«Негритянский квартал»

I

— Смотри, здесь одни негры, — прошептала Жермена.

Пароход маневрировал, подползая к причалам, и с прогулочной палубы была хорошо видна пристань, на которой в два ряда стояли чернокожие грузчики.

Муж Жермены посмотрел на них и неуверенно ответил:

— Конечно.

Почему «конечно»? Пароход находился у входа в Панамский канал, то есть в Центральной Америке. Разве не естественнее было бы увидеть здесь индейцев?

Прошло еще два часа, и путешественникам пришлось еще не удивляться. Супруги были одеты в белые полотнянные костюмы, на головах — пробковые шлемы.

Дюпюш, говоривший по-английски лучше, чем его жена, вступил в переговоры с негром. Взяв багаж Дюпюшей, негр вручил мужу картонный номерок и проворчал сквозь зубы:

— Вашингтон-отель?

— Yes, — ответил Дюпюш. Он был поражен, потому что рассчитывал остановиться именно в Вашингтон-отеле.

Пароход «Верден» стоял в Кристобале всего три часа.

Пассажиры, ехавшие до Таити, торопливо сбегали по трапу, чтобы успеть осмотреть город, пока пароход будет. ждать своей очереди у Панамского канала. Кто-то спросил Дюпюшей:

— Долго пробудете в Кристобале?

— Два дня, пока не придет наш пароход.

— Желаю удачи!

Здесь даже солнце светило по-иному, незнакомым и непривычным было все: форма таможенных чиновников, полицейских, американских солдат, охранявших порт и прилегающие к нему улицы. Негры хватали пассажиров за руки и тащили их к автомобилям, но Жермена облюбовала одноконную пролетку под белым тентом, с которого свивали помпончики.

— Ключи от чемоданов не забыл? А метрдотель остался доволен чаевыми? Смотри, нам кланяется госпожа Роше.

Они помахали г-же Роше, которая возвращалась к мужу, служившему на Гебридских островах. Супруги Дюпюш жадно смотрели по сторонам, словно хотели впитать в себя пейзажи этой страны.

— Вашингтон-отель? — осведомился чернокожий кучер.

Справа красивый проспект, с двух сторон обсаженный пальмами. Вдоль него роскошные особняки, принадлежащие мореходным компаниям.

— Надо узнать, где здесь почта.

Затем широкая, залитая солнцем улица, идущая параллельно железной дороге. Универсальные магазины, лавки и на каждом пороге левантийцы, зазывающие туристов.

Наконец показался парк, засаженный кокосовыми пальмами, в глубине его белели колонны Вашингтон-отеля. В гигантском прохладном холле бои были в белой униформе, а дежурный администратор — в куртке. Дюпюш обратился к нему по-английски.

Багаж уже прибыл, и через две минуты супруги очутились в своем номере, заглянули в ванну, распахнули окна и шкафы.

Дюпюш не посмел признаться жене, что номер стоит десять долларов в сутки. Впрочем, не все ли равно? Что значат для них теперь несколько лишних долларов? В холле они увидели несколько старших офицеров американской армии. Зал ресторана был просторным, в парке виднелся мраморный купальный бассейн.

— Ванну примем вечером, — решила Жермена. — А сейчас первым делом в банк.

Было так жарко, что Дюпюш оставил пиджак в номере. Бой уже подозвал машину.

— Не надо. Мы пешком.

Им хотелось посмотреть город. Около полудня супруги, по-видимому сбились с пути: они оказались в унылом, грязном квартале, застроенном деревянными домами, на тротуарах было полно негров. Солнце стояло в зените, у дверей дремали чернокожие женщины. Жермена тревожно огляделась.

— Какая вонь!.. Спроси у кого-нибудь дорогу.

Через четверть часа они вышли на проспект, о чем догадались по тому, что увидели лавки левантийцев, продававших пассажирам «Вердена» сувениры и безделушки.

— Спроси, где банк, Жозеф!

— Знаешь, по-моему, именно здесь мне рекомендовали купить полотняный костюм.

— Сперва в банк!

— Простите, мсье, где тут «Нью-Йорк Чейз Бэнк», please[1].

— Второй квартал налево.

— Смотри-ка, — сказал Дюпюш, когда они проходили мимо кафе, — здесь пьют довоенный перно! После банка мы обязательно завернем сюда.

Банк оказался маленькой конторой, в которой восседал единственный служащий. Дюпюш протянул ему аккредитив на двадцать тысяч франков, но тот даже не взглянул на него.

— Вам следует обратиться в панамское агентство.

Жермена, почти не понимавшая по-английски, забеспокоилась.

— Мы занимаемся только обменными операциями.

Садитесь на двухчасовой поезд, и через сорок пять минут вы будете в Панаме.

— Идем, Жермена.

— Что он сказал?

— Надо ехать на другой конец канала, в Панаму. Но мы еще успеем позавтракать и выпить перно.

Было душно и немножко хотелось спать. Солнце проникло в вагон, озаряло тростниковые кресла и людей, читавших американские газеты. Мужчины были в воротничках и галстуках, один Дюпюш без пиджака и в пробковом шлеме.

Слева бежала водная серо-зеленая равнина, справа иногда появлялась водная гладь Панамского канала, по которой медленно двигались суда.

— Мне больше нравились Антилы, — заметила Жермена.

Они провели двое суток в Фор-де-Франс на Мартинике. Здесь, в Панаме, сильнее чувствовалась цивилизация. Слишком много было комфортабельных бунгало, автомашин и американских солдат.

— Бумажник не забыл, Жозеф?

В Панаме они сели в открытую машину, которой управлял метис.

— «Нью-Йорк Чейз Бэнк»!

Впечатления громоздились одно на другое. Сначала они ехали по узким улочкам с множеством лавчонок.

Потом начались улицы потише, застроенные деревянными домами; наконец, Дюпюши оказались в районе, где ходят трамваи и высятся каменные здания, где помещаются конторы, магазины музыкальных инструментов и радиоприемников, гаражи.

Машина остановилась на тенистой площади, обсаженной роскошными деревьями, перед красивой церковью, построенной в староиспанском стиле, и шофер указал на угол, где разместился американский банк.

Они вошли, и Дюпюш нагнулся к первому же окошку. Его послали ко второму. Наконец рассыльный-негр проводил его в кабинет директора агентства. Дюпюш протянул ему аккредитив.

— Дадите мне половину в долларах, а половину — во франках, — сказал Дюпюш и достал из бумажника паспорт.

Директор просмотрел аккредитив и вызвал по телефону служащего. Вместе с директором они некоторое время молча рассматривали аккредитив, потом придвинули бланк каблограммы, лежавший на столе. Наконец директор возвратил Дюпюшу аккредитив.

— Весьма сожалею…

— Вы не можете выплатить мне сегодня?

— Я не могу выплатить вообще. Акционерное общество «Копи Эквадора» обанкротилось. Сегодня мы получили каблограмму из нашего парижского отделения, в которой нам предложено прекратить платежи.

— Тут какая-то ошибка! — закричал Дюпюш. — Этого не может быть. Аккредитив выдан всего месяц назад, его подписал директор-распорядитель господин Гренье! Я главный инженер АОКЭ, еду в Эквадор руководить работами…

— Весьма сожалею…

— Подождите! Надо немедленно дать телеграмму в Париж, тут, безусловно, недоразумение.

Дюпюш обливался потом, ноги у него подкашивались. Жермена спросила:

— Что он говорит? Не хочет выплатить?

Дюпюш жестом велел ей замолчать.

— Послушайте, общество выдало мне десять тысяч наличными на проезд до Панамы. Послезавтра я должен пересесть на «Святую Клару», пароход компании «Грейс-Лайн», чтобы ехать в Гуаякиль. Эти двадцать тысяч мне необходимы, иначе…

— I'm sorry…[2] Еще раз извините, — повторил американец, распахивая перед Дюпюшем дверь кабинета.

— Простите, один вопрос: сколько времени потребуется, чтобы дать телеграмму в Париж и получить ответ?

— Двое суток.

Дверь захлопнулась, они оказались на тротуаре. Тот же шофер подбежал к ним.

— Прокатить по городу?

У Дюпюша кружилась голова.

— Что думаешь предпринять? — нахмурив брови, спросила Жермена.

— Пойти к нашему консулу или посланнику. Надеюсь, в Панаме есть французский посланник?

— Есть, мсье, есть! — подтвердил метис, слышавший их разговор.

Машина остановилась на безлюдной площади у красивого особняка, утопавшего в цветах. Жермена осталась в машине. Дюпюш позвонил, ему открыл мулат и провел в кабинет, где на столе лежала гора старых журналов.

Пришлось подождать — посланник отдыхал после обеда.

Спустя некоторое время он, без пиджака, вышел к Дюпюшу.

— Что он тебе сказал?

— Что телеграфировать можно, если я настаиваю, но предупредил, что американские банки никогда не ошибаются.

Шофер ждал, куда прикажут ехать.

— Что же нам делать?

— Все-таки надо дать телеграмму!

Чтобы вытереть лоб, Дюпюш снял шлем и позабыл снова надеть его. Он чувствовал себя неважно после перно, выпитого без сахара.

«Париж АОКЭ Прошу немедленно принять срочные меры оплате аккредитива тчк Пароход уходит завтра тчк Следующий пароход через месяц тчк Дюпюш».

Каждое слово стоило одиннадцать франков. Дюпюш поспешно опустил в карман бумажник, в котором оставалось всего тысяча двести франков.

Шофер невозмутимо сидел за рулем, Жермена забилась в уголок.

— Пройдемся пешком: нам нужно поговорить.

Дюпюш рассчитался с шофером, и они пошли по оживленной торговой улице.

— Что ты решил?

— Не знаю… Ничего не могу понять.

Они совершенно забыли, что находятся в Панаме, вокруг деревянные дома, а прохожие говорят по-английски или по-испански. Они шли, ничего не видя, без единой мысли в голове.

— Сколько у тебя осталось?

— Меньше тысячи двухсот франков… Нет, это невозможно! Гренье обязательно мне ответит.

Гренье пригласил их завтракать на следующий день после свадьбы в роскошный ресторан на Елисейских полях. Он вообще был шикарный тип. Учреждение, которым он руководил, помещалось на Беррийской улице, в одном из небоскребов американского типа. За завтраком Гренье спросил Жермену:

«Итак, маленькая новобрачная, вы довольны свадебным путешествием, которое я для вас устроил?»

И преподнес ей цветы.

— Послушай, Жозеф, наш багаж остался в Кристобале!

Дюпюш с ужасом вспомнил о номере в Вашингтон-отеле, за который надо платить десять долларов в день.

— Мы позвоним, чтобы багаж переслали сюда. Здесь должны быть менее дорогие гостиницы.

Дюпюш растерянно шагал, сам не зная куда. Вскоре они оказались в районе, который напоминал негритянский квартал Кристобаля, но был обширнее и мрачнее.

— Куда это мы зашли? — спросил Дюпюш у жены.

— Не знаю. А ты что, не смотрел, куда идешь?

Кругом, насколько хватало глаз, виднелись только двухэтажные домишки с верандой наверху. В окнах сушилось белье, на улицах в метр шириной ютились жалкие лавчонки. На прилавках лежала странная снедь, и в воздухе плавали незнакомые запахи. Встречные негры в матерчатых туфлях или веревочных сандалиях заглядывали Дюпюшам в глаза. Особенно их интересовала Жермена, которая шла с опущенной головой.

— Пойдем в другое место, Жозеф!

— С удовольствием. Но куда?

Они все дальше углублялись в этот странный квартал, в сущности, целый город. Улицы делались уже, а негров на тротуаре становилось все больше.

Они выбились из сил. Рубашка на Дюпюше взмокла и прилипла к спине, пиджак он оставил в гостинице.

Внезапно зашуршали шины, заскрипели тормоза. Их обогнал давешний шофер, он остановил машину и улыбнулся. Потом заговорил по-французски с легким испанским акцентом:

— Не стоит вам здесь гулять. Садитесь, я отвезу вас в одно место. Там есть французский отель…

— Да, да! — облегченно вздохнул Дюпюш. — Во французский отель!

В конце концов все разъяснится, все встанет на место.

Машина пересекала новый квартал, который производил не менее неожиданное впечатление. В садах утопали ультрасовременные виллы.

— Здесь помещаются посольства и консульства, — пояснил шофер.

Машина выехала на тенистую площадь, которую Дюпюши сразу узнали по церкви в испанском стиле. Обогнув ее, шофер остановился перед белым фасадом с золотыми буквами «Гостиница Соборная».

— У вас не осталось багажа на вокзале? Могу привезти.

— Спасибо.

— Если захотите покататься по городу, спросите Педро. Меня здесь все знают!

Дюпюш с трудом изобразил благородную улыбку.

Дюпюш говорил очень быстро. Эта женщина, эта сморщенная старушка в черном, похожая на провинциальную кассиршу, подавляла его.

— Вы понимаете меня?.. Мы отплываем послезавтра на «Святой Кларе». А багаж остался в Вашингтон-отеле в Кристобале. Мы ожидаем телеграммы.

— Вы хотите, чтобы багаж доставили сюда?

Старушка сняла телефонную трубку, вызвала Вашингтон-отель и сказала несколько слов по-английски.

— Ваш багаж будет здесь к восьми часам.

Старушка подозвала боя-негра в накрахмаленном полотняном костюме и протянула ему ключ.

— В шестьдесят седьмой.

Она ничуть не удивилась, увидев французов, и почти не взглянула на них. Ей они были совершено безразличны. Дюпюши молча последовали за боем. Архитектура здания показалась им необычной: оно напоминало внутренний дворик под стеклянной крышей. Каждый этаж отеля был окаймлен галереей, на которую выходили двери номеров.

Они поднялись на лифте и вошли в просторную комнату. Шторы на окнах были опущены, в комнате царил полумрак. Бой ушел.

Вот и все. Дюпюши остались вдвоем. Осмотрели комнату, широкий диван, одинаковые медные кровати, ванную.

— Сколько стоит этот номер? — спросила Жермена.

— Не знаю.

Он не посмел задать старушке этот вопрос. Чтобы чем-нибудь заняться, Дюпюш поднял штору, и комнату залило солнце. За окном была тенистая площадь, обсаженная высокими деревьями, похожими на эвкалипты.

На скамейках, в тени, сидели люди в соломенных шляпах, читая газеты или рассеянно следя за ленивой игрой света в листве.

— Не мог же он обанкротиться так быстро!

Дюпюш думал о Гренье, с которым подписал контракт на пять лет на должность главного инженера акционерного общества «Копи Эквадора»; Дюпюш должен был получить пятьдесят тысяч франков подъемных, однако в последний момент Гренье выдал ему всего десять тысяч наличными и два аккредитива по двадцать.

— По одному вы получите деньги в Панаме, по второму — в Гуаякиле, — сказал он Дюпюшу.

— А если дать телеграмму в Гуаякиль? — подумал вслух Дюпюш. — Быть может, мне выплатят там?

— Что же тогда останется от тысячи двухсот франков? — возразила Жермена.

Она была права: лучше подождать ответа от Гренье.

Жермена сбросила туфли и растянулась на кровати. Это раздражало Жозефа.

— Нет, не надо валяться. Лучше пойдем вниз, немного развлечемся.

— Я устала. Иди один.

У нее было такое же измученное лицо, как и в первые дни плавания, когда она страдала от морской болезни, но ни за что не хотела признаться в этом. Раньше она лишь несколько раз ездила из Амьена в Париж и обратно.

Дюпюш прикоснулся губами к влажному лбу жены, но без всякой нежности: он был слишком озабочен. Потом спустился в холл и несколько минут бесцельно бродил там.

— Ищете бар? — осведомился пожилой мужчина, сидевший за конторкой. Он выглядел лет на шестьдесят — шестьдесят пять, но, как и все вокруг, был в белом; целлулоидный воротничок и черный галстук дополняли костюм.

— Не угодно ли вам заполнить карточку?

Он встал за спиной Дюпюша, чтобы видеть, что тот пишет.

— Голову на отсечение даю, вы северянин. Я сразу понял это по вашему выговору: Амьен! И я слышал ваш разговор с госпожой Коломбани. Чудный город… У меня там были друзья — торговали шерстью.

Он взял пресс-папье и промокнул листок.

— Чего-нибудь выпьете?

Он толкнул одну из дверей, и они оказались в обширном и пустынном кафе. Чернокожий мальчишка бросился на колени перед Дюпюшем и принялся чистить его ботинки.

— Так чего мы выпьем?

— Что хотите. Можно перно.

Но незнакомец заказал пиво с лимонадом.

— Вы долго пробудете в Панаме?

— Послезавтра я отплываю к месту назначения. Я вновь назначенный главный инженер компании «Копи Эквадора». Прежний наделал глупостей, и его отозвали.

Гренье в Париже предложил мне его место. Язык у Дюпюша развязался, может быть, потому, что было жарко, а пить он не умел. Огненные полосы солнца слепили его, лицо собеседника принимало невероятные размеры. Это было интересное лицо — узкое, морщинистое, с маленькими дырочками глаз, которые казались усталыми, но глядели так пристально и настойчиво, что становилось не по себе.

— С вами едет жена?

— Да. Я женился за три дня до отъезда. Мы были помолвлены два года, но можно сказать — всю жизнь, потому что родились на одной улице… Вы знаете Амьен?

— Приходилось там бывать.

— Жена моя работала телефонисткой. Родители ни за что не хотели отпускать ее так далеко. Тогда Гренье сам написал им — Гренье — это мой директор — и заверил их в том, что климат в Эквадоре очень здоровый…

Вы бывали в Эквадоре?

— Да.

— А в Гуаякиле?

— Прожил там пять лет.

Дюпюш чувствовал потребность говорить, жестом приказал бармену-негру снова наполнить свой стакан.

Потом небрежно бросил негритенку-чистильщику несколько серебрянных монет, но собеседник вернул негритенка, отобрал у него половину денег и отдал их Дюпюшу.

— Не следует их баловать. Пятнадцать центов — этого более чем достаточно.

Что бы ему еще рассказать?

— Сначала мы остановились в Кристобале, в Вашингтон-отеле.

— Знаю этот отель. Там слишком дорого.

— Потом мы приехали сюда налегке и остановились у вас. Багаж нам привезут скоро…

— К восьми часам, — уточнил собеседник.

Он был спокоен, слишком спокоен. Казалось, он не делает лишних движений и говорит вполголоса, чтобы не утомляться.

— Из Европы вы плыли на «Вердене»? Он придет сюда через час, и вы сможете повидать своих попутчиков. Почти все они останавливаются у нас.

У Дюпюша заболела голова.

— А в Панаме много французов?

— Во-первых, наш хозяин, владелец отеля, и его сыновья. Собственно говоря, они корсиканцы, но это все равно. Потом братья Монти. Они держат кафе в негритянском квартале и буфет на ипподроме. Французы есть еще в Кристобале, но о них даже говорить не стоит.

— Правда, что здесь живут беглые каторжники?

— Всего двое или трое, но это самые мирные и спокойные люди… Ваша супруга прилегла?

— Да, отдыхает.

У Дюпюша не хватило мужества подняться. Когда собеседник на минуту покинул его и отошел к своей конторке, он вдруг почувствовал себя невыносимо одиноким и с трудом дождался его возвращения.

— Давно здесь живете? — спросил он.

— Вот уже сорок лет, как я в Южной Америке.

— Что будете пить?

— Ничего. Чем больше пьешь, тем невыносимей жара.

Дюпюш весь вспотел, но жажда по-прежнему томила его. После некоторого колебания он заказал себе еще одно перно и счел нужным извиниться:

— Понимаете, во Франции настоящий перно давно запрещен. А между тем он доставляет столько удовольствия…

Дюпюш забыл послать матери открытку, как обещал.

С тех пор как он сидел в кафе с этим незнакомым человеком, город начал ему казаться более гостеприимным. Его уже не удивляло, что собор напротив деревянный, а не каменный. Вполне естественным находил Дюпюш и то, что костюм на нем самом из белого полотна, а бармен — негр.

И, напротив, совершенно не правдоподобным представлялось то, что всего три недели назад в церкви святого Иоанна в Амьене состоялась его свадьба с Жерменой. «Газетт д'Амьен» сообщила об этом на следующий день:

«Наш выдающийся земляк Жозеф Дюпюш, блистательно сдав последние экзамены на звание горного инженера, отправляется в Южную Америку, чтобы высоко держать там французское знамя.

Ему и его мужественной молодой супруге мы желаем от всей души…»

Г-жа Дюпюш приехала на вокзал с приятельницей, чтобы не чувствовать себя одинокой после того, как уйдет поезд. Она привезла им на дорогу пирог, но им не хотелось есть, и Жермена выбросила его за окно.

— Бедная мамочка!..

Отец Жермены знай твердил:

— Прежде всего, не забывайте ежедневно принимать хинин!

Он был почтовым служащим и устроил Жермену работать телеграфисткой. Отведя зятя в сторонку, он прошептал с трагическим лицом:

— И ни в коем случае не вздумайте обзавестись ребенком, ясно?.. У вас еще хватит времени.

Потом завтрак в Париже с Гренье. Потом поезд Париж — Марсель, посадка на пароход «Верден». Среди пассажиров был чиновник с Маркизских островов. Несмотря на высокий чин, он сразу подружился с ними.

— Мне думается, АОКЭ в неважном положении, — вздохнул собеседник Дюпюша. — Вы четвертый директор за последние десять лет.

— А, так вы знаете это общество?

— Я знаю обо всем, что происходит в Южной Америке. Например, что сыну одного крупнейшего владельца плантаций какао, который перед войной зарабатывал пять миллионов в год — пять миллионов золотом! — теперь не на что купить пароходный билет.

В окно Дюпюш увидел Педро, шофера. В его машине сидели три пассажира с «Вердена». Они остановились и принялись фотографировать собор.

Но зачем теперь были Дюпюшу эти люди? Они уезжали, а он оставался здесь, в Панаме!

— Скажите, а жизнь тут дорогая?

— Не дороже, чем в Кристобале. И, уж конечно, здесь дешевле, чем в Вашингтон-отеле. Я думаю, вам предложат полный пансион на двоих за пятнадцать долларов в сутки. Когда Че-Че вернется, он вам скажет точно.

— Пятнадцать долларов в сутки… — повторил Дюпюш, стараясь, чтобы голос его звучал естественно. У него оставалось всего восемьдесят долларов.

Вошли двое мужчин.

— Вот братья Монти, о которых я вам говорил.

Монти подсели к их столу.

— Господин Дюпюш, инженер из Амьена.

— Очень приятно! Что будем пить?

В зале было уютно и тихо, совсем как в провинциальном кафе.

— Пикон-гренадин.

— Два пикона-гренадина.

— Вы ехали на «Вердене»? Судовой комиссар — наш приятель.

Волнение Дюпюша почему-то усилилось. Он выпил еще. Ему опять захотелось поговорить. Он описал завтрак с Гренье, показал контракт. Восемь тысяч жалованья в месяц, доля в прибылях. Новые знакомые, однако, слушали без особого интереса.

— Это то самое общество, которое постоянно меняет директоров? — спросил один из Монти.

Эти люди знали все! Они говорили о Гуаякиле так, словно это пригород Панамы, о Перу, Чили, Боготе и других городах, про которые Дюпюш и не слыхал. Казалось, они беседуют о чем-то таинственном и непонятном.

— Луи получил известия из Бельгии.

— Ну и какие?

— Она не приедет. Он в бешенстве.

Дюпюш сидел среди них с тяжелой головой и блуждающим взглядом. Вероятно, кто-то угостил его сигарой, потому что, вернувшись в номер, он обнаружил незажженную сигару у себя во рту. Жермена спала.

Волосы у нее растрепались, лицо блестело, платье задралось выше колен, обнажив мускулистые, сильные ноги.

Дюпюш растянулся рядом, она проснулась.

— Что нового? — спросила жена.

— Какие могут быть новости!..

Жермина недовольно нахмурилась.

— От тебя пахнет спиртным.

— С чего ты взяла? Дай мне спать.

— Куда ты ходил?

— Никуда. Был внизу.

Дюпюш слышал, как она вытащила у него бумажник и пересчитала деньги.

— Пил ведь, правда?

— Одно перно. С шикарным типом, который может нам пригодиться.

Он с трудом выговаривал слова и не мог поднять веки.

— Гуаякиль… Богота… Бонавантар… Большой Луи…

Сквозь сон он услышал, как постучали в дверь, потом с шумом внесли и поставили чемоданы. Жермена шепнула ему на ухо:

— Жозеф! Послушай, Жозеф… Проснись же на минутку!.. Сколько надо дать на чай?

— Не знаю…

Он все еще спал, во рту оставался неприятный вкус.

Потом Дюпюш вдруг приподнялся и сел на кровати. В комнате было темно, за окном горели огни, и откуда-то издалека доносились обрывки военного марша.

— Жермена! — окликнул он.

Никто не отозвался.

Он крикнул громче, уже с тревогой:

— Жермена!

— Что тебе?

Оказывается, она сидела в тростниковом кресле на балконе.

— Надеюсь, протрезвел? — сухо спросила она.

Дюпюш поднялся и сделал несколько шагов к окну.

Павильон в центре площади был иллюминирован, вокруг неторопливо прогуливалась нарядная толпа. Стало прохладнее, от деревьев исходил какой-то особый аромат.

— Который час?

— Десять.

— Ты так и не обедала?..

Он заметил разбросанные по комнате чемоданы.

— А, хорошо. Значит, багаж привезли.

Он был растерян и не знал, что сказать, что делать.

— Все-таки надо бы пообедать.

— Я не голодна.

Уже несколько месяцев Дюпюш не пил и не мог понять, почему это случилось с ним сегодня. Он чувствовал, что жена сердита на него, и ему стало стыдно.

— Прости, Жермена. Я очень нервничал. Меня угостили…

— Оставь меня в покое.

— Жермена, уверяю тебя…

— Замолчи! Ты бы послушал, как ты храпел…

— Клянусь тебе, я не мог отказаться.

— Еще раз прошу: оставь меня в покое.

И тут неизвестно почему Дюпюш вдруг взорвался.

Лампу в комнате они так и не зажгли, лицо Жермены было слабо озарено светом, проникавшим с улицы. Внезапно она показалась Дюпюшу чуть ли не врагом.

— Ну конечно, оставить тебя в покое! Тебе наплевать, что у нас нет денег. Мне одному приходится хлопотать и думать о неприятностях. А если я, не дай Бог, выпью стаканчик…

Не слушая его, она вышла на балкон и уселась в кресло.

— Жермена, поди сюда…

Она не шелохнулась.

— Жермена, прошу тебя…

— Отстань.

Дюпюш разбушевался. Он выкрикивал бессвязные слова: она его не понимает, он одинок и несчастен, Жермена ему не помощница, и лучше бы сидела у своего коммутатора, а не выходила замуж.

В ярости он ударил кулаком о стену, ушиб руку и заплакал.

Видимо, опьянение еще не прошло. Очнулся он в кровати, Жермена лежала рядом, но не спала. Приподнявшись на локте, она внимательно смотрела на него.

Как она догадалась, что он хочет пить?

— Пей, — протянула она ему стакан воды.

Но ему показалось, что лицо ее не выражает нежности.

— Ты больше меня не любишь?

— Пей… Поговорим об этом завтра.

Он заснул опять, но и во сне все время помнил, что утром предстоит неприятное объяснение.

«Она меня больше не любит! Она меня не понимает!»

Ему приснилось, будто из-за аккредитива его посадят в тюрьму. Почему-то тюрьма помещалась в соборе и охраняли ее часовые в такой же форме, какая была на солдатах в павильоне.

Было уже совсем светло, когда в дверь постучали.

Вошел бой с подносом в руках.

— Распишитесь, пожалуйста.

На подносе лежала телеграмма. Дюпюш прочел ее.

Это была его телеграмма, которую он дал Гренье. Он осмотрел бланк со всех сторон и разыскал краткую пометку: «Выбыл, не оставив адреса».

Когда бой вышел, Жермена скинула простыню, укрывавшую ее с головой.

— Ты получил свои двадцать тысяч?

Он коротко ответил:

— Нет.

Они молча смотрели на балкон, на ослепительный солнечный свет, льющийся на тростниковое кресло.

Трамваи с грохотом огибали площадь, останавливались возле собора, шли дальше. Уже было жарко.

II

Если бы Дюпюшу сказали, что все это происходит во сне, он ответил бы:

— Разумеется! А как же иначе?

Но это происходило не во сне. Дюпюш стоял на тротуаре рядом с машиной братьев Монти — Эжена и Фернана. Он еще не знал точно, кто из них Эжен-высокий, с седеющими волосами, или маленький, с рукой, парализованной после ранения на войне.

Солнце садилось, и деревянные дома на одной стороне улицы казались кроваво-красными, на другой — пепельно-серыми.

— Сначала кровать. Раз-два взяли!

Братья Монти не обращали на него внимания. Они снимали с крыши машины, на которой приехали, стол и кровать.

— Эй ты, пойди сюда! — крикнул один из братьев негру, наблюдавшему за разгрузкой. — Возьми этот стол и снеси его на второй этаж.

Дюпюш уже успел выпить. Он не был пьян, но мысли его утратили четкость. Он увидел над дверью надпись:

«Эмиль Бонавантюр. Верхняя одежда».

Дюпюш пересек мастерскую. Здесь пахло шерстью и краской, в углу стоял манекен. Высокий негр в черном, с очками в стальной оправе на носу, посмотрел на Дюпюша и не сказал ни слова.

Дюпюш стал подниматься по лестнице.

— Сюда! — крикнул сверху один их Монти. Дюпюш вошел в комнату, оклеенную обоями в розовый цветочек.

— Вот вы и у себя. До завтра!

Братья пожали ему руку и ушли. В комнате не было стульев, и Дюпюшу пришлось сесть на железную кровать.

Когда Дюпюш проснулся в гостинице «Соборная», в его памяти всплыло имя: г-н Филипп. Но кто был этот г-н Филипп — спокойный и холодный пожилой господин, который так хорошо знает Южную Америку и накануне принимал Дюпюша в отеле? Теперь он знал о нем гораздо больше, ему рассказали всю жизнь г-на Филиппа. Тот долгие время был управляющим пароходной линией «Френч-Лайн», а потом разорился, потеряв не один миллион на неудачных спекуляциях.

Тогда его подобрал Че-Че и дал ему место управляющего в своем отеле. И странно: решительно все звали богатого собственника просто Че-Че[3], а его управляющего — господин Филипп.

За эти дни Дюпюш слышал еще о многих, но сведения эти были беспорядочны, и он охотно разобрался бы в них.

Однако сейчас он чувствовал себя усталым и решил отдохнуть. Выйдя на веранду, которая шла вдоль фасада, Дюпюш нос к носу столкнулся со старой негритянкой, чистившей картофель.

А как же иначе? На втором этаже было три комнаты, и веранда принадлежала обитателям всех трех комнат, как двор дома принадлежит всем жильцам. Дюпюш и сам не мог бы рассказать о событиях, которые привели его сюда, в негритянский квартал.

Впрочем, его желания никто и не спрашивал. Его сгрузили здесь так же, как сгрузили кровать и стол. Он даже не знал, как ему вернуться в город. Хотя нет: где-то невдалеке звенел трамвай, значит, нужно идти в ту сторону.

Улицы здесь были немощеные, повсюду виднелись ямы в полметра глубиной. Жили здесь только цветные, и жили они, очевидно, на улице, то есть сидели на тротуарах, на порогах домов, на стульях, стоявших у стен.

О чем думал теперь Дюпюш? Ах да, Че-Че. В то первое утро, проснувшись, Дюпюш заявил Жермене:

— Надо предупредить хозяина отеля.

Он спустился на первый этаж и обратился к старой даме, сидевшей за кассой:

— Я бы хотел поговорить с хозяином, сударыня.

— Подождите минутку в холле. Муж сейчас придет.

Вскоре он увидел хозяина. Это был невысокий человек лет шестидесяти пяти, коренастый и коротконогий, с массивной головой, крупными чертами лица и кустистыми бровями.

— Вы хотели поговорить со мной?

Дюпюш сразу понял, что перед ним корсиканец.

Хозяин внимательно осмотрел Дюпюша с головы до ног и указал на дверь кафе.

— Там нам будет удобнее… Это вы приехали вчера с молодой дамой?

— Я приехал с женой.

— Какая разница.

Бармен был уже на своем посту. Подбежал маленький чистильщик, но хозяин бросил:

— Не надо. Иди играть.

— Так вот, сударь, я главный инженер АЭКО…

— Которое обанкротилось, — уточнил корсиканец.

— Откуда вы знаете?

— У меня друзья в Гуаякиле.

— Но я этого не знал. Я ехал туда работать. В Панаме мне должны были оплатить аккредитив на двадцать тысяч франков…

— Да.

— Что — да?

— Ничего, продолжайте. Включи вентиляторы, Боб!

Корсиканец почти не обращал внимания на Дюпюша. Он подозвал боя и отдал ему какие-то распоряжения.

— Продолжайте.

— Я счел своим долгом предупредить вас, что денег у меня нет и что…

— Монти не заходили? — спросил корсиканец у бармена.

— Мсье Эжен у парикмахера.

— Ладно. Посидите здесь, господин… господин…

— Дюпюш.

— Подождите, пожалуйста, немного. Выпейте чего-нибудь.

И Дюпюш, сам не зная зачем, опять выпил перно.

Это произошло два дня назад, и с тех пор Дюпюш узнал многое. Так, ему стало известно, что Франсуа Коломбани, в просторечии Че-Че, прибыл в Южную Америку без гроша. Теперь ему принадлежал отель. Кроме того, через Гастона, своего старшего сына, он вел в Кристобале, на другом конце канала, оптовую торговлю вином, Коломбани интересовали также автомобили, духи и даже лов жемчуга.

Дюпюш увидел, как по улице пошла Жермена. Он выскочил и догнал ее.

— Погуляй еще немножко, Жермена. Меня просили подождать.

И пока длилось совещание, Дюпюш видел, как Жермена покорно бродит по площади, присаживаясь иногда на скамейку.

Это было настоящее совещание. Прибыли братья Монти, один из них, судя по запаху, прямо из парикмахерской; вернулся Че-Че и сел к столу вместе с молчаливым г-ном Филиппом.

— Так вот, — начал Че-Че. — Этот господин в затруднении: у него нет денег. Он инженер и наш соотечественник.

Остальные разглядывали Дюпюша, словно прикидывая, на что он годится.

— А вы не хотите вернуться во Францию? — спросил высокий Монти, наверное Эжен.

— У нас с женой нет денег на проезд.

— А если написать родным?

Над головой гудел вентилятор. Бармен, обтирал бутылки, мыл стаканы. На улице под палящим солнцем ждал клиентов негритенок-чистильщик.

— У меня только мать, но как раз я и должен ей помогать.

— А у вашей жены?

— Отец ее занимает приличное место на почте, но я не могу просить у него такую сумму. Вы же понимаете…

Г-н Филипп смотрел в сторону. Че-Че старательно чистил ногти перочинным ножичком.

— Я хотел бы найти место здесь. Если в стране есть рудники…

— Рудники есть, но они принадлежат англичанам.

— Может, ты займешься им? — спросил Че-Че Эжена Монти.

— Ладно, посмотрю, что можно сделать.

Они отошли в угол и долго шептались. Тем временем Дюпюш подробно объяснял Монти — тому, у которого была парализована рука, — как нелегко ему приходится.

Дюпюш и Жермена позавтракали в просторном кафе.

Они не посмели заказать вина, так как деньги кончились.

— Что они сказали тебе? — спросила Жермена.

— В три часа Монти заедет за мной на машине.

— Зачем?

— Не знаю.

Он и в самом деле не знал. Эти люди не говорили лишнего, а Дюпюш не осмелился спрашивать. Кроме того, он не знал, ни кто они, ни чем занимаются. Жермена скорчила оскорбительную гримаску, словно желая сказать, что на его месте она давно бы вышла из положения.

— И ты их ни о чем не спросил?

Но отец сказал бы то же самое: «На вашем месте я потребовал бы от Гренье…»

Дюпюшу очень хотелось бы посмотреть, как он разговаривает со своим начальством!

— Нет, я ни о чем не спросил. Хватит и того, что я доставил им столько хлопот.

Монти приехал вовремя, Дюпюш сел в его машину.

— Сначала мы заедем к одному приятелю, который может нам пригодиться.

Через пять минут они были в огромном универмаге.

Почти все продавщицы здоровались с Монти. Оба поднялись на второй этаж и вошли в кабинет, где сидел молодой сирийский еврей. Он пожал им руки и вежливо предложил сесть.

— Как поживаешь? — спросил он Монти.

— Неплохо. Позволь тебе представить господина Дюпюша, французского инженера. У него неприятности.

Он здесь с женой, а денег у него не осталось ни гроша.

Молодой еврей пригладил густые волосы. На Дюпюша он и не взглянул.

— С Джоном говорил?

— Нет еще. Я думал, ты сможешь…

— Сам видишь, что делается. На прошлой неделе мне пришлось уволить несколько человек.

— А его жену ты не мог бы пристроить? Во Франции она была телефонисткой.

Нет, у него не было места для телефонистки. Оставалось только отправляться на поиски Джона.

— Поедешь на охоту в воскресенье?

— А ты?.. Кристиан приглашал нас ловить меч-рыбу на его моторке.

Дюпюш слушал их разговор и все отчаяннее цеплялся за Монти.

Машина стояла у входа в магазин, через несколько минут Монти затормозил около гаража.

— Джон на месте?

— Он в баре напротив.

Это был итальянский бар, длинный и узкий, как коридор. Здесь подавали пармскую ветчину, салями и кондитерскую выпечку. Высокий светловолосый молодой человек пожал руку Монти, а за компанию и Дюпюшу.

— Послушай, у тебя не найдется работенки для моего товарища? Он инженер, приехал из Франции…

Джон был американец.

— Ты же сам знаешь, старина: работы нет… За последний месяц я не продал ни одной машины.

— А у твоих друзей на канале?

— Туда иностранцев не берут.

Опершись о балюстраду, Дюпюш нахмурился и бормотал:

— Пэт… Пэт… Кто это?

Имя вертелось у него в голове, но он не мог вспомнить, где его слышал, Они выпили с Джоном виски.

— Теперь поедем к моему брату, — объявил Эжен Монти Машина свернула в негритянский квартал и остановилась на углу, перед невзрачным кафе. Фернан Монти сидел за столиком и играл с Кристианом Коломбани в белот.

Кристиан был сыном Че-Че и его третьей жены, той самой старушки, что сидела за кассой. Ему исполнилось двадцать пять лет и, по слухам, предстояло унаследовать состояние старика. Он спросил у Дюпюша:

— Играете в белот?

— Нет, не приходилось. Немного играю в бридж.

Братья Монти пошептались в уголке и засели за белот вместе с Кристианом. Дюпюш следил за игрой.

— Придется съездить еще куда-нибудь, — вздохнул наконец Эжен.

На улице Монти небрежно показал на квартал деревянных домов.

— Это мои. Пока на канале шли работы, каждый дом приносил несколько тысяч франков в год. Но сейчас работы закончены, и неграм нечем платить.

Машина спустилась под гору и остановилась перед просторной пивной с бассейном, в котором под струями фонтана плавали маленькие крокодилы.

Наконец Дюпюш вспомнил, кто такая Пэт. Эжен Монти попросил позвать директора и пояснил Дюпюшу:

— Сейчас он придет. Это муж Пэт Патерсон, знаменитой американской летчицы. Она пересекла Атлантический океан через несколько лет после Чарлза Линдберга[4].

Подошел долговязый и мрачный человек.

— Как дела, Патерсон?

— Прескверно. Выручка за эту неделю на тридцать тысяч меньше, чем в это же время в прошлом году.

— Нет ли какой-нибудь работенки для моего товарища? Он инженер, приехал из Франции.

Везде приходилось выпивать стаканчик чего-нибудь: пива, виски, перно. Что еще видел Дюпюш за этот день?

Они колесили по узким улицам какого-то квартала. На пороге каждого дома сидела женщина — белая или черная.

— Барильо Рохо, то есть красный квартал, — сказал Монти, сидевший за рулем. — Понятно?

Когда они возвратились в отель, Че-Че был в холле.

Жермена пила чай со старой дамой, обе оживленно болтали.

— Мне нужно вам кое-что сказать, — рассеянно, словно думая о другом, бросил Дюпюшу корсиканец.

За время разговора Коломбани раза четыре уходил — то к телефону, то проводить или встретить клиентов.

— Мы потолковали с вашей женой. Она очень приятная женщина. Я предложил ей полдня заменять госпожу Коломбани за кассой, она согласилась.

Дюпюш тупо заморгал. Он бросил взгляд на Жермену, но она не обращала на него никакого внимания.

Она получит комнату, полный пансион и тридцать долларов в месяц.

Дюпюшу показалось, что старик подмигнул Монти.

— Но я никогда не нанимаю мужа и жену. Я знаю по опыту, к чему это приводит. Вам придется найти себе комнату в другом месте, а со временем вы подыщете и работу.

Здесь Че-Че отвел жену Дюпюша в сторону. Когда он вернулся, Монти заявил:

— Предлагаю вам комнату в одном из своих домов.

Бесплатно. Поставим там для вас кровать и стол. И работу подберем рано или поздно.

Жермена даже не плакала. Ложась спать, она только сказала:

— Ты опять пил.

— Уверяю тебя…

— Оставь! Конечно, ты не пьян мертвецки, как вчера, но ты пил. До чего ты дойдешь, когда меня не будет рядом?

— Клянусь тебе, Жермена…

Он слишком устал, чтобы спорить, чувствовал себя измотанным до предела. Утром, когда Жермена одевалась, он с огромным трудом открыл глаза.

Неужели у нее не нашлось для него ласкового слова?

Конечно нет. Ведь это она ухитрилась раздобыть место и теперь спасала положение, хотя это не стоило ей большого труда: понравилась старухе, вот и все.

«Ты опять пил».

Она ничего не поняла. Может быть, думала, что он примется благодарить ее?

Дюпюш брился в опустевшей комнате и порезался.

На вешалке висел розовый халатик, в котором она была в их брачную ночь. Он вспомнил, что в ту ночь у Жермены было замкнутое, немного пренебрежительное лицо. Казалось, она думает только об одном — как соблюсти свое достоинство.

Разве он мог возражать против того, что она согласилась на это место? Жалованье, хорошая комната, питание бесплатно…

Дюпюш спустился в холл очень поздно и увидел, что Жермена сидит за кассой рядом с г-жой Коломбани.

Старуха предупредила:

— Сейчас заедет Эжен и заберет вас и ваши вещи.

Разумеется, от него ускользнуло множество подробностей, ему никак не удавалось соединить в одно целое обрывки воспоминаний. Он отлично помнил, например, что играл в карты с каким-то бритоголовым типом. Но где это было? И когда?..

Почему г-н Филипп больше не заговаривает с ним?

Бродя по холлу, Дюпюш несколько раз встречал его, пожимал ему руку, но он немедленно исчезал, приняв озабоченный вид.

Все вокруг было зыбко и неопределенно. Лишь отель прочно стоял на своем месте. Он занимал целый квартал. В отеле были внутренний дворик, галерея на каждом этаже, кафе и просторная столовая, в уголке которой стоял столик четы Коломбани.

Дюпюш еще не ориентировался в городе: он лишь несколько раз проехал по нему в машине Эжена Монти.

Он видел слишком много новых людей, и все они отнеслись к нему со вниманием, но внимание это было каким-то странным. Ничто в их жизни не изменилось.

Его возили то туда, то сюда. Встречались с приятелями.

Болтали о чем угодно — о воскресных бегах, о прогоревшем кинотеатре, о жене какого-то англичанина, которая покончила с собой. А потом тихо говорили:

— Кстати, у тебя не найдется какой-нибудь работы для нашего друга Дюпюша? Он инженер, приехал из Франции…

— Ты был у Чавеса Франко?

— Еще нет…

Эжен Монти был непохож на человека, который работает. Дюпюш знал, что Эжен женат на местной девушке, видел их вместе в окнах квартиры на четвертом этаже прекрасного современного здания.

Оба Монти неважно говорили по-французски, в их речи часто проскальзывали жаргонные словечки. К Дюпюшу они обращались с известной почтительностью.

— Ваша жена очень мила… Че-Че прямо втюрился в нее, а это случается редко. Раньше он и слышать не хотел, чтобы за кассой сидел кто-нибудь, кроме его жены.

Ну а он, Дюпюш, что будет с ним? Его попросту погрузили в машину, к крыше которой были привязаны стол ножками кверху и железная кровать, потом туда же поставили кувшин и ведро.

Его привезли сюда, провели через мастерскую портного Бонавантюра и оставили в этой комнате с розовыми обоями. Соседка, старая негритянка, вернулась на кухню стряпать обед. Ее место на веранде заняли двое негров; подперев голову рукой, они глядели на улицу, где играла детвора.

У себя в Амьене Дюпюш никогда не стал бы разговаривать с такими людьми, как эти Монти или даже Че-Че.

— Не смей играть с уличными мальчишками! — говорила мать, когда он был еще маленьким.

— Он женился на дочери трактирщика, — презрительно бросил отец, когда один их знакомый обвенчался с Мартой, отец которой держал бистро за углом.

Даже в школу Дюпюша заставляли ходить в перчатках. Мать его ни за что на свете не пошла бы на рынок за сто метров от дома, не надев шляпку с вуалеткой, — в те времена вуалетки еще носили.

В этом мире не пили спиртного. В шкафу, правда, стоял графин с вином, но вынимали его оттуда два-три раза в год, когда из Парижа приезжал дядюшка Гийом, торговавший зонтами в лавке возле кладбища Пер-Лашез.

Кем были бы эти Монти во Франции? Что касается Че-Че, то он сам говорил, что начинал в Америке официантом в кафе Вашингтон-отеля.

Спускались сумерки, и пурпурный свет, озарявший дома напротив, стал гаснуть. Комнаты в этом доме, в сущности, не были комнатами. Жили здесь на верандах, а в комнатах часто не было даже дверей. Жизнь протекала у всех на виду.

Вот старый негр перевязывает больную ногу, женщина стирает в ведре белье, по полу ползают голые ребятишки.

Где-то слева вокзал — оттуда доносятся паровозные гудки. Справа слышатся звонки и грохот трамваев.

У Дюпюша всегда глаза были на мокром месте, они краснели даже от легкого сквозняка. Он часто плакал из-за пустяков. И теперь ему захотелось плакать, склонившись над этой немощеной улицей, где он был единственным белым.

«Завтра не буду пить! — дал он себе слово. — Оденусь поприличнее и пойду к французскому посланнику. Он мне что-нибудь подскажет…».

Дюпюш чувствовал себя покинутым. Монти, Че-Че и прочие оставили его, и, поскольку их не было рядом, он их презирал.

«Посланник поймет меня. Представит людям нашего круга…»

На веранде уселась гибкая и худенькая негритяночка лет пятнадцати, в зеленом платье, под которым, по-видимому, ничего не было. Она листала иллюстрированный журнал.

В воздухе стоял какой-то запах. Портной вытащил на улицу кресло-качалку и уселся в нем. Все прохожие здоровались с ним.

— Мне дали маленькую, очень чистую комнатку наверху. Госпожа Коломбани очень мила со мной.

Он не осмелился предложить ей телеграфировать отцу. Однако ему было известно, что у тестя не меньше десяти тысяч франков сбережений, которых им вполне хватило бы, чтобы вернуться во Францию. Но он знал, что тесть не любит его. Отец Жермены предпочел бы зятя-чиновника.

— По крайней мере пенсия… — то и дело повторял он.

Но во Франции не было места для молодого инженера. Дюпюш убедился в этом на собственном опыте.

Подписав контракт с Гренье, он расхвастался:

— Мы проживем в Эквадоре пять лет. Если будем откладывать по сорок тысяч в год, вернемся с капиталом и…

Дюпюш отошел в угол, где стояло ведро, его вырвало. Желудок отказывался переваривать пряную, наперченную пищу. Глазами, полными слез, он смотрел на железную кровать без простыней, покрытую грубым бумажным одеялом. Он злился на Жермену, сам не зная за что. Впрочем, нет, он знал. Когда они были женихом и невестой и Дюпюш учился в Париже, Жермена восхищалась его умом и образованностью.

Но ступив на борт корабля, она запела по-другому:

— Не делай этого… Поздоровайся с капитаном… Тебе не следовало бы…

Она решила, что сама будет обменивать деньги, и заявила:

— Тебя непременно обсчитают.

А теперь, после того как он напился, она стала смотреть на него свысока.

— Не вздумай приходить ко мне пьяным.

Ну и пусть! Ему захотелось выпить. В карманах еще звенела какая-то мелочь. Дюпюш спустился, пересек мастерскую портного и пошел на шум трамваев по направлению к главной улице негритянского квартала, который местные жители почему-то именовали Калифорнией.

Кафе Монти оказалось гораздо ближе от его дома, чем он думал. Лампы были зажжены, и оба брата Монти играли с неграми в карты.

Дюпюш перешел на другую сторону, свернул за угол и очутился на главной улице. Народу здесь было не меньше, чем, скажем, на парижской Фобур-Сен-Мартен.

Разница заключалась в том, что тут были одни негры и мулаты. Дюпюш бормотал:

— Так и скажу посланнику…

Че-Че был совладельцем нескольких золотых приисков. Месторождения были небогатые, их разрабатывали только тогда, когда цены на золото поднимались. Но почему-то эти люди не хотели видеть в нем горного инженера и возили его то в универмаг, то в гараж, то в пивную.

Дюпюш вдруг решил зайти в кино. Звонок напомнил ему детство, первые кинематографы во Франции. В зале, битком набитом чернокожими, было душно и скверно пахло. Показывали старый фильм на испанском языке.

— Первые дни лучше не приходи ко мне, — сказала ему Жермена, — а то Коломбани подумают, что ты станешь торчать у них постоянно.

Ничего не скажешь, практичная женщина Она уже устроилась, у нее даже есть комната, комфортабельная, почти роскошная, в приличном отеле.

От этого он злился еще больше. Он предпочел бы видеть ее растерянной, хотел бы, чтобы она не так быстро поладила со старой г-жой Коломбани.

Дюпюш вышел из кино и задумался: пойти выпить или не стоит? И куда? Ему попадались лишь бары, где торчали сплошь негры, входить туда один он не решался.

Это напомнило ему дни военной службы, когда он был еще новобранцем. Его зачислили в кавалерию, вероятно, по ошибке: он в жизни никогда не имел дела с лошадьми. Он чувствовал себя несчастным в грубых сапогах и дрожал при мысли, что предстоит вести лошадей к поилке или чистить. Пришлось подружиться с соседом по койке, который был раньше батраком на ферме. Парень даже по-французски говорил не правильно, зато помогал Дюпюшу советами.

Через два месяца Дюпюша назначили ротным писарем, теперь он мог нарушать форму одежды и не ходил в наряды. Больше того, он выдавал увольнительные!

Да, он пойдет к посланнику. Обязательно сходит и объяснит, что…

А пока что Дюпюш никак не мог попасть на свою улицу. Он бродил по темным переулкам, негры семьями сидели на тротуарах, подходить к ним Дюпюш не отваживался.

По-видимому, Че-Че просто презирает его, иначе он и ему предложил бы комнату: ведь в отеле их восемьдесят четыре. Дюпюш непременно расплатился бы с ним потом.

Так нет! С ним обращались свысока, таскали его по городу, представляли каким-то людям.

«Нет ли у вас чего-нибудь для него? Это инженер из Франции, который…» Вдруг в нескольких шагах от себя Дюпюш увидел портного в кресле-качалке. Огни в доме были уже погашены. Дюпюш прошел через мастерскую, поднялся к себе и ощупью поискал на стене выключатель. Но электричества в этом квартале не было, а Монти не дал ему лампы.

Оставалось одно — завалиться спать. Однако заснуть ему не удалось: негры сидели на веранде до поздней ночи и, наслаждаясь ночной прохладой, рассказывали длинные истории на каком-то непонятном языке.

«Завтра пойду к посланнику и скажу ему…»

Дюпюш не был пьян, но соображал с трудом. Все тело ломило, болела голова. Ах, если бы кто-нибудь ущипнул его и он проснулся в своей прежней комнате, в прежней постели! Или в каюте первого класса, с Жерменой в ночной рубашке. Он спросил бы:

— Где мы?

— Ты говорил во сне.

— Ах, вот оно что!

Но этого не случилось. Он не спал, нет. Он лежал в ночной тишине негритянского квартала, в Калифорнии, на ржавой железной кровати, которую Эжен Монти — тот, что повыше, — раздобыл неизвестно где.

С веранды в окно иногда просовывалась голова: интересно все-таки, как спят белые люди?

И все время слышались осторожные шаги, приглушенный смех, неясное бормотание. По соседней улице проехала телега, процокали подковы. Затем все стихло, только напоследок стрекотали цикады, которых засуха скоро прогонит из города.

В девять утра, даже не заходя в отель, Дюпюш позвонил у дверей французского посольства. Он вручил метису свою визитную карточку, после чего его ввели в приемную, заваленную французскими книгами и газетами.

Накануне Дюпюш ничего не пил, поэтому в горле у него пересохло.

— Господин посланник примет вас через несколько минут. Присядьте, пожалуйста.

Но Дюпюш не сел. Ему не терпелось поговорить с посланником.

III

На пароходе приехали пятьдесят учителей из Чили.

Они направлялись в Бостон на педагогический конгресс и в течение двух суток были гостями Панамы. Правительство предоставило им гостиницу «Соборная», где был устроен большой банкет. Это помешало Жермене воспользоваться первым свободным вечером.

Но теперь чилийцы уехали. В этот день в павильоне на площади играла музыка. Бледные шары освещали площадь, и деревья в свете их казались театральными декорациями. Толпа гуляющих огибала павильон двумя потоками: женщины — отдельно, мужчины — отдельно, здесь часто происходили встречи, раздавались шутки и остроты.

Воздух был почти прохладный, мягкий и влажный.

Дюпюш поджидал Жермену, издали следя за подъездом отеля. Завидев ее стройную фигуру, Дюпюш почувствовал волнение, совсем как в Амьене, когда женихом ждал Жермену под уличным фонарем.

Жермена на ходу натянула перчатки. Жестом, хорошо знакомым Дюпюшу, взяла его под руку.

— Ты не устала? Не очень мучилась от жары?

— Нет. В отеле прохладнее, чем на улице.

Они обошли площадь вместе со всеми, затем вырвались из людского потока в первую попавшуюся улицу.

Дюпюш наклонился и осторожно поцеловал Жеремену в щеку.

— Я соскучился по тебе, — сказал он смущенно.

В тот вечер он был очень нежен. Словно желая сделать жене приятный сюрприз, добавил:

— Сегодня не пил ни капли.

Она внимательно посмотрела на него и удовлетворенно сказала:

— Очень хорошо.

И тут же начала задавать вопросы:

— Работу не нашел?.. А что посланник?..

— Он славный человек. И принял меня приветливо.

О да! Этот славный человек отчаянно потел и пыхтел, глядя на посетителей большими скорбными глазами.

— К сожалению, ничем не могу помочь, дорогой мой. Кредитов у меня нет. При всем желании я не в силах репатриировать вас. Я сам уже семь лет не был во Франции, все мои ресурсы поглощают официальные приемы.

Посланник потел еще больше, чем Дюпюш. В маленькой комнатке за кабинетом всегда сушилось несколько рубашек. Посланник менял из одну за другой.

Дюпюши медленно шли по улице, как когда-то в Амьене.

— Он выдал мне постоянный пропуск в Интернациональный клуб.

Особой горечи в его голосе не слышалось: Дюпюш дал себе слово быть сегодня очень внимательным, очень спокойным..

— А как твои дела, Жермена?

— Я вполне освоилась с работой. Она не такая уж трудная. Но госпожа Коломбани все равно сидит возле меня почти весь день.

— Кормят тебя хорошо?

— Как клиентов. Я ем в зале ресторана.

— Они ничего не говорили обо мне?

Она отрицательно покачала головой, но он не поверил. За три дня он раз пять заходил на минутку, чтобы поздороваться с Жерменой. И всегда Че-Че и г-н Филипп избегали его. Да, они подавали ему руку, но сразу исчезали. Дюпюшу казалось, что здороваются они с ним неохотно.

Пара вышла с темной улицы на освещенную. Жозеф остановился перед освещенным баром и сказал жене:

— Вот здесь я завтракаю, прямо у стойки. Цены тут невысокие.

Вдруг он спросил:

— Ты не писала отцу?

— Написала. Вчера.

— Что?

Он с тревогой смотрел на Жермену, стараясь не выдать своего волнения.

— Что денег мы еще не получили и потому задерживаемся в Панаме.

— А насчет того, что ты работаешь?

Он почувствовал, что она смутилась, и поспешно добавил:

— Почему бы и не написать, раз ты действительно работаешь?

Но сердце у него сжалось. Он знал, что тесть с наслаждением покажет это письмо старой г-же Дюпюш.

— Тебе недолго придется работать, Жермена. Через семь-восемь дней я подыщу себе что-нибудь.

— Ты уже искал?

— Я ищу все время.

Они миновали вокзал, прошли по переходу через пути.

Картина изменилась, начинался негритянский квартал.

Лавочки здесь были меньше и грязнее, толпа более шумная и развязная. Мужчины откровенно рассматривали Жермену, оборачивались и хихикали.

— Я спрашивала госпожу Коломбани, нельзя ли мне жить с тобой, — прошептала Жермена. — Она сказала, что белая не может жить в негритянском квартале.

Дюпюш молчал, хотя и был взволнован. Жермена говорила ласково, она хотела утешить его, и он легонько сжал кончики ее пальцев.

— Вон на том углу кафе Фернана Монти. Мы пойдем по этой улице, потом свернем налево, а там и мой дом.

Ты увидишь портного Бонавантюра.

— Ты часто бываешь у Монти?

— Как можно реже. Но когда я пытаюсь что-то предпринять без их помощи, они вроде как обижаются…

Они шли посредине улицы. Вдоль тротуаров и на порогах сидели какие-то темные фигуры. Где-то играл аккордеон.

Возле дома, где поселился Дюпюш, на углу переулка шириной не более метра, Жермена вдруг остановилась.

— Посмотри! Что это? — шепнула она.

Две тени — одна маленькая, девичья, другая мужская — осторожно перелезали через подоконник.

— Это моя соседка, — пояснил Дюпюш. — Когда она возвращается с мужчиной и боится разбудить мать, она через окно пролезает в заднюю комнату портновской мастерской, и никто ничего не слышит.

Жермена забеспокоилась. Но она разволновалась еще больше, когда пришлось в темноте пересекать мастерскую портного. Там слышался громкий храп. Дюпюш вел жену за руку, а другой рукой пытался нащупать лестничные перила. Наверху он зажег свечу.

— Внизу кто-то есть?

— Это Бонавантюр. Он всегда спит в углу мастерской.

Жермена говорила шепотом.

— А на веранде тоже спят?

— Конечно. Там спят соседи — отец и мать этой девчурки, которую мы видели с мужчиной. Ей всего пятнадцать. Садись, Жермена…

В комнате кроме кровати стояло соломенное кресло.

Жермена не знала, где пристроиться. Дюпюш через силу улыбнулся.

— Сама видишь, не дворец, но жить можно.

Он подумал, что сейчас опять останется один, на глазах у него выступили слезы. Когда ему было лет шесть, он молился на ночь, стоя на коленях в кроватке.

К заученным словам молитвы он прибавлял свои:

Пресвятая Дева, святой Иосиф и Ты, прекрасный маленький Иисус, пусть у мамы не болит спина, а у папы всегда будет работа и все мы умрем в один день.

Он не мог примириться с мыслью, что однажды мать повезут в гробу, на катафалке. Он рыдал, когда думал об этом, один в своей кроватке, охваченный невыносимым ужасом.

Дюпюш смотрел на Жермену, собиравшуюся уходить.

Он робко приблизился к ней и хотел ее поцеловать.

— Осторожнее! — сказала она, указывая на веранду, где кто-то шевелился.

Дюпюш спустил на окно занавеску и попытался увлечь жену к железной кровати.

— Нет, Жозеф! Не здесь. Оставь меня.

— Но нас никто не видит…

— Зато все слышно. Умоляю тебя…

Дюпюш отодвинулся и равнодушно согласился:

— Ты права.

Он будет спокоен до конца, это решено. Он не упрекнул Жермену за письмо к отцу. Не упрекнет он ее и за холодность. А она сидела, не зная что сказать, и хотела одного — как можно скорее уйти.

— Пойдем?

— Да. На улице так хорошо.

Опять заскрипели ступени лестницы, заскрипел дощатый пол мастерской. На мгновение негр перестал храпеть. Выйдя, Жермена невольно посмотрела на окно, в котором исчезла девочка со своим спутником.

— Знаешь, Эжен предложил мне место, — вдруг сказал Дюпюш. Он вспомнил об этом, как только заметил, что жена не взяла его под руку.

— Какой Эжен?

— Эжен Монти — тот высокий, с седыми волосами.

— А где?

— Сейчас увидишь.

— Нет, ты скажи!

— Ни за что. Так ты лучше себе представишь.

Она шагала, четко постукивая высокими каблучками.

Ей было не по себе в этом квартале. Дюпюш же, напротив, гулял с удовольствием, и в этом заключалась его месть. Он посматривал на Жермену краешком глаза.

Во всех домах окна и двери были распахнуты настежь. За ними спали или лежали с открытыми глазами люди, каждой порой жадно впитывая ночную свежесть: мужчины и женщины в ожидании завтрашнего дня, ребятишки, сгрудившиеся в кучу на полу.

— Место хорошее? — спросила Жермена.

— Увидишь.

— Но ты согласился?

— Еще нет.

С досады и отчаяния он решил завтра же принять предложение — ведь Жермена не нашла нужных слов, не захотела приласкать его.

— А почему ты сразу не сказал мне об этом?

— Подожди. Осторожней: трамвай…

Им оставалось пройти по переходу через железную дорогу, чтобы оказаться в испанской части города, где сверкали рекламы обоих кабаре. Их нагнал извозчик. Он придержал лошадь, но Дюпюш жестом отказался от его услуг.

Начиналась ночная жизнь. В баре «У Келли» играл аргентинский оркестр. В зале, залитом голубым светом, танцевало несколько пар, такси подвозили новых посетителей — пассажиров парохода, только что пришедшего из Сан-Франциско.

Мужчины были без пиджаков, перебросив их через руку, как Дюпюш в первый день в Панаме. Один, несмотря на ночное время, так и остался в тропическом шлеме.

Они отплывали рано утром. Они уезжали все, все!

Ежедневно через канал проходило около двадцати пароходов. Сотни пассажиров шли прогуляться по твердой земле и смотрели по сторонам со спокойным любопытством.

Один Дюпюш должен торчать здесь!

— Ты не сказал мне, что это за место.

— А ты остановись на минутку. На углу виднелся фанерный барак, ярко освещенный двумя ацетиленовыми лампами. У дощатого прилавка стояли четыре табурета. Метис в белой поварской куртке жарил сосиски и подавал их клиентам на ломте хлеба.

— Ну? — спросила Жермена.

— Вот это место мне и предлагает Эжен, разумеется, пока нет ничего лучше. Говорят, с чаевыми можно заработать два доллара за ночь.

Он говорил с трудом, словно ему сдавили горло. Но Жермена этого не заметила. Она спокойно продолжала идти. Не удивилась, не возмутилась. До самого отеля Дюпюш не посмел заговорить с ней.

Концерт на площади кончился. На скамьях сидели несколько парочек.

— Спокойной ночи, — прошептал Дюпюш.

— Хочешь зайти на минутку?

— Да нет, не стоит.

Дюпюш не хотел встречаться ни с Че-Че, ни с г-ном Филиппом Он собирался попросить у Жермены денег, но не думал, что в последний момент у него не хватит смелости. Неужели она не догадывалась, что у него ничего не осталось Она лишь сказала:

— Обещай, что не будешь пить.

— Черт возьми — Почему ты так мне отвечаешь?

— Так просто… До свидания, маленькая. Не бойся, мы выкарабкаемся!..

— Разумеется.

Жермена наскоро поцеловала его и перебежала площадь. Перед подъездом отеля она остановилась и помахала мужу рукой. Через окно он видел, как она разговаривает в холле с г-жой Коломбани и Че-Че.

Затем они присели и выпили на ночь.

Он толкнул дверь бара Фернана и направился к столу, за которым сидели оба брата Монти, Кристиан и еще какой-то мужчина, которого Дюпюш не знал.

— Садитесь к нам, — сказал Эжен, пожимая Дюпюшу руку. — Вы еще не знакомы с Жефом?

Эжен был самым вежливым в этой компании. К Дюпюшу он обращался с оттенком почтительности.

— Жеф, это господин Дюпюш. Он инженер, ехал в Гуаякиль руководить работами в рудниках АОКЭ. Здесь у него ни знакомых, ни денег. Мы ищем для него работу.

Бар был плохо освещен. Как и во всем негритянском квартале, в нем царил тусклый полумрак. Двое клиенгов пили, облокотившись о длинную стойку, за которой поблескивало множество бутылок, привезенных сюда со всех концов света.

— Очень приятно, — протягивая лапу, пробурчал Жеф.

Он был чудовищен. Два метра ростом, необъятно широк в плечах, наголо обритый череп, двухдневная щетина на щеках. Типичный беглый каторжник. А может быть, он хотел им казаться? Голову Жеф держал низко, исподлобья следя за собеседником. У него был тягучий голос с сильным фламандским акцентом. Вдобавок он все время гримасничал.

— Жеф — владелец «Французской гостиницы» в городе Колон, — пояснил Эжен. — Он старожил, прибыл сюда почти одновременно с Че-Че.

— Вы бывали и в Кристобале, и в Колоне? — осведомилось чудовище.

— Мы с женой провели несколько часов в Кристобале, в Вашингтон-отеле, когда приехали сюда.

— Понятное дело.

Кристиан Коломбани, как всегда безупречно выбритый и надушенный, покуривал сигару. В глубине бара находилось несколько лож, в которых можно было уединиться, задернув занавес. Некоторые из них, очевидно, были заняты — оттуда доносился шепот.

— Чем занимаетесь сейчас? — спросил Жеф, сделав официанту знак наполнить стаканы.

— Сам не знаю. Наш посланник дал мне постоянный пропуск в Интернациональный клуб. Быть может, встречу там людей, которые мне помогут.

Жеф пил мятную настойку с водой, остальные — пиво. Никто не удивился тому, что человек из Колона допрашивает новичка, словно следователь.

— Ничего вы не найдете в этом клубе. Дохлое дело.

Это был последний раз, когда Жеф сказал Дюпюшу «вы». Потом он говорил ему «ты», как, впрочем, и всем остальным.

— Приехал бы ты раньше, когда на канале была работа, я и слова бы не сказал. Теперь другое дело. По одну сторону живут американцы… Они живут у себя в зоне, у них свои клубы и магазины. По другую сторону — панамцы, они дерутся из-за того, кого посадить президентом или министром.

Жеф не сводил глаз с Дюпюша, и тот почувствовал беспокойство. Оба Монти вежливо молчали. Видимо, они и сегодня играли в карты, как каждый вечер. Стол был покрыт красной скатертью с рекламой нового аперитива.

— Что будешь пить, Дюпюш?

— Пиво.

— Где твоя жена?

— Отец взял ее к нам кассиршей, — вмешался Кристиан. — Она живет у нас в отеле.

В разговор вступил Эжен Монти.

— Я пока нашел ему место. Крочи берет его продавцом сосисок.

Жеф заворчал совсем по-медвежьи. Он облокотился о стол, который казался слишком маленьким для него.

— Нет, так не пойдет.

Он закурил сигарету и выдохнул облако дыма.

— Хочешь, я дам тебе совет, малыш? Убирайся отсюда! С женой или без жены, но убирайся.

Жеф повернулся к Кристиану:

— Твой отец рассказывал мне о нем. У нас с ним одно мнение: Дюпюш ничего здесь не добьется, и в один прекрасный день дело закончится скандалом…

— Я вас не понимаю, — пробормотал Дюпюш.

— Плевать! Зато я себя понимаю. Эжен и Фернан тоже меня понимают. Правильно, ребята?

Никто не ответил.

— Поверь, парень, постарайся смотаться, и поскорее.

Есть у тебя на родине кто-нибудь, кто мог бы прислать тебе тысячи три-четыре?

Дюпюш собрал все силы.

— Я и сам выберусь отсюда.

— Рассказывай!

— И потом, посланник пообещал мне…

— Оставь этого толстого соню в покое. Вся его энергия уходит на то, чтобы менять рубашки.

— Возле Дарьена есть рудники, я мог бы поехать туда…

— Гм!

— Что вы сказали?

— Ничего. Допивай. Умеешь играть в белот?

— Нет.

— Тогда смотри, как мы будем играть, и помалкивай.

Почему Дюпюш не ушел? Он сел рядом с ними и стал следить за игрой.

Несмотря на все, что наговорил ему Жеф, он не рассердился на него. Время от времени, не отрываясь от игры, казалось даже, Жеф хочет ободрить Дюпюша.

Раздвинулась красная занавеска, закрывавшая одну из лож, и через зал прошла негритянская пара. На мужчине был темный костюм и соломенное канотье. На женщине, уже немолодой и очень толстой, ярко-розовое платье. Они ушли, и никто не обратил на них внимания.

Только Фернан повернулся к бармену-негру:

— Уплатили?

— Уплатили.

— Козырь, козырь и марьяж червей.

Трамваи уже не ходили. На улице было тихо, и когда игроки замолкали, слышалось тиканье стенных часов.

Жеф выиграл партию и повернулся к Дюпюшу.

— Ну? Подрезал я тебе крылышки?

Дюпюш не ответил.

— А ты не обижайся. Я сказал это потому, что хочу тебе добра. Мы нагляделись на таких, как ты, так что научились разбираться…

Если бы Эжен Монти мог, он заставил бы Жефа замолчать. Он посматривал на Дюпюша, пытаясь подбодрить его.

— Лучше быть откровенным, верно?.. Так вот, больше двух лет ты не протянешь.

Ни Кристиан, ни Монти не удивились. Фернан встал и отошел, его позвали из ложи. Вернувшись, он прошептал:

— Опять этот старый англичанин.

— С негритянкой?

— С двумя. Им удалось выставить его на шампанское.

Действительно, бармен опустил бутылку шампанского в ведерко со льдом.

— Кстати, Маленький Луи уезжает на будущей неделе.

— С женой?

— Конечно. Пробудут во Франции полгода. Ей необходимо. Кризис кризисом, а она ведь все равно делала свои десять долларов в день.

Дюпюш поднялся и стал разыскивать шляпу.

— Я, пожалуй, провожу вас немного, — поколебавшись, предложил Эжен.

Он все понимал! Не успели они выйти за дверь, как он сказал:

— Не обращайте внимания. Жеф хороший парень, но грубоват.

— Он бывший каторжник, не так ли?

— Точно не знаю. Когда-то у него были неприятности. Но он живет в Панаме уже тридцать лет. Если бы видели, какая у него гостиница в Колоне! Там собираются те семь или восемь французов, которые живут в городе и у которых, как и жена Маленького Луи, жены в особом квартале, понимаете?

Эжен взял Дюпюша под руку.

— Сами знаете, мы коммерсанты, мы должны больше общаться, всюду бывать. Жеф иногда наезжает в Панаму на два-три дня. Я понимаю, он произвел на вас ужасное впечатление.

— Почему он сказал, что я не протяну здесь больше двух лет?

— Он вечно преувеличивает. Привычка.

— Он говорит, что и Че-Че так считает.

— Че-Че не любит приезжих. Но вообще-то он славный, нашел же место для вашей жены. А вы подумайте о моем предложении насчет сосисок. Здесь это не считается унизительном, напротив… Однако мне пора прощаться; они не начнут партию без меня.

И Эжен удалился, несколько смущенный.

Святая Дева, святой Иосиф и ты, прекрасный маленький Иисус…

Мать ждет письма, а он все еще не собрался с духом написать ей. Дюпюш попытался сообразить, который теперь час во Франции, но запутался и бросил. Две негритяночки лет четырнадцати загородили дорогу и обратились к нему по-английски.

Дюпюш отрицательно покачал головой и отодвинул их в сторону. Он был в дурном настроении. Где взять денег, чтобы послать их в конце месяца матери, как обещано? Она дала ему возможность продолжать учение, несмотря на смерть отца. Получив наконец диплом, он долго не мог устроиться во Франции. А когда стал женихом Жермены, мать плакала и твердила:

— Ты хочешь оставить на старости лет меня совсем одну.

Но разве он виноват в этом? Он еще не начинал жить. Он только подготовлял свое будущее, ничего не знал, кроме книг, и у него даже нет денег на то, чтобы развлекаться вместе с другими.

Что имел в виду Жеф, когда сказал, что дает ему сроку всего два года? Самое большее — два! А может быть, и один. Он сказал еще, что Че-Че с ним согласен.

Значит, Че-Че не верит в него. Да и братья Монти, если разобраться, тоже.

Дюпюш начинал понимать. Это люди другого круга, он стесняет их своим присутствием. Они делают вид, что хотят помочь ему, хотя на самом деле стараются спровадить его как можно скорее.

А этот Кристиан, который ничего не делает, только катает девушек в своей машине? Неужели Кристиан лучше него? Во Франции Дюпюш даже разговаривать с ним не стал бы!

Однако, когда он рассказал о них посланнику, тот неуверенно промямлил:

— Все они отличные ребята, в особенности братья Монти. Эжен женился на местной девушке. Его здесь все очень любят, он владелец двух десятков домов…

Дома! Это такие же деревянные лачуги в негритянским квартале, как та, где живет Дюпюш.

— А Фернан — инвалид войны…

Дюпюш толкнул дверь мастерской, чуть не споткнулся о спавшего на полу портного и осторожно взобрался по лестнице.

На веранде вповалку спало соседнее семейство — отец, мать и дочка, та, что накануне вечером влезала с мужчиной в окно.

Труднее всего Дюпюшу было расположить своих новых знакомых по социальной шкале. Говорили, например, что у Че-Че больше двадцати миллионов, что посол охотится в его владениях. Однако он был когда-то официантом в Вашингтон-отеле и начинал в Панаме одновременно с Жефом.

Что делали бы во Франции братья Монти? По всей вероятности, были бы завсегдатаями подозрительных баров где-нибудь на Монмартре или у заставы Сен-Мартен. А Жеф?.. Очевидно, этот был убийцей. Недаром же его отправили на каторгу.

Но здесь они смотрели на него, Дюпюша, с пренебрежительной жалостью и говорили ему: «Вот тебе добрый совет: сматывайся отсюда!»

Говорили без всякой злобы, просто желая оказать ему услугу. Жермена и та считает, что продавать горячие сосиски — самое подходящее для него занятие!

В доме пахло неграми. В квартале пахло неграми и пряностями. Разило ими и одеяло, которым Дюпюш укрывался, чтобы заснуть.

Закрыв глаза, он. Бог весть почему, увидел соседскую девчонку, перелезавшую через подоконник, и подумал о том, что происходило в темной комнатке за мастерской портного. Эти мысли взволновали его. Девчонка спала рядом, на веранде, прямо на циновке. Дюпюш не шевельнулся, он только подумал, что, если он захоче.

Пожалуй, больше всего удивляла Дюпюша Жермена.

Она ничуть не изменилась. Носила те же платья, держалась с обычной спокойной уверенностью, писала письма отцу и старалась как можно лучше справляться с работой, которую поручала ей г-жа Коломбани.

А кто такая эта г-жа Коломбани? Она походила на старую кухарку, но, быть может, тоже начинала в одном из кварталов, о которых говорил Жеф?

Дюпюш накануне с такой радостью сообщил Жермене, что целый день не пил! Но она и в этом не увидела ничего особенного. Ей ведь не приходилось бродить по улицам, читая вывески. Она не знала, что такое, собравшись с духом, войти в магазин или в английское либо американское учреждение и униженно просить работы.

Говоря по совести, Дюпюш никуда еще не обращался. Он не осмеливался. В Интернациональный клуб — роскошные гостиные, сад, плавательные бассейны, столы для бриджа и баккара — и то заглянул всего на пять минут.

Он даже не рискнул выпить там рюмку: не знал, какие цены в баре, и к тому же чувствовал, что за ним наблюдают.

«Молю, Господи, сделай так, чтобы я нашел работу!»

Теперь он уже не твердил: «Пресвятая Дева, святой Иосиф…» — и подавно: «ты, прекрасный маленький Иисус…»

Он не ходил в церковь уже пять лет. Поэтому только шептал: «Сделай так, Господи, чтобы я нашел работу!»

Только бы найти ее! Тогда он докажет всем, что он ничуть не хуже их, даже лучше. Докажет Жермене, что он настоящий мужчина! Тогда можно будет написать тестю, что, несмотря на постигший их удар, положение восстановлено. И в конце каждого месяца регулярно посылать матери обещанные деньги.

Потом он придет к Че-Че как солидный клиент, потребует лучший номер, и г-н Филипп перестанет избегать его. И сам Че-Че, коротконогий, большеголовый, важный Че-Че, наживший свои миллионы относительно честным путем, будет ему кланяться.

Один только Эжен Монти понял его, вернее, начинал понимать. Он не настаивал, предлагая ему жарить сосиски. Но смешнее всего будет, если выяснится, что произошло недоразумение. Дюпюш написал письмо Гренье и отправил его авиапочтой. А Гренье не из тех, кто сдается, он сумеет снова встать на ноги, защитить себя и Дюпюша.

Время от времени чье-то тело грузно поворачивалось на дощатой веранде. У старой негритянки была форменная мания: она стонала во сне.

Наконец Дюпюш задремал. Ему снилось, что он перелезает через подоконник, а девчонка через голову стаскивает платье. Сон был в руку: проснувшись, Дюпюш увидел ее на веранде. Она сидела на табуретке, высоко подоткнув юбку, и мыла в тазу ноги. Заметив Дюпюша, она весело помахала ему рукой.

IV

Он смотрел на нее одним глазом, другой был закрыт подушкой. Она засмеялась: очень смешно, когда на тебя смотрят одним глазом. Ее стройная фигурка была залита солнцем, и Дюпюш не сдержал улыбки. В негритянском квартале наступал деловой час — час рынка. Торговля шла в основном на главной улице, где ходил трамвай, но кипела и на близлежащих. Там стоял шум, с которым контрастировала тишина опустевшего дома.

Девчонка зачерпывала воду пригоршней и смотрела, как струйка стекает по намыленным ногам, потом поворачивалась к Дюпюшу, хохотала, встряхивала курчавой головкой.

Дюпюш тоже повернулся, чтобы лучше видеть, и тогда, сполоснув ноги, между пальцами которых кожа была более светлой, девчонка неожиданно присела, высоко задрала платье, развела колени и намылила себе низ живота.

Почему Дюпюш заговорил? В голосе его слышалась нерешительность.

— Тебя как зовут?

— Вероника.

Имя звучало как песня. Весело гримасничая, Вероника продолжала мыться.

— А тебя как?

— Дюпюш…

Она схватила полотенце и кое-как вытерлась. Платье прилипло к влажному телу. Вероника сделала несколько шагов и вошла в комнату. На столе лежала белая полотняная фуражка, которую Дюпюш купил на Маритинике, Девчонка взяла ее и надела.

— Красиво?

Она осторожно, как дикий зверек, двигалась по комнате, внимательно следя за движениями мужчины и за выражением его лица, словно боялась, что он рассердится. Наконец подошла совсем близко к кровати. Дюпюш протянул руку. Нога у Вероники была твердая и прохладная, как полированный камень.

— Хочешь любви?

Она не сняла с головы фуражку. Зеленое платье сбилось до самых подмышек. Услышав скрип лестницы, Дюпюш насторожился, но Вероника успокоила его.

— Ничего. Это мама.

Раздалось тяжелое пыхтенье, соседняя дверь открылась, кто-то, отдуваясь, положил на стол сумку со съестным.

— Вероника!

— Да? — отозвалась она тонким голоском, но Дюпюша не оттолкнула. Никогда еще он не чувствовал себя таким неловким. С ним происходило что-то странное, и Веронике пришлось взять инициативу на себя. Молча, продолжая улыбаться, она внимательно следила за выражением его лица.

Она смотрела на него нежным и в то же время насмешливым взглядом, изо всех сил стараясь, чтобы ему было хорошо.

Когда он вытянулся и отвернулся от нее, она поцеловала его в лоб, расхохоталась и спрыгнула с кровати.

— Можно это взять?

Она дотронулась до белой фуражки, которую так и не сняла. Дюпюш кивнул, и Вероника побежала показывать матери подарок.

Через несколько минут Дюпюш начал одеваться. На веранде послышались тяжелые шаги, черная рука отодвинула занавеску, которую Дюпюш успел отпустить.

Обнажив в широкой улыбке зубы, мать Вероники протягивала жильцу кружку горячего кофе.

Вот и все. Как просто! Еще вчера он не принял бы этой кружки, но сегодня это казалось ему вполне естественным.

Немного погодя Дюпюш спустился и прошел через мастерскую. Портной Бонавантюр, как обычно, поднял голову и посмотрел на него, но не поздоровался. По-видимому, он принадлежал к какому-то иностранному негритянскому племени. Он никогда не улыбался, никто не видел его без галстука и воротничка.

Даже сейчас, с полным ртом булавок, примеряя костюм молодому мулату, Бонавантюр ни на секунду не терял достоинства, движения его большого тела оставались размеренными.

Дойдя до угла, Дюпюш почему-то обернулся. Вероника и ее мать, облокотившись о перила веранды, смотрели ему вслед.

В это утро Дюпюшу захотелось прогуляться по «зоне». Вероятно, эта прогулка была для него вместо ванны.

Сейчас он отчетливо, можно сказать, всей кожей ощущал географию мира. Когда Дюпюш пересекал железнодорожный переезд, он ясно представил себе, в какой точке земного шара в данную минуту находится.

Всего лишь в двух километрах прямо перед ним и почти сразу за каналом массивной глыбой высился североамериканский континент. А за спиной Дюпюша на расстоянии десяти километров начинались апокалиптические пейзажи Южной Америки.

О канале он узнал еще в школе, но до сих пор не представлял, как тот выглядит.

Два совершенно различных мира разделялись каналом. На каждом его конце стояло по городу: Колон на Атлантическом океане, Панама — на Тихом. Дюпюш даже не подозревал, что эти города не сообщаются, что даже дороги между ними не существует.

Он брел по улицам большого города, по которым сновали автомобили, и думал о том, что всего час езды отделяет его от девственного леса и неисследованных горных цепей.

Это его не волновало, скорее, раздражало, как и все вокруг. Пароходы беспрерывно бороздили канал. Они шли из Китая и Перу, из Аргентины, Нью-Йорка и Европы — одни шли с севера на юг, другие с юга на север, третьи пересекали океан.

Тем не менее старожилы вроде Че-Че, не выходя из дома, безошибочно определяли по гудку название парохода.

— А-а, это «w» возвращается во Францию.

Имелся в виду пароход компании «Трансатлантика», названия всех судов которой начинаются с буквы «w» и которые ходят в Сан-Франциско с грузом и пассажирами.

Но Че-Че не только называл корабль, но еще и уточнял:

— На борту должна быть жена консула.

А скромный, всегда усталый г-н Филипп свободно говорил на семи языках и был знаком со всеми капитанами кораблей.

Однако беспокоило Дюпюша не это. Строго говоря, то, что он сейчас испытывал, нельзя назвать беспокойством. Просто ему необходимо было привыкнуть. Жителю равнины трудно дышится в горах, он чувствует себя там неуверенно.

Дюпюшу как раз и не хватало уверенности. Он не знал, например, кто эти люди, снующие по улицам.

Высокие, худощавые, черноволосые, очень подвижные…

Все они уверяли, что происходят от испанских конкистадоров, но в жилах у них течет и индейская кровь.

Негритянская, а может быть, и китайская, наверно, тоже. Китайцев здесь было очень много.

Но не все ли равно? Разве Дюпюшу легче от этого, когда все вокруг так зыбко и ненадежно?

Эжен Монти сказал ему как-то о президенте Республики Панама:

— Он наполовину деревенский индеец, бывший учитель. Своего зятя он отправил послом в Париж, но зять хочет в свой черед стать президентом.

А совсем рядом, в Венесуэле, у президента республики больше сорока жен и добрая сотня законных отпрысков!

Чтобы уйти от всего этого, Дюпюш направился в «зону», хоть и знал, что будет там беситься еще больше, Американцы владели каналом — и только. Они и знать не хотели Панамы, их не интересовали панамцы, негры, президенты, девственные леса и дикие горы.

Они жили в своей «зоне» — изолированной маленькой стране, тянувшейся вдоль берегов канала. От Панамы эту страну отделяли часовые и колючая проволока.

За проволокой были уютные коттеджи со светлыми занавесками, безупречно гладкие дороги, площадки для тенниса и гольфа, клубы, детские ясли и салоны, где дамы пили чай. Здесь был совсем иной пейзаж — чистенький, щеголеватый, спокойный.

Да, это была страна! Страна, где не утратили своей ценности такие понятия, как воспитание, диплом, честность.

Но Дюпюшу нечего было делать в этой стране. Он остался по ту сторону колючей проволоки, затерянный в толпе метисов, индейцев и негров. Его лучшим другом был Эжен Монти, торговавший лимонадом на скачках.

Дюпюш вновь и вновь возвращался к этим горьким мыслям, пожалуй, только воспоминание о смехе Вероники не дало ему впасть в отчаяние.

Никогда Жермена не смеялась, даже не улыбалась вот так. Она никогда не думала о том, чтобы доставить ему радость. Быть может, любовь внушала ей отвращение? Она испытывала стыд, едва ее страсть была удовлетворена.

А Вероника ничуть не стыдилась! Она не думала о себе, ее радостью было зажечь радость в глазах мужчины.

Дюпюш нахмурился, подумав о том, что вечером она перелезала через подоконник с каким-то незнакомцем.

Но что поделаешь, если не на что опереться? Это раньше он мечтал, как заживет в чистом доме возле фабрики, где все уважали бы его, обзаведется счетом в банке, собственной машиной, детьми. Как по воскресеньям его мать будет навещать внучат…

Он все шел, иногда машинально поглядывая на витрины. Вскоре он оказался недалеко от гостиницы «Соборная», но появляться там не хотелось.

Два континента, между которыми он пробирался, раздавливали его миллионами своих жителей, своими чересчур густыми лесами, своими деревьями, горами, реками. Одна Амазонка могла бы затопить всю Европу!..

Но он твердо знал, что должен привыкать. И привыкнет! Он станет таким же, как Жеф, братья Монти, сам Че-Че.

Начинать придется с сосисок? Ладно, пусть так.

— Мсье Дюпюш!

Ему давно казалось, что он слышит свое имя, не понимая, что зовут именно его. Запыхавшийся бой из отеля наконец догнал француза.

— Я бегал к вам домой, но не застал. Вот повезло, что я вас встретил. Вас просят сейчас же прийти.

— Куда?

— В отель. Вас кто-то спрашивает.

До отеля ходу было три минуты. Площадь в этот час была пустынна, только садовник поливал клумбы около павильона. Бой старался поспеть за широким шагом Дюпюша. Он шел с гордым видом, словно изловил преступника.

Че-Че сидел у кассы рядом с Жерменой. Она подняла голову и посмотрела на мужа.

— Меня кто-то ищет? — не поздоровавшись, спросил Дюпюш.

— Да. Пройдите поскорей в бар, он там. Его пароход отплывает в полдень.

Жермена крикнула:

— Только не перно. Ты же знаешь, как оно на тебя действует.

Когда Дюпюш вошел в бар, из-за стола поднялся мужчина. Он сделал два шага к Дюпюшу и пристально посмотрел ему в глаза.

— Вы Дюпюш?

— Да.

Дюпюш силился вспомнить, где видел этого человека. Его лицо казалось ему знакомым.

— Я Лами. Вы меня не помните?

Руки он не протягивал, сверля Дюпюша недобрыми блестящими глазами. Щеки у него ввалились, у рта залегли горькие складки.

— Присядьте. Несмотря ни на что, мне хотелось вас повидать.

На столе стоял стакан виски с содовой. Дюпюш машинально заказал себе то же.

— Ну как, вспомнили?

Если бы Дюпюшу сказали, что против него сидит сумасшедший, он ничуть не удивился бы. У незнакомца был странный злобный взгляд, от которого становилось не по себе, и потом, он все время подавался вперед с угрожающим и упрямым видом. При этом его губы кривились в саркастической усмешке.

— Не припоминаете? Ну что ж… А я прекрасно помню тот вечер, когда мы с вами гуляли после коллоквиума по улицам Нанси.

Постойте… Вы учились в университете. И были на два курса старше меня.

— На три.

Теперь Лами принял удовлетворенный вид, словно записал очко в свою пользу.

— Я даже помню ваши слова. Вы говорили, что мечтаете жениться, завести детей…

Правильно! Дюпюш носился с этой мечтой еще до встречи с Жерменой.

— Почему вы не сели на пароход? — грубо спросил Лами.

— Какой пароход?

В бар проскользнул г-н Филипп. Слышит ли он их разговор?

— Не делайте невинного лица, Дюпюш. Посмотрите сюда.

Он вытащил из кармана пистолет и положил на стол между стаканами.

— Убивать вас я не стану, хотя сам не знаю, что мне мешает.

— Я вас не понимаю, — пробормотал Дюпюш, пытаясь подняться.

— А этого вы тоже не понимаете?

Лами сунул ему под нос телеграфный бланк. Дюпюш прочел:

«Предлагаю сдать руководство предприятием оставшиеся фонды Жозефу Дюпюшу зпт сесть первый пароход тчк Гренье»

В сердце Дюпюша возродилась надежда. Гренье не разорился! Он дал телеграмму! Но тут же увидел дату.

— Этой телеграмме две недели, — устало сказал он.

— И что же?

— Вы сами знаете что… Судя по ней, я предполагаю, что вы служили в АОКЭ.

— Вот именно!

— Оно обанкротилось.

Они все еще не понимали друг друга. Лами нервничал и, чтобы успокоиться, вторично заказал виски.

— Что вы мне рассказываете? Я сел на пароход неделю назад. Судно было паршивое, товарно-пассажирское, зато проезд дешев. Я так и знал, что встречу вас в Панаме или Кристобале. В этих краях невозможно не. встретиться. И я дал себе слово…

Он бросил взгляд на пистолет. Г-н Филипп опустил веки.

— За что? — только и спросил Дюпюш.

Лами, конечно, был болен. Пальцы его мелко дрожали, нижняя губа мелко дергалась.

— Я и сам не знаю! — выкрикнул он, — Я думал, вы интриговали против меня, чтобы занять мое место.

Иначе почему бы меня вдруг отозвали?

— Я этого не знаю.

— Что вам говорили в Париже?

Дюпюш вспомнил и закусил губу. Он все понял.

Гренье объяснил тогда: «Тамошний главный инженер наполовину выжил из ума. Судя по его рапортам, он пьет чичу[5] и живет с индеанкой».

Значит, это и был Лами, которого он знал по университету в Нанси?

— Так что вам обо мне говорили?

— Теперь это не имеет значения, раз Общество обанкротилось. Но почему они не предупредили вас телеграммой? Или вы уже были в пути?

— Что вам обо мне говорили? — упрямо повторил Лами.

— Я сам узнал о катастрофе, лишь приехав сюда.

Мне дали аккредитив, я пошел получать по нему, а банк отказался платить.

Но Лами это не интересовало. Им владела одна лишь навязчивая мысль.

— Вам сказали, что я пью?

— Что-то в этом роде.

— И что у меня ребенок от индеанки?

— У вас есть ребенок?

— Вас это не касается! Это никого не касается, понятно? Это не мешало мне управлять рудником. Да и было бы чем управлять! Но я обещаю вам потрясающий скандал в Париже!.. И если бы вы приехали туда, я сумел бы повеселить вас четверть часика… Эй, официант, еще виски!

Г-н Филипп встал и все так же молча вышел в холл.

Через минуту в бар, чего раньше не бывало, вошла Жермена и притворилась удивленной.

— Прости, я не знала, что ты занят.

Дюпюш понял. Ее прислали для того, чтобы помешать из разговору или, на худой конец, осадить Лами, который слишком разгорячился.

— Моя жена, — представил Дюпюш. — Господин Лами, бывший главный инженер АОКЭ…

Лами ухмыльнулся.

— Вам здорово повезло, что Общество обанкротилось! Просто повезло, уверяю вас.

Жермена, все еще ничего не понимая, присела к столу.

— Я полагаю, Гренье заверил вас, что климат там превосходный, а жизнь прекрасна? Хотел бы я посмотреть на вас, сударыня, в тех краях! Огромная река, грязь по колено, жара такая, что невозможно писать: чернила расплываются от пота.

Казалось, Лами бросает им вызов.

— А колики! У вас уже были колики? Я подох бы, если бы не моя подружка. Да, сударыня, у меня там любовница-индеанка, которую я считал женой. Она родила мне ребенка, и я не стыжусь в этом признаться.

Будь у меня деньги, я взял бы ее с собой во Францию, потому что она лучше вас всех.

Лами явно намеревался учинить скандал. Быть может, для этого он и пришел сюда? Он с отвращением проглотил третью порцию виски, и было видно, что он выпил немало еще до прихода Дюпюша.

— Это Общество — шайка сволочей и мерзавцев, понимаете?

Лами схватил пистолет и сунул его в карман.

— А как насчет того, чтобы вернуться во Францию вместе со мной? — с издевкой спросил он. — Неужели вы надеетесь на то, что Общество воскреснет?

— У нас нет денег, — медленно процедила Жермена.

— Вот это номер! Значит, вы застряли здесь потому, что у вас нет денег?

— Именно, сударь. Я служу в этом отеле, чтобы заработать на жизнь.

Видимо, Жермена не понимала, в каком состоянии Лами. Она говорила с ним как с разумным человеком.

Лами поднялся, и его невероятная худоба стала еще заметней. Его тело казалось дряблым и бессильным, а ведь он был старше Дюпюша всего на три-четыре года.

— Официант, сколько с меня?

Лами искал эффектную завершающую фразу: он, безусловно, был расположен к позерству.

— Сударыня…

Лами склонился над рукой Жермены, потом хлопнул Дюпюша по плечу.

— А тебе, старина, желаю мужества!..

— Что с ним? — спросила Жермена.

— Не знаю. По-моему, он не совсем нормален.

— Что он тебе сказал?

— Он возвращается во Францию. Кажется, собирался меня застрелить. Хотя не думаю, скорее, просто хотел попугать.

— Ты видел братьев Монти?

— Вчера вечером, когда мы с тобой расстались.

— И что вы решили?

— Ничего. То есть решили…

Он выдержал паузу и сказал:

— Буду торговать сосисками.

Ему хотелось поскорее остаться одному. Издали он поклонился г-ну Филиппу, и тот ответил едва заметным кивком. Дюпюш вышел, перебрался на теневую сторону улицы и быстро направился к итальянскому бару. Перед тем как войти, он удостоверился, что Джона в баре нет.

Ему никак не удавалось отделаться от образа Лами.

Гримасничающий, в белой одежде, которая чуть не падала с исхудалого тела, тот стоял перед ним, и голос его звучал в ушах Дюпюша.

«Во Франции его упрячут в сумасшедший дом! — твердил он про себя, чтобы успокоиться. — Он безумец, это же совершенно ясно!»

Его представление о географии мира обогатилось сегодня новым открытием: широкая река впадает в Тихий океан, и надо плыть долгие недели вверх по ней, прежде чем на берегу покажутся деревянные здания АОКЭ. Пот смешивается с чернилами. От колик лечит индеанка, которая родила ребенка…

«Она лучше вас всех…»

Почему Лами сказал ему это именно сегодня, когда он сблизился с маленькой Вероникой? Интересно, какой вкус у чичи? Индеанки жуют зерна маиса, потом эта кашица, разбавленная водой, бродит…

— У нас сегодня равиоли! — объявил официант.

— Давайте! Только расплачусь завтра, хорошо?

Послышался гудок: пароход, на борту которого едет Лами, входил в канал. Через две недели он придет в Ла-Паллис. Там, конечно, будет дождливо и холодно.

Сейчас февраль, а в феврале во Франции еще зима.

— Стаканчик молодого вина?

— Пожалуй.

Надо было во всем разобраться, выбрать определенную линию поведения и держаться ее во что бы то ни стало.

Иначе…

V

Прошло три месяца, в Панаме наступило самое жаркое время года. В кафе Монти затянулась вечерняя партия в белот. Бармен дремал за стойкой. Все сидели без пиджаков. Фернан был в подтяжках и напоминал собой рабочего, отдыхающего воскресным утром.

Кристиан Коломбани играл в паре с Дюпюшем, который только что объявил терц и белот.

— Козырь и козырь, туз и старшая десятка!..

Эжен подсчитывал и записывал очки. Кристиан только что побывал у парикмахера, и его темные, как никогда тщательно подвитые волосы распространяли сладкий запах духов.

— Кстати, Джо… — начал Кристиан, сдавая карты.

Дюпюш сразу понял, в чем дело, потому что братья Монти как по команде приняли деловой вид.

— Я хотел спросить тебя… Ты не будешь против, если я приглашу твою жену на праздник в морском клубе?

Дюпюш ответил спокойно, невозмутимо и совершенно естественно:

— Нисколько.

Ответ прозвучал так, что все засомневались, не притворяется ли Дюпюш. Но он не притворялся. Игра продолжалась, хотя Кристиан и заторопился: ему надо было еще успеть переодеться и предупредить Жермену — праздник должен был состояться в тот же вечер. Как только набралась тысяча очков, он поднялся из-за стола, едва скрывая нетерпение.

— Сколько с меня, Фернан?

— Два круга. Стало быть, восемьдесят сантимов.

Конечно, расплачивались они не сантимами, а американскими центами, но между собой всегда называли центы сантимами, как это принято у панамских старожилов.

Машина Кристиана стояла у дверей. Все трое смотрели, как она тронулась. Эжен потянулся, зевнул и сказал:

— А я сегодня вечером должен сводить жену в кино.

Жены его никто никогда не видел. Только Дюпюш раза два заметил ее на балконе собственного дома, стоявшего в квартале, где были расположены посольства.

Ему рассказывали, что она молода, из хорошей семьи, дочь богатых родителей. Он знал еще, что несколько недель назад Эжен надеялся стать отцом, но роды случились преждевременные и ребенок родился мертвым.

Дюпюш представлял себе г-жу Монти хрупкой, чуть печальной женщиной, которая проводит жизнь среди диванов и подушек своей роскошной квартиры.

— Шикарный парень этот Кристиан! — уронил Фернан.

Он сказал это просто так, чтобы не молчать, но это была правда: любой другой и избалованный и богатый бездельник на месте Кристиана был бы невыносим, а Кристиан оставался хорошим парнем и отличным товарищем. Если он обгонял Дюпюша на своей машине, то обязательно останавливался и спрашивал:

— Куда идешь?

И подвозил Дюпюша, куда тому надо было, ждал, пока он выйдет, и вез его пить свежее пиво у Келли или в «Ранчо».

Три месяца прошли незаметно. Незаметно потому, что за это время ничего не случилось. Дюпюша выучили играть в белот и немножко говорить по-испански.

Впрочем, нет, одно событие все же произошло.

Дюпюш получил длинное письмо от Гренье. Гренье писал, что стал жертвой конкурентов, но битва еще не проиграна. В один прекрасный день он снова станет на ноги, и тогда страдания и выдержка Дюпюша будут вознаграждены.

«Продолжайте изучать язык, привыкайте к стране и климату. Пока я не могу перевести Вам денег, у меня описали все имущество, и я живу в скромной гостинице…»

Письмо было написано на бланке Фуке[6].

Дюпюш не нуждался в неопределенных обещаниях — он и без них ждал. Ждал, потому что это вошло у него в привычку. Вообще, он приобрел немало новых привычек; жизнь была заполнена множеством мелочей, которые порабощали его изо дня в день.

— Зайдешь после кино? — спросил у брата Фернан.

— Вряд ли. Жене захочется домой…

Игра кончилась, сказать друг другу им было нечего.

Они сидели в прозрачном кафе и курили, следя через окно за прохожими.

— А вот и Ника! — объявил Эжен.

Так звали теперь Веронику. Она открыла стеклянную дверь и остановилась на пороге, ожидая разрешения войти. Дюпюш знаком подозвал ее, она подошла и протянула руку.

— Добрый день! Можно мне чего-нибудь выпить?

Это тоже вошло в обычай, стало чем-то ритуальным.

Приятели Дюпюша приняли Веронику в свой кружок.

При встрече с ним без околичностей сообщали:

— Слушай, я видел Веронику; по-моему, она ищет тебя.

У Эжена тоже были любовницы, он менял их чуть ли не каждый месяц. Иногда не обходилось без скандала, так как женщины ни за что не хотели с ним расставаться. Одна даже написала на него жене анонимное письмо.

Бармен уже знал вкусы Вероники.

— Тебе с пеной?

В кафе Монти обычно бывало пусто. Дюпюш даже спрашивал себя, зачем Фернан держит это заведение?

Однако дни получки у рабочих восполняли выручку остальных дней недели.

— Ну ладно, я пошел.

Уходить Эжену совсем не хотелось. Он со вздохом пожал руку Фернану и Дюпюшу и вышел на улицу. Его машина стояла на углу.

Дюпюш подождал, пока Вероника допьет пиво. Затем поднялся.

— Как у тебя дела там? — спросила Вероника.

— Помаленьку.

Солнце зашло, Дюпюшу пора было на работу. Он пересек железнодорожный переезд. Вероника, как обычно, провожала его. На ней были лакированные туфли и смешная маленькая шляпка. Они миновали два кабака, большое кафе и вышли к тому углу, где стояла сосисочная.

Ключ от нее был у Дюпюша, два негра уже ожидали его. Он отпер дверь, негры принялись разводить огонь, а Дюпюш уселся за кассу, распаковывая пакетики с мелочью, и разложил ее по отделениям в ящике.

Когда-то он боялся этой работы, и это было естественно. Но ему не пришлось носить белой поварской куртки и подавать сосиски клиентам. Этим занимались негры, а Дюпюш был чем-то вроде управляющего. Его звали «патрон», он отвечал за кассу и заботился о товаре.

Первая жареная сосиска полагалась Веронике. Она не садилась на табурет, а прогуливалась неподалеку и медленно, чтобы продлить удовольствие, уничтожала сосиску, стараясь делать все это понезаметней. Обязанности Дюпюша не были обременительными. Он даже не должен был постоянно торчать за прилавком. Как только в кухне все было налажено, он мог пойти посидеть на террасе в кафе напротив или прогуляться по кварталу; правда, время от времени приходилось наведываться в сосисочную, чтобы негры не прикарманивали выручку.

За эту работу Дюпюш получал доллар в день и незначительный процент с оборота.

— Я видела твою жену, — откусив сосиску, — сказала Вероника.

— Сегодня?

— Два часа назад. Она входила в магазин Вуольто.

Запах кипящего масла разнесся по перекрестку. Подошел повар и попросил ключ от холодильника: надо было пополнить запас сосисок.

А ты уверена, что это была она?

— Конечно.

Вероника видела Жермену только издали. Неизвестно почему, она прониклась к ней благоговейным обожанием, в котором было что-то мистическое.

— Твоя жена такая красивая!

Это находил и Кристиан, и многие другие жители города. Дюпюш удивлялся. Он слишком привык к правильным чертам ее лица, к строгой белокурой красоте северянки. Она больше не волновала его.

Однако сообщение Вероники заставило его нахмуриться. Кристиан не сказал ему, что вечер в морском клубе будет костюмированным. Зачем Жермена отправилась к Вуольто, если не купить или взять напрокат костюм?

Ей давно уже хотелось надеть национальный наряд Панамских женщин — широкую юбку, узенький корсаж и кофточку, оставлявшую открытыми плечи и грудь, но в последние дни она старалась не говорить об этом.

— Ты рассердился?

Вероника всегда готова была исчезнуть, как только замечала, что ее присутствие начинает раздражать Дюпюша.

— Я скоро вернусь, хорошо?

Он ее не удерживал. Вероника удалилась, покачивая на ходу обтянутой светлым платьем мальчишеской фигуркой и для вида останавливаясь у витрин, как важная дама на прогулке.

— Hello, boy![7] — крикнул Джон, мимоходом коснувшись руки Дюпюша.

С ним, как всегда, были приятели, только что сошедшие с парохода и отправлявшиеся кутить до утра. Дюпюш присел на углу лавчонки. Вначале он стеснялся показываться за кассой, но потом привык. Теперь по воскресеньям на скачках, когда официанты Монти не справлялись, Дюпюш помогал им разносить лимонад и не испытывал ни малейшей неловкости.

Разумеется, он не считал, что это в порядке вещей.

Однако даже горечь приносила Дюпюшу какое-то странное удовлетворение.

«Они решили, что такого удара мне не выдержать.

Жеф так и заявил. Что ж, пусть теперь признаются, что ошиблись».

Дюпюш знал, что вскоре появится Вероника: она никогда не исчезала надолго и всегда бродила где-нибудь поблизости, время от времени просовывая свой черный носик в дверь закусочной.

Дюпюш попросил ее больше не путаться с другими мужчинами. Она поклялась, но была несколько удивлена такой просьбой. Интересно, держит ли она слово?

Дюпюш, как и Жермена, зарабатывал немного. Но, отказав себе кое в чем, они, конечно, могли бы снять комнату в европейском квартале.

— Подожди чуть-чуть. Как только я стану зарабатывать побольше… — говорил жене Дюпюш.

Он побывал в домах, где сдавались меблированные комнаты. Они показались ему мрачными, все походили одна на другую. И потом, везде были соседи, жившие своей жизнью, занятые своими делами; пришлось бы знакомиться с ними, ходить друг к другу в гости. Он предпочитал пересекать по вечерам мастерскую Бонавантюра, который по-прежнему презрительно отворачивался от него.

Когда на канале было много работы, негров вербовали повсюду, главным образом на французских и английских Антилах. Родители Вероники — фамилия их была Космо — приехали с Мартиники, поэтому Вероника ходила к первому причастию, носила на шее золотой крестик и кое-как лопотала по-французски.

Портной Бонавантюр, который считал себя англичанином, был протестантом.

— Грязный негр! — ворчал он каждый раз, когда мимо него проходил старик Космо.

Бонавантюр был портной с патентом. Он никогда не носил полотняных костюмов, только суконные, и его крахмальные воротнички были не ниже четырех сантиметров.

Он выходил из себя, когда видел, как старик Космо накупает каждое утро копеечных вееров, чтобы затем отправиться в порт, взять приступом вновь пришедший корабль и распродать свой товар пассажирам.

Еще больше возмущал его Дюпюш, этот белый, живущий среди негров! Из своей мастерской Бонавантюр слышал все, что происходит в доме. Он знал, что каждое утро, когда мамаша Космо уходит на рынок. Вероника проскальзывает в комнату Дюпюша. Иногда они возвращались очень поздно, после закрытия сосисочной.

Жильцы дома напротив тоже это знали, как, впрочем, и вся улица. Это стало общим секретом. А простодушная мадам Космо иногда обходилась с Дюпюшем как с зятем.

Правда, всегда почтительно! Она чистила ему обувь, стирала белье и гладила полотняные костюмы. Разумеется, Дюпюш платил ей, но дело было не в этом. Дюпюш теперь входил в их комнату как в свою. Он сам брал кофе с печки и сахар из жестяной коробки. По утрам мадам Космо приносила ему кипяток для бритья, она могла прийти неодетой, с мокрыми волосами, непричесанной.

Негры звали его мсье Пюш. Вероника тоже — она как-то сказала, что Жозефом может называть его только жена.

— Я не хочу звать тебя, как она. Это было бы нехорошо.

Слово «хорошо» в ее представлении выражало все — порядочность, честность, приличие и чувства тоже…

— Не надо. Это нехорошо! — прошептала она как-то вечером, когда они с Дюпюшем шли по пустынным улицам и он попытался взять ее под руку.

И сама же напомнила ему:

— Сегодня тебе надо сходить к жене.

Дюпюш виделся теперь с Жерменой далеко не каждый день и не мог объяснить, почему так получается. В Амьене он горячо любил ее. Женихом и невестой они могли часами целоваться где-нибудь на темной улице.

На пароходе она каждый день меняла платья, и он чувствовал себя влюбленным.

Может быть, отель Че-Че казался ему враждебным, хотя там было светло, чисто и оживленно, в холле всегда толпился народ, в баре царила прохлада.

Только вот с первого дня на него здесь смотрели как-то странно. Г-н Филипп вскоре перестал замечать его, Че-Че говорил с ним подчеркнуто покровительственным тоном.

Это продолжалось до сих пор. Ему рассеянно пожимали руку и тут же возвращались к своим делам. Когда он по вечерам гулял с Жерменой, она говорила только Об отеле, о семье Коломбани и клиентах.

— Вчера приехали американцы на собственной яхте.

Они пили в баре шампанское до четырех утра. Сегодня отплывают на Таити, оттуда — в Японию. А на будущей неделе к нам приедет Дуглас Фербенкс[8].

Иногда она сообщала Дюпюшу интересные вещи.

— Угадай, чем занималась госпожа Коломбани до того, как вышла замуж. Она была портнихой! А еще раньше горничной в одном семействе, приехавшей в Панаму из Парижа. Потом стала шить, и Че-Че женился на ней. А теперь у них больше сорока миллионов.

В голосе Жермены не было ни зависти, ни злости.

Она просто говорила о том, что ей интересно.

— В прошлом году Че-Че ссудил президенту деньги на избирательную кампанию. Президент часто звонит ему, они на «ты».

Вскоре Дюпюш всей душой возненавидел огромный белый дом на Соборной площади. Он ненавидел в нем все — холл, внутренний двор, коридоры, ванные.

— Похоже, ты обедаешь с ними?

Дюпюш знал это от Эжена Монти. Жермена обедала за столиком хозяев, в глубине зала. И Кристиан бывал теперь в отеле гораздо чаще, чем раньше.

Поэтому они и смутились, когда Кристиан упомянул за картами о празднике в морском клубе. Дюпюш помалкивал, но догадывался о многом, и остальные, хоть и были очень тактичны, тоже кое-что знали.

Раньше Кристиан никогда не ездил в машине один.

Рядом с ним обязательно сидела какая-нибудь девчонка.

По этому поводу они даже придумали шутку, которая вошла в традицию. Усаживаясь в белот, партнеры обнюхивали плечи Кристиана.

— Смотри-ка. У него новенькая! Незнакомый запах.

Кристиан самодовольно улыбался. Все его время уходило на то, что он подбирал на улицах девчонок, потом катал их в машине и увозил за город, в гостеприимные харчевни. Теперь Кристиан почти всегда был один. Уже несколько раз его насмешливо спрашивали:

— Ты что, влюбился?

Спрашивали только в отсутствие Дюпюша. И все же Дюпюшу приходилось ловить многозначительные взгляды, выслушивать намеки и томиться от красноречивых пауз.

Здесь, как и в негритянском квартале, тоже существовал молчаливый сговор. Все все знали, и лучшим доказательством тому было молчание, наступавшее, как только появлялся Дюпюш.

Увлечение Кристиана выглядело довольно странно.

Он мог выбирать среди красивейших девушек Панамы.

Пассажирки, сходившие с пароходов, тоже благосклонно посматривали на красивого корсиканца. Что он нашел в Жермене?

Впрочем, Дюпюш понимал и это. Несмотря ни на что, Кристиан оставался сыном Че-Че. У него были деньги, но не было ни образования, ни воспитания.

А Жермена всем этим обладала, и даже в избытке!..

— Можно мне еще сосисочку?

Вероника стояла у прилавка, покачивая узенькими бедрами.

— Грустишь, Пюш?

— Нет, просто думаю.

— Держу пари, что о жене!

Неужели и она что-то знает? Возможно. Но это было бы чересчур. Дюпюш не хотел выглядеть смешным.

— Дай горчицы, — сказала она негру, который положил горячую сосиску между двумя кусками хлеба. — Побольше!

Вероника обожала все острое, соленое, наперченное, пряное.

— Знаешь, Пюш, что нам надо сделать? — Она с глубокомысленным и забавным видом морщила лоб. — Перебраться в Колон. Вы с женой живете в одном городе, но на разных квартирах. Это нехорошо. На жизнь можно зарабатывать и в Колоне.

Переехать на другой конец канала в Колон или Кристобаль?

Кристобаль — это американская зона порта, а Колон — панамский город. У Жефа там гостиница. И там же находится пресловутый квартал, где среди женщин есть и дюжина француженок.

Когда прибывают американские корабли, на колонские улицы устремляется тридцать тысяч матросов сразу.

Почему-то Дюпюш вспомнил Вашингтон-отель, его десятидолларовые номера и парк с бассейном.

— Почему тебе хочется в Колон?

— Не знаю. Мне кажется, так будет лучше.

Для Вероники слово «лучше», как и «хорошо», было фетишем, оно имело множество значений и заключало в себе множество понятий.

Лучше — из-за Жермены. Может быть, из-за Кристиана тоже. Из-за того, что на центральной площади Колона не будет этого огромного враждебного здания отеля…

Улица оживилась. В ехавших друг за другом автомобилях сидели только шведы: накануне в порт пришел комфортабельный пассажирский пароход из Швеции, совершавший кругосветный рейс.

Наверное, праздник в морском клубе сейчас в разгаре. Дюпюш вспомнил окруженные парком салоны у самой воды. Там сейчас танцует Жермена. И, может быть, после танца…

Он почти не испытывал ревности. Ему не хотелось быть смешным, вот и все. Он не потерпит, чтобы Кристиан и другие считали его идиотом.

— Ты не идешь домой, Пюш?

— Нет еще. Приходи за мной через час.

— Так поздно?

Дюпюш подсчитал выручку. От запаха кипящего масла у него пропал аппетит, но он все же немного поел и сел у дощатого барака. Шоферы и извозчики ужинали, запивая сосиски пивом. Утром Дюпюш совершенно неожиданно получил открытку. На ней был изображен новый ла-рошельский мол и стоял ла-рошельский почтовый штемпель.

«Знаменитому инженеру Дюпюшу,

лицемеру и временному управляющему

АОКЭ

через французского посланника в Панаме

И еще более шутовская подпись:

«Лами-ми-фа-соль-ля-си-до».

— Ты видел Веронику?

Дюпюш поднял голову.

Он думал о другом, и ему пришлось сделать усилие, чтобы оторваться от своих мыслей. Перед ним стоял молодой негр и улыбался.

— Она сейчас пошла в гостиницу с туристами — двумя женщинами и мужчиной. Взяла с собой мальчишку, Тефа, этого паршивого негра…

Парню, который стоял перед Дюпюшем, было лет шестнадцать, он тоже был негр, но это еще ничего не значило: для негра другой негр — всегда паршивый негр.

— Что ты ту плетешь? Пошел к чертям!

Негр убежал. Дюпюш опять уселся на свой складной стул. Он не поверил негру, но почувствовал беспокойство. Ему стало не по себе. Было уже за полночь.

Проехал автомобиль Эжена, и Дюпюш успел заметить силуэт г-жи Монти в вечернем платье.

Прошло полчаса, три четверти часа. Улицы пустели еще больше, машин становилось все меньше. В тишине отчетливо разносились звуки джаза, игравшего в баре «У Келли». Одна из платных партнерш пришла оттуда съесть сосиску.

— Там задохнуться можно, — сказала она. — Шведов набилось полным-полно.

А потом на углу появилась тоненькая фигурка Вероники. Она подошла к нему как ни в чем не бывало.

— Где ты была?

— Что с тобой, Пюш?

— Я спрашиваю: где ты была?

Он оттащил ее подальше, в темноту пустынной улицы. Он не хотел устраивать ей сцену при неграх.

— Больно, Пюш!

Она говорила правду — он сильно стиснул ей руку.

— Ты что же это устраиваешь?

— Отпусти меня… Послушай…

В ее больших глазах не было и тени раскаяния — одно лишь ребячье желание, чтобы ее поскорее простили.

— Послушай, Пюш. Это все Джим…

— Какой Джим?

— Джим, шофер. Тот, что живет рядом с нами, у торговца арбузами.

— Ну?

— Он обогнал меня и остановился. В машине были господин и две красивые дамы.

— Значит, это правда?

— Подожди, Пюш. Я не сделала ничего плохого. Они предложили мне десять долларов.

Он сжимал ей руки, и она боялась, что ей опять будет больно.

— За что?

— Если я приду к ним в гостиницу со своим дружком. Только надо было притвориться, будто он мой брат.

— Ну?

— Я не захотела. Тогда господин протянул мне в окно двадцать долларов.

— И ты согласилась?

В руках Вероника держала старенькую, потертую сумочку. Она открыла ее и вытащила две бумажки по десять долларов.

— Он ко мне и не прикоснулся. Они стояли и смотрели, все трое, господин и две дамы. Одна была очень красивая. Ей чуть дурно не стало. Пришлось ее усадить в кресло.

— Значит, ты…

— Неужели ревнуешь, Пюш?

— Как ты могла…

— А что здесь особенного? Ведь он же мальчишка, я даже не знаю его. Его откуда-то привез Джим.

Вероника протягивала ему кредитки как подарок. Он грубо вырвал их, скомкал, бросил в канаву.

— Мразь! — прорычал он, повернулся и большими шагами направился к сосисочной. Вероника тут же выловила кредитки, разгладила и спрятала в сумочку.

Дюпюш был так взбешен, что с трудом переводил дыхание. Он набросился на одного из поваров — зачем тот дает к сосискам слишком много хлеба.

До закрытия оставался еще час, а то и больше. И все из-за этих шведов, которые ни за что не хотят убраться на свой пароход.

Одна за другой проезжали машины. В них сидели дамы, украшенные цветами и фальшивыми драгоценностями в волосах. Они возвращались из морского порта.

Это были жены официальных лиц — посланников и дипломатов, остальные обычно танцевали до утра.

Народу в сосисочной было немного: несколько таксистов, завсегдатаев заведения, и молодые дельцы из города. У них не хватало денег на ресторан, и они старались развлекаться, несмотря ни на что.

— Закрываем! — объявил наконец Дюпюш подручным.

Они заперли сосисочную и закрыли окна ставнями.

Когда Дюпюш поворачивал в замке ключ, рядом появилась тень. Вероника стояла возле него, обеими руками вцепившись в сумочку.

— Ты зачем пришла?

Она не ответила. Она просто пошла за ним следом.

Быть может, знала, что злиться Дюпюш будет недолго.

— Ты говоришь, он не тронул тебя?

— Кто?

— Швед.

— Нет. Они только смотрели.

— И все?

— Все. Ты очень злой, Пюш…

Еще бы! Они перешли через железную дорогу и вступили в молчаливую жаркую тьму негритянского квартала.

— Зачем ты это сделала?

— Так ведь двадцать долларов! За десять я не соглашалась… — Она умоляюще вцепилась в его руку. — Пюш!..

На своих высоких каблучках Вероника с трудом ковыляла по неровной дороге.

— Такие пустяки, Пюш!

Вдалеке слышался шум машин, направляющихся в порт. Это отвозили шведов, завтра они поплывут на Таити, и таксисты будут там вечером подбирать для них незанятых девчонок.

— Нет, надо нам в Колон переезжать.

— Заткнись! — грубо оборвал он.

Дюпюш на цыпочках пересек мастерскую Бонавантюра, который его презирал.

— Спокойной ночи, Пюш.

— Спокойной ночи.

Он поднялся к себе и вскоре услышал, как Вероника устраивается спать на веранде подле своих храпящих родителей.

Можно поспорить, что Жермена еще танцует. Она будет танцевать до последней минуты, пока музыканты не уберут инструменты и не погасят половину люстр, что послужит сигналом к разъезду.

И, конечно, этот идиот Кристиан утопает в блаженстве!

VI

Иногда казалось, что Коломбани подстраивает это нарочно. Когда бы Дюпюш ни проходил мимо Соборной площади, он через окно отеля обязательно видел Кристиана, облокотившегося о кассу. Того самого Кристиана, который утверждал, что ему плевать на дела отеля.

Каждое утро Кристиан появлялся в новом костюме, а иногда переодевался и в течение дня. От него пахло парикмахерской еще сильнее, чем обычно. Он мог часами стоять около Жермены и рассказывать ей смешные истории.

Если Дюпюш входил, Кристиан касался его руки кончиками пальцев и небрежно справлялся:

— Как дела?

А Жермена чувствовала себя отлично, даже похорошела. Она, казалось, родилась для того, чтобы сидеть за кассой большого отеля. В ней появилось спокойствие, невозмутимость, уверенность в себе. Завидев мужа, Жермена равнодушно выпрямлялась, словно перед ней стоял посетитель.

— Ты хотел мне что-то сказать?

— Да… Впрочем, нет.

Начни он ей обо всем рассказывать, на это ушло бы слишком много времени. К тому же их отношения после такого разговора стали бы еще более натянутыми.

— Просто я шел мимо, — говорил он извиняющимся тоном.

Потом уходил — и все продолжалось по-прежнему.

Кристиан и Жермена смеялись по пустякам, как могут смеяться только влюбленные. А старики Коломбани смотрели на них и радовались.

Они действительно радовались, в этом не приходилось сомневаться. Все знали, что Кристиан попался.

Че-Че с женой были довольны, сочувственно улыбаясь Кристиану и Жермене, предоставляли им возможность побыть наедине, совсем как жениху и невесте.

А как же быть с Дюпюшем? Ведь он — супруг. Как же будет он выглядеть во всей этой истории? Может быть, они поняли буквально предсказание Жефа, что Дюпюш не протянет и года, а следовательно, освободит место.

Дюпюш предпочел уехать. То есть решил не совсем он — просто однажды Эжен Монти обратился к нему с просьбой, и он ухватился за эту возможность.

Эжен сказал:

— Не свезешь ли этот пакет Жефу? Вернешься следующим поездом.

Маленький пакетик, запечатанный, аккуратно перевязанный бечевкой. Жеф должен был через кого-то переправить его во Францию.

Поезд шел. Дюпюш смотрел в окно на лесные заросли, сквозь которые не пробраться человеку. Он сидел на теневой стороне вагона, курил сигарету и чувствовал себя превосходно. Он не был счастлив в полном смысле этого слова, но на душе у него было легко.

Он еще ничего не решил. Не думал о том, останется он в Колоне или вернется в Панаму. Просто спрашивал себя: не для того ли его отослали, чтобы Жермене и Кристиану было спокойнее?

Он не ревновал. Встречая Жермену, не испытывал ничего, кроме легкой досады.

Он ведь ни в чем не виноват; впрочем, Жермена тоже.

Возможно, они никогда не узнали бы о пропасти, зияющей между ними, если бы не оказались вдруг в чужой стране без гроша в кармане, без друзей, без помощи.

Не случись этого, они, возможно, прожили бы бок о бок всю жизнь, искренне считая, что любят друг друга с большой нежностью. А тут Дюпюш стал пить, а когда возвращался, Жермена встречала его попреками.

Че-Че предложил ей место кассирши, и она согласилась, даже не посоветовавшись с мужем, хотя знала, что им придется жить врозь.

Их можно было бы оправдать тем, что они растерялись, были подавлены, сбиты с толку новой обстановкой, но потом пропасть между ними не уменьшилась.

Жермена уже не показывала Дюпюшу писем отца, а Дюпюш коротко сообщал:

— Получил письмо от мамы.

А ведь от природы он был мягок и нежен! Раньше он часто думал, что они с Жерменой созданы друг для друга, что не могут не любить друг друга и эта любовь является смыслом их жизни, а теперь у него сжималось горло при мысли, что все кончилось, а он даже не понимает почему.

Сколько раз он собирался, как только придет Жермена, обнять ее и сказать… Но что?

Ничего! Ему нечего было ей сказать. Она слишком спокойна, слишком уверена в себе. Тщательно причесанные волосы, безмятежное лицо, отутюженное платье…

«Пюш!»

Дюпюш сидел в пустом вагоне и улыбался. Голосок Вероники звенел у него в ушах. Он попробовал припомнить голос Жермены: «Джо…»

Нет! Когда Вероника говорит «Пюш» — этого вполне достаточно, больше можно ничего не прибавлять. Она просто говорит «Пюш!» — и глаза ее сияют радостью и весельем. А когда Жермена произносит «Джо», это значит лишь, что она только начинает говорить.

— Джо! Госпожа Коломбани объяснила мне…

За огромными белыми домами пароходных компаний сверкнуло море. Поезд прошел совсем близко от причалов и остановился у базара, где торговали японским шелком, слоновой костью, духами и сувенирами.

Здесь, в Колоне, мужчины и женщины в белых костюмах и тропических шлемах тоже бродили от витрины к витрине, всему удивлялись, меняли деньги и отправляли открытки во все концы света. Жирные левантийцы затаскивали их в магазины совершенно так же, как в Панаме.

Дюпюш шел по улице, где были только ночные кабаре и американские бары, у стоек которых могло поместиться тридцать человек. Сейчас улица была пустынна, лишь кое-где в барах сидели и пили пиво матросы в накрахмаленных белых шапочках.

Дюпюш узнал у прохожих, где заведение Жефа. Гостиница была третьеразрядная, однако довольно комфортабельная. Здесь и сидел Жеф, он был один. Развалившись на стуле и нацепив очки, он читал американскую газету.

— Ну и ну! — поднял он глаза, — Ты откуда?

Они виделись всего раз, но с тех нор Дюпюш тоже привык обращаться ко всем на «ты».

— Эжен просил передать тебе этот пакетик.

— Ладно. — Жеф запер пакет в ящик. — Что будешь пить?

— Пиво.

В пустом и прохладном зале было приятно сидеть.

Здесь все гораздо больше, чем в кафе Монти, напоминало Европу. Салфетки стояли в полых металлических шарах, на стенах висели зеркала с гранеными краями.

— Твое здоровье! Вечером домой?

Жеф раздался еще больше, но, несмотря на жир, тело у него было сильное и мускулистое. По-прежнему он смотрел исподлобья, и по-прежнему челюсти его непрерывно двигались, словно что-то пережевывая.

— Еще не знаю. Нет ли тут для меня чего-нибудь подходящего?

Жеф внимательно рассматривал Дюшоша, словно стараясь определить, во что обошлись тому три месяца жизни в Панаме.

— Все так же потеешь?

— Потею.

— Это даже полезно, только смотрится не очень приятно. Налить еще пива? А почему ты хочешь перебраться в Колон?

— Не знаю.

— Не поладили с женой, да? Я сразу понял, что так оно и будет, и сказал об этом Че-Че. Все женщины хитры, даже самые глупые. Вот и она сразу сообразила, что тебе крышка, а раз так, зачем ты ей?

Жеф достал из желтой коробочки ароматическую пастилку, сунул ее под толстый язык и замолчал. Он вообще был неразговорчив. В разгар беседы вдруг надолго немел, уставившись в пространство, и если кто-нибудь осмеливался продолжать разговор, бросал на него свирепый взгляд.

— По-испански научился?

— Немного. Объясниться могу.

— Тогда не понимаю, почему бы тебе не заняться пароходами?

— А что это значит?

— В хорошем костюме поднимаешься на пароход и делаешь вид, что пришел кого-то встречать. А сам подбираешь солидных клиентов и везешь их к город. В лавках тебе отчисляют десять процентов, в кабаках можно выколотить до тридцати.

Жеф помолчал, рассматривая Дюпюша, и добавил:

— Ничего позорного тут нет.

Он помолчал еще.

— В крайнем случае можешь не заниматься пароходами, приходящими из Франции.

«Дорогая Жермена.

Пишу тебе эту записку наспех, чтобы успеть отправить ее с вечерним поездом и ты не беспокоилась обо мне. Я нахожусь в гостинице у Жефа, он дал мне комнату на первое время и советует остаться в Колоне: здесь больше шансов заработать, так как пароходы стоят гораздо дольше, чем в Панаме.

Буду держать тебя в курсе. Передай от меня привет г-ну Филиппу и всему семейству Коломбани.

До скорого свидания. Целую».

Что он мог еще написать? Это было вежливое и не слишком холодное письмо. Жермена, конечно, обрадуется, не говоря уж о Кристиане.

Дюпюш подумал и приписал:

«О вещах не беспокойся. Я напишу Монти, они перешлют их сюда. О деньгах не думай, сейчас они мне не нужны».

Вот и все!

Жеф сидел с газетой напротив него. Мухи жужжали в солнечных лучах, из кухни доносился запах еды.

Дюпюш заклеивал конверт, когда открылась дверь над лестницей. Довольно молодая женщина в светлом шелковом платье и большой соломенной шляпе остановилась посреди кафе.

— Уже встала? — проворчал Жеф.

— Да. Мне нужно на почту.

Она вопросительно посмотрела на Дюпюша, и Жеф пояснил:

— Этот парень будет заниматься пароходами…

Женщина пошла к выходу, и на свету Дюпюш увидел сквозь тонкий шелк контуры ее тела. Когда она вышла, Жеф сказал:

— Это Лили. Танцует в кафе-шантане «Атлантика, а живет и столуется у меня. Она редко встает так рано.

Было пять пополудни. Солнце еще пекло, но тени стали длиннее.

«Дорогой Эжен»

Вероника не умела читать, поэтому Дюпюш был вынужден обратиться к кому-нибудь другому.

«Покамест остаюсь в Колоне: Жеф советует мне заняться пароходами. Будь добр, повидай Веронику и скажи, чтобы она забрала мои вещи и привезла их сюда. Она знает, где что найти. Если у нее нет денег на билет, дай ей, пожалуйста, сколько нужно; верну при встрече. Заранее благодарю за это, как и за все, что ты сделал для меня. Впрочем, я буду часто наезжать в Панаму, чтобы повидать и пожать руки всем вам. Твой друг Джо».

Дюпюш остался доволен и этим письмом. Оба письма он отнес к поезду. На обратном пути он встретил Лили, она лениво прогуливалась вдоль лавок, и мужчины оборачивались ей вслед.

Дюпюш немного волновался — он ничего не сказал Жефу о Веронике, а между тем уже соскучился по ней.

К тому же без нее ему придется трудно — некому будет следить за его костюмами.

Вечер был утомительный. Пришлось начинать все заново, привыкать к новой обстановке, новым лицам, новому образу жизни. Когда Дюпюш вернулся в гостиницу, там сидели четыре француза, играли в белот и пили пикон-гренадин. Жеф представил Дюпюша, и ему освободили место возле играющих.

Никто, однако, не обращал на него внимания. Игроки отрывались от игры только для того, чтобы переброситься несколькими словами о делах, главным образом о предстоящих скачках, а также о неком Гастоне, который должен был дать им телеграмму из Марселя.

В столовой начали накрывать столы, и из кухни пахло так славно, что на минуту можно было поверить, будто ты во Франции.

Жеф подмигнул Дюшошу и отвел его в угол.

— Деньги у тебя есть?

— Долларов десять.

— Ладно. На первых порах, пока не начнешь зарабатывать, кормиться и жить будешь у меня, рассчитаешься потом, — проворчал он и указал на один из столов:

— Садись и ешь.

За соседним столом обедала Лили, перед ней лежал роман. Преходили и другие женщины, торопливо проглатывали тарелку супа, съедали фрукты и исчезали.

Дюпюш догадался, что это француженки из пресловутого квартала, которых опекали мужчины, игравшие в белот.

— Попроси Лили подучить тебя, — сказал Дюпюшу Жеф. — Она славная баба. Работать она начинает только в десять, поэтому успеет показать тебе места, куда ты будешь возить своих клиентов… Слышишь, Лили? Согласна?

— С удовольствием.

Все прошло очень мило. В общем, здесь было куда веселее, чем в Панаме. Строго говоря. Колон нельзя даже назвать городом: его выстроили для иностранцев, сходивших на берег во время стоянки парохода.

Несколько кварталов занимали лавки, пивные, бары, ночные кабаки. Дальше, как и в Панаме, тянулись деревянные негритянские домики. Здесь был свой негритянский квартал.

— Вы не бывали в Колоне? — спросила Лили. Она едва поспевала за размашистыми шагами Дюпюша.

Кругленькая брюнетка Лили говорила с южным акцентом — очевидно, была из Ажена или Тулузы.

— Я здесь уже полгода. А раньше работала в Калифорнии в одной эстрадной труппе… Смотрите! Квартал начинается отсюда, Двухэтажные деревянные дома, совершенно такие же, как в Панаме, только на первых этажах вместо лавок и мастерских маленькие салоны, двери которых открываются прямо на улицу.

На пороге каждого дома женщина — негритянка, мулатка или белая.

— Вот эту вы видели: она обедала у Жефа. Знаете, сколько она делает за ночь? От пятнадцать до двадцати долларов. Каждый год вместе с мужем уезжает во Францию отдохнуть месяца на два.

Лили провела Дюпюша по всем кабаре. Был тот час, когда оркестранты уже в сборе и сидят на своих местах, ожидая первых клиентов, чтобы начать играть. Перед зеркалами прихорашивались платные танцовщицы.

— Вот это «Атлантик», где я работаю. Это самый лучший местный кабак. Здесь вам отчисляют двадцать процентов с заказа и тридцать за шампанское. Мой стол вон там, направо… Если приведете клиента и мне, я тоже не останусь в долгу.

Они вышли из розовато-лилового «Атлантика» и перешли в «Мулен-Руж».

— Это кабак похуже. Танцорки здесь цветные. У нас в «Атлантике» это запрещено.

После «Мулен-Ружа» они зашли в «Тропик». Женщины здесь были уродливы, скатерти — сомнительной чистоты.

— Впрочем, ночью это не важно. Вам надо только водить клиентов из одного кабака в другой. А если они захотят ужинать, то лучший ресторан помещается вот там, за «Тропиком».

Одновременно зажглись все световые вывески, улицы заполнились толпой американских матросов.

— До скорого! Мне пора на работу.

Дюпюш долго бродил по городу, потом вошел в бар, сел на табурет, заказал виски. Отовсюду неслись оглушительные звуки джаза. Подъезжали такси, привозившие пассажиров с пароходов.

С ними были красивые женщины, чаще всего блондинки. Одни были в вечерних платьях, другие в пляжных пижамах. Повсюду шныряли негры, торговавшие всем, чем угодно, — цветами, веерами, арахисом и ломтями арбузов. Чернокожие мальчишки распахивали дверцы машин, чистили обувь, предлагали лотерейные билеты.

Какой-то мужчина уселся рядом с Дюпюшем, заговорил по-английски и предложил с ним выпить. Уже сильно пьяный, он упорно пытался вспомнить те несколько французских слов, которым выучился в департаменте Нор в последние месяцы войны.

— Амьен… Компьень… — повторял он бессмысленно.

Затем сообщил Дюпюшу, что едет на Таити, купит там остров и будет возделывать землю. Он очень боялся остаться в одиночестве и держал Дюпюша за плечи, чтобы тот не ушел.

— Чикаго знаете?

— Нет.

— Новый Орлеан знаете?

— Нет.

Он приходил в отчаяние от того, что не может объясниться по-французски, и Дюпюш напрасно старался втолковать ему, что понимает по-английски.

Дюпюш все же уловил смысл его речи: он пьян с самого отъезда из Чикаго и решил не протрезвляться до приезда на Таити — иначе не побороть дорожную скуку.

Бармен делал Дюпюшу какие-то таинственные знаки. Американец вытащил пачку долларов, бросил деньги на стойку и поволок Дюпюша в другой бар.

— Таити знаете?… Таити здорово! Замечательно!..

Ницца знаете? Тоже здорово, тоже замечательно…

Они выпили и в следующем баре. Здесь американец чуть не рассердился — к коктейлю не подали маслин.

— Он с вами? — спрашивали у Дюпюша.

— Нет. Я совсем его не знаю.

— А вам хоть известно, с какого он парохода?

Пьяного пытались расспросить, но он только требовал маслин. Названия своего судна он не помнил. Около трех утра сел на тротуар и, подперев голову руками, грустно уставился на свои ноги.

В кармане у него оставалось самое меньшее триста долларов, и Дюпюш раздумывал, не взять ли их на сохранение.

— Вы с того судна, что пришло вчера? — спрашивал он американца.

— А мне плевать!

— Вам надо вернуться на пароход. Постарайтесь вспомнить название.

Вокруг них собрались прохожие. Кто-то сказал, что на Таити идет «Амьен», прибывший вчера. Он уходит этой ночью, Кое-как Дюпюшу удалось впихнуть американца в такси. Приехали в порт, Дюпюш пошел справиться.

— «Амьен»? На нем уже выбирают якорь!

Американца погрузили в моторную лодку, которая мгновенно исчезла во тьме. Дюпюш стоял на пристани, потрясенный, словно сам чуть не отстал от парохода.

Ему захотелось повидать Лили, и он зашел в «Атлантик». Она сидела за столиком с иностранцем и смогла только издали улыбнуться.

Он был женат, и его жена осталась где-то на другом конце канала. Он не скучал по ней, нет, но в этот грустный предрассветный час ему было не по себе, и он невольно повторял слова американца:

— Таити!.. Здорово, замечательно!..

В Амьене все тоже завидовали ему, узнав, что он едет в Южную Америку. Наверное, и Таити такой же мираж.

А все-таки при виде отплывающего парохода у Дюпюша сжималось сердце. Все равно сжималось, куда бы этот пароход ни шел. Особенно больно было ему глядеть на пассажиров. Они стояли во всем белом на чистой палубе и улыбались: пассажиры всегда улыбаются — впереди у них долгие беззаботные дни. Они будут переходить из столовой в салон, из салона в бар. Будут играть в бридж или в игры, в которые всегда играют на палубах, — простые и наивные, как игры детей…

А остановки! Все перекликаются, собираются группами. Смотрят в бинокль на приближающийся берег, осведомляются, по какому курсу ходят здесь их деньги.

Все забавляет пассажира; негр, продающий открытки, шофер такси, говорящий на невероятной смеси нескольких языков, форма автомобильных кузовов, мундиры таможенников.

Дюпюш вернулся в гостиницу. Жеф сидел за столом с двумя теми же клиентами, что накануне. Они даже не разговаривали, а, не глядя друг на друга, наслаждались прохладой. Жеф указал Дюпюшу на стул. В общем, все это очень напоминало вечера у братьев Монти с той разницей, что здесь было посветлей и почище, а посетители — белые.

Дюпюш заказал анисовую с водой и устало опустился на банкетку. Сначала он не догадывался, чего ждут эти посетители, но вскоре понял. Подошли две женщины.

— Больше не могу — умираю с голоду! — объявила одна.

Другая поцеловала одного из мужчин и, не говоря ни слова, села.

— Два жарких!

Жеф поглядел на Дюпюша, и тот покраснел.

— Держу пари, что ты не побрезгуешь луковым супом, — сказал Жеф. — Эй, Боб! Три луковых супа.

— Много народу приехало?

— С французского парохода почти никого. Два-три чиновника с женами. Одна пара даже привезла с собой мальчонку. А потом пришел чилийский пароход. У них, как всегда, затруднения с валютой. Ничего не могут себе позволить и только спрашивают: «А сколько это будет на песо?»

Все позевывали. Жеф сидел, откинувшись на спинку кресла, чтобы удобнее было пристроить брюхо на столе.

Рубашка у него выбилась из брюк.

— Берта больше ничего не говорила?

— Пусть только пихнет! Я ей глаза выцарапаю.

Это сказала маленькая блондинка лет сорока, с потасканным уже лицом. Недавно тут произошел скандал.

Раньше Берта входила в их компанию и столовалась у Жефа, но однажды завязалась потасовка из-за англичанина, которому Берта рассказала кое-что о своей подружке.

— Деде наглупил…

Деде, Бертин сутенер, из-за этого скандала не мог больше играть в карты у Жефа. Вот почему он вместе с отверженной подругой ужинал сейчас в маленьком ресторанчике у одного немца.

Суп быв отличный, и Дюпюш ел с удовольствием.

— Смотри-ка! — удивился он, — У вас есть даже настоящий швейцарский сыр!

— А ты думал!..

Одна из женщин бросила:

— Вы, вероятно, бельгиец?

— Нет. А почему вы так решили?

— Выговор такой… Но вы, во всяком случае, с севера?

— Да, из Амьена.

— Я знавала одного типа оттуда. Он держал кафе возле канала…

Дюпюш извинился. Он не знал никакого кафе возле канала.

— Правда, что вы занимаетесь пароходами?

— Хочу попробовать.

— Тогда смотрите, не водите клиентов к Берте! Тащите их к Изабелле или ко мне, мы с ней всегда поладим.

Изабелла, брюнетка с длинным острым носом, поддакивала. Время шло незаметно, приятно пахло луковым супом. Дюпюш раскурил сигарету, его сосед зевнул во весь рот.

— Что если пойти поспать?

Они жили не у Жефа, а снимали неподалеку меблированную комнату. Жефу предстояло сидеть в кафе еще целых два часа. Но это не мешало ему утром первым быть на ногах. Все знали, что Жеф спит не больше трех часов. Днем он иногда позволял себе подремать несколько минут, сидя на стуле, и уверял, что этого для него достаточно.

— Твоя комната на втором этаже, третья, — сказал он Дюпюшу. — Уборная в конце коридора.

Дюпюш не знал, следует ли ему жать всем руки на прощание. Он все же пожал. Его проводили взглядами до самой двери.

Что же дальше? «Амьен» медленно идет по каналу, его мощные прожекторы освещают берега, на мостике стоят капитан и лоцман, пассажиры спят в каютах, пьяница-американец — тоже. Интересно, стащил у него водитель моторки триста долларов?..

А почему бы нет?

VII

Лили вернулась очень поздно и не одна. Дюпюш только задремал, как его разбудил солнечный луч, который подкрался к его щеке. В соседней комнате все еще шушукались. На первом этаже пронзительно затрезвонил будильник.

Было шесть часов. Дюпюш лежал с полузакрытыми глазами и думал, что первый поезд из Панамы отходит в семь десять. Успеет ли Вероника на него? А может, Эжен Монти не сумел выполнить его просьбу или Вероника замешкалась со сборами?

Дюпюш встал, побрился, оделся. Как ни странно, бессонная ночь почти не утомила его. Утренний воздух был насыщен непривычными звуками.

По сравнению с Панамой здесь преобладали пароходные гудки и скрежет подъемных кранов. Зато не было слышно трамвая и не гремели конные тележки, направляющиеся к рынку.

Над головой у Дюпюша задрожали половицы под босыми ногами. Когда он спустился вниз, мулат Боб уже заваривал кофе в огромном кофейнике. Ставни были открыты, видимо, специально ради Дюпюша. Улицы оставались еще пустынны, и на всем пути к вокзалу Дюпюш встретил лишь двух американских полицейских.

Вокзальные часы показывали десять минут восьмого, он пришел слишком рано. Дюпюш прогуливался по перрону, поглядывая вдаль, туда, где рельсы сливались в одну черту.

Теперь он мог покляться, что Вероника приедет этим поездом, И все же радость охватила его, когда он увидел Веронику в первом от паровоза вагоне. Это был вагон третьего класса, открытый с обеих сторон. Вероника сидела паинькой с пакетами на коленях.

— Пюш! — закричала она, подняв руку.

Дюпюш с трудом удержался, чтобы не расцеловать ее здесь же, на перроне. Американские чиновники совсем ее затолкали. Дюпюш был доволен, а Вероника хохотала, передавая ему пакеты и чемоданы. Она гордилась, что сумела привезти так много.

— Как ты дотащила все это до вокзала?

— Меня провожали мама с папой.

Это означало, что семейство Космо вышло из домика портного в пять утра. Все трое были нагружены узлами и чемоданами, и Дюпюш представил себе лицо Бонавантюра, когда Космо дважды продефилировали через его мастерскую.

— Подожди. Давай оставим вещи в камере хранения.

Я пойду поговорю с Жефом, спрошу, что нам делать.

Дюпюш только теперь заметил, что на Веронике новая шляпка земляничного цвета. В руках она держала большой пакет, завернутый в серую бумагу. Когда Дюпюш хотел взять и его, она запротестовала:

— Не надо, это мои вещи.

Их шаги гулко отдавались в пустынных улицах. Вероника спросила:

— Комнату нашел?

— Да. Немного подальше.

Они подошли к гостинице. Жеф без пиджака стоял на пороге и дышал свежим воздухом. Он увидел их, но не шелохнулся. Неизвестно почему, Дюпюш вдруг почувствовал, что неприятности будут обязательно.

Они приближались к Жефу, тот положил на язык крохотную пастилку и опустил желтую коробочку в карман брюк.

— Доброе утро! — поравнявшись с ним, сказал Дюпюш. Жеф молча посторонился, пропуская его. Когда Дюпюш прошел, Жеф перед самым носом Вероники закрыл дверь. Дюпюш этого не заметил.

Обернувшись, он пробормотал:

— Где же она?

Перед ним огромный и неподвижный, как каменное изваяние, возвышался Жеф. Он смотрел на Дюпюша своими большими глазами и многозначительно вертел пальцем у виска.

— Что случилось, Жеф?

— Ты что, спятил?

— Почему? Это Вероника.

— Не знаю, может быть, это и Вероника, но она негритянка, и к себе в дом я ее не впущу. Я знал, что ты придурок, но не думал, что ты можешь дойти до такого. Видел ты, чтобы кто-нибудь из нас водился с этими обезьянами? Видел ты, чтобы белый показался с негритянкой на улице? И ты полагаешь, что после этого с тобой будут разговаривать?

Дюпюш взял со стола свою соломенную шляпу и тихо сказал:

— Хорошо.

— Куда ты?

— Пока не знаю.

Он был в дверях, когда Жеф окликнул его.

— Слушай, Дюпюш, это вовсе не значит, что ты не должен бывать у меня, понятно? Приходи, но один!

Вероника сидела у двери, держа на коленях пакет в серой бумаге. Увидев Дюпюша, она вскочила и пошла следом за ним, как собачонка. Потом вздохнула:

— Так я и знала, что ничего не получится!

— Будет лучше, если я пойду одна, — сказала ему Вероника. — С тебя возьмут дороже.

Она унесла с собой пакет, в котором, наверно, было ее зеленое платье и немножко белья. Дюпюш остался в молочной на углу бульвара, где продавали мороженое.

Он просидел там около часа.

Молочная стояла на границе негритянского квартала.

Быть может, потому, что город был молод, его негритянский квартал не так темен и мрачен, как в Панаме.

Улицы были шире и вымощены. В чистенькой, белой молочной приятно пахло ванилью.

Подальше, на пустыре, сушилось на солнце множество простынь, рубашек, кальсон. За несколько часов здесь успевали выстирать и выгладить белье пассажиров с судов на стоянке. Негритята, мальчики и девочки, шли в школу. Черные, шоколадные, совсем светлые, они проходили мимо Дюпюша, поглядывая на лимонное мороженое, которое он себе заказал.

По-видимому, Вероника ушла далеко отсюда. Он видел, как она входила в один дом, потом в другой, в третий, затем повернула за угол и исчезла. Прибежала запыхавшаяся и сияющая, бросилась на стул и, не переводя дыхания, выпалила:

— Нашла, Пюш!

Пакета с ней не было.

— Эти люди с Мартиники, их фамилия тоже Космо!

Наверное, папины родственники.

Дюпюш заказал для нее мороженого, она принялась с наслаждением лизать его своим тонким язычком.

— Вот увидишь, Пюш, тут гораздо лучше, чем у Бонавантюра.

Дом был новенький, выкрашенный в светло-зеленый цвет. На первом этаже молодой негр держал мастерскую по ремонту велосипедов. Их комната, оклеенная обоями с изображением павлинов, распустивших хвосты, находилась на втором. Кроме узенькой железной кровати в комнате были стол, зеркало, вешалка и туалетный столик.

— Доволен, Пюш? Всего десять долларов. Я уплатила за месяц вперед… Хочешь любви, Пюш?..

Она уже сидела на краю железной кровати и стаскивала с себя платье, под которым были только белые хлопчатобумажные трусики.

На следующий день Дюпюш зашел к Жефу. Тот сидел с двумя мужчинами, которых Дюпюш не знал. Он не ощутил ни малейшего сожаления, что расстался с этой гостиницей. Напротив! Кормили у Жефа хорошо, и диваны в кафе были удобные, к тому же Дюпюш знал: здесь ему не предъявят счета, пока у него не будет денег.

И все-таки он испытывал теперь то же чувство свободы, что и при отъезде из Панамы. Тогда он освобождался от Коломбани, от Жермены, сидящей за кассой, и даже о г братьев Монти. Они были очень милы с ним, но само их присутствие уже сковывало его.

С первого же дня эти люди взяли его в плен. Сам того не желая, он давал им полный отчет в своих действиях, а они обсуждали их, критиковали! Испускали красноречивые вздохи!

Все объяснялось очень просто. Они не верили в него, даже Эжен, относившийся к нему лучше остальных. Они помогали ему, потому что так принято. А может быть, из-за Жермены? И ожидали катастрофы. Какой? Дюпюш не знал. Возможно, они думали, что как-нибудь вечером в приступе тоски он покончит с собой. Или проберется зайцем на уходящий в Европу пароход? Или доведет себя до того, что угодит в больницу?

Нет. Баста! — как говорит Вероника.

Это слово означало у нее: «ладно!», «оставь!», «хватит!» Так вот, баста!.. Так лучше, пусть он будет в Колоне, а они — на другом конце канала. И то, что он избавился от опеки Жефа, тоже к лучшему. В Панаме его заставили продавать сосиски, и он повиновался.

Здесь он следовал советам Жефа, но равнодушно, без всякого доверия.

Дюпюш направился порту. У причалов его окликнул полисмен, указал на сигарету, и он раздавил окурок каблуком. Пришвартовывался пароход компании «Грейс-Лайн», рейсом из Нью-Йорка в Сантьяго. Подъемные краны вздымали к небу железные руки. Над бортом парохода виднелся ряд голов — это пассажиры нетерпеливо ждали стоянки. Сейчас они ринутся на сушу, будут бегать по хавкам и барам, а вечером вернутся на судно.

Как только сходни коснулись набережной, Дюпюша увлек за собой поток негров и мулатов, бравших пароход приступом. Здесь были продавцы сувениров и грузчики, которые бросались к лебедкам, спускались в трюмы, выгружали ящики и грузили на их место новые.

Дюпюш остановился у группы пассажиров, фотографировавших город и порт.

Никто не спросил Дюпюша, зачем он пришел сюда.

На нем был приличный белый костюм, воротничок и черный галстук, и его принимали за пассажира, а может, и за агента пароходной компании.

Даже воздух был праздничным и пьянящим. Особенно радовалась одна девушка из Южной Америки. Ей не стоялось на месте, она подхватила двух подруг, сбежала по трапу и остановила такси с откидным верхом.

Дюпюш покачал головой. Он не ошибся, предполагая, что у него ничего не получится, и теперь тщетно искал себе жертву. Он нерешительно обратился к маленькому седому старичку, который, казалось, торопится меньше остальных.

— Не собираетесь в город?

Старичок посмотрел на него прозрачными глазами и не счел нужным ответить. По-видимому, это англичанин и к тому же важная птица. Через минуту его уже фотографировали, и он давал интервью журналистам.

Началась выгрузка. Дюпюш для очистки совести побродил еще немного по палубе, а затем облокотился о поручни и стал смотреть в черную пропасть трюма.

Там, в глубине, пятеро грузчиков-негров суетились вокруг автомобиля, заводя под него стальные стропы.

На баке рядом с Дюпюшем, перед барабанами кабестана, сидел на откидном стульчике маленький испанец.

Ноги его стояли на педалях, руки он, как шофер, держал на рукоятках.

Испанец наклонился и заглянул в трюм. Старший из грузчиков крикнул, и барабан заскрипел, наматывая натянувшийся трос. Машина оторвалась от пола и повисла в воздухе.

В три приема машину удалось извлечь из трюма.

Она описала дугу и опустилась на набережную, где ее поджидал шофер в ливрее. Он запустил мотор, и старый англичанин уехал.

В чреве парохода были и другие автомобили. Совсем новые были упакованы в огромные деревянные ящики.

Палуба опустела, но Дюпюш решил задержаться и еще раз поглядеть на разгрузку.

Один из ящиков зацепился за край люка. Испанец наклонился к трюму, прокричав в люк какое-то приказание, и потравил трос, потом снова заглянул в трюм и вдруг издал отчаянный вопль.

Никто ничего не понял, даже Дюпюш, стоявший совсем близко. Испанец судорожно извивался, бросаясь во все стороны, но его рука оставалась на кабестане, словно схваченная капканом.

В сущности, это и был капкан. Люди на пристани слышали крики, но не понимали, откуда они исходят, и, задрав головы, глазели на пароход. Дюпюш не мог ничего сделать — с прогулочной палубы нельзя попасть на бак. Наконец прибежал один из офицеров.

— Осторожнее!

Раздался отчаянный скрип кабестана, офицер ухватился за рычаги, дал обратный ход. Автомобиль опустился ниже, а испанец весь в крови упал на палубу и затих.

Все дальнейшее произошло быстро. Прибежал судовой врач, на набережной показалась машина «Скорой помощи». Крики стихли. Слышался топот ног и отдаваемые вполголоса приказания. Испанца положили на носилки, которые вдвинули в машину.

Матрос выплеснул ведро воды, и красная лужица на баке исчезла. Пятеро негров все еще стояли в трюме под зависшим над ними ящиком с машиной.

— Что с ним? — спросил Дюпюш у офицера, проходившего мимо.

— Тросом размозжило руку, пальцы остались на барабане.

Палило солнце, люди молчали. Грузчики уселись в тени. Прибежал агент пароходной компании и заметался между группами докеров. Дюпюш решился. Он сбежал на берег и перехватил озабоченного агента.

— Вам нужен крановщик?

— Я послал в город, так что скоро привезут замену. Но до тех пор…

— Я знаю это дело и могу вам помочь.

Дюпюш не сказал, что он инженер.

— Валяйте! Мы уже и так запоздали на час. Вам заплатят в двойном размере, как за сверхурочные.

К Жефу Дюпюш вошел вразвалку. Был час вечернего аперитива, и завсегдатаи сидели на своих местах.

— А, это ты, — проворчал Жеф. — Ну как, нашел клиентов?

— Нет, — ответил Дюпюш, — зато нашел место. Сколько я тебе должен?

Он вынул тоненькую пачку денег — долларов семь или восемь: пароходная компания сдержала свое слово и рассчиталась с ним по двойному тарифу.

— Какое место?

— Крановщика. Пока временно — там произошел несчастный случай. Думаю остаться в порту. Во всяком случае, мне уже предложили вступить в профсоюз.

— Дерьмо! — сказал женский голос.

Лили только что встала и теперь завтракала за соседним столом. Кто-то фыркнул, Жеф тоже с трудом удержался от смеха.

— Можешь гордиться: попал в яблочко!

Дюпюш не понимал. Он думал всех поразить, а над ним хохотали.

— Не врубился, парень? А ну-ка скажи, видел ты когда-нибудь крановщика, который разбогател?

Ты что там делаешь?

— Работаю на кабестане.

— Чудесно. Вот и будешь работать на нем всю жизнь.

Пойми, если даже и бывает счастливый случай, на кабестан он к тебе не придет. Можно торговать сосисками, лотерейными билетами, можно собирать окурки на тротуарах или открывать дверцы машин. Это не помешает тебе разбогатеть, если подвернется случай. Но если ты станешь рабочим, да еще членом профсоюза — пиши пропало!

Сутенеры в своем углу улыбались и дружно кивали.

— Сколько я тебе должен? — покраснев, повторил Дюпюш.

— Рассердился?

— Да нет же.

— Выпей стаканчик и ступай к своей черномазой.

Ты еще придешь ко мне и попросишься переночевать…

Жеф грузно поднялся, вынул из ящика карты и отошел к приятелям.

— Ну как? Сыграем?

— Он прав, — тихо бросила Лили. — Если тебя затянет в этот капкан…

В капкан! Как руку испанца… Весь день на стальной шестерне оставалась кровь.

Чтобы не показывать, как он подавлен, Дюпюш выпил кружку пива, затем поспешил домой и не без труда разыскал свое новое жилище. Вероника сидела у окна, ее мордочка темнела меж двух горшков с цветами.

— Я все думала, где ты, Пюш?

Она уже съездила в камеру хранения за багажом.

Комната была прибрана, вещи расставлены.

— Я голодная, Пюш!

Было семь вечера. Они пообедали в ресторанчике, сколоченном из досок, который посещали лишь негры и метисы.

— Тут есть санкоче, Пюш! — закричала Вероника, вздохнув пар, поднимавшийся над тарелкой соседа.

Дюпюш тоже заказал санкоче — древнюю похлебку рабов. В ней было все — сладкий картофель, юкка, маис, куски баранины или козлятины.

— Я нашел место, — объявил наконец Дюпюш. — Теперь у нас будут деньги.

На миг ему показалось, что и она ответит ему так же, как Жеф со своей компанией. Но Вероника только сдвинула брови.

— Какое место?

— Крановщика. В общем, рабочего на лебедке…

Она успокоилась и продолжала есть. Насытясь, Дюпюш решил пройтись — больше все равно делать было нечего. Они миновали улицу, вторую. Вышли к берегу моря, вдоль которого росли кокосовые пальмы и зеленел узкий газон.

Отсюда начинался американский квартал — нарядные виллы, окруженные садами. Кое-где виднелся красный грунт теннисных кортов, на которых играли люди в белом.

Вероника семенила рядом с Дюпюшем, подняв голову, стараясь держаться как можно прямее.

— Ты умеешь плавать, Пюш?

— Конечно.

— Я тоже. Хочешь, пойдем поплаваем?

— Но Дюпюш увидел надпись: «Пляж только для жителей зоны канала».

То есть для американцев!

И американцы купались. Вдалеке неторопливо кружила спасательная шлюпка. Морской бриз шуршал жесткой листвой кокосовых пальм.

— О чем ты думаешь, Пюш?

— Так, ни о чем.

Он и вправду не мог сказать — о чем, настолько расплывчаты были его мысли.

Его презирали, когда он не мог найти работу. А когда нашел место крановщика — подняли на смех. Конечно, у Жефа делать ему нечего. Как и у Монти. Не говоря уж о Коломбани.

А ведь все они из разных слоев общества!

Может быть, его место в Нанси, в университетских кругах? Нет! Теперь он вспомнил, что и там никогда не чувствовал себя хорошо. Большинство студентов были богаче и развязней его.

Позднее, когда Дюпюш навещал невесту, он часто спорил с ее отцом. Жермена молчала. Возможно, она тоже о чем-то думала. Но о чем?

Как же все-таки это произошло? Вот гуляют они после обеда, и люди, должно быть, принимают их за супружескую пару. Дюпюш рад, что она здесь, рядом с ним. Скоро они вернутся к себе в комнату, разденутся и лягут в одну кровать.

Но ведь она негритянка! Ей нет и шестнадцати! А у него, Дюпюша, есть жена, такая же белая, как он. Они родились в одном городе, на одной улице. Получили, наконец, одинаковое воспитание.

Но жена осталась на другом берегу канала, а в Колон приехала Вероника.

— Может быть, ты хочешь жить в другом квартале? — вдруг спросила Вероника.

— В каком?

— В любом, только не негритянском.

— Почему ты спросила об этом?

— Не знаю. Ты мог бы жить отдельно и приходить ко мне.

— Нет!

Прохожие поглядывали на них. Только шокированные американцы делали вид, что не замечают этой странной пары.

Он сказал «нет» без долгих размышлений. К черту!

Ему надоели все эти белые, которые лезут с советами и учат его жить. Вот Веронике — той не надо объяснять.

Дюпюш демонстративно взял ее под руку. Они свернули направо и пошли по бульвару. Зазвенел звонок в кинематограф.

— Ника, хочешь в кино?

— А ты?

Нет, теперь это было не так, как в Панаме. За сутки из отношения изменились.

Сидя в темноте кинозала, Дюпюш испытывал радость от того, что эта девочка рядом. Сейчас они пойдут домой, лягут спать, перед сном пожелают друг другу спокойной ночи.

Странно, они еще никогда не засыпали вместе!

— Тебе весело, Ника?

Дюпюш нащупал в темноте ее руку и ласково пожал кончики пальцев.

Вскоре фильм кончился, экран стал грязно-белым, и Дюпюшу показалось, что в глазах Вероники стоят слезы.

Правда, она тут же объяснила:

— Фильм такой грустный.

VIII

Удостоверится, что миновал год, было очень просто:

«Верден», тот самый пароход, который привез в Кристобаль Дюпюшей, пришел в третий раз, а он ходил в рейс каждые четыре месяца. Когда «Верден» появился в первый раз, Дюпюш попросил, чтобы его подменили, и отправился посмотреть судно; потом он встречал на улицах пассажиров, говоривших по-французски.

В следующий раз Дюпюш не покинул рабочего места. Он разгружал «Верден», как разгружал остальные пароходы — сидя в темных очках и широкополой соломенной шляпе. Все было как всегда: так же сновали грузчики, с обычной суетливостью доставая из трюмов мешки с почтой.

Со своего места Дюпюш видел все, что происходило на корабле. Агент компании, толстый голландец Кейзер с портфелем под мышкой, прошел в каюту капитана.

Выкурив по сигарете и выпив аперитив, они обсудят рейс. Затем агент спустится в камбуз и примет от метрдотеля и шеф-повара заказ на продовольствие.

Вслед за почтовыми мешками с парохода сгрузили багаж двух-трех пассажиров, которые оставались в Колоне. Владельцы багажа уже нетерпеливо топтались на набережной и поминутно взбегали на борт, чтобы напомнить о себе.

Затем, если пароход прибыл из Франции, выгружали ящики с вином, шампанским и аперитивами, если из Нью-Йорка или Сан-Франциско — автомобили. С пароходов сгружались ящики самых разных форм и размеров, но содержимое их было известно, поскольку каждая страна ввозила одни и те же товары.

Потом наступала очередь Кейзера. Вагон подгоняли к самому борту и начинали грузить лед, бычьи и бараньи туши, овощи и фрукты, которыми запасались на весь рейс.

В это время пассажиры гуськом ходили по лавочкам, обливаясь потом под тропическим солнцем и дрожа, как бы не отстать от парохода.

Ни один из офицеров «Вердена» не узнал Дюпюша, хоть он и провел на борту теплохода три недели. Капитан, правда, был другой, но остальные офицеры не сменились. Лишь метрдотель нахмурил брови, когда увидел Дюпюша за кабестаном.

Один из матросов спросил его:

— Ты француз?

— Да.

— А-а!

И больше ни слова.

Когда «Верден» пришел в Колон в четвертый раз, на борту внезапно появился Жеф. Выпил с офицерами, с которыми у него были какие-то дела. Стоя на капитанском мостике, указал пальцем на Дюпюша, и остальные с любопытством повернулись в его сторону.

Дюпюш даже не моргнул. Теперь ему было плевать!

Пусть смотрят! Пусть шепчутся: «Это французский инженер, который…»

К тому же шепот все равно не долетает до него сквозь грохот погрузки. От этого грохота Дюпюш стал туговат на ухо.

Веронике целыми днями нечего было делать. Иногда она появлялась на пристани и бродила среди вагонов и электропогрузчиков, но на борт ее не пускали. Она вечно что-нибудь грызла — банан или орехи. Иногда ей удавалось стащить фруктов из вагона Кейзера, и тот беззлобно орал на нее, обзывая грязной обезьяной.

Исчислять проходящее время можно было и по-другому. Так, например, через четыре месяца после того, как Дюпюш обосновался в Кристобале, он, вернувшись домой, увидел новенькую швейную машину. Ника смотрела на него, ожидая похвалы и восторгов. Но он лишь сердито проворчал:

— Это еще что такое?

— Швейная машина!

— Это, черт возьми, я и сам вижу.

Не заметить машину было трудно: она красовалась на самом видном месте.

— Ее принес коммивояжер. Платить надо всего десять долларов в месяц.

Дюпюш зарабатывал пять долларов в день, но после швейной машины последовали другие покупки: пестрая юбка в клетку, ярко-розовое шелковое покрывало, круглый столик красного дерева, приобретенный по случаю.

— Ты недоволен, Пюш?

Он предпочитал отмалчиваться и старался не задавать вопросов ни ей, ни себе.

На шестом месяце их жизни в Колоне случилась неприятная история. Позади их комнаты был небольшой чуланчик с окошком на двор. Как-то раз, вернувшись с работы раньше обычного, Дюпюш не застал Вероники.

— Ника! — тревожно окликнул он.

Он нашел ее в чуланчике с пятнадцатилетним негритенком, сыном соседей.

— Не надо сердиться, Пюш! Это же пустяки…

Жеф предвидел и это! Часто, когда Дюпюш проходил мимо, он подзывал его и начинал расспрашивать.

— Не осточертела тебе еще твоя работа? А черномазенькая? Учти, старина, за ней нужно приглядывать.

Говорят, по ней проехались все, кроме разве что автомобилей.

Иногда Дюпюш спрашивал Веронику:

— Ты обманываешь меня, Ника?

— Что ты, Пюш!

Она плевала на ладонь, указательным пальцем размазывала слюну и клялась, что ни разу не обманула его.

А дни шли, незаметно складываясь в недели и месяцы. Месяцы смыкались один с другим, образуя год.

«Дорогой Жозеф, Твое последнее письмо меня встревожило. Ты ничего не пишешь о своем здоровье. Твой тесть постоянно рассказывает мне истории, которые меня пугают. Он говорит, что тебе так и не удалось найти приличное место и поэтому Жермена вынуждена работать.

Если это необходимо, я могу продать дом…»

Продать дом! В этом маленьком домике г-жа Дюпюш занимала второй этаж, а первый сдавала, и эти деньги были для нее единственным источником существования.

Жермена писала отцу гораздо чаще, чем Дюпюш матери, и, конечно, тесть, получив письмо, немедленно отправлялся к г-же Дюпюш.

Несколько раз, вернувшись домой, Дюпюш заставал там Эжена Монти. Эжен сидел в кресле-качалке (они купили и кресло-качалку), а мордочка у Вероники была встревоженная и несчастная.

— Как дела, Джо?

— Помаленьку, Эжен.

Монти напускал на себя посольскую важность, но чувствовалось, что приехал он не по собственному желанию и потому держится неловко и натянуто.

— Как справляешься с работой? Не жалеешь, что оставил Панаму и сосисочную?

Эжен добирался до сути окольными путями, а когда подходил к ней вплотную, Вероника вопросительно смотрела на Дюпюша: оставаться ей или выйти на улицу?

— Кстати, ты так ничего и не решил?

Это и был главный вопрос, который задавался каждый раз и который означал многое.

Собирается ли Дюпюш съездить в Панаму повидаться с женой? Собирается ли вернуться во Францию и достаточно ли заработал для этого? Или все еще? Конечно, он все еще… Но было еще кое-что, чего Дюпюш никак не хотел понимать!

— Говорят, ты с этой девчушкой…

Эжен Монти хорошо знал страну и людей и все же удивлялся: с каждым его приездом Дюпюш становился все более вялым. Это было не просто безразличие. Глаза Дюпюша казались пустыми. Он бросил курить и сильно похудел, а порой, как старик, подавался вперед, чтобы лучше слышать.

— Кристиан все еще в Панаме?

— Конечно.

— Он же хотел на полгода поехать в Европу.

— Он отложил поездку.

Дюпюш вновь увидел громадную гостиницу Че-Че, молчаливого г-на Филиппа, о котором вспоминал теперь с сочувственной улыбкой. За этот год Дюпюш понял многое.

В том числе г-жу Коломбани с ее снисходительной миной доброй свекрови.

— Ничего не хочешь им передать?

Нет! Ему нечего им передавать. Как-нибудь он приедет к ним сам, обязательно приедет. Не может же так продолжаться до бесконечности. Но и спешить ему некуда.

В один из приездов Эжена Дюпюш видел его вместе с Че-Че в кафе Жефа. В другой раз Вероника сказала ему:

— Сегодня мимо нашего дома два раза проходили Че-Че и его жена.

— Тем хуже для них. Они, наверное, взбешены.

Однажды вечером Дюпюш выходил от метиса Марко и нос к носу столкнулся с Лили, которая как-то странно посмотрела на него. На следующий день путь ему преградил Жеф.

— Мне надо поговорить с тобой. Догадываешься о чем?

Жеф стал еще тяжелее и шире, лицо у него было злобное и мрачное. Он медленно протянул руку и потрогал веки Дюпюша, которые теперь всегда были красноватыми.

— Не понимаешь? А зачем ты ходишь к Марко чуть не каждый день? Что, боишься ответить? Так я скажу: до сих пор тебе приходилось тяжело, но было все же терпимо… Не буду говорить о твоей поганой негритянке, хоть она и обманывает тебя со всеми мальчишками квартала. Ты взялся за грязную работу, которую не стал бы делать в этой стране ни один белый. Пеняй на себя!

Но теперь ты начал пить чичу!

Дюпюш отвернулся. Жеф сказал правду. Он случайно открыл этот кабачок, где метис Марко тайком продавал чичу де муко, кукурузную водку, сваренную из пережеванной индеанками кашицы.

На вкус чича была отвратительна. Густая, мутная, клейкая жидкость. Но после двух стаканов шаги Дюпюша становились легкими и твердыми, а в голове появлялись приятные мысли.

Вот в чем была тайна г-на Филиппа, Дюпюш раскрыл ее. Теперь он мог с первого взгляда, уже на улице, узнать человека, пьющего чичу. Но Вероника еще не заметила, что Дюпюш пьет. Он оставался у Марко ровно минуту, глотал свои два стакана и уходил.

— На тебя мне плевать! — грубым голосом продолжал Жеф. — Но теперь это касается нас всех. Ты позоришь французов.

— По-моему, это касается только меня.

— Что? Повтори!

— Я сказал, что это касается только меня одного.

Тогда Жеф ударил его. Он дал Дюпюшу пощечину прямо на улице, повернулся и ушел к себе.

Дюпюша ударили первый раз в жизни. Потрясенный, он замер, потом посмотрел на здание гостиницы, потрогал горящую щеку и пошел дальше, что-то бормоча на ходу.

Пройдя метров сто, он почувствовал, что успокоился.

«Им не понять…» — сказал он себе.

Действительно, разве заглянешь в голову человека, чтобы понять, что там творится? Он сам никак не мог навести порядок в своих мыслях. Были мысли светлые, ясные, они бродили, как предутренний сон. Были и другие — сумрачные и туманные.

Например, из бригады, в которой он работал уже год, уцелело лишь три человека. Почему? Долгими часами он машинально передвигал рычаги, а мысль его работала над тем, чтобы понять — почему? Одного негра зарезали во время игры в кости. Другой умер от солнечного удара на палубе норвежского парохода, стоявшего на разгрузке. Третий умер от гангрены.

На их место пришли другие. Они приходили и уходили, нанимались разгружать любое судно и любые грузы. Болели, но не лечились.

Когда выдавался часок передышки, они засыпали прямо в трюме, на ящиках или на мешках, и на них стоило посмотреть.

Одни негр попал в тюрьму — он ударил бригадира, обсчитавшего его на полдоллара.

У Космо, родителей Вероники, было семеро детей, а осталось в живых только двое: Вероника и ее старший брат. Много лет назад он уплыл на корабле, шедшем в Новый Орлеан, и с тех пор от него не было никаких известий.

Вероника обманывала его, теперь он знал. Но она клялась: нет.

Она украсила их комнату по своему вкусу, то есть так, как были украшены все комнаты негритянского квартала: вышитые салфеточки, фотографии, цветочки в вазах.

Кто еще мог бы понять все это так, как понимал он, Дюпюш? Поэтому он никогда не сердился, и никто не вызывал в нем злобы, даже когда он вспоминал улицы Амьена, залитые нежарким солнцем, где на стене школы он чертил мелом круги, наподобие мишени, и стрелял в них из духового ружья.

Г-н Филипп ничего никому не говорил. У него были все такие же пустые глаза, но Дюпюш знал теперь, что они смотрят внутрь.

Выпив два свои стакана чичи, он пересекал иногда полотно железной дороги неподалеку от вокзала. Между высокой насыпью и морем, всего в ста метрах от бетонных зданий и дешевых универмагов, на песчаной отмели стояли четыре хижины, точь-в-точь такие, как в центре Африки.

Это была не Панама и не Центральная Америка, это была какая-то безвестная страна. Хижины стояли на морском берегу, среди серого песка и зеленой травы.

Мебель заменяли старые ящики, по земле ползали голые детишки.

Здесь уже много лет жили четыре семейства рыбаков-негров. Они образовали селение, где не действовали законы белых.

У них были пироги, старые лодки, глубинные сети и удочки. У них была даже своя собака, отвратительный пес без шерсти, розово-черный, как поросенок.

Негры спали, сидели на берегу, глядя в море. Иногда спускали на воду пирогу и уплывали вдаль по сверкающим водам бухты.

Во время своих прогулок Дюпюш подмечал все мелочи их жизни, заглядывал внутрь хижин, сущую страну чудес.

Но это не касалось никого, даже Вероники. Она тоже поняла бы его. И он уходил размеренным шагом, чуть вприпрыжку, как г-н Филипп. Левантийцы, затаскивающие к себе клиентов, вызывали теперь в Дюпюше отвращение. К Жефу он больше не заходил, но тот, казалось, забыл о пощечину, которую отпустил ему.

Не заходил Дюпюш и в бары, где у стоек пили матросы с женщинами, похожими на Лили и подбивавшими кавалеров заказывать еще.

Теперь он предпочитал сидеть дома. Устраивался на веранде, опирался локтями о балюстраду и часами смотрел на улицу. А Вероника валялась на кровати в смятом платье, в спустившихся чулках. Она снова и снова крутила одну и ту же граммофонную пластинку.

Время от времени она спрашивала:

— Тебе хорошо, Пюш?

— Конечно, хорошо! — раздраженно отвечал он.

Но раздражался он не потому, что не был счастлив, а потому, что не знал, так ли это, и еще потому, что считал: такие вопросы задавать не следует. В голове у него теперь всегда что-то гудело, словно отзвук грохочущего кабестана, но постепенно он привык и к этому.

— Сходим в кино, Пюш?

Он шел в кино, чтобы доставить Веронике удовольствие, хотя ненавидел эти фильмы с гостиными, автомобилями, яхтами, с сотнями полуобнаженных герлс, которые танцуют в ночном кабаке, просторном, как собор.

По утрам Дюпюш просыпался с трудом и только через час приходил в себя. В порт он являлся полусонным и отправлялся разыскивать пароход, который ему предстояло разгружать.

Начиналась работа, каждый день одна и та же, изматывающая и отупляющая: первыми выгружались мешки с почтой, затем багаж, потом товарные грузы… Все те же толпы пассажиров, щелкавшие фотоаппаратами. Все те же подозрительные переговоры между Кейзером и метрдотелем, говяжьи туши, овощи и фрукты.

Один из сутенеров возвращался во Францию вместе с маленькой худенькой женой, похожей на дешевую портниху. Они пригласили друзей выпить аперитив на борту парохода. Вероятно, они везли какую-то контрабанду. Дюпюш видел, как Жеф, тоже пришедший на проводы, вытащил из кармана сверток и передал его сутенеру, а тот отнес его на бак, в каюту старшего механика.

Так окончился год. Перед Новым годом Дюпюш написал жене.

«Дорогая Жермена, Прими новогодние поздравления. Надеюсь, что Новый год будет для тебя более счастливым, чем старый.

Целую.

Твой муж Джо».

Вероника уехала на праздники в Панаму, к родителям. Она отпросилась, словно служанка, и отбыла, навьюченная множеством пакетов со сластями.

Что ж! Дюпюш знал, что у Жефа о нем говорят совершенно так же, как в гостинице Че-Че:

— Конченый человек.

Неудачник! Он боялся этого слова еще в студенческие годы, когда готовился к экзаменам. Как мать его вечно боялась остаться без денег. Это был врожденный, наследственный страх.

— Не дай Бог, что-нибудь случится с отцом…

Пятнадцать лет изо дня в день она экономила на всем, берегла каждый грош, чтобы заплатить за дом и стать домовладелицей, а когда стала ею, у нее появилась новая мечта: надстроить третий этаж и пустить еще одного жильца.

— Дюпюш? Конченый человек. Неудачник.

Иногда Дюпюш вспоминал Лами. Может быть, он излечился от своего безумия? Во Франции это проходит.

Правда, случаются рецидивы, но после них человек опять становится нормальным.

Вероятно, Лами тоже рассказывает приятелям:

— Тот, что приехал мне на смену, не протянул и двух лет…

31 декабря Дюпюш был один. В этот день не работали, поэтому он выпил четыре стакана чичи. Соседи видели, что он возвратился в мрачном настроении.

Почему-то он все время думал о красивом национальном костюме-больере, которую то ли взяла напрокат, то ли купила Жермена к первому своему балу в Панаме.

На тюле были вышиты большие розовые цветы…

На следующий день приехала Вероника. Она привезла ему сладкий пирог и сказала:

— Я видела твою жену.

Не удержалась и добавила:

— Она стала еще красивее. Она сидела в машине посланника с Кристианом и какой-то дамой. О ни куда-то ехали, наверное веселиться.

Быть может, на бал к президенту Республики Панама? Почему бы и нет? Но разве могла Жермена веселиться? Она ведь должна спрашивать себя, где он? Что он делает, на что надеется, как рассчитывает устроить их будущее?

Но даже этого он не знал наверное. Бывали дни, когда он жалел Жермену. А иногда мысль о том, что она выходит из себя, доставляла ему удовольствие.

Кто из них начал? Ни тот, ни другой. Впрочем, значения это не имело.

В бригаде Дюпюша произошел новый несчастный случай. Поднимая ящик с автомобилем, одному грузчику-метису придавили руку к обшивке трюма. Никогда еще Дюпюш не слышал, чтобы человек так кричал.

Метиса успокаивали: нельзя пугать пассажиров.

Через час все узнали, что руку пришлось ампутировать.

Что еще случилось? Ах да, Лили тоже угодила в больницу. У нее начались колики.

А негры из хижин, что стоят у самого моря, изловили метровую акулу и продали ее для съемок. В городе крутили фильм, и на улицах и в порту можно было встретить людей в костюмах корсаров.

Однажды вечером, проходя мимо кафе Жефа, Дюпюш увидел его за оживленным разговором с братьями Монти. К нему они в этот раз не зашли.

— Ты их не видела? — спросил Дюпюш у Вероники.

— Они два раза прошли мимо нашего дома. Я думала, они зайдут.

Вероника вела странную жизнь. Утром вставала раньше Дюпюша, готовила ему кофе и тут же, хотя Дюпюш еще не ушел, опять бросалась на влажные простыни и засыпала. Она лежала совсем голая, темнокожая, только соски и подошвы ног были у нее розовые.

Он знал, что поднимется она поздно. В рваном, стареньком платьице, в шлепанцах на босу ногу, побредет по кварталу, лениво таща сумку с провизией и кувшин с молоком.

Лишь к двум или трем дня она умоется и оденется.

И тогда придет в порт на прогулку. Издали помашет Дюпюшу рукой, затем усядется на чугунный кнехт и примется болтать с таможенником или полицейским.

Если Вероника не показывалась, Дюпюш был уверен, что у них собралось с полдюжины темнокожих соседок и все пьют чай. Они пили настоящий чай, как настоящие американские дамы, а когда он входил, вскакивали и разбегались.

Быть может, теперь он меньше любил Веронику? А разве он вообще мог еще кого-нибудь любить?

Как-то он написал жене:

«Не будешь ли так любезна прислать мне мои шерстяные костюмы, которые остались в багаже?»

Дюпюш решил их продать. Начав работать, он приблизительно подсчитал: если откладывать по двадцать долларов в месяц… Но сколько месяцев надо работать, чтобы заработать на билеты? Да и зачем? Что ему делать во Франции?

Отложить ему ничего не удалось. Он повсюду задолжал по мелочи. Граммофон сломался задолго до того, как был выплачен последний взнос.

Но особенно Дюпюша беспокоило то, что слышал он все хуже. Он всегда был туговат на ухо, но теперь его глухота прогрессировала, и первой это заметила Вероника, которой уже приходилось кричать, обращаясь к нему.

Однажды на борту американского парохода Дюпюш заметил старого товарища, вместе с которым слушал когда-то курс геологии. Тот не узнал его. Пароход шел в Гуаякиль. Дюпюш мог бы порасспросить его кое о чем. Быть может, общество «Копи Эквадора» все-таки выкарабкалось? Или другая компания перекупила рудники и собирается вновь их эксплуатировать?

Но Дюпюш ни на шаг не отошел от своего кабестана.

Целый день он наблюдал за бывшим однокашником, коренастым и румяным нормандцем, который, поиграв в пинг-понг с молодой американкой, болтал с ней на прогулочной палубе.

Вернувшись как-то домой, Дюпюш застал там Эжена Монти и старика Че-Че, который не подал ему руки.

Забившаяся в угол Вероника растерянно смотрела на Дюпюша и хотела уйти.

— Останься! — велел Дюпюш.

Че-Че поднялся и заявил:

— Тогда придется уйти мне.

— Как вам будет угодно.

Вмешался Эжен:

— Успокойтесь! Не стоит ссориться. Слушай, Дюпюш, нам надо серьезно поговорить с тобой, и хорошо бы без свидетелей…

Но Дюпюш заупрямился. Просто так, просто потому, что ему хотелось упрямиться, и еще потому, что недавно он выпил три стакана чичи. С нового года его нормой стали три стакана.

— Я тоже предпочту, чтобы мы поговорили с глазу на глаз, — проворчал Че-Че.

Всем своим видом он выражал неудовольствие и презрение. Интересно, помнит ли он еще, что приехал в Панаму без гроша и начинал официантом в кафе вместе с Жефом, который только что бежал с каторги?

— Не знаю, отдаете ли вы себе отчет…

— В чем?

— Что так больше продолжаться не может. У вас есть жена, вы сделали ее несчастной…

— Вы находите?

Дюпюш был совершенно спокоен, голова у него работала четко, несмотря на то, что он выпил. А может быть, именно поэтому. Он понимал, что означают пренебрежительные гримасы старика, который отнюдь не был дипломатом и чувствовал себя в этой роли отвратительно. Вероника всхлипывала, и только для того, чтобы позлить Эжена Монти и Че-Че, Дюпюш обнял ее за плечи и стал утешать.

— Итак, что же вам от меня угодно?

— Французский посланник возмущен. Он собирается добиться постановления о вашей высылке из Панамы? Угрозы? Неплохо придумано.

— За что? — невозмутимо осведомился Дюпюш.

Он боялся лишь одного: что его заставят вернуться к Жермене. А как же Кристиан? Нет, невозможно. У них какая-то иная цель.

— Вы единственный француз в стране, открыто живущий с негритянкой. Да еще с проституткой, которую знала вся Панама. Вы единственный француз, работающий на разгрузке пароходов, как французских, так и иностранных, и к тому же в бригаде, которая состоит из одних цветных. — Че-Че помолчал и добавил:

— Вы просто подлый гаденыш. Я специально приехал сюда, чтобы сказать вам это. Я позаботился о вашей жене. Я не позволю, чтобы вы упекали ее за собой в грязь. Я имею на это право.

— Пойдем, Вероника.

Она не смела шелохнуться, и ему пришлось подтолкнуть ее. Они вместе подошли к двери и спустились по лестнице.

— Дюпюш! — окликнул растерявшийся Эжен Монти.

— К черту! Оставьте меня в покое!

Вероника плакала и бормотала:

— Пюш!.. Пюш, не надо так! Не надо!

— Почему не надо?

— Не знаю. Они засадят тебя в тюрьму, Пюш. И потом, твоя жена…

— Глупости!

Они прошли вдоль пляжа, под шумящими на ветру кокосовыми пальмами, мимо американских вилл; Вероника высморкалась и утерла слезы.

— Че-Че делает здесь что хочет: это он оплачивает выборы.

Неизвестно почему, но Дюпюша эта история нисколько не встревожила. Он чувствовал себя свободно и легко, он ничего больше не боялся. Даже пощечин. После пощечины Жефа он знал, что это совсем не страшно.

Неприятная минута, и все.

— Замолчи.

— Они вернутся снова, — предупредила она.

— Тем хуже для них.

Если бы Дюпюш мог, он отправился сейчас же выпить четвертый стакан чичи, и он дал себе слово купить у Марко целую бутылку. Неприятно заходить так часто в эту мерзкую лавчонку, где тебя каждый может увидеть.

Вечером он нарочно прошел мимо кафе Жефа и удостоверился, что Че-Че и Эжен не уехали. Они сидели в кафе с какими-то подозрительными типами, и сразу можно было догадаться, что Че-Че здесь хозяин.

— Видишь, Ника?

— Я боюсь, Пюш. Поездов сегодня больше не будет.

Она так перепуталась, что перед тем, как лечь спать, подперла дверь столом. Дюпюш сразу задремал. Проснувшись часа через два, он увидел, что Вероника бодрствует. Она неподвижно сидела на кровати в молитвенной позе.

— Поостерегись, Пюш! — сказала она утром, провожая его на работу.

Чего? Автомобиля, который уронят ему на голову?

Он постучал к Марко. Метис, у которого под глазами были огромные мешки, заставил себя долго упрашивать, прежде чем налил Дюпюшу чичи. Было еще очень рано.

— Погорю я из-за вас! — жалобно вздохнул он.

А потом заработал кабестан, быстро, как всегда.

Грузчики в трюме с трудом поспевали за ним, ящики, вращаясь, вылетали наружу и стукались о края люка.

В тот день Дюпюш напрасно искал глазами Веронику. В порт она не пришла. Надвигалась гроза. Дюпюш с работы направился прямо домой, но ненадолго заглянул к Марко. Тот смотрел на Дюпюша как-то странно, словно в чем-то перед ним провинился.

— К тебе кто-нибудь приходил? — спросил Дюпюш.

— Ко мне? А кто мог прийти?

— Я и сам не знаю. Ну ладно, я пошел!

Че-Че все еще был в Колоне. Дюпюш видел его: он играл с Жефом в карты в прохладном кафе. Эжена с ними не было.

Дюпюш ускорил шаги и подавил в себе желание навестить хижины у моря. Выйдя на свою улицу, он увидел такси, стоявшее у дверей его дома. Вокруг машины сновали негритята: для квартала это было событием.

Дюпюш поднял глаза, но веранда была пуста.

— Ко мне кто-то приехал? — спросил он хозяйку.

— Какая-то дама.

Дюпюш поднимался по лестнице, в голове у него гудело. Он выпил бы еще чего-нибудь, чтобы успокоиться. Когда он очутился на площадке, дверь комнаты распахнулась, оттуда выскочила Вероника. Она тупо посмотрела на него и крикнула:

— Пюш!.. Она пришла!

Вся в слезах. Вероника сбежала по лестнице, толкнув Дюпюша, и заперлась в комнате хозяйки.

Спокойно, медленно и важно, словно во сне, Дюпюш сделал несколько шагов вперед, свернул налево и вошел в свою комнату. Все было на месте: швейная машина, желтые занавесочки. На столе стоял чайник и две чашки.

— Где ты, Жермена? — спросил Дюпюш.

Он знал, что сейчас увидит жену. Он нашел ее на веранде, она прислонилась к одному из столбов и обеими руками вцепилась в сумочку. На ней было платье, которого он раньше не видел.

Дюпюш медленно прикрыл дверь и совершенно спокойно сказал:

— Ну что ж, садись.

IX

Не удивление ли было преобладающим чувством Жермены в ту минуту? Присев на краешек стула, она неотрывно смотрела на Дюпюша, и постепенно решительное и жестокое выражение исчезло с лица. А Дюпюш мыл руки, как всегда после работы, но делал это нарочито медленно.

И молчал он тоже умышленно! И так же умышленно по-хозяйски прошел по комнате, спустил жалюзи на окне, переставил какую-то безделушку. Он был у себя дома, и Жермена должна была это почувствовать.

— Я приехала… — начала она.

Он холодно повторил:

— Да, ты приехала.

Он сел напротив нее и заметил:

— Меня не обманули. Ты действительно похорошела.

Он не лгал. Когда они были вместе, в наружности Жермены было что-то незавершенное, теперь красота ее созрела. Поэтому Жермена казалась еще более уравновешенной, спокойной, уверенной в себе.

Однако сейчас она заметно волновалась. Встреча проходила совсем не так, как она рассчитывала, и женщина печальным взглядом продолжала изучать мужа.

— Ты очень изменился, — вздохнула она наконец.

Дюпюш улыбнулся, хоть и знал, что его улыбка не будет приятной — несколько дней назад он сломал передний зуб.

— Да, люди меняются.

— Почему ты не приезжал ко мне в Панаму, Жозеф?

— Ах, вот оно что!

Он снова улыбнулся и осмотрел жену с головы до ног. Она была во всем новом. Жермена нервно щелкала замком сумочки — выдержка начинала ей изменять. Дюпюш опять замолчал.

Слышно было, как играют на улице ребятишки, бегая вокруг такси. Снизу, из комнаты хозяйки, где спряталась Ника, доносился неясный шепот. Заходящее солнце, разрезанное на полосы планками жалюзи, неровно освещало комнату. Луч играл на швейной машине; на печке в голубой кастрюльке булькала вода, на кровати валялась пара чулок.

— Что ты намерен делать? — спросила Жермена. Лицо ее опять стало жестким.

— А ты?

Жермена осторожно двигалась по комнате, словно опасаясь капкана.

— Неужели ты думаешь, что мы можем и дальше так жить?

— Разве ты не счастлива?

Да, на ней было все новое, на груди поблескивала золотая брошь чеканной работы. Этой броши он ей не дарил. Это, несомненно, подарок Кристиана.

Жермена приняла равнодушный вид и шагнула вперед.

— Это смешно — быть женатыми и жить на разных концах канала. В Панаме все знают, что у тебя есть негритянка.

— Но все знают и то, что у тебя есть Кристиан.

Жермена круто повернулась к нему.

— Это не правда! — выкрикнула она, — Я запрещаю тебе оскорблять меня, слышишь Жозеф? Как тебе не стыдно!

— Значит, ты не живешь с Кристианом? — спросил он равнодушно.

— Между нами ничего такого нет. Кристиан меня уважает, и тебе не мешало бы у него поучиться.

— Значит, тем хуже!

Слова Дюпюша были так неожиданны, что Жермена на секунду оторопела. Ей показалось даже, что он пьян.

— Как это «тем хуже»?

— А так. Если бы ты спала с Кристианом, все было бы вполне естественно. Вас оправдывала бы страсть. Но коли вы не сошлись, это просто смешно. И даже отвратительно.

Она не понимала его, но чувствовала беспокойство и неловкость, словно в его словах была доля истины.

Дюпюш тоже поднялся. Теперь они оба ходили то вокруг стола, то останавливались.

— Значит, разыгрываете из себя жениха и невесту! — уточнил он. — Все еще не понимаешь? А ведь госпожа Коломбани с удовольствием выступает в роли свекрови. Да и Че-Че примчался собрать сведения обо мне.

Дюпюш говорил сбивчиво. Мозг его работал четко, но мысли находили выражение скорее в образах: белое здание отеля на тенистой площади; Жермена за кассой, окруженная предупредительностью; г-жа Коломбани, то и дело дружески улыбающаяся ей.

И тут же облокотившийся о кассу Кристиан в свеженакрахмаленном костюме, с благоухающей шевелюрой.

И семейные обеды за хозяйским столом, справа, в углу ресторана, и прогулки на машине вчетвером…

— Разве ты заботился обо мне, когда мы приехали? — с горечью продолжала Жермена. — Ты думаешь, я пошла работать, потому что мне очень хотелось?

— А как же иначе?

Он и вправду так думал. За кассой Жермена сразу почувствовала себя на месте. Она не протестовала, когда ей сообщили, что Дюпюшу придется покинуть отель.

— Как ты смеешь так говорить, Жозеф? Скажи лучше, что было бы, если бы я не нашла места?

— Возможно, мы оба подохли бы с голоду, — небрежно проронил Дюпюш.

— Вот видишь!

— Ну и что?

Ему хотелось улыбнуться. Он знал, что Жермена не в состоянии его понять, и это забавляло его.

— Разве я надумала уехать из Амьена, где у меня была работа?

— Согласен, не ты.

— Разве я надумала ехать в эту страну?

— Тоже не ты.

— Разве я подписывала контракт с этим мерзавцем Гренье?

— Нет, я.

— Разве я так неузнаваемо изменилась с первого дня?

— Нет, ты осталась такой же, как всегда.

— Вот видишь!..

— Ты совершенно права. Ты всегда была такой. Я вспомнил сейчас тот день, когда мы с тобой пошли договариваться с кюре. Говорила ты, я молчал. Ты все устроила, обо всем позаботилась. Ты даже поторговалась, чтобы поменьше заплатить за венчание.

— Это упрек?

— Какие там упреки! По-моему, это просто замечательно.

— Тогда в чем ты можешь обвинить меня? Я же не спуталась с негром…

Дюпюш сдвинул кастрюлю с огня — вода закипела.

— Конечно нет.

— Значит, признаешь, что во всем виноват ты?

— Если это можно назвать виной. Впрочем, почему бы и нет?

Жермена по-прежнему нервно теребила сумочку — Что же дальше? — крикнула она.

— Дальше? Ровно ничего.

— Это все, что ты можешь мне сказать?

— Но ведь приехала ко мне ты.

— Я приехала, чтобы мы вместе решили.

— Что решили?

— Намерен ли ты вернуться ко мне? Есть ли у тебя какие-нибудь планы на будущее? Думаешь ли ты возвращаться во Францию?

— Нет, — ответил он спокойно.

— И ты хочешь, чтобы я оставалась твоей женой?

— Нет.

Дюпюш чуть не рассмеялся, увидев, как растерялась Жермена. Она была готова ко всему — только не к этому короткому, отрывистому «нет». Жермену охватило сомнение: победа была одержана слишком легко.

— Значит, ты согласен на развод, Джо?

— Конечно!

Нервы ее не выдержали. На глазах выступили слезы, она разрыдалась. Дюпюш, не зная, что ему делать, топтался вокруг нее.

— Почему ты плачешь? Ты же видишь, я согласен на все.

Она посмотрела на него и зарыдала еще отчаянней.

Дюпюш отвернулся: он понял, что выражает ее взгляд.

Он и сам знал, что сильно похудел, что у него утомленные глаза, покрасневшие веки. Он теперь носил короткую стрижку, потому что в порту было очень пыльно.

Сломанный зуб тоже не украшал его.

Почему-то Дюпюш вспомнил Лами — тот тоже изо всех сил старался быть спокойным.

— Почему ты бросил меня, как только мы приехали в Панаму? — спросила она, вытерев глаза платком и все еще всхлипывая.

Дюпюш пожал плечами.

— Это ты меня бросила.

— Я?.. Как ты смеешь так говорить, Джо! Я пошла работать, чтобы…

— Вот именно! Ты никак не можешь понять. Ты пошла работать. Ты! Ты зарабатывала на жизнь себе и мне. Ты, а не я! Ты обедала вместе с Коломбани… — Он провел рукой по лбу. — А меня заставила продавать сосиски!

Дюпюш замолчал, и Жермена повернулась к нему, растроганная, готовая броситься к нему на шею.

— Джо!..

Он отрицательно покачал головой и опять обошел вокруг стола.

— Ты писала отцу, — глухо продолжал он, — и он писал тебе. Ты…

— Будь справедлив, Джо! Тебе нечего было сказать мне, когда ты приходил за мной в отель и мы шли гулять. Ты молчал, ты дожидался, когда я уйду… Ты любишь свою негритяночку, да?

Дюпюш сделал неопределенный жест, означавший, что он и сам этого не знает.

— Из-за нее ты не хотел возвращаться в Панаму и даже не попытался вернуть меня.

— Не думаю.

— А теперь она ждет ребенка.

Дюпюш вскинул голову.

— Что ты говоришь?

— У тебя будет ребенок.

— Это она тебе сказала?

— Нет… Не смотри на меня так… Мне сказал Монти.

Дюпюш потер лоб. Он вспомнил, что последние дни какие-то люди бродили вокруг его дома и расспрашивали хозяев и соседей.

— Монти добавил, что она собирается избавиться от него. Неужели ты этого не знал?

Дюпюш опустился на стул.

— У тебя есть еще что сказать? — спросил он изменившимся вдруг голосом.

— Но, Джо…

— И чтобы брак был расторгнут по моей вине? Что ж, это нетрудно.

Жермена перепугалась. Не так, совсем не так представляла она себе их встречу.

— Че-Че здесь все знают. Он очень влиятелен и сделает все необходимое. Вы с Кристианом сможете пожениться.

— Джо!..

— Ну, в чем дело?

— Не знаю… Ты пугаешь меня.

— Тем, что даю тебе возможность выйти замуж за Кристиана? Он вполне приличный парень и увезет тебя во Францию.

— Послушай, Джо, ты не должен на меня сердиться.

Я знаю, ты все равно разозлишься…

— Тогда помолчи.

— Но я не могу видеть тебя таким. Обещай мне, что примешь мое предложение.

— Нет.

— У меня отложены деньги. Если ты хочешь вернуться во Францию или уехать еще куда-нибудь…

— А здесь я тебе мешаю?

Она опять чуть не разрыдалась.

— Нет, Джо, вовсе нет. Не надо быть таким злым.

Жаль, ты себя не видишь… Ты пугаешь меня.

— Но я же совершенно спокоен, Жермена.

— Позволь мне дать тебе денег и займись чем-нибудь, все равно чем.

— И что, по-твоему, я должен делать?

— Откуда мне знать? Ты инженер, умный человек.

Стоит тебе захотеть…

— А я не хочу.

Дюпюш поднялся, взял Жермену за плечо и тихонько подтолкнул ее к двери.

— Ступай. Пусть Че-Че приедет с бумагами, я подпишу все, что нужно.

Она никак не могла решиться уйти. Дюпюш вспылил:

— Кому я говорю — уходи! Неужели не понимаешь, у меня нет больше сил! Ну что еще сделать, чтобы ты ушла?

Она испуганно попятилась.

— Уходи! Такси стоит внизу. Че-Че ждет тебя у Жефа.

Он открыл дверь и вышел на площадку. И туг Жермена внезапно бросилась ему на шею. Она целовала его впалые щеки, захлебываясь слезами и бормоча:

— Джо! Бедный мой Джо!..

Он высвободился из ее объятий.

— Ступай!

— Джо, поклянись, что не наделаешь глупостей!

— Ступай!

— Поклянись! Ты не понимаешь, ты не видишь себя», — Уходи, умоляю тебя, уходи…

— Хорошо.

Она спускалась по лестнице, как слепая, утирая платком невидящие глаза и оборачиваясь. А он уже кричал, перегнувшись через перила:

— Ника, Ника! Иди сюда!

Уф, наконец-то! Дюпюшу было трудно дышать, что-то теснило грудь. Внизу открылась дверь. Он понял, что женщины встретились в прихожей.

— Где ты, Ника? Поднимись ко мне!

Вероника вошла с неподвижными, широко раскрытыми глазами, медленно, скованной и вместе с тем торжественной походкой.

— Входи… Что ты делала внизу?

— Ждала.

— Почему не сказала мне правду?

— Какую правду, Пюш?

Она осматривалась, словно удивленная тем, что в комнате все осталось по-прежнему. Послышался шум отъезжавшей машины, но Дюпюш не подошел к окну.

Солнце садилось. Его сверкающие лучи тускнели, в комнату вползали мягкие, сероватые сумерки. Когда рокот мотора замер вдали, Дюпюш поднял жалюзи. С улицы снова ворвался шум.

— Ты давно беременна?

— Это она тебе сказала?

— Отвечай! — раздраженно настаивал он.

— Два месяца… Но я не виновата, Пюш. Я сделала бы так, чтобы ты ничего не знал.

Странно было видеть ее на том месте, где только что сидела Жермена. Она казалась такой маленькой, хрупкой, беззащитной. И эти широко раскрытые темные глаза, умоляющие глаза раненого животного…

— Приготовь поесть.

— Сейчас, — обрадовалась она, довольная тем, что он заговорил о другом.

Открыла шкаф, достала сыр, хлеб, масло.

— Я не успела ничего купить на обед. Ты очень голоден, Пюш?

Она не осмеливалась спросить, о чем он говорил с женой. Принесла и поставила на стол бутылку пива.

Дюпюш подумал, что поезд в Панаму уже ушел.

Значит, Жермене придется переночевать в Колоне, в гостинице Жефа; они, конечно, все там собрались.

— Почему ты ничего не ешь?

Дюпюш жевал хлеб с сыром и поглядывал на Веронику, которая не прикасалась к еде.

— Ты хотела сделать аборт? — вдруг спросил он, нахмурив брови.

— Я боялась, что ты рассердишься.

— Дурочка!

— Ты не сердишься, Пюш? Ты хочешь, чтобы я родила маленького?

Теперь рыдала и она. Дюпюш впервые видел ее плачущей. Слезы катились по ее щекам, на темной коже они казались прозрачными, как хрусталь.

— Перестань! — приказал он, вставая.

Хватит с него слез! Нервы у него и так напряжены до предела.

— Перестань! Чего ты ревешь?

— Пюш, милый, еще не поздно. Я должна была завтра выпить снадобье…

Оставаться в комнате он больше не мог.

— Ну хватит. Пойдем погуляем…

— Хорошо, Пюш.

Она утерла глаза. Всхлипывая, схватила свою красную шляпку и кое-как нахлобучила ее на голову.

Соседи, а также все те, кто вышел на порог подышать вечерним воздухом, смотрели им вслед. Вероника, как всегда, не смела взять Дюпюша под руку. А он большими шагами направился к вокзалу и пересек железнодорожное полотно.

— Куда мы идем, Пюш?

— Никуда. Просто гуляем.

Прямо под открытым небом горел костер. У огня сидела женщина и варила в котелке рыбу. Юбка у нее задралась, черные ноги обнажились до самого живота.

— Здесь нехорошо, Пюш, — робко сказала Вероника.

— Ты так считаешь?

Он нарочно прошел совсем рядом с хижинами. В ста метрах отсюда горели электрические вывески универмагов, которые еще торговали: в десять ожидался американский пароход с четырьмястами пассажирами.

— Ты сердишься на меня, Пюш?

— За что?

— Твоя жена гораздо красивее меня. И потом, она белая.

— Конечно! — насмешливо согласился он. — Но Кристиан тоже белый. Они будут отличной парой.

— Ты грустишь?

— Я? С какой стати мне грустить?

Вот именно — с какой стати? Он сел на песок возле самой воды. Волны отлива почти касались его ног. Еще не совсем стемнело, но суда на рейде зажгли огни.

Вероника сидела тихо, боясь нарушить молчание.

Она не решалась даже посмотреть Дюпюшу в лицо, чтобы прочесть ответ на вопрос, который ее мучил. От берега отошла пирога, двое рыбаков стояли в ней и с трудом гребли. Самолеты, охранявшие зону канала, прошли над ними, обшаривая небо своими мощными прожекторами.

— Пюш!

Он не шелохнулся. Казалось, он спит.

— Знаешь, о чем я думаю, Пюш? По-моему, тебе лучше вернуться к жене.

Он по-прежнему сидел неподвижно, и Вероника видела лишь серое море да одинокую звезду, словно подвешенную над их головами.

— Она хочет вернуться к тебе, Пюш.

Он растянулся на спине, лицом к небу. Вероника замолчала, она не знала, что еще сказать. Ей было страшно, как раньше Жермене.

— Пюш…

— Ляг, девочка, — вздохнул он.

Она покорно вытянулась. Они лежали на грязном песке, который еще хранил остатки дневного тепла, и море касалось их ног.

Незаметно одна за другой появлялись звезды. Вдали надрывалась пароходная сирена, вызывая лоцмана. Бригада Дюпюша сегодня не работала. Он знал, что на подходе судно из Рио-де-Жанейро, совершающее туристический рейс вокруг Южной Америки. Через час «Атлантик» и «Мулен-Руж» будут битком набиты.

Все такси и все извозчики выстроились у морского вокзала и ждут. А здесь, перед хижинами, медленно угасает костер, в воздухе пахнет дымом и тлеющим деревом.

— Хорошо здесь… — прошептал Дюпюш. Он протянул руку и коснулся тела Вероники.

Она молчала. Ей было грустно. Она забыла надеть чулки, а в туфли насыпался песок.

— Это будет только через семь месяцев, — помолчав, сказал Дюпюш.

За это время Кристиан и Жермена успеют пожениться — он был в этом уверен и мысленно уже называл их супругами. Ему вспомнилось, как перед отъездом в Южную Америку Жермена сказала:

— Нам не следует сразу заводить детей. Сначала надо устроиться.

Устроиться? Где? Впрочем, Жермена устроилась в первые же дни у Коломбани. Что ж, это очень хорошо.

Даже превосходно.

Рука Дюпюша все еще лежала на теле Вероники.

— Пойдем домой? — спросила она.

— Как хочешь.

Ему было лень спорить. К тому же у него разболелась голова. Он встал и отряхнул прилипший к одежде песок, а Ника сняла туфли и высыпала из них песок.

Она пересекли пустырь и пошли мимо хижин, погруженных в безмолвие и тьму. Дюпюш чуть не споткнулся о девочку, которая спала прямо на земле, укрывшись старым мешком.

— Возьми меня под руку, — сказал он Веронике.

Мимо магазинов они прошли быстрым шагом и почувствовали себя спокойней лишь в негритянском квартале, который погружался в сон. Однако кое-где у дверей мерцали огоньки сигарет. Это курили, откинувшись на спинку стула, любители ночной прохлады, не спешившие возвращаться в душную комнату.

— Иди домой… — сказал Дюпюш. В темноте он угадал, как тревожны глаза Вероники, и добавил:

— Не бойся. Я сейчас приду.

Она поспешно вошла в дом, а он почти бегом направился к Марко. Там никого не было, и Марко уже потушил свет.

— Налей мне стаканчик.

Потом он выпил второй. В коленях появилась легкая, приятная дрожь. Он улыбнулся.

— Расплачусь завтра.

— Пожалуйста, мсье Дюпюш.

Опять он шел мимо деревянных домов и раздумывал, посмеиваясь и гримасничая в темноте. Ему вдруг захотелось зайти к Жефу, чтобы доказать всем, что ему на них наплевать.

Еще утром Дюпюш получил письмо от матери, но до сих пор не вскрывал его. Как всегда, она писала о тетках и соседках. Одна старушка умерла, другая заболела, третья осталась вдовой. И мать, конечно, жалела их всех.

Он понял. Например, Вероника. Ей шестнадцать лет, она чувственна, как зверек. Теперь у нее будет ребенок.

Но ведь потом жизнь для нее будет кончена. Она расплывется, как ее мать… Сколько же беззаботных лет было ей отпущено? Три года, четыре? Или того меньше?

Достаточно было прочесть письмо г-жи Дюпюш, чтобы убедиться; везде одно и то же. Их сосед бельгиец г-н Вельден, владелец автомобиля, заболел раком желудка.

А у него двое детишек, четырехлетний и годовалый!

А Жанены? Они были самыми богатыми людьми в квартале, построили дом, который обошелся им в полмиллиона, с лоджией из тесаного камня. А теперь продали все, и г-н Жанен уехал в Париж подыскивать место.

Дюпюш шел, прислушиваясь к собственным шагам.

Голова у него была тяжелая. Иногда он проходил мимо парочек, шептавшихся в темных уголках. Когда-то в Амьене, еще женихом и невестой, также шептались и они с Жерменой. Чтобы похвастаться и помечтать, он заранее звал Жермену «Моя жена!»

Поцелуи пахли зимой и влагой. А потом Жермена взбегала по лестнице и, прежде чем исчезнуть за дверью, поворачивалась к нему.

Возможно, между ней и Кристианом пока еще ничего нет. Это вполне в ее вкусе. Она ведь может довольствоваться взглядами, сулящими счастье.

Че-Че с женой заботливо оберегают эту идиллию…

Еще бы! Наконец-то они нашли женщину, которая станет им достойной заменой.

А вдруг, выйдя замуж, она больше не захочет сидеть за кассой? Что если она воспользуется их миллионами, чтобы жить в Европе? Вот было бы здорово!

Голова у Дюпюша болела все сильнее. Напрасно он удерживался от слез — ему сразу стало бы легче.

Он чуть было не вернулся к Марко, но вспомнил, что двери там уже заперты и ему придется стучать. И потом, Вероника, должно быть, очень волнуется и беспокоится, что его так долго нет. Это совершенно невероятно! Она сама еще девчонка — и у нее скоро будет ребенок. Темненький, с огромными глазами на светло-шоколадной рожице. Он будет ползать по теплой земле, как щенок.

— Пюш! — Он узнал голос Вероники. Она стояла на углу темной улицы с каким-то мужчиной в белом, которого он издалека не мог разглядеть.

— Это я, Дюпюш, — сказал Эжен, старший и более симпатичный из братьев Монти. — Мне нужно поговорить с тобой. Ника сказала, ты вот-вот придешь.

— Поднимешься к нам?

— Давай лучше пройдемся.

— Мне идти домой, Пюш? — спросила Вероника.

Впрочем, ответ был ей заранее известен.

— Да. Иди спать.

Когда она ушла, Монти положил руку на плечо Дюпюшу и улыбнулся. Он настойчиво подчеркивал свое дружелюбие.

— Мне надо с тобой серьезно поговорить с тобой, Дюпюш. Твоя жена приехала от тебя сама не своя. Что ты ей наговорил?

Они медленно шли в сторону пляжа, где шуршала листва кокосовых пальм. Такси, набитые туристами, катили со стороны порта бесконечной вереницей.

Х

Неторопливо шагая, Эжен Монти говорил. Говорил медленно, с длинными паузами и очень мягко.

— Подумай хорошенько, Джо. Я только что видел твою жену… Я близкий друг Кристиана, но считаю своим долгом сказать, что, если ты захочешь…

Они осторожно и бесшумно ступали по траве. Вокруг было торжественно и тихо, как в соборе, кокосовые пальмы, словно колонны, уходили ввысь. Порой они натыкались во тьме на неподвижных, как старухи перед исповедальней, людей и слышали их дыхание.

— Не могу утверждать, что Жермена еще любит тебя, но все же она скорее останется с тобой, чем…

Чем, например, увидит Дюпюша застрелившимся?

Правда, этого было бы вполне достаточно. Значит, если он потребует от нее возвращения, напомнит о своих супружеских правах…

— Я думаю, тогда Че-Че, чтобы избежать осложнений, поможет вам обоим вернуться в Европу.

Они подошли к морю, оно было так спокойно, что в нескольких шагах его было даже слышно.

— Что же ты решил, Дюпюш?

— Пусть она выходит за Кристиана, — отчеканил Дюпюш.

Он начинал понимать правду или то, что казалось ему правдой. Его боялись, боялись скандала. К нему подослали Монти, чтобы выведать его намерения, и сейчас все сидят у Жефа и ждут, какие известия принесет Эжен.

— Ты собираешься продолжать, Джо?

— Что продолжать?

— Пить чичу. Я хочу рассказать тебе одну историю, которая, может быть, удержит тебя, и ты увидишь, Коломбани совсем не то, что ты думаешь. Ты знаешь господина Филиппа. Так вот, когда он был еще богат и занимал положение, он, как и каждый год, поехал однажды отдыхать в Европу. Там он встретил молодую женщину, женился на ней и привез ее сюда. Он построил для нее чудесную виллу, лучшую в посольском квартале…

Дюпюш недоверчиво слушал.

— А через полгода жена умерла от брюшного тифа.

Смерть жены погубила и господина Филиппа. Он считал себя виновником ее смерти, и напрасно ему толковали, что брюшной тиф можно подцепить и во Франции. Он стал пить чичу. Работу в компании «Френч-Лайн» бросил и так нелепо поместил свои деньги, что через три года оказался без гроша. И что же? Че-Че взял его к себе только потому, что в свое время господин Филипп оказал ему какую-то пустяковую услугу. Он считается директором отеля тоже по распоряжению Че-Че, чтобы не оскорблять его самолюбия. И Че-Че притворяется, будто не знает, что Филипп пьет чичу.

Было темно, и Эжен не мог видеть улыбки, искривившей губы Дюпюша. Не так давно тот терпеть не мог г-на Филиппа, теперь же почувствовал, как близки они друг другу. Теперь Дюпюш понимал его. Он знал, почему у г-на Филиппа всегда такой отсутствующий взгляд, почему он проводит большую часть дня у себя в комнате, якобы отдыхая.

И главное, он понял причину этого равнодушия ко всему на свете. Г-н Филипп жил в себе. Ему было достаточно себя. Здороваясь, он протягивал руку, которая была вялой именно потому, что г-н Филипп презрительно сторонился жизни.

Быть может, он презирал Че-Че? Не исключено. Вот так же и Дюпюш мог сейчас повернуться и уйти, даже не попрощавшись с Эженом.

Почему эти люди так стремятся проявить к нему жалость? Почему Монти сказал, что на Жермене лица не было, когда она вернулась? Почему? Чем они руководствовались?

— Если ты непременно хочешь остаться с Вероникой, переезжай куда-нибудь. В Аргентину, Бразилию, Мексику…

— А платить будет Че-Че… — вставил Дюпюш таким безразличным тоном, что Эжен покраснел.

Сколько человек старается устроить семейное счастье Кристиана? Пять? Десять? Все племя? Да, все племя растревожилось, а ведь Дюпюш не покушался ни на чье спокойствие.

— Пойду спать! — сказал он наконец.

Он повернулся и зашагал домой, не подав Эжену руки. Высокая фигура в полотняном костюме еще долго белела в тени кокосовых пальм.

Почему они так медлили? Прошло еще три месяца, а к Дюпюшу никто не приходил, никто его не просил подписать необходимые для развода бумаги. Каждый вечер, возвращаясь с работы, он осведомлялся у Вероники:

— Они не приходили?

Они — это вся банда, все, кто копошится вокруг будущей четы. Но они не приходили! Они даже перестали появляться в Колоне. Время от времени Дюпюш встречал Жефа, который немедленно принимал презрительный вид. Сутенеры тоже перестали здороваться с ним.

Одна Лили осмеливалась кивнуть издали.

Однажды, работая на разгрузке парохода компании «Грейс-Лайн», Дюпюш вдруг почувствовал такую слабость, что едва успел подозвать одного из товарищей и его оттащили в тень, как у него начались колики и рвота.

Из медпункта его переправили в городскую больницу Панамы.

Вокруг него суетились врачи и медицинские сестры.

Он был почти без сознания и все время спрашивал, сообщили ли Веронике, но адреса ее назвать не мог.

Очевидно, положение его было очень серьезным; сестры и врачи вели себя крайне предупредительно и ходили вокруг на цыпочках.

Брюшной тиф, от которого умерла жена г-на Филиппа? Скорее, острое заболевание печени, потому что лечили его массивными дозами адреналина.

Он почти непрерывно спал и все-таки чувствовал себя бесконечно усталым. Просыпаясь, глядел на полоски света, пробивающиеся сквозь жалюзи. Постепенно они превращались в странные человеческие фигурки, и это забавляло его.

Однажды он увидел у своего изголовья братьев Монти. Они принесли корзину фруктов, привезенных из Европы, но есть их Дюпюшу не разрешили.

— Ну, как ты тут, старина?

Дюпюш был так слаб и вымотан, что принял Эжена за Фернана. На следующий день Эжен пришел опять, с ним Жермена. Дюпюш увидел, как она нервно комкает носовой платок. Жермена долго сидела у постели Дюпюша и смотрела на него.

— Ты очень страдаешь, Джо?

Он отрицательно покачал головой, и не солгал. Он не страдал — быть может, потому, что ему делали два обезболивающих укола в сутки. Но его мучили усталость, сонливость и зыбкие» расплывчатые видения.

Он не был уверен, но как-то ему показалось, что вместе с Жерменой пришел Кристиан. Ежедневно на его ночном столике появлялись свежие цветы. Все это, однако, Дюпюш осознал гораздо позднее, когда пришел в себя. Однажды утром ему помогли сесть на кровати и поднесли зеркало. Он увидел свое лицо: скулы выступили, щеки ввалились и заросли рыжей щетиной.

— Я сильно болел?

Сиделка была американка норвежского происхождения, с очень светлыми, серебристо-белокурыми волосами.

— Мы уже думали, что вас не спасти, — призналась она.

Тут он увидел цветы и фрукты.

— Это все принесла моя жена?

— Это принесли ваши друзья и та красивая нарядная дама, что приходит иногда вместе с ними. Вы пролежали сутки в общей палате, а потом эта дама устроила так, что вас перевели в отдельную.

— Ах, вот оно что!

Во рту у Дюпюша было противно, и ему хотелось выпить чичи. Взгляд его посуровел.

— Больше никто ко мне не приходил?

Сестра поправила подушки, подравняла пузырьки с лекарствами.

— Какая-то негритяночка дни и ночи сидит на улице, у решетки. Но сюда не пускают цветных: у них свои отделения… Что вы делаете?..

С напряженным лицом Дюпюш отчаянно силился подняться.

— Я хочу уйти отсюда.

Он упал с кровати. Сиделка позвала другую, и вдвоем они подняли Дюпюша.

— Теперь, надеюсь, вы будете благоразумнее?

Нет, все было кончено! Он смотрел на сиделку как на заклятого врага и ждал случая, чтобы воспользоваться первой же ее оплошностью.

— Уберите цветы.

Сиделка послушалась.

— И потом, я хочу вернуться в общую палату, слышите?

Как просто могло все решиться! Не нужно было бы ни развода, ничего… Дюпюш задохнулся от волнения, но увидел, что сиделка вновь приближается к нему, и потерял сознание.

— Принесла бумаги?

Дюпюш сидел в кровати. Его побрили, голова работала отчетливо.

— Какие бумаги? — пробормотала Жермена и подвинулась к Эжену, словно призывая его в свидетели своей невиновности.

— Насчет развода. Коль скоро я на этот раз я не подох…

— Не говори так, Джо!

— А если я сам хочу поскорее подписать эти бумаги?

— У тебя температура. Успокойся.

— Я хочу, чтобы сюда впустили Веронику…

— Я уже просила об этом, но, по-видимому, это совершенно невозможно. Че-Че ничего не добился.

Нет, вы только посмотрите! Вся банда хлопочет о его благе. У них, очевидно, острый приступ милосердия, и теперь он всю жизнь обязан их благодарить.

— Хочу спать.

Им поневоле пришлось оставить его в покое. Возле него осталась только норвежка, она притворялась, что занята делом, а в действительности следила за ним. Все ясно: его считают помешанным.

— Вы передали ей, что я просил?

— Да.

Сестра должна была сказать Веронике, что ему лучше и он вернется домой через два дня.

— Вы сказали, что ровно через два дня?

— Конечно.

Дюпюш догадывался, что она лжет и его не выпустят Отсюда так скоро. Сегодня к нему приходил новый врач, долго распрашивал его и осматривал больше часа.

— Что он у меня нашел?

— Ничего. Вам уже лучше.

— Меня выпустят через два дня?

Опять та же мысль овладела им: все так милы и предупредительны только потому, что принимают его за сумасшедшего.

— Ваша жена ожидает в коридоре. Обещайте, что примите ее хорошо.

— Мне нечего ей сказать.

— Вы хотите, чтобы она опять плакала?

— А разве она уже плакала?

— Она плачет чуть не каждый раз. Хотите, я скажу вам откровенно? Вы, наверное, очень злой человек.

— Пусть она войдет.

Когда она вошла, он сказал:

— Послушай, Жермена, я буду рад увидеть тебя еще раз, но только с бумагами.

Хватит с него! Ему уже казалось, что он в плену.

Разумеется, за все платит Че-Че, иначе его, Дюпюша, ни за что не поместили бы в отдельную палату. Но Че-Че пошел на это лишь ради того, чтобы заставить его молчать.

— Так вот, Джо, одно твое слово, и через две недели мы оба будем во Франции. Перемена климата быстро поставит тебя на ноги.

— Нет.

— Твоя мать написала мне. Она тревожится, почему от тебя так долго нет писем…

Он отвернулся к стене, Жермене оставалось только уйти.

— Послушайте, мадмуазель Эльза, если меня через два дня не выпишут, я все здесь переломаю.

Дюпюша выписали через неделю. Сам главный врач пришел посмотреть его и только пожал плечами. Ему вернули рабочий комбинезон, большую соломенную шляпу и темные очки.

Выйдя за решетчатую ограду больницы, он увидел машину Эжена Монти, ожидавшую его неподалеку. Эжен сидел за рулем. Дюпюш повернулся, и на шею ему бросилась Вероника. Рядом стояли толстая мамаша Космо и ее муж. Старик плакал.

Он расцеловал их тут же, перед больницей, так как знал, что за ним наблюдают из всех окон.

Дюпюш провел ночь у Космо. Он лежал рядом с Вероникой, которая заметно раздалась. Рано утром он вместе с ней уехал поездом в Колон, а Жермене оставил письмо, в котором просил как можно скорее закончить все формальности, связанные с разводом.

Через три дня в Колон прибыл юрист с портфелем из желтой кожи, набитым бумагами.

Дюпюш был еще очень слаб, и когда он пришел в порт, ему заявили:

— В таком состоянии вы еще не можете работать.

Сначала отдохните.

Дюпюш не протестовал. Однажды к нему пришел маленький еврей-юрист и посоветовал предъявить иск страховому обществу, поскольку он заболел на работе.

Полмесяца вместе с юристом Дюпюш бегал по разным учреждениям, часами сидел в приемных, выслушивал отказы — иногда сочувственные, иногда презрительные.

Наконец ему, словно милостыню, выбросили пятьдесят долларов. Половину пришлось отдать юристу.

Пока Дюпюш лежал в больнице. Марко арестовали за незаконную торговлю чичей. Теперь пришлось бегать на окраину негритянского квартала в погребок, где воняло сточной канавой.

Потом Дюпюш снова получил бумаги, касающиеся развода, а еще через месяц — официальное уведомление о том, что брак его с Жерменой расторгнут и он признан виновной стороной. В кармане у Дюпюша оставалось два доллара.

Вероника смешно носила свой круглый животик — казалось, он тащит вперед ее хрупкое детское тело. Она перестала следить за чистотой и порядком в комнате, на столе вечно стояли грязные тарелки и липкие стаканы.

Дюпюш сносил последнюю пару ботинок и перебрался в веревочные сандалии, которые захватил из Франции, полагая, что они пригодятся во время плавания.

Однажды вечером, когда он проходил мимо гостиницы Жефа, тот выскочил оттуда и побежал за ним. Дюпюш на мгновение испугался: чего надо от него этому рыжему великану?

— Да постой же, черт побери!

Жеф в рубашке без воротничка остановился перед Дюпюшем и презрительно оглядел его.

— Дошел до ручки, не так ли?

Дюпюш не ответил.

— Я помогу тебе еще раз, но не ради тебя, а ради всех нас, французов. В муниципалитете освободилось место. Хочешь его занять?

— Какое место?

— А тебе не все равно? Соглашайся и не разговаривай! Ты сам этого хотел. Сперва мы все были рады тебе помочь… Ну-ка, зайдем…

Жеф втолкнул Дюпюша в свое кафе. За одним из столиков сидели трое клиентов.

— Я дам тебе записочку к мэру. Ему нужен человек, который присматривал бы за арестантами, убирающими улицы и скверы… Ну-ка, пропусти стаканчик пива.

Ну что ж, Дюпюш не чувствовал себя униженным.

Жеф был сильнее его, он это знал. Жеф был грубым животным. А какое это имеет значение? Жеф сидит целыми днями в своем кафе, как медведь в клетке, и тупеет от скуки. Он, Дюпюш, никогда не скучал.

Он жил внутри себя, как г-н Филипп. Интересно было бы повидать его, убедиться, что они похожи друг на друга. Дюпюшу достаточно было себя. Он шел по улице, но мысленно был далеко отсюда, он думал, приводил в порядок вороха мыслей и образов.

— Вот записка. Явишься к мэру завтра в девять утра.

Да приведи себя в порядок, слышишь.

— Благодарю.

— Не за что.

Это произошло однажды вечером, когда Дюпюш вернулся домой. Никто его не предупредил. Утром он ушел, как всегда, завернув свой завтрак в клеенку.

Его участником была молчаливая аллея, по которой он шел с Эженом Монти в тот вечер, когда Эжен сказал:

— Если захочешь, она вернется с тобой в Европу.

В зависимости от силы ветра море либо лизало прибрежный песок, либо разбивалось о него. В аллеях стояли скамейки, на клумбах росли красные и желтые цветы. Часть городского сада была отгорожена для школьников и негритят. Здесь стояли качели и тобогганы.

Неподалеку высился Вашингтон-отель со своим пар» ком, где гуляли мужчины и женщины в белом.

Рано утром Дюпюш заходил за арестантами. Их бывало от полудюжины до десяти-двенадцати. По виду они ничем не отличались от остальных людей. Негры или метисы, они шли впереди Дюпюша, вооруженные метлами и лопатами.

Переходя с солнечной стороны на теневую, они подбирали бумажки, банановые шкурки, упавшие за ночь кокосовые орехи. Некоторые лениво орудовали совками.

Налево, за вокзалом, прятались четыре рыбачьи хижины. Иногда Дюпюш отлучался посмотреть на них — он знал, что арестанты и не подумают убежать. Да и мог ли он помешать им, решись они на побег? Оружия у него не было.

Дюпюш усаживался на скамью и наблюдал, как играют дети.

Недавно он получил от матери ужасное письмо. Она боялась, что умрет, так и не увидав его, а каждая из теток приписала несколько слов, из которых явствовало, что щадить недостойного сына они не намерены.

В тот вечер Дюпюш сразу угадал: что-то случилось.

Подойдя к дому, он услышал какой-то необычный шум.

Взбежав по лестнице, увидел, что комната до отказа набита темнокожими матронами. Ни одной из них не знал. Мамаша Космо тоже была здесь, она высоко поднимала крохотное темное тельце с тонкими ножками.

Дюпюш взял у нее ребенка.

На столе, рядом с простынями и салфетками, лежали пирожные. Тут же стояла бутылка красного вина и стопочки.

На кровати лежала Вероника. Она настороженно следила за лицом Дюпюша и ждала, что он скажет.

А что он мог сказать? Он был доволен, вот и все. У него на руках лежал отличный малыш с такой же гладкой, как у матери, кожей. Матроны смотрели на него умиленно и почтительно, а Дюпюш не знал, куда положить ребенка. Подумав, он опустил его на кровать рядом с Вероникой.

— Ты доволен, Пюш?

— Еще бы! Конечно.

И, помолчав, он добавил:

— Через неделю мы с тобой поженимся.

Можно было пожениться и раньше, но беременность невесты могла вызвать насмешки. Дюпюш принял это решение еще в больнице, той самой, куда Веронику не пускали. Все следовало делать как положено.

Негритянки восхищенно смотрели на Дюпюша. Мамаша Космо протянула ему стакан вина.

Он глотнул и едва не заплакал. Что-то сжало ему горло. В голове теснилось слишком много мыслей. Он думал о матери, которая умирает, а может быть, уже умерла, окруженная тетками, которые напоминают этих темнокожих матрон. Думал о похоронах; тело понесут по той самой дороге, по которой когда-то несли гроб отца. Дюпюшу было тогда пятнадцать, и он хотел бросить в могилу все цветы. Почему-то он вспомнил, как совсем маленьким увидел каменщиков, возводящих стены дома. Потом еще что-то…

Только о Жермене он не подумал ни разу. Даже не вспомнил о ней. Он не стал читать газет, не стал узнавать, на какое число назначена ее свадьба с Кристианом и когда они уезжают в свадебное путешествие по Европе.

Дюпюш плакал. Сколько он ни старался сдерживать слезы, они прорвались сквозь ресницы. Он не знал, куда девать глаза.

— Пюш! — позвала Вероника.

Он улыбнулся ей. Она не поняла, почему он плачет.

Не из-за ребенка, нет. У него были на то свои причины, и по этим же причинам он был счастлив. Он не смог бы объяснить их никому, разве что г-ну Филиппу.

— Пюш, мама хочет назвать его Наполеоном.

Мама была очень горда своей идеей.

— А почему бы и нет? — прошептал Дюпюш, наливая себе второй стакан красного.

Итак, все обошлось хорошо. Он мог теперь сбегать в погребок. Там, сидя на дощатом ящике, он выпьет свои три-четыре, а может быть, и пять стаканов чичи.

Сегодня особенный, прекрасный день, и его следует отпраздновать в счастливом одиночестве духа, в блаженной усталости натруженного тела.

Жозеф Дюпюш умер от гематурии спустя десять лет.

Он успел осуществить свою мечту: последние годы прожил в хижине у моря, среди буйных трав и отбросов. У него было шестеро детей: трое совсем темные, двое — мулаты, а самый последний — совсем белый, если не считать ноготков с лиловатым оттенком.

Вероника Дюпюш, вся в черном, шла во главе траурной процессии. Рядом с ней была только мать, потому что папа Космо тоже скончался.

Из Панамы на похороны приехали Жермена и Кристиан, они следовали за процессией в такси.

Старший Монти незаметно сунул Веронике конверт с пятьюдесятью долларами.

Пока шла заупокойная служба, Жеф и сутенеры ушли сыграть партию в белот. Запыхавшаяся Лили прибежала в последнюю минуту, к отпущению грехов.

Вскоре после похорон маленький юрист-еврей, занимавшийся и раньше делами Дюпюша, сообщил Веронике, что она унаследовала двухэтажный дом с балконом на фундаменте из тесаного камня на севере Франции в предместье Амьена.

1

Пожалуйста (англ.).

(обратно)

2

Извините (англ.).

(обратно)

3

Уменьшительное от Франческо (франц. — Франсуа) на корсиканском диалекте итальянского языка.

(обратно)

4

Американский летчик (1902—1974), в 1927г., впервые осуществивший беспосадочный перелет Нью-Йорк — Париж.

(обратно)

5

Чича — маисовая водка.

(обратно)

6

Самый дорогой ресторан Парижа.

(обратно)

7

Привет, парень! (англ.)

(обратно)

8

Фербенкс Дуглас (1883—1939) — знаменитый американский актер немого кино.

(обратно)

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

Х . . . . . . . .