««Дело Фершо»»

Сименон Жорж Дело Фершо

Жорж Сименон

Дело Фершо

Роман

Перевод А. Брагинского

Предисловие автора

Будет, вероятно, небесполезно, прежде чем начать это повествование, имеющее отношение к Делу Фершо, напомнить его основные приметы. Ниже читатель, впрочем, обнаружит лишь ссылки на интересующие нас в той или другой степени кризисные события, но дающие материал для написания многотомной истории.

Нас могут, возможно, упрекнуть за то, что само дело не раскрыто во всей его полноте и сложности. Но мы к этому и не стремились, отдав предпочтение описанию определенного периода в жизни Дьедонне Фершо, периода, который иные могут посчитать и не самым интересным в его насыщенной драматическими событиями жизни.

В самом же Деле Фершо, опираясь на документы судебного следствия, мы резюмируем лишь наиболее важные события.

3 марта 1895 года пароход "Аквитания" компании Объединенных перевозчиков в числе других пассажиров высадил в порту Матади в Бельгийском Конго братьев Фершо - Дьедонне и Эмиля.

Эмиль Фершо погрузился в Бордо на борт судна с билетом третьего класса. Иначе обстояло дело с его братом Дьедонне, чьи дальнейшие приключения станут поводом для многочисленных пересудов на всем протяжении пути, принудив добрейшего капитана Бере принять непростое решение.

Спустя три дня после отплытия из Бордо Эмиль Фершо настойчиво попросил аудиенции у капитана. Бледный как полотно, он признался ему, что из-за отсутствия денег они с братом решили совершить поездку с одним билетом. В то время как младший, Эмиль, занял положенную ему каюту, Дьедонне собирался прятаться на борту и должен был получать от брата каждый день часть его пищи.

Еще до отплытия, слоняясь по набережной Бордо, они выбрали на верхней палубе в качестве тайника спасательную лодку, неизменно зачехленную плотным брезентом. Что же случилось во время отплытия? Дьедонне Фершо не удалось незамеченным пробраться на палубу. Ему помешали сновавшие во все стороны матросы. Тогда он проник - полагая, что ненадолго, - в носовой трюм. Его брат стал свидетелем, как матросы плотно задраили это помещение.

В течение трех дней Эмиль Фершо тщетно пытался изнутри попасть в трюм. Он даже обратился за помощью к стюарду, но тот не смог ему чем-либо помочь.

Его сбивчивый рассказ тотчас подтвердился. Дьедонне был обнаружен в трюме номер один. Обессиленный тремя днями вынужденного поста, он тем не менее резво бросился наутек, пытаясь спрятаться за тюками с грузом, так что, по рассказам третьего помощника капитана, за ним, словно за диким котом, пришлось организовать форменную охоту.

Из его документов явствовало, что Дьедонне Фершо родился в Бордо 13 февраля 1872 года от некоей Эжени Ламине, супруги Фершо, прислуги. Дьедонне Фершо, которому, стало быть, исполнилось 23 года, служил кровельщиком на морских верфях Сен-Назера, а его брат Эмиль был помощником бакалейщика в Бордо. Старший уже отслужил в армии в инженерных частях, а его младший брат был освобожден от армии по причине слабых легких.

На совещании, которое в Матади провели капитан Бере, представитель компании и начальник порта, эти господа решили в конце концов передать обоих правонарушителей местному комиссару полиции, коим тогда был уроженец Антверпена по имени Роэльс, поставив того в весьма затруднительное положение. Дело в том, что город Матади только начал отстраиваться и не располагал ни тюрьмой, ни КПЗ. Посему оба брата без сопровождения были отправлены в Леопольдвиль с письмом комиссара королевскому прокурору.

Вопреки всем ожиданиям, они действительно позвонили в дверь этого господина, который возмутился, что досаждают ему, бельгийскому чиновнику, в то время как Французское Конго находится по другую сторону реки.

В Браззавиле мало кто встречал затем обоих Фершо в течение тех нескольких дней, что они стояли на пансионе у грека по имени Леонидис.

А год спустя их можно было уже обнаружить далеко в верховьях реки в районе Болобо и Гамбома, где они вместе с другими стремились проникнуть в глубь прибрежного леса в поисках каучуконосов.

Следуя еще дальше вверх по течению реки, братья Фершо добрались до обширного района болот и девственных лесов, окружающих притоки Убанги и Конго. Это была огромная перегретая впадина, где, как говорили жители колоний, сухим сезоном называют то время года, когда выпадает меньше дождей, чем когда они идут круглый год, и люди живут в условиях непроходящей влажности. Лишь в редкие часы дня солнцу удается пробиться здесь через плотные слои облаков. Но зато ему никогда не удавалось это сделать через куда более плотные кроны деревьев леса, где грибы росли, как кустарники, а кустарники напоминали многолетние дубы.

О том времени, когда оба брата, двигаясь вверх по течению, упорно стремились упредить своих конкурентов, Дьедонне Фершо однажды скажет: "Главное заключалось в том, чтобы достичь какого-то места первыми".

Достичь, обосноваться, стать хозяевами.

В год Всемирной выставки 1900 года Эмиль Фершо высадился во Франции, проделав свой путь на сей раз в каюте второго класса. В течение нескольких месяцев его можно было встретить в конторах всех тогдашних заимодавцев.

Когда он выехал обратно, по-прежнему через Матади и Браззавиль, "Коколу" (Колониальное отделение Убанги) как Акционерная компания с ограниченным капиталом в двести тысяч франков была зарегистрирована по всем правилам в соответствующих коммерческих реестрах.

В 1910 году "Коколу" насчитывала как на побережье Убанги, так и на реках Нгоко, Алима и вообще всех рек в дельте Убанги четыре десятка факторий, собиравших каучук и добывавших кокосовый орех и касторовое масло, поставляя взамен туземцам европейские товары.

В тот год братья Фершо купили у обанкротившейся бельгийской компании винтовой корабль "Коколу I", который стал выполнять рейсы между Браззавилем и верховьем реки.

Тогда так же, по случаю, Дьедонне Фершо обзавелся моторной плоскодонкой, превратившейся в его личную резиденцию. Если брат его Эмиль, обосновавшись в Бразза и заняв там видное положение, осуществлял торговые операции с Европой, Фершо - старший продолжал вести жизнь мало чем отличную от той, которую он вел в начале своей карьеры, то есть переезжая от одной фактории к другой, забираясь в своей жужжащей, как слепень, моторке в любую заводь.

Никто не встречал его более в Браззавиле, в котором он так незаметно прожил несколько дней в самом начале. О нем уже стала складываться легенда. Было известно, что он потерял ногу, когда на второй год оказался один с братом в гуще лесов. Известно было также, что, презирая огнестрельное оружие, Дьедонне Фершо неизменно носил с собой несколько динамитных шашек.

Именно через Бельгийское Конго, которое по одной реке граничит с Французским и вотчиной братьев Фершо, стала известна история с тремя неграми. Было ли это правдой или ложью? По рассказам одного неграпауина, укрывшегося в Кокийатвиле, одноногий белый умел напускать порчу на негров и те разрывались на части.

По правде говоря, это мало кого удивило и взволновало. Когда же в одном из браззавильских кружков Эмиля Фершо спросили об этом, он не стал ничего отрицать, сказав, что, оказавшись в лесу с носильщиками, вознамерившимися бросить его одного без продовольствия, его брат разгадал их намерения, кинул в зачинщиков шашку с динамитом и трое туземцев погибли. В суд это дело передано не было.

По мере того как рос курс акций на кокосовое масло, возрастало и значение "Коколу". К первому судну прибавились многие другие разного тоннажа. Так появился и "Коколу XX", построенный специально на верфях Сен-Назера и перевезенный по частям в Матади. На Фершо работало несколько сот белых как в отделениях компании, так и в Бразза.

К тому времени относится и другая традиция - утверждать, что братья Фершо хуже других хозяев оплачивают труд своих служащих. На что занимавшийся внешней торговлей Эмиль отвечал:

- Мы действительно выплачиваем им скромную ставку. Но они могут заработать куда больше, если станут вкладчиками, получая проценты с доходов.

- К сожалению, - возражали ему за спиной, - никто и никогда не получал эти проценты. На то и существует Дьедонне Фершо!

Все это позднее в совсем иной атмосфере Парижа послужило поводом для страстной полемики. Многие газеты писали о Дьедонне Фершо, как об "акуле", и называли его также Убангийским сатрапом.

Дьедонне Фершо попрекали не только тем, что у него в каждой деревне было по нескольку жен из числа туземок - что, похоже, соответствовало истине, - но еще в большей степени тем, что он склонял к сожительству жен своих служащих.

Короче говоря, по мере того как росло его состояние, репутация Дьедонне Фершо становилась все более сомнительной.

Хотели ли братья Фершо устранить первых финансистов, которые позволили им основать "Коколу"? Во всяком случае, уже в 1913 году они открыли первый филиал для разработок пород черного дерева и окуме и почти тотчас - компанию по разведению каучуконосов.

В 1915 году, во время войны, финансовый вес братьев Фершо возрос еще больше, позволив Эмилю Фершо покинуть Браззавиль и поселиться в Париже.

За двадцать лет его старший брат лишь однажды совершил поездку в Европу. Будучи уже очень богат, он проделал путь на борту грузового судна, высадившегося в Дюнкерке. Поговаривали, что поездка была предпринята для ухода за культей, от которой он очень страдал. Но в колониальных кругах Парижа, где имя его уже стало известно, Фершо так и не появился.

Разочаровала ли его эта поездка? Так или иначе, но в течение еще двадцати лет он ни разу не покинул свои леса и болота в Убанги.

Даже роясь в архивах Дворца правосудия в многотомном Деле Фершо, точнее - в делах братьев Фершо, трудно установить, в результате чего против них было начато судебное разбирательство.

Еще в 1934 году оба Фершо - и тот, что жил в Париже и которого все знали, и другой-легендарный Фершо с моторки, оставались весьма могущественными лицами. Их состояние исчислялось в несколько сот миллионов франков, иные даже называли миллиард.

По всей видимости, такое огромное состояние не могло быть нажито только чистыми руками. Закон есть закон, но в дела человека, достигшего определенного социального положения, правосудие сует свой нос только в случае крайней необходимости.

Была ли возможность забыть несчастную историю с тремя неграми, от которой оба брата, впрочем, никогда не отпирались? Конечно, нет. Она стала легендой, и в кругах Браззавиля о ней рассказывали пораженным новичкам, как о подвиге героической эпохи завоевания Африки.

Было ли ведомо в высших сферах, что братья Фершо нарушали законы о компаниях, о коммерческих сделках, даже простые таможенные правила при всей видимости их соблюдения? Подтвердились ли сведения, что их концессии приносили тайные доходы?

В это трудно поверить, и в нашумевшем интервью мэтра Франсуа Мореля, бывшего поверенного в делах, ставшего затем советником Дьедонне Фершо, говорилось:

"Если крупные компании станут следовать морали, которую исповедуют обычные смертные, у нас не будет ни банков, ни заводов, ни больших магазинов. Так что не смешите меня, господа, такой внезапной вспышкой порядочности. Скажем прямо: братья Фершо, с которыми до сих пор удавалось договориться, стали слишком могущественны и мешают другим державам. Тут, стало быть, вступают в силу законы джунглей. Только, упаси Боже, не говорите мне ни о законе, ни об общественной морали".

Так или иначе, но в апреле 1934 года против братьев Фершо по настоянию господина Гастона Аронделя, колониального инспектора второго класса, было начато следствие.

Стал ли сей Арондель, личность весьма малозначительная, но которого описывают как очень самонадеянного человека, лишь инструментом в чьих-то руках? Вполне возможно. Возможно также, что он действовал в отместку за оскорбленное самолюбие со стороны Дьедонне Фершо.

Но маловероятно, чтобы подобный шумный скандал был вызван лишь протоколом, составленным бригадиром жандармерии небольшого лесного участка. В нем шла речь о кокосовом молоке и обвесе. По распоряжению Аронделя были арестованы весы и товар, а ничего не понимавших в этом деле туземцев попросили подписать крестами составленный протокол.

Сам Дьедонне Фершо вел себя, как гордец, и, по рассказам, решил не уступать этому Аронделю, которого иначе как задиристой мошкой не называл. Он, впрочем, не стал отрицать:

- Все годы, что существуют колонии, ни одно отделение не покупало кокосовое молоко иначе, чем делаю я. Сами негры удивились бы, если бы мои килограммы стали настоящими килограммами.

С тех пор Арондель и начал всячески придираться к колоссу Фершо. За всеми их торговыми операциями было установлено наблюдение. Жандармы, таможенники, налоговые служащие появлялись в тот самый момент, когда можно было обнаружить нарушение правил. От их служащих требовали, чтобы они свидетельствовали против своих хозяев.

Наконец, администратор второго класса неизвестно где обнаружил пауина, выдававшего себя за сына одной из жертв Фершо, который подал жалобу, и та была принята к дознанию спустя двадцать пять лет после происшествия.

С удивительной синхронностью, дававшей основания видеть в Аронделе инструмент чьей-то злой воли, некоторые акционеры, связанные с Фершо, выбрали именно этот момент, чтобы потребовать отчета о деятельности компании, и подали свои жалобы.

В Габоне Дьедонне держался крепко, высказывая Аронделю лишь свое презрительное безразличие.

- Вам достаточно обратиться к нему с какой-нибудь просьбой, и он окажется у вас в кармане, - говорили ему.

Вероятно. Во всяком случае, это было возможно.

Находившийся в Париже Эмиль Фершо защищался, приглашая к себе за стол видных деятелей финансового и политического мира.

Светский человек, живущий на широкую ногу, открытым домом, он стал особо охотиться за министрами, депутатами, редакторами газет. Их он зазывал к себе в замок или в особняк на авеню Ош.

Сделал ли он что-нибудь больше? Оказал ли поддержку при переизбрании некоторым депутатам? Помог ли своими средствами влиятельным персонам точно так же, как действовал, приобретая некоторые концессии?

Во всяком случае, в течение года ни того, ни другого никак не беспокоили. Казалось, что битва выиграна, когда внезапно заговорили о предстоящем аресте Дьедонне.

В мае 1935 года он высадился во Франции, чтобы защищать себя. Никто о его приезде не был уведомлен. Никто не смог его сфотографировать в течение недельного пребывания в Париже, где этот миллиардер жил в скромном отеле Латинского квартала.

Фотографы еще следили за особняком на авеню Ош, когда он уже оказался в Кане. Там состоялась его встреча с мэтром Франсуа Морелем, бывшим поверенным в делах, продажной, но хитрой бестией, с которым он познакомился в Габоне и чей изворотливый ум весьма ценил.

С тех пор было написано: "Если бы братья Фершо пошли на сделку, никто бы не стал их трогать".

Это вполне могло быть отнесено к Аронделю. К кому еще? В материалах дела установить это не представлялось возможным.

В Париже Эмиль попробовал это сделать. Но все эти действия оказались напрасны из-за грубых нападок брата из его канского уединения.

Так началась эта странная битва, полем которой стали кабинеты судей и финансовый отдел прокуратуры. Тома дела составили тысячи страниц, в которых, чтобы разобраться, потребовались бы годы.

Бывший старейшина адвокатуры мэтр Обен, нанятый Дьедонне Фершо в качестве своего защитника, днем и ночью получал из Кана инструкции, способные восхитить самого дотошного юриста. Постепенно различные статьи обвинения, относящиеся к торговым и финансовым сделкам, стали отпадать, а одновременно, как по волшебству, исчезли из дела некоторые невыгодные ответчикам документы. Компании-конкуренты, о которых прежде и речи не было, оказались скомпрометированы, а некоторые действия колониальных властей вдруг предстали в новом, предосудительном в глазах закона свете. Одному из губернаторов пришлось подать в отставку. Не исключено, что в высших сферах уже стали задавать вопрос, не лучше ли было вовсе не трогать такого опасного зверя.

Но милостей от Парижа, где изучение материалов дела могло потребовать многих лет в ожидании неминуемого наказания, ждать не приходилось.

В конце концов победа досталась инспектору второго класса Аронделю. Именно выявившаяся в ходе расследования история с тремя неграми принудила прокурора департамента Сены мэтра Дюранрюэля подписать 8 октября 1935 года ордер на арест Дьедонне Фершо.

С каждым часом дело Фершо стало привлекать все больше внимания общественности. Оно занимает первые полосы газет. Но, если драма трех негров воздействовала на чувства, если личность Убангийского сатрапа вносила игривую ноту, оставляя место для чуточки эротики, именно слухи о неминуемом крахе предприятий Фершо, приводившиеся с каждым днем все более астрономические цифры особенно пугали мелких вкладчиков.

Наконец, как в панамском скандале, начали искать имена, скрывавшиеся за инициалами. Публикация части доклада никому неизвестного Меркатора подтвердила, что некоторые чиновники консульств спекулировали своим влиянием, скажем, при приобретении иностранными концессионерами части нашего колониального достояния.

Был подан запрос в палату депутатов. В ее кулуарах состоялся обмен пощечинами. Зашел разговор о назначении следственной комиссии.

Однако все эти волнения внезапно стихли в результате драматической смерти одного брата и исчезновения, которое иначе как таинственным нельзя было назвать, другого. И все это к великому облегчению тех, кто сказывался больным или в течение некоторого времени находился в отлучке. Теперь они могли появиться снова с высоко поднятой головой.

Эти люди и понятия не имели о Деле Фершо.

Для них, как и для общественности, это была уже старая история, и все сошлись на том, что не хотят знать, чем же она кончилась.

Часть первая

Человек из Убанги

1

После резкого толчка поезд тронулся, и Моде, вынужденный прервать свой бег, оказался на секунду прижат к перегородке в проходе возле тамбурной гармошки. Ее липкая поверхность, словно источавшая что-то жирное и холодное в эту дождливую октябрьскую ночь, проникла в его пальцы, в его кожу, в его память. Отныне она всегда будет ассоциироваться у него с понятием "ночной поезд".

Он вполне отдавал себе в этом отчет, что и делало те мгновения такими волнующими. Заглядывая вперед, Моде уже видел тот день, когда, став важной персоной, ему случится, проходя через третий класс в ресторан из своего спального вагона, украдкой притрагиваться ладонью ухоженных рук к этой перегородке в надежде испытать ге же чувства.

Узлы, чемоданы, обвязанные веревками, заменявшими сломанные замки, загромождали проход. Ледяной ветер врывался в оставленное открытым окно, за которым мелькали редкие огни то будки стрелочника, то ослепительно горевшей лампы, освещавшей участок ремонтируемого пути, то синего пламени паяльника Наверху впадины, по которой двигался поезд, окна домов были слабо освещены. Зеленовато-белый автобус медленно взбирался вверх по склону. Поезд вошел в туннель, и Моде с жадностью вдохнул паровозный дым и запах подземелья. Ему оставалось пройти еще один или два вагона. Раскачиваясь, как пьяница, он шел мимо купе, за которым угадывались бледные, болезненные лица людей с мрачными, пристальными и покорными глазами, которым эта поездка в ночи напоминала бегство.

Он шел быстро. Протянув руку, чтобы очередной раз ухватиться за медную ручку, он стал искать глазами Лину, которая смотрела прямо вперед, но, даже еще не увидев его, почувствовала присутствие, вздрогнула, быстро повернула голову и улыбнулась.

- Пошли...

Ей не было нужды задавать вопросы. Она читала радость и гордость в его глазах. Видела, как вздрагивают от нетерпения его руки, схватившие с полки их фибровый чемодан.

Он смотрел на тех, кто мог бы стать их спутниками, с иронией, жалостью, с легкой долей презрения. На трех моряков из Шербура, измученных двухсуточным отпуском в Париже, один из которых был так бледен, что, казалось, его вот-вот стошнит, на крестьянку в черном, лет за пятьдесят, словно застывшую на всю ночь, положив руки на зажатую в ногах корзину из ивовых прутьев, наконец, на кудрявую мать-одиночку, уже готовую вынуть из лифчика грудь, чтобы покормить своего малыша.

В их присутствии Лина не посмела о чем-либо спрашивать. Мишель не сказал ей, куда он идет. По прибытии на вокзал Сен-Назер им пришлось бежать вдоль всего состава. Поезд был длинным, вагоны третьего класса находились в его голове. Не сбавляя скорости, Мишель машинально поглядывал на стрелки повисших где-то в пространстве огромных часов.

- Лезь...

Он подсадил ее на скользкую ступеньку. Медные ручки перил были мокрые и покрыты угольной пылью.

Их попутчики уже устроились на ночь. Лина села тоже. Мишель остался стоять, рассматривая соседей расширенными зрачками, отчего лицо стало более тонким, а черты его более оживленными. Она понимала его состояние по неуловимо вздрагивавшим крыльям носа. Куда он ходил и откуда вернулся с таким торжествующим видом?

- Пошли...

Поезд миновал пригороды. Освещенное кафе на углу улицы, ряд приземистых особняков, затем внезапно высокий дом, словно державшийся каким-то чудом, а в пустынном переулке-заблудившееся такси.

- Ты думаешь, Мишель, что...

Он потянул ее вперед. Они шли друг за другом, задевая перегородки купе, натыкаясь на бродящих в поисках туалетов призраков. И наконец, миновав последний тамбур, увидели необычайно изысканный, спокойный теплый свет, ковровую дорожку на полу прохода, перегородки из отполированного красного дерева.

Лина мельком заметила профиль Мишеля. Как похож он был в это мгновение на молодого зверя, который своим коварством и усилиями достиг цели.

- Входи...

Купе было пустое, отделанное серым полированным деревом, с подголовниками на спинках сидений и с фотографиями на стенках.

- А если контролер...

Он лишь пожал плечами, прикрыл дверь и задвинул электрический колпак синими полотняными створками, напоминавшими веки человека.

- Вот так!

И, развалившись, удобно устроился на мягком сиденье. Наконец-то ему можно было расслабиться. Они были дома. Они нашли угол и могли теперь прижаться друг к другу. Выбившиеся из-под бархатного берета короткие волосы Лины были еще в бусинках холодного дождя.

Она не переставала думать о контролере.

- Что ты ему скажешь?

Он опять пожал плечами. К чему что-то предполагать? Им было хорошо. Они были в дороге. Разве одно это уже не было прекрасным? Набравший скорость поезд, уносивший их в удобном вагоне первого класса, длинным гудком приветствовал первые поля.

- Видишь, все можно уладить!

Что уладить? Все и ничего. Они не знали, не могли предвидеть, что ждало их в будущем. Но был сделан шаг вперед. Они двигались вперед. Мишелю и этого было достаточно.

- Какая первая остановка?

- Монт-Гассикур. Через полчаса.

- А если там кто-то сядет? - едва не высказала она свое предположение.

Но к чему было это делать? Она посмотрела на него снова. Привстав, он как раз снимал свой желтый плащ, придававший ему какой-то женственный вид. Мишель был худощав, а слишком тесный костюм делал его еще более тощим. Его длинные пепельные волосы, вызывавшие зависть девушек, были, как всегда, в беспорядке. Глаза горели лихорадочным блеском. Синеватые тени от малокровия подчеркивали скулы.

Он наклонился, чтобы рассмотреть фотографии: гора Сен-Мишель, Жюмьежское аббатство, трансатлантический корабль, выходящий из порта Гавра... Ноздри его вздрагивали, а губы хищно раздвинулись, как у молодого волка.

- Боишься? - насмешливо спросил он.

- Чего?

Разве ей не было известно, что ему нужно всегда видеть ее спокойной, доверчивой и безмятежной, с легкой улыбкой, которая так естественно делала еще более пухлыми ее губы?

Разве он не был сам объят смутным страхом, напоминавшим недомогание и толкавшим его из чувства вызова на то, чтобы идти вперед, на безрассудства?

- Ты обождешь меня в гостинице около вокзала.

Едва они отъехали, как ему уже не терпелось приехать.

Накануне в полночь они еще и понятия не имели об этом путешествии.

Сидели, прижавшись друг к другу, в уголке мастерской их друга Лурти на вершине Монмартра, у подножия церкви Сакре-Кёр, служившей им убежищем в те вечера, когда они были без денег. Мастерская располагалась в глубине двора над сараем. Здесь всегда можно было найти трех или четырех приятелей. Устроив складчину, они покупали колбасу и вино.

Электричества в доме не было, так что время от времени приходилось подвертывать фитиль керосиновой лампы. Лина дремала на диване, сделанном из старых ящиков и матраса. Мужчины спорили, пили, а когда вино кончалось, отыскав в карманах несколько монет, отправлялись купить еще.

Было два часа ночи, когда они спустились в город. Лина устало опиралась на руку мужа. О чем говорил он? Она слышала его голос, восклицания, но была слишком усталой, чтобы уловить их суть.

Ему не нравились люди, с которыми они только что расстались. Он их презирал.

- Неудачники! Сама увидишь. Они не понимают, что...

Что - что? Ноги у Лины подкашивались. У Мишеля была мания ложиться спать как можно позднее, так что в конце концов она следовала за ним, как сомнамбула.

Огни площади Бланш. Она чувствовала, как он вздрагивает. Он вздрагивал от всего, что ему казалось неуловимым в жизни, внося в нее какое-то почти болезненное нетерпение, - при виде портье под красно-синей вывеской кабаре, дворца с холлом и вращающейся дверью, бесшумного лимузина с силуэтом женщины, запахнувшейся в меха внутри.

- Вот увидишь, придет день!

- Конечно.

Сейчас она мечтала только о постели. Не имело значения, что это был тесный номер в меблирашках на улице Дам. Лина пошла быстрее. Ей не терпелось поскорее выйти из опасной зоны, видя, что Мишеля со всех сторон удерживают здесь невидимые нити.

- Смотри-ка, да это Бюше!

Они были почти спасены, достигнув наименее освещенной части бульвара Клиши. Так надо же, Мишель заметил скользившую вдоль деревьев рыжебородую знакомую фигуру в широкополой шляпе художника.

- Привет, старина... Идешь домой?

- А ты?

Бюше, которому едва не досталась Римская премия и который сочинял сонаты, вынужден был каждый вечер барабанить на рояле в одном из заведений на бульваре Рошешуар под вывеской, имитировавшей знаменитое кабаре начала века, но которое теперь привлекало лишь редких буржуа из провинции.

Тот шел домой неизвестно куда. Никто не знал, чем он занимается дома. В иные вечера он появлялся в мастерской на улице Мон-Женис, тщательно причесанный, умытый, со свертком нот в кармане. В другой раз его можно было повстречать изможденного, в грязной одежде, напоминающего клошара, и он старался проскользнуть незаметно.

- Хочешь выпить рюмку?

- Пожалуй.

Лина пыталась робким пожатием руки высказать Мишелю свою просьбу. Но она знала, что уже ничто не способно удержать его. Пока вокруг еще кипела жизнь и можно было что-то увидеть, услышать, унюхать, он не мог оказаться в четырех стенах и погрузиться в опустошающий сон.

Они вошли в маленькое бистро на площади Клиши, в котором находились лишь торговка цветами и шофер такси, и устроились за цинковой стойкой возле крутых яиц и засохших сандвичей.

- Два кальвадоса, хозяин! Ты что-нибудь выпьешь, Лина?

- Не хочется, спасибо.

Бюше нравился Мишелю не более остальных. Быть может, он только бессознательно больше уважал того, видя, как он опускается ниже, чем другие. Разве не рассказывали некоторые из них, что видели Бюше роющимся в помойках?

Им нечего было сказать друг другу. Но это не имело значения. Вокруг были свет, отражавшийся на бутылках, вымытые дождем щеки цветочницы, землистого цвета лицо шофера, евшего яйцо.

Но именно тут по чистой случайности и началось их приключение. Открылась дверь. Моде увидел в зеркале молодого человека в бекеше, мягкой шляпе и с белыми перчатками, направлявшегося к стойке с самоуверенным видом лунатика.

- Дайте мне кофе.- Но тотчас, оборвав себя, воскликнул: - Ты, Бюше!.. И Моде... Что вы тут делаете?

Несмотря на свои шубу и шляпу, он тоже входил в компанию с улицы Мон-Женис. Мишель не мог припомнить его имя. Он заходил туда не часто. Занимался делами, точнее был постоянно в поиске выгодного дела. Встречался с людьми, разными людьми. Вся жизнь его заключалась в погоне за влиятельными особами.

- Выпьешь с нами кальвадоса?

Во взгляде его проскользнуло беспокойство. У него явно не было денег, чтобы оплатить всем вино. Моде успокоил его, вытащив свой последний пятидесяти- франковый билет из кармана.

- Кстати... Тебе неизвестен кто-то, кто ищет место секретаря?

- Секретаря у кого?

- Обожди...

У парня в бекеше всегда был бумажник, набитый визитками и обрывками бумаги.

- Со мной только что об этом говорил один тип...

Похоже, место приличное, приходится много разъезжать, быть может, даже в Африку...

Пребывая в полудремотном состоянии и поглядывая временами в зеркало, Лина вздрогнула, увидев, как напряглось лицо Мишеля.

- Скажи-ка!

- Обожди... Нет, не эта... Я ведь записал на конверте... Некий господин Дьедонне, улица Шануанесс в Кане...

- Чем он занимается?

- Ничего не знаю. Судя по тому, что мне о нем рассказывали, это оригинал... Он прогнал уже двух или трех секретарей... Однако хорошо платит...

- Сколько?

- Мне не сказали... У него много замков, судов, еще чего-то...

- Ты уверен, что место не занято?

- Мне об этом сказали сегодня в два часа пополудни... Нужно обратиться к его парижскому нотариусу, господину Кюртьюису... У меня нет адреса, но его можно найти в телефонном справочнике.

- У вас есть телефонный справочник, хозяин?

- В телефонной кабине.

Он нашел. Мэтр Кюртьюис, нотариус, улица Эперон.

В четыре утра, лежа рядом с Мишелем, Лина еще некоторое время сознавала, что тот продолжает разговаривать с ней, но вскоре погрузилась в глубокий сон.

В одиннадцать она проснулась первой и еще приводила себя в порядок, когда он вскочил с постели.

- Дай мне одеться, чтобы сходить к телефону и позвонить тотчас нотариусу. Скоро полдень, и он может уйти.

Погода была скверная. Потоки воды низвергались на крыши и тротуары. Он позвонил от соседнего винного торговца.

- Мэтр Кюртьюис?.. Да, по личному... Мэтр Кюртьюис, это вы у телефона? Я звоню относительно господина Дьедонне... Да... Что вы сказали?

Он нахмурился. Невозмутимо спокойным голосом нотариус, рядом с которым стучала пишущая машинка, объяснил, что ему трудно дать уверенный ответ, что господин Дьедонне действительно поручил ему подыскать секретаря, но он мог с тех пор уже найти его себе сам. Пусть Моде сообщит свой адрес и кто его рекомендует. Лучше всего ему все написать и приложить, если возможно, рекомендации. Нотариус обещал дать ход делу, так что через неделю, не более, он сможет получить ответ...

Перед выходом из бистро Мишель выпил одну за другой две рюмки перно, лоб его разгладился. Он вошел в мясную лавку напротив, чтобы купить ракушек лангуста, и с победоносным видом предстал перед Линой, которая успела одеться и грела воду для кофе на спиртовке. Несмотря на холод, окно было открыто: хозяйка отеля запрещала готовить еду в номере.

- Ну, что ты узнал?

- Похоже, все в порядке. Мы едем в Кан.

- Что тебе сказал нотариус?

- Ему кажется, что место не занято.

- Кажется?

- В общем, он почти уверен. Она знала, что он лжет. И также знала, что нет никакого смысла ему перечить.

- На какие деньги ты намерен туда ехать?

От вчерашних пятидесяти у них осталось лишь двадцать, и она догадывалась, почему Мишель оглядывается вокруг: он искал, что можно было бы продать или заложить в Монт-де-Пьете.

Они поженились всего пять месяцев назад, но у них уже ничего не оставалось из ценных вещей. Золотые часики Лины были пущены в продажу через две недели после приезда в Париж. Затем за смехотворную цену был продан смокинг, сшитый Мишелем к свадьбе

Пальто Лины, приличное драповое пальто, заказанное ее родителями у лучшего портного в Валансьенне, последовало за ними.

"В нем слишком жарко в Париже. Да и к тому же оно отдает провинцией. Оно делает тебя слишком серьезной..." - говорил он ей.

- Послушай, Лина, нам нужно непременно уехать... Надо воспользоваться этим случаем... Обожди меня... Сначала я сбегаю к Рене...

Это был друг по Валансьенну, живший у тетки на улице Коленкур и служивший в страховой компании на улице Пийе-Вилль.

В самом начале, когда он приехал один в Париж, чтобы занять какое-то положение, прежде чем жениться на Лине, Моде уже прибегал к его помощи. Он даже жил у него в те времена, когда был без сантима в кармане, вопреки неудовольствию тетки и прячась под кроватью друга, если та неожиданно вторгалась в комнату.

- Съешь хоть ракушку.

Он вернулся в два часа. Нервы его были натянуты до предела, более, чем обычно, лихорадочно блестели глаза. Ему удалось наскрести лишь сорок франков, которые Рене смог получить ценой унижения в виде аванса у кассира компании.

- Понимаешь, Лина, нужно любой ценой...

Она ожидала сцены и предвидела слова, которые будут сказаны. Яростно сжатые зубы, протянутые вперед кулаки и слезы ярости в глазах.

- Мне кажется, что я там добьюсь успеха. Не веришь? А я знаю! Я уверен! Разве можно допустить, чтобы из-за глупейшей нехватки денег...

Он их всех таким образом провел, даже Рауля Бокажа, отца Лины, который всегда клялся, что выдаст свою дочь лишь за серьезного парня с прочным положением в обществе.

И все-таки отдал ее Моде! Двадцатилетнему мальчишке, уехавшему незадолго до этого в Париж и утверждавшему, что хорошо зарабатывает на жизнь!

Папаша Бокаж, слывший ловкачом, хотя всегда был немного подшофе, уступил, увидев клочок бумаги с фирменной маркой крупной газеты, в которой говорилось, что Мишель Моде служил репортером на окладе в две тысячи франков в месяц плюс гонорар.

- Это немного, но открывается карьера...

В тот день на улице Дам Мишель знал, чего добивается. А Лина еще об этом не подозревала. Пытаясь понять, она ждала.

- Через полгода- год я заработаю достаточно, чтобы выкупить все то, что мы продали, и даже в десять раз больше!

У Лины, пояснил он, есть еще белье, приданое матери.

- Пойми, это белье не для тебя. Оно годится для жалкой провинциалки. Когда я добьюсь успеха...

Она не стала сопротивляться, иначе сцена бы затянулась и он стал бы колотить кулаками в стену, как поступал всякий раз, когда ярость захлестывала его. В четыре часа они отправились на улицу Блан-Манто.

Их ожидало разочарование. Муниципальный ломбард был закрыт. Но Мишеля трудно было сбить с пути. Они обошли какие-то жалкие лавчонки, где старые евреи ощупывали грязными пальцами белье Лины, которое одно за другим они доставали из чемодана.

В шесть часов, разбогатев на триста франков и поев в пивной на Больших Бульварах, Мишель попросил:

- Официант! Принесите расписание поездов. Он хотел уехать тотчас. Ночным поездом можно было приехать в Кан в два часа восемь минут.

- Что ты собираешься делать в два часа ночи в городе, который ты не знаешь? Лучше поедем первым утренним поездом.

Как она не могла понять, что ночной поезд был нужен для приключения, для приезда на незнакомый вокзал с его зловещим залом ожидания, с лежащими на лавках людьми, со следами мокрой тряпки на полу?

- Я хочу явиться к господину Дьедонне как можно раньше.

- Раз ты говоришь, что место не занято, что нет других претендентов, зачем спешить?

- Разве можно быть уверенным?

Ему было страшно! Он буквально дрожал от страха! Лучше было, ни о чем не думая, броситься очертя голову вперед.

Они прибежали на улицу Дам. Собрали вещи, от которых у них осталось по рубашке и паре чулок, спиртовка, две тарелки и приборы.

- Знаешь, я чувствую, что решается наша судьба. А когда он что-либо чувствовал, то уже не терпел никаких препятствий на своем пути.

- Нужно оплатить номер,- заметила Лина.

- Тогда у нас не останется денег даже на поездку.

Он заставил ее первой спуститься вниз, чтобы убедиться, что там никого нет, и с чемоданом в руке обождал сигнала на лестнице. После чего ринулся вперед, выскочил на улицу и, не оглядываясь, добежал до бульвара Батиньоль, в то время как Лина медленно побрела мимо домов.

- Не волнуйся. Позднее мы им все возместим!

Уж такова была малоприятная сторона их приключения. Ее следовало поскорее выбросить из памяти. Он больше никогда не станет о ней вспоминать. Однако, закрывая глаза, ему случалось...

Да нет же! Поезд мчался вперед. Они сидели, прижавшись друг к другу, как две кошки возле огня. Рука Моде поглаживала кожу жены в вырезе корсажа.

- Осторожнее, Мишель... Сюда могут войти...

- Все спят...

- Я боюсь.

Неужели она испортит ему удовольствие, отказываясь заняться любовью этой ночью в приятном одиночестве в купе первого класса?

Потом она уснула, вздрагивая всякий раз, когда ей казалось, что в проходе раздаются шаги контролера. Он же встал, прижался к запотевшему оконному стеклу, прорезаемому длинными дождливыми потоками, пристально вглядываясь в то, что проносилось мимо, и впитывал все - огни деревень, маленькие станции, белые шлагбаумы на переездах. Все ему нравилось, он испытывал чувство наслаждения и, когда поезд сделал остановку в Эвре на десять минут, не сумел победить искушения и, несмотря на опасность привлечь внимание контролера, бросился в буфет, чтобы выпить вина и купить для Лины яблоко.

- Где мы?

- В Эвре.

- Который час?

- Полночь.

Запах яблока, которое она ела, захлопнувшиеся с шумом дверцы...

Весь этот привкус поезда остался у него в горле, проникнув глубоко внутрь. Он не мог от него отделаться и потом, когда они брели через пустынную площадь, звонили в дверь гостиницы для приезжих, шли за ночным сторожем в стоптанных башмаках в номер без водопровода и с постелью под покрывалом.

- Не забудьте меня разбудить в восемь часов.

Он сам проснулся в семь. Еще не совсем рассвело. Побрившись с холодной водой, Мишель оделся и пошел бродить по улицам, лоснившимся от дождя, дважды миновал один и тот же канал и наконец обратился к мусорщику, чтобы узнать, где центр города.

В восемь он уже был на узкой, с неровной мостовой и с почти отсутствующими тротуарами улице Шануанесс, по обе стороны которой высились старые особняки с каменными тумбами по бокам.

Дом номер 7, который ему показали, выходил на улицу огромными зелеными воротами с двумя глухими стенами по обе стороны. Чтобы увидеть то, что находилось за ними, следовало отойти подальше и только тогда можно было заметить покрытую шифером крышу дома.

Удобно ли было явиться в такую рань? Засунув руки в карманы плаща, в промокшей от дождя шляпе он стал прогуливаться по улице. Его немного мучил голод, и он зашел в кафе выпить кофе с рогаликом.

- Позвоню в девять,- решил он.

Но сделал это в полдевятого. Потянув на себя медную ручку, он услышал в тишине двора усиленный тонким шелестом дождя звон монастырского колокола, чьи торжественные звуки не нашли никакого отклика.

Обождав немного, он отступил в надежде разглядеть за стеной окна и позвонил еще раз.

В доме напротив на первом этаже открылось окно с геранью, и женщина в бигуди спросила его:

- Что вам угодно?

- Это дом господина Дьедонне?

- Там никого нет.

- Вы не знаете, где я могу его найти? Срочное дело.

- Вчера он был здесь, но вечером они уехали. На машине. У вас есть шанс найти его в деревне.

Следовало ли ему признаться, что он не знает ничего о господине Дьедонне и что не ведает, где находится эта деревня? Женщина стала закрывать окно, за которым в полумраке можно было различить девочку, ожидавшую, чтобы мать одела ее.

- Простите, мадам, но вы не знаете его точный адрес?

- Нет... Где-то около Арроманша...

Может быть, Мишель не напрасно верил в чудеса? Потому что как раз произошло одно из таких чудес. Со стороны улицы Сен-Жана раздались чьи-то шаги. Даже не посмотрев туда, женщина сказала:

- Это почтальон. Узнайте у него.

Действительно, почтальон сообщил ему, что господин Дьедонне проживает на вилле "Воробьиная стая" между Курсей и Арроманшем.

- Если вы поторопитесь, то еще успеете на местный поезд, отходящий с Рыночной площади.

Мишель оставил Лину в гостинице спящей. Теперь у него не было времени, чтобы забежать за ней.

Он поспешил, чтобы не опоздать.

- Позвоню ей потом. К тому же она наверняка не готова и не сможет меня сопровождать.

Запах мокрой капусты, и особенно цветной, означал, что он достиг овощного рынка. Два местных узкоколейных поезда чернильного цвета стояли посреди площади вплотную к корзинам.

- Как проехать до Арроманша?

- Первым... Поторопитесь...

Он успел тем не менее проглотить рюмку белого вина в одном из рыночных кабачков. Было жалко, что нельзя подольше насладиться атмосферой этого маленького заведения. Он совсем взмок от быстрой ходьбы и, вскочив на заднюю площадку, остался на платформе, на которую со всех сторон, как хрустальные стрелы, падали тяжелые струи дождя.

Они миновали первую деревню, когда из теплого вагона появился контролер, и тогда только с чувством вины Мишель понял, что не оставил Лине денег, что у нее в сумочке не осталось ни сантима.

Но ведь она находилась в гостинице и могла что-нибудь заказать в долг! По приезде на место он позвонит ей. Только как это сделать?.. Ночью он не обратил внимания на вывеску меблирашек. А рядом с вокзалом их было несколько.

Впрочем, лучше пока об этом не думать. Он закурил сигарету, на ее середину упала капля дождя, оставив серое пятно на бумаге. Табачный дым на некоторое время повис в воздухе, а затем его прогнал ветер, и он растворился в дожде.

Контролер сказал ему, когда они оба, засунув руки в карманы, с красными носами и пританцовывая от холода, стояли на задней площадке:

- Какой сегодня день? Пятница? Значит, в Люке рынок и у вас есть шанс, подождав с четверть часа, пересесть в Лангрюне на Уистреамский поезд. Если он только не придет раньше времени,- заметил он.- От него всякое можно ожидать. Прибывает то до времени, то с опозданием.

Моде дал себе слово воспользоваться остановкой в Лангрюне, попробовать дозвониться до Лины. Та наверняка снова уснула. Ему казалось, он видел, как она спит, закинув руку под голову. Он ведь не задвинул штору. Наверное, ей помешает уличный свет со двора, отражающийся на покрытом цинком подоконнике. Теперь она скоро проснется, машинально ощутив рядом с собой пустое и холодное место.

Плетеные изгороди подходили к самому маленькому черному поезду, поля под набухшим от дождя небом простирались до самого горизонта. Мишель с удовольствием представлял себе их номер, вставшую с заспанными глазами жену, ищущую спички, чтобы разжечь спиртовку и поставить на нее утюг. Забавляясь, он вспоминал подробности: голые ноги на тонком коврике, кусок красноватого линолеума в туалетной комнате. Ему запомнились цвет обоев, вокзальная площадь, вывески с большими белыми буквами, но он не мог вспомнить, был ли это Железнодорожный отель или отель Путешественников?

Едва поезд остановится, пообещал себе Мишель, он тотчас сбегает к телефону в первое же кафе. Еще не доехав до Лангрюна, Моде ощутил в воздухе водяную пыль, принесенную западным ветром с моря. Облизнув губы, он почувствовал соленый привкус и раздул ноздри, стремясь уловить аромат морских водорослей.

Поезд остановился на маленькой площади. На соседние рельсы должен был прибыть ожидавшийся узкоколейный поезд из Уистреама. Поначалу он увидел только обычную деревню, но, спустившись на землю, в конце улицы обнаружил кучу песка и гравия, пустырь, заброшенную стройку. Все тут было пронзительно белого цвета. Еще более яркого белого цвета птицы выделялись на сумрачном фоне неба. Поняв, что перед ним море, Моде бросился вперед, увидев кипевший пеной вал, неумолимо надвигавшийся из морских просторов и разбивавшийся о берег.

Он впервые видел море. Знакомство состоялось в день, когда оно было свинцово-серого цвета, так что небо казалось светлым. На брошенном в беспорядке пляже он увидел несколько развороченных кабин, а обернувшись - два убогих отеля с запертыми ставнями.

Но Мишель не испытывал чувства разочарования. Не боясь показаться смешным, он подбежал к кромке, и волна лизнула его ботинки. Наклонившись, он смочил руки, подобрал длинную липкую ветвь, понюхал ее, наклонился снова, чтобы поднять разбитую раковину, и спрятал ее в карман.

Гудок поезда из Уистреама вернул его к действительности. Он побежал обратно, но понял, что есть еще время, и отправился выпить.

Думая о Лине и телефоне, он не испытывал никаких угрызений совести. Их гостиница наверняка не называлась ни Железнодорожной, ни Вокзальной, ни отелем Путешественников.

Кальвадос обжег ему горло. На полу лежали ящики со свежим уловом, а за одним из столиков сидели рыбаки.

- Еще одну, хозяин... Побыстрее...

С этой минуты он уже почти все время видел море, во всяком случае, дюны, вдоль которых они проезжали и в которые их маленький черный поезд норовил въехать. Его возбуждение все возрастало. Ему хотелось бежать. Ехать все быстрее. Ему не терпелось все узнать. Ему было страшно.

Контролер пообещал предупредить его, когда они подъедут к "Воробьиной стае".

- Там нет плановой остановки, - сказал он, - но я скажу машинисту.

Куда запропастился этот контролер? Наверняка болтает в головном вагоне. А если он о нем забудет? Моде увидел ожидавших поезда крестьянок с сумками. Поезд остановился. Им была неизвестна "Воробьиная стая". Они не знали никакого господина Дьедонне.

Слева от железной дороги до самого горизонта тянулись болота, покрытые рыжими кустарниками, а справа чередовались усыпанные галькой дюны.

Наконец поезд остановился. Он бросился к контролеру.

- Это еще не ваша.

Проехав еще два или три километра, он показал ему на одиноко стоящий в дюне дом.

- Это и есть "Воробьиная стая"?

Тот кивнул. Не дожидаясь полной остановки состава, Мишель спрыгнул на песчаный грунт.

И тут внезапно почувствовал, как горят его щеки. Напрасно он столько пил-три или четыре раза во время пути он бросался в первый же кабачок. Вкус кальвадоса навяз во рту. Господин Дьедонне может почувствовать этот запах. После выпивки жесты его становились более решительными, взгляд быстрым, почти озлобленным.

Он смотрел вслед удаляющемуся поезду, на странный дом, так мало похожий на то, что он ожидал увидеть, с трудом борясь с чувством разочарования. На необъятном пространстве, в двадцати метрах от дороги и без всякой ограды вокруг виднелось только это, казавшееся недостроенным, но уже состарившимся, строение. Оно было чуждым этому пейзажу, словно перенесенным по ошибке откуда-то из пригорода или маленького городка.

Эта большая из потемневшего кирпича трехэтажная постройка, слишком высокая для своих размеров в ширину, с двумя голыми навесами была явно возведена не для того, чтобы пребывать в одиночестве, а составлять часть улицы с такими же домами. Перед закрытой дверью стоял грузовичок с плохо закрытым и стучавшим от ветра капотом. Сделав полукруг, словно для того, чтобы осторожности ради разведать подступы, Моде приблизился к дому.

Его возбуждение упало. Он начал терять самоуверенность. Зачем он сюда приехал? С какой безумной надеждой пустился он на розыски господина Дьедонне, о котором ничего не знал? Он чувствовал себя опустошенным и озябшим на ветру, который теребил его мокрый плащ на худой фигуре, и снова подумал о Лине, которая теперь занималась своими делами в жалкой комнате в Кане.

Чтобы покончить с этими мыслями, он протянул руку к звонку, но тут убедился, что тот отсутствует. Если бы не грузовичок, он бы подумал, что дом пуст, что в этих стенах никогда никто не жил. Тогда он постучал. Потом еще, охваченный паникой, которую всячески пытался победить. Обойдя дом со стороны моря, Мишель обнаружил другую, засыпанную песком дверь и прижался лицом к ее стеклу.

В полутьме комнаты, в которой царила гробовая тишина, он наконец обнаружил плотную, неподвижную женскую фигуру, смотревшую в его сторону. Потом он понял, что это - старуха с прядями седых волос, выбивавшихся из-под чепца. Она подошла к двери, сняла засов и открыла ее.

Отчего она смотрела на него, ничего не спрашивая?

- Здесь проживает господин Дьедонне? - спросил он.

- А что вам от него надо? - невозмутимо спросила та в свою очередь.

- Я от его парижского нотариуса Кюртьюиса.

Убедило ли ее это? Или она продолжала сомневаться? Понадобилось еще время, прежде чем она произнесла:

- Обойдите дом. Я вам открою.

Оказавшись снова перед главным входом, он услышал ее тихие шаги в коридоре, потом ключ в замочной скважине повернулся.

Коридор был узкий, вымощенный желто-красной мозаикой, как в буржуазных домах. Через витражные фрамуги проникал красноватый свет. Справа была вешалка, подставка для зонтов, слева - две темные, выкрашенные под дуб двери, затем лестница на второй этаж - там слышался шум.

- Проходите сюда.

Ему показалось, что она собирается оставить его одного, но та вошла следом и прикрыла дверь. Они находились в комнате, служившей, видимо, салоном. Стены были обиты черными метровыми панелями, над ними висел гобелен из коричневой ткани, местами отклеившейся и разорванной там, где находились гвозди для подвески картин.

Моде невольно попробовал разгадать запах этого помещения.

- Господин Дьедонне дома? - нерешительно спросил он.

Мебель была сдвинута в угол - пустые книжные полки, нагроможденные друг на друга кресла, стол в стиле Анри III со скульптурными львиными головами по углам.

- Вы знакомы с господином Дьедонне? - спросила старуха. Он едва не солгал.

- Я знаю его по имени. Мэтр Кюртьюис сказал, что он ищет секретаря и что я могу ему подойти.

Ему не нравились спокойствие и подозрительность, с которыми она рассматривала его с ног до головы. Словно размышляя, не выставить ли за дверь, и жалея, что впустила в дом. Самым поразительным в ней было то, как неподвижно и молчаливо она стояла.

- Ладно, - вздохнула она наконец. - Когда он сойдет вниз, я предупрежу о вашем приходе.

И удалилась, неслышно скользя на фетровых подошвах. Ему показалось, что она некоторое время еще постояла за дверью, прислушиваясь. Старуха не предложила ему сесть, хотя тут были разрозненные стулья. Но на них лежали старые бумаги, нотные тетради, разные предметы.

"Видимо, он переезжает", - подумал Мишель, чтобы себя самого успокоить.

Над его головой раздавались тяжелые шаги. Там кто-то расхаживал взад и вперед, слышался глухой шум, словно переставляли мебель,- это укрепило его в мысли о переезде, звучали отголоски разговоров.

У него не было часов, и он подумал, что теперь, наверное, около одиннадцати. Ему было холодно. Комната не отапливалась. Она пахла сыростью. Он опять подумал о Лине, испытывая угрызения совести за то, что не позвонил, и вздрогнув при мысли, что придется признаваться ей в том, что затеял пустое дело.

Может быть, товарищ, встреченный на площади Клиши, ошибся? Он никак не мог вспомнить его имя. Но ведь нотариус Кюртьюис подтвердил ему, что господин Дьедонне ищет секретаря.

Дверь, ведущая в соседнюю комнату, была приоткрыта. Он подошел на цыпочках, заглянул в нее, увидел огонь в очаге, стол, стулья, окно без шторы, за которым угадывались дюны и серые волны моря. Успокоил его телефон на стене.

Что поразило его внезапно в шуме, доносившемся со второго этажа? Оттуда слышались шаги многих людей и в том числе явное постукивание деревяшки хромого.

Что они там делали? Прошло с четверть часа. Один из мужчин стал спускаться вниз. Может быть, это...

Да нет - голос в глубине коридора произнес:

- Скажите, мадам Жуэтта, у вас есть...

Конец фразы он не расслышал. Тот, вероятно, вошел на кухню и спустя некоторое время стал подниматься снова наверх. Судя по звуку, он нес полное ведро. А вот раздались и более знакомые звуки. В печь стали загружать уголь.

Пять минут тишины. Затем рассерженный голос, запах смолы, дым, проникший через дверную щель. Наверху никак не могли разжечь огонь. Мужчины спорили, спускались вниз, наполняя дом гамом.

- Говорю вам, достаточно. Двое других что-то бормотали.

- Послушайте, господин Дьедонне...

- Хватит.

Их выставили на улицу. Дверь с шумом захлопнулась. Послышались шаги, скрежет стартера, которым пытались завести грузовичок.

- Жуэтта!.. Жуэтта!.. Где Арсен? Пришли мне скорее эту свинью!

Его, видимо, прервали. Значит, старуху звали Жуэттой? Она что-то тихо говорила. Был слышен только шепот. Затем снова наступила тишина. Шаги старухи стали удаляться в сторону кухни, а дверная ручка бесшумно повернулась.

Моде инстинктивно выпрямился и обернулся, словно предчувствуя опасность. Дверь открылась. На пороге стоял мужчина, явно в дурном расположении духа, и молча смотрел на него.

От обыденности этой фигуры можно было прийти в отчаяние. Но с чего это Мишель взял, что должен увидеть какого-то необыкновенного человека? Перед ним был небольшого роста худой мужчина с лицом без возраста - он дал ему между пятьюдесятью и шестьюдесятью годами. Одетый небрежно в плохо сшитый серый костюм. Опустив глаза, Моде увидел деревяшку под одной брючиной.

- Извините, что побеспокоил вас,-начал Мишель с горящими ушами. Мэтр Кюртьюис сказал мне...

Словно не замечая его, мужчина подошел к другой двери и открыл ее:

- Входите!

А сам подошел к очагу и прижался спиной к камину.

- Если бы я знал, что у вас есть телефон... Мэтр Кюртьюис сказал...

- Когда вы с ним виделись?

- Вчера утром. Собственно говоря, не лично... Один из друзей...

Мужчина подошел к телефону и покрутил ручку.

- Алло!.. Дайте Одеон 27-37... Да... Срочно...

Это был телефон нотариуса с улицы Элерон. По-прежнему не понимая, отчего он так цепляется за место, о котором понятия не имел, словно оно было его последним шансом в жизни, Моде пустился в лихорадочные объяснения.

- Спешу вам признаться, я был не прав, прошу прощения... Я узнал, что вы ищете секретаря, чисто случайно.

- Что, кто ищет секретаря?

- Но... Господин Дьедонне... Я полагаю, что господин Дьедонне-это вы? Мне посоветовали обратиться к мэтру Кюртьюису. Он дал понять, что место не занято, но был в этом не совсем уверен.

Почему этот, внешне ничем не примечательный человек с протезом производил на него такое сильное впечатление? Повернувшись к огню и аккуратно положив в него полено, он снова выпрямился, давая понять, что слушает.

- Сказать по правде, он посоветовал сначала прислать ему письменное прошение вместе с автобиографией... Вероятно, так и надо было поступить. Но я побоялся, что тем временем место окажется занято, и поехал сам.

Зазвонил телефон. Господин Дьедонне снял трубку:

- Алло! Кюртьюис? Да... Нужда отпала.. Вам звонил некий..?

Он вопросительно взглянул на своего гостя:

- Моде... Мишель Моде... Да-да... Забыли имя? Не имеет значения. Что вы ответили? Да... Спасибо...

Он повесил трубку. Наступило молчание. Моде искал, что еще сказать. В комнате, в которую проникло немного дыма, было очень тепло. Должно быть, у печи на втором этаже, когда ее растапливали, была плохая тяга.

- Вы давно подыхаете с голода?

- Время от времени я печатаюсь в газетах. Вначале всегда трудно. Надо создать себе имя... А я всего год как в Париже... До этого я жил в Валансьенне у родителей.

- Чем они занимаются?

- У отца магазин грампластинок.

- Он хорошо зарабатывает?

- Похоже, дела идут неважно. До этого он представлял американскую фирму пишущих машинок.

Отчего ему так хотелось понравиться этому человеку, который с полным безразличием смотрел на него? Улыбнувшись, он продолжал:

- Моему отцу никогда не везло в делах... Голова у него полна идей, их даже слишком много, но...

- Вы пишете на машинке?

- Да.

- Умеете стенографировать? Он солгал:

- Да... Немного. Достаточно, думаю, чтобы...

- Были на военной службе?

- Досрочно, чтобы...

Надо было сказать-чтобы жениться, но какой-то инстинкт подсказал ему, что лучше об этом промолчать.

- ...чтобы поскорее попытать счастья в Париже... Мне двадцать один год с половиной...

Они по-прежнему стояли, хотя вокруг было полно стульев, добротных старых стульев с кожаным сиденьем. Комната была почти нормально меблирована: большой стол посередине, кресло у огня, два просторных шкафа, а неподалеку от телефона - американский письменный стол, весь заваленный бумагами.

- Вас предупредили, что секретари у меня не задерживаются?

- Да.

- Много у вас с собой денег в кармане? Слегка сбитый с толку, Мишель, улыбнувшись, ответил:

- Думаю, ровно столько, сколько нужно, чтобы вернуться в Париж.

- Где ваш багаж?

- Я оставил чемодан в Кане... Не могу вспомнить название гостиницы. Как я уже сказал, у меня было опасение, что место занято... Я спозаранку отправился на улицу Шануанесс. Там мне сообщили...

- Кто именно?

- Почтальон... Он сказал, что вы, должно быть, находитесь на своей вилле... Мне повезло, я успел на поезд узкоколейки. У меня диплом бакалавра...

Ему показалось, что этого можно было и не говорить.

- Вы уверены, что не знаете мою фамилию?

- Клянусь. Мне только назвали господина Дьедонне.

Он испытывал странное чувство. Этот негостеприимный дом посреди дюн был совершенно не похож на тот, который Мишель себе представлял. Ни захламленные комнаты, ни старуха, столь нелюбезно встретившая его, явно не способны были его прельстить. А тут еще этот дурно одетый, неухоженный, неприметный человек, которому Мишелю все более хотелось понравиться.

- Прошу вас взять меня на испытательный срок. Если я не справлюсь...

Чего он никак не мог понять, так это, о чем думал его собеседник. Ясно было только то, что с подобными людьми он еще никогда не сталкивался. Едва взглянув на него, господин Дьедонне сразу разгадал его, определил ему цену. Так почему он мешкал с ответом? Ибо он явно тянул и, казалось, был недоволен собой больше, чем Мишелем.

- Моя фамилия Фершо,- сказал он, поглядев на него в упор.

А так как его гость никак не отреагировал, то добавил:

- Дьедонне Фершо, Фершо-старший... Вы не читаете газеты?

- Прошу прощения... Я не знал...

Как мог он себе представить, что перед ним тот самый Фершо, о котором столько говорили в последнее время? Мишель весь дрожал от волнения, узнав, что перед ним человек, который владел большей частью Убанги, ворочал миллионами и на равных вел борьбу с государством.

Видя, что тот по-прежнему наблюдает за ним, Мишель пробормотал:

- Извините меня... Я не ожидал... Теперь мне понятно...

- Что вам понятно?

- Мне сказали, что если я стану вашим секретарем, то придется много путешествовать.

- Вот уже много месяцев, как все мои разъезды - это отсюда в Кан и обратно... Надеюсь, вы не женаты?

- Разумеется,- стараясь выдавить улыбку, прошептал Мишель.

- Сколько вы хотели бы получать?

- Не знаю... Сколько положите...

- Здесь у вас будет кров и стол. Так что много денег вам не потребуется. Для начала я буду вам давать восемь сотен на мелкие расходы.

Это была смехотворная сумма, почти столько же зарабатывала в Париже хорошая кухарка. Лина никогда не сможет прожить на такую сумму, часть которой понадобится ему самому. Тем не менее он ответил:

- Как вам будет угодно...

Тогда Фершо подошел к двери и приоткрыл ее:

- Жуэтта!.. Поставь два прибора. Он вернулся назад.

- Можете снять плащ. В вестибюле есть вешалка.

- Я видел.

- Только не оставляйте открытой дверь. Я не терплю сквозняков. Большой недостаток этого дома заключается в том, что его трудно протопить. Как раз, когда вы пришли...

И Фершо, который судился с правительством, с банками, с финансовыми воротилами, Фершо, которому грозило разорение, если не что-то похуже, с горечью стал рассказывать:

- ... я привез из Арроманша новую печь. Печник заверил, что она в порядке... Это уже третья печь, которую я пробую за неделю. Оказывается, невозможно найти исправную, которая бы не дымила. Печники - болваны... Завтра же потребую, чтобы разломали камин и поставили новый... Да снимите же плащ!..

Когда Мишель вернулся, он продолжил:

- Не знаю, где вас поселить. Есть комната рядом с арсеновской. Арсен - мой шофер. Не уверен только, есть ли там кровать.

- Я не привередлив.

- Разве вам не понадобится кровать? Так не говорите глупостей... Жуэтта! Жуэтта!..

К великому удивлению Мишеля, возникнув в дверях, старуха в туфлях спросила:

- Что тебе надо?

- Есть в доме свободная кровать?

- Ты его оставляешь у себя?

- Оставляю. Он будет спать в комнате на третьем этаже, рядом с Арсеном. Арсен вернулся? Куда он пропал?

- Я послала его в Кан.

- И ничего мне не сказала! На две поездки, знаешь, сколько бензина уйдет?.. Обед готов?

- Подать сюда?

Мишелю показалось, что Фершо смутился. Где же он обычно ел? На кухне со старухой, которая обращалась к нему на "ты"?

- Сюда. Да поторопись... В два часа я жду Мореля.

Он поправил поленья в очаге. По-прежнему не присаживаясь и пристально поглядывая на Моде, он сразу отворачивался, когда встречался со взглядом молодого человека.

Теперь уже молчание беспокоило его тоже, ибо он решил пояснить:

- Морель - мой поверенный в делах... Он живет в Кане... Если я здесь, то немного из-за него. Это порядочный прохвост. Быть может, самый крупный во Франции... Его прогнали из коллегии адвокатов... Но ему все нипочем... Вы с ним познакомитесь... На вид это вполне порядочный человек.

Посмотрев на длинные волосы Мишеля, он заметил:

- Вам очень хочется походить на художника?

- У меня всегда были такие. Но если вам угодно, я постригусь.

- Да. Заезжайте к парикмахеру. И купите себе такой же галстук, как у всех. Моде носил бант.

- Арсен отвезет вас в Кан, чтобы забрать чемодан.

Возможно, ему придется заехать на улицу Шануанесс, чтобы прихватить простыни. В этой развалюхе нет ничего. Я снял ее вместе с мебелью. Похоже, тут уже лет десять никто не жил. Вам понадобится письменный стол. Не знаю только, где его поставить... Пошли, посмотрим вместе.

Приоткрыв дверь в холодный салон, он тотчас закрыл ее. Они вышли в коридор, в глубине которого находилась кухня.

- Удобнее всего было бы, чтобы вы расположились на втором этаже, я всегда там... Во всяком случае, буду там, когда мы справимся с этой окаянной печкой... Идите первым... Идите, сказал я вам!..

Он шел за ним, постукивая деревяшкой, и говорил, чтобы не молчать. Выкрашенные под мрамор стены приобрели бурый цвет старой прокуренной трубки. Прежде на лестнице лежали ковры - сохранились крепления для медных прутьев.

- Кстати, совсем забыл об антресолях...

Между двумя этажами находилась площадка, две ступени и узкая комната рядом с туалетами. Она была совершенно пустой. Через разбитое стекло в помещение проникал влажный воздух.

- Не забудьте привезти из Кана немного замазки. Я видел в подвале старые куски стекла. Можно будет заделать.

- Хорошо, месье.

- А теперь поищем стол и стул. Вам еще понадобится печь...

Они поднялись на второй этаж, где размещались три довольно просторные комнаты, две из которых были забиты мебелью.

- Вот подходящий стол. Беритесь за край. Фершо взялся за другой. Смущенный, Моде запротестовал:

- Я снесу его сам.

- Делайте, как я сказал. Осторожнее в двери.

Потом они вернулись снова и выбрали два стула.

- На улице Шануанесс есть пишущая машинка. Но нельзя же ее все время таскать сюда и обратно? Так что возьмите напрокат в Кане... Подойдет и старенькая - писать на ней придется нечасто.

- Хорошо, месье.

- Купите также карандашей и блокнот для записей. Арсен вам покажет магазин. Напомните, чтобы я дал денег.

- Да, месье.

Третья комната, в которую они не зашли и из которой попахивало дымом, по всей видимости, принадлежала самому Фершо. Тот легко расхаживал по этому полупустому дому, похоже, не замечая ни потеков на стенах, ни жирных и грязных панелей, ни зловещего скопления мебели, говорящего о поспешной распродаже и молотке оценщика.

- Вам еще понадобится лампа... Лампы находятся в ведении Жуэтты...

Значит, на вилле даже не было электричества.

- Все готово! - крикнули снизу.

- Пошли есть.

На столе появились скатерть, графин с водой и графин с обычным красным вином. Все это напоминало скромный семейный пансион. Салфетка Фершо была засунута в самшитовое кольцо.

- Дашь ему тоже кольцо, Жуэтта.

- Представь себе, я уже об этом подумала! Ешь...

В супнице, как в деревенских домах, дымился суп. Закуски не было. На второе подали жареную сельдь с вареной картошкой, затем сыр и яблоки. Фершо съел только сельдь. Но зато пять штук.

Старуха, ворча, приходила и уходила. Ясно было, что она считает нового секретаря проходимцем и сердится на Фершо, что тот взял его к себе на службу.

- Я дам тебе список всего, что надо привести из Кана, - сказала она хозяину дома.

Тот ел с аппетитом, поставив локти на стол. Пил лишь воду. Моде не решался налить себе вина.

- Вы не пьете вино?

- Если позволите...

Тот лишь пожал плечами и подвинул ему графин.

- Не валяйте дурака... Вы кому-нибудь сказали, что едете ко мне?

- Нет... Только позвонил мэтру Кюртьюису...

- Берите сыр...

Прошуршав по песку, перед домом остановилась машина. Набросив на капот покрывало, шофер в форме и фуражке прошел на кухню.

- Арсен! - крикнул Фершо, не двигаясь с места. Вошел шофер, не скрыл удивления при виде гостя и поднес два пальца к козырьку в виде приветствия.

- Это мой новый секретарь... Кстати, напомните, как вас зовут?

- Мишель Моде.

- Когда поешь, Арсен, отвезешь Моде в Кан. Ему надо забрать в гостинице чемодан. Затем отправитесь на улицу Шануанесс... Спроси ключ у Жуэтты... Заберите простыни, подушку, лампу... А также заедете к Трошю и возьмете напрокат пишущую машинку. Только не дай себя провести. Больше тридцати франков в месяц она не стоит. Ты видел Мореля?

- Он приедет в два часа, как вы просили.

- Иди поешь.

На дворе из плотных белых и серых облаков, набегавших с моря, по-прежнему сыпал мелкий надоедливый дождь.

Позади Фершо потрескивали дрова, выбрасывая подчас огоньки пламени, не вносившие, впрочем, оживления в атмосферу дома, в котором царило гнетущее ощущение пустоты.

Фершо молчал. Сидел, положив локти на стол и ковыряя в зубах. Временами его рассеянный взгляд останавливался на молодом человеке, которого разморило от тепла и еды.

Этот взгляд был такой же пустой, как сам дом, как пустынен был пейзаж за окном, где только редкие чайки с пронзительным криком пикировали в море.

Требовалось усилие, чтобы сбросить с себя ощущение небытия, чтобы дотронуться до скатерти, чтобы убедиться в реальности окружающего мира. Было большим облегчением слышать, как гремит кочергой на кухне Жуэтта.

Едва отъехав от дома, Арсен отпустил баранку с тем же презрением, с каким подростки снимают руки с руля велосипеда, будто усмирив машину или, скорее, выдрессировав ее в высшей школе верховой езды. Это был красивый парень с небольшими влажными усиками и блестящими глазами, из тех, кого можно повстречать в кафе ухаживающими за прислугами. Не обращая внимания на скользящие по мокрому грунту колеса, он величественно вытащил пачку сигарет, сунул одну из них в рот, из другого кармана извлек медную зажигалку, с наслаждением медленно затянулся, выдохнув струю дыма в запотевшее ветровое стекло, и только потом включил дворники.

Сидя рядом с ним, Мишель понимал, что вся эта развязность призвана произвести впечатление на него. В течение какого-то времени, нахмурив брови, шофер с усиками и красиво очерченным подбородком делал вид, что с трудом находит дорогу в такого же цвета, как небо, тумане. Затем, подавив улыбку, бросил на спутника насмешливый взгляд. А так как Мишель, казалось, не понимал его, посмеиваясь, нажал на газ.

- Вам непременно нужно вернуться?

- Почему вы спрашиваете?

- Не знаю. Решайте сами.

Он походил на человека, рассказывающего самому себе веселую историю, с трудом и из вежливости сдерживая хорошее настроение и покусывая табачные крошки сигареты.

- Что вы скажете об этом экземпляре?

- Вы давно у него служите?

- Минуточку, котеночек!.. Не надо смешивать разные вещи... Арсен не на службе у господина...

Шел ли дождь? Надвинулся ли туман или то была водная пыль, а может быть, и то, и другое сразу? Лаковая поверхность лимузина была липкой и холодной. Дворники наполняли кабину нервическими звуками метронома.

- Я на службе у господина Эмиля... Вы, вижу, не больно в курсе... Вам ничего не сказали про господина Эмиля?.. Вы не читали газеты?.. Эмиль Фершо, младший брат, клянусь, совсем не похож на Дьедонне... Когда тот полгода назад приехал в Бордо, господин Эмиль сказал мне: "Арсен, ты должен оказать мне услугу..."

Не думайте только, что он фамильярен со всеми... Это настоящий господин. На мне лежит забота о его автомобилях... Их у него пять... Я также занимаюсь гоночным катером и лодкой с подвесным мотором. Мы вместе выиграли призы в Херблее... Короче, он сказал: "Арсен, я знаю своего брата. Всего благоразумнее, если с ним рядом будет такой человек, как ты..." Понимаете?

Он подмигнул и выпустил дым из ноздрей.

- Поэтому мне наплевать на него. Пусть хоть завтра ходит на голове или ест суп через соску, мне все равно.

Мишелю стало неловко. Его шокировала не столько даже вульгарная фамильярность Арсена, сколько то, в каком ложном свете он рисовал ему Фершо.

- Вы хотите сказать, что он...

- Гм... Быть может, он еще и не созрел для Дома призрения, но солнце явно повредило его разум... Кажется, он уже сорок лет живет в Убанги. Они уехали туда вместе с братом. Но господин Эмиль быстро смекнул, что к чему. Когда дела пошли на лад, он приехал в Париж, чтобы заправлять ими отсюда... У него собственный особняк, замки, охота в Солони, виллы в Кане и Довиле... Он знает толк в жизни! А вот братик его, сказали мне, даже не живет в доме, как все белые, и большую часть года проводит на моторной лодке двенадцати метров длиной с экипажем из двух негров. На этой лодке он снует вверх и вниз по рекам.

Они миновали Курсей, когда машина резко затормозила, словно попав в аварию, перед приземистым домом. Моде прочел название заведения и выведенное ниже желтыми буквами имя: "Вдова Дьемегар".

- У нас есть время выпить по рюмочке кальвадоса. Я угощаю...

Арсен, как к себе, вошел в комнату, где можно было увидеть лишь стойку, несколько бутылок, два столика и скамейки, старый календарь и текст закона о порядке отпуска спиртного.

- Не беспокойся!-крикнул он. И, взяв бутылку с оловянным клювом, наполнил две рюмки с плоским дном.

- За ваше... Так вот, из того, что я вам сказал...

Через приотворенную дверь Моде увидел средних лет полную женщину в неглиже, которая поднялась с плетеного кресла с книгой в руке и теперь стояла, не зная, что делать, вся еще под впечатлением прочитанного в романе в дешевой лаковой обложке.

- Вы позволите?

Арсен ушел на кухню, оставив дверь приоткрытой. Прошло минуты две. Больше там не разговаривали. Не было слышно и шума. Потом не совсем обычным голосом Арсен произнес:

- Вы не скучаете?

Мишель почувствовал западню. Но было поздно. Он машинально повернулся к кухне и увидел то, что тот хотел ему показать - как он примитивно занимается любовью стоя, в то время как Дьемегар, облокотившись о комод, с распущенными волосами, как раз перевертывала страницы своей книги.

Забавы закончились громким шлепком по голой и белой заднице.

- Может, и вам охота?.. Нет? Это добрая подружка... Она глупа, но у нее здоровенная...

Он произнес сальное слово. Вернувшись назад, Арсен налил себе и Мишелю еще по рюмке.

- Поехали?

То был прекрасный большой черный лимузин, автомобиль Эмиля Фершо, как объяснил позднее Арсен.

- Самый богатый из них двоих - Дьедонне... Трудно даже назвать размер его состояния, но теперь неизвестно, удастся ли ему его спасти... При своем упрямстве он может завтра оказаться в тюрьме.

Мимо, окатив их потоками грязной воды, промчалась машина. Арсен с почтением приложил руку к фуражке.

- Мэтр Морель!.. Теперь они запрутся с хозяином на много часов и сядут на телефон... Этот тип ловко защищается. По делу о неграх он добился временного освобождения из-под стражи...

Моде смутно слышал, что ему рассказывали об этом деле, но оно его тогда не интересовало.

- Это он убил негров?

- Трех или четырех. Запустил в них динамитную шашку. Тому уже лет тридцать... Никто тогда ничего не узнал... Или те, кто знал, промолчали... И вот дело всплывает на поверхность. Из-за сложных финансовых махинаций... Похоже, что братья Фершо стали кому-то мешать, что у них оказались слишком острые зубы. Короче, на них спустили всех собак, примешав к делу политику...

Они уже подъезжали к Кану. В городе было так сумрачно, что большинство магазинов зажгли свет в витринах. Вдоль тротуаров скользили блестящие зонтики. Спасаясь от машины, которая обливала их грязью, прохожие отскакивали в сторону и прижимались к стенам.

- Где находится ваш отель?

- Напротив вокзала.

- Вы надолго туда?

Моде подумал было во всем признаться Арсену, рассказать про Лину, попросить оставить его с ней на часок. Но уже испытывал к шоферу необъяснимую враждебность.

- Я на минуту.

Он собрался было одолжить у того сто или двести франков. Но не сделал и этого.

- Только возьму чемодан и вернусь...

Он узнал гостиницу и бросился по коридору к лестнице, нашел наверху дверь, но она была заперта. Стал стучать, звать. Никто не отвечал. Он бегом вернулся вниз к хозяйке на кухне.

- Вам известно, где моя жена?

- Полчаса назад она забрала ключ и пошла к себе.

- И больше не спускалась? Та бросила взгляд на табло.

- Феликс? Номер 22 ушла из отеля?

- Я ее не видел.

- Она должна быть дома.

Обеспокоенный, мучимый угрызениями совести, он снова поднялся наверх и, постучав сильнее прежнего, негромко позвал:

- Это я, Лина!.. Отвори!..

Из соседнего номера вышел толстяк в подтяжках и с бритвой в руке.

- Лина!.. Отвечай!..

Последовавшие минуты показались ему бесконечными. Наконец он услышал движение в комнате, вздох, и глухой голос спросил:

- Кто там?

Шаги. Она приоткрыла дверь. Шляпа на голове у нее перевернулась, пальто смято, на ногах влажные от сырости туфли. Она терла глаза.

- Что случилось? Куда ты пропал?

- Послушай, Лина... Я тороплюсь... Ты проснулась? Ты меня слышишь?

- Конечно... Отчего ты кричишь? Что это со мной случилось? Я пошла тебе навстречу на улицу Шануанесс... Видя, как я вышагиваю вдоль улицы, женщина из противоположного дома сказала, что никого нет... Я была голодна... Ты опять не оставил мне денег. Я пошла домой. Села на край кровати, надеясь, что ты скоро вернешься... Который час?

- Половина третьего...

- Постой, значит, я уснула, - как бы впервые осознав происшедшее, сказала она.

- Да... Послушай... Меня взяли... Я получил место... Поняла? А знаешь, кто мой патрон? Фершо... Тот, что из Африки... Объясню в другой раз... Просто замечательно. Но сейчас он на вилле у моря... Это ненадолго...

- Как ты возбужден...

- Обожди... Внизу машина...

- Какая машина?

- Его, с шофером... Они не должны знать, что ты здесь, что я женат... Поймешь потом.

- Посиди спокойно секунду... Ты меня утомляешь...

- Вот что ты сделаешь... Сядешь на первый же поезд узкоколейки до Вера... Не забудешь?.. Сейчас напишу... Это совсем рядом с виллой... Не знаю точно, километра четыре... Наверняка найдешь там гостиницу... Остановись под своим девичьим именем и обожди меня.

- Но, Мишель...

Она с трудом приходила в себя после тяжелого сна, а он оглушал ее, мучил, не будучи в силах усидеть на месте.

- Поняла?.. Сегодня я могу тебе дать только сто франков... За постой тебе не надо там платить. А этих хватит, чтобы рассчитаться за номер и доехать туда.

- Я голодна...

- Поешь рогаликов перед отъездом. Слушай меня, ради Бога!.. Говорю тебе, меня ждут. Арсен может забеспокоиться и явиться сюда...

Он вручил ей сто франков, рассеянно поцеловал и бросился на улицу. Потом вернулся, открыл чемодан и выбросил на постель вещи жены.

- Заверни это в бумагу... И главное - не волнуйся... Я приду, как только смогу.

Арсен стоял около машины. По тому, как он вытирал свои усики, было ясно, что он снова выпил рюмку.

- Вот и я! Поехали на улицу Шануанесс...

Он презирал людей типа этого шофера за их вульгарность, самоуверенность, хитрованность. За то, что тот уже взял за правило подмигивать ему.

- А вы там задержались, однако. Уж не сделали ли вы то же, что я только что у Дьемегар?

Мишель невольно покраснел. Неужели Арсен догадался? Может быть, обратился с вопросом к хозяйке отеля? Он стал отрицать, заговорил о пишущей машинке, которую надо взять напрокат.

- Сейчас съездим за ней. Я знаю, куда. Хозяин всегда посылает в самые грязные лавки, в которые никто не ходит.

Они остановились перед воротами на улице Шануанесс, и Мишель с удовлетворением отметил, что женщина, с которой он разговаривал утром, видит, как он вылезает из машины. Арсен вытащил огромную связку ключей и открыл дверь, примыкавшую к одной из створок ворот.

- Вряд ли стоит въезжать с машиной во двор.

Двор был выстлан маленькими круглыми плитками и с трех сторон окружен строениями из серого камня. Ставни на всех окнах были закрыты. Вместо того чтобы войти через парадный вход, Арсен пошел к служебной двери, от которой у вето тоже был ключ. И зажег свет.

Шофер снова заговорил насмешливым тоном:

- Непохоже на "Воробьиную стаю", но тоже не бог весть какое веселое место!.. Видели гербы над порталом? Не знаю уж, с каких времен здесь жили графы. В конце концов осталась одна старая графиня восьмидесяти лет. Господин Дьедонне воспользовался этим, чтобы купить у нее все-дом вместе с мебелью, посудой, простынями, портретами... Это позволило старухе удалиться в монастырь для знатных господ.

Открывая двери, он зажигал электричество, так как дневной свет не проникал в дом с закрытыми ставнями.

- Это их большой салон... Послушайте-ка...

Тяжело ступая, он прошелся по комнате, и тотчас зазвенела огромная хрустальная люстра. Хрупкие позолоченные стулья стояли вдоль стен, а посередине просторного, как танцевальный зал, помещения лежали свернутые в рулон ковры.

- Комнаты на первом этаже никогда не открываются. Тут есть огромная, как в ресторане, кухня, но Жуэтта не желает туда входить... Поднимемся наверх.

Они проследовали наверх по большой лестнице со скульптурными перилами. Не стесняясь, Арсен раздавил на ступеньке сигарету и закурил новую, чем весьма покоробил Мишеля.

- "Воробьиной стаей" он владеет только с месяц... Прежде мы жили здесь постоянно. Именно тут побывали все ваши предшественники...

Он толкнул дверь довольно просторного рабочего кабинета, где возле камина стояла походная кровать.

- Комната хозяина... Он все время проводит тут - ест, пьет, работает, спит... Привычка со времен моторки. Понятно?

Он пересек комнату и распахнул другую дверь.

- Комната секретаря... Второго. Первый был здешний и ночевал у родителей. Маленький блондинчик, как вы, с манерами школьника. Если бы вы слышали, как он, понизив голос, говорил: "Да, месье... нет, месье..." Если хозяин оставлял его поужинать, он не знал, как себя держать. Господин Дьедонне не выносил его, орал на него с утра до вечера... Беднягу звали Жийе... Альбер Жийе, если не ошибаюсь... Господин Дьедонне произносил, растягивая "го-спо-дин":

- Послушайте, гос-по-дин Жийе...

И тот просто не знал, куда деваться... Его отец - служащий банка... У них маленький домик в виде столового буфета. Я вам его покажу. Жийе не поручали никакой работы, и он томился от скуки весь день. А когда собирался уходить домой, хозяин нарочно, чтобы его позлить, вызывал и часами диктовал... Или посылал меня за ним, когда тот, вернувшись к себе, уже собирался ложиться спать, а родители давно спали.

Понимая, что Арсен стремится испытать его, Мишель проявлял нарочитое безразличие.

- Вы тоже будете жить здесь. Мы все время ездим туда-сюда. Когда вовсе не ждешь, едем в Кан... Остаемся тут на два-три дня, неделю, несколько часов, как придется. Вас могут разбудить среди ночи: "Машину, Арсен!.. Мы едем в "Воробьиную стаю"..."

Старику всюду не сидится, у него еще не было "Стаи", а молодой Жийе начал сходить с ума... Однажды он явился одетый с иголочки. Поднимаясь по лестнице, много раз вытирал ботинки тряпкой, которая лежала у него в кармане.

"Мой отец уполномочил меня..."

Бедняга что-то изрек, стал объяснять, что отец посоветовал ему просить прибавку, потому что... потому что...

Хозяин дал ему высказаться, а затем вежливо и молча проводил до двери.

И Арсен добавил, держа руки в карманах, с окурком сигареты, прилипшей к нижней губе:

- Если хотите забрать простыни и подушку с наволочкой... Советую также взять кувшин и таз - не знаю, есть ли там еще.

- А другие секретари? - спросил помимо воли Мишель, проходя через комнату господина Дьедонне.

- Один был из Парижа. Звали Класкен. Черноволосый крепыш с челкой до носа. Этот тип играл в регби в какой-то команде и закончил Институт политических наук. Он жил в доме... Разговаривал со мной, как с прислугой. Но нравился хозяину, потому что ночами играл с ним в карты. Вы умеете играть в пикет или белот? Скажу по-товарищески, вам нелегко придется. Они все время грызлись... Когда патрон проигрывает, он сатанеет... Они ссорились, как кошка с собакой, но на другой день опять были неразлучны...

Однажды господин Дьедонне, который любит удивлять людей и, несмотря на деревяшку, умеет тихо подкрасться, застал Класкена, когда тот рылся в его бумагах...

Вы бы видели эту картину! Я был в гараже, во дворе, и прибежал на крик, думал, что случилось несчастье. Они катались по полу и тузили друг друга. Патрон не очень-то крупный мужчина... Когда увидите его раздетым, то поймете... Злить его не советую... В общем, он взял верх над игроком в регби... Разбил ему челюсть и нос... Он был так зол, что побежал бы за ним на улицу, если бы я его не удержал... На другой день явился адвокат... Класкен решил подать в суд... Можете поверить, адвокат тоже нахлебался от старика... Третий, Макс де Ланнуа, был из благородных. Высокий и печальный молодой человек. Но он кричал по ночам и был сомнамбулой... Я лично отвез его на поезд. Дурачок плакал... Пошли, выпьем что-нибудь.

Дом, должно быть, оставался таким же, каким был при старой графине, то есть загроможденным старинной мебелью, бархатом, потускневшим шелком, с зачехленными стульями, хрупкими безделушками, маленькими столиками для работы и игры в карты, инкрустированными секретерами. Перед одним из каминов в будуаре лежал меховой мешочек с золотыми кисточками для согревания ног. Сквозь щели ставен пробивался слабый свет серого дня. Зажженное электричество освещало все это своим пыльным светом.

- Идите за мной... Вот моя комната.

Это была комната хозяев, с кроватью под балдахином и сиденьями эпохи Возрождения со скульптурными спинками. В зеркальном шкафу Арсен взял бутылку в рюмки.

- Это бургундское графини. Осталось несколько бутылок, а хозяин не пьет...

Жилет на кровати, фиолетовые туфли, на красноватом ковре-стоптанная обувь. На камине между канделябрами-пузырьки с лекарствами.

- За ваше здоровье!.. Вы заметили, я старался избавить вас от иллюзий. Мне ведь все равно - вы или кто другой. Советую, кстати, не доверять старухе Жуэтте...

- Этой прислуге?

- Вы разве не обратили внимания, что они на "ты"? Это его старая любовь, приятельница, как говорит хозяин. В Убанги, когда он начал богатеть, то посылал ей деньги, она так и не вышла замуж... Разумеется, не больно много... Но достаточно, чтобы прожить одинокой женщине. Случалось, что, наезжая во Францию, он даже не встречался с нею... Уж такой он... Когда же начались неприятности, на него спустили всех собак и он высадился с парохода в Бордо, чтобы защитить себя, Жуэтта ждала его на пристани. Вот и вся история... Только не думайте, что они с нежностью относятся друг к другу. Бывают дни, когда он грозит ее прогнать... Она спокойно отвечает ему той же монетой... Потребуется полк жандармов, чтобы выставить ее за дверь, и все равно она влезет в окно... За ваше... Давайте, давайте, надо допить бутылку...

Проходя по комнатам и гася свет, Арсен словно ненароком спросил:

- Сколько он вам положил?.. Можете не стесняться, я и так знаю.

Почему-то Моде почувствовал желание солгать.

- Тысячу франков.

- Значит, он меняется...

- Почему?

- Остальные получали по шестьсот - восемьсот... Но это касается вас одного... Только не пытайтесь утаивать марки или подавать фальшивые счета... Он все замечает... И считает каждый сантим...

- Благодарю вас,- сухо обронил Мишель. И тот пожал плечами.

Они вернулись вечером. Сидя рядом с шофером и не отрывая глаз от блеклых пучков фар, Мишель чувствовал, как замерзли его ноги и закоченели руки. Но голова была горячая, слишком даже - он опять дал себя напоить. Он был еще под впечатлением маленьких улочек Кана. Увиденные картинки танцевали перед его глазами-черные мостовые, блестящие от дождя тротуары, освещенные вдоль темных фасадов витрины, слабо подсвеченные шторы в окнах с силуэтами людей за ними да зонтики, кланяющиеся друг другу, чтобы не мешать пройти.

Белые остовы стен на минуту вырывались из темноты. В какой-то момент посреди дороги возникла корова. Когда они стали приближаться к морю, послышался пронзительный свисток маленького поезда, который они обогнали и который напоминал игрушечный, с маленькими головками людей за окнами и мужчинами на площадках.

Мишель наклонился, чтобы разглядеть Лину, которая должна была находиться там, но они проехали очень быстро, и он не узнал ее среди других людей. Миновав клубы паровозного дыма, которые ветер прибивал к земле, они выехали на дорогу к дюнам.

Тогда он опустил стекло, ощутив на губах соленый вкус, так восхитивший его утром и так быстро пропавший. Где-то далеко в морской темени колебался свет. Пальцы его сжались. Он оглядывался на меловые впадины дюн и испытывал странное чувство своего могущества, точнее сказать, какого-то желания. Ему казалось, что все это достанется ему, станет его собственностью.

Они миновали деревню, низкие домики по обе стороны дороги, похожие на лачуги. Неужели одно то, что он мчался в этой машине, способно было породить у него иллюзию своей силы?

Он вспомнил улицу в Валансьенне, одну из тех печальных улиц не то пригорода, не то города, едва освещенную витрину лавки, глухой звонок при входе, отца с седеющими волосами, вечно напуганного очередными платежами, мать, трагически переносившую рак желудка.

Сколько лет он ненавидел эту декорацию со всем тем мелочным и удушливым, что было ей присуще.

Ветер с моря проникал через дверцу и стегал по лицу. Ему захотелось петь и кричать, но он тут же вспомнил Лину, которую маленький поезд вскоре высадит в незнакомой деревне. У нее не было чемодана, лишь жалкий сверток в серой бумаге, полученной, вероятно, у хозяйки отеля.

- В "Воробьиной стае" есть велосипед?

Красный огонек сигареты шофера повернулся к нему, но глаза Арсена увидеть было невозможно.

- Вам уже охота смыться?

- Я думаю, что велосипед мне не повредит.

- Я так не считаю.

- Почему?

- Хозяин не одобрит... Мне, конечно, все равно...

Я на службе у его брата. А этот ворчит даже тогда, когда мне случается опоздать на пять минут. Моде попытался выдавить улыбку.

- Я полагаю, что смогу все же выходить из дома?

- Попробуйте... Все будет зависеть... Понимаете, он ревнив...

- К чему?

- Трудно объяснить. Ревнив, как больной человек... Вот послушайте... У меня была калека-тетка, которая не вставала с места в своей комнате на втором этаже... Дом был невелик... Две комнаты внизу, две наверху. Так вот, она проводила весь день, прислушиваясь к шуму и голосам... Ей дали палку, чтобы она могла стучать в пол, когда ей было что-то нужно... Достаточно было сказать что-то шепотом, как раздавался стук.

"Что вам, тетя?"

"О чем вы там шепчетесь?"

Если кто-то входил или выходил... Она встречала нас подозрительным взглядом... Мы были похожи на людей, которые у нее что-то украли...

- Слева видны огни Вера?

- Точно, Вера.

- Сколько от него километров до "Стаи"?

- Шесть... Есть короткий путь через болота, но зимой он недоступен.

Мишель, однако, не испытывал разочарования. Он не колебался. Ему хотелось как можно скорее оказаться в доме в дюнах, не терпелось снова встретиться со старшим Фершо. Он негодовал на себя за то, что недостаточно разглядел его, не обратил внимания на некоторые детали...

Больше всего его коробило в Арсене даже не сдобренная наглостью вульгарность, а тот снисходительный тон, с которым он говорил о Фершо. "Ему не понять!" - думал он. И три предшествующих секретаря тоже ни в чем не разобрались. Мишель был убежден, что он-то все поймет.

Ему было немного стыдно, когда он думал о Лине. Он любил ее. Иногда страстно. Но с этого утра он только и делал, что предавал ее. И сознавал это. Он вел себя, как настоящий предатель. Он думал только о Фершо и его тайне.

Высунувшись из кабины с бьющимся сердцем, он стремился поскорее увидеть огни дома. Но сумел различить лишь слабый свет со стороны кухни, а когда их машина подъехала, то в темноте обнаружил еще одну.

Мэтр Морель, вероятно, еще не уехал. Моде был раздосадован. Его интересовал, притягивал один Фершо, так что дурное настроение или досада от сознания, что в доме находится этот делец, походили на ревность.

Здесь Арсен помог ему вынести простыни, пишущую машинку и ряд других предметов. Они вошли через кухню, где старая Жуэтта, занятая чисткой картофеля, даже не подняла головы.

- Не забыл привезти мясо?-лишь спросила она у Арсена, который по дороге останавливался у мясника, и теперь бросил мясо на стол, где находился стакан с остывшим кофе.

Мишель не знал, что ему делать и куда податься. Стоя перед печью, он не снимал плаща. Арсен вышел, чтобы поставить машину в сарай.

- Я поднимусь с вами, чтобы все сделать в комнате,- сказала старуха, бросив последнюю картофелину в эмалированную миску и смахнув в корзину шелуху.

Пыхтя, она поднялась с места, поглядела на простыни и подушку, словно чем-то недовольная, вздохнула и зажгла керосиновую лампу.

- Берите лампу и идите впереди меня.

Проходя мимо комнаты, в которой сидели мужчины, они услышали голоса, затем телефонный звонок. Дверь не открылась. Фершо и дела не было до своего секретаря.

- Держите лампу прямо. Еще разобьете стекло.

Они миновали комнату господина Дьедонне, где в новой печке-не той, что была утром,- разожгли огонь, и она не дымила. Это была низкая чугунная печь, какими пользуются прачки. Вероятно, Фершо сам установил ее днем. Тут же стояла железная кровать, а рядом пять или шесть кованых сундучков, выкрашенных в темно-зеленый цвет.

- Поставьте лампу на подоконник. Она ловко застелила Мишелю постель.

- Привезли кувшин и таз? Надо будет сходить на чердак за подставкой.

Потом, когда все было сделано, она огляделась в последний раз, пожав плечами, словно нелепость происходящего ее не касалась, и молча спустилась вниз, оставив молодого человека одного.

Керосиновая лампа освещала Мишеля желтым и густым светом. Сначала он посидел на краю постели, потом встал, подошел к окну, отодвинул гипюровую занавеску и прижался лбом к стеклу. В темноте были видны только огромные волны, ритмично накатывавшиеся на пляжную гальку, да с громким криком, как молнии, пролетавшие чайки.

Внизу оба мужчины продолжали свой разговор, и их голоса, подобно журчанию, достигали Мишеля.

То был второй день, точнее вторая ночь пребывания Моде в "Воробьиной стае". Внезапно проснувшись и испытывая страх, что проспал, он нащупал на мраморном столике спички. Пламя осветило циферблат будильника, стрелки которого мирно показывали десять минут четвертого. Боясь, что снова уснет, Мишель зажег свечу.

Он не привык спать с будильником, и его мирное потикивание усыпляло его. Свечи должно было хватить на четверть часа. Ее красноватое пламя вызывало смутные воспоминания детства, погружая в еще большее оцепенение. Он погасил ее и нарочно остался лежать на спине, зная, что в этом положении не сможет уснуть.

Под одеялом было тепло, но лицо и нос оказались во власти холода, влажного холода, который набегал неизвестно откуда волнами, хотя дверь и окна были закрыты. Погасил ли он свечу? Отчего-то ему показалось, что он видит квадрат узкого камина из черного мрамора и желтые обои с бурыми цветами на стенах. Его снова сморило. Если на свою беду он уснет, то наверняка не проснется в пять часов, как сам себе назначил.

Выйти раньше он не решался. Мало найдется желающих подышать воздухом в три утра. А если его услышат? Что он скажет Фершо, если тот вдруг обнаружит его на площадке второго этажа?

- Встану через час...

Почувствовав, что снова погружается в сон, он вытянул из-под одеяла ногу, чтобы холод не дал ему уснуть, и все равно был во власти всяких кошмаров. Казалось, он слышит тяжелое дыхание Жуэтты, спавшей рядом, за стеной, и которая раз двадцать за ночь со стоном тяжело переворачивалась с боку на бок, после чего ее какое-то время не было слышно, и всякий раз задавал себе вопрос, не померла ли старуха.

Нет, он никоим образом не должен уснуть. Ему надо непременно повидать Лину. Она пришла к дому накануне, и Моде почувствовал к ней глубокое сострадание. Было около трех часов дня. Мчавшиеся по небу низкие тучи должны были приблизить наступление ночи. Судя по тому, что к белым чайкам, летавшим над самой кромкой суши и воды, присоединилось воронье, на пляж прибило падаль. Черные и белые птицы перемешивались в небе, танцуя какой-то дикий танец, сопровождая его криками и стремительно планируя в какое-то, не видное Мишелю из дома, место на пляже.

Занятый одним из своих бесконечных разговоров по телефону с парижским адвокатом мэтром Обеном, Дьедонне Фершо был вынужден находиться у стены, на которой висел телефон. Через слегка раздвинутую штору Мишель вдруг увидел вдали Лину, которая нерешительно брела по дюнам, то четко выделяясь на фоне неба, то частично пропадая в зависимости от рельефа местности.

Сначала он испугался, что хозяин заметит ее, а потом испытал острое чувство жалости - такой она выглядела одинокой среди безбрежных просторов, где проносился только ветер, одинокой и напуганной видом этого унылого берега и, как он догадывался, птицами, отчего еще более нерешительно продвигалась вперед.

На ней были ее единственные уличные туфли на высоких каблуках, которые увязали в песке и скользили по гальке, изгибаясь на каждом шагу. Пальто-то, которое он оставил ей и которое они не успели продать старьевщице в районе Аршив, было трехлетней давности, когда их носили длинными, что придавало ее фигуре жалкий вид. Ей было холодно. Нос наверняка замерз. Она робко продвигалась вперед, стараясь изображать женщину, которая прогуливается. Словно можно было найти хоть одного гуляющего в такой час на всем побережье Ла Манша! Если бы Фершо ее увидел, он сразу бы все понял. И что бы тогда произошло?

Неужели она, которая начинала задыхаться на городской улице, прошла почти восемь километров? Ей пришлось спрашивать дорогу. И теперь она кружила вокруг дома, жадно поглядывая на окна.

Жуэтта должна была увидеть ее в стеклянную дверь кухни.

У Мишеля сжалось сердце. Но к чувству признательности стало примешиваться ощущение неловкости, почти озлобления. Ему было стыдно за нее, а он не любил испытывать стыд. Бродя вокруг дома, засунув руки в карманы своего жалкого и слишком длинного пальто, она выглядела брошенной женщиной.

- Ты уверен, что сможешь ее прокормить? - настойчиво спрашивала его мать, когда он женился. Ибо мать была единственным человеком, который не испытывал к нему никакого доверия, не обманываясь по поводу того, что он с таким убеждением доказывал окружающим.

Как и другим, он солгал ей. Поклялся, что будет зарабатывать достаточно, чтобы содержать жену, что скоро разбогатеет.

Все знала о нем одна Лина. Он ее не обманывал. Разве не она так хотела выйти за него? Разве не она два года назад стала бродить под окнами газеты, в которой он писал о происшествиях? Разве не она всячески старалась попасться у него на дороге, возвращаясь с бакуловских курсов?

В то время она носила плиссированные юбки из шотландки, свитер из тонкого джерси, облегавшие грудь и подчеркивавшие ее формы, что так отличало ее от других девушек. Она изучала языки, потому что родители хотели, чтобы она что-то изучала. Вероятно, она рассказала о своих чувствах подругам, так как неизменно прогуливалась возле его окон с одной из них под руку.

Через одну из этих подруг, сестру товарища Мишеля, он и познакомился с Линой. С тех пор они каждый вечер встречались на улицах в поисках местечка потемнее - в подворотнях, а иногда и на сквозняках пустынных подъездов, чтобы прижаться друг к другу.

Лина была богата. Ее отец владел Большим кафе с его бело-золотым залом с зеркалами и люстрами, теплыми коричневыми сиденьями, которое посещали только именитые люди города. С самого утра в изящных туфлях, в отложном воротничке невообразимой белизны, открывавшем апоплексическую шею, его можно было видеть то за одним столиком, то за другим, наливающимся краской по мере того, как проходило время, со все более круглыми глазами и заплетающимся языком. Но, хотя к вечеру он уже с трудом подыскивал слова, никто никогда не видел его пьяным. Чувствуя, что находится на пределе, он без чьей-либо помощи, осторожно шагая, отправлялся спать.

Ни его жена из прекрасной семьи, ни дочь никогда не заходили в кафе. Он бы этого не потерпел. Мадам Бокаж носила самое роскошное каракулевое манто в городе и была членом самых закрытых благотворительных комитетов.

Что бы сказали промышленники и крупные коммерсанты Валансьенна, клиенты Большого кафе, которое они считали своим клубом, если бы увидели дочь Бокажа бродящей, как нищая, по песку и гальке между дюнами?

Опасаясь, что она может остановиться, Мишель отошел от окна, прежде чем Лина успела его увидеть, и нарочно задержался в глубине комнаты. Когда позднее принесли лампу, на пляже уже никого не было.

Он зажег спичку. Было без десяти четыре. Боясь уснуть, он встал голыми ногами на коврик, надел туфли, оделся окоченевшими от холода пальцами, которые стали еще холоднее после того, как он слегка смочил лицо водой.

Побрился он накануне, чтобы выиграть время. В комнате не было будильника, и он специально взял тот, что стоял на кухне. Но не посмел унести его без разрешения старухи.

- Раз вы оставляете его на ночь на кухне, я воспользуюсь им у себя в комнате. Каждое утро я буду приносить его обратно.

Он боялся, что Жуэтта догадается, но она его даже не слушала. И тем не менее он не посмел завести звонок, который мог разбудить весь дом.

Он плохо спал. Слышал, как по крайней мере до двух часов стучал деревяшкой Фершо, бродивший взад и вперед по своей комнате, как раз под ним.

Сняв туфли, он стал тихо спускаться по лестнице, часто останавливаясь, чтобы прислушаться. Больше всего он боялся переступить лестничную площадку, боялся шума, который мог поднять, и испытывал беспокойство, словно совершал дурной поступок, хотя имел полное право повидать жену.

Еще накануне он решил, что выйдет через кухню. Ключ от двери всегда был на месте, а засов открывался просто. На улице и без луны было достаточно светло, чтобы ориентироваться. Как ни странно, свет исходил не от влажных туч, а от простиравшегося до бесконечности моря в барашках.

Он шел быстро, не оборачиваясь. Ноги вязли в песке. Только оказавшись на дальней дюне, он оглянулся на дом, чтобы посмотреть, нет ли света в окнах.

Тогда чувство восторга снова овладело им. Он вдыхал воздух с таким же наслаждением, словно ел что-то вкусное. Пренебрегая мягкой дорогой справа, он предпочел идти берегом, спотыкаясь о гальку, наклоняясь, чтобы посмотреть обломки, принимавшие в темноте фантастические очертания, дотрагиваясь рукой до прибитого морем пня, а то подбирая кости каракатицы или беря в руку скользкую водоросль.

Ему было холодно. И немного страшно. Он даже бросился бежать, когда раздался шорох под ногами, но потом, заслышав опять тот же шум, сообразил, что это бродят по мокрому песку крабы.

Он разве что не пел-такая музыка играла в его душе. И даже с некоторым сожалением после получасовой ходьбы свернул на дорогу к Веру, по обочине которой стояли голые деревья, сбрасывая, несмотря на то, что дождя не было, холодные капли.

Вдали виднелись крыши словно придавленных к земле домов. Он пошел быстрее. Ему не терпелось увидеть скорее Лину. Накануне он ловко выспросил у Арсена, есть ли гостиница в Вере, и тот сообщил, что зимой они все закрыты, кроме одной, скорее напоминавшей постоялый двор.

- В нем табачная лавка - как раз напротив церкви.

Вместо того чтобы светлеть, стало еще темнее и холоднее. Он достиг площади, узнал вывеску над дверью без порога. Но дом оказался заперт и ставни закрыты. В деревне было тихо, на улице - ни души. Часы на церковной колокольне показывали почти пять часов.

Неужели придется ждать? Он обошел довольно длинный двухэтажный дом. Из хлева потянуло теплом - там были коровы, потом раздался петушиный крик, загремела цепью собака, и он испугался, что она залает.

Железный, выкрашенный суриком портал был укреплен на двух сваях. Через щель можно было увидеть грязный двор, кучу навоза в углу, старый автомобиль без шин рядом с телегой. Ему показалось, что в правой части двора засветился огонек. Прислушался-шаги в сабо по земле.

Наверное, кто-то встал, чтобы подоить коров. Тогда он, удивляясь собственному голосу, негромко крикнул:

- Есть кто-нибудь? Эй там, в гостинице?..

Прошло некоторое время. Ему пришлось позвать несколько раз. Наконец круглолицая девица высунула из хлева, откуда доносился шум, голову.

- Я здесь, мадемуазель!.. Извините меня. У вас остановилась моя жена.

Наконец она подошла к воротам, не очень убежденно, но упорно повторяя одну и ту же фразу:

- В чем дело? Что нужно?

- Моя жена (он вовремя вспомнил, что посоветовал ей остановиться под своим девичьим именем. Только бы не записалась она "мадемуазель"!) остановилась у вас... мадам Бокаж...

- Ну и что вам от нее нужно?

- Я приехал срочно повидать ее... Откройте, пожалуйста.

- Я не знаю... Хозяева в такой ранний час еще спят.

- Да говорю же вам, что моя жена...

Наконец она приняла решение. Но ключа при ней не было, и она послала Моде в обход к двери под вывеской. Но так долго шла туда сама, что он уже подумал, не бросила ли она его.

- Где ее комната?

- На втором, в глубине коридора справа.

На постоялом дворе было тепло и приятно пахло вчерашними дровами, кухней, немного хлевом и дозревавшими фруктами. Дубовая лестница была так навощена, что Мишель едва не поскользнулся. Он ощупью пошел по коридору, потом вспомнил, что есть электричество, чиркнул спичкой и нашел выключатель. Проходя мимо чьей-то двери, он услышал голос проснувшейся женщины, что-то шептавшей на ухо мужу, и, заспешив вперед, нашел в глубине дверь и нажал на ручку.

Дверь оказалась незапертой - в ней даже не было замочной скважины. Сердце Мишеля лихорадочно билось. Он толкнул створку, но она поддалась не сразу: боясь спать с незапертой дверью, Лина приставила к ней стул.

Несмотря на поднятый им шум, она не проснулась. Подбежав к ней, он прижал ее, теплую, мягкую, пахнущую деревенской постелью, к своей груди.

- Родная моя!

- Это ты?.. Каким образом?

Ему не хотелось все сразу рассказывать.

- Тсс... Помолчи...

Поспешно раздевшись, озябший, он забрался под одеяло и прижался к ней.

- Тсс... У меня мало времени...

Он был счастлив, ощущая рядом с собой ее немного полноватое, такое нежное и гладкое тело. Еще не проснувшись, она произнесла слова, которые отчего-то не показались ему странными:

- Как тебе удалось?

Словно он был заключенным в доме в дюнах!

- Теперь зажги свет...

И пока он совсем голый шел к выключателю, она сказала:

- Я была там вчера.

- Я тебя видел.

- Люди сказали, что он сумасшедший, и мне стало страшно...

- Да нет, малышка, он не сумасшедший, клянусь тебе. Это замечательный человек, самый замечательный из тех, кого мне до сих пор приходилось встречать...

Ему было хорошо в этой постели, под пуховой периной, в комнате с выбеленными известью низкими потолками, с большим шкафом красного дерева, рамочками с изображением святых и гипсовой фигуркой святой девы на камине.

- Я не мог прийти раньше, так как был ему нужен весь день.

- Он не позволяет тебе выходить на улицу?

Почему Лина показалась ему внезапно такой далекой? Он сердился, помимо воли, слушая ее нейтральный голос, голос еще не проснувшейся женщины, сердился за ее вопросы, столь не вязавшиеся с действительностью, за то, что она смотрела на него, словно стараясь найти в нем какие-то перемены. Он читал в ее глазах подозрительность. Вероятно, точно так же она стала бы смотреть на него, если бы подозревала, что он пришел от женщины.

- Я полагаю, он, однако, не заставляет тебя работать день и ночь?

- Конечно, нет... Мне трудно тебе объяснить...

- Почему тогда он живет в отдаленном доме, который никто не хотел приобрести? Правда, что он скрывается?

- Уверяю тебя, Лина, он не скрывается. Ему хотелось смеяться. Такими глупыми показались представления людей о Фершо!

- Тогда отчего он живет под чужим именем? Здешние это знают. Им известно, кто он такой. Хозяин гостиницы утверждает, что скоро явятся жандармы и арестуют его.

- Так просто он не дастся.

- Ты здорово его защищаешь!

Откуда взялся этот упрек? Разве не имел он права защищать человека, который...

А в самом деле - который что? Он искал слова. И не знал, как заставить Лину разделить свои восторги.

- Он убил негра, вернее, трех негров, но ему пришлось так поступить. Не только по праву, это был его долг. Если бы у меня была карта, я бы тебе объяснил. Он открыл и способствовал развитию целого региона Африки. Он сам мне это объяснил. Это огромная чаша размером с половину Франции при слиянии Конго и Убанги. Там одни болота, и реки вытекают из совершенно темных девственных лесов...

- Зачем ему все это?

Мишель был готов прийти в уныние. Но продолжал настаивать на своем, тем более что подчас и ему самому случалось смотреть на Фершо холодным, почти презрительным взглядом.

- Сначала там можно было разъезжать только на пирогах, рискуя быть перевернутым гиппопотамом или оказаться в пасти крокодила. Да еще мухи цеце, от которых болеют сонной болезнью.

- Не говори так громко. Я уверена, что ты разбудил хозяйку. Она только стала ко мне привыкать!

Но ему не было до нее дела. Он был целиком захвачен своим рассказом и всячески цеплялся за него.

- Фершо и его брат Эмиль отправились туда без гроша в кармане. Теперь они миллионеры. Основали повсюду фактории. У них пятисоттонные суда, которые перевозят товары по Конго, агенты во всех центрах Габона, огромные склады в Браззавиле. Если бы Дьедонне Фершо не убил трех негров...

Она слушала, глядя в потолок, где с лета застряла дохлая муха.

- Это были носильщики. Дьедонне привел их, чтобы соединиться с караваном брата, который оказался в трудном положении в пяти- или шестистах километрах от того места. Носильщики сбегали каждую ночь. Фершо обнаружил троих, которые их подбивали. Теперь понятно? Они бы все сбежали при первой возможности, унеся продукты и товары...

- Они были у себя дома!

- Если хочешь. Ты нарочно не желаешь понять. Тебя послушать, то вообще не надо было завоевывать Африку. Он застал их, когда они ползли к ящикам с оружием. Он был единственный белый среди этих пауинов.

Мишель чувствовал, что она шокирована тем, что он так запросто говорит о вещах, которые ему стали известны только накануне.

- Он зажег динамитную шашку и бросил в них. Все путешественники поступили бы так на его месте. Но если бы ты только знала, из-за кого у него начались неприятности спустя тридцать лет! Догадайся!

- Как ты хочешь, чтобы я догадалась?

- Помнишь Аронделя?

- Гастона?

Теперь из-за просто так брошенного имени поморщился Мишель. Гастон Арондель, красивый парень, всегда одетый с иголочки и учившийся медицине, был их товарищем по Валансьенну.

- И что Гастон?

- Речь идет о его отце, чиновнике в Габоне. Таком же спесивом, недалеком кретине, как его сын, который не выходит на улицу без белых перчаток. Понимаешь, там такой тип, получающий пять тысяч в месяц, ничего не стоит рядом с Фершо. Арондель понимал свою ущербность и начал придираться. Вооружился разными правилами, которые издают ничего не смыслящие люди в Париже. Упрямый и настойчивый чиновник стал цепляться к Фершо, к его делам. Это он раскопал ту старую историю с тремя неграми, о которой все успели позабыть. Нашел свидетелей и привез их за счет государства в Браззавиль. И, возбудив против Фершо административную тяжбу, стал рыться в его счетах, отчетах, налоговых декларациях...

- Фершо ловчил?

- Ты не хочешь понять. Лучше было ничего тебе не рассказывать. Словом, человек, который провел сорок лет в экваториальном лесу и своими руками создал крупнейшую колониальную компанию, может быть в любой момент брошен в тюрьму, разорен, а его дело ликвидировано по вине придурка, чье рвение теперь стараются унять его собственные начальники. Вот почему он приехал сюда.

- В "Воробьиную стаю"?

- Туда или вообще - какое значение! Он мог бы остановиться в самом роскошном замке (Мишель, кстати, так и не мог понять, отчего тот не делал этого). Мог бы купить особняк, как его брат, на Елисейских полях, жить в одном из замков, которыми во Франции владеет Эмиль, или на его виллах в Кане и Довиле. Но к чему ему это? Знала бы ты, кто чаще всего колет дрова в сарае! Он сам. А где он питался до моего приезда сюда? На кухне вместе с шофером и старухой, которая служит у него. По вечерам мы все трое играем в карты.

- Кто еще?

- Фершо, шофер и я. Он клянется, что они его не сломят. На вид это человек неприметный. Ему совершенно наплевать, как он одет, а еще больше на то, что о нем думают всякие дураки. Как-то тут, ну да, в тот раз, когда ты гуляла по дюнам, я слышал его телефонный разговор, в результате которого может слететь правительство. Если бы он только захотел, то могло бы пасть министерство. Понимаешь ли ты, наконец, какая это удача пожить некоторое время в старом доме в дюнах?

Она вздохнула. Она не была убеждена, но не посмела сказать.

- Коли ты так думаешь... И сразу после этого:

- Ты принес мне деньги? Он покраснел:

- Не сегодня. Не могу же я у него просить деньги, когда только поступил к нему на службу? Потерпи два-три дня. При первой же возможности...

- Если бы со мной был багаж, ну, хоть чемодан...

- Я принесу свой.

- Это не одно и то же. Когда люди видят молодую женщину лишь с маленьким свертком под мышкой... В это время года у них никто не живет. Они сначала не решались пустить меня...

"Понимаете, - сказала хозяйка, - в это время года мы отдыхаем. Один человек - это, конечно, только один. Но его надо кормить... Это лишняя забота. Лучше поищите еще где-нибудь..."

- Но она все-таки тебя приняла!

- Так как у меня был очень глупый вид. В конце концов они согласились из жалости. Если они узнают, что ты в "Воробьиной стае"...

- Они не узнают.

- Они увидят, как ты уходишь. Мария, которая отворила тебе дверь, несмотря на свой простоватый вид, самая опасная особа тут. Весь дом на ней держится, и она очень недружелюбно посматривает на меня. Ты бы видел, с каким видом она обслуживает меня за столом...

- Послушай, дорогая, потерпи. Разве ты не видишь, что это стоит того. Мне выпал невероятный шанс в жизни, я познакомился с таким человеком, который... Хватит! Больше он не станет ей говорить о Фершо. Всякий раз при этом она отчего-то подозрительно поглядывает на него.

- Мне повезло. Я проник в мир, о котором понятия не имел, который мало кто знает и где двигают тысячами таких же марионеток, как твой Арондель...

- Почему мой?

- Извини. А ты, вместо того чтобы порадоваться за меня...

- Встань на мое место!

- Знаю. Вероятно, тебе нелегко... Но это ненадолго... Рано или поздно Фершо вернется в Кан... Похоже, что там он живет постоянно. Тогда мы будем видеться каждый день...

- Тайком...

При этом слове он посмотрел на часы и понял, что пора уходить. Было около семи. Он стал лихорадочно одеваться.

- Вот видишь!

- Что видишь?

- В какое волнение ты приходишь при одной мысли, что опоздаешь! Если ты решил быть рабом этого господина целый день за восемьсот франков...

- Ты дура!

- Спасибо.

Он был в ярости из-за своего поражения, но в еще большей степени от того, что не нашелся с ответом. Уже собравшись уйти, не поцеловав ее, он все-таки вернулся к постели и, смягчившись, склонился к ней:

- Не сердись, малышка. Я совершенно уверен в своей правоте, и в том, что это принесет нам состояние, что...

- Беги же.

- Улыбнись.

- Нет.

- Быстренько улыбнись.

- Ладно.

Он умчался, а она недовольно бросила ему вдогонку:

- Не оставляй меня надолго одну!

Арсен сказал ему, что через болота ведет тропинка. Он так спешил, что решил вернуться в "Воробьиную стаю" по ней. Конечно, хорошо было бы у кого-то узнать дорогу. Но спросить было не у кого. Он решил найти ее сам. Но, когда прошел уже полпути, тропинка исчезла, и ноги стали чавкать по траве. Ему пришлось побегать, чтобы найти более твердую почву. Над его головой облака начали бледнеть, открывая обширные карманы, полные дождя.

Когда он наконец нашел дорогу, то был уже весь в грязи, с прилипшей к телу рубашкой. Поискав свет на втором этаже, он его не обнаружил. Тогда, обойдя первый этаж, Мишель увидел Арсена, заводившего машину, - каждое утро спозаранку он отправлялся в Кан за почтой.

Как обычно, Арсен насмешливо поздоровался с ним, оглядел с ног до головы, а потом сделал жест, означавший, что патрон в дурном настроении.

Мишель прошел через кухню.

- Я не знал, что уже так поздно, - сказал он Жуэтте вместо приветствия. Но та, макая хлеб в кофе с молоком, не удостоила его ответом.

Он не отважился сразу подняться к себе... Прошел в столовую, служившую кабинетом и салоном. В камине горел огонь. Сидя к нему спиной, Фершо ел яйца всмятку.

- Я опоздал? Прошу прощения. С самого момента, как я приехал сюда, мне хотелось совершить утреннюю прогулку к берегу моря...

Взгляд Фершо красноречиво уперся в его грязные брюки. И все. Разве можно было так запачкаться у моря?

У Моде не было сменной одежды. Он сел. Старуха принесла яйца в салфетке.

Патрон продолжал есть в тишине с видом человека, думающего о чем-то другом. Моде избегал смотреть на него. Но подчас ловил его короткий, украдкой, словно стыдящийся этого, брошенный взгляд. Фершо думал о нем. Что он думал? Почему, встав, чтобы устроиться поближе к камину, он только вздохнул, утирая губы салфеткой.

Он был не просто озабочен. Скорее, немного печален, слегка обеспокоен. Услышав, как отъехала машина Арсена, он выпрямился и прошептал:

- Ну, ладно...

Это могло означать: "Посмотрим..." Или еще: "К чему все это?" Или: "Не имеет значения..." Наконец: "С чего я, дурак, так озабочен?"

Затем огляделся вокруг себя с видом человека, рассеявшего утренние тучи и решившего начать свой день.

Прошло с четверть часа, как Арсен вернулся из Кана с почтой, и теперь было слышно, как он, посвистывая, носит из подвала дрова на второй этаж. Неужели прошло только четверть часа? Больше или меньше? Моде не мог подсчитать, и это неумение ориентироваться во времени часто вызывало в нем раздражение.

Продавая в Париже часы, он сказал Лине:

- Часы висят на каждом перекрестке Больших бульваров, на всех площадях, в витринах часовщиков.

В доме Фершо часов не было нигде, за исключением комнаты старой Жуэтты наверху и на кухне. Фершо, конечно, носил в жилетном кармане огромные никелированные часы, прежде называвшиеся железнодорожными, но он вряд ли их заводил когда-нибудь, так как никогда не вынимал из жилета. Он не интересовался временем, о котором можно было всегда составить приблизительное представление по проходившему дважды в день туда и обратно поезду узкоколейки да по шагам расхаживавшей взад и вперед Жуэтты. Если же ему важно было знать время более точно для звонка по телефону, он шел на кухню, чтобы взглянуть на будильник.

Раз Арсен вернулся с почтой, значит, было приблизительно девять часов утра. Стол был освобожден от завтрака, огонь успел разогреть помещение. Мишель сидел напротив окна, за которым, к его большому удовольствию, молочный туман становился все более плотным, скрывая море.

Редко присаживавшийся Фершо стоял спиной к камину и, распечатывая корреспонденцию, выбрасывал конверты в огонь. В иные дни письма были только из Парижа - от юристов, дельцов, банкиров, но несколько раз в неделю либо через компанию Объединенных перевозчиков, либо самолетом из Браззавиля или бельгийским рейсом из Кокийатвиля прибывала огромная куча писем из Убанги, и Фершо жадно набрасывался на них.

Накануне они вместе начали сортировать письма, и эта работа еще не была закончена. В течение полугода, что Фершо находился во Франции, он в лучшем случае засовывал их куда-нибудь. За это время два-три раза, в связи с появлением секретарей, у него возникало желание произвести сортировку, о чем можно было судить по красным или зеленым папкам с надписями: "Арондель", "Убангийский банк", "Дело Леде", "Морель", "Мэтр Обен" и т.д.

Случалось, что, разбирая пачку документов, перевязанную тесьмой или шпагатом, Фершо хлопал себя по лбу:

- В одном из ящиков в моей комнате есть еще такие же документы... Схожу-ка за ними.

Он шел туда сам, и можно было слышать стук его деревяшки на лестнице, а затем над головой. Он не делал никаких различий между одной работой и другой, и так же охотно колол дрова, как диктовал письма. Ему не приходило в голову позвать Жуэтту и спросить время, он сам шел на кухню, когда хотел выпить воды, а если надо было передвинуть мебель, помогал Арсену.

Вначале это коробило Мишеля. Но он уже стал лучше понимать, что Дьедонне Фершо был куда более сложным человеком, чем казалось ему и окружавшим его людям.

Теперь Мишелю нравились серенькие дни, шум ветра, потрескивание пламени в комнате. Нравилось раскладывать по порядку документы, которые от него никто не пытался скрывать - хоть те же редкие письма Эмиля Фершо.

- По мере работы я буду вам объяснять,-сказал Фершо.

Было ли это выражением полного к нему доверия или он просто считал молодого человека столь мало значащим существом, что ему можно было обо всем рассказывать? Этот вопрос мучил его-ведь могло быть и то, и другое.

- Снова об Аронделе, - сердито бросил господин Фершо, закончив читать письмо из Конго.-Ублюдок с почты в Маколи пишет, что, как раз когда туземцы принесли сдавать кокосовый орех, появились жандармы. Они присутствовали при завесе товара и конфисковали весы и гири.

- Гири были стандартные? - спросил Мишель.

- Конечно, нет. И цены назначаются соответственно. Туземцы, наверное, очень удивились происшествию. Ведь когда обман допускается обеими сторонами, нет никакого обмана.

Повернув одновременно головы к окну, они прислушались. Из тумана вынырнула огромная желтая машина и остановилась перед домом. Высокий и сильный шофер в безупречной ливрее вылез из нее и открыл дверцу. Хотя мужчина, который вышел из машины, ничуть не напоминал господина Дьедонне, Мишель сразу узнал его брата. Как и все, он прошел через кухню, остановившись на минуту, чтобы поговорить с Жуэттой. Был слышен его голос, голос человека, привыкшего демонстрировать свой веселый нрав.

Дьедонне не пошевелился, чтобы встретить его. Не зная, что ему делать, Мишель смотрел на дверь. Она растворилась и тотчас послышалось:

- Можно войти?

Эмиль Фершо, который был моложе брата на три года, оказался выше ростом, более широк в плечах, более плотным. Он отличался полнотой, которую именуют дородностью. Протянув руку в перчатке из свиной кожи, он спросил:

- Как поживаешь?

Все это производило неожиданный эффект в атмосфере дома, к которой Мишель уже стал привыкать. Манеры этого человека коробили точно так же, как его добродушный тон, хорошее настроение и светская непринужденность.

Эмиль Фершо был в охотничьей одежде. Он приехал прямо из Солони, пояснил он. У него там был замок, и, судя по всему, это был образцовый владелец замка. На нем были очень светлые брюки для гольфа, белые гетры, коричневый пиджак из плотного и мягкого твида, а на голове - зеленая шляпа с перышком сбоку.

- Сначала я подумал тебе позвонить и предупредить о приезде, но так как был уверен, что застану либо здесь, либо в Кане...

Он был свежевыбрит. Кожа на лице розовая с легкими красными прожилками. Под ухом осталось немного пудры. В комнате запахло папоротниковыми духами.

Эмиль Фершо посмотрел на вставшего Мишеля. Не выразив удивления, с легким любопытством благосклонно помахал рукой.

По-прежнему стоя у огня, Дьедонне не тронулся с места и смотрел на брата.

Остальное Мишелю не было видно. Чтобы побороть смущение, он стал перекладывать бумаги, а затем, пробормотав: "извините", направился к двери. Его никто не стал удерживать, и он вышел в коридор.

От этой встречи, продолжавшейся несколько секунд, у него осталось смутное ощущение, в котором предстояло еще разобраться. Одно было очевидно: Эмиль Фершо был не в своей тарелке. Этот светский человек с непринужденными манерами испытывал перед братом неловкость. А тот? Какое выражение было на его лице? Мишель мог поклясться, что в глазах Дьедонне Фершо промелькнула нежность. Но не мужская, а скорее нежность мальчишки к младшему брату. В них была также доля печали. Лицо Фершо все время выражало печаль, причину которой Мишель не знал.

Утром, когда он вернулся из Вера, во взгляде патрона была горечь. Однако он не произнес ни слова упрека. Казалось, он все знает, все понял и просто не дает себе труда рассердиться, уничтожить своего собеседника. Более того: он устранялся.

Мишель сам не знал, отчего ему пришла на память строчка из Святого писания: "Раньше, чем пропоет петух, один из вас предаст меня..."

Моде нечего было делать. Он взял на вешалке шляпу и плащ, миновал кухню, намереваясь пройтись по берегу моря. Внушительный шофер Эмиля Фершо, к которому присоединился Арсен, накрывал капот плотным покрывалом.

Не успел Мишель пройти и пятидесяти метров, как окно в доме открылось и Дьедонне Фершо, несмотря на свое отвращение к холоду, что-то сказал Арсену, и тот бросился за Моде.

- Хозяин просил сказать, чтобы вы далеко не уходили. Вы можете понадобиться в любую минуту.

Арсен был настроен игриво: наконец-то он снова в компании людей своего круга.

Мишель стал бродить по дюне на полпути между домом и морем, где начался прилив. Вскоре оба шофеpa уселись на кухне за бутылкой вина, за которой Арсен сходил в подвал. Мамаша Жуэтта суетилась по хозяйству. Не прошло и получаса, как Арсен уехал в Кан. Его коллега проводил его до машины, и в ту минуту, когда он закрывал дверцу, Арсен незаметно сунул ему в руку конверт, а тот опустил его в карман куртки и с независимым видом вернулся к дому.

Что бы это могло значить? Разве не сказал Арсен, что находится на службе у Эмиля Фершо, что тот временно прикомандировал его к брату? Разве не намекнул он, что в его задачу входит в некотором роде присматривать за ним?

Утром Лина ничего не поняла в восторгах мужа. Но способен ли он был сам разобраться в своих чувствах к патрону, которого еще так мало знал?

Он восхищался им. Во-первых, потому, что тот был богат и могуществен, и одновременно его коробило, даже возмущало то, как он пользуется своим состоянием. Еще три дня назад он мог бы восхищаться и Эмилем Фершо, который жил на широкую ногу, вкушал радости жизни, окружал себя максимальной роскошью. Теперь же он находился в нерешительности, убедившись, какой дешевой вульгарностью отличается его поведение.

В эту минуту Моде очень хотелось быть рядом с братьями. Интуиция подсказывала, что приезд Эмиля грозит опасностью, что, несмотря на выраженную сердечность, он приехал как враг.

Издалека ему было трудно их разглядеть. За окнами первого этажа с отблесками пламени, танцевавшими на стеклах, ничего не было видно. Неужели Дьедонне наконец-то сел? Или по-прежнему стоял спиной к огню, наблюдая за говорившим братом?

Жуэтта суетилась больше обычного. На пороге стоял приехавший из замка шофер, высокий и строгий, как рантье в конце дня, покуривая трубку и наблюдая за полетом чаек.

Странное было утро. Мишель много думал. Возможно, впервые он думал с таким напряжением и удивлением о братьях, но особенно о Дьедонне Фершо.

Строил ли он иллюзии на его счет? Мишель готов был держать пари, что тот отпустил его с сожалением и что теперь, возможно, посматривал через окно в его сторону.

Дождя не было. Туман словно наводил на все глянец. Небо стало таким блестящим, что болели глаза, а море, по которому пробегали барашки волн, отливало темно-зеленым цветом. Мимо, сердито прогудев, промчался маленький поезд. Его дым тотчас поглотило небо. Мишеля не звали, и он продолжал прогулку.

Арсен по-быстрому вернулся из Кана, сделав лихой вираж перед своим коллегой и заехав колесами в песок. Он привез лангустов, баранью ногу, разную снедь и бутылки.

Дьедонне Фершо ничего ему не приказывал. Изменить порядки в доме решила мамаша Жуэтта. Обычные их трапезы вызывали у Мишеля удивление. Фершо съедал пять или шесть селедок, и на этом обед его кончался. Накануне он съел четыре огромные котлеты. Вечером готовилась ячменная или овсяная похлебка, которой он неоднократно наполнял свою тарелку.

Мишеля позвали в дом. Он побежал, снимая по дороге шляпу и плащ.

- Поторопитесь, вы нужны этим господам.

Дьедонне вытащил из комода все бумаги, которые были туда запихнуты, и разложил их на столе и стульях, роясь в них с расстроенным видом.

- Скажите-ка, Моде... Вы не помните, где письмо от мэтра Обена? Страниц десять на машинке?

- Вы позволите?

Сидя на стуле и покачиваясь на ножках, Эмиль с сигаретой в зубах наблюдал за ними.

- Если это то, что я думаю, то надо посмотреть в зеленой папке... Мэтр Обен... Вот оно...

- Благодарю вас.

Дьедонне протянул брату бумагу, и тот стал просматривать ее сквозь дым. Должен ли был Мишель остаться? Он вышел, но, не зная, что делать, поднялся к себе, причесался и, сидя на кровати, стал ждать.

Спустя полчаса его позвала мамаша Жуэтта.

- Господин Мишель! Спуститесь вниз! Он уже было направился в кабинет, но та перехватила его.

- Идите обедать.

Она поставила три прибора на кухне - два для шоферов и Мишелю.

- Лучше вам поесть до этих господ. Так мне удобнее.

Он ничего не сказал, не запротестовал, хотя и был шокирован. Новый розовощекий шофер был ему столь же несимпатичен, как и Арсен. Те уже наверняка перемыли ему косточки, так как посматривали на него украдкой Арсен подмигивал, что могло лишь означать:

- Ну, что я тебе говорил?

Мамаша Жуэтта подала им обильный обед. На столе стояли две бутылки вина. Мишеля приводило в отчаяние, как Арсен после каждого глотка с удовлетворением вытирает свои усики.

Обед подходил к концу, когда старуха, прихватив скатерть и тарелки, отправилась в кабинет, чтобы накрыть там на стол. Двери остались открытыми, и все было слышно.

- А для Моде?-спросил голос Дьедонне.

- Он поел.

- Где?

- На кухне с этими господами.

- Кто велел тебе кормить его на кухне?

- Никто.

- Ты поступила неправильно. И все. Мишель был счастлив. Двое шоферов все слышали тоже и, оценив ситуацию, посматривали на него с дружеской иронией. Они не разговаривали с ним. А чтобы он ничего не понимал, нарочно касались незнакомых ему вещей и людей.

Мишель не стал есть десерт, хотя были поданы блинчики с вареньем, и снова вышел во двор. Побродив возле автомобилей, он погладил их, словно приручая и обещая, что наступит день, когда один из них или им подобный станет его собственностью.

Вскоре после обеда Эмиль Фершо уехал. Удобно устроившись в машине, он ждал, когда шофер укроет ему ноги пледом, поднесет спичку, чтобы он мог закурить. Только потом, захлопнув дверцу, тот устроился за рулем.

Стоя на пороге дома, Дьедонне присутствовал при отъезде брата, а затем вернулся в комнату, где прибиралась Жуэтта и куда Мишель прошел вслед за ним, ожидая около окна, когда все будет убрано, закроется дверь и установится тишина.

- Мне продолжать сортировку, месье? Вы просили вам напомнить, что надо позвонить мэтру Морелю.

- Соедините меня с ним.

- Алло!.. Мэтр Морель? Передаю трубку господину Дьедонне...

- Алло!.. Это вы, Морель?

Увидев, что Мишель собирается уйти, он знаком попросил его остаться.

- Алло!.. Да... Нет, я о другом... Только что от меня уехал брат...

Видимо, его собеседник выразил такое удивление, что он повторил:

- Ну да же... Эмиль... Вот именно... Он спозаранку выехал из Солони и уже в десять был у меня... Нет... Без дочери... Что вы сказали?

Глуховатый голос Фершо был печален. Но теперь, Мишель был уверен, это не была какая-то сентиментальная или ностальгическая печаль.

- Алло!.. Не прерывайте нас, мадемуазель... Послушайте, коли нечего делать... Что?.. Да нет же! Я отлично знаю, что вы вынули блокнот... Не имеет значения!.. Так вот, Морель, жена моего брата состоит в родстве с Лармье, у которого замок в нескольких километрах от Эмиля... Подробности не имеют значения... Зная Эмиля, вы догадываетесь, что охота готовилась загодя... Да... Они с Лармье назначили ее на один день. Их сопровождали жены. И вот, будто ненароком, на сопредельной земле моя свояченица встречает мадам Лармье...

С каким гордым презрением рассказывал он эту историю!

- Вам понятно... да... И опять же, как бы случайно вместе с мадам Лармье там оказалась мадам Дюранрюэль... Да, та самая, жена генерального прокурора, который тоже охотился с ними... Вот именно! Мой брат отличился. Но с ним он встретиться не мог... Это бросилось бы в глаза. Жены - другое дело!.. И опять как бы случайно моя свояченица и мадам Дюранрюэль на некоторое время остались одни на поляне. Эмиль примчался, чтобы передать мне слова мадам Дюранрюэль.

Внезапно Мишель почувствовал неловкость. Он не сводил глаз с Дьедонне Фершо и знал, что тот тоже смотрит в его сторону. Ему даже показалось, что патрон рассказывает все это ему, а не дельцу из Кана. Если один из них понимал лучше некоторые детали дела, другой, новенький в доме, догадывался о его драматической стороне.

Дьедонне словно обращался к нему:

"Послушайте, малыш... Учитесь... Потом вам это пригодится. Значительно позднее вы поймете..."

Теперь он говорил о телефонистке:

- Нет... Думаю, она устала слушать... Да к тому же это не имеет значения... Обменявшись любезностями, от которых я вас избавлю, но которые брат мне поведал тоже, мадам Дюранрюэль сказала текстуально следующее:

"Как жаль, что ваш шурин, сам того не зная, поступает себе во вред. Только вчера, вернувшись из Дворца правосудия, муж рассказал, что у него был длинный телефонный разговор с министром, нашим родней по женской линии... Тот всячески хочет избежать скандала, тем более нежелательного, что приближаются выборы... Это человек с широкими взглядами... Но присутствие вашего шурина может заставить правительство предпринять действия..."

- Вы слышите, Морель?.. Что?.. Записываете? Как угодно... Я продолжаю... Моя вышколенная свояченица повторила:

"Его присутствие во Франции?"

"Во Франции или Африке... Он должен понять, что его привлекают по уголовному делу, а он, вместо того чтобы все опровергать, то и дело похваляется, оправдывает свой поступок, хочет представить его законным... Ведь с точки прения людей он-убийца, и мы не можем бесконечно оставлять его на свободе, не создавая впечатления, что для него закон не писан".

Взгляд Фершо, давивший на Мишеля, стал острее, горячее, подтверждая, что этот рассказ ведется только для него одного. Не хотел ли тот таким образом вызвать его восхищение?

- Вы слушаете, Морель?.. Мне советуют исчезнуть на некоторое время, попутешествовать по свету, но чтоб никто об этом не знал... Похоже, они готовы выдать мне фальшивый паспорт, как для сиятельной особы... Это, мол, позволит замять дело с неграми, а если нет - вынести заочный приговор... Что вы сказали? Мой брат?.. Он настолько уверен, что это единственный выход, что привез подписать доверенности. Вот именно! Ему пообещали, ничего не пообещав, и дали понять, то есть мадам Дюранрюэль дала понять, что если дело с неграми удастся замять, то это поможет уладить и финансовые проблемы... Вести переговоры, естественно, будут с братом. С помощью довольно сложной процедуры, разработанной юрисконсультами, он будет представлять мои интересы... Вот так. Я не кончил... Похоже, эти дамы, несмотря на ливень, надолго задержались на поляне... Словом, в тот момент, когда они уже расставались, мадам Дюранрюэль с таинственным видом наклонилась к моей свояченице и сказала:

"Моя дорогая, мой муж не уполномочивал меня это говорить, но я готова выказать нескромность, в которой меня станут упрекать потом... Ваш шурин напрасно нападает на господина Аронделя... Конечно, это всего лишь чиновник, и его начальники не раз выражали сожаление по поводу его рвения, но он принадлежит к влиятельной организации и пользуется поддержкой в высоких сферах. Так что, если ваш шурин будет упорствовать, он свернет себе шею и увлечет в своем падении и вас всех..."

Наступила пауза. Вероятно, мэтр Морель на другом конце провода под впечатлением услышанного тоже замолчал.

- Это все. Что?.. Что я решил? Продолжать атаку. Нет, сегодня не приезжайте... Мне надо привести в порядок кучу бумаг. Позвоню вечером или завтра утром... Возможно, я на несколько дней поеду в Кан... В любом случае увидимся завтра здесь или там... Я получил письмо от Бастара... Арондель снова самовольно отправил в Маколи жандармов... Поговорим завтра...

Он повесил трубку. Секретарь его старательно раскладывал бумаги по папкам. Внезапно Моде вздрогнул. Он услышал голос стоявшего к нему спиной Фершо:

- Держу пари, что вы не одобряете меня.

- Я так не думал! - с живостью ответил тот. Подкладывая новые поленья и словно разговаривая с самим собой, Дьедонне продолжал:

- Брат оставался со мной в лесу лишь в течение пяти лет... Самых трудных, кстати... Если я когда-нибудь найду, то покажу вам его карточку тех лет. Сначала он отправился в Бразза... Потом, когда потребовался человек, чтобы заниматься финансовыми делами компании в Европе, переехал в Париж... Похоже, он хотел добавить:

- Вот кем он стал!

Расхрабрившись, Мишель быстро спросил:

- Чего я не могу понять, так это-как мелкий чиновник может выступать против генерального прокурора и министра... Я знаком с сыном Аронделя...

- С кем?

- С сыном Аронделя... Они из Валансьенна... Пять лет назад мы жили на одной улице... Отец его приезжал каждые три года на шесть месяцев. Я часто встречался с ним... Его сын - один из моих товарищей. Он изучает медицину?..

И едва глупейшим образом не добавил: "Он чуть было не увел у меня невесту..."

Моде был бы рад и дальше разговаривать об Африке и Аронделях, о делах. Но по поводу Аронделя Фершо лишь заметил:

- Наверняка маменькин сынок. И, не ожидая ответа, спросил:

- А вы?

Словно догадавшись, что в той среде Мишель выглядел бедным родственником, потому что был всего-навсего сыном мелкого коммерсанта-неудачника, вынужденного зарабатывать на жизнь, вместо того чтобы продолжать учебу.

Он наверняка так думал, потому что продолжал:

- Моя мать была уборщицей... Ее рано выдали замуж. Муж бросил ее через два года... Больше о нем никто не слышал... Наверное, уехал за границу. Кстати, он не мой отец...

Он больше не рассматривал бумаги на столе, не говорил о работе. Ни разу еще атмосфера в этой голой и банальной комнате не казалась такой теплой. Мишелю очень хотелось, чтобы их разговор продолжался и дальше.

- Насколько я знаю, моим отцом был мировой судья, некий господин Брун... Я совсем не помню его... Маленький, жирный, очень ухоженный человечек, очень розовый, с голым блестящим черепом, ходивший мелкими шажками... Лучше помнятся улица, красивые новые дома, широкий тротуар, газон между ним и проезжей частью.

Матери было сорок лет. Эта женщина, худая и плоская, не отличалась особой привлекательностью. По утрам она убиралась у него.

Она никогда ничего не рассказывала... Мы жили в одной комнате в народном квартале... Иногда она водила нас к судье... Родился брат... Мне было лет шесть, когда господин Брун умер от апоплексического удара... Моя мать была очень возбуждена... Она думала, что теперь мы разбогатеем, так как тот обещал, что не забудет ее в своем завещании... Завещания не оказалось, и все состояние отошло к кузенам и племянникам... Мы переехали... Позднее мать поступила в прачечную - она стала болеть, и ей было трудно бегать по домам, как прежде.

Они переглянулись. Мишель был под впечатлением этого рассказа, он гордился, что Фершо разговаривает с ним таким образом. Ему хотелось поблагодарить его, сказать:

"Возможно, я не был так несчастен, но все равно страдал от окружающего убожества... И поклялся, что когда-нибудь..."

Стоило ли это делать? Фершо и так все знал. Однако под восторженностью Мишеля скрывалось и менее благородное чувство, которое он поспешил подавить. Значит, этот великий человек был лишь незаконным сыном мирового судьи апоплексического сложения и поденщицы?

- В Убанги у меня в разных конторах и факториях работало немало молодых людей... Большинство уже после месяца службы начинали требовать прибавки...

Почему он отказывал им в этом? Фершо был жаден! Развратен! Но мог ли он себе представить, что его секретарь борется с такими мыслями?

- Мой брат теперь не уснет... А там он держался здорово! Моя нога...

Он выставил вперед свою деревяшку и погладил ее.

- Это случилось на четвертый год... В то время мы искали каучук в самых отдаленных уголках леса... Сам не знаю, как я поранился. Может быть, шипом? Или от животного? Появилась гангрена. Чтобы добраться до врача, понадобилось бы плыть на пироге несколько недель... Однажды ночью я сказал брату: "Послушай. Эмиль, если ты не отрежешь ее, я туг сдохну..."

На секунду он закрыл глаза. Разве этот человек, которого считали таким мужественным и который несомненно был им, нуждался в восхищении мальчишки? Неужто он оказался настолько сентиментален, что способен был расчувствоваться, разглядывая портрет брата?

- От него потребовалось немалое мужество, уверяю вас... Не знаю, смог ли бы я это сделать на его месте? А через десять лет, разведясь в Париже с первой женой, портнихой, он женился на дочери префекта! Один из моих первых служащих потом тоже стал префектом...

Он остановился и бросился к окну, под которым Арсен заводил машину.

- Что вы делаете? - спросил он, открыв окно.

- Еду в Вер за отданным в стирку бельем.

- Почему вы его не забрали прежде, когда возвращались из Кана?

- Я спешил... Жуэтте требовалась баранья нога...

- Вот так всегда! Зря жжем горючее...

Фершо с недовольным видом закрыл окно, вернулся погреться к огню и огляделся, словно потеряв нить разговора. Это окно, голос Арсена, порыв холодного и влажного воздуха, ворвавшегося в помещение, рассеяли атмосферу интимности, о чем Мишель сразу пожалел.

- Вернемся к бумагам... Разложите их... Если что-нибудь не будет понятно, спрашивайте меня

Он не курил, не пил, мог часами ничего не делать. Моде надлежало разобрать сотни писем, полностью прочитать их, чтобы знать, куда положить. Подчас при этом он сталкивался с почерком одного из своих предшественников, видел попытки навести порядок и невольно задавал себе вопрос, а не случится ли с ним то же самое, и через несколько месяцев другой Моде, завербованный в Париже или в ином месте, явится сюда, как приблудный пес, чтобы занять место в этом доме, где будет слушать откровения Фершо, способного рассказывать лишь стоя и исповедоваться перед первым встречным, возможно, из чувства презрения к себе подобным?

Через полчаса, в течение которых в комнате слышался лишь шелест бумаг, Дьедонне Фершо, не сказав ни слова, вышел, поднялся на второй этаж. Его деревяшка некоторое время стучала по полу, а потом он улегся на свою походную кровать. Фершо обладал способностью спать в любое время суток, если только в это время не играл в карты или не диктовал письма в два часа ночи.

Ему тогда было, наверное, лет двенадцать. Дело шло к Рождеству. Вспомнились улицы, оживление на них, предпраздничные запахи, иисусовы ясли возле церквей и елки на повозках. Уже стемнело, когда он в четыре часа вышел из школы. Что в точности произошло потом, он позабыл. Помнил только, что, вернувшись домой, очень разозлил мать. Он довел ее до такого состояния, что в конце концов, испугавшись, пустился наутек по коридору. Открыл парадную дверь и выскочил на улицу - у его ног упала туфля, брошенная яростной и не очень ловкой рукой.

В тот вечер, бродя по своему району, он впервые ощутил какое-то особое чувство тревоги, которое потому, вероятно, и запомнилось ему. Он разглядывал знакомые лавки, пятна света и теней, газовые фонари, фигуры прохожих, но весь этот мир словно был лишен своей привычной основательности. И он в его лихорадочном состоянии, со слезами, с застрявшим в горле комком, со стыдом был отторгнут этой действительностью.

Сходное чувство испытал он, когда бесшумно закрыл маленькую дверь в массивном портале на улице Шануанесс. Ему казалось, что он как бы видит себя со стороны-светлое пятно желтого плаща в темноте чужой улицы. Так что невольно возникал вопрос:

- Что ты тут делаешь?

Он вышел из почти незнакомого дома на цыпочках, украдкой, со страхом и чувством унижения и, машинально оглянувшись на слабо освещенные окна напротив, бросился к улице Сен-Жан, стремясь поскорее окунуться в ее шум и движение.

Разглядывая прохожих, витрины, у одних-убогие, у других-привлекательные, с выложенными на них веером пучками увядшей цветной капустой, муляжами дичи в окружении фальшивых колбас в серебряной бумаге, он различал в глубине лавок торговцев, занятых своим обычным делом. И тогда невольно спрашивал себя: кто из них-он сам или все эти люди - выпадают из действительности, и не является ли улица Шануанесс частью тех ночных кошмаров, при воспоминании о которых краснеешь, когда просыпаешься?

Могли ли догадываться те, кто шел с ним рядом, что незадолго до этого, затаив дыхание, он сидел в комнате второго этажа, непохожей ни на какую другую, описанную в книге или показанную в кинофильме?

В течение трех дней в огромном камине поддерживался столь же интенсивный огонь, как в хлебопекарных печах, так что жара в комнате стала невыносимой. Однако едва приоткрывалась дверь и проникала струя свежего воздуха, как злобный и угрожающий Фершо выпрямлялся на своем ложе.

Он бросил в угол жалкий и твердый матрас со своей походной кровати и спал на расстеленной материи. Минувшей ночью он улегся на голом полу рядом с телефоном, большим револьвером и разбросанными повсюду документами, газетами и медикаментами. В метре от него вдоль стен стояла изогнутая полированная мебель другой эпохи, на стенах были развешаны картины в пастельных тонах, а над дверью, напоминая парик, висела штора эпохи Регентства, по всей видимости, состарившаяся в этой комнате.

Боясь малейшим движением, неуловимым для других дуновением ветра разбудить Фершо, Моде долго ждал, прежде чем решился открыть дверь и выйти в темный коридор, в глубине которого светилась щель в двери комнаты Жуэтты. Она была там одна, приготовляя питье. Арсен, должно быть, ушел из дому или сидел в своей комнате.

- Я выйду подышать воздухом...

Она посмотрела на него с видом человека, которого только что разбудили и тот еще окончательно не проснулся.

- Если я срочно понадоблюсь... Позвоните в пивную Шандивера... Я, вероятно, зайду туда...

Он сбегал из дому, как бегут от опасности, словно старуха была способна задержать его; кубарем скатился по лестнице, пересек двор и оказался на улице. Вокруг кипела жизнь. Его толкали люди, не имевшие понятия о Фершо. Он слышал обрывки их разговоров, и ему было досадно, что он не такой, как они. Пробираясь среди людей, он напоминал человека, который стремится поскорее покинуть дурное место, чтобы отделаться от воспоминаний о каком-то постыдном удовольствии.

Да, здесь кипела жизнь... Тротуары, квадраты или прямоугольники витрин, проезжавшие со звоном трамваи, полицейский на перекрестке. Воплощением же этой жизни была видневшаяся вдали просторная и сиявшая огнями пивная Шандивера. в чью теплую атмосферу ему хотелось скорее погрузиться...

Напрасно, находясь на улице Шануанесс, он позволял так на себя давить. Теперь он походил на тех женщин, которые, позабыв о кокетстве, рвут на себе волосы возле покойника, гримасничают, делают вид, что разрывают на себе одежду, а спустя несколько часов позволяют вести себя к обильному столу - нельзя, мол, распускаться! - и перед тем как начать есть, хлюпают носом и припудривают лицо.

Он боролся сам с собой. Дьедонне Фершо... Ну и что? Во-первых, этот человек был ему никем. Моде поступил к нему случайно. Так почему тот так пристально смотрел на него, словно гипнотизируя? Не утруждая себя тем, чтобы как следует платить ему за труд секретаря, он не давал ему ни минуты покоя, ревнуя больше, чем к любовнице. Дай ему волю, он бы попытался помешать ему думать о чем-либо другом, кроме как о нем самом.

Вероятно, Арсен, с его оскорбительным здравым смыслом и гнусным цинизмом, был прав, утверждая, что патрон безумен. Вот если бы только его миллионы не существовали в действительности... Но они существовали. Доказательством тому служили Эмиль Фершо, все эти письма, телефонные звонки, все эти послушные человеку с улицы Шануанесс банкиры и юристы.

Имел ли тот право лежать, скорчившись в своей берлоге, и спать как больной зверь в кое-как прибранном углу?

Они покинули "Воробьиную стаю" всего три дня назад. И снова прав оказался Арсен, которого Моде ненавидел за его иронические ухмылки.

- Вот увидите, через сутки мы будем в Кане.

- С чего вы взяли? - с удивившей его самого почтительностью простодушного мальчишки, обращающегося к взрослому, спросил он.

- Приближается приступ...

Ночью они действительно услышали, как мечется Фершо. Но он никого не позвал, сам спустился за свежей водой, а утром в восемь не вышел из своей комнаты, стуча по полу палкой или деревяшкой.

- Велите Арсену подготовить машину и помогите снести в нее все документы.

Его лихорадило, глаза блестели. Рядом с грязным стаканом лежали таблетки хинина. Мишель еще не знал, как начинается приступ малярии. Он только чувствовал, что обычно такой самоуверенный Фершо испытывает страх. Возможно, страх смерти, страх подохнуть в этом чужом доме. Оттого он и сбегал в другой город, бывший ему столь же враждебным, как и эта большая хибара в дюнах. Может быть, он испытывал потребность оказаться поближе к свету, к толпе?

К нему поднялась Жуэтта. Переругиваясь, они долго разговаривали. Старуха настаивала на том, чтобы вызвать врача.

Смирившись, что-то бормоча сквозь зубы, она помогла затем Арсену и Мишелю собрать и запихнуть в машину все, что они возили из дома в дом. На губах Фершо начала проступать пена, но он не жаловался, не произнес ни слова о своем здоровье.

У Моде не было времени предупредить Лину. Сначала он решил, что, увидев их перегруженную машину, она все поймет. Но потом сообразил, что это все равно ничего не даст. Не оплатив по счетам за пансион, она ведь не могла приехать к нему в Кан. Не пора ли было попросить у Фершо денег?

В особняк на улице Шануанесс, сохранивший свое былое достоинство, они внесли обычный беспорядок.

- Соедините меня с Морелем.

Приняв снова хинин, Фершо не стал ложиться, звонил в Париж, с удвоенным интересом заставлял читать писавшие о нем свежие газеты.

Моде казалось просто недостойным часами кружить вокруг патрона, не решаясь попросить у него аванс! Он сделал это в самый, как ему показалось, подходящий момент, когда они остались одни. Фершо сначала помолчал, будто не поняв или не расслышав просьбу секретаря, а затем презрительно вздохнул:

- Деньги...

И внезапно, словно проснувшись, язвительным тоном произнес:

- Разумеется, вы получите свои деньги, гос-по-дин Моде! Принесите мне бумажник из ящика.

Мишель уже готов был начать извиняться, даже вовсе отказаться от денег, поклясться со слезами на глазах, что все это из-за жены... Но не сделал этого. Красный от стыда, он принял свой месячный аванс и отправил перевод Лине, назначив ей свидание в том же отеле, в котором они провели ночь по приезде сюда.

Он уже дважды забегал туда повидать ее. Во второй раз она объявила, что сняла на месяц комнату возле пивной Шандивера. Теперь он как раз шел на свидание к ней. Она ждала его там. Уже издалека он увидел ее в огромном, как корабль, освещенном зале пивной и, даже не вступив в его теплую и шумную атмосферу, почувствовал, как возбуждены его нервы, как трепещут ноздри. Невольно выпрямившись, он стал пробираться между столиками.

- Я жду тебя целый час!

Она сидела совсем одна перед чашкой кофе со сливками. Мужчины, наверное, уже составили о ней ложное представление. Он тотчас обнаружил одного из них, сидевшего напротив и со смущенным видом протиравшего стекла очков.

- Что еще происходит? - спросила она.

- Много разного... Сейчас расскажу... Приступ продолжается, но он не хочет позвать врача... Я потом расскажу тебе историю с врачом. Он утверждает, что привык лечиться сам, что припадок длится всего три дня.

Мишель говорил рассеянно, разглядывая зал, прислушиваясь к оркестру и звону стаканов и бокалов. Рядом с пивной помещался кинотеатр, и в перерыве толпа зрителей стекалась сюда, разыскивая свободные места, нетерпеливо подзывая официантов. Столики были заставлены кружками с пенящимся пивом. Манипулируя зеркальцами, женщины приводили себя в порядок.

Насколько отсюда дневная сцена казалась ему еще более мерзкой. Рассказывая о ней жене, он отдавал себе отчет в том, какое ложное представление она может себе составить о том, что происходит на улице Шануанесс, и, заранее этим расстроенный, даже не искал нужных слов.

- Арсен взялся сходить за врачом... Кстати, я думаю, что Арсен... Но об этом потом... К четырем часам, когда зажгли свет, послышались их шаги на лестнице... Фершо как раз звонил в Париж. Секретарь его адвоката мэтра Обена читал ему особенно злобную статью о нем... Я слушал по отводной трубке - он приказал мне записывать.

"Дальше", - говорил время от времени Фершо. И голос на другом конце провода продолжал: "... Мы снова спрашиваем у министра юстиции, существуют ли две категории граждан - те, которые могут себе позволить нарушать закон и убивать себе подобных, и те..."

В дверь постучали. Ничего не говоря, Фершо уставился на нее. Арсен ввел невысокого мужчину с бородкой и в очках в золотой оправе.

"... и те, - продолжал голос в трубке, - которых можно упечь в тюрьму за "нет" или "да", подчас только за ночевку под мостом. Либо Фершо будет, как это должно, в кратчайший срок арестован, либо французский народ накануне выборов узнает, что некоторые его руководители по легко понятным причинам..."

Моде прервал свой рассказ и попросил официанта принести кружку пива. Наблюдая за музыкантами, он даже порозовел от удовольствия, попав в родную стихию. Рука его машинально поглаживала вялую руку сидевшей рядом Лины.

Он видел свое и ее отражение в дальнем зеркале. Они выглядели одной из тех пар, которые прежде вызывали у него зависть в валансьеннских кафе. По тому, как Лина смотрела на него, по ее непринужденной позе всем было ясно, что она принадлежит ему. Они больше не находились в своем городе. У них не было больше семьи. Все нити были оборваны. И теперь Моде должен был ради них обоих собственными силами пробивать дорогу в жизни.

Он снова видел лицо Фершо, подолжавшего слушать и повернувшегося к маленькому человеку и Арсену, стоявшему за ним. Догадывался ли он уже тогда обо всем? Вполне вероятно. Эту мысль можно было прочесть в его ставших жесткими глазах.

- Арсен?

- Месье...

- В чем дело?

- Врач, месье... Доктор Пинелли. Я позволил себе...

Жест рукой, щелчок пальцев. Это означало: "Прочь". Доктор был в раздумье. Арсен не давал ему отступать.

- Арсен!

- Извините, месье, но это совершенно необходимо...

Рука Фершо задрожала. Чувствовалось, что сейчас ее сведет судорога. Но, чтобы остановить ее, было поздно. Через несколько секунд начался приступ. Глаза Фершо искали какой-нибудь предмет. Казалось, что он схватит телефон, но тот был на проводе. И тогда в маленького доктора полетел огромный в розовых цветах чайник, который Дьедонне Фершо бросил через всю комнату. А затем, вскочив и скинув с ног покрывало, неуверенными шагами, стуча деревяшкой, двинулся на того.

- Не угодно ли вам убраться вон?.. А?.. Не угодно ли вам тотчас убраться отсюда вон?..

Кто знает, не находится ли маленький доктор сейчас тоже у Шандивера, играя в бридж в том углу зала, где располагались серьезные люди? А может быть, вместе с женой пошел в кино? Какое воспоминание сохранил он о своей нерешительности, своих усилиях заставить себя выслушать, своем поспешном бегстве и пинке вдогонку, от которого так и вылетел на лестницу?

Взяв снова трубку, Фершо услышал монотонное: "Алло! Алло! Мадемуазель, говорю вам, нас разъединили..."

- Да нет же, дурень, никто нас не разъединял... Продолжайте...

Лоб его был в испарине. Он приложил руку к сердцу и, кладя трубку, выхватил из небольшой коробки пилюлю желтого цвета.

"... Смеем утверждать, что тут пахнет деньгами, так что пусть те высокопоставленные лица, которым было заплачено, чтобы они стали слугами Фершо, знают, что их ждет неминуемое возмездие".

- Спасибо.

Он молча повесил трубку, словно это его нисколько не интересовало.

- Моде, поищите Арсена и приведите его сюда. Шофер сидел на кухне, беседуя с Жуэттой, готовившей ужин.

- Ладно... Ясно... Иду... Я привык...

И с независимым видом, поводя плечами, предстал перед Фершо.

- Скажите, Арсен, кто этот врач?

- Врач.

- Отвечайте.

- Он проживает на улице Шодрон, если вам хочется знать.

- Где вы нашли его адрес?

- Проходил мимо... Я подумал: месье нужен врач... И вот...

- Запишите, Моде: Пинелли, улица Шодрон. Вы свободны, Арсен.

Голос его был холоден и резок.

Все это отсюда, из пивной Шандивера, выглядело довольно забавно. Там, на улице Шануанесс, у Мишеля сдавило горло и стали влажными руки.

Едва дверь закрылась, Фершо, словно разговаривая сам с собой, произнес:

- Все не так просто, как кажется.

Мишель же был просто убежден, что все непросто. С самого начала их знакомства Арсен позволял себе рискованные намеки. Всякий раз, когда они были одни, он цинично повторял:

- Как поживает наш сумасшедший?

Еще накануне, когда он, покуривая сигарету, сидел около кухонной печи, читая газету, в которой пока в туманных выражениях шла речь о предстоящем аресте, Арсен лишь пожал плечами:

- Мы его спрячем, прежде чем это случится... Ему будет куда спокойнее в психиатрической клинике, чем в тюрьме.

Как бы хотелось Мишелю обрести свою былую самоуверенность, когда он стал рассказывать Лине:

- Я убежден, что Арсен - гадкий тип, он предает хозяина. Доказательство - письмо, которое он сунул шоферу господина Эмиля. О чем он мог ему там написать, когда те более двух часов провели вместе? Это было письмо господину Эмилю, его истинному хозяину. Скорее всего, доклад, а не письмо. Доклад о поведении Дьедонне Фершо, понимаешь?

- Да... - рассеянно ответила она, слушая оркестр, игравший из "Графа Люксембурга".

- Поэтому они привели врача... Чтобы тот стал свидетелем в нужный момент.

Мишель Моде, конечно, не знал, что в это самое время Фершо остался один на улице Шануанесс. Вскоре после его ухода Жуэтта услышала шаги на служебной лестнице и поняла, что Арсен стремится незаметно выскользнуть из дома. Тогда она повязалась платком, машинально взяла из ящика кошелек, как поступала всякий раз, когда шла за покупками, и, выйдя на улицу, последовала за шофером. Она увидела, как он вошел в незнакомый дом и за ним захлопнулась дверь. Свет горел только во втором этаже. Приблизившись и поднявшись на цыпочки, старуха прочитала на медной дощечке:

ДОКТОР ПИНЕЛЛИ Бывший практикант Парижских больниц

Тогда она со всех ног бросилась на улицу Шануанесс.

Шум, означавший окончание антракта, и звонок в кинотеатре, очистивший наполовину зал пивной, заставили Лину говорить громче:

- Что ты от этого выиграешь?

- Еще не знаю, но уверен, что поступаю правильно, оставаясь с ним. Не очень-то красиво, знаешь, бросить его вот так, когда все словно с цепи сорвались против него.

- А он совсем о тебе не думает и так плохо платит? Словно кухарке 800 франков в месяц. И у тебя нет даже времени, чтобы, не прячась, приходить повидать меня...

- Он не такой, как ты думаешь.

Лучше было не говорить с Линой на эту тему. Она его не понимала. Не могла понять. Ему и самому было непросто понять характер своих отношений с Фершо. Однажды он, чуть было не покраснев, сказал жене:

- Это совсем не то, что ты думаешь.

Но теперь он имел в виду другое - пороки, которые она приписывала господину Дьедонне.

В доме было только одно существо, преданное тому душой и телом,старая Жуэтта, готовая служить ему, защищать его, даже если бы он еще громче орал на нее, даже если бы он выбросил ее за дверь. Но Фершо, казалось, не испытывал к ней никакой нежности, с полным безразличием поглядывал на нее. Она была рядом, как кошка или собака, которых можно погладить или oi-толкнуть. Жуэтта вполне могла бы, если бы только захотела, каждый день ходить в кино, гулять полдня, лишь бы еда была готова вовремя. Не вызывало сомнений и то, что Фершо охотно бы сам себе приготовил пищу.

А вот за Моде он наблюдал весь день, пытаясь предугадать его реакции. Однажды он как бы между прочим сказал ему:

- Вы наверняка нетерпеливый человек, не так лиг' Трудно было усомниться насчет смысла, который он вкладывал в эти слова. Человек, которому не терпелось красиво пожить, сполна вкусить радости жизни. Но главным образом, вероятно, чтобы иметь власть, быть хозяином...

- Я еще молод, - ответил он. - У меня есть время.

Фершо не спускал глаз с его острых зубов, нервных рук, часто трепетавших ноздрей. Казалось, он испытывает восхищение и еще что-то, похожее на зависть.

Быть может, он угадывал в Мишеле самого себя в двадцать лет?

- Признайтесь, что вы готовы были бы пойти на подлость, чтобы поскорее добиться своего?..

Почему Мишель не отважился солгать ему и ответил, стараясь быть искренним:

- Может быть...

- Тогда потом вы станете таким же, как мой брат... Похоже, вы так и поступите... Чаще встречается именно такая порода людей...

Заказав новую порцию пива, Мишель продолжал рассказывать:

- Он испытывает потребность исповедоваться мне в вещах, о которых другой предпочел бы промолчать... Подчас мне даже неловко... Он ненавидит молодых людей без размаха, папенькиных сынков, застенчивых и подлых. Он настолько их презирает, что даже не испытывает к ним отвращения. Вот что он мне рассказал... Большую часть времени в Убанги ему приходилось разъезжать от одной фактории к другой. Я видел фотографии. Это все маленькие строения посреди поляны: магазин, сарай, комната, помещение, служащее салоном и столовой... Белому человеку приходится там жить часто целый год и более, совсем одному, не видя ни одного европейца. Иные привозят туда своих жен...

Так вот... Однажды на одной фактории Фершо обнаружил настоящий салон, перенесенный из пригородной виллы,- с пианино, безделушками, кружевными занавесками, фотографиями в рамках, диваном, шелковой подушкой с золотыми пуговицами и с изображением черного кота из обрезков ткани на ней. Я словно вижу, как он входит, принюхивается, прохаживаясь и стуча деревяшкой, как служащий кружит с подобострастным видом вокруг него, как разодетая хорошенькая жена склоняется перед ним. Патрона окружают улыбками и заботами...

Но он уже раскусил их... Он знает, чего они хотят... Муж явно стремится сыграть на соблазнительной внешности своей жены. И вот она уже наклоняется над ним, демонстрируя свои груди...

По окончании трапезы его настойчиво приглашают заночевать в доме вместо моторки.

"Ну, пожалуйста, - настаивают они. - Мы уложим вас в комнате, вы хоть раз поспите в настоящей кровати". - "А вы?" - "Мы устроимся на веранде..."

Тогда он направляется к двери в комнату. Раз те настаивают, он согласен. Но перед тем, как войти, оборачивается к молодой женщине: "Пошли!" - произносит он самым естественным тоном.

Муж и жена переглядываются. Она не знает, что делать. Оба спрашивают себя, не пошутил ли он? "В чем дело?.. Разве вы не хотите переспать со мной?"

- Твой Фершо омерзителен! - воскликнула Лина. - Надеюсь, она не пошла, а ее муж...

- Ничуть не омерзителен. Но я убежден, что он предпочел бы свою обычную негритянку.

- Не хочешь ли ты сказать, что эта женщина...

- Вот именно, малышка! Вот именно! На другой день, вместо того чтобы пообещать мужу продвижение, на которое тот рассчитывал, Фершо проводит обстоятельную ревизию и удерживает у него из зарплаты несколько сот франков за дурное ведение приходно-расходных книг и плохое управление магазином.

- И ты смеешь утверждать, что одобряешь его? - Я...

Он не закончил фразы. В открывшейся двери возник мужчина в плотном черном пальто, с шарфом на шее и вышедшей из моды шляпе. Не обращая внимания на разглядывавших его людей, он явно высматривал кого-то.

Первым желанием Мишеля было улечься на скамейке, чтобы его не обнаружили. Но затем ничего не заметившая Лина удивилась, увидев, как он нерешительно, в два приема встал из-за стола и пошел навстречу незнакомцу.

Они оба стояли. Фершо был всего лишь худым, уже старым мужчиной, одетым хуже любого клиента, с палкой в руке. Мишель оживленно о чем-то говорил ему, полуобернувшись в сторону Лины, так, что его собеседник стал внимательно ее разглядывать.

Неужели Моде станет утверждать, что находится тут со случайно встреченной женщиной? Лина не исключала этого. Она ждала, нахмурив лоб. Из-за рассказанной только что истории ей хотелось придать лицу презрительное выражение.

Что они там обсуждали? Что решали? Почему Фершо был так скуп на слова, в то время как Моде говорил с растущим оживлением?

Наконец мужчина с деревянной ногой пересек кафе, направляясь к Лине, остановился перед ней и снял шляпу. На висках у него были капельки пота.

- Добрый вечер, мадам.

Мишель счел нужным его представить:

- Господин Дьедонне Фершо.

- Вы позволите?

Он присел, нажав какой-то рычаг на ноге, чтобы она согнулась.

- Я за вашим мужем. Нам необходимо этой же ночью уехать на некоторое время. Вы ведь тоже были в Вере?

- Да, месье. Мы только пять месяцев, как женаты и...

Она собиралась сказать, что не оставит мужа, что не позволит ему...

- Надеюсь, вы согласитесь поехать вместе с нами?

Глаза Моде загорелись от радости и гордости. Они как бы говорили:

"Вот видишь! Он совсем другой, чем ты думала. Отныне ты будешь вместе с нами."

Испытывая отвращение к себе за то, что не проявила характера, она ответила любезным тоном, которому была научена:

- Я не отказываюсь. И благодарю вас. Но ее насупленный вид как бы говорил, что она осталась при своем мнении.

7

Из глубокого, наполненного страхами сна его вывел - он быстро это понял - шум разжигаемой печи. Как и в детстве, это происходило внизу, как раз под головой. Кто-то шаркал там стоптанной обувью, но не по паркету, а по кафелю. И тотчас возникал образ усталой, еще не проснувшейся женщины, с помощью кочерги выгребавшей вчерашнюю золу, затем шорох смятой бумаги и треск щепки для растопки... Он мог поклясться, что видит, как вьется дымок из печной дверцы, и его характерный запах доносится до него. Тем временем женщина- как и все они в таких случаях - стала смалывать кофе, останавливаясь только для того, чтобы с грохотом подбросить в уже занявшийся огонь угля.

Где он находится? Не будучи в силах сразу проснуться, Мишель ощутил прижавшееся к нему бедро Лины; прислушиваясь к тому, как бьется его сердце и не слыша дыхания жены, он прошептал:

- Ты не спишь?

И не сразу сообразил, насколько комично прозвучал ее ответ:

- Нет. А ты?

Их наверняка разбудил один и тот же шум, и теперь оба они, разомкнув веки, смотрели, как по потолку ритмично пробегает и исчезает пучок тусклого света.

Они сознавали, что Фершо находится совсем рядом с ними, в своей постели у той же стены. Кто знает, не разбудил ли и его все тот же шум расхаживавшей взад и вперед госпожи Снек?

- Ты поспал? - тихо спросила Лина, так тихо, что Мишель скорее угадал, чем понял ее слова.

- Плохо.

- А я не знаю, спала ли вообще.

Грохот соседнего порта смешивался с их ночными кошмарами. Снявшийся ночью с якоря корабль испускал раздирающие душу гудки, похожие на громкие жалобы испытывающего нечеловеческую боль существа. Ближе к ним, на набережной, кто-то более часа пытался завести грузовик. До них доносился запах выхлопных газов. Они лежали в ожидании, когда мотор наконец застучит равномерно, но звук обрывался, словно встав поперек горла, слышались проклятья мужчин, при свете слабого фонаря крутивших ручку завода и жмущих в ярости на газ. Весь этот шум сопровождался размеренным морским прибоем.

- Ты думаешь, мы тут останемся?

- Он так сказал.

Во время пауз им было трудно догадаться, о чем каждый из них думает. Лежала ли Лина тоже с открытыми глазами? Пыталась ли снова уснуть? Судя по их непрошедшей усталости, было только четыре или пять утра, не более. Если порт бодрствовал всю ночь, город за домами на набережной спал мертвым сном.

Они приехали в Дюнкерк накануне в три часа дня, выехав из Кана среди ночи два дня назад, и Мишель с трудом теперь мог припомнить все, что с ними произошло потом.

О событиях в Кане он сохранил, однако, такое же четкое воспоминание, как о гравюрах по дереву минувшего века, с помощью которых иллюстрировали романы его детства. Но самое удивительное зрелище являл собой Фершо в залитой огнями теплой и шумной пивной Шандивера. Да еще запомнился оркестр, который, казалось, сопровождал сцену из кинофильма, играя мелодии, порядковый номер которых вывешивался на подставке перед эстрадой.

Моде опасался слишком поспешных суждений Лины о Дьедонне Фершо. Он считал, что окружавшая их банальная атмосфера не шла тому на пользу. Он видел, с каким любопытством ее глаза с поволокой устремлены на этого человека. Ему так хотелось помочь ей понять его, разъяснить все, что было в нем необыкновенного.

Но Лина, вместо того чтобы, как он опасался, взбунтоваться, проявить враждебность, довольно быстро стала послушной.

- Извините, мадам, но мне надо поговорить с вашим мужем. Мы должны уехать, Моде... Через несколько часов будет поздно... Арсен у доктора Пинелли... Я позвонил в Париж, и мэтр Обен сказал мне, что ордер на арест будет подписан в течение дня. Возможно, полиция уже оцепила дом...

Красные лихорадочные пятна еще не сошли с его щек. Глаза блестели. Тонкая кожа на висках была натянута. Но он был спокоен, говорил таким же обыденным тоном, как и десятки клиентов, заполнявших кафе.

- Вы не боитесь ехать со мной?

- Ничуть, месье,- ответил Мишель, вложив в эти слова всю силу своего порыва.

- А вы, мадам?

- Я готова следовать за Мишелем куда угодно. Я ведь поехала за ним сюда и туда.

"Туда" означало Вер, дом в дюнах, о которых она не могла говорить без горечи.

Фершо вздохнул, будто отвечая своим мыслям.

- Да, лучше нам всем троим быть вместе. Послушайте, Мишель...

Он впервые назвал его по имени.

- Мне лучше не возвращаться домой.

Самое удивительное заключалось в том, что теперь, в Дюнкерке, в темноте и тишине этой комнаты она высказала то, о чем они оба думали:

- Ты считаешь, он боится?

- Нет. Но он намерен защищаться до конца.

После их разговора в канской пивной Шандивера Фершо ни разу не потерял самообладания, но его поступки носили какой-то сумбурный характер.

- Интересно, а он...

Ей не было нужды продолжать. Она спрашивала себя, не был ли, как утверждал Арсен, безумен их спутник.

Выйдя из пивной, они побродили по городу, тихо переговариваясь, словно заговорщики, опасающиеся увидеть в толпе шпиона.

- Слушайте, Моде... Отправляйтесь на улицу Шануанесс... Постарайтесь узнать, вернулся ли Арсен. Если так, то он будет у себя в комнате. Из предосторожности я вставил ключ в наружную замочную скважину. Вам не составит труда его запереть. Моя старая Жуэтта постарается выведать у вас, видели ли вы меня, куда вы идете, что делаете... Запереть ее будет делом потруднее. Однако сделать это необходимо. Соберите свои вещи, но оставьте место в чемодане... Вот ключ... от секретера в моей комнате, что стоит между окнами. В левом ящике вы найдете около пяти миллионов во французской, английской и американской валюте. Там лежит еще замшевый мешочек с необработанными бриллиантами и большим рубином... Мы с вашей женой будем ждать вас в кафе на углу улицы. Проделав все, вы, не обращая на нас внимания, зайдете туда, чтобы выпить у стойки. А мы выйдем раньше вас... Я успел заказать такси... Вокзалов я остерегаюсь...

Откуда возникла у него паническая мысль о бегстве, напоминавшая давно назревавшую болезнь? Мишель и Лина переглянулись, снова спрашивая себя:

- Неужели он боится?

И все равно это ничуть не походило на панику, которая охватила бы Моде, окажись он в таком положении. Фершо сохранял ясность ума, полное хладнокровие, властный голос.

Они же существовали как бы вне действительности, во власти новых ощущений, подозрительно поглядывая на фигуры прохожих.

- Мне надо подняться к себе и взять вещи,- сказала Лина.

- Я обожду вас на улице,- ответил Фершо.

Вспоминая об этом инциденте, Мишель покраснел в темноте. Не хотел ли Фершо сделать Лину заложницей, чтобы помешать молодому человеку сбежать с его миллионами? На какую-то минуту он возненавидел его. Но быстро понял, что Фершо не хочет расставаться с Линой лишь из страха одиночества. Волнуясь при мысли о сцене, которую ему предстояло сыграть с Арсеном, Моде, оставив своих спутников, быстро шел к улице Шануанесс. Открывая дверь в портале, он успокоился, увидев, что на третьем этаже нет света.

Услышав его шаги, Жуэтта склонилась над лестницей.

- Вы видели господина Дьедонне?

Что было отвечать - "да" или "нет"? Если он скажет "нет", она еще поди сочтет его вором, увидев или услышав, как он роется в ящиках секретера.

- Он дал мне поручение...

- Когда он придет?

- Завтра утром...

Подозрительная, словно кошка в день переезда, она следовала за ним по пятам. Как было от нее отвязаться?

- У вас нет ничего горячего, чтобы выпить?

- Я погасила огонь, но если нужно, согрею воду на плитке.

- Пожалуйста...

Поглядывая на него снизу вверх, она явно была в нерешительности.

- Где вы встретились? Почему он не вернулся с вами?

- Он пришел к Шандиверу.

- Что он там делает один? Держу пари, что...

О чем-то догадываясь, она раздумывала, идти ли ей на кухню. Но все же сделала туда несколько шагов. Весь дрожа, Мишель резко захлопнул за ней дверь, нашел ключ и повернул его на два оборота.

В этот вечер его не покидало ощущение, что он ведет себя, словно вор. Было слышно, как старуха колотит в дверь. От нее можно было ждать, что она с минуты на минуту откроет окно и станет звать на помощь. Однако, воспользовавшись каким-то металлическим предметом, она стала орудовать в замочной скважине. Не удастся ли ей таким образом отворить дверь?

Он раскрыл чемодан, побросал туда грязное белье и желтые пачки из секретера, в которых находились перевязанные простыми резинками банковские билеты. Ни разу в жизни ему не приходилось держать в руках такую сумму. Арсен мог вернуться с минуты на минуту. Тот вполне мог также встретить в городе Лину и Фершо.

Мишель стремительно спустился по лестнице, позабыв погасить наверху свет. Заметив это только во дворе и побоявшись вернуться, он выскочил на тротуар, и тут... Вот так, вероятно, и попадаются воры! Плохо закрытый чемодан раскрылся, и белье с пачками денег рассыпались по земле. К счастью, вокруг никого не было. Он наклонился, быстро собрал деньги, едва не забыв замшевый мешочек, и, когда выпрямился, увидел в доме напротив за занавеской соседку. Она стояла в ночной рубашке, с бигуди в волосах и смотрела на него. В комнате горел слабый свет. Могла ли она различить с того места, где стояла, несколько выпавших из пачки купюр? Он неловко поклонился ей, пошел дальше и вскоре оказался на улице Сен-Жан. Здесь находилось кафе-бар, в котором ему была назначена встреча.

Зная, что Лина будет недовольна, он все равно не удержался и заказал:

- Рюмку кальвадоса!

Оба ойи, сидевшие за круглым столиком, были видны ему в зеркале.

- Большую! - добавил он, увидев, что хозяин подает ему маленькую.

И выпил две такие рюмки, наблюдая за собой, довольный выражением решительности на своем оживленном, но все равно бледном лице.

Дабы показать Фершо, что тоже умеет хитрить, он спросил:

- В котором часу поезд в Париж?

- У вас есть время. Он прибывает лишь в десять минут первого.

Было одиннадцать с небольшим. Мишель расплатился, вышел, обнаружив своих спутников на первом углу. Все трое уселись в дожидавшееся их такси. Должно быть, шофер был в курсе, так как, не ожидая распоряжений, сразу отъехал, направляясь к одному из выездов из города.

Фершо и Лина сидели на заднем сиденье, а Мишель пристроился напротив на откидном месте. Он жалел, что не сел рядом с шофером, тогда бы ему удалось сполна вкусить наслаждение от этой ночной поездки.

- Арсен не вернулся. Я запер мадам Жуэтту на кухне.

- Бедная Жуэтта!

Ничуть не смущаясь, Лина спросила в свою очередь:

- Почему вы не взяли ее с собой?

- Ее слишком легко узнать.

Мишель никак не решался спросить, куда они едут. Может быть, не различимый в темноте Фершо задремал? Они проехали Руан. В стороне от города шофер сделал остановку и наполнил горючим полные баки. Под предлогом малой нужды Мишель вышел из автомобиля и затем спросил у патрона разрешение сесть впереди.

Чуть позже, чтобы нарушить молчание, шофер спросил его:

- Это ваш тесть?

Мысли его в этот момент были далеко. Почему вопрос шофера напомнил ему историю, которую в тот вечер он рассказал Лине, историю о том, как Фершо цинично, по злобе переспал с женой одного из служащих? Испытывая неловкость, ему захотелось обернуться, но он понял, что все равно в темноте ничего не увидит; пустое, он не прав; глупости все; ситуация ведь совсем иная. Поступок Фершо в Убанги можно было понять, как выражение презрения к слабому и подлому мужчине, готовому на все ради выгоды.

Чтобы думать о другом, он чуть было не спросил шофера, куда они едут, но вовремя спохватился, поняв, что вопрос этот покажется странным.

В два часа ночи они приехали в Амьен и высадились напротив вокзала. Залы ожидания были еще открыты. Они вошли туда, погрузившись в теплый, пахнувший чем-то скотским, воздух. Ожидая, когда шофер отъедет, Фершо молчал.

- Сделаем вид, что ждем поезда, - сказал он тогда. - Около вокзала я видел две машины. Это наверняка такси. Выйдите и скажите одному из них, что ждете с поездом жену и тестя и что этой же ночью вам надо быть в Аббвилле...

Временами он клал под язык таблетку хинина. Однажды тоном светского человека спросил Лину:

- Вы не устали?

Она ответила "нет" и тем не менее, когда вернулся муж, сразу уснула на грязной скамье. Лина могла спать в любом месте. И тогда на ее щеках появлялись розовые, как у детей, пятнышки.

О чем думал Фершо в эти часы безделья? Двери на перрон открылись. Люди выползли из своих одеял и вещей, словно воскреснув из небытия. Помещение наполнилось грохотом и суетой. Фершо, Лина и Мишель направились к выходу и нашли у тротуара ожидавшего их шофера.

Не раздумывая, Моде уселся впереди. Иначе он, чего доброго, опять окажется во власти тех мыслей, которые пришли ему в голову в предыдущей машине.

Куда они еще поехали? На его губах остался запах поезда, бензиновой гари и вина, которое Мишель поглощал при каждой возможности, чтобы, как говорил он Лине, не уснуть, и заставляя ее пить тоже. Лишь один Фершо ограничивался большим стаканом минеральной воды.

В Аббвилле они сели в поезд врозь: Моде с женой во втором классе, Фершо - в третьем. Он сам так пожелал. И назначил им встречу в кафе Лилля, посоветовав по приезде немного поспать.

Лина слишком устала, чтобы спорить. К тому, что с ними происходило, она относилась без досады, без упреков, не говоря ничего дурного о Фершо.

- Ты думаешь, что все эти меры предосторожности необходимы? - зевая, спросила она.

- Не знаю. Пока за нами нет слежки. Но, вероятно, если они пожелают его действительно арестовать, начнутся поиски следов, станут опрашивать шоферов, служащих вокзалов и гостиниц.

- Я только не понимаю, зачем Арсен ходил к врачу?

- Думаю, на тот случай, если Фершо арестуют, чтобы его брат мог выдать его за сумасшедшего.

- И его брат это сделает? Собственный брат?

Она уснула, надув губы, раскачиваясь из стороны в сторону. Уже рассвело, когда они приехали в Лилль. Встреча была назначена на полдень, и они отправились отдохнуть в первый же попавшийся отель. Багажа с ними не было - чемодан забрал Фершо. Их приняли за влюбленных, удивившись лишь тому, что они решили снять номер в такое неподходящее время, когда по соседству шумел рынок.

Мишель непременно хотел заняться любовью. Вероятно, такая мысль пришла ему в голову из-за двусмысленного взгляда горничной и того, как она стелила им постель. Глаза у них слипались и кости болели, словно от побоев.

Придя на встречу с Фершо, они не сразу узнали его. Под столом Мишель обнаружил две ноги в новой паре тщательно начищенных черных полуботинок со шнурками. На нем был новый готовый костюм из синей шерсти, на голове фуражка с черной окантовкой, какие носят моряки-матросы, пенсионеры, судовладельцы и вообще мелкий портовый люд.

Он не без труда поднялся, чтобы поклониться Лине, и эта вежливость по отношению к женщине выглядела с его стороны неожиданной. На столике рядом с бокалом минеральной воды лежала вся в пятнах газета.

- Не читали?

И указал на заголовок, набранный мелким шрифтом:

"ДЕЛО ФЕРШО"

"Господин Дюранрюэль, генеральный прокурор, подписал ордер на арест Дьедонне Фершо, убийцы негров, о чем мы неоднократно рассказывали нашим читателям.

Ордер был тотчас передан по телеграфу в прокуратуру Кана, где Дьедонне Фершо обосновался после приезда во Францию.

Эта новость вызвала легкую панику на бирже, где курс акций некоторых колониальных компаний, контролируемых братьями Фершо, стал резко падать".

Движением подбородка он указал на ногу:

- Заметили?

- Да.

Они станут разыскивать человека с деревяшкой, а я купил себе новую каучуковую ногу. С ней мне, правда, не очень удобно. Трудно ходить. Но так благоразумнее.

Он был в восторге от новой пары и особенно фуражки, с удовольствием поглядывая на себя в зеркало. Фершо смахивал скорее на старого служащего судоходной компании или мелкого чиновника, живущего у моря и разыгрывающего из себя капитана дальнего плавания, чем на судовладельца.

- Мы едем двухчасовым поездом... А пока пора пообедать.

Он выбрал скромный ресторан со столами, накрытыми гофрированными бумажными скатертями и с салфетками в кольцах для большинства завсегдатаев.

- Они считают, что я скрываюсь в Бельгии.

Мишель тоже подумал, что они направляются в Бельгию. Но, сделав ряд пересадок, остановок на вокзалах, разлучаясь и снова воссоединяясь, проведя всю вторую ночь без сна, наблюдая, как мелькают за грязными окнами названия разных станций, они в конце концов окончательно остановились в Дюнкерке.

Фершо ни разу не прилег с тех пор, как они выехали из Кана. Но лихорадка спала, дрожь в пальцах прекратилась, на лбу не было испарины. Он был бледен, а впалые щеки еще более подчеркивали худобу лица. Выросшая борода была седая. Однако, вместо того чтобы придать внешности ее владельца более грубый и убогий вид, напротив, делала ее неприметной.

- Я намерен вам опять дать поручение, Моде. На этот раз вы можете идти вместе с женой. Я не хочу останавливаться в отеле - туда сразу наведается полиция. Найдите дом с двумя комнатами. Поскромнее и лучше в районе порта.

Удаляясь, Лина и Мишель подумали об одном и том же:

- Может быть, он хочет воспользоваться их отсутствием, чтобы сбежать один?

Они не сделали и двух шагов, как, словно догадавшись, о чем они думают, Фершо позвал их и отдал Мишелю свой чемодан.

- Лучше вам явиться с багажом.

- Но...

Мишелю стало неловко. Ведь поступая таким образом, Фершо оказывался в их руках. Достаточно ли он знал их? От волнения у него навернулись слезы.

- Видишь, - сказал он Лине по дороге, - какой это человек! Уверен, когда ты узнаешь его, как я...

К его удивлению, она не стала возражать. Они долго бродили, читая объявления на окнах низких домов в многолюдном районе порта. Временами, чтобы навести справку, Мишель заходил в кабачки и всякий раз выпивал рюмку.

Их поиски, которым, казалось, не будет конца, все же закончились успешно, и вот теперь они лежали, ожидая наступления дня или прихода сна, в постели с неопределенным запахом - Лина утверждала, что пахнет вереском, которым набит матрас.

Уличный шум понемногу приобрел реальное значение - это был грохот пришедших в движение вагонов, лязганье буферов неподалеку от дома, гудки заводов, сзывавших рабочих. Начал работу и находившийся поблизости кран.

- Ты не спишь?

- Нет.

- Мы надолго здесь?

- Не знаю. Думаю, да.

- На что он надеется?

На это Моде тоже не мог ответить, хотя и начал смутно догадываться. Ему удавалось теперь лучше разбираться в реакциях необыкновенного человека, с которым он жил несколько недель и чьи действия и поступки сначала так раздражали его. Но Мишель не мог поделиться с Линой своими ощущениями - они были слишком сложными и смутными.

Скажем, он начал догадываться, что только тоской можно было объяснить то презрение, с которым Фершо относился к вещам и людям. Но это была другая тоска, отличная от той, которую мог бы испытывать он, Моде. Бесконечная, холодная тоска человека, много повидавшего, все понявшего, вернувшегося к истокам и оценившего, наконец, всю бесконечность человеческого одиночества. Эта тоска была бы одинаковой как в парижском дворце, так и в доме в дюнах или в старом аристократическом особняке на улице Шануанесс. Можно было догадаться, что Фершо уже испытал эту тоску на своей моторке, пока мотался на ней по рекам Убанги.

Все усилия, на которые только способен человек, он сделал. Дальше идти было некуда. Ему принадлежала обширная территория, где он был истинным хозяином. Можно было легко предположить, что именно ради того, чтобы отвлечься, он и начал эту назойливую и немного детскую борьбу с чиновником Аронделем.

Быть может, также - но это уж было крайней степенью вероятности - он даже нарочно, бросив вызов, скуки ради решил разрушить свою империю.

Разве не испытывал он облегчения, снова противопоставляя себя противнику, для чего ему пришлось отправиться во Францию, от которой он совсем отвык, где ему было не по себе и где пришлось снять в качестве убежища первый попавшийся дом в дюнах?

Бороться! Но не с тем, чтобы попасться в первый же капкан, как животное в лесу, ни для того, чтобы позволить запереть себя в четырех стенах тюрьмы или психушки!

Сознание опасности подстегивало его в такой степени, что, несмотря на припадок малярии, он сорвался с места и вот уже два дня мотался по дорогам, не выказывая никаких признаков усталости.

Спал ли он сейчас за стенкой?

Эти два дня и ночи, особенно ночи, сблизили их. Составной частью их новых отношений стала и Лина.

Они записались у вдовы Снек под именем супругов Манье. Точнее, никто не стал их записывать, потому что не протянул регистрационную книгу. Они просто назвали себя так, и их пустили на постой. Мишель объяснил, что отец его жены, господин Дентю, бывший моряк, страдал неврастенией и врач посоветовал ему подышать морским воздухом.

Дом не походил ни на таверну, ни на семейный пансион. Приземистый, с остроконечной крышей, он находился в конце набережной. Спустившись по ступеньке вниз, вы попадали в очень чистую комнату, похожую скорее на столовую, чем на помещение кабачка, с цветной клеенкой на круглом столе, портретом покойного Снека на стене и медалями, прикрепленными к рамке. Ибо господин Снек при жизни был хозяином буксира и участвовал с дюжину раз в спасательных операциях.

Стеклянная дверь отделяла эту комнату от кухни. Туда заходили очень похожие на буржуа моряки или боцманы. Это были уже немолодые люди, главным образом фламандцы и голландцы. Они не искали ссоры и не стремились напиться. Большей частью они приходили одни, садились на кухне и выпивали рюмочку, беседуя с занимавшейся хозяйством госпожой Снек.

Комнаты были маленькие, очень чистые. Их было три, третью занимал недавно назначенный лоцман, который ждал квартиру, чтобы перевезти жену и детей.

За окном стало светать. Потом через тучи пробилось несколько ярких, окрашенных в прекрасный оранжевый цвет лучей солнца. Мишель решил встать и подошел к белому, вычищенному песком столику, на котором стояли эмалированный таз и кувшин с ледяной водой.

Словно по сигналу, в соседней комнате Фершо поднялся тоже и стал расхаживать по ней.

Ни тот, ни другой еще понятия не имели, какая новая жизнь их ожидает. Знали только, что наступила передышка. Даже оживление в порту обладало каким-то успокаивающим действием. Атмосфера слащавой услужливости буквально обволакивала их в этом доме.

- Не принесешь ли ты мне кофе с бубликом, Мишель?

Он помылся, побрился, оделся, торопясь отправиться на разведку вниз, а затем на притягивавшую к себе набережную.

Выходя, он поцеловал жену в щеку и прошептал на ухо:

- Кто знает, может, мы когда-нибудь уплывем на одном из этих судов.

- Разве это пассажирские суда?

- Грузовые. Тем интереснее!

Почему бы одному из этих грузовых судов действительно не увезти их всех троих? Ведь отныне их судьбы были связаны. Размышляя о будущем, Мишель неизменно связывал его с Фершо.

Едва он ступил на навощенную темную лестницу, как рядом открылась дверь и сзади послышались прихрамывающие шаги Фершо.

Они встретились на кухне, куда вели ступени. Фершо не побрился, его короткая седая щетина уже казалась привычной. Куда более удивительным был его почти игривый голос:

- Здравствуйте, мадам Снек. Я проснулся от вкусного запаха вашего кофе.

- Проходите в соседнее помещение, я подам вам туда завтрак. Я не успела спросить только, что вы едите по утрам.

На очаге стояла решетка для поджаривания рыбы, запах которой доносился вместе с синеватым дымком.

- Если у вас остались одна-две скумбрии...

- Вижу, у вас такие же вкусы, как у местных жителей. А молодая дама?

- Если позволите, - вмешался Мишель, - я отнесу ей кофе с молоком и бутерброд.

Он не посмел попросить бублик и не пожалел об этом, увидев, как госпожа Снек намазывает маслом толстый кусок хлеба.

- Сколько ей бутербродов?

- Одного достаточно. Она не очень хорошо себя чувствует сегодня.

Когда они уселись друг против друга в передней комнате под портретом покойного хозяина буксира, в воздухе повис слабый пыльный луч солнца, который они увидели впервые за много дней. Но на дворе было холодно, так как рабочий на кране хлопал себя по бокам, чтобы согреться.

Вдыхая запахи, от которых у него раздувались ноздри, Моде не упускал из виду ни одной подробности их завтрака, окружающей жизни. И смутился, заметив, что Фершо наблюдает за ним.

Что думал о нем Фершо? Он не мог не видеть его нетерпения, алчности, толкавшей его вперед. Не испытывал ли он в свои шестьдесят с лишком лет известную ревность?

- У вас хватит смелости снова пуститься в путешествие?

- Разве мы уезжаем?

- Нет... Тихо!.. Я хочу вам дать поручение. Поговорим позднее.

Моде отнес Лине завтрак.

- Я, кажется, уеду, - объявил он ей.

- Один?

- Еще не знаю.

Он думал, что та станет протестовать, скажет, что побаивается Фершо, но этого не случилось. Она была спокойна, страшась только одного - что ее снова лишат едва обретенного покоя.

- Мне вставать?

- Не сейчас. Не думаю. Мы с твоим отцом пойдем поговорить.

- Ах, да! Я совсем забыла, что должна называть его папой.

Спустя несколько минут Мишель и Фершо тихо брели по широким плитам причала, спотыкаясь о протянутые кабели и причальные кнехты.

- Так вот, Мишель... Он остановился.

- Надо привыкнуть называть вас так, а вашу жену Линой, раз я выдаю себя за ее отца. Так вот... Нам надо установить контакт с мэтром Обеном. Звонить отсюда опасно. Он и сам не должен знать, где мы. Лучше всего съездить в Бельгию - в Брюгге или Гент и оттуда связаться с Парижем. Это успокоит к тому же и брата, который убедится, что я пересек границу.

Подчас лицо его кривилось. Ему было больно стоять на новой ноге, к которой он еще не привык.

На втором этаже дома госпожи Снек открылось окно, и Лина высунулась, чтобы глотнуть свежего воздуха. Он показался ей таким холодным, что она сразу захлопнула створки, и теперь можно было различить лишь белое пятно, которое двигалось взад и вперед за занавеской.

8

- Как вы думаете, кто я такой?

Он склонился к маленькой лампе под розовым абажуром, чтобы лучше осветить лицо, которое лучезарная улыбка, улыбка, которой должен бы быть наделен такой человек, как Фершо, делала его еще более трепетным и загадочным.

Сдвиг, в результате которого действительность стала выглядеть до предела напряженной, а чувства обрели навязчивую и чувственную остроту, сходную с той, когда прикасаешься кончиком языка к больному зубу, возник задолго до того, как он вошел в "Мэрри Грилль".

У женщины была роскошная шевелюра цвета красного дерева и круглые глаза. Веки были сильно накрашены зеленой тушью. Зрачки ее подрагивали от любопытства, а длинные ресницы, когда она щурилась от сигаретного дыма, немного переплетались.

- Как ты думаешь, кто я такой? Став внезапно серьезной и наморщив лоб, та ответила:

- Постой. Не подсказывай.

Кабаре было погружено в полумрак, а воздух был насыщен сложным запахом духов, от которого трепетали ноздри Моде.

- Дашь мне три попытки? Так вот... Ты мог бы быть студентом. Отлично представляю тебя студентом права...

Хотела ли она ему польстить? Разумеется, он мог бы продолжать учебу. Родители оплатили бы ее. Но ему не хватило для этого характера, и он затаил глухую злобу на всех студентов.

- Не то.

Продолжая игру, она делала вид, что принимает его светлый костюм, купленный в тот же день на площади Брукера, за настоящую роскошь.

- Ты ведь француз? Молчи... Я догадалась. Ты француз с севера, из Лилля или Рубэ, судя по акценту. Держу пари, что ты работаешь в шерстяной промышленности.

Опорожнив бокал с шампанским, он придал себе еще более таинственный вид.

- Я занимаю куда более важное положение, малышка... Тебе никогда не отгадать. Погляди на входную дверь.

- Ну и что?

Рядом с плотной тканью из темно-синего бархата расположился посыльный в ливрее.

- Видишь типа, сидящего рядом с портьерой? Убежден, что ты его никогда прежде не видела здесь...

- Что верно, то верно.

Начав догадываться, она стала нервничать. И на какой-то момент забыла придать своему взгляду нежную игривость, а зрачкам томную слащавость. Если бы он взглянул на нее в эту минуту, то увидел бы ее без прикрас, такой, какой она выглядела по утрам в постели, когда рядом не было свидетелей и когда ее голос с музыкальным брюссельским акцентом становился более отчетливым и ясным.

- Хочешь сказать, что он из полиции?

- Может быть...

- Это не ответ.

- Скажем, он может быть полицейским, а может быть, и нет... Во всяком случае, он следит за мной, наблюдает и старается услышать, о чем я говорю...

- Бутылку, Артюр!-небрежно бросила она официанту, который бродил возле них.

Он не стал возражать. Он хотел в удовольствие прожить эти часы, не останавливаясь перед тем, что за это придется дорого заплатить, отметая всякую торговлю и мелочные расчеты.

- Боишься, что я жулик?.. Признайся!

Нет, она не думала, что он жулик, как не думала, что он студент. Скорее всего он походил на банковского или торгового служащего, взявшего без спроса деньги в кассе. Она сразу догадалась, что костюм он купил только что, причем именно такой, который приобрел бы мелкий служащий, едва у него завелись карманные деньги.

Но тот об этом не знал. В зеркале напротив он видел элегантного и раскованного молодого мужчину.

- И не старайся догадаться... Представь себе, внимание полиции привлекают не только жулики... Впрочем, со дня на день ты сможешь увидеть мой портрет в газетах...

Тем хуже! Было бы, конечно, не очень приятно, если бы ей пришлось давать показания на суде - адвокаты не очень-то церемонятся со свидетелями подобного рода. Но она наверняка и не такое видела!

- Твой портрет в газетах?

- Может быть...

- Но ты ведь не занимаешься политикой?

- Почти... Уже горячо...

Мог ли он объяснить ей, кто он такой? И что чувствует в этот вечер? Разве теперь миллионы, сотни миллионов Фершо не были в известной мере в его руках? Разве не стал он важнейшим винтиком всего дела, которое внезапно так растормошило массу людей, вызвав столько волнений в банковских и колониальных кругах?

- Представь себе, есть люди, которых не отличишь в толпе, на которых никто не обращает внимания, но у которых больше власти, чем у депутатов и министров...

Она знала, что теперь надо обождать, когда он сам все выложит, и принялась грызть жареный миндаль, оглядывая зал и оркестр, первая скрипка которого не спускал с нее глаз.

Моде перехватил этот взгляд.

- Чего он так смотрит на тебя? Пожав плечами, она тоже решила сыграть кусочек своей роли.

- И так каждый вечер... Он влюблен... Ревнует... Я даже ни разу не разговаривала с ним... Но уверена, он на все способен...

Музыкант был одет в старенький смокинг, волосы напомажены, лицо того мучнистого цвета, который присущ людям, не спящим по ночам и вынужденным подрабатывать еще и днем. Он был беден, озабочен. Вероятно, обременен больной женой, детьми. И смотрел в сторону "такси-герлс", потому что надо было куда-то смотреть. Но так как прожектора были направлены на оркестр, то вряд ли ее видел.

С каким высокомерным презрением поглядывал Моде на это ничтожное существо!

- Не смотри на него.

- Я хочу ему показать, как мало он меня интересует. Еще подумает, что я боюсь его...

Мишель много пил, испытывая потребность пить все больше, чтобы не потерять возбуждения, в котором находился. Еще на границе, у Фюрна, он выпил две рюмки можжевеловой водки.

Ему было дано важное поручение. Перед отъездом Фершо вручил ему две тысячи франков, а затем, словно сожалея, добавил еще тысячу.

- На всякий случай...

Даже в дюнкеркском пристанище жадность не покидала его, и он лишь вздохнул, видя, как Мишель запихивает деньги в бумажник.

- Можете ехать вторым классом, но в дорогих отелях лучше не останавливайтесь - такие отели находятся под особым наблюдением...

И все равно Мишель снял номер в "Паласе", напротив Северного вокзала. Он знал, что это уже само по себе определит все дальнейшее, все грядущие осложнения. В баре, настоящем американском баре со стойкой из красного дерева и кожаными креслами, сидя в которых международные финансисты покуривали роскошные сигары, он выпил виски с рассеянным видом человека, не пьющего ничего другого.

Позвонить он решил в конце концов из Брюсселя - сначала мэтру Морелю, затем мэтру Обену в Париж и в заключение - Эмилю Фершо.

Ему посоветовали воспользоваться разными общественными телефонными кабинами, но, увидев, как лысый толстяк потребовал из своего кресла, чтобы его соединили с Римом, передумал.

- Послушайте, бармен, соедините меня с Каном, номер 18-14.

- Слушаюсь, месье.

На столе лежала брошенная кем-то бельгийская газета. И пока ему несли вторую порцию виски, он, сам не зная отчего, стал пробегать объявления. Неожиданно глаза его остановились на следующем:

"Важное сообщение. Эмиль для Дьедонне - просьба срочно связаться с адвокатом Блестейном площадь Брукера в Брюсселе".

- Бармен! Отмените заказанный разговор... Сколько с меня?

- Сорок франков, месье.

Значит, Эмиль Фершо сразу догадался, что его брат в Бельгии, раз поместил объявление в вечерней брюссельской "Суар". У Мишеля не было возможности обратиться за новыми указаниями, приходилось действовать по собственному вдохновению. Он был и так достаточно оживлен, а толкучка на площади Брукера еще более возвысила его в собственных глазах. Там была огромная витрина с дорожными вещами из свиной мягкой кожи, при виде которой возникало безумное желание оказаться в скором ночном поезде или на трансатлантическом теплоходе. Рядом на манекенах была надета готовая одежда, и он застыл при виде серого костюма из плотной узорчатой ткани, так гармонировавшей с его мечтами о путешествии.

Двумя домами дальше находился обозначенный в газете адрес: "Блестейн, агент по обмену валюты". Это был небольшой магазин с витриной, защищенной металлической сеткой, на которой лежали иностранные денежные купюры и золотые монеты. Он вошел.

- Мне надо увидеть господина Блестейна.

- Господина Макса или Алекса?

- Не знаю. Того, который указан в этом объявлении.

Служащий не скрыл удивления. Его взгляд как бы говорил:

- Уже!

Он бросился в небольшую клетку с матовыми стеклами, а затем ввел и его туда.

- Господин Блестейн?

- Господин Макс Блестейн. Вы от господина Дьедонне?

Он был еще молод, худощав и, как показалось Мишелю, очень элегантен, с бриллиантом в галстуке, черными напомаженными волосами. Особенно привлекали внимание его ухоженные руки, которые тот явно демонстрировал, небрежно играя с сигаретой.

- Полагаю, у вас есть письмо от господина Дьедонне?

- Письма нет, но я его личный секретарь.

Это был прелюбопытный разговор, прерываемый телефонными звонками Блестейну без конца звонили, он небрежно отвечал:

- Конечно, мой дорогой... Нет, не с Одеттой... Именно... В девять... В вечернем костюме?..

Выказывая преувеличенную вежливость, делая вид, что придает Мишелю большое значение, он одновременно старался вытянуть у него как можно больше, ибо явно сомневался, тот ли он, за кого себя выдает.

- Вы понимаете, насколько это деликатное дело. В нем мы только посредники. Наш клиент, господин Эмиль, всецело положился на нас. Вам достаточно попросить у господина Дьедонне хоть какой-нибудь документ. Надеюсь, он в Брюсселе?

Моде выдержал атаку. Нервы его были напряжены, но он устоял, и спустя четверть часа его повели куда-то. Миновав группы людей возле Биржи, они пришли на улицу Руайаль, в дом. набитый конторами. Макс Блестейн вызвал лифт, толкнул дверь, и они оказались у Алекса Блестейна, старшего из них двоих, но ничуть не менее элегантного, чем его младший брат.

Извинившись, они о чем-то тихо пошептались.

- Брат говорит, что вы личный секретарь господина Дьедонне. Значит, вам известно, кто такой господин Дьедонне?

- Дьедонне Фершо.

Они переглянулись. Мишель весь дрожал от нетерпения.

- К сожалению, в таком деликатном деле, когда стольким рискуешь... Было бы проще, чтобы господин Дьедонне сам явился повидаться с нами в любой удобный ему час, либо назначил встречу безразлично где одному из нас, либо, наконец, вручил вам лично написанное письмо.

Моде не уступил и весьма гордился этим. Он не произнес ни слова, которое бы дало возможность предположить, что Фершо не в Бельгии. В заключение он сказал:

- Почему бы вам не позвонить за указаниями к господину Эмилю?

Они так и сделали. Эмиль Фершо оказался в Париже, с ним в конце концов удалось связаться. Его разговор с Блестейном-старшим длился довольно долго. Младший, извинившись, удалился.

- Дела, сами понимаете...

- Подойдите, господин Моде... Господин Фершо хочет поговорить с вами лично...

- Алло!.. Это я с вами виделся в "Воробьиной стае"?.. Стало быть, я имею основания считать, что вы в курсе интересующего нас дела... Алло!.. Вы слушаете? Скажите брату, что мне стало известно из надежного источника, вы слышите? - надежного, что власти будут настаивать на высылке... Добавьте, пусть пеняет на самого себя, потому что его поступки возымели обратное действие. Я советую ему уехать в Латинскую Америку. Скажите, что я уже перевел туда значительные суммы... Он знает, куда... Час назад я беседовал с мэтром Обеном... Он того же мнения. Сегодняшние вечерние газеты пишут в еще более резких тонах, чем вчерашние... Алло!.. Вы поняли? Пожалуйста, повторите!..

Моде повторил и добавил:

- Я тоже собирался вам позвонить, так как у меня есть поручение к вам... Господин Дьедонне просил передать, что через три дня, что бы ни случилось, документы Меркатора будут опубликованы.

В личном особняке на авеню Ош послышались проклятья.

- Алло!.. Не вешайте трубку... Попросите брата, скажите ему: совершенно необходимо, чтобы он позвонил мне сам. В любое время дня и ночи. Документы никоим образом не должны быть опубликованы...

- Я думаю, господин Фершо не позвонит... В телефонной трубке стало потрескивать.

- Алло!.. Нас прервали? Вы слушаете? Скажите ему...

На этот раз их действительно прервали. Мишель посмотрел на Блестейна-старшего с неожиданной развязностью.

- Вот так... Благодарю вас...

- Где я могу вас найти, если получу новые указания? Я полагаю, вы можете назвать почту до востребования?

- Я не уполномочен...

Долгое время Моде терзали сомнения по поводу Фершо. Разумеется, документы, которые проходили через его руки, и услужливость дельцов и адвокатов подтверждали всю значительность личности Человека из Убанги. Но он еще никогда так явственно не ощутил это, видя, как им интересуются пресса, парламент, общественность. Даже замешанный теперь в этом деле Моде стал играть в нем свою роль.

На улице он отчего-то подумал, что за ним могут организовать слежку, и действительно скоро обратил внимание на прохожего, не отстававшего от него ни на шаг, испытав при этом новый прилив гордости. Войдя на площади Брукер в большую пивную, он заказал портвейна и потребовал, чтобы его соединили с Каном и Парижем.

Мэтр Морель, который должен был сообщить ему новости, совсем запутался в бесполезных повторах.

- Скажите знакомому вам человеку, что на другой день после его отъезда к нему явились гости. Они были весьма раздосадованы... Вернулись на другой день и обыскали весь дом, а затем отправились на виллу к морю. Что вы сказали?... Шофер? Я думал, он уехал с вами... Наутро его уже не было в доме... Старая дама?.. Да... Она все еще здесь. И в весьма дурном расположении духа, представьте себе... Эти господа долго беседовали с ней с глазу на глаз...

Вернувшийся после ухода Мишеля Арсен освободил старую Жуэтту и, поняв, что произошло, уехал в свою очередь. До того как отправиться к Эмилю Фершо, он, должно быть, позвонил ему, все рассказал и получил указания.

Теперь очередь за мэтром Обеном! Его не оказалось дома, был во Дворце правосудия. Мишель продиктовал секретарю поручение, заставив того дважды повторить текст. Следовало ли это делать после его разговора с господином Эмилем? Моде взял это на себя.

"Забрать у мэтра Кюртьюиса пакет "Б" и вручить особе, чье имя значится на конверте, с просьбой незамедлительно сделать все необходимое".

Стемнело. Было едва ли пять часов. Мишель мог без труда найти подходящий поезд, чтобы доехать до границы. Но как мог он пропустить возможность переночевать в Брюсселе? Потом как-нибудь все объяснит. Придумает историю. Скажем, не смог сразу встретиться с Блестейном, что тот назначил ему свидание только вечером...

Он совсем забыл о топтуне. Понимая, что делает глупость, но не будучи в силах устоять перед искушением, он устремился в магазин готового платья.

Если серый костюм окажется не по росту, значит не судьба.

За него все должна была решать судьба. Судьба же решила, что костюм оказался ему впору, следовало только на сантиметр перешить три пуговицы, что и было сделано, пока он рассчитывался в кассе.

Он вышел в новом костюме, дав свой адрес в "Паласе" для пересылки туда пакета со старым.

Ему нужна была женщина, и он стал искать на улицах, в кафе, барах. Но все они выглядели очень вульгарными. Представившийся случай был столь редким, что хотелось избежать разочарования.

Он поужинал в пивной, выпил целую бутылку вина и, наконец, вошел в "Мэрри Грилль". Когда он проходил мимо, до него донеслась оттуда приглушенная музыка.

Теперь он жил своей жизнью. Став в некотором роде Фершо, он чувствовал себя более значительным человеком, ибо тот не умел жить, не был способен на такой скачок, какой сделал Мишель, на этот новый ритм жизни, на обостренное понимание обстановки, в которой теперь находился.

Опьянение не беспокоило его, напротив, оно возвышало его в собственных глазах. Ему казалось, что наконец-то представилась возможность жить так, как ему хотелось. Музыка игралась для него одного, и он испытывал снисходительную жалость к беднякам в смокингах, которые стучали по клавишам рояля, терзали струны скрипок, дули в саксофоны. Один из них изображал шута, чтобы повеселить галерку, хотя это был на вид мужчина лет сорока, с обручальным кольцом на пальце и, вероятно, отец семейства.

Перед ним были женщины - ему оставалось только выбрать, метрдотель, скользивший на больных ногах, молодые люди из хороших семей, решившие покутить и воображавшие, что вскоре будут играть важную роль в делах, унаследованных от своих отцов!

Теперь он парил над ними всеми! Вся земля была в его власти! Она была в его руках, которые в сиреневом свете помещения казались еще более белыми и нервными.

Надо же, человек, следовавший за ним от Блестейна- старшего, тоже оказался здесь! Возможно, он поступил ошибочно, позвонив в Кан и Париж, когда за ним велась слежка и могли подслушать его разговор?

Ладно! Он не так прост! Куда хитрее, чем думал Фершо. Возможно, там, в конголезских лесах, Фершо бы на месте, обладая смелостью и упорством, особенно упорством - да, вот то самое слово! Это был терпеливый человек, из тех людей, которые способны отдать себя целиком одному делу! А вот жить он не умел, не умел пользоваться своим состоянием. Потому что был скуп. Ему не хватало воображения! Он жил в убогих лачугах, и единственным его развлечением по вечерам была игра в карты с секретарем и шофером!

На спутнице Моде было очень тонкое, очень гладкое шелковое черное платье, через которое он небрежно гладил ее кожу.

- Ты не сказал еще, кто ты такой и почему за тобой следит полиция...

- Я не сказал "полиция"...

- Слежку организовали твои родители?

В ответ он показал ей свое обручальное кольцо.

- Ты женат?

- Шесть месяцев.

- И уже изменяешь жене?.. Она красива?

- Очень.

- Ты ее любишь?

- Конечно... Только...

Было поздно. Лихорадочное возбуждение, в котором он находился, могло в любой момент кончиться. А он должен был до конца выполнить задуманную программу. Чтобы потом в свете блеклого утра снова столкнуться с теми же мелочными, унизительными проблемами, которые возникнут в результате этого вечера.

- Пошли...

- Еще рано... Только два часа.

- Ну и что?

- Господин Люсьен не позволит мне уйти.

- Кто это?

- Директор... Тот маленький толстяк в смокинге, который смотрит в нашу сторону. Раньше трех мы не имеем права уходить...

- А если я попрошу?

- Ничего не выйдет... Правда, не знаю, что он скажет - я ведь живу с мамой и нигде не появляюсь с мужчиной. А вот Леа попробовала однажды и лишь нарвалась на штраф... Артюр, немного винограда...

Ему пришлось много раз бороться с усталостью, проигрывать в уме, как пройдет завтрашний день, свое возвращение в Дюнкерк, и что он там скажет.

- Уже без десяти три... Пошли... Но им пришлось задержаться и после трех, пока не разошлись клиенты, затеявшие шум в своем углу. На улице сеял мелкий дождь. Они шли под руку.

- В каком отеле ты остановился?

- В "Паласе".

Ему показалось, что привратник узнал ее, но предпочел не думать об этом. На столе лежал пакет с маркой магазина, откуда доставили его старый костюм. Он спрятал его.

- Я могу принять душ? - спросила женщина.

Пока она сидела запершись в ванной комнате, Мишель едва не уснул. Он пообещал себе неслыханные наслаждения. Но получил куда меньше удовольствия, чем с Линой. Его обманул бюстгальтер. У нее были маленькие мягкие груди, слишком бледное тело. Она не была даже хорошенькой. Тоже очень хотела спать и не скрывала этого.

Его разбудили в семь утра, потому что поезд был в восемь с минутами. Он одевался в полусонном состоянии. Очень болела голова. Бреясь, он порезался. Ему тоже хотелось принять душ, чтобы встряхнуться, но вода была еле теплой.

- Ты уже уходишь?

Вещи женщины валялись на полу, из-под одеяла вылезла голова, раскрытый глаз смотрел на него без всякой снисходительности.

- Сколько ты мне дашь?

Подумав, он положил на камин сто франков, затем, боясь сойти за скупца или бедняка, добавил еще одну сотню. Не все ли было равно!

- Ты еще приедешь?

- Может быть... Возможно...

Он больше не говорил ни о своем портрете в газетах, ни об официальной или частной полиции, следившей за ним. При выходе ему показалось, что слежка за ним продолжается, но филер был другой. Блестейны явно хотели узнать, куда он едет на встречу с Фершо...

Несмотря на головную боль и отвращение, он сделал все, чтобы отделаться от "хвоста". Сначала сел в такси до Южного вокзала, там взял билет до Монса, прошел вдоль состава поезда, перебежал через пути, добрался до выхода, вскочил в идущий трамвай и, проехав две улицы, вскочил прямо в свободное такси.

В семь минут девятого он сел в свой поезд на Северном вокзале и в полдесятого был в Генте, который показался ему весь розовый в лучах утреннего солнца.

Он долго раздумывал, какой костюм надеть по возвращении. И решил старый. Мишель не знал, что подумает Фершо, увидев его расфранченным.

Конечно, он мог сказать, что потерял две тысячи франков... Но это было глупо и мелко. Что ему для выполнения поручения понадобился совершенно новый костюм. Мол, Блестейн пригласил его, повел в ночные заведения, что он согласился для того, чтобы натянуть ему нос!..

Другой поезд довез его до Брюгге, но он уже больше не любовался пейзажем. Лишь по-прежнему хотелось выпить. Но поезд подолгу нигде не стоял, и нельзя было добежать до стойки.

Напрасно он не искупался, несмотря на холодную воду. Его ночная подруга - ее звали Адриенной - была сильно надушена. Теперь ему казалось, что он весь пропах ее духами.

Нет! Ничего такого он не скажет. Мол, повстречал друга детства... Значит, так... Этот друг наделал глупостей и сбежал в Бельгию, где оказался без гроша... Мишель встретил его блуждающим возле кафе на площади Бруквера, с вожделением поглядывающим на горы сандвичей...

Все более подогревая себя, он становился самим собой.

- Я одолжил ему две тысячи франков, которые помогут ему на первых порах. Я знаю, деньги не мои, но я их верну, можете удерживать у меня каждый месяц из зарплаты...

А что делать с пакетом? Он оставит его в камере хранения вокзала и заберет через несколько дней. Постарается что-то придумать, дабы оправдать появление нового костюма.

Фершо был его должником! Разве не безобразие, что он платит так мало человеку, который оказывает ему такие услуги? Разве нашел бы он еще кого-нибудь, кто бы поехал с ним, когда фактически оказался вне закона?

Мишель сердился на него. Будь Фершо человеком с размахом, он бы не оказался в нынешнем положении. Разве его брат не продолжал гарцевать в Париже? Но почему он вдруг заговорил об Эмиле в таком презрительном тоне? Хуже того! Фершо никогда не высказывал своего презрения. Он только становился печален, напоминая Бога, взирающего на суету мирскую...

Ему удалось без всякого труда пересечь границу, доехать до Лилля, затем до Дьеппа и, наконец, до Булони. Он был уверен, что за ним нет больше слежки. Он перевыполнил задание, раз ему пришло в голову почитать "Суар" и повидать Блестейна.

- Я сразу подумал, что ваш брат, догадываясь, что вы можете быть в Бельгии, поместит там объявление... Я покупал все газеты. Я искал...

Он снова возбуждал сам себя. Пообедав, выпив полбутылки вина, от которого, как в сказке, исчезли все признаки вчерашнего похмелья, он стал мечтать о Южной Америке, о которой говорил Эмиль Фершо.

Днем, добравшись наконец до Дюнкерка и положив в камеру хранения новый костюм, он пешком отправился на набережную. Все более ускоряя шаг, Мишель репетировал свою будущую речь, сопровождая ее соответствующей мимикой. Ему было немного стыдно. Но разве все, что он делал для своего успеха, не говорило о его силе, даже если ему было немного гадко? Разве раздумывал Фершо, когда убивал негров? И не прибегал ли теперь к шантажу, лишь бы выпутаться из скандала? Что это за досье Меркатора?

Город выглядел смертельно скучным, тротуары непомерной длины были пустынны. Он спустился по ступенькам и оказался в столовой вдовы Снек, которая шила у окна. Он чуть было не спросил:

- Господин Фершо дома? Но вовремя спохватился.

- Моя жена дома? - поинтересовался он.

- Она уже давно ушла со своим отцом.

Отчего он так подозрительно нахмурился при этих словах, словно испытывая чувство ревности? Не вспомнил ли супругов из африканского леса, женщину, которую Фершо увел из-под носа мужа? Он изрядно взвинтил себя по дороге и теперь, оказавшись один, почувствовал, как прошло все его возбуждение.

- Вы не знаете, куда они пошли?

- Налево. Вот уже два дня, как они появляются тут, только чтобы поесть.

Мишель не стал подниматься наверх, вышел на улицу и, не оглядываясь, двинулся вдоль домов на поиски Фершо и Лины.

Ему не пришлось долго искать. Мельком заглядывая в соседние заведения, он обнаружил их в двухстах метрах от госпожи Снек. Дьедонне сидел к нему спиной, а напротив он увидел Лину, которая смеялась, не зная, какой пойти картой.

Лина не любила карты, неоднократно отказывалась научиться игре в белот.

Маленькое кафе было тихим, почти пустым. Прислонившись к стойке, с тряпкой в руке хозяин вполголоса разговаривал со старым моряком и мясником в рабочей одежде. Спина Фершо в плотном костюме казалась шире обычного. Мишель мог поклясться, что лицо его сейчас размякло, что он тоже улыбается ошибкам и замешательству партнерши. Разве играя с Моде и проигрывая, он не приходил в ярость?

Мишель почувствовал, как лицо его исказилось от злобы. Поэтому, перед тем как толкнуть дверь, он постарался придать ему более нормальное выражение.

- Это ты? - сказала Лина таким же тоном, каким произнесла бы "уже". И радостно добавила:

- Я научилась играть в белот!

Фершо посмотрел на своего секретаря, затем в карты и, предупреждая Моде, произнес:

- Позднее... Поговорим на улице... Играйте, Лина... Только, советую, не с бубей...

Называл же он его Мишелем! А разыгрывая теперь отца, совершенно естественно обращался к Лине по имени. Госпожа Снек и так удивлялась тому, что они все трое обращаются друг к другу на "вы". Еще до отъезда Фершо не раз называл ее Линой. Так почему же это его сейчас так резануло?

- Рюмку кальвадоса, хозяин!

И так как знал, что жена взглянет на него с укором, сурово уставился на стоявшую перед ней рядом с красным сукном и фишками рюмку с зеленоватым ликером.

9

Лучше было промолчать. Он чувствовал, что так будет лучше. Но слишком полнился безотчетной злобой. В общем, день начинался скверно. Родители знали его и по утрам не обращали внимания на то, что он болтает. Это было сильнее его. Сейчас он чувствовал себя не в своей тарелке. Во власти смутных чувств. Каким-то вялым. И то, что отражало грязноватое зеркало, тоже не веселило его: худое, пожелтевшее лицо в угрях, взгляд, столь же насыщенный злобой, как небо тучами в это утро. Наконец, костюм, пресловутый костюм, который сулил ему, казалось, столько радостей, теперь, после того, как он надел его только раз, казался ему бедным и тесным.

Начало едва светать. Хотя шторы были раскрыты, в углу комнаты над умывальником горела электрическая лампочка, добавляя свет к дождливому рассвету и создавая двойное освещение.

Мишель настойчиво искал, что сказать и к чему придраться.

Лина вылезла из постели, демонстрируя свои пышные белые бедра. Сорочка доходила ей до живота, темные волосы падали на затылок. Так она и сидела, теплая и упитанная, а потом, зевнув, обеими руками машинально почесала груди.

- Встаешь?

- Уже полдевятого.

Он хотел было ей возразить, но передумал. Все было слишком очевидно и совпадало с подлинными причинами его дурного настроения.

Почему она, любившая понежиться в постели, теперь поднималась так рано? Со дня возвращения Мишеля она вместе с ним шла завтракать за круглым столом под портретом покойного капитана Снека. Мишель догадывался, что точно так же Лина поступала и накануне, и два дня назад.

Воздух в комнате был холодный и влажный. За окном прилив достиг крайней отметки. Он знал теперь, что такое коэффициент прилива, немало наслышавшись об этом внизу. Ветер дул с моря, с севера. До того как добраться сюда, он уже погулял по обширным пляжам Бельгии и словно пожелтел от песка и водяной пыли. Стоявшие на якоре суда казались чернее обычного.

- Посмотри-ка, Лина...

- Погаси свет. Не могу же я подойти к окну совсем голая.

- Ты не голая. Ты в сорочке.

У нее не было халата, и она набросила пальто. Испытывая чувство досады, ибо он считал, что она в нем выглядит бедной родственницей, Мишель проворчал с еще большим недовольством:

- Смотри...

На улице тоже горели лампочки. Очень сильные дуговые лампы раскачивались над набережной, вагонами и складами.

- На что смотреть?

- Возле четвертого судна с названием красными буквами, которые трудно разобрать.

Она увидела возле причального кнехта Фершо, разговаривавшего с мужчиной, должно быть, капитаном судна.

- Ну и что?

- Вот уже в третий раз он потихоньку уходит из дому до того, как мы встанем.

Почему это беспокоило его, хотя он знал, что Фершо встает рано, иногда среди ночи? Разве не поступал тот точно так же в Кане и в "Воробьиной стае"?

Было слышно всякий раз, как он встает и одевается. Мишелю хотелось тоже подняться и последовать за ним. Возвращаясь к завтраку, Фершо ни разу не обмолвился о своей утренней прогулке.

- Знаешь, что он замышляет? Он ведет переговоры, чтобы уехать. И, когда почувствует, что запахло жареным, как-нибудь ночью скроется, а мы, проснувшись, никого не обнаружим.

- Я уверена, что он так не поступит.

- Ты думаешь, его волнует наша судьба?

- Не знаю.

- Тогда что ты хотела сказать?

Уступая ему, чтобы избежать сцены, в точности, как прежде поступала его мать, она направилась к умывальнику, прошептав:

- Ровным счетом ничего, Мишель.

- Ты убеждена, что он не уедет без нас?

- Сама не знаю, почему я так сказала. Такое у меня впечатление.

- Тогда отчего он прячется?

- Он не прячется, раз мы можем его видеть из окна.

- Ты, может быть, думаешь, что этот человек способен на какие-то чувства, на привязанность, дружбу, даже благодарность? Он нуждается во мне, да! Он нуждается в нас. Но как только мы не будем ему полезны...

Она слила грязную воду мужа в ведро, снова налила воду в таз, спустила бретельки сорочки, придерживая их под грудями. Закурив первую сигарету и ища и не находя подходящего повода для ссоры, он стал расхаживать. Шум его шагов раздавался во всем старом доме. Устроившись у окна, Мишель продолжал наблюдение, что-то ворчал и снова расхаживал по комнате.

- Тебе опять сделает замечание госпожа Снек. Она ненавидит шум.

- Разве я не у себя в комнате? Я что, не имею права пошевелиться?

- Спустись подышать воздухом.

Она знала, что после чашки кофе и глотка воздуха его дурное настроение пройдет. Однако тот цеплялся за него.

- Подумать только, что мы снова весь день будем играть в белот. И ты, как на грех, научилась игре! Десятки раз я предлагал тебе научиться...

- Мишель!

- Что еще?

- Может быть, ты ревнуешь? Он злобно усмехнулся.

- Что ты сказала? Я ревную к этому старому маньяку? Нет, бедненькая моя, я не ревную Только...

Только все было именно так. Но терзала его не любовная ревность, как думала Лина. Женщины не способны вообразить себе иную ревность. Он и представить себе не мог Лину в объятиях Фершо, хотя такая картина вряд ли могла его как-то шокировать. Все было куда сложнее и серьезнее. С тех пор как они все трое жили в такой близости друг от друга, Мишель хмурился раз сто в день. Вот и теперь с утра он подумал: отчего Лина, встав так рано, столь поспешно одевалась, чтобы спуститься вниз, вместо того чтобы бесцельно бродить, как делала обычно, по комнате?

Разумеется, она не была влюблена в старика. Она хотела быть ему приятной. И чтобы доставить ему удовольствие, научилась карточной игре.

Накануне, в ту редкую минуту, когда они оказались одни - кроме ночи, им теперь редко удавалось остаться одним, - Мишель сказал:

- Я уверен, что он испытывает страх! Чувствуя, что Лина ему не верит, он упрямо продолжал:

- Когда его не знаешь, когда пытаешься понять его с помощью газет, то ошибаешься, полагая, что это замечательный человек...

Однажды они отправились купить какую-то мелочь и остановились перед убогой витриной галантерейщика. Именно там - он это хорошо запомнил Лина заявила ему с неожиданной твердостью:

- И тем не менее он - замечательный человек.

- Ты находишь?

- Чтобы вести такую жизнь, какую он вел там... Когда под деревьями, ветви которых сплетаются наверху, темно даже днем? Когда живешь во влажной жаре, среди тучи насекомых?.. Где так мало подходящих мест для привала, более того - мест, не наводненных крокодилами и мухами цеце?..

- Он тебе все это рассказал?

- Обожди. Я только куплю ленту и вернусь. Ты ведь не любишь магазины, так что не заходи туда.

Дожидаясь ее, он еще более растравлял себя. Если она думала, что от одной ее улыбки он станет думать о другом, то сильно ошибалась.

- О чем он тебе еще рассказывал?

- О своей жизни в Конго... О неграх, которые сотни раз пытались его отравить... О белых, которые...

- Когда же он все это успел тебе рассказать?

- Много раз.

- Странно! Похоже, он стремится тебя поразить. Мы с ним много дней провели вместе, но он не произнес ни слова. Может, он считает меня слишком глупым, чтобы его понять?

- Это не так.

- Что же тогда его, по-твоему, удерживает?

- Ты сам.

- Не понимаю.

- А я, кажется, поняла. Ты его немного смущаешь. Он не смеет заговорить первым. Боится, что ты станешь насмехаться или подумаешь, что он хочет набить себе цену.

- В самом деле?

- Уверяю тебя, Мишель.

- Он тебе в этом признался?

- Нет. Но он все время расспрашивает о тебе. Мне кажется, он любит тебя. Все время наблюдает за тобой.

- Чтобы принизить!

Его мучило еще одно воспоминание. Когда он вернулся из Брюсселя, Фершо не потребовал от него отчета о расходах. Он сам заговорил об этом.

- Насчет денег, которые вы мне дали...

И в тот же момент почувствовал, что Фершо не сомневается в каком-то проступке с его стороны. По лбу его пробежала тень. Он молча ждал продолжения.

- Я много истратил на телефонные разговоры... Все расходы записаны в блокноте. И еще, я встретил друга, попавшего в трагическую ситуацию. Для него это был вопрос жизни и смерти...

Почему Фершо не шевельнулся при этом, почему недоверчиво не улыбнулся, несмотря на свою извечную подозрительность?

- Я одолжил ему две тысячи франков... Он вернет... В любом случае я вам верну. Можете удерживать их из моей зарплаты.

Неужели Фершо не мог сказать, что рассматривает эти две тысячи как премию за то, что Моде выполнил задание? Вместо этого он молча наблюдал, как тот нервничает и много говорит. Потом взял оставшиеся деньги, пересчитал и положил в карман.

- Уверяю тебя, Мишель, ты неверно судишь о нем!

Теперь она его защищала! Стараясь приобщить к культу Фершо! Ну, не смешно ли это? Она, которая до знакомства с ним говорила только гадости! Она, которая всячески старалась охладить его пыл, низводя колосса до размеров карлика, когда он рассказывал о своем патроне!

А теперь, когда они были вместе все трое... Естественно, что это могло сойти за вежливость, за учтивость. Но Фершо не был ни вежлив, ни учтив... То, что он за столом подавал Лине первой еду, еще могло как-то сойти... Но почему он обращался только к ней, когда

говорил? Почему, когда Мишелю случалось пускаться в долгие рассуждения, Фершо и Лина обменивались многозначительными взглядами, подтверждавшими, что оба они судят о нем одинаково?

В течение двух дней парижские газеты много писали о Человеке из Убанги. Публиковались огромные статьи о нем, его прошлом, его жизни, делах. Воспроизводились фотографии его моторки и хижин, в которых - как писалось - повсюду у него были туземные женщины и дети.

Некоторые газеты яростно нападали на него:

"Финансовый скандал" "У мелких вкладчиков похищено 600 миллионов".

Фершо разыскивали. Вся полиция была поднята на ноги. Его фотография появилась во всех провинциальных листках.

"Увлечет ли Дьедонне Фершо в своем падении высокопоставленных деятелей?"

Личность Фершо, о котором накануне никто ничего не знал, в глазах широкой массы людей все увеличивалась в размерах. Она была окружена легендами. Один еженедельник рассказывал подробно, как Эмиль отрезал ему ногу в чаще лесов.

Почему Моде испытывал при этом такую досаду? Прежде из кожи лез, чтобы представить Лине Фершо как личность исключительную. А теперь десять, двадцать раз на дню всячески старался его принизить словами и ухмылками. Он приходил в еще большую ярость, когда, оставаясь один, случалось, думал:

"Я так сержусь, потому что обокрал его!"

В это утро он был на пределе, предчувствуя, что назревает взрыв. Он мог, конечно, его избежать, удержаться. Для чего достаточно было выйти, отправиться за газетами на вокзал - он делал это каждое утро. Тогда ему удастся справиться с собой после дурно проведенной ночи и слишком обильного ужина.

Даже это! Даже еда! Фершо, который не был гурманом, неизменно, однако, перехватывал у него лучший кусок.

Ну, не было ли все это смешным? Разве весь мир не смешон? Разве не смешно, что такой человек, как Фершо, с утра до вечера играет в белот, да с таким увлечением, будто от терца или взлетного каре зависит его судьба?

- Говорю тебе, он использует нас, и как только мы не будем ему больше нужны, бросит.

- Во-первых, он не собирается уезжать. Потом, он сказал мне, что если это станет необходимым, то заберет нас с собой.

- Черт побери! Он знает, как я мечтаю путешествовать, и что перспектива стать пассажиром одного из этих судов... Кстати! Посмотри!.. Он жмет руку капитану... Они договорились... Интересно бы знать, когда это судно снимается с якоря?.. Пойду потом разузнать... Если он только отпустит меня!..

- Не горячись...

- Значит, тебе льстит, что старик ухлестывает за тобой? Тебе не хватало, чтобы кто-то ухаживал за тобой?

Она расхохоталась, обнажив прекрасные зубы.

- Ну и глупый же ты, мой маленький Мишель! Я люблю тебя, но ты подчас бываешь таким глупым!

Почему ее взгляд на минуту задержался на его новом костюме? Он покраснел. А надо было избежать этого любой ценой. Он еще не разучился краснеть, как мальчишка, изобличенный в проступке. Лина часто потешалась над ним. Он повернулся к ней спиной.

Накануне она ему не поверила. Он предвидел это, но, как обычно, сознавая опасность, зная, что одно слово или жест повлекут за собой тягостные объяснения, уже был не способен остановиться.

Новый костюм находился в камере хранения... Не удержавшись, он забрал его, когда отправился на вокзал за газетами... И отнес в комнату, чтобы спрятать обертку... А затем уже сообщил, что родители прислали ему костюм. Позднее он надел его.

- Ты получил от них письмо?

- Пока нет... Скоро придет... В последний раз я написал, что плохо одет...

Все это было непохоже на родителей Моде! Но Лина промолчала. В тот день она несколько раз искоса, даже с некоторым беспокойством поглядывала на мужа, и вечером, погасив свет, тихо спросила:

- Ты уверен, что это от родителей?

- А от кого еще? Не стащил же я его!

Как все это было мелочно и убого! Он так хотел стать необыкновенным человеком и, как на грех, все время попадал в подобные истории, с каким-то мазохизмом погружаясь в необъяснимые и мелкие сложности.

- Ты готов? Пошли вниз?

Предчувствуя, что день начинается скверно, она подошла к нему и еще нежнее и ласковее, чем обычно, поцеловала.

- Послушай, мой маленький Мишель... Будь, пожалуйста, благоразумен... Тебе выпал невероятный шанс, ты сам мне так сказал... Сейчас весь мир восстал против этого человека. Поверь, что он очень тепло к тебе относится. Ты даже не догадываешься, насколько... Это правда. Я даже сначала ревновала... Когда он смотрит на тебя...

- Он смотрит с иронией, как на сопливого мальчишку!

- Нет, Мишель! Совсем не так. Скорее, ты ему напоминаешь дорогого ему человека. Скажу больше, ты ему напоминаешь его самого, его молодость, того подростка, каким он сам был когда-то. Иногда он вздрагивает от твоего жеста, брошенного слова. И кажется удивленным, обеспокоенным.

- Поэтому он мне и платит восемьсот франков в месяц!

- В твоем возрасте он, вероятно, и их не имел.

- Ничего себе, причина! Он жаден, как блоха, а ты оправдываешь его за то, что он оставляет нас без карманных денег?

- У каждого свои недостатки. Должна же быть у него какая-то слабость?

- Он выбрал самую гадкую.

- Если ты будешь продолжать в таком же духе - я ведь тебя знаю, - ты не удержишься как-нибудь и натворишь глупостей. Пожалуйста, Мишель. Сделай это ради меня.

Он с горечью улыбнулся ей и последовал в столовую, где только что за стол уселся Фершо, которому госпожа Снек принесла яичницу с салом и кофе с молоком. Как Лина говорила о нем! Разве она посмела бы это сделать две недели назад?

Прежде она одобряла все, что он делал, верила тому, что он говорил, послушно и слепо следовала за ним повсюду, потому что в основе ее чувств было восхищение.

Теперь она судила его. Возможно, сравнивала обоих мужчин.

Даже госпожа Снек... Нет, просто смешно, что он озабочен всем этим. Его ли вина в этом? Если бы он приехал сюда один или с Линой, госпожа Снек окружила бы его своей заботой. Он ведь умел найти подход к людям! Впрочем, он сделал все, что хотел сделать.

Однако госпожа Снек всячески старалась угодить одному, как она выражалась, старому господину с такими приятными манерами!

Только этого не хватало! Но самое удивительное заключалось в том, что Фершо действительно удавалось сходить за приятного человека. Почти совсем седая борода его скрывала асимметричные черты лица и узкие губы, ненормальную выпуклость подбородка. Даже не было заметно, что у него нос посажен набок.

Так или иначе, но в своем шевиотовом синем костюме, с неизменной фуражкой на голове, с медленными и рассчитанными движениями из-за новой ноги он действительно походил на пенсионера, который, не торопясь, ведет никому неприметную жизнь. Говорил он мало. А так как в еде был неприхотлив, то ел все, что ему подавали. Нервозность он проявлял только, когда кто-либо, входя, не закрывал за собой плотно дверь.

Случалось, он с черпаком спускался в подвал за углем. Разве не сам он чаще всего загружал им печь и регулировал вытяжку?

- Чувствуется, что господин ваш отец много пережил. Я всегда говорю, что такие люди намного лучше других. Это сразу видно по глазам.

Старая акула - вот кем он был! Точнее - крокодилом, который, словно мертвое бревно, позволяет течению нести себя вперед, о чем он так хорошо рассказывал Лине, чтобы произвести на нее впечатление.

- Ты не ешь?

- Я не голоден.

Он стоя проглотил чашку кофе с молоком, а затем спросил:

- Мне идти на вокзал?

Почему было не прихватить с собой Лину? Разве он не имел права увести с собой жену? Она же вела себя, как член семьи, словно Фершо действительно был ее отцом!

На улице он зашел в кабачок выпить рюмку спиртного. Это случалось с ним все чаще, особенно по утрам, чтобы придать себе больше апломба. Только, выпив одну рюмку, ему хотелось еще и еще, так что приходилось идти на всякие хитрости, чтобы, отстав от своих спутников, перехватить в каком-либо встречном заведении новую порцию спиртного.

Он первым прочитал газеты в большом кафе напротив вокзала, где выпил опять. Они ждали еще накануне откликов на пресловутое досье Меркатора. Фершо нервничал, не видя ничего в газетах, и, вероятно, думал, что его враги сумели замять дело.

Сегодня бомба взорвалась.

"Дьедонне Фершо нападает".

"Скомпрометированы бывший председатель совета министров и другие высокопоставленные лица".

"Где документы?"

Все газеты воспроизводили с разными комментариями информацию, появившуюся в маленькой бульварной газете. Там речь шла о бывшем председателе совета министров, занимавшем раз десять-двенадцать разные министерские посты, ныне - вице- председателе одной парламентской фракции, получившем несколько лет назад крупные суммы у иностранного правительства взамен свободы действий своих финансистов в Габоне.

Пока публиковались одни инициалы. Приводились цифры. Сообщалось, что корешки чековых книжек и документы находятся в надежном месте.

Во всех газетах лейтмотивом звучало одно и то же:

"Не ожидает ли нас новая Панама?"

Затем следовало несколько ставших традиционными строк:

"Все усилия полиции обнаружить Дьедонне Фершо остаются тщетными. Есть все основания полагать, что он находится в Бельгии. По последним сведениям, удалось напасть на верный след".

Наконец, только в одной политической газете с не очень солидной репутацией было написано:

"Почему медлят с арестом Эмиля Фершо?"

Мишель рассчитался, запихнул газеты в карман плаща и направился к набережной. Вскоре он увидел направлявшихся к нему тихим шагом Фершо и Лину. Анекдот, который тот ей рассказывал, был смешной, она громко смеялась. Но, заметив мужа, резко оборвала смех. Вспомнила, наверное, утреннюю сцену? Боялась ли его выходки?

- Досье Меркатора опубликовано, - объявил он.

Обычно Фершо поднимался к себе в комнату, чтобы спокойно прочесть газеты, а затем где-нибудь выбросить их в помойку или в воду.

Сегодня, несмотря на важные новости, он продолжил прогулку, лишь задав несколько вопросов. Были ли упомянуты имена? Что писала определенная газета? Шла ли речь о брате? Есть ли о нем что-нибудь в "Тане"? И под каким заголовком?

Он молча выслушал ответы, засунув руки в карманы и облизывая языком бороду, к которой еще никак не мог привыкнуть.

- Завтра или послезавтра, я думаю, вам придется снова съездить в Брюссель.

Он посмотрел на Мишеля так красноречиво, что тот перевел его слова следующим образом:

"Следует ли мне посылать его в Брюссель? Не воспользуется ли он этим, чтобы предать меня?"

Моде возразил:

- Я, конечно, поеду, если вы прикажете, но не очень-то стремлюсь к этому.

Призывая мужа к спокойствию, Лина притронулась к его руке.

Мог ли Фершо не думать о возможном предательстве? Ведь Мишель мог поехать в Брюссель или Париж, к братьям Блестейнам или к Эмилю Фершо, обратиться непосредственно к полиции или к вражеской стороне. Как было им не вознаградить его за поимку Дьедонне Фершо, который платил ему восемьсот франков в месяц и мог бросить в любую минуту?

Пришла ли бы Моде эта мысль, если бы тот не поглядывал на него подозрительно? Не только сегодня, а часто. Начиная с того дня, когда он вернулся из Брюсселя, и тог остался при убеждении, что Мишель не рассказал ему обо всем.

Липа ничего не понимала, объясняя все мужской ревностью со стороны человека, который только начинал жить, к тому, кто уже прожил длинную жизнь.

- Еще пишут о вашем брате. Одна из газет требует его ареста.

Фершо тотчас назвал газету, свидетельствуя о том, что был в курсе дела и что совершенно сознательно "втягивал" брата в эту историю.

Что было им троим делать в десять утра в городе, в котором шла размеренная жизнь, где никому до них не было дела? На набережной их толкали люди, разгружавшие и погружавшие суда, они дышали угольной пылью, видя, как быстро засыпают этот уголь электрокраны, наталкивались на веревочные ограждения, на твердый и замерзший железный лом.

У них была возможность выйти за пределы города, пройтись вдоль пляжа навстречу ветру и волнам, но Фершо передвигался с трудом и быстро продрог. Улицы, рынок, женщины с непокрытыми головами, рабочие дорожной службы-все это тоже составляло убогий фон их утренней прогулки.

Полиция всюду разыскивала Фершо, а он, медленно прихрамывая, брел вдоль тротуаров, задевая ящики с овощами или лотки с мясом. Лина и Мишель не решались нарушить его молчание.

Ноги сами привели их к маленькому кафе поблизости от дома. Они уже привыкли к его запаху, к опилкам на влажном полу и хозяину, начищавшему кофейник.

Они уселись за свой обычный столик, потребовали красную подстилку, карты, фишки, минеральную воду для Фершо и кофе с вином, которое Мишель пил, не вызывая недовольства жены.

Лина играла плохо. В "Воробьиной стае" и Кане Фершо во время игры был сварлив, придирчив и нетерпелив, если партнер медлил с ходом.

- Козыри трефи...

- Нет...

Лина нерешительно рассматривала свои карты, не зная, брать ей или нет.

- Твой ход,- говорил ей Мишель.

- Я не знаю, какой картой идти... Брать?.. Или нет?..

На этот раз Фершо молчал, не выражая никакого недовольства!

- Поступай как хочешь, но играй!

- Если ты будешь меня теребить, я сыграю неправильно.

- Думаешь, весело ждать, когда ты пойдешь?

Начиная игру, она рассматривала карты с гримасой балованного ребенка. Теперь ее руки немного дрожали, казалось, что она заплачет- верхняя пухлая губка ее надулась еще больше.

- Ты будешь играть?

Почему, ну да, почему она подняла глаза на Фершо, словно призывая его на помощь? И тот спокойно произнес:

- Не спешите, Лина. У нас нет никакого другого дела весь день.

- Вот именно, не спеши! Все равно пойдешь неверно.

Разве не имел он права относиться к жене, как ему заблагорассудится?

- Послушай, Мишель...

Она показала карты, готовая бросить их на стол.

- Не поддавайтесь на слова вашего мужа. Я вижу у вас есть девятка треф и валет. Надо брать...

Руки у Моде дрожали. Ему хотелось бросить карты и уйти. Искушение было так велико, что он только чудом удержался и ничего не сказал. Затем сыграл, сам посматривая на партнеров. Гроза грохотала где-то рядом и никак не решалась разразиться. Лина выиграла партию.

- Видите! Не надо терять голову и смотреть на мужа.

Она благодарно улыбнулась. Они сыграли еще партию, и дурное настроение Мишеля, который проиграл, усилилось, особенно после того, как он не заказал каре дам, о чем Фершо не замедлил ему напомнить.

Казалось, Фершо видит карты Лины.

- Снимите. Теперь, если у вас есть бубновый туз, идите им. Если нет, ходите самой сильной картой. У вашего мужа нет больше козырей.

Так продолжалось с час. Выпить кофе зашла дочь рыбака в черной блестящей плиссированной юбке. Она стояла у стойки, высокая, стройная, светлоглазая, и с открытым ртом смотрела на них.

Играя, Мишель поглядывал на нее. Ему показалось, что она смотрит только на него, и призывно ей улыбнулся. Та отвернулась и заговорила с хозяином.

Мишель находился в таком состоянии, когда для вспышки достаточно было любого повода. Фершо протянул руку и, не глядя, взял карту Лины, показывая, что играть надо ею.

Мишель встал и бросил свои карты на стол - сделать это ему хотелось уже давно.

- Если вы решили двое играть против меня одного...

Он направился к вешалке, взял шляпу, перебросил через руку плащ и вышел.

Хотел ли он произвести впечатление на девушку? Было и это, и остальное. В его чувствах было все - отвращение, нетерпение, унизительное сознание своего ничтожества, желание возвыситься в собственных глазах.

На улице он растерялся, не зная, куда идти. А так как не хотел, чтобы видели его нерешительность, то побрел к дому госпожи Снек. Инстинкт подсказывал ему, что дальше идти опасно, что тогда будет трудно вернуться.

Он вошел в дом, поднялся к себе, запер дверь на ключ и бросился на постель.

Только час спустя, когда он уже стал беспокоиться, на лестнице послышались неуверенные шаги и в дверь тихо постучались.

Это был сам Фершо. Лина осталась внизу.

10

Едва увидев, как они спускаются по лестнице, Лина, по обыкновению занявшая место за столом, поняла, что в их отношениях что-то надломилось. Однако это не походило на драму. Казалось даже, что они довольны друг другом, обмениваясь во время завтрака любезностями и нерешительными взглядами, как любовники после ссоры.

Внешне из них двоих более стесненно себя вел Мишель. Его тонкая кожа сразу покрывалась красными пятнами при малейшем волнении. Как бы ему ни хотелось, но он все равно был похож на ребенка, только что задыхавшегося от рыданий, который, всхлипывая, еще чувствует соленый вкус своих слез.

Взгляд Фершо был более тяжелым, чем обычно, и, когда ему случалось улыбнуться, потому что Лина старалась их развеселить, он туманился воспоминаниями.

Они сидели втроем в маленькой столовой с низким потолком, за короткий срок словно пропитавшейся их близостью. Портрет капитана Снека с медалями не казался им больше чужим, побрякушки, в строг ом порядке лежавшие на черном мраморе камина, выглядели не смешными, а трогательными, тогда как швейная машинка в углу у окна, казалось, жила своей замкнутой и благодушной жизнью.

Как обычно, кто-то завтракал на кухне. Все клиенты госпожи Снек более или менее походили друг на друга: им было под пятьдесят, это были широкоплечие, краснолицые мужчины, и Лина могла поклясться, что у них у всех одинаковые голубого цвета наивные глаза. Они смущались, когда, открыв стеклянную дверь, обнаруживали в столовой постояльцев. В таких случаях они быстро проходили мимо, задевая за стену и застенчиво кланяясь. Госпожа Снек ставила им на кухне приборы и обслуживала вперемежку с теми, кто сидел в столовой.

Что касается лоцмана, жившего в одной из комнат второго этажа, его никогда не было видно. Он работал в разное время и уходил то вечером, то среди ночи, прихватив эмалированный голубой бидон. Часы его работы никогда не совпадали с теми, к которым привыкли другие жильцы. Так что, если голубой бидон был им знаком, то соседа своего они не знали в лицо.

Они ели медленнее, чем обычно, словно стремясь доказать друг другу и самим себе, что чувствуют себя непринужденно, что ничего не случилось, что жизнь продолжается.

Но по взглядам, которые они с мнимой безмятежностью бросали по сторонам, можно было без труда понять, что жизнь, которая сама собой сложилась у них - с ее странной близостью, таинственными ритуалами и уже традициями,- кончилась.

В момент, когда прибой достиг наибольшей силы, ветер внезапно стих, уступив место грязного цвета туману, который стал плотно укутывать город. Через квадратики окон и двери все видели, как постепенно стали исчезать черные силуэты грузовых судов, а ближний причальный кнехт, по мере того как капельки воды лакировали его поверхность, становился все более глянцевым.

Хотя мужчины и не задержались наверху, госпожа

Снек чувствовала, что что-то случилось. Передавая им блюда, она наблюдала за ними, словно желая сказать:

"Послушайте, все это не имеет значения! Так бывает во всех семьях. После мелкой ссоры люди любят друг друга еще больше!"

Но не смела этого произнести и, вздыхая, поглядывала на молодую пару.

- По правде говоря, это совсем не веселый город для молодых людей! Особенно в это время года. Летом пляжи вносят некоторое оживление.

Поев, они некоторое время еще сидели неподвижно перед своими приборами. Тогда Фершо решил, что ему пора обратиться к Лине и Мишелю:

- Я пойду поспать, - объявил он. - Думаю, что проваляюсь всю вторую половину дня. Не сходить ли вам в кино?

Итак, он подумал о кино! Он знал о существовании кинотеатров, о том, что они открыты утром по четвергам и что был как раз четверг. В отличие от него Мишель никогда не мог сказать, какой сегодня день недели.

Как ни удивительно, но они подчинились. Им и в голову не пришло использовать свободное время как-то иначе, то самое время, которое они обычно проводили за картами в привычном маленьком соседнем кафе.

Не пожалели ли они уже об этом маленьком кафе, где время текло так же медленно, как воды серой реки? Идя под руку, они миновали его. Капельки тумана оседали на их одежде и на темных блестящих волосах Лины. Повиснув на руке Мишеля, она прижалась к нему, как во времена, когда они были женихом и невестой и по вечерам без устали бродили по улицам Валансьенна.

- Что он сказал тебе? - в конце концов не без опаски спросила она.

- Ничего. Что не сердится на меня. Знает, что во всем виноват сам.

- Я считаю, Мишель, что он очень любит тебя, гораздо сильнее, чем ты думаешь, и, вероятно, сильнее, чем думает сам. Чувствуется, что этот человек до сих пор никогда никого не любил.

Рассказать жене о том, что произошло в комнате? Но как это сделать? Ведь там ничего собственно не произошло.

В тот момент, когда Мишель кинулся к двери, чтобы открыть ее, он был весь натянут и полон враждебности. Резко повернув ключ и откинув задвижку, он не счел за труд распахнуть дверь, то есть оставил Фершо на пороге.

Увидев его таким униженным, в общем, не решающимся войти, Мишель почувствовал угрызения совести, и голос его прозвучал не так озлобленно, как он хотел:

- Что вам угодно?

- Я пришел позвать вас к столу.

И после минутного раздумья добавил:

- Я посчитал лучшим, чтобы позвала вас не ваша жена.

Естественно, для того чтобы избежать сцены между ними. Фершо понимал, что, если наверх пойдет Лина, вся агрессивность мужа обрушится на нее, а если она еще чего доброго неловко поведет себя, то сцена между ними может закончиться весьма плачевно.

Все, что сейчас происходило, выглядело весьма необычно. Ведь в качестве хозяина, после того как Мишель так грубо побросал карты на стол и ушел без объяснений, Фершо вполне мог посчитать себя оскорбленным. Поэтому, услышав его шаги на лестнице, Мишель испытал чувство безотчетного и унизительного страха. Но, вскочив с постели, постарался придать лицу озлобленное и гневное выражение.

И вот, вопреки всем ожиданиям, Фершо, Фершо из Убанги, Фершо, убивший трех негров, о котором столько писали газеты и который противостоял своре политиков и финансистов, этот самый Фершо стоял перед ним с застенчивым и просительным видом.

Словно не будучи в силах произнести те слова, которые пришел сказать, он уже собрался уйти и повернулся спиной, но затем передумал и нерешительно вошел в комнату.

- Видите ли, Моде... Я повидался с капитаном "Арно"... Я не думаю, что решусь уехать. Но у меня вошло в привычку предвидеть худшее. Я сказал ему, что нас будет трое на его борту...

Мишель, прищурившись, подозрительно наблюдал за ним.

- Вот так... Я не решался сказать вам это... Я ведь не знаю, готовы ли вы следовать за мной...

Чтобы скрыть свое смятение, Моде отвернулся к окну. Теперь ему глупейшим образом хотелось заплакать, просить прощения.

- Может быть, вы сами не хотите взять нас с собой, - прошептал он, стараясь сдержать рыдания.

Почему он снова оказался подавлен условностями? Они были вдвоем в комнате. Фершо закрыл дверь. Постель была прикрыта кремовым покрывалом, выделявшимся на фоне красного сатина перины.

- Послушайте, господин Фершо... Мне надо знать, что вы обо мне думаете...

Глаза его блестели, на ресницах застряли слезы, и тем не менее он не закрывал лица. Его порыв искренности был глубоким, сильным и непосредственным, хотя он и понимал, что тотчас пожалеет о нем.

- Я думаю...

В эту минуту Фершо действительно казался ему полным величия, он действительно возвышался над всеми теми, кого Мишель встречал прежде.

Простота костюма, банальная обстановка, на фоне которой тот выделялся еще более, ничуть не принижали его, еще более поднимая. Разве нельзя было рассматривать хотя бы ту же игру в белот, вызывавшую столько насмешек со стороны Мишеля, когда все враждебные силы ополчились против него, как доказательство полного самообладания со стороны человека все повидавшего, все пережившего и все испытавшего?

И вот этот самый человек стоял перед ним в нерешительности, не зная, что ответить одержимому, только что бросившему ему вызов, мальчишке. Теперь он искал слова, боясь его обидеть, сделать больно, обескуражить.

- Я думаю, Мишель, что вы подчас испытываете искушение сделать глупость.

Это не звучало упреком, скорее, как застенчивая констатация факта. Моде оценил выбор слов-таких простых и полных смысла.

- Вы подумали, что я способен вас предать?

- Я не сказал, что вы способны. Вероятно, тот образ жизни, который мы здесь ведем, подвергает испытанию вашу чувствительность. Наверное, я был не прав.

- В чем не правы?

Он не пожелал уточнить. Но Мишель все-таки его понял. Он был не прав, впустив неподготовленного молодого человека в странный мир, который был его миром. Он был не прав, благожелательно поглядывая на своего секретаря, как бы невольно поощряя, вместо того чтобы придерживать честолюбие мальчишки. Иногда этот взгляд напоминал взгляд, которым хотят польстить молодому хищнику, радуясь при виде его уже таких опасных зубов.

"Ты далеко пойдешь, малыш!"

Вот именно это и хотел услышать Мишель. Он хотел знать, не осуждает ли Фершо, который так хорошо разбирался в людях и умел одним словом, одной фразой, просто усмешкой осудить стольких своих сотрудников и даже брата Эмиля, его тоже? Доверяет ли он ему? Верит ли в его будущее?

Фершо пребывал в нерешительности, это чувствовалось. Причем не только после утренней сцены, не только после его возвращения из Брюсселя и той неприятной истории с деньгами, о которой, конечно, догадался. Это началось в тот день, когда в их жизнь, в силу сложившихся обстоятельств, вошла Лина. Фершо увидел Моде в ином свете. Но, вместо того чтобы интересоваться только жадным и нетерпеливым молодым человеком, он стал присматриваться к супружеской паре. И это было настолько очевидно, что он прошептал:

- У вас очень милая жена, и было бы нехорошо огорчать ее.

Внезапно вспыхнув, Мишель резким движением поднял голову. В глазах его был такой вызов, что любые слова казались бесполезны. И тем не менее он проворчал:

- Вы не находите меня достаточно сильным?

Достаточно сильным, чтобы пожертвовать Линой, когда потребуется конечно же! Но дело заключалось не только в этом. Ведь избежать банальной супружеской жизни было элементарно просто, доступно каждому.

То, что Мишель хотел узнать, что искал в глазах своего собеседника, сводилось к смутному и страшному вопросу, который он не мог сформулировать, но который был им обоим понятен и который можно было резюмировать тремя словами:

"До каких пор?"

Мишель хотел всего или ничего. Он хотел всего. Что скажет ему Фершо? Почему он раздумывал? Почему был в таком замешательстве?

- Признайтесь, вы не считаете меня достаточно сильным?

Тот уже уклончиво ответил ему. Но что означала фраза о Лине: "У вас очень милая жена, и было бы нехорошо огорчать ее"?

Его ставили на место. Он был в ярости. Нахохлившись, как молодой петушок, он был весь - вызов.

- Понимаете, Моде, на вопрос, который вы мне задали, никто не сможет дать вам ответ. Леопард не раздумывая бросается через частокол, он знает, что его броска будет достаточно, чтобы перемахнуть на другую сторону. Если же это попробует сделать шакал, он зацепится за колья... Я это видел... Поверьте, это не очень красивое зрелище...

- Я не зацеплюсь, уверяю вас!

- Я тоже так думаю... Я предложил вам ехать со мной... Соглашайтесь лишь в том случае, если уверены в себе...

Он снова намекал на силовое решение, но еще в большей степени на моральную сторону дела. Он ждал обещания, что тот никогда не поддастся соблазну предать его.

- Я уверен в себе!

Сейчас он именно так и думал. Хотя накануне все было иначе, как иначе будет все завтра.

- Пошли вниз. Иначе ваша жена начнет беспокоиться.

Услышав дребезжащий звонок перед кинотеатром, они миновали длинный промозглый коридор и, даже не взглянув на афишу, заняли два места в ложе и просидели, прижавшись друг к другу, весь сеанс.

Мишель испытывал вялость и опустошенность. Губы его часто кривились в грустной улыбке, которая, хотя он и сам себе не отдавал в этом отчета, походила на улыбку Фершо.

Перед тем как вернуться в уже наступившей темноте домой, они дошли до вокзала, чтобы купить парижские газеты, а потом посидели в кафе, просматривая их. Рядом с ними местные торговцы с важным видом играли на бильярде.

Подзаголовок на первой полосе гласил:

"Одновременно со своим патроном исчез секретарь Дьедонне Фершо".

Мишель вздрогнул от радости и гордости. Значит, в тот самый момент, когда он дал себе зарок быть верным Фершо до конца, газеты сковали их новыми цепями. Он показал Лине заголовок, и они вместе склонились над расстеленной возле аперитива газетой.

"Одновременно с Дъедонне Фершо исчез молодой человек, который некоторое время был его секретарем. Сведения о нем, к сожалению, пока весьма скудные. Он назвался Мишелем Моде, но в отеле Кана, где ночевал, возможно, со случайной спутницей, записался под другой фамилией.

Его приметы следующие: около двадцати лет, худощав, блондин, обычно носит поношенный габардиновый плащ.

Поселившись в "Воробьиной стае", а затем в Кане вместе с Фершо, он сказал, что приехал из Парижа".

Напуганная Лина стала оглядываться, опасаясь, что все клиенты теперь будут смотреть в их сторону. Ощутив свою внезапную значительность, Мишель, напротив, глядел на всех с вызовом.

"СЕМНАДЦАТИЧАСОВОЙ ДОПРОС"

Кан (по телефону). Бригадный комиссар полевой полиции, уполномоченный вести Дело Фершо, на основании выданного следователем Барду ордера в течение длительного времени допрашивал человека, чья роль в деле весьма значительна.

Речь идет о некоем Франсуа Мореле, бывшем поверенном в делах, личности довольно подозрительной, которого Дьедонне Фершо сделал своим ближайшим советником. Они часто встречались как в "Воробьиной стае", так и в доме на улице Шануанесс.

Приглашенный для дачи показаний о своих отношениях с Человеком из Убанги, Франсуа Морель наотрез отказался отвечать на допросе, продолжавшемся свыше семнадцати часов и во время которого контора дельца была тщательно, но без результата обыскана.

Мэтр Обен, парижский адвокат Дьедонне Фершо, был допрошен также, в частности, относительно документов, ставших известными прессе и оригиналы которых разыскиваются.

Похоже, что предпринимаются огромные усилия, чтобы проникнуть в суть скандала, приобретающего все больший и неприятный размах и затрагивающего с каждым днем все новых консульских работников".

В заметке "В последний час" под небрежно составленным огромным заголовком было напечатано:

"В момент, когда номер сдается в печать, нам сообщают, что дано распоряжение об аресте Эмиля Фершо, компаньона брата во всех его финансовых и коммерческих делах".

Разговаривать в кафе они не посмели. Но Мишель не стал словоохотливей и тогда, когда они вышли на воздух.

- Ты думаешь, что тебя могут запереть в тюрьму? - настойчиво спрашивала, цепляясь за его руку, Лина.

- Да нет же, не думаю...

Тогда она высказала неожиданную мысль:

- А мои родители!.. Твои и мои. Что они подумают, когда прочитают это? Господи, Мишель!.. Мой отец...

Тот лишь пожал плечами. Дойдя до порта, он пристально поглядел в темноту, где на своих якорях покачивался "Арно".

В столовой было темно. Когда там никого не было, хозяйка экономила на освещении. На кухне распивали двое моряков, поглядывая, как госпожа Снек начищает медные кастрюли.

- Мой... мой отец дома? - спросила Лина.

- Боюсь, что наш милый господин простудился. Я услышала под вечер, как он бродит по комнате, и поднялась к нему. Он сидел в пальто и фуражке. Бедняга замерз, но не решался попросить огня. Мы вместе отправились на чердак и достали маленькую печку. Я хотела позвать кого-нибудь, чтобы ее установили, но он не позволил. И сделал все сам. Потом принес из подвала ведро угля, а я отнесла ему горячего грога.

- Пошли, Мишель?

Он поднялся наверх и робко постучал в дверь. Комната с сидящим у печки Фершо напомнила ему "Воробьиную стаю".

- Ходили в кино? Хороший был фильм?

- Да... Не знаю...

Он был смущен. Ведь они оставили Фершо одного, хотя могли бы в это самое время сидеть в маленьком кафе и играть в белот. Тому стало холодно. Работать он не стал - рядом не было никаких бумаг. Лампу не зажег тоже, зато маленькая печурка была раскалена докрасна.

- Я принес газеты. Полиция много часов подряд допрашивала Мореля.

- Морель ничего не скажет.

Мишель позавидовал Морелю, в котором Фершо был так уверен, просто абсолютно уверен.

- Он намного хитрее их! Зажгите, пожалуйста, свет.

Фершо пробежал газеты, а дойдя до того места, где писали о Мишеле, тихо прошептал:

- Вашей жене это будет неприятно.

- Почему?

- Из-за ее родителей. И добавил:

- Они не пишут подробностей обыска на улице Шануанесс и в "Воробьиной стае". Наверное, все перевернули вверх дном. Увидите, завтра или позже появятся фотографии, и газеты станут рассказывать всякие небылицы.

Назавтра действительно одна из самых читаемых утренних газет опубликовала сенсационный репортаж под заголовком:

"Убогая жизнь миллиардера".

"Безумен ли Дьедонне Фершо?"

Репортаж сопровождался блеклой фотографией комнаты в "Воробьиной стае" с ее сломанным камином, разбросанными вокруг печки пеплом и бумагами, походной кроватью, придвинутой к очагу.

Прочитав "В последний час" о брате, Фершо задумался, отбросив газету.

- Вы считаете, он успеет скрыться?

- Он и не станет этого делать.

Голос его стал тише, глаза затуманились.

- Я знаю, это его вина, но... Он надолго замолчал.

- Эмиль считал, что...

Казалось, что он не хочет, не решается высказать до конца свои мысли.

- У него жена, дочь, положение в обществе! И сделал жест, показывающий стену непреодолимых препятствий. А затем вздохнул.

- Пора ужинать?

- Вы пойдете сами? Госпожа Снек считает, что вы больны.

Но он спустился вниз и был таким же, как всегда. Ел с аппетитом, подкладывал себе, как обычно, еду и, не обращая внимания на своих сотрапезников, подчас съедал все блюдо один.

- Вы мне говорили, что придется уехать.

- Завтра посмотрим. Еще не знаю...

После ужина он тотчас вернулся к себе. И не пожелал, чтобы супруги Моде последовали за ним. Только посоветовал:

- Не показывайтесь лишний раз на улице.

Он был озабочен. Госпожа Снек сказала, что он постарел. Мишель сомневался, чтобы Фершо думал о брате.

- Может, пройдемся? - предложил он. Протяжные гудки сирены из-за тумана тянули его на улицу.

- Я бы хотела немного пошить. Надо подправить платье. Но если ты настаиваешь...

Он был не прочь выйти один. Но тогда бы она последовала за ним, и Мишель знал отчего. Из-за глупейшей сцены утром она решила, что он нервничает, что станет пить и может обронить неосторожное слово.

Его же бесило, что за ним хотят следить.

- В таком случае пошли наверх.

- Сердишься?

- Нет. Ты ведь хотела пошить?

- Сам знаешь, что мое платье...

- Договорились. Иди. Госпожа Снек приготовит нам два грога, и я приду следом.

Он хотел выиграть время, выкурить сигарету, побыть немного один, почувствовать себя свободным. Поэтому он отправился на кухню, затеяв разговор с двумя моряками, уроженцами Бреста.

В девять часов он вернулся с двумя стаканами грога, лег и стал читать газеты, потом уснул. Придвинув стул к лампе, Лина продолжала шить.

На другое утро, когда они встали, Фершо еще не покинул свою комнату. Было слышно, как он разжигает печь - через дверь потянуло дымком. Ставший еще более плотным, чем накануне, грязно-желтый туман навевал мысли о небесной хвори. Нет, не туман удерживал Фершо в доме. Мишель его понимал. Он готов был все рассказать Лине. Но ведь та все равно не поймет и, возможно, станет насмехаться.

Выходя один спозаранку, Фершо боялся вызвать у Моде подозрения.

Как ни смешно, но все было именно так. Со своей стороны Моде по той же причине дал себе зарок не напоминать о новой поездке в Брюссель. Фершо еще мог подумать, что он стремится поехать туда один, чтобы легче предать его.

Это было самое мрачное утро за все время их пребывания здесь. Оно вызывало воспоминание о недавнем трауре, когда пустой дом еще пахнет свечами и хризантемами. Сырость проникла в комнаты, и клеенка Б столовой казалась липкой.

Они поели сельдь, как в первый день их приезда, но она показалась менее вкусной. Фершо ушел к себе, а Мишель отправился на вокзал за утренними газетами. То не были еще парижские издания, и в них пережевывались вчерашние новости

Мишель зашел в маленькое кафе выпить кальвадоса и для того, чтобы хозяин спросил его:

- Вы больше не приходите играть? Старый господин, надеюсь, не болен?

- Немного.

Еще ему хотелось, чтобы там оказалась девушка в черном платье. Он и сам не понимал, отчего так хочет увидеть ее снова. Но ее не было, и он вернулся домой. Лина стирала, гладила и чинила носки мужа, который находился у Фершо. В какой-то момент, не удержавшись, Мишель проворчал сквозь зубы:

- Я вел себя вчера утром, как настоящий дурак.

- Да нет же.

- Вы обо мне, наверное, Бог знает, что подумали. И тогда, не без некоторой торжественности, очень четко Фершо произнес:

- Я желаю вам добиться того, чего вы хотите.

Слова были банальные и, казалось, не имели особого смысла. Однако следующая фраза неожиданно придала им определенное значение:

- Иначе все было бы ужасно.

- Для меня?

- Для вас и остальных.

То был редкий случай, когда Фершо смотрел прямо в глаза молодого человека. Как они понимали друг друга в эту минуту! Действительно, было бы ужасно, если бы, расстроенный всем происходящим или людьми, страдая от этого, Мишель превратился бы в сорвавшегося с цепи и весьма опасного зверя.

- В газетах ничего не пишут о Жуэтте.

Это сказал Мишель, ибо тишина в комнате стала гнетущей, и еще потому, что есть вещи, на которых не стоит настаивать. Все то же проявление целомудрия.

- Бедная Жуэтта! Я вижу, как она в своей шляпке, больших мужских ботинках и с зонтом ищет, как старый пес, мой след. Только подумать, что если бы лет пятьдесят назад мимо нас не прошел фонарщик, мы бы, вероятно, занялись любовью!

Смех его прозвучал жестко.

- А если бы мы переспали...

Бросил ли бы он ее тогда? Изменилась бы от этого вся его жизнь? Он ничего не сказал, и около часа Мишель раздумывал над его словами, прислушиваясь к шагам Лины в соседней комнате.

- Если все будет идти, как задумано, то сегодня в газетах должна появиться новая порция имен. Как раз сейчас они уже напечатаны. Представляю, как люди во многих домах и конторах дрожат и волнуются...

- Вы думаете, что это заставит правительство прекратить преследование?

Нет, Фершо так не думал. Но как иначе мог он дать понять Мишелю суть своих тайных намерений?

Эмиль пошел на сделку. Он принадлежал обществу. В этот круг он пробрался сначала через многие унижения, а затем, заняв там заметное место, усвоил привычки и образ мыслей света.

- Как бы все упростилось, если бы я согласился сойти за сумасшедшего!

Значит, Фершо догадывался, о чем Мишель размышлял, слушая Арсена и замечая его уловки! Стало быть, он не строил иллюзий относительно брата и остальных!

- Только подумать, что всю эту драму развязал какой-то мелкий честолюбец, раздувшийся от сознания собственной честности! А в результате будут обесчещены люди, разорены семьи, а кое-кто наложит на себя руки.

- Но почему... Мишель едва не спросил:

- Почему вы так упорно стремитесь расправиться с ними?

Почему? Да потому, что он был Фершо. Потому, что сделал то, что сделал. Потому, что в отличие от Эмиля вынужден был бороться до конца.

Считая его по-прежнему больным, госпожа Снек непременно хотела дать ему питье, секрет которого ей достался от бабушки. Она приготовила легкий обед с кремовым пирожным на десерт. Желая всячески услужить, женщина становилась навязчивой.

Фершо захотел выйти подышать воздухом, но туман стал таким холодным, что он поспешил вернуться. Оставалось лишь ждать прибытия парижских газет. Мишель снова отправился на вокзал и подошел к газетному киоску. Лина пошла купить ему пару рубашек, потому что на старых обтрепались рукава.

Выбирая газеты, он испытал вдруг такой шок, что, ничего не соображая, машинально протянул деньги, взял сдачу и стал пробираться через толпу к выходу. В газете он прочитал:

"Этой ночью в своем особняке на авеню Ош покончил с собой Эмиль Фершо".

Он шел быстро. Он бежал. Затем замедлил шаги, боясь привлечь к себе внимание прохожих. Запыхавшись, испытывая дрожь в ногах, он достиг домика госпожи Снек. Ничего не понимая, та наблюдала, как он, перескакивая через ступеньки, бросился наверх и с бьющимся сердцем застыл на пороге комнаты Фершо.

Когда дверь наконец открылась, он пробормотал:

- Ваш брат...

Фершо не вздрогнул, не схватил листки, которые протягивал ему секретарь.

- Как? - спросил он.

Моде не понял сути вопроса.

- Он...

Но тот нетерпеливо произнес:

- Я знаю! Но как?

Итак, Фершо еще накануне знал, что его брат предпочтет покончить с собой, чем оказаться в тюрьме. Но как он это сделал?

Мишель прочел только заголовок. И пока его патрон сидел у огня, он развернул газету и пробежал несколько строк.

- Он отравился,-сказал он наконец. Не отрывая глаз от накаленной печки, Фершо произнес:

- Я сомневался, что он так поступит.

11

Эта ночь буквально промокла от дождя. Мокрыми были спины и лица людей, пороги и фасады домов, переполнились водой тени от луж, пропитались ею лучи света, глядевшие через эти потоки заплаканными глазами. Дождь шел долгий, тяжелый, ледяной. Грушевидные его капли падали по диагонали так, что люди не успевали от них увернуться. Весь мир при этом становился таким враждебным, что само прикосновение к знакомым предметам вызывало отвращение.

И тем не менее то была их ночь-того и другого. Сменив под пористым небом вахту на севере или западе, ветер, не добавляя ничего нового к происходящей драме, принес лишь соленый запах воды да угольной горечи, которая по-прежнему давила на город и, прибитая дождем, забиралась в бронхи, оставляя в горле привкус непереваренной пищи.

Было четыре часа дня, когда Мишель отправился на вокзал за газетами. Уже давно стемнело. Вступив в полосу липкого света - он хорошо запомнил эту подробность, - Мишель на минуту загляделся на багажную тележку с огромным узлом, обвязанным веревками, словно предназначенным для выступления фокусника.

- Где я сегодня покупаю газеты - внутри вокзала или на перроне? задал он сам себе вопрос.

Дабы не привлекать к себе внимания, он покупал газеты в разных местах. Сегодня ему предстояло пройти на перрон. Он взял в автомате перронный билет и миновал стеклянную дверь. Дождь шел с такой силой, что, несмотря на навес, перрон частично заливало водой. Подходил поезд. Из темноты вынырнул его большой глаз.

Как обычно, Мишель машинально подбирал одни и те же газеты. Позади него некоторые пассажиры повисли, как гроздья, на подножках, другие бежали, задевая его своими вещами. Сердито обернувшись, он увидел женщину, настолько похожую на ту, которую ему описал Фершо, что, не сразу оценив опасность, чуть было не улыбнулся.

Ее зачесанные назад волосы были спрятаны под шляпкой, завязанной под подбородком широкой лентой. На плечи был наброшен капор из грубой черной шерсти. Просто нельзя было не обратить внимания на огромные ноги в мужских ботинках с загнутым носком, на зонт, которым она пользовалась не по предназначению, а чтобы пробивать себе дорогу среди людей.

Еще минута, и старая Жуэтта столкнулась бы нос к носу с Моде. Поняв, что ему угрожает, тот не стал доставать деньги из кармана, побросал газеты и устремился к выходу.

Сначала он решил, что Жуэтте известно, где они живут, что у нее есть адрес, что она тотчас отправится на набережную. Поэтому он не стал прятаться около вокзала или следить за ней.

Весь запыхавшись, он добежал до дома госпожи Снек, на пороге которого с утра образовалась лужа.

Когда она достигала стола, ее подбирали тряпкой. Лина находилась внизу. Она гладила рубашку - хозяйка разрешила ей заняться этим в столовой. Она увидела, как ее муж стремительно промчался мимо, влетел на второй этаж и без стука вошел в комнату Фершо.

- Жуэтта идет!

Фершо грел руки, стоя около печки. Слабая электрическая лампочка, такая же тусклая, как на перроне вокзала, освещала помещение слабым светом, придавая лицам мертвенно-бледный, болезненный оттенок. Фершо нахмурился. В словах его секретаря было что-то ему непонятное. Он повторил:

- Идет? То есть как это?

- Я видел, как она сошла с поезда.

- Это другое дело.

Ну, конечно! Теперь он и сам понял. Но продолжал твердить свое, словно не желая слишком быстро успокоиться.

- Она вас ищет. Обойдет весь город, станет спрашивать людей. Как она узнала, что вы в Дюнкерке?

Фершо ответил с задумчивым видом и блеснувшей радостью в глазах:

- Действительно! Просто догадалась!

- О чем?

- Что я, вероятно, поеду сюда. У меня ведь не было особых причин отдать предпочтение этому городу. За исключением одного знакомого района в Бордо, я нигде не чувствую себя дома. Почему, вы думаете, я обосновался в Кане? Потому что по дороге в Довиль, к брату, минуя город, я заметил на берегу одинокий и пуст ой дом в дюнах. Похоже было, что он дожидается меня. С Дюнкерком все оказалось сложнее. Однажды я уже побывал тут. Жуэтта это знает. Именно здесь я высадился во время первого приезда из Африки, когда дела у меня пошли на лад и нужны были кредиты. В конце концов она об этом вспомнила.

- Но за ней может следить полиция, надеясь, что та выведет ее на вас...

- Да. Такая уж она дуреха.

Мишель на всю жизнь запомнил тон, которым Фершо произнес "дуреха". Казалось, он не был рассержен, даже спокоен. Но произнес "дуреха" без всякой нежности. Просто он так думал. Старая дева, охотившаяся за ним в это самое время под потоками дождя, не внушала ему больше никаких чувств.

- Газеты с вами?

- Я так испугался, что она меня узнает, что поспешил скрыться.

- Можно послать за ними Лину. Жуэтта ее не знает.

- Я пойду сам.

Он поднял воротник плаща и низко на нос надвинул промокшую шляпу.

- Ты куда? - спросила его жена, когда он снова прошел через столовую.

- Сейчас вернусь.

Почему он чувствовал, что события этого вечера могут окончательно определить его будущее? Он дошел до вокзала по главной улице, купил там газеты, запихнул их в карман, но не решился войти в кафе, чтобы просмотреть, и на обратном пути снова увидел Жуэтту, задевавшую своим зонтом поток других зонтов на тротуаре. Присмотревшись к тем, кто шел за нею, он без труда обнаружил мужчину, который и не думал прятаться от потоков дождя, следуя за старухой на одинаковом расстоянии.

Пять минут спустя Мишель был у Фершо. Освещенная слабым светом, Лина продолжала гладить внизу.

- Все верно. Кто бы подумал, что за ней станет следить полиция? Но так или иначе, за ней по пятам следует мужчина.

Мишель бросил на стол, словно грязные салфетки, влажные газеты с вызывающими заголовками и невольно посмотрел на Фершо. Он был поражен его поведением. Никогда бы он не подумал, что Дьедонне Фершо чего-то боится. Возможно, свою роль играло освещение, но лицо его действительно было бледным, осунувшимся.

- Скажите, Мишель...

Он слушал. Чего ждал от него Фершо? Почему взгляд его стал таким сентиментальным, что совсем ему не шло?

- Я хотел бы задать вам один вопрос.

- Слушаю.

Фершо никуда не выходил из этой натопленной, как баня, комнаты. Стало быть, его душевное состояние отличалось от состояния Мишеля, который пришел с улицы.

- Последуете ли вы за мной, если мне придется уехать далеко отсюда?

- Я вам уже сказал.

- Почему?

- Не знаю. Случаю было угодно связать наши судьбы.

- А если это не будет в ваших интересах?

При всей абсурдности такого предложения, можно было подумать, что он уже прочитал лежавшие стопкой на столе мокрые газеты.

- Выслушайте меня. Вам может показаться, что дальнейшее пребывание со мной не в ваших интересах. Я же смею утверждать, что вас тогда ждет удача.

Никогда еще Мишель не чувствовал себя таким спокойным. Еще накануне он бы дорого дал, чтобы услышать от Фершо такие слова, чтобы увидеть его униженным просителем, стремящимся произвести впечатление своими обещаниями.

Однако такой Фершо внезапно утратил в его глазах все свое значение. Он и сам это знал, чувствовал свое унижение и словно делился с Мишелем этим унижением.

Ему было страшно. Страшно оказаться одному?

- Вы прекрасно знаете, что я поеду с вами.

- А ваша жена? Мишель пожал плечами.

- А если она не захочет ехать? - настаивал тот.

- Тем хуже для нее!

В воздухе запахло ненавистными ему сантиментами. Развернув газеты, он воскликнул:

- Посмотрите-ка!

На первой полосе первой же развернутой им газеты он обнаружил свою фотографию. Ее сделали года три назад, когда его юношеские черты еще не были такими четкими, как сегодня. Лицо было более круглым и мягким, и хотя ему тогда уже исполнилось семнадцать лет, он выглядел мальчиком, не достигшим первого причастия.

- Мне одно непонятно... Наверное, полиция побывала у нас дома. Только у моих родителей да у тетки, живущей в провинции, имеется такая фотография...

Он даже воодушевился. Он становился, в свою очередь, важной персоной.

"...Полиция проявляет прежнюю сдержанность, но нам стало известно, что она напала на серьезный след, и скоро Дьедонне Фершо и его секретарь будут обнаружены".

Неужто Фершо стал нервничать из-за такого вот короткого сообщения? Может быть, из-за другой информации?

"ТОЛПА ОСАЖДАЕТ ФИЛИАЛ "КОКОЛУ" НА БУЛЬВАРЕ ОСМАНА".

"Вчера, во второй половине дня, напротив филиала "Коколу", колониальной компании, которой заправляли братья Фершо, состоялась демонстрация, на которую собралось так много людей, что власти были вынуждены пустить в ход мобильную гвардию. Мелкие вкладчики и акционеры натолкнулись там на запертые двери. В пятом часу вечера толпа забросала стекла камнями, и с этого момента имели место такие акты насилия, что..."

- Что вы намерены предпринять?

Мишель спокойно смотрел на него. Он его судил. Он ожидал от человека, с которым связал свою судьбу, какого-то решения.

- Не знаю. "Арно" снялся утром с якоря.

Эмиль Фершо умер три дня назад, а его брат ни разу о нем не заикнулся. Сначала Мишель думал, что Фершо отказывается покинуть Францию из чувства оскорбленной гордости. В его упорстве, желании любой ценой продолжать борьбу, скрываясь в этом дюнкерковском домишке и нанося все новые удары, заставлявшие дрожать врагов, было что-то великое.

Теперь же Моде увидел своего патрона в ином свете. Фершо испытывал страх! Вот отчего он жил в доме госпожи Снек под видом добродушного и безобидного пенсионера. Кого боялся Фершо? Он не знал. Предположения его казались весьма смутными. Разве можно было, говоря о Человеке из Убанги, утверждать, что он боялся авантюры? Но так или иначе, все было похоже на это. Может быть, он боялся одиночества?

Фершо цеплялся за внешне абсурдные вещи, за игру в белот, за ставшее ему привычным окружение, за печку, которую он топил целый день, помешивая уголь.

Но главным образом он цеплялся за Мишеля.

Этот человек никогда не испытывал потребности быть любимым. Напротив, он делал все, чтобы вызвать к себе ненависть, которую склонен был считать данью уважения рабов к хозяину.

Но теперь он сталкивался с другим видом ненависти к себе, которая все возрастала, подогреваемая газетными статьями. Их тон изменился. Сначала они раздували дело, как сенсацию, чтобы привлечь читателей. Теперь уже в ярости был народ. Это доказывала демонстрация на бульваре Османа. Самоубийство Эмиля Фершо не успокоило, но еще более взвинтило общество. Один из двух был мертв - им нужна была голова второго! Нападкам подвергалась полиция. Со всех сторон поступали доносы. Сообщалось о каких-то беднягах, имевших несчастье смутно походить на Дьедонне Фершо или чье поведение удивляло соседей.

Может быть, он опасался именно этого? К шести вечера, когда оба они решили спуститься к ужину - госпожа Снек подавала его очень рано, ничего еще не предвещало волнений предстоящей ночи.

Как обычно, перед тем как сесть за стол, Мишель опустил штору из сурового полотна. Фершо сидел спиной к стеклянной двери. Войти в это заведение, ничем не отличавшееся от других и расположенное в конце набережной, старая Жуэтта могла только по чистой случайности.

Что касается опубликованного портрета Мишеля, он так мало был похож на него, что не представлял серьезной опасности. Было решено, чтобы не волновать лишний раз Лину, не показывать его. Но она все равно с каким-то беспокойством посматривала на обоих мужчин.

Им подали омлет. Когда они заканчивали его, в открывшуюся дверь вошел коренастый и коротконогий моряк, какие сюда часто заходили, и, сняв фуражку, прошел на кухню. Бывал ли он тут прежде? Или принадлежал к числу завсегдатаев? Между двумя комнатами находилось слуховое окно, и в какой-то момент Моде показалось, что за ними наблюдают. Его подозрительность усилилась еще больше, когда он услышал, что на кухне говорят по-фламандски. Протестуя, госпожа Снек твердила:

- Этого не может быть!

А тот явно настаивал. Мишель почувствовал себя еще более не в своей тарелке, когда женщина принесла им сыра и как-то по-новому взглянула на всех троих. Фершо это заметил тоже. Но не пошевелился, когда моряк проходил за его спиной и взглянул на него в зеркало, висевшее над камином под портретом с медалями. Обычно после окончания еды они все трое шли наверх. Теперь же Фершо сказал Мишелю:

- Выйдем на минуту.

Увидев, что они надевают пальто, госпожа Снек выпорхнула из кухни.

- Вы собираетесь на улицу в такую погоду? Молодой человек - куда ни шло. Но вы ведь себя так плохо чувствуете...

Ничего не понимая, Лина не знала, одеваться ли ей тоже. В тот самый момент, когда он уже нажал на ручку двери, Фершо спохватился и поднялся к себе.

- Что происходит? - спросила тихо Лина.

- Ничего. Помолчи.

- Я с вами?

Фершо уже спускался с кожаным портфелем в руке. Лина вопросительно смотрела на мужа, готовая тоже надеть пальто.

В этот момент Мишель особенно четко понял, какое значение имеет каждый поступок, каждый их жест. Он едва не сказал:

- Пошли!

Но его ждал Фершо, и он только прошептал:

- Мы сейчас вернемся!

Ему хотелось ее поцеловать. Ей было страшно. Жалела, что не готова. Но было поздно - они ушли, дверь захлопнулась, и госпожа Снек буквально набросилась на нее с длинной речью по поводу неосмотрительности стариков, по поводу мании Фершо уходить из дому в самое непредвиденное время, скажем, в пять часов утра, когда она еще не встала.

Она сказала:

- Иногда мне кажется, что он что-то скрывает!

У Лины открылись глаза. Она тоже почуяла опасность, от которой сбегали, лучше нее оценив обстановку, мужчины.

- Я пойду им сказать, чтобы они вернулись.

- В такой темноте вы их вряд ли найдете.

Но она сняла с вешалки пальто, набросила на плечи, пренебрегая шляпкой, и вступила в темноту, встретившую ее потоками холодной воды. Она бросилась к газовым фонарям, раскачивавшимся вдали, вздрагивая всякий раз, когда ей казалось, что видит две знакомые фигуры.

Туфли ее промокли, ей было холодно, дождь затекал за воротник, струился по носу. Но она продолжала идти вперед, вдыхая запах соленой воды, теряясь в незнакомых улочках, заглядывая в витрины, в том числе маленького кафе, в котором они прежде играли в белот. Затем она вернулась к дому госпожи Снек и, держась поодаль, убедилась, что в столовой никого нет. Вспомнив об "Арно", она пересекла набережную, дошла до того места, где судно стояло прежде, и убедилась, что там его нет и что вместо него на причале покачивался маленький баркас. Она тихо позвала:

- Мишель!

Он не мог уехать без нее! Тут какое-то недоразумение. Они вернутся. Возможно, у них было какое-то дело?

Она увидела издали две фары остановившегося перед домом госпожи Снек автомобиля. Машина осталась у тротуара, а трое мужчин поспешно вошли в дом.

Что ей было делать? Неужели это полиция? Как предупредить Фершо и Мишеля?

Она бежала, останавливалась, снова бежала.

- Мишель!

Она молила его, она сердилась на него. Ведь он даже не поцеловал ее. Был в какой-то нерешительности. А раз так, значит...

- Нет! Быть того не может!

Она натолкнулась на какого-то высокого мужчину, который почти поднял ее с земли и поставил сбоку на тротуар, а потом еще не раз оборачивался в ее сторону.

Колокола пробили время, но она не слушала их. Где их искать? В городе или на стоянке судов? Она металась то в одну, то в другую сторону, упрекая себя за то, что так беспорядочно ищет.

А если все это плод ее воображения? Почему бы этой машине не подвезти к дому госпожи Снек загулявших моряков? Может, это простое такси? Петляя, она осторожно приблизилась к дому. В ту же минуту машина отъехала, но те трое остались в доме. Ей показалось, что шофер наклонился, чтобы ее рассмотреть.

Она страшно боялась наделать глупостей. Ей казалось, что теперь она отвечает за судьбу обоих мужчин, что от ее поведения будет зависеть их жизнь. Если она войдет в дом, ее могут оттуда больше не выпустить. Как же их предупредить?

Быстро пройдя мимо, она бросила через стеклянную дверь взгляд внутрь. В столовой все было на месте. Госпожа Снек, как обычно, вытирала клеенку тряпкой в красную клетку.

Куда делись те трое? Она была уверена, что они никуда не выходили. Может быть, сидели на кухне, как другие завсегдатаи?

Голос рядом произнес:

- Войдите!

Она вздрогнула. Рядом никого не было. Потом из темноты вышел мужчина. Ее мягко взяли за руку и подтолкнули к двери. Она спустилась по ступеньке. В слуховом окне мелькнуло чье-то лицо.

- На кухню!

И человек сказал, обращаясь к трем другим, не похожим на клиентов госпожи Снек:

- А вот и она!

И, оставив ее со своими спутниками, ушел, чтобы дождаться прихода Фершо и Мишеля.

- Входите! Садитесь. Не бойтесь...

Самый важный из них достал из бумажника фотографию Лины.

- Садитесь, мадам Моде.

- Вы думаете, что он нас узнал?

- Почти уверен.

- Поэтому вы захватили деньги?

Ведь в портфеле могли быть только пять миллионов и бриллианты, привезенные Фершо из Кана. Что означало только одно: они не вернутся к госпоже Снек, они не пойдут за Линой.

Мишель был мрачен, но смирился со своей участью. Он еще раньше смирился. Выбор у него был тогда, когда они трое стояли перед дверью и ему достаточно было сказать:

- Пошли!

Фершо не стал бы возражать. Он даже удивился, видя, что Моде оставляет Лину одну в доме.

- Нужно поскорее найти корабль. Сегодня днем из окна я обратил внимание на испанское судно, готовое сняться с якоря. Вы приняли твердое решение, Мишель?

- Да.

- Я знал, что вы меня не предадите. Хотя вполне могли это сделать. У вас все еще есть на это время. Вот, держите, это портфель со всем нашим состоянием.

Они шли быстро. С чего это Фершо заговорил, да еще в такой, не свойственной ему манере?

- В ваших интересах несомненно было бы оказаться на другой стороне. Ведь меня преследуют, мог у г схватить. У вас же нег никакой гаранши, что я не захочу расстаться с вами, оставив с носом. И все-таки вы следуете за мной. Я знал, что так и будет. Послушайте, Мишель, встретив меня, вам подвернулся невиданный шанс. Вы молчите?

- Вы правы. Фершо засмеялся:

- Бросьте дуться. Это артачится ваша гордыня. Не потому ли, что я вам сказал...

- Это не то судно?

Мишель указал рукой на корму с трубой, опоясанной бело-красной лентой. Он задал вопрос, чтобы покончить с экзальтацией Фершо.

- Вы подниметесь на борт один? Или мы пойдем вместе?

Почему бы не вместе? Теперь, конечно, когда портрет Мишеля появился в газетах, опознать их стало проще. Однако в том положении, в каком они находились, риск был не так уж велик.

Фершо пошел один. Не из чувства осторожности, а для того, чтобы оставить Мишеля одного с портфелем и искушением сбежать от него.

Моде это понял, но только пожал плечами. Он видел, как его патрон проскользнул по узкому трапу, услышал, как он стал кого-то звать:

- Есть кто-нибудь?

Затем он загромыхал по железной палубе, снова звал, открывая и закрывая металлические двери, ища матроса, которого нигде не было видно. Моде не тронулся с места. Дождь бил его по плечам, по голове, и, казалось, этот дождь укрепляет его дух.

Если бы его спросили, отчего он пожертвовал Линой, ему было бы трудно ответить. А ведь он сознательно пожертвовал ею, страдая от этого и зная, что будет еще страдать. Но без этого страдания все стало бы бессмысленно. Их разрыв должен был носить четкий и болезненный характер.

Теперь он стоял один. В руках у него было целое состояние. Но он не двигался с места. Не испытывал никакого искушения уйти, хотя сделать это было очень просто. Бельгийская граница находилась в нескольких километрах, он мог бы дойти до нее пешком. А в Брюсселе бы снова погрузился в трепетную атмосферу "Мэрри Грилля", нашел бы девицу с мягкими грудями и щедро забросал бы ее деньгами.

С того места, где он стоял, огни в доме госпожи Снек нельзя было увидеть. Но даже и тогда он бы все равно не обернулся. С той жизнью было покончено.

Шло время. На палубе появились двое, скрытые за шпангоутами, мачтами и спасательными лодками, висевшими на лебедках. Какие-то люди работали на носу, лязгая железом.

Сверху раздался голос:

- Мишель! Он подошел.

- Разрешите вам представить капитана Марко. Он согласен нас довезти до Тенериффе.

Капитан говорил только по-испански. Он провел их в кают-компанию, где все было металлическое - переборки, двери.

- Мы займем кабину его второго помощника, который будет спать в кают-компании. Добрую часть ночи он на вахте, так что это его не очень побеспокоит.

- Когда мы отплываем?

- Едва начнется прилив. Часа в два ночи.

- Что вы ему сказали?

Он видел по бесстрастному лицу капитана, что тот не понимает по-французски.

- Ему это безразлично. Ведь он получит кругленькую сумму.

Тот отправился за бутылкой густого вина. Вынул из шкафчика рюмки без ножек, одинаковые в ширину снизу и сверху.

- Ваше здоровье! - сказал он, подняв рюмку.

В помещении пахло чем-то странным-пресным и одновременно терпким. Постепенно судно стало наполняться разными звуками. Извинившись, испанец открыл дверь какой-то каюты, а когда они вошли в нее, натянул макинтош и поднялся на мостик.

На койке валялась морская форма, на переборках висели фотографии женщин. Грязная бритва и мыльный помазок лежали перед осколком зеркала, загаженного мухами и покрытого ржавчиной.

Стоя около иллюминатора, выделяясь на его фоне, Фершо наблюдал за молодым человеком, которого он запер в этой железной клетке. Затем его взгляд остановился на портфеле, который тот держал в руке.

Блеск торжества промелькнул в его глазах, но тотчас угас при виде улыбки на тонких губах Мишеля, улыбки, которую он у него до сих пор никогда не видел.

Перед ним находился не нервный, неистовый мальчишка, с которым он был до сих пор знаком. Родился новый человек из более твердой и холодной материи. Взгляд Мишеля перебегал с одного предмета на другой. Он видел портрет голой женщины над койкой, и его губа вздулась, словно в предчувствии грядущих удовольствий.

- Как только мы выйдем в море, нам поставят еще одну койку. Через три часа мы будем в безопасности. Вы сможете выйти на мостик, ну да! И опершись о мокрые перила, раскачиваясь на все более высокой волне, увидите через дождевую пелену мерцание города, зеленые и красные огни порта, тусклый и бесполезный луч берегового маяка...

Часть вторая Старик из Панамы

1

Все началось довольно банально в третьем часу дня. Достаточным оказалось одного взгляда. Квартира на третьем этаже над кафе-молочной Вуольто, где, как утверждали некоторые, изготовлялось лучшее в Колоне мороженое, располагалась под углом, выходя одновременно на улицу и бульвар. Дом был новый-из кирпича и бетона. Фершо снимал три комнаты, но там фактически никто не жил, так как день и ночь они проводили на веранде, обрамлявшей квартиру.

Наступил час, когда солнце изо всех сил палило со стороны бульвара. Жалюзи здесь были спущены, и проникавший через них свет отбрасывал на все вокруг тонкие полосы, делая белые, как мел, стены не такими голыми.

Фершо лежал с полуоткрытым ртом и сжатыми веками на брезентовом шезлонге. Незастегнутая пижама открывала худую грудь с длинной седой растительностью.

Мишель Моде рассеянно стучал на портативной машинке, буква "Е" в которой все время залипала, мешая ровному стрекоту с почти регулярными интервалами, невольно заставляя думать о походке хромого, того же Фершо, например.

Только постороннему могло показаться, что он спит. Ошибались и мухи, время от времени садившиеся ему на лицо. Мишелю же это лицо за три года, что они жили вместе - с утра до вечера и с вечера до утра, было знакомо до отвращения.

Где-то далеко в бухте раздался пароходный гудок. Он прозвучал слабо, смешавшись с городским шумом и грохотом порта. Никто так не прислушивался к этому гудку, как Мишель.

Зато от слуха Фершо не ускользнул треск заводившегося грузовичка Дика Уэллера. Машина стояла во дворе соседнего дома, но стены тут были такими тонкими, что казалось, будто она дрожит как раз под ними.

Фершо был не глупее Мишеля. Они достаточно давно жили у самого входа в Панамский канал, чтобы безошибочно разбираться в такого рода звуках. И оба знали, что прибывший корабль запросил лоцмана, а раз Дик Уэллер заводит свой грузовичок, чтобы ехать на "пьере" - пирс, значит, тот скоро пришвартуется к набережной.

Через несколько минут огромный черно-белый корабль бесшумно заскользит по шелковой глади водоема с бесчисленными головками пассажиров вдоль борта, напоминающими мишени на стрельбищах. Обгоняя Дика Уэллера, Моде уже мчался в мыслях ему навстречу, расталкивая полицейского и таможенника, вдыхая красноватую пыль набережной и запах пряностей и мазута, ничего не упуская из виду-ни бросившихся за чалками негров и индейцев, ни торговцев сувенирами, гидов, стремящихся первыми взойти на борт, ни строгого вида пассажира в колониальном шлеме, фотографирующего пеликанов, ни стайки девиц в белом, вереницей, словно школьницы, идущих вдоль кают.

Но вот в бортовой части открылся трап, и Дик Уэллер, веселый и сильный, с протянутыми руками устремился по палубе на кухню.

Послеобеденный сон Фершо должен был закончиться уже пятнадцать минут назад. Но это не была сиеста в буквальном смысле слова. Старик утверждал, что практически не спит ночью. Устроившись на своем шезлонге, скрестив руки на животе, с открытыми или закрытыми глазами, он иногда приподнимался, чтобы сплюнуть, покряхтеть, проглотить одно из лекарств, лежавших в тюбиках и коробочках на стуле у изголовья.

Он знал, что Мишель ждет, что лишь для виду стучит на машинке, что у него хватит и потом времени, чтобы перепечатать - в который раз! первые странички рукописи.

Так отчего же он лежал неподвижно, притворяясь спящим? Просто потому, что знал: прибыл корабль "Сайта Клара", принадлежащий компании "Грейс Лайн" и осуществлявший рейсы на линии Нью-Йорк - Чили, что вторым помощником капитана на нем служит молодой человек тех же лет, что и Мишель, что они познакомились во время последней стоянки и подружились.

Этого было вполне достаточно. Сколько времени у него уходило обычно на диктовку во второй половине дня? Около двух часов. Если только это вообще можно было назвать диктовкой. Он вставал, садился, прижимался спиной к стене, что-то бормотал себе под нос, наклонялся, чтобы проверить напечатанное. Неужели он, считавший себя таким пройдохой, был столь наивен, что надеялся, будто начатый им огромный труд имеет хоть какое-то значение, что найдется издатель, чтобы его напечатать, и читатель, чтобы прочесть?

В течение целого года он каждый день писал свои мемуары, стремясь вставить в них все, что с ним было, начиная с событий в молодости и вплоть до философских размышлений, пришедших ему когда-то в голову во время пребывания в джунглях, не лишенные интереса наблюдения за жизнью животных и туземными нравами и подробности распри со своим врагом Аронделем.

Ему вечно казалось, что он что-то забыл. Поэтому, едва закончив абзац, уже недовольно ворчал, что пропустил важные вещи, буквально истязал себя, пытаясь все припомнить. Именно с тех пор как он начал писать свои мемуары, Фершо так боялся умереть.

Было уже больше трех часов, а он все еще не начинал диктовку. Не мог же он не слышать, что Дик Уэллер вышел к себе во двор, что его служащие лихорадочно загружают грузовичок свежими продуктами - мясом, молоком, сыром, фруктами, овощами и рыбой, предназначенными для корабельной кухни. Обычно "Сайта Клара", прежде чем войти в шлюзы, стояла в порту не более трех часов.

Фершо поступал так нарочно. И внезапно Моде увидел доказательство этого в его глазах, ибо в какой-то момент, когда тот думал, что за ним не наблюдают, старик приоткрыл веки и оттуда блеснул холодно-серый взгляд- жесткий и одновременно торжествующий.

Он ликовал! Безобразно-грязный, расцвеченный полосами света, худой и больной, с кучей лекарств рядом с шезлонгом, этот человек, с тех пор как прилег и притворялся спящим, все силы вкладывал в то, чтобы придумать, как бы помешать Мишелю встретиться с другом.

Все было именно так - чистая, неумолимая и мерзкая правда, Мишель ничего не придумывал.

Действительно, Фершо жил теперь только тем, чтобы мешать своему компаньону получать удовольствие от жизни. Так он мог часами придумывать, как бы воспрепятствовать Моде выйти из дому.

На какое-то мгновение взгляды их встретились. У Моде он был тяжелый, полный злобы и презрения. Веки старика захлопнулись, как затвор фотоаппарата, но он не пошевелился, сдержался, занятый всецело обдумыванием своей грязной и мелкой махинации.

Фершо был уродлив. Никогда прежде он не выглядел таким уродом. В тот период, когда с ними была Лина, отрастив бороду, он казался даже красивым.

Теперь же он не следил за собой - во всяком случае меньше, чем когда жил в дюнах, целый день валялся в сомнительной чистоты пижаме, на которой всегда не хватало пуговицы, и если бы Мишеля спросили, что для него самое уродливое в мире, он бы сразу ответил - вид бледной, покрытой белой шерстью груди старика.

Фершо был теперь противоестественно худ, челюсть его выступала еще более, а нога, когда он стоял в полотняных брюках, не казалась толще деревяшки, которой он стал пользовался снова.

Они могли бы прекрасно поселиться на другой стороне канала, в Панаме, где жизнь была почти такой же, как в любой европейской столице, и где в дипломатическом районе легко могли бы снять удобную виллу.

Даже в Колоне имелось несколько современных зданий.

Фершо же выбрал пограничную точку между кварталом белых и негритянским районом. Когда солнце склонится еще больше на запад и будут подняты жалюзи, перед глазами на другой стороне бульвара предстанут деревянные домики, кишащие цветным населением.

Делал ли он все нарочно? Ведь они могли нанять почти белую прислугу, которая бы вела их хозяйство и готовила еду. У них же в услужении находился негр Эли, не ночевавший в доме, и которого никогда не было под рукой, когда он был нужен.

Фершо вообще перестал есть. Он вбил себе в голову, не советуясь с врачами, что у него рак желудка, и теперь питался одним молоком, бутылки от которого валялись по всей квартире.

Эта мания хоть давала Мишелю возможность выходить два раза в день поесть в ближайший ресторан.

Моде решил проделать опыт. Он перестал печатать, уложил листки в папку, встал и с видом человека, знающего чего хочет, направился в свою комнату.

И тотчас, подобно автомату, Фершо выглянул из своего шезлонга.

- Вы куда?

Значит, он следил за ним!

- Никуда. Жду, когда вы начнете диктовать продолжение.

- Который час?

- Сами знаете. Полчетвертого.

- Я, кажется, уснул.

- Нет.

Им случалось не раз смотреть друг на друга с ненавистью, разговаривать с видом людей, готовых укусить друг друга, подошедших к самому краю разрыва. Затем по привычке Моде принимался за работу, а Фершо застенчиво окружал его знаками внимания и даже нежности, не пытаясь и скрыть своего унижения.

- Я думаю, самое время поработать, Мишель.

- Почему?

Он знал, что ответит старик. Это был еще один трюк с его стороны: вызвать сочувствие.

- Потому, что я долго не протяну. Сердце стало барахлить. Временами оно колотится с такой силой, что среди ночи я привскакиваю на постели, словно от звона будильника.

С карандашом в руке Моде равнодушно смотрел на него. Нет, ему не было жаль. Он испытывал только отвращение. В течение многих лет Фершо жил один в джунглях, не боясь смерти. А теперь был одержим манией и страхами, присущими дряхлому старику. Был ли он совершенно искренним? Не стремился ли вызвать у Мишеля жалость, чтобы удержать рядом с собой?

- Вы будете диктовать?

- На чем мы остановились?

- На лиане.

- Что вы сказали?

- Говорю вам, на лиане. Вы причалили к ней на лодке и стали размышлять о...

- Я хотел бы, Мишель, чтобы вы разговаривали со мной другим тоном.

- Говорю, как умею.

- Вы не находите, что иногда ведете себя гадко? Вы пользуетесь и злоупотребляете моей добротой.

- Доброта ваша заключается лишь в том, чтобы приковать меня цепями к углу веранды.

- Почему вы так говорите?

- Потому, что это правда, и вы сами это знаете.

Истинная причина этой сцены была им понятна обоим. Она гроша ломаного не стоила. Мишель жаждал сбегать к "Сайта Кларе" повидаться с приятелем Биллом Лигетом. Но и это был лишь предлог. Точно так же его тянули к себе любые суда, причаливавшие к Кристобалю. Не будь кораблей, его потянуло бы что-то другое-хотя бы жизнь, которая текла на любой улице любого города мира.

Ему просто надо было немного потерпеть, не закусывать удила. Фершо, вероятно, быстро устанет от диктовки, и тогда Мишель сможет уйти задолго до того, как отчалит "Сайта Клара".

Все это он отлично знал, но справиться с собой не мог.

Старик тоже чувствовал свою неправоту. Ему было стыдно, и тем не менее в течение двух часов он с трудом надиктовал несколько страниц, которые придется разорвать на другой день.

Он остановился только тогда, когда действительно устал. И, тщетно пытаясь удержать Мишеля, стал разыгрывать комедию-схватился за грудь, принял пилюлю, прошептав:

- Я плохо выгляжу сегодня?

- Как обычно.

- Пощупайте мой пульс, Мишель.

- Что вы еще придумали? Ваше сердце бьется, как мое, только тише. Это нормально.

- Я уверен, что сегодня вечером будет припадок.

- Надеюсь, вы позволите мне сходить поесть?

Он отправился в свою комнату, где не было ничего, кроме постели, умывальника да вешалки, прибитой к стене. Ни обоев, ни штор.

Моде тщательно умылся, надушился, напомадил волосы и надел свежий белый костюм, еще потрескивавший от крахмала.

- Мишель! - позвали его, когда он направился к двери.

Но тот, как мальчишка, в надежде, что его не услышат, бросил:

- А пошел ты!..

Так случилось, что "Сайта Кларе" предстояло ждать своей очереди для входа в канал до трех утра. Пассажиры высыпали на набережную. В этот вечер все кабаре - "Атлантик" с его сиреневыми огнями, "Мулен Руж", "Тропик", другие заведения - были забиты до отказа. Негры-зазывали и мулаты старались изо всех сил. Шоферы такси подбирали пассажиров, подкатывая к тротуарам. До позднего вечера остались открыты два больших магазина.

Мишелю не удалось повидаться с Биллом Лигетом, который, видимо, был на вахте и не смог покинуть корабль. И он уже собирался подняться к нему на борт, когда его внимание было отвлечено совсем по другим причинам.

В конце концов он увязался за еще молодой, рыжей, плотной женщиной в белом платье, вышедшей из "Базар Паризьен", и в час ночи сидел с ней за столиком в дальнем углу "Атлантика", подальше от оркестра и танцевальной площадки.

Она оказалась вдовой, американкой, была богата, судя по крупным драгоценностям. Под столом у них уже валялись три или четыре бутылки из-под шампанского.

Сидевшая неподалеку от него между все время хохотавшим лысым человеком маленького роста и другим, казавшимся меланхоликом, Рене поглядывала в сторону Мишеля, и они обменивались улыбками людей, понимающих друг друга.

Она же взглядом указала ему на дверь, связывавшую кабаре с баром.

Там рядом с красной драпировкой стоял Фершо, разговаривая с посыльным.

Они увидели друг друга. Старик жестом позвал его, но Мишель повернулся к американке.

С этого, в общем, все и началось. Но развязал все последующие события, конечно же, взгляд Фершо из-под полуопущенных век, когда он лежал на веранде в полосатом свете от жалюзи, а Мишель бессмысленно стучал на машинке, предаваясь своим горьким мыслям.

Конечно, Фершо мог бы тотчас закрыть глаза, притвориться спящим. Но было уже поздно. Этот взгляд, со всем тем, что он содержал, оказался зафиксирован навсегда.

Целая цепь случайностей и совпадений сделала этот день в Колоне совершенно необыкновенным, который бывает лишь раз в несколько месяцев. Случайностью, скажем, было то, что "Сайта Клара", задержавшись из-за сильной волны в Карибском море, пришла с опозданием на час, всего через несколько минут после того, как в шлюзе занял место огромный японский танкер. И теперь между капитаном и властями канала шли переговоры. Приход "Стеллы Поларис" еще более осложнил ситуацию. Эта роскошная яхта, в прошлом принадлежавшая норвежскому королю, совершала кругосветное путешествие с двумястами богатейшими пассажирами. "Сайта Клара" прибыла, стало быть, с опозданием, а "Стелла Поларис" раньше времени, поэтому им обоим, вместо того чтобы побыть на стоянке обычные три-четыре часа, предстояла задержка до глубокой ночи.

Все это и привело к тому, что город оказался наводнен американскими пассажирами, космополитической публикой со "Стеллы Поларис", к которым добавилась к шести часам толпа с "W", направлявшегося вниз по каналу из Сан-Франциско во Францию.

Обо всем этом Мишель узнал, заскочив к Джефу. Его заведение, в котором он чаще всего столовался, находилось на полпути от дома Вуольто до порта. И хотя Джеф был бельгийцем, даже фламандцем, оно со своими мраморными столиками, скамьями, обитыми красным молескином, металлическими, тщательно вычищенными шарами и рекламами французских аперитивов на зеркалах, считалось самым французским заведением в Колоне и во всем Кристобале.

В этот час кафе было пусто. Отодвинув бамбуковую занавеску, Мишель направился к стойке, за которой огромный, заплывший жиром Джеф беседовал с посетителем.

- Привет, юноша! Старый кайман дал тебе отпуск? Что выпьешь?

- Маленькую рюмку перно. Значит, пассажиры "Сайта Клары" еще на суше?

Только теперь Мишель узнал клиента, стоявшего к нему спиной и теперь смотревшего прямо на него. Это был Суска, которого также называли Голландцем, хотя в его жилах было столько же голландской крови, сколько и индейской. Он протянул Мишелю широкую влажную и мягкую руку, которую тот с отвращением пожал. Затем эта рука, как всегда, погрузилась в широкий карман и вынула оттуда мумифицированную головку индейца племени Хиварос, уменьшенную до размеров детского кулачка.

- Не хочешь продать одну?

Суска был такого же огромного роста, как и Джеф, которого можно было вполне назвать колоссом. Такой же широкий в плечах, но весь какой-то дряблый, так что смотреть на него было неприятно. Кожа его напоминала поверхность гриба. Голова была ненормально широкая, а лицо лунообразное с двумя тонкими щелками для глаз, большой щелью для рта и многочисленными оспинами.

- Сколько их у тебя? - спросил Джеф.

Голландец осторожно достал из бездонных карманов три головки. Каждая была завернута в грязную вату. Губы на этих человеческих головках были сжаты кусками веревки. От них пахло формалином, а из одной головки будто сочилась влага.

Эти головки, изображающие мертвых врагов, служат для оккультных церемоний.- Прим, перевод.

- Ты без труда продашь все три до ночи тем, кто сейчас бродит по суше,- сказал Джеф. И, обращаясь к Мишелю, обронил:

- Рене только что ушла.

Находясь у Джефа, вы попадали за кулисы Колона. В ста метрах отсюда, на углу улицы, начиналось представление, без устали скрипели вращающиеся двери трех- и четырехэтажных магазинов, а по ним бродили в сопровождении местных жителей пассажиры, занятые подсчетом курса валюты.

Здесь все было, конечно, организовано. Мишелю был знаком хозяин самого большого магазина "Парижский базар" Ник Вондрас, игравший почти каждый вечер у Джефа в покер, и которого он фамильярно называл Ником.

Все это действительно напоминало театр. Едва раздавались пароходные гудки, заменявшие свисток помрежа, как все старались занять свое место на сцене, начиная с совершенно голых негритят, нырявших в воду за монетами, до Ника Вондраса, надушенного, одетого с иголочки, приветствующего покупателей при входе в свой "базар" ослепительной белозубой улыбкой.

Весь город вплоть до дальнего негритянского квартала уже знал, что в порту стоят три корабля - "Сайта Клара", "W" и норвежская яхта, зафрахтованная компанией "Доллар Дайн". Засуетились официанты в питейных заведениях, заиграли оркестры в кабаре, в порт устремились открытые такси и фиакры с белыми тентами и танцующими ватными шариками, чтобы вернуться назад набитыми до предела.

Прежде чем добраться до самого центра, Мишелю предстояло миновать особый квартал, точнее говоря, улицу, но не темную и стыдную улочку, а широкую, обсаженную домами, двери которых вели в более или менее кокетливые салоны.

С каким презрением говорил ему Фершо в самом начале, видя, что Мишель не может устоять перед искушением два-три раза в неделю пройтись по этому району:

- Неужели вам все годится? И голая шлюха, и горланящий негр, и музыка в баре?

Старик был прав, Мишель это знал. Его влекло к себе все, что дышало жизнью. И он невольно вспоминал утро в Кальвадосе, когда на остановке закопченного местного поезда предпочел сбегать в дешевый кабачок, наполненный рыбаками и их уловом, чтобы выпить вина, вместо того чтобы позвонить по телефону жене, которая ничего не знала о нем.

В этом особом квартале города насчитывалось четыре или пять француженок. Большинство же составляли в разной мере цветные женщины. Мишель знал их всех, в том числе и нубийку - глупую, но идеально сложенную. Вероятно, поэтому Джеф слегка презирал его, точнее - не принимал всерьез.

Одна из женщин из предпоследнего заведения была бретонкой с суровыми, мужскими чертами лица, лет сорока. Румяна образовали на ее лице своеобразную корку, похожую на глазурь. Всякий раз завидев Мишеля, она сентиментально поглядывала в его сторону. Убежденный, что та страстно влюблена в него, он краснел и быстро, не смея улыбнуться, проходил мимо.

Почему он не взял одну из головок у Голландца? Ему удалось бы без труда сбыть ее за сотню долларов. Суска считал, что цена на товар меняется в зависимости от того, кто его продает. И охотно отдавал на продажу свои изделия белым, которые имели доступ в первый класс, а в дансингах садились за те же столики, что и пассажиры.

Моде вышел на самые оживленные улицы. Он пересек невидимую границу между Колоном и Кристобалем. Машины, мужчины в белом и женщины в легких платьях - все стремились туда. Солнце стало клониться к заходу, и лампы успешно соперничали с дневным светом.

- Please, sir... - произнес кто-то сзади.

Он живо обернулся. Обращались не к нему, и он уже был готов продолжать свой путь в порт, чтобы повидаться с Биллом Лигетом. Сзади него какая-то женщина с сильным американским акцентом спросила прохожего:

- Можете ли вы мне назвать самый забавный ресторан?

Любой негритенок, любая босоногая девчонка, слепой на углу улицы все участники массовки могли ответить на этот вопрос. По чистой случайности она обратилась к молодому человеку в очках, тоже пассажиру со стоящего в порту судна.

А так как Мишель на секунду задержался, она взглянула на него.

- Вы позволите вам помочь, мадам?

С первого взгляда женщина, лет тридцати - под сорок, не показалась ему красивой. Но было в ней что-то привлекательное, какая-то сразу поразившая его непринужденность, как он потом понял-непринужденность богатой женщины.

- Объясните, что вы понимаете под забавным рестораном? Хотите попробовать местную кухню? Поужинать в веселом местечке с музыкой и танцами? Или...

Она улыбнулась ему, успев рассмотреть с ног до головы, не скрывая, что он ей нравится.

- Вы гид?

- Нет, мадам, и впервые жалею об этом. Но мне было бы приятно...

Так самым простейшим образом началось это приключение. Сначала Мишель угостил ее на террасе ресторана, и его спутница вытащила из сумочки золото-платиновый портсигар, богато украшенный бриллиантами, позволив одновременно полюбоваться своим кольцами.

Это была крепкая женщина, с резкими жестами и прямым взглядом. Возможно, она уже решила, что они проведут ночь вместе, но пока ей хотелось развлечься, не утруждая себя никакими сантиментами.

Ни разу в жизни Мишель не имел дела с женщиной такого рода и несколько растерялся. Ее звали мистрис Лэмпсон, она была вдовой из Детройта. Плыла в Лиму для того, чтобы уладить какие-то дела. Вернется ли она тем же теплоходом? Возможно, если ей не захочется совершить путешествие в Латинскую Америку.

Они поели в укромном уголке главного ресторана Кристобаля.

Мишель совершенно забыл про Фершо. А тот как раз лежал на своей походной постели, приставленной к самому краю веранды. Неподалеку, возле скопища домов, находилась спокойная и молчаливая зона, тишину которой нарушали лишь фиакры с клиентами отеля "Вашингтон".

Глядя в сторону южной части бульвара, можно было увидеть в небе красно-фиолетовые отблески, подобные тем, которые указывают на разгар сельского праздника, где много музыки и смеха. Подчас оттуда доносились пронзительные звуки - крики, ржанье лошадей, клаксоны такси.

В проезжавших мимо фиакрах люди спокойно разговаривали кто о чем, о любовных делах, не догадываясь, что ночь звонко разглашает их откровения сотням людей, мужчинам и женщинам, ожидающим прихода сна на верандах.

Минуту спустя он услышал из одного фиакра строгий голос француженки:

- Ты неисправим, Жан! Не вижу ничего постыдного, спрашивая цену вещи. Ты ведь снимаешь номер в отеле, не интересуясь его стоимостью. Куда более богатые люди, чем мы, не стесняются...

Грузовичок Дика Уэллера сновал взад и вперед. Фершо и не пытался уснуть. Когда вернется Мишель?

Что он там делает? Он ушел надолго, и не придет раньше, чем в городе не прекратится оживление. Это было сильнее его. Он словно цеплялся за последний огонек, за последний открытый бар.

Фершо чувствовал приближение приступа, и ему было страшно. Он находился один в квартире и даже в доме, потому что обращаться за помощью к Вуольтам, занимавшим второй этаж, ему не хотелось.

Приступ всегда начинался одинаково: достаточно было о нем подумать. Сердце его, вероятно, было здоровым, как утверждали врачи. Но тут в груди все вдруг приходило в движение. Казалось, что внутренние органы сжимаются, как губка. Одиночество становилось невыносимым. Тем более, он знал: что-то жило в нем теперь своей, независимой от остального организма, жизнью. Казалось, сердце, внезапно обретя независимость, начинало биться с невероятной быстротой.

Мишель никогда не поймет ту боль, которую причинял ему. Он был незлым человеком. Это была не его вина.

Устоит ли Фершо от искушения встать и выйти на улицу? Обычно это случалось не сразу. Ему ведь было стыдно. Сколько раз уже он тащился как нищий до порта, до Джефа. Сколько раз приоткрывал там дверь, чтобы спросить:

- Вы здесь, Мишель?

Ну да. Он был здесь. Играл в карты с Ником Вондрасом, Джефом и одним из двух сутенеров.

В первое время тот вставал и шел за ним. При этом Фершо извинялся:

- Я не хотел вас беспокоить. Но я уверен - приближается приступ.

Теперь тот просто кричал ему со своего места:

- В чем дело? Я что, не имею права сыграть партию?

Нет! Фершо не сиделось на месте. Он был уверен, что его сердце в конце концов выскочит из груди. Он стал поспешно кое-как одеваться в темноте. Вуольты наверняка услышат его шаги и станут посмеиваться:

- Старик снова отправился на поиски своего секретаря!

Он тоже миновал особый квартал, заглядывая в подвальчики. Его здесь знали. Но даже не утруждались спросить, что он ищет. Только бретонка бросила ему мимоходом:

- Вы ищете Мишеля? Он только что проехал на фиакре с американкой.

Все было именно так. Мишель пригласил свою спутницу прокатиться по городу. И пока фиакр на резиновом ходу вез их вдоль пляжа, он наклонился к ней и нежно сжал руку, которую та у него не отняла. Потом губы его легко прикоснулись к ее полуоткрытым губам. Губы тоже не отстранились. Мистрис Лэмпсон, приняв спокойно поцелуй, сказала:

- А теперь тихо! Потом.

Она несомненно сдержит свое обещание. Но сначала ей хотелось выполнить всю намеченную программу вечера.

Как раз в эту минуту, пошатываясь, Фершо вошел к Джефу, который бросил ему из-за стойки:

- Он заходил сюда три или четыре часа назад.

Что бы сказал Джеф, если бы знал, что приоткрывший дверь старик не какой-то там бедняк, а Дьедонне Фершо, великий Фершо из Убанги? В какое сравнение все они могли тут идти с этим человеком!

Джеф был каторжником и так этим гордился, что вот уже в течение двадцати лет брился наголо. Что совершил он такого необыкновенного? Кем был? Как и многие, приехал на строительство канала. Возможно, убил человека, но этого никто не знал наверняка. Теперь у него было кафе-отель; и как всякий владелец отеля, он каждый вечер подсчитывал выручку и относил ее в банк.

Самым, однако, необыкновенным в их маленьком кружке было то, что все называли его паханом. Среди сводников, обслуживавших своих дам в особом квартале, и среди портовых спекулянтов он разыгрывал из себя главаря банды. К нему привозили пассажиров, которые считали за честь чокнуться с убийцей!

Самым богатым среди них был хозяин "Парижского базара" Ник Вондрас... Левантинец с матовой кожей, напомаженной головой и ухоженными руками, унаследовавший дело от своего дяди Ефраима...

Что ответят ему все эти подонки, если он им скажет: "Я - Дьедонне Фершо"? И надо же, чтобы теперь он, Фершо, бегал по улицам, стуча деревяшкой, в поисках маленького негодяя по имени Мишель?

Совсем позабыв о своем приступе, он думал о том, кем был и кем стал. О том, что если не удастся провернуть дело в Монтевидео, то через четыре или пять лет, если только будет жив, его ждет полная нищета.

Тогда Мишель его бросит, и он останется совсем один на улице.

Фершо вздрагивал всякий раз, когда ему казалось, что он видит знакомую фигуру Мишеля. Он заглядывал в бары, кафе, дансинги. Из того, что он вывез из Франции, у него осталось несколько сот тысяч франков. Бриллианты были украдены на испанском судне. Дельцы Уругвая и Аргентины, у которых он рассчитывал получить крупные суммы, переведенные ему братом, обобрали его, отдав лишь незначительную часть его сбережений.

На прошлой неделе Мишель проиграл в покер Нику, Джефу и сутенерам двести долларов. В этих случаях он плакал, просил прощения, обещал...

Толпа толкала его. Для всех он был господином Луи, слегка безумным, но наверняка очень богатым стариком, который все время тратил на то, чтобы искать своего секретаря.

- Вы не видели Мишеля?

- Он только что был здесь с дамой.

Колон жил, словно в лихорадке. Были открыты двери всех заведений. В одном из баров, куда они на минуту заглянули, его спутница увидела в руках соседа мумифицированную головку индейца.

- Что это такое? Он пояснил.

- Я хочу точно такую же. Да! Непременно...

Тогда он пустился на поиски Голландца. Тысячи людей точно таким же образом разыскивали друг друга. Пассажиры, высадившиеся на берег компаниями, не могли найти своих товарищей и с радостными криками бросались навстречу знакомым.

- Вы не видели Голландца?

Они обнаружили его, слегка пьяного, в убогом подвальчике. Но он уже все продал. Американка пришла в еще большее волнение.

- Узнайте, кому он продал. Я готова перекупить. Они зашли к Джефу.

- Только что тут был старик. Он ищет тебя.

- Пошел он... этот старик!

Обычно в порту стоял один корабль. Оживление в городе продолжалось около трех часов. Между двумя представлениями можно было отдохнуть.

На этот раз царило настоящее столпотворение. Различить людей с разных судов можно было только по их языку. Когда в порту раздавался гудок, все думали, что это касается их, и официанты и бармены бросались за ними вдогонку, чтобы задержать.

- Это уходит "Стелла Поларис"... Другие еще стоят...

У Ника продавщица, увидев Мишеля с богатой покупательницей, хотела сунуть ему комиссионные. Он еще ни разу не пользовался этим источником дохода. Но так поступали здесь все. Завсегдатаи Джефа не могли понять его отвращения.

Если бы он только захотел, то давно бы перестал жить на счет Фершо, который становился все более слабоумным. Разве не предлагала ему Рене работать с ней?

Она не жила в особом квартале. Это была красивая, еще здоровая двадцатишестилетняя девушка, певица и танцовщица, выступавшая в "Атлантике". Конечно, она была на содержании. Конечно, ей приходилось остаток ночи проводить с клиентами.

Мишель знал ее любовника. Но это не был вульгарный сутенер, а бухгалтер из компании "Френш Лайн". Четыре года назад тот погиб на пирсе. В ту минуту, когда он собирался подняться на борт, откуда ему махали руками друзья, лебедка разможжила ему голову.

С тех пор Рене жила одна. Снимала комнату у Дже-фа. Кормилась у него. Нередко они с Мишелем садились за один столик. Но каждый платил за себя. На этом настаивала Рене.

Однажды, зайдя к Джефу, чтобы выпить, ему вздумалось подняться к ней. Ее комната выходила на внутреннюю галерею, нависавшую над двором.

- Это ты?-прошептала она, еще не придя в себя со сна...- Что ты тут делаешь?

Впрочем, отношения их после этого не изменились. Они оставались друзьями. Заходя к Джефу и узнав, что она еще не встала, он шел наверх.

Как-то утром, увидев, как он спускается от нее, Джеф сказал:

- Ты разве ничего не понимаешь?

- Чего не понимаю?

- Что этой славной девушке нужен кто-то! Вместо того чтобы возиться со старым кайманом...

В полночь Мишель решил похвастаться перед Рене своим трофеем. Не для того, чтобы вызвать ее ревность. Он был уверен, что та не опустится до этого. Просто ему надо было, чтобы она разделила его радость, его гордость.

Они с американкой много выпили, фамильярничали, как старые знакомые. Курили одну сигарету, вместе лезли за деньгами в ее сумочку.

Уже два-три раза Мишель подумывал о том, чтобы отвести свою спутницу в более укромное место. Сначала она сделала вид, что шокирована, что не понимает его, потом рассмеялась:

- Почему вы так спешите? У нас еще масса времени! Скоро в моей каюте...

Рене как раз оказалась здесь, в сиреневом освещении "Атлантика". Огромная певица, мартиниканка, веселила клиентов.

- Поздравляю!-говорили глаза Рене, не отрывавшиеся от колец, серег и великолепного портсигара американки.

Это был необыкновенный вечер. Глаза Мишеля сияли. Ему казалось, что в эту ночь все возможно. Что после долгого застоя он двигается по жизни семимильными шагами.

Сколько раз поначалу говорил ему Фершо, не скрывая презрения:

- Не попадитесь только под влияние этих людей!

Имея в виду Джефа и его окружение, всех этих мелких сутенеров и жуликов, составлявших его клиентуру. Моде действительно оказался под их влиянием, в какой-то момент даже решив, что было бы замечательно стать полноправным членом этой группы.

На что еще он мог здесь надеяться? За пределами шумных улиц Колона, этого огромною базара с Mecia-ми для развлечений, существовал Кристобаль американских чиновников и морских компаний. Вдоль пляжей, в тени кокосовых пальм, стояли новые кокетливые виллы, на воде покачивались моторные лодки, люди там ходили друг к другу на чай, в газетах писали о приемах и теннисных турнирах, печатались списки приезжих, остановившихся в "Вашингтоне".

Мишель был убежден, что этот мир заказан ему навсегда.

Но этой ночью он пил шампанское в "Атлантике" вместе с американкой, занимавшей роскошную каюту на "Санта Кларе", которая запросто разгуливала ночью по городу, не боясь оказаться ограбленной на сотни тысяч франков.

Рене догадывалась, отчего дрожали его ноздри. Понимала его радость и гордость. И вместо того чтобы сердиться и ревновать, поздравляла, разделяла его радость.

Было забавно оказаться за соседними столиками - она с двумя типами, над которыми явно потешалась, а он со своей американкой, громко смеявшейся и находившей все великолепным.

В конце концов они нашли головку индейца племени хиварос. Правда, не очень хорошего качества. Потому им ее и продали в маленькой стеклянной коробке в форме гроба, так что оказалось невозможным ее как следует рассмотреть. Эта коробка теперь лежала на скатерти рядом с ведерком с шампанским и портсигаром.

Мишель и его спутница много танцевали. И теперь она жаловалась на боль в ногах и забавлялась, бросая ватные мячики и серпантин в знакомых пассажиров со своего судна. Она тоже гордилась им.

Дансинг был просторным. Занавески со стороны улицы отделяли его от десятиметрового американского бара, обитого красной кожей, где задерживались клиенты второго сорта, разные пьянчуги, либо те, кто хотел что-то продать или искал добычу.

Именно у стойки этого бара увидел он Фершо - дурно выбритого, в потрепанном костюме, с деревяшкой, придававшей ему из-за болтавшейся брючины какой-то женственный вид. Он не пытался войти и стоял около посыльного возле красной драпировки.

Рене первая заметила его и постаралась привлечь внимание Мишеля, указав ему на старика подбородком.

Взгляд Мишеля стал более жестким, а в глазах промелькнула ненависть к человеку, который посмел преследовать его даже здесь.

Поговорив с посыльным, Фершо сунул ему деньги, и тот стал пробираться к столику Мишеля.

- Там господин, который желает вам что-то сказать.

- Передайте ему, что я занят.

Посыльный удалился, пересек всю залу. Фершо, волнуясь, ждал его, а услышав ответ, на чем-то стал настаивать. Мишель отвернулся к своей спутнице.

- Что происходит? - спросила она.

- Ко мне пристает один старый псих.

- Что ему надо?

- Не знаю. И знать не хочу. Посыльный приблизился снова:

- Этот господин просил передать, что он плохо себя чувствует, что вы ему непременно нужны, и он просит хотя бы подойти к нему на пару слов.

- Скажите ему - пошел он!..

Как мог Фершо унизиться до такой степени, в третий раз прибегая к услугам посыльного? В переданной им записке, набросанной дрожащим почерком на мокрой стойке бара, значилось:

"Не оставляйте меня на ночь одного. Я боюсь умереть".

Мишель смял бумажку и бросил ее на стол, где валялись ватные шарики.

- Ответ будет?

- Не будет.

Спустя полчаса гудок "Сайта Клары" позвал пассажиров на борт.

- Да поймите же, вы доедете со мной до Панамы. Мы проведем вместе всю ночь, а завтра поездом вы вернетесь назад.

Он был куда больше пьян, чем думал. И, выходя, подмигнул Рене. Зал опустел. Через час опустеет весь город, всюду погасят свет, и на улицах загремят железные жалюзи.

Садясь в машину, Мишель задел Фершо, который потянул его в темноте за рукав и тем привел в полную ярость:

- Да оставите вы меня наконец в покое?

Через минуту их машина уже катила к порту, а еще через некоторое время Мишель поднимался по трапу вслед за своей спутницей, с удовольствием заметив выражение удивления на лице своего друга, помощника капитана.

Он и ему подмигнул. В эту ночь весь мир был свидетелем его торжества. Весь, кроме Фершо, который не хотел понять, что стал ему омерзителен.

Тем хуже для него!

Было полседьмого другого дня, наступил вечер, когда, возвращаясь из Панамы, Мишель сошел с поезда в Колоне. По сравнению с вчерашним днем город казался мрачным и словно затаившимся. Большие здания магазинов не были освещены, не горели и вывески с названиями улиц, где располагались ночные кабаре.

На перроне маленького вокзала Мишель машинально огляделся, возможно, даже раздосадованный, что Фершо не пришел его встретить, несмотря на сцену в "Атлантике". Но думать об этом ему не хотелось. Направляясь к кафе Джефа, он прислушивался к тому, что теперь происходило в нем самом, к тому, что уже однажды почувствовал в себе, но в природе чего еще не мог до конца разобраться.

Походка его стала более свободной, чем обычно. Ему и дела не было до людей, которые словно тени возникали рядом с ним из темноты. Но особенно остро он ощутил свое новое состояние в тот момент, когда вошел к Джефу.

Впервые за все время он рассматривал это заведение как человек, который больше не чувствует себя здесь своим.

Впрочем, это было лишь предчувствием - у него пока не было причин думать, будто он покинет Колон или перестанет столоваться у фламандца. Такие предчувствия бывали у него и прежде, например в Дюнкерке, когда, встав однажды с постели в серенький день, он почувствовал, что это его последнее утро там. Или в тот же вечер, когда, рассеянно попрощавшись с Линой, уже знал, что никогда ее больше не увидит.

Был ли он при этом огорчен или только растроган? Нет! Он просто не отдавал себе отчета в собственной вине. Это был совсем другой человек, который собрался уехать, бросал жену и дом. Что-то словно отделилось от него, обретя в тот момент, когда он меньше всего ожидал, эдакое безликое очертание.

Впрочем, сойдя с поезда, он ощутил какую-то пустоту. Снова оказавшись на улицах Колона, которые стали ему так хорошо знакомы за те годы, что он жил здесь, Моде не почувствовал облегчения, которое возникает при возвращении. Он больше не прислушивался к окружающему шуму, не задавал себе вопрос, какое судно ожидается в порту.

Огни витрины Джефа, например, были ему так же знакомы, как навсегда оставшиеся в памяти газовые фонари родного Валансьенна.

Войдя в помещение и услышав за собой шелест бамбуковой занавески, он не испытал ничего другого, кроме удивления.

Фершо не ошибался, высмеивая Мишеля, хотя все же был не прав, позволяя себе безнаказанно насмехаться над молодежью. Только теперь Мишель стал отдавать себе отчет в том, что в течение многих месяцев его идеалом было это, не всем доступное кафе, воплощавшее тайну и поэзию большого порта.

Но какую тайну, черт побери, заключал в себе этот плохо освещенный зал, где одновременно находилось человек пять-шесть и где в самом начале своей жизни здесь он, никому не знакомый, с благодарностью принимал любой знак внимания со стороны хозяина?

Как и все, он знал, что Джеф был на каторге. И наблюдал за этим огромным, заплывшим жиром с вислым животом человеком, приветствующим некоторых клиентов, как близких людей, склоняясь над ними за стойкой, чтобы о чем-то пошептаться,-в точности как отдающий приказы главарь банды.

Джеф говорил любому "ты" или "вы", и в первые месяцы Мишель простодушно подсчитывал, к кому он обращается на "ты".

"Он начинает ко мне привыкать",-думал он.

Здесь случайных прохожих не кормили. Это не был ресторан в обычном смысле слова. В услужении у Джефа был только один засаленный негр на тесной кухне, куда Джеф время от времени наведывался сам, чтобы понюхать содержимое кастрюлек. Но для завсегдатаев это была лучшая кухня в Колоне.

Даже богач Ник Вондрас, которому всегда ставили прибор в доме дяди, чаще всего столовался у Джефа. В эту минуту он как раз находился здесь, играя в карты с бельгийцем, Жюльеном Кутюрье и Альфредом Жандром. Не отвлекаясь от игры, все они лишь кивнули ему.

- Уже вернулся?

- Старика не видел?

Мишель поискал глазами Рене - ее в зале не было. В уголке поглощал спагетти Голландец.

- Подать ужин? - спросил негр из кухни.

- Не сейчас, Напо.

У него было время. После вчерашней выходки не могло быть и речи о том, чтобы вернуться к Фершо.

Джеф ничего не ответил, значит, старик не разыскивал его.

Но он придет. Мишель был в этом уверен. За свое будущее он не беспокоился, по крайней мере - за ближайшее. Теперь, когда некоторые вещи словно стали отделяться от него, пусть это произойдет поскорее!

Ему вспомнилось, как однажды в Кане в восемь утра он разыскивал незнакомого ему господина Дьедонне. Он совсем не знал, что его ожидает он вообще не знал, что с ним будет. И тем не менее был полон решимости не возвращаться на улицу Дам. Подчас холодный пот выступал у него на висках, перехватывало горло, но он все равно шел вперед.

У Джефа он не присел. С сигаретой во рту постоял позади игроков, рассеянно наблюдая за партией в покер и за своим отражением в зеркале.

Это уже не был тот молодой человек, который стучался на улице Шануанесс. По-прежнему худощавая, его фигура приобрела что-то значительное. Но черты лица, вместо того чтобы стать жестче, смягчились. Не вызывал ли он прежде впечатления озлобленного существа из-за постоянного недоедания? Маленькие прыщики на его ставшем более гладким, покрытым ровным загаром лице пропали вовсе. Чувствовалось, что он заботится о своей внешности, но не подобно Вондрасу, который всегда выглядел человеком, только что побывавшим в парной бане и у парикмахера, и смахивал на левантинца, а может быть, и еврея, хотя всячески отрицал это.

Словом, если Моде не был совсем своим в кружке Джефа, то исключительно оттого, что сам не хотел этого. Однако думать об этом сейчас, после того как он приложил столько сил, чтобы обрести их дружбу и доверие, выглядело очень странно. И тем не менее все было именно так: он действительно к этому не очень стремился, он был из другого теста, чем они; что-то в нем упорно противилось полной близости, полному слиянию с этими людьми.

С этой точки зрения нельзя было не признать правоты Фершо. Тот сразу понял, что Мишель чувствовал себя среди них не в своей тарелке. Чтобы сохранить свое преимущество, старику надо было избегать сарказ-мов, которые лишь подстегивали Мишеля и ожесточали против хозяина.

Отчего Фершо так привязался к Мишелю? Потому что с первого дня ощутил " нем почти такую же силу, которая двигала им самим в дни его молодости.

Это чувство лежало в основе всего. Затем к ним прибавились более смутные чувства. Скажем, когда Фершо пришел к Мишелю в его комнату у госпожи Снек, он испытывал страх - страх потерять ту близость, к которой уже привык, страх остаться снова в одиночестве, страх оказаться в старости далеко от родины без своего спутника.

Все было именно так, и когда их взгляды встретились, они поняли друг друга. Фершо покраснел - он уже чувствовал свое унижение, соглашался на такое унижение, даруя его своему спутнику в знак уважения.

Да, Мишель уехал с ним... Но ни Джеф, ни Вондрас, ни оба сводника, игравшие в карты, никогда не поняли бы его, если бы тот им признался, что уехал исключительно потому, что уже тогда знал, что отныне станет хозяином положения, и в то же время из жалости к Дьедонне Фершо.

Первоначальное восхищение его угасло. Он больше не видел ни Человека из Убанги, ни финансиста, владевшего миллиардом, заставлявшего дрожать банки и правительства. Теперь ему одному представилась возможность наблюдать день и ночь за стариком со всеми его недостатками.

Какую ярость испытывал, наверное, Фершо, потешавшийся над всем миром, сознавая, что именно в таком свете предстает перед каким-то мальчишкой. Только ради него он еще пыжился, грозил всему свету, говорил о неминуемом реванше.

В первое время он пытался приобщить молодого человека к своей философии, стараясь объяснить суть своего презрения к людям.

- Я мог бы...

Он еще был полон сил. Еще его не одолели. Он мог бы, если бы захотел...

- Но я предпочитаю...

Разве он не пожил достаточно и не все уже пережил? Теперь ему больше по душе было одиночество, и, хотя не подчеркивал, но это само собой предполагалось - свое одиночество вдвоем.

- Позднее вы поймете, Мишель...

Мишель же был убежден, что уже все понял, поэтому-то он и испытывал к старику такое презрение. Но разве не все старики одинаковы? Этому нужна была молодая аудитория, перед которой он мог погарцевать. И вот, не имея возможности разговаривать с ним весь день, он придумал мемуары, которые писал с той же серьезностью, с какой диктовал свои "Мемуары" Наполеон на Святой Елене.

Конечно, он прибежит, возможно, сегодня вечером, может быть, завтра, станет умолять Мишеля вернуться. И подобно некоторым любовникам, будет испытывать радость и гордость от своего унижения.

Да, все было так: он, Фершо, был способен унизиться до такой степени, что рыскал, как нищий, по улицам в поисках ничего не значащего мальчишки!

- Рене у себя? - спросил Мишель.

Обратил ли внимание Джеф, что он не такой, как всегда? Прозвучал ли непривычно его голос? Так или иначе, но тот оторвался от карт и с любопытством посмотрел на молодого человека.

- Она вернулась в одиннадцать часов. Наверное, смертельно устала.

Это означало, что остаток ночи Рене провела с мужчиной. Но какое ему до этого дело? Ревновал ли он Рене?

Может быть, Джеф пытался его искушать? Вообще относительно него и Рене в доме существовал какой-то заговор.

- Само собой, ты не задержишься надолго у старого каймана. Не так ли? - говорили ему.

Он и сам начал привыкать к этой мысли, но испытывал чувство неловкости.

Однако факт был налицо: своей выходкой он порвал с Фершо и остался без гроша в кармане.

У него не было ни гроша уже тогда, когда он сошел на берег в Панаме. Всю жизнь, как проклятие, его преследовало унизительное безденежье.

Он мог бы попросить госпожу Лэмпсон уплатить за головку индейца. Он ведь назвал ей стоимость-двести долларов. Но она забыла об этом, а ему не хотелось испортить впечатление о себе.

Короче, его ждало, по мнению Джефа и остальных, то же будущее, что и Жюльена Кутюрье и Альфреда Жандра, которых попросту звали Фредом и Жюльеном,- они были почти всегда неразлучны. Может быть, что-то большее, ибо Фред и Жюльен в своей среде играли роль лишь служащих при банкире. Не зная их, можно было легко ошибиться на их счет. Это были средних лет мужчины, только Фред начал лысеть, а виски у Жюльена поседели, придавая внушительный вид.

В особом квартале у них были жены. Они никогда не повышали голоса, вкладывали деньги в бизнес и устраивались так, чтобы раз в три года вместе съездить во Францию, где уже купили землю на берегу Марны.

Рене была свободна. Мишель ей нравился.

- Ты не хочешь пойти с ней поздороваться? - спросил Джеф.

Конечно, пойдет. Он ведь для того и пришел. Ему нужны были деньги. Он уже одолжил десять долларов у Билла Лигета, когда расстался с ним.

- Оставил дома бумажник... Верну при следующей встрече,- сказал он ему.

Он нуждался тогда в деньгах на обратный билет. А теперь?

Попав в подобную ситуацию неделю назад, даже накануне, он испытал бы чувство страха и пошел бы к Фершо на поклон!

- Я схожу наверх,- объявил он.- Поставь два прибора, Напо!

Тот работал на отель и кафе. Здесь кормили только знакомых, можно сказать, приобщенных людей. В большинстве своем-французов из Колона или Панамы, входивших в один круг людей.

Мишель добрался до галереи, поискал выключатель, ощупью прошел до двери и толкнул ее.

- Кто там?

- Это я, - ответил он.

- Уже вернулся?

Она проснулась еще до его прихода, потому что быстро пришла в себя. Как и Лина, она любила понежиться в темноте, неизменно держа руку на животе.

Мишель это знал, и в тот момент, когда зажег свет, убедился, что... Он не ошибся. Левой рукой она защитилась от света, а правую держала между бедрами. Была голая, простыня отброшена к ногам. Он смотрел на нее без желания, как на товарища. Был рад встрече, испытывая чувство сообщничества, которое связывало их обоих.

- Который час? Раз ты вернулся, значит, уже за шесть!

- Семь часов.

- Все хорошо прошло?

- Очень.

- Надеюсь, ты не ходил к старику?

- Не ходил и, вероятно, не пойду никогда.

- А еще говорят, что дряни - женщины! Ты обошелся с ним очень жестоко!

- Увидишь, он все равно будет приставать ко мне повсюду.

- Что ты собираешься делать?

Присев на край постели, он ответил:

- Еще не знаю.

И все. Но этого было достаточно. Разговаривая с Рене, можно было не опасаться, что тебя не поймут, как надо. То, как он присел на край постели, и то, как погладил ее бедра, придавали его словам их истинный смысл: "Еще не знаю".

То есть частично все зависело от нее. Но только частично. Он не брал на себя никаких обязательств. Просто вернулся в Колон без четких планов на будущее- ближайшее будущее, и пока искал кров у Рене.

- Ты сказал, что мы поужинаем вместе?

- Да.

- Ты голоден?

- Не очень.

Раз ей хотелось понежиться в постели, поболтать в интимной обстановке - пусть так.

- Рассказывай...

Он не удержался от своей мерзкой привычки:

- О чем?

- Кто она такая?

- Некая мистрис Лэмпсон, американка, как ты, наверное, догадываешься.

- Не смей о ней говорить гадости. Дальше?

- Как ты ее находишь?

- Главное, я знаю, как она тебя находит.

- Что ты хочешь сказать?

- Сам знаешь не хуже меня. Она смотрела на тебя, как бедная девочка на витрину кондитерского магазина. Замужем?

- Вдова. Муж был крупным промышленником в Детройте. Изготавливал секретные и висячие замки. У нее по-прежнему контрольный пакет акций.

- Сколько ей?

- Тридцать пять.

- И что было дальше?

- Что дальше?

- Не хочешь говорить?

- Она привела меня к себе в каюту. Мне стало немного неловко из-за Билла Лигета.

- Ну и дурак же ты!

- Почему?

- Напрасно врешь. Ты был в восторге от того, что мог показаться с ней Лигету. Держу пари, что у нее каюта "люкс".

- Действительно. Только сначала она позвала меня в бар. Он был закрыт, так она заставила его нарочно открыть.

- Чтобы показать тебя своим спутникам. Понятно!

Все было именно так. Он это знал. И хотя был сначала немного сбит с толку, распространяться ему не хотелось. Неужели Рене догадалась? Мистрис Лэмпсон вела себя с ним в точности, как мужчина, добившийся благосклонности женщины. Всю инициативу она взяла на себя. Позвала его в Панаму, заказывала шампанское, а глаза говорили всем:

- Ну, не прелесть ли он?

Вопросы, которые она ему задавала в течение вечера, тоже были мужскими вопросами, которые задаются случайно встреченной, и при некоторых ответах проявляла ту же растроганность, что и зрелый мужчина, слушая ответы девчонки.

- Бедняжка, вы действительно были женаты?

Ее все забавляло. Все волновало. Тем не менее, несмотря на шампанское, она выказывала редкую догадливость, продолжая наблюдать за ним и не скрывая сомнений, которые хотела рассеять.

В "Атлантике", скажем, она передала ему свою сумочку для расчета за шампанское и, притворяясь, что не смотрит в его сторону, наблюдала в зеркале, что он сделает со сдачей.

Он был также убежден, что в тех различных местах, где они побывали, в магазинах, где сделали покупки, она старалась узнать, не получает ли он комиссионные.

- Вы такой милый, беби...

Даже его сверстница, чуть помоложе, Лина, говорила с ним с материнскими интонациями. А Рене? Соглашаясь с ним жить, разве стремилась получить в его лице защитника, как было с ее прежним дружком? Он был для нее красивой вещицей, прелестным зверьком, которому из-за его обезоруживающих гримасок хотелось все простить.

И тем не менее обе они почувствовали, что у очаровательного зверька прорезались зубы, а во взгляде появилось выражение жестокости. Во всяком случае, американка это почувствовала. В какие-то минуты он видел, что она его боится.

- Оказалось, что в каюте нельзя было запереть дверь,- сказал он Рене.

- А ты не знал?

Ей приходилось бывать у пассажиров с американских судов. Он же не скрыл удивления, спустившись в каюту и видя, что она оставляет дверь открытой.

- Вы не закроетесь?

- Запрещено, дорогой... На корабле, как в гостинице. Исключение делается только для мужа и жены...

Простая штора вздувалась от ветра, отделяя каюту от коридора. Женщина вызвала стюарда и заказала бутылку виски, лед и сельтерской воды.

В это самое время судно проскользнуло первый шлюз. Перед тем как войти в ванную, она быстро огляделась и вынула ключ из чемодана.

- Только пять минут, дорогой!

Мишель был уверен, что женщина оглянулась снова, чтобы убедиться, не забыла ли чего-нибудь. Такие приключения были ей явно не в новинку.

- У нее прекрасное белье. И судя по драгоценностям...

Там все было роскошное, вплоть до мелочей, до огромных чемоданов с ее инициалами, мундштука, отделанного драгоценными камнями, массивной серебряной рамки для фотографии...

Выходя из ванной в дезабилье звезды, она сказала:

- Твоя очередь, беби.

Он еще был под впечатлением ее роскошного несессера. Рене казалось, что она все видит своими глазами.

- Она осталась довольна?

Этого он пока не знал и не мог ничего сказать Рене. Никому.

Конечно, он был возбужден шампанским и виски. Но в какие-то мгновения в объятиях этой женщины, которую совсем не знал, сохранявшей полное самообладание, он почувствовал себя ужасно несчастным.

Особенно оттого, что был беден, а бедность унижала его. Все кругом говорило ему о том мире, который он до сих пор лишь наблюдал издалека. Дверь в него ему приоткрыли на ночь, подобно тому, как знатный сеньор из каприза открывает свою для уличной девушки.

Опьянение только усиливало ощущение отчаяния, и перепалка с Фершо начала казаться настоящей катастрофой.

Что теперь с ним будет? Он потерял место. Оставалось только вступить в шайку Джефа, который терял тем самым в его глазах весь свой престиж. Значит, он станет одним из тех жалких джентльменов, которые набрасываются на суда, чтобы подобрать объедки состоятельных пассажиров.

Плакал ли он? Вспоминать об этом ему не хотелось. Только рассказывал ей то глухим, то захлебывающимся голосом.

Какое значение, что он не говорил ей правду. Ведь он сотворил другую, которая больше соответствовала как моменту, которым он жил, так и его намерениям.

Мишель рассказал ей, что происходит из старинной знатной семьи, и что отец разорился в Монте-Карло (за несколько дней до этого он прочел роман, действие которого протекало на Ривьере), о матери и сестре, ради которых якобы покинул родину, согласившись стать секретарем старого дяди, о котором не имел права ничего сообщить.

Обо всем этом ему не то что говорить Рене, но и вспоминать не хотелось, настолько его роль казалась теперь гнусной и комичной.

Но всю ночь в каюте, освещенной одним ночником, когда виски текло столь же обильной рекой, как его слезы, а тела содрогались от слишком яростных любовных повторов, Мишель отнюдь не выглядел смешным, ибо госпожа Лэмпсон тоже смягчилась.

Ведь хотела же она вручить ему маленький шелковый бумажник, от которого он отказался? А после явно мелодраматической сцены не просила ли прощения за свой поступок?

Разумеется, оба были пьяны. Но все было именно так. Она должна была его запомнить. Разве не об этом говорило то, что утром в бухте Панамы, когда он уходил из каюты, она прошептала как обещание:

- Я думаю вернуться тем же пароходом.

Значит, из-за него она отказывалась от поездки в Латинскую Америку, о которой говорила вначале.

Она сказала, что будет ждать его писем на промежуточных остановках. Первое он должен был ей отправить самолетом в Гуаякиль. Но это Рене уже не касалось. Однако у нее был нюх, потому что, вставая, она произнесла:

- Держу пари, что она побывает здесь на обратном пути.

- Она обещала.

Комната Рене была голая, как и квартира Фершо. Белые стены, москитник, несколько фотографий вокруг зеркала.

- Передай штанишки, пожалуйста. Тебя не шокирует, что я одеваюсь при тебе?

Как раз напротив. Вся эта достаточно паскудная сцена была просто нужна ему, чтобы запачкать прошлое и то, что будет составлять его жизнь еще некоторое время.

Налицо был наилучший способ оторваться от прошлого. Кончился определенный период в его жизни, как закончился период Валансьенна, когда он с друзьями отмечал попойкой свой отъезд в Париж. Как закончился парижский период, когда они продали одежду и белье Лины, чтобы купить билеты в Кан.

Останавливали ли его когда-нибудь препятствия? Что он думал, бросая Лину в Дюнкерке? Он не жалел об этом, а ведь любил ее, часто вспоминал с нежностью. Он был бы очень счастлив, если бы люди, получая от него известия, не становились бы такими сложными!

А почему, в сущности, нет? Часть пути они прошли вместе. Лина была не создана для того, чтобы последовать за ним дальше. Как эта славная Рене, которая тоже не останется с ним надолго.

Он бросал их не со злости, напротив, сохраняя взволнованное воспоминание.

Однако было еще одно обстоятельство, о котором ему не хотелось думать. Только что в поезде, представляя себе возвращение в Колон, он не переставал размышлять, как должен себя вести, если Рене вдруг не захочет с ним жить или вдруг окажется в отлучке. Как ни глупо, но следовало предусмотреть запасной вариант, для чего он вспомнил бретонку из особого квартала, ту, что бросала на него нежные взгляды.

Конечно, он отдавал предпочтение Рене. Осуществлялась его давняя мечта, но как раз в тот момент, когда такая перспектива перестала выглядеть идеалом, когда он шел на это не от хорошей жизни, а в ожидании лучшего будущего.

Одеваясь, Рене разговаривала, не пренебрегая самыми интимными обстоятельствами своего туалета.

- Моя сумочка в шкафу. Там сто долларов в маленьком кармашке.

Он спокойно взял сумочку, не проявляя любопытства к лежащим письмам, нашел купюру, положил ее в свой бумажник, потом освежился над раковиной и провел мокрой щеткой по волосам.

- Пошли?

Кто знает, займет ли когда-нибудь мистрис Лэмпсон место в его жизни? Может, она будет простым этапом в ней. Или очередным промахом. Так или иначе она приоткрыла ему вход в другой мир, в который он любой ценой постарается проникнуть.

Тогда он станет вспоминать отель Джефа точно так же, как теперь вспоминал меблирашки на улице Дам, откуда сбежал, не заплатив по счету, или нормандскую таверну, куда пришел проведать Лину лишь спустя три дня.

- Иди.

- Я обожду тебя.

По чистой случайности, ступив на лестницу, Рене нагнулась, чтобы застегнуть туфлю. Для этого она отдала ему свою сумку. А потом, спускаясь вниз впереди нее, он и не подумал вернуть ее, так и держал в руке, когда они вошли в помещение.

Джеф ужинал вместе с Фредом и Жюльеном. Давно закончивший есть Голландец сидел в своем углу и смотрел вперед пустым и страшным взглядом.

- Пало!

- Несу, дамы - господа. Что последует за спагетти? Есть обжаренная в сухарях треска...

Мишель совершенно естественно взглянул на свою спутницу, а та точно так же поглядела на него, словно они давно были вместе.

- Это слишком тяжелая пища для меня,-сказала Рене,- приготовь пару яиц, Напо.

- Хорошо, мадам Рене.

Остальные все поняли. Казалось, Джеф был и удовлетворен, и озабочен. Удовлетворен, потому что знал: это приятно Рене, и озабочен, ибо по-прежнему не считал Мишеля своим человеком. Моде оставался для него любителем, "мелочевкой".

- Сегодня вечером будет только один пароход. Португалец. Уйдет в полночь.

Мишель подумал о Фершо, таком одиноком в своей квартире с бутылкой молока под рукой. Сколько он еще продержится, прежде чем пойдет на мировую?

Да и примет ли ее Мишель? Может быть. Сейчас ему было трудно сказать. Пока его это мало интересовало. Он смотрел дальше. В общем-то, все уже не имело значения, и, поглядывая на себя в зеркало в новой роли, в которую нисколько не верил, ему хотелось лишь пожать плечами.

Сегодня он угостит всех и сядет играть в карты в ожидании Рене.

Они с Джефом были одни. Негр-повар во дворе чистил овощи. Рене спала наверху, раскрыв дверь на деревянную галерею, чтобы стало немного прохладнее.

Несмотря на то, что было всего девять утра, Мишель уже побывал в городе, весь взмок, и на губах его выступили капельки пота. Играя платком, он небрежно расхаживал взад и вперед по кафе, погруженном в синеватые тени, иногда присаживаясь на край стола или на секунду приближаясь к одному из мурлыкающих вентиляторов.

Джеф за стойкой протирал рюмки и фужеры, полировал зеркала.

Атмосфера в помещении была пропитана какой-то вялостью, расслабленностью, которые Мишель всегда так любил. Мужчины спокойно беседовали, прерывая разговор длинными паузами. Побывавший уже у парикмахера, Мишель с удовлетворением рассматривал свое отражение в зеркалах, висевших над красными диванчиками вокруг всего зала. Далекий шум порта едва доносился сюда, а ближний - города - свидетельствовал о том, что все здесь погружено в дремоту, а улицы отданы в распоряжение заключенных, которые под надзором стражника убирают помойки.

- Медсестра по-прежнему у него? - спросил Джеф.

- Она ночует в доме. Еще я заметил утром на веранде квартеронку в "Мадрасе", занятую хозяйством.

Подышав на рюмки для шампанского, Джеф с притворным безразличием пробормотал:

- Может, он действительно болен?

Мишель прекрасно знал, что его собеседник искоса наблюдает за ним. Вернувшись из Панамы всего три дня назад, он, подобно человеку, оказавшемуся в чужой постели, тщетно пытался занять в доме Джефа удобное для себя место.

Все были с ним очень милы, считая членом их маленькой компании. Быть может, некоторые, такие недальновидные люди, как Фред и Жюльен, были даже искренни. Казалось, Ник тоже проявил сердечность, первым предложив перейти на "ты".

И тем не менее Моде чувствовал себя не в своей тарелке. Он был неприятно удивлен в первый день, увидев, что Фсршо не разыскивает его. Дабы не быть замеченным, он послал сначала Голландца Суску пошататься вокруг дома.

Со своим безразличным ко всему видом тот сообщил, что старик, по-видимому, болен, потому что заметил на веранде медсестру в синей наколке.

Мишель был уверен, что Джеф, как обычно, внимательно наблюдает за ним. Но теперь в его взгляде было что-то неприятное: бельгиец посматривал на него с тем же видом, что и Фершо.

Впрочем, не совсем тем же. Взгляд Фершо с самого начала был полон волнения, иногда в нем мелькала улыбка, если только вообще можно было говорить об улыбке у Фершо! Человек из Убанги узнавал в секретаре свои черты в молодости.

Но было между ними и что-то общее. Как и Фершо, Джеф был неразговорчив, с явным пренебрежением относился к социальным условностям. Оба они испытывали полное безразличие к одежде, словно нарочно стараясь выглядеть грязными, вызывающими отвращение, дыша прямо в лицо собеседника.

- Теперь ты даже из вежливости не сможешь отступить!

Оба они не отличались особой вежливостью. Не говорили "здравствуйте" или "доброй ночи". Иной раз Джеф жал руки, в другой - и не думал обращать внимание на человека, который сидел у него добрый час. Изредка в кафе заходили приезжие.

- Официант! - звал кто-либо из них. И тот с тряпкой в руке, со спущенными на животе, вот-вот готовыми упасть брюками бросал им:

- Тут нет официанта!

- А кто обслуживает? Можно у вас поесть?

- Нет.

- Но ведь это ресторан?

Клиент косился на занятые столики, вдыхая аромат вкусной еды, доносящийся из кухни. Джеф не отвечал, даже не смотрел в сторону пришедших, ходил взад-вперед на своих больных ногах, покачиваясь, как медведь.

- Так есть здесь кто-нибудь?-нетерпеливо взывал клиент.

- Вам же сказали - нет.

- Значит, здесь нельзя поесть?

- Нет. Я уже сказал вам - нет.

Разве Фершо не поступал точно так же? Быть может, в действиях Джефа было больше позы. Поэтому он не мог сдержать ликующую улыбку, подмигивая своим.

Как и Фершо, он тоже держал Мишеля на коротком поводке. Сейчас он позволял ему прохаживаться по кафе. В своей безупречной белой паре (Мишель ежедневно надевал свежий костюм), в синем в горошек галстуке и белых замшевых туфлях, придававших легкость походке, он распространял запах лосьона. Свеженаманикюренные ногти отливали блеском. Он казался непринужденным, удовлетворенным своим отражением в зеркалах, и тем не менее его не оставляло чувство неловкости, от которого никак не удавалось освободиться.

Он не уходил нарочно. Ему нужно было объясниться с Джефом. Пусть тот раз и навсегда скажет ему, что думает. Тогда посмотрим.

- Ты чем-то обеспокоен?

Тот вздрогнул, словно Джеф угадал его мысли.

- Что вы сказали?

- Ты обеспокоен тем, что старик не скулит под дверью и не молит тебя вернуться к нему?

Это было так и не совсем так. Но Джеф сбил его с толку. Хотя и не слишком.

- По мне это одно и то же,- возразил он.

- Что значит, одно и то же?

- А то, как он себя ведет. Старик хитер, как обезьяна. Он понял, что скулить под дверью бесполезно. Тогда он решил пойти козырем... Вызвал медсестру, словно действительно болен. Весь день лежит на веранде, нанял прислугу. Всю квартиру перевернули вверх дном, и...

- И ты психуешь!

- Нет.

Он лгал. Он действительно психовал. Ему хотелось узнать правду. Утром, боясь, что его узнают, он несколько раз прошелся вдоль бульвара по тротуару со стороны негритянского квартала. И издалека понаблюдал за верандой. Он видел ходившую туда-сюда медсестру, хорошо заметную в своей синей наколке, которую Фер-шо пригласил из американского госпиталя в Кристобале.

Как это было непохоже на старого каймана! Каким несчастным он должен был себя чувствовать в компании двух женщин!

- Знаешь, что мне не нравится в тебе, малыш? Ты неискренен.

Мишель увидел в зеркале, что покраснел, как рак. С этой способностью краснеть, как во времена, когда он лгал матери, ему никак не удалось справиться. Однако это вполне согласовывалось с выражением искренности, почти наивности, которые были на его лице, когда он хотел. Например, когда заплакал в каюте госпожи Лэмпсон. В такие минуты он был обезоруживающе искренен. Мистрис Лэмпсон попалась на удочку и так разволновалась, что сама едва не зарыдала.

Джефа провести было труднее. Однако он произнес слова, которые Мишель ждал от него. Теперь было ясно, отчего, несмотря на все его усилия, они отказывались совсем впустить его в свой круг: он был неискренен.

Ему была достаточно хорошо известна манера Джефа и его приятелей выражаться, чтобы должным образом оценить смысл этого слова. Речь не шла об искренности во время разговора. То же слово Джеф употреблял и в другом значении. Он мог бы, например, сказать, что Мишель не отличается прямотой характера, что ему нельзя доверять и что он способен, вопреки чужим и своим собственным интересам, идти извилистым путем.

- Отчего же я неискренен?

- Разве сам не видишь?

- Потому что бросил старика?

Неужели Джеф, непременный участник всех грязных махинаций в Колоне, станет упрекать его за отсутствие благодарности к патрону, которого сам именовал старым кайманом? Или в отсутствии сердечности?

- Я говорю, что ты неискренен, потому что ты неискренен. Скажем, сейчас ты сам не знаешь, на какой ноге танцевать. Ты пришел к нам, потому что не к кому было идти. Но ты неискренен с нами. Наступит день, когда ты станешь говорить о нас те же гадости, какие говоришь о своем патроне.

- Я не говорю гадости.

- Но ты же оставил его подыхать одного.

- У него достаточно сил, чтобы справиться и без моей помощи.

На мгновение его пронзила неожиданная мысль. Ему показалось, что хитрый великан сам вызвал его на объяснение, и теперь вел игру в нужном направлении, то есть затеяв разговор о Фершо.

Всю жизнь он попадал в подобные ситуации. Интуиция его не обманывала, но он отказывался прислушаться к ней, увлекаемый собственным темпераментом, а может быть, по молодости лет.

- Если бы вы его знали...

- Обрати внимание, я ни о чем тебя не спрашиваю.

Джеф презирал его-Моде был совершенно уверен. И это как раз больше всего мучило его. Подобно Фершо, тот обнаружил у него неприятные черты характера. Но Фершо не демонстрировал свое презрение, а лишь становился печален.

Теперь Мишель еще лучше понял, что общего было между этими двумя людьми: оба отличались прозорливостью, холодной прозорливостью и видели его нутро, обнаруживая вещи, которые Мишель не хотел никому показывать. И тем самым походили на его мать, которая не давала спуску, уличив сына в грязных или двусмысленных поступках.

Красный от стыда, он непременно хотел оправдаться, любой ценой завоевать уважение бывшего каторжника.

- Я уверен, вы способны хранить тайну...

- Ты так думаешь?-насмешливо спросил тот, размещая разноцветные флажки по фужерам для шампанского на полках.

- Знаете ли вы, кто такой этот, как вы его называете, старый кайман? Это Дьедонне Фершо.

На какое-то мгновение рука Джефа замерла, но ненадолго. Освободившись от трех американских флажков, он обернулся:

- Великий Фершо?

Его слова не пришлись по душе Мишелю. Величие Фершо как бы подчеркивало его собственную незначительность. Неужто его станут попрекать тем, что он дурно обошелся с таким человеком?

Джеф задумался. Мысли его витали далеко. Он словно позабыл о своем собеседнике. С его вялых губ слетело привычное для него слово:

- Вот дерьмо!

Но адресовано оно было не Мишелю, ни, тем более, Фершо. Даже напротив. Оно имело отношение к жизни, к судьбе.

Джеф был действительно потрясен открытием. Он машинально налил себе спиртного и залпом проглотил его, вытерев губы грязной тряпкой.

- Как же получилось, что ты с ним? Как удалось Мишелю связать свою судьбу с великим Фершо? Вот что его интересовало.

- Я уже был в последнее время его секретарем во Франции. Не знаю, следили ли вы за делом?

- По газетам.

- Он ни за что не хотел уступать. Брат посоветовал ему уехать в Латинскую Америку, куда заранее перевел деньги.

Говоря так, Мишель пытался защитить себя.

- Я думаю, его гордыня...

- Ты о чем?

- Я думаю, его гордыня оказалась сильнее. Но разразилась катастрофа. Было возбуждено уголовное дело. Брат покончил с собой. И вот однажды ночью в Дюнкерке...

- Он увез тебя с собой?

Джеф смотрел ему прямо в глаза с каким-то непонятным выражением. Похоже, что в его взгляде был гнев.

- Он спросил, хочу ли я ехать с ним в изгнание. Он был одинок и несчастен...

- Шутишь!

- Уверяю вас. Конечно, может показаться, что такой человек, как он... Но я знаю его, я, наверное, один знаю его. Я не был свидетелем того, как он вел себя в Африке. Крах состарил его. Он почти умолял меня...

- Вот дерьмо!-казалось, повторил Джеф.

Ну и дерьмо же эта судьба, если она толкает такого человека, как Фершо, заискивать перед Мишелем, чтобы он остался с ним. Джеф не стал щадить его. Он словно решил его выпотрошить до конца.

- У него еще были деньги?

Это означало, что его хотят обвинить в том, будто он последовал за патроном из корысти. Так ли все было на самом деле? Не совсем. Но все равно, никто ему не поверит.

- У него осталось около пяти миллионов да бриллианты, мешочек с неограненными бриллиантами. Их украли во время переезда. Мы сели на испанское грузовое судно, направлявшееся в Карибское море. Капитан явно порылся в наших вещах. Уверен, что он...

- Во всяком случае, не ты. Дальше?

- Мы месяц прятались в Тенериффе, затем на греческом судне добрались до Рио-де-Жанейро. Как раз в тот момент начался процесс. Но судили его не за финансовые дела-таких обвинений ему не предъявляли вовсе. В суде присяжных слушалось дело об убийстве трех негров. Вы в курсе?

Джеф лишь пожал плечами. Конечно, он был в курсе! Мог ли кто еще лучше него понять эту историю?

- Постепенно шумиха стихла. Враги братьев Фершо, возбудившие дело, или те, кто подталкивал колесо, добились того, чего хотели. Компании были переданы под опеку управляющего. В настоящий момент они вполне процветают. Суд присяжных, однако, не признал его права на самооборону, но согласился признать смягчающие обстоятельства. Таким образом, Дьедонне Фершо приговорили заочно лишь к пяти годам каторжных работ.

На губах Джефа промелькнула улыбка. Возможно, ему вспомнилось, как он сам стоял перед судом присяжных.

- В Тенериффе мы купили подложные документы. Отныне Фершо стал господином Луи. На его имя брат поместил крупную сумму в частном банке Монтевидео. Вот тут-то и начались всякие неприятности.

Это было, вероятно, самое трудное время с тех пор, как Фершо бежал из Франции. В Монтевидео он думал, что без труда вступит во владение своими деньгами. Но банкиры стали чинить различные препятствия. Вмешались деловые круги. Каждый день их тешили новыми надеждами, и каждый день они сталкивались с очередными препонами.

Французское правительство не знало, где он находится, и поэтому не посчитало нужным объявить розыск. Впрочем, оно отнюдь не стремилось увидеть его снова во Франции для отбывания наказания.

- В течение многих месяцев они всячески морочили нам голову...

- Знаю я этих людей! - проворчал Джеф.

- Потом, убедившись в том, что Фершо упрямится все более, прибегли к другому средству.

- Еще бы!

Сделать это было нетрудно. В маленьких газетках Уругвая стали распространять слух, будто в стране скрывается осужденный французским судом человек. Два-три раза приходила полиция проверить подложные документы обоих.

Их предупреждали. Фершо понял, что, если будет упрямиться, с ним быстро расправятся, и тогда французское правосудие обязано будет потребовать его выдачи.

Так они оказались сначала в Панаме, а потом в Колоне.

Не теряя нити разговора, Джеф лаконично спросил:

- Сколько?

- Что-сколько?

- Сколько у него осталось?

- Около миллиона. Он много потерял там. Его потрошили все - юристы, дельцы.

В кафе все стихло. Вернувшийся на кухню негр разжигал печь, и через приоткрытую дверь потянуло дымом. Машинально наполнив рюмки, Джеф подвинул одну Мишелю. Они выпили, не чокнувшись, не сказав ни слова.

- Но чего вы никогда не поймете...

Мишель снова пытался защищаться. Фершо - это Фершо, пусть так! И он необыкновенный человек, рядом с которым Джеф выглядит пигмеем.

- Я не утверждаю, что он безумен, нет...

- Продолжай.

- Но он стал настоящим маньяком. Ужасно боится оставаться один, хотя все равно не терпит рядом новых лиц. Не разрешает даже негру, который занимается у нас хозяйством, чтобы тот ночевал в квартире. От меня он требует, чтобы я находился рядом с утра до вечера и с вечера до утра. Едва я хочу выйти, как он начинает изображать сердечный приступ. Он хитер, как обезьяна. Или же заводит разговор, словно с сыном, если бы тот был у него.

Глаза Джефа по-прежнему не отрывались от него, и Мишель не знал, куда спрятать свои.

- Он болен не больше меня. Еще проживет сто лет.

- А миллион растает.

- Что?

- Я говорю - миллион растает.

- Вы думаете, что я из-за денег...

- Я ни о чем не думаю, малыш. Однако, видишь ли...

Он смолк.

- Так, однако, - что?

- Ничего.

Джеф предпочел промолчать. Может быть, ему еще не все было ясно. На его лице появилось то же выражение печали, которое появлялось у Фершо, но не сентиментальное, а более отстраненное, беспричинное.

- Если бы я был уверен, что он действительно болен... Так нет же! Это не так. Я чувствую - он играет комедию, но не желает унизиться, чтобы прийти за мной сюда. Наверняка решил, что, заметив в доме медсестру, я тотчас примчусь к нему.

Почему Джеф даже не пытался успокоить его хоть словом? Мишель ждал от него только этого. Бельгийцу достаточно было сказать:

- Ты прав. Или:

- Я тебя понимаю.

Но он молчал. Покачиваясь, прошелся по кафе на больных ногах, чтобы заглянуть в кастрюли.

Правильно ли поступил Мишель, рассказав все? Но тот о нем совсем забыл, и он не знал, что теперь делать. Еще раз взглянув на себя в зеркало и поправив галстук, он пошел вверх по лестнице.

Рене вернулась не поздно, потому что пассажиров в Колоне не оказалось, а экипажи грузовых судов не заходили в "Атлантик". Набросив пеньюар, она стояла за закрытыми жалюзи окна.

- О чем вы так долго разговаривали?

- Мы поболтали.

Это ее не убедило. Их долгий, смутно доносившийся разговор, напоминавший жужжание больших мух, заинтриговал ее. Ей ведь было известно, что Джеф не любит Мишеля, и она наверняка знала все, что они говорили за его спиной.

- У тебя усталый вид.

- Нет.

Все вышло не так, как ему хотелось, и он был раздосадован. Но на что он рассчитывал? Прежде всякое принуждение со стороны Фершо вызывало у него одно раздражение. И он воспользовался первой же возможностью, чтобы от него освободиться. Возможно, во время их стычки в "Атлантике" он еще не отдавал себе отчета в этом. И не удержался тогда от того, чтобы не покрасоваться перед американкой и Рене. Но разве та, улыбаясь и, казалось, поощряя, не стала для него теперь якорем спасения?

Живя у Фершо, он стоял на месте. А ему хотелось идти вперед. Он знал, в какой мир желал попасть - мир мистрис Лэмпсон и обитателей вилл Кристобаля, мир "Вашингтона", теннисных турниров и чемпионатов по бриджу и поло.

Для того, чтобы открыть свои козыри, ему нужно было время, несколько недель, не более... За три дня он отправил авиапочтой четыре длинных письма мистрис Лэмпсон. Он был уверен в себе. Почти уверен.

Так неужели его не могли пока оставить в покое!

- Ты чем-то раздражен? Джеф сказал тебе что-то неприятное? Ты ведь знаешь его. Он делает это нарочно. Да и ведет себя одинаково со всеми. Не обращай внимания.

- Не в том дело.

- А в чем?

Он присел на край раскрытой постели. Стоя напротив у зеркала, Рене причесывалась.

- Мне надо чем-то заняться, - сказал он наконец, вынимая сигарету.

- Что ты хочешь этим сказать?

- Я не желаю жить вот так. Конечно, она его поняла. И, стараясь быть ласковой, спросила:

- Ты несчастлив?

- Напротив. Ты такая милая.

Хорошо было с ней: ни тому, ни другому не требовалось говорить о любви. Они нравились друг другу. Им было хорошо вместе. Но ни одному из них и в голову не могло прийти, что это навсегда.

- Напрасно ты волнуешься. Потерпи. Относись спокойно к тому, что говорит Джеф.

И продолжала, держа шпильки в зубах:

- Ты ведь не такой, как все они. Они это чувствуют. И стесняются.

Да, она была милая, делая все от нее зависящее, чтобы придать ему самоуверенности, но не знала всего.

Разумеется, он был не такой, как они. Джеф дал ему это почувствовать довольно грубо. Только разница, на которую тот указывал, была со знаком минус, а не плюс.

- И все же я поищу работу.

Но ее невозможно было найти. И он это сам знал. По крайней мере, для него ее не было. Не мог же он поступить продавцом или служащим в магазин! Ему ничего не оставалось, как только искать что-либо вокруг порта или в кафе, по примеру бедняги, которого прозвали Профессором.

Это был высокий худой парень, вероятно, туберкулезник, очень образованный, приехавший однажды в Кристобаль с богатой бразильской семьей, в которой служил воспитателем детей. Бразильская семья уехала дальше Говорили, что Профессор отстал от судна. Так или иначе, он остался на суше. Мишель подозревал, что тот поступил так нарочно, испытывая отвращение к жизни, которая ждала его в доме богатого кофейного плантатора.

Иногда его можно было увидеть у Джефа. Но не надолго. Он знал всех, со всеми здоровался, выпивал в охотку рюмку, но ни с кем не сближался, был всегда один, вел жалкую и трудную жизнь.

Как только прибывало судно, он среди первых поднимался на борт, расталкивая локтями местных, предлагающих свои товары.

Одевался Профессор, как пассажиры. Выглядел очень порядочным, застенчивым молодым человеком. Бродил по палубам и коридорам. Стюарды его знали, им было известно, что он говорит на четырех или пяти языках и честен.

Поэтому его представляли кому-нибудь одному или группе пассажиров. Он носил очки с толстыми стеклами, которые вынужден был снимать, чтобы протереть красные глаза. Он очень потел, его руки, в которых он вечно держал платок, всегда были влажные.

В отличие от себе подобных, которые встречаются в любом порту, Профессор не пил. Водил пассажиров по магазинам и улицам, показывал им город, советовал, где что купить, причем делал это серьезно, со знанием дела, немного стесняясь, словно выполнял кабинетную работу.

Все это неизменно заканчивалось в ночном кабаре, где он скромно сидел на своем месте, пока клиенты веселились до упаду.

Поначалу он никак не решался брать проценты с тех женщин, которых по его совету приглашали за столик, или когда водил кого-то в особый квартал. Но постепенно привык.

Бывало, что он хорошо зарабатывал, и тогда исчезал. Сначала думали, что он ездит в Панаму или еще куда-то к любовнице. Но все оказалось куда проще. Он запирался у себя в негритянском квартале, и в его доме

редкие гости с удивлением обнаруживали горы книг, даже на полу.

Вот о нем-то и подумала Рене, когда Мишель объявил, что хочет поискать работу.

- Видишь ли, Мишель, - мягко сказала она ему, - я думаю, ты зря вечно бываешь недоволен настоящим. У тебя вид человека, который готов броситься вперед. Сейчас нам обоим хорошо вместе. И я была бы огорчена, уверяю тебя, если бы осталась одна. Держу пари, что ты опять бродил около дома бывшего хозяина.

- У меня нет никакого желания вернуться к нему.

- Так в чем дело?

Она не могла понять его. Ни Рене, ни Джеф, ни даже Фершо не понимали его. Лина тоже. Что касается матери, которая считала, что хорошо его знает, то она и представить себе не могла, кто он в действительности.

Каждый видел одну черту его характера, и только ее. По мнению матери, он был способен на все ради достижения своей цели, то есть лгать, лукавить, даже красть.

Однако дело было не только в этом!

Лина, скажем, восторгалась его жизнестойкостью и не могла перед ним устоять, когда он был нежен и внимателен. Ибо он умел быть нежен. Лина убедилась в этом. Нежен и жесток-и это она тоже знала. Но прощала. Была готова все простить за одну милую гримаску.

Мнение Джефа отличалось значительной определенностью: Мишель был ненадежным человеком.

Как он выразился? Неискренним...

Рене просто не пыталась серьезно во всем разобраться. Это был красивый парень. Он был ласков с ней. Часто предупредителен. Был лучше воспитан, чем другие клиенты Джефа, проявлял деликатность, о которой те понятия не имели. Но она понимала, что он лишь стороной пройдет по ее жизни и двинется дальше. Она не знала, куда, но догадывалась, что далеко.

Почему же было не воспользоваться настоящим? Она обняла его за шею. В ее движении было что-то материнское.

- Послушай. У нас есть немного денег. Хочешь, съездим на несколько дней в Панаму? Развлечешься.

- Нет.

- Из-за старика?

Ну вот, опять она нечаянно его задела.

- Что ты хочешь сказать?

- Ничего. Не сердись. Я подумала, что раз он болен... или притворяется...

- Он притворяется.

- Тем более!

Мог ли он ей признаться, что приходил в ярость при одной мысли оказаться вдали от дома Фершо? Конечно, это было глупо. Это была западня, цинично подстроенная ему стариком.

И он попал в нее. Частично, кстати, по вине Джефа.

Но угрызений совести Моде не испытывал. Его тянула к дому Вуольто не жалость и не привязанность.

Если бы три дня назад у него в кармане были деньги, он бы никогда не вернулся ни сюда, ни в кафе Джефа. Остался бы на "Сайта Кларе" и продолжал бы плыть вдоль побережья Тихого океана в компании мистрис Лэмпсон или без нее.

Какая-то сила толкала его вперед. Настоящее вызывало отвращение. Он топтался на месте и, как ребенок, почти дрожал от нетерпения.

При этом невыносимы становились малейшие детали нынешней жизни обстановка этой комнаты, синее вечернее шелковое платье на стуле рядом с серебряными туфлями, почти профессиональные жесты Рене, мазавшей губы жирной помадой, вытянув их в гримасе вперед к зеркалу.

Разве он колебался, жертвуя Линой? А ведь это была жертва. Пусть никто не верит, но все было именно так.

Мишель принужден был следовать своим путем, подобно тому, как Фершо шел своим. К этой мысли его привел Фершо, когда рассказал историю о трех неграх, которых ему пришлось убить, потому что это было необходимо, потому что это был его долг.

Он не станет мелким буржуазным сводником, как Фред или Жюльен. Как не станет и Ником Вондрасом, ибо если разбогатеет однажды, то найдет себе другое занятие. Он не станет играть в покер в кафе Джефа или покрикивать на продавщиц в магазине. Никогда не станет похож и на Профессора.

- Вот дерьмо! - проворчал Джеф, думая о судьбе такого человека, как Фершо.

Он же, Моде, никогда не смирится с его поражением. Все его существо восставало не только против скольжения вниз, но и застоя.

Да, он мог пожить какое-то время в доме в дюнах, потом в особняке на улице Шануанесс, затем в маленькой таверне госпожи Снек. Мог целыми днями играть в белот с Фершо и Линой. Но вечно это не могло продолжаться. Вот именно! Мысли его стали проясняться. Стало быть, его контакт с вещами, с людьми мог продолжаться лишь столько времени, сколько нужно было, в каком-то смысле, чтобы из них выкачать всю их суть.

А когда нечего было взять, приходилось идти дальше вперед.

У Фершо ему больше нечего было взять. Тот был физически, морально пуст, обречен на диктовку мемуаров, чтобы погарцевать перед самим собой и Моде.

Все вокруг давило на него. Он думал найти в комнате Рене и отеле Джефа убежище. Но все уже было им осмотрено и сделано тем быстрее, что приняли его совсем не так, как он рассчитывал.

Он был чужим тут и там, в Кане и Дюнкерке. Чужими были и его жена Лина, и мать, и Рене.

Запах кухни, поднимавшийся по лестнице и проникший в комнату, напомнил ему детство, скорее юность, когда жизнь в семье родителей вечно заставляла его ощетиниваться. Таким убожеством, вызывавшем настоящую ненависть, веяло от нее.

Они спустятся вместе, увидят знакомые лица, руки для пожатия, столики со скатертями в квадратах, жирного негра, который будет их обслуживать, и похожую на марсельскую еду, которую трудно переварить.

- Странный ты парень!-произнесла Рене, словно прочитав его мысли, пока он, разлегшись на кровати, курил сигарету.

Он усмехнулся.

Да, странный. В этом они скоро убедятся. Однако совсем в другом смысле этого слова.

В любом случае, парень, который мог быть, как сейчас, ужасно несчастен.

Вздохнув, он поднялся, отодвинул жалюзи, чтобы выбросить окурок через окно.

Обернувшись, Мишель увидел, что Рене готова. Ее улыбка, словно одобряя его, была, несмотря ни на что, немного застенчивой - ведь с ним никогда нельзя было понять, на какой ноге танцевать.

Она напомнила ему Лину, на которую была совсем не похожа. Что стало с Линой? Она сделала все, что могла. Рене тоже делала то, что могла. Может быть, им обеим было трудно сделать что-то большее?

Мишелю стало ее немного жаль, как, бывает, жалеют маленькое животное, которым решают пожертвовать.

И, чтобы придать себе больше уверенности, он погладил ее нежную шею.

- Ты хорошая девочка, - сказал он. После чего стал первым спускаться вниз.

Разрядка наступила неожиданно на девятый день. Сначала пришло письмо, которое Мишель уже перестал ждать. По его расчетам, "Сайта Клара" давно доплыла до Буэнавентуры, первой остановки. С тех пор из Колумбии прибыли два самолета, но на почте "до востребования", куда он ходил утром и вечером, ничего для него не было. Тогда он отправил сначала горькое, саркастическое письмо, а затем, одумавшись, новое, умоляющее.

Мистрис Лэмпсон, однако, написала ему. В доказательство чего он держал теперь конверт с марками и штемпелями. Служащий на почте не мог никак понять, отчего оно пришло с таким опозданием - наверное, заслали не по тому адресу.

Было раннее утро. Мишель мог вскрыть письмо тут же, на почте, прочесть на улице. Но решил из чувства суеверия подождать до того момента, когда окажется в "Вашингтоне".

Вот уже с неделю, как он взял за привычку каждый день, а то и два раза в день заходить в этот огромный англо-американский дворец, расположенный немного в стороне от города, посреди парка с теннисными кортами.

Отель посещали лишь приезжие иностранцы, богатые путешественники и члены американской колонии. Фиакры, проезжавшие по ночам мимо дома Вуольто, направлялись к "Вашингтону". Длинные и бесшумные машины с блестящими никелированными частями стояли перед террасой "Вашингтона". Туда же скакали и ретивые наездники после партии в поло.

Разве не имел он тоже права, как другие, зайти в бар с огромными вентиляторами и глубокими креслами, отделанными светлым ратином?

Босоногие негры в белой форменной одежде по малейшему вашему жесту бесшумно выходили из тени. В шезлонгах на террасе можно было увидеть стариков и знаменитых старух, за каждым жестом которых следили газеты.

Чтобы достичь бара, ему нужно было пройти мимо стойки, за которой, несмотря на жару, сидели молодые люди в костюмах. Неужели они смотрели на него с таким подозрением и иронией потому, что поняли, что он тут посторонний?

Часто ему казалось, что они шушукаются на его счет. Он с первого раза почувствовал себя здесь неловко. При каждом движении черных кариатид ему мерещилось, что его попросят уйти.

Клиенты расхаживали тут с нарочито беспечным видом, фамильярно называя китайца-бармена "Ли". Ли улыбался им щелочками блестящих глаз, всей своей натянутой кожей лица и, не ожидая заказа, начинал готовить коктейль или хватал одну из бутылок с виски.

Это было, вероятно, самое спокойное место во всем Кристобале и Колоне. Не только бесшумно скользившие по плиткам, показывая розовые пятки, огромные, с такой великолепной черной кожей, что она казалась искусственной, негры, но и белые говорили тут вполголоса. Подчас слышался только шелест тридцатидвухстраничных газет, доставленных самолетами из Лондона и Нью-Йорка.

За неделю Мишель не обмолвился здесь ни с кем ни словом. Другие были знакомы друг с другом, входили и молча пожимали руки тех, кто уже устроился, читая или задумчиво покуривая сигареты. Им нечего было сказать друг другу или хватало всего нескольких слов для исполнения какого-то таинственного ритуала.

Естественно, Ли смотрел на Мишеля, как на чужака. Однако тот не сдавался и страдал, обещая сам себе, что они дорого заплатят за его страдание.

Занимая всякий раз одно и то же место возле мраморной колонны, он просил принести ему бумагу с фирмой отеля. На ней он писал каждый день письма Гертруде Лэмпсон. Сюда же он пришел, чтобы наедине прочитать ее ответ и невольно, положив на стол конверт с марками и штемпелями, с вызовом оглянулся на Ли.

Пусть все видят, что он не только пишет, но и получает письма от людей, принадлежащих к тому же кругу, что и постояльцы "Вашингтона".

- Виски, Ли!

Предвкушая удовольствие, он нетерпеливо вскрыл конверт, из которого выпали шесть страничек с фирмой компании "Грейс Лайн", исписанных огромными буквами.

"Дорогой, немного сумасшедший мальчик..."

Таков был буквальный перевод слов, которыми воспользовалась мистрис Лэмпсон, и все ее письмо было выдержано в том же тоне. Она писала из Буэнавентура, побывав вместе с пассажирами на берегу. "Сайта Клара" выходила ночью. Шел дождь, писала она, жалуясь на эту самую безобразную в мире страну.

Он видел, как она сидит в салоне первого класса рядом с иллюминатором, вся розовая и спокойная, удовлетворенная и немного нервничающая, исписывая странички своим ровным крупным почерком.

"Сразу видно, что вы - француз. Правы те, кто говорит, что французы немного сумасшедшие люди. Я получила утром такой пакет писем, что просто не знала, прочесть ли все сегодня или оставить на завтра.

Ладно уме!.. А то вы опять заплачете. Я говорю неправду. Я прочитала их, лежа в ванной.

Как могли вы дойти до такого состояния от одного того, что старая дама однажды провела с вами вечер? Я ведь старая дама, мне тридцать пять лет, милый мальчик, а вы всего лишь little boy-маленький мальчик.

Я уверена, что у вас в Кристобале или еще где-нибудь есть очаровательная подружка, с которой вы, вероятно, смеетесь над вашей знакомой с "Санта Клары".

Она, разумеется, шутила, стремясь сохранить хладнокровие, посмеивалась над собой и им. Но чувствовалось волнение, с которым ей не удавалось справиться. Поэтому она свернула разговор на госпожу Риверо, чилийку, с которой познакомилась на борту судна и которая была просто очаровательна.

"С ней, дорогой, вам и надо было бы повстречаться в Кристобале. Если бы вы знали, как она мила! Не уверена, что не последую за ней дальше на юг, ибо она пригласила меня провести несколько дней в их доме в Вальведиа..."

Мишель покраснел. Пальцы сжимали письмо.

"Мне не следовало вам говорить это, вы опять станете писать мне письма, какие только один умеете писать. Но разве для вас это не одна игра? Все французы любят играть в любовь..."

Он машинально ловил взгляды людей вокруг себя. Ему хотелось бы показать это письмо человеку, знающему толк в таких женщинах, чтобы спросить:

- Что вы о ней думаете?

В мыслях он еще парил далеко от действительности, когда внезапно заметил проскользнувшую между колоннами знакомую фигуру, догадавшись, кто это, лишь после того, как человек исчез за служебной дверью. Он нахмурился.

Что мог делать в "Вашингтоне" Голландец? Уже в кафе Джефа его присутствие, неизвестно отчего, вызывало у него чувство неловкости. Тот вел себя и достойно, и как-то раболепно. Его можно было толкнуть или выгнать за дверь. Но когда этот человек смотрел на вас своими маленькими пронзительными глазками, казалось, что он разглядывает вас откуда-то издалека, свысока, с чудовищной иронией азиатского божка.

Что касается чисто физической неловкости, которую тот вызывал своим видом, то Моде знал тому причину. Однажды он заговорил с Джефом о бесформенных и несоразмерных руках Суски, и Джеф со смехом сказал:

- Ты еще не понял? Не знаешь, что такое слоновая болезнь?

Именно болезнь придавала Голландцу вид бледной и бесплотной вещи.

- Что он тут делает? - настойчиво спросил Мишель.

- Продает головки индейцев.

- А еще?

- Он за ними куда-то ходит.

- Куда?

- Конечно, не к хиваросам, иначе бы отлучался надолго.

- Не хотите ли вы сказать?..

- Никто не знает, малыш. Да и какое это имеет значение? Во всяком случае, нас не касается, изготовляет он их сам или покупает.

- Вы серьезно? Вы думаете, он способен?..

- Иногда среди головок индейцев попадаются головы белых. Как и остальные, сильно закопченные, но легко узнаваемые... Неблагоразумные туристы их покупают... Кто-то мне однажды признался, что узнал одну из головок...

Что делал Суска в "Вашингтоне"? Продавал свои зловещие мумии?

- Бармен!

Ему надо было перечитать письмо, чтобы лучше вникнуть в его содержание. Иногда ему казалось, что Гертруда Лэмпсон насмехается над ним, играет с ним. Его мучил вопрос, не показывает ли она свои и его письма забавы ради подруге Риверо. Разве не поступают точно так же и мужчины, добившись победы?

Да нет же! Если она и насмехалась, то только над собой. Потому, что была влюблена и стыдилась этого. Вначале она решила просто развлечься в течение одной ночи, как делала, видимо, и прежде. Теперь же была тронута, он мог в этом поклясться.

Но почему в таком случае она писала о намерении продлить поездку и задержаться в Чили? Вот чего нельзя было никак допустить. Ведь она могла там встретить нового соблазнителя. И без того воспоминание о Мишеле понемногу станет стираться.

- Письменные принадлежности!

Он не стал перечитывать свой ответ, и четверть часа спустя уже шел к почтовому отделению. Хотя его нетерпение и не улеглось, оно уже не было окрашено былой тревогой.

Он прожил самую скверную неделю в жизни. Письма не было. И он уже вообразил, что мистрис Лэмпсон не ответит ему вовсе, что небрежно выбросит в море его пламенные послания.

Со своей стороны, Фершо тоже не подавал признаков жизни. Так что Джеф подчас насмешливо поглядывал на Моде.

- Ты напрасно отказался съездить в Панаму,- говорила ему Рене, видя, как он нервничает.

Ему действительно было плохо. Проиграл крупную сумму в покер Нику. Пришлось во всем признаться Рене.

- Не играй с Ником. Он более сильный игрок, чем ты.

С чего она взяла? Просто у того есть деньги, чтобы позволить себе проигрывать. Так считал Мишель. Но чувствовал, что не прав, что просто не годится для игры в покер. Он не умел себя контролировать и так стремился выиграть, что забывал о всякой осторожности.

Джеф со знанием дела утверждал, что о человеке можно судить по тому, как он играет в покер.

Чуть позже он перечитает письмо мистрис Лэмпсон. Радуясь, что оно лежит в его кармане, он вспоминал некоторые фразы, всякий раз придавая им разное значение.

Толкнув дверь в кафе, он еще не решил, надо ли рассказывать Рене о письме. Но понял, что не сможет не поделиться с ней такой новостью.

- Ты был у старика? - с таинственным видом, чего никогда прежде не делал, спросил его Джеф.

- С какой стати?

- Не знаю. Но тебе придется туда сходить. Он стал рыться в ящике, притворяясь, что не может чего-то найти, а затем проворчал сквозь зубы:

- Куда же я его подевал?

Затем, засунув руку в карман брюк, вынул смятый конверт.

- Вот! Его принес негр с четверть часа назад.

Мишель узнал почерк Фершо, который, как первоклашка, не умел писать в строку.

Итак, всему, о чем он мечтал, суждено было сбыться в один и тот же день, как раз тогда, когда он уже начал терять всякую надежду. В глазах у него загорелся огонек. Он торжествовал. Почувствовал свою силу. Снова поверил в свою звезду, хотя уже было начал в этом сомневаться.

- Не хочешь прочесть?

Сейчас он прочтет. Ему надо было справиться со своим волнением. Итак, он выигрывал сразу две партии, раз Фершо наконец-то пошел на попятную.

- О чем он пишет? - спросил Джеф, видя, что Мишель складывает бумажку.

Тот протянул ее с безразличным видом. Секрета в ней не было никакого.

"Мой дорогой Мишель!

Я был бы рад вас увидеть как можно скорее, если сможете - сегодня. Мне надо решить с вами несколько важных вопросов, ваш Д. Ф."

- Что-нибудь выпьешь? - спросил Джеф, протянув руку к бутылке перно.

Мысли Мишеля проносились вихрем. Он унаследовал, вероятно, от матери, способность догадываться о потайных мыслях людей. Со своей стороны, Джеф понимал, какое значение имеет для Мишеля встреча с Фершо, какого хладнокровия она от него потребует. Он знал также, какое действие оказывает на молодого человека спиртное, в частности перно, делая его более подозрительным, озлобленным, склонным к насилию. Словно поняв и подтрунивая над ним, Джеф подержал бутылку над рюмкой Мишеля, ожидая, когда тот скажет:

- Налейте!

Он уже выпил две порции виски и теперь, добавив к ним две перно с Джефом, поправил на себе костюм перед зеркалом и отправился к дому Вуольто. Еще издалека он увидел на веранде синюю наколку медсестры и полускрытый решеткой балюстрады ратиновый шезлонг Фершо.

Он вздрогнул. В доме Вуольто было две двери- одна вела в кондитерскую, а другая - на первый этаж, где жили Вуольто, и на третий, занятый Фершо.

В тот самый момент, когда он опустил глаза, в метре о г этой двери он увидел Суску. Вполне возможно, что тот повернул из-за угла. Но столь же вероятно было и другое предположение: что он вышел из подъезда.

Мишель насупился. Второй раз с утра он встречал на своем пути Суску. Он вспомнил, как еще в "Вашингтоне" это неприятно удивило его.

Был ли Суска знаком с Фершо? Какие отношения могли существовать между этими людьми? Неужели Фершо использовал Голландца, чтобы следить за ним?

Он вошел в подъезд и стал подниматься по скрипучей лестнице, затем постучал в дверь, в которую прежде никогда не стучал, ожидая, как обычный гость, что ему откроют. В дверях он видел улыбающуюся во весь рот цветную женщину.

- Господин Луи дома?

- Да, миссис.

Он не узнавал запаха квартиры. Присутствие двух женщин все изменило здесь. Кухня, в которую прежде никто не заходил и которая служила складом ненужных вещей, была вычищена, и на газовой горелке кипятилась вода. В салоне-столовой на столе, который он купил у старьевщика, лежала ковровая скатерть, вульгарная, конечно, но все-таки скатерть. Пол был чисто подметен, а электрическая лампочка протерта и помещена под розовый абажур.

- Господин Мишель? - спросила вошедшая медсестра, которая вблизи оказалась красивой девушкой лет двадцати-двадцати пяти.

Что она знала о нем, разглядывая его в свою очередь? Быть может, удивилась тому, что он такой молодой и симпатичный?

- Господин Луи сильно болен? - тихо спросил ее Мишель.

Она рассмеялась, как поступают, чтобы успокоить больного, и громко ответила:

- Да нет же! Ему гораздо лучше. Он был, конечно, нездоров, но это прошло. Я осталась у него скорее заместителем секретаря, чем медсестрой. Идите за мной...

Она провела его на веранду, где в знакомом шезлонге лежал Фершо. Избегая смотреть на Мишеля, он обратился к медсестре:

- Оставьте нас, мисс Дженни. Сегодня вы мне больше не понадобитесь. И бросил ей вдогонку:

- Скажите Марте, что она может идти за покупками и пусть не спешит.

Бессознательно ожидая увидеть его изменившимся, Мишель был несколько' сбит с толку и раздосадован, обнаружив своего бывшего патрона таким же, как прежде.

- Садитесь, Мишель.

Впрочем, если в нем и произошли какие-то перемены,

то они лежали на поверхности. Так, вместо сомнительной свежести пижамы на нем был костюм из чистой ткани. Однако рубашку он не носил, и виднелась седая щетина на груди. Борода была причесана. Чувствовалось, что он умылся свежей водой, на мочке уха осталось мыло. На веранде слабо пахло одеколоном.

- Вы не поверили, что я болен?

Без изменений остался его взгляд. Как только ему в голову могло прийти, что у Джефа и Фершо одинаковое выражение глаз? Взгляд Фершо казался более острым, прозорливым, в нем чувствовалась горечь.

Фершо явно нервничал, ибо потирал руки, не решаясь встать, а ему недоставало самоуверенности, когда он сидел в шезлонге.

- Вы не удивились, получив мое письмо? Признайтесь, что вы его ждали и удивлялись лишь тому, что оно не пришло раньше.

- Может быть.

Что еще говорил Моде? Он не помнил. Отвечал, чтобы ответить. Ему недоставало обычной самоуверенности. Он оглядел террасу и удивился, увидев цветы в вазе. Вероятно, их принесла медсестра и составила букет по своему вкусу. Она же, по-видимому, работала за столом - его столом! на котором стояла пишущая машинка и лежали бумаги.

Он ревновал, увидев, что ему нашли замену, хотя понимал, что это не так уж плохо. На какое-то мгновение ему показалось, что его позвали лишь для того, чтобы над ним посмеяться. И едва не вскочил с места. Фершо, угадав его движение, поспешил сказать:

- Что бы вы ни думали, я был очень несчастен. Но это не имеет значения. Расскажите, что вы делали?

Не перно ли Джефа так подействовало на него или это была реакция на происшедшие изменения в доме? Поэтому он угрюмо ответил:

- Думаю, вам это известно не хуже, чем мне. И вспомнил Голландца. Фершо не стал отрицать, но, оставив без внимания это косвенное обвинение, настойчиво спросил:

- Вы довольны?

Мишель ожидал другого. Он предвидел мольбы, думал, что Фершо начнет уговаривать его вернуться. А выходило, что допросу подвергся он сам, на него были устремлены маленькие глазки старика, буквально проникавшие в его душу.

- Мне следовало написать вам раньше. Мне хотелось это сделать каждый день. Я боялся, что вы откажетесь вернуться.

Мишель было открыл рот, но ему не дали сказать.

- Это моя вина, и я не сержусь на вас. Помните наш разговор в Дюнкерке?

- Помню.

- Я вам сказал... Однако важно не то, что я сказал, а то, что не сказал. В то время вы были озабочены тем, что я думаю о вас, точнее - о ваших возможностях в будущем. Ведь это и только это всегда заботило вас. Вам хотелось ощутить свою силу, попробовать...

Движением руки он остановил его. Было ясно, что Фершо тщательно продумал свою речь и хотел произнести ее до конца.

- Не помню, что я вам ответил. Знаю только, что не был до конца искренен. Я привык к вам. Вы это знаете. Вы уже тогда злоупотребляли этим. Вы чувствовали, как отрастают ваши когти. Вы спешили познать свою силу, хотели узнать, стали ли человеком, способным идти вперед. Вы помните об этом, Мишель?

Сжавшись в кресле, с тяжелым взглядом Мишель ответил:

-Да.

- Видите ли, мне надо было бы вам ответить, что, с одной стороны, имеются действительно сильные личности, а с другой-куда более значительное число лишь жадных до всего людей. Понимаете?

Понимал ли он! Каждое слово било его, словно камнем. И он упорно смотрел на деревяшку Фершо.

- Поначалу они могут сбить с толку. Чисто внешне они обладают сходной энергией. Я сам себя спрашиваю, не ошибался ли я насчет вас с самого начала. Но в Дюнкерке уже знал. Только не признался вам. Из-за отсутствия настоящей силы наступает момент, когда возникает искушение использовать другие средства. Помните чемоданчик с остатками моих денег, который я вам доверил, когда один поднялся на борт. Я почти мечтал, чтобы вы...

Лина ошибалась в нем. Рене тоже ошибалась, и мистрис Лэмпсон. Но ни Фершо, ни Джеф не могли ошибиться.

Мишель сидел в кресле, как надувшийся ребенок. Кровь прилила к его щекам, глаза блестели, слезы дрожали на кончиках ресниц.

Три женщины решили бы, что это слезы унижения и ярости.

- Вот и все, Мишель. Мне нужно было вам это сказать. Больше я никогда не буду об этом вспоминать. Я только хотел дать вам понять, что действовал обдуманно и, стало быть, не мог испытать разочарование.

- Поэтому вы позвали меня? Его ответ прозвучал грубо, неловко. Моде это понимал, и в его глазах появилось выражение ненависти.

- Нет. Я позвал вас потому, что очень стар, что у меня появились привычки и мне трудно с ними расстаться.

Он взглянул на цветы, на прибранную веранду, на пишущую машинку и бумагу на столе.

- Позднее вы поймете, гораздо позднее, если только вообще поймете. Не думаю, чтобы вы уже нашли где-то то, что искали.

Все было так, но Мишелю показалось невыносимым, что сказано все было так естественно и так просто.

- Я с самого начала ведь предупреждал вас, что у Джефа вы будете скверно себя чувствовать. Вы все же стоите лучшего. Или худшего - в зависимости от взгляда.

- Благодарю вас.

- Что бы ни утверждали врачи, мне осталось жить несколько месяцев, два-три года, не больше. Возможно, мне удастся получить свои деньги в Монтевидео. Но не наверняка. Не хочу вас обманывать. Вы не хуже меня знаете, сколько у меня осталось. Здесь, правда, мы мало расходуем.

Мишель навострил уши. Но не потому, что заговорили о деньгах, не из алчности, о чем могли бы подумать всякие болваны - как бы, скажем, подумала его мать, - а из-за ставшего глухим голоса Фершо.

До сих пор он произносил заранее подготовленную речь. Чтобы облегчить сердце. Теперь перед Мишелем снова был старик, в его взгляде застыла тревога, почти мольба. Одинокий, съедаемый страхом одиночества человек, цеплявшийся за последнюю надежду.

- Деньги достанутся вам. Это не бог весть какое состояние, но на первых порах вам их будет достаточно.

- И вы не боитесь оставить все такому плохому человеку, как я? усмехнулся Мишель, недовольный тем, что не нашел лучшего ответа.

- Возможно, я не прав, говоря с вами об этом. Но считаю, что должен так поступить, чтобы между нами все было ясно. Вопреки всему сказанному, я очень тепло к вам отношусь.

- В самом деле?

- Ну да, Мишель. И вы это знаете. Сейчас вы ершитесь, но в глубине души испытываете удовлетворение. Хотите я вас обрадую? Вы ведь по-прежнему беспокоитесь по поводу того, что вас ждет? Так вот, вы добьетесь своей цели. Я уверен в этом. Можете не сжимать губы. Я вижу, вам трудно не улыбнуться. Просто...

- Что - просто?

- Не важно... Хотите знать?

- Хочу.

- Может быть, это произойдет не совсем...

- Не совсем как вам бы хотелось, да? Почувствовав разрядку, он поднялся с места.

- А кто мне похвалялся тем, что убил трех негров? Тем, что всю жизнь унижал своих служащих? Думаете, я забыл? Помните семью в какой-то фактории вашей Убанги - женщину, которую вы увели к себе на глазах у мужа?

С вызовом глядя на старика, он говорил с волнением, ожидая возражений, которые бы позволили продолжать с новой силой.

- Вы правы, - вздохнул Фершо.

- Вам, может быть, неприятно, что я напоминаю об этом? О мелких спекулянтах, которых вы сознательно разоряли...

- Конечно, конечно, повторяю, вы правы. Послушайте, Мишель, не будем больше об этом. Я был не прав. Нам трудно понять друг друга. Моя главная ошибка заключается в том, что я привез вас сюда. Если бы вы остались со своей милой женой и...

- Спасибо!

- Но мы привыкли друг к другу, и своими отношениями, своими ссорами скорее всего напоминаем давних любовников, которые больше не любят друг друга, но не могут обходиться друг без друга. Я говорю о себе. Вы проделали опыт со своей свободой, я, помимо воли, - со своим одиночеством.

Фершо тоже поднялся. Голос его дрожал. Он резким движением сбросил на пол вазу с цветами.

- Я сказал вам, что жить мне недолго. После моей смерти...

Он провел рукой по лбу, выдавил улыбку, полную горечи и такой безнадежной тоски, что Мишелю действительно стало жаль его.

- Так вот: я постараюсь быть теперь менее требовательным, сделаю ярмо полегче. Вы сможете уходить, когда захотите. И если вам случится не явиться на ночь... Мы оставим только эту женщину, Марту, такую божественно глупую и добрую.

Он склонился над бумагами с другим почерком.

- Смотрите, я пробовал работать...

Он смял листки и бросил их. Фершо расхаживал взад и вперед, стуча деревяшкой, всячески стараясь скрыть свое лицо. Тогда Мишель вспомнил вырвавшиеся из глубины души слова Джефа:

- Вот дерьмо!

Никогда еще Фершо так не унижался. Но делал это теперь совершенно сознательно, обнажая рану, показывая себя совсем нагим - бедолагой, который некогда был таким великим, который боролся с такой энергией, который прожил такую полную событий жизнь, который...

- Не хотите ли попробовать?

Опустив голову, Мишель молчал, и не потому, что не хотел отвечать, а потому, что не мог, не находил слов, потому что ему было стыдно.

Так они сидели, отвернувшись друг от друга на террасе, по которой были разбросаны осколки вазы и цветы. Квартеронка, напевая, поднималась по лестнице. Через несколько секунд они не будут одни.

Входная дверь открылась.

- Скажите ей, пожалуйста, что пообедаете с нами, чтобы пока она нас не тревожила...

Мишель послушно передал поручение Марте, которая добродушно смотрела на него.

Вернувшись на веранду, он увидел, что Фершо подбирает цветы и осколки вазы.

Не говоря ни слова, Мишель помог ему, собрал также бумаги. Так они вместе молча старались стереть последние следы того, что между ними произошло.

- Вы знаете, она хорошо готовит, сами увидите... За последнее время меня заставляют больше есть. Похоже, одного молока недостаточно.

Голос его стал более естественным, поведение тоже.

- Когда придет медсестра, рассчитайтесь с ней, скажите, что я отдыхаю. Добавьте ей пятьдесят долларов в конверте. Она делала все, что могла...

Фершо положил на стол бумажник. Они не знали, что еще сказать друг другу. В заключение старик произнес:

- Вот такие-то дела, Мишель!

И тут как раз вошла квартеронка, чтобы со своей неизменной улыбкой до ушей узнать, любят ли господа фаршированных крабов.

6

После обеда Фершо запросто спросил:

- Вы не собираетесь уйти?

Мишель ответил - нет. Они проработали более двух часов. После чего Фершо выразил желание отдохнуть. Увидев, что Мишель направляется к двери, он задумчиво поинтересовался:

- Что вы им скажете?

Мишель ответил ему неопределенным жестом, означавшим либо то, что он не знает, либо, что это не имеет значения, либо, что ему все безразлично.

У Джефа было много народу: шеф-повар и стюарды с корабля "Вилль-де-Верден", направлявшегося в Таити и Новую Каледонию. Они фамильярно, как родственники, которые встретились после долгого перерыва, расселись в углу около стойки. Рене была с ними, а также бретонка из особого квартала, которую один из мужчин держал за талию и которая покраснела, увидев Мишеля.

Они пили шампанское. На мраморном столике уже выстроилась целая батарея пустых бутылок, и было ясно, что на этом они не остановятся.

В этой картине не было ничего особенного или неожиданного, и тем не менее она шокировала Мишеля своей вульгарностью. Не оттого ли, что он знал или действительно чувствовал, что все эти люди в одинаковых белых костюмах всего лишь слуги и, оказавшись на борту судна, бросятся на звонок пассажиров?

Они гуляли. Выглядели сегодня такими же, как все, но матовая кожа и блестящие глаза придавали им какой-то агрессивный вид.

Мишель никогда не возмущался, видя Рене в компании клиентов "Атлантика". По правде говоря, ему не приходило в голову ревновать.

Но здесь он потемнел, увидев ее такой раскованной в этой компании. Все они тоже были раскованы, как крестьяне на свадьбе. Смачно смеялись. Во всяком случае, в тот момент, когда Мишель открыл дверь, от души. Его приход несколько охладил их.

- Это ты? - не очень любезно проворчал Джеф. Но потом, словно смирившись с неизбежным:

- Иди-ка выпей с нами. Я угощаю. Ты знаком с этими господами?

Вероятно, Джеф выпил больше обычного. Но не был пьян. О его состоянии можно было судить только по злобному огоньку в глазах. Он представил своих сотрапезников, а затем Мишеля.

- Француз, секретарь престранного каймана, ожидающий, когда тот отдаст концы.

Мишель вздрогнул. Эти слова встретили в нем глубокий отзвук.

- Вот увидите, если только он не вляпается в неприятность, наступит день, когда приедет во Францию в каюте "люкс".

Что бы это могло значить? Почему он так пристально разглядывал молодого человека? Почему Рене, не видевшая его с самого утра и которая, стало быть, ничего не могла знать, не спрашивала его ни о чем, не выражала никакого удивления по поводу того, что он, как обычно, не пришел обедать?

Похоже было, что с того момента, когда в десять утра он ушел отсюда, его исключили из кружка. Моде хотелось поговорить с Рене, но та, слушая анекдоты, которые рассказывали гости, не обращала внимания на его знаки с приглашением подняться наверх. Один из стюардов - хитророжий, рыжеволосый и в веснушках, вел себя с наглостью, присущей человеку, испытывающему унижение в обычной жизни, и которая лишь возрастает по мере опьянения. В данный момент ему принадлежал весь мир.

- Тогда я ей сказал... Клянусь... Это так. Виктор, дежурный по левому борту, вам подтвердит... Я ей сказал: "Минутку, принцесса!.. Не следует путать тряпки с салфетками... Относительно услуги я согласен, раз уж пришел, тем более что Компания не проявляет особой щедрости... Что же касается наслаждений, то у Менесса на сей счет свои убеждения и привычки... Если вы настаиваете, чтобы я прислал вам альфонса из третьего класса, хоть оденьтесь..." Все именно так... Правда, Виктор?.. Кстати, она и к Виктору приставала тоже...

Все это была трепотня, пустая болтовня. Никто в эту историю не верил, начиная с рассказчика. Но все слушали с восторгом.

- Еще бы! Бабка лет за сорок пять. Весом, как свинья, в двести фунтов... И предложила сто франков... Вы отдаете себе отчет! Сто франков...

Слушая эту историю, бретонка из особого квартала хохотала до слез.

- И так каждый вечер одно и то же. Пила в баре в одиночестве до закрытия, а затем начинала бродить по судну, натыкаясь на переборки, скатываясь по лестницам в поисках родственной души. Я знаю двоих, которые пошли к ней за сто франков. Кстати, в определенный момент она требовала, чтобы ее называли куколкой. Сечете?

Мишель встретил взгляд Рене и рассердился на нее, так как почувствовал, что у них обоих промелькнула одна и та же мысль. История с пассажиркой в климаксе напомнила им мистрис Лэмпсон. Джеф тоже об этом подумал. Картавя, он проговорил:

- Я обратил внимание, что в каждом рейсе всегда попадается одна такая.

Мишелю захотелось уйти, но он этого не сделал. Насупившись, сидел в своем углу, глотая рюмку за рюмкой и чокаясь каждый раз, когда наливали по новой. Люди с "Вилль-де-Верден" не уходили. Фершо спросил Мишеля, придет ли он ужинать, и Мишель ответил утвердительно. Время шло. Зажгли лампы.

Когда в половине восьмого он встал, Напо начал накрывать на столы, Рене спросила его:

- Ты поешь там?

- Завтра объясню.

- Конечно, конечно,- сказал Джеф так, словно это никого не интересовало или каждый уже был в курсе дела.

На другой день Джеф высказался более обстоятельно. Мишель рано утром ушел из квартиры в доме Вуольто, направляясь на почту. Он привык так поступать каждый день, даже если не ожидалось прибытия писем. Сначала он дал себе слово не заходить к Джефу. Но затем, подобно пьянице, который не может пропустить свое любимое заведение, толкнул дверь в тот самый момент, когда Джеф был один и натирал пол.

- Рене наверху?

- Еще спит. Вчера вечером пришли два судна, и она вернулась поздно.

Это означало, что Мишелю лучше ее не будить. Тот, кстати, и не собирался этого делать. Ему нужно было повидать Джефа. Он сам не знал в точности зачем... Неужели его беспокоили двусмысленности бельгийца накануне? Не проявлял ли он свою всегдашнюю слабость, интересуясь мнением других людей?

Вчерашние гости, видимо, засиделись допоздна. В кафе царил беспорядок. На столах громоздились рюмки и бутылки, лежали окурки сигар и тарелки, в которых поздно ночью подавали сосиски. Глаза Джефа заплыли более обычного, но были полны иронии, когда задерживались на Мишеле.

А так как тому надо было представить отчет о своем поведении, то он пробормотал:

- Старик так просил, что я не мог ему отказать. Зато пообещал оставить меня в покое и не бегать по пятам.

- Подумать только...

- Что именно?

- О, ничего! Одна мысль пришла в голову... Ты ведь, кажется, говорил мне, что у него остается около миллиона?

Мишель кивнул.

- Раз он живет здесь под чужим именем, я думаю, счета в банке у него нет-это было бы неосторожно.

Мишель начал понимать. Глаза Джефа смотрели на него с такой настойчивостью, что тот опустил голову.

- Стало быть, он где-то припрятал свои денежки. Понимаешь, к чему я веду? Я вот только не знаю, показал ли он тебе свой тайник?

Это могло означать лишь то, что выражали слова, но Мишель знал, что Джеф не так прост. Будто бы малозначащие фразы его несомненно намекали на что-то серьезное.

И тотчас в его памяти возникла фигура Фершо, когда он вечером, тощий и бледный, раздевался перед сном, его матерчатый пояс, с которым он никогда не расставался.

Выражаясь словами бельгийца, именно в этом поясе и были припрятаны его денежки. В Дюнкерке они лежали в чемоданчике, запертом в шкафу, ибо никто не мог усомниться в порядочности госпожи Снек.

Но с тех пор, как у него украли мешочек с бриллиантами, Фершо был осторожнее. В Монтевидео, сшив себе этот пояс, он большую часть денег обменял на тысячедолларовые купюры. Так что их было не очень много. Когда возникала потребность, их разменивали. Деньги на текущие расходы лежали обычно в сигарной коробке.

Неужели он снова покраснеет? Ведь ему случалось, проиграв в покер или под пьяную руку угостив в долг шампанским в ночном кабаре, вытаскивать отсюда мелкие купюры.

Он только не знал, догадывается ли об этом Фершо. Будучи скупердяем, тот, ясное дело, вел счет своим деньгам. Но он ни разу не упрекнул Мишеля по этому поводу.

С какой стати Джеф начал этот разговор и почему выглядел таким самодовольным?

- Конечно, я знаю, где эти деньги. А что дальше?

- Никаких дальше, мой мальчик. Это все. Бывает, что просто так на ум приходят некоторые вещи. У тебя есть поручение к Рене?

- Скажите, что я, вероятно, приду с ней поужинать.

- Как будет угодно.

На что намекал Джеф? Он, не переставая, думал об этом на улице. А еще больше, когда, вернувшись в квартиру в доме Вуольто, остался вместе с Фершо, который приводил в порядок свои заметки.

Неужели Джеф намекал ему, что догадался, почему, вместо того чтобы сохранить свою свободу, Мишель вернулся к патрону?

Неужели... Джеф был вполне на это способен. Не думал ли он таким способом посеять в его душе дурные зерна? Ибо Мишель не переставая размышлял о его словах. Даже ненароком поглядывая на Фершо, его глаза невольно останавливались на том месте, где находился пояс.

Самые большие перемены в квартире вносило присутствие женщины, толстой и добродушной квартеронки, которая распевала с утра до вечера. Подчас хотелось заставить ее замолчать, но она делала это так искренне, что, когда ее звали, чтобы сделать замечание, и она появлялась со своей обезоруживающей улыбкой, не хватало для этого сил.

В остальном же между обоими мужчинами возникла та же атмосфера, которая была в Дюнкерке после очередной перепалки за игрой в бел от: Фершо был сама предупредительность, а Мишель - услужливость.

Понимая, что мир держится на тонкой ниточке, они жили, проявляя осторожность, так сказать, бесшумно, из страха вызвать малейшую вспышку.

Отличие от Дюнкерка заключалось лишь в том, что отныне оба не испытывали никаких иллюзий относительно друг друга. Они высказались до конца. Они понимали друг друга лучше, чем прежде.

Обо всем этом больше не было речи и никогда не будет. Это было вычеркнуто навсегда. Чисто внешне они вели себя в точности, как прежде.

Погрузившись с головой в работу, Фершо теперь часами диктовал, изредка останавливаясь, чтобы выпить глоток молока, хотя решил есть почти столько же, сколько и остальные.

- Понимаете, Мишель, я не могу отделаться от мысли, что все, что я делаю, не совсем бесполезно.

Казалось бы, он дал себе зарок не говорить таким образом, не пытаться вызвать восхищение своего секретаря-ведь он знал, что тот не восхищается им больше.

Но это было сильнее его. Он вновь жил своими годами в Убанги, с тщательностью коллекционера или маньяка восстанавливал цепь малейших событий, мучил свою память, пытаясь вспомнить незначительную деталь.

Выглядело это так, словно, чувствуя потребность выглядеть не таким жалким, ему надо было любоваться портретом человека, которым он был прежде.

Среди других рассказанных им историй была одна, связанная с желудочным расстройством и крысами. Он тогда как раз отправил ремонтировать свое судно за триста километров. И остался один с двумя неграми в убогом шалаше, построенном на сваях, так как в округе не было и десяти квадратных метров твердой почвы.

Тогда-то его стало мучить расстройство желудка, и он часами лежал, весь скрючившись от боли. В шалаш забирались крысы и гадили повсюду. Каждую ночь, несмотря на температуру, он был вынужден вставать и начинать с ними настоящую войну.

Фершо задумчиво рассказывал:

- Так продолжалось семь недель. Я никак не мог понять, отчего судно не возвращается. Позднее выяснилось, что оно село на мель, а одного из механиков-туземцев съели крокодилы. Но самое главное и трагическое заключалось в крысах, которые занимали мои мысли с утра до вечера. С каждым днем их было все больше, и они становились все более нахальными. Когда я ложился, они бегали по мне. Сначала я пугал их светом, затем и его не стало. Вот я и расхаживал в темноте, наталкиваясь на стенки, до изнеможения колотя их руками, так что в конце концов падал без сил и погружался в полный кошмаров сон, а утром просыпался посреди мертвых животных...

Рассчитывал ли он снова вызвать у Мишеля восхищение?

Действительно, в доме в дюнах и на улице Шануанесс Мишель восхищался им. Но больше всего у него вызывал восхищение человек, сумевший нахватать десятки миллионов.

В дальнейшем, сам того не замечая, он начал его презирать. За то, что тот не умел пользоваться этими миллионами, за то, что жил как обычный человек, без всякой роскоши.

Сегодня перед ним был почти бедняк, о котором забыли даже его враги, старый маньяк, борющийся с одиночеством и тщетно цепляющийся за тех, кто выражал желание его слушать.

Оба они знали это. Знали, что их совместная жизнь продолжается лишь на основе сделки. И она состоялась столь же откровенно, как в истории стюарда со старой сумасшедшей, платившей сто франков, чтобы унять климактологическое желание напиться.

- Если вы останетесь со мной еще несколько месяцев, два-три года, не более, то получите оставшиеся сотни тысяч франков.

Они больше не говорили о деньгах, но это было с ними, как пятно, проступающее через новую краску, и, чтобы вакуум не становился совсем невыносимым, им нужно было присутствие матроны, которая им прислуживала, с ее песенками.

Фершо больше не протестовал, когда Мишель задерживался с приходом. Было слишком очевидно, что их соглашение не выдержит нового объяснения.

Ежедневно, подчас даже по два раза в день Мишель приходил к Рене, поднимался к ней в комнату, садился на постель и курил сигареты, лаская ее или наблюдая, как она одевается.

Почему он начал лгать Рене, с которой до сих пор был так откровенен? Та иногда его спрашивала:

- Есть новости от твоей американки?

Было бы куда лестнее сказать ей правду. Он же отвечал "нет" и говорил, что больше о ней не думает.

А между тем теперь, когда остановки "Сайта Клары" стали чаще, участились и письма.

Приходя на почту, Мишель получал большие голубоватые конверты, из которых в своем обычном уголке "Вашингтона" доставал многочисленные листки, испещренные крупным остроконечным почерком.

Менялись марки. После колумбийских из Буэнавентуры ровно через два дня появились эквадорские из Гуякиля.

"Дорогой мальчик".

Было такое впечатление, что она все еще опасается обмана. Не боялась ли она выглядеть женщиной с "Вилль-де-Верден"? Под ее веселостью скрывалась нерешительность. Чуть растрогавшись, она тотчас начинала подтрунивать над ним и собой.

"Как вы можете писать такие вещи? Если бы все было правдой и вы бы испытывали такие муки ревности, я бы сочла вас только бедным мальчиком и всю жизнь упрекала себя за то, что заставила вас так страдать".

Конечно, она зачитывалась многими страстными страницами, которые он посылал ей авиапочтой. Но писать становилось все труднее. Он был неспособен теперь, даже закрывая глаза, вспомнить ее лицо. Ему требовалась вся его находчивость. Поэтому он сначала выпивал рюмку или две. Ему также помогала обстановка в "Вашингтоне", ибо американка воплощала в его глазах именно такую роскошь.

В своих письмах мистрис Лэмпсон по-прежнему много места уделяла госпоже Риверо, которая стала ее большим другом. Госпожа Риверо была замужем, у нее было двое детей, старший из которых учился в коллеже Станисласа в Париже.

Судя по письмам, они вели себя, словно две институтки на каникулах. То есть веселились, как две психопатки. В Гуякиле они съели столько мороженого, что два дня были нездоровы.

"На наш корабль сели три жваторианки, такие же чопорные, как их зонтики. Они вздрагивают всякий раз, когда мы хохочем за нашим столиком. Очень забавно. Мы уговорили второго помощника капитана, очень милого молодого человека, организовать бал травести.

Я ведь всегда беру в плавание костюм травести. У меня имеется наряд Карменситы. Скажите, дорогой, какой вы видите меня в костюме Карменситы?"

Здесь значение имело каждое слово. Читая некоторые фразы, он испытывал настоящую ревность. Он ревновал, например, к своему другу Биллу Лигету, второму помощнику, такому милому молодому человеку, как она написала.

Мишель боялся стоянок, опасаясь новых встреч вроде кристобальской.

"Представьте себе, мою подругу Риверо зовут Анитой. Это имя мне нравится куда больше, чем мое собственное- Гертруда. Так вот, она настаивает, чтобы я провела две недели в ее имении. Говорят, что там сейчас самый приятный сезон. Здесь же очень жарко. На корме установили маленький бассейн, и мы часами просиживаем в нем. Очень забавно..."

Бассейн тоже не нравился Моде. Как и один из пассажиров по имени сэр Эдварде.

"Это самый замечательный человек, которого я когда-либо встречала. Он утверждает, что за двенадцать лет ни разу не ночевал на суше. Похоже, что спланировать это не так уме просто. Он заплывает на одном судне как можно дальше, а затем пересаживается на другой корабль. Ему совершенно безразлично, куда плыть. Он много раз совершал кругосветное путешествие, но ни разу не сходил на берег. Он очень сильно играет в бридж. А еще играет на скрипке, для чего берет с собой в дорогу два-три инструмента".

Почему она ничего не писала о возрасте сэра Эдвардса?

Тем временем "Сайта Клара" достигла Патапы, и на конвертах появились перуанские марки. Остановка в Пакасмайу была последней перед Кальяо, где мистрис Лэмпсон предстояло сойти на берег.

Какие дела были у нее там? Она совершила многодневную поездку, чтобы провести несколько часов в Лиме, где, по ее словам, муж когда-то купил землю. Ему так и не удалось ее самому увидеть, он ничего не знал о ней. Теперь же шла речь о том, чтобы построить на этой земле виллу.

Названия городов на восточном побережье Тихого океана стали так же привычны для Моде, как они привычны для уха всех жителей Канала. В первое время по приезде сюда он с восторгом прислушивался, когда кругом говорили о Колумбии, Чили, а в другом направлении- Венесуэле, Буэнос-Айресе или Рио. Они звучали, как станции парижского метро.

Он завидовал Нику Вондрасу, но не из-за того, что тот владел магазином, а потому, что мог ради женщины или по делу сесть на корабль, посетить десяток портов и через месяц-другой возвратиться как ни в чем не бывало обратно.

В "Вашингтоне" он также слышал названия портов Южной Америки или в других местах. Одни приезжали сюда, другие уезжали, у всех на чемоданах были разноцветные наклейки. Некоторые молодые люди плыли в Панаму десять дней ради партии в поло или чемпионата в гольф. Иные привозили с собой лошадей и автомашины.

"Я просто не знаю, что делать, дорогой. Мне не хочется огорчать Аниту, она такая милая. И в то же время я не хочу, чтобы вы плакали. Хотя я и не уверена, что у вас нет в Колоне хорошенькой подружки, чтобы утешиться".

Бал травести состоялся. На Аните Риверо было старинное панамское платье, отделанное золотыми монетами эпохи испанского владычества, и она выиграла первый приз. Организовали еще и "погоню за сокровищами".

"Вы не можете себе представить, как было интересно! Задача заключалась в том, чтобы обнаружить господина на сто три кило и мужскую ночную сорочку. Едва только показывался толстый мужчина, как все бросались к нему и вели на весы. Конечно, всем попадался один и тот же человек. С ночной сорочкой дело оказалось посложнее. Выяснилось, что все пассажиры спят в пижамах. Но тут выиграла я.

Анита была очень шокирована, когда узнала, к кому я собираюсь обратиться. Надо вам сказать, что в Гуякиле на борт села немецкая пара. Они уже легли спать, когда началась "погоня за сокровищем".

Я была уверена, что у него есть ночная сорочка, и постучала в их каюту. Я проявила большое нахальство, да? Тем более что, как я потом узнала, этот господин- дипломат. Сначала он никак не мог понять, что мне надо. А его жена все повторяла из постели: " Was ist das?"

Словом, он отдал мне одну из сорочек с красной отделкой вокруг шеи и рукавов.

Если бы вы были с нами, все было бы еще интереснее! Но вы наверняка тоже рассердились бы из-за сорочки..."

Мишель еще пару раз видел Голландца в "Вашингтоне". И всякий раз испытывал чувство неловкости. Не было ничего странного в том, что Суска приходил торговать здесь своими головками, как это делал на судах. И тем не менее его молчаливое присутствие тревожило Мишеля. Он мог сколько угодно успокаивать себя, но ему все равно казалось, что тот следит за ним, что страдающий слоновой болезнью Голландец как-то странно, упорно посматривает на него, словно предлагая бросить жребий.

Однажды он неохотно заговорил об этом с Джефом, ибо тот вел себя теперь тоже весьма двусмысленно. Всякий раз, когда Мишель заходил к нему, он поглядывал на него так, словно ожидал чего-то. В этом взгляде не было и тени симпатии. Вместо того чтобы пожать ему руку, он только притрагивался к ней кончиками пальцев.

- Что имеет Джеф против меня? - спросил он Рене.

- С чего ты взял? Сам знаешь, у Джефа все зависит от настроения.

- Нет.

Он чувствовал, что она неоткровенна с ним, что старается увести разговор в другую сторону.

- Он никогда не говорил тебе обо мне?

- О чем?

Она слегка покраснела. Стало быть, Джеф говорил с ней, но та не хотела в этом признаться.

- Я знаю, он не любит меня.

- Вы из разной среды. Может быть, он тебе не доверяет?

- Не доверяет? Почему?

При первой же возможности он шел к Джефу. Именно ему он рассказал, что Голландец бывает в "Вашингтоне".

- Что он там делает?

- Трудно сказать, что он делает там или еще где-то,-проворчал Джеф.

- Продает головки?

- Вероятно. И это тоже.

Что значит "тоже"? Почему Джефу явно не хотелось об этом говорить?

Но Мишель настаивал:

- Иногда мне кажется, что он следит за мной. Тот не сказал ни "да", ни "нет".

- Вам же все известно, что тут происходит, могли бы мне объяснить. В тот день, когда Фершо прислал письмо и когда я шел к нему, мне показалось, что я видел Суску выходящим из дома.

Интерес Джефа явно пробудился, хотя он и не открыл рта.

- Мне хотелось бы знать, не поручил ли ему Фершо следить за мной. Может быть, не сейчас, а тогда, когда я ушел от него. Суска способен взять на себя такого рода поручение?

На губах Джефа появилась неопределенная улыбка, и он повторил с нескрываемой иронией:

- Суска!

Потом словно какая-то мысль поразила его. Он нахмурил брови и более внимательно посмотрел на Моде.

- Вы о чем подумали? - спросил тот.

- Так... Понимаешь, Суска наверняка способен и на это, как способен и на другое... На что угодно... Впрочем, об этом теперь ничего не слышно... За несколько лет до твоего с патроном приезда тут имела место странная эпидемия...

Его слова были произнесены с определенным смыслом. Мишель в этом не сомневался. Каждое слово было тщательно взвешено, имело значение. Джеф как бы настойчиво вбивал их ему в голову.

- В дни сильного восточного ветра море стало выбрасывать на пляж тела... Немного... Три, да, точно - три за два месяца... Это не были европейцы... Местные жители, но светлокожие... Только один был бледно-коричневый... Общим у них было только то, что все трое принадлежали старикам и обезглавлены...

Мишель пытался понять.

- Головки негров стоят не так дорого, как другие,- обронил Джеф, словно такого объяснения было достаточно.- К тому же стариков спрашивают чаще, у них более выразительные лица... Говорят, что их легче коптить.

- Суска?

- Я этого не сказал. Шестью месяцами раньше та же эпидемия случилась на другой стороне канала, в Панаме. Говорят, что Суска тогда жил там.

- Не понимаю, к чему вы клоните?

- Так... Рассказываю истории, правдивые истории... Чтобы пояснить, как трудно сказать, на что способен Суска, а на что нет. В то время, когда были обнаружены три обезглавленных трупа в Колоне, он проживал в сарае, сбитом из старых досок и покрытом толем, в самом конце пляжа, немного подальше рыбачьей деревни, там, где сбрасывают нечистоты и шкуры животных... Никто не мог похвастаться, что хоть раз побывал в его сарае. Он забрасывал камнями негритят, когда те приближались к нему... Так вот, однажды к нему вздумала наведаться полиция...

- Ну и что?

Джеф обернулся, взял бутылку, наполнил две рюмки и добродушно продолжал:

- Ничего... Что бы ты хотел узнать?.. Когда полиция пришла, сарай горел... Прекрасно горел - наверняка внутри был бензин или нефть. Все сгорело дотла... Совершенно!.. А те, что утверждали, будто нашли на пепелище человеческие зубы, лгали - иначе полиция давно бы арестовала Голландца, правда?.. А он ведь по-прежнему на свободе... В общем, никому неизвестно, где он и что делает. Есть люди, которые, увидев его, переходят на другую сторону улицы...

Все это наверняка имело какой-то смысл. Но какой? И существовала ли связь между тем, что рассказал Джеф, и тем, что Мишель сказал ему о Голландце?

- В общем, вы не знаете, давал ли ему Фершо поручение, но считаете, что Суска способен...

- Помалкивать! Сегодня людей, способных держать язык за зубами, встретишь нечасто. Мне удавалось без особого труда вызвать иных на разговор (сие наверняка относилось к Мишелю, такое презрение звучало в голосе Джефа), но Суска, если и обращался ко мне зачем-то, то лишь, чтобы попросить выпить... Как поживает твой кайман?

- Как обычно.

- Ну что ж, продолжай!

И Джеф принялся протирать стекла за белой испанской полкой, выставив оттуда бутылки и сняв флажки.

На другой день, когда он встретил Рене, направлявшуюся к парикмахеру, та его спросила:

- Что ты сделал Джефу?

- Почему ты спрашиваешь?

- Ты сказал ему что-нибудь?

- Ничего. Не понимаю. Почему ты так решила?..

- Наверное, я ошиблась.

- Объясни мне.

- В самом деле, отчего бы мне не рассказать? Я спустилась вниз. Он был один в кафе. Я почувствовала, что ему что-то надо от меня. "Послушай, Рене,- сказал он.- Ты хорошая девушка. Мы ладили всегда друг с другом. Я ничего не говорил, когда ты стала жить с Мишелем, я даже тебя немного поощрял, потому что тебе надо было встряхнуться. Теперь я дам тебе добрый совет..."

- И что за совет он тебе дал?

- Ты не рассердишься? Обещаешь не требовать от него объяснений?

- Говори.

- Понимаешь, не в моих интересах ссориться с ним. Тогда мне пришлось бы вообще отсюда уехать.

- Что он сказал? - настойчиво спросил Мишель, с нетерпением стукнув ногой.

- Не бог весть что. Посмотрел в глаза, как поступает всякий раз, когда хочет придать особое значение своим словам. Положил руку на плечо и, покачав головой, проворчал: "Брось его!"

Щеки Мишеля вспыхнули, как от оскорбления или серьезного обвинения. Не зная, что возразить, он пристально смотрел в землю. Рене уже жалела о своей откровенности и попробовала свести все к шутке.

- Понимаешь, я не придаю этому никакого значения, но хотела бы знать, не разговаривали ли вы о чем-нибудь.

Рене могла сколько угодно брать его под руку, разыгрывать веселье, он чувствовал, что слова Джефа произвели на нее впечатление, что душа ее больше не лежала к нему.

7

Наморщив лоб, бледный полуголый старик, лежа в шезлонге и закрыв глаза, уносился далеко в поисках своего прошлого. Старательно продиктовав несколько фраз, он затем повторял каждое слово, словно опасаясь, что по чьей-то злой воле его могут лишить драгоценного смысла. Только исчерпав очередную порцию воспоминаний, он двигался дальше, но подчас так долго отсутствовал, что тело его с безжизненно повисшими руками, вцепившимися в подлокотники кресла, казалось совершенно бесплотным.

Тогда Мишель, отложив в сторону карандаш, некоторое время ждал, прежде чем поднять голову. Уже два-три дня стояла гнетущая жара. Сезон дождей задерживался. Все вокруг, даже животные, чувствовали, что в неподвижном небе, через которое пробивалось вечно бодрствующее солнце, творится что-то неладное. Дождя ждали с минуты на минуту. Обезумевшие насекомые наталкивались на стены и озлобленно кусались. Иногда казалось, что вот-вот хлынет ливень. Неизвестно откуда налетевший ветер поднимал с земли пыльный вихрь, похожий на циклон. Но, едва достигнув первого перекрестка, обессиленно падал. Спокойное море было, однако, белым от пены.

В углу веранды Марта повесила на защипках сушить две промокшие с утра сорочки Мишеля.

Он писал механически, не вникая в слова, которые ему диктовали, будто набрасывая покрывало на свои мысли, которые звучали, как затухающая радиоволна, после чего внутренние голоса слышались еще более отчетливо.

Арика... Икике... Кальдера... Ла Серена... Все решалось там. Дражайшая донья Риверо выиграла партию. Они жили теперь вместе в просторном доме в окрестностях Вальпараисо, богатой американке демонстрировалось все самое лучшее в Чили.

Как же писала Гертруда Лэмпсон? Письмо лежало в кармане, но Мишель знал его наизусть.

"Это настоящий праздник с утра до вечера и с вечера до утра. Для нас часто день превращается в ночь, а ночь в день. Как жаль, милый мальчик, что вас нет здесь. Ведь вы так любите праздники..."

Откуда она знала, что он любит праздники? Впрочем, письмо не имело значения. Важны были не слова. Вернее, слова необязательно должны были иметь определенный смысл, занимая свое место в фразе. Напоминая брызги фонтана, устремленные к солнцу, они подчас сталкивались, распадаясь и превращаясь в призмы, жемчужины, бриллианты. Не играли ли эти самые капельки, падающие вниз и вздымающиеся вверх, словно потеряв силу тяжести, какую-то торжественную мелодию?

Буэнос-Айрес... Рио-де-Жанейро... Пернамбук... Джорджтаун...

Едва начинались одни праздники, как обе женщины все с той же детской непосредственностью, не успев насладиться одними, строили новые планы, мысленно проносясь над континентом, словно тот был предназначен лишь для их удовольствий.

"Двоюродный брат Аниты, летчик-лейтенант..."

Он ненавидел летчика-лейтенанта, он ненавидел всех летчиков на земле и в небе. Она не писала, сколько ему лет, но называла Хосе.

"Только не смейте ревновать, бедный беби..."

Он представлял себе ночь, небо в звездах, террасу, оркестры, спрятанные за цветочными кустами... Должно быть, лейтенант с увлечением говорил ей о своих полетах и увиденных с высоты Кордильерах.

"Это займет меньше времени, чем морское nymeutt стене, но зато будет куда более увлекательным..."

Конечно, увлекательным. Каждый день приносил ей все новые игры и забавы. Весь мир был на службе ее фантазиям-корабли, на которых такие люди, как Билл Лигет, организовывали балы травести или "погони за сокровищами" и где, словно по мановению волшебной палочки, можно было встретить очаровательных пассажирок; весь высший свет Вальпараисо сбегался теперь к донье Риверо; даже небеса приветствовали ее, предоставляя в полное распоряжение быстрокрылые самолеты авиалинии.

"...Еще не знаю, поеду ли я через Бразилию или Боготу..."

Таких женщин, как она, в мире насчитывалось много тысяч. Каждый день они толпами приезжали в "Вашингтон", как и мужчины, у которых жизнь тоже напоминала сказку.

Накануне утром двое таких господ встретились в баре англо-американского дворца. Они не были знакомы, но узнали друг друга по какой-то невидимой примете, подобно тому, как узнают друг друга ангелы, принимая человеческое обличье.

В этом отеле, например, с его бесшумными вентиляторами, никому ни разу не пришла мысль заговорить с ним. Для этих же двоих, прибывших из разных уголков света, хватило пароля - "Ахмед III", имени лошади, чтобы признать в другом своего брата, и с этой минуты все слова, которыми они обменивались, были закодированы- будь то название ресторана в Сингапуре, имя майора индийской армии или маленькой таитянской танцовщицы.

Очнувшись от забвения, безразличный к пустому взгляду секретаря, Фершо продиктовал еще несколько фраз, настойчиво повторяя их, а затем снова куда-то пропал. Внезапно пальцы Мишеля, сжимавшие карандаш, судорожно вздрогнули.

Это походило на порыв души вперед, за которой его тело, привязанное к этому стулу, этому столу, к этой, вызывавшей у него отвращение террасе, не могло последовать.

Гертруда Лэмпсон может ускользнуть от него. Он это чувствовал, он был уверен в этом. Она приняла приглашение красивой чилийки, как примет другие. У нее не было особых причин вернуться. Сегодня ее мог прельстить полет в самолете, завтра - другое приключение.

Как она там выразилась? Нет, он не станет вытаскивать письмо из кармана. Он вспомнит по памяти слова, написанные длинными, игольчатыми, полными энергии и небрежности буквами.

"Как жаль, что ваш дорогой старик так нуждается в вас..."

Дорогой старик был здесь, в своей, сомнительной чистоты, открытой на груди пижаме, с его плоским, как барабан, животом, с закрытыми или полузакрытыми глазами.

Еще дальше она писала:

"Если бы вы могли добиться от своего дяди..."

Что же такое он наболтал ей по этому поводу? Мишель не помнил. Должно быть, совсем опьянел, когда рассказывал ей о своей жизни, играя в ту ночь с действительностью, как ребенок играет с мыльными пузырями.

Должно быть, объявил ей, что живет в Колоне с богатым дядей, настоящим маньяком...

"...Как жаль, что ваш дорогой старик так нуждается в вас..."

Разве он раздумывал, как ему поступить в маленьком баре на площади Клиши, когда товарищ, чье имя он уже забыл, заговорил с ним о некоем господине Дьедонне, искавшем секретаря? Чтобы наскрести денег на дорогу, он пошел даже на то, чтобы продать остатки жениного гардероба, понятия не имея, чем все кончится.

Разве раздумывал он в тот дождливый вечер в Дюнкерке, когда, не сказав ни слова, не сделав движения, прошел мимо Лины, понимая, что бросает ее навсегда ради приключения?

"...Как жаль, что ваш дорогой старик..."

Иногда мимо них из "Вашингтона" или направляясь туда, проезжала коляска на бесшумных шинах, и цоканье копыт звучало подобно легкой музыке.

"...Дорогой старик..."

Дорогой старик уснул, как с ним теперь это часто бывало. Его рот с желтыми зубами был приоткрыт, а руки на подлокотниках расслабились.

Мишель смотрел на него, не видя. Он думал. И мысли его унеслись далеко. Но не в космос, а в самую гущу жизни. У него возникло ощущение, будто то, о чем он прежде только догадывался и что всегда ускользало от него, обрело вдруг четкие очертания.

Такие женщины, как мистрис Лэмпсон, как ее подруга Риверо и многие другие, как мужчины из "Вашингтона", узнававшие друг друга по кличке лошадей...

Не к этому ли миру стремился он всегда, с самого детства, с той минуты, когда, оглядевшись, увидел убогие стены домов и сумрачные улицы Валансьенна?

Эти люди не говорили о деньгах, не зарабатывали их, не подсчитывали, не хранили ревниво, как делал Фершо.

С презрительной улыбкой, словно продолжая чудесную игру, проходили они мимо склоненной в поклоне толпы.

Увиденный через такие окуляры великий Фершо становился маленьким и жалким со своей, полной никчемной борьбы, жизнью. Теперь он сидел тут, в этом шезлонге, в трех бетонных стенах квартиры с деревянной балюстрадой, как символ определенного вида существования.

Заработанные миллионы, десятки миллионов, может быть, миллиард, претворились в желудочное расстройство и борьбу с крысами, в кляузы, мелочные дрязги с Аронделем, в телефонные звонки к мэтру Обену или к другим чернокожим.

Сидя неподвижно, Мишель ждал, а его взгляд, помимо воли, скользил по бледной груди Фершо, вид которой всегда вызывал у него тошноту, по животу, на котором брюки держались на веревках и из них высовывался кусок серой ткани.

"...Дорогой старик..."

Вот тогда-то, внезапно, без какого-либо перехода, без толчка на него нашло озарение. Но он не вскочил со своего места, не задрожал, а только смертельно побледнел, потому что ему показалось, что кровь застыла у него в жилах.

Он не испытывал ни страха, ни возмущения. Лишь одно удивление. Как испытываешь, страдая от смутного недомогания, великое чувство облегчения, когда вдруг прорывает давно назревший гнойник.

Как же он не догадывался прежде, в каком направлении идет? Жил, словно в лихорадке, давно испытывая смутное беспокойство и борясь с призраками.

Наконец-то глаза у него раскрылись, и он понял то, что другие уже давно поняли. Он чувствовал, что прозрел. Никакой Джеф или тем более Суска больше не страшили его.

Подумать только, что в течение стольких дней, подталкиваемый неизвестной силой, он бродил вокруг Джефа, тщетно пытаясь понять смысл его слов, его взглядов!

А между тем все было так просто. Джеф сразу догадался, чем все кончится. Более того: Джеф подсказал ему, как действовать.

"За что я тебя упрекаю? За то, что не могу..."

День за днем Джеф следил за его успехами. Джеф чувствовал, как созревает Мишель. Вот почему он посоветовал Рене:

"Брось его!"

Он не остановил его, даже напротив. Почти подтолкнул. С чего это ему вздумалось рассказать про Голландца и обезглавленных трупах, прибитых к берегу?

Теперь Мишель видел все до мелочей. Когда, скажем, старый каторжник спросил его, где Фершо прячет деньги...

Деньги были тут, в этом кресле, на животе спящего "дорогого старика".

Мишель не пытался бороться с собой, как не боролся в тот момент, когда бросил Лину. Все воспринималось им как заданность, как потребность, словно то, чему суждено было случиться, было предопределено заранее.

Он вылетит в Вальпараисо и войдет в просторный дом доньи Риверо, чтобы занять там свое место. Он скажет: "А вот и я".

Перед обедом он отправится узнать, какие есть рейсы. Это надо сделать в первую очередь.

Что касается деталей предстоящей операции, то он рассматривал их без спешки, не подталкивая себя, все еще под впечатлением сделанного открытия, напоминая тех древних христиан, перед которыми на секунду разверзлись небеса.

Еще предстояло ответить на ряд вопросов. Разве, говоря ему о том, как он бросил динамитную шашку в трех негров, Фершо не подчеркивал необходимость своего поступка?

Разве Фершо пожалел Лину? Разве не посмотрел в тот вечер на своего секретаря с явным восхищением?

Более того: Мишель был теперь убежден, что, помимо разгадавших его Джефа и Голландца, все понял и Фершо. Понял с первого дня их знакомства, когда оценивающе взглянул на тогда ничем не приметного молодого человека.

С чего бы он тогда привязался к нему, если бы не считал способным на поступок, который сам рассматривал таким простым и оправданным? Нет, он, несомненно, признал в нем родственную душу.

Внезапно все стало удивительно ясно. Моде был заворожен ослепительным светом, который выхватил самые различные подробности, малейшие взгляды и слова, которыми они обменивались. В том же Дюнкерке, где, совершенно ясно, решилась их судьба, он спросил Фершо, что тот думает о нем, считает ли сильным человеком... Фершо проявил нерешительность... Выглядел печальным... Был готов заговорить, но потом раздумал.

Очевидно, потому, что не решался дать определение той силе, которую ощутил в своем секретаре!

И вот во что все вылилось! Судя по полученным письмам, самолеты летали в Чили через день. Раз письмо пришло сегодня, значит, самолет будет не завтра, а послезавтра. Так даже лучше. У него хватит времени уточнить все детали.

Моде по-прежнему пристально рассматривал старика. Пергаментная кожа на его лице дергалась всякий раз, когда на нее садилась муха.

Фершо открыл глаза. Мишель едва успел отвернуться. Но не достаточно быстро, потому что на лице старика отразилось беспокойство.

- В чем дело? - спросил он, выпрямляясь на своем месте.

- Ничего. Вы спали.

- Понятно!

Ему понадобилось время, чтобы успокоиться. Как бы стирая воспоминание о дурном сне, он провел рукой по лбу. Вероятно, на какое-то мгновение Фершо все же увидел глаза Мишеля, устремленные на него.

- Сегодня мы больше не будем работать,- объявил он.

- В таком случае с вашего позволения я пошел.

Моде хотелось скорее оказаться у Джефа. Это было сильнее его. С того момента, когда на него нашло озарение, ему не терпелось увидеть человека, который первым разгадал его. Разумеется, он ничего ему не скажет.

Наоборот! Ему следовало вести себя очень осмотрительно.

Он вышел на улицу. Дождя все не было. Обычно яркий, город выглядел серым, улицы - пустынными. Вдали слышались пароходные гудки, свистки паровых кранов, грохот металла.

И тут по одному только знаку Мишель понял - то, чему было суждено, случится непременно: отныне, ощущая себя чужим, он действовал словно в декорации из сновидений.

Да, все было кончено. Он уедет. Он уже почти уехал. Оставалось проделать некоторые вещи. Не простые, опасные, но это не пугало его. Мишель был спокоен. Куда более спокоен, чем в предшествующие дни. Он даже боялся своим хладнокровием выдать себя бельгийцу. Следовало последить за собой.

Бельгиец был не один. Ник Вондрас и оба сутенера, Фред и Жюльен, казавшиеся еще более глупыми, чем все буржуа на свете, закатав рукава и расстегнув воротнички, сидели за столиком и играли в белот.

Они не прервали партию, чтобы поздороваться с ним, только кивнули, а Джеф что-то проворчал.

- Налей мне перно, Напо,- попросил Мишель.

Негр вышел из тесной кухни и прошел за стойку. Мишель дал себе слово много не пить. Сейчас было не время. Но он справится с собой. Отныне ему требовалась вся его выдержка, а не горячность.

Каким образом когда-то Джеф убил человека? Ибо он тоже убил однажды. Но его схватили. Возможно, случай был совсем иной. Для этого достаточно было взглянуть на примитивную громаду фламандца. Несомненно, заколотил до смерти в порыве ревности или гнева.

Что бы все они, сидевшие сейчас за столиком и бросавшие смятые карты, сказали, если бы он, Мишель, хладнокровно - ведь он был по-прежнему спокоен, о чем ему говорили зеркала,- произнес:

- Завтра я убью этого каймана!

Фраза ему понравилась. Она звучала, как музыка. Слова "старый кайман" подходили как нельзя лучше. Это был действительно старый скрюченный и беззубый кайман, о котором никто и не пожалеет.

- Через день, через две недели, через месяц...

Он еще не знал, выйдет ли за него замуж мистрис Лэмпсон. Но теперь это значило ровно столько, сколько, покидая Париж, значила другая мысль - возьмет ли его Фершо к себе и понравится ли он ему.

Главное было уехать, подняться на ступеньку выше, ступеньку, которая казалась ему окончательной.

Сейчас он отправится в "Вашингтон", хотя редко бывал там во второй половине дня. Но ему нужно было увидеть дворец новыми глазами, глазами человека, который отныне будет жить в такой же роскоши.

- Завтра я...

И громко спросил:

- Вы не видели Голландца?

Сказано это было таким непринужденным тоном, что Джеф обернулся и оглядел его, прежде чем проговорил:

- Ты ищешь его?

- Может быть...

- Если насчет головок, то он их все продал вчера...

Мишель не удержался и снова посмотрел на себя в зеркало, пригладив волосы рукой, которая даже не дрожала. (Кстати! Он купит себе, наконец, золотой перстень с гербом и будет носить на пальце, о чем мечтал всю жизнь!).

Один из сутенеров сказал:

- Я видел его утром в районе порта.

Мишель еще не знал, зачем ему нужен Голландец, но был убежден, что тот понадобится. Разве не сам он оказался на его пути? И не Джеф ли подсказал ему мысль...

Он стал по капле наливать воду через сахар прямо над стаканом. Дым от сигареты щекотал глаза. В эту минуту и начался дождь, да такой силы, что капли отскакивали от тротуара, как градины.

Прохожие бросились врассыпную. Двери кафе открылись, пропуская людей, никогда не бывавших у Джефа и не решавшихся подойти к стойке.

- Наконец-то,- вздохнул Ник.- Надо позвонить домой, чтобы прислали машину. Какой козырь?

- Треф... Фред подрезал...

Мишель был бы не прочь, чтобы дождь пошел через два дня, после его отъезда. Ему предстояло много побегать, и он мог сильно вымокнуть.

- Похоже,- сказал он, присев на край круглого столика,- что мы не состаримся в Панаме...

Стараясь понять, Джеф обернулся к нему, снова нахмурив брови.

- Старик боится сезона дождей...

Само небо вовремя пришло ему на помощь!

- Он еще не знает, куда ехать, но раз уж об этом подумал, надолго откладывать отъезд не станет.

Теперь, после того как было сделано объявление об отъезде, никто не удивится, не встречая их нигде. Ему следовало помнить обо всем. Он будет помнить.

- Рене наверху? Последовал знак, что да.

- Одна?

Моде поднялся наверх. Та спала, и он разбудил ее.

- Кажется, мы уезжаем,-сказал он, зажигая сигарету.

- Куда?

- Еще не знаю. Старик вбил себе в голову, что дожди ему во вред, так что, возможно, через несколько дней...

- Похоже, ты доволен?

- Ты ведь знаешь, мне тут нечего было делать. Они никогда не разыгрывали влюбленных. Так что им нечего было играть комедию. И тем не менее Рене загрустила и казалась немного обеспокоенной.

- Не знаю отчего, но я это предчувствовала.

- Ты тоже?

Он пожалел, что неосторожно произнес это слово.

- А что? Кто-то еще тебе сказал? Он подумал о Джефе, но ответил:

- Никто. Я тоже предчувствовал, что меня ждут перемены в жизни.

Главное, не сказать ничего лишнего. А он мог сболтнуть. Но так как у него есть время, отчего было не воспользоваться последний раз послушным и нежным телом Рене.

- Раздеваешься?

- Как видишь.

Он остался доволен собой, тем, что все проделал без особого пыла, как обычно с Рене, ибо это тоже говорило о спокойствии духа. Лаская ее, он не переставал думать о своем плане, точнее - о принятом решении.

"Дорогой старик..."

Казалось, что Гертруда Лэмпсон в своем дворце в Вальпараисо услышала, о чем он думает. Ни разу в предыдущих письмах она не намекала на пресловутого дядюшку.

- Ты не будешь жалеть?

- Я?

Четверть часа спустя он снова завязывал галстук перед зеркалом.

- Надеюсь, ты не уедешь, не попрощавшись?

Конечно, он пообещал, но знал, что не придет. Все было кончено. Прощание с Рене состоялось. Оставалось уйти. Он повернулся, увидел ее лежащую на постели с поднятой ногой и с растрепанными волосами.

"Адиос!"

Как себя вести внизу, он пока не знал. Как не знал, понадобится ли ему еще Джеф. Игра в карты кончилась. Все встали. Вондрас позвонил, и ему подали машину с шофером-туземцем.

- Никого не надо подвезти?-спросил Ник, выходя на улицу.

- Меня!-сказал Мишель, взглянув на Джефа, который собирал рюмки.

Он бросился в роскошную машину левантинца, в которой всегда пахло духами-Ник душился, как женщина. Здесь в кармашке заднего сиденья Мишель увидел маленькую золотую зажигалку, которая показалась ему предвосхищением его будущей жизни, напомнив также о портсигаре Гертруды Лэмпсон.

Ему так не терпелось, чтобы побыстрее наступило послезавтра, что он подумал, имей он сегодня такую зажигалку, это уже позволит ему почувствовать себя другим человеком. Вондрас о чем-то говорил с ним. О чем? Не имело значения. Машина остановилась перед домом Вуольто.

- Придете вечером сыграть в покер?

- Еще не знаю. Может быть. Если не помешает предстоящий отъезд.

Только что у Джефа этот отъезд представлялся чем-то далеким. Но теперь он явно приблизился. Так что он готов был объявить его на завтра!

Выходя из машины, Мишель ловко прихватил с собой зажигалку.

Ничего не заметивший Ник откинулся на сиденье. Дверца захлопнулась, и машина отъехала, разбрасывая столбы грязной воды.

Поднимаясь по ступенькам, Мишель сжимал в руке драгоценный предмет. Остановившись на первой же площадке, он выбросил старую сигарету, взял новую и прикурил от золотого пламени.

Когда Мишель вошел на веранду, Фершо показался ему еще более маленьким, более худым, более незначительным, чем обычно, и он удивился тому, как мог этот человек произвести на него такое сильное впечатление, когда он его увидел впервые в доме в дюнах.

Негритянка накрыла на стол и с широкой улыбкой объявила, что кушать подано и что на ужин господа получат перепелки.

8

Самолет на линии Бангкок-Лима - Вальпараисо вылетал из Кристобаля в четверг в восемь утра. Стало быть, решающий день для Мишеля выпал на среду. Весь нынешний день, как и во вторник, шел дождь. Он будет теперь продолжаться несколько недель подряд. Жара, однако, стояла такая, как в конце сухого сезона. Люди ходили по улицам в промокшей белой одежде, напоминавшей компресс, и по колено в грязи.

То был редкий день в жизни Мишеля, когда ему пришлось воспользоваться зонтом. Найти такси возле дома Вуольто оказалось невозможно. Все проезжавшие мимо машины, направлявшиеся в "Вашингтон" или обратно, были заняты.

По привычке, выработанной за последние недели, Фершо работал немного утром, до полдесятого, а затем после обеда-часов с трех. Так происходило почти всегда. Все остальное время предоставленный сам себе, Мишель не обязан был давать отчет о своем времяпрепровождении. Однако для проформы он все же спрашивал у Фершо:

- Ничего не нужно?

Нет, он был не нужен, и с раннего утра отправился на почту, скорее, по привычке, чем в ожидании письма: авиапочта по средам не поступала. Как и накануне, он всюду безуспешно искал Суску.

В двух шагах от почты находился маленький бар, который держал итальянец и куда Мишель имел обыкновение забегать, чтобы перехватить первую за день рюмку спиртного. Он чуть было не поступил так же, но за несколько шагов до выкрашенной в зеленый цвет двери замер.

Пить было нельзя никоим образом! А его мучила жажда. Ни разу в жизни ему так не хотелось выпить. В самый неподходящий момент у него перехватывало горло, и он не мог даже проглотить слюну. Вот и сейчас, казалось, рюмка спиртного сможет облегчить ему жизнь. Он все же вошел в бар, оперся о стойку, но заказал лишь стакан воды.

На лбу и на верхней губе у него выступили бисеринки пота. Он улыбнулся знакомому хозяину бара.

- Как идут дела, Анджело?

- Идут, господин Мишель.

- Мы с патроном, вероятно, уедем из Панамы.

- Будет жаль.

Все шло своим путем. Он был спокоен. Говорил обычным тоном. Анджело не мог ни в чем его заподозрить.

- Ты не видел Голландца?

- Где-нибудь тут шляется, как обычно. Он похож на несчастье: с ним встречаешься чаще, чем хотелось бы.

Ну, не совсем все же так! Как назло, со вчерашнего дня его нигде нельзя найти. Лишний раз заходить к Джефу Мишелю не хотелось - тот еще мог ему понадобиться после. Впрочем, он убедился, что Суски там не было.

Схватив такси, Моде доехал до "Вашингтона", где чуть было, как у Анджело, не попросил воды, но вовремя спохватился, что это показалось бы странным. Поэтому заказал обычное виски, а когда китаец-бармен отвернулся, слил его в кадку с растением.

Он полностью контролировал свои поступки. Раз двадцать, пятьдесят, может быть, сто за день, чувствуя, как у него перехватывает горло, он умудрялся тем не менее сохранять бесстрастное выражение лица.

Спазма в горле возникала при одной мысли об акте, который ему предстояло совершить и все подробности которого уже запечатлелись у него в голове.

Рассматривая этот вопрос с разных сторон, он пролежал большую часть ночи с открытыми глазами в двух шагах от спящего - или бодрствовавшего? - на веранде в своей походной постели Фершо. Ровный шум дождя сопровождал его размышления.

В результате ему стало ясно, что все придется проделать самому. Сначала он хотел все поручить Суске, рассчитавшись с ним подороже. Но для выполнения этого плана имелось препятствие. Суска увидит пояс и банкноты. Ведь надо было освободить труп от этого богатства, прежде чем уничтожить его. Голландец мог стать нежелательным свидетелем. Он оценит размер суммы. Кто знает, сколько он тогда запросит и даже если не потребует всего, не возникнет ли у него искушение совершить еще одно убийство? Итак, Мишелю придется все проделать самому. Он все тщательно продумал и продолжал размышлять о своем плане во время ужина, когда остался с глазу на глаз с Фершо. Им подавала Марта. К счастью, она была замужем и не ночевала в доме. Иначе план Моде оказался бы под угрозой срыва.

Все должно было произойти в помещении квартиры. Увести Фершо куда-нибудь вечером не представлялось возможным. К тому же, принимая во внимание тот образ жизни, который у них сложился после примирения, не испытывал ли он некоторую подозрительность?

Стрелять тоже было невозможно: этот шум мог всполошить Вуольтов, находившихся под ними.

Проще всего было отравить Фершо. Но в этом Моде ничего не смыслил. А вдруг он начнет кричать, мучиться в течение многих часов? Да и где было достать яд, не вызывая подозрений и не рискуя быть потом опознанным?

Нет, от судьбы не уйти, это ясно. Придется убить старика своими руками с помощью какого-нибудь предмета-ножом или молотком.

Весь его организм приходил в смятение при мысли о том, что ему предстояло сделать.

Но никто ничего не замечал. Раз двадцать, пятьдесят ему хотелось выпить, но всякий раз он находил силы побороть это желание. И чтобы промочить горло, лишь выпивал немного воды.

Как нарочно, старик во второй половине дня диктовал дольше обычного. Наблюдая за тем, как тот, закрыв глаза, роется в своей памяти, Мишель с холодным любопытством, словно оценивая, разглядывал его. И отчего-то вспоминал трех негров и динамитную шашку.

Насколько тому было проще по сравнению с тем, что он собирался сделать. Да еще ему, Моде, надо было ждать сутки, прежде чем перейти к действиям! Да еще следовало обдумать все детали, чтобы избежать провала!

А ведь Фершо презирал его, считая свою привязанность к нему слабостью, почти пороком! Как бы хотелось ему крикнуть всем, Джефу и остальным, которые считали его ненадежным парнем, маленьким подлецом, да, как хотелось им крикнуть:

- Смотрите на меня! Вы не видите ничего удивительного? Так вот, я один готовлюсь выполнить необходимый акт. Не позднее этой ночи я убью человека!

В ящике шкафа лежал молоток. Когда он покупал шкаф у старьевщика, он оказался там чисто случайно. Мишель убедился, что Марта к нему не прикасалась. Зайдя на кухню, он еще раз пересмотрел ножи. Все они не очень годились, но могли понадобиться.

Беспокоило его теперь одно: он нигде не мог найти

Суску. И не удержавшись, зашел к Джефу. Спустя несколько минут тот спросил его:

- Что-то ищешь?

- Голландца.

Мишель выдержал взгляд Джефа. Это был вызов. Да! Он искал Голландца. Ну и что? Догадался ли Джеф? Тем лучше. Мишель его не боялся. Он знал, что тот не посмеет его продать. Если бы он имел слабость выпить, то наверняка сказал бы ему больше.

- Если он только не уехал в Панаму, ты найдешь его в районе рынка.

Мишель не пошел проведать Рене. С нею все было кончено. Он побежал к рынку, заглядывая по дороге во все кафе. Суски нигде не было.

Следовало вернуться домой к обеду. А потом с карандашом в руке дожидаться монотонной диктовки Фершо.

"Если он не уехал в Панаму..."

Моде ощутил холодный пот и страх, ужасный, невыносимый страх при мысли, что весь его замысел может пойти прахом. Если Суска в Панаме, ему не хватит сил проделать все то, что он задумал, после того как Фершо будет мертв.

Фершо мертв... Думая об этом, он не спускал глаз со старика, развалившегося в шезлонге. Тонкая, очень тонкая усмешка скользнула по его губам.

Были ли в жизни великого Фершо такие дни, как этот в его, Мишеля, жизни? На которого все поглядывали, как на никчемного молодого человека?

Вспоминая подчас свою жизнь в Африке, старик проводил рукой по лбу и вздыхал:

- Мне все стоило таких усилий, Мишель, всегда, всю жизнь...

Можно было подумать, что сумма этих усилий давит на него. Все существо его выражало такую усталость, что, казалось, Фершо только и мечтает о том, чтобы раствориться в небытии.

Нет, Фершо не пришлось пережить то, что выпало на его долю в этот день. Он весь взмок от пота. Костюм, который он не успел сменить, был перепачкан. В башмаки набралась вода.

В четыре часа старик все еще диктовал. Было почти пять, когда Мишель снова выбежал на улицу. В восемь он все еще искал Суску. Оставалось ровно двенадцать часов. Не ожидает ли его завтра утром, если все пройдет, как задумано, еще какая-нибудь неожиданность?

Не имея денег, а также из осторожности-ведь он мог и одолжить, как уже делал не раз,- Мишель не решился зарезервировать себе билет на самолет. А на дальних трассах часто не оказывалось свободных мест! Оставалось надеяться на везенье. Все должно было выясниться в последний момент.

В полдевятого он снова зашел к Джефу, и тот понял, как он устал, как обеспокоен. В его взгляде застыл молчаливый вопрос; но у Мишеля хватило сил ничего не спрашивать, постоять рядом с картежниками, хотя его бил озноб и сводило горло. Он смотрел на свое отражение в зеркале и гордился тем, что никто не может увидеть на его лице и тени слабости.

- Все ищешь Суску?

Он пожал плечами, словно это не имело значения. Тогда Джеф сказал:

- Я скажу тебе, где его можно найти наверняка. Иди к Педро в негритянский квартал. Спустись в подвал.

Информация оказалась точной. Старый Педро, державший в деревянном доме маленькое кафе, где почти никто не бывал, преградил было дорогу Мишелю. Но остановить того уже было невозможно.

В подвале он обнаружил с полдюжины туземцев и даже, как ему показалось, белого, с блуждающими глазами распивавших чичу.

- Суска!

Тот поглядел на него пустыми глазами.

- Идем. Мне надо поговорить с тобой.

И с ужасом подумал: а что, если, накачавшись чичи, Суска будет ни на что негоден?

Огромный, вялый Голландец последовал за ним. Они пересекли бульвар под проливным дождем и остановились под чьей-то лоджией.

- Послушай, Суска, ты мне нужен сегодня вечером, через час-два...

Он до боли сжал его руку. И говорил тихо, задыхаясь, путано, горячо дыша ему в лицо.

- Я дам тебе, сколько захочешь.

А что, если Джеф солгал? Если Суска...

- Пошли. Ты спрячешься и обождешь, пока на веранде не зажжется свет. Понял? Ты не уйдешь? Что ты сказал?

Тот ответил, что сначала хочет вернуться к Педро, что ему надо еще выпить чичи. Мишель возражал. Огромный и молчаливый, Суска не сдавался.

- Ладно. Пошли вместе. Я обожду тебя у двери. Понял? Но поторопись. Ты не напьешься?

Мишель прижался к стене дома, спасаясь от дождя. Но уже так промок, что это не имело никакого значения.

Как ни странно, но за весь день он ни разу не вспомнил Гертруду Лэмпсон. Проехала машина, направляясь в "Вашингтон". Американка сыграла свою роль. Даже если он не встретит ее в Чили, ничего не изменится. Дело ведь будет сделано.

Главное теперь заключалось в том, чтобы продержаться несколько часов.

О том, что он весь день искал Голландца, знает Джеф. Завтра он все поймет, и Мишель лишь жалел, что не сможет быть рядом, чтобы увидеть его взгляд в этот момент.

Вот именно! Он будет далеко от всей этой убогой жизни, так же далеко, как в Панаме от сумрачных улиц Валансьенна. Он больше не станет их вспоминать. Разве думал он об отце и матери? Вспоминал ли он Лину? Ровно столько, чтобы представить себе ее лицо, да и то весьма смутно.

Рядом незаметно возник Су ска. Тот ждал его.

- Пошли.

Он провел его, поставил в подворотне в сотне метров от дома Вуольто, убедившись, что оттуда можно увидеть свет на веранде.

Открыв дверь ключом и не заперев за собой, он стал подниматься вверх по лестнице.

Вот когда он впервые почувствовал слабость. Остановившись на третьей или четвертой ступеньке, он схватился за перила. Ноги его стали ватные и отказывались слушаться. Итак, сейчас ему придется все проделать. Подумав, что через несколько минут все будет кончено, он вдруг вспомнил ногу Фершо, которую ему отрезал брат в джунглях Африки, и автоматически двинулся дальше наверх. Горло его перехватило с такой силой, что в этот момент никто на свете не смог бы вырвать у него хоть слово.

Под дверью Вуольто виднелся свет. Как и другие коммерсанты, они подсчитывали выручку поздно вечером.

Во дворе Дика Уэллера грузили машину - видимо, прибыл корабль.

Мишель открыл дверь. В квартире было темно, но зажечь свет он не решился.

Узнать, спит ли Фершо, было невозможно, не подойдя к нему близко. Тот мог часами лежать с широко раскрытыми глазами.

Почему ему вдруг вспомнилась ночь, когда он ждал часа, чтобы отправиться к Лине в таверну из дома в дюнах? С трудом вспоминая лицо жены, он зато четко видел толстушку с фермы, которую окликнул через ворота, и которая в конце концов открыла ему дверь, и вместе с влажным утренним воздухом до него донесся запах хлева...

На кухне он открыл ящик, в котором оставил лучший нож и молоток.

Что бы стал он делать, если бы в эту минуту Фершо заговорил с ним? Несмотря на дождь, было не совсем темно. До веранды доходил свет газовых фонарей на бульваре, и когда глаза привыкли к темноте, можно было различить окружающие предметы.

Не было слышно ни малейшего шума, даже слабого дыхания спящего.

Уж не вышел ли куда-нибудь Фершо? Нет. Различив его тело на простыне, он сделал несколько быстрых шагов, сжимая в руке молоток, и изо всей силы нанес удар. Покачнувшись, Моде боялся одного - лишиться чувств. Услышанный им треск от удара молотка по голове был самым зловещим из когда-либо им слышанных в жизни. Зато Фершо не издал ни крика, ни вздоха.

Боясь проявить слабость, он чуть было сразу не зажег лампочку, чтобы подать сигнал Суске. Почему ему показалось, что старик не умер? Несмотря на темноту, он видел его глаза, которые были раскрыты и смотрели на него.

Тогда, чтобы окончательно с этим покончить, он нанес несколько ударов ножом в грудь, а последний так сильно, что с трудом извлек его из раны.

Теперь все было кончено. Акт был совершен. Ему хотелось пить. Поискав, что бы выпить, он увидел рядом с походной кроватью Фершо бутылку с молоком, с которой старик не расставался. И сделал несколько глубоких глотков, отдавая себе отчет, что убитый только что сам пользовался этой бутылкой.

Было ли старому кайману, как называл его Джеф, так же трудно, когда он убил трех негров? Вряд ли ему, который так любил поговорить о затраченных в жизни усилиях, словно о горе, которая давила на него, пришлось затратить столько сил, сколько Мишелю за один лишь день.

Он никак не мог найти пуговицу, чтобы расстегнуть пояс. Для этого следовало перевернуть тело. Руки его уже были липкими. Тогда он взрезал пояс перочинным ножом и, обнаружив банкноты, стал набивать ими карманы.

Только после этого он на секунду зажег свет, избегая смотреть на походную кровать. И, стоя на лестничной площадке, стал ждать Голландца. Тот поднялся по лестнице так тихо, что Мишель увидел его только тогда, когда он оказался рядом и дотронулся до него.

- Идем,- прошептал он.

Вместе они перетащили походную кровать в комнату, откуда свет не был виден на улице.

- Вот то, что я обещал тебе. Теперь обожди меня.

У себя в комнате он зажег электричество и оказался наедине со своим отражением в зеркале. Каким-то чудом на его белом костюме не оказалось ни капли крови. Он вымыл руки в тазу, и вода порозовела. Ему снова захотелось выпить. Разве теперь это имело какое-то значение?

Он слегка причесался и протер бледные щеки. Ему предстояло выполнить до конца намеченную программу. Хладнокровие снова вернулось к нему.

Спустившись на второй этаж, он постучал к Вуольто.

- Войдите.

Через приоткрытую дверь Моде увидел в зеркальном шкафу госпожу Вуольто в пижаме. Ее муж на кухне разбирал счета.

- Извините, что беспокою вас в такой поздний час. Господин Луи получил телеграмму. Мы должны уехать рано утром и будем отсутствовать один или два месяца.

- Вы оставляете квартиру за собой?

- По-видимому. Если же по какой-то причине мы не вернемся, я напишу, чтобы вы продали мебель. Квартплата внесена за два месяца вперед.

- Этими делами занимается моя жена. Ты слышишь, Розита? Квартира оплачена?

- Все в порядке,- ответила та из постели. Было слышно, как заскрипели пружины.

- Если я вас не увижу...

- Наверняка мы увидимся завтра утром. Вы сядете на "Висконсин"?

- Возможно. Да. Не знаю точно. Как пожелает господин Луи.

- Значит, возвращаетесь во Францию?

Это был услужливый человек, приверженный условностям, потому что достал из шкафа графин с ликером и наполнил две рюмки.

- Господин Луи не придет с нами чокнуться?

- Вы же его знаете!

- Тогда за ваше здоровье и счастливого пути.

Это была единственная рюмка, выпитая Мишелем за весь день, да и то размером с наперсток.

Они обождали до двух часов, пока уснут Вуольто. Голландец молчал, уставившись расширенными от чи-чи глазами в одну точку.

- Ты все понял, Суска?

Веки Голландца сомкнулись - он понял.

Наконец все стихло. Грузовичок Дика Уэллера вернулся пустой, и они услышали, как запирают на засов гараж.

- Пошли.

Мишель погасил всюду свет, он не хотел видеть труп, и вдвоем они снесли его вниз по лестнице, стараясь не задевать стены и перила. Выбрав самый разумный маршрут по улице, на которой в этот час не было видно ни души, они миновали дома и явственно услышали шум моря.

Обойдя вокзал, который выглядел ночью скоплением металла, они вступили на песок пляжа. Теперь на них обрушились потоки соленой воды, смешанной с дождевой.

- Я могу рассчитывать на тебя, Суска?

Они приблизились к самой кромке воды. Но перед тем, как сбросить труп в воду, Голландцу надо было выполнить еще одно дело.

В течение получаса Мишель стоял, прижавшись спиной к вокзалу, не видя ничего, кроме белого предмета на гребнях волн, и прислушиваясь к грохоту океана.

Затем мимо него промелькнула чья-то тень. Это был Суска, державший в руках пакет размером с человеческую голову.

Обратно он пошел другим путем. Но ноги сами привели его в кафе Джефа. Остановившись под фонарем, чтобы убедиться, что не осталось никаких следов происшедшего, он толкнул дверь.

Десяток французов с "Висконсина" ели сосиски и луковый суп. Увидев его издалека, Джеф нахмурился - так поздно Мишель сюда никогда не приходил.

Моде тоже видел себя во всех зеркалах кафе. Он гордился собой, как гордился своим голосом, когда произнес:

- Кажется, я пришел попрощаться.

- Уезжаешь?

- Старик получил известия.

Верил ли ему Джеф? Это уже не имело значения.

- Что-нибудь выпьешь?

- Пива.

- Да ну!

И тотчас спросил:

- Ты все же нашел Суску?

- Нашел.

Джеф, который привык чокаться за всеми столиками и рассказывать анекдоты, не стал выспрашивать. Других завсегдатаев здесь не было. Напо возился на кухне.

- Дай мне пару сосисок! - крикнул ему Мишель.

Он не присел, не взял тарелку и вилку, а съел сосиски около стойки, макая их в горчицу.

Все было кончено. Он уезжал. Бросив монету на мрамор столика, он, сам не зная отчего, решил не жать руку Джефу, который пил с кем-то шампанское.

- Уже уходишь?

- Наверное, зайду еще завтра.

Он не придет. Они его больше не увидят. Едва дверь захлопнется за ним, как все эти люди станут его прошлым, потеряв приметы реальности и оставив о себе лишь смутное воспоминание.

Около часа он бродил под дождем, прежде чем решился вернуться к Вуольто. Он снова шел на риск - хозяин вполне мог подняться к ним, чтобы попрощаться с Фершо.

Остальное он все предусмотрел заранее. До мельчайших подробностей. Пересек кухню, зажигая всюду свет, чтобы убедиться, что не оставил компрометирующих следов. Тряпкой, которую потом сжег, вытер на террасе пятна крови.

Потом разделся и принял ледяной душ, надел лучший костюм и затолкал банкноты в купленный заранее в магазине Ника Вондраса бумажник. Мишель нарочно пошел туда, чтобы выяснить, заметил ли Ник пропажу зажигалки. От этой зажигалки он прикурил теперь сигарету. Обнаженный до пояса, чтобы не взмокла рубашка, он собрал вещи - их вещи; ведь надо было забрать и вещи Фершо.

Он был спокоен, ощущая только какую-то пустоту. Сосиски Джефа давили на желудок. Почувствовав, что его может стошнить, он проглотил ложку соды.

Наконец все было готово. Он привел к дому фиакр и погрузил в него чемоданы.

Часы тянулись немыслимо медленно, минуты еле следовали за минутами. Ему было некуда деться до отлета самолета.

Проезжая по особому кварталу, Моде заметил в розовом свете маленького салона знакомую бретонку и велел остановиться.

- Обождите меня.

Та не ожидала его увидеть.

- Мне хочется с вами проститься. Рано утром мы уезжаем.

- Так мило, что вы вспомнили про меня. Выпьете что-нибудь?

Обращаясь ко всем на "ты", она неизменно говорила ему "вы". Вероятно, очень устав, он разлегся на ее постели. Но затем испугался, что заснет. Через несколько часов с этим миром все будет покончено.

- Выпьете что-нибудь?

Она прикрыла дверь, как поступала всегда, принимая клиента. Напротив под дождем лоснился круп лошади. Кучер спрятался в укрытии.

Расскажет ли женщина Джефу, что он приходил к ней?

Чтобы Джеф узнал и это, он занялся с ней любовью. А затем долго разговаривал, словно с самим собой.

- Знаешь, у меня жена в Европе. Правда, забавно?

- Красивая?

Если бы у него хранился портрет Лины, он бы показал его. Но портрета у него не было давно.

- Вероятно, я никогда больше не вернусь в Колон. Не знаю. Но если вернусь...

Они поняли друг друга. Если он вернется, то лишь для того, чтобы за рулем большой машины проехать мимо этой улицы в "Вашингтон".

Этой ночью он прощался со всеми мерзостями здешней жизни.

- Пора.

- Ты на каком корабле отплываешь?

- Тсс!

Моде силой всучил ей стодолларовый билет. И это Джеф тоже, возможно, узнает. И поймет. Кучер спросил, куда ехать.

- В "Реллис".

Ему не хотелось показываться в "Атлантике", где он мог повстречать Рене. Никогда еще мир не казался ему таким нереальным, как этой ночью. Он ездил по ночным кабакам, по пивным, заказывал вино, к которому не притрагивался. Видел вблизи и издалека чужие лица. Люди смеялись. Мужчины приставали к девушкам, которые лениво отталкивали их. Ему казалось, что в этом мире он больше не сможет прожить ни минуты.

В баре, открытом всю ночь из-за прихода "Висконсина", он увидел парня в фуражке южноамериканской авиакомпании.

- Поди-ка сюда, малыш.

- Что угодно? - Ты не знаешь, есть ли места на утренний рейс?

- Какой? - Бангкок - Лима - Вальпараисо.

- Кажется, остались. Позвонить?

Ему показалось, что эта ночь напоминает ему ту, далекую, в Брюсселе, с "Мэрри Грилль" и "Паласом", со шлюхой и ее мягкими грудями, чье имя он позабыл.

- Места есть, месье. По крайней мере, два.

- Хватит и одного.

Он дал ему на чай, как это делали люди в "Вашингтоне", и послал официанта отнести рюмку кучеру.

Угрызения совести его не терзали. Он чувствовал, что никогда не будет их испытывать. Призрак Фершо не преследовал его. Он уже и позабыл о том акте, совершить который оказалось куда проще, чем он думал.

Разве Фершо испытывал когда-нибудь угрызения совести? А Джеф?

И тем не менее что-то непоправимо изменилось в нем. Он смотрел новыми глазами на окружающее оживление, на людей, лица которых внезапно возникали перед ним крупным планом.

Только что, разговаривая с немолодой бретонкой, он ей сказал:

"Моя малышка..."

Он чувствовал себя старым. Ему казалось, что он заблудился на школьном дворе во время перемены, и даже вид огромного француза из Бордо, евшего сосиску, не сняв с головы бумажный колпак, который на него напялили в "Мулен Руже" или "Атлантике", не способен был вызвать у него улыбку.

- В аэропорт!

Светало. Дождь шел по-прежнему. Ему запросто продали билет, и он среди первых занял место в салоне.

Только тогда, заметив у кромки поля бар, Мишель бросился туда. Ему хотелось пить, он имел наконец право выпить. Проглотив четыре или пять порций виски, он последним взобрался в самолет, когда уже стали убирать трап.

Мишель Моде прожил три месяца в Южной Америке в компании - или, скорее, за счет Гертруды Лэмпсон. Его видели в Буэнос-Айресе, Рио, Пернамбуке, Ла Пасе и Кито.

Для поездки в Мексику они сели в Каракасе на яхту американской подруги мистрис Лэмпсон.

В Гаване к ним присоединилось несколько человек из высшего общества, в том числе одна кубинка двадцати семи лет, на которой он женился через три недели, когда яхта причалила в Нью-Йорке.

У них родилась девочка. Но немного позже он согласился, на очень выгодных условиях, предложенных ему родителями жены, дать ей развод.

Пятнадцать лет спустя в Сингапуре под именем капитана Филипса он находился, как говорили, в наилучших отношениях с леди Уилки, приближенной английского двора.

Это был молодой, худощавый мужчина, загоревший на солнце, занимавшийся всеми видами спорта, обладатель конюшни для игры в поло, отличный танцор, умевший много выпить, не пьянея.

Несмотря на свой возраст, волосы на висках у него стали слегка серебриться, в улыбке сквозила необъяснимая ирония, а глаза, контрастируя с обычным оживлением, были неподвижны.

Он любил повторять в шуточном тоне - по крайней мере так это воспринимали, дружно протестуя, его собеседники:

- Такой старик, как я...

Испытывая при этом наслаждение от сознания того, что один знает, насколько он прав.

1943 г.

Реклама на сайте