«Скрюченный домишко. День поминовения»

Скрюченный домишко. День поминовения (fb2) - Скрюченный домишко. День поминовения (пер. Наталия Леонидовна Рахманова,Азалия Александровна Ставиская) (Кристи, Агата. Сборники) 1263K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Агата Кристи

Agata Cristie ЗОЛОТАЯ КОЛЛЕКЦИЯ Агата Кристи Скрюченный домишко День поминовения

СКРЮЧЕННЫЙ ДОМИШКО

1

Я познакомился с Софией Леонидис в Египте в конце войны. Она занимала там довольно высокую административную должность в одном из департаментов Министерства иностранных дел. Мне ее довелось узнать сначала как официальное лицо, и очень скоро я оценил ту необычайную толковость, которая и привела ее на этот пост, несмотря на крайнюю молодость (всего двадцать два года).

Смотреть на нее было очень приятно, а сверх того она обладала ясным умом и суховатым юмором, который я находил восхитительным. Мы подружились. Разговаривать с нею было удивительно легко, и мы частенько с большим удовольствием вместе обедали и иногда танцевали.

Все это я ясно сознавал, но лишь в самом конце войны, когда меня решили перевести на Восток, я уразумел и кое-что другое – что я люблю Софию и хочу на ней жениться.

Я сделал это открытие в то время, как мы обедали в «Шепарде». Я не испытал при этом потрясения, открытие пришло скорее как осознание факта, с которым я давно свыкся. Я взглянул на нее новыми глазами, но увидел то же, что видел раньше и что мне так нравилось: темные курчавые волосы, гордо поднимающиеся надо лбом, яркие голубые глаза, небольшой, воинственно выдвинутый вперед подбородок, прямой нос. Мне нравился ее элегантный светло-серый костюм и сверкающе-белая блузка. В Софии было что-то подкупающе английское, и мне, три года не видавшему родины, это казалось необычайно привлекательным. «Англичанка до мозга костей, – подумал я, и в ту же минуту мне вдруг пришло в голову: – А так ли это, возможно ли такое на самом деле? Может ли реальность обладать совершенством театрального воплощения?»

Я припомнил, что во время всех наших долгих и непринужденных разговоров, когда мы обменивались мнениями, обсуждали наши симпатии и антипатии, а также будущее, близких друзей и знакомых, София ни словом не обмолвилась о своем доме или семье. Обо мне она знала все (как я уже упоминал, она была хорошей слушательницей), но о ней самой я не знал ничего. Скорее всего, у нее, как и у всех людей, где-то был дом, была семья, и тем не менее она никогда о них не упоминала. И до этой минуты я как-то не осознавал этого.

София спросила, о чем я думаю.

– О вас, – сознался я.

– Понимаю, – сказала она.

И кажется, она действительно все поняла.

– Может быть, мы не увидимся ближайшие год или даже два, – продолжал я. – Не знаю, когда я попаду в Англию, но, как только вернусь, я сразу же явлюсь к вам и попрошу вас стать моей женой.

Она словно и не слыхала – просто продолжала сидеть и курить, не глядя на меня.

Я испугался, что она меня не поняла.

– Знаете, София, – сказал я, – для себя я решил твердо – не делать вам предложения сейчас. Во-первых, сейчас вы мне можете отказать, я уеду и с горя свяжусь с какой-нибудь ужасной особой, просто чтобы облегчить себе муки самолюбия. А если и не откажете, то что нам делать? Пожениться и сразу расстаться? Или обручиться и приступить к долгому ожиданию? На это я не пойду из-за вас. Вдруг вы кого-то встретите, но будете считать себя связанной обещанием со мной. Мы живем в странной лихорадочной атмосфере, девиз которой «спеши успеть». Вокруг заключаются и распадаются браки, расстраиваются романы. Мне приятнее, если вы вернетесь домой свободная, независимая, оглядитесь и разберетесь в этом новом послевоенном мире и решите сами, чего вы хотите. То, что существует между нами, София, должно быть прочным. Иного брака я не мыслю.

– Я тоже, – отозвалась София.

– И в то же время, – заключил я, – мне думается, я имею право дать вам понять, как… я к вам отношусь.

– Но без излишних лирических излияний, – тихонько добавила София.

– Сокровище мое! Неужели вы не понимаете? Я изо всех сил старался не сказать, что люблю вас!..

Она остановила меня:

– Понимаю, Чарльз. Мне нравится ваша забавная манера подходить к вещам. Вы можете прийти ко мне, когда вернетесь, – конечно, если вам еще захочется…

На этот раз прервал ее я:

– Вот уж тут сомнений быть не может.

– Сомнения всегда найдутся. Всегда может возникнуть непредвиденное обстоятельство, которое спутает карты. Начать с того, что вы не очень-то много про меня знаете, правда?

– Я даже не знаю, где вы живете в Англии.

– В Суинли Дин.

Я кивнул – это был фешенебельный дальний лондонский пригород, славящийся тремя превосходными площадками для гольфа, предназначенными для лондонских толстосумов из Сити.

– В скрюченном домишке, – добавила она тихонько с задумчивым видом.

Должно быть, у меня сделался оторопелый вид, во всяком случае, она улыбнулась и процитировала полнее:

– «А за скрюченной рекой в скрюченном домишке жили летом и зимой скрюченные мышки». Это про нас. Дом, правда, домишком не назовешь, но весь косой-кривой – это точно. Сплошные фронтоны и кирпич с деревом.

– У вас большая семья? Братья, сестры?

– Брат, сестра, мать, отец, дядя, тетка, дед, двоюродная бабушка и вторая жена деда.

– Ничего себе! – вырвалось у меня.

Я был несколько ошеломлен.

Она засмеялась:

– Вообще-то мы, как правило, не живем все вместе. Нас свела война, бомбежки… Но, мне кажется, – она задумчиво нахмурила брови, – внутренне семья не расставалась и всегда жила под присмотром и под крылом у деда. Мой дедушка – личность. Ему за восемьдесят, ростом он не выше полутора метров, но рядом с ним все остальные как-то тускнеют.

– По вашему описанию, фигура любопытная.

– Так оно и есть. Он – грек из Смирны, Аристид Леонидис. – И с лукавым огоньком в глазах она добавила: – Несметно богат.

– Сохранит ли кто-нибудь свои богатства, когда война окончится?

– Мой дед, – с уверенностью ответила София. – Никакая политика выкачивания денег из богачей его не проймет. Он сам выкачает деньги из кого угодно. Интересно, – прибавила она, – понравится ли он вам?

– А вам он нравится?

– Больше всех на свете, – ответила София.

2

Прошло два с лишним года, прежде чем я снова попал в Англию. Прожить их оказалось нелегко. Мы переписывались с Софией довольно часто. Ее письма, как и мои, не были любовными. Скорее переписка двух близких друзей – обмен мыслями и мнениями, соображения по поводу каждодневных событий. И все же, что касается меня, да, по-моему, и Софии тоже, чувство наше друг к другу становилось все глубже и сильнее.

Я возвратился в Англию пасмурным теплым сентябрьским днем. Листья на деревьях в вечернем свете отсвечивали золотом. Порывами налетал шаловливый ветерок. Прямо из аэропорта я послал телеграмму Софии:

«Только что прибыл тчк Согласны ли пообедать сегодня вечером Марио девять тчк Чарльз».

Часа два спустя, когда я просматривал «Таймс», в колонке «Рождения, браки, смерти» мне бросилась в глаза фамилия Леонидис:

«19 сентября в „Трех фронтонах“, Суинли Дин, в возрасте 87 лет скончался Аристид Леонидис, возлюбленный супруг Бренды Леонидис. Она скорбит о нем».

Ниже, непосредственно под этим объявлением, стояло:

«Семья Леонидис. У себя дома в „Трех фронтонах“, Суинли Дин, скоропостижно скончался Аристид Леонидис. Любящие дети и внуки искренне оплакивают его. Цветы посылать в церковь Св. Элдреда, Суинли Дин».

Два эти объявления меня весьма удивили. По-видимому, произошла какая-то редакционная ошибка, приведшая к повторному сообщению. Я в первую очередь подумал с тревогой о Софии и немедленно отправил вторую телеграмму:

«Только что прочел известие смерти вашего деда. Глубоко сочувствую. Дайте знать, когда смогу вас увидеть. Чарльз».

Телеграмма от Софии застала меня в шесть часов в доме моего отца:

«Буду Марио девять. София».

Перспектива встречи с Софией привела меня в нервное возбуждение. Время ползло со сводящей с ума медлительностью. В «Марио» я заявился на двадцать минут раньше назначенного часа. София опоздала всего на пять минут.

Встреча с тем, кого не видел очень давно, но кто все время занимал твои мысли, всегда потрясение. И когда наконец София показалась в вертящихся дверях, все дальнейшее приобрело нереальный характер. Она была в черном, и это меня почему-то неприятно поразило. Многие женщины вокруг были в черном, но я решил, что это траур, а я не ожидал, чтобы София вообще стала надевать траур даже ради близкого родственника.

Мы стоя выпили по коктейлю, потом отыскали свой столик. Мы говорили быстро и лихорадочно, расспрашивая друг друга о прежних каирских знакомых. Разговор был какой-то ненатуральный, но он помог нам преодолеть первоначальную неловкость. Я выразил свои соболезнования по поводу смерти ее деда, София ответила спокойным тоном, что произошло это несколько неожиданно. Затем мы опять пустились в воспоминания. Меня охватило беспокойство – что-то идет не так, и дело совсем не в неловкости, которая вполне естественна после стольких лет разлуки. Нет, определенно что-то неладное творилось с самой Софией. Быть может, она собирается с духом и сейчас сообщит мне, что встретила другого, кто ближе ей, чем был я? Что ее чувство ко мне «просто ошибка»?

И все-таки я почему-то сомневался, что причина в этом. Но в чем – я не знал. А между тем наша натянутая беседа продолжалась.

И только когда официант, поставив на стол кофе, с поклоном отошел в сторону, все вдруг стало на свои места. Вот снова София и я, мы сидим за столиком ресторана, как сиживали много раз. Словно и не было всех этих лет разлуки.

– София! – сказал я.

Она сразу же откликнулась:

– Чарльз!

Я с облегчением вздохнул:

– Ну, слава богу. Что на нас нашло?

– Наверное, это моя вина. Я вела себя глупо.

– Но теперь все в порядке?

– Да, все в порядке.

Мы улыбнулись друг другу.

– Любовь моя! – сказал я. И сразу же: – Когда ты выйдешь за меня замуж?

Улыбка ее погасла. Нечто непонятное, не имеющее определения, вернулось назад.

– Сама не знаю, – ответила она. – Я не уверена, Чарльз, что вообще смогу выйти за тебя.

– Как, София? Почему? Я кажусь тебе чужим? Тебе нужно время, чтобы опять ко мне привыкнуть? Или же появился кто-то другой? Нет… – оборвал я себя. – Я олух. Причина не в этом.

– Не в этом. – Она покачала головой.

Я ждал. Она понизила голос:

– Причина в дедушкиной смерти.

– В смерти деда? При чем тут это? Какая разница? Не в том же дело… не думаешь же ты… неужели дело в деньгах? Он тебе ничего не оставил? Уверяю тебя, моя радость…

– Нет, деньги ни при чем. – Она еле заметно улыбнулась. – Я уверена, что ты охотно взял бы меня замуж и «в одной сорочке», как говорили в старину. Да и дедушка никогда в жизни не понес ни малейшего убытка.

– Так в чем же дело?

– Именно в его смерти. Понимаешь, Чарльз, он не просто… умер. Я думаю… его убили.

Я уставился на нее во все глаза:

– Что за фантастическая идея! Откуда эта выдумка?

– Это не выдумка. Во-первых, доктор повел себя очень странно. Отказался выдать свидетельство о смерти. Будет вскрытие. Совершенно ясно, что они подозревают что-то неладное.

Я не стал спорить. София была умница, и на ее выводы можно было положиться. Но я с горячностью сказал другое:

– Возможно, их подозрения неоправданны, но, даже если ты права и они оправданны, какое отношение это имеет к нам с тобой?

– При некоторых обстоятельствах – имеет. Ты на дипломатической службе. К женам там предъявляются немалые требования. Нет, пожалуйста, не произноси слов, которые тебе не терпится сказать. Ты чувствуешь себя обязанным сказать их и, не сомневаюсь, действительно искренне так думаешь, и я теоретически с тобой согласна. Но я горда, дьявольски горда. Я хочу, чтобы наш брак был удачным для обоих, и поэтому не хочу быть половинкой жертвы во имя любви. Но, может, все еще образуется…

– То есть, может быть, доктор… ошибся?

– Даже если и не ошибся, неважно. Важно, чтобы убийца был тот, кто и требуется…

– Что ты такое говоришь, София?

– Безобразие такое говорить, но, в конце концов, я предпочитаю быть честной. – Она предугадала мой вопрос: – Нет, Чарльз. Больше я ничего не скажу. Я и так уже сказала слишком много. Но я решила непременно повидать тебя и сама все объяснить. Мы ничего не будем решать, пока все не прояснится.

– Но хотя бы расскажи мне, как и что.

Она покачала головой:

– Не хочу.

– София…

– Нет, Чарльз, не надо, чтобы ты увидел нас под моим углом зрения. Я хочу, чтобы ты взглянул непредубежденным взглядом со стороны.

– И каким образом мне это удастся?

В ее ярких голубых глазах, глядящих на меня, зажегся странный огонек.

– С помощью твоего отца, – ответила она.

Тогда, в Каире, я рассказал Софии, что мой отец – помощник комиссара в Скотленд-Ярде. Он и сейчас еще занимал эту должность. При ее словах холод сдавил мне грудь.

– Значит, дело настолько худо?

– Думаю, что да. Видишь, за тем столиком у входа сидит одинокий человек, вполне симпатичный, похож на отставного военного?

– Да.

– Он стоял на платформе в Суинли Дин, когда я садилась недавно в поезд.

– Ты хочешь сказать – он следит за тобой?

– Да. Думаю, вся наша семья находится… – как это называется? – под наблюдением. Нам, в сущности, намекнули, чтобы мы не покидали дом. Но я решила повидать тебя во что бы то ни стало. – Она с воинственным видом выставила твердо очерченный подбородок. – Я вылезла из окна ванной и соскользнула вниз по водосточной трубе.

– Любовь моя!

– Но полиция хорошо знает свое дело. Кроме того, я же посылала тебе телеграмму… Словом… неважно, зато мы здесь вместе… Но дальше мы должны действовать в одиночку. – Она помолчала, потом добавила: – К сожалению… нет никаких сомнений в том, что мы любим друг друга.

– Никаких, – повторил я. – И не говори «к сожалению». Мы с тобой пережили мировую войну, чудом избегли смерти – так почему же смерть очень старого человека… Сколько, кстати, было ему лет?

– Восемьдесят семь.

– Да, конечно. Это было написано в «Таймс». Если хочешь знать мое мнение, то он просто умер от старости, и любой уважающий себя терапевт признал бы этот факт.

– Если бы ты был знаком с дедом, – проговорила София, – ты бы удивился, что он вообще мог умереть.

3

Я всегда в какой-то мере питал интерес к полицейской работе отца, но мог ли я предположить, что когда-нибудь мне доведется испытать самую непосредственную, личную заинтересованность.

Моего старика (как я называл отца) я еще не успел повидать. Когда я приехал из аэропорта, его не было дома, а приняв ванну, побрившись и переодевшись, я поторопился на свидание с Софией. Но теперь, когда я вернулся домой, Гловер доложил, что отец у себя в кабинете.

Он сидел за письменным столом и хмуро взирал на лежавший перед ним ворох бумаг. Когда я вошел, он вскочил:

– Чарльз! Давненько мы с тобой не виделись!

Свидание наше, после пяти лет военной разлуки, разочаровало бы француза. На самом же деле радость встречи была искренней и глубокой. Мы со стариком очень любим и неплохо понимаем друг друга.

– Есть немного виски, – предложил он. – Скажешь, когда хватит. Прости, что меня не было дома, когда ты приехал. Я по макушку в работе. Тут одно чертовски сложное дело раскручивается.

Я откинулся на спинку кресла и закурил.

– Аристид Леонидис? – спросил я.

Брови его сдвинулись к переносице. Он кинул на меня зоркий взгляд. Голос его прозвучал вежливо, но сурово:

– Кто тебе сказал, Чарльз?

– Стало быть, я прав?

– Откуда у тебя такие сведения?

– Получена информация.

Старик выжидательно молчал.

– Информация, можно сказать, прямо из первых рук.

– Давай, Чарльз, объяснись.

– Тебе это может не понравиться, – начал я наконец. – Там, в Каире, я встретил Софию Леонидис. Влюбился в нее. И собираюсь жениться. Я видел ее сегодня. Мы недавно обедали в ресторане.

– Она с тобой обедала? В Лондоне? Интересно знать, как она ухитрилась туда попасть? Все семейство просили – разумеется, вполне деликатно – не покидать дом.

– Совершенно верно. Она спустилась по трубе из окна ванной.

Губы старика дрогнули в усмешке.

– Судя по всему, – заметил он, – весьма находчивая молодая особа.

– Ничего, не огорчайся, твои полицейские тоже ребята расторопные, – утешил я его. – За ней до самого ресторана «Марио» следовал симпатичный парень армейского типа. Я буду фигурировать в отчете, который он тебе представит: рост сто семьдесят пять сантиметров, волосы каштановые, глаза карие, костюм темно-синий в узкую полоску и так далее.

Старик пристально на меня смотрел.

– Это… серьезно? – спросил он.

– Да, серьезно, папа.

Последовало недолгое молчание.

– Ты против? – спросил я.

– Я не был бы против еще неделю назад. Семья с хорошим положением, девушка с деньгами… да и я знаю тебя. Ты, как правило, не так легко теряешь голову. Но сейчас…

– Что, папа?

– Все, может быть, еще обойдется, если…

– Что если?

– Если убийство совершил тот, кто и требуется.

Вот уже второй раз за вечер я слышал эту фразу. Во мне проснулось любопытство:

– И кто же это такой?

Отец бросил на меня острый взгляд:

– А что тебе вообще известно?

– Ничего.

– Ничего? – удивился он. – Разве девушка тебе не рассказала?

– Нет… Она сказала, что пусть лучше я увижу все со стороны.

– Интересно, почему так?

– Разве это не ясно?

– Нет, Чарльз. По-моему, не ясно.

Он прошелся взад-вперед по кабинету, хмуря брови. Какое-то время назад он раскурил сигару, но она успела потухнуть – до такой степени старина был встревожен.

– Что ты вообще знаешь об этой семье? – выпалил он.

– Пропасть! Знаю, что был старик и куча сыновей, внуков и родня жены. Всех ответвлений я не усвоил. – Я помолчал. – Придется тебе, отец, обрисовать обстановку.

– Хорошо. – Он уселся на место. – Значит, так, начну с начала – с Аристида Леонидиса. Он приехал в Англию, когда ему было двадцать четыре года.

– Грек из Смирны.

– И это тебе известно?

– Да, но это, в общем, и все.

Дверь отворилась, Гловер возвестил, что пришел старший инспектор Тавернер.

– Он ведет это дело, – пояснил отец. – Его полезно повидать. Он изучал их семью вплотную. Знает про них куда больше меня.

Я спросил, взялся ли Скотленд-Ярд за это дело по просьбе местной полиции.

– Суинли Дин относится к Большому Лондону, они подпадают под нашу юрисдикцию.

Я кивнул. В комнату уже входил старший инспектор Тавернер. Я знал его с довоенных времен. Он горячо приветствовал меня и поздравил с благополучным возвращением.

– Я знакомлю Чарльза с общей картиной дела, – объяснил старик. – Поправьте меня, Тавернер, если я собьюсь. Леонидис приехал в Лондон в тысяча восемьсот восемьдесят четвертом. Открыл ресторанчик в Сохо. Ресторанчик стал приносить доход. Леонидис открыл второй. Скоро ему принадлежало семь или восемь ресторанов. И все окупались с лихвой.

– Никогда не сделал ни одной ошибки, за что бы ни брался, – вставил старший инспектор.

– Он обладал природным чутьем, – продолжал отец. – В результате он стоял почти за всеми модными лондонскими ресторанами. Дальше он занялся ресторанным делом по-крупному.

– Он стоял и за многими другими предприятиями, – добавил Тавернер. – Торговля подержанной одеждой, магазин дешевых ювелирных изделий и масса всего другого. Разумеется, – добавил он задумчиво, – он всегда был пройдохой.

– То есть мошенником? – спросил я.

Тавернер покачал головой:

– Нет, я не это имею в виду. Бестия – да, но не мошенник. Закона никогда не нарушал. Но ухитрялся придумать тысячи уловок, чтобы закон обойти. Он урвал большой куш даже во время войны, а уж на что был стар. Никогда ничего противозаконного, но уж если он за что-то взялся – значит, сочиняй скорей новый закон. Но пока вы сочиняли новый закон, он успевал затеять следующий бизнес.

– Не слишком обаятельный субъект, – заметил я.

– То-то и оно, что очень обаятельный. Понимаете, он обладал индивидуальностью. И смотреть-то, кажется, не на что, прямо гном какой-то – маленький, уродливый, но в нем чувствовался магнетизм. Женщины в него так и влюблялись.

– Выбор первой жены всех удивил, – вмешался отец. – Он женился на дочери сельского сквайра, главы охотничьего общества.

Я удивленно поднял брови:

– Деньги?

Старик покачал головой:

– Нет, брак по любви. Она познакомилась с ним, когда заказывала свадебный ужин для своей подруги, и влюбилась в него. Повторяю, он был очень обаятельный. Его экзотичность, энергия – вот что ее, наверное, привлекло. Ей до смерти надоело ее сельское окружение.

– И брак получился счастливым?

– Как ни странно, очень. Конечно, ее и его друзья не сочетались – еще не наступили те времена, когда деньги смели все классовые различия, – но это их не смущало. Они стали обходиться без друзей. Аристид построил свой несуразный дом в Суинли Дин, они поселились там и родили восьмерых детей.

– Вот уж поистине семейная хроника.

– Старый Леонидис поступил весьма умно, выбрав Суинли Дин. Тогда этот пригород только начинал входить в моду. Вторую и третью площадку для гольфа еще не сделали. Суинли Дин населяли старожилы, страстно привязанные к своим садикам и полюбившие миссис Леонидис, и дельцы из Сити, которые мечтали завязать деловые отношения с самим Леонидисом, так что выбор знакомых у них был богатый. Так они и жили, наслаждаясь счастьем, пока она не умерла от пневмонии в тысяча девятьсот пятом году.

– Оставив ему восьмерых детей?

– Один умер в младенчестве. Двоих сыновей убили во время этой войны. Одна дочь вышла замуж, уехала в Австралию и там умерла. Незамужняя дочь погибла в автокатастрофе. Еще одна умерла года два назад. В живых осталось двое – старший сын Роджер, женатый, но бездетный, и Филип, женатый на известной актрисе. У них трое детей – твоя София, Юстас и Жозефина.

– И все они живут в этих… как там? В «Трех фронтонах»?

– Да. У Роджера Леонидиса квартиру разбомбило в самом начале войны. Филип с семьей поселился там в тысяча девятьсот тридцать восьмом году. И еще имеется пожилая тетка, мисс де Хевиленд, сестра первой миссис Леонидис. Она всегда терпеть не могла своего зятя, однако, когда сестра умерла, она сочла своим долгом принять его приглашение и остаться воспитывать детей.

– И она с большим рвением выполняет свой долг, – заметил инспектор Тавернер. – Но она не из тех, кто склонен менять свое мнение о том или ином человеке. Она всегда неодобрительно относилась к Леонидису и его способам ведения дел.

– Словом, народу полон дом, – сказал я. – И кто же, по-вашему, убил?

Тавернер покачал головой.

– Рано, – сказал он, – рано отвечать на этот вопрос.

– Оставьте, Тавернер, я уверен, вы кого-то подозреваете. Мы ведь с вами не в суде.

– Это верно, – мрачно отозвался Тавернер. – Но до суда дело и вообще может не дойти.

– Вы хотите сказать, что это не убийство?

– Нет, тут сомневаться не приходится. Его отравили. Но, сами знаете, какая морока с этими отравлениями. Доказательства добыть не так-то просто – дело деликатное. Все факты могут указывать в одном направлении.

– Вот это я и хочу от вас узнать. Вы уже, наверное, составили себе определенное мнение?

– Да, есть одна очень убедительная версия. Знаете, как бывает: все сходится, улики как нарочно подбираются. Но я почему-то не уверен. Дело мудреное.

Я обратил умоляющий взор на старика. Он медленно проговорил:

– Как ты знаешь, Чарльз, когда речь идет об убийстве, очевидное решение обычно и есть правильное. Старый Леонидис женился вторично десять лет назад.

– В семьдесят семь?

– Да, на молодой двадцатичетырехлетней женщине.

Я присвистнул:

– Что за молодая женщина?

– Работала в кафе. Вполне приличная особа, красивая, но несколько вялого, анемичного вида.

– Это и есть ваша убедительная версия?

– А как бы вы думали, сэр? – проговорил Тавернер. – Сейчас ей всего тридцать четыре, возраст опасный. Она уже привыкла к роскошному образу жизни. К тому же в доме живет молодой человек. Учитель внуков. На войне не был – то ли сердце неважное, то ли еще что. Дружба у них – водой не разольешь.

Я задумался, глядя на него. Старая знакомая песня. По испытанному образцу. Вторая миссис Леонидис, как подчеркнул отец, особа в высшей степени порядочная. Но сколько убийств совершалось именем порядочности!

– Чем его отравили? – полюбопытствовал я. – Мышьяком?

– Нет. Результатов анализа мы еще не получили, но доктор считает, что это эзерин.

– Несколько необычно, правда? Наверняка нетрудно проследить, кто покупал.

– Нет, не тот случай. Лекарство-то его собственное. Глазные капли.

– Леонидис страдал диабетом, – пояснил отец. – Ему делали регулярные уколы инсулина. Инсулин продается в пузырьках с резиновой крышечкой. Игла для подкожных инъекций вводится через крышечку внутрь пузырька, и содержимое набирается в шприц.

Я догадался, что последует дальше.

– И в пузырьке оказался не инсулин, а эзерин?

– Совершенно верно.

– И кто делал укол? – спросил я.

– Жена.

Теперь я понял, что подразумевала София, говоря «убил тот, кто требуется». Я задал еще один вопрос:

– Семья в хороших отношениях со второй женой?

– Нет. Кажется, в ссоре.

Все становилось яснее и яснее. И все-таки инспектор Тавернер был явно неудовлетворен.

– Что вам тут не нравится? – настаивал я.

– Если убила она, мистер Чарльз, ей было так просто вернуть потом на место пузырек с инсулином. Вот чего я в толк не возьму: почему она этого не сделала.

– Да, казалось бы, чего естественнее. И много в доме инсулина?

– О да, полные пузырьки, пустые пузырьки… Подмени она пузырек, и доктор нипочем не заподозрил бы, что дело нечисто. Ведь очень мало известно о признаках отравления эзерином. И поэтому доктор, думая, что дело в неправильной дозировке, сделал проверку на инсулин и таким образом обнаружил, что это вовсе не инсулин.

– Стало быть, – задумчиво проговорил я, – миссис Леонидис либо очень глупа, либо очень хитра.

– То есть…

– Она, может быть, и рассчитывала на то, что уж за такую дуру вы ее не примете. Какие есть варианты? Есть еще подозреваемые?

– Фактически любой из домашних мог это сделать, – ответил старик невозмутимо. – В доме всегда был большой запас инсулина, по крайней мере на две недели вперед. С одним из пузырьков можно было произвести нужные манипуляции, а потом незаметно подсунуть обратно, зная, что рано или поздно до него дойдет очередь.

– Насколько я понимаю, любой имел доступ к инсулину?

– Его никто не запирал, пузырьки стояли в ванной на половине Леонидиса – на определенной полке в аптечке. Все передвигались по дому свободно, когда и куда хотели.

– Веский мотив?

Отец вздохнул:

– Милый Чарльз, Аристид Леонидис был сказочно богат! Он, правда, перевел изрядную часть денег на своих близких при жизни, но, возможно, кому-то захотелось иметь еще больше.

– И больше всех захотелось нынешней жене. А у ее молодого дружка есть деньги?

– Нет. Беден, как церковная мышь.

И тут меня осенило. Я вспомнил строчку, которую приводила София. Вспомнил почти весь детский стишок:

Жил на свете человек Скрюченные ножки, И гулял он целый век По скрюченной дорожке. А за скрюченной рекой В скрюченном домишке Жили летом и зимой Скрюченные мышки.[1]

– А как вам миссис Леонидис? – спросил я Тавернера. – Что вы о ней думаете?

Он ответил с расстановкой:

– Трудно сказать… очень трудно. Ее не сразу раскусишь. Тихая такая, молчаливая, не знаешь, что она думает. Но она привыкла жить в роскоши, это точно. Напоминает мне кошку, пушистую, ленивую, мурлыкающую кошку… Я, правда, ничего против кошек не имею. Они животные симпатичные. – Он вздохнул: – Доказательства – вот что нам нужно.

«Да, – подумал я, – нам всем нужны доказательства того, что миссис Леонидис отравила своего мужа – нужны Софии, нужны мне, нужны старшему инспектору Тавернеру».

И тогда все будет как нельзя лучше. Но София не была ни в чем уверена, я не был уверен, и, думаю, инспектор Тавернер тоже не был уверен…

4

На следующий день я вместе с Тавернером отправился в «Три фронтона».

Положение мое было довольно щекотливым. Мягко говоря, его нельзя было назвать общепринятым. Но и мой старик никогда не был сторонником общепринятого.

Кое-какое основание для сотрудничества с полицией у меня имелось. В самом начале войны я работал в Особом подразделении Скотленд-Ярда.

Конечно, случай здесь был совсем не тот, но все же моя прежняя деятельность давала мне, как бы это сказать, определенный официальный статус.

Отец объявил:

– Если хотим так или иначе распутать это дело, нужен источник информации в самом доме. Нам необходимо знать все, что только можно, про людей, живущих в доме. И знать изнутри, а не извне. Вот в этом и будет твоя работа.

Мне это не понравилось. Я бросил окурок в камин и сказал:

– Значит, я становлюсь полицейским шпиком? Так? Я должен добывать информацию через Софию, которую люблю и которая тоже, как мне хочется думать, любит меня и доверяет мне.

Старик просто взбеленился:

– Ради бога, оставь эту банальную точку зрения. Прежде всего ты, надеюсь, не думаешь, что твоя девушка убила своего деда?

– Нет, естественно. Какой абсурд!

– Отлично, мы тоже так не думаем. Она несколько лет отсутствовала, отношения с дедом у нее были всегда самые дружеские. Доход у нее солидный, дед, скорее всего, отнесся бы к вашей помолвке одобрительно, а возможно, сделал бы по поводу свадьбы еще какое-нибудь щедрое распоряжение. Нет, она стоит вне подозрений. Да и с чего бы нам ее подозревать? Но ты можешь быть уверен в одном. Если загадка не прояснится, девушка за тебя не выйдет. Я сужу по тому, что ты мне о ней рассказывал. Причем, заметь, преступление такого типа может остаться нераскрытым. Допустим, мы убедимся, что между женой и молодым человеком существовал сговор, но это еще надо доказать. Пока что даже нет оснований передать дело заместителю прокурора. И если мы не добудем настоящих улик против жены, нехорошие подозрения всегда останутся. Ты это понимаешь?

Да, я понимал.

– Почему бы тебе все это не объяснить твоей девушке? – продолжал уже спокойно отец.

– То есть спросить Софию, могу ли я?… – Я запнулся.

Старик энергично закивал:

– Вот-вот. Я же не прошу тебя втираться туда и шпионить без ее ведома. Послушаешь, что она тебе на это скажет.

Вот как получилось, что на следующий день я покатил со старшим инспектором Тавернером и сержантом Лэмом в Суинли Дин.

Проехав чуть подальше площадки для гольфа, мы очутились у въезда в поместье, где, как мне казалось, до войны красовались внушительного вида ворота. Патриотизм или безжалостная реквизиция смели их долой. Мы проехали по длинной извилистой аллее, обсаженной рододендронами, и оказались на гравийной площадке перед домом.

Дом являл собой невероятное зрелище! Почему его назвали «Три фронтона»? «Одиннадцать фронтонов» подошло бы ему гораздо больше! Вид у него был какой-то странный, я бы сказал, перекошенный, и я быстро догадался – почему. Построен он был как загородный коттедж, но коттедж, несоразмерно разбухший и поэтому утративший правильные пропорции. Перед нами был типичный старинный дом, с косыми планками и выступающими фронтонами, но только страшно разросшийся. Мы словно смотрели на загородный домик сквозь гигантское увеличительное стекло – скрюченный домишко, выросший, как гриб за ночь!

Мне кое-что стало яснее: дом воплощал представление грека-ресторатора о типично английском. Он был задуман как дом англичанина. Но только размером с замок! У меня промелькнула мысль – а как относилась к нему первая миссис Леонидис. С ней, скорее всего, не советовались и чертежей не показывали. Вероятнее всего, это был маленький сюрприз ее экзотического супруга. Интересно, содрогнулась она при виде этого дома или улыбнулась?

Но жилось ей тут, во всяком случае, счастливо.

– Немного угнетает, правда? – произнес инспектор Тавернер. – Хозяин достраивал его постепенно и, по существу, сделал из него три самостоятельных дома – с кухнями и со всем прочим. Внутри все на высшем уровне – как в роскошном отеле.

Из парадной двери вышла София. Без шляпы, в зеленой блузке, в твидовой юбке. Увидев меня, она остановилась как вкопанная.

– Ты? – воскликнула она.

– София, мне надо с тобой поговорить. Куда бы нам пойти?

На миг мне показалось, что она сейчас откажется, но она сказала: «Сюда», и мы пошли с ней через лужайку. С площадки для гольфа номер один открывался дивный вид – поросший соснами склон холма и дальше – сельский ландшафт в неясной дымке.

София привела меня в садик с альпийскими горками, выглядевший несколько заброшенным, и мы уселись на очень неудобную, грубую деревянную скамью.

– Ну? – спросила она.

Тон не обнадеживал. Но я все-таки изложил идею до конца.

Она слушала внимательно. Лицо ее почти ничего не выражало, но когда я наконец закончил, она вздохнула. Глубоко вздохнула.

– Твой отец, – сказала она, – очень умный человек.

– Да, мой старик не лишен достоинств. Идея, конечно, никудышная.

– Нет, нет, – прервала она меня, – совсем не никудышная. Пожалуй, это единственное, что может сработать. Твой отец, Чарльз, очень точно угадал, о чем думаю я. Он лучше понимает меня, чем ты.

И с неожиданной, какой-то отчаянной горячностью она ударила кулаком одной руки по ладони другой.

– Мне нужна правда. Я хочу знать!

– Из-за нас с тобой? Но, любовь моя, ведь…

– Не только из-за нас, Чарльз. Речь идет еще о моем душевном спокойствии. Видишь ли, Чарльз, я вчера вечером не сказала главного… Я боюсь.

– Боишься?

– Да, боюсь, боюсь, боюсь. Полиция считает, твой отец считает, все считают… что это Бренда.

– Но вероятность…

– Да, да, это вполне вероятно. Вполне правдоподобно. Но когда я говорю: «Наверное, его убила Бренда», то сознаю, что я хочу, чтобы это было так. Но, понимаешь, на самом деле я так не думаю.

– Не думаешь? – медленно переспросил я.

– Я не знаю, что думать. Ты услышал нашу историю со стороны, как я и хотела. Теперь я покажу тебе все изнутри. Мне просто кажется, что Бренда не тот тип человека, что она не способна на поступок, который может навлечь на нее опасность. Она для этого слишком заботится о себе.

– А как насчет ее молодого человека? Лоуренса Брауна?

– Лоуренс настоящая овца. У него не хватило бы пороху.

– Неизвестно.

– Вот именно. Мы ведь ничего не знаем наверняка. Я хочу сказать, люди способны на любые неожиданные поступки. Ты составил о ком-то определенное мнение, и вдруг оно оказывается абсолютно неверным. Не всегда – но не так уж и редко. И все-таки Бренда… – София тряхнула головой. – Она всегда вела себя в соответствии со своей натурой, а это было бы так не похоже на нее. Она то, что я называю: женщина гаремного типа. Любит сидеть и ничего не делать, любит сладкое, красивые платья, драгоценности, любит читать дешевые романы и ходить в кино. И, как ни странно это может показаться, если вспомнить, что деду было восемьдесят семь лет, она, по-моему, была от него без ума. В нем ощущалась сила, энергия. Мне кажется, он давал женщине почувствовать себя королевой… фавориткой султана. Я думаю и всегда думала, что благодаря ему Бренда почувствовала себя волнующей романтической особой. Всю свою жизнь он умел обращаться с женщинами, а это своего рода искусство, и с возрастом оно не утрачивается.

Я оставил на время тему Бренды и вернулся к встревожившей меня фразе Софии:

– Почему ты сказала, что боишься?

София слегка передернулась и сжала руки.

– Потому что так оно и есть, – тихо ответила она. – Очень важно, Чарльз, чтобы ты меня понял. Видишь ли, мы очень странная семья… В каждом из нас сидит жестокость… причем совершенно разного свойства. Вот это и вызывает тревогу: то, что она разная.

Должно быть, на моем лице она прочла непонимание. Она продолжала более настойчиво:

– Сейчас я постараюсь выразить свою мысль яснее. Возьмем, например, дедушку. Один раз он рассказывал нам про свое детство в Смирне и мимоходом, как будто так и надо, помянул, что пырнул ножом двоих. Какая-то уличная ссора, кто-то его смертельно оскорбил – точно не знаю, но все, что произошло, для него было совершенно естественно. И он, в сущности, забыл про ту историю. Но, согласись, услышать о таком поступке в Англии и совершенно между прочим – довольно дико.

Я кивнул.

– Это один вид жестокости, – продолжала София. – Затем бабушка. Я ее едва помню, но слышала про нее много. У нее жестокость, я думаю, шла от отсутствия воображения. Все ее предки – охотники на лис, генералы, этакие грубые бурбоны, исполненные прямоты и высокомерия. Такие, нимало не сомневаясь, с легкостью распорядятся чужой жизнью и смертью.

– Не слишком ли это притянуто за уши?

– Может быть, и притянуто, но меня всегда пугал этот тип людей – жестоких в своей прямоте. Дальше – моя мама, она – актриса и прелесть, но абсолютно лишена чувства меры. Она из тех бессознательных эгоцентриков, которые видят происходящее лишь постольку, поскольку это касается их самих. Иногда, знаешь, это пугает. Затем – Клеменси, жена дяди Роджера. Она – ученая, проводит какие-то важные исследования. Тоже безжалостна в своем безлико-хладнокровном стиле. Дядя Роджер – тот полная ей противоположность, добрейшая и милейшая личность, но вспыльчив до ужаса. Любая мелочь способна вывести его из себя, и тогда он буквально теряет над собой власть. Отец…

Последовала долгая пауза.

– Отец, – медленно продолжала она, – слишком хорошо владеет собой. Никогда не угадать, что он думает. Он никогда не проявляет ни малейших эмоций. Возможно, это какая-то бессознательная самозащита против маминого разгула эмоций, но все же… иногда это меня немного тревожит.

– Дорогая моя, – сказал я, – ты напрасно так себя взвинчиваешь. Дело сводится к тому, что любой человек в принципе способен на убийство.

– Думаю, что да. Даже я.

– Только не ты!

– Нет, Чарльз, я не исключение. Мне кажется, я могла бы убить… – Она умолкла, потом добавила: – Убить из-за чего-то очень важного!

Я рассмеялся. Просто не мог удержаться. София тоже улыбнулась.

– Может, все это глупости, но мы обязаны узнать правду о смерти дедушки. Просто обязаны. Если бы только это оказалась Бренда…

Мне вдруг стало очень жаль Бренду Леонидис.

5

По дорожке навстречу нам быстрыми шагами двигалась высокая фигура в старой мятой фетровой шляпе, бесформенной юбке и какой-то громоздкой вязаной кофте.

– Тетя Эдит, – сказала София.

Фигура раза два нагнулась над цветочными бордюрами, затем стала приближаться к нам. Я встал со скамьи.

– Это Чарльз Хейворд, тетя Эдит. Моя тетя, мисс де Хевиленд.

Эдит де Хевиленд было около семидесяти. Копна седых растрепанных волос, обветренное лицо, острый проницательный взгляд.

– Здравствуйте, – проговорила она. – Слыхала про вас. Вернулись с Востока? Как поживает ваш отец?

Я с удивлением ответил, что хорошо.

– Я его знала еще мальчиком, – пояснила она. – Была знакома с его матерью. Вы на нее похожи. Хотите нам помочь или наоборот?

– Надеюсь помочь. – Я почувствовал себя не в своей тарелке.

– Помощь нам не помешает. В доме кишмя кишат полицейские. То и дело на них натыкаешься. Некоторые мне не нравятся. Если мальчик ходил в приличную школу, он не должен служить в полиции. Я тут на днях видела сынка Мойры Киноул – стоит регулировщиком около Мраморной арки. Иногда не знаешь, на каком ты свете. – Она повернулась к Софии: – Няня тебя искала, София. Надо распорядиться насчет рыбы.

– Ах ты, черт, забыла! – воскликнула София. – Пойду позвоню в лавку.

Она заторопилась к дому. Мисс де Хевиленд медленно двинулась в том же направлении. Я пошел рядом с ней.

– Не знаю, что бы мы делали без нянюшек, – проговорила мисс де Хевиленд. – Почти у всех бывают старые няни. Они остаются в доме, стирают, гладят, готовят, прибирают комнаты. Они верные и преданные. Нашу я сама нашла много лет назад.

Она нагнулась и со злобой выдернула вьющийся перекрученный зеленый стебелек.

– Мерзкий вьюн. Хуже сорняка нет! Обвивает, душит и добраться-то до него как следует нельзя – идет под землей.

Она в сердцах раздавила каблуком выдранную кучку зелени.

– Скверное дело, Чарльз Хейворд, – сказала она, глядя в сторону дома. – А что думает полиция? Нет, наверное, мне не следует задавать вам такой вопрос. В голове не укладывается, что Аристида отравили. Да и вообще чудно думать о нем как о мертвом. Он мне никогда не нравился – никогда! Но привыкнуть к тому, что он умер, не могу… Дом без него какой-то… пустой.

Я молчал. Несмотря на отрывистость речи, Эдит де Хевиленд, очевидно, погрузилась в воспоминания.

– Я утром думала: прожила я тут долго. Больше сорока лет. Переехала сюда, когда умерла сестра. Он меня пригласил. Семеро детей, младшему год. Не могла же я предоставить их воспитание какому-то даго.[2] Брак, разумеется, немыслимый. Мне всегда казалось, что Марсию околдовали. Уродливый, вульгарный иностранишко! Но, должна сказать, он предоставил мне полную самостоятельность. Няньки, гувернантки, школа – всем распоряжалась я. И настоящая здоровая детская пища. Не всякие там острые блюда из риса, которые он ел сам.

– И вы так и живете здесь с тех пор?

– Да. Даже странно… Я ведь могла уехать, когда дети выросли и женились… Но я, видимо, увлеклась цветами, садом. К тому же меня беспокоил Филип. Когда мужчина женится на актрисе, домашнего уюта не жди. Не знаю, к чему актрисам дети? Как только рождается ребенок, они тут же сломя голову мчатся играть в Эдинбург или еще куда-нибудь, лишь бы подальше. Филип правильно сделал, что поселился здесь со всеми своими книжками.

– А чем занимается Филип Леонидис?

– Пишет книги. Зачем – не знаю. Никто их не читает. И все о третьестепенных исторических эпизодах. Вы ведь тоже наверняка про его книги слыхом не слыхивали?

Я подтвердил это.

– Слишком богат, вот что, – продолжала мисс де Хевиленд. – Когда приходится зарабатывать деньги, чудить некогда.

– А книги его не окупают себя?

– Разумеется, нет. Он считается большим авторитетом по определенным периодам. Но ему незачем и стараться, чтобы книги его окупались. Аристид закрепил за ним тысяч сто фунтов – нечто фантастическое! Чтобы избежать налога на наследство, Аристид всех их сделал финансово независимыми. Роджер заведует фирмой ресторанных услуг, София тоже щедро обеспечена. Деньги младших – под солидной опекой.

– Стало быть, никто в особенности от его смерти не выигрывает?

Она бросила на меня непонятный взгляд.

– Почему же? Все получат еще больше денег. Но они могли бы их получить и так, стоило попросить у отца.

– А у вас есть догадка, кто отравил его, мисс де Хевиленд?

Ответ был вполне в ее характере:

– Ни малейшей. И мне это очень не нравится. Не слишком приятно думать, что по дому шатается Борджиа.[3] Полагаю, полиция припишет убийство бедной Бренде.

– А вы считаете, что они будут не правы?

– Ничего не могу сказать. Мне лично она всегда казалась удивительно глупой заурядной особой и весьма склонной к соблюдению условностей. На отравительницу, с моей точки зрения, не похожа. Но в конце концов, если двадцатичетырехлетняя женщина выходит замуж за старика под восемьдесят, всякому ясно, что вышла она ради денег. В другом случае она могла рассчитывать на то, что очень скоро станет богатой вдовой. Но Аристид был поразительно живуч. Диабет его не усиливался. Он свободно мог прожить до ста. Вероятно, она устала ждать…

– И в этом случае… – начал я и остановился.

– В этом случае, – живо подхватила мисс де Хевиленд, – все было бы более или менее спокойно. Огласка, конечно, вещь неприятная… Но, в конце концов, она не из нашей семьи.

– И других предположений у вас нет?

– Какие могут быть другие предположения?

Я задумался. У меня родилось подозрение, что в голове под мятой фетровой шляпой скрываются недоступные мне мысли. И что, несмотря на отрывистую, почти бессвязную манеру говорить, ясно, что там совершается работа весьма проницательного ума. На мгновение мне даже подумалось, не отравила ли Аристида Леонидиса она сама…

Что ж, ничего невозможного в этом не было. Я никак не мог забыть, с какой мстительностью она вдавила каблуком в землю вьюнок.

Мне вспомнилось слово, которое употребила София: жестокость.

Я украдкой бросил взгляд на Эдит де Хевиленд.

Будь у нее основательная причина… Но какую причину Эдит де Хевиленд могла бы счесть основательной? Чтобы ответить на этот вопрос, я должен был знать ее лучше.

6

Парадная дверь была не заперта. Мы прошли в на редкость просторный холл. Обставлен он был почти строго: полированный темный дуб и сверкающая медь. В дальней части холла, где полагалось быть лестнице, мы вместо этого увидели белую стену, обшитую панелью с дверью посередине.

– Там часть дома, принадлежащая моему зятю, – пояснила мисс де Хевиленд. – В нижнем этаже живут Филип с Магдой.

Мы вошли в дверь слева и оказались в большой гостиной. Бледно-голубые стены с панелями, мебель, обитая тяжелой парчой, буквально на каждом столике и по стенам стояли и висели фотографии и рисованные портреты актеров, балерин, сцены из спектаклей и эскизы декораций. Над камином висели «Балерины» Дега. Комната утопала в цветах, повсюду стояли гигантские коричневые хризантемы и громадные вазы с гвоздиками.

– Вы, вероятно, хотите видеть Филипа? – сказала мисс де Хевиленд.

Хотел ли я? Не знаю. Когда я ехал сюда, я хотел видеть только Софию, и я ее повидал. Она решительно одобрила план старика, но теперь она пропала из виду и, наверное, звонит по телефону насчет рыбы, не дав мне никаких указаний – как себя вести. В каком качестве предстать перед Филипом Леонидисом? Как молодой человек, ищущий руки его дочери, или просто как знакомый, зашедший в дом случайно (и именно в такой неподходящий момент!), или же как сотрудник полиции?

Мисс де Хевиленд не дала мне времени на размышление. Да это и не был вопрос, скорее, утверждение. Мисс де Хевиленд, судя по всему, больше была склонна утверждать, а не вопрошать.

– Пойдем к нему в библиотеку, – распорядилась она.

Она вывела меня из гостиной, мы прошли коридором еще до одной двери и очутились в большом, сплошь заставленном книгами кабинете. Книги не только заполняли полки, доходившие до потолка, но лежали на стульях и столах и даже на полу. И несмотря на это, впечатления беспорядка не оставалось.

В комнате царил холод. И отсутствовал какой-то запах – какой, я не мог сразу определить, хотя почему-то ждал его. Здесь пахло книжной пылью и немного воском. Через минуту я понял, чего мне тут не хватало – табачного запаха. Филип Леонидис не курил.

При нашем появлении он встал из-за стола – высокий, удивительно красивый мужчина лет пятидесяти. До сих пор все так подчеркивали уродливость Аристида Леонидиса, что я почему-то ожидал увидеть уродливого сына. И уж во всяком случае, я никак не был готов к такому совершенству черт: прямой нос, безупречный контур лица, светлые тронутые сединой волосы, откинутые назад с прекрасного лба.

– Это Чарльз Хейворд, Филип, – сказала Эдит де Хевиленд.

– Здравствуйте.

Невозможно было догадаться, слыхал он уже обо мне или нет. Протянутая рука была холодна как лед. На лице читалось полное безразличие. Я занервничал. Он стоял и терпеливо, безучастно ждал.

– Где эти кошмарные полицейские? – требовательным тоном спросила мисс де Хевиленд. – Заходили они сюда?

– Старший инспектор… – Филип взглянул на лежавшую перед ним на столе карточку, – Тавернер, очевидно, скоро зайдет побеседовать.

– Где он сейчас?

– Не имею представления, тетя Эдит. Наверное, наверху.

– У Бренды.

– Право, не знаю.

Глядя на Филипа Леонидиса, трудно было себе представить, что где-то неподалеку произошло убийство.

– Магда встала?

– Не знаю. Обычно она раньше одиннадцати не встает.

– Очень похоже на нее, – проворчала Эдит де Хевиленд.

Похоже было также, что именно миссис Магде Леонидис принадлежал высокий голос, который что-то быстро тараторил и по мере приближения становился все громче. Дверь за моей спиной распахнулась, и в кабинет вошла женщина. Не знаю уж, каким образом, но создалось впечатление, будто в комнату вошла не одна, а три женщины.

Она курила сигарету в длинном мундштуке, другой рукой подбирая длинное атласное неглиже персикового цвета. Золотисто-каштановые волосы каскадом ниспадали ей на спину. Лицо казалось ошеломляюще голым – такое впечатление производят в наши дни лица женщин без косметики. Глаза были голубые, огромные. Она буквально сыпала словами, произнося их с отличной дикцией очень приятным с хрипотцой голосом.

– Миленький, я этого не вынесу, просто не вынесу, одни извещения чего стоят, в газетах об убийстве еще не объявили, но, конечно, объявят, а я просто ну никак не могу решить, что мне надеть на дознание – что-то очень приглушенное? Не черное, нет, может быть, лиловое? Но у меня не осталось ни одного купона, а я потеряла адрес того ужасного человека, который мне их продает – ну, ты знаешь, гараж где-то около Шафтсбери-авеню. Если я поеду на машине, полиция последует за мной, они способны задать самые бестактные вопросы, верно? И что тут можно ответить? Филип, до чего ты невозмутим! Как ты можешь быть таким спокойным? Неужели ты не понимаешь – теперь у нас есть возможность уехать из этого ужасного дома! Свобода! Свобода! Нет, какая я недобрая… бедный, старенький – мы, конечно, ни за что не покинули бы его, пока он был жив. Он просто обожал нас, правда? Хотя эта женщина там, наверху, изо всех сил старалась нас поссорить. Я уверена – если бы мы уехали и оставили его наедине с ней, он лишил бы нас всего. Отвратительное существо! В конце концов, бедному дусе-дедусе почти уже стукнуло девяносто, никакие семейные чувства не устояли бы против этой ужасной женщины, которая караулила бы его. По-моему, Филип, нам представляется чудесный случай поставить пьесу «Эдит Томпсон». Убийство создало бы нам рекламу. Билденштейн говорит, он мог бы получить для меня главную роль. Та унылая пьеса в стихах про шахтеров вот-вот должна сойти. Роль изумительная, изумительная. Считается, что я должна играть только в комедиях – из-за моего носа, – но, знаешь, из Эдит Томпсон можно извлечь сколько угодно комедийного. Автор, по-моему, сам этого не сознавал. Но комедия всегда усиливает зловещий колорит. Я знаю точно, как надо сыграть эту роль: банальная, глупая, притворщица до последней минуты, и вдруг…

Она выбросила вперед руку – сигарета вывалилась из мундштука на полированный письменный стол красного дерева и погасла. Филип бесстрастно взял ее и бросил в мусорную корзину.

– И вдруг, – прошептала Магда Леонидис, глаза ее расширились, лицо окаменело, – страх…

Выражение отчаянного страха сохранялось на ее лице секунд двадцать, потом лицо разгладилось, но тут же сморщилось, и перед нами появился растерянный ребенок, готовый расплакаться.

Неожиданно все эмоции исчезли с ее лица, словно стертые губкой, она повернулась ко мне и спросила деловитым тоном:

– Как вы думаете, так надо играть Эдит Томпсон?

Я ответил, что именно так. Я весьма смутно представлял себе, кто такая Эдит Томпсон, но мне очень хотелось произвести благоприятное впечатление на мать Софии.

– Очень похоже на Бренду, не правда ли? – осведомилась Магда. – А знаете, я до этой минуты об этом не думала. Очень интересно. Не указать ли мне на это сходство инспектору?

Человек за письменным столом едва заметно нахмурился.

– Право, Магда, тебе вообще незачем встречаться с инспектором. Я могу ответить на все интересующие его вопросы.

– Незачем? – Голос ее зазвучал пронзительно. – Разумеется, я должна с ним встретиться! Миленький, ты совершенно лишен воображения! Ты не ощущаешь, насколько важны детали. Он захочет знать точно, как и когда все произошло, все мелочи, которые тогда запомнились и не могли не удивить…

– Мама, – София появилась в дверях, – ты не должна пичкать инспектора выдумками.

– София… голубка…

– Ненаглядная, я знаю, у тебя уже все выстроено и ты готова дать прекрасный спектакль. Но поставила ты его неправильно. Абсолютно неправильно.

– Глупости. Ты просто не знаешь…

– Знаю. Радость моя, играть надо совсем по-другому. Притушенно, говорить мало, побольше скрывать, быть настороже и оберегать семью.

На лице Магды Леонидис выразилось откровенное, как у ребенка, замешательство.

– Голубка, – сказала она, – ты и вправду считаешь…

– Да, считаю. Играть под сурдинку. Вот в чем смысл. – И София, увидев, как на лице матери появляется довольная улыбка, прибавила: – Я тебе приготовила шоколаду. В гостиной.

– Дивно! Умираю от голода…

Она помедлила в дверях.

– Вы не знаете, – сказала она, обращая свои слова то ли ко мне, то ли к полке за моей головой, – как чудесно иметь дочь.

И с этой репликой под занавес она покинула сцену.

– Один бог ведает, что она наговорит полиции, – сказала мисс де Хевиленд.

– Все будет в порядке, – успокоила ее София.

– Она может сказать что угодно.

– Не волнуйся, она сыграет так, как того требует режиссер. А режиссер – это я.

Она направилась было за нею вслед, но в дверях обернулась:

– Здесь к тебе инспектор Тавернер, отец. Ты не против, если Чарльз останется?

Мне почудилось, будто по лицу Филипа Леонидиса скользнуло легкое недоумение. И немудрено. Но привычка соблюдать невозмутимость сослужила мне добрую службу. Он пробормотал: «Да, конечно, конечно» – несколько неуверенным тоном.

Инспектор Тавернер, солидный, надежный, вошел с той деловитой стремительностью, которая почему-то действовала на людей успокаивающе.

«Несколько неприятных минут, – словно говорила его манера, – и мы навсегда уберемся из вашего дома, и больше всех доволен буду я. Поверьте, мы не собираемся околачиваться тут вечно».

Не знаю уж, как ему удалось дать это понять без единого слова, а только придвинув стул к письменному столу, но факт тот, что удалось. Я скромно уселся немного поодаль.

– Я вас слушаю, инспектор, – проговорил Филип.

– Я не нужна, инспектор? – отрывисто произнесла мисс де Хевиленд.

– Пока нет, мисс де Хевиленд. Вот если позволите позднее…

– Да, конечно. Я буду наверху.

Она вышла и закрыла за собой дверь.

– Итак, инспектор? – повторил Филип.

– Я знаю, вы человек занятой, я вас долго не задержу. Скажу вам только строго конфиденциально, что наши подозрения подтвердились – ваш отец умер не своей смертью, а от чрезмерной дозы физостигмина, чаще известного как эзерин.

Филип наклонил голову, но никаких признаков волнения не обнаружил.

– Есть ли у вас какие-нибудь догадки?

– Какие же могут быть у меня догадки? На мой взгляд, отец принял яд по ошибке.

– Вы действительно так думаете, мистер Леонидис?

– Да, по-моему, это вполне допустимое объяснение. Ему, не забывайте, было уже под девяносто, и видел он неважно.

– И поэтому сумел перелить содержимое пузырька с глазными каплями в пузырек из-под инсулина. Вам действительно это кажется правдоподобным, мистер Леонидис?

Филип не ответил. Лицо его окончательно превратилось в непроницаемую маску.

Тавернер продолжал:

– Пустой пузырек из-под глазных капель мы нашли в мусорном ящике. Никаких отпечатков пальцев, что уже само по себе любопытно. Они должны были быть – вашего отца, либо жены, либо слуги…

Филип поднял глаза:

– Слуги? В самом деле, а это не может быть Джонсон?

– Вы предлагаете Джонсона в качестве преступника? Конечно, у него была благоприятная возможность. Но что касается мотива, то тут дело обстоит совсем не так просто. Отец ваш имел обыкновение выплачивать ему ежегодно премию, и с каждым годом премия возрастала. Ваш отец четко объяснил ему, что делает это взамен суммы, которую иначе оставил бы по завещанию. Сейчас, после семилетней службы, премия достигла уже солидной суммы и возросла бы еще. Так что интересы Джонсона требовали, чтобы ваш отец жил как можно дольше. Более того, они были в прекрасных отношениях, прежний послужной список Джонсона безупречен – квалифицированный преданный камердинер. – Старший инспектор помолчал. – Нет, мы не подозреваем Джонсона.

Филип ответил невыразительным «понимаю».

– А теперь, мистер Леонидис, может быть, вы дадите мне подробный отчет о своих передвижениях в день смерти вашего отца?

– Безусловно, инспектор. Весь тот день я провел в этой комнате, исключая, естественно, время принятия пищи.

– Виделись ли вы в тот день с отцом?

– Я зашел к нему, как обычно, поздороваться после завтрака.

– Вы были с ним наедине?

– В комнате находилась моя… э-э-э… мачеха.

– Он вел себя как обычно?

В тоне Филипа на этот раз просквозила ирония:

– По-моему, непохоже было, что он предвидел свою смерть от руки убийцы.

– Часть дома, занимаемая вашим отцом, полностью отделена от этих помещений?

– Да, попасть туда можно только одним путем – через дверь в холле.

– Дверь обычно заперта?

– Нет.

– И никогда не запирается?

– Я никогда не видел ее запертой.

– Любой может передвигаться по дому, переходя из одной части в другую?

– Конечно. Они были разделены только с точки зрения удобства домашних.

– Как вы узнали о смерти отца?

– Мой брат Роджер, занимающий западное крыло верхнего этажа, прибежал с известием, что у отца сердечный приступ, он задыхается, ему явно плохо.

– И как вы поступили?

– Я позвонил доктору, чего до меня никто не подумал сделать. Доктора не было, и я попросил передать ему, чтобы он приехал как можно скорее. Затем я поднялся наверх.

– А дальше?

– Отец очень плохо себя чувствовал. Он умер до приезда врача.

В голосе не слышалось волнения. Филип просто констатировал факт.

– Где находились в то время остальные члены семьи?

– Жена была в Лондоне. Она вскоре вернулась. София, мне кажется, тоже отсутствовала. Младшие, Юстас и Жозефина, были дома.

– Надеюсь, вы поймете меня правильно, мистер Леонидис, если я спрошу – каким образом смерть отца повлияет на ваше финансовое положение?

– Я понимаю ваше желание знать все детали. Отец сделал нас независимыми в финансовом отношении много лет назад. Брата он утвердил председателем и главным пайщиком фирмы ресторанных услуг – своей самой крупной компании. Он поручил управление целиком брату. Мне он дал то, что считал равной долей. Реально, думаю, примерно сто пятьдесят тысяч фунтов в ценных бумагах и займах – с тем чтобы я мог распоряжаться капиталом по своему усмотрению. Он положил также очень щедрые суммы на имя моих двух сестер. Обе они уже умерли.

– Но сам он оставался так же богат?

– Нет, за собой он сохранил сравнительно скромный доход. Он говорил, что это будет для него стимулом к жизни, но с тех пор, – впервые слабая улыбка тронула губы Филипа, – в результате различных операций отец сделался еще богаче, чем прежде.

– Вы с братом поселились в его доме. Это не было следствием каких-либо… финансовых затруднений?

– Нет, конечно. Просто так было удобнее. Отец не раз говорил, что мы в любой момент можем поселиться вместе с ним. По разным семейным обстоятельствам так было удобнее. Кроме того, – добавил Филип, подумав, – я был очень привязан к отцу. Я переехал сюда с семьей в тысяча девятьсот тридцать седьмом году. Арендной платы я не вношу, но плачу свою долю налогов.

– А ваш брат?

– Брат переехал сюда после того, как его дом в Лондоне разбомбило в тысяча девятьсот сорок третьем году.

– Хорошо, мистер Леонидис, а имеете ли вы представление о том, каковы завещательные распоряжения вашего отца?

– Совершенно четкое представление. Отец сделал новое завещание в тысяча девятьсот сорок шестом году. Скрытность не была ему свойственна. У него было обостренное чувство семьи. Он собрал семейный совет, на котором также присутствовал его нотариус, по просьбе отца объявивший условия завещания. Вам, вероятно, они известны. А если нет, мистер Гейтскил вас, без сомнения, с ними ознакомит. Приблизительно так: сумма в сто тысяч, не подлежащая налогу, отходила моей мачехе, в дополнение к весьма щедрой сумме в соответствии с брачным договором. Остальное поделено на три части: одна мне, одна брату, третья – под опекой – троим внукам. Состояние огромное, но и налог на наследство, разумеется, будет велик.

– Завещано ли что-нибудь слугам или на благотворительные цели?

– Ничего не завещано. Жалованье прислуге увеличивалось ежегодно, пока они оставались в его услужении.

– А вы… извините мой вопрос… вы сами не нуждаетесь в наличных деньгах, мистер Леонидис?

– Подоходный налог, как вы знаете, инспектор, весьма внушителен, но моего дохода вполне хватает на наши с женой нужды. Более того, отец часто делал нам всем очень щедрые подарки, и, возникни какая-нибудь экстренная необходимость, он немедленно пришел бы на помощь. Заверяю вас, инспектор, – заключил он холодным тоном, отчеканивая слова, – у меня не было финансовой причины желать смерти моему отцу.

– Очень сожалею, мистер Леонидис, что я своими расспросами подал вам мысль, что подозреваю вас в чем-то подобном. Нам приходится докапываться до мельчайших деталей. А теперь, боюсь, мне придется задать вам еще кое-какие щекотливые вопросы. Они относятся к взаимоотношениям между вашим отцом и его женой. Были ли их отношения благополучными?

– Насколько мне известно, да.

– Никаких ссор?

– Думаю, нет.

– Была ведь большая разница в возрасте?

– Да.

– А вы – извините меня, – вы с одобрением отнеслись к женитьбе вашего отца?

– Моего одобрения никто не спрашивал.

– Это не ответ, мистер Леонидис.

– Ну, раз вы настаиваете – я считал брак… неблагоразумным.

– Высказали ли вы свои возражения?

– Я узнал о женитьбе как о свершившемся факте.

– Наверное, это для вас был удар?

Филип не ответил.

– У вас не возникло обиды?

– Отец волен был поступать, как ему вздумается.

– Можно ли считать ваши отношения с миссис Леонидис дружелюбными?

– Вполне.

– Вы дружите с ней?

– Мы очень редко встречаемся.

Старший инспектор переменил тему:

– Можете ли вы мне что-нибудь рассказать о мистере Лоуренсе Брауне?

– Боюсь, что нет. Его нанимал мой отец.

– Да, но чтобы учить ваших детей, мистер Леонидис.

– Резонно. Сын мой перенес детский паралич, к счастью, в легкой форме, и мы решили не отдавать его в школу. Отец предложил, чтобы сына и мою младшую дочь Жозефину обучал домашний учитель. Выбор был в то время весьма ограничен, учитель должен был не подлежать военной службе. Рекомендации у этого молодого человека оказались удовлетворительными, отец и моя тетушка, на которой лежала забота о детях, были довольны, и я дал согласие. Хочу добавить, что не могу предъявить никаких претензий к преподаванию – учитель он добросовестный и компетентный.

– Комната у него в той части дома, которая принадлежит вашему отцу?

– Да, там больше места.

– Не замечали ли вы когда-нибудь… мне неприятно об этом спрашивать… каких-либо знаков близости между ним и вашей мачехой?

– Я не имел случая заметить что-либо подобное.

– Не доходили ли до вас слухи и сплетни на эту тему?

– Я не имею обыкновения слушать сплетни, инспектор.

– Похвально, – отозвался инспектор Тавернер. – Стало быть, вы не видели ничего плохого, не слышали ничего плохого и ничего плохого не скажете.

– Если угодно, так, инспектор.

Старший инспектор Тавернер встал.

– Ну что ж, – сказал он, – благодарю вас, мистер Леонидис.

Я незаметно вышел из комнаты вслед за ним.

– Уф, – проговорил Тавернер, – треска мороженая.

7

– А теперь, – продолжал он, – пойдем перемолвимся с миссис Филип. Магда Уэст – ее театральный псевдоним.

– Она хорошая актриса? – поинтересовался я. – Имя знакомое, как будто я видел ее в каких-то представлениях, но когда и где – не помню.

– Она из этих почти-звезд, – ответил Тавернер. – Выступала пару раз в главных ролях в Вест-энде, составила себе имя в театрах с постоянным репертуаром, много играет в небольших интеллектуальных театриках и воскресных клубах. Мне думается, ей помешало отсутствие необходимости зарабатывать себе на жизнь. Она имеет возможность проявлять разборчивость, переходить с места на место, порой она финансирует спектакли, в которых ее привлекает определенная роль, как правило, самая неподходящая. В результате она очутилась скорее в любительском, чем в профессиональном классе. Не думайте, она играет превосходно, особенно в комедиях, но директора не очень ее жалуют – по их мнению, слишком независима, да и склонна к интригам. Любит раздуть ссору, подлить масла в огонь. Не знаю уж, насколько тут много правды, но, во всяком случае, среди своих коллег-актеров она не пользуется большой симпатией.

Из гостиной вышла София:

– Мама вас ждет, инспектор.

Я последовал за Тавернером в большую гостиную. И не сразу узнал женщину, сидевшую на парчовом диванчике. Золотисто-каштановые волосы башней вздымались вверх в стиле эпохи Эдуарда, элегантного покроя темно-серый костюм, бледно-сиреневая в узкую складочку блузка, застегнутая на горле небольшой камеей. Только сейчас я заметил очарование вздернутого носика. Она слегка напомнила мне Атену Сайлер, и невозможно было поверить, что это то же самое бурное существо в персиковом неглиже.

– Инспектор Тавернер? – произнесла она. – Входите и, прошу вас, садитесь. Вы курите? Какое ужасное событие. Я пока никак не могу с ним свыкнуться.

Голос звучал тихо, ровно – голос человека, решившего во что бы то ни стало держать себя в руках.

– Скажите, пожалуйста, могу я чем-нибудь помочь?

– Спасибо, миссис Леонидис. Где вы находились во время случившейся трагедии?

– Я, должно быть, как раз ехала сюда из Лондона. Днем я завтракала с приятельницей в «Иве». Затем мы поехали на показ мод. Выпили с друзьями в Беркли, и я отправилась домой. Тут я застала страшную суматоху. Как оказалось, у моего свекра случился припадок, и он… умер. – Голос слегка дрогнул.

– Вы были привязаны к вашему свекру?

– Я его просто обо… – Голос зазвучал громче и пронзительнее. София чуть поправила уголок картины Дега. Голос Магды на несколько тонов упал. – Я очень любила его, – ответила она просто. – Мы все его любили. Он был так… добр к нам.

– Как вы ладили с миссис Леонидис?

– Мы редко виделись с Брендой.

– Отчего?

– Ну, у нас мало общего. Бедняжка Бренда. Ей, вероятно, иногда приходилось нелегко.

София опять коснулась Дега.

– Да? В каком отношении?

– Ну, не знаю. – Магда с грустной улыбкой покачала головой.

– Была ли миссис Леонидис счастлива с мужем?

– О да, я думаю, да.

– Ссоры бывали?

Опять улыбка и покачивание головой.

– Право, не знаю, инспектор. Их часть дома полностью отделена от нашей.

– Она была очень дружна с мистером Лоуренсом Брауном, не так ли?

Магда Леонидис приняла холодный вид. Широко раскрытые глаза ее с упреком уставились на Тавернера.

– Я не думаю, – проговорила она с достоинством, – что вы вправе задавать мне подобные вопросы. Бренда дружески относилась ко всем. Она вообще дружелюбно настроена к людям.

– Нравится вам мистер Лоуренс Браун?

– Он очень тихий. Очень милый, но его почти не замечаешь. Я его вообще редко вижу.

– Он преподает хорошо?

– По-видимому. Меня это мало касается. Филип, по-моему, вполне доволен.

Тавернер прибегнул к тактике внезапного нападения:

– Мне неприятно вас об этом спрашивать, но как по-вашему – существовали между ним и миссис Брендой Леонидис любовные отношения?

Магда с величественным видом поднялась:

– Я никогда не замечала ничего подобного. Мне кажется, инспектор, такого рода вопросы вы не должны задавать мне. Все-таки она была женой моего свекра.

Я чуть не зааплодировал.

Старший инспектор тоже поднялся.

– Скорее вопрос к слугам? – заметил он вопросительно.

Магда промолчала.

Сказав: «Спасибо, миссис Леонидис», – инспектор удалился.

– Радость моя, ты была великолепна, – горячо похвалила мать София.

Магда задумчиво покрутила завиток за правым ухом и посмотрелась в зеркало.

– Д-да, – согласилась она. – Пожалуй, сыграно верно.

София перевела взгляд на меня:

– А вам разве не надо идти с инспектором?

– Послушай, София, как мне себя…

Я запнулся. Не мог же я спросить ее прямо так, при ее матери, какая мне отводится роль. Магда Леонидис до сей поры не проявила ни малейшего любопытства к моей персоне – пока что я ей пригодился только как свидетель ее эффектной реплики под занавес о дочерях. Я мог быть репортером, женихом ее дочери, или незаметным сотрудником полиции, или даже гробовщиком – для Магды Леонидис все эти люди составляли публику.

Поглядев вниз, себе на ноги, миссис Леонидис с неудовольствием сказала:

– Эти туфли сюда не подходят. Они легкомысленны.

Повинуясь повелительному кивку Софии, я поспешил вслед за Тавернером. Я нагнал его в большом холле, как раз когда он взялся за ручку двери, ведущей к лестнице.

– Иду к старшему брату, – пояснил он.

Я без дальнейших околичностей изложил ему свои проблемы:

– Послушайте, Тавернер, в конце концов – кто я такой?

– Что вы имеете в виду? – удивился он.

– Что я тут делаю? Предположим, меня спросят, и что я отвечу?

– А-а, понятно. – Он подумал. Потом улыбнулся: – А вас кто-нибудь уже спрашивал?

– Н-нет.

– Ну так и оставьте все как есть. «Не объясняй ничего» – отличный девиз. Особенно в доме, где такая неразбериха. У всех полно своих забот и опасений, им не до расспросов. Ваше присутствие будет восприниматься как должное постольку, поскольку вы уверены в себе. Говорить, когда тебя не спрашивают, большая ошибка. Так, а теперь откроем дверь и поднимемся по лестнице. Ничего не заперто. Вы, конечно, понимаете, что вопросы, которые я им задаю, – сплошная чепуха. Да наплевать мне, кто из них был дома, а кого не было и кто где в тот день находился…

– Так зачем же…

– Затем, что это мне позволяет взглянуть на них, составить о каждом мнение, послушать, что они скажут, – а вдруг кто-то ненароком даст мне ключ. – Он на секунду замолчал, потом понизил голос: – Голову даю на отсечение, миссис Магда Леонидис могла бы сболтнуть что-нибудь важное.

– Да, но насколько это было бы надежно?

– Совсем ненадежно, но могло бы дать толчок к расследованию в новом направлении. У всех в этом проклятом доме было сколько угодно удобных случаев и способов это сделать. Мне не хватает мотива.

Наверху доступ в правое крыло преградила запертая дверь. На ней висел медный молоток, и инспектор послушно постучал.

В то же мгновение дверь с силой распахнулась. Мужчина, который открыл ее, очевидно, как раз собирался выйти. Это был неуклюжий широкоплечий гигант, волосы у него были темные, взъерошенные, лицо донельзя уродливое и в то же время приятное. При виде нас он тут же со смущенным видом отвел глаза – привычка, нередко свойственная честным, но застенчивым людям.

– Ох, боже мой, – пробормотал он, – заходите. Сделайте одолжение. Я как раз уходил… но неважно. Проходите в гостиную. Сейчас приведу Клеменси… ах, ты уже здесь, дорогая. Это старший инспектор Тавернер. Он… Где же сигареты? Погодите минутку. С вашего разрешения… – Он налетел на ширму, нервно пробормотал: «Прошу прощения» – и выскочил из комнаты. Словно вылетел огромный шмель, оставив позади себя тишину.

Миссис Роджер Леонидис продолжала стоять у окна. Меня сразу же заинтриговала ее личность и атмосфера комнаты. В том, что это была ее комната, у меня не возникло никаких сомнений.

Стены были выкрашены в белый цвет, настоящий белый, а не тот цвет слоновой кости или бледно-кремовый, какой обычно подразумевается под словом «белый», когда речь идет об отделке дома. Картины отсутствовали, лишь над камином висела одна – геометрическая фантазия из темно-серых и темно-синих треугольников. Минимум мебели, только самое необходимое, три-четыре стула, столик со стеклянным верхом, небольшая книжная полка. Никаких украшений. Свет, простор, воздух. Комната являла собой полную противоположность нижней гостиной, сплошь заставленной парчовой мебелью и цветами. И миссис Роджер Леонидис разительно отличалась от миссис Филип Леонидис. Чувствовалось, что в Магде Леонидис заключается несколько женщин одновременно и в любой момент может проявиться любая из них. Но Клеменси Леонидис, убежден, неизменно оставалась сама собой. Женщина с ярко выраженной индивидуальностью. На вид ей было около пятидесяти. Седые, очень коротко подстриженные на итонский манер волосы так красиво росли на ее изящной голове, что эта стрижка, всегда казавшаяся мне уродливой, не безобразила ее. Умное, тонкое лицо, какой-то особенно пытливый взгляд светло-серых глаз. Простое темно-красное шерстяное платье изящно облегало ее стройную фигуру.

Вот женщина, внушающая тревогу, мелькнуло у меня… потому что критерии, по которым она живет, явно не те, по которым живут обыкновенные женщины. Я сразу понял, почему София употребила слово «безжалостность» в применении к ней. Комната отдавала холодом, и я даже поежился.

Клеменси Леонидис произнесла спокойным тоном хорошо воспитанной женщины:

– Садитесь, пожалуйста, старший инспектор. Есть ли какие-нибудь новости?

– Причиной смерти был эзерин, миссис Леонидис.

Она задумчиво проговорила:

– Значит, это убийство. Несчастный случай, как я понимаю, исключается?

– Да, миссис Леонидис.

– Будьте, пожалуйста, помягче с моим мужем, старший инспектор. На него эта новость очень сильно подействует. Он боготворил отца и вообще переживает все очень остро. Он человек эмоциональный.

– Вы были в хороших отношениях со свекром, миссис Леонидис?

– Да, вполне хороших. – И спокойно добавила: – Мне он не очень нравился.

– Почему?

– Мне не нравились его жизненные установки и его методы.

– А как вам нравится миссис Бренда Леонидис?

– Бренда? Я редко ее вижу.

– Не думаете ли вы, что между нею и мистером Лоуренсом Брауном что-то было?

– Вы хотите сказать – что-то вроде романа? Не думаю. Да мне, собственно, и неоткуда это знать.

Голос ее звучал равнодушно.

В комнату ворвался Роджер Леонидис, и снова возникло впечатление, что влетел огромный шмель.

– Меня задержали, – выпалил он. – Телефон. Ну что, инспектор, есть новости? Что послужило причиной смерти отца?

– Смерть вызвана отравлением эзерином.

– Что вы говорите! Боже мой! Значит, все-таки это она! Не захотела ждать! Он ее подобрал, можно сказать, из грязи, и вот награда. Она его хладнокровно убивает! Боже мой, как подумаю, все во мне закипает.

– У вас есть конкретные основания так думать? – спросил Тавернер.

Роджер заходил по комнате, ероша волосы обеими руками.

– Основания? А кто же еще мог? Я ей никогда не доверял, она всегда мне не нравилась! Никому не нравилась. Мы с Филипом в ужас пришли, когда отец однажды явился домой и сообщил о своей женитьбе. В его возрасте! Безумие, чистое безумие! Отец был человеком поразительным, инспектор. Живой ум, как у сорокалетнего. Всем, что у меня есть, я обязан ему. Он все для меня сделал, ни разу не подвел. Это я его подвел… как подумаю…

Он тяжело опустился в кресло. Жена спокойно подошла к нему:

– Хватит, Роджер, хватит. Не взвинчивай себя так.

– Да, душа моя, знаю. – Он взял ее за руку. – Но как я могу оставаться спокойным… Как могу не испытывать…

– И все-таки мы все должны сохранять спокойствие. Старший инспектор нуждается в нашей помощи.

– Это верно, миссис Леонидис.

– Знаете, чего мне хочется? – закричал Роджер. – Мне хочется задушить эту женщину своими руками. Отнять у бедного старика несколько лет жизни! Будь она сейчас здесь… – он вскочил, его трясло от ярости. Он протянул вперед руки, скрючив пальцы, – …я задушил бы ее, задушил…

– Роджер! – одернула его Клеменси.

Он смущенно взглянул на нее:

– Прости, душа моя. – Он обернулся к нам: – Извините меня. Я не владею собой. Я… Простите…

И он опять вышел из комнаты.

Клеменси Леонидис с едва заметной улыбкой проговорила:

– На самом деле Роджер мухи не обидит.

Тавернер вежливо улыбнулся. А затем начал задавать свои обычные рутинные вопросы.

Клеменси Леонидис отвечала кратко и точно. Роджер Леонидис был в день смерти отца в Лондоне, в Боксхаузе, у себя в управлении. Вернулся он засветло и какое-то время, как обычно, провел с отцом. Сама она, как всегда, находилась в Институте Ламберта на Гауэр-стрит, где она работает. Вернулась домой почти в шесть вечера.

– Видели ли вы свекра?

– Нет. В последний раз я его видела накануне, мы пили с ним послеобеденный кофе.

– А в день смерти вы его видели?

– Нет. Я, правда, ходила на его половину, Роджеру показалось, что он оставил там свою трубку – очень ценную вещь. Но, как выяснилось, он оставил ее на столике в коридоре, так что мне не пришлось беспокоить свекра. Он часто ложился около шести вздремнуть.

– Когда вы услыхали о том, что он заболел?

– Бренда прибежала и сказала. Примерно в половине седьмого.

Вопросы эти, как я знал, ничего не значили, но я видел, с каким пристальным вниманием изучает инспектор Тавернер эту женщину. Он задал ей несколько вопросов о характере ее работы в институте. Она объяснила, что работа связана с радиационным эффектом атомного распада.

– Значит, вы работаете над атомной бомбой?

– Нет, в моей работе нет ничего разрушительного. Институт проводит эксперименты по терапевтическому действию.

Тавернер наконец встал и изъявил желание познакомиться с этой частью дома. Она как будто слегка удивилась, но вполне охотно провела их по всей квартире. Спальня с двумя односпальными кроватями под белыми покрывалами и лишь самые необходимые туалетные принадлежности снова напомнили мне больницу или монашескую келью. Ванная тоже выглядела аскетично – не было тут ни роскошного оборудования, ни общепринятой коллекции косметики. Пустая кухня блистала чистотой и содержала лишь множество полезных приспособлений, экономящих хозяйский труд. Наконец мы подошли к двери, которую Клеменси отворила со словами: «Это личная комната мужа».

– Входите, – окликнул нас Роджер. – Входите.

Я с облегчением перевел дух. Что-то в суровой чистоте квартиры действовало на меня угнетающе. Зато эта комната была сугубо индивидуальна. Большое бюро с деревянной шторкой, беспорядочно набросанные на нем бумаги, старые трубки и табачный пепел. Большие вытертые кресла. Персидские ковры на полу. На стенах выцветшие фотографии: школьники, игроки в крикет, военные; акварельные наброски пустынь, минаретов, а также парусники и морская тематика, морские закаты. Словом, приятная комната, принадлежащая славному, дружелюбному, компанейскому человеку.

Роджер неловкими руками достал из стеклянного шкафчика и разлил по стаканам что-то, при этом скинув мимоходом с одного из стульев книги и бумаги.

– У меня тут полный ералаш. Я начал разбирать завалы. Уничтожаю старые бумаги. Скажите, когда хватит.

Инспектор от выпивки отказался.

– Вы должны меня извинить, – продолжал Роджер. Он принес мне стакан и, наливая, говорил с Тавернером, повернув назад голову: – Я не мог совладать с собой.

Он с виноватым видом оглянулся на дверь, но Клеменси Леонидис в комнате не было.

– Редкая женщина, – сказал он. – Я имею в виду мою жену. Все это время она держится великолепно – великолепно! Не могу выразить, как я восхищаюсь ею. Она пережила тяжелый период – ужасающий. Еще до того, как мы поженились. Ее первый муж был прекрасный человек – прекрасной души, я имею в виду. Но очень хрупкого здоровья, туберкулез, сами понимаете. Он занимался важной исследовательской работой по кристаллографии, если не ошибаюсь. Работой, мало оплачиваемой и требующей большой затраты сил. Но он не хотел отступаться. Она работала как вол, фактически содержала его и все это время знала, что он умирает. И ни одной жалобы, ни намека на усталость. Она всегда повторяла, что счастлива. Потом он умер, и она очень тяжело переживала его смерть. В конце концов она согласилась выйти за меня замуж. Я был так рад дать ей немного покоя и счастья. Мне хотелось, чтобы она оставила институт, но она, разумеется, считала своим долгом продолжать работать – еще шла война. Но и сейчас она испытывает потребность в работе. И она чудесная жена, о лучшей и мечтать нельзя. Господи, как мне повезло! Я на все для нее готов.

Тавернер ответил что-то приличествующее. Затем принялся за свои обычные расспросы: когда он услыхал, что отцу плохо?

– За мной прибежала Бренда. Отцу стало плохо, она сказала, что у него какой-то приступ. Всего полчаса назад я сидел с моим дорогим отцом. И все было в порядке. Я бросился к нему. Лицо у него посинело, он задыхался. Я кинулся вниз, к Филипу. Филип позвонил доктору. Я… мы ничего не могли поделать. Я, конечно, тогда и думать не думал, что тут какие-то фокусы. Фокусы? Я сказал – фокусы? Господи, ну и слово выбрал.

С некоторым трудом мы с Тавернером выбрались наконец из насыщенной эмоциями атмосферы роджеровской комнаты и очутились опять на площадке лестницы.

– Уф! – с облегчением вздохнул Тавернер. – Какой контраст по сравнению с другим братцем. – И добавил без особой последовательности: – Занятно, как комнаты много говорят об их обитателях.

Я согласился с ним, и он продолжал:

– И еще занятно, как люди подбирают себе партнеров.

Я не совсем понял, кого он имел в виду – Клеменси и Роджера или Филипа и Магду. Его слова были равно применимы к обеим парам. И тем не менее оба брака можно было отнести к разряду счастливых. Во всяком случае, брак Роджера и Клеменси.

– Я бы не сказал, что он похож на отравителя, а вы как считаете? – сказал Тавернер. – Так сразу на него не подумаешь. А впрочем, никогда не угадаешь. Вот она больше подходит на эту роль. Она безжалостная. Может, даже немного сумасшедшая.

И опять я согласился с ним.

– Правда, не думаю, – добавил я, – что она способна убить только из-за того, что не одобряет чьих-то жизненных позиций. Но может быть, если она ненавидела старика… Впрочем, не знаю, совершаются ли убийства просто из одной только ненависти?

– Крайне редко, – отозвался Тавернер. – Сам я никогда с такими случаями не сталкивался. Нет, думаю, нам надо держаться миссис Бренды. Хотя, бог знает, найдем ли мы когда-нибудь доказательства.

8

Горничная отворила нам дверь в противоположное крыло. При виде Тавернера у нее сделалось испуганное и в то же время слегка презрительное выражение лица.

– Хотите видеть хозяйку?

– Да, пожалуйста.

Она провела нас в большую гостиную и оставила одних.

Размеры комнаты были те же, что и у гостиной под ней. Мебель была обита плотным кретоном веселой расцветки, на окнах висели полосатые шелковые портьеры. Над камином я увидел портрет, который буквально приковал мой взгляд – и не только из-за мастерства художника, но также из-за притягательности изображенного лица. Это был портрет старика в черной бархатной скуфейке, с темными пронзительными глазами и головой, глубоко ушедшей в плечи. Холст, казалось, излучал жизненную силу и энергию, исходившую от старика. Сверкающие глаза глядели прямо в мои.

– Это он самый и есть, – проговорил инспектор Тавернер. – Писал художник Огастес Джон. Личность, ничего не скажешь.

– Да, – согласился я, сознавая, что этот односложный ответ не отражает моих впечатлений.

Теперь я понял, что имела в виду Эдит де Хевиленд, говоря, что в доме без него пусто. Это был тот самый человек, который построил скрюченный домишко, и теперь без него домишко утратил свой смысл.

– А вон его первая жена, портрет кисти Сарджента.

Я вгляделся в картину, висевшую в простенке между окнами. Сарджент, как и на многих своих портретах, обошелся с оригиналом довольно жестоко. Удлиненное лицо было, на мой взгляд, чрезмерно вытянутым и даже немного, что называется, лошадиным, хотя и чувствовалось, что художник при этом соблюдал верность натуре. Красивое лицо, но безжизненное. Неподходящая жена для маленького энергичного деспота, ухмыляющегося с портрета над камином.

Дверь открылась, и вошел сержант Лэм.

– Слуг я опросил, как мог, сэр, – доложил он. – Но без успеха.

Тавернер вздохнул.

Сержант Лэм достал записную книжку и уселся в дальнем конце комнаты, чтобы не мешать.

Дверь снова отворилась, и появилась вторая жена Аристида Леонидиса.

Черное, из очень дорогой ткани, просторное платье с закрытым воротом и длинными, до запястий, рукавами окутывало ее всю. Она двигалась с ленивой грацией, и траур ей, безусловно, шел. Лицо было хорошенькое, но пресное. Довольно густые каштановые волосы были уложены чересчур затейливо. Она напудрила и нарумянила лицо и накрасила губы, но видно было, что она недавно плакала. На шее у нее была нитка очень крупного жемчуга, на одной руке – кольцо с большим изумрудом, на другой – кольцо с громадным рубином.

И еще одно я заметил: она выглядела испуганной.

– Доброе утро, миссис Леонидис, – непринужденным тоном приветствовал ее Тавернер. – Простите, что опять беспокою вас.

Она ответила невыразительным голосом:

– Наверное, этого не избежать.

– Должен вам сказать, миссис Леонидис, что, если вы хотите пригласить вашего поверенного, это в порядке вещей.

Не знаю, дошло ли до нее все значение этих слов. По-видимому, нет. Она надулась и сказала капризным тоном:

– Мне не нравится мистер Гейтскил. Не надо его мне.

– Вы можете пригласить собственного адвоката, миссис Леонидис.

– Да? Не люблю я этих адвокатов. Только голову задуривают.

– Вы вольны решать сами, – Тавернер изобразил механическую улыбку. – В таком случае приступим?

Сержант Лэм послюнил карандаш. Бренда Леонидис села на диван лицом к Тавернеру.

– Вы что-нибудь выяснили? – спросила она.

Я заметил, что пальцы ее нервно скручивают и раскручивают складку шифонового платья.

– Сейчас мы уже со всей определенностью можем утверждать, что ваш муж умер в результате отравления эзерином.

– То есть он умер от глазных капель?

– У нас нет сомнения в том, что, когда вы делали последний раз укол мистеру Леонидису, вы ввели эзерин, а не инсулин.

– Но я же не знала. Я-то ни при чем. Поверьте мне, инспектор.

– Значит, кто-то умышленно подменил инсулин глазными каплями.

– Какая подлость!

– Да, миссис Леонидис.

– Как вы думаете – кто-то сделал это нарочно? Или нечаянно? А может, кто-то хотел подшутить?

Тавернер ответил вкрадчивым голосом:

– Мы не думаем, что это была шутка, миссис Леонидис.

– Наверное, это кто-то из слуг.

Тавернер не ответил.

– Наверняка. Больше некому.

– Вы уверены? Подумайте, миссис Леонидис. Больше ничего не приходит вам в голову? Может быть, с кем-то у него возникли дурные отношения? С кем-то он поссорился? Кого-то обидел?

Она по-прежнему смотрела на него с вызовом в широко раскрытых глазах.

– Понятия ни о чем таком не имею, – сказала она.

– Вы говорили, что днем ходили в кино?

– Да, я вернулась в половине седьмого, как раз пора было делать укол инсулина… Я сделала укол, как всегда, и вдруг он… ему стало нехорошо… Я перепугалась, побежала к Роджеру… Я уже все вам рассказывала. Что ж, мне десять раз рассказывать одно и то же? – В голосе появилась визгливая истерическая нотка.

– Прошу прощения, миссис Леонидис. А сейчас могу я поговорить с мистером Брауном?

– С Лоуренсом? Зачем? Ему ничего не известно.

– И все-таки я хотел бы с ним побеседовать.

Она бросила на Тавернера недоверчивый взгляд:

– Он сейчас в классной комнате, занимается латынью с Юстасом. Ему зайти сюда?

– Нет, мы сами туда зайдем.

Тавернер быстрыми шагами вышел из комнаты. Мы с сержантом последовали за ним.

– Вы на нее нагнали страху, сэр, – заметил сержант.

Тавернер что-то проворчал. Поднявшись еще на несколько ступенек и пройдя коридором, он привел нас в просторную комнату, выходящую окнами в сад. За столом сидели молодой блондин лет тридцати и красивый темноволосый мальчик лет шестнадцати.

При нашем появлении они подняли головы. Брат Софии Юстас уставился на меня, Лоуренс Браун устремил отчаянный взгляд на старшего инспектора.

Мне еще не приходилось видеть человека, до такой степени парализованного страхом. Он встал, потом сел. Потом буквально пискнул:

– Доброе… утро, инспектор.

– Доброе утро, – резко ответил Тавернер. – Могу я с вами побеседовать?

– Да, конечно. С удовольствием. Если, конечно…

Юстас поднялся:

– Мне уйти, старший инспектор? – Голос был приятный, тон слегка надменный.

– Мы… мы продолжим занятия позже, – пролепетал учитель.

Юстас с небрежным видом направился к двери. Я заметил какую-то напряженность в его походке. Выходя, он поймал мой взгляд и, проведя пальцем себе по горлу, ухмыльнулся. Затем закрыл за собой дверь.

– Итак, мистер Браун, – начал Тавернер, – анализ все расставил на места. Причина смерти мистера Леонидиса – эзерин.

– Я… Вы хотите сказать… значит, мистера Леонидиса действительно отравили? Я все надеялся…

– Его отравили, – резко проговорил Тавернер. – Кто-то подменил инсулин глазными каплями.

– Не могу поверить… Невероятно.

– Вопрос в том, у кого была причина для этого.

– Ни у кого. Абсолютно ни у кого! – Молодой человек возбужденно повысил голос.

– Вы не хотите, чтобы присутствовал ваш адвокат?

– У меня нет адвоката. Он мне не нужен. Мне нечего скрывать… нечего.

– Вы отдаете себе отчет в том, что все ваши заявления записываются?

– Я невиновен… уверяю вас, невиновен.

– Ничего другого я и не предполагал. – Тавернер помолчал. – Миссис Леонидис как будто много моложе своего мужа?

– Да… кажется… да, это так.

– Ей, вероятно, бывало иногда скучновато?

Лоуренс Браун ничего не ответил, только облизнул пересохшие губы.

– Должно быть, ей было приятно иметь компаньона своего возраста, живущего тут же?

– Я… нет, вовсе нет… то есть… не знаю.

– Мне кажется вполне естественным, чтобы между вами зародилась привязанность…

Молодой человек бурно запротестовал:

– Нет, нет, никакой привязанности! Ничего похожего! Я знаю, что у вас на уме, но это не так! Миссис Леонидис всегда была ко мне добра… Я испытываю к ней величайшее… величайшее уважение… но ничего больше, ничего, уверяю вас. Просто чудовищно предполагать такие вещи! Чудовищно! Я бы не мог никого убить… или подменить пузырьки… или сделать еще что-нибудь такое ужасное. Я человек чувствительный, у меня слабые нервы. Меня сама мысль кого-то убить приводит в содрогание… и все это поняли… Я против убийства по религиозным соображениям… Поэтому в войну я работал в госпитале, поддерживал огонь под котлами… Невыносимо тяжелая работа… Долго я там не проработал… и тогда мне разрешили преподавать. Я вкладывал все силы в занятия с Юстасом и Жозефиной – она очень умна, но трудный ребенок. Все ко мне были так добры – и мистер Леонидис, и миссис Леонидис, и мисс де Хевиленд. И вот теперь такой ужас… И вы подозреваете в убийстве меня… меня!

Инспектор Тавернер наблюдал за ним с медленно возраставшим интересом.

– Я этого не говорил, – заметил он.

– Но вы так думаете! Я знаю! Все они так думают! Они так смотрят на меня… Я… я больше не могу с вами разговаривать. Мне нехорошо. – И он бросился вон из комнаты.

Тавернер медленно обернулся ко мне:

– Ну, что вы о нем думаете?

– Он смертельно напуган.

– Да, я вижу. Но убийца ли он?

– Если хотите знать мое мнение, – вмешался сержант Лэм, – у него бы пороху не хватило.

– Да, голову он никому бы не размозжил и из пистолета не выстрелил, – согласился старший инспектор. – Но в данном случае – много ли было нужно? Всего-то переставить две бутылочки… и помочь очень старому джентльмену покинуть этот свет сравнительно безболезненным способом.

– Можно сказать, легкая смерть, – вставил сержант.

– А дальше, возможно, через пристойный промежуток времени его ждет женитьба на вдове, которая унаследует сто тысяч не обложенных налогом фунтов, за которой и так уже закреплено примерно столько же, и к тому же она обладательница жемчугов, рубинов и изумрудов величиной чуть не со страусиное яйцо! Ну, ладно. – Тавернер вздохнул. – Все это из области гипотез и предположений. Я его припугнул как следует, но страх еще ничего не доказывает. Он бы испугался, даже если он и невиновен. Да и в любом случае вряд ли он главное действующее лицо. Скорее уж дамочка… Только какого дьявола она в таком случае не выбросила пузырек из-под инсулина или не вымыла его? – Инспектор повернулся к сержанту: – Что говорит прислуга? Были между ними шашни?

– Горничная говорит, что они влюблены друг в друга.

– Основания?

– Взгляд, каким он на нее смотрит, когда она наливает ему кофе.

– Да, ценное свидетельство, большой от этого прок в суде! А что-нибудь более определенное?

– Никто ничего не замечал.

– А уж они бы заметили, будьте уверены! Знаете, я начинаю думать, что между этими двумя действительно ничего нет. – Он взглянул на меня. – Пойдите-ка поболтайте с ней. Меня интересует ваше впечатление.

Я отправился не очень охотно, но с некоторой долей любопытства.

9

Бренда Леонидис сидела в той же позе, в какой мы ее оставили. Она вскинула на меня острый взгляд:

– А где инспектор Тавернер? Он еще зайдет?

– Пока нет.

– Кто вы такой?

Наконец-то мне задали вопрос, которого я ждал все утро.

Я ответил с умеренной правдивостью:

– Я имею некоторое отношение к полиции. Я также друг семьи.

– Семья! Свиньи они! Ненавижу их всех!

Она глядела на меня расширенными глазами, губы ее подергивались. Вид у нее был хмурый, испуганный и сердитый.

– Они всегда ко мне относились по-свински, всегда. С первого дня. Почему это мне нельзя было выйти за их драгоценного отца? Им-то что за дело? У них у всех горы денег. И все это им дал он. У них самих ума бы не хватило их заработать! Почему мужчине и не жениться еще раз? Пусть он даже старый? Да он и не был старый – внутренне. Я очень к нему привязалась. Очень. – Она с вызовом взглянула на меня.

– Понимаю, – сказал я, – понимаю.

– Наверное, вы мне не верите, но я говорю правду. Мужчины мне до смерти надоели. Мне хотелось иметь свой дом, хотелось, чтобы обо мне кто-то заботился, говорил приятные вещи. Аристид говорил мне замечательные слова… умел рассмешить… и был очень умный. Он придумывал разные хитрые штуки, чтобы обойти все эти дурацкие правила. Он был очень, очень умный. Я нисколько не рада, что он умер. Мне так его жалко.

Она откинулась на спинку дивана. Ее довольно большой рот как-то странно кривился на сторону, придавая ее улыбке сонливое выражение.

– Я была здесь счастлива. Чувствовала себя надежно. Ходила по самым шикарным дамским салонам, про которые только читала. Одевалась ничуть не хуже других. Аристид дарил мне разные красивые вещицы. – Она вытянула руку, любуясь рубином на пальце.

На миг ее рука представилась мне кошачьей лапой с растопыренными когтями, а голос – кошачьим мурлыканьем. Она все еще улыбалась своим мыслям.

– Что тут дурного? – спросила она с вызовом. – Я была к нему внимательна. Ему со мной было хорошо. – Она пригнулась вперед. – Знаете, как я с ним познакомилась?

И она продолжала, не дожидаясь ответа:

– Это было в «Веселом трилистнике». Он заказал яичницу с гренками, а когда я принесла заказ, я плакала. «Сядьте, – сказал он, – расскажите, что случилось». – «Ой, нет, мне нельзя, – ответила я, – меня за это уволят». – «Не уволят, – сказал он. – Это мой ресторан». Тогда я к нему присмотрелась. «Забавный старикашка», – подумала я сначала. Но он был такой властный, и я ему все рассказала… Вы про это еще услышите от них, они будут говорить, что я была гулящая. Ничего подобного. Меня воспитывали как следует. У родителей была мастерская, классная мастерская художественного рукоделия. Я не из тех девиц, у которых полно дружков и они себя не соблюдают. Но Терри – дело другое. Терри был ирландец и уезжал за море… Он мне ни разу не написал… Словом, я вела себя как дура. Вот почему я плакала – попалась точно какая-то посудомойка.

В голосе ее послышалось презрение, порожденное сознанием собственного превосходства.

– Аристид повел себя потрясающе. Сказал, что все будет в порядке. Сказал, что ему одиноко. Что мы сразу поженимся. Все было как сон. Оказалось, что он и есть великий мистер Леонидис. Владелец уймы лавок, и ресторанов, и ночных клубов. Прямо как в сказке, правда?

– Сказка с плохим концом, – напомнил я сухо.

– Мы обвенчались в маленькой церкви в Сити – и уехали за границу.

– А ребенок?

По ее глазам я видел, что мысли ее возвращаются откуда-то издалека.

– Ребенка, как выяснилось, не было. Произошла ошибка. – Она улыбнулась своей кривой, на одну сторону, улыбкой. – Я поклялась себе, что буду ему хорошей женой, и сдержала слово. Я заказывала всякие блюда, которые он любил, носила цвета, которые ему нравились, и старалась угодить во всем. И он был счастлив. Только нам никак было не избавиться от его семейства. Приезжали, нахлебничали, жили за его счет. А старая мисс де Хевиленд – уж она-то должна была уехать, когда он женился. Я так и сказала. Но Аристид заявил: «Она тут так давно живет, это теперь ее дом». По правде говоря, ему нравилось, чтобы они все тут жили у него под боком, а он ими распоряжался. Ко мне они относились по-свински, но он будто и не замечал, во всяком случае, не обращал внимания. Роджер – тот меня просто ненавидит. Вы его уже видели? Он всегда меня ненавидел. А Филип вечно такой надутый, он вообще со мной не разговаривает. Они все делают вид, будто это я его убила, но я не убивала, не убивала! – Она наклонилась вперед. – Ну поверьте мне!

Мне стало ее жаль. Презрение, с каким семья Леонидис говорила о ней, их старание убедить себя, что убийство – дело ее рук, все их поведение показалось мне сейчас просто бесчеловечным. Одинокая, беззащитная, затравленная женщина…

– А если не я, так они думают на Лоуренса, – продолжала она.

– Да, а что насчет Лоуренса?

– Мне ужасно жалко его. Он такой хрупкий. На войну он идти не мог. И не потому, что он трус, а потому, что чувствительный. Я старалась подбадривать его, старалась, чтобы ему у нас было хорошо. Ему приходится учить этих ужасных детей. Юстас вечно над ним насмешничает, а Жозефина… Ну, вы ее видели. Сами знаете, что это такое.

Я признался, что еще не видел Жозефины.

– Мне иногда кажется, что у девчонки не все винтики на месте. Вечно подкрадывается, подслушивает, и вид у нее такой странный… У меня от нее мурашки по спине бегают.

Мне вовсе не хотелось обсуждать Жозефину. Я вернулся к Лоуренсу Брауну.

– Кто он такой? – спросил я. – Откуда он взялся?

Вышло это у меня грубовато. Она покраснела.

– Он, собственно, ничего собой не представляет. Как я… Куда же нам против них всех!

– Вам не кажется, что вы впадаете в излишнюю панику?

– Нет, не кажется. Они хотят представить все так, будто это Лоуренс убил или я. И главный полицейский на их стороне. Куда уж мне.

– Не надо взвинчивать себя, – посоветовал я.

– А что, если это кто-то из них убил? Или кто-то чужой? Или кто-нибудь из слуг?

– Пока не находится мотива.

– Ах, мотива! А у меня какой мотив? Или у Лоуренса?

Чувствуя себя не очень ловко, я пробормотал:

– Они могут, как я понимаю, предполагать, что вы и Лоуренс… э-э-э… влюблены друг в друга… и хотите пожениться.

Она выпрямилась на диване:

– Как бессовестно предполагать такое! И это неправда! Мы никогда друг другу ни словечка про это не сказали. Мне было его жаль, и я старалась его подбодрить. Мы просто друзья, вот и все. Вы мне верите, скажите, верите?

Я ей верил. То есть я верил, что они с Лоуренсом действительно, как она говорит, просто друзья. Но я также полагал, что, быть может, сама того не сознавая, она любит молодого человека.

Обдумывая эту мысль, я спустился вниз с намерением найти Софию. Как раз когда я собрался заглянуть в гостиную, из дверей в конце коридора высунулась ее голова.

– Привет, – сказала София. – Я помогаю няне готовить ленч.

Я уже двинулся в ее сторону, но она вышла в коридор, закрыла за собой дверь и, взяв меня за руку, завела в пустую гостиную.

– Ну, – произнесла она, – ты видел Бренду? Что ты о ней думаешь?

– Откровенно говоря, мне жаль ее.

София иронически подняла брови.

– Понятно, – проронила она. – Значит, ты поймался на ее удочку.

Я почувствовал досаду.

– Просто я способен взглянуть на все под ее углом зрения, а ты, очевидно, нет.

– На что – на все?

– Положа руку на сердце, София, кто-нибудь в семье вел себя с нею любезно или хотя бы корректно за все ее пребывание здесь?

– Нет, разумеется. С какой стати?

– Да хотя бы из обыкновенного христианского человеколюбия.

– Боже, какой высокоморальный тон! Видно, Бренда неплохо сыграла свою роль.

– Право, София, ты как-то… не знаю, что на тебя нашло.

– Просто я веду себя честно и не притворяюсь. Ты, по твоим словам, можешь встать на ее точку зрения. Ну а теперь встань на мою. Мне не нравятся молодые женщины, которые сочиняют историю обманутой любви и, пользуясь этим, выходят замуж за очень богатого старика. Я имею полное право не любить этот тип молодых женщин, и не существует ни малейших причин, почему я должна делать вид, что они мне нравятся. И если бы эту историю изложить объективно на бумаге, то и тебе такая молодая особа не понравилась бы.

– А она сочинила историю?

– Какую? О ребенке? Не знаю. Я лично думаю, что да.

– И тебя возмущает, что деда твоего провели и он попался на эту историю?

– Ох нет, дед не попался, – засмеялась София. – Дедушку никто не мог провести. Бренда ему была нужна. Ему хотелось изобразить Кофетуа и жениться на нищенке.[4] Он отлично знал, что делает, и замысел его удался как нельзя лучше. С точки зрения деда, его брак полностью оправдал себя – как и прочие его деловые операции.

– А идея нанять в качестве домашнего учителя Лоуренса Брауна тоже оправдала себя? – иронически осведомился я.

София сосредоточенно свела брови:

– Ты знаешь, я не уверена, что это не было сделано с умыслом. Ему хотелось, чтобы Бренда была счастлива и не скучала. Возможно, он догадывался, что драгоценности и платья – еще не все. Он подозревал, что ей может не хватать чего-то нежно-романтического. Возможно, по его расчетам, кто-то вроде Лоуренса Брауна, кто-то абсолютно, так сказать, ручной, и есть то, что надо. Нежная дружба двух душ, окрашенная меланхолией, должна была помешать Бренде завести настоящий роман с кем-то на стороне. Да, я не исключаю такого варианта, дед вполне был способен изобрести нечто в таком духе. Он, должна тебе сказать, был дьявольски хитер.

– Судя по всему, да, – согласился я.

– Он, очевидно, не мог предвидеть, что это приведет к убийству… И именно поэтому, – София заговорила с неожиданной страстностью, – именно по этой причине я не думаю, как бы мне этого ни хотелось, что она пошла на убийство. Если бы она задумала убить деда – или они замыслили это вместе с Лоуренсом, – дед знал бы об этом. Тебе, наверное, кажется это надуманным…

– Признаюсь, да.

– Ты не был с ним знаком. Уж он бы не стал способствовать собственной смерти! Но таким образом – мы наталкиваемся на стену.

– Она напугана, София, – сказал я, – очень напугана.

– Старший инспектор Тавернер и его веселые молодцы? Да, эти могут нагнать страху. Лоуренс, я полагаю, в истерике?

– В самой натуральной. Отвратительное зрелище. Не понимаю, чем такой мужчина может понравиться женщине.

– Не понимаешь, Чарльз? А между тем у Лоуренса есть свой мужской шарм.

Я не поверил своим ушам:

– У этого хилого типа?

– Почему мужчины считают, что для противоположного пола привлекателен только пещерный человек? У Лоуренса своя привлекательность, только тебе этого не понять. – Она бросила на меня пытливый взгляд. – Я вижу, Бренда глубоко запустила в тебя коготки.

– Не говори пустяков. Она, в сущности, даже не хороша собой. И вовсе она не…

– Не обольщала тебя? Нет, но била на жалость. Ее нельзя назвать красивой, она, безусловно, не отличается умом, но у нее есть одно выдающееся свойство: она умеет сеять смуту. Она уже посеяла смуту между нами.

– София! – Я пришел в ужас.

София направилась к двери:

– Забудь, Чарльз. Ленч не ждет.

– Я пойду с тобой, помогу.

– Нет, ты останешься здесь. Джентльмен на кухне?! Представляю, что было бы с няней!

– София! – окликнул я ее, когда она уже выходила.

– Ну что?

– Кстати о прислуге. Почему в доме ни внизу, ни наверху никого нет? Какой-нибудь особы в переднике и наколке, которая открывала бы дверь?

– У дедушки была кухарка, две горничные и камердинер. Он любил, чтобы были слуги. Он, естественно, платил им уйму денег, поэтому находил их всегда с легкостью. Роджер и Клеменси держат только приходящую прислугу для уборки, живущую они не любят, вернее, Клеменси не любит. Если бы Роджер не подкреплялся как следует ежедневно в Сити, он бы умер с голоду. Для Клеменси пища – это салат, помидоры и сырая морковь. У нас время от времени появляются слуги, но потом мама закатывает очередную сцену, и они отказываются от места. После чего начинается период приходящей прислуги, а потом все начинается сначала. Сейчас у нас приходящая. Няня – явление постоянное и выручает в критических ситуациях. Ну вот, теперь ты в курсе.

София ушла. А я опустился в одно из больших обитых парчой кресел и предался размышлениям.

Там, наверху, я видел события под углом зрения Бренды. Сейчас, здесь, мне стала ясна позиция Софии. Я всецело признавал справедливость точки зрения Софии, иначе говоря, семьи Леонидис. Их приводило в негодование присутствие в доме чужой, которая проникла туда с помощью нечестных, как они считали, средств. На такое отношение к ней они имели полное право. Как выразилась София, на бумаге история выглядела бы некрасивой…

Но у нее была еще и чисто человеческая сторона – и мне она была понятна, а семье Леонидис нет. Они и сейчас, и всегда были богаты и хорошо устроены в жизни. Они не имели представления о соблазнах, искушающих обездоленного. Бренда Леонидис мечтала о богатстве, о красивых вещах и защищенности – и о своем доме. Она утверждала, что в обмен на все это она сделала счастливым своего старого мужа. Я сочувствовал ей. Во всяком случае, сочувствовал, пока говорил с ней… А сейчас? Осталась ли мера сочувствия прежней?

Две стороны проблемы – разные точки зрения, какая из них правильна, какая…

Предыдущей ночью я спал очень мало. Встал я рано, чтобы сопровождать Тавернера. И теперь в теплой, пропитанной ароматом цветов гостиной Магды Леонидис тело мое расслабилось, утонуло в мягких объятиях большого кресла, глаза закрылись…

Я размышлял о Бренде, о Софии, о портрете старика, мысли мои подернулись приятной дымкой…

Я уснул.

10

Пробуждение происходило так постепенно, что я не сразу понял, что спал.

Сперва я ощутил аромат цветов. Перед моими глазами маячило какое-то белесое пятно. Лишь по прошествии нескольких секунд я сообразил, что смотрю на чье-то лицо – лицо висело в воздухе на расстоянии полуметра от меня. По мере того как ко мне возвращалось сознание, зрение тоже прояснялось. Висящее перед моими глазами лицо не утратило своих гоблинских черт – круглое, выпуклый лоб, зачесанные назад волосы, маленькие, как бусинки, черные глазки. Но теперь оно соединялось с телом – маленьким и тощеньким. Бусинки пристально разглядывали меня.

– Привет, – сказало существо.

– Привет, – ответил я, моргая.

– Я – Жозефина.

Я и сам уже пришел к этому заключению. Сестре Софии, Жозефине, было, как я решил, лет одиннадцать-двенадцать. Невероятно уродливая девочка и очень похожая на своего деда. Не исключено также, что она унаследовала и его умственные способности.

– Вы – жених Софии.

Я признал правильность этого утверждения.

– Но явились вы сюда вместе со старшим инспектором Тавернером. Почему?

– Он мой знакомый.

– Да? Мне он не нравится. Я ему ничего не расскажу.

– Не расскажешь – чего?

– Того, что знаю. Я много чего знаю. Я люблю разузнавать про людей.

Она уселась на ручку кресла, продолжая меня разглядывать. Мне стало не по себе.

– Дедушку ведь убили. Это вам уже известно?

– Да, – кивнул я. – Известно.

– Его отравили. Э-зе-рином. – Она старательно выговорила слово. – Интересно, правда?

– Можно сказать и так.

– Нам с Юстасом очень интересно. Мы любим детективные истории. Мне всегда хотелось быть сыщиком. Теперь я сыщик. Я собираю улики.

В этом ребенке было и впрямь что-то дьявольское.

Она возобновила атаку:

– Человек, который пришел со старшим инспектором, тоже ведь сыщик? В книгах пишут, что переодетого сыщика всегда можно узнать по сапогам. А этот носит замшевые ботинки.

– Старые порядки меняются.

Жозефина истолковала мое замечание по-своему.

– Да, – сказала она, – теперь нас ждут большие перемены. Мы переедем в Лондон, будем жить на набережной Виктории. Маме давно этого хотелось. Она будет довольна. Папа тоже, я думаю, не будет возражать, раз книги переедут вместе с ним. Раньше он не мог себе этого позволить. Он потерял кучу денег на «Иезавели».

– На Иезавели? – переспросил я.

– Да. Вы ее не видели?

– А-а, это пьеса? Нет, не видел. Я жил за границей.

– Она недолго шла. Честно говоря, она полностью провалилась. По-моему, маме абсолютно не подходит роль Иезавели, а вы как думаете?

Я подвел итог своим впечатлениям о Магде. Ни в персикового цвета неглиже, ни в сшитом на заказ дорогом костюме она не вызывала ассоциации с Иезавелью, но я готов был поверить, что существуют и другие Магды, которых я еще не видел.

– Возможно, и не очень подходит, – осторожно ответил я.

– Дедушка с самого начала говорил, что пьеса провалится. Он говорил, что не станет вкладывать деньги в постановку всяких исторических религиозных пьес. Он говорил, что кассового успеха она иметь не будет. Но мама ужасно была увлечена. Мне-то пьеса, в общем, не очень понравилась. Совсем не похоже на ту историю, которая в Библии. У мамы Иезавель была совсем не такая скверная. Горячая патриотка и даже симпатичная. Скучища несусветная. В конце, правда, все исправилось – ее выбросили из окна. Но псов не было, и ее не сожрали. Жалко, правда? Мне как раз больше всего нравится место, где ее сжирают псы. Мама говорит, что на сцену собак не выпустишь, а мне все-таки непонятно – почему. Можно ведь взять дрессированных собак. – Жозефина с чувством продекламировала: – «…И не нашли от нее ничего, кроме кистей рук».[5] А отчего они не съели кисти рук?

– Понятия не имею.

– Кто бы подумал, что собаки так разборчивы. Наши так совсем неразборчивы. Едят все, что попало.

Жозефина еще несколько минут размышляла над этой библейской загадкой.

– Жалко, что пьеса провалилась, – заметил я.

– Да, мама жутко расстроилась. Рецензии в газетах были просто кошмарные. Когда она их прочитала, она стала плакать, плакала весь день и бросила поднос с завтраком в Гледис. Гледис отказалась от места. Очень было весело.

– Я вижу, ты любишь драму, Жозефина, – заметил я.

– Вскрытие делали, – продолжала Жозефина, – чтобы узнать, из-за чего дедушка умер. Для полиции это ЧП, но, по-моему, от этих букв только путаница. ЧП еще значит «член парламента», правда? И еще «чистопородный поросенок», – добавила она задумчиво.

– Тебе жаль дедушку? – спросил я.

– Не особенно. Я его не очень любила. Он мне не позволил учиться на балерину.

– А тебе хотелось стать балериной?

– Да, и мама тоже хотела, чтобы я занималась, и папа был не против, но дедушка сказал, что из меня проку не будет.

Она соскочила с ручки кресла на пол, скинула туфли и попыталась встать на носки, или, как это говорится на профессиональном языке, – на пуанты.

– Надевают, конечно, специальные туфли, – объяснила она, – и все равно на концах пальцев иногда бывают жуткие нарывы. – Она снова влезла в туфли и спросила небрежным тоном: – Нравится вам наш дом?

– Скорее нет.

– Наверное, его теперь продадут. Если только Бренда не останется в нем жить. Да и дядя Роджер с тетей Клеменси теперь, наверное, не уедут.

– А они собирались уехать? – Во мне проснулось любопытство.

– Да, они должны были уехать во вторник. Куда-то за границу. На самолете. Тетя Клеменси купила новый чемодан, знаете – такие легкие, как пух.

– А я и не слыхал, что они хотели ехать за границу.

– Да, никто не знал. Это был секрет. Они договорились никому до отъезда не говорить и собирались оставить дедушке записку. Но, конечно, не прикалывать к подушечке для иголок. Так только в старомодных романах делают жены, когда уходят от мужей. Сейчас это выглядело бы глупо, ни у кого теперь нет подушечек для иголок.

– Да, разумеется. Жозефина, а ты не знаешь, почему дядя Роджер хотел… уехать?

Девочка бросила на меня искоса хитрый взгляд:

– Знаю. Это имеет отношение к фирме дяди Роджера в Лондоне. Я не уверена, но думаю, он что-то прикарманил.

– Откуда ты это взяла?

Жозефина подошла поближе и засопела мне прямо в лицо:

– В тот день, когда дедушку отравили, дядя Роджер долго-предолго сидел с ним взаперти. Они говорили, говорили… Дядя Роджер все повторял, что он всегда был никчемный, и подвел дедушку, и что дело не в самих деньгах, а в сознании, что он оказался недостоин дедушкиного доверия. Он был в жутком состоянии.

Я глядел на Жозефину, и меня обуревали смешанные чувства.

– Жозефина, – сказал я, – тебе никогда не говорили, что подслушивать под дверью нехорошо?

Жозефина энергично закивала:

– Конечно, говорили. Но ведь если хочешь что-то узнать, приходится подслушивать. Спорим, что старший инспектор Тавернер тоже подслушивает. Вы не думаете?

Я представил себе эту картину. Жозефина запальчиво продолжала:

– И во всяком случае, тот, который в замшевых ботинках, точно подслушивает. Они роются в чужих столах, читают чужие письма и разузнают чужие секреты. Но только они очень глупые! Они не знают, где искать!

Жозефина говорила все это с чувством превосходства. А я был так недогадлив, что пропустил намек мимо ушей. Малоприятная девочка продолжала:

– Мы с Юстасом много чего знаем, но я знаю больше, чем он. И ему не скажу. Он говорит, будто женщина не может стать сыщиком. А я говорю, может. Я все запишу в записную книжку, а потом, когда полиция окончательно станет в тупик, я явлюсь и скажу: «Я вам открою, кто убийца».

– Ты читаешь много детективов, Жозефина?

– Горы.

– Ты, очевидно, думаешь, что знаешь, кто убил дедушку?

– Да, думаю. Но мне не хватает еще нескольких улик. – Помолчав, она добавила: – Старший инспектор Тавернер считает, что убила дедушку Бренда, верно? Или Бренда с Лоуренсом вместе, потому что они влюблены друг в друга.

– Ты не должна говорить таких вещей, Жозефина.

– Почему? Они же влюблены.

– Не тебе об этом судить.

– Почему? Они пишут друг другу любовные письма.

– Жозефина! Откуда ты это знаешь?

– Я читала. Ужас какие сентиментальные. Но Лоуренс такой и есть. Струсил и на войну не пошел. Сидел в подвалах и топил котлы. Когда над нами пролетали всякие самолеты-снаряды, он весь зеленел, прямо зеленый делался. Нас с Юстасом это очень смешило.

Не знаю, что бы я на это сказал, но в эту минуту к дому подъехала машина. В мгновение ока Жозефина очутилась у окна и прижала курносый нос к стеклу.

– Кто там? – спросил я.

– Мистер Гейтскил, дедушкин адвокат. Наверное, насчет завещания.

И она в возбуждении выбежала из комнаты, очевидно, чтобы возобновить свою сыщицкую деятельность.

В гостиную вошла Магда и, к моему великому изумлению, направилась прямо ко мне и взяла обе мои руки в свои.

– Мой дорогой, – проворковала она, – какое счастье, что вы еще здесь. Присутствие мужчины так успокаивает.

Она отпустила мои руки, подошла к стулу с высокой спинкой, чуть подвинула его, погляделась в зеркало, взяла со столика маленькую коробочку с эмалью и задумчиво стала открывать и закрывать крышку.

Поза была красивая.

В дверь заглянула София и наставительным тоном прошептала:

– Гейтскил!

– Знаю, – ответила Магда.

Через несколько минут София вошла в комнату в сопровождении невысокого пожилого господина. Магда поставила коробочку на место и сделала шаг ему навстречу.

– Доброе утро, миссис Филип. Я поднимаюсь наверх. Ваш супруг написал мне письмо, будучи в уверенности, что завещание хранится у меня. У меня же из слов покойного мистера Леонидиса создалось впечатление, что оно у него в сейфе. Вам об этом, вероятно, ничего не известно?

– О завещании бедненького дуси-дедуси? – Глаза Магды удивленно расширились. – Нет, конечно. Не говорите мне, что эта негодная женщина там, наверху, уничтожила его.

– Ну-ну, миссис Филип, – он погрозил ей пальцем, – никаких необоснованных обвинений. Вопрос лишь в том – где ваш свекор держал свое завещание?

– Как – где? Он отослал его вам – в этом нет сомнений. После того как подписал его. Он сам так сказал.

– Полиция, как я понимаю, просматривает сейчас личные бумаги мистера Леонидиса. Я хочу поговорить с инспектором Тавернером.

Как только адвокат вышел, Магда вскричала:

– Вот! Значит, она его уничтожила! Я знаю, что я права.

– Пустяки, мама, она не совершила бы такой глупости.

– Совсем это не глупость. Если завещания нет, она получит все.

– Ш-ш, Гейтскил возвращается.

Появился адвокат, с ним Тавернер, а за ними Филип.

– Я понял со слов мистера Леонидиса, – Гейтскил говорил на ходу, – что он поместил завещание в сейф Английского банка.

Тавернер покачал головой:

– Я связался с банком. У них нет никаких личных документов мистера Леонидиса, за исключением некоторых хранившихся у них ценных бумаг.

Филип предложил:

– Но может быть, Роджер… или тетя Эдит… София, будь добра, пригласи их сюда.

Вызванный на совещание Роджер, однако, не пролил света на эту загадку.

– Абсурд, полнейший абсурд, – повторял он, – отец подписал завещание и ясно и четко сказал, что пошлет его на следующий день по почте мистеру Гейтскилу.

– Если память мне не изменяет, – мистер Гейтскил откинулся на спинку стула и прикрыл глаза, – двадцать четвертого ноября прошлого года я представил мистеру Леонидису проект завещания, составленного согласно его указаниям. Он одобрил проект, вернул мне, и я в свое время послал ему завещание на подпись. По истечении недели я отважился напомнить ему, что еще не получил подписанного и заверенного завещания, и спросил, не хочет ли он что-то в нем изменить. Он ответил, что завещание полностью его устраивает, и добавил, что подписал его и отправил в банк.

– Совершенно верно, – с жаром подхватил Роджер. – Как раз тогда это и было, примерно в конце ноября прошлого года, помнишь, Филип? Как-то вечером отец собрал нас всех и прочитал завещание вслух.

Тавернер повернулся к Филипу:

– Это совпадает с вашими впечатлениями, мистер Леонидис?

– Да, – ответил Филип.

– Очень похоже на «Наследство Войси»,[6] – заметила Магда. Она удовлетворенно вздохнула. – Мне всегда казалось, что в завещании есть что-то драматическое.

– А вы, мисс София?

– Все происходило именно так, – отозвалась София. – Я прекрасно помню.

– И каковы же были условия завещания? – спросил Тавернер.

Мистер Гейтскил собрался было ответить со всей своей пунктуальностью, но Роджер Леонидис опередил его:

– Завещание было очень простое. Поскольку Электра и Джойс умерли, их имущественная доля вернулась к отцу. Сын Джойса Уильям еще раньше погиб в бою в Бирме, и его деньги отошли отцу. Из близких родственников остались только Филип, я и внуки. Отец объяснил это в завещании. Он оставил пятьдесят тысяч фунтов, не обложенных налогом, тете Эдит, сто тысяч Бренде, ей же этот дом или же купленный вместо этого по ее желанию дом в Лондоне. Остаток он поделил на три части – одну мне, другую Филипу, третью следовало разделить между Софией, Юстасом и Жозефиной. Доли обоих младших оставались под опекой до их совершеннолетия. Кажется, я все правильно рассказал, мистер Гейтскил?

– Да, весьма приблизительно таковы условия документа, который я подготовил, – проговорил мистер Гейтскил ядовитым тоном, уязвленный тем, что ему не дали высказаться самому.

– Отец прочел нам завещание вслух, – продолжал Роджер. – Спросил, нет ли у кого-нибудь замечаний. Ни у кого, конечно, их не было.

– Бренда сделала замечание, – напомнила мисс де Хевиленд.

– Ну как же, – с горячностью произнесла Магда. – Сказала, что не может слышать, как ее любименький старенький Аристид говорит о смерти. У нее, видите ли, мороз по коже. Так она выразилась. Мол, если он умрет, ей не нужны эти ужасные деньги.

– Чистая условность, – заметила мисс де Хевиленд. – Очень типичное высказывание для женщины ее класса.

Замечание было жесткое, полное яда. Я вдруг ощутил, до какой степени она не любит Бренду.

– Очень справедливый и разумный раздел состояния, – резюмировал мистер Гейтскил.

– А что последовало за чтением завещания? – задал следующий вопрос инспектор Тавернер.

– Отец подписал его, – ответил Роджер.

Тавернер слегка подался вперед:

– Как именно и в какой момент подписал?

Роджер беспомощно оглянулся на жену. Клеменси немедленно пришла на помощь. Остальные члены семьи с видимым облегчением предоставили ей говорить.

– Вы хотите знать точно, в какой последовательности все происходило?

– Да, если можно, миссис Роджер.

– Свекор положил завещание на письменный стол и попросил кого-то из нас – Роджера, по-моему, – нажать кнопку звонка. Роджер позвонил. Явился Джонсон, и свекор велел ему привести горничную, Джанет Вулмер. Когда оба они пришли, свекор подписал завещание и попросил слуг поставить свои фамилии под его подписью.

– Процедура правильная, – с одобрением произнес мистер Гейтскил. – Завещание должно быть подписано завещателем в присутствии двух свидетелей, которые обязаны поставить свои подписи под документом. В одно и то же время и в одном помещении.

– А дальше? – не отставал Тавернер.

– Мой свекор поблагодарил их и отпустил. Затем взял завещание, вложил его в длинный конверт и сказал, что отошлет его на следующий день мистеру Гейтскилу.

– Все согласны с точностью описания? – Инспектор Тавернер обвел взглядом присутствующих.

Раздался невнятный гул одобрения.

– Завещание, как вы сказали, лежало на столе. Насколько близко к столу находились присутствующие?

– Не очень близко, вероятно, не ближе пяти метров.

– Когда мистер Леонидис читал вам завещание, он сидел за столом?

– Да.

– Вставал ли он, выходил ли из-за стола после того, как окончил чтение, и до того, как подписал бумагу?

– Нет, не вставал.

– Могли ли слуги прочесть документ, когда расписывались?

– Нет, не могли, – ответила Клеменси. – Свекор прикрыл верхнюю часть завещания листом бумаги.

– Совершенно верно, – подтвердил Филип. – Содержание документа их не касалось.

– Понятно, – протянул Тавернер. – То есть как раз непонятно.

Быстрым движением он извлек длинный конверт и протянул его адвокату.

– Поглядите, – сказал он, – и скажите, что это такое.

Мистер Гейтскил вытащил из конверта сложенный документ и, развернув, воззрился на него с нескрываемым изумлением, поворачивая его и так и этак.

– Удивительная вещь, – проговорил он наконец. – Ничего не понимаю. Где это лежало, если позволено спросить?

– В сейфе, среди других бумаг мистера Леонидиса.

– Да что же это такое, наконец? – возмутился Роджер. – О чем вообще речь?

– Это завещание, которое я подготовил вашему отцу на подпись, Роджер, но… не могу понять, каким образом после всего вами рассказанного оно осталось неподписанным.

– Как? Вероятно, это проект?

– Нет, – возразил адвокат. – Мистер Леонидис вернул мне первоначальный проект, и я тогда составил завещание – вот это самое, – он постучал по нему пальцем, – и послал ему на подпись. Согласно вашим общим показаниям, он подписал завещание на глазах у всех, и двое свидетелей приложили свои подписи… И тем не менее завещание осталось неподписанным.

– Но это просто невозможно! – воскликнул вдруг Филип Леонидис с непривычным для него воодушевлением.

– Как у вашего отца было со зрением? – спросил Тавернер.

– Он страдал глаукомой. Разумеется, для чтения он надевал очки.

– В тот вечер он был в очках?

– Конечно. И не снимал до тех пор, пока не подписал завещания. Я правильно говорю?

– Абсолютно, – подтвердила Клеменси.

– И никто – все в этом уверены? – никто не подходил к столу до того, как он подписал бумагу?

– Я в этом не уверена, – Магда возвела глаза кверху. – Если бы мне удалось сейчас сосредоточиться и представить себе всю картину…

– Никто не подходил, – твердо сказала София. – Дед сидел за столом и ни разу не вставал.

– Стол стоял там же, где сейчас? Не ближе к двери, или к окну, или к драпировке?

– Там же, где стоит сейчас.

– Я пытаюсь представить себе, каким образом могла произойти подмена, – проговорил Тавернер. – А подмена явно имела место. Мистер Леонидис находился под впечатлением, что подписывает документ, который только что читал вслух.

– А подписи не могли быть стерты? – подал голос Роджер.

– Нет, мистер Леонидис. Следы остались бы. Существует, правда, еще одна вероятность: это не тот документ, который мистер Гейтскил послал мистеру Леонидису и который тот подписал в вашем присутствии.

– Исключено, – запротестовал адвокат. – Я могу поклясться, что это подлинник. Наверху в левом углу имеется маленький изъян – он напоминает, если дать волю воображению, крошечный аэроплан. Я его заметил тогда же.

Члены семьи обменялись непонимающими взглядами.

– Чрезвычайно странное стечение обстоятельств, – проговорил мистер Гейтскил. – Совершенно беспрецедентный в моей практике случай.

– Невероятно, – проговорил Роджер. – Мы все были там. Этого не могло произойти.

Мисс де Хевиленд сухо кашлянула:

– Какой смысл твердить «не могло», когда это произошло. Меня интересует теперешнее положение дел.

Гейтскил немедленно превратился в осторожного стряпчего.

– Теперешнее положение дел нуждается в самой точной оценке. Этот документ, разумеется, аннулирует все прежние завещания. Налицо многочисленные свидетели, видевшие, как мистер Леонидис подписывал то, что с чистой совестью считал своим завещанием. Гм. Крайне интересно. Настоящий юридический казус.

Тавернер взглянул на часы:

– Боюсь, я задержал вас и отвлек от ленча.

– Не разделите ли вы его с нами, старший инспектор? – предложил Филип.

– Благодарю вас, мистер Леонидис, у меня свидание с доктором Греем в Суинли Дин.

Филип повернулся к адвокату:

– А вы, Гейтскил?

– Спасибо, Филип.

Все встали. Я как можно незаметнее подошел к Софии:

– Уйти мне или остаться?

Мой вопрос до смешного походил на название викторианской песни.

– Я думаю – уйти, – отозвалась София.

Я поспешил выскользнуть из комнаты вдогонку за Тавернером. И тут же наткнулся на Жозефину, которая каталась на обтянутой байкой двери, ведущей в хозяйственную часть дома. Она явно пребывала в отличном расположении духа.

– Полицейские – дураки, – заявила она.

Из гостиной вышла София:

– Что ты тут делаешь, Жозефина?

– Помогаю няне.

– Ты, наверное, подслушивала.

Жозефина скорчила гримасу и исчезла.

– Горе, а не ребенок, – заметила София.

11

Я вошел в кабинет помощника комиссара Скотленд-Ярда в тот момент, когда Тавернер заканчивал свое повествование о постигших его неприятностях.

– И вот извольте. Я всю эту компанию, можно сказать, наизнанку вывернул и что выяснил? Ровным счетом ничего! Ни у кого никаких мотивов. Никто в деньгах не нуждается. А единственная улика, говорящая против жены и ее молодого человека, – то, что он смотрел на нее влюбленным взглядом, когда она наливала ему кофе.

– Ну, будет вам, Тавернер, – сказал я. – У меня есть кое-что получше.

– Ах так? И что же, позвольте спросить, вы такого узнали, мистер Чарльз?

Я сел, закурил сигарету, откинулся на спинку стула и тогда только выложил свои сведения:

– Роджер Леонидис и его жена намеревались удрать за границу в следующий вторник. У Роджера произошло бурное объяснение с отцом в день смерти старика. Старший Леонидис обнаружил какие-то его грехи, и Роджер признал свою вину.

Тавернер побагровел.

– Откуда вы все это, черт побери, выкопали? – загремел он. – Если это идет от слуг…

– Нет, не от слуг, а от частного сыскного агента.

– Кого вы имеете в виду?

– Должен сказать, что, в соответствии с канонами лучших детективов, он, или, вернее, она, или, еще лучше, – оно положило полицию на обе лопатки. Я также подозреваю, – продолжал я, – что у этого агента имеется и еще кое-что про запас.

Тавернер раскрыл было рот и тут же закрыл его. Он хотел задать так много вопросов сразу, что не знал, с чего начать.

– Роджер! – выговорил он наконец. – Так, значит, это Роджер?

Я с некоторой неохотой поделился с ними новостями. Мне нравился Роджер Леонидис. Я вспомнил его уютную комнату – жилье общительного, компанейского человека, его дружелюбие и обаяние, мне претила необходимость пускать по его следу ищеек правосудия. Имелся, конечно, шанс, что вся полученная от Жозефины информация недостоверна, но, по правде говоря, я так не думал.

– Значит, все идет от девчушки? – спросил Тавернер. – Это дитятко, кажется, подмечает все, что творится в доме.

– Обычная история с детьми, – небрежно проронил отец.

Преподнесенные мною сведения, если считать их верными, изменили наш взгляд на ситуацию. В том случае, если Роджер, как с уверенностью утверждала Жозефина, «прикарманил» средства фирмы, а старик про это прознал, стало жизненно необходимо заставить замолчать старого Леонидиса, а потом покинуть Англию до того, как правда выплывет наружу. Возможно, Роджер какими-то махинациями дал повод к уголовному преследованию.

С общего согласия было решено безотлагательно навести справки о делах ресторанной фирмы.

– Если факты подтвердятся, – заметил мой отец, – их ждет мощный крах. Концерн огромный, речь идет о миллионах.

– И если финансы у них не в порядке, мы получим то, что нужно, – добавил Тавернер. – Скажем так. Отец вызывает к себе Роджера. Роджер не выдерживает и признается. Бренда Леонидис как раз ушла в кино. Роджеру надо только, выйдя из комнаты отца, зайти в ванную, вылить из пузырька инсулин и налить туда крепкий раствор эзерина – больше ничего. А могла и его жена это сделать. Вернувшись в тот день домой, она пошла в другое крыло дома якобы за трубкой, забытой там Роджером. На самом же деле она вполне могла успеть произвести подмену до возвращения Бренды из кино. И сделать это быстро и хладнокровно.

Я кивнул:

– Да, именно она мне видится главным действующим лицом. Хладнокровия ей не занимать. Не похоже, чтобы Роджер Леонидис выбрал яд как средство убийства – этот фокус с инсулином наводит на мысль о женщине.

– Мужчин-отравителей было сколько угодно, – коротко возразил отец.

– Как же, сэр, – ответил Тавернер. – Уж я-то это знаю, – с жаром добавил он. – И все равно Роджер человек не того типа.

– Причард, – напомнил отец, – тоже был очень общительный.

– Ну, скажем так: муж и жена оба замешаны.

– С леди Макбет в главной роли, – заметил старик. – Как она тебе, Чарльз, похожа?

Я представил себе тонкую изящную фигуру в аскетически пустой комнате.

– Не вполне, – ответил я. – Леди Макбет по сути своей хищница. Чего не скажешь о Клеменси Леонидис. Ей не нужны никакие блага мира сего.

– Но зато ее может серьезно волновать безопасность мужа.

– Это верно… И она, безусловно, способна… способна на жестокость.

«Разного типа жестокость», – так сказала София.

Я заметил, что старик внимательно за мной наблюдает.

– Что у тебя на уме, Чарльз?

Но тогда я ему еще ничего не сказал.

Отец вызвал меня на следующий день, и, приехав в Скотленд-Ярд, я застал его беседующим с Тавернером. Вид у Тавернера был явно довольный и слегка возбужденный.

– Фирма ресторанных услуг на мели, – сообщил мне отец.

– Вот-вот рухнет, – подтвердил Тавернер.

– Я видел, что акции вчера вечером резко упали, – сказал я. – Но сегодня утром они, кажется, опять поднялись.

– Нам пришлось действовать очень деликатно, – пояснил Тавернер. – Никаких прямых расспросов. Ничего, что могло бы вызвать панику или спугнуть нашего затаившегося подопечного. У нас есть свои источники информации, и мы получили вполне определенные сведения. Фирма на грани банкротства. Она не способна справиться со своими обязательствами. И причина в том, что вот уже несколько лет ею управляют из рук вон плохо.

– А управляет ею Роджер Леонидис?

– Да, главным образом.

– И заодно он поживился…

– Нет, – возразил Тавернер, – мы так не думаем. Говоря без обиняков, он, может, и убийца, но не мошенник. Если сказать честно, он вел себя просто как олух. Здравого смысла у него, судя по всему, ни на грош. Пускался во все тяжкие, когда, наоборот, нужно было попридержать прыть. Колебался и отступал, когда следовало рискнуть. Будучи человеком доверчивым, он доверялся не тем, кому следовало. Каждый раз, в каждом случае он поступал так, как не надо.

– Бывают такие типы, – согласился отец. – И не то чтобы они действительно были дураки. Просто они плохо разбираются в людях. И энтузиазм на них нападает не ко времени.

– Таким, как он, вообще нельзя заниматься бизнесом, – заметил Тавернер.

– Он бы, скорее всего, и не занялся, – сказал отец, – не случись ему быть сыном Аристида Леонидиса.

– Когда старик передавал дело Роджеру, оно буквально процветало. Казалось бы, золотое дно. Сиди да смотри, как бизнес катится сам собой.

– Нет, – отец покачал головой, – никакой бизнес не катится сам собой. Всегда нужно принять какие-то решения, кого-то уволить, кого-то куда-то назначить, выполнить мелкие тактические задачи. Но решения Роджера Леонидиса, видимо, всегда оказывались неправильными.

– Именно, – сказал Тавернер. – Прежде всего он человек верный своему слову. Держал самых никчемных субъектов только потому, что испытывал к ним симпатию, или потому, что они там давно работают. Время от времени ему приходили в голову сумасбродные и непрактичные идеи, и он настаивал на их претворении, невзирая на связанные с этим громадные затраты.

– Но ничего криминального? – упорствовал отец.

– Ровно ничего.

– Тогда к чему убийство? – поинтересовался я.

– Может, он дурак, а не мошенник, – сказал Тавернер, – но результат все равно один – или почти один. Единственное, что могло спасти фирму от банкротства, это поистине колоссальная сумма не позднее, – он справился с записной книжкой, – следующей среды.

– То есть сумма, какую он унаследовал бы или рассчитывал унаследовать по отцовскому завещанию?

– Именно.

– Но он все равно не получил бы этой суммы наличными.

– Зато получил бы кредит. Что одно и то же.

Отец кивнул.

– А не проще было пойти к старому Леонидису и попросить помощи? – предположил он.

– Я думаю, он так и сделал, – ответил Тавернер. – Именно эту сцену и подслушала девчонка. Старина, надо полагать, отказался наотрез выбрасывать деньги на ветер. На него это было бы похоже.

Мне подумалось, что Тавернер прав. Аристид Леонидис отказался финансировать спектакль Магды, заявив, что кассового успеха он иметь не будет. И, как потом оказалось, был прав. Он проявлял щедрость по отношению к семье, но ему было несвойственно вкладывать деньги в невыгодные предприятия. Фирма ресторанных услуг обошлась бы даже не в тысячу, а в сотни тысяч фунтов. Аристид Леонидис отказал наотрез, и спасти Роджера от финансового краха могла только смерть отца. Да, мотив у него был, тут не поспоришь.

Мой отец посмотрел на часы.

– Я просил его зайти сюда, – сказал он. – Сейчас явится с минуты на минуту.

– Роджер?

– Да.

– «Заходите, муха, в гости», – сладко вымолвил паук», – пробормотал я.

Тавернер бросил на меня негодующий взгляд.

– Мы сделаем все надлежащие предостережения, – ответил он сурово.

Место действия подготовили, посадили стенографистку. Вскоре раздался звонок в дверь, и несколько секунд спустя появился Роджер Леонидис. Он вошел стремительно и тут же с присущей ему неуклюжестью наткнулся на стул. Он напомнил мне большого дружелюбного пса. И я сразу же с полной определенностью решил – не он переливал эзерин в пузырек из-под инсулина. Он бы разбил его, пролил капли и так или иначе погубил бы операцию. Нет, решил я, подлинным исполнителем была Клеменси, если даже Роджер и причастен к убийству.

Он разразился потоком слов:

– Вы хотели меня видеть? Что-то выяснилось? Привет, Чарльз, я вас не заметил. Спасибо, что зашли. Скажите же, сэр Артур…

Славный человек, очень славный. Но сколько убийц, по свидетельству их изумленных друзей, были славными ребятами. Я улыбнулся ему в ответ, чувствуя себя Иудой.

Мой отец был осмотрителен, официально холоден. Прозвучали привычные, ничего не значащие слова. «Сделать заявление… будут занесены в протокол… никакого принуждения… адвокат…»

Роджер Леонидис отмахнулся от них с характерным для него стремительным нетерпением.

Я заметил на лице старшего инспектора Тавернера саркастическую улыбочку и угадал его мысли: «Как они всегда в себе уверены, эти субчики. Уж они-то никогда не ошибаются! Умнее всех!»

Я сидел незаметно в углу и слушал.

– Я пригласил вас сюда, мистер Леонидис, – продолжал отец, – не для того, чтобы делиться с вами новой информацией, а, наоборот, чтобы получить от вас сведения, которые вы утаили прежде.

Роджер с озадаченным видом уставился на моего отца:

– Утаил? Нет, я все вам рассказал – абсолютно все!

– Не думаю. У вас ведь состоялся разговор с покойным незадолго до его смерти, в тот же день?

– Да, да, мы пили с ним чай, я вам говорил.

– Да, говорили, но вы скрыли, о чем шел разговор.

– Мы… мы просто беседовали.

– О чем?

– О повседневных событиях, о доме, о Софии…

– А о фирме ресторанных услуг?

Видимо, я до этой минуты надеялся, что Жозефина все выдумала. Но теперь надежды мои разлетелись в прах.

Роджер переменился в лице. Выражение нетерпения мгновенно сменилось чем-то близким к отчаянию.

– О боже, – пробормотал он.

Он упал на стул и закрыл лицо руками.

Тавернер заулыбался, как довольный кот.

– Вы признаете, мистер Леонидис, что вы не были с нами откровенны?

– Откуда вы узнали? Я думал, никто не знает, не представляю, каким образом это стало вам известно.

– У нас есть свои способы выяснять разные вещи.

Последовала многозначительная пауза.

– Вы видите теперь, что лучше рассказать нам правду.

– Да, да, конечно. Я расскажу. Что вы хотите знать?

– Верно ли, что ваша фирма на грани банкротства?

– Да. И предотвратить этого нельзя. Катастрофа неминуема. Какое было бы счастье, если бы отец умер в неведении… Мне так стыдно… такой позор…

– Могут ли вам предъявить уголовное обвинение?

Роджер резко выпрямился:

– Нет, нет. Это будет банкротство, но банкротство достойное. Кредиторам будет выплачено по двадцать шиллингов с фунта, даже если мне придется добавить личные сбережения, что я и сделаю. Нет, позор в том, что я не оправдал доверия моего дорогого отца. Он мне верил. Отдал мне свой самый большой концерн, самый любимый. Он ни во что не вмешивался, никогда не спрашивал, что я делаю. Он просто… доверял мне. А я подвел его.

Отец сухо сказал:

– Вы говорите, уголовное преследование вам не грозит. Почему же вы тогда с женой собирались улететь за границу втайне от всех?

– И это вам известно?

– Да, мистер Леонидис.

– Как вы не понимаете? – Он нетерпеливо наклонился вперед. – Я не мог открыть отцу правды. Получилось бы, как будто я прошу денег, поймите. Как будто я прошу еще раз поставить меня на ноги. Он… он очень любил меня. Он захотел бы помочь. Но я не мог… Не мог больше. Все равно… это опять кончилось бы провалом… Я неудачник. У меня нет деловой хватки. Я совсем не такой, как мой отец. Я всегда это знал. Я старался. Но у меня ничего не выходило. Как я был несчастен. Господи боже! Вы не знаете, до чего я был несчастен! Все время пытался выкарабкаться, надеялся привести дела в порядок, надеялся, что дорогой мой отец ничего не узнает. И вдруг – конец, катастрофы уже было не избежать. Клеменси, моя жена, она поняла меня, согласилась со мной. Мы разработали план. Ничего никому не говорить. Уехать. А там пусть разразится буря. Я оставлю отцу письмо, все объясню, расскажу, как мне стыдно, попрошу простить меня. Он так был всегда добр ко мне, вы не представляете. Но делать для меня что-нибудь было уже поздно. Вот я и хотел не просить его ни о чем, чтобы даже и намека на просьбу не было. Начать где-то жизнь сначала. Жить просто и смиренно. Выращивать что-нибудь. Кофе… или фрукты. Иметь только самое необходимое. Клеменси придется нелегко, но она поклялась, что не боится. Она замечательная – просто замечательная.

– Понятно. – Голос отца звучал холодно. – И что же заставило вас передумать?

– Передумать?

– Да. Что заставило вас пойти к отцу и все-таки попросить финансовой помощи?

Роджер непонимающим взглядом уставился на моего отца:

– Я не ходил!

– Оставьте, мистер Леонидис.

– Да нет, вы перепутали. Не я пошел к нему, а он сам вызвал меня. Он что-то услышал в Сити. Очевидно, прошел какой-то слух. Ему всегда становилось все известно. Кто-то ему сказал. Он за меня взялся как следует, и я, конечно, не выдержал… Все ему выложил. Сказал, что мучаюсь не столько из-за денег, сколько от сознания, что подвел его, не оправдал его доверия! – Роджер судорожно сглотнул. – Дорогой отец, – проговорил он. – Вы и представить себе не можете, как он ко мне отнесся. Никаких упреков. Сама доброта. Я сказал ему, что помощь мне не нужна, даже лучше, если он не станет помогать. Я бы предпочел уехать, как и собирался. Но он и слышать ничего не хотел. Настаивал на том, чтобы прийти мне на помощь и снова поставить на ноги нашу фирму.

– И вы хотите, чтобы мы поверили, будто ваш отец собирался оказать вам финансовую поддержку? – резко сказал Тавернер.

– Ну разумеется. Он тут же написал своим маклерам и отдал распоряжения.

Очевидно, он заметил выражение недоверия на лицах обоих инспекторов. Он покраснел.

– Слушайте, – сказал он, – письмо до сих пор у меня. Я обещал отцу отправить его по почте. Но потом… такое потрясение… суматоха… Я, конечно, забыл про него. Оно, наверно, у меня в кармане.

Он достал бумажник и долго в нем копался. Но наконец нашел, что искал: мятый конверт с маркой, адресованный, как я, наклонившись, увидел, господам Грейторексу и Ханбери.

– Прочтите сами, – добавил Роджер, – если мне не верите.

Отец вскрыл письмо. Тавернер подошел и встал у него за спиной. Я тогда его не читал, но прочел позже. Господам Грейторексу и Ханбери поручалось реализовать какие-то капиталовложения и прислать к нему на следующий день кого-то из членов фирмы за получением инструкций. Деловая часть письма осталась для меня темной, но суть была ясна: Аристид Леонидис готовился еще раз подставить сыну свое плечо.

Тавернер сказал:

– Мы дадим вам за него расписку.

Роджер взял расписку и встал:

– Это все? Теперь вы поняли, как все происходило?

Вместо ответа Тавернер спросил:

– Мистер Леонидис отдал вам письмо, и вы ушли? Что вы делали дальше?

– Я бросился к себе. Моя жена как раз вернулась домой. Я рассказал ей, как собирается поступить отец. Как он изумительно ведет себя. Я… право, я едва сознавал, что делаю.

– И как скоро после этого стало плохо вашему отцу?

– Постойте, дайте подумать… наверное, через полчаса, а может, через час прибежала Бренда. Очень испуганная. Сказала, что с ним неладно. Я бросился с ней туда. Но это я уже вам рассказывал.

– Когда вы были у отца в первый раз, заходили вы в ванную, примыкающую к комнате отца?

– Не думаю. Нет… уверен, что не заходил. А в чем дело, неужели вы могли подумать, что я…

Отец сразу же погасил вспышку негодования – он поднялся и пожал Роджеру руку.

– Благодарю вас, мистер Леонидис, – сказал он. – Вы нам очень помогли. Но рассказать все вы должны были раньше.

Когда дверь за Роджером захлопнулась, я встал и подошел к отцовскому столу, чтобы взглянуть на письмо.

– Оно может быть и подделкой, – с надеждой проговорил Тавернер.

– Может, – отозвался отец, – но я не думаю. По моему мнению, это соответствует действительности. Старый Леонидис собирался вызволить сына из беды. И ему при жизни удалось бы это гораздо лучше, чем Роджеру после его смерти. Тем более что завещание, как выясняется, отсутствует, и размеры наследства Роджера теперь весьма спорны. Следует ожидать проволочек и разных осложнений. В теперешней ситуации крах неминуем. Нет, Тавернер, у Роджера Леонидиса и его жены не было мотива для устранения старика. Наоборот… – Он вдруг умолк и задумчиво, как будто его осенила внезапная мысль, повторил: – Наоборот…

– О чем вы подумали, сэр? – осведомился Тавернер.

Отец медленно проговорил:

– Проживи Аристид Леонидис еще сутки, и Роджер был бы спасен. Но старик не прожил суток. Он умер внезапно и трагически через каких-то полтора часа.

– Гм, – отозвался Тавернер. – Думаете, кто-то из домашних хотел, чтобы Роджер разорился? Кто-то, у кого были свои финансовые интересы? Сомнительно.

– А как там выходит по завещанию? Кто реально получает деньги старого Леонидиса?

Тавернер досадливо вздохнул:

– Сами знаете, что за публика эти адвокаты. Прямого ответа из них клещами не вытянешь. Существует старое завещание. Сделанное сразу, как только он женился вторично. По этому завещанию та же сумма отходит миссис Леонидис, гораздо меньшая – мисс де Хевиленд, остальное поделено между Филипом и Роджером. Казалось бы, поскольку новое завещание осталось неподписанным, на поверхность выплывает старое. Но не тут-то было. Во-первых, составление нового завещания аннулирует прежнее. А кроме того, имеются свидетели его подписания и «намерения завещателя». Если выяснится, что старик умер, не оставив завещания, с наследством начнется неразбериха. Очевидно, вдова в этом случае получит все или по крайней мере право на пожизненное владение.

– Стало быть, если завещание пропало, выигрывает от этого Бренда Леонидис?

– Да. Если тут проделан какой-то трюк, то, скорее всего, за этим стоит она. А трюк явно проделан. Но, черт меня побери, если я понимаю, каким образом.

Я тоже не понимал. Мы оказались редкостными тупицами. Но, надо сказать, мы рассматривали это дело не с той точки зрения.

12

После ухода Тавернера наступило недолгое молчание. Затем я спросил:

– Отец, убийцы – какие они?

Старик задумчиво устремил на меня глаза. Мы так хорошо понимали друг друга, что он сразу угадал, к чему я клоню. И поэтому ответил серьезно:

– Понимаю. Сейчас для тебя это важно, очень важно… Убийство близко коснулось тебя. Ты больше не можешь оставаться в стороне.

Меня всегда интересовали – как любителя, конечно, – наиболее эффектные случаи, попадавшие в Отдел уголовного розыска. Но, как сказал отец, я интересовался этим как сторонний наблюдатель, глядя, так сказать, через стекло витрины. Но теперь – о чем гораздо раньше меня догадалась София – убийство стало для меня доминирующим фактором моей жизни.

Старик продолжал:

– Не знаю, меня ли надо об этом спрашивать. Я мог бы свести тебя с кем-нибудь из наших придворных психиатров, которые на нас работают. У них все эти проблемы разложены по полочкам. Или же Тавернер мог бы ознакомить тебя с нашей кухней. Но ты ведь, как я понимаю, хочешь услышать, что я, лично я, думаю о преступниках, опираясь на мой опыт?

– Да, именно этого я хочу, – ответил я.

Отец обвел пальцем кружок на своем столе.

– Какими бывают убийцы? Что же, иные из них, – по лицу его скользнула невеселая улыбка, – вполне славные малые.

Вид у меня, вероятно, был озадаченный.

– Да, да, вполне, – повторил он. – Обыкновенные славные малые вроде нас с тобой – или вроде Роджера Леонидиса, который только что отсюда вышел. Видишь ли, убийство – преступление любительское. Я, разумеется, говорю об убийстве того типа, какой имеешь в виду ты, а не о гангстерских делах. Очень часто возникает чувство, будто этих славных заурядных малых убийство, так сказать, постигло случайно. Один очутился в трудном положении, другой в чем-то страшно нуждался – в деньгах или в женщине, – и вот они убивают, чтобы завладеть необходимым. Тормоза, действующие у большинства из нас, у них не срабатывают. Ребенок, тот переводит желание в действие без угрызений совести. Ребенок рассердился на котенка и, сказав: «Я тебя убью», – ударяет его по голове молотком, а потом безутешно рыдает из-за того, что котенок больше не прыгает! Как часто дети пытаются вынуть младенца из коляски и утопить его, потому что младенец узурпировал внимание взрослых или мешает им. Они достаточно рано узнают, что убивать «нехорошо», то есть их за это накажут. По мере взросления они уже начинают чувствовать, что это нехорошо. Но некоторые люди на всю жизнь остаются морально незрелыми. Они хотя и знают, что убивать нехорошо, но этого не чувствуют. Мой опыт говорит мне, что убийцы, в сущности, никогда не испытывают раскаяния… Это, возможно, и есть клеймо Каина. Убийцы «не такие, как все». Они особенные, убийство – зло, но их это не касается. Для них оно необходимость, жертва «сама напросилась», это был «единственный выход».

– А не думаешь ли ты, – сказал я, – что кто-то ненавидел старого Леонидиса, ненавидел, скажем, очень давно – может ли это быть причиной?

– Ненависть в чистом виде? Сомневаюсь. – Отец с любопытством посмотрел на меня. – Когда ты говоришь «ненависть», ты, очевидно, разумеешь под этим словом неприязнь в крайней степени. Но, скажем, ненависть из-за ревности совсем иное дело. Она проистекает из смеси любви и разочарования. Констанс Кент, говорят, очень любила своего новорожденного братца, которого убила. Но она завидовала тому вниманию, которым он был окружен. Думаю, что люди чаще убивают тех, кого любят, чем тех, кого ненавидят. Возможно, потому, что только тот, кого любишь, способен сделать твою жизнь невыносимой.

Но ведь тебя не это интересует, правда? Тебе, если не ошибаюсь, нужен какой-то универсальный знак, который помог бы тебе отличить убийцу в семейном кругу среди нормальных и приятных с виду людей?

– Да, именно так.

– Существует ли такой общий знаменатель? Надо подумать. Знаешь, – продолжал он после паузы, – если он и есть, то это, скорее всего, тщеславие.

– Тщеславие?

– Да, я ни разу не встречал убийцу, который бы не был тщеславен… Именно тщеславие в конце концов губит их в девяти случаях из десяти. Они, конечно, боятся разоблачения, но не могут удержаться от того, чтобы не похвастаться, они начинают зазнаваться, будучи в уверенности, что они намного умнее всех и уж их-то не сумеют вывести на чистую воду. Есть и еще одна общая черта, – добавил он. – Убийца хочет разговаривать.

– Разговаривать?

– Да. Видишь ли, если ты совершил убийство, ты оказываешься в полном одиночестве. Тебе очень хотелось бы поделиться с кем-нибудь, но ты не можешь. А от этого желание поговорить становится еще сильнее. Поэтому если уж нельзя рассказать, как ты совершил убийство, то, по крайней мере, можно поговорить об убийствах вообще, можно обсуждать эту тему, выдвигать теории – словом, все время к ней возвращаться.

На твоем месте, Чарльз, я бы исходил именно из этого. Поезжай снова туда. Побольше с ними общайся, почаще вызывай на разговоры. Конечно, не обязательно у тебя пойдет все гладко. Виновные или невиновные, они будут рады случаю поговорить с посторонним, потому что тебе они могут сказать то, чего не могут сказать друг другу. Но вполне возможно, что тебе удастся заметить отличие. Тот, кому есть что скрывать, не может позволить себе вообще говорить. Парни из разведки во время войны хорошо знали об этом. Если тебя поймали – называй фамилию, чин, номер, но больше ничего. Те же, кто пытался давать ложную информацию, почти всегда на чем-то попадались. Заставь все семейство говорить, Чарльз, и внимательно следи, не совершит ли кто промах, не проговорится ли кто.

И тогда я ему рассказал, что София говорила про жестокость, которая сидит в каждом члене их семьи. Отец заинтересовался.

– Твоя девушка, пожалуй, права, тут что-то есть, – заметил он. – В большинстве семей имеется какой-то дефект, слабое место. С одной слабостью человек, как правило, справляется, но с двумя разными – нет. Наследственность – занятная штука. Возьми, к примеру, безжалостность де Хевилендов и беспринципность – назовем так – Леонидисов. В де Хевилендах ничего худого нет, так как они не беспринципные. А в Леонидисах нет, потому что они не злые. Но вообрази себе потомка, который унаследует обе черты – безжалостность и беспринципность. Понимаешь, что я хочу сказать?

Это был новый для меня ракурс.

– Насчет наследственности не ломай себе голову, не стоит, – посоветовал отец. – Тема слишком сложная, да и каверзная. Нет, мой мальчик, отправляйся-ка просто туда и дай им всем выговориться. Твоя София абсолютно права в одном: ни ей, ни тебе не годится ничего, кроме правды. Вы должны знать определенно. – И он добавил, когда я уже выходил из комнаты: – Не забывай о девочке.

– О Жозефине? То есть не дать ей заподозрить, чем я занимаюсь?

– Нет. Я хотел сказать, присматривай за ней. Не хватает еще, чтобы с ней что-нибудь случилось.

Я непонимающе взглянул на него.

– Ну что же тут, Чарльз, непонятного. По дому где-то бродит хладнокровный убийца. А это дитя явно знает почти все, что там происходит.

– Да, она действительно все знала про Роджера, хоть и сделала неправильный вывод, решив, что Роджер мошенник. Рассказ ее о подслушанном как будто вполне точен.

– Да-да. Свидетельства детей всегда самые точные. Я бы всегда охотно полагался на их показания. Но для суда они не годятся. Дети не выдерживают прямых вопросов, мямлят, выглядят несмышленышами и твердят «не знаю». Но они на высоте, когда получают возможность порисоваться. Именно это и проделывала перед тобой девчонка – рисовалась. Ты выудишь из нее что-нибудь еще, если будешь продолжать в том же духе. Не задавай ей вопросов. Притворись, будто думаешь, что она ничего не знает. Это ее подстегнет. – Он добавил: – Но присматривай за ней. Она может знать чересчур много, и убийца вдруг почувствует себя в опасности.

13

Я ехал в скрюченный домишко – как я про себя его называл – с чувством некоторой вины. Хотя я честно пересказал Тавернеру все откровения Жозефины насчет Роджера, однако умолчал о том, что, по ее словам, Бренда и Лоуренс Браун писали друг другу любовные письма.

В свое оправдание я убеждал себя, что это всего лишь детские фантазии и верить им нет никаких оснований. На самом-то деле мне не хотелось давать в руки полиции лишние улики против Бренды Леонидис. У меня вызывал острое чувство жалости драматизм ее положения в доме – в окружении враждебно настроенного семейства, которое единым фронтом сплотилось против нее. И если письма существуют, их наверняка отыщет Тавернер с его блюстителями порядка. Мне совсем не улыбалась мысль стать источником новых подозрений насчет женщины, и без того находящейся в трудной ситуации. Кроме того, она клятвенно заверила меня, что между нею и Лоуренсом ничего не было. И я склонен был верить больше ей, чем этому зловредному гному Жозефине. Сама ведь Бренда сказала, что у Жозефины не все «винтики на месте».

Я, однако, был склонен думать, что с винтиками у Жозефины все в порядке. Уж очень умно поблескивали черные бусинки ее глаз.

Я заранее позвонил Софии и спросил, могу ли я снова приехать.

– Ну конечно, приезжай, – ответила она.

– Как дела?

– Не знаю. Видимо, все нормально. Они все еще шарят повсюду. Но что они ищут?

– Понятия не имею.

– Мы все тут стали очень нервными. Приезжай поскорее. Я должна выговориться, иначе совсем свихнусь.

Я обещал тотчас же приехать.

Мое такси остановилось у входа – вокруг не было ни души. Я расплатился с шофером, и он сразу же укатил. Я стоял в нерешительности, не зная, что лучше – позвонить или войти без звонка. Наружная дверь была не заперта.

Я все еще раздумывал, когда вдруг услышал за спиной легкий шорох и быстро повернул голову. Жозефина… Лицо ее было наполовину скрыто большим яблоком. Она стояла в проходе живой тисовой изгороди и смотрела на меня.

Как только я повернул голову, она попятилась.

– Привет, Жозефина!

Она ничего не ответила и скрылась за изгородью. Я пересек дорожку и пошел за ней. Она сидела на грубо сколоченной неудобной скамье у пруда с золотыми рыбками, болтала ногами и грызла яблоко. Из-за круглого румяного яблока глаза глядели хмуро и даже, как мне показалось, враждебно.

– Видишь, я снова здесь, – сказал я.

Это была жалкая попытка завязать разговор, но ее упорное молчание и немигающий взгляд действовали мне на нервы.

Она это уловила чутьем первоклассного стратега и снова промолчала.

– Вкусное яблоко? – спросил я.

На сей раз я удостоился ответа, хотя и крайне немногословного.

– Как вата, – сказала она.

– Сочувствую. Терпеть не могу ватных яблок.

– А кто их любит?

В голосе ее было презрение.

– Почему ты не ответила мне, когда я с тобой поздоровался?

– Не хотела.

– Почему не хотела?

Она убрала яблоко от лица, чтобы до меня как можно яснее дошел смысл сказанных ею слов.

– Вы сюда ходите, чтобы ябедничать полиции.

Я был застигнут врасплох.

– Ты… ты имеешь в виду…

– Дядю Роджера.

– Но с ним все в порядке, – успокоил я ее. – Все в полном порядке. Они знают, что он ничего дурного не делал… то есть я хочу сказать, он не растратил ничьих денег. И вообще ничего плохого не совершил.

Жозефина смерила меня уничтожающим взглядом.

– Какой вы глупый, – сказала она в сердцах.

– Прошу прощения.

– Я и не думала беспокоиться о дяде Роджере. Просто в детективах никто так не делает. Разве вы не знаете, что полиции никогда ничего не говорят до самого конца?

– Теперь дошло. Прости меня, Жозефина. Я виноват.

– Еще бы не виноват, – сказала она с упреком. – Я ведь вам доверяла.

Я извинился в третий раз, после чего она как будто смягчилась и снова принялась грызть яблоко.

Я сказал:

– Полиция все равно бы дозналась. Ни тебе… ни даже мне не удалось бы долго держать все это в секрете.

– Потому что он обанкротится?

Жозефина, как обычно, была в курсе всех дел.

– Думаю, этим кончится.

– Они сегодня собираются это обсуждать. Папа, мама, дядя Роджер и тетя Эдит. Тетя Эдит хочет отдать Роджеру свои деньги – только пока их у нее нет. А папа, наверное, не даст. Он говорит, что если Роджер попал впросак, винить в этом он должен только самого себя и бессмысленно бросать деньги на ветер. Мама даже слышать про это не желает. Она хочет, чтобы папа вложил деньги в «Эдит Томпсон». Вы слыхали про Эдит Томпсон? Она была замужем, но не любила мужа. Она была влюблена в одного молодого человека, его звали Байуотерс. Он сошел на берег с корабля и после театра пробрался какой-то улочкой и всадил нож ему в спину.

Я еще раз подивился необыкновенной осведомленности Жозефины, а также артистизму, с каким она (если не обращать внимания на некоторую неясность в расстановке местоимений) изложила буквально в двух словах основные вехи драмы.

– Звучит-то это все хорошо, – сказала она, – но в пьесе, мне кажется, все будет совсем не так. Будет опять как в «Иезавели». Как бы мне хотелось узнать, почему собаки не отгрызли Иезавели кисти рук, – сказала она со вздохом.

– Жозефина, ты говорила мне, что знаешь почти наверняка, кто убийца.

– Ну и что из этого?

– Кто же он?

Она облила меня презрением.

– Понимаю, – сказал я. – Оставляем все до последней главы? И даже если я пообещаю ничего не говорить инспектору Тавернеру?

– Мне не хватает нескольких фактов, – заявила она, швырнув в пруд сердцевину яблока, а затем добавила: – Но в любом случае вам я ничего не скажу. Если уж хотите знать, вы – Ватсон.

Я проглотил оскорбление.

– Согласен, – сказал я. – Я – Ватсон. Но даже Ватсону сообщали данные.

– Сообщали что?

– Факты. И после этого он делал неверные выводы на основании этих фактов. Представляешь, как это смешно, если я буду делать неверные выводы.

Минуту она боролась с искушением, а затем решительно затрясла головой:

– Нет, не скажу. И вообще мне не так уже нравится Шерлок Холмс. Ужасно все старомодно. Они еще ездили в двухколесных экипажах.

– Ну, а как насчет писем?

– Каких писем?

– Которые писали друг другу Лоуренс Браун и Бренда.

– Я это выдумала.

– Я тебе не верю.

– Правда, выдумала. Я часто выдумываю разные вещи. Мне так интереснее.

Я пристально посмотрел на нее. Она не отвела взгляда.

– Послушай, Жозефина, в Британском музее есть человек, который прекрасно знает Библию. Что, если я спрошу у него, почему собаки не отгрызли кисти рук Иезавели? Тогда ты расскажешь мне про письма?

На этот раз колебания были долгими.

Где-то совсем рядом неожиданно хрустнула ветка.

– Нет, все равно не скажу, – окончательно решила она.

Мне ничего не оставалось, как признать поражение. Я вспомнил, к сожалению слишком поздно, совет моего отца.

– Понимаю, это просто такая игра, – сказал я. – На самом деле ты ничего не знаешь.

Она сверкнула глазами, но не поддалась на мою приманку.

Я поднялся:

– А теперь я должен поискать Софию. Пошли!

– Я останусь здесь, – запротестовала она.

– Нет, ты пойдешь со мной.

Я без церемоний дернул ее за руку и заставил встать. Она с удивлением смотрела на меня, видимо намереваясь оказать сопротивление, но потом вдруг сдалась даже с какой-то кротостью, потому, я думаю, что ей не терпелось узнать, как отреагируют домашние на мое присутствие.

Почему я так стремился увести ее? Я не мог сразу ответить на этот вопрос. Догадка пришла, только когда мы вошли в дом.

Виной всему была неожиданно хрустнувшая ветка.

14

Из большой гостиной доносился шум голосов. Я постоял у двери, но, так и не решившись войти, повернулся и пошел по длинному коридору. Повинуясь какому-то непонятному импульсу, я толкнул обитую сукном дверь. За ней был темный проход, но вдруг в конце его распахнулась еще одна дверь, и я увидел просторную ярко освещенную кухню. На пороге стояла старая женщина – дородная, грузная старуха. Вокруг ее весьма обширной талии был повязан белоснежный крахмальный фартук. Как только я взглянул на нее, я понял, что все в порядке в этом мире. Такое чувство всегда возникает при виде доброй нянюшки. Мне уже тридцать пять, но у меня появилось ощущение, что я четырехлетний мальчуган, которого обласкали и утешили.

Насколько я знал, няня никогда раньше меня не видела, но это ей, однако, не помешало сразу сказать:

– Вы ведь мистер Чарльз? Заходите на кухню, я вам чаю налью.

Кухня была просторная и необыкновенно уютная. Я сел за большой стол в центре, и няня принесла мне чаю и на тарелочке два сладких сухарика. Теперь я окончательно почувствовал себя в детской. Все стало на свои места, и куда-то ушел страх перед чем-то темным и непонятным.

– Мисс София обрадуется, что вы приехали, – сказала няня. – Она последнее время перевозбуждена. Все они какие-то перевозбужденные, – добавила она с явным осуждением.

Я обернулся:

– А где Жозефина? Она пришла вместе со мной.

Няня прищелкнула языком, выражая свое неодобрение:

– Подслушивает где-нибудь под дверью и пишет в своей дурацкой книжке. Она с ней не расстается. Давно пора отправить ее в школу, играла бы там с детьми, такими же, как она. Я не раз говорила об этом мисс Эдит, и она соглашалась, но хозяин все доказывал, что ей лучше всего здесь.

– Он, наверное, души в ней не чает.

– Да, он ее очень любил. Он их всех любил.

Я взглянул на нее с удивлением, не понимая, почему привязанность Филипа к своему потомству няня так упорно относит к прошлому. Она увидела мое недоумение и, слегка покраснев, сказала:

– Когда я говорю «хозяин», я имею в виду старого мистера Леонидиса.

Прежде чем я успел что-то ответить, дверь распахнулась и в кухню вошла София.

– Чарльз! – удивленно воскликнула она и тут же добавила: – Няня, как я рада, что он приехал.

– Я знаю, родная.

Няня собрала кучу горшков и кастрюль и унесла их в моечную, плотно закрыв за собой дверь.

Я вышел из-за стола и, подойдя к Софии, крепко прижал ее к себе.

– Сокровище мое, ты дрожишь. Что случилось?

– Я боюсь, Чарльз, я боюсь.

– Я тебя люблю. Если бы я только мог увезти тебя отсюда…

Она отвернулась и покачала головой:

– Это невозможно. Через все это мы должны пройти. Но знаешь, Чарльз, есть вещи, которые мне трудно вынести. Мне ужасно думать, что кто-то в этом доме, кто-то, с кем я каждый день встречаюсь и разговариваю, хладнокровный и расчетливый убийца…

Я не знал, что ей на это ответить. Такого человека, как София, трудно было отвлечь или утешить ничего не значащими словами.

– Если бы только знать… – сказала она.

– Да, это главное.

– Знаешь, Чарльз, что меня больше всего пугает? – Голос ее понизился почти до шепота. – Что мы можем так никогда и не узнать…

Я легко мог себе представить, что это был бы за кошмар… И в то же время ясно отдавал себе отчет, что мы, вполне может статься, не узнаем, кто убил старика Леонидиса.

Я вспомнил вопрос, который все время хотел задать Софии.

– Скажи мне, пожалуйста, сколько человек здесь в доме знали про эти глазные капли? О том, что дед ими пользуется, и о том, что они ядовиты. И какая доза эзерина считается смертельной?

– Я понимаю, куда ты клонишь, Чарльз, но не старайся. Дело в том, что мы все знали.

– Знали вообще, насколько я понимаю, но кто мог конкретно…

– Все мы знали вполне конкретно. Однажды после ленча мы пили у деда кофе – он любил, когда вокруг собиралась вся семья. Его тогда очень беспокоили глаза, и Бренда достала эзерин, чтобы накапать ему в оба глаза, и тут Жозефина – она ведь всегда задает вопросы по всем поводам и без повода – спросила, почему на пузырьке написано: «Капли для глаз. Наружное». Дед улыбнулся и сказал: «Если бы Бренда ошиблась и впрыснула мне эзерин вместо инсулина, я бы глубоко вздохнул, посинел и умер, потому что сердце у меня не очень крепкое». Жозефина даже ахнула от удивления. А дед добавил: «Так что надо следить, чтобы Бренда не вколола мне эзерин вместо инсулина. Так ведь?»

София сделала небольшую паузу, а затем сказала:

– И все мы это слышали. Слышали своими ушами. Теперь тебе ясно?

Да, теперь мне было ясно. У меня давно в голове засела мысль о том, что нам недостает каких-то конкретных доказательств. Теперь, после рассказа Софии, у меня сложилось впечатление, что старый Леонидис своими руками вырыл себе яму. Убийце не пришлось ничего замышлять, планировать, придумывать. Простой и легкий способ прикончить человека был предложен самой жертвой.

Я перевел дыхание. София, угадав мою мысль, сказала:

– Да, все это чудовищно, тебе не кажется?

– Ты знаешь, София, на какие размышления это меня наводит?

– На какие?

– Что ты была права и это не Бренда. Она не могла воспользоваться этим способом, зная, что вы все слышали и наверняка бы вспомнили.

– Не уверена. Она, мне кажется, не слишком сообразительна.

– Но не настолько, чтобы не сообразить в данном случае, – возразил я. – Нет, это не могла сделать Бренда.

София отодвинулась от меня.

– Тебе очень не хочется, чтобы это была Бренда, правда? – сказала она.

Что должен был я ответить на это? Что я не мог… просто не мог твердо заявить: «Да, надеюсь, что это Бренда».

Почему не мог? Что мне мешало? Чувство, что Бренда одна противостоит враждебности вооружившегося против нее мощного клана Леонидисов? Рыцарство? Жалость к более слабому и беззащитному? Я вспомнил, как она сидела на диване в дорогом трауре… вспомнил безнадежность в голосе. И страх в глазах. Няня вовремя появилась из моечной. Не знаю, почувствовала ли она напряженность, возникшую между нами.

– Опять про убийство и всякие страсти, – сказала она неодобрительно. – Послушайтесь меня, выкиньте все это из головы. Грязное это дело, и пусть полиция им занимается – это их забота, не ваша.

– Няня, неужели ты не понимаешь, что у нас в доме убийца?…

– Глупости какие, мисс София! Терпения у меня на вас не хватает. Да ведь наружная дверь всегда открыта – все двери настежь, ничего не запирается. Заходите, воры и грабители…

– Но это не грабитель, ничего ведь не украли. И зачем грабителю понадобилось отравить кого-то?

– Я не сказала, что это был грабитель, мисс София. Я только сказала, что все двери нараспашку. Любой заходи. Я-то думаю, это коммунисты.

Няня с довольным видом тряхнула головой.

– С чего вдруг коммунистам убивать бедного деда?

– Говорят, они повсюду влезут. Где какая заваруха, ищи их там. А если не коммунисты, так, значит, католики, помяни мое слово. Они как эта вавилонская блудница.

И с гордым видом человека, за которым осталось последнее слово, няня снова скрылась за дверью моечной.

Мы с Софией рассмеялись.

– Узнаю добрую старую протестантку, – сказал я.

– Да, похожа. Ну а теперь, Чарльз, пойдем. Пойдем в гостиную. Там нечто вроде семейного совета. Он намечался на вечер, но начался стихийно.

– Наверное, мне лучше не встревать.

– Ты ведь собираешься войти в нашу семью. Вот и посмотри, какова она без прикрас.

– А о чем идет речь?

– О делах Роджера. Ты, по-моему, уже в курсе. Но с твоей стороны безумие думать, что Роджер мог убить деда, Роджер обожал его.

– Я в общем-то не думаю, что это Роджер. Я считал, что это могла сделать Клеменси.

– Только потому, что я навела тебя на эту мысль. Но ты и тут ошибаешься. По-моему, Клеменси плевать на то, что Роджер потеряет все деньги. Она, мне кажется, даже обрадуется. У нее довольно своеобразная страсть не иметь никакой собственности. Пойдем.

Когда мы с Софией вошли в гостиную, голоса стихли и взоры разом обратились к нам.

Все были в сборе. Филип сидел в высоком кресле, обитом ярко-алой парчой, его красивое лицо как бы застыло – холодная, строгая маска. Роджер оседлал пуф у камина. Он без конца ерошил волосы, и они стояли торчком, левая штанина задралась, галстук съехал набок. Он был красный от возбуждения и, видимо, в боевом настроении. Чуть поодаль сидела Клеменси – большое мягкое кресло было велико для нее, и на его фоне она казалась особенно хрупкой. Она отвернулась от всех и с бесстрастным видом сосредоточенно изучала деревянную обшивку стены. Эдит расположилась в кресле деда. Она сидела несгибаемо прямо и, сжав губы, энергично вязала.

Самое отрадное для глаз зрелище являли Магда и Юстас. Как будто они сошли с картины Гейнзборо.[7] Они сидели рядом на диване – темноволосый красивый мальчик с хмурым лицом и возле него, положив руку на спинку дивана, Магда, герцогиня «Трех фронтонов», в роскошном платье из тафты, из-под которого была выставлена маленькая ножка в парчовой туфельке.

При виде нас Филип нахмурился.

– Прости меня, София, – сказал он, – но здесь мы обсуждаем семейные дела сугубо частного характера.

Спицы мисс де Хевиленд застыли в воздухе, я хотел извиниться и уйти, но София меня опередила. Она объявила твердым, решительным тоном:

– Мы с Чарльзом надеемся пожениться. И поэтому я хочу, чтобы он присутствовал.

Роджер соскочил со своего пуфа.

– А почему бы и нет? – воскликнул он. – Я тебе все время твержу, Филип, что частного тут ничего нет. Завтра или послезавтра об этом узнает весь свет. Ну а вы, мой мальчик, – он подошел ко мне и дружески положил мне на плечо руку, – вы-то уж, во всяком случае, знаете обо всем. Вы ведь были утром в Скотленд-Ярде.

– Скажите, пожалуйста, как выглядит Скотленд-Ярд? – неожиданно подавшись вперед, громко спросила Магда. – Я так и не знаю. Там что, столы? конторки? стулья? Какие там занавеси? Цветов, конечно, нет? И наверное, диктофон?

– Мама, умерь любопытство, – сказала София. – Ты сама велела Вавасуру Джоунзу убрать сцену в Скотленд-Ярде. Ты говорила, там происходит спад.

– Эта сцена делает пьесу похожей на детектив. «Эдит Томпсон», безусловно, психологическая драма… или даже психологический триллер… Как вам кажется, что лучше звучит?

– Вы были утром в Скотленд-Ярде? – резко спросил меня Филип. – Для чего? Ах да, я забыл… Ваш отец…

Он снова помрачнел, и я еще сильнее ощутил нежелательность моего присутствия. Однако София крепко сжимала мою руку.

Клеменси пододвинула мне стул.

– Садитесь, – сказала она.

Я поблагодарил и сел.

– Что бы вы ни говорили, но, мне кажется, мы должны уважать желание Аристида, – сказала мисс де Хевиленд, очевидно продолжая прерванный разговор. – Как только утрясутся дела, связанные с завещанием, я передаю свою долю наследства в твое полное распоряжение, Роджер.

Роджер начал неистово теребить волосы:

– Нет, тетя Эдит. Ни за что!

– Я бы рад был сказать то же самое, – заявил Филип, – но приходится учитывать все обстоятельства…

– Фил, дорогой, разве ты не понимаешь, я ни одного пенса ни от кого не возьму.

– Правильно, Роджер, – поддержала его Клеменси.

– В любом случае, Эдит, он получит свою долю, когда с завещанием все уладится, – сказала Магда.

– Разве они успеют вовремя все оформить? – спросил Юстас.

– Это не твоего ума дело, Юстас, – сказал Филип.

– Мальчик совершенно прав! – воскликнул Роджер. – Он попал в самую точку. Катастрофу уже ничем не отвратить. Ничем.

В том, как он произнес последнюю фразу, мне послышалось даже какое-то удовлетворение.

– На самом деле тут и обсуждать нечего, – заметила Клеменси.

– Да и вообще, какое это все имеет значение? – сказал Роджер.

Филип поджал губы.

– Я-то думал, что это имеет большое значение, – сказал он.

– Нет. Никакого. Все это ничего не значит, когда его больше нет в живых. Нет в живых. А мы здесь сидим и обсуждаем денежные дела.

Едва заметный румянец окрасил бледные щеки Филипа.

– Мы только пытаемся тебе помочь, – сказал он сухо.

– Я знаю, Фил, знаю, милый, но никто ничего сделать не может, так что считай, что разговор окончен.

– Я полагаю, что мог бы уделить тебе некую сумму. Стоимость ценных бумаг сильно упала, а часть моего капитала вложена таким образом, что я не могу ее трогать. Недвижимость Магды и так далее… Но все же я…

– О чем ты говоришь, дорогой? Ты не можешь уделить никаких денег, – прервала его тут же Магда. – Смешно даже пытаться. Кроме того, это было бы не очень справедливо по отношению к детям.

– Я же вам без конца твержу, что ничего ни у кого не собираюсь просить! – закричал Роджер. – Я охрип повторять. Я доволен, что все решится естественным путем.

– Но это вопрос престижа, – сказал Филип. – Отцовского, нашего…

– Это не семейный бизнес. Он всегда находился в моем личном ведении.

Филип пристально посмотрел на брата.

– Оно и видно, – сказал он.

Эдит де Хевиленд поднялась с кресла:

– Мне кажется, мы все обсудили. Хватит!

Тон был категоричный, исключающий всякое ослушание.

Филип и Магда тоже встали, Юстас лениво двинулся к двери. В его походке была какая-то скованность. Он едва заметно припадал на ногу, хотя и не хромал.

Роджер, подойдя к Филипу, взял его за руку:

– Золотая ты душа, Фил. Спасибо, что подумал обо мне.

Братья вместе вышли из комнаты.

Магда последовала за ними, бросив на ходу: «Столько шума из-за ерунды!» – а София заявила, что пойдет поглядеть, готова ли моя комната.

Эдит де Хевиленд стоя сматывала шерсть. Она посмотрела в мою сторону, и мне показалось, что она хочет что-то сказать, но затем, видно, передумала и, вздохнув, вышла вслед за остальными.

Клеменси подошла к окну и, повернувшись спиной, стала глядеть в сад. Я подошел и встал рядом. Она слегка повернула голову.

– Слава богу, кончилось, – сказала она и затем добавила с гримасой отвращения: – Какая безобразная комната!

– Вам не нравится?

– Мне нечем дышать. Тут всегда запах полузасохших цветов и пыли.

Я подумал, что она несправедлива к комнате, хотя и понимал, что она хотела сказать. Она, несомненно, имела в виду интерьер.

Комната была явно женская, экзотическая, тепличная, укрытая от всех капризов непогоды. Мужчине вряд ли понравилось бы здесь жить долго. В такой комнате трудно расслабиться, почитать газету, а затем, выкурив трубку, растянуться на диване, задрав повыше ноги. И все же я предпочел бы ее той голой абстракции на верхнем этаже, воплощенному идеалу Клеменси. Как, впрочем, предпочел бы будуар операционной.

Бросив взгляд через плечо, она сказала:

– Это театральная декорация. Сцена для Магды, где она может разыгрывать свои спектакли. – Она взглянула на меня: – Вы поняли, что здесь сегодня происходило? Акт второй: семейный совет. Режиссура Магды. Все это не стоит выеденного яйца. Тут не о чем говорить и нечего обсуждать. Все уже решено и подписано.

В голосе не было грусти. Скорее удовлетворение. Она перехватила мой взгляд.

– Вам этого не понять, – сказала она раздраженно. – Мы наконец свободны. Разве вы не видите, что Роджер был несчастен все эти годы? Просто несчастен. У него никогда не было склонности к бизнесу. Он любит лошадей и коров, любит бродить бесцельно на природе, но он обожал отца – они все его обожали. В этом-то и кроется основной порок этого дома – слишком большая семейственность. Я ни в коем случае не хочу сказать, что старик был тиран, что он их угнетал или запугивал. Совсем напротив. Он дал им деньги и свободу, он был к ним очень привязан. И они всегда платили ему тем же.

– И что в этом плохого?

– Мне кажется, хорошего тут мало. По-моему, родители должны оборвать свои связи с детьми, когда те вырастают, стушеваться, отойти в тень, заставить себя забыть.

– Заставить? Не слишком ли громкое слово? Мне думается, такая насильственность так или иначе вещь скверная.

– Если бы он не строил из себя такой личности…

– Строить личность нельзя. Он был личностью.

– Для Роджера слишком сильной. Роджер боготворил его. Ему хотелось делать все так, как хотел отец, и быть таким, каким хотел его видеть отец. А он не мог. Отец специально для него создал эту фирму ресторанных услуг. Она была предметом особой радости и гордости старика. И Роджер лез из кожи, чтобы вести дела таким же образом, как отец. Но у него к этому нет никаких способностей. В бизнесе Роджер, можно сказать, просто дурак. И это чуть не разбило ему сердце. Он все эти годы чувствовал себя несчастным и пытался бороться, видя, как все катится по наклонной плоскости. У него возникали какие-то неожиданные идеи и планы, которые всегда оказывались несостоятельными и еще сильнее усугубляли ситуацию. Годами чувствовать себя неудачником… Что может быть ужаснее? Вы не знаете, насколько он был несчастен, а я знала. – Она снова повернула голову и посмотрела на меня: – Вы полагали – так, во всяком случае, вы сказали полиции, – что Роджер мог убить отца… из-за денег. Вы представить себе не можете, как смехотворно это ваше предположение.

– Теперь я понимаю, – сказал я виновато.

– Когда Роджер осознал, что он уже не властен что-либо предотвратить и что крах неминуем, он почувствовал облегчение. Да, да, именно облегчение. Волновало его только одно – как все это воспримет отец. Сам он уже ни о чем другом не мог думать, кроме как о новой жизни, которую нам с ним предстоит начать.

Губы ее дрогнули, и голос неожиданно потеплел.

– И куда вы поедете? – спросил я.

– На Барбадос. Там недавно умер мой дальний родственник и оставил мне маленькое поместье – сущий пустяк. Но у нас, по крайней мере, есть куда ехать. Мы, очевидно, будем страшно бедны, но прожиточный минимум как-нибудь наскребем – там жизнь недорогая. Мы будем наконец вдвоем, далеко от них всех, без забот. – Она вздохнула. – Роджер смешной. Больше всего он беспокоился из-за меня, из-за того, что я буду бедна. В нем, мне кажется, крепко засело фамильное отношение к деньгам. Когда жив был мой первый муж, мы были ужасно бедны, и Роджер считает, что я необычайно мужественно переносила эту бедность. Он не понимает, что я была счастлива, по-настоящему счастлива. Я никогда больше не была так счастлива. И при всем том – я никогда не любила Ричарда так, как я люблю Роджера.

Глаза ее были полузакрыты. Я вдруг понял, как глубоко ее чувство.

Затем она медленно открыла глаза и посмотрела на меня:

– Я никогда не могла бы убить человека из-за денег. Я не люблю деньги, надеюсь, вы это понимаете.

Я не сомневался, что она говорит то, что думает. Клеменси Леонидис принадлежала к той редкой категории людей, которых не привлекают деньги. Роскоши они предпочитают аскетическую простоту и с недоверием относятся к собственности.

Однако есть много людей, для которых деньги сами по себе лишены привлекательности, но их может соблазнить власть, которую эти деньги дают.

Я сказал:

– Допустим, вы лично к деньгам равнодушны, но умело вложенные деньги открывают массу интересных перспектив. С помощью денег можно, например, субсидировать научные исследования.

Я подозревал, что Клеменси фанатично предана своей работе.

Ответ был неожиданным:

– Сомневаюсь, что все эти субсидии приносят много пользы. Как правило, деньги тратятся совсем не на то. И все стоящее в науке делается энтузиастами, энергичными и напористыми людьми со своим видением мира. Дорогое оборудование, обучение, эксперименты никогда не дают результатов, которых от них ждешь. Как правило, все попадает не в те руки.

– И вы готовы бросить вашу работу, если уедете на Барбадос? Вы ведь не отказались от этой мысли, насколько я понимаю?

– Нет, конечно. Мы уедем, как только нас отпустит полиция. А работу я готова бросить. Почему бы и нет? Я не люблю сидеть без дела, но на Барбадосе мне это не грозит, – сказала она просто и с нетерпением добавила: – Скорее бы только все прояснилось!

– Клеменси, как по-вашему, кто мог это сделать? – спросил я. – Будем считать, что ни вы, ни Роджер к этому не имели никакого касательства – у меня действительно нет оснований думать иначе. Но неужели вы, такой умный и тонкий наблюдатель, не имеете никакого представления о том, кто мог это сделать?

Она метнула в мою сторону какой-то странный взгляд. Когда она заговорила, голос ее вдруг стал напряженным, она с трудом подбирала слова.

– Нельзя заниматься гаданием, – сказала она. – Это ненаучно. Ясно только, что Бренда и Лоуренс первые, на кого падает подозрение.

– Так вы думаете, что это могли сделать они?

Клеменси пожала плечами.

Она постояла, как бы прислушиваясь к чему-то, затем вышла из комнаты, столкнувшись в дверях с Эдит де Хевиленд.

Эдит направилась прямо ко мне.

– Я хотела бы с вами поговорить, – сказала она.

Я сразу вспомнил отцовские слова. Было ли это…

– Надеюсь, у вас не сложилось неверного представления… я имею в виду Филипа. Филипа не так-то просто понять. Он может показаться замкнутым и холодным, но на самом деле он совсем не такой. Это манера держаться. С этим ничего не поделаешь – он в этом не виноват.

– Я и не думал… – начал было я, но она не обратила внимания на мои слова и продолжала:

– Вот и сейчас… в связи с Роджером. И не потому, что ему жалко денег. Он совсем не жадный. В действительности он милейший человек… всегда был милым… Но его надо понять.

Я взглянул на нее, как мне думалось, глазами человека, который полон желания понять. Она сказала:

– Частично, мне кажется, это из-за того, что он второй сын в семье. Со вторым ребенком всегда что-то неладно – он с самого начала ощущает свою ущербность. Филип обожал Аристида. Все дети его обожали. Но Роджер пользовался его особой любовью, он был его любимцем, его гордостью. Старший сын, первенец, и мне кажется, Филип всегда это чувствовал и поэтому замкнулся в своей скорлупе. Он пристрастился к чтению и полюбил книги о прошлом, обо всем, что не связано с сегодняшней жизнью. Я думаю, что он страдал – дети ведь тоже страдают… – Помолчав, она продолжала: – Я думаю, он всегда ревновал отца к Роджеру. Может быть, он даже сам об этом не догадывался. Но мне кажется – ужасно так говорить, тем более что я уверена, он этого не осознает, – сам факт, что Роджер потерпел неудачу, затронул Филипа гораздо меньше, чем следовало бы.

– То есть вы хотите сказать, что он даже обрадовался, видя, в какое глупое положение поставил себя Роджер?

– Да, именно это я и хочу сказать, – подтвердила Эдит и, слегка нахмурившись, добавила: – Не скрою, меня огорчило, что он тут же не предложил помощь брату.

– Но почему он должен был это делать? Роджер ведь сам устроил все это безобразие. Он взрослый человек. У него нет детей, о которых он должен заботиться. Если бы он заболел или по-настоящему нуждался, его семья, безусловно, помогла бы ему. Но я не сомневаюсь, что Роджер предпочтет начать жизнь сначала, притом совершенно самостоятельно, без чьей-либо помощи.

– Скорее всего, да. Он считается только с Клеменси. А Клеменси существо неординарное. Ей и вправду нравится жить без всяких удобств и обходиться одной чайной чашкой, притом третьесортной. Для нее не существует прошлого, у нее нет чувства красоты.

Ее острый взгляд буравил меня насквозь.

– Это тяжелое испытание для Софии, – сказала она. – Мне жаль, что омрачены ее юные годы. Я их всех люблю, и Роджера, и Филипа, а теперь вот и Софию, Юстаса, Жозефину. Все они мои дорогие дети. Дети Марсии. Я их всех нежно люблю. – После небольшой паузы она неожиданно сказала: – Но, обратите внимание, люблю, а не делаю из них кумиров.

Затем, резко повернувшись, она пошла к двери. У меня осталось ощущение, что она вложила в эту брошенную напоследок фразу какой-то особый смысл, который я так и не уловил.

15

– Твоя комната готова, – объявила София.

Она стояла рядом и глядела в сад. Сейчас, в сумерках, он был уныло-серый, и ветер раскачивал деревья, с которых уже наполовину облетела листва.

Как бы угадывая мои мысли, София сказала:

– Какой он унылый…

Мы все еще стояли и смотрели в окно, когда перед нашими глазами вдруг возникла какая-то фигура, за ней вторая – они появились из-за тисовой изгороди со стороны альпийского садика, два серых призрака в меркнущем вечернем свете.

Сперва появилась Бренда Леонидис. На ней было манто из серых шиншилл. В том, как она крадучись двигалась по саду, было что-то кошачье. Легко, как привидение, она скользнула в сумеречном свете.

Когда она прокрадывалась под нашим окном, я увидел, что на губах у нее застыла кривая усмешка. Та же усмешка, что и тогда на лестнице. Через несколько минут за ней скользнул и Лоуренс Браун, казавшийся в сумерках хрупким и бестелесным. Я не нахожу других слов. Они не были похожи на гуляющую пару, на людей, вышедших немного пройтись. Что-то в них было от таинственных, бестелесных жителей потустороннего мира.

Под чьей ногой хрустнула веточка? Бренды или Лоуренса?

В мозгу возникла невольная ассоциация.

– Где Жозефина? – спросил я.

– Наверное, с Юстасом в классной комнате, – София помрачнела. – Знаешь, Чарльз, меня очень беспокоит Юстас, – сказала она.

– Почему?

– Последнее время он такой угрюмый и странный. Вообще, он очень изменился после этого проклятого паралича. Я не могу понять, что с ним делается? Иногда мне кажется, что он всех нас ненавидит.

– Он сейчас в переходном возрасте. Это просто стадия развития.

– Скорее всего, ты прав, но я не могу не беспокоиться о нем.

– Почему, мое солнышко?

– Очевидно, потому, что не беспокоятся отец и мама. Как будто они не родители.

– Но, может, это и к лучшему. Дети гораздо чаще страдают от излишней заботы, чем от небрежения.

– Ты прав. Знаешь, раньше, до того как вернулась домой из-за границы, я никогда об этом не думала. Они на самом деле странная пара. Отец с головой погружен в темные глубины истории, а мама развлекается тем, что театрализует жизнь. Сегодняшняя дурацкая комедия – полностью ее постановка. Этот спектакль был никому не нужен. Но ей захотелось сыграть сцену семейного совета. Дело в том, что ей здесь скучно, и поэтому она пытается разыгрывать драмы.

У меня в голове на мгновение промелькнула фантастическая картина: мать Софии с легким сердцем дает яд своему старому свекру для того, чтобы воочию наблюдать мелодраму с убийством, где она исполняет главную роль.

Забавная мысль! Я тут же постарался отогнать ее, но тревожное чувство не покидало.

– За мамой нужен глаз да глаз, – продолжала София. – Никогда нельзя знать, что она еще придумает.

– Забудь о своем семействе, – сказал я жестко.

– Я бы с радостью, но сейчас это не так легко. Как я была счастлива в Каире, когда могла о них не думать.

Я вспомнил, что она никогда не говорила со мной ни о своем доме, ни о родных.

– Поэтому ты никогда не упоминала про них в наших разговорах? – спросил я. – Тебе хотелось о них забыть?

– Думаю, что да. Мы всегда, всю жизнь жили в слишком тесном кругу. И мы… мы все слишком друг друга любили. Есть столько семей, где все друг дружку смертельно ненавидят. Это ужасно, но не менее ужасно, когда все полюбовно завязаны в один клубок сложных противоречивых отношений. Я, помнится, имела в виду именно это, когда сказала тебе, что мы живем в скрюченном домишке. Не какую-то бесчестность, а то, что нам трудно было вырасти независимыми, стоять на собственных ногах. Мы все какие-то крученые-верченые, как вьюнки.

Я вспомнил, как Эдит де Хевиленд вдавила каблуком в землю сорняк.

Неожиданно в комнате появилась Магда – она распахнула дверь и громко спросила:

– Дорогие мои, почему вы сидите без света? За окном уже темно.

Она включила все лампочки, и свет залил стены и столы. Потом мы задернули тяжелые розовые шторы и оказались внутри уютного, пахнущего цветами интерьера.

Магда бросилась на диван.

– Какая получилась невероятная сцена! – воскликнула она. – Как вам показалось? Юстас был очень недоволен. Он сказал мне, что это было просто непристойно. Мальчики иногда такие смешные. – Она вздохнула. – Роджер – тот душечка. Я люблю, когда он ерошит себе волосы и начинает крушить предметы. А какова наша Эдит? Предложить ему свою долю наследства! Но с другой стороны, это не очень умно – Филип мог подумать, что он тоже должен так же поступить. Но Эдит, конечно, готова на все ради семьи. Что-то есть необычайно трогательное в любви старой девы к детям покойной сестры. Я когда-нибудь сыграю вот такую же преданную тетушку – старую деву, во все вникающую, настойчивую и преданную.

– Ей, очевидно, было нелегко после смерти сестры, – сказал я с твердым намерением не дать Магде втянуть нас в обсуждение очередной ее роли. – Особенно если она недолюбливала старого Леонидиса.

Магда прервала меня:

– Недолюбливала? Кто вам сказал? Чепуха! Она была в него влюблена.

– Мама! – сказала с укором София.

– Пожалуйста, не перечь мне, София. В твоем возрасте естественно думать, что любовь – это юная красивая пара, вздыхающая на луну.

– Она сама сказала мне, что всегда его терпеть не могла, – продолжал я.

– Наверное, так и было вначале, когда она впервые приехала в дом. Она, очевидно, не одобряла брак сестры. Мне кажется, какой-то антагонизм был всегда – но она, безусловно, была влюблена в него. Дорогие мои, я знаю, о чем говорю. Понятно, что он не мог на ней жениться – сестра покойной жены и все такое… Вполне могу допустить, что ему это в голову не приходило, впрочем, как и ей. Она была счастлива и так, пеклась о детях, вступала в стычки с ним. Но ей не понравилось, что он женился на Бренде. Ох как не понравилось!

– Но ведь тебе и папе это тоже не понравилось, – сказала София.

– Конечно, и даже очень. И это естественно. Но Эдит негодовала больше всех. Дорогая моя девочка, ты бы видела, как она смотрела на Бренду.

– Мама, ты уж слишком, – упрекнула ее София.

Магда поглядела на нее виновато, как напроказившая балованная девочка.

– Я твердо решила отправить Жозефину в школу, – вдруг объявила она без всякой связи с предыдущим.

– Жозефину? В школу?!

– Да, в Швейцарию. Завтра срочно этим займусь. Мы должны как можно скорее отослать ее в школу. Ей совсем не полезно тут болтаться и встревать во все эти кошмарные дела. Она сама не своя от этого. Ей необходимо общество детей ее возраста. Нормальная школьная жизнь. Я всегда так считала.

– Но дед не хотел, чтобы она отсюда уезжала, – возразила София. – Он все время возражал.

– Наш дуся-дедуся любил, чтобы все были у него на глазах. Старики часто очень эгоистичны в этом отношении. Ребенок должен быть среди сверстников. Кроме того, сама Швейцария – здоровая страна: зимний спорт, свежий воздух, продукты гораздо лучше тех, что мы едим.

– А не будет сложностей с ее устройством в Швейцарии, учитывая все валютные препоны? – спросил я.

– Это ерунда! Какой-нибудь рэкет наверняка существует и в школьном образовании. Можно, в конце концов, обменять ее на швейцарского ребенка. Словом, есть тысяча способов… Рудольф Олстер сейчас в Лозанне, но я завтра же телеграфирую ему и попрошу все уладить. Мы сумеем отправить ее уже в конце недели.

Магда взбила диванную подушку и, подойдя к двери, поглядела на нас с обворожительной улыбкой.

– Молодость – это всё! – У нее это прозвучало, как стихи. – Думать надо прежде всего о молодых. Дети мои, позаботьтесь о цветах – синие генцианы, нарциссы…

– В октябре? – переспросила София, но Магда уже ушла.

София безнадежно вздохнула.

– Невозможный человек моя мать, – сказала она. – Взбредет ей что-нибудь в голову, и она тут же начинает рассылать сотни телеграмм с требованием устроить все в ту же минуту. Для чего понадобилось в такой дикой спешке отправлять Жозефину в Швейцарию?

– В этой идее о школе есть что-то здравое. Мне кажется, общество сверстников для Жозефины будет полезно.

– Дед так не считал, – упрямо повторила София. Я почувствовал легкое раздражение.

– София, дорогая моя, неужели ты думаешь, что старик, которому за восемьдесят, может лучше судить о том, что требуется для блага маленькой девочки?

– Дед лучше всех знал, что нужно каждому из нас.

– Лучше, чем тетушка Эдит?

– Разве что она. Она всегда была за школу. Я признаю, что у Жозефины появились дурные привычки – хотя бы эта жуткая манера подслушивать. Но, по-моему, она просто играет в сыщиков.

Что вынудило Магду принять такое неожиданное решение? Только ли забота о благополучии Жозефины? Жозефина была на редкость хорошо осведомлена обо всем, что происходило в доме незадолго до убийства, что, естественно, было не ее дело. Здоровая школьная обстановка, постоянные игры на свежем воздухе – все это, несомненно, должно было пойти ей на пользу. Но меня тем не менее удивила скоропалительность решения Магды и ее настойчивость в этом вопросе. Не потому ли, что Швейцария была далеко отсюда?

16

Мой старик сказал: «Пусть побольше с тобой разговаривают…»

На следующее утро, пока я брился, я думал о том, что это дало.

Эдит де Хевиленд говорила со мной – более того, она даже искала со мной встречи. Клеменси тоже говорила со мной (или, кажется, это я начал с ней разговор…). Говорила со мной и Магда – для нее я был не более чем зрителем на ее спектаклях. С Софией, естественно, я тоже говорил. И даже няня говорила со мной. Но стал ли я хоть на йоту мудрее от этих бесед? Была ли сказана хоть одна ведущая к разгадке фраза? Или слово? Далее, заметил ли я какие-нибудь признаки непомерного тщеславия, которому придавал такое значение отец? Мне представлялось, что никаких.

Единственный, кто не выразил ни малейшего желания говорить со мной, был Филип. Мне это показалось неестественным. Особенно теперь, когда он не мог не знать, что я хочу жениться на его дочери. И при этом вел себя так, будто меня в доме нет. Вполне возможно, что он был недоволен моим присутствием. Эдит де Хевиленд извинилась за него, сказала, что это манера поведения. Она явно беспокоится за него. Но почему?

Я стал думать об отце Софии. Он был человеком с подавленными комплексами. Рос несчастным, ревнивым ребенком, ему ничего не оставалось, как замкнуться в своей скорлупе. Он погрузился в мир книг – в дебри истории. За его напускной холодностью и сдержанностью могут скрываться страстные чувства. Неадекватный мотив – убийство по финансовым соображениям – никого бы не убедил. Мне ни разу не пришла мысль о том, что Филип Леонидис способен был отравить отца из-за того, что у него было денег меньше, чем ему бы хотелось. Но могли быть и глубокие психологические причины, заставляющие его желать смерти отца. Филип в свое время поселился в отцовском доме, а позднее туда перебрался и Роджер, после того как разбомбило его дом во время войны. Филип изо дня в день видел, что не он, а Роджер любимец отца. И не могла ли в его горячечный мозг закрасться мысль о том, что единственный для него выход – смерть отца? А тут еще и благоприятное стечение обстоятельств, когда эта смерть могла быть инкриминирована старшему брату? Роджеру нужны были деньги – он оказался накануне банкротства. Не подозревая о том, что у Роджера состоялся последний разговор с отцом и отец предложил ему помощь, Филип мог воспользоваться моментом – мотив для убийства был настолько очевиден, что подозрение непременно должно было пасть на Роджера. Но неужели душевное равновесие Филипа было до такой степени нарушено, что он решился на убийство?

Я порезал бритвой подбородок и выругался. Какого черта! Что я, собственно, делаю? Пытаюсь обвинить в убийстве отца Софии? Недурное занятие… София не для этого позвала меня сюда.

А может быть… Тут явно было что-то недоговоренное, что-то скрывалось за этой просьбой Софии. А вдруг у нее закралось мучительное подозрение, что ее отец убийца? В этом случае она ни за что не согласилась бы выйти за меня замуж, если, конечно, подозрение оправдалось бы. И поскольку это была София, ясноглазая и мужественная, она хотела добиться правды – неясность навсегда создала бы преграду между нами. В сущности, разве она не говорила мне: «Докажи, что все мои мучительные подозрения неверны. Ну, а если они справедливы, докажи мне их правомерность… чтобы я могла поверить в этот ужас и посмотреть правде в глаза».

Знала ли Эдит де Хевиленд – или, может быть, тоже только подозревала, что Филип виновен? Что она хотела сказать своей фразой: «Люблю, но не делаю из них кумиров»?

И что означал странный взгляд, брошенный Клеменси, когда я спросил ее, кого она подозревает, и она ответила: «Лоуренс и Бренда первые, на кого падает подозрение»?

Вся семья хотела, чтобы это были Бренда и Лоуренс, надеялись на это, но никто по-настоящему не верил, что это были они…

Но вся семья могла ошибаться. И все-таки это могли быть Лоуренс и Бренда.

Или только Лоуренс, а не Бренда…

Что ни говори, а это было бы наименее болезненным выходом из сложившейся ситуации.

Я приложил последний раз ватный тампон к порезу на подбородке и отправился завтракать с твердым намерением как можно скорее поговорить с Лоуренсом Брауном.

Когда я допивал вторую чашку кофе, мне вдруг пришла мысль, что и на меня начинает действовать скрюченный домишко, я тоже хотел найти не прямое решение, а решение, которое бы устраивало меня.

Закончив завтрак, я прошел через холл и поднялся по лестнице. София сказала, что я найду Лоуренса в классной комнате, где он занимается с Юстасом и Жозефиной. Я остановился в колебаниях на лестничной площадке перед дверью Бренды. Что лучше – позвонить, постучать или прямо войти, без предупреждения? Я решил вести себя так, будто это был общий дом единой семьи Леонидисов, а не личные покои Бренды.

Я открыл дверь и прошел внутрь. Все было тихо, и казалось, что никого нет. Дверь налево в большую гостиную была закрыта. Справа две открытые двери вели в спальню и примыкающую к ней ванную комнату. Я знал, что это была та самая ванная по соседству со спальней Аристида Леонидиса, где хранились эзерин и инсулин. Их, очевидно, уже давно изъяла полиция. Я толкнул дверь и проскользнул внутрь.

Теперь мне стало ясно, как легко было обитателю этого дома (и с неменьшим успехом любому человеку со стороны) подняться сюда и незамеченным проскочить в ванную.

Она была отделана с большой роскошью: сверкающий кафель, утопленная в полу ванна. У стены целый набор электрических приборов – небольшая плита с грилем, электрический чайник, маленькая электрическая кастрюля, тостер, – словом, все, что может понадобиться камердинеру для обслуживания престарелого хозяина. На стене висела белая эмалированная аптечка. Я открыл дверцу и увидел разные связанные с медициной предметы: две мензурки, рюмочка для промывания глаз, пипетка, несколько пузырьков с этикетками, аспирин, борная кислота, йод, лейкопластырь, бинты. На отдельной полочке запас инсулина, две иглы для шприца и бутылочка хирургического спирта. На третьей полочке стоял пузырек с надписью «Таблетки» – всего одна или две для приема на ночь, как и было предписано. Там же, по всей вероятности, находились прежде и глазные капли. Все было четко, аккуратно расставлено, все под рукой в случае необходимости, в том числе для убийцы.

Я мог все, что угодно, сделать с пузырьками, а затем неслышно выйти, спуститься вниз, и никто бы не узнал, что я был здесь.

Никакого открытия я, конечно, не сделал, но это дало мне возможность понять, какая трудная задача стояла перед полицией.

Только от виновной стороны можно было надеяться получить нужные сведения.

– Запугайте их, – сказал мне Тавернер. – Выгоняйте их из нор. Пусть думают, что мы что-то знаем. Надо, чтобы мы им все время мозолили глаза. При такой тактике рано или поздно наш преступничек перестанет мирно отсиживаться и поведет себя активно – и вот тут-то мы его и заграбастаем.

Но пока что преступник никак не реагировал на эту методу.

Я вышел из ванной. Кругом не было ни души. Я двинулся по коридору – слева от меня была столовая, справа – спальня Бренды и ванная, где возилась горничная. Дверь в столовую была закрыта. Из задней комнаты слышался голос Эдит де Хевиленд – она пыталась дозвониться до пресловутого торговца рыбой.

Я поднялся по витой лестнице на второй этаж. Здесь, я знал, находились спальня и гостиная Эдит, еще две ванные и комната Лоуренса Брауна, за ней снова лестница – короткий марш вниз, в большую комнату над помещением для прислуги. Эта комната была приспособлена под класс для занятий. Я остановился перед закрытой дверью, из-за которой доносился слегка повышенный голос Лоуренса Брауна.

Привычка Жозефины подслушивать была, должно быть, заразительна – я беззастенчиво прислонился к дверному косяку и стал слушать.

Шел урок истории, тема – Франция времен Директории. Чем дальше я слушал, тем сильнее меня охватывало удивление. К большому моему изумлению, Лоуренс Браун оказался великолепным учителем.

Не знаю даже, почему это меня так поразило. В конце концов, Аристид Леонидис славился своим умением подбирать людей. Лоуренс Браун, несмотря на свою серенькую внешность, был наделен даром будить энтузиазм и воображение своих учеников. Трагедия Термидора, декрет, ставящий вне закона сторонников Робеспьера, блестящий Баррас, хитрый Фуше и, наконец, Наполеон, полуголодный молодой лейтенант артиллерии, – все это оживало и становилось реальным в его изложении.

Вдруг Лоуренс остановился и стал задавать вопросы Юстасу и Жозефине. Он предложил им поставить себя на место сначала одних, а потом других участников драмы. И если ему мало что удалось извлечь из Жозефины, гундосившей, будто у нее насморк, Юстас не мог не вызвать удивления. Куда девалась его мрачная сдержанность? В ответах чувствовались ум, сообразительность, а также тонкое чутье истории, несомненно унаследованное от отца.

Затем я услышал звук резко отодвигаемых стульев. Я поднялся на несколько ступенек и сделал вид, что спускаюсь. И тут же дверь распахнулась, и появились Юстас и Жозефина.

– Хелло! – приветствовал я их.

Юстас с удивлением поглядел на меня. Он вежливо спросил:

– Вам что-нибудь надо?

Жозефина, не проявив ни малейшего интереса к моей особе, прошмыгнула мимо.

– Мне просто хотелось взглянуть на вашу классную комнату, – соврал я не слишком убедительно.

– Вы ее, кажется, уже видели на днях? Ничего особенного, типичная комната для маленьких детей. Она и была детская. До сих пор игрушки повсюду.

Юстас придержал дверь, пока я входил.

Лоуренс Браун стоял у стола, он поглядел на меня, покраснел и, пробормотав что-то невнятное в ответ на мое приветствие, поспешил из комнаты.

– Вы напугали его, – сказал Юстас. – Он очень пугливый.

– Тебе он нравится?

– В общем, да. Жуткий осел, правда.

– Он неплохой учитель?

– Да. В сущности говоря, даже очень интересный. Знает массу всего, учит смотреть на вещи по-новому. Я, например, не знал раньше, что Генрих Восьмой писал стихи. Анне Болейн, естественно. Весьма недурно написано.

Мы еще немного поговорили о таких высоких материях, как «Старый моряк».[8] Чосер,[9] политическая подоплека крестовых походов, средневековый взгляд на жизнь и такой поразивший Юстаса факт, как запрет Оливера Кромвеля на празднование Рождества. За высокомерием и частыми проявлениями скверного характера, я почувствовал, скрывались хорошие способности и любознательность. Я очень скоро понял источник его вечно дурного настроения. Болезнь для него была не просто тяжелым испытанием, она стала препятствием, рушившим его надежды как раз в тот период, когда он начал получать удовольствие от жизни.

– Я в следующем семестре был бы уже в одиннадцатом классе и носил эмблему школы. А теперь вот вынужден торчать дома и учиться вместе с этой дрянной девчонкой. Ведь Жозефине всего-то двенадцать.

– Но у вас ведь разная программа обучения?

– Это-то да. Она, конечно, не занимается серьезной математикой или, например, латынью. Но что хорошего, когда у тебя один и тот же учитель с девчонкой?

Я попытался пролить бальзам на его оскорбленное мужское достоинство и сказал, что Жозефина вполне смышленое существо для ее возраста.

– Вы так считаете? А мне кажется, она ужасно пустая. Помешана на этой детективной ерундистике. Повсюду сует свой нос, а потом что-то записывает в черной книжечке – хочет показать, будто узнала нечто очень важное. Просто глупая девчонка и больше ничего, – снисходительно заключил Юстас. – Девчонки вообще не могут быть сыщиками. Я говорил ей об этом. Я считаю, что мама совершенно права – чем скорее Джо выкатится в Швейцарию, тем лучше.

– И ты не будешь скучать без нее?

– Скучать без двенадцатилетней девчонки? – Юстас смерил меня высокомерным взглядом. – Нет, естественно. Но вообще этот дом у меня сидит в печенках. Мама только и делает, что носится в Лондон и обратно, заставляет послушных драматургов переписывать для нее пьесы и поднимает шум из-за каждого пустяка. А папа как запрется со своими книгами, так иногда даже не слышит, когда с ним заговоришь. Уж не знаю, почему мне достались такие странные родители. А возьмите дядю Роджера… Он всегда такой сердечный, что оторопь берет. Вот тетя Клеменси вполне ничего, она, по крайней мере, не пристает, хотя мне иногда кажется, что она немного того. Тетя Эдит тоже ничего, но она уже старая. Стало чуть повеселее с тех пор, как София приехала, но она тоже бывает злющая-презлющая. У нас очень странный дом, вы не находите? Уж одно то, что жена твоего деда годится тебе в тети или даже в сестры… Чувствуешь себя жутким ослом!

Я мог понять его чувства. Я вспоминал, хотя и очень смутно, свою сверхуязвимость в возрасте Юстаса, свой страх показаться не таким, как все, страх, что близкие мне люди в чем-то отклоняются от общепринятого стандарта.

– Ну а что дед? – спросил я. – Ты его любил?

Загадочное выражение промелькнуло на лице Юстаса.

– Дед был определенно антисоциален, – сказал он.

– В каком смысле?

– Ни о чем, кроме как о выгодных сделках, он думать не мог. Лоуренс говорит, что это в основе своей плохо. Он был большой индивидуалист. И все это неизбежно должно уйти как социальное явление, вам не кажется?

– Вот он и ушел, – сказал я с жестокой прямотой.

– Ну и хорошо. Не думайте, что я такой бессердечный, но в таком возрасте уже невозможно получать удовольствие от жизни.

– По-твоему, он не получал?

– Я считаю, что нет. В любом случае, ему было пора уйти… Он…

Юстас умолк, так как в классную комнату вернулся Лоуренс Браун.

Он стал переставлять книги, но мне показалось, что краешком глаза он следит за мной.

Поглядев на наручные часы, он сказал:

– Я жду тебя здесь ровно в одиннадцать, Юстас. Не опаздывай. Мы и так потеряли много времени за последние дни.

– О’кей, сэр.

Юстас не спеша направился к двери и, насвистывая, вышел из комнаты.

Лоуренс Браун снова бросил на меня испытующий взгляд, затем облизнул губы. Я не сомневался, что он вернулся в классную комнату специально для того, чтобы поговорить со мной.

Он перетасовал еще раз книги явно безо всякой на то надобности, делая вид, что усиленно ищет какое-то нужное ему издание, и только потом заговорил.

– Как… Как там у них подвигается? – спросил он.

– У них?

– У полиции.

Он нервно дергал носом, совсем как мышь в мышеловке. Именно так я и подумал: мышь в мышеловке.

– Они меня не посвящают в свои дела.

– Да? А я думал, что ваш отец помощник комиссара…

– Он и есть помощник комиссара. Но не станет же он выдавать служебные секреты?

Я нарочно сказал это многозначительным тоном.

– Значит, вы не знаете, как… что… если… – Голос его окончательно куда-то исчез. – Они не собираются производить арест, вы не знаете?

– Нет, насколько мне известно. Но, как я уже говорил, могу и не знать.

«Выгоняйте их из нор, – сказал инспектор Тавернер, – запугайте их». Лоуренс Браун, судя по всему, был до смерти запуган.

Он заговорил торопливо, срывающимся голосом:

– Вы не представляете себе, как это… такое напряжение… И ничего не знать… Они приходят и уходят… задают вопросы. Я хочу сказать… вопросы никакого отношения к делу не имеют.

Он умолк. Я терпеливо ждал. Если он хочет выговориться, я не буду ему мешать.

– Вы ведь были здесь на днях, когда старший инспектор высказал свое чудовищное предположение? О миссис Леонидис и обо мне… Это было чудовищно. Чувствуешь свою полную беспомощность. Ты не можешь запретить людям думать что угодно. И все это подлая ложь. Только потому, что она… Она была намного моложе своего мужа. Какие ужасные мысли приходят людям в голову… просто ужасные. Я чувствую… я не могу не видеть, что это заговор.

– Заговор? Любопытно.

Это было действительно любопытно, хотя и не в том смысле, как это понимал Лоуренс.

– Дело в том, что семья… семья миссис Леонидис мне никогда не симпатизировала. Они всегда относились ко мне высокомерно. Я всегда чувствовал, что они меня презирают.

У него начали дрожать руки.

– И все только потому, что у них всегда были деньги… и власть. Они смотрят на меня сверху вниз. Кто я для них? Простой учитель, всего лишь жалкий трус, отказывающийся служить в армии. А я отказался по велению совести. Да, именно совести!

Я ничего не ответил.

– Ну, хорошо, а что такого, если я боялся? – выкрикнул он. – Боялся, что не справлюсь с собой. Боялся, что не смогу, когда понадобится, заставить себя спустить курок. Разве вы точно знаете, что стреляете в нациста? А может быть, это порядочный человек, какой-нибудь деревенский парень, не имеющий отношения к политике, призванный на военную службу. Я считаю, что война аморальна. Вы можете это понять? Я считаю, что война аморальна!

Я по-прежнему хранил молчание, полагая, что таким способом добьюсь большего, чем если бы я стал ему возражать или соглашаться с ним. Лоуренс Браун вел спор сам с собой, постепенно все больше раскрываясь.

– Они всегда надо мной смеялись. – Голос его задрожал. – У меня какой-то особый талант делать из себя посмешище. И это вовсе не оттого, что у меня не хватает мужества, однако я всегда делаю что-то не так. Я однажды бросился в горящий дом, чтобы спасти женщину. Но как только я туда вошел, я сразу же перестал ориентироваться и, задохнувшись от дыма, потерял сознание. Я доставил массу хлопот пожарным, пока они искали меня. Я слышал, как кто-то из них сказал: «Зачем этот болван полез не в свое дело?» Мне не надо ни за что браться – все равно ничего хорошего не выйдет, все против меня. И тот, кто убил мистера Леонидиса, подстроил все так, чтобы подозрение обязательно пало на меня. Его убили для того, чтобы погубить меня.

– А что вы скажете о миссис Леонидис?

Он вдруг покраснел и стал больше похож на человека и меньше на мышь.

– Миссис Леонидис ангел, – пробормотал он. – Настоящий ангел. С какой нежностью и добротой она относилась к своему престарелому мужу. Это совершенно удивительно. Дико, просто дико думать, что она может быть причастна к убийству! Этого не понимает только дуб-инспектор.

– У него предвзятое отношение. В его архивах немало дел, где пожилые мужья были отравлены прелестными молодыми женами.

– Невыносимый болван! – сказал сердито Лоуренс Браун.

Он отошел к стоящему в углу шкафу и начал рыться в книгах.

Решив, что его пора оставить в покое, я неторопливо вышел из комнаты. Когда я проходил по коридору, дверь слева отворилась и на меня почти упала Жозефина. Она появилась с неожиданностью черта в старинной пантомиме. Лицо и руки ее были в грязи, с уха свисала длинная паутина.

– Где ты была, Жозефина?

– На чердаке.

Я заглянул в полуоткрытую дверь. Несколько ступенек вели наверх, в какое-то квадратное чердачное помещение, в темной глубине которого стояли большие баки для воды.

– Что ты там делала?

– Занималась расследованием, – отрезала она сухо.

– Что можно расследовать в чулане, где одни баки?

Она, однако, уклонилась от ответа на мой вопрос и только сказала:

– Пойду умоюсь.

– И как можно скорее, – посоветовал я.

Жозефина скрылась за дверью ближайшей ванной, но тут же выглянула снова.

– По-моему, настало время для второго убийства, вам не кажется? – заявила она.

– Что ты болтаешь? Какое второе убийство?

– Но ведь в книгах всегда за первым следует второе убийство, сейчас как раз пора. Если в доме кто-нибудь о чем-то подозревает, его убирают прежде, чем он успевает рассказать о том, что именно он знает.

– Ты начиталась детективов. В жизни бывает все совсем не так. И если в этом доме кто-нибудь что-то и знает, он уж во всяком случае не собирается об этом рассказывать.

– Иногда оно и есть то, о чем они не знают, что в действительности знают.

Донесшийся из ванной ответ Жозефины прозвучал маловразумительно, тем более что он был заглушен шумом льющейся воды.

Я зажмурился от напряжения, пытаясь понять смысл того, что она сказала. Затем, оставив Жозефину, я спустился этажом ниже.

Когда я шел от входной двери к лестнице, я услыхал легкий шорох, и из гостиной вышла Бренда Леонидис.

Она направилась прямо ко мне и, не отрывая взгляда от моего лица, схватила меня за руку.

– Ну что? – спросила она.

В ее вопросе я почувствовал то же нетерпеливое желание получить хоть какие-то сведения, что и у Лоуренса Брауна, но только сформулирован вопрос был куда короче и звучал гораздо выразительнее.

– Ничего, – сказал я, покачав головой.

Она глубоко вздохнула:

– Мне очень страшно, Чарльз. Так страшно…

Страх ее был каким-то щемяще неподдельным. И в этом тесном пространстве он передался мне. У меня возникло желание успокоить ее, помочь… И снова охватила меня острая жалость к ней, такой одинокой среди враждебно настроенного окружения.

У нее, наверное, мог бы вырваться крик: «А на моей стороне кто?»

И каков был бы ответ? Лоуренс Браун? Что он вообще такое, Лоуренс Браун? В трудную минуту на него вряд ли можно положиться. Слабое создание. Перед глазами у меня встала картина: эти двое накануне вечером, выскользнувшие из темного сада.

Мне хотелось ей помочь. Очень хотелось. Но что я мог сделать для нее? Что сказать? В глубине души меня жгло чувство вины, будто за мной следят презирающие глаза Софии. Я вспомнил, как она сказала: «Поймался на удочку».

София не входила, не желала входить в положение Бренды, такой сейчас одинокой, подозреваемой в убийстве. И без единой близкой души вокруг.

Бренда сказала:

– Завтра дознание. А потом… потом что будет?

Я обрадовался, что могу хоть чем-то ее утешить.

– Ничего страшного, – успокоил я ее. – Не стоит так волноваться. Дознание отложат, чтобы дать возможность полиции провести необходимые опросы. Правда, отсрочка развяжет руки прессе. До сих пор ведь в газетах не было сообщений о том, что смерть эта не была естественной. Леонидисы люди с положением. Но как только объявят отсрочку, тут-то и начнется цирк. – Какие иногда приходят на ум несуразные слова. Цирк. Почему из всех слов я выбрал именно это?

– А репортеры – это очень страшно?

– На вашем месте я не давал бы интервью. Мне кажется, Бренда, вам нужен адвокат.

Испуганно вскрикнув, она слегка отпрянула от меня.

– Нет, нет, это совсем не то, о чем вы думаете. Просто нужен кто-то, кто будет защищать ваши интересы, посоветует вам, как вести себя во время дознания, что говорить и делать или чего не говорить и не делать. Вся беда в том, что вы совсем одна.

Она сильнее сжала мне руку.

– Вы правы, – сказала она. – Вы все понимаете, Чарльз. Вы очень помогли мне… так помогли…

Я спускался по лестнице с теплым чувством удовлетворения. Внизу у входной двери я увидел Софию. Голос ее звучал холодно и даже сухо.

– Долго же ты отсутствовал, – сказала она. – Тебе звонили из Лондона. Тебя ждет твой отец.

– В Ярде?

– Да.

– Интересно, зачем я им понадобился. Что-нибудь просили передать?

София покачала головой. В глазах была тревога. Я привлек ее к себе:

– Не волнуйся, родная, я скоро вернусь.

17

Какое-то напряжение висело в воздухе, когда я вошел в кабинет отца. Старик сидел за письменным столом, а старший инспектор Тавернер подпирал оконную раму. В кресле для посетителей сидел мистер Гейтскил. Вид у него был сердитый.

– …поразительное отсутствие доверия, – говорил он ледяным тоном.

– Да, да, безусловно, – примирительно согласился отец. – Здравствуй, Чарльз. Быстро ты доехал. Тут у нас непредвиденный оборот событий.

– Беспрецедентный, – подтвердил Гейтскил.

Было видно, что он чем-то сильно расстроен. Из-за его спины мне улыбался старший инспектор Тавернер.

– Если вы не возражаете, я изложу суть дела, – сказал отец. – Мистер Гейтскил получил сегодня утром некое сообщение, которое его немало удивило. Оно поступило от мистера Агродопопулуса, хозяина ресторана «Дельфы». Это глубокий старик, грек по происхождению, которому в молодости помог Аристид Леонидис, а потом они подружились. Он всегда испытывал чувство глубокой благодарности к своему другу и благодетелю, и Аристид Леонидис, в свою очередь, очевидно, тоже относился к нему с большим доверием.

– Я никогда бы не подумал, что Леонидис может быть таким подозрительным и скрытным, – прервал отца мистер Гейтскил. – Он, конечно, был в очень преклонных годах – фактически это уже старческое слабоумие, можно так сказать.

– Тут, я думаю, заговорили национальные чувства, – начал мягко отец. – Видите ли, мистер Гейтскил, у очень старых людей память все чаще возвращается к молодым годам и друзьям юности.

– Но все дела Леонидисов в моем ведении вот уже сорок лет. Сорок три года и шесть месяцев, если быть точным.

Тавернер снова ухмыльнулся.

– И что же произошло? – спросил я.

Мистер Гейтскил открыл было рот, но отец опередил его:

– Мистер Агродопопулус сообщил, что он следует распоряжениям, полученным от его друга Аристида Леонидиса. Короче говоря, около года назад мистером Леонидисом ему был вручен запечатанный конверт, который сразу же после его смерти мистеру Агродопопулусу было велено переслать мистеру Гейтскилу. В случае же если мистер Агродопопулус умер бы раньше, поручение должен был выполнить его сын, крестник мистера Леонидиса. Мистер Агродопопулус просил простить его за задержку, объяснив ее тем, что у него была пневмония и он узнал о смерти старого друга только вечером.

– Все это сделано очень непрофессионально, – сказал мистер Гейтскил.

– Когда мистер Гейтскил вскрыл запечатанный конверт и ознакомился с его содержанием, он решил, что его долг…

– Учитывая обстоятельства, – вставил мистер Гейтскил.

– …ознакомить нас с вложенными в него документами. Это – завещание, подписанное и заверенное по всем правилам, и сопроводительное письмо.

– Наконец всплыло завещание? – сказал я.

Мистер Гейтскил побагровел.

– Это не то завещание! – возмущенно рявкнул он. – Не тот документ, который я составил по просьбе мистера Леонидиса. Этот им написан от руки, опаснейшая вещь для непрофессионала. Мне кажется, в намерение мистера Леонидиса входило выставить меня круглым идиотом.

Старший инспектор Тавернер сделал попытку слегка развеять воцарившийся в кабинете мрак.

– Он был глубокий старик, мистер Гейтскил, – сказал он. – Вы же знаете, в старости у людей появляются причуды – это не значит, что они выжили из ума, но они становятся слегка эксцентричными.

Мистер Гейтскил презрительно фыркнул.

– Мистер Гейтскил нам позвонил, – сказал отец, – и в общих чертах ознакомил с завещанием. Я попросил его приехать и привезти оба документа. А также позвонил тебе, Чарльз.

Я не совсем понял, почему они позвонили мне. Очень уж это было нехарактерно для отца, да и для Тавернера тоже. Я бы и так узнал о завещании в свое время, да и вообще меня мало касалось, кому старик Леонидис оставил деньги.

– Это что, новое завещание? – спросил я. – Он иначе распорядился своим имуществом?

– Да, совершенно иначе, – ответил Гейтскил.

Я почувствовал на себе взгляд отца. Старший инспектор Тавернер, наоборот, прилагал усилия, чтобы не смотреть на меня. Я ощутил какую-то неловкость…

Оба они что-то скрывали, но что – мне было невдомек.

Я вопрошающе посмотрел на мистера Гейтскила:

– Меня это не касается, но…

Мистер Гейтскил сказал:

– Завещательное распоряжение мистера Леонидиса, конечно, не секрет. Я счел своим долгом прежде всего изложить факты полицейским властям и руководствоваться их мнением при проведении дальнейших процедур. Насколько я понимаю, существует, скажем так, некая договоренность между вами и мисс Софией Леонидис…

– Я надеюсь жениться на ней, – сказал я. – Но в данный момент она не соглашается обручиться со мной.

– Очень разумно, – одобрил мистер Гейтскил.

Я не мог с ним согласиться, но не время было вступать в спор.

– По этому завещанию, – продолжал мистер Гейтскил, – датированному двадцатым ноября прошлого года, мистер Леонидис, сделав завещательный отказ недвижимости на сумму в сто тысяч фунтов стерлингов в пользу своей жены, все имущество, движимое и недвижимое, оставляет своей внучке Софии Катерине Леонидис.

Я ахнул. Я ждал чего угодно, но только не этого.

– Он оставил все свои сокровища Софии? Удивительная история. А какова подоплека?

– Подоплека изложена очень четко в сопроводительном письме, – сказал отец.

Он взял со стола лежащий перед ним листок.

– Вы не возражаете, мистер Гейтскил, если Чарльз прочтет письмо? – спросил он.

– Я всецело в ваших руках, – сухо ответил Гейтскил. – Письмо это худо-бедно, но предлагает какое-то объяснение, а возможно, своего рода извинение (хотя в последнем я не уверен) этому невероятному поступку.

Отец протянул мне письмо. Мелкий неразборчивый почерк, густые черные чернила. Почерк, однако, свидетельствовал о твердом характере и индивидуальности пишущего. Он был не похож на старческий – разве что буквы выведены старательно, как в давно минувшие времена, когда умение грамотно писать с трудом осваивалось и соответственно ценилось.

Письмо гласило:

«Дорогой Гейтскил,

Вы удивитесь, получив это послание, и, очевидно, будете оскорблены, но у меня есть свои причины для такого поведения, которое вам может показаться излишне скрытным. Я очень давно уверовал в личность. В семье (это я сам наблюдал еще мальчиком и никогда об этом не забывал) обязательно имеется кто-то один с сильным характером, и на него падает забота о семье и все связанные с этим тяготы. В моей семье этим человеком был я. Я приехал в Лондон, обосновался там, вскоре стал поддерживать мать и престарелых дедушку с бабушкой в Смирне, вырвал одного из братьев из лап правосудия, добился для сестры освобождения от пут неудачного брака, а так как Богу было угодно даровать мне долгую жизнь, я мог заботиться о моих собственных детях и об их детях. Многих забрала у меня смерть, остальные, я счастлив сказать, живут под моей крышей. Когда я умру, бремя должно лечь на чьи-то другие плечи. Я долго раздумывал, не разделить ли мое имущество поровну, насколько это возможно, между всеми дорогими мне людьми, – но если бы я так поступил, я не добился бы истинного равенства. Люди не рождаются равными, и для того, чтобы исправить естественное неравенство, заложенное в Природе, необходимо восстановить равновесие. Иными словами, кто-то должен стать моим преемником, взвалить на себя бремя ответственности за всех остальных членов семьи. Тщательно поразмыслив, я пришел к выводу, что ответственность эту не может взять на себя ни один из моих сыновей. Мой горячо любимый сын Роджер лишен всякой деловой сметки. Он милейшая душа, но слишком импульсивен для того, чтобы вынести трезвое суждение. Мой сын Филип слишком в себе не уверен – он способен только уйти от жизни. Юстас, мой внук, еще очень молод, но мне кажется, что ему недостает здравого смысла и взвешенности. Он вялый, легко поддается любым влияниям. И только моя внучка София, как мне представляется, обладает всеми требуемыми качествами: у нее есть ум, здравомыслие, смелость, честность, непредвзятость мнений и, как мне кажется, душевная щедрость. Ей я вверяю заботу о благополучии семьи, а также о благополучии добрейшей моей золовки Эдит де Хевиленд, которой я бесконечно благодарен за ее многолетнюю преданность семье.

Это объясняет происхождение вложенного документа. Но что мне будет трудно вам объяснить – это обман, к которому я прибегнул. Я решил не возбуждать разговоров о том, как я распорядился своими деньгами, и я не намеревался оповещать семью о том, что София будет моей наследницей. Поскольку на имя обоих своих сыновей я отказал значительную часть своего состояния, я не считаю, что мои завещательные вклады поставят их в унизительное положение.

Для того чтобы не возбуждать любопытства и подозрений, я просил вас составить завещание. Это завещание я и прочел вслух своему семейству, которое я собрал для этой цели. Я положил этот документ на стол, накрыл сверху промокательной бумагой, а затем велел позвать двух слуг. Когда они пришли, я слегка сдвинул промокательную бумагу вверх, оставив открытым низ документа, затем поставил свою подпись и просил их сделать то же самое. Вряд ли мне нужно вам говорить, что подписали мы с ними завещание, которое здесь приложено, а не то, которое составили вы и которое я прочел вслух.

Я не надеюсь, что вы поймете, что именно заставило меня проделать этот фокус. Я просто прошу простить меня за то, что я держал вас в неведении. Старики иногда любят иметь свои маленькие секреты.

Спасибо вам, дорогой друг, за усердие, с каким вы всегда вели мои дела. Передайте нежный привет Софии и попросите ее заботиться как можно лучше о нашей семье и защищать ее от бед.

Остаюсь преданный вам

Аристид Леонидис».

Я с великим интересом прочел этот удивительный документ.

– Поразительно, – только и мог я сказать.

Гейтскил поднялся с кресла.

– Более чем поразительно, – отозвался он и добавил: – Я хочу еще раз повторить, что мой друг мистер Леонидис мог бы мне доверять больше.

– Вы ошибаетесь, – сказал отец. – Он был ловкий фокусник по природе. Ему, как мне кажется, доставляло большое удовольствие обвести человека вокруг пальца.

– Вы совершенно правы, сэр, – с жаром поддержал отца старший инспектор Тавернер. – Второго такого фокусника не сыскать!

Несмотря на убежденность, с какой было это сказано, Гейтскил удалился, так и не сменив гнев на милость. Его профессиональная гордость была уязвлена до самой глубины.

– Крепко его задело, – сказал Тавернер. – Очень почтенная фирма «Гейтскил, Колэм и Гейтскил», репутация безупречная. Когда старый Леонидис затевал какую-нибудь сомнительную сделку, он никогда к ним не обращался, у него было полдюжины разных адвокатских фирм, они и занимались его делами. Он был пройдоха большой руки.

– И вершина – это завещание, – сказал отец.

– Какие мы были дураки – не догадаться, что единственный, кто мог проделать этот трюк, был сам старик. Нам в голову не приходило, что он по своей воле мог такое выкинуть, – сказал Тавернер.

Я вспомнил высокомерную улыбку Жозефины, когда она заявила: «Полицейские такие глупые».

Но Жозефины не было, когда подписывали завещание. И даже если она подслушивала под дверью (что я охотно допускал), вряд ли она могла догадаться, что делает дед. Но с чего тогда этот высокомерный тон? Что она знала? Что позволило ей назвать полицию глупой? Или это снова желание порисоваться?

Меня поразила наступившая вдруг тишина. Я взглянул на отца – оба они, и он, и Тавернер, пристально следили за мной. Не знаю, что в их манере раздражило меня и заставило выкрикнуть с вызовом:

– София ничего об этом не знала! Абсолютно ничего!

– Нет? – сказал отец.

Я так и не понял, было ли это согласие или вопрос.

– Она будет потрясена!

– Да?

– Потрясена, не сомневаюсь.

Мы снова замолчали. И вдруг с какой-то неожиданной резкостью на столе у отца зазвонил телефон.

Он снял трубку:

– Слушаю. – И затем, выслушав сообщение телефонистки, сказал: – Соедините меня с ней.

Он взглянул на меня.

– Твоя девушка, – сказал он. – Хочет поговорить с нами. Притом срочно.

Я взял у него трубку:

– София?

– Чарльз? Это ты? Теперь Жозефина. – Голос чуть дрогнул.

– Что с Жозефиной?

– Ее ударили по голове. Сотрясение… Она… она в плохом состоянии… Говорят, может даже не поправиться…

Я повернулся к моим собеседникам:

– Жозефину стукнули по голове.

Отец взял у меня трубку.

– Я же говорил, не спускай глаз с этого ребенка! – сказал он гневно.

18

Буквально через несколько минут мы с Тавернером в скоростной полицейской машине мчались в направлении Суинли Дин.

Я вспомнил, как Жозефина появилась из-за баков, ее небрежно брошенную фразу о том, что «настало время для второго убийства». Бедный ребенок! Ей в голову не приходило, что она сама может стать жертвой «второго убийства».

Я полностью признал справедливость отцовских обвинений. Безусловно, я должен был следить за Жозефиной, хотя ни у Тавернера, ни у меня не было пока никакого реального ключа к разгадке тайны – кто же отравил старого Леонидиса, но вполне возможно, что он был у Жозефины. Все то, что я воспринимал как глупые детские игры и желание порисоваться, на самом деле могло иметь какой-то смысл. Жозефина, с ее склонностью все вынюхивать и выслеживать, могла случайно стать обладательницей каких-то важных сведений, об истинной ценности которых она сама не догадывалась.

Я вспомнил, как хрустнула в саду ветка.

Это было как бы предупреждение об опасности. И я тотчас же отреагировал на него, но потом мои подозрения показались мне надуманными и мелодраматичными. А между тем мне следовало бы помнить, что речь идет об убийстве, и тот, кто его совершил, смертельно рисковал и, для того чтобы обезопасить себя, без колебаний пошел бы на преступление второй раз. И вполне возможно, что Магда, поддавшись какому-то смутному материнскому инстинкту, почувствовала, что Жозефине грозит опасность, и именно поэтому с такой лихорадочной спешкой хотела отправить девочку в Швейцарию.

София вышла встретить нас. Жозефину, сказала она, карета «Скорой помощи» увезла в городскую больницу. Доктор Грей обещал позвонить, как только станут известны результаты рентгена.

– Как это произошло? – спросил Тавернер.

София провела нас вокруг дома, и, войдя через калитку, мы очутились на задворках. В углу небольшого дворика я заметил открытую настежь дверь.

– Там нечто вроде прачечной, – пояснила София. – Внизу в двери дыра, специально вырезанная для кошек. Жозефина любит встать на край ногами и кататься на двери.

Я вспомнил, как сам в детстве раскачивался на дверях.

Прачечная внутри была тесная и довольно темная. Там валялись деревянные ящики, старый шланг, несколько каких-то допотопных садовых инструментов, ломаная мебель. Внизу около двери лежала подпорка в виде мраморного льва.

– Это подпорка от входной двери, – объяснила София. – Она упала сверху – кто-то ее, очевидно, пытался положить на дверь.

Тавернер дотронулся рукой до верха. Дверь была низкая, его голова не доставала примерно на фут.

– Ловушка, – сказал он.

Он качнул дверь, чтобы посмотреть, как она ходит, потом нагнулся и стал разглядывать кусок мрамора, стараясь не касаться его.

– Кто-нибудь брал его в руки?

– Нет, – сказала София. – Я никому не дала его трогать.

– Правильно сделали. Кто ее нашел?

– Я. Она не пришла обедать к часу. Няня долго звала ее. Приблизительно за четверть часа до обеда она проскочила через кухню во двор. Няня сказала: «Скачет с мячиком или опять качается на двери». Я сказала, что сама приведу ее.

Воспользовавшись паузой, Тавернер спросил:

– Вы говорили, она часто там играла. Кто об этом знал?

– По-моему, все в доме знали.

– А кто, кроме нее, заходит в эту прачечную? Садовник?

– Вряд ли кто-то сюда заходит.

– Дворик из дома не просматривается, – заключил Тавернер. – Кто угодно мог проскользнуть сюда из дома или же обойти здание с фасадной стороны и устроить эту ловушку. Но она ненадежная…

Не отрывая внимательного взгляда от двери, он еще раз осторожно покачал ее.

– Никакой гарантии. Или попадет или пролетит мимо. Скорее всего, мимо, но девочке не повезло, на сей раз эта штука попала.

София поежилась.

Он поглядел на пол. На нем были какие-то царапины.

– Похоже, что кто-то предварительно тут экспериментировал… чтобы проверить, куда эта штука упадет… Звук до дома не долетал, конечно.

– Нет, мы ничего не слышали. Нам, естественно, в голову не пришло беспокоиться о ней, пока я не пришла и не обнаружила ее здесь – она лежала распростертая, вниз лицом. – Голос Софии слегка дрогнул. – Волосы в крови.

– Это ее шарф? – Тавернер указал на лежащий на полу шерстяной клетчатый шарф.

– Да.

Обернув руку шарфом, Тавернер осторожно поднял с полу кусок мрамора.

– На нем могут быть отпечатки, – сказал он без особой надежды. – Но вероятнее всего, тот, кто это сделал, соблюдал осторожность. Что вы разглядываете? – обратился он ко мне.

Я смотрел на стул со сломанной спинкой. Он стоял среди старого хлама, и на его сиденье были комочки свежей земли.

– Любопытно, – пробормотал Тавернер. – Кто-то вставал на стул грязными подошвами. Интересно, для чего.

Он в раздумье покачал головой:

– Сколько было времени, когда вы ее нашли, мисс Леонидис?

– Должно быть, минут пять второго.

– И ваша няня видела, как она шла из кухни во двор двадцатью минутами раньше. Известно, кто последний до этого заходил в прачечную?

– Понятия не имею. Может быть, сама Жозефина. Я знаю, что она качалась на двери утром после завтрака.

Тавернер кивнул:

– Это означает, что в этот промежуток, после того как она ушла оттуда и до без четверти час, кто-то смастерил ловушку. Вы сказали, что этот кусок мрамора – подпорка от наружной двери. Не помните, когда она оттуда исчезла?

София покачала головой:

– Дверь сегодня не открывали весь день. Слишком холодно.

– Не помните ли вы, кто где был сегодня утром?

– Я выходила пройтись. У Юстаса и Жозефины до половины первого были уроки с перерывом в половине одиннадцатого. Отец, мне кажется, все утро провел в библиотеке.

– А ваша мать?

– Она выходила из спальни, когда я пришла с прогулки, – это было примерно в четверть первого. Раньше она не встает.

Мы вернулись обратно в дом. Я последовал за Софией в библиотеку. Филип, бледный, осунувшийся, сидел, как обычно, в кресле, а Магда, приткнувшись к его коленям, тихо плакала.

София спросила:

– Не звонили из больницы?

Филип отрицательно покачал головой.

Магда зарыдала:

– Почему они не разрешили мне поехать с ней? Моя крошка, моя смешная маленькая уродинка. А я еще называла ее найденышем, она так сердилась. Как я могла быть такой жестокой? И теперь она умрет, я знаю, она умрет…

– Успокойся, дорогая, – сказал Филип. – Прошу тебя, успокойся.

Я почувствовал, что я лишний в этой сцене семейных треволнений. Я незаметно вышел и отправился искать няню. Она сидела на кухне и горько плакала.

– Это бог меня наказал, мистер Чарльз, за все плохое, что я о ней думала. Бог меня наказал, не иначе.

Я даже не пытался истолковать, что она имела в виду.

– Порча какая-то в этом доме, вот что я вам скажу. Не хотела я этого видеть, все не верила. Коли увидишь, тотчас и поверишь. Кто-то убил хозяина, и те же самые люди пытались убить Жозефину.

– Ради чего им было ее убивать?

Няня отодвинула от глаза край носового платка и выразительно поглядела на меня:

– Сами знаете, мистер Чарльз, какой это был ребенок. Любила все вызнавать. Всегда такая была, сызмальства. Спрячется под обеденный стол и слушает, что горничные говорят, а потом берет над ними власть. Как бы свое значение хочет показать. Знаете, что я вам скажу? Обойденная она хозяйкой. Она ведь не такой красивый ребенок, как те двое. Всегда была лицом негожая. Хозяйка даже звала ее «найденыш». Я хозяйку за это осуждаю, по моему понятию, это ребенку большая обида. Правда, она, скажу вам, нашла, как по-своему, по-детски себя поставить – стала вызнавать всякие вещи про людей и им давать намек, что она про них все знает. Да разве такое можно делать, когда тут отравитель ходит? Опасно это.

Да, это было действительно опасно. По ассоциации я вспомнил совсем про другое и спросил:

– Вы случайно не знаете, где она держит черную книжечку – что-то вроде блокнота, где она делает записи?

– Я знаю, про что вы говорите, мистер Чарльз. Она так хитро ее прячет. Я сколько раз видела, как она погрызет карандаш, запишет что-то в этой книжке, а потом опять карандаш погрызет. Я ей говорю: «Перестань грызть карандаш, отравишься свинцом», – а она свое: «Не отравлюсь, потому что грифель делается не из свинца, а из графита», – хотя я не понимаю, как такое может быть – если называется свинцовый карандаш, значит, в нем есть свинец, какой может быть спор.

– Оно и верно, – согласился я, – но на самом-то деле она права (Жозефина всегда была права!). – Так что же с записной книжкой? Как вы думаете, где она могла ее хранить?

– Понятия не имею, сэр. Она ее всегда так хитро старалась спрятать.

– Книжки при ней не было, когда ее нашли?

– Нет, мистер Чарльз, записной книжки не было.

Кто-то взял эту книжку? А может, она спрятала ее у себя в комнате? Мне пришло в голову пойти и посмотреть. Я не знал точно, какая из комнат принадлежит Жозефине, и, пока стоял в коридоре и раздумывал, услыхал зовущий меня голос Тавернера:

– Идите сюда, Чарльз. Я в детской. Видели вы что-нибудь подобное?

Я переступил порог и остолбенел.

Маленькая комната выглядела так, будто через нее пронесся торнадо. Ящики комода были выдвинуты, и их содержимое разбросано по полу. Матрас, простыни, подушки, одеяло были сдернуты с небольшой кровати. Ковры свалены в кучи, стулья перевернуты вверх ногами, картины сняты со стен, фотографии вынуты из рамок.

– Боже праведный! – воскликнул я. – В честь чего это?

– А вы как думаете?

– Кто-то что-то здесь искал.

– Несомненно.

Я поглядел вокруг и свистнул:

– Что за чертовщина! Разве мыслимо такое сотворить и чтобы никто в доме ничего не слышал и не видел?

– Почему бы и нет? Миссис Леонидис проводит утро у себя в спальне, полирует ногти, звонит по телефону и примеряет платья. Филип сидит в библиотеке, погруженный в книги. Нянька на кухне чистит картошку и стручки фасоли. В семье, где все знают привычки друг друга, сделать такое очень легко. Поверьте мне, любой в доме мог провести эту несложную операцию – соорудить ловушку для девочки и устроить погром в ее комнате. Но кто-то очень торопился, ему было некогда поискать спокойно.

– Любой в доме, вы сказали?

– Да. Я проверил. У всех было какое-то неучтенное время: у Филипа, у Магды, у няни, у вашей девушки. Наверху та же картина. Бренда провела большую часть утра одна, у Лоуренса и Юстаса был получасовой перерыв – с десяти тридцати до одиннадцати. Часть перерыва провели с ними вы, но не целиком. Мисс де Хевиленд была одна в саду, Роджер в своем кабинете.

– Только Клеменси была в Лондоне на работе.

– Нет, даже ее нельзя исключить. Она сегодня осталась дома из-за головной боли. И отсиживалась у себя в комнате. Все могли – все до единого. Знать бы только, который из них. Даже отдаленно не могу себе представить. Хотя бы знать, что они здесь искали…

Он обвел взглядом разоренную комнату…

Если бы знать, нашли ли они то, что искали…

Что-то шевельнулось в моем мозгу… какое-то воспоминание.

Тавернер неожиданно помог мне, задав вопрос:

– Что делала девочка, когда вы ее в последний раз видели?

– Постойте!

Я бросился из комнаты вверх по лестнице. Проскочив по коридору через левую дверь, я взбежал на верхний этаж и распахнул дверь на чердак. Я вынужден был наклонить голову, когда поднимался по ступенькам, чтобы не стукнуться о низкий скошенный потолок. Там я огляделся.

На мой вопрос, что она делает на чердаке, Жозефина ответила, что «занимается расследованием».

Я не понимал, что можно расследовать на чердаке, заросшем паутиной, заставленном баками для воды, но такой чердак мог служить хорошим тайником. Не исключено, что Жозефина что-то здесь прятала, прекрасно зная, что ей это не полагалось хранить. И если моя догадка верна, отыскать ее сокровище труда не составляло.

Поиски заняли ровно три минуты. За самым большим баком, из глубины которого доносилось какое-то шипение, добавлявшее жути и без того мрачной обстановке чердака, я обнаружил связку писем, завернутых в рваную оберточную бумагу.

Я начал читать:

«Лоуренс… родной мой, моя любовь… как замечательно было вчера вечером, когда ты прочитал стихотворение.

Я знала, что оно предназначалось мне, хотя ты и не смотрел на меня. Аристид сказал: «Вы хорошо читаете стихи». Он не догадывался о том, что мы оба чувствуем. Родной мой, я уверена, скоро все устроится. И мы будем рады, что он так ничего и не узнал и умер счастливым. Он всегда был так добр ко мне. Я не хочу доставлять ему страданий, но мне кажется, что жизнь уже не в радость, когда тебе за восемьдесят. Я бы не хотела так долго жить. Скоро мы навсегда будем вместе. Как будет чудесно, когда я смогу сказать тебе: «Мой дорогой, любимый муж…» Родной мой, мы созданы друг для друга. Я тебя люблю, люблю, люблю… И нет конца нашей любви. Я…»

Там еще было много всего написано, но мне не хотелось читать дальше.

С мрачным чувством я спустился вниз и сунул пакет в руки Тавернеру:

– Возможно, что наш незнакомый друг именно это и искал.

Прочтя несколько абзацев, Тавернер присвистнул и стал листать остальные письма.

Затем он взглянул на меня с видом кота, которого только что накормили свежайшими сливками.

– Прекрасно, – сказал он вкрадчиво. – Теперь ясно, что миссис Бренда Леонидис собственными руками вырыла себе яму. Как и мистер Лоуренс Браун. Значит, это все-таки были они…

19

Мне кажется странным теперь, когда я оглядываюсь назад, как мгновенно и без остатка улетучились мои сочувствие и жалость к Бренде Леонидис после того, как я нашел ее письма к Лоуренсу Брауну. То ли было задето мое тщеславие, но я не мог примириться с этим открытием – с ее выспренней и слащавой страстью к Лоуренсу Брауну и с тем, что она сознательно лгала мне. Не знаю, я не психолог. И мне естественнее было думать, что сострадание мое окончательно убила только мысль о маленькой Жозефине, которой ради собственного спасения можно было проломить голову.

– Ловушку, по-моему, подстроил Браун, – сказал Тавернер. – Этим объясняется одно обстоятельство, которое сильно меня озадачило.

– Какое же?

– Вся затея какая-то глупая. Вот послушайте. Допустим, девочка завладела этими письмами, надо сказать, совершенно убийственными. И первое, что необходимо сделать, – любой ценой попытаться заполучить их обратно (если даже девочка станет о них говорить, но не сможет их показать, ее разговоры будут восприняты просто как детские фантазии). Но обратно заполучить их нельзя, поскольку их не найти. Остается одно – убрать с дороги ребенка. Совершив одно убийство, можно не церемониться и дальше. Известно, что девочка любит качаться на двери в заброшенном дворе. Казалось бы, чего лучше – подождать немного за дверью и оглушить ее, когда она войдет, кочергой или железным ломом, а на худой конец, и здоровым куском шланга. Благо все там под рукой. Для чего было затевать всю эту историю с мраморным львом, устанавливать его на двери, притом неизвестно, упадет он на девочку или пролетит мимо, а даже если и пристукнет ее, то не до конца (так и случилось в итоге)? Я хочу спросить, с какой целью все это делалось?

– И каков же ответ?

– Единственное, что мне сначала пришло в голову, – это чье-то намерение получить алиби. Иметь твердое алиби на то время, когда Жозефину стукнули по голове. Но это не убедительно, во-первых, потому, что все равно ни у кого, по-моему, нет алиби, а во-вторых, вряд ли можно было рассчитывать, что девочки не хватятся за ленчем и не пойдут ее искать – а тогда найдут этого мраморного льва и обнаружат ловушку. Весь этот modus operandi будет тогда нетрудно разгадать. Если бы, конечно, убийца убрал мраморный брусок до того, как девочку нашли, это всех бы поставило в тупик. Но так, как оно есть, концы с концами не сходятся.

Он развел руками.

– Ну, а какое объяснение вы предлагаете в данный момент?

– Особенности личности. В частности, идиосинкразия как отличительная особенность Лоуренса Брауна. Он не любит насилия – он не может себя заставить совершить физическое насилие. Он не мог бы стоять за дверью и шарахнуть ребенка по голове. Но он мог бы соорудить ловушку, уйти и не видеть, как она сработала.

– Понимаю, – сказал я, – тот же эзерин в бутылочке из-под инсулина.

– Вот именно.

– Вы думаете, он сделал это без ведома Бренды?

– Это объясняет, почему она не выбросила пузырек от инсулина. Они, конечно, могли договориться между собой, а могла и она сама придумать этот трюк с отравлением – приятная легкая смерть для старого, усталого мужа… и все к лучшему в этом лучшем из миров. Но готов поклясться, ловушка не ее рук дело. У женщин нет веры в то, что механическая игрушка сработает так, как надо. И они правы. Думаю, что эзерин – это идея Бренды, но вот осуществить ее она заставила своего преданного раба. Такие, как она, избегают сомнительных поступков. Хотят иметь непотревоженную совесть. Теперь, когда есть письма, заместитель прокурора разрешит возбудить дело. Они потребуют еще кое-каких объяснений. И тогда, если девочка благополучно выкарабкается, все будет обстоять наилучшим образом. – Он искоса бросил на меня взгляд. – Ну как? Какие ощущения от помолвки с миллионом фунтов стерлингов?

Я невольно вздрогнул, так как в тревогах дня совершенно забыл об этом новом развороте событий вокруг завещания.

– София еще ничего не знает. Хотите, чтобы я ей сказал?

– Гейтскил, я понял, сам собирается сообщить им эту печальную (а может, и радостную) новость завтра после дознания.

Тавернер умолк и в раздумье поглядел на меня.

– Интересно, как будет реагировать семейство? – сказал он.

20

Дознание в основном происходило так, как я предсказывал. По требованию полиции была объявлена отсрочка.

Мы были в хорошем настроении, так как накануне вечером из больницы сообщили, что травма у Жозефины оказалась не такой серьезной, как того опасались, и что она скоро поправится. В настоящий момент, сказал доктор Грей, к ней велено никого не пускать, даже мать.

– Мать в первую очередь, – шепнула мне София. – Я дала это понять доктору Грею. Впрочем, он и сам хорошо знает маму.

У меня на лице, очевидно, отразилось сомнение, так как София резко спросила:

– Почему ты смотришь на меня с таким неодобрением?

– Я… я полагал, что мать…

– Чарльз, я рада, что у тебя еще сохранились прекрасные старомодные взгляды. Но ты, я вижу, плохо представляешь себе, на что способна моя мать. Наша дорогая мамочка не виновата – она ничего поделать с собой не может. Она разыграла бы там грандиозную драматическую сцену, а такие сцены далеко не лучший способ восстановить здоровье человека с головной травмой.

– Обо всех-то ты печешься, радость моя.

– Кому-то приходится это делать сейчас, когда нет деда.

Я внимательно поглядел на нее и решил, что старый Леонидис до конца сохранил проницательность ума – бремя ответственности уже легло на плечи Софии.

После дознания мистер Гейтскил вместе с нами вернулся в «Три фронтона».

Откашлявшись, он торжественно, как на богослужении, объявил, что у него есть некое сообщение, которое он должен довести до сведения семьи.

Все собрались в гостиной у Магды. На этот раз мне было проще – я чувствовал себя как бы за сценой, – я знал заранее все, о чем собирался сказать Гейтскил.

Я приготовился внимательно следить за реакцией всех действующих лиц. Гейтскил был сух и немногословен. Видно было, что он держит в узде свои личные обиды и раздражение. Сначала он прочел письмо Аристида Леонидиса, а затем само завещание.

Наблюдать лица было необыкновенно интересно. Я жалел только, что не мог видеть все одновременно.

Я почти не глядел на Бренду и Лоуренса. Обеспечение Бренды по завещанию оставалось прежним. Меня главным образом занимали Роджер и Филип, а потом уже Магда и Клеменси.

Поначалу мне казалось, что они все держатся прекрасно.

Губы Филипа были плотно сжаты, красивая голова откинута назад на спинку высокого кресла. Он не произнес ни слова.

Магда, напротив, разразилась потоком слов, как только Гейтскил кончил читать. Ее богатый модуляциями голос захлестнул жалкий тенорок, как захлестывает речушку надвигающийся прилив.

– София, дорогая… это поразительно… И до чего романтично! Кто бы мог подумать, что наш старенький дуся окажется таким коварным и лживым, совсем как малый ребенок. Он что, не доверял нам? Или считал, что мы на него рассердимся? Мне казалось, он никогда особо не выделял Софию. Но если вдуматься, это так драматично.

Магда вдруг легко вскочила на ноги, танцующей походкой подбежала к Софии и отдала ей глубокий поклон:

– Мадам София, твоя несчастная, нищая старуха мать просит у тебя подаяния. – В голосе ее появились просительные просторечные интонации: – Подай грошик, милочка. Твоей маме хочется в кино сходить.

Она протянула Софии руку, как бы для милостыни.

Филип, не двинувшись с места, процедил сквозь сжатые зубы:

– Магда, прошу тебя, прекрати это фиглярство.

– Ну, а как же Роджер? – воскликнула Магда, неожиданно повернувшись к Роджеру. – Бедный наш милый Роджер! Старик собирался прийти ему на помощь и спасти, а тут вот не успел и умер. И теперь Роджер остался ни с чем. Ты слышишь, София? – Она величественно посмотрела на дочь. – Твой долг сделать что-нибудь для Роджера.

– Нет, – раздался голос Клеменси. Она даже выступила вперед. По лицу было видно, что она готова к бою. – Ничего не надо. Решительно ничего, – заявила она.

Роджер вразвалку, как большой добродушный медведь, подошел к Софии и с нежностью заграбастал обе ее руки:

– Девочка моя, мне ничего не нужно, ни единого пенса. Как только мое дело прояснится – или лопнет, что всего верней, – мы с Клеменси уедем в Вест-Индию и там будем вести простую жизнь. А если когда-нибудь я буду сильно нуждаться, я обращусь к главе семьи. – Он широко улыбнулся Софии. – А пока до этого не дошло, я не возьму ни одного пенса. Я ведь на самом деле очень неприхотлив. Не веришь, спроси у Клеменси.

Неожиданно разговор прервала Эдит де Хевиленд.

– Все это очень хорошо, – сказала она. – Но ты должен подумать, как это выглядит со стороны. Если ты обанкротишься, Роджер, и тут же потихоньку уедешь на другой конец света, не дав возможности Софии протянуть тебе руку помощи, представляешь, какие начнутся разговоры. Вряд ли это будет приятно Софии.

– Неужели мы еще должны прислушиваться к общественному мнению? – с презрением бросила Клеменси.

– Для вас это не обязательно, Клеменси, это мы все знаем, – резко отпарировала Эдит де Хевиленд. – Но София живет в этом мире. Она девушка умная, с добрым сердцем, и у меня нет сомнений, что Аристид поступил правильно, сделав ее хранительницей семейного наследства, хотя по английским понятиям может показаться странным, что он обошел двух родных сыновей при их жизни. Но все же нехорошо, если пойдет толк, что София проявила скупость – позволила Роджеру разориться и не предложила ему помощи.

Роджер подошел к тетке и крепко обнял ее:

– Тетя Эдит, вы прелесть… и весьма упорный боец, но вы не даете себе труда понять: мы с Клеменси знаем, чего хотим, и, чего не хотим, тоже знаем.

Клеменси с вызовом смотрела на них – на худых щеках вспыхнули яркие пятна.

– Никто из вас не понимает Роджера, – сказала она. – Никогда никто не понимал. И не поймет. Пойдем, Роджер.

Они вместе вышли из комнаты, когда мистер Гейтскил, откашлявшись, начал собирать свои бумаги. Лицо его выражало глубокое неодобрение разыгравшейся на его глазах сцены. Это было совершенно ясно.

Мой взгляд наконец добрался до Софии. Она стояла у камина, прямая, прелестная, задрав решительный подбородок, но глаза смотрели спокойно. Только что она стала обладательницей огромного состояния, а я, наблюдая за ней, думал лишь о том, в каком одиночестве она вдруг оказалась. Между нею и ее семьей выросла преграда. Отныне ее не преодолеть. Я чувствовал, что София это знает и, как всегда, не уходит от реальности. Старый Леонидис взвалил тяжкое бремя на ее плечи – сам он это сознавал, и ясно, что это понимает София. Он верил, что у нее достанет крепости в плечах, чтобы вынести ношу, но сейчас мне было ее невыносимо жаль.

Она до сих пор не произнесла ни слова – впрочем, пока у нее не было для этого возможности. Однако скоро ей все равно придется что-то сказать. Уже сейчас я ощущал скрытую враждебность к Софии, которая всегда пользовалась любовью всей семьи. Даже в сценке, так изящно разыгранной Магдой, я уловил легкую недоброжелательность. А сколько еще подводных течений, которые пока не успели выйти на поверхность.

В очередной раз прочистив глотку, мистер Гейтскил произнес четкую, хорошо взвешенную речь.

– Позвольте мне поздравить вас, София, – сказал он. – Вы теперь очень богатая женщина, но я не советовал бы вам делать… кх, кх… никаких опрометчивых шагов. Я могу дать вам столько наличных, сколько требуется для текущих расходов. Если вы захотите обсудить свои дальнейшие планы, я буду рад сделать все от меня зависящее и дать вам компетентный совет. Договоритесь со мной о свидании в Линкольнз Инн,[10] после того как на досуге все обдумаете.

– А Роджер? – не преминула напомнить Эдит де Хевиленд.

Мистер Гейтскил тут же перебил ее:

– Роджер пусть сам позаботится о себе. Он взрослый человек, кх… кх… ему пятьдесят четыре, если я не ошибаюсь, и Аристид Леонидис был совершенно прав. Роджер не бизнесмен и никогда им не будет. – Он посмотрел на Софию. – Даже если вы снова поставите на ноги фирму ресторанных услуг, не тешьте себя надеждой, что Роджер будет успешно ею руководить.

– Мне бы и в голову не пришло снова поставить на ноги фирму, – сказала София.

Это была первая фраза, которую она произнесла. Тон был деловой и решительный.

– Это была бы большая глупость, – добавила она.

Гейтскил бросил на нее взгляд из-под бровей и чуть заметно улыбнулся. Затем он попрощался со всеми и вышел из комнаты.

Некоторое время все молчали, не сразу осознав, что они остались одни в семейном кругу.

Филип сказал сухо:

– Я должен вернуться в библиотеку. Я и так потерял массу времени.

– Папа. – Голос Софии прозвучал неуверенно, почти умоляюще.

Филип обернулся.

Я почувствовал, как она вздрогнула и отшатнулась, когда на ней остановился холодный, враждебный взгляд отца.

– Ты уж прости меня за то, что я тебя не поздравил, – сказал он. – Но это был для меня своего рода удар. Никогда бы не поверил, что мой отец мог так меня унизить – мог пренебречь моей бесконечной преданностью ему… да, именно преданностью.

Впервые живой человек прорвался через толстую оболочку ледяной сдержанности.

– Господи боже мой, как мог он так со мной поступить? – горько выкрикнул он. – Он всегда был несправедлив ко мне… всегда.

– Нет, Филип, нет! Ты не должен так думать, – испуганно воскликнула Эдит де Хевиленд. – Не считай, что это еще один способ оскорбить тебя. Это не так. Когда люди стареют, они тянутся к молодому поколению, и это естественно. Уверяю тебя, дело только в этом… а кроме того, у Аристида ведь было особое коммерческое чутье. Я не раз слышала, как он говорил, что две доли в налоге на наследство…

– Он никогда не любил меня. – Голос понизился до хрипа. – Всегда только Роджер и Роджер. – Какая-то странная злоба вдруг исказила красивые черты. – Хорошо, что отец хотя бы понял, что Роджер дурак и ничтожество, и его тоже не включил в завещание.

– А как же я? – спросил Юстас.

Я почему-то почти совсем забыл о Юстасе и только сейчас увидел, что он дрожит от переполнявшего его возмущения. Лицо стало багровым, а в глазах, мне показалось, были слезы. Голос дрожал, в нем появились истерические нотки.

– Это позорище! Настоящее позорище! – закричал он. – Как дед мог так поступить со мной? Как он смел? Я его единственный внук. Как смел он обойти меня ради Софии? Это нечестно. Ненавижу его! Ненавижу! Никогда в жизни не прощу его, гнусный старый тиран. Я хотел, чтобы он умер. Я хотел уйти из этого дома. Хотел сам распоряжаться собой. А теперь я должен терпеть унижения и придирки от Софии, теперь все из меня будут делать дурака. Скорее бы мне умереть…

Голос его сорвался, и он бросился вон из комнаты.

Эдит де Хевиленд возмущенно прищелкнула языком.

– Никаких сдерживающих центров, – сказала она.

– Я понимаю его чувства, – заявила Магда.

– Я в этом не сомневаюсь, – ледяным тоном ответила Эдит де Хевиленд.

– Бедный мой мальчик! Пойду посмотрю, что с ним…

– Постойте, Магда… – Эдит де Хевиленд поспешила за ней.

Голоса их вскоре затихли.

София продолжала смотреть на Филипа. И мне почудилось, что в ее глазах была мольба. Но если и была, то она осталась без ответа. Филип холодно посмотрел на дочь – он уже полностью владел собой.

– Ты хорошо разыграла свою карту, София, – сказал он и вышел из комнаты.

– Это жестоко с его стороны, – возмутился я. – София!

Она протянула мне руки, и я привлек ее к себе:

– Многовато всего, радость моя.

– Я понимаю, что они должны чувствовать.

– Этот старый черт, твой дед, не должен был наваливать это все на тебя.

Она распрямила плечи:

– Он считал, что я могу это взять на себя. Я и правда могу. Я хотела бы… хотела бы только, чтобы Юстас не принимал это так близко к сердцу.

– У него это пройдет.

– Ты думаешь? А я не уверена. Он из тех, кто любит себя растравлять. Мне невыносимо от того, что страдает отец.

– А мать, по-моему, ничего.

– На самом-то деле это ее волнует. Уж очень ей не по нутру просить у дочери деньги на постановку пьес. Но ты и оглянуться не успеешь, как она будет уговаривать меня поставить «Эдит Томпсон».

– И что ты ей ответишь? Если это доставит ей радость…

София высвободилась из моих объятий и решительно откинула голову:

– Я скажу «нет»! Пьеса гнусная, и роль маме не подходит. Это называется швырять деньги на ветер.

Я невольно рассмеялся. Не мог удержаться.

– С чего это ты? – с подозрением спросила София.

– Я начинаю понимать, почему твой дед оставил деньги тебе. Ты внучка своего деда.

21

Меня все время не покидало сожаление, что с нами нет Жозефины. Вот уж кто извлек бы максимум удовольствия от всего происходящего.

Она быстро поправлялась, и ее ждали теперь со дня на день, но все же она пропустила еще одно важное событие.

Как-то утром, когда я был в альпийском садике с Софией и Брендой, к входной двери подкатила машина, и из нее вышли Тавернер и сержант Лэм. Они поднялись по ступенькам и вошли в дом.

Бренда вдруг застыла и, не отрываясь, смотрела на машину.

– Снова эти люди, – сказала она. – Вернулись. А я думала, их уже не будет. Я думала, все уже закончилось.

Я видел, что она дрожит.

Она присоединилась к нам минут десять назад. Кутаясь в свое манто из шиншилл, она пожаловалась:

– Я сойду с ума, если не пройдусь по воздуху. Стоит выйти из ворот, тут же на тебя как коршун налетает репортер. Живешь как в осаде. Неужели это никогда не кончится?

София сказала, что, по ее предположению, репортерам все это скоро надоест.

– Но ты можешь ездить на машине, – добавила она.

– Я же сказала тебе, мне необходимо двигаться, – ответила Бренда и тут же быстро спросила: – Вы решили отказать от места Лоуренсу? Почему?

– У нас изменились планы насчет Юстаса, а Жозефина едет в Швейцарию, – спокойно ответила София.

– Но он так этим удручен. Он чувствует, что вы ему не доверяете.

София промолчала, и в эту минуту подъехала машина Тавернера.

Бренда стояла возле нас, и от осенней сырости ее явно знобило.

– Что им тут надо? Зачем они приехали? – прошептала она.

Мне казалось, я догадался, зачем они здесь. Я ничего не рассказывал Софии про письма, которые нашел за баком, однако мне было известно, что они отправлены прокурору…

Тавернер вышел из дома, пересек подъездную дорожку и по газону направился к нам. Бренда задрожала еще сильнее.

– Что ему надо? Что ему надо? – нервно повторяла она.

Подойдя к нам, Тавернер заговорил, обращаясь к Бренде сухим официальным языком:

– У меня имеется ордер на ваш арест, – заявил он. – Вы обвиняетесь в том, что ввели дозу эзерина Аристиду Леонидису. Должен предупредить вас, что все сказанное вами может быть использовано как свидетельство против вас на суде.

И тут Бренда окончательно потеряла контроль над собой. Она истошно закричала и вцепилась в меня:

– Нет, нет, нет, это неправда! Чарльз, ну скажите им, что это неправда! Я ничего не делала… Я ничего про это не знаю… Это заговор. Не отдавайте меня им, это неправда, ну поверьте мне… Это неправда… Я ничего не делала…

Это был кошмар, непередаваемый кошмар. Я пытался успокоить ее. Я с трудом оторвал ее пальцы от своей руки. Я говорил ей, что найду адвоката и что она должна держаться – адвокат обо всем позаботится…

Тавернер мягко взял ее за локоть:

– Пойдемте, миссис Леонидис. Шляпа вам не нужна? Нет? Тогда мы сразу же двинемся.

Она отшатнулась, не спуская с него расширившихся от ужаса кошачьих глаз.

– А Лоуренс? – спросила она. – Что вы сделали с Лоуренсом?

– Мистер Лоуренс Браун тоже арестован, – сказал Тавернер.

Она вдруг перестала сопротивляться. Тело ее, казалось, разом сникло и съежилось. По лицу потекли слезы. Она спокойно пошла с Тавернером через газон к машине. Я видел, как из дома вышли Лоуренс Браун и сержант Лэм и тоже сели в машину, которая тотчас же тронулась.

Я перевел дыхание и посмотрел на Софию. Она была очень бледна, и выражение лица было страдальческое.

– Какой ужас, Чарльз! Какой это ужас!

– Да.

– Ты должен достать для нее по-настоящему первоклассного адвоката – самого лучшего. И надо… Надо ей всячески помочь.

– Обычно не задумываешься, как происходят такие вещи, – сказал я. – Я никогда раньше не видел, как производят арест.

– Я тебя понимаю. Это почти невозможно себе представить.

Мы оба молчали. Я вспоминал лицо Бренды, полное ужаса и отчаяния. Мне казалось, я где-то видел нечто подобное, и вдруг понял где. Такое же выражение было на лице Магды Леонидис в первый день моего приезда в скрюченный домишко, когда она говорила о пьесе «Эдит Томпсон».

«А потом, – сказала она, – был смертельный страх, не так ли?»

Да, смертельный страх – вот что было написано на лице Бренды. Бренда не борец. Я усомнился, достаточно ли у нее характера совершить убийство. Но возможно, это не она. Возможно, что Лоуренс Браун, с его манией преследования, психической неустойчивостью, перелил содержимое одного пузырька в другой – что может быть проще? – для того чтобы освободить любимую женщину.

– Итак, все кончено, – сказала София. Она глубоко вздохнула: – Почему их арестовали именно сейчас? Мне казалось, улик еще недостаточно.

– Кое-какие недавно вылезли на свет. Например, письма.

– Ты имеешь в виду их любовную переписку?

– Да.

– Какие люди идиоты – хранить такие вещи!

Ничего не скажешь, полнейший идиотизм. Тот вид глупости, который ничего не заимствует из чужого опыта. Раскроешь любую ежедневную газету и тут же наткнешься на образчики этой глупости – страсть сохранять написанное, письменные заверения в любви.

Я сказал:

– Все это, конечно, чудовищно, София, но стоит ли так убиваться из-за этого? В конце концов, мы именно на это рассчитывали. Разве нет? Ты сама мне говорила в первую нашу встречу у Марио. Ты сказала, что все будет хорошо, если окажется, что твоего деда убил тот, кто и требуется. Имелась в виду Бренда, так ведь? Бренда или Лоуренс?

– Прекрати, Чарльз, я чувствую себя чудовищем.

– Но мы должны проявить благоразумие. Теперь мы можем пожениться. Не станешь же ты держать меня и дальше на расстоянии – вся семья Леонидисов уже вне игры.

Она удивленно уставилась на меня. Я никогда раньше не замечал, какой интенсивной синевы у нее глаза.

– Да, мы и правда теперь вне игры. Благополучно из нее вышли. Ты этому веришь?

– Сокровище мое, ни у кого из вас не было ни малейшего мотива, даже отдаленно.

Она вдруг побледнела:

– Ни у кого, кроме меня, Чарльз. У меня был мотив.

– Ну да, конечно… – Я осекся. – Какой мотив? Ты ведь не знала про завещание.

– Я знала, Чарльз, – прошептала она.

– Что?!

Я смотрел на нее, чувствуя, как внутри у меня похолодело.

– Я все это время знала, что дед оставил деньги мне.

– Каким образом ты узнала?

– Он сам сказал мне, примерно за две недели до того, как его убили. Сказал довольно неожиданно: «Я оставляю все мои деньги тебе, София. Ты будешь заботиться о семье, когда я умру».

Я по-прежнему изумленно смотрел на нее.

– И ты мне ничего не сказала об этом…

– Нет. Понимаешь, когда все объясняли, как он подписывал завещание, я решила, что он ошибся – что он только вообразил, будто оставил свое состояние мне. А если он оставил завещание в мою пользу, оно пропало и никогда не отыщется. Я не хотела, чтобы оно нашлось, – мне было страшно.

– Страшно? Почему?

– Наверное… я боялась, что меня убьют.

Я вспомнил выражение ужаса на лице Бренды, ее дикую, необъяснимую панику. Вспомнил сцену страха, разыгранную Магдой, когда она репетировала роль убийцы. София вряд ли стала бы впадать в панику, но она была реалисткой и ясно видела, что исчезновение семейного завещания ставит ее под подозрение. Теперь я понял (или считал, что понял) причину ее отказа обручиться со мной и ее настойчивые мольбы выяснить всю правду до конца. Ей, она сказала, нужна только правда. Я вспомнил, с какой горячностью были произнесены эти слова.

Мы свернули к дому, и в какой-то момент я вдруг вспомнил еще одно ее высказывание.

Она сказала, что, наверное, могла бы убить, и добавила: но только ради чего-то очень стоящего.

22

Из-за поворота вышли Роджер и Клеменси и быстрым шагом двинулись нам навстречу. Свободный спортивный пиджак шел Роджеру гораздо больше, чем деловой костюм бизнесмена из Сити. Вид у Роджера был возбужденный и взъерошенный, Клеменси мрачно хмурилась.

– Приветствую вас, – сказал Роджер. – Наконец-то. Я уж думал, они так и не соберутся арестовать эту дрянь. Чего они ждали до сих пор? Слава богу, забрали ее вместе с этим ничтожеством, ее дружком. Надеюсь, их обоих повесят.

Клеменси помрачнела еще больше.

– Веди себя как цивилизованный человек, Роджер, – сказала она.

– Цивилизованный! Какая чушь! Заранее все обдумать, а потом хладнокровно отравить беспомощного, доверчивого старика. И когда я радуюсь, что убийцы пойманы и понесут наказание, ты говоришь, что я нецивилизованный. Да я охотно задушил бы эту женщину собственными руками. Она ведь была с вами, когда полиция за ней приехала? Как она все это восприняла? – спросил он.

– Это было ужасно, – сказала тихо София. – Она от страха едва не лишилась рассудка.

– Поделом.

– Не надо быть таким мстительным, – сказала Клеменси.

– Это я знаю, дорогая, но ты не в состоянии меня понять. Это ведь был не твой отец. А я любил отца. Тебе этого никак не понять. Я его любил.

– Мне следовало бы уже это понять.

– У тебя нет воображения, Клеменси, – сказал Роджер шутливо. – Представь себе, что отравили бы меня.

Я видел, как у нее дрогнули веки и руки нервно сжались в кулаки.

– Не произноси этого даже в шутку, – резко сказала она.

– Ничего, дорогая. Скоро мы будем далеко от всего этого.

Мы пошли к дому, Роджер и София впереди, а мы с Клеменси замыкали шествие. Клеменси сказала:

– Теперь-то, я надеюсь, нам разрешат уехать?

– А вам так не терпится?

– Меня это все измотало, – сказала Клеменси.

Я с удивлением на нее поглядел. В ответ она улыбнулась какой-то слабой, вымученной улыбкой и тряхнула головой:

– Вы разве не видите, Чарльз, что я непрерывно сражаюсь? Сражаюсь за свое счастье. И за счастье Роджера. Я так боялась, что семья уговорит его остаться в Англии и мы будем затянуты в этот семейный клубок и задушены семейными узами. Боялась, что София предложит ему определенный доход и он останется в Англии потому, что это обеспечит больший жизненный комфорт и удобства для меня. Все горе в том, что Роджер не хочет слушать, что ему говоришь. У него свои идеи, и почти всегда неверные. Он ничего не понимает. А в то же время он достаточно Леонидис и поэтому считает, что счастье женщины определяется комфортом и деньгами. Но я все равно буду сражаться за свое счастье – и не отступлю. Я увезу Роджера и создам ему жизнь, которая будет ему по душе, и он больше не будет ощущать себя неудачником. Я хочу его для себя – подальше от них всех… там, где мы будем вдвоем…

Все это было сказано торопливо, с каким-то тихим отчаянием, удивившим и насторожившим меня. Я не замечал прежде, что она на грани срыва, и не представлял себе, каким мучительным и собственническим было ее чувство к Роджеру.

В памяти невольно возникли слова Эдит де Хевиленд: «Люблю, но не делаю кумиров», произнесенные с какой-то особой интонацией. Я так и не понял, имела ли она в виду Клеменси.

Думаю, что Роджер любил отца больше всех на свете, больше, чем жену, несмотря на то что он был сильно к ней привязан. Я впервые понял, каким упорным было желание Клеменси полностью завладеть мужем. Любовь к Роджеру, как я сейчас видел, составляла смысл ее жизни. Он был для нее одновременно и мужем, и возлюбленным, и ее ребенком.

У подъезда остановилась машина.

– Привет, – сказал я, – вот и Жозефина.

Жозефина выскочила из машины, за ней вышла Магда.

У Жозефины была забинтована голова, но выглядела она вполне здоровой.

– Пойду посмотрю, как там мои золотые рыбки, – заявила она и двинулась по направлению к пруду нам навстречу.

– Солнышко, тебе необходимо немного полежать и, может быть, выпить крепкого бульона! – закричала Магда.

– Мама, успокойся, я уже совсем поправилась. И вообще я ненавижу крепкий бульон.

Магда стояла в нерешительности. Я знал, что Жозефину собирались выписать из больницы уже несколько дней назад и задержали ее там только по просьбе Тавернера. Он не мог поручиться за безопасность Жозефины, пока не упрятали под замок подозреваемых преступников.

Я сказал Магде:

– Я думаю, свежий воздух ей будет только полезен. Я присмотрю за ней.

Я догнал Жозефину по дороге к пруду.

– Тут столько всякого происходило, пока тебя не было, – сказал я.

Жозефина не ответила. Близорукими глазами она всматривалась в пруд.

– Не вижу Фердинанда, – пробормотала она.

– Какой из них Фердинанд?

– Такой с четырьмя хвостами.

– Это забавные созданья. А мне нравятся ярко-золотые рыбки.

– Самые обыкновенные.

– А в этих, как молью объеденных, я ничего красивого не вижу.

Жозефина уничтожила меня взглядом:

– Это шебункины. Они очень дорого стоят – гораздо дороже золотых рыбок.

– А тебе неинтересно узнать, что здесь происходило?

– Я и так знаю.

– А ты знаешь, что нашли новое завещание и что дедушка оставил все деньги Софии?

Жозефина кивнула со скучающим видом:

– Мама мне сказала, но я и раньше знала.

– В больнице узнала, это ты хочешь сказать?

– Нет. Я хочу сказать, что знала раньше о том, что дедушка все деньги оставил Софии. Я слышала, как он ей говорил об этом.

– Снова подслушивала?

– Да, я люблю подслушивать.

– Очень стыдно это делать, а кроме того, помни, те, кто подслушивает, могут услышать нелестное о себе.

Она как-то странно на меня поглядела:

– Я слыхала, что он сказал ей про меня, если вы это имели в виду. Няня просто бесится, – добавила она, – когда видит, что я подслушиваю под дверью. Она говорит, что так вести себя не должна настоящая леди.

– Она права.

– Наплевать, – сказала Жозефина. – Сейчас нет настоящих леди. Так сказали по радио в «Клубе смекалистых». Они считают, что это ар-ха-ично. – Она старательно и с расстановкой выговорила незнакомое слово.

Я переменил тему:

– Ты немного опоздала. Самые крупные события произошли только что – инспектор Тавернер арестовал Бренду и Лоуренса.

Я ожидал, что Жозефина, игравшая роль сыщика, будет поражена этой новостью, но она снова со скучающей миной повторила:

– Да, я знаю.

Я пришел в тихое бешенство.

– Ты не можешь этого знать, – сказал я. – Это случилось только что.

– Машина встретилась нам на дороге. Там вместе с Брендой и Лоуренсом сидели инспектор Тавернер и сыщик в замшевых туфлях. Я, конечно, сразу поняла, что их арестовали. Интересно, он сделал необходимое предупреждение? Сами знаете, так полагается.

Я заверил ее, что Тавернер вел себя в строгом соответствии с законом.

– Я вынужден был рассказать ему о письмах, – добавил я извиняющимся тоном. – Я нашел их за баком. Я хотел, чтобы ты сама ему о них сказала, но ты была уже в больнице.

Она осторожно потрогала голову.

– Меня должны были убить, – заявила она удовлетворенно. – Я же вам говорила, что настало время для второго убийства. Баки – негодное место для хранения писем. Я сразу же догадалась, когда увидела, как Лоуренс выходит оттуда. Он ведь не такой человек, чтобы возиться с кранами, трубами, пробками. Поэтому я сразу решила, что он там что-то прячет.

– А я думал… – начал было я, но замолк, услышав властный голос Эдит де Хевиленд, зовущий Жозефину.

Жозефина вздохнула:

– Опять что-то надо. Но я лучше пойду. Никуда не денешься, если зовет тетя Эдит.

Она бегом помчалась через газон, а я не спеша последовал за ней.

Обменявшись короткими репликами с тетушкой, стоявшей на террасе, Жозефина ушла в дом, я же присоединился к Эдит де Хевиленд.

В то утро ей можно было дать все ее годы. Меня поразило ее измученное страдальческое лицо. Видно было, что она устала и ей неможется. Заметив мой озабоченный взгляд, она попыталась улыбнуться.

– На этом ребенке совсем не отразилось ее приключение, – сказала она. – С нее глаз теперь нельзя спускать. Хотя… мне кажется, сейчас это уже не так важно. – Она вздохнула: – Я рада, что все кончено. Но что за безобразная сцена! Если тебя арестовывают за убийство, можно хотя бы держаться с достоинством. У меня не хватает терпения на таких людей, как Бренда, которые впадают в истерику и поднимают визг. У этих людей нет мужества. Лоуренс Браун вообще был похож на загнанного в угол кролика.

Смутное чувство жалости зашевелилось в моей душе.

– Бедняги, – сказал я.

– Да, бедняги. Надеюсь, у нее достанет здравого смысла позаботиться о себе. Я хочу сказать, заручиться хорошими адвокатами и все прочее.

Я подумал, что все это выглядит довольно странно – явная неприязнь, которую вся семья питала к Бренде, и в то же время мелочная забота о том, чтобы она была во всеоружии, когда дело дойдет до защиты.

Эдит де Хевиленд продолжала:

– Сколько это продлится? Сколько времени займет вся процедура?

Я сказал, что точно не знаю. Им предъявят обвинение в полицейском суде, а потом начнется следствие.

– Считайте, три-четыре месяца, а если вынесут обвинительный приговор, тогда еще дадут время для обжалования.

– А вы думаете, будет вынесен обвинительный приговор?

– Не знаю. Не знаю точно, насколько серьезные улики в руках у полиции. У них имеются письма.

– Любовные письма… Значит, все-таки они были любовниками?

– Они были влюблены друг в друга.

Она еще больше помрачнела.

– Мне все это так тяжело, Чарльз. Мне не симпатична Бренда. Прежде я ее очень не любила. Отзывалась о ней достаточно резко. А теперь… теперь я хотела бы, чтобы она получила возможность защитить себя, чтобы она использовала все имеющиеся у нее шансы. И Аристид бы этого хотел. Я чувствую, мне самой придется проследить, чтобы с Брендой поступили по справедливости.

– А с Лоуренсом?

– Ах да, Лоуренс! – Она раздраженно пожала плечами. – Мужчины должны сами о себе заботиться. Но Аристид никогда бы нас не простил, если бы… – Она не закончила фразы. Затем сказала: – Время второго завтрака. Пойдемте.

Я объяснил ей, что еду в Лондон.

– На своей машине?

– Да.

– Хм. А не возьмете ли меня с собой? Насколько я понимаю, разрешено спустить нас с поводка.

– Конечно, я вас возьму, но мне кажется, Магда и София собираются в город после ленча. С ними вам будет удобнее, чем в моей двухместной машине.

– Мне не хочется с ними. Возьмите меня с собой и ничего никому не говорите.

Я был удивлен, но, конечно, выполнил ее просьбу. Мы почти не разговаривали по пути. Я спросил, куда ее отвезти.

– Харли-стрит.[11]

Предчувствие закралось мне в сердце, но я не хотел задавать ей вопросов. Она сказала:

– Нет. Слишком рано. Высадите меня у «Дебнемз».[12] Я там позавтракаю и отправлюсь на Харли-стрит.

– Я надеюсь… – начал я и остановился.

– Поэтому я и не хотела ехать с Магдой. Она все так драматизирует, всегда много лишнего шума.

– Мне очень жаль, – сказал я.

– Не жалейте меня. Я прожила хорошую жизнь. Очень хорошую. – Она неожиданно улыбнулась: – И пока она еще не кончилась.

23

Уже несколько дней я не видел отца. Когда наконец я заглянул к нему, он был занят чем-то не имеющим отношения к Леонидисам. Я пошел искать Тавернера.

Старший инспектор наслаждался коротким досугом и охотно согласился пропустить со мной стаканчик. Я поздравил его с успешным завершением расследования. Он принял поздравление, но вид у него при этом был далеко не ликующий.

– Я рад, что все уже позади, – сказал он. – Наконец дело заведено. Этого никто не станет оспаривать.

– Вы уверены, что добьетесь осуждения?

– Невозможно сказать заранее. Доказательства только косвенные, как почти всегда в случаях с убийствами. Очень многое будет зависеть от впечатления, которое эта пара произведет на присяжных.

– Что дают письма?

– На первый взгляд письма убийственные. Намеки на их совместную жизнь после смерти супруга. Фразы вроде: «Долго это не протянется». Попомните мои слова, защита все повернет по-своему – муж был настолько стар, что они, естественно, могли ожидать, что он скоро умрет. Прямых указаний на отравление нет – черным по белому нигде не написано, – но есть какие-то пассажи, которые при желании можно истолковать как подтверждение. Все зависит от того, кто будет судья. Если старик Карбери, их дело швах. Он большой ригорист по части нарушений супружеской верности. Защищать, мне кажется, будет Иглз или же Хамфри Кер. Хамфри просто великолепен для таких дел, но он любит для подкрепления своих доводов опереться на блестящий послужной список или что-нибудь в таком же роде. Боюсь, что отказ от службы в армии по этическим мотивам помешает ему развернуться. Вопрос сводится к тому, сумеют ли они понравиться присяжным. А кто может поручиться за присяжных? Сами знаете, Чарльз, эти двое не вызывают особой симпатии. Она – красивая женщина, вышла замуж за глубокого старика ради денег, а Браун – неврастеник, отказавшийся служить в армии по религиозно-этическим мотивам. Преступление банальное – оно в такой степени отвечает общепринятому стандарту, что даже и не верится, что они на него пошли. Могут, конечно, решить, что сделал это он, а она ничего не знала, или наоборот, что сделала она, а ничего не знал он. А могут вынести решение, что они сделали это вдвоем.

– А сами вы что думаете? – спросил я.

Он поглядел на меня без всякого выражения:

– Ничего не думаю. Я раскопал факты, факты отправлены к помощнику прокурора, и там пришли к выводу, что можно открыть дело. Вот и все. Я исполнил свой долг и умываю руки. Теперь вы в курсе, Чарльз.

Я, однако, был неудовлетворен – я видел лишь то, что Тавернера что-то мучает.

Только через три дня мне удалось поговорить по душам с отцом. О деле сам он ни разу не упоминал в разговорах со мной. Между нами возникло какое-то отчуждение, и мне казалось, я знаю причину. Теперь я задался целью во что бы то ни стало сломать вставшую между нами преграду.

– Давай поговорим начистоту, – сказал я. – Тавернер не уверен, что это сделали они. И ты тоже не уверен.

Отец покачал головой и повторил то же, что и Тавернер:

– Больше от нас ничего не зависит. Поскольку заведено дело, окончательный ответ надо искать исходя из него. А не высказывать сомнения.

– Но ни ты, ни Тавернер ведь не думаете, что они виновны?

– Это пусть решают присяжные.

Я взмолился:

– Ради всех святых, не затыкай мне рот профессиональными терминами. Вы-то с Тавернером что думаете об этом?

– Мое личное мнение значит столько же, сколько и твое.

– Это все так, но у тебя больше опыта.

– Скажу тебе честно – не знаю.

– А могут они быть виновны?

– Безусловно.

– Но ты в этом не уверен?

Отец пожал плечами:

– Как можно быть уверенным?

– Папа, не уходи от ответа. В других случаях у тебя бывала уверенность, разве нет? Даже твердая уверенность – никаких сомнений.

– Иногда бывало. Не всегда.

– Видит бог, как бы мне хотелось, чтобы она была у тебя сейчас.

– Мне бы тоже хотелось.

Мы оба замолчали. Перед моим мысленным взором возникли два призрака, выскользнувшие из сумеречного сада. Одинокие, затравленные, запуганные. Запуганные с самого начала. А не было ли это свидетельством нечистой совести?

Но тут же я сказал себе, что это еще ни о чем не говорит. Оба они, и Бренда и Лоуренс, боялись жизни – у них не было уверенности в себе, в своей способности избежать опасности и поражения: они хорошо понимали, что по всем общепринятым нормам незаконная любовь, когда замешано убийство, непременно навлечет на них подозрение.

Отец снова заговорил, на сей раз серьезно и по-доброму:

– Ну хорошо, Чарльз, давай посмотрим правде в глаза. У тебя в голове засела идея, что истинный преступник – один из Леонидисов, не так ли?

– Не совсем. Я задаю себе…

– На самом деле ты так думаешь. Ты можешь и ошибаться, но думаешь ты именно так.

– Вероятно, да.

– Почему?

– Потому что… – Я задумался, пытаясь четко представить себе, что я хотел сказать, собраться с мыслями. – Потому что… – Наконец я нашел точные слова: – Потому что они сами так думают.

– Сами так думают? Это любопытно. Очень даже любопытно. Ты хочешь сказать, что они все подозревают друг друга? Или же знают, кто именно это сделал?

– Не знаю точно. Все это очень туманно и путано. Думаю, что они стараются закрыть глаза и не видеть того, что им ясно.

Отец понимающе кивнул.

– Кроме Роджера, – сказал я. – Роджер искренне верит, что это сделала Бренда, и так же искренне хочет, чтобы ее повесили. Когда ты с Роджером, все кажется так… так легко, оттого что он простой, определенный и у него нет задних мыслей. Остальные же чувствуют себя виноватыми, им все время неловко, они просят меня позаботиться о том, чтобы у Бренды были самые лучшие адвокаты – чтобы ей дали шанс. Почему?

– Потому что в глубине души они не верят, что она виновата… Да, здравая мысль, – ответил отец, а затем тихо спросил: – Кто мог это сделать? Ты со всеми разговаривал? Кто главный кандидат?

– Не знаю. И это меня сводит с ума. Никто не подходит под твою схему убийцы, и тем не менее я чувствую… все время чувствую, что один из них убийца.

– София?

– Господь с тобой!

– В глубине сознания ты не исключаешь такую возможность. Нет, Чарльз, ты не отрицай. Ты просто не хочешь себе признаться. А как остальные? Например, Филип?

– Очень уж фантастическим должен быть в этом случае мотив.

– Мотивы бывают самыми фантастическими – или же до абсурда простыми. Какой же у него мог быть мотив?

– Он жестоко ревновал Роджера к отцу, ревновал всю жизнь. То, что отец отдавал предпочтение Роджеру, буквально сводило его с ума. Роджер был накануне краха, и об этом прослышал старик. Он пообещал снова поставить Роджера на ноги. Вполне возможно, что это стало известно Филипу. И если старик в тот вечер отдает концы, Роджер не получает никакой помощи. Но все это чушь, конечно…

– Не скажи. Такое не очень часто, но случается. Дело житейское. Ну, а Магда?

– Она довольно инфантильна, у нее неадекватные реакции на окружающее. И я бы никогда не подумал о том, что она может быть причастна к чему бы то ни было, не будь этой неожиданной идеи отправить Жозефину в Швейцарию. Меня не покидает чувство, что Магда опасалась, что Жозефина что-то знает и может сболтнуть…

– И тут Жозефину кокнули по голове…

– Но не могла же это сделать ее мать!

– Почему нет?

– Папа, что ты говоришь? Не может мать…

– Ты меня удивляешь, Чарльз. Ты что, никогда не читал полицейских хроник? Там постоянно фигурируют матери, невзлюбившие кого-то из своих детей. Обычно только одного. И это не мешает ей быть привязанной к остальным детям. Нередко на это есть свои причины. И обычно кроются они в прошлом, но не всегда их легко установить. Но коли уж существует такая неприязнь, она необъяснима и, как правило, очень сильна.

– Она называла Жозефину найденышем, – сказал я, неохотно согласившись с ним.

– Это обижало девочку?

– Не уверен.

– Кто еще там остается? Роджер?

– Роджер не убивал отца. За это я ручаюсь.

– Исключим Роджера. Его жена… Как ее зовут? Клеменси?

– Да. Если она и убила старого Леонидиса, то тут причина весьма необычна.

Я рассказал о своем разговоре с Клеменси, о том, что ее страстное желание увезти Роджера подальше от Лондона могло, как мне кажется, заставить ее хладнокровно дать яд старику. Она уговорила Роджера уехать, ничего не сказав отцу. Но старик об этом узнал. Он намеревался оказать поддержку фирме ресторанных услуг. Все надежды и планы Клеменси рушились. Она до отчаяния любит Роджера – вот уж воистину, не сотвори себе кумира.

– Ты повторяешь то, что сказала Эдит де Хевиленд.

– Да. Сама Эдит де Хевиленд – еще один персонаж, который, по моему убеждению, мог это сделать. Но только не знаю для чего. Будь у нее причина, которую она сочла бы достаточно весомой, я верю, что она способна была бы расправиться без суда. Она такой человек.

– Она ведь тоже беспокоилась о том, чтобы у Бренды были компетентные адвокаты?

– Да. Я полагаю, это вопрос совести. Ни минуты не сомневаюсь, что, если бы она это сделала, она не стала бы перекладывать на них свою вину.

– Скорее всего, нет. Но могла ли она пришибить Жозефину?

– Нет, – сказал я, подумав. – В это я не могу поверить. Что-то такое, кстати, мне говорила Жозефина… Крутится в голове, но не могу вспомнить. Выскользнуло из памяти. У меня отчетливое ощущение, что что-то с чем-то не совпадало… Только бы вспомнить…

– Это не страшно, – утешил меня отец. – Постепенно вспомнится. Еще у тебя есть кто-нибудь на подозрении?

– Да. И даже очень. Что тебе известно о детском параличе? О его воздействии на характер, я хочу сказать.

– Ты имеешь в виду Юстаса?

– Да. Чем больше я об этом думаю, тем больше мне кажется, что Юстас самый подходящий претендент. Он не любил деда, был на него в обиде. Он мальчик странный и неуравновешенный. То есть явно не в норме. Он единственный в семье, кто мог бы, по моим представлениям, спокойно пристукнуть Жозефину, если она что-то про него знала – а похоже, что знала. Эта девочка знает все про всех. И все записывает себе в записную книжечку…

Меня вдруг осенило.

– Боже, какой я осел! – только и оставалось мне воскликнуть.

– Что случилось?

– Теперь я знаю, что было не так. Мы решили, Тавернер и я, что этот погром в комнате у Жозефины, эти сумасшедшие поиски были затеяны ради писем. Я думал, что она их заполучила и спрятала на чердаке. Но когда мы с ней разговаривали позавчера, она ясно сказала, что письма спрятал сам Лоуренс. Она видела, как он спустился с чердака, пошла по его следам и обнаружила письма. И конечно же, прочитала. В этом уж можно не сомневаться. А потом оставила там, где они лежали.

– Ну и что из этого?

– Разве ты не видишь? Очевидно, кто-то искал в ее комнате не письма, а нечто совсем другое.

– И это другое…

– Черная записная книжечка, где она записывает свои «разоблачения». Эту книжечку и искали. Еще мне кажется, что тот, кто искал ее, так ее и не нашел. Значит, книжечка и сейчас у Жозефины. Но если так…

Я даже привстал.

– Если это так, – сказал отец, – значит, ей все еще грозит опасность. Ты это хотел сказать?

– В безопасности она будет только тогда, когда уедет в Швейцарию. Ты ведь знаешь, что ее собираются туда послать?

– А сама она хочет ехать?

Я задумался:

– Не уверен.

– Тогда она, скорее всего, и не поедет, – заключил отец. – Насчет опасности ты прав. Поэтому поезжай в Суинли Дин как можно скорее.

Но все-таки кто же это мог быть? Юстас? Клеменси? Я был близок к отчаянию.

– Факты, по-моему, ясно указывают в одном направлении… – тихо сказал отец. – Меня удивляет, что ты сам этого не видишь.

Гловер открыл дверь:

– Прошу прощения, мистер Чарльз, вас к телефону. Мисс Леонидис звонит из Суинли Дин, говорит, что очень срочно.

Меня охватил ужас – повторялось все точно, как в прошлый раз. Неужели снова Жозефина? А вдруг убийца на этот раз не промахнулся?…

Я поспешил к телефону:

– София? Это я, Чарльз.

В голосе Софии было какое-то глухое отчаяние.

– Чарльз, ничего не кончилось. Убийца все еще здесь.

– Что ты хочешь сказать? Что случилось? Опять Жозефина?

– На этот раз не Жозефина. Няня.

– Няня?

– Да. В стакане было какао – это был Жозефинин стакан, она не стала пить и оставила на столе, а няня решила, что жалко выливать, и выпила.

– Бедная няня! Она в тяжелом состоянии?

Голос Софии дрогнул:

– Чарльз, она умерла.

24

Снова начался кошмарный сон.

Я думал об этом, сидя в машине, когда мы с Тавернером ехали из Лондона в Суинли Дин. Это было точное повторение нашего прошлого путешествия.

Тавернер иногда произносил какие-то бранные слова. Я же время от времени твердил тупо и бессмысленно одну и ту же фразу: «Значит, это не Бренда и не Лоуренс. Значит, не Бренда и не Лоуренс».

Верил ли я сам в это? Скорее мне хотелось верить, хотелось уйти от других, более зловещих предчувствий…

Они влюбились друг в друга и писали друг другу глупые, сентиментальные, любовные письма. Они уповали на то, что старый муж Бренды скоро спокойно и тихо отойдет в мир иной, – я даже не был уверен, что они так уж жаждали его смерти. У меня было чувство, что отчаяние и тоска несчастной любви их вполне устраивают, даже больше, чем перспектива будничной супружеской жизни. Бренда вряд ли была страстной женщиной. Для этого она была слишком анемична, слишком пассивна. Она мечтала о романтической любви. Думаю, что и Лоуренс тоже был из тех, для кого несбывшиеся надежды и неясные мечты о будущем блаженстве значат больше, чем утехи плотской любви.

Они попали в ловушку и, насмерть перепуганные, не могли сообразить, как из нее выбраться. Лоуренс сделал невероятную глупость, не уничтожив письма Бренды. Его письма Бренда, очевидно, все же уничтожила. Иначе бы их нашли. И вовсе не Лоуренс положил мраморного льва на дверь прачечной. Это был кто-то другой, чье лицо по-прежнему было скрыто от нас маской.

Мы подъехали к двери. Тавернер вышел, я последовал за ним. В холле стоял какой-то незнакомый мне человек в штатском. Он поздоровался с Тавернером, который сразу же отозвал его в сторону.

Внимание мое привлекла гора чемоданов в холле. На всех чемоданах были бирки с адресом. Пока я смотрел на них, по лестнице спустилась Клеменси. На ней было ее неизменное красное платье, пальто из твида, а на голове красная фетровая шляпа.

– Вы приехали как раз вовремя, чтобы попрощаться, Чарльз, – сказала она.

– Вы уезжаете?

– Да. Мы сегодня вечером едем в Лондон. Самолет завтра рано утром.

Она была спокойна и улыбалась, но глаза глядели настороженно.

– Но сейчас вы ведь не можете уехать.

– Почему не можем? – Голос сразу стал жестким.

– А смерть…

– Смерть няни к нам не имеет никакого отношения.

– Может быть, и нет. Тем не менее…

– Почему вы говорите «может быть, и нет»? Она действительно к нам не имеет отношения. Мы были у себя наверху, складывали остатки вещей. И ни разу не спускались вниз, пока какао стояло на столе в холле.

– Вы можете это доказать?

– Я отвечаю за Роджера, а он за меня.

– И никаких других свидетелей? Не забывайте, вы муж и жена.

Гнев ее вылился наружу.

– Вы невыносимы, Чарльз! Мы с Роджером собираемся уехать – начать новую независимую жизнь. На кой дьявол нам понадобилось на прощание дать яд доброй глупой старухе, не причинившей нам никакого зла?

– Может быть, вы намеревались дать яд кому-то другому?

– Еще менее вероятно, что мы хотели отравить ребенка.

– Но это ведь зависит от того, какой это ребенок. Не согласны?

– Что вы имеете в виду?

– Жозефина не совсем обычный ребенок. Она много знает о людях. Она…

Я запнулся. В дверях, ведущих в гостиную, появилась Жозефина. Она грызла неизменное яблоко, а глаза над его круглым румяным бочком светились каким-то бесовским торжеством.

– Няню отравили, – объявила она. – Точь-в-точь как и дедушку. Интересно, правда?

– Тебя что, это совсем не огорчает? – спросил я сурово. – Ты же очень ее любила, мне кажется.

– Не особенно. Она всегда меня ругала за что-нибудь. Вечно шум поднимала.

– А ты хоть кого-нибудь любишь, Жозефина? – спросила Клеменси.

Жозефина остановила свой гоблинский взгляд на Клеменси.

– Я люблю тетю Эдит, – сказала она. – Я очень даже люблю тетю Эдит. И еще я могла бы любить Юстаса, но только он всегда такой злющий со мной, и ему совсем не интересно разгадывать, кто все это сделал.

– Я советую тебе прекратить эти разгадывания, – сказал я. – Это небезопасно.

– Мне больше ничего не надо разгадывать. Я все знаю.

Воцарилось молчание. Неподвижный торжествующий взгляд Жозефины был устремлен на Клеменси. До моего слуха донесся звук, напоминающий глубокий вздох. Я резко обернулся. На ступеньках, на середине лестницы, стояла Эдит де Хевиленд, но мне казалось, что вздохнула не она. Звук пришел из-за двери, через которую вошла Жозефина.

Прыжком я пересек комнату и распахнул дверь – за ней никого не было.

Я тем не менее был сильно обеспокоен. Кто-то только что стоял за дверью и слышал, что сказала Жозефина. Я вернулся и взял Жозефину за руку. Она по-прежнему жевала яблоко и в упор смотрела на Клеменси. Помимо важного высокомерия, в этом взгляде было какое-то злобное торжество.

Я сказал:

– Пойдем, Жозефина. Нам надо немного поговорить.

Я догадывался, что Жозефина воспротивится, но я был настроен решительно. Я почти насильно дотащил ее до той части дома, где она жила. Там была небольшая комната типа гостиной, которой пользовались в дневные часы и где, я надеялся, никто не потревожит нас. Я привел ее туда и, закрыв крепко дверь, усадил на стул. Затем я пододвинул второй стул и сел так, чтобы видеть ее лицо.

– Ну, а теперь, Жозефина, поговорим откровенно. Итак, что тебе известно?

– Масса всего.

– В этом я не сомневаюсь. У тебя голова, наверное, так забита, что туда уже больше не вмещается никаких сведений – ни нужных, ни ненужных. Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю, не так ли?

– Конечно, знаю. Я же не глупая.

Я так и не понял, предназначалась ли эта шпилька мне или полиции, но я, не обратив на нее внимания, продолжал:

– Ты знаешь, кто положил яд в твое какао?

Жозефина кивнула.

– Ты знаешь, кто отравил дедушку?

Снова кивок.

– А кто прошиб тебе голову?

Она снова кивнула.

– Тогда вспомни то, что ты знаешь, и расскажи все мне прямо сейчас.

– Не расскажу.

– Ты должна это сделать. Все добытые тобой или подслушанные сведения необходимо сообщить полиции.

– Я ничего не расскажу полиции. Они глупые. Они думают, что это Бренда… или Лоуренс. А я не такая глупая. Я-то знаю прекрасно, что это вовсе не они. У меня давно появилась мысль, кто это мог быть, и я произвела проверку – и теперь я знаю, что была права, – заключила она с радостным удовлетворением.

Я призвал на помощь все свое терпение и начал новую атаку.

– Я не могу не признать, Жозефина, что ты необыкновенно умна, – сказал я.

Она была явно польщена.

– Но скажи сама, какой толк от твоего ума, если тебя не будет в живых и ты не сможешь порадоваться тому, что ты такая умная? Дурочка, разве тебе не понятно, что, пока ты так по-детски все скрываешь, ты находишься в непрерывной опасности?

Жозефина с довольным видом кивнула:

– Конечно, понимаю.

– Ты уже два раза чудом избежала смерти. При первом покушении ты едва не лишилась жизни, а второе стоило жизни другому человеку. И если ты будешь с важным видом расхаживать по дому и объявлять во всеуслышание о том, что тебе известен убийца, будут новые попытки – и погибнешь либо ты, либо кто-то другой. Разве ты этого не понимаешь?

– В некоторых детективах иногда убивают всех подряд, одного за другим, – сказала Жозефина с явным удовольствием. – А в конце преступника ловят только потому, что он или она единственно и остался в живых.

– Но это не детектив. Это «Три фронтона», Суинли Дин, а ты – маленькая глупая девочка, начитавшаяся больше чем нужно всякой ерунды. Я заставлю тебя сказать мне, что ты знаешь, даже если мне придется душу из тебя вытрясти.

– Я всегда могу что-нибудь наврать, – возразила Жозефина.

– Можешь, но не станешь. Собственно, чего ты ждешь?

– Вы не понимаете, – сказала Жозефина. – Может, я вообще никогда не скажу. А может, я люблю этого человека?

Она сделала паузу, как мне показалось, чтобы полюбоваться произведенным эффектом.

– А если я и скажу когда-нибудь, – продолжала она, – то уж сделаю это как надо. Рассажу всех в круг, разберу все с начала до конца, приведу улики, а потом неожиданно скажу: «Это вы!» – Она театральным жестом выбросила вперед указующий перст как раз в ту минуту, когда вошла Эдит де Хевиленд.

– Брось огрызок яблока в мусорную корзину, Жозефина, – сказала она строго. – Где твой носовой платок? У тебя липкие пальцы. Я собираюсь взять тебя прокатиться на машине.

Встретившись со мной взглядом, она многозначительно добавила:

– Ей полезно отсюда уехать на часок-другой… – Заметив, что Жозефина готова взбунтоваться, она сказала: – Мы поедем в Лонгбридж и будем есть мороженое, крем-брюле.

Глаза Жозефины радостно заблестели.

– Две порции, – сказала она.

– Посмотрим. А теперь пойди надень шапочку и пальто и не забудь темно-синий шарф. Сегодня холодно. Чарльз, сходите вместе с ней и подождите, пока она оденется. Не оставляйте ее одну. Мне надо написать пару записок.

Она села за письменный столик, а я эскортировал Жозефину. Если даже Эдит меня бы не предупредила, я все равно бы ходил за Жозефиной хвостом. Я был уверен, что этого ребенка за каждым поворотом подстерегает опасность.

Я только успел критически оглядеть туалет Жозефины, как в комнату вошла София. Она очень удивилась при виде меня:

– Вот уж не ожидала увидеть тебя в роли горничной, Чарльз. Я и не знала, что ты здесь.

– А я еду в Лонгбридж с тетей Эдит, – объявила с важным видом Жозефина. – Мы будем есть мороженое.

– Брр, в такую холодину?

– Крем-брюле прекрасно в любую погоду, – ответила Жозефина. – Чем на улице холоднее, тем от него теплее.

София была хмурая. Я видел, что она чем-то обеспокоена. Бледная, круги под глазами.

Мы вернулись с ней обратно в маленькую гостиную. Эдит промокнула адреса на конвертах и торопливо поднялась.

– Мы отправляемся, – сказала она. – Я велела Эвансу выкатить «Форд».

Она прошла в холл, мы следом за ней.

Мое внимание снова привлекли чемоданы с голубыми бирками. У меня они почему-то вызывали смутную тревогу.

Эдит де Хевиленд сказала:

– Какой прекрасный день, – она натянула перчатки и взглянула на небо. «Форд» уже ждал их перед домом. – Холодно, однако воздух бодрящий. Настоящий английский осенний день. А как хороши эти обнаженные деревья на фоне неба – листочки кое-где еще висят, совсем золотые.

Она помолчала, а потом повернулась и поцеловала Софию.

– Прощай, дорогая, – сказала она. – Не слишком огорчайся. Есть вещи, которые надо принять и пережить.

Затем она сказала:

– Поехали, Жозефина – И села в машину.

Жозефина примостилась на сиденье рядом с ней. Они обе помахали нам рукой, когда машина тронулась.

– Я считаю, что это правильно – увезти на время Жозефину отсюда. Но девочку надо заставить рассказать то, что она знает, София.

– Она, очевидно, ничего не знает. Просто делает вид. Любит напустить на себя важность.

– Все это на самом деле серьезней. Кстати, они выяснили, что за яд был в какао?

– Дигиталис. Тетя Эдит принимала дигиталис от сердца. У нее всегда стоит пузырек с маленькими таблеточками, обычно полный. А сейчас пузырек пустой.

– Но такие вещи надо запирать.

– Она запирает. Но мне кажется, найти ключ для того, кому это понадобилось, труда не составляет.

– А кому это могло понадобиться? Кому? – Я снова поглядел на груду багажа и неожиданно для себя произнес вслух: – Им нельзя уезжать. Нельзя их отпускать.

София смотрела на меня с удивлением:

– Роджера и Клеменси? Уж не думаешь ли ты?…

– А что ты думаешь?

София как-то беспомощно взмахнула руками.

– Не знаю, Чарльз, – сказала она едва слышно. – Я знаю только одно – снова… снова вернулся этот кошмарный сон…

– Да, я тебя понимаю. Те же слова пришли мне в голову, когда мы ехали сюда с Тавернером.

– Потому что это и есть настоящий кошмар. Ходить среди близких людей, смотреть на их лица… и вдруг увидеть, как эти лица меняются… и перед тобой уже совсем другой человек, не тот, кого ты знаешь, незнакомый, жестокий…

Она вдруг закричала:

– Давай выйдем на улицу, Чарльз, давай выйдем! На улице не так страшно… Я боюсь оставаться в доме…

25

Мы долго пробыли в саду. По молчаливому согласию мы больше ни словом не обмолвились об ужасе, нависшем над нами. Вместо этого София с нежностью и теплотой рассказывала мне об умершей, о бесконечных затеях, об играх, в которые они в детстве играли с няней. Няня знала множество историй про Роджера, про их отца, про других братьев и сестер. Для нее они были все равно что свои дети. Няня снова вернулась к ним помочь во время войны, когда Жозефина была крошкой, а Юстас забавным мальчуганом.

Воспоминания эти были целебным бальзамом для Софии, и я изо всех сил поддерживал наш разговор.

Я подумал о Тавернере – интересно, что он делает? Наверное, опрашивает обитателей дома. Отъехала машина с полицейским фотографом и двумя полицейскими, и тут же около дома остановилась санитарная карета. Я почувствовал, как вздрогнула София. Карета вскоре уехала, и мы поняли, что тело няни увезли, чтобы подготовить его для вскрытия.

А мы все сидели, потом ходили по саду и говорили, говорили без конца – и снова наши слова, чем дальше, тем больше маскировали наши подлинные мысли.

Поежившись, София сказала:

– Должно быть, очень поздно – почти совсем темно. Надо идти. Тети Эдит с Жозефиной еще нет… Им давно пора вернуться.

Меня охватило какое-то смутное беспокойство. Что случилось? Тетя Эдит нарочно держит девочку подальше от скрюченного домишка?

Мы возвратились в дом.

София задернула шторы, мы разожгли камин. Казавшаяся неуместной былая роскошь обстановки вдруг гармонично вписалась в интерьер просторной гостиной. На столах стояли большие вазы с желтыми хризантемами.

София позвонила, и та самая горничная, которую я видел наверху, принесла чай. Глаза у нее были красные, и она непрерывно всхлипывала. Я заметил, что она то и дело испуганно оглядывается назад.

Магда присоединилась к нам, а Филипу чай отнесли в библиотеку. На сей раз Магда была воплощением застывшей скорби. После каждого сказанного слова она надолго замолкала. Неожиданно она спросила:

– А где же Эдит и Жозефина? Что-то они запаздывают.

В голосе ее, как мне показалось, была озабоченность.

В душе у меня росло беспокойство. Я спросил, здесь ли еще Тавернер, и Магда ответила, что он как будто не уехал.

Я отправился на его поиски и, как только увидел, сразу же сказал, что меня беспокоит отсутствие мисс де Хевиленд и девочки. Тавернер немедленно позвонил по телефону и отдал какие-то распоряжения.

– Я сообщу вам, как только получу какие-нибудь сведения.

Я поблагодарил его и вернулся в гостиную, где застал Софию и Юстаса. Магда уже ушла.

– Он сообщит нам, как только что-нибудь узнает, – сказал я.

– Что-то с ними случилось, я уверена, что-то произошло, – тихо ответила София.

– София, дорогая, еще ведь не очень поздно.

– Напрасно вы так беспокоитесь. Они, наверное, пошли в кино, – добавил Юстас и своей ленивой походкой вышел из комнаты.

Я сказал Софии:

– Она могла поехать с Жозефиной в гостиницу или даже в Лондон. Мне кажется, она одна и понимает, какая опасность грозит Жозефине, – понимает лучше, чем мы.

София посмотрела на меня хмурым взглядом, значение которого я не знал, как истолковать.

– Она меня поцеловала на прощание, – промолвила она.

Я не совсем понял, что выражает эта ни с чем не связанная фраза, что София ею хочет сказать.

Я спросил, что делается с Магдой – не очень ли она волнуется?

– Мама? Да нет, с ней все в порядке. У нее ведь отсутствует чувство времени. Она читает новую пьесу Вавасура Джоунза под названием «Женщина располагает». Смешная пьеса об убийстве, там женщина – синяя борода, по-моему, плагиат с пьесы «Мышьяк и старые кружева».[13] Но там есть хорошая женская роль – женщина с маниакальным желанием овдоветь.

Я больше не задавал вопросов, мы оба молча делали вид, что читаем.

Часы показывали половину седьмого, когда открылась дверь и вошел Тавернер. На лице его можно было прочесть все, что он собирается сказать.

София встала.

– Ну что? – спросила она.

– Мне очень жаль, но у меня для вас плохие вести. Я объявил машину в розыск. Патруль сообщил, что «Форд» с похожим номером свернул с шоссе у Флакспур Хит и проехал через лес.

– По дороге к Флакспурскому карьеру?

– Да, мисс Леонидис. – После паузы он продолжал: – Машина обнаружена в карьере. Обе пассажирки погибли. Может, вам будет легче узнать, что смерть была мгновенной.

– Жозефина! – В дверях стояла Магда. Голос ее перешел в вопль. – Жозефина, крошка моя!

София подошла к матери и обняла ее. Я бросился к двери, крикнув на ходу:

– Я сейчас!

Я вспомнил, как Эдит де Хевиленд села за письменный стол и написала два письма, а потом, взяв их с собой, спустилась в холл.

Но писем в руках у нее не было, когда она садилась в машину.

Я кинулся в холл прямо к длинному дубовому комоду. Письма я нашел сразу – они были за медным кипятильником.

То, что лежало сверху, было адресовано старшему инспектору Тавернеру.

Тавернер вошел вслед за мной. Я отдал ему письмо, и он тут же вскрыл его. Поскольку я стоял рядом, я прочел это короткое послание:

«Я надеюсь, что письмо будет прочитано после моей смерти. Я не хочу входить в детали, но я целиком принимаю на себя ответственность за смерть моего шурина Аристида Леонидиса и Джанет Роу (няни). Я таким образом официально заявляю, что Бренда Леонидис и Лоуренс Браун не повинны в убийстве Аристида Леонидиса. Справка, которую вы можете навести у доктора Майкла Шавасса, 783, Харли-стрит, подтвердит вам то, что жизнь мою можно было бы продлить всего на несколько месяцев. Я предпочитаю поступить именно так и спасти двух невинных людей от обвинения в убийстве, коего они не совершали. Я пишу это в здравом уме и в твердой памяти.

Эдит де Хевиленд».

Когда я кончил читать письмо, я вдруг осознал, что София тоже его прочитала – не знаю, с согласия Тавернера или без.

– Тетя Эдит… – прошептала София.

Я вспомнил безжалостный каблук Эдит де Хевиленд, вдавивший в землю вьюнок. Вспомнил и рано закравшееся подозрение, казавшееся фантастическим. Но почему она…

София угадала мои мысли, прежде чем я успел их высказать.

– Но почему Жозефина? Почему она взяла с собой Жозефину? – сказала она.

– Почему она вообще это сделала? Чем это объяснить?…

Я еще не докончил фразы, как уже знал ответ. Мне ясно представилась целиком вся картина. Я понял, что все еще держу в руке второе письмо. Взглянув на него, я увидел свое имя.

Оно было тверже и тяжелее, чем первое. Я знал, что в нем содержится, до того как вскрыл. Я разорвал конверт, и из него выпала черная записная книжечка Жозефины. Я поднял ее с пола – она раскрылась на первой странице.

Откуда-то издалека до меня донесся голос Софии, ясный и сдержанный:

– Мы все неправильно понимали… Это не Эдит.

– Не Эдит, – сказал я.

София подошла ко мне совсем близко… и прошептала:

– Это была Жозефина, да?

Мы вместе прочитали первую строчку в черной записной книжечке, выведенную еще не сформировавшимся детским почерком: «Сегодня я убила дедушку».

26

Можно только удивляться, почему я был так слеп. Истина буквально рвалась наружу, и, если вдуматься, одна лишь Жозефина отвечала всем отцовским характеристикам. Ее тщеславие, постоянное важничанье, непомерная любовь к разговорам, бесконечные заявления о том, какая она умная и какая полиция глупая.

Я никогда не принимал ее всерьез, потому что она была еще ребенком. Но дети ведь не раз совершали убийства, а в данном случае убийство было вполне в пределах ее возможностей. Дед сам указал ей точный способ – он фактически дал ей в руки готовый план. Единственное, что от нее требовалось, – не оставлять отпечатков пальцев, а этой науке легче легкого выучиться даже при самом поверхностном знакомстве с детективной литературой. Все остальное – просто мешанина, почерпнутая из шаблонных романов. Тут и записная книжечка, изыскания сыщика, тут и ее якобы подозрения, многозначительные намеки на то, что она не хочет говорить, пока до конца не уверена…

И наконец покушение на самое себя. Почти невероятная операция, принимая во внимание то, что Жозефина могла легко погибнуть. Но она чисто по-детски этого не учитывала. Она была героиней, а героинь не убивают. Здесь, однако, появились улики – комочки земли на сиденье старого стула в прачечной. Жозефине и только Жозефине могло понадобиться влезть на стул и пристроить на двери мраморный брусок. Он, очевидно, не один раз пролетал мимо (судя по вмятинам на полу), и она снова терпеливо взбиралась на стул и снова укладывала кусок мрамора на дверь, пользуясь шарфом, чтобы не оставлять отпечатков. А потом, когда брусок упал, она едва избежала смерти.

Это была великолепная постановка – блестящее воплощение ее замысла: ей грозит опасность, она «что-то знает», на нее совершено покушение.

Теперь мне было ясно, что она нарочно привлекла мое внимание к чердаку и бакам, когда она там была. Сама же она и устроила артистический беспорядок в своей комнате перед тем, как отправиться в прачечную.

Однако после возвращения из больницы, когда она узнала, что арестованы Бренда и Лоуренс, у нее появилась неудовлетворенность. Расследование было закончено, и она, Жозефина, оказалась вне огней рампы. Тогда она и выкрала дигиталис из комнаты Эдит и опустила таблетки в свой собственный стакан с какао, оставив его нетронутым на столе в холле.

Знала ли она, что няня его выпьет? Вполне возможно. Судя по ее словам в то утро, она не одобряла критического отношения к себе няни. А няня, умудренная долголетним опытом общения с детьми, не могла ли она что-то заподозрить?… Мне кажется, няня знала, всегда знала, что Жозефина не совсем нормальная. Раннее умственное развитие сочеталось в ней с отсталостью нравственного чувства. Не исключено также, что в ее генах столкнулись разные наследственные факторы – то, что София назвала «семейной жестокостью».

Она унаследовала властную безжалостность бабушки с материнской стороны и безжалостный эгоизм Магды, которая видела всегда все только со своей колокольни. Будучи чувствительной, как Филип, Жозефина страдала от клейма некрасивого, «приблудного» ребенка. Несомненно и то, что ей передалась изначальная искривленная сущность старого Леонидиса. Плоть от плоти своего деда, она напоминала его и умом и хитростью, но с той лишь разницей, что любовь его изливалась наружу, на его семью, а у нее лишь на самое себя.

Я решил, что старый Леонидис понял то, чего не понимал ни один член семьи – а именно, что Жозефина может быть источником опасности для других и в первую очередь для самой себя. Он не пускал ее в школу, потому что опасался, что она может наделать бед. Дома он мог укрыть и уберечь ее, и теперь мне стала понятна его настойчивая просьба к Софии последить за Жозефиной.

И не было ли продиктовано страхом за девочку неожиданное решение Магды отправить ее за границу? Это мог быть и неосознанный страх, скорее неясный материнский инстинкт.

А как Эдит де Хевиленд? Она, очевидно, что-то заподозрила… ее охватил страх, и в конце концов она поняла всю правду.

Я взглянул на письмо, которое все еще держал в руке.

«Дорогой Чарльз, это конфиденциально – для Вас… и для Софии, если Вы сочтете нужным дать ей это письмо. Необходимо, чтобы кто-нибудь знал правду. Я вкладываю в письмо то, что я нашла в пустой собачьей будке у черного входа. Это подтвердило мои подозрения. Действие, которое я собираюсь предпринять, можно судить двояко – не знаю, правильно я поступаю или нет. Моя жизнь в любом случае близится к концу, и я не хочу, чтобы ребенок пострадал, по моему мнению, она пострадает, если ей придется держать земной ответ за то, что она совершила.

В помете всегда есть «бракованный» щенок.

Если я не права, Бог простит меня – я делаю это из любви. Да благословит Господь вас обоих.

Эдит де Хевиленд».

Я колебался только одну минуту, а затем вручил письмо Софии. Вместе мы раскрыли Жозефинину черную книжечку.

«Сегодня я убила дедушку…»

Мы перевернули страницу. Это было очень любопытное сочинение, особенно, как я себе представляю, интересное для психолога. С поразительной откровенностью оно описывало ярость, которую вызывали любые препоны, чинимые эгоцентрическим желаниям. Мотив преступления был изложен так по-детски и был настолько несоразмерен, что мог вызвать только жалость.

«Дедушка не позволяет мне брать уроки танцев, и поэтому я решила его убить. Тогда мы поедем жить в Лондон, а мама не будет против танцев…»

Я привожу только несколько пассажей, но все они очень важны для понимания.

«Я не хочу ехать в Швейцарию и не поеду. Если мама заставит меня, я ее тоже убью – только мне негде достать яд. Может, я сама его сделаю. Из тисовых ягод. Говорят, они тоже ядовитые.

Юстас меня сегодня очень разозлил. Он говорит: я девчонка, и пользы от меня никакой, и моя сыщицкая работа дурацкая. Небось он никогда не думал бы, что я дура, если бы знал, что я совершила убийство.

Мне нравится Чарльз, но он какой-то глупый. Я еще не решила, на кого я свалю вину за преступление. Может, на Бренду и Лоуренса… Бренда противная, говорит, что у меня не все дома, а Лоуренс мне нравится – он рассказал мне о Шарлотте Корде: она убила кого-то там в ванне. Но сделала она это не очень-то умело…»

Последний абзац был весьма недвусмысленным:

«Я ненавижу няню… ненавижу… ненавижу. Она говорит, что я еще маленькая. Говорит, что я рисуюсь. Это она подговаривает маму послать меня за границу… Я хочу ее тоже убить – я думаю, на это сгодится лекарство тети Эдит. И если будет еще одно убийство, полиция вернется и снова станет очень интересно.

Няня умерла. Я рада. Я еще не решила, куда я спрячу пузырек с маленькими таблетками. Может быть, в комнате у тети Клеменси или у Юстаса.

Когда я буду умирать в старости, я пошлю ее шефу полиции, и тогда все увидят, какая я великая преступница».

Я закрыл книжечку. У Софии по щекам лились слезы.

– Чарльз, Чарльз, это ужасно. Она маленький монстр… но при этом… жаль ее до ужаса.

Я испытывал те же чувства.

Мне была чем-то симпатична Жозефина… И я все еще не утратил симпатии к ней… Не любишь ведь ты кого-то меньше из-за того, что у него туберкулез или другая смертельная болезнь? Жозефина была, как сказала София, маленьким чудовищем, но чудовищем трогательным. Она родилась с дефектом – выкрученный ребенок из скрюченного домишка.

– А если бы… она не погибла, что бы с ней сталось? – спросила София.

– Очевидно, ее бы послали в исправительное заведение или в специальную школу. Потом освободили бы или, на худой конец, признали невменяемой.

София содрогнулась:

– Лучше уж так, как есть. Но вот тетя Эдит… Мне невыносимо думать, что она взяла на себя вину.

– Она сама выбрала этот путь. Не думаю, что это получит огласку. Мне представляется, что против Бренды и Лоуренса, когда начнется суд, не будет выдвинуто никаких обвинений, и их освободят. А ты, София, – я переменил тон и взял обе ее руки в свои, – ты выйдешь за меня замуж. Я получил назначение в Персию – мне только что стало известно об этом. Мы поедем туда вместе, и ты забудешь о скрюченном домишке. Твоя мать будет ставить пьесы, отец сможет покупать больше книг, а Юстас скоро поступит в университет. О них больше не надо беспокоиться. Подумай обо мне.

София посмотрела мне прямо в глаза:

– Чарльз, ты не боишься на мне жениться?

– Чего же мне бояться? В бедной маленькой Жозефине сосредоточилось все самое худшее, что есть в вашей семье, а тебе, София, – в этом меня не переубедить – досталось все самое честное и мужественное. Твой дед был о тебе высокого мнения, а он, судя по всему, редко ошибался. Выше голову, друг мой, у нас впереди будущее.

– Я постараюсь, Чарльз. Я выйду за тебя замуж и сделаю тебя счастливым. – Она поглядела на записную книжечку. – Бедная Жозефина, – сказала она.

– Да, бедная Жозефина, – повторил я.

– И какова же правда? – спросил отец.

Я не привык обманывать старика.

– Это не Эдит де Хевиленд, – сказал я. – Это Жозефина.

Отец понимающе кивнул:

– Я и сам уже какое-то время думал об этом. Несчастное дитя…

ДЕНЬ ПОМИНОВЕНИЯ

Часть I РОЗМАРИ 

 Что сделать я могу, чтоб с глаз долой прогнать воспоминанья?

      Джон Китс

Глава 1 РОЗМАРИ

I

Айрис Марль думала о своей сестре, Розмари.

Почти год мысли о Розмари она усиленно гнала прочь. Вспоминать не хотелось. Посиневшее от яда лицо, скрюченные в конвульсии пальцы...

А всего за день до этого — веселая и очаровательная Розмари... Какой контраст! Ну, может быть, не совсем веселая. Она ведь переболела гриппом, отсюда низкий тонус, упадок сил... Все это всплыло на поверхность в ходе расследования. Айрис и сама говорила, что у сестры была легкая депрессия. Вот вам и причина самоубийства, правда?

Расследование завершилось, и Айрис попыталась освободиться от этой истории, выбросить ее из головы. Какой толк в таких воспоминаниях? Забыть — раз и навсегда! Будто этого кошмара и не было.

Но теперь она поняла — придется вспомнить. Придется мысленно вернуться в прошлое... И самым тщательным образом вспомнить все, до кажущихся мелочей...

Да, нужно все вспомнить — вчерашний разговор с Джорджем прямо-таки выбил ее из колеи. Это было так неожиданно, так пугающе. Хотя... так ли уж неожиданно? Разве раньше никаких признаков не было? Джордж все больше уходил в себя, становился все более рассеянным, порой вел себя необъяснимо... прямо скажем — подозрительно! И вот вчера вечером он позвал ее в кабинет и достал из ящика письма.

Теперь ничего другого не остается. Она вынуждена думать о Розмари — и вспоминать.

Розмари — сестричка...

Айрис вдруг открылось, к собственному изумлению, что она по-настоящему думает о Розмари впервые в жизни. Объективно, как об отдельно взятой личности.

Она всегда принимала Розмари как некую данность, вовсе о ней не думая. В самом деле — ты же не думаешь о матери, отце, сестре или тете? Они просто есть, они — часть твоей жизни. Вот ты о них и не думаешь. И никогда не спрашиваешь себя — а что они за люди?

Каким человеком была Розмари? А ведь сейчас очень важно это понять — чтобы во всем разобраться. Айрис обратила мысленный взор в прошлое. Она и Розмари — еще дети... Розмари на шесть лет старше.

В памяти поплыли какие-то эпизоды из прошлого, вспышки воспоминаний, отдельные сценки. Вот Айрис — маленькая девочка, сидит за столом, ест хлеб и запивает молоком, а Розмари, вся такая важная, с конскими хвостиками, сидит за столом и делает уроки.

Лето на берегу моря, Айрис завидует Розмари — та «взрослая» и умеет плавать!

Розмари учится в интернате — приезжает домой только по праздникам. Вот и Айрис уже школьница — а Розмари проходит «доводку» в Париже. В школьные годы она была какая-то неуклюжая, угловатая. И вот «доведенная» Розмари приезжает из Парижа: пугающе элегантная, нежноголосая, изящная, выпуклые формы, покачивание бедрами, каштановые с рыжиной волосы, большие васильковые глаза, окаймленные черной тушью. Прекрасное, волнующее душу существо — выросшее... словно в другом мире!

А дальше они встречались достаточно редко — разница в шесть лет достигла своего пика.

В школьные годы Айрис была тихой девочкой. Розмари — всегда на «гребне волны». Даже когда она вернулась домой, расстояние между ними не стало меньше. Розмари по утрам нежилась в постели, потом — поздние завтраки в компании «золотой» молодежи, по вечерам почти всегда — танцы. Айрис зубрила уроки в классной комнате с гувернанткой, прогуливалась по парку, ужинала в девять часов, а в десять ложилась спать. Общение между сестрами сводилось к пустяковому обмену репликами: «Привет, Айрис, будь хорошей девочкой, вызови мне такси, я вернусь до жути поздно», или «Розмари, эта юбка мне не нравится, она тебе не идет. Какая-то дурацкая».

А потом — помолвка с Джорджем Бартоном. Волнение, суета, магазины, покупки, платье невесты. Свадьба. Айрис идет по проходу следом за Розмари и слышит чей-то шепот: «Не невеста, а загляденье...»

Почему Розмари вышла за Джорджа? Айрис и тогда не могла взять этого в толк. Вокруг Розмари крутилось много интересных молодых людей, они ей звонили, куда-то приглашали. Зачем, спрашивается, ей Джордж — ведь он на пятнадцать лет старше? Да, он добрый, обходительный, но такой зануда!

У Джорджа водились деньги, но дело было не в этом. Розмари тоже была обеспечена очень даже неплохо.

Деньги дядюшки Пола...

Айрис пыталась разложить воспоминания по полочкам: что ей было известно тогда, и что она знала теперь? Например, о дядюшке Поле?

На самом деле никакой он не дядя — это ей было известно всегда. Им никто не говорил этого напрямую, но факты были известны, так же? Пол Беннет был влюблен в их маму. А она предпочла другого, человека победнее. Свое поражение Пол Беннет воспринял в романтическом ключе. Он остался другом семьи, выказывая чувство платонической преданности. Его нарекли дядюшкой Полом, он стал крестным первенца семьи — Розмари. Когда он скончался, оказалось, что все свое состояние он завещал маленькой крестнице, тринадцатилетней Розмари. Так что она была не только красавица, но и наследница. И вот вышла замуж за милого, но занудного Джорджа Бартона.

«Зачем?» — спрашивала себя тогда Айрис. Ответа на этот вопрос у нее не было и сейчас. Ведь ясно же, что Розмари никогда его не любила. При этом она была с ним вполне счастлива и относилась к нему тепло — да, именно так. Айрис это видела своими глазами, потому что через год после свадьбы их мама, очаровательная и хрупкая Виола Марль, умерла, и Айрис, семнадцатилетней девушке, пришлось перебраться к Розмари Бартон и ее мужу.

Семнадцать лет! Айрис всматривалась в свою фотографию той поры. Что за человеком она была? Что чувствовала, о чем думала, что ее волновало?

Пришлось сделать неутешительный вывод: молоденькая Айрис Марль быстротой ума не отличалась, о происходящем не задумывалась, в суть вещей не вникала. Например, огорчал ли ее тот факт, что любимицей мамы была Розмари? Пожалуй, нет — не огорчал. Она безоговорочно мирилась с тем, что Розмари была очень важной персоной. Ведь Розмари была где-то там, далеко, и, конечно, мама старалась как-то поддержать старшую дочь, насколько позволяло здоровье. Это же естественно. А ее, Айрис, черед еще наступит. В какой-то степени Виола Марль всегда была мамой «на расстоянии», ее прежде всего занимало собственное здоровье, а детей она перепоручала няням, гувернанткам, школам, но в краткие минуты физического общения всегда согревала их своим обаянием. Гектор Марль скончался, когда Айрис было пять лет. Осознание того, что отец заглядывал в рюмку чаще допустимого, проникло в нее совершенно незаметно — Айрис не имела понятия, как именно ей стало об этом известно.

Семнадцатилетняя Айрис Марль принимала жизнь без размышлений, она, как полагалось, поплакала об ушедшей матери, походила в траурной одежде, а потом перебралась жить к сестре и ее мужу в их дом на Элвастон-сквер.

Случалось, в этом доме ее одолевала скука. Формально Айрис выходить в свет не полагалось еще год. Это время она посвятила занятиям французским и немецким — три раза в неделю, посещала она и занятия по домоводству. Нередко ей просто было нечего делать и не с кем поговорить.

Джордж был с ней добр, окружал ее заботой, опекал ее, как старший брат. Так было всегда. Да и теперь его отношение к ней не поменялось.

А Розмари? Айрис ее почти не видела. Ее все время не было дома. То она у портного, то на коктейле, то партия в бридж...

Что же ей, если разобраться, все-таки известно о Розмари? О ее вкусах, чаяниях, страхах? Поразительно: живешь с человеком под одной крышей и так мало о нем знаешь! Надо признать: особой близости между сестрами не было.

Но теперь она заставит себя подумать. Подумать и вспомнить. Может быть, вспомнится что-то важное.

Да, с виду Розмари была счастлива...

Вплоть до того дня — за неделю до происшедшего. Тот день Айрис не забудет никогда. Он живет в ее сознании в мельчайших подробностях, она помнит каждый жест, каждое слово. Блестящий стол из красного дерева, отодвинутое в сторону кресло, характерный летящий почерк...

Айрис закрывает глаза, и сцена всплывает в памяти...

Вот она входит в гостиную Розмари — и застывает на месте.

От увиденного ее бросает в дрожь. Розмари сидит за письменным столом, голова опущена на распростертые руки. Она плачет, нет — безутешно рыдает. Раньше плачущей Айрис не видела сестру никогда, и эти горькие всхлипы приводят ее в ужас.

Да, Розмари перенесла тяжелый грипп. Всего пару дней, как поднялась с постели. А где грипп, там и депрессия, это всем известно. И все же...

Айрис вскрикнула, голос детский, испуганный:

— Розмари, что случилось?

Та выпрямилась, откинула назад волосы — лицо перекошено гримасой. Изо всех сил постаралась взять себя в руки. Быстро сказала:

— Ничего... ничего... что ты на меня уставилась?

Она поднялась и, не обращая внимания на сестру, выбежала из комнаты.

Озадаченная, огорченная, Айрис прошла в глубь гостиной. В поле ее зрения оказался письменный стол — и вдруг она увидела собственное имя, написанное рукой сестры. Неужели Розмари писала ей?

Она подошла поближе, всмотрелась в лист голубой писчей бумаги и увидела знакомый размашистый почерк, еще размашистее обычного, потому что текст писался в спешке и волнении.

Дорогая Айрис!

Мне едва ли стоит писать завещание, потому что мои деньги все равно переходят к тебе, но кое-какие мои вещицы я хотела бы оставить конкретным людям.

Джорджу: ювелирные изделия, которые он мне подарил, и маленькую эмалированную шкатулку — мы купили ее вместе в период помолвки.

Глории Кинг: мой платиновый портсигар. Мэйси: китайскую глиняную лошадку, которую она обожа...

На этом месте текст обрывался яростной закорючкой, в этот миг Розмари отшвырнула ручку и разрыдалась. Айрис оцепенела.

Как это понимать? Не умирать же Розмари собралась? Да, у нее был грипп в тяжелой форме, но она выздоровела. И вообще от гриппа не умирают — случается, конечно, но уж Розмари точно не умрет. Она же поправилась, хотя еще слаба и истощена.

Глаза Айрис вернулись к тексту, и тут ей открылся смысл первой фразы:

«...мои деньги все равно переходят к тебе...»

Об условиях завещания Пола Беннета ей стало известно впервые. С детства она знала: Розмари унаследовала деньги дядюшки Пола, Розмари богатая, а сама она — относительно бедная. Но до этой минуты Айрис никогда не задавалась вопросом о том, что случится с этими деньгами после смерти Розмари. Спроси ее кто-нибудь об этом, она бы ответила: наверное, деньги перейдут Джорджу как мужу Розмари. И добавила бы: смешно думать, что Розмари умрет раньше Джорджа!

И вот перед ней, черным по белому, рукой Розмари был дан ответ на этот вопрос. После смерти Розмари деньги переходят к ней, Айрис. Но законно ли это? Ведь в случае смерти деньги переходят к мужу или жене, но никак не к сестре. Если только Пол Беннет не оговорил это специально в своем завещании. Да, наверное, так и есть. Дядюшка Пол написал, что в случае смерти Розмари деньги переходят к Айрис. Тогда это не будет так несправедливо... Несправедливо? Это слово, вспыхнувшее в голове, испугало ее. Значит, она считает, что дядюшка Пол поступил несправедливо, оставив все деньги Розмари? Наверное, где-то в глубине души она чувствовала себя обделенной. С ней поступили несправедливо. Ведь они сестры — она и Розмари. У них — одна мама. Почему же дядюшка Пол решил все деньги оставить Розмари?

Ей всегда доставалось лучшее! Вечеринки, юбки, влюбленные в нее молодые люди, обожающий муж. За всю жизнь с Розмари случилась одна неприятность: приступ гриппа. Да и эта беда продлилась всего неделю!

Айрис с сомнением посмотрела на лист бумаги, что лежал на столе. Розмари оставила его здесь специально, чтобы прочитали слуги?.. После минутного колебания Айрис взяла лист, сложила его вдвое и убрала в один из ящиков стола.

Там его и нашли после рокового дня рождения, и лист стал дополнительным доказательством — если таковое требовалось, — что Розмари после болезни была подавлена, пребывала в депрессии и с того дня реально помышляла о самоубийстве.

Депрессия как следствие гриппа. Этот мотив выдвинуло следствие, и показания Айрис указывали на вероятность именно этого мотива. Пожалуй, мотив сомнительный, но за неимением другого пришлось остановиться на этом. Грипп в тот год просто свирепствовал.

Ни Айрис, ни Джордж иного мотива предложить не смогли — тогда.

И теперь, вспоминая инцидент на чердаке, Айрис задавала себе вопрос: как она могла не видеть очевидного?

Ведь все происходило у нее перед глазами! А она ничего не видела! В памяти вспыхнула вечеринка в честь дня рождения, которая закончилась трагедией. Нет, незачем об этом думать! Эта страница давно закрыта. Забыть об этом ужасе, о расследовании, о дергающемся лице Джорджа и его налитых кровью глазах. Надо сосредоточиться на инциденте с сундуком на чердаке.

II

Он произошел примерно через полгода после смерти Розмари.

Айрис продолжала жить в доме на Элвастон-сквер. После похорон адвокат семьи Марль, пожилой аристократ с сияющей лысиной и на удивление проницательными глазами, обстоятельно поговорил с Айрис. С поразительной ясностью он объяснил ей: по завещанию Пола Беннета его состояние переходит к Розмари, а в случае ее смерти — к ее детям. Если Розмари умирает бездетной, состояние в полном объеме переходит к Айрис. Адвокат объяснил, что речь идет об очень большой сумме денег, которая будет целиком и полностью принадлежать ей по достижении двадцати одного года или при вступлении в брак.

Но прежде всего надо было определиться с местом жительства. Господин Джордж Бартон заявил, что будет счастлив, если Айрис останется жить в его доме, и предложил сестре ее отца, госпоже Дрейк, которая пребывала в стесненных обстоятельствах из-за финансовых притязаний ее сына (черная овца в семье Марль), переселиться к ним и готовить Айрис к выходам в свет. Что на это скажет сама Айрис?

Айрис с готовностью приняла предложение — как-то кардинально менять жизнь, строить новые планы ей не хотелось. Она помнила тетушку Лусиллу — симпатичный божий одуванчик, послушный чужой воле.

Вопрос был решен. Джордж Бартон трогательно опекал сестру жены и был доволен, что она остается в его доме, обращался с ней нежно, как с младшей сестренкой. Нельзя сказать, что госпожа Дрейк была вдохновляющей компаньонкой, но все желания Айрис она послушно исполняла, словно рабыня. В доме установился покой.

И вот почти через полгода Айрис поднялась на чердак и обнаружила там нечто важное.

На чердаках в доме на Элвастон-сквер хранилась всякая всячина — старая мебель, какие-то сундуки и чемоданы. Айрис поднялась туда, потому что не могла найти свой любимый старый пуловер красного цвета. Джордж просил ее не носить траурные наряды — Розмари бы этого не одобрила, считал он. Айрис знала: он прав, поэтому согласилась и продолжала носить обычную одежду, к неодобрению Лусиллы Дрейк — та была дамой старомодной и утверждала, что надо «соблюдать приличия».

Временами она и теперь носила траурную креповую повязку, хотя ее муж почил двадцать с чем-то лет назад.

Айрис знала, что отжившая свое одежда хранится в сундуке наверху. В поисках своего пуловера она наткнулась на разные позабытые штуковины, серую кофту с юбкой, гору чулок, лыжный костюм и два старых купальника.

Тут ей попался на глаза халат Розмари, который каким-то чудом уцелел — многие вещи Розмари раздали людям. Эдакий шелковый пятнистый балахон с большими карманами.

Айрис вытащила его — оказалось, халат в отличном состоянии, потом аккуратно сложила, намереваясь убрать назад в сундук. Тут под ее рукой в кармане что-то хрустнуло. Она вытянула на свет божий скомканный лист бумаги. Тут же узнала почерк Розмари, разгладила листок и стала читать.

Дорогой Леопард, неужели это правда? Не может быть... Не может... Ведь мы любим друг друга! Мы рождены друг для друга! И тебе это известно не хуже меня! Мы не можем просто попрощаться, а дальше каждый идет своей дорогой. Дорогой, ты же знаешь — это просто невозможно. Не-воз-мож-но! Мы созданы друг для друга и должны быть вместе, пока живы. Я — женщина без предрассудков, на мнение света мне плевать. Любовь — вот что для меня важнее всего на свете. Давай уедем куда-нибудь вместе и будем счастливы — я подарю тебе счастье. Как-то ты сказал: жизнь без меня для тебя — просто прах и пепел, помнишь, мой дорогой Леопард? А теперь ты спокойно пишешь, что нашим отношениям лучше положить конец и что это в моих же интересах. В моих интересах? Но я не могу жить без тебя! Мне жаль Джорджа, он неизменно добр ко мне — но он все поймет. Он захочет дать мне свободу. Какой смысл жить под одной крышей, если любви больше нет? Дорогой мой, Господь создал нас друг для друга — мне это точно известно. Мы будем самой счастливой парой на свете — но нужно решиться. Джорджу я все скажу сама — напрямую, без хождения вокруг да около, но после моего дня рождения.

Я знаю, что поступаю правильно, мой дорогой Леопард, потому что не могу жить без тебя — не могу, не могу... Как глупо, что я все это написала. Вполне хватило бы двух строчек. Просто: «Я люблю тебя и никуда не отпущу». Дорогой мой...

На этом письмо обрывалось.

Айрис застыла на месте, словно ее ударило громом. До такой степени не знать собственную сестру! Значит, у Розмари был любовник, она писала ему страстные письма и намеревалась с ним сбежать!..

Но что же произошло? Это письмо осталось неотправленным. Значит, Розмари написала другое? И что же они с этим незнакомцем решили?

(«Леопард»! Что творится в голове у влюбленных, с ума сойти! Надо же придумать такую дурость... Леопард!)

Кто же этот человек? Любил ли он Розмари так же сильно, как она его? Скорее всего. Ведь ее обаяние было беспредельным. Но из письма Розмари следовало, что ее возлюбленный предлагает «положить конец». Что за этим стояло? Осторожность? Видимо, он сказал, что им надо расстаться ради будущего Розмари. Что это «в ее интересах». Но мужчины часто говорят такое, чтобы как-то отвертеться. А на самом деле ему, кто бы он ни был, вся эта история просто наскучила? Может, для него это была лишь мимолетная интрижка? И ни о чем серьезном он вообще не помышлял? Видимо, этот незнакомец решил порвать с Розмари раз и навсегда. Но сестра этого не понимала. Она хотела получить свое любой ценой. И тоже была полна решимости...

Айрис поежилась.

Ведь она, Айрис, как говорится, ни сном ни духом! Даже не подозревала. Розмари всем довольна и счастлива, живут себе с Джорджем припеваючи, как два голубка... Какая слепота! Как она могла не заметить того, что для ее сестры составляло смысл жизни?

Но кто же этот человек?

Айрис заставила себя вернуться в прошлое, пройтись по закоулкам памяти. Поклонников и воздыхателей у Розмари хватало, они вывозили ее в свет, беспрестанно звонили. Но чтобы кто-то один пользовался особой благосклонностью... Тем не менее он существовал, а все остальные были прикрытием этого одного, единственного, кто был ей дорог. Айрис озадаченно наморщила лоб, пытаясь свои воспоминания как-то упорядочить.

В результате она выделила двоих. Наверняка «тем самым» был один из них.

Стивен Фарради? Скорее всего, именно он — Стивен Фарради. Но что в нем могла найти Розмари? Напыщенный индюк, к тому же не первой молодости. Да, говорили, что он — яркая личность. Успешный политик, метит в заместители министра, куча влиятельных друзей. Глядишь, в недалеком будущем выскочит в премьер-министры... Этим он приворожил Розмари? Вряд ли она могла любить в нем именно мужчину — холодный и самовлюбленный тип! Хотя... ведь в него была влюблена его собственная жена, она пошла за него наперекор желанию своих могущественных родителей — а он тогда был круглый ноль с политическими амбициями! И если одна женщина могла полюбить его так страстно, почему бы и не другая?

Да, скорее всего, это Стивен Фарради.

Потому что если не он, тогда — Энтони Браун.

А вот этого Айрис уже не хотелось.

Он вполне тянул на роль раба Розмари — все время у нее на побегушках, при этом как бы посмеивался над собой — мол, такова моя участь. Красивый, загорелый. Но вся эта его преданность уж слишком напоказ — все смотрите, любуйтесь. Вряд ли тут было что-то глубокое и серьезное. Странно, но после смерти Розмари он куда-то пропал. С тех пор его никто не видел.

Хотя что тут такого странного? Ведь Энтони — путешественник. Он рассказывал и про Аргентину, и Канаду, Уганду и США. Иногда Айрис казалось, что сам он — американец или канадец, хотя никакого акцента не было. Может быть, просто куда-то

уехал, и удивляться тут особенно нечему. В конце концов, его приятельницей была Розмари. Зачем ему встречаться с ее родней? Он был приятелем Розмари. Но не любовником! Нет, только не любовником! Сама эта мысль причиняла Айрис страдания...

Она еще раз взглянула на письмо в руке. Скомкала его. Надо его выбросить, сжечь...

Но что-то ее остановило. А вдруг в один прекрасный день оно пригодится...

Айрис разгладила письмо, унесла и спрятала в свою шкатулку с драгоценностями. Может быть, когда-то эта улика понадобится — показать, почему Розмари вдруг решила уйти из жизни.

Ill

«Что-нибудь еще?»

Нелепая фраза без приглашения возникла в мозгу Айрис, и губы ее сложились в кривую улыбку. Вопрос беззаботной продавщицы весьма точно отражал протекавший в ее голове мыслительный процесс.

Ведь именно это она пытается выяснить, занимаясь раскопками в шахтах своей памяти. Со своей неожиданной находкой на чердаке она как будто разобралась. Следующий вопрос: «Что-нибудь еще?» Так что же было дальше?

Джордж стал вести себя все более странно — вот что. Причем началось это давно. Какие-то мелочи часто ставили ее в тупик — и в свете вчерашнего поразившего ее разговора многое прояснилось. Невнятные фразы и действия вдруг разбежались по местам, Айрис открылся их тайный смысл.

И еще — объявился Энтони Браун. Видимо, хронологически это событие надо поставить следующим: он возник через неделю после того, как она нашла письмо. Какие же чувства она тогда испытывала? Сразу и не вспомнишь...

Розмари умерла в ноябре. В мае следующего года Айрис, под надзором Лусиллы Дрейк, стала делать первые шаги в обществе.

Потянулась череда званых обедов, чаепитий и танцевальных вечеров, но большого удовольствия эта «светская жизнь» Айрис не доставляла. Не вдохновляла, не приносила радости. И вот в конце июня, во время одной из таких скучных танцевальных вечеринок, она услышала за своей спиной голос:

— Айрис Марль, я не ошибаюсь?

Вспыхнув, она обернулась — и увидела перед собой вопрошающее загорелое лицо Энтони — Тони.

— Едва ли вы меня помните, — продолжил он, — но...

— Еще как помню, — перебила она его. — Конечно, помню!

— Замечательно. Думаю, вдруг вы меня забыли? Все-таки давно не виделись.

— Давно. Со дня рождения Розмари...

Она осеклась. Слова бездумно и весело сорвались с губ. Но тут же кровь отхлынула от щек, лицо ее обесцветилось, побледнело. Губы задрожали. Глаза в испуге распахнулись.

— Извините, ради бога, — быстро сказал Энтони Браун. — Я, идиот, вас напугал.

Айрис сглотнула.

— Не страшно.

(А ведь с того самого дня, дня рождения Розмари, дня ее самоубийства, Айрис об этом не вспоминала. Не хотела вспоминать!)

— Простите, ради бога, — повторил Энтони Браун. — Прошу вас, извините меня. Потанцуем?

Айрис кивнула. На начинавшийся танец она уже была ангажирована, но без раздумий пошла к танцевальному кругу, опираясь на руку Энтони. Она заметила, что ее партнер, розовощекий юноша со свободно болтающимся воротничком, ищет ее глазами. «Девушкам, осваивающим свет, с такими приходится мириться, — презрительно подумала она. — А приятель Розмари — это совсем другое дело».

Ее словно ударило током. Приятель Розмари. Письмо. Неужели оно было адресовано ему, человеку, с которым она сейчас танцевала? В его манере танцевать было особое кошачье изящество — вот тебе и «Леопард». Неужели он и Розмари...

— Где вы пропадали? — вопросила она, отгоняя эти мысли.

Чуть отодвинувшись, Браун внимательно взглянул на нее

сверху вниз. Улыбки не было, в голосе слышался холодок.

— Ездил... по делам.

— Понятно, — и, не удержавшись, спросила: — А зачем вернулись?

Теперь он улыбнулся. Потом игриво произнес:

— Допустим, повидать вас, Айрис Марль.

Энтони вдруг прижал ее к себе и решительно повел в танце — и она, ведомая им, поплыла во времени и пространстве. «Почему я должна его бояться, — мелькнуло у нее в голове, — ведь мне так приятно!»

С того дня Энтони вошел в ее жизнь. Они стали видеться — не реже раза в неделю. Айрис встречала его в парке, на танцевальных вечеринках, за ужином их сажали рядом.

Но в доме на Элвастон-сквер он не появлялся. Айрис обратила на это внимание не сразу — так ловко он уклонялся или просто отказывался от приглашений заехать туда.

Когда она это поняла, у нее возник вопрос: а почему? «Потому что он и Розмари...» Тут, к ее удивлению, о нем заговорил Джордж — всегда такой деликатный и обходительный.

— А кто он, этот Энтони Браун, с которым ты встречаешься? Что тебе о нем известно?

Айрис уставилась на него.

— Что известно? Да он же был приятелем Розмари!

По лицу Джорджа словно пробежала судорога. Веки дернулись. Он глухо подтвердил:

— Да, разумеется.

— Ой, прости! — воскликнула Айрис покаянно. — Зря я о ней вспомнила.

Джордж Бартон покачал головой и мягко произнес:

— Я не хочу, чтобы ее забыли. Нет, не хочу. Ведь, в конце концов, — неловко добавил он, отведя глаза в сторону, — ее имя означает именно это. Розмари — воспоминание[14], — он внимательно посмотрел на нее. — Я не хочу, Айрис, чтобы ты забыла свою сестру.

У нее перехватило дыхание.

— Я никогда ее не забуду.

— Так вот, — продолжал он, — насчет этого Энтони Брауна. Возможно, Розмари с ним дружила, но едва ли она много о нем знала. А тебе, Айрис, надо быть осторожной. Ты — очень богатая девушка.

Эти слова ее словно обожгли.

— У Тони — Энтони — своих денег хватает. В Лондоне он всегда останавливается в «Кларидже».

Джордж Бартон усмехнулся.

— Гостиница для респектабельных людей, и цена соответствующая. Тем не менее, дорогая моя, про этого человека никто ничего не знает.

— Он американец.

— Возможно. Но тогда странно, почему он никак не связан с собственным посольством. Да и у нас он не появляется.

— Не появляется. И теперь я знаю, почему. Ты же его терпеть не можешь!

Джордж покачал головой:

— Ну вот, влез не в свое дело. Извини. Просто хотел тебя вовремя предупредить. И с Лусиллой поговорю.

— С Лусиллой! — фыркнула Айрис.

— Что-нибудь не так? — заволновался Джордж. — Надеюсь, Лусилла делает все, что от нее требуется? Возит тебя по вечеринкам и так далее?

— Да, она трудится не покладая рук...

— Если тебя что-то не устраивает, сразу мне скажи, девочка. Найдем кого-то еще. Помоложе, посовременнее. Я хочу, чтобы ты радовалась жизни.

— Я и радуюсь, Джордж. Спасибо тебе.

— Ну, хорошо, — сказал он со вздохом. — От меня в этих делах мало толку, никогда вечеринками не увлекался. Но хочу, чтобы у тебя было все, чего желает душа. Экономить на тебе не собираюсь.

Вот такой он был, Джордж — мягкий, великодушный, неловкий.

Он сдержал свое «грозное» обещание и поговорил с госпожой Дрейк насчет Энтони Брауна, но, как часто бывает, момент для такой беседы оказался не самым подходящим.

Лусилла получила телеграмму от своего непутевого сына, которого боготворила, а он прекрасно знал, как сыграть на струнах материнского сердца для своей финансовой выгоды.

«Если можешь, пришли мне двести фунтов. Я в отчаянном положении. Речь идет о жизни и смерти. Виктор».

Джордж застал Лусиллу в слезах.

— Виктор у меня такой порядочный. Он знает, что я и сама не катаюсь как сыр в масле, и если просит денег, значит, по-настоящему приперло. Значит, надо. Мне так страшно — вдруг ему взбредет в голову застрелиться?

— Не взбредет, — сказал Джордж Бартон без особого сочувствия.

— Вы его не знаете. А вот я знаю душу сына — я мать. Если не выполню его просьбу, никогда себе этого не прощу. Придется продать акции — вот и деньги появятся.

Джордж вздохнул.

— Вот что, Лусилла. У меня в тех краях есть знакомые, я их попрошу все выяснить и прислать мне отчет по телеграфу. Мы выясним, что там за неприятности у вашего Виктора. Но мой вам совет — пусть выбирается из беды сам. А если спасать его всякий раз будете вы, толку из него не будет.

— Джордж, это слишком жестоко. Мальчику всегда так не везло...

Джордж решил свое мнение оставить при себе. Спорить с женщинами — какой в этом смысл?

— Я попрошу Рут немедля этим заняться, — только произнес он. — Завтра будем знать, что там приключилось.

Лусилла вроде бы успокоилась. Цифру двести потихоньку удалось снизить до пятидесяти, но уж пятьдесят фунтов она пошлет во что бы то ни стало.

Айрис знала — эту сумму Джордж выделил из своих средств, а Лусилле сказал, что продал ее акции. Щедрость Джорджа всегда приводила Айрис в восхищение, и теперь она ему об этом сказала. Его ответ был прост.

— Понимаешь, в любой семье есть черная овца. Кого-то обязательно надо пасти. А Виктора кто-то будет вызволять из беды до самой смерти.

— Но не ты же! Он тебе даже не родственник!

— Семья Розмари — моя семья.

— Ты прелесть, Джордж. А нельзя было решить эту проблему за мой счет? Ты всегда говоришь, что у меня денег куры не клюют.

Джордж широко улыбнулся.

— Пока двадцать один не стукнет — не могу. Да и после тратить на него деньги не советую. Могу тебе сказать одно: если человек шлет тебе телеграмму и говорит, что без двухсот фунтов ему конец, обычно оказывается, что ему с лихвой хватает двадцати... А еще лучше — десяти! Матушка, конечно же, готова раскошелиться, но сумму взноса всегда можно снизить — запомни это. А уж свести счеты с жизнью — на это Виктор Дрейк не отважится никогда! Люди, которые болтают о самоубийстве, никогда его не совершают.

«Никогда?» Айрис подумала о Розмари, но тут же прогнала эту мысль. Джордж, конечно, не имел в виду Розмари. Он говорил о бессовестном молодом прохвосте в Рио-де-Жанейро.

Одно хорошо, считала Айрис — Лусилла так занята своими материнскими обязательствами, что у нее просто нет времени следить за отношениями Айрис с Энтони Брауном.

Итак — «что-нибудь еще, мадам»? А еще — Джордж стал другим! И Айрис уже не могла закрывать на это глаза. Когда это началось? Что явилось причиной?

Даже теперь, оглядываясь назад, Айрис не могла точно указать момент, с которого начались эти перемены. Собственно, после смерти Розмари Джордж нередко был рассеян, невнимателен, мрачен. Он как-то сразу состарился, потяжелел. Но ведь это естественно. А вот когда его рассеянность перестала казаться естественной?

Наверное, после легкой стычки по поводу Энтони Брауна — Айрис стало казаться, что он смотрит на нее с каким-то смущенным, озадаченным видом. Потом у него появилась новая привычка — он теперь приходил с работы раньше и закрывался у себя в кабинете. Чем он там занимался? Вроде бы ничем. Однажды Айрис заглянула к нему — он сидел за столом и смотрел прямо перед собой. Джордж перевел взгляд на нее — глаза усталые, потухшие. Казалось, с ним что-то произошло, но на ее вопрос, не случилось ли что, он ответил коротким «ничего».

Шли дни, а с его лица не сходило выражение измученного заботами человека, которого явно что-то беспокоило. Никто, впрочем, не обращал на это внимания. Во всяком случае, не Айрис. Эти заботы всегда можно было списать на «бизнес».

Потом Джордж вдруг начал невпопад, без видимых причин, задавать вопросы. Тут она и стала замечать за ним какие-то «чудачества».

— Айрис, а Розмари часто с тобой разговаривала?

Айрис уставилась на него.

— Конечно, Джордж. По крайней мере... а о чем?

— Ну, о себе... о ее друзьях... о своих делах. Счастлива она или нет. В таком духе.

Она решила, что поняла причину его тоски. Наверное, до него дошли слухи о несчастной любви Розмари.

— Много она никогда не рассказывала, — произнесла Айрис, взвешивая каждое слово. — Она же вечно была чем-то занята.

— Конечно, а ты была еще ребенком. Да, знаю. Все равно, я подумал, а вдруг она тебе что-то рассказала...

И вопрошающе смотрел на нее — как пес, исполненный надежды.

Причинять Джорджу боль — этого ей не хотелось. К тому же Розмари и правда ничего ей не говорила. Айрис покачала головой.

Джордж вздохнул. Потом отрешенно сказал:

— Впрочем, какая теперь разница?

В другой раз он спросил, были ли у Розмари близкие подруги.

Айрис задумалась.

— Глория Кинг. Госпожа Этуэлл, Мейзи Этуэлл. Джин Реймонд.

— Они были достаточно близки?

— Не знаю точно.

— Ну, она могла бы с кем-то из них поделиться чем-то сокровенным?

— Трудно сказать... Вряд ли, если честно... А чем сокровенным?

Тут же она поняла, что ляпнула глупость, но еще больше ее удивил ответ Джорджа.

— Розмари никогда не говорила, что кого-то боится?

— Боится?

Айрис уставилась на Джорджа.

— Давай по-другому. У Розмари были враги?

— Среди женщин?

— Нет, я не об этом. Настоящие враги. Может, был кто-то, известный тебе, — кто держал на нее зло?

Айрис уставилась на него с откровенным недоумением. Джорджу даже стало неловко, он покраснел и пробормотал:

— Звучит глупо, сам знаю. Как какая-то мелодрама, но на всякий случай решил спросить.

Еще через пару дней он начал расспросы насчет семейства Фарради. Часто ли Розмари их видела?

Айрис затруднилась с ответом.

— Даже не знаю, Джордж, честное слово.

— Она про них что-нибудь рассказывала?

— Пожалуй, нет.

— Но у них были теплые отношения?

— Вообще-то, Розмари интересовалась политикой.

— Да. Когда познакомилась с Фарради в Швейцарии. До этого ей на политику было чихать.

— Верно. Думаю, политикой она стала интересоваться благодаря Стивену Фарради. Он давал ей какие-то статьи, журналы.

— А как к этому относилась Сандра Фарради? — спросил Джордж.

— К чему?

— К тому, что ее муж дает Розмари какие-то статьи.

— Не знаю, — ответила Айрис с чувством неловкости.

— Она ведь очень себе на уме. Холодна, сдержанна. Но вроде бы страстно любит мужа. Она не из тех, кому понравится, что ее муж водит дружбу с другой женщиной.

— Наверное.

— Как у Розмари складывались отношения с женой Фарради?

Айрис задумалась.

— Да никак. Розмари над Сандрой посмеивалась. Мол, женщина-политик, чучело с опилками, эдакая лошадка с карусели (кстати, есть в ней что-то лошадиное). Розмари еще говорила: «Ее проткнуть — опилки высыплются».

Джордж хмыкнул. Потом спросил:

— С Энтони Брауном все еще встречаешься?

— Да, часто.

В голосе Айрис прозвучал холодок, но повторять свое предупреждение Джордж не стал. Наоборот, проявил к этой теме интерес.

— Болтается по белу свету, да? Наверное, веселая у него жизнь? Он что-нибудь о себе рассказывает?

— Не особенно. Много ездит, это точно.

— Бизнес?

— Видимо, да.

— А что у него за бизнес?

— Понятия не имею.

— По-моему, это как-то связано с торговлей оружием?

— Никогда про это не говорил.

— Про мои расспросы ты ему не говори. Просто любопытно. Прошлой осенью он много общался с Дьюсбери, а тот председатель компании «Юнайтед армз»... А с Энтони Брауном Розмари виделась часто?

— Ну... да.

— Но знакомы они были недолго, да и познакомились более или менее случайно? Он сопровождал ее на танцах, да?

— Да.

— Вообще-то я удивился, когда она захотела пригласить его на день рождения. Не думал, что они близкие друзья.

— Он очень хорошо танцует... — вставила Айрис.

— Да, разумеется.

Сама того не желая, она позволила воспоминаниям того вечера возникнуть в памяти. Круглый стол в ресторане «Люксембург», приглушенный свет, цветы. Оркестр без передышки играет танцевальную музыку. Вокруг стола семь человек: она, Энтони Браун, Розмари, Стивен Фарради, Рут Лессинг, Джордж, справа от него — жена Стивена Фарради, Александра Фарради: светлые прямые волосы, дугообразные ноздри, громкий голос высокомерной женщины. Веселая была вечеринка... или нет?

И в центре внимания — Розмари... Нет, лучше не вспоминать. А она, Айрис, сидела рядом с Тони, тогда они по-настоящему и познакомились. До этого она слышала его имя — так, сопровождающее лицо на танцах, он встречал Розмари у выхода из дома и доводил до такси.

Тони...

Вздрогнув, она словно очнулась. Джордж повторил свой вопрос.

— Странно, что вскоре он исчез. Куда отправился, не знаешь?

Без большой уверенности в голосе она ответила:

— Кажется, на Цейлон или в Индию.

— В тот вечер он ничего об этом не говорил?

— Зачем ему об этом говорить? — возмутилась Айрис. — И вообще, надо ли нам обсуждать тот вечер?

Лицо Джорджа пошло красными пятнами.

— Нет, малыш, конечно, нет. Извини. Кстати, пригласи Брауна на ужин. Я бы хотел с ним снова встретиться.

К этому предложению Айрис отнеслась с энтузиазмом. Джордж потихоньку приходит в себя. Приглашение было передано и принято, но в последнюю минуту Энтони пришлось ехать по делам на север, и нанести им визит он не смог.

Однажды в конце июля Джордж изрядно удивил и Лусиллу, и Айрис: оказалось, он купил загородный дом.

— Купил дом! — воскликнула потрясенная Айрис. — Мы же собирались снять дом в Горинге на два месяца?

— Лучше жить в собственном доме, разве нет? На выходные туда можно будет ездить круглый год.

— А где это? У реки?

— Не совсем. Вернее, совсем не у реки. Это в Сассексе, возле Марлингема. Местечко называется Литтл-Прайорз. Двенадцать акров, небольшой георгианский[15] дом.

— Ты его купил, даже не посоветовавшись с нами?

— Надо было действовать быстро. Он только что появился на рынке. Вот я и подсуетился.

— Там, наверное, много работы и переделок? — предположила госпожа Дрейк.

— Ерунда, — отмахнулся Джордж. — Рут уже со всем разобралась.

Эту информацию они встретили уважительным молчанием. Рут Лессинг, всемогущая секретарша Джорджа. С одной стороны, она практически была членом семьи, с другой — целым ведомством. Видная дама, всегда в строгих черно-белых туалетах, исключительно деловитая и тактичная... От Розмари частенько можно было услышать: «Давайте поручим это Рут. Она просто чудо. Пусть этим займется Рут».

Руки мисс Лессинг были наделены какой-то особой силой — сглаживали все острые углы. Приятная, улыбчивая, при этом умеющая держать дистанцию, она могла преодолеть любое препятствие. Она управляла делами Джорджа и, как подозревали многие, им самим. Он ее очень ценил и полностью полагался на ее мнение. Могло показаться, что собственных потребностей или желаний у нее просто нет.

Но в данном случае Лусилла Дрейк позволила себе выказать раздражение.

— Дорогой Джордж, никто в способностях Рут не сомневается, но... в семье есть женщины, и подобрать цветовую гамму для своей комнаты они хотели бы сами! Надо было спросить мнение Айрис! О себе уж и не говорю. Я — не в счет. Но об Айрис надо было подумать.

Джорджу стало стыдно.

— Я хотел сделать сюрприз.

Лусилла принужденно улыбнулась.

— Джордж, вы мальчишка!

— Цветовая гамма, — сказала Айрис, — меня мало беспокоит. Я вполне полагаюсь на вкус Рут. Она — человек толковый. Но что мы там будем делать? Теннисный корт там есть?

— Есть, а в шести милях — поле для гольфа, да и до моря всего четырнадцать миль. Мало этого — у нас будут соседи. Если на новом месте кого-то знаешь, это всегда хорошо.

— Что за соседи? — резко спросила Айрис.

— Фарради, — ответил Джордж, не глядя ей в глаза. — До них через парк — полторы мили.

Айрис уставилась на него. И вскоре пришла к простому выводу: вся эта многоходовая комбинация с покупкой и ремонтом загородного дома преследовала одну цель — Джордж хотел сблизиться со Стивеном и Сандрой Фарради. Соседи за городом, чьи земли граничат друг с другом, не сблизиться просто не могут. В противном случае — открытая враждебность!

Но зачем? Откуда такой назойливый интерес к Фарради? Идти на такие затраты — ради чего?

Может быть, Джордж подозревает, что Розмари со Стивеном Фарради связывало нечто большее, чем простая дружба? И вся эта история — диковинное проявление посмертной ревности? Нет, это чересчур, ни в какие ворота не лезет.

Но чего тогда Джордж хотел от четы Фарради? И зачем постоянно забрасывал ее, Айрис, этими странными вопросами? Последнее время с Джорджем явно что-то происходило, но что? Сидит по вечерам с отрешенным видом... У Лусиллы было простое объяснение: ищет смысл жизни с помощью вина. Лусилла — вполне в ее духе!

Нет, с Джорджем происходило что-то странное. Вспышки возбуждения чередовались с полной апатией — он словно впадал в кому.

Большую часть августа они провели за городом, в Литтл-Прайорз. Жуткий дом! Айрис поежилась. Как она его ненавидела! Солидный, ладный, прекрасно обставленный, с украшениями (Рут Лессинг снова оказалась на высоте). При этом — удивительное дело — пугающе пустой. Они не жили в этом доме, они его занимали. Как солдаты на войне занимают какой-нибудь наблюдательный пункт.

Свою лепту в общую жуть вносила и череда обычных летних событий. Гости по субботам и воскресеньям, теннис, вечерние застолья у Фарради. Сандра Фарради была само очарование — идеальное отношение к соседям, по сути, ставшим друзьями. Она показывала им окрестности, рассказывала Джорджу и Айрис о лошадях, была мила и вежлива, выказывала уважение Лусилле с учетом ее возраста. Но что при этом скрывалось за бледной улыбающейся маской — этого не знал никто. Не женщина, а сфинкс.

Стивена они видели меньше. Он все время был занят, часто уезжал по каким-то политическим делам. Айрис была уверена — он специально делает все возможное, чтобы появляться в Литтл-Прайорз как можно реже.

Так прошли август и сентябрь. Наступил октябрь — пора возвращаться в Лондон.

Айрис вздохнула с облегчением. Хочется верить, что с возвращением Джордж наконец-то придет в норму.

И вот вчера, ночной порой, ее разбудил легкий стук в дверь. Айрис зажгла свет, посмотрела на часы. Всего час ночи. Спать она легла в половине одиннадцатого и думала, что спала гораздо больше.

Айрис накинула халат и подошла к двери. Лучше просто открыть дверь, чем кричать: «Войдите».

Перед ней стоял Джордж. Видно, что слать он не ложился, был в уличной одежде. Дыхание было неровным, на лице — тревожная синева.

— Идем в кабинет, Айрис, — пригласил он. — Надо поговорить. Мне нужно с кем-то поговорить.

Полусонная, плохо понимая, что происходит, она покорно пошла за ним.

В кабинете он указал ей на кресло напротив его стола, закрыл дверь. Пододвинул к ней пачку сигарет, вытащил одну для себя, дрожащими руками зажег спичку — со второй или третьей попытки.

— Что-нибудь случилось? — спросила Айрис.

Она не на шутку встревожилась. Выглядел он ужасно.

Джордж заговорил — казалось, он задыхается после долгого бега.

— Не могу больше держать это в себе. Надо с кем-то поделиться. Ты должна сказать мне, что об этом думаешь... правда ли это., возможно ли...

— О чем ты, Джордж?

— Наверняка ты что-то заметила, что-то видела. Не может быть, чтобы она ничего не сказала. Должна быть причина.

Айрис внимательно посмотрела на него. Он провел рукой по лбу.

— Вижу — ты не понимаешь, о чем я говорю. Не пугайся, девочка. Ты должна мне помочь. Должна вспомнить все, до последней мелочи. Знаю, я говорю бессвязно, но через минуту ты все поймешь — когда увидишь письма.

Он отпер один из боковых ящиков стола и извлек оттуда два листа бумаги. Тусклая и неприметная голубая бумага, на ней что-то напечатано мелким шрифтом.

— Прочитай, — велел Джордж.

Айрис взглянула на первый лист. Написанное там было совершенно очевидным и не оставляло места для толкований:

ВЫ ДУМАЕТЕ, ЧТО ВАША ЖЕНА СОВЕРШИЛА САМОУБИЙСТВО. ЭТО НЕ ТАК. ЕЕ УБИЛИ.

Второй листок гласил:

ВАША ЖЕНА РОЗМАРИ УШЛА ИЗ ЖИЗНИ НЕ ПО СВОЕЙ ВОЛЕ. ОНА БЫЛА УБИТА.

Айрис, не в силах оторвать глаз от страшных строк, услышала голос Джорджа:

— Письма пришли месяца три назад. Сначала я решил, что это шутка — жестокая, мерзкая, но шутка. Но потом я стал размышлять. Зачем Розмари было лишать себя жизни?

— Депрессия после гриппа, — вымолвила Айрис чужим голосом.

— Да, но если разобраться, причина не ахти какая серьезная. Мало ли кто болеет гриппом, а потом страдает от депрессии — и что?

— Может быть, — выдавила из себя Айрис, — она была несчастлива?

— Вполне возможно, — Джордж спокойно обдумал слова Айрис. — Но чтобы Розмари свела счеты с жизнью, потому что была несчастлива — едва ли. Она могла говорить о самоубийстве, но решиться на него — сильно сомневаюсь.

— И все-таки решилась, Джордж! Какое еще есть объяснение? Ведь у нее это вещество в сумочке нашли!

— Знаю. Вроде бы все сходится. Но после этого, — он постучал пальцем по анонимным письмам, — я прокручиваю события в памяти снова и снова. И чем больше о них думаю, тем больше убеждаюсь: что-то здесь не так. Поэтому я и задавал тебе вопросы: насчет Розмари, ее возможных врагов. Не было ли впечатления, что она кого-то боится. Ведь у того, кто ее убил, была веская причина...

— Джордж, ты сошел с ума...

— Иногда мне и самому так кажется. А иногда чувствую — мои опасения верны. Я обязан все выяснить. Докопаться до истины. И ты, Айрис, должна мне помочь. Подумай как следует. Вспомни. Да, именно — вспомни. Вспомни все события того вечера. Ведь если ее убили, это значит, что убийца в тот вечер был за нашим столом. Ты это понимаешь?

Да, это было ей понятно. Воспоминания о том вечере уже не отодвинешь в сторону, не упрячешь подальше. Надо все вспомнить. Музыка, барабанная дробь, приглушенный свет, кабаре, а когда свет снова зажегся — Розмари лежит, распростершись на столе, посиневшее лицо искривлено гримасой...

Айрис вздрогнула. Ей стало страшно, очень страшно.

Надо вернуться в мыслях к тому вечеру — и вспомнить.

Розмари — это ведь воспоминание.

Значит, придется вспоминать.

 Глава 2 РУТ ЛЕССИНГ

У Рут Лессинг, чей день был полон бесконечных забот, выдалась свободная минутка — и она предалась воспоминаниям о жене своего босса, Розмари Бартон.

Розмари она сильно недолюбливала. Сама не подозревала, до чего сильно, пока впервые не встретилась ноябрьским утром с Виктором Дрейком.

С того разговора с Виктором все и началось, оттуда и потянулась цепочка событий. Раньше она, может быть, что-то и подозревала, о чем-то думала, но как-то мимоходом, по касательной — у нее не было фактов.

Джорджу Бартону она была предана всей душой. Так было всегда. Когда Рут пришла к нему впервые — спокойная, уверенная в себе двадцатитрехлетняя женщина, — она сразу поняла, что его нужно взять под крыло. Что Рут и сделала. Экономила ему время, деньги, ограждала его от хлопот. Подбирала ему друзей, находила подходящие развлечения. Ограждала от сомнительных и авантюрных сделок, порой подталкивала к рискованным действиям, но в пределах разумного. За все годы их сотрудничества у Джорджа ни разу не возник повод усомниться в ее преданности, предупредительности, полной самостоятельности. Ему явно нравился и ее внешний вид: блестящие, аккуратно причесанные темные волосы, костюмы на заказ, накрахмаленные блузки, серьги-жемчужинки в изящной формы ушах, в меру напудренное лицо, сдержанно-розоватая помада.

Рут, как ему казалось, была безупречна. Ему нравилось, что она отстранена и деловита, никаких показных чувств, никакой фамильярности. В итоге Джордж часто делился с ней своими личными делами; она внимательно слушала и всегда находила нужные слова, давая какой-то совет.

А вот к его вступлению в брак Рут никакого отношения не имела. Его выбор она не одобряла. Но пришлось смириться, и она оказала бесценную помощь в организации свадьбы, освободив госпожу Марль от множества обязательств. На какое-то время после свадьбы отношения Рут со своим боссом стали менее доверительными. Только служебные дела — ничего больше. И Джордж многое оставлял на ее усмотрение.

Вскоре о ее способностях прознала Розмари: мол, секретарша Джорджа мисс Лессинг может решить любую проблему. При этом мисс Лессинг всегда светится улыбкой, вежлива и обходительна.

Джордж, Розмари и Айрис звали ее Рут и часто приглашали ее пообедать в Элвастон-сквер. Ей было уже двадцать девять, но выглядела она точно так же, как в двадцать три.

Ее диалоги с боссом никогда не затрагивали интимные сферы, но она прекрасно улавливала малейшую перемену в его настроении. Он был полон восхищения на первом этапе семейной жизни, потом состояние восторга переплавилось в нечто иное, трудно поддающееся описанию. Он стал невнимателен к мелочам, но Рут проявляла предусмотрительность, и дела шли своим чередом.

Рассеянности Джорджа она словно и не замечала. И он за это был ей благодарен.

И вот ноябрьским утром он заговорил с ней о Викторе Дрейке.

— Рут, хочу дать вам не очень приятное задание.

Она вопросительно взглянула на него. Естественно, она все сделает. А как иначе?

— В каждой семье есть своя черная овца, — сказал Джордж.

Она понимающе кивнула.

— Речь идет о двоюродном брате жены — вот уж, действительно, червивое яблоко. Он практически разорил свою матушку — добрая душа, но любовь к сыну затмила ей разум. Ради него она продала почти все свои акции, которых и так кот наплакал. Он начал карьеру с того, что подделал чек в Оксфорде. Дело удалось замять, с тех пор его носит по белу свету — и все без толку.

Рут внимала без особого интереса. Этот тип мужчины был ей знаком. Такие выращивают апельсины, открывают птицефермы, едут в поисках счастья в Австралию, работают на холодильных установках для мороженого мяса в Новой Зеландии.

И ничего у них не клеится, нигде они не задерживаются надолго и всегда профукивают кем-то вложенные в них деньги. В общем, эта публика Рут мало интересовала. Она отдавала предпочтение людям успешным.

— Он сейчас в Лондоне и, как выяснилось, серьезно докучает моей жене. Последний раз она его видела, когда ходила в школу, но этот располагающий к себе негодяй пытается вытянуть из нее деньги, а с этим я мириться не собираюсь. На сегодня в полдень я назначил ему встречу в его гостинице. На эту встречу прошу поехать вас. Сам я даже общаться с ним не хочу. Мы с ним никогда не встречались, о чем я совершенно не жалею; от встреч с ним хочу избавить и Розмари. Думаю, вопрос можно решить исключительно по-деловому, если действовать через третье лицо.

— Да, так оно всегда надежнее. И в чем, собственно, вопрос?

— Сто фунтов наличными и билет в Буэнос-Айрес. Деньги он получит на борту судна.

Рут улыбнулась.

— Понятно. Хотите знать с гарантией, что он благополучно уплыл.

— Вижу, вы все понимаете.

— Случай-то рядовой, — сказала она равнодушно.

— Да, типаж вполне известный, — Джордж помедлил. — Вам эта просьба не стоит поперек горла?

— Нет, конечно, — Рут даже удивилась. — Не сомневайтесь, уж как-нибудь справлюсь.

— Вы справитесь с чем угодно.

— А что с билетом? Как, кстати, его зовут?

— Виктор Дрейк. Вот билет. Я вчера позвонил в судоходную компанию. «Сан-Кристобаль» отплывает из Тилбери завтра.

Рут взяла билет, проверила дату и убрала в сумочку.

— Все ясно. Будет сделано. Завтра в полдень? Адрес?

— Отель «Руперт», возле Рассел-сквер.

Она записала в книжечку.

— Рут, дорогая, не представляю, что бы я без вас делал... — Джордж нежно положил руку ей на плечо, подобный жест он позволил себе впервые. — Вы ведь моя правая рука, мое второе «я».

Она вспыхнула от удовольствия.

— Я никогда об этом не говорил, словно все, что вы для меня делаете, само собой разумеется... но это не так. Я полагаюсь на вас буквально во всем. Во всем, — повторил он. — Для меня вы — самый добрый, дорогой и полезный человек в мире!

Чтобы скрыть удовольствие и смущение от услышанного, Рут рассмеялась:

— Так вы меня испортите.

— Я вполне серьезно. Вы — мотор моей компании. Без вас все бы остановилось.

Рут отправилась в путь, окрыленная его теплыми словами. С этим чувством она и вошла в гостиницу «Руперт».

Предстоящая миссия ее ничуть не смущала. Рут знала: эта задача ей вполне по плечу. Разные бедолаги со своими невзгодами не вызывали у нее жалости. И переживать по поводу Виктора Дрейка она не будет, выполнит поручение босса — и все.

Он оказался именно таким, каким она его себе и представляла, но чисто внешне — весьма привлекательным. Суть его она определила безошибочно: прохиндей и проныра. Расчетливый и хладнокровный, с виду благодушный, но коварный изнутри. Однако Рут не учла одну важную деталь — этот человек был опытным психологом и читал чужие души, как по писаному, умел легко сыграть на чувствах. Не исключено, что она переоценила и свои возможности — мол, как-нибудь устоим перед его обаянием. А тип был обаятельный.

Виктор встретил ее с восторженным удивлением.

— Вы эмиссар Джорджа? Какая прелесть! Вот это сюрприз!

Сухим и ровным голосом Рут изложила условия Джорджа.

Виктор принял их самым добродушным образом.

— Сто фунтов? Совсем неплохо. Старина Джордж! Я бы согласился и на шестьдесят — но вы ему об этом не говорите! Условия: «не беспокоить красотку кузину Розмари, никакого пагубного влияния на невинную кузину Айрис, не ставить в нелепое положение весьма достойного Джорджа». Принимается по всем пунктам! Кто помашет мне ручкой, когда «Сан-Кристобаль» пустится в плавание? Вы, дорогая мисс Лессинг? Чудесно.

Виктор сморщил нос, сочувственно подмигнул ей темными глазами. Лицо загорелое, узкое, что-то от тореадора — романтический образ! Женщинам он нравился и прекрасно это знал!

— Вы на службе у Бартона давно, мисс Лессинг?

— Шесть лет.

— И, конечно, без вас он — никуда! Я все про это знаю. Да и про вас, мисс Лессинг, тоже.

— Интересно, откуда? — резко спросила Рут.

Виктор ухмыльнулся.

— От Розмари.

— Розмари? Но...

— Именно. Беспокоить ее я больше не буду, как договорились. Она и так ко мне с добрым сердцем и сочувствием. Выделила мне сотню, честно говоря.

— То есть, вы...

Рут осеклась, а Виктор засмеялся, причем заразительно. Рут не удержалась и засмеялась тоже.

— Как нехорошо, господин Дрейк.

— Я дармоед, каких еще поискать. Навыки вымогательства доведены до совершенства. Матушка, к примеру, всегда протянет руку помощи, стоит мне прислать телеграмму и сказать, что я на грани самоубийства.

— И вам не стыдно?

— Вообще я отношусь к себе с крайним неодобрением. Совершенно недостойный тип, мисс Лессинг. Просто хочу вам показать, до какой степени недостойный.

— Зачем? — полюбопытствовала она.

— Сам не знаю. Вы не похожи на остальных. Моя обычная техника с вами не пройдет. У вас такие умные глаза, вас не проведешь. «Не столько грешник он, сколь жертва он греха»[16] — с вами этот вариант не пройдет. Вы не из жалостливых.

В лице ее появилась жесткость.

— Жалость я презираю.

— Вопреки вашему имени? Вы ведь Рут? А Руфь — это верная подруга... Забавно. А вы, значит, безжалостная.

— Слабости, — заметила она, — я не сочувствую.

— С чего вы взяли, что я слабак? Ошибаетесь, дорогая. Злодей, плут — куда ни шло. Но у меня есть смягчающее обстоятельство.

Она поджала губы. Сейчас начнет оправдываться.

— Какое?

— Я умею получать от жизни удовольствие. Да-да, — кивнул он, — и даже очень большое. Я поколесил по свету, Рут. Чем только ни занимался... Был актером, продавцом в лавке, официантом, разнорабочим, носильщиком, администратором в цирке! Был простым матросом на грузовом судне. Даже баллотировался в президенты одной южноамериканской державы! Могу также сказать, чего я не делал никогда: никогда не вкалывал и никогда за себя не платил.

И, взглянув на нее, он рассмеялся. Казалось бы, отъявленный мерзавец. Но от Виктора Дрейка исходила какая-то дьявольская сила. И зло каким-то диковинным образом оборачивалось забавой. Он взглянул на нее так, словно видел ее насквозь, читал все ее мысли.

— Не стоит обливать меня презрением, Рут! Ваши нравственные устои не такие прочные, уверяю вас! Кредо вашей жизни — это успех. Вы из тех девушек, которые выходят замуж за своего босса. И вы бы с Джорджем были отличной парой. А он спелся с этой пустышкой Розмари... Ему надо было жениться на вас. Он бы от этого только выиграл, и немало.

— Может, обойдемся без оскорблений?

— Розмари всегда была дурочкой, была и есть. Хорошенькая, спору нет, но тупее кролика. Мужчины на таких падки, но терпеть ее рядом всю жизнь — увольте. А вы — это совсем другое дело. Господи, если кто-то вас полюбит, он не будет скучать никогда.

Виктор попал в точку. Рут воскликнула с неожиданной откровенностью:

— «Если»! Но он меня не полюбил!

— В смысле, Джордж? Ошибаетесь, Рут. Если что-то случится с Розмари, Джордж придет к вам на следующий день.

(Да, именно эта фраза. С нее все и началось.)

— Вы знаете это не хуже меня, — добавил Виктор, внимательно глядя на нее.

(Рука Джорджа на ее плече, его мягкий и теплый голос... Так оно и есть. Она ему нужна, он целиком на нее полагается...)

— Вам не хватает уверенности в себе, милая барышня, — добавил Виктор негромко. — Между тем вы легко сможете обвести Джорджа вокруг пальца. А что Розмари? Глупышка и пустышка.

«Он прав, — подумала Рут. — Не будь Розмари, я легко убедила бы его на мне жениться. И ему было бы со мной хорошо. Я бы все для него делала».

Ее словно окатило волной гнева — какая несправедливость! Виктор Дрейк не без удовольствия наблюдал за ней. Ему нравилось наводить людей на какие-то мысли. Или, как в данном случае, делать тайные мысли явными...

Да, с этого все и началось, со случайной встречи с человеком, который на следующий день отправлялся на другой конец света.

На работу Рут вернулась другим человеком, хотя в ее внешнем облике или манере поведения для стороннего глаза не изменилось ничего.

Через некоторое время ей позвонила Розмари Бартон.

— Господин Бартон на обеде. Что-то передать?

— Рут, это вы? Этот ужасный полковник Рейс прислал телеграмму — приехать к моей вечеринке он не успеет. Спросите Джорджа — кого он пригласит вместо Рейса? Нам ведь нужна замена. Женщин будет четверо: кошечка Айрис, Сандра Фарради... а кто же у нас четвертый? Забыла.

— Если не ошибаюсь — я. Вы сами меня любезно пригласили.

— Господи, конечно! Как я могла забыть вас!

Розмари звонко рассмеялась. Она не видела, как к щекам Рут Лессинг прилила кровь, как проступили желваки на скулах.

Да, она была приглашена на вечеринку Розмари — в порядке одолжения. Чтобы потрафить Джорджу. «Ну, давай пригласим эту твою Рут Лессинг. Ей будет приятно, а пользы от нее много. Да и выглядит она сносно».

В эту минуту Рут поняла, что ненавидит Розмари Бартон. Ненавидит за ее богатство, красоту, легковесность и отсутствие мозгов. Розмари не надо каждый день тянуть лямку в конторе, ей все радости жизни приносят на блюдечке с золотой каемочкой. Интрижки, преданный муж, и не надо работать, строить планы...

Мерзкая цаца, высокомерная безмозглая дрянь, даром что красотка...

«Чтоб ты сдохла», — негромко сказала Рут Лессинг отключившейся телефонной трубке.

Собственные слова испугали ее. Такое на нее было совсем не похоже. Бурные приступы ярости были ей совершенно несвойственны, ее всегда отличали хладнокровие, спокойствие и четкость.

«Что со мной?» — спросила она себя.

В тот день Рут Лессинг прониклась ненавистью к Розмари Бартон. И теперь, год спустя, она продолжала ее ненавидеть.

Наверное, когда-нибудь она сможет выкинуть Розмари Бартон из головы. Но пока этот день не наступил.

Она заставила себя вспомнить те ноябрьские дни. Вот она сидит и смотрит на телефон, а в сердце закипает ненависть...

Потом своим приятным и спокойным голосом Рут передала Джорджу суть звонка Розмари. Наверное, добавила она, раз такое дело, ей идти на вечеринку нет смысла. Пусть гости будут разбиты на пары. Но Джордж и слышать этого не хотел!

Наутро после отплытия «Сан-Кристобаля» Рут пришла к боссу с отчетом. Тот выслушал ее с чувством облегчения и благодарности.

— В общем, мы его сплавили?

— Да. Я передала ему деньги, и в ту же минуту убрали трап. — Помедлив, она добавила: — Когда судно отходило от пирса, он помахал рукой и крикнул: «Джорджу привет и поцелуи, передайте ему, что сегодня я выпью за его здоровье».

— Наглец! — воскликнул Джордж. Потом проявил любопытство: — Что вы о нем думаете, Рут?

Голосом, лишенным всяких модуляций, она ответила:

— Как я и предполагала. Слабак.

И Джордж ничего не увидел, ничего не заметил!

«Зачем вы меня к нему послали? — едва не вскрикнула она. Неужели не знали, что он может со мной сделать? Благодаря вам я со вчерашнего дня — другой человек! И теперь я для вас опасна, понимаете? Я сама не знаю, что могу выкинуть!»

Но вслух она сказала совсем другое, обычным деловым тоном:

— Насчет письма из Сан-Паулу...

Компетентная и толковая секретарша...

Прошло еще пять дней.

И наступил день рождения Розмари.

На работе без происшествий, поход к парикмахеру, примерка нового черного платья, искусное нанесение макияжа. Рут смотрит в зеркало — и сама себя не узнает. Побледневшая, настроенная решительно, озлобленная...

Виктор Дрейк был прав. Жалость ей неведома.

И потом, когда она смотрела на посиневшее искаженное гримасой лицо Розмари Бартон по ту сторону стола, жалости тоже не было.

А теперь, одиннадцать месяцев спустя, от мыслей о Розмари Бартон ей вдруг стало страшно...

 Глава 3 ЭНТОНИ БРАУН

Хмуро глядя в пространство, Энтони Браун вспоминал Розмари Бартон.

Это каким надо было быть идиотом, чтобы с такой связаться! Хотя на эту удочку клюнет любой мужчина! Красотка, что говорить! В тот вечер в Дорчестере он не мог от нее глаз оторвать. Прямо райская услада, хотя мозгов кот наплакал.

Короче, он на нее «запал». Сколько энергии потратил, чтобы через кого-то с ней познакомиться! Непростительное поведение — ведь ему надо было заниматься делом! В самом деле — он поселился в «Кпаридже» не для того, чтобы развлекаться!

Но Розмари Бартон была хороша — тут кто хочешь о работе забудет. А теперь проклинай собственную глупость — вот угораздило!

К счастью, особенно сожалеть было не о чем.

Стоило Розмари заговорить, ее очарование слегка поблекло. Превосходные степени отпали. Ни о какой любви, даже о влюбленности, не могло быть и речи. Хорошо провести время — это да, но и только.

Что ж, удовольствие от общения он получил. Розмари тоже. Танцевала она как ангел, и где бы они потом ни появлялись, он видел, с каким восхищением смотрят на нее мужчины. Конечно, это было лестно. Если при этом она молчала. Энтони потом благодарил звезды за то, что не подсунули ему ее в жены. Фигурка, смазливая мордашка — это замечательно, а что дальше? Она даже слушать не умела. Таких из всех рассказов интересует один: изволь за завтраком каждое утро напоминать ей, как страстно ее любишь!

Сейчас, конечно, легко говорить. А ведь втюрился в нее, так? Вовсю ее обхаживал: названивал, выводил в свет, вел в танце, целовал в такси... То есть выглядел полным идиотом — вплоть до того страшного, невероятного дня.

Розмари возникла перед его мысленным взором: волнистая прядь каштановых волос закрывает ухо, сквозь прикрытые ресницы поблескивают темно-синие глаза. Нежные яркие губы скривились в легкой гримаске.

— Энтони Браун! Красивое имя!

— С глубокими корнями, говорит о респектабельности. При дворе Генриха Восьмого управляющим служил Энтони Браун.

— Небось ваш предок?

— Готов поклясться, что да.

— Лучше не надо.

Он приподнял брови.

— Я родился в британской колонии.

— Не в Италии?

— А-а, — он засмеялся. — Намекаете на мою оливковую кожу? У меня мама — испанка.

— Тогда понятно.

— Что понятно?

— Много чего, господин Энтони Браун.

— Вижу, мое имя вам понравилось.

— Я так прямо и сказала. Красивое имя.

И тут же, словно нанесла внезапный удар из засады:

— Куда красивее, чем Тони Морелли.

Ему показалось, что он ослышался. Не может быть! Откуда? Он схватил ее за руку. Схватил так грубо, что она отшатнулась, поморщившись.

— Вы что! Больно!

— Откуда вам известно это имя?

Хриплый голос звучал угрожающе.

Она засмеялась, довольная произведенным эффектом. Ну не дурочка?

— Кто вам его назвал?

— Человек, который вас узнал.

— Кто он? Это очень серьезно, Розмари. Мне нужно знать. Она искоса взглянула на него.

— Мой двоюродный брат, Виктор Дрейк. У него дурная репутация.

— Никогда о таком не слышал.

— Едва ли вы знали его под этим именем. Не хотел порочить доброе имя семьи.

— Понимаю, — с расстановкой произнес Энтони. — Это было... в тюрьме?

— Да. Я тут делала Виктору выговор — мол, что же он нас всех позорит. Ему, понятное дело, на это плевать. Но вдруг он улыбнулся и сказал: «Ты, моя дорогая, сама не очень разборчива в выборе знакомых. Видел я, как ты отплясывала с бывшей тюремной пташкой — одним из твоих лучших друзей. Он представляется как Энтони Браун, а в каталажке его звали Тони Морелли».

— Надо возобновить знакомство с этим другом молодости, — сказал Энтони беззаботно. — Тюремные связи — штука ценная.

Розмари покачала головой:

— Поздно. Его спровадили в Южную Америку. Уплыл вчера.

— Ясно, — Энтони вздохнул с облегчением. — То есть, кроме вас, о моей страшной тайне не знает никто?

Она кивнула.

— Так и быть, никому не скажу.

— Да уж, пожалуйста, — в голосе его зазвучала сталь. — Розмари, это может плохо кончиться. Вы же не хотите, чтобы ваше кукольное личико изрезали ножичком? Есть люди, которым ничего не стоит взять и испортить женскую красоту. А можно и на несчастный случай нарваться. Такое бывает не только в книжках и кино. Бывает и в самой обычной жизни.

— Вы мне угрожаете, Тони?

— Предупреждаю.

Как она отнеслась к этому предупреждению? Поняла ли, что он совсем не шутит? Эх, дурочка. Хорошенькая головка, да с мозгами туго. Где гарантия, что свой ротик она будет держать на замке? Надо вбить ей в голову — болтать об этом опасно.

— Забудьте, что слышали это имя — Тони Морелли. Понимаете?

— Да у меня нет никаких комплексов, Тони. Я — человек широких взглядов. Это же так здорово — повстречаться с преступником. Так что стыдиться вам нечего.

Ну не кретинка ли? Энтони окинул ее холодным взглядом. В тот момент еще подумалось: «Как я мог увлечься этой пустышкой?» Он никогда не был терпимым к глупцам — даже женского рода. Даже с симпатичными мордашками.

— Забудьте о Тони Морелли, — сказал он твердо. — Я говорю серьезно. Не произносите впредь это имя.

Придется уезжать. Выбора нет. Полагаться на то, что она будет молчать, нельзя. Захочет сболтнуть — сболтнет.

Розмари улыбнулась ему очаровательной улыбкой, но он остался холоден.

— Ну, что вы такой сердитый? Свозите меня на той неделе потанцевать.

— Меня на той неделе не будет. Я уезжаю.

— Только после моего дня рождения. Вы же меня не подведете? Я на вас рассчитываю. Даже не думайте отказываться. Меня этот грипп и так замучил, до сих пор в себя не пришла Мне нельзя огорчаться. Так что приходите.

Он мог проявить настойчивость. Мог махнуть на нее рукой — и уехать тут же.

Но вдруг через открытую дверь увидел — по ступенькам спускается Айрис. Айрис — само изящество, стройная, бледное лицо, темные волосы, серые глаза. Красотой она уступала Розмари, зато была личностью, какой Розмари не будет никогда.

В эту секунду Энтони возненавидел себя: как он мог клюнуть, хоть и в малой степени, на чисто физическую красоту Розмари? Так подумал Ромео о Розалине, когда впервые увидел Джульетту.

На Энтони Брауна словно снизошло озарение.

И он сказал себе, что выбирает совершенно иной путь.

 Глава 4 СТИВЕН ФАРРАДИ

Стивен Фарради думал о Розмари — с невероятным изумлением, какое всегда будил в нем ее образ. Обычно он гнал мысли о ней прочь, едва они возникали, но иногда с настойчивостью, свойственной ей при жизни, она не позволяла отделаться от себя так легко.

Его первая реакция всегда была одинаковой — вспоминая сцену в ресторане, Стивен быстро поводил плечами, словно отмахивался от назойливой мухи. Вот уж о чем вспоминать он совершенно не обязан! И тогда его мысли уплывали вглубь, во времена, когда Розмари была жива: вот она улыбается, дышит, пристально смотрит ему в глаза...

Как он мог быть таким немыслимым идиотом!

Изумление охватывало всего его целиком, переполняло до крайности. Как такое могло произойти? Это просто выше его понимания. Жизнь словно поделилась на две части: в первой царили здравый смысл, равновесие, упорядоченное движение к цели, вторая являла собой совершенно не свойственное ему, краткое помешательство. Эти две части не желали стыковаться.

При всех своих способностях, проницательности и интеллекте, Стивен был не в состоянии понять, что части эти никак друг другу не противоречили.

Иногда он оглядывал свою жизнь, пытаясь оценить ее хладнокровно, без лишних эмоций, и всякий раз был готов самовлюбленно себя поздравить.

С самого раннего возраста Стивен был полон решимости преуспеть в жизни — и это ему удалось, хотя на начальных этапах без препятствий не обошлось.

Его взгляды и убеждения всегда отличались простотой. Он верил в силу желания. Если человек чего-то пожелает, он может этого добиться!

Маленький Стивен Фарради упорно культивировал свою волю. Порой ему приходилось обращаться за поддержкой, но вообще же он добивался всего собственными силами. Бледненький семилетний паренек с открытым лбом и решительным подбородком, он намеревался взлететь высоко — очень высоко. Стивен уже знал, что родители не будут ему подспорьем. Мама вышла замуж за человека, стоявшего ниже ее на социальной лестнице, о чем не раз пожалела. Отец занимался мелким строительством, был человеком хитрым, практичным и прижимистым, жена и сын относились к нему с презрением...

Мама Стивена была существом невнятным, лишенным цели в жизни, с поразительными перепадами настроения; Стивена она озадачивала и поражала своим сумбуром. Но однажды он застал ее завалившейся на угол стола, а из руки выпала пустая бутылочка из-под одеколона. Ему и в голову не приходило, что причина ее буйства — алкоголь. Она никогда не пила вина или пива, и он не мог даже предположить, что ее страсть к одеколону объясняется отнюдь не головными болями.

В эту минуту Стивен понял, что большой любви к родителям не питает. И не без оснований заподозрил, что и они не сгорают от любви к нему. Он был невысок для своего возраста, тих, чуть заикался. Отец звал его «мальчик-девочка». Послушный ребенок, дом вверх дном не переворачивает. Отец предпочел бы ребенка более шумного, более подвижного. «Я в его годы хулиганил почем зря». Иногда отец смотрел на Стивена и с нелегким сердцем понимал, что уступает жене в статусе. Потому что Стивен пошел в ее родню.

Потихоньку, но все более решительно Стивен начал строить планы на жизнь. Он должен добиться успеха! Первый шаг — избавиться от заикания. Он заставлял себя говорить медленно, делая небольшие паузы между словами. Со временем его усилия увенчались успехом: заикание исчезло.

В школе он дал себе задание — учиться. Надо получить образование. С образованием можно чего-то в жизни добиться. Скоро на его старания обратили внимание учителя, его жажду знаний поощряли. Стивен получил стипендию. Представители местных органов образования обратились к родителям — у мальчика хорошие данные. Власти убедили господина Фарради — он неплохо зарабатывал на строительстве дешевого жилья — вложить деньги в образование сына.

В двадцать два Стивен с отличием закончил учебу в Оксфорде, приобрел репутацию яркого и остроумного оратора, научился писать статьи. Появились и полезные связи. Его увлекала политика. От своей врожденной робости он избавился, уверенно чувствовал себя в обществе — скромный, дружелюбный, наделенный особым блеском, какой заставляет людей говорить: «Этот далеко пойдет». Либерал по убеждениям, Стивен понял: у либеральной партии на ближайшее время нет никаких перспектив. И он вступил в партию лейбористов. Скоро о нем стали говорить как о молодом человеке «с будущим». Но лейбористская партия Стивена не устраивала. Новые идеи в ней не очень поощрялись; она была куда больше скована традициями, чем ее мощный конкурент. А консерваторы, со своей стороны, искали перспективную молодежь. И Стивен Фарради пришелся им ко двору — именно такого они искали. Вскоре консерваторы выдвинули Стивена в парламент от крупного избирательного округа, и он победил, хотя и с небольшим перевесом. Он торжествовал победу — и занял место в палате общин. Карьера началась, именно такая, какую он сам выбрал. Теперь надо включать на полные обороты все свои навыки, все свое честолюбие. Стивен чувствовал, что способен управлять, и управлять хорошо. Он умел общаться с людьми, знал, где польстить, а где проявить жесткость. Однажды он сказал себе: «Я должен войти в правительство».

Но едва восторг от пребывания в парламенте поутих, накатило разочарование. После трудной победы Стивен оказался в свете юпитеров, но теперь был просто в колее и ощущал себя маленьким винтиком внутри большого махового колеса, полностью подчиненным хитросплетениям партийной политики, не имеющим своего голоса. Как выбраться из этого небытия? На молодых здесь смотрели с подозрением. Одних способностей было мало. Требовалось влияние.

В его сферу попали люди с какими-то интересами. Какие-то семьи. Ему требовалась финансовая поддержка. Он стал подумывать о женитьбе. Раньше эта тема его не занимала. В голове у него жил смутный образ некоего милого создания, которое идет с ним по жизни рука об руку, помогает его карьере, рожает ему детей, выслушивает его мысли и снимает с плеч груз проблем. Эта женщина живет его интересами, жаждет его успеха не меньше, чем он сам, гордится им, когда этот успех достигнут.

Однажды он оказался на приеме в Киддерминстер-хаус. Киддерминстерские связи считались в Лондоне самыми могущественными. Эта семья всегда была в политике на первых ролях. Лорда Киддерминстера узнавали везде и всюду: высокий, статный, с остроконечной бородкой. Лошадиное лицо леди Киддерминстер можно было увидеть на всех публичных площадках Англии, она заседала во всех комитетах. У них было пять дочерей — три из них красавицы — и сын, он учился в Итоне.

Киддерминстеры поддерживали перспективную партийную молодежь. Так Фарради получил приглашение.

Он мало кого знал среди гостей и, приехав, минут двадцать простоял в одиночестве у окна. Толпа у чайного столика поредела, люди стали расходиться по комнатам, и тут Стивен заметил высокую девушку в черном — она с растерянным видом стояла у столика одна.

У Стивена Фарради была отличная память на лица. В то утро в метро он поднял с сиденья бульварную газетенку, оставленную какой-то пассажиркой, и с легкой улыбкой на лице пролистал ее. И наткнулся на немного смазанный снимок леди Александры Хейл, третьей дочери графа Киддерминстера, а чуть ниже — безобидную сплетню: «...всегда была девушкой робкой, чуралась света, очень любит животных. Леди Александра обучалась на курсах домоводства, потому что леди Киддерминстер считает: «ее дочери должны быть прекрасно подкованы во всех бытовых дисциплинах».

У стола стояла именно она, леди Александра Хейл, и безошибочная интуиция робкого человека подсказала Стивену: она тоже человек робкий. Самая неинтересная из пяти дочерей, Александра всегда страдала от комплекса неполноценности. Она получила то же образование и воспитание, что и сестры, но сильно уступала им в сметливости и сноровке, чем вызывала крайнее раздражение матери. Сандра должна постараться — как можно быть на людях такой неловкой и нескладной? Ничего этого Стивен не знал, но видел — девушка чувствует себя не в своей тарелке. Он словно получил сигнал свыше — действуй, дурень! Такая возможность выпадает раз в жизни! Сейчас или никогда!

Он пересек комнату и подошел к длинному столу. Остановился рядом с девушкой, взял сэндвич. Потом повернулся к ней и заговорил взволнованно, делая над собой усилие (тут он не играл, действительно волновался):

— Можно я с вами поговорю? Я здесь почти никого не знаю, судя по всему, вы — тоже. Не отвергайте меня. Я человек р-р-робкий (его заикание вдруг вернулось к нему в самый неподходящий момент), и мне кажется, вы тоже р-р-робкая, правда?

Девушка вспыхнула, рот ее приоткрылся. Но, как он и полагал, выдавать себя она не стала. Попробуй скажи: «Я дочь хозяина дома». Вместо этого она послушно согласилась:

— Если честно, я — человек робкий. Всегда такой была.

— Ужасное чувство, — подхватил Стивен. — Не знаю, удастся ли его когда-нибудь обуздать. Иногда язык просто прилипает к гортани.

— Со мной тоже так бывает.

Он продолжал говорить — напористо, чуть заикаясь, с юношеским задором, вызывая симпатию. Именно такую манеру вести разговор Стивен выработал несколько лет назад и с тех пор поддерживал ее и развивал. Было в ней что-то молодое, наивное, обезоруживающее.

Вскоре он, заговорив о театре, упомянул о недавней премьере, которую обсуждает весь пород. Сандра спектакль видела. Нашлась общая тема для разговора. Пьеса была посвящена государственной службе, и они с жаром принялись ее обсуждать.

Брать быка за рога Стивен не стал. Он увидел, что в комнату входит леди Киддерминстер и ищет глазами дочь. Быть представленным ей сейчас — это в его планы не входило. Он быстро попрощался.

— Очень рад, что мы с вами поговорили. Я тут совсем изнемог от этого великолепия, но меня спасли вы. Спасибо!

Стивен уехал из Киддерминстер-хаус совершенно окрыленный. Свой шанс он не упустил.

Теперь нужно было развить успех. Следующие дни он провел в окрестностях Киддерминстер-хаус. Однажды Сандра вышла из дома вместе с сестрами. В другой раз она появилась одна, но куда-то торопилась. Стивен только покачал головой — нет, не сейчас, девушка явно направляется на какую-то встречу. Но прошла неделя после приема — и его терпение было вознаграждено.

Утром Сандра появилась с маленькой черной собачкой-шотландкой и прогулочным шагом направилась к парку.

Через пять минут молодой человек, спешивший куда-то в противоположном направлении, вдруг застыл на месте прямо перед Сандрой. И жизнерадостно воскликнул:

— Вот повезло! А я уж боялся, что мы больше не увидимся!

В его голосе слышалась неподдельная радость, и девушка слегка вспыхнула.

Он наклонился к собачке:

— Какой симпатяга. Как его зовут?

— Мактавиш.

— Вполне по-шотландски.

Они немного поговорили на «собачью» тему. Потом Стивен с легким смущением проговорил:

— Я в прошлый раз даже не сказал вам, как меня зовут. Я — Фарради. Стивен Фарради. Неприметный член парламента.

Он вопросительно посмотрел на нее и увидел, что кровь снова прилила к ее щекам.

— А я — Александра Хейл, — представилась она.

Он отреагировал замечательно. Видимо, вспомнились времена Оксфордского драматического общества. Удивление, осознание, испуг, смущение!

— Так вы... вы — леди Александра Хейл? Вы... о господи! Наверное, в тот раз в ваших глазах я выглядел полным идиотом!

Что она могла ответить? Вариантов не было. Воспитание, природная доброта — конечно, его надо успокоить, подбодрить.

— Мне нужно было представиться сразу.

— Но как же я не догадался? Вы, наверное, подумали — вот олух!

— Как вы могли догадаться? Да и какая разница? Не переживайте, господин Фарради. Давайте прогуляемся до озера. Видите, Мактавишу неймется.

Потом они еще несколько раз встречались в Гайд-парке. Он рассказывал ей о планах на будущее. Они обсуждали политику. Она оказалась умной, осведомленной, умеющей слушать.

У нее были прекрасные мозги, нестандартный образ мыслей. Они подружились. Следующим этапом стало приглашение в Киддерминстер-хаус на ужин, после которого ожидались танцы. Кто-то из мужчин в последнюю минуту был вынужден отказаться. Леди Киддерминстер стала подыскивать замену, и тут Сандра спокойно предложила:

— Может быть, Стивен Фарради?

— Стивен Фарради?

— Да, он как-то был на твоей вечеринке, после этого мы пару раз с ним сталкивались.

Лорд Киддерминстер, к которому обратились за консультацией, был категоричен: разумеется, молодых и подающих надежды политиков надо всячески поддерживать!

— Блестящий молодой человек, просто блестящий. Ничего не знаю о его родителях, но он сам пробьет себе дорогу, и очень скоро.

Стивен приехал и проявил себя достойно.

— Что ж, полезное знакомство, — заметила леди Киддерминстер с присущей ей надменностью.

Два месяца спустя Стивен решил — пора попытать счастья. Они сидели на скамье в Гайд-парке у озера Серпентин, Макта-виш нежился у ног Сандры.

— Сандра, наверное, вы чувствуете, что я люблю вас. Я прошу вашей руки. Я предлагаю вам выйти за меня, потому что уверен: наступит день, когда я многого добьюсь. Я верю в это. И вам не будет стыдно за ваш выбор. Даю вам клятву.

— Мне вовсе не стыдно, — ответила она.

— Я вам не безразличен?

— Неужели это для вас новость?

— Я надеялся... но как тут скажешь наверняка? А я ведь полюбил вас в ту секунду, когда впервые увидел — вы стояли одна у стола, я собрал все свое мужество и подошел к вам. Помню, дрожал как осиновый лист...

— Наверное, и я вас полюбила с первого взгляда...

Сказать, что в паруса дул только попутный ветер, было бы неправдой. Когда Сандра спокойно объявила, что собирается выйти за Стивена Фарради, семья тут же запротестовала: «Кто он? Что вообще о нем известно?»

Стивен совершенно откровенно рассказал лорду Киддерминстеру о своей семье и происхождении. Мелькнула мысль: наверное, для его будущего к лучшему, что оба его родителя в могиле.

Жене лорд Киддерминстер сказал:

— Что ж, могло быть хуже.

Свою дочь он знал хорошо: за внешним спокойствием скрывалась несгибаемая решимость. Если она задумала стать женой этого парня, так тому и быть. От своего намерения она не откажется.

— Его ждет блестящая карьера. Если ему помочь, пойдет очень далеко. Бог свидетель, свежая кровь нам на пользу. Да и парень вроде бы порядочный.

Леди Киддерминстер согласилась — не без легкого ворчания. Нет, не такую партию она хотела для своей дочери. Но в семье Сандра была самой непокорной. Сюзер брала красотой, Эстер — мозгами. Диана, смышленая девочка, вышла замуж за молодого герцога Гарвичского, на тот момент самого выгодного жениха. У Сандры шарма поменьше, уж слишком она робкая, и если все прочат этому молодому человеку солидное положение в обществе...

В итоге она сдалась, выдавив из себя:

— Придется пустить в ход связи...

И Александра Кэтрин Хейл вышла замуж за Стивена Леонарда Фарради, чтобы быть вместе в радости и в горе. Невеста была в белом атласном платье с брюссельскими кружевами, ее окружали шесть подружек, два мальчика несли за ней шлейф — все, как положено на светской свадьбе.

Проведя медовый месяц в Италии, они вернулись в небольшой очаровательный домик в Вестминстере, а вскоре скончалась крестная Сандры и оставила ей чудесный особняк за городом, в районе Куин-Энн-Мэнор. Все у молодой пары складывалось удачно. Стивен с головой ушел в парламентскую жизнь, которая снова увлекла его, Сандра оказывала ему посильную помощь и душой и сердцем делила с ним его честолюбивые помыслы. Порой Стивен ловил себя на мысли: до чего же благосклонной оказалась к нему судьба! Его союз с могущественным кланом Киддерминстеров помогал ему делать карьеру семимильными шагами. Его способности и талант упали на благодатную почву — перед ним открывалось блестящее будущее. Стивен искренне верил в свои возможности и был готов трудиться на благо страны не покладая рук.

Частенько, глядя на сидевшую напротив жену, он преисполнялся радостью — какая замечательная у него помощница, именно о такой жене он и мечтал. Ему нравились нежные и чистые очертания ее головы и шеи, прямой взгляд карих глаз из-под ровных бровей, высокий белый лоб и слегка надменный орлиный нос. Она напоминала ему скаковую лошадь — ухоженная, породистая, горделивая. Да и спутница идеальная — в их головах стремительно рождались схожие мысли, они делали одинаковые выводы. «Что ж, Стивен Фарради, — говорил он себе, — неприкаянный мальчик сумел найти свое место в жизни». Все складывалось так, как он замышлял.

Ему было слегка за тридцать, а успех уже ломился к нему во все двери.

Именно в таком триумфальном настроении Стивен отправился с женой в Швейцарию, отдохнуть две недели в Санкт-Морице — и в вестибюле гостиницы увидел Розмари Бартон.

Что именно произошло с ним в тот момент, известно только Богу. Но поэтичные слова, которые он когда-то адресовал другой женщине, сыграли с ним злую шутку. Он увидел женщину на другом конце комнаты — и влюбился. Безоговорочно, безумно, как в омут головой. Это была какая-то безотчетная, безудержная телячья любовь, какую положено испытывать в юношеском возрасте, а потом забыть, как дурной сон.

К мужчинам, которые могут быть одержимы страстью, он себя не относил. Пара мимолетных интрижек, легкий флирт — вот и все, что он мог вложить в понятие «любовь» на основании личного опыта. Плотские утехи его не вдохновляли. Он сказал себе, что для подобных развлечений слишком привередлив.

На вопрос о том, любит ли он свою жену, Стивен ответил бы: «разумеется» — в то же время он прекрасно знал, что ему и в полову не пришло бы на ней жениться, будь она дочерью, скажем, сельского джентльмена без гроша за душой. Она ему нравилась, он ею восхищался, был к ней глубоко привязан и по-настоящему благодарен — ведь стать тем, кем он стал, ему помогло ее положение в обществе.

И вдруг... влюбиться до полного самозабвения, страдать, как неоперившийся юнец... он и представить не мог, что способен на такое.

Розмари целиком и полностью завладела его мыслями.

Очаровательная улыбка, густые каштановые волосы, шикарная фигура, покачивание бедрами. Он потерял аппетит, потерял сон. Они вместе ходили на лыжные прогулки. Он с ней танцевал. Держа руку на ее талии, он знал — он жаждет эту женщину, ничего другого на свете не хочет, как ее! Вот оно, это страдание, эта неудержимая болезненная страсть — вот что такое любовь!

При всей пылкости по отношению к предмету вожделения, Стивен не забывал поблагодарить судьбу, которая одарила его умением скрывать свои чувства. Никто не должен ни о чем догадаться, никто не должен знать о его к Розмари чувствах — кроме самой Розмари.

Бартоны уехали на неделю раньше, чем Фарради. Стивен сказал Сандре, что в Санкт-Морице скучновато. Может, есть смысл вернуться в Лондон пораньше? Сандра покорно согласилась. Они вернулись, и через две недели Стивен стал любовником Розмари.

Период невразумительного экстаза — бурный, лихорадочный. Сколько это длилось? Максимум полгода. В эти полгода Стивен вел свои дела, как обычно, навещал избирателей, задавал вопросы в парламенте, выступал на разных совещаниях, обсуждал политику с Сандрой, но думал только об одном — о Розмари.

О-о, их тайные встречи в маленькой квартирке, ее красота, пылкие ласки, какие он обрушивал на нее, их нежные объятья... Вот она — воплощенная мечта! Когда чувства превыше рассудка.

А потом — пробуждение. Внезапное. Словно выехал из тоннеля на дневной свет.

Только что — потерявший голову любовник, и вот он снова Стивен Фарради, который думает: надо бы встречаться с Розмари пореже. Черт, ведь они же страшно рискуют! Ведь если Сандра что-то заподозрит... Он украдкой поглядывал на жену за завтраком. Слава богу, она ни о чем не подозревает. Нет, конечно, ей такое и в голову не может прийти. Он как-то объясняет свои поздние приходы домой, не всегда ловко. Другая уже почуяла бы неладное. Но Сандра, слава богу, особой мнительностью не отличалась.

Стивен перевел дыхание. Нет, правда, они с Розмари ведут себя безрассудно! А ее муж — он-то как не видит, что творится у него под носом! Из тех наивных чудаков, кому подозрительность не свойственна — он ведь намного старше ее.

До чего же она очаровательна... Внезапно мысли его перенеслись на поле для игры в гольф. Песчаные дюны, свежий ветер, ходишь себе с клюшкой, потом взмах, удар с подсечкой — и мячик, что спокойно лежал на метке, взмывает в небо.

Мужское общество. Брюки, гольфы, набитые табаком трубки. И никаких женщин!

— Давай съездим в Фэйрхейвен? — внезапно предложил он Сандре.

Она с удивлением подняла голову:

— Хочешь проветриться? А вырваться сможешь?

— Пожалуй, в середине недели. Поиграл бы в гольф. Что-то я застоялся.

— Можем поехать хоть завтра. Только Эстли придется отменить, мы договорились на вторник. А с Ловатами что делать?

— Давай их тоже отменим. Придумаем, что сказать. Хочу поменять обстановку.

Фэйрхейвен — тишь да гладь, на террасе Сандра и собаки, обнесенный стеной старый сад, гольф в Сэндли-Хит, вечерами прогулка с Мактавишем на ферму.

Он напоминал себе человека, который восстанавливает силы после болезни.

Письмо от Розмари заставило его нахмуриться. Ведь он велел ей не писать. Очень опасно. Сандра не пристает к нему с расспросами по поводу его корреспонденции, но все равно — это неразумно. Доверяться слугам — лучше не надо.

Стивен ушел в кабинет и там с легким раздражением вскрыл конверт. Страницы. Страницы текста. Он читал и снова поддавался ее чарам. Она его обожает, любит, не видеть его целых пять дней — это невыносимо. А он? Он тоже по ней скучает? Леопард тоскует по своей Эфиопке?

Улыбка тронула его губы, он легонько вздохнул. Эта глупая шутка появилась на свет, когда он подарил ей мужской пятнистый халат, от которого она пришла в полный восторг. Наверное, это Леопард пытался избавиться от своих пятен. Стивен тогда сказал: «А ты, дорогая, сохрани свою кожу при себе». После этого она и прозвала его Леопардом, а он ее — Неотразимой Смуглянкой[17].

Глупость, конечно. Полнейшая глупость. Да, мило, что она написала ему длиннющее письмо, но делать этого не следовало. Черт, ну нельзя же забывать об осторожности. Сандра не из тех, кто будет с этим мириться. Если она что-то заподозрит... Короче, письма — это опасно. Ведь он так и сказал Розмари. Неужели нельзя потерпеть пять дней? Ну, увидятся они через два или три дня, в самом-то деле...

На следующее утро на столике для завтрака его ждало новое письмо. Тут Стивен просто чертыхнулся сквозь зубы. Ему показалось, что глаза Сандры на пару секунд задержались на письме. Однако она ничего не сказала. Слава богу, его жена не из тех, кому переписка мужа не дает житья.

После завтрака он сел в машину и поехал на рынок за восемь миль. Звонить из деревни не стоит. Он набрал номер Розмари.

— Алло! Это ты, Розмари? Не пиши мне больше.

— Стивен, дорогой, как я рада слышать твой голос!

— Будь осторожна, тебя никто не слышит?

— Нет, конечно. Ангел мой, как я по тебе соскучилась! Ты тоже?

— Конечно. Но больше не пиши. Зачем так рисковать?

— А мое письмо тебе понравилось? Ты почувствовал, что я рядом? Дорогой, я хочу быть рядом с тобой каждую минуту. Ты тоже, правда?

— Да... только не надо по телефону, ладно, милая?

— Ну, чего уж так бояться, даже смешно. Да какая разница?

— Я же о тебе беспокоюсь, Розмари. Даже думать не хочу, что из-за меня ты можешь пострадать.

— А мне неважно, что со мной случится. Ты же знаешь.

— Мне важно, радость моя.

— Когда возвращаешься?

— Во вторник.

— В среду встречаемся на квартире.

— Да, хм... да.

— Дорогой, жду с нетерпением. А сегодня не получится приехать? Может, что-то придумаешь? Стивен, придумай! Срочную встречу или еще какую-нибудь дурость...

— Боюсь, это исключено.

— Знаешь, мне кажется, что я по тебе скучаю гораздо больше, чем ты по мне.

— Не выдумывай, конечно, я по тебе скучаю.

Он повесил трубку и вытер со лба испарину. Ну, почему женщины такие безрассудные, лезут на рожон и получают от этого удовольствие? Им с Розмари надо впредь быть осторожнее. Придется встречаться реже.

И вот после этого все как-то осложнилось. Стивен все время был занят, очень занят. Уделять Розмари столько времени, сколько прежде, он не мог чисто физически — но хуже всего было то, что она отказывалась это понимать. Он пытался объяснить, но она и слышать ничего не желала.

— Опять твоя дурацкая политика — будто в ней есть какой-то смысл!

— Есть, как ты не...

Детали ее не интересовали. Зачем они ей? Ее не интересовала его работа, карьера, честолюбивые помыслы. Ей нужно было одно: чтобы он до бесконечности повторял, как сильно ее любит.

— Как раньше, правда? Сильно-сильно? Любишь?

Ну, сколько можно клясться в одном и том же? Да, она совершенно очаровательное существо, но с ней просто не о чем говорить!

Беда была в том, что они виделись слишком часто. Роман не может оставаться на точке кипения вечно. Значит, им надо видеться реже, слегка отпустить поводья.

В результате Розмари на него обиделась — сильно обиделась. И беспрестанно его теперь корила:

— Ты не любишь меня, как раньше.

А Стивен был вынужден ее успокаивать, клясться, что его чувства к ней не остыли. А еще она постоянно доставала из уголков памяти все, что он ей когда-то говорил.

— Помнишь, ты сказал, вот бы здорово нам умереть вместе? Заснуть навек в объятьях друг друга? А еще говорил: возьмем караван и поедем в пустыню? Вокруг только звезды и верблюды, а в целом мире только ты и я? Помнишь?

Неужели это он нес такой бред? С влюбленного что возьмешь... В свое время эти излияния казались ему вполне уместными, но сейчас, когда Стивен слышал это на трезвую голову — хоть сквозь землю проваливайся! И почему женщинам надо обязательно цепляться за какие-то детали? Мужчине неприятно, когда ему постоянно напоминают, в каком состоянии романтического идиотизма он пребывал.

Она вдруг стала выдвигать какие-то невразумительные требования. А что, если он поедет на юг Франции, а там его будет ждать она? Или на Сицилию либо Корсику — короче, туда, где наверняка не встретишь знакомое лицо? Стивен мрачно возражал: таких мест на земном шаре нет. В самом невероятном месте обязательно наткнешься на одноклассника, которого не видел бог знает сколько лет.

А потом она сказала нечто, от чего его бросило в дрожь.

— Впрочем, какая разница?

Он напрягся, насторожился, внутри у него все похолодело.

— В каком смысле?

Она смотрела на него с улыбкой — той самой очаровательной улыбкой, от которой некогда сердце его совершало кульбиты, а кости ныли от вожделения. А сейчас ничего, кроме раздражения, он не ощутил.

— Леопард, дорогой, иногда мне кажется, что глупо нам с тобой прятаться по углам. Оно того не стоит. Давай уедем отсюда. Вместе. И не будем больше притворяться. Джордж даст мне развод, твоя жена от тебя уйдет — и мы поженимся.

Как все просто! Да это же катастрофа! Полный крах! А ей хоть трава не расти!

— Нет, пойти на такое я тебе не позволю.

— Дорогой, но я совершенно этого не боюсь. Условности бытия меня не волнуют.

«А меня волнуют», — подумал про себя Стивен.

— Я считаю, что самое главное в жизни — это любовь. А что про нас скажут люди — лично мне плевать!

— А мне нет, радость моя. Если мы раскроем карты, будет скандал — и моей карьере конец.

— И что с того? Займешься чем-нибудь другим, подыщешь себе дело по душе.

— Не глупи.

— Зачем тебе вообще чем-то заниматься? Денег у меня — вагон. Подчеркиваю: у меня, а не у Джорджа. Поедем путешествовать по белу свету, посмотрим очаровательные экзотические места — такие, где вообще не ступала нога человека. Уплывем на какой-нибудь остров в Тихом океане. Только представь: палящее солнце, морская синева, коралловые рифы...

Представь, как же! Остров в Тихом океане! Как говорится, глупее не придумаешь. За кого она вообще его принимает? За пляжного плейбоя?

Стивен смотрел на нее глазами, с которых спали последние остатки пелены. Очаровашка с куриными мозгами! Он тогда начисто потерял голову, безнадежно и полностью. Но, слава богу, кажется, нашел. Вот вляпался, так вляпался! Теперь надо уносить ноги, иначе она просто сломает ему жизнь.

Он сказал ей все, о чем до него сказали сотни мужчин. Они должны расстаться — так он ей написал. Ради ее же блага. Он себе не простит, если сделает ее несчастной. Розмари отказывалась его понимать — и дальше все было как у всех.

Между ними все кончено — он должен ее в этом убедить.

Но она отказывалась принимать этот факт. Ей и в голову не приходило, что он хочет от нее избавиться.

Она его обожает, любит до безумия, она не может без него жить! Она все честно расскажет мужу, он все честно расскажет жене — вот и решение вопроса! Стивен вспомнил, как все у него похолодело внутри, когда он читал ее письмо. Идиотка! Вцепилась так, что не оторвешь! Сейчас пойдет и выболтает все Джорджу Бартону, Джордж с ней разведется и с рук на руки передаст ему!

А Сандра разведется с ним — волей-неволей. Тут сомневаться не приходится. Как-то она с легким удивлением рассказала про подругу: «Но когда она узнала, что у него роман с другой, что ей оставалось делать? Разумеется, она от него ушла». Вот отношение Сандры. Гордая, видите ли. Делить мужчину с другой — это не для нас.

А ему тогда крышка, большой привет. На влиятельного Киддерминстера можно больше не рассчитывать. Это будет скандал из тех, какие не забываются, хотя общественное мнение сейчас куда менее консервативно, чем раньше... Ах, какая возмутительная история! И всё — прощайте, мечты, прощайте, грандиозные замыслы. Крах, карьера на слом, а почему? Обезумел, видите ли, от страсти к дурочке! Телячья любовь... Вещь хорошая, только всему свое время!

Он потеряет все, что составляет смысл его жизни. Попадет в разряд неудачников. Будет обесчещен.

Потеряет Сандру...

Его словно током ударило — Стивен понял, что именно эта потеря будет самой тяжелой. Он потеряет Сандру. Сандра — широкий белый лоб, ясные карие глаза. Сандра — преданная подруга и спутница, надменная, горделивая, преданная Сандра. Нет, он не может ее лишиться. Не может потерять Сандру. Только не это...

Его бросило в пот. Надо как-то спасать положение. Надо, чтобы Розмари вняла голосу разума. Возможно ли это? Розмари и разум — вещи мало совместимые. Может, сказать ей, что он, как выяснилось, любит жену?

Нет. В это она просто не поверит. Понятно — с ее-то мозгами! Пустоголовая прилипала, да еще и собственница... Как его угораздило стать объектом ее страсти?!

Все в нем кипело и клокотало. «Как заставить ее замолчать? Закрыть ее хорошенький ротик? Налить туда яда?» — с горечью подумал он.

Где-то рядом зажужжала оса. Стивен рассеянно повернулся на звук. Оса залетела в хрустальный кувшин с узким горлышком и не могла оттуда выбраться.

«Мой случай, — подумал он. — Оса позарилась на сладкое, а теперь, бедолага, не знает, как выбраться наружу».

Но он, Стивен Фарради, выход найдет. Сейчас время работает на него — Розмари лежит с гриппом. Он только что послал ей знак внимания — букет цветов. И заработал передышку.

Неделю спустя он и Сандра обедали у Бартонов — прием по поводу дня рождения Розмари.

— До дня рождения ничего говорить Джорджу не буду, — поделилась с ним Розмари, — это будет жестоко. Он, бедняга, так для меня старается. Такой лапочка. Когда все кончится, надеюсь, мы с ним останемся друзьями.

Может быть, рубануть напрямик: между ними все кончено, ему больше до нее нет дела? Стивен поежился. Нет, сказать такое у него не хватит сил. Она может закатить истерику, кинуться к Джорджу. Даже к Сандре. Он так и слышал ее голос, полный слез, с нотками потрясения:

«Он сказал, что ему больше нет до меня дела, но я знаю, что это неправда. Он пытается сохранить вам верность, усыпить вашу бдительность, но когда люди любят друг друга, единственный путь — быть честным, вы же со мной согласны? Поэтому я прошу вас — освободите его».

Или вывалит на Сандру что-то еще более тошнотворное. А та — сама гордыня и презрение — только процедит:

«Пусть забирает свою свободу!»

Конечно, Сандра ей не поверит. Или поверит? Розмари возьмет и предъявит его письма — да, он писал их в приступе ослиной влюбленности! Уже и не вспомнить, какую чушь он там насочинял. Во всяком случае, этого будет вполне достаточно, чтобы убедить Сандру — ведь ей он никогда не писал ничего подобного...

«Надо что-то придумать, иначе Розмари начнет болтать. Жаль, — подумал он, — что мы не живем во времена Борджиа. Яд в бокале шампанского — чуть ли не единственный способ заставить Розмари молчать».

Да, эти мысли бродили в его голове.

Цианистый калий в ее бокале с шампанским, цианистый калий в ее вечерней сумочке.

Депрессия после гриппа.

За столом Сандра сидела напротив, вот их глаза встретились...

Прошел почти год, но разве такое забудешь? 

 Глава 5 АЛЕКСАНДРА ФАРРАДИ

Сандра Фарради не забыла Розмари Бартон.

Она думала о ней в эту самую минуту — вспоминала, как Розмари рухнула на стол в тот злополучный вечер в ресторане.

Сандра вспомнила, как у нее самой перехватило дыхание, потом она подняла голову и наткнулась на пристальный взгляд Стивена...

Прочитал ли он правду в ее глазах? Увидел ли ненависть, вперемешку с ужасом и ликованием?

Прошел почти год — а картина стоит перед глазами, словно это было вчера! Розмари означает воспоминание. Какая жуткая правда! Человек умер, но живет в твоей памяти — такого быть не должно. Но Розмари оставила после себя воспоминания. Она жила в памяти Сандры... и в памяти Стивена? Вполне возможно, хотя что творится в голове у Стивена, она не знает.

«Люксембург», этот ненавистный ресторан с прекрасной кухней, проворными официантами, шикарным интерьером, изысканной обстановкой... И никуда от него не денешься, тебя постоянно туда приглашают.

Она бы и рада забыть — да не получается, будто сама жизнь этого не хочет. Даже в Фэйрхейвене не отвлечься — с тех пор как в Литтл-Прайорз поселился Джордж Бартон.

Странный поступок. Вообще Джордж Бартон — человек не из самых понятных. Не тот сосед, о котором она мечтала. Его присутствие в Литтл-Прайорз отравляло для нее все очарование Фэйрхейвена.

До последнего лета здесь можно было восстановить силы, отдохнуть, здесь они со Стивеном были счастливы — если, конечно, слово «счастье» вообще применимо к их отношениям.

Губы ее сжались в тонкую линию. Да, тысячу раз да! Не будь Розмари, они были бы счастливы! Именно благодаря Розмари непрочный храм их взаимного доверия и нежности, который она и Стивен только начали возводить, дал трещину. Некий инстинкт заставлял ее не показывать Стивену, сколь страстно она его любит, как она предана ему всем сердцем. Ведь Сандра полюбила его в ту самую минуту, когда он подошел к ней в Киддерминстер-хаус притворяясь робким, притворяясь, будто не знает, кто она такая.

На самом деле он прекрасно это знал. Трудно сказать, когда именно это открылось ей со всей ясностью. Вскоре после свадьбы Стивен вдруг решил посвятить ее в какую-то политическую интригу, призванную провести через парламент некий закон. Ей еще тогда показалось: о чем-то это ей напоминает. Но о чем? А потом она поняла: по сути, это была та же тактика, какую он применил в тот день в Киддерминстер-хаус. Сандра даже не очень удивилась, словно в глубине души знала об этом давно, но только сейчас мысль эта добралась до поверхности.

Со дня свадьбы она знала: он не любит ее так, как она его. Но тут же убедила себя: любить ее так, как ей того хочется, он просто не способен. Сила ее любви — это ее тяжелое наследие. Любить до отчаяния, до исступления — многим женщинам такая любовь просто не свойственна. А она ради него не задумываясь умерла бы. Ради него она готова солгать, пойти на обман, страдать из-за него! И в итоге с горделивым достоинством Сандра заняла в его жизни место, какое он ей приготовил. Ему требовалась ее поддержка, сочувствие, ее энергичный интеллект. Он не жаждал ее сердца, ему были нужны ее мозги и материальные блага, которые она получила с рождением.

Но смущать его проявлением преданности, на которую Стивен не сможет ответить на таком же уровне, — этого она не сделает никогда. Она искренне полагала, что нравится ему, что ее общество доставляет ему удовольствие. И надеялась, что в будущем ноша на ее плечах станет заметно легче, в этом будущем найдется место нежности и дружбе. Ведь по-своему он меня любит, — так она считала.

И тут появилась Розмари.

Иногда Сандра мысленно спрашивала себя, болезненно поджав губы: как он мог считать, что она ничего не знает? Да она знала все с первой минуты, еще в Санкт-Морице, когда увидела, какими глазами он смотрит на эту женщину.

И прекрасно знала, в какой именно день эта женщина стала любовницей ее мужа.

Она знала, чем душится эта особа...

Безмятежное лицо Стивена, отсутствующий взгляд — конечно же, он вспоминал ее, думал о ней — о женщине, которую только что оставил!

Трудно даже оценить, думала Сандра бесстрастно, какие страдания выпали на ее долю. День за днем терпеть муки предательства, а где черпать силы для жизни? Только в собственном мужестве, в гордости, что заложена в нее от рождения. Своих подлинных чувств она не выкажет никогда. Сандра потеряла в весе, заметно похудела и побледнела; кожа, что обтягивала голову и плечи, натянулась, кости стали заметнее. Есть она себя еще заставляла, но сон потеряла начисто. Долгими ночами она лежала без сна, глядя сухими глазами в темноту. Лекарства она презирала как проявление слабости. Ничего, как-нибудь продержится. Показывать, что ей больно, униженно молить, протестовать — это было ей отвратительно.

Единственное, хотя и слабое, утешение: уходить от нее Стивен не собирался. Не потому, что любил ее, а ради карьеры — но факт оставался фактом. Уходить от нее в его планы не входило.

А раз так, может быть, когда страсть утихнет...

Ну, что он в ней нашел? Да, привлекательная, да, красивая — но разве таких мало? Чем же его взяла Розмари Бартон, что он так втрескался в нее? Ведь она безмозглая пустышка, нельзя даже сказать — тут Сандра особенно негодовала, — что с ней весело. Будь она остроумной дразнящей чаровницей — тогда понятно, мужчинам это нравится. И Сандра старалась убедить себя, что долго это не продлится — Стивен от Розмари просто устанет. Ведь на первом месте у него работа. Его ждут великие дела, и он об этом прекрасно знает. У него блестящие мозги государственного человека, и он с удовольствием ими пользуется. Именно это предначертано ему в жизни. И он сам это поймет, как только страсть пойдет на убыль.

А уходить от него самой — таких мыслей у Сандры даже не возникало. Телом и душой она принадлежала ему, а он уж пусть решает, взять ее или отбросить, как отыгранную карту. В нем была вся ее жизнь, все ее существование. Огонь любви горел в ней с силой средневекового костра.

Была минута, когда в ней проснулась надежда.

Они приехали в Фэйрхейвен. Стивен был более или менее самим собой. Ей вдруг показалось, что позабытое ощущение близости между ними возвращается. И сердце ее наполнилось надеждой. Он все еще хочет ее, получает удовольствие от ее общества, полагается на ее суждения. И на минуту освободился от тисков, в которых его держала эта женщина.

Казалось, он счастлив, стал таким, каким был прежде. Значит, все еще можно вернуть. Огонь угасает. Теперь надо, чтобы он решился порвать с той...

Потом они вернулись в Лондон — и со Стивеном что-то произошло. Он осунулся, выглядел обеспокоенным и больным. Не мог сосредоточиться на работе.

Сандре казалось, что она знает причину. Розмари требует, чтобы он ушел к ней... И он обдумывает этот шаг... Отказаться от всего, что ему дорого? Что за безрассудная прихоть? Ведь он из тех, для кого работа всегда будет на первом месте — типичный англичанин. И в душе он сам это прекрасно понимает... но Розмари так прелестна — и так глупа! Стивен не первый, кто готов пожертвовать карьерой ради женщины, а потом пожинать плоды!

Как-то во время коктейля Сандра услышала обрывок фразы, произнесенной Розмари: «Надо сказать Джорджу, мы должны решиться».

Вскоре после этого Розмари слегла с гриппом.

В сердце Сандры блеснул лучик надежды. Что, если этот грипп перерастет в воспаление легких? Такое бывает, один ее знакомый прошлой зимой умер именно по этой причине. И если Розмари умрет...

Она не стала гнать от себя эту мысль, не пришла от нее в ужас. Черты, унаследованные ею от предков, позволяли ей ненавидеть ровно и по-деловому.

Да, Розмари Бартон она ненавидела. Если бы мысли могли убивать, она бы ее убила. Но мысли не убивают... Мысли — не инструмент для убийства...

Как прекрасно выглядела Розмари в тот вечер в «Люксембурге», в дамской комнате — с ее плеч спадала накидка из серой лисы. Болезнь обострила ее черты, кожа стала белее — хрупкость сделала ее красоту еще изысканнее. Она стояла перед зеркалом и наносила последние штрихи на лицо...

А сзади стояла Сандра и смотрела на их отражение в зеркале. Ее собственное лицо, словно скульптура, было холодным и безжизненным. Про такую можно сказать: бесчувственная.

И тут Розмари: «О-о, Сандра, я все зеркало захватила? Уже закончила. Этот жуткий грипп меня доконал. Ну и видок у меня... Совсем слабая, и голова раскалывается».

Сандра вежливо, озабоченным голосом: «И сейчас болит голова?»

«Есть немного. Аспирина не найдется?»

«Есть его заменитель».

Открыла сумочку, достала капсулу с лекарством. Розмари взяла.

«Пусть будет в сумочке, вдруг понадобится».

При этой сцене присутствовала деловая темноволосая секретарша Бартона. Она тоже подошла к зеркалу, немного припудрила нос. Симпатичная девушка, почти красивая. Сандре показалось, что Розмари она недолюбливает.

Потом все они вышли из дамской комнаты — первой Сандра, потом Розмари, за ней мисс Лессинг и, конечно же, Айрис, сестра Розмари, она тоже была там. Оживленная, с большими серыми глазами, в белом, под школьницу, платье.

Оставалось присоединиться к мужчинам в зале.

Рядом возник важный метрдотель и предложил отвести их к столику. Они прошли через большую арку-купол, и абсолютно ничто не предвещало, что одной из них суждено найти здесь свою смерть...

 Глава 6 ДЖОРДЖ БАРТОН

Розмари...

Джордж Бартон опустил бокал, глаза его, по-совиному неподвижные, смотрели в огонь. Выпитый алкоголь пробудил в нем сентиментальную жалость к собственной персоне.

До чего она была очаровательна! Он всегда был от нее без ума. Она это знала, а он почему-то полагал, что она над ним только подсмеивается.

Даже предлагая ей выйти за него, он не был уверен в ответе. Мялся, гримасничал, что-то бормотал. Выставил себя последним идиотом.

— Знаешь, старушка, ты только скажи — а я готов. Дело дохлое, сам понимаю. Ты и смотреть на меня не захочешь. Дурак — он дурак и есть. Правда, у меня что-то типа компании. Но ты же знаешь, как я к тебе отношусь, верно? Так что имей в виду — я тебя жду. Знаю, шансов у меня — кот наплакал, но решил, что надо тебе сказать.

Розмари тогда засмеялась и поцеловала его в макушку.

«Ты такой милый, Джордж, твое трогательное предложение я запомню, но замуж пока не собираюсь».

На это он ответил вполне серьезно:

— Ты права. Надо как следует оглядеться по сторонам, время есть. А уж потом выбирать.

Он и не надеялся по-настоящему, что она согласится, разве что в мечтах. Поэтому едва не ошалел, когда Розмари сказала, что готова выйти за него.

Разумеется, она его не любила. На этот счет у него сомнений не было. Ведь она так прямо ему и сказала:

— Ты меня понимаешь, правда? Я хочу спокойной устроенной жизни, хочу быть счастлива. С тобой у меня все это будет. А влюбляться я устала. Всегда эта любовь уводит куда-то не туда, дело кончается разрывом. Ты мне нравишься, Джордж. Ты симпатичный, забавный, милый и в восторге от меня. Меня такой расклад вполне устраивает.

Он ответил слегка невпопад:

— Потихоньку-полегоньку все утрясется — и будем счастливы, как дети.

Нельзя сказать, что он сильно ошибся. Они были вполне счастливы. Хотя в душе Джордж переживал, считал, что он ей не пара. И легкой жизни ждать не приходится. Он человек вполне обычный; вероятно, скоро он наскучит Розмари. Значит, время от времени она будет чудить. Он приучил себя к этой мысли — она будет чудить!

Но ее причуды не будут длиться долго — в этом Джордж был твердо уверен. Розмари всегда будет возвращаться. Главное, сжиться с этой мыслью — и все будет хорошо. Потому что к нему она относилась нежно. Ее привязанность к нему была постоянной и устойчивой. А ее флирты и интрижки существовали как бы сами по себе.

Он приучил себя относиться к этому спокойно. Сказал себе: «Розмари так красива, темпераментна и впечатлительна, что подобное просто неизбежно». Но в этом уравнении он не учел один важный элемент — собственную реакцию. К легкому флирту с тем или другим молодым человеком он мог относиться спокойно, но когда запахло серьезным романом...

Он это учуял сразу — потому что она изменилась. Стала более взбудораженной, еще больше похорошела, вся лучилась и сияла. А потом интуитивную догадку подтвердили факты — конкретные и мерзкие.

Однажды Джордж вошел в ее гостиную, и она машинально прикрыла рукой листок, на котором что-то писала. Он все понял — письмо любовнику.

Потом, когда она вышла из комнаты, он подошел к столу, на котором лежал блокнот. Письмо она унесла с собой, но часть текста отпечаталась на следующем листе, какие-то слова можно было разобрать. Он подошел с блокнотом к окну и увидел написанные летящим почерком Розмари слова: «Мой обожаемый и любимый...»

В ушах у него зазвенело. В эту минуту он понял, что именно чувствовал Отелло. Подходить к жизни философски? Ха! Все наши действия продиктованы природой. Да он готов ее удушить! И хладнокровно укокошить этого малого! Но кто он? Браун? Или этот тип Стивен Фарради? Оба так на нее и пялятся!

Он поймал свое отражение в зеркале. Глаза налились кровью. Казалось, его вот-вот хватит удар.

И сейчас, когда эта минута вспомнилась, Джордж Бартон выронил из руки бокал. Горло снова сдавило, как тогда, в висках застучало. Даже сейчас... Сделав над собой усилие, он отогнал воспоминания прочь. Сколько можно? Было — и быльем поросло. Подвергать себя таким страданиям он больше не будет. Розмари умерла. Она обрела покой. Вот и он должен обрести покой. Хватит страданий.

Интересно, с чем он связывает ее смерть. С обретением покоя... Для себя.

Джордж никогда не говорил об этом даже Рут. Рут молодец. Вот уж у кого голова на плечах! Что бы он без нее делал...

Она помогала ему во всем. Всегда проникалась его заботами. И никогда ни намека на секс. Не то что помешанная на мужчинах Розмари...

Розмари... Вот она сидит за круглым столом в ресторане. Лицо чуть исхудавшее после гриппа — кожа слегка натянута, но все равно такое очаровательное. И всего час спустя... Нет, думать об этом он не будет. Не теперь. У него есть план. Вот о плане и надо думать.

Но сначала надо поговорить с Рейсом. Показать ему письма. Что об этих письмах скажет Рейс? Айрис просто лишилась дара речи. Видимо, она ни о чем таком не подозревала. Что ж, действовать предстоит ему. Свой план он уже перенес на бумагу.

Да, он все продумал. Детали проработаны. Назначена дата. Выбрано место.

2 ноября. День поминовения[18]. Это тонкий ход. Естественно, ресторан «Люксембург». Надо заказать тот же столик.

И пригласить тех же гостей. Энтони Браун, Стивен Фарради, Сандра Фарради. Конечно же, Рут, Айрис и он сам. А седьмым, неожиданным гостем он пригласит Рейса. Ведь год назад за этим столом должен был сидеть и он. А одно место будет свободным. Великолепно!

Это будет захватывающая картина!

Воспроизведение убийства.

Ну, не совсем воспроизведение...

Мысли его снова метнулись в прошлое...

День рождения Розмари...

Вот она, Розмари, распростерлась на столе в предсмертной судороге — и умерла...

Часть II  ДЕНЬ ПОМИНОВЕНИЯ

Вот розмарин, таит в себе воспоминанья... 

Глава 1

Лусилла Дрейк щебетала. Именно этим словом пользовались в семье, потому что оно точно описывало звуки, слетавшие с добрых губ Лусиллы.

Этим утром у нее было много дел — так много, что сосредоточиться на чем-то одном не было никакой возможности. Предстояло возвращаться в город, а переезд — это всегда куча проблем. Разобраться со слугами, привести в порядок хозяйство, подготовить все к зиме, сделать тысячу мелких дел, а тут еще Айрис выглядит — хуже некуда...

— Дорогая, ты меня сильно беспокоишь, вся бледная, измученная, будто всю ночь не спала, ты вообще спала? Если нет, есть замечательное снотворное доктора Уайли. Или доктора Гаскелла? — точно не помню. Кстати, надо сходить и самой поговорить с нашим бакалейщиком — либо служанки что-то на свое усмотрение заказали, либо он сам что-то не то нам всучил. Какие-то пачки мыла, а я больше трех в неделю не расходую... Или лучше тоник? Когда я была ребенком, меня поили сиропом Бейтона. И шпинатом подкармливали. Скажу повару, пусть на обед приготовит шпинат.

Айрис привыкла к тому, что Лусилла всегда перескакивает с одной мысли на другую, а тут еще легкая вялость... и Айрис не стала выспрашивать, как именно мозг тетушки увязал доктора Гаскелла с местным бакалейщиком, но задай она этот вопрос, ответ последовал бы незамедлительно: «Потому что, дорогая моя, фамилия бакалейщика — Грэнфорд». Тетя Лусилла, как ей самой казалось, мыслила предельно ясно.

Собрав всю оставшуюся энергию, Айрис просто сказала:

— Я прекрасно себя чувствую, тетя Лусилла.

— Круги под глазами, — заметила госпожа Дрейк. — Перегружаешь ты себя.

— Да я неделями ничего не делаю.

— Это тебе только кажется, милая. Но ты много играешь в теннис, а для девушек это утомительно. Да и воздух здесь какой-то пресный. Ведь мы находимся во впадине. Вот доверился Джордж этой девице, а надо было посоветоваться со мной.

— Девице?

— Да, этой его мисс Лессинг, он о ней такого высокого мнения... Ладно бы только на работе, но давать ей дополнительные полномочия — это большая ошибка. Не надо, чтобы она считала себя членом семьи — зачем ее так поощрять? Хотя она не из тех, кому надо поощрение.

— Тетя Лусилла, но Рут и вправду почти член семьи.

Госпожа Дрейк засопела.

— Она к этому стремится — тут сомнений нет. По части женщин Джордж — просто дитя малое. Так дело не пойдет. Джорджа надо защитить от себя самого, и на твоем месте, Айрис, я бы ясно дала ему понять: при всех достоинствах мисс Лессинг жениться на ней он категорически не должен.

Всю апатию Айрис как рукой сняло.

— Мне и в голову не приходило, что Джордж может жениться на Рут.

— Ты, деточка, не видишь, что творится у тебя под носом. Будь у тебя мой опыт, ты бы так не удивлялась, — Айрис не смогла сдержать улыбку; тетя Лусилла иногда бывала такой смешной. — Эта особа рвется замуж.

— А нам какая разница? — спросила Айрис.

— Нам? Очень даже большая.

— Ведь это было бы здорово, — тетя уставилась на нее. — Здорово для Джорджа. Наверное, насчет нее ты права. В смысле, что она к нему привязана. И она была бы ему отличной женой, ухаживала бы за ним...

Госпожа Дрейк фыркнула, и на ее личике безобидной овечки появилось нечто похожее на негодование.

— Джордж вполне ухожен и сейчас. Чего ему не хватает, хотела бы я знать? Его прекрасно кормят, в обносках не ходит. Естественно, он доволен, что в доме живет привлекательная молодая девушка, то есть ты, а когда ты выйдешь замуж, я, будем надеяться, еще смогу обеспечить ему необходимый уют, помогу сохранить здоровье. Уж не уступлю в этом молодой особе из конторы — что она понимает в домашнем хозяйстве? Цифры, бухгалтерские книги, скоропись и пишущая машинка — какая от всего этого польза мужчине, когда он у себя дома?

Айрис улыбнулась, покачала головой, но спорить не стала. Она думала о гладких, всегда уложенных волосах Рут, о ее чистой коже, о прекрасных, сшитых на заказ строгих нарядах, подчеркивавших ее прелести.

«Бедная тетя Лусилла, только и мыслей, что об уюте и домашнем хозяйстве, куда ей до романтических увлечений! Небось забыла, что это такое, если вообще когда-нибудь знала», — подумала Айрис, вспоминая тетушкиного мужа.

Лусилла Дрейк была сводной сестрой Гектора Марля, от первого брака их отца. Когда ее мачеха умерла, она фактически заменила Гектору мать, ведь он был намного ее моложе. При этом она ухаживала за их отцом и шла прямой дорогой в лагерь старых дев, но, когда ей было уже под сорок, встретила преподобного Калеба Дрейка, которому и самому перевалило за пятьдесят. Замужняя жизнь долго не продлилась. Два года спустя она овдовела, оставшись с младенцем на руках...

Материнство, запоздалое и нежданное, оказалось важнейшим событием в жизни Лусиллы. Сын стал для нее источником треволнений, страданий и постоянных финансовых потерь, но только не разочарования.

Госпожа Дрейк отказывалась видеть в Викторе какие-либо серьезные недостатки — в лучшем случае некую милую слабохарактерность. Виктор слишком доверчив, он легко попадает под дурное влияние — именно из-за своей доверчивости. Виктору не повезло. Виктор пал жертвой мошенничества. Виктор оказался пешкой в руках злодеев, которые сыграли на его чистоте.

Когда кто-то осмеливался его критиковать, на простом и располагающем лице госпожи Дрейк появлялись признаки непримиримости и упрямства. Она прекрасно знает своего сына — он хороший мальчик, намерения у него самые добрые, а так называемые друзья играют на его слабостях. Когда он просит у нее деньги, он ненавистен сам себе. Но как ему быть в таких кошмарных обстоятельствах? К кому он придет в трудную минуту? Только к маме.

Короче, Лусилла не могла не признать — приглашение жить у Джорджа и помогать Айрис было просто даром с небес. Весь прошлый год она прожила в этом доме, в состоянии счастья и уюта. Естественно, мысль о том, что Джордж женится на молодой и энергичной Рут, была Лусилле не по нраву — эта Рут просто выпихнет ее отсюда! Мисс Лессинг вела себя весьма корректно, но, слава богу, есть хотя бы один человек, который знает, что у нее на уме.

В подтверждение своих мыслей Лусилла несколько раз кивнула, отчего ее нежные двойные подбородки заколыхались, подняла брови, имитируя высшую человеческую мудрость — и сменила тему на столь же интересную и, пожалуй, более злободневную.

— Не могу определиться с одеялами, дорогая моя. Непонятно, то ли Джордж не появится здесь до весны, то ли все-таки будет наезжать по субботам и воскресеньям. Не говорит, и все тут.

— Скорее всего, сам не знает, — Айрис постаралась сосредоточиться на вопросе, который казался ей не стоящим внимания. — В хорошую погоду, может, и стоит приехать. Лично у меня большого желания нет. Но если все же захотим — вот он, дом, к нашим услугам.

— Ты права, милая, но хочется знать наверняка. Если не приедем до следующего сезона, одеяла надо убрать и присыпать средством от моли. А будем приезжать, ничего присыпать не надо — ведь одеяла будут в ходу, а пахнет средство от моли отвратительно.

— Значит, не надо ничего посыпать.

— Да, но летом стояла жара, моль, того и гляди, сожрет и нас с тобой. Люди говорят: в этом году моли как никогда. И ос хватает. Хокинс сказал мне вчера, что этим летом разорил около тридцати осиных гнезд. Только подумать — тридцать!

Айрис подумала о Хокинсе: «Вот он крадется в темноте, в руках цианистый калий... Цианистый калий... Розмари... Почему все мысли сводятся к смерти Розмари?»

Тонкая струйка звука не хотела иссякать — тетя Лусилла в очередной раз сменила тему:

— ...убирать серебро в банковский сейф или нет? Леди Александра говорила, что взломщики распоясались... конечно, у нас прочные ставни... кстати, я не в восторге от ее причесок, лицо становится каким-то строгим... впрочем, она и есть строгая женщина. И нервная. Хотя нынче все нервные. В годы моего детства никто и понятия не имел, что такое нервы. Между прочим, Джордж в последнее время мне совсем не нравится... Может, грипп подхватил? Пару раз я думала, что у него настоящий жар. А может, с бизнесом что-то не ладится? Смотрит на меня, а я вижу, что голова у него занята другим.

Айрис поежилась, и Лусилла Дрейк торжествующе воскликнула:

— Видишь, я же говорю, что ты простужена!

 Глава 2

— Лучше бы мы сюда вообще не приезжали.

Сандра произнесла эти слова с такой необычной горечью, что ее муж уставился на нее в удивлении. Ведь она обернула в слова его мысли — мысли, которые он старательно гнал от себя. Значит, Сандру одолевают те же переживания, что и его? И она тоже считает, что с появлением новых соседей по ту сторону парка, в миле от Фэйрхейвена, атмосфера в их доме ухудшилась, что-то важное исчезло.

— Я не знал, что у тебя к ним тоже тяжелое чувство, — произнес он импульсивно, не скрывая удивления.

Она сразу ушла в себя — или ему это только показалось?

— Когда живешь за городом, соседи очень важны. С ними надо либо дружить, либо враждовать, тут не Лондон, нельзя оставаться просто милыми знакомыми.

— Да, — согласился Стивен, — ты права.

— И теперь придется идти на эту диковинную вечеринку.

Оба умолкли, каждый прокручивал в голове сцену за обедом. Джордж Бартон — само дружелюбие, даже легкая экстравагантность, при этом явно возбужден, к чему они подсознательно уже привыкли. Последнее время Джордж Бартон вел себя очень странно. Пока была жива Розмари, Стивен как-то не сильно его замечал. Джордж всегда был на втором плане, эдакий неприметный добряк, у которого молодая и красивая жена. Угрызений совести в связи с тем, что наставил Джорджу рога, Стивен не испытывал. Ведь Джордж из тех мужей, кому на роду написано быть рогоносцами. Много старше ее, начисто лишен привлекательных качеств, без которых не удержать очаровательную и капризную женщину. Заблуждался ли Джордж на этот счет? Едва ли. Ведь

Джордж прекрасно знал Розмари. Конечно, он ее любил, но понимал, что возможностей поддерживать ее интерес к себе у него немного. В итоге, скорее всего, страдал...

Стивен задумался: что произошло в душе Джорджа, когда Розмари умерла?

Несколько месяцев после трагедии он и Сандра Джорджа практически не видели. И вот он внезапно появился в качестве ближайшего соседа в Литтл-Прайорз, снова вошел в их жизни, и сразу стало ясно — этот человек сильно изменился. Стал более оживлен, более позитивен. И — совершенно очевидно — более странен.

Вот и сегодня он вел себя странно. Выпалил это приглашение. Вечеринка в честь восемнадцатилетия Айрис. Он надеется, что Стивен и Сандра прибудут. Ведь Стивен и Сандра всегда к ним так добры.

Сандра сразу согласилась: конечно, с большим удовольствием. У Стивена будет дел невпроворот, когда они вернутся в Лондон, да и у нее хватает всяких скучных обязательств, но они постараются приехать.

— Тогда назначим день?

Лицо Джорджа — румянец, улыбка, настойчивость.

— Давайте на следующей неделе, в среду или четверг? Четверг — 2 ноября. Подойдет? Если нет, выберем другой день, который вас обоих устроит.

Это было приглашение под дулом пистолета — никаких светских условностей. Стивен заметил, что Айрис Марль покраснела, была смущена.

Сандра, впрочем, повела себя идеально. Она с улыбкой уступила неизбежному и сказала, что четверг, 2 ноября, их вполне устраивает.

Мысли Стивена вдруг прорвались наружу, и он сказал отрывисто:

— Можем не ходить.

Сандра чуть повернулась в его сторону. Было видно, что она переваривает услышанное.

— Ты считаешь?

— Отговорку всегда можно найти.

— Тогда он предложит встретиться в другой раз, назначит другой день. Нам от него не отвертеться.

— Не понимаю, зачем мы ему. Ведь день рождения у Айрис, а она-то вряд ли жаждет общаться с нами.

— Конечно, — задумчиво произнесла Сандра. Потом добавила: — Знаешь, где он назначил вечеринку?

— Нет.

— В «Люксембурге».

Стивен едва не лишился дара речи. Лицо пошло пятнами. Он взял себя в руки, поднял голову — и наткнулся на ее немигающий взгляд. Или ему это просто показалось?

— Что за бред? — пробормотал он, имитируя легкое негодование, чтобы скрыть подлинные чувства. — «Люксембург»? Но ведь там... Он хочет все это пережить снова? Совсем мозги отшибло?

— Мне тоже так показалось, — заметила Сандра.

— Раз так, давай откажемся. Ведь вся эта история — жутко неприятная. Помнишь, какая шумиха потом поднялась? А снимки в газетах?

— Да, все помню, приятного было мало, — согласилась Сандра.

— Неужели он не понимает, что нам будет неловко?

— Стивен, у него есть своя причина. Он мне о ней сказал.

— Что за причина?

К облегчению Стивена, жена заговорила, не глядя на него:

— Он отвел меня в сторону после обеда. Сказал, что хочет мне все объяснить. Якобы эта девочка, Айрис, никак не придет в себя после смерти сестры.

Она замолчала, и Стивен без особой охоты признал:

— Возможно, тут он прав, выглядит она не бог весть как. Я еще подумал за обедом, что вид у нее какой-то болезненный.

— Да, я тоже обратила на это внимание, хотя потом она выглядела вполне здоровой и даже бодрой. Но я тебе повторяю слова Джорджа Бартона. Мол, Айрис с тех пор обходит «Люксембург» стороной.

— Чему тут удивляться?

— По его словам, это якобы неправильно. Он консультировался у специалиста по нервным заболеваниям, одного из нынешних магов и волшебников, и тот сказал ему, что когда у человека случается шок, не надо скрываться от источника беды; напротив, его надо принять. Допустим, самолет потерпел крушение, а летчика сразу снова отправляют в полет. Тот же принцип.

— Этот маг и волшебник предлагает новое самоубийство?

— Он предлагает устранить ассоциации, — ответила Сандра спокойно, — связанные с этим рестораном. В конце концов, это всего лишь ресторан. Идея такая: устроить обычную вечеринку и пригласить на нее, насколько возможно, всех, кто был в ресторане тогда.

— Вот уж они обрадуются!

— Ты настолько против, Стивен?

Ее слова заставили его насторожиться. Он быстро сказал:

— Нет, конечно. Просто идея уж больно бредовая. Нет, лично я не против... Скорее я думал о тебе. Но если ты за...

— Я против, — перебила его Сандра. — И даже очень. Просто своим предложением Джордж Бартон припер нас к стенке. С другой стороны, я ведь после того вечера бывала в «Люксембурге», и ты тоже. Туда все время кто-то приглашает.

— Но не при таких же обстоятельствах.

— Не при таких.

— Да, припер к стенке, ты права, — сказал Стивен. — Отменим встречу — он перенесет ее на другой день. Но зачем это испытание тебе, Сандра? Давай так: я поеду, а ты в последнюю минуту отговоришься — головная боль, простуда, что-то в этом духе.

Она вскинула голову:

— Это трусость. Нет, Стивен, если едешь ты, я еду тоже. В конце концов, — она положила руку ему на запястье, — даже если наш брак мало что значит, трудности мы должны преодолевать вместе.

Он уставился на нее, онемев от ее колючей и горькой фразы — Сандра произнесла ее так легко, словно речь шла о давно известном и незначительном факте.

Придя в себя, он спросил:

— Почему ты так сказала? «Даже если наш брак так мало значит»?

Она в упор посмотрела на него взглядом честным и откровенным.

— Разве это не так?

— Нет, тысячу раз нет. Наш брак значит для меня очень много.

Она улыбнулась.

— Наверное, значит, в каком-то смысле. Мы с тобой — хорошая команда, Стивен. Совместные усилия дают неплохой результат.

— Я совсем не это имел в виду. — Дыхание его сбилось. Он взял ее руку в свои, крепко сжал... — Сандра, разве ты не знаешь, что ты для меня — важнее всего на свете?

Вдруг она поняла — он говорит правду. Немыслимо, невероятно — но это было так. Она оказалась в его объятьях, он прижал ее к себе, стал целовать, бормотать что-то бессвязное.

— Сандра, Сандра, дорогая! Я люблю тебя... Я так боялся, что могу тебя потерять.

— Из-за Розмари? — услышала она свой голос.

— Да, — Стивен отпустил ее, сделал шаг назад, на перепуганном лице застыло нелепое выражение. — Ты знала... о Розмари?

— Конечно, с самого начала.

— И все поняла?

Она покачала головой:

— Нет. Не поняла. И вряд ли мне стоит это понимать. Ты ее любил?

— Пожалуй, нет. Любил я тебя.

Ее словно окатило волной горечи. Она процитировала:

— С первой минуты, когда увидел меня на другом конце комнаты? Только не повторяй эту ложь — потому что это была ложь!

Но этот выпад не застал его врасплох. Стивен тщательно обдумал ее слова.

— Да, это была ложь — но в то же время и не была. Я начинаю верить, что эти слова — правда. Постарайся понять, Сандра. Ты ведь знаешь, есть люди, которые свои низкие поступки объясняют всякими благородными целями, благими намерениями? Эти люди «должны быть честными», когда на самом деле замышляют зло, они «считают своим долгом повторить» то и это, они лицемерят даже перед собой и так и идут по жизни с убеждением, что все мерзкие и подлые деяния они совершили из добрых побуждений! Постарайся понять, что есть и другие люди — полная противоположность первым. Эти, вторые, пропитаны цинизмом, они не верят ни себе, ни жизни, ими движет зло. В тебе я увидел женщину, которая мне нужна. По крайней мере, это — правда. И сейчас, оборачиваясь назад, скажу: не будь это правдой, ничего бы у меня не вышло.

— Ты меня не любил, — с горечью констатировала она.

— Не любил. Но я не любил никого и никогда. Я был изголодавшимся бесполым существом, которое гордилось — и это правда — пренебрежительной холодностью своей натуры. А потом я влюбился в девушку «на другом конце комнаты», это была дурацкая щенячья любовь. Это был вихрь в летнюю пору — налетел, как в сказке, вскружил голову и умчался прочь. — С тоской в голосе он добавил: — Как в сказке, рассказанной идиотом — только шум и ярость, а смысла ни на грош.

Он помолчал, потом продолжил:

— Именно здесь, в Фэйрхейвене, я постиг истину.

— Истину?

— Я понял, что самое дорогое в моей жизни — это ты... и твоя любовь.

— Но я этого не знала...

— А что думала ты?

— Что ты хочешь сбежать с ней.

— С Розмари? — он хмыкнул. — Обречь себя на пожизненное заключение?

— Разве она не хотела, чтобы вы сбежали вместе?

— Хотела.

— И что было потом?

Стивен перевел дыхание. Возвращаемся в исходную точку. Снова смотрим в лицо неосязаемой угрозе.

— Потом был «Люксембург».

Оба умолкли, видя, без сомнения, одну и ту же картину. Синеву на лице некогда очаровательной женщины.

Они смотрели на умершую, потом подняли глаза — и их взгляды встретились...

— Забудь об этом, Сандра, — взмолился Стивен. — Прошу тебя, ради бога, давай об этом забудем!

— Прогонять эти воспоминания бессмысленно. Нам не дадут об этом забыть.

В комнате повисла тишина. Потом Сандра спросила:

— Что будем делать?

— Ты сама только что сказала. Встретим неприятности вместе. И пойдем на эту жуткую вечеринку — не важно, для чего мы туда приглашены.

— В то, что Джордж Бартон сказал насчет Айрис, ты не веришь?

— Не верю. А ты?

— Вообще-то, такое возможно. Но подлинная причина в другом.

— В чем же?

— Не знаю, Стивен. Но я боюсь.

— Джорджа Бартона?

— Да... ведь он знает.

— Что знает? — сорвался на фальцет Стивен.

Она медленно повернула голову, и их взгляды встретились. Шепотом она произнесла:

— Мы не должны бояться. Надо набраться мужества, быть смелыми и крепкими. Тебя ждет прекрасное будущее, Стивен, тебе покорится весь мир — и ничто не должно этому помешать. Я твоя жена и люблю тебя.

— Но что ты думаешь об этой вечеринке, Сандра?

— Думаю, что это — ловушка.

— И мы готовы в нее попасть?

— Мы не можем показать, что нам известно про ловушку.

— Ты права.

Внезапно Сандра откинула назад голову и расхохоталась. Потом сказала:

— Что ж, Розмари, действуй. Тебе все равно не выиграть. Стивен крепко сжал ее плечо.

— Успокойся, Сандра, Розмари умерла.

— Неужели? Иногда мне кажется, что она очень даже жива...

 Глава 3

А тем временем в самом центре парка Айрис сказала:

— Ничего, Джордж, если я не пойду с тобой назад? Хочется еще погулять. Дойду до Фрайерз-Хилл, а потом вернусь через лес. Весь день жутко болит голова.

— Бедняжка. Иди, конечно. Я не составлю тебе компанию — где-то пополудни я жду человека, а когда именно он приедет — не знаю.

— Ладно. Тогда до чая.

Айрис быстро повернулась и взяла курс на лиственную рощу у склона холма.

Добравшись до выступа холма, она глубоко вздохнула. День был промозглый, самый что ни есть октябрьский. Листья деревьев придавлены влагой, прямо над головой — серое облако, сулившее новую порцию дождя. Не сказать, что на холме было больше воздуха, чем в долине, но все равно Айрис казалось, что здесь ей дышится легче.

Она присела на упавший ствол дерева и глянула вниз. Перед ней раскинулась долина; в лесистой лощине примостился Литгл-Прайорз. Левее белел Фэйрхейвен.

Упершись рукой в подбородок, Айрис рассеянным взглядом обводила пейзаж.

Шум за спиной, легкий шорох падающих листьев, заставил ее резко обернуться. Из-за раздвинувшихся ветвей вышел Энтони Браун.

— Тони! Почему ты всегда появляешься, как дьявол в пантомиме? — воскликнула девушка с шутливым упреком.

Энтони присел на землю рядом с ней, протянул портсигар с сигаретами; она отказалась, и он, закурив, сказал:

— Потому что я тот самый «таинственный незнакомец», если пользоваться газетными терминами. Я люблю возникать из ниоткуда.

— А как ты догадался, где я?

— Мне помог полевой бинокль. Я был в курсе, что ты завтракала у Фарадди, и выследил тебя с холма.

— Что же ты не зашел в дом, подобно всем обыкновенным людям?

— А почему ты решила, что я обыкновенный человек? — спросил Энтони с видом оскорбленного. — Я необыкновенный.

— В этом я не сомневаюсь.

Браун кинул на нее быстрый взгляд:

— Что-нибудь случилось?

— Нет. Все в порядке. По крайней мере... — Айрис вдруг остановилась.

— По крайней мере... — повторил Энтони.

Она глубоко вздохнула:

— Мне все здесь осточертело. Терпеть не могу это место. Скорее бы вернуться в Лондон!

— Но ведь вы и так скоро переезжаете?

— На следующей неделе.

— Значит, сегодня был торжественный завтрак на прощанье?

— Никакого торжества не было. Присутствовали лишь сами Фарради и какой-то их родственник.

— Как тебе Фарради?

— Сама не знаю. Наверное, не очень — хотя нехорошо так говорить, ведь они были очень добры к нам все это время.

— А ты им нравишься, как тебе кажется?

— Не думаю. По-моему, они нас ненавидят.

— Очень интересно.

— Неужели?

— Это не ненависть, если говорить честно. Но ведь ты сказала «нас». А мой вопрос относится к тебе лично.

— A-а... Мне кажется, я им нравлюсь, но отношения все же натянутые. Наверное, они недовольны, что мы поселились рядом. Ведь их друзьями мы никогда не были — они дружили с Розмари.

— Да, — согласился Энтони, — как ты говоришь, они дружили с Розмари, хотя я плохо себе представляю, что Розмари и Сандра Фарради были закадычными подружками.

— Не были, — подтвердила Айрис, чуть насторожившись.

Энтони же продолжал спокойно курить. Наконец он сказал:

— Знаешь, что меня больше всего поражает в Фарради?

— Что?

— Именно то, что они — Фарради. Я так их и воспринимаю — не Стивен и Сандра, две отдельные личности, связанные узами брака и церкви, а некое двуединство Фарради. Такой союз встречается редко. У этой парочки общая цель, общий образ жизни, схожие надежды, страхи и верования. При этом, как ни странно, у них совершенно разные характеры. Стивен, по-моему, человек большой эрудиции, но абсолютно неуверенный в себе: ему крайне важно мнение окружающих и не хватает нравственной силы. У Сандры же узкие и средневековые взгляды на жизнь, она может быть предана до фанатизма и отважна до безрассудства.

— А мне, — вступила Айрис, — Стивен всегда казался напыщенным и глупым.

— Ну, глупым его не назовешь. Он один из тех несчастных, кто добился успеха.

— Несчастных?

— Почти все успешные люди несчастны. Потому и добились успеха — им нужно было себе что-то доказывать и добиваться результата, который заметит весь мир.

— Какие странные мысли приходят тебе в голову, Энтони.

— Ты поймешь, что я прав, если хорошенько подумаешь. Счастливых людей ждет провал — им с собой так хорошо, что на все остальное им плевать. Возьми хоть меня. Обычно со счастливыми легко иметь дело — опять же, как со мной.

— Какого ты хорошего о себе мнения...

— Просто обращаю твое внимание на мои сильные стороны, если ты сама их не заметила.

Айрис засмеялась. Настроение у нее улучшилось. Страхи и уныние исчезли. Она посмотрела на часы.

— Идем к нам, попьем чаю и позволим другим людям насладиться твоим легким обществом.

Энтони покачал головой.

— Не сегодня. Мне надо возвращаться.

Айрис резко повернулась в его сторону:

— Почему ты никогда к нам не заходишь? Есть какая-то причина?

Энтони пожал плечами:

— Скажем так, у меня свой взгляд на гостеприимство. Твой зять меня не сильно жалует — он ясно дал это понять.

— О Джордже не беспокойся. Вполне достаточно, что тебя приглашаем я и тетя Лусилла — она такая прелесть, обязательно тебе понравится.

— Не сомневаюсь в этом, но приглашение все равно не принимаю.

— Когда была жива Розмари, ты к нам приходил.

— Тогда, — заметил Энтони, — все было иначе.

К сердцу Айрис словно прикоснулась рука холода.

— А почему ты приехали сегодня? — спросила она. — У тебя дела в этой части света?

— Да, и очень важные, они касаются тебя. Я приехал кое о чем тебя спросить, Айрис.

Холодная рука исчезла. Вместо нее возник легкий трепет, тревожное волнение, так хорошо известное женщинам с незапамятных времен. На лице Айрис отразилось любопытство вперемешку с непониманием — такое выражение могло быть и у ее прабабушки за пару минут до того, как она воскликнула: «Ах, господин Икс, это так неожиданно!»

— О чем?

Она повернула свое на диво невинное личико к Энтони. Тот смотрел на нее строго, почти сурово.

— Ответь, Айрис, только честно. Вот мой вопрос: ты мне доверяешь?

Она отпрянула, потому что ждала другого вопроса. Он это понял.

— Думала, я спрошу что-то другое? Но это очень важный вопрос, Айрис. Сейчас для меня — самый важный. Я его повторю. Ты мне доверяешь?

Она на секунду замешкалась, но потом, опустив глаза, сказала:

— Да.

— Тогда еще один вопрос. Ты готова поехать в Лондон и тайно вступить со мной в брак?

Айрис уставилась на него.

— Нет. Как такое возможно?

— Ты не можешь выйти за меня замуж?

— Так — не могу.

— Но ведь ты меня любишь. Любишь?

— Да, — услышала она собственный голос, — люблю, Энтони.

— Но выйти за меня в церкви Святой Элфриды, в Блумсбери, не хочешь — я пару месяцев жил на территории этого прихода и могу вступить там в брак в любое время.

— Но так выходить замуж я не могу! Джордж жутко расстроится, а тетя Лусилла меня никогда не простит. К тому же я несовершеннолетняя — мне всего восемнадцать[19].

— Про возраст придется соврать. Не знаю, что мне будет за брак с несовершеннолетней без разрешения ее опекуна... Кстати, кто твой опекун?

— Джордж. Он же распорядитель моего имущества.

— Не важно, как меня накажут, но расторгнуть наш брак будет нельзя, а это для меня самое главное.

Айрис покачала головой.

— Не могу. Нельзя быть такой жестокой. И вообще, зачем эта тайна? Какой в этом смысл?

— Поэтому я и спросил, доверяешь ли ты мне. Если да, положись на меня — а смысл есть. Так будет проще. Впрочем, не важно.

— Если бы Джордж знал тебя чуть лучше... — робко сказала Айрис. — Идем к нам. Дома сейчас только он и тетя Лусилла.

— Правда? А мне показалось... — он помолчал. — Когда я поднимался по холму, то увидел человека, он шел в сторону вашего дома... забавно, что я его узнал... — он заколебался. — Мы когда-то встречались.

— Верно, я забыла, Джордж сказал, что ждет гостя.

— Человека, которого я увидел, зовут Рейс. Полковник Рейс.

— Вполне возможно. Про полковника Рейса Джордж что-то говорил. Он был приглашен на ужин в тот день, когда Розмари... — Голос ее задрожал, она смолкла. Энтони взял ее за руку.

— Не надо об этом вспоминать, милая. Знаю, было страшно.

Айрис покачала головой.

— Ничего не могу с собой поделать. Энтони...

— Да?

— Тебе не приходило в голову... никогда не казалось... — она не могла подобрать нужные слова. — Ты никогда не думал, что никакого самоубийства не было? Что Розмари просто... убили?

— Господи, Айрис, с чего ты это взяла?

Она не ответила, но настойчиво повторила:

— Тебе никогда не приходило это в голову?

— Конечно, нет. Разумеется, это было самоубийство.

Айрис промолчала.

— Кто навел тебя на эту мысль?

Она уже готова была раскрыть ему невероятную историю Джорджа, но все-таки сдержалась.

— Просто сама пришла в голову, — медленно произнесла она.

— Вот и выкинь ее из головы, моя неразумная кошечка, — Энтони чуть приподнял девушку и легонько поцеловал в щеку. — Неразумная испуганная кошечка. Забудь о Розмари. Думай только обо мне. 

 Глава 4

Попыхивая трубкой, полковник Рейс задумчиво поглядывал на Джорджа Бартона. Он помнил его еще мальчишкой — дядя Джорджа был загородным соседом Рейсов. Разница в возрасте между мужчинами составляла лет двадцать. Полковнику было за шестьдесят — высокий, прямой, с военной выправкой, загорелый, ежик седых волос, темные проницательные глаза.

Эти двое никогда не были особенно близки, но Бартон остался в памяти Рейса, как «молодой Джордж», один из тех туманных персонажей, с кем связаны «былые времена».

В эту минуту полковник думал: он и понятия не имеет, что за человек этот «молодой Джордж». В последние годы они изредка встречались, но у них практически не было точек соприкосновения. Рейс был непоседой, этаким «строителем империи» — почти всю жизнь провел за пределами Англии. А Джордж — ярко выраженный горожанин. Их ничто не связывало, и когда они встречались, могли лишь обменяться пресными воспоминаниями об «ушедших днях», а потом повисала неловкая тишина. Полковник не был мастером вести светскую беседу; романисты прежнего поколения вполне могли бы писать с него своих неразговорчивых, но крепких духом героев.

И сейчас Рейс думал: почему «молодой Джордж» так настаивал на их встрече? За год, прошедший со дня их последней встречи, Джордж Бартон заметно изменился. Он всегда производил впечатление зануды — осторожный, практичный, лишенный фантазии. И вот с ним явно что-то произошло. Какая-то нервозность, кошачьи повадки... У него уже три раза гасла сигара, что было совсем на него не похоже.

Рейс вынул трубку изо рта.

— Итак, молодой Джордж, что-то случилось?

— Вы правы, Рейс, — случилось. И мне очень нужен ваш совет — а возможно, и помощь.

Полковник кивнул, выражая готовность слушать.

— Почти год назад я пригласил вас отужинать с нами в Лондоне, в ресторане «Люксембург». Но вы в последнюю минуту отбыли за границу.

Рейс снова кивнул:

— В Южную Африку.

— Во время того ужина моя жена умерла.

Рейс поерзал в кресле.

— Знаю. Читал в газетах. Сейчас не стал выражать вам по этому поводу соболезнования — к чему сыпать соль на рану? Но, конечно же, старина, я вам сочувствую.

— Да, спасибо. Но дело вовсе не в этом. Предполагалось, что моя жена покончила жизнь самоубийством.

Рейс сразу выделил ключевое слово. Брови его поднялись.

— Предполагалось?

— Вот, прочитайте.

Джордж Бартон передал собеседнику два письма. Брови Рейса поднялись еще выше.

— Анонимные?

— Да. Но я им верю.

Рейс медленно покачал головой.

— Это весьма опасно. Вы не представляете себе, сколько злобных и лживых писем пишется после любого события, которое попало в прессу.

— Знаю. Но эти письма не были написаны тогда — они написаны шесть месяцев спустя.

Рейс кивнул.

— Это несколько меняет дело. И кто, по-вашему, мог их написать?

— Не знаю. Да особенно и не хочу знать. Главное — я верю тому, что в них написано. Мою жену убили.

Рейс отложил трубку. Выпрямился в кресле.

— Почему вы так считаете? Вы что-то подозревали уже тогда? Что-то подозревала полиция?

— Тогда я был ошеломлен, совершенно выбит из колеи. И просто согласился с заключением следствия. Жена переболела гриппом, была подавлена. Других версий не выдвигалось — только самоубийство. Вещество обнаружили у нее в сумочке.

— Какое вещество?

— Цианид.

— Да, помню. Она приняла его вместе с шампанским.

— Точно. И тогда объяснение казалось простым и понятным.

— Она никогда не заводила разговор о самоубийстве?

— Нет. Розмари, — добавил Джордж Бартон, — любила жизнь.

Рейс кивнул. Жену Джорджа он видел лишь однажды. Пустоголовая красотка — вот какое впечатление осталось после той встречи. Конечно же, меланхолия таким не свойственна.

— А медицинское заключение — в каком душевном состоянии она была и тому подобное?

— Семейный доктор Розмари — пожилой человек, знающий сестер Марль с детства, — в то время совершал какой-то круиз. И от гриппа Розмари лечил его партнер, доктор помоложе. Насколько помню, он сказал, что после такой формы гриппа человек часто впадает в тяжелую депрессию.

Джордж помолчал, потом продолжил:

— С семейным врачом Розмари я поговорил позже — когда получил эти письма. Понятно, что о письмах я ему ничего не сказал, просто хотел выяснить, что же произошло. И он сказал мне, что происшедшее весьма и весьма его удивило. Ему бы такое и в голову не пришло, у Розмари не было ни малейшей склонности к самоубийству. Из этого следует, добавил он, любой пациент, даже хорошо тебе известный, способен удивить и совершить поступок, которого от него никак не ждешь.

Джордж умолк, потом заговорил снова:

— После разговора с ним я понял, что совершенно не верю в самоубийство Розмари. Все-таки я очень хорошо ее знал. Конечно, у нее бывали бурные приступы недовольства. Какие-то вещи ее изматывали, порой она действовала поспешно и необдуманно, но покончить со всем раз и навсегда — это было совершенно не в ее духе.

Рейс не без смущения пробурчал:

— А помимо депрессии, как таковой, мог у нее быть другой мотив для самоубийства? Может, было что-то конкретное, отчего она страдала?

— Я... нет... она бывала иногда раздраженной.

Избегая взгляда собеседника, Рейс спросил:

— А мелодрама была ей свойственна? Я видел ее лишь однажды. Но есть люди, которым попытка самоубийства будоражит кровь — обычно, когда они с кем-то поссорились. Возникает такой детский мотив: «Вы еще об этом пожалеете!»

— Мы с Розмари не ссорились.

— Понятно. Я бы сказал, что цианистый калий несовместим с подобными попытками. Не та вещь, с которой можно безобидно дурачиться, это всем известно.

— И еще. Задумай Розмари свести счеты с жизнью, вряд ли она избрала бы такой способ: болезненный, уродливый... Скорее ей подошла бы большая доза снотворного.

— Согласен. А откуда у нее цианид — об этом что-то известно?

— Нет. Как-то она останавливалась у знакомых за городом, и они пытались разорить осиное гнездо. Предположили, что тогда к ней и могли попасть кристаллы цианистого калия.

— Да, сейчас раздобыть цианистый калий нетрудно. Он есть у многих садовников.

После паузы Рейс продолжил:

— Позволю себе обобщить услышанное. Ничто не указывало на склонность к самоубийству или намерение его совершить. Свидетельств в пользу этой версии нет. С другой стороны, не было никаких улик, наводящих на мысль об убийстве, иначе полиция обратила бы на них внимание. В отсутствии бдительности ее не упрекнешь.

— Да, сама идея убийства казалась какой-то фантастикой.

— Но полгода спустя никакой фантастики вы тут не видите?

— Мне кажется, — медленно заговорил Джордж, — что результат расследования не устраивал меня с самого начала. Похоже, я внутренне был готов к тому, что содержимое этих писем — когда и если они появятся — меня не сильно удивит.

— Понятно, — Рейс снова кивнул. — Что ж, выкладывайте. Кого вы подозреваете?

Джордж подался вперед, лицо его дернулось.

— В этом-то и ужас положения. Если Розмари убили, это сделал один из тех, кто сидел в тот вечер за столом, один из наших друзей. Больше к столу никто не подходил.

— А официанты? Кто разливал вино?

— Чарльз, старший официант в «Люксембурге». Знаете Чарльза?

Рейс согласно кивнул. Чарльза знали все. Чтобы тот намеренно отравил клиента — представить себе такое просто невозможно.

— А обслуживал нас Джузеппе. Мы хорошо его знаем. Я бываю в «Люксембурге» много лет. Все эти годы меня обслуживал именно он. Это веселый и симпатичный человек.

— Значит, переходим к гостям. Кто сидел за столом?

— Стивен Фарради, член парламента. Его жена, леди Александра Фарради. Моя секретарша, Рут Лессинг. Некто Энтони Браун, сестра Розмари Айрис и я. Всего семь человек. Мы хотели, чтобы их было восемь, и восьмым должны были быть вы. Когда стало известно, что вас не будет, мы уже не смогли найти подходящую замену.

— Понятно. Так кто же, на ваш взгляд, это сделал?

— Не знаю! — выкрикнул Джордж. — Говорю же вам, что не знаю. Если бы я...

— Хорошо, ладно. Просто я думал, что вы подозреваете кого-то конкретно. Ну, особых сложностей я тут не предвижу. Как вы сидели — начиная с вас?

— Справа от меня сидела Сандра Фарради. Дальше — Энтони Браун. За ним — Розмари. Потом — Стивен Фарради, Айрис, а слева от меня сидела Рут Лессинг.

— Ясно. А в начале вечера ваша жена шампанское уже пила?

— Да. Бокалы наполняли несколько раз. Все случилось, когда на сцене было кабаре. Шум, громкая музыка, чернокожие танцовщики и танцовщицы, мы сидели и смотрели на них. Она сползла на стол как раз перед тем, как зажегся свет. Может быть, вскрикнула, пыталась судорожно глотнуть воздух — но никто ничего не слышал. Доктор сказал, что смерть наступила практически мгновенно. Слава богу, что так.

— Вы правы. Что ж, Бартон, по чисто внешним признакам все совершенно ясно.

— То есть?

— Конечно, это Стивен Фарради. Он сидел от нее справа. Ее бокал с шампанским стоял возле его левой руки. Свет притушен, общее внимание на сцену — ничто не мешало ему подсыпать яд в бокал. Ни у кого другого такой возможности не было. Я знаю столы в «Люксембурге». Они достаточно широкие, едва ли кто-то мог наклониться через стол — это было бы заметно, даже в полумраке. И к тому, кто сидел от Розмари слева, это тоже относится. Как он мог что-то положить в ее бокал? Тянуться прямо перед ней? Есть еще один вариант, но давайте начнем с того, что лежит на поверхности. Стивен Фарради, член парламента, — у него были причины разделаться с вашей женой?

Джордж ответил приглушенным голосом:

— Они... они были близкими друзьями. Если... если, к примеру, Розмари его отвергла, возможно, он хотел ей отомстить.

— Ну, это какая-то мелодрама. Другого мотива предложить не можете?

— Нет, — ответил Джордж.

Лицо его густо покраснело. Рейс взглянул на него и тут же отвел глаза. Потом продолжил:

— Давайте изучим возможность номер два. Одна из женщин.

— Почему женщина?

— Дорогой Джордж, причина очень проста. За столом семь человек, четыре женщины и трое мужчин, три пары уходят танцевать, а одна из дам остается за столом в одиночестве. Ведь танцевали все?

— О, да.

— Прекрасно. Вспомните, какая из дам перед выступлением кабаре сидела за столом одна?

Джордж задумался.

— Было такое. Последней без пары осталась Айрис, а до этого — Рут.

— Не помните, когда ваша жена пила шампанское в последний раз?

— Надо подумать... она танцевала с Брауном. Когда вернулась, сказала, что ей пришлось изрядно постараться — ведь Браун танцор хоть куда. Потом выпила вино из своего бокала. Через несколько минут заиграли вальс, и она пошла танцевать со мной — знала, что единственный танец, который я могу сносно танцевать, — это вальс. Фарради танцевал с Рут, леди Александра — с Брауном. Айрис сидела одна. Сразу после вальса на сцену вышло кабаре.

— Тогда поговорим о сестре вашей жены. После ее смерти девушка что-то унаследовала?

Джордж вспыхнул.

— Дорогой Рейс, это просто чушь. Год назад Айрис была еще ребенком, ходила в школу.

— Я знаю двух школьниц, которые совершили убийство.

— При чем тут Айрис? Она любила Розмари всей душой!

— Не кипятитесь, Бартон. Значит, физическая возможность у нее была. Теперь вопрос: был ли у нее мотив? Я полагаю, ваша жена была человеком состоятельным. Кому отошли ее деньги — вам?

— Нет, Айрис. Через доверительный фонд.

Джордж объяснил, как предполагалось распорядиться деньгами, и Рейс выслушал его самым внимательным образом.

— Любопытно. Одна сестра богатая, а другая бедная. Кое-кому такое покажется несправедливым.

— Сомневаюсь, что это относится к Айрис.

— Возможно, но выходит, что мотив у нее был. Сейчас мы к этому вернемся. У кого еще был мотив?

— Ни у кого. Абсолютно ни у кого. Уверен, врагов у Розмари не было. Я ведь пытался в этом разобраться, расспрашивал людей, пытался докопаться до истины. Я даже снял дом по соседству с Фарради, чтобы...

Он осекся. Рейс взял трубку и спокойно принялся ее чистить.

— Может, расскажете все начистоту, молодой Джордж?

— То есть?

— Вы что-то скрываете — это видно невооруженным глазом. Одно дело — защищать репутацию жены, и совсем другое — выяснять, убили ее или нет. Если вас больше интересует второе, придется выложить все, что вам известно.

Наступила тишина.

— Хорошо, — сказал Джордж приглушенным голосом. — Будь по-вашему.

— У вас есть основания полагать, что у жены был любовник, так?

— Да.

— Стивен Фарради?

— Не знаю! Клянусь — не знаю! Может, он, а может, Браун. Понять это я не мог. Это был какой-то кошмар.

— Расскажите, что вам известно об Энтони Брауне. Забавно, но, кажется, это имя я слышал.

— Мне о нем ничего не известно. Не только мне — никому. Это красивый занятный малый, но никто о нем ничего не знает. Вроде бы американец, но говорит без акцента.

— Возможно, о нем есть сведения в посольстве. Только в каком?

— Понятия не имею. Скажу вам правду, Рейс. Она писала письмо, а я... потом прочитал его оттиск на втором листе. Письмо любовное, сомнений нет — но имени там не было.

Рейс предусмотрительно отвел глаза в сторону.

— Это уже пища для размышлений. Например, появляется мотив у леди Александры — если у ее мужа был роман с вашей женой. Она из тех, кто живет напряженной внутренней жизнью.

Тихий омут, вещь в себе. Такие в трудную минуту способны на убийство. Видите, уже кое-что. Значит, есть загадочный Браун, есть Фарради и есть его жена, да еще и молодая Айрис Марль. А что насчет оставшейся дамы, Рут Лессинг?

— Рут здесь вообще ни при чем. По крайней мере, никакого мотива у нее быть не могло.

— Ваша секретарша? А что она за человек?

— Самое дорогое для меня существо на свете, — заговорил Джордж с энтузиазмом. — Фактически член семьи. Моя правая рука... нет человека, которого я ценю выше, которому доверяю больше.

— Вы к ней привязаны, — констатировал Рейс, задумчиво глядя на собеседника.

— Я ей предан. Эта девушка, Рейс, — настоящая находка. Я полностью на нее полагаюсь. Честнейшее и милейшее существо.

Рейс хмыкнул и не стал развивать эту тему. Никоим образом он не дал Джорджу понять, что в графе «Мотив» поставил против имени Рут Лессинг жирную галочку. У «самого дорогого существа на свете» могли быть очень серьезные причины для того, чтобы отправить госпожу Джордж Бартон на тот свет. Например, элементарная корысть — самой в ближайшем будущем стать госпожой Бартон. Не исключено, что она искренне влюблена в своего работодателя. Но мотив отправить Розмари в мир иной у этой дамы был.

Вслух же он сказал:

— Вам, наверное, приходило в голову, что хороший мотив был у вас самого.

— У меня? — на лице Джорджа отразилось изумление.

— Вспомните Отелло и Дездемону.

— Понятно. Но у нас с Розмари все было не так. Разумеется, я ее обожал, но всегда знал — с какими-то вещами мне придется мириться. Не скажу, что она не была ко мне привязана, — была. Очень привязана, всегда нежна со мной. Но я ведь редкий зануда, от этого никуда не деться. Какая со мной романтика? Короне, когда я принял решение на ней жениться, то понимал: жизнь моя не будет сплошь медом и сахаром. Да и она меня об этом предупредила. Конечно, когда у нее кто-то появился, мне было больно, но предположить, что я мог бы ее хоть пальцем тронуть...

Он помолчал, потом продолжил, совершенно другим тоном:

— Если бы ее убил я, какой мне резон теперь все это разгребать? Официально — это самоубийство, шумиха улеглась, все обо всем забыли. Надо быть полным идиотом...

— Совершенно верно. Поэтому всерьез я вас и не подозреваю, дорогой друг. Будь вы убийца и окажись в ваших руках эти письма, вы бы их тихонечко сожгли и сидели себе спокойно. Теперь переходим к самой занимательной части нашего расследования. Кто написал эти письма?

— Что? — Джордж даже вздрогнул. — Понятия не имею.

— То есть вам это не так интересно. Но это очень интересно мне. Это первый вопрос, который я вам задал. Насколько я понимаю, их едва ли написал убийца. Зачем ему рубить сук, на котором он сидит, ведь все, как вы говорите, улеглось, версия о самоубийстве была официально признана. Так вот — кому понадобилось проводить раскопки?

— Слугам? — туманно предположил Джордж.

— Возможно. Если так, каким слугам, что им известно? У Розмари была наперсница?

Джордж покачал головой:

— Нет. Тогда у нас работала повариха, госпожа Паунд, она и сейчас с нами, и еще две служанки. Но они ушли, проработав у нас недолго.

— Что ж, Бартон, если вам нужен мой совет — как я понимаю, нужен, — я бы сказал: надо как следует подумать. С одной стороны, есть очевидный факт — Розмари умерла. Вернуть ее из царства мертвых не удастся, как ни старайся. Улик, указывающих на самоубийство, недостаточно — но нет и улик, очевидно говорящих об убийстве. Допустим, Розмари убили — сделаем такое допущение, — готовы ли вы во всем этом копаться? Вас ждут неприятные откровения, публичная стирка грязного белья, романы вашей жены станут достоянием гласности...

Джордж Бартон поморщился и гневно воскликнул:

— По-вашему, я должен позволить какой-то скотине выйти сухим из воды? Этому олуху Фарради с его напыщенными речами и драгоценной карьерой? И при всем этом — трусливому убийце?

— Просто вы должны понимать, что повлечет за собой такое расследование.

— Мне нужно знать правду.

— Прекрасно. Тогда с этими письмами надо идти в полицию. Скорее всего, они легко найдут их автора и выяснят, что ему известно. Но имейте в виду — если эту машину запустить, остановить ее будет невозможно.

— Ни в какую полицию я не пойду. Именно поэтому я обратился к вам. Я хочу расставить для убийцы ловушку.

— Какую еще ловушку?

— Объясняю: я собираю вечеринку в «Люксембурге». Хочу пригласить и вас. Там будут все те же: чета Фарради, Энтони Браун, Рут, Айрис и я. Я все продумал.

— Что же именно?

Джордж издал короткий смешок.

— Это моя тайна. Я все испорчу, если скажу кому-то заранее — даже вам. Я хочу, чтобы вы пришли туда без предвзятого мнения — и посмотрим, что произойдет.

Рейс резко подался вперед. Голос его неожиданно зазвенел.

— Мне это не нравится, Джордж. Романтические мелодрамы хороши для книг. Идите в полицию — там работают люди, которые вам нужны. Они знают, как решать такие проблемы. Это профессионалы. Устраивать любительский спектакль в мире криминала не рекомендуется.

— Поэтому я и хочу, чтобы там были вы. Вы же не любитель.

— Дорогой друг, вы намекаете на мой опыт работы в разведке — и при этом хотите держать меня в неведении?

— Это необходимо.

Рейс покачал половой:

— Извините. Я вынужден отказаться. Ваш план мне не нравится, и участвовать в нем я не буду. И вам советую быть разумным мальчиком и отказаться от него.

— Нет, не откажусь. Я все продумал.

— Что за глупое упрямство? Я в таких спектаклях разбираюсь лучше вас. И ваша затея мне не нравится. У вас ничего не получится. К тому же она может оказаться просто опасной. Вы об этом подумали?

— Конечно, кое для кого она будет очень даже опасной.

Рейс вздохнул.

— Вы не понимаете, во что ввязываетесь. Что ж, я вас предупредил. Последний раз прошу — откажитесь от этой вашей головоломки.

Но Джордж Бартон решительно покачал головой. 

 Глава 5

Утро второго ноября выдалось сырым и мрачным. В гостиной дома на Элвастон-сквер стояла такая полутьма, что к завтраку пришлось зажигать свет.

Обычно Айрис завтракала кофе с тостами в своей комнате наверху, но в этот раз она спустилась в гостиную и сидела, похожая на привидение, гоняя по тарелке недоеденную пищу. Джордж нервно шуршал газетой, а на другом краю стола Лусилла Дрейк рыдала в платок.

— Мой мальчик совершит что-то ужасное, я знаю. Он такой чувствительный — и если он пишет, что речь идет о жизни и смерти, значит, так оно и есть.

Шурша газетой, Джордж резко заметил:

— Прошу вас, Лусилла, не беспокойтесь. Я ведь сказал, что приму меры.

— Знаю, дорогой Джордж, вы бесконечно добры. Просто я чувствую — задержка может иметь роковые последствия. Вы говорите, что надо навести справки, а на это уйдет столько времени.

— Нет, все будет сделано быстро.

— Он написал: «Третье — крайний срок», а завтра уже третье. Если что-то случится с моим мальчиком, я никогда себе этого не прощу.

— Не случится, — Джордж отхлебнул кофе из чашки.

— А тут еще пересчет моей ссуды...

— Лусилла, я же сказал: предоставьте это мне.

— Не беспокойтесь, тетя Лусилла, — вмешалась Айрис. — Джордж все устроит. Это ведь не в первый раз.

— Было такое, но давно («Три месяца назад», — вставил Джордж). Тогда бедного мальчика обманули эти его дружки на ранчо, мошенники, каких свет не видывал.

Джордж вытер салфеткой усы, поднялся, легонько похлопал госпожу Дрейк по спине и вышел из комнаты.

— Не унывайте, дорогая. Рут пошлет телеграмму сейчас же.

Он вышел в коридор — за ним Айрис.

— Джордж, может, сегодняшнюю вечеринку стоит отменить? Тетя Лусилла так расстроена... Давай останемся дома, вместе с ней?

— Ни в коем случае! — Розовое лицо Джорджа даже побагровело. — Почему из-за этого молодого прохиндея все должны страдать? Это шантаж, шантаж в чистом виде. Будь моя воля, он не получил бы и пенса.

— Тетя Лусилла никогда на такое не согласится.

— Лусилла глупа, никогда не отличалась большим умом. От женщин, которые рожают после сорока, здравого смысла ждать не приходится. Портят своих чад с самой колыбели, потакают всем их желаниям. Если бы Виктору хоть раз сказали: сам кашу заварил, сам и расхлебывай, — он мог бы вырасти нормальным человеком. Не спорь со мной, Айрис. До вечера я что-то придумаю, чтобы Лусилла легла спать со спокойным сердцем. Будет нужно, возьмем ее с собой.

— Нет, рестораны она терпеть не может, бедняжку там сразу клонит в сон. И ей там душно, а от табачного дыма у нее разыгрывается астма.

— Знаю. Это я пошутил. Иди и подбодри ее, Айрис. Скажи, что все будет в порядке.

Он повернулся и вышел. Айрис уже хотела вернуться в гостиную, но зазвонил телефон.

— Алло? Кто? — Лицо ее, только что безнадежно бледное, вдруг засияло. — Энтони!

— Он самый. Я звонил вчера, но не дозвонился. Ты что, занялась обработкой Джорджа?

— То есть?

— Джордж просто вцепился мне в горло со своим приглашением на вашу сегодняшнюю вечеринку. Ведь его обычный стиль — «руки прочь от моей прелестной подопечной»! А тут все наоборот. Категорически настаивает, чтобы я приехал. Я решил, что это ты деликатно на него повлияла.

— Нет, я здесь ни при чем.

— Что же, он просто так взял и сменил гнев на милость?

— Не совсем. Просто...

— Алло? Ты куда-то пропала.

— Нет, я здесь.

— Ты что-то начала говорить, я прослушал. В чем дело, моя милая? Слышу, как ты дышишь в трубку... Что-то случилось?

— Нет, ничего. Завтра я буду в полном порядке. Вообще завтра в порядке будет все.

— Восторгаюсь твоей верой. Знаешь поговорку «Не кормите нас завтраками»?

— Зачем ты...

— Айрис, что-то случилось?

— Нет, ничего. Просто не могу тебе сказать. Я дала обещание.

— Говори, моя девочка.

— Нет... не могу. Энтони, ты ответишь на мой вопрос?

— Если смогу.

— Ты... был влюблен в Розмари?

Короткая пауза, потом смешок.

— Вот оно что. Да, Айрис, я был немного влюблен в Розмари. Сама знаешь, какая она была прелестная. Но однажды я с ней разговаривал и вдруг увидел, как по лестнице спускаешься ты. И в эту минуту все мое чувство к ней исчезло, куда-то улетучилось. Ты затмила собой весь мир. Вот тебе холодная истина — без прикрас. Так что не мучайся этими мыслями. Даже у Ромео, пока он не влюбился по уши в Джульетту, была Розалина.

— Спасибо, Энтони. Я рада это слышать.

— Тогда вечером увидимся. Сегодня твой день рождения?

— На самом деле мой день рождения — через неделю. Но сегодняшняя вечеринка — по его поводу.

— Ты говоришь об этом без восторга.

— Никакого восторга и нет.

— Надеюсь, Джордж понимает, что делает, но по мне это полное безумие — устраивать вечеринку там же, где...

— Ну, я в «Люксембурге» с тех пор, после Розмари, уже несколько раз была... От него никуда не денешься.

— Конечно, да оно и к лучшему. Я приготовил тебе подарок ко дню рождения, Айрис. Надеюсь, тебе понравится. Au revoir[20].

Он повесил трубку, и Айрис направилась к Лусилле Дрейк — убедить ее, успокоить и утешить.

Джордж приехал на работу и первым делом велел позвать Рут Лессинг. Едва она вошла, спокойная и улыбающаяся, в элегантном пиджаке и юбке, морщины беспокойства на его лице разгладились.

— Доброе утро.

— Доброе утро, Рут. Опять неприятности. Вот, посмотрите.

Она взяла из его рук телеграмму.

— Опять этот Виктор Дрейк!

— Да, чтоб ему неладно было.

С телеграммой в руке она на миг погрузилась в собственные мысли. Узкое загорелое лицо, когда смеется, появляются морщинки у носа... Насмешливый голос: «Такие девушки выходят замуж за босса»... Все это вспомнилось так живо, словно было вчера...

Голос Джорджа вернул ее к действительности.

— Мы его выпроводили около года назад?

Она задумалась.

— Пожалуй, так. Насколько я помню, 27 октября.

— Вы не устаете меня поражать! Какая память!

«У меня есть свои причины хорошо помнить эту дату», — сказала себе Рут. Ведь именно под влиянием Виктора Дрейка она по-новому отнеслась к беззаботному щебету Розмари по телефону и поняла: жену своего работодателя она ненавидит.

— Нам еще повезло, — заметил Джордж, — что он столько времени не проявлялся. Хотя три месяца назад нам пришлось выложить пятьдесят фунтов.

— А теперь он просит триста фунтов!

— Да. Но он столько не получит. Надо, как обычно, навести справки.

— Я свяжусь с господином Огилви.

Александр Огилви был их агентом в Буэнос-Айресе — расчетливый и практичный шотландец.

— Да. Пошлите телеграмму. Его матушка, как всегда, в страданиях. На грани истерики. Так не вовремя — ведь сегодня у нас вечеринка...

— Хотите, чтобы я посидела с ней?

— Нет, — решительно отмел он это предложение. — Ни в коем случае. Я хочу, Рут, чтобы вечером вы были рядом. Вы мне нужны, — Джордж взял ее за руку. — Вы совершенно не думаете о себе.

— Я бы этого не сказала. — Улыбнувшись, она предложила: — Может, связаться по телефону с господином Огилви? К вечеру у нас будет полная ясность.

— Хорошая мысль. Затраты наверняка окупятся.

— Займусь этим сейчас же.

Рут мягко высвободила руку и вышла.

А у Джорджа были свои неотложные дела. В половине первого он вышел из дому, сел в такси и поехал в «Люксембург».

Навстречу ему вышел Чарльз, пресловутый и всем известный старший официант, и улыбнулся в знак приветствия, чуть склонив свою величественную голову.

— Доброе утро, господин Бартон.

— Доброе утро, Чарльз. Для вечера у нас все готово?

— Надеюсь, сэр, вы будете удовлетворены.

— Тот же столик?

— Средний в алькове, если не ошибаюсь?

— Да, и вы помните насчет дополнительного места?

— Все сделано, как вы просили.

— Вы приготовили розмарин?

— Да, господин Бартон. Боюсь, украшение из него не бог весть какое. Может, добавить каких-нибудь красных ягод или, скажем, хризантем?

— Нет, нет — только розмарин.

— Как скажете, сэр. Хотите посмотреть меню? Джузеппе!

Чарльз щелкнул большим и средним пальцами — и рядом

мгновенно возник маленький улыбчивый итальянец в летах.

— Меню для господина Бартона.

Тут же появилось меню. Устрицы, бульон, палтус «Люксембург», куропатка, груша в красном вине, куриная печень в беконе.

Джордж окинул меню равнодушным взглядом.

— Да, все отлично.

Он вернул меню, и Чарльз провел его к выходу.

Чуть понизив голос, он произнес:

— Знаете, господин Бартон, мы очень признательны вам за то, что вы к нам вернулись.

На лице Джорджа появилась улыбка — слегка жутковатая.

— О прошлом надо забывать, — сказал он. — Прошлым не проживешь. Что было, то прошло.

— Вы совершенно правы, господин Бартон. Вы знаете, как мы были потрясены и опечалены случившимся. Надеюсь, мадемуазель будет счастлива в свой день рождения, и все пройдет так, как вы желаете.

Чарльз изысканно откланялся — и тут же рассерженным оводом налетел на какого-то младшего официанта, который не так накрывал столик у окна.

Джордж с кривой улыбочкой на губах вышел из ресторана. Сочувствовать «Люксембургу» — для этого у него просто не хватало воображения.

Конечно же, ресторан не виноват, что Розмари решила свести счеты с жизнью именно здесь — или кто-то решил убить ее именно здесь. И, конечно же, «Люксембургу» было от этого не легче. Но Джордж, как большинство людей, одержимых какой-то идеей, мог думать только об этой идее.

Он пообедал в клубе и отправился на собрание директоров. Возвращаясь на работу, из телефона-автомата позвонил по номеру в Майда-Вейл, в западной части Лондона, и вышел из будки со вздохом облегчения. Все шло по плану.

Когда он вернулся на работу, к нему сразу подошла Рут:

— Насчет Виктора Дрейка.

— Да?

— Боюсь, новости малоприятные. Возможно уголовное дело. Он какое-то время прикарманивал деньги компании.

— Это сказал Огилви?

— Да. Я связалась с ним утром, он перезвонил мне десять минут назад. Говорит, что Виктор совсем обнаглел.

— Ясное дело!

— Но Огилви добавил, что если деньги вернутся, дела заводить не будут. Старший партнер компании так и сказал господину Огилви. Речь идет о сумме в сто шестьдесят пять фунтов.

— Значит, на этой операции молодой Виктор хотел обогатиться на сто тридцать пять фунтов чистыми?

— Получается, что так.

— Ну, тут он прогадал, — сказал Джордж с мрачным удовлетворением.

— Я поручила господину Огилви решить этот вопрос. Верно?

— Лично я был бы рад видеть этого мошенника в тюрьме — но приходится думать о его матери. Ослеплена любовью к сыну, наивная душа. И молодой Виктор снова выходит сухим из воды.

— Какой вы замечательный, — вырвалось у Рут.

— Я?

— Вы самый лучший мужчина в мире.

Эти слова тронули Джорджа. Услышать их было лестно, он даже смутился. Взволнованный, он взял ее руку и поцеловал.

— Моя дорогая Рут. Вы — мой самый лучший друг. Что бы я делал без вас?

Они стояли совсем близко друг к другу.

«Я могла бы быть с ним счастлива, — подумала она. — И сделала бы его счастливым. Если бы только...»

«Может, послушаться совета Рейса, — подумал он. — И забыть обо всей этой истории? Может, так будет лучше?»

Но колебание было минутным, и вслух он сказал:

— Жду вас в половине десятого в «Люксембурге».

 Глава 6

Приехали все.

Джордж облегченно перевел дух. До последней минуты он опасался, что кто-то подведет, но приехали все. Стивен Фар-ради, высокий, с ровной спиной, несколько манерный. Сандра Фарради — строгое платье из черного бархата, на шее изумрудное колье. В ней чувствовалась порода. Она держалась совершенно естественно, выглядела даже изящнее, чем обычно. Рут тоже в черном, единственное украшение — брошь. Иссиня-черные волосы гладко зачесаны, шея и руки сияют белизной, у других дам кожа выглядела темнее. Рут — рабочая лошадка; на то, чтобы нежиться под солнцем и загорать, у нее просто нет времени. Их глаза встретились, и, увидев тревогу в его глазах, она улыбнулась в знак поддержки. На сердце у Джорджа полегчало. Верная, преданная Рут.

Рядом с ним сидела необычно тихая Айрис. Она была единственной, чей вид намекал: вечеринка необычная. Айрис была бледна, но каким-то образом эта бледность ей шла, создавая образ суровой и незыблемой красоты. На ней было прямое платье простого кроя, лиственного цвета. Последним пришел Энтони Браун; двигался он, как показалось Джорджу, крадучись, подобно хищнику — пантере или леопарду. Хорошие манеры едва ли были его сильным местом.

Итак, все они были здесь — все попались в расставленную Джорджем ловушку. Что ж, можно начинать...

Бокалы с коктейлями были опустошены. Все поднялись и через открытую арку прошли в собственно ресторан.

Танцующие пары, мягкий негритянский блюз, проворно снующие официанты.

Появился Чарльз и с улыбкой сопроводил их к столику. Он располагался в дальнем углу ресторана, в небольшом обрамленном аркой алькове, где стояли три столика: большой посредине и два маленьких, за каждым — два человека: желтолицый иностранец средних лет и белокурая красотка за одним, худощавый парень и девушка — за другим. Средний стол был зарезервирован для вечеринки Бартона.

Джордж, как радушный хозяин, рассадил всех по местам.

— Сандра, садитесь сюда, справа от меня. Рядом с Сандрой — Браун. Айрис, дорогая, эта вечеринка — в твою честь. Садись рядом со мной, а вы, Фарради, — рядом с Айрис. Теперь Рут...

Он замешкался — между Рут и Энтони оказался свободный стул, стол был накрыт на семерых.

— Мой друг Рейс задерживается. Он просил его не ждать. Когда придет, тогда и придет. Я хочу всех вас с ним познакомить — потрясающая личность, исколесил весь мир, будете слушать его с разинутыми ртами.

Айрис села на предложенный стул, понимая, что недовольна. Джордж разделил ее с Энтони нарочно. На ее месте, рядом со своим боссом, должна сидеть Рут. Получается, что Джордж все равно не доверяет Энтони, не любит его.

Она украдкой посмотрела на сидевшего через стол Энтони — тот хмурился, в ее сторону не смотрел. Потом колючим взглядом окинул стоявший рядом с ним пустой стул. И сказал:

— Хорошо, что придет еще один мужчина, Бартон. Мне, наверное, придется сняться пораньше. Ничего не поделаешь. Я тут встретил знакомого.

— Занимаетесь делами в часы досуга? — спросил Джордж с улыбкой. — Вы для этого слишком молоды, Браун. Хотя в чем состоят ваши дела, понятия не имею.

За столом в эту минуту как раз было тихо, и ответ Энтони прозвучал нарочито и вызывающе:

— Организованной преступностью, Бартон, я всегда отвечаю на этот вопрос именно так. Организация ограблений. Наводка. Специальное обслуживание с доставкой на дом.

Засмеявшись, Сандра Фарради сказала:

— Вы имеете отношение к оружию, господин Браун? Оружейный король — в наши дни злодей номер один.

Айрис увидела, что на миг глаза Энтони расширились от удивления. Но ответил он с легкостью:

— Только не выдавайте меня, леди Александра. Это ведь большая тайна. Кругом иностранные шпионы, так что лучше не болтать лишнего.

И он покачал головой, пародируя серьезность.

Официант унес тарелки из-под устриц.

Стивен пригласил Айрис на танец. Вскоре танцевать пошли все. Атмосфера разрядилась.

После двух-трех танцев партнером Айрис оказался Энтони.

— Джордж такой вредный, — сказала Айрис, — не захотел посадить нас вместе.

— Наоборот, спасибо ему. Я сижу напротив и могу все время на тебя смотреть.

— Ты ведь не уйдешь раньше?

— Все может быть.

Чуть позже он спросил:

— Ты знала, что будет полковник Рейс?

— Нет, понятия не имела.

— Странно это.

— Ты его знаешь? Да, ты же в тот раз говорил. — И после паузы: — А что он за человек?

— Никто толком не знает.

Они вернулись к столу. Там было скучно. Напряжение, которое вроде бы ослабло, воцарилось снова. Казалось, стол обрамлен натянутыми нервами. Только хозяин держался легко и непринужденно. Айрис заметила, что он глянул на часы.

Внезапно раздалась барабанная дробь — и свет погас. Из пола поднялись подмостки. Гости немного отодвинулись от столов, развернулись в сторону сцены. На ней появились танцоры — трое мужчин и три женщины. А с ними — мастер имитировать звуки. Поезд, паровой каток, самолет, швейная машинка, мычание коровы. Публика громко ему аплодировала. На смену им с показательным выступлением вышли Пенни и Фло, это был скорее спортивный танец. Их тоже наградили аплодисментами.

Еще одна группа музыкантов — «люксембургская шестерка». После их выступления включили свет.

Публика замигала.

И всех собравшихся за большим столом словно окатило волной облегчения. Казалось, все они подсознательно чего-то опасались — но ничего не произошло. Ведь когда свет зажегся в прошлый раз, за их столом оказался труп. И теперь прошлое окончательно ушло в прошлое, кануло в реку забвения. Тень трагедии, случившейся год назад, окончательно улетучилась.

Сандра, оживившись, повернулась к Энтони. Стивен перекинулся парой фраз с Айрис, к ним наклонилась и Рут. Только Джордж сидел и неподвижно смотрел перед собой — на незанятый стул. Место перед этим стулом было сервировано. В бокале искрилось шампанское. В любую секунду кто-то мог войти и сесть на этот стул...

Айрис толкнула его локтем в бок:

— Проснись, Джордж. Идем танцевать. Мы с тобой еще не танцевали.

Он встряхнулся, с улыбкой поднял бокал.

— Сначала тост — за молодую особу, чей день рождения мы сегодня празднуем, за Айрис Марль; пусть отбрасываемая ею тень растет не по дням, а по часам!

Все чокнулись и выпили, смеясь, снова пошли танцевать — Джордж и Айрис, Стивен и Рут, Энтони и Сандра.

Играл лихой джаз.

К столу вернулись все вместе — разгоряченные, довольные. Расселись по местам.

Внезапно Джордж подался вперед:

— Хочу вас кое о чем попросить. Примерно год назад все мы были здесь на вечеринке, которая окончилась трагически. Я не намерен ворошить прошлое, но и не хочу, чтобы Розмари была окончательно забыта. Поэтому предлагаю ее помянуть — чтобы память о ней не исчезла.

Он поднял бокал. Все послушно последовали его примеру. На каждом лице — маска вежливости.

— Помянем Розмари, — сказал Джордж.

Все поднесли бокалы к губам. Выпили.

Наступила пауза — внезапно Джорджа качнуло, он тяжело опустился на стул, судорожно схватился за горло, лицо побагровело, было видно, что ему нечем дышать.

Через полторы минуты он умер. 

Часть III АЙРИС 

Казалось мне, что есть покой у мертвых, но нет покоя и у них.

Гпава 1

Полковник Рейс вошел в здание Нового Скотленд-Ярда. Заполнил предложенный ему бланк и через несколько минут уже пожимал руку старшему инспектору Кемпу в кабинете последнего.

Эти двое были хорошо знакомы. Кемп отдаленно напоминал своего бывшего шефа, прошедшего огонь и воды Баттла. Неудивительно: Кемп проработал под началом суперинтенданта Баттла столько лет, что подсознательно перенял многие его манеры. Как и Баттл, он словно был вырублен из одного куска дерева, только деревья были разные. Баттл вызывал ассоциации с тиком или дубом, а главный инспектор Кемп наводил на мысль о чем-то более изысканном: красном дереве или, скажем, старомодном розовом.

— Хорошо, что позвонили нам, полковник, — сказал Кемп. — Любая помощь по этому делу приветствуется.

— Вижу, оно попало в надежные руки, — заметил Рейс. Кемп не стал отвергать комплимент и скромничать. Он давно смирился с очевидным: ему достаются дела либо исключительно деликатные, либо крайне резонансные, либо чрезвычайно важные. Серьезным тоном он ответил:

— Дело имеет отношение к Киддерминстеру. Сами понимаете, тут требуется осторожность.

Рейс кивнул. С леди Александрой Фарради он встречался несколько раз. Одна из этих малозаметных, но совершенно неприкасаемых дам, которая никак не вяжется с какой-то сенсацией. Как-то он слышал ее выступление перед публикой — не сказать, что она была весьма красноречива, но говорила внятно и убедительно, хорошо знала тему и умела ее должным образом раскрыть. О публичной жизни таких женщин трубят все газеты, но их частная жизнь не известна никому, разве что общие бытовые детали.

«Тем не менее, — подумал Рейс, — личная жизнь у этих женщин есть. Им ведомы отчаяние, любовь, муки ревности. В порыве страсти они могут потерять голову и готовы поставить на карту саму жизнь».

С нотками любопытства в голосе он произнес:

— А если виновница торжества именно она, Кемп?

— Леди Александра? Вы думаете, это ее рук дело, сэр?

— Понятия не имею. А что, если все-таки она? Или ее муж? Он ведь тоже живет в тени Киддерминстера.

Глаза старшего инспектора Кемпа, цвета зеленого моря, спокойно встретились с темными глазами Рейса.

— Если кто-то из них совершил убийство, мы приложим все наше профессиональное мастерство для того, чтобы его или ее повесили. Вы это знаете. Убийц в нашей стране никто не боится, к ним никто не благоволит. Но улики должны быть весомыми, этого потребует государственный обвинитель.

Рейс кивнул. Потом добавил:

— Давайте выслушаем факты.

— Джордж Бартон умер от отравления цианидом — как и его жена год тому назад. Вы сказали, что находились в этом ресторане?

— Да. Бартон пригласил меня на его вечеринку. Я отказался. Мне не нравились его намерения Сказал, что я решительно против, и пытался убедить его: если у него есть сомнения по поводу смерти его жены, лучше обратиться к специалистам — к вам.

— Конечно, — Кемп кивнул. — Так ему и надо было поступить.

— Но он настаивал на собственном замысле: заманить убийцу в ловушку. В чем заключается ловушка, он мне не сказал. Вся эта история была мне не по душе — до такой степени, что я решил вчера вечером поехать в «Люксембург» и наблюдать за происходящим. Понятно, что мой столик находился в отдалении — я же не хотел, чтобы меня узнали. К сожалению, я не могу сказать вам ровным счетом ничего. Я не видел ничего, что вызвало бы хоть какое-то подозрение. Кроме официантов и его гостей, к столу не подходил никто.

— Понятно, — сказал Кемп. — Это сильно сужает круг подозреваемых, верно? То есть убийца — либо один из гостей, либо официант, Джузеппе Бальзано. Я снова пригласил его сюда на случай, если поговорить с ним захотите вы, но мне кажется, что он ни при чем. Работает в «Люксембурге» двенадцать лет, хорошая репутация, женат, трое детей, хороший послужной список. Умеет ладить с клиентами.

— Стало быть, остаются гости.

— Да. Те же самые, кто был в вечер смерти госпожи Бартон.

— А что можно сказать насчет ее смерти, Кемп?

— Я вернулся к тому делу, потому что совершенно ясно: между двумя смертями есть связь. Следствие проводил Эдамс. Нельзя сказать, что самоубийство было явным, но такое объяснение лежало на поверхности, а раз ничто не указывало на убийство, остановились на версии о самоубийстве. Что еще нам оставалось? Дел подобного рода у нас, как вам известно, хватает. Самоубийство со знаком вопроса. Общество об этом вопросительном знаке ничего не знает, а мы помним И иногда потихоньку продолжаем поиски. Когда-то какие-то улики появляются, когда-то нет. В этом случае новых улик не было.

— До вчерашнего вечера.

— До вчерашнего вечера. Кто-то намекнул господину Бартону, что его жену убили. Он решил провести собственное расследование, фактически объявил, что вышел на след... насколько это правда, я не знаю, но убийца заволновался — нанес опережающий удар и отправил господина Бартона вслед за женой. Я понимаю обстоятельства именно так — надеюсь, вы со мной согласны?

— О да, в этой части все очевидно. Что за ловушку готовил Бартон, известно только Богу, но я заметил, что один стул за столом пустовал. Возможно, ожидался какой-то неожиданный свидетель. Но этому стулу было суждено сыграть роковую роль. Виновный в первом убийстве — он или она — получил сигнал и понял: нельзя ждать, когда ловушка захлопнется.

— Итак, — подытожил Кемп, — у нас пять подозреваемых. При этом мы вынуждены пересмотреть первое дело — госпожи Бартон.

— Вы считаете, что от первоначальной версии о самоубийстве надо отказаться?

— Да, вчерашнее убийство это подтверждает. Мы приняли версию о самоубийстве, как наиболее вероятную, но едва ли нас следует в этом винить. Определенные улики были.

— Депрессия после гриппа?

На непроницаемом лице Кемпа мелькнула тень улыбки.

— Это было объяснение для коронерского суда. В соответствии со свидетельством врачей, чтобы не будоражить общественное мнение. Такое происходит каждый день. К тому же было недописанное письмо сестре с распоряжением о том, как поступить с ее собственностью — из этого письма следовало, что мысль об уходе из жизни госпожу Бартон занимала. Да, депрессия у бедняжки была, в этом я не сомневаюсь, но в девяти случаях из десяти причина депрессии у женщин — это любовная интрига. У мужчин причина для депрессии обычно другая — деньги.

— Значит, вы знали, что у госпожи Бартон был роман?

— Да, мы это быстро выяснили. Они стремились держать его в тайне, но долго искать правду нам не пришлось.

— Стивен Фарради?

— Да. Они встречались в небольшой квартирке в районе Ирлс-Корт. Роман длился с полгода. Возможно, они поссорились, возможно, она ему надоела, но такое бывает: доведенная до отчаяния, женщина решает свести счеты с жизнью.

— И принимает цианистый калий в ресторане?

— Да, если жаждет мелодрамы, при скоплении народа, прямо у него на глазах. Ведь есть люди, которым важно произвести впечатление. Насколько я смог выяснить, условности госпожу Бартон заботили мало — об осторожности думал он.

— А его жене о происходящем было известно?

— Насколько мы поняли — нет.

— Она вполне могла догадываться, Кемп. Она не из тех женщин, которые выставляют свои чувства напоказ.

— Верно. И оба они — под подозрением. Ее мотив — ревность. Его — боязнь за карьеру. Развод положил бы ей конец. Дело даже не в разводе как таковом, времена изменились, но в случае Фарради клан Киддерминстеров превратился бы в его врагов.

— А секретарша?

— Тоже возможный кандидат. Вполне вероятно, что она тихо обожала Джорджа Бартона. На работе она была его верной помощницей, там считают, что она хотела его заполучить. Не далее как вчера одна из телефонисток сплетничала с подругами: мол, Бёртон держал Рут Лессинг за руку и говорил, что без нее ему не обойтись. За этой болтовней их застала сама мисс Лессинг и уволила телефонистку на месте — заплатила ей за месяц вперед и велела убираться. Как известно, дыма без огня не бывает. Есть и сестра, на которую обрушилось большое наследство, — ее тоже нельзя сбрасывать со счетов. Да, с виду она — милая девушка, но в жизни всякое бывает. Наконец, еще один кавалер госпожи Бартон.

— Мне очень интересно знать, что вам известно о нем?

Взвешивая слова, Кемп произнес:

— На удивление мало — но то, что известно, большой симпатии не вызывает. Паспорт у него в порядке. Он гражданин США, и получить о нем сведения — компрометирующие или какие-то другие — мы не можем. Он приехал сюда, остановился в «Кларидже», завел знакомство с лордом Дьюсбери.

— Мошенник?

— Возможно. Дьюсбери он очаровал, тот предложил ему остаться. А время-то было весьма тревожное.

— Оружие, — подхватил Рейс. — На заводах Дьюсбери как раз испытывали новые танки, и там не все было ладно.

— Именно. Этот Браун дал понять, что интересуется оружием. Вскоре после его появления и случилась эта история с диверсией на заводе — случайное совпадение? Брауну удалось наладить связи со многими дружками Дьюсбери, причем обхаживал он именно тех, кто был связан с производством оружия. В результате ему показали много такого, чего показывать было никак нельзя, так я считаю... в итоге на двух или трех заводах возникли серьезные неприятности — вскоре после того, как там побывал он.

— Интересная личность — господин Энтони Браун.

— Да. Видимо, обаятельный мерзавец, который умеет втираться в доверие.

— И какая ему польза от госпожи Бартон? Ведь Джордж Бартон к оружию отношения не имеет.

— Никакого. Но Браун и госпожа Бартон были достаточно близки. Возможно, он ей что-то выболтал. Вы, полковник, лучше других знаете, сколько интересного может вытянуть из мужчины красотка.

Рейс кивнул, понимая, что старший инспектор намекает на его прошлую работу начальником отдела контрразведки, а не на его, как мог бы подумать дилетант, личные проколы на этом поприще.

Помолчав минуту-другую, полковник спросил:

— Вы добрались до писем, которые получил Джордж Бартон?

— Да. Вчера мы нашли их в его столе. Собственно, их мне передала мисс Марль.

— Эти письма меня очень интересуют, Кемп. Что о них говорят специалисты?

— Дешевая бумага, обычные чернила, отпечатки пальцев Джорджа Бартона и Айрис Марль, а также масса неопознанных отпечатков и оттисков на конверте — видимо, сотрудников почты. Письма напечатаны на машинке, специалисты говорят, что автор — человек образованный и в добром здравии.

— Образованный. То есть не кто-то из прислуги.

— Видимо, так.

— Еще интереснее.

— По меньшей мере это означает, что подозрения были у кого-то еще.

— И этот кто-то не пошел в полицию. Кто-то решил посеять в душе Джорджа подозрения, но остановился на полпути. Это весьма странно, Кемп. А если эти письма написал он сам?

— Все может быть. Только зачем?

— Предварить собственное самоубийство. Но обставить его как убийство.

— Чтобы забронировать Стивену Фарради место на виселице? Интересная мысль. Но тогда он подготовил бы явные улики, доказывавшие, что убийца — именно Фарради. А сейчас против последнего у нас нет ничего.

— А цианид? В чем он был?

— Представьте себе, под столом мы нашли небольшой пакетик из белой бумаги. Со следами кристаллов цианида. Отпечатков пальцев нет. В детективной истории бумага, разумеется, была бы какой-то особенной, по-особому сложенной. Этим авторам детективных романов я прочитал бы курс на основе своей каждодневной работы. Я бы им сказал, что в большинстве случаев ничего отследить невозможно и никто ничего не замечает!

Рейс улыбнулся.

— Ну, это вы хватили. Вчера тоже никто ничего не заметил?

— Я как раз этим занимаюсь. Я коротко допросил всех вчера вечером, потом поехал на Элвастон-сквер с мисс Марль, чтобы осмотреть стол и бумаги Бартона. Сегодня поговорю со всеми основательно, а также допрошу людей, которые сидели за двумя другими столами в алькове... — Он пошелестел бумагами. — Вот они. Джеральд Толлингтон из гренадерского гвардейского полка и достопочтенная Патрисия Брайс-Вудворт. Молодая пара, они обручены. Наверняка не видели ничего, кроме друг друга. И господин Педро Моралес, малопривлекательный тип из Мексики, у него даже белки глаз желтые, а с ним некая мисс Кристин Шэннон, роскошная блондинка в поисках золотого тельца, тупейшее создание, но с нюхом на деньги. Ставлю сто против одного, что никто из них ничего не видел, но на всякий случай я записал их имена и адреса. А начнем мы с официанта, Джузеппе. Он здесь, сейчас я распоряжусь, чтобы его привели.

 Глава 2

Джузеппе Бальзано оказался худощавым мужчиной средних лет, с умным лицом обезьянки. Он нервничал, но его можно было понять. По-английски говорил бегло, потому что, как он сам объяснил, приехал в Англию в шестнадцать лет и женат на англичанке.

Кемп отнесся к нему с пониманием.

— Что же, Джузеппе, давайте послушаем вас — может быть, вам есть чем с нами поделиться.

— Для меня это большая неприятность. Я обслуживаю столик. Я разливаю вино. И люди скажут, что я совсем ополоумел — подсыпать яд в бокал с вином. Ничего я не подсыпал, но люди так скажут. Господин Голдстайн уже предложил мне взять отпуск на неделю, чтобы гости не задавали мне вопросов и не тыкали в меня пальцем. Он человек порядочный и спра-

ведливый, знает, что моей вины тут нет, ведь я в «Люксембурге» работаю много лет, и увольнять меня он не будет, а в другом ресторане вполне могли бы уволить. Наш метрдотель Чарльз тоже человек добрый, но все равно радости в этой истории для меня мало и на душе тревожно. И я спрашиваю себя — может, у меня есть враг?

— И что же, — вопросил Кемп, сама непроницаемость, — он у вас есть?

Печальное обезьянье личико исказила гримаса смеха. Джузеппе простер руки.

— У меня? Враг? Откуда ему взяться? Добрых друзей много, а врагов — нет.

Кемп хмыкнул.

— Вернемся ко вчерашнему вечеру. Что скажете про шампанское?

— «Вдова Клико», 1928 года, очень хороший и дорогой напиток. Господин Бартон был такой — любил хорошо поесть и выпить, только самое лучшее.

— Шампанское он заказал заранее?

— Да. Все было оговорено с Чарльзом.

— А свободное место за столом?

— И об этом договорились заранее. Он сказал и Чарльзу, и мне. Позже это место должна была занять молодая дама.

— Молодая дама? — Рейс и Кемп переглянулись. — А кто она, вам известно?

Джузеппе покачал головой:

— Нет, я ничего о ней не знаю. Она должна была прийти позже, больше я ничего не слышал.

— Вернемся к шампанскому. Сколько было бутылок?

— Две, и третья наготове. Первую выпили довольно быстро. Вторую я открыл незадолго до кабаре. Наполнил бокалы, а бутылку убрал в ведерко со льдом.

— Вы заметили, когда господин Бартон в последний раз пил из этого бокала?

— Когда кабаре закончилось, они выпили за здоровье молодой госпожи. У нее, как я понял, был день рождения. Потом все пошли танцевать. А когда вернулись, господин Бартон выпил, и р-раз — через минуту отправился на тот свет.

— Пока все танцевали, вы подливали шампанское в бокалы?

— Нет, мсье. Когда пили за мадемуазель, бокалы были полны, все только пригубили, сделали несколько глотков. Так что шампанского в бокалах было достаточно.

— А кто-нибудь — хоть кто-нибудь — подходил к столу, пока все танцевали?

— Никто, сэр. Это я говорю ответственно.

— А танцевать ушли все?

— Да.

— И все вместе вернулись?

Джузеппе чуть прищурился, напрягая память.

— Первым вернулся господин Бартон — с молодой госпожой. Он полноват, поэтому долго танцевать не любил, понимаете? Потом пришел этот почтенный джентльмен, господин Фарради, с дамой в черном. Последними пришли леди Александра Фарради и брюнет.

— Вы знаете господина Фарради и леди Александру?

— Да, сэр. Они часто бывают в «Люксембурге». Люди известные.

— Джузеппе, положи что-то любой из них в бокал господина Бартона — вы бы это заметили?

— Ручаться не могу, сэр. На мне еще два столика в алькове, да еще два в основном зале. Моя работа — носить блюда. За столиком господина Бартона я не следил. После кабаре обычно все уходят танцевать, тут у меня затишье, поэтому знаю точно — в это время к их столику никто не подходил. А когда гости расселись, у меня снова дел невпроворот.

Кемп кивнул.

— Но мне кажется, — добавил Джузеппе, — трудно было что-то подсыпать в бокал, чтобы никто не заметил. Только если это сделал сам господин Бартон. Но вы же так не думаете?

И он вопросительно взглянул на Кемпа.

— А вы, значит, думаете именно так? — спросил тот.

— Понятно, я ничего не знаю, но думать думаю. Год назад рассталась с жизнью эта красавица, госпожа Бартон. А вдруг безутешный господин Бартон решил расстаться с жизнью таким же манером? Очень романтично. Ресторану-то от этого плохо, но если джентльмен решил уйти из жизни, что ему думать о ресторане?

Он быстро глянул на того и другого, горя желанием услышать их мнение.

Кемп покачал головой.

— Это было бы слишком просто, — сказал он. Потом задал еще несколько вопросов и позволил Джузеппе уйти.

Когда дверь за ним закрылась, Рейс сказал:

— Не эту ли мысль нам навязывают?

— Безутешный муж сводит счеты с жизнью в годовщину смерти жены? Не совсем в годовщину, но около того.

— Это был День поминовения, — уточнил Рейс.

— Верно, — согласился Кемп. — Возможно, план был именно такой, но злоумышленник не мог знать, что есть письма, что господин Бартон обратился к вам, что письма он показал Айрис.

Он взглянул на часы.

— В половине первого мне надо быть в Киддерминстер-хаус. У нас есть время поговорить с гостями за двумя другими столиками — по крайней мере, с кем-то из них. Составите мне компанию, полковник?

 Глава 3

Господин Моралес снимал номер в «Ритце». В столь ранний час он являл собой прискорбное зрелище, небритый, налитые кровью глаза, налицо тяжелое похмелье.

Господин Моралес являлся гражданином США, и его английский был весьма своеобразен. Он выразил готовность вспомнить все, что в его силах, но его воспоминания о вчерашнем вечере были удивительно туманными.

— Мы были с Кристи, эта малышка — та еще штучка! Она сказала, что в этом кабаке все путем. «Ласточка моя, — сказал я ей, — поедем, куда твоя душенька пожелает». Кабак оказался что надо, согласен, — и содрать с тебя три шкуры они умеют! Только я и видел свои тридцать долларов! А оркестр, между прочим, играл мимо нот, не про то и не туда.

Господина Моралеса попросили оторваться от вечера в узком кругу и вспомнить, что происходило за столиком в середине алькова. Но предложить какую-то полезную информацию он не сумел.

— Ясное дело, был стол, а за ним сидели какие-то люди. Но как они выглядели — не помню. Я вообще на них внимания не обращал, пока один из них не грохнулся. Сначала я решил, что он перебрал. Кстати, я помню одну из его дамочек. С темными волосами, все при ней, я бы так сказал.

— Вы имеете в виду девушку в зеленом платье?

— Нет, другую. Такую стройную. В черном, и формы у нее что надо.

В поле зрения господина Моралеса попала Рут Лессинг.

Он наморщил нос, предаваясь приятным воспоминаниям.

— Я смотрел, как эта крошка танцует — классно, доложу я вам! Я пару раз даже показал ей большой палец — мол, так держать, малышка, но она и бровью не повела, только сквозь меня посмотрела... вы, англичане, это умеете.

Ничего более ценного извлечь из господина Моралеса не удалось, да и сам он откровенно признался, что к началу представления кабаре изрядно нализался. Кемп поблагодарил его и уже собирался с ним распрощаться.

— Завтра я уплываю в Нью-Йорк, — сообщил Моралес. — Или вам нужно, — прибавил он с готовностью, — чтобы я остался?

— Спасибо, но едва ли ваши показания помогут следствию.

— На самом деле мне у вас нравится, и если полиции нужно, чтобы я остался, моя фирма не развалится. Если полиция просит тебя задержаться, значит, надо задержаться. Может, если напрягусь, что-то и вспомню...

Но Кемп отверг эту сомнительную наживку и вместе с Рейсом отправился на Брук-стрит, где их приветствовал типичный холерик, отец достопочтенной Патрисии Брайс-Вудворт.

Кому это пришло в голову, что его дочь — его дочь! — может быть причастна к этой кошмарной истории? Это что же, девушка не может пойти поужинать с женихом в ресторан без того, чтобы не подвергнуться нападкам детективов из Скотленд-Ярда? Куда катится Англия? Да она знать не знает этих людей, как их там, Хаббарды? Бартоны? Тоже мне, белая кость! Выходит, надо смотреть, куда идешь, этот «Люксембург» всегда считался приличным местом, но ведь там уже второй раз такое случается! И дернуло же Джеральда тащить Пэт именно туда — эти молодые думают, что сами с усами и разберутся без старших. Так или иначе, он не позволит, чтобы его дочь донимали, беспокоили и допрашивали — да уж никак не без присутствия адвоката. Он сейчас позвонит старине Андерсону в Линкольн-Инн и спросит его...

Тут генерал внезапно умолк и, глядя на Рейса, спросил:

— Я вас где-то видел. Где?

Полковник не замедлил с ответом и, улыбнувшись, произнес:

— Бэддерпор, двадцать третий год.

— Боже правый, — воскликнул генерал. — Да это же Джонни Рейс! А вы-то здесь какого лешего делаете?

Рейс снова улыбнулся.

— Я был рядом со старшим инспектором Кемпом, когда стало ясно, что неплохо бы побеседовать с вашей дочерью. Я сказал: ей будет гораздо приятнее, если инспектор Кемп приедет сюда, а не будет вызывать ее в Скотленд-Ярд. Заодно я решил составить ему компанию.

— A-а, хм, очень мило с вашей стороны, Рейс.

— Разумеется, мы не хотели причинять молодой госпоже неудобства, — добавил старший инспектор Кемп.

В этот момент дверь открылась, в комнату вошла мисс Патрисия Брайс-Вудворт и взяла бразды правления в свои руки со свойственной молодости бесшабашностью и хладнокровием.

— Здравствуйте, — сказала она. — Вы из Скотленд-Ярда? Насчет вчерашнего? Я ожидала, что вы объявитесь. Отец вас утомил? Зачем ты так, папочка? Ты же знаешь, что говорит доктор насчет твоего давления. Не понимаю, зачем ты по любому поводу доводишь себя до такого состояния. Пусть инспекторы пройдут в мою комнату, а я попрошу Уолтерса принести тебе виски с содовой.

Генерал, как и положено холерику, был готов разразиться гневной тирадой, но всего лишь вымолвил:

— Мой старый друг, майор Рейс.

После такого представления Патрисия потеряла к Рейсу всякий интерес и чарующе улыбнулась старшему инспектору Кемпу. По-генеральски она выпроводила их в коридор и завела в свою гостиную, решительно закрыв отца в его кабинете.

— Бедный папочка, — заметила она. — Вечно он кипятится. Но я умею охладить его пыл.

Далее разговор пошел в самых дружелюбных тонах, но особой пользы не принес.

— Конечно, это потрясающе, — заговорила Патрисия. — Наверное, первый и последний раз в жизни я оказалась на месте убийства — это ведь убийство, так? Журналисты писали осторожно, напускали туману, а я сразу сказала Джерри по телефону — это убийство. Надо же — убийство произошло в двух шагах от меня, а я даже не смотрела в ту сторону!

В голосе слышалось искреннее сожаление.

Как и предрекал старший инспектор, было очевидно: молодые люди, обручившиеся всего неделю назад, были заняты только друг другом.

Даже сгорая от желания помочь, Патрисия Брайс-Вудворт почти ничего не помнила.

— Сандра Фарради выглядела безупречно — впрочем, как всегда. На ней было платье от Скиапарелли.

— А вы знакомы? — спросил Рейс.

— Я знаю ее в лицо. А он с виду — жуткий зануда. Надутый индюк, как и все политики.

— А других в лицо вы тоже знаете?

Она покачала головой:

— Нет, никого из них раньше не видела — по крайней мере, так мне кажется. Да я бы и Сандру Фарради не узнала, если бы не платье от Скиапарелли.

— Поверьте мне, — мрачно заметил старший инспектор Кемп, выходя из дому, — молодой господин Толлингтон будет ничуть не лучше, но в его случае не будет даже никакого Сардинелли... надо же, на сардины потянуло, — чтобы привлечь его внимание.

— Да уж, — согласился Рейс, — едва ли покрой костюма Стивена Фарради мог растревожить сердце молодого человека.

— Итак, — подытожил инспектор, — попробуем поговорить с Кристин Шэннон. На этом помощь извне будет исчерпана.

Мисс Шэннон была, как выразился старший инспектор Кемп, роскошной блондинкой. Тщательно уложенные осветленные волосы были гладко зачесаны назад и открывали не отягощенное интеллектом хорошенькое детское личико.

Возможно, мисс Шэннон и была тупейшим созданием, как заметил старший инспектор Кемп, но на нее было удивительно приятно смотреть, а в больших детских глазах бегала хитринка... Иными словами, ее тупость распространялась только на интеллектуальные зоны, а там, где пахло деньгами, Кристин Шэннон проявляла собачье чутье и была абсолютно в своей тарелке.

Мужчин она приняла с крайней учтивостью, настойчиво пыталась угостить их выпивкой, а когда они наотрез отказались, предложила сигареты. Небольшая и скромная квартирка была обставлена в стиле модерн.

— Буду счастлива вам помочь, старший инспектор. Задавайте любые вопросы.

Кемп начал издалека: как вели себя люди за большим столом, какая там была атмосфера?

Вдруг оказалось, что Кристин — девушка весьма наблюдательная и способная к анализу.

— Вечеринка шла вяло — это было сразу видно. Все были как сонные мухи. Я даже пожалела несчастного, который всех собрал. Уж он прямо из себя выходил, чтобы как-то всех расшевелить, и сам нервничал, будто кошка на проводах, да все без толку. Высокая дама по его правую руку сидела поджав губки и на всех — ноль внимания, а девица слева просто с ума сходила, что красавчик-брюнет сидит не рядом с ней, а напротив. А высокий видный мужчина возле нее словно животом мучился — ему кусок в горло не лез, будто боялся, что сейчас подавится и задохнется. Дама рядом с ним изо всех сил старалась, она и так к нему, и сяк, но у нее и самой, видно, нервишки пошаливали.

— Мисс Шэннон, вам удалось увидеть много интересного, — отметил полковник Рейс.

— Так и быть, открою тайну. Я и сама умирала от тоски. Ведь я со своим кавалером кутила уже третий вечер подряд... Как я от него устала! Покажи ему, видите ли, Лондон, особенно, как он сказал, классные места — и ведь был готов раскошелиться! Каждый вечер — шампанское. Сначала сходили в «Компрадур», потом в «Милль Флер», а вчера — в «Люксембург», и каждый раз он радовался, как ребенок. Было в этом что-то трогательное. Но слушать его — тоска смертная. Все про какие-то сделки, которые он провернул в Мексике, да каждую историю — по три раза, а еще зачем-то про своих дамочек мне рассказывал, как они по нему с ума сходили. Я вся извелась от этих его баек, к тому же Педро не бог весть какой красавец — вот я и уплетала за обе щеки да по сторонам глазела.

— С нашей точки зрения, это просто замечательно, мисс Шэннон, — подбодрил ее старший инспектор. — Надеюсь, что-то из того, что вы увидели, поможет нам во всем разобраться.

Кристин покачала светловолосой головкой.

— Кто вырубил этого несчастного — понятия не имею. Ни малейшего. Он просто отхлебнул шампанского, посинел и бухнулся на стол.

— А не помните, когда он пил из своего бокала до этого?

Девушка задумалась.

— Помню — сразу после кабаре. Свет зажегся, он взял свой бокал и что-то сказал, остальные тоже подняли бокалы. Тост, что ли, говорил.

Старший инспектор кивнул.

— А потом?

— Заиграла музыка, они все задвигали стульями, поднялись и, веселые, пошли танцевать. Видно, наконец-то разогрелись. Шампанское расшевелит самую унылую вечеринку.

— Они ушли все вместе, за столом никого не осталось?

— Да.

— И к бокалу господина Бартона никто не прикасался?

— Никто, — ответила она без раздумья. — Абсолютно уверена.

— И пока их не было, к столу никто не подходил?

— Никто — если не считать официанта.

— Официанта? Какого официанта?

— Ну, такой, помощник, в переднике, парнишка лет шестнадцати. Не настоящий официант. А тот — такой услужливый коротышка, похожий на обезьянку, наверное, итальянец.

Кивком головы старший инспектор Кемп дал понять, что подобное описание Джузеппе Бальзано его устраивает.

— И что же он делал, этот молодой официант? Наполнял бокалы?

Кристина покачала головой:

— Вовсе нет. Он ничего на столе не трогал. У одной из дам упала сумочка, когда все пошли танцевать, — вот он ее и поднял.

— Чью сумочку?

Кристин на минуту задумалась. Потом сказала:

— Точно. Это была сумочка девчонки — зеленая с позолотой. У других дам сумочки были черные.

— И что официант сделал с сумочкой?

Кристин удивилась:

— Просто положил обратно на стол, вот и все.

— Вы уверены, что он не прикасался к бокалам?

— Ну да. Он быстро положил сумочку и убежал, чтобы не ругали — на него уже шипел кто-то из настоящих официантов — мол, бегом туда-то, принеси то-то...

— И больше никто к столу не подходил?

— Никто.

— Вы же не наблюдали за столиком постоянно — кто-то мог и подойти?

Но Кристин решительно покачала головой:

— Никто не подходил — это точно. Педро как раз позвали к телефону, так что делать мне было нечего, кроме как глазеть по сторонам да умирать от тоски. Я вообще-то наблюдательная, а глазеть было не на что, только на этот пустой столик.

— Кто вернулся к столику первым? — спросил Рейс.

— Девушка в зеленом и этот несчастный. Они сели, за ними пришли видный мужчина и девушка в черном, а последними — ее чопорное величество и смазливый брюнет. По части танца он хорош. Вот они все расселись, официант суетился, как безумный, разогревал блюдо на спиртовке, а несчастный наклонился вперед и будто бы речь произнес — и все снова взялись за бокалы. Тут все и произошло.

Кристин остановилась, потом добавила оживленно:

— Жуть, да? Я-то сначала решила, что его хватил удар. С моей тетушкой случился удар — с виду все было ровно так. Тут и Педро пришел, я ему и говорю: «Смотри, Педро, человека удар хватил». А тот только бормотал: «Ой, я отрубаюсь, отрубаюсь». Он и вправду отрубался. Пришлось его как следует встряхнуть. В таких местах, как «Люксембург», не любят, когда кто-то отрубается. Поэтому я против латиносов. Стоит им перебрать, весь их лоск как рукой снимает — не знаешь, в какую передрягу попадешь.

Мрачные мысли еще минутку бродили у нее в голове, потом она глянула на эффектный браслет на своей правой руке и заключила:

— Хотя они — народ щедрый, что есть, то есть.

Кемп мягко отвлек ее от тягот и прелестей девичьего существования и еще раз проговорил с ней события вчерашнего вечера.

— Итак, растаяла наша последняя надежда на помощь извне, — сказал он Рейсу, когда они вышли из квартиры мисс Шэннон. — А надеяться было на что, потому что эта девушка — правильный свидетель. Она все видит, все запоминает. И если бы было что видеть, она бы это увидела. Следовательно, видеть было просто нечего. Невероятно. Это какой-то фокус! Джордж Бартон пьет из своего бокала и идет танцевать. Возвращается, снова пьет из того же бокала, к которому никто не прикасался, — а там, откуда ни возьмись, цианид. Что и говорить, занятно. Такого не могло произойти, но вот — произошло.

— Официант. Молодой парень. Джузеппе про него не говорил. Надо этим заняться. Ведь он был единственным, кто подходил к столу, пока все танцевали. Возможно, тут что-то есть.

Рейс покачал головой:

— Положи он что-то в бокал Бартона, девушка бы заметила. От такой ничто не укроется. В голове пусто, вот она и компенсирует глазами... Нет, Кемп, тут должно быть какое-то простое объяснение — надо только додуматься.

— Есть простое объяснение. Цианид в бокал он бросил сам.

— Я уже готов поверить, что все было именно так — других вариантов не вижу. Но в таком случае, Кемп, он наверняка не знал, что это цианид.

— То есть кто-то ему это передал? Сказал, это, мол, от несварения желудка, от давления — что-то в этом духе?

— Вполне возможно.

— Но кто это мог быть? Только не чета Фарради.

— Согласен, это почти исключено.

— Это относится и к господину Энтони Брауну. Остаются двое: любящая сестра жены...

— И преданная секретарша.

Кемп взглянул на него.

— Да, она могла ему что-то такое подсунуть... Мне надо ехать в Киддерминстер-хаус. А вы? Навестите мисс Марль?

— Пожалуй, я навещу другую даму, заеду к ней на работу. Старый друг приехал выразить соболезнования. Может быть, приглашу на ленч.

— Вот, значит, что вы думаете...

— Пока я ничего не думаю. Просто ищу след.

— Но поговорить с Айрис Марль вам все равно нужно.

— Нужно. Но сначала хочу наведаться туда, когда ее не будет дома. Знаете, почему, Кемп?

— Теряюсь в догадках.

— Потому что там есть любительница пощебетать — как птичка. Птичка на хвосте принесла — это была поговорка из моей юности. Знаете, Кемп, — эти щебетуны и щебетуньи могут много чего рассказать, надо только позволить им... пощебетать. 

 Глава 4

Мужчины разошлись. Рейс остановил такси и поехал в Сити, где еще недавно работал Джордж Бартон. Старший инспектор Кемп, помня о бюджетных ограничениях, сел в автобус, идущий в сторону Киддерминстер-хаус, до которого было рукой подать.

С мрачным видом полицейский поднялся по ступеням и нажал кнопку звонка. Он знал, что предстоит нелегкая миссия. Клан Киддерминстеров обладал колоссальным политическим влиянием, которое охватывало всю страну. Старший инспектор Кемп был убежден в беспристрастности английского правосудия. И если Стивен или Александра Фарради причастны к смерти Розмари Бартон или ее мужа Джорджа, их не спасут никакие связи, никакое влияние.

С другой стороны, если они невиновны или улик против них мало для обвинительного приговора, тот, кто проводит расследование, должен действовать весьма осторожно, иначе его вызовет на ковер начальство. Понятно, что в этих обстоятельствах старший инспектор не испытывал особой радости по поводу предстоящего визита. Весьма вероятно, что Киддерминстеры, как он сформулировал для себя, будут «играть жестко».

Но вскоре Кемп выяснил, что в этом своем посыле оказался весьма наивным. Лорд Киддерминстер, опытнейший дипломат, и не думал вести себя «жестко».

Старший инспектор Кемп сообщил о цели своего прихода, и помпезный дворецкий тут же провел его в дальнюю часть дома, в тусклую обрамленную книжными полками комнату, где его уже ждали лорд Киддерминстер с дочерью и зятем.

Хозяин дома сделал шаг вперед, протянул руку для рукопожатия и любезным тоном сказал:

— По вам можно сверять часы, старший инспектор. Хочу выразить вам признательность, что любезно согласились приехать к нам, а не вызывать мою дочь и ее мужа в Скотленд-Ярд. Они, разумеется, были к этому готовы, но благодарны вам за вашу доброту.

Сандра негромко добавила:

— Да, спасибо, инспектор.

На ней было платье из какой-то мягкой темно-красной ткани, из-за спины на нее падал свет через узкое длинное окно, и Кемпу вспомнился витраж с женской фигурой, который он однажды видел в соборе где-то за границей.

Это впечатление дополнялось удлиненным овалом лица и легкой угловатостью плеч. Какая-то святая, объяснили ему в соборе, однако причислить к лику святых леди Александру было никак нельзя. Кстати, эти святые — многие из них — были персонажами довольно занятными: не просто добропорядочные рядовые христиане, а нетерпимые фанатики, жестокие к себе и окружающим — так считал Кемп.

Стивен Фарради стоял рядом с женой. Лицо его было совершенно бесстрастным. Он выглядел так, как ему и положено было выглядеть — официальная персона, назначенный от имени народа законодатель. Человек как таковой был захоронен в нем на большой глубине. Но человек этот был здесь, и старший инспектор прекрасно об этом знал.

Лорд Киддерминстер заговорил, искусно задавая тон беседы:

— Не буду скрывать от вас, старший инспектор, что для нас эта история чрезвычайно прискорбна и болезненна. Второй раз моя дочь и зять оказываются свидетелями насильственной смерти в общественном месте, в том же ресторане, а две жертвы — члены одного и того же семейства. И если при подобных обстоятельствах твое имя попадает в прессу, ущерб очевиден. Огласки, разумеется, не избежать. Мы это понимаем, поэтому моя дочь и господин Фарради готовы оказать вам любую посильную помощь в надежде, что дело быстро прояснится и интерес общества к нему утихнет.

— Спасибо, лорд Киддерминстер. Я благодарен вам за подобную точку зрения. При таком подходе и вам, и мне будет легче.

— Пожалуйста, старший инспектор, — пригласила Сандра Фарради, — задавайте любые вопросы.

— Спасибо, леди Александра.

— Одно уточнение, старший инспектор, — заметил лорд Киддерминстер. — У вас, разумеется, свои источники информации, и от моего друга, вашего комиссара, мне известно, что смерть Бартона считают скорее убийством, нежели самоубийством, хотя по внешним признакам, для стороннего глаза, это было именно самоубийство. Ты ведь думаешь именно так, дорогая Сандра?

Готическая фигура чуть склонила голову. Потом, немного подумав, Сандра сказала:

— Вчера мне это казалось очевидным. Мы были в том же ресторане и даже сидели за тем же столиком, где год назад приняла яд несчастная Розмари Бартон. Летом мы несколько раз встречались с господином Бартоном за городом, и он держался чрезвычайно странно, не был похож на себя, и мы решили, что ему не дает покоя смерть жены. Он ее очень любил и, видимо, после ее смерти так и не оправился. Поэтому мысль о самоубийстве казалась если не естественной, то вполне вероятной... С другой стороны, не могу себе представить, зачем кому-то понадобилось убивать Джорджа Бартона.

Стивен Фарради быстро добавил:

— Я тоже не могу себе этого представить. Бартон был прекрасным человеком. Уверен, никаких врагов у него не было.

Старший инспектор Кемп оглядел три вопрошающих лица, повернутых в его сторону, и чуть обдумал свой ответ. «Надо играть с ними в открытую», — сказал себе он.

— То, что вы говорите, леди Александра, совершенно справедливо. Но есть некоторые обстоятельства, которые, скорее всего, вам пока не известны.

Лорд Киддерминстер тут же вставил:

— Мы не должны ничего навязывать старшему инспектору. Какие факты он нам раскроет — это совершенно на его усмотрение.

— Спасибо, милорд, но я не вижу причин, которые помешают мне внести некоторую ясность. Буду краток. Перед смертью Джордж Бартон сообщил двум людям, что уверен: его жена не совершила самоубийство, как предполагалось, а была отравлена третьим лицом. Он также считал, что вышел на след этого третьего лица, и вчерашний ужин, внешне посвященный дню рождения мисс Марль, на самом деле был частью подготовленного им плана по выявлению убийцы его жены.

В комнате повисла тишина, и в этой тишине старший инспектор Кемп, человек достаточно чувствительный при всей своей непроницаемой внешности, ощутил присутствие некоей субстанции, именуемой страхом. Ни на одном из лиц страх не отразился, но он был — в этом Кемп мог поклясться.

Первым пришел в себя лорд Киддерминстер. Он предположил:

— Да, но сама эта его уверенность — не указывает ли она на то, что бедный Бартон был... не вполне в себе? Мрачные размышления о смерти жены могли довести его до помешательства.

— Вы правы, лорд Киддерминстер, но, как минимум, это говорит об одном: о самоубийстве он и не помышлял.

— Да... готов с вами согласиться.

Снова наступила тишина. Затем резко вступил Стивен Фарради:

— Но откуда Бартону могла прийти в голову такая Мысль? Ведь известно, что госпожа Бартон покончила жизнь самоубийством.

Старший инспектор Кемп окинул его безмятежным взглядом.

— Господин Бартон считал иначе.

— Но полиция была удовлетворена? — снова вмешался лорд Киддерминстер. — Другая версия, кроме самоубийства, не рассматривалась?

— Имевшиеся факты, — спокойно объяснил старший инспектор Кемп, — вполне укладывались в версию о самоубийстве.

Доказательств того, что смерть вызвана некими иными силами, просто не было.

Он знал: человек калибра лорда Киддерминстера прекрасно поймет, что именно стоит за этими словами.

Взяв более официальный тон, Кемп продолжил:

— Могу ли я задать вам несколько вопросов, леди Александра?

— Разумеется.

Женщина повернулась в его сторону.

— Когда умер господин Бартон, вам не пришло в голову, что это убийство?

— Нет, конечно. Я не сомневалась, что это самоубийство. И сейчас не сомневаюсь, — добавила она.

Эту реплику Кемп оставил без внимания. Он продолжил:

— Не получали ли вы, леди Александра, в прошлом году анонимные письма?

Кажется, броню спокойствия удалось пробить — леди Александра изумилась.

— Анонимные письма? О, нет.

— Вы в этом уверены? Подобные письма — штука весьма неприятная, люди предпочитают оставлять их без внимания, но в этом деле они могут быть особенно важны, поэтому хочу подчеркнуть: если вы такие письма получали, мне крайне важно об этом знать.

— Понимаю. Могу лишь заверить вас, старший инспектор, что ничего подобного я не получала.

— Очень хорошо. Вы сказали, что летом господин Бартон вел себя очень странно. В чем это выражалось?

Миссис Фарради задумалась.

— Он был взвинчен, нервничал. Иногда не мог сосредоточиться на том, что ему говорят. — Она повернулась к мужу: — У тебя было именно такое впечатление, Стивен?

— Да, я с тобой вполне согласен. И физически он выглядел не очень. Заметно похудел.

— А его отношение к вам и вашему мужу никак не изменилось? Он не стал, к примеру, менее дружелюбным?

— Нет. Даже наоборот. Он ведь купил дом неподалеку от нас и, казалось, очень благодарен нам за то, что мы для него делали, — познакомили с соседями и все такое. Помочь в этом смысле мы были только рады — и ему, и Айрис Марль, очаровательной девушке.

— Леди Александра, а у вас с покойной госпожой Бартон были дружеские отношения?

— Нет, мы не были близки, — женщина чуть усмехнулась. — Скорее она была подругой Стивена. Она заинтересовалась политикой, и он помогал ей... понять мир политики и наверняка делал это с удовольствием. Она была весьма обаятельна, привлекательна.

«А вы, голубушка, весьма умны, — мысленно похвалил старший инспектор Кемп. — Интересно, много ли вам известно об этой парочке? Боюсь, что много».

Вслух он сказал:

— А господин Бартон никогда не говорил вам, что смерть его жены — не самоубийство?

— Нет. Поэтому я сейчас так удивилась.

— А мисс Марль? Никогда не заводила разговора о смерти сестры?

— Нет.

— Вам известно, почему вдруг Джордж Бартон решил купить загородный дом? Может быть, эту мысль ему подсказали вы или ваш муж?

— Нет. Для нас это было сюрпризом.

— И он всегда держался с вами дружелюбно?

— Да, очень.

— Что вам известно о господине Энтони Брауне, леди Александра?

— Практически ничего. Я пару раз где-то его встречала, вот и всё.

— А вы, господин Фарради?

— Пожалуй, мне о Брауне известно еще меньше, чем жене. Она по крайней мере с ним танцевала. Вроде бы симпатичный парень — кажется, американец.

— Вам в свое время не казалось, что у него особо близкие отношения с госпожой Бартон?

— Об этом мне не известно абсолютно ничего, старший инспектор.

— Я спрашиваю только о ваших ощущениях, господин Фарради.

Стивен нахмурился.

— Они дружили — это все, что я могу сказать.

— А вы, леди Александра?

— Вы спрашиваете о моих ощущениях, старший инспектор?

— Только об ощущениях.

— Что ж, ощущения есть ощущения — мне казалось, что они хорошо знакомы и достаточно близки. Я видела, как они смотрят друг на друга... Конкретных доказательств у меня нет.

— В таких вещах женщины обычно разбираются очень хорошо, — сказал Кемп. Эти слова он сопроводил дурацкой улыбкой, которая наверняка позабавила бы полковника Рейса, будь он рядом. — А что скажете о мисс Лессинг, леди Александра?

— Насколько я понимаю, мисс Лессинг работала у господина Бартона секретаршей. В тот вечер, когда умерла госпожа Бартон, я увидела ее впервые. После этого — еще один раз, когда она останавливалась за городом, и вот вчера.

— Если не возражаете, еще один вопрос на наблюдательность: вам не показалось, что она влюблена в Джорджа Бартона?

— Не имею ни малейшего представления.

— Тогда перейдем к событиям вчерашнего вечера.

Кемп тщательно допросил Стивена и его жену о подробностях трагического вечера. Особых надежд на их показания у него не было — супруги лишь подтвердили то, что ему уже было известно. В главном они были едины: Бартон предложил тост за

Айрис, выпил и сразу позвал всех танцевать. Из-за стола все вышли вместе, Джордж и Айрис вернулись первыми. По поводу пустого стула супруги знали лишь то, что услышали от Джорджа Бартона: этот стул позже займет его старый друг, полковник Рейс. Но инспектору было известно: стул предназначался для кого-то другого. Сандра Фарради сказала, и муж с ней согласился: когда после кабаре зажегся свет, Джордж каким-то особым взглядом смотрел на пустой стул и настолько ушел в себя, что не слышал обращенных к нему слов, но потом взял себя в руки и предложил выпить за Айрис.

Короче, старший инспектор не узнал почти ничего нового, разве что Сандра поделилась содержанием своего разговора с Джорджем в Фэйрхейвене: тот попросил ее с мужем помочь ему с вечеринкой в честь Айрис.

«Это всего лишь предлог, — подумал старший инспектор, — истинные намерения были другие». Он закрыл блокнот, куда внес кое-какие пометки, и поднялся.

— Милорд, я очень благодарен вам, господину Фарради и леди Александре за готовность помочь.

— На дознании присутствие моей дочери требуется?

— Процедура будет чисто формальной. Сначала опознание, показания врачей, дознание будет отложено на неделю. К тому времени, — добавил старший инспектор, чуть изменив тон, — будем надеяться, какие-то результаты появятся.

Он повернулся к Стивену:

— Кстати, господин Фарради, кое в чем мне смогли бы помочь лично вы. Леди Александру можно не беспокоить. Позвоните мне на службу, выберем удобное для вас время. Знаю, вы человек занятой...

Эти слова он произнес в приятной манере и как бы между делом, но для трех пар ушей они прозвучали зловеще.

Стивен, изображая дружескую готовность, произнес:

— Конечно, старший инспектор. — Он взглянул на часы и добавил: — Мне пора в парламент.

Стивен быстро удалился, за ним отбыл и старший инспектор. Лорд Киддерминстер повернулся к дочери и задал ей вопрос в лоб:

— У Стивена с этой женщиной был роман?

После секундной паузы дочь ответила:

— Конечно нет. Я бы знала. И вообще это не его стиль.

— Послушай, дорогая. Упрямиться и бить копытом — последнее дело. Шила в мешке не утаишь. Мы должны знать, на каком мы свете.

— Розмари Бартон дружила с Энтони Брауном. Они везде появлялись вместе.

— Что ж, тебе виднее, — произнес лорд Киддерминстер размеренно.

Дочери он не поверил. Неторопливой походкой вышел из комнаты, на лице — сумрачная озабоченность. Поднялся в комнату жены. Присутствовать на встрече с полицией он ей категорически запретил, прекрасно зная: ее высокомерие их только разозлит, а на этом этапе чрезвычайно важно сохранить с ними хорошие отношения.

— Ну что? — спросила леди Киддерминстер. — Как все прошло?

— С виду все в порядке, — спокойно заговорил ее муж. — Кемп — человек вежливый, обходительный, держался очень тактично, я бы даже сказал, чересчур.

— То есть это серьезно?

— Да, серьезно. Зря мы позволили Сандре выйти за него замуж, Вики.

— Я тебе говорила.

— Говорила, говорила, — признал он ее правоту. — Ты была права, а я ошибся. Хотя она все равно настояла бы на своем. Если Сандра на что-то нацелится, ее не остановишь. Вот и встретила этого Фарради на нашу голову — о его прошлом, о его предках мы не знаем ничего. Попробуй угадай, как такой человек поведет себя в трудную минуту?

— Понимаю, — сказала леди Киддерминстер. — Ты считаешь, что мы допустили в нашу семью убийцу?

— Не знаю. Не хочу выносить ему приговор без доказательств, но, боюсь, именно так думает полиция, а у них хороший нюх. С этой дамой у него был роман — это совершенно ясно. Либо она покончила с собой из-за него, либо он... как бы то ни было, Бартон докопался до истины, собирался все раскрыть и устроить грандиозный скандал. Наверное, допустить этого Стивен не мог и...

— Отравил его?

— Да.

Леди Киддерминстер покачала головой:

— Я с тобой не согласна.

— Надеюсь, ты права. Но кто-то ведь его отравил.

— Хочешь мое мнение? — спросила леди Киддерминстер. — Стивен слабак, он на такое просто не способен.

— Но он зациклен на своей карьере, и он — человек одаренный, из него вполне может получиться серьезный государственный деятель. Когда человека загоняют в угол, трудно сказать, кто на что может решиться.

Она еще раз покачала головой.

— Повторяю — он слабак. Это сделал человек азартный, способный на безрассудные поступки.

Лорд уставился на жену.

— Ты хочешь сказать, что это... Сандра?

— Я совершенно не хочу этого сказать — но какой смысл прятать голову в песок и отказываться смотреть правде в глаза? Она одержима Стивеном, со дня их первой встречи. Что-то в нашей Сандре есть такое... я никогда ее не понимала, всегда за нее боялась. Ведь она ради Стивена готова на все. И будь что будет. И если она до того ополоумела, что пошла на такое мерзкое дело, ее надо защитить.

— Защитить? Что значит «защитить»?

— Защитить ее должен ты. Это наша дочь, кто еще ей поможет? Ради нее ты можешь использовать все свои связи.

Лорд Киддерминстер, не отрываясь, смотрел на жену. Он считал, что хорошо ее знает, но его испугали сила и мужество ее реализма, ее нежелание закрывать глаза на неприятные факты, а также ее неразборчивость в средствах.

— Если окажется, что моя дочь — убийца, я, по-твоему, должен воспользоваться служебным положением, чтобы спасти ее от наказания?

— Именно так, — подтвердила леди Киддерминстер.

— Дорогая Вики! Ты чего-то не понимаешь. Так не поступают. Это же нарушение кодекса чести!

— Чепуха! — отрезала леди Киддерминстер.

Они посмотрели друг на друга — их разделяла такая пропасть, что видеть точку зрения друг друга они были просто не в силах. Так могли смотреть друг на друга Агамемнон и Клитемнестра, когда речь шла о судьбе их дочери Ифигении[21].

— Пусть из правительства надавят на полицию, чтобы расследование закрыли и приняли версию самоубийства. Такое делается, не притворяйся.

— Делается, когда речь идет о публичной политике — в интересах государства. Но здесь дело сугубо личное. Сильно сомневаюсь, что я смогу такое провернуть.

— Сможешь, если проявишь решимость.

Лорд Киддерминстер вспыхнул — было видно, что он рассержен.

— Этого не будет! Злоупотреблять служебным положением не собираюсь!

— А если Сандру арестуют и отдадут под суд, ты ведь наймешь лучшего адвоката и сделаешь все для ее освобождения — не важно, виновна она или нет?

— Разумеется. Но это совсем другое дело. Вы, женщины, не понимаете простых вещей.

Леди Киддерминстер молчала, вспышка мужа не повлияла на нее ни в малейшей степени. К Сандре она была привязана меньше, чем к другим детям, но в эту минуту она была матерью и только матерью, готовой защитить свою кровиночку любыми средствами, пусть и бесчестными. Она будет биться за Сандру не на жизнь, а на смерть.

— В любом случае, — подытожил лорд Киддерминстер, — чтобы обвинить Сандру, нужны убедительные улики. Лично я отказываюсь верить, что моя дочь — убийца. И я удивлен, Вики, что ты хотя бы на минуту считаешь такое возможным.

Его жена ничего не сказала, и лорд Киддерминстер вышел из комнаты с тяжелым сердцем. Вики — ведь она прожила рядом с ним столько лет! И вдруг выясняется, что он и понятия не имеет, сколь темны течения в глубинах ее души... 

 Глава 5

Когда Рейс вошел, Рут Лессинг разбирала бумаги на большом столе. Черный пиджак, черная юбка, белая блузка, действия размеренные и неторопливые. Под глазами черные круги, рот сведен в печальную тонкую линию, но горе свое, если это было горе, она держала в руках, как и прочие свои чувства.

Рейс объяснил, зачем пришел, и она с готовностью откликнулась:

— Хорошо, что вы пришли. Конечно, я знаю, кто вы. Господин Бартон ждал вчера, что вы появитесь, верно? Помню, он об этом говорил.

— Он говорил об этом до вечеринки?

Рут задумалась.

— Нет. Когда все рассаживались за столом. Помню, я даже немного удивилась. — Она умолкла, чуть вспыхнула. — Не тому, конечно, что он пригласил вас. Я знаю — вы старый друг. Он ждал вас на вечеринке и год назад. Меня удивило другое: если должны прийти вы, странно, что господин Бартон не пригласил еще одну даму, для равного количества... Хотя, конечно, если вы должны были появиться позже или не появиться вовсе... — она не закончила фразу. — Что за глупости я говорю. Зачем теперь вспоминать об этих мелочах, какое они имеют значение? Что-то я с утра совсем отупела.

— Но на работу вы пришли, как обычно?

— Конечно, — она удивилась, даже поразилась. — Работа есть работа. Нужно все привести в порядок, обо всем договориться.

— Джордж всегда говорил мне, что полностью полагается на вас, — мягко сообщил Рейс.

Она отвернулась. Едва заметно сглотнула, моргнула глазами. Она хорошо держалась, и это отсутствие эмоций почти убедило его в ее полной невиновности. Почти, но не совсем. Ему доводилось встречать женщин, которые были прекрасными актрисами, чьи покрасневшие веки и черные круги под глазами объяснялись отнюдь не естественными причинами, а искусной игрой.

Не стоит торопиться с выводами, сказал он себе, но в хладнокровии ей не откажешь.

Рут повернулась спиной к столу и спокойно ответила на его последний вопрос:

— Я работала у него много лет, в апреле было бы восемь; конечно, я привыкла к нему, и мне кажется, что он... мне доверял.

— Не сомневаюсь. — Он добавил: — Сейчас время обеда. Может быть, перекусим в каком-нибудь тихом месте? Я бы о многом хотел с вами поговорить.

— Спасибо. С большим удовольствием.

Рейс повел ее в небольшой известный ему ресторан, где столы стояли на удалении друг от друга и можно было спокойно беседовать. Он сделал заказ и, когда официант ушел, посмотрел на спутницу. Гладко зачесанные темные волосы, тонкая линия рта, твердый подбородок — ее вполне можно признать симпатичной.

Пока не принесли еду, они говорили на отвлеченные темы, по его инициативе, и мисс Лессинг проявила себя девушкой умной и здравомыслящей.

Наконец, после паузы, она спросила:

— Вы ведь хотите поговорить о вчерашнем вечере? Пожалуйста, я готова. Все это так невероятно, что мне хочется выговориться. Не случись это на моих глазах, я бы ни за что в это не поверила.

— Вы уже говорили со старшим инспектором Кемпом?

— Да, вчера вечером. С виду человек умный и опытный. — Она помолчала. — Неужели это было убийство, полковник Рейс?

— Это вам сказал Кемп?

— Напрямую нет, но по его вопросам было ясно, что у него на уме.

— Насчет того, было это убийство или самоубийство, у вас может быть свое мнение, мисс Лессинг, как и у всех остальных. Вы хорошо знали Бартона, видимо, провели в его обществе почти весь вчерашний день. Как он держался? Как обычно? Или был обеспокоен, расстроен, возбужден?

Она заколебалась.

— Трудно сказать. Пожалуй, он был и расстроен, и обеспокоен — но на то была причина.

Она рассказала о новых обстоятельствах в связи с Виктором Дрейком, кратко описала карьеру этого молодого человека.

— Хм-м, — произнес Рейс. — Без черной овцы не обходится. И что же, Бартон был из-за него расстроен?

— Трудно объяснить, — медленно произнесла Рут. — Я ведь очень хорошо знала господина Бартона. Эта история всегда его раздражала и тревожила, а тут госпожа Дрейк, как обычно, подлила масла в огонь — и он хотел быстро этот вопрос решить. Но у меня сложилось впечатление...

— Какое, мисс Лессинг? Уверен, ваши впечатления будут точными.

— Мне показалось, он был раздражен как-то иначе, не как обычно, если так можно выразиться. Потому что к этой истории так или иначе приходилось возвращаться. В прошлом году Виктор Дрейк приезжал сюда, у него были неприятности, пришлось посадить его на корабль и отправить в Южную Америку, а в июне он снова прислал телеграмму с просьбой о деньгах. Так что реакция господина Бартона на эти вещи мне была известна. И в этот раз мне показалось: раздражен он был, главным образом, тем, что телеграмма прибыла в неподходящее время — когда он был занят подготовкой вечеринки. Она настолько его захватила, что все другие проблемы вызывали у него недовольство.

— А эта вечеринка, мисс Лессинг, не казалась вам странной?

— Казалась. Она занимала все его мысли. Он ждал ее и был возбужден, как ребенок.

— Вам не приходило в голову, что у этой вечеринки есть некий второй план?

— В смысле, что она точно повторяла вечеринку годичной давности, когда госпожа Бартон ушла из жизни?

— Да.

— Откровенно говоря, сама эта идея мне казалась бредовой.

— И Джордж вам ничего не объяснил, как-то с вами не поделился?

Она покачала головой.

— Скажите, мисс Лессинг, а вы когда-нибудь сомневались в том, что госпожа Бартон совершила самоубийство?

На лице ее отразилось удивление.

— Нет.

— Джордж Бартон не говорил вам, что его жену убили и он в этом убежден?

Рут уставилась на него.

— Джордж был в этом убежден?

— Вижу, для вас это новость. Да, мисс Лессинг, Джордж получил анонимные письма, в которых утверждалось: его жена не покончила с собой, она была убита.

— Вот почему он так странно вел себя все лето! Я не могла понять, что с ним происходит.

— Об анонимных письмах вы ничего не слышали?

— Нет. Их было много?

— Мне он показал два.

— А я об этом ничего не знала!

В ее голосе прозвучала горькая обида. Полковник минуту смотрел на нее, потом спросил:

— Ну, что скажете, мисс Лессинг? Как считаете: мог Джордж совершить самоубийство?

Она покачала головой:

— Нет, не мог.

— Но вы же сказали, что он был возбужден, расстроен?

— Да, но это длилось достаточно долго. Теперь ясно, почему. Понятно и почему он был так взволнован из-за вечеринки. Видимо, вбил себе в голову, что, если повторить условия того вечера, он получит какие-то дополнительные сведения — бедняга Джордж, из-за всего этого он был в полном смятении.

— А что скажете о Розмари Бартон, мисс Лессинг? Все еще считаете, что ее смерть была самоубийством?

Она нахмурилась.

— Никак иначе я эту смерть не воспринимала. Мне казалось, что это естественно.

— Депрессия после гриппа?

— Не только. Ведь она была несчастлива. Это было видно.

— И можно было догадаться о причине?

— Ну... да. Я по крайней мере это видела. Конечно, я могу ошибаться. Но у таких, как госпожа Бартон, все наружу — они и не думают скрывать свои чувства. К счастью, господин Бартон ничего не знал... Да, она была очень несчастлива. И я знаю, что кроме гриппа у нее в тот вечер сильно болела голова.

— Откуда вы об этом знаете?

— Я слышала, как она сказала об этом леди Александре — в гардеробной, где мы снимали верхнюю одежду. Розмари сказала: «Жаль, что у меня нет с собой ничего от головной боли». По счастью, у леди Александры такие пилюли были, она их Розмари и дала.

Рука полковника с бокалом в руке застыла в воздухе.

— И та взяла?

— Да.

Не донеся бокала до губ, Рейс опустил его и посмотрел на собеседницу. Вид у нее был безмятежный, она не придала никакой важности тому, что только что сказала. Но это было важно. Ведь со своего места за столом Сандре было труднее других незаметно положить что-то в бокал Розмари. Теперь стало ясно, что у нее была другая возможность дать Розмари яд. Например, в медицинской пилюле. Обычная пилюля растворяется за несколько минут, но, возможно, эта была какая-то особая, со слоем желатина или какого-то другого вещества. Либо Розмари проглотила ее не сразу, а чуть позже.

— Вы видели, что она ее приняла? — резко спросил он.

— Что-что?

По ее удивленному лицу он понял: мысли ее бродят где-то далеко.

— Вы видели, что Розмари Бартон проглотила пилюлю?

Рут вздрогнула.

— Я... нет, не видела. Она просто поблагодарила леди Александру.

То есть Розмари могла положить пилюлю в сумочку, а потом, во время кабаре, когда головная боль усилилась, опустить ее в свой бокал шампанского и дать ей раствориться. Это, конечно, всего лишь предположение, но пищу для размышлений дает.

— Почему вы меня об этом спрашиваете?

Глаза Рут вдруг сузились, в них замелькали вопросы. А он следил, как ему казалось, за работой ее интеллекта.

Наконец она сказала:

— Я поняла. Поэтому Джордж и купил этот дом — быть поближе к Фарради. Теперь понятно, почему он не рассказал мне об этих письмах. В первую минуту меня это просто поразило — как же так? Конечно, раз он этим письмам верил, получается, что убил ее один из нас — из пяти человек, кто сидел тогда за столом. Этим человеком... вполне могла быть и я!

Рейс спросил, как можно мягче:

— А у вас были причины убивать Розмари Бартон?

Ему показалось, что Рут не услышала его вопроса. Она сидела совершенно неподвижно, опустив глаза к полу.

Но вот она глубоко вздохнула, подняла голову — и решительно посмотрела ему в глаза.

— О таких вещах не принято говорить, — начала она. — Но, наверное, вам следует знать. Я любила Джорджа Бартона. Еще с той поры, когда он даже не встретил Розмари. Скорее всего, он об этом не догадывался и, уж во всяком случае, не отвечал взаимностью. Он был ко мне привязан, даже очень — но это совсем другое дело. И все же я думала, что могла бы стать ему хорошей женой, сделать его счастливым. Он любил Розмари, но счастлив с ней не был.

— А вы, — спросил Рейс мягко, — ее недолюбливали?

— Да. Поймите, она была очень красивой, очень привлекательной, на свой манер даже очаровательной. Впрочем, на меня ее чары не распространялись никогда. Да, я ее недолюбливала. Конечно, ее смерть меня потрясла, потрясло и то, как она умерла — но большого сожаления не было. Боюсь, я даже была рада.

Она умолкла.

— Давайте поговорим о чем-то другом.

— Я бы хотел, — быстро ответил Рейс, — чтобы вы подробно рассказали мне все, что помните, о вчерашнем дне, с самого утра, особенно все, что делал или говорил Джордж.

Рут деловито описала события вчерашнего утра: Джордж был раздражен назойливостью Виктора, она по его поручению звонила в Южную Америку, вела необходимые переговоры и, к удовольствию Джорджа, уладила дело. Потом приехала в «Люксембург», где возбужденный Джордж пытался играть роль хозяина. Так она дошла до финального момента трагедии. Ее версия событий во всех отношениях совпадала с тем, что ему уже было известно.

Нахмурившись, Рут заговорила о том, чего не мог взять в толк и он сам.

— Это не было самоубийством, уверена, но откуда взяться убийству? Как его совершить? Ответ — никто из нас отравить его не мог! Значит, кто-то подсыпал в бокал Джорджа яд, пока мы все танцевали? Если так — то кто? Что-то здесь не стыкуется.

— Свидетели говорят, что, пока вы танцевали, к столу никто не подходил.

— Вот видите — не стыкуется! Не мог же цианид попасть в бокал сам!

— Может быть, у вас все-таки есть какие-то мысли — или подозрения — о том, кто мог положить цианид в бокал? Обдумайте еще раз события вчерашнего вечера. Может, было хоть что-то, какая-то мелочь, которая кажется подозрительной, пусть в самой малой степени?

Рейс увидел, что лицо ее изменилось, в глазах мелькнула тень сомнения. После крохотной, бесконечно малой паузы она ответила:

— Ничего.

Но что-то было. Он это почувствовал. Она что-то услышала, заметила, но по какой-то причине решила оставить это при себе.

Давить на нее он не стал — Рут не из тех, с кем подобный метод уместен. Если у нее есть причина что-то утаить, решения она не изменит.

И все же что-то было. Это знание ободрило его, придало уверенности. В окружавшей его непроницаемой стене появилась легкая трещинка.

Рейс распростился с Рут после обеда и поехал на Элвастон-сквер, но мысли были заняты ею.

Могла ли быть виновной она — Рут Лессинг? В общем и целом полковник был на ее стороне. Он видел, что она вела себя искренне, держалась открыто.

Способна ли она на убийство? По правде говоря, на убийство способны многие. Это не значит, что они в душе убийцы — но совершить одно конкретное убийство могут. Поэтому так трудно кого-то сразу вывести за скобки. В этой молодой женщине была некая безжалостность. И мотив, даже не один. Убрав Розмари, она получала реальную возможность стать госпожой Джордж Бартон. На такой брак можно смотреть по-разному — то ли это брак по расчету, то ли по любви, но для реализации этого плана требовалось устранить Розмари.

Просто выйти замуж за богатого — едва ли, не тот случай. Рисковать головой, чтобы стать женой богатого, и только — Рут для такого решения слишком трезва и осторожна. Значит, любовь? Возможно. При всей холодности и отстраненности мисс Лессинг, скорее всего, относилась к типу женщин, которые могут сгорать от страсти к одному человеку.

Допустим, она любила Джорджа и ненавидела Розмари... Что ж, она могла хладнокровно спланировать смерть Розмари — и привести приговор в исполнение. И все прошло без сучка без задоринки; никому и в голову не пришло, что ее убили, — это говорит о подлинных возможностях Рут.

А потом Джордж получил анонимные письма (кто их писал и зачем — эти вопросы с самого начала дразнили его и не давали покоя), стал что-то подозревать. Решил подготовить ловушку. И Рут поняла, что должна заткнуть ему рот... Нет, не получается. На правду не тянет. Причиной его убийства была паника, а Рут Лессинг не похожа на паникершу. У нее голова работает лучше, чем у Джорджа, она без труда обошла бы любую его ловушку.

Видимо, Рут здесь ни при чем. 

 Глава 6

Появление полковника Рейса привело Лусиллу Дрейк в восторг.

Занавески на окнах были опущены, Лусилла появилась в черном, у глаз — платок. Она протянула ему дрожащую руку — нет, она никого не принимает, вообще никого, но придется сделать исключение для старого друга дорогого, дорогого Джорджа... Господи, как это жутко, когда в доме нет мужчины! Ведь без мужчины в доме и не знаешь, к чему и как подступиться! Только и есть, что она — бедная и несчастная вдова, и Айрис, беспомощный ребенок. Все всегда висело на Джордже. Спасибо вам, дорогой полковник Рейс, что пришли, я вам так благодарна, что делать, просто ума не приложу! Конечно, все деловые вопросы решит мисс Лессинг, а ведь еще и похороны надо провести, а тут дознание! Такой кошмар, когда в доме полиция! Нет, конечно, они все в гражданском, все такие обходительные. Но она совершенно ошарашена, и это такая жуткая трагедия, вы, полковник, наверное, тоже считаете, что все это — внушение? Ведь психологи так и говорят — всё от внушения? Несчастный Джордж, в этом ресторане, «Люксембурге», от которого у меня мурашки по коже, за столом все те же, чтобы помянуть бедняжку Розмари, наверное, это накатило на него так внезапно, а послушай он ее, Лусиллу, да принимай прекрасный тоник дорогого доктора Гаскелла, все было бы иначе! Ведь летом довел себя до полного изнеможения, да, до полного изнеможения!

Видимо, тут Лусилла сама довела себя до частичного изнеможения — и Рейс сумел открыть рот.

Он сказал, что глубоко ей сочувствует, что госпожа Дрейк может на него полагаться абсолютно во всем.

Лусилла, успев перевести дух, завела свою песню снова: спасибо за его доброту, а то ведь это настоящий шок — сегодня человек здесь, а завтра нет его, как сказано в Библии, дни человека как трава: утром выросла, а вечером завяла, только тут-то все по-другому, вы же, полковник Рейс, бедную вдовушку понимаете, какое это облегчение, когда есть на кого положиться. Конечно, мисс Лессинг готова помочь, она женщина деловая, да только сочувствия у нее не найдешь, и слишком много берет на себя. Если на то пошло, ей, Лусилле, всегда казалось, что он уж чересчур на нее полагается, она даже в какое-то время забеспокоилась — не дай бог, Джордж сделает страшную глупость и женится на этой мисс Лессинг, та его заездит безо всякой жалости. Она, Лусилла, такие вещи за милю чует. А бедняжка Айрис, она ведь не от мира сего, наверное, полковник Рейс согласится, что если девушка простая и неизбалованная — это хорошо? Айрис ведь совсем еще ребенок, всегда такая тихая, бывает, и представить не можешь, что там у нее на уме. Розмари-то была хорошенькая, веселая, выезжала в свет, а Айрис все слонялась по дому, а хорошо ли оно для девушки? Надо на занятия ходить, учиться готовить, портняжничать. Ведь и не знаешь, когда такие вещи в жизни могут пригодиться. А что она, Лусилла, была свободна и смогла сюда переехать после смерти бедняжки Розмари — это просто милость господня! Надо же было умереть от этого жуткого гриппа, какого-то особого, так доктор Гаскелл сказал. Умный человек, симпатичный такой весельчак.

Она ведь собиралась летом Айрис к нему отправить. А то бедняжка бледнее привидения, ходит как в воду опущенная. Да, полковник Рейс, вот так оно было в том доме. Тишина, сырость, по вечерам какие-то вредные испарения. И зачем только Джордж этот дом покупал, ведь ни с кем не посоветовался! Хотел якобы сделать нам сюрприз, а лучше бы спросил совета у старой женщины. Что мужчины в домах понимают? Мог бы Джордж догадаться, что она, Лусилла, с радостью возьмет часть хлопот на себя. Ведь что у нее за жизнь? Любимый муж бог знает сколько времени в могиле, а Виктор, любимый сынок, перебрался в Аргентину... или в Бразилию? Нет, все-таки в Аргентину. До чего любящий, красивый мальчик!

Полковник Рейс подтвердил: ему известно, что ее сын живет далеко от дома.

Следующие четверть часа она потчевала его подробными рассказами о всевозможных способностях Виктора. Он такой одухотворенный, все ему интересно — тут же следовал список разнообразных увлечений Виктора. Он сама доброта, мухи не обидит.

— И ведь всегда моему мальчику не везло, полковник Рейс. Его не сумел верно оценить заведующий школьным пансионом, а уж власти в Оксфорде повели себя вообще позорно. Люди не понимают, что для толкового мальчика, любителя рисовать, подделать чей-то почерк — это отличная шутка. Естественно, он сделал это не из-за денег, а именно шутки ради. Но для мамы он всегда был хорошим сыном, всегда рассказывал ей о своих передрягах. О чем это говорит? Что он ей по-настоящему доверяет. И ведь что обидно, сколько люди ни помогали ему найти работу, почти всегда эта работа была за пределами Англии. А предложи ему симпатичную работенку, скажем, в Банке Англии, он бы и остепенился. Осел бы где-нибудь в лондонском пригороде, завел себе автомобильчик...

Рассказ обо всех достоинствах Виктора и превратностях его судьбы полковник Рейс выслушивал не менее двадцати минут, и лишь потом сумел отвлечь Лусиллу от собственного чада и перевести разговор на слуг.

Да, он совершенно прав, слугу старой школы теперь не сыщешь. Приходится с этим мириться — а что делать? Нет, она не жалуется, им еще повезло. Госпожа Паунд хоть и туговата на ухо, но женщина замечательная. Конечно, выпечка у нее иногда выходит жестковатой, а то суп переперчит, но, в общем, на нее можно положиться, и хозяйство ведет рачительно.

Она в доме с самой женитьбы Джорджа, предложение переехать летом за город приняла безропотно, хотя другие взбунтовались, а горничная вообще ушла — так оно и к лучшему, дерзкая девчонка, то и дело огрызалась, к тому же шесть винных бокалов разбила, и не по одному, такое случается, а все шесть сразу — надо же быть такой нерадивой! Согласны, полковник Рейс?

— Совершенно с вами согласен.

— Я ей так и сказала. И еще добавила, что обязательно напишу об этом в рекомендательном письме — ведь должен человек исполнять свои обязанности, полковник Рейс! В смысле, нечего вводить людей в заблуждение. Про недостатки тоже надо писать, не только про достоинства. И знаете, что мне сказала эта нахалка? «Ничего, — говорит, — найду местечко получше, а не такой дом, где хозяйку грохнули». Где уж она подцепила это жуткое словечко, не иначе как в кино, кстати, абсолютно неуместное, потому что бедняжка Розмари ушла из жизни сама, хоть и не отвечала тогда за свои действия, как верно подметил коронер, а это жуткое словечко подходит для гангстеров, которые отстреливают друг друга из автоматов. Слава богу, в Англии ничего такого нет. Так вот, я и написала в рекомендательном письме, что Бетти Аркдейл хорошо исполняла свои обязанности горничной, вела себя разумно и честно, но слишком часто била посуду и не всегда была уважительной. На месте госпожи Риз-Тэлбот я бы внимательнее читала между строк и в месте этой нахалке отказала. Но люди теперь хватаются за кого ни попадя и берут на работу девицу, которая на трех последних местах не продержалась и месяца.

Госпожа Дрейк взяла паузу, чтобы перевести дыхание, и полковнику удалось быстро задать вопрос: это не госпожа ли Ричард Риз-Тэлбот? Если она, они были знакомы в Индии.

— Не могу сказать. Адрес помню: Кэдоган-сквер.

— Да, это мои друзья.

Понятно, — закивала Лусилла, — ведь мир-то тесен. А самые надежные друзья — это старые друзья. Вообще, дружба — штука замечательная. Взять хотя бы Виолу и Пола — вот романтическая была история! Дорогая Виола, до чего была очаровательная, сколько мужских сердец покорила... господи, полковник Рейс и понятия не имеет, о ком это я. Что поделаешь, человеку свойственно вспоминать прошлое.

Ну, что вы, — успокоил ее Рейс, — продолжайте — и в ответ на эту учтивость был принужден выслушать историю жизни Гектора Марля, как его вырастила сестра, чем он был замечателен, какие у него были слабости, наконец, — когда внимание полковника Рейса совсем ослабло, — как он женился на красавице Виоле. Она ведь была сиротой, под опекой суда. Далее Рейс узнал, как Виола отказала Полу Беннету, и тот, чтобы как-то справиться с постигшим его разочарованием, из возлюбленного превратился в друга семьи, души не чаял в своей крестной, Розмари, и после смерти оставил ей большое состояние.

— По мне, в их истории это было самое романтичное — огромное состояние! Разумеется, деньги — это далеко не всё. Только подумать, как окончила жизнь бедняжка Розмари!.. Да и из-за Айрис у меня душа не на месте.

Рейс вопросительно посмотрел на нее.

— Ответственность — вот что не дает мне покоя. Ведь то, что она богатая наследница, всем известно. Я, конечно, внимательно слежу, чтобы не объявился какой-нибудь прощелыга, да все ли от меня зависит, полковник Рейс!

Сейчас разве за девушкой углядишь? Не те нынче времена. Айрис с кем-то проводит время, а с кем — неизвестно. Я ей всегда говорю: пригласи их в дом, милочка, но эту нынешнюю молодежь сюда и на аркане не затащишь. Джордж тоже беспокоился. Насчет молодого человека, Брауна. Сама я его ни разу не видела, но знаю, что Айрис с ним встречается. И сдается мне, что могла бы найти кавалера и получше. Джорджу он не нравился — это я точно знаю. Мужчины в других мужчинах ведь лучше разбираются, я всегда так считала. Помню, был такой полковник Пьюзи, один из церковных старост в нашей церкви, вполне обаятельный мужчина; так мой муж всегда старался держаться от него подальше и мне велел — и вот как-то раз, когда этот Пьюзи собирал церковные пожертвования, взял и бухнулся оземь, видно, с перепоя. А уж потом — про такое всегда узнаешь потом, хотя куда лучше было бы заранее, — мы узнали, что из его дома каждую неделю пустые бутылки из-под бренди выносили десятками! Вот ведь беда какая, а религиозный был человек, хоть и с евангелистскими взглядами. Он и мой муж как-то крепко повздорили насчет порядка службы в День всех святых. Господи. День всех святых! Ведь вчера был День всех душ!

Донесся легкий звук — и Рейс через плечо Лусиллы глянул в сторону открытой двери. Айрис он раньше встречал, в Литтл-Прайорз. Но сейчас ему показалось, что он видит ее впервые в жизни. Полковник даже вздрогнул: она вся была как натянутая струна, а в широко распахнутых глазах застыло какое-то знакомое выражение, но прочитать его он не смог.

Лусилла Дрейк, в свою очередь, обернулась к двери.

— Айрис, детка, я и не слышала, как ты вошла. Ты знакома с полковником Рейсом? Он так любезен.

Айрис подошла и со строгим видом протянула руку для приветствия, в черном платье она выглядела тоньше и бледнее образа, запечатленного в его памяти.

— Я пришел выяснить, не требуется ли вам помощь, — объяснил Рейс.

— Спасибо. Вы очень любезны.

Видно было, что она испытала глубокое потрясение и пока не пришла в себя. Неужели Джордж был ей так дорог, что его смерть полностью выбила ее из колеи?

Она перевела глаза на тетю, и Рейс понял, что в них — настороженность. Девушка спросила:

— О чем вы говорили, когда я вошла?

Лусилла порозовела, вспыхнула. Рейс догадался — она не хочет упоминать имя молодого человека, Энтони Брауна.

— Сразу и не вспомню... Ах да! — воскликнула она. — Про День всех святых, а вчера был День поминовения всех душ. «Все души» — какое странное выражение! Бывают в жизни совпадения!

— Ты хочешь сказать, — сказала Айрис, — что Розмари вчера вернулась, чтобы забрать к себе Джорджа?

Лусилла вскрикнула:

— Айрис, милая, не надо! Что за жуткая мысль, совсем не христианская!..

— Почему не христианская? Это же День мертвых. В Париже в этот день люди кладут цветы на могилы.

— Знаю, дорогая, но они католики!

По губам Айрис пробежала едва заметная улыбка. Потом она сказала без обиняков:

— Наверное, вы говорили об Энтони — Энтони Брауне.

— Если честно, — щебет Лусиллы взлетел на пару октав и стал совсем похож на птичий, — мы вскользь его упомянули. Я просто сказала, что мы про него ничего не знаем...

— А почему, — жестко прервала ее Айрис, — ты о нем что-то должна знать?

— Нет, дорогая, конечно, не должна. Хотя было бы лучше, если бы я о нем что-то знала, правда же?

— Скоро узнаешь, — ответила Айрис, — потому что я выхожу за него замуж.

— Айрис! — то ли взвыла, то ли заблеяла Лусилла. — Такие вещи не делаются в спешке, ведь сейчас ничего нельзя решить.

— Я уже все решила, тетя Лусилла.

— Милая, как можно говорить о женитьбе, когда человека еще не похоронили? Это просто неприлично. И еще это кошмарное дознание, куча других хлопот... К тому же, Айрис, боюсь, наш дорогой Джордж такое решение не одобрил бы. Он господина Брауна недолюбливал.

— Знаю, — сказала Айрис, — Джордж бы этого не одобрил, Энтони он недолюбливал — ну и что? Это же моя жизнь, а не Джорджа — тем более что его больше нет...

Госпожа Дрейк снова взвыла.

— Айрис, Айрис, что на тебя нашло? Как можно быть такой жестокой?

— Прости, тетя Лусилла, — голос девушки звучал устало. — Может, это и прозвучало жестоко, но ничего такого я не имела в виду. Я только хочу сказать, что Джордж перешел в мир иной и может больше обо мне и моем будущем не беспокоиться. Теперь я все должна решать сама.

— Вздор, дорогая, поднимать такой вопрос сейчас нельзя, это будет в высшей степени неуместно. Об этом не может быть и речи.

Айрис хмыкнула.

— А он уже поднят. Перед нашим отъездом из Литтл-Прайорз Энтони сделал мне предложение. Он предлагал мне на другой день поехать в Лондон и там вступить с ним в брак, никому не сообщая. Жаль, что я этого не сделала.

— Любопытное предложение, — мягко вставил полковник Рейс.

Айрис посмотрела на него с вызовом.

— Вполне здравое. Обошлись бы безо всяких хлопот. И почему я ему не доверилась? Он просил меня довериться ему, а я отказалась. Все равно я выйду за него, как только он захочет.

Лусилла заверещала что-то бессмысленное в знак протеста, ее пухлые щеки затряслись, глаза наполнились влагой.

Полковник Рейс мгновенно перехватил инициативу:

— Мисс Марль, позвольте с вами поговорить, прежде чем я уйду. Исключительно по делу...

Чуть вздрогнув, девушка пробормотала слова согласия и направилась к двери. Она прошла мимо полковника, и он быстро вернулся к Лусилле:

— Не переживайте так, госпожа Дрейк. Слова словами, а дело делом. Вот и попробуем что-то сделать.

Лусилла слегка успокоилась, а полковник проследовал за Айрис, и та через холл провела его в небольшую комнату, окно которой выходило на задворки дома — там печально расставалось с последней листвой плоское дерево.

Деловым тоном Рейс заговорил:

— Хочу лишь сказать, мисс Марль, что старший инспектор Кемп — мой давний друг, и я не сомневаюсь, что он окажет вам всю возможную помощь и будет к вам добр. Обязанность у него малоприятная, но он исполнит ее с крайней деликатностью, ни секунды в этом не сомневаюсь.

Минуту она молча смотрела на него, потом резко спросила:

— Почему вчера вечером вас не было с нами, ведь Джордж вас ждал?

Полковник Рейс покачал головой.

— Джордж меня не ждал.

— Но он так сказал.

— Может, и сказал, но это неправда. Джордж отлично знал, что я не приду.

— Но этот пустой стул... Для кого он предназначался?

— Во всяком случае, не для меня.

Она прикрыла глаза, побледнела.

— Для Розмари... Теперь понятно... Это был стул для Розмари...

Айрис была на грани обморока. Быстро подойдя к девушке, полковник взял ее за плечи, потом подвел к креслу и заставил сесть.

— Успокойтесь...

Едва слышно, она произнесла:

— Все в порядке... Просто я не знаю, что делать... Не знаю, что делать.

— Я могу помочь?

Айрис взглянула на него снизу вверх. Ее глаза были полны печали и тоски.

— Мне нужно во всем разобраться, — наконец заговорила она. — Выстроить все, — она сделала руками жест, будто хотела что-то ухватить, — в последовательности. Во-первых, Джордж был уверен, что Розмари себя не убивала — что ее убили. Он так считал из-за этих писем. Кто их написал, полковник Рейс?

— Не знаю. Никто не знает. А что об этом думаете вы?

— Даже представить себе не могу. Во всяком случае, тому, что в них написано, Джордж верил, потому и собрал вчерашнюю вечеринку, и поставил пустой стул, и это был День поминовения, то есть день мертвых... в этот день дух Розмари мог вернуться — и сказать ему всю правду.

— Не надо давать волю фантазии.

— Но я тоже чувствую Розмари, иногда совсем рядом, я ведь ее сестра... по-моему, она хочет мне что-то сказать.

— Не волнуйтесь, Айрис.

— Я не могу об этом молчать. Джордж выпил за здоровье Розмари — и умер. Может быть, она пришла и забрала его.

— Дорогая, души умерших не подсыпают в бокал шампанского цианистый калий!

Эти слова слегка отрезвили Айрис. Более спокойным тоном она сказала:

— Это просто в голове не укладывается. Джорджа убили — да, убили. Так считает полиция, и я с ними согласна. Потому что других вариантов нет. Но тут что-то не стыкуется.

— А мне кажется, стыкуется. Если Розмари убили, и Джордж кого-то заподозрил...

Она его перебила:

— Да, но Розмари никто не убивал. Поэтому и не стыкуется. Джордж верил этим дурацким письмам, в том числе и потому, что депрессия после гриппа — не очень убедительная причина для самоубийства. Но причина у Розмари была. Сейчас я вам покажу.

Айрис выбежала из комнаты и через пару минут вернулась со сложенным письмом в руке. Сунула письмо ему:

— Почитайте. Поймете все сами.

Он развернул чуть помятый листок.

— «Дорогой Леопард...»

Он прочитал текст дважды, потом вернул его Айрис.

— Видите? — спросила та возбужденно. — Она была несчастна, страдала. Не хотела больше жить.

— Кому адресовано письмо, знаете?

Айрис кивнула:

— Стивену Фарради. Не Энтони. Она любила Стивена, а он был к ней жесток. И вот она взяла яд в ресторан, приняла его с шампанским — и умерла прямо у него на глазах. Может, она решила его так наказать.

Рейс задумчиво кивнул, но ничего не сказал.

Потом, после паузы, спросил:

— Когда вы это нашли?

— С полгода назад. Оно лежало в кармане старого халата.

— И Джорджу вы письмо не показали?

— Как я могла ему это показать? — возбужденно воскликнула Айрис. — Как? Розмари была моей сестрой. Как я могла выдать ее тайну Джорджу? Он ведь считал, что она его любит. Как я могла это показать после того, как она умерла? Он думал совсем другое, но как я могла сказать ему правду? И я не знаю, что мне теперь делать. Вот я показала это письмо вам как другу Джорджа. Инспектору Кемпу тоже показать?

— Конечно. Обязательно. Это улика, вещественное доказательство.

— Значит, письмо зачитают в суде?

— Не обязательно. Это может и не потребоваться. Сейчас расследуют смерть Джорджа, и не имеющее отношения к делу предаваться огласке не будет. Давайте, я заберу письмо с собой.

— Пожалуйста.

Она проводила полковника до парадной двери. Рейс собрался выйти, как вдруг Айрис спросила:

— Ведь из письма следует, что Розмари покончила жизнь самоубийством?

— Из него, безусловно, следует, — уточнил Рейс, — что у нее были причины уйти из жизни.

Айрис глубоко вздохнула. Полковник спустился по ступенькам. Обернувшись, он увидел: девушка стоит в дверном проеме и смотрит ему вслед. 

 Глава 7

Мэри Риз-Тэлбот приветствовала полковника Рейса восторженным вскриком.

— Боже мой, мы не виделись с тех пор, как вы загадочно исчезли из Аллахабада![22] Что вас привело к нам сейчас? Наверняка не желание просто со мной повидаться. Светских визитов вы не наносите. Сейчас же сознавайтесь, обойдемся без дипломатии.

— С вами, Мэри, дипломатия — это чистая потеря времени. Я всегда говорил: вы видите человека насквозь лучше любого рентгена.

— Оставим пустую болтовню болтунам, друг мой; говорите, с чем пожаловали.

Рейс улыбнулся.

— Вашу служанку, которая меня впустила, зовут Бетти Арк-дейл? — поинтересовался он.

— Вот оно что! Только не говорите, что это лондонская простолюдинка — известная шпионка из Европы, все равно не поверю.

— И близко нет.

— И не говорите, что она из нашей контрразведки — тоже не поверю.

— Правильно сделаете. Она всего лишь горничная.

— С каких пор вас интересуют простые горничные? Впрочем, Бетти не такая уж простушка — скорее я назвала бы ее плутовкой.

— Думаю, — заметил полковник Рейс, — ей есть что мне сказать.

— Если хорошенько попросить? Возможно, вы правы. У нее доведен до блеска метод: быть поближе к двери, когда происходит что-то интересное. Итак, какова функция Мэри?

— Мэри любезно предлагает мне выпить, вызывает звоночком Бетти и дает ей соответствующее задание.

— Бетти приносит виски, а дальше?

— Мэри к тому времени успевает ретироваться.

— Чтобы подежурить у двери самой?

— Если пожелает.

— В итоге я стану обладательницей тайных сведений о последнем кризисе в Европе?

— Увы. К политике мой визит отношения не имеет.

— Ах, какая досада! Ладно, будь по-вашему.

Госпожа Риз-Тэлбот, оживленная темноволосая дама сорока девяти лет от роду, позвонила в звонок и велела своей симпатичной горничной принести полковнику Рейсу виски с содовой.

Когда Бетти Аркдейл принесла на подносе стаканчик с напитком, госпожа Риз-Тэлбот уже стояла около двери в собственную гостиную.

— У полковника Рейса к тебе несколько вопросов, — сказала она и ушла.

Бетти с вызовом посмотрела на седовласого полковника, однако в глубине ее глаз читалась тревога. Рейс взял стакан с подноса и улыбнулся.

— Газеты сегодня читали? — спросил он.

— Да, сэр, — она смотрела на него настороженно.

— Вам известно, что вчера вечером в ресторане «Люксембург» умер Джордж Бартон?

— О да, сэр, — в глазах Бетти мелькнул огонек удовольствия по поводу публичного скандала. — Ужас, да?

— Вы ведь работали у него?

— Да, сэр. Ушла прошлой зимой, вскоре после смерти госпожи Бартон.

— Она тоже умерла в «Люксембурге».

Бетти кивнула.

— Забавное совпадение, да, сэр?

Ничего забавного Рейс тут не видел, но истинный смысл слов понял. И строго произнес:

— Вижу, вы девушка неглупая. Соображаете, что к чему.

Бетти хлопнула в ладоши, решив особенно не церемониться.

— Так его тоже грохнули? А в газете не написано.

— Что значит «тоже»? Решением коллегии присяжных при коронере смерть госпожи Бартон была признана самоубийством.

Уголком глаза она глянула на него. Подумала: «Уже в возрасте, но мужчина видный. Достойный такой. Настоящий джентльмен. Такие, когда помоложе, дают на чай золотой соверен. Интересно, а я и соверена-то в глаза не видала! Так что его сюда принесло?»

— Да, сэр, — застенчиво сказала она.

— Но вы не думали, что это самоубийство?

— Верно, сэр. Не думала. Нет.

— Это очень интересно, очень интересно. Почему же вы так не думали?

Она заколебалась, пальцы принялись заплетать передник.

— Прошу вас, скажите. Это может быть очень важно.

Полковник сказал это строгим голосом, но как-то мило. Сразу чувствуешь себя важной, и хочется такому помочь. Ведь кое-что насчет смерти Розмари Бартон ей известно. А ее даже ни разу не допрашивали!

— Ее грохнули, верно, сэр?

— Это вполне возможно. Но вы-то почему так решили?

— Видите ли, — Бетти заколебалась, — просто я кое-что слышала.

— Что же? — приободрил ее он.

— Дверь была неплотно закрыта. Так-то я никогда не подслушиваю. Не люблю этого, — сказала Бетти, показывая свою добродетельность. — Я просто шла по коридору в столовую с подносом, а они говорили в полный голос. Она, то есть госпожа Бартон, говорила, что Энтони Браун — это не его настоящее имя. И тут этот господин Браун прямо взбеленился. Вот уж не подумала бы, что он способен на такое — с виду-то вполне симпатичный и в разговоре обходительный. Кричал, мол, я тебе лицо изуродую — у-ххх! — да еще прибавил, мол, не сделаешь, как я велю — на тот свет отправлю! Прямо так и сказал! Дальше я не слышала, потому что на лестнице как раз появилась госпожа Айрис... Я тогда этому разговору значения не придала, а уж потом, когда все стали твердить про самоубийство на вечеринке... А ведь он тоже там был! Тут у меня прямо мурашки по коже побежали!

— Но вы ничего не предприняли?

Девушка покачала головой.

— Зачем мне связываться с полицией? Да и что я там такого знала? Ничего. А скажу что-нибудь — так еще и меня на тот свет отправят. Или застращают до полусмерти.

— Понятно. — Рейс помолчал, а потом елейным голоском продолжил: — И вы решили написать анонимное письмо господину Джорджу Бартону?

Горничная уставилась на него. Он не обнаружил на ее лице следов вины, угрызений совести — только изумление.

— Я? Написала господину Бартону? Близко такого не было.

— Не бойтесь мне об этом рассказать. Идея, вообще говоря, неплохая. Его вы предупредили, а себя не выдали. Очень тонкий ход с вашей стороны.

— Да не писала я, сэр. Даже в голову не приходило. Написать господину Бартону, что его жену грохнули? Нет, и в мыслях не было.

Бетти отрицала это так искренне, что полковник Рейс был вынужден усомниться в своей теории. А ведь это казалось таким естественным — письма написала она, горничная. Но Бетти настойчиво это отрицала, без ярости, без надрыва, без неуместных протестов, а вполне трезво. И, вопреки своему желанию, полковник ей поверил. И решил зайти с другой стороны:

— Вы кому-то об этом рассказывали?

Она покачала головой.

— Никому. Честно скажу, сэр, я испугалась. Решила — лучше помолчу. Вообще хотела про это забыть. Только один раз не сдержалась, когда сказала госпоже Дрейк, что ухожу, — она ведь жизни никакой не давала, любое терпение лопнет! Так еще решила меня в глубинку отправить, в жуткую глушь, туда даже автобусы не ходят! А потом давай гадости говорить насчет моей рекомендации — мол, я и то расколотила, и это, ну, а я ее поддела: найду, мол, себе местечко получше, где людей на тот свет не отправляют. Сказала — и тут же струхнула, но она вроде особого внимания не обратила. Может, и надо было сразу полиции рассказать, да как-то не решилась. А вдруг это какой-то розыгрыш? Мало ли кто чего болтает? А господин Браун — он приветливый и пошутить мастер, так что откуда мне было знать, понимаете, сэр?

Рейс согласно кивнул — неоткуда. Потом добавил:

— Госпожа Бартон сказала, что Браун — не его настоящее имя. А настоящее она назвала?

— Да. Потому что он сказал: «Про Тони... забудь». Какого-то Тони. Что-то связанное с вишневым джемом.

— Тони Вишинг? Вишноу?

Она покачала головой.

— Посмешнее. Кажется, на «М». И фамилия на слух вроде как иностранная.

— Ничего, потом вспомнится. Тогда дайте мне знать. Вот моя карточка с адресом. Вспомните фамилию — напишите по этому адресу, — Рейс передал ей карточку и купюру.

— Хорошо, сэр, спасибо.

«Вот это — настоящий джентльмен, — думала она, сбегая по ступеням. — Не десять шиллингов дал, а целый фунт. А ведь были времена, когда золотые соверены давали...»

В комнату вернулась Мэри Риз-Тэлбот.

— Успешно?

— Да, но есть одна загвоздка. Призываю на помощь вашу фантазию. Придумайте фамилию, как-то напоминающую вишневый джем.

— Какое удивительное предложение!

— Подумайте, Мэри. Я домашнее хозяйство не веду. А вы знаете, как готовить джем, в частности вишневый.

— Вишневый джем — большая редкость.

— Почему?

— Потому что он засахаривается — разве что брать особый сорт вишни, Морелло.

— Вот! Наверняка это мне и нужно. До свидания, Мэри, я вам бесконечно благодарен. Можно, я позвоню в звонок, и ваша девушка проводит меня к выходу?

Рейс торопливо направился к выходу из комнаты, и госпожа Риз-Тэлбот окликнула его:

— Это просто черная неблагодарность! Вы мне не скажете, о чем речь?

— Скажу позже, — отозвался он, — когда вся мозаика сложится.

— От вас дождешься, — пробормотала госпожа Риз-Тэлбот.

Внизу Рейса ждала Бетти — с его шляпой и тростью в руках.

Поблагодарив ее, полковник направился к выходу. У самой двери остановился.

— Кстати, — спросил он, — фамилия случайно не Морелли?

Лицо Бетти засияло.

— Точно, сэр. Она самая. Тони Морелли — это имя он велел ей забыть. И еще сказал, что сидел в тюрьме.

Рейс с улыбкой сошел по ступеням.

Из ближайшего телефона-автомата он позвонил Кемпу. Они обменялись краткими, но полными значения репликами.

— Я сейчас же пошлю телеграмму, — сказал старший инспектор. — Надеюсь, ответ не заставит себя ждать. Если вы правы, я вздохну с облегчением.

— По-моему, я прав. Одно вытекает из другого. 

 Глава 8

Старший инспектор Кемп пребывал в мрачном расположении духа. Последние полчаса он пытался что-то вытрясти из перепуганного белого кролика шестнадцати лет от роду, который по протекции своего дяди Чарльза осваивал азы профессии — стремился стать официантом высокого класса, какой требовался в ресторане «Люксембург». А пока он и еще пять загнанных лошадок мелкого калибра носились по ресторану в передниках — чтобы отличаться от высшей касты, — мальчиками на побегушках, виноватыми во всех мелочах, они разносили булочки и кружочки масла, время от времени на них шикали по-французски, по-итальянски и иногда по-английски. Чарльз, как и положено великому человеку, никак не благоволил к кровному родственнику и шикал на него и поругивал его еще больше, чем остальных. Но Пьер поставил себе цель — стать в далеком будущем, как минимум, старшим официантом в одном из шикарных ресторанов.

Однако сейчас над его карьерой нависла угроза: судя по всему, его подозревали — ни много ни мало — в убийстве.

Кемп вытряс из парня все, что было возможно, и с отвращением сказал себе: «Парень сделал лишь то, о чем заявил с самого начала, а именно поднял дамскую сумочку с пола и положил ее рядом с ее тарелкой».

— Я тащу соус мсье Роберу, а он уже и так меня подгоняет, тут дама пошла танцевать и смахнула сумочку со стола, я ее подобрал и положил на стол и бегом дальше, потому что мсье Робер мне уже рукой машет — мол, что мешкаешь! Вот и всё, мсье.

Это и вправду было все. Кемп, чувствуя себя отвратительно, отпустил его, горя желанием сказать ему вдогонку: «Чтобы больше такого не делал!»

От мрачных раздумий его отвлек сержант Поллок: звонят от дежурного и говорят, что его спрашивает дама, вернее, не лично его, а сотрудника, который ведет дело о смерти в ресторане «Люксембург».

— Кто она?

— Мисс Хлоя Уэст.

— Скажите, чтобы пропустили, — Кемп отстраненно махнул рукой. Десять минут на нее есть. Потом приходит господин Фарради. Если что, немножко подождет, большой беды не будет. Пусть немного понервничает.

Когда в комнату вошла мисс Хлоя Уэст, Кемпу сразу показалось, что он ее где-то видел. Но минуту спустя это ощущение исчезло. Нет, эту девушку он раньше не встречал. Просто она на кого-то похожа — только на кого?

Высокая хорошенькая брюнетка лет двадцати пяти. Мисс Уэст следила за своим голосом, но скрыть тревогу не могла.

— Мисс Уэст, чем могу быть полезен? — деловито обратился к ней Кемп.

— Я прочитала в газете про случай в «Люксембурге» — там умер человек.

— Господин Джордж Бартон? Да? Вы его знали?

— Не совсем. Вернее, его я совсем не знала.

Кемп внимательно посмотрел на нее — и от своих первоначальных выводов отказался. Хлоя Уэст с виду была особой весьма утонченной и до серьезности добродетельной.

Он дружелюбно произнес:

— Давайте начнем с вашего точного имени и адреса, чтобы знать, на каком мы свете.

— Хлоя Элизабет Уэст, Мерриваль-корт, 15, Майда-Вейл. Я актриса.

Кемп взглянул на нее внимательнее и решил — она говорит правду. Наверное, работает в театре и, несмотря на внешний облик, производит впечатление честного человека.

— Да, мисс Уэст?

— Я прочитала о смерти господина Бартона, о полицейском расследовании, и решила кое-что вам рассказать. Я говорила об этом с подругой, она тоже посоветовала мне прийти к вам. Не знаю, насколько это важно, но...

Мисс Уэст смолкла.

— Ну, мы уж сами решим, — подбодрил ее Кемп. — Говорите, не стесняйтесь.

— Я сейчас не играю, — объяснила мисс Уэст.

«Не заняты», — хотел было добавить инспектор Кемп — показать, что знаком с профессиональной терминологией, но сдержался.

— Но мое имя есть в списках агентств, в «Спотлайте» есть фото... Видимо, там господин Бартон его и увидел. Короче, он связался со мной и объяснил, что ему от меня нужно.

— Что же?

— Он сказал, что организует ужин в «Люксембурге» и хочет устроить гостям сюрприз. Показал мне фото и попросил загримироваться как на снимке. Сказал, что у меня примерно та же цветовая гамма.

Тут Кемпа осенило. Он же видел фотографию Розмари на столе у Джорджа на Элвастон-сквер! Вот кого ему напомнила девушка! Она походила на Розмари Бартон, сходство не было уж очень сильным, но типаж, общие черты совпадали.

— И одежду принес, она у меня сейчас с собой. Платье из серовато-зеленого шелка. Велел сделать прическу как на снимке (фотография цветная), подчеркнуть сходство косметикой. Я должна была прийти в «Люксембург» во время первого выступления кабаре и сесть за столик господина Бартона на свободное место. Он сводил меня туда на обед, показал столик.

— Почему же вы не пришли, мисс Уэст?

— Потому что около восьми часов вечера кто-то... господин Бартон — позвонил мне и сказал, что ужин переносится. Когда он его назначит, скажет мне завтра. А наутро в газете я прочитала о его смерти.

— Какая же вы молодец, что пришли к нам, — любезно похвалил гостью Кемп. — Большое вам спасибо, мисс Уэст. Одну загадку мы с вашей помощью разрешили — загадку свободного места за столом. Кстати, вы сначала сказали «кто-то», а уже потом добавили «господин Бартон». Почему?

— Потому что сначала мне показалось, что звонит не он. Голос звучал по-другому.

— Но это был мужчина?

— Да, так мне показалось — по крайней мере, голос был хриплым, будто человек простужен.

— Это все, что он сказал?

— Все.

Кемп задал еще пару вопросов, но ничего нового не узнал.

Отпустив девушку, он обратился к сержанту:

— Вот в чем заключался его «знаменитый» план. Теперь понятно, почему после кабаре он рассеянно смотрел на пустой стул, будто чем-то был разочарован — об этом сказали все гости. Его гениальный план не сработал.

— Думаете, ей звонил не он?

— Абсолютно уверен. А вот звонил ли мужчина — тут есть сомнения. Хрипотцой в телефоне можно многое скрыть. Что ж, это уже кое-что. Пригласите господина Фарради.

 Глава 9

Внешне хладнокровный и непроницаемый, Стивен Фарради прибыл в Скотленд-Ярд, полный дурных предчувствий. На душе была невыносимая тяжесть. А ведь в то утро казалось, что все идет гладко. Почему же инспектор Кемп пригласил его сюда с таким значением? Ему что-то известно, он что-то подозревает? Если подозрения и есть, то только смутные. Надо не терять самообладания и ни в чем не признаваться.

Без Сандры он чувствовал себя потерянным и одиноким — как странно! Когда в лицо опасности они смотрели вместе, эта опасность пугала вдвое меньше. Вместе они были сильнее, смелее, могущественнее. А один он — ничто, меньше, чем ничто. Интересно, а каково сейчас Сандре? Сидит в Киддерминстер-хаус — молчаливая, сдержанная, горделивая, при этом трясется от страха?

Инспектор Кемп принял его дружелюбно, но строго. За столом сидел одетый по форме сотрудник с карандашом и стопкой бумаги. Кемп предложил Стивену сесть и заговорил нарочито официальным тоном:

— Я намерен, господин Фарради, получить ваши показания. Они будут записаны, я попрошу вас прочитать и подписать их, после чего вы будете свободны. В то же время я обязан вам сказать: от дачи показаний вы можете отказаться, а если пожелаете, имеете право на присутствие вашего адвоката.

Такое начало Стивена ошеломило, но он не подал вида. Ему удалось выжать из себя улыбку.

— Звучит как-то грозно, старший инспектор.

— В таких делах, господин Фарради, нужна полная ясность.

— Все, что я скажу, может быть использовано против меня, так?

— Мы не делаем ударение на слове «против». Все, что вы скажете, может быть использовано в качестве улики.

— Это понятно, — спокойно заметил Стивен, — но не представляю, инспектор, зачем вам какие-то дополнительные показания? Утром я уже все сказал.

— Наша встреча была неофициальной, предварительной, если угодно. К тому же, господин Фарради, есть некоторые факты, которые, как мне кажется, вам удобнее обсудить здесь. Все, что не имеет отношения к делу, предано огласке не будет, но правосудие есть правосудие. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду.

— Боюсь, что нет.

Старший инспектор Кемп вздохнул.

— Скажу. С покойной госпожой Розмари Бартон вы состояли в интимных отношениях...

— У вас есть доказательства?

Кемп наклонился к своему столу и взял в руки лист с машинописным текстом.

— Это копия письма, которое было найдено в вещах покойной госпожи Бартон. Оригинал у нас — его передала нам мисс Айрис Марль, которая узнала почерк своей сестры.

— «Дорогой Леопард...», — прочитал Стивен.

Его замутило.

Голос Розмари... полный мольбы... Неужели прошлое никогда не умрет, не согласится с погребением?

Он взял себя в руки и посмотрел на Кемпа.

— Возможно, вы правы, что письмо написано госпожой Бартон — но из чего следует, что оно адресовано мне?

— Вы будете отрицать, что арендовали квартиру на Молланд-Мэншнз, 21, в районе Ирлз-Корт?

Им все известно! И, наверное, уже давно!

Он пожал плечами.

— Вы хорошо осведомлены. Позвольте спросить: почему мои личные дела вы хотите сделать достоянием общества?

— Такая надобность возникнет лишь в одном случае — если они имеют отношение к смерти Джорджа Бартона.

— Понятно. Вы хотите сказать, что сначала я был любовником его жены, а потом убил его самого.

— Господин Фарради, буду с вами откровенен. Вы с госпожой Бартон были близки — и расстались по вашей инициативе, а не по ее. Из этого письма следует, что она угрожала вам неприятностями. Но в итоге умерла — вовремя для вас.

— Она покончила жизнь самоубийством. Наверное, моя вина в этом есть. Я могу себя корить, но это не имеет отношения к закону.

— Возможно, это было самоубийство, а возможно, и нет. Джордж Бартон склонялся ко второму варианту. Он начал собственное расследование — и умер. Такая последовательность событий наводит на определенные размышления.

— Я не вижу, почему вы должны... валить это на меня.

— Вы согласны, что смерть госпожи Бартон случилась в очень удобное для вас время? Скандал, господин Фарради, серьезно повредил бы вашей карьере.

— Никакого скандала не было бы. Госпожа Бартон прислушалась бы к голосу разума.

— Замечательно! А ваша жена о вашем романе знала, господин Фарради?

— Конечно, нет.

— Вы в этом уверены?

— Да. Моя жена понятия не имеет о том, что между мной и госпожой Бартон было нечто большее, чем просто дружба. Надеюсь, ничего другого она не узнает.

— Ваша жена, господин Фарради, — женщина ревнивая?

— Вовсе нет. Не ревновала меня никогда. Она — человек здравый.

Эту реплику инспектор оставил без внимания. Он просто спросил:

— Имелся ли у вас в течение прошлого года цианид, господин Фарради?

— Нет.

— Но в вашем загородном доме цианид есть?

— Возможно, у садовника. Но мне об этом ничего не известно.

— Сами вы никогда его не покупали — в аптеке либо для фотографии?

— В фотографии я не разбираюсь и повторю еще раз — цианид я никогда не покупал.

Кемп задал еще несколько неприятных вопросов, после чего отпустил Фарради.

Своему подчиненному он задумчиво сказал:

— Как-то он чересчур быстро заявил, что жена про его роман с этой Бартон ничего не знает. С чего бы это?

— Наверное, сэр, трясется от страха — не дай бог, она про это узнает.

— Возможно, но у него хватает мозгов понять: если жена была не в курсе, она могла бы здорово ему насолить, узнай о его романе. Значит, у него есть дополнительный мотив, чтобы заставить Розмари Бартон молчать. И сейчас, чтобы отвести от себя подозрения, он должен был бы сказать: жена более или менее в курсе и решила закрыть на эту историю глаза.

— Видно, не подумал об этом.

Кемп покачал головой. Стивен Фарради — далеко не дурак. Он сообразителен, голова работает ясно. И вдруг он со страстью доказывает инспектору, что Сандре ничего не известно.

— Что ж, — заключил Кемп, — полковник Рейс разрабатывает другую версию и, судя по всему, своими результатами доволен. Если он прав, Фарради не при чем — и он, и она. Буду этому рад. Лично мне Фарради симпатичен. Не думаю, что он убийца.

Стивен вернулся домой, открыл дверь в гостиную и окликнул жену:

— Сандра?

Она подошла к нему из темноты, прижалась, положила руки на плечи.

— Стивен?

— Почему ты сидишь в темноте?

— Свет был для меня мучителен. Говори.

— Они все знают, — ответил он.

— Про Розмари?

— Да.

— И что у них на уме?

— Что у меня был мотив... Дорогая, во что я тебя втянул!.. Это все моя вина. После смерти Розмари мне надо было обрубить концы, уехать, оставить тебя свободной — по крайней мере, ты не имела бы отношения к этой кошмарной истории.

— Нет, только не это... Не оставляй меня... никогда.

Она вцепилась в него, заплакала, слезы потекли по щекам. Ее била дрожь.

— Стивен, ты — моя жизнь, вся жизнь — не оставляй меня...

— Ты так меня любишь, Сандра? Я и не догадывался...

— Я не хотела, чтобы ты знал. Но теперь...

— Да, теперь... Эта беда — наша общая, Сандра... Но мы справимся с ней вместе. Что бы ни случилось — вместе!

Они стояли, обнявшись в темноте, объединенные новой силой. Наконец Сандра решительно воскликнула:

— Мы не дадим этой истории разрушить наши жизни! Не дадим! Не дадим!

 Глава 10

Энтони Браун взглянул на карточку, которую протянул ему маленький коридорный. Нахмурился, пожал плечами. Потом сказал мальчику:

— Хорошо, приведи его сюда.

Когда полковник Рейс вошел, Энтони стоял у окна, и над его плечом искрились косые солнечные лучи. Он обернулся — перед ним стоял высокий, с военной выправкой человек, загорелое лицо посечено морщинами, копна пепельных волос. Энтони об этом человеке много слышал и даже видел его, но это было в давно ушедшие времена. Рейс же увидел темный стройный силуэт, правильной формы голову. Приятный изнеженный голос произнес:

— Полковник Рейс? Я знаю, вы были другом Джорджа Бартона. Он говорил о вас в свой последний вечер. Закуривайте.

— Спасибо, не откажусь.

Энтони чиркнул спичкой и сказал:

— Вы в тот вечер были загадочным гостем, который так и не появился — к лучшему для вас.

— Ошибаетесь. Пустой стул предназначался не для меня.

Брови Энтони взлетели вверх.

— Правда? Но Бартон сказал...

Рейс перебил его:

— Может, Джордж Бартон это и сказал. Но его план ко мне не имел никакого отношения. Этот стул, господин Браун, должна была занять актриса Хлоя Уэст — когда погаснет свет.

Энтони уставился на него.

— Хлоя Уэст? Впервые слышу. Кто она такая?

— Молодая малоизвестная актриса, обладающая некоторым сходством с Розмари Бартон.

Энтони присвистнул.

— Любопытно.

— Она получила фотографию Розмари — чтобы сделать соответствующую прическу; ей также прислали платье, которое было на Розмари в ее последний вечер.

— Так вот что задумал Джордж... Свет зажигается — и всех охватывает сверхъестественный ужас. Розмари вернулась с того света. И виновник ее смерти трясущимися от страха губами бормочет: «Да, да, ее убил я». — Чуть помолчав, он добавил: — Тухлая идея, даже для такого осла, каким был бедняга Джордж.

— Боюсь, я вас не понял.

Энтони ухмыльнулся.

— Будет вам, сэр. Закоренелый преступник не станет вести себя как истеричная школьница. Если кто-то хладнокровно напоил ядом Розмари Бартон и готовился той же дозой цианида отправить к праотцам Джорджа Бартона — у такого человека крепкие нервы. Вид актрисы, одетой под Розмари, такого — или такую — расколоться не заставит.

— Если помните, Макбет — безусловно, закоренелый преступник — изрядно струхнул, когда на празднике увидел призрак Банко[23].

— Да, но Макбет увидел действительно призрака! А не какого-то актеришку, одетого под Банко! Готов признать — настоящий призрак мог бы навеять мысли о потустороннем мире. Скажу честно, что верю в привидения, стал верить в последние полгода — в одно конкретное привидение по крайней мере.

— Правда? Чье же?

— Розмари Бартон. Можете смеяться, если хотите. Я ее не видел, но ощущал ее присутствие. По какой-то причине бедняжке Розмари неуютно в мире мертвых.

— Могу предложить объяснение.

— Потому что ее убили?

— Или, выражаясь более идиоматично, грохнули. Что скажете, господин Тони Морелли?

Наступила тишина. Тони сел, смял сигарету о решетку пепельницы, зажег другую. Потом спросил:

— Как вы узнали?

— Вы признаете, что вы — Тони Морелли?

— Какой смысл отрицать — это просто трата времени. Понятно, что вы связались с Америкой, и вам слили всю информацию.

— Вы признаете также, что когда Розмари Бартон узнала, кто вы на самом деле, вы пригрозили ее грохнуть, если она не будет держать язык за зубами?

— Я сделал все, чтобы застращать ее и заставить держать язык за зубами, — с милой улыбкой согласился Энтони.

Полковника Рейса охватило какое-то странное чувство.

Эта беседа разворачивалась не так, как ему хотелось. Он смотрел на человека, развалившегося перед ним в кресле, и не мог отделаться от ощущения, что где-то его уже видел.

— Рассказать, что именно мне о вас известно, Морелли?

— Послушаю с любопытством.

— За попытку организовать диверсию на авиационном заводе Эриксена в Штатах вас приговорили к тюремному заключению. Отсидев положенное, вы вышли на свободу, и власти потеряли вас из виду. Потом вы объявились в лондонском отеле «Кларидж» под именем Энтони Брауна. Вам удалось завязать знакомство с лордом Дьюсбери, через него вы вышли на нескольких известных производителей оружия. Вы останавливались в доме лорда Дьюсбери, и как его гостю, вам удалось увидеть такое, чего видеть вы были совершенно не должны! Интересное совпадение, Морелли: после ваших визитов на оружейные заводы и фабрики всякий раз там случались какие-то сбои, необъяснимые случаи, едва не приводившие к крупным катастрофам.

— Совпадения, — заметил Энтони, — порой совершенно необъяснимы.

— Наконец, еще через некоторое время вы появились в Лондоне снова и возобновили знакомство с Айрис Марль, но приезжать к ней домой под разными предлогами отказывались, чтобы ее семья не догадалась, в сколь близких отношениях с девушкой вы состоите. Наконец, вы попытались уговорить ее тайно выйти за вас замуж.

— Знаете, — заметил Энтони, — просто поразительно, как вам удалось все это выяснить. Я сейчас не про оружейный бизнес, а про мои угрозы Розмари и про всякие нежности, которые я нашептывал на ушко Айрис. Насколько я понимаю, ничего противозаконного в этом нет?

Рейс быстро глянул на него.

— Вам предстоит многое объяснить, Морелли.

— Ошибаетесь. Даже если все ваши факты верны — что они доказывают? Я отбыл срок в тюрьме. Потом завязал полезные связи. Влюбился в очаровательную девушку и, вполне естественно, жажду на ней жениться.

— И эта жажда гонит вас вступить с ней в брак до того, как ее семья что-то узнает о вашей прошлой жизни. Айрис Марль — очень богатая молодая женщина.

Энтони согласно кивнул:

— Знаю. Когда речь идет о деньгах, семьи обычно проявляют безмерное любопытство. И самой Айрис о моем темном прошлом не известно ровным счетом ничего. Откровенно говоря, я бы предпочел, чтобы она оставалась в неведении.

— Боюсь, ей все станет известно.

— Жаль, — заметил Энтони.

— Видимо, вы не понимаете...

Энтони перебил его смешком:

— Ха! Давайте я все расставлю по местам. Розмари Бартон знала о моем преступном прошлом, поэтому я ее убил. Джордж Бартон стал меня в этом подозревать — и я убил его тоже. А теперь я хочу прикарманить денежки Айрис. Очень симпатичная версия, и все сходится — только у вас нет ни единого доказательства!

Рейс некоторое время внимательно смотрел на него. Потом поднялся.

— Всё в моей версии — чистая правда, — заговорил он. — И в то же время эта версия не работает.

Энтони с прищуром посмотрел на него.

— Что же в ней не работает?

— Вы, — Рейс неторопливо зашагал по комнате. — Все прекрасно сходилось, пока я не увидел вас. Но вот я вас вижу и понимаю — не то. Вы не мошенник. А раз так, вы — один из наших. Я прав?

Энтони молча смотрел на него, на лице постепенно расплывалась улыбка. Потом он негромко замурлыкал:

— «Но девица О’Грейди полковничьей леди родной оказалась сестрой»[24]. Да, удивительно, но рыбак рыбака видит издалека. Поэтому я и избегал встречи с вами. Боялся, что вы сразу распознаете, кто я. Было важно, чтобы этого никто не знал — вплоть до вчерашнего вечера. Но теперь, слава богу, шарик улетел! Мы создали диверсионную сеть в разных странах. Я выполнял это задание три года. Посещал какие-то встречи, занимался агитацией среди рабочих, приобретал нужную репутацию. Наконец было решено, что я устраиваю диверсию, за что и попадаю в тюрьму. Все по-настоящему, чтобы никаких сомнений на мой счет не было.

Когда я вышел на свободу, дела стали набирать обороты. Постепенно я оказался в центре событий — в центре большой международной сети, которой управляли из Центральной Европы. В качестве их агента я и приехал в Лондон и поселился в «Кларидже». Мне нужно было завязать отношения с лордом Дьюсбери, по легенде я играл роль светского повесы. Эдакий привлекательный гуляка, которого встретишь и там, и тут... Так я и познакомился с Розмари Бартон. Вдруг, к своему ужасу, я узнаю, что ей известно: я сидел в тюрьме в Америке, и зовут меня Тони Морелли! Мне стало за нее страшно. Ведь если люди, с которыми я работал, всего лишь заподозрят, что она обо мне что-то знает, — они убьют ее безо всяких колебаний. Я постарался как следует запугать ее, чтобы не болтала лишнего, но гарантировать, что она будет молчать, я не мог. Розмари — прирожденная болтушка. Я решил, что самое надежное для меня — исчезнуть, и тут увидел, как по лестнице спускается Айрис... И я поклялся себе — как только задание будет выполнено, я вернусь и женюсь на ней.

Когда дело мое в основном было сделано, я вернулся и стал встречаться с Айрис, но от ее дома и близких держался подальше — знал, что они начнут допытываться, кто я и что я, а раскрыть себя я пока не мог. Да и за Айрис беспокоился. Вид у нее был болезненный, словно чего-то боялась, а Джордж Бартон вообще вел себя очень странно. Я предложил ей уехать и выйти за меня замуж. Да, она отказалась. Возможно, правильно сделала. А потом меня затащили на эту вечеринку. И когда мы уже сидели за столом, Джордж сказал, что скоро должны появиться вы. Я тут же заявил, что встретил в городе знакомого, и мне придется уйти пораньше. Я и вправду встретил человека, которого знал в Америке, — Манки Коулмена, хотя он меня не помнит, — но на самом деле мне хотелось избежать встречи с вами. Задание еще не было до конца выполнено.

Что было дальше, знаете сами — Джордж умер. Я к его смерти — как и к смерти Розмари — не имею никакого отношения. И кто их убил, не знаю.

— И никаких мыслей на этот счет?

— Ну, это либо официант, либо кто-то из сидевших за столом пяти гостей. Официант — едва ли. Не я, не Айрис. Сандра Фар-ради — возможно, равно как и Стивен Фарради; не исключено также, что они это провернули вместе. Но я бы поставил на Рут Лессинг.

— Чем-то можете подкрепить это предположение?

— Нет, Просто она — самая подходящая кандидатура на роль убийцы... но как она это сделала — ума не приложу! И в случае первой трагедии, и в случае второй она сидела на таком месте за столом, что подсыпать что-то в бокал шампанского не могла просто физически... Чем больше я думаю о вчерашнем, тем больше прихожу к выводу: отравить Джорджа вообще было невозможно... тем не менее он был отравлен! — Энтони сделал паузу. — И еще одно меня мучает: вы выяснили, кто написал анонимные письма, из-за которых всполошился Джордж?

Рейс покачал головой:

— Нет. Мне показалось, что выяснил, но я ошибся.

— Ведь что это означает? Кто-то знает, что Розмари убили — и этот кто-то, если не принять меры предосторожности, вполне может стать следующей жертвой!

 Глава 11

Из телефонного разговора Энтони узнал, что Лусилла Дрейк в пять часов уходит из дома — выпить чашку кофе со старой приятельницей.

Добавив время на непредвиденные обстоятельства (вернуться за кошельком, в последнюю минуту решить, что надо захватить зонт, или заболтаться на ступеньках после выхода), Энтони прикинул, что приехать на Элвастон-сквер нужно ровно в двадцать пять минут шестого. Ведь он хотел увидеть Айрис, а не ее тетушку. И если он попадется Лусилле на глаза, спокойно поговорить со своей дамой ему едва ли удастся.

Дверь открыла горничная (лишенная налета наглости, свойственного ее предшественнице — Бетти Аркдейл) и сказала:

— Мисс Айрис только что вернулась и сейчас в кабинете.

— Не беспокойтесь, дорогу найду, — сказал Энтони с улыбкой и прошел мимо нее к двери в кабинет.

При его появлении Айрис нервно вздрогнула.

— A-а, это ты.

Он быстро подошел к ней.

— Что случилось, дорогая?

— Ничего. — Она помолчала, потом быстро заговорила: — Ничего. Я только что чуть под машину не попала. Сама виновата, о чем-то задумалась и шла через дорогу, будто во сне; тут из-за угла вылетела машина и едва меня не сбила.

Энтони нежно встряхнул ее.

— Так нельзя, Айрис. Я беспокоюсь о тебе не потому, что ты чудом не попала под колеса автомобиля, а из-за того, что заставляет тебя переходить дорогу, будто во сне. В чем дело, дорогая? Тебя что-то тревожит?

Айрис кивнула. Подняла на него свои печальные, большие и потемневшие от испуга глаза. Браун сразу понял, что в них написано, и тут она произнесла:

— Мне страшно.

Эти слова Энтони встретил спокойной улыбкой. Он сел рядом с Айрис на широкую кушетку и сказал:

— Что ж, выкладывай.

— Знаешь, Энтони, не хочу тебе об этом рассказывать.

— Послушай, глупышка, не веди себя как героиня третьесортного детективного романа, которая в первой главе заявляет о какой-то тайне, по непонятной причине не подлежащей разглашению, разве что сбить с толку главного героя и растянуть действие на триста страниц.

Она вяло улыбнулась.

— Я хочу тебе рассказать, Энтони, но не знаю, что ты об этом подумаешь... поверишь ли...

Браун поднял руку и начал загибать пальцы.

— Первое — незаконный ребенок. Второе — шантажист-любовник. Третье...

Она прервала его с негодованием:

— Нет, конечно, ничего похожего.

— Ну, тогда приди мне на помощь, дурочка, — сказал Энтони. — Карты на стол.

Лицо Айрис снова заволокла дымка.

— Ничего смешного тут нет. Это... про вчерашний вечер.

— Что именно? — голос его чуть зазвенел.

— Ты был сегодня утром на дознании... и слышал...

— Очень мало, — перебил ее Энтони. — Полицейский врач подробно говорил, что такое цианиды в целом, как цианистый калий повлиял на Джорджа в частности; был зачитан отчет полиции, который составил не Кемп, а инспектор со щегольскими усиками, который приехал в «Люксембург» первым и взял дело в свои руки. Потом было опознание тела Джорджа его старшим администратором. А еще толковый следователь отложил расследование дела на неделю.

— Я как раз про инспектора, — сказала Айрис. — Он нашел под столом бумажный пакетик со следами цианистого калия.

В глазах Энтони мелькнул интерес.

— Конечно. Тот, кто подсыпал яд в бокал Джорджа, просто бросил пакетик под стол. Самое простое. Не мог же он — или она — положить пакетик к себе в карман.

Он с удивлением увидел, что Айрис всю затрясло.

— Нет, Энтони, нет — все было не так.

— Что ты хочешь сказать, дорогая? Тебе-то что об этом известно?

— Пакетик под стол бросила я, — призналась Айрис.

Тут Браун искренне изумился.

— Энтони, ты помнишь, как Джордж выпил шампанское и что было дальше?

Он кивнул.

— Это было ужасно, как дурной сон. Главное, в эту минуту я уже считала, что все прошло, все хорошо. Когда после кабаре зажгли свет — у меня словно камень с души свалился. Ведь год назад Розмари нашли мертвой как раз в эту минуту, и я боялась, сама не знаю почему, что это произойдет снова... Зажгут свет — и вот она лежит на столе, мертвая...

— Дорогая...

— Знаю, это все нервы. Так или иначе, но мы сидели за столом, ничего ужасного не произошло, и мне уже показалось, что весь этот кошмар кончился, и наконец-то можно... даже не знаю, как объяснить... можно все начать сначала. Я пошла танцевать с Джорджем, и на душе было легко, а потом мы вернулись к столу. И тут Джордж неожиданно заговорил о Розмари, предложил выпить за ее память — и умер, и весь кошмар вернулся! Меня словно парализовало. Я стояла и тряслась. Ты подскочил, чтобы взглянуть на него, я чуть отодвинулась, прибежали официанты, кто-то вызвал врача. А я все это время стояла, как статуя. К горлу подкатил ком, по щекам потекли слезы, я открыла сумочку — достать носовой платок. Стала искать его на ощупь, потому что перед глазами стояла пелена, вытащила — и почувствовала, что внутри платка что-то есть. Это был пакетик из белой бумаги — в таких дают порошки в аптеке. Но когда я выходила из дома, пакетика в сумочке не было, Энтони! Сумочка вообще была пустая, когда я стала складывать в нее свои вещи — пудру, помаду, платок, расческу в футляре, шиллинг и кое-какую мелочь. Значит, кто-то этот пакетик мне подбросил — а как иначе? Я тут же вспомнила — такой пакетик нашли в сумочке Розмари после ее смерти, а в нем — цианистый калий! Я перепугалась, Энтони, перепугалась до смерти.

Пальцы ослабли, пакетик выскользнул из платка и улетел под стол. Я не стала его поднимать. И никому ничего не сказала. У меня от страха поджилки тряслись. Кто-то хотел представить дело так, что Джорджа убила я, а я его не убивала.

Энтони издал протяжный свист.

— Это кто-нибудь видел? — спросил он.

Айрис заколебалась.

— Точно сказать не могу, — медленно произнесла она. — Кажется, Рут заметила. Но она тоже оцепенела, поэтому не знаю, то ли заметила, то ли просто смотрела на меня, ничего не видя.

Энтони еще раз присвистнул.

— Ну, дела! — заметил он.

— Представляешь, каково мне? Я боюсь — вдруг они узнают?

— Почему на пакетике нет твоих отпечатков пальцев? Полиция наверняка проверила его на отпечатки.

— Наверное, потому, что я держала его через платок.

Энтони кивнул:

— Тут тебе повезло.

— Но кто мог мне его подбросить? Сумочка все время была при мне.

— Ну, возможности наверняка были. После кабаре ты пошла танцевать, а сумочку оставила на столе. Кто-то мог подсунуть пакетик в тот момент. Потом — женщины. Расскажи, как женщины ведут себя в дамской комнате. Это как раз то, что мне не известно. Собираетесь в кучку и болтаете — или расходитесь к разным зеркалам?

Айрис задумалась.

— Мы все подошли к одному столу — большому, длинному, со стеклянным верхом. Положили на него сумочки и стали смотреться в зеркало. Понятно?

— Не совсем. Продолжай.

— Рут стала пудрить нос, Сандра чуть пригладила волосы и заколола их заколкой, я сняла мою лисью накидку и передала служительнице, заметила, что у меня руки испачканы, чем-то вымазаны — и подошла к раковине.

— А сумочку оставила на стеклянном столе?

— Да. Потом вымыла руки. Рут все еще работала над лицом, Сандра ушла отдать свой плащ, потом вернулась к зеркалу, Рут пошла мыть руки, а я снова подошла к столу и поправила прическу.

— То есть ты могла не заметить, что одна из них что-то положила тебе в сумочку?

— Могла, но не думаю, что Рут или Сандра на такое способны.

— Ты очень хорошего мнения о людях. Сандра из тех готических персон, которые в Средние века сжигали своих врагов на костре, а Рут вполне годится на роль безжалостной и практичной отравительницы, каких свет не видывал.

— Если это Рут, почему она не сказала, что пакетик выпал у меня, — она же видела это своими глазами?

— Тут ты права. Если цианид подбросила Рут, она бы позаботилась, чтобы избавиться от него тебе не удалось. Значит, это не Рут. Вообще-то, самый подходящий кандидат — это официант. Официант! Будь он какой-то чудаковатый, со странностями, нанятый только на этот вечер... Но у нас есть Джузеппе и Пьер, а они в эту рамку не вписываются...

Айрис вздохнула.

— Я рада, что сказала тебе... Никто про это не узнает, правда? Только ты и я?

Энтони взглянул на нее с некоторым смущением.

— Айрис, так не получится. Все наоборот — мы берем такси и едем к старине Кемпу. Такое скрывать нельзя.

— Нет, Энтони. Они решат, что Джорджа убила я.

— Они это решат, если потом узнают, что ты скрыла от них такую улику! И тогда твое объяснение будет очень неправдоподобным. А если все выложишь сама, прямо сейчас, есть вероятность, что тебе поверят.

— Прошу тебя, Энтони...

— Айрис, я знаю, положение твое серьезное. Но, кроме всего прочего, есть такая вещь, как правда. Нельзя просто заботиться о своей шкуре, когда речь идет о правосудии.

— Энтони, зачем такие громкие слова?

— Это, — заметил Энтони, — по-настоящему коварный удар. Но мы все равно едем к Кемпу. Сейчас же!

Без большого желания она вышла с ним в коридор. Ее пальто валялось в кресле, Энтони поднял его и помог Айрис одеться.

В ее глазах читались и неповиновение, и страх, но Браун не стал с этим считаться. Он сказал:

— На площади берем такси.

Они уже подошли к входной двери, и тут внизу зазвонил звонок.

— Ой! — воскликнула Айрис. — Совсем забыла! Это Рут. Она сказала, что приедет — заняться подготовкой к похоронам Они послезавтра. Я решила, что мы обо всем договоримся сами, без тети Лусиллы. С ней одна неразбериха.

Энтони решительно шагнул вперед и открыл дверь, опередив горничную, которая уже бежала на звонок из подвального этажа.

— Все в порядке, Эванс, — остановила ее Айрис, и девушка покорно вернулась вниз.

Рут выглядела усталой, слегка взъерошенной; в руках большой портфель.

— Извините, что задержалась, но в метро настоящая толпа, и пришлось пропустить три автобуса, а такси, как назло, сквозь землю провалились.

«Подобные извинения, — подумал Энтони, — совершенно не в стиле деловой Рут. Еще один признак того, что смерть Джорджа нанесла сильный удар по этой почти беспредельной деловитости».

— Я не могу сейчас никуда ехать, Энтони, — объявила Айрис. — Нам с Рут надо заняться делом.

— Боюсь, — твердо сказал Браун, — у нас есть дело важнее... Мисс Лессинг, мне очень жаль, что приходится выдергивать Айрис, но причина серьезная, поверьте.

— Ничего страшного, господин Браун, — тут же согласилась Рут. — Я сделаю все необходимое вместе с госпожой Дрейк, когда она вернется, — она едва заметно улыбнулась. — Скажу честно — мне удается с нею справиться.

— Вы, мисс Лессинг, справитесь с кем угодно, — с восхищением произнес Энтони.

— Айрис, есть какие-то особые пожелания?

— Нет. Я предложила все организовать без тети Лусиллы, потому что она меняет свое решение каждые две минуты и будет вам обузой. У вас и так работы по горло! Но как пройдут похороны, мне все равно. Тетя Лусилла похороны любит, а я — терпеть не могу. Конечно, людей хоронить нужно, но устраивать из этого суету — невыносимо! Тем более что самим умершим это не надо. Они уже в другом мире. Мертвые не возвращаются.

Рут не ответила, и Айрис с неуместной настойчивостью повторила:

— Мертвые не возвращаются!

— Идем, — поторопил Энтони и увлек Айрис на улицу.

По площади медленно ехало такси. Энтони махнул рукой, помог Айрис сесть в машину.

— Скажи, моя красавица, — обратился он к девушке, велев водителю ехать к Скотленд-Ярду, — чей дух явился тебе в коридоре и заставил громогласно заявлять, что мертвые есть мертвые? Джорджа или Розмари?

— Ничей! Ничей, правда! Просто терпеть не могу похороны, вот и всё.

Энтони вздохнул.

— Не иначе, — заметил он, — как у меня нелады с психикой.

 Глава 12

За небольшим круглым столом с мраморной крышкой сидели трое.

Полковник Рейс и старший инспектор Кемп пили густой бурый чай, насыщенный танином. Перед Энтони стояла традиционная английская чашечка кофе. Особой любовью к кофе Браун не отличался, но на чашку пришлось согласиться — быть на равных с двумя другими мужчинами. Старший инспектор Кемп тщательно изучил все «верительные грамоты» Энтони и согласился признать в нем коллегу.

— Мое мнение, — заговорил старший инспектор, опуская несколько кусочков сахара в черное варево и размешивая его, — это дело до суда не дойдет. У нас нет улик и никогда не будет.

— Вы так считаете? — спросил Рейс.

Кемп кивнул и с удовольствием отхлебнул свой чай.

— Единственной возможностью было выяснить, кто из этих пяти покупал цианид или имел к нему доступ. Я попытался это сделать — результат нулевой. Это тот случай, когда тебе известен убийца, но ты не можешь это доказать.

— Вам известен убийца? — Энтони взглянул на Кемпа с интересом.

— Да, я практически уверен. Это леди Александра Фарради.

— Вот каков ваш выбор, — сказал Рейс. — А причины?

— Могу изложить. Во-первых, она дьявольски ревнива. К тому же — властолюбива. Как королева — Элеонора не помню какая; та выследила прекрасную Розамунду и предложила ей выбор: умереть от кинжала либо от отравы[25].

— Только в нашем случае, — вставил Энтони, — прекрасной Розмари выбора никто не предлагал.

— Некто сеет подозрения в душе господина Бартона. Он начинает кого-то подозревать, мне кажется, кого-то конкретно.

Едва ли он купил бы загородный дом просто так — ему хотелось оказаться поближе к Фарради. О своих намерениях он заявил Александре достаточно ясно: он устраивает вечеринку, настаивает на их присутствии. Она не из тех, кто будет сидеть сложа руки и ждать. Женщина властная — она наносит опережающий удар! Вы скажете, все это теория, которую я начертал рукой безумца, пока ее допрашивал. Будь это так, меня бы давно поместили в больницу с диагнозом «графомания».

— Возможно, старший инспектор, — вмешался Энтони, — вы правы, говоря, что до суда дело не дойдет, но таким результатом удовлетвориться нельзя, и есть еще один вопрос, который остается открытым: кто написал Джорджу Бартону о том, что его жену убили? Тут у нас вообще нет никаких идей.

— А ваше подозрение, Браун, — спросил Рейс, — остается при вас?

— Рут Лессинг? Да, моим кандидатом остается она. Вы сказали, что она была влюблена в Джорджа, сама вам в этом призналась. И Розмари, как ни крути, отравляла ей жизнь. Допустим, внезапно она увидела возможность избавиться от Розмари, а без Розмари перед ней прямая дорога к браку с Джорджем.

— Тут я целиком с вами согласен, — признал Рейс. — Рут Лессинг — дама спокойная, расчетливая и деловитая, вполне способная на то, чтобы выносить план убийства и воплотить его на практике; не исключено, что ей недостает жалости, которая в немалой степени есть плод фантазии. Если говорить о первом убийстве, эта версия почти безупречна. Но я не понимаю, зачем Рут Лессинг совершать убийство номер два? Ударилась в панику и отравила человека, которого любит и за которого мечтает выйти замуж? Есть и еще обстоятельство, которое выводит ее за скобки: почему она не сказала, что видела, как Айрис бросила под стол пакетик с цианидом?

— Она могла этого и не видеть, — с сомнением произнес Энтони.

— А я уверен — видела, — возразил Рейс. — Во время допроса мне показалось, что она что-то скрывает. Да и Айрис Марль показалось, что Рут все видела.

— Ваша очередь, полковник, — сказал Кемп. — Выкладывайте вашу версию. Ведь она у вас есть?

Рейс кивнул.

— Давайте. Играем по-честному. Вы выслушали наши версии, высказали свои возражения...

Задумчивый взгляд Рейса переместился с лица Кемпа — и застыл на лице Энтони. Брови последнего поднялись.

— Только не говорите, что все еще считаете главным злодеем меня.

Рейс неспешно покачал головой:

— Не вижу ни одной причины, по которой Джорджа Бартона могли убить вы. Но мне кажется, что имя его убийцы — равно как и убийцы Розмари Бартон — мне известно.

— Назовите.

Рейс, словно говоря сам с собой, произнес:

— Любопытно, что все мы роль подозреваемого отвели женщинам. Я не исключение. — Он помолчал и спокойно заключил: — Я считаю, что убийцу зовут Айрис Марль.

Энтони подскочил со стула, заставив тот издать стреляющий звук. На мгновение лицо его налилось кровью, но, сделав над собой усилие, Браун взял себя в руки. Когда он заговорил, в голосе слышалась легкая дрожь, но непринужденная ирония осталась при нем.

— Что ж, давайте обсудим и эту версию, — предложил он. — Почему Айрис Марль? А если это она, зачем ей по своей воле говорить мне, что она уронила под стол пакетик с цианидом?

— Затем, — объяснил Рейс, — что у нее была свидетельница — Рут Лессинг.

Энтони, чуть склонив голову, обдумал этот ответ. Потом кивнул.

— Принимается, — сказал он. — Едем дальше. Почему вы ее вообще заподозрили?

— Мотив, — произнес Рейс. — Розмари оставили громадное состояние, а Айрис не получила ничего. Вполне возможно, многие годы она жила с ощущением несправедливости. При этом знала: если Розмари умрет бездетной, все деньги достанутся ей. И вот подходящий момент: у Розмари депрессия, она несчастна и опечалена, измотана гриппом — и версия о самоубийстве принимается безо всяких возражений.

— Правильно! — вскричал Энтони. — Давайте сделаем из девочки монстра!

— Не монстра, — возразил Рейс. — Но для моих подозрений была еще одна причина, и вам она покажется притянутой за уши — Виктор Дрейк.

— Виктор Дрейк? — Энтони внимательно посмотрел на Рейса.

— Дурная наследственность. Я не зря провел задушевную беседу с Лусиллой Дрейк. И о семье Марль мне известно все. Виктор Дрейк — не столько слабак, сколько очевидный злодей. Его матушка не блещет умом, не способна сосредоточиться. Гектор Марль — человек без стержня, жертва пороков, алкоголик. Розмари — подвижная психика. Вся история семьи — слабость, порок, отсутствие стержня. Это серьезные предпосылки.

Энтони зажег сигарету. Руки его дрожали.

— Вам не кажется, что здоровый цветок может вырасти и на каменистой, неплодородной почве?

— Конечно, может. Но назвать Айрис Марль здоровым цветком я не готов.

— Мое мнение не в счет, — с расстановкой произнес Энтони, — потому что я в нее влюблен. Джордж показал ей эти письма, она запаниковала и решила отправить его на тот свет? Так вы это видите?

— Именно. В ее случае состояние паники вполне объяснимо.

— Как она подсыпала яд в бокал шампанского?

— Это, скажу честно, мне неизвестно.

— Слава богу, хоть что-то вам неизвестно. — Энтони взялся за спинку стула, качнул его назад, потом вперед; глаза его горели опасной злобой. — Как у вас хватило смелости сказать об этом мне?

— Хватило, — спокойно ответил Рейс. — Я решил, что скрывать свои мысли не должен.

Кемп, храня молчание, с интересом наблюдал за этим диалогом и отстраненно помешивал ложечкой чай.

— Замечательно, — Энтони выпрямился на стуле. — Правила игры поменялись. Мы больше не сидим за дружеским столом, попивая мерзкие напитки и жонглируя умозрительными теориями. Это дело нужно раскрыть. Мы должны преодолеть все узкие места и добраться до истины. Эта работа выпала на мою долю, и я постараюсь с ней справиться. Нам надо постичь то, чего мы еще не знаем, — и тогда мозаика сложится в общую картинку... Зайдем с другой стороны. Кто знал, что Розмари убили? Кто написал об этом Джорджу? С какой целью? . Теперь сами убийства. Первое пока оставим в покое. Дело было давно, мы толком не знаем, что именно там произошло. Но второе убийство случилось у меня на глазах. Я все видел. И должен знать, как это случилось. Подсыпать цианид в бокал Джорджу удобнее всего во время кабаре, но этого не было — сразу после кабаре он выпил из своего бокала. Это точно. Потом никто ему в бокал ничего не подсыпал. Никто не прикасался к его бокалу, но когда он выпил в следующий раз, там был цианид. Получается, что отравить его просто не могли — и все же отравили! Цианид в его бокале был — но положить его туда никто не мог. Я понятно говорю?

— Нет, — ответил старший инспектор Кемп.

— Правильно, — продолжал Энтони. — Потому что мы попали в зону магии или, если угодно, спиритизма. Сейчас я изложу мою теорию из области аномальных явлений. Пока мы танцевали, около бокала Джорджа возник призрак Розмари и опустил туда своевременно материализованный цианид — любой призрак может сделать цианид из эктоплазмы. Джордж возвращается, пьет за ее здоровье и... о, господи.

Двое других смотрели на него с очевидным любопытством. Энтони стиснул руками голову. Покачался взад-вперед, стараясь заставить мозг активно работать. Потом произнес:

— Да... конечно... сумочка... официант...

— Официант?

Кемп насторожился.

— Нет, я совсем не о том, о чем вы думаете. Мне уже приходила в голову мысль, что нам нужен официант, который вовсе не официант, а фокусник — официант, которого наняли за день до этого. Но у нас есть официант со стажем плюс маленький официант с официантской родословной, эдакий официант-херувим — абсолютно вне подозрений. Он и сейчас вне подозрений — но свою роль он сыграл! Господи, конечно же — он сыграл главную роль!

Энтони окинул собеседников пристальным взглядом.

— Не понимаете? Официант в принципе может подсыпать яд в шампанское — но не в нашем случае. К бокалу Джорджа никто не прикасался, но Джорджа отравили. Бокал Джорджа — это одно. Джордж — совсем другое. И деньги — очень много денег! Возможно, свою роль сыграла и любовь. Что вы смотрите на меня, будто я сумасшедший? Идемте, я вам все покажу. — Оттолкнувшись от стула, он подскочил на ноги и схватил Кемпа за руку: — Идемте.

Старший инспектор с сожалением посмотрел на чашку недопитого чая.

— Надо заплатить, — пробормотал он.

— Не надо, мы через минуту вернемся. Пошли, нам нужно на улицу. Идемте, Рейс.

Едва не опрокинув стол, Энтони увлек их за собой в вестибюль.

— Видите телефонную будку?

— И что?

Браун стал рыться по карманам.

— Черт, двухпенсовика нет... Бог с ним, сделаем по-другому. Пошли назад.

Они вернулись в кафе — первым Кемп, за ним Рейс, которого под руку держал Энтони.

Нахмурившись, Кемп сел на свое место и достал трубку. Тщательно ее продул, потом начал чистить, достав из жилетного кармана шпильку для волос.

Рейс, явно озадаченный, искоса посматривал на Энтони. Потом откинулся на стуле, взял свою чашку и допил остававшуюся там жидкость.

— Черт! — гневно воскликнул он. — Откуда тут появился сахар?

Он посмотрел на сидевшего напротив Энтони — тот во весь рот улыбался.

— Эй! — удивился и Кемп, отхлебнув из своей чашки. — Это еще что такое?

— Кофе, — сказал Энтони. — Боюсь, вам не понравится. Мне не понравилось.

 Глава 13

От Брауна не укрылась искра, мелькнувшая в глазах обоих его спутников — дошло!

Но радовался он недолго, потому что его поразила другая мысль, да так сильно, будто ему нанесли удар. Из горла его вырвался громкий вопль:

— Господи! Машина! — он снова вскочил на ноги. — Какой я идиот! Айрис сказала, что ее чуть не сбила машина — а я пропустил это мимо ушей! Поехали, быстро!

— После Ярда она собиралась прямо домой, — припомнил Кемп.

— Да. Мне надо было ехать с ней.

— А кто сейчас дома? — спросил Рейс.

— Была Рут Лессинг, ждала прихода госпожи Дрейк. Вполне возможно, они по сию пору обсуждают похороны!

— Или всё на свете, насколько я знаю госпожу Дрейк, — вставил Рейс. И быстро добавил: — А другие родственники у Айрис Марль есть?

— Насколько я знаю, нет.

— Кажется, мне удается следить за ходом вашей мысли. Но... разве это физически возможно?

— Думаю, да. Мы безоговорочно поверили одному человеку, а ведь его слова ничем не подкреплены.

Кемп расплатился по счету. Все трое заторопились к выходу, и полицейский спросил:

— Вы считаете, есть серьезная опасность? Для мисс Марль?

— Да.

Энтони выругался сквозь зубы и остановил такси. Втроем они сели в машину и велели водителю мчаться на Элвастон-сквер.

Кемп медленно произнес:

— Я пока вижу картину в самых общих чертах. Получается, что Фарради ни при чем.

— Да.

— Слава богу. Но неужели возможно еще одно покушение — так скоро?

— Чем скорее, тем лучше, — заметил Рейс. — Пока мы не успели взять верный след. По принципу «Бог троицу любит». Айрис Марль, — добавил он, — сказала мне в присутствии госпожи Дрейк, что выйдет за вас, как только вы ей это предложите.

Они говорили урывками, потому что таксист, поняв их распоряжение буквально, срезал углы и маневрировал в потоке с огромным энтузиазмом. Последний рывок — машина вылетела на Элвастон-сквер и, скрипнув тормозами, застыла перед домом.

На Элвастон-сквер было непривычно тихо.

Энтони, стараясь вернуть присущую ему непринужденность, пробурчал:

— Как в кино. Примчался — и чувствуешь себя дураком.

При этом он взлетел по ступенькам и нажал кнопку звонка; за ним поднимался Кемп, а Рейс платил за такси.

Дверь открыла горничная.

— Мисс Айрис вернулась? — резко спросил Энтони.

Эванс немного удивилась.

— Да, сэр. Уж с полчаса будет, как вернулась.

Браун облегченно вздохнул. В доме стояла привычная тишина, и Энтони стало стыдно — что за мелодраму он устроил?

— Где она?

— Наверное, в гостиной, с госпожой Дрейк.

Энтони кивнул и побежал по лестнице, преодолевая несколько ступенек сразу. Рейс и Кемп старались не отставать. В гостиной, в приглушенном свете абажура, безмятежно сидела Лусилла Дрейк, с сосредоточенностью терьера шарила по ящичкам стола и бормотала себе под нос:

— Боже правый, куда я сунула письмо госпожи Маршэм? Куда оно запропастилось?

— Где Айрис? — разорвал тишину голос Энтони.

Лусилла обернулась и тупо уставилась на вошедшего:

— Айрис? Она... Я не совсем понимаю! — она подобралась и подтянулась. — Вы кто, собственно говоря, такой?

Из-за спины Энтони вышел Рейс — и лицо Лусиллы прояснилось. Она еще не видела старшего инспектора Кемпа, который вошел в комнату третьим.

— Боже, полковник Рейс! Как чудесно, что вы здесь! Жаль, что не пришли немного пораньше, я бы посоветовалась с вами насчет похорон — совет мужчины всегда ценен, к тому же я так расстроена, что мысли просто разбегаются, я так и сказала мисс Лессинг, кстати, она хоть раз в жизни проявила настоящее сочувствие и сказала, что готова сделать все, чтобы снять бремя с моих плеч, но, как она верно заметила, кому, как не мне, знать, какие церковные гимны Джордж любил больше всего... вообще-то, я этого не знаю, потому что, боюсь, в церковь Джордж захаживал редко, но как жене священника, вернее, вдове, мне известно, что для такого случая подходит...

Рейс воспользовался секундной паузой и сумел задать вопрос:

— Где мисс Марль?

— Айрис? Недавно вернулась. Сказала, что у нее болит голова, и отправилась к себе в комнату. Девицы нынче, знаете ли, пошли слабые, надо есть побольше шпината, и она наотрез отказывается говорить о похоронах, но кто-то ведь должен все организовать, понятно, что все надо сделать как положено, с должным уважением к усопшему... по правде говоря, я никогда не считала уместным погребальный автомобиль, куда лучше лошади с длинными черными хвостами, но, конечно, я сказала, что не против автокатафалка, и Рут — я называла ее Рут, а не мисс Лессинг — вместе со мной прекрасно управилась, а уж остальное мы сделаем сами.

— Мисс Лессинг уехала? — спросил Кемп.

— Да, мы отдали все нужные распоряжения, и мисс Лессинг уехала десять минут назад. Взяла с собой объявления для газет. От цветов мы решили отказаться, не те обстоятельства, а службу проведет каноник Уэстбери...

Не прерывая словесного потока Лусиллы, Энтони потихоньку выбрался из комнаты. Лусилла, однако, его уход заметила, оборвала себя на полуслове и спросила:

— Кто этот молодой человек? Я сначала и не поняла, что он пришел с вами. Решила, что он один из этих кошмарных журналистов. Покоя нам не дают.

Энтони уже бежал вверх по лестнице. Услышав за собой шаги, он обернулся, и на лице его вспыхнула улыбка — его преследовал старший инспектор Кемп.

— Тоже не выдержали? Бедняга Рейс, ему за всех отдуваться!

— В таких делах он большой мастер. Него не могу сказать о себе, — пробурчал Кемп.

Они поднялись на второй этаж и уже ступили на лестничный пролет, ведущий на третий этаж, но тут Энтони услышал легкий звук шагов — сверху кто-то спускался. Он затащил Кемпа в туалетную комнату — тут же, на лестничной площадке.

Кто-то прошел мимо них вниз по лестнице.

Энтони выскочил из туалета и побежал наверх. Он знал, что у Айрис маленькая комната в тылу дома. Тихонько постучал в дверь.

— Айрис!

Ответа не последовало. Браун еще раз постучал, еще раз окликнул девушку. Потом взялся за ручку — заперто.

Тогда он стукнул в дверь более решительно.

— Айрис! Айрис!

Подождав секунду-другую и не получив ответа, Энтони посмотрел вниз. Под ногами у него был старомодный шерстяной коврик — такие подкладывают перед дверью снаружи, чтобы избежать сквозняков. Коврик плотно прилегал к двери, и Энтони отшвырнул его ногой. Щель под дверью оказалась достаточно широкой — видимо, когда-то нижнюю часть двери подрезали, чтобы легче было положить ковер поверх паркета.

Он глянул в замочную скважину, ничего не увидел, но вдруг поднял голову и повел ноздрями. Потом лег на пол и прижал нос к дверной щели. Тут же вскочил на ноги и закричал:

— Кемп!

Но старший инспектор не отозвался. Энтони кликнул его снова.

На его зов, однако, прибежал полковник Рейс. Не дав раскрыть ему рта, Энтони живо объяснил:

— Газ! Пахнет газом! Придется ломать дверь!

Рейс был мужчиной крупным. Разделаться с препятствием для них не составило большого труда. Треск, скрежет — и замок был выломан.

Они отшатнулись, но Рейс тут же распорядился:

— Она у камина. Я вбегаю и открываю окно, а вы — к ней.

Айрис Марль лежала возле газового камина, рот и нос — на газовой горелке, а краник повернут до отказа.

Еще через минуту, задыхаясь и кашляя, Энтони и Рейс положили потерявшую сознание девушку на лестничную площадку и распахнули ближайшее окно.

Энтони метнулся вниз, и Рейс крикнул ему вслед:

— Не беспокойтесь, она сейчас придет в себя. Мы поспели вовремя.

В прихожей Энтони лихорадочно набрал номер телефона и стал говорить в трубку, а за его спиной кудахтала Лусилла Дрейк. Наконец он повесил трубку и произнес с облегчением:

— Дозвонился. Он живет тут же, на площади. Будет через пару минут.

— Объясните, что случилось! — взвыла Лусилла. — Айрис заболела?

— Она была в своей комнате, — объяснил Энтони. — За запертой дверью. Голова в газовом камине, газ включен на полную мощность.

— Айрис? — пронзительно вскрикнула госпожа Дрейк. — Айрис совершила самоубийство? Не может быть! Не верю!

На лице Энтони появилась привычная ухмылка.

— Правильно делаете, что не верите, — сказал он. — Она жива. 

 Глава 14

— Тони, пожалуйста, можешь мне все рассказать?

Айрис лежала на софе, а отважное ноябрьское солнце за окнами дома Литтл-Прайорз давало прощальную гастроль.

Энтони посмотрел на сидевшего на подоконнике полковника Рейса и добродушно усмехнулся:

— Не буду скрывать, Айрис, я давно ждал этой минуты. Ведь, хоть лопни, охота кому-то рассказать, каким я оказался проницательным. Так что на скромность в моем рассказе можешь не рассчитывать. Это будет бессовестное самовосхваление с паузами на то, чтобы ты имела возможность воскликнуть: «Ах, Тони, какой ты умный!», или «Тони, как чудесно!», или что-то в этом духе. Итак — представление начинается. Поехали!

В целом все выглядело достаточно просто. То есть причинно-следственная связь просматривалась со всей очевидностью. Смерть Розмари, которую признали самоубийством, таковым не была. Джордж что-то заподозрил, начал свое расследование, видимо, подобрался к истине и готов был сорвать маску с убийцы — и тут убили его самого. Последовательность событий, если так можно выразиться, вполне понятна.

Но сразу возникают явные противоречия. Например: а — отравить Джорджа не могли, б — Джордж был отравлен. Далее: а — к бокалу Джорджа никто не прикасался, б — в бокал Джорджа подсыпали яд.

На самом деле из поля моего зрения выпала одна важная вещь — притяжательный падеж, и как им пользоваться. Чей, чья! Например, Джорджево ухо. Это, бесспорно, ухо Джорджа, потому что оно — часть его головы, его не удалить без хирургического вмешательства. Теперь возьмем Джорджевы часы — те, что он носил на руке. Тут уже возможен вопрос: а чьи это часы? Его или он их у кого-то одолжил? У нас на повестке дня Джорджев бокал или, допустим, Джорджева чашка чая — получается, что мое определение весьма туманно. Я лишь хочу сказать, что говорю о бокале или чашке, из которой Джордж недавно пил, но этот бокал и чашка ничем не отличаются от других точно таких же чашек и бокалов.

В подтверждение такого взгляда я провел небольшой эксперимент. Рейс пил чай без сахара, Кемп пил чай с сахаром, а я пил кофе. Цвет у этих трех жидкостей более или менее одинаков. Мы сидели за круглым столиком с мраморной крышкой, рядом еще несколько таких же столиков. Я сделал вид, что в голову мне пришла какая-то гениальная мысль, и заставил моих спутников подняться и выйти в вестибюль, по дороге расталкивая стулья.

При этом трубку Кемпа, что лежала возле его тарелки, мне удалось незаметно передвинуть к моей тарелке. Когда мы оказались на улице, я все отменил, и мы вернулись к столику — Кемп шел чуть впереди других. Он пододвинул к столику стул и сел рядом с тарелкой, у которой лежала его трубка — он ее с собой не взял. Рейс сел справа от него, как и сидел, а я — слева. Что же произошло? Еще одного противоречие между а и б! А — в Кемповой чашке был чай с сахаром, б — в Кемповой чашке оказался кофе. Эти утверждения противоречат друг другу, но оба являются истиной! Кемпова чашка — вот слова, которые привели к противоречию. Кемпова чашка, когда он отошел от столика, и Кемпова чашка, когда он к столику вернулся — не одно и то же.

Именно это, Айрис, и произошло в «Люксембурге» в тот вечер. После кабаре все пошли танцевать — и ты уронила свою сумочку. Ее подобрал официант — не тот, что обслуживал ваш столик и знал, кто где сидит, а загнанный мальчишка, которого все шпыняют, который бегает с соусами, — и вот он быстро наклонился, поднял с пола сумочку и положил ее рядом с тарелкой — но не с твоей, а слева от твоего места. Вы с Джорджем вернулись первыми, и ты, не раздумывая, заняла место, помеченное твоей сумочкой — как Кемп занял место, помеченное его трубкой. А Джордж сел справа от тебя — как он полагал, на свое место. И вот он предлагает тост в память о Розмари и пьет, как ему казалось, из своего бокала — но на самом деле это был твой бокал! А уж твой бокал можно было отравить без особых фокусов, потому что единственным человеком, который после кабаре не отпил из своего бокала, была ты, за чье здоровье пили остальные!

При таком раскладе положение принципиально меняется: предполагаемая жертва — это ты, а не Джордж. А беднягу Джорджа с его вечеринкой решили просто использовать! Ведь пойди все по плану убийцы, как на эту историю взглянул бы окружающий мир? Повторение вечеринки годичной давности — и повторение самоубийства! Что ж, сказали бы люди, это у них семейное — кончать жизнь самоубийством. А в сумочке у тебя — пакетик с остатками цианида. Все ясно! Бедная девочка так и не оправилась после смерти сестры. Грустно, конечно, — но у этих богатых девиц часто пошаливают нервишки...

Айрис прервала его и воскликнула:

— Но кому понадобилось убивать меня? Зачем? Зачем?

— Ангел мой, причина хорошо известна — деньги! Денежки, большие денежки! После смерти Розмари ее деньги перешли к тебе. Теперь представь — ты умираешь, мужа нет. Что будет с этими деньгами? Они переходят к ближайшим родственникам — к твоей тете, Лусилле Дрейк! Насколько я знаю эту милую даму, на роль главной злодейки она не тянет. Но, может быть, на эти денежки претендует кто-то еще? А ведь есть такой. Его зовут Виктор Дрейк. Если деньги достаются Лусилле, можно считать, они достаются Виктору, уж за этим он проследит! Он всегда умел вертеть собственной матушкой. А Виктор в роли главного злодея — вполне могу себе такое представить. Тем более что фигура Виктора в этом деле маячила где-то на горизонте с самого начала. Он всегда был где-то поблизости, в тени — эдакая второстепенная, но зловещая фигура.

— Но Виктор в Аргентине! Он уже больше года как в Южной Америке!

— Ты в этом уверена? Мы подходим к тому, что, как известно, лежит в основе любого сюжета. «Она встречает Его!» Наш сюжет начался, когда Виктор встретил Рут Лессинг. Он ее околдовал. Видимо, она влюбилась в него по уши. Именно такие спокойные, уравновешенные, законопослушные женщины часто покупаются на чары злодеев и проходимцев.

Задумайтесь на минуту — и окажется, что все сведения о пребывании Виктора в Южной Америке исходят от одного человека — Рут. Никто эти сведения никогда не проверял — в этом не было надобности! Рут сказала, что Виктор отплыл на океанском лайнере «Сан-Кристобаль» незадолго до смерти Розмари. Рут предложила позвонить в Буэнос-Айрес в день смерти Джорджа, — а потом уволила телефонистку, которая могла случайно проболтаться, что такого звонка не было.

Конечно, проверить все это теперь не составило труда. Виктор Дрейк прибыл в Буэнос-Айрес на судне, которое ушло из Англии на следующий день после смерти Розмари год назад. В день смерти Джорджа Огилви из Буэнос-Айреса о Викторе Дрейке с Рут по телефону не говорил. А несколько недель тому назад Виктор отправился из Буэнос-Айреса в Нью-Йорк. Он легко мог договориться, чтобы в определенный день от его имени отправили телеграмму, одну из хорошо известных, с просьбой о деньгах — вот и доказательство, что он за много тысяч миль от Англии. Между тем...

— Что, Энтони?

— Между тем, — продолжил Энтони, с явным удовольствием приближаясь к кульминации, — он сидел в «Люксембурге» за соседним с нами столиком с не самой глупой блондинкой!

— Этот жуткий тип? Не может быть!

— Пожелтевшая с пятнами кожа, воспаленные налитые кровью глаза — это легко делается с помощью грима и меняет человека до неузнаваемости. Из сидевших за нашим столом я был единственным (не считая Рут Лессинг), кто раньше видел Виктора Дрейка, но я знал его под другим именем! В любом случае я сидел к нему спиной. Когда мы входили в ресторан, мне показалось, что в салоне для коктейлей я увидел человека, которого знал в тюрьме, — Манки Коулмена. Но поскольку я теперь веду респектабельный образ жизни, встреча с ним мне была ни к чему. Мне и в голову не приходило, что Манки Коулмен может иметь отношение к преступлению за нашим столом, тем более что он и Виктор Дрейк — одно и то же лицо!

— Хорошо, а как он подсыпал яд в бокал с шампанским?

Рассказ подхватил полковник Рейс:

— Простейшим в мире способом. Во время кабаре он вышел позвонить и прошел мимо нашего стола. Дрейк ведь в прошлом актер; мало того, в прошлом он еще и официант! Для актера загримироваться и сыграть роль Педро Моралеса — сущий пустяк. А для бывшего официанта, с отработанной походкой и поступью, привыкшего наполнять бокалы, обладающего определенной техникой и знаниями, не составляло труда незамеченным пройти мимо стола. Любое неловкое движение сразу привлекло бы ваше внимание, но официанта — пусть бывшего — никто из вас не заметил. Вы все следили за кабаре и прозевали официанта — часть ресторанной мебели!

— А Рут? — с сомнением в голосе спросила Айрис.

— Пакетик с цианидом в твою сумочку подложила, конечно, она, — объяснил Энтони. — Может быть, в гардеробной, в начале вечера. Точно так же, как год назад подложила такой же Розмари.

— Мне всегда казалось странным, — призналась Айрис, — что Джордж ничего не сказал Рут про эти письма. Ведь он обо всем с ней советовался.

Энтони хмыкнул.

— Конечно, он ей сказал — первым делом. Она и не сомневалась, что скажет. Потому и написала их. А потом, вызвав у него подозрения, составила для него план действий. И все прекрасно подготовила для самоубийства номер два. Что подумает Джордж? Ты убила Розмари, а потом тебя замучили угрызения совести либо охватила паника, и ты решила уйти из жизни! При таком раскладе Рут в проигрыше не будет.

— А ведь она мне нравилась, очень нравилась! Я даже хотела, чтобы она вышла замуж за Джорджа...

— Возможно, она стала бы ему хорошей женой, но тут на ее пути возник Виктор, — заключил Энтони. — Мораль: любая женщина-убийца когда-то была хорошей девочкой.

Айрис поежилась.

— И все ради денег!

— Эх ты, невинное дитя... Естественно, ради денег! Про Виктора и говорить нечего. Рут же — частично ради денег, частично ради Виктора, частично, мне кажется — из ненависти к Розмари. Конечно, дорога к убийству была длинной — и вот она уже пытается сбить тебя машиной, а потом прощается в гостиной с Лусиллой, хлопает входной дверью — и поднимается к тебе в спальню. Как она выглядела? Была взволнована?

Айрис задумалась.

— Вроде бы нет. Она постучала в дверь, вошла, сказала, что все распоряжения сделаны, спросила, как я себя чувствую. Я ответила, что нормально, правда, слегка устала. Тогда она подняла мой отделанный каучуком электрический факел, сказала, вот какой замечательный факел... и после этого я ничего не помню.

— Ясно, что не помнишь, — сказал Энтони. — Потому что она замечательно треснула тебя по затылку — слава богу, не очень сильно — твоим замечательным факелом. Потом положила тебя поудобнее возле газового камина, закрыла окна, включила газ, вышла, заперла дверь, ключ сунула в комнату через щель, щель закрыла шерстяным ковриком, чтобы не было сквозняка, — и преспокойно пошла вниз по лестнице. Мы с Кемпом успели укрыться в туалете. Я помчался к тебе, а Кемп проследовал за ничего не подозревавшей мисс Рут Лессинг до места, где она оставила свою машину; я, кстати, сразу заподозрил неладное, когда она пыталась нас убедить, что приехала на метро и на автобусе!

Айрис содрогнулась.

— Как ужасно сознавать, что кто-то жаждет тебя убить... Неужели она меня так ненавидела?

— Вряд ли. Просто мисс Рут Лессинг — женщина очень деловая. Ведь она — соучастница двух убийств, и что же — все это впустую? Лусилла Дрейк наверняка выболтала ей, что ты готова в любую минуту выйти за меня замуж, и Рут поняла — медлить нельзя. Ведь если мы поженимся, твоим ближайшим родственником стану я, а не Лусилла.

— Бедняжка Лусилла... Мне так ее жаль.

— Нам всем ее жаль. Добрая душа, безобидное существо.

— Виктора арестовали, да?

Энтони взглянул на Рейса, тот кивнул и сказал:

— Сегодня утром, когда он прилетел в Нью-Йорк.

— И что, он собирался жениться на Рут — потом?

— Она так хотела. Думаю, и это дело довела бы до конца.

— Энтони... что-то мне неуютно с моими деньгами.

— Хорошо, милая, давай пустим эти деньги на доброе дело. Какие-то средства у меня есть — на жизнь, на уют для любимой жены хватит. А твои пусть идут на благие дела — на детские дома, на бесплатный табак для престарелых, на то, чтобы по всей Англии лучше варили кофе...

— Немного оставлю себе, — сказала Айрис. — Пусть у меня тоже что-то будет — вдруг когда-нибудь захочется от тебя уйти?

— Едва ли это правильно, Айрис, — с таким настроением начинать семейную жизнь. Кстати, ты же сама любишь говорить: «Тони, как замечательно!», «Тони, какой ты умный!».

Полковник Рейс улыбнулся и встал.

— Собираюсь заехать к чете Фарради на чай, — объявил он. Чуть подмигнув Энтони, добавил: — Не хотите составить компанию?

Энтони покачал головой, и полковник вышел из комнаты. В дверях остановился, обернулся и сказал через плечо:

— Прекрасно сыграно.

— Это, — заметил Энтони, когда дверь за полковником закрылась, — высшая форма одобрения по-британски.

Айрис негромко спросила:

— Он думал, что это я?

— Не надо держать на него зла, — сказал Энтони. — Он знал стольких прекрасных шпионок, которые похищали тайные формулы и выуживали секреты у генералов, что стал испытывать к женщинам неприязнь и видеть мир в искаженном свете. Он считает, что в любом преступлении должна быть замешана красивая женщина.

— Но как ты мог знать, что я ни при чем, Тони?

— Любовь подсказала, — отшутился Энтони.

Вдруг лицо его изменилось, посерьезнело. Он взял вазочку, в которой одиноко стоял серо-зеленый стебелек, увенчанный розоватым цветком.

— Почему он цветет в такое время года?

— Бывает, когда осень мягкая. Такое вот растение.

Энтони достал стебелек из вазы, прижал на миг к щеке. Прикрыл глаза и увидел густые каштановые волосы, смеющиеся голубые глаза, чувственные розовые губы... И сказал, как бы между прочим:

— Ее с нами больше нет, верно?

— Кого?

— Ты знаешь, о ком я. Розмари... Наверное, Айрис, она знала, что тебе угрожает опасность.

Он прикоснулся к прозрачной зелени стебелька губами — и легким движением выбросил его за окно.

— До свидания, Розмари, спасибо тебе...

Айрис сказала негромко:

— Вот розмарин, таит в себе воспоминанья...

И совсем тихо добавила:

— Молись, люби и помни...

Примечания

1

Перевод К. Чуковского.

(обратно)

2

Даго – презрительное прозвище итальянца, испанца, португальца и пр.

(обратно)

3

Имеется в виду Цезарь Борджиа, сын папы Александра VI, знаменитый своим коварством и жестокостью убийца.

(обратно)

4

Кофетуа – легендарный африканский царь, прославляемый в балладе за то, что женился по любви на нищенке.

(обратно)

5

Сокращенная цитата из Ветхого Завета, 4-я Кн. Царств, гл. 9; 35: «…И не нашли от нее ничего, кроме черепа, и ног, и кистей рук».

(обратно)

6

Пьеса английского писателя, известного театрального деятеля и актера X.Г. Баркера (1877–1946).

(обратно)

7

Английский живописец XVIII века, писавший лирические портреты и пейзажи.

(обратно)

8

Поэма Сэмюэля Тэйлора Кольриджа, английского поэта, критика и философа (1772–1834).

(обратно)

9

Знаменитый английский поэт XIV века.

(обратно)

10

Одна из четырех юридических корпораций, готовящих адвокатов.

(обратно)

11

Улица в Лондоне, где находятся приемные частных врачей.

(обратно)

12

Крупный фирменный магазин женской одежды, внутри которого имеется кафе.

(обратно)

13

Пьеса американского драматурга Кессельринга, впервые поставлена в Нью-Йорке в 1941 г.

(обратно)

14

Цветок розмарина (англ. rosemary) символизирует воспоминания.

(обратно)

15

Георгианский стиль — общее название стилей архитектуры и мебели Георгианской эпохи, эпохи правления четырех английских королей — Георга I, Георга II, Георга III и Георга IV (с середины XVIII в. до 30-х гг. XIX в.).

(обратно)

16

Шекспир В. «Король Лир», акт III, сц. 2

(обратно)

17

В сказке английского писателя Р. Киплинга «Как Леопард менял окраску» рассказывается о том, как, приспосабливаясь к новым условиям жизни и охоты в лесной местности, куда ушла вся дичь, Эфиоп сменил окраску кожи на черную, а Леопарду на шкуру нанес для маскировки черные пятнышки.

(обратно)

18

День поминовения, или День всех душ, — в церковном календаре второе (или третье) ноября, когда верующие своими молитвами стремятся облегчить участь душ усопших.

(обратно)

19

До 1970 г. совершеннолетними в Великобритании признавались лица, достигшие 21 года; сейчас совершеннолетие наступает для англичан в 18 лет.

(обратно)

20

До свидания (фр.).

(обратно)

21

Речь идет об одном из древнегреческих мифов Троянского цикла: царь Микен и предводитель войска греков Агамемнон, несмотря на протесты жены Клитемнестры, согласился под давлением соратников принести в жертву богине Артемиде свою дочь Ифигению, чтобы богиня смилостивилась над греками и послала им попутный ветер.

(обратно)

22

Аллахабад — город и область в индийском штате Уттар-Прадеш на реке Ганг.

(обратно)

23

В трагедии Шекспира «Макбет» к Макбету на пиру является призрак Банко, убитого подосланными им убийцами, и вызывает у него ужас (акт III, сц. 4).

(обратно)

24

Строка из баллады «Женщины» Р. Киплинга.

(обратно)

25

Элеонора Аквитанская (1122—1204) — жена английского короля Генриха II, которая, согласно легенде, отравила возлюбленную своего мужа.

(обратно)

Оглавление

СКРЮЧЕННЫЙ ДОМИШКО

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

ДЕНЬ ПОМИНОВЕНИЯ

  Часть I РОЗМАРИ 

    Глава 1 РОЗМАРИ

     Глава 2 РУТ ЛЕССИНГ

     Глава 3 ЭНТОНИ БРАУН

     Глава 4 СТИВЕН ФАРРАДИ

     Глава 5 АЛЕКСАНДРА ФАРРАДИ

     Глава 6 ДЖОРДЖ БАРТОН

  Часть II  ДЕНЬ ПОМИНОВЕНИЯ

    Глава 1

     Глава 2

     Глава 3

     Глава 4

     Глава 5

     Глава 6

  Часть III АЙРИС 

    Гпава 1

     Глава 2

     Глава 3

     Глава 4

     Глава 5

     Глава 6

     Глава 7

     Глава 8

     Глава 9

     Глава 10

     Глава 11

     Глава 12

     Глава 13

     Глава 14 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg