совершенно очевидно, все еще находилась под воздействием его газа.

– Однако, – сказал я, – в литературе, которую я читал на эту тему, говорится, что люди, вдыхавшие закись азота, избавляются от неприятных симптомов в течение нескольких часов. В противоположность этому, смерть мисс Болтон последовала почти через сутки после того, как она вдыхала газ.

– Разные люди по-разному реагируют на эти вещи, мистер По, – сказал коронер, пожимая плечами.

Учитывая мою собственную крайнюю восприимчивость даже к небольшим дозам алкоголя, я не нашелся, что возразить коронеру.

Какое-то мгновение я стоял молча, поглаживая подбородок и созерцая плачевное зрелище лежащего на матрасе тела. И вдруг совершенно неожиданно мой взгляд приковала подробность, которой я не заметил ранее.

Стоя посреди комнаты, я оказался гораздо ближе к кровати, чем когда вошел. И теперь мне стало заметно, что покрывало, наброшенное на тело мисс Болтон, оставляет открытыми не только ступни, но и лодыжки. Последние были чрезвычайно узкими для молодой женщины, которая, как я заметил накануне, обладала определенно крепким телосложением.

Однако не тонкая кость лодыжек заставила меня подойти к кровати и обследовать их более пристально.

– Что вы делаете, По? – спросил констебль Линч.

Проигнорировав этот вопрос, я еще ближе наклонился над телом. Необычные отметины покрывали нижнюю часть ног, как раз в том месте, где выступают tali, или лодыжечные кости. Преодолев естественное отвращение, мешавшее мне прикасаться к мертвым, я еще ниже нагнулся и обеими руками осторожно перевернул ногу, чтобы получше рассмотреть лодыжку. Затем я опустил ноги жертвы на матрас и, повернувшись к коронеру, заявил:

– Боюсь, что ваше мнение относительно причины смерти мисс Болтон не соответствует фактам, коронер Тилден. Похоже, мистер Кимболл и доктор Марстон в конце концов оказались правы. Девушка утонула не просто в результате несчастного случая.

Мое заявление произвело на трех мужчин поистине драматический эффект. У коронера Тилдена отвисла челюсть, мистер Мэй стоял как громом пораженный, констебль Линч проворчал:

– О чем это, черт возьми, вы толкуете?

– Позвольте привлечь ваше внимание к этим пятнышкам на лодыжках молодой женщины, – сказал я, когда трое мужчин собрались вокруг меня.

Держа очки за дужку, Тилден низко наклонился, скрупулезно изучая вышеуказанные отметины.

– Ну и что? – спросил он.

– Вы замечали их прежде?

– Да, полагаю, что да. Но не обратил особого внимания. Вероятно, она слишком туго шнуровала ботинки.

– Это следы пальцев, – сказал я. – Кто-то схватил ее за ноги с такой силой, что оставил синяки. А вот это след от ногтя большого пальца, впившегося в плоть.

– Вздор, – сказал констебль Линч.

Мои выводы можно подкрепить простым экспериментом, – обратился я к нему. – Если вы встанете в изножье кровати лицом к жертве и схватите ее за лодыжки, то обнаружите, что эти отметины совпадают со следами ваших пальцев.

Обменявшись взглядом с коронером Тилденом, который кивнул, словно давая Линчу разрешение приступить к делу, констебль сделал, как я сказал, удивленно прорычав что-то, когда мое предположение доказало свою правильность.

– Ладно, пусть это и следы пальцев, – сказал он, отпуская ноги мертвой девушки, которые с мягким стуком упали на постель. – Это еще не означает, что ее убили. Схватив человека за лодыжки, его не утопишь. Вам пришлось бы надавить на ее голову и плечи и держать их под водой, пока бы она не захлебнулась.

– Если бы обычный человек попытался утопить кого-нибудь в ванне, он бы действительно прибег к такому способу, – сказал я. – Однако он не очень-то надежен. Напротив. Если только нападающий не обладает недюжинной силой, а жертва не слишком ослаблена, чрезвычайно трудно убить человека подобным образом. Впав в неистовство, жертва такого нападения сопротивлялась бы каждой частицей своего тела. Свободными руками она инстинктивно била бы и царапала убийцу, возможно нанеся ему серьезные раны.

Мисс Болтон, как мы знаем, отнюдь не была хрупкой женщиной. Происходи все так, как полагаете вы, она оказала бы энергичное, даже яростное сопротивление. Однако свидетельств тому нет. Судя по расположению тела мисс Болтон, вода в ванне осталась на максимальном уровне. Короче говоря, на пол не пролилось ни капли, что, несомненно, произошло бы в случае ожесточенной борьбы за жизнь. Более того, мыло, которое практически наверняка выпало бы из ванны при такой борьбе, все еще плавает в воде.

С другой стороны, способ утопить человека, какой предлагаю я, то есть схватив его за лодыжки и подняв ноги в воздух, полностью лишает жертву возможности бороться. Застигнутый врасплох, он просто уходит под воду, причем вода стремительно проникает ему в нос и рот. Лежа на спине, с головой, погруженной в воду, он не в силах подняться, даже если руки свободны и он может ухватиться за края ванны. Он может попытаться бить ногами, чтобы освободиться от хватки убийцы. Однако убийце достаточно всего несколько минут удерживать ноги жертвы в таком положении, чтобы добиться своего.

– Загадками говорит, – пробормотал констебль Линч.

– Это легко продемонстрировать, – сказал я, – хотя нам потребуется доброволец, который пожелает забраться в ванну мистера Мэя.

– Я желаю! – раздался чей-то громкий голос в коридоре.

Повернувшись, мы увидели входившего в спальню доктора Марстона. Он объяснил, что, находясь в коридоре, слышал все сказанное и полон желания предоставить себя для проведения испытания, если оно поможет определить истинную причину смерти мисс Болтон и таким образом снимет с него вину.

Видя, что ни мистер Мэй, ни коронер Тилден, ни констебль Линч не возражают, дантист стал раздеваться, аккуратно складывая каждый снятый предмет на кресло. Он разоблачился до нижнего белья и уже начал было расстегивать воротник, когда Тилден поспешно сообщил ему, что раздеваться догола не надо. С видом величайшего облегчения из-за того, что его избавили от постыдной необходимости выставлять на всеобщее обозрение свои телеса, Марстон шагнул в ванну, ухватился за края и начал забираться внутрь.

При других, менее драматических обстоятельствах вид пожилого пухленького дантиста, залезающего в ванну в подштанниках, поразил бы меня своей чрезвычайной комичностью. Однако теперь зрелище представлялось гротескным.

Слегка подрагивая, поскольку вода давно успела остыть, Марстон улегся по возможности глубоко, так что над водой остались торчать только его голова и колени.

Между тем констебль Линч снял сюртук и положил его на шифоньер. Потом, закатав рукава рубашки, подошел к изножью ванны.

– Когда окажетесь под водой, – сказал я Марстону, – изо всех сил пытайтесь поднять голову над поверхностью.

Дантист, выглядевший несколько встревоженно, кивнул.

Не успел он этого сделать, как Линч без предупреждения погрузил руки в воду и, ухватив Марстона за лодыжки, высоко задрал его ноги.

Результат был в точности такой, как я предвидел. Никто даже охнуть не успел, как голова дантиста оказалась под водой. Руки его конвульсивно цеплялись за края ванны, а ноги слабо бились в цепкой хватке Линча. Однако он был не в состоянии создать соответствующего рычага, чтобы приподнять верхнюю часть тела, он был совершенно беспомощен. Не оставалось никаких сомнений, что еще через несколько минут дантист утонет. Заглянув в ванну, я увидел на его лице выражение панического ужаса. Глаза его выпучились, а щеки раздулись.

Коронер Тилден тоже наблюдал за выражением лица Марстона.

– Отпустите его, – сказал он констеблю Линчу, который моментально выпустил ноги доктора.

Откашливаясь и переводя дух, доктор тут же, как пробка, вынырнул на поверхность. С помощью коронера он с трудом поднялся на ноги, а мистер Мэй достал из ближайшего шкафа полотенце и накинул ему на плечи. Ему помогли отойти от ванны и провели в другой конец комнаты, где он взгромоздился на прикроватный стул; у ног его быстро стала собираться маленькая лужица.

– Вы были правы, черт возьми, – сказал констебль Линч, впервые глядя на меня с подлинным, хотя и несколько недоброжелательным уважением. Затем, обратясь к коронеру, сказал: – Похоже, у нас тут убийство, Тилден.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

– Убийство! – тяжело выдохнул мистер Мэй, лицо которого мгновенно посерело. – В моем доме! Как такое могло случиться?

Констебль Линч достал из внутреннего кармана сюртука небольшой блокнот и карандаш, готовясь допросить престарелого хозяина дома, я же между тем подошел к доктору Марстону. Он, сгорбившись, сидел на стуле, плотно завернувшись в полотенце. Гладкие седые волосы облепили череп.

– Вы в порядке? – поинтересовался я.

– Сам не понимаю, что со мной, – ответил он довольно резко, поглядев на меня налитыми кровью глазами. – Полагаю, я должен чувствовать облегчение, ибо теперь имя мое чисто, исключительно благодаря вам, дорогой друг. Однако трудно радоваться, зная, что случилось. Пробыть под водой хотя бы минуту в том положении, в каком был я, – самое ужасное переживание в моей жизни. Представьте, через какие муки, должно быть, прошла эта бедная девушка! – Тут все его тело сотряслось от дрожи – при мысли о страданиях мисс Болтон или оттого, что он был весь мокрый и замерз, сказать невозможно.

Между тем Линч приступил к допросу мистера Мэя, который заверил его, что жертва в своей жизни «и мухи не обидела».

– А дружки были? – спросил констебль.

И снова мистер Мэй высказался в отрицательном смысле.

– Вы сказали, что утром в доме никого не было? – спросил Линч.

– Да, именно. Племянницы ушли куда-то часов около девяти. А мы с миссис Мэй уехали немногим позже.

Пометив что-то в своем блокноте, Линч спросил:

– Вы заперли входную дверь, когда уезжали?

– Что вы, нет. Ведь Эльзи оставалась дома.

– Значит, любой мог запросто войти и сделать это, – сказал Линч.

Позвольте, – сказал я. – Крайне неправдоподобно, чтобы человек, вынашивающий план убийства, рискнул быть узнанным при входе через парадную дверь, особенно таким восхитительным утром, когда его могли видеть многие пешеходы, проходившие по улице. Гораздо более логично, что для проникновения в дом злодей выбрал черный вход.

– Да, действительно есть задняя дверь, которая ведет на кухню, – сказал мистер Мэй. – Мы запираем ее только на ночь.

– На кухню? – переспросил Линч. – Пожалуй, надо туда заглянуть. – Затем, спрятав блокнот и пишущее устройство обратно в карман, добавил: – Вы идете, По?

То, что констебль, еще совсем недавно взиравший на меня с нескрываемым скептицизмом, теперь открыто просит моей помощи, продолжало свидетельствовать, что он пересмотрел свои взгляды и возымел куда более высокое мнение о моих исключительных аналитических способностях.

– Буду счастлив оказать любую посильную помощь.

– Бедная моя жена, – произнес мистер Мэй, печально качая головой. – Это известие будет для нее еще более сильным ударом, чем для меня. Пойду расскажу ей, смягчая подробности, насколько это возможно.

Оставив коронера Тилдена и дантиста в спальне, пожилой джентльмен вышел, мы с Линчем следовали за ним по пятам.

Мистер Мэй остановился перед приоткрытой дверью в коридор (той самой, из-за которой, как мне показалось, слышались рыдания), мы с Линчем прошли к лестнице, спустились и проследовали на кухню.

Проверив дверь черного входа, мы обнаружили, что она действительно не заперта, как о том поведал мистер Мэй. Дверь выходила на маленькую деревянную площадку. Небольшая лестница, состоявшая из полудюжины траченных непогодой ступеней, вела на задний двор, с трех сторон обнесенный изгородью. Пройдя через двустворчатую дверь, вы оказывались в узком коридоре, разделявшем владения мистера Мэя и соседские.

Сразу же стало ясно, что непрошеный гость легко мог зайти с улицы, проскользнуть через коридор, затем – через калитку в изгороди и войти в дом через черный ход, оставаясь незамеченным.

На первый взгляд в кухне не было ничего, что так или иначе указывало бы на личность преступника. Чистенькая, без единого пятнышка, хотя и пропитанная весьма специфическим запахом рыбы – свидетельством (как я поначалу предположил) вчерашнего ужина. Все кастрюли, сковородки, чайники и прочие поварские причиндалы были аккуратно расставлены по полкам или свисали на длинных железных крюках с потолка.

Единственным исключением из преобладавшего на кухне порядка был серебряный сервиз, несколько небрежно расставленный на буфете вместе с лежавшей тут же скомканной тряпкой и флаконом чистящего вещества. По тому, что рассказывал мистер Мэй, я понял, что в то утро мисс Болтон чистила серебро, и казалось очевидным, что, ухватившись за возможность, предоставленную ей отъездом хозяев, прервала работу и пробралась наверх, где стояла их ванна.

Вид кухни мне отчасти закрывал констебль Линч, который расположился в углу и неторопливо озирал помещение, скрестив руки на груди, причем его правый указательный палец похлопывал по левому бицепсу с регулярностью метронома. Внезапно он сорвался с места и прошагал в другой конец кухни. Тут-то и обнаружился источник рыбного запаха, который я определил с самого начала. Посреди стоявшего в углу столика лежал бумажный сверток, из которого торчали хвосты представителей вида Pisces8.

Шагнув к столу, я развернул упаковку. Внутри лежало полдюжины атлантических макрелей.

– Нашли что? – спросил Линч, подходя и становясь рядом.

– Вы не замечаете ничего необычного в этой рыбе? – спросил я.

Внимательно оглядев рыб, Линч отрицательно покачал головой.

– Абсолютно ничего.

– Когда ее вылавливают и чешуя влажная, – сказал я, – атлантическая макрель имеет весьма примечательную окраску. Темные, почти черные полосы проходят по верхней части тушки, отливающей сине-зеленым. Брюшко у нее серебристо-белое. Вполне естественно, природные цвета начинают тускнеть, если рыба долго находится без воды. Поблекший вид этих созданий наводит на предположение, что они лежат на столе по меньшей мере уже несколько часов.

– И что? – сказал Линч.

– Мы вынуждены предположить, что рыба предназначалась для сегодняшнего обеда. Тогда почему ее сразу же не положили в ящик со льдом? В конце концов, мисс Болтон исключительно добросовестно относилась к своим обязанностям, о чем свидетельствуют царящие на кухне чистота и опрятность.

– Возможно, ее отвлекло что-то еще, вроде чистки серебра, и она просто забыла про рыбу.

– Вероятно. Однако этому выводу препятствуют два обстоятельства. Во-первых, чистка посуды не была настолько срочным и всепоглощающим делом, чтобы мисс Болтон не могла тут же отложить его, дабы воспользоваться ванной мистера и миссис Мэй. Во-вторых, трудно было бы не обратить внимания на столь пахучий предмет, как упаковка макрелей.

– Куда вы клоните, По? – спросил Линч.

– Вероятно, мисс Болтон не положила макрель в ящик со льдом, так как не знала, что она здесь, – ответил я. – Вероятно, рыбу принесли в дом уже после того, как она поднялась наверх, чтобы принять ванну.

Несколько секунд Линч молчал, хотя по выражению лица я чувствовал, что мысль его яростно работает, стараясь уловить возможные выводы из моего замечания. Внезапно глаза его широко раскрылись, он понял.

– То есть вы хотите сказать, что кто-то оставил здесь рыбу, пока она была наверху?

Думается мне, все указывает именно на это. Давайте рассуждать так. Предположим, что миссис Мэй оставила заказ на полдюжины макрелей, которые надо было доставить сегодня утром. Подобные доставки всегда приносят прямо на кухню. Подойдя к черному входу, посыльный несколько раз стучится, но ему не открывают. Вместо того чтобы вернуться на рынок с заказом, он толкает дверь, видит, что она открыта, входит и оставляет сверток на ближайшем столе. Теперь он один в доме с крайне привлекательной, очень уязвимой и совершенно обнаженной молодой женщиной.

– Но, если она была наверху в ванне, откуда он мог узнать, что она там?

– Вероятно, мисс Болтон сама как-то выдала свое присутствие! – осмелился предположить я. – К примеру, многие любят напевать, когда принимают ванну. Я сам часто…

Я не успел закончить фразу, поскольку в этот момент с лестницы донесся стремительный топот, словно кто-то стремглав мчался вниз. Через мгновение на кухню ворвалась не кто иная, как моя неподражаемая почитательница мисс Луиза Элкотт.

– Это правда, мистер По? – вскричала она. – Неужели Эльзи действительно убили, как говорит дядя?

– Боюсь, что да, – сурово ответил я. – Улики практически не оставляют сомнений в причине ее смерти.

– И вы говорите такое! – воскликнула она. – Конечно, я читала о таких вещах в книгах – кровожадные злодеи бродят вокруг и убивают людей прямо у них дома. Но мне и во сне не могло присниться, что это случается в обычной жизни… да еще с кем-то таким милым и дорогим, как Эльзи!

– К сожалению, в «обычной жизни», как вы изволили выразиться, полным-полно примеров жестокого и немотивированного насилия, – сказал я. – И, как правило, жертвами чаще всего становятся именно хорошие, чистые, невинные люди.

– Нет, я никогда не пойму этого! – воскликнула девочка.

Можно мне кое о чем вас спросить, мисс? – произнес констебль Линч, доставая блокнот и карандаш. – В котором часу вы последний раз видели мисс Болтон?

– Только сегодня утром, – скорбно ответило дитя. – Я спустилась что-нибудь перекусить, прежде чем мы с сестрами пойдем за покупками, и она была здесь, чистила серебро. Мы стали болтать и смеяться над тем, что произошло вчера в музее мистера Кимболла. Она говорила, что чудесно провела время, хотя мало что помнит после того, как вдохнула газ доктора Марстона. Я рассказала, как глупо она себя вела, и ей тоже показалось, что смешнее не придумаешь. Так похоже на милую Эльзи. Ей нравилось веселиться, и она плевать хотела, что другие о ней подумают.

– В кухне что-нибудь изменилось с тех пор, как вы были здесь? – поинтересовался Линч, сделав несколько пометок в блокноте.

– Изменилось? – переспросила девочка, оглядывая помещение. -.Да нет вроде, – заявила она. – Кроме этой рыбы. Утром ее здесь не было.

Стрельнув глазами в мою сторону, словно чтобы удостовериться в проницательности моего предыдущего замечания, Линч повернулся к девочке и сказал:

– Вы уверены?

– Точно! Мы еще все гадали, почему они не принесли ее. Я была с тетушкой, когда она заказывала рыбу вчера днем. Она добрая старушка и любит, когда я составляю ей компанию. Мне всегда с ней весело, даже когда мы просто ходим на рынок.

– Какой именно рынок? – спросил Линч.

– Масгрейвз, – ответила Луи. – На Уотер-стрит.

– А, знаю, – сказал Линч. Затем, повернувшись ко мне, добавил: – Это уж наверняка – старик Масгрейв не станет сам доставлять заказы.

– Нужно незамедлительно установить личность посыльного, – заметил я.

– Я вам скажу, кто это, – произнесла девочка. Подобное заявление вызвало удивленные восклицания как у Линча, так и у меня.

– Там работает один парень, – продолжала девочка. – Джесси. Когда мы с тетушкой пришли вчера, мистер Масгрейв как раз давал ему большой пакет с рыбой – отнести кому-то на Конгресс-стрит.

– Джесси? – сказал Линч, нахмурившись. – А как он выглядит?

– Чудной парень, очень чудной. Лет ему, ну наверно, восемнадцать, девятнадцать, невысокий, но страшно сильный, с такими широкими плечами, и руки тоже мускулистые. Но больше всего обращаешь внимание на его дурной глаз. Он голубой и такой бледный, почти белый, будто пленкой покрыт. От этого как-то не по себе делается – страшно и в то же время тянет смотреть, если вы понимаете, о чем я. Я изо всех сил старалась не смотреть на него… знаете, папа говорит, что мы должны относиться к людям с недостатками так же, как и к остальным.

Пока девочка говорила, у Линча становился все более и более задумчивый вид.

– Прав ли я, предполагая, – сказал я, – что чрезвычайно подробное описание мисс Элкотт навело вас на какие-то воспоминания?

Кивнув, Линч ответил:

– Знал я парня по имени Джесси Мак-Магон, жили по соседству. Один глаз у него был какой-то порченый… другие ребята все дразнили его «Ястребиный глаз». Несколько лет назад впутался в нехорошую историю. Было ему тогда лет тринадцать-четырнадцать. На пару еще с одним мальчишкой ограбили табачную лавку, и их послали в исправительную колонию в Уэстборо. Теперь уже, наверно, выпустили. Может, это и он.

– Неужели вы серьезно? – спросила мисс Элкотт, глядя на меня глазами, полными ужаса. – Неужели этот парень мог убить бедняжку Эльзи?

– Хотя вина его еще никоим образом не установлена, – ответил я, – обстоятельства заставляют предположить, что он вполне может нести ответственность. О, коронер Тилден!

Последнее замечание было адресовано престарелому коронеру, который неожиданно, как привидение, появился на кухне.

– Удалось обнаружить что-нибудь, джентльмены? – спросил он.

Отвечая на его Вопрос, я приступил к суммарному изложению наших находок, стараясь по возможности сжато пояснить характер выводов, приведших к установлению личности возможного подозреваемого – молодого человека по имени Джесси.

– Сейчас же поеду к Масгрейву – переговорить с парнем, – сказал Линч коронеру.

– Лучше сначала уведомить судью Фэллона, – ответил Тилден. – Чем скорее он обо всем этом услышит, тем лучше.

Затем оба вышли из кухни, мы с мисс Элкотт следовали за ними по пятам. Пока коронер снимал плащ и шляпу с вешалки в передней, Линч широко распахнул входную дверь. Выглянув, я обнаружил, что толпа любопытствующих на тротуаре значительно поредела.

Однако я почти не сомневался, что она быстро вырастет вдвое, как только распространится новость о том, что смерть пышущей жизнью молодой служанки Мэя была не результатом несчастного случая, а поразительно хладнокровного убийства.

Поблагодарив девочку за помощь и снова чуть не оторвав мне руку, Линч торопливо направился к столбу у обочины, отвязал лошадь, запрыгнул в седло и рысцой направился по улице к центру города. Буквально вслед за ним отбыл Тилден. Стоя на пороге распахнутой парадной двери, мы видели, как его двуколка скрывается за углом. Выйдя на крыльцо и повернувшись к своей юной, с мальчишескими повадками спутнице, я сказал:

– Я тоже должен ехать, мисс Элкотт. Чтобы ассистировать доктору Марстону, я вынужден был отослать свою жену Вирджинию домой в крайне непривлекательной компании мистера Кимболла. Почти не сомневаюсь, что теперь она с тревогой ожидает моего возвращения. Пожалуйста, поверьте, что, говоря все это, я безмерно сожалею об ужасной судьбе, постигшей вашу приятельницу, мисс Болтон, которая произвела на меня впечатление как восхитительная молодая женщина.

– Просто она была добрая, вот и все, была, – сказала девочка, рыдая. – Ах, дорогая, – продолжала она, извлекая из кармана передника носовой платок и утирая глаза, – если жизнь такая тяжелая, просто не знаю, как я смогу это вынести.

В знак утешения я положил руку ей на плечо.

– Нельзя отрицать, что жизнь почти сплошь состоит из несчастий. Страданиям человеческим нет числа. Ущербность бытия может принимать самые разные формы. Смерть, болезни, тяготы и утраты – все это неизбежные бедствия, которые каждый должен терпеть на мучительном пути к могиле. Однако это не означает, что в мире, даже изобилующем ужасами, нет места утешению. К примеру…

Мне так и не довелось закончить свои утешительные речи, так как в этот момент моя юная слушательница, которая уставилась на кого-то позади, внезапно воскликнула:

– Господи Боже! Это он!

– Он? – сказал я в чрезвычайном замешательстве. – Кого ты имеешь в виду?

– Да этого парня, Джесси! – крикнула девочка. – Он стоит прямо там!

Из моего наблюдательного пункта на высоком крыльце ничто не закрывало мне вид на другую сторону улицы. Теперь и я заметил маячившую рядом с фонарным столбом, прямо напротив особняка Мэев, фигуру. Это был крепко сбитый молодой человек, невысокий, но с замечательно развитым, – я бы сказал – геркулесовским торсом. Его коротко стриженные волосы, низкий, скошенный лоб, приплюснутый нос и толстые, выпяченные губы придавали ему отчетливое сходство с обезьяной. Однако самой неприятной, невольно приводящей в беспокойство чертой его внешности был тускло поблескивающий левый глаз. Даже на расстоянии кровь застыла у меня в жилах от мертвенного взгляда этого зрительного органа.

В этот момент моя юная спутница потянула за рукав.

– Что вы об этом думаете, мистер По? – тихо спросила Луи, словно боясь, что этот странного вида юнец может ее расслышать. – Разве не странно, что он здесь именно сейчас?

– Убийце свойственно возвращаться на место совершенного зверства, вскоре после того как он его совершил, – ответил я. – Причины такого поведения неясны. Одни приписывают это чувству вины и мукам совести. Другие склонны относить это на счет гораздо более низменных побуждений… ну скажем, удовольствия, которое убийца извлекает при виде общего смятения, вызванного его поступком. Как бы то ни было, присутствие посыльного мистера Масгрейва в данный момент послужит еще одним доводом в пользу его виновности.

Произнося последние слова, я возобновил наблюдение за молодым человеком, который вел себя весьма необычно. Казалось, он пребывает в состоянии крайней нерешительности. Он то ступал на поребрик, словно собираясь перейти улицу и смешаться с потоком пешеходов перед домом, то вдруг неожиданно отступал к фонарю, наполовину прячась за столбом.

Похоже, он до сих пор не заметил, что я пристально за ним наблюдаю. Впрочем, один раз он устремил свой пугающий взор прямо на меня. Я быстро отвел глаза, притворяясь, что не слежу за ним, но тщетно – глубоко засунув руки в карманы брюк, он повернулся на каблуках и поспешно удалился.

– О Господи! Он уходит! – воскликнула мисс Элкотт.

– Нельзя терять ни минуты! – вскричал я. – Он направляется прямо к пристани. Возможно, он попытается скрыться от правосудия. Далеко отсюда до рынка мистера Масгрейва?

– Минут пятнадцать, не больше, – сказала девочка.

– Немедленно беги туда и расскажи констеблю Линчу о том, что произошло, – сказал я. – А я пойду за этим парнем и постараюсь не потерять его из виду.

– Я мигом! – воскликнула девочка. В следующее мгновение она стремительно сбежала с крыльца, юркнула в поредевшую, но все еще достаточно многочисленную толпу зевак и скрылась за углом.

Вслед за ней и я спустился, оказавшись на улице. Путь мне немедленно преградили несколько ротозеев, – они вцепились в мой плащ и настойчиво спрашивали, что случилось в доме. Игнорируя их вопросы, я вырвался и локтями проложил себе путь к краю тротуара. Поспешно перейдя улицу, я двинулся в направлении, в котором скрылся паренек.

На мгновение меня охватило беспокойство, потому что он уже почти исчез из виду. Не без некоторого труда, но я все же разглядел его, приблизился и пошел за ним, не отставая, однако осторожно, дабы не привлечь его внимания.

Следующие шесть-семь минут мы двигались таким образом, незримым тандемом быстро идя по многолюдной улице вдоль обступившего ее тесного ряда высоких, величественных домов. Каждый раз он сворачивал на другую улицу, тоже полную народа, но все же более малолюдную.

До сих пор он не замечал меня. Однако, когда мы поспешно шагали по улице, какой-то лавочник неожиданно вышел из своего заведения и, не заметив молодого человека, столкнулся с ним, отчего тот невольно развернулся и посмотрел назад. Узнав меня, молодой человек был ошеломлен. Грубо оттолкнув лавочника, он метнулся в конец улицы и скрылся за углом.

Отбросив попытки спрятаться, я ринулся вслед за парнем. Обогнув угол, я увидел, как он нырнул в переулок.

Тротуар был безлюден. Смело пройдя к тому месту, где я в последний раз видел свою добычу, я задержался у входа в переулок. Его образовывали с одной стороны заброшенный извозчичий двор, а с другой – маленькое темное двухэтажное здание с полуподвалом. Зловонный запах разлагающихся отбросов исходил из темного узкого проулка между двумя обветшавшими строениями.

Вглядываясь во мрак, я не мог различить ничего, кроме нескольких древних бачков, доверху набитых помоями. Читатель без труда представит, что я чувствовал в этот момент. Перспектива углубиться в смрадный проулок, где прятался здоровенный юнец, теснила мне грудь самыми мрачными предчувствиями. Возможно, размышлял я, мне стоит просто охранять вход в переулок, пока на сцене не появится полиция, предупрежденная маленькой Луизой Элкотт. Однако, едва эта мысль пришла мне в голову, я понял, что подобный образ действий никуда не годится. В другом конце переулка вполне мог оказаться проход, а я не имел права позволить подозреваемому скрыться.

Колебаться больше нельзя ни минуты. Приготовясь к худшему, я свернул в переулок.

И почти сразу остановился. Пялясь во тьму и напрягая слух, я изо всех сил пытался уловить малейший признак присутствия молодого человека. Однако, кроме грызунов, выдававших себя поскребыванием коготков, других признаков жизни установить не удавалось. Затаив дыхание, я сделал еще несколько шагов вперед.

С пронзительным, душераздирающим воплем юный дикарь по имени Джесси выскочил из-за ближайшего бачка. Кровь застыла у меня в жилах, сердце замерло, глаза были готовы выскочить из орбит.

Но не просто внезапность его появления, не крик, от которого волосы встали дыбом, заставили меня отреагировать подобным образом. Причиной тому был предмет, который он сжимал в правой руке. Хотя скудное освещение помешало мне различить эту вещь с абсолютной ясностью, я увидел, что это, несомненно, некое металлическое орудие, явно какая-то разновидность ножа или кинжала.

Лицо молодого человека исказила чрезвычайная злоба, он шагнул ко мне, угрожающе выставив вперед правую руку.

Несмотря на немалые боксерские навыки, которые в детстве заставляли соучеников смотреть на меня с благоговейным трепетом, я быстро сообразил, насколько безумна попытка голыми руками обезоружить мускулистого молодого дикаря. В отчаянии я оглянулся, ища хоть какое-нибудь орудие защиты. Но, хотя переулок был буквально забит мусором, я не увидел ничего, что могло бы послужить этой цели. Единственным и наиболее могущественным оружием, остававшимся в моем распоряжении, была способность убеждать.

Соответственно этому я выпрямился в полный рост, прокашлялся и обратился к пареньку со следующими словами:

– Джесси – ибо так, как мне говорили, тебя кличут, – позволь мне как человеку более зрелому и опытному дать тебе небольшой совет. Совершенно очевидно, что ты совершил акт насилия. Тем не менее твоя молодость – в сочетании с прочими смягчающими обстоятельствами, которые ты сможешь привести в свою защиту, – еще могут спасти тебя от высшей меры наказания, какую уготовил тебе закон. С другой стороны, если ты и впредь будешь с той же настойчивостью вести себя столь опрометчиво, то почти наверняка в конце концов поставишь свою жизнь под серьезную угрозу. Настоятельно прошу тебя, ради собственного блага, немедленно положить на землю оружие и предать себя в руки полиции, которая уже на пути сюда.

Моя речь, похоже, возымела желательное действие. Здоровяк застыл как вкопанный, на его обезьяньем лице читалось крайнее смятение, как будто неотразимая убедительность моих слов заставила его сильно усомниться в здравомыслии своих поступков.

Прошло немало времени, прежде чем высоким и тонким, почти женским голосом, странным образом не вязавшимся с его внешностью, он воскликнул:

– Я туда не вернусь!

Предположив, что он имеет в виду особняк Мэев, я сказал:

– Поскольку вы были там всего несколько минут назад, я крайне озадачен вашим нежеланием вернуться на место преступления. Тем не менее уверен, что, если вы сдадитесь полиции, они будут рады отвезти вас прямо в тюрьму, не принуждая видеть мрачного дела ваших рук. А теперь, – продолжал я, медленно протягивая правую руку с раскрытой ладонью, – могу ли я, с вашего позволения, изъять у вас оружие до приезда полицейских?

И снова после моих слов у парня челюсть отвисла от изумления. Мгновение он просто смотрел на меня, не произнося ни слова.

И вдруг его лицо исказилось яростью.

– Так, значит, не хотите по-хорошему? – завопил он. – Ну и черт с тобой! Получай!

Затем, высоко занеся правую руку над головой, он метнул свое блестящее оружие прямо в меня.

Я издал вопль ужаса, когда орудие, со свистом рассекая воздух, понеслось в мою сторону. Инстинктивно подняв скрещенные руки, я закрыл лицо, но лишь для того чтобы почувствовать, как твердый металлический предмет поразил меня прямо в середину груди.

Вскрикнув от ужаса, я попятился,, упершись в стену брошенной конюшни, и со стоном сполз на землю. Увидев это, жестокий молодой злодей с пронзительным торжествующим криком перепрыгнул через мое распростертое тело и скрылся.

Спина моя упиралась в стену конюшни, кровь стучала у меня в висках, мысль работала с лихорадочной скоростью от ужасного сознания, что я поражен в грудину и жизнь по капле покидает меня. По правде говоря, боли я не испытывал. Однако этот факт был слабым утешением, поскольку я знал, что даже тяжелые и смертельные ножевые ранения поначалу не ощущаются.

В это мгновение я смутно осознал, что со стороны улицы доносится шум: грохот колес, топот копыт, неистовое ржание лошадей, отчаянный вопль и почти сразу вслед за ним – пронзительные восклицания, выражавшие ужас и боль.

Так, значит, вот какие странные и непостижимые звуки услышу я под конец, сказал я себе. Дрожащими руками я ощупал грудь, ожидая наткнуться на рукоятку брошенного молодым человеком оружия. К моему удивлению, там ничего не было. Рубашка на груди, как я полагал, должна была пропитаться кровью. Она была совершенно суха. Открыв глаза, я уставился на ладони. Ни капли крови.

Быстро оглядев себя, я не увидел ни малейшей раны. Очевидно, паренек не рассчитал, и вместо острия в грудь мне угодила рукоятка. Невыразимое чувство благодарности и облегчения переполнило мою не пострадавшую грудь.

Пока я с трудом поднимался на ноги, на улице по-прежнему слышались топот множества ног и громкие крики: «Помогите!» и «Пошлите за врачом!». Хотя любопытство так и подмывало меня узнать, что же там творится, я оставался на месте, осматривая землю под ногами в поисках оружия, нацеленного мне в сердце. Несмотря на мусор, которым был завален переулок, мне хватило нескольких секунд, чтобы разглядеть предмет моих поисков. Когда я увидел его, глаза мои широко раскрылись в смущении. Это был отнюдь не нож. Это была ложка.

Часть вторая МАЛЕНЬКИЕ ЖЕНЩИНЫ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Правивший экипажем юноша, убивший восемнадцатилетнего Джесси Мак-Магона был немногим старше своей жертвы. Звали его Питер Хеффернан. Двадцатилетний сын мистера и миссис Хеффернан с Уотер-стрит, юный Питер, правил семейным экипажем, когда дворняжка, гонясь за жившей в переулке кошкой, бросилась ему наперерез, испугала лошадей, и те понесли. Даже самые напряженные усилия не могли остановить пустившихся в галоп животных. Когда экипаж несся по авеню, навстречу ему из-за угла вывернулась двухколесная повозка. Напрягши все силы, юный Хеффернан дернул за левую вожжу, отчаянным усилием стремясь избежать столкновения с кэбом.

В этот самый момент Джесси Мак-Магон выбежал из переулка на улицу. Успел ли он заметить опасность, никто никогда не узнает. Хеффернан, согласно данным впоследствии показаниям, не видел Мак-Магона. Даже если бы он заметил могучего юношу, то был бы бессилен избежать последовавшей трагедии.

Когда экипаж Хеффернана свернул в сторону, правое колесо нанесло пареньку скользящий удар и его куртка запуталась в спицах. Джесси проволокло по улице целых сорок футов, прежде чем Хеффернану удалось остановить упряжку.

Когда я подошел, прошло всего несколько секунд с момента несчастного случая, но уже по меньшей мере дюжины две человек столпились вокруг, тогда как другие поспешили за медицинской помощью. Заявив – в чем была доля истины, – что я здесь лицо полуофициальное, я протолкался сквозь толпу и подошел к смертельно раненному пареньку.

Он являл собой исключительно печальное зрелище – лежал плашмя на спине, с закрытыми глазами, широко раскинув ноги и руки. Почти вся одежда была порвана в клочья. Он все еще цеплялся за жизнь, но уже слабо. Продавленная грудь – в неменьшей степени, чем кровь, струившаяся у него из затылка и заполнявшая выемки между булыжниками, – с болезненной очевидностью свидетельствовала о том, что долго он не протянет.

Несмотря на явно совершенное им гнусное преступление, невозможно было глядеть на умирающего молодого человека без жалости, и, пристально глядя на него, я чувствовал, как грудь мою теснит тоска. Вдруг глаза его широко открылись и тускнеющий взор остановился на мне. Губы зашевелились, но нельзя было разобрать ни слова. Я быстро опустился рядом с ним на колени. Как только я сделал это, он потянулся и схватил меня за левое предплечье с такой силой, что даже сквозь ткань я почувствовал, как его ногти впиваются в мою плоть.

Сила его хватки заставляла предположить, что он срочно хочет что-то сказать. Я наклонился к нему, но услышал только отвратительное хлюпанье, исходившее, как казалось, из самой глубины его существа, а вслед за тем низкий свистящий звук, означавший, что Джесси испустил последнее дыхание.

– Умер, – сказал кто-то сзади.

Но даже тогда безжизненная рука Джесси не ослабила мощной хватки. Нагнувшись, я стал один за другим разгибать его пальцы. И только тогда заметил нечто, что привело мои мысли в полный беспорядок, заставило сердце бешено забиться в груди, и судорожная дрожь пробежала по всему телу.

– Четыре пальца! Вы хотите сказать, что один ему отрубили?

Вопрос исходил от нашей хозяйки, миссис Рэндалл. Она сидела за обеденным столом напротив нас с Сестричкой. Было около семи часов вечера.

За часы, истекшие с момента вышеописанных событий, вести о чудовищном убийстве хорошенькой молодой служанки, мисс Болтон, равно как и о мрачном уличном происшествии, оборвавшем жизнь ее предполагаемого убийцы, уже успели разнестись по городу, первые отчеты появились в вечерних газетах. По вполне очевидным причинам, к числу которых можно отнести молодость и красоту жертвы, ее шокирующую смерть и отвратительный конец молодого дикаря, на которого падали подозрения, история эта не могла не породить крайнего возбуждения среди жителей. То, что одной из ключевых фигур разыгравшейся драмы стал «прославленный автор „Ворона"» (как меня неизменно характеризовали в прессе), придавало случаю еще более интригующий характер.

Предупрежденный маленькой Луизой Элкотт, констебль Линч первым из полицейских примчался верхом на коне вскоре после кончины молодого человека. Вскоре вслед за ним появилось еще несколько офицеров, вместе с живущим по соседству врачом и горсткой репортеров различных ежедневных городских газет. Почти час я оставался в центре внимания, отвечая на вопросы о том, что происходило во время преследования подозреваемого, и о столкновении с угрожавшим мне юнцом, которое достигло кульминации, когда он запустил в меня серебряную ложку. Прежде чем выйти из проулка, я подобрал этот предмет и передал констеблю Линчу, который с любопытством разглядывал его несколько мгновений, прежде чем сунуть в боковой карман куртки. О настораживающем наблюдении, которое я сделал, отцепляя руку мертвого паренька от своей, я промолчал, поскольку все еще глубоко сомневался, имеет ли оно хоть какое-то значение.

Прошло немало времени, прежде чем мне разрешили покинуть место происшествия. Вернувшись в дом миссис Рэндалл, я был радостно встречен своей дорогой женой, которая в последний раз видела меня, когда я входил в особняк Мэев, и ожидала моего возвращения в мучительной неопределенности. Однако дневные события настолько измотали меня, равно физически и эмоционально, что я упросил предоставить мне хотя бы короткую передышку, прежде чем снова приступить к рассказу о приключениях. Затем я прошел наверх, в спальню, где быстро снял пиджак и ботинки, растянулся на кровати и мгновенно уснул.

Проснувшись, я увидел, что в комнате уже почти совсем темно. Чувствуя себя освеженным и голодным как волк, я быстро привел себя в порядок и спустился на первый этаж, где меня ожидало приятное зрелище: накрытый к ужину стол и жена с хозяйкой, ожидающие моего появления.

Ужин, приготовленный служанкой миссис Рэндалл, Салли, которой доставались от хозяйки преимущественно одни попреки, состоял из цыплят фрикасе, консервированной фасоли и спаржи. Не теряя времени, я накинулся на еду, в промежутках едва успевая перечислить наиболее значительные события дня. Как раз теперь, поглотив остатки пищи, по правде говоря столь скверно приготовленной, что она могла показаться вкусной только такому изголодавшемуся человеку, я достиг того места в своем повествовании, когда, посмотрев на левую руку мертвого парнишки, был ошеломлен тем, что увидел, а именно, что на ней всего четыре пальца.

Отвечая на вполне логичное предположение миссис Рэндалл о том, что, вероятно, молодой человек потерял палец в результате несчастного случая, я сказал:

– Конечно, такова была моя первая гипотеза. Действительно, ввиду тяжелых телесных травм, которые он получил, я подумал, что, возможно, палец оторвало, пока тело волочило по булыжной мостовой. Однако более внимательный взгляд на руку уверил меня, что повреждение является скорее не результатом несчастного случая, а врожденным дефектом.

– Но как вы пришли к этому заключению? – поинтересовалась миссис Рэндалл, которая едва прикоснулась к еде, отложив нож и вилку с выражением нескрываемого отвращения, отведав несколько кусочков цыпленка, плававшего в слизистом соусе.

– Большой, указательный палец и мизинец, – ответил я, – были совершенно нормальны. Однако вместо среднего и безымянного у Мак-Магона был один-единственный чудовищно разросшийся перст. Так бывает, когда еще в материнской утробе кости двух пальцев срастаются и их обтягивает один кусок кожи. Подобные аномалии были подробно описаны врачами и действительно являются наиболее распространенными среди так называемых terata, или гротескных физических уродств.

– Теперь, после того как ты упомянул об этом, Эдди, – заметила Сестричка, – я вспомнила, что несколько лет назад видела человека с такой рукой. Мне было тогда от силы лет пять-шесть. Тогда это ужасно меня смутило. Я не давала Путанице спать несколько месяцев своими кошмарами. Теперь я совсем об этом позабыла.

– Да, представляю, как это может расстроить маленького ребенка, – сказала миссис Рэндалл. – Однако удивительно слышать, что это так огорчило вас, мистер По.

– Пожалуйста, поймите меня правильно, – ответил я. – Никто из тех, кто, подобно мне, провел столько времени в компании уродцев мистера Барнума, среди которых есть несколько, безусловно, самых уродливых существ в мире, не посчитал бы, что эта относительно банальная аномалия страшна сама по себе. Связь уродства молодого Мак-Магона с тем, в чем его обвиняют, – вот что так удручило меня.

– Почему, что ты имеешь в виду, Эдди? – спросила Сестричка, а миссис Рэндалл удивленно подняла брови.

Если помните, обследуя ноги мисс Болтон, я заметил следы ногтей на ее лодыжках, – сказал я. – Именно это наблюдение привело меня к выводу, что произошло убийство. Чтобы проверить это заключение и убедить констебля Линча в его правомерности, я попросил его обхватить лодыжки мертвой девушки. Как я и предвидел, его пальцы точно совпали с отпечатками на ее коже. Короче говоря, теперь выясняется, что мисс Болтон утопил человек, у которого все пальцы были на месте.

– Но очевидно, – сказала миссис Рэндалл, – что в этом пункте есть кое-какая неясность. Следы на ногах не могли быть настолько отчетливы, чтобы не возникало сомнений.

– Возможно, – согласился я, – возможно, что, стараясь освободиться от рук убийцы, мисс Болтон била ногами, отчего и возникли несколько смазанные царапины. Но остается еще ложка.

– А что насчет этого? – спросила миссис Рэндалл. – Очевидно, что это еще одна улика.

– Мне тоже так кажется, – согласилась Сестричка. – В конце концов, это доказывает, что он был в доме во время убийства.

– То, что ложка была у него, – ответил я, – доказывает лишь, что он виновен в краже. Из бесславной истории молодого Мак-Магона мы знаем, что у него имелись воровские наклонности. Мы знаем также, что мисс Болтон прервала чистку серебра, чтобы, воспользовавшись отсутствием хозяев, проскользнуть наверх и принять ванну. Нет никаких сомнений, что, когда она вышла, появился Мак-Магон с заказом и, войдя на кухню, заметил разложенное на буфете серебро. Предположим, что, не совладав с искушением при виде оставленного без присмотра серебра, он схватил ложку и скрылся.

Далее, – продолжал я, – мучимый чувством вины или боясь, что его неизбежно опознают как вора и арестуют, он вернулся в дом, возможно намереваясь положить ложку на место, прежде чем ее исчезновение заметят. Однако, увидев собравшуюся перед особняком толпу, он передумал и поспешил прочь. Увидев, что его преследуют, он вполне резонно мог заподозрить во мне члена семьи или даже блюстителя закона, пытающегося его задержать. Это объясняет странное замечание, с которым он обратился ко мне, когда я загнал его в переулок: «Я туда не вернусь». Теперь я думаю, что скорей всего он имел в виду исправительное учреждение, куда его отправили после предыдущей кражи. Если эта теория правильна, тогда более чем вероятно, что, метнув в меня ложку, он не только пытался отвлечь меня, чтобы удрать, как я думал вначале. Скорее он бросил в меня украденный предмет в надежде, что я прекращу свое преследование.

Короче говоря, – завершил я, делая глубокий вдох и медленно выпуская воздух, – теперь мне кажется, что юный Мак-Магон не просто невиновен в совершении убийства, но и что он вообще не знал, что таковое произошло!

Несколько секунд мои слушательницы смотрели на меня в молчании. Судя по выражению их лиц, было очевидно, что они относятся к моей гипотезе с величайшим скептицизмом.

Тишину нарушила миссис Рэндалл.

– И все же, мистер По, – недоверчиво произнесла она, – неужели кто-то другой мог пробраться в дом и убить бедняжку, пока она принимала ванну? Не логичнее ли предположить, что молодой злодей просто схватил ложку, когда бежал из дома, совершив свое страшное дело?

– Трудно отрицать, что, утверждая существование другого, пока неведомого убийцы, я выдвигаю чрезмерно сложные догадки, – ответил я. – Действительно, это открытое посягательство на принцип, сформулированный еще средневековым философом Уильямом Оккамом, который заявил: «Entia non sunt multiplicanda praeter necessitatem» – суждение, которое можно перевести так: «Из двух соперничающих теорий или объяснений, при разнице всех прочих компонентов, следует предпочесть более простую».

Тем не менее, – продолжал я, – хотя чисто дедуктивное рассуждение явно указывает на Джесси Мак-Магона как на очевидного преступника, я не могу отделаться от тревожного чувства, что в это дело замешан кто-то еще.

– А может быть, мистер По, – мягко заметила миссис Рэндалл, – вы просто позволяете эмоциям влиять на ваши суждения? Вы ведь сами сказали, что преисполнились жалости, увидев лежащего на улице мальчика.

– Верно, – сказала Сестричка, потянувшись ко мне и нежно пожав мою правую руку, – Эдди, дорогой, ты же знаешь, какой ты чувствительный. Быть может, ты поверил в его невиновность потому, что тебе стало его жалко?

– Такая возможность приходила мне в голову, – со вздохом ответил я. – Почти не приходится сомневаться, что один лишь вид страшно искалеченного тела подействовал на меня крайне угнетающе.

– Бедный Эдди, – сказала Сестричка, – ну и жуткий денек у тебя выдался. Все, начиная с мисс Болтон.

При виде ее, мертвой, ты, должно быть, ужасно расстроился, ведь еще вчера она была так счастлива и полна жизни.

– Да, день, полный самых удручающих происшествий, – согласился я.

– Что касается моего мнения, – сказала миссис Рэндалл, – то гоните все сомнения, мистер По. Вы были просто великолепны – и это неоспоримый факт. Вы в одиночку справились с таким делом. Весь город видит в вас героя. Вы только загляните в газеты. Не говоря уже о том, что доктор Марстон теперь в неоплатном долгу перед вами. Господи, ведь карьера этого человека была на грани гибели. Он мог бы кончить и в тюрьме, кто знает! И между прочим, – добавила она, – я не уверена, что в должной мере отблагодарила вас за ваш подарок. Очень мило с вашей стороны.

Последнее относилось к экземпляру «Денталогии», который доктор Марстон презентовал мне и который, зная, какое восхищение питает миссис к автору, я преподнес в дар нашей хозяйке как маленький знак благодарности за ее гостеприимство. Говоря по правде, даря ей книгу, я пожертвовал немногим, поскольку не имел никакого намерения когда-либо читать эту галиматью.

– Ну что вы, – искренне ответил я.

В этот момент стук медного молотка, прикрепленного к входной двери, разнесся по всему дому.

– Салли! – позвала миссис Рэндалл. – Открой, кто-то стучит.

Какое-то мгновение мы трое сидели не произнося ни слова, ожидая услышать шаги служанки, звук открываемой двери, голоса. Однако ничего не донеслось до нашего слуха. Прошло немало времени, прежде чем легкий стук повторился снова, на сей раз более отчетливо.

– Невероятно, не правда ли? – сказала миссис Рэндалл, окидывая Сестричку и меня удивленным взглядом. – Сладу с ней нет!

Лицо нашей хозяйки вспыхнуло от досады, она резко отодвинула стул, встала и поспешно вышла из столовой.

– Ты видел? – прошептала мне Сестричка, когда она ушла. – Она была вне себя от ярости.

– Вряд ли ее можно винить, – ответил я sotto voce9. – Мне редко приходилось встречать служанку, настолько пренебрегающую своими обязанностями.

Через несколько минут миссис Рэндалл вернулась; судя по выражению лица, гнев ее ни в коей мере не улегся за время недолгого отсутствия. В руке она держала конверт.

– Это вам, – сказала она, протягивая мне его через стол.

Несколько удивленный, я взял письмо, взломал сургучную нашлепку, вынул сложенный лист бумаги и, развернув его, стал читать.

– Что это, Эдди? – вскоре поинтересовалась Сестричка.

– Записка от мистера Мэя, – ответил я, – в которой он благодарит меня за то, что я отчасти помог разобраться в трагедии. «Хотя мне не довелось порадоваться при виде ужасной смерти убийцы несчастной Эльзи, – пишет он, – я не могу отделаться от чувства, что его поразила десница Господня».

– Видите, мистер По? – сказала миссис Рэндалл, вновь садясь напротив. – Что я вам говорила? Никто не сомневается, что молодой негодяй был виновен.

– Похоже на то, – ответил я, не отрываясь от письма. – А теперь послушайте дальше: «Насколько я понимаю, вы с женой отправляетесь в Конкорд завтра утром. Как выяснилось, мои племянницы едут тем же дилижансом. Я бы лично проводил их домой, но состояние жены, которая до сих пор не встает после ужасного происшествия, мешает мне сделать это. Кроме того, в Бостоне меня удерживает подготовка похорон бедной Эльзи, которая была сиротой, и поэтому близкие не могут взять на себя эти хлопоты. Однако меня утешает мысль, что мои племянницы отправятся домой в обществе такого достойного джентльмена, как вы. Я позволил себе написать письмо их матери, моей сестре, с просьбой оказать вам и вашей жене самый гостеприимный прием. Разумеется, мне известно о ваших литературных расхождениях с моим зятем, мистером Элкоттом. (Говоря начистоту, разглагольствования Бронсона тоже всегда казались мне несколько неудобоваримыми.) Так или иначе, проблем с этой стороны не будет, поскольку Бронсон в отъезде: он частенько отправляется читать куда-нибудь свои лекции».

Тут я оторвался от письма и заметил, обращаясь к Сестричке:

– Какой неожиданный поворот. Похоже, нас приглашают поселиться у Элкоттов, пока мы будем в Конкорде.

– Вы уже с кем-нибудь договаривались? – поинтересовалась миссис Рэндалл.

– Да, в общем, нет, – ответил я. – Мы полагали поселиться в местной гостинице.

– Должно быть, замечательно остановиться в каком-нибудь более уютном месте, – произнесла Сестричка с мечтательной улыбкой. Затем, словно спохватившись, что ее замечание могут истолковать как критику в адрес нашего теперешнего жилища, торопливо добавила: – Хотя оно никогда не сравнится с вашим домом, миссис Рэндалл.

– Хорошо, моя дорогая, – ответила последняя, – буду ждать вас с распростертыми объятиями на обратном пути. И могу заверить, – бросая недобрый взгляд в направлении кухни, добавила она: – что в следующий раз вы будете питаться лучше. В этом доме надо произвести кое-какие перемены. Я слишком, слишком долго терпела.

Ввиду прискорбных событий, омрачивших последний день их каникул, вряд ли стоило удивляться, что в начале поездки настроение сестер Элкотт было подавленным. Даже неутомимо жизнерадостная Луиза, после первой вспышки болтливости, скоро погрузилась в молчание, задумчиво глядя в окно на дорогу, ведущую из Бостона в городок Конкорд.

Когда мы забрались в экипаж, Луиза уселась слева от меня; Сестричка устроилась справа. Оставшиеся трое девочек сидели напротив: старшая и самая хорошенькая, Анна, которая отважно отправилась к сцене театра Кимболла, чтобы выручить поддавшуюся пагубному влиянию газа мисс Болтон; ее младшая сестра, Лиззи, румяная девочка лет одиннадцати, сгорбившись, робко прижалась к старшей сестре, положив голову ей на плечо, и, наконец, самая младшая, Мэй, необычайно хорошенькое и сдержанное дитя лет семи-восьми, с ярко-голубыми глазами и длинными вьющимися золотистыми волосами.

Как я уже отметил, все три девочки, так же как и их сестра Луиза, сразу после отъезда совершенно замкнулись в себе. Я чувствовал, что их молчание вполне естественно отражает меланхолию, в которую их ввергло убийство их подружки. Она, несомненно, усугублялась напряжением, какое они чувствовали, оказавшись в обществе двух более или менее чужих людей. Вполне вероятно, что мы так бы и проделали весь путь, обменявшись разве что парой вежливых слов, если бы не непроизвольная физиологическая реакция маленькой Мэй.

Мы едва проехали больше часа, когда раздалось отчетливое borborygmi, или урчание в животе, причем настолько громкое, что оно заглушало даже погромыхивание экипажа. Этот очень распространенный симптом голода, вызванный, как то, без сомнения, известно читателю, трением друг о друга стенок пустого пищеварительного органа, неизменно приводит людей в глубокое замешательство, когда случается в общественном месте. Поскольку в экипаже нас было шестеро, установить источник звука было бы весьма затруднительно, если бы маленькая девчушка (которая, как я уже заметил, была весьма склонна к забавным словесным ляпсусам, известным как malapzopisms) тут же не воскликнула:

– О Боже! Я прямо волка готова съесть!

– Правильно было бы сказать «голодна как волк», – заметила Луиза. – И твой желудок не производил бы этих нелепых звуков, не будь ты такой шебутной. Мы же говорили тебе: доешь завтрак.

– Ты же знаешь, что я терпеть не могу овсянку, – ответствовала малышка, надув губы.

– Господи, а ты чего ждала? – с упреком спросила старшая, Анна. – Что тебе на прощанье закатят пир? Ты и так слишком задаешься, Мэй. Между прочим, лучше бы думала не о своих эгоистичных желаниях, а о нашей бедной усопшей подруге Эльзи.

– Тоже воображала! – запротестовала Мэй. – Кстати, я только-только о ней думала.

– И что же ты думала, милая Мэй? – с кроткой улыбкой поинтересовалась Лиззи.

– Как ужасно, что она уже никогда не будет нам стряпать, – ответило дитя с трагическим всхлипом. – Помнишь замечательную булку с орехами, которую она испекла на прошлой неделе? У меня слюнки текут, как только я ее себе представлю.

– Просто поверить не могу, что она умерла, – сказала Лиззи. – Думаешь, мы правильно сделали, что уехали до похорон? Может, стоило остаться еще на день?

– Но как? – спросила Анна. – Мамуля взяла с нас слово, что мы приедем сегодня, и она страшно переволновалась бы, если бы дилижанс приехал без нас. И потом, мы не можем больше пропускать школу, Луиза. Мы и так уже ужасно отстали.

– Наверно, ты права, – вздохнув, сказала Луиза. – Хотя все равно стыдно, что нас сегодня не будет, чтобы отдать дань уважения.

– Я пока не хотела говорить, – сказала скромница Лиззи, – но я сорвала немного цветов в саду у тетушки и положила рядом с ванной на память. Сначала мне было страшно заходить в спальню, где случилась такая ужасная вещь, но потом я вспомнила, как Эльзи всегда была добра к нам, и заставила себя сделать это.

– Очень мило с твоей стороны, дорогая, – сказала Анна, нежно обнимая сестру за плечи.

– Я тоже кое-что положила рядом с ванной! – воскликнула маленькая Мэй. – Картинку, где у Эльзи крылья, как у ангела, и она летит на небо. Я нарисовала ее сегодня утром.

– Не думаю, чтобы Эльзи была таким уж ангелом, обычная земная девушка, которая любила повеселиться и набедокурить, – сказала Луиза. – Но сердце у нее было чистое и правдивое. Она была добрым «маленьким пилигримом», как сказала бы мамуля, и если кто-нибудь заслуживает попасть на небо, то она уж точно.

– Ваша мать, наверное, скучала без вас, – сказала Сестричка, обращаясь ко всем четырем девочкам сразу. – Как долго вас не было?

– С прошлого вторника, – ответила Анна. – Как замечательно будет снова вернуться домой и увидеть матушку.

– Думаешь, ей понравится подарок, который мы ей приготовили? – спросила Мэй.

– Понравится? – воскликнула Луиза. – Да она обалдеет!

– А что за подарок? – поинтересовалась Сестричка.

– Вот, посмотрите, – сказала Анна, расстегивая сумочку и доставая прямоугольный предмет, в котором я сразу узнал сафьяновую коробочку из тех, где обычно хранят дагеротипы. Затем она передала вещицу Сестричке, которая откинула маленький крючок, и коробочка раскрылась.

Заглянув, я увидел внутри дагеротип, запечатлевший четырех сестер. Они замерли в самой очаровательной позе, какую только можно представить: Анна сидела посередине, Луиза и Лиззи стояли по обе стороны, нежно взяв ее за руки, а маленькая Мэй сидела на переднем плане, откинув голову на колени старшей сестры. Превосходно уловив индивидуальное сходство и даже кое-что из таких непохожих характеров четырех девочек, дагеротипист проявил свое искусство и в том, что ему удалось создать портрет единого, любящего, неделимого существа.

– Уверена, она будет хранить его как зеницу ока, – сказала Сестричка, возвращая портрет Анне. – Вы все так замечательно получились.

– Снимал мистер Баллингер, – заметила Мэй. – Говорят, он лучший дагеротипист в Бостоне.

– Забавно, – сказала Сестричка, – мы с Эдди тоже собирались у него сняться – для нашей Путаницы. Пошли к нему в студию вчера утром, но он попросил зайти через час. Конечно, учитывая все, что случилось потом, мы так и не вернулись.

Наклонившись к жене, я нежно пожал ее руку.

– У нас еще будет предостаточно времени сделать наши портреты, дорогая, – сказал я. – Побыв в Конкорде, мы вернемся в Бостон и остановимся у миссис Рэндалл по крайней мере еще на пару дней до отъезда в Нью-Йорк.

– Не хочу совать нос в чужие дела, – заметила Луиза, – но позвольте спросить вас, мистер По, что привело вас в Конкорд?

– Ваше любопытство совершенно естественно, мисс Элкотт, – ответил я.

– Никакая я не мисс Элкотт, просто Луи, – заявила девочка.

– Что ж, хорошо, Луи, – сказал я. – Мы едем в ваш город, чтобы проконсультироваться с доктором Фаррагутом насчет здоровья моей жены.

– Мне так жаль, что вы себя плохо чувствуете, миссис По, – сказала Луи. – Но уверена, что доктор Фаррагут вылечит любую болезнь. Откуда только люди не приезжают, чтобы ему показаться. Говорят, он просто чудотворец.

– Надеюсь, это так, – сказала Сестричка.

Что-то в голосе моей дорогой жены заставило меня вглядеться в нее более пристально. По чрезвычайной бледности, покрывавшей ее лицо, я понял, что все мои усилия оградить ее от лишнего напряжения во время нашего краткого пребывания в Бостоне были тщетны. Я даже несколько пал духом, заметив, что мучительные, изматывающие события предыдущих дней явно нанесли тяжкий ущерб ее и без того хрупкому здоровью.

– Как ты себя чувствуешь, моя дорогая Сестричка? – поинтересовался я.

– Прекрасно, Эдди, – ответила она, изобразив улыбку, которая, будучи отважной попыткой вселить в меня уверенность, лишь еще больше растравила мне сердце.

В экипаже словно воцарилась полумгла, поскольку все четыре сестры погрузились в глубокое и мрачное молчание. Что до меня, то мои мысли были целиком заняты здоровьем Сестрички.

Действительно, хотя я все еще не был окончательно уверен в виновности Мак-Магона, я перестал ломать над этим голову. В конце концов, это меня не касалось, пусть разбирается полиция.

И в Бостон я приехал вовсе не затем, чтобы раскрывать преступления, а чтобы сделать все, что в моих силах, для спасения жизни своей любимой.

За следующие минут двадцать-тридцать все шестеро едва ли обменялись хоть словом. Эта печальная ситуация продолжалась до тех пор, пока Луи, как всегда, словно пробудившись от спячки, внезапно не воскликнула:

– Прямо мочи нет, какие мы все кислые! Эльзи никогда бы не понравилось, что мы так хандрим. Сами знаете, как она любила смеяться, шутить и веселиться!

– Что ты предлагаешь, Луи? – спросила Анна. – Хочешь, чтобы после всего, что случилось, мы были веселыми и беззаботными?

– По крайней мере мы можем хоть как-то скоротать время. Как насчет сыграть в «чепуху»?

– Верно, здорово! – воскликнула Мэй, хлопая в ладоши.

– А что это, собственно говоря, за развлечение? – поинтересовался я.

– Ужасно, ужасно смешное, мистер По, – откликнулась Луи. – Уверена, вы будете в восторге! Кто-нибудь начинает рассказывать какую-нибудь историю, всякий вздор, и рассказывает, рассказывает, пока вдруг не остановится в самом интересном месте. Тогда кто-нибудь подхватывает и продолжает молоть ерунду. Такая смехотища получается – обхохочешься! Ну, кто первый?

– Я, – сказала Анна. После короткой паузы, во время которой все выжидающе на нее глазели, она приступила к повествованию:

– Жила-была как-то красивая, но очень бедная девушка по имени Маргарет, которая вечно завидовала своим богатым подружкам, потому что у них было полно красивых драгоценностей и одежды, а у нее только несколько рваных платьев – сущее тряпьё. И вот однажды, гуляя по лесу, встретила она маленькую старушку, на плече у которой висел большой, тяжелый мешок.

Старушка хромала, и мешок казался ей тяжкой обузой. «Могу ли я вам помочь?» – спросила Маргарет. «Очень любезно с твоей стороны, милочка, – сказала старушка, – но, как и все мы, я должна нести свою ношу сама. Однако, поскольку уж ты оказалась такой добросердечной барышней, хочу тебя вознаградить. Если ты посмотришь на свое отражение вон в том пруду, – сказала она, указывая скрюченным пальцем на ближайшее озерцо, – то увидишь нечто чудесное». Полная любопытства, Маргарет подошла к берегу пруда и поглядела в воду. И тут, к своему великому удивлению, она увидела…

– Прекрасную русалку! – взволнованно вступила маленькая Мэй. – У нее были красивые, вьющиеся, золотистые волосы и большие голубые глаза, совсем как у меня. Поднявшись из воды, она схватила Маргарет своими тонкими белыми руками за плечи и утянула на дно пруда, где усадила Маргарет на коралловое кресло, а сама скрылась в маленьком гроте. Через несколько минут она снова появилась, неся прекрасный ларец, сделанный из морских ракушек.

«Что это?» – спросила Маргарет, которая очень удивилась, что, оказывается, может дышать под водой.

«Это мои волшебные краски, – ответила русалка. – Я замечательная художница, а ты такая красивая, что мне захотелось нарисовать твой портрет». Маргарет это очень понравилось. Тогда русалка принялась за работу, вместо холста взяв большой лист водорослей. Несколько минут – и портрет был готов.

«А теперь пойди посмотри, какую дивную картину я нарисовала», – сказала русалка. Маргарет подплыла посмотреть. Но тут вдруг…

– Сверху спустилась леска, обмоталась Маргарет вокруг шеи и вытащила ее на поверхность, – оборвала сестру Луи. – Не успела она понять, что случилось, как ее втянули в шлюпку, где сидел абсолютно обалдевший молодой красавец с удочкой.

«Боже правый! – воскликнул он. – А я-то уж решил, что это медуза. Кто ты и что делаешь на дне этого пруда?» Маргарет попыталась ответить, но у нее пропал голос. Заметив, что молодой человек случайно захватил с собой блокнот и карандаш, она схватила их и написала обо всем, что случилось с ней в тот день. Когда молодой человек прочел, что она написала, он восхитился, как это здорово.

«Да вы просто Шекспир! – вскричал он. – Да к тому же раскрасавица, зуб даю! Позвольте представиться. Я – принц Теодор, но можете звать меня Тедди. Вот ищу по всему белу свету жену, так, может, окажете мне честь и выйдете за меня?» Маргарет были по фигу вся эта любовь и прочая ерунда. Но раз уж принц Тедди был такой красавец, да еще с превосходным литературным вкусом, она решила не отказываться. И вот отвез он ее в свой замок, где…

Прервавшись, Луи ободряюще улыбнулась Лиззи, которая взирала на своих сестер в немом восхищении. Однако теперь, когда она поняла, что ей предлагают продолжить рассказ, ужас исказил ее хорошенькое личико.

– Помилуйте! – воскликнула она. – Мне ничегошеньки в голову не приходит. Уж лучше я вас послушаю, если вы не против.

– Не волнуйся, дорогая, – сказала Луи и, протянув руку, легонько хлопнула сестру по колену. – Уверена, что миссис По только и ждет своей очереди.

Теперь все взоры были прикованы к моей дорогой жене, которая, собравшись с мыслями, сказала:

– Она и стала принцессой. Теперь у Маргарет были такие сокровища, какие ей и не снились. Ни у одной другой девушки во всем королевстве не было таких великолепных украшений и платьев.

Однако, к ее немалому удивлению, она обнаружила, что ей все еще чего-то не хватает для полного счастья. Долгое время она никак не могла сообразить чего. Затем ее словно осенило – ребенка! Как чудно, думала она, иметь ребенка, лелеять его и заботиться о нем. Но, когда она заговорила об этом с мужем, тот сказал:

«Зачем нам дети, если есть мы с тобой? Разве я не твой маленький Тедди? А ты не моя возлюбленная маленькая Маргарет? Но, если тебе действительно надо о чем-то заботиться, посмотрю, что можно сделать». И вот Маргарет ждала и ждала, гадая, что у мужа на уме. Через несколько недель, когда она сидела в саду и читала, оторвав глаза от книги, она увидела стоящего перед ней принца с корзинкой в руках.

«Это тебе», – с улыбкой произнес он. Маргарет взяла корзинку, открыла ее, и от удивления у нее перехватило дух. Внутри лежал самый замечательный котенок, который когда-либо появлялся на свете. Шерстка у него была белоснежная с ярко-красными полосками по всему телу. Даже глаза были в красно-белую полоску.

«Спасибо тебе, Тедди, – сказала Маргарет, доставая киску и прижимая ее к щеке. – Я буду звать его Леденец».

Тут моя дорогая жена обернулась ко мне и жестом показала, что уступает мне право рассказчика. Поскольку моя очередь была последней в нашей маленькой компании, я на минуту задумался, подбирая подобающую развязку. Затем, откашлявшись, сказал:

– Долгие годы принц Теодор и его суженая наслаждались любовью, которая была больше чем любовь, – любовью, столь необыкновенной по своей силе, что ей могли бы позавидовать даже серафимы. Однако шаг за шагом, постепенно – под влиянием Злого Демона Невоздержанности – нрав и характер принца решительно изменились в худшую сторону. День за днем он становился все более вздорным, более раздражительным и все больше пренебрегал чувствами окружающих. Он позволял себе резкие выражения, разговаривая с женой. В конечном счете он дошел до открытого насилия. Кот Леденец, на которого принц Теодор, как слепо любящий родитель, изливал потоки своей нежности, не избежал последствий плачевных перемен в нравах своего хозяина.

Однажды, упившись более, чем то было желательно, своим любимым амонтильядо, принц Теодор, пошатываясь, брел по центральному коридору замка, когда наткнулся на кошачье отродье. В состоянии опьянения вообразив, что это создание нагло пялится на него, принц Теодор схватил Леденца, после чего испуганное животное слегка укусило хозяина за руку. В единый миг дьявольская злоба овладела хмельным сознанием. Принц начал душить беспомощного кота, испускавшего громогласные вопли ужаса. Встревоженная шумом, принцесса Маргарет быстро явилась на сцене, слезами и криком призывая мужа отступиться и пытаясь вырвать У него животное. Подстрекаемый ее вмешательством, впав в поистине демоническую ярость, принц отпустил кота, сомкнул руки на горле жены и душил ее до тех пор, пока обмякшее тело принцессы не грянулось оземь.

Свершив свое страшное дело, принц Теодор без промедления и совершенно обдуманно приступил к сокрытию тела. Подняв на руки мертвую принцессу, он отнес ее в самое глубокое подземелье замка, где спрятал в маленькой сырой выемке за тяжелой железной дверью. Когда он помедлил, чтобы бросить последний взгляд на лицо некогда любимой жены, то был поражен, увидев, что веки ее вздрогнули, а полуоткрытые губы зашевелились. Жена была еще жива! Вдруг глаза ее широко раскрылись. Когда взгляд их остановился на муже, на лице ее появилось выражение неописуемой тоски и скорби. Сам не понимая, что делает, обезумевший принц стремглав ринулся прочь, заперев за собой железную дверь и, таким образом, похоронив принцессу Маргарет заживо! Когда он бежал из этого ужасного места, вслед ему летел полный муки голос принцессы, гулко разносившийся по всему подземелью: «Господом Богом заклинаю тебя, Тедди! Господом Богом!..»

Хотя я еще не достиг кульминации своего повествования, мне помешало сделать это вмешательство жены, которая, весьма чувствительно пихнув меня в правый бок локтем, наклонилась ко мне и прошептала:

– Эдди! Чего, собственно?..

Но что, что такое? – поинтересовался я, глядя на Сестричку, которая резким движением головы обратила мое внимание на противоположную скамью. Я был настолько увлечен своим рассказом, так ярко представали перед моим умственным взором все его события и персонажи, что я полностью позабыл про свою аудиторию. Только теперь я заметил, что рассказ мой произвел сильное впечатление на трех девочек, сидевших напротив. Анна сидела как громом пораженная, в лице у Лиззи не было ни кровинки, а маленькая Мэй громко шмыгала носом, готовая вот-вот заплакать.

Только Луи, по всей видимости, доставил удовольствие мой скромный вклад в общую историю.

– А что дальше, мистер По? – с горячностью поинтересовалась она. – Вы что, не хотите продолжать?

Я снова поглядел на жену, которая ответила мне неописуемо суровым, если не укоризненным взглядом, словно говоря «лучше бы тебе рассказать что-нибудь более соответствующее детской чувствительности, Эдди».

Пристыженный этим молчаливым предупреждением, я поспешно соорудил новое завершение истории, куда более светлое, чем предполагалось изначально. В этой, пересмотренной версии принц Тедди, терзаемый муками совести, освобождает жену, бросает пить, возвращается в прежнее, более счастливое состояние и живет долго и счастливо в блаженном царстве любви с принцессой Маргарет и котом Леденцом.

Сидевшие напротив сестры вздохнули с облегчением, а моя дорогая жена заметила:

– Вы должны простить моего мужа, девочки. Намерения у него самые добрые, просто иногда он позволяет своему воображению зайти слишком далеко.

Хотя слова эти предназначались Анне, Лиззи и Мэй, первой ответила Луи.

– Вовсе нет нужды извиняться, – заявила она. – На мой вкус, последний отрывок был немного сентиментальный, но вообще – класс. Просто не представляю, как вам удается сочинять такие на диво мерзкие истории, мистер По. Я так рада, что вы приняли приглашение дядюшки Сэмюеля и погостите у нас в Хиллсайде. То-то повеселимся!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Расположенный примерно в полумиле от центра городка, Хиллсайд – так называлась усадьба Элкоттов – был одной из старейших построек Конкорда. Его отличительные архитектурные черты – остроконечные фронтоны, двускатная крыша, массивная каменная труба – свидетельствовали о древности, центральная часть деревянного здания была возведена в конце семнадцатого века. Последовавшие улучшения превратили изначальный загородный дом из четырех комнат в существенно более просторную, хотя и ни в коей мере не в горделивую усадьбу. Укрытый великолепными вязами, ветви которых блистали славными красками новоанглийской осени, дом, выкрашенный в приглушенный оливковый цвет, выглядел очаровательно. Место это казалось зачарованным, и мирный, чрезвычайно уютный дух с первого же взгляда преисполнил мою душу чувством великого покоя.

Средоточием и олицетворением безмятежности, овевавшей это живописное жилище, была сама миссис Элкотт. Мамуля, если использовать ласковое детское прозвище, бывшее в ходу у ее дочерей, оказалась дородной, несколько простоватой на вид женщиной средних лет. Хотя внешне она мало походила на мою дражайшую Путаницу, ее роднила с ней материнская доброжелательность, наделявшая миссис Элкотт неподражаемым обаянием.

Из благоговейного тона, в каком ее дочери неизменно говорили о ней, я уже сделал вывод, что девочек соединяют с матерью необычайные узы внутренней близости, даже более прочные, чем, как правило, возникают при подобных отношениях. Теперь, прибыв в Хиллсайд, я мог убедиться в этом воочию.

Хотя Луи и ее сестер не было дома всего неделю, они бросились в объятия мамули так, словно не виделись уже очень и очень давно. Слезы блестели на глазах у всех, воздух оглашался криками радости. Пыл, с каким миссис Элкотт обнимала своих малюток, несомненно, подогревался и тем обстоятельством, что они наконец-то воссоединились. Вести о трагических событиях в Бостоне уже дошли до нее, и с тем большим облегчением она приветствовала своих крошек, вернувшихся в святилище материнского лона.

Ко мне с Сестричкой она отнеслась куда более сдержанно. Удивляться тут было нечему. Приглашение, приведшее нас к дверям ее дома, в конце концов, исходило не от нее. Мы виделись в первый раз. Конечно, она знала меня, но лишь как писателя, на которого неоднократно и открыто изливались потоки литературной критики ее отсутствовавшего мужа.

Впрочем, как только она прочитала письмо брата (переданное Анной, которой это было доверено), поведение миссис Элкотт ощутимо изменилось – от простой учтивости до искреннего расположения, – и нас пригласили в дом со всей теплотой и гостеприимством, на какие только можно было рассчитывать.

Девочек разместили в двух спальнях, нам с Сестричкой отвели комнату Луи и Лиззи, которые на время перебрались к сестрам. Распаковавшись, мы присоединились к семье за незатейливой, но вкусной трапезой, состоявшей из холодных цыплят, бисквитов и вареной картошки. Затем, поскольку моя дорогая жена была чрезвычайно утомлена поездкой, мы удалились в свои покои, оставив миссис Элкотт в мягком кресле возле камина: Луи примостилась у ее ног, Лиззи и Мэй приютились по обе стороны кресла, Анна прислонилась сзади. Когда мы поднимались по лестнице, я расслышал, как Луи умоляюще сказала:

– Мама, расскажи нам что-нибудь, прежде чем мы пойдем спать. Ну, ту историю про путешествие в Град Небесный, борьбу с Аполлионом и долину, где живут лешие!

Я проснулся от солнечного света, цедившегося сквозь муслиновые занавески. Несколько минут я лежал в постели, не вполне понимая, где нахожусь. И, только оглядевшись, я обнаружил безошибочные признаки того, что здесь живет маленькая девочка: изображения щенков и котят, вырванные из общедоступных журналов и прикнопленные к стенам, полки с набором игрушек, включая полдюжины тряпичных кукол (некоторые из которых срочно нуждались в ремонте), деревянные крючки, на которых были развешаны шляпки, шали и прочие предметы дамского туалета, – и осознание того, где я, тут же нахлынуло на меня.

Выпрыгнув из кровати, я быстренько умылся и оделся. Затем прошел в противоположный конец комнаты, где спала Сестричка. Ласково разбудив ее, я вышел в коридор и закрыл за собой дверь. Пока я ждал жену, до меня донеслись приглушенные голоса снизу.

Через пять минут мой ангел явился предо мной; вид у жены был посвежевший, хотя все еще, на мой взгляд, нездорово осунувшийся, лицо ее утратило свойственную ему пухлость, и скулы резко обозначились. Однако я ничем не выказал своей озабоченности, напротив, сказал несколько комплиментов по поводу ее ослепительной красоты, затем, взяв под руку, предложил сойти вниз.

Спустившись в столовую, мы застали девочек и их мать уже за завтраком, стол был уставлен большими блюдами с разной вкуснятиной: гречишными оладьями, яичницей, бисквитами, сосисками и ветчиной. Это пиршество, как я понял, представляло собой радикальный отход от обычной диеты семьи, которая, придерживаясь исключительно спартанского образа жизни, основанного на вегетарианских принципах мистера Элкотта, редко когда завтракала чем-либо кроме яблок, холодной воды и черствого хлеба. Однако, учитывая, что мистер Элкотт уехал с лекциями, жена решила приготовить для дочерей специальный, «домашний» стол. Когда появились мы с Сестричкой, они уже практически расправились с едой.

Тепло встреченные Луи и ее сестрами, мы заняли места за столом, после чего миссис Элкотт тут же поставила перед нами тарелки с большими порциями разных лакомств.

– Жаль, что не могу составить вам компанию, мистер По, – сказала Луи, когда я затыкал салфетку за воротник, и, пристально глядя на мою вилку, продолжала: – но нам с Анной надо идти.

– Жду не дождусь следующего года, когда стану взрослой, пойду в школу, буду носить красивые платья и играть с другими девочками на переменках, – заметила маленькая Мэй.

– Видели вы когда-нибудь ребенка, которой бы так хотел повзрослеть? – сказала Луи. – Еще скажи спасибо, Мэй, что тебе не надо день-деньской корпеть над классными заданиями. Уроки мистера Хомстера могут показаться скучнее, чем пустыня Сахара. А некоторые девчонки жуткие снобихи, которые смотрят на тебя как на чумную, если ты не знаешь урока, или дразнятся, если ты не богатый, или подымают на смех, если платье у тебя не модное.

– Вот почему я сижу дома и занимаюсь с папой, – вмешалась Лиззи, чья необычайная застенчивость явно мешала ей появляться на людях.

– Счастливая, – сказала Луи, – уж лучше бы я тоже сидела дома и работала над своей новой пьесой «Проклятие ведьмы», музыкальная трагедия. Симпатичная вещица – лучшая из всего мной написанного, хотя мне никак не удавалось подобрать развязку поэффектнее.

– Я больше не собираюсь играть ни в каких пьесах, – сказала Анна, складывая свой прибор. – Старая я уже для таких развлечений.

– Чушь! – выкрикнула Луи. – Ты у нас лучшая актриса, и всему придет конец, если ты уйдешь со сцены.

– А вы знаете, что мать мистера По была знаменитой актрисой? – вмешалась Сестричка, которая – я не мог этого не заметить – едва прикоснулась к еде, между тем как я успел почти целиком опустошить свою тарелку.

– Правда? – вскрикнула Луи, глядя на меня горящими глазами.

Да, это так, – ответил я, запивая кусок блинчика с сосиской большим глотком крепкого кофе. – Моя праведная матушка, Элизабет Арнольд По, украшала американскую сцену. Ее игра в роли инженю Бидди Блэйра в пьесе Дэвида Гаррика «Барышня-девица» вызвала бурю оваций у большинства наиболее знаменитых театральных критиков того времени, а то, как она представляла обреченную Корделию в «Короле Лире», приветствовалось как чудо драматического искусства.

– Изумительно! – воскликнула Луи. – Я тоже хочу когда-нибудь взяться за Шекспира. Больше всего мне нравится «Макбет». А в нем – все, связанное с убийством. «Что вижу я перед собой – кинжал?» – И тут девочка выпятила глаза, потрясая руками в воздухе на манер классических трагедийных актеров. Тем не менее, исполненное с совершенной искренностью, это показалось таким забавным, что я лишь ценой величайших усилий удержался от улыбки.

– Итак, мои дорогие, – сказала миссис Элкотт, – не мешкайте. Еще успеешь наговориться с мистером По, Луи, заняться сочинительством твоих шедевров, и вообще завтра делай все, что твоей душе угодно.

– Да здравствует суббота! – вскричала Луи, вскакивая со стула. – Великий праздник всех лентяев и бездельников!

– Разумеется, только когда закончишь все дела по дому, – добавила миссис Элкотт. – Помнишь, дорогая? Надо принести дров, когда будешь возвращаться из школы. У нас почти ничего не осталось.

– Буду только рада, мамуля, – ответила Луи, целуя мать в щеку. – Вообще-то это папина работа, но раз уж я в доме за мужчину, когда его нет, то все правильно.

Анна тоже встала. Внезапно безмятежность нашего завтрака нарушил поразительный случай. Не успела хорошенькая барышня шагнуть к матери, как неожиданно резко покачнулась, словно потеряв равновесие, одновременно пронзительно вскрикнув полным муки голосом. Только быстрым, инстинктивным движением ухватившись за край стола, она избежала падения.

Все дружно вскрикнули от удивления, миссис Элкотт, вскочив со стула, поспешила к дочери.

– О Господи, дорогая, с тобой все в порядке? – воскликнула она. – Что происходит?

Вся зардевшись от гнева и смущения, Анна быстро наклонилась. Когда она снова выпрямилась, мы увидели, что в одной руке она сжимает маленький красный предмет, в котором я сразу же узнал яркий резиновый мячик.

Обвиняюще размахивая им перед младшей сестрой, Лиззи, барышня воскликнула:

– Все это дурацкая кошачья игрушка. Я уже сто раз просила тебя, Лиззи, держи ее у себя в спальне!

Затем в приступе раздражения она занесла руку и швырнула мяч в гостиную. Мячик несколько раз подпрыгнул на дощатом полу, прежде чем закатиться на прикаминныи коврик, где его одним прыжком настиг красавец кот, свернувшийся на сиденье кресла миссис Элкотт.

– Ладно, Анна, – сказала Луи, – нечего злыдничать. Подумаешь.

– Тебе легко говорить, – ответила сестра. – Посмотрела бы я на тебя, подверни ты так ногу.

– Ну, иди сюда, бедняжка, – сказала Луи, подходя к сестре и беря ее за руку. – Можешь облокотиться на меня. Всем до свидания. Сегодня утром, что правда, то правда, мы разбрюзжались на пару, зато вернемся сущими ангелочками.

Не успели девочки выйти, как миссис Элкотт явно взяла сторону Лиззи, чье обычное мирное выражение лица сменилось мучительно-болезненным – несомненно, из-за того, что старшая сестра на нее накричала. Хотя она сидела понурясь, я видел, что на глаза ее навернулись слезы.

– Ну-ну, успокойся, милая, – сказала миссис Элкотт, наклоняясь, чтобы обнять малютку за плечи. – Не принимай грубый тон Анны близко к сердцу. Все мы иногда говорим что-нибудь сгоряча.

– Но ты никогда так не делаешь, мама, – ответило дитя дрожащим голосом.

– Конечно же делаю, доченька. Просто я научилась контролировать себя и слишком поспешные высказывания. Твоя сестра любит тебя так же крепко, как и мы все. А теперь вытри глазки. Смотри, как ужасно огорчилась бедная Порция из-за того, что ты так расстроилась. Нет, правда, посмотри… по-моему, она все еще хочет есть и не откажется от сосиски.

Последнее замечание относилось к кукле, которая – оборванка-оборванкой – сидела на коленях у девочки. На протяжении всего завтрака Лиззи то и дело подносила вилку к прошитому стежками рту своей излохмаченной игрушки, словно предлагая ей подкрепиться.

– Порция, – сказала Сестричка, пока Лиззи утирала глаза салфеткой, – какое интересное имя для куклы.

– Раньше это была кукла Луи, – вступила в разговор маленькая Мэй. – Она назвала ее так в честь героини одной шекспировской пьесы. «Венецинианский купец», кажется.

– Венецианский, милочка, – сказала миссис Элкотт, вновь севшая на место и мелкими глоточками прихлебывавшая чай.

– Иногда Луи страшно обращается со своими игрушками, – негромко сказала Лиззи. Для наглядности она развернула клетчатое одеяльце, в которое была завернута кукла, и показала две обмахрившиеся культи там, где были руки.

– Они оторвались однажды, когда Луи крутила ее вокруг себя, – объяснила Лиззи. – А потом Луи стало с ней скучно, и она досталась мне. У меня в комнате целая коллекция раненых кукол. Я подбираю их и ухаживаю за ними, когда они уже больше никому не нужны.

– Да, твой лазарет бросился мне в глаза сегодня утром, – заявил я. – Не побоюсь сказать, мисс Элкотт, что вы проявляете чрезвычайную доброту, так щедро одаривая нежностью эти бедные, осиротевшие игрушки. Говоря как человек, который с малолетства был лишен родительской заботы, я могу свидетельствовать…

Продолжить монолог мне не удалось, поскольку в этот момент мое внимание – впрочем, как и внимание моих слушателей – привлек очень громкий и настойчивый стук, исходивший с задней половины дома.

– Кто бы это мог быть в такой ранний час? – недоуменно спросила миссис Элкотт, ставя чашку на стол.

– Я пойду посмотрю, мама! – крикнула маленькая Мэй, спрыгивая со стула и стремглав бросаясь на кухню.

Минуту спустя, пока мы молча прислушивались к тому, что происходит, я услышал, как задняя дверь открылась и низкий, явно мужской, голос произнес несколько слов, впрочем слишком приглушенных, а потому неразличимых. В следующее мгновение Мэй вбежала в столовую, вид у нее был крайне возбужденный.

– Господи Боже, детка! – воскликнула миссис Элкотт, взглянув на дочь. – Что случилось?

– Ах, мама, там какой-то дядя в дверях, – сказала девочка. – Он ужасно странно выглядит и чуть не испугал меня, когда я на него в первый раз посмотрела. Он просит чего-нибудь поесть.

– Просто бездомный бродяга, – сказала миссис Элкотт, вставая. – Пойду поговорю с ним.

Когда наша хозяйка удалилась на кухню, Лиззи, побледневшая после слов сестры, повернулась к ней и спросила дрожащим голосом:

– Как он выглядит, Мэй? Правда такой страшный?

– Я таких еще не видала, – ответила малютка, снова заняв место за столом и буквально захлебываясь словами от волнения. – Шляпа у него надвинута низко, на самые глаза, а сами глаза маленькие и странные – просто ужас! Только одни брови и видно. А брови темные, черные почти, особенно по сравнению с лицом, которое белое, как тесто, белее даже, чем сейчас у тебя, Лиззи. Но главное – борода. Оттого и вид такой чудной. Густая, длинная, почти до живота, и престранного цвета – рыжая, как апельсин ! Брр, – добавила она, преувеличенно передергивая плечами. – Как вспомню, мурашки по коже.

– Господи помилуй, – тяжело дыша, ответила старшая сестра, еще крепче прижимая к себе искалеченную Порцию. В следующий момент вошла миссис Элкотт.

– Он ушел, мама? – спросила Лиззи.

Да, милочка, – ответила наша хозяйка, занимая свое место. – Не волнуйся. Я думаю, он всего лишь бродяга, нищий. Я отдала ему остатки вчерашнего цыпленка, и он так радовался.

– Ах, мама, зачем ты это сделала, – сказала Мэй. – Я собиралась его доесть.

– Успокойся, дитя мое, – мягко произнесла мать. – Мы не богаты, но у нас более чем достаточно еды, питья и прочих удобств и развлечений, которых лишены остальные. Это благодать, когда ты можешь протянуть руку помощи тем, кому не так повезло.

– Да, мамуля, – несколько пристыженно ответила девочка. – Спасибо, что напомнила. Постараюсь больше не быть такой эгоисткой.

– Если ты все еще голодна, Мэй, – вмешалась Сестричка, – то возьми остаток моего завтрака. – Затем, бросив извиняющийся взгляд на хозяйку, добавила: – Все очень вкусно, миссис Элкотт, но, похоже, мне совсем не хочется есть.

– Ничего страшного, дорогая, – ответила хозяйка. – Просто жаль, что у вас пропал аппетит. Хорошо, что вы сегодня идете к доктору Фаррагуту. Вы договорились на какое-то определенное время?

– Да, по сути дела, мы уже должны быть в пути, – ответил я на вопрос.

Получив от миссис Элкотт наставления, как добраться до доктора, мы с Сестричкой встали из-за стола, попрощались с хозяйкой и ее двумя дочерьми, надели плащи и вышли.

Согласно инструкциям, которые предоставила нам миссис Элкотт, до доктора можно было добраться двумя способами. Если бы мы ехали верхом, ближайший путь лежал бы через Лексингтон-роуд. Однако поскольку мы шли пешком, то выбрали другую дорогу – узкую лесную тропу, которая наикратчайшим образом вела туда, куда мы направлялись.

Утро выдалось на редкость красивым, ослепительно яркое солнце и безоблачное небо придавали всему кристальную ясность и чистоту. Когда, рука в руке, мы ступили на тропу, я бросил быстрый взгляд на свою дорогую жену, которую, казалось, уже в немалой степени взбодрил свежий осенний воздух. Непривычное чувство обнадеженное™ преисполнило меня. Если уже сама атмосфера Конкорда служила подобным эликсиром, то, возможно, природные целительные средства знаменитого доктора Фаррагута действительно окажутся такими эффективными, как о них гласит молва.

Мы почти не разговаривали, идя по очаровательной лесной тропе, окаймленной березами и устланной ковром золотых листьев. Постепенно в голову мне закралась странная мысль. Мне представилось, что мы с Сестричкой – персонажи сказки одного из ее любимых европейских собраний: брат с сестрой, выгнанные из дома бессердечной мачехой, которые блуждают по зачарованному лесу, пока не набредают на волшебную избушку, выстроенную из разных сладостей.

– Искренне верю, что ты ошибаешься, Эдди, – с улыбкой заметила Сестричка, когда я поделился с ней своей фантазией. – Ради твоего же блага. Если ты помнишь, красавица, что живет в пряничном домике, превращается в людоеда, который собирается сожрать маленького мальчика, откормив его.

– Я и вправду позабыл, как заканчивается эта история, – сказал я. – Жуть какая! По ничем не смягченному ужасу лишь немногие творения фантазии могут сравниться с безыскусными, на первый взгляд, преданиями европейского крестьянства.

– А мне кажется, некоторые могут, – с озорным видом сказала Сестричка. – Ну например, сочинения одного американского писателя… моего самого-самого любимого!

И эти милые слова, и ощущение чистейшей любви пронизали каждую частицу моего существа. Только шляпка Сестрички помешала мне запечатлеть страстный поцелуй на ее щеке. Поскольку никакие слова не могли передать силу моих чувств в тот миг, я просто пылко пожал ее руку, обтянутую перчаткой. Мы молча продолжали идти дальше.

Прошло еще немало времени, прежде чем тропа привела нас на поляну, посреди которой стояла отнюдь не избушка из пряников и карамелек, а большой, прочно выстроенный деревянный дом блекло-серого цвета. Позади раскинулся просторный сад: пышные кусты и аккуратные грядки со всевозможными растениями, казалось, нежатся в потоках щедрого солнечного света. Небрежно привязанная за повод к коновязи рядом с домом чалая кобылка лениво пощипывала траву.

Когда мы с Сестричкой подходили к этому внушительному жилищу, входная дверь со скрипом отворилась. Из дома вышел человек, чуть помедлил на крыльце, спустился и не спеша направился к жующей лошади. Заметив наше присутствие, он приподнял шляпу, открыв лицо, которое было затенено полями.

Я почувствовал, как стоявшая рядом Сестричка напряглась, и услышал непроизвольно вырвавшийся у нее приглушенный вздох. Ее реакция была более чем понятна, так как представшее нам лицо было одним из наиболее тревожащих, какие мне доводилось видеть, помимо кунсткамеры Ф. Т. Барнума. И вовсе не черты этого человека, определить возраст которого было невозможно, приводили в такое беспокойство. Нос у него был не больше и не меньше, чем у всякого, правильной формы рот дополняли два совершенно нормальных глаза. Отличало его то, что каждый дюйм его лица был усыпан налитыми багровыми прыщами. С точки зрения неприглядности, скажем прямее – уродливости, его превосходил только барнумовский «Мальчик-аллигатор», чья гротескная дерматологическая патология придавала ему сходство с одной из разновидностей крокодилов.

Невзирая на обезображивающий недуг, который предположительно мог вызвать у незнакомых людей некоторую робость, мужчина держался абсолютно непринужденно. Действительно, представившись как мистер Эзра Уинслоу, он положительно стремился привлечь наше внимание к своему отмеченному печатью болезни лицу.

– Чертова экзема, – сказал он, указывая на прыщи, словно мы могли не заметить рассыпанные по всей коже пламенно-красные чирьи. – Чешется жутко. Ходил ко всем этим шарлатанам в Бостоне. Потом услышал о старом доке Фаррагуте. Дал мне вот эту самую мазь. – Сунув руку в карман плаща, он вытащил небольшой, цилиндрической формы пузырек. – Бальзам Фаррагута на основе природных компонентов. Против злокачественных кожных высыпаний, – продолжал он, читая надпись на этикетке. – Изготовлен из бальзамической пихты, смолы мирриса, полынного корня и еще бог весть чего. Док клянется, что он меня в два счета вылечит.

– По своему опыту могу сказать, что растительные мази доктора Фаррагута годятся в любых случаях, – сказал я. – Не сомневаюсь, что и этот бальзам окажется крайне эффективным.

– Надеюсь, вы правы, мистер. Дошло до того, что собственная жена не хочет со мной за один стол садиться. Ладно, удачи вам обоим.

Отвязав поводья, он сел на своего скакуна и, снова приподняв шляпу, рысцой поскакал по Лексингтон-роуд.

Не успел он скрыться из виду, как нас оглушил рокочущий голос, раздавшийся где-то неподалеку:

– Известно ли вам, что самые первые составленные мною лекарства предназначались для лечения укусов насекомых и сыпи? Так что, можно сказать, начинал я на голом месте.

Обернувшись к дому, мы увидели в обрамлении окна человека, в котором я признал самого доктора Фаррагута. Сидя рядом с открытой створкой, через которую явно был слышен наш разговор с мистером Уинслоу, он был виден только до плеч.

– Прошу в дом, друзья мои, – сказал он, вставая с кресла. – Я вам открою.

Взяв Сестричку за руку, я подвел ее к дому. Когда мы поднимались по ступеням крыльца, зеленого цвета дверь широко распахнулась и в дверном проеме возникла особа, с которой теперь были связаны все мои надежды на выздоровление жены.

При первом же взгляде на доктора я значительно приободрился. По всему, что я слышал о докторе Фаррагуте, я знал, что ему уже к семидесяти. Однако стоявший перед нами мужчина был крепок как дуб, на вид ему можно было дать на двадцать – да куда там, на тридцать! – лет меньше. Ростом он был примерно пять футов десять дюймов, широкоплечий, с прямой осанкой и исключительно пропорционально сложенный. Густые и блестящие, белые как снег волосы львиной гривой ниспадали на плечи. Широкий лоб мыслителя и тяжелый, выступающий подбородок – все указывало на недюжинные умственные способности. Лицо его положительно светилось здоровьем, а ясные голубые глаза излучали ум и душевную теплоту. Одним словом, он являл собой пример столь неувядаемого здоровья, что вполне мог бы служить ходячей рекламой своих ботанических снадобий.

– Мистер и миссис По, я полагаю, – сказал он с улыбкой, которая заставила морщинки разбежаться от уголков глаз. – Очень рад. Входите, входите.

Проведя нас в гостиную, доктор Фаррагут предложил нам сесть на набитый конским волосом диван, а сам опустился в стоявшее напротив кресло с высокой спинкой. Аккуратно и просто обставленная комната была очень светлой – солнце беспрепятственно лилось в окна, на подоконниках рядком стояли глиняные горшочки с цветущими растениями. Гравюры в рамках, изображавшие сцены из Святого писания, однако преимущественно – на ботанические темы, висели на трех стенах. Четвертую полностью занимал книжный шкаф красного дерева. На полках теснились тома, многие из которых, судя по потемневшим от времени корешкам, были весьма почтенного возраста.

– Так, так, так, сколь же приятно видеть вас обоих, – сказал доктор Фаррагут, громко хлопнув в ладоши. – Я ждал вас вчера, но, конечно, услышав об ужасных событиях в Бостоне, понял, что вы задержитесь. Чудовищно! Слава Богу, мистер По, вы оказались здесь и помогли раскрыть дело. Думаю, ваш мсье Дюпен не справился бы лучше.

– Признателен за ваше явное знакомство с моими рассказами-рассуждениями, – ответил я, – однако я не претендую на более важную роль в раскрытии этого трагического дела, чем того заслуживаю. – Это утверждение было продиктовано не столько ложной скромностью, сколько жгучими сомнениями, которые я продолжал испытывать относительно виновности Мак-Магона.

– Вздор! – воскликнул доктор. – Убийца бедной девушки до сих пор разгуливал бы на свободе, если бы не вы. Я знаю, какую роль вы сыграли, мистер По, читал в газетах. Образцовое расследование. И учтите, я говорю как человек, которому тоже не чужда следовательская жилка, врач должен сам быть чуточку детективом, понимаете, ведь речь идет о мельчайших деталях, поиске ключей к разгадке, правильных выводах.

Тут он обратил ясные голубые глаза на Сестричку и, окинув мгновенным изучающим взглядом ее лицо, сказал:

– Возьмем хотя бы вас, дорогая. Для наметанного глаза признаки вашего состояния налицо.

– О доктор Фаррагут! – воскликнула моя дорогая жена. – Неужели дела обстоят так плохо?

Не совсем, дитя мое, не совсем. Напротив. Я весьма ободрен тем, что вижу. Конечно, я смогу сказать куда больше после осмотра. Тем не менее одно могу сказать наверняка: вы правильно сделали, что обратились ко мне за помощью. А теперь прошу, – продолжил он, вставая.

Взяв протянутую ей руку доктора, Сестричка поднялась с дивана, я встал рядом с ней.

– Сидите, сидите, мистер По, – сказал доктор. – Вам лучше побыть здесь. Осмотр займет не более двадцати, двадцати пяти минут. Самое большее – полчаса. Если угодно, можете пока почитать. Вы найдете здесь для себя массу интересного.

Когда доктор выводил Сестричку из гостиной, взгляд его задержался на одном из домашних растений, заполонивших подоконники. Остановившись, он взял горшочек и, внимательно его изучив, заключил:

– Бедняга… похоже, ты слегка зачах. Боюсь, это по моей небрежности. Напомните обязательно, чтобы я полил его, когда закончу с вашей женой. Надеюсь, нет ничего странного в том, что доктор ботанических наук не надышится на свои растения?

Я уже заподозрил – по предыдущему двусмысленному замечанию насчет «голого места», – что доктор Фаррагут принадлежит к тому типу людей, которые видят в подобных вымученных каламбурах верх остроумия. Вот и теперь он выжидательно глядел на меня – какова будет моя реакция. Не желая разочаровывать его, я изобразил более или менее убедительную ухмылку.

Добродушно мне подмигнув, словно чтобы сказать: «Я знаю, мои шутки не очень смешны, но я обожаю шутить и ценю ваши усилия сделать мне приятное», – доктор исчез с Сестричкой в главном коридоре дома.

Когда они скрылись из виду, я подвел итог своего отношения к доктору. В общем он произвел на меня в высшей степени благоприятное впечатление. Помимо бросающегося в глаза физического здоровья, столь необычного для человека его лет, он излучал осязаемую ауру отеческой заботы, умственной прозорливости и профессиональной компетентности. Даже его каламбуры, гораздо более достойные понимающего перемигивания, чем улыбки, свидетельствовали о необычайной интеллектуальной гибкости. Приободрила меня и его оптимистическая оценка состояния Сестрички.

Однако я понимал, что эта оценка основывалась на крайне беглом осмотре моей дорогой жены и окончательный диагноз будет зависеть от предстоящего обследования. Теперь мне оставалось только ждать – обстоятельство, которое не могло не повергнуть меня в состояние невообразимого беспокойства, сходного с тем, какое должен испытывать обвиняемый, пока суд выносит приговор, который решит его судьбу.

Чтобы отвлечься и как-то скоротать мучительное ожидание, я решил воспользоваться советом доктора и полистать одну из его книг. Подойдя к массивному шкафу, я обвел взглядом расставленные на полках тома. Большинство из них, как можно было предположить, касалось медицины и анатомии, тут были и «Англосаксонское знахарство» Ганна, и «Домашний врач» Эвалла, и «Научный метод рационального исцеления» Ханеманна, и «Систематический трактат о заболеваниях Северной Америки» Дрейка. Многие книги были посвящены теме лекарственных растений. В их число, разумеется, входило и несколько монографий, принадлежавших перу самого доктора Сэмюеля Томсона, на чьих теориях основывалась практика доктора Фаррагута, равно как и прочие редкие и любопытные книги. Среди последних были небольшое издание ин-октаво «Гербария» Апулея Платоника и экземпляр ин-кварто «Cause et Curae»10 и средневекового духовника Хильдегарда фон Бингена.

Из всех книг, однако, наибольшее развлечение сулила тонкая книжица «Медицинские заблуждения старины» неизвестного мне автора по фамилии Палмер. Достав ее с полки, я снова уселся на диван и через несколько минут с головой ушел в чтение.

Стиль Палмера оставлял желать лучшего в отношении изящества, ясности, а порой и элементарной связности. Тем не менее ему удалось отобрать из самых разнообразных источников такие странные, такие причудливые, такие невероятные примеры древних верований и обрядов, что, несмотря на вопиющие стилистические погрешности, от книги невозможно было оторваться.

Листая ее, я дивился средствам, к которым прибегали средневековые врачи, прописывавшие питье из крови гончих и меда при расстройстве желудка, глазные капли из заячьего мозга и растопленного лисьего филея, дабы восстановить ухудшающееся зрение, и мазь, в которой козий помет смешивался с уксусом, для удаления пятен с лица. В шекспировские времена врачи рекомендовали амулеты со смесью высушенной жабьей кожи, толченого мышьяка и кораллов для защиты от заболеваний сердца, тогда как известный врач семнадцатого века Джон Гросс утверждал, что, стоит снять петлю с шеи висельника и обвязать ею голову, как ваша мигрень тут же пройдет. Еще в середине восемнадцатого столетия некоторые сельские врачи в Британии верили, что эпилепсию можно вылечить, выкопав на кладбище гроб, вытащив из крышки гвозди, а затем согнуть из трех гвоздей кольцо и носить это мрачное украшение на среднем пальце правой руки.

Прочесть об этих и дюжинах других, сходных примеров, отысканных Палмером, означало волей-неволей убедиться в том, что на протяжении большей части человеческой истории так называемое «целительство» мало чем отличалось от разновидности первобытного шаманства. Нигде в книге это не было столь очевидно, как там, где автор рассуждал о так называемой «трупной» медицине, иными словами, лекарствах, приготовленных (невероятно, но факт) из внутренних органов мертвых тел! Не только на Древнем Востоке, где подобного варварства можно было ожидать, но и в Европе больным привычно прописывали эти неописуемые средства от множества недугов: разжиженные мозги от головокружения, толченые берцовые кости от ревматизма, процеженный нутряной жир от ушибов, желчный камень от икоты и другие подобные снадобья, слишком отвратительные, чтобы их упоминать.

Хотя повествование в книге мистера Палмера велось в свойственном ему напыщенном духе, одно лишь описание этих омерзительных эликсиров вызывало во мне целую бурю чувств: трепет, недоверие, дурноту. Однако прежде всего я чувствовал неизъяснимую благодарность, что живу в век, когда наука наконец-то освободила медицину от тысячелетиями сковывавших ее пут невежественного суеверия.

Я настолько углубился в книгу, что потерял счет времени. Вдруг до моего слуха донесся звук шагов, приближавшихся из глубины дома. Быстро положив книгу на стоявший рядом столик, я встал как раз в тот момент, когда в дверях появились доктор Фаррагут с Сестричкой.

С первого взгляда я понял, что все прошло хорошо. Сестричка, которая вполне естественно выглядела несколько взволнованной, когда уходила с пожилым врачом, теперь, казалось, испытывала явное облегчение, в то время как у последнего был спокойный, довольный вид, как если бы осмотр подтвердил его первое, оптимистичное мнение о здоровье моей дорогой жены.

Подойдя к Сестричке, я взял ее за руку и пожал на манер приветствия. Затем мы сели рядышком на диван, а доктор Фаррагут занял свое место в кресле.

– Итак, друг мой, – сказал он мне, – все обстоит именно так, как я и думал. Жена ваша, как вам известно, страдает от туберкулеза легких. Серьезно ли ее состояние? Да, отрицать не стану. Не зря этот недуг величают Царем Болезней. Но даже царям иногда приходится склонять свои стяги и признавать поражение на поле битвы. С этим врагом можно бороться, приостановить его продвижение и даже изгнать насовсем. Я могу применить против него верное оружие. Однако именно вам, – сказал он, переводя взгляд на Сестричку, – впредь надлежит быть сильной и упорной, чтобы правильно им распорядиться.

– Если надо, я буду Жанной д'Арк, – с улыбкой ответила Сестричка.

– Так держать, – сказал доктор Фаррагут. – С моей точки зрения, нет никаких сомнений, что исцеление возможно, если вы будете строго следовать прописанному мною курсу.

– Вряд ли стоит говорить, доктор Фаррагут, насколько я обнадежен вашими словами, – сказал я. – И все же хотелось бы знать, в чем именно состоит ваше лечение?

– Теплые ванны, поднимающие температуру тела, – один из основных компонентов метода Томсона, наряду с массажем, при котором используются специальные стимулирующие мази. Соблюдение диеты, упражнения и прогулки на свежем воздухе также существенно важны. Но важнее всего – специальные пилюли, которые я составлю для вас, миссис По. Их надо принимать строго регулярно каждые четыре часа на протяжении трех недель.

– Разрешите поинтересоваться, из чего состоит это лекарство? – спросил я.

– Из коры американской лиственницы, корня одуванчика, посконника и нескольких других ингредиентов – все, разумеется, натуральное. Мне потребуется какое-то время, чтобы приготовить его. Может, заедете завтра утречком, мистер По, и я его вам передам.

– Мне тоже приехать, доктор Фаррагут? – спросила Сестричка.

– Незачем, моя дорогая, хотя, конечно же, я всегда буду рад видеть ваше прелестное личико.

От всей души поблагодарив доктора, мы с Сестричкой встали с дивана и приготовились идти.

– Вижу, вы заглядывали в Палмера? – сказал доктор Фаррагут, который, встав, явно заметил книжку, оставленную мной на столике. – Забавно, не так ли?

Несмотря на многие стилистические недочеты, это действительно в высшей степени поучительная книга, – ответил я. – По крайней мере, ее следовало бы рекомендовать всем тем, кто сетует на грубость и вульгарность нынешнего века и тоскует по якобы идиллическому прошлому. В свое время я сам был склонен к такой ностальгии. Однако, прочитав, что средство, предписываемое при анемии, состоит в том, чтобы залпом выпить кубок еще теплой крови из шеи только что зарезанного гладиатора, я больше не испытываю томления ни по греческой славе, ни по римскому величию.

– Да, полагаю, мы должны быть рады, что живем в новое время, – сказал доктор Фаррагут. – И все же кое-какую мединскую мудрость у древних почерпнуть можно. Они кое-что знали о целительных свойствах растений и прочих естественных субстанций.

– Не сомневаюсь в правоте вашего утверждения, – сказал я. – Так, например, известно, что целебные травы, применявшиеся племенами наших аборигенов, были очень действенны при определенных расстройствах.

– Совершенно верно, мистер По, – сказал доктор. – У старых целителей есть чему поучиться. Конечно, не все здесь так думают. Возьмите хотя бы моего юного друга Генри. Он утверждает, что ни разу не слышал ни единого полезного совета от своих стариков. Да ладно, вздорный он парень, этот Генри.

Когда мы с Сестричкой оделись, доктор Фаррагут провел нас к входным дверям. Выйдя на крыльцо, я обернулся к врачу и спросил:

– Когда именно завтра утром мне заехать?

– Хотите, можно и пораньше, – сказал он, лукаво на меня глядя. – Большинство моих соседей полагаются на своих петухов, которые их будят. Я же для этой Цели держу парочку уток.

Последнее замечание было столь необычно, что какое-то время я просто молчал, ошеломленно глядя на доктора. И вдруг меня осенило.

– То есть вы хотите сказать, – заметил я, – что обычно поднимаетесь с первым кряком?

Полнокровное лицо доктора Фаррагута расплылось в довольной улыбке.

– Отлично, мистер По! Вы, я вижу, человек умный. Жду не дождусь завтрашнего утра.

Пожав мне на прощанье руку, он стоял в дверях, пока мы с Сестричкой не спустились по ступеням крыльца и не направились к лесной тропе.

Как только мы ступили на красивую, устланную листьями тропинку, сердце мое преисполнилось чувством надежды, более сильным, чем мне случалось испытывать за последние годы. Конечно, я слишком глубоко сознавал, что недуг, от которого страдает моя бедная жена, упрямо противился всем прежним попыткам лечения. Тем не менее в пожилом враче было нечто внушавшее мне доверие, и не только в нем самом, но и в нетрадиционном методе природной медицины, который он практиковал.

Я поделился своими чувствами с Сестричкой, которая заявила, что и у нее тоже сложилось исключительно высокое мнение о докторе Фаррагуте.

– Хотя шутит он, конечно, ужасно, – добавила она.

– Его очевидная склонность к извращенной paronomasia действительно одна из достойных сожаления черт его во всех прочих отношениях приятной личности, – ответил я.

– Парономазия? – откликнулась Сестричка. – Это что – такой термин для неуклюжих каламбуров?

– Да, это действительно означает каламбур, хотя и не обязательно плохой, – сказал я. – В то время как неимоверные потуги таких шутников, как добрейший доктор Фаррагут, сделали этот термин синонимом тяжеловесного юмора, на самом деле игра слов имеет долгую и почтенную историю. Легендарный оратор Цицерон питал глубокое уважение к этой лингвистической игре, равно как и Аристотель, который даже занялся классификацией каламбуров. В позднейшие века и доктор Джонсон, и великий сатирик Джонатан Свифт отстаивали словесную игру. Последний опубликовал книгу под названием «Ars Punica», или «Искусство каламбура», где предлагал двадцать девять правил для начинающего остряка. Равным образом и произведения Шекспира пестрят примерами такого рода остроумия. К примеру…

Идя рука об руку со своей ненаглядной, я продолжал рассуждать, вкратце анализируя шекспировскую словесную игру. Я уже заканчивал подробное перечисление тридцати девяти каламбуров, обнаруженных исследователями в «Виндзорских проказницах», когда мы пришли.

Подходя к жилищу Элкоттов и бросив быстрый взгляд на жену, я, к своему великому испугу, увидел, что ее глаза подернулись тусклой пеленой. Приписав это физическому напряжению, которое она перенесла за время дороги к доктору Фаррагуту и обратно, я предложил, чтобы она на часок прилегла, как только мы окажемся на месте.

– Да, что-то я подустала, – сказала Сестричка.

Войдя в дом, мы услышали доносившиеся из гостиной нежные переливы детского голоса:

Довольство и роскошь самих королей Не могут быть дома родного милей. И так хорошо нам под кровом родным, Что нет нам покоя под небом иным. 

Пела, как тут же обнаружилось, юная Лиззи. Вооружившись метелкой из перьев, она была занята уборкой комнаты. Когда мы вошли, она густо покраснела, словно крайне смущенная тем, что ее услышали.

Заметив растерянность девочки, Сестричка воскликнула:

– Да ведь это моя любимая песенка, Лиззи. И ты так красиво поешь. В следующий раз я с огромным удовольствием послушаю и другие песни.

Хотя на щеках ее все еще полыхал румянец, девочка выглядела невероятно довольной.

– Если вам и вправду понравилось, я буду только рада, – негромко сказала она, объяснив, что одна в доме, поскольку мать с младшей сестрой пошли в городок по делам.

– Как прошел ваш визит к доктору, миссис По? – спросило участливое дитя.

– Спасибо, дорогая, весьма успешно, – ответила Сестричка. – Он думает, что я скоро поправлюсь. Зови меня просто Вирджиния. – Затем, повернувшись ко мне, сказала: – Пожалуй, я теперь пойду наверх и немного отдохну, Эдди.

Спросив, не хочет ли она, чтобы я принес ей чашку крепкого чая или чего-нибудь перекусить – от чего она отказалась, – я остался внизу лестницы глядя, как она поднимается на второй этаж.

Лиззи между тем снова принялась смахивать пыль. Я оказался не у дел. Желая найти себе какое-нибудь полезное занятие, я вспомнил, что миссис Элкотт просила сделать Луи перед тем, как та отправилась в школу, а именно принести немного дров.

Решив отплатить за гостеприимство хозяйки выполнением этого поручения, я объявил о своем намерении Лиззи. Сняв плащ, я вышел, обогнул дом и направился к поленнице.

Закатав рукава, я приступил к работе. Несмотря на ясное утро, погода переменилась, стало пасмурно, и задул ветер. Я слышал, как за моей спиной жухлые осенние листья шелестят в лесу, подступившем к самому краю просторного заднего двора.

И вдруг необычное ощущение овладело мной. Науке еще предстоит разобраться с явлением, которое обычно называют «шестым чувством». Эта, на первый взгляд, сверхъестественная способность, рано или поздно проявляющаяся у всех людей, действует как своего рода врожденный механизм, предупреждающий об опасности. Именно он дает нам почувствовать, что за нами пристально наблюдают, если не шпионят, молча и скрыто.

Как раз это чувство овладело мной, когда я стоял спиной к деревьям, прижимая к груди дюжину наколотых и успевших хорошо просохнуть поленьев. Кто-то – я был уверен – впился взглядом мне в спину. Надо было только обернуться, чтобы лицом к лицу увидеть неизвестного наблюдателя. От абсолютной уверенности в том, что кто-то следит за малейшим моим движением, холодок пробежал у меня по спине и волосы на затылке встали дыбом.

Напряжение становилось все более невыносимым. Глубоко вдохнув, я медленно обернулся.

Хотя и готовился к потрясению, зрелище, представшее моим глазам, оказалось и того ошеломительнее, ибо внешность человека, стоявшего на краю леса, была точно такой беспокойно-тревожащей, как описала ее нам крошка Мэй сегодня утром. И все-таки детское описание бродяги – буравящий взгляд, бесцветное лицо и огненно-рыжая борода – не смогло в полной мере передать до чрезвычайности странный вид этого человека. Зачем он вернулся во владения Элкоттов, оставалось загадкой, хотя я невольно чувствовал, что в его вторичном появлении есть нечто явно зловещее.

Несколько мгновений мы стояли друг против друга, причем бродяга так и сверлил меня дотошным взглядом. Наконец я решил окликнуть его и настоятельно потребовать, чтобы он объяснил, зачем вернулся. Собрав необходимое количество слюны (ибо во рту у меня пересохло, как только я его увидел), я открыл рот, готовясь произнести свой вопрос.

Но, прежде чем я успел вымолвить хотя бы слово, бродяга резко повернулся и скрылся в лесном сумраке.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

– Кто-нибудь видел мои перчатки?

Вопрос этот, причем прозвучавший настоятельно и категорично, задала старшая из сестер Элкотт, Анна. Уже минут десять-пятнадцать она в исступлении металась по дому, ища помянутые перчатки. Теперь она стояла посреди госгиной, уперев руки в бока, и на ее пухлом хорошеньком лице было написано полное отчаяние.

– Нет, милочка, – ответила миссис Элкотт, которая, надев плащ с капюшоном и прихватив плетеную корзинку, собиралась отнести остатки вчерашнего завтрака бедной вдове-немке, ютившейся в лачуге неподалеку с целым выводком из шести истощенных голодом детей, – не видела со вчерашнего вечера. Посмотри повнимательнее, девочка. Уверена, они куда-нибудь завалились.

Затем, попрощавшись с нами, добрая женщина отправилась в путь.

– Я просто не понимаю! – выкрикнула девочка, топая ногой и таким образом давая выход своему негодованию. – Я же собственными руками положила их на корзинку с рукоделием вчера вечером, после того как пришила новые пуговицы. О Господи, что же мне теперь делать? Я не могу пойти без них сегодня на вечеринку к Энни Мофат. Перчатки – это же самое важное, без них нельзя танцевать.

– Буду рада одолжить свои, хотя на одной пятно от лимонада, – сказала Луи, которая, лежа на ковре, деловито выводила какие-то каракули в блокноте. – Придумала! – тут же воскликнула она, не отрываясь от своего занятия. – Чистую надень, а вторую нервно сжимай в руке – тонко придумано!

– Спасибо тебе, Луи, но вряд ли я смогу весь вечер протаскаться с грязной перчаткой, – сказала ее сестра. – И потом у тебя руки больше, и чистая мне все равно не подойдет.

Почти сутки истекли после событий, описанных в предыдущей главе. И за все это время я ни разу, ни по какому поводу не упомянул – ни Сестричке, ни одной из элкоттовских дам – о своей встрече с подозрительным рыжебородым бродягой. Я чувствовал, что этим лишь без нужды встревожу их. Однако я принял и кое-какие меры предосторожности, накануне вечером оставаясь внизу, пока все остальные домочадцы не разошлись по своим комнатам. Затем я обошел весь первый этаж, проверяя, крепко ли закрыты окна и заперты ли на засов передняя и задняя двери. И только тогда лег.

В данную минуту я сидел за письменным столиком в углу гостиной, сочиняя письмо Путанице о нашем визите к доктору Фаррагуту. Оторвавшись, чтобы подумать над неловким положением, в какое попала Анна, я вспомнил, что видел кремовые лайковые перчатки, расшитые изысканным цветочным рисунком, в том самом месте, которое она упоминала, а именно на корзинке с рукоделием, которую она оставила на своем стуле вчера вечером, прежде чем идти спать.

– Так я и знала! – воскликнула она, когда я подтвердил ее слова. – Но теперь их там точно нет, и вообще я уже везде смотрела. О Боже, прямо зло берет!

– Если хочешь, Анна, возьми, пожалуйста, мои перчатки. Они немножко поношенные, но все еще приличные, и я уверена, они тебе подойдут. – Это великодушное предложение исходило от моей дорогой жены, которая, сидя на диване рядом с Лиззи, помогала той шить новые платьица для ископаемых кукол.

Вы так добры, Вирджиния, – сказала Анна, которой, так же как и остальным членам семьи, жена наказала звать ее по имени, данному при крещении. – Я заметила ваши перчатки, когда мы ехали в экипаже. Они премилые, и я буду рада надеть их, если вы действительно не против. И все же мне очень хотелось бы знать, куда подевались мои.

– Может, Барнаби их утащил, – сказала Мэй, имея в виду кота. Чинно сидя в материнском кресле – ноги ее едва доставали до полу, – малышка рисовала что-то в большом альбоме, лежавшем у нее на коленях.

– Барнаби никогда бы не сделал такой гадости! – крикнула Лиззи, у которой, как я понял, кот ходил в любимчиках. – Он слишком благородный и хорошо воспитанный, чтобы воровать.

В эту минуту, словно дожидаясь, что его имя объявят перед выходом, упомянутое создание трусцой вбежало в гостиную. В зубах он держал мертвого представителя рода Apodemus sylsaticus, более известного как мышь-полевка, которую собирался положить возле дивана, вызвав этим дружный визг всех присутствовавших дам, кроме Луи.

– Боже, какие все нервные, – сказала та. Нехотя поднявшись, она подошла к лежавшему на полу почившему грызуну и, пинком выставив кота, подняла мышь за длинный хвост, отнесла к входной двери и выбросила.

– Что за тварь! – сказала Мэй, инстинктивно поджав ноги. – Не понимаю, как ты можешь называть его хорошо воспитанным, Лиззи, – продолжала она, вновь приняв прежнюю позу. – Он вечно приносит каких-нибудь бедных, беспомощных созданий, которых убивает, – птенчиков, крольчат и всякое такое.

Но он всего лишь хочет сделать подарок, – сказала Лиззи с глубокой болью за суровый приговор, вынесенный младшей сестрой коту. – Этим он хочет показать, как сильно он нас любит. Разве ваша кошка ведет себя иначе, Вирджиния?

– Нет, особенно учитывая, что это уличный котенок, – ответила жена, которая за завтраком развлекала своих новых подружек забавными случаями из жизни нашего приемыша, включая забавное описание того, какие героические усилия прилагает Катарина, стараясь отодвинуть засов на двери, ведущей на кухню. – Но, когда мы жили в деревне, она тоже ловила мышей. Тогда она была совсем дикая. Мы устроили маленький лаз в задней двери, точно как у вас, и она могла выбираться через него, когда ей вздумается.

– Может быть, Барнаби и утащил твои перчатки, Анна, – сказала Лиззи, хотя и с явным сомнением в голосе. – Ты проверяла под моей кроватью? У него там любимый тайник.

– Пойду посмотрю, – сказала Анна упавшим голосом, – хотя что-то не верится. О Боже, почему жизнь – сплошное мученье?

С этими словами она повернулась и вышла из гостиной.

Мы же вернулись каждый к своим занятиям в добрососедской тишине. Прошло немало времени, пока атмосферу спокойной сосредоточенности не нарушила Мэй, воскликнув:

– Есть! Пусть кот и считает, что дохлые мыши и кролики – лучший подарок, но уверена, что мой понравится папуле больше.

– Что ты нарисовала, Мэй, дорогая? – спросила Лиззи.

– Верно, – сказала Луи, глядя снизу вверх, положив подбородок на согнутую руку, – давайте полюбуемся ее последним шедевром.

– Это я! – воскликнула малютка, поворачивая альбом так, чтобы рисунок был виден сестрам, а также и мне с Сестричкой.

Вглядываясь в сделанный карандашом автопортрет, я был вынужден признать, что у ребенка есть определенный талант. Хотя изображенная особа лишь отдаленно напоминала Мэй, рисунок определенно выдавал чутье и вкус. Казалось вполне возможным, что постоянные упражнения, прилежный труд и неослабная дисциплина однажды могут превратить маленькую Мэй в незаурядного художника.

– Да это же вылитая ты! – вскричала Лиззи с самой неподдельной искренностью. – Я просто диву даюсь, как ты можешь так замечательно рисовать, Мэй.

– Просто я творческая личность, – произнесло дитя, как нельзя более довольное собой.

– Точно, творческая! Когда говоришь, перлы из тебя так и сыплются! – со смехом сказала Луи. – Однако работа хороша, ничего не скажешь, и даже думаю, что папа будет очень доволен, когда вернется в следующем месяце. Единственное, что меня удивляет, так это зачем ты нарисовала себя, когда мы и так уже привезли домой эту фотографию.

Предмет, который имела в виду Луи – дагеротип, изображавший сестер, который они показывали нам с Сестричкой во время путешествия из Бостона, – теперь занимал центральное место на каминной полке. Миссис Элкотт поставила его туда накануне, приняв дагеротип от дочерей с прочувствованными восклицаниями радости и удивления.

– Я решила, что папе захочется иметь мой отдельный портрет, – ответила Мэй. – Потом меня не очень-то волнует, как я выгляжу на этом глупом старом дагеротипе. Нос у меня там какой-то приплюснутый, и волосы не так вьются, как в жизни. И вид у нас такой мрачный, кроме тебя, Луи. Ты только одна и улыбаешься.

– Я похожа на кота, который съел канарейку, верно? – сказала Луи. – Нет, а правда, почему? Погодите-ка, теперь припоминаю. Это все тот чудный дагеротип Диккенса… как раз тогда я заметила его среди других портретов в галерее мистера Баллингера. Вы знаете, мистер По, когда Чарлз Диккенс несколько лет назад приезжал в Бостон, мистер Баллингер сделал его портрет.

– Во время нашего краткого визита в его студию, – ответил я, – этот джентльмен действительно сообщил мне, что сделал дагеротипы нескольких литературных знаменитостей, хотя и не упомянул, что высоко ставит автора «Записок Пиквикского клуба».

– Это мой любимый роман мистера Диккенса! – воскликнула Луи. – Я трещала об этом без умолку и засыпала мистера Баллингера вопросами о мистере Диккенсе. Никогда не думала, что могу стать такой липучкой, хотя мистер Баллингер вроде бы не возражал.

– Ни в коей мере, – сказала Лиззи. – Ему страшно понравилось, что ты интересуешься. Он весь так и сиял.

– Потому что я такая умная, – со смехом ответила девочка. – Не из-за красивых же глаз.

Закончив письмо Путанице, я отложил перо и сверился с карманными часами. Было ровно без пяти десять утра. Хотя доктор Фаррагут и сказал, что я могу заехать за лекарством для Сестрички с утра пораньше, я решил дождаться более приличного времени. Начать с того, что я несколько сомневался в серьезности его замечания – составной части одного из чрезвычайно изощренных каламбуров. Да к тому же и дождь зарядил с утра, и я надеялся, что он поутихнет к тому времени, когда я выберусь.

Теперь, глянув в окно, я увидел, что, хотя небо все еще свинцово-серое, осадки практически прекратились. Встав из-за стола, я объявил о том, что еду по делу.

– Я, пожалуй, останусь, Эдди, если ты не против, – сказала Сестричка, глядя на меня поверх миниатюрного платьица, которое она штопала.

– Разумеется, дорогая, – ответил я. – Сколь ни приятна твоя компания, нет никакой нужды разгуливать в такое ненастье, когда мне просто нужно забрать пилюли, которые приготовил для тебя доктор Фаррагут.

– Может, мне с вами пройтись, – сказала Луи. – Я бьюсь над этой пьесой уже несколько часов, у меня от нее мозги набекрень. Небольшой моцион мне не помешает. – И с этими словами она вскочила на ноги и ринулась наверх.

Через несколько минут мы услышали ее топот на ступенях и она ворвалась в гостиную. На ней были резиновые сапоги, клетчатый сак, а на голове красовалась старомодная широкополая соломенная шляпа, которую она повязала под подбородком красной лентой.

– Ну и глупый же у тебя вид, Луи, – сказала Мэй. – Глупее не придумаешь. Что ты все из себя мальчишку строишь?

– Это старая папина шляпа, как раз для плохой погоды, – ответила Луи, подходя к двери. – Пусть я похожа на мальчишку, лишь бы удобно было.

– Ну как, нашлись перчатки? – спросила Сестричка.

– Нет, – ответила Луи. – Анна уж и искать бросила. Бог знает, куда они задевались. Может, лежат себе где-нибудь на самом видном месте, как в вашем замечательном «Похищенном письме», мистер По. Ну что, до свидания, девочки. До свидания, Вирджиния. Скоро вернемся с чудодейственным снадобьем доктора Фаррагута.

Прямая тропа, по которой мы с Сестричкой шли накануне, сейчас выглядела малопривлекательной, в лесу было слишком сыро. Ввиду этого я предложил пойти по большаку, на что Луи с готовностью согласилась. День был, прямо скажем, неподходящий для неспешной прогулки, и мы шли быстрым шагом, иногда маленькому сорванцу Луи приходилось бежать вприпрыжку, чтобы приноровиться к моей походке.

Несколько минут девочка держалась непривычно молчаливо. Не видя ее лица, скрытого полями шляпы, я тем не менее предположил, что она погружена в свои мысли.

– Чушь! – наконец нетерпеливо выпалила она.

– В чем дело, Луи? – осведомился я.

– Да все это моя пьеса «Проклятие ведьмы». Я уже дошла до последнего действия, но тут у меня возникли проблемы, и, сколько я ни ломаю голову, ничего не могу придумать.

– Может быть, я могу чем-то помочь? – вызвался я. – В чем именно твои трудности?

Это послание, которое мой герой, Родриго, тайно передает из темницы, где он заточен, своей возлюбленной, Заре, чтобы та остерегалась злой ведьмы, Ирен, которая ее преследует. Оно должно быть написано шифром, но не слишком сложным… просто слишком хитроумным для моих слушателей, которые будут состоять из подружек Мэй и других маленьких мальчиков и девочек, живущих по соседству.

– Может быть, использовать ребус? – предложил я.

Поскольку Луи никогда не слышала о таком виде криптограмм, я начал с краткого определения, прежде чем предложить практические примеры, которые могли бы ей помочь.

– Предупреждение «Берегись сглаза», – объяснил я, – можно представить, поубедительнее изобразив берег, затем пропущенные буквы и, наконец, глаза.

– Сила! – воскликнула Луи. – Так я и сделаю! Огромное спасибо, мистер По. Теперь, когда у меня есть тайное послание, закончить пьесу – раз плюнуть.

– Это твоя проба пера в драматическом жанре? – спросил я.

– Господи, конечно нет, – ответила девочка. – Я уже сочинила «Кастильского пленника», «Обет мавританки», «Роковое ревю» и «Месть доктора Дорна». Но все они похуже.

– Впечатляет. Я смотрю, ты уже солидный автор, почти мэтр, – с улыбкой заметил я.

– Обожаю писать. Если бы не надо было корпеть в школе, я бы с удовольствием шкрябала бы что-нибудь весь день. Хотелось бы прожить выдающуюся жизнь, сделать что-то такое, что помнили бы и после смерти.

– Похвальная цель, – сказал я. – А у твоих сестер такие же возвышенные устремления?

Только не у Лиззи, – ответила девочка. – Она просто ангел и будет рада тихо и спокойно остаться дома при папе и маме и заботиться о них. Самая заветная мечта Анны – симпатичный дом, набитый всякой роскошью: разной вкуснятиной, миленькими платьицами, красивой мебелью и кучей денег. Мэй хочет поехать в Рим, и учиться живописи, и стать лучшей художницей в мире. А что до меня, то я хочу всех удивить – писать замечательные книги, разбогатеть и прославиться, помочь папе, маме и девочкам.

Поскольку я был слишком хорошо знаком с жестокой реальностью литературной жизни в Америке, где даже талантливый писатель может постоянно жить на пороге нищеты, у меня моментально возникло искушение сообщить девочке, что ее шансы разбогатеть и прославиться практически равны нулю. Подобные вещи, сколь бы они ни были неприятны, могли, в конце концов, избавить ее от долгих лет бесплодных усилий, неоднократных разочарований и постепенно копящейся горечи. Однако энтузиазм Луи был настолько безыскусным, что я не мог решиться разрушить ее ребяческие иллюзии. Вместо этого я еще раз одобрил ее похвальные притязания и сменил тему, остановившись на «Записках Пиквикского клуба» мистера Диккенса – книге, в которую девочка была настолько влюблена, что могла на память цитировать целые куски.

Через несколько минут мы подошли к жилищу доктора Фаррагута. Взойдя на крыльцо вместе с Луи, я постучался. Когда на мой сигнал никто не откликнулся, я попробовал снова, но столь же безрезультатно.

– Похоже, его нет дома, – сказала Луи.

Кажется, да, – ответил я. Бросив взгляд через лужайку на сарай, я указал на хорошо видную внутри повозку. – Однако, поскольку он не взял свой экипаж, – сказал я, – можно предположить, что отправился он не так далеко и вернется довольно скоро.

Потянув за ручку, я обнаружил, что дверь не заперта.

– Давай останемся и подождем минут двадцать, – сказал я. – Думаю, доктор Фаррагут не станет возражать, если мы посидим в его гостиной.

Распахнув дверь, я провел Луи внутрь. Меня моментально поразил царивший всюду полумрак. Нигде в доме не горело ни единой лампы, и, хотя занавески на всех окнах были отдернуты, день стоял такой сумрачный, что свет почти не проникал сквозь оконные стекла.

Пройдя в гостиную, я быстро зажег настольную лампу. Однако не успел я этого сделать, как услышал звук, от которого кровь застыла у меня в жилах: низкий, жуткий, дрожащий человеческий стон, исполненный муки.

– О Боже, что это? – сказала Луи, глядя на меня из-под огромных полей шляпы широко раскрытыми глазами.

– Возможно, в конце концов, доктор Фаррагут дома, – предположил я, – и даже лечит сейчас какого-нибудь беднягу, который страдает от острой боли. Если это так, то понятно, что врач настолько погружен в свое дело, что не слышал, как мы стучали.

– Звучит складно, – сказала Луи, впрочем без особой уверенности. Сидя рядом с девочкой на том же диване, на котором я сидел вчера, я до предела напряг слух. Когда мгновение спустя звук повторился, я почувствовал, как каждую клеточку моего организма сотрясла Дрожь, словно я прикоснулся к проводам гальванической батареи. На сей раз ошибиться в том, чьи это стоны, было невозможно.

Это был голос самого доктора Фаррагута. И предсмертные хрипы, вырывавшиеся из его глотки, были, скорей, мольбой.

– Помогите мне… Помо…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Мы нашли его в комнате, которая, судя по находившимся в ней предметам – мензуркам, колбам, ступке с пестиком, полкам, уставленным пузырьками с лекарствами, – совершенно очевидно служила доктору лабораторией. Он неуклюже сидел на трехногом табурете, упершись локтями в бедра, низко опустив голову и обхватив ее руками. Увидев на голом дощатом полу большую лужу того, что оказалось свернувшейся кровью, я сделал вывод, что Фаррагут только недавно дотащился до табурета, долгое время пролежав без сознания.

Когда, сопровождаемый Луи, я бросился к нему, пожилой джентльмен взглянул на меня. Даже в сумраке неосвещенной комнаты я заметил, что на лице его написано крайнее замешательство.

– Кт-т-то эт-т-о? – запинаясь, пробормотал он. – Пожалуйста, умоляю, не бейте меня снова!

– Не бойтесь, доктор Фаррагут, – мягко произнес я. – Вы в безопасности. Это я, мистер По.

– По? – переспросил он тоном человека, пытающегося вспомнить давно позабытое имя. – Но что… как?

В этот момент в комнате неожиданно стало светлее. Оглянувшись через плечо, я увидел, что моя юная спутница зажгла масляную лампу, стоявшую на заваленном рабочем столе.

– О Господи, – простонал доктор Фаррагут, осторожно ощупывая свой череп. – Моя бедная голова.

– Разрешите взглянуть, – сказал я, заходя сзади.

Хотя доски пола были почти сплошь в запекшейся крови, я знал, что даже небольшие раны на голове вызывают сильнейшее кровотечение, поскольку черепная коробка густо опутана сетью кровеносных сосудов. Вот и теперь когда я осторожно раздвинул окружавшие рану спутанные волосы, то увидел, что на самом деле она оказалась не такой страшной, какой могла бы быть: длинное рваное, но поверхностное ранение, задевшее только кожный покров. Прилегающая часть также сильно распухла, образовав гематому, в просторечии именуемую «гусиным яйцом».

– Хотя ваша рана выглядит не очень-то приятно и, несомненно, является источником беспокойства и боли, она совершенно не опасна, – сказал я. – Надо лишь хорошенько промыть ее, обработать одной из ваших чудесных мазей, перевязать, и, уверен, она быстро затянется. Но, ради всего святого, доктор Фаррагут, что здесь произошло?

– Не могу сказать наверняка, – ответил доктор. – В голове туман. Дайте-ка подумать… Помню, я стоял в своей лаборатории, – продолжал он после короткой паузы, – да, стоял возле стола. Готовил какие-то пилюли.

– Может быть, те, что вы обещали моей жене, Вирджинии? – предположил я.

Да-да, именно, – сказал доктор Фаррагут. – Теперь начинаю припоминать. Это было вскоре после обеда – часов в семь. Я только-только пришел сюда и принялся за работу. Тут мне показалось, что я услышал какой-то звук. Прежде чем я успел обернуться, что-то ударило меня сзади по голове. Больше ничего не помню.

– Может, принести вам чего-нибудь попить, доктор Фаррагут? – вмешалась Луи, встав перед раненым джентльменом. – Может, стакан воды?

– Нет, спасибо, моя дорогая, – сказал Фаррагут, пристально глядя на девочку. – Мы знакомы?

– Меня зовут Луиза Мэй Элкотт, – ответила девочка. – Я пришла с мистером По.

– Да, конечно, одна из сестер Элкотт. То-то мне показалось, что у тебя знакомый вид.

– Скажите, доктор Фаррагут, – спросил я, – вы надежно заперли двери, прежде чем удалиться в лабораторию?

Врач покачал головой, вздрогнул и сказал:

– Нет. Я никогда не запираю двери, пока не соберусь на покой.

– Стало быть, кто-нибудь мог свободно войти, пока вы были поглощены работой? – сказал я.

– Полагаю. Но кто? Кому понадобилось делать такое?

– Две версии моментально возникают сами собой, – сказал я. – Нападение мог совершить некий неизвестный вам враг, который, затаив на вас злобу, захотел в отместку ранить вас, при этом не совершая убийства. Либо же на вас напал грабитель, хотевший вывести вас из строя, пока он будет обчищать дом.

– Неизвестный враг? – насупившись, сказал Фаррагут. – Не могу себе представить, чтобы кто-то хотел причинить мне вред. Полагаю, кража выглядит вероятнее, хотя у меня нет ничего такого уж ценного, чтобы…

И тут вдруг выражение лица доктора разительным образом изменилось. Челюсть отвисла, а лицо, и без того обескровленное из-за перенесенных мучений, стало каким-то неприятно синюшным.

– Она пропала! – воскликнул он, потрясенно уставясь на рабочий стол.

На мои вопросы о том, что он имеет в виду, врач только кричал:

– Моя шкатулка! Второй такой нет! Она стояла тут, на столе!

– Успокойтесь, друг мой, – сказал я пожилому джентльмену, который так разволновался, что мне стало страшно – а вдруг он снова упадет в обморок. – Вы абсолютно уверены, что именно этого предмета не хватает?

– Конечно, уверен! – воскликнул Фаррагут. – Я всегда держал ее здесь, на столе.

– Но что это была за вещь? – спросил я.

– Редчайшая, замечательная. Много лет назад мне подарил ее богатый бостонский торговец после того, как я вылечил его единственного сына, страдавшего от золотухи. Сама шкатулка была сделана из орехового капа и инкрустирована тонким цветочным орнаментом из слоновой кости. Замок, скобы и рукоять были бронзовые, изысканнейшей ручной работы. О Господи! – воскликнул он, закрывая лицо ладонями. – Просто не могу поверить, что она пропала.

– Боже, – сказала Луи, – какая восхитительная вещица.

Боюсь, это может оказаться не единственной пропажей, – мрачно заметил я. – Как только вы окончательно придете в себя, вам надо будет проверить ваше имущество, чтобы убедиться, что вор не взял больше ничего.

– Все остальное для меня ничего не значит, – стеная, ответил доктор Фаррагут.

Слегка удивленный глубиной столь горестного отчаяния, я изучающе посмотрел на него, прежде чем обратиться к нему со следующими словами:

– Хотя описанная вами шкатулка действительно необыкновенно красива, доктор Фаррагут, но, признаюсь, я в некоторой растерянности от чувств, которые вызвала у вас эта пропажа. Какой бы тонкой работы она ни была, какими бы дорогими ни были использованные материалы, сама по себе шкатулка, наверняка, не может быть такой бесценной, как то заставляет предположить ваше горе.

– Но вы не понимаете, – ответил врач, который достал из кармана носовой платок и теперь прижимал его к ране на затылке. – Дело не в шкатулке. Дело в том, что было внутри. Там хранились мои самые драгоценные ингредиенты – все то, на чем основано мое лечение.

Подобное заявление порядком меня озадачило.

– Но как такое может быть? – спросил я. – В моем понимании, система растительной медицины Томсона, на которой основана ваша практика, исходит из целебных свойств дикорастущих растений.

– Истинная правда, – сказал доктор Фаррагут. – Но я усовершенствовал методы доктора Томсона, использовав особые ингредиенты, полезность которых он не признавал. Без них мои препараты утратят самое малое половину своей эффективности.

– Но разве эти ингредиенты нельзя восстановить?

– Кто знает? Возможно, но это не просто, а между тем, – сказал он, многозначительно на меня взглядывая, – я ничем не смогу помочь своим пациентам.

Потребовался всего какой-то миг, чтобы полный, зловещий смысл этого заявления дошел до меня.

– Включая мою жену? – спросил я, тяжело дыша.

– Боюсь, что да, мистер По, – был ответ. – Я только начал готовить для нее лекарство, когда на меня напали. У меня уже никогда не будет возможности добавить самый важный компонент.

– Но что же это за таинственные, чудодейственные вещества? – вскричал я.

Какое-то мгновение доктор Фаррагут молча размышлял над моим вопросом.

– Простите меня, мистер По, – сказал он наконец. – Дело не в том, что я вам не доверяю. Или не доверяю тебе, моя дорогая, – добавил он, бросая взгляд на Луи. – Но уверен, что вы поймете меня: кое-что я должен держать в тайне. Открытия, которые я совершил, основанные на долгих годах практического опыта и постоянного экспериментирования, составляют самую суть моей методики. Стань они широко известны, ими тут же завладел бы весь медицинский цех. Однажды, когда сам я уже буду слишком стар для работы, я опубликую их по всему миру. Но пока, боюсь, их надо ревностно хранить.

– Что же тогда делать? – вскричал я. – Помимо ужасной утраты для вас лично, оказывается, что здоровье, а возможно, и сама жизнь моей дорогой жены зависят от обнаружения этих ингредиентов.

Я приложу все усилия, дабы пополнить свои запасы как можно скорее, – сказал доктор Фаррагут. – А между тем должно приложить все усилия, чтобы найти мою шкатулку. И мы должны молиться, что вор, кто бы он ни был, не воспользуется ее содержимым, поскольку ему оно, несомненно, не принесет никакой пользы.

– Надо прямо сейчас рассказать все шерифу Дрисколлу, – сказала Луи. – Может, мне сбегать в город – пусть знает, что случилось?

Вера девочки в способности местных блюстителей порядка была столь трогательна, что я в нерешительности помедлил, прежде чем ответить так:

– Хоть я и незнаком с человеком, о котором идет речь, но уверен, что он в высшей степени профессионален во всем, что касается его непосредственных обязанностей, а именно: поддержании мира и спокойствия и обеспечении безопасности жителей. К несчастью, безотлагательная ситуация, с которой мы столкнулись, требует гораздо больших навыков расследования, чем те, коими располагает обычный служащий судебного ведомства.

– Вижу, куда вы клоните, – сказала Луи. – Точь-в-точь как в Бостоне. Ведь это вы, а не полиция, разгадали тайну убийства бедной Эльзи. Значит, вам и теперь, хотите вы того или нет, мистер По, придется сыграть роль детектива и узнать, кто украл шкатулку доктора Фар…

Прежде чем девочка успела закончить свою речь, я прижал палец к губам, показывая, чтобы она молчала. В последовавшей тишине я прислушался к тому, что происходит в гостиной. Мне показалось, что я услышал какой-то неожиданный звук. Мгновение спустя сомнения рассеялись.

В доме был кто-то еще!

Склонившись к сидевшему на табурете врачу, я, сделав из руки рупор, шепнул ему на ухо:

– Этим утром вы ждали других посетителей?

Черты пожилого доктора исказились сильным беспокойством, и почти беззвучно он произнес: «Нет».

Ответ его лишь подтвердил уже сложившееся у меня подозрение, а именно, что человек, без стука вошедший в дом и теперь крадучись пробирающийся по нему, и есть тот, кто напал на доктора Фаррагута. Зачем он вернулся, я бы не рискнул предположить, однако причины, по которым он это сделал, несомненно, рисовались зловещие. По правде говоря, я ничего не мог утверждать суверенностью. Тем не менее инстинкт подсказывал, что догадка моя верна.

Учитывая, что злодей уже доказал свою склонность к насилию, я посчитал необходимым незамедлительно вооружиться. Знаком показав Луи и доктору, чтобы они вели себя потише, я огляделся. Почти сразу взгляд мой остановился на стоявшей в углу железной печурке. Рядом с ней лежала небольшая охапка дров.

Быстро пройдя через комнату, я взял поленце в несколько дюймов толщиной и примерно фут с половиной в длину. Затем я занял позицию у двери и рукой показал Луи, чтобы она погасила свет, что она тут же и сделала.

Последующие секунды прошли в неописуемом напряжении. Вжавшись в стену и занеся над головой свое импровизированное оружие, я в мучительном ожидании прислушивался к приближающимся шагам незнакомого, незваного гостя. Вдруг он остановился на самом пороге. Я затаил дыхание, сердце мое билось так учащенно, что я боялся, как бы его неистовый стук не разнесся в абсолютной тишине, воцарившейся в доме.

Впрочем, незнакомец колебался недолго. Через мгновение он перешагнул порог и вошел.

Хотя лампа была погашена, сквозь окно цедился слабый свет, позволивший мне составить самое общее представление об этом человеке. Роста он оказался среднего и обладал крепким телосложением. На нем были черная фетровая шляпа с широкими опущенными полями и грубый шерстяной плащ – и то и другое насквозь промокло от дождя. В руке он держал длинную трость – как мне показалось, судя по грубо обрезанным сучьям, – изготовленную по дороге.

С первого взгляда я понял, что при открытом столкновении с этим молодчиком моя дубинка, хоть и увесистая, не сможет идти ни в какое сравнение с его куда более тяжелым и внушительным орудием. Но времени для колебаний не было. С диким воплем я занес свою палицу и обрушил ее на голову незнакомца.

Выронив самодельную трость, он со стоном упал на колени.

Занеся полено высоко над головой и приготовившись снова нанести удар, если паче чаяния человек станет сопротивляться, я крикнул Луи, чтобы она зажгла лампу. Через мгновение комната озарилась ярким светом.

Поскольку от мощного удара шляпа слетела у него с головы, теперь можно было различить черты незваного гостя, который все еще не мог подняться с колен и тихо поскуливал от боли. Это был человек явно простецкой наружности – носатый, с широким, толстогубым ртом, кустистыми бровями и неровной бороденкой, пробивающейся на подбородке. Его необычайно глубоко посаженные голубые глаза были открыты, но, казалось, слегка косили. Короче говоря, все в его внешности указывало на то, что он относится к исключительно опасному и развращенному типу преступников. Поэтому каково же было мое удивление, когда, едва увидев его лицо, оба моих спутника одновременно испустили испуганные возгласы.

– Генри! – вскричал доктор Фаррагут.

– Мистер Торо! – вскричала Луи.

– Генри Торо?! – воскликнул я, обращаясь к девочке. Мне было известно о существовании человека по имени Генри Торо, который, так же как и отец Луи, был одним из главных приверженцев так называемой «трансцендентальной» философии мистера Эмерсона. – Ты имеешь в виду писателя?

– Да, – сказала Луи, бросаясь к молодому человеку. – Ах, какой ужас! Вы в порядке, мистер Торо?

– Кто меня ударил? – спросил последний, с помощью девочки стараясь подняться.

– Боюсь, что я – человек, ответственный за это злосчастное событие, – несколько глуповато признался я.

– Да кто вы такой, черт побери? – сказал Торо, осторожно ощупывая место ушиба.

– Меня зовут По, – ответил я. – Эдгар Аллан По.

– По, писатель? – переспросил Торо. – Чего тогда удивляться, что его называют «Томагавк»?

Это прозвище пустил в оборот один из моих литературных врагов, который, уязвленный моей разгромной Рецензией на его плачевно убогие стихи, обвинил меня в том, что я занимаюсь ремеслом критика со сладострастием кровожадного дикаря, – смехотворное и незаслуженное обвинение, учитывая абсолютную беспристрастность и непредубежденность, с какой я высказываю свои эстетические суждения. В обычных обстоятельствах я дал бы Торо суровую отповедь за его крайне оскорбительные слова. Однако, поразмыслив, я почел за лучшее оставить их без комментария.

– О, моя голова, – простонал Торо, который все еще нетвердо держался на ногах. – А ведь что-то подсказывало мне, чтобы я не выходил сегодня утром из хижины. Вот что происходит, когда не обращаешь внимания на сокровеннейшие веления души. «Подчиняйся своим инстинктам» – так всегда говорил Эмерсон.

– Напротив, – заметил я. – Этот злополучный оборот событий доказывает обратное, поскольку именно инстинкт, а не разум толкнул меня на несколько поспешное нападение. Глубоко сожалею, что ударил вас так сильно.

– Чем глубже, тем лучше, – несколько загадочно ответил Торо. – Глубоко сожалеть означает начать жить сызнова. В конечном счете и вообще говоря, каждый бьет лишь туда, куда целится.

– Но что вы здесь делаете, Генри? – спросил доктор Фаррагут.

– Вчера, бродя в окрестностях Уолденского пруда, я собрал целую охапку посконника и думал сегодня занести ее вам.

– Генри часто собирает для меня растения, блуждая по лесу, – пояснил доктор Фаррагут.

Просто замечательно с вашей стороны, мистер Торо, что вы проделали такой путь под эдаким ливнем, только чтобы принести доктору Фаррагуту его травы, хотя могли бы оставаться в своей уютной хижине возле пруда, – сказала Луи.

– Прогулка рано поутру – это благодать, которая осеняет весь день, – ответил Торо. – Кроме того, капли дождя умиротворяют и укрепляют меня. Каждая капелька – залог жизни. Болезнь и дождь несовместны.

Вспомнив о своем друге детства Томасе Кэдуолледере, который, попав под сильный ливень, умер от пневмонии в нежном возрасте, когда ему только-только исполнилось четырнадцать, я уставился на молодого человека в немом изумлении. Не будь я знаком с псевдомистическими провозвестиями, регулярно выходившими из-под пера собратьев Торо по трансцендентализму, я бы приписал это и прочие его туманные и путаные заявления последствиям сильного удара по черепу.

И действительно, похоже, что удар мой привел его в несколько потрясенное состояние, так как он только теперь заметил, что доктору Фаррагуту нанесли куда более серьезную рану, чем ему самому.

– Но что с тобой, Эразм? – спросил он называя доктора по имени. – Что, По тебе тоже саданул?

– Нет-нет, ничего подобного, – сказал доктор Фаррагут, посвятив Торо в подробности преступления, произошедшего в его доме.

– Кража? Ну и ну, – сказал он, когда доктор закончил свой рассказ. – Это как раз доказывает то, о чем я не устаю твердить. Если бы все люди жили так же просто, как я, кража и воровство стали бы чем-то неслыханным. Кровать, стол, пара стульев, посуда, несколько ножей, вилок, тарелок, ну да разве лампа, чтобы читать, когда стемнеет, – что еще нужно честному человеку?

Когда-то я держал на столе кусок известняка, который использовал как пресс-папье, но пришел в ужас, когда обнаружил, что с него надо каждую неделю сметать пыль, и с отвращением выбросил его в окошко.

– Да-да, Генри, – несколько нетерпеливо произнес доктор Фаррагут, – все мы знаем, что ты у нас – первый пример для подражания. Но сейчас не время философствовать. Больше всего нам сейчас нужна помощь, чтобы установить личность вора. Тебе наша округа знакома как никому. В последнее время ты не заметил здесь никого подозрительного?

– Это правда, я немало обретался в Конкорде и близко наблюдал жизнь его обитателей, – сказал Торо. – И все же не припоминаю, чтобы за последнее время видел что-либо особенное – все то же обычное, тихое отчаяние.

– Постойте! – вскричал я, пораженный неожиданной мыслью. – Есть человек чрезвычайно убогой, если не сказать противной наружности, который шлялся здесь еще совсем недавно. Помнишь, Луи, бродягу, который появился у задней двери вашего дома вчера утром и так потряс твою сестричку Мэй? Хотя я сознательно скрывал этот факт, боясь попусту встревожить тебя и твою семью, но тот же самый человек появился еще раз позднее в тот же день. Я столкнулся с ним на заднем дворе, когда ходил за дровами. – Затем я приступил к скрупулезному описанию примет нищего.

Теперь, после вашего рассказа, – произнес Торо, – я припоминаю, что видел похожего человека несколько дней назад. Я сидел на берегу Уолдена, швыряя камешки в воду и думая о том, насколько разбегающаяся кругами рябь похожа на вечное течение времени, когда услышал позади какой-то шум. Оглянувшись, я увидел человека странной наружности, с густой рыжей бородой, шедшего по лесной тропинке. Судя по тому, в какую сторону он шел, он направлялся к усадьбе…

Тут произошло нечто настолько из ряда вон выходящее, что я даже не сразу сообразил, как на это отреагировать. Не закончив фразы, Торо закрыл глаза, голова его упала на грудь, и он стал посапывать! По-прежнему стоя на ногах, он, казалось, моментально уснул!

– Святый Боже! Что случилось? – вскричал я. – Не может ли это быть последствием удара, который я в некоторой запальчивости нанес мистеру Торо?

– Ничего подобного, – сказал доктор Фаррагут. – С Генри такое частенько бывает. Случается в самое неподходящее время. То он держится нормально, то вдруг – бац! – и спит как младенец. Я полагаю, это семейное. Его дядя задремывал, когда брился. Надо его только легонько встряхнуть – мигом очнется.

Я последовал наставлению доктора, после чего Торо широко раскрыл глаза, несколько раз быстро мигнул, затем смущенно посмотрел на меня.

– Похоже, мысли мои унеслись в какую-то даль, – сказал он. – Так о чем бишь я?

– Вы говорили о рыжебородом незнакомце, которого видели в лесу, – ответил я. – И сказали, что он шел в направлении чьей-то усадьбы.

– Ах да, – произнес Торо. и лицо его омрачилось.

Затем – с такой горечью в голосе, словно он перед тем жевал стебель полыни, – он заявил:

– Питер Ватти – сущий дьявол.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Не прошло и двадцати минут, как мы с Луи уже шагали в направлении фермы Питера Ватти по той самой извилистой лесной тропе, по которой, согласно свидетельству Генри Торо, шел несколько дней назад рыжебородый бродяга. К тому времени дождь прекратился, и на небе то тут, то там виднелись синие прогалы. Но, несмотря на это, в лесу было настолько сыро, что даже легчайший порыв ветерка обрушивал на нас целый водопад с низко свисающих ветвей.

Моя маленькая спутница весело призналась, что она – самая беззастенчивая болтушка. («Могу трещать хоть целый день, стоит только меня кому-нибудь подначить, – однажды заметила она. – Анна говорит, я просто не знаю, когда остановиться».) Теперь, когда мы направили стопы к месту жительства Ватти, она полностью подтвердила эту самохарактеристику, без устали рассказывая о человеке, которого мы собирались посетить. Ее рассказ во многом объяснил крайне кислое выражение, мелькнувшее на лице Торо при одном упоминании имени Ватти.

– Это ужасно трагическая и романтическая история, – начала Луи. – Случилась она уже довольно давно – лет шесть-семь назад. Конечно, я была тогда совсем маленькая, так что едва что-либо помню, но слухи и сплетни – они ведь долго ходят. Сейчас вам и в голову не придет, что такое возможно, – продолжала она, – но говорят, что тогда мистер Ватти был очень красивым и статным молодым человеком и таким же лихим, как герои романов мистера Скотта. Он был дико влюблен в девушку по имени Присцилла Робинсон – дочь бедного фермера, который жил дальше по дороге. Те, кто ее знал, говорят, что она была очень похожа на Анну, а такую хорошенькую девушку, как моя сестра, еще поискать, – уверена, вы согласны, мистер По.

– Да, она действительно чрезвычайно привлекательная молодая особа, – согласился я, хотя про себя и подумал, что, каково бы ни было внешнее обаяние старшей сестры Луи, ее красота меркла рядом с ангельской красотой моей жены.

– Конечно, – сказала Луи, – излишняя красота может сослужить девушке дурную службу, как любит повторять мамуля, заставляя ее вести себя глупо и нескромно. Но с Присциллой Робинсон этого не случилось. Ничего нескромного в ней ни капельки не было. Все говорят, что она была просто золото, прекрасная и лицом, и душой. Уверена, что именно это и привлекало в ней мистера Торо.

– Торо! – воскликнул я.

– Да, он тоже был безумно влюблен в Присциллу Робинсон. Папуля сказал мне, что никогда не видел мистера Торо таким сентиментальным. Он делал Присцилле самые разные красивые подарки – букеты диких цветов, которые собирал во время прогулок, певчих птичек в клетках, которые сам сплетал из камыша и веточек, или сшитые вручную сборнички стихов с вытисненным на обложке рисунком в форме крыльев бабочки. Он целыми днями бредил ею – так же глупо, как все влюбленные. Очень надеюсь, что со мной никогда такого не случится. Я твердо решила никогда не совершать таких глупостей и до конца моих дней останусь холостячкой!

Подобные чувства свойственны девочкам в твоем возрасте, однако они могут значительно измениться, когда ты повзрослеешь, – с улыбкой сказал я. – Должен признаться, что, судя по моему краткому знакомству с мистером Торо, равно как и по его произведениям, опубликованным в журнале «Солнечные часы», его трудно представить в роли пламенного поклонника.

– Люди могут очень зло отзываться о мистере Торо, заявляя, что ему глубоко плевать на всех остальных и что он лучше будет проводить время, общаясь с белками и разговаривая с деревьями, – сказала Луи. – Меня просто бесит, когда я слышу всю эту чушь. Я знаю его ровно столько, сколько помню себя. Он близкий друг нашей семьи, и папа помогал ему строить хижину на берегу Уолдена. И все мы, дети, думаем, что он отличный малый – такой добрый и ласковый, какой только может быть. Он всегда берет нас гулять по лесу и учит куче всяких замечательных вещей о природе: например, что колибри могут летать задом наперед, или как проследить медоносную пчелу до улья, или где найти самую сладкую чернику. Это верно, он, бывает, любит поворчать, но на самом деле ему цены нет, и он нежнейший человек на свете, хотя и не всегда выставляет это напоказ. Избави Боже, но я тоже скрывала бы свои чувства, если бы кто-нибудь так больно ранил меня, когда я хотела ими поделиться!

– Выходит, это следует понимать так, что в соперничестве между мистером Ватти и мистером Торо за привязанность мисс Робинсон победителем оказался мистер Ватти.

Да, в конце концов она решила выйти за Питера Ватти. На самом деле не стоит ее винить, потому что он был жутко красивый и любил ее ни чуточки не меньше, чем мистер Торо. Кроме того, он прославился как прекрасный плотник, который делал изумительные шкафы и столы, которые продавал в городе. Поэтому он мог дарить ей кучу красивых вещей, которых у нее никогда бы не было, подцепи она мистера Торо. Ему вообще плевать на вещи, вы же знаете – он счастлив как сверчок, живя в своей маленькой хижине, а на обед у него только бобы, и носит он всякое старье. Конечно, сердце мистера Торо было разбито, и до сегодняшнего дня он даже не взглянул ни на какую другую женщину. Но все равно я не думаю, чтобы он и взаправду ненавидел Питера Ватти за то, что тот отнял у него Присциллу, пока… пока она не умерла.

– Умерла! – выдохнул я.

– Она заразилась холерой и умерла через несколько месяцев после свадьбы, – сказала Луи. – Мистер Торо жутко расстроился и винил мистера Ватта, что тот не заботился о Присцилле, что – осмелюсь сказать – было просто нечестно, потому что, уверена, он сделал все, что в человеческих силах, чтобы спасти жену. Смерть Присциллы была жутким ударом для бедного мистера Ватта. Он забросил свое дело и заперся на ферме, как отшельник, даже больше, чем мистер Торо, который часто оставляет Уолден, чтобы навестить друзей или пообедать с родителями.

– Должен ли я понимать твои слова так, что Ватти настолько изолировался от окружающего, что вообще не покидает фермы? – поинтересовался я.

Почти, – ответила Луи. – Я слышала, говорят, будто он приезжает в город примерно раз в полгода и напивается в таверне у Озборна. Сама-то я в последний раз видела его больше года назад. Никогда этого не забуду. Это было в воскресенье утром, и мы возвращались домой из церкви, когда вдруг увидели чудного человека – жутко бледного, одетого в какие-то грязные лохмотья, и длинные нечесаные патлы свисали ему на лицо. Сначала я даже не узнала его, так здорово он изменился. А вот папуля сразу узнал, кто это. Он по-дружески поздоровался с мистером Ватти, но мистер Ватти ничего не ответил, только все пялился на Анну, да еще так странно, что та прямо задрожала вся. Наконец папуле пришлось попросить мистера Ватти уйти от нашего дома и больше не показываться. А потом мамуля сказала, что он свихнулся от горя.

– Вполне верю, что из всех бедствий, которые обрушиваются на человека, утрата прекрасной и любимой молодой жены более всего другого способна довести до умопомешательства, – мрачно ответил я. – Остается надеяться, что за то время, пока ты не видела мистера Ватти, его безумие хотя бы в некоторой степени улеглось. Если нет, наши усилия получить от него хоть какую-нибудь полезную информацию обречены на провал.

В этот момент мы увидели перед собой жилище Ватти: дом – некогда красивый коттедж, – крытый серой дранкой, с необычайно крутой крышей, которая спускалась от конька и фута на четыре выдавалась за край передней стены, образуя крышу открытого крыльца или веранды. В западной оконечности здания поднималась очень высокая и довольно тонкая дымовая труба, сложенная из голландского кирпича, красного и черного, с небольшим карнизом поверху.

Жилище это, пропорциональное и аккуратно выстроенное, когда-то, должно быть, было исключительно живописным. К сожалению, сейчас оно находилось практически в полуразрушенном состоянии. Хотя следы его былого очарования еще были видны, дом являл собою плачевный пример запустения: дранка местами отвалилась, сквозь краску проступили пятна плесени, оконные рамы расшатались, крыша наполовину провалилась, а крыльцо непогода разнесла в щепы. Передний двор больше смахивал на заросший травой луг, а притулившийся с одной стороны небольшой сад зарос сорняками. Дух крайнего отчаяния, опустошения и упадка витал над усадьбой, как в зеркале отражая крайнее умственное вырождение владельца после утраты возлюбленной.

– Клянусь Колумбом! – воскликнула Луи, употребляя свое излюбленное детское выражение. – Я, конечно, не трусиха, как некоторые, которые думают, что в любом старом, заброшенном доме водятся всякие там привидения и злые духи, но при виде этого домика меня что-то в дрожь бросило.

– Это действительно исключительно пугающее, гнетущее зрелище, – сказал я. – Просто поражаюсь, что люди могут называть эту обитель скорби домом.

– Интересно, мистер Ватти у себя? – сказала Луи, обозревая здание. – Там ужасно темно.

Взобраться на крыльцо и постучаться было самым логичным способом разрешить эту загадку. Однако веранда казалась такой шаткой, что у меня не хватило на это духу из-за боязни, что доски могут провалиться у меня под ногами. Вместо этого я приложил руки ко рту и громко позвал:

– Есть кто-нибудь!

Через мгновение на мой возглас откликнулся звук, исходивший с задней стороны дома, – скрипучий стук тяжело хлопнувшей деревянной двери. Обменявшись любопытными взглядами, мы с Луи проследовали в направлении раздавшегося стука. Обойдя коттедж, мы приметили какую-то неопрятного вида личность, торопливо запиравшую дверь полуразваленной хибары. Завершив эту процедуру, личность сунула ключ в карман обтрепанных брюк и обернулась.

Внешность Ватти (поскольку сомнений в том, что это он, уже не оставалось) была уникальной во всех отношениях. Он был необычайно высок ростом и явно сутулился. Худоба его свидетельствовала о крайнем истощении. Предплечья его по длине превышали все когда-либо виденные мной, а огромные шишковатые кисти рук свисали чуть ли не до колен. Лоб – широкий и низкий. Седеющие, давно не чесанные волосы свисали на лицо сальной спутанной паутиной. Кровь словно отхлынула от лица. Нижняя губа большого и несколько вялого рта отвисла, как у кретина, обнажив ряд гнилых зубов. Огромные, налитые кровью глаза сверкали неестественный блеском.

В то, что это во всех смыслах отвратительное существо некогда обладало хоть малой долей физической красоты, было почти невозможно поверить. Глядя на него, я почувствовал, как по всему моему телу пробежала дрожь ужаса и одновременно сочувствия. Вот, подумал я, живое доказательство того, какие странные душевные и телесные опустошения может произвести в человеке утрата возлюбленной.

– Кто вы, черт вас возьми? – глухо проворчал Ватти, с опаской на меня глядя.

Прежде чем я успел ответить на этот грубый вопрос, взгляд хозяина усадьбы переместился на стоявшую рядом девочку. Неожиданно он чуть вздрогнул от удивления.

– Будь я проклят, если не знаю, кто вы, мисс, – сказал он. – Одна из элкоттовских девчонок. Жаль только, что не та, хорошенькая.

Хотя неучтивость замечания Ватти, не говоря уже о его приводящей в трепет наружности, вполне могли смутить ребенка, голос Луи прозвучал спокойно и уверенно, когда она смело ответила:

– Вы об Анне. А меня зовут Луиза, и знайте, что меня ничуточки не оскорбили ваши слова, мистер Ватти, поскольку вы хотели сделать комплимент моей сестре.

Еще несколько мгновений Ватти продолжал изучающе смотреть на девочку, нервно жуя дряблую нижнюю губу. Затем, снова обратив внимание на меня, сказал:

– Вы до сих пор не ответили на мой вопрос, мистер. Кто вы такие и что здесь делаете? Мне не очень-то нравится, когда вокруг шныряют незнакомцы.

– Хотя мы и пришли в надежде, что вы ответите на несколько вопросов, мы вовсе здесь не «шныряем», как вы изволили выразиться, – холодно ответил я. – Лично меня зовут По. Эдгар Аллан По.

Эффект, который мои слова оказали на малосимпатичного типа, был поразителен. Он вытаращил глаза, которые, казалось, вот-вот выскочат из орбит, губы его непроизвольно задрожали, и он обеими руками впился в отвороты своей обтрепанной грязной рубахи.

– По! – вскричал он. – А вы не врете?

Столь низменно грубым, столь неподобающим слуху моей юной спутницы было это восклицание, что я почувствовал, как жаркий румянец возмущения заливает мои щеки, хотя меня и поразило, что Ватти явно знакомо мое имя.

Несмотря на то что первой моей реакцией было дать строгую отповедь сквернослову, я попридержал язык, так как не рискнул идти с ним на прямой конфликт. Поэтому, подавив обуревавшие меня чувства, я спокойно ответил:

– Ни при каких обстоятельствах я не стал бы вводить вас в заблуждение касательно своей личности. Я действительно Эдгар Аллан По.

Едва я произнес эти слова, как омерзительный оборванец бросился ко мне и сгреб меня за плечи.

– Ты правда веришь этому, По? – спросил он, придвигая свое лицо так близко к моему, что его неописуемо прокисшее дыхание коснулось моих ноздрей. – Тому, что ты написал в этом рассказе? О человеке, жена которого восстает из мертвых?

Голова моя так закружилась от гнусного зловония, исходившего от этого человека, и таким ошеломляющим был его вопрос, что я не сразу уловил его смысл. Далеко не сразу я сообразил, что он имеет в виду рассказ «Лигейя», который наделал много шума несколько лет назад и явно произвел глубокое впечатление на полубезумное существо, стоявшее передо мной. Как знают люди начитанные, в рассказе идет речь о человеке, чья возлюбленная жена, скончавшаяся от тяжкого недуга, в конце концов воскресает, хотя, идет ли речь о действительном воскрешении или это всего лишь плод воспаленного воображения повествователя, предоставляется судить читателю.

Если бы я предпочел быть предельно откровенным с Ватти, то ответил бы на его вопрос отрицательно.

Мой рассказ, объяснил бы я, отнюдь не призван внушать веру в возможность действительного физического возрождения, а скорее отображает чувство, свойственное всем людям, то есть безнадежное и страстное стремление воссоединиться с ушедшими от нас любимыми.

Однако исходя из всего, что Луи рассказала мне о Ватти, я понимал, что подобный ответ лишь усугубит его отчаяние. Даже теперь, много лет спустя после смерти своей обожаемой жены, он явно цеплялся за безумную надежду на то, что однажды она чудесным образом вернется к нему. Если бы я высказался начистоту, а именно что покойные утрачены для нас навсегда, его уважение ко мне улетучилось бы во мгновение ока. Он пришел бы в ярость, негодование, почувствовал себя преданным. Было ясно, что если я надеюсь заручиться его содействием, то мне придется покривить душой.

– Я верю в то, – соответственно ответил я, – что все теоретически возможно. Перефразируя барда, можно сказать: «Есть многое на свете, что и не снилось нашей философии».

Такой ответ, похоже, удовлетворил безумца.

– Верно, черт возьми! – сказал он, воодушевленно кивая. – Однажды это наверняка случится. Они найдут способ возвращать мертвые тела к жизни. Возможно, с помощью электричества. Разве этот итальяшка не заставлял дохлых лягушек плясать? Дотронься до них проводком, и они будут как новенькие! А что люди – хуже?

Хотя намек на великого Луиджи Гальвани абсолютно не соответствовал сути его знаменитых опытов, во время которых он вызывал непроизвольные сокращения членов препарированных амфибий, присоединяя электрические провода к их мышцам, я не стал поправлять Ватти.

– Конечно, если их хорошенько хранить, – заметил Ватти. – Ведь разлагающуюся плоть уже не вернешь, а, По?

– Маловероятно, – ответил я, и сердце у меня упало. Было слишком очевидно, сколь хрупка связь Ватти с реальностью. Рассчитывать на его помощь в моих усилиях обнаружить украденную шкатулку с лекарствами с каждой минутой приходилось все меньше.

Последовало недолгое молчание. Казалось, Ватти раздирают какие-то внутренние противоречия. Засунув грязный палец в рот, он задумчиво грыз ноготь, буравя меня взглядом. Прошло немало времени, пока он не пришел к некоему окончательному решению, после чего оставил в покое обрамленный траурной каймой ноготь и сказал:

– Хочешь кое на что взглянуть, По?

Стоит ли говорить, что вопрос меня некоторым образом ошарашил. Хотя любопытство мое было, естественно, задето, ему сопутствовало пронзительное чувство тревоги, предчувствие чего-то дурного. На что именно он приглашал меня взглянуть? Учитывая явную умственную неустойчивость Ватти, мне трудно было это предположить. Поэтому я ответил ему так:

– Мне затруднительно ответить на ваш вопрос, поскольку я пребываю в полном неведении относительно природы этого загадочного «кое-что». Не могли бы вы выразиться поточнее?

– Здесь я об этом говорить не стану, – сказал Ватти, метнув пронзительный взгляд на мою спутницу. – Сами знаете, что говорят про этих маленьких доносчиц.

– Что у них ушки на макушке! – со смехом сказала Луи. – Господи, да я вижу, вы обо мне очень невысокого мнения, мистер Ватти. Что ж, я не в обиде, ведь вы меня совсем не знаете, и хотя у этих «маленьких доносчиц» могут быть не только ушки, но и язычки, но это не про меня сказано. Но держать про себя разные там секреты – тоже не по мне, у меня от этого в голове каша.

Взглянув на меня из-под широких полей своей шляпы, она продолжала:

– Вы идите, мистер По – обо мне не беспокойтесь. Я скучать не буду. Смотрите, солнышко выглянуло, и этот старый домина уже не кажется таким страшным. Я заприметила очень симпатичные астры перед крыльцом. Из диких цветов у мамули это любимые, и я уверена, что она очень обрадуется, если я нарву ей букет.

Сказав это, неугомонная девица вприпрыжку помчалась за цветами.

Не успела она скрыться за углом дома, как Ватти устремил на меня горящий нетерпением взгляд.

– Ну так как, По? – настоятельно вопросил он. – Интересно?

Все еще цепляясь за надежду, что смогу выудить из него хоть какие-нибудь полезные сведения относительно рыжебородого бродяги, я подавил все недобрые предчувствия и утвердительно кивнул.

Довольно заворчав, Ватти извлек из кармана холщовых штанов большой железный ключ, повернулся к навесу и отпер дверь. Она распахнулась, громко заскрипели петли.

– Давай туда, – сказал Ватти, знаком руки показывая, что я должен прежде него войти в его хибару.

Дрожь суеверного страха пробежала по моему телу, когда я переступил порог. Ватти следовал за мной по пятам, тяжело захлопнув дверь и заперев ее на засов.

Хотя в помещении было несколько окон, чьи рамы в отличие от основной части дома пребывали в целости и сохранности, внутри стоял такой густой полумрак, что сначала я вообще ничего не мог различить. Через мгновение чиркнула спичка – Ватти зажег свечу. В мерцающем свете тоненькой свечки я наконец увидел, что нахожусь в столярной мастерской.

Прежде всего меня поразила необычайная опрятность этого места. Верстаки были аккуратно прибраны. Инструменты, некоторые из которых стояли на полках, а остальные висели на стенах, были тщательнейшим образом распределены в соответствии с назначением и размером: молотки, ножовки, стамески, сверла, напильники, рубанки и прочее. Контраст между великой заботой, которой Ватти благоговейно окружил свое рабочее место, и диким беспорядком, в который он привел остальную часть своего жилища, не мог быть более разительным.

"Однако у меня не осталось времени поразмышлять над этим парадоксом, поскольку внимание мое сразу приковал к себе предмет, который Ватти так страстно стремился мне продемонстрировать. Я легко распознал его, так как это было единственное плотницкое изделие во всей мастерской. Он покоился на двух деревянных подпорках, или «козлах», и при первом же взгляде на него я почувствовал, как волосы у меня становятся дыбом, а на руках появляется дерматологическое высыпание, в просторечии известное как «гусиная кожа».

Это был гроб.

То, что Ватти понаторел в сооружении подобных мрачных артефактов, было само по себе не удивительно. В маленьких городках и деревнях ящики для мертвецов зачастую сколачивали местные мебельщики, а, как поведала мне Луи, до трагедии, которая довела его до нынешнего плачевного состояния, Ватти был опытным и уважаемым представителем своего ремесла.

Несмотря на все это, я испытывал сильнейшую тревогу и растерянность, оказавшись в мрачном, со всех сторон замкнутом пространстве наедине с сумасшедшим, горделиво выставлявшим передо мной гроб. Беспокойство мое лишь усиливалось необычайным видом вышеупомянутого предмета. Начать с того, что он был непомерно велик, размерами и общими очертаниями отдаленно напоминая египетский саркофаг. Любопытным было также и то, что боковые части и крышка были снабжены небольшими, державшимися на скобах панелями, назначение которых я был не в силах объяснить.

Пройдя через комнату, Ватти опустил свечу поближе к гробу. Освещенное снизу, лицо его приобрело зловещее сходство с маской, какие делают на хэллоуин.

– Красота, верно, По? – спросил он странным, мечтательным голосом. – Знаешь, что это?

– Еще бы, – ответил я, несколько удивленный вопросом, ответ на который напрашивался сам собой. – Это гроб необычной конструкции, сделанный, по всей видимости, из хорошо отполированного орехового дерева.

Услышав такой ответ, Ватти только снисходительно фыркнул.

– Гроб – это для мертвяков, – сказал он. – А тут совсем другое дело. Подойди поближе, По, я тебе покажу.

Я повиновался. Ватти стал приподнимать квадратную деревянную панель, встроенную в середину крышки.

– Смотри сюда, – сказал он.

Заглянув внутрь, я увидел, что панель скрывает небольшую выемку, обитую перфорированными оловянными пластинами, глубиной примерно два квадратных фута и шесть дюймов.

– Тут везде так устроено, – продолжал Ватти, пригнувшись и снимая боковые панели. – Это для льда, – и он жестом указал на все три обитые металлом отделения.

Передав мне подсвечник, чтобы освободить руки, он ухватился за крышку и, слегка засопев от натуги, снял ее с основной части ящика. Пронеся ее несколько шагов, он осторожно опустил нижний край на пол, а верхушку прислонил к стене.

Когда он вернулся, я поднял свечу повыше, чтобы хорошенько рассмотреть внутренность гроба. Она тоже была обита оловянными пластинами с дюжинами просверленных небольших отверстий. Низ представлял собой нечто вроде платформы, сколоченной из узких деревянных плиток.

– Тело покоится тут, – сказал Ватти. – Холодный воздух проникает в отверстия и омывает его. Внизу есть еще одна панель, которую можно вытащить и слить воду.

Теперь, разумеется, загадка странной конструкции гроба стала мне ясна.

– Это вроде ледника для мертвеца! – воскликнул я.

Трупоохладитель, как я его называю, – произнес Ватти с приметной ноткой гордости в голосе. – Тело в нем еще долго свежее. Просто знай себе меняй лед, когда растает.

Продолжая тщательно изучать творение рук Ватти, я почувствовал, что мое первоначальное мнение об этом человеке меняется. Нет, я по-прежнему не сомневался, что горе серьезно пошатнуло его рассудок. В то же время я уже не верил, что он настолько ненормален, насколько мне могло показаться с испугу. Какой бы мрачной шуткой ни казался его «холодильник для трупов», это никоим образом не было каким-то бредовым изобретением. Напротив, он мог иметь весьма реальное и практическое применение.

Разве не часто в современном мире случается, что человек умирает вдали от дома – путешествуя, разъезжая по работе, просто потому, что живет где-то далеко? В настоящее время таких бедняг перед отправкой домой подвергают самым варварским формам бальзамирования – удаляют внутренние органы, набивая тело опилками, вводят в вены масло или скипидар, посыпают труп солью. К моменту прибытия на место назначения их бывает трудно узнать – обстоятельство, лишь усугубляющее гнет отчаяния тех, кого они любили при жизни. «Холодильник для трупов» Ватти поможет избежать подобных мер. Хотя, конечно, он не позволит сохранять тело неограниченное время, но он наверняка придаст ему достаточное жизнеподобие, потребное для перевозки тела даже на весьма значительные расстояния.

– Очень, очень остроумно, – искренне заметил я.

– Знал, что тебе понравится, – сказал Ватти, пристально на меня глядя. – Я ведь не один твой рассказ читал, По. У нас много общего.

Пока я глядел на это в высшей степени изможденное лицо, еще более тревожащее и беспокойное в зловещем свете свечи, в мозгу моем роилось множество противоречивых мыслей. Неужели в его словах есть хоть доля правды? Разумеется, у меня не было и не могло быть ничего общего с этим окончательно спятившим и отталкивающим существом! И все же, пока мы стояли там лицом к лицу, на ум мне взбрела странная фантазия. Я почувствовал, будто вглядываюсь в собственное отражение в одном из кривых зеркал в музее Барнума и вижу себя не таким, какой я есть, а таким, каким могу стать, ибо кто мог сказать, до каких глубин отчаяния, деградация я могу дойти, утратив свою возлюбленную? Эта мысль вновь пробудила во мне чувство безотлагательной срочности. Дабы избежать пугающей неизбежности смерти Сестрички, я должен был приложить все усилия для достижения единственной цели: как можно скорее разыскать украденную шкатулку доктора Фаррагута и содержащиеся в ней бесценные препараты.

Учитывая это, я откашлялся и сказал:

– Подобно вам, мистер Ватта, я ощутил, что мы до некоторой степени родственные души. А посему надеюсь, что вы поможете мне в деле величайшей важности.

– Каком таком деле? – спросил он, моментально приняв настороженный вид, с каким встретил меня.

– Я разыскиваю одного человека… явного бродягу, одетого в лохмотья, – сказал я. – Самая подозрительная его черта – пышная рыжая борода необычного огненно-красного оттенка. У меня есть основания полагать, что несколько дней тому он был поблизости от вашего дома. Итак, мой первый вопрос: видели ли вы подобного типа?

Мой импровизированный допрос явно ошеломил Ватти, который принялся часто-часто моргать и нервно покусывать нижнюю губу.

– Да, я его видел, – не сразу ответил он. – Пару дней назад. Я как раз был тут у себя, в мастерской, работал над «трупоохладителем». И словно померещилось мне, что ходит кто-то вокруг дома. Смотрю, а он там стоит, прямо за этим окошком.

Оглядев оконную створку, на которую указывал Ватти, я спросил:

– В котором часу это было?

– Точно не упомню. Стемнело уже. Может, в восемь, может, в девять.

– Понятно. И что случилось, когда вы его заметили?

– Особо ничего, – ответил Ватти. – Повернулся он и пошел себе.

– Вы не знаете, куда он мог направляться?

– Без понятия, – пожал плечами Ватти. – Вроде на север куда-то.

Вряд ли стоит говорить, что я был глубоко разочарован этой исключительно скудной информацией. Продолжать визит больше не имело смысла. Более того, к этому времени полная мрачных предчувствий атмосфера мастерской сгустилась. Гнетущая близость гроба, не говоря уже об исходившем от самого Ватти трупного foetor11, была достаточной, чтобы перед глазами у меня все поплыло, а колени стали подгибаться.

– Спасибо за помощь, – пробормотал я. – А теперь мне надо идти.

В следующее же мгновение я прошел к выходу из мастерской, распахнул дверь и поспешил наружу.

Стоя перед маленьким строеньицем, глубоко, с благодарностью дыша бодрящим осенним воздухом, я заметил, что моя маленькая спутница, Луиза Элкотт, вернулась из похода по сбору цветов. Не обратить внимания на ее присутствие я просто не мог, учитывая постоянную деятельную энергичность, в которой она пребывала.

Размахивая трехфутовой деревянной рейкой так, словно это рапира, она была увлечена дуэлью с невидимым противником, парируя его удары, делая выпады и скача, как коза, по всему заднему двору, в полном самозабвении восклицая:

– Получил, Хьюго?! Так тебе, так тебе! Ага! Укол! Чувствительный укольчик!

Когда она наносила рану воображаемому Хьюго, ее горящие глаза остановились на мне.

– Извините, с вами все в порядке, мистер По? – спросила она, опуская свое оружие. – Вы страшно бледный.

– Я замечательно себя чувствую, – ответил я с вымученной улыбкой. – Просто голова слегка закружилась – уж слишком спертый там воздух, но теперь мне сразу полегчало. Вижу, что в мое отсутствие ты сражалась с невидимым врагом, которому, как я понимаю, только что нанесла смертельный удар своим клинком.

– Я нашла его в траве, когда собирала букет для мамули, – сказала Луи, кивком указывая на маленький букет пурпурных цветов, лежащий на ближайшем пеньке. – Меч получился хоть куда, как раз такой нужен Родриго. Это герой моей пьесы. Надеюсь, мистер Ватта не станет возражать… ах, вот и вы, мистер Ватта.

– Что ты тут такое про меня плела? – прорычал грубиян, выходя из сарая и с тяжелым стуком захлопывая за собой дверь.

– Я как раз рассказывала мистеру По про эту старую деревяшку, которая валялась у вас во дворе, – ответила Луи, ничуть не смущаясь таким невежливым обращением. – Думаю, ничего страшного, если я ее возьму.

Ватта долго смотрел на длинную, узкую и явно никому не нужную рейку.

– Бери, чего уж там, – сказал он после затянувшейся паузы так сокрушенно, будто отдавал девочке не полусгнившую деревяшку, а одно из своих величайших сокровищ.

– Пошли, Луи. Мы и так уже отняли слишком много времени у мистера Ватти, – сказал я. Затем, повернувшись к последнему, снова поблагодарил за помощь и вежливо попрощался.

– Рад был встретиться, По, – сказал хозяин усадьбы. – А насчет этого бородача буду держать ухо востро.

Через несколько минут мы с моей маленькой спутницей уже шли по тропе, ведущей к дому Элкоттов; Луи шагала рядом, в одной руке сжимая дикие цветы, а в другой – выдуманную шпагу. Мы шли молча до тех пор, пока не оказались далеко за пределами слышимости Ватти.

– Бедный мистер Ватти, – наконец сказала Луи. – Меня не заботят его манеры и… и его ужасный язык. Но как его не пожалеть. О Господи, теперь он выглядит еще хуже, чем когда я видела его в последний раз. Вам удалось узнать у него что-нибудь полезное, мистер По?

– Увы, нет, – ответил я, после чего рассказал, что Ватти якобы мельком видел рыжебородого бродягу несколько дней назад.

– Врал бы, да не завирался, – сказала Луи.

– Почему ты так думаешь? – поинтересовался я.

– Я хотела подглядеть в окошко сарая, – сказала она. – Не могла удержаться – любопытство одолело. Но так ничего и не увидела, на стекле – копоть в палец толщиной. Больше всего снаружи, я было подумала немножко протереть, но побоялась, что меня увидят.

– Наблюдения, которые я сделал в сарае, полностью совпадают с твоими, – сказал я. – Внешняя сторона стекол настолько покрылась грязью и копотью, что стала почти непрозрачной. Находясь внутри, да еще вечером, мистер Ватти не мог никого увидеть за окном. Особенно учитывая, что горела свеча, он мог увидеть в потемневшем стекле только одно.

– И что же это, мистер По? – спросила Луи.

– Самого себя, – ответил я.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

События, произошедшие с того момента, когда мы с Луи отправились к доктору Фаррагуту, были чрезвычайно горестными. Теперь, когда мы подходили к жилищу Элкоттов, сердце мое тревожно билось. Я знал, что Сестричка места себе не находит, ожидая, что я принесу ей драгоценный растительный эликсир. Вместо этого я располагал только мрачными новостями. Как, гадал я, отреагирует она, узнав, что медицинская шкатулка доктора Фаррагута украдена, а вместе с нею и редкие, чудодейственные ингредиенты, с которыми были связаны ее надежды на исцеление? Я трепетал при мысли о том, какие вредные последствия могут оказать эти шокирующие известия на ее хрупкое здоровье.

Моей жене было характерно милосердие, поэтому, после того как я поведал ей о печальном обороте, который приняли события, первой ее заботой оказалось не собственное благополучие, а то, как чувствует себя доктор Фаррагут. Я объяснил, что рана его оказалась куда менее серьезной, чем можно было предположить, и хотя пожилой врач все еще был в полуоглушенном состоянии, но чувствовал себя гораздо лучше, когда мы с Луи уходили от него. Только после этих заверений Сестричка позволила себе выразить некоторое разочарование, связанной с собой, воскликнув дрожащим голосом:

– Ах, Эдди, все это так печально, что не выразить никакими словами. Проделать такой путь – и чего ради?!

– Не теряйте надежды, Вирджиния, – сказала Луи. – Я знаю, мистер По не успокоится, до тех пор пока не найдет негодяя, который стащил медицинскую шкатулку доктора Фаррагута, и мы тоже окажем вам любую посильную помощь.

К тому времени мы уже сидели в гостиной вместе с дамами семейства Элкоттов, которые собрались, чтобы выслушать наш рассказ об утренних событиях. Пока мы с Луи повествовали о своем посещении ограбленного дома доктора Фаррагута и пришедшей в упадок фермы мистера Ватти, мать и дочери слушали внимательно, время от времени негромко недоверчиво вздыхая от удивления и испуганно вскрикивая.

– Ты действительно говорила с мистером Ватти, Луи? – спросила Лиззи голосом, исполненным благоговейного трепета. – Какая ты смелая! Я знаю, это дурно нехорошо отзываться о человеке, который так много страдал, но он до сих пор снится мне в кошмарах. Он был такой страшный, когда мы повстречались в прошлом году!

– Да, было настоящим потрясением увидеть этого беднягу, – со вздохом сказала миссис Элкотт. – Пожалуй, я еще никогда не видела человека, которого бы так изменило несчастье.

– А ведь подумать только, каким красавцем он когда-то был, – сказала Анна, – даже с этими своими длинными руками.

– Помню, что он выглядел ужасно странно, – сказала маленькая Мэй, – но даже наполовину не таким страшным, как тот рыжебородый бродяга, который приходил вчера. Исчадье гада. Вот такие и шляются вокруг, а потом врываются в чужие дома и крадут самое дорогое.

– Конечно, мы не можем с полной уверенностью сказать, что преступление совершил именно этот человек, – заметил я, намеренно не обращая внимания на комически переиначенное девочкой старинное прозвище черта. – И все же его внешность, равно как и поведение, были достаточно зловещими, чтобы не считать его основным подозреваемым.

– Но что вы будете делать теперь, мистер По, – спросила Анна.

– Да, мистер По, – горячо вмешалась Луи, – куда теперь отправимся?

По правде сказать, я понятия не имел, что предпринять дальше. Исключительно утомительные события дня, вкупе с сильным беспокойством из-за Сестрички, тяжело подействовали на мои нервы, приведя меня в плачевно ослабленное состояние как умственно, так и физически. По крайней мере в данный момент я был совершенно не способен сосредоточиться.

Подметив мою усталость, миссис Элкотт, чья материнская интуиция была почти такой же острой, как у моей драгоценной Путаницы, заявила:

– Я думаю, мистеру По сейчас не помешают чашка крепкого горячего чая и несколько тостов.

– Отличная мысль! – вскричала Луи.

– Сиди, мамуля. Я приготовлю чай, – сказала Анна, вставая.

– А я поджарю хлеб, – сказала Лиззи, направляясь к очагу, рядом с которым лежала вилка для тостов.

– Я принесу из буфета клубничный джем, – сказала Мэй и вприпрыжку побежала на кухню.

– Спасибо, мои дорогие, – сказала миссис Элкотт. Затем, наклонившись, ободряюще пожала руку Сестрички.

– Все образуется, моя дорогая, – произнесла она таким уверенным тоном, что усомниться было невозможно. – Поживем – увидим.

На следующее утро я приступил к делу. Пообещав Луи делиться с ней своими планами, как только таковые у меня появятся, я отправился на поиски девочки. Заглянув в гостиную, столовую и кухню и никого там не найдя, я расспросил о ее возможном местонахождении миссис Элкотт, только что вернувшуюся после посещения бедной вдовы-немки и посоветовавшую мне заглянуть на чердак.

Поднявшись, я обнаружил Луи, приютившуюся в тесном, но вполне соответствующем ее гениальному дарованию углу. Она сидела перед солнечным окном на изношенном трехногом диване, деловито склонившись над сундуком, явно превращенным в письменный стол. Луи что-то записывала в книжку с серо-мраморным переплетом, по всей видимости в дневник. Поглощенная своим занятием, она не замечала моего присутствия, пока я громко не откашлялся.

– Здравствуйте, мистер По, – сказала она, отрываясь от своей книги. – Как вы сегодня себя чувствуете?

– Привел мысли в порядок, а то после наших вчерашних похождений в голове был полный сумбур, – ответил я. – Должен сказать, Луи, у тебя здесь совершенно очаровательное убежище.

– Да, я резвлюсь вволю, когда удается укрыться здесь на какое-то время, мир больше не тревожит меня, и я могу марать бумагу на досуге или сидеть с какой-нибудь интересной книжкой и полудюжиной яблок. Вот стул, присаживайтесь, мистер По, – продолжала она, пододвигая мне помятую оловянную лохань, перевернутую вверх дном. – Прошу прощения за скудные удобства, гости у меня редко бывают.

Поскольку стоять, выпрямившись в полный рост, на чердаке с низким потолком было не очень удобно, я принял приглашение Луи, несмотря на крайне малопривлекательный вид перевернутого корыта.

– Вы уже придумали, что мы будем делать дальше? – спросила девочка, после того как я опустился на предмет прачечного обихода и в высшей степени неудобное сиденье.

Да, – ответил я. – Как ты помнишь, после нашего разговора с мистером Торо я поспешно отправился с тобой на ферму мистера Ватта, не задержавшись даже для беглого осмотра имущества доктора Фаррагута. Не узнав ничего полезного от Ватти, я теперь думаю немедленно вернуться к врачу и произвести тщательный досмотр.

– А что же именно вы будете искать? – спросила девочка.

– Все, что может помочь установить местонахождение вора, – сказал я. – Хотя доктор Фаррагут, по всей видимости, уверен, что грабитель взял только его медицинскую шкатулку, вполне возможно, что более тщательное расследование позволит выявить и другие похищенные предметы. А когда мы будем знать, что пропало, это может сыграть существенную роль в раскрытии дела. Могут обнаружиться также мелкие, но существенные ключи для установления личности преступника, например: отпечаток ботинка, который укажет на его приблизительный рост, или пуговица с вырванным клочком ткани. Легко предположить, что мне удастся обнаружить несколько прядей волос, которые подтвердят – или опровергнут – мою версию о том, что рыжебородый тип действительно несет ответственность за совершение преступления.

– Надеюсь, вы не откажете мне сопроводить вас, мистер По, и помочь вам, – сказала Луи. – У меня наметанный глаз на разные мелочи, и я могла бы быть отличным детективом. Вот посмотрите на это, – продолжала она, протягивая мне раскрытый дневник.

На какой-то миг я пришел в замешательство, не понимая, что именно Луи хочет, чтобы я увидел, пока она сама не показала мне крохотное ярко-красное пятнышко в верхнем углу правой страницы.

– Клубничный джем с большого пальца чей-то очень маленькой ручки, – сказала Луи. – Я заметила это сегодня утром и сразу поняла, что Мэй снова подбирается к моему дневнику. Хоть она и строит из себя этакую леди – все эти чинные манеры за столом и то, как она отставляет мизинец, когда пьет чай, – ей редко когда удается съесть тост, не вымазавшись в джеме. Меня это просто бесит! Ну погоди, я еще до тебя доберусь, гадкая, противная девчонка!

– Что ж, Луи, скажу не колеблясь, что я удивлен этой выходкой, – произнес я. – По выдержанности, с какой ты держалась вчера перед лицом несказанной неучтивости мистера Ватти, я предположил, что ты – человек, который редко позволяет гневу овладеть собой.

– А вот и нет! – воскликнула Луи. – Характер у меня просто жуть. Если на меня найдет, я сама иногда не знаю, что могу сделать. Я делаюсь такая бешеная, что резкости вылетают у меня изо рта, прежде чем я сама пойму, что говорю. Хотя с маминой помощью я учусь контролировать себя.

В этот момент на лестнице послышался звучный, напевный голос.

– А вот и мамуля, – сказала Луи. – Кажется, она зовет вас, мистер По.

– Да, верно, – сказал я, осторожно вставая, чтобы не разбить голову о потолочную балку, нависавшую прямо над моим насестом.

– Я сейчас спущусь, – сказала Луи. – Просто хочу закончить. Вы будете очень гордиться мной, мистер По. Я теперь веду дневник в виде ребуса, чтобы Мэй было труднее шпионить за мной.

Когда я спускался, миссис Элкотт снова позвала меня.

Следуя по тому направлению, откуда слышался ее голос, она разговаривала у входной двери с кем-то, кого явно только что впустила в дом. Каково же было мое удивление, когда, приблизившись, я увидел, что посетитель не кто иной, как доктор Фаррагут собственной персоной!

Он стоял, держа затянутой в перчатку рукой шляпу, а в другой сжимая небольшой кожаный чемоданчик.

– А, вот и вы, По, – сказал он, когда я подошел, чтобы поздороваться.

– Добрый день, доктор Фаррагут, – сказал я. – Признаюсь, весьма удивлен видеть вас здесь. Как вы сегодня себя чувствуете?

– Все хорошо, что хорошо кончается, – ответил он, наклоняя голову, чтобы показать полоску пластыря, которым была заклеена его рана. – Если тебя бьют молотком по черепу, вовсе не обязательно, что его удается проломить. Черепки тоже разные бывают.

– Разрешите предложить вам чашку чая, доктор Фаррагут, – сказала миссис Элкотт.

– Очень мило с вашей стороны, миссис Элкотт. Спасибо, но вынужден отказаться. Я всего на минутку. Мне нужно кое о чем переговорить с вами, По, но сначала я хотел бы видеть вашу жену.

– Сейчас схожу за ней, – сказал я. – Она, наверное, наверху, в спальне.

– Нет-нет, – поправила меня миссис Элкотт. – Она недавно спустилась и теперь в гостиной, с Лиззи.

Пройдя в гостиную, мы застали там мою жену и застенчивую девочку: они сидели рядышком на скамье перед старым пианино, которое стояло у стены, и играли в четыре руки какой-то музыкальный отрывок. Когда мы подошли, глаза Сестрички расширились при неожиданном появлении пожилого врача.

– Доктор Фаррагут! – воскликнула она, поворачиваясь на скамье, словно готовясь встать.

– Не вставайте, милочка, – сказал доктор. – Просто зашел вас проведать.

– Я прекрасно себя чувствую, – сказала Сестричка, хотя, на мой взгляд, лицо ее залила тревожная восковая бледность. – Но как вы себя чувствуете, доктор Фаррагут? Я была так ужасно расстроена тем, что случилось.

– Да, по многим причинам это был один из самых несчастливых дней в моей жизни. Однако вот… – сказал он. Поставив чемоданчик на край стола, он щелкнул замком и, достав маленький коричневый пузырек, вручил его Сестричке.

– Так, значит, это… это ваше специальное лекарство? – спросила Сестричка, с любопытством глядя на маленький флакончик янтарно-желтого цвета.

– Боюсь, что нет, дитя мое, – ответил доктор Фаррагут. – Учитывая, что остальные вещества находились в украденной шкатулке, это все, что я могу для вас сделать. Эти пилюли не вылечат вашу болезнь, но они могут ее приостановить. Они сделаны из превосходных ингредиентов: лобелии, шандры, крапчатого болиголова, змеиного корня и кое-чего еще. Вы должны непременно принимать их дважды в день – одну таблетку утром и одну на ночь.

– Спасибо, что принесли их, доктор Фаррагут, – сказала Сестричка, пытаясь скрыть разочарование за отважной улыбкой.

– Всегда рад вас видеть, моя дорогая. А теперь, По, если вы не против, – сказал он, обращаясь ко мне, – я хотел бы сказать вам пару слов наедине.

– Можете пройти на кухню, если хотите, – сказала миссис Элкотт. – Там вам никто не помешает.

– Ведите, По, – сказал доктор Фаррагут.

Когда мы с врачом выходили из гостиной, я услышал, как Лиззи сказала:

– Давайте попробуем вот эту, Вирджиния. Я буду подыгрывать, а вы – петь. Это одна из моих любимых.

– Моя тоже, – ответила Сестричка.

Через минуту, когда мы с доктором Фаррагутом входили на кухню, мелодичные звуки чарующего старинного напева «Прощай, мое сердце, прощай», слова которого прочувствованно и обворожительно исполняла моя дорогая жена под удивительно умелое исполнение девочки, достигли нашего слуха.

– Красивый голос у вашей жены, По, – сказал доктор Фаррагут. – Она…

В это мгновение воздух огласил отличный от сладкозвучного пения звук: пронзительный адский визг, который мог бы издавать демон. Почти одновременно нечто темное выскочило из-под ног доктора, стрелой метнулось через кухню и исчезло в маленьком отверстии, прикрытом полосками кожи и расположенном в нижней части задней двери.

– Господи помилуй! – вскричал доктор Фаррагут, настолько ошеломленный случившимся, что, схватившись за грудь и пошатываясь, отступил на несколько шагов, остановившись возле массивного очага, в котором на тяжелой железной подставке стояло несколько предметов кухонной утвари.

– Вы в порядке, доктор Фаррагут? – в свою очередь вскричал я, поспешая ему на помощь.

– Да-да, в порядке, – ответил тот, хотя все еще одной рукой опирался о край очага, а другую прижимал к груди, словно чтобы унять бешено бьющееся сердце. – Просто немного испугался, вот и все.

– Это любимый котик семьи Элкоттов, – сказал я. – Должно быть, вы нечаянно наступили ему на хвост, когда он решил вздремнуть.

– Какой дьявольский звук, – сказал доктор. – Теперь я понимаю, почему обычно говорят о дьявольских кошачьих воплях.

– Ха-ха, отлично, – ответил я. – Вижу, к вам вернулось чувство юмора, а это уже признак выздоровления.

– Да, но то, что я собираюсь сказать, отнюдь не смешно, – мрачно отозвался доктор. – Мне кажется, я знаю, кто украл мою шкатулку… и почему.

– Что?! – воскликнул я. – Немедленно идите сюда, садитесь и рассказывайте.

Взяв доктора за руку, я подвел его к стулу, стоявшему рядом со старым кухонным столом из кленового дерева, на чьей изрезанной поверхности лежало несколько кухонных приспособлений, включая набор деревянных ложек, сито для муки и скалку. Устроившись на стуле, доктор Фаррагут обратился ко мне со следующими словами:

– Я все понял сегодня утром. До меня бы и раньше дошло, если бы голова лучше работала. Если помните, я предположил, что некто пробрался в мой дом в целях грабежа и стащил самое ценное, что попало ему под руку, – мою бесценную, ручной работы медицинскую шкатулку. Содержимое вряд ли его интересовало. Скорее всего он просто выбросил его – по крайней мере, этого я опасался. Но потом меня словно осенило, – продолжал он. – Я взглянул на вещи с другой стороны. Совсем с другой.

– С другой? – откликнулся я. – То есть?

– Ингредиенты – вот за чем он явился! – воскликнул доктор Фаррагут. – Шкатулка его совсем не интересовала.

– Иными словами, вы хотите сказать, что преступник явился в ваш дом с сознательным намерением похитить редкие природные вещества, составлявшие секрет ваших лекарств?

– Думаю, что да, – сказал доктор Фаррагут.

Несколько мгновений я молча обдумывал эту версию.

– Если ваше предположение верно, – сказал я по прошествии немалого времени, – вор, должно быть, хорошо осведомлен о ваших привычках, чтобы наверняка знать, где вы храните сокровище, которое он искал.

– Необязательно, – ответил доктор. – Ему всего лишь надо было знать – или предполагать, – что они хранятся в каком-то особом месте. А что может быть более специфического, чем моя медицинская шкатулка? Господи, да я сам первым делом заглянул бы туда, если бы искал что-то драгоценное.

– Однако, насколько я понимаю, ваши ингредиенты драгоценны и сами по себе, – заметил я. – Иными словами, их ценность целиком и полностью зависит от того, как применить их на практике в фармакопее.

– Или в руках какого-нибудь предположительно ученого представителя официальной медицины, который вознамерился овладеть ключом к моему способу лечения, – многозначительно произнес доктор Фаррагут.

– По вашему тону я чувствую, что вы кого-то подозреваете конкретно, – сказал я.

– Да, – ответил пожилой врач. – Его зовут Мак-Кензи. Доктор Алистер Мак-Кензи.

– И на каком же основании вы считаете этого человека ответственным за преступление?

– Очень просто, – ответил доктор Фаррагут. – Он один из моих злейших врагов. Насколько вам известно, официальные медики презирают меня. На это немало причин. Мы, последователи Томсона, угрожаем самому их существованию. Мак-Кензи сделал все, чтобы дискредитировать систему ботанической медицины вообще и меня в частности. О, вы бы только послушали, что он обо мне говорил. Он утверждает, что я худший из знахарей, лечение которых приносит больше вреда, чем пользы. Но все это, так сказать, дымовая завеса. Хотите знать, почему он действительно ненавидит меня? Потому что я прав и он это знает – знает, что мой метод действительно эффективен. Вот что его гложет. И вот почему он готов пойти на все, лишь бы завладеть моими тайнами.

– Но похоже ли на правду, что такая личность – как я понимаю, уважаемый член медицинского сообщества – пойдет на подобное преступление? – спросил я.

– Нет, я вовсе не полагаю, что он сделал это лично, – сказал доктор Фаррагут. – Конечно, нанял кого-нибудь для такой грязной работенки. Возможно, это и был тот рыжебородый бродяга, какой-нибудь мошенник, которому заплатили за кражу моих средств. Как я слышал, добрейший Мак-Кензи не впервые оказывается втянут в разного рода сомнительные дела. Он замарал себе руки еще до того – в буквальном смысле.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил я.

– Мак-Кензи руководит колледжем патологоанатомии в Бостоне, – сказал доктор Фаррагут. – На Льюис-стрит. Как я понимаю, это весьма доходное маленькое предприятие. Вы хорошо знакомы с деятельностью патолого-анатомических колледжей, По?

Признаюсь, я довольно подробно изучил этот предмет, – ответил я, – недавно прочитав увлекательный, хотя и несколько свободно переведенный классический труд Джакомо Беренгариуса «Anatomia Humani Corporis»12, в котором заявлено, что на протяжении веков научное изучение человеческого тела в огромной степени затруднялось крайним отвращением, с каким широкая публика относится к медицинскому вскрытию. В большинстве мест для этой цели предназначались только тела недавно казненных убийц. Столкнувшись с нехваткой предоставляемых законом трупов, профессора-патологоанатомы вместе со своими студентами зачастую прибегали к омерзительному ограблению могил, чтобы добыть материал для исследований. В ответ на широкое распространение этой ужасной практики – а в особенности на отвратительные преступления бесчестных «воскресителей», Берка и Хэра, которые от ограбления могил перешли к убийствам, дабы обеспечить своих клиентов-медиков постоянным притоком свежих трупов, – как в Америке, так и за границей было принято более либеральное законодательство. Эти новые законы разрешали вскрытие не только висельников, но и умерших обитателей различных общественных учреждений – больниц, лазаретов, работных домов, приютов для сирот и бедных, – предполагая, что родственники не станут притязать на такие трупы. Однако общая мода на анатомическое вскрытие такова, что – даже учитывая эти дополнительные источники – исследователям постоянно не хватает человеческих тел.

– Именно, – сказал доктор Фаррагут. – Трупы до сих пор чертовски трудно достать. Хотя изучать анатомию без них невозможно. Нет трупов – нет студентов, нет студентов – нет доходов. Поэтому человек вроде Мак-Кензи пойдет на все, лишь бы добывать материат для своего бизнеса.

– Вы намекаете, – спросил я, – что он торгует телами, выкопанными из могил?

– Поговаривают, что так, – ответил доктор Фаррагут.

– Но если о том, что он замешан в это отвратительное дело, судачат на каждом углу, то почему он до сих пор не арестован?

Глядя на меня и словно желая сказать: «Нет, правда, По, я удивлен, что должен объяснять это человеку столь замечательного ума», – доктор Фаррагут, протянув руку ладонью вверх, потер над нею пальцами другой – жест, в значении которого невозможно было усомниться.

– Ах вот оно что, – сказал я, – значит, власти подкуплены и смотрят сквозь пальцы на его злодеяния.

– Вот почему нет никакого смысла извещать бостонскую полицию о моей украденной шкатулке, – сказал доктор Фаррагут. – Даже если они побеспокоятся допросить Мак-Кензи, их расследование будет сплошным надувательством.

Пока я раздумывал над сведениями, которые сообщил мне доктор Фаррагут, последний встал и, морщась от боли, осторожно потрогал пластырь на затылке.

– Вам нехорошо, доктор Фаррагут? – спросил я.

Иногда немного побаливает, – ответил тот. – Полагаю, следовало бы наложить швы, но я единственный доктор в округе. Разве что речь могла бы идти, так сказать, о самозашивании. Но, По, – продолжал он, выдержав короткую паузу, явно чтобы предоставить мне возможность во всей полноте оценить его великолепную остроту, – вы-то сами в порядке? Отчего вы внезапно побелели, как простыня. Что с вами?

– Мне показалось, я что-то слышал, – ответил я, внимательно прислушиваясь.

Во время беседы с доктором Фаррагутом я фиксировал, пусть и смутно, чрезвычайно мелодичные звуки, доносившиеся из гостиной. Сестричка с Лиззи исполнили подряд несколько народных песен к вящему удовольствию миссис Элкотт, чьи горячие аплодисменты слышались по окончании каждой пьески.

Однако музыка внезапно смолкла, и вместо нее, как мне показалось, я расслышал столь тревожный звук, что дрожь неизъяснимого страха пробежала по всему телу.

– Что с вами, По? – повторил доктор Фаррагут.

Прежде чем я успел ответить, пугающий звук снова донесся до моего слуха. На сей раз в его источнике сомневаться не приходилось. По ошеломленному выражению лица доктора Фаррагута я понял, что он тоже услышал это.

В следующее мгновение мы ринулись в гостиную. Представшее моим глазам зрелище заставило кровь застыть у меня в жилах.

Сидевшая за фортепьяно Сестричка зашлась в кашле, стиснув в руке белый носовой платок, в то время как миссис Элкотт, Лиззи и Луи (явно только что спустившаяся из своего орлиного гнезда) беспомощно стояли рядом.

Подскочив к жене, охваченной припадком таким сильным, что он заставил ее согнуться почти вдвое, я, чтобы успокоить ее, положил руку ей на плечо.

– О Эдди, – с трудом выдохнула она, опуская платок и глядя на меня умоляющим взором.

Я попытался было ответить, но язык словно прилип к гортани. Ледяное дуновение немоты сковало меня.

Ибо, взглянув вниз, на Сестричку, я к неописуемому своему ужасу увидел, что губы и грудь ее в чем-то красном, а платок блестит от крови!

Выказав непререкаемое хладнокровие, которого я прежде за ним не замечал, пожилой врач сделал все возможное, чтобы пресечь кризис, приказав миссис Элкотт принести ему ряд предметов, а именно: кувшин воды, нагретой почти до кипения, одну из деревянных ложек, которые он видел на кухонном столе, сито, стакан для воды, несколько кусков ваты и два самых теплых одеяла в доме.

Пока добрая женщина с дочерьми бросилась исполнять его приказания, доктор Фаррагут попросил меня немедленно принести его портфель. Затем он помог Сестричке встать на ноги и, одной рукой обняв ее за талию, повел из гостиной наверх, в спальню; я следовал за ними, сжимая в одной руке черный кожаный портфель доктора.

Очень скоро жена, чей кашель, к счастью, почти унялся, удобно расположилась под одеялами, откинув голову на подушки, пока доктор Фаррагут, скинув плащ и закатав рукава, стоял у туалетного столика возле окна, смешивая целебное питье из горячей воды и порошков, которые достал из портфеля. Я оставался у кровати и шепотом – куда с большей уверенностью, чем чувствовал, – говорил Сестричке, что все будет хорошо.

Когда доктор Фаррагут закончил приготовления, он отвел меня в сторону и предложил подождать внизу. Для здоровья жены важно, объяснил он, чтобы сейчас ее ничто не тревожило.

Хотя мне была отвратительна сама мысль покинуть Сестричку даже на несколько минут, просьба доктора показалась мне мудрой. Я изо всех сил старался подавить ужас, объявший мою душу, но волнение было слишком велико, чтобы его скрыть. Несмотря на утешительные речи, мое присутствие – и я это понимал – могло лишь еще больше расстроить моего ангела, которая, со свойственной ей самоотреченностью, куда меньше волновалась о собственном бедственном положении, чем о тех муках, которые я терпел из-за нее.

Подняв руку Сестрички к своим губам, я запечатлел пылкий поцелуй на ее влажной ладони и, выйдя из спальни, поспешил вниз, в гостиную.

Следующие двадцать минут я провел в состоянии мучительного ожидания, как зверь в клетке расхаживая взад-вперед по гостиной, пока Луи с матерью прилагали все усилия, чтобы успокоить меня.

– Надейтесь на лучшее, мистер По, это вам здорово поможет, – сказала девочка. – Доктор Фаррагут не допустит, чтобы с Вирджинией случилось что-то плохое. Она уверена, что скоро все будет позади. Надо просто набраться терпения.

– Разрешите принести вам чашку крепкого чая, – сказала миссис Элкотт. – А то вы слишком уж нервничаете.

Задушевное предложение миссис Элкотт снова навело меня на мысли о бесконечно заботливой Путанице. Было невыносимо думать о том, что эта святая женщина терпеливо ждет дома, ничего не ведая о кризисе, случившемся здесь, в Конкорде. Если случится самое худшее, именно мне придется сообщить ей о том, что вместо долгожданного и ожидаемого выздоровления ее единственная дочь мертва!

Сможет ли Путаница пережить такое горе? И смогу ли я?

Не в силах говорить, я просто отрицательно помотал головой и снова в неистовстве принялся метаться по гостиной. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем я услышал на лестнице шаги доктора Фаррагута. Как только он показался в гостиной, я бросился к нему. Бросив первый же взгляд на его лицо, я снова ощутил ледяную пустоту в груди, сердце словно провалилось в какую-то бездну.

– Не хочу обманывать вас, По, – произнес он тоном, который по мрачности можно было сравнить только с выражением его лица. – Дела обстоят хуже, чем мне показалось вначале. Но, – тут же добавил он, когда сдавленный крик отчаяния сорвался с моих губ, – положение не безнадежно. Сейчас ваша жена спокойно отдыхает. Неизбежной угрозы нового приступа нет. Но она на распутье, опасном распутье. Черт возьми! Если бы только не украли мою шкатулку!

Во мгновение ока все во мне дивно преобразилось. Чувство сверхъестественного покоя овладело мной. Взволнованность спала с меня, как некий покров.

Отступив на шаг от пожилого доктора, я выпрямился во весь рост, приложил руку к сердцу и твердо и решительно заявил:

– Вы получите обратно свою шкатулку, доктор Фаррагут. Я торжественно клянусь в этом.

На следующее утро я уже сидел в экипаже, направлявшемся обратно, в Бостон.

Часть третья ТАИНСТВЕННЫЙ КЛЮЧ

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Тревогу, которую я испытал, прощаясь с Сестричкой, смягчало одно обстоятельство: я знал, что она будет находиться под внимательнейшим присмотром не только доктора Фаррагута (который обещал навещать ее каждый день), но и всего семейства Элкоттов. Сестры заверили, что будут делать все, что в их силах, чтобы подбадривать и утешать ее во время моего отсутствия. Кроме того, Луи пообещала регулярно писать мне, осведомляя о том, как протекает выздоровление моей дорогой жены. Что до миссис Элкотт, то я свято верил в ее способности сиделки. Не считая Путаницы, я никогда не встречал женщины, которая бы так полно воплощала суть – самую душу – материнской преданности.

Хотя я горячо надеялся исполнить порученную мне миссию в кратчайшие сроки, я не мог с определенностью сказать, как долго меня не будет. Так или иначе, мое пребывание в Бостоне почти наверняка затянется на несколько дней. Поэтому сразу по прибытии в город я направился на Пинкни-стрит, к миссис Рэндалл, намереваясь вновь воспользоваться ее гостеприимством.

Не будучи заранее предупреждена о моем приезде, она, разумеется, была сильно удивлена, увидев меня на ступенях своего дома с саквояжем в руках. Впрочем, изумление ее быстро сменилось обычной любезностью. Пригласив войти, она провела меня в гостиную и усадила.

Когда сама она устроилась в кресле напротив, я не мог не заметить, насколько бледной и изможденной она выглядит, словно недавно ей пришлось пережить нечто связанное с сильным эмоциональным напряжением.

– Прошу простить, если я не ко времени, – сказал я.

– Вы всегда желанный гость, мистер По, – ответила она со слабой улыбкой. – Если я кажусь вам слегка измученной, то это лишь потому, что последние часы были не из приятных. Вы помните, как непросто складывались у меня отношения со служанкой Салли. Итак, решив, что откладывать больше не имеет смысла, сегодня утром я уведомила ее, что она уволена.

– Полагаю, она восприняла свою отставку не слишком-то покладисто, – сказал я.

– Вы правы, – сказала миссис Рэндалл, – она вела себя ужасно, просто ужасно. Она, видите ли, была к этому не готова. А как ваши дела, дорогой мистер По? – продолжала она, озабоченно нахмурившись. – Конечно, я рада видеть вас, но не ожидала вновь насладиться вашим обществом так скоро. И без вашей дорогой жены. С ней все в порядке?

– Боюсь, – со вздохом ответил я, – что события приняли самый несчастливый оборот.

Затем я рассказал ей об обескураживающих событиях последних дней. Когда я описал нападение на доктора Фаррагута, кражу шкатулки с редкими materia medica13 и последствия, которые это имело для здоровья Сестрички, на лице миссис Рэндалл появилось выражение ужаса.

– Какой ужас! – воскликнула она, когда я закончил. – Бедняжка Вирджиния. А доктор Фаррагут – он, должно быть, просто в неистовстве. Эта инкрустированная шкатулка так и стоит у меня перед глазами, я сама видела ее, когда заезжала к нему. Такая красивая – просто чудо. Честно говоря, я очень удивилась, когда узнала, что он использует ее для хранения своих лекарств. «Это все равно что использовать Венеру Милосскую как манекен», – сказала я ему тогда. Разумеется, он ответил одним из своих жутких каламбуров.

– Несомненно что-нибудь вроде того, что ваше сравнение очень впору, – заметил я.

– Да, что-то вроде этого. Но позвольте узнать, мистер По, каков ваш план?

По пути из Конкорда я действительно решил принять безотлагательные меры. Теперь я вкратце пояснил миссис Рэндалл, о чем идет речь.

– Понимаю, – сказала она. – Что ж, конечно, оставайтесь здесь столько, сколько потребуется. Мне хотелось бы предложить вам более приятные условия, но я договорилась, что комната Салли за ней останется, пока она не подыщет нового места, так что, полагаю, в доме будет достаточно напряженно. Но если я могу чем-то помочь – скажите обязательно.

Прошло довольно много времени, прежде чем я смог ответить:

– Вы правы. Есть кое-что, а скорее даже несколько вещей, которые в данный момент могут быть мне полезны.

Церковные колокола пробили десять, когда я вышел от миссис Рэндалл. Закутавшись в тяжелый плащ, поскольку вечер выдался на редкость холодный, я двинулся в направлении набережной. Людные улицы города, на которых бурлила жизнь в дневные часы, практически опустели. Несколько прохожих, с которыми я столкнулся, подобно мне, шли торопливым шагом – некоторые, вне всякого сомнения, спешили домой к уютному теплу очагов; другие, судя по вороватому виду, направлялись по делам сомнительного, если не преступного свойства.

Эхо моих шагов громко отдавалось в тишине безлюдных улиц.

Кроме раздававшегося время от времени собачьего лая, далекого грохота проезжающего экипажа да пронзительного смеха подвыпившей особы, которая подкарауливала свою добычу в темном переулке, не было слышно ни звука.

Примерно полчаса я двигался строго в указанном направлении. Затем обоняние подсказало мне, что я уже недалеко от верфей. Я чуял запах смолы, слышал, как вода плещется среди массивных опор, видел мачты судов, вздымающиеся над крышами зданий и словно нацеленные на луну.

Свернув за угол, я очутился на убогой улочке, полуразрушенные дома по обе стороны которой беспорядочно тянулись в направлении пристани. Судя по внешнему виду, часть этих зданий служила торговыми складами. Остальные были маленькими, обветшавшими жилищами. В окнах вторых этажей некоторых из этих обиталищ светились огни. Помимо них улочку озаряло только призрачное сияние луны в третьей четверти.

Я осторожно двинулся сначала по одной стороне улочки, затем – обратно – по другой, внимательно приглядываясь к темным дверным проемам. Довольно скоро я наткнулся на предмет своих поисков, который нетрудно было узнать по маленькой деревянной вывеске, прибитой к правой части входной двери. «Академия Мак-Кензи» – значилось на ней.

Не стоило удивляться тому, что хозяин этого заведения выбрал себе такое неприглядное соседство. Даже в просвещенном городе Бостоне многие относились к вскрытию человеческих тел с крайней неприязнью, если не сказать – с отвращением. Некоторые влиятельные священнослужители открыто осуждали его. Доктор Мак-Кензи явно посчитал благоразумным вести свое дело подальше от строгого ока своих критиков.

К тому же, если было правдой то, что Мак-Кензи брал сырье для занятий с кладбищ, ему было с руки устроить колледж в таком малонаселенном квартале – части города, где он мог беспрепятственно заниматься святотатственным делом.

Оглянувшись, дабы удостовериться, что я действительно один на улице, я быстро поднялся на крыльцо. Сунув руку в карман, я достал один из предметов, которым снабдила меня миссис Рэндалл. Это был красивый, с перламутровой ручкой перочинный нож, принадлежавший ее покойному мужу. Открыв тонкое лезвие, я вставил его в замочную скважину и буквально через несколько мгновений отпер дверь (фокус, которому научил меня старый приятель – отважный юный журналист Джордж Таунсенд, чье страшное убийство от рук знаменитого «Поедателя Печени», Джонсона, не переставало тревожить мои сны).

Быстро проскользнув в дом, я закрыл за собой дверь. Тут же мое чувство обоняния поразил столь неприятный запах, что к горлу подкатил комок. Конечно, я предполагал, что заведение Мак-Кензи окажется какой-нибудь зловонной дырой. Однако ничто не могло подготовить меня к тяжелому – невыносимому – смраду, пропитавшему все изнутри: ядовитой смеси едкого запаха химических консервантов и тошнотворно-сладкого зловония разлагающейся плоти.

Дрожащими пальцами я вытянул из кармана огромных размеров носовой платок и – подобно разбойнику с большой дороги, скрывающему лицо под маской, – обвязал им нижнюю часть лица. Хотя бы частично оградившись от мерзкого запаха, я вынул из внутреннего кармана плаща еще два предмета, которые дала мне миссис Рэндалл: коробку фосфорных спичек и свечу. Чиркнув спичкой, я зажег свечу и стал красться по длинному, узкому коридору, сопровождаемый чудовищной тенью, которая кралась рядом со мной по белой гладкой стене.

Коридор заканчивался массивной темной дверью из красного дерева. Я повернул ручку, толкнул, и дверь со скрипом отворилась.

Шагнув через порог, я оказался в секционной комнате.

При свете свечи я заметил, что комната примерно тридцать футов в длину и двадцать в ширину. Два стола, достаточно больших, чтобы поместить на них человеческое тело, стояли посреди дощатого пола. К счастью, в данный момент трупов на них не было. Исходя из этого я понял, что запах гниения, показавшийся мне таким отталкивающим, был присущ всему этому месту, что за годы существования самые его стены успели пропитаться смрадом смерти.

Подняв свечу, я увидел несколько высоко расположенных окон, которые в течение дня должны были изливать потоки света, необходимого учителю и его ученикам. Однако сейчас они были наглухо закрыты ставнями. Таким образом, выследить меня с улицы было невозможно. Поэтому, подойдя к стоявшему в углу столику, я зажег от пламени свечи оставленную на нем масляную лампу.

Теперь я мог более подробно обозреть окружающее. Помимо столов для вскрытий основная обстановка состояла из небольшой печурки, двух рабочих столов с хирургическим инструментарием (зажимами, ножницами, пинцетами, скальпелями, иглами и прочим), полки с заспиртованными анатомическими образцами (включая человеческую голову целиком!), а также высокого деревянного шкафа, наподобие кладовки, размером примерно шесть футов на два с половиной. Стены были увешаны медицинскими таблицами, изображавшими сосудистую, мышечную, питательную и воспроизводительную системы человеческого организма; с крючков свисала дюжина прорезиненных халатов.

Я понятия не имел, смогу ли обнаружить здесь предмет своих поисков. Мысль посетить заведение Мак-Кензи поразила меня как наиболее логичная исходная точка. Однако на первый взгляд я не заметил никаких признаков украденной медицинской шкатулки. Во всей комнате было единственное место, где она могла быть предположительно спрятана: высокий деревянный шкаф. Поэтому, подойдя к нему, я распахнул дверцу.

Не доставая нескольких дюймов до пола, словно плавая или паря в мрачной полутьме, висел человеческий скелет.

Только зажав рот рукой, я смог подавить чуть не вырвавшийся у меня вопль безумного ужаса. Другой рукой я немедленно захлопнул дверцу и неверными шагами попятился, пока не уткнулся в стену, прислонившись к ней: в голове все плыло от только что представшего передо мной зрелища.

Постепенно головокружение отступило. В мыслях появилась какая-то ясность. Отвратительное видение, скорей всего, было ничем иным, как анатомическим образцом, свисавшим на проволоке, прикрепленной к верху шкафа. Моей чрезвычайной реакции можно было найти несколько объяснений. Во-первых, нервы в данный момент были настолько натянуты, что уже одной резкой неожиданности было достаточно, чтобы спровоцировать столь бурную реакцию.

Добавим к этому мою устойчивую неприязнь к любому виду человеческих костей. Это чувство укрепилось во мне после того, как в раннем детстве – во время посещения местного врача – меня до ужаса напугал белый череп взрослого мужчины, лежавший у него на письменном столе в качестве пресс-папье. Осознание того, что это нечто – такое злобное и страшное – скрыто под плотью каждого человека, привело меня в трепет, который мне так и не удалось никогда преодолеть.

Теперь, стряхнув затянувшееся впечатление от только что пережитого шока, я стал раздумывать, как действовать дальше. Судя по тому, что мне удалось бегло разглядеть внутри шкафа, в нем не было предмета моих поискав. Оставаться дальше в секционной комнате не имело смысла. Несомненно, в колледже были и другие места, где могла быть спрятана украденная шкатулка. К примеру, существовала вероятность, что кабинет доктора Мак-Кензи вообще находится где-то не здесь.

Пройдя в другой конец комнаты, я снова зажег свечу и потушил лампу. Потом потихоньку шагнул к двери.

Я уже взялся за ручку, когда услышал звук, от которого кровь застыла у меня в жилах.

Входная дверь открылась, и вошли несколько человек, переговаривавшихся о чем-то встревоженными голосами – дело явно было срочное. Слова звучали слишком приглушенно, чтобы я мог их понять, и все же, как мне показалось, я различил три мужских голоса. В следующее мгновение они медленно двинулись по коридору в сторону секционной комнаты!

Никогда не забуду ошеломляющего чувства тревоги, охватившей меня в тот момент. Я попал в западню без всякой надежды на спасение! В отчаянии я обвел взглядом смутно различимую в потемках комнату. Спрятаться было негде – не считая одного жуткого места.

Каждая частица моего существа взбунтовалась при мысли о том, чтобы прибегнуть к столь радикальной мере. Но разве у меня был выбор? Подавив, насколько возможно, дурные предчувствия, я кинулся к шкафу, хранившему подвешенные останки. Затем, погасив свечу, я распахнул дверцу, ступил внутрь и закрылся буквально в тот момент, когда троица зашла в комнату.

Обступившая меня со всех сторон удушливая темнота стала еще более нестерпимой от близости скелета, который прижался ко мне так, что я чувствовал, как его пустая грудная клетка трется ребрами о мою спину, как его свисающие берцовые кости царапают мои ноги, а его скрепленные челюсти покоятся на моем плече. Неописуемый страх охватил меня. Однако мне пришлось унять даже малейшую дрожь, поскольку самое незначительное движение могло заставить кости загреметь и таким образом выдать мое присутствие.

Собрав все самообладание, я попытался не замечать своего отвратительного соседа и сосредоточить внимание на том, что творится в комнате. До предела напрягши слух, я смог различить шарканье подошв, тяжелое, натужное дыхание нескольких человек, а затем запыхавшийся голос, сказавший:

– Почти дотащили, Джеки, почти дотащили. Еще немного. Ну-ка, давай.

За этим замечанием доследовал громкий хрип, а затем глухой стук, словно на один из столов свалили тяжелый груз.

– Полегче, Уильям, полегче, – произнес другой, более глубокий голос. – С мертвыми пообходительней надо.

– Слушаюсь, – сказал первый.

Кто-то чиркнул фосфорной спичкой. Мгновение спустя тусклые лучи света просочились сквозь щели в двери моего укрытия – зажглась лампа.

– Доставать ее из мешка? – спросил младший.

– Да, Джек, давай-ка полюбуемся, – ответил глубокий голос, который, судя по властным интонациям, равно как и почтительному тону, в каком обращались к нему остальные, должно быть, принадлежал самому доктору Мак-Кензи.

Раздалось шуршание джутовой мешковины, сопровождаемое перемещением тяжелого предмета на столе.

– Хороша, верно, хороша, – одобрительно произнес Мак-Кензи, – учитывая, сколько она пролежала в земле. Однако больше бы она не выдержала. Внутрененние органы уже начали подгнивать – видите, как позеленела кожа в низу живота? Вскрытие надо произвести не позже чем завтра.

– Он всегда подыскивает нам образцы – высший сорт, точно? – сказал младший, которого звали Уильям.

– Да, он уже доказал, что дельный парень, – сказал доктор Мак-Кензи. – И не только в этом смысле.

– Это как, доктор Мак-Кензи? – спросил Джек.

– Пока больше ничего не могу сказать, – ответил врач. – Только то, что он должен принести мне одну вещицу, о которой я давно мечтаю. Это произведет переворот в моей практике. Жду не дождусь, с тех пор как он вернулся из Конкорда.

Трудно описать, что я в тот момент почувствовал. Ужас и отвращение парализовали меня при мысли о том, что, как гласила молва, доктор Алистер Мак-Кензи – действительно осквернитель могил. Поскольку, исходя из его замечаний, можно было безошибочно утверждать, что лежащее на столе для вскрытия тело взято с кладбища.

В то же время сердце мое бешено билось в груди. То, что Мак-Кензи ожидал получить заветный предмет из Конкорда, делало его сообщником и, казалось, подтверждало абсолютную правильность подозрений доктора Фаррагута. В данный момент драгоценный предмет явно находился в руках соучастника Мак-Кензи – человека, который каким-то образом помогал снабжать анатомический колледж телами. Кто же эта таинственная личность? Я внимательно вслушивался, молясь, чтобы в разговоре мелькнуло его имя.

Этим надеждам не суждено было осуществиться, поскольку, обменявшись еще несколькими словами с молодым человеком, Мак-Кензи воскликнул:

– Господи, вы только взгляните, который час! Мне пора. Премного благодарен, парни. Сегодня вы сослужили мне хорошую службу.

– Может, нам остаться и обмыть ее? – спросил Джек с явным предвкушением.

После недолгого колебания Мак-Кензи ответил:

– Что ж, резонно. Сэкономите нам время. Ладно, джентльмены, я должен бежать. Увидимся с вами и вашими коллегами завтра поутру.

Не успел он выйти, я услышал, как один из юнцов пересек комнату и налил воды из кувшина в тазик. Затем снова подошел к своему напарнику.

– Может, дашь мне эту тряпку, Билл? – спросил Джек.

– Чертовски умно, чтобы ее полапать, – ответил второй с двусмысленным смехом.

– Ничего подобного! – возмущенно ответил его товарищ. – Сам обмывай, если подумал такое!

– Нет уж, только не я, – сказал Уильям. – Не хочу лишать тебя удовольствия. Кроме того, у меня так устали руки, что едва могу ими пошевелить. Какого черта Мак-Кензи всегда приказывает нам рыть землю?

– А кому ж еще? – ответил Джек, который, судя по голосу, уже начал обмывать тело. – Торнтону? Липпарду? Уеймуту? Хиляки они все.

– Ладно, согласен, мы – рабочая скотинка. И все-таки паршивое это дело. Да и рискованное. Сторож чуть не заметил нас, когда мы грузили мешок в повозку Мак-Кензи.

– Насчет закона можешь не беспокоиться, – сказал Джек. – У Мак-Кензи все схвачено.

– Ладно, допустим ты прав. Скажи, Джеки, неужели у нас такие грязные грудки? Больно долго ты их трешь.

– А пошел ты, Билл, – последовал сердитый ответ. – Следи за своим языком или, клянусь…

– Тише, тише, Джеки, я не хотел тебя обидеть. Сладенькое не помешает. Особенно когда они такие налитые да сочные. – Он преувеличенно вздохнул. – Какая жалость, что она такая молодая была. Сколько добра попусту пропало.

– По крайней мере у нее теперь будет достойное применение, не просто в могиле гнить, – сказал Джек.

– Да, слишком уж она лакомый кусочек, чтобы червей кормить, – сказал Уильям. – Странно, откуда этот парень всегда знает, где самые хорошенькие закопаны?

– Ничего странного. Работа у него такая, – заметил Джек.

Мне было слышно, как он мочит тряпку в тазу, выжимает и возвращается к своему занятию. Прошло несколько минут. Молодые люди молчали.

– Вот, – наконец сказал Джек. – Теперь готово. Может, зубы ей почистить?

– Оставь на завтра, – сказал Уильям, громко зевая. – Какой смысл портить сейчас смазливенькое личико?

– Да, красивая девушка, – сказал Джек. – То есть была. Чем-то похожа на ту, Горация.

– Бедный Райе, – сказал Уильям. – В тихом омуте…

– Если уж начистоту, – ответил Джек, – то мы должны сказать Горацию спасибо за все эти чудесные трупы. Ведь это он познакомил доктора Мак-Кензи с… Что это?

– Что?

– Да шум этот. Там, в шкафу. Ты что, не слышал?

При этих словах волосы у меня встали дыбом и сердце замерло в груди. Несмотря на все попытки не шевелиться, сочетание нескольких факторов – нестерпимая духота шкафа, где я прятался, отвратительное действо, совершавшееся прямо перед моим тайником, скелет, прижавшийся ко мне так тесно, что я практически оказался в его объятиях, – заставило меня непроизвольно вздрогнуть всем телом, отчего высохшие кости издали трескучий звук.

Что были все мои страхи по сравнению с теперешним? Ведь меня обнаружили!

– В шкафу? – со смехом сказал Уильям. – Черт побери, Джек, ты что, вообразил, что «костяная нога» вдруг ожила?

– Говорю тебе, я что-то слышал, Билл.

Стекавший с моего лба холодный пот щипал глаза. Мысли бешено крутились в голове. Что теперь делать? Напрашивался только один вывод: дождаться, пока один или оба молодых человека не подойдут, чтобы разобраться, откуда шум. Тогда я распахну дверцы шкафа и брошусь вперед, полагаясь на то, что они остолбенеют от изумления, причем надолго, и у меня хватит времени спастись бегством.

Однако дело повернулось таким образом, что необходимость прибегать к отчаянному плану отпала сама собой, поскольку, хоть я уже и собрался действовать, Уильям сказал:

– Давай посмотри, если хочешь. Уверен, это просто крыса.

Время тянулось мучительно долго, я затаил дыхание; Джек не отвечал.

– Ладно, считай, что ты прав, – сказал он после невыносимо затянувшейся паузы. – Этот дом кишмя кишит всякой нечистью. Не стоило Мак-Кензи открывать колледж так близко к верфям.

– Ладно, тут одно хорошо, – сказал Уильям, – уйма забегаловок. Слушай, Джеки, дружок, я бы не прочь сейчас пропустить рюмашку.

– Ладно. Дай только я ее прикрою.

– Уверен, тебе хочется ее приласкать. Я бы мог оставить вас наедине на минутку.

– Сказал же – заткни свою грязную пасть!

– Ха-ха. Спокойно, спокойно, Джек. Шутка.

Мгновение спустя до меня донесся шорох мешковины, потом быстрые шаги. Лампа была погашена, дверь стояла открытой: приятели ушли, оставив меня в кромешной тьме в компании с трупом.

Призвав всю имевшуюся у меня силу воли, я заставил себя выждать еще несколько минут, пока окончательно не удостоверился, что веселая парочка вышла из дома. Затем, чувствуя безмерное облегчение и бессвязно что-то лепеча, я открыл дверцу и, пошатываясь, вышел из шкафа.

Сорвав с лица платок, я глубоко, с благодарностью , вздохнул. Какой бы смрадный дух ни стоял в комнате для вскрытия, он положительно казался бодрящим ; и свежим по сравнению с удушливо-спертым воздухом похожего на гроб шкафа, где я был замурован. Постепенно дыхание мое выровнялось, и самообладание – хотя бы в какой-то степени – вернулось ко мне.

Несмотря на все треволнения и ужасы, операция моя оказалась не такой уж и бесплодной. Пора было идти. Однако в обступившей меня кромешной тьме я не знал точно, где находится дверь. Поэтому пришлось извлечь свечу, которую я зажег, чиркнув последней спичкой, и огляделся.

Взгляд мой остановился на спеленутом саваном теле, вытянувшемся на столе. Меня мгновенно охватило необоримое любопытство. Подойдя к столу, я протянул дрожащую руку и медленно стянул верхнюю часть простыни. Яркое пламя свечи упало на лицо. Я глядел, и немота, ледяное чувство постепенно сковывали меня.

Колени мои дрожали, смятенные мысли бессвязно крутились в голове, кровь застыла в жилах.

Со сдавленным криком ужаса я попятился от стола и резко развернулся к нему спиной. И, объятый страхом, бежал из этой комнаты, этого дома.

Труп, который я увидел, оказался трупом служанки Мэя – Эльзи Болтон.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Даже наяву страшно описать кошмары, снившиеся мне в ту ночь. Не считая мелькания каких-то в высшей степени тревожных происшествий, я оказался в обществе некоего таинственного существа, высокого, худого, облаченного в мертвецкие одежды, которое провело меня по широкому и длинному коридору к массивной двери из полированного черного дерева. Распахнув эти врата, оно ввело меня в похожий на пещеру зал с высоким потолком и белыми, безликими стенами. Единственным источником света служило узкое, продолговатое готическое окно, расположенное на таком расстоянии от дубового пола, что было практически недосягаемо. Слабые отблески красноватого света, проникавшие сквозь узорчатый переплет, озаряли покои зловещим сиянием.

Середину зала занимал огромный вытянутый стол, уставленный серебряными блюдами, на которых были в изобилии разложены странные на вид яства. Дюжина людей, одетых как слуги, стояли вокруг, не сводя немигающих глаз с пиршественно накрытого стола. Сначала я не мог определить, что за кушанья приковывают к себе их внимание. Наконец, выпростав костлявую руку и впившись в меня железной хваткой, мой вожатый подвел меня ближе, пока – к моему неописуемому ужасу – взору моему не предстало чудовищное зрелище.

На блюдах были разложены омерзительные останки безжалостно разделанного на куски женского тела!

Здесь лежала отсеченная по локоть прекрасная рука, заканчивавшаяся маленькой, изящной ладонью, но по алебастру предплечья и белоснежной ладони неким злым проклятьем разлилась гнилостная синева, обратив красоту в мерзость. Там – зловонный торс, обрубленный чуть пониже пупка. Голова тоже была отрублена, и под сочащейся кровью шеей можно было различить две белые округлости – груди той, что когда-то была женщиной.

– Ты когда-нибудь видел столько цветов? – шепнула фигура в саване, стоявшая рядом. – Совсем как радуга.

Несмотря на дурноту, проникшую до самой сути моего существа, я не мог оторваться от омерзительного зрелища. Вглядевшись попристальнее, я понял, что мой спутник прав. Радужные цвета разложения покрывали эту некогда млечно-белую плоть: синий, красный, пурпурный, серый, розовый, оранжевый смешались в единое тошнотворно отталкивающее свечение.

Меня чуть не вывернуло наизнанку.

– Уведи меня отсюда, – взмолился я, обращаясь к стоящему рядом остову.

– Но тебе еще предстоит увидеть piece de resistance14, – ответил он голосом, в котором явно слышались насмешливые нотки. – Гвоздь программы!

Вновь взглянув на стол, я увидел, что теперь он совершенно пуст, не считая большого блюда, покрытого серебряной куполообразной крышкой. По кивку моего спутника один из слуг подошел и медленно приподнял ее.

На блюде, как живая, стояла голова необычайно красивой молодой женщины. Когда в ужасной муке я поглядел на изысканно тонкие, такие знакомые черты, глаза внезапно открылись, две слезы скатились по щекам и губы произнесли мое имя.

Я начал стучать зубами, лихорадочная дрожь, похожая на приступ малярии, сотрясала все тело, я почувствовал, что глаза вот-вот выскочат из орбит, каждый вздох напоминал спазм.

В то же мгновение я вскочил на постели, пот градом стекал по лицу, я задыхался, словно только что пробежав огромную дистанцию. Еще несколько мгновений в мыслях моих царил полнейший сумбур. Медленно, постепенно туман в голове поулегся, и я понял, где я и что со мной.

Я находился в гостевой комнате миссис Рэндалл. Ужасы, свидетелем которых я стал, были всего-навсего кошмаром. Осознание этого принесло острое чувство облегчения, которое, увы! – оказалось очень недолговременным. Поскольку способность ясно мыслить возвращалась ко мне, я вспомнил о своих приключениях этим вечером и мгновенно ощутил глубокое беспокойство. То, что я слышал и видел в школе доктора Мак-Кензи, было почти таким же жутким, как мой сон.

Было уже далеко за полночь, когда я вернулся в дом миссис Рэндалл и рухнул на постель. Судя по яркости солнечного света, льющегося сквозь муслиновые занавеси, утро было уже в разгаре. Чувствуя себя совершенно разбитым, поскольку дремота, хоть и продолжительная, не принесла никакого отдохновения, я с трудом выбрался из постели, умылся, накинул одежду и вышел из комнаты.

Когда я шел к лестнице, мне показалось, что я слышу скорбные стенания, доносившиеся из комнаты, которая (насколько я знал еще по первому визиту) принадлежала отныне бывшей служанке миссис Рэндалл – Салли. Остановившись возле закрытой двери, я внимательно прислушался. Теперь я достаточно отчетливо различил приглушенные всхлипывания, перемежаемые горестными восклицаниями «Как она могла?» и «Что теперь со мной будет?». Хотя уволили ее явно по заслугам, невозможно было не пожалеть бедное создание. Однако, поскольку я ничем не мог ее утешить, я просто повернулся и поспешно спустился вниз.5

Прошло уже много времени с тех пор, как я в последний раз ел. Невероятный голод в немалой степени способствовал слабости, которую я испытал при пробуждении. Проследовав в столовую, я увидел, что стол накрыт, но на одного. Миссис Рэндалл нигде не было видно. Приблизившись к столу, я заметил сложенный листок бумаги, прислоненный к цветочной вазе, стоявшей посередине. Это была записка от моей хозяйки, в которой сообщалось, что ее вызвали по делу. Вернуться она обещала через несколько часов. Между тем она приглашала меня позавтракать; к моему глубокому удовлетворению, я увидел, что оставленная для меня трапеза состоит из толстых ломтей ветчины, нескольких сортов сыра, крутых яиц, ржаного хлеба и клубничного джема.

Сразу же сев за стол, я заправил салфетку за воротник, целиком и полностью сосредоточившись на еде. Спустя немалое время, значительно подкрепившись, я откинулся на стуле, размышляя о событиях прошлого вечера.

Несмотря на то что я не справился с первостепенной задачей (а именно, найти украденную шкатулку доктора Фаррагута), поиски мои оказались не совсем тщетны. Теперь я знал – и это самое главное, – что доктор Мак-Кензи пребывает в ожидании какой-то очень дорогой для него вещи, которую вор еще не успел ему передать. Однако, поскольку личность вора осталась неустановленной, теперь мне предстояло ее установить.

Что я о нем знал? Исходя из замечаний, которые мне удалось подслушать, явствовало, что помимо прочих услуг, которые он оказывал Мак-Кензи, ему каким-то образом удавалось сообщать анатому о лучших трупах, которые затем, под покровом ночи, можно было эксгумировать в целях вскрытия. Эту способность студент по имени Джек обозначил как «работа у него такая». Таким образом, можно было сделать логичный вывод, что человек, которого я ищу, по роду занятий каким-то образом связан с похоронами – скажем, владелец похоронного бюро или гробовщик.

Едва придя к подобному выводу, я подумал об эксцентричном соседе Элкоттов, Питере Ватти – изобретателе гроба-ледника, который он демонстрировал мне с такой гордостью. То, что Ватти мог быть замешан в какие-то противозаконные действия, казалось более чем вероятным. И, уж конечно, он не был человеком, внушавшим уверенность в честности. Как, может быть, помнит читатель, после нашей встречи у меня осталось вполне определенное чувство, что меня обвели вокруг пальца. Более того, смерть не просто интересовала Ватти, но превратилась для него в навязчивую идею.

С другой стороны, существовали веские причины сомневаться, что он и есть таинственный соучастник Мак-Кензи. Главная заключалась в его исключительной склонности к отшельничеству. Совершенно очевидно, что человек, связанный с анатомом, должен близко знать всех недавно скончавшихся бостонцев, включая несчастную Эльзи Болтон, чье оскверненное тело я с таким ужасом обнаружил на столе для вскрытия. Было очень и очень не похоже, что таким человеком мог оказаться Питер Ватти – настоящий анахорет, так или иначе осмеливавшийся покинуть свою ферму лишь пару раз в году.

Однако по своему опыту сыщика я знал, что преступником часто оказывается наименее подозреваемый человек. Поэтому я не мог с абсолютной уверенностью исключить Ватти из списка подозреваемых лиц. Впрочем, в данный момент я решил сосредоточить внимание на других версиях.

Я был крайне раздосадован, что из-за меня скелет затрещал костями в самый неподходящий момент, так как было ясно, что я вмешался в беседу, когда молодой человек по имени Джек вот-вот мог назвать имя сообщника Мак-Кензи. Тем не менее я узнал и кое-что важное, а именно, что человек, которого я ищу, явно знал или даже был близким другом Горация Раиса – извращенца-медика, который зарезал и искромсал свою подругу, продавщицу Лидию Бикфорд. Теперь этот факт являлся самой многообещающей ниточкой. Конечно, я не мог допросить Раиса непосредственно, так как он повесился в тюремной камере в ожидании казни. И все же существовал еще один потенциальный источник сведений о жизни Горация Раиса.

Посмотрев на часы, я увидел, что уже почти половина двенадцатого. Вытащив салфетку, я встал из-за стола и прошел в переднюю, где надел плащ, шляпу, и поспешно вышел на улицу.

Затем быстрыми шагами направился к Бостонскому музею.

Войдя в музей, я прямиком прошел к кабинету его владельца, Моисея Кимболла, и постучался. Никто не откликнулся.

Вспомнив прежний визит, когда нам с Сестричкой пришлось помаяться, прежде чем нас допустили внутрь, я постучал снова, но столь же безрезультатно. Кимболла явно не было на месте.

Стоя перед дверьми кабинета и раздумывая, где искать Кимболла, я заметил идущего по галерее профессора Роско Пауэлла – фокусника, который произвел такое впечатление на мой дорогую Сестричку своим, на первый взгляд, чудесным (хотя по сути отнюдь не сверхъестественным) «восставанием из гроба». Профессора легко было узнать не только по его мощной, коренастой фигуре и пышным бакенбардам, но и по плащу в красную полоску, а также по чрезвычайно высокому цилиндру, из которого он во время своих представлений выуживал целый бродячий зверинец мелких тварей.

Спеша перехватить профессора, я преградил ему путь и, прикоснувшись к полям шляпы, представился.

Какое-то время профессор изучал меня прищуренными глазами.

– Так вы – По? – не сразу ответил он. – Что вам угодно?

Я был настолько ошеломлен неописуемой грубостью его тона, что ненадолго лишился дара речи. Далеко не сразу, но все же придав лицу учтивое выражение, я спросил, не знает ли профессор, где я могу найти мистера Кимболла.

– В зале скульптур, – ответил профессор, продолжая разглядывать меня с нескрываемым неудовольствием. – А теперь, если вы не против…

И, обойдя меня, он направился дальше, даже для приличия не буркнув что-нибудь на прощанье.

Глядя на его удаляющуюся спину, я почувствовал крайнее замешательство. Что могло вызвать столь невежливое поведение со стороны фокусника, совершенно незнакомого человека, с которым я и виделся-то первый раз? Ответ напрашивался только один. Однажды, уже испытав на себе необычайную грубость самого Моисея Кимболла, я мог лишь предположить, что подобная невежливость процветала в его заведении, как если бы подчиненные Кимболла заразились неотесанностью своего работодателя.

Как бы то ни было, биться над разрешением этой головоломки не имело смысла. Постаравшись забыть о ней, я пошел дальше по главному коридору, по очереди заглядывая во все залы.

Довольно скоро я нашел то, что искал. Заглянув в один из сводчатых дверных проемов, я увидел похожий на пещеру зал, сплошь уставленный мраморными скульптурами на пьедесталах. Войдя, я различил высокую, несколько сутулую фигуру самого Кимболла, легко узнаваемого по разительному контрасту между угольно-черными волосами и необычайно пышной белоснежной бородой. Стоя в углу зала перед исполненной в натуральную величину гипсовой копией микельанджеловского «Умирающего гладиатора» (тактично снабженного фиговым листком), он сверху вниз взирал на курчавую девочку, которая, казалось, чем-то крайне расстроена.

С пылающими щеками, искаженным гневом лицом, стиснув кулаки, она что-то сердито говорила хозяину музея, молчавшему как рыба. Когда я подошел поближе, девочка, которой, судя по росту и фигуре, можно было дать пять, от силы шесть лет, яростно топнула ногой, круто развернулась и умчалась прочь. Пробегая мимо меня, она пробормотала слегка пришепетывающим высоким голоском:

– Вшивота вонючая, чертов сукин сын!

Услышав подобное из уст совсем еще ребенка, в котором я узнал ту самую Мари «Малышку» Геннон – прославленную юношескую исполнительницу шекспировских ролей, столь взволновавшую сестер Элкотт, – я был настолько обескуражен, что челюсть у меня отвисла и я густо покраснел. Мое замешательство, должно быть, ясно читалось на лице, поскольку, когда я подошел к Кимболлу, он высоко поднял густые черные брови и воскликнул:

– По! Что случилось?

– Я… я потрясен до глубины души, – запинаясь, произнес я. – Если я не ослышался, девочка, с которой вы только что беседовали, изъясняется самым что ни на есть площадным языком.

Реакция Кимболла на мое замечание была, мягко говоря, удивительной. Он грубо расхохотался и заявил:

– Ну, я бы на вашем месте не был так уж потрясен. Минни не такая маленькая, как вы думаете. По крайней мере, не по возрасту.

– Что вы хотите сказать? И почему называете ее Минни? Разве она не известна как юношеская актриса Мари «Малышка» Геннон?

– Да, когда она в Бостоне, – сказал Кимболл. – А вообще-то она разъезжает под своим настоящим именем. Минни Уоррен. Королева Красоты среди Лилипутов.

Прошло несколько секунд, прежде чем слова Кимболла дошли до меня в полной мере.

– Понятно, – наконец заметил я, крайне пристыженный тем, что попался на крючок столь очевидного жульничества. Мнимое пятилетнее чудо, оказывается, было отнюдь не ребенком, а скорее взрослым лилипутом. – Так все-таки сколько же лет мисс Уоррен?

– Лет двадцать пять, я думаю, – ответил Кимболл, пожимая плечами. – Помнится, Финеас представлял ее как двадцатитрехлетнюю, когда она в последний раз выступала у него в музее.

– Ах вот… значит, ваши заведения обмениваются ею?

– Да, одни сюда, другие туда, – ответил Кимболл. – Двусторонний обмен. Мы с Финеасом всегда умели поделиться. Однако публике приходится угождать. Тут, в Бостоне, люди не очень-то любят смотреть на уродов, как в Нью-Йорке. Зато с ума сходят по вундеркиндам.

– Что ж, – заметил я, усвоив эту информацию, – если я не могу приветствовать площадную брань, исходящую от кого бы то ни было – тем более от женщины, – все же рад слышать, что это, по крайней мере, не несовершеннолетняя. Но скажите: почему мисс Геннон – или, скорее, мисс Уоррен – была так расстроена?

– Примадонны разные бывают, – фыркнул в ответ Кимболл. – Не обязательно женщины. Роско Пауэлл только что приходил с той же жалобой.

– Да, я встретил этого джентльмена несколько минут назад. Он показался мне не очень-то воспитанным. Мне редко, если вообще когда-нибудь, случалось сталкиваться с таким неучтивым обхождением со стороны человека незнакомого.

Кимболл снисходительно махнул рукой.

– О, не обращайте внимания. Зависть, чистой воды зависть. Не стоит никого за это винить.

– Винить? – изумленно повторил я. – За что?

– За то, что случилось с Ладлоу Марстоном. С тех пор как вы его, можно сказать, спасли, публика так на него и рвется, – сказал Кимболл. – Так что другим – Роско, Минни – достается меньше внимания. Вот что их гложет.

– Но доктор Марстон уже был звездой, – заметил я. – Разве его популярность не превосходила популярности его коллег?

– Не настолько, – сказал Кимболл. – Вы же знаете, как это бывает, По. Все, что так или иначе связано с каким-нибудь смачным убийством, заставляет народ валить толпой. История Ладлоу стала настоящей сенсацией. Каждый хочет на него хоть одним глазком взглянуть. Пройдите-ка сейчас мимо его приемной – от пациентов отбою нет.

– Вы хотите сказать, что помимо выступлений доктор Марстон продолжает держать частную практику?

Ну конечно, – сказал Кимболл, словно удивившись моей неосведомленности. – На Тремонт-стрит, недалеко от Королевской часовни. А какой дантист! Это надо видеть.

Тут Кимболл, который обычно выглядел нетерпеливым и раздраженным, скорчил такую гримасу, какую мне еще не доводилось видеть. Расплывшись в широкой улыбке, он обнажил ряд неподдельных, на первый взгляд, зубов, вживленных в десны совершенно неестественно коричневого цвета.

– Ладлоу вставил их вчера, – сказал Кимболл. – Стоят кругленькую сумму, но стоят. Настоящие человеческие зубы. Основа из какого-то новомодного материала – вулканита. Сидят как влитые. Одно удовольствие. Просто не чувствую. Не то что мои старые гнилушки, черт бы их побрал. Такие зубы разве что Торквемада мог придумать.

Глядя на Кимболла, горделиво демонстрировавшего свое новое стоматологическое приспособление, я невольно задался вопросом – уж не было ли его известное резкое обращение до какой-то степени обусловлено неудобно сидевшими вставными челюстями. Теперь он существенно изменился к лучшему. И действительно, по контрасту с прежней угрюмой неразговорчивостью он стал не просто дружелюбным, но поистине неистощимым говоруном.

– А теперь вы ответьте, По, – сказал Кимболл, и на лице его появилось добродушно-насмешливое выражение, – что вы здесь делаете? Неужели так скоро вернулись с женой из Конкорда?

Еще до прихода в музей я решил, что не имеет смысла делиться с Кимболлом подлинной причиной моего неожиданного возвращения. Соответственно, я покачал головой и сказал:

– Лечение, которое прописали миссис По, требует, чтобы она оставалась в Конкорде еще по крайней мере неделю. Видя, что мне практически нечем заняться, пока жена соблюдает режим, я решил с пользой употребить это время и выполнить обещание, данное мистеру Барнуму. Поэтому я вернулся в Бостон, чтобы покопаться в вещах этого помешанного медика Горация Раиса и отобрать наиболее интересные для музея мистера Барнума.

– Вам повезло, – сказал Кимболл. – Как раз сегодня утром я привез их из хранилища. Пойдемте, я вам покажу.

Пока мы шли по центральному коридору, Кимболл с гордостью показывал кое-что из новых приобретений: колесо от царской колесницы, принадлежавшей великому фараону Озиманду, шкуру взрослого гризли, убитого легендарным героем Дэниелом Буном, самую большую в мире устрицу, паровую швейную машинку, бюст Марии-Антуанетты, целиком сделанный из спичек, а также копию несравненной работы Жака-Луи Давида, на которой Жан-Поль Марат, только что заколотый роялисткой Шарлоттой Корде, тяжело обвисает через край ванны.

– Пытался было купить ванну, где убили девицу Болтон, – сказал Кимболл, когда мы проходили мимо примерно дюжины зрителей, собравшихся перед этим полотном. – Уже представлял, как выставлю ее вместе с картиной. Род тематического единства, вы понимаете… знаменитые ванные убийцы. Но так и не уговорил мистера Мэя.

В скором порядке, свернув за угол и пройдя через тускло освещенный коридор, мы подошли к двери, которую мой спутник быстро и ловко отпер ключом, свисавшим с массивного кольца у него на поясе. Затем распахнул дверь и скрылся в темной комнате. Чуть погодя он чиркнул спичкой, зажег лампу и поманил меня внутрь.

Переступив через порог, я очутился в просторной сторожке, где хранились разного рода инструмент, метлы и швабры, необходимые для поддержания в чистоте и порядке такого сложного предприятия, как музей Кимболла. Сам хозяин стоял почти посередине перед деревянной корзиной, крышку которой приподнимал маленьким рычажком. Миг – и крышка открылась.

– Разбирайтесь сами. Если понадоблюсь, я у себя в кабинете, – сказал Кимболл, казалось внезапно вернувшийся к своей прежней брюзгливости. Затем, не говоря больше ни слова, вышел и широкими шагами направился к себе.

Несколько минут я просто стоял, глядя на корзину, где хранились вещи, принадлежавшие Горацию Раису. Размером она была примерно три на три фута. Сколько времени у меня уйдет, чтобы разобраться в ее содержимом, я и понятия не имел. Желая устроиться поудобнее, пока буду заниматься работой, я огляделся. Почти сразу взгляд мой остановился на бочонке из-под масла, стоявшем рядом. Выкатив его на середину комнаты, я поставил бочонок стоймя и уселся на него верхом. Примостившись таким образом возле открытой корзины, я засунул в нее руку и стал перебирать предмет за предметом.

Эмоции, которые я при этом испытывал, были самые противоречивые. Разумеется, сам Гораций Райе не волновал меня ни в коей мере. Я видел в нем всего лишь молодого безумца, совершившего преступление столь гнусное, что оно лежало за пределами человеческого понимания. Мои чувства по отношению к нему – коли таковые вообще существовали – сводились к ужасу и отвращению.

Однако теперь, когда я внимательно разглядывал его вещи, в груди моей зародилось нечто вроде жалости. Не считая предметов, выставленных в галерее Кимболла, в корзине содержался полный набор того, чем располагал Райе в этой жизни. Их было так мало и они оказались такими изношенными и обтрепанными, что явно свидетельствовали о жизни крайне нищей. По сравнению с нуждой, которую Раису совершенно очевидно приходилось терпеть, пока он грыз гранит науки, мои вечно стесненные обстоятельства могли показаться едва ли не роскошью. В корзине лежали несколько поношенных рубашек, шерстяные брюки с заплатами на коленях и потрепанными отворотами, выщербленные тарелки и покрытая тусклым налетом кухонная утварь, очки для чтения с треснувшим стеклышком, расческа с расколовшейся черепаховой ручкой, зазубренная бритва и до крайности изношенный ремень для правки, сломанная глиняная трубка, покрытый ржавчиной подсвечник и другие столь же выношенные и обтрепанные вещи, никчемность которых наверняка погрузила бы чувствительного наблюдателя в глубочайшую меланхолию.

В то же время мной владело ощущение величайшей срочности и безотлагательности моего занятия, потому что где-то среди этого жалкого мусора я надеялся найти ключ, который вывел бы меня на человека, похитившего шкатулку доктора Фаррагута. Однако, аккуратно раскладывая вещи рядом с корзиной, я не мог не чувствовать нараставшей обескураженности. Мне не удавалось найти ничего, что проливало бы свет на эту тайну. Что я обнаружу связку писем личного характера или дневник, казалось в равной степени маловероятным. Полдюжины книжек по медицине и небольшой блокнот, где Райе делал довольно грубые наброски анатомических образцов, которые изучал, – вот и все, что мне удалось найти.

По мере убывания содержимого слабела и моя надежда. Прошло немало времени, прежде чем корзина опустела. На меня навалился тяжкий и горький груз понесенного поражения. Плечи мои опустились, я удрученно вздохнул. Однако, вставая со своего насеста, я заметил что-то лежавшее в темном углу корзины. Нагнувшись, я поднял этот предмет и поднес его к свету.

Это был старый, чуть ли не до дыр проношенный саквояж, едва не раздавленный грузом сваленных на него вещей. Судя по сплющенному виду, он казался пустым. Однако, придвинув саквояж к лампе, чтобы получше его разглядеть, я почувствовал, что внутри что-то есть.

Поставив саквояж на колени, я открыл его и запустил руку. Почти сразу мои пальцы нащупали маленький, твердый, прямоугольный предмет. Еще до того, как достать его, я уже точно знал – по форме, равно как и по обтянутой кожей поверхности, – что это.

Это был футляр для дагеротипа.

Раскрыв, я поднес его к свету.

В футляре лежали две обращенные друг к другу фотографии. Одна запечатлела красивую молодую пару: женщина сидела, мужчина стоял рядом с ней. Другая была портретом этой самой женщины.

Приглядевшись повнимательнее к обеим фотографиям, я негромко изумленно вскрикнул.

В женщине я узнал Эльзи Болтон!

По крайней мере, так мне показалось сначала. Однако, продолжая изучать дагеротип, я заметил, что, несмотря на бросающееся в глаза сходство с убитой служанкой, женщина на обеих фотографиях отнюдь не была ею. У нее были более заостренный подбородок, широко расставленные глаза и нос с горбинкой.

Спутником ее был молодой мужчина с чувственным ртом, правильной формы носом, глубоко посаженными глазами, вьющимися темными волосами и необычайно широким лбом.

Глядя на эту привлекательную пару, я понял, что смотрю на маньяка Горация Раиса и Лидию Бикфорд – женщину, которая в конце концов приняла такую страшную смерть от его рук.

Каким образом дагеротип оказался в старом саквояже, можно было только догадываться. Возможно, размышлял я, его по небрежности бросил туда человек, отвечавший за имущество Раиса, а затем Кимболл не заметил дагеротипа, разбирая личные вещи убийцы.

Как бы то ни было, Барнум будет рад завладеть этой вещицей. Что до меня, то я был глубоко разочарован, ибо моя последняя надежда найти ключ, который привел бы меня к похитителю шкатулки, рухнула.

Тем не менее, продолжая вглядываться в лица Горация Раиса и его обреченной подруги, я подумал, что есть нечто странное уже в одном существовании этих фотографий. Хотя и доступные по цене, дагеротипы – и я это знал – были дорогим удовольствием, если не предметом роскоши. Учитывая крайнюю бедность Раиса, я не понимал, каким образом он мог заплатить, да не за один, а за два снимка.

Мной овладело любопытство. Порывшись по карманам, я вытащил ножик, который дала мне миссис Рэндалл, открыл его и поддел чеканную металлическую рамку, в которую был вставлен портрет Лидии Бикфорд. Достав фотографию, я поднес ее к глазам.

В углу стеклянной пластинки была нацарапана фамилия дагеротиписта, в мастерской которого делали снимок:

«Г. Баллингер».

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Помимо небольшого футляра с двумя дагеротипами, я отобрал для Барнума еще несколько вещей: грязную рубашку Раиса, зазубренную ржавую бритву, старый кожаный ремень, а также книгу под названием «Иллюстрированный трактат по анатомии для колледжей и академий», принадлежащую перу врача с метким прозвищем «Закройщик». Хотя во всех этих вещах не было ровным счетом ничего примечательного, я был уверен, что Барнум с его талантом к бессовестным преувеличениям легко сможет превратить их в некие зловещие экспонаты, которые наверняка привлекут в его музей большое число платежеспособных посетителей.

Упаковав отобранное в свой саквояж, я сложил остатки райсовских вещей в корзину, погасил лампу и вышел из хранилища. Перед тем как уйти из музея, я задержался перед кабинетом Кимболла. Сидя за столом, где он деловито вносил какие-то пометки в огромную бухгалтерскую книгу, хозяин музея проводил меня достаточно долгим взглядом, который при желании можно было принять за прощание. На сей раз я был благодарен за его резкость, поскольку у меня не было никакого желания вступать в длительную беседу, которая могла бы вынудить меня признаться в находке двойного дагеротипа: узнай он о его существовании, Кимболл вполне мог бы захотеть оставить его для своего собрания.

Шагая к дому миссис Рэндалл, я обдумывал значение найденного. В самих по себе дагеротипах не было ничего даже отдаленно зловещего. Однако то, что у Горация Раиса вообще появились эти снимки, указывало, по крайней мере, на возможность того, что он состоял в дружеских отношениях с фотографом, который сделал их для бедного студента по сильно заниженной цене, если не gratis15. Мог ли тогда Баллингер быть тем знакомым, которого Райе свел с доктором Мак-Кензи и который теперь оказывал последнему различные противозаконные услуги? Мог ли он оказаться человеком, который, помимо похищения секретных ингредиентов доктора Фаррагута, помогал доставать тела для вскрытия? Но какое отношение мог иметь дагеротипист к похоронному бизнесу?

Не успел я задаться этим вопросом, как ответ поразил меня столь чувствительно, что я остановился как вкопанный, едва не столкнувшись с шедшим позади прохожим. Я вспомнил портрет, который миссис Рэндалл носила в медальоне, снимки, приведшие в столь встревоженное состояние Сестричку во время нашего визита к Баллингеру.

Ведь он же специализировался на памятных фотографиях покойников!

Меня словно пронизал ток, идущий от гальванической батареи, ибо теперь мне стало окончательно ясно, что объединяет Баллингера с человеком, которого я искал: работа, в процессе которой он сталкивался с телами недавно усопших, позволявшая ему оценивать их состояние и таким образом определять подходящие объекты для эксгумации и вскрытия.

Однако даже это не давало оснований утверждать виновность Баллингера. Хотя обнаруженные мною факты и наводили на определенные размышления, они, как я теперь понимал, носили в высшей степени косвенный характер. Прежде чем рассматривать дагеротиписта в качестве серьезного подозреваемого, я нуждался в куда более веских доказательствах его виновности.

Продолжая следовать своим путем, я, конечно, и представить не мог, что именно такие доказательства ожидают меня в доме миссис Рэндалл.

Едва войдя, я услышал шум, который в этом доме раздавался так редко, что положительно ошеломил меня. Благодаря напряженным отношениям между миссис Рэндалл и ее служанкой Салли я уже привык к самым неприятным звукам: горьким сетованиям, яростным упрекам, жалобным всхлипам. Но вот чего я никогда не слышал в этих стенах – и что, однако, теперь поразило мой слух, – так это здоровый женский смех.

Ориентируясь по столь приятному звуку, я добрался до библиотеки, где моя хозяйка сидела в мягком кресле, на столике рядом стояла чашка чая, в руках же миссис Рэндалл держала тоненькую книжицу, которая, судя по всему, и доставляла ей такую радость.

Оторвавшись от книжки, миссис Рэндалл приветствовала меня, попросила войти, а затем, заметив у меня в руках саквояж, с удивлением спросила, ходил ли я куда-нибудь. Я объяснил, что иду прямиком из Бостонского музея, где отбирал кое-какие вещи для мистера Барнума.

– Понятно, – сказала миссис Рэндалл. – А вы случайно не заходили на представление доктора Марстона?

– Нет, отнюдь, – ответил я. – Почему вы спрашиваете?

– Я тут сидела и читала его книжку «Денталогия», которую вы так любезно дали мне, – сказала миссис Рэндалл. – Должна сказать, это просто прелесть.

– Рад, что она доставляет вам такое удовольствие, – ответил я.

– Вы только представьте – сочинить целую эпическую поэму о зубоврачебной гигиене, – сказала миссис Рэндалл. – Да это же подвиг, стоит только задуматься. Местами это просто мастерски сделано, хотя некоторые отрывки звучат довольно комично – боюсь, ненамеренно.

– Полагаю, вы наслаждались именно одним из подобных пассажей, – заметил я.

– Да, строфой о том, как важно чистить зубы каждое утро. Вот послушайте, – сказала миссис Рэндалл, опустив глаза и продекламировав такие строки:

Коль зубы чистить каждый день Вам почему-то жутко лень, И коли утром лень берет Прополоскать вонючий рот, То дупла зубы все съедят - И бормашины загудят! 

– Хотя вряд ли можно отвергнуть данный совет, – сухо заметил я, когда миссис Рэндалл посмотрела на меня – в исключительно привлекательных глазах играли смешливые искорки, – некоторые темы попросту не годятся для поэтического воплощения, и не последнее место среди них занимают правила о том, как и когда следует чистить зубы.

– По крайней мере, отдайте должное его искренности, – ответила миссис Рэндалл, закрывая книжицу и кладя ее на стол рядом с чашкой. – Он явно воспринимает эту тему весьма страстно. А ведь именно страсть, пожалуй даже больше, чем стихотворное мастерство, делает поэта поэтом. По меньшей мере эту точку зрения всегда отстаивал мой Роберт.

Как человек, твердо уверенный в первостепенной важности мастерства, я, мягко говоря, не мог согласиться с точкой зрения покойного мужа миссис Рэндалл. По сути мой собственный шедевр, «Ворон», был скомпонован с точностью и жесткой последовательностью математической задачи. И все же спорить вряд ли имело смысл. Вместо этого я уклончиво откашлялся, прежде чем сказать:

– Искренне сожалею, что не имел возможности познакомиться с вашим покойным супругом.

– Ему бы вы очень понравились, – сказала миссис Рэндалл, непроизвольно поднося руку к медальону на груди.

– Могу ли я задать вопрос касательно реликвии, которую вы носите в медальоне?

– Конечно, отчего же, – несколько удивленно сказала миссис Рэндалл.

– В городе, несомненно, существует несколько дагеротипистов. Почему вы выбрали именно мистера Баллингера? – спросил я.

– Дело в том, – ответила миссис Рэндалл, и черты ее на мгновение затуманились печалью, – что я узнала о нем от Роберта. Это было вскоре после того, как мистер Баллингер открыл свою мастерскую. Роберту случилось проходить мимо витрины, и его буквально захватили выставленные там фотографии. Он зашел – муж рассказывал мне об этом за ужином в тот вечер – и спросил мистера Баллингера, не согласится ли тот сделать наши портреты. Мы должны были подарить их друг другу на нашу годовщину.

Тут нижняя губа миссис Рэндалл задрожала, а на глаза навернулись слезы. Достав носовой платок, она вытерла их, прокашлялась и продолжала:

– Но этому не суждено было произойти. Вскоре Роберту стало хуже, и он скончался, прежде чем мы успели сделать портреты.

– Мне очень жаль, – сказал я и продолжал, выдержав небольшую паузу, чтобы дать миссис Рэндалл прийти в себя: – Если я правильно понимаю, после смерти мужа вы связались с мистером Баллингером и договорились, что он сделает его посмертный портрет?

Миссис Рэндалл покачала головой.

– Нет. Он пришел к нам совершенно неожиданно на следующее утро после смерти Роберта. Он как-то услышал об этом и пришел выразить свои соболезнования. Это он предложил сделать портрет. Сначала эта мысль была мне противна, однако затем я согласилась. И теперь очень рада, потому что это единственный дагеротип моего дорогого мужа.

– А какое впечатление в целом произвел на вас мистер Баллингер? – спросил я.

– Что ж, это совершенный джентльмен. Очень внимательный и тактичный. Насколько я знаю, в большинстве случаев дагеротиписты предпочитают сами готовить человека, прежде чем сделать фотографию на память, – причесать его на свой манер, усадить или уложить, как им удобнее, ну и так далее. Мистер Баллингер почувствовал, что мне хотелось бы сделать все это самой, и он предоставил мне возможность остаться наедине с телом, а сам дожидался тут, внизу.

– Понятно. Итак, помимо ваших личных контактов с мистером Баллингером вы ничего о нем не знаете?

– По-моему, до того, как он переехал в Бостон, у него была мастерская в Филадельфии, – сказала миссис Рэндалл. – И среди его клиентов немало выдающихся личностей литературно-художественного сообщества нашего города. Включая нашего эпического певца зубной гигиены.

– Как так? – спросил я.

Взяв со стола книжицу, миссис Рэндалл раскрыла ее, пролистала несколько страниц и протянула мне.

Взяв протянутый томик, я взглянул на иллюстрацию на фронтисписе. Это был подобающе торжественный гравированный портрет автора в развороте. Под изображением было написано: «Доктору Ладлоу Марстону, с дагеротипа работы мистера Баллингера».

– Интересно, – сказал я.

– Но почему вас так заинтересовал мистер Баллингер? – спросила миссис Рэндалл.

– Только потому, что я все еще надеюсь воспользоваться его услугами, – солгал я. – Из-за произошедших здесь злополучных событий нам с женой так и не удалось сделать дагеротип. Я все еще питаю надежду, что мистер Баллингер сделает наш портрет, когда я привезу Вирджинию из Конкорда.

Это замечание вызвало совершенно необычную реакцию у миссис Рэндалл. Широко раскрыв глаза, она подняла руку и слегка шлепнула себя по лбу.

– Чуть не забыла! – воскликнула она. – Вам же письмо из Конкорда.

– Письмо? – удивленно переспросил я.

– Его принес очень симпатичный джентльмен, – сказала миссис Рэндалл. – Сосед Элкоттов. Он прибыл в Бостон сегодня утром. Его попросили доставить письмо по этому адресу. Я положила его на бюро в вашей комнате.

– Пойду-ка я лучше и не мешкая его прочитаю, – сказал я. Недоброе предчувствие больно кольнуло меня в грудь. Затем, извинившись, я поспешил наверх.

Войдя в комнату, я швырнул саквояж на кровать, быстро подошел к туалетному столику и схватил конверт. Едва взяв его, я почувствовал в углу какое-то странное вздутие. Я быстро вскрыл конверт, перевернул его – и маленький золотой ключ, выскользнув, упал мне на ладонь. Глубоко озадаченный, я отложил ключ и вытащил листок бумаги, который на поверку оказался письмом от Луи Элкотт. Наскоро нацарапанное на явно вырванной из дневника странице, оно было изукрашено всевозможными пятнами и подтеками. Послание гласило:

«Дорогой мистер По!

Пишу, как и обещала. Простите за кляксы, но я, кажется, никогда не перестану разводить ужасную пачкотню. Просто не понимаю, как это удается Анне. Вы еще увидите ее письма – просто заглядение, без единой помарки. Но она ведь вообще такая правильная, настоящая леди, а я – я Луи Элкотт и такой и останусь!

Вирджиния поправляется что надо. Кашляет меньше и аппетит будь здоров. Вчера мамулю вызвали по делу, так что я решила приготовить всем нам славный обед. Потела, как негр, полдня, и вышло чудненько, хотя спаржа слегка переварилась. Следующий раз не буду целый час ее кипятить. Бланманже тоже вышло с комками. Но все равно получилось вкусно, и Вирджиния слопала почти целую миску – вот как она поправляется!

Когда не приходится корпеть над учебниками или горбатиться по дому, я провожу свои самые светозарные часы, заканчивая „Проклятие ведьмы". Вчера была первая генеральная репетиция. Мы устроили ее в спальне Вирджинии, чтобы она тоже могла посмотреть. Вообще все прошло нормально, хотя Мэй как аршин проглотила, когда ей надо было падать в обморок. Она, видите ли, боится наставить себе синяков, поэтому осторожненько ложится на пол, будто реверанс делает. Все же я связываю большие надежды со своей оперной трагедией. Я закончила ребус для секретного шифра, как вы и предлагали, и теперь большой специалист по части составления таких штук.

Доктор Фаррагут – просто молодчина. Приходит каждый день, и они с Вирджинией капитально идут на поправку. Когда она сказала ему, что выросла в Балтиморе, он страшно разволновался. Кажется, доктор Фаррагут учился там медицине. Мэй считает его великим весельчаком, потому что он всегда развлекает ее своими глупыми шутками вроде той про человека, который пошел гулять, когда дождь лил в три ручья. Мэй как раз пила воду, когда он ее рассказывал, и так засмеялась, что у нее вода из носа потекла, и тут уж пришла моя очередь веселиться. Эта дура так на меня разозлилась, что уковыляла в свою комнату.

Лиззи, вылитый наш ангел и миротворец, стала умолять, чтобы я пошла к Мэй и попросила у нее прощенья. Я наотрез отказалась. Но, когда стемнело, я решила, что нехорошо дуться друг на друга на ночь глядя, и пошла к ней мириться. Мэй сидела на полу со своим „ларчиком" и играла маленьким золотым ключом, который вы уже наверняка нашли в конверте. Само собой, я сгорала от любопытства, где она его взяла. Сначала она не хотела рассказывать, боялась, что я отниму. Но в конце концов я заставила эту дуреху выложить все.

Помните, когда мы ехали домой из Бостона, Мэй сказала, что оставила рисунок с ангелом у ванны, где утонула бедняжка Эльзи? Так вот, когда она ставила рисунок, то заметила этот золотой ключик, он лежал на полу под ванной, и Мэй решила взять его на память. Глупая, так и недодумалась, что это точно от часов дядюшки Сэмюеля. Наверно, свалился с цепочки, когда поднялась вся эта кутерьма.

В конце концов я смошенничала и дала ей за ключ несколько пенни, чтобы она купила себе пикулей, которые теперь все соседские девчонки грызут. Я понимаю, вы жутко заняты, но, если найдется минутка, было бы чудненько, если б вы занесли ключик дядюшке Сэмюелю. Он, наверно, его уже обыскался.

Надеюсь, вы с успехом ищете медицинскую шкатулку доктора Фаррагута.

Ваш друг, Луи Элкотт». 

Читатель легко догадается, что я испытал огромное облегчение, прочтя послание Луи. Сначала, узнав, что миссис Рэндалл получила для меня письмо из Конкорда, я испугался, что у Вирджинии случился новый кризис. Теперь я увидел, что все наоборот. Здоровье моей дорогой жены явно намного улучшилось, да и все семейство Элкоттов вернулось к более или менее нормальной жизни.

И все же я с болью сознавал, что, учитывая общее состояние Сестрички, ситуация может измениться в любой момент и у жены может произойти новый и, возможно, еще более ужасный приступ. Поиски мои от этого становились ничуть не менее срочными.

Когда я положил письмо на столик, на глаза мне снова попался золотой ключик от часов. В это мгновение у меня мелькнула смутная, полуоформившаяся мысль – собственно, о чем? Тщетно пытался я призвать ускользающую мысль и в конце концов оставил свои усилия.

Взглянув на собственные часы, я увидел, что еще нет четырех. У меня оставалось вполне достаточно времени исполнить поручение Луи. Кроме того, у меня была еще одна причина повидаться с ее дядюшкой, мистером Мэем – причина, непосредственно связанная с моей миссией.

Взяв ключик со стола, я бережно опустил его в жилетный карман и вышел из комнаты.

Через двадцать минут я сидел на диване в гостиной мистера Сэмюеля Мэя. Помимо других примет, указывавших на утонченный вкус хозяина, в комнате было много книг, рисунков, ваз с цветами и красивое фортепьяно. В камине ярко горел веселый огонь. Вообще в гостиной царила исключительно гостеприимная атмосфера, полностью соответствовавшая дружелюбному характеру пожилого хозяина, который, сидя напротив в голландском кресле с круглой спинкой, пристально глядел на меня поразительно голубыми глазами.

Прошло всего несколько минут с тех пор, как я пришел. Оправившись от первого удивления, мистер Мэй пригласил меня в гостиную и стал с живым интересом расспрашивать о сестре и племянницах. Заверив его, что в Хиллсаиде все в порядке, я намеренно смутно объяснил, что вернулся в Бостон по поручению, связанному с состоянием здоровья жены. Затем я учтиво осведомился у мистера Мэя о его жене, которую так потрясла трагедия, произошедшая в их доме.

– Бедная София, – со вздохом ответил он. – После случившегося у нее совершенно расшатались нервы. Даже ступить не хочет в спальню – думает, что там привидение. Вы ведь знаете, она была очень привязана к этой девушке. Ну, а похороны, разумеется, все только усугубили. Просто сердце разрывалось, особенно после того как появилась мать этого молодого выродка.

– Что вы имеете в виду? – спросил я.

– А вы не слышали? – сказал мистер Мэй. – Мать Мак-Магона – парня, который совершил это гнусное дело. Она пришла на кладбище как раз в тот момент, когда мы опускали гроб с телом бедняжки Эльзи в землю. Стала размахивать руками как безумная и кричать, какой невинной овечкой был ее Джесси, что он и мухи не обидел. Что это мы убийцы, потому что из-за нас погиб ее мальчик. Вы представляете?

Опершись рукой о спинку кресла, величественный старик приподнялся и, порывшись в кармане брюк, вытащил необъятных размеров носовой платок. Затем, вновь опустившись в кресло, он, громко хрюкнув, высморкался, исследовал содержимое платка, сунул его обратно и продолжал так:

– В конце концов, в этом нет ничего удивительного. Я уже такое видал. Какой-нибудь скот совершает ужасное преступление, а его мамаша твердит, что это не его вина, что это мог сделать кто угодно, только не ее дражайший сынок. И не важно, какое он чудовище. Что ж, сдается мне, даже мать Нерона считала его самым кротким существом на свете.

Хотя мистер Мэй мог выбрать пример и поубедительнее, по сути с ним трудно было не согласиться. И все же – вольно или невольно – его рассказ обеспокоил меня, поскольку, если читатель помнит, я сам терзался сомнениями относительно виновности молодого Мак-Магона.

– Сожалею о том, что происходит с вашей женой, – заметил я.

– Бедняжка, она просто безутешна, – сказал мистер Мэй. – Слава Богу, что существует опий – единственное, что приносит ей хоть какое-то облегчение. Остальное не помогает. Я постоянно говорю ей, что Эльзи теперь покоится с миром, но это ни на йоту не меняет дела. Что с вами, По?

При упоминании о предположительном «мире», с которым «покоится» теперь Эльзи, я побледнел, ибо в отличие от мистера Мэя знал ужасную правду о судьбе ее останков. О каком покое могла идти речь, когда молодая женщина подверглась омерзительному посмертному насилию? И действительно, именно в эти самые минуты ее мертвое тело, несомненно, кромсал скальпель патологоанатома.

– Принести вам воды? – спросил мистер Мэй.

– Спасибо, не надо. Я в порядке.

Какое-то время мистер Мэй продолжал встревоженно следить за мной.

– Что ж, ладно, как хотите, – сказал он наконец, однако особой убежденности в его голосе не чувствовалось. – Но скажите, По, что привело вас сегодня сюда?

Засунув большой и указательный пальцы в правый карман жилета, я извлек ключик и протянул его старому джентльмену. После чего объяснил, что ключ прибыл сегодня утром в письме от его племянницы Луизы, которая просила незамедлительно вернуть его мистеру Мэю.

– Но это не мой, – сказал последний.

– Простите?

– Я не терял ключа, – сказал мистер Мэй. – Вот… видите? – Достав из жилетного кармана брелок, он показал мне его и свисавший с него ключик.

– Но его нашли в вашей спальне под ванной, в которой утопили мисс Болтон.

– Престранно, – сказал мистер Мэй, поджав губы. – Полагаю, он принадлежит констеблю Линчу или коронеру Тилдену. Они там долго шарили.

– Да, возможно, – ответил я, водворяя ключ в карман. – Так или иначе, ваша племянница перестанет беспокоиться, узнав, что ключ не ваш. Ее тревожило, что вы крайне раздосадованы, тщетно ища его повсюду.

– Хорошая девочка, эта Луи, – сказал мистер Мэй. – Порой резковата, зато отходчива. Сердце у нее доброе. Простите, что пришлось вас попусту побеспокоить, По.

– Пустое, – ответил я. – Напротив, мне было очень приятно. И признаюсь, у меня была еще одна причина для визита.

– Да?

– Вопрос касается мисс Болтон. Он может показаться своеобразным. Однако могу заверить вас, что, хотя обстоятельства и не позволяют раскрыть причину моего интереса, он отнюдь не продиктован праздным любопытством.

– Что ж, зато теперь мне стало страсть как любопытно, – сказал мистер Мэй, пристально на меня глядя. – Выкладывайте все начистоту и задавайте ваш странный вопрос.

– Не знаете ли вы, была ли мисс Болтон знакома с дагеротипистом Баллингером?

Он видимо вздрогнул и посмотрел на меня с нескрываемым удивлением.

– Как, черт возьми, вы это узнали? – воскликнул он.

– Что узнал?

Вместо ответа пожилой джентльмен встал и подошел к камину. На каминной полке стояло несколько безделушек: маленькая бронзовая статуэтка индийской девушки, небольшой мраморный бюст Джорджа Вашингтона, фарфоровая вазочка, украшенная большой государственной печатью Соединенных Штатов, и – теперь я его заметил – футляр для дагеротипов. Сняв футляр с полки, мистер Мэй вернулся к дивану и дал его мне.

Еще не приняв его из рук мистера Мэя, я уже не сомневался, что мне предстоит увидеть. Беглого взгляда было достаточно, чтобы подтвердить мои предположения.

На фотографии была изображена мертвая Эльзи Болтон. Она была в белом полотняном халате, голова покоилась на подушке, руки сложены на груди, а красивое лицо хранило безмятежность.

– Дагеротип сделал именно мистер Баллингер, – сказал мистер Мэй.

Меня охватила дрожь, которую невозможно было унять. Ведь то была осязаемая улика, подтверждавшая связь между Баллингером и доктором Мак-Кензи: дагеротип, сделанный одним с мертвого тела той, что через несколько дней после похорон окончила в лаборатории для вскрытия другого!

– Портрет был сделан по вашей просьбе? – спросил я.

– О Боже, нет, – ответил мистер Мэй. – Это была его идея.

– Значит, вы сами, знакомы с мистером Баллингером?

– Ни в коей мере, – ответил мистер Мэй. – Он появился здесь однажды днем, как гром среди ясного неба. Тогда я впервые его и увидел. Он сказал, что прочитал про убийство в газетах и хочет что-нибудь сделать для семьи. Предложил бесплатно сделать фотографию Эльзи на память. Я не придал этому особого значения, даже подумал, что София сможет хоть немного утешиться, если у нее будет памятная фотография девушки.

– Когда точно это произошло?

– Через день-другой после убийства. Как раз когда вы с девочками уехали в Конкорд.

– Понятно, – сказал я, продолжая разглядывать дагеротип. – Могу ли я узнать, где была сделана фотография?

– Наверху, в спальне. Там, где положили Эльзи. Но скажите правду, По, к чему все эти расспросы?

– Вынужден просить у вас прощения, мистер Мэй, – сказал я. – В данный момент я не вправе разглашать причину своего дознания. Достаточно сказать, что мой интерес к дагеротиписту вызван чрезвычайно важным делом, связанным с лечением моей жены.

– Еще одна из ваших загадок, мистер По? – со вздохом произнес пожилой джентльмен.

Вернув футляр с дагеротипом мистеру Мэю, я встал, собираясь идти.

– Если вы так интересуетесь этим Баллингером, почему бы вам не навестить его в мастерской? – спросил мистер Мэй. – Кажется, она где-то неподалеку.

– Да, я знаю, – ответил я. – Мы с женой были у него совсем недавно, в то самое утро, когда уби…

В это мгновение ускользающая мысль, о которой я говорил выше, внезапно ярко вспыхнула в мозгу, ошеломив настолько, что я неожиданно умолк. Собственно говоря, я бы даже не назвал это мыслью. Скорей это был образ – одно из тех ярких, живых воспоминаний, которые так ясно предстают внутреннему взору, словно прошлое свершается сейчас, у меня перед глазами.

Я увидел, как мы с Сестричкой терпеливо ожидаем в мастерской мистера Баллингера его возвращения. Я увидел, как он вошел и представился. Я увидел, как он смотрит на свои карманные часы, которые остановились несколько минут назад. Я увидел, как он перебирает пальцами цепочку, нахмуренно смотрит вниз, а затем, что-то проворчав, снова кладет часы в жилетный карман, так и не заведя их.

Тогда я не придал его действиям никакого значения. Теперь их смысл стал мне совершенно ясен. Он не завел часы по очень простой причине.

Ключа на цепочке не было!

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Пока я шел обратно, к дому миссис Рэндалл, в мыслях моих царило полное смятение. Они были столь запутанны, столь хаотичны, и я прилагал такие усилия, чтобы привести их в связный вид, что совершенно забыл об окружающих. Идя по деловито оживленным улицам, я лишь смутно сознавал, что движусь сквозь какой-то плотный и непрерывный людской поток. Так продолжалось до тех пор, пока я, ничего не различая, не столкнулся с пожилой дамой, выбив палочку из ее рук и едва не опрокинув ее саму; моментально сердитые крики прохожих – «Гляди, куда идешь!» и «Увалень чертов!» – вернули меня на землю.

Пробормотав какое-то извинение, я нагнулся, чтобы подобрать тросточку старой леди, и, с извинениями вернув ее хозяйке, двинулся дальше, мгновенно вновь погрузившись в догадки.

Ничто из того, что мне до сих пор удалось узнать о Герберте Баллингере, не могло служить окончательным доказательством его преступного поведения. Однако сведенные вместе, пусть скудные, но определенные результаты моего расследования недвусмысленно указывали на дагеротиписта как на человека, которого я искал.

Последний, насколько я знал, был сообщником доктора Мак-Кензи, с которым его познакомил убийца Гораций Райе. Помимо прочих услуг, которые он оказывал анатому, подозреваемый был человеком, чья профессия открывала ему доступ к свежим телам, позволяя ему оценивать, насколько они подходят в качестве потенциальных объектов вскрытия. Одно из этих тел, как я обнаружил к своему немалому потрясению, принадлежало убитой служанке Мэев – Эльзи Болтон.

Судя по всем признакам, дагеротипист идеально подходил на эту кандидатуру. Учитывая находку – двойной портрет, обнаруженный мной среди вещей Горация Раиса, я знал, что Баллингер был знаком и, вероятно, даже близок с Райсом. Как человек, делавший посмертные фотографии, он мог абсолютно беспрепятственно отбирать наиболее желательные анатомические образцы. А из разговора с мистером Мэем я узнал, что Баллингер делал посмертный портрет Эльзи Болтон накануне похорон.

Чего ради дагеротипист помогал доктору Мак-Кензи в его безнравственном деле? Самоочевидное объяснение – денежная выгода – в данном случае не годилось. Веками деньги служили движущей силой торговли человеческими трупами. Так, например, доктор Роберт Нокс из Эдинбурга платил в качестве вознаграждения по семь фунтов десять шиллингов за каждый труп, который доставляли ему знаменитые «похитители тел» Берк и Хэр, – царская награда для этой одиозной парочки, существовавшей на грани нищеты. Однако Герберт Баллингер вовсе не был опустившимся нищим. Напротив, он был чрезвычайно преуспевающим бизнесменом, среди клиентов которого числились представители бостонской касты избранных. Предполагая, что Баллингер действительно являлся сообщником Мак-Кензи, я не сомневался, что, помимо чисто финансовых соображений, им движут какие-то иные мотивы.

Однако в данный момент меня волновали вовсе не побуждения дагеротиписта. Скорее, это была ошеломляющая мысль, что именно он – владелец загадочного ключика, найденного маленькой Мэй. Допустим, я был прав, но как тогда этот предмет мог оказаться под ванной, где было совершено убийство? Да, как я только что узнал от мистера Мэя, Баллингер довольно долго оставался в спальне, делая портрет мертвой Эльзи Болтон. Но это случилось после отъезда сестер Элкотт. Если ключ и в самом деле принадлежал дагеротиписту, оставалось только одно логически неопровержимое объяснение, каким бы шокирующим оно ни казалось.

Эльзи Болтон убил Баллингер! Ключ свалился с цепочки во время борьбы, возможно, когда жертва неистово била ногами, стараясь освободиться от смертельной хватки убийцы. Затем, обнаружив, что ключ пропал, Баллингер задумал вернуться к Мэям, чтобы забрать его, под благовидным предлогом – сделать посмертную фотографию мисс Болтон. Однако к тому времени предательский ключ уже унесла маленькая Элкотт.

Я практически не сомневался, что Баллингер помогал доктору Мак-Кензи добывать трупы для вскрытия. Не требовалось особо богатого воображения, чтобы представить, что один из этих трупов мог быть делом его рук. В конце концов, Берк и Хэр сами делали буквально то же, отправив на тот свет более дюжины жертв, чьи тела затем продавали не задававшему лишних вопросов доктору Ноксу. Если дагеротипист и занимал общественное положение, совершенно отличное от Берка и Хэра, то, возможно, его роднило с этой гнусной парочкой другое – желание совершить убийство, чтобы доставить своему соучастнику свежий анатомический образец.

Я понимал, что все это чистой воды умствования. Многие вопросы остались без ответов. Помимо прочего, я терялся в догадках, почему – если моя теория верна – Баллингер выбрал жертвой именно Эльзи Болтон? Из утверждений мистера Мэя следовало, что дагеротипист ничего не знал о девушке до ее смерти. Но, разумеется, они могли быть связаны и до этого, а старый джентльмен об этом и не подозревал.

В любом случае я чувствовал, что решимость моя растет с каждой минутой. Нехитрый, на первый взгляд, случай с похищением драгоценных препаратов доктора Фаррагута приобретал гораздо более зловещий оттенок – оттенок мрачного заговора, включающего ограбление могил, осквернение мертвых тел и совершение хладнокровного убийства!

Мое чувство безотлагательности еще более обострялось гнетущей виной за смерть молодого Джесси Мак-Магона, который, как теперь выяснялось, был виновен разве что в мелкой краже столового серебра. Если, как уверяла пораженная скорбью мать мальчика, сын ее был действительно невиновен в убийстве, то моим долгом было помочь установить этот факт.

Таковы были мои мысли на пути к Пинкни-стрит.

До этого, входя в дом миссис Рэндалл, я был удивлен непривычными раскатами смеха. Теперь же, открыв входную дверь и ступив в просторную переднюю, я был поражен совершенно иным акустическим феноменом – воцарившейся в доме абсолютной и мертвенной тишиной, которая, сам не знаю почему, мгновенно вызвала у меня самые недобрые предчувствия. На несколько секунд я застыл без движения, до предела напрягая слух. Однако, несмотря на все усилия, я не мог уловить ни малейшего звука.

Сам по себе этот факт не заключал ничего, что могло бы встревожить или насторожить меня. В конце концов, миссис Рэндалл могла выйти по делу или удалиться к себе в спальню – пополдничать. То же можно было сказать и об уволенной служанке Салли. И все же меня не покидало страшное предчувствие, сжавшее мне сердце, как только я вошел в дом.

Скептики станут утверждать, что мои воспоминания об этой минуте ретроспективно окрашены знанием того, что произошло далее. Опровергнуть эту теорию, разумеется, невозможно. Я могу лишь утверждать, что мой дух и моя душа содрогнулись – даже прежде чем я осознал, какой ужас совершился здесь в мое отсутствие.

Выйдя из передней, я заглянул в библиотеку, думая, что, возможно, миссис Рэндалл вздремнула, читая усыпляющие строфы вопиющего творения доктора Марстона. Однако в комнате не было и следа чьего-либо присутствия. Тогда я прошел к лестнице, собираясь подняться в свою спальню. Взойдя на первые ступеньки, я мельком заглянул в столовую, вход в которую теперь хорошо просматривался.

И тут же узрел нечто, отчего кровь застыла у меня в жилах. Один из обеденных стульев был перевернут и валялся на полу. Вокруг него, пятная доски пола, разлилась лужица темно-красной жидкости, в которой я сразу же признал кровь.

Неодолимая дрожь охватила меня, когда я, задыхаясь, вбежал в столовую. Не успел я переступить порог, как замер на месте при виде ужасающего, омерзительного зрелища.

В комнате был учинен страшный разгром. Мебель была сломана и разбросана. Пол усыпан осколками фарфора. Кружевные занавески сорваны и беспорядочной кучей валялись под окнами.

Кровь была повсюду. Лужа, которую я заметил сначала, оказалась лишь малой частью огромных кровавых пятен на стенах и полу. Словно кто-то взял ведро кровавой жидкости и размашистыми движениями расплескал ее по столовой.

Изо всех сил стараясь подавить неописуемое чувство ужаса, угрожавшее лишить меня остатков мужества, я осторожно двинулся в глубь комнаты. Только тогда я обнаружил источник такого количества запекшихся кровавых пятен.

Тела лежали рядом в дальнем конце столовой. Если бы я не запомнил наряд, который был на миссис Рэндалл, когда мы беседовали в библиотеке, то вряд ли узнал бы ее. Верхняя часть ее тела и голова были чудовищно изуродованы, причем голова настолько, что сохранила лишь отдаленное сходство с человеческим лицом.

Служанке Салли., распростертой в нескольких футах от хозяйки и сжимавшей в правой руке большой мясницкий нож, нанесли всего одну, но жуткую рану. У нее была перерезана глотка, и из разверстой щели продолжали сочиться сгустки крови.

Легко представить, какова была моя реакция на это омерзительное зрелище. Голова у меня закружилась, и к горлу подступила непреодолимая тошнота. С первого взгляда было ясно, что я уже ничем не могу помочь обеим женщинам.

Резко развернувшись, я ринулся прочь из дома, выбежал на улицу и пронзительными криками стал звать на помощь.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

– Вот выпейте. Легче станет. Жалко сгорбившись в кресле, где всего несколько часов назад так уютно устроилась миссис Рэндалл, я удивленно посмотрел на человека, которому принадлежали эти слова. Я был настолько поглощен мрачными размышлениями, что даже не заметил, как кто-то вошел в библиотеку.

Передо мной стоял констебль Линч. В протянутой руке он держал бокал, почти до краев наполненный темной жидкостью, в которой по запаху и цвету я признал мадеру.

– Нашел бутылку в боковом шкафчике, – продолжал констебль. – Единственная вещь, которая уцелела во всей этой проклятой комнате.

На минуту я заколебался – принимать ли предложение. Я вспомнил торжественную клятву, которую дал Путанице, а именно: за время всего пребывания в Бостоне я ни при каких обстоятельствах не притронусь к алкоголю. Однако, сосредоточив взгляд на манящем напитке, я почувствовал, как решимость моя заколебалась.

Разумеется, подумал я, моя дражайшая тетушка не пожелала бы видеть, как я страдаю, когда мое угнетенное состояние могут облегчить всего несколько – чисто профилактических – глотков вина. В конце концов, доверившись моей клятве, она не могла предвидеть страшные, душераздирающие обстоятельства, которые так расстроят мои нервы.

Рассуждения показались мне безупречными. Протянув дрожащие руки, я взял бокал и быстро поднес его к губам. Эффект оказался почти мгновенным. Упоительное тепло разлилось по всему телу. Дрожь почти унялась. Сердце стало биться в более или менее привычном ритме. Впервые с того момента, когда я с воплями выбежал на улицу, я смог обдумать события предшествующего часа хотя бы с малой толикой спокойствия.

Когда я с призывами о помощи выскочил на улицу, тротуар перед домом миссис Рэндалл был пуст. Однако мои крики почти сразу насторожили соседей, некоторые из которых разбежались в разные стороны в поисках полиции.

Первым из офицеров появился молодой человек по имени Хиггинботтом, который пешком патрулировал поблизости. Схватив его за руку, я потащил его за собой в дом и указал на тела, распростертые в дальнем конце столовой. Его первая реакция была ничуть не менее бурной, чем моя. Едва взглянув на отвратительно изуродованные тела, он побелел как полотно, и, казалось, его вот-вот вырвет; ему пришлось привалиться к стене, чтобы не упасть.

Реакция Хиггинботтома была совершенно понятна, учитывая отвратительный характер сцены. Хотя зияющая (и явно нанесенная себе самой) рана на горле Салли выглядела шокирующе, но наибольший ужас, тошноту, отвращение вызывало безжалостно искромсанное тело миссис Рэндалл.

Верхняя часть его была настолько изуродована, что платье свисало лохмотьями, обнажая большие участки исполосованной, кровоточащей плоти. Еще более ужасными были раны на голове и лице. Избавлю читателя от подробного описания жутких увечий, сделавших ее черты столь неузнаваемыми. Скажу только, что из многочисленных повреждений, которые она претерпела, самое страшное было нанесено ее глазам. Они были вырваны из орбит и брошены на пол. Не удовольствовавшись подобным зверством, обезумевший убийца схватил заколку миссис Рэндалл и так исколол их, что от некогда прекрасных глаз осталось несколько слизистых комочков в луже запекшейся крови.

Испытывая страшную дурноту, я шатаясь добрел до библиотеки и без сил рухнул в кресло. Когда стали подходить и другие офицеры, включая знакомых мне по трагедии Эльзи Болтон констебля Линча и коронера Тилдена, я постарался как можно полнее ответить на их вопросы, связанные с обнаружением тел. Затем меня оставили одного в библиотеке, где я и пребывал в состоянии крайнего возбуждения, пока Линч, Тилден и их коллеги изучали место преступления.

Лишь однажды за все последующие часы я встал, чтобы задернуть занавески и помешать растущей толпе болезненно любопытных зевак заглядывать в окна. Все остальное время я просидел, охваченный крупной дрожью, не утихавшей, пока я не пригубил успокоительного напитка, предложенного мне Линчем, который, как я понял, закончил первичное расследование.

Осторожно поставив полупустой бокал на столик, где все еще лежала оставленная миссис Рэндалл книжица доктора Марстона, я поблагодарил констебля за заботу. Вино, заверил я его, оказалось желанным тонизирующим средством для моих издерганных нервов.

– Хорошо, – сказал Линч. Затем, кивнув в сторону столовой, добавил: – Тилден хочет вас видеть. Там.

Не имея никакого желания снова смотреть на зарезанных женщин, я ответил ему досадливым вздохом. Однако, судя по решительному виду Линча, понял, что сопротивление бесполезно.

Судорога страха вновь пробежала по моему телу – слова Линча мигом рассеяли благотворное действие мадеры.

Дотянувшись до столика, я схватил бокал за ножку и одним духом осушил его. Укрепившись подобным образом, я встал и вслед за Линчем вышел из библиотеки.

Войдя в столовую, я немедленно заметил офицера Хиггинботтома – молодого полицейского, который первым прибыл на место происшествия. Он стоял в углу, что-то помечая в маленьком блокноте. Коронера Тилдена я сначала не заметил. Только когда мы с Линчем обошли стол, я увидел, что пожилой джентльмен сидит на корточках возле трупов, задумчиво потирая подбородок.

Когда я подошел, он посмотрел на меня сквозь толстые линзы своих восьмиугольных очков, затем медленно распрямился. Как и во время нашей первой встречи, я был поражен равно его необычайно костлявой фигурой и решительно неухоженной наружностью – особенно длинными седыми патлами, уже по крайней мере несколько недель явно не удостаивавшимися расчески и мыла.

Отвернувшись, насколько это было возможно, от картины бойни, я спросил, пришел ли он к какому-нибудь окончательному суждению насчет произошедшей трагедии.

– Похоже, что служанка убила свою госпожу, а потом сама наложила на себя руки, – сказал Тилден. От него так несло соленой селедкой, что в сочетании с пропитавшим комнату запахом крови это вызвало у меня моментальный приступ дурноты, которую я постарался подавить.

– Офицер Хиггинботтом опросил соседей, – продолжал он. – Некоторые из них подтвердили, что, как вы уже сообщали нам, женщины были в ссоре. Предположим, что, когда сегодня днем вы ушли, они вдрызг разругались, а дальше пошло-поехало. По крайней мере, такое объяснение напрашивается само собой.

Он сделал легкое ударение на словах «по крайней мере», что предполагало элемент сомнения. Глядя на него с любопытством, я сказал:

– Действительно, изначально таково было и мое собственное предположение. Однако, пока я сидел в библиотеке, у меня было достаточно времени, чтобы обдумать дело более тщательно. Должен признаться, один из его аспектов меня озадачивает.

– А именно? – спросил Тилден, уставясь на меня глазами, которые – сквозь толстые стекла очков – казались гротескно увеличенными.

– Верно, Салли, служанка миссис Рэндалл, была чрезвычайно расстроена своим увольнением. Не далее как сегодня утром я случайно услышал, как она самым жалобным образом оплакивает свое положение. Однако, даже если предположить, что горькие чувства преданного человека заставили ее повздорить с миссис Рэндалл, крайне маловероятно, чтобы подобное столкновение окончилось так.

– Из-за одного словца может море крови пролиться, По, – сказал констебль Линч. – Я такое не раз видал.

– Не сомневаюсь, – ответил я. – Однако позвольте задать вам вопрос, констебль Линч: вы хоть раз видали, чтобы такое исключительно жестокое преступление совершила женщина?

– Нет, – не сразу ответил констебль. – Не сказал бы.

– Не забудьте про Мэри Коул, – вмешался коронер Тилден, имея в виду печально знаменитую кембриджскую матереубийцу, которая зарезала собственную мать во время пустячного спора, каким-то образом распалившего ее до убийственной ярости.

– Я очень хорошо знаком с этим делом, поскольку читал ежедневные подробные отчеты о нем в дешевых газетенках, – сказал я. – Как вы помните, эта дошедшая до неистовства женщина убила старуху мать одним-единственным ударом топора по голове – факт, каким бы ужасным он ни был, скорее подтверждающий, чем опровергающий мою точку зрения. То же мы наблюдаем и в преступлениях, совершенных другими знаменитыми женщинами-убийцами, скажем, безнадежно безумной школьной учительницей Абигейл Барнс из Берлингтона, штат Вермонт, которая несколько лет назад злодейски зарезала трех своих юных питомцев. И в этом случае с каждой из жертв разделались просто – они умерли от единственного удара ножом, нанесенного прямо в сердце. Сравните это с ошарашивающим числом ранений, которые нанес миссис Рэндалл нападавший.

Я выждал момент, чтобы дать своим слушателям возможность переварить информацию, прежде чем продолжить:

– Было бы глупо отрицать, что, несмотря на закрепившееся определение «слабый пол», женщинам не свойственна страсть убивать. Анналы истории пестрят именами кровожадных по природе своей женщин, начиная с Лукреции Борджиа и кончая убийцей рецидивисткой Гортензией Уильяме, которая отделалась по крайней мере от семи мужей. Однако в большинстве подобных случаев женщины-убийцы совершали свои преступления коварно, тайком, и их излюбленным оружием был яд. Даже когда применяются другие, более жестокие средства – топор или кинжал, как в двух вышеупомянутых случаях, – ярость женщины-убийцы, как правило, проходит, как только зверство свершено. Редко, если вообще когда-либо, сталкиваемся мы с беспричинным неистовством и жестокостью, характерными для данного преступления, когда тело жертвы терзают еще долгое время после того, как из него ушла жизнь. Подобную жестокость, когда жертва уже мертва, проявляют почти исключительно мужчины, в чьих сердцах подчас живет необузданное варварство, не свойственное даже самым выродившимся женщинам.

– Куда это вы клоните, По? – спросил констебль Линч.

– Буду только рад пояснить значение сказанного, – ответил я. – Однако, прежде чем сделать это, я бы хотел спросить коронера Тилдена, зачем он просил меня прийти.

– Хотел, чтобы вы кое на что взглянули, – сказал Тилден, указывая на тело служанки. – Посмотрите на ее запястья.

Весь любопытство, я присел на корточки и стал внимательно разглядывать руки Салли. Констебль Линч примостился рядом. Почти сразу я заметил два бледных, но несомненных кровоподтека, напоминавших браслеты на запястьях служанки.

– Ее связали, – сказал я, тяжело переводя дух.

– Что?! – воскликнул констебль Линч.

– Запястья туго связали еще до ее смерти, – высказался я более обстоятельно.

– Да, – сказал Тилден. – Именно так я и подумал.

– Будь я проклят, – пробормотал констебль Линч.

– Теперь я понимаю, коронер Тилден, почему вы сообщили о ваших выводах несколько неуверенно, – произнес я. – Позвольте поздравить вас с тем, что вы обратили внимание на такой чрезвычайно важный след.

– Мне не хотелось дважды повторять одну и ту же ошибку, – сказал Тилден, – после того, как я проглядел отметины на лодыжках девицы Болтон, которые вы с вашей проницательностью не могли не заметить, мистер По.

– Но что, черт побери, все это значит? – спросил Линч, выпрямляясь.

Игнорируя этот вопрос, я глубоко вздохнул и перевел взгляд на отвратительную рану на горле Салли. Присмотревшись, я нагнулся и, подавляя инстинктивное отвращение к подобным малоприятным занятиям, осторожно засунул указательный палец руки в ее разинутый рот и провел под языком и по внутренней стороне щеки. Мое подозрение тут же подтвердилось. Поднявшись, я обратился к полицейскому:

– А это значит, констебль Линч, что это не было, как могло показаться, самоубийством. Скорее, это исключительно мрачное и хладнокровно спланированное двойное убийство.

– Да с чего вы взяли?! – воскликнул констебль.

– А зачем тогда ей связали руки? – спросил Тилден.

– Не знаю, – сказал Линч. – Но это не доказывает, что ее убили.

– Само по себе, возможно, и нет, – заметил я. – Однако есть и другие указания на то, что она не сама убила себя. Хотя бы то, что ее не просто связали, но заткнули кляпом рот.

После этого заявления ни Тилден, ни Линч не могли удержаться от удивленных восклицаний.

Я же протянул руку, чтобы они могли получше ее разглядеть. Между большим и указательным пальцами были зажаты несколько длинных серых нитей.

– Я обнаружил эти волокна на ее языке и на внутренней стороне щеки. Это почти наверняка остатки куска ткани – вероятно, коврика, – который засунули ей в рот, чтобы заглушить крики.

Взяв нитки у меня из пальцев, Линч принялся разглядывать их и так и эдак, после чего передал Тилдену, который подверг их столь же скрупулезному осмотру.

– Но есть и еще более убедительные доказательства того, что Салли, так же как и ее госпожа, стала жертвой убийства, – продолжал я. – Позвольте мне указать на орудие, при помощи которого было осуществлено это зверство. Оно зажато в правой руке Салли. Теперь с легкостью можно предположить, что только самая отчаянная решимость могла заставить человека совершить самоубийство таким мрачным образом. Ведь недостаточно было просто пощекотать клинком себе шею. Надо было вонзить острие в тело, а затем быстро перерезать глотку.

Средним пальцем правой руки чиркнул по горлу, имитируя акт самоубийства.

– Как видите, правша, который решился бы лишить себя жизни подобным образом, провел бы ножом слева направо. Поскольку при этом требуется приложить немалую силу, разрез окажется наиболее глубоким с левой стороны шеи и наиболее поверхностным справа, где лезвие выйдет наружу.

Однако в случае с Салли все как раз наоборот. Самый глубокий надрез оказывается справа. Сложив этот факт с остальными, мы приходим к единственному выводу: Салли не убивала себя. Скорее, ее связал, заткнул ей рот и зарезал все тот же кровожадный изверг, который так изувечил тело миссис Рэндалл. А уже затем тела положили так, чтобы возникло впечатление убийства и самоубийства.

– Превосходно, – сказал Тилден. – И снова, мистер По, вам удалось подметить деталь, совершенно от меня ускользнувшую. Ради всего святого, как вам это удается?

– Еще с младых лет я был не таким, как другие, – ответил я. – И видел все по-другому.

– Давайте напрямую, – сказал констебль Линч. – Вы хотите сказать, что у нас тут еще один маньяк разгуливает?

– Еще один? Трудно сказать, – многозначительно заметил я.

– Какого черта вы опять говорите намеками? – сказал Линч.

– Сейчас объясню, минуточку, – ответил я. – Однако сначала я должен задать вопрос вам обоим. Скажите мне, офицер Линч и коронер Тилден, не терял ли кто-нибудь из вас недавно ключа от часов?

Этот, на первый взгляд, не относящийся к делу вопрос поначалу ошеломил обоих, но после минутного замешательства оба ответили отрицательно.

– Так я и думал, – сказал я. – Ваши ответы лишь усиливают мое растущее с каждой минутой подозрение, а именно, – это жуткое преступление совершил тот же человек, который виновен в смерти Эльзи Болтон.

– Какого черта, По? – фыркнул Линч. – Вы что думаете, что парнишке Мак-Магону не лежится в могиле? Сдается мне, начитались вы рассказов о привидениях.

– Я имею в виду вовсе не этого злосчастного паренька, – ответил я, не обращая внимания на сарказм Линча. – По причинам, которые я намерен сейчас же изложить, я пришел к выводу, что, хотя Джесси Мак-Магон действительно находился в доме Мэев, когда утопили Эльзи Болтон, он не совершал этого ужасного преступления. Нет, виновен некто совершенно другой.

– Валяйте, – сказал Линч, глядя на меня с нескрываемым скептицизмом. – Весь внимание.

– Вы когда-нибудь слышали о дагеротиписте по имени Герберт Баллингер? – спросил я.

Этот вопрос вызвал предельное удивление у обоих. Они видимо вздрогнули, словно их пронизало электрическим током, затем обменялись крайне недвусмысленными взглядами.

– Чувствую, что имя это вам знакомо, – сказал я.

– Сожалею, мистер По, – со вздохом заметил коронер Тилден, – но на сей раз вы ошибаетесь. Мистер Баллингер никоим образом не мог совершить эти убийства.

Настал мой черед удивиться.

– Но почему? Что вы имеете в виду?

– Герберт Баллингер мертв, – сказал Тилден. – Тело обнаружили сегодня рано утром в его мастерской. А в данный момент он лежит в морге. Констебль Линч и я видели это собственными глазами – еще за несколько часов до того, как были убиты миссис Рэндалл и ее служанка.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Слова Тилдена поразили меня как гром, и мне оставалось лишь глядеть на него в немом изумлении. Впрочем, спустя несколько мгновений я вновь обрел дар речи, хотя говорил слегка запинаясь:

– Убит?.. Но как?.. Где?.. Когда?..

– Давайте по порядку, мистер По, – сказал коронер. – Он был убит взрывом в своей мастерской рано утром… около девяти часов.

– Взрывом? – переспросил я, все еще пытаясь осмыслить этот невероятный поворот событий.

Я слабо разбираюсь в том, как изготовляется дагеротип, – сказал Тилден. – Но это явно требует применения легко воспламеняющихся жидкостей. Иногда – уверен, что вам это известно, мистер По, – люди привыкают работать с опасными материалами и начинают обращаться с ними несколько небрежно. Похоже на то, что мистер Баллингер, занимаясь своим делом, курил сигару и по неосторожности положил ее слишком близко к одному из открытых пузырьков с химическими препаратами. Соседи говорят, что слышали такой громкий взрыв, что у них даже стекла задрожали в окнах. Огонь моментально распространился по мастерской. Несколько соседей отважно бросились в горящее здание, и им удалось вытащить тело мистера Баллингера. Но, боюсь, было уже слишком поздно. Он погиб мгновенно.

– И вот еще что, – вмешался констебль Линч, который, заметив мою удивленную реакцию на грубость, добавил: – Не хотелось бы вас пугать, но осколки угодили ему прямо в лицо. Смотреть страшно. Не дай бог жить таким уродом.

– А мастерская? – спросил я.

– Сгорела дотла, – сказал Линч. – Пожарники пытались спасти ее, но…

Пожав плечами, он красноречиво завершил свое высказывание о бесплодности усилий пожарных.

– Вспомнили каких-нибудь других подозреваемых, мистер По? – спросил коронер Тилден после небольшой паузы, во время которой я отчаянно пытался привести смятенные мысли в порядок.

Признаюсь, то, что вы рассказали о мистере Баллингере, до некоторой степени поставило меня в тупик, – наконец сказал я. – Однако я по-прежнему считаю, что убийство миссис Рэндалл и ее служанки совершил тот же человек, который утопил мисс Болтон. Что правда, то правда, логически обосновать подобную уверенность невозможно. Она основана прежде всего на интуиции. Все же, хотя я вряд ли стал бы употреблять понятие, столь безнадежно опороченное связью с безмозглым мистицизмом мистера Эмерсона и его последователей, не приходится отрицать, что в глубинах человеческой души существует врожденная способность, дающая нам знания скорее интуитивные, чем рассудочные.

– Вы имеете в виду догадки? – спросил Тилден.

– Называйте как угодно, – ответил я. – Но есть другая, более осязаемая причина подозревать, что зверство, учиненное в доме миссис Рэндалл, и убийство Эльзи Болтон – дело одних и тех же обагренных в крови рук.

– А именно? – поинтересовался коронер Тилден.

– А именно тот факт, что в обоих случаях убийца старался навести нас на ложный след, – сказал я. – Сначала он представляет дело так, будто Эльзи Болтон утонула сама, а потом пытается изобразить убийство и самоубийство.

– Полагаю, в этом что-то есть, – сказал коронер, задумчиво оттягивая нижнюю губу.

– Более того, – продолжал я, – не могу отделаться от предчувствия – или, выражаясь проще, догадки: пусть мистер Баллингер и не был непосредственным исполнителем, но он так или иначе связан с этими ужасами. Отсюда следует, что, хотя в данный момент у меня нет на примете другого подозреваемого, мне кажется, я знаю, где можно найти ключ для установления личности подлинного убийцы.

– И где же? – живо поинтересовался Линч.

– В морге, – ответил я.

Как выяснилось, мое предложение совпадало с планами коронера Тилдена и констебля Линча, которые собирались первым делом ехать в морг. Однако сначала надо было завершить кое-какие приготовления, прежде чем перевезти оба тела в это мрачное хранилище, где им предстояло оставаться, пока их не востребуют родственники.

Перед отъездом Линч велел офицеру Хиггинботтому подняться в спальню, принести простыню и накрыть ею тела. Затем отдал приказ другим полицейским, чтобы они ни под каким видом не пускали в дом людей, не имеющих на то соответствующих полномочий, – приказ, вызванный вполне реальной вероятностью, что какой-нибудь любопытный зевака или неразборчивый в средствах репортер попытается проскользнуть в здание и сделать мрачный снимок на память.

Предосторожности Линча в этом отношении полностью оправдались, как только мы вышли из дома. Несмотря на чрезвычайно холодную погоду и сгущающиеся сумерки, на улице собралась толпа, включая дюжину газетчиков, которые моментально подняли гвалт, требуя информации. Линч на минутку задержался и сказал репортерам, что владелица дома, вдова миссис Рэндалл, была заколота насмерть своей разъяренной служанкой, которая затем покончила с собой. Как он объяснил мне впоследствии, он предложил эту версию событий по двум причинам: во-первых, ему не хотелось сеять панику заявлением о том, что неведомый маньяк до сих пор разгуливает на свободе, а во-вторых, потому что он полагал, что следствию пойдет на пользу, если убийца решит, что мы попались на его удочку, и не заподозрит, что мы идем по его следу.

Проложив путь через толпу, мы забрались в экипаж коронера Тилдена. Проезжая по узким, быстро темнеющим улицам, все трое хранили полное молчание, каждый был глубоко поглощен собственными мыслями.

Как читателю уже известно, я подозревал Герберта Баллингера по нескольким причинам – среди них и моя убежденность в том, что у него, как у создателя посмертных фотографий, были идеальные условия, чтобы отбирать хорошо сохранившиеся трупы, наиболее подходившие для вскрытия. Кроме того, я пришел к выводу, что, в определенной степени напоминая Берка и Хэра, он перешел к непосредственным действиям, возможно начав с Эльзи Болтон, убитой так, чтобы тело ее хорошо сохранилось. Зная, что Баллингер по роду своих занятий был прямо связан не только с мисс Болтон, но и с миссис Рэндалл, я сделал очередной вывод, возложив на него вину за смерть последней и ее служанки Салли.

Теперь, когда экипаж скрипел и подпрыгивал на булыжной мостовой, я увидел вопиющий просчет в своих рассуждениях. Если целью убийства было добывать хорошо сохранившиеся трупы, которые доктор Мак-Кензи смог бы использовать в анатомических студиях, то как можно было объяснить увечья, нанесенные убийцей миссис Рэндалл? По-мясницки изрубленное тело не годилось в качестве медицинского образца. А если Баллингер не был сообщником доктора Мак-Кензи в незаконном добывании тел, то он не мог оказаться и человеком, который украл шкатулку доктора Фаррагута. Короче, в расследовании я не продвинулся дальше вчерашнего дня, когда только что вернулся в Бостон!

То, что идеальный ход моих мыслей был нарушен, скорей всего следовало приписать тормозящему действию мадеры, которая хоть и укрепила нервы, в то же время несколько затуманила рассудок. И все же я не жалел, что пригубил этот вдохновенный напиток. Поскольку чем ближе – с каждой минутой – становился морг, тем острее я сознавал, что мне предстоит и какого самообладания это потребует.

Когда мы приехали, было уже совсем темно. Улица перед моргом была тиха и пустынна. Выйдя из экипажа, я подошел ко входу и взглянул на фасад.

Меня моментально охватило гнетущее душу чувство ледяного страха, сердце провалилось в какую-то бездну, замерло, что из всех земных ощущений более всего напоминает состояние опиомана, у которого кончилось его зелье. Я терялся в догадках – что могло заставить меня так разнервничаться при виде этого здания? Вывод напрашивался только один: реакция моя была вызвана не столько его архитектурными особенностями (практически неразличимыми в наступившей тьме), сколько сознанием его мрачного, его скорбного предназначения. Мысль об отвратительных насельниках этого дома мертвых, заключенных в массивных каменных стенах, внушала мне чувство непреодолимого страха.

Пройдя через главный вход, мы пошли по узкому, наклонному, тускло освещенному коридору с серыми, до ужаса безликими стенами. Еще минута – и мы были в покойницкой.

Площадь зала составляла примерно двадцать квадратных футов. Пол был выложен кирпичом. Стены – исключительно неприятного зеленоватого оттенка. Зловеще мрачный свет нескольких газовых фонарей – единственный источник освещения в этот поздний час – в немалой степени способствовал созданию нестерпимо отвратительной атмосферы.

Середину зала занимали пять каменных столов на железных опорах, на каждом из которых лежало по человеческому телу. Не считая одного – крохотного мальчика-младенца, пуповина которого явно свидетельствовала, что от него избавились сразу после рождения, – остальные приличия ради были покрыты простынями, из-под которых виднелись только головы, шеи и плечи.

Тут была молодая женщина, чье багровое, вздувшееся лицо говорило о том, что это утопленница, – очевидное самоубийство. Другое принадлежало исключительно дородному мужчине с густыми усами, чье безжизненное тело, как сообщил мне Тилден, было найдено в переулке одного из пользующихся дурной славой предместий города. Причина его смерти была до сих пор не установлена, хотя, судя по всему, он умер ненасильственно, возможно – как предполагал Тилден, – от разрыва сердца, не выдержавшего такого веса. Третий был человеком необычайно грубой наружности, со сплошь покрытым шрамами лицом; его зарезали в пьяной потасовке в распивочной неподалеку от пристани.

Последним лежал Герберт Баллингер.

За несколько ярдов мне показалось, что лицо дагеротиписта густо вымазано смолой. Только подойдя поближе, я различил, что кожа его совершенно обуглилась.

Голова у меня закружилась, тошнота подступила к горлу. Закрыв глаза, я схватился за край мраморной плиты. Не скоро, но чувство головокружения все же прошло, и, глубоко вдохнув, я снова посмотрел на отвратительно почерневшее лицо распростертого передо мной тела.

Хотя из-за взрыва и последовавшего воспламенения ткань эпидермиса превратилась в обугленную корку, общие черты сохранились. Конечно, до этого я видел дагеротиписта всего однажды, когда мы с Сестричкой зашли к нему в мастерскую поинтересоваться ценой портрета. Даже основываясь на впечатлении от той единственной, исключительно краткой встречи, я мог бы сказать, что тело на столе определенно было телом Баллингера. И все же я не переставал дивиться тому, как, учитывая жестоко пострадавшее лицо, было произведено опознание. Я спросил об этом у коронера Тилдена.

Пожилой джентльмен ничего мне не ответил. Вместо этого, к моему величайшему удивлению, он подошел вплотную к столу и, вытянув затянутую в перчатку руку, засунул большой, указательный и средний пальцы в разинутый рот трупа! Немного покопавшись, он вынул небольшой предмет, который и протянул мне, чтобы я мог получше его разглядеть. Это была маленькая изогнутая металлическая полоска, к которой крепилось несколько коренных зубов.

– Вот вам и ответ, – сказал Тилден. – У мистера Баллингера не хватало нескольких задних зубов. Поэтому он носил мост. Человек, поставивший ему эту штуку, и смог опознать тело.

Сердце мое тут же учащенно забилось.

– А кто, позвольте спросить, был этот дантист? – на всякий случай спросил я, хотя уже заранее знал ответ.

– Это был Ладлоу Марстон, – как я и ожидал, ответил коронер.

Вряд ли приходится сомневаться, что в подавляющем большинстве случаев разгадка тайны сопряжена с медленным и мучительным процессом умозаключений, который – после множества ложных ходов, неверных теорий и ошибочных версий – приводит к правильному объяснению. Однако изредка ответ приходит как некое озарение. Выражаясь точнее, подобные откровения лишь кажутся результатом неожиданного, непроизвольного прозрения. На деле им почти всегда предшествуют долгие логические выкладки. Только уму, уже подготовленному к их приятию бессчетными часами размышлений, могут представать выводы, кажущиеся epiphanies16.

Поразившая меня в это мгновение мысль принесла с собой чувство абсолютной уверенности. И все-таки я мог подтвердить его только одним способом. Элементарное представление о том, что мне предстоит, преисполнило меня чувством глубочайшего отвращения. Я понимал, что должен действовать безотлагательно, пока решимость моя не иссякла.

Плотно зажмурившись, я быстро нагнулся над трупом и приложил открытый рот к его омерзительно потрескавшимся губам.

4 Сзади я слышал потрясенные восклицания своих приведенных в крайнее замешательство спутников. Чья-то сильная рука – явно констебля Линча – схватила меня за плечо, чтобы оторвать от трупа, на губах которого я, казалось, готов запечатлеть пламенный поцелуй.

Вырвавшись от Линча, я положил руку посередине неподвижной груди Баллингера и с силой нажал, принуждая его легкие сжаться, а сам тем временем глубоко вдыхал вырывавшийся из них воздух.

Затем, задержав дыхание, я выпрямился и обернулся к своим спутникам, на чьих лицах читалось выражение ужаса и изумления одновременно.

– Какого черта? – завопил Линч.

– Вы что, с ума сошли, мистер По? – воскликнул Тилден.

Несколько мгновений я просто молча глядел на них, чувствуя, как щеки мои раздуваются и вот-вот лопнут. И вдруг непроизвольно стал взахлеб хихикать.

Линч и Тилден обменялись ошарашенными взглядами, затем снова в изумлении воззрились на меня.

Судорожный смех настолько одолевал меня, что прошла, наверное, минута, прежде чем я смог заговорить.

– Я был прав, ха-ха-ха! – сказал я. – Баллингера, ха-ха, убили точно так же, как и тех трех женщин, ха-ха!

– Придите в себя, дружище! – сказал коронер Тилден, схватив меня за плечи и легонько встряхивая. – Что с вами, черт возьми, случилось?

– Веселящий газ, – ответил я, стараясь вытереть текущие из глаз слезы. – Легкие Баллингера заполнены им.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Не стоит удивляться моей столь бурной реакции на закись азота. Мой чувствительный темперамент всегда делал меня чрезвычайно подверженным разного рода интоксикациям. Еще до того, как я вдохнул газ, мной овладело бездумно-легкомысленное настроение, вызванное мадерой, которую уговорил меня выпить констебль Линч. Небольшого количества закиси азота, перешедшего ко мне из легких трупа, было более чем достаточно, чтобы ввергнуть меня в состояние крайней веселости.

Все еще судорожно пофыркивая, я резко повернулся и поспешил прочь из дома мертвых; спутники следовали за мной по пятам. Такая поспешность была вызвана двумя соображениями. Даже мне собственный смех казался чем-то постыдным и неуместным – если не положительно неприличным – в этом царстве тишины и полумрака. К тому же я надеялся, что холодный ночной воздух поможет мне вернуть былую сдержанность.

Остановившись на тротуаре, я открыл рот, запрокинул голову и стал глубоко, жадно вдыхать бодрящую ночную свежесть. Почти сразу же в голове прояснилось. Линч и Тилден, расположившиеся передо мной, стали засыпать меня вопросами касательно того, что же произошло.

– Я вполне разделяю ваше смущение, – сказал я, обращаясь к обоим. – Гротескные, если не отвратительные действия, свидетелями которых вы только что были, могли показаться достойными безумца. Однако уверяю вас, что все это было разыграно совершенно намеренно. Никак иначе не мог я подтвердить внезапно возникшее у меня подозрение.

– Продолжайте, По, – сказал Тилден, настороженно глядя на меня, словно не вполне уверенный, что я в своем уме.

Как вам известно, – сказал я, – я твердо убежден, что смерть мисс Болтон, миссис Рэндалл и Салли – дело одних рук. По причинам, которые я еще не до конца раскрыл, я пришел к выводу, что убийцей был Герберт Баллингер. Услышав о смерти Баллингера, я, само собой, был вынужден пересмотреть свои выводы.

Мне сразу же пришло в голову, что Баллингер тоже мог пасть жертвой неизвестного убийцы. Как мы уже установили, последний действует, прибегая к весьма своеобразному modus operandi17, скрывая действительную картину смерти, чтобы отвлечь внимание от себя. Возможно ли, задавался я вопросом, что то же самое произошло и в случае с Баллингером? Не мог ли его тоже убить некто, кто затем инсценировал смерть как несчастный случай?

Пока я говорил, изо рта у меня вылетали причудливые и призрачные облачка пара, смешивавшиеся в морозном ночном воздухе с паром из приоткрытых губ моих молчаливых слушателей.

– Если бы мастерская Баллингера не сгорела дотла, – продолжал я, – можно было бы осмотреть помещение, где было найдено тело, и установить, не имел ли место поджог. Поскольку это исключалось, оставалось действовать единственным способом, а именно осмотреть сам труп.

При первом взгляде на обугленное тело, разумеется, не было никаких оснований сомневаться, что дагеротипист погиб от взрыва и последующего пожара. И только когда я услышал имя доктора Ладлоу Марстона, одна идея буквально ошеломила меня.

Вряд ли стоит говорить, что если Эльзи Болтон, миссис Рэндалл и Герберт Баллингер действительно были убиты одним и тем же безумцем, то этот человек, как-то связан со всеми тремя. (Я не принимаю в расчет Салли, поскольку ее смерть, как я полагаю, была, если можно так выразиться, приложением к смерти миссис Рэндалл.) Доктор Марстон, как вам прекрасно известно, был знаком с Эльзи Болтон, которая вызвалась быть добровольцем во время его представления накануне смерти. Миссис Рэндалл тоже, насколько мне известно из некоторых ее замечаний, посетила по крайней мере одно представление в Бостонском музее и, возможно, говорила с Марстоном после него, чтобы выразить свое восхищение. Что касается Баллингера, то он не только был пациентом Марстона, но и сделал его дагеротип на фронтисписе отвратительной книжонки последнего, так называемой поэмы «Денталогия».

Когда, рассказывая про опознание Баллингера, вы упомянули имя Марстона, я естественно связал его со знаменитыми демонстрациями веселящего газа. Осознав это, я немедленно понял, что закись азота – идеальный способ привести человека в бессознательное состояние и даже, если применить достаточное количество, совершить убийство. А это совсем близко к версии о том, что Баллингер был уже мертв, когда произошел взрыв, иными словами, сначала его удушили с помощью веселящего газа, а уже затем подожгли.

Конечно, был лишь единственный способ проверить мою теорию: самому вдохнуть предполагаемое содержимое легких жертвы. Неестественное состояние эйфории, которую я испытал, целиком и полностью подтвердило мою уверенность.

На протяжении речи мои спутники слушали меня как завороженные. И действительно, констебль Линч был настолько захвачен ею, что совершенно не заметил вытекшей у него из носа большой капли, которая теперь повисла на самом кончике его выдающегося обонятельного органа. Однако он тут же громко засопел, зашмыгал, а затем, утерев нос тыльной стороной перчатки, сказал:

– Постойте-ка, если я правильно вас понял, то всех этих людей убил Марстон?

– Действительно, – ответствовал я, – моих выводов достаточно, чтобы заподозрить его.

– Но какой, скажите на милость, у него мотив? – спросил коронер Тилден.

– Эта часть тайны остается неразгаданной, – сказал я. – Ответ известен только самому преступнику. А следовательно, я предлагаю немедля найти доктора Марстона, даже если придется прервать его вечернее выступление в музее мистера Кимболла.

– Его там нет, сегодня уж точно, – сказал Линч. – По четвергам музей закрыт.

– Тогда дальнейший ход нашего расследования ясен, – сказал я. – Мы должны сейчас же отправиться к доктору Марстону и молиться, чтобы он был дома.

Из разговора с мистером Кимболлом я знал, что доктор Марстон содержит частную практику на Тремонт-стрит, недалеко от Королевской часовни. Предположив, что, подобно большинству дантистов, Марстон практикует на дому, я направил кучера в тот район.

Добравшись до места, Тилден, Линч и я выбрались из экипажа и стали искать жилице Марстона. Нашу задачу чрезвычайно облегчал яркий лунный свет. Через несколько минут мы нашли дом – красивое кирпичное здание с медной табличкой возле двери, на которой были выгравированы имя дантиста и род его занятий.

С фасада дом казался нежилым – во всех окнах было темным-темно. Тем не менее когда мы обогнули его, то заметили мягкое сияние лампы, просачивавшееся сквозь задернутые занавеси высокого окна на первом этаже.

Мы вернулись к входной двери, и коронер Тилден тут же начал стучать в нее медным молотком. Никто не откликнулся, и он возобновил свои попытки, на сей раз еще более настойчиво. В последовавшей тишине он вопросительно взглянул на Линча, который после минутной паузы полез в карман и вытащил связку ключей. Перебрав их, он вставил один в замочную скважину. Мгновение – и дверь распахнулась.

– Отмычка, – шепнул мне Тилден, хотя я моментально догадался о назначении этого предмета.

Перешагнув порог, мы помедлили в неосвещенной передней и внимательно прислушались. Ни звука.

– Есть кто-нибудь? – крикнул Линч.

Ответа не последовало.

Теплый свет был виден и в коридоре, мы двинулись в направлении его и скоро оказались в маленькой, со вкусом обставленной гостиной, которая явно служила дантисту приемной. Мягкие лучи лампы приятно озаряли комнату, чье decora18 полностью состояло из предметов, связанных с профессией Марстона.

Середину стола занимал исключительно тонкой работы коренной зуб, явно сделанный из лучшего лиможского фарфора, тут же стоял небольшой мраморный бюст Пьера Фошара, известного как «отец оральной хирургии», равно как и бронзовая дощечка с барельефом, изображающим Гиппократа, который вправлял греческому воину вывихнутую челюсть. На стенах были развешаны искусно выполненные гравюры в рамках, представлявшие знаковые фигуры зубоврачебного ремесла: от средневекового цирюльника, вооруженного огромными щипцами, до механической бормашины, которую изобрел Джон Гринвуд, переделав материнскую прялку. Книжные шкафы ломились от томов по стоматологии, включавших факсимильный экземпляр древнекитайского трактата «Искусство зубного знахаря», фошаровскую «Зубоврачебную хирургию» в великолепном переплете, а также трехтомник Иоссии Флэгга «Основы челюстной анатомии».

Сразу же стало ясно, что комната использовалась дантистом и для домашних дел. На кресле лежал перевернутый раскрытый том в красном сафьяновом переплете. При ближайшем рассмотрении это оказался экземпляр смехотворно неумелого и вместе с тем безмерно популярного романа Теодора С. Фэя «Норман Лесли. Современная сказка», чей огромный коммерческий успех был еще одним обескураживающим признаком безнадежной, доходящей до умопомешательства сентиментальности американских читателей. На небольшом столике рядом с креслом стояли наполовину опустошенный стакан молока и тарелочка, на которой лежал недоеденный сырный сандвич.

При виде этих простых, таких человечных предметов меня мгновенно охватило недоброе предчувствие. Совершенно очевидно, доктор Марстон совсем недавно был в комнате. Где же он теперь? Для верности скажу, что не было причины предполагать худшее. К примеру, доктор мог просто выйти по делу. И все же, учитывая обескураживающие события дня, я не мог удержаться от чувства, что было что-то непередаваемо зловещее в этой брошенной книге и недоеденном бутерброде.

Страхи мои получили почти мгновенное подтверждение, так как в этот самый момент констебль Линч, прошедший в дальний конец гостиной, распахнул дверь, ведущую в соседнюю комнату, зашел в нее и потрясенно вскрикнул.

Мы с Тилденом бросились к нему. Хотя в комнате было темно, но в общих чертах ее можно было разглядеть при падавшем из гостиной свете. По находившимся здесь разнообразным предметам – застекленному шкафчику с медицинскими препаратами, столику с набором хирургических инструментов, бормашине с ножным приводом, кувшину с водой и плевательнице – я понял, что мы в рабочем кабинете Марстона. Откидное кресло, регулируемое с помощью деревянного уровня, стояло в дальнем углу. В кресле сидела неподвижная мужская фигура с запрокинутой назад головой, сжимавшая в правой руке некий предмет, поднесенный к открытому рту.

Сердце мое учащенно забилось, потом замерло, сведенное судорогой страха: прежде чем Линч чиркнул спичкой и поднес ее к ближайшей лампе, я уже точно знал, что мы увидим при ее свете.

– О Боже, – выдохнул Тилден, когда свет лампы озарил комнату.

В кресле неподвижно сидел доктор Ладлоу Марстон. Он держал пистолет, чье дуло было засунуто в рот. Пуля разнесла ему заднюю часть головы. Стена прямо передо мной была забрызгана кровью, смешанной с осколками кости и мозгами.

Грязно выругавшись, Линч немедля заподозрил в этом самоубийство. Однако не сделал он и шагу, как я остановил его, схватив за плечо. Он бросил на меня ошеломленный взгляд, я же указал на пол, по которому тянулась цепочка маленьких темно-красных следов в форме полумесяца, словно оставленных испачканными в крови каблуками; следы тянулись от кресла к окну.

Кто-то явно был в комнате с Марстоном и после его смерти выскользнул через окно.

Пока мои спутники, осторожно избегая кровавых пятен, принялись осматривать комнату в поисках улик, я застыл на месте как вкопанный. В мыслях у меня царил дикий беспорядок, чувства пребывали в смятении. Моя изначальная догадка – а именно, что вина за убийство Эльзи Болтон и двух обитательниц дома Рэндаллов ложится на Герберта Баллингера, – оказалась неправильной. Теперь выяснилось, что точно так же я ошибался и насчет Ладлоу Марстона. Другой, пока неведомый безумец разгуливал по городу. Однако его личность и мотивы по-прежнему оставались тайной.

Когда я думал о тупике, в который зашло расследование, на меня внезапно нахлынуло необычайно гнетущее чувство. Эта безнадежность, даже отчаяние сопровождалось чувством пронзительной жалости к жертвам убийцы. Я вспомнил о миссис Рэндалл, которая обращалась со мной с такой неизменной добротой. И о Ладлоу Марстоне, который, несмотря на всю смехотворность своих литературных притязаний, так необыкновенно высоко чтил меня и мое творчество. Ужас при мысли о том, что двое достойных уважения людей встретили такой страшный конец, был непереносим.

Какое чудовище могло совершать подобные зверства? И зачем?

В этот момент, словно угадав мои мысли, констебль Линч открыл небольшую кладовку и заявил:

– Это не грабеж, черт его побери.

– Что вы сказали? – спросил я, очнувшись от размышлений.

– Это не вор сделал, – последовал ответ.

– Что заставляет вас так думать?

Сунув руки в кладовку, Линч достал что-то с верхней полки и протянул мне, чтобы я мог получше рассмотреть.

– Никакой вор не ушел бы без этого, – сказал констебль.

При виде протянутого мне предмета я онемел от изумления. Челюсть у меня отвисла, глаза чуть не выскочили из орбит. Вещь в руках Линча была и вправду так прекрасна и явно дорога, что ни один грабитель не пренебрег бы ею. И все же я наверняка знал, что однажды ее украли у законного владельца.

Это была великолепная ореховая шкатулка, инкрустированная цветочным узором слоновой кости, с роскошными бронзовыми ручками.

Я глядел на исчезнувшую медицинскую шкатулку доктора Фаррагута!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Описывать мои чувства в этот момент просто глупо. Главным из них было резкое, ошеломительное изумление, о котором я уже упоминал. Здесь, в самом неожиданном месте, мы наткнулись на сокровище, которое я так безнадежно, так отчаянно искал. Каким образом могло оно оказаться в руках дантиста? По этому поводу у меня не было никаких соображений. Однако в данный момент вопрос этот не казался первостепенно важным. Один лишь факт, что украденная шкатулка доктора Фаррагута наконец нашлась, с лихвой перекрывал все остальное.

Подметив изумленное выражение моего лица, Линч сказал:

– Что случилось, По? Вам знакома эта вещица?

– Да, знакома, – ответил я, причем было слышно, как голос мой дрожит от волнения. – Она принадлежит доктору Эразму Фаррагуту из Конкорда, из дома которого ее украли несколько дней назад. В ней содержатся драгоценные и по большей части незаменимые ингредиенты, из которых он готовит свои природные эликсиры, столь чудодейственно излечившие многих его пациентов. Целью моего возвращения в Бостон были поиски именно этого сокровища, от которого теперь зависит выздоровление моей дорогой жены Вирджинии.

– Будь я проклят, – сказал Линч, слегка встряхивая шкатулку. Раздался дробный стук, словно в шкатулке лежали деревянные бусы.

Возможно, констебль Линч, – сказал я, – лучше не встряхивать шкатулку. Содержимое может оказаться исключительно деликатным по своей натуре, хоть я и не могу точно сказать, что это.

– Что ж, есть только один способ это узнать, – ответил Линч, подходя к умывальнику, на котором стояли тазик и кувшин.

Поспешно встав рядом с ним, я быстро снял их и поставил на пол, пока Линч устанавливал шкатулку на умывальнике.

Я попытался приподнять крышку, но обнаружил, что шкатулка крепко заперта. Passe partout19 Линча оказалась слишком большой для замочной скважины, поэтому он подошел к зубоврачебному креслу, где Тилден осматривал рану на голове бедного Марстона, и попросил коронера подвинуться. Пошарив по карманам трупа, Линч скоро вернулся, держа большим и указательным пальцами правой руки маленький ключик. Мгновение – и шкатулка открылась.

Нижнюю половину отгораживала пара покрытых искусной резьбой деревянных створок, скобы и рукоятки были из филигранного серебра чистейшей воды. Верхняя часть состояла из одного ящика с тонкой работы рукоятью из того же драгоценного металла.

Я выжидающе затаил дыхание. Линч, запустив руки в шкатулку, потянул за маленькие серебряные ручки, и створки распахнулись.

Мое обоняние мгновенно учуяло крайне неприятный запах, похожий на запах гнилого мяса. Сморщив нос, я нагнулся и заглянул внутрь. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что там ничего нет!

– Фу! Что там, черт подери, такое? – сказал Линч. – Скунс навонял?

Я запустил руку в нижнее отделение и обшарил его.

– Не знаю, использует ли доктор Фаррагут листья Symplocarpus foetidus для составления своих снадобий, – мрачно заметил я. – Однако в данный момент здесь пусто.

– А как насчет ящика? – спросил Линч. При этих словах он с силой ухватился за серебряную ручку и так дерганул, что ящик чуть не вылетел из шкатулки, и из него посыпалось на пол множество мелких предметов, похожих на кусочки слоновой кости!

– Что за?!. – вскрикнул Линч.

Хотя, разумеется, мне не составило труда опознать в этих предметах зубы взрослого человека, вид их, во множестве рассыпавшихся по дощатому полу, вызвал у меня неприятное, свербящее чувство, и несколько мгновений я в растерянности смотрел на них, пока бешено работающие мысли искали объяснения их присутствия в шкатулке доктора Фаррагута.

Коронер Тилден, привлеченный стуком рассыпавшихся зубов, теперь стоял рядом со мной. Между тем Линч, опустившись на одно колено, внимательно изучал необычайно большой резец, лежавший у него на ладони.

– Пресвятой Боже! – воскликнул Тилден. – Да их тут по меньшей мере сотни. Откуда, черт возьми, они взялись?

Повернувшись, я в упор поглядел в водянистые глаза пожилого коронера, которые заметно расширились, когда я ответил:

– Изо ртов трупов, которые выкапывали из могил.

Через двадцать минут, вверив останки Ладлоу Марстона коронеру Тилдену, мы с констеблем Линчем стояли перед входной дверью жилища Алистера Мак-Кензи. Я бережно держал в руках теперь уже пустую медицинскую шкатулку доктора Фаррагута, которую для верности завернул в шерстяной фартук, взятый из кареты.

Ни в одном из окон элегантного, богатого особняка Мак-Кензи не было света, что, впрочем, учитывая поздний час, вряд ли было удивительно. И действительно, несмотря на срочность нашего дела, мой спутник, полагая, что анатом уже спит, не хотел тревожить его.

– Вы уверены, что это необходимо, По? – спросил он, взявшись рукой за молоток.

По правде говоря, я ни в чем не был до конца уверен в этом во всех смыслах ошеломительном деле. Хотя одно я знал наверняка: между доктором Мак-Кензи и убитым дантистом существует явная связь.

К этому выводу меня привели обнаруженные в шкатулке зубы. Глядя на дюжины их, рассыпанные по полу кабинета доктора Марстона, я вдруг вспомнил необычную подробность разговора, подслушанного мной, пока я сидел в шкафу со скелетом в анатомическом колледже доктора Мак-Кензи. Молодой человек по имени Джек спросил, стоит ли «почистить» зубы Эльзи Болтон прямо сейчас. В ответ его приятель Уильям предложил отложить это до завтрашнего утра, поскольку не было смысла «портить личико» такого подходящего трупа.

Тогда я почти не придал значения этому отрывку разговора. И только теперь, увидев зубы, высыпавшиеся из шкатулки доктора Фаррагута, понял его значение.

Зубы Эльзи Болтон должны были вырвать и продать как зубные протезы.

Веками вставные зубы делали из различных материалов: дерева, металла, слоновой кости. Однако самые красивые протезы всегда получались из натуральных человеческих зубов. О том, что Марстон сам мастерил подобные приспособления, я узнал от Моисея Кимболла, который с гордостью демонстрировал мне свою новую челюсть, когда я в последний раз был в музее. Такие челюсти (как Кимболл убедился на собственном опыте) были чрезвычайно дорогими, принося существенную выгоду врачам, которые могли сбывать их клиентам.

Баснословная цена лишь отчасти зависела от времени и умения, потребных, чтобы их изготовить. В наибольшей степени она проистекала из трудностей, связанных с добычей сырья. Дантисты охотно платили круглую сумму любому, кто мог постоянно снабжать их полным набором человеческих зубов. А таковыми, как правило, оказывались люди, имевшие доступ к трупам.

На протяжении столетий зубы мертвецов являлись предметом бойкой торговли. И в самом деле, некоторые грабители могил ограничивались тем, что вырывали зубы у выкопанных трупов. Этот мелкий товар, который так легко спрятать, можно было продать за солидные суммы, не рискуя эксгумировать тело целиком. Широко известен случай, когда живший в восемнадцатом веке «воскреситель» по имени Купер под предлогом поисков места для захоронения своей недавно почившей жены получил доступ в склеп, где покоились прихожане одной из молелен Кента, и вырвал зубы у всей захороненной там конгрегации, которые затем прикарманил и продал в Лондоне некоему дантисту за пятьдесят фунтов. Другая не менее гнусная личность, некий маркитант Мерривезер, служивший в рядах британской армии во время испанской войны, рыскал по полям сражений, вырывая зубы у павших солдат. В течение года он собрал столько отвратительных артефактов, что на доходы от их продажи смог открыть небольшую гостиницу в Маргейте!

Увидев сыплющиеся из шкатулки доктора Фаррагута зубы и вспомнив разговор двух студентов-медиков, я мигом сообразил, что Марстон приобретал сырье для протезирования в анатомическом колледже Мак-Кензи, где производились вскрытия. И вполне вероятно, что среди сотен рассыпанных по полу кабинета дантиста резцов, клыков и коренных находились и зубы, вырванные у Эльзи Болтон!

Теперь, пока констебль Линч колебался, объявлять ли о нашем присутствии, я еще раз заверил его, что было абсолютно необходимо немедля опросить анатома.

– Надеюсь, вы знаете, что делаете, – пожав плечами, ответил констебль и несколько раз стукнул в дверь.

Какое-то мгновение в доме царила полная тишина – обстоятельство, преисполнившее меня дурных предчувствий, учитывая череду ужасов, которые мне уже пришлось пережить за этот день. Однако, как только Линч постучался во второй раз, мы услышали дрожащий голос:

– Потерпите, потерпите минутку. Я иду, иду!

Мгновение спустя дверь распахнулась, и перед нами предстал сутулый древний старик в ночной рубашке и колпаке, сжимавший в костлявой руке подсвечник.

– Кто вы, черт побери? – хрипло вопросил он.

– Констебль Эдмунд Линч. А это мистер Эдгар По. Вы Мак-Кензи?

– О Боже, нет, – ответил старик. – Я его слуга, Прескотт. Доктор спит, как все порядочные люди в это время.

– Лучше бы вам его разбудить, – сказал Линч. – Нам надо бы с ним побеседовать.

Какое-то мгновение старик продолжал с опаской изучать нас с порога, хмуря заостренное и необычайно морщинистое лицо.

– Идите, идите, – нетерпеливо произнес Линч. – Мы тут по срочному делу – полиция.

Смиряясь, старец вздохнул и, шаркая, провел нас в библиотеку, где зажег аргандову лампу и снова исчез в темном коридоре. Чуть погодя мы услышали, как тяжело он дышит, поднимаясь по лестнице.

Присев на диван, я поставил все еще завернутую шкатулку рядом, пока Линч кружил по комнате, разглядывая украшавшие ее предметы. Довольно скоро он остановился перед большим гравированным портретом в тяжелой золоченой рамке, висевшим над каминной полкой.

– Бывают же в жизни такие уроды, – заметил Линч.

Встав с дивана, я подошел, встал рядом с констеблем и вгляделся в изображенного на портрете человека. Это был свирепого вида мужчина с прыщавым носом, щетинистыми бровями и исключительно острой козлиной бородкой, какую часто можно видеть на лубочных картинках, представляющих черта. Одет он был на манер ренессансного ученого, а в руке сжимал скальпель.

– Если не ошибаюсь, – сказал я, – этот грозный тип – анатом шестнадцатого века, доктор Пьетро Бальони. Один из самых просвещенных ученых своего времени, Бальони был известен публичными уроками анатомии, которые он устраивал несколько раз в году в амфитеатре университета в Болонье.

– Публичные уроки анатомии? Хотите сказать, что люди приходили посмотреть, как он копается в трупах? – подивился Линч.

– Толпами, – ответил я. – Публичные анатомические сеансы Бальони были одним из самых популярных зрелищ того века. В амфитеатре яблоку негде было упасть, хотя входная плата равнялась нашим пяти долларам.

Линч покачал головой и прищелкнул языком.

– Глазастые итальяшки, – пробормотал он, словно желая сказать: «Чего еще ждать от этих иностранных ублюдков?»

– Увлечение мрачным, мерзким, отвратительным нельзя приписать какой-то одной национальности, констебль Линч, – заметил я. – Скорее, это общечеловеческая черта. Вы сами сегодня видели любопытную толпу возле дома бедной миссис Рэндалл. К счастью или к несчастью, есть что-то общее в нашей природе, что заставляет нас уступать мрачному искушению смерти, – возможно, потому что, глядя прямо в ее омерзительный лик, мы надеемся снять покровы с ужасной тайны.

– Славно сказано, мистер По, – раздался сзади чей-то звучный голос. – Стало быть, вы нечто вроде эксперта по данному вопросу, не так ли?

Обернувшись, я увидел перед собой высокого мужчину средних лет, столь разодетого и лощеного, что трудно было представить, будто его только что подняли с постели. Лицо его было примечательно. Черты – точеные, как на греческом медальоне, – за исключением подбородка, странно широкого и выступающего, что в значительной мере портило в прочих отношениях привлекательную наружность. Его лоб, как сказали бы френологи, свидетельствовал о чрезвычайно высоко развитом интеллекте. Шелковистые кудри разительно оттеняли присущую ученым бледность.

– Так вы По, писатель? – продолжал джентльмен.

Слегка поклонившись в знак признательности, я сказал:

– А, я полагаю, вы – доктор Мак-Кензи?

– Он самый, – ответил джентльмен. – Должен сказать, это совершенная неожиданность. Я с восхищением читал многие из ваших рассказов, мистер По. Особенно тот, где говорится о молодом человеке, которого ввели в месмерический транс in articulo mortis20.

– Странный случай с месье Вольдемаром, – ответил я. – Это тоже один из моих любимых.

– Чушь, разумеется, – осклабясь, сказал Мак-Кензи. – Но очень-очень занимательно.

Покровительственный тон этого замечания не мог не задеть меня.

– Он был задуман не как научное эссе, – довольно холодно ответил я, – а скорее как беллетристическое произведение, призванное вызвать сильную эмоциональную реакцию у читателя.

– Что, как правило, и происходит, – ответил Мак-Кензи и, повернувшись к моему спутнику, сказал: – А вы – констебль?..

– Линч, – ответил мой спутник, окидывая врача откровенно оценивающим взглядом. – Эдмунд Линч.

– Ах да, – сказал Мак-Кензи, который, что от меня не ускользнуло, так и не предложил нам сесть. – Итак, джентльмены, скажите же наконец, что у вас за срочное дело, которое не может подождать до утра?

– Вы когда-нибудь слышали о дантисте по имени Марстон? – спросил Линч.

– А, этот человек с закисью азота? – откликнулся Мак-Кензи. – Как же, наслышан. Я даже присутствовал на его представлении несколько месяцев назад. А что с ним?

– Он мертв, – сказал Линч. – Убит.

– Какой ужас, – сказал Мак-Кензи, казалось искренне удивленный этим известием. – Но я все же не понимаю, что вы здесь делаете?

Вместо ответа я шагнул к дивану, ухватился за концы накидки, скрывавшей шкатулку доктора Фаррагута, и жестом фокусника сдернул ее.

– Вы когда-нибудь видели это? – спросил я.

Мак-Кензи разинул рот, и я услышал его резкий, глубокий вдох. Однако это не был вздох узнавания, скорее напротив: реакция человека, который впервые видит такую прекрасную вещь и невольно изумлен.

– Великолепно, – сказал он. – Что это?

Я объяснил, что это уникальная, ручной работы шкатулка, принадлежащая доктору Эразму Фаррагуту из Конкорда.

– Фаррагут? – сказал Мак-Кензи. – Вы имеете в виду этого шарлатана, который утверждает, что все болезни якобы можно вылечить жгучим перцем?

Будучи предупрежден доктором Фаррагутом, что Мак-Кензи на публике придерживается чрезвычайно презрительного отношения к томсонианскому методу, я пропустил мимо ушей это язвительное замечание и просто ответил:

– Да, это именно тот джентльмен, о котором я говорю.

– Но какое отношение это имеет к Марстону?

– В понедельник, – ответил я, – эту шкатулку, где доктор Фаррагут хранил свои самые ценные естественные препараты, украли из его дома. Не более часа назад ее нашли среди вещей доктора Марстона. Однако ингредиенты доктора Фаррагута исчезли.

Говоря, я внимательно следил за лицом доктора Мак-Кензи, отыскивая какие-нибудь видимые знаки – красноречивое подергивание губ, стиснутые челюсти или моргающие веки, – могущие указать на преступную причастность Мак-Кензи к краже тайн доктора Фаррагута. Однако на лице его отражалась лишь все растущая растерянность.

– Вместо того, что здесь хранилось, в шкатулке оказались человеческие зубы, – продолжал я. – Доктор Марстон явно использовал их при изготовлении протезов для своих пациентов.

– По считает, что их вырывали у мертвецов, – вмешался Линч.

А, понимаю, понимаю, – сказал Мак-Кензи. Поглаживая свою прогнатическую челюсть, он уткнулся глазами в пол и сказал, словно разговаривая вслух с самим собой: – Так вот, значит, кому он их продавал.

– Он? – сказал я. – Разрешите поинтересоваться, кого вы имеете в виду?

– Моего приятеля, мистера Баллингера, – ответил Мак-Кензи. Потом, заметив, что мы с Линчем понимающе переглянулись, он, нахмурившись, произнес: – В чем дело?

– А вы не слышали? – спросил Линч.

– Что? – зловеще сказал Мак-Кензи. – Пожалуйста, джентльмены, желательно, чтобы вы рассказали мне все сразу, а не бродили вокруг да около.

– Отлично, – сказал я. – Герберта Баллингера нашли мертвым сегодня рано утром. Он явно пал от руки того же безумца, который убил доктора Марстона, а также весьма уважаемую особу по имени миссис Рэндалл и ее служанку. В каждом из этих случаев убийца пытался представить дело так, будто причиной смерти был несчастный случай, самоубийство или домашняя ссора.

Получив эту информацию, Мак-Кензи казался положительно потрясенным, его и без того бледное лицо неприятно посерело. Пошатнувшись, он отступил на несколько шагов и тяжело опустился в стоявшее рядом с камином кресло, уставясь на нас недоверчивыми и широко раскрытыми от ужаса глазами.

– Есть основания подозревать, – продолжал я, – что человек, совершивший эти зверские убийства, также повинен в смерти мисс Эльзи Болтон, которую он утопил на прошлой неделе в ванне ее хозяев.

– Какой мисс? – сказал Мак-Кензи, которого, казалось, эти откровения привели в состояние столбняка.

– Эльзи Болтон, – повторил я. – Признаюсь, несколько удивлен, что вам незнакомо это имя. В конце концов, это ее труп вы и ваши подручные выкопали из могилы вчера вечером и привезли в ваш анатомический колледж для вскрытия.

Как и следовало ожидать, мое заявление вызвало бурную реакцию как у Мак-Кензи, так и у констебля Линча. Последний издал изумленное восклицание, анатом же подпрыгнул в кресле с диким воплем:

– Что вы сказали?

Какое-то мгновение, решая, насколько желательно обнародовать все, что мне известно о противозаконной деятельности Мак-Кензи, я ничего не отвечал. Наконец, решив любой ценой говорить только правду, даже рискуя подвергнуться обвинению во вмешательстве в расследование уголовного преступления, я обратился к нему с такими словами:

– Хватит уловок, доктор Мак-Кензи, слишком многое поставлено на кон, включая, весьма возможно, и другие жизни, которые могут быть загублены, если мы немедленно не найдем того, кто совершил все эти ужасы. Исходя из этого я не стану утаивать от вас факты, имеющие отношение к делу, даже если их можно будет обратить против меня. Я поступаю так в расчете на то, что вы будете в равной степени искренни со мною.

Пока мы беседуем, моя дорогая жена Вирджиния лежит тяжело больная в доме семьи Элкоттов в Конкорде, где за ней ухаживает доктор Фаррагут. Сколь бы вам ни было угодно насмехаться над этим джентльменом, его методы оказались высокоэффективными во многих случаях. Теперь вы понимаете, каким ужасным ударом стало то, что эта шкатулка, содержавшая важнейшие ингредиенты его лекарств, была украдена из его дома, прежде чем он успел приготовить средство для моей жены.

Решившись сделать все, что в моей власти, чтобы вернуть его medica materia21, я приехал в Бостон и вчера вечером пробрался в ваш анатомический колледж, чтобы найти пропажу. Я поступил так, полагая, что кража совершена по вашему настоянию. Ни вы, ни два ваших помощника не подозревали о моем присутствии, поскольку я спрятался в шкафу со скелетом, когда вы принесли тело мисс Болтон.

Последующий разговор, в котором вы упомянули о крайне ценном для вас предмете, доставки которого вы ожидаете с часу на час, убедил меня, что я прав. Соответственно, я заключил, что ваш соучастник не кто иной, как Герберт Баллингер, с которым вас свел ваш злополучный студент Гораций Райе. Благодаря своей работе изготовителя посмертных портретов Баллингер имел доступ к телам недавно умерших бостонцев и мог извещать вас о том, какие из них являются наиболее желательными образцами для вскрытия. Он мог даже снабжать вас дагеротипами тел, чтобы вы сами определяли, какие вам больше подходят.

По причинам, которые нет нужды объяснять, я скоро убедился, что Баллингер не только оценивает состояние усопших, но в некоторых случаях является и причиной их смерти. Только после того, как убили его самого, я вынужден был пересмотреть свою точку зрения. Кто-то еще, связанный с дагеротипистом, разгуливает на свободе, убивая людей. Поэтому крайне важно, чтобы мы установили личность этого безумца, прежде чем он нанесет новый удар. Взываю к вам с просьбой поделиться любой информацией, которая может привести к его аресту и обнаружению по-прежнему отсутствующих тайных ингредиентов доктора Фаррагута, с которыми я связываю все надежды на выздоровление жены.

На протяжении всей исповеди не лишенное привлекательности лицо доктора Мак-Кензи отразило массу эмоций – от удивления до гнева, включая нечто отдаленно напоминающее сочувственное понимание. Однако не он, а констебль Линч нарушил недолгое молчание, воцарившееся после моей речи:

– Черт возьми, По, какого дьявола вы вот так врываетесь к нему в дом? Да я вас прямо сейчас арестую, если Мак-Кензи предъявит хоть малейшее обвинение!

Повернувшись и глядя в горящие глаза полицейского, я невозмутимо ответил:

– Я полностью сознаю этот факт, констебль Линч. Однако мне небезынтересно, что, угрожая мне арестом, вы ничего не сказали доктору Мак-Кензи, который едва ли не ежедневно занят в высшей степени противозаконным, если не сказать отвратительным, ограблением могил.

Услышав это возражение, Линч на какой-то миг лишился дара речи. Пока он продолжал в молчании сверкать на меня глазами, Мак-Кензи медленно поднялся с кресла и голосом, не лишенным оттенка печали, обратился ко мне таким образом:

– Нет смысла арестовывать меня, мистер По, и нашему доброму констеблю это прекрасно известно. Его начальство такого не потерпит.

– Так, значит, это правда, – ответил я. – Вы виновны не просто в ограблении могил, но и в подкупе официальных лиц.

Это уничтожающее обвинение вызвало у анатома неожиданную реакцию. Вовсе не собираясь отрицать его, он лишь пожал плечами и сказал:

– Так уж устроен мир. Но вы не должны дурно думать о нашем шефе полиции и его подчиненных, только потому что они закрывают глаза на мои ночные проделки. Они понимают, что это необходимо. Косные законы нашей страны накладывают немыслимые ограничения на практикующих анатомов. Если бы у нас не было тел, которые можно изучать, американская медицина безнадежно погрязла бы в невежестве – питательной почве для таких шарлатанов-знахарей, как ваш приятель Фаррагут. Люди, которым я плачу, может быть, немного скуповаты, алчны, но при этом достаточно умны, чтобы понимать, что прогресс медицины зависит от того, что делаю я. Герберт Баллингер тоже это понимал. Но он когда-то сам изучал медицину.

– Что? – воскликнул я.

– Вот именно. В Балтиморе. Я не знаю целиком всей истории, знаю только, что он всего несколько лет назад отказался от мечты стать врачом. Но продолжал живо интересоваться этим предметом. Это была одна из причин, по которой он с такой готовностью помогал мне. Ваши умозаключения относительно бедного Герберта необычайно остроумны и проницательны, мистер По…

однако к делу. Он действительно пользовался положением дагеротиписта, чтобы подыскивать для меня тела. А взамен просил очень немногого. Я давал ему зубы, которые он явно продавал доктору Марстону. Еще иногда он просил разрешения делать фотографии тел до и после вскрытия. Смерть как процесс завораживала его. Однако смешно предполагать, что он каким-либо образом причастен к убий…

Внезапно Мак-Кензи запнулся, словно пораженный неожиданной мыслью.

– В чем дело? – поинтересовался Линч.

– Боуден, – сказал Мак-Кензи, нахмурясь. – Вы говорили с ним?

– С кем? – спросил Линч.

– Бенджамином Боуденом, – сказал Мак-Кензи. – Помощником Герберта Баллингера.

Беспрецедентные события дня, несомненно, привели мои мысли в состояние крайнего возбуждения, и я совершенно позабыл о существовании ассистента Баллингера. Теперь я почти въяве увидел этого джентльмена, которого мы с Сестричкой встретили во время нашего единственного визита в мастерскую. Я вспомнил его прихрамывающую походку, резковатые манеры и то, что он, почти как брат, похож на своего работодателя.

– Его здесь нет, – сказал Линч в ответ на вопрос Мак-Кензи. – Похоже, они с Баллингером на днях разругались, и Боуден уехал из города. По крайней мере, так сказали соседи.

– Что-то в этом парне мне не нравится, – сказал Мак-Кензи. – У меня такое впечатление, впрочем, вероятно, ошибочное, что он когда-то сидел в тюрьме.

Не могу точно сказать, почему Герберт нанял именно его. Но это человек, которого бы я искал, окажись я на вашем месте.

Линч, доставший из кармана свой блокнотик, принялся быстро что-то строчить в нем, потом взглянул на Мак-Кензи.

– А что насчет мистера По? Вы предъявите ему обвинение?

Бросив на меня взгляд, в котором в равной степени отсутствовали возмущение и недоброжелательство, Мак-Кензи сказал:

– Нет, полагаю, нет. У меня тоже когда-то была горячо любимая жена. Если, Боже упаси, она бы заболела, я сделал бы все, что в моих силах, чтобы спасти ее, и к черту закон. Поэтому, мистер По, советую вам забыть о ботанической чепухе доктора Фаррагута.

– Но я собственными ушами слышал, как вы говорили о каком-то бесценном предмете, который с нетерпением ожидаете из Конкорда, – сказал я. – Значит, вы имели в виду не украденную шкатулку доктора Фаррагута и ее тайные ингредиенты?

– О Господи, нет, – сказал Мак-Кензи. – Герберт действительно привез мне нечто необычайно ценное из Конкорда. Но это не имеет никакого отношения к этому шельме Фаррагуту. И это было не украдено, а куплено по всем правилам и за деньги.

– Позвольте поинтересоваться, что это был за предмет, – спросил я.

– Можете посмотреть сами, – ответил Мак-Кензи после короткой паузы. Пройдя в другой конец комнаты, к своему столу, он выдвинул центральный ящик и достал оттуда лист бумаги, который затем протянул мне.

Я принялся внимательно изучать изображенное на бумаге. Линч заглядывал мне через плечо. Это был чертеж из разряда тех, какие подают в патентные бюро. На чертеже был изображен похожий на саркофаг ящик, оборудованный несколькими любопытными деталями, включая несколько панелей на скобах и внутреннюю платформу из узких деревянных пластин.

– Вы даже не представляете, но это будет настоящий переворот в моей работе, – тоном глубочайшего удовлетворения произнес Мак-Кензи. – Мне больше не придется соперничать со временем, проводя вскрытия. Я смогу сохранять тела в течение нескольких дней, да что там – недель! Ну-ка угадайте, что это такое, джентльмены!

Я мог бы сказать это и не угадывая, хотя меня привело в состояние крайнего замешательства то, каким образом чертеж попал в руки анатому.

Передо мной был чертеж «трупоохладителя» Питера Ватти.

Часть четвертая ПОД МАСКОЙ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Мак-Кензи и слыхом не слыхивал о Питере Ватти. Он знал только, что уникальный гроб-охладитель был изобретен местным умельцем из Конкорда, которого Герберт Баллингер встретил во время своего недавнего посещения городка. Баллингер сообщил Мак-Кензи, что чертеж этого замечательного устройства можно приобрести за определенную сумму, которую анатом и поспешил выделить с величайшей радостью. После чего Баллингер вернулся в Конкорд, заключил сделку и по возвращении в Бостон передал чертеж Мак-Кензи всего за несколько часов до смерти.

Когда анатом закончил рассказ, Линч заявил, что, учитывая новую информацию, помощника Баллингера, Бенджамина Боудена, теперь следует рассматривать как возможного убийцу. Он всячески заверил нас, что бостонская полиция не пожалеет сил, чтобы выследить беглеца, чье неожиданное исчезновение казалось крайне подозрительным. Через несколько минут, поблагодарив Мак-Кензи за помощь, мы с Линчем вышли из дома и сели в ожидавшую карету.

Сидя сзади с пустой шкатулкой доктора Фаррагута на коленях, я почувствовал, что мои физические и умственные силы на пределе. Мне едва удавалось отфиксировать хоть сколько-нибудь связную мысль, и я испытывал непреодолимое желание забыться сладким сном. Но где мог я освежиться этим временным забытьём? Само собой, вернуться в дом миссис Рэндалл было невозможно. Даже если изуродованные трупы уже увезли в морг – а я надеялся, что это так, – вряд ли приходилось рассчитывать хоть на минуту покоя в месте, где любая мелочь вызывала чудовищные ассоциации.

Учитывая плачевно стесненные финансовые обстоятельства, гостиница также отпадала.

Напрашивался единственный выход. Через двадцать минут, назвав кучеру адрес, я попрощался с Линчем и вышел из экипажа перед домом дядюшки сестер Элкотт, мистера Сэмюеля Мэя. Старый джентльмен, которого мне, конечно же, пришлось разбудить, был немало удивлен, увидев меня в столь неподходящий час. Однако, выслушав мой крайне сжатый рассказ о страшных событиях сегодняшнего дня, он был так добр, что провел меня в гостевую комнату, где я, скинув с себя верхнюю одежду, бросился на кровать и моментально погрузился в забытье.

На следующее утро – после долгого, хотя не бестревожного сна, – я почувствовал, что мысли достаточно прояснились, чтобы обдумать дальнейшие шаги. Миссию мою вряд ли можно было считать успешной. Хотя мне и удалось найти украденную шкатулку доктора Фаррагута, местонахождение ее драгоценного содержимого оставалось тайной. Если, как настаивал Мак-Кензи, ботанический метод Фаррагута не что иное, как знахарство, продолжать поиски не имело смысла. Но доверять словам Мак-Кензи в этом отношении не следовало. Подобно любому члену медицинского заведения, он был заклятым врагом томсонианского подхода к лечению. Так или иначе, поскольку все традиционные методы доказали свою несостоятельность, мне не оставалось ничего иного, как положиться на природную медицину доктора Фаррагута.

Но как действовать теперь? Ответ напрашивался сам собой. Цепочка улик вела от украденной шкатулки доктора Фаррагута к Ладлоу Марстону, от него – к Герберту Баллингеру, а затем – к Питеру Ватти. Пусть бостонская полиция охотится за Бенджамином Боуденом; стрелка моего компаса указывала в ином направлении.

Надо было немедля возвращаться в Конкорд.

Среди бесчисленных пророческих заявлений, которые можно отыскать в писаниях Ральфа Уолдо Эмерсона – самого знаменитого гражданина Конкорда, – есть такое наблюдение: «Природа всегда облекается в цвета духа». Хотя этому утверждению и не откажешь в определенном гностическом красноречии, оно фактически, как и все афоризмы мистера Эмерсона, настолько резко расходится с обычным здравым смыслом, что мало чем отличается от остальной псевдомистической чепухи.

Демагогическая бессмысленность этого заявления вновь бросилась мне в глаза, когда я прибыл в Конкорд. Стоял исключительно прекрасный и безмятежный день. Однако в душе моей, отнюдь не соответствуя умиротворяющей прелести пейзажа, царил полный хаос. Если бы природа действительно облеклась в цвета моего духа, то небо не блистало бы осенней синевой, а мрачно хмурилось бы и по нему неслись смятенные грозовые тучи.

Этому эмоциональному беспокойству не следует удивляться. Ужасные события последних дней глубоко омрачили мою душу. Угрюмое настроение лишь усугублялось провалом всех попыток найти препараты доктора Фаррагута.

В то же время дух мой не полностью пребывал в беспросветном мраке. Да и как могло быть иначе? Ведь всего через несколько минут я увижу дорогую Сестричку. Хотя мысль поделиться с ней новостями, которые наверняка потрясут и разочаруют ее, пугала меня, перспектива нашего неизбежного воссоединения преисполняла меня радостью.

Приближаясь к очаровательному жилищу Элкоттов, я услышал сквозь приоткрытые окна девичий голос, который, хотя и звучал ниже обычного, явно принадлежал Луи.

– И снова крах! – декламировала она нарочито хрипло и с неумело злодейскими интонациями. – Что за бес ополчился против меня! Еще немного – и я получил бы руку богатой невесты. Но она будет моей – я сломлю ее гордыню, заставлю склонить надменную голову и умолять о прощении!

Предположив, что появился в самый разгар репетиции мелодрамы «Проклятие ведьмы», я не решился сразу обнаружить свое присутствие, не желая прерывать действо. Постепенно Луи добралась до конца своего монолога, и только тогда я тихонько постучал.

Дверь почти моментально распахнулась. На пороге стояла сама Луи. Я сразу понял, что мое предположение было правильным, так как на девочке был кричаще-яркий наряд, состоявший из шляпы с пером, фиолетового плаща, свободно ниспадавшей рубашки и мешковатых панталон, заправленных в высокие желтые сапоги. Узкую талию опоясывал широкий кожаный ремень, к которому была прицеплена деревянная шпага, смастеренная из жердины, доставшейся Луи в качестве трофея после посещения Питера Ватти.

При виде меня ее искрящиеся серые глаза вспыхнули от удовольствия. Затем, придав лицу издевательски торжественное выражение, она развернулась на каблуках и повела меня в гостиную.

Заглянув в сводчатый дверной проем, я увидел, что все три сестры Луи, вместе с моей возлюбленной женой, уютно расположились в комнате, деловито занятые различными аспектами постановки пьесы. Старшая, Анна, сидела в качалке, пришивая длинный шлейф к белому льняному платью, которое явно должна была носить принцесса. Крошка Мэй, зажав в кулаке карандаши, сидела, скрестив ноги, на полу перед большим листом бумаги и рисовала отдаленный холм, на котором высился средневековый замок. Лиззи (примостив рядышком одну из своих разодранных кукол) свернулась калачиком на диване, мастеря из пучка конского волоса то, чему суждено было стать париком с проседью. Возле нее сидела Сестричка, накинув на плечи шерстяную шаль и держа в изысканно-тонкой руке ножницы. Она вырезала из куска картона нечто напоминавшее гитару. Довершал очаровательную сценку домашний кот, лежавший перед пылающим камином, зажав передними лапами свой любимый резиновый мячик. Из всех домочадцев не было видно только миссис Элкотт.

Помедлив на пороге, Луи сорвала с себя шляпу и, церемонно поклонившись, произнесла все тем же низким голосом, каким говорила всего несколько минут назад:

– Радостные вести! Прибыл великий посол, который страстно желает свидания с миледи. Прошу вас приветствовать его, ибо ему пришлось проделать долгий путь, чтобы оказаться сегодня с нами!

Затем, отступив в сторону, она низко повела шляпой, приглашая меня войти.

Когда я вошел в гостиную, навстречу мне раздался разноголосый хор восклицаний, самое громкое и взволнованное из которых издала моя дорогая жена. Быстро отложив ножницы и картонку, она попыталась подняться. Желая избавить ее от излишних усилий, я поспешно поставил багаж, который помимо моего чемодана состоял из шкатулки доктора Фаррагута и саквояжа с вещами для Ф. Т. Барнума, бросился к дивану и, нагнувшись, осыпал поцелуями ее алебастрово-белый лоб. Взглянув на меня и вся зардевшись от моей невольной страстной вспышки, Сестричка воскликнула:

– Ах, Эдди, какой замечательный сюрприз!

В то же мгновение за мной раздался теплый материнский голос:

– Что за переполох, мои дорогие? Ах, мистер По! Как я рада вас видеть!

Обернувшись, я увидел вышедшую из кухни миссис Элкотт. На ней был густо усыпанный мукой фартук. Это – а также ее разгоряченное, простоватое, но не лишенное приятности лицо – недвусмысленно указывало на то, что она что-то печет.

– Человеческий язык не в силах выразить радостные чувства, оттого что я здесь, – искренне ответил я.

Луи, которая снова надела шляпу кабальеро (перо оказалось выдернутым из старой метелки для сметания пыли), внезапно удивленно вскрикнула. Посмотрев на нее, я увидел, что взгляд ее прикован к деревянному ящику.

– Так это… значит, это… мистер По, – запинаясь пробормотала она. – Украденная шкатулка доктора Фаррагута?

Я подтвердил, что так оно и есть. После чего все взгляды обратились к редкостной вещи.

– Какое чудо! – воскликнула Анна. – Она, должно быть, стоит кучу денег.

– Никогда не видела ничего красивее, – изумилась Лизи, – включая рояль старого мистера Лоуренса.

– Красивая вещь, ничего не скажешь, – произнесла миссис Элкотт, – хотя, на мой взгляд, чересчур броская.

– Верно мамуля говорит. Мне тоже кажется, что она слишком показательная, – хмыкнула маленькая Мэй, которая явно хотела сказать «показная».

– Я знала, что ты найдешь ее, Эдди, – шепнула Сестричка, пылко пожимая мою руку. – Ни минуты не сомневалась.

Читатель поймет тревожное чувство, которое я испытал при этих словах. Я не просто провалил свою миссию, но, поступив так, подорвал веру Сестрички в свои способности. Мысль эта причинила мне такую боль, что я с трудом собрался, прежде чем сказать правду. И все же я понимал, что это надо сделать сразу.

Каждая минута отсрочки делала положение все более мучительным. Опустившись на диван рядом с женой, я взял ее ладонь в свои и сказал:

– Боюсь, дражайшая моя Сестричка, что, к сожалению, я обманул твое доверие.

– Что ты хочешь этим сказать, Эдди? – спросила она, пристально глядя мне в глаза.

Горькое, жалкое чувство неудачи было столь острым, что я едва выдержал ее взгляд.

– Да, я нашел шкатулку доктора Фаррагута, – ответил я. – Однако, где находятся драгоценные составляющие, которые в ней хранились, мне до сих пор неизвестно.

Это откровенное признание вызвало возгласы изумления у сестер Элкотт. Сестричка же просто молча смотрела на меня, причем на лице ее попеременно выражались смущение, разочарование, тревога. Впрочем, очень скоро они сменились выражением заботы – не о себе, но обо мне.

– Не расстраивайся так, Эдди, дорогой, – сказала она, ободряюще похлопывая меня по руке. – Скажи, что случилось.

– Когда я нашел ее, – сказал я, – шкатулка доктора Фаррагута была пуста. Что сталось с ее содержимым – уничтожил его вор или сохранил, – сказать не могу, хотя есть основания думать, что произошло последнее.

– Значит, есть надежда? – вмешалась Луи.

– Для надежды всегда есть повод, дорогая, – сказала миссис Элкотт, – до тех пор пока мы уповаем на силу и доброту Отца нашего Небесного. Сердцем чувствую, что Он не даст случиться плохому с Вирджинией.

Всячески стараясь разделить веру доброй женщины, я не мог не сознавать, что за последние дни случилось много чрезвычайно плохого. И хотя мне претило и дальше нагнетать мрачное настроение в доме, скрывать правду от Сестрички и женской части семейства Элкоттов не имело смысла – так или иначе, они скоро бы узнали ее, ведь новости из Бостона распространяются быстро.

– Боюсь, у меня есть и другие, гораздо более обескураживающие известия, – соответственно произнес я. – За время моего пребывания в городе произошел ряд зверских убийств. К сожалению, должен сказать, что жертвы были известны нам всем.

Легко представить, какой эффект произвели эти слова на моих слушательниц. Сестричка тяжело перевела дух и еще крепче впилась в мою руку. Лиззи всхлипнула и тесно прижала к груди свою раненую куклу. Крошка Мэй вскочила и подбежала к матери, которая, словно защищая ее, положила руку на худенькие плечи девочки. Анна отложила шитье и посмотрела на меня с выражением недоброго предчувствия на лице.

Одна Луи не скрывала признаков нетерпеливого ожидания. С широко распахнутыми, блестящими глазами, чуть приоткрыв губы, она уставилась на меня, словно в ожидании готического рассказа ужасов, способного бросить в дрожь.

– Жертвами стали, – продолжал я, – доктор Ладлоу Марстон, мистер Герберт Баллингер, а также, – непосредственно обратился я к Сестричке, – наша хозяйка, миссис Рэндалл, и ее служанка Салли.

Это заявление вызвало у всех женщин недоверчивые, потрясенные вскрики и испуганные восклицания.

– Черт побери! – сказала Луи. – Вот уж точно жуть – самое потрясное, что я слышала!

– Просто не верится, что доктор Марстон умер, – сказала Мэй. – Я так смеялась на его представлениях, а теперь никогда их больше не увижу!

– Бедная миссис Рэндалл, – сказала Сестричка, в глазах ее стояли слезы. – Кому захотелось причинить зло этой милой женщине?

– Мистер Баллингер убит! – сказала Анна, чье лицо побелело, как платье у нее на коленях. – Даже сказать страшно.

– Уж не тот ли это мистер Баллингер, который сделал такой замечательный дагеротип? – спросила миссис Элкотт, указывая на портрет четырех сестер Элкотт, который теперь занимал видное место на каминной полке.

– Тот самый, мама, – сказала Луи. – А какой отличный был парень. Такой добрый и вежливый, всегда такой культурный. У меня сердце разрывается, как представлю, что его убили.

– Но кто же совершил все это, Эдди? – спросила Сестричка. – Полиция кого-нибудь арестовала?

– Пока нет, – ответил я, – хотя существует мнение, что убийца – человек по имени Боуден, работавший ассистентом мистера Баллингера.

– Вы имеете в виду того, хромого? – спросила Анна.

– Да, его, – сказал я.

– Я его помню! – крикнула Мэй. – Подумать только – я еще пожалела его за то, что он такой извечный!

– Увечный, Мэй, – сказала Луи. – И не такой уж он был калека. Просто чуть прихрамывал.

– Он казался настоящим джентльменом, – дрожащим голосом проговорила Лиззи. – Тихий такой, как я. Я решила, что они с мистером Баллингером братья.

– Они и вправду были похожи, – сказала Анна.

– Но зачем, Эдди? – спросила Сестричка. – Зачем ему было совершать такие ужасные преступления?

– Его мотивы неизвестны, – сказал я. – Все, что можно утверждать в данный момент, это что существует некая связь между мистером Баллингером и другими жертвами, двое из которых – доктор Марстон и миссис Рэндалл – пользовались его профессиональными услугами.

Не желая расстраивать сестер Элкотт более необходимого, я ни словом не обмолвился об их подруге, Эльзи Болтон, чья смерть, как я подозревал, тоже связана с Баллингером. Однако все усилия, прилагаемые мною, чтобы не потревожить их, оказались безрезультатны, поскольку не успел я это сказать, как Анна воскликнула:

– Но мы тоже! Тоже пользовались его услугами.

– Упаси Боже! – воскликнула Мэй. – Что, если он придет за нами?

– Крайне маловероятно, – заявил я. – В конце концов, у мистера Баллингера было очень много клиентов, подавляющему большинству которых ничто не угрожает. Более того, все свои преступления Боуден до сих пор совершал в городе.

– Все равно, – сказала Лиззи. – Я так хочу, чтобы папуля был с нами и защитил нас.

Спокойно, девицы, – сказала Луи, вытаскивая из-за пояса деревянную шпагу и поднимая ее высоко в воздух. – Ни один волос не упадет с вашей головы, пока эта верная рука и блистающий клинок ограждают вас от напастей!

– Правда, Луи, – упрекнула ее Анна. – Не время сейчас шутить.

– Я вовсе не собиралась шутить, – сказала Луи, вкладывая в ножны свое шутовское оружие. – Только противно видеть, как вы, девочки, трясетесь от страха, когда бояться совершенно нечего.

– Луи права, – сказал я. – Бостонская полиция предпринимает все усилия, чтобы выследить подозреваемого. Они уверены, что скоро задержат его, если уже этого не сделали.

А между тем, – продолжал я, снова поворачиваясь к Сестричке, – я думаю, что здесь, в Конкорде, есть некто, кому известно больше о пропавшем содержимом шкатулки доктора Фаррагута, чем он до сих пор утверждал.

– Кто это, Эдди? – спросила Сестричка.

– Питер Ватти, – ответил я, снова вызвав удивленные возгласы Элкоттов.

– Я точно знала, что он малость привирает, когда мы были у него, – сказала Луи. – Разве я вам не говорила, мистер По?

– Действительно, твои замечания в этом смысле полностью совпадали с моими собственными, – сказал я.

– Но почему ты решил, что ему что-то известно о содержимом шкатулки, Эдди? – спросила Сестричка.

Возвращаясь в Конкорд сегодня утром, я решил, что, пересказывая свои похождения Сестричке и Элкоттам, воздержусь от любых упоминаний об ограблении могил, вскрытии трупов и прочих мрачных предметах. Соответственно этому я ответил жене так:

– Дорогая моя Сестричка, право, нет никакой нужды вдаваться в особые подробности, так как некоторые аспекты этого дела носят чрезвычайно удручающий характер. Достаточно сказать, что пропавшая шкатулка была обнаружена в доме доктора Марстона. Основываясь на этой улике, мы выяснили, что дантист получил ее от Герберта Баллингера как часть заключенной между ними сделки. Но как она досталась мистеру Баллингеру? Явно от какого-то человека в Конкорде. У меня есть ряд причин полагать, что это был Питер Ватта, которого Баллингер недавно посещал в связи с делами. Кто именно украл шкатулку – Ватта или его соучастник, сказать не могу. Так или иначе я решил поговорить с ним напрямую.

Хотя это замечание было обращено к Сестричке, ответила на него миссис Элкотт:

– Не хочу подвергать сомнению вашу осведомленность, мистер По, но всем известно, что мистер Ватти живет исключительно замкнуто. Он еще больший отшельник, чем Генри Торо, который часто покидает свою хижину на берегу Уолдена, чтобы заглянуть в город. Вы и вправду считаете, что у него мог быть соучастник?

– Мне кажется, это вполне возможно, – ответил я, выразительно кивая.

– Но кто? – спросила миссис Элкотт.

Прежде чем ответить, я заколебался, понимая, что ответ станет новым источником тревоги и беспокойства. Наконец, не видя, как уклониться от ответа на этот прямой вопрос, я сказал:

– Вы не припоминаете рыжебородого бродягу, который появился у дверей вашей кухни на прошлой неделе?

– Вы про того страшного человека, который так меня напугал? – спросила Мэй.

– Именно, – ответил я. – Вскоре после того случая я видел, как этот малоприятный субъект бродит вокруг вашего дома. Мистер Торо также видел, как он шел по лесу в сторону усадьбы мистера Ватти. Хотя мистер Ватти и отрицал, что знает этого человека, делал он это крайне неубедительно. В результате я пришел к твердому мнению, что он и мистер Ватти если и не соучастники, то по крайней мере знакомые.

– Я тоже видела его! – вмешалась Анна, заставив остальных удивленно повернуться к ней.

– Что ты сказала, милая? – спросила миссис Элкотт.

– В тот день, ну когда я ходила к Кларе Моффат, я увидела этого мужчину на окраине леса, – сказала Анна. – Он ничего мне не сказал, только так странно-странно посмотрел. Я не стала тебе рассказывать, мамуля, потому что не хотела тебя беспокоить, к тому же ничего плохого не случилось. Но этот его взгляд! Господи, до конца дней не забуду!

Это откровение встревожило двух младших сестер Элкотт. Мэй испуганно вскрикнула и прильнула к матери. Одновременно Лиззи, все еще прижимая к груди истерзанную куклу, придвинулась к Сестричке, словно ища защиты.

– Что ж, милые мои, – сказала немного погодя миссис Элкотт. – Сегодня мы услышали много печального, что правда, то правда. Но ведь не зря же сказано, что хотя в жизни множество радостей, но иногда приходит и пора великих скорбей, и мы должны научиться встречать их лицом к лицу с силой, отвагой и верой в Отца нашего Небесного, чья любовь и забота о нас никогда не ослабнут. А теперь, дети мои, давайте-ка отметим благополучное возвращение мистера По небольшим угощением, ибо, если мой нос не обманывает меня, пирог уже испекся.

– Троекратное ура мамуле! – крикнула Луи, вновь извлекая свою шпагу и потрясая ею. – Небольшое угощение – это здорово! Следуйте за мной, миледи, прошу к столу. Будем пировать и позабудем все наши тревоги и печали за вкуснейшим яблочным пирогом!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

На следующее утро погода переменилась. Небо, такое прозрачное и светозарное накануне, посуровело и стало пепельно-серым. Листва, блиставшая осенними красками, казалась пожухшей. Пронзительный ветер срывал листья с полуобнаженных ветвей и кружил в воздухе, как стаю встревоженных летучих мышей. При одном только виде промозглого и ненастного дня ледяная дрожь пробегала по всему телу. Отвернувшись от окна, я быстро умылся и накинул одежду, пока Сестричка сладко дремала в постели в другом конце комнаты.

Выйдя из комнаты, я тихо прикрыл за собой дверь и на цыпочках спустился по лестнице. Поскольку было еще очень рано, я решил, что остальные домочадцы спят, как и Сестричка. И поэтому крайне удивился, когда услышал, что на кухне кипит бурная деятельность. Проследовав в этом направлении, я увидел стоявшую возле стола миссис Элкотт, которая готовила что-то вроде болтушки.

– Доброе утро, мистер По, – ласково, по-матерински произнесла осанистая хозяйка дома. – Рано вы.

– А вы и того раньше, миссис Элкотт, – сердечно откликнулся я.

– Ну, я в постели залеживаться не привыкла, – заметила моя собеседница. – Как я все твержу «Коси коса, пока роса». Сегодня-то, конечно, денек не особо погожий. Садитесь да поешьте-ка блинчиков. Надо вам хорошенько подкрепиться, раз уж вы отваживаетесь выбраться из дома в такое ненастье.

Поблагодарив миссис Элкотт за приглашение, я сел за небольшой столик возле очага, пока хозяйка продолжала готовить. Через десять минут она поставила передо мной тарелку, на которой горкой лежали весьма аппетитные на вид блинчики, кувшин сливок и дымящуюся кружку кофе.

Когда я заткнул салфетку за воротник и принялся за угощение, она присела напротив меня и спросила:

– Так, значит, вы собираетесь поговорить с мистером Ватти?

Уже набив рот поджаристыми блинчиками, я утвердительно кивнул.

– Очень надеюсь, что вы продвинетесь в ваших поисках, – сказала миссис Элкотт, и лицо ее стало озабоченным. – Доктор Фаррагут – само обаяние, молодчина, как сказала бы Луи. Он приходил к нам каждый день, как и обещал, и приносил Вирджинии лекарства, сделанные из трав, от которых ей стало намного лучше. И все же он по секрету шепнул мне, что без недостающих ингредиентов не может рассчитывать на окончательное выздоровление.

Эти замечания лишь подкрепили то, что я и так знал. Когда я приехал накануне, меня весьма обрадовало, что Сестричка настолько поправилась, что смогла встать с кровати и радостно помогала девочкам в подготовке любительского спектакля. Однако, даже несмотря на это, я не мог не заметить несомненных признаков тлеющего недуга, ясно проступавших в лихорадочном румянце щек, слишком ярко блестевших глазах и восковой прозрачности высокого лба.

– Что ж, – со вздохом продолжала миссис Элкотт, – мы все должны нести свой крест и возможно достойнее противостоять бедам, которые Господь считает нужным насылать на нас. Я каждый день молилась и буду молиться за выздоровление Вирджинии. Знаете, я успела полюбить ее как родную. Даже иногда думаю о ней как еще об одном своем ребенке.

– Со своей стороны, – ответил я, глубоко тронутый задушевными словами доброй женщины, – жена говорит мне, что чувствует себя почти сестрой вашим прелестным дочерям.

– И мы тоже чувствуем, – вмешался знакомый голос за моей спиной.

Обернувшись, я увидел стоявшую в дверях Луи, по обыкновению одетую в простое синее платье и ситцевый фартук. Ее густые каштановые волосы были заколоты и спрятаны под сеточку.

– Доброе утро, милая, – сказала миссис Элкотт, вставая. – Что, сестры уже проснулись?

– Анна и Лиззи только что встали и умываются, – сказала Луи, широкими шагами подходя к столу и садясь рядом со мной. – А Мэй все еще дрыхнет, соня.

Пожелав ей доброго утра, я спросил резвое дитя, что заставило ее встать так рано в отличие от сестер.

– Не люблю валяться в постели, – ответила Луи, потирая руки при виде тарелки с блинчиками, которую мать поставила перед ней. – Я не кошечка, чтобы все дремать да дремать.

– Насколько я успел заметить, – сказал я, – ваш кот – необычайно активный представитель вида Felis domestica22. Всего несколько минут назад я видел, как он буквально ринулся в свой лаз.

– Ну, Барнаби тоже любит поспать, – сказала Луи. – Но не весь же день. Ему нравится гулять и когда с ним происходят разные приключения. Совсем как я. Поэтому я и думаю пойти с вами к мистеру Ватти.

Это заявление настолько удивило меня, что я чуть не поперхнулся кофе, который только что отхлебнул из чашки. Одним махом проглотив напиток, я посмотрел на Луи и сказал:

– Хотя мне всегда приятно твое общество, Луи, в данном случае, по-моему, от него не будет пользы.

– Но разве я не помогла вам в прошлый раз? – запротестовала девочка. – Я же видела, когда мистер Ватти врет. Осмелюсь сказать, что снова могу вам пригодиться.

– Не сомневаюсь, что твои впечатления о мистере Ватти оказались исключительно ценными, – дружелюбно сказал я. – Однако теперь, когда я уже познакомился с этим в высшей степени эксцентричным джентльменом, я определенно чувствую, что нам лучше пообщаться один на один. Мои вопросы потребуют от меня величайшей деликатности и сосредоточенности. Твое присутствие при нашем разговоре будет по меньшей мере отвлекать и его, и меня.

– Не беспокойтесь, я не полезу, куда меня не просят, – сказала девочка.

– Кроме того, милая, – вмешалась миссис Элкотт, – сегодня утром вы все мне будете нужны. Ты же знаешь, я хочу закончить стеганое одеяло для бедной миссис Хаммель, прежде чем наступит зима. А для этого нам всем придется заняться шитьем.

– Отлично, мамуля, – сказала Луи. – Раз надо, так надо. Ворчать не стану.

За подобное проявление кротости и послушания мать вознаградила дочку, поцеловав ее в лоб.

– И потом, – продолжала девочка, – у меня еще куча работы перед сегодняшней премьерой. Надо поставить в сарае декорации и устроить места для зрителей. Я пригласила всех соседских детей, так что соберется целая толпа. Вы тоже придете, правда, мистер По?

– Наверное, – ответил я. – Пожалуйста, оставь места в ложе.

– В таком случае вам придется принести ложу с собой, – с улыбкой ответила Луи, – потому что у нас особой роскоши не будет – всего несколько скамеек из старых досок.

– Превосходно, сойдет, – сказал я. Затем, посмотрев на часы, добавил: – А теперь мне пора.

– Да, вспомнила, мистер По, – сказала Луи, пристально глядя, как я кладу часы в карман. – Дядюшка Мэй обрадовался, что ключ нашелся?

Уж представляю, милая, – сказала миссис Элкотт, явно знавшая о письме, которое я получил от ее дочки, пока был в Бостоне. – Кому, как не мне, знать своего брата, – то-то он, должно быть, убивался, когда обнаружил, что ключ пропал.

За последние дни произошло так много печальных событий, что я успел позабыть о маленьком золотом ключе. Теперь, все еще намереваясь скрывать от семейства Элкотт свои подозрения, связанные с убийством Эльзи Болтон, я ответил так:

– Получив твое письмо, я немедленно направился к вашему дядюшке. Однако оказалось, что ключ не его. Вот он, – продолжал я, извлекая ключ из кармана жилетки и протягивая девочке. – А поскольку владелец неизвестен, он принадлежит – по праву владения – тому, кто его нашел, в данном случае твоей младшей сестре Мэй.

– Вот чудеса, – сказала Луи, беря протянутый ей ключик и озадаченно на него глядя. – Откуда же он взялся?

– Не могу сказать наверняка, – чистосердечно заявил я.

Через несколько минут, попрощавшись с миссис Элкотт и ее дочерью, я вышел в переднюю, снял с вешалки толстый плащ и касторовую шляпу и отправился в путь.

На дворе тучи повисли в кебе гнетуще низко и ветер дул так яростно, что мне пришлось крепко держать шляпу за поля. Идя по лесной тропе, которая вела к усадьбе Ватти, я обдумывал таинственную историю с неопознанным ключом.

Как читатель, наверное, помнит, мое изначальное предположение сводилось к тому, что ключ принадлежит Герберту Баллингеру. И действительно, то, что ключ был найден на месте убийства Эльзи Болтон, привело меня к выводу, что дагеротипист не просто мошенник, а убийца-маньяк.

Теперь все складывалось так, что безумцем оказался не Баллингер, а его ассистент, Бенджамин Боуден. Однако я продолжал верить, что загадочный предмет принадлежал Баллингеру, у которого явно не было ключа, когда мы впервые встретились. Тогда каким образом ключ от часов дагеротиписта оказался на месте преступления? Вероятным казался лишь один ответ. Каким-то образом Боудену удалось снять ключ с цепочки своего работодателя и оставить его на месте убийства, чтобы подозрения пали на него.

Хотя меня не полностью удовлетворяло такое объяснение, в данный момент я не мог придумать ничего иного. Мою неудачу следовало приписать разным причинам. Ужасные события последних дней настолько ослабили меня физически и Эмоционально, что мои незаурядные умственные способности несколько притупились. Кроме того, мои мысли по большей части были сосредоточены не на задержании преступника – эту задачу предстояло теперь решать бостонской полиции, – а на поисках исчезнувших медикаментов доктора Фаррагута и на предстоящей беседе с человеком, который, как я полагал, приведет меня к ним – с помешанным на смерти чудаком Питером Ватти.

В мрачном свете безотрадно-серого утра жилище Ватти казалось, если это вообще возможно, еще большей развалиной, чем во время моего прежнего визита. Отогнав демона страха, завладевшего моим сердцем при первом взгляде на полусгнившее строение, я поднялся по расшатанным ступеням и прошел по громко скрипевшим доскам крыльца, которые едва не проваливались у меня под ногами. На крыльцо выходило несколько окон, но все попытки что-либо разглядеть через них оказались тщетны: стекла покрылись таким толстым слоем грязи, что стали почти непрозрачны.

Подходя к двери, я увидел, что она слегка приоткрыта. Приблизившись к щелке, я позвал, но ответа не последовало. Тогда я несколько раз постучал в дверь костяшками пальцев. От ударов дверь откачнулась внутрь на кожаных петлях, позволив мне частично разглядеть совсем темную переднюю.

– Добрый день, мистер Ватти! – крикнул я.

Никто не откликнулся.

Решив, что отшельник может быть в мастерской, я сошел с крыльца, пересек замусоренный двор и громко постучал в дверь сарайчика, но снова безрезультатно.

Стало ясно, что Ватти дома нет. Стоя перед сараем и думая, как следует поступить дальше, я услышал вдалеке выстрел из охотничьего ружья. Зная, что Ватти, который редко осмеливался наведаться в город за провизией, вынужден существовать за счет кроликов, белок, птиц и другой мелкой дичи, я предположил, что он отправился в одну из ежедневных охотничьих вылазок. Как надолго он ушел, я сказать не мог, но, судя по залпу, стрелок находился на значительном расстоянии.

Оттуда, где я стоял, мне был ясно виден фасад дома. Когда я рассматривал дверь, все еще стоявшую полуоткрытой, мной овладел внезапный, очевидно безрассудный, но тем не менее непреодолимый соблазн.

Я был убежден, что Ватти знал больше, чем давал понять, об исчезнувших лекарственных снадобьях доктора Фаррагута. Однако я не мог рассчитывать, что он откроет мне тайну их местонахождения. А тут у меня появлялся шанс поискать их самому. Возможно, я обнаружу пропажу в доме Ватта, а возможно, нет. Так или иначе, при моем отчаянном настрое представившийся случай казался слишком драгоценным, чтобы его упускать.

Поспешно вернувшись к дому, я поднялся на скрипучее крыльцо, ожидая, что оно вот-вот провалится, не выдержав моего веса, и проскользнул в дверь, закрыв ее за собой.

Несколько мгновений я стоял неподвижно, ожидая, пока глаза не привыкнут к царившему внутри мраку. Затхлый, крайне неприятный запах – пожалуй, лишь чуть менее отталкивающий, чем тошнотворная вонь анатомического колледжа доктора Мак-Кензи, – коснулся моих ноздрей, заставив меня сморщиться от отвращения. Наконец зрение приспособилось к сумраку, и я медленно двинулся вперед по узкому коридору.

Осторожная походка требовалась еще и потому, что дом был чрезвычайно захламлен. Повсюду валялись груды мусора и отбросов: гниющие мешки из-под продуктов, источенные червем козлы, ржавые инструменты, погнутые металлические трубы, кипы истлевающих газет, битая посуда, полуразвалившаяся мебель и бесчисленное множество других, траченных временем предметов, назначение которых установить было невозможно. Разумеется, я знавал людей, дома у которых все было с иголочки. Ватта, напротив, напоминал человека, который не просто оставлял, но бережно хранил свое старье. Его дом мало чем отличался от обнесенной стенами мусорной кучи.

Осторожно пробираясь через завалы хлама, я свернул и в изумлении остановился. В конце коридора тускло-оранжевый свет свечи лился из открытого дверного проема. Или Ватти все же был дома? С учащенно бьющимся сердцем я нетвердым голосом позвал его по имени. Ответа не последовало. Подавив овладевшее мной жутковатое предчувствие, я двинулся дальше по усыпанному мусором коридору, пока не дошел до двери и не заглянул в нее.

Представшее моему взору невольно вызвало приглушенный возглас удивления. Оттуда, где я стоял, мне была видна лишь малая часть комнаты. Однако можно было судить, что это спальня. В ней стояли шкаф красного дерева, покрытый узором умывальник, мягкое кресло в стиле шератон возле столика с мраморной столешницей. Стены, оклеенные обоями с цветочным рисунком, были увешаны гравюрами в рамках на библейские сюжеты.

Но особенно поразительной делала спальню ее безупречная чистота. Трудно вообразить себе больший контраст, чем контраст между ее чрезвычайной опрятностью и диким беспорядком, с которым я до сих пор сталкивался. Словно Ватти сосредоточил всю заботу о доме на этой, единственной комнате, позволив мерзости запустения воцариться в остальной части своего жилища.

И только в одном отношении спальня напоминала остальную часть дома – это был отталкивающий запах гниения, который чувствовался еще с порога.

Протянув руку, я легонько постучал по открытой двери. Когда никто не ответил, я перешагнул порог и огляделся.

Взгляд мой моментально остановился на кровати – она была из красного дерева, с пологом, на четырех столбиках. С краю на ней лежало что-то продолговатое.

Я не сразу понял, что это. Или, вернее, даже узнав лежащий на кровати предмет, я отказывался верить своим глазам. Голова пошла кругом. Перед глазами все поплыло.

Отшатнувшись, я, чтобы не упасть, ухватился за крышку стоявшего рядом комода. И тут же почувствовал нечто странное, словно в руке у меня оказался хвост ломовой лошади. Взглянув вниз, я увидел, что рука моя сжимает копну необычайно грубых волос неестественного, огненно-рыжего цвета. К выкрашенным в оранжевый цвет конским волосам крепились два проволочных крючка, с помощью которых их можно было цеплять за уши и носить как накладную бороду.

Из груди моей вырвался прерывистый стон. Развернувшись на каблуках, я ринулся прочь из комнаты. Не обращая внимания на препятствия, я стремглав мчался по коридору, сбивая жалкие груды мусора, попадавшиеся мне по дороге, больно ударяясь коленями о деревянные и металлические обломки. Добежав до входной двери, я распахнул ее.

На пороге, сжимая в руках ружье, стоял Питер Ватти с лицом, искаженным безумной яростью.

Пронзительный вопль ужаса сорвался с моих губ. Ватти поднял приклад ружья, целясь мне в голову. Защищаясь, я вскинул руки, но было поздно.

Вспышка ослепительно белого света, сопровождавшаяся невыносимой, обжигающей болью – последнее, что я помню. Затем слепящий свет померк, боли не стало, все объяла тьма, тишина, и я погрузился в полное забытье.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Как долго я оставался без сознания, не могу сказать. Помню лишь период крайней бесчувственности, за которым последовал до жути яркий, душераздирающий кошмар, – отвратительная женская личина в могильных одеждах восстала из подземного склепа, в котором ее похоронили заживо. Скользнув в комнату, где я спал, она разорвала свой гниющий саван на длинные, запачканные кровью полосы и привязала ими мои запястья к столбикам кровати. Затем, вытянувшись рядом со мной на перине, она потянулась холодными, липкими губами к моему уху.

Хотя я бешено метался из стороны в сторону, стараясь избежать прикосновения несказанно омерзительного существа, тело мое оставалось неподвижным, руки накрепко привязаны к кровати. Почувствовав ее взволнованное дыхание, я как можно дальше отвернул голову. Резкий рывок болезненной пульсацией отозвался в висках.

– Один поцелуй, – напевно шепнула она. – Молю – всего один.

Вопль тоски вырвался из моей груди. Кожа покрылась испариной. И тут же, прежде чем я успел унять крик предсмертной муки, я очнулся.

Моим первым чувством было глубокое облегчение оттого, что страшный призрак оказался всего лишь ужасным сном. Но уже через минуту, поняв, где я и что со мной, я вполне осознал – и дрожь пробежала по всему моему телу, – что мое истинное положение ничуть не менее страшно, чем только что привидевшийся кошмар.

Я снова оказался в незапятнанно чистой, залитой светом свечи спальне. Я сидел в шератоновском кресле, к которому был крепко-накрепко привязан до крайности обтрепавшимся кожаным ремнем, напоминавшим вконец выношенную подпругу. Она несколько раз опоясывала мои руки и верхнюю часть туловища, приковав меня к спинке кресла.

Прямо передо мной стояла кровать красного дерева. Питер Ватти находился возле нее, склонившись над предметом, лежавшим с левого края.

Это был труп – труп женщины, судя по истлевшему платью и длинным прядям жестких курчавых волос, разметанных вокруг черепа. Лицо настолько отвратительно высохло и сморщилось, что напоминало египетскую мумию. Лишенный покрова плоти рот отвратительно скалился, обнажив ряд страшных желтых зубов. Два деревянных шарика, раскрашенных под глазные яблоки, были вставлены в пустые глазницы. Ноги покойницы были в изящных туфельках, а на руках красовались кремовые лайковые перчатки, расшитые изысканным цветочным узором.

Истлевший труп – я понял это с первого взгляда – был разложившимся телом обожаемой жены Ватти – Присциллы Робинсон. Она была облачена в платье, в котором ее погребли.

Перчатки, однако, явно появились куда позднее. И действительно, я не мог не признать в них пропавшую пару, принадлежавшую Анне Элкотт.

В правой ладони Ватта бережно держал синий стеклянный пузырек, из которого по капелькам стряхивал блестящую мазь на руку. Затем он втирал состав в омерзительное лицо трупа, нежно касаясь потрескавшейся, свисающей лоскутьями кожи, и высоким заунывным голосом напевал одну и ту же строфу из старинной баллады «Беспокойная могила»:

Любимая, не спи, не спи! Склонился и стою я - Холодных, словно глина, губ Я жажду поцелуя! 

Когда я, скованный ледяным ужасом, наблюдал эту безумную сцену, слуха моего коснулся низкий, выдающий смертельный испуг, скулящий звук. И только после того, как Ватти резко прервал свое священнодействие и обернулся ко мне, я понял, что эти скулящие звуки издаю я сам.

Видя, что я очнулся, Ватти поставил синий восьмиугольный пузырек на прикроватный столик и подошел ко мне. Дотянувшись рукой до пояса, он извлек из прикрепленных к ремню старых кожаных ножен охотничий нож с широким лезвием. Затем он помахал оружием перед моими глазами, его отталкивающее лицо исказилось неописуемой ненавистью, и он прорычал:

– Ах ты, гнусная ищейка. Надо выпустить тебе кишки прямо сейчас.

Даже будучи в крайне смятенном состоянии, я узнал резкий, до странности знакомый запах, исходивший от руки, державшей оружие. Однако мысли мои пребывали в таком разброде, что я не смог тут же опознать его.

Угроза безумца вызвала у меня столь бурную реакцию, что я не смог ничего ответить. Я полностью утратил дар речи, от страха во рту не осталось ни капли слюны. Прошло немало времени, прежде чем я, собравшись с остатком сил, не сказал хриплым, полупридушенным голосом:

– Конечно же, вы не совершите подобной жестокости на глазах у вашей жены. Поскольку мне кажется, что женщина на вашей кровати не кто иная, как ваша возлюбленная Присцилла, которую вы спасли от ужасов могилы и принесли домой, чтобы она была рядом с вами.

Ватти растерянно заморгал глазами. Быстро оглянувшись через плечо, он снова устремил на меня обезумевший взгляд.

– Она ничего не видит. Она еще не ожила. Пока.

Я понял, что моя единственная надежда остаться в живых заключалась в том, чтобы как можно дольше поддерживать разговор с маньяком, при этом лихорадочно думая о том, как бы освободиться. Стараясь поддерживать интонацию дружелюбной заинтересованности, я обратился к нему так:

– Полагаю, однако, что из вашего заявления следует, что она может воскреснуть в любой момент.

– Возможно, – ответил Ватти, впрочем несколько неуверенно.

– С вашей стороны было очень умно сделать ей такие чудесные глаза, готовясь к ее неизбежному воскрешению, – сказал я. – И просто выразить не могу, как мне нравятся ее перчатки, которые, если не ошибаюсь, удивительно похожи на те, которые носит мисс Анна Элкотт.

Пристально на меня поглядев, Ватта сказал:

– А ты вострый, слышь, сукин сын. Точно, у элкоттовской девчонки спер. Видел на ней тогда, в воскресенье. Ох, и люблю же я смотреть на эту Анну. Красивая. Точь-в-точь Присцилла. Если бы не мистер Элкотт… кричал, что заарестует меня, ежели я буду возле них шляться. Так что пришлось мне придумать себе наряд, чтобы можно было на нее поглазеть. А раз ночью – спали все – я и стянул перчатки для Присциллы.

– Очень-очень умно, – сказал я. – Особенно учитывая, что двери и окна прочно запираются на ночь.

– Ну, чтоб обчистить кого-нибудь, много ума не надо, – ответил Ватти с характерной самодовольной ухмылкой, почесывая нос мозолистым указательным пальцем.

Я уже говорил о том, насколько необычными, если не гротескными, выглядели руки Ватти – настолько длинные, что определенно напоминали обезьяньи. Когда теперь я снова посмотрел на них, меня осенило.

– Ну конечно же, – сказал я. – Есть много способов пробраться в дом – скажем, кошачий лаз в кухонной двери. Для человека с такими впечатляюще длинными членами не составит труда просунуть руку и открыть задвижку.

– Догадался, – даже с каким-то удовлетворением признал Ватти. – Светлая у тебя голова на плечах, По. Жаль только, что недолго ее тебе носить.

С этими словами он приставил нож к моему горлу, надавив острием на выступающий щитовидный хрящ, в просторечии именуемый адамовым яблоком.

Прикосновение лезвия заставило меня похолодеть, неудержимая дрожь пробежала по каждому нерву.

Изо всех сил стараясь подавить ее (из страха, что малейшее движение головы – и лезвие вопьется в мое тело), я умоляюще посмотрел на Ватти снизу вверх и сказал:

– Ваше негодование полностью оправданно, мистер Ватти. Нет никаких сомнений, что, посягнув на священную неприкосновенность вашего дома, я совершил прискорбный проступок. И все же прошу вас взвесить последствия кровавой мести, которую вы замышляете. Хотя моя насильственная смерть и может доставить вам мимолетное удовлетворение, за нею почти наверняка воспоследует арест, а может быть, и казнь. Ваша жена, Присцилла, останется беззащитной и, учитывая ее нынешнее, злосчастное положение, неизбежно вернется в могилу.

Похоже, мои слова возымели желаемое действие. Выражение яростной решимости улетучилось с лица Ватти, сменившись растерянностью. Опустив нож, он оглянулся на кровать и, потянув себя за обвисшую нижнюю губу, пробормотал:

– Может, вы и правы. Не след, чтобы с Присциллой что худое случилось. Пока лекарство не подействует.

– Правильно ли я полагаю, – спросил я, – что, говоря о лекарстве, вы имеете в виду вещество, которое втирали ей в кожу?

– Верно, – ответил Ватти. – Он обещал, что от него она оживет.

– А под ним, – рискнул я, – вы подразумеваете мистера Герберта Баллингера?

Ватти, прищурившись, посмотрел на меня.

– Но каким макаром вам и это известно?

– Я в некотором роде знаком с этим джентльменом, – ответил я, – заходил в его мастерскую в Бостоне. И вы с ним тоже там познакомились?

Ватти отрицательно покачал головой.

– Не-а. В Осборне, в кабаке, месяца три, может четыре, назад. Разговор у нас вышел. Тут-то я и узнал, что он с мертвяков картинки делает. А как заикнулся про выдумку свою, ему вроде интересно стало. Сказал, можно на этом кучу денег огрести. А я ему – деньги, мол, меня не интересуют, верните-ка мне мою Присциллу. Ну, договорились мы. Я ему чертежи, он мне – лекарство.

Было до боли ясно, что Ватти пал жертвой жестокого обмана, сам того не сознавая. Несмотря на многие вопиющие черты его облика – от его отталкивающей внешности до отвратительной навязчивой идеи, – сердце мое сжалось от жалости к этому человеку, ибо его поступки, пусть и безумные, были продиктованы чувством, к которому я испытывал глубокую симпатию: безграничной любовью к обожаемой молодой жене.

– Никак не сообразить, – продолжал Ватти. – Он клялся, что на все уйдет не больше недели. Но, – и тут в голосе его проскользнула нотка отчаяния, – я вот уже почти две недели бьюсь, ничего не выходит!

– Мистер Ватти, – мягко сказал я, – позвольте мне задать вам один вопрос. Мистер Баллингер давал вам какие-нибудь лекарства, кроме мази?

– Только это чертово притирание, – ответил Ватти, поворачиваясь и указывая на синий пузырек.

Несколько последних минут он, чьим пленником я невольно оказался, закрывал от меня кровать. Теперь, когда он изменил позу, я снова увидел отвратительный, выкопанный из земли труп.

Тошнота подступила к горлу, и я быстро закрыл глаза. Приступ страха был вызван не просто омерзительным видом мумифицированного тела: я остро осознал, что без лекарств доктора Фаррагута, которые могут приостановить, если не обратить вспять прогрессирующую болезнь, моя собственная дорогая жена довольно скоро превратится точно в такое же чудовище.

Прошло несколько минут, прежде чем я снова мог говорить относительно нормальным голосом.

– Подобно вам, мистер Ватти, у меня есть жена, которая мне дороже жизни, – заявил я. – Подобно вашей Присцилле, мою Вирджинию поразил страшный недуг. Только отчаянная и явно ошибочная надежда найти недостающие медицинские компоненты заставила меня самовольно вторгнуться в ваш дом – поступок, о котором никто не стал бы сожалеть горше меня. Как муж мужа умоляю вас освободить меня от пут, чтобы я мог продолжить поиски лекарств, которые вернут здоровье моей жене.

Несколько мгновений Ватти ничего не отвечал, хотя по судорожно меняющемуся выражению лица было ясно, что в глубине души его борются два в корне различных побуждения: карающее насилие, с одной стороны, и прощение – с другой. Внезапно он протянул руку с ножом и, испустив безумный вопль, ринулся на меня.

В любую секунду ожидая рокового удара, я закрыл глаза. Однако вместо этого Ватти просунул нож под ремень, привязывавший меня к креслу. Еще мгновение – и я был свободен.

Рванувшись с места, забыв про шляпу, которая, сбитая, валялась на полу, я бросился к двери. Ватти подошел к постели, присел на перину и снова заключил в объятия скелет своей давно умершей жены.

Спотыкаясь о груды мусора, я добрался до входной двери, распахнул ее и – бежал.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Ужасы, которые я пережил в доме Ватти – в сочетании со слабостью, причиненной ранением в голову, – почти вконец обессилили меня. Выбравшись из сумрачной чащи, где находились его владения, я нашел рухнувший клен и присел на пенек.

Мысли мои пребывали в крайне неотчетливом и сумбурном состоянии. Уперев локти в колени, я закрыл лицо руками и несколько минут просидел неподвижно, ожидая, пока ко мне вернется способность связно мыслить. Прошло немало времени, прежде чем я, несколько взбодренный свежим, если не сказать стылым, воздухом, поднял голову и начал подводить итоги сложившегося положения.

Если бы, выйдя из дома Ватти, я увидел, что наступила ночь, то вряд ли бы удивился, поскольку полностью утратил всякое представление о времени. На самом деле небо, хотя все еще и затянутое тучами, казалось чуть светлее, чем было, когда я вышел из дома утром. Посмотрев на часы, я увидел, что все еще достаточно рано – всего несколько минут до полудня.

Внезапно моих ноздрей коснулся принесенный порывом ветра запах бальзамической пихты – и я все понял. Даже в насмерть перепуганном состоянии, наблюдая за тем, как Ватти втирает чудодейственную мазь в отвратительное лицо своей мертвой жены, запах этого снадобья показался мне знакомым. Теперь я понял почему.

Меня самого уже лечили подобным притиранием. Несколько недель назад Ф. Т. Барнум смазал им мою руку, пораненную после contretemps23 в салуне «У Гофмана».

Короче, это было не что иное, как пузырек с растительным «целебным бальзамом» доктора Фаррагута. В обмен на единственный пузырек с этим благотворным, хотя отнюдь не чудодейственным средством у Питера Ватти хитростью выторговал чертежи его потенциально прибыльного изобретения во всем шедший ему на уступки Герберт Баллингер, явно пообещавший помешавшемуся от горя отшельнику, что мазь может воскрешать мертвых!

Но как, каким образом Баллингер раздобыл лекарство доктора Фаррагута?

Голова моя раскалывалась от боли, я весь дрожал на резком, пронизывающем ветру. Будь час более поздним, я мог бы немедля вернуться в усадьбу Элкоттов, чтобы Сестричку не встревожило мое затянувшееся отсутствие. Однако, поскольку день еще только начинался, я знал, что она не станет чересчур беспокоиться.

Я встал, немного пошатываясь, поплотнее запахнул плащ и направился к дому доктора Фаррагута.

Если бы все шло нормально, путь от усадьбы Ватти до жилища доктора Фаррагута показался бы легкой прогулкой: их разделяло не более мили. Однако при моей теперешней слабости я преодолел это расстояние с величайшим трудом, – когда я уже подходил к дому доктора, просто переставлять ноги стоило мне нечеловеческих усилий.

Еще немного, молча уговаривал я себя, и ты отдохнешь в уютной гостиной доктора Фаррагута. Вполне возможно, он сможет подлечить рану на голове одним из своих эликсиров. Ну а если нет, уж наверняка предложит чашку бодрящего чая. И тогда ты со свежими силами запросто вернешься к Элкоттам.

Эти придающие уверенность и мужество мысли помогли мне преодолеть остаток пути. Поэтому читатель легко представит себе мое разочарование, когда, выйдя на подстриженную лужайку, окружавшую жилище врача, и проковыляв к веранде, я увидел, что его повозки в сарае нет. Громкий стук во входную дверь, ответа на который не последовало, лишь подтвердил, что доктора Фаррагута нет дома.

Перспектива тащиться к усадьбе Элкоттов – даже коротким путем, который показала мне Луи, – наводила уныние. Я отчаянно нуждался хоть в коротком отдыхе. Пробормотав про себя молитву, я протянул руку к дверному молотку. К моему величайшему облегчению, дверь оказалась не заперта. Толкнув ее, я ступил в полутемную переднюю, оттуда проследовал в гостиную, зажег настольную лампу и со стоном повалился на диван.

Кое-какие признаки несомненно указывали на то, что доктор Фаррагут совсем недавно наслаждался уютом своей милой гостиной. Несколько поленьев неярко светились в камине, наполняя помещение упоительным теплом. На столике рядом с креслом стоял высокий стакан с остатками густого зеленовато-коричневого напитка. Тонкая книжечка в переплете из зеленого сафьяна лежала на кресле.

Все это указывало на то, что непосредственно перед отъездом доктор Фаррагут читал, прихлебывая одну из своих смесей. Взглянув на книжку, я увидел, что это тот самый труд, который так привлек мое внимание, пока я дожидался результатов первого осмотра Сестрички, а именно, принадлежащий перу мистера Ричарда Палмера завораживающий обзор причудливых древних верований – «Медицинские заблуждения старины».

Не будь я таким физически и умственно усталым, я мог бы скоротать время, просматривая книгу Палмера в ожидании возвращения доктора Фаррагута. Но у меня хватило сил лишь на то, чтобы откинуть голову на спинку дивана и уставиться на огонь, впав в некое подобие летаргии.

Должно быть, мной сразу же овладела дремота, потому что в следующее мгновение я почувствовал, как кто-то осторожно трясет меня за плечи. Открыв глаза, я смущенно огляделся. И, только сосредоточив зрение на добром, глубоко озабоченном лице доктора, я понял, где нахожусь.

– Доктор Фаррагут, – сказал я, облегченно всхлипнув.

– По, дорогой мой друг, с вами все в порядке? Господи Боже, ну и шишка! Сюда, – сказал он, беря меня за руку и помогая встать, – пойдемте со мной. У меня для вас кое-что есть.

Чуть пошатываясь, я встал с дивана и с изумлением увидел бесценную шкатулку доктора, стоявшую на полу у входа в гостиную.

– Ваша шкатулка! – воскликнул я. – Но как?..

– Я только что от Элкоттов, – ответил доктор. – Помните, я ведь каждый день навещаю вашу жену? Они сказали мне, что вы вчера вернулись и привезли шкатулку. Просто выразить не могу, как я рад, что она наконец вернулась.

– Вам гораздо меньше понравится отсутствие содержимого, – сказал я, – хотя мне и удалось вернуть саму шкатулку.

– Да-да, Вирджиния все мне рассказала, – произнес доктор Фаррагут. – Не волнуйтесь сейчас об этом, друг мой. Просто пойдемте со мною. Я быстренько вас подштопаю.

Проведя меня по коридору, он зашел в темную комнату, зажег лампу, поманил меня внутрь и указал на кресло с изогнутой спинкой, стоявшее рядом с красивым столом орехового дерева. Сев, я оглядел комнату, между тем как старый врач прошел по устланному ковром полу к застекленному шкафчику в другом ее конце.

Судя по различным приспособлениям, я понял, что эта уютная, комфортабельная комната служила доктору Фаррагуту одновременно кабинетом и смотровой. Помимо письменного стола, стульев, полок с книгами и шкафчика, здесь находились узкий длинный стол, покрытый циновкой, с подушкой в изголовье, другой столик, поменьше, на котором лежал блистающий инструментарий; один из углов был отгорожен ширмой, за которой пациент мог снять верхнее платье.

На стенах висели старинные гравюры, изображавшие разнообразные травы и прочие медицинские растения, а также писанный маслом портрет некоего джентльмена, который с ученым видом сжимал в одной руке кадуцей, а в другой – побег лобелии. По этим аллегорическим эмблемам я понял, что это не кто иной, как сам доктор Сэмюель Томсон – основатель ботанической школы в медицинской науке.

– А, вот мы где, – сказал доктор Фаррагут, рывшийся в бесчисленном множестве пузырьков, флакончиков и прочих небольших сосудов, заполонивших шкафчик. Затем он подошел и встал рядом со мной, держа в руке цилиндрическую глиняную баночку.

Вытащив пробку, он запустил внутрь пальцы и достал щедрую порцию густого желтоватого вещества, которое принялся втирать в рану. Она была столь чувствительной, что я не мог сдержать стона при прикосновении.

– Простите, – сказал доктор Фаррагут. – Я не хотел, так сказать, почесать вас против шерсти. Впечатляющая шишка. Я сказал, с гусиное яйцо? Скорее уж со страусиное. Надеюсь, извилин в вашем блестящем мозгу не поубавилось, ха-ха! Ну а теперь повязочку.

Выдвинув ящик стола, он достал моток льняной ткани, от которого умело оторвал длинную, узкую полоску. Затем не слишком туго обвязал голову и сделал узел на затылке.

– Вот так! – сказал он, усаживаясь за стол. – А теперь расскажите-ка мне, По, что с вами такое случилось? Миссис Элкотт сказала, что вы снова пошли к Питеру Ватта.

Именно, – ответил я. Боль уже стала стихать под приятным воздействием не совсем приятно пахнущего, мягчительного средства. – Этот обширный отек – прямой результат моих похождений. Мистер Ватти оставил эту метку прикладом своего охотничьего ружья.

– Вы хотите сказать, что он напал на вас с ружьем?! – воскликнул доктор Фаррагут. – Тогда вам сейчас же надо повидаться с шерифом Дрисколлом!

– Боюсь, это будет не совсем правильная линия поведения, – сказал я.

– Но этот человек – настоящая угроза обществу, – вскричал доктор Фаррагут. – Вечно бродит по лесу с этим своим ружьем и палит по всему живому, что встречается на пути. Зайти на землю соседа для него – вообще пустяк. Пару раз мне приходилось предупреждать его, что это моя собственность.

– Боюсь, – сказал я, – что в данном случае именно я, а не мистер Ватти вторгся в пределы чужой собственности.

– Что вы имеете в виду?

– Я пробрался к нему в дом во время его отсутствия в поисках украденных ингредиентов.

Какое-то мгновение добрый старик просто молча взирал на меня.

– Должен ли я понимать так, что вор – Ватти? – спросил он после продолжительного молчания.

– По крайней мере я думал так, когда столь неблагоразумно проник в его дом, – ответил я, воздержавшись от упоминания о сделанном там омерзительном открытии. – Однако теперь я убежден, что, хотя мистер Ватти безусловно не в своем уме, преступник не он.

– Но тогда кто?

– Знакомы ли вы с джентльменом по фамилии Баллингер? Герберт Баллингер?

Даже прежде чем он ответил, я увидел, что имя это ему знакомо, – так удивленно взлетели вверх его брови.

– Баллингер, – сказал доктор. – Вот уж о ком давненько не вспоминал. Да, я знал человека под таким именем. Хотя вряд ли стал бы называть его джентльменом. Но к чему вы приплели этого Герберта Баллингера? Уж не думаете ли вы, что он имеет хоть какое-то отношение к краже шкатулки?

– Думаю. Но, прежде чем объяснить почему, я должен попросить вас поделиться всем, что вам известно об этом человеке.

Фаррагут надул щеки, словно переводя дух. Затем, откинувшись на спинку стула, сложил руки на животе, закинул ногу на ногу и обратился ко мне:

– Я познакомился с ним в Балтиморе лет этак двадцать-двадцать пять назад. Я посещал тамошний анатомический колледж. Изучал традиционную медицину, знаете ли, до того как обнаружить чудеса томсонианского метода. В последний год моего пребывания там Баллингер тоже записался в колледж. Он был еще совсем мальчишкой, но очень сметливым и сообразительным. И очень веселым… Шутил так же ловко, как орудовал скальпелем. За словом в карман не лез. Мне потребовалось время, – добавил доктор, – чтобы его раскусить.

– И кем же он оказался на деле? – поинтересовался я, пораженный исключительно мрачным тоном, каким произнес эти слова обычно добродушный врач.

На мой вопрос он ответил вопросом.

– Знаком ли вам термин «нравственная имбецильность»? – спросил Фаррагут.

– Разумеется, – ответил я. – Это понятие, сформулированное знаменитым немецким психологом Метценгерштейном для описания умственного состояния, которое влияет исключительно на сферу нравственности. Человек, страдающий подобным расстройством, обычно не имеет себе равных по интеллекту. Напротив, он демонстрирует чрезвычайную рассудительность. Однако нравственное чувство у него полностью отсутствует. Он совершенно не способен ни к сочувствию, ни к раскаянию. Для такого человека другие люди – просто предметы, которые он использует ради собственной выгоды или удовольствия.

– Законченный портрет Герберта Баллингера, – сказал Фаррагут. – Внесу еще лишь один штрих. Он эксплуатировал не только живых. За мертвыми он тоже охотился.

Я отнюдь не был поражен этим заявлением, однако испытал дрожь оттого, что мои мысли подтверждаются.

– Не стану притворяться – ваше замечание меня не удивило, – сказал я, – поскольку в точности соответствует некоторым выводам, к которым пришел я сам. Однако прежде чем поделиться ими, я должен попросить вас рассказать мне все, что вы знаете, о незаконной деятельности Баллингера.

– Хорошо, – сказал доктор Фаррагут, опустив ноги на пол и выпрямляясь на стуле. – Интерес Герберта к медицине не имел ничего общего с помощью людям. Как вы сказали, такие личности заботятся лишь о самих себе. Герберту, как и ему подобным, были важны исключительно его собственные нужды. Для удовлетворения их он и использовал трупы.

– Какие именно нужды вы имеете в виду? – поинтересовался я.

– Некоторые носили чисто денежный характер, – сказал доктор Фаррагут. – И пройдоха же был наш Герберт. Вот вам один пример. Он состряпал дьявольски умную схему страхования жизни. Уговорил другого студента взять страховой полис, в котором Герберт фигурировал как бенефициарий. Потом каждый день стал просматривать некрологи в газетах. Всякий раз, как умирал какой-нибудь бедолага, Герберт отправлялся ночью на кладбище и вскрывал могилу. Вырыл, должно быть, с полдюжины тел, пока не наткнулся на парня, отдаленно похожего на его соучастника. Затем эта парочка разыграла его смерть в результате несчастного случая, подменив реально существовавшего человека трупом. Когда страховая компания раскошелилась, они поделили неправедные доходы… хотя, зная Герберта, уверен, что он отхватил львиную долю.

– Полагаю, остальные эксгумированные тела были возвращены на место упокоения, – сказал я.

– Ничего подобного, – ответил доктор Фаррагут. – Зачем отличным трупам пропадать зря? Герберт отволакивал их в лабораторию, освежевывал, а затем с помощью приятеля таксидермиста изготавливал из скелетов анатомические образцы. Насколько я понял, он заработал несколько сот долларов, продавая их местным врачам.

– Из вашего рассказа явствует, – произнес я, – что Баллингер нажил значительную сумму противозаконной практикой.

Уверен, – ответил Фаррагут. – Но интерес Герберта был не только в этом. Боюсь, вам не доставит особого удовольствия слушать о других его наклонностях.

– Что вы имеете в виду?! – воскликнул я.

На лице доктора Фаррагута появилось выражение крайней неприязни. Какое-то мгновение он просто смотрел на меня, словно ему было противно продолжать рассказ на столь малоаппетитную тему.

– Вам должно быть известно, мистер По, – не сразу ответил он, – что существует определенный сорт мужчин – если, конечно, эти существа достойны так называться, – которые предпочитают мертвых живым. Ничто не волнует их сильнее, чем труп красивой молодой женщины. Любуясь ее обнаженными формами – мраморным телом, точеными ногами, белоснежной, оплетенной тонкой сеточкой голубоватых сосудов грудью, – они приходят в неописуемое исступление. Что и говорить, анатомический колледж дает этим выродкам практически неограниченные возможности тешить свои низменные наклонности.

– Не сомневаюсь, что вы говорите истинную правду, – заметил я, с дрожью вспомнив об отвратительных шуточках, которыми обменивались в прозекторской доктора Мак-Кензи двое его студентов над выкопанным из могилы телом Эльзи Болтон.

– Но бывает и хуже, – сказал Фаррагут. – Некоторые из этих чудовищ не довольствуются простым разглядыванием трупа. Ими овладевают омерзительные желания, которые они могут удовлетворить, лишь выплеснув свои вожделения на бездыханное тело жертвы. Я не стану долее говорить об этом – слишком ужасно. Скажу только, что Герберт Баллингер был одним из них.

– Н-но откуда вам это известно? – запинаясь, пробормотал я, чувствуя, что голова у меня кружится при одной лишь мысли о такой жуткой, такой неописуемой развращенности. Верности ради скажу, что я читал о случаях, когда живые люди продолжали сожительствовать с мертвецами. Говорят, что царь Ирод спал рядом с телом своей обожаемой жены Марианны на протяжении еще нескольких лет после ее кончины, а Иоанна Безумная, королева Кастилии, как гласит молва, поступала точно так же с телом своего усопшего мужа, Филиппа Красивого. Да и сам я недавно был свидетелем того, как Питер Ватти любовно обнимает отвратительные, иссохшие останки своей давно умершей жены.

Однако, какими бы страшными ни были эти примеры, когда доведенные до отчаяния люди отказывались бросить тела любимых в разверстый зев могилы, они, по крайней мере, оставались в рамках понимания. Но принять тот факт, что существуют мужчины, вступающие в соитие с женскими трупами, воображение отказывалось.

– Я сам был тому свидетелем, – сказал Фаррагут. – Как-то ночью, уже поздно – или скорее еще рано, ведь было всего два часа утра, – я возвращался домой. До этого мы кутили с приятелями. Стыдно сказать, но я был под хмельком. Проходя мимо колледжа, я увидел в одном из окон яркий свет. Это показалось мне очень странным. И я решил разобраться, в чем дело. К тому времени меня повысили до ассистента, и у меня был ключ. Войдя в здание, я увидел, что свет идет из прозекторской. Как ни ломал я голову, но не мог представить, что творится там в такой час. Тогда я на цыпочках подкрался к двери и заглянул внутрь. Не стану описывать увиденное мною в подробностях. Скажу лишь, что Герберт развлекался с трупом хорошенькой шестнадцатилетней девушки, который привезли в тот день.

Хотя в кабинете доктора Фаррагута было довольно прохладно, я почувствовал, как горячий пот стекает из-под повязки, которой он обмотал мне голову. Достав носовой платок, я вытер капельку пота, которая затекла мне в глаз, и спросил:

– И что вы сделали?

– Разумеется, тут же сообщил обо всем врачу, который курировал колледж, – сказал доктор Фаррагут. – На следующий же день Герберта выставили. Он винил во всем исключительно меня. Уверен, поклялся отомстить, – доктор Фаррагут пожал плечами. – Больше я о нем ничего не слышал. Насколько мне известно, он как сквозь землю провалился. Не лезь в бутылку – сам туда попадешь.

Хотя эта шутка была едва ли не самой натужной из всего, что я слышал от доктора Фаррагута, я решил сделать ему приятное и изобразил самое убедительное подобие улыбки, на какое был способен.

– Ну, а теперь ваш черед, По, – сказал доктор, явно очень довольный моей реакцией. – Что привело вас к мысли, что за всем этим стоит Герберт Баллингер?

Положив платок в карман, я обратился к доктору так:

– Герберт Баллингер вовсе никуда не исчезал, напротив, до последнего времени он проживал неподалеку, в Бостоне, где содержал процветающее ателье, изготовлявшее дагеротипы. Помимо портретов в мастерской, он занимался доходным делом, снимая на память недавно умерших у них на дому.

– Да, это похоже на Герберта, все верно, – сказал Фаррагут.

– Эта часть его деятельности позволяла Баллингеру, – продолжал я, – отбирать трупы, наиболее подходящие для анатомических исследований. Затем он передавал эти сведения доктору Алистеру Мак-Кензи, который с помощью своих студентов выкапывал отобранные тела из могил вскоре после похорон.

– Так, значит, я был прав насчет этой шельмы Мак-Кензи! – воскликнул доктор Фаррагут.

– Вы были правы насчет незаконных способов, какими он добывал тела для вскрытия, – ответил я. – Однако не думаю, что он был замешан в краже ваших секретов. Уверен, что Баллингер сам спланировал и осуществил это преступление.

Доктор Фаррагут с сомнением покачал головой.

– Вы вполне в этом уверены?

– На то есть основания, – сказал я. – То, что у Баллингера, как вы сами заявили, есть мотив причинить вам неприятности, лишь усиливает мое убеждение.

– Да, несомненно, он был мстительным мошенником, – сказал Фаррагут. – Но продолжайте же, По.

– В обмен на услуги Баллингера, – сказал я, – доктор Мак-Кензи давал ему зубы вскрытых трупов. Баллингер снабжал ими дантиста, некоего Ладлоу Марстона, который извлекал из этого прибыль, делая из них протезы для своих состоятельных пациентов.

– Знаете поговорку: «Заботьтесь о своих зубах – они о вас не позаботятся», – сказал Фаррагут. – Ладлоу Марстон, да? Ей-богу, знакомое имя.

Помимо частной практики доктор Марстон был одной из главных достопримечательностей Бостонского музея мистера Кимболла, где прославился крайне занимательными выступлениями, во время которых демонстрировал воздействие закиси азота.

– Ну конечно, – сказал доктор Фаррагут. – Сам-то я, правда, не бывал на его представлениях, но наслышан. Он ведь еще и поэт, кажется?

– Можно сказать и так, – ответил я, не высказывая мнения о претенциозных виршах Марстона из уважения к покойному.

– Так или иначе, ваша украденная шкатулка обнаружилась именно в кабинете Марстона. Учитывая его деловые отношения с Баллингером, вполне вероятно, что он получил этот бесценный предмет от вашего заклятого врага. Эта версия подкрепляется открытием, которое я совершил совсем недавно, будучи пленником Питера Ватти.

– Что за открытие? – спросил Фаррагут.

– Баллингер недавно был в Конкорде, – ответил я. – Более того, по всей видимости, он побывал и в этом самом доме.

Это утверждение так поразило доктора Фаррагута, что он дернулся, словно ударенный током гальванической батареи.

– Пузырек вашего «целебного бальзама» дал Ватти не кто иной, как Герберт Баллингер, который убедил затворника, что бальзам обладает сверхъестественными свойствами, – объяснил я. – Такое поведение, разумеется, полностью соответствует вашему описанию Баллингера как человека, поднаторевшего в том, чтобы внушать к себе доверие. Поскольку он явно не получил лекарство непосредственно от вас, напрашивается только одно объяснение: он украл его из вашего кабинета, когда похищал шкатулку.

– Да благослови меня Господь, – сказал Фаррагут, качая головой. – Конечно, все указывает на Герберта. Полагаю, я еще легко отделался.

– Вы правы, – сказал я. – За последние дни несколько человек, так или иначе связанных с этим делом, погибли ужасной смертью. Поначалу я сделал вывод, что большинство этих убийств совершил сам Баллингер. Однако теперь выясняется, что это дело рук его преступного сообщника, некоего Боудена.

– Никогда о таком не слышал, – сказал Фаррагут, – хотя, должно быть, он дурной человек, коли работает с Гербертом.

– Боюсь, они уже больше не соучастники, – сказал я.

– Вы имеете в виду, что они разругались? – спросил Фаррагут.

– Я имею в виду, – мрачно ответил я, – что одной из жертв оказался сам Герберт Баллингер.

Казалось, услышав это известие, доктор Фаррагут лишился дара речи. Мгновение он просто переводил дух, глядя на меня с разинутым от изумления ртом.

– Герберт Баллингер… убит? – спросил он наконец. Затем, глубоко вдохнув и медленно выдохнув, добавил: – Полагаю, это к лучшему. Одним безумцем на свете меньше.

Боюсь, – сказал я прерывающимся голосом, – что не могу разделить ваше облегчение. Напротив, со смертью Баллингера шансы обнаружить редкие ингредиенты, необходимые для лечения Вирджинии, ничтожно малы. – Тут меня настолько захлестнуло чувство безнадежности, что я закрыл лицо руками и непроизвольно всхлипнул.

В ответ на этот взрыв отчаяния доктор Фаррагут сделал нечто совершенно неожиданное. Пододвинувшись ко мне на несколько дюймов, он положил руку мне на колено и самым что ни на есть радостным голосом воскликнул:

– Можете больше не волноваться, По! Именно это я хотел сказать вам с самого начала.

Отведя руку, я ошарашенно воззрился на него.

– Украденные ингредиенты мне больше не нужны, – продолжал доктор. – Мне в руки попал небольшой запасец.

– Что?! – вскричал я, едва смея поверить тому, что слышу.

– Не сомневайтесь! – воскликнул доктор, звучно шлепая меня по колену. – Это вещество сейчас у меня в лаборатории. Теперь у меня есть все, что нужно, чтобы приготовить таблетки для Вирджинии.

– Н-но где? – спросил я, настолько потрясенный, что мне едва удалось вымолвить связное предложение. – Как?

– Случайно наткнулся на маленькую упаковку, – ответил доктор Фаррагут. – Сам же припрятал на полке несколько недель тому и совершенно позабыл. Боюсь, в моем возрасте вас ожидает то же самое. Мозги уже не молодо-зелено, ха-ха.

– Но это же замечательно! – вскричал я. Эмоции настолько переполняли меня, что я с трудом удержался, чтобы не вскочить и не обнять добряка доктора. – Как скоро вы сможете приготовить лекарство?

– Ну, это пустяки. Через пару часов. Я завезу его сегодня к вечеру. Меня тоже пригласили на премьеру пьесы молодой мисс Элкотт.

– Что ж, тогда я сейчас же отправлюсь, чтобы не мешать вашей работе, – сказал я, быстро вставая с кресла.

– Отвезти вас к Элкоттам? – спросил доктор Фаррагут, поднимаясь.

– Нет-нет, – сказал я. – Немедля беритесь за дело. Я прекрасно доберусь и сам. Ваша целебная мазь, полностью снявшая боль, вкупе с чудесным, совершенно непредвиденным поворотом дел окончательно вернули мне силы.

Подойдя к двери, я помедлил на пороге, чтобы обменяться рукопожатием с доктором Фаррагутом.

– Скоро увидимся снова, – тепло заверил я его.

– Верно, – ответил он. – Я многого жду от сегодняшней постановки. По-моему, мисс Элкотт – прирожденный драматург.

– Она явно чрезвычайно одаренная молодая женщина, мечтающая добиться славы и богатства своими сочинениями, – ответил я. – У меня не хватило духу сообщить ей, что по крайней мере в финансовом смысле большинство профессиональных авторов в Америке прозябает. Американцы несравненно больше посвящают себя коммерции, чем искусству.

– Писателями рождаются, но за это не платят, верно, По? – сказал Фаррагут с искоркой в глазах.

В этот момент сердце мое было настолько исполнено благодарности к старому врачу, что, несмотря на докучный характер его бесконечных шуток (не говоря уже о зерне горькой истины, содержавшейся в последней), я от души расхохотался.

Затем, все еще пофыркивая, я повернулся и, не чуя земли под ногами, направился к дому Элкоттов.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Воодушевленный удивительными новостями, которые рассказал мне доктор Фаррагут, я быстро пересек расстояние, разделявшее его дом и усадьбу Элкоттов. Подходя к концу тропы, я увидел в просветы между истончившимися ветвями двускатную крышу и массивную каменную трубу Хиллсайда. Часы показывали половину пятого.

За то время, что прошло после того, как я вышел из дома утром, со мной случилось множество поразительнейших, я бы даже сказал потрясающих, событий. Остаток дня я рассчитывал провести в столь близкой мне по духу атмосфере жилища Элкоттов, наслаждаясь любительским театром Луи и ее сестер, а также обществом уютно примостившейся рядом жены.

Разумеется, у меня не было ни малейшего представления о том, что дома меня ожидает еще один сюрприз.

Выйдя из леса, я увидел привязанную к коновязи перед домом красивую лошадь. У Элкоттов явно был гость-мужчина. Моей первой реакцией было легкое разочарование. Мне не терпелось вернуться домой и поведать о своих приключениях (разумеется, опуская детали, могущие ранить нежные женские души), пока Сестричка вместе с остальными завороженно слушала бы мой рассказ. Теперь, в присутствии гостя, мне уже не приходилось ожидать, что я сосредоточу на себе внимание всех.

То, что обитательницы дома радостно погружены в беседу с незнакомым посетителем, подтвердилось, как только я перешагнул порог, поскольку тут же услышал их удивленные восклицания в ответ на какое-то сделанное им замечание. Подходя к гостиной, откуда доносились дружные, веселые возгласы, я услышал, как гость заговорил снова, и в изумлении замер на месте: этот богатый оттенками, низкий голос был мне слишком хорошо знаком.

– Великолепное создание, просто великолепное. Мне предлагали за нее – нет, я даже не стану говорить, все равно не поверите. Не далее как вчера Моисей Кимболл сказал мне: «Да ладно, Финеас, назови цену, у меня просто должна быть эта шестиногая антилопа». Силы небесные, да я скорее жену продам. Во всем христанском мире нет другой такой диковинки!

Как читатель уже, несомненно, догадался по этому замечанию, голос принадлежал моему старому другу Ф. Т. Барнуму, чье присутствие в доме Элкоттов было настолько необъяснимо, что я онемел от удивления. Подойдя поближе, я остановился на пороге и молча уставился на очаровательную, хотя и способную сбить с толку кого угодно сценку.

Миссис Элкотт сидела в своем излюбленном кресле, окруженная дочерьми. Луи и Лиззи пристроились на ручках кресла, Анна прислонилась к его спинке, а Мэй расположилась на коленях у матери. Пристальные взоры всех четырех девочек, равно как и их любимой мамули, были прикованы к галерейщику, сидевшему на диване рядом с моей драгоценной Сестричкой.

Все шестеро женщин были настолько зачарованы знаменитым посетителем, что не обратили на мое присутствие никакого внимания. И тут вдруг, словно почувствовав, что я рядом, Сестричка оглянулась и воскликнула:

– О, Эдди, наконец-то ты вернулся!

Все взоры немедленно обратились на меня.

– По, вот здорово! – крикнул Барнум, вскакивая с места. – Рад тебя видеть, дружище! Клянусь Иовом, вы только посмотрите на его повязку! Черт меня побери, но с ней ты – настоящий пират! Тебе бы еще саблю, повязку на глазу, попугая на плечо – и можешь смело идти на абордаж!

– С тобой все в порядке, Эдди? – спросила Сестричка, которая подошла ко мне и теперь крайне участливо поглядывала на мою повязку.

– Присаживайтесь, мистер По, – сказала миссис Элкотт, которая тоже встала и поспешила ко мне; дочки обступили ее, как выводок цыплят.

– Ничего страшного, – сказал я, входя в гостиную и позволяя Сестричке отвести себя за руку к дивану, на который я опустился, а жена присела рядом. – Пустяковая царапина.

– Все равно вид у вас неважный, мистер По, – сказала Луи. – С ранами на голове надо быть осторожнее. Помнишь, мамуля, как я полезла на большой дуб и упала с самой верхней ветки – потом у меня перед глазами целую неделю все двоилось.

Да, мы все ужасно переживали тогда за тебя, милая, – сказала миссис Элкотт, – но горячо молились о твоем выздоровлении, и Господь внял нашим молитвам.

– Расскажи нам, что случилось, Эдди, – сказала Сестричка, ласково поглаживая мою руку.

Решив оградить женскую аудиторию от ужасов, свидетелем которых я стал в омерзительном жилище Питера Ватти, я сочинил невинную ложь, чтобы объяснить полученную мной рану:

– Поскольку я слишком торопился, идя утром через лес, – сказал я, – то запнулся о корень дерева, упал и ударился лбом прямо о небольшой камень. Не слишком сильно, однако болезненно. Доктор Фаррагут, к которому я направился после разговора с мистером Ватти, натер мне рану своей замечательной целительной мазью, и я уже почти в полном порядке.

– Значит, тебе уже известны добрые новости об ингредиентах доктора Фаррагута? – спросила Сестричка, сжимая мою руку.

– Да, – с улыбкой ответил я. – Вот мы сейчас говорим, а он готовит специальное лекарство, которое собирается привезти через несколько часов, когда приедет на спектакль Луи. Но скажите, – обратился я к Барнуму, который сидел рядом на диване, – каким ветром вас сюда занесло, Финеас? Скажу прямо – ваше присутствие сильно удивило меня.

Ничего загадочного, мой дорогой, ровным счетом ничего загадочного, – ответил он. – Не ищи повсюду чудес. Меня привела сюда трагедия – убийство бедной Эммы Рэндалл, невестки Фордайса Хичкока. Ужасное преступление, просто жуть берет – самая отвратительная резня в анналах человеческой развращенности! Страшный удар для старика Фордайса. Сколько лет уже с ним работаю, но еще никогда не видел его таким сломленным. Сначала смерть его брата, теперь это. Он – ближайший родственник, понятно, что ему пришлось заняться организацией похорон. Он уже собирался поехать в Бостон один, но я и слышать об этом не захотел. Разумеется, это означало, что придется на несколько дней закрыть музей, иначе кому бы его доверить в отсутствие нас обоих, сам понимаешь.

– Закрыть музей? – спросил я. – Но это же такие убытки для вас, Финеас.

– Убытки? – воскликнул директор. – Ну, это еще мягко сказано. Правильнее было бы назвать это пагубными последствиями. Господи Боже, ты просто не представляешь, насколько дела у меня пошли в гору, с тех пор как я открыл свой последний аттракцион, где главным экспонатом была самая настоящая шестиногая антилопа Спрингбока с равнин экваториальной Африки! Я как раз рассказывал про нее милым барышням, когда ты появился. И все же – ни минуты колебания. «Фордайс, – сказал я, – ни за что не отпущу тебя в Бостон одного, даже если придется пожертвовать целым состоянием! Когда приходится выбирать между дружбой и деньгами – к черту деньги!» Извините за грубые выражения, леди, но я привык говорить начистоту. Не могу сдержать свои чувства. Такой уж я человек.

Хотя я по собственному опыту знал, что галерейщик действительно иногда способен на чрезвычайно великодушные поступки, я не мог не заподозрить, что причины, заставившие его отправиться в Бостон, не были исключительно альтруистическими. Однако в данный момент я слишком устал, чтобы вдаваться в детали.

– Но Финеас, – сказал я, – зачем вы приехали сюда, в Конкорд?

– Как зачем? Чтобы посмотреть, как ты тут поживаешь со своей дорогой супругой, – ответил он, словно удивившись, что я мог задать вопрос, ответ на который столь очевиден. – Узнал, что вы остановились дома у мистера Элкотта. Ваш муж – блестящий мыслитель, – сказал Барнум, обращаясь к миссис Элкотт. – Один из величайших умов нашего века. Вот уже много лет я восхищаюсь его творениями. И хотя, конечно, мне никогда не удавалось постичь их, но это гениально, спору нет.

– Вы очень добры, мистер Барнум, – ответила миссис Элкотт. – Мы все так гордимся им.

– Кстати, По, – продолжал галерейщик, – я просто не мог утерпеть, чтобы не взглянуть, как дела у Вирджинии, вверенной попечению доктора Фаррагута, поэтому решил выбрать денек и съездить самому. Представь, как мне было приятно войти в дом и собственными глазами увидеть этого великого человека! Какая честь! Ты же знаешь, что я о нем думаю, По. Чудотворец, и без всяких преувеличений! Величайший целитель после Гиппократа! А какое у него чувство юмора!

– Это точно, – вмешалась крошка Мэй, глядя на меня блестящими от удовольствия глазами. – Он рассказал пресмешную шутку про то, как Шекспир решил немного подзаработать, продавая швейцарский сыр, но никто у него не покупал, и тогда он спросил почему, а люди и говорят: «У вас такой сыр, сэр, что комар носу не подточит».

Этот перл остроумия заставил рассказчицу так расхохотаться, что она чуть не задохнулась.

– Ну, у него бывали шутки и получше, – сказала Анна, неодобрительно глядя на сестру.

– Кстати, о сыре, – заботливым тоном произнесла Сестричка, – ты что-нибудь ел после завтрака, Эдди?

Я признался, что нет.

– О Господи, – сказала миссис Элкотт. – Да вы, должно быть, голодны как волк. Принести вам что-нибудь, мистер По? Мистер Барнум подарил нам целую корзинку всяческих сладостей.

– Вы бы только взглянули на эти лакомства, – сказала Луи. – Объедение! Там и пирожные, и засахаренные фрукты, и трюфеля – деликатесы, да и только!

– Не берите в голову, – сказал Барнум, снисходительно махая рукой. – Не хотел нагрянуть незваным гостем без маленького подарка хозяйкам дома. Это правило я усвоил от маркиза де Бельгарда. Уж в чем-чем, а в этикете этот человек разбирается. Француз, сами понимаете, француз до кончиков ногтей. Никогда не приходит ко мне в гости без ящика лучшего бургундского. Я всегда говорю жене: «Если хочешь увидеть изысканные манеры, посмотри на французского маркиза». Есть в этих людях что-то такое…

– В данный момент, – сказал я, прерывая разглагольствования Барнума, – я не столько голоден, сколько устал. Пожалуй, мне стоит отправиться к себе в комнату и немного вздремнуть, чтобы быть в форме к началу сегодняшнего вечернего представления.

Отличная идея, – сказал Барнум. – Перед началом представления мы тебя разбудим. Просто представить себе не можешь, с каким нетерпением я его дожидаюсь. Так и вспоминается собственное детство. Какие только штуки я тогда не разыгрывал – сеансы магии, комические пьески и всякое в этом роде. За вход – пять центов. Однажды удалось поймать древесную лягушку-альбиноса, и я показывал ее в банке. Сделал почти пять долларов – неплохая сумма для десятилетнего парнишки в те дни. А сколько берете вы, девочки?

– Мы? Ничего, – сказала Луи. – У нас вход свободный.

Барнум чуть не подпрыгнул на диване, затем пристально посмотрел на девочку, словно чтобы понять – смеется она или нет.

– Свободный? – наконец переспросил он. – Ну и чудеса!

– Вовсе ничего странного, мистер Барнум, – мягко упрекнула его миссис Элкотт. – Деньги – нужная, необходимая вещь, даже, может быть, благородная, если уметь ими пользоваться, но я никогда не хотела, чтобы мои девочки думали, что это единственная награда, к которой следует стремиться. Я скорее готова видеть их женами бедняков, если они будут счастливы и любимы, нежели королевами на тронах, не ведающими, что такое мир и согласие.

Как человека, чья жизнь была одновременно полна материальных лишений и супружеского блаженства, меня не могли не тронуть простые и прочувствованные слова миссис Элкотт. Запечатлев на белом, как алебастр, лбу Сестрички пламенный поцелуй, я встал и извинился перед собравшимися. Затем прошел наверх, в спальню, которую занимали мы с Сестричкой.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Закрыв дверь, я подошел к умывальнику, снял повязку и внимательно оглядел свое отражение в зеркале, висевшем над раковиной. Над правым глазом вздулась большая, безобразная шишка. Я осторожно ощупал ее кончиками пальцев. Хотя и мягкая на ощупь, опухлость все же не была нестерпимо болезненной – несомненно, благодаря эффекту мази доктора Фаррагута.

Оставив повязку на умывальнике, я пошел к постели. Проходя через комнату, я ненароком наступил на нечто круглое, из-за чего чуть не потерял равновесие, и грохнулся бы на пол, если бы инстинктивно не ухватился за столик. Убедившись, что стою на ногах, я посмотрел вниз и увидел ярко-красный резиновый мячик – любимую игрушку элкоттовского кота Барнаби. Явно следуя настойчивой просьбе Анны убрать мяч снизу, Лиззи принесла его сюда, в свою комнату.

Боясь, что Сестричка может случайно поскользнуться и пораниться, как только что чуть не произошло со мной, я поднял мяч и положил на столик; прокатившись несколько дюймов, он остановился, упершись в детскую расческу.

Сняв пиджак, я аккуратно сложил его и положил на спинку стула. Затем, примостившись на краю кровати, снял ботинки. Закончив эти приготовления, я откинулся на кровать, испустив глубокий вздох удовольствия, когда голова моя коснулась подушки.

Прямо перед кроватью расположилась полка, где разместилась коллекция покалеченных тряпичных кукол Лиззи. Я машинально принялся разглядывать эти вызывавшие сочувствие предметы детских забав, как вдруг, незаметно для самого себя, погрузился в глубокую дремоту.

Сны мне снились на редкость беспокойные. Я увидел свою дорогую жену в гостиной доктора Фаррагута, выражение ее осунувшегося лица было скорбным.

– Ах, доктор Фаррагут, – сказала она доброму доктору, стоявшему перед ней, зажав в руке свое бесценное лекарство, – я так боюсь смерти.

– Примите-ка это, сердешная моя, – ответил тот и достал из пузырька большую темно-красную таблетку. Взяв таблетку, Вирджиния с трудом проглотила ее.

Воздействие препарата оказалось чудесным. Почти сразу же Сестричка стала выглядеть намного лучше. Розовый румянец заиграл на подернутых болезненной бледностью щеках, бесцветные губы тоже порозовели, как у нормального, здорового человека, тусклый взор оживился и заблистал. Это удивительное преображение заставило мое сердце подпрыгнуть от радости.

Однако чувство это оказалось более чем кратковременным, ибо, пока я продолжал смотреть на несравненно прекрасное лицо жены, черты его продолжали меняться, приобретая грубую сладострастность, совершенно не присущую ее ангельски чистой натуре. Ее губы, теперь красные, как рубин, извивались в похотливой улыбке, обнажая ослепительно белые, острые зубы, синие, как сапфир, глаза засветились дьявольским блеском.

Потянувшись ко мне, она шепнула приторно-сладким голосом:

– Приди ко мне, муж мой. Мои руки соскучились по тебе. Пойдем отдохнем вместе.

Непривычное чувство – смесь отвращения и желания – шевельнулось в моей груди. И тут я заметил, что столь соблазнительно влекущая меня женщина вовсе не Сестричка, а, скорее, во плоти и крови восставшая из мертвых служанка Мэев – Эльзи Болтон.

Но нет! Ее черты резко претерпели новую метаморфозу, тая, как воск, пока не обратились в изуродованное, с содранной кожей лицо продавщицы Лидии Бикфорд, чей дагеротип я обнаружил в потрепанном саквояже ее любовника – страдающего манией убийства студента-анатома Горация Раиса.

– Иди, муженек, иди, – повторила она, вставая, и, шаркая, направилась ко мне, вытянув вперед пухлые обнаженные руки.

Издав придушенный крик и стараясь избежать ее объятий, я попятился, столкнувшись с кем-то стоявшим позади меня.

– Идиот! – раздался голос, который я поначалу принял было за голос доктора Фаррагута. Однако как же я был изумлен, когда, обернувшись, увидел перед собой не старого врача, а Герберта Баллингера!

– Вы! Что вы дали моей жене, что так омерзительно преобразило ее?

– Пустяковое средство от сердца, – ухмыляясь, ответил он. – И очень доволен результатами. Глядите!

Обернувшись, я удивленно вскрикнул при виде представшего мне зрелища. Женщина, которая теперь, плотоядно извиваясь, подходила ко мне, была уже не Лидия Бикфорд, а маленькая Луи Элкотт! На ней не было ничего, кроме легкой белой сорочки.

И вдруг она опустила руки, скрестила их и ухватилась за полотняный подол своей рубашки. Затем, к моему неописуемому ужасу, стала медленно поднимать ее, выставляя напоказ лодыжки, тонкие, хрупкие ноги.

Я стоял не в силах пошевельнуться; мне не хотелось видеть это, однако я был не в состоянии закрыть глаза или отвернуться, и ее бледное, молодое тело постепенно открывалось мне.

Беспомощный скулящий звук вырвался у меня. Пот тек ручьями. Меня неудержимо трясло.

И в этот момент я благополучно проснулся.

Несколько секунд я лежал в состоянии крайнего смятения, не понимая, где нахожусь. Мало-помалу я узнал окружающее. Судя по тому, что в комнате стало намного темнее с тех пор, как я вошел, проспал я не меньше часа. День близился к вечеру. Вскочив с кровати, я накинул на себя одежду, бывшую на мне до сна, вышел на площадку и спустился вниз.

По контрасту с радостным щебетом, раздававшимся в доме ранее, сейчас в нем царила полная тишина. Войдя в теплую, ярко освещенную гостиную, я удивился, увидев одного лишь Барнума, который стоял у каминной полки, изучающе глядя на дагеротип сестер Элкотт, привезенный ими из Бостона для матери.

– А, вот и ты, По! – воскликнул он в ответ на мое приветствие. – Наконец-то вернулся из царства сна. Неплохо же ты вздремнул. Я уже собирался подыматься и будить тебя!

– Где все? – поинтересовался я.

– Там, в сарае. Спектакль вот-вот начнется. Еще кого-то поджидают.

– Вирджиния тоже там? – несколько встревоженно спросил я, представив, как Сестричка трясется в сыром, холодном сарае, ожидая, пока начнется пьеса.

– Конечно, где же ей еще быть? – сказал Барнум. Затем, заметив мою обеспокоенность, добавил: – Да ты не волнуйся. Ее накутали, как Поразительного Углика, моего настоящего аляскинского эскимоса. Миссис Элкотт об этом позаботилась. Слава Всевышнему, но твоя Вирджиния радуется как дитя. Такой задорной я ее еще никогда не видел.

– Уверен, ее воодушевляет то, что доктор Фаррагут нашел необходимые составляющие для ее лекарства.

– А как же иначе?! – сказал Барнум, беря меня под руку и проходя в переднюю. – Мне уже все подробно рассказали. Слава Богу, он нашел банку с этими – как его там, ну да ладно – всякими редкими травами. Так что теперь не успеешь и глазом моргнуть, как приготовит он свои замечательные пилюли и жена твоя мигом поправится.

– Горячо надеюсь, что вы правы, – сказал я.

– Какие могут быть вопросы! – ответил галерейщик, надевая пальто и касторовую шляпу, пока я накидывал толстый плац. – Это же чудо-человек. Сам видел! – Открыв дверь, он вышел на крыльцо, я последовал за ним.

Хотя вечерний воздух был очень холодным, низкие тучи, весь день нависавшие над землей, полностью рассеялись. Бесчисленные звезды усеяли небо, а яркая луна в третьей четверти заливала округу призрачным сиянием.

Спустившись с крыльца, мы с Барнумом обошли дом. Как только мы свернули за угол, перед нами показалось громоздкое строение, это и был сарай. Из приоткрытой двери струился теплый желтый свет, радостный детский гомон доносился из похожей на пещеру постройки.

– Что-то не видно двуколки доктора Фаррагута, – сказал я, когда мы шли по двору.

– Все возится со своими чудо-лекарствами, – ответил Барнум. – Хочет, чтобы все было чин-чином. Эти ученые гении – все одинаковые. Взять хотя бы профессора Эшола Селлерса, мое Интеллектуальное Чудо. Полгода почти усовершенствовал свой перпетуум-мобиле, установленный в Зале Технических Див. Но оно того и стоило. Одна из величайших диковинок моего музея – публика рвется, как на собачьи бои!

– Возможно, вы и правы, – сказал я. Пар от дыхания завитками таял в воздухе. – Однако надеюсь, что добрый доктор приедет до начала представления.

– Да я и сам думал, что он приедет пораньше, – сказал Барнум. – Ничего – обсудим все потом.

– Обсудим? – переспросил я.

– Пришла мне тут в голову одна мыслишка, – ответил галерейщик. – Маленькое деловое предложение.

– Ага! – воскликнул я, резко останавливаясь перед полуприоткрытой дверью сарая. – Так я и думал.

– Что думал? – спросил Барнум.

– Хотя я ничуть не сомневался в искренности вашего желания посмотреть, как мы поживаем тут, в Конкорде, я подозревал, что у вашего визита есть и, так сказать, подспудная цель.

– Ну, По, – сказал Барнум, – ты меня без ножа зарезал! – В льющемся из двери свете я увидел, что он потрясен. – Поверь, я думал только о тебе и твоей драгоценной супруге, когда решил отправиться сюда!

Заводить дела с доктором Фаррагутом мне и в голову не приходило! Только когда я его увидел, у меня и мелькнуло!

Несмотря на то что мне было крайне любопытно, какое именно дело собирался галерейщик обсудить со старым врачом, я не успел попросить растолковать мне все в подробностях, поскольку в этот момент я услышал, как жена кричит мне что-то из сарая. Опередив Барнума, я вошел внутрь, но остановился на пороге, обозревая сцену.

Вся задняя часть сарая пряталась в полутьме, зато передняя была ярко высвечена полудюжиной фонарей, некоторые из которых стояли на перевернутых деревянных бадьях, остальные же свисали с крючьев, ввинченных в массивные стропила. Укутанная в клетчатое шерстяное пальто, в шляпке из коричневой итальянской соломки, Сестричка примостилась на импровизированной скамье, смастеренной из грубо обтесанной доски, лежавшей на нескольких толстых поленцах. Рядом с ней сидела миссис Элкотт с дочкой Лиззи, чья неисправимая стеснительность мешала ей исполнять хоть какую-либо role24 в происходящем, кроме роли зрителя.

Остальная публика состояла из дюжины с небольшим мальчиков и девочек: одни сидели прямо на полу, другие – на охапках сена. Все без умолку, возбужденно болтали, наблюдая за последними приготовлениями на маленьком помосте в передней части сарая.

Одетые в живописные костюмы Луи, Мэй и Анна наводили последний глянец на нечто, изображавшее пещеру, сооруженную из сломанных ветром веток, куч тряпья, выброшенных за ненадобностью козел для сушки одежды, растений в горшках – словом, всякой всячины. В этих трудах им помогал коренастый лохматый молодой человек, в котором я сразу признал старого друга семьи Генри Торо. Стоя на перевернутом бочонке, зажав в зубах несколько толстых гвоздей, он приколачивал большое полотно, на котором маленькая Мэй изобразила милую лесную сценку, к одной из нижних балок.

Подойдя к скамье вместе с Барнумом, я тепло поприветствовал Сестричку и ее спутниц. Жена пылко пожала мою руку и произнесла несколько слов, неразличимых из-за все нараставшего шума, поднятого детской аудиторией.

Наклонившись к Сестричке, я попросил ее повторить то, что она сказала.

– Сказала, что ты выглядишь хорошо отдохнувшим после сна, – с улыбкой ответила жена.

Я признал, что отдых действительно придал мне сил.

– А ты, дорогая моя, как ты себя чувствуешь? Ты тепло оделась? Что-то пальцы у тебя холодные.

– Хорошо, Эдди, – ответила она. – Очень волнуюсь, как пройдет пьеса. Я долго ждала этого дня.

В этот момент Барнум тронул меня за плечо и, указав массивным подбородком в сторону сцены, спросил:

– А что это за парень с гвоздями во рту?

Я объяснил, что это Генри Торо, друг семьи Элкоттов, который, так же как и сам мистер Элкотт, входил в состав так называемого «трансцендентального» кружка мистера Эмерсона.

– Неужто? – сказал Барнум. – Проберусь-ка я к нему да представлюсь. Всегда любил знакомиться с аборигенами.

Пока Барнум прокладывал себе путь к сцене, я оглянулся на дверь и сказал:

– Интересно, почему так задерживается доктор Фаррагут?

– Думаю, он скоро подъедет, – сказала миссис Элкотт. – Мне бы страшно не хотелось начинать без него, но не можем же мы ждать вечно. Боюсь, малышня уже переволновалась.

И правда, публика потихоньку разбушевалась, визг и крики с каждой минутой становились все громче.

– Пожалуй, я пойду к дверям и подожду его прибытия, – сказал я.

– От этого он скорее не приедет, дорогой Эдди, – с мягким упреком сказала Сестричка.

– Совершенно верно, – с улыбкой ответил я. – Однако я так переживаю, что не могу усидеть на месте.

Не без труда прокладывая себе извилистый путь сквозь пронзительно визжавшую детвору, расположившуюся на полу, я добрался до входа в амбар и встал на пороге, вперившись в темноту. Но ничего, кроме заднего фасада дома Элкоттов в обрамлении темного леса, видно не было. Полагая, что доктор Фаррагут приедет в своей повозке, я внимательно вслушивался во все звуки, но так ничего и не услышал.

Немного погодя ко мне присоединился Барнум.

– Чудной парень, – сказал галерейщик, когда я спросил его мнение о мистере Торо. – Ты же знаешь, По – я человек прямой. Что у меня на уме, то и говорю. А этот Торо все с какой-то подковыркой.

– Да, я слишком хорошо знаком с риторическими темнотами мистера Эмерсона и его последователей, – ответил я, – они и слова в простоте не скажут без своей философской mumbo-jumbo25, которая белыми нитками шита и призвана дурачить людей, как и не снилось необузданному пантеисту Фихте.

– М-да… понимаю, – сказал Барнум. – Так о чем бишь я? Этот Торо явно провел несколько месяцев в Нью-Йорке, году в сорок третьем. Жил на Стейтен-Айленд. Я так понял, он не особенно-то высокого мнения о нашем городе. Зашел он как-то и в мой музей посмотреть на настоящего африканского гепарда. Ты же видел эту зверюгу, По – великолепно, потрясающе! Самый быстрый из всех четвероногих! Куплен за баснословные деньги! Единственный живой представитель своего вида во всем Западном полушарии! Так вот спросил я его, что он думает об этом звере, а он и отвечает: «Стоит ли тратить время, чтобы охотиться на кошек в Занзибаре? Разве мы сами для себя не белое пятно?» Ну что ты с таким поделаешь?

Я уже собирался было погрузиться в объяснения типично афористического замечания Торо, относящегося к вере трансценденталистов в существование некоего врожденного божественного начала, которое можно познать, исключительно обратившись внутрь себя. Но, прежде чем я успел заговорить, ко мне подбежала Луи Элкотт. На ней был все тот же кричаще-безвкусный костюм, что и накануне: шляпа с пером, фиолетовый плащ, свободная рубашка и мешковатые панталоны, заправленные в высокие желтые сапоги, – на лице было написано сдержанное раздражение.

– Что случилось, Луи? – поинтересовался я.

– Забыла шпагу, – сказала она, посмотрев на пояс, и действительно я заметил, что ее бутафорское оружие, сделанное из старой жердины, куда-то подевалось.

– Господи, ну и растеряха, – продолжала девочка. – Верно мамуля говорит: «По рассеянности и голову свою где-нибудь оставишь».

– Буду рад принести тебе твой верный клинок, Луи, – сказал я.

– Очень мило с вашей стороны, мистер По, но сама я быстрее управлюсь. Вернусь скоренько. – И с этими словами она вышла из сарая и стремглав бросилась через залитый лунным светом двор к дому.

– Нет, вы только посмотрите, как она бежит! – воскликнул Барнум. – Не хуже моего африканского гепарда. Девчонка – прирожденный спринтер! Держу пари, она обгонит любого мальчишку в мире!

– Насколько я знаю Луи, – ответил я, – для нее это был бы самый приятный комплимент.

В этот момент маленькие зрители дружно взорвались смехом за нашими спинами. Оглянувшись, я увидел, что веселье вызвано оплошностью мистера Торо, который свалился с бочонка, приземлившись на пятую точку. Не могу сказать – то ли он просто пошатнулся, то ли неожиданно впал в свое странное сонное забытье. Так или иначе, Анна в наряде сказочной принцессы бросилась к нему на помощь и быстро помогла встать на ноги.

– Что-то аборигены никак не уймутся, – сказал Барнум. – Лучше уж было устроить этот спектакль где-нибудь на дороге, а то беды не миновать, помяни мои слова, По. Поверишь ли, нет ничего хуже, чем детская публика. Если их передержать, они превратятся в толпу улюлюкающих дикарей. Однажды у меня собрался полный театр этих маленьких головорезов, которые чуть не разнесли его в куски, потому что чудо-фокусник синьор Джованни задержался на двадцать минут, – мы общими усилиями приводили в чувство этого идиота, пьяного в стельку. Послушай, дружище, либо док Фаррагут сейчас приедет, либо нас ждет бунт.

– Вы так и не объяснили, Финеас, – сказал я, – какого рода деловое предложение собираетесь обсудить с доктором Фаррагутом.

– Величайшая идея в мире! – воскликнул галерейщик. – Поражаюсь, как это не пришло мне в голову раньше! Масса положительных сторон – хотя бы то, что наша сделка практически не потребует никаких усилий со стороны доктора Фаррагута лично! Правда, ему придется оставить свою практику, продать дом и переехать в Нью-Йорк. Но это что по сравнению с тем, что он получит взамен!

– А что он получит взамен? – поинтересовался я.

Оглушительную славу и, разумеется, деньги! – сказал Барнум. – Я сделаю из него звезду! Ты только представь, По! Великий Эразм Фаррагут три раза в день читает лекции в Американском музее Барнума о чудесах растительной медицины! Продажа «целительного бальзама» сразу после представления! Величайший бум со времен, когда человечество раздобыло огонь! Пузырьки – пятьдесят центов, бутылки – доллар! При одной мысли о том, какую неоценимую услугу мы окажем людям, сердце мое преисполняется гордостью! Я уже не говорю о деньгах! Это же целый океан наличности! Великий потоп!

– Вы действительно думаете, – поинтересовался я, – что люди будут толпами стекаться на лекции по медицине?

– А почему нет? Взять, к примеру, этого дантиста, Марстона. Сколько публики он собирал для Моисея! Бедный Моисей! Заскочил на минутку поздороваться, сразу как я приехал. Убийство Марстона его подкосило – он был просто потрясен. А кто бы на его месте не был? Моисей капризничал и злился, стоило только заговорить на эту тему, но и то сказать – после смерти Марстона Бостонский музей стал терпеть убытки в несколько сот долларов каждую неделю!

– Насколько я понял, – ответил я, – его популярность за последнюю неделю только возросла.

– Кстати, По, – сказал Барнум, – Моисей говорил, что ты заглядывал в музей, чтобы порыться в вещичках этого юного демона, Горацио Раиса. Нашел что-нибудь интересное?

– Признаться, да, – ответил я и стал рассказывать о дагеротипах Раиса и его обреченной любовницы, Лидии Бикфорд, которые нашел в потрепанном саквояже студента.

– Именно находка этих портретов, – продолжал я, – и привела меня к выводу, что человек, который их делал, некто Герберт Баллингер, был главным образом замешан в недавней серии страшных убийств, которые, среди прочих, унесли жизнь несчастной миссис Рэндалл.

– Отличная работа, черт возьми – непревзойденно! – вскричал Барнум. – Теперь я перед тобой в неоплатном долгу! И это не только мое мнение, любой тебе это скажет! Клянусь всем святым, констебль Линч считает, что ты гений, превозносит до небес! Послушал бы ты его – он бы тебя в краску вогнал!

– Констебль Линч? – воскликнул я с нескрываемым изумлением. – Но откуда вам известно о его чувствах ко мне?

– Да так, поболтали немного, когда я заезжал в полицейское управление, – сказал Барнум. – Для него ты теперь свет в окошке! Величайший сыщик всех времен и народов! По сравнению с тобой Видок – школяр, недотепа! Господи, да если бы не ты, полиция до сих пор топталась бы на месте, да еще в потемках! Они бы и за тыщу лет не догадались, что Баллингер причастен ко всем этим ужасам!

– Значит, вы уже знаете о Баллингере? – спросил я, не переставая дивиться осведомленности галерейщика о событиях, в которые я был вовлечен последние несколько недель.

– Господи, конечно, – ответил Барнум, – Линч все мне о нем рассказал. Судя по всему, это был сущий дьявол. Так что получил по заслугам. «Поднявший меч» и всякое такое. Немногие по праву заслуживают такого жуткого конца. Видел его тело в морге. Мерзость! На человека-то не похож.

Пока галерейщик продолжал говорить, я постепенно начал понимать, что к чему. То, что столь самоочевидная мысль не пришла мне в голову раньше, можно было приписать только губительному воздействию беспрецедентных событий этого дня на мой интеллект.

Несомненно, удар, нанесенный мне прикладом Питера Ватти, также способствовал несвойственной мне медлительности умственного процесса.

– Прав ли я буду, если предположу, – сказал я галерейщику, – что, помимо весьма похвального желания успокоить своего скорбящего друга «Пастора» Хичкока, вы прибыли в Бостон, намереваясь приобрести предметы, так или иначе связанные с недавней чередой мрачных преступлений?

– Что ж, это как посмотреть, – ответил Барнум. – Конечно, это не было главной причиной. Быть рядом с Фордайсом в час испытаний – вот главное для меня. Но, пока я находился здесь, ну сам понимаешь, По – ведь я всегда был из тех, кто хочет разом уложить двух зайцев. Одно из объяснений моего ошеломительного успеха!

– Могу ли я также предположить, что при посещении городского морга вы рассчитывали приобрести какую-нибудь макабрическую вещицу, связанную с Гербертом Баллингером? Возможно, даже какую-нибудь часть его тела в качестве экспоната для своего музея?

– Ну, ничего такого страшного. Нет ничего дурного в том, чтобы выставлять напоказ сохранившиеся останки гнусного преступника в назидательных целях! Конечно, главное – все делать со вкусом! Ты же сам видел, как премило выглядит ящик, который я соорудил для ампутированной левой руки Антона Пробста, отнятой сразу после того, как его повесили за то, что он вырезал семью Дирингов. Красивая работа – первостатейный был мастер! Влетело мне в копеечку. Но я не жалею. По воскресеньям к ней вообще не пробьешься, такая толпа!

– И насколько же вы преуспели в приобретении этих, столь желанных предметов? – несколько сухо поинтересовался я.

– И на старуху бывает проруха! – ответил Барнум, вздохнув так громко, что на мгновение заглушил детский визг. – Девлину эта мысль показалась просто кощунственной!

– Девлину? – переспросил я.

– Ну да, Девлину, заведующему моргом, – сказал Барнум. – Ты б только видел, какой у него стал вид – словно я предлагаю что-то неприличное! Жаль. А как мне приглянулась его левая нога – я хочу сказать, Баллингера, конечно, а не Девлина.

– Его левая нога? – спросил я. – А почему вас так заинтересовала именно эта конечность?

– А ты не видел? – спросил галерейщик.

Я ответил отрицательно. Если читатель помнит, во время посещения морга все мое внимание было сосредоточено на содержимом легких Баллингера. Я ни разу не осмотрел нижней части его тела, прикрытой простыней.

– Девлин мне сам и показал, – произнес Барнум. – Превосходный образец, единственный в своем роде. Никогда не видел ничего подобного, а это уже кое-что значит. Страшное уродство. Пальцы как сплавились, будто восковые. Явно какой-то врожденный дефект. Он должен был жутко хромать.

– Хромать? – спросил я. – Но мистер Баллингер двигался совершенно непринужденно. Это его помощник, Бенджамин Боуден, действительно хро…

– Боже праведный, ты в порядке, По? – сказал Барнум. – Гляжу, а ты белый как мел.

Действительно, я почувствовал, как кровь отлила от моего лица, а сердце перестало биться. Ужас схватил меня за глотку, и я не мог вымолвить ни слова.

– Да в чем дело? – спросил Барнум, нахмурясь и пристально на меня глядя.

Оглянувшись вокруг безумным взором, я увидел, что Сестричка погружена в задушевную беседу с миссис Элкотт. По крайней мере несколько секунд мое отсутствие останется незамеченным.

Без лишних слов я ринулся из сарая и стремглав побежал в темноте по направлению к дому. Я уже обогнул его, когда Барнум, одной рукой придерживая поля своей шляпы, догнал меня и остановил, схватив за рукав.

– Какого черта все это значит, По? – настоятельно вопросил он. Несмотря на короткую дистанцию, которую мы преодолели, дородный галерейщик успел сильно запыхаться.

– Герберт Баллингер жив! – крикнул я.

– Жив? – воскликнул Барнум. – Опомнись, что ты такое говоришь? Мы же оба с тобой видели его тело в морге?

– Это был не Баллингер, – заявил я. – Это его помощник, Бенджамин Боуден. Баллингер убил его, а потом подстроил все так, будто сам погиб при случайном взрыве. Они были очень похожи друг на друга. Разительно похожи. Различия в наружности помог скрыть огонь. Сам не пойму, как только я не догадался?

На лице Барнума, озаренном лунным светом, появилось ошеломленное выражение. Впервые за то время, что я его знал, он не мог найти подходящих слов.

– Я должен на время взять вашу лошадь, – сказал я тоном, не терпящим отлагательств.

– Мою лошадь? – выдавил Барнум. – Но зачем?

– Доктору Фаррагуту грозит смертельная опасность, – ответил я. – Я должен немедленно предупредить его. Молюсь, чтобы не слишком поздно. Сейчас же возвращайтесь в сарай. Не говорите ничего, что может встревожить женщин и детей. Если Сестричка поинтересуется, где я, скажите, что у меня неожиданный приступ диспепсии и я вернусь, как только смогу.

Кивая, Барнум попятился и поспешил возвратиться к сараю, я же бросился к коновязи, где стояла его лошадь.

Теплый желтый свет из открытой двери выхватывал из темноты часть лужайки, где стояло животное. Дверь явно оставила открытой Луи, которая вот-вот появится со своей шпагой, на поиски которой отправилась.

Когда я стал отвязывать лошадь, взгляд мой упал на нечто странное, лежавшее за дверью.

Это была деревянная шпага Луи, и, казалось, сломанная.

Неописуемое беспокойство овладело мною. Бросив поводья, я взбежал на крыльцо, перемахнул через порог и опустился на колени, чтобы получше разглядеть бутафорское оружие.

Первое впечатление не обмануло меня. Шпага действительно была сломана. Лезвие треснуло посередине, на месте надлома торчали острые щепки, будто кто-то нанес деревянным клинком яростный удар.

Скованный судорогой тревоги, я выпрямился и заглянул в гостиную. От зрелища, представшего моим глазам, кровь застыла в жилах.

Все в комнате было перевернуто вверх дном. Валялись опрокинутые кресла, столик на высоких ножках лежал на полу, книги, корзинки с шитьем и остальное было в беспорядке раскидано.

Сложив руки рупором, я в отчаянии выкрикнул имя девочки. Никто не откликнулся.

Возможно, подумал я, она на чердаке и не слышит меня.

Я прошел по коридору к лестнице. И тут же не смог сдержать ошеломленного, отчаянного крика.

На ступенях валялась шляпа Луи с пером.

Я ринулся вверх, перепрыгивая через две ступеньки. Не успел я достичь площадки второго этажа, как – к своему неописуемому ужасу – увидел, что дверь спальни, где жили мы с Сестричкой, болтается, наполовину сорванная с петель, будто ее заперли изнутри, а затем вышибли силой.

Я бросился в комнату. Как и в гостиной, здесь повсюду виднелись следы ожесточенной борьбы. Умывальник был сбит, постельное белье сорвано с перин, занавески валялись на полу.

Однако не эти признаки насилия заставили мой разум помутиться, а сердце и душу – сжаться от непереносимой тоски. Все это было вызвано чем-то столь незначительным и, на первый взгляд, безобидным, что поначалу я даже не заметил этого.

Кто-то усадил на подоконник одну из разодранных кукол Лиззи Элкотт. На коленях у нее лежал красный резиновый мячик – игрушка любимца девочки, кота.

Ледяной ужас пронял меня до мозга костей. Сомнений в том, что здесь произошло, не оставалось.

Баллингер был в доме. И похитил Луи!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

То, что Луи угрожала сейчас самая жуткая опасность, какую только можно вообразить, было очевидно. Череда пугающих образов промелькнула у меня перед глазами с ошеломительной скоростью: мертвенно-бледное тело Эльзи Болтон, изуродованные останки миссис Рэндалл и Салли, обмякший труп Ладлоу Марстона в зубоврачебном кресле и стена за ним, забрызганная мозгами. Мысли о предыдущих жертвах Баллингера были столь пугающими, что на мгновение я застыл, не в силах что-либо предпринять.

Прошло немало времени, прежде чем ко мне вернулась способность рассуждать здраво. Чтобы спасти жизнь Луи, нельзя было терять ни минуты. Надо было спешить. Немедленно звать на помощь.

Прежде чем я смог привести это решение в действие, я, вздрогнув, услышал неожиданный звук – как будто кто-то украдкой расхаживал по первому этажу. С бешено бьющимся сердцем я подкрался к дверям спальни, высунул голову в коридор и до предела напряг слух.

В это мгновение незваный гость крикнул:

– Эй! Есть кто-нибудь?

Велико же было мое удивление, когда я узнал голос доктора Фаррагута!

Бросившись вниз по лестнице, я увидел старого врача, стоявшего у входа в гостиную: в руке он сжимал маленькую черную кожаную сумку, лицо выражало крайнюю растерянность при виде царящего в комнате дикого беспорядка.

Когда он повернулся ко мне и заметил написанное на моем лице горестное выражение, краска спала с его румяных щек и он тяжело выдохнул:

– Господи Боже, что случилось?

Схватив его за плечи, я ответил дрожащим голосом:

– Герберт Баллингер похитил Луи Элкотт!

– Что?! – вскрикнул доктор.

– Пока мы ждали в сарае, – сказал я, – Луи одна вернулась в дом за деталью своего костюма, тут-то на нее и напал Герберт Баллингер. Беспорядок, который вы видите, – результат отважных попыток справиться с безумцем. Увы, звуков этой борьбы нельзя было расслышать в сарае из-за неописуемого шума, поднятого малолетней публикой.

– Но Баллингер мертв! – вскричал Фаррагут. – Вы сами мне это сказали!

– Я ошибался, – ответил я. – Труп, опознанный как тело Баллингера, на самом деле был трупом его ассистента. Баллингер явно инсценировал собственную смерть как часть дьявольского замысла, о котором мы можем только догадываться. Единственное, что можно утверждать наверняка, это что он все еще жив и разгуливает по Конкорду. Сначала я испугался, что его следующей жертвой можете стать вы. Теперь совершенно ясно, что его развращенные помыслы были устремлены на Луи Элкотт.

– Но зачем было ему приходить за ребенком? – спросил Фаррагут в ужасе от этих жутких откровений. – Как он вообще узнал о ее существовании?

Он делал портрет ее и ее сестер, когда они недавно приезжали в Бостон, – сказал я, кивая в сторону дагеротипа, который как ни в чем не бывало стоял на каминной полке. – Все говорят, что его особенно заворожили остроумие и бурный темперамент Луи.

Тут на меня неожиданно нахлынуло непреодолимое чувство собственной вины.

– Только вчера, – со стоном продолжал я, – Лиззи и Мэй заговорили о том, что им может грозить опасность, а я беспечно заверил их, что эти страхи безосновательны. Возможно, если бы я только воспринял их тревоги всерьез…

– Держите себя в руках, дружище, – сказал Фаррагут. – Вам не в чем себя винить. Мы должны действовать, и по возможности быстро, если хотим спасти девочку от этого исчадия ада. Кто знает, какие ужасы он еще задумал?

– Вы точь-в-точь повторяете мои мысли, – сказал я, с дрожью вспоминая отвратительные образы, промелькнувшие перед моим внутренним взором до приезда Фаррагута.

– Первым делом надо известить шерифа Дрисколла, – сказал Фаррагут. – Он живет в городе. Пойдемте – тут мой экипаж.

Схватив мою руку, Фаррагут потащил меня к своей повозке. Когда он забрался на сиденье, я проворно уселся рядом с ним. Вытащив хлыст из приспособленного сбоку медного кольца, доктор щелкнул им над крупом своей лошади, которая мигом пустилась рысью в сторону Лексингтон-роуд.

Когда мы мчались по разбитой дороге, доктор Фаррагут, чей голос прерывался от подпрыгиваний коляски, сказал:

– Ответьте мне на один вопрос, По. Отчего вы были так уверены, что Герберт мертв?

– Его труп опознал доктор Марстон – по мосту, который сам же и устанавливал, – громко ответил я, стараясь перекричать дребезжание коляски. – Я могу лишь предположить, что они работали сообща. Возможно, они пытались надуть страховую компанию в духе истории, которую вы сами рассказывали мне накануне.

– Умно, очень умно, – сказал доктор Фаррагут.

– Да, – ответил я, – теперь несомненно, что Баллингер не просто, а дьявольски хитер.

– Нет-нет, – сказал Фаррагут, – я имел в виду вас, дорогой По. Это ваш ум действительно поразителен.

Было что-то в высшей степени необычное в тоне, каким это было произнесено, – довольная и веселая нотка, абсолютно неуместная, учитывая серьезность сложившегося положения. Обернувшись, я мельком взглянул в лицо старого доктора. Однако даже при ярком лунном свете мне не удалось прочесть написанное на нем выражение.

В этот момент Фаррагут натянул поводья, заставив коляску так резко остановиться, что меня чуть не сбросило с сиденья.

– Проклятье! – вскричал Фаррагут.

– Что, что случилось? – воскликнул я, с трудом удержав равновесие.

– А вы не чувствуете? – сказал Фаррагут. – Лошадь прихрамывает. Должно быть, камень попал под копыто.

– Я ничего не почувствовал, – ответил я.

– Скорее, По, – сказал Фаррагут, пропустив мое замечание мимо ушей. – Нельзя терять время. Спрыгните и посмотрите, если вас не затруднит.

Спрыгнув с коляски, я подбежал к лошади и, присев на корточки, внимательно осмотрел копыта. Они были в порядке. Лошадь стояла спокойно, ровно, по всей видимости не испытывая никакого неудобства.

В это мгновение я заметил, что доктор Фаррагут спустился с козел и стоит прямо передо мной.

– По-моему, все нормально, – сказал я. Повернув голову, чтобы взглянуть на доктора, я удивился, что он как-то странно сжимает в правом кулаке хлыст, держа его задом наперед, так что деревянная рукоятка торчала в его руке, напоминая полицейскую дубинку.

– Простите, По, – сказал он. – Знаю, у вас был сегодня трудный день. Но, как я всегда говорил об идиотской поэзии этого кретина Марстона, чем дальше, тем хуже.

– Что?! – воскликнул я, начиная подниматься.

Но мне так и не удалось этого сделать, потому что в тот самый миг Фаррагут высоко занес хлыст и яростно обрушил его на мою голову.

Попав прямо на рану, полученную утром, удар вызвал ослепительную вспышку боли и заставил меня упасть на четвереньки.

Мучительно страдая, чувствуя, что меня вот-вот вырвет, я все же не потерял сознания. Впрочем, оставаться в этом состоянии мне пришлось недолго. В следующий же миг нападавший нанес новый удар, на сей раз коварно пришедшийся мне по затылку.

Издав стон, я взмахнул руками и повалился на дорогу. Все застлала тьма, в которую чувства канули с безумной стремительностью, как душа – в Аид.

Тишина и мертвенный покой ночи стали моей вселенной.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Сознание возвращалось ко мне по частям. Сначала я ощутил движение и звук – смятенное биение собственного сердца, отдававшееся в ушах. После чего все тело стало покалывать. Затем появилось сознание того, что я существую, без единой мысли – состояние, длившееся довольно долго. Затем – одновременно с дрожью ужаса – меня пронзила мысль, искреннее желание понять, где я и что со мной. Затем душа встрепенулась, словно просыпаясь, и на меня нахлынули воспоминания о всех событиях, случившихся со мной, вплоть до злодейского, трусливого и совершенно необъяснимого нападения доктора Фаррагута.

До сих пор я не открывал глаз. Судя по всему, я сидел, выпрямившись, в чрезвычайно неудобном кресле с высокой спинкой. Втянув носом воздух, я почувствовал промозглый запах гниения, заставивший меня предположить, что я нахожусь в каком-то сыром подвале или чулане. Где-то невдалеке я различил оживленно переговаривавшиеся мужские голоса, хотя слова звучали слишком неотчетливо и различить их я не сумел.

В первый раз после того, как сознание вернулось ко мне, я попытался пошевелить руками, но тщетно. Запястья были туго привязаны к подлокотникам кресла. Скоро я обнаружил, что лодыжки точно так же прикручены к его ножкам.

Разлепив веки, я оглянулся. К этому моменту я уже в общих чертах представлял себе свое положение. Представшее моим глазам зрелище в основном подтвердило мои выводы.

Я действительно находился в похожем на пещеру подвале, освещенном несколькими факелами, вставленными в железные кольца, прикрепленные к стене. Кроме стола, кое-как сколоченного из грубо обтесанных досок, никакой другой мебели не было. Пара больших янтарно-желтых бутылок со стеклянными пробками стояла на столе возле плоской оловянной миски и разных по форме и размеру свертков, обмотанных грязной белой парусиной и для надежности обвязанных грубой бечевкой. Разделочный нож и мясницкий тесак торчали посреди стола, воткнутые в его шероховатую поверхность.

Стены были грубо оштукатурены. В самом дальнем конце подвала был выступ, относившийся то ли к дымоходной трубе, то ли к камину. Из него была вынута едва ли не половина кирпичей, в результате чего образовалась выемка фута четыре в ширину и примерно три фута в высоту и глубину. Вынутые из кладки кирпичи были сложены возле подножия выступа, тут же стояла бадья с известковым раствором и лежала горка песка. На земляном полу валялся мастерок.

Долетавший до моих ушей приглушенный разговор вели двое мужчин, стоявших в нескольких ярдах от меня. В одном я сразу узнал доктора Фаррагута. Второй стоял ко мне спиной. Однако ошибиться в том, кто это, было невозможно, особенно учитывая деревянную треногу с дагеротипом.

В подвале находился еще один человек. Она сидела рядом, привязанная к креслу точно так же, как и я, куском крепкой веревки.

Девочка явно внимательно наблюдала, ожидая, когда же я начну подавать признаки жизни. Увидев, что я очнулся, она крикнула дрожащим голоском:

– О мистер По, слава Богу, что с вами все в порядке! Я смертельно боялась, что вы уже не очнетесь! Бедная ваша голова! Очень больно?

И в самом деле, хотя двойной ушиб на лбу болезненно пульсировал, никаких более серьезных последствий избиения, учиненного доктором Фаррагутом, я не чувствовал. Зрение мое не помутилось, а мозг работал с привычной остротой и проницательностью.

Прежде чем я успел ответить на вопросы Луи и в свою очередь спросить, благополучно ли обстоят ее дела, Фаррагут и его сообщник, встревоженные голосом девочки, прервали заговорщицкие перешептывания и, повернувшись к нам, подошли ближе и встали перед нашими креслами.

Впервые я увидел Герберта Баллингера с того дня, когда примерно неделю назад мы с Сестричкой заходили в его мастерскую договориться насчет дагеротипов. Черты его лица, разумеется, не изменились, хотя вместо дружелюбной улыбки, которой он приветствовал нас в первом случае, губы его кривились в холодной, презрительной усмешке.

Что касается Фаррагута, то в нем не осталось и следа обычного благодушия. В зловещем свете факелов лицо его выглядело положительно дьявольски, а глаза сверкали неестественным блеском.

– Так-так, детка, – сказал Фаррагут, обращаясь к Луи и в то же время не сводя свирепого взгляда с меня. – Твой дружок, мистер По, в полном порядке. Неважно ему, это правда, но особого вреда мы ему не причинили. Не думаешь ли ты, что я стал бы рисковать таким прекрасным мозгом? Нет-нет – поврежденные органы мне не нужны.

Что старый доктор хотел сказать фразой о «поврежденных органах» – не знаю, хотя ее зловещий подтекст нельзя было не почувствовать.

– До чего же я вас ненавижу за то, что так обращаетесь с нами, противные! – воскликнула Луи. – Да будь я мальчишкой, порвала бы все эти ваши веревки да выпорола бы хорошенько. Еще посмотрим!

– Ха-ха, – сдавленно хихикнул Фаррагут, поворачиваясь к своему молодому сообщнику. – Порох, а не девчонка! Я же тебе говорил, Герберт, горячая штучка!

– Как бы не обожглась, – проворчал Баллингер.

Сверкнув глазами в сторону дагеротиписта, чья правая рука, как я только что заметил, была небрежно перевязана лоскутом белой тряпки, Луи воскликнула:

– Жаль, что моя шпага – всего лишь деревяшка, а не настоящая сталь, я бы тебе полруки оттяпала, а не оцарапала бы!

Весь вспыхнув, Баллингер придвинулся к креслу Луи, подняв левую руку к груди, словно готовясь злодейски ударить наотмашь беспомощного ребенка.

– Нет! – воскликнул я, неистово вырываясь из кресла.

– Стой! – крикнул Фаррагут, вклиниваясь между девочкой и разъяренным дагеротипистом. – Спокойней, Герберт, – умиротворяющим тоном продолжал он. – Ты ведь не собираешься испортить девочке мордашку? Рано еще. Потерпи.

Какое-то мгновение Баллингер ничего не отвечал, устремив на девочку испепеляющий взгляд. Ноздри его раздувались, желваки от ярости ходили на щеках, он тяжело дышал. Прошло немало времени, прежде чем сердитый румянец сбежал с его лица и дыхание стало ровнее.

– Вижу, ты прав, – пробормотал он. – Только пусть больше не разевает свою чертову пасть, так-то лучше будет.

– Сейчас все улажу, – сказал Фаррагут. Порывшись в кармане брюк, он достал носовой платок, скатал его и, наклонившись над Луи, силой открыл ей рот и сунул комок внутрь.

Видеть, что с ребенком обращаются так жестоко, было невыносимо. Однако, учитывая мое беспомощное положение, я ничего не мог сделать, чтобы помочь Луи, – разве что шепнуть несколько слов, выражая свое сочувствие и призывая крепиться.

В этот момент стало ясно, что мы с Луи в серьезнейшей опасности. Бегство казалось невозможным. Оставалось надеяться лишь на то, что нам каким-то образом удастся приостановить дьявольский замысел Фаррагута и его кровожадного соучастника, пока не появится возможность бежать. Я сказал Барнуму, что отправляюсь к старому врачу, чтобы предупредить его о Баллингере. Если исчезновение Луи заметят ее друзья и домочадцы, то, возможно, поисковая партия уже в пути.

Поэтому я, насколько это было в моих силах, повернулся к Фаррагуту и обратился к нему со следующими словами:

– Хотя, разумеется, мне было лестно, что вы оценили мой мыслительный орган столь высоко, боюсь, что я переоценил свои умственные способности. Учитывая нынешние обстоятельства, можно сказать, что мне не удалось разгадать тайну, в которую я оказался замешан.

– Ну что вы, По, – наигранно удивленным тоном произнес доктор, – вы себя недооцениваете. Если вспомнить историю от начала до конца, вы блестяще себя зарекомендовали, и я никогда не сомневался, что так оно и будет. Вам многое удалось раскопать о моем старом друге. Вам даже удалось обнаружить шкатулку, которую он у меня украл.

Повернувшись к дагеротиписту, который пристально смотрел на меня, Фаррагут добавил:

– Мистер По во многом оказался прав, разве нет, Герберт?

– Мертвецки прав, – сказал Баллингер, зловеще улыбаясь.

– Тем не менее, – сказал я старому врачу, – для меня до сих пор остаются загадкой многие стороны этого дела. И не в последнюю очередь, конечно, какую роль сыграли во всем этом вы?

– Роль? Да никакую, – сказал Фаррагут. – Мне просто хотелось вернуть мои особые ингредиенты. Теперь, после того как Герберт вернул их мне, все в порядке.

– Понятно, – сказал я. – Стало быть, история о том, что вы нашли небольшой, случайно припрятанный запас этих чудодейственных веществ, была…

– Маленькой ложью во спасение, – ответил Фаррагут. – Никаких запасов нет. Единственные стоят вон там, на столе. Хотите взглянуть?

– Весьма, – произнес я.

Пока доктор Фаррагут направлялся к столу, дагеротипист подошел к своему аппарату и, подняв деревянную подставку так, что камера легла ему на правое плечо, перенес его через помещение, установив рядом с пылающими факелами.

– Мужайся, Луи, – шепнул я девочке, наклоняясь к ней настолько, насколько позволяли мне путы. – Помощь уже в пути. Я уверен.

С кляпом в виде носового платка доктора Фаррагута во рту мужественный ребенок мог только энергично закивать мне в ответ. Несмотря на наше отчаянное положение, взгляд ее выражал не страх, а скорее яростную решимость. Однако я не мог не заметить, что привязанные к подлокотникам кресла руки Луи дрожат от волнения.

В этот момент я снова сосредоточил внимание на докторе Фаррагуте, который вернулся и теперь стоял прямо перед моим креслом. В руках он держал самый маленький из лежавших на столе тряпичных свертков. Развязав бечевку, он стал разворачивать его. Как только он приступил к своему занятию, ноздрей моих коснулся исключительно неприятный, хотя и до странности знакомый запах, в котором я быстро признал зловоние, исходившее из шкатулки, когда ее впервые открыли после обнаружения в кабинете доктора Марстона.

– Вот, – удовлетворенно произнес добрый доктор, показывая мне содержимое свертка.

Выставленный на мое обозрение предмет выглядел настолько гротескно, что в первый момент я только ошеломленно перевел дух. Это было нечто сморщенное, съежившееся, красно-бурое, чуть побольше кулака взрослого мужчины. Однако долго противиться ужасной правде я не мог.

– Это сердце! – выдохнул я. – Человеческое сердце!

Одновременно я услышал, как рядом со мной взвизгнула от ужаса Луи Элкотт.

– Правильно, – довольным голосом произнес доктор Фаррагут. – А в других свертках – легкие и кожа.

Я помертвел от безумного ужаса, сопровождавшегося сильнейшим приступом дурноты.

– Это, – задыхаясь, произнес я, – пропавшие части тела зарезанной Лидии Бикфорд!

– Разумеется, – сказал доктор Фаррагут так, словно мое замечание было самым что ни на есть очевидным. – Герберт продал мне их, после того как убил девицу.

Значит, подумал я, любовник убитой девушки – обреченный и проклятый студент-медик Гораций Райе – был невиновен, как он все время и утверждал. И этот невинный человек повесился, а его развратный знакомый, Герберт Баллингер, сделал его портрет и вставил в рамку!

– Н-но вы наверняка не х-хотите сказать, – запинаясь, пробормотал я, – что используете этот отвратительный предмет при составлении своих лекарств!

– Ну-ну, успокойтесь, – сказал Фаррагут, – вы ведь видели книгу Палмера и должны помнить, что он пишет об использовании человеческих органов в лечебных целях.

Как только он это сказал, что-то промелькнуло у меня в голове: то был образ доктора Фаррагута, предлагавшего моей недужной жене странную кроваво-красную таблетку со словами: «Примите-ка это, сердешная моя». Привидевшаяся картина явилась мне во сне несколькими часами ранее, когда я ненадолго вздремнул в спальне элкоттовских девочек, вернувшись от доктора Фаррагута.

Очевидно, я интуитивно угадал правду во сне – возможно, после того как увидел раскрытую книгу Палмера на кресле доктора Фаррагута. Не следует удивляться тому, что истина приоткрылась мне во сне, поскольку вряд ли приходится сомневаться, что в глубине нашей души существует способность, мудростью своей превосходящая наш бодрствующий интеллект и дарующая нам бесценные прозрения, пока наш рассудок дремлет.

Глядя на старого врача широко раскрытыми глазами, выражавшими ужас и недоверие, я прошептал:

– То есть вы хотите сказать, что применяли на практике древние, варварские средства трупной медицины?

– О Господи, нет, – ухмыляясь, произнес доктор Фаррагут. – По крайней мере не по старинке. В конце концов, мы живем в девятнадцатом столетии, а не в Средние века! Никаких снадобий из менструальных женских выделений, чтобы облегчить боли при месячных, или тому подобной чепухи. Нет-нет. Мой метод основан на самых современных принципах новейшей природной медицины. В конце концов, почему наши тела состоят из чисто органических веществ? Небольшое количество человеческих тканей в сочетании с соответствующими ботаническими ингредиентами могут дать чудесные результаты. Знаете ли вы, что сам я страдал от такой жестокой сердечной недостаточности, что с трудом вставал с постели? И посмотрите на меня теперь! И это все благодаря моему чудодейственному «сердечному эликсиру»!

– Но, прописывая подобные средства, – сказал я, – вы превращаете ваших пациентов в невольных каннибалов!

Фаррагут пожал плечами:

– Люди с незапамятной старины с наслаждением предавались людоедству, мистер По. И себе же во благо. Как вы хорошо знаете, на земле еще много мест, где поедание человеческой плоти практикуется как священный обряд.

Несколько секунд я ничего не мог ответить. Однако долее не приходилось сомневаться, что за фасадом просвещенного благодушия кроется неизлечимый, неуемный безумец. Однако я понимал, что если надеюсь вовлечь его в беседу, таким образом откладывая смертный приговор, вынесенный нам с Луи, то должен действовать, как если бы он был совершенно разумным, трезво мыслящим человеком.

Поэтому, изобразив искреннюю заинтересованность, сказал:

– Вправе ли я тогда предполагать, что таинственный ингредиент, необходимый для приготовления лекарства моей жене, это часть вырезанных легких Лидии Бикфорд?

– Совершенно верно, – весело сказал Фаррагут. – Хотя печально говорить об этом, но боюсь, что вашей дорогой Вирджинии уже ничто не поможет. Жаль – она такая милая, милая девушка. Но сомневаюсь, что она долго протянет. Еще один приступ – и бери могильщик заступ, ха-ха!

– Вечно ты со своими чертовыми каламбурами, – фыркнул Баллингер, который, закончив устанавливать свой аппарат возле факелов, присоединился к нам.

Сосредоточив внимание на мне, оба на какое-то время повернулись спиной к Луи. Фаррагут почти заслонил ее от меня, но мне все же было видно, что девочка сидит, плотно зажмурившись, явно чтобы не видеть отвратительного органа, горделиво выставленного на наше обозрение безнадежно помешанным врачом. Я заметил, что обе руки ее все еще заметно дрожат – явный признак сильного возбуждения.

Хотя жестокосердое замечание Фаррагута касательно здоровья Сестрички преисполнило меня тоской и гневом, я не мог позволить себе потерять контроль над эмоциями. Изо всех сил стараясь, чтобы голос мой звучал по возможности ровно, я обратился к стоявшей передо мной парочке со следующими словами:

– Не согласитесь ли вы, джентльмены, удовлетворить мое любопытство по одному вопросу?

– Какому же? – спросил Фаррагут, вновь заворачивая в тряпицу отвратительный, ссохшийся орган.

– Если мистер Баллингер снабжал вас частями тела Лидии Бикфорд, – спросил я, – то почему же тогда он украл их у вас?

– Маленькое недоразумение, – сказал Фаррагут и, протянув свободную руку, дружески похлопал Баллингера по плечу. – У нас с Гербертом уже давно сложились деловые отношения – еще с тех пор, как мы познакомились в Балтиморе. Но даже между лучшими друзьями иногда случаются ссоры. Герберт чувствовал, и не без оснований, что материал, полученный им от девицы Бикфорд, необычайно высокого качества. И запросил цену побольше. У нас возник небольшой спор, который – слово за слово… Как вы понимаете, обращаться в полицию я не мог. Но кому нужна полиция, когда сама судьба приводит в дом великого Эдгара Аллана По? Я знал, что вы обнаружите принадлежавшую мне вещь. От меня требовалось лишь указать вам верное направление.

– Однако в конечном счете я так и не вернул вам украденные вещества, – сказал я.

– Не сомневаюсь, что вам бы это удалось, будь у вас чуть побольше времени, – сказал Фаррагут. – Но я уже успел придумать, как убедить Герберта отдать их по доброй воле. Видите ли, во время ежедневных визитов к Элкоттам я обнаружил у них кое-что, способное глубоко заинтересовать его. Хорошо зная своего старого приятеля Герберта, я понял, какое удовольствие ему это доставит. Тогда я и послал ему письмо, предлагая это заполучить.

У меня не было нужды спрашивать, что такое «это», на которое намекал старый безумец. С того момента, как я узнал, что Луи похищена Баллингером, я понял, какие ужасы ей уготованы. Слова Фаррагута всего лишь подтвердили опасения, в которых я не признавался даже самому себе – а именно, что девочку принудят удовлетворять дьявольскую похоть дагеротиписта.

– Не думайте, – сказал Фаррагут, – что Герберта волнуют только деньги. Удовольствие для него дороже прибыли.

Я вперил взгляд в Баллингера.

– Как и удовольствие, полученное от убийства Эльзи Болтон, – сказал я с нескрываемой горечью. – И несчастной миссис Рэндалл, которая привлекла ваше растленное внимание, когда вы явились сделать памятный снимок ее покойного мужа.

– Верно, – ухмыльнулся Баллингер. – Только дело не в убийстве. А в том, что следует потом.

Быстро взглянув на Луи, я попытался, впрочем безуспешно, прочесть, что написано у нее на лице. Мне оставалось лишь надеяться, что чудовищно развратные намеки Баллингера не побеспокоят ее девственный слух.

– Жаль, жаль, что так и не пришлось попользоваться этой девкой, – продолжал Баллингер. – Пришлось дать деру, когда появился этот чертов рассыльный.

Бедный Джесси Мак-Магон, подумал я. Не дававшее мне покоя чувство, что самое серьезное его преступление в том, что он стянул серебряную ложку, в конце концов подтвердилось.

– Вы узнали об Эльзи от Ладлоу Марстона, не так ли? – спросил я.

Баллингер утвердительно кивнул.

– Мы ужинали тем вечером, после того как она вызвалась на его представление. Он только о ней и трепался.

Но разумеется, – сказал я, – убийство доктора Марстона, равно как и вашего помощника, Бенджамина Боудена, не могло быть вызвано теми же извращенными желаниями, которые заставили вас прикончить женщин. В случае с дантистом ясно, что между вами существовали взаимовыгодные отношения. Вы были надежным поставщиком драгоценных человеческих зубов, которые доктор Мак-Кензи вырывал у эксгумированных трупов. В обмен Марстон, очевидно, снабжал вас определенным количеством закиси азота – вещества, которое, учитывая его обезболивающее воздействие на особо восприимчивых женщин, было исключительно полезно человеку с вашими извращенными наклонностями. То, что Марстон сознательно неправильно опознал обгоревший труп, наводит на мысль, что он был в сговоре с вами. В качестве гипотезы полагаю, что именно вы убедили его помогать вам в том, что на первый взгляд казалось беспроигрышной махинацией по надувательству страховой компании. Вы предоставляли изуродованный труп, возможно полученный из прозекторской доктора Мак-Кензи. А затем Марстон опознавал тело, заявляя, что это вы, причем основывался на поддельной зубоврачебной улике. Вам доставался солидный страховой полис, а доходы вы делили с Марстоном.

В действительности, – продолжал я, – вы никогда и не думали использовать эксгумированный труп. Вместо этого вы убили своего помощника, Боудена, возможно, потому, что он слишком много знал о ваших гнусных делишках. По той же причине вы убили и Марстона. Когда все поверили, что вы сами погибли, вам с легкостью удалось исчезнуть из Бостона, где ваши раз от разу все более вопиющие преступления навлекли бы на вас подозрения полиции, чтобы начать новую жизнь где угодно.

– Ха! – вскричал Фаррагут. – Разве я не говорил тебе, что это чудо! Какой мозг! Так и не терпится его заполучить.

– Ч-что вы собираетесь делать?! – воскликнул я, хотя, учитывая то, что я теперь знал о помешанном докторе, значение его слов было яснее ясного.

– Мне просто не терпелось изготовить новое средство для лечения заболеваний мозга, – сказал Фаррагут. – К сожалению, мне недоставало единственного важного ингредиента. Зато теперь он у меня есть.

Этот ответ вызвал у меня приступ такого сильного головокружения, что только величайшим усилием воли я удержался от того, чтобы не упасть в обморок.

– Пора кончать, Эразм, – сказал Баллингер. – Только время зря теряем. Давай-ка руку.

Я изо всех сил старался подавить ужас, который грозил лишить меня мужества, в то время как Фаррагут и Баллингер встали позади кресла и, опрокинув его, поволокли к стене, где стоял освещенный факелами дагеротип.

– Что вы делаете? – вскричал я.

– Хочу сделать ваш портрет, мистер По, – сказал Баллингер. – Вы ведь сами этого хотели, не так ли? Вам уже приходилось видеть мои работы. Ваш будет гордостью моей коллекции.

Теперь мне окончательно открылась страшная судьба, ожидавшая меня в руках двух маньяков. Баллингер убьет меня и сделает дагеротип моего трупа. Затем Фаррагут вынет мой мозг, чтобы использовать при составлении своих отвратительных средств.

Что касалось Луи, то после моей смерти ей было суждено остаться наедине с двумя исчадиями ада. Об ожидавших ее ужасах страшно было подумать.

– Вы оба сошли с ума! – крикнул я. – Если вы исполните ваши гнусные намерения, вам не удастся уйти безнаказанными. Когда мои останки обнаружат, подозрение немедленно падет на вас, доктор Фаррагут, а последующее полицейское расследование неизбежно приведет не только к вашему аресту, но и к аресту мистера Баллингера.

– Что-то я сильно сомневаюсь, что ваше тело найдут, – сказал Фаррагут. – Мы избавимся от него так, что никто и не узнает. Я собирался рассказать вам как, но, зная, как вы обожаете головоломки, я, пожалуй, предложу вам загадку. Куда ходит на водопой Генри Торо? Посмотрим, удастся ли вам разгадать ее в оставшиеся минуты.

– Будь так добр, Эразм, – сказал Баллингер. – Видишь те две бутылки с химикалиями? Отлей из каждой примерно чашку и смешай вон в той миске, чтобы я мог положить снимок в раствор, как только закончу.

– Слушаюсь и повинуюсь, – ответил Фаррагут, подошел к столу, откупорил бутылки и налил указанное количество в оловянную миску.

– А ну-ка, мистер По, – злобно усмехаясь, проговорил Баллингер, с вытянутыми руками делая шаг в направлении моего кресла.

Я отчаянно заметался, запрокидывая голову как можно дальше. Но разумеется, все попытки освободиться от опутывавших меня веревок оказались тщетны. Когда руки Баллингера сомкнулись на шее, я услышал низкий, приглушенный вопль, исходивший оттуда, где стояло кресло девочки.

Почти одновременно моих ушей достиг еще один звук: кто-то тяжело ступал по полу прямо у меня над головой. Кто-то ходил по дому! Уже было совсем погасшая искра надежды вспыхнула ярким пламенем. Моя выжидательная тактика принесла успех. Помощь вот-вот подоспеет!

Ослабив хватку, Баллингер быстро повернулся к Фаррагуту, который нахмурился и сказал:

– Занимайся своим делом, Герберт. Я позабочусь о нашем госте.

Поставив бутылки с химикатами, безумец ринулся наверх, захлопнув за собой подвальную дверь.

Единственный шанс выжить заключался теперь в том, чтобы оповестить незнакомца о нашем затруднительном положении. С этой целью я открыл рот, собираясь издать самый громкий вопль, на какой был способен. Однако не успел я издать и звука, как Баллингер мощной хваткой впился в мой кадык.

Я судорожно попытался вздохнуть – дрожь, похожая на малярийный озноб, сотрясала все тело, выпученные глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит, рвота подступала к горлу, перед глазами поплыл туман.

В этот миг, в молниеносной последовательности, произошло сразу несколько событий. Испустив изумленное рычание, Баллингер ослабил мертвую хватку и обернулся. Я услышал хлюпанье, а затем громкий всплеск. Баллингер, стоявший теперь ко мне спиной, зарычал от боли и схватился за лицо. Шатаясь, он сделал несколько шагов, и – к моему величайшему удивлению – я увидел перед собой Луи Элкотт!

Освободившись от пут и кляпа, она стояла, держа в руках миску, предназначенную для раствора дагеротиписта. Это была крайне едкая жидкость, которую она явно только что плеснула прямо в глаза Баллингеру.

Баллингер, тыльной стороной ладони терший глаза, пронзительно завопил:

– Чертова сучка! Я с тебя кожу заживо сдеру!

– Чудовище! Чудовище! – крикнула Луи.

Я видел, что, хотя Баллингер на какое-то время и выведен из строя, через несколько секунд он придет в себя в достаточной степени, чтобы осуществить свою угрозу. Тошнотворное чувство собственного бессилия переполняло меня: руки и ноги у меня были по-прежнему привязаны к креслу, и я был не в состоянии помочь девочке.

Я обвел подвал обезумевшим взором. И сразу же заметил нечто, что заставило мое сердце учащенно забиться.

– Луи! – крикнул я. – Камера!

На лету поймав смысл моих слов, бесстрашная девочка одним прыжком очутилась у аппарата и, сняв тяжелый деревянный ящик с треноги, подтащила его к тому месту, где Баллингер, стоя на коленях, быстро моргал и мотал головой из стороны в сторону. Зрение явно возвращалось к нему. Он уже оперся руками о пол, собираясь подняться, когда Луи, захрипев от натуги, подняла тяжелую камеру так высоко, насколько позволяли ей ее силы, и со всего размаха обрушила ее на макушку Баллингера. Тот, не издав ни звука, рухнул лицом вниз.

Подбежав ко мне, девочка попыталась развязать узлы веревок, которыми я был опутан, но безуспешно.

– Там! – крикнул я, кивая в сторону стола. – Нож!

Перепрыгнув через неподвижное тело дагеротиписта, Луи метнулась через весь подвал к столу и схватилась за рукоятку ножа. Острие так глубоко вошло в дерево, что ей пришлось ухватиться обеими руками и только через несколько секунд отчаянных усилий удалось выдернуть нож.

Едва это орудие оказалось у нее в руках, как нас заставил ошеломленно вздрогнуть звук ружейного выстрела, прогрохотавший над нашими головами.

– Скорее, Луи! – окликнул я девочку.

Она моментально подбежала к креслу и разрезала веревки, которыми были привязаны мои руки. Взяв у нее нож, я нагнулся, перерезал веревки, державшие ноги, и вскочил.

Баллингер не подавал признаков жизни. Выбрав самый длинный кусок веревки, я встал на колени и туго связал запястья его обмякших рук у него за спиной. Затем обмотал и связал лодыжки.

– Пожалуйста, побыстрее, мистер По, – подгоняла меня Луи. – Я не успокоюсь, пока мы не уберемся подальше от этого жуткого места.

Сунув нож за пояс, я схватил Луи за руку и направился к выходу.

Тут мы услышали, как подвальная дверь распахнулась настежь. На лестнице послышались тяжелые шаги. Еще миг – и мы увидели человека с безумно блуждавшими глазами, сжимавшего ружье, из дула которого тянулась тонкая струйка дыма.

Это был Питер Ватти.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

– Вы! – тяжело выдохнул он, переводя широко раскрытые глаза, покрытые сеточкой красных лопнувших сосудов, с Луи на меня. – Уж и не думал увидеть вас в живых.

И тут же взгляд его упал на распростертую за нами фигуру.

– А ну-ка в сторонку! – прорычал Ватти, поднимая ружье и делая шаг в направлении Баллингера.

– Подождите! – крикнул я, становясь между Ватти и упавшим дагеротипистом. – Что вы собираетесь делать?

– А вы что думали?! – резко ответил Ватти, лицо его исказилось дьявольской ненавистью. – Наврал мне с три короба. Притворялся, что эта его дерьмовая мазь оживит мою Присциллу.

Я услышал, как стоявшая у меня за спиной Луи перевела дух, потрясенная грубостью этого человека.

– Но как вы узнали, что Баллингер здесь? – спросил я, надеясь, что кровожадный гнев Ватти рассеется, если мне удастся вызвать его на разговор.

– Увидел, как он сюда скачет, – ответил Ватти. – Шел я через землю доктора Фаррагута, а до того весь день рыбачил на пруду Сэнди. Увидел, значит, и, задрав хвост, помчался домой за ружьем.

– А где теперь доктор Фаррагут?

– Старый осел. Клялся, что Баллингера здесь нет, когда я видел его собственными глазами. Говорил ведь ему, что продырявлю, если не уберется с моей дороги. А теперь, – добавил он, направляя ружье мне в грудь, – и вам то же скажу.

Я понял, что урезонить безумца невозможно. Считая предосудительным его явное намерение отомстить дагеротиписту, я вовсе не хотел подвергать себя и свою маленькую спутницу риску из-за такого человека, как Герберт Баллингер.

Без лишних слов я схватил Луи за руку и потащил к лестнице. Затем мы направились к входным дверям. Проходя через смотровую, я услышал низкий, прерывистый стон. Остановившись, я увидел доктора Фаррагута, навзничь лежавшего на полу; по рубашке на груди расплылось большое темно-красное пятно.

– Подожди меня снаружи, Луи, – сказал я девочке, которая, быстро утвердительно кивнув, выбежала в дверь.

Войдя в смотровую, я опустился на колени рядом с Фаррагутом. Едва взглянув на рану на его груди, я понял, что она смертельна.

Внезапно по телу Фаррагута пробежала легкая дрожь. Он открыл глаза и тупо огляделся. Губы его зашевелились, словно он пытался что-то сказать. Наклонившись, я услышал, как он еле слышно шепнул:

– Я… я умираю?

Всего несколько минут назад, когда я, связанный и беспомощный, сидел в подвале, Фаррагут, злобно издеваясь, скаламбурил насчет «приступа» и «заступа», намекая на скорую смерть моей дорогой жены. Теперь меня охватило страшное желание угостить умирающего доктора его собственным ядовитым лекарством. Язвительные каламбуры готовы были сорваться с моих губ. Боюсь, доктор Фаррагут, что, подобно другим жильцам конкордовского кладбища, положение ваше обезнадеживающее. Похоже, что вы тоже уже не жилец. При виде вас сердце мое обливается кровью, хотя и не так, как ваше.

На самом деле ничего этого я не сказал. Только посмотрел на умирающего: румянец сбежал с лица доктора, глаза закатились, челюсть отвисла, и Фаррагут издал последний хрип.

Вскочив на ноги, я стремительно бросился на крыльцо, где меня поджидала моя маленькая спутница.

– Доктор Фаррагут умер? – спросила она.

Утвердительно кивнув, я быстро окинул взглядом коляску старого врача, надеясь, что мне удастся с ней управиться, – хотелось вернуться домой как можно скорее. К моему великому разочарованию, коляска оказалась не заложена и незаметно стояла под маленьким навесом.

– Что ж, Луи, – сказал я девочке, – похоже, придется нам прогуляться пешком.

Жаль, что я не лошадь, – ответила она. – А то посадила бы вас на себя верхом и поскакала, и не успели бы мы оглянуться, как были бы уже дома. Но поскольку я всего лишь девочка, то придется пройтись. Слава Богу, луна светит ярко. Так что не заблудимся.

– Не заблудимся, если пойдем по дороге, – сказал я. – Даже в такую светлую ночь, как сегодня, короткая тропинка через лес – ненадежный путь.

Спустившись с крыльца, мы прошли через двор и направились к Лексингтон-роуд, Не успели мы как следует отойти, как ночную тишину нарушил приглушенный выстрел, донесшийся откуда-то из недр дома доктора Фаррагута.

Столкнувшись лицом к лицу с перспективой ужасной смерти, человек переживает подлинный эмоциональный взрыв. И главное среди этих чувств – непреодолимая радость.

Восстав из отвратительного подземелья Фаррагута, я почувствовал себя рожденным вновь – словно, впав в каталептический припадок и погребенный заживо, чудесным образом был поднят из могилы. Каждый вдох холодного ночного воздуха казался мне более упоительным, чем глоток лучшего амонтильядо.

Луи явно переживала то же самое. Широко шагая рядом со мной, она болтала еще больше, чем обычно, как будто внезапное освобождение смыло некую внутреннюю плотину и наружу хлынул бурный поток слов. Она изумлялась коварству доктора Фаррагута, делилась ужасом, который испытала, услышав его омерзительные откровения, разоблачала дагеротиписта как бессердечного злодея и ясно дала понять, что, хотя и порицает склонность Питера Ватти к линчеванию, ни под каким видом не способна вызвать в себе ни капли сочувствия к обеим жертвам, особенно Баллингеру.

– Думаю, что это самый страшный человек, который когда-либо жил на земле, и он не заслуживает никакого милосердия! – воскликнула она, имея в виду дагеротиписта. – И все же не понимаю, отчего мистер Ватти так ненавидит его. Мистер Ватти говорил что-то насчет того, чтобы «вернуть ее к жизни» и что мистер Баллингер солгал ему. Что все это значит, мистер По?

Хотя мне совсем не хотелось лгать своей маленькой спутнице, я не собирался описывать ужасы, с которыми столкнулся в доме Ватти, негоже было рассказывать обо всех этих мерзостях невинной девочке. Поэтому я ответил так:

– Как тебе известно, мистер Ватти так никогда и не оправился после безвременной смерти своей любимой жены Присциллы. Он до сих пор питает безумную надежду, что однажды она вернется к нему. Мистер Баллингер, играя на отчаянии бедняги, продал ему за крупную сумму мазь, которая якобы должна была воскресить его суженую.

– Ну и ну! – воскликнула девочка.

– Но скажи, Луи, – спросил я, желая как можно скорее сменить тему. – Как тебе удалось освободиться от своих пут? Сам я был так крепко привязан к креслу, что не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.

За это спасибо вам, мистер По, – ответила девочка. – Помните представление в музее мистера Кимболла? Вы с Вирджинией сидели прямо за нами и, когда профессор Пауэлл показывал свой фокус с гробом, рассказали ей, как ему удалось выбраться, напрягая руки и ноги, когда его связывали, а затем, расслабившись, выпутаться из веревок. Признаюсь, я страшно разозлилась на вас тогда, из-за того что вы разрушили волшебство, что только доказывает, что никогда не знаешь, где найдешь, а где потеряешь, как всегда говорит мамуля.

– Да, это верно, – откликнулся я, – и в этом один из парадоксов человеческого существования: порой несчастливые, даже трагические события по прошествии длительного времени могут неожиданно принести благие плоды.

Обычно быстрая прогулка по Лексингтон-роуд от жилища доктора Фаррагута до усадьбы Элкоттов занимала всего несколько минут. Однако ноги мои так затекли и болели, что я еле переставлял их. Прошло уже минут двадцать, а мы все еще не добрались до места.

К тому времени Луи наконец приумолкла. И в этот момент, когда мы подходили к спуску, до нашего слуха донесся стук лошадиных копыт. Через мгновение показались трое всадников, скакавших рысцой.

Едва завидев эту троицу, мы остановились посреди дороги и громко крикнули:

– Эй!

– Ей-богу, это они! – крикнул первый из всадников, по низкому, зычному голосу которого я сразу признал в нем своего старого приятеля Барнума.

Пришпорив скакунов, троица галопом домчалась до нас и быстро спешилась. Как я уже говорил, одним из мужчин оказался галерейщик. Вторым – Генри Торо. Последним – незнакомец с необъятным пузом, пышнейшими бакенбардами и заткнутым за пояс огромным пистолетом. При виде этого оружия я сделал безошибочный вывод, что передо мной шериф Дрисколл.

– Мистер Торо! – крикнула Луи и, одним прыжком оказавшись возле него, обняла друга семьи, что чрезвычайно щепетильный трансценденталист воспринял крайне нервозно. Он несколько попятился, высвобождая руки, словно не зная, куда их девать. Наконец ему это удалось, и он радостно хлопнул Луи по спине. А затем обратился к ней уже совсем тепло, без тени смущения.

– Я так рад, что они не причинили тебе вреда, Луиза, – сказал он. – Вид выпи, парящей над конкордовским лугом в сумерки, не доставил бы мне большего удовольствия.

– Господи помилуй, до чего же приятно, нет, мне чертовски приятно тебя видеть, дружище! – вскочил Барнум, хватая мою руку двумя и пламенно ее пожимая. – Я просто места себе не находил из-за тебя и девочки, да и все тоже! Во всем городке такой переполох! Повсюду поисковые партии. – Затем он в двух словах объяснил, что произошло, после того как ты с ним расстались.

Когда Луи не вернулась из дома, мать отправилась искать ее. Дикий беспорядок в комнатах не оставлял сомнений, что случилось что-то скверное. Когда же Барнум заявил, что Герберт Баллингер несомненно жив и разгуливает по окрестностям, последовало всеобщее смятение. Торо немедля отправился в город, чтобы предупредить шерифа Дрисколла. Однако последнего не оказалось ни дома, ни в тюрьме. В конце концов его обнаружили у соседа, Стэкпоула, такого же холостяка, как и он сам, с которым он часто делил вечернюю трапезу, за которой следовали сигара, стакан сидра и приятельская партия в шашки. Хотя Дрисколл немедленно подключился к действиям, прошло еще около получаса, прежде чем удалось набрать достаточное число людей в поисковые группы.

– Уверен, что сейчас каждый мужчина в городе, если он только не инвалид, прочесывает местность. Женское население тоже. А мы трое как раз направлялись к доку Фаррагуту, – сказал Барнум в завершение своей истории.

– Вы найдете там следы чудовищной резни, – мрачно ответил я.

– Что вы сказали? – воскликнул шериф Дрисколл. – Резни?

Трое мужчин, время от времени издавая изумленные и потрясенные возгласы, завороженно слушали мой рассказ обо всем приключившемся с Луи и мною. Я открыл им страшную правду о докторе Фаррагуте, объяснил его чудовищные медицинские убеждения, вкратце рассказал о долгом преступном сообщничестве с помешавшимся на смерти безумцем Гербертом Баллингером и описал отвратительную судьбу, ожидавшую нас с Луи. Затем я поведал о неожиданном появлении Питера Ватти и актах насилия, учиненных им в порыве мстительной ярости, направленной на дагеротиписта, который – сказал я – обманул его самым непростительным образом. Разумеется, я ничего не сказал о трупе, с которым Ватти продолжал делить супружеское ложе, – чтобы пощадить не только чувства Луи Элкотт, но и Генри Торо, безнадежно влюбленного, как то известно читателю, в Присциллу Робинсон.

Именно Торо первым нарушил затянувшееся, ошеломленное молчание, последовавшее за моим монологом.

– Мудрость великих поэтов всегда неподдельна и озаряет все вокруг, подобно встающему на заре солнцу, – заметил он. – Я никогда не знал более любезного и приятного человека, чем Эразм Фаррагут. Но, как сказал Шекспир: «Так можно расточать улыбки без конца и быть в душе злодеем».

– Да, – сказала Луи, – улыбки и дурацкие шутки тоже.

– Так вот, значит, что случилось с пропавшей кожей и внутренностями этой барышни Бикфорд, – сказал Барнум каким-то особенно задумчивым голосом, словно размышляя вслух.

– Простите, вы сказали, что Питер Ватти убил обоих? – вмешался шериф Дрисколл.

– Доктору Фаррагуту выстрел пришелся в грудь, – подтвердил я. – Мы видели его бездыханное тело, когда убегали из дома. Что касается Баллингера, то мы предпочли не становиться свидетелями его смерти. И все же почти не приходится сомневаться, что его тоже прикончили в припадке ярости, сколь бы косвенной ни была улика, на которой основан этот вывод.

– Некоторые косвенные улики производят крайне сильное впечатление – так, словно вы обнаружили форель в кувшине с молоком, – сказал Торо.

– Никогда бы не поверил, что Питер Ватти убийца, у него бы мозгов на это не хватило, – сказал шериф Дрисколл, надувая щеки, а затем шумной струей выпуская воздух сквозь плотно поджатые губы. – Ладно, пойду посмотрю, может, он где-нибудь у дока Фаррагута затаился. А вам, джентльмены, советовал бы поехать домой с девочкой. Возможно, возникнут кое-какие проблемы, и мне не хотелось бы, чтобы еще кого-нибудь ранили.

Чепуха, дружище, – сказал Барнум. – Даже и думать не смейте – выбросьте это из головы! Неужто вы думаете, что Ф. Т. Барнум подожмет хвост, как только почует опасность? Да я в свое время таких головорезов тысячами видел и даже глазом не моргнул!

– Я тоже поеду с вами обратно в дом мистера Фаррагута, – сказал я. – Мотивы кровавого неистовства мистера Ватти знакомы мне, что может оказаться полезным при задержании.

– Пошли, Луиза, – сказал Торо. – Я отведу тебя домой. – Затем, повернувшись ко мне, добавил: – Можете взять мою лошадь, По. Мы пойдем пешком. Отсюда до Хиллсайда – два шага, если знаешь дорогу через лес.

– Мистер Торо видит в темноте, как сова, – сказала Луиза.

Попрощавшись с нами, девочка повернулась и бросилась догонять Торо, который размашистыми шагами уже приближался к деревьям. Еще мгновение – и оба скрылись в лесу.

Дрисколл, Барнум и я уселись на скакунов и легким галопом двинулись к жилищу доктора Фаррагута, прибыв туда менее чем через десять минут. Привязав лошадей у коновязи, мы поднялись на крыльцо и остановились перед открытой дверью.

– Вы оба ждите здесь, – сказал шериф Дрисколл. Затем, вытащив пистолет, он скользнул в дом.

Затаив дыхание, мы с Барнумом остались на крыльце, навострив уши, чутко прислушиваясь к тому, что происходит за дверью. До нас доносились осторожные шаги блюстителя порядка, крадущегося по дому. Вдруг он резко остановился, словно наткнувшись на что-то и изучая.

– Он нашел тело доктора Фаррагута, – шепнул я своему спутнику.

И снова послышались шаги Дрисколла. Чуть позже он дошел до подвальной лестницы, потому что мы услышали его голос:

– Питер Ватти? Вы там? Это шериф Дрисколл.

Ответом на его слова была полная тишина.

– Если ты там, внизу, Питер, то лучше выходи! – позвал шериф.

И вновь – тишина.

– Ладно, тогда я сам спущусь! – крикнул Дрисколл.

Я напряг слух как мог и различил, как шериф почти неслышно спускается вниз. Последовало несколько мгновений напряженнейшего ожидания, – я чувствовал, как сердце молотом стучит у меня в груди.

Моя тревога стала почти невыносимой, когда до слуха моего донеслись тяжелые быстрые шаги. В следующее мгновение из дома показался Дрисколл.

– Нет его там, – сказал он, засовывая оружие за пояс.

– Это не столь уж и удивительно, – заметил я, – поскольку, когда он свершил свою кровавую миссию, убив Герберта Баллингера, у него не было никаких причин долее оставаться во владениях доктора.

– Но Баллингера там тоже нет, – сказал Дрисколл.

– Что?! – воскликнул я.

– Я видел дока Фаррагута, – сказал шериф, – он мертв, все правильно, как вы и говорили. Но этого типа, Баллингера, нет и следа.

– Но это невозможно, – сказал я. – Когда мы с Луи выбрались из подвала, он лежал без сознания с туго связанными за спиной руками. Спустя несколько мгновений мы услышали ружейный выстрел – прямое указание на то, что Ватти исполнил свой кровавый замысел.

– Ни минутки не сомневаюсь, что Ватти подстрелил того человека, – сказал Дрисколл. – Я нашел то место, где он лежал на грязном полу, и там была целая лужа крови. Но тела-то нет.

– Да, странно, – сказал Барнум. – Вот уж чудеса. Мертвецы просто так не встают и не начинают расхаживать. Как правило. Конечно, такое временами случается в твоих рассказах, По, но… о Господи! Посмотрите туда!

Вытянув руку, галерейщик указывал на какую-то точку у меня за спиной. Обернувшись, я увидел вдалеке над вершинами деревьев яркий оранжевый сполох.

– Пожар! – воскликнул я. – Но где?..

– У Питера Ватти! – откликнулся Дрисколл.

Через мгновение мы снова сидели в седле. Быстрым аллюром мы проскакали почти милю, прежде чем свернуть на заросшую тропинку, ведущую к ферме Ватти.

Оказавшись перед усадьбой, мы увидели, что и основное здание, и маленькая мастерская объяты пламенем. Вокруг уже собралась изрядная толпа людей. Несколько мужчин держали деревянные ведра, явно пытаясь остановить огонь водой из колодца Ватти. Но их усилия были тщетны. Когда мы подъехали поближе, оставалось только следить, как полыхают постройки.

Мастерская сгорела дотла в течение часа. Чуть погодя с ревом обрушилась объятая пламенем крыша фермы. Скоро за нею последовали и стены. Когда в небе забрезжил первый свет зари, только массивная каменная труба стояла посреди дымящегося пожарища.

Именно шериф Дрисколл, обследуя пепелище, наткнулся на отвратительные останки: два трупа, обугленные настолько, что лишь отдаленно напоминали человеческие, лежали рядом, обнявшись, в тлеющей золе в том месте, где когда-то явно была спальня Питера Ватти.

Естественное предположение, которое разделяли все, кроме меня, сводилось к тому, что второе тело было телом Герберта Баллингера. Один лишь я знал страшную правду: Ватти предпочел принести себя в жертву рядом с трупом своей любимой.

Но что, что же тогда случилось с исчезнувшим дагеротипистом?

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

– И все же одного я никак не могу понять, По. Как ты узнал, что Луи схватил Герберт Баллингер?

Вопрос исходил от Ф. Т. Барнума, сидевшего справа от меня за обеденным столом Элкоттов. Был понедельник, ранний вечер; со времени событий, описанных в завершении предыдущей главы, прошло чуть более двенадцати часов.

Большую часть этого времени я провел в глубоком, ничем не нарушаемом сне. Обнаружив два обугленных скелета на пепелище, некогда бывшем фермой Питера Ватти, мы с Барнумом вернулись прямо в Хиллсайд, где меня радостно приветствовала Сестричка. Чрезвычайно теплая встреча ожидала меня и в лице миссис Элкотт, которая прочувствованным голосом не уставала благодарить за то, что я спас ее дочь из цепких рук двух безумцев. Неукоснительная честность заставила меня указать, что скорее это Луи освободила меня от пут. Однако этот протест был воспринят как признак моей исключительной скромности и лишь усилил блеск моего предполагаемого героического поведения.

К этому моменту я настолько обессилел, что едва мог связать пару слов. Кое-как взобравшись наверх, я рухнул на постель и беспробудно проспал остаток дня. Когда я проснулся, уже успело стемнеть. Спустившись, я нашел всю семью за столом, сплошь уставленным разными вкусностями, часть которых, как мне сказали, купил Барнум, специально ездивший за ними в город. Остальные принесли соседи, которые то и дело являлись на протяжении всего дня, чтобы выразить свое удовольствие счастливым исходом дела.

Чувствуя себя голодным как волк, я мгновенно уткнулся в тарелку. Заглатывая пищу, я отвечал на вопросы о приключениях прошлой ночи, опуская те подробности дела, которые могли оскорбить женский слух. Луи по возможности вносила лепту в мой рассказ, хотя и она избегала всех деталей, которые могли произвести угнетающее впечатление на ее близких, особенно на чрезвычайно чувствительную Лиззи.

Вот и теперь, прежде чем ответить на вопрос Барнума, я посмотрел через стол на Луи, только что запихнувшую в рот полную ложку пудинга.

– Не постараешься ли ты объяснить это, Луи? – спросил я.

– Это был ребус, – пробормотала она, чем привлекла весьма неодобрительный взгляд старшей сестры, Анны, которая, казалось, собирается сделать выговор младшей сестренке за разговоры с набитым ртом.

– Ребус? – сказал Барнум. – Господи, это еще что такое? Напоминает редкое, экзотическое существо из моего всемирно известного зверинца.

– Это разновидность рисованной загадки, – ответил я, после чего дал сжатое определение термина.

– Ваше собственное имя можно было бы изобразить, прибавив слог «ум» к рисунку сарая – «барн», – вмешалась Луи, наконец проглотившая последний кусок пудинга.

– Ха – остроумно, очень остроумно, – сказал Барнум. – Но, Луи, не хочешь же ты сказать, что специально оставила рисунок-загадку для По!

– Господи, нет, – сказала девочка, – хотя у меня появилась умная мысль, но обо всем по порядку. Я вернулась домой за своей деревянной шпагой и уже собиралась возвратиться в сарай, как вдруг входная дверь распахнулась и на пороге я увидела мистера Баллингера, взгляд у него был очень странный. Боже, как он меня напугал! Прежде чем я успела закричать, он бросился ко мне с протянутыми руками – ни дать ни взять Серый Волк из сказки про Красную Шапочку. Тогда я ударила его шпагой, да так сильно, что лезвие сломалось и оцарапало ему руку. Он завизжал, а я выронила шпагу и вся в слезах побежала наверх, чтобы запереться в спальне. Только я успела повернуть замок, как он начал биться в дверь, как взбешенный бык. Я поняла, что ему ничего не стоит вышибить ее. Я заметалась, ища, чем бы написать записку, но ни карандаша, ни бумаги не было. И тут на глаза мне попалась игрушка Барнаби, которая непонятно почему лежала на столике. Тогда я положила ее на колени одной из разодранных кукол Лиззи и поставила так, чтобы мистер По обязательно заметил их.

Заметив эти предметы, – продолжал я, – и их необычное, явно преднамеренное расположение, я немедленно заключил, что Луи специально оставила этот ключ. Мне потребовались доли секунды, чтобы сделать вывод, что сочетание обозначающих эти предметы слов складывается в фамилию «Баллингер».

– Потрясающе, просто потрясающе! – воскликнул Барнум. – Да ты же просто вундеркинд, Луи! И слыхом не слыхивал, что можно так быстро соображать! Перед тобой большое будущее, детка! Кто знает – возможно, однажды ты появишься среди диковинок музея Ф. Т. Барнума! Луи Элкотт – Мысль-Молния!

– Я прославлюсь еще при жизни, вот увидите, – сказала Луи, – хотя скорее тем, что буду писать изумительные книги, которые принесут мне кучу денег и всех поразят.

– Ничуточки не сомневаюсь, что у тебя это получится, Луи, – сказала Лиззи, благоговейно глядя на старшую сестру. .

– Ты можешь написать книгу про нас! – воскликнула маленькая Мэй. – Уверена, людям понравится читать про нашу семью, как мы здорово живем и какие мы все умные и талантливые, особенно я! Это будет оглоушенный успех!

– Думаю, ты хотела сказать «оглушительный», милочка, – улыбаясь, мягко поправила дочь миссис Элкотт.

– Ну уж нет! – вскричала Луи. – Я не собираюсь писать сентиментальную дребедень про то, как барышни ездят на вечеринки, влюбляются и всякое такое. Я буду писать такие книжки, какие мне больше всего нравятся: про убийц, людоедов и ожившие трупы. Такие, как рассказы мистера По!

– Что ж, Эдди, – несколько язвительно произнесла Сестричка, – по-моему, ты оказываешь замечательное влияние на ребенка.

Повернувшись, я бросил взгляд на свою дорогую жену, которая весело и добродушно посматривала на меня. Внимательно вглядываясь в ее неземной красоты лицо, хотя заметно осунувшееся и бледное, я чувствовал, что сердце мое уязвлено любовью и скорбью, которые вот-вот вырвутся наружу.

Первые чувства, испытанные ею, когда она увидела меня сегодня утром, были смешанные ощущения величайшего счастья и облегчения. Затем, после того как я открыл ей правду о чудовищной, шарлатанской практике доктора Фаррагута, она, помимо неизбежного потрясения, была благодарна за то, что я спас ее от людоедских снадобий доктора.

Однако конечный итог наших поисков не мог не произвести на нее гнетущего впечатления. Надежда, которая привела нас в Конкорд, оказалась очередным неверным, блуждающим огоньком. И, хотя Сестричка отважно старалась скрыть разочарование, я по глазам ее видел, что она смирилась с неизбежным. Сознание того, что уже практически ничего нельзя сделать, чтобы приостановить ее болезнь, было почти невыносимо.

– Итак, милочки, – сказала миссис Элкотт, обращаясь к своим дочерям. – После ужина я приготовила для вас еще кое-какое угощение.

– Письмо от папы?! – воскликнула Мэй.

– Так оно и есть, – сказала миссис Элкотт под радостные возгласы своего выводка. – Чудесное, длинное письмо. Он в порядке и думает, что вернется домой послезавтра.

– Ура папе! – вскричала Луи, подбрасывая свою салфетку.

– Вы уверены, что не сможете задержаться с Вирджинией у нас еще хотя бы на пару деньков, мистер По? – спросила миссис Элкотт, устремляя на меня ласковый взгляд. – Не сомневаюсь, что мистер Элкотт будет очень рад встрече с вами.

– Спасибо за предложение, миссис Элкотт, но мы и без того пользуемся вашим гостеприимством долее, чем рассчитывали, – учтиво ответил я. – Кроме того, хотя мы и не вправе были ожидать более любящей и материнской заботы, чем та, которой вы окружили нас, мы всем сердцем стремимся поскорее встретиться с нашей дражайшей Путаницей, с которой редко когда расставались так надолго. Сожалею, что нам придется уехать, не дождавшись прибытия вашего мужа, поскольку встреча с ним доставила бы мне истинное удовольствие.

Последнее утверждение, разумеется, было просто любезностью. По правде говоря, я не мог представить себе ничего более отчаянно скучного, чем перспектива общения с такой нестерпимо помпезной личностью, как Бронсон Элкотт.

– Уфф, – сказал Барнум, откидываясь на стуле и обеими руками похлопывая себя по необъятному животу, – замечательное, просто великолепное пиршество. Не припомню, когда в жизни доводилось так полакомиться. Куда там обеду в Бекингемском дворце! Принц Альберт воображает себя гурманом, но бедняга так же мало знает о том, что значит со вкусом поесть, как я – об управлении Британской империей! Вечно у него была одна присказка: «Ты должен попробовать этот рубец в соусе, Финеас». Конечно, я не мог ему отказать. Хотя, честно сказать, кусок в глотку не лез! Но в бренди и сигарах он знает толк, тут уж ничего не скажешь. А раз уж зашел разговор на эту тему, я, пожалуй, выйду на минутку и перекурю. Составишь мне компанию, По?

Поскольку моя тонкая конституция была необычайно подвержена пагубному воздействию табачного дыма, я редко позволял себе удовольствие выкурить сигару. Однако по выражению лица Барнума я понял, что он хочет поговорить со мной наедине. Поэтому я извинился, встал из-за стола и последовал за ним.

Вечер был теплый, не по сезону, и, как и накануне, луна заливала все вокруг ярким светом. Сев в одно из старых кресел, стоявших на крыльце, я смотрел, как галерейщик вытаскивает огромную «гавану» из внутреннего кармана сюртука, откусывает кончик, прикуривает от фосфорной спички, а затем опускается в кресло рядом со мной.

– Такие вот дела, – заявил он со вздохом, – все обернулось не совсем так, как мы полагали. Еще слава Богу, что правда о Фаррагуте обнаружилась до того, как я стал торговать его ядом в музее. И знаешь, я всегда чувствовал в этом человеке какой-то подвох – с того самого момента, как впервые его увидел! Ладно – что сделано, то сделано. Нельзя жить прошлым. Завтра все изменится. И не отчаивайся из-за Вирджинии. Мы подыщем ей хорошего доктора. «Будет день – будет пища», – как любит говаривать Ф. Т. Барнум. Взгляни на меня! Разве я собираюсь падать духом только потому, что пережил жестокое разочарование? Ха!

– Разочарование? – переспросил я. – Что вы имеете в виду?

– Ну, эти части Бикфорд – сердце, кожу и так далее, – сказал Барнум. – Сначала все думали, что они пропали навсегда, и вдруг – бац! – они оказываются в подвале Фаррагута! Ты же знаешь, как мне всегда хотелось заполучить их. Но Дрисколл отказался наотрез.

– Вы хотите сказать, – удивленно спросил я, – что предлагали шерифу Дрисколлу приобрести их?

– Ну да, конечно. Почему бы нет? Ужасно видеть, как такие сокровища пропадают зря – у меня самого сердце надрывается, как подумаю об этом! Я предлагал ему – да что там, тебе такая цена и не снилась! Но он и слышать ничего не хотел. Его, видите ли, осенила возвышенная мысль – отправить эти части в Бостон и захоронить вместе с телом девушки. Раскричался, не подступись к нему да и только. И то же самое, когда я предложил купить скелет Баллингера… или то, что от него осталось после пожара.

Какое-то время я просто молчал, пристально уставившись на галерейщика, чья не ведающая пределов, бесстыдная дерзость не переставала поражать меня.

– Если это вас хоть немного утешит, – не сразу ответил я, – то знайте, что скелет, найденный рядом с Питером Ватти, не принадлежит, как то принято думать, Герберту Баллингеру.

Мои слова так потрясли Барнума, который только что глубоко затянулся сигарой, что он разинул рот, выпустив в ночной воздух огромный клуб дыма.

– Что?! – воскликнул он. – Тогда чей же?

Наклонившись к Барнуму и понизив голос (поскольку, хотя Сестричка и Элкотты находились достаточно далеко, я ни в коей степени не хотел рисковать, чтобы меня подслушали), я стал рассказывать страшную правду о Питере Ватти и его отвратительном супружеском сожительстве. Естественно, эти откровения привели галерейщика в состояние полного шока, так как, подобно всем остальным, присутствовавшим при пожаре, он считал, что второй остов, найденный в сгоревшей дотла усадьбе Ватти, принадлежит дагеротиписту.

– Невероятно, совершенно невероятно! – воскликнул Барнум. – Подумать только – спать с трупом! Нет, это самое жуткое, что я когда-нибудь слышал – почище твоих рассказов, а это о многом говорит! Но, по крайней мере, одной тайной меньше. А то я никак не мог понять, зачем было Ватти так далеко тащить тело Баллингера и класть рядом, прежде чем покончить с собой.

– Да, – сказал я, – хотя это в то же время лишь сгущает покров тайны над другим вопросом, а именно: где находятся теперь останки Баллингера?

– Но почему ты ничего не сказал обо всем об этом Дрисколлу? – спросил Барнум.

– Я знал, что если поделюсь своими сведениями с шерифом Дрисколлом, то – и это в порядке вещей – скоро об этом будут знать все, – ответил я. – Особенно же я боялся, что правда может нанести глубокую душевную рану одному человеку. Я имею в виду Генри Торо. Много лет тому мистер Торо был страстным поклонником невесты Ватти, Присциллы Робинсон. И он явно продолжает питать к ней сильное чувство. И действительно, безутешная скорбь, связанная с ее смертью, почти наверняка была одной из причин, побудившей его оставить общество и уединиться в своей хижине на берегу Уолдена.

Я не закончил повествование, потому что в этот момент истина так явно предстала передо мной, что я буквально подпрыгнул в кресле и вскочил на ноги.

– Ради Бога, По! – вскричал Барнум. – Что, черт подери, случилось?

– Я должен на время взять вашу лошадь, – воскликнул я, сбегая с крыльца и поспешно направляясь к коновязи.

– Мою лошадь? – откликнулся Барнум, тоже вскакивая и суетливо бросаясь вслед за мной. – Но зачем? Куда, черт возьми, ты отправляешься так поздно?

– Все объясню, когда вернусь, – сказал я, садясь в седло. – А пока, пожалуйста, уведомьте Сестричку и всех остальных, что меня вызвали по делу чрезвычайной важности. Я скоро. – И с этими словами я пришпорил лошадь и ускакал.

Через четверть часа я подъехал к дому доктора Фаррагута. Нигде не виднелось ни единого огонька. Привязав лошадь, я поднялся на крыльцо, распахнул незапертую дверь и вошел.

Хотя было темно, я слишком часто бывал в этом доме, чтобы сориентироваться в темноте. Добравшись до гостиной, я нашарил и зажег масляную лампу. В ее тусклом свете я увидел, что со времени моего последнего визита ничего не изменилось. Все так же лежала на кресле открытая книга Палмера «Медицинские заблуждения старины», из которой свихнувшийся врач черпал рецепты для своих отвратительных снадобий – смеси трав и человеческих останков.

С лампой в руках я прошел по центральному коридору. Заглянул в смотровую. Тело Фаррагута, естественно, убрали, хотя даже в полутьме я мог различить на дощатом полу темное пятно – там, где лежал истекающий кровью доктор.

Еще несколько шагов – и я дошел до подвальной лестницы.

Осторожно спустился по расшатавшимся ступеням. Дойдя до последней, я на мгновение застыл и огляделся. Мало что изменилось с тех пор, как Луи и меня держали пленниками в этом мрачном месте. В неярком свете масляной лампы я увидел кресла, к которым мы были привязаны, похожий на ящик дагеротип, валявшийся на полу, грубый деревянный стол с янтарно-желтыми бутылями и мясницким тесаком. Тело Баллингера отсутствовало – этого и следовало ожидать. Хотя теперь мне казалось, что я знаю, где его искать.

Я поднял лампу и посмотрел в другой конец подвала. Однако лучи ее были слишком слабыми, чтобы озарить дальние углы. С отчаянно бьющимся сердцем я двинулся вперед.

И почти сразу замер, негромко вскрикнув. Как помнит читатель, прежде из выступа в стене было вынуто несколько рядов кирпичей. Теперь же дыра была полностью заложена!

Я был прав! Я разгадал последнюю головоломку доктора Фаррагута.

Когда я предупредил Фаррагута, что после обнаружения моего трупа подозрение немедленно падет на него, он ответил загадкой: «Куда ходит на водопой Генри Торо?» Тогда ответ показался мне до нелепости простым. Как я предположил, доктор намеревался привязать к моему телу несколько камней и утопить его в глубоких водах Уодденского пруда.

И только когда я сидел на крыльце с Барнумом, смысл загадки стал мне ясен. Уже в который раз неисправимый доктор ублажал свою страсть к вымученным каламбурам. Я внезапно понял, что правильный ответ не «Уолден», а «уолдин»26, то есть «замурованный». Выступ в кладке трубы должен был стать местом захоронения моих останков! Этим и объяснялись горка кирпичей, песка, бадья с раствором и мастерок, которые я заметил у выступа.

Разгадав головоломку Фаррагута, я одновременно раскрыл тайну исчезновения тела Баллингера. Существовало только одно объяснение заложенной дыры в стене. Застрелив дагеротиписта, Питер Ватти оттащил его тело в другой конец подвала, запихнул в проем, который затем быстро заложил. Судьба, уготованная мне доктором Фаррагутом, постигла его гнусного сообщника!

Почему Ватти решился на это, было, конечно, загадкой из загадок. Поскольку он собирался вернуться домой и покончить с жизнью, вряд ли его так уж волновало, обнаружат тела жертв или нет. Труп Фаррагута он скрыть даже и не пытался.

Конечно, подумал я, проникнуть в темный лабиринт мотивов, движущих безумцем, невозможно. Учитывая смертельную ненависть, которую он питал к Баллингеру, вероятно, Ватти почувствовал, что может нанести дагеротиписту последний удар, надругавшись над его трупом.

Как только эти мысли мелькнули у меня в уме, я был потрясен предположением столь жутким, что волосы встали дыбом у меня на голове.

Охваченный неудержимой дрожью, я подошел к стене, занес ногу и изо всех сил ударил носком ботинка по свежей кладке.

В ответ на это почти сразу же раздался хриплый, мучительный стон.

Моя грудь тяжело вздымалась, колени дрожали, душой овладел ужас, продиктованный не малодушием, а страшной правдой. Очевидно, выстрел, который мы с Луи слышали, когда бежали из дома, не был роковым. Намеренно ли, неумышленно ли Ватта всего лишь ранил своего врага, прежде чем замуровать его в стену.

Значит, Герберт Баллингер был погребен заживо!

Я инстинктивно огляделся в поисках орудия, с помощью которого мог бы освободить его: кирки, топора или молотка – чего-нибудь, чем можно было проломить стену. Однако, пока я оглядывался по сторонам, иное, противоположное чувство стало исподволь завладевать мною.

Первое побуждение – спасти дагеротиписта от смертной муки – коренилось в присущей всем и каждому человечности. Но разве существо, подобное Герберту Баллингеру, который в своих чудовищных крайностях превзошел даже Гелиогабала, застуживало право называться человеком? Простое перечисление его жертв – Лидия Бикфорд и Эльзи Болтон, миссис Рэндалл и Салли, Ладлоу Марстон и Гораций Райе (чью смерть он подстроил с такой дьявольской изощренностью), а также бог знает скольких еще – наводило на мысль, что он был скорее демоном, а не человеком.

Более того, его зверства не ограничивались убийствами. Он кощунственно и изощренно насиловал мертвецов. Он пытался задушить меня, после чего явно намеревался удовлетворить свои неописуемые, извращенные фантазии за счет маленькой Луи Элкотт. Но пожалуй, самым непростительным было то, что он, в сговоре с доктором Фаррагутом, собирался изготовить омерзительное лекарство, которое – если бы их гнусные планы осуществились – превратило бы мою жену, ангела во плоти, в людоедку!

Пока все эти мысли крутились у меня в голове, жестокое, не ведающее пощады чувство крепло в моей груди. От малейшего сочувствия к дагеротиписту не осталось и следа. Вместо симпатии возникло кровожадное желание увидеть, как он корчится в адских муках. Хотя в подобной мстительности стыдно признаваться, но она в большей или меньшей степени существует в душе каждого человека. Притворяться в обратном – ханжество.

В этот момент из-за стены донесся слабый, приглушенный звук. Нагнувшись, я приложил ухо к кирпичной кладке.

– Ради Бога! – произнес дрожащий голос.

– Да, – ответил я. – Ради Бога.

Выпрямившись, я быстро вышел из подвала и вернулся в дом Элкоттов. Ни разу – ни тогда, ни в будущем – я никому и словом не обмолвился о своем открытии. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, кости чудовища лежат, непотревоженные, в своем омерзительном склепе.

In pace reguiescat!27

Примчания

1

«Удар милосердия», которым во время турниров добивали раненых (ист., фр.).

(обратно)

2

Междуцарствия (лат.).

(обратно)

3

Произведений искусства (фр.).

(обратно)

4

Действующих лиц (лат.).

(обратно)

5

Гадючьих (лат.).

(обратно)

6

Дань уважения (фр.).

(обратно)

7

Скарабеев (лат.).

(обратно)

8

Рыб (лат.).

(обратно)

9

Вполголоса (ит.).

(обратно)

10

«Причины и средства» (лат.).

(обратно)

11

Смрада (лат.).

(обратно)

12

Анатомия человеческого тела (лат.).

(обратно)

13

Лекарственными веществами (лат.).

(обратно)

14

Главное блюдо (фр.).

(обратно)

15

Бесплатно (лат.).

(обратно)

16

Озарениями свыше (фр.).

(обратно)

17

Образу действия (лат.).

(обратно)

18

Убранство (лат.).

(обратно)

19

Отмычка (фр.).

(обратно)

20

В преддверии смерти (лат.).

(обратно)

21

Медицинские материалы (лат.).

(обратно)

22

Домашних кошек (лат.).

(обратно)

23

Злоключений (фр.).

(обратно)

24

Роль (фр.).

(обратно)

25

Здесь: тарабарщины.

(обратно)

26

Игра слов: Walden Pond – Уолденский пруд и Walled-in (англ.).

(обратно)

27

Покойся с миром (лат.).

(обратно)

Оглавление

Часть первая ХМУРЫЕ ДНИ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Часть вторая МАЛЕНЬКИЕ ЖЕНЩИНЫ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Часть третья ТАИНСТВЕННЫЙ КЛЮЧ

  ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Часть четвертая ПОД МАСКОЙ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

  ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Реклама на сайте