«Тайна Биг Боу»

Тайна Биг Боу (fb2) - Тайна Биг Боу [The Big Bow Mystery] (пер. Александр Геннадьевич Кузнецов (Alex Smith)) 555K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Израэль Зангвилл

И. Зангвилл Тайна Биг Боу

Серия «Дедукция»: deductionseries.blogspot.ru (/).

Выражаем благодарность участникам «Клуба любителей детектива» (-crimes.ru/Forum) за помощь в работе над книгой.

Предисловие переводчика и издателя к электронной версии книги

Наша книга издается по технологии «Print on demand», но поскольку это довольно дорогой метод издания книг, мы решили, что наша книга должна быть доступна и в электронном виде, в том числе и бесплатно. Так оно как-то человечнее, чем требовать у читателей платы. Но нам хочется выпустить и другие книги, об этом ниже. Особо корыстных мотивов у нас нет. Ну, если не считать корыстью желание увидеть переведенными на русский язык всякие книжки, до которых большие издательства вряд ли скоро доберутся (во всяком случае в жанре классического детектива крупные издатели предпочитают бесконечно переиздавать одних и тех же авторов, крайне редко радуя читателей чем-то новым). Усилия переводчиков-любителей, работающих на чистом энтузиазме, достойны всех похвал, но поскольку переводят они в свободное время, получается не очень продуктивно — работа над романом, пусть даже коротким, очень трудоемка, на один роман можно потратить около года.

Так что наша цель в том, чтобы наладить конвейер новых переводов, обратившись к профессиональному переводчику.

Немного математики.

Перевод небольшой книги, такой как эта, стоит порядка 20 000 рублей. Вроде как большие деньги. Но если найдется двести человек, которые скинутся по сто рублей (или 100 человек по 200 рублей), то этого хватит на профессиональный перевод книги.

Аудитория читателей электронных книг огромна, и мы рассчитываем, что среди них найдется сотня-другая читателей, которым не жалко ста рублей и не лень дойти до ближайшего платежного терминала и, например, пополнить счет на нашем мобильнике. Ну, а продвинутым пользователям, владеющим приемами использования электронных денег, поддержать нас еще проще.

Если кто желает в этом поучаствовать — номер нашего телефона, Яндекс-кошелька и прочие способы поддержать книгоиздание в блоге серии deductionseries.blogspot.ru и в нашей группе «Вконтакте» vk.com/deductionseries.

От автора

Для автора остается загадкой то, как он смог написать эту книгу. Она была написана всего за две недели — день за днем, чтобы удовлетворить внезапное требование вечерней газеты «Стар» предоставить ей что-то новое.

Вышеупомянутые две недели были переполнены нашествием прочих проблем и задач. Это не оправдание недостаткам книги — ведь автор всегда может пересмотреть ее или вовсе остановить переиздание. Но оставим последнюю задачу читателям, тогда как первая выполнена быть не может — ведь история уже появилась в «Стар», и не может же автор пересказывать ее снова и снова.

Введение мистера Гладстона в вымышленную историю оправдано тем, что сам Гладстон успел стать чем-то вроде мифа.

И. З.

Глава I

В то памятное утро в начале декабря Лондон проснулся укутанным в густой холодный туман. По утрам Властитель Туман сомкнутыми рядами вводил свои войска в город, невзначай захватывая пригородные районы; по этой причине утренний поезд показывался из сумрачной дымки, а то и полной темноты. Но сегодня маневры тумана были более однообразны. Туман влачился по городу, от Боу до Хаммерсмит, подобно призраку самоубийцы, сведшего счеты с жизнью из-за крайней нужды и неожиданно получившего наследство сразу после своего рокового поступка. Барометры и термометры с сочувствием разделяли его уныние, показывая низкие отметки, и совсем пали духом (если только он у них был). Холод пронизывал до самых костей.

Миссис Драбдамп из одиннадцатого дома по Гловер-стрит, что в Боу, была одним из тех немногочисленных жителей Лондона, которым лондонский туман не портил настроения — оно у нее всегда было плохим, и она принялась за работу так же безрадостно, как и всегда. Она одной из первых узнала о прибытии противника, когда проснулась и различила обрывки тумана на фоне угольно-черной уличной темноты из окна своей спальни, обнаружив за ним неуютную картину зимнего утра. Она знала, что туман продержится, по меньшей мере, до завтрашнего дня, а стало быть, плата за газ в этом квартале побьет все рекорды. И она также знала, что так будет потому, что она разрешила своему новому жильцу, мистеру Артуру Константу, платить за газ фиксированную сумму — шиллинг за неделю — вместо того, чтобы оплачивать свою часть по показаниям счетчика. Метеорологи могли бы вернуть доверие к своим умениям, лишь заплатив вместо миссис Драбдамп по очередному счету за газ, — ведь это они, предсказывая погоду, сделали ставку на снег, заявив, что тумана не будет и в помине. Туман же был повсюду, как и ожидала миссис Драбдамп, но она вовсе не радовалась своему дару видеть наперед. На самом деле, она вообще ничему не радовалась, упорно продвигаясь вперед по жизненному пути, подобно утомленному пловцу, который пытается достичь линии горизонта. Ее никогда не подводившая способность предвидеть плохой исход дел ни капли ее не ободряла.

Миссис Драбдамп была вдовой. Конечно, вдовами не рождаются, а становятся, иначе можно было бы предположить, что миссис Драбдамп всегда была вдовой. От природы она была высокой, худощавой, а ее бледное вытянутое лицо с тонкими губами и жестким взглядом вкупе с аккуратной прической волосок к волоску создавали тот самый образ, которой обычно ассоциируется с вдовством и нуждой. Только в высшем свете женщины могут терять мужей и при этом продолжать выглядеть завораживающе. Ныне покойный мистер Драбдамп оцарапал палец ржавым гвоздем, и хотя миссис Драбдамп предчувствовала, что он умрет от столбняка, она все-таки вступила в ежечасную борьбу с тенью смерти, как уже дважды делала это прежде: когда Кэти умерла от дифтерии, а малыш Джонни — от скарлатины. Возможно, именно из-за сверхурочной работы в бедных кварталах Смерть съежилась до размеров тени.

Миссис Драбдамп зажигала огонь на кухне. Она растапливала ее выверенными движениями, зная о неподатливости угля и стремлении древесной растопки завершить весь процесс одним только дымом в том случае, если она отступит от должной процедуры. Сноровка как всегда помогла избежать этого, и миссис Драбдамп встала на колени у очага, подобно жрице парсов, должным образом воздающей утреннюю молитву своему божеству. Затем она резко поднялась, едва не потеряв равновесие. Ее взгляд упал на стрелки часов, стоявших на каминной полке: они показывали без пятнадцати семь. Свою каждодневную церемонию у очага миссис Драбдамп неизменно заканчивала в пятнадцать минут седьмого. Но что случилось с часами?

Миссис Драбдамп вдруг вспомнила, как Сноппет, часовщик, живущий по соседству, продержал часы у себя несколько недель, но вернул их, проделав только поверхностный ремонт и, видимо, при этом поврежденные и неспособные выполнять свои непосредственные функции. Это дурное воспоминание ушло так же быстро, как и появилось, вытесненное низким звоном колоколов церкви св. Данстэна пробили три четверти. Ее охватил неподдельный ужас. Инстинкт подвел ее: миссис Драбдамп впервые поднялась в половину седьмого, а не в шесть. Теперь она поняла, почему она так странно, потерянно себя чувствует. Она проспала.

Огорченная и озадаченная, она поспешно поставила чайник на огонь, секундой позже обнаруживая, что она проспала от того, что мистер Констант просил разбудить его на три четверти часа раньше обычного и подать завтрак к семи часам, так как утром он должен был выступить на митинге протестующих трамвайщиков. Миссис Драбдамп, со свечой в руке, тут же бросилась наверх, в его спальню. Мистер Артур Констант занимал весь верхний этаж — помимо его спальни там находилась еще одна отдельная комната. Миссис Драбдамп резко постучала в дверь той, где он обыкновенно спал, с криком: «Семь часов, сэр. Вы опаздываете, сэр. Вам нужно немедленно встать». Обычного сонного ответа «Хорошо» не последовало, но так как она сама отступила от своего обыкновенного утреннего приветствия, то особенно не ждала такого отклика. Поэтому она поспешила вниз, не будучи уверенной, что чайник закипит быстрее, чем ее жилец успеет одеться.

Она знала, что нет никаких причин опасаться, что мистер Артур Констант остался глух к призыву исполнить свой долг, временно исходивший от миссис Драбдамп. Он спал чутко, и звон трамвайщиков наверняка уже звучал у него в ушах, призывая отправиться на митинг. Миссис Драбдамп никак не могла до конца понять, почему Артур Констант — бакалавр искусств, белый воротничок, честный джентльмен с туго набитым кошельком — так интересуется делами трамвайщиков, тогда как может позволить себе как минимум пользоваться услугами кэбменов. Вероятно, он стремился попасть в парламент как представитель Боу, но в таком случае определенно благоразумнее было бы снимать комнаты у домохозяйки с правом голоса и живым мужем. Также не было здравого смысла и в его желании начищать свои собственные ботинки (занятие, котором ему удалось достичь некоторых успехов) и вести образ жизни обычного представителя рабочего класса в Боу. Местный рабочий класс далеко не так щедро расходовал воду, не важно, на что она шла — на питье, утренние ванные или стирку. Не употребляли они в пищу и деликатесов, которыми миссис Драбдамп постоянно снабжала своего жильца, уверяя его, что это пища простых людей. Она не могла допустить и мысли о том, чтобы он ел что-нибудь не подобающее его общественному положению. Артур Констант послушно съедал все, чем его потчевала хозяйка, впрочем, он не был не первым, кто закрывал на собственные принципы глаза, при этом кичась тем, что держит их широко открытыми. Однако святым трудно увидеть свой собственный нимб, к тому же на практике это сияние часто не отличить от туманной дымки. Сварливый чайник закипал. Заваривавшийся в нем для Артура Константа чай, не был той грубой смесью черного и зеленого чая, завариваемого миссис Драбдамп для себя и мистера Мортлейка, о котором она сейчас вспомнила, думая о завтраке. Бедный мистер Мортлейк, он отправился в Девонпорт около четырех часов, в пронизанную туманом темноту зимнего утра! Признаться, она надеялась, что он будет достойно вознагражден за эту поездку и получит хорошие чаевые. Она не завидовала его доходам, это было не ее дело, тем более что его идея предоставить освободившиеся комнаты мистеру Константу принесла хозяйке не один только доход. Он предложил ей необычный дружеский обмен, странный в силу того, что в таком качестве был представлен жилец. Его собственная деятельность среди рабочего класса не приводила миссис Драбдамп в растерянность. Том Мортлейк был наборщиком; в то время как было очевидно, что деятельность предводителя рабочих оплачивается лучше и при этом обеспечивает более высокий социальный статус. Том Мортлейк, герой сотни забастовок, намного превосходил Тома Мортлейка, набирающего текст из имен других людей. Впрочем, эта работа была не таким уж праздным делом, и миссис Драбдамп чувствовала, что она не так уж и завидна. Она постучала в его дверь по пути на кухню, но не получила никакого ответа. Дверь на улицу была всего в нескольких шагах дальше по коридору, и одного взгляда на нее было достаточно, чтобы развеять последние надежды на то, что Том отказался от путешествия. Засов и цепи были сняты с двери, и она была заперта только на ключ. Миссис Драбдамп испытала неприятное чувство, впрочем, надо отдать ей должное — она никогда не испытывала в высшей степени свойственного для домохозяек страха перед грабителями, которые так никогда и не появлялись у них в доме. Через улицу, не прямо напротив, но совсем неподалеку, жил знаменитый экс-детектив Гродман; и хотя это было лишено логики, его проживание по соседству придавало миссис Драбдамп некоторое чувство защищенности, подобное тому чувству, которое испытывает верующий, живущий под сенью храма. Ей казалось маловероятным, что какой-нибудь злоумышленник сознательно будет оставлять след буквально под носом у известной ищейки. Правда, Гродман удалился от дел и теперь скорее напоминал спящего пса, но все же по ее мнению грабители должны были догадаться о том, что не стоит его будить.

По этой причине миссис Драбдамп действительно не чувствовала особенной опасности, тем более что еще один взгляд, брошенный на дверь, позволил ей понять, что Мортлейк догадался подсунуть петлю, удерживавшую большой замок. Она позволила себе лишний раз почувствовать прилив симпатии к лидеру рабочих, находящемуся на мрачном пути к Девенпортской верфи. Не то чтобы он рассказывал ей что-нибудь о своем путешествии за город; но она знала, что в Девенпорте была верфь — Джесси Даймонд, невеста Тома, однажды упомянула о своей тете, живущей неподалеку, и было ясно, что Том ушел помогать местным рабочим в доке, которые подражали своим лондонским собратьям. Миссис Драбдамп не нужны были объяснения, чтобы что-либо понять. Итак, она вернулась на кухню готовить первосортный чай для мистера Константа, мимоходом размышляя о том, отчего люди в нынешнее время так недовольны. Однако когда она поднялась наверх с чаем, тостами и яичницей в гостиную мистера Константа (она примыкала к спальне, но никак не сообщалась с ней), она не застала мистера Константа сидящим там. Она зажгла газ и накрыла стол, затем вернулась на лестничную площадку и вновь настойчиво постучала в дверь спальни. Она позвала его по имени и назвала время, но не услышала в ответ ничего, кроме своего собственного голоса, и тот в лестничном полумраке показался ей странным. Тогда она пробормотала: «Бедный джентльмен, у него вчера вечером болели зубы. Быть может, он всю ночь глаз не сомкнул и заснул только теперь. Жаль беспокоить его ради каких-то ворчливых кондукторов, я дам ему поспать до того времени, когда он обычно встает». Приняв такое решение, она отнесла заварочный чайник вниз, с грустью осознавая, что его любимые яйца всмятку успеют к тому времени остыть.

Пробило половину восьмого, и она постучала вновь. Однако Констант по-прежнему спал.

Его почта, письма от странных отправителей, пришли в восемь, а спустя некоторое время пришла еще и телеграмма. Миссис Драбдамп еще раз громко постучала в дверь, даже крикнула, но ничего не добившись, в конце концов, сунула телеграмму под дверь. Теперь ее сердце уже сильно билось, хотя ей казалось, что его обвила какая-то холодная, липкая змея. Она снова спустилась вниз, сама не зная зачем, повернула ручку и вошла в комнату Мортлейка. Смятое одеяло на кровати говорило о том, что ее обитатель лишь прилег, будучи одетым, вероятно, боясь опоздать на утренний поезд. Конечно, она ни на минуту не надеялась застать его в комнате; но теперь на нее действительно обрушилось осознание того, что она одна в доме со спящим Константом, и липкая змея еще сильнее обвилась вокруг ее сердца.

Она открыла дверь на улицу и нервно осмотрелась. Была половина восьмого. Маленькая улица все еще находилась во власти холодного и серого тумана, сквозь который на обоих ее концах подмигивали огоньки уличных фонарей. В это время не было видно ни души, хотя из многих труб подымался дым, приветствуя своего брата-тумана. Через дорогу, в доме детектива, жалюзи все еще были опущены, ставни закрыты. Тем не менее, прозаичный вид знакомой улицы успокоил ее. Вдохнув холодный уличный воздух, она закашлялась; она захлопнула дверь и вернулась на кухню, чтобы заварить свежий чай для Константа, который, быть может, просто крепко спит. И все-таки жестянка с чаем дрожала в ее руках. Через мгновение она не знала, выронила ли она ее или сознательно бросила, но как бы то ни было, в следующую минуту ее руки были уже пусты и снова колотили в дверь спальни. Оттуда не доносилось ни звука, ни шороха. Она обрушила на дверь град ударов, это был приступ отчаяния, в котором она позабыла, что ее целью было лишь разбудить спящего жильца, но не помня этого, она с силой колотила по двери руками и ногами. Затем она повернула ручку и попыталась открыть дверь, но та была заперта. Запертая дверь заставила ее прийти в себя, и она пришла в ужас от мысли о том, что она собиралась войти в спальню Константа. Потом же ужас охватил ее с новой силой. Она почувствовала, что в одиночку находится в доме с трупом. Она опустилась на пол и съежилась, с трудом подавляя желание закричать. Затем она резко встала и бросилась вниз по лестнице, выскочила за дверь, выбежала на улицу, перебежала дорогу и яростно застучала дверным молотком в дверь Гродмана. В тот же момент окно на первом этаже открылось — этот небольшой дом был такой же планировки, как и ее собственный. С полного, мясистого лица Гродмана, увенчанного ночным колпаком, в нее сквозь туман вперился недовольный со сна взгляд. Но несмотря на угрюмый вид, лицо экс-детектива обрадовало ее подобно тому, как солнце может обрадовать человека, вышедшего из дома с привидениями.

— Какого черта вам надо? — ворчливо поинтересовался сыщик. Гродман не был ранней пташкой, и теперь у него не было надобности рано вставать. Теперь он мог себе позволить презирать пословицы, так как дом, в котором он жил, принадлежал ему, так же как ему принадлежали еще несколько домов на улице. Проживая в Боу, хорошо быть владельцем собственного дома, хоть жильцы и норовят уехать ночью, ничего не заплатив. Возможно, для него что-то значило и его желание пожинать плоды своей известности среди друзей и близких знакомых, ведь он родился и вырос в Боу, и здесь же началась его карьера в местном отделении полиции, когда в свое свободное время он зарабатывал несколько шиллингов в неделю начиная с самых низов.

Гродман был холостяком. В небесном брачном бюро, возможно, и подобрали пару для него, но он так и не смог ее отыскать. Это была одна из его неудач как детектива. Человеком он был самодостаточным и предпочел бы сам стоять за плитой, нежели нанимать для этого женщину; тем не менее, из уважения к мнению жителей Гловер-стрит он все-таки нанял приходящую прислугу для работы в доме с десяти утра до десяти вечера. Равно из уважения к тому же общественному мнению, на промежуток времени между десятью вечера и десятью утра она покидала его дом.

— Вы мне нужны, немедленно, — еле выдавила из себя миссис Драбдамп. — Что-то случилось с мистером Константом.

— Что! Надеюсь, его не поколотила полиция на утреннем митинге?

— Нет, нет. Он туда не пошел. Он умер.

— Умер? — переспросил Гродман, окончательно проснувшись.

— Да. Убит!

— Что? — чуть ли не выкрикнул экс-детектив. — Как? Когда? Где? Кем?

— Я не знаю. Я не смогла достучаться до него. Я стучала в дверь, а он не отвечает.

На лице Гродмана можно было прочитать облегчение.

— Глупая вы женщина! И это все? И моя голова из-за этого должна мерзнуть? В такую противную погоду? Да он просто устал как собака после вчерашнего — процессии, три речи, детский сад, лекция «на луне», статья о сотрудничестве… это его образ жизни.

Стиль Гродмана заключался в том, что он никогда не сыпал словами понапрасну.

— Нет, — серьезно выдохнула в ответ миссис Драбдамп, — он мертв.

— Хорошо, идите обратно. Не стоит поднимать всех соседей. Подождите меня. Буду через пять минут.

Гродман не воспринимал всерьез эту домохозяйку, прорицательницу всяческих бед, вероятно, оттого, что он ее знал. Его маленькие глаза-бусинки отразили почти веселую улыбку, когда он со стуком опустил оконную раму и исчез из поля зрения миссис Драбдамп. Бедная женщина побежала обратно через дорогу и вошла в свой дом, не заперев за собой двери. Не запираться же в доме с мертвецом! Она ждала в коридоре. Наконец, спустя целую вечность — через семь минут, если верить часам — появился Гродман, полностью одетый, но с растрепанными волосами и перекошенными бакенбардами. Он еще не привык к бакенбардам, так как только недавно стал подумывать о том, что их можно отрастить. Во времена службы в полиции Гродман был чисто выбрит, как и все его коллеги — ведь, вне всяких сомнений, детектив должен быть готов сыграть любую роль. Миссис Драбдамп тихо закрыла входную дверь и указала на лестницу; ее страх подняться туда первой выглядел как вежливое желание пропустить Гродмана вперед. Сыщик поднялся наверх, все еще с веселым блеском в глазах. Оказавшись на лестничной клетке, он бесцеремонно постучал в дверь и крикнул: «Девять часов, мистер Констант, девять часов!». Он замер, но в ответ не прозвучало ни звука. Его лицо стало более серьезным. Он подождал, постучал еще раз и снова крикнул, на этот раз громче. Он повернул ручку, но дверь была заперта. Он попробовал заглянуть в замочную скважину, но в ней был ключ и он ничего не увидел. Он надавил на верхнюю филенку, но дверь была заперта на задвижку так же надежно, как и на замок. Он остановился, его лицо замерло в недоумении, так как он испытывал симпатию и уважение к Константу.

— Ах, стучите так громко, как только можете, — прошептала побледневшая женщина. — Но вы его уже не разбудите.

Серый туман, проникший через входную дверь, добрался до лестницы, принеся с собой влажный, могильный запах.

— Заперта на замок и задвижку, — пробормотал Гродман, вновь стукнув дверь.

— Взломайте ее, — выдохнула женщина, дрожа всем телом и держа руки перед собой, как бы отгоняя ужасные мысли. Ни говоря ни слова, Гродман приложился плечом к двери и изо всех сил напряг мышцы. В свое время он был атлетом, да и сейчас порох все еще был в пороховницах. Дверь скрипнула, понемногу проседая под напором, деревянная часть вокруг замка раскололась, а верхняя панель согнулась, болт, на котором держалась железная задвижка, поддался, и та отломилась. Дверь с грохотом упала на пол. Гродман бросился внутрь.

— Господи! — воскликнул он. Женщина закричала. Открывшееся зрелище было невыносимо ужасным.

* * *

Через несколько часов воодушевленные мальчишки-газетчики выкрикивали: «Ужасное самоубийство в Боу!», а «Стар», стремясь удовлетворить любопытство тех, у кого не было денег на покупку газеты, выпустила еще и афишу, гласящую: «Филантроп перерезал себе горло».

Глава II

Однако сообщения, появившиеся в газетах, оказались преждевременными. Вопреки ожиданиям прессы Скотленд-Ярд отказался вынести решение по делу без предварительного разбирательства. Было произведено несколько арестов, поэтому последующие газетные выпуски смягчили предыдущий вердикт «самоубийство» до «тайны». Арестованные были людьми из низших слоев, бродягами. Большинство из них совершили те или иные преступления, за которые, однако, ранее не были арестованы. Один умалишенный джентльмен сам сделал признание (как если бы это он заварил кашу), но полиция вместо того, чтобы задержать его, предпочла вернуть его в общество друзей и санитаров. Количество желающих попасть в Ньюгейт[1] было просто поразительным.

Явное свидетельство трагедии несвоевременно оборвавшейся жизни благородного молодого человека еще не было полностью осознано читателями, когда новая сенсация привлекла всеобщее внимание: Том Мортлейк был арестован в тот же день в Ливерпуле. Он был задержан по подозрению в причастности к смерти его соседа-постояльца. Новость обрушилась на всех, как раскат грома посреди ясного дня, ведь имя Тома Мортлейка уже стало нарицательным. Казалось малоправдоподобным, что талантливый оратор из рабочего класса, никогда не упускавший возможности продвигать коммунистические идеи в обществе, мог пролить чью-либо кровь. И тем более малоправдоподобным с учетом того, что пролитая кровь вовсе не была кровью аристократа, но принадлежала молодому идеалисту из среднего класса, который — в буквальном смысле этого слова — отдал Делу свою жизнь. Но и эти сенсационные новости вскоре были опровергнуты, и все (за исключением некоторых профсоюзных лидеров) вздохнули с облегчением, узнав, что Мортлейка почти сразу же освободили, вручив повестку с вызовом на свидетельское дознание. В тот же день Том Мортлейк дал интервью Ливерпульской газете, заявив, что его арест был вызван исключительно враждебным отношением и даже тайной ненавистью по отношению к нему со стороны полицейских всей страны. Он прибыл в Ливерпуль для того, чтобы проследить за перемещениями некоего друга, за которого беспокоился; по этой причине он наводил в доках справки о пароходах, отправляющихся в Америку. Там-то в соответствии с инструкциями из главного полицейского штаба Том и был задержан, как подозрительная личность.

— Но они наверняка были осведомлены насчет того, как выглядит моя физиономия, — сказал журналистам Мортлейк, — ведь у них есть множество донесений, где я подробно, хоть и карикатурно описан. Когда я сказал им, кто я, у них хватило порядочности меня отпустить. Они решили, что смогли доставить мне неприятности, и этого с меня достаточно. Конечно, подозрительным кажется совпадение, что я жил с умершим в одном доме и мог быть как-то замешан в смерти этого бедняги. Такая мысль приходила мне в голову, как и всем остальным. Но если бы полицейские знали, что я только что прибыл с места преступления и что я фактически жил в том самом доме, вероятно, они так легко меня бы не отпустили, — Мортлейк саркастически засмеялся. — Очень уж бестолково работают эти полицейские, их девиз: «Сперва поймай человека, потом состряпай доказательства». Если вы оказались в конкретном месте, то вы виновны уже только потому, что были там; если же вы были в другом месте, то вы все равно виновны, потому что сбежали. Знаю я их! Если бы они могли, они бы уже посадили меня в тюрьму. Но к счастью, я знаю номер кэбмена, который отвез меня в Юстон сегодня рано утром, в пятом часу.

— Если бы они посадили вас в тюрьму, заключенные объявили бы недельную забастовку, — шутливо заметил интервьюер.

— Да, но ведь всегда нашелся бы кто-то, кто занял бы их место, так что, боюсь, это ни к чему бы ни привело. Извините, сейчас не время для шуток. Я очень расстроен тем, как сложилась судьба моего друга. Боюсь, он уже покинул Англию, мне нужно навести о нем справки. Ну конечно же, бедняга Констант, он нас покинул, это так ужасно! А мне нужно быть в Лондоне на дознании, так что я должен торопиться. До свидания. И обязательно расскажите вашим читателям — меня арестовали из-за того, что у полиции на меня зуб.

— Последний вопрос, мистер Мортлейк, если позволите. Правда ли, что сегодня между часом и двумя пополудни вы должны были руководить большим митингом клерков, устраиваемым в Сент-Джеймс холле в знак протеста против германского вторжения?

— Да, было дело. Но эти плуты арестовали меня как раз тогда, когда я собирался телеграфировать об отмене. А потом я узнал о кончине бедняги Константа, и это просто вылетело у меня из головы. Вот досада! Бог мой, беда никогда не приходит одна! Ну, до свидания, и пришлите мне копию газеты.

Показания Тома Мортлейка на дознании не дали публике никаких новых о его перемещениях в то таинственное утро. Кэбмен, отвезший его в Юстон, написал письмо в газету, сообщив, что взял плату за проезд к железнодорожной станции Боу около половины пятого утра, а значит, арест Мортлейка является явным оскорблением, учитывая демократическую форму правления. Он выказал готовность дать письменные показания под присягой, чтобы доказать всем, какими сомнительными методами работает полиция. Однако Скотленд-Ярд не пожелал получать от кэбмена каких-либо письменных показаний, и водителю кэба номер 2138 пришлось снова скрыться во мраке безвестности своего класса. Мортлейк, чье лицо под черной гривой зачесанных назад волос казалось мертвенно-бледным, давал показания низким, сочувствующим тоном. Он знал покойного больше года — они постоянно пересекались в общественно-политической работе, и по его собственной просьбе Том нашел для него эти меблированный комнаты в доме на Гловер-стрит. Это произошло после того, как Констант решил оставить свое предыдущее жилище в Оксфорд-Хаусе в Бетнал Грин и пожить жизнью простого человека. Расположение дома было для него весьма удобным, так как он находился недалеко от Народного дворца[2]. Он, Том Мортлейк, всегда уважал умершего и восхищался им, ведь его неподдельная доброта завоевала симпатии всех окружающих. Покойный был неутомимым тружеником, никогда не сердился, всегда был в хорошем расположении духа, рассматривал собственную жизнь и имущество как нечто такое, что он обязан использовать на благо человечества. Последний раз они виделись в четверть десятого вечера накануне гибели покойного. Он (свидетель) получил с последней почтой письмо, которое заставило его волноваться по поводу судьбы одного друга. Покойный, кажется, страдал от зубной боли и поэтому поместил кусок ваты в свой полый зуб, однако на боль не жаловался. Казалось, полученное известие его расстроило, и они оба несколько взволнованно его обсуждали.

Присяжный: Это известие имело какое-либо отношение к покойному?

Мортлейк: Не напрямую. Он был знаком с моим пропавшим товарищем и искренне сочувствовал ему, когда тот оказался в беде.

Коронер: Вы можете показать присяжным полученное вами письмо?

Мортлейк: Я потерял его, не могу понять, куда оно подевалось. Если вы полагаете, сэр, что оно может содержать что-то важное или относящееся к делу, то я могу пересказать его суть.

Коронер: Зубная боль была сильной?

Мортлейк: Не могу сказать. Думаю, что нет, но он признался, что плохо спал предыдущей ночью.

Коронер: В котором часу вы расстались?

Мортлейк: Примерно без двадцати десять.

Коронер: Что вы делали после этого?

Мортлейк: Я вышел где-то на час, чтобы навести справки. Потом я вернулся и сказал хозяйке, что должен буду уехать утренним поездом за город.

Коронер: И это был последний раз, когда вы видели покойного?

Мортлейк(эмоционально): Последний.

Коронер: В каком он был состоянии, когда вы оставили его?

Мортлейк: Он был весьма озабочен моими проблемами.

Коронер: В остальном же вы не заметили в его поведении ничего необычного?

Мортлейк: Ничего.

Коронер: Во сколько вы вышли из дому во вторник утром?

Мортлейк: Это было примерно в четыре двадцать пять.

Коронер: Вы уверены, что закрыли за собой входную дверь?

Мортлейк: Совершенно уверен. Поскольку я знаю, что хозяйка дома довольно робкий человек, я даже выдвинул задвижку большого замка, которой обычно не пользуются. В дом невозможно было проникнуть кому бы то ни было, даже используя отмычку.

Показания миссис Драбдамп были более значимы и заняли довольно много времени, большая часть которого ушла на общие замечания, которые миссис Драбдамп делала как по делу, так и не по делу. К примеру, она не только утверждала, что у покойного болели зубы, но и рассказала, что это продолжалось около недели вследствие его трагикомического равнодушия к серьезному лечению. Ее рассказ о последних часах жизни Константа совпадал с рассказом Мортлейка за единственным исключением: ей показалось, что Мортлейк поссорился с покойным из-за письма, пришедшего с девятичасовой почтой. Покойный вышел из дому вскоре после Мортлейка, но вернулся раньше него и отправился прямо в свою спальню. Правда, миссис Драбдамп не видела сама, как он вошел — она была в это время на кухне, — но слышала щелчок замка, а вслед за этим его легкие шаги на лестнице.

Присяжный: Откуда вы знаете, что это был именно он, а не кто-нибудь еще? (Присяжный решил якобы невзначай произвести сенсацию).

Свидетель: Перегнувшись через перила лестницы, он сказал своим приятным голосом: «Непременно разбудите меня без четверти семь, миссис Драбдамп, иначе я не попаду на митинг трамвайщиков».

(Присяжный разочарован).

Коронер: И вы его разбудили?

Миссис Драбдамп(отчаянно): О, Господи, ну как вы можете у меня такое спрашивать?

Коронер: Тихо, тихо, успокойтесь. Я хотел спросить, вы попытались разбудить его?

Миссис Драбдамп: Я сдаю комнаты вот уже семнадцать лет, Ваша честь, и всегда выполняла подобные просьбы. Ведь будь я плохой хозяйкой, мистер Мортлейк никогда бы и не стал рекомендовать меня. Хотя, конечно, я хотела бы, чтобы бедный джентльмен никогда не…

Коронер: Да-да, разумеется. И вы попытались разбудить его?

Потребовалось некоторое время для того, чтобы миссис Драбдамп смогла спокойно объяснить, что она проспала, хотя это и не так важно — все равно она успела бы вовремя. Постепенно она поведала всю трагическую историю, которая даже в ее изложении оставалась трагедией. Она излишне подробно рассказала о следующем: как, когда мистер Гродман взломал дверь, она увидела своего несчастного жильца неподвижно лежащим на спине в кровати, с огромной кровавой раной в горле; как ее более хладнокровный спутник немного успокоил ее, накрыв искаженное агонией лицо платком; как они потом тщетно искали повсюду орудие, которым была нанесена смертельная рана; как опытный детектив произвел тщательный осмотр и составил список всего, что находилось в комнате, а затем зафиксировал точное положение и состояние тела до того, как комнату заполнили зеваки и ротозеи; как она указала детективу на то, что оба окна надежно заперты на задвижки, чтобы не впускать в комнату холодный ночной воздух; как, заметив это, сыщик озадаченно покачал головой и, открыв окно, чтобы позвать полицию, смог заметить в тумане только некоего Дензила Кантеркота, которого он окликнул и попросил сбегать в полицейский участок за инспектором и врачом; наконец, как они вдвоем оставались в комнате до приезда полиции. Гродман все это время о чем-то сосредоточенно размышлял, постоянно что-то записывал в блокнот, будто подмечая все новые и новые нюансы, и задавал ей вопросы о покойном слабовольном молодом человеке. На вопрос о том, что она имела в виду, назвав покойного «слабовольным», миссис Драбдамп ответила, что некоторые из ее соседей постоянно писали ему письма с просьбой о материальной помощи, хотя — видит Бог — они были в лучшем положении, чем она сама — она-то каждый пенни зарабатывала собственным тяжелым трудом. На дальнейшие вопросы мистера Талбота, представлявшего на дознании интересы семьи Артура Константа, миссис Драбдамп ответила, что покойный вел себя как обычный человек, и в его поведении не было ничего особенно странного или эксцентричного. Он всегда был весел и приятен в общении, хоть и чересчур мягкосердечен, упокой Господь его душу. Нет, он никогда не брился, не считая нужным избавляться от того, что было дано ему небесами.

Она считает, что у покойного была привычка запирать дверь на ночь, когда он ложился спать. Конечно, утверждать этого она не может (смех в зале). Ведь не было никакой причины запирать дверь. Задвижка в верхней части двери передвигается вверх. Когда она впервые решила впустить в дом жильца (свои причины для этого она, кажется, стремилась выставить на всеобщее обозрение), на двери была только задвижка, но подозрительный квартирант — которого она не назвала бы джентльменом — жаловался на то, что не может запереть дверь, когда уходит — по этой причине ей пришлось потратиться на установку замка. Между прочим, недовольный жилец вскоре съехал, не заплатив за квартиру (смех в зале). Впрочем, она и подозревала, что этим кончится.

Коронер: Покойный был нервным человеком?

Миссис Драбдамп: Вовсе нет, он был весьма приятным джентльменом. (Смех в зале).

Коронер: Я имел в виду, боялся ли он, к примеру, воров?

Миссис Драбдамп: Нет, он всегда ходил по демонстрациям (смех в зале). Я говорила, что ему стоит быть осторожным. Я рассказывала ему о том, как лишилась своего кошелька с тремя шиллингами и двумя пенсами на праздновании Дня юбилея.

Миссис Драбдамп, тихо вздыхая, вернулась на свое место.

Коронер: Джентльмены, вскоре нам представится возможность осмотреть место происшествия.

История обнаружения тела была рассказана еще раз, но уже более научным языком. Ее пересказал мистер Джордж Гродман, чье неожиданное возвращение к прежней деятельности вызвало большой интерес со стороны публики, воспринявшей это возвращение «только для разбирательства по этому делу» как последний выход бывшей примадонны. Его книга «Преступники, которых я поймал» благодаря этому делу была переиздана снова, уже в двадцать четвертый раз. Гродман заявил, что тело было еще теплым, когда он его обнаружил, следовательно, он считает, что смерть произошла незадолго до того. Дверь, которую ему пришлось взломать, была заперта на замок и на задвижку. Он подтвердил слова миссис Драбдамп о закрытых окнах, а также добавил, что дымоход был слишком узок. Рана выглядела так, будто была нанесена бритвой, однако ничего похожего на бритву в комнате не было найдено. Он знал покойного около месяца. Тот всегда ему казался очень искренним, простодушным молодым человеком, часто заводившим речь о том, что все люди — братья (когда матерый старый сыщик говорил об энтузиазме умершего, его голос ощутимо дрожал). Он считал, что покойный был последним человеком в мире, кому пришла бы в голову мысль о самоубийстве.

Следующим показания давал мистер Дензил Кантеркот, который был поэтом (смех в зале). Он направлялся к дому мистера Гродмана, чтобы сообщить ему о том, что не может написать для него обещанное, так как страдает от писчей судороги[3]. В это время мистер Гродман окликнул его из окна дома номер одиннадцать и попросил его сбегать за полицией. Нет, он не побежал, он же философ (смех в зале). Он вернулся вместе с полицейскими к двери дома, но не поднимался с ними — у него недостаточно крепкий желудок для подобного рода грубых зрелищ (смех в зале). Серого тумана ему вполне хватило, чтобы от этого утра осталось неприятное впечатление (смех в зале).

Инспектор Хоулетт дал следующие показания: во вторник, четвертого декабря, около девяти сорока пяти утра он, узнав о происшествии, отправился вместе с сержантом Раннимедом и доктором Робинсоном в дом номер одиннадцать, Гловер-стрит, что в Боу. Там он обнаружил труп молодого человека, лежавшего на спине с перерезанным горлом. Дверь в комнату была выломана, замок и задвижка также сломаны. Однако в комнате было чисто — никаких пятен крови на полу. Кошелек с золотыми монетами лежал на туалетном столике рядом с большой книгой. Сидячая ванна с холодной водой стояла возле кровати, над ней висела книжная полка. У стены рядом с дверью стоял большой платяной шкаф. Дымоход был очень узок. В комнате было два окна, одно из них заперто. До тротуара было около восемнадцати футов[4]. Не было никакой возможности подняться туда, также как и выбраться наружу, да еще суметь запереть за собой дверь или окна. Он обыскал все уголки комнаты, где только можно было спрятаться. Однако ему не удалось найти никакого орудия, которым могло бы быть совершено убийство; несмотря на тщательный обыск не было обнаружено даже обычного перочинного ножика в карманах одежды убитого, висящей на спинке стула. Дом, задний двор и прилегавший к дому тротуар также обыскали — и все также безуспешно.

Сержант Раннимед дал абсолютно идентичные показания за исключением того, что он прибыл на место происшествия вместе с доктором Робинсоном и инспектором Хоулеттом.

Доктор Робинсон, участковый хирург, показал следующее: покойный лежал на спине, с перерезанным горлом. Тело еще не успело остыть, область живота была довольно теплой. Rigor mortis[5] было отмечено в области нижней челюсти, шее и верхних конечностях. Сокращение мышц вызвано нанесенными повреждениями. Доктор сделал вывод, что смерть наступила не больше чем за два-три часа до осмотра, возможно, и меньше. Постельное белье сохранило нижнюю часть тела теплой на какое-то время. Рана была глубокой, в пять с половиной дюймов[6] и тянулась справа налево до точки под левым ухом. Верхняя часть трахеи разрезана, так же как и яремная вена. Мышечное покрытие сонной артерии было рассечено. На большом пальце левой руки был небольшой порез, выглядевший как продолжение раны. Руки были сцеплены под головой. На правой руке не было никаких следов крови. Покойный не мог нанести себе эту рану сам. Был использован какой-то острый инструмент, например, бритва. Рана могла быть нанесена левшой. Нет никаких сомнений в том, что смерть была мгновенной. Робинсон не обнаружил никаких признаков борьбы ни на теле, ни в комнате вообще. На туалетном столике доктор заметил кошелек, лежавший рядом с большой книгой мадам Блаватской по теософии. Сержант Раннимед обратил его внимание на тот факт, что дверь, по всей видимости, была заперта на замок и задвижку изнутри.

Присяжный: Я не могу утверждать, что рана непременно была нанесена правшой. Я не могу сделать никаких предположений насчет того, как убийца проник в комнату и как ее покинул. Представляется крайне маловероятным, что покойный мог сам нанести себе подобную рану. Кроме того, в комнате обнаружились следы тумана с улицы.

Полицейский констебль Уильямс показал, что он дежурил ранним утром четвертого числа сего месяца. Гловер-стрит находится в пределах того участка, который он обходил. Он не видел и не слышал ничего подозрительного. Туман был не очень плотным, но все же достаточно неприятным. Констебль проходил по Гловер-стрит около половины пятого. Он не видел ни мистера Мортлейка, ни кого-либо еще, кто выходил бы из дома.

Заседание суда было отложено. Коронер и жюри присяжных отправились в дом номер одиннадцать по Гловер-стрит, чтобы осмотреть спальню покойного и остальной дом. В вечерних газетах появилась заметка: «Тайна Боу становится все более запутанной».

Глава III

До возобновления расследования все несчастные бродяги, взятые под арест, были освобождены от подозрений, как невиновные. Среди их преступлений не нашлось ни одного дела, которое стоило передать хотя бы в мировой суд. Улики, собранные полицией, были подобны поросли незрелой ежевики на изгороди в такой сезон: следователи собрали их в изобилии, но среди них не оказалось ничего стоящего. В результате полиция так и не смогла найти ключа к разгадке тайны.

Смерть Артура Константа стала темой для разговоров повсюду — у домашнего очага, в железнодорожных вагонах, в пивных. Мертвый идеалист имел знакомства в самых разных сферах. В Ист-Энде и Вест-Энде, в Демократической лиге и церквях, в ночлежках и университетах — словом, повсюду люди скорбели о его печальном конце. Какое несчастье! И какая непроницаемая тайна!

Свидетельства, полученные в заключительной части дознания были менее сенсационными — больше не было свидетелей, которые могли бы навести коронера на след преступника. Допрошенные ранее были по большей части родственниками и друзьями погибшего; они рассказывали о том, каким он был при жизни. Его родители были мертвы, возможно, к счастью для них, родственники же виделись с ним редко и потому знали о нем так же мало, как и другие. Нет пророка в своем Отечестве, и даже если он переезжает, ему желательно оставить семью дома. Его друзья представляли собой разношерстную компанию, ведь друзья одного человека не обязательно дружат между собой. Однако их несхожесть делала рассказ о покойном тем более поразительным — ведь их показания о нем соответствовали друг другу. Они рассказывали о человеке, который никогда не приобретал себе врагов, поступая сколько-нибудь корыстно, и никогда не терял друзей, даже если ему приходилось нести ради них потери. Они рассказывали о человеке, чье сердце переполняли мир и доброта, которые он стремился нести всем людям земли; о человеке, у которого рождественское настроение длилось не один, а все триста шестьдесят пять дней в году; о человеке, блестящий интеллект которого работал на благо человечества, а не только для него самого. На ниве человечества он был виноградарем, который никогда не жаловался на незрелые плоды своего труда. Они рассказывали о человеке одинаково бодром и мужественном, забывавшем о собственном «я», что является лучшим противоядием от отчаяния. И всё же была и в его душе та малая толика боли, что нарушала эту гармонию и придавала ему человечности. Ричард Элтон, его друг детства, а ныне викарий из Сомертона, что в Мидлэндшире, передал коронеру письмо, написанное покойным за десять дней до смерти, и некоторые отрывки из него коронер зачитал вслух:

«Знаете ли вы что-нибудь о Шопенгауэре? Я хочу сказать, что-нибудь помимо распространенных в обществе заблуждений? Я ознакомился с ним недавно. Вполне приемлемо, хоть он и не лишен изрядной доли пессимизма. Его эссе «Страдания человечества» читается легко. Поначалу его уподобление христианства пессимизму (эта тема затронута в эссе «Суицид») ослепило меня, как смелый парадокс. Но в этом есть своя правда. Поистине, вся тварь совокупно стенает и мучится доныне, а человек — это деградировавший монстр, и грех довлеет надо всеми нами. Ах, мой друг, я расстался со многими иллюзиями, когда переехал в этот неспокойный людской муравейник, полный грехов и страданий. Что за свою жизнь может сделать один человек — да хоть миллион людей — против коррупции, вульгарности и убогости нашей цивилизации? Я чувствую себя чем-то вроде слабого отблеска медяка во мраке замка Иблиса[7]. Эгоизм столь велик, жизнь же так коротка. И хуже всего то, что все всех устраивает. Бедные желают комфорта не больше, чем богатые — культуры. Женщина, для которой пенни за обучение в школе ее ребенка — достаточно значительный расход, все же удовлетворяется тем, что богатые всегда будут с нами[8].

Истинно консервативными тори являются нищие из работных домов. Радикально настроенные рабочие завидуют своим лидерам, а те, в свою очередь, друг другу. Шопенгауэр должен был организовать лейбористскую партию в младые годы. И все-таки нельзя избавиться от впечатления, что он совершил самоубийство как философ, оставшись при этом в живых как человек. Его рассуждения родственны буддизму; впрочем, эзотерический буддизм кажется слишком удаленной сферой от философии «Воли и представления». Мадам Блаватская, должно быть, замечательная женщина. Не могу сказать, что стал ее последователем — ведь она почти постоянно витает в облаках, а я еще не развил свое астральное тело. Может, мне стоит послать вам ее книгу? Она захватывает… Я становлюсь неплохим оратором, со временем этим искусством можно овладеть. Ужасно одно: приходится ловить себя на том, что все сводишь к крикам «ура», вместо того чтобы говорить об объективной реальности. Люси все еще ходит по галереям в Италии. Раньше я, бывало, испытывал болевой укол при мысли о счастливой судьбе моей любимой, когда навстречу мне попадалась какая-нибудь плоскогрудая фабричная девушка. Но теперь я думаю, что ее счастье так же важно, как и счастье любой фабричной девушки».

Как пояснил свидетель, Люси, о которой говорится в письме, — Люси Брент, невеста покойного. Бедной девушке телеграфировали о его смерти, и она направляется в Англию. Свидетель показал, что вспышка отчаяния в этом письме — пожалуй, едва ли не единичный случай. Большинство из писем покойного были яркими, бодрыми и обнадеживающими. Даже это письмо заканчивается юмористическим описанием многочисленных планов его автора на новый год. Покойный был истинно верующим.

Коронер: В его личной жизни не было каких-либо проблем, которые могли бы вызвать эту вспышку отчаяния?

Свидетель: Насколько я знаю, нет. У него было весьма благоприятное финансовое положение.

Коронер: Не было ли у него ссор с мисс Брент?

Свидетель: Могу со всей уверенностью сказать, что между ними никогда не было ни малейшего признака разногласий.

Коронер: Покойный не был левшой?

Свидетель: Конечно, нет. Он даже не владел одинаково свободно обеими руками.

Присяжный: Не был ли Шопенгавр одним из тех безбожников, книги которых публикует Общество свободомыслящих издателей?

Свидетель: Я не знаю, кто издает его книги.

Присяжный (мелкий бакалейщик, высокий костлявый шотландец по имени Сэнди Сандерсон, бывший дьяконом и членом комитета Консервативной ассоциации Боу): Не увиливайте, сэр. Это не тот атеист, что читал лекции в Сайенс-Холле?

Свидетель: Нет, это иностранный автор (было слышно, как мистер Сандерсон вознес за это хвалу небесам), который считает, что жизнь не стоит того, чтобы жить.

Присяжный: Вас не шокировало то, что ваш друг, друг священника, читает столь нечистую литературу?

Свидетель: Покойный читал разные книги. Шопенгауэр — автор философской системы, а вовсе не того, о чем вы кажется, подумали. Может, вы хотите ознакомиться с книгой? (смех в зале).

Присяжный: Я бы и вилами к ней не притронулся. Такие книги нужно сжигать. А книга мадам Блаватской — это что такое? Тоже философия?

Свидетель: Нет, это теософия (смех в зале).

Мистер Аллен Смит, секретарь «Союза трамвайщиков», заявил, что беседовал с покойным за день до его смерти. Тогда тот (покойный) с надеждой говорил о перспективности движения и выписал для союза чек на десять гиней. Покойный обещал выступить на митинге в семь пятнадцать утра на следующий день.

Мистер Эдвард Вимп из сыскного отдела Скотленд-Ярда показал, что письма и бумаги покойного будут переданы его родственникам, так как не проливают никакого света на то, как он умер. Его отдел не смог выдвинуть никаких теорий на этот счет.

Коронер начал подводить итог свидетельских показаний.

— Мы имеем дело, джентльмены, — сказал он, — с самым непонятным и таинственным случаем, детали которого, однако, до удивления просты. Утром во вторник, четвертого числа сего месяца миссис Драбдамп, достойная, трудолюбивая вдова, сдающая комнаты в доме номер одиннадцать на Гловер-стрит, что в Боу, не смогла достучаться до умершего, который занимал обе комнаты верхнего этажа в ее доме. Встревожившись, она позвала мистера Джорджа Гродмана, живущего на противоположной стороне улицы. Нам всем известна репутация этого джентльмена, мы премного обязаны его ясным и выраженным научным языком свидетельствам. Миссис Драбдамп поручила ему взломать дверь. Они обнаружили покойного лежащим в кровати на спине с глубокой раной в горле. Жизнь совсем недавно покинула его. В комнате не было никаких следов орудия, которым была нанесена рана; не было и никаких следов человека, который ее нанес. По всей видимости, никто не мог ни попасть в комнату, ни выбраться оттуда. Показания врача говорят о том, что покойный не мог нанести себе рану самостоятельно. И все-таки, джентльмены, в порядке вещей считать, что существует два и только два взаимоисключающих объяснения его смерти: либо рана была нанесена им самим, либо она была нанесена кем-то еще. Я рассмотрю каждую из этих возможностей по отдельности. Первая: совершил ли покойный самоубийство? Согласно показаниям врача покойный лежал, сложив руки под головой. Далее, рана была нанесена справа налево и оканчивается порезом на большом пальце левой руки. Если покойный нанес ее себе сам, то он должен был сделать это правой рукой, в то время как левая оставалась бы у него под головой — весьма причудливое и неестественное положение. Кроме того, если покойный был правшой, для него было бы естественным направление движения орудия слева направо. Маловероятно, что покойный держал правую руку столь странно, неестественно, конечно, если он не преследовал цели сбить нас с толку. Далее, по этой гипотезе, покойному нужно было бы вернуть правую руку под голову. Но доктор Робинсон считает, что смерть была мгновенной. И если это так, то у покойного не было времени, чтобы так аккуратно принять позу, в которой его обнаружили. Возможно, порез был сделан левой рукой, но ведь покойный был правшой. Отсутствие какого-либо орудия, несомненно, согласуется со свидетельством врача. Полиция провела тщательный осмотр всех мест, где только было возможно спрятать бритву или любое другое орудие преступления, в том числе постельного белья, матраца, подушки и участка улицы, куда орудие могли бы выбросить из окна. Но все теории, допускающие, что орудие могло быть умышленно спрятано, должны учитывать один факт или вероятность — смерть наступила мгновенно; к тому же нужно принять во внимание то, что на полу не было следов крови. В конце концов, орудием, использованным для нанесения раны, была бритва или нечто подобное, а покойный не брился и, насколько известно, у него никогда не имелось ничего вроде бритвы. Соответственно, если ограничиваться показаниями медиков и полицейских, то, по моему мнению, версию о суициде можно отбросить без колебаний. Но мы можем на мгновение отойти от физического аспекта нашего дела и обратиться к непредвзятому исследованию психологической стороны вопроса. Были ли у покойного какие-либо причины, по которым бы он захотел лишить себя жизни? Он был молод, здоров и известен, он любил и был любим, у него впереди была прекрасная жизнь. У него не было пороков. Простая жизнь, возвышенные мысли и благие деяния были путеводными звездами в его жизни. Если бы у него были амбиции, то он вполне мог бы сделать карьеру общественного деятеля. Он был довольно неплохим оратором, блестящим и трудолюбивым человеком. Он всегда думал о будущем, постоянно разрабатывал различные планы того, как он сможет помочь своим ближним. Его средства и его время всегда были в распоряжении тех, кто нуждался в его помощи. Если подобный человек может решиться на то, чтобы оборвать свою жизнь, наука о человеческой натуре увидит свой закат за своей видимой бесполезностью. Тем не менее, в светлой картине его жизни, как мы убедились, были и темные места. У него были моменты уныния — но у кого из нас их нет? Однако они были нечасты и, кажется, быстро проходили. Во всяком случае, за день до смерти он был довольно весел. Хотя и страдал, к примеру, от зубной боли. Но она, видимо, не была сильной, и он на это не жаловался. Конечно, быть может, в ту ночь боль стала острее. Мы не должны забывать и о том, что он мог перегружать себя работой, и его нервы могли прийти в расстройство. Он очень много работал, вставая не позже половины восьмого, и делал гораздо больше, чем обычный лидер рабочих. Он обучал, писал, а также выступал с речами и организовывал мероприятия. Но с другой стороны все свидетели согласны с тем, что он с нетерпением ожидал митинга трамвайщиков, назначенного на утро четвертого числа. Все его сердце было отдано этому движению. Вероятно ли, что именно эту ночь он выбрал бы для того, чтобы сойти со сцены, на которой он так увлеченно играл? Вероятно ли, что, приняв такое решение, он не оставил бы письма, не написал бы завещания? Мистер Вимп не смог обнаружить в его бумагах никаких признаков, указывающих на возможное самоубийство. Далее, вероятно ли, что он стал бы прятать орудие убийства? Единственное, что говорит в пользу версии самоубийства, — то, что он запер дверь не только на замок, как обычно, но и на задвижку, но ведь мало ли что может сделать человек в стрессовом состоянии… Итак, психологический аспект дела говорит скорее против версии о суициде; если же рассмотреть физический аспект, то самоубийство покойного было едва ли возможно. Сложив оба аспекта вместе, можно дать вполне уверенный ответ на наш первый вопрос «Покончил ли покойный жизнь самоубийством?» — нет, он не делал этого.

Коронер сделал паузу, и все глубоко вздохнули. Предельно понятное изложение дела было принято с полным согласием и восхищением. Если бы коронер остановился на этом моменте, то присяжные без колебаний вынесли бы вердикт «убийство». Но коронер сделал глоток воды и продолжил:

— Перейдем ко второй альтернативе — мог ли покойный стать жертвой убийства? Для того чтобы ответить на этот вопрос утвердительно, нужно сформировать какое-то представление о modus operandi[9]. Это согласуется со словами доктора Робинсона о том, что рана нанесена не правой рукой. Но в отсутствии какой-либо теории, допускающей, что рана могла быть нанесена рукой другого человека, мы должны вернуться к теории о самонанесении раны, какой бы нелепой она не казалась медицинским светилам. Итак, каковы имеющиеся факты? Когда миссис Драбдамп и мистер Гродман нашли тело, оно было еще теплым, и мистер Гродман, свидетель со значительным опытом в этой области, утверждает, что смерть произошла незадолго до этого. Его слова согласуются с показаниями доктора Робинсона, который при осмотре тела примерно час спустя определил время смерти — за два-три часа до этого, то есть около семи часов. Миссис Драбдамп пыталась разбудить покойного без четверти семь, что отодвигает искомое время к еще более ранней отметке. Насколько я понял доктора Робинсона, невозможно абсолютно точно определить время смерти — она вполне могла произойти и за несколько часов до первой попытки миссис Драбдамп разбудить покойного. Разумеется, это могло произойти и между первой и второй попытками — возможно, во время первой попытки разбудить его покойный просто крепко спал. Также нет ничего невозможного и в предположении, что все произошло еще до первой попытки миссис Драбдамп, что, по всей видимости, подтверждают данные медицинского осмотра. Тем не менее, я полагаю, у нас будет меньше всего шансов ошибиться, если мы предположим, что время смерти приходится на половину седьмого. Джентльмены, давайте представим себе дом номер одиннадцать на Гловер-стрит в половине седьмого. Мы видели этот дом, мы знаем его планировку. На первом этаже комнату в передней части дома арендует мистер Мортлейк. Два ее окна, выходящие на улицу, надежно заперты на задвижки. Комнату в задней части дома занимает домовладелица. На этом же этаже расположена кухня. Миссис Драбдамп не покидала свою спальню до половины седьмого, таким образом, мы можем быть уверены, что ни окна, ни двери не открывались, а нынешнее время года гарантирует, что окна не оставлялись открытыми на ночь. Парадная дверь, через которую мистер Мортлейк вышел в половине пятого, запирается на американский замок и на обычный большой замок. На втором этаже находятся две комнаты — комнату, выходящую окнами на улицу, покойный использовал в качестве спальни, заднюю комнату — как гостиную. Дверь в заднюю комнату была оставлена открытой, с ключом в замке, но окно было заперто. Дверь в первую комнату была заперта не только на замок, но и на задвижку. Мы видели расколотый паз, скобу задвижки, выломанную из двери, и ее оставшуюся часть, закрепленную болтом. Окна запираются на задвижки, которые надежно фиксируются в пазах. Дымоход слишком узок, через него не может пролезть даже ребенок. Фактически, комната надежно закрыта, будто бы на случай осады. У нее нет ни какой связи с остальными частями дома — она совершенно изолирована от остального дома и напоминает форт в море или хижину в лесу. Даже если какой-то посторонний человек попал в дом и, более того, в саму гостиную покойного, он не смог бы попасть в спальню, ведь этот дом был построен для бедных людей и специально спроектирован так, чтобы комнаты не сообщались друг с другом. Таким образом, при необходимости в этих комнатах могли бы жить независимо друг от друга разные семьи. Теперь, однако, давайте допустим возможность, что некий человек каким-то чудом проник в переднюю комнату на втором этаже, в восемнадцати футах[10] над поверхностью земли. В половине седьмого или около того он перерезает горло ее спящему обитателю. Как же он вышел из дома, не замеченный уже проснувшейся хозяйкой? Хорошо, допустим, ему удалось совершить и это. Но как же он ушел, оставив все окна и двери запертыми на задвижки изнутри? Подобное чудо уже и вовсе лежит за пределами моего понимания. Нет, комната была закрыта всю ночь — в ней едва ли есть следы тумана. Никто не мог ни войти, ни выйти. Наконец, убийства не происходят без мотива. Ограбление или месть являются единственными потенциально возможными мотивами. У покойного не было ни единого врага во всем мире; его деньги и ценные вещи остались нетронутыми. В комнате царил порядок, не было никаких следов борьбы. Поэтому ответ на наш второй вопрос «Был ли покойный убит другим человеком?» таков: нет, он не был убит.

Джентльмены, я знаю, это кажется невозможным и противоречивым. Но рассмотренные факты противоречат сами себе. Очевидно, что покойный не совершал самоубийства; столь же очевидно, что он не был убит. Об этом ничего не говорит, и потому, джентльмены, можно только вынести вердикт о нашей неспособности дать адекватно обоснованное суждение относительно того, в каких условиях или каким образом покойный встретил свою смерть. Это самая необъяснимая тайна за весь мой опыт работы (оживление в зале).

Старшина присяжных (после короткого разговора с мистером Сэнди Сэндерсоном): Мы не согласны, сэр. Один из присяжных настаивает на вердикте «смерть от перста Господня».

Глава IV

Однако горячее желание Сэнди Сэндерсона придать вердикту столь диковинную формулировку столкнулось с противодействием, и, в конце концов, ему пришлось смириться с неизбежностью вынесения «открытого вердикта»[11]. Затем шлюзы чернильной реки были открыты, и словесное наводнение обрушилось на гроб с разлагавшимся трупом молодого идеалиста. Словоохотливые журналисты получили полную свободу действий, и даже самые популярные акулы пера упивались возможностью подробного описания всех обстоятельств «Большой тайны Боу», хотя и не могли добавить к решению суда ничего, кроме эпитетов. Газеты извергали статьи одну за другой — наступило своеобразное бабье лето в мертвом сезоне; издатели не могли остановить этот поток, да и не пытались этого сделать. Тайна стала главной темой для разговоров повсюду — как в богатых апартаментах с коврами на полу, так и в комнатках с голым полом, на кухнях и в гостиных. Происходила дискуссия между наукой и глупостью, с придыханием и без оного. Беседы начинались за завтраком и не утихали до окончания ужина.

Дом № 11 на Гловер-стрит, что в Боу, на протяжении нескольких дней был местом паломничества. Прежде сонная маленькая улочка теперь гудела с утра до ночи. Со всех концов города сюда стекались люди, чтобы посмотреть на окно спальни покойного с глуповатым выражением ужаса на лице. Тротуар частенько был заполнен по несколько часов кряду. Вскоре бродячие торговцы закусками осознали, что это хорошее место для торговли, а уличные певцы поспешили сюда распевать веселые куплеты о происшествии, хоть они и не могли сказать ничего нового. Жаль, что власти не стали взимать пошлину за проход по улице; впрочем, канцлер казначейства[12] редко пользуется наиболее очевидными способами для погашения национального долга.

В конце концов — как известно, близость порождает пренебрежение — начали появляться шутки о произошедшем. На эту тему высказывались даже юмористические журналы.

Появилась даже поговорка: «Скорее вылетишь в трубу, чем разгадаешь тайну Боу». Некий джентльмен, имя которого мы не будем разглашать, поинтересовался, не объясняется ли тайна Боу выстрелом из лука[13]. Больше смысла было в замечании «Дагонета» о том, что если бы он был одним из тех несчастных присяжных, то он бы дошел до «самоубийства». Юмористы с намеком указывали на подобную ситуацию в «Убийстве на улице Морг» и советовали издателям Эдгара По обратиться в суд с иском о плагиате. «Констант Ридер» решил рассмотреть решение из рассказа По более серьезно в качестве оригинальной идеи произошедшего. Было выдвинуто предположение, что маленькая обезьянка шарманщика могла прихватить бритву своего хозяина, пробраться в комнату через дымоход, попытаться побрить спавшего на кровати человека, а потом вернуться обратно. Эта мысль была воспринята как сенсационное разрешение загадки. Но тут же пришел вагон писем, в которых указывалось, что обезьяна, достаточно маленькая для того, чтобы пробраться по узкому дымоходу, не может быть достаточно сильной для того, чтобы нанести столь глубокую рану. Впрочем, этот факт оспаривался третьим корреспондентом, и разгорелся такой спор о физической силе обезьян, как будто само собой подразумевалось, что именно обезьяна была виновницей трагедии. Но эта версия лопнула, как пузырь, от одного соприкосновения с пером читателя, подписавшегося как «Здравый Смысл». Тот коротко отметил, что ни на полу, ни на белье покойного не было обнаружено никаких следов сажи или крови. Передовица в «Ланцете»[14], посвященная тайне, ожидалась с всеобщим интересом. Там говорилось:

«Мы не можем присоединиться к похвалам, обрушившимся на заключительное слово коронера. Все это лишний раз доказывает, что коронер должен иметь медицинское образование. По всей видимости, он явно недооценил важность показаний медиков. Ему определенно следовало побудить присяжных вынести решение о том, что произошло убийство. Что с того, что он не понимает того, как рана могла быть нанесена кем-то еще? Ведь выяснить, каким образом была нанесена рана — дело полиции. Достаточно того факта, что несчастный молодой человек не мог сам нанести себе подобную рану, а затем найти волю и силы для того, чтобы спрятать орудие и уничтожить все следы, указывающие на то, что он с этой целью подымался с постели».

Невозможно перечислить все теории, выдвинутые сыщиками-любителями, в то время как Скотленд-Ярд хранил молчание. В конце концов, интерес к этому делу остался лишь у нескольких газет, получавших наиболее интересные отзывы читателей. Прочие газеты, не получавшие писем с интересными вариантами разгадки тайны, остановили переписку с читателями и начали глумиться над сенсационностью разгадок, предлагаемых читателями этих немногих изданий. Среди них было немало любопытных решений, но все они потерпели фиаско, подобно ракетам, пытающимся изображать неподвижные звезды. Согласно одному из предположений убийца, незаметный за пеленой тумана, пробрался в дом через окно второго этажа при помощи лестницы. При помощи алмаза он вырезал стекло из окна и через это отверстие проник внутрь. Выходя, он установил стекло обратно (возможно, заменив его на другое, которое принес с собой) и, таким образом, покинул комнату, не притронувшись к замкам и задвижкам. В ответ на эту версию возразили, что оконные стекла слишком малы для того, чтобы пролезть внутрь, вынув стекло. Но третий корреспондент заявил, что это не важно: ведь достаточно было просто вынуть одно стекло и, просунув внутрь руку, открыть задвижку, чтобы открыть окно полностью; на выходе же проделать все то же в обратном порядке. В конце концов, эта хрупкая доктрина рассыпалась после письма стекольщика, который утверждал, что стекло, зафиксированное лишь с одной стороны, выпадет от одного прикосновения, да и, в любом случае, влажную шпаклевку нельзя не заметить. Также были выдвинуты подобные теории относительно двери — якобы дверные панели могли быть вырезаны и вставлены обратно; также предлагались всевозможные версии о лазейках и тайных ходах, как если бы по адресу Гловер-стрит, одиннадцать, находился не дом, а какой-нибудь средневековый замок.

Другие хитроумные теории сводились к тому, что убийца находился в комнате все то время, пока полиция была там — он прятался в шкафу. Или за дверью — а когда Гродман взломал ее, то его не заметили из-за волнения, вызванного ужасом открывшейся картины. Потом же убийца смог незаметно убежать в то время, как Гродман и миссис Драбдамп отвернулись к окну, проверяя задвижки.

Светила науки также приложили руку к объяснению того, как убийца смог выйти и запереть за собой дверь. Для этого могли быть использованы мощные магниты, с помощью которых можно было повернуть ключ в замочной скважине и запереть задвижку. Убийцы, вооруженные магнитами, переполошили общественность подобно сообщению о новом микробе. В этой гениальной теории был один-единственный дефект — ее никак не получалось проверить на практике. Один физиолог вспомнил о том, как фокусники глотают мечи — пользуясь анатомическими особенностями своего горла, — и предположил, что покойный мог проглотить орудие, после того как перерезал себе горло. Но подобное предположение публика уже не могла переварить. Когда же выдвинули версию о том, что самоубийство было совершено с помощью перочинного ножа или подобного ему инструмента, спрятанного в самой ране, то не смогла заставить поверить в это всерьез даже цитата из стихотворения Шелли[15]:

«Рана столь огромна, что нож потерян в ней».

Так же было отброшено и предположение, что рана была нанесена подсвечником (или каким-то другим безобидным на первый взгляд предметом), который скрывал в себе лезвие, подобно трости со шпагой. Теории такого рода послужили мишенью для юмористов, тут же заявивших, что покойный должно быть спрятал лезвие в своем зубном протезе! Некий добрый друг Маскелина и Кука[16] предположил, что убийство могли совершить только они, так как никто другой не смог бы выбраться из запертой комнаты. Но, вероятно, самой блестящей «осечкой» из всех было письмо, опубликованное в «Пелл Мелл Пресс» под заголовком

РАЗГАДКА ТАЙНЫ БИГ БОУ

Сэр, вы помните: когда уайтчапелские убийства взволновали мир, я предположил, что убийцей является коронер. На мое предположение не обратили должного внимания. Коронер все еще на свободе, так же, как и уайтчапелский убийца. Может быть, это наводящее на размышления совпадение расположит власти на этот раз уделить больше внимания моей версии. Проблема, как мне кажется, заключается в следующем — умерший не мог перерезать себе горло. С другой стороны, умершему не могли перерезать горло. Но поскольку один из этих двух вариантов определенно имел место быть, вся эта история — совершенная ерунда.

И поскольку это совершенная ерунда, я имею право не верить в это. И поскольку эта совершенная ерунда исходит от миссис Драбдамп и мистера Гродмана, я имею право не верить им. Короче говоря, сэр, какие у нас есть гарантии того, что вся история не является небылицей, выдуманной этими двумя людьми, которые первыми обнаружили тело? Какие есть доказательства того, что эти двое собственноручно не совершили убийство, после чего заперли и взломали дверь и закрыли окна на задвижки, прежде чем вызвать полицию? Прилагаю свою визитку и остаюсь, сэр, вашим покорным слугой,

Человек, смотрящий через собственные очки.

(Теория нашего корреспондента не настолько оригинальна, как ему кажется. Разве он не смотрел через очки людей, настойчиво и неоднократно предлагавших на роль уайтчапелского убийцы полицейского, нашедшего тело? Кто-то ведь должен находить тела, раз уж их вообще приходится находить.

Редактор «Пелл Мелл Пресс»).

* * *

Впрочем, редактор мог только радоваться тому, что он опубликовал это письмо — ведь на него откликнулся следующим образом сам именитый сыщик Гродман:

РАЗГАДКА ТАЙНЫ БИГ БОУ

Сэр, я не могу согласиться с вами в том, что теория вашего читателя недостаточно оригинальна. Напротив, я полагаю, что она восхитительно оригинальна. Более того, она подала мне идею. В чем заключается эта идея, я пока не стану говорить, но если «Человек, Смотрящий через собственные очки» сообщит мне свои имя и адрес, то я буду рад сообщить ему несколько раньше, нежели остальному миру, какие плоды дал этот росток. Я почувствовал в нем родственную душу и, пользуясь возможностью, хочу открыто заявить, что я весьма разочарован невнятным решением суда. Со всей очевидностью можно сказать: это было убийство. Открытый вердикт выявляет тенденцию к ослаблению рвения Скотленд-Ярда в своей работе. Я надеюсь, что меня не обвинят в нескромности или критиканстве, если я скажу, что у его сыскного отдела в последнее время было слишком много громких провалов. Сейчас Скотленд-Ярд уже не тот, каким был прежде. Преступники становятся дерзкими; они больше не знают своего места, если можно так выразиться. Они бросают нам вызов вместо того, чтобы прятаться в своих норах. Повторюсь, я делаю это замечание исключительно в интересах закона и порядка. Я ни на минуту не могу поверить в то, что Артур Констант покончил с собой. Если Скотленд-Ярд удовлетворен таким объяснением и, перевернувшись на другой бок, собирается продолжить спать, тогда, сэр, одно из самых грязных и ужасных преступлений века навсегда останется безнаказанным. Мое знакомство с несчастной жертвой состоялось совсем недавно. Тем не менее, я знал его достаточно хорошо, чтобы быть уверенным (надеюсь, я достаточно повидал на своем веку, чтобы судить), что он был человеком, совершенно не способным на насилие, будь то направленное на самого себя или на кого-либо еще. Да он и мухи не обидит, как говорится. У этого изнеженного человека не хватило бы духу наложить на себя руки. Он был достаточно уважаемым человеком, и я горжусь тем, что он считал меня своим другом. Я едва ли нахожусь в том возрасте, когда мог бы желать вернуться в строй, — однако, сэр, я не буду знать покоя, пока виновник этого грязного преступления не будет найден. Я уже связался с семьей погибшего, и они, как я могу заявить, полностью доверяют мне. С моей помощью они надеются очистить имя своего несчастного родственника от косвенного обвинения в суициде. Я буду рад, если все те, кто разделяет мое недоверие к официальному расследованию и имеет при этом какой-либо ключ к разгадке этой страшной тайны либо какое-нибудь правдоподобное предположение, в общем, если любой человек, «смотрящий через собственные очки», свяжется со мной. Если бы у меня спросили, какого рода ключи могут быть наиболее полезны, я бы ответил, что в первую очередь ценными являются сведения, позволяющие собрать воедино полную картину жизни и разнообразной деятельности этого человека в Ист-Энде. Он так или иначе пересекался с большим количеством людей; правда ли, что у него не было никаких врагов? Ведь даже действуя из лучших побуждений, человек может ранить или обидеть; его вмешательство может стать причиной негодования; быть может, тут замешана и ревность. Молодой человек вроде покойного мистера Константа может быть весьма добродетельным, но не столь проницательным. На чьи мозоли он мог случайно наступить? Чем больше мы узнаем о последних месяцах его жизни, тем скорее мы узнаем о том, как он умер. Заранее благодарю вас за публикацию этого письма на страницах вашей газеты и остаюсь вашим покорным слугой,

Джордж Гродман, Гловер-стрит, 46, Боу.

P.S. Пока я писал эти строки, благодаря любезности мисс Брент в моих руках оказалось весьма ценное письмо — вероятно, это последнее письмо, написанное несчастным джентльменом. Оно датировано понедельником, третьим декабря, то есть как раз накануне убийства. Письмо было адресовано ей во Флоренцию, и после небольшой задержки снова было переслано в Лондон, куда поспешно выехала мисс Брент, узнав о печальном известии. Письмо, в общем, написано довольно бодро, и в нем покойный подробно описывает свои планы. Конечно, некоторые части письма не предназначены для внимания широкой общественности, но не может быть никакого вреда в публикации следующего важного фрагмента:

«Кажется, ты переняла идею о том, что Ист-Энд является чем-то вроде Голгофы, хотя книги, из которых ты эту идею почерпнула, непременно помечают как беллетристику. Лэмб как-то сказал, что, думая о тёмных веках[17], мы представляем их себе темными в буквальном смысле слова — без солнечного света; потому я считаю, что люди вроде тебя, моя дорогая, думают об Ист-Энде, как о смеси из слякоти, страданий и смертоубийств. Как тебе нравится такая аллитерация[18]? Но в пяти минутах ходьбы от моего жилища находятся прекрасные домики — с садиками перед домом и позади него, в них живут очень милые люди, а сами дома хорошо обставлены. Рты многих из моих университетских друзей открылись бы от удивления, если бы они узнали, какие доходы получают некоторые лавочники на Хай-Роуд.

Местные богачи, может, не столь светские люди, как в Кенсингтоне или Бэйсуотере, но они так же глупы и приземлены. Не отрицаю, Люси, у меня тоже бывают черные дни, когда я тоскую и хочу убежать прочь, в солнечные края, где можно жить в свое удовольствие. Но, в общем и целом я слишком занят, и у меня нет времени даже на то, чтобы помечтать о том, как когда-нибудь я смогу мечтать. Когда наступают по-настоящему черные дни, я начинаю сомневаться — а делаю ли я что-либо хорошее? Но, в конечном счете, моя совесть (или мое самомнение) отвечает утвердительно. Если человек не может сделать многого для всего человечества, то, во всяком случае, он может найти утешение в том, что делает что-то для отдельного человека. В конце концов, разве мало того, чтобы творить добро хотя бы для одной или двух человеческих душ? Здесь встречаются довольно интересные персонажи, особенно женщины, — натуры, способные не только на самопожертвование, но и на прочие деликатные чувства. Научиться понимать таких людей, помочь одному или двум из них — не будет ли этого достаточно для возвращения? Я не смог попасть в Сент-Джеймс Холл и послушать симфонию Хеншеля в исполнении вашего друга. Читаю последнюю книгу мадам Блаватской и весьма заинтересовался оккультной философией. К сожалению, нахожу время для чтения лишь перед сном, а эта книга нисколько не похожа на большинство новых книг и не является снотворным. Я нахожу, что «Теософия» поддерживает человека в бодрствующем состоянии не хуже, чем зубная боль…»

* * *

РАЗГАДКА ТАЙНЫ БИГ БОУ

Сэр, хотел бы я знать, был ли кто-нибудь кроме меня удивлен невероятно дурным стилем письма мистера Гродмана в вашем прошлом выпуске? То, что он, бывший служащий сыскного отдела, теперь публично оскорбляет и унижает полицию, можно со снисхождением объяснить лишь тем предположением, что с возрастом ему стало недоставать рассудительности. Что касается того письма, которое он цитирует, то, интересно, было ли у близких покойного право передавать ему какие-либо личные документы? Без сомнения, похвально, что он стремится отомстить за человека, которого он несколько с долей снобизма называет своим другом. Однако, учитывая содержание его письма, не уместней ли было бы опубликовать его под заголовком «Тайна Биг Боу откладывается»? Прилагаю свою визитку и остаюсь вашим покорным слугой,

Скотленд-Ярд.

* * *

Джордж Гродман раздраженно прочитал это письмо и, скомкав газету, презрительно пробормотал: «Эдвард Вимп».

Глава V

— Да, но как же красота? — спросил Дензил Кантеркот.

— Плевать на красоту! — отрезал Питер Кроул так, будто он состоял в комитете академии. — Дайте мне Истину!

Конечно, Дензил не стал делать ничего такого, да и не мог — истины у него при себе не оказалось.

Дензил Кантеркот курил сигарету в лавке своего арендодателя, источая вокруг себя оригинальность и приятный аромат, контрастировавший с запахом кожи, пропитавшим помещение. Кроул чинил обувь и беседовал со своим жильцом, не поднимая глаз. Он был маленьким большеголовым человеком, с болезненным цветом лица, грустными глазами и в засаленном фартуке. Дензил, как всегда, был в тяжелом пальто с меховым воротником, без которого его никто не видел на людях в зимнее время года. Частным порядком он снял его и присел, оставшись в одной рубашке. Кроул был мыслителем или, по крайней мере, почитал себя таковым; в любом случае, у него был оригинальный склад ума. Его волосы стремительно редели на макушке, как будто бы сам его мозг стремился стать как можно ближе к окружающему миру. Он гордился тем, что не имел никаких причуд. Немногие люди обходятся без каких-либо слабостей или хобби; Кроул был одним из них и порой чувствовал себя одиноким в своем превосходстве. Он был вегетарианцем, антиклерикалом, трезвенником, республиканцем и противником курения. Мясо он считал причудой, религию — причудой, алкоголь — причудой, монархию — причудой, табак — причудой. «Простой человек, вроде меня, может жить без причуд», — любил говорить Кроул. Слова «простой человек» были его любимым выражением. Когда воскресным утром он выступал на Майл-Эндском пустыре[19], прямо напротив своей лавки, обличая во всех грехах королей, священников и бараньи котлеты, то слова «простой человек» в его речи становились чем-то вроде лейтмотива в симфонии. «Я всего лишь простой человек, и я хочу знать» — этой фразой он всегда обрубал паутину логических изысков, с презрением ставя в разговоре точку. Когда в воскресенье после обеда Кроул отправлялся немного освежиться в парке Виктории, то именно этой фразой он неизменно пользовался для искоренения сверхъестественного мракобесия. Кроул знал Библию лучше многих священников и всегда носил в кармане небольшой экземпляр с загнутыми уголками страниц — так он помечал противоречия в тексте. Вторая глава Иеремии говорит об одном, а вторая глава Послания Коринфянам говорит совсем другое. Возможно, оба противоречивых высказывания могут соответствовать истине, но «я всего лишь простой человек, и я хочу знать». Кроул проводил уйму времени, подбирая цитату против цитаты. Вряд ли любители петушиных боев получали большее удовольствие, нежели Кроул, когда ему удавалось найти противоречие в двух стихах. Метафизический гений Кроула приводил прихожан в неистовое бешенство с примесью восхищения и заставлял его врагов лишаться дара речи от ужаса. Например, он обнаружил, что Бог не может передвигаться, ведь он, как известно, вездесущ. Также он первым придумал приводить священников в замешательство, рассказывая историю о двух одновременно умерших святых, один из которых был в Австралии или в Новой Зеландии, а другой — в Лондоне. Оба вознеслись на небеса, но ведь это значит, что они двигались в прямо противоположных направлениях. А следовательно, они во веки веков не встретятся. Кто же из них тогда попадет в рай? Или такого места не может быть? «Я всего лишь простой человек, и я хочу знать». Оставьте нам открытые пространства; они свидетельствуют о неизлечимом интересе людей ко всему непознанному и необъяснимому. Даже Гарри может уделить пять минут гипотетической теологии, если Гарриет не торопится[20].

Питер Кроул не возражал постояльца вроде Дензила Кантеркота, хоть тот, будучи при этом способным человеком, и заблуждался насчет абсолютно всего на свете. Только в одном отношении Питер Кроул был согласен с Дензилом Кантеркотом и даже тайно им восхищался. Когда он просил у того «дать ему Истину» (что в среднем бывало по два раза на день), на самом деле, он вовсе не ожидал от него ничего такого. Он знал, что Дензил был поэтом.

— Красота, — продолжил он, — это то, что нужно лишь людям вроде вас. Истина же нужна всем. Большинство в этом случае имеет привилегию первенства. И до поры до времени вы, поэты, должны стоять в стороне. Истина и польза — вот что нам нужно. Польза для общества — вот единственное верное мерило. Все должно оцениваться в соответствии с тем, приносит ли оно пользу для общества.

— Польза общества! — презрительно повторил Дензил. — Что есть польза для общества? Индивидуальность превыше всего! Народные массы должны быть принесены в жертву великим людям, иначе великие люди будут принесены в жертву массам. Без великих людей не было бы искусства, а без искусства жизнь была бы бессмысленна и пуста.

— О, ну так мы заполним эту пустоту хлебом насущным, — возразил Питер Кроул.

— Да, но добывание хлеба насущного убивает красоту, — ответил Дензил Кантеркот. — Многие из нас начинают с погони за бабочкой по зеленеющим лугам, но потом мы сворачиваем с пути…

— Чтобы заморить червячка, — засмеялся Питер, продолжая чинить обувь.

— Питер, если вы все разговоры будете сводить к шуткам, я не стану тратить на вас свое время.

Глаза Дензила яростно сверкнули. Он тряхнул нестриженой гривой волос. У него было очень серьезное отношение к жизни, и он никогда не писал юмористических стихов — во всяком случае, преднамеренно.

Есть три причины, по которым гении носят длинные волосы. Во-первых, они забывают о том, что волосы растут; во-вторых, им так нравится; в-третьих, так дешевле. Собственно, они не стригутся по той же причине, по которой долгое время носят одни и те же шляпы.

Благодаря этой особенности гениев можно заработать неплохую репутацию всего лишь потому, что у вас нет лишней пары пенсов. Впрочем, экономическая подоплека не распространялась на Дензила — благодаря эффектной внешности он всегда мог получить кредит. Когда уличные арабы подходили к нему с призывами подстричься, они делали это вовсе не для того, чтобы услужить местным парикмахерам. И почему только весь мир придает такое значение прическам и будто бы сговорился содействовать интересам парикмахеров? Дензил мог бы сказать, что целью этого было не обогатить парикмахеров, а продемонстрировать инстинктивное презрение толпы к самобытности. В свои лучшие времена Дензил был редактором, но он не столько вырезал неудачные фрагменты, сколько добавлял собственные фразы. Со времен Самсона воздействие длинных волос на внешность несколько изменилось — иначе Дензил выглядел бы как Геркулес, а не как долговязый худой человек, нервный, слишком чувствительный даже для работы трубочиста. Узкий овал лица оканчивался остроконечной неухоженной бородкой, чистота его одежда была сомнительной, туфли — грязными от носков до пяток, а треуголка — вся покрыта пылью. Таковы последствия любви к красоте.

Питер Кроул был впечатлен тем, что Дензил осудил его легкомыслие, и поспешил отбросить шутки.

— Я совершенно серьезен, — возразил он. — Бабочки ведь абсолютно ни на что не годятся, тогда как гусеницы, по крайней мере, спасают птиц от голодной смерти.

— Как и ваш взгляд на вещи, Питер, — ответил ему Дензил. — Доброе утро, мадам, — вторая реплика относилась к миссис Кроул и сопровождалась вежливым снятием шляпы. Миссис Кроул хмыкнула и вопросительно посмотрела на своего мужа. Несколько секунд Кроул пытался делать вид, что не замечает этого взгляда. Он беспокойно заерзал на стуле. Его жена мрачно кашлянула. Подняв глаза, он увидел, что его супруга возвышается над ним, и беспомощно покачал головой. Было примечательно, как только миссис Кроул умудрялась возвышаться над мистером Кроулом даже после того, как он вскочил на ноги, при том, что она была на полдюйма ниже его. Это наверняка был некий занимательный оптический обман.

— Мистер Кроул, — заявила его супруга, — тогда я скажу ему.

— Нет, нет, нет, моя дорогая, не сейчас, — беспомощно запинался Питер. — Предоставь это мне.

— Я уже достаточно долго предоставляла это тебе. Ты никогда не дойдешь до этого. Вот если бы речь шла о том, чтобы доказать толпе простофиль противоречие Бытия и Нытия или чего-то другого из Библии, что уж быльем поросло и не имеет отношения ни к одной живой душе — вот тогда-то твой язык поработал бы на славу! Но если дело касается куска хлеба, который вырывают из рук твоих собственных детей, — тут ты можешь сказать не больше, чем фонарный столб! Вот человек, который живет у нас несколько недель, ест и пьет — скоро объест всю плоть с твоих костей — не заплатив ни гро…

— Тихо, тихо, мать, все в порядке, — пробормотал несчастный Кроул, красный как рак.

Дензил задумчиво посмотрел на нее.

— Не на меня ли вы намекаете, миссис Кроул? — спросил он.

— На кого же я еще могу намекать, мистер Кантеркот? Вы здесь уж семь недель, а я от вас ни пенни не получила…

— Моя дорогая миссис Кроул, — ответил Дензил, вынув сигарету изо рта. — Почему вы упрекаете меня за свое упущение?

— Мое упущение! Ну это уж слишком!

— Вовсе нет, — более резко ответил Дензил. — Если бы вы прислали мне счет, я давно бы вам заплатил. Как можно ожидать, что я буду помнить о таких мелочах?

— Мы не столь состоятельны. Люди платят наличными — и безо всяких счетов, — миссис Кроул вложила в конец своей фразы бесконечное презрение.

Питер начал забивать гвоздь, как бы пытаясь заглушить голос своей супруги.

— Итак, с вас причитается три фунта, четырнадцать шиллингов и восемь пенсов, если вам интересно знать, — подсчитала миссис Кроул. — И на всей Майл-Энд-Роуд не найдется женщины, которая представила бы вам жилье со столом дешевле — за четыре пенса, три фартинга с четвертью. Да и потом, обычно деньги требуют вперед, чтобы оплата была получена в понедельник чуть ли не до рассвета. Ведь хозяйка ради вас с утра на ногах, не одну пару туфель сносила — теперь их разве что вслед невесте бросать[21], а тут еще и Рождество приближается, и семь пенсов в неделю уходит на обучение!..

От последней фразы Питер вздрогнул, хотя и предчувствовал, что все к этому идет. Он расходился с женой во взглядах относительно бесплатного образования. Сам он считал, что раз уж он породил девятерых детей, то должен честно платить по пенсу в неделю за обучение каждого из своих отпрысков, достаточно взрослого для того, чтобы учиться. Его супруга, однако, думала ровно наоборот: раз у них так много детей, то они должны быть освобождены от лишних расходов. Только люди, у которых мало детей, могут найти деньги на их обучение. Но по этому вопросу сапожник-скептик после всех споров с женой настоял-таки на своем. Для него это было дело чести, поэтому миссис Кроул никогда не подавала прошения об освобождении от уплаты, зато, досадуя на это, частенько шлепала своих детей. Впрочем, они привыкли к шлепкам и, когда никто другой не шлепал их, сами принимались колотить друг друга. Эти дети были веселыми, хоть и невоспитанными, донимали своих родителей и доставляли хлопоты школьным учителям — но при всем этом они были безмерно счастливы.

— Волнуешься об учебе! — буркнул Питер. — Мистер Кантеркот не отвечает за твоих детей.

— Надеюсь, что это и в самом деле так, мистер Кроул, — сердито ответила миссис Кроул. — Мне стыдно за вас, — и с этими словами она резко повернулась и вышла из лавки в заднюю комнату.

— Все в порядке, — крикнул ей вслед Питер, чтобы успокоить. — С деньгами все будет в порядке, мать.

В низших кругах принято называть свою жену «матерью», в то время как в высшем свете модно говорить о ней, как о жене, так же, как вы говорите о бирже или Темзе, не пытаясь казаться оригинальным. Люди инстинктивно стыдятся быть моральными и домашними.

Дензил, не стесняясь, дымил своей сигаретой. Питер склонился над своей работой, сосредоточенно и нервно ударяя шилом. Долгое время царило молчание. Где-то снаружи шарманщик играл вальс, но отчаявшись досадить им кому-либо, отправился дальше. Дензил закурил еще одну сигарету. Замызганные часы, висевшие на стене, пробили двенадцать.

— Что вы думаете о республиках? — спросил Кроул.

— Они слабы, — ответил Дензил. — Без монарха нет видимого воплощения власти.

— Что? Вы назвали королеву Викторию видимой?

— Питер, вы хотите выселить меня? Оставьте житейские дела женщинам — они как раз и могут думать лишь о домашних хлопотах. Республики слабы. Платон милостиво изгнал поэтов из своего идеального государства. Республика — не слишком благодатная почва для поэзии.

— Что за чепуха! Что если Англия откажется от этой своей причуды, монархии, и завтра станет республикой, — тогда, вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, что тогда в ней в первую очередь не останется поэтов-лауреатов[22].

— Кто из нас сейчас бездельничает, вы или я, Кантеркот? Но меня нисколько не интересуют поэты, разве что кроме присутствующего здесь. Я всего лишь простой человек, и я хочу знать — в чем смысл того, что один человек властвует над всеми остальными?

— А, вот то, о чем часто говорил Том Мортлейк. «Подождите, вот наберете вес, Питер, будете заведовать профсоюзным фондом, и тогда рабочие поднимут вас в воздух, как свое знамя, и будут кричать «ура!»

— О, это потому что он на голову выше их, — ответил Кроул с искорками в грустных серых глазах. — Но это не значит, что я говорил бы по-другому на его месте, и ты совершенно зря так к нему относишься. Том — славный малый, мужчина до мозга костей, а это чего-то да стоит. Я не отрицаю, у него есть свои недостатки, например, я помню, как он стоял вот тут, прямо у меня в лавке, и осуждал бедного покойного Константа. «Кроул», — сказал он, — «от этого человека один только вред. Не люблю этих утонченных филантропов, заводящих споры о том, в чем они совсем не разбираются».

Дензил невольно присвистнул: вот это новость!

— Я думаю, — продолжал Питер, — что он немного завидовал тем, кто мог бы подорвать его влияние. Но все же эта зависть исчезла — ты сам знаешь, что они с покойным стали приятелями, да и все об этом знают. Том — не тот человек, что будет держаться за предрассудки. И все же — это ничего не говорит против республики. Посмотрите на царя и на евреев. Я всего лишь простой человек, но я не стал бы жить в России ни за какие коврижки… да даже за всю кожу для башмаков, что там есть! Англичанин облагается налогами для того, чтобы содержать эту причуду — монархию, то есть, по меньшей мере, короля в его замке, командующего всеми из Виндзора… Простите меня, погодите минутку, меня благоверная зовет…

— Нет уж, простите, это вам придется подождать минутку. Я ухожу и, прежде чем уйти, хочу сказать… я чувствую, что вам следует знать это… после того что произошло сегодня, я уже не смогу чувствовать себя здесь так же, как… как бы это выразить? … как в былые дни.

— Нет, нет, Кантеркот, не говорите так, не говорите! — взмолился маленький сапожник.

— Что же, тогда я выражусь грубо, так?

— Нет, нет, Кантеркот. Не поймите меня неправильно. Просто мать в последнее время перебивается кое-как. Вы видите: у нас такая… подрастающая семья — день ото дня растет. Но не берите этого в голову. Заплатите, когда у вас будут деньги.

Дензил покачал головой.

— Так не может быть. Вы знаете, что я снял вашу верхнюю комнату с тем, чтобы проживать и столоваться здесь. Потом я узнал вас получше. Мы беседовали. О Красоте. И о Пользе. Оказалось, что у вас нет души. Но вы были честны и понравились мне. Я зашел так далеко, что стал обедать с вашей семьей. Я чувствовал себя как дома в вашей задней комнатке. Но ваза была разбита (я говорю образно, не про ту вазу, что на каминной полке), и хоть запах роз продолжает ублажать наше обоняние, осколки не собрать воедино. Никогда.

После этих слов Дензил печально кивнул головой и побрел прочь из лавки. Кроул пошел было за ним, но миссис Кроул продолжала звать его, а в культурном обществе призыв дамы всегда имеет приоритет.

Кантеркот пошел прямо — во всяком случае, настолько прямо, насколько мог — в дом номер сорок шесть по Гловер-стрит и постучал в дверь. Служанка Гродмана открыла дверь. У нее было рябое лицо цвета кирпичной пыли, но вместе с тем кокетливые манеры.

— И вот мы снова здесь! — весело сказала она.

— Не разговаривай как клоун, — оборвал ее Кантеркот. — Мистер Гродман у себя?

— Нет, вы вывели его из себя, — прорычал вышеупомянутый мистер, неожиданно выходя ему навстречу в тапочках. — Входите. Какого черта вы делали после дознания? Снова пили?

— Я дал зарок: и не притронусь к спиртному после…

— Убийства?

— А? — вздрогнул Дензил Кантеркот. — Что вы имеете в виду?

— Только то, что сказал. С четвертого декабря я расследую это убийство, как другие рассчитывают долготу Гринвича.

— Вот как… — начал было Дензил Кантеркот.

— Дайте подумать… Почти две недели. Довольно долго вы держались подальше от выпивки — и от меня.

— Даже не знаю, что хуже, — раздраженно буркнул Дензил. — От вас обоих я теряю голову.

— Правда? — расплылся в довольной улыбке Гродман. — Ну, это всего лишь мелкая кража, в конце-то концов. Что насыпало соль на ваши раны?

— Двадцать четвертое издание моей книги.

— Чьей книги?

— Ну хорошо, вашей книги. Вы должно быть получили кучу денег за «Преступников, которых я поймал».

— «Преступников, которых я поймал», — поправил его Гродман. — Мой дорогой Дензил, сколько мне нужно напоминать вам, что это мой опыт лег в основу моей книги, а не ваш? В каждом из описанных дел я подавал читателю преступника в качестве главного блюда. Любой журналист мог бы состряпать соус к нему.

— Напротив. Настоящий журналист оставил бы все в первоначальном виде. Вы и сами могли бы это сделать так — ведь нет человека подобного вам в том, что касается холодных, ясных, точных и научных высказываний. Но я идеализировал ваши голые факты и вознес их до уровня поэзии и литературы. Так что двадцать четвертое издание вашей книги говорит о моем успехе.

— Вздор! Двадцать четвертое издание было выпущено не благодаря вашим талантам, а благодаря этому убийству! Или, быть может, вы его совершили?

— Если это так, то вы меня быстро поймаете, мистер Гродман, — ответил Дензил уже другим тоном.

— Нет. Я в отставке, — засмеялся Гродман.

Дензил не стал укорять экс-детектива за легкомыслие и даже сам рассмеялся.

— Ну дайте хотя бы пятерку, и будем квиты. Я в долгах.

— Ни пенни. Почему вы не приходили со времени убийства? Мне пришлось самому сочинять то письмо в Пелл Мелл Пресс. Могли бы заработать крону.

— У меня писчая судорога, и я не смог закончить свою последнюю работу. Я приходил, чтобы сказать вам это тем утром, когда…

— Когда произошло убийство. Так вы сказали на дознании.

— Это правда.

— Конечно. Вы ведь сказали это под присягой. Очень похвально, что вы встали так рано, чтобы поведать мне об этом. В которой руке у вас была судорога?

— Ну, в правой, конечно же.

— А разве вы не можете писать левой рукой?

— Не думаю, что я в ней смогу хотя бы держать ручку.

— Как, вероятно, и любой другой инструмент. И откуда же у вас взялась судорога?

— Писал слишком много. Это единственно возможная причина.

— О, я не знал. Что же вы писали?

Дензил замялся:

— Ну… эпическую поэму.

— Не удивительно, что вы в долгах. Соверен поможет вам из них выбраться?

— Нет, но в любом случае я найду ему применение.

— Тогда держите.

Дензил взял монету и свою шляпу.

— А отработать его вы не хотите, попрошайка? Присядьте и напишите кое-что для меня.

Дензил взял ручку с бумагой и занял свое место.

— Что вам нужно написать?

— Эпическую поэму.

Дензил вздрогнул и покраснел, но начал работать. Гродман откинулся в кресле и, посмеиваясь, изучал серьезное лицо поэта.

Дензил написал три строки и остановился.

— Не можете вспомнить, что дальше? Тогда прочитайте мне начало.

Дензил прочел:

О первом преслушанье, о плоде Запретном, пагубном, что смерть принес И все невзгоды наши в этот мир…

— Берегитесь! Что за отвратительные темы вы выбираете, право дело.

— Как! Мильтон выбирал те же темы![23]

— К чертям Мильтона! Убирайтесь и прихватите с собой свою эпическую поэму.

Дензил ушел. Рябая служанка открыла ему входную дверь.

— Когда у меня будет то новое платье, дорогой? — кокетливо прошептала она.

— У меня нет денег, Джейн, — резко ответил он.

— У тебя есть соверен.

Дензил отдал ей соверен и раздраженно захлопнул за собой дверь. Гродман подслушал их перешептывание (у него был острый слух) и тихо засмеялся. Джейн познакомилась с Дензилом около двух лет назад, когда Гродману понадобился личный секретарь, и с тех пор поэт временами выполнял для него кое-какую работу. Гродман считал, что у Джейн были свои причины; он их не знал, но все же имел власть над обоими. Он чувствовал, что не было никого, над кем бы он не мог бы получить власть. Всем мужчинам (а также всем женщинам) есть что скрывать, и нужно только делать вид, что знаешь их тайны. А уж в этом искусстве Гродман действительно знал толк.

Дензил Кантеркот задумчиво побрел домой и с рассеянным видом занял свое место за обеденным столом Кроулов.

Глава VI

Миссис Кроул так холодно смотрела на Дензила Кантеркота и так яростно отрезала ему его порцию говядины, что он возблагодарил Бога, когда обед был окончен. Питер подпитывал свой метафизический гений томатами. Он был вполне толерантен, чтобы позволить членам своей семьи иметь свои причуды; однако никакие соблазнительные запахи никогда не могли заставить его изменить своим вегетарианским предпочтениям. Кроме того, мясо слишком часто напоминало ему о работе. В целом, в мясе нет ничего похожего на выделанную кожу, с которой он работал, но бифштексы в Боу подчас напоминали именно ее.

После обеда Дензил обычно предавался поэтическим мечтаниям. Но сегодня он не стал предаваться грезам, сразу же после обеда отправившись на поиски денег. Однако эти поиски не увенчались успехом. Напрасно он просил выдачи аванса в офис «Майл-Энд Миррор», для которого временами писал хлесткие заметки, критикующие приходское управление. Напрасно он поплелся в Сити, чтобы предложить написать для «Эгг энд Биф» эссе о современных методах засолки бекона. Дензил знал достаточно о разведении и забое свиней, копчении и вялении, так как долгое время утверждал политику издания для свиноводов «Нью Порк Геральд»[24] в подобных важных вопросах. Дензил также немало знал о многих прочих специфических вещах, включая познания о ткацких станках, выращивании капусты и нюхательного табака и даже о строении водосточных труб. С самой юности он писал статьи для отраслевых изданий, однако в таких газетах всегда присутствует большая конкуренция. Так много литературных дарований прекрасно разбирается в запутанных перипетиях технических вопросах производства и торговли — и все они хотят получить постоянное место работы. Поэтому, быть может, Гродман только способствовал тому, чтобы Дензил сделал шаг назад, когда предоставил ему временную работу над «Преступниками, которых я поймал». Эффект был столь же разрушительный, как если бы тот ушел в запой. Ведь когда ваши соперники бегут вперед, стоять на одном месте — уже значит оставаться позади.

В отчаянии Дензил побрел в Бетнал-Грин[25]. Он остановился у табачной лавки, увидев объявление на витрине, гласящее:

ПРОДАЮТСЯ СЮЖЕТЫ

Объявление утверждало, что в наличии имеется большой запас сюжетов на самые разные темы — включая сенсационные, юмористические, любовные, религиозные, поэтические сюжеты. Также предоставлялись и уже завершенные рукописи, романы, поэмы и рассказы. Обращаться следовало в магазин.

Это был очень замызганный магазинчик из закопченного кирпича и потемневшего дерева. В его витрине лежали заплесневевшие старые книги, большой ассортимент трубок и табака и огромное количество невнятной мазни маслом в рамках и без оных. Судя по названиям можно было предположить, что это были пейзажи. Самым дорогим был пейзаж «Клингфордская церковь», оцененный в один шиллинг и девять пенсов. Прочие стоили от шести пенсов до шиллинга и трех пенсов; в основном они изображали шотландские пейзажи — озера, на заднем плане горы, отражающиеся в воде, и дерево на переднем плане. Иногда дерево изображалось на заднем плане, а озеро — на переднем. Много ярких оттенков голубого — вода, небо. Коллекция называлась «Оригинальные картины маслом, написаны вручную». На всем тут лежал толстый слой пыли, будто бы бережно собранный и старательно распределенный повсюду. Владелец магазина выглядел так, как будто ночью он, не раздеваясь, спал на прямо рабочем месте. Это был худой человек с красным носом, длинными, но редкими волосами, торчащими из-под тюбетейки, и пышными черными усами. Он курил длинную глиняную трубку и выглядел как опереточный злодей-неудачник.

— А, добрый день, мистер Кантеркот, — сказал он, потирая руки, отчасти из-за холода, отчасти по привычке. — Что там у вас для меня?

— Ничего, — ответил Дензил. — Но если вы дадите мне соверен, у меня будет для вас нечто потрясающее.

Опереточный злодей покачал головой, а его глаза хитро сверкнули:

— Если бы вы что-то принесли мне, получив деньги заранее — вот это было бы нечто потрясающее…

Дензил не знал, да и не хотел знать, что опереточный злодей делает с сюжетами и кому их продает. Интеллект нынче совсем не ценится, и Дензил был рад просто найти хоть какого-нибудь клиента.

— Уж наверняка вы достаточно давно знаете меня, чтобы доверять мне, — воскликнул он.

— Доверие мертво, — ответил злодей, попыхивая трубкой.

— Как королева Анна, — раздраженно ответил поэт. В его глазах зажегся опасный огонек, как у затравленного зверя. Он должен был раздобыть денег. Но опереточный злодей был несговорчив: нет сюжета, нет и ужина.

Бедный Дензил вышел от него совершенно сломленный. Он не знал, куда податься. Он повернулся к магазину и в отчаянии снова и снова перечитывал объявление:

ПРОДАЮТСЯ СЮЖЕТЫ

Он смотрел на него так долго, что перестал осознавать смысл этих слов. Когда же на него снова обрушилось осознание их сути, то они обрели новое значение. Он зашел в магазин и кротко попросил опереточного злодея одолжить ему четыре пенса. Затем он сел на автобус до Скотленд-Ярда. Девушка, работавшая в автобусе, неплохо выглядела, а ритм поездки слагался в рифмы в его голове. Он позабыл о своем положении и своей цели. На самом деле он никогда не писал эпических поэм, за исключения того отрывка из «Потерянного рая», но он сочинил песнь о вине и о женщинах и часто плакал от осознания своего несчастного бытия. Никто никогда не покупал его произведений, не считая статей о засолке бекона или нападках на приходское правление. Он был странным, одичавшим существом, а девица казалась вполне довольной направленным на нее пламенным взором. Он почти гипнотизировал ее, и она отвела глаза, опустив взгляд на свои французские туфли.

Прибыв в Скотленд-Ярд, Дензил спросил Эдварда Вимпа. Эдварда Вимпа нельзя было увидеть. Подобно королям и редакторам, детективов также трудно повидать — если вы не преступник, то вы вообще можете их никогда не увидеть. Дензил знал о Вимпе главным образом от Гродмана, который иногда презрительно упоминал о своем преемнике. Вимп был человеком со вкусом и образованным. Гродман же, напротив, интересовался исключительно логическими проблемами и свидетельскими показаниями. Книги на эти темы были его единственным чтением, к belles lettres[26] он относился с полнейшим безразличием. Вимп, со своим гибким умом, также сильно презирал Гродмана и его медлительные, трудоемкие, едва ли не архаичные методы. Хуже того, он практически угрожал затмить блестящую традицию, введенную Гродманом, заменив ее собственными оригинальными методами. Вимп был большим мастаком по сбору косвенных доказательств и мог, сложив два и два, получить пять, если в том была нужда. Он мог собрать воедино множество неясных и разнородных данных и, пролив на них свет под правильным углом, собрать их в единую гипотезу. По этой части его мастерству могли бы позавидовать Дарвин или Фарадей. Интеллект, который мог бы послужить для раскрытия загадок природы, был направлен всего лишь на защиту капиталистической цивилизации.

Заручившись дружеской помощью полисмена (которого поэт сумел убедить в том, что у него к Вимпу дело жизни и смерти), Дензил смог получить домашний адрес великого детектива.

Тот проживал близ Кингс-Кросс. Каким-то чудом Вимп во второй половине дня оказался дома. Он что-то писал, пока Дензила проводили к нему по бесконечным лестницам, но, когда тот вошел, встал и направил взгляд на посетителя.

— Мистер Дензил Кантеркот, я полагаю, — довольно уверенно начал Вимп.

Дензил вздрогнул. Он не называл слуге своего имени, заявив только, что он человек порядочный, не из низших слоев.

— Да, это мое имя, — пробормотал он.

— Вы были одним из свидетелей на дознании по делу покойного Артура Константа. У меня есть ваши показания, — Вимп указал на бумаги. — Вы пришли для того, чтобы дополнить свои показания?

Дензил снова вздрогнул и на этот раз еще и покраснел.

— Мне нужны деньги, — почти выдавил он.

— Садитесь.

Дензил сел. Вимп остался стоять.

Вимп был молод и свежо выглядел. У него был римский профиль и дорогой костюм. Он обошел Гродмана, поскольку смог найти себе жену, уготованную для него Небесами. Он был проворным мальчишкой, который ухитрялся воровать джем из буфета, перехитрив всех. Вимп организовал все так, чтобы кое-какую работу он мог выполнять дома в специально отведенном для этого кабинете на верхнем этаже. Вне этой ужасной комнаты он был обычным мужем. Он обожал свою жену, которая недооценивала его интеллект, но не сердце. В домашних делах Вимп совершенно не разбирался. Он даже не мог определить, являются ли рекомендации слуг настоящими или поддельными. Вероятно, он не мог опуститься до таких мелких задач. В таких делах он походил на математика, забывшего, как возводить числа в квадрат, и вынужденного решать задачки на пальцах.

— Сколько денег вам нужно? — спросил он.

— Я не торгуюсь, — ответил Дензил, к которому в это время уже вернулось спокойствие. — Я пришел сказать вам о своем предложении. Мне пришло в голову, что вы могли бы дать мне пятерку для решения моих проблем. Так что если вы так и сделаете, то я не откажусь.

— Вы не должны отказываться, если вы заслуживаете этих денег.

— Хорошо. Тогда я сразу перейду к сути дела. Мое предложение… это касается Тома Мортлейка.

Дензил выпалил это имя, словно оно было торпедой, но Вимп даже не шелохнулся.

— Том Мортлейк, — продолжал Дензил, немного разочарованный отсутствием реакции, — Том Мортлейк был влюблен… — тут он сделал интригующую паузу.

— Да? — осведомился Вимп.

— И где его любимая сейчас?

— В самом деле, где?

— Вы знаете, что она пропала?

— Вы только что сообщили мне об этом.

— Да, она исчезла, причем бесследно. Она исчезла примерно за две недели до убийства мистера Константа.

— Убийства? Откуда вы знаете, что это было именно убийство?

— Мистер Гродман так говорит, — ответил Дензил, снова смутившись.

— Хм! Разве доказательства не указывают скорее на самоубийство? Хорошо, продолжайте.

— Примерно за две недели до самоубийства Джесси Даймонд исчезла. Так мне рассказали в Степни-Грин, где она снимала жилье и работала.

— Кем она работала?

— Она была портнихой. У нее был талант по части швейного мастерства. Леди, следящие за модой, знали об этом. Одно из ее платьев рассматривалось в суде. Думаю, леди забыла заплатить за него, по крайней мере, так говорит хозяйка дома, в котором Джесси снимала комнату.

— Она жила одна?

— Без родителей, но в благопристойном доме.

— Полагаю, она красива?

— Как мечта поэта…

— Как ваша, например?

— Я поэт и я мечтаю…

— Вы мечтаете о том, что вы поэт. Хорошо, пусть! Она была помолвлена с Мортлейком?

— О да! Они не делали из этого секрета. Помолвка произошла давно. Когда он зарабатывал тридцать шесть шиллингов в неделю, работая наборщиком, то откладывал деньги на покупку дома. Он работал на Рейлтона и Хокса, которые печатают «Нью Порк Геральд». Я сдавал ему свои статьи в набор, и в один прекрасный день патер из часовни рассказал мне о «Мортлейке и его девушке». Господи! Как время все меняет! Два года назад Мортлейку приходилось разбирать мои каракули, а теперь он вхож в дома аристократов и водится со всякими шишками!

— Радикальными шишками, — пробормотал Вимп с улыбкой.

— А я в это время все еще не имею доступа к великолепным гостиным, в которые стекаются красота и интеллект… Простой работяга! Чернорабочий! — Глаза Дензила яростно сверкнули, он нервно вскочил на ноги. — Говорят, он всегда был, что называется, болтуном — находкой для шпиона, так что он выболтал себе возможность благополучно выкрутиться. Не слишком-то много он рассказал о преступлениях капиталистов, когда на ежегодном обеде ему предложили поддержать тост за компанию «Рэйлтон и Хокс».

— Хлеб и масло, хлеб и масло, — добродушно произнес Вимп. — Не могу осуждать человека за желание получить и то, и другое, мистер Кантеркот.

Дензил выдавил смешок.

— Да, но постоянство — мой девиз. Мне нравится представлять душу британца незапятнанной, непоколебимой и стойкой к превратностям судьбы. Как бы то ни было, когда для Мортлейка настали лучшие времена, помолвка все еще откладывалась. Да и навещать ее он стал реже. Прошлой осенью они редко виделись.

— Откуда вы это знаете?

— Я… часто бывал в Степни-Грин, по делам. Вечерами проходил мимо того самого дома, и в ее окне не всегда горел свет. Это значило, что она болтает с домовладелицей внизу.

— Но, возможно, она была где-нибудь с Томом?

— Нет, сэр. Я знал, что Том в это время был где-то на трибуне или помосте со своими рабочими. Он работал сверхурочно, поддерживая требование введения повсеместного восьмичасового рабочего дня.

— Тем приятнее после этого отдохнуть в компании любимой.

— Пусть так, но он никогда не ходил в Степни-Грин по вечерам.

— А вы всегда ходили.

— Нет… не каждый вечер.

— Вы заходили к ней?

— Никогда. Она бы этого не допустила. Она была волевая девушка, с характером. Всегда напоминала мне Флору Макдональд.

— Другая леди из ваших знакомых?

— Эту леди я знаю лучше, чем собственную тень. Она для меня более реальна, чем та, что постоянно докучает мне насчет оплаты за квартиру. Джесси Даймонд — тоже из них, этих героических женщин. Ее синие глаза были подобны двум колодцам с прозрачной водой, на дне которых находится Истина. Когда я смотрел в ее глаза, то мои собственные были ослеплены. Это единственные глаза, которые мне не дано заставить мечтать, — Дензил взмахнул рукой, словно отгоняя это видение. — Это она вдохновила меня.

— Вы были знакомы с ней прежде?

— О да… Я знаю Тома со времен работы в «Нью Порк Геральд». Когда я впервые повстречал его вместе с Джесси, державшей его за руку, он почти с гордостью представил ей меня как поэта. А вот преуспев, он попытался отделаться от меня.

— Вы должны были возвращать ему долги.

— Это… да ведь… это была сущая мелочь, — запинаясь, выговорил Дензил.

— Да, но весь мир вращается вокруг мелочей, — глубокомысленно заметил Вимп.

— Весь мир сам по себе — это такая мелочь, — задумчиво возразил поэт. — Лишь на красоту стоит обращать внимание.

— И когда красота не болтала с домовладелицей, она болтала с вами, если вы проходили мимо ее двери?

— Увы, нет! Она сидела в своей комнате и читала, отбрасывая тень…

— На вашу жизнь?

— Нет. На шторы.

— Всегда была лишь одна тень?

— Нет, однажды или, может, пару раз их было две.

— А, вы, должно быть, были пьяны?

— Ей-богу, вовсе нет. Я дал зарок не пить вина, оно коварно.

— Это правда. Выпивка не идет поэтам на пользу. От нее подкашиваются ноги. Кому же принадлежала вторая тень?

— Мужчине.

— Естественно. Вероятно, Мортлейку?

— Но это невозможно. Ведь он был среди бастующих за введение восьмичасового рабочего дня.

— Так вы узнали, чья тень? Или она осталась тенью сомнения?

— Нет, я подождал, пока этот человек не выйдет.

— И это был Артур Констант.

— Да вы волшебник! Вы… просто пугаете меня. Да, это был он.

— Так вы говорите, это было только раз или два?

— Я не следил за ними.

— Нет, нет. Конечно, нет. Вы просто проходили мимо по своим делам. Я все прекрасно понимаю.

Дензил почувствовал некий подвох в этой фразе.

— Зачем же он приходил к ней? — продолжал Вимп.

— Не знаю. Но я голову готов дать на отсечение, что ее честь осталась незапятнанной.

— Вы с легкостью могли бы и удвоить ставку.

— Да, мог бы! Я сделал бы это! Вы смотрите на ситуацию моими глазами.

— Сейчас мне ничего другого не остается. Когда вы видели их вместе в последний раз?

— Где-то в середине ноября.

— Мортлейк ничего не знал об их встречах?

— Я не знаю. Возможно, и знал. Мистер Констант, по всей видимости, пересекался с ней по работе. Я знаю, что она была среди обслуживающего персонала на большом детском чаепитии, проходившем в начале ноября. Он относился к ней, как к леди. Она была единственной, кто работал своими руками.

— Я так понимаю, что остальные разносили чашки при помощи ног?

— Конечно, нет. Как вы это себе представляете? Я хотел сказать, что остальные были настоящими леди, тогда как Джесси была, так сказать, непрофессиональной леди. Подавать детям чай для нее было не в новинку. Думаю, что она достаточно часто помогала своей домовладелице — в том доме полно ребятни. Разве что поменьше, чем у Кроулов. Джесси была молодчиной. Но, быть может, Том ее недооценивал. А может, ему не нравилось, что Констант позвал ее, и они поссорились из-за этого. Как бы то ни было — она пропала, просто как в воду канула. И следа не осталось. Джесси была очень дружна со своей домовладелицей и даже бесплатно шила ей платья. И вот теперь эта домовладелица говорит мне, что она ужасно расстроена тем, что не имеет ни малейшего понятия, где находится ее недавняя квартирантка.

— Вы, очевидно, самолично наводили справки?

— Только у домовладелицы. Джесси даже не поставила ее заранее в известность о том, что уедет — вместо этого заплатила ей и сразу же исчезла. Домовладелица сказала мне, что я, право, просто ошеломил ее. И мне даже жаль, что это не так: если я и ошеломил ее, то только оттого, что она сама не смотрела в оба. Также она говорит, что если бы у нее возникло хоть малейшее подозрение, что проказница — она посмела назвать Джесси проказницей! — собирается уехать, то непременно выяснила бы, куда именно, или она не она. И все-таки она признает, что Джесси выглядела нездоровой и о чем-то беспокоилась. Глупая старая карга!

— Девушка с характером, — пробормотал детектив.

— Вот и я о том же! — тут же воскликнул Дензил. — Другая девушка проговорилась бы о своих намерениях. Но нет! Ни слова. Просто заплатила и ушла. Домовладелица побежала наверх, но в комнате Джесси уже не было ее вещей. Должно быть, она потихоньку продала их или перевезла на новую квартиру. Никогда в своей жизни я еще не встречал девушку, которая так точно знала бы, чего она хочет. Она всегда напоминала мне Сарагосскую деву[27].

— И правда. Когда она ушла?

— Девятнадцатого ноября.

— Но Мортлейк, разумеется, знает, где она?

— Не могу сказать. В последний раз, когда я заходил к ним — это было в конце ноября, — я узнал, что там его не видели уже шесть недель. Но он, конечно же, иногда писал ей — домовладелица знает его почерк.

Вимп посмотрел прямо в глаза Дензила и спросил:

— Стало быть, вы пришли сюда, чтобы обвинить Мортлейка в убийстве мистера Константа?

— Н-нет, вовсе н-нет, — заикаясь, выдохнул Дензил. — Просто вы знаете, о чем мистер Гродман писал в «Пелл Мелл»: чем больше мы узнаем о жизни мистера Константа, тем больше узнаем о том, как он умер. Я подумал, что моя информация может быть полезна для вас, вот я и пришел к вам.

— А почему вы не пошли с ней к мистеру Гродману?

— Потому что подумал, что это не было бы полезно для меня самого.

— Вы написали «Преступников, которых я поймал».

— Откуда… откуда вы это знаете?

Вимп в этот день снова и снова удивлял Дензила.

— Ваш стиль, дорогой мой мистер Кантеркот. Ваш неповторимый возвышенный стиль.

— Да, я боялся, что он выдаст меня, — признался Дензил. — Ну, поскольку вы уже об этом знаете, я могу лишь добавить, что Гродман — подлый скряга. И что только он собирается делать со всеми своими деньгами и домами в его владении — он, человек без всякого чувства красоты! Он получил бы от меня информацию, но не дал бы за нее ни полпенни. Уж скорее он дал бы мне пинка, скажу я вам.

— Да, конечно, ведь он проницательный человек. Я тоже не вижу в вашей информации никаких ценных сведений против Мортлейка.

— Нет! — разочарованно сказал Дензил, опасаясь ничего не получить. — Учтите, что Мортлейк уже завидовал мистеру Константу — сопернику, выполнявшему схожую работу, но бесплатно! Человек, согласный выполнять ту же работу за низкую оплату, нет, даром…

— И что же, Мортлейк рассказал вам о своей зависти? — спросил Вимп, и саркастичная нотка явственно прозвучала в его голосе.

— Представьте себе, да! Он сказал мне: «От этого человека один только вред. Не люблю этих утонченных филантропов, заводящих споры о том, в чем они совсем не разбираются».

— Это его собственные слова?

— Ipsissima verba.[28]

— Очень хорошо. У меня есть ваш адрес в документах. Вот соверен для вас.

— Только один соверен! Это для меня не так уж много.

— Очень хорошо. Для меня это достаточно много. Мне надо содержать жену.

— У меня жены нет, — сказал Дензил со слабой улыбкой, — так что, пожалуй, как-нибудь обойдусь и этим.

Он взял свою шляпу и соверен.

Выйдя за дверь, он натолкнулся на симпатичную служанку, которая несла чай своему хозяину. При столкновении он чуть не выбил поднос из ее рук, но, похоже, ее это скорее позабавило, в отличие от него самого.

— Доброго вам дня, — кокетливо сказала она. — Вы не могли бы дать мне соверен? Мне так хочется новую воскресную шляпку…

Дензил отдал ей соверен и, выйдя из дома, злобно захлопнул за собой дверь. Кажется, сегодня ему сопутствовали совпадения. Вимп не слышал этого диалога — он уже писал свой вечерний отчет для начальства. На следующий день за Дензилом, куда бы он ни пошел, всюду будет следовать полицейский эскорт. Знай он об этом, быть может, это потешило бы его самолюбие. Но этим вечером его еще никто не сопровождал, поэтому никто не заметил, как после раннего ужина у Кроулов он отправился на Гловер-стрит, сорок шесть. Он не мог не пойти: он хотел получить еще один соверен. И, конечно, он жаждал посмеяться над Гродманом. В первый раз ему это не удалось, но он чувствовал, что теперь у него есть шанс это сделать.

— Вы все еще надеетесь раскрыть тайну убийства в Боу? — спросил он у старой ищейки.

— Я могу указать на убийцу прямо сейчас, — коротко объявил Гродман.

Дензил невольно подскочил на стуле. Он находил, что разговор с детективами столь же занимателен, как и игра в кегли с бомбами вместо шаров. Они ужасно действовали ему на нервы, эти сдержанные господа с отсутствующим чувством красоты.

— И почему бы вам не передать его в руки правосудия? — пробормотал он.

— А, для этого его вину еще надо доказать, — ответил сыщик. — Но это только вопрос времени.

— Ох! — выдохнул Дензил. — И я потом опишу эту историю для вас?

— Нет. Вы не доживете до того времени.

Дензил побледнел.

— Чепуха! — выдавил он, хватая ртом воздух. — Я намного моложе вас.

— Да, — ответил Гродман, — но вы слишком много пьете.

Глава VII

Когда Вимп пригласил Гродмана отведать рождественского пудинга с цукатами у себя на Кингс-Кросс, тот был немного удивлен. Они всегда были подчеркнуто любезны при встречах, но было ясно, что таким образом они скрывают взаимную неприязнь. Когда люди симпатизируют друг другу, они ведут себя иначе. Вимп в своем письме Гродману написал, что, по его мнению, Рождество лучше встречать в компании, а не в одиночестве. Вероятно, это всеобщий предрассудок в отношении рождественских дней, так что Гродман решил уступить этой просьбе. Кроме того, он считал, что заглянуть в дом Вимпа будет также занимательно, как сходить на представление. Поэтому он скорее наслаждался этим неожиданным увеселением, понимая, что Вимп пригласил его отнюдь не из соображений «примирения и доброй воли».

За праздничным столом помимо Гродмана был лишь один гость. Это была мать тещи Вимпа, леди далеко за семьдесят. Немногие мужчины, женившись, получают помимо матери жены в придачу еще и бабушку, но Вимп особенным тщеславием не страдал. У старушки были навязчивые идеи; одна из них заключалась в том, что ей сто лет, поэтому одевалась она соответственно. Просто удивительно, чего только не делают женщины, чтобы скрыть свой истинный возраст. Другим заблуждением «бабушки» Вимпа была уверенность, что он женился только для того, чтобы она стала частью его семьи. Дабы не портить его планы, она всегда одаривала его своим присутствием по праздникам. Уилфред Вимп, маленький мальчик, воровавший джем, был в отличном настроении, сидя за рождественским столом. Его удовольствие портило исключительно то, что на этот раз сладости не нужно было воровать. Его мать сидела и, оглядывая блюда, размышляла о том, намного ли Гродман умнее ее мужа. Когда симпатичная девушка, прислуживавшая за столом, ненадолго вышла из комнаты, Гродман заметил, что она ему кажется очень любопытной. Это наблюдение совпадало с убеждением миссис Вимп на ее счет, хотя мистер Вимп никогда не замечал в ней ничего подозрительного. Впрочем, он не замечал даже орфографических ошибок в той рекомендации, которой ее снабдила предыдущая хозяйка.

И действительно, эта кокетка насторожилась, когда услышала имя Дензила Кантеркота. Гродман заметил это и стал следить за ней, пытаясь перехитрить Вимпа. Разумеется, это Вимп первым упомянул имя поэта и сделал это так небрежно, что Гродман сразу же решил, что это неспроста. Мысль о том, что соперник обратился к нему, чтобы подтвердить подозрения против его литературного негра, весьма позабавила Гродмана. Это было почти столь же забавно, как и свидетельства об определенного рода отношениях между поэтом и служанкой Вимпа; причем для него было очевидно, что сам Вимп об этом ничего не знает. Гродман наслаждался ужином, уверенный, что Вимп не дотягивает до уровня его преемника. Вимп же, в свою очередь, не без презрения задавался вопросом, как бы вытянуть из Гродмана информацию о поэте, не раскрывая своей цели. Они ведь без того только о нем и говорят!

— Дензил гениален, — сказал Гродман, — и поэтому сразу же попадает в список подозреваемых. Он написал эпическую поэму и прочел ее мне. Она отвратительна от начала и до конца — уже в третьей строке говорится о смерти. Вы, должно быть, знаете, что он редактировал мою книгу, — признался Гродман с поразительной безыскусностью.

— Нет. Вы, право, удивляете меня, — ответил Вимп. — Я уверен, что он едва ли мог улучшить ее. Я видел ваше письмо в «Пелл Мелл» — его стиль не мог бы стать еще изящнее и утонченнее.

— А я и не знал, что вы оказали мне честь, прочитав его.

— О да, мы оба читали его, — вставила миссис Вимп. — Я сказала мистеру Вимпу, что оно очень умно и убедительно написано. После цитаты из письма к невесте покойного не может быть никаких сомнений в том, что это убийство. Мистер Вимп тоже так считает. Не так ли, Эдвард?

Эдвард нервно кашлянул. Сказанное было правдой, однако вместе с тем его жена поступила опрометчиво. Гродман непременно возгордится. В этот момент Вимп подумал, что Гродман, возможно, был и прав, оставшись холостяком. Тот оценил нелепость ситуации и несколько насмешливо улыбнулся.

— В день, когда я родилась, — сказала «бабушка» Вимпа, — а это было сто лет назад, был убит младенец.

Вимп поймал себя на мысли, что было бы неплохо, если бы на месте этого младенца оказалась она. Ему очень хотелось снова завести речь о Кантеркоте.

— Давайте не будем говорить на профессиональные темы в Рождество, — сказал он Гродману с улыбкой, — да и вообще, убийства — не самая подходящая тема для беседы.

— Да, не самая. Как мы вообще обратились к ней? Ах да, мы говорили о Дензиле Кантеркоте. Ха-ха-ха! Интересная вещь: с тех пор как он работал над «Преступниками, которых я поймал», он только об убийствах и думает. Мозг поэта весьма восприимчив.

Глаза Вимпа сверкали от волнения и презрения к глупости Гродмана. В глазах Гродмана плясали насмешливые огоньки от презрения к Вимпу. Со стороны же казалось, что они смеются над поэтом.

Окончательно запутав своего соперника, Гродман решил сделать неожиданный хитроумный ход:

— Счастливец Дензил! — произнес он прежним безыскусным и шутливым тоном, под стать рождественской атмосфере. — Ведь он может подтвердить свое алиби в деле Константа!

— Алиби? — ахнул Вимп. — Вы серьезно?

— О да! Он был со своей женой — это та женщина, что выполняет у меня работу по дому, Джейн. Она случайно упомянула, что он был с ней.

На самом деле Джейн ничего такого не говорила. После того как Гродман подслушал их разговор, он решил выяснить, в каких отношениях находятся его работники. Случайно упомянув о Дензиле, как о «ее муже», он так удивил бедную женщину, что она даже не стала ничего отрицать. Он только один раз говорил с ней об этом, но был удовлетворен результатом. Вопросом об алиби он ей еще не досаждал, но пока считал его существование чем-то само собой разумеющимся и использовал это, чтобы досадить Вимпу. Таким образом, на данный момент гость Вимпа наслаждался триумфом.

— А что такое алиби? — спросил Уилфред Вимп. — Это скульптура?

— Нет, мой мальчик, — ответил Гродман. — Это значит находиться в одном месте, когда ты должен быть в другом месте.

— А, что-то вроде прогула? — смущенно сказал Уилфред, учитель которого часто требовал предъявить какое-то алиби. — Тогда Дензила повесят.

Было ли это пророчество? Вимп посчитал его чем-то подобным — вроде высшего знамения, советующего не доверять Гродману. «Устами ребенка глаголет истина» — даже если этот ребенок не делает вовремя уроки.

— Когда я лежала в колыбели, сто лет назад, — снова вмешалась «бабушка» Вимпа, — мужчин вешали за кражу лошадей.

Но ей пришлось замолчать, так как начались традиционные рождественские игры.

Мысли Вимпа были заняты тем, как бы поговорить с работницей Гродмана.

Мысли Гродмана были заняты тем, как бы поговорить со служанкой Вимпа.

Ни тот, ни другой не слышал звона рождественских колокольчиков.

* * *

На следующий день было сыро и пасмурно. Моросил мелкий дождь. Можно выдержать такую погоду в летние выходные — все обычно ждут подобного подвоха. Но плохая погода в декабрьский выходной — это уже слишком. Стоит разобраться с клерком из погодной канцелярии — как только приближается выходной, то он сразу же заказывает уйму воды. Правда, сегодня ее запас был невелик, потому ее, видимо, и экономили, отпуская в виде мороси. Время от времени сквозь тучи проглядывали тусклые лучи слабого зимнего солнца. Конечно, празднующие предпочли бы более яркий солнечный день, но даже эти редкие лучики света пробуждали в них надежду. Однако вскоре снова начинался дождь, снова раскрывались зонтики, и улицы заполнялись ходячими грибами.

Дензил Кантеркот сидел в своем отделанном мехом пальто у открытого окна, созерцая дождливый пейзаж. Он курил послеобеденную сигарету и говорил о красоте. Кроул был рядом с ним. Они сидели на втором этаже, в спальне Кроула, которая, благодаря открывавшемуся из нее виду на Майл-Энд-Роуд, выглядела приятнее гостиной, выходившей на задний двор. Миссис Кроул была противницей табака, тем более, если дело касалось ее лучшей спальни; однако Питер не хотел вышвыривать отсюда ни самого поэта, ни его сигарету. Он чувствовал, что у курения и поэзии есть что-то общее — помимо того, что и то, и другое является причудой. К тому же миссис Кроул дулась на кухне. Она собиралась на экскурсию в Парк Виктории с Питером и детьми, мечтая о том, чтобы посетить Кристал Пэлас. Но Санта Клаус не положил ни одного подарка в туфли сапожника; теперь она не могла рискнуть испортить свою парадную шляпку. Ее девять отпрысков выразили свое разочарование, отмутузив друг друга на лестнице. Питер чувствовал, что миссис Кроул каким-то образом вменяет ему в вину плохую погоду, и был подавлен. Разве мало того, что он лишен удовольствия указать легковерному народу на явные противоречия между книгой Левит и Песнью Песней? Ему не так часто выпадала возможность выступить перед столь широкой аудиторией.

— И вы еще говорите о красоте природы? — обратился он к Дензилу, указывая на хмурое небо и стекающие с карнизов струи воды. — Уродлива, как старое пугало.

— Уродливой она кажется лишь сегодня, — ответил Дензил. — Впрочем, что есть уродство, как не высшая форма красоты? Нужно смотреть глубже, чтобы понять это. Такой взгляд является бесценным даром, которым владеют немногие. Для меня унылый вид этого серого дождя, будто оплакивающего кого-то, так же прекрасен, как руины города, омываемые морскими водами.

— Но вместе с тем вы не хотели бы выйти прогуляться, — сказал Питер Кроул; и тут же морось неожиданно перешла в ливень.

— Мы не всегда целуем женщину, которую любим.

— Говорите за себя, Дензил. Я только простой человек, и я хочу знать, не является ли Природа причудой… Смотрите, да там идет Мортлейк! Господи, ведь он же вымокнет до нитки за минуту!

Лидер рабочих шел по улице, опустив голову. Казалось, что он абсолютно не обращал внимания на подобный душ. Прошло некоторое время, прежде чем он услышал, что Кроул приглашает его укрыться от непогоды в его доме. Но и тогда он лишь покачал головой.

— Я знаю, что не могу предложить вам салон, достойный того, чтобы принимать там герцогинь, — сказал обиженный Питер.

Том повернул дверную ручку и вошел в лавку. Ничто в мире не раздражало его сильнее, чем подозрение в том, что он стал высокомерен и пытается прекратить общение со старыми друзьями. Он пробирался сквозь толпу из девятерых ребятишек, которые ласково обнимали его за мокрые колени, а потом передрались горсть медяков, которую он им бросил. Питер встретил его на лестнице и, с преданностью и восхищением пожав ему руку, провел в спальню миссис Кроул.

— Не обижайтесь на мои слова, Том. Я простой человек: что на уме, то и на языке. Но это ничего не значит, Том, ничего не значит — сказал Кроул, и грустная улыбка появилась на его желтоватом лице. — Вы знакомы с мистером Кантеркотом, я полагаю? Он поэт.

— О да! Как идут дела, Том? Видел свежий номер «Нью Порк Геральд»? Совсем как в старые добрые времена, верно?

— Да, — ответил Том. — Хотел бы я вернуться в те времена…

— Чепуха, чепуха, — беспокойно сказал Кроул. — Подумайте о том, сколько хорошего вы делаете для рабочего люда! Подумайте о том, как вы смогли уничтожить всякие причуды! Ах, просто великолепно иметь талант, Том. Ваши идеи были бы загублены, останься вы в комнатке наборщика! Работа своими руками хороша для простых людей вроде меня. Мы ведь не одарены талантами, но у нас хватает ума, принимать мир таким, каков он есть — понять, что у нас нет души или загробной жизни, что все мы слишком эгоистичны, чтобы позаботиться о чьем-то благополучии, кроме своего собственного да своих родителей и детей. Другое дело люди вроде вас и Кантеркота — было бы неправильно, если бы вы занимались каким-то приземленным трудом. Хотя я не думаю, что взгляды Кантеркота могут быть чем-то полезны массам. Красота хороша для людей, которым не о чем больше размышлять… но мне — мне лучше дайте Истину! Я вижу в вас настоящего человека, Мортлейк. Я не имею в виду капитал, Том, я сам не очень-то способствую вашему делу; видит Бог, я небогат… хотя как Бог может это видеть, известно лишь ему одному… Вы приносите пользу нам, Том, а польза нужна людям больше, чем красота.

— Сократ говорил, что польза красива, — заметил Дензил.

— Может быть, но сама по себе красота бесполезна, — возразил Питер.

— Чепуха! — вскричал Дензил. — А как же Джесси, то есть мисс Даймонд? Вот сочетание красоты и пользы. Она всегда напоминала мне о Грейс Дарлинг[29]. Как она, Том?

— Она мертва! — отрезал Мортлейк.

— Что? — Дензил побледнел, как рождественское привидение.

— Об этом писали газеты, — ответил Том. — Все о ней и о той спасательной шлюпке.

— А, вы про Грейс Дарлинг, — с явным облегчением сказал Дензил. — Я имел в виду мисс Даймонд.

— Вам не стоит так интересоваться ею, — угрюмо ответил Том. — Она этого не оценит. О, ливень кончился; мне пора идти.

— Нет, останьтесь еще ненадолго, Том, — попросил Питер. — Я так часто читаю о вас в газетах и так редко вижу вас вживую. Я не мог найти время, чтобы пойти и послушать вас, но мне действительно нужно позволить себе это удовольствие. Когда ваше следующее выступление?

— О, я постоянно выступаю, — сказал Том с легкой улыбкой. — Но мое следующее крупное выступление будет двадцать первого января, когда портрет бедного мистера Константа будет выставлен в «Дневном клубе». Они пригласили также Гладстона и других больших шишек. Надеюсь, старик придет. Аполитичное мероприятие подобное этому — единственная возможность выступить с ним в одном месте, а я еще никогда не выступал на той же сцене, что и Гладстон.

Мортлейк позабыл о депрессии и плохом настроении. Он довольно живо рассказывал о перспективах своего выступления.

— Нет, я надеюсь этого не будет, Том, — сказал Питер. — Этот человек, с его причудами относительно того, что Библия является основой человеческой жизни, а монархия — правильной вещью… он самый опасный человек, из тех, кто возглавляет радикалов. Он никогда не рубит под корень, если речь не идет о буквальных деревьях.

— Мистер Кантеркот! — голос миссис Кроул оборвал его тираду. — Этот жентельмен хочет видеть вас. — Удивление миссис Кроул вылилось в это определение «жентельмен». Возможность выразить свои чувства доставляла ей почти такое же удовольствие, что и получение арендной платы за неделю вперед. Спорщики отошли от окна, когда вошел Том, и потому не заметили последовавшего сразу за этим появления нового посетителя. Тот же с интересом слушал их разговор до тех пор, пока миссис Кроул не заметила его и не спросила о цели его визита.

— Если это твой друг, попроси его подняться к нам, Кантеркот, — сказал Питер.

Пришедшим был Вимп. Дензил весьма сомневался в его дружеском расположении, но предпочитал говорить с ним в компании.

— Наверху Мортлейк, — сказал он сыщику. — Хотите подняться и увидеться с ним?

Вимп полагал, что они поговорят наедине, но не стал возражать, так что ему тоже пришлось пробираться сквозь гурьбу ребятни в спальню миссис Кроул. Получился странный квартет. Вимп вообще не ожидал застать кого-то дома, ведь это был день вручения рождественских подарков. Вместе с тем ему не хотелось потратить день впустую, и он пришел сюда. И вот — здесь уйма народу; интересно, не подойдет ли и Гродман? Как удачно, что Дензил первым пригласил его, и он может зайти, не вызывая подозрений.

Увидев детектива, Мортлейк нахмурился — он возражал против полиции из принципа. А вот Кроул понятия не имел, кто такой их посетитель, даже после того как тот назвал свое имя. Он был рад встретить одного из высокопоставленных друзей Дензила и тепло его поприветствовал. Питер подумал, что это, должно быть, какой-то известный редактор, потому-то его имя и кажется смутно знакомым. Он позвал старшего сына и отправил его за пивом (люди могут позволить себе свои причуды) и не без трепета попросил у «матери» стаканы. Вечером «мать» (в той же самой комнате) не преминула отметить, что денег, потраченных на пиво, хватило бы на оплату недельного обучения половины их детей.

— Мы как раз говорили о портрете бедного мистера Константа, мистер Вимп, — невольно признался Кроул. — Как сообщил нам Мортлейк, он будет выставлен двадцать первого числа следующего месяца в «Дневном клубе».

— Э… — довольно буркнул Вимп, обрадованный отсутствием необходимости переводить разговор на предпочтительную для него тему. — Непостижимое это дело, мистер Кроул.

— Отчего же, это дело правильное, — возразил Питер. — Должен же быть какой-то памятник такому человеку в тех краях, где он работал и умер, бедняга, — сапожник смахнул выступившую слезу.

— Да, это справедливо, — достаточно горячо вторил ему Мортлейк. — Он был благородным человеком, истинным филантропом. Единственный абсолютно бескорыстный человек, которого я когда-либо встречал.

— Да, он был таким, — добавил Питер. — Редкий образец бескорыстия. Бедняга, бедняга. Он тоже исповедовал Пользу. Я никогда не встречал кого-либо, подобного ему. Даже жаль, что не существует небесного рая, иначе он был бы достоин попасть туда, — Питер шумно высморкался в красный носовой платок.

— Думаю, он в раю, если тот существует, — сказал Том.

— Надеюсь, что он существует, — с жаром добавил Вимп, — но только мне не хотелось бы попасть туда тем же путем, что и Констант.

— Последним, кто его видел, были вы, Том, не так ли? — спросил Дензил.

— О нет, — быстро ответил Том. — Вспомните, он выходил вслед за мной. По крайней мере, так миссис Драбдамп сказала на дознании.

— Но вы были последним, с кем он говорил, Том, — продолжал Дензил. — Не сказал ли он вам чего-нибудь такого, что позволило бы заподозрить…

— Нет, конечно, нет! — нетерпеливо оборвал его Мортлейк.

— Вы действительно считаете, что он был убит, Том? — спросил Дензил.

— Мнение мистера Вимпа по этому вопросу более ценно, чем мое, — раздраженно ответил Том. — Возможно, это было самоубийство. Люди порой устают от жизни — особенно, если им скучно, — многозначительно добавил он.

— Ах, но вы были последним человеком, которого видели с ним, — не успокаивался Дензил.

Кроул рассмеялся. Вскоре Том все же ушел, причем в еще худшем настроении, чем был, когда пришел туда. Вслед за ним ушел и Вимп. Кроул с Кантеркотом продолжили свой бесконечный спор о пользе и красоте.

Вимп отправился на запад. У него было несколько ниточек, ведущих к разгадке тайны, и одна из них привела его на кладбище Кенсал-Грин. Там он прошел по нескольким дорожкам и отыскал нужную могилу, чтобы записать точную дату смерти. В тот день можно было позавидовать умершим. Тоскливое небо, моросящий дождь, голые деревья, влажная, вязкая земля под ногами, запах гниющей травы — все это будто наводило на мысль сойти в теплую и уютную могилу, прекратив это тягостное унылое существование. Внезапно острый глаз детектива заметил фигуру, при виде которой его сердце неожиданно забилось от волнения. Это была женщина в серой шали и коричневой шляпке, стоявшая у ограждения могилы. У нее не было зонтика. Дождь скорбно обрушивался на нее, но не оставлял ни следа на ее уже промокшей насквозь одежде. Вимп тихо подошел к ней сзади, но она не обратила на него внимания. Ее глаза были обращены на могилу, которая словно притягивала ее взгляд какой-то неведомой нездоровой силой. Вимп тоже взглянул на могилу. На простом надгробном камне было выгравировано имя: Артур Констант.

Неожиданно Вимп дотронулся до ее плеча.

Миссис Драбдамп смертельно побледнела. Она обернулась и уставилась на Вимпа, не узнавая его.

— Вы меня должны помнить, — сказал он. — Я пару раз заходил к вам посмотреть бумаги бедного джентльмена, — взглядом он указал на могилу.

— О! Теперь я вас вспомнила, — сказала миссис Драбдамп.

— Не хотите встать под мой зонтик? Должно быть, вы промокли насквозь.

— Это не имеет значения, сэр — хуже уже не будет. У меня ревматизм вот уже двадцать лет.

Миссис Драбдамп отклонила предложение Вимпа не столько потому, что он был мужчиной, а скорее потому, что он был джентльменом. Миссис Драбдамп нравилось, когда высшие классы знают свое место и не пачкают свои одежды, контактируя с низшими классами.

— Так сыро, дождь наверняка будет идти и в новом году. Как говорят, что плохо началось, то совсем худо кончится. — Миссис Драбдамп была одним из тех людей, которые разве что по ошибке не родились барометрами.

— Но что вы делаете в таком месте, так далеко от дома? — спросил детектив.

— Сегодня ведь выходной, — напомнила ему миссис Драбдамп, и в ее голосе сквозило явное удивление. — Я всегда прогуливаюсь по выходным.

Глава VIII

С новым годом к миссис Драбдамп пришел и новый жилец. Это был пожилой джентльмен с длинной седой бородой. Он снял комнаты покойного мистера Константа и жил там весьма уединенной жизнью. Арендная плата за комнаты с привидениями (или за комнаты, в которых были бы привидения, если бы призраки убитых в них людей имели бы чувство собственного достоинства) по определению невелика. Вся проблема ирландского народа могла бы легко разрешиться, если духи жертв Бальфора решили бы обесценить стоимость имущества в целях поддержки крестьян. Но вновь прибывший квартирант миссис Драбдамп столь охотно платил за проживание, что его можно было заподозрить в неподдельном интересе к призракам. Возможно, он был членом сообщества медиумов. Соседи сперва считали его еще одним безумным филантропом, но, поскольку он не пытался никому помогать, они смягчились и признали его вполне благоразумным. Мортлейк время от времени встречал его в коридоре, но нисколько не утруждал себя мыслями о новом соседе. У него было слишком много других забот и тревог. Хотя он работал больше, чем когда бы то ни было, дух, казалось, покинул его. Иногда его посещали приступы красноречия, и он поистине негодовал по поводу несправедливости или произносил речи, полные сочувствия к страданиям своих сотоварищей, но, в общем и целом, он бездумно брел по тропе своей жизни. Он все еще предпринимал короткие поездки по провинциальным городкам, день здесь, день там… Повсюду его последователи замечали, что он выглядит изнуренным и выдохшимся. В конце концов, заговорили о сборе средств по подписке для того, чтобы он смог провести отпуск на континенте — определенно, непозволительная роскошь для человека, получающего несколько фунтов в неделю. Новый жилец, несомненно, был рад подписаться, ибо ему нравилось занимать гостиную Мортлейка в те ночи, когда тот отсутствовал. Он был достаточно внимательным человеком, чтобы не нарушать неподобающим шумом покой хозяйки, пребывавшей в соседней комнате. Вимп вообще всегда был тихим человеком.

Тем временем подошло двадцать первое число; Ист-Энд пребывал в волнении. Гладстон дал согласие присутствовать на церемонии открытия портрета Артура Константа, подаренного неизвестным жертвователем «Дневному клубу», стало быть, церемония обещала выдаться торжественной. Поскольку событие выходило за рамки обычной партийной политики, все — даже консерваторы и социалисты — пожелали на нем присутствовать. Интерес был проявлен и дамами. Но так как члены организационного комитета хотели выступить и сами, то, как всегда в подобных случаях, пришлось отказывать в праве выступить девяти из десяти желающим. Что касается прекрасного пола, то комитет сообща постановил вообще не предоставлять слова женщинам — ведь обычно они выступают так же долго, как и мистер Гладстон. Каждый из членов комитета сказал своим сестрам, кузинам и тетям, что другие члены настояли на этом решении, и, находясь в меньшинстве, он ничего не смог поделать.

Кроул, который не был членом «Дневного клуба», очень хотел услышать выступление презираемого им великого человека. К счастью, Мортлейк вспомнил о желании сапожника послушать его самого и накануне события послал ему билет. Кроул пребывал в эйфории от этого подарка судьбы, когда неожиданно объявился Дензил Кантеркот, неизвестно где отсутствовавший три дня. Его одежда была грязна и изорвана, треуголка измята, кавалеристская бородка спутана, а глаза налиты кровью. Сапожник едва не уронил билет при виде него.

— Здравствуйте, Кантеркот! — выдохнул он. — Где вы пропадали все эти дни?

— По горло в делах! Дайте мне стакан воды! У меня во рту так же сухо, как в Сахаре.

Кроул отправился за водой, стараясь не дать миссис Кроул заподозрить о возвращении их жильца. За время отсутствия поэта «матушка», не стесняясь, склоняла его имя на все лады, но вряд ли ее словесные упражнения могли бы соответствовать его тонкому литературному вкусу. Без всякого стеснения она обзывала его нахлебником и подлым мошенником, сбежавшим, не расплатившись за стол и кров. А ее безмозглый муж может быть совершенно уверен, что больше никогда не увидит этого негодяя! Однако она была неправа. Дензил вернулся. Но все же мистер Кроул не ощущал ни малейшего победного чувства. У него не было никакого желания сказать жене: «Видишь! Что я тебе говорил!», хоть в большинстве жизненных невзгод это и является большим утешением, чем религия. Увы, чтобы достать воды, Кроулу нужно было пойти на кухню, а поскольку обычно он не приходил за водой посреди дня, этот неожиданный визит привлек внимание жены. Пришлось все ей объяснить. Тогда она побежала в лавку, а Кроул с беспокойством последовал за ней, оставляя за собой лужицы пролитой из стакана воды.

— Бездельник вы этакий, чучело несчастное, где вы…

— Тихо, тихо, матушка. Пусть он попьет. У мистера Кантеркота жажда.

— Какое мне до этого дело? Его ведь не заботит, что мои дети голодают!

Дензил с жадностью набросился на воду и почти одним глотком осушил стакан, как будто бы в нем было бренди.

— Мадам, — сказал он, облизав губы, — мне не все равно. Меня это весьма заботит. Немногие вещи в жизни трогают меня сильнее, чем известие о том, что ребенок, маленький ребенок — красота в миниатюре — страдает от голода. Вы ошибаетесь на мой счет, — голос Дензила дрожал, в его глазах стояли слезы.

— Ошибаюсь на ваш счет? — повторила миссис Кроул. — Хотела я бы, чтобы этого не случилось. Уж лучше бы вас повесили.

— Не говорите о столь ужасных вещах, — попросил Дензил, нервно коснувшись горла.

— Ладно, и где вы пропадали все это время?

— А что же мне оставалось делать?

— Откуда мне знать, что с вами творится и чем вы заняты… Я думала, произошло еще одно убийство.

— Что? — Дензил выронил стакан, и он разлетелся на множество осколков. — Что вы имеете в виду?

Вместо того чтобы ответить, миссис Кроул злобно взглянула на мужа. Он понял ее, как если бы ее мысли были написаны прямо на ее лице: «Он разбил один из лучших стаканов. Три пенса на ветер. Этого хватило бы на недельное школьное обучение половины детей». Ее взгляд чем-то напоминал молнию, и Питер хотел бы, чтобы он был обращен не на него, а на Дензила, ибо молниеотвод последнего работал намного лучше. По этой причине Питер наклонился и стал подбирать осколки стакана так бережно, как если бы это были осколки Кохинура[30]. Таким образом, молния прошла над его головой и полетела в сторону Кантеркота.

— Что я имею в виду? — переспросила миссис Кроул, как если бы в разговоре не возникало никакой паузы. — Я имею в виду, что было бы совсем неплохо, если бы вас кто-нибудь убил.

— Что за некрасивые мысли, право дело, — пробормотал Дензил.

— Пусть так, но это было бы полезно, — ответила миссис Кроул, не просто так прожившая с Питером много лет. — Но раз уж вас не убили, чем же вы занимались все это время?

— Моя дорогая, — неодобрительно вставил Кроул, все еще ползая на четвереньках и взирая на нее словно побитая собака, — ты ведь не сторож Кантеркоту.

— Ах, вот оно как! — вспыхнула его супруга. — Да кто же, кроме меня, его сторожит, хотела бы я знать?

Питер продолжил собирать осколки Кохинура.

— У меня нет секретов от миссис Кроул, — учтиво объявил Дензил. — Все это время я денно и нощно работал для новой газеты. Три ночи глаз не смыкал.

Питер с почтительным интересом посмотрел на его усталые глаза.

— Я встретился на улице со знакомым капиталистом, моим старым другом, — продолжал Дензил. — Я был вне себя от радости, что случайно повстречал его, и рассказал ему об одной идее, над которой размышлял уже несколько месяцев, и он пообещал этим заняться.

— А что за газета? — спросил Питер.

— Вы еще спрашиваете? Как вы думаете, чему бы я мог посвятить свои дни и ночи, как не взращиванию Красоты?

— И об этом будет газета?

— Да. О Красоте.

— Знаю я, — фыркнула миссис Кроул. — Газетенка с портретами певичек.

— С портретами? О нет! — воскликнул Дензил. — Это была бы истина, но не красота.

— И как будет называться газета? — спросил Кроул.

— Это секрет, Питер. Подобно Скотту я предпочитаю быть анонимным.[31]

— Это все ваши причуды. Я всего лишь простой человек, и я хочу знать, в чем прок анонимности? Будь у меня какие-нибудь таланты, я хотел бы получить и выпавшую на мою долю славу. По-моему, вполне правильное и естественное чувство.

— Противоестественное, Питер, противоестественное. Все мы рождаемся безымянными, а я за то, чтобы быть ближе к природе. Мне хватает осознания того, что я распространяю Красоту. Миссис Кроул, в мое отсутствие приходили какие-нибудь письма?

— Нет, — отрезала она. — Зато вас спрашивал жентельмен по имени Гродман. Он сказал, что вы не появлялись у него довольно долго, и, кажется, был недоволен, узнав, что вы исчезли. Какие у вас с ним дела?

— Он мой должник, — ответил Дензил раздраженно. — Я написал для него книгу, а он присвоил всю славу себе, мерзавец! Моего имени нет даже в предисловии. Питер, что это за билет у вас в руках, на который вы так смотрите?

— Это на сегодняшний вечер — будет выставлен портрет Константа. И Гладстон выступает. Все хотят получить место.

— Гладстон! — усмехнулся Дензил. — Кому охота слушать Гладстона? Человека, посвятившего жизнь разрушению столпов церкви и государства.

— Человека, посвятившего всю свою жизнь укреплению рассыпающихся в прах причуд — религии и монархии,[32]— поправил его Кроул. — Но все же этот человек весьма талантлив, и я горю желанием услышать его выступление.

— Я бы шагу не ступил, чтобы послушать его, — сказал Дензил и ушел в свою комнату. Когда миссис Кроул во время чаепития послала к нему одного из детей с чашкой крепкого чая, мальчишка нашел его спящим на кровати в одежде и испускающим некрасивый храп.

Наступил вечер. Была ясная, морозная погода. Уайтчепел-Роуд заполняла шумящая толпа, как будто это был субботний вечер. Звезды сияли на небе, словно огоньки неких небесных уличных торговцев. Все с волнением ожидали прибытия мистера Гладстона. Несомненно, он должен был проехать этой дорогой. Но никто не видел ни его самого, ни его экипажа. Быть может, большую часть пути он проделал на трамвае. Он мог бы простудиться в открытом экипаже — да и в закрытом тоже, если бы высовывал голову из окна.

— Как будто он немецкий принц или король людоедов, — горько заметил Кроул, по дороге в клуб. — Нам нужно было завешать Майл-Роуд флагами и разноцветными огоньками. Но, возможно, оно и к лучшему. Он ведь знает Лондон, и нет смысла пытаться приукрасить действительность. У этих монархов, должно быть, странные представления о городах. Они наверняка воображают, что люди постоянно живут под реющими знаменами и ходят под триумфальными арками, или что я чиню обувь в воскресном костюме, — кстати говоря, несмотря на день недели, Кроул сегодня был одет в этот самый костюм и этим, казалось, только подчеркивал свое сравнение.

— И почему бы не наполнить жизнь красотой? — размышлял Дензил. Поэт вычистил свою одежду и умылся, но его глаза до сих пор выдавали переутомление от взращивания красоты. Дензил из дружеского расположения сопровождал Кроула до дверей клуба. Самого Дензила сопровождал Гродман, но это проявлялось менее явно. Еще менее явным образом, подобно теням, Дензила по-прежнему сопровождали агенты Скотленд-Ярда, посланные Вимпом. Вокруг клуба собралась толпа неопределенных размеров. Полиции, швейцару и распорядителям было нелегко избежать наплыва безбилетников, очередь которых весьма осложняла процесс попадания в клуб привилегированных посетителей. Примыкающие улицы были переполнены людьми, желавшими взглянуть на Гладстона. Мортлейк прибыл в двухколесном экипаже — его голова подобно популярности маятнику раскачивалась в стороны, отпуская поклоны, — и также был одарен восторженным поклонением.

— Ну, до скорого, Кантеркот, — попрощался Кроул.

— Нет, я провожу вас до двери, Питер.

Они продирались сквозь толпу плечом к плечу.

Теперь, когда Гродман вновь увидел Дензила, он не хотел потерять его из виду. Он совершенно случайно наткнулся на него, так как сам был задействован в церемонии открытия портрета, на которую был приглашен благодаря своему общеизвестному стремлению раскрыть Тайну. Он говорил об этом с одним из полицейских, и тот согласился с ним. Ему нужно было наблюдать за Дензилом и при необходимости отказаться ради этого от удовольствия послушать речь Гладстона. Впрочем, такое решение могло обеспечить ему более острые впечатления. Арест нельзя было больше откладывать.

Но, казалось, Дензил решил и дальше следовать за Кроулом по пятам. Это было на руку Гродману: так он мог поймать сразу двух зайцев. Однако Дензила остановили на полпути, не дав ему войти:

— Ваш билет, сэр!

Дензил выпрямился во весь свой рост.

— Пресса, — величественно произнес он. Вся слава и великолепие четвертой власти были сконцентрированы в этом коротком слове. Должно быть, даже святой Петр у врат рая отступал перед журналистами. Но здешний швейцар скорее напоминал неприступного дракона.

— Из какой газеты, сэр? — спросил он.

— «Нью Порк Геральд», — резко ответил Дензил. Он не любил, когда ему не верили на слово.

— «Нью Йорк Геральд»! — повторил один из распорядителей, не расслышав толком название газеты. — Пропусти его внутрь.

В мгновение ока Дензил оказался внутри.

Но за время этой короткой заминки у Вимпа появилась идея. Он никак не мог взять себя в руки и придать безразличное выражение своему лицу, подавив блеск своих глаз и уняв нервное подергивание рта. Он пошел вслед за Дензилом, заслонив проход Гродману. Какое-то время они, окрыленные неожиданной удачей, толкались в дверях и не замечали друг друга, но потом сердечно пожали руки.

— Гродман, это Кантеркот только что вошел внутрь, не так ли? — спросил Вимп.

— Я не заметил, — совершенно безразличным тоном ответил Гродман.

Внутри Вимп ощущал сильнейшее волнение. Он чувствовал, что его успех будет очень громким при таких сенсационных обстоятельствах. Глаза всей страны, или, быть может, и всего мира обратятся на него — ведь тайна Биг Боу сейчас на слуху повсюду. В наш век расцвета электричества преступники приобрели известность не только в пределах своей страны, но по всему миру. Такой привилегией пользовались немногие творческие люди. На этот раз Вимп должен был стать одним из них — он чувствовал, что заслужил это. Если преступник применял чуть ли не гениальную хитрость, планируя убийство, то он, со своей стороны, проявлял чудеса проницательности в его расследовании. Никогда еще он не собирал воедино звенья столь разрозненной цепи. Он не мог потерять уникальную возможность применить сенсационную схему расследования к раскрытию сенсационного убийства. В нем был силен драматичный инстинкт; он чувствовал себя драматургом, сочинившим мелодраматический сюжет, который неожиданно решили поставить на сцене в Друри-Лейн[33]. Было бы безумием отказывать себе в таком удовольствии, хотя с учетом присутствия Гладстона и характера церемонии, возможно, надо было на время остановиться. С другой стороны, как раз эти самые факторы подталкивали его к действиям. Вимп вошел и сел позади Дензила. Все места были пронумерованы, так что кто угодно мог занять чужое место. Дензил сидел на специально зарезервированном для прессы месте, в первом ряду у центрального прохода. Кроул теснился в углу, за колонной, почти в конце зала. Гродман удостоился чести сидеть на трибуне, где он мог при желании подвинуться чуть вправо или влево, но он продолжал наблюдать за Дензилом. Портрет бедного идеалиста висел на стене позади Гродмана, завешенный коричневым холстом. По залу проносился гул волнения, временами перераставший в приветственные аплодисменты, когда какие-нибудь известные люди занимали свои места на трибуне. Там было несколько местных членов парламента и прочих политиков, несколько парламентеров, сопровождавших известного человека, три-четыре профсоюзных лидера, два пэра-филантропа, несколько человек из Тойнби и Оксфорд-Холла, председатель и всяческие почетные официальные лица, а также некоторые из родственников и друзей покойного. Как всегда, на трибуну неизбежно пробились и некоторые нахальные люди, не имеющие никаких оснований там находиться. Гладстон припозднился — он прибыл позже Мортлейка, которого приветствовало эхо голосов, — кто-то выкрикнул «Он такой славный парень» и толпа подхватила этот клич, словно на политическом митинге. Гладстон прибыл как раз вовремя, чтобы признать справедливость этого комплимента. Песнь в честь Мортлейка утонула в овациях по случаю прибытия старика. Шум толпы ударил в голову Мортлейка подобно выпитому шампанскому. На его глазах выступили слезы, и он шел как в тумане. Он представлял, как эти волны энтузиазма выведут его в золотой век. Ах, его собратья-труженики должны быть достойно вознаграждены за оказанное ему доверие!

Со своей обычной любезностью и учтивостью мистер Гладстон отказался открыть портрет Артура Константа. В своей открытке он написал следующее:

Мне представляется наиболее подобающим, чтобы эту честь принял на себя мистер Мортлейк, который, как мне дали понять, имел счастье быть лично знакомым с покойным мистером Константом и сотрудничал с ним в делах, касающихся организации рабочего класса, квалифицированного и не имеющего квалификации, а также распространял лучшие идеалы — идеалы самосовершенствования и самоограничения — среди тружеников из Боу, которым так повезло, насколько я осознаю, внимать этим людям (увы, одному из них лишь временно); людям, несомненно, способным и честным, разделяющим их взгляды и ведущим их по пути, который я, впрочем, не одобряю, ибо на нем слишком много причудливых поворотов, чтобы сколько-нибудь близко подвести их к целям, которых немногие из нас могут достичь; но, тем не менее, они давали им надежду, что рабочий класс этой великой империи, следуя избранному курсу, со временем, не без вынужденных промедлений, но все же достигнет успеха.

Речь Гладстона, зачитанная с открытки, прерывалась возгласами одобрения. В его речи был только один до сих пор скрывавшийся трогательный факт — оказывается, портрет написала и подарила клубу Люси Брент, которая через некоторое время должна была стать женой покойного. Он позировал ей для этого портрета еще при жизни, и после его смерти она, несмотря на обрушившееся ее горе, завершила портрет, работая над ним не покладая рук. Этот факт добавил финальный печальный штрих к этому событию. Кроул прятал лицо за красным платком; даже азартный огонек в глазах Вимпа на мгновение заволокло подступившими слезами при мысли о миссис Вимп и Уилфреде. У Гродмана в горле стоял ком. Дензил Кантеркот был единственным человеком в помещении, который остался равнодушным. Он думал, что этот эпизод слишком красив, и уже подбирал рифмы для его описания. В завершение речи мистер Гладстон пригласил Тома Мортлейка раскрыть портрет. Том поднялся; он был бледен и взволнован. Его рука дрожала, когда он дотронулся до шнура. Казалось, его обуревали эмоции. Быть может, это упоминание о Люси Брент тронуло его до глубины души?

Коричневый холст упал — и покойный предстал перед всеобщими взорами таким, каким он был при жизни. Каждая черта, написанная любящей рукой, лучилась жизнью: красивое серьезное лицо, печальные добрые глаза, благородный лоб — все это выглядело так, как будто изображенный на портрете человек все еще размышлял о гуманизме. Трепет пробежал по рядам зрителей — глухой, неразборчивый шепот. О, пафос и трагедия происходящего! Все глаза, затуманенные слезами, были устремлены на портрет покойного и на живого человека, стоявшего подле холста, бледного и взволнованного, явно неспособного начать свое выступление. И вдруг Вимп положил свою руку на плечо лидера рабочих и в зале раздался его отчетливый, решительный голос: «Том Мортлейк, я арестовываю вас по обвинению в убийстве Артура Константа!»

Глава IX

На секунду воцарилась страшная, гробовая тишина. Лицо Мортлейка напоминало лицо покойника, в то время как лицо покойника, изображенного на портрете, напротив, светилось жизнью. Натянутые нервы собравшихся рисовали им, что изображенные на картине глаза покойного взирают на них печально и сурово, угрожающе, что они видят в этих глазах обвиняющий блеск.

То был ужасный контраст. Но только для Вимпа лицо на портрете имело особенно трагическое значение. Зрители будто окаменели. Сидели они или стояли в самых разных позах, но все они оставались неподвижными. Портрет Артура Константа контролировал находящихся в зале, будто бы он был единственным живым в царстве мертвых.

Но все это продолжалось лишь мгновение. Мортлейк стряхнул руку детектива со своего плеча.

— Друзья! — с крайним возмущением воскликнул он. — Это полицейский заговор.

Его слова ослабили напряжение, и каменные фигуры пришли в движение. Ему ответил глухой, взволнованный гомон. Маленький сапожник выскочил из-за своей колонны и запрыгнул на скамью. Вены на его лбу набухли от напряжения. Он казался великаном, оставившим в своей тени весь остальной зал.

— Друзья! — крикнул он натренированным на выступлениях в парке голосом. — Послушайте меня. Это обвинение — грязная, отвратительная ложь.

— Да, да! Слушаем, слушаем! Ура! Это правда! — ревела толпа из всех концов зала. Все в крайнем волнении вскочили со своих мест и стояли в неуверенном напряжении.

— Друзья! — продолжал Питер. — Вы все знаете меня. Я простой человек, и я хочу знать: может ли случиться такое, чтобы человек убил своего лучшего друга.

— Нет! — ответил ему громогласный рев толпы.

В своих планах Вимп едва ли брал в расчет популярность Мортлейка в народе. Детектив стоял на трибуне, побледневший и взволнованный, как и его пленник.

— А если он сделал это, — продолжал Кроул, — то почему они не доказали это при первом аресте?

— Послушайте, послушайте! — шумела толпа.

— И если они хотят арестовать его, то почему они не могли дождаться окончания церемонии? Том Мортлейк — не такой человек, что мог бы сбежать от них.

— Том Мортлейк! Том Мортлейк! Троекратное ура Тому Мортлейку! Гип-гип-ура! Троекратный позор полиции! Позор!

Мелодрама, затеянная Вимпом, провалилась. Он чувствовал себя подобно освистанному драматургу и почти сожалел, что не сошел со сцены, оставив свою пьесу одноактной, но тогда еще успешной. Бессознательно полицейские, рассеянные по всему зале, начали сближаться. Люди на трибуне не знали, что им делать. Все они поднялись со своих мест и стояли, сбившись в плотную толпу. Даже выступление Гладстона провалилось в столь необычной ситуации. Крики утихли, но одобрительные возгласы в адрес Мортлейка то затихали, то раздавались снова. Трости и зонты с грохотом стучали, платки развевались, грохот все нарастал. Разношерстная толпа подхватила возгласы «ура!», и нескончаемая вереница людей побагровела от ярости, пылая не находящим выхода энтузиазмом. Наконец Том взмахнул рукой, и гул сошел на нет. Арестованный человек превратился в хозяина положения.

Гродман стоял на трибуне, держась за спинку стула. В его глазах появился мефистофельский насмешливый блеск, губы расплылись в легкой улыбке. Теперь не было причин торопиться и арестовывать Дензила Кантеркота сейчас. Вимп совершил грубейшую, огромнейшую ошибку. В сердце Гродмана установилось радостное спокойствие, как у спортсмена, напрягшего все мышцы перед важным соревнованием и слушающего слова судьи. Он почти почувствовал прилив доброжелательности к Дензилу.

Том Мортлейк заговорил. Его лицо застыло как камень. Этот высокий человек стоял, выпрямившись во весь рост. Характерным жестом он откинул со лба черную копну волос. Взбудораженная публика слушала каждое слово, слетавшее с его губ — мужчины напряженно наклонились вперед, репортеры едва дышали, боясь пропустить хоть слово. О чем же будет говорить предводитель рабочих в такой момент?

— Господин председатель и джентльмены: я удостоился чести с глубокой скорбью открыть этим вечером портрет великого благодетеля Боу и истинного друга рабочего класса. Помимо того, что он удостоил меня своей дружбой и того, что устремления и чаяния всей моей жизни при моих ограниченных возможностях совпадали с его мыслями, нет никаких причин, по которым эта почетная обязанность должна была выпасть мне. Джентльмены, я надеюсь, что все мы сможем вдохновляться на свершения, видя в повседневной жизни портрет покойного, который все еще жив в наших сердцах и на этом великолепном произведении искусства — как мы знаем из рассказа мистера Гладстона, портрет был написан поистине любящей рукой.

Оратор на мгновение умолк, после чего его низкий голос вновь разорвал тишину.

— Мы, смиренные рабочие Боу, не можем надеяться сделать в одиночку хотя бы десятую часть того, что делал Артур Констант. Но все же каждый из нас может хотя бы находиться в лучах того света, который он зажег среди нас — вечного светоча самопожертвования и братства.

На этом он закончил. Комната вновь наполнилась одобрительными криками «ура». Том Мортлейк вернулся на свое место. Вимпу его дерзость показалась почти высокомерной, Дензилу — красивой. Снова наступила тишина, все затаили дыхание. На лице мистера Гладстона отчетливо проступало волнение. За весь его необычайный опыт он никогда еще не оказывался в столь чрезвычайных обстоятельствах. Казалось, он собирался подняться. Возгласы в зале сменились болезненной тишиной. Вимп взял ситуацию в свои руки, снова положив руку на плечо Тома.

— Просто пройдите за мной без лишнего шума, — сказал он почти шепотом, но в гробовой тишине его слова донеслись до дальних концов зала.

— Не ходите, Том! — протрубил Питер. За этим возгласом последовал ропот несогласия от остальной публики, и по залу пронесся тихий, зловещий шепот. Том встал, и снова наступила тишина.

— Друзья, — сказал он. — Отпустите меня и не устраивайте переполох. Я завтра же вернусь к вам.

Но кровь членов клуба забурлила. Масса народу стремительно вскочила со своих мест, и начался хаос. Том не двигался. Полдюжины человек во главе с Питером бросились на трибуну. Они оттеснили Вимпа и окружили стул Тома. Люди на трибуне, словно мыши, бросились прочь от ее середины. Некоторые из них забились в углы, кто-то выскользнул сзади. Комитет порадовался тому, что в свое время было решено не пускать дам в свой круг. Спутники Гладстона поспешно проводили старца с трибуны в его экипаж. Борьба обещала стать гомерической. Гродман стоял на краю трибуны, втайне забавляясь как никогда прежде и более не помышляя о Дензиле Кантеркоте, который уже успокаивал свои нервы в баре наверху.

Полицейские в зале засвистели в свои свистки, и на их зов сбежались полисмены со всех окрестных улиц. Член парламента от Ирландии, стоя на трибуне, размахивал зонтиком как дубинкой. В крайнем волнении он позабыл о своей обретенной было респектабельности и словно вновь оказался на шумной ярмарке. Он снова стал констеблем, вооруженным дубинкой. Но на лицо фанатика обрушился град кулаков, и он отступил назад, вытирая кровь. Буря достигла апогея своей ярости: стало темно от тучи дубинок, тростей и зонтиков, а также слабых ударов кулаков. Вопли, стоны, крики и боевые кличи слились в гротескный хор, как в каком-то странном мистическом произведении Дворжака[34]. Мортлейк стоял, сложив руки — он не принимал никакого участия в побоище. Потасовка бушевала вокруг него, подобно морю вокруг несокрушимой скалы. Отряд полиции пробился к нему из конца зала и начал забираться на трибуну, но тут же скатился обратно, когда разгорячившиеся протестующие обрушили на них сверху своего предводителя. Он упал на передний ряд полицейских, но остальные продолжали подбираться к трибуне и уже начали подниматься на нее. Еще мгновение — и Мортлейк был бы арестован, получив предварительно хорошую взбучку. Однако произошло чудо.

Когда «богиня из машины» видела, что ее герой оказался в опасности, она посылала на Землю из небесной лавки Юпитера облако мглы, и его противникам приходилось бороться с темнотой. Также поступил и Кроул — хитрый сапожник попытался спасти своего друга, выключив газовый счетчик.

Наступила полярная ночь, не предваряемая сумерками, и начался шабаш ведьм. Тьму можно было почувствовать, и она оставила в доказательство множество кровоподтеков и синяков. Когда свет вновь зажгли, Мортлейк исчез. Но некоторые из протестовавших против его ареста с триумфом были арестованы.

И на все это сверху в задумчивости взирало лицо умершего человека, стремившегося принести на землю мир.

* * *

Кроул смиренно поглощал скромный ужин, состоявший из хлеба с сыром. Его голова была перевязана, и он слушал рассказ Дензила Кантеркота о том, как тот спас Тома Мортлейка. Дензил одним из первых взобрался наверх, одним из первых вскочил с места и не отходил от Тома, — а также и от передней линии потасовки, — пока не увидел, как Том благополучно вышел наружу и скрылся в переулке.

— Я так рад, что вы заметили, как он безопасно ушел, — сказал на это Кроул. — Я был не уверен, что все получится.

— Да, но жаль, что какой-то трусливый дурень выключил газ. Я люблю, когда люди видят свое поражение.

— Но мне казалось, что… так будет проще… — пробормотал Питер.

— Проще! — повторил Дензил, горько вздыхая. — Питер, мне действительно жаль, что у вас столь поверхностные взгляды. Может, так и проще, но это так избито. Это оскорбляет человеческое чувство красоты.

Пристыженный Кроул молча продолжал свой ужин.

— Но чего это ради ты рисковал своей головой, спасая его? — спросила миссис Кроул. — Его должны были задержать.

— Ах, я не знаю, откуда берется практичность, — глубокомысленно заметил Кроул. — Но тогда я об этом даже не думал.

Он быстро сделал глоток воды, но она пошла не в то горло, и это еще больше сконфузило его. Также он начал осознавать, что может быть привлечен к ответственности. Сразу скажем, что этого не произошло — слишком уж активное участие он принял в произошедшем.

В это самое время миссис Вимп прикладывала притирание с арникой к пострадавшему глазу мистера Вимпа. Его мелодрама и в самом деле превратилась в отменное зрелище. Все омрачалось лишь тем, что добродетель была повержена, а зло восторжествовало. Злодей смог уйти, причем без всякой борьбы.

Глава X

Это дело оживленно обсуждалось в прессе на следующий день. Яркая церемония — выступление мистера Гладстона и сенсационный арест — сами по себе были отличными темами для множества репортажей и передовиц. А личность арестованного человека и разразившееся побоище нашумевшей тайны Биг Боу (так стали называть произошедшее) придали дополнительную остроту заметкам и афишам. Поведение Мортлейка внесло последние штрихи в красочную образность сложившейся ситуации. Когда погас свет, он незаметно вышел из зала, беспрепятственно миновав толпу полисменов, и прошел в ближайшее отделение полиции. Полисмен, дежуривший в этом отделении, был настолько удивлен, что поначалу не обратил внимания на просьбу Тома немедленно арестовать его. Но надо отдать ему должное — как только он осознал, что произошло, он сразу же выполнил эту просьбу. Как ни странно, полицейский не нарушил никаких должностных инструкций и произвел арест в точности с буквой закона. Для некоторых этот акт самопожертвования послужил явным доказательством невиновности Мортлейка, но другие посчитали это изобличающим признаком очевидной вины.

Утренние газеты немало позабавили Гродмана, и он непрерывно смеялся за завтраком, как если бы сам снес яйцо, которое ему подали. Джейн даже задалась вопросом — а в здравом ли рассудке ее хозяин? Как сказал бы ее муж, усмешки Гродмана не имели ничего общего с Красотой. Однако тот не пытался подавлять их. Мало того, что Вимп совершил нелепейшую ошибку, так журналисты еще и раздули ее до размеров сенсации, хотя их разглагольствования и не появились в передовых рубриках. Либеральная пресса заявила, что под угрозой оказалась жизнь мистера Гладстона; консервативные газеты, напротив, обвинили его самого в том, что это он развязал руки населения Боу и привел в движение силу, которая легко могла бы перерасти в бунт и повсеместные погромы. Но Том Мортлейк, в конечном счете, определенно заслонил собой все произошедшее. В каком-то смысле это дело стало триумфом этого человека.

Когда Мортлейк сохранил свое право на защиту в суде, настал черед Вимпа действовать, — ведь из-за новых улик тот предстал перед судом по обвинению в убийстве Артура Константа. И все помыслы людей вновь обратились к Тайне; решение необъяснимой проблемы взволновало все человечество от Китая до Перу.

В середине февраля состоялось заседание Высшего суда. Это можно отнести к еще одной из возможностей заработать, которыми пренебрегает канцлер казначейства — ведь казну легко можно было бы пополнять, заблаговременно продавая билеты на заседания суда. Чем не драматическое представление — и притом без долгого выбора актеров, выплат артистам и аренды театра. Это была драма, которая (согласно Великой хартии вольностей) никогда не повторится; драма, ради возможности стать свидетелем которой — пусть ее главным героем была и не женщина — многие модницы пожертвовали бы своими сережками. В конце концов, в ней была задействована женщина, как постепенно выяснилось во время судебного заседания. Практически по всей стране появились объявления, предлагающие вознаграждение за информацию о мисс Джесси Даймонд. Мортлейка защищал сэр Чарльз Браун-Харланд, королевский адвокат, нанятый за счет фонда по защите Мортлейка (пожертвования на счет фонда поступали даже из Австралии и с континента); на его кандидатуре остановились по той причине, что он был кандидатом в представители рабочего класса от избирательного округа Ист-Энда. Ее Величество, королеву Викторию, и Закон на суде представлял мистер Роберт Спигет, королевский прокурор.

Мистер Спигет, представляя дело, сказал:

— Я намереваюсь доказать, что заключенный хладнокровно убил своего друга и соседа-квартиранта, мистера Артура Константа. Это было совершенно явно преднамеренно и осмысленно, в надежде надолго скрыть от всего мира обстоятельства смерти под непроницаемой завесой тайны. Но к счастью, эта завеса была приоткрыта с помощью почти сверхъестественной проницательности мистера Эдварда Вимпа из сыскного отдела Скотленд-Ярда. Я намереваюсь доказать, что мотивами обвиняемого были зависть и месть. Зависть эта вызывалась не только особым влиянием Артура Константа на рабочих, которого добивался и сам обвиняемый, но и более распространенным враждебным чувством — ревностью, порожденной чувствами к женщине, знакомой им обоим. Для завершения моей задачи мне нужно будет исполнить свой тяжкий долг и показать, что на самом деле убитый не был таким уж святым, каким весь мир решил его представлять. В интересах правосудия я не должен уклоняться от раскрытия истинной картины, ибо к ситуации нельзя применять высказывание «de mortuis nil nisi bonum»[35], когда речь идет о правосудии. Я намереваюсь доказать, что убийство было совершено незадолго до половины седьмого утром четвертого декабря, когда обвиняемый, проявив должную изобретательность, подготовил себе алиби. Он сделал вид, что уехал первым поездом из Лондона в Ливерпуль; на самом же деле он вернулся домой, попав внутрь при помощи своего ключа, открыл дверь в спальню жертвы ключом, которым он завладел, перерезал горло спящему человеку, спрятал орудие в карман, вновь запер дверь, а также создал видимость того, что она заперта на задвижку, спустился вниз, тихо отпер входную дверь, вышел из дому, закрыв за собой дверь, и отправился в Юстон, где как раз успел сесть на второй поезд в Ливерпуль. Опустившийся на город туман помог ему совершить злодеяние.

Такова была суть теории обвинения. Бледная фигура на скамье подсудимых ощутимо содрогалась, выслушивая список своих деяний.

Миссис Драбдамп была первым свидетелем обвинения. Она кажется, уже привыкла к любознательности Закона, но сейчас пребывала не в настроении.

— Вечером третьего декабря вы передали заключенному письмо?

— Да, ваша светлость.

— Как он себя вел при чтении этого письма?

— Он очень побледнел и взволновался. Затем поднялся в комнату бедного джентльмена, и, боюсь, поссорился с ним. А мог бы и не нарушать его покой в последние часы его жизни (изумление в зале).

— Что случилось после?

— Мистер Мортлейк вышел в порыве чувств и вернулся обратно где-то через час.

— Он говорил вам, что следующим утром очень рано уедет в Ливерпуль?

— Нет, ваша светлость. Он сказал, что уедет в Девенпорт (оживление в зале).

— Когда вы встали на следующее утро?

— В половину седьмого.

— Вы всегда встаете в это время?

— Нет, я всегда встаю в шесть.

— Как вы объясните то, что проспали?

— С кем не бывает.

— Стало быть, было не пасмурно, не туманно?

— Напротив, ваша светлость, иначе я встала бы раньше (смех в зале).

— Вы выпиваете что-нибудь на ночь?

— Люблю выпить чашку чаю, крепкого, без сахара. Успокаивает мои нервы.

— Хорошо. Где вы были, когда обвиняемый рассказал вам о своем намерении поехать в Девенпорт?

— Пила свой чай на кухне.

— Как вы думаете, мог ли он уронить что-нибудь в ваш чай, чтобы вы спали подольше?

Свидетельница (испуганно):

— Да повесить его надо!

— Я полагаю, это значит, что он мог незаметно для вас что-нибудь подбросить в чашку?

— Ежели у него хватило ума сообразить, как убить бедного джентльмена, стало быть, хватило бы и попытаться отравить меня.

Судья:

— Свидетель в своих показаниях должен ограничиваться собственными наблюдениями.

Мистер Спигет, прокурор:

— Осмелюсь утверждать, ваша светлость, что ответ свидетеля очень логичен, так как четко иллюстрирует взаимосвязь вероятностей. Миссис Драбдамп, теперь расскажите нам: что произошло после того, как на следующий день вы проснулись в половину седьмого утра?

Вслед за этим последовал рассказ миссис Драбдамп, повторяющий ее показания на дознании (снова с излишними подробностями, которые слегка варьировались). Она рассказала о том, как проснулась встревоженной, как обнаружила входную дверь запертой на большой замок, как она отправилась к Гродману, как упросила его взломать дверь, как они нашли тело — обо всем этом в ее изложении публика уже была наслышана до отвращения.

— Посмотрите на этот ключ (ключ передан свидетелю). Вы узнаете его?

— Да. Но где вы его взяли? Это мой ключ от передней комнаты на втором этаже, и я уверена, что оставила его в двери.

— Вы знали мисс Даймонд?

— Да, это невеста мистера Мортлейка. Но я знала, что он никогда не женится на бедняжке (оживление в зале).

— Почему же?

— Дюже важной шишкой стал (изумление в зале).

— Стало быть, вы не знаете ничего конкретного?

— Ничего я не знаю. Она приходила в мой дом всего-то раз или два. Последний раз я ее видела где-то в октябре.

— И как она выглядела?

— Она выглядела очень несчастной, но она не подавала виду (смех в зале).

— Как обвиняемый вел себя после убийства?

— Он выглядел очень мрачным и опечаленным.

Перекрестный допрос:

— Обвиняемый ведь прежде занимал спальню мистера Константа, которую затем предоставил в его распоряжение; таким образом, мистер Констант смог занять обе комнаты на этаже.

— Да, но он не платил столько.

— Занимая эту спальню, обвиняемый никогда не терял ключа, не делал дубликата?

— Было дело, он ведь весьма рассеян.

— Вы знаете, о чем говорили обвиняемый и мистер Констант вечером третьего декабря?

— Нет, я не могла расслышать.

— Но тогда откуда вы знаете, что они ссорились?

— Они очень громко говорили.

Сэр Чарльз Браун-Харланд (резко):

— Но сейчас я громко говорю с вами. Вы считаете, что я с вами ссорюсь?

— Для ссоры нужны двое (смех в зале).

— Как по-вашему, обвиняемый из тех людей, что могут пойти на убийство?

— Нет, я бы никогда не подумала, что это он.

— Вы всегда считали его настоящим джентльменом?

— Нет, ваша светлость, я же знаю, что он был простым наборщиком.

— Вы сказали, что обвиняемый выглядел подавленным после убийства. Это не могло быть связано с исчезновением его невесты?

— Нет, он скорее был рад, что от нее отделался.

— В таком случае он не стал бы ревновать, если бы мистер Констант избавил его от этой обузы? (волнение в зале).

— Мужчины — что собаки на сене.

— Не думайте о мужчинах, миссис Драбдамп. Обвиняемый перестал ухаживать за мисс Даймонд?

— Не больно-то он думал о ней, ваша светлость. Когда он получал письмо, написанное ее почерком, он обычно откладывал его в сторону, а сперва открывал другие.

Браун-Харланд (с триумфом в голосе):

— Спасибо, миссис Драбдамп. Вы можете занять свое место.

Спигет, королевский прокурор:

— Минуточку, миссис Драбдамп. Вы сказали, что обвиняемый перестал ухаживать за мисс Даймонд. Не могло ли это быть следствием его подозрений, что она имела какие-то отношения с мистером Константом?

Судья:

— Это недопустимый вопрос.

Спигет:

— Что ж, спасибо вам, миссис Драбдамп.

Браун-Харланд:

— Нет, еще один вопрос, миссис Драбдамп. Замечали ли вы что-либо — скажем, когда мисс Даймонд приходила в ваш дом, — что позволило бы заподозрить наличие отношений между мистером Константом и невестой подсудимого?

— Как-то раз она встретила его, когда мистера Мортлейка не было дома (волнение в зале).

— Где это произошло?

— В коридоре. Он собирался уходить, она постучала, и он открыл дверь (изумление в зале).

— Вы не слышали, о чем они говорили?

— Я не шпионка. Они дружески говорили о чем-то и ушли вместе.

Вызванный следующим мистер Джордж Гродман повторил свои показания, данные во время дознания. На перекрестном допросе он свидетельствовал о теплой дружбе между мистером Константом и обвиняемым. Гродман совсем мало знал мисс Даймонд и даже едва ли когда-либо ее видел. Обвиняемый никогда особенно не рассказывал о ней. У него нет оснований считать, что она занимала важное место в его мыслях. Естественно, обвиняемый был глубоко опечален смертью своего друга. Кроме того, он был перегружен работой. Свидетель очень высокого мнения о личности Мортлейка. Ему представляется невероятным предположение, что у Константа были какие-нибудь неподобающие взаимоотношения с нареченной его друга. Показания Гродмана произвели благоприятное впечатление на присяжных; обвиняемый с благодарностью взглянул на своего благодетеля; обвинение же сожалело о том, что вызвать этого свидетеля было необходимо.

Инспектору Хьюлетту и сержанту Раннимеду также пришлось повторить свои предыдущие показания. Доктор Робинсон, полицейский хирург, также повторил свои показания о характере раны и о предположительном времени смерти. Но на этот раз он был более скрупулезен и показал, что не может с точностью определить время смерти и способен лишь указать наиболее вероятный временной промежуток продолжительностью в один или два часа. Он считал, что смерть прошла за два или три часа до его прибытия; стало быть, убийство было совершено между семью и восемью часами. Под неявным давлением обвинения он показал, что смерть могла наступить и ранее, между шестью и семью часами. Тем не менее на перекрестном допросе он подтвердил свое впечатление о более позднем часе смерти.

Дополнительно допрошенные медицинские светила также дали неопределенные и неоднозначные показания; фактически, ничего не изменилось бы, допроси суд лишь доктора Робинсона. Все они сошлись во мнении, что определить точное время смерти затруднительно, так как оно зависит от многих переменных данных. Rigor mortis[36] и другие признаки слишком индивидуальны и могут значительно отличаться у разных людей. Все согласились, что смерть от такой раны должна быть практически мгновенной, и версия самоубийства была отброшена как несостоятельная. В целом медики свидетельствовали о том, что наиболее вероятное время смерти приходится на период между шестью часами и половиной девятого. Под давлением обвинения они отодвигали эти временные рамки и признавали, что самым ранним возможным временем совершения убийства можно считать половину шестого утра. Защита же направляла все свои усилия на то, чтобы признать верными показания экспертов, считавших, что смерть не могла наступить раньше семи часов. Очевидно, обвинение намеревалось отстаивать ту версию событий, согласно которой Мортлейк совершил преступление в интервале между отходом первого и второго поездов до Ливерпуля. Защита же сосредоточилась на построении алиби, основывавшемся на том, что обвиняемый покинул Юстонскую станцию со вторым поездом в четверть восьмого; таким образом, у него не оставалось времени на перемещения между Боу и Юстоном. Это был захватывающий поединок. Казалось, что силы стороны обвинения и стороны защиты были равны. Предоставлялись свидетельства, говорящие как в пользу обвиняемого, так и против него. Но все знали, что худшее еще впереди.

— Вызывается Эдвард Вимп.

Показания Эдварда Вимпа начинались с пересказа разжеванных и заученных всеми фактов, но, в конце концов, появились и новые сведения.

— Когда у вас появились подозрения, вы, изменив внешность, поселились в тех самых комнатах — комнатах покойного мистера Константа?

— Да, я сделал это в начале года. Мои подозрения постепенно сосредоточились на жильцах дома номер одиннадцать по Гловер-стрит, и я решил, что нужно подтвердить или опровергнуть эти подозрения раз и навсегда.

— Вы расскажите суду, что произошло потом?

— Когда обвиняемый не ночевал дома, я обыскивал его комнату. Я нашел ключ от спальни мистера Константа — он был спрятан глубоко в спинке кожаного дивана обвиняемого. Еще я нашел письмо, очевидно, то самое, полученное им третьего декабря, спрятанное между страницами «Брэдшоу»[37], лежавшего под тем же диваном. Также в нем находились две бритвы.

Мистер Спигет, прокурор:

— Ключ уже был опознан миссис Драбдамп. Письмо же я предлагаю сейчас зачитать.

Дата написания письма не указывалась, и оно содержало следующий текст:

Дорогой Том, я пишу, чтобы попрощаться с тобой. Так будет лучше для всех нас. Я собираюсь в долгий путь, любимый. Не пытайся разыскать меня, это бесполезно. Лучше думай обо мне, как об одной из поглощенных водами, и будь уверен — я отказываюсь от тебя и всех радостей жизни для того, чтобы избавить тебя от стыда и унижения в будущем. Дорогой, у меня нет другого выхода. Я чувствую, что ты никогда не женишься на мне. Я знаю это уже много месяцев. Дорогой Том, ты понимаешь, что я имею в виду. Мы должны взглянуть правде в глаза. Я надеюсь, что ты навсегда останешься другом мистеру Константу. Прощай, дорогой. Да благословит тебя Господь! Будь всегда счастлив и найди себе более достойную жену, чем я. Может быть, когда ты будешь великим, богатым, знаменитым, как ты того и заслуживаешь, ты иногда все же будешь по-доброму вспоминать ту, конечно, несовершенную и недостойную тебя, которая по крайней мере сможет любить тебя до конца своих дней. Твоя, пока смерть не разлучит нас

Джесси

К тому времени, как чтение письма было завершено, многие пожилые джентльмены, присутствовавшие в зале — как в париках, так и без них, — протирали свои очки. Допрос мистера Вимпа был возобновлен.

— Что вы предприняли после этих находок?

— Я навел справки о мисс Даймонд и обнаружил, что мистер Констант посещал ее один или два раза в вечернее время. Я подумал, что это может быть связано с какими-то финансовыми делами. Семья покойного разрешила мне изучить чековую книжку мистера Константа, и я обнаружил оплаченный чек на двадцать пять фунтов, выписанный на имя мисс Даймонд. Сделав запрос в банк, я выяснил, что чек был обналичен двенадцатого ноября прошлого года. Затем я подал запрос, чтобы получить ордер на арест обвиняемого.

Перекрестный допрос:

— Вы предполагаете, что обвиняемый открыл дверь в спальню мистера Константа тем ключом, который вы обнаружили?

— Конечно.

Браун-Харланд, адвокат (саркастично):

— И уходя, он смог запереть дверь, оставив ключ внутри?

— Конечно.

— Будьте так добры, объясните нам — как же был проделан этот трюк?

— Тут нет никакого трюка (смех в зале). Обвиняемый, вероятно, запер дверь снаружи. Те, кто ее взломал, естественно, предположили, что она была заперта изнутри, так как они нашли внутри ключ. По этой теории, ключ лежал на полу — если бы он был в замке, то дверь нельзя было бы запереть снаружи. Люди, первыми вошедшие в комнату, естественно, посчитали, что ключ выпал из скважины, когда выламывали дверь. Хотя ключ мог быть и в замке; если он был вставлен не до конца, а совсем немного, то он не мешал бы повернуть другой ключ снаружи. Но и в этом случае он, скорее всего, тоже упал бы на пол, когда взламывали дверь.

— В самом деле. Очень изобретательно. И вы можете также объяснить, как обвиняемый мог запереть дверь на задвижку, находясь снаружи?

— Да, могу (снова оживление в зале). Есть один способ, позволяющий это сделать. Впрочем, разумеется, это просто хитроумный фокус, создающий такую иллюзию. Чтобы создать впечатление, будто запертая дверь, помимо прочего, заперта еще и на засов, нужно всего лишь, находясь в комнате, вырвать скобу, в которую при закрытии входит задвижка. Задвижки в спальне мистера Константа установлены перпендикулярно. После того, как скоба была вырвана, можно было слегка выдвинуть задвижку, но она просто висела бы в воздухе, не опираясь на скобу. Человек, выломавший дверь и нашедший вырванную скобу, конечно, предположил, что это он вырвал ее, не допуская мысли о том, что она могла быть сломана заранее (аплодисменты в зале суда, которые, однако, сразу были подавлены судебными приставами).

Сторона защиты поняла, что попала в ловушку, пытаясь высмеять грозного детектива. Гродман же, казалось, позеленел от зависти. Произошло то, о чем он не подумал.

Миссис Драбдамп, Гродман, инспектор Хьюитт и сержант Раннимед были повторно вызваны и допрошены смущенным сэром Чарльзом Харланд-Брауном относительно состояния замка, задвижки и положения ключа. Все было так, как и предполагал Вимп. Свидетели изначально были убеждены в том, что дверь была заперта изнутри на замок и на задвижку, прежде чем она была взломана, но в дальнейшем они лишь смутно припоминали детали. Инспектор и сержант показали, что ключ был в замке, когда они его увидели, но замок и задвижка были сломаны. Они не могли сказать, что теория Вимпа невозможна, и даже признавали, что скоба вполне могла быть вырвана заранее. Миссис Драбдамп не могла дать точного отчета о таких мелочах ввиду того, что ее вниманием с первой секунды завладело ужасное зрелище мертвого тела. Один только Гродман был вполне уверен, что ключ был в двери, когда он ее взломал. Нет, он не помнит, как кто-либо поднимал ключ с пола и вставлял его в замочную скважину. Да, он уверен, что скоба от задвижки не была сломана, так как он чувствовал сопротивление, когда налегал на верхнюю панель двери.

Сторона обвинения:

— Не кажется ли вам, что ввиду относительной легкости, с которой дверь уступила вашему натиску, что задвижка, весьма вероятно, не была надежно зафиксирована скобой, а уже была сломана?

— Дверь подалась не так уж легко.

— Но нужно быть Геркулесом, чтобы взломать ее.

— Не совсем так. Задвижка была старой, и сама древесина крошилась. Замок был новым, но не особенно крепким. К тому же я всегда был силен.

— Очень хорошо, мистер Гродман. Надеюсь, вам никогда не придется выступать в мюзик-холле (смех в зале).

Следующим свидетелем обвинения была хозяйка дома, где проживала Джесси Даймонд. Она подтвердила слова Вимпа о редких визитах Константа и рассказала, что девушка считалась помощницей при организации некоторых мероприятий покойного филантропа. Но наиболее впечатляющей частью ее показаний была история о том, как поздним вечером третьего декабря обвиняемый ворвался к ней и поинтересовался, где его невеста. Он сказал, что только что получил письмо от мисс Даймонд, в котором она говорит о своем отъезде. Домовладелица ответила ему, что он мог бы уже давно узнать о том, что ее неблагодарная квартирантка уехала три недели назад без каких-либо объяснений. Далее, выслушав выражения, не подобающие джентльмену даже в порыве гнева, она ответила, что он это вполне заслужил, так как должен был больше думать о ней, а не пренебрегать ею, к тому же так долго. Она напомнила ему, что на нем свет клином не сошелся, а такая девушка, как Джесси, не должна чахнуть недооцененной, как с это вышло, когда она была с ним. В ответ он назвал ее лгуньей и ушел. Она тогда понадеялась никогда больше в глаза его не видеть и теперь вовсе не удивлена, видя его на скамье подсудимых.

Мистер Фицджеймс Монтгомери, банковский клерк, вспомнил, как обналичил полученный чек. Ему запомнилось это, так как он выдал деньги очень красивой девушке, и она взяла всю сумму золотом. На этом месте был объявлен перерыв в слушании дела.

Дензил Кантеркот был первым свидетелем обвинения, вызванным после возобновления слушания. Даже под давлением он не смог ответить на вопрос: не говорил ли он мистеру Вимпу о том, что слышал, как обвиняемый осуждает мистера Константа. На самом деле он не слышал, чтобы обвиняемый осуждал его; возможно, он создал у мистера Вимпа ложное впечатление, но Вимп был так прозаичен… (смех в зале). Мистер Кроул говорил ему нечто подобное. На перекрестном допросе он сказал, что Джесси Даймонд была редкой по силе духа девушкой и потому всегда напоминала ему Жанну Д'Арк.

Мистер Кроул, вызванный следующим, был очень взволнован. Он отказался принимать присягу, заявив суду, что Библия является причудой, и потому он не может клясться чем-либо столь противоречивым. Он может сделать заявление. Он не может отрицать (хотя было очевидно, что он очень хотел бы это сделать), что обвиняемый поначалу недоверчиво относился к мистеру Константу, но он уверен, что это чувство быстро прошло. Да, он был хорошим другом обвиняемого, но не понимает, почему это должно обесценивать его показания, тем более что он не принимал присягу. Конечно, обвиняемый казался очень подавленным, когда был у него во время праздников, но это было следствием переутомления — ведь он неизменно трудился на благо народа и во имя искоренения причуд.

Несколько других знакомых обвиняемого дали не слишком охотные показания о том, что у обвиняемого когда-то было предубеждение против конкурента-любителя в роли лидера рабочих. Он выражал неприязнь вескими и горькими словами. Обвинение также приготовило афишу, уведомляющую о том, что обвиняемый должен был председательствовать на большом митинге клерков четвертого декабря. Однако он не появился на этом митинге и не представил никаких объяснений своего отсутствия. Наконец допросили детективов, которые в первый раз арестовали Мортлейка в ливерпульских доках из-за его подозрительного поведения. На этом обвинение завершило свое дело.

Сэр Чарльз Браун-Харланд, адвокат, величественно шелестевший своей шелковой мантией, приступил к изложению теории защиты. Он заявил, что не намерен вызывать множество свидетелей. Версия обвинения по сути своей по-детски нелогична, так как зависит от совпадения множества вероятностей и рассыпается при малейшем дуновении. Обвиняемый известен как человек безупречной репутации, в последний раз он выступал на публике с той же сцены, что и мистер Гладстон, за его честность и высокие помыслы могут поручиться государственный деятели самого высокого положения. Его передвижения могут быть расписаны по часам, и он может их объяснить; предъявляя ему обвинение, сторона обвинения не основывается на вещественных уликах. Обвиняемому приписывают сверхъестественную хитрость и дьявольскую изобретательность, которые ранее у него не проявлялись. Предположения основываются на предположениях, как в старой восточной легенде, где мир покоится на слоне, а слон стоит на черепахе. В любом случае, нужно упомянуть, что смерть мистера Константа, по всей вероятности, наступила не раньше семи утра, тогда как обвиняемый покинул Юстонскую станцию с ливерпульским поездом в четверть восьмого и, естественно, не мог находиться в Боу в это время. Также обвиняемый может доказать, что в двадцать пять минут шестого находился на Юстонской станции, и ему было бы трудно менее чем за два часа успеть добраться до Гловер-стрит, совершить преступление и снова вернуться на вокзал.

— В действительности факты очень просты, — выразительно сказал сэр Чарльз. — Обвиняемый, утомленный отчасти своей работой, отчасти своими высокими амбициями (которые он, кстати говоря, не скрывал), начал пренебрегать своей невестой, мисс Даймонд. Этот человек был гуманистом, и его разум был устремлен к своему карьерному росту. Но, тем не менее, в глубине души он все еще был глубоко привязан к мисс Даймонд. Однако она, судя по всему, пришла к выводу, что он разлюбил ее, что она недостойна его и в силу недостаточной образованности не сможет находиться рядом с ним в тех новых сферах, к которым он стремился. Если говорить кратко, то она пришла к выводу, что мешает его карьере. Будучи, надо полагать, девушкой с сильным характером, она решила разрубить этот Гордиев узел, покинув Лондон, так как опасалась, что добросовестность ее жениха заставит последнего принести свою карьеру в священную жертву ради нее. Опасаясь, возможно, и своей собственной слабости, она решилась на окончательное расставание, скрыв место своего убежища. Теория обвинения вываливает в грязи достойные имена — теория эта крайне неразумная, но я вынужден ссылаться на нее. Согласно ей Артур Констант якобы соблазнил невесту своего друга либо имел с ней другие неуместные взаимоотношения, и они были уличены в своем обмане. Перед отъездом из Лондона (или даже из Англии) мисс Даймонд написала своей тете в Девенпорт, своей единственной родственнице в этой стране, и попросила ее оказать услугу и переслать письмо обвиняемому спустя две недели после получения. Ее тетя исполнила эту просьбу в точности. Это самое письмо достигло адресата вечером третьего декабря и обрушилось на обвиняемого как гром среди ясного неба. Все его старые чувства возродились с новой силой — он был исполнен самобичевания и жалости к бедной девушке. Письмо написано зловеще — быть может, она собиралась покончить с собой. Его первой мыслью было обратиться за помощью к другу, Константу, и спросить его совета. Возможно, Констант знал что-нибудь о ее исчезновении. Обвиняемый знал о том, что они нередко общались. Ваша честь и господа присяжные, я не хочу пользоваться методами обвинения и выстраивать теорию, не имея фактов, поэтому я говорю «возможно». Итак, возможно, мистер Констант выписал ей чек на двадцать пять фунтов именно для того, чтобы она могла покинуть страну. Он ей был как брат и, вероятно, действовал неосмотрительно, хотя и не желал ей зла. Возможно, он поддерживал ее в самоотречении и альтруистических устремлениях, при этом не понимая ее истинных мотивов — разве не говорил он в своем последнем письме о женщинах, которые ему встречались, женщинах, способных на самопожертвование, и о том, чтобы творить добро для отдельных людей? Но теперь мы не можем этого узнать: для этого было бы нужно, чтобы мертвец заговорил или чтобы отсутствующая вернулась. Также не исключено, что чек на двадцать пять фунтов, выписанный мисс Даймонд, предназначался для какой-либо благотворительной цели. Но вернемся к делу. Обвиняемый разговаривал с мистером Константом о письме. Он тут же направился к дому в Степни-Грин, где снимала комнату мисс Даймонд, уже догадываясь о тщетности своих усилий. На письме был почтовый штемпель Девенпорта. Он знал, что у девушки есть тетя в тех краях, стало быть, она могла отправиться к ней. Он не мог телеграфировать туда, не зная адреса. Он просмотрел «Брэдшоу», остановил свой выбор на поезде, отбывающем в половине шестого из Паддингтона, и уведомил об отъезде свою домовладелицу. Он положил письмо между страниц справочника и сунул его под диван, где он затерялся в куче прочих бумаг — известно, что ему пришлось купить другой справочник. Обвиняемый был неаккуратен и неорганизован, и ключ, который нашел мистер Вимп, должно быть пролежал в диване несколько лет — с тех пор как Мортлейк потерял его там еще в те дни, когда занимал спальню, позднее сданную мистеру Константу. Боясь опоздать на свой поезд, он не ложился спать в ту печальную ночь. Ему пришло в голову, что Джесси слишком умна, чтобы оставить ему такой простой след. Он пришел к выводу, что она могла уехать в Америку, к семье своего брата, а в Девенпорт она заехала только для того, чтобы проститься с тетей. По этой причине он решил отправиться сразу в Ливерпуль, не тратя времени на расспросы в Девенпорте. Не подозревая о том, что письмо пришло к нему с некоторой задержкой, он думал, что еще успеет ее остановить, может быть, на самой пристани или на лодке, перевозящей пассажиров к кораблю. К сожалению, его кэб двигался медленно из-за тумана, он опоздал на первый поезд, и ему пришлось безутешно бродить по окутанному туманом вокзалу, дожидаясь следующего поезда. В Ливерпуле подозрительное, взволнованное поведение обвиняемого послужило причиной его немедленного ареста. С тех пор мысли о потерянной девушке преследовали и, в конце концов, сломили его. Вот и весь безрадостный и незамысловатый, но все объясняющий рассказ.

У защиты и в самом деле было мало свидетелей, ведь опровергать утверждения и доказать их неверность трудно. Среди свидетелей была тетя Джесси, которая подтвердила слова адвоката. Присутствовали носильщики с вокзала, которые видели, как обвиняемый сел в четверть восьмого на ливерпульский поезд, опоздав на поезд в четверть шестого утра. Также был опрошен кэбмен (№ 2138), который привез обвиняемого на Юстонскую станцию как раз вовремя (как полагал свидетель), чтобы успеть на поезд в четверть шестого. При перекрестном допросе кэбмен был немного сконфужен. У него спросили, не должен ли был тот успеть на первый поезд из Юстона, если он и в самом деле забрал обвиняемого из Боу около половины пятого утра. Он ответил, что из-за тумана ехал очень медленно, хотя и признал, что туман был не очень густым, и он мог бы ехать на полной скорости. Он также признал, что активно участвует в профсоюзной жизни. Обвинитель, мистер Спигет, представлял этот факт в таком свете, будто именно это в жизни извозчика имеет первостепенную важность для дела. В конце концов, были допрошены многочисленные свидетели — люди, принадлежащие к разным классам и имеющие разное общественное положение, — заявлявшие о прекрасном характере обвиняемого, а также о безупречной нравственности покойного Артура Константа.

В своей заключительной речи на третий день суда сэр Чарльз исчерпывающе и убедительно указал на несостоятельность обвинения, количество гипотез и их взаимозависимость. Миссис Драбдамп была свидетелем, к чьим показаниям нужно относиться очень осторожно. Присяжным следует помнить, что она не способна отличить свои наблюдения от своих впечатлений; например, она считает, что обвиняемый и мистер Констант ссорились только по той причине, что они были возбуждены. Он разжевал ее свидетельства, показав, что они полностью подтверждают версию защиты. Он попросил присяжных помнить, что не было представлено никаких свидетельств (ни от кэбменов, ни от каких-либо других лиц) о разнообразных сложных передвижениях, приписываемых обвиняемому на утро четвертого декабря между двадцатью пятью минутами шестого и четвертью восьмого. Также он обратил внимание на то, что самый важный свидетель по версии обвинения — конечно, он имел в виду мисс Даймонд — не был допрошен. Даже если она была бы мертва, и ее тело было бы найдено, это не доказывало бы теорию обвинения — уже одно то, что возлюбленный бросил ее, могло послужить вполне достаточным объяснением ее самоубийства. В двусмысленном письме нет никаких свидетельств о ее нравственном падении, на предположение о котором опирается значительная часть версии обвинения. Что же касается политического соперничества между Мортлейком и Константом, то оно было мимолетным, как набежавшее облачко в летний день. Все знают, что вскоре двое мужчин по-настоящему сдружились. В отношении времени преступления следует напомнить: врачи в большинстве своем считают, что смерть наступила после того, как обвиняемый покинул Лондон с поездом, отходящим в четверть восьмого. Теория о том, что миссис Драбдамп была одурманена, просто абсурдна, а что касается хитроумных предположений в отношении замков и задвижек, то стоит отметить, что мистер Гродман, опытный образованный свидетель, не принял их всерьез. Он торжественно увещал присяжных о необходимости помнить о том, что если они осудят обвиняемого, то они не только отправят невинного человека на позорную смерть, но и лишат рабочих всей страны одного из своих лучших сторонников и наиболее способного из предводителей.

Конец энергичной речи сэра Чарльза был встречен бурными аплодисментами.

Мистер Спигет, прокурор, выступил с заключительным словом обвинения. Он попросил присяжных вынести вердикт против обвиняемого, совершившего злоумышленное и преднамеренное преступление, способное опозорить летопись любой цивилизованной страны. Свои ум и образование он использовал для дьявольской цели, прикрываясь своей репутацией. Все пункты указывают на вину задержанного. Получив письмо от мисс Даймонд, сообщавшее о ее позоре и (возможно) о намерении совершить самоубийство, он поспешил наверх, чтобы обвинить Константа. Затем он бросился к жилищу девушки и, обнаружив, что его худшие опасения подтвердились, сразу составил дьявольский план мести. Он сказал миссис Драбдамп, что собирается в Девенпорт, намереваясь таким образом хоть на какое-то время направить полицию по ложному следу. На самом деле он направлялся в Ливерпуль, собираясь покинуть страну. Однако на случай, если его планы не осуществятся, он подготовил для себя гениальное алиби — отправился утром на Юстонскую станцию к поезду, отбывшему в Ливерпуль в четверть шестого. Кэбмен не знал, что на самом деле обвиняемый не собирается ехать этим поездом и вернется на Гловер-стрит, дом одиннадцать, чтобы совершить грязное преступление. Готовясь к убийству он, возможно, опоил наркотиком хозяйку дома. Его присутствие в Ливерпуле (куда он действительно добрался со вторым поездом) подтвердило рассказ кэбмена. Той ночью он не раздевался и не ложился в постель; он доводил до совершенства свой дьявольский план, а неожиданно спустившийся на город туман помог ему скрыть свои передвижения. Ревность, оскорбленные чувства, желание отомстить, жажда политической власти — все это свойственно людям. Мы можем пожалеть преступника, но не можем объявить его невиновным в совершении преступления.

Мистер Джастис Кроги, подводя итоги судебного разбирательства, решительно выступил против обвиняемого. Рассмотрев все показания, он заявил, что если множество правдоподобных вероятностей идеально согласуются друг с другом, то это не ослабляет выдвинутую версию, ибо здание истины сложено из множества кирпичиков. Помимо этого, версия обвинения была далека от чисто гипотетической, а версия защиты строится лишь на опровержении их предположений. Ключ, письмо, желание обвиняемого спрятать полученное письмо, напряженный разговор с Константом, ложный след — неверная информация о том, куда на самом деле направлялся обвиняемый, побег в Ливерпуль, выдуманная история о поисках «друга», заставляющая думать, что речь шла о мужчине, наговоры на Константа — все это факты. С другой стороны, в версии защиты также есть как пробелы, так и предположения. Даже если признать истинность сомнительного алиби, основывающегося на том, что обвиняемый присутствовал на Юстонской станции в двадцать пять минут шестого, то это ничего не говорит о его передвижениях до семи пятнадцати. Он с тем же успехом имел возможность вернуться в Боу, а не остаться на станции в ожидании следующего поезда. Показания медиков вовсе не говорят о том, что в таком случае он не мог совершить убийство. При этом нет ничего невозможного ни в том, что Констант мог поддаться неожиданному искушению поухаживать за красивой девушкой, ни в том, что работающая девушка, почувствовав себя брошенной, могла уступить молодому джентльмену, а после глубоко сожалеть об этом. Что стало с девушкой потом, остается загадкой. Возможно, ее неопознанный труп стал одним из многих, которые унесло течением реки и приливом прибило на илистый берег. Также присяжным нужно помнить, что ее взаимоотношения с мистером Константом не обязательно перешли грань приличия — они просто могли быть достаточно серьезными, чтобы совесть девушки заставила ее поступить так, как она поступила. Но этого было достаточно, чтобы ее письмо пробудило ревность в обвиняемом. Был еще один пункт, на который он хотел бы обратить внимание присяжных и на котором сторона обвинения до сих пор не особенно настаивала. Виновность заключенного была единственным правдоподобным объяснением тайны Боу. Врачи сходились во мнении, что мистер Констант не мог убить себя сам. Это значит, что кто-то другой убил его. Но возможность совершить убийство и какой-либо мотив для его совершения были у крайне малого числа людей. У обвиняемого были и мотив, и возможность. Пользуясь методом исключения, нетрудно прийти к выводу, что подозрение падает на него даже при немногочисленных доказательствах его вины. Представленные суду сведения были серьезны и правдоподобны. К тому же была выдвинута гениальная теория мистера Вимпа, благодаря которой возможно представить, как можно было запереть дверь на замок и защелку изнутри, что позволяет окончательно отбросить подозрения, что это могло быть самоубийство. Вина подсудимого очевидна настолько, насколько это возможно в деле с исключительно косвенными уликами. Если теперь обвиняемый будет освобожден, то Тайну Боу можно будет поместить в архив преступлений, оставшихся безнаказанными. Практически подведя обвиняемого к виселице, судья занервничал и неожиданно стал склоняться к тому, что версия защиты также представляется весьма вероятной, однако о важных подробностях дела заключенный мог сообщить своему адвокату в частной беседе. Присяжные, к этому времени уже окончательно запутанные объективностью судьи, были отпущены с призывом вынести справедливый приговор, учитывая все факты и вероятности.

Минуты казались часами, но присяжные все не возвращались. Ночь опустилась на здание суда с взбудораженными людьми в зале прежде, чем они, наконец, объявили вердикт:

— Виновен.

Судья водрузил себе на голову черную шапочку.[38]

Толпа, ожидавшая снаружи, потерпела фиаско. Вечерний банкет по случаю оправдания Мортлейка был отложен на неопределенный срок. Вимп выиграл, Гродман же чувствовал себя побитой дворнягой.

Глава XI

— Выходит, вы были правы, — не удержался Дензил, приветствуя Гродмана неделю спустя. — Я не доживу до того дня, когда смогу с ваших слов записать историю о том, как вы поймали убийцу из Боу.

— Садитесь, — прорычал Гродман. — Может и доживете.

В глазах Гродмана появился опасный блеск. Дензил пожалел о своих словах.

— Я позвал вас, — сказал Гродман, — для того, чтобы сказать — в тот вечер, когда Вимп арестовал Мортлейка, я собирался арестовать вас.

— За что? — ахнул Дензил.

— Мой дорогой Дензил, в нашей стране есть закон, созданный специально для того, что спутать все карты поэтам. Даже самому лучшему представителю Красоты разрешается иметь не больше жен, чем зеленщику. Я не виню вас за то, что вы не удовлетворены Джейн — она хорошая служанка, но плохая хозяйка. Но по отношению к Китти все же жестоко было не сказать ей, что у Джейн на вас есть законные права. Да и по отношению к Джейн несправедливо было не сказать ей о помолвке с Китти.

— Сейчас они обе знают об этом слишком много, будь они прокляты, — ответил поэт.

— Да, ваши секреты подобны рабочему месту — вы не можете долго удерживать их при себе. Мой бедный поэт, мне жаль вас — вы оказались между молотом и наковальней.

— Они — две гарпии, каждая из которых держит надо мной по Дамоклову мечу, угрожая арестом за двоеженство. И ни одна меня не любит.

— Полагаю, они были весьма полезны вам. Вы внедрили одну в мой дом и, полагаю, пересказывали мои секреты Вимпу; еще одну вы внедрили в дом Вимпа и пересказывали его секреты мне, ведь так? Что ж, теперь выпутывайтесь!

— Клянусь честью, вы все неправильно поняли. Это Джейн привела меня сюда, а не наоборот. Что же касается Китти, то я и подумать не мог, что она служит в доме Вимпа. Я был просто потрясен, увидев ее там.

— Она хотела подстраховаться на случай вашего ареста. Помимо этого, она, вероятно, хотела устроиться так же, как и Джейн. Ведь как-то зарабатывать на жизнь тоже надо — вы-то ничего для нее не делали. Так что вы не могли ее не встретить! Ха-ха-ха! И поделом вам, мой полигамный поэт!

— Но зачем вам меня арестовывать?

— Из мести, Дензил. Я был вашим лучшим другом в этом холодном, прозаичном мире. Вы ели мой хлеб, пили мой кларет, писали мою книгу, курили мои сигары и прикарманили мои деньги. Да, а еще, когда у вас появилась важная информация о загадке, волновавшей меня день и ночь, вы спокойно пошли и продали ее Вимпу.

— Я не д-делал этого, — запнулся Дензил.

— Вы лжете. Думаете, что Китти смогла удержать это в секрете от меня? Как только я узнал о вашем втором браке, я решил арестовать вас — за неверность. Но когда я увидел, что вы направили Вимпа по ложному следу (так мне тогда казалось), я был уверен, что он сядет в лужу, арестовав Мортлейка, и простил вас. Ходите по земле, живите, пейте — вы свободны. Теперь же Вимп празднует победу — все похлопывают его по спине и называют раскрывающим тайны детективом из Скотланд-Ярда. Бедного Тома Мортлейка повесят, и все из-за того, что вы рассказали Вимпу о Джесси Даймонд!

— Это все из-за вас, — мрачно буркнул Дензил. — Со временем все бы стихло, о ней никто бы не вспомнил, но вы сказали: «Помогите нам узнать все, что только возможно о последних месяцах жизни Артура Константа». Вимп рано или поздно все равно узнал бы о Джесси. Да я сам задушил бы Константа, узнай я о том, что он прикасался к ней, — разнервничался Дензил от своей неуместной ревности.

Гродман поморщился от мысли, что это он приложил руку к теперешнему триумфу Вимпа. Разве миссис Вимп не проговорилась на рождественском обеде?..

— Что было, то прошло, — грубо ответил он. — Но если Тома Мортлейка повесят, вы попадете в Портленд[39].

— Но как я могу помочь Тому?

— Помогайте агитировать общественность, насколько вам только это удастся. Пишите письма во все газеты, подписываясь разными именами; обойдите всех знакомых с просьбой подписать петицию; узнайте, где находится Джесси Даймонд, — девушка, у которой есть доказательство невиновности Тома Мортлейка.

— Вы в самом деле верите в его невиновность?

— Не издевайтесь, Дензил. Разве я не ходил на все митинги? Разве я не был самым активным корреспондентом всех газет?

— Я думал что это только в пику Вимпу.

— Чушь. Это чтобы спасти беднягу Тома. Он такой же убийца Артура Константа, как и вы! — Сыщик рассмеялся неприятным смехом.

Дрожащий от страха Дензил простился с Гродманом.

Сыщика просто завалили горами писем и телеграмм. С тех пор как он стал лидером желающих спасти Мортлейка от смерти, предложения помощи и пожертвования приходили отовсюду. Предложения он сжигал, а пожертвования уходили на размещение в газетах объявлений о поиске пропавшей девушки. Люси Брент возглавляла список жертвователей — она дала сотню фунтов. Это было явное доказательство ее веры в честность своего покойного возлюбленного.

Вердикт жюри присяжных развязал руки «большому жюри» — общественному мнению, пошатнувшему оплот британской свободы. Были опрошены все присяжные и осужден сам судья — теми, кто не являлся судьями. Министра внутренних дел поносили за его бездействие, а сотни провинциалов писали конфиденциальные прошения королеве. При этом многих весть об измене Артура Константа приободрила — это убедило их в том, что другие люди ничуть не лучше, чем они сами. Зажиточные торговцы увидели в поступке Мортлейка пагубные последствия социализма. Появилась дюжина новых теорий. Констант покончил с жизнью самоубийством, находясь под влиянием эзотерического буддизма, о чем говорит его приверженность учениям мадам Блаватской; или же он был убит своим махатмой, или стал жертвой гипноза, месмеризма, сомнамбулизма — в общем, некоего таинственного воздействия. Гродман считал первостепенной задачей поиски Джесси Даймонд — живой или мертвой. Электрическое оборудование помогало ему в ее поисках по всему цивилизованному миру. Появились догадки: возможно, неукротимый детектив надеется возложить вину в совершении преступлении на девушку? Если с Джесси обошлись несправедливо, разве она не могла сама отомстить за себя? Разве она не напоминала Жанну Д'Арк?

Прошла еще одна неделя; тень виселицы подкрадывалась все ближе, с закатом каждого дня она безжалостно приближалась, в то время как последние лучи надежды исчезали за линией горизонта. Министр внутренних дел оставался непреклонен, и подписи под петицией не произвели на него никакого действия. Он был консерватором, строгим и добросовестным; любой намек на то, что его непреклонность связана с политической деятельностью осужденного, только больше укреплял его в решимости не уступать, только чтобы легко приобрести репутацию великодушного человека. Он даже отказался дать отсрочку приведения приговора в исполнение для того, чтобы дать время разыскать пропавшую Джесси Даймонд. В последнюю из трех остававшихся до казни недель прошел заключительный митинг протеста. Гродман вновь был председателем, присутствовало несколько городских оригиналов и множество уважаемых членов общества. Министр подтвердил факт получения резолюций. Профсоюзы разделяли их преданность Мортлейку; некоторые распространяли слухи, дающие веру и надежду, другие взяли на себя финансовые растраты. Были попытки организовать шествие и митинг протеста в воскресенье, предшествующее вторнику, дню, когда приговор должен быть принесен в исполнение, но все окончилось ничем из-за слухов о признании. В понедельник газеты опубликовали последнее экспертное письмо Гродмана, подчеркивающее слабость доказательств, но газеты не упоминали о признании. Заключенный сохранял презрительное молчание, говорившее о потере интереса к пустой жизни без любви и мучительном самобичевании. Он отказался от посещения священника. В конце концов, в присутствии тюремщика он дал мисс Брент интервью, во время которого торжественно заверил ее в своем уважении к памяти ее покойного жениха. В понедельник вечерние газеты выходили ежечасно, сообщая все новые и новые слухи. За рубежом тоже ощущалось волнение. Вдруг девушка будет найдена; вдруг случится какое-нибудь чудо; вдруг объявят об отсрочке; вдруг приговор будет смягчен. Однако день подошел к концу, и наступила ночь, а вместе с ней клонилась к закату и жизнь Мортлейка. Тень виселицы оказалась совсем близко и, казалось, смешалась с сумраком.

Кроул стоял в дверях своей лавки, не в силах приняться за работу. Его большие серые глаза распухли от непролитых слез. Темная зимняя дорога казалась огромным кладбищем; уличные фонари на ней походили на могильные огни. Беспорядочные звуки уличной жизни доносились до его ушей, как отголоски из другого мира. Он не видел снующих туда-сюда людей, спешащих куда-то в эту холодную тоскливую ночь. Перед его глазами в сумерках вспыхивало и вновь тускнело лишь одно ужасное видение.

Дензил стоял позади него, молча куря сигарету. Сердце его было охвачено леденящим страхом. Этот ужасный Гродман! Когда петля палача затягивалась на шее Мортлейка, поэт чувствовал на себе сковывающие цепи арестанта. И все-таки был один проблеск надежды, маячивший впереди как слабый свет газовой лампы. Гродман беседовал с обвиненным вечером этого дня. Их расставание было тяжелым, но вечерняя газета, на этот раз взявшая интервью у экс-детектива, сделала заявление:

ГРОДМАН ПО-ПРЕЖНЕМУ УВЕРЕН.

Тысячи людей, все еще верившие в этого удивительного человека, не давали погаснуть последним искрам надежды в своих душах. Дензил купил газету и нетерпеливо просматривал ее, однако там не было ничего нового. Разве что смутная уверенность: неутомимый Гродман все еще ждет какого-то чуда — и это признавали почти трогательным. Дензил не разделял его ожиданий — он думал о побеге.

— Питер, — сказал он наконец, — боюсь, все кончено!

Кроул кивнул, он был убит горем.

— Все кончено, — повторил он. — Подумать только, он умрет — и тогда… — все кончено!

Он отчаянно посмотрел на бледное зимнее небо, где свинцовые облака заслонили звезды.

— Бедный, бедный парень! Этой ночью быть живым и мыслить, а уже следующим вечером — умереть, без малейшего смысла или продвижения вперед! И никакого возмещения за невинную загубленную молодость и силу! Человек, всегда исповедовавший Пользу, денно и нощно трудившийся во благо своих товарищей. И где же справедливость, где справедливость? — яростно вопрошал Кроул. И снова его влажные глаза обращались к небу, ввысь, куда воспаряли души умерших святых из разных точек Земли, устремляясь в бесконечное пространство.

— Тогда где же справедливость для Артура Константа, если он действительно был столь же невинен? — спросил Дензил. — На самом деле, Питер, я не понимаю, почему вы принимаете на веру, что Тома осудили несправедливо. В конце концов, ваши профсоюзные лидеры с мозолями на руках — это не эстеты, у них нет никакого чувства прекрасного. Вы не можете ожидать, что они не будут совершать тягчайшие преступления. Человечеству нужно обращаться к другим лидерам — к провидцам и поэтам!

— Кантеркот, если ты скажешь, что Том в самом деле виновен, я тебя пристукну, — маленький сапожник смотрел на своего товарища как разъяренный лев, но затем добавил: — Извини, Кантеркот, я ничего такого не имел в виду. В конце концов, у меня нет оснований. Судья — честный человек, со способностями, на которые я притязать не могу. Но я верю в Тома от всего сердца. Но если он все-таки виноват, то я все равно верю — верю в дело народа. Причуды обречены на смерть, у них может появиться отсрочка, но, в конечном счете, они должны сгинуть.

Он глубоко вздохнул и взглянул на мрачную улицу. Она была довольно темна, но в свете фонарей и газовых светильников в витринах скучной, однообразной улицы можно было разглядеть знакомые очертания: длинную полосу холодного тротуара, уродливую архитектуру домов, бесконечный поток скучных пешеходов.

Внезапное осознание тщетности бытия пронзило маленького сапожника, словно ледяной ветер. Перед его глазами проносилась его собственная жизнь и сотни миллионов жизней, подобные ей, подобные надувающимся и лопающимся пузырькам в темном океане равнодушия, никем незамеченные, недостойные внимания.

Мальчишка, торгующий газетами, выкрикивал: «Убийца из Боу готовится к казни!»

Кроула всего передернуло, его глаза незряче смотрели вслед мальчику. Наконец они наполнились слезами сочувствия.

— Дело народа, — сломлено пробормотал он. — Я верю в дело народа. Кроме него ничего нет.

— Питер, зайди, выпей чаю, не то простудишься, — окликнула его миссис Кроул.

Дензил зашел внутрь пить чай, и Питер последовал за ним.

* * *

В то же время вокруг дома министра внутренних дел, пребывавшего в городе, собиралась постоянно увеличивавшаяся толпа. Все хотели первыми услышать новость об отсрочке казни.

Дом охранялся кордоном полиции, так как присутствовала незначительная опасность народного бунта. Время от времени в толпе раздавались гул и крики. Один раз в окна дома даже полетели камни. Мальчишки-газетчики торговали специальными выпусками газет. Журналисты пробивались сквозь толпу, сжимая свои карандаши, готовые мчаться к телеграфу и сообщать новости своим издательствам, как только произойдет нечто особенное. Мальчишки с телеграфа постоянно прибегали с новыми угрозами, сообщениями, прошениями и призывами. Они со всех концов страны сыпались на несчастного министра внутренних дел, пытавшегося сохранять хладнокровие, просматривая объемную корреспонденцию последних дней и размышляя о наиболее важных письмах от «большого жюри». Письмо Гродмана, опубликованное в утренних газетах, протрясло его сильнее всего. Подвергнувшаяся научному анализу сыщика цепочка косвенных доказательств казалась не прочнее раскрашенного картона. Затем бедняга перечитал выступление судьи, и эта цепочка снова стала казаться вылитой из закаленной стали. Шум толпы с улицы доносился до него и был подобен отдаленному шуму океана. Чем громче становились крики толпы, тем старательней он пытался определить, какая из чашечек весов перевешивает в этом деле — вопрос жизни и смерти. Толпа все росла и росла, поскольку рабочий люд возвращался с работы. Многие из этих людей любили осужденного человека, попавшего в самые когти смерти, и бунтарский дух обуревал их. Небо было серым, наступала промозглая ночь, и тень виселицы подкрадывалась все ближе.

Внезапно по толпе стал распространяться какой-то невнятный ропот. Все перешептывались, но никто не знал, что происходит. Но что-то определенно произошло: кто-то прибыл. Мгновение спустя один из краев толпы взволнованно разразился судорожными криками приветствия, вмиг охватившими всю улицу. Толпа расступилась, и по дороге проехал крытый экипаж.

— Гродман! Гродман! — закричали люди, рассмотревшие пассажира. — Гродман! Ура!

Сыщик выглядел спокойным и бледным, но его глаза сверкали. Он одобрительно взмахнул рукой, когда экипаж подъезжал к двери, прокладывая себе путь сквозь толпу, как каноэ рассекает воды. Гродман вышел, и констебли у входа вежливо пропустили его. Он властно постучал, и дверь осторожно приоткрылась (тут же к ней подбежал мальчишка-посыльный с телеграммой). Гродман решительно прошел вперед, назвал свое имя и настоял на встрече с министром внутренних дел по делу жизни и смерти. Люди, ближе стоявшие к двери, расслышали его слова и приветствовали их одобрительными криками; остальная толпа сочла это добрым предзнаменованием, и теперь воздух сотрясали всеобщие радостные восклицания. Эти возгласы звенели в ушах Гродмана даже после того, как дверь закрылась за ним. Репортеры бросились вперед. Возбужденные рабочие окружили экипаж и распрягли лошадь. Примерно дюжина энтузиастов затеяла борьбу за честь находиться на освободившемся месте между оглоблями. Толпа стала ждать Гродмана.

Глава XII

Гродман был препровожден в кабинет, где добросовестно работал министр. Отважный лидер протестующих был, вероятно, единственным человеком, которому нельзя было отказать в посещении. Когда он вошел, на лице министра внутренних дел, казалось, проявилось некое облегчение. Подчиняясь знаку своего начальника, секретарь министра забрал с собой только что пришедшую телеграмму в соседнюю комнату, где он работал. Излишне упоминать, что едва ли даже десятая часть корреспонденции министра когда-либо попадала ему на глаза.

— Вероятно, у вас есть веские основания для того, чтобы беспокоить меня, мистер Гродман? — почти радостно спросил министр. — Конечно, это касается Мортлейка?

— Разумеется, и причины у меня самые веские.

— Присядьте. И продолжайте.

— Не сочтите за дерзость, но вы никогда не интересовались толкованием свидетельских показаний?

— О чем это вы? — недоуменно спросил министр и добавил с меланхолической улыбкой: — Недавно мне пришлось этим заняться. Конечно, я никогда не был специалистом по уголовному праву, как некоторые из моих предшественников. Я едва ли могу говорить об этом, как о науке; для меня это не что иное, как вопрос здравого смысла.

— Прошу извинить меня, сэр, это самая тонкая и трудная из всех наук. Я бы даже сказал — это высшая из всех наук. Что есть индуктивная логика[40], по утверждению, скажем, Бэкона и Милля[41], как не попытка оценить значение свидетельств? Ведь это, так сказать, попытка пройти по следам Творца, которые тот оставил за собой. Творец — я говорю это со всем почтением — оставил мириады ложных следов на своем пути, но настоящего ученого они не сбивают с пути, и он продолжает раскрывать тайны природы. Толпы неучей видят лишь бросающиеся в глаза, очевидные факты, но проницательный человек понимает, что поверхностное впечатление нередко может оказаться обманчивым.

— Очень интересно, мистер Гродман, но в самом деле…

— Извольте выслушать меня, сэр. Толкование свидетельств — весьма тонкая наука, которая требует самого критического и квалифицированного умения учитывать факты, всестороннего понимания человеческой психологии. Но это предоставлено профессорам, которые даже не представляют, что на самом деле вещи являются не тем, чем они кажутся, и все обстоит совсем иначе; профессорам, большинство которых всего год протирали штаны за своими столами, и теперь считают, что обладают глубинными познаниями о сложных предметах и человеческой натуре. Если двенадцать таких профессоров посадить вместе, то они называются присяжными; если же одного из них взять отдельно, то он называется свидетелем. Дача показаний — то есть наблюдение за фактами — вверена людям, которые идут по жизни вслепую. Оценка показаний — право судить, важны ли они — вверена людям, которые, возможно, специализируются в отмеривании фунтов сахара покупателям. Помимо того, что они абсолютно не в состоянии выполнять свои роли — наблюдать или судить, — их наблюдения и их судейство подвержены влиянию всевозможных предрассудков.

— Вы критикуете суд присяжных.

— Необязательно. Я готов признать, что с научной точки зрения, как правило, существует всего два альтернативных варианта, и при равной вероятности правильности каждого зачастую все же принимается верное решение. Например, если в деле показания даются экспертами вроде меня, у присяжных появляется возможность взглянуть на дело наметанным глазом.

Министр внутренних дел нетерпеливо топнул ногой:

— Я не могу выслушивать абстрактные теории, — сказал он. — У вас есть новые конкретные доказательства?

— Сэр, все зависит от того, как подходить к этому вопросу. Как по-вашему, сколько процентов показаний должны быть абсолютно простыми, неприкрашенными фактами, «правдой, только правдой и ничем, кроме правды»?

— Пятьдесят? — спросил министр, с проблеском юмора в голосе.

— Но не пять. Я даже не говорю о провалах в памяти и врожденных дефектах наблюдательных способностей. Впрочем, в сегодняшней юриспруденции самыми удивительными и странными являются подозрительно точные воспоминания на суде некоторых свидетелей о датах и событиях, произошедших много лет назад. Бросаю вам вызов, сэр: скажите, что вы ели на ужин в прошлый понедельник? О чем именно вы говорили, что вы делали в пять часов вечера в прошлый вторник? Никто (если он не машина) не может этого помнить. Разве что, конечно, события эти были чем-то примечательны, но это уже единичные случаи. Весомое препятствие для верного восприятия показаний — элемент предубежденности во всех видах. Вам никогда не приходило в голову, сэр, что мы никогда не знакомимся ни с кем больше одного раза? В первый раз встречаясь с человеком, мы можем представить его себе таким, какой он есть; вторая наша встреча окрашена и видоизменена воспоминаниями о первой. Воспринимаем ли мы наших друзей такими же, какими их воспринимают посторонние люди? Наши комнаты, мебель, прочие вещи — видим ли мы все это таким же, каким их видит в первый раз посторонний человек? Может ли мать заметить уродство своего ребенка, или влюбленный — недостатки своей возлюбленной, даже если любому другому они бросаются в глаза? Можем ли мы видеть самих себя такими, какими нас видят другие? Нет — привычка и предвзятое отношение все меняют. Наше сознание, как правило, заставляет нас судить поверхностно. Глаза зачастую видят то, что хотят увидеть, — или же то, что они ожидают увидеть. Вы успеваете следить за моей мыслью, сэр?

Министр внутренних дел уже не так нетерпеливо кивнул ему. Его понемногу заинтересовывало то, что он слышал. Они почти не обращали внимания на шум снаружи.

— Могу привести вам конкретный пример. Мистер Вимп рассуждает о событиях, произошедших утром четвертого декабря. Он мыслит так: взломав дверь в комнату мистера Константа и увидев, что основная часть задвижки сломана, я сразу пришел к выводу, что ее сломал я сам. Теперь я признаю, что это было так, но в подобных вещах нельзя делать вывод, что мы двигаемся так же быстро, как нам видится или кажется. С другой стороны, когда вы видите огненное кольцо, создаваемое вращающейся горящей палкой, вы понимаете, что это иллюзия, и не верите в существование сплошного огненного кольца. Это не более чем ловкость рук фокусника. Увидеть — еще не значит поверить, что бы не говорили пословицы, но зачастую мы верим в то, что видим. Это не относится к маленькой догадке Вимпа в отношении двери, тут он был безнадежно неправ, как, впрочем, и абсолютно во всем остальном. Хотя дверь была надежно заперта на задвижку, я считаю, что заметил бы то, что сломал ее, выламывая дверь, — даже если она уже была бы сломана. Ни разу с четвертого декабря и до того момента, как хитроумный Вимп предположил такую возможность, это не приходило мне в голову. И если это произошло со мной, опытным сыщиком, который с наибольшей вероятностью обладает этим проявляемым человеческим разумом неискоренимым стремлением подмечать детали, то как этого можно ожидать от обычного свидетеля?

— Ближе к делу, ближе к делу, — поторопил его министр, нервно протягивая руку к колокольчику на письменном столе.

— Скажем, от такого свидетеля, — невозмутимо продолжал Гродман, — как миссис Драбдамп. Эта почтенная особа не смогла разбудить квартиранта, который намеревался рано встать, несмотря на то, что неоднократно стучалась к нему. Она встревожилась и побежала за помощью — за мной. Я взломал дверь — а как вы думаете, что она ожидала за ней увидеть?

— Мертвого мистера Константа, полагаю, — с удивлением пробормотал министр.

— Точно. Так она его и увидела. Но как вы думаете, в каком состоянии был Артур Констант, когда дверь поддалась моему натиску и распахнулась?

— Неужели он не был мертв? — ахнул министр, его сердце ускоренно забилось.

— Мертв? Такой молодой, здоровый парень! Когда дверь распахнулась, он спал сном праведника. Это был глубокий сон, конечно, очень глубокий, иначе стук в дверь уже давно разбудил бы его. Но за это время фантазия миссис Драбдамп разыгралась, и она представляла себе несчастного квартиранта заснувшего вечным сном, тогда как он спал сном самым обычным.

— Вы хотите сказать, когда вы обнаружили Артура Константа, он был жив?

— Так же жив, как вы сейчас.

Министр замолчал, пытаясь понять положение вещей. Толпа снаружи снова разразилась приветственными криками. Вероятно, это помогало людям скоротать время.

— Но когда же он был убит?

— Сразу же после этого.

— Кем?

— Это, уж простите меня, не слишком умный вопрос. Наука и здравый смысл тут заодно: в таких случаях следует использовать метод исключения. Это должна быть либо миссис Драбдамп, либо я сам.

— Вы хотите сказать, что миссис Драбдамп…?!

— Бедная миссис Драбдамп! Она не заслуживает такого осуждения от министра внутренних дел! Как вы могли подумать такое о добропорядочной женщине!

— Так это были вы!

— Успокойтесь, мой дорогой министр. Нет причин для волнения. Это был всего лишь однократный эксперимент, и я намерен на этом остановиться.

Шум снаружи становился все громче.

— Троекратное ура мистеру Гродману! Гип-гип-ура! — доносилось до их ушей.

Мертвенно-бледный и крайне взволнованный министр коснулся звонка. Появился его секретарь. Он взглянул на лицо встревоженное лицо министра, подавляя удивление.

— Благодарю, что вызвали своего секретаря, — сказал Гродман. — Я как раз собирался попросить вас об этом, чтобы воспользоваться его услугами. Я полагаю, он может стенографировать.

Министр безмолвно кивнул.

— Очень хорошо. Я намерен сделать заявление, которое должно стать приложением к двадцать пятому — юбилейному, в некотором роде — изданию моей книги «Преступники, которых я поймал». Дензил Кантеркот, который согласно написанному мной сегодня завещанию станет моим литературным душеприказчиком, должен будет обработать его, придав ему литературные и драматические штрихи в том же стиле, в каком написаны прочие главы книги. Я совершенно уверен, что он сможет сделать это как должно — он так же хорош как литератор, насколько вы, сэр, хороши как юрист. Я уверен, что у него получится довести стиль других глав до совершенства.

— Темплтон, — шепнул министр, — этот человек безумен. Попытки разгадать тайну Биг Боу, вероятно, повредили его мозг. Впрочем, — добавил он в полный голос, — застенографируйте его заявление.

— Спасибо, сэр, — сказал Гродман сердечно. — Готовы, мистер Темплтон? Тогда начнем. Моя карьера в бытности детективом в Скотленд-Ярде известна по всему миру. Я говорю не слишком быстро, мистер Темплтон? Немного? Хорошо, постараюсь помедленнее, а вы остановите меня, если я забуду об этом. Когда я вышел на пенсию, то обнаружил, что остался холостяком. Было слишком поздно, чтобы жениться. Мое время принадлежало только мне. Подготовка моей книги «Преступники, которых я поймал» заняла несколько месяцев. Когда она была опубликована, у меня не осталось никакого занятия, кроме размышлений. У меня было много денег, и они были надежно вложены; мне было незачем играть на бирже. Будущее не имело смысла для меня, и я сожалел, что не умер при исполнении своих обязанностей. Как многие неработающие старики, я жил прошлым. Я снова и снова вспоминал свои былые подвиги, перечитывая свою книгу. И я все размышлял, лишенный волнующего ощущения преследования преступника, и рассматривал факты с новой, более верной точки зрения. И чем больше я об этом думал, тем яснее мне становилось, что пойманные мной преступниками были скорее дураками, чем негодяями. Все раскрытые мною преступления были довольно ловко проделаны, но вместе с тем не составляло особого труда их раскрыть. Преступники оставляли за собой следы, отпечатки и «хвосты» — тут и там рваные края, неотшлифованные углы; в общем, небрежно выполненная работа, лишенная артистичной завершенности. Недалекому человеку мои победы могут казаться чем-то изумительным — среднестатистический человек не может понять, как вычислить букву «е» в простой криптограмме, но сам я считаю, что мои победы были столь же банальными, как и раскрытые мною преступления. И тут мне пришло в голову, что я, всю жизнь постигавший науку расследований, мог бы совершить не одно, а тысячу идеальных преступлений, которые было бы абсолютно невозможно раскрыть. Ведь преступники продолжают свои деяния, все еще идя по проторенной дорожке — никакой оригинальности, никакого прорыва, никакого озарения, никакого свежего замысла! Можно подумать, что все они обучались в одной Академии преступников, где было сорок тысяч учеников, и все до одного следуют по изученному пути! Постепенно, снова и снова размышляя об этом, я начал подумывать о том, чтобы совершить преступление, которое поставило бы всех в тупик. Я мог придумать сотни таких преступлений и позволял себе представлять, как я их совершаю. Но получится ли у меня совершить их в действительности? Очевидно, что в эксперименте надо участвовать самому и в одиночку; надо найти жертву или объект преступления. Должен быть вынесен вердикт «смерть в результате несчастного случая». Мне непреодолимо хотелось совершить убийство — сперва заняться самой трудной задачей; мне хотелось запутать, озадачить весь мир — особенно мир, частью которого я перестал быть. Внешне я оставался спокоен и говорил с окружающими как обычно — но внутри меня сжигал огонь горячего научного интереса. Я носился со своими любимыми теориями и мысленно примерял их на каждого, кого встречал. Я перебрал в мыслях всех друзей и знакомых, обдумывая, как их можно убить, не оставив ни единой улики. Среди моих друзей и знакомых нет никого, с кем бы я не расправился в своих фантазиях. Нет ни одного публичного человека — но вы не волнуйтесь, господин министр — я не планировал убивать тайно ото всех. Готов поклясться, на криминальной бирже мои акции дорого бы стоили — никаких избитых мотивов, никаких приевшихся замыслов, никаких банальных деталей с отсутствием артистизма и сдержанности.

Покойный Артур Констант поселился неподалеку от меня, почти что через дорогу. Я познакомился с ним, и он оказался симпатичным молодым человеком, вполне подходящим для моего эксперимента. Я не помню другого подобного человека. С того момента, как я впервые увидел его, между нами появилось нечто вроде симпатии. Нас притягивало друг к другу. Я инстинктивно чувствовал, каким он будет человеком. Мне нравилось слушать, как он с воодушевлением говорит о братстве людей, — мне, человеку, который хорошо знал, что это братство является братством обезьян, змей и тигров. Казалось, ради беседы со мной он с удовольствием выкраивал минуту-другую из определенного им самим рабочего времени.

Жаль было отнимать у человечества столь ценного представителя — но это должно было произойти. Вечером третьего декабря без четверти десять он пришел ко мне. Конечно, я не упоминал об этом ни на дознании, ни на суде. Он хотел тайно обсудить со мной что-то связанное с некоей девушкой. Он сказал, что как-то неофициально одолжил ей денег, а вернуть их она могла, когда ей будет удобно. Он не знал, для чего ей были нужны деньги — только то, что у нее была некая самоотверженная цель, и на это он сам отчасти вдохновил ее. Но девушка неожиданно исчезла, и он волновался о ней. Он не сказал мне, кто она, но теперь, сэр, вы не хуже меня знаете, что это Джесси Даймонд. Он обратился ко мне за советом, как будет лучше организовать ее поиски. Также он упомянул, что на следующий день Мортлейк собирается поехать в Девенпорт первым утренним поездом. Конечно, я сразу же связал воедино эти два факта. И пока он говорил, мои мысли уже были обагрены кровью. Он заметно страдал от зубной боли и в ответ на мое сочувствие признался, что из-за этого очень мало спит. Это были идеальные обстоятельства для того, чтобы проверить одну из моих любимых теорий. Я по-отечески поговорил с ним, дал кое-какие неопределенные советы насчет поисков девушки. Также я взял с него обещание выспаться ночью (прежде чем утром он отправится на митинг трамвайщиков), приняв снотворное, пузырек которого я дал ему. Это новый препарат, который обеспечивает продолжительный сон, не вредя пищеварению, я и сам его использую. Он пообещал мне принять его. Также я посоветовал ему надежно запереть дверь на замок и задвижку, заткнув таким образом все щели, через которые в комнату может проникать холодный воздух зимней ночи. Я упрекнул его в пренебрежительном отношении к своему здоровью. Он добродушно, мягко рассмеялся и пообещал впредь следить за собой и полностью исполнить все мои советы. Так он и поступил. Я был уверен, что миссис Драбдамп, не сумев разбудить его, запаникует и примется кричать об убийстве. Так уж она устроена. Даже сэр Чарльз Браун-Харланд заметил, что ей свойственно выдавать свои впечатления за факты, свои предположения за наблюдения. Будущее для нее изначально окрашено в мрачные тона. Да и большинство женщин ее положения повели себя так же, как она. Миссис Драбдамп оказалась особенно хорошим образчиком, которому можно было внушить нужную мысль. Впрочем, постаравшись, я мог бы произвести такой же эффект практически на любую женщину в данных условиях. В этой цепочке было лишь одно слабое звено: обратится ли миссис Драбдамп именно ко мне для того, чтобы взломать дверь? Женщины в таких случаях всегда прибегают к помощи мужчин. Я же был ближайшим и уж во всяком случае самым авторитетным мужчиной нашей улице и воспринял как должное, что она обратится ко мне.

— Но что же, если этого бы не произошло? — не удержался от вопроса министр.

— Тогда не было бы и убийства, вот и все. В свое время Артур Констант проснулся бы, или кто-то взломал бы дверь и обнаружил его спящим. Никто бы не пострадал, никто бы ничего не заметил. Я едва ли сомкнул глаз в ту ночь. Мысли о необычном преступлении, которое я собирался совершить… жгучее желание узнать — а обнаружит ли Вимп modus operandi… перспектива поменяться местами с убийцами, которых я выслеживал всю свою жизнь, но ни разу не испытывал того внушающего страх удовольствия, которое их обуревает… боязнь заснуть слишком крепко и утром не услышать стука миссис Драбдамп… Да, все эти вещи волновали меня и нарушали мой покой. Я лежал на кровати, обдумывая каждую деталь того, как умрет бедняга Констант. Время тянулось невыносимо медленно, пока, наконец, не наступил туманный рассвет. Я изнемогал от неизвестности. Может, в итоге мне придется разочароваться? Наконец прозвучал этот долгожданный звук — тук-тук-тук — как призыв к убийству. Эхо этих ударов отзывалось в моих ушах, говоря: «Приди и убей его!» Я натянул на голову ночной колпак и, высунувшись из окна, сказал ей подождать меня. Я спешно оделся, прихватил свою бритву и отправился в одиннадцатый дом на Гловер-стрит. Когда я взломал дверь спальни, где Констант спал, подложив руки под голову, я завопил: «Господи!», как будто увидел нечто ужасное. Кровавый туман поплыл перед глазами миссис Драбдамп. Она отступила назад и (как я и предполагал) на какое-то мгновение закрыла лицо руками, чтобы не видеть представляемых ею ужасов. В тот самый момент я и нанес рану, точно по науке. Я сделал глубокий разрез и очень резко вытащил орудие, так быстро, что на нем осталась лишь капля крови. Затем из раны заструилась кровь, но, естественно, взгляд миссис Драбдамп притягивало зрелище страшной раны, поэтому кровь она едва заметила. Я быстро накрыл его лицо своим платком, дабы скрыть возможные судороги. Но как показали медицинское освидетельствование (и в этом случае они оказались очень точны), смерть наступила мгновенно. Я спрятал в карман бритву и пустой пузырек из-под снотворного. Когда за тобой наблюдает такая женщина, как миссис Драбдамп, можно делать все что угодно. Я позволил ее вниманию остановиться на том факте, что оба окна заперты на задвижки. Какой-то дурень потом заметил расхождение в показаниях, потому что полиция обнаружила запертым только одно окно, — но ведь он совсем забыл о том, что я, в своем невежестве, не запер второе окно, после того как открывал его, чтобы позвать на помощь. Конечно, прежде я повременил, чтобы прошло достаточно времени. Я успокоил миссис Драбдамп и начал делать пометки в блокноте — ведь я же стреляный воробей. Моей целью было выиграть время. Я хотел, чтобы тело успело остыть, прежде чем его обнаружат; впрочем, тут не было такой уж большой опасности — вы сами слышали показания медиков, они не могут сузить наиболее вероятное время смерти до промежутка в час-другой. Я честно им сказал, что смерть наступила совсем недавно, будучи вне подозрений, и даже доктор Робинсон подсознательно определил время смерти (впрочем, мистер Темплтон, здесь поставьте вопрос на полях), исходя из того, что оно наступило до моего появления на сцене.

Прежде чем я закончу рассказ о роли миссис Драбдамп в этом деле, я хотел бы обратить внимание еще на один момент. Вы столь терпеливо выслушали мои научные лекции, сэр, полагаю, вы не откажетесь от того, чтобы выслушать последнюю. Весьма важно указать на тот факт, что миссис Драбдамп проспала лишних полчаса. Это событие (как и безвредный туман, появившийся независимо от моих замыслов, однако сыгравший определенную роль) было совершенно случайным и никак не относится к делу. Во всех трудах по индуктивной логике признается, что лишь некоторые обстоятельства явления имеют причинно-следственную взаимосвязь. Всегда существует некоторое количество событий различного рода, не имеющих прямой связи с рассматриваемым делом. Все-таки наука рассмотрения доказательств пока еще не развита в должной степени, и всякую подробность рассматриваемого дела стремятся представить важной и привязать к цепочке доказательств. Я считаю, что попытки объяснить все и вся — удел новичков. Итак, туман и то, что миссис Драбдамп проспала — это не более чем случайность. Всегда имеют место совпадения, и настоящий исследователь должен иметь в виду наличие подобных факторов. Даже я никогда не рассчитывал на серию случайных совпадений, которые привели к тому, что Мортлейк был заподозрен в убийстве. С другой стороны, моя служанка Джейн, которая обычно уходит домой около десяти часов, вечером третьего декабря ушла несколько раньше обычного и не узнала о визите Константа, и эта случайность имела отношение к нашему делу. На самом деле, искусство художника или редактора по большей части состоит в умении понять, какие элементы следует оставить, а какие нет. Подобно этому искусство научного расследования состоит в умении распознавать, какие детали происшествия можно игнорировать. Вкратце, чтобы объяснить все, нужно объяснить слишком много, а объяснить слишком много — хуже, чем объяснить слишком мало. Но вернемся к моему эксперименту. Мой успех превзошел самые смелые мои ожидания. Никто не имел ни малейшего понятия о том, что случилось на самом деле. Неразрешимая загадка Биг Боу взволновала самые проницательные умы Европы и всего цивилизованного мира. То, что человек, судя по всему, был убит в комнате, куда не было никакой возможности попасть, напоминало о магии средневековья. Грозный Вимп, ставший моим преемником, начал рассматривать версию самоубийства. Тайна оставалась бы тайной до моей смерти, но, боюсь, лишь благодаря моей гениальности. Я попытался посмотреть на дело со стороны, глазами постороннего человека или глазами себя прежнего, того, каким я был раньше. Я обнаружил, что данное произведение преступного искусства настолько совершенно, что допускает лишь одно верное решение. Сами условия задачи настолько невероятны, что если бы я и не был убийцей, то заподозрил бы себя самого, конечно, вместе с миссис Драбдамп. Первые вошедшие в комнату люди прежде всего попадают под подозрение. Я сразу же написал в «Пелл Мелл Пресс» — разумеется, изменив почерк и подписавшись, как «Человек, смотрящий через собственные очки» — и предложил эту версию. Таким образом, я объединил себя с миссис Драбдамп, и людям стало трудно по отдельности рассматривать нас, вошедших в комнату вместе. Сказать людям полуправду — отличный способ скрыть правду, сбив их с толку. На следующий день я подробно ответил на это письмо, начал противоречить самому себе (уже подписываясь своим именем) и привел новые доводы против версии о самоубийстве. Меня раздражал открытый вердикт суда, мне хотелось, чтобы меня хотя бы попытались найти. Я хотел насладиться охотой. К сожалению, Вимп, начавший погоню после моего письма, из-за неудачного переплетения случайных обстоятельств заподозрил Мортлейка и упорствовал в своем заблуждении, идя по ложному следу. Этого я никак не мог предвидеть, но весь мир верил в то, что это верный след. Мортлейка арестовали и осудили. Вимп только подтвердил свою репутацию, и это было уже слишком. Своими хлопотами я лишь упрочил его репутацию, тогда как хотел разрушить ее. Достаточно плохо было уже само то, что должен был пострадать невиновный человек; и к тому же Вимп создавал себе репутацию, которой он не заслужил, и исключительно вследствие чудовищной ошибки должен был затмить всех своих предшественников — это показалось мне невыносимым. Я горы свернул, сделал все возможное, чтобы изменить вердикт суда и спасти обвиняемого; я выявил все слабые стороны обвинения; я переполошил весь мир, направив его на поиски пропавшей девушки; я подавал петиции и проводил агитацию. Все напрасно. Я ничего не добился. Теперь я разыгрываю свою последнюю карту. Зазнайка Вимп не должен остаться в памяти потомков человеком, разгадавшим эту страшную тайну, а обвиняемый будет спасен благодаря моему заявлению. Это причина того, почему я делаю заявление сегодня — пока еще не поздно спасти Мортлейка.

— По этой причине? — спросил министр подозрительно насмешливым голосом.

— Только по этой единственной причине…

Говорившего перебили еще более громкие одобрительные возгласы, доносившиеся до кабинета с улицы. Разгоряченная толпа решила, что отсутствие новостей предвещает хорошие новости. Чем дольше затягивалась встреча министра внутренних дел с председателем комитета по защите Мортлейка, тем меньше люди верили в то, что министр останется непреклонным. Кумир народа будет спасен; выкрики «Гродман» и «Мортлейк» в толпе чередовались со взрывами бурных аплодисментов.

— Темплтон, — спросил министр, — вы дословно записали признание мистера Гродмана?

— Да, сэр.

— Тогда принесите телеграмму, которую вы получили, когда мистер Гродман входил в дом.

Темплтон вышел в другую комнату и вернулся с телеграммой, которую он показывал министру, когда вошел Гродман. Министр молча передал ее гостю. Это было сообщение от начальника полиции Мельбурна, в котором говорилось, что ни о чем не подозревающая Джесси Даймонд только что прибыла в город на парусном судне. После того как она подтвердила версию защиты, она была немедленно отправлена обратно в Англию.

— Ожидая продолжения расследования, я помиловал обвиняемого, — сказал министр, видимо, находивший некую мрачную насмешку судьбы в сложившейся ситуации, — и всмотрелся в посеревшее лицо Гродмана. — Мистер Темплтон собирался отправить посыльного с этой новостью к коменданту Ньюгейта, когда вы вошли в комнату. Карточный домик мистера Вимпа развалился бы на части и без вашей помощи. Но известие о вашем неразоблаченном преступлении подпортит его репутацию, как вы того и хотели.

Внезапный грохот оглушил людей в комнате и смешался с ликующими криками толпы на улице. Гродман застрелился и сделал это по науке — в сердце. Мертвое тело рухнуло к ногам министра внутренних дел.

Несколько рабочих, дожидавшихся его у экипажа, помогли нести носилки с телом.

© Перевод. А.Кузнецов, 2014.

Сноски

1

Ньюгейт — тюрьма в Лондоне.

(обратно)

2

«Народный дворец», он же Александр-палас — культурно-развлекательный центр викторианской эпохи, включал в себя музейные экспозиции, лекционный зал, библиотеку, бассейн, ипподром, домики в японском стиле, пруд для лодочных прогулок и поле для игры в гольф.

(обратно)

3

Писчая судорога — расстройство синергизма мышц руки, приводящее к нарушению акта письма при сохранении способности производить другие тонкие движения кистью и пальцами; наблюдается при неврозах у лиц, профессионально занятых письмом.

(обратно)

4

Приблизительно 5,5 м.

(обратно)

5

Трупное окоченение (лат.).

(обратно)

6

Приблизительно 14 см.

(обратно)

7

Иблис — шайтан, дьявол у мусульман.

(обратно)

8

Намек на библейский стих «Бедные всегда будут с вами» (Марк, 14:7).

(обратно)

9

Образ действия (лат.). Данная фраза используется для описания способа совершения преступления.

(обратно)

10

Приблизительно 5,5 м.

(обратно)

11

«Открытый вердикт» — решение коллегии присяжных при коронере, констатирующее факт смерти без указания ее причины.

(обратно)

12

Официальное наименование министра финансов Великобритании.

(обратно)

13

Игра слов — название района Боу дословно переводится как «Лук».

(обратно)

14

«Ланцет» — ведущий медицинский журнал в Великобритании.

(обратно)

15

Перси Шелли — английский поэт, приводится цитата из «Письма к Марии Гисборн».

(обратно)

16

Джон Невиль Маскелин и Джордж Кук — известные фокусники тех лет, которые помимо прочего занимались сложными трюками с побегами и освобождениями.

(обратно)

17

Тёмные века — исторический период в раннем Средневековье.

(обратно)

18

Аллитерация — вид звукописи, повтор согласных в словах.

(обратно)

19

Место в Лондоне, использовавшееся для проведения массовых мероприятий политического или религиозного характера.

(обратно)

20

Гарри и Гарриет — типичные имена для кокни, персонажи с такими именами появлялись в юмористическом журнале «Панч».

(обратно)

21

По традиции в день свадьбы вслед невесте, отправляющейся на венчание в церковь, бросали старую туфлю, чтобы семейная жизнь была счастливой.

(обратно)

22

Игра слов — поэт-лауреат в Великобритании — звание придворного поэта, утвержденного монархом. Сейчас, да и во времена, описанные в книге, это звание считается скорее почётным, нежели предполагающим какие-либо обязательства; таким образом, Дензил хочет сказать, что в случае установления республиканского строя в Англии не останется выдающихся поэтов.

(обратно)

23

Джон Мильтон (1608–1676) — один из величайших поэтов Англии. Дензил Кантеркот читал не свое сочинение, а поэму Мильтона «Потерянный рай».

(обратно)

24

Дословный перевод названия газеты «Новый вестник свинины».

(обратно)

25

Район Лондона, в конце ХIХ века бывший очень бедным.

(обратно)

26

Беллетристика, художественная литература (фр.).

(обратно)

27

Сарагосская дева, она же Августина Раймунда Мария Сарагоса Доменек (1786–1857) — героиня испано-французской войны, известная как «Испанская Жанна д'Арк».

(обратно)

28

Точные слова цитируемого (лат.).

(обратно)

29

Грейс Хорсли Дарлинг (1815–1842) — национальная героиня Великобритании, спасшая вместе со своим отцом Уильямом Дарлингом людей с тонущего парохода «Фортафшир».

(обратно)

30

Кохинур — алмаз и бриллиант 105 карат (21,6 г), один из наиболее знаменитых алмазов в истории.

(обратно)

31

Многие книги Вальтера Скотта выходили анонимно или под псевдонимом.

(обратно)

32

Реформы, проведенные Гладстоном, оценивались неоднозначно — радикалы находили эти реформы недостаточно решительными, в то время как консервативные круги рассматривали преобразования как излишне радикальные. Что касается религии, то, с одной стороны, Гладстон был очень верующим человеком, но с другой стороны, одной из наиболее важных для самого Гладстона реформ была отмена государственной Ирландской англиканской церкви в 1869 г. Гладстон, глубоко верующий англиканин, признал несправедливость господства англиканства в Ирландии, большинство жителей которой были католиками.

(обратно)

33

Лондонский театр.

(обратно)

34

Антонин Дворжак (1841–1904) — чешский композитор.

(обратно)

35

О мертвых ничего, кроме хорошего (лат.).

(обратно)

36

Трупное окоченение (лат.).

(обратно)

37

«Брэдшоу» — популярный в Англии справочник расписания поездов.

(обратно)

38

Английские судьи надевали черную шапочку, вынося смертный приговор.

(обратно)

39

Имеется в виду тюрьма в Портленде.

(обратно)

40

Индукция (лат. inductio — наведение) — процесс логического вывода на основе перехода от частного положения к общему. Индукция получает знание из окружающего мира через эксперимент, наблюдение и проверку гипотез.

(обратно)

41

Фрэнсис Бэкон и Джон Стюарт Милль — английские мыслители, популяризаторы индуктивной методологии научного исследования.

(обратно)

Оглавление

Предисловие переводчика и издателя к электронной версии книги

От автора

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg