«Месть статуи»

Гилберт Кит Честертон Месть статуи

С залитой солнцем веранды прибрежного отеля открывался вид на клумбы и синюю полосу моря. Именно здесь Хорн Фишер и Гарольд Марч окончательно выяснили свои отношения. Объяснение, можно сказать, получилось бурное.

Гарольд Марч, ныне признанный одним из лучших политических писателей своего времени, подошел к столику и сел; в его отрешенно-задумчивых голубых глазах мерцало скрытое беспокойство. Брошенные на стол газеты отчасти — если не полностью — объясняли его эмоции. Во всех сферах общественной жизни наблюдался кризис. Давно не переизбиравшееся правительство, к которому успели привыкнуть, как привыкают к передаваемой по наследству деспотии, теперь обвиняли в нелепых ошибках и даже в растратах. Говорили, что проведенный в соответствии с давним замыслом Хорна Фишера эксперимент развития крестьянских хозяйств на западе Англии стал причиной опасного противостояния более индустриальным соседям. Особенно беспокоило дурное обращение с безобидными иностранцами, в основном азиатами, которым посчастливилось найти работу на научных объектах побережья. Очевидно, что возникшая в Сибири и пользующаяся поддержкой Японии и других могучих союзников новая держава не оставит бывших подданных в беде, и ходили неприятные слухи о послах и ультиматумах. Однако значительно более серьезная проблема — ибо дело касалось лично Марча — омрачала встречу друзей, порождая растерянность и возмущение.

Необычная оживленность обычно невозмутимого Хорна, судя по всему, еще больше обостряла ситуацию. Марч привык к другому Фишеру — бледному, лысоватому, преждевременно постаревшему господину, который славился ленивой манерой изложения пессимистических взглядов. Даже теперь Марч не мог решить, то ли он просто имитирует веселье, то ли сработал присущий прибрежным бульварам эффект чистых тонов и четких очертаний, которые всегда проявляются на ярко-синем морском фоне. В петлице у Фишера красовался цветок, и его друг мог поклясться, что свою трость он носил с почти бретерской развязностью. В то время как над Англией сгущались тучи, этот пессимист казался единственным человеком, находившим причину для веселья.

— Послушай, — отрывисто сказал Гарольд Марч, — ты был замечательным другом, и я чрезвычайно гордился нашими отношениями, но сейчас я просто обязан облегчить душу. Чем больше я знаю, тем сложнее мне понять, почему ты столь невозмутим. Знай, что мое терпение уже кончилось.

Хорн Фишер, словно издали, посмотрел на него долгим серьезным взглядом.

— Ты знаешь, я всегда любил тебя, — сказал Фишер спокойно. — Но я также уважал тебя, что отнюдь не всегда одно и то же. Ты мог бы легко догадаться, что есть немало людей, которые мне нравятся, но которых я не уважаю.

Возможно — это моя личная трагедия, моя беда. Но с тобой все иначе, и поверь мне: я никогда не попытаюсь компенсировать симпатией утрату уважения к тебе.

— Я знаю, что ты благороден, — сказал Марч после паузы, — но тем не менее ты терпишь и даже поддерживаешь все самое отвратительное.

Чуть помолчав, он добавил:

— Помнишь нашу первую встречу, тот случай с мишенью, ты ловил тогда рыбу в ручье? Помнишь, ты сказал, что, отправь я все наше общество динамитом к чертовой бабушке, большой беды не будет?

— Ну да, и что с того? — спросил Фишер.

— Ничего, просто я собираюсь осуществить угрозу, — сказал Гарольд Марч. — Полагаю, тебя стоило предупредить. Я долго не верил, что все настолько плохо, но, если ты действительно все знал, я на твоем месте не смог бы молчать. Короче говоря, я — человек совестливый, к тому же теперь у меня появился шанс. Я возглавил крупную независимую газету, и, располагая свободой действий, мы обрушимся на коррупцию.

— Должно быть, это Эттвуд, — задумчиво произнес Фишер, — лесопромышленник. Хорошо знает Китай.

— Он хорошо знает Англию, — упрямо сказал Марч. — Я тоже знаю немало, и мы не станем больше молчать. Граждане этой страны имеют право знать, как ими управляют — точнее, как их грабят. Канцлер — марионетка в руках заимодавцев и вынужден делать, что ему велят, иначе он — банкрот, причем самого худшего толка: карты и актрисы — единственная тому причина. Премьер-министр занимался нефтяным бизнесом и тоже увяз в нем. Министр иностранных дел — алкоголик и наркоман. Заяви такое о человеке, который может тысячами посылать англичан на бессмысленную смерть, обвинят, что переходишь на личности. Если какой-нибудь бедолага-машинист напьется и отправит к праотцам человек тридцать-сорок, никто не жалуется, что, сообщая такой факт, мы переходим на личности. Машинист — не личность.

— Совершенно с тобой согласен, — невозмутимо сказал Фишер. — Ты абсолютно прав.

— Если ты согласен с нами, то какого черта ты не присоединяешься к нам? — требовательно воскликнул его друг. — Если ты находишь, что я прав, почему же не делаешь того, что считаешь правильным? Ужасно думать, что человек твоих способностей просто тормозит реформу.

— Мы часто говорили об этом, — столь же спокойно ответил Фишер. — Премьер-министр — друг моего отца. Министр иностранных дел женился на моей сестре. Канцлер казначейства — мой двоюродный брат. Я перечисляю свою родословную столь подробно, потому что испытываю совершенно новое радостное чувство, прежде мне неведомое.

— Что ты хочешь сказать?

— Я горжусь своей семьей, — сказал Хорн Фишер.

Округлив голубые глаза, Гарольд Марч уставился на него; казалось, он слишком озадачен, чтобы даже просто задать вопрос.

Фишер лениво откинулся в кресле и, улыбнувшись, продолжал:

— Послушай, дружище. Позволь мне в свою очередь спросить тебя. Ты полагаешь, что я всегда знал о проделках моей несчастной родни? Это так. А ты думаешь, Эттвуд до сих пор ничего не знал? Думаешь, он не знал, что ты — честный человек и используешь любой шанс, чтобы заговорить о них вслух? Почему он столько ждал, прежде чем снять с тебя, как с цепного пса, намордник? Я знаю — почему, я знаю много всякой всячины, слишком много. Вот потому-то, как я уже имел честь заметить, я впервые горд своей семьей.

— Но почему? — повторил Марч как-то неуверенно.

— Я горжусь канцлером, потому что он играл, министром иностранных дел, потому что он пил, премьер-министром, потому что он брал комиссионные с каждого контракта, — твердо сказал Фишер. — Я горжусь ими, потому что они поступали так, и рискуют потерять все, и знают об этом, но тем не менее твердо стоят на своем. Я снимаю перед ними шляпу, потому что они не уступают шантажу и отказываются жертвовать страной ради собственного спасения. Я приветствую их, как приветствуют тех, кто готов пасть на поле брани.

Помолчав, он заговорил вновь:

— А это и будет битва, и отнюдь не аллегорическая.

Мы так долго уступали давлению иностранных дельцов, что теперь нам осталось либо начать войну, либо погибнуть. Даже простые люди, даже крестьяне начинают подозревать, что их разорили. Вот в чем смысл печальных сообщений в газетах. А ненависть к азиатам, — продолжал Фишер, — возникла из-за того, что дельцы собирались довести до голода здешних трудящихся и ввезли из Китая дешевую рабочую силу. Наши злосчастные политики всякий раз шли на уступки, а теперь очередная уступка равносильна приказу уничтожить наших бедняков. И если сейчас мы смолчим, нам уже никогда не подняться.

Через неделю они посадят экономику Англии на голодный паек.

Но мы будем бороться; и я не удивлюсь, если через неделю нам предъявят ультиматум, а через две начнется вторжение. Трусость и коррупция прошлого безусловно сковывают нам руки. Запад страны бурлит и ненадежен даже с военной точки зрения; по новому договору ирландские полки должны поддержать нас, но они бунтуют, ибо этот проклятый кули-капитализм успел понаделать бед и в Ирландии. Пора, однако, поставить точку, и если они вовремя узнают о правительственной поддержке, на них еще вполне можно рассчитывать. Моя бедная старая команда наконец решила взяться за оружие. Полвека из них делали идеал совершенства, и естественно, что теперь, когда они впервые ведут себя как настоящие мужчины, пришла расплата за былые грехи. Говорю тебе, Марч, я знаю их как облупленных, и я знаю, что они ведут себя как герои.

Каждый из них достоин памятника, на пьедестале которого выбито нечто подобное изречению благороднейшего из негодяев Французской Революции:

Que mon nom soitfletri; que la France soil libre.

— Боже мой! — воскликнул Марч. — Когда-нибудь мы исчерпаем до дна все твои «за» и «против»?

Они помолчали, наконец, глядя своему другу в глаза, Фишер негромко сказал:

— Ты думал, что на дне нет ничего, кроме зла? Ты думал, что в пучине тех глубоких морей, куда забрасывала меня судьба, я не нашел ничего, кроме грязи? Поверь, самое хорошее в человеке ты постигнешь лишь тогда, когда узнаешь о нем худшее. Мы не поймем странной человеческой души, видя в реальных людях лишь безупречный муляж, которому неведомы ни флирт, ни подкуп. Жизнь можно прожить достойно даже во дворце, и даже в парламенте есть место для добрых поступков. Говорю тебе, имея в виду и этих богатых идиотов и негодяев, и всех бедных воров и мошенников, только Бог знает, как они старались стать лучше. Одному Ему ведомо, что может вынести совесть или как потерявший честь человек пытается спасти свою душу.

Вновь наступило молчание, во время которого Марч разглядывал стол, а Фишер — море. Внезапно Фишер вскочил и в свойственной ему теперь манере проворно и даже воинственно схватил шляпу и трость.

— Послушай, старина, — крикнул он, — давай договоримся. Прежде чем вы с Эттвудом начнете свою кампанию, поживи недельку с нами, пойми, чем мы дышим. Я говорю о Нескольких Верных, прежде известных как Старая Команда, а иногда как Плохая Компания. Нас всего пять, незаменимых, мы организуем национальную оборону и живем как солдаты в полуразвалившейся гостинице в Кенте. Посмотри сам, чем мы действительно занимаемся и что еще нужно сделать; суди нас по справедливости. И уже затем — скажу это с неизменной любовью и расположением к тебе — печатай, черт с тобой.

Вот так получилось, что последнюю неделю до начала войны, когда события стали развиваться необычайно быстро, Гарольд Марч провел вместе с теми, кого собирался разоблачить. Для людей своего круга они жили достаточно скромно: их резиденция находилась в старой деревенской гостинице, заросшей плющом и окруженной унылыми палисадниками. Сад позади кирпичного здания круто уходил вверх к тянувшейся вдоль хребта дороге, а извилистая тропинка змеилась по склону, резко петляя среди вечнозеленых деревьев, столь мрачных, что было бы вернее назвать их вечночерными.

Кое-где на склоне виднелись статуи, которые, как это свойственно небольшим декоративным объектам восемнадцатого века, были стерильны до безобразия.

Целый ряд их расположился вдоль подножия холма, образуя перед задней дверью своего рода террасу. Эта деталь врезалась в память Марчу просто потому, что ее упомянули в первом разговоре с одним из представителей кабинета министров.

Министры оказались старше, чем он ожидал. Премьер-министр совсем уже не был похож на мальчика, хотя отчасти еще напоминал младенца, однако пожилого и почтенного, с венчиком мягких седых волос. Он во всем, вплоть до походки и манеры говорить, был человеком мягким; впрочем, его поведение отличалось еще одной важной особенностью: казалось, что он постоянно дремлет. Оставшиеся с ним наедине люди настолько привыкли созерцать его сомкнутые веки, что при виде открытых глаз едва не вздрагивали. Но существовала по меньшей мере одна тема, возбуждавшая с его стороны самое живое участие — с неподдельной страстью, часами напролет он мог говорить о дамасских клинках и арабских приемах фехтования. Лорд Джеймс Херриес, канцлер казначейства, был невысок и коренаст, а его темно-желтое болезненное лицо и угрюмые манеры резко противоречили яркому цветку в петлице и слегка вычурному стилю одежды. Назвав его истинным денди, мы бы выразились слишком слабо. Пожалуй, самым загадочным оставался вопрос, каким образом человек, постоянно искавший удовольствий, получал от жизни так мало радости. Только министр иностранных дел сэр Дэвид Арчер вполне самостоятельно достиг своего положения, он же — единственный из них — напоминал аристократа. Худой, высокий, изящный, он носил бородку с проседью, а его седые, сильно вьющиеся волосы закручивались спереди двумя непослушными завитками. Люди с развитым воображением находили в них сходство с подрагивающими усиками гигантского насекомого и утверждали, что они шевелятся в такт беспокойным щетинистым бровям, нависшим над усталыми глазами. Министр иностранных дел явно нервничал.

— Вам знакомо настроение, когда хочется скандалить из-за сбитого половика? — спросил он у Марча, в то время как они прохаживались под обшарпанными статуями. — Женщин до такого состояния доводит тяжелая работа, а я, конечно же, все последнее время тоже трудился не покладая рук. Меня просто бесит, когда Херриес надевает шляпу чуть набок: идиотская привычка носить под весельчака. Клянусь, когда-нибудь я сшибу ее. Вон та статуя Британии слегка наклонилась вперед, словно леди вознамерилась опрокинуться. Беда в том, что она не опрокидывается, черт бы ее побрал. Смотрите, она подперта какой-то железякой. Не удивляйтесь, если ночью я пойду и выдерну ее.

Какое-то время они шли молча, потом он вновь заговорил:

— Странно, но такие пустяки кажутся серьезной проблемой именно тогда, когда есть гораздо более веские основания для беспокойства. Давайте вернемся и поработаем.

Хорн Фишер, очевидно, предусмотрел все невротические чудачества Арчера и беспутные привычки Херриеса и, как бы ни был он уверен в их теперешней твердости, не злоупотреблял вниманием джентльменов, стараясь не беспокоить даже премьер-министра, который в конце концов согласился передать важные документы с приказами по западным армиям человеку менее заметному, но более надежному — его дяде Хорну Хевитту, весьма заурядному сельскому сквайру, но хорошему солдату, который был военным советником комитета. Ему поручили выполнить государственные обязательства по отношению к мятежным частям на западе, вручить им планы боевых операций и, что еще более важно, проследить, чтобы бумаги не попали в руки противника, который в любой момент мог появиться на востоке. В гостинице постоянно находился еще один человек — доктор Принс, некогда медицинский эксперт, а теперь известный сыщик, присланный охранять группу. На его квадратном лице красовались большие очки, а привычная гримаса выражала намерение держать рот на замке.

Последними в кругу отшельников были владелец отеля — сварливый уроженец Кента с кислой физиономией, пара его слуг и слуга лорда Джеймса Херриеса по имени Кэмпбелл. Этот молодой шотландец с каштановыми волосами и вытянутым мрачным лицом, крупноватые черты которого были, однако, не лишены изящества, выглядел благороднее, чем его желчный хозяин. В доме, пожалуй, только он знал свое дело.

Спустя примерно четыре дня доверительных консультаций Марч обнаружил, что эти люди обладают своеобразным гротескным величием; не склонившие головы перед надвигавшейся угрозой, они были подобны инвалидам, которые в одиночку защищают город. Все трудились не покладая рук, и сам он тоже работал над текстом, когда в дверях появился Хорн Фишер, экипированный словно для путешествия.

Марч оторвал взгляд от страницы. Фишер выглядел чуть бледнее, чем обычно. Спустя секунду вошедший захлопнул за собой дверь и тихо сказал:

— Ну вот, случилось худшее. Или почти худшее.

— Противник высадился! — закричал Марч и вскочил со стула.

— Я знал, что так будет, — сказал Фишер хладнокровно. — Да, высадился, но это еще не самое плохое. Хуже, что в нашей крепости не умеют хранить тайн. Я был несколько озадачен, хотя, наверное, это нелогично. Ведь я восхищался, обнаружив трех честных политиков. Но не мне удивляться, если их только двое. Он задумался, а когда заговорил снова, Марч никак не мог понять, сменил ли он тему или развивает прежнюю: — Нелегко поверить, что у человека вроде Херриеса, который утонул в пороке, как огурец в маринаде, еще могут оставаться какие-то принципы. В связи с этим я подметил интересную деталь. Патриотизм — отнюдь не первая добродетель. Стоит только притвориться, что это первая добродетель, и он вырождается в пруссачество. Но иногда патриотизм остается последней добродетелью. Человек может мошенничать или совращать, но свою страну не продаст. Хотя, кто знает?

— Что же делать? — возмущенно воскликнул Марч.

— Мой дядя умеет обращаться с документами, — ответил Фишер. — Вечером он перешлет их на запад; но кто-то посторонний пытается их заполучить, и, боюсь, один из наших ему помогает. Все, что я могу сделать, — стать на пути у этого человека, и потому я тороплюсь. Вернусь примерно через сутки. Пока меня не будет, хочу, чтобы ты присмотрел за людьми и разузнал, что сможешь…

Он сбежал по ступенькам, и Марч видел из окна, как он сел на мотоцикл и поехал к ближайшему городу.

Под утро Марч сидел у окна в гостиной. Обшитая дубом, обычно довольно темная, на этот раз она была пронизана ясным утренним светом: уже две или три ночи сияла луна. Он сидел на скрытом тенью крае дивана, и вбежавший из сада лорд Джеймс Херриес его не заметил. Лорд Джеймс схватился за спинку стула, точно боялся упасть, плюхнулся на усыпанный крошками стол, налил себе стакан бренди и выпил. Он сидел к Марчу спиной, но в большом круглом зеркале отражалось его лицо, такое желтое, словно он страдал от какой-нибудь ужасной болезни. Когда Марч пошевелился, он вздрогнул и резко обернулся.

— Боже мой! — воскликнул он. — Вы видели? Там, снаружи?

— Снаружи? — повторил Марч, глядя через плечо в сад.

— Идите, идите, посмотрите сами, — Херриес почти кричал, — Хевитт убит, документы украдены, вот что!

Он вновь отвернулся и грузно сел, его квадратные плечи вздрагивали, Гарольд Марч распахнул дверь и выскочил в сад, где на крутом склоне стояли статуи.

Сначала он увидел доктора Принса, который внимательно разглядывал что-то на земле, а затем то, на что смотрел доктор. Как ни поразительно было то, что он услышал в гостиной, то, что он увидел, превзошло все его ожидания.

Чудовищное изваяние Британии лежало вниз лицом на садовой тропинке, а из-под него, словно лапки расплющенной мухи, торчали рука в рукаве белой рубашки, нога в штанине цвета хаки и знакомые песочно-серые волосы несчастного дяди Хорна Фишера. Лужицы крови растекались по земле, и мертвые конечности уже окоченели.

— Несчастный случай? — наконец выговорил Марч.

— Говорю, смотрите сами, — хрипло повторил Херриес.

Он тоже вышел наружу и нервно шагал вслед за Марчем.

— Смею заметить вам, что документы исчезли. Убийца сорвал пиджак с трупа и разрезал внутренний карман, чтобы извлечь бумаги. Пиджак со здоровенной дырой валяется вон там, на склоне.

— Подождите, подождите, — сказал негромко детектив Принс. — Тут какая-то загадка. Убийца мог каким-то образом сбросить на него статую, что он, очевидно, и сделал. Но ручаюсь, ему не легко было бы ее приподнять. Я попробовал и не сомневаюсь, что для этого требуются по крайней мере трое. Следуя такой теории, мы должны предположить, что убийца сначала, точно каменной булавой, сшиб его статуей с ног, когда тот проходил мимо, потом поднял ее, вытащил труп, снял с него пиджак, опять положил его в той же позе, в какой его застигла смерть, и аккуратно вернул статую на место. Уверяю вас, это невозможно. А как иначе мог он раздеть человека, лежащего под каменным изваянием? Это сложнее, чем известный фокус, когда человек со связанными запястьями стягивает с себя пиджак.

— А может, он сначала раздел труп, а потом сбросил на него статую? — спросил Марч.

— Зачем? — спросил Принс отрывисто. — Когда человек уже убит, документы найдены, надо мчаться отсюда стрелой. Убийца не стал бы околачиваться в саду, подкапывая пьедесталы. Кроме того… ого, кто это там?

Высоко на гребне, на фоне неба отчетливо вырисовывалась темная человеческая фигура, длинная и худая, как паук. Темный контур головы обнаруживал два хохолка, и казалось, что эти рога шевелятся.

— Арчер! — крикнул Херриес с неожиданной страстью и, пересыпая свою речь крепкими выражениями, велел ему спускаться. Человек вздрогнул и попятился назад, резкими движениями напоминая скомороха. Через секунду он, видимо, опомнился и начал спускаться по извилистой садовой тропинке, с явной, однако, неохотой, ибо его ноги передвигались все медленнее и медленнее. В мозгу Марча пронеслась оброненная Арчером фраза — о том, что он хотел свалить ночью это каменное изваяние. «Именно так, — думал Марч, беснуясь и пританцовывая, совершивший преступление маньяк взобрался бы на гребень холма, чтоб оттуда посмотреть на содеянное. Но на сей раз он разрушил не только камень».

Наконец Арчер появился на ярко освещенной садовой дорожке. Он шел медленно, но спокойно, ничем не обнаруживая страха.

— Ужасно, — сказал он. — Я увидел все сверху, я прогуливался вдоль гребня.

— Вы хотите сказать, что видели убийство? — требовательно спросил Марч. — Или несчастный случай? Я имею в виду, вы видели, как статуя упала?

— Нет, — сказал Арчер, — я увидел упавшую статую.

Казалось, разговор весьма мало интересовал Принса; он рассматривал какой-то предмет, лежавший на дорожке в паре ярдов от трупа. По-видимому, это был погнутый с одного конца ржавый прут.

— Никак не могу понять, — сказал он, — откуда взялось столько крови. Череп у него цел, шея почти наверняка сломана, но кровь хлестала так, будто перерезаны артерии. Я прикидывал, не была ли, к примеру, вон та железяка орудием убийства, но, очевидно, даже она недостаточно остра. Думаю, никто не знает, что это такое.

— Я знаю, — тихо сказал Арчер. — Она преследовала меня в кошмарах. Это была металлическая скоба или подпорка для пьедестала, установленная, чтобы держать эту паршивую чушку прямо, после того, как та стала наклоняться. Во всяком случае, она всегда торчала там в кладке и, полагаю, выскочила, когда эта штука рухнула.

Доктор Принс кивнул; он все еще смотрел на лужи крови и на металлический прут.

— Нет, тут что-то не так, — сказал он наконец. — Возможно, разгадка лежит под статуей. Давайте проверим. Нас здесь четверо мужчин, и вместе мы сможем поднять это удивительное надгробие.

Все дружно взялись за дело; только тяжелое дыхание нарушало тишину, и затем, вслед за глухим топотом восьми ног, огромная полая глыба откатилась в сторону, и тело в рубашке и брюках открылось взору. Очки доктора Принса начали слабо мерцать, точно огромные светящиеся глаза, ибо обнаружилось кое-что еще. Во-первых, оказалось, что на шее у несчастного Хевитта глубокая рана, и торжествующий доктор немедленно заявил, что она сделана острым стальным предметом, возможно — бритвой. Во-вторых, непосредственно у склона валялись три стальных обломка, каждый — почти фут длиной, один из них — остроконечный, а еще один торчал из великолепно инкрустированной рукоятки или эфеса. Несомненно, в прошлом все они были частями восточного ножа, достаточно длинного, чтобы называться клинком, но с необычным волнистым лезвием, на самом кончике которого виднелись следы крови.

— Крови могло быть и больше, особенно на острие, — заметил доктор Принс задумчиво, — но вне всякого сомнения, это и есть орудие убийства. Рана нанесена орудием именно такой формы, им же, вероятно, был разрезан карман. Полагаю, что мерзавец сбросил статую, имитируя погребение.

Марч не ответил, его вниманием всецело завладели странные камешки, сверкавшие на эфесе; их возможный смысл становился для него с каждой секундой все яснее, словно наступал ужасный рассвет. При виде этого необычного азиатского оружия на ум приходило лишь одно имя, но, когда лорд Джеймс вдруг произнес его вслух, догадка показалась Марчу неуместной.

— Где премьер-министр? — воскликнул Херриес так, как лает собака, обнаружив нечто неожиданное.

Доктор Принс повернул к нему свои окуляры; его мрачное лицо выглядело мрачнее, чем когда-либо прежде.

— Не знаю, — сказал он. — Я начал искать его, как только обнаружил, что документы исчезли. К тому же ваш слуга, Кэмпбелл, провел самые что ни на есть профессиональные розыски, но они тоже не дали никаких результатов.

Все замолчали, паузу вновь прервал Херриес, но на сей раз в его голосе звучали иные интонации.

— Да нет, его вовсе не нужно искать, — сказал он. — Вон он идет с вашим другом Фишером. Глядя на них, можно подумать, что оба возвращаются с прогулки.

По дорожке действительно шли забрызганные грязью Фишер, с темной царапиной поперек лысого черепа, и похожий на младенца седовласый государственный деятель, интересовавшийся азиатским оружием. Впрочем, если опознать идущих оказалось легко, то вели они себя совершенно необъяснимо, что увеличивало нелепость и без того безумной ситуации. Теперь они внимали откровениям детектива, и чем внимательнее Марч приглядывался к ним, тем больше его озадачивало их поведение. Фишер, похоже, был опечален смертью дяди, но едва ли потрясен; а пожилой государственный муж явно думал о чем-то постороннем и, хотя украденные документы были исключительно важны, не советовал, как поймать скрывшегося шпиона и убийцу. Когда детектив ушел заниматься своим делом, то есть писать рапорт и звонить, Херриес вернулся, по-видимому, к бутылке бренди, а премьер-министр неторопливо побрел к удобному креслу в другом конце сада, тогда Хорн Фишер обратился к Гарольду Марчу.

— Друг мой, — сказал он, — хочу, чтобы ты пошел со мной, потому что доверяю тебе больше, чем кому бы то ни было. Дорога займет у нас почти весь день, а к главному мы приступим, только когда стемнеет. Поэтому в пути мы все подробно обсудим. Я хочу, чтобы мы были вместе; ибо думаю, что настал мой час.

Друзья сели на собственные мотоциклы и первую половину дня под неумолкающий грохот катили вдоль побережья на восток. Но когда, миновав Кентербери, они оказались среди равнин восточного Кента, Фишер остановился перед небольшим опрятным пабом у сонного ручья, и чуть ли не впервые друзья смогли поесть, выпить и поговорить.

Стоял чудесный день; позади в роще пели птицы, скамейка и столик купались в лучах солнца, но ярко освещенное лицо Фишера было мрачно, как никогда.

— Прежде чем мы двинемся дальше, — сказал он, — ты должен кое-что узнать. Нам и прежде случалось сталкиваться с загадочными явлениями и постигать их суть, поэтому будет справедливо, если я дам тебе возможность разобраться во всем и на сей раз. Но разговор о смерти моего дяди я начну с другой стороны клубка, который пытался распутать наш старый детектив. Вскоре я раскрою перед тобой цепь умозаключений, если ты пожелаешь слушать; но я обрел истину не этим путем. Сперва я расскажу тебе, как все произошло, ибо я знал правду с самого начала. В других случаях я двигался к истине извне, но на сей раз я был внутри событий. Я сам являлся их эпицентром и детонатором.

В его тяжелых веках и серьезных серых глазах было нечто, поразившее Марча до глубины души, и он воскликнул в крайнем смятении: «Я не понимаю!», как восклицают люди, напуганные собственной догадкой. Наступившую тишину нарушал только веселый щебет птиц. Наконец Хорн Фишер негромко сказал:

— Я и есть убийца. И если ты очень хочешь знать, именно я выкрал государственные документы.

— Фишер! — воскликнул его друг сдавленным голосом.

— Позволь рассказать тебе все как есть, прежде чем мы расстанемся, — продолжал тот. — И позволь мне, ясности ради, изложить факты так, как мы, бывало, делали, обсуждая наши старые проблемы. Сейчас всех озадачивают две детали, не так ли? Первая — каким образом убийца сумел снять пиджак с трупа, когда того уже пригвоздили к земле каменным истуканом? Вторая, менее существенная и не столь загадочная, сводится к тому, что на кончике клинка, которым перерезали горло, совсем мало крови, хотя следовало бы ожидать, что она запачкает все лезвие. Ну, с первым вопросом дело обстоит совсем просто. Хорн Хевитт снял пиджак прежде, чем был убит. Можно даже сказать, что он снял пиджак, чтобы его убили.

— И это, по-твоему, объяснение! — воскликнул Марч. — В твоих словах еще меньше смысла, чем в самих фактах.

— Что ж, перейдем к фактам, — невозмутимо продолжал Фишер. — Лезвие найденного клинка не запачкано кровью Хевитта, потому что Хевитт убит не им.

— Но доктор, — воскликнул Марч, — ясно сказал, что рана нанесена этим клинком.

— Извини, — отвечал Фишер, — он не утверждал, что именно этим. Он сказал, что она возникла после удара ПОДОБНЫМ клинком.

— Но ведь это клинок редкой, даже исключительной формы, — не соглашался Марч, — совпадение слишком невероятно.

— Это и было невероятное совпадение, — ответил Хорн Фишер. — Трудно даже представить себе, какие иногда случаются совпадения. Осуществилась редчайшая в мире возможность — одна на миллион, — и в том же саду, в то же самое время оказался еще один клинок точно такой же формы. Частично этот факт объясняется тем, что я сам принес в сад оба клинка… Ну же, дружище, теперь-то ты мог бы догадаться! Сопоставь одно с другим: два одинаковых клинка и то, что он сам снял пиджак. Твоим рассуждениям, вероятно, поможет факт, что я не был вероломным убийцей.

— Дуэль! — прозрев, воскликнул Марч. — Ну конечно, мне следовало подумать об этом. Но кто шпион, кто выкрал бумаги?

— Мой дядя — шпион, который выкрал бумаги, — ответил Фишер, — точнее, он пытался украсть бумаги, когда я остановил его единственно возможным способом. Документы, которые следовало переслать на запад, чтобы успокоить наших друзей и посвятить их в планы боевых операций, уже через несколько часов оказались бы в руках противника. Что я мог поделать? Разоблачить в такой момент одного из наших друзей значило бы сыграть на руку твоему приятелю Эттвуду и всей компании угодников и паникеров. Кроме того, у человека за сорок может возникнуть подсознательное желание умереть так же, как он жил, и, видимо, поэтому я стремился унести свои тайны в могилу. Похоже, что с годами любое увлечение коснеет, а моим хобби всегда оставалось молчание. Да, я убил брата моей матери, но я спас ее честное имя. Во всяком случае, я выбрал время, когда вы все спали, а он один прогуливался в саду. Луна освещала каменные статуи, и мне казалось, что я — одна из них, когда я брел по дорожке. Чужим голосом я обвинил его в измене, потребовал вернуть документы и, когда он отказался, заставил его выбрать клинок. Их прислали сюда вместе с другими образцами оружия премьер-министру; он — коллекционер, как ты знаешь, и они оказались единственным равноценным оружием из того, что я смог найти. Чтобы покончить с этой безобразной историей, скажу: мы бились на дорожке перед статуей Британии. Он необычайно силен, но я лучше фехтую. Его клинок скользнул по моей лысине почти в тот же миг, когда мой погрузился в его шею. Он свалился под статую, как некогда Цезарь упал под изваяние Помпея, и повис на железном пруте; его клинок сломался. Когда я увидел кровь, хлеставшую из смертельной раны, то забыл обо всем. Я бросил оружие и подбежал, чтобы поднять его, наклонился, и тут события стали развиваться так быстро, что я не мог за ними уследить. Я не знаю, то ли прут оказался слишком ржавым и выскочил, когда он за него ухватился, то ли его обезьянья сила помогла вырвать его из камня, но прут оказался у него в руке, и в агонии он метнул его над моей головой, когда я, безоружный, опустился рядом с ним на колени.

Пытаясь избежать удара, я вскинул голову и увидел, что каменная громада Британии наклонилась над нами, точно фигура на носу корабля. Через секунду я понял, что она наклонилась на пару дюймов больше обычного, и небеса, усыпанные огромными звездами, казалось, наклонились вместе с ней. Еще через мгновение небеса рухнули, и в следующий момент я стоял в тихом саду, глядя на груду костей и камня, которую вы увидели сегодня. Он выдернул последнюю подпорку, на которой держалась британская Богиня, и она раздавила предателя. Повернувшись, я бросился к пиджаку, в котором был пакет, разрезал клинком карман и умчался вверх по тропинке к мотоциклу. У меня были основания для спешки, поэтому я убежал, не оглянувшись, но думаю, что оставил позади чудовищную аллегорию.

Затем я довершил остальное. Ночь напролет я пулей летел по деревням и рынкам Южной Англии и днем прибыл в штаб западных войск, пребывавших в полном смятении.

Появился я как раз вовремя. Я сумел, так сказать, растиражировать там новости, что правительство их не предало и что им гарантирована поддержка, если они выступят на восток, навстречу врагу. Нет времени рассказывать обо всем, но поверь мне, это был мой день. Триумф и факельное шествие. Мятеж стих. Толпы людей из Сомерсета и других западных графств устремлялись на рыночные площади — те же люди, которые умирали с Артуром и стояли насмерть с Альфредом. После бурной сцены к ним присоединились ирландские полки и, развернувшись в марше, двинулись из города на восток, распевая фенианские песни. Смысл их мрачного смеха оставался непонятным, как и восторг, с которым, маршируя рядом с англичанами на защиту Англии, они орали во всю глотку: «Крепко свитая веревка из английской конопли… трое храбрых ждут сигнала у свисающей петли». Припев, однако, звучал так: «Боже, храни Ирландию», и каждый мог подхватить эту строку, вкладывая в нее тот смысл, который ему нравился.

На этом моя миссия не закончилась. Я располагал планом обороны, но, по счастливой случайности, часть вражеского плана тоже оказалась у меня.

Не стану обременять тебя тонкостями стратегии, но мы знали, куда выдвинул враг батарею тяжелых орудий, прикрывавшую все его перемещения; и, хотя наши друзья с запада вряд ли успеют перекрыть направление главного удара, они могут вывести дальнобойные пушки на ударные позиции и обстрелять батарею, если будут знать, где она находится. Едва ли они способны обнаружить ее без посторонней помощи, но я все же надеюсь, что кто-нибудь из наших подаст им знак.

Закончив фразу, он поднялся из-за стола, они снова сели на мотоциклы и отправились навстречу идущим с востока сумеркам. Плывущие в небе облака повторяли перепады ландшафта, и линия горизонта мерцала последними красками дня. Полукруг холмов, уменьшаясь, откатывался назад, и вдруг вдали показалась туманная полоска моря. Мутно-фиолетовое, зловещее, оно разительно отличалось от лазурного простора, который они созерцали недавно, сидя на солнечной веранде. Здесь Хорн Фишер остановился вновь.

— Остаток пути придется проделать пешком, — сказал он, — а самый последний отрезок я должен пройти один.

Он склонился над мотоциклом и начал что-то отвязывать. Хотя были загадки и поважнее, этот предмет постоянно возбуждал любопытство его спутника. Оказалось, что это несколько связанных вместе и завернутых в бумагу реек. Фишер взял их под мышку и отправился в путь. Темнело, и по мере того, как Фишер приближался к роще, почва под ногами становилась все более неровной.

— Разговаривать больше нельзя, — сказал Фишер. — Я шепну тебе, когда остановиться. Не пытайся потом идти за мной, иначе все испортишь. Там, где один человек еще может доползти до места, двух обязательно схватят.

— Я пошел бы за тобой куда угодно, — ответил Марч, — но я готов остаться, если ты считаешь, что так будет лучше.

— Я знаю, — сказал его друг негромко, — возможно, ты единственный в целом мире, кому я доверял.

Они сделали еще несколько шагов и вышли на край большого холма, силуэт которого тяжело вздымался на фоне темного неба. Фишер жестом дал понять, что пора остановиться. Он взял своего спутника за руку, крепко пожал ее и ринулся во тьму. Поначалу Марч еще мог разглядеть, как тот удаляется, прячась в тени холма, потом он исчез, чтобы, пройдя двести ярдов, вновь появиться на соседней вершине. Рядом с ним возникло странное сооружение, сделанное, очевидно, из двух брусьев. Фишер склонился над ним, и тут же вспыхнул огонь, пробудив в Марче мальчишеские воспоминания, — он понял, что это такое. Это была пусковая установка для сигнальной ракеты. Смутные образы прошлого еще громоздились в голове Марча, когда резкий знакомый звук разорвал тишину, и, разбрасывая ослепительные искры, ракета взлетела к звездам. Марч вдруг подумал о конце света. Он знал, что видит нечто подобное комете Судного Дня.

Ракета зависла высоко в безбрежном пространстве неба и рассыпалась алыми звездами. На секунду ландшафт от моря до поросших лесом холмов превратился в рубиновое озеро. Изумительный красный свет залил все вокруг, будто мир утонул в вине, а не в крови, или будто земля стала раем и отныне румяная заря вечно будет ласкать ее.

— Боже, храни Англию! — звучал, словно набат, голос Фишера. — Теперь остается уповать только на Бога.

Земля и море вновь погрузились во тьму, когда раздались иные, лающие звуки — это далеко сзади, среди холмов, заговорили пушки. С не похожим на свист ракеты воем что-то пронеслось над головой Гарольда Марча, небо за холмом вспыхнуло, и раздался оглушительный грохот. Мир наполнился хаотическими вспышками, запахом гари и несмолкаемым ревом. Артиллерия западных и ирландских полков обнаружила тяжелую батарею противника и открыла по ней ураганный огонь.

Марч вглядывался в ночное безумие, пытаясь увидеть одинокую худую фигуру. Очередная вспышка осветила вершину холма. Там никого не было.

Еще до того, как свет ракеты растаял в небе, задолго до первого орудийного залпа сухо треснул ружейный выстрел, и короткий язычок пламени озарил вражеские траншеи.

Что-то скатилось в тень у подножия холма и замерло, длинное и жесткое, как палка от упавшей ракеты. Человек, который слишком много знал, расплатился за свое всеведение.