«Будильник в шляпной картонке. Колокол смерти»

Будильник в шляпной картонке. Колокол смерти (fb2) - Будильник в шляпной картонке. Колокол смерти [сборник] (пер. Эвелина Дмитриевна Меленевская,Николай Аркадьевич Анастасьев) (Артур Крук) 1706K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Энтони Гилберт

Энтони Гилберт Будильник в шляпной картонке Колокол смерти

Anthony Gilbert

THE CLOCK IN THE HAT BOX

THE BELL OF DEATH

Печатается с разрешения литературных агентств Curtis Brown UK и The Van Lear Agency LLC.

Серия «Золотой век английского детектива»

© Lucy Beatrice Malleson, 1939

© Перевод. Э. Д. Меленевская, 2015

© Перевод. Н. А. Анастасьев, 2016

© Издание на русском языке AST Publishers, 2017

* * *

Будильник в шляпной картонке

Глава 1

Судья давал свои последние наставления:

– Таким образом, господа присяжные заседатели, приговор ваш зависит от ответа на следующий вопрос: кто именно положил часы в шляпную картонку? И если вы без малейшего колебания убеждены в том, что это была подсудимая, вам остается только признать ее виновной. Но если у вас будет на сей счет хоть крупица сомнения, мой долг напомнить вам, что, согласно английскому законодательству, подсудимый может быть признан виновным в совершении того преступления, за которое его судят, исключительно на основании вашего полного в этом отношении и безусловного единодушия. Следовательно, если единодушия в этом вопросе у вас не возникнет, вы должны будете подсудимую оправдать.

По обыкновению, судья добавил, что, если при рассмотрении приговора нам понадобится какая-либо помощь с его стороны, он в нашем распоряжении, после чего мы поднялись с мест и вышли.

Дело было долгое и неблаговидное. Женщину, сидевшую на скамье подсудимых, мы все знали. Она жила меж нас с тех пор, как одиннадцать лет назад вышла за покойного замуж. В таком маленьком городке, как наш, человек всегда на виду. Мы немало осведомлены о состоянии дел каждого, а сплетничаем и того больше. Виола же Росс особа была такая, что поневоле засплетничаешь. Двадцати трех лет она вышла замуж за человека вдвое себя старше, вдовца с сыном-школьником. Когда Эдвард Росс, отправившись навестить больную сестру, вернулся с Виолой, мы прямо рты пораскрывали. В голове не укладывалось, каким чудом он умудрился завоевать такую женщину, как она. Маленький, тощий, с редкой порослью седоватых волос над высоким костлявым лбом, помимо умения, надев два раза костюм, придать ему вид мешковатого и изношенного, он был крайне рассеян, что делало его предметом шуток, не всегда дружелюбных. Она же, полногрудая и золотоволосая, принадлежала к тому типу красоток, который выделяли и воспевали прерафаэлиты. Разойдясь с ней на улице, ты оборачивался, чтобы взглянуть еще раз, и думал о Виоле долго после того, как она исчезала из виду. Признаюсь, когда я увидел ее на скамье подсудимых, у меня дрогнуло сердце. Было в ней что-то отчаянно живое, настоящее. Я даже подумывал иногда, грешным делом, какая роскошная куртизанка вышла бы из нее, родись она в другом мире, в другое время.

В общем, в таком городишке, как Марстон, не привлечь к себе внимания, не вызвать сплетен она никак не могла. Помню, веснушчатая физиономия Росса буквально лучилась от гордости, когда они вернулись из трехдневного свадебного путешествия. Я как раз проходил мимо. Он, выбравшись из машины, стоял на тротуаре, чтобы подать жене руку, а она только повела глазами, принимая мое восхищение, восхищение любого, если на то пошло, как естественную, причитающуюся ей дань.

Понятное дело, дамский пол сразу ее невзлюбил, в отличие от мужчин; с красавицами вроде Виолы так и бывает. Женщины поглядывали на нее искоса и в ее присутствии крепче подхватывали под руку своих благоверных напоказ. А вот мужчины, те для нее готовы были в лепешку разбиться.

Поразительным образом никто из нас не знал, чем она весь день занимается. Да она как-то ничем особо не занималась. Не играла в бридж, хотя, с другой стороны, Эдвард не играл тоже, да и не поощрял никаких увлечений, которые могли бы выманить ее из «Лавров», когда он был дома. Не играла она ни в гольф, ни в теннис, даже машину водить не умела, но никогда бы ты не подумал, что она бездельница или скучает. Похоже, ей хватало того, что она просто есть. Отрадой ее была музыка, и, подозреваю, в музыке она изживала все разочарования, которые выпали ей за семейную жизнь. Ибо жизнь эта была пуста. Детей у них не было; сын Эдварда, Гарри, приезжал только на каникулы и то не всегда. Эдвард хвастал, что всего лишь раз в жизни ходил в кино, и ему не понравилось. Танцевать он так и не научился, хотя она, если представлялся случай, танцевала прекрасно. Короче говоря, он напоминал зверушку, которая живет в норке и каждый промельк света воспринимает как великое приключение.

Эдвард, когда женился, да и в момент смерти тоже, служил учителем математики в школе Святой Хилари, довольно известной в округе. На досуге любил играть в шахматы, решать кроссворды и составлял для младших классов задачник, который не успел завершить. Первое время после свадьбы он демонстрировал жену с той же гордостью и застенчивым бахвальством, с каким, наверное, носил бы в петлице орхидею, но потом, видимо, попривык.

Гарри Росс, которому на момент женитьбы отца было, надо полагать, лет девять-десять, до восемнадцати, когда пришла пора поступать в колледж, с мачехой встречался нечасто. Уродился он скорее всего в свою мать, ничего от Эдварда в нем не было – высокий смуглый парень с шелковистой шевелюрой, горящими глазами и избытком энергии. Я вскоре заметил, что Виола оказывает на него то же действие, что и на большинство мужчин. Рядом с ней ему было не по себе, но она его завораживала.

На момент смерти Эдварда Росса в «Лавры» была вхожа его секретарша, Айрин Кобб, неприглядная, но толковая и благонравная особа лет тридцати. Найти людей, более между собой несхожих, чем Виола и Айрин, право, было бы непростой задачей. Айрин, истовая и восторженная, восхищалась всем, что бы Эдвард ни сделал, и чувствовала себя польщенной, когда после основной службы ее приглашали почти задаром поработать над учебником, над которым учитель корпел все свободное время.

С Гарри Айрин попыталась установить что-то вроде сестринских отношений. Даже как-то назвала его «старина». Я знаю об этом, потому что он со мной поделился. «Твой отец, старина, когда-нибудь будет тобой ужасно гордиться», – сказала она ему.

«Намекала, что и она состоит в гареме», – брезгливо уронил Гарри. И я в общем-то склонен с ним согласиться. Жизнь мисс Кобб чувствами была небогата. Вне службы она преданно дружила с одной-двумя подругами и посещала любительский театральный кружок. Кстати, именно там я с ней познакомился. Актерского дарования она была лишена и сама во всеуслышание сей факт признавала, но это ничуть не мешало Айрин играть второстепенные роли, деятельно участвовать в репетициях и вообще быть на подхвате.

Поразительно, если подумать, какой тихой умела казаться Виола Росс. При всей ее яркости и жизненной силе она сливалась с окружением, как серая куропатка растворяется на фоне палой листвы, делаясь совершенно невидимой. И хотя обедать Эдвард всегда приходил домой и, сколько она его ни выманивала, вечерами они сидели дома, все равно свободного времени у нее было вдосталь.

Ее личная жизнь вызывала в городе наиострейший интерес. Никто не верил, что Эдвард способен ее удовлетворить, особенно когда пять лет спустя после свадьбы у него начались проблемы с сердцем и он переселился в отдельную комнату. Виола между тем часто ездила в Лондон на концерты, и блюстители нравственности находили, что как-то это все странно. Но никто, ни один человек не мог упрекнуть ее в том, что она нарушает свои супружеские обязанности.

Первые признаки разлада проявились, когда в прошлом году Гарри приехал на каникулы. Ему должно было исполниться двадцать один, и по-своему он был экземпляр особенный, под стать Виоле. Он перебудоражил весь дом. Злился на отца и его порядки, упрекал в привычке рано вставать, в скаредности, в отсутствии в доме гостей, вообще в том, как тускло, серо и скучно устроен быт. Мало того, он огорошил мистера Росса тем, что передумал становиться учителем. Лучше уедет за границу и хлебнет, что называется, жизни как она есть. На что Эдвард ответил не без резону, что на сей счет следовало подумать прежде, чем поступать в колледж, обучаясь в котором Гарри успел пустить на ветер целую кучу денег.

– Я же не знал, что мне там не понравится! – воскликнул Гарри.

– У тебя три года ушло, чтобы это понять.

– Да нет, я думал, надо же все-таки получить диплом…

Представляю, как фыркнул на этих словах Эдвард.

– В самом деле, диплом!

– Да, диплом – это то, что называется «джентльменский минимум». – Гарри за ответом в карман не лез.

Эдвард был оскорблен и не скрывал этого. Весь город следил за тем, как назревает скандал, и положение только ухудшилось, когда Виола решительно встала на сторону пасынка:

– Нельзя принуждать его делать то, что ему не по сердцу. Это все равно что перерезать ему горло.

– Ну что за вздор! – Я прямо вижу, как вскипел, услышав это, Эдвард. – Учительство – отличное, достойное дело…

– У него всего одна жизнь, – сверкнув глазами, бросила ему Виола.

– Ты что же, стоишь за моего сына против меня?

– Я хочу предотвратить дело злое и несправедливое.

– Ты хочешь сказать, что я враг своему сыну?

– У тебя есть власть, да, но нельзя заставить человека делать то, что ему не нравится. Это ужасно… Понимаешь, это так непоправимо просто – принять неправильное решение, и очень опасно, потому что, как только ты его примешь, тебе придется держаться его всегда.

Вряд ли Эдвард в полной мере отдавал себе отчет в том, к чему приведет этот разговор. Брак как институт вообще держится именно на армии равнодушных, нечутких мужей. Человек более внимательный давно бы заметил, что Виола о своем замужестве сожалеет. Но Эдвард нет, Эдвард ничего такого не предполагал. Если разговор этот как-то его задел, то только в одном отношении. То, что Виола встала на защиту пасынка, возбудило в нем подозрения. Он вообразить не мог, как это женщина идет против мужа, вступается за мальчика, который ей даже не сын; это казалось ему неправдоподобным. И поскольку, как я уже говорил, городок наш из тех, где слухи циркулируют свободно, вскоре мы узнали, что Эдвард решил снова перебраться в спальню жены.

Разрыв между отцом и сыном разрастался. Перед своим двадцать первым днем рождения Гарри уехал в Лондон, чтобы попробовать себя на журналистской ниве. От матери ему осталось содержание в несколько фунтов в год. Иногда он что-нибудь продавал и в общем как-то справлялся с материальными трудностями, но, разумеется, жизнь его очень изменилась после многих лет сравнительного процветания, потому что Эдвард, каков бы он ни был, в обычных обстоятельствах денег на сына никогда не жалел.

Примерно в это же время мистер Росс стал подозревать Виолу. Проверял ее письма, подробно выспрашивал обо всех передвижениях за день, даже телефонные разговоры пытался подслушивать. Объявил, что большой штат прислуги им ни к чему, и из всех слуг оставил только старую горничную Марту, отличавшуюся кислым выражением лица, она стала за экономку, и служанку, которая приходила с утра и в девять вечера уходила. Короче говоря, превратился в настоящего домашнего тирана из тех, какими становятся только такие, как он, «маленькие люди». И когда ситуация достигла своего пика, стала чрезвычайно острой, Эдвард вдруг отдал концы.

Глава 2

Глядя на лица присяжных, я пытался понять, как они представляют происходящее. Сам-то я чувствовал, что несправедливо перечеркивать существование такой женщины, что бы она ни натворила. Так прекрасна она была, так ярка, так полна жизненных сил, что даже после заключения, после всего, что довелось вынести, ибо обвинитель не избавил ее ни от одного из мыслимых унижений, источник ее энергии не иссяк. После трех дней процесса, когда косвенно или впрямую ей вменили добрую половину всех преступлений, какие только числятся за людьми, оставалась она уверенной в себе, спокойной, невозмутимой. Казалось, даже смертный приговор не нарушит ее душевного равновесия.

Некоторые из коллег моих выглядели сбитыми с толку, обеспокоенными, и, надо думать, причин тому было много. От ответственности, которую накладывает решение приговорить человека к смерти, поежится даже самый бесстрашный; других привели в замешательство улики; были и те, чьи мысли я видел столь ясно, как будто они золотые рыбки, мечущиеся в аквариуме. Думали же они о том, что не так давно Росс был точно таким, как они сами, ходил себе на работу, слушал по вечерам радио, ворчал по поводу подоходного налога и роста цен на бензин, жил с женой в таком же примерно доме, в каком живут и они, а теперь он гниет в могиле, а улики настойчиво указывают на то, что миссис Росс приложила к этому руку. От этой мысли у них мороз шел по коже, у этих самодовольных женатых мужчин, привыкших безраздельно властвовать над чадами и домочадцами. Она заставила их понять, что даже самый решительный и волевой из них отнюдь не Господь Всемогущий, что смерть может прятаться и под невинным обличьем. Причем греховные жены, усмехнулся я про себя, вносят свой положительный вклад в жизнь общины, вклад, который идет во благо тем дамам, что сурово греховных жен осуждают, хотя дамы, скажи им кто такое, никогда с этим не согласятся.

Моррисон, старшина присяжных, из тех тучных мужчин, которые непогоду не переносят, рухнул на стул и промокнул платком лоб.

– Фу! – выдохнул он. – Ну и дельце! Я считаю, лет на пять вперед мы свой долг перед правосудием выполнили!

– Так вы думаете, это она сделала? – пискнул седенький старичок, похожий на дряхлую птицу. Мы все хорошо его знали, он держал лучший книжный магазин в городе и всегда рекомендовал посетителям мои романы.

– Господи, старина, вы же не думаете, что я вам вот так прямо и отвечу, верно? Надо сначала обсудить улики, отделить зерна от плевел… – Моррисон любил вставить в разговор цитату из Библии. – А потом все выскажутся по очереди, у кого какие соображения. И прошу всех иметь в виду, что на кону – жизнь женщины…

– Гнусное это дело – повесить женщину, – пробормотал Чалмерс.

– А убитый? Что? Про него все забыли? – ледяным тоном встряла в разговор дама-присяжная. – Что бы ни случилось с этой особой, она сама навлекла на себя беду, в то время как покойный – несчастная жертва!

– Прямо скажем, – вмешался еще кто-то, – сомнительная характеристика кому угодно, сделать жизнь в доме невыносимой до того, что жене вздумается мужа убить. Ну, если считать, что она виновна…

Тут мы вышли на еще один поворот темы, но Моррисон положил этому конец. Поднявшись с места, он заявил:

– Послушайте, так мы ни к чему не придем. Не наше дело толковать здесь о том, были у нее любовники или нет. Если были, это ее не красит и, конечно, предосудительно, но по закону не наказуемо. Наше дело – решить, задушила она Эдварда Росса в ночь на четвертое апреля или же нет.

– А разве обвинение установило, что миссис Росс имела любовника или любовников? – вмешался я. – На мой взгляд, нет, обвинению это не удалось. Сама она такое предположение отвергает, и никаких улик не предъявлено в поддержку этой идеи. Тот факт, что она часто ездила в Лондон в одиночку, ни о чем не говорит.

– Мы знаем, что мистер Росс ее подозревал.

– Помогай Господь женщинам, если это можно предъявить как улику!

Тут Моррисон снова призвал нас к порядку:

– Рассматривать дело следует на основании улик, оставив домыслы в стороне. Нам и без них работы невпроворот.

Процесс широко освещался в прессе, ведь дам калибра миссис Росс не так часто обвиняют в убийстве. Характер подсудимой и обстоятельства дела привлекли большой интерес. Представитель обвинения, обладатель хищной фамилии Хокс[1], вполне ей соответствовал, он вытащил на свет божий все, что только можно пустить в ход против несчастной женщины.

– Миссис Росс, не расскажете ли суду, где вы познакомились со своим мужем?

– Я служила тогда компаньонкой и сиделкой при его сестре, миссис Уайт.

– Как долго вы у нее служили?

– Около десяти месяцев.

– Насколько я знаю, как раз в тот момент вам предложили уволиться?

– Да.

– Не поделитесь ли с судом, почему?

Защитник Виолы Росс заявил протест, но судья протеста не принял.

– Миссис Уайт сказала, что подыскивает другую сиделку.

– Она объяснила вам свои резоны?

– Нет, больше она ничего не сказала.

– А разве дело было не в неприятностях, связанных с вашим поведением по отношению к мистеру Уайту?

Защитник Макнейл запротестовал снова, и на этот раз судья с ним согласился. Хокс изменил постановку вопроса:

– А если бы миссис Уайт не известила вас, что намерена с вами расстаться, вы бы остались?

– Да, пока не подвернулось бы что-то получше.

– Значит, вы не собирались покинуть пост по собственной воле?

– Нет.

– И на примете у вас ничего не было?

– Когда мистер Росс приехал, миссис Уайт как раз известила меня, что через две недели я могу быть свободна.

– А вам было куда пойти, если бы к моменту увольнения не удалось найти новое место работы? У вас есть близкие родственники или друзья?

– Мне следовало найти новое место.

– Соблаговолите ответить на мой вопрос.

– Близких родственников у меня нет. Мои родители умерли, когда я была ребенком.

– А другая родня?

– Никакой, к которой можно бы обратиться.

– Совсем никакой?

– Только тетка.

– И вы не могли прибегнуть к ней даже в случае острой нужды?

– Мы в не очень хороших отношениях.

– Правда ли то, что она велела вам не приближаться к ее дому?

– Я в любом случае этого бы не сделала.

Хоксу хватило ума на этом остановиться. Он ведь уже добился своего, создал у присутствующих впечатление, для подсудимой весьма неблагоприятное.

– Значит, на тот момент, когда вы познакомились с мистером Россом, в положении вы находились безвыходном? Денег у вас, насколько я понимаю, было немного?

– Денег у меня совсем не было.

– А мистер Росс сразу сделал вам предложение?

– Через неделю.

– И вы сразу ответили согласием?

– Я попросила сутки, чтобы подумать.

– И после этого приняли его предложение?

– Да.

Хокс наклонился в ее сторону:

– Но почему, миссис Росс? Он был вдвое вас старше. Не из тех, кто может понравиться молодой женщине. Он жил тихо и скромно. Вы же были молоды и полны сил. Неужели вы хотите, чтобы суд поверил, что вы влюбились в джентльмена средних лет, неприметной внешности, с которым и знакомы-то были всего несколько дней?

– Я вышла за него потому, что хотела этого, и потому, что этого хотел он.

– Потому что выбора у вас не было! Либо брак, либо голод.

– Выбор у меня был.

– Но из всех имеющихся вариантов этот был самым приемлемым?

– Можно сказать и так.

– Понятно. – Хокс откинул голову и выпятил нижнюю губу. – А теперь, миссис Росс, я хотел бы, чтобы вы дали ответ на несколько вопросов касательно вашей семейной жизни. Вы состояли в браке в течение одиннадцати лет. Как, на ваш взгляд, можно охарактеризовать ваш брак? Как счастливый?

– Пожалуй, я бы назвала его средним.

Хокс со значением повернулся к присяжным.

– Вы хотите, чтобы суд поверил, что у вас был самый обычный брак?

– Да, по большей части так оно и было.

– О! По большей части? Правильно ли я понимаю, миссис Росс, что ваши отношения с мужем были такими же, как у любой супружеской пары?

– Ко времени его смерти да.

– Но так было не всегда?

– В первые пять лет отношения были обычные; потом сердечная болезнь мужа обострилась настолько, что по настоянию врача он переехал в отдельную комнату. Но в последнее время мы стали жить, как раньше.

– Следует ли из этого, что его здоровье поправилось?

– Он не обращался к врачу по этому поводу.

– Но сам он чувствовал, что ему лучше?

– Вероятно.

– Более определенного ответа вы дать не можете?

– Он не обсуждал со мной ситуацию. Просто сказал, что он этого хочет.

– И вы согласились?

– Да.

Она произнесла это с заминкой, и, думаю, не я один из присяжных почувствовал себя неловко. Хокс попросил ответить развернуто.

– На мой взгляд, это было немного странно после такого долгого перерыва, но, поскольку он был настроен решительно, я, да, согласилась.

– И ваши отношения с мужем оставались вполне дружескими до самой его смерти?

– Я бы так не сказала. Он не простил меня за то, что я приняла сторону его сына.

– Насколько я знаю, он поставил вам условие, запретил видеться с Гарри Россом.

– Да.

– И вы это условие соблюдали?

– Не вполне.

– Как? Вы хотите сказать, что виделись с пасынком?

– Время от времени.

– Несмотря на запрет мужа?

– Я не могла допустить, чтобы муж подчинил меня полностью. Мальчик очень молод, и средств у него почти нет.

– Должен ли я понимать это так, что вы снабжали пасынка деньгами?

– Раз или два.

– Помнится, вы сообщили суду, что своих средств у вас нет?

– Это так.

– Значит, те деньги, которые вы передавали Гарри Россу, по существу, принадлежали его отцу?

– Гарри – его сын.

– Отец не обязан содержать сына, когда тот достигнет совершеннолетия, если сын действует вопреки пожеланиям отца.

– На мой взгляд, нельзя допустить, чтобы деньги разрушили жизнь человеку.

– Разрушить – это не слишком сильное слово, миссис Росс?

– Для трагической ситуации нет.

– Вы хотите сказать, что Гарри Россу в самом деле грозила опасность?

– Да, если бы он не добыл немного денег. Я ведь могла снабдить его совсем небольшой суммой.

– А вам не кажется, что это было нелояльно по отношению к вашему мужу?

– Полагаю, как его жена, я заработала то немногое, что могу потратить по своему усмотрению.

– И вы сочли нужным отдать это немногое Гарри Россу?

– Я уже объяснила вам, почему я так сделала.

– Разве, миссис Росс? Вы сказали всего лишь, что он молод и находится в начале пути. Однако многие из нас ответили бы на это, что молодым людям свойственно стремление к независимости.

– Обстоятельства, при которых он рос, не давали ему возможности приготовиться к тому, что он окажется вдруг без денег. Отец всегда выплачивал ему достаточное содержание.

– Значит, вы подтверждаете, что отец относился к нему хорошо?

– Да, пока Гарри вел себя так, как от него ожидалось.

– Вы считали правильным оказывать ему помощь, когда он отступил от предначертанного ему пути?

– Если бы я так не считала, я бы ему не помогла.

– Понимаю. И что же, миссис Росс, судя по всему, ваш муж узнал о том, что вы помогаете его сыну?

– Да.

– Как это произошло?

– Гарри написал мне письмо с просьбой о деньгах.

– Написал? Вам?

– Я предупредила его, что если возникнет нужда, то лучше написать мне.

– И его не смущало то, что он принимает деньги от вас?

– Я объяснила ему, что отец даст скорее мне, чем ему.

– И он вам поверил?

– Но почему же нет?

– Это не ответ на мой вопрос, миссис Росс.

Тут судья наклонился к ней и спросил, не желает ли она несколько минут отдохнуть. Она уже долгое время давала показания: сначала защитник Макнейл излагал суть дела подробно и неторопливо, а теперь ее поджаривал на медленном огне Хокс, он был мастером этого дела. Судья хотел дать Виоле передышку, но, поблагодарив его, она сказала, что готова продолжить, и, на мой взгляд, поступила разумно: присяжные ей сочувствовали, их, так же как и меня, раздражал Хокс. А потом она ответила на вопрос обвинителя:

– Конечно, он мне поверил.

– Но вы между тем не стали обращаться к супругу с просьбой о деньгах?

– Это было бы бесполезно.

– Вы сообщили об этом пасынку?

– Нет. Тогда бы он не принял денег, а я не хотела, чтобы он голодал.

– Итак, вы посылали ему деньги. Но, кроме того, вы с ним еще и виделись?

– Два или три раза я была у него на квартире.

– И ваш муж об этом не знал?

– Поначалу нет.

– И когда же узнал?

– Когда распечатал письмо Гарри ко мне.

– Вот как? Он его вскрыл?

– Да.

– Он что? Всегда вскрывал ваши письма?

– Нет. Но в тот раз, надо полагать, он узнал почерк сына.

– Как он отреагировал на то, что сын находится с вами в переписке?

– Объявил, что больше у него сына нет.

– Это потому, что сын отказался следовать по его стопам?

– Да.

– А других причин не было, миссис Росс?

– Насколько я знаю, нет.

– Вы в этом уверены, миссис Росс?

– Разве можно быть уверенной в том, что творится в чужой голове? Могу лишь сказать, что, насколько мне известно, других причин не было.

Хокс это съел.

– И что случилось после того, как он прочел письмо сына?

– Он спросил меня, помогаю ли я Гарри, и, когда я призналась, что да, рассердился.

– Сказал ли он, что вы должны немедленно это прекратить?

– Да.

– И после этого вы Гарри Россу уже больше не помогали?

– Только один раз.

– Вы с ним виделись?

– Мне было необходимо съездить в Лондон по делам, и заодно я взяла для него деньги. Хотела предупредить о настроениях отца.

– Но вы же могли написать!

– Мне казалось, что доверять письмам небезопасно. Муж мог перехватить письмо до того, как оно попадет на почту, или в процессе доставки.

– И если бы так оно и произошло? Было бы в вашем письме что-то, о чем вы не хотели бы, чтобы муж знал?

– Естественно, мне не нравится, когда перехватывают мои письма.

– Миссис Росс, я вынужден призвать вас к порядку. Вы то и дело уклоняетесь от ответа. Поверьте, это не прибавит вам привлекательности в глазах присяжных. Итак, спрашиваю еще раз. Если бы вы писали пасынку письмо, было бы в его содержании нечто такое, что вы предпочли бы утаить от вашего мужа?

– Встретившись с пасынком, я сказала ему, что положение становится нестерпимым и что я хочу от мужа уйти.

– А мужу вы об этом сказали?

– Нет. Собиралась, но случилось так, что он внезапно скончался… Как известно суду.

– Понимаю. А что, если я скажу, миссис Росс, что муж вас подозревал?

– В каком смысле?

– Во всех.

Она пожала своими красивыми плечами:

– Ну, это как-то неопределенно…

– Это факт, не так ли, что он пытался читать вашу корреспонденцию?

– Да.

– И следить за вашими передвижениями?

– Об этом я узнала только потом.

– Когда потом?

– Во время предварительного следствия, когда моя служанка призналась коронеру, что муж приказал ей докладывать ему, кто ко мне приходит, с кем я разговариваю по телефону, кому пишу письма и от кого их получаю.

– А до этого вы ничего такого не замечали? Не замечали, до какой степени серьезно он относится к сложившемуся положению?

– Он всегда имел склонность ревновать.

– И к кому он вас ревновал, миссис Росс?

– К любому, кто был мне другом, вообще ко всем, с кем я была в переписке, даже к тому, что я совершала без него прогулки.

– Правильно ли я понимаю, что он возражал против ваших частых поездок в Лондон?

– Да, если не мог сопровождать меня.

– А сопровождать вас ему удавалось нечасто?

– Да, ведь он работал.

– И вы продолжали ездить в Лондон, несмотря на его возражения?

– Я страстно люблю музыку. В таком городе, как Марстон, попасть на хороший концерт невозможно. Я ездила слушать музыку в Лондон и не собиралась лишать себя этого удовольствия.

– Полагаю, присяжные это понимают. А теперь, миссис Росс, скажите: ваш муж возражал против каких-либо определенных ваших знакомств?

– У него не было для этого оснований. Он запретил мне видеться с пасынком, но это все.

– Высказывал ли он предположения, что вы ездите в Лондон с иными целями, чем ему говорите?

– Повторяю, он с подозрением относился ко всему, что я делала.

– И подозрения его были столь сильны, что он организовал за вами слежку на время ваших визитов в Лондон. Вы догадывались об этом?

– Нет, не догадывалась, пока не пришло письмо. В то утро, когда мы нашли его мертвым.

– Письмо из Лондона, из частного детективного агентства?

– Да.

– Поручив этому агентству организовать слежку за вашими передвижениями в Лондоне, он снабдил их той информацией, которую они запросили?

– Да. Но об этом деле я знаю только то, что смогла почерпнуть из указанного письма.

– Значит, миссис Росс, вы хотите, чтобы присяжные поверили, что ваш муж никогда не высказывал вам прямых обвинений в связи с тем или иным лицом, ради встреч с которым вы якобы ездили в Лондон?

– Нет, никогда.

– Напомню вам, что вы под присягой!

– Я об этом не забываю.

– Хорошо. Перейдем теперь к ночи, в которую произошла смерть вашего мужа. Вы уже сообщили суду, что в тот вечер он поднялся в спальню, чтобы на пару часов прилечь, потому что у него голова разболелась?

– Да.

– Помнится, вы сказали, что тогда занимали общую спальню?

– Да, но в тот раз он собирался прилечь и немного вздремнуть, а потом спуститься и со свежими силами заняться проверкой школьных тетрадей. В таких случаях он уходил в свою комнату, которая находится напротив нашей спальни, через лестничную площадку. Так он поступал для того, чтобы я, если мне вздумается лечь пораньше, его не будила.

– А у него в обычае было раздеваться, даже если он собирался прилечь только на пару часов?

– Если он хотел спать, то да.

– Значит, потом он намеревался спуститься и поработать?

– Да, в полночь.

– И вы сказали, у него был будильник, чтобы проснуться вовремя?

– Да. Он всегда ставил и заводил его сам.

– Значит, и в тот вечер он тоже поставил его и завел?

– Вероятно. Я сама этого не видела.

– Свидетельница, мисс Кобб, показала, что мистер Росс и в самом деле его завел.

– Я не сомневаюсь в показаниях мисс Кобб, я только говорю, что сама этого не видела.

– А вы когда-нибудь сами заводили его, этот будильник?

– Нет. Я даже не знаю, как он работает. Этот был совсем новый, и мой муж им гордился.

– То есть вы не сумели бы поставить его на определенный час, даже если бы муж попросил вас об этом?

– Нет. Завести часы, конечно, смогла бы, но о том, как устроен будильник, я понятия не имею.

– Хорошо. Разумеется, вам известно, что впоследствии будильник был найден в шляпной картонке, которая находилась в комнате вашего мужа?

– Да.

– Найден полицией?

– Да.

– А вас не удивляет, что часы оказались в столь странном и неподходящем месте?

– Удивляет. Я понятия не имею, как они там оказались.

– А если бы полиция не вмешалась, что могло бы случиться с этим будильником?

– Думаю, он там, в шляпной картонке, и оставался бы, пока не пришло время разбирать вещи мужа.

– Вы когда-нибудь раньше сталкивались с тем, чтобы часы клали в шляпную картонку?

– Нет, никогда. Сама-то я даже не заметила бы, что будильника нет. Заговорила о нем мисс Кобб.

– Что? Спросила, где часы?

– Да. Она помогала мужу в работе над книгой, которую он пишет в свободное от работы время. Утром пятого числа она пришла к нам и, узнав, что муж мертв, буквально была потрясена. За день до того она работала с ним допоздна. По ее словам, он выглядел усталым и измученным. Она согласилась, когда он сказал, что, пожалуй, пойдет немного поспит, чтобы потом продолжить с новыми силами. Так что около девяти он поднялся к себе, а она в то же примерно время ушла домой.

– А вы?

– Мне спать не хотелось, и, когда муж улегся, я, зная, что до утра мы не увидимся, решила пойти в кино. Это было примерно в четверть десятого.

– Значит, ваш муж не знал, что вы ушли?

– Нет. Я собиралась вернуться домой до того, как прозвенит его будильник.

– И не собирались ему рассказывать о своем походе в кино?

– Если бы он спросил, то, конечно, бы рассказала. Но подниматься по лестнице и тревожить человека, когда он рассчитывает заснуть? Зачем?

– Понятно. Итак, вы отправились в кино. А кто оставался в доме?

– Мой муж и наша экономка Марта.

– Значит, если бы ему что-то понадобилось, она смогла бы ему помочь?

– Ну, не думаю, что в таких обстоятельствах от нее был бы толк. В десять она укладывается спать, и, поскольку глуха как пень, ее пушками не разбудишь. Впрочем, что мужу могло понадобиться? Обычно Марта на всякий случай оставляет в библиотеке виски с содовой, но муж был сторонник трезвости и, как правило, от алкоголя воздерживался.

– Хорошо. Значит, вы пошли в кино и вернулись домой в начале двенадцатого?

– Да. Входную дверь я открыла своим ключом, заглянула в библиотеку, там было темно… Ну, я и легла спать.

– И до самого утра не знали, что муж умер?

– Утром Марта вошла ко мне со словами, что очень обеспокоена. Я кинулась в комнату мужа и там первым делом подумала, что, видимо, ночью у него был сердечный приступ. Позвонила доктору. Тот явился и подтвердил, что да, похоже на сердце. Положение тела не вызвало у него никаких вопросов. Он сказал, что пришлет мне свидетельство о смерти.

– И когда же у вас появились первые подозрения?

– Только когда возник вопрос о будильнике. Это мисс Кобб о нем вспомнила. Она явилась в девять утра с бумагами, которые перепечатала за ночь. Она, видите ли, днем работает в одной местной конторе, а в свободное время помогала моему мужу. Девушка, которая ей открыла, прямо с порога известила ее, что у нас беда, и мисс Кобб тут же закатила истерику. Потребовала, чтобы ее впустили в дом, и буквально ворвалась в комнату, где лежало тело моего мужа.

– И именно она отметила, что будильника нет?

– Да. Оглядела всю комнату, как мне сказали, и спросила, что произошло. А потом вдруг как закричит: «Где часы?» Естественно, я понятия не имела. Я могла лишь предположить, что муж вообще забыл поставить будильник.

– Значит, вы вышли к мисс Кобб?

– Да, как только поняла, что она в доме. Мне пришлось уговаривать ее уйти. Она устроила настоящую сцену.

– Правда ли, что она кричала: «Можете радоваться, вы этого дожидались!»

– Я не могу сказать в точности, что она кричала. Она была совершенно вне себя.

– И все-таки делала совершенно определенные обвинения?

– Она была очень расстроена. Кричала во весь голос, пока мне не удалось ее успокоить. Моя прислуга, не сомневаюсь, запомнила ее слова лучше, чем я.

– И что там дальше с будильником?

– Я уверила ее, что не видела этого будильника и понятия не имею, где он. Она огляделась, как безумная, и сказала: «У будильника нет ног, он выйти не может, и вчера он вот тут стоял. Куда он делся?» Я сказала, что, возможно, муж взял его вниз, когда спустился проверять тетради, и, возможно, мы найдем его в библиотеке. Но когда мы пошли это проверить, оказалось, что тетради нетронуты, так что муж, вернее всего, в тот вечер не выходил из своей комнаты.

– Много внимания вы уделили словам мисс Кобб?

– Нет, очень мало. И часы сразу из головы выкинула. Думала, отыщутся потом сами собой.

– Вы не стали их искать?

– Нет. Я не отнеслась всерьез к их потере. Врач сказал, что муж умер между одиннадцатью и двумя ночи, все выглядело совершенно очевидно.

– Когда возникли первые подозрения?

– У меня никаких подозрений не было, пока со мной не захотел встретиться некий молодой человек. Я подумала, что у него могли быть дела с моим мужем, и согласилась его принять. Оказалось, что он из местной газеты. Оказалось, что Айрин Кобб пошла в редакцию, у нее там знакомая работает, и рассказала эту безумную историю про пропавший будильник. Разумеется, я сказала ему, что никакой тайны тут нет, что смерть произошла по причинам самым естественным, однако назначено досудебное разбирательство у коронера, поскольку муж умер внезапно и тринадцать дней перед тем не проходил обследования у врача… Доктор Френшем сказал мне: тринадцать дней – это срок, установленный законом, чтобы расследование не проводилось.

– У вас не было возражений против расследования?

– Никаких. Но вскоре после обеда явился полицейский, который попросил меня ответить на несколько вопросов. По закону, права допрашивать меня он не имел, но мне скрывать было нечего, и я согласилась. Он спросил меня, знала ли я, что муж намеревался изменить свое завещание. Я сказала, что он говорил со мной об этом, и я попыталась убедить его не совершать поспешных шагов.

– Но вам не удалось переубедить его?

– Нет.

– И значит, через двадцать четыре часа вы оказались бы полностью лишены наследства?

Миссис Росс расширила свои и без того огромные золотисто-карие глаза.

– Лишена наследства? Я? Он совсем не из-за меня собирался изменять свое завещание, а из-за сына!

– И вы в самом деле хотите, чтобы суд в это поверил? – саркастически осведомился Хокс.

– Это правда. Он сказал, что не хочет, чтобы его деньгами швырялся человек, которого он больше своим родственником не считает.

– Он не говорил вам, что собирается вычеркнуть и вас также?

– Разумеется, нет.

– Хотя сообщил об этом мисс Кобб, а также нотариусу?

– Я ничего об этом не знаю.

– Оба они готовы поклясться в этом на Библии.

– Могу только повторить, что муж ничего мне об этом не говорил. Впрочем, я в любом случае, как уже сказала суду, собиралась уйти от мужа, так что о каком наследстве может идти речь…

– Вы сказали об этом только Гарри Россу? О том, что решили уйти от мужа? Никому больше?

– У меня не было возможности. Я не успела. Я совсем недавно пришла к этому решению.

В общем, приходилось признать, что положение миссис Росс было довольно мрачно. Привыкшая к определенному уровню комфорта, она не годилась ни для какой работы и вряд ли сумела бы приобрести необходимые для этого навыки. О том, что она не знала о намерениях мужа, нам известно было только от нее самой. Макнейл прежде уже подробно расспросил ее про расследование коронера. Возглавлял его Хайд, военный медик в отставке, обративший внимание на небольшой сгусток крови, засохшей в углу рта покойного. Доктор Френшем понятным образом это пятнышко проглядел, ведь, в конце концов, у него не было ни малейшего повода сомневаться в причине смерти. Хайд же, вообще человек беспокойный, выразил уверенность в том, что сгусток крови возник в результате некоторого нажима. Покойный, когда его нашли, лежал на правом боку, тогда как пятно находилось в углу рта слева. После того события стали развиваться стремительно. Инициатором всех неприятностей, полагаю, была эта Кобб. Она всюду трезвонила про будильник, который таинственным образом пропал. Полицейские осмотрели комнату, в которой нашли тело, и обнаружили запятнанную кровью подушку. Она валялась на стуле грязной стороной вниз.

Хокс, когда добрался до этого факта, стал похож на щенка, треплющего туфлю. То и дело отстранялся от него, а потом подбирался снова, пока вконец не измотал миссис Росс. Она повторяла раз за разом, что понятия не имеет, как подушка оказалась в крови, высказала предположение, что, возможно, у мужа болели зубы, и он прижался к подушке щекой.

– Прижался так, что пошла кровь. Из щеки, да? Не очень-то это правдоподобно. А потом, если бы он так сделал, разве он не умылся бы сначала, прежде чем улечься в постель?

– Другого объяснения я предложить не могу.

– Как вы думаете, если бы подушку положили ему на лицо и с силой прижали, это могло бы вызвать кровотечение из десны?

– Я не знаю. Возможно.

– Ваш муж страдал от пиореи, то есть гноетечения. Не так ли?

– Да.

– Значит, десны у него были чувствительны и легко кровили. Это так?

– Наверное, да.

Я видел, к чему он ведет. Он хотел показать, что самое легкое нажатие, даже рукой женщины, способно было вызвать травму десны. В этом пункте Виола Росс ему поддалась; к тому времени она выглядела уже такой измученной, что смягчился бы кто угодно, только не жестокосердый Хокс.

– Перейдем теперь к вопросу о будильнике, миссис Росс. Вам, конечно, известно, где, в конце концов, он нашелся?

– В шляпной картонке, в комнате моего мужа.

– У вас имеется объяснение, как он там оказался?

– Если бы оно у меня имелось, я бы давно сообщила его моему адвокату. Или следователю. Они не раз этим интересовались.

– Вы думаете, что это ваш муж сунул его туда?

– Не представляю, кто мог это сделать, кроме него. Больше никого в комнате не было.

– Никого? Неужели вы забыли про подушку, миссис Росс?

– Я не согласна с тем, что следы на подушке доказывают, что в комнате был кто-то еще. Я думаю, кровавым пятнам есть абсолютно рациональное объяснение, просто я его еще не нашла.

– Надо полагать, вы считаете, что и часам в картонке есть абсолютно рациональное объяснение?

– Должно быть. Возможно, он положил их туда, чтобы не зазвенели. Когда будильник нашли, он лежал между шляпами, завернутый в шарф.

– Но вы сказали, ваш муж понимал, как работают эти часы?

– Да.

– Отчего же он просто не выключил будильник, когда тот зазвенел?

– Ну, может, там что-то испортилось.

– Часы проверил часовой мастер, они в полном порядке.

– Тогда не знаю, в чем дело.

– Предположим, ваш муж в самом деле сделал это, убрал часы в картонку. Как вы объясните суду тот факт, что, спрятав будильник, он улегся в постель и там, судя по всему, умер?

– Могу лишь предположить, что это было какое-то чудачество.

– А были у него в обычае такие, как вы выразились, чудачества?

– В последнее время он вел себя довольно странно, я уже об этом упоминала. Он бродил, разговаривал сам с собой. Он запустил работу. Поведение его изменилось. Посторонние тоже это замечали, меня спрашивали, в чем дело.

– Разве не очевидно, в чем дело? Его мучило беспокойство.

– Хуже того. Он стал прятать вещи во всякие странные места, деньги и книги, и однажды засунул запонки в свои парадные туфли. Доктор Френшем не исключал, что возможно нервное расстройство.

– А не заходила речь о том, чтобы взять отпуск?

– Речь заходила, но он отвечал, что у него слишком много работы. Этот его учебник отнимал массу сил.

– Понятно. Итак, он сам вжимался лицом в подушку, пока не пошла кровь, не сделал попытку смыть ее, на простынях, наволочке или носовом платке нет пятен крови, спрятал будильник в шляпную картонку, не выключив завода, а потом улегся в постель, и тут его настигла сердечная боль. Вам не кажется странным, что он не попытался встать, позвонить прислуге, закричать?

– Если бы он попытался, никто бы его не услышал. Марта крепко спит этажом выше.

– По заключению врачей, он умер, не оказывая сопротивления.

– Разве это так необычно при болезни сердца?

– Ну, не очень обычно. А теперь, миссис Росс, попрошу вас взглянуть на это. – Он протянул ей пластиковую коробочку, помеченную номером 5. – Посмотрите на то, что внутри, и скажите, что это такое, по-вашему?

– Похоже на камешек, выпавший из кольца.

– Так и есть, это очень маленький бриллиант, так называемая алмазная крошка. Насколько я понимаю, у вас есть кольцо с опалом, оправленным в мелкие бриллианты, вы носите его постоянно.

– Да, конечно. Это самая обычная оправа.

– Такое сейчас как раз у вас на руке.

– Да.

– И, полагаю, в вашей оправе как раз отсутствует один бриллиант.

– Да.

– Можете сказать, как давно вы его потеряли?

– Нет, не могу.

– Но заметили бы, конечно, если бы потеряли давно.

– Нет, могла бы и не заметить. Он такой маленький.

– И все-таки разумно предположить, что этот факт не мог не броситься вам в глаза. Тогда как на самом деле этого не произошло. Верно?

– Да.

– Миссис Росс, тот камень, что вы сейчас держите, полностью соответствует тому, которого недостает в вашем кольце. И нашли его, миссис Росс, в постели вашего мужа.

– Ну, вероятно, он держался непрочно и выпал, когда я, склонившись над мужем, пыталась его разбудить в то злосчастное утро.

– Вы признаете, что не слишком много сил вкладывали в эту попытку, что почти сразу поняли: мужу уже не помочь?

– Когда камень слабо закреплен, довольно малейшего движения, чтобы он вылетел из оправы.

Да, она отбивалась, удар за ударом, но мало-помалу он ее измотал. Будильник, подушка, бриллиант… К тому же пришлось признать, что в день перед несчастьем, когда она вернулась из Лондона, они с мужем поссорились.

– Вы ездили, чтобы повидать своего пасынка?

– Да.

– Отвезти ему денег?

– Совсем немного. В основном я поехала, чтобы сказать, что впредь помогать не смогу, и предупредить, что отец намерен лишить его наследства.

– Вот как? Вы ему это сказали?

– Я подумала, это только честно: предупредить его.

– И какой в этом был толк?

– Я полагала, что, может, это подвигнет его приехать и повидаться с отцом.

– И он приехал?

– Насколько я знаю, нет.

– Вы разговаривали с пасынком после смерти вашего мужа?

– Утром пятого числа я ему позвонила, но его не было дома. Я оставила сообщение, и он мне перезвонил. В тот же день он приехал.

– Пролить свет на тайну, разумеется, не в его силах?

– Разумеется, нет. Он не видел отца несколько месяцев.

– А ваш муж знал, что в тот день вы встречались с Гарри Россом?

– Да.

– И он выразил свое недовольство?

– Да.

– Указывал ли он, что у вас могли быть свои мотивы для посещения пасынка?

– Свои мотивы я вам уже изложила.

– Это не ответ на мой вопрос, миссис Росс. Я вынужден просить вас рассказать суду, не считал ли ваш муж, что у вас имелись и другие причины, чтобы видеться с Гарри Россом.

– У него не было никаких оснований для этого.

Тут вмешался судья:

– Вам следует ответить на этот вопрос, миссис Росс.

Она вскинула голову:

– Если ему угодно было подозревать, что у меня романтическая привязанность к его сыну, то он ошибался. Между нами огромная разница в возрасте. Сама идея абсурдна.

– Тем не менее он подозревал нечто подобное?

– Делал вид, что подозревает.

– А до того дня он делал намеки такого рода? Говорил о своих подозрениях? К примеру, когда запрещал вам видеться с сыном?

– Я не могла допустить, чтобы моим поведением руководила мысль столь… низкая! – Голос ее на последнем слове возвысился, зазвенел и эхом прокатился по залу. Хокс, однако, остался невозмутим. Он продолжил свои расспросы. Поинтересовался, часто ли бывала она в съемной комнате Гарри. Не приходила ли ей в голову мысль, что это неприлично. Ведь Гарри очень привлекательный молодой человек, не так ли? Не пришлось ли ему сменить адрес после того, как она стала его навещать? Разве не факт, что его первая квартирная хозяйка возражала против того, чтобы к жильцу захаживала замужняя женщина? Каждым своим словом Хокс старался создать у присяжных образ неверной жены, отчаявшейся перед лицом позора, нищеты, краха. Я вглядывался в лица своих соседей. Похоже, обвинитель их убедил. А физиономия Хокса меж тем приобретала выражение, которое бывает у охотника, когда он настигает добычу. Она выражала ликование, почти злорадство. Жалости он не знал и сострадания тоже.

Отстал он от нее, только задав свой последний вопрос:

– Миссис Росс, мне осталось спросить вас только об одном. Сказали бы вы… Могли бы вы сказать, что были счастливы в браке?

Тут он загнал ее в угол, и оба они это знали. В зале установилась мертвая тишина.

– Нет, – не сразу отозвалась она своим низким и внятным голосом. – Счастлива я не была, но, тем не менее, мужа не убивала.

– А он, он догадывался о том, что вы несчастны? Вы говорили ему о том, что жизнь с ним вам ненавистна?

Виола Росс тут сникла, будто в последнюю свою фразу вложила все до капли остатки сил. Впервые она посмотрела на него умоляюще, но, не встретив сочувствия, сумела лишь тихо проговорить:

– Не знаю. Просто не знаю, и все.

– Ну-ну, миссис Росс, так не бывает. Как можно не знать, говорили вы мужу, что жалеете о том, что вышли за него замуж, или не говорили?

– Чего только сгоряча не скажешь… – прошептала она.

– Но не такое же!

Тут, благодарение богу, вмешался судья. Наклонившись в сторону подсудимой, он произнес:

– Миссис Росс, если вы припомнить не можете, то, значит, не можете и ответить на этот вопрос. И не обязаны отвечать.

На моих глазах физиономия Хокса окаменела так, что лишилась всякого выражения. Только взгляд сверкал, не суля подсудимой ничего доброго. Что ни говори, а, несмотря на вмешательство судьи, он добился цели, которую перед собой ставил. Он создал у присяжных – уж это-то было очевидно нам всем – впечатление, что допрашивает преступницу.

Выступавший затем защитник Макнейл не решился давить на миссис Росс: было видно, что она на пределе сил. Он сделал, что мог, чтобы немного растопить общую атмосферу враждебности, но заметного успеха не имел.

Он допросил других свидетелей, в том числе Гарри Росса, тоже особо не усердствуя. Это было бы неблагоразумно. Гарри – темноволосый привлекательный парень с уверенными манерами – держался настороже. Его ответы полностью подтверждали показания миссис Росс, но сомневаюсь, чтобы ей это помогло. Слишком многие думали, что они вместе готовились к защите. Хоксу дали еще высказаться перед тем, как судья приступил к заключительной речи, и, как пробормотал кто-то за моей спиной, дело оставалось за малым.

Глава 3

– Положение, по-моему, безнадежное, – мрачно сказал Моррисон. – Не представляю, как им удастся наверняка доказать, что убила она, но если не она, то, черт побери, кто же?

– При расследовании убийства все доказательства – по определению косвенные, – отозвалась присяжная по фамилии Бейтс. – Кто же убивает при посторонних, чтобы те свидетельствовали против них?

– А не мог кто-нибудь залезть в дом, пока она сидела в кино? – предположил Чалмерс.

– Кто, например? – спросила Бейтс.

– Мы не знаем. В конце концов, жизнь многих из нас – закрытая книга. Даже соседи могут всего не знать. Может, у него были враги…

– И кто впустил в дом убийцу? Почтенная Марта?

Нам пришлось признать ее правоту. Марта в качестве участницы заговора с целью задушить хозяина – это было просто несообразно ни с чем.

– А в том, что это убийство, сомнений нет? Случайная смерть абсолютно исключена?

– Абсолютно, – заверили мы. – Тело освидетельствовано двумя врачами. Сомнений – никаких. А кроме того, как объяснить будильник?

– Да, это настоящая тайна, – согласились мы.

– А я считаю, никакой тайны тут нет. Миссис Росс понимала, что в полночь будильник прозвенит, а звонок отключить не умела. Она знала, что от звона муж сразу проснется. И она, скорее всего, до того успела зайти к нему в комнату – может, у него была против нее улика какая-то, и она знала об этом… То же самое письмо, например. Ей показалось, что он просыпается, она схватила часы, замотала их в шаль, чтобы заглушить, а потом, когда поняла, что не вышло, что он ее видит, схватила подушку и прижала к его лицу. Что ни говори, а камешек из ее кольца в кровати нашли. И против этого ничего не попишешь!

– Можно объяснить это совершенно иначе, – упрямо возразил я. – Не понимаю, зачем бы ей лгать. Не говоря уж про будильник в картонке. Отчего она его потом-то не вынула и не вернула на место?

– Ну, конечно же, потому, что совсем забыла о нем! Вообще если хорошенько подумать, то можно предположить, что будильник этот она замотала в тряпки и спрятала до того, как он должен был прозвенеть. Потом начала свои поиски с мыслью о том, что дела ее хуже некуда, взглянула на мужа и подумала: до чего же он беспомощный. Он же был невысокого роста, вы помните, а уж в постели так просто воробышек. Ну, а дальше действовала по побуждению. Она ведь сильная женщина.

– Все это домыслы, и ничего больше, – возразил Моррисон.

– Но ведь все-таки кто-то его убил! – вскинулась мисс Бейтс.

– Сдается мне, у нас нет никаких фактов, которыми можно бы подкрепить обвинение, – прозвучал тонкий обиженный голосок, подобный тому, каким, наверное, изъяснялся Комар из «Алисы в Зазеркалье». – Извольте… Никто не видел, как она входит в комнату мужа. Как выходит, тоже не видел. Отпечатков ее на будильнике не нашли. Да, я знаю, они могли стереться, когда она закутывала его в шаль. Но факт остается фактом: ни одного отпечатка! Миссис Росс сразу послала за доктором и ничуть не возражала против расследования. Она открыто позвонила своему пасынку и попросила его хозяйку передать ему, чтобы перезвонил. Все это, знаете ли, слишком прямодушно, на мой взгляд, чтобы быть правдой.

– Ну очень она ловка! – убежденно сказала мисс Бейтс.

– Я просто не вижу, как можно признать ее виновной, – продолжал голосок.

– Так что же, согласимся с тем, что Эдвард Росс сам себя задушил?

– Нет, конечно же, нет. Его убил кто-то, кого мы не знаем… Или убили.

– Но почему она не вернула часы на место? – снова спросил я.

– Да забыла, наверное! – ответил мне хор голосов. – Говорят же, каждый убийца хоть раз да поскользнется.

– Если бы не секретарша, про будильник никто бы и не вспомнил.

– Она вполне могла достать его из картонки позже, – предположил я.

– Разве? А я в этом сомневаюсь! Она осмотрела комнату, где будильник должен был находиться, и доктор с мисс Кобб искали с ней вместе. Потом, по словам мисс Кобб, она сама осмотрела библиотеку, а Марта ей помогала. Они все перерыли. И если бы миссис Росс вдруг предъявила часы, от нее ждали бы объяснений. Вот она и решила, что на первое время безопасней оставить их в коробке.

– Да хоть в окно могла выбросить! – не отставал я. – У них под окном сад.

– Вспомните, утром прошел дождь, настоящий ливень! – возразил мне кто-то. – Будильник упал бы в грязь, и всякий бы понял, что когда полил дождь, часов там еще не было. Все-таки есть толк в чтении детективных историй, – прибавил он. – Они учат, чего делать не следует!

– Только полицейскому придет в голову искать будильник в шляпной картонке, – заметил Моррисон. – Это как у Честертона: ты не ищешь в буфете змею, потому что знаешь: в буфетах змеи не водятся.

– Но если в дом никто не входил, – вступил в разговор мужчина, прежде не раскрывавший рта, – а похоже, что именно так и обстояли дела, то, значит, убить, кроме нее, было некому.

Мы начали обсуждать, не причастна ли к преступлению Марта, но скоро сдались. В самом деле, никакого мотива у нее не было, если не предположить интрижку с Эдвардом Россом, что само по себе абсурдно. Она служила у него еще до второй его женитьбы, он хорошо ей платил, от его смерти она бы ничего не приобрела. Нет, против нее дела не заведешь. И не то чтобы я этого желал. Просто мне хотелось, чтобы Виолу Росс оправдали, а это, по всему судя, выглядело делом весьма непростым.

– Если хоть малейшая возможность имеется, пусть даже самая маловероятная, что совершить преступление мог кто-то другой, вы должны ее оправдать, – сказал я.

– А разве есть хоть какие-то сомнения? – отозвалась мисс Бейтс. – Часы сами в картонках не прячутся!

– Никто и не предполагал, что виновата служанка, – воскликнул Моррисон. – Нам надо решить, согласны ли мы с тем, что виновна миссис Росс. А если это сделала не она, то кто же? Вот в чем суть проблемы.

– У нее была мотивация, были возможности, достаточно физических сил… И она призналась, что жили они с мужем несчастливо.

– Ну, если такое трактовать как повод для убийства, то гробовщики напьются на радостях, – сказал я.

– И все-таки отмахиваться от этого нельзя, – снова раздался голос Комарика. – Да, сказать, что у нее был роман с пасынком, мы не можем, но факт остается фактом: она навещала его несколько раз в его съемной квартире даже после того, как муж ее такие визиты положительно запретил. Да и выглядел пасынок не очень-то убедительно, когда давал показания. Будто боялся чего-то.

– Боялся, что ее приговорят за убийство, чего же еще.

– А по-моему, скорее того, что может всплыть.

Так мы топтались на месте, взвешивая то тот, то этот пустяк, цепляясь то к одному, то к другому. Я небо благодарил, что в нашей стране большинства голосов для вынесения смертного приговора недостаточно – необходимо полное единодушие всех присяжных заседателей. И решил, что буду держаться хоть до Судного дня. Пусть я не смогу их поколебать, но добиться пересмотра дела смогу, и уж тогда сам возьмусь за расследование…

Мало-помалу мы достигли той стадии, когда одиннадцать присяжных созрели для того, чтобы признать Виолу Росс виновной. Я же стоял за то, чтобы ее оправдать.

– Вам все равно, убила она мужа или нет! – воскликнула дама с лошадиным лицом. – Вы просто хотите, чтобы она соскочила с крючка!

– Я хочу быть уверен в том, что я делаю, – возразил я и всем остальным повторил то же.

Судья прислал сказать, что если нам нужна помощь, то он в нашем распоряжении. Когда, наконец, мы вернулись в зал судебных заседаний, оказалось, что больше половины присутствовавших разошлись. Конечно, люди не могут полночи просидеть в суде, даже когда речь о том, жить или не жить женщине. У всех есть свои ежедневные обязанности: готовить ужин, укладывать детей. Драма Виолы Росс – всего лишь атом, песчинка во Вселенной…

Вообще надо признать, что по большому счету мало кто принимал это событие близко к сердцу. Ну, может, поначалу оно щекотало нервы, как всякая скандальная новость, но потом острота притупилась, и сердечно сочувствующих делу было раз-два и обчелся. Я же, когда мы час за часом обсуждали это дело, вынося приговор, не мог не думать о том, каково ей сейчас там, в камере при суде, в присутствии надзирательницы. О чем она думает? Есть ли у нее предчувствия, как повернется дело? И когда ее ввели в зал, я бросил на нее взгляд и тут же его отвел. Лицо посерело, обычной ее живости как не бывало. Страшно подумать, каково это: сидеть и ждать в тишине. Судебный процесс – это была все-таки жизнь, мизансцены менялись, свидетели давали показания, следовало держать спину, не терять присутствия духа, вникать, вслушиваться… Не говоря уж об атмосфере, царящей в зале суда, особенно когда смертный приговор обсуждается – она ощутима, как дуновение ветра. Однако в часах мучительного ожидания ничего занимательного, это тоска и ужас.

Итак, судья задал свой обычный в таких случаях вопрос:

– Господа судебные заседатели, вы пришли к общему соглашению?

– Вынужден сказать, ваша честь, что среди нас один несогласный, – ответил Моррисон.

Судья осведомился, не находит ли староста присяжных, что есть смысл пересмотреть приговор, на что Моррисон ответил, что нет, не находит. Час стоял уже такой поздний, что остаться дольше значило бы провести тут всю ночь, а я был настроен голосовать за оправдание Виолы Росс столь же решительно, как мои коллеги – за то, что она виновна. Судья оказался философом. Он оценил положение и, обратившись к суду, распустил его. Мисс Бейтс, та прямо посинела от возмущения:

– Благодарение Богу, вас не будет в следующем составе присяжных!

Назавтра вся утренняя пресса вышла с заголовками вроде «Дело об убийстве: сенсация», «Дело Росс: присяжные разделились», а одна предприимчивая газетка даже озаглавила свой отчет «Двенадцатый». Я его просмотрел, почти ожидая, что наткнусь на свое имя. Поднял трубку домашнего телефона и попросил немедленно принести завтрак. Стало ясно, что оглянуться не успеешь, как у моего порога, подобно стервятникам над трупом, появятся сначала местные репортеры, а потом и лондонские их собратья. Я принял решение уехать в столицу и на несколько дней затаиться там. Осуществлению планов, которые я как раз обдумывал, вряд ли поможет, если меня будет преследовать свора ищеек-любителей, жаждущих знать, что я намерен делать, и готовых в романтическом свете преподнести мои действия в защиту миссис Росс, на каждом шагу чиня мне препоны.

Не успел я собраться, как зазвонил телефон, и меня известили, что ко мне пришла мисс Кобб. Я от души чертыхнулся:

– Сделайте одолжение, скажите, что у меня спешное дело в Лондоне.

Наступило молчание. Затем портье осведомился, намерен ли я успеть на поезд, который отходит в 9.40.

– Я должен успеть на него всенепременно.

– Леди говорит, что это ничего. Она тоже на нем поедет.

С тяжелым вздохом я сдался:

– Впустите ее. Только предупредите, что у меня всего несколько минут.

Она явилась, бледна, как сама смерть, на голове ужасная шляпка из соломки и никакой косметики на лице.

– Так, значит, то были вы! – как в дурной пьесе, воскликнула она вместо приветствия. – Почему, почему вы это сделали?

– Извольте-ка объяснить, – с отвращением отозвался я, – с какой стати вы сюда ворвались? Вам же сказали, мне нужно в Лондон!

– Полгорода знает, что это вы, и все хотят знать почему!

– Да потому, что для всякого другого приговора доказательств предъявлено недостаточно, – сказал я. – Так что сделайте милость, сообщите это своим любознательным друзьям.

– И чего вы добились? Ей просто придется пройти через еще один процесс, а уж в том-то составе присяжных вряд ли найдется еще один влюбленный в нее!

– Это меня не касается, – ответил я со всем доступным мне хладнокровием, от души жалея, что не могу выставить убогое создание за дверь.

– Наверное, вы совсем сбросили его со счетов, – обвинила она.

– Моей задачей было рассмотреть приговор.

– Вы не можете не знать, что она виновна!

– Если бы знал, согласился бы с остальными присяжными. А кстати, откуда вам известно, что это я заблокировал приговор?

– Мисс Бейтс мне сказала.

– Да? Она что, ваша подруга?

– Мы живем в одном доме. И, конечно, она ужасно возмущена. Она тоже считает, что миссис Росс хотела избавиться от своего мужа.

– Одну минуту, – перебил я ее. – Скажите, есть кто-нибудь, кого вы ненавидите?

– Миссис Росс, – прошипела она сквозь зубы.

– А, ну да. Вы считаете, она не стоила своего мужа.

– Ноги ему мыть не годилась! – Ну, вы знаете этот тип женщин, которые на ровном месте впадают в истерику.

– Но ведь вы не собирались ее убить?

– Не обязательно убивать, когда ненавидишь.

– И все-таки вы считаете, что она убила своего мужа.

– Я уверена в этом. У нее все для этого было: и повод, и случай. И не рассказывайте мне, что ей понравилась бы бедность и нищета. Не говоря уж о том, что и любовника следовало обеспечить.

Я схватил ее за плечи.

– Послушайте, это клевета. Даже обвинитель не смог доказать, что у нее был любовник, хотя, видит бог, очень старался.

– Плевать мне на их доказательства! Все уверены, что он у нее был. Просто она не дурочка и не оставила никаких улик.

– Полагаю, вы можете назвать его имя? – съязвил я.

– Гарри Росс, – пробурчала она.

– Чем докажете?

– Она ездила к нему на квартиру, они оставались там один на один, они переписывались. Надо бы еще почитать эти письма! Отец выгнал его из дому…

– Но не из-за нее же.

– Откуда мы знаем? А потом, скажу я вам, у мистера Росса были доказательства.

Я недоверчиво на нее посмотрел:

– Неужели?

– Да. Он получил их в тот день, когда умер. Он сказал мне об этом.

– Что именно он сказал?

– «Ну что, милая моя парочка? Попались!»

«Как раз то, что Эдвард Росс сказал бы в такой ситуации», – подумал я.

– Что он имел в виду?

– Ему письмо пришло.

– От кого?

– Я не знаю. Он мне его не показал.

– Отчего же, раз вы пользовались у него таким доверием?

– Своих личных дел он со мной не обсуждал. Еще бы не хватало! Мне это было бы неприятно.

– Но тогда откуда такая уверенность?

– Он меня расспрашивал, прямо засыпал вопросами, притом какими-то странными.

– О чем?

– Ну, о передвижениях миссис Росс.

– Вы не сообщили об этом суду.

– Я пыталась, но меня слушать не стали. Понимаете, письма-то я предъявить не могу.

– Где же оно?

– Думаю, она его уничтожила.

– Предварительно убив мужа?

– Иначе бы ей никак не удалось его заполучить!

– А не приходило вам в голову, что бракоразводный процесс, если бы дело дошло до этого, все-таки предпочтительней, чем стоять перед судом обвиняемой в убийстве?

– Вопрос был в деньгах. Ей хотелось денег, а работать нет, не хотелось. Уж я-то знаю.

– Но какие у вас основания так говорить? – запротестовал я.

– Я столько месяцев была вхожа в дом! У меня было время все разглядеть.

– Она ведь работала до замужества.

– Да, и выскочила за первого встречного! Нет, если бы она хотела работать, она сэкономила бы мужу на секретарше! А он всегда говорил, что она не проявляет ни малейшего интереса к его книге.

– Что поделаешь, у человека нет способностей к математике. У меня, например, их нет тоже.

– Не понимаю, почему вы так настойчиво хотите ее обелить? Может, вы вроде лорда Питера Уимзи[2], которого так заинтриговала встреча с убийцей, что он сразу сделал ей предложение?

– Во-первых, миссис Росс не убийца. А во-вторых, идея жениться на ней ни с чем не сообразна, – ответил я, и это была чистая правда.

– Ну, тогда непонятно, почему вас так заботит эта история!

– Она – человек. Я не хочу допустить непоправимой несправедливости.

– С чего вы уверены, что это несправедливость?

– Присяжным меня выбрали для того, чтобы я честно высказал свое мнение. Так вот, у меня не создалось впечатления, что обвинение преуспело, доказывая ее виновность.

Мисс Кобб фыркнула:

– Не представляю, какие еще доказательства вам нужны. Она едет в Лондон на целый день, возвращается около пяти вечера, ссорится с мужем…

– Откуда вы знаете? – перебил я. – Вы что, там были? Я-то думал, что вы в это время еще на службе!

– Меня отпустили пораньше, работы не было, так что у дома Россов я оказалась немного позже, чем в половине пятого. Мистер Росс и его жена как раз беседовали на повышенных тонах.

– И вы слышали все, о чем они говорили?

– Нет, конечно. Я сидела в столовой. Мистер Росс попросил меня подождать. И я ждала, пока миссис Росс не вылетела из дому, хлопнув дверью.

– Она показала перед судом, что покинула дом только после ужина.

– Нет, то было позже. А в тот раз она умчалась, едва он вышел из библиотеки.

– Вот это новость… И куда она понеслась, по-вашему?

– У меня сомнений нет куда, но доказать я и в этом случае ничего не могу. Я уверена в том, что она торопилась позвонить ему по телефону.

– «Ему» – это кому?

– Гарри Россу. Она хотела предупредить его.

– Что супруг все узнал? – с нарочитым пафосом произнес я.

Айрин Кобб вспыхнула:

– Да, смейтесь сколько угодно, но я душу готова заложить: именно так она и поступила. Позвонила в Лондон, и примерно через час он мог уже приехать сюда.

– Вы хотите сказать, что той ночью он мог быть здесь? – Такая мысль не приходила мне в голову.

– Конечно. Кто же обсуждает такое по телефону!

– И когда она отправилась в кинотеатр… Но, конечно же, вы не верите, что она ходила в кино…

– Отчего же, мы знаем, что она там была. Она позаботилась, чтобы ее многие там видели. Она знала, что ей понадобятся свидетели. Но чего мы не знаем, так это долго ли она там находилась. И хотя в кинотеатр она явилась одна, это не значит, что она одна его и покинула.

– Гарри Росса у нас в городе любая собака знает. Довольно рискованно разгуливать с ним по улицам!

– Да нет, риск небольшой, если в кинотеатре последний показ в разгаре. Ну, или они могли выйти поврозь, а потом встретиться и поговорить. После чего он вернулся в Лондон.

– То есть оставил ее здесь убивать своего отца?

– Я бы сказала, что убийство – это была идея миссис Росс. Не говоря уж о том, что справиться с этим у нее было больше шансов. Понятно же, что ей не надо было быть в доме. Она знала: до полуночи муж не проснется, он поставил будильник на одиннадцать сорок пять. Она сама утверждает, что вернулась в половине двенадцатого. Это все вполне очевидно.

В подобном изложении происшедшее выглядело столь цинично, что моя решимость оправдать миссис Росс лишь усилилась. И вообще я начал терять терпение:

– И все-таки я не понимаю, чего вы хотели добиться, придя ко мне.

– Я надеялась вразумить вас, заставить понять, как это глупо. Все эти потуги доказать, что на миссис Росс вины нет. Ведь вы продлеваете ее агонию, только и всего.

– Разве вас не должны радовать ее мучения?

– Я пришла уговорить вас оставить эту… эту абсурдную затею, – твердила она. – И если жениться на ней в ваши планы не входит, то я вообще не понимаю, зачем вам это нужно. Короче говоря, я вас предупредила. Я сделаю все, что в моих силах, лишь бы вам помешать.

– Нимало в этом не сомневаюсь, – произнес я, в полной мере осознавая, какие побуждения порой приводят мужчин к непреднамеренному убийству, и с поклоном выпроводил ее вон.

Когда она ушла, я постоял некоторое время в раздумье. Было ясно, что кое в чем мисс Кобб, конечно, права. Все и каждый решат, что я ратую за миссис Росс потому, что испытываю к ней нежные чувства, тогда как на самом деле жениться на ней я вовсе не хотел. Я надеялся жениться на юной особе, с которой не так давно познакомился. Она была молода, чиста и не то чтобы простодушна, но было в ней нечто, что в наши дни в девушках встречаешь нечасто. Отец ее, человек состоятельный, владелец поместья «Башенки», отказывался толковать о помолвке, пока я не буду в состоянии обеспечить жене безбедную жизнь. Вот я и думал, разумно ли мне сейчас выступить с открытым забралом, объяснить, в чем состоит мой особый интерес к делу миссис Росс, и рискнуть репутацией – меня объявят охотником за состоянием. «Пожалуй, – пришла мне мысль, – в этом вопросе Банти сама станет моим лучшим судьей».

Раньше десяти утра явиться в «Башенки» было рановато, но едва пробило десять, как я был там. Лондон, решил я, подождет. В холле я столкнулся с полковником Фрайром.

– Хорош, нечего сказать, – прорычал он.

Я понял, что мисс Бейтс успела разбросать свои ядовитые семена повсюду.

– Простите, сэр, но у меня есть совесть.

– Хм. Жаль, что ее нет у той женщины.

– Вообще-то я пришел повидать Банти, – сообщил я.

– Понятное дело, что не для моей прекрасной компании. И все-таки я хочу с вами поговорить. Как раз насчет Банти, – бросил он через плечо, направляясь в свой кабинет.

Сердце мое упало.

В кабинете, закрыв дверь, он развернулся ко мне:

– Послушайте, судя по тому, что рассказывает мне Банти, вы за ней увиваться не перестали.

– От всей души надеюсь, сэр, что в скором времени смогу предложить ей руку и сердце, – уязвленный его тоном, заявил я.

– И на что думаете жить?

– На то, что зарабатываю писательством.

– И много выходит?

– В настоящее время – около восьмисот фунтов в год.

– Вот как? И вы считаете это достаточной суммой, чтобы содержать мою дочь?

– Люди живут и на меньшие средства.

– Однако вопрос еще и в другом, – воинственно продолжил он. – Насколько я понимаю, вы завязаны в этой истории с миссис Росс.

– Насколько я понимаю, вы этого не одобряете, сэр.

– Не одобряю?! – Он откинул голову и раздул ноздри так, словно собрался изрыгнуть пламя и испепелить меня. – Вот что я вам скажу, сэр: либо вы немедленно откажетесь от этой сумасшедшей затеи, либо я категорически запрещу вам видеться с моей дочерью.

Столь грозные речи, наверное, были в ходу в начале столетия, когда еще водились бесхребетные молодые люди, позволявшие собой помыкать, я же ощетинился всеми своими колючками.

– Ваша дочь совершеннолетняя, – напомнил я, – и, зная, как серьезно я к этому отношусь, никогда не захочет, чтобы я отступился от того, во что верю.

Прежде чем он успел ответить, дверь распахнулась, и на пороге возникла Банти.

– Ричард! – воскликнула она, переводя взгляд с отца на меня. – Мне сказали, что ты пришел.

– Я хотел повидаться с тобой, прежде чем поеду в Лондон. Это для меня очень важно.

– В Лондон?

– Да. Нужно встретиться с юристом. Это в связи с делом миссис Росс.

– Ты на ее стороне?

– Я должен попытаться помочь. Я спать не смогу спокойно, если не попытаюсь.

– Потому что считаешь, что она этого не делала?

– Насколько это возможно для смертного, который на месте преступления не находился, быть уверенным в невиновности обвиняемой. Да, я считаю, что она этого не делала.

– Ослеплен до безумия! – прорычал полковник.

– Если и ослеплен, то уверенностью, – согласился я. – Банти, ты-то меня понимаешь?

Банти повела себя совершенно как ангел.

– Конечно, я понимаю. Раз ты так настроен, Ричард, конечно, ты не можешь оставаться в бездействии. Я вот думаю…

– Да? – Сердце мое застучало сильней.

– Может быть, я могу чем-то помочь?

– Банти! – загремел полковник.

– Ты прелесть! – одновременно выдохнул я.

Возмущенный возглас своего батюшки Банти пропустила мимо ушей. Подойдя ко мне, она положила мне руки на плечи.

– Я знаю, что ты сейчас чувствуешь. Я в тебя верю. Надеюсь, ты докопаешься до истины, какой бы она ни была.

– Еще раз повторю вам, сэр: если не прекратите лезть в это дело, я запрещу вам встречаться с моей дочерью. Мэри, – так он называл ее только в самых серьезных обстоятельствах, – ты меня слышишь?

– Это шантаж, – спокойно отозвалась Мэри. – И я не выйду за человека, которого можно утихомирить подобным образом.

– Никто и не говорит о том, чтобы ты за него вышла!

– Отчего же, мы часто об этом говорим.

– Но не со мной! – Полковник сделался лиловым от гнева.

– Да, милый папа, что толку говорить об этом с тобой, если ты считаешь Арнольда охотником за приданым? Как будто сейчас важно кому-нибудь, кто сколько зарабатывает! В жизни есть вещи и поважнее.

– И большую часть этих вещей можно купить только за деньги. Ты слышала, что я сказал, Банти?

Прежде чем ответить, она внимательно на него посмотрела:

– Да, я слышала. Значит, мы будем жить на то, что Ричард зарабатывает. Я всегда хотела уютный дом, и навести порядок в двух комнатах легче, чем в десяти.

И чему тут удивляться? Я недаром мечтал жениться на ней!

Я покинул дом, а в ушах у меня звучал голос полковника: «Я с вами не шучу, Арнольд. Вы из тех, кому не понравится работать так, чтобы достало прокормить двоих. Знавал я вашего брата!» Какие шутки! Похоже было, полковник настроен более чем серьезно. Я знал, что он хочет выдать Банти за Дерека Маркэма, и Дерек тоже не прочь. Одно время он Банти нравился; мне пришлось вылезти вон из кожи, чтобы обратить ее внимание на себя. Соединив усилия, отец и мать вполне могут уговорить ее вернуться к прежнему поклоннику. «И все равно, – стиснул я зубы, покупая билет до Лондона, – это не должно меня останавливать. Пусть даже мне грозит навеки разрыв с Банти, все равно я должен продолжить. Должен, и все». Вот так я тогда был настроен.

Глава 4

В Лондоне я отправился повидать человека по имени Крук, юриста с определенной репутацией, завидовать которой, как утверждали его недоброжелатели, стоило отнюдь не всегда. Это был крупный мужчина с длинным острым носом и повадками, по мнению некоторых, плута. Он соглашался на любую работу, если случай его интересовал. Знали его под прозвищем Надежда Преступников, и не раз полиция пыталась выудить у него сведения о неких юго-восточных бандах.

Как я уже сказал, имя его связывали с целым рядом процессов самых двусмысленных. И в самом деле он добивался успеха там, где законники с репутацией, сравнительно незапятнанной, терпели крах. К примеру, он участвовал в деле китайских галерейщиков в Плендерсе, а когда весь свет ополчился на члена парламента Хорсли, дескать, тот задушил жену, Крук отличился и там тоже. Моральные тонкости мало его интересовали, он был не слишком разборчив, но в том случае, если дело задевало его за живое, брался за него и, вцепившись, хватку уже не ослаблял. Сказать, что он подтасовывал улики, не могу, но была у него – что не отнять – поразительная способность предъявлять их суду в выгодном ему свете.

– Неужто не довольно с тебя суда? – приветствовал меня Крук. – Надеюсь, диваны были пружинные в комнате совещаний.

– Обошлось без диванов, – ответил я. – Нас не заперли на ночь.

– Твоими стараниями, как я понимаю.

– Новость уже разлетелась?

Крук ухмыльнулся:

– И это еще не все. Ты явился с этим делом ко мне!

– О, догадаться об этом много ума не надо. Зачем бы я еще явился?

– Ну, мало ли. Мог, например, сам влипнуть в какую-то неприятность. Отчего нет? Такое случается с людьми самыми достойными, и не далее как вчера одна клиентка заметила мне, что мы здесь для того, чтобы помогать друг другу. Представляешь, огненно-рыжие волосы, трикотаж в черную полоску, вот такой изумруд на пальце, – прибавил он, явно видя даму перед собой, – физиономия вся размалеванная… И расписывает, что в беду попала в состоянии бессознательном, сама и не помнит как. От души надеюсь, что ей удастся убедить в этом суд. Так что же ты от меня-то хочешь?

– Хочу, чтобы ты помог мне предотвратить повторный судебный процесс. У всех силы когда-то кончаются, а миссис Росс, насколько я понимаю, уже на пределе.

– То есть если я раздобуду толику яда, ты просунешь ее между тюремных прутьев? Ты не в ту лавку попал, друг мой.

– Похоже, я единственный человек в Англии, считающий, что она невиновна, – вздохнул я.

– И ты просишь меня убедить в этом остальных? Я польщен, Арнольд.

– Правда ведь всегда доказуема, верно? – страстно вопросил я.

– Спроси об этом теологов, и послушаем, что они скажут.

– Так должно быть на этот раз. Обзови меня как угодно, хоть идиотом, но мысль о том, что эта женщина пойдет на виселицу, выше моих сил.

– Ну так чем я-то могу помочь на этой стадии? Состряпать фальшивую улику?

– Если можешь да так, чтобы судья купился, да, сделай милость.

И тут он повторил то, что две женщины мне уже говорили:

– Послушай, тебя ведь не интересует, убила она или нет, верно? Как, впрочем, и меня.

– Что? И тебя же?

Крук подмигнул.

– Для чего, по-твоему, существуют юристы? – спросил он. – Думаешь, чтобы соблюдать справедливость? Вот еще! Для того чтобы вытаскивать тех, кто загнан в угол, – причем чем теснее угол, тем выше гонорар. И нет безнадежней угла, чем тот, в который загнан преступник. В общем, когда речь о верховенстве закона, у меня прямо мороз по коже. Зримо представляю себе, как зябну в очереди за пособием. А вот когда речь о дельце вроде этого, где все заведомо вопиет, что благоприятного вердикта не жди, вот тут-то и понимаешь: денежки сами плывут к нам в руки!

– Однако ты циник! Прожженный!

– Ничего подобного. Обыкновеннейший деловой человек.

– Послушай, а ты веришь, что это она убила?

– Во что я верю, – отмахнулся Крук, – не имеет никакого значения. Ни малейшего. Значение имеет только то, в чем можно убедить присяжных. Причем в коридорах с ними договориться нельзя. Можно только убедить, заболтать их в судебном зале, порой даже вопреки их здравому смыслу. Ну, так с чего мы начнем?

– С того факта, что я убежден в ее невиновности.

– Ну, это на судью не подействует, и у тебя не будет случая повлиять на чувства следующего состава присяжных. Доказательства хоть какие есть?

– Нет пока. Одна интуиция.

– В профессиональных кругах это именуется предубеждением. Ну, по мне, все едино. Альтернативу какую-то предложить можешь?

– Вот тебе одни голые факты. Миссис Росс вышла из дому примерно в четверть десятого. Время она называет, ориентируясь на почтальона, который встретился ей у калитки, он обычно как раз в этот час приходит. Направилась она в кинотеатр, а домой вернулась после одиннадцати, в одиннадцать двадцать примерно. Из чего следует, что отсутствовала она около двух часов. Все это время в особняке находился только сам Росс да старая глуховатая горничная Марта, которая в десять отправилась спать. Так что в течение часа дом был практически пуст. Кто угодно мог войти незамеченным.

– Ну да, а дом Росса, он вроде пещеры Али-Бабы, сказал: «Сезам, откройся!» – и дверь распахнется?

– Да ладно, много есть способов войти в дом. У некоторых даже ключ мог быть.

– У кого, к примеру?

– Я вот подумал про сына. Ты же знаешь, что говорил Шерлок Холмс.

– Насчет того, что следует отбросить все невозможное, рассмотреть то, что осталось, сколь бы маловероятно оно ни было, и принять это за ответ? Конечно, знаю. Хотел даже над столом у себя повесить. Экономит массу хлопот. Это изречение должно стать так же популярно, как «Смейся, и весь мир рассмеется вместе с тобой». Итак?

– Понимаешь, единственный, насколько я знаю, человек, у которого был мотив, – это Гарри Росс.

– Сын, которого отец собирался лишить наследства?

– Да.

– А что он рассказывает о том, как провел этот вечер?

– Похоже, его толком не спрашивали. Признаков незаконного проникновения в дом полиция не нашла. Думаю, там сразу сошлись на том, что преступница – миссис Росс.

– Хорошо, что ты не в Германии. Получил бы там за такие слова три дня в концлагере. Что, предлагаешь мне подловить юного Росса?

– Да вот думаю, может, ты разузнаешь что-нибудь о его личной жизни, нужны ли ему деньги и все такое. Я буду действовать в открытую, мне так легче, а ты воспользуешься мной как завесой.

– Смотрите-ка, все он предусмотрел! Но ведь Росс наверняка насторожится. В чем же смысл?

– Понимаешь, я смотрю на это так. Предположим, я обращусь к нему и попрошу помочь мне вызволить его мачеху. Если он замешан в этом деле, то должен схватиться за мое предложение хотя бы из тех соображений, что так сможет следить за мной, быть в курсе моих действий.

– Мысль здравая, – кивнул Крук. – И пока ты его отвлекаешь, мы сможем исхитриться и воткнуть кинжал ему в спину. Что и говорить, у этой версии есть свои сильные стороны. К примеру, он хорошо ориентируется в доме. Но откуда он знал, что в тот час там никого не будет?

– Он мог и не знать. Я же не говорю, что убийство было преднамеренным. Сам я никогда не убивал, но очень хорошо представляю, каково это, когда мирные методы уже исчерпаны. Юный Росс знал, что утром отец собирается изменить завещание и оставить его нищим…

– Откуда он это знал?

– Миссис Росс предупредила его. Как раз в тот день специально ездила в Лондон. Написать отцу Гарри не мог, смысла не было. Отец, вернее всего, не распечатывая, швырнул бы письмо в огонь. Да и в любом случае письмо вряд ли заставило бы его передумать. Оставалось надеяться только на личный разговор…

– Как юрист тебе говорю: я против всех личных разговоров, – перебил меня Крук.

– Но ведь Гарри Росс не юрист. А потом, это был последний его шанс.

– Вижу, ты все продумал. Продолжай. Почему он не позвонил отцу?

– Потому что Эдвард бросил бы трубку. Он же говорил, что двери его дома для Гарри закрыты.

– Ага! Эта фраза эффектно прозвучит на суде. Конечно, в нынешних обстоятельствах он – наследник.

– Они оба наследники.

– Лицо, признанное виновным в преступлении, караемом смертной казнью, права наследования лишено. Однако я понимаю, о чем ты. У них одинаковые мотивы. По сути, у сына даже больше. В каких он отношениях с мачехой?

– В предосудительных, как утверждают недобрые люди.

– Доказательств, однако, нет?

– Если не считать того, что пару раз она ездила к нему на квартиру.

– А занимается он чем? Журналистикой? Но не слишком успешно, да?

– Да.

– Что-то я сомневаюсь, чтобы его квартира была подходящим местом для встреч. Конечно, с милым рай и в шалаше… Но миссис Росс следовало быть поблагоразумней.

– Да разве тот факт, что она открыто туда ездила…

– Открыто? Что, с ведома мужа?

– Н-нет…

– А написать не могла?

– Письма ее вскрывали и проверяли.

– А в городе что, ни одного почтового ящика?

– Ну, старый Росс мог подкупить хозяйку квартиры.

– Это да. Что ни говори, с математикой у него был порядок. А что сам сын думает по этому поводу?

– Не припоминаю, чтобы он высказывал свое мнение. В конце концов, пустись он рьяно защищать миссис Росс, это пробудило бы подозрения.

– Тогда как, не ударив палец о палец, он подозрений не вызвал, так? Ну да, в самом деле, на всех не угодишь. В общем, ничего удивительного, что ты склоняешься к тому, что виноват юный Росс, а не прекрасная дама.

– Ну, с Гарри я близко не знаком, но она по типу не из убийц.

– Ох, я тебя умоляю! Какие еще типы? Женщины, они все особенные. Как там у Байрона? «Мир – это сена стог, и всякая ослица на свой лад старается урвать…» Итак, Росс приехал повидаться с отцом. Кто впустил его в дом? Не Марта, она бы об этом сказала. Ты ведь не хочешь сказать, что старший Росс спустился, открыл дверь сыну, а потом снова улегся в постель и покорно дал себя задушить?

– Конечно, нет. Обрати внимание, я отнюдь не утверждаю, что Гарри в чем-то виноват. Но есть возможность выстроить защиту, чтобы возбудить сомнения у присяжных, и миссис Росс оправдана.

– Самое резонное твое высказывание за сегодня, – ехидно заметил Крук.

– Впрочем, лучше было бы предложить другую кандидатуру вместо нее.

– Подставить кого-то, значит. Ну ты и умник! Что ж, иди играй свою роль, а мы будем действовать из-за кулис. Только не вздумай увидеть в этом соревнование. Непременно поддерживай с нами связь и не мни себя этаким Чарли Ченом[3], который профессионалов может легко за пояс заткнуть. Нет, у тебя не выйдет, не обольщайся. – И, когда я уже был у двери, добавил: – А что, в случае счастливого исхода дело кончится флердоранжем? Верно? Я правильно понимаю?

«Похоже, – подумал я, – точка зрения полковника Фрайра становится популярной, и мне следует Бога благодарить, что Банти – девица разумная и вообще прелесть».

Гарри Росса, когда я к нему приехал на Вэйн-стрит, не было дома. Квартировал он в строении хоть и приличном, но обшарпанном, плохо освещенном и недорогом. Район Бейсуотер прежде считался респектабельным, но теперь задняя сторона дома выходила на угольный склад, а окна фасада – на овал, именуемый сквером и неровно поросший чахлой травой да пыльными кустиками лавра. Пока я выспрашивал хозяйку, когда можно ожидать Гарри, по четырем выщербленным ступенькам спустился молодой, коренастый джентльмен в очках, который включился в ситуацию.

– Может, через пять минут. А может, и за полночь, – лаконично сказал он. – С писаками этими никогда наверняка не скажешь. Иногда всю ночь его нет, а порой полдня приходит-уходит. Правильно я говорю, миссис Джаджес?

Миссис Джаджес хмуро подтвердила правоту этих слов.

– По мне, так джентльмен должен служить, как полагается, – сообщила она нам. – Когда мистер Росс пришел снять у меня комнату, мне было невдомек, как обстоят дела. Я не привыкла, чтобы жильцы по полдня дожидались подходящего дела. Еще немного, и извольте радоваться: он на пособии.

– Нет, мистеру Россу пособие не грозит, – уверил ее молодой человек.

– Только потому, что он даже пособия не заслуживает! – парировала она. – Ну так как, вы зайдете позднее?

Я помедлил с ответом. Атмосфера тут была не слишком гостеприимная.

– Пойдемте ко мне, там его подождете, – предложил молодой человек. – Думаю, он скоро будет.

– Журналистикой пробавляется, верно? – осведомился я и не потому, что сомневался в ответе, а потому, что всегда есть шанс, пусть даже отдаленный, что услышишь что-то полезное.

– Верно. И глупейшее это дело, скажу я вам. В мире и без того пустой болтовни хватает, а уж множить эту болтовню в печати… И куда это нас заведет? Вот моторы…

– Полагаю, это ваша специальность?

– Да. – Передвигаясь по комнате, он рассказал мне о себе. Звали его Кенуорд, работал он в гараже, Росса знал, но не то чтобы слишком близко.

– Несладко ему приходится. И мамаша Джаджес к нему не благоволит. Думаю, отправила бы его восвояси, если бы не этот шум вокруг миссис Росс. Вы ведь читали об этом деле наверняка.

– Еще бы я не читал, – кивнул я.

– Гнусное дельце, как ни верти. А мамаша Джаджес, она-то рада. Говорит, всегда знала, что добра от этой особы не жди.

– Что же такое она о ней знала?

– Миссис Росс приезжала сюда повидать Гарри. Мамаша Джаджес, я думаю, сомневалась в том, что она ему мачеха. Уж не знаю почему, но скорее всего вследствие грязного склада ума, – беззлобно сказал он. – Надо же ей чем-то утешить себя за то, что четырнадцать лет обихаживала пьяницу-мужа, да за сорок лет, что держалась на плаву. Я слышал, как она разговаривала с миссис Росс в тот день, когда у той мужа нашли мертвым. Чистая кошка, вынюхивающая, откуда вонь.

– Что значит разговаривала с ней? Миссис Росс в Лондоне не было.

– Да, но она с утра позвонила Гарри, чтобы сообщить ему новость. А того дома не было. Я, кстати, столкнулся с ним позже, на вокзале, он как раз выходил из поезда.

– В какое время это могло быть?

– Еще девяти не было. Видно, всю ночь работал. С газетчиками такое случается.

– Надо думать, не по себе ему было узнать такое… – предположил я.

– Да особой-то любви между ним и отцом, сдается мне, не водилось. Старикан оставил его совершенно без денег. Чертовски несправедливо это, особенно если знаешь, что поводом тому – всего лишь желание парня следовать своему призванию. Пусть даже и дурацкому призванию, соглашусь… Нет, не думаю, что смерть отца сильно его огорчила. А вот то, что мачеху его обвинили, это он переживал, да.

– Она была очень добра к нему, – вставил я.

Кенуорд посмотрел на меня свысока.

– Парень его лет не должен нуждаться в том, чтобы женщины, даже вторые жены его отца, были к нему добры, – произнес он нравоучительным тоном.

– А часто она сюда приходила? – как бы между прочим осведомился я.

– Я видел ее только один раз, хотя, думаю, она бывала здесь чаще. Шикарная на вид дама. Везет некоторым! В общем, убила она или нет, я ей сочувствую: придется пережить еще один процесс.

– Этого не избежать, если, конечно, не откроются обстоятельства, которые по-иному высветят эту историю.

– Да вряд ли, столько времени уже прошло!

– А помните дело Гаттериджа? Тогда полгода понадобилось, чтобы поймать убийцу.

В общем, ждал я, ждал и, наконец, оставил Россу записку, что вернусь после обеда. «Интересно, – думал я, – много ли разузнает Крук и как далеко в поисках он дозволит зайти мне. Терпеть ведь не может, когда лезут в его дела. Считает всех неумехами и дилетантами, и вообще это честь, что он допустил меня до участия в розыске».

«Неумехи! – говаривал он. – Дилетанты! Помогай им Господь. Начитались про Шерлока Холмса и рвутся играть на равных. Совсем как дети, когда те пробуют месить тесто».

Но все-таки я получил от него дельный совет.

«Протяни преступнику веревку достаточно длинную и можешь быть уверен, он сам полезет в петлю. Потому что, понимаешь ли, чертовски трудно поверить, что факт, известный тебе, не очевиден тому, кто рядом. Не у каждого столько здравого смысла, как у того парня, который, сложив важный документ чистой стороной наружу, сунул его в стойку для писем, в то время как у него дом переворачивали и вспарывали обивку стульев. Нет, преступник, как правило, принимает такие меры безопасности, что они только привлекают к нему внимание, да так, как никогда бы не было, если бы он держал язык за зубами. Точно так же самка чибиса поднимает шум, когда ты подходишь к ее гнезду, и ты понимаешь, что оно рядом, тогда как наверняка прошел бы мимо, даже если бы искал».

Глава 5

Вернувшись после обеда на Вэйн-стрит, я обнаружил, что юный Росс дома и меня дожидается.

– Кенуорд сказал, что вы меня спрашивали, но не знал для чего. Только то, что вроде бы речь о моей мачехе.

– Вы меня помните, я надеюсь, хотя в последние годы мы встречались нечасто, – сказал я, протягивая ему руку.

– Конечно, – ответил он, впрочем, без особенной радости.

– Я тот присяжный, что объявил особое мнение, – пояснил я.

– Да, точно! Мне как-то не пришло в голову… Но чем я могу помочь?

Он вытащил портсигар и предложил мне сигарету.

– Понятия не имею. На мой взгляд, если бы у вас имелось что сообщить по делу, вы бы давно это сделали. Или вы тоже считаете миссис Росс виновной?

Он щелкнул крышкой портсигара, захлопнув его.

– Да наплевать мне, глубоко наплевать, виновна она там или нет! Да, конечно, я понимаю, это был мой отец, но Богом клянусь, вы и представить не можете, каким он был узколобым и нетерпимым! Деньги были в его руках, «право кошелька», и он вовсю этим пользовался. Нам обоим не давал позабыть, что против этого оружия мы бессильны. Нет, запретить мне перебраться в Лондон он, конечно, не мог, но зато позаботился о том, чтобы я перебивался с хлеба на воду. На ваш взгляд, эта комната, наверное, выглядит просто убого, однако это сущий дворец по сравнению с теми, где я обретался в последние месяцы… – Он помолчал и продолжил: – Так чего, черт побери, вы от меня ждете?

– Скажите, были у вашего отца враги? – спросил я, сам не зная зачем.

– Таких, чтобы могли убить, нет, не было. Игра не стоила свеч.

– Но ведь миссис Росс тоже могла так считать, верно?

– Верно. Остается только убедить в этом суд.

– То есть вы всерьез полагаете, что она из тех женщин, которые способны придушить своего мужа?

Он «заметался» взглядом по комнате, словно не знал, куда деть глаза. То на одну стену посмотрит, то на другую, то на литографию с изображением котят в корзинке, то на огромный в раме эстамп, на котором, небрежно перекинув через плечо львиную шкуру, красовалась девица, а семейка тигров жадно поедала ее глазами.

– О господи! – наконец вскричал он. – Да я просто не знаю, что думать! Я сам не свой с тех пор, как это все началось. Поначалу, конечно же, не поверил. Но какие есть еще варианты? Не мог же он сам себя удушить. И потом этот камешек из кольца в постели, и подушка, измазанная в крови… От такого не отмахнешься, и объяснения не найдешь, разве только принять сторону одиннадцати присяжных.

– Там была горничная.

– Марта? Ну не станете же вы подозревать Марту! – Он хохотнул. – Отец ей даже гроша не оставил.

– И ключа от дома ни у кого не было?

– У меня был, когда я там жил, но отец отобрал его перед отъездом.

– Значит, он мог дать ключ кому-то еще.

– Мог, в принципе… Но кому? Разве что Айрин Кобб? Но она в жизни бы его не убила. Она обожала его.

– А что он сам о ней думал? – поинтересовался я.

– Ну, что она полезна. Слишком навязчива, может быть, но скорее всего ему это льстило. Господи, вы что, подозреваете, что между ними что-то могло быть?

– Нет, конечно же, нет.

– Да вообще, – убежденно воскликнул он, – разве может женщина удушить мужчину из-за того, что тот не влюблен в нее! Нет, она никак не могла. Такие страсти, на мой взгляд, не по ней.

– Разумеется, я ничего подобного и не предполагал. Однако мы не вправе упустить ни малейшей возможности, чтобы разгадать это дело, даже самой маловероятной, и если вы согласны со мной, что ваша мачеха невиновна, то, следовательно, виновен кто-то еще.

– И вы думаете, это могла быть мисс Кобб? Ах, ну да, вы же писатель! Тогда, конечно, вам положено всюду видеть интригу. Психологический роман можете выстроить на этой истории, роман с героиней, страдающей от несчастной любви.

– Ну, жизнь-то, она переплюнет любой роман, – сухо заметил я.

– Ну, если она обезумела, потеряла голову… – помолчав, проговорил он. – Но вообще-то как-то не верится, чтобы она могла… Впрочем, если припомнить вот что… Айрин как-то прислала мне письмо, уже после того как я уехал. Письма этого у меня нет, но я очень хорошо его помню. Она как-то прознала, что Виола передала мне некоторую сумму, и написала, что, уехав, я сделал ситуацию невыносимой. Раз уж я решился жить самостоятельно, написала она, то тогда по меньшей мере не должен брать денег отца. Он, дескать, в отчаянии и запретил ей видеться со мной, Виоле запретил то есть. Совершенно истерическое письмо. Она не могла не знать, какое воздействие оно на меня окажет.

– Вот именно. Интересно все-таки, был ли у нее этот ключ.

– Да если и был, сейчас она наверняка уже вернула его на место. Ведь на следующее утро она буквально вломилась в дом! Виола мне об этом рассказывала. А что, вполне в характере роли. Этакая невинная секретарша-энтузиастка… Но как тут что-нибудь доказать?

Я пересказал ему теорию Крука насчет веревки.

– Тут есть еще один нюанс, – сказал Гарри и даже несколько побледнел. – Довольно гнусный нюанс, но, думаю, лучше будет нам с вами его обсудить. Видите ли, в этом письме она высказала предположение, что… что Виола приезжала сюда, движимая иными побуждениями, чем просто привезти деньги или повидаться со мной. Только представьте! В конце концов, я сын ее мужа. Она знала меня с детских лет.

– Мисс Кобб в самом деле так написала?

– Да.

– Эх, жалко, что вы порвали это письмо.

– Жалко? А вы стали бы такое хранить?

Поневоле пришлось согласиться, что вряд ли.

– У меня есть один к вам вопрос, и заранее прошу простить за нескромность. А между вами что, и впрямь никогда не было подобных чувств?

– Никогда! – с самой истовой серьезностью ответил он. – Она была чертовски привлекательной женщиной и сто очков наперед могла дать любой из девиц, с которыми я встречался, но при этом я смотрел на нее только как на жену отца. Только и исключительно. Никогда в жизни не думал о ней в каком-либо ином свете. Мне было ее жаль, потому что жизнь у нее была несладкая. Она и сама это признавала, и, больше того, она собиралась уйти от отца. Так она мне сказала. Не могла больше его выносить.

– Она не один раз к вам приезжала?

– Да. Для нее тут было прибежище, а я – единственный человек, с которым она могла поговорить по душам. С малознакомыми людьми не все обсудишь, а таить все в себе, бывает, нет сил. А кроме того, она держала меня в курсе событий. Ей хотелось, чтобы мы помирились.

– А отец был к этому готов?

– Только на его условиях и то, я думаю, короткое время. Но я нет, не был.

– Даже для того, чтобы порадовать миссис Росс?

– Даже для этого.

– Вы упомянули, что она сообщила вам о своем намерении с мужем расстаться?

– Да, сказала, что положение стало невыносимым. Он грубил ей, унижал при слугах. Думаю, Марстон переполнен слухами.

– Она делилась с вами своими планами?

– Сказала: пойдет работать. А что? Характера у нее хватает.

– Не сомневаюсь, но найти работу непросто даже женщине с сильным характером. Знаете, вашему отцу было с ней, видимо, нелегко.

– А ей с ним и того хуже. А потом… – Он запнулся и замолчал.

– Да?

– Не хотелось бы, чтобы об этом трезвонили направо-налево, но отцу моему грозило увольнение, и он это знал.

– Кто такое сказал?

– Беллман. Я ходил повидаться с ним, когда был в городе. – Беллман был директором школы, в которой служил Эдвард Росс.

– Он объяснил, в чем причина?

– Я так понял, что в некомпетентности. Отца предупреждали не раз, но он до того был увлечен этим своим задачником, что запустил основную работу, и его класс отбился от рук.

– Послушайте, это совершенно иначе поворачивает все дело…

– Да? И все-таки я не вижу, какой от этого толк… Ах, вот если бы Господь заставил людей поверить, что она ничего такого не делала! Передать не могу, каково мне было неделя за неделей знать, что я ничем, ничем не могу ей помочь!

Тон, каким он это произнес, был на градус горячей, чем стоило ожидать от пасынка. В груди моей зашевелилось подозрение. Опасение, раньше лишь теплившееся, теперь обрело форму. Не лукавит ли сей молодой человек, утверждая, что испытывал к мачехе всего лишь ту смешанную с восхищением почтительность, которая причитается супруге отца и красивой женщине? Может, почтительностью дело не ограничивалось? Может, инсинуации Айрин Кобб, что эти двое состояли в любовной связи, имеют под собой основание? Мысль была гадка, но назойлива.

– Да, отвратительная история, – пробормотал я. – Одна надежда, что удастся отыскать нечто свежее, какие-то факты и обстоятельства, выстроить новую линию обороны… Нужна, понимаете ли, какая-нибудь деталь, мелкая, но жизненно важная, пустяк, прежде не привлекавший внимания. Конечно, это легче сказать, чем сделать. Вот вы, вы хорошо ее знаете, Виолу, может быть, лучше, чем кто-то другой…

Гарри искоса на меня глянул.

– Да нет, я вот сам часто думаю, знал ли я ее вообще, – помолчал и продолжил, чуть сбавив тон: – Она очень мне нравилась, чрезвычайно, пусть и не в том смысле, какой вы в это вкладываете. Она обворожительное, волнующее создание, она всюду привносит с собой дух приключений. Рядом с ней жизнь кажется интересней, чем на самом деле. Я сказал вам, что не верю в то, что она это сделала, и это чистая правда. Но при этом я верю, что сделать это она могла. И это слова, которых не скажешь про большинство женщин и даже, если на то пошло, мужчин. И не потому, что у них высокие принципы и они гуманны, а потому что, как говорится, кишка тонка. – Если они были в любовной связи, то сейчас юный Росс очень ловко, просто мастерски морочил мне голову. – Воспринимай я ее в каком-то ином, романтическом свете, – продолжал он, – разве я мог бы брать у нее деньги? Как вы думаете? Ну конечно же, нет, хотя, видит Бог, в деньгах я нуждался. Однако она выручала меня и не один раз. И я брал эти деньги, не дрогнув, ведь они были из папашиного кошелька. Но порой мне казалось, что она и впрямь боится того, что способен выкинуть мой папаша.

– Да бросьте, – возразил я, – она не из пугливых.

– Это противоречит ее темпераменту, согласен, но подумайте сами, каково ей было с ним жить? Она была замужем одиннадцать лет и, сдается мне, добрую половину этого срока глубоко несчастна. Именно это настроило меня против отца, именно это, а совсем не то, как он со мной поступил.

– Обвинитель заметит по этому поводу, что у вашего отца имелись свои резоны. На суде обсуждалось, – тут я посмотрел на него очень внимательно, – не приезжала ли она в Лондон, чтобы встречаться с любовником.

Он побелел, протянул руку, чтобы ухватиться за каминную полку, и тихо проговорил:

– Нет, я не верю. Не может быть.

Я не знал, что и думать.

– Ваш отец явно ее подозревал.

– Я знаю. Но такое ведь невозможно, правда? Так она поступить не могла. То есть понятно, что она хотела уйти от него, но не так же! Это выставляет мужчину уж совсем каким-то болваном.

По-прежнему сомневаясь в его уверениях относительно невинности их с мачехой отношений, я не мог не думать о том, что сама жизнь сделала нас союзниками в борьбе за Виолу Росс. Однако же при этом мы с Круком вступили в заговор с целью перевалить вину на Гарри Росса, и мне было неловко. Глядя, как стискивает он руки при разговоре, я поневоле обратил внимание на то, какие они у него мускулистые. И все-таки мне не хотелось, чтобы он занял место Виолы на скамье подсудимых. Я предпочел бы увидеть там какого-нибудь неизвестного мне парня, с которым я не был знаком. Но если окажется, что юный Росс был ее любовником, тогда вся моя жалость к ней развеется по ветру. Такой поворот событий был для меня совершенно непереносим.

– Я вам сейчас скажу нечто ужасное, – повернулся ко мне юный Росс, – пожалуй, думать такое про родного отца – страшный грех. Как вы думаете, есть вероятность, пусть даже самая ничтожная, что он сам это сделал?

– Что? Удушил себя?

– Мог он такое сделать?

– Сомневаюсь. И главное, зачем?

– Ну, как же. Во-первых, ему грозило остаться без работы. Во-вторых, он понимал, что теряет жену. Он понимал, что она не из тех женщин, кто останется без мужчины, и что она, как только уйдет от него, верней всего, сочтет себя вправе жить так, как ей вздумается. Что ему оставалось? Он ведь чудовищно ее ревновал. Ревновал, это мы знаем, иначе не устраивал бы в доме этих переселений из комнаты в комнату. Итак? Что можно возразить?

– Кровь на подушке? – предложил я.

– Сам мог замазать.

– Будильник в шляпной коробке?

– Вполне в его духе.

– Камень из кольца?

– У него единственного была возможность и выковырнуть камень, и бросить его в постель. И никто бы об этом не прознал.

– Однако удушить себя? Черт побери, нет, это в голове не укладывается!

– Да вот не знаю… Так мы смогли бы объяснить и появление сыщика, и тот факт, что отец послал за своим поверенным. В конце концов, лишив ее наследства, он лишал себя последней возможности ее удержать.

– И сам, своими руками организовал все так, чтобы умереть в ночь перед тем, как изменить завещание?

– Конечно. Именно таким образом он обеспечил ей мотив преступления!

Звучало заманчиво, но принять такую версию я не мог. В медицине я не силен, но поверить, что человек сам себя душит подушкой, а потом отбрасывает ее на стул? Да, придумано остроумно, но маловероятно.

Гарри Росс, однако, так легко не сдавался. Он сделал еще несколько безумных предположений, ни одно из которых не выдержало бы и пары минут перед здравым смыслом присяжных заседателей.

– Тогда, значит, есть какая-то иная разгадка, – вскричал он, – и нам необходимо найти ее! Видите, мы ходим кругами, все время возвращаемся к одному и тому же и получаем один и тот же ответ: Виола.

Это испытанный художественный прием, когда преступник отчаянно ищет способа оправдать невиновного. Я, почему-то всегда считавший такой прием надуманным и сугубо литературным, нынче был свидетелем его использования.

– И знаете, – снова заговорил юный Росс, – самое неприятное здесь то, что, пойди ход вещей чуть иначе, я, вполне вероятно, смог бы предотвратить преступление.

– Вы? – уставился на него я. – Каким это образом?

– Да. Той ночью я был поблизости, в Селби, это соседняя с Марстоном железнодорожная станция. И почти что надумал навестить старика, а потом решил, что он наверняка откажется меня видеть, и тогда я пропущу последний поезд на Лондон, а ведь мне утром надо было бежать по делу.

– Но что вы там делали?

– Помните то недавнее ограбление в Селби? Многое из украденного, меха и прочее, отыскать так и не удалось.

– А разве не было принято объяснение, что добычу переправили за границу?

– В полиции, конечно же, именно так все и объясняли. Они всегда на заграницу ссылаются, если прошляпят дело. Но доказательств никаких нет. И тогда мне пришло в голову, что добыча спрятана где-то там, а преступники выжидают, когда утихнет шумиха. Я там отлично ориентируюсь на местности. Мальчишкой все облазил и помню ужасную историю, которая произвела на меня огромное впечатление, когда мне было лет девять. Пропал мальчик, который учился со мной в школе. Люди винили цыган, а его мать думала, что его убили. Потом, примерно через неделю, из тех же мест исчезла маленькая девочка, но ее тело через какое-то время нашли. Ее убили каким-то ужасающе гнусным образом, и все склонялись к тому, что негодяй, на котором лежит смерть одного ребенка, ответствен и за пропажу другого. Но год спустя тело мальчика обнаружилось. Лежало в этаком полом месте в земле, вроде норы или тесной пещерки. После дождя было скользко, он оступился, сполз туда и застрял, как в ловушке, под землей. Кричи не кричи, никто его не услышал. Ужасная штука. Тот, кто поскользнулся вторым, обнаружил вход, власти поставили там знак с предупреждением, и больше трагедий не было. Но мне пришло в голову, что, если грабители местные, отчего бы им, зная про эту пещерку, не спрятать свою добычу там? Наверное, вам эта идея покажется дикой, но мы, газетчики, готовы на все, чтобы раздобыть что-то погорячее. Сенсация нужна, что ты скажешь! Необычное что-нибудь, почуднее или на злобу дня, а пуще всего то, про что другие еще прознать не успели. Тут, понимаете ли, всегда кроется шанс. Согласен, вероятность, что краденое окажется там, был один к ста, но я был в отчаянии и решился проверить. Поехал в Селби и направился за город. Когда добрался до места, увидел, что старого указателя нет, то ли убрали, то ли украли, кто его знает. Вид был такой заброшенный, такой дикий, словно там много лет ничья нога не ступала. Пошел по тропке, которая вела к пещере, и увидел, что она совершенно завалена, никакой надежды туда вообще проникнуть. Отчаялся, но меня не покидала мысль, что еще немного, и я утру нос полиции. Я принялся рыскать по округе, то к заброшенной штольне схожу, то к колодцу пересохшему, где в принципе что-то можно припрятать, и в общем все без толку, ничего не добился.

– Вы так и не добрались до отцовского дома?

– Нет. Господи, как же мне жаль, что этого не случилось. Я смог бы предотвратить несчастье. Но время уже было позднее, а поезда ночью ходят нечасто.

– Долго вы, надо полагать, там бродили, – сказал я.

– Да уж. Все пытался припомнить, где может быть еще местечко поукромней.

– И, вероятно, встретили кого-нибудь из знакомых? Это ведь почти что ваши родные места, верно?

– Сказать по чести, не встретил ни единой живой души. Я ведь сказал: округа выглядела заброшенной и безлюдной, а в город я не зашел. А потом я ведь в Марстоне последнее время бывал только на каникулах. И мои школьные приятели, они, конечно, были совсем не из Марстона.

«Очень ловко, – подумал я, – и, если судить поверхностно, вполне достоверно. Никого не встретил на станции, из служащих там его никто не признал. Долго ли проверить билет, а контролер билетный – мальчишка шестнадцати лет. Нет, никаких нет причин, чтобы его увидели и запомнили. И для него это чрезвычайно удачно».

– И вы сели на последний поезд?

– Да. Выпил рюмку в «Птичьей клетке» и успел на 9.49. Как раз к полуночи был дома.

– И вряд ли в вагоне была толчея?

– Да, всего несколько рабочих, и те сошли, не доезжая до Лондона.

– Вымотались, наверное, устали после такой-то прогулки. И перекусить было негде.

– Нет, мне повезло. Перекусить удалось. И хотя я вернулся поздно, миссис Джаджес, она понимает, что газетчики народ сумбурный. Я открыл дверь своим ключом и увиделся с ней только наутро, когда вышел купить газеты. Вернулся, а она у телефона, как раз переговорила с моей мачехой.

В общем, так или иначе, но мои изначальные подозрения подтвердились. В ходе нашей беседы шаг за шагом я проникался к парню доверием. Столь искренне вошел в роль союзника, что по крайней мере на какое-то время сам позабыл, в чем суть моей миссии, тогда как миссия состояла в том, чтобы заменить кем-то, все равно кем, миссис Росс на скамье подсудимых. При этом юный Росс с таким неподдельным жаром посыпал голову пеплом и сопереживал страданиям своей мачехи, что я понемногу проникся мыслью, что обвинить в преступлении этого человека невозможно. И что же? Все это время Гарри просто старался замаскировать один чрезвычайной важности факт: в ту злосчастную ночь он не ночевал дома.

Разумеется, откуда же ему знать, что я уже переговорил с Кенуордом! Возможно, Гарри не знал и о том, что Кенуорд в то утро был на вокзале и видел, как он выходит из поезда… Судя по косвенным признакам, я сделал вывод, что особенной дружбы между инженером и Россом не было. А что касается квартирной хозяйки, Росс, видимо, полагал: она поверила, что он выходил за свежими новостями. Для того он держал под мышкой ворох газет. Ну конечно же, с чего вдруг ему понадобилось столько газет именно в то утро? Чтобы объяснить свой якобы ранний выход из дому.

Отсюда следовало, что на последний поезд он не успел. Вернулся, вероятно, первым составом, который везет в Лондон рабочих. Значит, ту ночь он провел в окрестностях Марстона. Зачем он туда поехал, остается тайной, иначе бы он об этом сказал. В эту ночь умер его отец. Сын в этой смерти был заинтересован ничуть не меньше, у меня это не вызывало сомнений, чем жена. Более того, судя по манере исполнения, преступление выглядело делом скорее мужских рук, чем женских. Гарри Росс сказал, что ключа от входной двери в дом отца у него не было. Любопытно, что можно извлечь из этого факта…

– Послушайте, – сказал я. – Давайте-ка поддерживать связь. Один бог знает, где сейчас настоящий убийца и что у него в голове. Если он нас заподозрит, может произойти следующее несчастье. В конце концов, дважды не повесят, и если мы будем сотрудничать, никак этого не афишируя, по крайней мере останется хотя бы один из нас. И вообще работа в паре имеет множество преимуществ.

Он согласился не раздумывая. Кто знает, может, с моей стороны это был ход рискованный, но положение в целом было не слишком благоприятным. Провоцировать второе убийство мне хотелось меньше всего, однако порой попадаешь в рискованные ситуации, которых не избежать.

Спустившись по лестнице, в холле я заметил хозяйку.

– Нет ли у вас, случайно, свободной комнаты? – спросил я.

– Для вас?

– Да. Дело в том, что я много бываю в Лондоне, а в гостиницах оставаться удобно отнюдь не всегда. В ближайшие месяцы я предполагаю бывать здесь часто. Так вот, если есть что-то свободное… Мне нравятся тихие дома…

– Тише, чем у нас, не найдете. Как скоро вы хотели бы въехать?

– Да хоть сразу, сейчас же, если найдется куда.

– На вашу удачу, да, найдется. Наверху есть свободная комната.

– Наверху?

– Да, и это значит, что никто не будет топать у вас над головой, что уже неплохо. Окно выходит на север, но скоро лето, и значит, там будет в самый раз, прохладно. И вы сможете работать там, если понадобится. Мистер Кенуорд редко бывает дома, а мистер Росс обедает где-то еще, но если предупредите заранее, я могу и сготовить.

– Скорее всего я буду много бывать в городе.

Она проводила меня наверх, в просторную комнату под самой крышей со скошенным потолком и окном, к которому вел узкий, туннелем, проход, а вид был на бесконечно длинные ряды крыш. Подобные зрелища всегда действует на меня ободряюще. Мне нравится чувствовать себя в гуще городской жизни, наблюдать движение транспорта, бурление людских страстей. Обставлена комната была крайне скудно, но огорчить это меня не могло. Достаточно того, что, поселившись здесь, я смогу быть в курсе того, кто приходит к юному Россу, и следить за его перемещениями.

Миссис Джаджес высилась посреди комнаты как воплощение солидности. Руки крест-накрест сложены на груди, физиономия суровая и подозрительная.

– Четырнадцать шиллингов, – сказала она, – и это почти даром, учитывая, что дом самый почтенный, чего о соседских скажешь отнюдь не всегда.

Я безропотно согласился и заплатил за две недели вперед.

Глава 6

Внешность Крука вполне отвечала его имени: это был крупный, смешливый, пузатый мошенник, повадками сильно напоминавший букмекера с ипподрома, ни малейшего сходства с теми юристами-джентльменами с Риджент-стрит, с мясистыми, лопатой, ручищами и пронзительными серыми глазками, которые ничего не упускали. Скажи мне кто, что его выгнали со скачек за нечестную игру или вычеркнули из списка адвокатов за нарушение профессиональных норм, я бы ни секунды не усомнился. Он и не выглядел респектабельным, и вел себя не как джентльмен – сказать по совести, у него и намерения такого не было, – а уж клиентура его вызвала бы самый живой интерес у уголовной полиции. При этом свободным временем он вовсе не располагал, и список записанных к нему на прием длиннее, чем у многих особ, куда более известных. Однажды он мне сказал: «Моя контора не церковь, бумажка с десятью заповедями тут к стене не пришпилена. Но если тебе есть чем платить, я к твоим услугам. Репутация, она, знаешь ли, дорогого стоит, и платить за нее приходится куда дороже, чем очень многие думают. Но, с другой стороны, оно ведь того стоит! Когда бы моральные ценности не значили в обществе так чертовски много, кому бы они сдались! Найди мне того болвана, который захочет безгрешности ради нее самой!»

– Я тут выяснил кое-что про твоего знакомца, – вместо приветствия сказал он. – То есть это Билл Парсонс, помощник мой, выяснил. Дела у твоего Гарри Росса – хуже некуда. Думаю, папашина идея изменить завещание ранила его в самое сердце. А потом нет никаких сомнений, что старый Росс питал подозрения насчет отношений сынка с миссис Росс. И сказать по правде, Арнольд, она и впрямь вела себя безрассудно. В конце концов, юноша хорош собой, и если намерением ее было всего лишь отвезти ему денег, как они оба божатся, отчего бы ей не послать их почтой? У себя дома старый Росс, конечно, был царь и бог, но над почтой ее величества он не властен! Или из Лондона могла отправить их заказным письмом. Единственное, чего никак не стоило делать, так это приезжать к парню на дом!

– И все-таки, – не согласился я, – они вроде бы никогда не назначали свиданий. Однажды ей пришлось целый час его дожидаться.

– Человеческое сердце, – изрек Крук, толстым пальцем ткнув себя в нос, главенствующий на его хитроватой физиономии, – оно обманчиво, это во-первых, а во-вторых, крайне порочно. Говорят же, не так ли, «заметь себе ссылаться может черт на доводы Священного писания»[4]. И поверь мне, лучше черта с этим никто не справится. Вот если бы она всегда заставала сынка дома, тогда папаша Росс и впрямь счел бы, что у него рога, а ему и так головной боли хватало.

– Что-то тут не вяжется, – сказал я. – Хорошо бы этот твой Парсонс разобрался с тем, как Гарри Росс провел ту ночь, когда произошло преступление. Сам он поет, что поспел на последний поезд, сделал пересадку и в Лондоне был около полуночи. Однако Кенуорд, свидетель беспристрастный и незаинтересованный, клянется, что видел его на вокзале примерно в восемь тридцать утра. Я сверился с расписанием, и это как раз то время, когда на вокзал «Виктория» приходит первый лондонский поезд, «рабочий», как его называют.

– То есть мысль твоя состоит в том, что он был у папаши и укокошил его?

– У кого-то он был, это определенно, и не хочет об этом распространяться. Если не у отца, то где же?

– Сдается, тебе не терпится увидеть, как он раскачивается, а? – ухмыльнулся не без злорадства Крук.

– Уж лучше он, чем бедная миссис Росс.

– А леди-то сама в курсе, как заботит тебя ее будущее?

Я почувствовал, что краснею.

– Откуда? Для нее я всего лишь безымянный присяжный заседатель, один из дюжины. Я с нею, конечно, знаком, но не более того.

Крук покачал головой:

– Не обольщайся, Арнольд. Шла бы речь о мужчине, тогда да. А женщины – это совсем другое. Логики они лишены, но зато обладают качеством, зачастую более полезным, чем логика. Можешь назвать это инстинктом. Женщина, которой грозит смертная казнь, каждого из заседателей рассмотрит самым внимательным образом и оценит, потому что в его руках ее жизнь. К концу процесса она скорее всего уже знает, кто из них ей непримиримый враг. Если миссис Росс сообщили, что один человек спас ее от единодушного приговора, думаю, она сразу же догадалась, кто ее благодетель. Ни на секунду не воображай, что ты для нее незнакомец. В ее сознании ты связан с самым страшным переломом, какой только бывает в судьбе. Такое не забывается. Она и через десять лет тебя узнает на улице, если, конечно, будет в состоянии кого-то узнать.

– Я вот как раз думал, – робко спросил я, – стоит ли мне навестить ее? Или лучше остаться в стороне? А?

– Хочешь сладить с женщиной, Арнольд, помни, что второе имя ее – Тщеславие. Это касается всех, включая самых достойных. И не они в этом виноваты. Так их создал Всевышний нам на удачу. Это орудие, благодаря которому мы можем хоть как-то с ними управиться, они ведь как ртуть, женщины! – Тяжко вздохнув, он уперся подбородком в свой огромный кулак. – Вот она этакая в одну минуту и совсем другая в другую! Да, нам повезло, что правит ими тщеславие. Только оно не дает им совсем сбиться с курса. Кстати, так ты решил? – Была у него сбивающая с толку привычка возвращаться в разговоре к вопросу, давно забытому.

– Что именно?

– Решил ты на ней жениться?

– Я, должен тебе сказать, обручен совсем с другой девушкой, – сообщил я.

– Вот как? Да, значит, положение усложняется. В этом деле вообще все непросто. Прежде всего могу тебе сообщить, что твой птенчик попал в переплет. Он играет. На скачках. А букмекеры – совсем не та публика, с которой полезно ссориться. И, думаю, папаша Росс не испытывал никакого сочувствия к тем, кто водил с ними компанию.

– Так, значит, Гарри позарез были нужны деньги! – воскликнул я. – А мне он этого не сказал.

– А ты думал, он с ходу перед тобой всю душу раскроет? – усмехнулся Крук. – Преподнесет на блюдечке с голубой каемочкой? Нет, помнишь, что нам заповедовал дьявол? Блажен не ждущий милостей… Хочешь добиться чего-нибудь – встань, выйди и поработай!

– Значит, ты думаешь…

– Ну-ну-ну! Не за то мне платят, чтобы я думал, а за то, чтобы спас даму, если такое возможно. Думать – дело чреватое.

Я принял совет Крука и не стал встречаться с Виолой. В сложившихся обстоятельствах было как-то нелепо обсуждать с ней, не усадить ли нам Гарри Росса на ее место. Я решил, что разумней сначала самому разобраться в этой истории, а уж потом предъявить свои выводы судебным властям. И хотя меня по-прежнему мучило подозрение, что они с Гарри – любовники, я решил, что рано или поздно это как-нибудь выяснится.

Вернувшись в Марстон, я пошел взглянуть на «Лавры», дом, в котором произошло преступление. Он был заперт и пуст. Марта устроилась работать по соседству. «Не поговорить ли мне с ней, – подумал я. – Стоит ли? По своей воле она вряд ли поможет, она ведь на стороне Эдварда и скорее всего очень не прочь, чтобы его вдову прилюдно повесили». Однако, решившись не упускать ни единого шанса, я раздобыл адрес и смиренно подошел к задней двери того дома, где служила Марта. Она была не из тех, с кем легко сработаться, и последние пять лет горничные в «Лаврах» то и дело менялись, так что, проявив здравомыслие, она заняла пост при престарелой даме, у которой другой прислуги не было.

Время своего появления я тщательно рассчитал. Дождавшись, когда ворчливую старуху усадит в машину шофер со скучающим лицом, укроет пледами, несмотря на то, что вечер был теплый, и наконец укатит, я позвонил в дверь. На пороге появилась сама Марта. Разумеется, она признала меня, но взгляд ее выражал лишь враждебность.

– Добрый вечер, Марта. Не могли бы вы уделить мне десять минут? – сказал я.

Она пробормотала что-то про столовое серебро.

– Я вам не помешаю. Можете чистить свое серебро, а я пока с вами поговорю, – настаивал я, очень хорошо понимая, что хотя помогать мне в ее планы не входит, она, с другой стороны, вряд ли в силах отказаться от вознаграждения, что мог сулить мой визит.

Неохотно Марта пригласила меня войти.

– Если это насчет миссис Росс, то помочь я ничем не смогу, – проворчала она.

– Почему вы думаете, что это насчет миссис Росс?

– А иначе бы зачем вам сюда приходить?

– Логично. Да, вы правы. Это насчет миссис Росс.

– На суде я все рассказала, добавить мне нечего.

– Вы хотите сказать, что ответили на все вопросы, которые вам задали. Это не одно и то же.

– Вы это про что?

– Я был присяжным и не согласен, что обвинение против миссис Росс доказательно.

– Зато все остальные согласны.

– Потому-то я и пришел к вам сегодня. Я хочу их переубедить.

– И чем я, по-вашему, пригожусь? – От ее тона скисло бы даже молоко.

– Вы отправились спать в десять, не так ли?

– Да.

– И спите вы крепко?

– Поневоле, знаете ли. Падаю с ног к вечеру. Это такая обуза, тащить на себе дом! Особливо когда эти девчонки делают все не так и не там.

– А миссис Росс ушла сразу после девяти?

– И что?

– Значит, в промежутке между десятью и половиной двенадцатого дом, можно сказать, обезлюдел. Войди кто-нибудь, вы ведь не услышали бы этого, верно?

С явным нежеланием, но она кивнула, пробурчав:

– Да кто, по-вашему, мог бы туда войти?

– Я пока этого не знаю. Но вы сами согласились, что кто-то мог бы.

– И как бы он это сделал? Задняя дверь заперта на ключ и на засов. Самолично проверяла, закрыто ли, каждый вечер, как только приходящая прислуга уйдет.

– Побаиваетесь бродяг?

– Если и побаиваюсь, то у меня есть для того причины. Не слышали, что ль, про то дело в Манчестере, когда служанку нашли на кухне с перерезанным горлом, а негодяя, кто это сотворил, так и не отыскали?

– Вы считаете, такое может случиться здесь?

– Да тут такое случилось, – со значением вымолвила она, – что чего хочешь ожидать можно.

– Значит, вы уверены, что в ту ночь заперли заднюю дверь?

– Я на Библии в этом клялась.

– И парадную дверь тоже?

– Там автоматический американский замок, его не вскроешь.

– А нет других способов войти в дом? Через окна, к примеру?

– Все окна заперты на задвижки, я сама об этом забочусь. То есть те, конечно, что на первом этаже. А в окна второго можно попасть, только если этот тип, о котором вы думаете, летает вроде как муха.

– Других выходов нет?

– Есть тот, что из холла ведет в сад.

Я так и подскочил.

– Ну как же! А сад спускается к проулку? Литл-Дэвид-лейн, да? У всех домов на этой улице сады к этому проулку спускаются, и в каждый сад в стене есть калитка. Так что любой может свернуть туда с Ромэри-стрит, толкнуть деревянную зеленую дверь. Та ведь вряд ли закрыта, верно?

– Ключ, может, и есть, но я его никогда не видала. Той калиткой так и так никто никогда не пользовался. Все приятели мистера Росса и ее друзья тоже входили через парадную дверь, а мои знакомые и торговцы приходят к задней.

– Предположим, кто-то пришел через сад…

– Зная, что в доме никого нет? С чего бы это?

– Он мог этого не знать. Он мог прийти повидать мистера Росса, а когда увидел, что окна все темные… Кстати, в холле горел свет?

– Я выключила, когда пошла спать. У мистера Росса и так расходов хватало, нечего деньги на ветер швырять.

– Если бы он позвонил в дверь, кто-нибудь бы услышал?

– Нет, никто.

– И если то был человек, который знал расположение дома, он, наверное, обошел бы дом, посмотрел, не горят ли там окна?

– Отчего же, мог и сходить.

– В этом случае он бы прошел садом?

– Да.

– Мог он, предположительно, из сада войти в дом той дверью, что из холла?

Старуха призадумалась.

– Мог? – настаивал я.

– Нет, только если он в самом деле знал дом.

– Что вы имеете в виду?

– Там что-то неладно с замком, всегда не ладилось. Ключ поворачивается, но не до конца.

– Значит, дверь снаружи можно открыть?

– Ну если по ней посильней стукнуть. Посторонний подумает, что она заперта.

– Но тот, кто знает дом изнутри, он бы дверь открыл, да?

– Да, пожалуй.

– И вот он вошел внутрь и, зная расположение дома, мог бы пойти наверх?

– Ну, если бы у него духу хватило.

– Чтобы убить, требуется немалое присутствие духа.

– А зачем ему было идти в комнату мистера Росса?

– Возможно, он хотел с ним повидаться.

– Тогда почему он не направился в спальню? Ведь мистер Росс только изредка, когда хотел прилечь ненадолго, пользовался той комнатой. Раньше-то это была комната мистера Гарри…

Я едва удержался, чтобы не ахнуть.

– Разве не более вероятно, – сказал я, – что он решил, что в доме никого нет, и страшно перепугался, когда обнаружил кого-то в этой постели? А потом увидел, что мистер Росс просыпается, и с перепугу прижал ему подушку к лицу, чтобы тот не поднял тревогу?

– А что, вполне… Но чем вы докажете, что так оно и было на самом деле?

– Не знаю… пока.

Так или иначе, было похоже, что я продвинулся в своих разысканиях вперед.

В тот же день, отобедав, я прогулялся до проулка Литл-Дэвид-лейн. Дверь в стене открылась легко, и я попал в неухоженный сад Россов, где, судя по его виду, давненько никто не прогуливался. На полпути к дому стоял летний домик, вроде застекленной беседки. Я зашел туда посидеть на деревянной скамейке, покурить и собраться с мыслями. Только отбросил спичку, как взгляд мой зацепился за окурок, валявшийся у моих ног. Кто знает, может, он валялся там много лет, в беседке было достаточно для этого сухо, и все-таки я внимательно его осмотрел. На нем была маркировка: «Х.Х.Х.»

Я так и сел. Сердце застучало в моих ушах. Я вспомнил, как Гарри Росс предлагал мне сигарету. «Хотите? Они, правда, дешевые. Отец говорит, только африканцы могут курить такое, но зато это курево мне по средствам. Я беру его у одного парня на Хаундсдитч-стрит». Табак оказался такая дрянь, я едва было не задохнулся. В жизни не курил таких крепких. И вот теперь я поднял с полу окурок именно этого, бесспорно, редкого сорта. Я внимательно осмотрелся и обшарил весь пол. Другого окурка не обнаружил, но зато нашел обгорелую восковую спичку. Долго я там сидел, держа на ладони две эти находки…

Поначалу казалось, что я достиг чего-то значительного, но на кого, кроме меня, произведут впечатление эти улики? Убедить англичан в отцеубийстве всегда непросто. Куда охотней они верят в преступных жен. Женам порой из брачных уз выход один – смерть, тогда как у молодых людей в наличии другие лазейки. Они могут уехать, так или иначе заработать себе на жизнь, они не связаны обетами и чувством долга. Ну хотя бы таким, тяготу коего ощущают на себе многие жены… Что у меня есть? Рассказ юного Росса, лживость которого я могу доказать, его собственное признание, что в ту ночь он находился поблизости от места преступления, нескладную его повесть про то, что повлекло его в Селби. Все это вряд ли растопит сердца присяжных. Да, было жизненно важно убедить суд в том, что в ту ночь он был в доме, а я понятия не имел, как это сделать…

Люди Крука работали эффективно. Через двое суток у него было чем меня порадовать.

– Гарри Росс, твой приятель, любитель пожить, – сообщил он. – И должен сказать, попал в такой переплет, хуже некуда. Я тебе говорил, что там фигурирует букмекер, причем на редкость настырный. Из тех скользких типов, что намылятся пойти в суд, если поймут, что у должника есть папаша, причем папаша при деньгах. И если тот платить все-таки откажется, то для сыночка это может кончиться очень и очень нехорошо. Гарри, надо думать, пообещал в счет долга, что отец даст ему взаймы, и ему позарез нужны были деньги, чтобы не влипнуть по уши.

– Значит, он явился к отцу в тот вечер. Не думаю, что разговор состоялся. Но в доме он все-таки был.

– Ты в этом уверен?

Я предъявил сигарету и спичку. Крук присвистнул.

– Неплохо! Когда он там был открыто в последний раз?

– Да почти уже с год не был. Так что улики свежие.

– И никто больше в доме таких не курит?

– Никто. Больше того, скажу, похоже, в саду и не бывает никто. Там царит полное запустение.

– Писатели! – фыркнул Крук. – Словечка в простоте не скажут. Надо же, запустение там царит…

– Ладно тебе, – обиделся я, – лучше послушай, что дальше. – И я рассказал ему про свой разговор с Мартой. – Ты бы направил своих людей выяснить, как Гарри Росс на деле провел ту ночь.

– Благодарю! – рявкнул Крук. – Понадобится профессиональный совет, обращусь к тебе. Ты прямо излучаешь уверенность. Что, думаешь, миссис Росс знала об этом?

– Уверен, что нет! – страстно воскликнул я и сам себе поразился.

– Откуда такая уверенность?

– Ну откуда ей знать?

– Например, она могла вернуться домой, когда он был там.

– Нет, тогда она непременно проговорилась бы либо на следствии, либо во время суда.

– Да толку-то. Кто поверит, что дельце было не подстроено?

Я откинулся на спинку стула подумать.

– Ох, что, если следующий суд сочтет ее виновной?

– Это как в старой сказке. Зачем умирать двоим, если достаточно одному? Публика легко поверит, что они любовники. Публике чем пикантней, тем лучше.

– Вернулась домой она только к половине двенадцатого. Если мы докажем, что в это время он был где-то в другом месте…

– Предупреждаю тебя: нельзя хотеть многого. Ну, ладно, следующий шаг за нами. Я тебе позвоню.

– Не забывай, – сказал я, – от этого зависит жизнь миссис Росс.

– И моя репутация. Ты тоже помни об этом, Арнольд. Не бог весть какая, что и говорить, но все-таки – моя.

Из конторы Крука я вышел взбудораженным. Доказать, что сигаретный окурок оставлен в беседке в день убийства, понятно, никак нельзя, но и парню будет непросто объяснить, как окурок там оказался. И еще… Все тот же вопрос приводил меня в бешенство. Было между ними что-нибудь или нет? Узнаю я это когда-нибудь? Когда я сказал Круку, что теперь у меня в Лондоне есть жилье, и назвал адрес, он вскипел.

– Зачем? Скажи мне, какого черта ты это сделал? Что, не читал никогда «Алису в Зазеркалье»? А, читал? Ну, тогда должен знать, что бессмертная зануда, героиня этой истории, достигла своей цели только потому, что убегала от нее прочь. Именно так поступают лучшие детективы. Как только парень поймет, что ты его подозреваешь, ты будешь все равно что грабитель в маске, который ворвался в дом с ломом в руке и кинулся к даме, на которой самые красивые жемчуга. Тогда как следовало бы вырядиться в крахмальную рубашку и вести себя таким джентльменом, чтобы никто не заподозрил и разницы.

– А что, разница есть? – спросил я.

– Ну, по правде сказать, – хмыкнул Крук, – ничему полезному в Итоне и Харроу мальчиков не учат, но поразительно, как быстро они все схватывают. Вот спроси, например, Билла Парсонса.

– Не думаю, что Гарри насторожится, – возразил я. – Я зачислил его в соратники.

– И если у него аналитический ум, как преступнику полагается, он непременно спросит себя, с чего это вдруг, – ухмыльнулся Крук, и я встал, чтобы попрощаться.

Глава 7

Через три дня начали приходить анонимные письма.

Прежде всего мне позвонила Банти. Из уважения к чувствам ее отца я, расследуя дело миссис Росс, держался от невесты подальше, чтобы ее не компрометировать. Я знал, что она за человек, надежная, как камень, и честная, как дневной свет. Я даже не ставил в упрек то, что она появляется на людях с Дереком Маркэмом и прочими молодыми людьми, которые стоят в очередь, чтобы сопровождать ее. Такая девушка не может не пользоваться успехом, а я в сложившихся обстоятельствах зачастую компанию ей составить не мог. Вернувшись из Лондона, куда ездил повидаться с издателем, я нашел записку от Банти: «Если можешь, зайди сегодня ко мне».

Конечно же, я пошел. Полковника, мне на радость, дома не оказалось. Миссис Фрайр всегда держалась в тени, да и в любом случае ее можно было не принимать во внимание. Интересовалась она в основном филантропией. Положительно, это загадка, как она умудрилась родить на свет такую дочку, как Банти. Та меж тем выглядела очаровательно, но была крайне обеспокоена.

– Ричард, милый, можешь ты кое-что для меня сделать?

– Все, что угодно.

– Обещаешь?

– Сначала скажи, что именно я тебе обещаю.

Она помолчала.

– Я хочу, чтобы ты отказался от этого дела.

Я уставился на нее в изумлении:

– Банти! Да ты не понимаешь, о чем говоришь!

– Это ты не понимаешь: не понимаешь, в какой ты опасности.

– Я? В опасности? Ты имеешь в виду, что я могу влюбиться в нее?

– Нет-нет! Об этом я даже не думала. Ты сказал мне… Ты сказал…

– Что ты единственная женщина на земле, на которой я хотел бы жениться, – закончил я за нее. – Короче говоря, ни малейшей опасности!

– Вот. – Она протянула мне руку, которую все время разговора держала за спиной, и я увидел стиснутое в пальчиках письмо.

– От кого?

– Не знаю. Оно без подписи.

– Такие письма следует сразу бросать в огонь, – строго сказал я.

– А вдруг это правда?

– Что именно?

– Прочти.

Я взял у нее конверт и достал оттуда листок дешевой бумаги, которую можно найти в любом бюро машинописи. Подписи не было, только две строчки, напечатанные на машинке:

«Если ваш приятель дорожит своей жизнью, пусть отстанет от дела Росс. Передайте ему это».

Мелодраматично до чрезвычайности.

– Как ты можешь принимать такое всерьез! – сказал я.

– Еще как могу! Будь же рассудителен, Ричард. Разве ты не видишь, что тот, кто это послал, вероятно, убийца, а тому, кто единожды убил, ничего не стоит убить еще раз!

За эту мысль я сразу схватился.

– Значит, ты признаешь, что миссис Росс не убивала своего мужа?

– Н-не знаю…

– Ты сказала, что этот человек, тот, кто прислал письмо, вероятно, убийца.

– В ином случае зачем бы он его написал?

– Вот именно! Это означает, что он или она опасаются, что я что-то найду. Разве ты не видишь, милая, что останавливаться мне никак нельзя?

– Даже если я тебя попрошу?

– Но как я могу? На кону жизнь женщины!

– На кону твоя жизнь, и для меня это гораздо важнее.

– Благослови тебя Бог, милая, но если я сейчас отступлюсь, из одной трусости отступлюсь, и ее повесят, мы всю жизнь спать спокойно не будем.

– Нет, я бы ее забыла.

– Ты – да. Но я не смогу. Не усложняй мне жизнь еще больше. Ладно, милая? Представь, в конце концов, что я был бы солдат. Нас бы разлучили, я бы рисковал своей жизнью. Это такая же работа, не сделать ее нельзя. Я ведь не сам вызвался в присяжные заседатели, но раз это произошло, я не могу избавиться от ответственности.

– А как же это? – Она постучала пальчиком по письму.

– Видимо, на этот риск мне придется пойти. И если я и раньше был настроен решительно, то сейчас просто вдвойне.

– Значит, даже ради меня…

– Милая, я же все объяснил. Я не могу.

Двадцать четыре часа спустя пришло второе письмо, также без подписи. На этот раз адресовано оно было мне, а на конверте была местная почтовая марка. «Помни, что благоразумие – лучшая часть доблести, и пока можешь, уноси ноги». Бумага была такая же, как и в первом письме, и шрифт тоже.

Я пошел к Банти показать ей письмо.

– Интересно, много ли пишущих машинок у нас в городе, – сказала она.

– Думаю, много. Конечно, тот факт, что на конверте местная марка, ни о чем не говорит. Наклеить ее могли для отвода глаз. Может, письмо совсем не из Марстона.

– Возможно. И все-таки… – Я видел по ее ясному взору, что она сосредоточенно думает, но не стала говорить о чем, объяснив: – Я хочу помочь тебе, Ричард, а не сбить с толку.

– Обещай мне, что не будешь вмешиваться, – попросил я. – Только этого не хватало!

– Я уже вмешалась, – безмятежно сказала она.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты не можешь вмешаться во что-то и оставить меня позади.

Вот что с ней поделать, с такой девушкой!

Корреспондент наш, однако, не унимался. В конце недели он прислал третье письмо, опять адресовав его Банти.

«Передайте своему приятелю, что у него всего двадцать четыре часа на то, чтобы переменить решение».

Банти разволновалась:

– Неужели ты не видишь, Ричард, кто бы это ни был, он ни перед чем не остановится. Ты должен сдаться. Мертвый, ты миссис Росс ничем не поможешь.

– Неужели ты не видишь, – с равной силой возразил я, – что это блеф? Сдаться! Еще чего! И вот сдамся я, предположим. Как он тогда, наш приятель, об этом узнает? Поверь мне, милая, это блеф и ничего больше!

– Но почему?

– Потому что я опасен. Потому что, возможно, я на пути к разгадке. Вот почему.

– Что мне за радость от того, что ты на пути к разгадке, когда этот путь приведет на кладбище! – воскликнула Банти.

– Ну не могу я сейчас сдаться, – вздохнул я. – Ты должна это понять.

– В таком случае изволь провести следующие двадцать четыре часа здесь, при мне!

– И рисковать тем, что ты тоже получишь пулю в голову? Нет, милая моя, ни за что.

– Ты, наверное, очень много о ней думаешь, о миссис Росс, – заметила Банти, впервые выказав подозрения.

– Ну не о себе же мне думать, и хотел бы я знать, как ты сама на меня посмотришь, если я брошу сейчас это дело вопреки своим убеждениям и только потому, что мне угрожают!

В общем, планов своих назавтра я не поменял. Как собирался поехать в Лондон посоветоваться с Круком про письма, так и поехал.

«Вряд ли он особо расстроится, если меня подстрелят, – подумал я. – Скажет скорее всего, что сам виноват, дескать, не лез бы лучше на авансцену. Гонорар – вот единственное, что волнует его по-настоящему».

В тот день я немало времени провел на публике. Никто не угрожал моей безопасности, хотя я, что называется, многих задел плечом. При этом я заметил, что подсознательно тяготею к людным местам, не срезаю путь и не задерживаюсь в пустынных проулках. Банти со мной обедала, а потом мы пошли в кино. Вечер, однако, не удался. Банти была рассеянна, разговор поддерживала вяло, фильм смотрела без особого интереса. Считала, что враг под боком и трагедия может случиться в любой момент.

– Да ведь это не фильм про гангстеров! – не без раздражения заметил ей я. – Мы в Англии, где идет двадцатый уже век!

– И случаются самые удивительные вещи, – не без сарказма подхватила она.

После кино мы пошли выпить чаю в знаменитый паб «Серый гусь», где, как утверждают, скрывался Карл Второй, когда был в бегах. Там роскошная дубовая лестница и дверь в несколько дюймов толщиной с тяжелым засовом, а под крышей вам покажут чулан, в котором водится привидение. Легенда гласит, что в чулане прятали таинственное дитя, которому предназначено было стать наследником трона, но придворного, который его охранял, зарубили, прежде чем он успел открыть правду, и лишь много времени спустя под дверью нашли полусгнившее тельце. Эта печальная история еще больше усугубила настроение дня. Банти вбила себе в голову, что мне в тот чулан заходить опасно, и отказалась подняться хотя бы взглянуть на него.

– Но ведь никто не знает, что мы собирались сюда зайти! – уговаривал я тщетно.

– Хотелось бы мне, чтобы ты не ездил завтра в Лондон, – проговорила она. – Хотелось бы мне, чтобы ты был у меня на глазах. Хотелось бы мне, чтобы полиция не арестовывала людей за убийство, не доказав, что они виновны. Хотелось бы мне, чтобы ты мыслил не как автор детективных романов. Хотелось бы мне, чтобы мы были женаты и далеко-далеко отсюда.

Последнее ее желание я сердечнейшим образом разделял.

Было довольно поздно, когда я доставил Банти домой, пообещав, что позже вечером позвоню ей, чтобы уверить в своем благополучии. Ее дожидался Дерек Маркэм, слонялся по саду в компании полковника Фрайра. Оба они подошли к калитке.

– Думал, ты уже не вернешься, – проворчал полковник.

– Мы чудесно провели день, – улыбнулась отцу Банти.

– Ты выглядишь усталой.

– Я превосходно себя чувствую. Как ты, Дерек?

Если кто выглядел усталым, так это Дерек.

«Еще бы, – подумал я. – Он тут уже час, а час разговора с полковником Фрайром вымотает кого угодно».

– Думал, мы с тобой куда-нибудь сходим, – мрачно на меня покосившись, сказал он Банти.

– Сегодня нет, не смогу, – не глядя на меня, быстро отозвалась она. – Мне сегодня надо быть дома.

– Да отчего же? – удивился я, но она покачала головой.

– В другой раз, Дерек. До свидания, Ричард. Дай мне знать… Ты знаешь о чем.

Полковник явно был зол из-за того, что я задержал его дочь и она отказалась провести вечер с Маркэмом. Внезапно мною овладела усталость, словно я пробираюсь сквозь кустарник и колючки вонзаются в меня на каждом шагу. Отчаянно захотелось, чтобы эта история закончилась, Виола Росс вышла на свободу, а я благополучно женился на Банти. Мне стало страшновато, но я знал, что бояться никак нельзя.

С мыслями о будущем я вернулся домой.

Жил я в маленькой квартирке на первом этаже. Стеклянные двери гостиной выходили в каменистый садик, усаженный лавровыми кустиками. Открыв входную дверь, на мгновение я застыл на пороге: показалось, что в квартире на удивление холодно. С утра день был теплый, но после полудня поднялся северный ветер, и мне показалось, что он прогулялся по комнатам и выстудил их. Я протянул руку, чтобы включить свет, нажал на кнопку, но ничего не случилось. Странно, лампочку недавно меняли, однако она не вспыхнула, залив светом пространство, и я по-прежнему стоял в темноте. Сунув руку в карман, я достал спички. Чиркнув, поднял руку над головой и сделал шаг в комнату. Что-то сверкнуло, раздался взрыв, я отпрыгнул. Спичка погасла. Пока я зажигал вторую, эхо взрыва замолкло, и в комнате установилась тишина. Мне казалось, что от резкого шума все в доме должны проснуться, но этого не произошло. Еще с минуту я стоял в темной комнате – по-прежнему ничего. Опять зажег спичку, посмотрел на светильник и увидел, что лампочки в нем нет. Тогда я вернулся в холл, вывернул там лампочку из патрона и вернулся в свою гостиную. Ввернул, зажег свет, огляделся и понял, почему так холодно. Дверь в сад, которую, уходя, я оставил чуть приоткрытой, была распахнута настежь. А у моих ног на ковре лежал моток толстой черной бечевки, о который я, видимо, и споткнулся. От мотка бечевка вела к двери в сад. Это старый трюк, хотя сейчас к нему прибегают редко. Устанавливаешь оружие в подходящем месте, привязываешь бечевку к спусковому крючку, другой конец ее протягиваешь так, чтобы жертва, войдя в комнату, непременно ее задела, а сам прячешься где-то подальше. Жертва входит, натыкается на ловушку, падает, ружье стреляет, и хотя цель в любом случае достигнута – несчастный если не покалечен, то перепуган, у этого метода есть свои недостатки.

– Это, – мрачно сказал я себе, – прекрасный повод обратиться в полицию.

Я туда позвонил, и ответил мне сержант Фишер.

– Кто говорит? – осведомился он.

– Моя фамилия Арнольд.

– Какой именно?

– Ричард Арнольд.

– Это у вас пропал силихем-терьер?

– Нет, не у меня. Нет у меня силихем-терьера и никогда не было. Не люблю силихемов. Если заводить собаку, то уж, конечно, не силихема.

Фишер сказал в сторону:

– Нет, это не про собаку, – а потом мне: – Тогда в чем дело?

– Думаю, попытка убийства, – вздохнул я.

– Домашние дрязги, – в сторону сообщил он.

– Ничего подобного! – возмутился я – Кто-то пытался убить меня в моем собственном доме!

– Вы бы лучше пришли в отделение и толком все рассказали, – неспешно произнес Фишер. Думаю, что и Судный день не потревожит нечеловеческого спокойствия полицейских. Подобно докторам, они просто непробиваемы, пока кто-то не обратит свои ружья против них.

– Лучше будет, если вы придете сюда, – сказал я. – Разве вам не следует произвести осмотр места преступления?

– Есть убитые?

– Нет, благодарение Богу, я спасся.

– А что произошло, сэр?

– Всего лишь трюк с бечевкой, привязанной к спусковому крючку.

– Ага! Так что же случилось?

– Приходите – увидите, – сердито сказал я и бросил трубку.

Фишер явился без излишней поспешности и отнюдь не отличался сметливостью. С серьезным видом выслушал, что я имею ему сказать, и склонился над бечевкой, которая по-прежнему тянулась к выходу в сад.

– Есть какие-то соображения, сэр, с чего вдруг кому-то вздумалось вас убить? – спросил он, а мне пришло в голову, что из него вышел бы отличный дворецкий. Имелась у него этакая обходительность, которая была бы уместна на сцене, где, на мой взгляд, все вечно преувеличено.

– Есть. Убить меня хочет человек, которому не хочется, чтобы его самого убили, согласно закону, – сказал я.

Физиономия Фишера приняла страдальческое выражение. Один к одному преданный дворецкий выражает свое неодобрение юному наследнику, попавшему в переделку.

– То есть?

– Этот тип, кто бы он ни был, знает о моей деятельности в связи с делом Росс.

Сержант поджал губы.

– А, так вы все-таки настаиваете на своем? – На этот раз он не прибавил почтительно «сэр».

– Мои убеждения не претерпели никаких изменений, – сообщил я.

Фишер пожал плечами. Похоже, в его глазах я был все равно что еретик, в Средние века вышедший из рядов правоверных, дабы создать собственное вероучение, и во время ближайшего аутодафе инквизиция сожжет меня на костре. Таким образом, он дал мне понять, что, поскольку с полицией я во мнениях расхожусь, ждать от нее защиты с моей стороны нелогично.

– Короче говоря, вот факты. Придя домой, я обнаружил, что лампочка в гостиной вывернута, дверь в сад нараспашку и мне подстроена смертельная ловушка.

– Вы нашли оружие, сэр?

– Нет. Тот, кто это задумал, видимо, дожидался, чтобы увидеть, увенчается ли его план успехом, и когда увидел, что нет, убежал.

– И успел забрать оружие?

– У него было на это время. Пока я пришел в себя, пока сходил за лампочкой, пока пересек комнату…

Фишер подошел к стеклянной двери в сад.

– Так. Бечевка оборвана… нет. – Он наклонился поближе, вглядываясь. – Обрезана! И похоже, что ножницами. Странно, однако. На мой взгляд, в таких случаях пользуются ножом.

– А на мой взгляд, все эти бечевки ему следовало смотать и забрать с собой, – сказал я. – Случается, преступника выдает улика и менее заметная, чем бечевка. Помните Робинсона и спичку, испачканную в крови?

На Фишера моя эрудиция впечатления не произвела. Он осматривал ветку.

– Видите, она за сучок зацепилась. Вот отчего ему пришлось обрезать ее, бечевку эту. Наверное, он дожидался, чтобы забрать пистолет или что у него там, чтобы его по нему не вычислили. Вы сказали, пуля вас не задела?

– Нет, попала в стену. Вам придется ее выковырнуть. Стену испортите. Хозяин вряд ли обрадуется. Так-так, значит, этот парень и впрямь имел в виду то, что он обещал.

Фишер рывком обернулся, впервые выказав живой интерес.

– О чем это вы?

– Он сказал, что если я не угомонюсь, то эти двадцать четыре часа будут в моей жизни последними.

– Сказал?

– Да.

– Кто сказал?

– Надо полагать, тот, кто устроил тут фейерверк.

– Но кто это был?

– Увы, этого я не знаю. Он не подписывается.

– А! Так вы про анонимные письма!

– Именно.

– Сколько их было?

– Одно мне и два – мисс Фрайр.

– Ух ты! Мисс Фрайр? – Он присвистнул. – А ей-то зачем?

– Автор письма, видимо, считал, что она имеет на меня влияние.

– Вот как? Ну, вряд ли это сработало.

– Конечно. И не могло.

– Прямо так и написал, что намерен подстрелить вас сегодня?

– Написал, что если я это дело не брошу, то работы у гробовщика прибавится.

– Но вы не бросили?

– Признаться, ничего особенного я сегодня не делал, за исключением того, что позвонил в Лондон приятелю, с которым в этом вопросе сотрудничаю. Но каким образом мошеннику удалось об этом прознать, остается загадкой.

– Ну, может, решил не рисковать.

– Похоже на то.

– У вас есть эти письма?

– Да, здесь, в ящике стола.

– Я хотел бы взглянуть на них. Вы догадались сохранить конверты?

– Разве я не автор детективных романов? – ухмыльнулся я. – У меня все в комплекте.

От двери в сад я перешел к письменному столу и рывком открыл ящик. Я точно помнил, что письма там. Однако в ящике их не оказалось. Я поискал проформы ради во всех других ящиках, но было понятно, что труд напрасный. Испарились, как не бывало.

– Хладнокровный, однако, какой, – сухо прокомментировал Фишер.

– Он мало чем рисковал, – сказал я, взмахом руки охватывая окрестность. Дело в том, что такие квартиры, как моя, переоборудованы из квартала старой застройки и лишены ряда преимуществ, коими обладает жилье современное. Однако у них есть свои положительные черты. Комнаты в них просторные, воздуха много, выстроены они на совесть, соседские шаги за стеной и над головой не слышны, а кроме того, им присуще свойство, которого в новых домах ни за что не найти: в них чувствуется пространство и время. Им к лицу старомодная мебель, они основательны и даруют покой. Несколько раз я пытался поработать в современных квартирах и гостиницах и всегда безуспешно; атмосфера там пронизана спешкой. А у каждого из пяти строений, объединенных в многоквартирный дом под названием «Кларенс-Хаус», имеется позади маленький садик. Огорожены они не очень высокой стеной, на которую любой может взобраться, а поскольку выходит стена на обширный пустырь, то прийти и уйти можно незамеченным. Да и через парадную дверь выйти вполне можно, никто и внимания не обратит. В доме поселились несколько новых жильцов, так что незнакомое лицо особых вопросов не вызывает.

– Что, желаете осмотреться? – спросил я.

– Привычка. – Фишер освоился уже до такой степени, что улыбнулся. – Но ведь вы, надо полагать, уже все обошли? Вряд ли он особенно наследил.

Обследовав комнату, он вышел в сад, однако дождь, который лил последние две недели, лишил нас всякой надежды обнаружить следы. Фишер подозвал полисмена, который обходил с дозором квартал, спросил, не видел ли он, чтобы кто-то лез через стену, на что тот сказал, что нет, не видел.

– Ну, конечно, он делал это не напоказ, – кивнул Фишер. – А потом не обязательно ему было перелезать здесь. Он мог добежать вон туда, откуда попадешь на строительную площадку.

Из принципиальных соображений он довершил осмотр, но оба мы особых результатов не ожидали.

– Надо ли делать это достоянием общественности? – поинтересовался я.

– Когда мы сочтем это необходимым, мы предпримем шаги, – уклончиво сказал Фишер.

Глава 8

Сержант Фишер ушел, а мне пришла в голову мысль. Я поднял телефонную трубку и назвал лондонский номер миссис Джаджес. Когда мне ответили, я спросил, нельзя ли поговорить с Гарри Россом.

– Что-то я сомневаюсь, что он дома, – ответил мне женский голос. – Предупредил, что обедать не будет.

– А не могли бы вы посмотреть? – попросил я. – Это очень важно.

Ждал я, мне показалось, сто лет. Наконец, женщина вернулась.

– В комнате его нет. И весь день не было. Я вспомнила, он сказал: придет около одиннадцати.

Я кинулся к железнодорожному расписанию. Предположим, что это Гарри Росс дожидался меня среди лавровых кустов.

Если он поторопился прочь, когда хлопнул выстрел, то мог поспеть на поезд, который доставил бы его в Лондон примерно в 9.30. Я снова поднял трубку и позвонил на вокзал. Начальник станции был мне знаком, и я попросил, чтобы подозвали его.

– Алло, – сказал я. – Это говорит мистер Арнольд. Мистер Гарри Росс обещал приехать сегодня, я его жду, но пока он не прибыл. Вы, случайно, его сегодня не видели?

Марстон – небольшой городишко, и приезды-отъезды его обитателей незамеченными не остаются. Бэббидж сказал, что сам-то он Росса не видел, но если мне угодно, наведет справки. Навел, и выяснилось, что юного Росса на станции никто не примечал.

Назавтра, собираясь в Лондон повидаться с Артуром Круком, я услышал телефонный звонок.

– Ричард, – зазвенел в трубке голос Банти, – на тебя было покушение!

– Безуспешное.

– Следующая попытка может увенчаться успехом.

– Что, думаешь, будет и следующая?

– Разумеется. Ты представляешь опасность. Ах, Ричард, прошу тебя, оставь это дело!

– Из трусости? Банти, ты это серьезно?

– Да, очень даже серьезно. Жизнь дороже. Не хочу увидеть тебя в гробу.

– Да и я не хочу, чтобы кто-то из нас оказался в нем раньше времени, – сдержанно сказал я. – А кроме того, этот тип, кто бы он ни был, опасен. Его необходимо поймать. Как я могу сейчас все бросить? Полиция завела дело. Фишер начал расследование.

– У него имеются какие-нибудь соображения?

– Полицейские с нами не делятся, милая, но одно соображение Фишера я тебе перескажу.

– Да?

– Суть его в том, милая, что я заслуживаю того, что валится мне на голову, поскольку сомневаюсь в полиции.

– Я хочу, чтобы ты был у меня на глазах! – жалостно воскликнула Банти.

– Сегодня можешь быть спокойна. Я еду в Лондон.

– Лондон еще хуже, чем Марстон! Вечно там всякие случайности и происшествия!

– Опасаться нам следует не происшествий, – мрачно ответил я.

– И я об этом. Можно, я поеду с тобой?

– Нет. Ни в коем случае.

– Обещай, что вечером позвонишь мне.

– Обещать не могу. Может не получиться.

– Что ты имеешь в виду?

– Что не знаю, где окажусь вечером и с кем. Вдруг не смогу позвонить, а ты начнешь воображать себе всякие ужасы.

– Я все равно буду их воображать.

– Лучше скажи, чем ты сегодня займешься?

– Меня Дерек приглашал куда-то пойти.

– И пойди, и прекрасно, – сказал я. – Развеешься.

– И все-таки позвони мне, если сможешь.

– Постараюсь, но дай мне слово, что если не позвоню, ты не решишь, что я валяюсь в покойницкой.

Мы попрощались. Нельзя сказать, что расстановка сил меня радовала. Понятно было, что чем скорее я разберусь с этим делом, тем лучше.

Прежде чем уйти, я позвонил сержанту Фишеру, но тому нечего было мне сообщить.

– Тут вам полиция, а не пожарная команда, – с укором произнес он.

Приехав в Лондон, я незамедлительно отправился к Круку.

– Просил ведь не ввязываться, – неприязненно сказал он. – Как ты не понимаешь, что только усложняешь мне дело, не говоря уж о том, что, чего доброго, понизишь мне гонорар. Вот будь моя воля, я бы лозунг «Работник стоит столько, сколько ему платят» повесил в каждом доме над каждым обеденным столом.

– Ничего я тебе не усложняю, а, наоборот, добываю улики, – возразил я.

– С чего ты это взял?

– Разве ты сам не говорил мне, что если дать человеку достаточной длины веревку, он непременно повесится?

– Послушай, – со вздохом сказал Крук, – давай договоримся: веревкой займусь я сам.

– А как же все эти улики, – не сдавался я, – которые я тебе предъявил?

– Вот как раз этого ты и не сделал. Нечего тебе показать! Какой толк в истории с анонимными письмами, если ты позволил их выкрасть, прежде чем они попали мне в руки?

– Когда этот тип поймет, что у него ничего не вышло, он напишет другое письмо!

– Зачем? Он уже сказал тебе все, что хотел: дескать, не суйся.

– Лучше бы ты поинтересовался, как провел эту ночь юный Росс, – предложил я. – Дома-то его не было.

– Это ты уже разузнал, да? А сам он что говорит, где был, а?

– Еще не знаю, но могу выяснить. И уверен, что у него превосходное алиби, которое подтвердят шесть человек.

– Превосходное алиби, чтобы ты знал, – это когда подтвердить ничего нельзя, но и развенчать тоже.

Вышел я от него с укрепившимся намерением как можно скорее покончить с этой историей. Для Крука она всего лишь одно из множества дел, но для меня стала вопросом жизни и смерти. Я направился на Вэйн-стрит, гадая, застану ли Росса. Нет, не застал, но зато на лестнице столкнулся с Кенуордом. Тот, отработав ночную смену в своем гараже, зашел домой перекусить. Некоторое время спустя он постучал в мою дверь.

– Не одолжите ли табачку? – спросил он. – Сил нет как хочется выкурить трубку, а набить нечем. Можно было бы, конечно, сбегать в лавку, но там дождь…

Я предложил ему свой кисет и поинтересовался:

– А что, Росс дома?

– Нет, он тут только ночует, а днем его не застать.

– Да? А я пытался дозвониться ему вчера ночью.

– Он был на собачьих бегах, во всяком случае, собирался. Неблагодарное это дело, бега. Ловушка для дураков.

– Ну, может, если у вас есть там осведомитель…

– Да все равно, в бегах огромную роль играет элемент случайности. И потом у Росса нет осведомителя. Недаром он то и дело проигрывает.

– Удивительно! Отцу его претила сама идея тотализатора. Тот всецело был за надежность.

– И посмотрите, куда это его завело! Да, кстати, как продвигается дело? Открылись ли новые обстоятельства?

– Нет, к развязке мы ближе не стали.

– Похоже, лучше положиться на полицию.

– Не вполне так. Там есть темные места и до того темные, что мы даже еще не догадываемся насколько. Может, вы слышали что-нибудь о том, что Россу, например, угрожали?

– Нет. Насколько мне известно, об угрозах речи не было. Но, с другой стороны, он ведь не раскапывал это дело так, как вы.

– Мне нужно с ним повидаться, – сказал я.

– У него завелась работенка, знаете ли. Идет предвыборная кампания, и понадобились люди, чтобы надписывать адреса на конвертах. Но как только это закончится, он думает отправиться за границу. И правильно, там ему будет лучше. В Англии для таких, как он, нет места, а в колониях требуются люди, имеющие хоть небольшой капитал. И вообще там жизнь поинтересней будет, чем просиживать штаны в конторе или гоняться взапуски за скандальными новостями.

– Интересно, выиграл он вчера на этих собачьих бегах? – подумал я вслух.

– Вечером я его не видел. Сам ушел около девяти. Знаю, что ему кто-то звонил, потому что миссис Джаджес зашла ко мне спросить, не видел ли я его.

– Мне бы хотелось все-таки его застать, – заметил я. – В этом деле, по-моему, слишком много подводных течений.

– Да, и для него потолковать об этом будет полезно. Он что-то нервничает. Переживает, я думаю, из-за своей мачехи и страдает от чувства вины.

– Вины? С чего бы это? Он-то ведь ни при чем?

– Ну, косвенно все-таки при чем. Если бы ей не хотелось ему помочь, ситуация у нее дома не была бы такой напряженной и старый Росс был бы еще с нами. Так, во всяком случае, думает сам Гарри.

– Он так сказал?

– Да.

«Любопытно, – подумал я. – Из этого следует, что либо Росс верит в то, что его мачеха виновна, либо хочет создать впечатление, что он в это верит».

– Представляете, на днях он даже сказал, что подумывает, не пустить ли пулю в лоб. Невротик, – продолжал Кенуорд.

– А у него есть пистолет?

– Нет, не думаю. Скорее это фигура речи. Да и вообще тот, кто говорит о самоубийстве, никогда не убивает себя.

Кенуорд ушел, и я решил воспользоваться шансом. Комната Росса располагалась этажом ниже прямо под моей, вряд ли он ее запирает, и оставалась надежда, что обедать он не придет. На лестнице мне встретилась миссис Джаджес, узнав, к кому я, она сказала, что обычно Росса днем не бывает, вряд ли мне разумно его ждать. Я ответил, что побуду еще немного, и когда она спустилась в подвал, вошел в комнату Росса.

Обставлена она была скудно: комод, кровать, стол и пара стульев. На столе пишущая машинка, покрытая матерчатым чехлом. Я замер как вкопанный. Конечно, Росс ведь начинающий журналист, у него должна быть пишущая машинка. Но смогу ли я убедительно доказать, что это именно та машинка, на которой напечатаны угрожавшие мне письма? Да, три первых утрачены, но могут прийти другие. Я взял листок бумаги, снял с машинки чехол и настучал фразу: «Настала пора всем людям доброй воли оказать поддержку нашей партии». Затем смял листок в кулаке, накрыл машинку чехлом и прислушался. Было тихо, только из подвала раздавалось легкое постукивание тарелок, там мыли посуду.

В комнате Росса я пробыл не более минуты. Ни следа пистолета, но ведь я и не надеялся его найти. Спроси меня кто, я бы сказал наугад, что пистолет укрыт тиной и водорослями на дне речки, что протекает в нижней части Марстона. Даже если искать, не найдешь, речка быстрая и местами довольно глубокая.

В тот вечер я перехватил-таки Росса.

– Мне нужно кое о чем вас спросить, – сказал я.

– Да?

– Вопрос вот в чем. Вам не приходило никакой анонимной корреспонденции в связи с этим делом?

– Господи, нет! А вам?

– Мне да. Я заявил об этом в полицию.

– Надо же. Кто бы подумал, что вы так дружны с полицией.

– Я ведь плачу налоги, верно? Полиция на эти деньги работает. Так что когда моя жизнь в опасности, не вижу, почему бы полицейским не встать на мою защиту, независимо от того, дружу я с ними в данный момент или нет. В конце концов, если выбирать между жизнью и гордостью, я выбираю жизнь.

– А что, ваша жизнь в опасности? – Гарри Росс обратил ко мне какое-то помертвевшее вдруг лицо.

– Да, если на то пошло.

– На вашем месте я бы испугался.

– Так я испугался и давно. Но ко всему привыкаешь. И к страху тоже.

– И что, не боитесь на улицу выходить?

– Давайте проверим. Сходим в кино, а?

– Интересная мысль, – сказал Росс, – но, знаете, я не люблю кино. Давайте лучше на собачьи бега?

– Часто туда ходите?

– Довольно часто, да. Это, видите ли, скачки для бедняков.

Стоя у окна, которое было открыто, я наклонился вперед, чтобы посмотреть, кто там внизу. Мне показалось, что мимо проходит Билл Парсонс, подручный Крука, но уверенности в том у меня не было. Я высунулся в окно и вдруг почувствовал, что меня крепко обхватывают за пояс. От неожиданности я пошатнулся, Росс с силой дернул меня назад, и я благополучно вернулся в комнату.

– Да какого черта? – возмутился я.

– Мне показалось, вы сейчас вывалитесь! – воскликнул Гарри, совсем белый, так же, наверное, как я.

– Мне и самому так показалось.

– Эти окна расположены слишком низко от пола, они довольно опасны.

– В самом деле, – согласился я. Минуту мы помолчали, а потом я сказал: – Спасибо, что позвали с собой на бега. Пойду с удовольствием. А потом поужинаем, я приглашаю.

На этом мы разошлись.

Что я играю с огнем, я, понятное дело, знал, но случаются обстоятельства, когда такого рода риска не избежать. Никто больше меня не жаждал как можно скорее дождаться конца этой истории, но это была одна из тех жизненных ситуаций, когда тебе труднее отступить, чем продвинуться. Я представил себе, как рассказываю эту историю Артуру Круку. Клясться, что Росс пытался вытолкнуть меня из окна, я бы не стал; ступня моя в самом деле соскользнула на дюйм-другой. Он скажет, что хотел спасти меня, и ему всякий поверит.

Я сходил в кино, потом зашел в паб на Беркли-стрит, а с Россом, согласно договоренности, мы встретились в семь тридцать и вместе отправились на Вуд-лейн. На платформах и крутых ступеньках омнибусов я держался настороже и не спускал с него внимательных глаз. Он, однако, казался вполне беспечным. На бегах, получив расписание забегов, он рассказал мне, на каких собак собирается ставить, по всей видимости, выбросив утреннее происшествие из головы. Мне с моими ставками везло, причем «везло» – это именно то слово. Про собак я знать ничего не знал и ставки делал наугад. Росс же, подходя к делу самым основательным образом, ни разу не выиграл. После скачек я повел его в бар угостить пивом с сандвичами.

Расстались мы на лестнице пансиона миссис Джаджес. Он, правда, пригласил меня выпить на прощание виски с содовой, но я не рискнул.

Заперся у себя в комнате и долго не ложился спать, а сидел, писал письмо Банти, которой в итоге я так и не позвонил. Оставалось надеяться, что она получит письмо и простит меня. Я старался быть убедительным, в самом деле, рассказать мне было особенно нечего. Наклеив на письмо марку, я вышел, чтобы опустить его в почтовый ящик. В полуночную выемку оно уже не попало, но рано утром отправится по адресу и по крайней мере будет проштемпелевано сегодняшним днем.

Возвращался я по улице, освещенной редкими фонарями, в раздумьях о прошлом и будущем, о Виоле Росс и о Банти, о том, что различает этих двух женщин, о моем новом романе и о том, который я напишу, когда завершу этот. Шел я, не торопясь. У миссис Джаджес меня дожидался матрас, который при знакомстве я хорошенько похлопал – встречались мне матрасы похуже, но спать мне пока не хотелось. Если улягусь, то, скорее всего, подобно принцессе на горошине, буду вертеться на нем без сна.

Я стоял у себя в комнате возле кровати, когда взгляд мой упал на подушку. Там сверкнуло серебром что-то тонкое. Через секунду у меня на ладони лежала длинная, очень прочная игла из тех, которыми вышивают ковры и которые, известное дело, порой идут в ход как оружие.

– Вот мило-то, – громко поделился я с тишиной. – Поверни я голову, и острие, продуманно оставленное снаружи, воткнулось бы мне в висок, или, например, в глаз, или в другое жизненно важное место, и вскорости лежал бы я в церкви под пение поминальной молитвы «Окончены его земные труды».

Я спрятал иглу в конверт и лег. Сегодня покушений на мою жизнь определенно больше не будет.

– Давай подумаем, – сказал я вслух. – Меня не было минут десять, не меньше, пока я уходил бросить письмо Банти. Перед тем я никакой иглы не видел, но доказать, что ее тут не было, когда мы с Россом вернулись, конечно, я не смогу. И все-таки соломка показывает, куда ветер дует. Завтра, надо полагать, случится что-то еще. Послезавтра… И далее… И так до конца, каков бы конец ни был.

Пожалуй, мне следует держать рот на замке, а глаза открытыми, чтобы не проглядеть те соломинки, которые показывают, куда ветер дует. Предоставь человеку веревку, сказал Крук. У меня есть окурок, бечевка, игла. Могут прийти еще письма. Толковый убийца затаивается и не предпринимает ничего, решительно ничего. А вот когда преступник умничает, пытается замести следы, его ждет разоблачение. Мне следует выжидать.

Потом я переключился на мысли о том, какие еще есть способы избавиться от человека. Преступник уже прибег к огнестрельному оружию, окну и игле. Остается смерть посредством утопления, отравления, удушения, ножа и колес поезда или автомобиля. Живой ум может еще, пожалуй, предположить и другие возможности, так что его обладатель поостережется спускаться в метро, садиться в речной трамвайчик, взбираться на гору, угощаться выпивкой за чужой счет. Я еще раз напомнил себе, что следует быть начеку.

Проснулся я ясным утром и сразу пошел в ванную. Однако, сбегая по лестнице, увидел, что меня опередил Росс. Тот взглянул вверх, услышав мои шаги, и невнятно сказал «Привет!»

– Привет-привет! – ответствовал я сверху. Он бросился по коридору, а мне пришлось вернуться к себе. Наконец, я услышал, как открылась дверь ванной, переждал минуту, чтобы снова не встретиться с Россом, а потом, захватив полотенца и губку, снова вышел на лестницу.

По коридору шла служанка со стопкой постельного белья, я дал ей спуститься вниз и только потом триумфально прошествовал в ванную.

«Если когда-нибудь разбогатею, – запирая дверь на задвижку, поделился я с паром, наполняющим комнату, – то выстрою дом, в котором ванная будет при каждой спальне. Ванные – значительный вклад, который цивилизация внесла в жизнь, и стыдно не воспользоваться им в полной мере».

Насыщенный паром воздух щипал глаза. Водонагреватель был старомодный. Я приложил руку к колонке и понял, что горячей воды мне хватит. Окно, отметил я мимоходом, заперто на шпингалет. Развесив полотенца на вешалке, я развязывал пояс халата, когда кто-то забарабанил в дверь.

– Мистер Арнольд! – раздался крик миссис Джаджес. – Вас просят к телефону!

– Не могу, я принимаю ванну!

– Это мисс Фрайр!

– Скажите ей, сейчас подойду! – крикнул я. Конечно, Банти волнуется, я ведь вчера ей не позвонил.

Банти держалась холодновато.

– Похоже, ты про меня забыл, – сказала она.

– Прости, милая, вечером мне пришлось выйти, и вернулся я поздно.

– Телефон у меня рядом с кроватью. Можно звонить в любое время.

– Но тут только один аппарат, и тот в холле. Если звонить ночью, перебудишь весь дом. – Это не вполне соответствовало действительности, но в качестве оправдания сошло.

– Боже мой, как все публично! Ричард, ты в порядке?

– Ну, конечно!

– Ничего «ну, конечно» тут нет. Когда ты возвращаешься?

– Пока не знаю.

– Ты мне нужен.

– Зачем? Что, произошло нечто особенное?

– Да. – И после паузы: – Я получила еще одно письмо.

– Черт побери! Когда? Что там сказано?

– Пришло нынче утром. Конверт был надписан, и – только не сердись – я подумала, что это реклама, и бросила его в огонь. Конверт, я имею в виду, бросила. Я всегда так делаю. Но письмо у меня есть.

– Черт! – простонал я. – Нужен как раз конверт! Черт побери, Банти… – И тут я себя остановил. Какой смысл распинаться? Дело уже сделано. – И что там написано?

– Только одно: «Тебя предупреждали». Ричард. Я вне себя.

– Милая, со мной ничего не случится. Ты должна мне поверить. – И тут какое-то шестое чувство заставило меня повернуть голову. Раздался шорох шагов, и я увидел, как служанка сбегает по лестнице в подвал.

– Что такое? Ричард, ты там?

– Конечно, я здесь. Просто кому-то понадобился телефон. Я велел ему набраться терпения. Все в порядке, милая, ничего не случилось.

– Но случится, я знаю.

– Вечером я вернусь.

– У меня минуты покоя не будет, пока ты не придешь.

В таком духе мы могли продолжать весь день, и все-таки я завершил разговор и пошел по лестнице. На полпути мне встретилась миссис Джаджес. В тот же миг приоткрылась дверь Росса.

– Доброе утро, – сказал я хозяйке. – Хотел попросить вас сказать своей помощнице, чтобы она не оставляла иголок в моей постели. – Говорил я нарочно довольно громко. – Разве вам неизвестно, что иголка может убить человека? Попадает в вену и бродит по всему телу.

– Вот бездельница! – воскликнула миссис Джаджес. – Я так и думала, что толку от нее не будет. Не верю я в это, знаете, смешение классов и не верила никогда. Не дело это, когда леди впрягается в черную работу. Конечно, у нее неприятности…

Я смотрел на нее, не улавливая, к чему она клонит.

– Видите ли, сэр, она никогда раньше такими делами не занималась. Служила кем-то в конторе. Ну, я ей так и сказала: благородная не благородная – впрочем, леди я бы ее не назвала, – хочешь тут работать, выноси помойные ведра да мой получше посуду. Не удивлюсь, если узнаю, что ее ищет полиция.

– Но я же не говорю, что иглу положили нарочно, – сказал я, подняв глаза на Росса, который как вкопанный замер на лестничной площадке.

Поднявшись к ванной, к возмущению своему, я увидел, что полотенца мои и прочее выброшены на площадку, а ванная заперта. Я постучал в дверь. Оттуда доносился плеск воды.

– Да кто там, дьявол его возьми? – возмутился я.

Как черт из табакерки, появилась миссис Джаджес:

– В чем дело, сэр?

– Послушайте, кто-то занял мою ванную!

– Ванная общая для всех, – заявила хозяйка.

– Но ее занял я!

– Полагаю, когда туда вошел мистер Филдинг, она занята не была, иначе бы он не вошел.

– Но вы сами вызвали меня к телефону!

– Что поделаешь, так оно получилось.

– Я знаю, как оно получилось, – я едва сдерживался, чтобы не заорать, – но так быть не должно. Там висели мои вещи!

– Мистер Филдинг – мой самый старинный постоялец, – с достоинством ответила миссис Джаджес, – не хватало еще, чтобы он весь день дожидался случая принять ванну. Да он там и ненадолго. Весьма проворный джентльмен мистер Филдинг, пусть даже ему скоро семьдесят.

Может, обычно мистер Филдинг и был проворным, но в то утро он своей репутации не поддержал. Кипя, с четверть часа я метался по комнате, а потом вышел на площадку и снова столкнулся с Россом.

– Приветствую еще раз! – сказал он.

– Кто такой этот мистер Филдинг? – злобно вопросил я.

– Отличный старикан, любимец нашей хозяйки. По-моему, он полжизни уже здесь живет.

– И, похоже, большую часть этого времени проводит в ванной.

– В ванной? – удивился Росс. – Вы хотите сказать, он сейчас там?

– Вот именно. Он там почти что с того момента, как вы из нее вышли.

– Но я думал, сейчас ваша очередь!

– Я тоже так думал, но меня вызвали к телефону.

– Господи! Может, ему плохо? Как вы думаете, не стоит ли…

– Полагаю, он просто отмокает в горячей воде. Я согласен со стоиками, которые находили, что склонность понежиться в ванне есть признак натуры чувственной.

– Познакомившись с мистером Филдингом, вы поймете, что чувственности в нем не найти днем с огнем.

– Очень хотелось бы познакомиться, но для этого он должен выйти из ванной.

– Послушайте, что-то мне это не нравится. Не дай бог, он там в обморок упал или что… Я ему сейчас постучу.

– Не думаю, что миссис Джаджес это одобрит.

– И все же я постучу. – Он подошел к ванной и забарабанил в дверь.

– Простите, сэр! – выкликнул он и приложил ухо к щели. – Ни черта не слышно, – доложил он мне. – Вообще-то обычно слышно, как человек плещется.

– Может, он уже вытирается?

– Тогда почему молчит? Послушайте, сэр, вас к телефону! Вот что, Арнольд, нам следует что-то предпринять.

– Что именно?

– Ну, выбить эту дверь. К примеру.

Волшебным образом снова возникла миссис Джаджес.

– Помилосердствуйте, мистер Росс, как можно! Если уж джентльмен не может в покое принять ванну…

– Дело в том, что нас тревожит, не вечный ли это покой.

– Что-то я не уразумею, мистер Росс, что вы такое говорите.

– Я пытаюсь сказать, миссис Джаджес, что мистер Филдинг находится в ванной уже полчаса, что оттуда не раздается ни звука и что он не отвечает, когда мы его зовем.

К тому времени меня одолели самые мрачные предчувствия. Я принялся колотить по двери так, что дерево захрустело. К нашему хору присоединилась и миссис Джаджес:

– Мистер Филдинг! Мистер Филдинг!

– Я скажу вам, что там случилось. Человек немолодой, мог потерять сознание, соскользнуть под воду…

– Мистер Росс, как вы можете!

– Вы же сами видите, что-то не так! Послушайте, нам придется взломать эту дверь. Надеюсь, вы застрахованы.

Мы с Россом налегли на дверь: задвижка, хоть и хлипкая, не поддавалась.

– Не ломайте филенок, – попросила миссис Джаджес. – Я схожу за отверткой.

– Нельзя ее ждать, – сказал я в совершенной уверенности, что нас ждет нечто страшное. – Надо поскорее открыть.

Раньше я и не представлял себе, какая это работа взломать дверь. Мы по ней колотили, трясли ее и толкали; миссис Джаджес принесла лом; когда дверь, наконец, распахнулась, я влетел в ванную, как пушечное ядро.

– Боже милосердный! – воскликнул Росс и стал задыхаться. Я прижал ко рту носовой платок. Окно было закрыто, как я его и оставил, в воздухе стояла ядовитая вонь.

– Это колонка! – вскричал Росс. – Говорил же: надо сменить водонагреватель!

Я склонился над телом, которое безжизненно лежало в ванне. Вода почти остыла, а бедняга совсем посинел.

– Угарный газ, – сказал я. – Немедленно вызовите врача. Мы с Россом вынесем его отсюда. И поставьте кипятить воду. Хотя, как это ни печально, сдается мне, уже поздно.

– Господи, – пробормотал Росс мне в ухо, – какой кошмар. Повезло вам, что это не вы.

– Думаете? – уронил я.

Мы принялись вытаскивать тело из ванны. Кто бы подумал, каким неподъемным может быть человек, когда он в бессознательном состоянии. Вытащив, наконец, укрыли полотенцами и понесли довольно неловко в его комнату, где миссис Джаджес уже укладывала грелки в постель.

– И еще у меня кирпич греется в духовке. Кирпич лучше любой грелки. А доктор приедет через минуту. Что мы пока можем предпринять?

Мы попытались сделать несчастному искусственное дыхание.

– Я пойду вниз, – сказал Росс, но миссис Джаджес загородила ему дорогу.

– Побудьте здесь, прошу вас.

– Ну что, есть пульс? – в отчаянии спросил Росс.

– Пульса нет.

– Господи милосердный, – простонал Росс, – ну кто мог это предвидеть…

– Да перестаньте вы божиться, право слово, – рассердился я, – богохульство какое… А, вот и доктор.

Длинный, сутулый, с пенсне на костистом носу, он смотрел на Филдинга.

– Что произошло?

– Водонагреватель. Наверное, угарный газ. Такого никогда еще не случалось.

– Такое случается на каждом шагу, – огрызнулся врач. – Эти старые водонагревательные колонки! Ну, коронер найдет что сказать.

– Ванная была в порядке, когда я из нее вышел, – возразил Росс.

– Может, и была, но что-то могло попасть в трубу, и газ пошел в комнату. Знаю я, как это бывает!

Наконец, мы разошлись, доктор сказал, что ничего поделать нельзя. Росс отправился в свою комнату. Я подумал, не позвонить ли Банти, но потом мне явилась другая мысль. Я, крадучись, вернулся к ванной. Услышав там тяжелое дыхание, я понял, что кто-то меня опередил. Неслышно я встал в дверном проеме. В ванной был Росс, с чем-то возился.

– Нашли что-нибудь? – осведомился я.

Он вздрогнул от неожиданности.

– Подумал, что надо проверить бак, – пробормотал он.

– На мой взгляд, полицейские предпочли бы сделать это сами.

– Тут какая-то затычка в трубе… Доктор прав. Господи! Газу выхода не было, и он шел сюда, а окно закрыто…

– Это вы его закрыли?

– Нет, оно было закрыто, когда я пришел, и я его не открывал.

– А могли бы открыть перед следующим посетителем, чтобы проветрить.

– Мне это как-то в голову не пришло.

– Отложите-ка эту штуку, – сказал я, глядя на затычку из грязной тряпки. – Полицейским потребуется взглянуть на нее.

– Ума не приложу, как она туда попала.

– Полицейские разберутся.

– Да, наверное. Покажу-ка я ее доктору. – Он направился в комнату Филдинга, и через минуту я услышал голос миссис Джаджес.

– Да, это моя тряпка. Нет, как она туда попала, не знаю… Ох, это меня разорит! Двадцать лет сдаю комнаты, и ничего хуже парочек без брачных лицензий не бывало, а тут такое…

Я дождался, когда доктор спустится в холл, чтобы узнать, понадобится ли мое присутствие на дознании. Меня не оставляла мысль, что в Марстоне для меня сейчас климат благоприятней, чем в Лондоне.

– Мне осталось только вызвать полицию, я как раз поеду сейчас мимо участка, так что туда загляну. Один в этом деле плюс, возможно, власти обратят, наконец, внимание на необходимость замены безнадежно устарелого оборудования. Люди задыхаются то и дело. Конечно, старик улегся в ванну, задремал и не заметил, как отравился.

– Он что, так и не понял, что происходит?

– Думаю, что нет. Скажу вам, что жизнь у него была не сладкая. Меня несколько раз к нему вызывали. Будь он помоложе летами и настороже, мог бы осознать опасность. Ну, что теперь говорить… Знаете, этот обычай отмокать в ванне сам по себе нездоров.

– Запомню это на всю жизнь, – сказал я, и он удивленно поглядел на меня. – Видите ли, это я должен был лежать в этой ванне. Да только меня, едва я начал раздеваться, вызвали к телефону, и старик юркнул в ванную, стоило мне из нее выйти.

– Да, что для одного удача, для другого – похороны. Что ж, я вас поздравляю. Нет, на дознании вы не нужны. Оставьте только свой адрес, на всякий случай. Мне пора. У меня на руках разрыв аппендикса и сложные роды, один бог знает, чем это обернется.

Глава 9

Раз коронер во мне не нуждался, я вернулся в Марстон и сразу же позвонил Банти.

– Я соскучился, – сказал я. – А потом хотелось бы увидеть письмо.

Мы уговорились встретиться в местном кафе. Когда я сделал заказ, она достала из сумочки листок бумаги. По виду бумага была той же, на какой напечатаны предыдущие письма, однако водяной знак был немного другой.

– Это поможет? – спросила Банти.

– Я оставлю его у себя.

– Зачем?

– Есть надежда отыскать пишущую машинку. Если это удастся, дело сделано.

Вернувшись домой, я сравнил это письмо и тот листок, что напечатал в комнате Росса. И шрифт оказался идентичным, и водяные знаки! Далее я решил предпринять следующее. Нет, я не отправлюсь с двумя этими листками в полицию. Гораздо лучше будет, решил я, если я добуду письмо от Росса, подписанное им самим и напечатанное на этой машинке. Я не сомневался, что достать такую улику особой сложности не представит. Поводом может послужить дознание по поводу смерти Филдинга. Я составлю свое письмо таким образом, что он будет вынужден на него ответить. Тогда я передам письма в полицию, и пусть там сами решают, как быть дальше. Фишер насчет писем скептически кривил губы, приятно будет увидеть, как его скепсис развеивается.

Отчет о дознании был опубликован в вечерних газетах, которые в Марстон пришли вскоре после обеда. Я не сомневался, что газетчики не пройдут мимо, такого рода дела всегда освещаются, а участие в деле Росса добавило ему интереса, ведь процесс по поводу убийства его отца стал криминальной сенсацией года по всей стране.

Старый Филдинг сам по себе никого особо не занимал. Он жил на пенсию, которую выработал, занимая скромный чиновничий пост. Было ему под семьдесят, и около девяти лет он обитал под кровом миссис Джаджес. Холостяк, он, похоже, не имел никаких родственников. Причин полагать, что он хотел лишить себя жизни, на поверхности не было.

– Но ведь в равной мере нет и оснований считать, что ему хотелось продлить свое существование? – предположил коронер.

– Он никогда не заговаривал о самоубийстве, и ни малейших нет признаков того, что он думал о чем-то подобном. Жизнь его была не слишком сладка, но характер у него был жизнерадостный, и на существование свое не жаловался.

– Правильно ли я понял, что в трубе водонагревателя оказалась тряпка?

– Сам я эту тряпку в трубе не видел, – сообщил врач, который давал показания.

– А кто видел?

– Полагаю, кто-то из постояльцев вынул ее из трубы еще до моего приезда.

Тут вызвали Гарри Росса, который сказал, что пошел в ванную посмотреть, что там могло случиться, ведь за несколько минут до того, когда он сам принимал ванну, все было в полном порядке.

– Вы не думаете, что тряпку засунули в трубу нарочно?

Росс помедлил с ответом:

– Ну, я могу выразить только свое личное мнение.

– То есть вы хотите сказать, что такое возможно.

– Видите ли, труба была очень плотно забита. Мне пришлось применить силу, чтобы эту затычку вытащить.

– Вы были знакомы с мистером Филдингом?

– Очень поверхностно.

– Он никогда не делился с вами своими мыслями?

– У него не было случая сделать это.

– Имелись ли у него какие-то финансовые проблемы?

– Если да, то он мне об этом не говорил.

– Если бы вам сказали, что он покончил жизнь самоубийством, вас бы это удивило?

– Не могу на это ответить. В самом деле, я плохо его знал. Но когда я с ним заговаривал, он всегда был весел и добродушен. А потом, что за странный способ покончить с жизнью!

На этот счет, похоже, нашлись разногласия. Ведь и другие способы имеют свои недостатки: яд и огнестрельное оружие есть не у каждого; чтобы броситься под поезд или кинуться из окна, необходимо недюжинное присутствие духа; газовые духовки людям в положении Филдинга недоступны, тогда как отравление угарным газом – дело известное, и угарный газ от водонагревателя так же смертелен, как выхлопные газы автомобиля. Да, если он и впрямь надумал свести счеты с жизнью, такой способ имеет свои преимущества.

На что миссис Джаджес гневно заявила, что мистер Филдинг никогда бы с ней так не поступил. Смерть постояльца для репутации пансиона – дело гибельное, а он был человек вдумчивый и обстоятельный.

Все эти разговоры о самоубийстве крайне меня удивили, но, конечно, про убийство никто не подумал. У кого мог быть повод желать смерти старому Филдингу?

То обстоятельство, что ванную в тот роковой час должен был занимать не злосчастный бедняга, а я, был мало кому известен.

В целом, если согласиться с тем, что усопшему повезло покинуть мир, в котором безопасность вышла из моды, а хорошего ничего ждать не оставалось, миссис Джаджес пострадала больше других. Когда коронер в зале суда принялся отчитывать ее за устарелый водонагреватель, она разрыдалась.

– И самая современная колонка поведет себя так же, если у нее забита труба, – возразила она, пообещав, впрочем, немедленно установить новую модель. В общем, эта история дорого ей обошлась, не говоря уж о том, что она потеряла постоянного жильца.

«Коронер осудил старые водонагревательные колонки», – написал претендующий на остроумие репортер.

«Смерть вследствие несчастного случая», – решили присяжные и под нажимом коронера вынесли частное определение в адрес владелицы пансиона.

Запретить Банти прочесть газету я, разумеется, не мог. Сам я от нее смерть старика Филдинга утаил, но она сразу учуяла, что в истории этой что-то нечисто.

– Ты ничего мне не рассказал! – обвинительным тоном сказала она.

– Ну, милая, ну какой же толк говорить? Я не хотел, чтобы ты тревожилась.

– А я тревожусь. Я именно что тревожусь, да так ужасно, что спать не могу, все об этом думаю. Думаю, не поехать ли тебе куда-нибудь в монастырь, подальше от всего этого. И нечего говорить, что это простое совпадение. Ты прекрасно знаешь, что это не так.

Да, нет смысла лгать, я чертовски хорошо это знал.

– Ну, потерпи, совсем недолго осталось, – попытался утешить ее я.

– Вот этого я и боюсь.

– Ну что ты, я имею в виду, что мы на верном пути. И потом: все хорошо, что хорошо кончается.

– Для несчастного старика ничем хорошим это не кончилось.

– Милая, обещаю, я буду сама осторожность!

Когда Банти ушла, я принялся писать Россу и составил письмо так, что, на мой взгляд, он не мог не ответить. Мне хотелось покончить с этим делом как можно скорее. Однако оставалось только ждать почтальона.

Но назавтра Росс не ответил и на следующий день тоже. Более того, прежде чем до меня дошли от него вести, случилось еще нечто. Бывают такие насыщенные событиями времена, когда свежие новости наползают на старые прежде, чем удается в полной мере оценить значение старых. Словом, произошло нечто, разрушившее мои расчеты.

На второй вечер, когда я гадал, придет ли письмо, меня известили, что пришел некий джентльмен. Я сразу подумал, не Росс ли, но выяснилось, что фамилия визитера была Райт. Никаких ассоциаций она у меня не вызвала. Может, я и встречался с ее обладателем, но если так, встреча выветрилась из моей памяти полностью.

– Говорит: по личному делу, – сказал портье.

– Пригласите его, пожалуйста, – озадаченно попросил я.

Средних лет мужчина, сутулый и болезненно бледный, вошел в комнату.

– Мистер Арнольд? Мы соседи, но я не имел еще удовольствия представиться вам.

Наверняка мы сталкивались на улицах нашего городка, но, право же, лицо его показалось мне незнакомым. Признаться, он обладал внешностью на редкость непримечательной, вы могли встретить его десять раз на дню и при этом не запомнить.

– Насколько я знаю, вы состояли в присяжных во время процесса над миссис Росс.

Сердце мое подпрыгнуло.

– Да.

– Именно вы были тем присяжным, из-за которого не удалось получить единодушного приговора «виновна».

– На мой взгляд, это был бы ошибочный приговор.

– Вот как? Что ж, после того, как я вам кое-что сообщу, вам придется изменить свое мнение.

Я замер, теряясь в догадках, что же такое он может мне рассказать.

– Наверняка вам покажется странным, что я не пришел раньше, однако же суть в том, что я был болен и выздоравливал, а это дело небыстрое. Росса убили в ту ночь, когда я в последний раз ночевал дома. На следующий день меня отвезли в больницу и немедля прооперировали, а потом я был за границей. Я совсем недавно вернулся. Английских газет, когда я в другой стране, я никогда не читаю, и процесс по делу Россов прошел мимо меня. Однако теперь, когда я здесь, промолчать не вправе.

– Простите, сэр, но я не вижу, какое вы имеете к этому отношение.

– Об этом я и пришел вам рассказать. Уверяю вас, мистер Арнольд, даже если эта женщина не прижимала подушку к лицу своего мужа, морально она в ответе не меньше, чем тот, кто это сделал.

Я перевел дыхание. Я предвидел, что ужаснусь тому, что услышу, но теперь выяснилось, что мистер Райт из тех фанатиков, которые не отдают себе отчета в том, что дух и буква, во всяком случае, как их трактует закон, – вещи совершенно различные.

– Если вы хотите сказать, что она спровоцировала некоего типа, кто бы он ни был…

Он выставил вперед руку:

– Прошу прощения! У меня есть доказательства.

– Доказательства чего?

– Того, что в ночь, когда умер ее муж, в то самое время, когда было совершено преступление, миссис Росс принимала в доме мужчину.

Если ему хотелось меня удивить, он своей цели достиг.

– Но откуда вам это известно?

– Оттуда, что я сам его видел.

– И кто это был? – после небольшой паузы спросил я.

– Этого я, увы, не знаю. Было слишком темно, чтобы я смог разглядеть его лицо. Могу лишь уверить вас, что он там был, что она явно с ним близко знакома и что разговаривали они между собой, я бы сказал, не иначе как заговорщики.

– Вы расслышали, о чем они говорили?

– Когда люди разговаривают как заговорщики, они, как правило, говорят так, чтобы их никто не услышал.

Вот педант несчастный, подумал я.

– Не могли бы вы высказаться немного более определенно?

Тут с некоторым опозданием я предложил ему стул, сигарету и выпить; два первых предложения он принял, а третье отклонил.

– Дело было так. Я уже сказал вам, что на следующий день меня перевезли в больницу. Я человек методичный и дела свои содержу в порядке, так что особой суеты не было, хотя, должен признаться, ситуация эта явилась для меня немалым сюрпризом.

– И ничего удивительного, – пробормотал я.

– Я говорю, как вы понимаете, о моей операции. У меня не было оснований подозревать, что здоровье мое не в порядке, пока врач не предложил мне проконсультироваться у еще одного специалиста. Признаюсь, я отнесся к этому скептически. Я решил, что это очередная банальная попытка надуть простака, дать возможность заработать на нем собрату-профессионалу. Однако результат консультации меня ошеломил. Мне сказали, что операция необходима самая срочная, предупредили, что она может окончиться неудачей, и в этом случае мне останется всего несколько месяцев. Разумеется, я согласился на операцию. Согласиться-то я согласился, однако в ту самую ночь спал плохо. С вечера было задремал, но проснулся от того, что открылась дверь и раздались голоса. Должен сказать, что кровать моя стоит у окна, так что если сесть и отодвинуть штору, прекрасно видишь сад перед соседским домом, принадлежит который – вернее, принадлежал – мистеру Россу. Будучи разбужен, я почувствовал, что проснулось и мое любопытство. Я наклонился поближе и прислушался, чтобы разобрать, о чем речь. Как я уже сказал, мне это не удалось, тем не менее было понятно, что разговор идет между мужчиной и женщиной. Через минуту я увидел, как мужчина по дорожке прошел к калитке и оказался на улице. Лица его я не видел.

– И при этом вы автоматически заключаете, что он убийца?

– Но почему же он не объявился?

– Скорее всего из опасений, что другие люди придут к тому же выводу, что и вы. Я, например, совсем не уверен, что повел бы себя иначе.

– Честному человеку опасаться нечего.

– Как же! Скажите это полицейским и послушайте, как они захохочут. Невинному человеку есть чего опасаться в той же мере, как и тому, кто виновен. И даже больше, пожалуй, поскольку он не может подготовить себе алиби, о чем преступник обычно заботится загодя. А кроме того, подумайте о том, как расценит общество его взаимоотношения с миссис Росс.

– И что, разве оно будет неправо?

– Что оно окажется право, нет никаких оснований предполагать. Судить людей следует, опираясь на факты, а не на общественное мнение.

– В таком деле, как это, нельзя отследить прямую последовательность фактов. Публично убийств не совершают. В огромной степени мы вынуждены опираться на опосредованные улики.

– И почему она ничего о том не сказала, если вина на нем?

– Разве причина не очевидна?

В тот момент я не придумал, что на это ответить. То, что он рассказал, меня огорошило, буквально ударило между глаз. Я о таком никогда не думал. Естественно, если эта история станет достоянием гласности, весь мир подхватит слова, которые он произнес сейчас, с таким жестоким пренебрежением к моим чувствам.

– Разумеется, она промолчала, – продолжил мой собеседник. – Ей бы это не помогло, напротив, сработало бы на подписание смертного приговора. Не сомневаюсь, она еще питает надежду, что и в следующем составе жюри найдется подобный вам чувствительный тип, сентименталист, который также откажется смотреть фактам в лицо. Вот когда ее признают виновной, тогда посмотрим, что она сделает. Вот это будет проверкой. – В голосе его положительно сквозило злорадство. Меня поражает, замечу я в сторону, что убийство есть единственное преступление, за которое полагается смерть.

Признаюсь, от такого поворота событий я прямо-таки впал в оцепенение. «Стоит Райту прийти с этим рассказом в полицию, – подумал я, – как нам крышка. Это станет последней каплей. Но, может, он уже в полиции побывал?»

– А что говорят власти? – осведомился я.

– В полицию я еще не ходил, – сказал он. – Мне казалось, честнее сначала предупредить вас.

– Попросту говоря, надеялись, что я спущу флаг?

– Долг каждого гражданина – оказать помощь полиции в поисках преступника.

– Послушать вас и полицию, так преступник уже пойман.

– То, что я вам рассказал, – добавочная улика. Я стал бы пособником преступления, если бы ее утаил.

– Да какая это улика! – возразил я. – Вы слышали голоса и видели, как кто-то прошел от дома в ту ночь. Вот и все, к чему сводится ваше свидетельство.

– К тому времени, как полиция с ним разберется, это будет не все.

– Да, я с этим согласен. Послушайте, мистер Райт, сделайте мне одолжение!

– Какое именно?

– Прошу вас, не предпринимайте ничего в течение суток. Кстати, – озарило меня, – а почему вы уверены, что это было именно в ту ночь?

– Я же сказал: утром мне предстояло ехать в больницу на операцию. Это очень легко проверить.

– Но разве не могло быть так, что это случилось в ночь предыдущую, и вы просто запамятовали? В конце концов, прошло столько времени!

– Нет, никак не могло. Я веду дневник.

О, мне следовало это предвидеть! Он принадлежал к тем непостижимо тщеславным и напыщенным ослам, которые считают, что каждое их деяние представляет важность и достойно того, чтобы зарегистрировать его на бумаге!

– В полиции, разумеется, потребуют предъявить дневник.

– Да, конечно. Так что? Сделаете вы то, о чем я прошу?

– Не предпринимать никаких действий в течение суток? Но чем это вам поможет?

– Хочу выяснить, что по этому поводу скажет миссис Росс.

– Иначе говоря, хотите дать ей шанс сообразить себе оправдание?

Я пожал плечами:

– Да что она, черт побери, в силах сейчас состряпать, по-вашему? Она даже связаться с этим человеком не может. Вся ее переписка просматривается. Но у той ночной встречи должна быть какая-то причина…

– Да, вот пусть и расскажет о ней следователю.

– Нет, полиция больше пальцем не пошевельнет. Там твердо уверены, что миссис Росс виновна, и, кстати, не поблагодарят вас за то, что вы прибавите им работы. Но все-таки, может быть, найдется какое-то разумное объяснение. Нет, я знаю об этом не больше вашего… Но если эта история станет достоянием гласности, к тому времени, когда состоится суд, она преобразится и будет перетолкована до неузнавания. Дайте мне шанс, прошу вас. Вам-то ведь все равно!

И он согласился. Неохотно, но согласился. Сказал, что в любом случае завтра он занят. Ему надо и к доктору на прием, и в свою контору сходить. Там у него дело, которое он откладывал несколько месяцев, и ждать больше нельзя.

Я выпроводил его, как только смог, что оказалось непросто. Потом сел и вытер платком лоб. Положение оказалось хуже, чем я ожидал. Ни одного объяснения, которое могло бы выдержать проверку, в голову не приходило.

Разумеется, сказал себе я, даже если предположить, что этот тип прав, нет решительно никаких доказательств, что ночной гость миссис Росс – убийца. Но если так, тогда в сто раз больше оснований предполагать, что убийца она. Он ее любовник. Ни малейших сомнений, что это придет в голову всем и каждому. Он приходил с ней повидаться. Айрин Кобб сказала, что миссис Росс вышла из дому немедленно после ссоры с мужем. Зачем?

Ответ очевиден. Представляю, как эта история разлетится по городу! Итак, Эдвард Росс сообщил жене, что ему все известно и он намерен принять свои меры. Она отправилась позвонить своему любовнику. Тот явился в дом, и один из них убил Росса. Единственный вопрос: кто именно.

Внезапно я понял, что, вопреки тому, что сказал Райту, к миссис Росс не пойду. Гораздо разумнее в этих обстоятельствах поехать в Лондон и повидать Гарри. Это опасно, да, но дело такое, что в нем решительно все опасно. Я увижусь с ним, перескажу историю Райта, посмотрю на его реакцию. Возможно, он попытается увернуться… Нет, это вряд ли. Но понимает ли он, что понемногу я выстраиваю против него дело?

«В Лондон поеду утром», – решил я.

В ту ночь я почти не спал, строил планы. Пожалуй, стоит предуведомить Крука. Моя активность придется ему не по вкусу, это наверняка. Не люблю дилетантов, опять проворчит он, но в моей жизни важней расследования еще не было. А для Крука, что ж, это лишь одно из множества дел, и заботит его только, чтобы гонорар заплатили, а он не выставил себя дураком.

Глава 10

Время было дорого. На другой день утренним поездом я отправился к Гарри Россу. Я решил сначала повидаться с ним, а уж потом оповестить Крука, чтобы тот мне не помешал, и ни слова не сказал Банти, чтобы она не напросилась со мной, не усложнив и без того непростое дело. Между тем сам я терзался вопросом, в каких отношениях миссис Росс находилась со своим пасынком, – терзался с тех самых пор, как началась вся эта история. Конечно, она будет все отрицать; конечно, так же поступит и он. Но если я смогу доказать, что амурные отношения имели место, – что тогда? Мысль эта отвращала меня до такой степени, что я почти убедил себя, что амуры между мачехой и пасынком – это невероятно. Почти, но не совсем.

Погода при этом стояла такая, что обескуражит человека и самого стойкого. К десяти часам сырое тусклое утро обернулось беспросветным мелким дождем; резкий ветер гонял по тротуару обрывки газет. Гарри Росса, разумеется, дома не оказалось. Я пошел к себе в комнату, постоял у окна, поразмыслил о том, что случилось тут в прошлый мой приезд, представил, что может случиться в нынешний, наконец, понял, что мне предоставляется случай, какого может больше не быть, направился к соседской двери и постучался. Естественно, мне никто не ответил. Я постучал снова. Потом повернул ручку и вошел внутрь. Первое, что я увидел, была пишущая машинка, которая стояла у окна. Но, не успев пересечь комнату, я услышал на лестнице шаги Росса и сделал шаг ему навстречу:

– О, благодарение богу! Вот и вы!

Он удивленно на меня посмотрел:

– Что случилось?

– Сейчас я вам расскажу. Впрочем, не знаю, сумеете ли вы помочь.

– А уж я тем более, – огрызнулся Росс. – Кстати, я тут как раз ответил вам на письмо.

– Да? Ну так давайте мне ваш ответ.

Перебрав бумаги, валявшиеся на письменном столе, он протянул мне одну, небрежно спросив:

– Вам ведь не нужен конверт, верно?

Не глядя, я взял у него листок.

– Так о чем вы сейчас говорили? – спросил он. Мне показалось, что он нервозен больше обычного, подозрителен и пуглив.

Я пересказал ему историю Райта, и по мере того как разворачивалось повествование, он менялся в лице, а под конец резко спросил:

– И кто же такой этот ночной гость?

– Было темно, и рассмотреть его толком Райту не удалось. Но полиция все перевернет, камня на камне не оставит, а отыщет, не сомневайтесь. Вы вполне понимаете, что это значит, не так ли? – Я не отрывал взгляда от его физиономии.

– Ну и что это значит? – пробормотал он.

– Это значит, что либо убил он, и она знает об этом, либо же убила она. Других вариантов нет.

После этого мы долго молчали. Наконец Росс подошел к столу, повертел в пальцах длинный синий карандаш.

– И все-таки, – протянул он, – есть еще некоторые соображения. Мой отец мог быть уже мертв, когда эти двое вошли в дом.

– В пользу этого предположения нет никаких доказательств.

– В пользу любых предположений нет никаких доказательств. Должен признаться, что-то я в толк не возьму, с какой стати вы явились ко мне с этой историей. Я не могу вам помочь. Я ничего не знаю.

– Что? Никаких соображений, кто бы это мог быть?

Я наблюдал за ним, не отводя глаз. Бледный, он покачал головой.

– Я понятия не имел, какова ее частная жизнь, за исключением того, что она была несчастна с моим отцом.

– Что? Она никогда – это очень важно – никогда не намекала, что у нее есть кто-то еще?

– Мне – никогда.

– Важно, что она не упомянула об этом во время процесса.

– Да послушайте вы, осел, как она могла об этом упомянуть? Хуже ничего не придумаешь! В городке вроде Марстона в полдвенадцатого ночи женщина не пригласит мужчину на чашку чаю, особенно если муж только что сказал ей, что намерен вычеркнуть ее из завещания.

– Именно по этой причине могла бы – из духа противоречия. Она кажется мне именно такой женщиной.

– Это было бы глупо.

– Тем не менее. Боюсь, разрушить это свидетельство будет трудновато. Райт записал все в своем дневнике, скорее всего подлинном. С одной стороны, лжесвидетельствовать у него повода нет, а с другой – там десятки позднейших записей.

Он оскалился на меня, как собака, которую слишком долго дразнили.

– Так чем, черт побери, я могу вам помочь?

– Я уже понял, что вы не можете. Но когда дело оборачивается так, как произошло в нашем случае, когда все против нас, надо не пропустить ни единой лазейки.

– Лазейки? – вяло переспросил он. – Знаете, мне кажется, этого не могло быть. Ну, конечно же, не могло. Если ей невмочь было жить с отцом, всего-то и требовалось уйти от него, и все.

– Вдова, получившая наследство, и женщина без средств, оставившая своего мужа, – это, знаете ли, совсем не одно и то же. Почти десять лет она не зарабатывала себе на жизнь. Это я излагаю вам официальную, популярную точку зрения.

– Послушайте, вы сказали, ей следовало сразу же рассказать об этом ночном визитере. Но ведь она даже не понимала сначала, что отец умер не сам по себе, пока эта чертова мисс Кобб не поставила все с ног на голову.

– Ого! И кто это сейчас говорит?

Росс застыл на месте.

– Да, понимаю. До чего же поганое дело! Вам надо, я думаю, теперь услышать ее версию, да? – Он заметался по комнате. – Черт бы побрал этого Райта! Старый дурак! Лезет не в свое дело!

– Боюсь, закрыть рот этому старому дураку нам не удастся.

Он развернулся на пятках:

– Не удастся? Нет? Господи, ну зачем ему, постороннему совсем человеку, вмешиваться во что не просят! И потом, разве это не тот случай, когда его слово против ее?

– Вряд ли это сработает в ее случае. С чего бы ему писать в своем дневнике неправду? Он же не мог знать, что вашего отца утром найдут мертвым.

– Пожалуй. О господи, что же теперь делать?

Определенно: помощи от него никакой. Я и не ожидал, собственно, но отчаяние, которое он так откровенно демонстрировал, раздражало. Я поднялся к себе в комнату, чтобы сравнить машинописный шрифт на письме с угрозой и тем, которое написал мне Росс. «Все, ты попался, цыпленок», – думал я.

Минутой позже я оцепенело откинулся на спинку стула. Шрифты были совершенно разные!

А ведь я так был уверен в успехе, что уже репетировал в уме свою речь в полицейском участке, когда предъявлю там анонимную угрозу и подписанное Россом письмо! Такой поворот вышиб почву у меня из-под ног. Я осмотрел письма еще раз. Я знал, что они одинаковые, я знал, что письмо к Банти напечатано на машинке, которая стоит в комнате Гарри. Но кто мне поверит? Если я покажу тот образец, который сам напечатал, когда беззаконно проник туда, мне скажут: «А где доказательства, что это именно так?» Не говоря уж о том, как будет воспринято то, что я вошел без спроса в чужую комнату и воспользовался чужой машинкой.

Наконец я спустился в холл, где столкнулся с миссис Джаджес.

– Я хотела спросить вас, сэр, – сказала она, – про комнату…

– Она вам нужна?

– Нет, дело не в этом. Я имею в виду комнату мистера Филдинга. Я подумала, вдруг кому-то из ваших друзей понадобится остановиться в Лондоне. Не люблю, знаете ли, держать у себя смешанную публику, а некоторые из газетчиков, которые приходят сюда… Ну, у них, похоже, никакого чувства приличий. Видит бог, бедный мистер Филдинг, пока был жив, никого не интересовал. Пусть бы покоился себе с миром.

– Если я что-то узнаю… – неопределенно пообещал я.

– Понимаете, я никак не могу допустить, чтобы мои комнаты пустовали, – объяснила миссис Джаджес.

– А из тех, кто здесь, никто не съезжает?

– Мистер Кенуорд нет. Он надежный. И вряд ли женится в спешке.

– А мистер Росс, он жениться не собирается?

– Вроде бы нет. Но он, знаете, он человек еще не устроенный. Толкует о другой работе, хочет больше удобств, хотя что он имеет в виду, никто не знает и он сам тоже, потому что я его спрашивала.

– У него что, дела на подъеме?

– Ну, купил новый костюм, новую машинку…

– Что?! – Я схватил ее за руку. – Вы сказали, пишущую машинку?

– Да, так и сказала, а что? – удивилась она.

– Что ж, видно, дела его хороши. Такое не купишь по цене старой почтовой марки.

– Он сказал, машинку ему предложили задешево, и за старую он тоже кое-что выручил.

– А что он с ней сделал?

– Продал. Повесил объявление в том магазинчике, что в конце улицы. Четыре фунта он запросил за нее.

– Магазинчик в конце улицы? – повторил я.

– Да, «Писчебумажные товары», хозяин там Смитсон. Платишь шесть пенсов в неделю, и он помещает объявление в витрину. Машинку купили почти сразу.

– Как дешево, однако, дать объявление.

Я сразу решил, что зайду к Смитсону поговорить, и немедля это осуществил. Однако за прилавком стояла довольно бестолковая молодая особа.

– Объявление? Про пишущую машинку? Да, кажется, у нас было такое. Но сейчас его нет в витрине, так ведь?

– Да, я так понял, что машинку уже продали.

– Ну так, значит, его и не должно быть в витрине.

– Я думал, может, вы вспомните, кто купил машинку.

– Нет, этого мы не знаем!

– Так купили ее не у вас?

– Конечно, нет! У того, кто давал объявление.

– Но разве вы не получаете комиссионных? Разве вам не платят за возможность выставить объявление?

– Мы берем шесть пенсов в неделю.

– И что, не ведете запись, кто давал объявление?

– Ведем, у нас есть книга. Я могу сказать, кто дал это объявление.

– Нет, это я знаю. А когда это было?

Она посмотрела дату:

– Всего два дня назад. Машинка сразу ушла. На другой день вечером джентльмен пришел сказать, что ее купили.

– А кто купил, не сказал?

– Ну, нет.

– Это была большая машинка, да?

– Нет, я ее вообще не видела…

– Ну да.

Больше говорить с ней было не о чем, но мне пришло в голову, что можно кое-что выяснить у того, кто помогал вынести машинку из комнаты Росса. Такую машинку, стандартную, а не портативную, под мышкой не вынесешь. Ее надо везти в такси. Я вернулся к миссис Джаджес.

– Пожалуй, я уеду ночным поездом, – сказал я. – А, кстати, мистер Росс дома?

– Нет, ушел вскоре после вас. Сказал: вернется поздно.

– Что значит «поздно»?

– Ну, иногда это значит, что его не будет всю ночь. Иногда он ходит в палату общин. Я спрашивала его, неужто он думает, что знает достаточно, чтобы принимать законы.

– Он что, хочет идти на выборы?

– Отчего же нет? Шесть сотен в год из нашего кармана, и делай что хочешь!

– Часто он посещает палату?

– В последнее время да, бог знает почему. Ну, по крайней мере он так говорит. Откуда мне знать! На мой взгляд, этим молодым людям нужна нормальная работа, а не болтаться без дела и работать, только когда есть настроение. Женись рано, семью содержи, тогда не будет времени на проказы. Вот что я всегда говорю.

– И в половине случаев государство содержит твою семью, – согласился я. – Послушайте, я хотел спросить вас про ту машинку. Которую мистер Росс продал.

– И что я, по-вашему, могу об этом знать?

– Может, вы знаете, кто ее купил?

– Молодая женщина.

– Она была здесь, чтобы ее забрать?

– Приезжала в такси. Ну, я подумала, если можешь позволить себе такси, можешь позволить и пишущую машинку.

– Новая машинка стоит больше тридцати фунтов.

– Похоже, он внезапно разбогател.

– Да. Не терял времени, сразу купил новую.

– Нет, новая появилась раньше, чем он продал старую. Старую он продал только вчера.

Я решил не пытать ее больше. Пожалуй, мне удастся узнать что-нибудь на ближайшей стоянке такси. Я спросил миссис Джаджес, могу ли вызвать по телефону машину, и она сказала мне номер. Я позвонил, и когда такси явилось, велел отвезти меня к гостинице «Беверли», которая находилась не более чем в пяти минутах езды. Когда мы были на месте, я вышел из автомобиля со словами:

– Милейший, мне нужно отыскать водителя такси, который вчера вечером приезжал в тот дом, откуда вы меня забрали, чтобы отвезти молодую даму и пишущую машинку.

– То был не я, – ответил водитель.

– Это был один из водителей на вашей стоянке.

– Значит, вам нужно вернуться туда и поспрашивать.

– Сначала я должен зайти в эту гостиницу, – сказал я, – подождите.

В гостинице я поинтересовался, не остановилась ли там миссис Хиллер, узнал, что даму с таким именем там не ждут, после чего вышел. Сел в такси, и меня доставили на стоянку. Мне повезло почти сразу наткнуться на человека, который припомнил ту поездку.

– И вы помните, куда отвезли даму с машинкой?

– В Хелмсли-мэншнз. Знаете этот дом? Квартирки для холостяков, как говорится. Ну, может, так и есть, но теснота в них ужасная.

– Так вы там бывали?

– Дотащил машинку до лифта, а потом в номер на втором этаже. А перед тем снес ее сверху из комнаты на Вэйн-стрит. Она дала мне полкроны на чай. И они еще смеют шутки шутить в газетах про то, какие дурные манеры у шоферов такси! Сам архангел Гавриил скорчил бы рожу, узнав, что за гроши мы получаем.

Я поблагодарил парня и отправился на поиски Хелмсли-мэншнз. Автобусом это оказалось совсем близко. В холле я просмотрел список жильцов. Дом был узкий, на каждый этаж выходило всего по две двери. Одну квартирку на втором этаже занимали мистер и миссис Бриз, вторую – мисс Мортимер.

Перед последней, поднявшись по лестнице, я остановился. Подле дверного звонка висела, держась на канцелярской кнопке, карточка:

ЭЛСИ МОРТИМЕР

МАШИНОПИСНЫЕ РАБОТЫ

Это была удача. Я нажал на кнопку звонка. Девица, открывшая мне дверь, внешне полностью соответствовала виду здания, в котором жила. Плоскогрудая, тусклая, унылая, она носила очки в ядовито-зеленой оправе и платье, то ли сшитое ею самой, то ли купленное в магазине подержанной одежды. Короткие светло-русые волосы были неумело подстрижены.

– Мисс Мортимер? Здравствуйте! Я навещал знакомых, которые живут выше, и, спускаясь по лестнице, заметил вашу карточку. Я, видите ли, писатель, и мне нужно срочно напечатать пару писем с тем, чтобы сегодня же их отправить. Это очень важно. Мог бы я вам их продиктовать? Дело срочное, а мне примерно через полчаса необходимо отбыть из Лондона.

– Разумеется.

Мне показалось, что я у нее первый клиент за день. Уж слишком небрежна она была, проводя меня по тесному, неуютному коридорчику в комнату, обстановку которой можно было предсказать по облику ее обитательницы. На письменном столе стояла пишущая машинка.

– В скольких экземплярах?

– О, только в одном. Этого хватит.

– А какой адрес?

– Найтингейл-чамберс, Пэлл-Мэлл. Что у вас за машинка?

– «Регал». По правде сказать, она у меня новая, я только вчера ее купила.

– Новые модели появляются то и дело, – беспечным тоном сказал я.

– Но эта не новая. Считается, что покупать лучше всего именно отремонтированные машинки надежных марок. Тогда можно быть уверенной, что она в рабочем состоянии и за ней был хороший уход. Некоторые из тех моделей, что поступают на рынок, то и дело ломаются.

Промолчав на это, я продиктовал три письма, одно из которых касалось контракта на сценарий фильма, и мисс Мортимер сделала круглые глаза. Выхватывая листок из каретки, она сказала:

– Ужасно интересно быть писателем, правда? Мне, знаете, всегда хотелось что-нибудь написать.

– Полагаю, вам недостает для этого времени, – вежливо отозвался я.

– Так и есть. Весь день в бегах, и к ночи так устаю, что сил нет.

– А потом, конечно же, должна быть тема, над которой работаешь.

– А вы вставляете в книги своих знакомых? Наверное, да, и они даже не догадываются об этом!

Все спрашивают об этом писателей. Любопытствующие, как правило, притворяются, что ни за что не хотели бы узнать себя в одном из героев, и почти все надеются, что узнают.

Я перечел письма, расплатился и простился с мисс Мортимер. Тот листок, что прислали Банти, был у меня с собой. Под светом уличного фонаря я сравнил шрифты. Все совпало. Шрифт был один и тот же. Мисс Мортимер вставила новую ленту, но это ничуть не мешало различать отличительные особенности шрифта. Я сунул письма обратно в карман, махнул проезжающему такси и в последний момент успел вскочить в свой поезд.

Глава 11

По дороге домой мысли крутились у меня в голове, сменяясь так часто, что я, совершенно запутавшись, внутренне «притормозил» и принялся рассматривать их одну за другой. Я пытался избавиться от всякого личного предубеждения и рассматривать дело с холодной беспристрастностью сотрудников Скотленд-Ярда.

Мы с Банти получили анонимные письма угрожающего характера. Угрозы были приведены в исполнение, но наудачу или неудачу – это как посмотреть, – успехом не увенчались. После последнего письма машинка, на которой они были напечатаны, сменила хозяина. Никаких причин для этого не было, машинка в прекрасном состоянии. Росс избавился от нее в пожарном порядке, даже не успев еще купить новую. Он объясняет это тем, что ему крайне дешево предложили машинку более высокого качества. Что ж, может, это и так, но уж больно хорошо это укладывается в схему.

Теперь я смогу доказать, что последнее полученное Банти письмо было напечатано на прежней машинке. Из чего можно заключить, что и прочие письма были напечатаны на ней же. Доказать, конечно, нельзя, потому что писем этих у меня больше нет. Но этого будет достаточно. В полиции, полагаю, согласятся с тем, что письма писались не от нечего делать; в них был смысл, и из того, что направлены они были против меня, вытекает, что тому, кто писал их, анониму, страшно хотелось, чтобы я не стоял у него на пути. И тому может быть только одна причина: усердные мои труды в том направлении, чтобы найти того, кто заменит миссис Росс на виселице. Да, вроде бы все складывается. Любопытно, устроит ли полицейских рассказ Росса о том, как он провел ночь, в которую произошло преступление, или они отнесутся к нему скептически, под стать мне.

Я был уже дома, когда мне пришло в голову, что так и эдак для миссис Росс в этом нет ничего хорошего. Потому что если доказать, что ночным гостем в ту ночь был Гарри, это не обеляет ее ничуть. Я лег спать в глубоком раздумье. С какого боку ни прибавляй, ответ все равно не сходится.

Я было задремал, как вдруг вскочил, а сердце мое застучало, как молоток. Знаете, бывают такие кошмары, когда сидишь в темной-претемной комнате и знаешь, что ты там не один. Наверняка такое случалось с каждым, и чувство это довольно противное. Я бросил взгляд на часы. Мне казалось, что уже совсем поздно, но оказалось, что едва пробило полночь. В голове моей звучали слова: «Боюсь, закрыть рот этому старому дураку нам не удастся».

Кто произнес эти слова? Сам не помню, как вскочил с постели и принялся натягивать брюки. Что я там сказал Гарри Россу? «Старый дурак полночи строчит в своем чертовом дневнике». В дневнике, где зафиксировано как факт, что в ту ночь, когда убили Эдварда Росса, у Виолы Росс был некто в гостях!

Трясущейся рукой я застегнул воротник рубашки. Райт пообещал мне двадцать четыре часа не обращаться в полицию. Это означало, что до утра этот факт остается в тайне. После того он становится опасным. Для кого же? Для того, кто причастен к смерти Эдварда Росса. А я-то хорош: отправился в Лондон, сунул голову в пасть льва, рассказал это все Гарри! «Боюсь, закрыть рот этому старому дураку нам не удастся!»

Я накинул пиджак, открыл дверь квартиры, вышел в холл, потом на улицу.

«Если что-то случится с Райтом до того, как он пойдет в полицию, – думал я, – кто будет знать о ночном госте? Мы с Гарри Россом. И кто из нас об этом расскажет?»

Держась подальше от фонарей, торопливым шагом я прошел по Ромэри-стрит до поворота на Литл-Дэвид-лейн. Это был короткий путь к дому Россов, с которыми Райт соседствовал. Я шел и все уговаривал себя, что зря так волнуюсь. Свернул в переулок и оказался в тени садовой стены. Дом Райта был следующим, а за ним находился другой, в котором некоторое уже время никто не жил.

Я легонько толкнул калитку в стене. Если окна не горят…

Нет, в первом этаже светилось одно окно. Шторы были задернуты, но не плотно, и яркая полоса света говорила о том, что там теплится жизнь. Прикрыв за собой калитку, я пошел по тропинке. Положение мое было самое незавидное. Если меня обнаружат (а прекрасно могут, подойди Райт или кто там есть в комнате, к окну), странно будет сказать: «Здравствуйте, я случайно сюда забрел. Мне, видите ли, померещилось, что мистера Райта могут убить». Ботинки мои были на резиновой подошве, неслышно ступая, я приближался к дому. Если шторы вдруг раздвинутся, мне конец. Спрятаться абсолютно негде.

Но никто не появился в окне; в саду стояла мертвая тишина; ветер утих, ни одна ветка не шевелилась, даже листья выглядели как нарисованные на черном бархате неба. Шаг за шагом дом становился все ближе. Перед светящимся окном оказалась преграда в виде густых зарослей магнолии, ровно подстриженных, с поверхностью прочной и неподатливой, как поверхность стола. Ступая на цыпочках, я подошел к ним вплотную, чтобы заглянуть в золотую прореху.

Райт был в комнате, судя по всему, это была библиотека. Сидя за письменным столом, он самозабвенно писал; голова в наклон, внимание полностью сосредоточено на письме. Что-то механическое было в том, как он сидел, отключившись от внешнего мира, и занимался делом. Ни на минуту он не задумывался, ища нужное слово; перо его строчило без передыху. Неутомимое это действо завораживало меня. Писал он в большом блокноте. Закончив страницу, отрывал ее и откладывал в сторону. Похоже, недостатка в мыслях у него не было. Сначала я подумал, что это он записывает в свой дневник, но потом мне явилась мысль куда более зловещая, и сердце мое заколотилось. Что, если он трудится над своим заявлением в полицию? Он дал мне двадцать четыре часа. Они истекают. Я застыл там, как изваяние.

Внезапно в мое сознание ворвалась жизнь. Ниоткуда задул ветер, зашелестел листьями стоящий рядом каштан, облачко закрыло собой лунный лик. Сделалось темно. Заухала сова в ночи так близко от меня, так потусторонне, что поневоле я отшатнулся. Ветка хрустнула под моей ногой. Я почувствовал, как по лбу побежала струйка пота.

Однако тот, кто писал в комнате, не обратил на это внимания. Перо все выводило буквы без устали. Мне казалось, я слышу, как оно скрипит по бумаге.

Наконец, Райт отложил ручку в сторону. Собрал разбросанные листы, сложил их по порядку и начал читать.

Я спросил себя, какого черта я тут делаю. Меня охватила ненависть к этому человеку за стеклом, к его осмотрительности, неторопливости, к его сознанию собственной важности, к его острому носу, к прядям волос, разложенным поперек блестящего черепа. Я вспомнил голос его, когда он говорил о Виоле Росс. Лишенный милосердия, самодовольный ханжа, жаждущий бросить в грешницу если не первый, то самый тяжелый камень. Дай мне волю, я мог бы сейчас его задушить.

Но вот он закончил чтение, соединил страницы скрепкой, поднялся, вынул из ящика конверт и сложил листки вчетверо. Затем он скрылся из виду. Тишина стояла такая, что я расслышал шорох спички по коробку.

«Покурить собрался, – подумал я. – Нет бы спать лечь».

Мимолетная мысль, что он может, в конце концов, уничтожить этот зловещий документ, сразу погасла. Нет, Райты нашего мира не относятся к плодам трудов своих с таким легкомыслием.

Я не видел, где он находится. Я просто стоял, замерев, отчаявшийся и полный сомнений.

Прошло три или четыре минуты. То, что произошло вослед, явилось для меня совершенной неожиданностью. Молчание ночи, дома, всего спящего городка разорвал звук выстрела.

Я был так ошеломлен, что не шелохнулся и даже не вскрикнул. Вернее всего, я просто не поверил своим ушам. Наконец поднял руку, словно для того, чтобы проверить, на месте ли моя голова, и этот жест вернул меня к действительности. Только подумать, вот он я, прокравшись тайком, стою в саду человека, с которым и разговаривал-то всего один-единственный раз, причем не в самых счастливых обстоятельствах, в то время как по ту сторону стекла… Что, что там произошло? Соображение, что его, возможно, убили, даже не пришло мне в голову. Не представляю, как кто-то мог войти в комнату, а я этого не заметил. С абсолютной уверенностью я считал, что по какой-то неведомой мне причине Райт покончил с собой. Письмо, которое он написал, возможно, откроет эту причину.

Самым разумным сейчас было бы унести ноги, покуда еще можно, но я не мог этого сделать. Я раздумывал, что страшнее. Я мог, конечно, незамеченным вернуться домой, но был не в силах уйти, не узнав, что там, в письме, которое Райт написал перед смертью.

«Но как странно, – подумал я примерно в этот момент, – что выстрел никого не пробудил. Звук был столь резок и оглушителен, что не мог не проникнуть в сознание, не мог не разрушить сна, пусть и самого крепкого».

Я наклонился к окну, пытаясь заглянуть в глубь библиотеки. Конечно же, сейчас дверь распахнется, кто-то ворвется в комнату. От одной этой мысли я согнулся, спрятался за магнолиевые кусты. Но сколько я ни таился там, попеременно сгорая от жара и леденея от холода, ничего не происходило. Я выпрямился, сделал шаг назад. Соседские дома справа и слева не подавали признаков жизни. Разумеется, это удивить не могло. Я вспомнил то, что с перепугу совсем позабыл: оба дома необитаемы, там никто не живет, а кроме того, звук выстрела мог погаснуть, не долетев до них.

Итак, прежде чем я отправлюсь домой, следует разузнать, что произошло в библиотеке Райта, чего бы мне это ни стоило. Если даже в доме кто-то и есть, он не проснулся. И если человек способен не проснуться от выстрела, то он скорее всего окажется глух и к гораздо более тихому моему вторжению в дом.

Набравшись решимости, я протиснулся сквозь густой строй магнолий. Ветки трещали, одна из них исцарапала мне лицо. Я не отступил. Вот я уже у подоконника, вот трогаю переплет. Фрамуга окна поднята, надавив на нее, я сделал нижнюю щель пошире, и после двух или трех неудачных попыток с горем пополам мне удалось протиснуться в комнату.

Из живых существ в комнате был только я, но на ковре у камина, невидимого оттуда, где я стоял за окном, лежало, раскинувшись, нечто темное и бесчувственное, с раздробленной головой, вокруг которой расползалась черная лужа. Я распахнул дверь, шагнул было в холл и замер, с холодным ужасом осознав, что любой ценой должен скрыть факт своего здесь присутствия. Прикрыв дверь, я подошел к телу. Оскар Райт и при жизни был не слишком хорош собой, мертвый, он вызывал отвращение. Пуля, пронзив ему череп, вошла в стену подле камина, голова разлетелась на части, обрызгав все кровью.

Первейшим моим желанием было не видеть эту страшную голову. В углу комнаты высилась стопка старых газет, я нагнулся за одной из них, но, к счастью, одумался: нельзя, ни в коем случае нельзя предпринимать ничего, указывающего, что в комнате после трагедии кто-то был.

Находись я во вменяемом состоянии, я окостенел бы от страха. Однако был в происходящем некий элемент нереальности, который спас меня от безумия. Если бы кто-то пришел, я отговорился бы тем, что услышал звук выстрела, не смог привлечь внимания и в отчаянии проник в дом.

Как бы то ни было, чем скорее я отсюда выберусь, тем лучше. На каминной доске, прислоненное к массивным часам, стояло прощальное письмо. Адресовано оно было полковнику Хамиду, военному врачу в отставке и отличному гольфисту, который занимал пост местного коронера. Запечатан конверт был личной печаткой Райта. На столике неподалеку располагались шкатулка с шариками воска, ложка, свеча и коробок восковых спичек. Значит, звук зажженной спички объяснялся тем, что Райт намеревался растопить воск.

Это поразительно, какое присутствие духа обнаруживает человек всего в одном шаге от самоубийства. Кончиками пальцев, осторожно я взялся за письмо. Открыть его, а потом запечатать снова нечего и думать: незамеченным это никак не пройдет. Либо я оставлю его как есть, либо рискну открыть. Тот факт, что адресовано оно не в полицию, а других писем нет, вкупе с согласием Райта не оповещать власти правопорядка в течение суток, убеждал меня в том, что длинный документ, который он писал у меня на глазах, содержит некие жизненной важности сведения, касающиеся Виолы Росс.

Я стоял там, не зная, как поступить. Фигурировать в этом деле мне не хотелось, в самом деле, это была бы катастрофа для всех. Однако наберусь ли я духу использовать этот шанс? Глянув на стол, я увидел дневник, роскошную, переплетенную в зеленую кожу тетрадь. Отложив письмо, нашел запись, которая меня интересовала. Да, сомнений не оставалось. Весь эпизод визита ночного гостя в дом Россов был описан в подробностях, которые более чем удовлетворили бы Скотленд-Ярд. Я полистал дальше. Запечатлел ли он свой вчерашний ко мне визит? Ну, еще бы. «Зашел к этому Арнольду, чтобы убедить его в том, что его усилия обелить миссис Росс тщетны. Еще один случай безрассудного ослепления. Эта женщина – убийца и заслуживает смерти. То, чему свидетелем я стал, убедительно доказывает, что она к тому же еще и неверная жена. Никакого сочувствия к таким людям я не испытываю и не нахожу, что закон должен смягчиться в своем к ним отношении. Тем более что женщины-преступницы такого рода куда опасней преступников-мужчин».

Тут я подумал, что если Виола Росс и виновна в том, в чем ее обвиняют, она все-таки не такое отвратительное существо, как то, что раскинулось сейчас на ковре. Впервые я задался вопросом, почему он покончил с собой. Такого намерения (я в том был уверен) не было у него в мыслях, когда в прошлый вечер он сидел у меня. Письмо, разумеется, ответит на этот вопрос, но если там не содержится ничего больше, вряд ли мне стоит, так страшно рискуя, вскрывать его.

Долго стоял я, не решаясь что-либо предпринять, а потом с тяжким вздохом все-таки вскрыл конверт. Возьму в ящике стола другой, надпишу его печатными буквами, запечатаю заново и оставлю на каминной полке так же, как оставил его Райт. Крук бы в таком случае сказал, что ставит всю Ломбард-стрит[5] с потрохами против китайского апельсина в пользу того, что почерк на конверте полицию не заинтересует.

В начальной части письма обсуждались этические проблемы самоубийства невыносимо подробно и нудно, ну, если вы не психолог, конечно; мне-то глубоко наплевать на бессмертную душу Райта, так и так она легко поместилась бы в сердцевине косточки финика. Суть состояла в следующем: Райт осознал, что болезнь его неизлечима; операция, после которой следует длительный период выздоровления, приносит облегчение лишь на время, понадобятся новые операции, одна за другой, причем все чаще и чаще.

Райт писал, что ему претит мысль о болезни, зависимости и поневоле жалком существовании. Так что он принял решение «уйти со сцены», пока еще в силах сделать это и пока тот мирок, к которому он принадлежит, не стал взирать на него как на докучливого хроника.

«Я не дитя и не идиот, и хочу засвидетельствовать свое глубочайшее неприятие той манеры, в какой обращались со мной врачи и специалисты. Перед операцией я привел в порядок свои дела и смею думать, что моим душеприказчикам задача досталась легкая». Так он писал страницу за страницей, а я поспешно читал. Мелькнула мысль, не лучше ли прямо сразу уничтожить письмо, но минутное раздумье привело меня к выводу, что резонер, подобный покойному, никогда не удовлетворился бы бессловесным уходом, это ясно всякому, кто был с ним знаком.

Сведения, которые я искал, оказались в самом конце этой на редкость нудной эпистолы. На третьей строчке последней страницы мелькнуло словцо «дневник». «Я вел подробный отчет о том, что чувствовал, в чем преуспел, в чем потерпел крах, – писал он. – Это может представлять интерес для представителей медицинской профессии. Как бы то ни было, я завещаю им мой дневник в надежде, что он окажется полезен, и с другими пациентами они управятся лучше, чем со мной».

Виола Росс нигде никак не упоминалась. Видимо, погрузившись в собственные заботы, он изгнал из своего сознания мысли о ней. Тем не менее я был очень доволен, что вскрыл конверт.

Я снова подумал, не целесообразней ли уничтожить письмо. Но если я это сделаю, еще есть дневник. В самом деле, тогда дневник останется единственным свидетельством умонастроений покойного и будет изучен с особым, пристальным тщанием. Отложив письмо, я взялся за тетрадь. Последняя запись была помечена сегодняшним числом. Описывался визит к врачу, дилемма Райта, его решение. «Я намерен оставить объяснительную записку и адресовать ее полковнику Хайду», – писал он. Нет, уничтожить письмо нельзя. Единственным выбором, следственно, было уничтожить те страницы дневника, на которых упоминалась миссис Росс. Проблема состояла в том, чтобы сделать это, не вызвав никаких подозрений.

Беглый осмотр показал, что нет, это невозможно. На оборотных сторонах были записи, отсутствие которых будет непременно замечено. Итак, уничтожить дневник я не посмею, куда надежно спрятать его, я тоже не знаю. И в этот момент память моя подсказала историю про одного классического автора, который, заснув в разгар работы, обнаружил, проснувшись, что почти весь его обширный рукописный труд сгорел. Проявив недюжинное упорство, впоследствии он «залатал прорехи» между оставшимися страницами, однако в моем случае не будет никого, кто смог бы справиться с этим, поскольку никто не знает, о чем сгоревшие записи были. Я открыл дневник на несколько страниц раньше той, которая меня страшила. Зажег свечку, с помощью которой Райт растапливал воск, чтобы запечатать письмо, уронил ее с подсвечником на дневник и постоял, удостоверяясь, что огонь не погас, оставив на верхнем листе только коричневое пятно.

План мой отлично сработал. Пламя лизало страницы, они чернели и корчились. Огня тушить я не стал, пусть он хоть весь дом спалит, если ему угодно. Я снова запечатал письмо, печатными буквами вывел на конверте имя полковника Хайда и огляделся, не оставил ли я следов моего в комнате пребывания.

И почти уже собравшись уйти, вспомнил про последнюю запись в дневнике. Управиться с ней оказалось легче легкого: я вырезал последнюю исписанную страницу и выдернул парную ей чистую. Пусть у следствия создастся впечатление, что, сочинив столь длинное предсмертное послание коронеру, Райт решил обойтись без ежедневной порции отчетов о прожитом дне.

Выбраться из дому оказалось еще хлопотней, чем туда влезть. Держа в уме все детективные истории, что я за свою жизнь прочел, я небрежно отер медный подсвечник, чтобы не оставить ни единого отчетливого отпечатка. Вытереть его начисто значило бы возбудить любопытство. Я не знал тогда, что средний писатель уделяет больше внимания техническим деталям преступления, чем реальный, из плоти и крови полицейский, упуская при этом чаще всего из виду вопросы значительно более существенные.

Кусты магнолии за окном, как молчаливые свидетели, хватали и удерживали меня. Я услышал треск ткани, когда пиджак мой зацепился за особо неподатливый сук, но было слишком темно, чтобы разглядеть хоть что-нибудь.

Луна скрылась, и я был ей благодарен, однако у этого преимущества имелась оборотная сторона. Ибо тьма стояла такая, что, выбравшись, наконец, из кустов, я не смог различить, где тропа, а где обрамлявший ее цветочный бордюр. Не решившись зажечь спичку, я неуверенно шагнул наугад с риском налететь на что-то, наделать шуму, разбудить всю округу. Теперь, когда труднейшая часть моей задачи была позади, страхи мои усилились стократ. Попасться сейчас! Неудачно ступив, я почувствовал, как нога моя провалилась в мягкую землю, и понял, что залез на цветочную клумбу. Все пропало. Утром, увидев отпечаток подошвы, полицейские легко выяснят, что он мой, и, чего доброго, предъявят мне обвинение в убийстве Райта.

Я опустился на четвереньки и принялся руками рыхлить землю. Даже если не выйдет скрыть тот факт, что ночью в этом направлении кто-то шел, то по крайней мере удастся, при удаче, запутать след.

После того я стал переставлять ноги еще аккуратней и добился того, что на краю лужайки споткнулся о бордюрный камень, упал и больно расшиб коленку. Кроме того, онемела и саднила щека, так что я решил, что, наверное, поцарапал ее, и придется к утру придумать какую-то объясняющую царапину отговорку.

Я шел шаг за шагом по тропе, которая казалась мне протяженней, чем путь к Идеалу. Не единожды мне подумалось, что хожу я по кругу. Раз я даже присел и, набравшись духу, чиркнул спичкой, прикрыв ладонями огонек. Мгновенная вспышка – это было все, чего я добился, – дала понять, что нахожусь я на полпути к садовой стене. Что ж, я пошел дальше.

Наконец я достиг калитки. Рука моя, пошарив по поверхности дерева, состаренного временем и непогодой, нашла задвижку. Я отодвигал ее так, словно от тишайшего скрипа зависит вся моя жизнь. Потом стоял, вцепившись в задвижку, и медлил отворить дверь, потому что там, за дверью, казалось, таился некто, готовый меня схватить. Потянул дверь на себя тихонько, дюйм за дюймом. Темнота принимала странные формы, я бы поклялся, что вижу, как мимо меня скользят неведомые фигуры, я чувствовал, как их дыхание свистит у меня в волосах. Раз мне показалось, что чья-то рука скользнула у меня по лицу. Я не осмеливался распахнуть дверь.

В общем, вошел я в этот сад свободным и уверенным в себе человеком, а выходил из него каким-то мифическим персонажем, которого терзают кошмары и который знает, что играет в кости со смертью, а та жульничает.

В переулке никого не было, но вдали был свет, и я уверенней дошел до поворота на улицу. Тут снова меня охватил ужас. Городские власти установили неподалеку полицейский пост, и хотя, разумеется, постовой не стоял там столбом, а ходил взад-вперед и поворачивал за угол, но с какой-то страшной уверенностью я решил, что вот сейчас наткнусь на него, он удивится, и удивление его можно будет понять. Я стоял, прижав руку к сердцу, которое прямо-таки выпрыгивало из груди. Наконец, полный предчувствий, сделал шаг, наклонив голову, быстро повернул за угол и пошел вверх по улице. Поднимать голову, чтобы взглянуть, там полицейский или нет, я не стал, но шел, приволакивая ногу, как будто хромой. На верхней точке улицы я решился глянуть через плечо. Никого не было. Тут я услышал ровные, уверенные шаги по асфальту и понял, что через мгновение появится постовой. Быстро свернул за другой угол и с облегчением перевел дух: этот полицейский был не опасен.

Ни души не встретив, я добрался до своего дома. Ночного портье мы не держали, и я давно уже раздобыл ключ к тяжелой входной двери, я бесшумно открыл ее и обнаружил, что в холле непроглядная тьма, зажег спичку, чтобы не упасть, споткнувшись о ковер или стоящее не на месте кресло, и вошел. Свет ни у кого не горел. Фрамуги над двумя другими квартирными дверями были черны, словно закрытые черными шторками.

Я отворил свою дверь, тихо закрыл ее и пять минут спустя, раздетый, был в постели. Теперь, в безопасности, я осознал желание каждого человека, загнанного в угол, обеспечить себе алиби. Не стоит ли позвонить сейчас на телефонную станцию и пожаловаться, что вот уже час как меня беспокоят люди, звонящие по другому номеру? Нет, там могут проверить, и, возможно, выяснится, что кто-то звонил мне, но трубку никто не снял. Лучше ничего не предпринимать. Как советовал Крук, «будь кровожаден, смел и тверд и держи язык за зубами».

Глава 12

Следующий день я провел дома, работая над романом, однако в начале первого направился в «Счастливый шанс», где можно сносно пообедать всего за полкроны. В этот час там всегда посиживают два-три завсегдатая. Один из них, Гарри Павис, известный в городе под прозвищем Дейли Рекорд, поскольку обо всем, что происходит в Марстоне, он всегда узнает первым. Когда я вошел, он сидел за столиком, дожидаясь официанта. Он обернулся ко мне и оживленно поприветствовал. Не успел я сделать заказ, как, перегнувшись через соседний столик, он произнес конфиденциальным, по его мнению, тоном:

– Слышал, твой приятель Райт решил все свои проблемы?

Я посмотрел на него так, словно понятия не имею, о чем он толкует.

– Кто? Райт? С чего это он мой приятель?

– А что? Разве нет?

– Да я всего раз с ним разговаривал, не больше.

– А я думал, он навещал тебя позавчера.

– Ну да, зашел на минуту, чтобы сообщить про улику, которая может мне пригодиться в одном деле.

– Как же, дело! Красотка в тюремной камере. Можешь не рассказывать мне, старина, я знаю. Так-так. Значит, его это интересовало? Вот кобель! – И не успел я найтись, что на это ответить, как он продолжил: – Мне вот кажется, что когда человек, достигший такого возраста, не женат, в этом есть что-то подозрительное. И что же он тебе сказал? – Он похлопал ладонью по стулу, приглашая меня пересесть к нему, и я подчинился.

– Только то, что, по слухам, я в этом деле заинтересован. Он ведь был в отъезде, ты же знаешь.

– Да. Операция. Это из-за нее.

– Что из-за нее?

– Он застрелился.

– Из-за операции?

– Из-за того, что она не помогла. Оказалось, что он неизлечим. Не смог смириться с тем, что станет инвалидом.

– Послушай, – сказал я, – давай-ка по делу. Ты говоришь, Райт мертв?

– Да. Мертвей не бывает.

– И он убил себя сам?

– Ну да.

– Когда это было?

– Нашли его этим утром. Слуга нашел. Сейчас там полицейских, как мух. Чего доброго, потребуют прибавки к жалованью, если так дальше пойдет.

Это я пропустил мимо ушей.

– Понятно, – сказал я. – Ну, мне очень жаль и все такое, но я и в самом деле его совсем не знал. Наверное, будет расследование.

– Еще бы. Знаешь, что-то мне кажется, здесь у нас какая-то нездоровая атмосфера. Сначала Росс, теперь Райт…

– Да, они же соседи… Неприятная какая мысль, а?

– Какая именно?

– Ну, что, пока мы с тобой спали или, может быть, наливали рюмочку на ночь, этот бедолага готовился свести счеты с жизнью.

– Вот сразу видно, что ты романист, – добродушно хмыкнул Павис. – Что тут скажешь. Свел и свел.

Я сидел там и не мог есть, мне кусок в горло не лез.

– Говорят, он оставил письмо – трехтомный роман, не меньше, с объяснением, почему покончил с собой. Жаль мне того несчастного, кому придется это читать. Почерк у Райта неразборчивый. В общем, сомнения нет, приговор будет – самоубийство. Суицид ввиду расстроенного сознания.

– Дети у него были? – зачем-то спросил я.

– Какие дети, приятель. Он же был холостяк.

– Да? А, ну да. Говорю же, ничего про него не знаю. Так, значит, слуга его утром нашел?

– Да. С вечера слуги не было, уезжал навестить брата, тот в больнице лежит. Пришел утром прибраться, открыл дверь в библиотеку и перепугался до смерти. И чему удивляться! Мне как-то раз случилось видеть человека, который пустил себе пулю в лоб. Зрелище, скажу я тебе, не из приятных, уж поверь моему слову.

«Интересно, убедительно ли я выгляжу», – забеспокоился я.

На тот факт, что Павис держался как ни в чем не бывало, полагаться особо не стоило. Он всегда был слишком занят собой, чтобы замечать собеседника.

– Когда дознание? – спросил я.

– Вроде бы завтра утром. У Хайда сегодня соревнования в гольф, и он, похоже, не видит повода его переносить. Райту все равно уже не поможешь.

Ну, я бы предпочел, чтобы коронер вынес свой приговор сегодня. Мне не терпелось узнать, вызвал ли подозрения сгоревший дневник. Павис про это молчал, а спросить его напрямую я не мог.

Озабоченный, я вернулся домой. С моей точки зрения, смерть Райта не могла произойти в более удачное время. Трудно было сказать, конечно, рассказал ли он кому-то еще о таинственном госте Виолы Росс, но следовало подготовиться к любому повороту событий. Если в полиции возникнут подозрения на мой счет, в дело пойдет все. И раз уж Павису известно, что Райт ко мне приходил, то вполне возможно, что и другие об этом знают. Могут поинтересоваться, что ему от меня понадобилось. И раз, насколько мне помнится, я никогда прежде с Райтом не разговаривал, понятно, что то был не рядовой дружеский визит. Только что перед этим Райт вернулся после продолжительного отсутствия, и чуть ли не первое, что он делает, – наносит визит человеку, с которым незнаком! Понятное дело, многие зададутся вопросом на этот счет. Мне вспомнился еще один совет Крука.

Лучше сразу признать, что приходил он по делу миссис Росс, хотя суть разговора следует подать несколько в ином свете. Выложить все напрямик – значит себя погубить, но если я скажу, что в день преступления он лежал без сна и слышал, как ранним вечером кто-то направляется к соседскому дому, то пробужу подозрения ровно в той степени, чтобы оправдать миссис Росс.

До того я был поглощен в свои думы, что не сразу ответил на телефонный звонок. Звонил сержант Фишер.

– Могу я в ближайшее время к вам заглянуть, сэр? Мне нужно снять с вас показания в связи с мистером Райтом. Вы, конечно, слышали, что он умер.

– Я только что виделся с мистером Пависом, – ответствовал я.

– Ну да, ну да, сэр. В общем, нам известно, что мистер Райт заходил к вам за день до того.

– Только не для того, чтобы сообщить мне, что намерен покончить с жизнью. Из слов мистера Пависа следует, что это самоубийство. Я его правильно понял?

– Ну, это теперь только коронер решит, самоубийство там или нет, сэр. Но нам надо, знаете, подготовиться всесторонне.

Итак, мы договорились, что он придет. Я собрался с духом, чтобы соблюдать хладнокровие, и уселся за письменный стол работать.

– Простите, что помешал, сэр, но мы должны собрать все свидетельства порядка ради. Итак, расскажите, с чем он к вам приходил…

– Я сам был удивлен до чрезвычайности, потому что мы даже не были с ним толком знакомы! Я подумал, что у него срочное ко мне дело.

– И что же? Вы оказались правы?

– Да, более чем. Информация была важности первостатейной. Полагаю, в полицию с этим он к вам прийти не успел.

– Нет, не успел, сэр.

– Но, видимо, что-то написал? Оставил какое-то заявление? Нет? Не может быть! – разволновался я. – Черт побери, сержант, ну не мог он быть таким свинтусом, чтобы уйти, не оставив ни слова!

– Никаких заявлений у нас от него нет.

– Будь я проклят, – вскочив с места, произнес я.

– Да в чем же все-таки дело?

Я присел на край письменного стола.

– Я скажу вам, в чем дело. Вы помните, что я был в составе присяжных, когда судили миссис Росс?

– Конечно, сэр.

– И, конечно, помните, что меня не удовлетворили доказательства в пользу ее виновности. Я хотел знать наверняка. Это, знаете ли, довольно ответственное дело: послать женщину на виселицу. Райт был в отъезде, когда стало известно, что мистер Росс умер. Когда он вернулся и услышал всякие толки на этот счет (ну, не так ведь часто в наших краях убийства случаются, чтобы относиться к этому безучастно!), то пришел ко мне сообщить, что у него имеется некоторая информация. Дело было так. В ту ночь он не мог заснуть, волновался перед операцией, для которой назавтра должен был отправляться в больницу, и примерно в десять тридцать услышал, как звякнула щеколда калитки. Приподнявшись в постели, он отодвинул занавеску и выглянул в окно. По тропинке к дому шел мужчина. Кто это, Райт не понял, было слишком темно. Человек постучал в дверь Россов, но ему не открыли, внутрь он не вошел, через минуту-другую вернулся к калитке и, выходя, хлопнул ею. Райт сказал, так сильно хлопнул, словно хотел выместить на ней злость.

Фишер озадачился:

– Ну и что, сэр?

– Разве вам не кажется, что это важно?

– Ну раз он в дом не вошел…

– Он не вошел в парадную дверь. А еще есть боковая дверь и садовая. И если вы в такой час приходите к человеку, повод для визита наверняка серьезный.

– Понятно, сэр… – Фишер потер подбородок. – Значит, вы говорите, он его не узнал?

– Лица не увидел. И если бы увидел, тоже ведь мог не узнать. Но он сказал мне, что намерен пойти с этим в полицию.

– Нет, так и не собрался, видать.

– Почему он застрелился?

– Он оставил письмо.

– Видимо, так поглощен был своими проблемами, что не мог думать ни о чем больше. Но если он написал вам и отправил письмо по почте…

– Оно бы уже пришло. Я так думаю, он просто выбросил это дело из головы.

– И поскольку он мертв, это свидетельство не считается?

– Боюсь, что так, сэр.

Я подошел к окну.

– А ведь могло бы помочь…

– Сожалею, сэр. А про себя он что-нибудь говорил?

– Говорил, что перенес операцию, только что возвратился из-за границы и собирается посетить врача.

– Ага, он вам это сказал?

– Да. И выглядел вполне жизнерадостно. Не похоже, чтобы помышлял о самоубийстве.

Фишер с непроницаемым лицом поднялся с места и извинился за беспокойство, добавив, что хорошо бы мне присутствовать на дознании: вдруг что.

Он ушел, а я принялся обмозговывать положение. Итак, если свидетельство Райта значения не имеет, то я остаюсь там же, где был. Впрочем, можно ведь сделать эту историю достоянием гласности… Но тут я вспомнил, что уже разболтал Генри Россу все как есть, и в который раз пришел к выводу, что Крук, безусловно, прав, когда утверждает, что лучше не лгать, но уж если лжешь, то потребно иметь ум недюжинный и память, как у ангела, который протоколирует наши грехи.

Что ж, на дознание я пришел наряду с кое-какой местной публикой. Впрочем, особой популярностью Райт в народе не пользовался, и поскольку все склонялись к мысли, что он себя порешил, особой толпы не собралось.

Первым допрашивали его доверенного слугу, Батлера. Тот опознал тело – родственников у Райта не было – и рассказал, что знал. В то утро Батлер получил весть, что его брату предстоит срочная операция по поводу разрыва аппендикса, и испросил у своего нанимателя разрешение всю ночь отсутствовать.

– В котором часу вы вышли из дому?

– В четыре дня, сэр. Мистер Райт сказал, что поужинает в городе.

– Значит, в полночь он в доме был совершенно один?

– Да, сэр. Я настойчиво спрашивал у него, уверен ли он, что справится, ведь он был нездоров, а в соседских домах с обеих сторон никто не живет, но он сказал, чтобы я не беспокоился, да и вернуться я собирался уже на другой день к полудню.

– И что дальше?

– Я вернулся вовремя и удивился, увидев, что шторы на окнах до сих пор не раздвинуты. Мистер Райт был человек строгих правил и не любил, когда что-то выглядит не так, как положено.

– Вы полагаете, он сам раздвинул бы шторы?

– Не обязательно сам, сэр. Вставал он рано, и была договоренность с одной молодой женщиной, что она придет приготовить ему завтрак.

– И что? Она не пришла?

– Говорит, что пришла, сэр, пришла, позвонила и в парадную дверь, и в заднюю, но ответа не дождалась и тогда решила, что мистер Райт еще спит.

– И не подняла тревогу?

– Нет, она вернулась домой и сказала, что не сумела войти. Затем пришел почтальон с посылкой и тоже стучался зря. Он оставил посылку на ступеньках. Я нашел ее там, когда вернулся примерно в одиннадцать утра.

– Как вы вошли в дом?

– У меня есть ключ к задней двери, сэр.

– Разве она не закрывается на задвижку?

– Нет, сэр. Там американский замок. Я вошел и сразу принялся открывать дом. То есть раздвинул шторы в столовой и там, где мистер Райт завтракает, поставил на огонь чайник и поднялся взглянуть, как дела в спальне. К своему удивлению, я увидел, что в кровати никто не спал.

– И это вас обеспокоило?

– Не особенно, сэр. Я предположил, что мистер Райт передумал оставаться в доме один и переночевал в гостинице.

– И когда же вы забеспокоились?

– Когда вошел в библиотеку. Там шторы были задвинуты, но между ними сочился свет.

– И что же? – поторопил его Хайд.

– Я открыл дверь, увидел, что он лежит, и понял, что уже поздно.

– Вы сразу поняли, что он мертв?

– Я увидел, что рядом лежит пистолет. Я опустился на колени и коснулся его, и он был уже холодный. В остальном комната была в полном порядке. Я позвонил доктору и сказал, что с мистером Райтом несчастный случай.

– Вы в самом деле считали, что это несчастный случай?

– Не мое это дело думать иначе, сэр.

– Итак, пришел врач?

– Да, сэр. Доктор Фриман. Доктора Ренфрю не было. Его вызвали в Лондон на консультацию. Именно к доктору Фриману ходил в тот день мистер Райт.

– Понятно. Еще один вопрос. Вы, конечно, видели мистера Райта после того, как он вернулся от доктора Фримана?

– Да, сэр.

– Как он выглядел? Был ли он расстроен? Вел себя странно?

– Не могу этого сказать, сэр. Конечно, если бы я знал, что что-то не так, я бы никогда не уехал.

– Благодарю вас.

Затем на место свидетеля встал Фриман. Это был агрессивный молодой человек с копной огненно-рыжих волос. Он подтвердил, что Райт был у него на приеме, чтобы узнать, каковы его перспективы, и что он, Фриман, исчерпывающе ответил ему на этот вопрос.

– Вы считаете, что поступили благоразумно?

– Он был в здравом уме, и я не чувствовал себя вправе обращаться с ним как с недееспособным. Вопрос его касался фактов, которые он мог узнать и из другого источника.

– И как он воспринял эту информацию?

– Довольно сильно расстроился и не столько из-за самой информации, сколько из-за того, что доктора, как выяснилось, изначально знали, что его случай неизлечим.

– У вас не создалось впечатления, что он предпримет какую-то отчаянную акцию?

– Ни в коей мере.

– Предположим, что вы не обрисовали ему ситуацию во всей ее полноте. Как вы думаете, в этом случае у мистера Райта сложилось бы представление о том, насколько печально его положение?

– Н-нет, я думаю, нет. Он попросил: «Откройте мне правду. Мне стало лучше, но излечился ли я?» Что я мог на это сказать?

– И что вы сказали?

– Я сказал, что улучшение временное.

– Так и сказали?

– Да.

Полностью зачитывать предсмертное письмо Райта на дознании не стали. Хайд сказал, что письмо, вне всяких сомнений, доказывает, что Райт имел намерение покончить с жизнью: в письме приведены резоны тому, которые многие сочтут убедительными. Дневник, который покойный вел с отменной дотошностью и педантичностью, свидетельствует о том, что он с необычайным вниманием относился к собственному здоровью; человек болезненно впечатлительный, он подчас терял душевное равновесие при столкновении с известиями неприятными, и именно такой шок он, судя по всему, в результате своего визита к доктору получил.

Далее стали выяснять, что там с орудием убийства. Оказалось, что оружие Райт купил некоторое время назад, когда в соседский дом залез какой-то бродяга.

– В дневнике имеется запись относительно того, когда и почему он приобрел револьвер, – сказал Хайд. – Там вообще записаны все подробности. Покойный вел его в течение многих лет, описывая день за днем почти до самого дня смерти.

Тут Батлер, слуга Райта, удивил присутствующих тем, что поднялся и произнес:

– Прошу прощения, сэр, правильно ли я вас понял? Вы сказали, что мистер Райт сделал запись в ту ночь, когда застрелился?

– Нет, не в ту ночь, а в предыдущую. А до того каждый день неуклонно.

– Если позволите, сэр, нет, это не так.

– Что вы имеете в виду?

– Мистер Райт делал запись в своем дневнике сразу, как только что-то происходило. Я хочу сказать, он не стал бы ждать вечера. Нет, в тот последний день, я это помню, он писал у себя в дневнике. Ценные бумаги из тех, что у него имелись, упали в цене, а он всегда обращал внимание на подобные вещи.

– Вы хотите сказать, что он сделал дневниковую запись в последний день своей жизни?

– Да, сэр. Перед тем, как пойти к доктору. Я принес ему почту, которая утром пришла, а он как раз писал.

– Вы уверены, что то был дневник?

– Совершенно уверен, сэр.

– Странно. Чрезвычайно странно. После понедельника в дневнике записей нет. А сегодня четверг.

– То есть нет записей за вторник и среду? Это значит, сэр, если мне позволено будет сказать вам, сэр, что с дневником кто-то баловался.

– Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, сэр, что вечером во вторник мистер Райт вызвал меня и попросил принести ему новый пузырек чернил. Дело в том, что он никогда не пользовался самопишущей ручкой, а только гусиным пером. Я принес ему новый, и он велел еще один принести ему завтра. Я хорошо это помню.

– Что-то тут не так, – покачал головой Хайд. – За вторник и среду записей в дневнике нет. Сержант! – обратился он к Фишеру, который присутствовал в зале. – Я хочу взглянуть на дневник. Он у вас?

– Сейчас принесу, сэр.

Мертвой хваткой я вцепился в спинку стула, стоящего передо мной. Такого я не предвидел. Я-то думал, что если кто-то заметит отсутствие вторничной записи в дневнике, вряд ли найдутся свидетели тому, что надпись была. Лоб мой покрылся испариной.

– Как вы полагаете, не вырвана ли тут страница? – вопросил меж тем Хайд, и они с Фишером склонились над дневниковой тетрадью. Позвали и старшину присяжных, а затем тетрадь пошла по рукам его товарищей. Общее мнение склонилось к тому, что страница определенно вырвана.

– Мы можем это доказать, сэр, – спокойно сказал сержант Фишер, – тетрадь куплена в нашем городе.

Хайд поднял голову. Лицо его было бледно, глаза потухли.

В зале зашикали, воцарилась тишина.

– Я говорю, сэр, – продолжил Фишер, – мы можем купить такую же и пересчитать страницы. Все тетради одинаковые. Но по виду того, как вытянута эта нитка, которой сшиты страницы, можно судить, что одна из них вырвана.

– Займитесь-ка этим, – велел Хайд. – Это может оказать влияние на ваш приговор, – добавил он, обращаясь к присяжным.

– Но ведь есть письмо, – сказал старшина. – Вы же не скажете, что оно подделано.

– Если подделано, то преступник зря теряет в Марстоне время. Это должен быть настоящий профессионал. Почерк Райта не то что скопировать, разобрать трудно. А потом, кто знал, что сказал ему доктор? И многие из фактов, приведенных в письме. Про них известно было только ему. Нет-нет, я думаю, в том, что это самоубийство, сомнений нет никаких.

Тут вмешался Бэгшоу, полицейский врач:

– Оружие располагалось в нескольких дюймах от лица, вместо того чтобы быть прижатым к виску, как обычно в таких случаях.

Атмосфера в зале накалилась. «Неужто второе убийство?» – зашептались присутствующие. Снова вызвали Батлера. Он засвидетельствовал, что в комнате, когда он вернулся, никаких вырванных страниц не было.

– Однако это не значит, что мистер Райт не вырвал страницу сам и не сжег ее. Это вполне естественное объяснение.

Минуту подумав, все решили, что да, так оно и есть. Возбуждение было улеглось, но тут этот дурак Батлер произнес следующее:

– Простите, что упоминаю про это, сэр, но тут есть еще одно обстоятельство.

– О чем вы?

– Пока я ждал приезда полиции, сэр, у меня было время оглядеться, ничего не трогая, и я заметил на полу листья и веточки.

– Ну и что?

– А как они могли попасть в комнату, сэр?

– О чем вы, Батлер?

– О листьях и веточках, сэр.

– Ну, наверное, они пристали к пальто мистера Райта, когда он пришел с улицы.

– Но как это могло быть, сэр? Он же не забирался в кустарник. А потом, он всегда сразу переодевался, входя в дом, и никак не мог занести листья в библиотеку.

Дело затягивалось. Сидя безмолвно в своем углу, я поймал себя на том, что молю об отсрочке. Классическая выйдет нелепость, если меня привлекут за эту смерть. Хорошо еще я не поддался минутному искушению и не уничтожил письмо. Подделать такой почерк просто немыслимо. Но, пожалуй, вырывая последнюю запись в дневнике, я поступил опрометчиво. А с другой стороны, как я мог оставить ее, эту запись? Ведь это был смертный приговор Виоле Росс!

Чуть погодя, Хайд взял бразды правления в свои руки и прекратил разглагольствования. Он заявил присяжным, что их дело – прийти к согласию относительно причин смерти. Опираться они должны только и исключительно на факты. У них есть предсмертное письмо Райта, написанное безусловно его рукой; у них есть револьвер, без сомнения, принадлежавший покойному; у них есть медицинское заключение; в противовес этому имеется горстка листьев и веточек, присутствие которых в комнате внятно объяснить трудновато, но не исключено, что покойный принес их сам. Самое серьезное – это свидетельство Батлера, касающееся дневника, однако если с дневником и впрямь «баловались», на существо приговора это повлиять не может.

Присяжные ушли совещаться. Отсутствовали они довольно долго, но, наконец, вернулись и с кислым видом вынесли свой вердикт: «Самоубийство в состоянии расстроенного сознания». Вслед за тем старшина сказал, что они настаивают на частном определении.

– Что такое? – вскинулся Хайд, с неодобрением на него посмотрев.

– Мы считаем, что должно быть проведено дальнейшее расследование.

Хайд прихлопнул эту идею в зародыше:

– Вы хотите сказать, что не удовлетворены объяснением причин смерти?

– Нет-нет, этим мы вполне удовлетворены. Мистер Райт покончил с собой, это так, но некоторые факты, на наш взгляд, остались не вполне ясными.

– Вы здесь для того, чтобы решить, при каких обстоятельствах покойный умер. Все остальное не входит в сферу вашей компетенции.

Старшина сел на свое место, сломленный и недовольный. Зал опустел. Хайд поймал мой взгляд и кивнул, подзывая. Лавируя между стульями, я пробрался к нему.

– Послушайте, Арнольд, я так жестко заткнул старшине рот только потому, что не хочу возбуждать публику. У нас и так хлопот больше, чем мы в силах справиться. Но знаете, я с ним согласен. Тут что-то нечисто.

– Вы имеете в виду мусор? Листья и веточки?

– И почему вырвана страница из дневника? Она ведь вырвана, это видно.

– Думаете, Райт не сам это сделал?

– Да мало того, что страница вырвана. Еще и другие выжжены. Вопрос в том, что Райт написал там такого, что кому-то мешает и этот кто-то решил это скрыть?

– Вы имеете в виду… Шантаж? – отшатнулся я.

– Господи, нет, конечно. Но… Прогнило что-то в датском королевстве… Хотелось бы знать что. Однако, благодарение небесам, это уж не моя работа. От меня требовалось с помощью присяжных решить, как Райт оставил наш грешный мир.

– Любопытно, полиция продолжит расследование?

– Об этом спросите Фишера. Не удивлюсь, если да. Кстати, я слышал, Райт заходил к вам за день до смерти.

– Да. У него было кое-что касательно дела Россов. Он сказал, что пойдет с этим в полицию, а потом подписал себе смертный приговор, выбросив из головы, что есть еще люди на свете, которые дорожат своей жизнью, и не предпринял ничего им в помощь.

– И вы всерьез полагаете, что это могло бы помочь миссис Росс?

– Ну, если не помочь, то хотя бы зародить толику сомнения, которая составляет всю разницу между веревкой и оправданием.

Глава 13

На беду, сержант Фишер придерживался другой точки зрения. Он принялся вынюхивать-выспрашивать, нашел сломанные кусты за окном библиотеки, рассудил, что веточка, которая валялась внутри, по слому соответствует ветке снаружи. В общем, вел себя, как терьер, счастливый тем, что ему выпало разрыть кроличью нору.

Между тем и меня не оставляли в покое. Вечером после дознания по поводу смерти Райта ко мне явился репортер из «Газетт». Сказал, ему известно о том, что покойный заходил ко мне за день до смерти. Что и говорить, разве могла пресса пройти мимо такой истории!

Само собой, я решил попытаться выжать из этой ситуации все, что можно. Время уходило, меня все больше беспокоило положение миссис Росс; подобно злополучному шекспировскому герою, я бегал туда и сюда, «пред кем шута ни корчил площадного»[6], по выражению классика, но по существу дела не добился почти ничего.

Я согласился дать интервью, подтвердил, что встречался с покойным перед его смертью, и пересказал ту историю, которую к тому времени повторял так часто, что сам уже начал в нее верить. Репортер, будучи завзятым профессионалом, в один момент понял, какой эффектный получится заголовок. Дело Россов еще было у всех на устах; большинство верило, что Виола Росс виновна, но имелось и некоторое число сомневающихся плюс, кроме того, обычный процент тех, кто принципиально был против смертной казни независимо от тяжести преступления.

– А кто был этот ночной гость? Никому не известно?

– Нет. Надо отметить, что он не выступил во время процесса, не назвал себя. Это важно.

– Возможно, боялся, что его втянут в дело.

– Значит, у него совесть нечиста. И действительно, кто же убивает забавы ради?

Я видел, как сверкают энтузиазмом его глаза.

– А кому было выгодно убрать с дороги бедного старикана, кроме его жены? Его сыну?

– Против сына нет никаких улик, по крайней мере пока.

– Любопытно, чем он занимался в ту ночь, когда убивали его предка?

Я пожал плечами, чтобы показать, что меня это не касается.

– А полиция с ним разобралась? – не унимался репортер.

– Кажется, его расспрашивали насчет возможных врагов отца.

– А ведь он, помнится, в тот момент не поддерживал с отцом никаких отношений. Так-так-так. Отношения можно не поддерживать, это не мешает желанию убить.

– А вы в курсе, что существует закон о клевете? – сухо поинтересовался я.

– Мой редактор наверняка в курсе.

Я не стал спрашивать, какие у него планы. Проводил его к двери и позвонил Круку.

– Хм, – характерным для него образом отреагировал Крук. – Кто там был тот парень, которому ничто в жизни так не пристало, как уход из нее? Один из Стюартов, верно? Ну хоть в чем-то наш друг Райт совпал с особами королевской крови! Впрочем, с дневником его вышла незадача. Там могло что-нибудь быть. Вот что, – прибавив строгости в голос, сказал он, – сделай одолжение, несколько дней держись от всего этого подальше. Отправляйся пострелять уток, запрись у себя, напейся, предайся разврату, только, Христа милосердного ради, дай мне управиться с этим самому.

На сем мы расстались. Про репортера я Круку ничего не сказал. По мне, чем больше народу станет мутить воду, тем лучше. У меня улика за уликой, последовательно складывалось обвинение против Росса.

И что же? На следующий день самым неожиданным образом юный Росс собственной персоной явился в Марстон ко мне, взбудораженный, озабоченный, перепуганный, и пуще всего, – по крайней мере внешне, – сердитый.

– Послушайте, – вскричал он, – это вы послали ко мне этого репортера?

– Нет, конечно. Этот писака, кажется, думает, что ему по силам распутать любую тайну.

– К смерти Райта я не имею ни малейшего отношения.

– Ну и я тоже, если на то пошло.

– Он приходил к вам за день до смерти.

– Ну и что?

– Ничего. Просто я хочу знать: зачем вы мне лгали?

– Лгал?!

– Да. Не лукавьте. Это уже не поможет. Зачем вы сказали мне, будто, по словам Райта, ночной визитер вышел из дому в одиннадцать тридцать, когда прекрасно знали, что он видел человека, который пытался войти в дом в пол-одиннадцатого? Да, уж репортеру-то вы сказали правду… – Он оборвал себя на полуслове.

Я внимательно на него смотрел.

– Значит, вы там были, – пробормотал я и тут же понял, что сглупил.

Гарри вскочил на ноги:

– Вы хитрите со мной, и я хочу знать почему! Вы на все готовы, только бы оправдать Виолу! Это просто какая-то мания! Похоже, вам непереносима мысль, что вы можете провалиться.

– Почему вы не сказали, – спокойно спросил я, – что той ночью пытались войти в дом отца?

– Вы что, дурак? Не понимаете, что подумают люди, если я это скажу?

– Что вы виновны.

– Вот именно. А это не так!

– Вы признались репортеру, что были там?

– Конечно, нет. Сказал: знать ничего не знаю. Это самая лучшая политика.

Я промолчал, и он продолжил свою тираду:

– Послушайте, давайте расставим точки над «i». Я понял, вам все равно, кого повесят, только бы не вашу протеже. Верно? Да, хуже случая гордыни я еще не встречал. Не побоюсь сказать, что вам наплевать, даже если она в самом деле убила отца.

– Мы теряем время, – холодно сказал я.

– Что вы имеете в виду? У вас тут что, кто-то спрятан за шторами? Полиция? Ну, говорите!

– Что за вздор! Перестаньте разыгрывать мелодраму. Откуда мне было знать, что вы явитесь?

– Но сейчас вы пойдете в полицию, так?

– Не знаю, куда я пойду, – честно ответил я. – Вы правы, моя задача – оправдать миссис Росс, но это не значит, что я хочу, чтобы ее место занял человек невиновный. Скажите мне только одно: вы согласны, что кто-то убил вашего отца?

– То был не я! – в голос вскричал он.

– Никто и не говорит, что вы. Однако…

– Если вы так не думаете, – перебил он меня, – почему такое значение придаете тому факту, что я, так уж случилось, оказался в ту ночь на отцовском пороге? Сказал же вам этот тип, Райт, что я не смог войти в дом.

Разговор зашел в тупик. В тот момент я не считал возможным открыть ему все карты. На деле я сводил воедино накопившиеся у меня факты: окурок в летнем домике Россов, револьвер в моем саду, иголку в подушке, открытое окно, из которого я едва не вывалился, забитую трубу водонагревателя – и ломал голову, как перечисление этих улик прозвучит в зале суда. Улики были, приходилось это признать, довольно неубедительные. Хотелось чего-то более весомого. Полицейские, несмотря на все их старания, не отследили ни оружия, которое пальнуло в моей комнате, ни его владельца. Как говорится, все окрестности прочистили зубной щеткой, все лицензии на ношение огнестрельного оружия проверили, расспросили всех и вся, но тщетно. И вот теперь, по всему судя, моя жизнь снова была в опасности.

– Знаете что, – с обидой сказал Росс, – я думаю, вы действуете на пару с этой отвратительной женщиной.

– С какой женщиной? – поразился я.

– Да ладно, не прикидывайтесь невинной овечкой. Хватит уже. Я говорю об Айрин Кобб.

– Айрин Кобб? Да я после смерти вашего отца и видел-то ее всего один-единственный раз!

– Вот как? Тогда я вас удивлю: она служит у миссис Джаджес.

– У миссис Джаджес?

– Ну я же сказал! Что вы все повторяете за мной, как попугай!

– Но у миссис Джаджес… Это смеху подобно. Что она там делает?

– Разве не слышали, как миссис Джаджес жалуется на новую горничную? Леди она или не леди?

– Ну?

– Вот она и есть Айрин Кобб.

Словно в свете вспышки мне вспомнилось: да, в самом деле, горничная «из благородных», работала в конторе, попала, по выражению миссис Джаджес, «в беду». Значит, вот это кто. Айрин Кобб. Устроилась туда, надо думать, чтобы присматривать за мной и Россом, но прежде всего, конечно, за мной.

Печальный случай, когда отвращение не сгладить ничем, даже жалостью. Айрин Кобб была безнадежно влюблена в Эдварда Росса, который на роль рыцаря Галахада годился не больше, чем она сама – на роль прекрасной дамы. Ее чувство к нему было нездоровым и всепоглощающим. В этом я был уверен. Она впала в ярость, когда до нее дошло, что я твердо намерен добиться оправдания вдовы Росса. А потом в моей памяти всплыло кое-что еще, видение фигуры в форменном платье и фартуке, выходящей из ванной между тем, как юный Росс покинул ее, и тем, как вошел я. Интересно, видел это еще кто-нибудь? Трудно сказать. И предположим, я перескажу эту историю в полиции, как она будет выглядеть в свете полученной информации?

«Вот черт!» – выругался я.

Хотя факт присутствия Айрин Кобб на Вэйн-стрит, разумеется, никак не доказывает, что Росс не имел отношения к тряпке, забившей трубу, он, тем не менее, привносит в трактовку происходившего там оттенок сомнения, который может оказаться существенным. Даже письма не будут иметь того значения, что прежде, а ведь именно на них основывал я свое обвинение в адрес Гарри Росса. Любой толковый присяжный, даже новичок вроде меня, укажет в его защиту, что комната его весь день не заперта, что дома он не сидит и что горничной, которая работает там с утра до вечера, нет ничего проще, чем зайти на минутку, вставить лист бумаги в каретку и… Мисс Кобб умеет обращаться с машинкой, разве она не служила секретаршей? О! Я только что зубами от злости не заскрипел!

Окно, конечно же, пропустят мимо ушей, как простую случайность. Доказать злонамеренность этого случая не удастся, я всегда это понимал. А что до иглы – разве мне не ответят, что игла явно орудие женщины, а не мужчины и разве у горничной не было массы возможностей войти в мою комнату? А револьвер? С равной легкостью можно приписать его как Гарри Россу, так и Айрин Кобб, но полиция не нашла тут связи ни с ним, ни с ней.

Мысль моя работала лихорадочно. Нужно рискнуть еще раз, это я понял. Проблема была в том, что предсказать в точности, в чем именно будет состоять риск, я не мог. Но, как бы то ни было, я решил, что надо дать ему еще один шанс со мной покончить.

Язык мой одеревенел. Я смешал виски с содовой и предложил Россу, но тот отказался.

– Что ж, – пожал я плечами и поднес стакан к губам.

Тут раздался телефонный звонок. Машинально поставив стакан на стол, я поднял трубку. Звонила Банти. Я вопросительно глянул на Росса, но тот даже не шевельнулся.

– Одну минуту, – сказал я. – Я возьму трубку в другой комнате. Извините.

Я вышел в спальню и плотно закрыл за собой дверь.

Банти была вне себя, в голосе ее звучала ледяная ярость:

– Ричард, в последний раз я прошу тебя прекратить все это.

– Банти, милая! Да как же я могу?! – воскликнул я.

– Можешь, потому что я – я! – настоятельно об этом прошу. Потому что я не в силах выносить все эти волнения, подозрения, страсти. Потому что незачем тебе снова и снова рисковать своей жизнью.

– Мы ведь уже говорили об этом раньше, – в растерянности сказал я. – Тут дело вовсе не в логике…

– Знаю. Тут дело в полном и абсолютном упрямстве. В глупой – глупейшей! – гордости. Ты не сдаешься сейчас потому, что боишься: над тобой будут смеяться, о тебе станут говорить как о человеке, который отступил, потерпел поражение…

– Банти! – ахнул я, но ее понесло.

– Это именно так и есть. Что ж, вот тебе мой ультиматум. Либо ты прощаешься с этим делом, либо прощаешься со мной. Выбирай.

– Это безумие, – вскричал я. – Ты не можешь это всерьез!

– Могу, – самым решительным тоном отрезала Банти. – Итак?

– Но это немыслимо, – начал я и услышал щелчок. Не произнеся ни слова, Банти бросила трубку. Я постоял с минуту, беспомощно глядя на аппарат. Нет, это просто абсурд, это нечестно. Вид хмурого Росса, который столбом стоял у дверей, вернул меня к чувству реальности.

«Какой страшный умысел может родиться у человека примерно за пять минут», – прикинул я, быстро оглядывая комнату.

Там все выглядело в точности так, как когда я из нее вышел.

– Я ухожу, – бросил мне Росс. – Но хочу, чтобы вы знали: ваша игра для меня раскрыта. Советую вам соблюдать осторожность.

Несмотря на обостренные отношения, я, что естественно, помог ему надеть пальто, открыл перед ним дверь, проводил в холл. Но он в ярости отшатнулся, когда я, прощаясь, протянул ему руку, и решительным шагом вышел на улицу. Я вернулся к себе, закрыл дверь, рухнул в кресло и уткнулся лицом в ладони. Надо было все обдумать, причем быстро и четко, но мысли мои метались, как гонимые ветром листья.

«Сегодня, – пробормотал я, – на мою жизнь будет совершено последнее покушение. Но в каком оно будет виде?»

И тут мне явилась идея. По меньшей мере я могу записать свои подозрения и все происшествия, которые со мной случались, что-то вроде последнего письма, которое в крайнем случае обнаружат.

Я вытащил авторучку, отвинтил крышку.

«Я пишу это на непредвиденный случай, – начал я. – У меня есть основания подозревать, что я в огромной опасности, и я не знаю, чем это все чревато». Продолжил я описанием того, как представляю себе ситуацию, изложил собранные мною факты, все, что могло бы указать на Росса, и приложил две страницы, напечатанные на его машинке. Об Айрин Кобб я не упомянул, не желая отвлекать внимание от основного объекта. В любом случае ничего из того, что произойдет сегодня, с нею никак связано быть не может. Подписав документ, я сложил его вчетверо и спрятал в карман пальто. Если у полиции возникнет необходимость осмотреть мою квартиру, там его и найдут.

Покончив с этим, я остался сидеть в гостиной с включенным верхним светом и задернутыми шторами. Я решил, что не лягу сегодня. И вдруг мне показалось, что холод ползет у меня по ногам. Я посмотрел на часы. Почти два часа ночи. Протянув руку, я взялся за почти нетронутый стакан с виски и в два глотка его выпил.

Холод, однако, не отступил, а только усилился. Меня стала бить дрожь. Я заметил, что корчусь от боли. Встал было на ноги, но тут же согнулся вдвое. Обведя взглядом комнату, я вдруг, как внове, увидел стакан, в котором на дне осталось совсем чуть-чуть виски.

– Виски отравлен, – закричал я, как будто кто-то мог меня слышать, а потом упал на ковер и стал кататься по нему от боли. Человек крепкого здоровья, в обычных обстоятельствах я не прибегаю к помощи докторов, и в этот момент решительно не знал, к кому обратиться.

Мало-помалу мне стало до того худо, что показалось, я так и умру сейчас на этом ковре. С трудом я выбрался в холл, дополз до парадной двери и кое-как исхитрился ее открыть. Стояла глухая ночь, улица перед домом была пустынна, но когда я полулежал на пороге, вцепившись в дверную ручку, в тишине отчетливо раздались шаги. Я попытался крикнуть, однако, словно новорожденный котенок, издал писк. Из темноты вышел констебль.

Поначалу он принял меня за обыкновенного пьяницу. Служил он у нас недавно, к излишнему сочувствию склонности не имел. Однако, наклонившись, подал мне руку, и, не особенно церемонясь, помог встать на ноги.

– Послушайте вы, меня отравили, – сказал я.

– Пил бы поменьше всякой дешевой дряни… – начал он.

– Это в питье была дрянь, – пробормотал я, чувствуя, что ноги меня не держат, что я снова сейчас упаду. – Доктора, вызовите врача!

Похоже, это его проняло.

– Где вы живете?

– Здесь, в этом доме. Тут есть телефон.

Внезапно он сделался проворным и предупредительным. Надо думать, решил, что на будущей неделе его повысят. Он довел меня до моей спальни, уложил на кровать, снял с меня башмаки и укрыл покрывалом. Затем взялся за телефон.

– Я позвонил доктору Лоусону. Он не так выпендривается, как другие, когда его зовут по ночам.

Лоусон оказался молодым, энергичным и жестковатым. Из таких получаются отличные специалисты, которые не нуждаются в хороших манерах, потому что знают: у них есть нечто получше манер.

– Итак, – сказал он, когда констебль открыл перед ним дверь. Я вполне мог слышать их разговор. – В чем дело?

– Я наткнулся на него на улице…

– Что, наезд? Боже, пусть бы они все передохли! Что мне за дело до них? Странно еще, что хоть кто-то в этом городе жив, видя, на каких скоростях люди гоняют. Он ведь не из моих пациентов, верно?

– У него нет личного врача.

Я услышал, как Лоусон хмыкнул и как упало на кресло его пальто.

– Ну, теперь есть. Так в чем все-таки дело?

– Говорю же, он вроде как висел на двери…

– Ну и почему ты не вылил ему на голову ведро воды? Это лучшее лекарство и самое дешевое, кстати. Знавал я таких типов. Их вырвет на твой лучший костюм, и они слишком пьяны, чтобы узнать тебя, когда протрезвеют.

Он вошел ко мне в спальню, высокий, темноволосый, мощного сложения человек.

– Ну? – спросил он.

Я пробормотал что-то насчет того, что меня отравили.

– Виски! – кивнул он. – Я так и думал.

– Вот именно, – сказал я.

Полицейский поднял голову, как собака на запах.

– Говорите, вы себя отравили?

– И почему эти несчастные не могут выполнить свое дело, как полагается! – проворчал Лоусон. – Ну и что вы приняли?

Большого труда стоило убедить его, что это не самоубийство. Он взял стакан, протянутый ему констеблем, понюхал то, что плескалось на дне, нахмурился, пробормотал, что придется взять на анализ, а затем снова обратился ко мне.

– Сделаю-ка я вам укол, – молвил он и вколол мне что-то, видно, противоядие, но к тому времени я был уже в таком состоянии, что мне было все равно.

Глава 14

Первым визитером, которого ко мне допустили, когда хворь моя стала ослабевать, оказался сержант Фишер. Когда он явился, очень официального вида и с блокнотом в руке, я еще не вставал с постели. О его приходе меня предупредили заранее, и я приготовился отвечать на вопросы про виски. Потому что, конечно же, питье оказалось отравлено. Я-то знал об этом еще до того, как мне сообщили, что на дне стакана обнаружено присутствие яда.

Поначалу, естественно, доктор Лоусон заподозрил попытку самоубийства.

– Вы ведь не думаете, что это моих рук дело? – спросил я.

– Это решит полицейский врач, – ответил он.

– Но с чего бы я это сделал, черт побери?

– Откуда же мне, черт побери, знать?

– У меня нет яда. Не говоря уж о том, что это нелепость.

– Разве?

Он ушел, а я лежал и думал: «Какое прямо-таки дьявольское невезение! Я рискнул, и теперь даже звезды небесные, кажется, встают на защиту Росса».

В общем, когда пришел Фишер, физиономия у него была до того мрачна, что мне показалось, он разделяет подозрения Лоусона.

– Доброе утро, сэр. Как вы себя чувствуете?

– Рад, что остался жив, – сказал я.

– Да, сэр, – чувство юмора у него было, как у омара. – Что называется, пронесло.

– Вы не представляете, как вы правы. А что полиция думает по этому поводу?

– Именно об этом я пришел с вами поговорить, сэр.

– Глядя на ваше лицо, поневоле решишь, что в кармане у вас ордер на мой арест.

– Согласно медицинскому заключению, ваше виски было отравлено.

– И что, есть основания сомневаться в медицинском заключении?

– Никаких, сэр. Вопрос состоит в следующем: кто добавил яд в виски?

– Мне и самому это интересно.

– Мы это выясним. – Скучен он был и неповоротлив, как слон.

– У вас нет выбора, – указал я.

– Да, сэр. Был у вас кто-нибудь в гостях в тот вечер?

– Да, молодой Росс, сын Эдварда.

– Вот как? Надо думать, пришел поговорить о новом процессе?

– Нет, о дознании по делу Райта.

Фишер вскинул бровь:

– В самом деле? У него что, были какие-то свежие факты?

– Разве в этом могут быть сомнения? Он пришел ко мне в связи с той информацией, которую сообщил мне Райт относительно смерти Эдварда Росса.

– Я вас слушаю, сэр.

– Он и был тот ночной гость, которого Райт видел у двери Росса.

Я откинулся на подушки, ожидая реакции, но Фишер и ухом не повел.

– Он пришел рассказать вам это?

– Да.

– И ведь не поленился, приехал из самого Лондона…

– Он ведь знал, что я в этом деле заинтересован. Я полагаю, и, смею думать, вы согласитесь со мной, что если удастся доказать, что кто-то пытался в ту ночь проникнуть в дом, в то время как миссис Росс там отсутствовала, это даст нам возможность говорить о наличии другого преступника.

– Мистер Райт сказал только, что он пытался войти.

– Мы ведь обо всем этом уже говорили! – нетерпеливо сказал я. – Конечно, доказать, что кто-то вошел в дом, мы не можем. Я это понимаю. Однако же это дает шанс. Британские присяжные, как правило, предпочитают быть вполне уверены в своих выводах, прежде чем вынесут смертный приговор. И вот Гарри Росс пришел ко мне, чтобы сказать, что он и есть тот самый ночной гость.

– Интересно, почему он это сделал.

– Чтобы развеять мои пустые надежды, я полагаю.

– На мой взгляд, это странно. Если бы он вам не сказал, вы бы об этом не знали, верно?

– Ну, о том, что в ту ночь он был здесь поблизости, мне было известно.

– Но вы не знали, что он приходил к дому.

– Нет, конечно, не знал.

– Потому-то я и говорю, что странно, что он вам это сказал.

– Разве вы не видите, у него должна быть для этого причина. А кроме того, возможно, он считал, что это безопасно. Мертвые не выбалтывают секретов.

– То есть вы связываете его с отравленным виски, сэр?

– Ну, виски ведь не могло само себя отравить, правда?

– Безусловно, сэр. Вы предъявите ему обвинение?

– Послушайте, – взорвался я, – зачем я, по-вашему, плачу налоги? Разве мне не полагается защита полиции?

– Она вам нужна?

– Ну, во всяком случае, толку от нее немного. Я все еще жив отнюдь не благодаря ее попечению.

– В нашу задачу не входит препятствовать джентльменам подсыпать яд в стаканы. Мы не вмешиваемся, покуда преступление не совершено.

– Так вы по-прежнему сомневаетесь, что оно было совершено?

– Нет, сэр. Но, само собой, мы хотим быть уверены в собранных нами фактах.

– Из чего следует, что вы думаете, я мог сам подсыпать себе яд. В таком случае, уверяю вас, я бы сделал это как полагается, не прибегая к полумерам, и не пришлось бы мне на три четверти умереть, а потом вернуться к жизни с тем, чтобы предстать перед судом за попытку самоубийства[7]. Не говоря уж о том, с какой бы стати я это сделал?

– Именно этот вопрос я пришел с вами обсудить, сэр. Мне необходимо ваше заявление.

– Ну, не знаю, что еще и добавить. Я подробно рассказал вам, что именно произошло. Если вы хотите спросить, как у него появилась такая возможность, я вам отвечу. Я имел глупость выйти из гостиной в спальню, чтобы переговорить по телефону. Стакан с виски все это время стоял на столе.

– Я, собственно, не это имел в виду. Я, собственно, вот о чем. – Он протянул мне ладонь, на которой лежало что-то маленькое, круглое, темное. Я вгляделся.

– Что это такое?

– Пуговица.

– Ну да. И что? Зачем вы мне ее принесли?

– Судя по всему, она подходит к одному из ваших пиджаков.

– Моему? Но это самая обычная пуговица.

– Сама по себе пуговица ничего не доказывает, это так, но тут вот что, – и Фишер указал на клочок ткани, с которым пуговица составляла единое целое.

– А, понятно. Вы хотите сказать, это помогло вам найти пиджак, к которому пуговица была пришита.

– Вот именно, сэр.

– И вы его нашли?

– В вашем гардеробе, сэр, висит пиджак с дыркой на месте одной пуговицы.

– И дырка совпадает с этим клочком, как деталь головоломки?

– Да, сэр.

– И что? – Я был сбит с толку и этого не скрывал. – Где вы ее нашли, эту пуговицу?

– В кустах под окном библиотеки мистера Райта.

Я онемел. Потерял дар речи. События последних двух дней полностью вытеснили из моей памяти и Райта, и его самоубийство.

– Помните, на дознании слуга Райта Батлер вспомнил про сучки и листья, что валялись в комнате на ковре? – продолжил меж тем сержант. – Мы там все осмотрели и нашли это. Оставалось найти пиджак.

Я по-прежнему молчал. Было понятно, что я влип по самые уши. Оставалось только признаться начистоту. Изворачиваться и юлить смысла не было. Я проклял про себя свою глупость. Как можно было не осмотреть пиджак после того, как я выбрался из кустарника! Но единственным желанием моим на тот момент было унести ноги.

– Как вы его нашли? – наконец вымолвил я.

– Когда вы лежали без сознания, то все время говорили про какое-то письмо в кармане, ну, мы и начали его искать…

– И нашли пиджак?

– Да, сэр.

Я перевел дух:

– Пожалуй, я должен рассказать вам все, как было. Это правда, я был там той ночью, хотя к смерти Райта я не причастен.

– Да, сэр? – Фишер, выказав намек на сочувствие, снова обратился в робота.

– Да, не причастен. Суть в том, что мне случилось проходить мимо дома, когда я услышал звук выстрела. Стояла полночь, и вокруг было тихо. Я имею в виду, что это не мог быть звук лопнувшей автомобильной шины или что-то подобное, потому что никакого движения на улицах не было. Дома по обе стороны от дома Райта, как вы знаете, пустуют. Окна его дома также были черны, но я открыл калитку, по подъездной дорожке прошел к парадной двери и постучался. Никто не ответил. Я позвонил в дверь. Опять ничего. Наверное, самым очевидным было бы вызвать полицию, но я не понимал, что происходит. Это могла быть случайность, кто-то мог быть серьезно ранен; я хотел попасть в дом и выяснить, что происходит. Вспомнив, что у этих домов имеется черный ход, я свернул с Ромэри-стрит на Литл-Дэвид-лейн и прошел садом. В окне первого этажа горел свет, и в просвет между шторами можно было заглянуть в комнату. Я смог рассмотреть только тело, лежавшее на полу. Окно было приоткрыто, я поднял створку и протиснулся внутрь. Райт лежал так, как его впоследствии нашли, а револьвер валялся на ковре рядом. Я сразу понял, что он мертв. Ну, вы же сами видели тело.

– Да, сэр, – кивнул Фишер. – И вы никого не известили?

– Нет. Думаю, я просто потерял голову. Мною овладело одно желание: убраться оттуда подальше. Сделать я ничего не мог, человек, который лежал на полу, ничего для меня не значил, я даже не знал, почему он лишил себя жизни.

– Вы узнали его?

– Нет. – Меня передернуло. – Я даже не осознал, кто это. Там лежал человек, с которым я не был знаком; я до того вообще видел его только раз в жизни, и в ту ночь, по мне, это мог быть, ну, кто угодно. В таком виде он был, что никто, никто не смог бы признать его.

Фишер опять повернулся ко мне своей человеческой стороной.

– Я знаю, сэр. В общем, вы оставили все как есть?

– Да. Я просто снова полез в окно, выбрался и вернулся домой. Дома я снова подумал, не позвонить ли в полицию, но…

– Но не сделали этого.

– Да. Я вообразил себе, как рассказываю эту историю, как странно, неправдоподобно она звучит, и потом я, знаете, столько читал про то, как невинных людей арестовывают за убийства, которых они не совершали. Как это будет воспринято? Я влез ночью в чужой дом и даже не знаю, чей дом! Теперь-то я понимаю, что сразу должен был позвонить. Там был телефон в комнате, я помню. Возможно, если бы он не представлял собой такое ужасное зрелище, я поступил бы иначе, поступил правильно.

– Так, значит, вы не были с ним приятелями?

– Я видел его всего один раз, говорю же!

Фишер потер свой длинный подбородок.

– Понимаю, – сказал он.

– Вы уверены, что понимаете? – с горечью сказал я. – Один Господь знает, чем это закончится!

– Будут ли у вас возражения, сэр, насчет того, чтобы составить показания, все, что вы сейчас мне рассказали?

– Про то, как я залез в библиотеку Райта?

– Да, сэр.

– Нет, возражений у меня нет. Скажите мне, впрочем, одну вещь, сержант. Намерены ли вы оспорить вердикт присяжных по делу Райта?

– Нет-нет! Никаких сомнений, он покончил с собой. Только трудно понять, почему несколько страниц дневника уничтожено.

– Я думаю, это случайность. Там, помнится, на столе свеча горела в подсвечнике.

– Да, может, и так. А не вы ли сожгли эти страницы, сэр?

– Нет, я не прикасался к дневнику. Зачем это мне? В конце концов, это было бы в мою пользу, если бы Райт сделал запись про того человека, которого видел ночью у дверей Росса.

– Ну, разумеется, мистер Арнольд. Потому-то это и выглядит так странно.

Фишер ушел. Мне было крайне не по себе. Я знал, что невиновен в смерти Райта, но страшно ругал себя за то, что полиция сумела собрать доказательства того, что я был в одной комнате с ним в ночь его смерти. Сказать, что я трогал дневник, они меня не заставят, и доказательств у них ни на грош, но все равно меня мучила неуверенность. Я думал о том, заинтересуется ли следствие Гарри Россом и моим отравлением. Вероятно, я могу выдвинуть обвинение, но после бесед с врачом и полицией вынужден был понять, что еще неизвестно, куда это выведет. На мой взгляд, ситуация становилась все более и более безысходной, а Виола Росс, меж тем, сидела в тюрьме, и со всеми моими хлопотами я ничуть не приблизился к тому, чтобы доказать, что мужа она не убивала. Наконец, я вспомнил про письмо, которое написал в ту ночь, когда меня скрутило. Фишер о нем не упомянул. Неизвестно, нашли ли они его.

Кое-как я выбрался из кровати и стал осматривать свое пальто. Сначала мне показалось, что письма нет, но потом что-то хрустнуло, и стало ясно, что конверт проскользнул под подкладку. Вот еще один недостаток того, что ты сам у себя слуга. Не замечаешь, что в кармане дырка. Я положил письмо в другой конверт вместе с запиской: «Это документ, о котором я говорил, когда был в беспамятстве. Он может представлять для вас интерес».

Следующие два дня прошли без происшествий. А потом Фишер явился снова и в сопровождении констебля. Я уже вставал, хотя чувствовал себя неважно. Визитеров я принял в гостиной.

– Ричард Оливер Арнольд, – без промедления заговорил Фишер, – у меня имеется ордер на ваш арест. Вы обвиняетесь в убийстве Артура Филдинга посредством отравления газом, имевшем место 29 июня сего года. Вы можете сохранять молчание, но если хотите сделать заявление, то мой долг предупредить вас, что все, что вы скажете, может быть использовано против вас.

Существуют положения столь отвратительные, что мысль о них невообразима, во всяком случае, применительно к себе самому. Они могут рассматриваться как вероятность, отдаленная, но не вполне немыслимая, когда речь идет о других, но никогда, решительно никогда, когда дело касается лично вас. Мне хватило ума не произнести ни слова, пока не приехал Крук.

«Он, конечно же, знает, – думал я, – как действовать в этой абсурдной ситуации. Но как это странно и, более того, как это сардоническим образом забавно, что я, свободный человек, вставший на защиту женщины, которая, я в этом уверен, не совершала убийства, закончу тем, что меня арестуют, обвинив точно в таком же преступлении!»

Долгими часами, ушедшими на ожидание Крука, я сочинял, оттачивал и совершенствовал речь, которую, когда придет срок, произнесу.

– Ну-ну, – усмехнулся Крук, – вот теперь ты, пожалуй, поверишь, что я знал, о чем говорил, когда предупреждал тебя, что от судебных игрищ надо держаться подальше. Бесполезное это дело, старик. Наверное, бывают случаи, один из ста, когда чужак бьет в лузу и попадает в нее, но неразумно ставить на чужака, если не знаешь о сути дела гораздо больше, чем вот, например, ты. Не хочу тебя обидеть, но если бы ты отправился пострелять уток, как я советовал, или занялся чем-то еще, безвредным сравнительно, то не попал бы сейчас в передрягу.

– Да, – не без горечи кивнул я, – а Виолу Росс повесили бы за убийство, и все бы довольные разошлись.

– Ну, по меньшей мере Филдинг остался бы жив и ты тоже.

– Я и сейчас еще жив и намерен таковым оставаться. Что касается Филдинга, на этот счет есть официальное заключение.

– А ты слышал когда-нибудь о парне по имени Марк Аврелий? Когда я был маленьким, моя тетка прислала мне его размышления. Ну, не помню, как они там назывались. Изящный такой томик с картинкой, на которой старый джентльмен в лиловом плаще и белом цилиндре прогуливался между лавандовых клумб. Признать, что ты был неправ, – всего лишь то же самое, что сказать, что сегодня ты стал умней, чем был вчера. Это одно из его высказываний. Что ж, даже полиция не погнушается тем, чтобы признать: есть кое-что в старикане, который такое сообразил.

– Мне кажется, они взялись за меня всерьез, – сказал я.

– Знаешь, во что обходится государству судебный процесс по обвинению в убийстве? В пять тысяч фунтов. И это не считая твоих налогов. Следствие не станет вгонять общество в такой расход, хорошенько сперва не подумав.

– Но с какой стати они ко мне прицепились? – возмутился я.

– Ну а отчего же нет, – рассудил он.

– Как? Ты хочешь сказать, что я убил его?

– Ты ведь был в ванной перед ним.

– Но и Росс тоже. И какой у меня мотив?

– А у Росса какой?

– Он не знал, что следующим пойдет Филдинг. Он думал, что в ванную пойду я.

– И забил трубу тряпкой?

– Это была лишь одна из целого ряда попыток вывести меня из игры.

– Кончая отравленным виски?

– Да.

– И ни одной попытки успешной?

– Ни одной, если не считать успехом последний ход полицейских.

– На твоей стороне презумпция невиновности, – утешил меня Крук.

– Однако же какой у меня мотив? У меня нет никаких счетов со стариком Филдингом.

– Ты ведь не знал, что тебя вызовут к телефону, верно?

– Откуда же? Нет, не знал.

– Значит, ты не знал, что в ванной окажется Филдинг?

– Конечно, нет. Я вообще не знал о его существовании.

– Ну, так? Разве ты сам не видишь?

– Черт меня побери, если я что-нибудь понимаю!

– А я тебе объясню. – Черты лица его вдруг отяжелели. – Я твой адвокат. Это моя работа – сделать для тебя все, что в моих силах. И лучшее, что я могу в данный момент, это сказать тебе правду. Обрати внимание, я не всегда говорю, что это лучшее, что вообще можно сделать. Прав был этот парень, Энтони Хоуп, который сказал, что правда – вещь дорогая, слишком, черт побери, ценная, чтобы разбрасываться ею там, где этого в полной мере не оценят. А теперь подумай-ка о том, что произошло с тех пор, как умер Эдвард Росс. Во-первых, арест Виолы Росс и суд над ней.

– Да.

– Ты помешал приговору, в результате которого ее бы сразу повесили.

– Я считал, что она не убивала.

– Конечно-конечно. Я не оспариваю твои резоны, я только привожу факты. Что ж, если это сделала не она, значит, убил кто-то еще и тебе понадобилась замена. Выбирать особенно не из кого, но юный Росс вроде бы подходил. Отец собирался лишить его наследства, ему нужны были деньги, и вообще он был с родителем в плохих отношениях. Так что он представлялся легкой добычей. Ты выяснил, что он был в тех краях в ночь убийства…

– И у самого дома, – вставил я.

– Ты тогда этого не знал. Это было только предположение.

– Он сам мне в этом признался.

– Когда?

– В тот день, когда меня отравили.

Крук покачал головой.

– Не гони лошадей, – сказал он. – Тогда ты еще этого не знал. Ты просто назначил его самым вероятным кандидатом в убийцы, если исключить миссис Росс.

– Ну, он им и был, разве нет?

– О да! – вздохнул Крук. – Хлеб наш насущный доставался бы нам куда легче, если бы жизнь шла таким путем. Ну и как только ты начал следить за ним, стали происходить всякие происшествия. Во-первых, окно.

– Я понимаю, что суду это предъявить нельзя, – с сожалением сказал я. – Никаких доказательств. Он только скажет, что у меня нога соскочила и что он пытался меня спасти.

– Верно.

– Думаю, он это все продумал.

– Далее, – кивнул Крук.

– Ловушка с револьвером у меня в комнате.

– Улики какие-нибудь есть?

– Никаких.

– Я так и думал. Теперь скажи-ка, в чем ты признался этому Фишеру?

– Ни в чем. Я, правду сказать, совершенно был выбит из колеи.

– Нет, до того! Когда он допрашивал тебя про пуговицу?

– Я просто отвечал на вопросы. Чего мне бояться-то.

Тут физиономия Крука до того налилась кровью, что стала напоминать страшноватую карикатуру на Панча.

– Бояться тебе нечего, старина? Это при том, что ты утаиваешь от полиции факты?

– Как человек невиновный… – начал я, но он меня оборвал.

– Да не строй ты из себя инженю, – рявкнул он. – Ты не хуже меня знаешь, что вопреки всем учебникам каждый виновен, пока не докажут, что это не так, ну, или не оправдают. В законе такого, конечно, не говорится. Но для сторожевого господа нашего, британской полиции, это первое и главное правило. Итак, ты признался им, что был в комнате?

– Да. Как я мог это отрицать!

– Отрицать ты не мог, а мог, например, хлопнуться в обморок, так, чтобы помалкивать до тех пор, пока я не приеду.

– Разве они допустили бы ко мне адвоката?

– Может, и нет, но уж врача-то бы допустили. Каждый больной имеет право на визит лекаря. – Тяжелое, исчерченное венами веко опустилось, гротескно мне подмигнув.

– Да это все равно выяснилось бы. И потом это не преступление.

– Ты мог выступить на дознании. Ты же был ни при чем.

– В тот момент я не думал, что это выяснится. Ничего полезного я добавить не мог. И началась вся эта вонь из-за дневника.

– Но ведь про дневник ты ничего не знал.

– Конечно, нет. Пока не услышал о нем на дознании.

– Многие сочтут странным, что ты промолчал. И все-таки тут ты прав, повесить за это нельзя. Что ж, давай-ка revenons à nos moutons[8]. С окном мы разобрались. Ты согласился, что приписать револьвер Россу никак нельзя. Где, кстати, он был в ту ночь?

– Согласно официальной версии, на собачьих бегах.

– Значит, его вычеркиваем.

– Почему? Не думаю, что он сумеет доказать это.

– Ему и не надо доказывать. Это мы должны доказать, что его там не было, так что скажи мне, приятель, как это нам удастся. Вот если бы ты смог доказать, что оружие у него было…

– Наверное, ты мог бы выяснить, есть ли у него разрешение на оружие…

– Нет и не было. Не учи меня самым азам.

– Но бывает же, что держат оружие без разрешения так же, как заводят собаку.

– Да, если повезет. Но зачем? Зачем лондонцу револьвер в трамвае или автобусе? Если, конечно, он не купил его специально на этот случай.

– Отчего же нет? Мог.

– Мог или не мог – это не доказательство. А потом уж больно это заковыристый способ, чтобы кого-то прикончить. Добраться до места, снаружи прикрепить как-то оружие, залезть в чужой дом, постоянно рискуя тем, что тебя поймают на чужой территории. Надо где-то спрятаться и дождаться, чтобы хозяин вернулся домой – а ведь он может вовсе в тот день не прийти! – и даже если придет, есть шанс, что его ранит, а не убьет. А потом еще могут заметить, когда будешь перелезать через стену, сосед какой-нибудь увидит, как возишься с револьвером. И если оружия не выкинуть, его могут опознать. Другой вопрос – письма.

– Письма?

– Ну да, те анонимные письма, что пропали. Где ты их хранил?

– В ящике стола.

– Крайне неосторожно! – покачал головой Крук.

– Странно мне слышать такое и от тебя! – рассердился я. – Разве ты сам не втолковывал мне не раз, что хранить ценные вещи следует в местах очевидных!

– Да, чтобы их не нашли. А иначе какой смысл? Эти, кстати, нашли с удивительной легкостью.

– К чему ты клонишь? – посмотрел на него я.

– К тому, что представлять обвинение в суде будет Форбс. Возможно, Иуду Искариота в рай он не протащит, но все остальное ему – детская игра. И уж он-то сделает все, чтобы показать, как это чертовски странно, что вор сразу понял, где эти письма искать.

– Мы же не знаем, где он еще смотрел. Может, он весь дом перерыл.

– Если так, то на удивление аккуратно. Откуда он знал, что ты уже не отдал их в полицию?

– Ниоткуда не знал, просто решил поискать и нашел.

– А потом продолжил их отправлять. И кстати, почему вдруг адресовал их мисс Фрайр?

– Мы были обручены.

– Да? А как же пресса о том не пронюхала? У газетчиков нюх на такие вещи, как у собак на помойное ведро.

– Мы нарочно держали это в тайне. Ее отец нашу помолвку не одобрял. Считал: я недостаточно зарабатываю.

– Но у нее-то средств на двоих, а?

– Я против того, чтобы жить на ее деньги. В этом нет никакой нужды.

– Се речь джентльмена! – похвалил меня Крук. – И все-таки, похоже, кто-то проболтался.

– Не думаю. Я ни от кого об этом не слышал.

– Мисс Фрайр знакома с молодым Россом?

– Сомневаюсь.

– В таком случае странно, что он знал о помолвке.

– С чего ты решил, что он знал?

– Ну как же? С чего бы он тогда стал слать ей письма? С тем же успехом он мог писать их владельцу паба.

Я помолчал минуту-другую.

– Ну, значит, знал, – не сразу сказал я. – В конце концов, человек, который пытается избежать тюрьмы, ведет себя подчеркнуто осторожно. А я часто бывал у нее, мы перезванивались…

– Что-то он быстро об этом прознал, в самом начале игры… В общем, Форбс вытянет из этого все, что можно. Ну ладно, а что с тем письмом, которое ты сохранил? Где оно теперь?

– В полиции. В любом случае оно напечатано на его машинке.

– А он свою комнату запирает?

– Нет, в этом доме никто этого не делает. Иначе игла не оказалась бы в моей подушке.

– Может, он запирал пишущую машинку?

– Он не мог. Она под мягким чехлом.

– Ты знал об этом?

– Ну да. Я заходил к нему в гости, а машинка стояла на столике у окна.

– Форбс котлету из этого сделает. А Росс-то был дома, когда ты к нему заходил?

– Да.

– А мог ты туда войти, если его не было?

– Пожалуй, да.

– И кто угодно другой тоже.

– Да, вполне. Он, кстати, избавился от машинки после того, как было напечатано сохранившееся письмо.

– Люди покупают новые машинки, это нормально.

– И все-таки это странное совпадение.

– Совпадения случаются на каждом шагу, да только не в романах. Писатели – такой чванливый народ, их совпадения не устраивают. Все должно соотноситься одно с другим, всему должно найтись объяснение. Тогда как в жизни, дорогой мой, смысла совсем немного. Вот чего писателям никак не втолкуешь.

– Некоторое время назад я понял, что письма мне не помогут. Я понял это, когда узнал, что в доме работает Айрин Кобб.

– Та, что служила секретаршей у покойного Росса?

– Именно.

– И что, она могла приложить к этому руку?

– А что бы ей помешало?

– А мотив-то какой?

– Не хочет допустить, чтобы Виолу Росс оправдали. Люто ненавидит ее.

– Что? Была влюблена в Эдварда?

– Вроде того. Если бы не она, никто бы и не подумал усомниться, что он умер естественной смертью. Это она из-за будильника шум подняла.

– Понимаешь ли, беда в том, что, затевая убийство, сталкиваешься с тем, что свобода действий твоих очень мала. Ну, разве что удача на твоей стороне или человек ты не рядового ума. Когда идешь на кражу, рискуешь тем, что тебя поймают на месте. Зато в камере узнаешь много полезных трюков и, выйдя, лучше готов к следующей работе. Убийца же этого шанса лишен. Его первое дело обычно последнее, и даже если ему сошло с рук, как правило, это вопрос удачи. Как говаривал Скотт Эджертон[9], последний козырь всегда в сдаче у судьбы, и поскольку судьба – женщина, никогда не предугадать, кому она его выложит. Знаешь, есть у женщин эта манера удариться вдруг в высокую мораль, когда ты меньше всего ожидаешь. Тем они и опасны. Самая беспринципная женщина с презрением обрушится на другую, если поймает на том, что та норовит сэкономить пенни, не заплатив за автобус. Будь у убийцы хоть какой опыт, он вспомнил бы про будильник. Но как ждать этого от новичка? Так-так, значит, с письмами у тебя прокол. Что там дальше?

– Игла. Я пошел вечером отправить Банти письмо, а вернувшись, обнаружил в своей подушке ковровую иглу, толстую и длинную.

Крук покивал головой, похожей на перезрелый пион, слишком тяжелый для своего стебля.

– Знаю. Гнусный трюк. Игла ломается в позвоночнике, обычно под кожей, никто ее не находит, и все, конец! Загадочная смерть одного из этих писак, любителя сенсаций и света рампы, так ему, в общем, и надо. Недолго думая, давайте его закопаем. Только миллионеры и члены кабинета министров могут позволить себе такую смерть. Для остальных все, как в старой песенке про похороны нищего: «Греми костьми моими по камням, я нищий, я не нужен никому…»

– Знаешь, – продолжил он, со значением помолчав, – либо ты законченный неудачник, либо Россу чертовски везет. Ни одна из твоих улик ему ничем не грозит. Уж Форбс на этом попляшет. Знаешь, мне почти жаль, что ты не схватил Росса за руку. Я бы ему послужил. Люблю отчаянных грешников. Терпеть не могу пугливых разинь, которые исподтишка толкнут тебя под трамвай. Кстати, как? Он этого не предпринимал?

– В тот единственный раз, когда мы ездили с ним по городу, я не дал ему шанса.

– Так осторожность надо блюсти не когда ты с ним, а когда без него. Ну, хорошо. Что у нас дальше?

– Дальше инцидент в ванной, за который меня арестовали. С чего вообще им взбрело в голову, что я хотел старого Филдинга убить…

– Никто не хотел его убивать. Ни ты, ни Росс и уж точно ни сам Филдинг. Никто и не знал, что там окажется Филдинг.

– Ну, тогда, значит, я пытался убить себя?

– Нет-нет. Ты старался представить дело так, будто Росс старался убить тебя. Звучит сложновато, но на деле ничего сложного.

– Рад, что ты так думаешь, – съязвил я.

– Будь же логичен, – укорил он меня. – Ты писатель, у тебя есть воображение. Поставь себя на место Форбса. Ему безразлично, повесят миссис Росс или нет, ему безразлично, повесят ли тебя. Ему платят за то, чтобы он состряпал тебе обвинение, точно так же, как мне платят за то, чтобы я вызволил тебя из тюрьмы. Ему предъявили кучку фактов – окно, письма, игла, оружие, ванна. Твоя версия, что все это дело рук Росса. Его – что твоих. И знаешь что, Арнольд? Вполне возможно, что правда на его стороне. Вполне. Ты мог инсценировать эпизод с окном, револьвер мог быть твой с тем же успехом, что и Росса, ты сам мог воткнуть иглу себе в подушку, сам мог подбросить окурок в летний домик, сам мог забить тряпкой трубу в ванной и даже виски ты мог отравить сам.

Я затрясся от ужаса.

– Так вот что они пытаются приписать мне?

– Точно не скажу, потому что Форбса еще не видел, но на его месте я бы рассуждал именно так. Никаких доказательств ни в ту, ни в другую сторону нет, но либо Росс редкостный недотепа, либо твой ангел-хранитель тебя бережет. Не на каждого совершают такое количество покушений, пять или шесть, а он каждый раз выходит сухим из воды. Жаль, – прибавил он, – что у тебя нет тех, других писем. Ты понимаешь, что из этого факта сотворит Форбс?

– Нет.

– Да, ты устал, – снисходительно кивнул Крук. – Он скажет, что эти письма пропали именно потому, что не были напечатаны на машинке Росса.

– А на чьей же тогда?

– Ты ведь писатель, верно?

– В последнее время это оказалось новостью для массы людей.

– И у тебя, надо полагать, есть пишущая машинка?

Снова последовало молчание, пока я это переварил.

– Ты хочешь сказать, что я сам написал первые анонимные письма?

– А чем ты докажешь, что это не так?

– Я не должен это доказывать. Пусть они докажут, что это так.

– Они не смогут. Но как предположение – сойдет. А теперь мы подошли к…

– Виски, – подхватил я. – Значит, я сам его отравил и едва себя же не угробил?

– Закон не благоволит к тому, что делается наполовину. Вот если бы ты дошел до конца и от этой выпивки умер, к тебе отнеслись бы доброжелательней.

– А где я достал яд?

– Там же, где и Росс. Полиция не нашла никаких зацепок. Все по-прежнему: шесть у одного и полдюжины у другого.

– Так почему взяли меня? Монету подбрасывали?

– Ну-ну, приятель. Они не спортсмены, они юристы. Почему взяли тебя? Из-за дела Райта, конечно.

– Они что, считают, я его убил?

– Нет. Он сам их не интересует. Их интересует его наследство.

– Какое наследство?

– Дневник. Видишь ли, это просто, как нос у меня на физиономии, и должно быть ясно, как жизнь по эту сторону гроба. Страницы из дневника кто-то вырвал. В полиции, там порой не прочь пустить в дело логику, так что поинтересовались: зачем? Райт собирался покончить с собой. С чего это он сжег именно те страницы, где в дневнике говорилось о миссис Росс? Сжег в одном месте и без следа уничтожил в другом? Мы знаем, что он делал записи на сей счет, и где они, эти записи? Испарились? Как я уже говорил, юристы против совпадений ничего не имеют, но только если совпадений щепотка, soupçon[10], приперчить дело. Но ведь в нашем с тобой случае совпадений просто не счесть! Сам собой напрашивается вывод, что некто уничтожил эти страницы, потому что для него они представляли опасность. И чем ты докажешь, что они представляли опасность для юного Росса?

– Но так и было, – возразил я. – Там была запись о его тайном ночном визите!

– Без указания имени. Подозревай его хоть весь свет, доказать ничего нельзя. Ему требовалось затаиться, и все. Не говоря уж о том, что это явный перебор, предполагать, что в ту ночь вы оба болтались по дому Райта. Все, лимит совпадений исчерпан. Нельзя ожидать, что каждый раз тебе подадут блюдо, украшенное петрушкой.

– Но именно на это я и рассчитывал, – вскинулся я. – Я ведь рассказал ему про дневник!

– Зачем?

– В надежде, что он себя выдаст.

– Вот как раз об этом я и хотел тебя спросить. Зачем ты рванул в Лондон ему об этом рассказывать?

– Говорю же, я думал, он выдаст себя!

– А почему ты рассказал ему одно, а суду – другое?

– Я не понимаю тебя.

Крук склонился к самому моему лицу и положил мясистую ладонь мне на колено.

– Выслушай меня внимательно, Арнольд. Я не следователь. Я не судья. Я не воплощение правосудия. Я законник-чернорабочий, презренный тип, который за свою жизнь повидал куда больше мошенников, чем порядочных людей. И если я должен тебе помочь, то мне нужна вся – вся! – правда. Ты сказал юному Россу про полдвенадцатого…

– Я рассчитывал, что он проболтается, от удивления, скажет что-то вроде: «Нет, он напутал, я был там в половине одиннадцатого». Тогда миссис Росс была бы спасена.

– Но он этого не сказал?

– Тогда нет.

– А когда сказал?

– Когда явился ко мне в тот вечер после дознания.

– Явился сказать, что был там?

– Явился спросить, почему я обманул его про полдвенадцатого.

– И почему ты это сделал?

– Я тебе уже объяснил.

Крук помотал своей массивной головой:

– Нет, старина, так дело не пойдет.

– Что ты хочешь сказать?

– Форбс предложит суду объяснение получше, чем это.

– Какое именно?

– Он скажет, что страницы были вырваны из дневника или уничтожены потому, что в настоящей записи говорилось про полдвенадцатого. И он пойдет дальше. Он скажет, что, по всей очевидности, уничтожил их человек, который в день смерти Эдварда Росса в одиннадцать сорок пять вышел из «Лавров». И еще скажет, почему так случилось.

– И почему же? – осведомился я и не узнал своего голоса, таким слабым и неуверенным он мне показался.

– Он скажет, что человеком, уничтожившим дневниковую запись, был соратник Виолы Росс, тот, кто убил Эдварда Росса, тот, кто мутит воду и поднимает шум, пытаясь добиться, чтобы Виолу Росс оправдали.

Тут установилось молчание, показавшееся мне бесконечно долгим. Даже не знаю, сколько ушло на то, чтобы я осознал все значение сказанного, или случилось так, как бывает в переломные, критические моменты: время сосредоточилось в одной-единственной точке, в одном мгновении, когда на мир смотришь как бы из-под стеклянного колпака, наблюдаешь, что происходит, но не слышишь сопровождающий события гром и проходящих мимо людей воспринимаешь как бесплотных. Наконец, я поднял глаза. Могучее тело Крука, казалось, целиком заполнило камеру.

– Ты подразумеваешь, что меня могут заподозрить в убийстве Росса?

– Это больше, чем подозрение. В убийстве Филдинга – непредумышленном убийстве, если угодно. Найти хоть какой-то смысл можно только в том случае, если заключить, что оно стало следствием предыдущего преступления. Вот в чем ужас убийства. Либо жмешь на курок и, пустив дело на самотек, удовлетворяешься этим, либо продолжаешь убивать, чтобы покрыть допущенные ошибки.

– Они не докажут, – хрипло, сквозь комок в горле проговорил я. – Сама идея абсурдна.

– Что? Абсурдней, чем твое контробвинение против Росса?

– Конечно. Видит бог, у него мотивов полно. Эдвард считал, что Гарри – любовник его жены. Он нанял детектива, чтобы следить за ней.

– Никто не знал об этом, пока Росс не умер.

– Виола Росс знала. Он сказал ей в ту ночь.

– Но на суде она об этом смолчала. Верно?

– Еще бы, она же не дура.

– Тогда… Вот это становится интересно, Арнольд, чертовски интересно. Тогда… Ты ведь не виделся с ней после того, как ее арестовали. Я правильно понимаю?

– Нет, я…

– Я как раз ломал голову, откуда ты это знаешь, – перебил он меня. – Разве что она тебе рассказала.

– Она… – начал было я и запнулся. До меня дошло, на какую шаткую почву я ступаю. Крук, понятное дело, тоже все понимал.

– Значит, она сказала тебе сразу после того, как Росс сказал ей, и до того, как его убили. Проворно сработано. Мисс Кобб была права. Она вышла позвонить любовнику, только не Гарри Росс это был.

– Я ничего не признаю, – выпалил я.

– И правильно, старина. Это ничего, что ты сказал мне. Я твой адвокат. Но смотри не проболтайся перед судом. Это будет чистая катастрофа. И Форбс дьявольски хитер, до того хитер, что выпытает у тебя эту историю еще до того, как ты поймешь, что открыл рот. Жалко, ты не можешь онеметь и оглохнуть на время процесса, но, наверное, нельзя требовать от жизни всего.

– Значит, ты допускаешь, что полицейские правы?

– Я юрист. Юристы не допускают. Это не их работа. Журналисты допускают, газетчики допускают, только не юристы, нет.

После того как он ушел, я долго сидел не шевелясь, словно окаменев. Я слышал шорох шагов мимо моей двери, все они уходили прочь. Я думал о том, что никогда больше не услышу желанного звука шагов, спешащих навстречу мне. Разве что то будут шаги тех, кто доставит меня в суд, а потом отведет в каморку, которую после каждой казни наново белят. Я стану единицей товара, за меня напишут расписку, я буду стоить стране пять тысяч фунтов – так сказал Крук. Вместо цветов купят два мешка негашеной извести мне в могилу. Думать об этом было тошно.

«Я сражен невезением, – сказал я себе. – Ну как можно было предвидеть Райта! Конечно, я мог позволить ему растрезвонить свою историю, и пусть бы потом суд доискивался, кого он там видел. Я мог бы, но счел, что это опасно. Видите ли, только один человек, кроме меня, знал всю правду, и это Виола. Не скажу, что она бы меня выдала, но она и не допустила бы, чтобы Гарри из-за нее умер, а я не мог допустить, чтобы она умерла, потому что я знал, что она невинна. Потому что второй человек, который знал правду, был я сам. Крук не ошибся. Я убил Эдварда Росса, и кабы не все неприятности, которые из этого факта проистекли, не огорчился бы ни на секунду. Я не мог предвидеть всего».

Наверное, так говорят все убийцы.

Странность, однако, состоит в том, что хотя два человека умерли, каждый из них без умысла с моей стороны, но из-за моих действий убийцей себя я не чувствую. И пока у меня еще есть такая возможность, я хочу записать, как все было, а уж суд пусть делает с этим, что хочет.

Глава 15

Увидев впервые Виолу Росс, я подумал, какая превосходная любовница из нее выйдет. Не жена, нет, как о жене я о ней даже не мыслил. Женам, им присущи домоседство, хозяйственность и постоянство, тогда как в Виоле с ее бьющей через край жизненной силой и таинственной скрытностью наличие таких качеств предположить было трудно. Я знал о ней только, что она замужем за человечком слабого здоровья, видом похожего на хорька. Ни на минуту не допустил я, что она может хранить ему верность. Мы сошлись почти сразу. Поначалу была в ней этакая бесшабашность, она готова была признаться во всем мужу, рискуя даже разрушить семью. Однако с моими планами это никак не вязалось.

«Зачем сумасбродства, – сказал я, – когда можно получать от жизни удовольствие, не впадая в крайность?» И она согласилась. Мы были крайне осмотрительны. Вместе нас никогда не видели в Марстоне. Виола находила поводы ездить в Лондон, именно там мы встречались. Как я и предполагал, она оказалась идеальной любовницей. Однако спокойно Виоле не жилось, смотреть на наши отношения как на эпизод, который доставляет радость нам обоим, а потом перейти к следующему приключению, она не могла. Она сделалась беспокойна, стала заговаривать о муже.

– Если он узнает! – вздыхала она.

– Не узнает, если ты будешь осторожна. А потом, ты ничем ему не вредишь. Сама говорила, между вами сто лет уже ничего не было.

– Будет, если он узнает, что у меня другой. Это в его характере.

Позже оказалось, что он таки ее заподозрил и производит перемены в устройстве дома.

– Он догадался, что это я? – спросил я.

– Нет, похоже, он думает, что это Гарри, и лишь потому, что я приняла сторону мальчика. Но ведь я права, ты согласен? Ты и сам знаешь, что я права.

Мне было наплевать на Гарри и тогда, и сейчас. Я бы не возражал, если бы его повесили, уж лучше его, чем меня.

– Пусть так и думает, – решил я. – И не помешает добавить правдоподобности. Заезжай к Гарри почаще, когда ты в городе.

Она опять согласилась и, бывая в Лондоне, почти каждый раз навещала пасынка. Эдвард Росс от этого прямо-таки сатанел.

– Чего доброго, схватится за нож и перережет мне горло, – говорила Виола.

– Он? Никогда! Кишка тонка.

– Хорошо, что у него нет револьвера.

Ситуация становилась обременительной. Мне пришло в голову, что сменить климат пошло бы на пользу нам всем. Виола понемногу начала усваивать манеры, свойственные докучливым женам. Подробно расспрашивала меня о том, где я бываю, с кем и когда вижусь. Это мне было неприятно, я раздражался. Ну, вздумалось мне встретиться с другой женщиной, и что? Это мое дело. Раз или два у нас случились скандалы. Однажды мы две недели не разговаривали. «Не пора ль нам расстаться?» – начал подумывать я. Мне хотелось уехать в Нью-Йорк. Но я знал Виолу. С нее бы сталось открыться мужу и поехать за мной. Пожалуй, решил я, лучше действовать исподволь. Наши отношения к этому времени утратили свою новизну, начали тяготить. Меня не оставляло подозрение, что она вот-вот расскажет обо мне мужу.

Примерно в этот момент я познакомился с Банти Фрайр. Думаю, когда я умру, люди скажут, что я всего лишь охотился за ее деньгами, но это не так. Не стану лукавить, будь она бедна, может, я не взглянул бы на нее второй раз, но при этом она – единственная женщина в моей жизни, которой я был бы верен. Я желал ее страстно, самозабвенно, до такой степени, что почти возненавидел Виолу, стоявшую у меня на пути. Почему мы не можем расстаться как добрые друзья? Наш союз начался как приключение, в удовольствие нам обоим. Я никогда не хотел, чтобы он перерос во что-то другое. Тем не менее я понимал, чем рискую. Я не мог объявить о нашей с Банти помолвке, пока не покончу с Виолой.

А потом ситуация усугубилась. Виола сказала, что Эдвард точно подозревает.

– Что он подозревает? – спросил я.

– Что у меня есть любовник.

– Он догадывается, что это я?

– Не думаю. Но если он спросит, мне будет непросто его обмануть.

Я никогда уже не узнаю, сдала ли она свои укрепления. Она клялась, что нет, и, может быть, так и было. Но в день своей смерти Эдвард получил письмо, в котором наши имена были названы. В тот вечер она позвонила мне по телефону.

– Эдвард только что устроил мне ужасную сцену.

– Что такое на этот раз?

– Он получил письмо, в котором рассказывается о нас. Он сказал, что предъявит письмо суду.

– Черт возьми! Что он собирается делать?

– Он нанял детектива следить за нами.

– Значит, надо быть осторожней. Разумно было бы на время уехать.

– Нам обоим?

– Нет, конечно. Не говори ерунды. Но если ты не будешь встречаться со мной, сыщику не за кем будет следить.

– Он может вызнать то, что произошло раньше. Слишком поздно уже уезжать, если мы не уедем вместе.

Но этого я хотел меньше всего.

– Знаешь что? Давай затаимся и некоторое время не будем ничего предпринимать. Если нас кто-то видел в Лондоне вместе, это не преступление, да и держались мы слишком осмотрительно, чтобы себя выдать.

– Мне нужно тебя увидеть, – настойчивым тоном сказала она. – Сегодня же!

– Но это невозможно. Неблагоразумно. Нас увидят!

– Я все продумала. Вечером он будет проверять контрольные своих учеников, а я пойду в кино. Я часто хожу в кино. Ты тоже должен пойти, и если мы уйдем врозь до конца сеанса, вряд ли нас кто-то заметит.

Заупрямься я, она явилась бы ко мне на квартиру. Мне пришлось согласиться. Мы встретились после кино, как условились, и все обсудили. Не думаю, что нас кто-то видел. Если бы не так, это давно бы вышло наружу. Мне казалось, что главное – это добыть письмо. Я знал типа, который его написал. Болтливый, словно сорока, он никогда в жизни не выйдет вперед, не расскажет, кого и с кем видел, не даст показания перед судом.

– Вот почему Эдвард так дорожит этим письмом, – ответила мне Виола.

– Значит, непременно надо его изъять.

– Но как?

– Стащить как-нибудь не можешь?

– Он будет держать его при себе день и ночь, пока не снесет к поверенному.

– И когда это будет?

– Он сказал: завтра приедет частный детектив.

– Значит, мы должны забрать у него это письмо сегодня.

– Но как?

– Говоришь, он будет работать допоздна?

– Но сначала поспит. Он поставил будильник на без четверти двенадцать, у него крепкий сон.

– Значит, вполне можно проскользнуть в комнату. Как он спит? Одетым?

– Нет, раздевается полностью.

– А письмо лежит в каком-нибудь из карманов.

– Я этого сделать не могу, – сказала она. – А потом, какой в этом толк? Он проснется, увидит, что письма нет, и поймет, что это моих рук дело!

– Я это сделаю, – сказал я тоном человека, которому терять уже нечего. Если Эдвард Росс намерен действовать, то я человек конченый.

Тем временем мы подошли к «Лаврам», а в одиннадцать двадцать пять, когда добрались до угла, то обнаружили в саду Россов парочку, обнимавшуюся под раскидистым бобовником, который в народе зовут «золотой дождь».

– Входить нельзя, – сказал я, – они нас заметят.

Мы миновали угол, обошли площадь по кругу, вернулись назад. Парочка сидела там как приклеенная. Лишь в одиннадцать сорок смогли мы благополучно войти в дом. Нигде не горело ни огонька. В этом я на Библии поклянусь. Райт, возможно, проснулся от стука калитки, но видеть, как мы идем по тропинке, он не мог. У Виолы был ключ, и в дом мы вошли, не особенно заботясь о том, чтобы сделать это потише. Эдвард спал, а Марта глухая.

– Где его комната? – спросил я.

– Он спит в бывшей комнате Гарри. Вверх по лестнице и направо.

Сняв башмаки, я бесшумно поднялся наверх. Лунный свет заливал комнату, белой простыней падая на кровать. Эдвард спал и во сне даже больше обычного походил на хорька. На ночном столике в стакане с водой лежали его зубы. Одежда неряшливо валялась на стуле. Я принялся лихорадочно обыскивать его карманы. Но тут мой взгляд упал на часы. Стрелка будильника стояла на одиннадцати сорока пяти, и минутная почти уже к ней подходила. Эдвард, похоже, досматривал последний сон. Я пересек комнату, схватил будильник и бегло осмотрел его. Это была новая модель. Как отключить звонок, я понятия не имел. В растерянности я огляделся. Вышвырнуть бы его в окно, да назавтра вопросов не оберешься. У стены стояла картонка для шляп. Сняв крышку, я замотал будильник шарфом, который лежал там сверху.

Однако на пару секунд я опоздал. Будильник еще у меня в руках начал трезвонить. Эдвард тут же проснулся. Он повернулся на спину, открыл глаза и, конечно же, увидел меня. Он открыл рот. В одно мгновение, повинуясь инстинкту, я схватил с ближнего стула подушку и закрыл ею рот Эдварда. У меня и в мыслях не было его убивать. Я всего лишь хотел, чтобы он не орал. Я сказал: «Если я уберу эту штуку, ты будешь молчать?» Он ничего не ответил. Естественно. Он не мог. А потом я убрал подушку, а он остался лежать, не шевелясь. С минуту я стоял, потеряв всякое соображение. Бывают вещи столь страшные, что поверить в них невозможно. Сначала я подумал, что он мертв, но потом понял, что этого быть не может. Я тронул его за плечо.

– Эй, – сказал я. – Все нормально!

Но я заблуждался. Нормально для меня больше никогда уже ничего не было.

Оказалось, что подушка по-прежнему у меня в руке, и я бросил ее на стул. Мне и в голову не пришло, что она запачкана кровью. Но даже если бы и пришло, что я мог поделать? А потом я увидел письмо. На каминной полке, под фарфоровой статуэткой. Я его взял механически. Если бы я увидел письмо сразу, когда вошел, мне не пришлось бы его убивать. Я подумал так, потому что к этому времени понял: он мертв. Верней сказать, понял, не вполне в это поверив. Невозможно поверить, что человек мог так легко умереть. О последствиях я думать даже еще не начинал. Мною владела одна мысль: как можно скорее выбраться из этого дома. Про будильник я совершенно забыл.

– Письмо у меня, – сказал я Виоле.

– Сожги его, – ответила она.

– Я хотел порвать его на клочки и бросить в корзину.

– Ты не знаешь моего мужа. Первое, что он сделает, это склеит его снова, и все станет еще хуже, чем было. Не тяни, Ричард. Он вот-вот спустится.

Я остановил себя, чтобы не сказать ей, что никакого значения не имеет, как мы поступим с письмом, что он не сможет его склеить, когда спустится, потому что он не спустится уже никогда. Я пробормотал что-то невразумительное и надел ботинки.

Виола открыла передо мной дверь со словами:

– Встретимся в пятницу, как всегда.

– Как всегда, – повторил я. Мне было все равно, что я ей обещаю. Мне хотелось одного: унести ноги. Я не думал о том, что соседи могут подглядывать. В окнах ближайшего дома не было ни огонька. Я направился прямиком к себе и рухнул в постель. Это была ужасная, незабываемо мучительная ночь. Я слышал, как каждый час бьют часы. В четыре поднялся, выпил крепкого виски и, ставя стакан на стол, подумал: «Всего четыре утра, а кажется, что прошел год!» Меня тревожило, что происходит в «Лаврах». Нашла ли его Виола? Если да, что она при этом подумала? Ведь может показаться, будто он умер во сне. Всем известно, что у него слабое сердце. Тут я вспомнил, как Виола сказала, что немедля пойдет спать, что не хочет его видеть сегодня. Так что скорее всего никто еще ничего не знает. Никто, кроме меня.

Утром я никуда не пошел. Заставил себя усесться за письменный стол, будто работаю. Я не собирался никого ни о чем спрашивать, вызывать подозрения. Виола не позвонила, телефон молчал. Я сидел, глядя на свою пишущую машинку, но ни строчки не написал.

После обеда я пошел пройтись. Чуть впереди меня брела стайка школьников.

– Чудной он был, этот мистер Росс, – сказал один. – А и странное же дело, был и нету!

– Хорошо еще, не успел проверить мою контрольную! – сказал другой, а третий добавил:

– Нет худа без добра. Верно?

– Как считаете, нас пошлют его хоронить? – спросил первый.

– Как же, еще и цветы покупать придется, – мрачно добавил второй. – Никчемная трата денег, скажу я вам.

Я обогнал их. Они не обратили на меня никакого внимания. В душе моей забрезжила надежда. Если бы уже ползли слухи об убийстве, мальчишки наверняка бы о том прослышали. Значит, смерть сойдет за естественную. Надо мне собрать чемодан и куда-то уехать. Приличия не позволят мне жениться на Виоле раньше, чем через год, да я, собственно, и не собирался на ней жениться. Через год наша интрижка забудется, словно ее не бывало. «К тому времени, – думал я, – она найдет себе кого-то еще». Что касается Банти… Но думать о Банти в таких обстоятельствах было мне трудновато. По правде сказать, мне хотелось одной только безопасности. Безопасности от Виолы и палача. А ведь мог бы сообразить, что это в обоих случаях недостижимо.

А потом прогремела новость. В «Лаврах» полиция. Айрин Кобб поднимает шум. Виола арестована. Я был совершенно обескуражен. Почему-то подобный поворот не приходил мне в голову. В течение суток я слонялся по дому, ожидая, что за мной придут. Но этого не случилось. Виола была в тюрьме, Эдвард – в могиле, я – на свободе. Ну, формально говоря, на свободе. По существу, во все время наших отношений я никогда не принадлежал Виоле так, как сейчас, как раб. А ведь мы не могли ни видеться, ни разговаривать, ни вступить в переписку. Я твердо знал, что у меня перед ней долг: мне необходимо ее вытащить. Но так, чтобы не оказаться на виселице самому. Кто другой там окажется, мне было наплевать.

Шоком, причем окрашенным иронически, явилось то, что меня выбрали в присяжные заседатели. Я решил поначалу, что это шанс, что я смогу их переубедить, но надежда оказалась напрасной. Мне только и удалось, что немного затянуть процесс, пока я искал, на кого бы свалить вину.

На вопросы касательно смерти Росса Виола отвечала правдиво. Она и впрямь ничего не знала, пока служанка утром ей не сказала. В ту ночь она не заходила в комнату мужа. Но никто ей не верил. Она могла бы очистить себя от подозрений, указав на меня, хотя в этом случае скорее всего большинство бы решило, что мы сообщники. «Только крайне неблаговидных свойств жена пошлет своего любовника в комнату, где спит ее муж», – вот как рассудили бы люди. Она наверняка понимала, что я наделал, хотя ни словом об этом не обмолвилась. Никто даже не заподозрил. Любопытно, многие ли понимают даже сейчас, почему полиция арестовала меня, обвинив в смерти Филдинга.

У лондонских юристов в ходу поговорка, на которую Крук иногда ссылался. «Что сегодня у Крука на языке, то завтра на языке у полиции». Так и есть, я в этом убедился. Однако пользоваться этим я не намерен. Я пишу это, чтобы снять бремя вины с Виолы. Ее должны выпустить, хотя, опасаюсь я, на свободе ей придется несладко. И все-таки таких, как она, сломить нелегко, и, что ни говори, у нее останется жизнь, а жизнь, в любых обстоятельствах, – дело стоящее. Голодным, увечным, безымянным, осмеянным – каким угодно лучше жить, чем гнить в могиле. Помните Бальдра?[11]

Лучше жить на земле последним рабом, пленником, который устилает тростником палаты хозяина, чем коронованным королем здесь управлять мертвыми.

Да, несравненно лучше, да только поздно об этом уже говорить.

Оглядываясь назад, я ясно вижу ошибки, которые совершил. Мне следовало понимать, что это безумие – посылать Банти те письма. Это была моя первая ошибка. Конечно, первые из них я напечатал на собственной машинке, но предъявлять их полиции или Круку в мои планы не входило. Позже я изобразил дело так, что их у меня украли. Вроде бы тот, кто затеял западню с револьвером. На деле это я сам пристроил револьвер в ветках дерева за окном. Я был твердо уверен в том, что этот револьвер полиции ни за что не отследить. Я купил его давным-давно, на аукционе, и никогда им не пользовался. Не было у меня и причин надеяться, что оружие отнесут к Гарри Россу, но я рассчитывал, что последовательность событий, преступных по умыслу, в которых он фигурировал, обратит подозрения на него.

Инцидент в ванной оказался самой страшной из моих ошибок. И в мыслях у меня не было губить Филдинга. Я планировал, что сам начну задыхаться, но успею позвать на помощь. Кто же мог предвидеть, что Банти вздумается позвонить мне в самый неподходящий момент!

Что до иглы – это пустяк; я понимал, что доказать тут злой умысел не удастся, но пустяк этот лил, так сказать, воду на мою мельницу, служил соломинкой, указывающей, откуда ветер дует.

А вот яд в виски – это была самая рискованная затея. Мне говорили, на разных людей яды действуют по-разному, однако же пришлось пойти и на этот риск. Не один Крук знаком с обитателями лондонского дна. Я купил яд без особых хлопот и ничем не рискуя. И кстати, наудачу мне удалось выяснить, что один парень из тех, с кем Росс хаживал на собачьи бега, приторговывал медикаментами.

Конечно, чего я никак не мог ожидать, так это откровений Райта. Кабы не они, я бы сейчас тут не сидел. Однако я боялся, что правда выйдет наружу, и решил дневник Райта уничтожить. Впрочем, в точности не скажу, в чем состояли мои намерения, когда той ночью я влез в его дом. Порой невредно положиться на волю случая, и в тот момент мне казалось, что случай играет мне на руку. Но вышло так, что он стал причиной моей беды.

Не думаю, что тут можно что-то еще добавить. Полагаю, я должен что-то сказать о Банти, но Банти так теперь от меня далека! Словно в ином мире. Да и в любом случае она не пропадет. У нее есть Дерек Маркэм, а если не он, так найдется кто-то еще. В нашем мире такие, как Банти, не уходят из жизни никем не востребованными.

Мне всегда хотелось добиться славы в литературе. Теперь, полагаю, я этой цели достиг. Все и каждый прочтут эту последнюю мою книгу. Она будет в продаже еще долго после того, как я истлею под тюремной плитой. И по крайней мере я избавлю себя от ожидания и неизвестности, от мучений воображаемой, ночь за ночью переживаемой кончины. Ибо это судьба тех, кому государство присудило смертную казнь. Это старое выражение законников, дескать, преступник предает себя милосердию своей страны, а та представлена двенадцатью безымянными человечками, сидящими на скамье присяжных. К такой крайности я был готов всегда. В уголке носового платка у меня зашита таблетка. Когда меня обыскивали, ее не нашли. Я сделаю это сегодня. Завтра будет поздно. Я справлюсь, не сомневайтесь. Потребуется всего секунда, пусть только надзиратель повернется спиной. И это мгновенно.

Я слышу, как уныло стучит за окном дождь. Иногда доносятся чьи-то шаги. Интересно, думает ли хоть одна душа о тех, кто сидит тут, за тюремными стенами. Наверное, нет. Для большинства жизнь – игра с суровыми правилами: берешь то, до чего можешь дотянуться. Из-за дождя в небе нет звезд, да если бы и были, мне их не увидать. Как странно думать, что никогда больше не взглянешь в звездное небо… Завтра повсюду засияют огни, зазвучат голоса и смех, по улицам поедут автомобили, почтальоны станут разносить письма… Письма придут и мне, но я их не вскрою. Виолу выпустят на свободу. Я завидую каждому нищему, что мокнет сегодня под дождем. Я убил двух человек и охотно дал бы умереть третьему. Вот и все мои заслуги. Я даже не стал великим писателем. Но больше всего, думаю, огорчает меня то, что мне не выпадет случая воспользоваться тем, что я узнал из того, чего не знал раньше.

Эпилог

По улицам всех крупных городов страны взад-вперед забегали мальчишки-газетчики. «Попытка самоубийства в тюрьме!» – выкрикивали они. «Обвиняемый оставил признание!». Торговля шла бойко. Еще теплые, из-под печатного станка газеты переходили из рук в руки.

– Все распродано, – произнес одноногий старик, сидевший на плетеном стуле в верхней точке Энрикес-стрит, рядом с табачным киоском, и проворчал себе под нос: – Нет бы о чем-то путном писали!

Дело Росса – имя Филдинга едва ли упоминалось – вызвало всеобщее возбуждение, которое с течением времени только приобретало накал. Признание Ричарда Арнольда, неудачная его попытка покончить с жизнью, суд, оправдание Виолы Росс, пережившей публичный процесс, ужас всеобщего осуждения и угрозу смертной казни, – все это, вместе взятое, возвело эту историю в ранг сенсации, ничего равного которой за прошедший год не случалось.

Желтая пресса с упоением принялась эту сенсацию потрошить. Дама под именем «Доротея» разливалась в «Санди рекорд»: «Вчера вечером имела случай лицезреть, как необычной внешности миссис Эдвард Росс, героиня этой недели, входит в поезд, я скрою, идущий куда. Как вам известно, ее только что выпустили из тюрьмы, где она находилась по подозрению в убийстве мужа, и ей пришлось давать показания на процессе, обвиняемым на котором выступил ее бывший любовник. Мужчины вольны ее проклинать, но женщины повсеместно запомнят ее как ту, что знала: многие, многие грехи покрывает любовь. «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих»[12]. И это, сестры мои, именно то, что готова была совершить Виола Росс, – положить во имя любви свою душу».

Журналист, несколько более оригинальный, осветил дело с другой стороны. Весомо ли признание человека, который, будучи в расстроенных чувствах, предпринял попытку самоубийства? Давайте предположим, писал он, что попытка Ричарду Арнольду удалась. Будет ли оставленное им письмо принято как улика? Но поскольку покончить с собой Арнольду не удалось, да и любой разумный состав присяжных нашел бы его виновным в felo de se[13], данный вопрос не возник, однако же некоторым любителям совать нос не в свое дело ситуация дала повод посылать в газеты пространные эпистолы с выражением мнений, в целом, безусловно, бессмысленных.

Закон между тем придерживался своего курса. Три недели спустя после того, как Арнольда признали виновным, он, выражаясь языком прессы, подвергся высшей мере наказания. Виола Росс исчезла. Энергичные репортеры отследили ее до Фенланда, что в Кембриджшире, однако далее следы ее, подобно следам Люси Грей в нетающем снегу Водсворта[14], затерялись. Все решили, что либо она уехала за границу, либо тело ее со временем обнаружится в каком-нибудь забытом богом местечке, куда она скрылась, дабы покончить счеты с жизнью, за которую когда-то боролась так отчаянно.

Между тем Виола Росс, подобно иголке в стоге сена, укрылась в одном из тех безымянных частных пансионов, которыми изобилует Лондон. Она влилась в великую армию женщин, оказавшихся на дне жизни, старых дев, вдов и брошенных жен, что с мужеством и решимостью иссекают искорки света из унылых обстоятельств своей жизни, хотя кошельки их скудны так же, как их жизненный опыт и надежды на будущее.

События последней недели до того преобразили Виолу, что оставаться неузнанной труда ей не составляло. Небытие коснулось ее своим крылом. Лицо ее изменилось, вся живость ушла из него, и лишь яростная решимость и горький, ледяной гнев придавали своеобразия ее незабываемым когда-то чертам.

В то утро она увидела в окно, как мальчишки носятся по улице, распродавая газеты с жирными черными буквами, составляющими имя ее возлюбленного. Арнольд казнен. И она пальцем не шевельнула, чтобы спасти его.

Долгое время она стояла так у окна, а потом, глубоко вздохнув, вскинула голову и повернулась к нему спиной.

– Это конец, – сказала она вслух. – Ричард в земле, и правда зарыта с ним. Никто никогда не узнает.

Но в этом она ошибалась. Как раз в этот самый момент в том вороньем гнезде, что служило Артуру Круку кабинетом, тот говорил своему помощнику Парсонсу:

– Что ж, старина, вот тебе очередной случай того, как обманулось правосудие. И не скрою от тебя, старина, я восхищен этой женщиной.

– Какой женщиной?

– Миссис Росс. Умеет она держать язык за зубами, а это редкое дело между особами ее пола.

– Ну, на процессе она была вполне разговорчива.

– Да, и говорила обо всем, кроме того, что действительно важно. Что также очень по-женски!

– А о чем таком важном она смолчала?

– Да о пустяке! О том, кто в самом деле убил ее мужа.

Билл уставился на него, раскрыв рот.

– Ты хочешь сказать…

– Что, тоже упустил, а? – радостно подхватил Крук. – Я как раз гадал, поймешь ты или не поймешь. И про полицейских гадал, поймут ли. Похоже, те все-таки поняли, но знают, что ничего не поделаешь, да и Арнольд признался. Он, по правде сказать, виселицы заслуживал, это да. Вот был растяпа! Убить ему удалось, да, за что и повесили, но это была случайность. Вот за что ни брался, все портил. Убийство Эдварда Росса, Филдинга, свое собственное. Каждый раз бил мимо лузы. А я, признаюсь, не выношу тех, кто даже убить не может, хотя и решился.

– Так кто же, черт подери, задушил Росса?

– Жена, конечно. Хотя, заметь, Арнольд умер, об этом не догадавшись. Ты читал показания? Он там пишет, что старик повернулся на спину, и он прижал подушку к его лицу. Ну?

– Что ну?

– То, что прочти материалы процесса над миссис Росс. Там сказано: Эдвард Росс, когда его обнаружили, лежал на боку. Между тем мертвые в постели не вертятся.

– То есть ты думаешь, она вошла после…

– Именно так. Думаю, Арнольд, уходя от нее, по виду был не в себе. Она заподозрила что-то, поднялась к мужу и увидела, что старикан приходит в себя. Он, не исключено, даже пытался что-то сказать. В общем, миссис Росс женщина неглупая, соображает, она оценила ситуацию, поняла, что нельзя допустить, чтобы Эдвард разговорился, и утерла Арнольду нос, справилась лучше.

– И дала им его за это повесить!

– А что? – Крук пожал своими могучими плечами. – Мое шотландское чувство справедливости вполне этим удовлетворено. Знаешь, был такой сказочный принц, так вот он говорил: зачем умирать двоим, если хватит и одного? Арнольд так и так должен был умереть за то, что убил Филдинга. Хотя учти, Билл, она все равно довела бы его до виселицы. Миссис Росс из тех несгибаемых женщин (надумаешь жениться, держись от таких подальше!), из-за которых много отличных парней легли в могилу. Когда она узнала, что Арнольд ухаживает за той, другой девушкой, она бы его живьем в масле сварила, стояла бы рядом и любовалась. То, что он мужа ее угробил, – это так, мелочь. Я думаю, он только вырос в ее глазах после этого. Даже попытка убить и то пошла в плюс. Я ведь говорил Арнольду: имея дело с женщинами, помни, что второе имя лучшей из них – Тщеславие. Впрочем, миссис Росс, несмотря на все мое восхищение, ибо мне нравится, когда женщина знает, чего хочет, к лучшим я причислять бы не стал.

Крук помолчал, а потом продолжил:

– Виселица – пустяковое наказание за то, что он сделал. Арнольд ведь был тот еще мерзавец даже по моим меркам, а уж я-то, Билл, я насчет человечьей породы не обольщаюсь. Весь мой опыт подсказывает, что обольщаться было бы глупо. И уверяю тебя: когда судья напялил черную шапочку[15], никто не ликовал больше, глядя на скамью подсудимых, чем женщина, которая обольщалась, думая, что ради того, кто сидит на ней, стоило убивать.

– И что? В полиции об этом не подумали?

– Там думают о многих вещах, Билл, надо отдать им должное. Но что они могут? Могут сказать, например, вот, вы наверняка входили в комнату, потому что в показаниях расхождения о положении тела. А ей на это довольно сказать, что нет, не входила. И все, они в тупике. Человеку, когда он в панике, ошибиться легко. Может, Росс, проснувшись, и не поворачивался на спину. А может, сопротивляясь, снова перевернулся. Только, знаешь, я чертовски твердо уверен, что этого не было. Нет-нет, полиция поступила так, как и я поступил бы в подобном случае: закрыла рот на замок.

– А как же насчет священного огня истины – этого солнца солнц, луны лун и звезды звезд, по выражению старика Чедбенда?[16]

– Это ты меня спрашиваешь? – недоверчиво переспросил Крук. – Меня?! Угомонись, Билл. Что я знаю о правосудии? Какое мне до него дело? Я ведь юрист, верно? Стоит добродетели воцариться над миром, как безработица станет моим уделом, и я встану в очередь на пособие. А мне и сейчас неплохо, благодарю.

Тут зазвонил телефон. Крук поднял трубку, физиономия его изобразила внимание.

– И вы, разумеется, невиновны, – сказал он чуть погодя. – А, вы хотите, чтобы я это доказал? Что ж, это моя работа. – И разговор продолжился.

– Странно, что добродетельным особам не свойственно отдавать себе отчет в том, что на имущество, которым они обладают, полагается страховой взнос, – заметил он после того, как положил трубку. – За хранение бриллиантового кольца или шубы они готовы платить, а невинность, по их мнению, прилагается даром! Вот этот, например. «Добродетель – вещь дорогая, – сказал я ему. – До того дорогая, что мало кому по карману по нынешним временам».

– И что же он? Согласился?

– Пока еще сказать не могу, – спокойно ответил Крук, сверкнув, однако же, глазом так, что будущему клиенту сделалось бы не по себе, – но он выучит этот урок, Билл, поверь мне, выучит на отлично.

Колокол смерти

Глава 1

Без пяти семь ожил, созывая верующих к заутрене, колокол церкви Святой Этельбурги в районе Эрлс-Корт. Мистер Артур Крук, вырванный его протяжным звоном из сладостных объятий сна, взглянул на наручные часы со светящимся циферблатом и проговорил с чувством: «Да поразит тебя гром небесный за все твои грехи». В тот же момент колокол умолк. Мистер Крук прислушался на мгновенье, потом еще раз с некоторым удивлением посмотрел на часы. Было без трех минут семь.

«И молитва веры исцелит болящего, и восставит его Господь»[17], – с некоторым облегчением процитировал он и вернул под одеяло свое расслабленное грузное тело.

Преподобный Генри Фейн, викарий церкви Святой Этельбурги, ворвался внутрь, как обычно, с опозданием на одну-две минуты. Это был благочестивый человек, но, как он утверждал, его постоянно преследовала тень, в чьи обязанности входило лишить его малейшего шанса быть пунктуальным. Можно было, в отчаянии признавался он, встать к восьмичасовой службе в половину седьмого, но в семь сорок пять он все еще яростно расчесывал волосы либо искал запропастившийся куда-то носовой платок. И дело тут не в природной лености или медлительности, а в каком-то дьявольском наваждении.

Служка, молодой, шестнадцати дет от роду, рассыльный, появился без четверти семь, когда в церкви было всего двое прихожан, то есть на одного меньше, чем обычно в такое время. Он сразу узнал в этих двух старую мисс Уильямс, жившую за углом, в темном подвальном помещении небольшого дома, и не столь старую миссис Маллинз, хозяйку квартиры над магазином канцелярских товаров. Не хватало же дамы с изуродованной ступней и трясущейся головой. Все понимали, что когда-нибудь ее поразит еще один апоплексический удар и ее жизни придет конец. Мистер Фейн выражал надежду, что произойдет это ночью, ведь, как бы он ни спешил, она наверняка скончается до его появления. Конечно, он мог бы послать вместо себя мистера Бартона, второго священника прихода, но, с точки зрения мисс Беньон, это было не то. Еще два года назад она взяла с викария обещание, что именно он окажется в нужный час у ее смертного одра и пропоет ей поминальный гимн.

– У вас, мой дорогой друг, это получилось бы гораздо лучше, – говорил мистер Фейн своему помощнику, – но почему-то никто об этом не думает.

– А ну как врачи порекомендуют ей морское путешествие и она умрет в море? – заметил как-то мистер Бартон, этот неисправимый оптимист, выполнявший все, что миряне могут ждать от второго священника, – начиная с установки дополнительного освещения в зале прихода, где любители устраивали свои театральные представления, и заканчивая уроками, на которых он объяснял любознательным детям, как появляются на свет котята.

«Может, уковыляла куда-то», – с бессердечным равнодушием подумал Стэнли, раскладывая по местам ризы, стихарь, манипулу, епитрахиль и большой молитвенник с золотым крестом на красном переплете. Он огляделся в поисках Ферриса, еще одного церковного служителя, но того нигде не было видно. Была у него такая особенность – исчезать куда-то, особенность довольно неприятная, но, с другой стороны, по нему можно было часы сверять: колокол начинал звонить ровно за пять минут до начала службы. И в это утро, как обычно, он взывал к истинно верующим, грозно упреждал отлынивающих, только вот Стэнли показалось, что на сей раз звон длился меньше обычного.

«Похоже, старина Феррис спит на ходу или еще что, – сказал он себе. – А викарий опять опаздывает. Ладно, пусть прочитают лишнюю молитву, пока ждут». Он погрузился в мечтательные раздумья о мирских делах, от которых его оторвал бой церковных часов. Впервые за все время его церковной службы он не совпал с окончанием звона колокола. Выходит, что-то случилось, что-то, заставившее Ферриса остановиться на минуту или две раньше. Ладно, неважно, решил он, и в этот самый момент в церковь ворвался, словно за ним гнались медведи, викарий. Минуту спустя оба уже степенно шагали по проходу, направляясь к расположенному в глубине приделу Святой Девы, где на алтаре горели две свечи, а над аналоем склонились две пожилые дамы.

Поправляя лежавший на престоле молитвенник, мистер Фейн шепнул на ухо Стэнли:

– В чем дело, почему звон оборвался так быстро? Это нехорошо со стороны Ферриса, очень нехорошо. Придется поговорить с этим малым. Из-за него могут подумать, что я опоздал. А это плохо. Очень плохо.

Произнося вступительные слова проповеди, он не переставал думать о Феррисе: чудной, неуклюжий малый, не умеющий даже толком поблагодарить прихожанок, дарящих ему на Рождество сигареты, но, как правило, на редкость исполнительный. Так что если бы вдруг объявили о наступлении Судного Дня, все в церкви можно было бы предъявить проверяющему ангелу без какой-либо предварительной проверки. Но довольным жизнью его не назовешь, нет, не назовешь. А такие вещи сразу бросаются в глаза, и люди, и без того настроенные против верующих, еще больше укрепляются в своих предрассудках.

Две пожилые дамы вторили проповеднику так громогласно – словно игроки в покер, поднимающие ставки, – что могло показаться, будто в приделе полно народа. Перенося требник с одной стороны алтаря – оттуда, где зачитываются апостольские послания, на другую, где звучат слова евангелистов, Стэнли с удивлением заметил, что прихожан стало на одного больше – и не за счет наполовину парализованной мисс Беньон, а за счет некоего мужчины, что уже само по себе являло совершенно необычную картину для столь раннего часа в рабочий день. Обхватив голову руками, он стоял на коленях, и если бы не эта необычная поза, вполне мог бы сойти за манекен, выставленный в витрине магазина.

«Наверное, ждет викария, чтобы прикоснуться к сутане», – решил Стэнли. В свои шестнадцать он, несмотря на тридцатилетнюю или даже более того разницу в возрасте, был более искушен и циничен, нежели тот, кому он прислуживал. Но когда пришло время обходить приход с сумкой для пожертвований, он с удивлением убедился, что незнакомец исчез. Наверное, незаметно удалился во время произнесения символа веры.

«Наверное, просто какой-то бездельник, – решил про себя Стэнли. – Или, может, прямиком отправился в пасторский дом». Но, как выяснилось, он ошибался. Незнакомец просто испарился. Впоследствии Стэнли пришлось немало поломать голову над тем, что в тот момент показалось ему не заслуживающим внимания эпизодом.

После общего причастия случилась вторая удивительная вещь – а можно сказать, и третья. Первой был рано оборвавшийся звон колокола; второй – появление в церкви незнакомого мужчины, а вот теперь, во время молитвы освящения, когда следом за звоном колокола мессы должен был немедленно последовать троекратный удар большого колокола самой церкви, – мертвая тишина.

– Устал парнишка, устал, – пробормотал мистер Фейн, выдержав паузу, достаточно продолжительную для того, чтобы обе пожилые дамы поняли, что он ожидает начала колокольного звона, и продолжили свой речитатив. Да, и еще надо придумать, как ускользнуть от них по окончании службы, иначе им захочется выяснить, что же все-таки случилось: любой приход видит в своем викарии ходячую энциклопедию, ну а сами пасторы, которым ничто человеческое не чуждо, поддерживают в них эту трогательную веру в себя.

– Заболел, наверное, наш Феррис, – вернувшись в ризницу и освобождаясь от своих одеяний, сказал мистер Фейн. – Так-то вот. Заболел. Бедняга. Отравился, знаешь ли, газами на войне.

– Да, я тоже это слышал, – подтвердил Стэнли.

– Потому-то и колокол замолчал до времени. Точно. Домой ушел, наверное. Миссис Феррис – славная женщина, – серьезно добавил он. – В церковь, правда, не ходит, но женщина славная и к Феррису хорошо относится. В воскресную школу сына посылает. Надеюсь, ничего серьезного, хотя кто знает. Может, приступ тошноты, это с ним бывает.

Стэнли слишком привык к разговорам викария с самим собой, чтобы обращать на них хоть какое-то внимание. К тому же у него совсем не было времени. Надо было как можно скорее уходить отсюда, пока его не попросили остаться и поработать звонарем перед очередной, восьмичасовой, службой. А ждать он не мог, знал, что другого служки к восьмичасовой не будет. В приходе, состоящем в основном из рабочего люда, их в такой час найти трудно. Большинство, едва успев проглотить завтрак, идут к половине девятого на работу. Выходя из церкви, Стэнли вспомнил про незнакомца и поспешно повертел головой, но того нигде не было видно – ни на крыльце, ни у входа в пасторский дом, ни на самой улице. Может, он и не хотел вовсе прикасаться к сутане викария, может, это один из тех парней, которые верят: если на минуту зайти в церковь, начинающийся важный день сложится удачно. Стэнли встречался с такими: направляясь на скачки, где от пары лошадей зависит, быть может, все их будущее, они по пути заскакивают в церковь, хотя спроси их зачем – не ответят. Это нечто вроде старинных поверий, заставлявших дикарей приносить жертвы духам ветра, воды и гор в надежде на их защиту. Стэнли знал, что множество подобных примет еще не изжило себя, знал на самом деле гораздо больше, чем викарий.

Мистер Фейн подождал еще немного, соблюдая приличия, а потом незаметно выскользнул из ризницы. Он надеялся, что если ему удастся, не привлекая к себе внимания, добраться до статуи Святой Этельберги и опуститься перед ней на колени, можно будет продержаться в таком положении до тех пор, пока обе пожилые дамы не уйдут из церкви. Но, как он и опасался, его опередила миссис Маллинз. Когда викарий подошел к изваянию святой покровительницы, она уже была там.

– Надеюсь, ничего серьезного… – едва увидев его, заговорила миссис Маллинз. – Я имею в виду колокол…

– Бедняге Феррису стало плохо. Обычный приступ тошноты, – раздраженно перебил ее викарий. Теперь он и сам уверовал в то, что ему говорили про этот недуг звонаря. – Неприятно, конечно, но ничего катастрофического… разве что, возможно, для миссис Феррис.

– Конечно, конечно, – выдохнула миссис Маллинз, явно довольная этим коротким личным разговором. – Как жаль, что она не ходит в церковь.

– Славная женщина, – пропыхтел мистер Фейн, – очень славная женщина. – Он подумал, что в брачной жизни есть свои положительные стороны. Будь у него жена, она могла бы решительно войти в церковь и заявить властным тоном: «Вот что, Артур, уже второй раз на этой неделе у нас замерзает пикша». Более того, будь у него жена, он сам обучил бы ее такому трюку. Это сильно облегчило бы жизнь. Но с другой стороны, подумал он, пришлось бы постоянно терпеть ее у себя дома, и, глядишь, она превратилась бы во вторую миссис Маллинз, так что, может, пусть лучше будет все как есть.

В тот самый момент, как он пришел к этому заключению, в церковь, как бык, врезавшийся в ворота, влетел его молодой помощник. Не заметить его появления было невозможно.

– О господи, – нахмурилась миссис Маллинз. – Нельзя так пугать людей.

Викарий мгновенно встал на защиту второго священника.

– Царство Божье испытывает насилие, и насильник покушается на него, – провозгласил он. – А, это вы, Бартон. – Наконец-то ему удалось отделаться от вдовы. – Феррис занедужил, у него случился очередной приступ тошноты. Весьма печально. Придется вам вызвать своего служку, чтобы было кому позвонить в колокол к началу проповеди.

– Нынче утром служки не будет, – жизнерадостно сообщил мистер Бартон. – Ну да ничего страшного, разок можно и без него обойтись. У всех есть часы, а неверующие будут только благодарны за то, что их не разбудили.

Миссис Маллинз решила, что пробил ее час.

– Быть может, я…

– Нет, нет, – вздрогнув, слабо выговорил викарий.

– Ну конечно же нет, – подтвердил Бартон. – Это не обсуждается. Невозможно физически. Представляете себе вес колокола? Неудивительно, что с Феррисом случился приступ. Вполне возможно, что в один прекрасный день его найдут цепляющимся за веревку с сердечным приступом. – Он стремительно прошел мимо викария и миссис Маллинз и направился в ризницу. Миссис Маллинз посмотрела ему вслед, а когда вновь повернулась к мистеру Фейну, он уже опустился на колени перед скамьей и благоговейно прикрыл глаза ладонью. Она глубоко вздохнула и вышла из церкви.

– Что-то ты сегодня поздно, малыш, – ласково и с некоторой тревогой сказала миссис Хоуп, когда ее сын ворвался в дом.

– У Ферриса опять приступ. Пришлось задержаться, чтобы все приготовить к восьмичасовой заутрене. Другого служки не нашлось.

– Меня это не удивляет, – заметила миссис Хоуп, походившая на миссис Феррис в том отношении, что тоже не чрезмерно обременяла церковь своими посещениями. – Все эти клоуны… Им и в голову не приходит, что мальчики работают, а не сидят дома в первой половине дня с книгой в руках, а во второй разъезжают на своих маленьких автомобильчиках, навещая пожилых леди. – Она со стуком поставила перед ним тарелку с яичницей и беконом. – Не ешь так быстро, кишки сожжешь.

– Опаздываю, – сообщил Стэнли, поспешно заглатывая яичницу. – Возможно, старый Потифар, если только я буду работать не хуже прежнего, поставит меня за прилавок, а это означает повышение. И знаешь, может, в один прекрасный день я стану хозяином этого магазина.

– Да что там магазина, – нежно проговорила мать, – бери выше.

– О чем это ты? – Стэнли даже поперхнулся от удивления.

– Целой сети магазинов. И меня это ничуть не удивит. А сейчас выпей еще чашку чая. Так что там, говоришь, стряслось с Феррисом?

– Очередной приступ тошноты. Его не оказалось на месте, когда надо было звонить в колокол.

– Один раз и сам мистер Фейн мог бы потрудиться.

– Викарий хороший человек. – Стэнли неожиданно посерьезнел. – Полночи проводит в больницах со страждущими и умирающими. А это, думаю, не очень большое удовольствие.

– Да ладно, – неопределенно отмахнулась миссис Хоуп. – За это он, отслужив свое в церкви, деньги получает. Все, готов? Смотри, поосторожнее там. Нечего валять дурака на Хай-стрит с этим малым из Бленкни. Мне совсем не хочется, чтобы тебя привезли домой на каталке, хотя для его матери это, возможно, было бы большим облегчением.

Стэнли нежно чмокнул ее в щеку и выскочил из дома. Вот так всегда, подумала миссис Хоуп, усаживаясь за стол, чтобы спокойно выпить чашку чая и полистать «Дейли миррор». Чудесно выглядит королева в этой новой шляпке. Миссис Хоуп склонила голову на сторону. А мне, интересно, такая пошла бы? Только вот волосы… Она осторожно подняла руку и нащупала на шее, сзади, утолщение размером с крохотный бильярдный шар. Ладно, не всем же выглядеть по-королевски, сказала она себе. Смотри-ка, а вот фотография того типа, что убил трех девочек прямо в кровати. Занятное у него лицо. Не хотелось бы оказаться с ним в темноте один на один. Странно. Кого-то он мне напоминает. Вот только кого?.. А, знаю. Ферриса. Чудно́. Интересно, миссис Феррис видела этот снимок? И задумывалась ли над этим сходством? Странный он парень. Ну да, конечно, война. Война многое объясняет. Она дошла до колонки Дорри Дикс. «Я только что узнала, что мой отец – на самом деле не мой отец, хотя родилась я в законном браке. Следует ли сказать об этом моему будущему мужу?» Право, кое у кого мозги набекрень. Не надо быть замужем слишком долго, чтобы понять, что чем меньше говоришь мужу, тем лучше. Она перевернула страницу. Фотография котенка, прильнувшего к овце. Трогательно… Интересно, что он представляет собой на самом деле, этот Феррис? Иногда у него такой чудной вид, прямо безумный.

Часы пробили девять, и миссис Хоуп стремительно вскочила, отбросив в сторону газету, и стала быстро убирать со стола. В десять она обещала быть у миссис Уилсон, а сама, видите ли, любуется котенком и овечкой. Что же касается Ферриса, она и думать о нем забыла.

Глава 2

Миссис Феррис с сыном Берти приехала на день к своим родственникам в Дейнтон. Два дня назад Феррис, раскладывая на столе серебро, заметил:

– Что-то ты выглядишь усталой, Мэй. Почему бы тебе не съездить с парнишкой к своим, скажем, завтра?

– Завтра никак, – покачала головой миссис Феррис. – Берти пригласили на чай к юному Джорджи. А вот послезавтра было бы здорово. Ты ведь справишься тут без меня, Вилли?

– Тебе это будет полезно, – сказал Феррис. – Разве можно находиться в городе в такую погоду?

– Мы поедем первым же поездом и проведем там целый день, – подхватила миссис Феррис. – Еду я тебе оставлю, так что, надеюсь, ты не против, если мы вернемся только под вечер?

– Не торопитесь, приезжайте последним поездом, – предложил муж.

У него было приятное подвижное лицо, с постоянно меняющимся выражением. Он производил впечатление человека, замечающего значительно больше других людей и не слишком довольного тем, что видит. Миссис Феррис давно научилась не задавать мужу лишних вопросов. В его прошлом многое оставалось для нее загадкой, и она не пыталась ее раскрыть. Была война, потом послевоенные годы, когда он мотался по всей стране в поисках хоть какого-то заработка, пока не убедился, что больше всего повезло тем, кто упокоился во Фландрии. Она всегда подозревала, что в прошлом у него какая-то трагедия, быть может – хотя вслух она это даже самой себе не говорила, – тюрьма. Рассказывая об этих годах, что случалось нечасто, Феррис всегда замыкался, и лицо его приобретало непроницаемое выражение. Жена любила его, но жить с ним было нелегко – все время испытываешь какое-то напряжение. И для нее стало истинным облегчением, когда после шести лет брака, после утраты родившейся мертвой девочки появился сын – Берти. Он стал смыслом ее жизни, и она была готова простить Вилли все что угодно за то лишь, что он подарил ей Берти.

Они встали на рассвете и приехали на вокзал к первому поезду, отходившему в семь тридцать.

– Время, смотрю, бережете, – подмигнул ей кондуктор, проверяя билеты.

– Выходные не каждый день бывают, – кивнула она, входя на серую платформу и жадно вглядываясь в пустынную даль, куда скоро отправится поезд.

Всю дорогу они с Берти болтали без умолку. На вокзале их встретила ее замужняя сестра Элси с тремя из своих пятерых детей. В сравнении с выросшими в деревне родственниками Берти казался малорослым, но был мускулист и в играх от них не отставал. Более того, он обладал хваткой сорванца-кокни, которой они были лишены.

– Как там Вилли? – осведомилась сестра, и на лицо Мэй сразу набежала легкая тень.

– Да все так же. То так, то сяк. Знаешь, Элси, я все время стараюсь понять, что это он там видит, когда уставится в пустоту. Аж мурашки по коже бегут.

– И ничего не говорит?

– Мне – нет. Да я и сама не знаю, хорошо это или плохо. Есть вещи, о которых лучше ничего не знать.

Какое-то время они молчали, вспоминая, каждая про себя, детские годы Мэй, долгие тихие дни на ферме, вечерний свет, падающий на поля, просторную комнату с лампами и свечами, затем ухаживания местного фермера и далее неожиданное заявление Мэй, что она выходит замуж за незнакомца, о котором никто ничего не слышал, и уезжает с ним в Лондон. Ее старались отговорить, но Мэй ничего не хотела слышать, будто завороженная. Так она и уехала с этим привлекательным внешне, но неуравновешенным молодым человеком, и долгое время о ней ничего не было слышно. Лондон пугал Элси. Она и сама не хотела жить в большом городе, и для Мэй, по ее мнению, было лучше оставаться там, где она родилась. Она и сейчас сказала сестре, что Лондон – это лабиринт, или что-то в этом роде, но Мэй лишь покачала головой:

– Не стоит, Элси. Такая уж у меня судьба. А против судьбы не пойдешь. Вилли – мой, он с самого начала был моим. Я, правда, не всегда его понимаю, но это же естественно…

Она имела в виду, что он принадлежит к другому слою общества. С родственниками мужа Мэй никогда не встречалась, но знала, что он учился в частной школе и совсем молодым ушел на войну. В промежутке между заключением перемирия и тем годом – 1925-м, – когда они познакомились и шесть недель спустя поженились, произошло нечто, оторвавшее молодого человека от семьи. Ей он сказал, что родственников у него не осталось, во всяком случае тех, с которыми ему хотелось бы ее познакомить, а Мэй вопросов задавать не стала. Она всегда его немного побаивалась, даже когда была влюблена до безумия. Она и сейчас его любила, сохраняя ему какую-то покорную верность, но бояться стала еще больше.

– Работает там же? – спросила Элси.

– Ну да.

– Странное занятие для мужчины. Прибираться в церкви. Больше подходит женщине.

– Вилли такая работа устраивает. Наверное, оставляет время подумать, а для женщины это дело тяжелое. Церковь огромная, не то что здешняя часовенка. А чуть выдастся свободная минутка, выходит в церковный дворик и высаживает всякую растительность. С ума сходит по всему, что растет, и с годами все больше. Однажды я поймала его на том, что он лупит Берти почем зря, и только за то, что мальчику захотелось поиграть с каким-то его драгоценным бутоном и он его сорвал.

– И все же надо было бы тебе жить в деревне, – повторила Элси. – Тут можно кучу цветов нарвать, никто и не заметит.

Мэй любила своего мужа, но в этот день в деревне на нее нахлынули воспоминания, и сладкие, и горькие, и ей захотелось провести здесь не день, а хотя бы неделю. Один-то день Вилли, наверное, продержится, а больше? Вот если бы у него была сестра или кто-то еще, кто пришел бы, чтобы заняться домом. Только, наверное, она решила бы, что уж слишком просто они живут – три комнаты в подвальном помещении, – хотя содержала она их в такой чистоте, что с пола есть можно.

Мэй с сыном успели на последний поезд и вернулись домой около половины десятого. К ее удивлению, в квартире было темно. На Вилли это было не похоже, жизнь он предпочитал уединенную и, как правило, вечера проводил дома. В кино они ходили редко, во-первых, потому, что Мэй не хотелось оставлять Берти одного, а во-вторых, в фильмах обычно бывало что-то про войну, и она ненавидела тот момент, когда в зале постепенно зажигался свет и она видела лицо Вилли – зеленовато-бледное, с загнанным взглядом. Она никак не могла понять, почему в кинотеатрах так редко показывают что-нибудь повеселее, например фильмы с участием Сиселии Кортнидж и этого ее мужа-комика. Правда, братьев Маркс[18] она ненавидела – с тех самых пор, как увидела глаза Вилли после просмотра одного их фильма, где они прикидываются сумасшедшими. Он вскочил и бросился из зала мимо нее, словно ее и не было.

Мэй подумала, что сегодня какой-то церковный праздник, и вечерняя служба начинается не в шесть, как обычно, а в восемь пятнадцать. В такие дни по церкви проходила целая процессия, зажигали огни, звучали песнопения и читалась проповедь, но что все это означало, она не имела ни малейшего понятия, знала лишь, что действо могло продолжаться до половины десятого, и Вилли должен был ждать до самого конца, пока последняя богомольная престарелая дама не поднимется с трудом с колен и не заковыляет к себе домой. Только тогда он мог запереть церковь и вернуться к жене.

Жили они совсем рядом с церковью, и вот сейчас, после двенадцати лет совместной жизни, в ней вдруг ожила былая, впрочем, и до сих пор не прошедшая влюбленность, и она подумала, что можно дойти до церкви, а потом вернуться домой вместе. Внутрь церкви она никогда не заходила, вот и сейчас подождет на углу: она и в тысячной толпе узнает его по походке, по стати.

Дойдя до угла, Мэй обнаружила, что церковь погружена во тьму, не видно ни единого проблеска света. Она осторожно подкралась к двери – та подалась при малейшем прикосновении. Устройство церковного помещения было ей совершенно незнакомо, и Мэй вздрогнула, почувствовав, что ладонь ее погрузилась в воду.

«Вот уж не думала, что люди здесь умываются», – подумала она, стряхивая с пальцев капли.

Мэй почти сразу же нащупала выключатель и повернула его. Над купелью вспыхнула полоска света. Церковь выглядела достаточно угрюмо. Казалось, в тусклом свете разместилась целая армия призраков. В восточном углу было совершенно темно, в остальных частях помещения царил полумрак. В принципе кто-нибудь мог молиться в том дальнем углу, но ведь нужно же хоть какое-то освещение. Нет-нет, наверняка все уже разошлись по домам. Ее взгляд упал на расписание богослужений, вывешенное в дубовой рамке рядом с выключателем, и Мэй подошла поближе. Нет, она ошиблась в своих предположениях, никаких изменений в расписании не было, сегодня служба прошла, как и обычно, в шесть. Тем более странно, что церковь не заперта. Вилли всегда так пунктуален.

Мэй начала пробираться к выходу – ни за какие коврижки не согласилась бы провести здесь ночь. В окнах и небольшой табачной лавке на углу мелькнул свет, и настроение у нее поднялось. Она поспешно шагнула к двери. Да, но куда все же запропастился Вилли? Наверное, заглянул в «Синицу в руках», чтобы поболтать с кем-нибудь. Сейчас примерно без четверти десять, не больше, так что до закрытия еще пятнадцать минут. Она заскочит домой посмотреть, как там Берти, а потом не торопясь дойдет до бара. Внутрь, конечно, заходить не будет. В нынешние времена многие женщины, не смущаясь, говорят, что в барах уютно и замужним там появляться совсем не зазорно, но Мэй придерживалась правил, которым следовали в ее детские годы. Как-то отец выпорол Элси, хотя ей было уже шестнадцать, только за то, что она пошла в бар с одним из местных парней. Суровый был человек, Вилли иногда напоминал ей его. Нет, она просто походит по улице, ожидая появления мужа. Если с ним будут друзья, она просто растворится в темноте, но если, как скорее всего и будет, он окажется один, она возьмет его под руку, и они пойдут домой. День, проведенный в деревне, пробудил в ней нежность к мужу. Удивительно, как сельские виды и воздух исцеляют человеческое сердце, избавляя его от горечи и страхов. Может, все дело в том, что ощущаешь себя в самом центре жизни, созданной природой, а не среди рычащих машин, придуманных человеком. Ладно, как бы то ни было, сейчас ей хорошо. Она вернулась к себе в подвал и заглянула в детскую – Берти спал, как младенец. Мэй снова вышла на улицу и поежилась на холодном вечернем воздухе. Часы в соседней квартире пробили десять. Вилли вот-вот появится.

Перед «Синицей в руках» толпилась небольшая группа людей. Правда, ей показалось, что все вроде были трезвыми. Бояться нечего. А то ведь есть такие места – не бар, а настоящее свинство, например «Красный маркиз». После закрытия пьяницы вопят под окнами полчаса, а то и больше. Но сейчас все разошлись степенно, каждый двинулся своей дорогой. Несколько человек направлялись в ее сторону, но Вилли среди них не было. Они поравнялись с ней, и Мэй сделала вид, что чем-то занята, но в этом не было нужды – никто не обратил на нее ни малейшего внимания. Когда мужчины прошли мимо, ей захотелось броситься следом и спросить, не видел ли кто Вилли, но зашевелившийся внутри холодный страх приковал ее к месту. Если его не было в «Синице», то где же он, что случилось? Есть, конечно, и другие бары, но туда он почти не заходит.

«Что это со мной? Словно пуганая ворона, куста забоялась, – одернула она себя. – Скорее всего, Вилли уже вернулся и вряд ли обрадовался, не застав меня дома».

Мэй заторопилась. Страх сковывал ее тело, казалось, она делает огромные шаги, а дорога все никак не кончается, темная и непроницаемая. Тревогу за мужа усиливала тревога за ребенка. Что ни день, в газетах печатают разные жуткие истории. Не стоило ей уходить и оставлять малыша одного. Она добралась до дому вся в поту, хотя вечер был холодный, и сбежала по ступенькам, сжимая в ладони ключ. Света нигде не видно. Берти по-прежнему спал, и, если не считать его, квартира была совершенно пустой.

Снова выходить на улицу Мэй не стала. Куда идти, она не знала и решила, что лучше всего дождаться Вилли дома. Большая стрелка на кухонных часах обежала круг с десяти до одиннадцати, потом с одиннадцати до двенадцати, а Вилли все не появлялся. Она подумала, не обратиться ли в полицию, но ее остановил страх перед гневом мужа, когда тот вернется и узнает обо всем. За все время совместной жизни Мэй видела его в ярости лишь раз, максимум два, но при этом, по ее собственным словам, у нее возникало такое чувство, что она готова была умереть на месте. Она сидела совершенно неподвижно, словно каменная баба, прислушиваясь к доносящимся из-за окна шагам случайных прохожих. Шторы она не задернула, и время от времени в комнате, где она сидела, вспыхивал свет, а один раз чьи-то шаги замерли у ворот, и сердце у нее забилось, как у юной девушки в свадебную ночь, когда она слышит, как ладонь мужа ложится на ручку двери. Но потом шаги возобновились. Просто кто-то остановился закурить сигарету. Мэй вернулась к своей вахте. Заворочался в кровати Берти, она подошла к нему и поправила одеяло, сказала: «Тихо, тихо, не шуми, папу разбудишь», и увидела, как он свернулся калачиком. Потом вернулась к себе и снова принялась ждать. Все тело у нее болело от страха. На память приходили разные случаи из их совместной жизни. Неужели, подумалось ей, у него вдруг иссякли последние надежды и силы и он решил положить всему конец. Она любила мужа, но знала, что счастливым человеком его назвать было нельзя. Даже Берти не занимал такого уж большого места в его жизни, он жил в своем мире и лишь время от времени открывал дверь и выходил к ней. И что происходит в этом замкнутом мире, она понятия не имела.

Звезды потухли, и небо посветлело в ожидании зари. Мэй всю ночь держала дверь незапертой и теперь стояла, глядя на странное, мертвенно-бледное небо. Уже проснулись воробьи, серая кошка скользнула, словно покрытый мехом угорь, вдоль забора и исчезла в подвальном помещении; из молочной на углу донесся отдаленный стук бидонов. Проехал фургон; Мэй разглядела на борту название одного из крупных магазинов на Ковент-гарден, что открывается еще до рассвета.

«Если утром не получу хоть какого-нибудь известия, пойду в полицию, – решила она. – Все, больше ждать не могу. Я должна знать, что случилось».

Мэй закрыла дверь, пошла на кухню, вскипятила воду и заварила чай. Хороший черный чай с несколькими ложками сахара согрел ее, и, осторожно передвигаясь по кухне, она принялась чистить камин. Если он вдруг вернется, будет рад пылающему огню и ожидающему его чаю. Открыв дверцу буфета, Мэй обнаружила, что Вилли даже не прикоснулся к еде, которую она ему оставила. Выходит, дома его не было весь день.

– Ну вот, – печально прошептала она, не двигаясь с места и сжимая в руках миску с тушеным мясом и запеканкой из риса. – Я ведь всегда знала, что в конце концов что-нибудь его достанет, что-то такое, с чем я ничего не могу поделать, и вот до этого дошло, и я даже не знаю, в чем дело.

Это поразительно. С этим невозможно примириться. Вот она – единая плоть со своим мужем, а где он – одним небесам известно, и она бессильна что-нибудь сделать.

«Дождусь утренней почты и пойду в полицию, – решила она. – А там – будь что будет».

Она немного поспала, положив руки на кухонной стол, бормоча что-то сквозь сон, сдавленно постанывая, и эти звуки донеслись до детской и разбудили ребенка, и он окликнул ее. Она стряхнула с себя дрему и пошла баюкать Берти.

– Ты не ложилась, – с упреком сказал он.

– Да нет, просто встала разжечь камин. Папе надо было уйти, и он обрадуется, увидев огонь, когда вернется. А ты спи, иначе не отдохнешь как следует и не сможешь рассказать ему, как провел день на ферме.

Мэй немного посидела у кровати сына, баюкая его. Вскоре, вполне удовлетворившись полученным объяснением, он снова заснул, а она переоделась, ополоснула лицо и посмотрела в зеркало на свои бледные щеки и темные круги под глазами. Небольшая радость возвращаться к такой женщине, подумала она.

В полицию ей, в конечном итоге, идти не пришлось. Полиция сама к ней пришла. Случилось это еще до появления почтальона и до церковного звона, хотя часы показывали семь двадцать и колокол должен был прозвонить почти полчаса назад. Полицейским оказался молодой флегматичный констебль, только что назначенный в местный участок.

– Миссис Феррис? – деревянным голосом осведомился он. – Нам хотелось бы с вами поговорить. Произошел несчастный случай.

– С мужем? – Она побледнела как мел.

– Боюсь, что так. Вы можете пройти со мной?

– Позвольте сначала подняться на первый этаж и поговорить с соседкой. У меня тут маленький сын.

Миссис Беннет уже знала, что в квартиру внизу пришла полиция, и была возбуждена и преисполнена надежд. Она всегда считала, что в любой момент может произойти что-нибудь смешное или необычное. Именно это она и сказала мужу, когда Мэй постучала в дверь и попросила присмотреть за Берти.

– Конечно, конечно, миссис Феррис, не беспокойтесь, я побуду с малышом, – со своей обычной бойкостью проговорила она. – Несчастный случай? Печально. Ступайте, ступайте. И, повторяю, о Берти можете не беспокоиться.

Мэй дрожащими пальцами натянула шляпку, объяснила проснувшемуся Берти, что с папой что-то стряслось и она должна сходить за ним и привести его домой, и в сопровождении полицейского направилась к двери.

– Так что же все-таки случилось? – спросила она как можно спокойнее и подумала: «Скорее всего утонул в реке».

– Даже не знаю, как сказать. Похоже на несчастный случай. Его нашли в ризнице, – ответил констебль.

Мэй с трудом удалось не вскрикнуть. В ризнице. Выходит, когда она вечером зашла в церковь, он был там, в двух шагах от нее. А она ушла и оставила его одного в темноте.

– Он… он сильно пострадал? – услышала она собственный голос.

– Там доктор, – неловко проговорил констебль.

– Иными словами, его нет в живых?

Констебль пробормотал что-то нечленораздельное, но Мэй поняла. Ей стало немного легче. Ужасно, конечно, и будет еще хуже, когда она осознает, чем для нее чревато это несчастье. Но, по крайней мере, он не сам это над собой сотворил. Сердце. Тут ей пришла в голову еще одна устрашающая мысль. А что, если это не несчастный случай? В конце концов, прочная толстая веревка – хорошее орудие, чтобы покончить счеты с жизнью.

– Как его нашли? – спросила она.

– Пошли звонить к заутрене, ну и увидели его, обвязанного веревками с ног до головы. – Полицейский с трудом выговаривал слова, словно в любой момент мог поперхнуться. У Мэй замерло сердце. Выходит, это все же его собственных рук дело. При всей их с Берти любви к Вилли ее оказалось недостаточно, чтобы уберечь мужа и отца от преследующих его демонов. Она промолчала. Лишь, продолжая идти, немного ссутулилась.

Доктор ждал их у входа в церковь. Бросая вызов верующим, он категорически отказывался впустить кого-либо в церковь. «Ничего, – заявил он, – один раз дома помолятся». Исключение было сделано только для священнослужителя, человека незнакомого, приехавшего отслужить молебен по случаю церковного праздника и попросившего в виде одолжения позволить ему подняться на кафедру для семичасовой службы. Это был худощавый, дрожащий то ли от страха, то ли от холода мужчина в долгополой потрепанной сутане, которая была трижды обмотана веревкой вокруг его пояса.

– Вы его жена? – резко бросил доктор.

Мэй кивнула.

– Где он, сэр?

– В ризнице. Вам придется опознать его. Как думаете, сможете?

– Да, сэр. – Голос ее звучал совершенно ровно. Следом за доктором она направилась в ризницу, как ее здесь называли, церковнослужителя.

– Отдельная ризница – это так необычно, – услышала она голос священника. – Как правило, колокольная веревка висит рядом с купелью, и в таком случае о произошедшем стало бы известно тут же.

Мэй с болью посмотрела на доктора:

– Когда это случилось?

– Насколько я могу судить, двадцать четыре часа назад, или около того. Приблизительно, конечно.

Она ступила внутрь и склонилась над распростертой фигурой. Кто-то из почтения к усопшему прикрыл ему лицо носовым платком.

– Боюсь, – сказал доктор, – это будет трудно выдержать. Вам приходилось когда-нибудь сталкиваться с насильственной смертью?

– С насильственной?.. Но мне ничего не сказали…

– Это убийство, – негромко произнес доктор. – Мы обнаружили нож…

Мэй почувствовала на своем запястье его мускулистую руку. Приезжий священник зашел вместе с ними в ризницу и теперь неловко переминался с ноги на ногу у двери. Доктор приподнял носовой платок, она заставила себя посмотреть на усопшего и мгновенно отвернулась, на грани истерики вцепившись в руку доктора.

– Это не Вилли, – выдохнула она. – Это не мой муж. Я никогда в жизни не видела этого мужчины.

Глава 3

I

Стэнли Хоуп в сдвинутой на затылок кепке, засунув руки в карманы, явился домой ровно на час позже обычного. Мать сразу же оторвалась от шитья.

– Где тебя носило, Стэн? Я тут чуть с ума не сошла от страха.

– От страха за меня?

Такая уверенность в себе была для нее внове.

– Да брось ты, мам. Я ведь не ребенок.

– Ты все, что у меня есть, и когда знаешь, что по улицам болтается какой-то тип и всаживает нож людям в спины, поневоле задумаешься.

– Между прочим, – уже более привычным голосом откликнулся Стэнли, – если хочешь знать, именно поэтому я и задержался.

– Как это?

– Полиция, – загадочно вымолвил Стэнли.

– То есть… Только не говори мне, что тебя забрали в участок.

– Меня? Что это тебе в голову пришло?

Миссис Хилл, соседка, зашедшая выпить чашку чая и вызвавшаяся остаться до возвращения Стэнли, подняла голову и с явным неодобрением посмотрела на него.

– Я знаю, что мне пришло в голову. Мне пришло в голову, молодой человек, что твоя задница соскучилась по домашним туфлям.

– Домашние туфли должны быть там, где им и положено, – на ногах, – огрызнулся Стэнли. – Нет, мам, честно, у меня никогда еще такого дня не было. Бедняга Потифар места себе не находит: полиция шныряет туда-сюда, выспрашивает. Все им надо знать. Видел ли я вчера Ферриса? Когда я пришел в церковь? Когда он обычно приходит? Не заметил ли я чего-то необычного? Ну, я сказал, что да, одна странность была: какой-то малый ушел, не дождавшись конца службы.

– Что за малый?

– Не знаю. Никогда его раньше не видел. Да и сейчас едва обратил внимание. Ничего удивительного, если подумать.

– Подумать о чем?

– О том, кто бы это мог быть. Что ему понадобилось вчера в церкви? Служба его явно не интересовала. Это показалось странным, ну вот и я сказал полицейским: как это так, неизвестный впервые появляется в церкви и в тот же день в ризнице находят покойника, которого тоже никто не знает?

– Смотрю, ваша церковь завоевывает популярность, – ледяным тоном вымолвила миссис Хилл. – Двое неизвестных в одно утро.

– Вот и я об этом. Наверняка они как-то связаны.

– Кто это сказал? Полиция?

– Пока нет. Пока это только мое предположение.

– Надеюсь, ты поделился им с полицией, – саркастически бросила миссис Хилл. – Нельзя же лишать их такого ценного свидетельства.

Миссис Хоуп пропустила сарказм мимо ушей.

– Ты что же, Стэн, хочешь сказать, что этот тип совершил убийство, а потом перестал молиться?

– Не знаю, может, он решил немного задержаться в церкви на тот случай, если столкнется с кем-нибудь у входа. А выйти посреди службы – это совсем другое дело.

– Но чем ему, ради всего святого, помешал Феррис, зачем ему понадобилось его убивать?

– Не знаю. – Стэнли неожиданно сник, пронзительный взгляд миссис Хилл явно раздражал его.

В тот вечер все газеты вышли с шапками на первой полосе:

ЗАГАДКА СМЕРТИ В ЦЕРКВИ

Показания мальчика-хориста.

Стэнли онемел от ярости.

– Мальчик-хорист! – выдохнул он. – Мальчик-хорист. То есть я. Да я, если хотите знать, в суд могу подать на газету. Будь у меня деньги, я бы адвоката нанял.

– Да не принимай ты это близко к сердцу, Стэн, – утешала его мать. – Ты ведь кто – служка, верно? А это то же самое.

– Это тебе так кажется, – надулся ее строптивый сын. – То же самое? Неужели эти газетчики совсем не думают о чьей-либо репутации?

В тот вечер Стэнли, выйдя из дома, сразу оказался под градом насмешек.

– А, это вы, мистер Хоуп? Не замолвите ли за меня словечко? У меня хороший голос. Бывало, регулярно зарабатывал шиллинг в неделю, отгоняя кошек.

– Слушай, Стэнли, не покажешь ли нам свою медаль за участие в хоре? – крикнул юный Блэкни.

Стэнли метким ударом поставил ему синяк под глазом, таким образом частично рассчитавшись за обиду, нанесенную ему журналистами.

– Есть еще желающие?

Желающих не нашлось, наоборот, все начали поносить своего поверженного брата:

– Слушай, Перси, старина, а почему бы тебе не вступить в хор? Там тебя, может, научили бы давать сдачи.

– Имей совесть. В церковь ходят всего пять или шесть старых дам. И мне совершенно не хочется развозить их по домам.

Блэкни поднялся на ноги, и, отойдя на безопасное расстояние, угрюмо произнес:

– Наверное, эту историю сейчас гонят по Би-би-си. Мальчик из церковного хора на Эрлс-Корт – это сила.

– Эрлс-Корт – ерунда. Другое дело – церковный хор в Вест-энде.

Забавляясь подобным образом, они совершенно забыли о покойнике. Забыли они и о миссис Феррис, как и о том, что вся эта история случилась едва ли не на пороге ее дома.

Внезапно дверь распахнулась, и они увидели ее стоящей на ступеньках, с изможденным лицом, прижимающей ладонь к сердцу.

– Неужели надо поднимать шум именно здесь? – устало спросила она. – Берти не может заснуть, а ведь мне и без того нелегко.

Они смущенно забормотали что-то и разошлись. В тот момент Мэй, конечно, не догадывалась, насколько благодарна будет Стэнли со временем.

II

Быть может, это и неправда, что среди английских парламентариев был некогда человек, отца которого звали Галахедом, но многие считали, что у мистера Крука второе имя, по отцу, должно было бы быть Паркер. Правда, самого мистера Крука подобного рода пренебрежение нисколько не смущало. Когда из публикации в газете, на которую он подписывался, ему стало известно, что полиция откладывает начало расследования на двадцать четыре часа, дабы, по возможности, установить личность убитого, а также местонахождение исчезнувшего звонаря, он без малейших колебаний постучал в дверь цокольного этажа дома номер 19 по Филсон-стрит, выбрав для визита этот ранний час в надежде, что на улице будет немного народа. Выходит, прикинул он, полиция пока еще ничего не установила. В нескольких газетах были напечатаны фотографии жертвы – мужчины среднего роста, тщедушного, чтобы не сказать хлипкого, телосложения, судя по полицейскому отчету, бедно одетого (за вычетом хороших туфель), неустановленной профессии – словом, одного из тех бездельников, что всегда болтаются на улицах больших городов, не имея друзей, работы и денег, если не считать двух полукрон, завалявшихся в кармане потрепанного пальто. В общем, если бы не странная смерть, никто бы не обратил на этого человека особого внимания. Люди привыкли к виду нищеты, и проще всего было сказать, что этот малый сам во всем виноват: может, на выпивку налегал, а может, отсидел в свое время и до конца за это расплачивался, но, так или иначе, этот человек уже ни на что не был способен, и что толку изводить себя, слезами горю не поможешь. По-настоящему его история началась с его смертью. Обнаружить в церкви мертвеца, из спины которого торчал нож с ручкой в роговой оправе, какие часто пускают в ход в определенных слоях общества, – в этом, несомненно, было что-то из ряда вон выходящее.

«Ничто так не соответствует его жизни, как ее конец», – подумал мистер Крук, всегда испытывавший презрение к любителям клише, и бодро постучал в дверь.

Никто, однако же, на стук не отозвался, и мистер Крук, привыкший во всем полагаться на самого себя и потому выработавший шестое чувство, которое можно было сравнить с глазами на затылке, уловил, что его исподтишка (и скорее всего без всякого удовольствия) разглядывают из-за прикрывающих окно плотных кружевных занавесок. Наверняка это была миссис Феррис. Увиденное ни в чем ее не убедило, поэтому повторный стук также остался без ответа. Крук обернулся и встретился с ней взглядом. Она яростно замотала головой. Крук терпеливо постучал в третий раз. Миссис Феррис резко задернула занавески, и в коридоре послышался звук шагов. Мгновение спустя дверь приоткрылась – на самую малость.

– Чуть шире, – попросил мистер Крук. – Я пришел сюда не скелеты в шкафу искать.

– Внутрь вы не войдете, – решительно заявила миссис Феррис.

– Почему?

– Потому что я уже устала от таких, как вы. Всю округу заполонили. Вот что, мне нечего вам сказать, а даже если бы и было, не сказала бы. Все, что мне известно, я уже сообщила полиции.

– Послушайте, – удивился мистер Крук, – вы что ж, приняли за репортера меня?

– Как саранча налетели. На любой вкус и цвет.

– Да нет же, – заверил ее мистер Крук, – я не из них. Просто мне хочется помочь вам.

– Все так говорят.

– Одно дело – говорить, другое – делать.

– И что же вы намерены сделать?

– Завтра будет дознание.

– И что?

– Я подумал, что вашему мужу может понадобиться представитель – в юридическом смысле, я хочу сказать.

– Как это?

– Знаете, гораздо проще было бы продолжить наш разговор в доме. Мы привлекаем слишком много внимания, а, насколько я понимаю, вы и так от него устали.

Мэй выглянула на улицу. Там оказались двое – любопытная кумушка миссис Хилл и мисс Пекман. Они делали вид, что поглощены каким-то разговором, но на самом деле – ушки на макушке – прислушивались к тому, что происходит рядом с ними.

Мэй открыла дверь.

– Ладно, входите, – устало согласилась она. – Полиция и так мне всю душу наизнанку вывернула, так что хуже не будет.

Она провела его по коридору в комнату, обставленную по стандартам нижнего слоя среднего класса, – весьма удобную, на взгляд мистера Крука, комнату. Правда, стоит иметь в виду, что он находил удобными и салуны с их обитыми красным плюшем скамейками, крикливо раскрашенными рекламными картинками в рамках и папоротником в желтых и зеленых фарфоровых горшках. В комнате были расставлены старомодные стулья с вышитыми тамбурным швом салфетками на спинках, фотографии в рамках – на всех были изображены родичи Мэй, и ни одна, кроме фотографии ребенка, явно не имела никакого отношения к Феррису. Эта старинная утварь, пыль с которой надо было стирать, наверное, полдня, скорее всего перешла сюда из прежнего дома Мэй. Обстановку дополняли гладко отполированный стол, накрытый вязаной скатертью и окруженный обитыми плюшем стульями, несколько игрушек – это явно было достояние Берти, – вентилятор, покрытый раскрашенной бумагой, на блестящей каминной решетке, темно-красные гардины поверх кружевных занавесок, задергивающиеся с наступлением сумерек. Эта комната вполне отражала характер своей хозяйки: женщина, ее обустроившая, обладала твердыми устоями, которые не могли сломить даже трагические обстоятельства.

– Итак, – начал мистер Крук, – если ваш муж не объявится до завтра… Кстати, как вы думаете, он объявится?

Мэй покачала головой, на ее осунувшемся лице проступил слабый румянец.

– Понятия не имею, где он может быть.

– Но ведь вы понимаете, к какому выводу скорее всего придет жюри?

– Если кто-нибудь решит, – мгновенно вспыхнула она, – что это дело рук Вилли, то это ложь. Он – последний, кто был бы на такое способен. Слушайте, он же ненавидел любое насилие. Мышь бы пальцем не тронул.

– Есть много людей, которые не тронут мыши, но убивают людей. Кто это был?

– Вы про убитого? – Мэй посмотрела на мистера Крука. – Представления не имею. Никогда раньше его не видела.

– А муж видел?

– Не знаю. Сюда его он, во всяком случае, не приводил. Впрочем, он никого не приводил.

– Выходит, друзей у него было не много?

– Я лично ни о ком от него не слышала. Он словно боялся заводить друзей.

– А почему, как вы думаете?

– Это как-то связано с давними событиями, во всяком случае, так мне всегда казалось. Но сам он никогда не заводил разговора на эту тему.

– А вопросов вы не задавали?

– Толку не было. Если люди хотят говорить, они говорят, а если нет, какой смысл давить на них? Кстати, что вам здесь нужно? Что-то больно вы похожи на тех других, что из газет. Получал ли он письма? Куда уходил вечерами? Один вопрос за другим, как будто у меня есть на них готовые ответы.

– Они просто зарабатывают себе на жизнь, как и все мы, – примирительно, что было для него довольно необычно, заметил мистер Крук. – Не забывайте об этом, когда думаете о них.

– А я о них и не думаю. Я вообще ни о ком не думаю, кроме Вилли.

– Вот из-за него-то я и здесь. Надо, чтобы у Вилли в суде был представитель, иначе дело может обернуться худо.

– Ну, и чем вы ему поможете?

– Знаете, там разное могут про него говорить. Например, почему он так и не появился?

– Это его дело.

– Не совсем. О том другом парне тоже надо подумать.

– Жаль, что о нем раньше никто не подумал. Совершенно истощенный на вид, если хотите знать мое мнение.

– Есть какие-нибудь мысли, где Вилли мог с ним познакомиться?

– Я не знаю, были ли они вообще знакомы.

– Как он попал в церковь?

– Полагаю, пришел на своих двоих, как и все остальные.

– А как на нем оказалась ряса? Это ряса Вилли?

– В церкви говорят, что нет. Да не знаю я, не знаю. Может, он и взял ее у Вилли…

– Хорошо, так где же Вилли?

– А то я день и ночь не задаю себе этого вопроса! Да и всем хочется это знать. Может, у него есть приятельница? Может, он в реке утопился? Мне-то откуда знать? Впрочем, приятельницы у него нет. В этом я готова поклясться.

– А… насчет реки?

– Не знаю. – Ее глаза на белом лице сделались огромными.

– Скажите мне одну вещь, – продолжал мистер Крук. – Вы не замечали в последнее время чего-нибудь необычного в его поведении?

– А он вообще человек необычный. Не в том смысле, что то веселится, то в следующую минуту делается мрачен, но, случалось, впадал в такое состояние, что лучше всего было оставить его одного.

– Когда вы видели его в последний раз, он был в таком состоянии?

– Понимаете, Вилли иногда целыми днями бывал в отключке, а потом все проходило, и он снова становился самим собой. Таким тихим, знаете, но… не в том смысле, что собственной тени боялся.

– А чего он боялся на самом деле?

– Не знаю. И никогда не знала. Было что-то такое, о чем он вслух не говорил.

– Что-то или кто-то?

– Не знаю, не могу сказать. Он никогда не заговаривал на эту тему. Просто замыкался в себе.

Крук задумчиво кивнул.

– Когда все же вы видели его в последний раз?

– В то утро. Он, как обычно, встал в шесть и поставил на плитку чайник. Он был хорошим мужем: всегда кипятил мне чай перед тем, как выйти из дома. Он приходил в церковь к половине седьмого, потому что некоторые из старых прихожанок любили помолиться одни, еще до начала службы, – это было для них не то же самое, что домашняя молитва. Потом он убирался в церкви и, если не было никого другого, сам прислуживал священнику. Без пяти семь он начинал звонить в колокол и звонил до семи.

– А в то утро?..

– Мы с Берти уезжали на день к моим родным, так что я встала рано и, по правде говоря, не присушивалась к колоколу. Вроде бы звонил…

– Звонил. Собственно, он и разбудил меня. Но звонил не пять минут, а две, из чего полиция, наверное, может сделать вывод, что убийство произошло без трех минут семь. Но, в таком случае, почему труп не обнаружили раньше?

– Наверное, в ризницу никто не заглядывал.

– Смотрю, наши господа клирики не слишком прилежно занимаются своим делом. А почему вы не обратились в полицию, когда муж не вернулся домой в тот вечер?

– Потому что у него могли быть свои причины задерживаться, и вряд ли он был бы в восторге, если бы, вернувшись, нашел дома кучу народа.

– У вас есть хоть какое-то представление, где он может быть?

– Ни малейшего. Но он всегда был неразговорчив; мне кажется, он говорил мне далеко не все.

– А перед тем как уйти в то утро, он что-нибудь сказал вам?

– Только пожелал хорошо провести день.

– Что, пребывал в очередной отключке?

– Вот именно. Выглядел так… так, будто старается вспомнить что-то.

– Например?

– Ну, не знаю, мне в таких случаях казалось, что, может, войну.

– Но ведь война давно закончилась.

– Иногда мне кажется, что есть люди, для которых она не закончится никогда. Для него-то она точно не закончилась.

– Как это?

– В отличие от большинства, война была для него не чем-то таким, что было и прошло. Нет, она вроде как продолжалась и продолжалась внутри него. – Она безнадежно махнула рукой, показывая, что не в состоянии выразить свою мысль словами.

– А в такие моменты он не вел себя как-то по-особенному? Не набрасывался на вас… или ребенка… или соседей?

– Нет, нет, ничего подобного. Я никогда не видела, чтобы он поднял на кого-нибудь руку. Но терпеть не мог разговоров о войне. Если к нам заходил кто-нибудь из соседей и заговаривал об Испании или Японии, он поднимал глаза и говорил: «Ну, какой во всем этом смысл? Если бы вы видели войну вблизи, как я, так легко бы не рассуждали». То же самое касалось убийств или любого проявления жестокости. Вы же знаете, как это бывает. Людям интересны убийства, даже вполне заурядные. Это вроде как возбуждает, все начинают гадать, кто это мог сделать и что будет, когда убийцу схватят. Но Вилли не из таких. Вот, например, за несколько дней до его исчезновения у нас была миссис Бартон и все толковала про ювелира, убитого в Кэмден-тауне. Это было еще до ареста молодого Филлипса, и миссис Бартон все трещала без умолку, как это ему удалось провести полицию, и почему бы ему не оказаться вашим соседом в трамвае, а вы и знать ничего не знаете, и как это ужасно, а Вилли вдруг повернулся к ней и сказал: «Ужасно? Ужасно для вас? А для него? Вы об этом когда-нибудь думали? Против него вся полиция, против него любой добропорядочный гражданин, он ни с кем не смеет заговорить, видит на каждом углу свою фотографию и не уверен, окажется ли когда-нибудь в безопасности». Для Вилли это была целая речь. Миссис Бартон она не понравилась, совсем не понравилась. Ее муж держит булочную в конце нашей улицы. Приятная семья, у них маленькая машина, на воскресенье всегда куда-нибудь уезжают. «У тех, кто убивает, не может быть друзей», – отрезала она, и при этих словах Вилли вскочил и вышел из дома, как будто не мог больше все это выдерживать. В «Синицу» отправился, ну, вы наверняка знаете, где это.

– Знаю, – сдержанно кивнул Крук. – Пиво там наливают неплохое. Не высший класс, но и не бурда, как в половине нынешних баров. Он часто туда ходит?

– Да нет, время от времени, пропустить пинту-другую. По части выпивки Вилли никогда не перебирает. Да и позволить себе не может.

– В церкви ему немного платят, верно?

– Три фунта. Два десять отдает мне, себе совсем немного оставляет. Да еще пять шиллингов в неделю регулярно откладывает.

– Экономно живет, – бесстрастно отметил мистер Крук.

– Мне кажется, он о Берти думает. – Мэй сцепила пальцы. – Похоже, ему пришлось когда-то пережить тяжелые времена. Так или иначе, он всегда говорит, что неизвестно, сколько удастся продержаться на работе, а задаром никого не кормят и… в общем, ему, бедняге, в свое время туго пришлось, я уверена в этом так же, как в том, что мы сидим сейчас с вами и разговариваем. Он не хотел, чтобы Берти ходил в муниципальную школу. Сам-то он, конечно, там не учился.

– А где он учился?

– Не знаю, – покачала головой Мэй, – знаю только, что школу не закончил и ушел на войну.

– А про его военную службу что-нибудь известно?

– Ничего. Он не любит распространяться на эту тему.

– Не знаете даже, в каком полку он служил?

– Нет. Знаю только одно: школьником он совсем не собирался становиться служителем в церкви. Это я поняла по случайным замечаниям, которые, бывает, срываются у него с губ. Знаете, иногда мне кажется, что его отец был священнослужителем. В таких семьях детей всегда держат в черном теле, и, когда он, не сдержавшись, говорил что-нибудь, – так это он так выражал свои чувства к родне.

– У него нет ни фотографий, ни книг – ничего?

– Одну-две книги он открывал. Обе не на английском. Сейчас покажу.

Мэй принесла два тома в потрепанных переплетах и протянула их Круку.

«“Илиада” в оригинале. Весьма необычное чтение для церковнослужителя, – подумал Крук, перелистывая книгу. Одна страница была заложена зеленым автобусным билетом, а на фронтисписе значилось: Х. В. Феррис, 1874. – Папаша, надо полагать. Выходит, имя осталось прежнее. Можно попробовать покопаться в этом направлении». Крук подумал о бесчисленных Феррисах, наверняка участвовавших в войне, а если этот Феррис, по словам жены, бросил школу в 1917 году, когда ему и восемнадцати не исполнилось, то вполне мог взять чужое имя. В семнадцатом году власти не обращали внимания на такого рода мелочи.

– А как насчет вещей? Взял он с собой что-нибудь?

– Нет. Костюма у него всего два, и второй в гардеробе. И в туфлях ушел старых. Вторая пара тоже на месте.

– Деньги?

– Лишних у него никогда не водилось. Я должна была увидеть, что ему плохо. То есть, что плохо, я знала, но не догадывалась насколько.

– А раньше он бывал так грустен… или так беспокоен, как сейчас?

– Было однажды. Тогда он еще заговорил, что хочет бросить работу. А это всегда был плохой знак.

– И давно он прислуживает в церкви?

– Пять лет.

– Ну и как вам кажется, нравилось ему там?

– Нравилась тишина и то, что не приходится встречаться с людьми.

– А что, он боялся людей?

– От него самого я ничего подобного не слышала.

– А когда он заговорил о том, что хочет уйти с работы?

– Всего день или два назад. Сказал еще, что, если подумать, Лондон не такой уж большой город.

– Скажите мне вот что. – Маленькие глазки Крука походили на два цветных камешка. – С тех пор, как он пропал, вы что-нибудь о нем слышали?

– Неужели вы думаете, что я бы не отдала все, что у меня есть, – кроме Берти, конечно, – лишь бы узнать, где он сейчас?

– Ну, и где, по-вашему?

– Говорю же, не знаю. – Она закрыла лицо руками. – Не знаю.

«Но кое-какие предположения у тебя наверняка имеются, – подумал Крук, – да и у меня тоже. Моя ставка – река, а ошибаюсь я не часто».

– А что с деньгами, которые он откладывал? – продолжал Крук.

– Он их держал в почтовом отделении.

– Стало быть, они и сейчас должны быть там?

– Наверное. Я не проверяла. – Такого поворота Мэй не ожидала. Это давало новые поводы для раздумий.

Крук увидел, что она напугана, сильно напугана.

– А где у него чековая книжка? – безжалостно наступал он.

– Обычно он ее держит в тумбочке, в спальне.

– Она и сейчас там?

– Могу посмотреть.

Мэй вышла из комнаты, а мистер Крук остался на месте, погруженный в раздумья. На оконном стекле зажужжала сонная муха, и Крук смахнул ее на ковер, вспомнив при этом исчезнувшего мужчину, не способного никого и пальцем тронуть, в том числе скорее всего и муху.

Такие вот в конце концов и слетают с катушек, подумал он. А где, интересно, ребенок? Если у нее осталась хоть капля разума, следовало бы увезти его отсюда. Вроде она что-то говорила насчет родни в деревне. Там было бы лучше не только ребенку, но и ей самой, особенно если она что-то скрывает. Устами младенца…

Мэй вернулась с чековой книжкой в руках.

– Вот, лежала там же, где и всегда, – сказала она.

– Не открывали еще?

– Пока нет. – Она заглянула в чековую книжку да так и застыла, слабая и беззащитная, под его пронизывающим взглядом.

Не спуская с нее глаз, Крук увидел, как на ее лице постепенно появляется выражение страха, а потом ужаса. Он шагнул вперед.

– Держитесь.

«Выходит, все так, как я с самого начала и думал», – сказал он себе.

– Итак?

– Он снял все, до последнего пенни, а мне и слова не сказал. – Кажется, именно это ее более всего и задело. Она буквально рухнула на стул. – Слава богу, я отправила отсюда Берти, – услышал он ее невнятный шепот. – Там его оберегут от всех пересудов.

Из чековой книжки выскользнул клочок бумаги и спланировал на ковер. Крук поднял его. Ровным, выдающим руку грамотного человека почерком там было написано: «Деньги найдешь в Библии. Дам о себе знать при первой же возможности». Он заставил ее поднять голову и прочитать записку. В глазах ее потухла всякая надежда.

– Выходит, он все же сделал это.

– Сделал что?

– То, чего я всегда боялась. Всякий раз, как он впадал в это свое состояние, я со страхом думала: а что, если этот раз последний? Что-то в такие моменты с ним происходило… не знаю даже, как сказать… в общем, словно свет внутри него потухал и неизвестно, зажжется ли он когда-нибудь снова.

– Где вы держите Библию? – спросил Крук.

– Здесь, в буфете. – Мэй пересекла комнату и откинула тяжелую дверцу. На полке лежала старая, большого формата книга с пожелтевшими страницами и иллюстрациями: ангелы, явившиеся Аврааму, ангел, остановивший Валаама и его ослицу, волхвы, предсказывающие рождение Христа. Судя по всему, иллюстратор питал особое пристрастие к ангелам.

– И на небесах не будет ни браков, ни регистрации браков, – скривился в насмешливой улыбке адвокат. – Ну ладно, ладно, увидев этих ангелов, любой поверит, что такие сложности вам не грозят.

Мэй, однако же, не разделяла его интереса к этим возвышенным сюжетам. Она листала книгу, извлекая из нее банкноты, каждая номиналом в один фунт стерлингов.

– Голова у него, ничего не скажешь, на месте, – заметил Крук. – Он понимал, что пятерки и десятки сразу бросятся в глаза, в отличие от фунтовой бумажки. Ну, и сколько там всего?

Они вместе пересчитали деньги.

– Семьдесят восемь фунтов.

– А сколько он снял со счета?

– Восемьдесят один.

– Стало быть, себе оставил три. Из чего следует, что отсутствовать он предполагает не слишком долго.

– А мне так кажется, что возвращаться он вообще не собирается, – пересохшими губами выговорила Мэй.

– А почему он вообще ушел? – Крук бросил на нее острый взгляд.

– Он был чуткий человек, – просто ответила она.

Крука не назовешь сентиментальным человеком, но и он в этот момент почувствовал, что его охватывает дрожь. Вопреки распространенному мнению, кое-какое воображение у него имелось. Судьба Ферриса виделась ему сейчас не глазами самого этого человека, но глазами женщины, вышедшей за него замуж, женщины, которая, не выказывая своих сложных чувств, все еще его любила, но чувствовала, что этой любви недостаточно для того, чтобы исцелить раны, нанесенные ему войной, и ее последствия. Думать об этом было невесело. Где он? На дне каменоломни, или реки, или на шпалах, а то и на веревке, свисающей с дерева в каком-нибудь уединенном месте, – нет, удивляться тому, что она так потрясена, не приходится.

– Почему три фунта? Почему не десять шиллингов? Уж дураком-то его никак не назовешь. Наверняка у него есть некий план. В этом вы можете не сомневаться.

Ему хотелось бы узнать кое-что еще, но сейчас задавать новые вопросы бесполезно. Найдутся другие, кто сможет на них ответить. Он сказал, что будет завтра утром в морге, и уже шагнул к двери, когда она спросила безжизненным тоном:

– А с этим мне что делать?

– Деньги – ваши.

– Нет, я про другое: полиции сообщить?

– Есть одно хорошее правило: никогда не говорить полицейским больше, чем нужно. Они ведь про деньги не спрашивали, верно? Не спрашивали. Скорее всего просто не думали, что у человека, получающего три фунта в неделю, остается что откладывать. Дождитесь утра. Если спросят прямо, скажите все, как есть. Если нет, держите язык за зубами. Правда, если бы все так поступали, жилось бы мне гораздо хуже, чем сейчас.

Глава 4

Эта женщина говорит правду, убеждал он себя, возвращаясь на улицу. Про деньги она ничего не знала, не может быть, что она просто разыграла спектакль. Ну и что из всего этого следует? Что он на дне реки? Но если так, то зачем ему понадобилось отклоняться от дороги к месту назначения и всаживать нож в спину этому парню? Странно. Что ж, остается надеяться, что если мы побольше узнаем о прошлом дружищи Ферриса, то и концы с концами связать удастся. Если это все же река, то бобби получит фунт за то, что поднял тебя со дна, а ты – полгода, если будешь поднят слишком быстро. Занятное у нас общественное устройство. Не удивительно, что мы сами себе надоели, а для всего остального человечества сделались проблемой.

На этом месте своих размышлений мистер Крук поднял голову и увидел приближающегося к нему клирика средних лет и неопределенной наружности. Преподобный Фейн, как называли его поставщики различных продуктов, напомнил Круку одного хорошо известного служащего еще более известного лондонского банка, одинаково ненавидящего шляпы и подтяжки. Его можно было увидеть на улице в любую погоду бредущим мимо Епископских ворот в брюках, удерживаемых одной лишь гигантской булавкой, и злые языки утверждали, что в один прекрасный день булавка весьма печальным образом сломалась. Крук в эту легенду не верил и вообще не мог понять, чему тут радоваться, ибо, по его словам, вид пожилого господина, облаченного в одни лишь шерстяные подштанники, не так уж и забавен. И тем не менее мистер Фейн напомнил ему этого персонажа. Он производил впечатление человека, у которого не только предметы одежды, но и все части тела удерживаются на своем месте при помощи таких вот булавок. Это был худой и на редкость костлявый мужчина, который при ходьбе раскачивался настолько сильно, что производил впечатление пьяного. При этом он, прищелкивая пальцами, деловито обсуждал что-то с самим собой. Да, фигура нелепая, но от высокого лба веяло благородством, а орлиный нос и четкая линия скул делали его лицо незабываемым.

Мистер Крук шел так, чтобы непременно оказаться на пути этого замечательного клирика. Мистер Фейн, едва не налетевший на преграду в виде груды сильно помятой мужской одежды, затоптался на месте и сделал шаг влево. Загадочным образом стена последовала за ним. Мистер Фейн немного попрыгал на месте, затем поднял голову. Ему открылось крупное лицо с багровыми щеками, сильно выступающие вперед могучие челюсти, блестящие крысиные глазки и длинный нос – все это вместе взятое нависало над ним так грозно, что он показался себе едва ли не щепкой.

– Прошу прощения, – забормотал он.

– Ну что вы, что вы, – перебил его мистер Крук, не желая уступать ему в вежливости. – Мистер Фейн, если не ошибаюсь?

– Он самый. – Возникшая было растерянность чудесным образом исчезла, сменившись откровенной настороженностью.

Подумал, наверное, будто я хочу что-нибудь выпросить, решил проницательный мистер Крук, а вслух негромко сказал:

– Видите ли, я прихожанин, хотя священству стараюсь не досаждать. Меня зовут Крук, я адвокат. Не сомневаюсь, что от людей вашего звания можно не ждать всякого рода шуток по этому поводу.

Настороженность наложилась на растерянность: теперь мистер Фейн просто терялся в догадках. Возможно, подумал он, это помешанный – здоровенный, толстомясый и, наверное, опасный помешанный. Или человек, до недавнего времени владевший банком, а потом убивший кассира и все еще находящийся на свободе. Прежде мистеру Фейну – насколько ему самому это было известно – с убийцами встречаться не приходилось, но убийца вполне мог походить на этого человека.

– Я представляю интересы миссис Феррис в деле об исчезновении ее мужа, – продолжал Крук.

Мистер Фейн наконец понял, с кем имеет дело. С неким господином, который хочет собрать деньги на цели, никакого отношения к церкви не имеющие.

– А я и не знал, что миссис Феррис нужен адвокат, – сухо заметил он.

– Он может понадобиться самому Феррису.

– В этой стране человек считается невиновным, пока не доказано обратное. В настоящее время против этого господина не выдвинуто никаких обвинений…

– Но они могут быть выдвинуты, – примирительно заметил мистер Крук. – В британской полиции работают люди, лишенные воображения. Вы знаете среди полицейских хоть одного поэта? Ну, конечно, не знаете. Их просто нет. Вам скажут, что какой-то ни в чем не повинный господин остановился послушать музыку. Вы возразите, что музыка его не интересует, а на вас тупо посмотрят и, возможно, процитируют Шекспира.

Теперь мистер Фейн окончательно убедился, что его собеседник – помешанный, и попытался умиротворить его.

– Да, в ваших словах что-то есть. Тем не менее я не могу согласиться с тем, что миссис Феррис нужен адвокат и…

– Вы просто не знаете, для чего нужны адвокаты. Это не просто противники стороны обвинения, к тому же они гораздо более симпатичны. Их можно сравнить с жидкостью, которую, если верить газетной рекламе, надо давать детям, когда на них нападет икота, а на самом деле годящейся для того, чтобы смыть краску со стены ванной. Ладно, вернемся к миссис Феррис. Я только что был у нее. В одном можно быть уверенным: чем скорее Феррис отыщется, тем ей будет легче. Неведение просто изматывает ее.

– И полиция не отстает, – согласился мистер Фейн. – Знаете, ей пришлось отправить ребенка в деревню.

– Весьма разумно с ее стороны. А теперь я хотел бы попросить вас рассказать мне кое-что о Феррисе.

Мистер Фейн почувствовал себя мухой, попавшей в сплетенную пауком паутину и безуспешно пытающейся из нее выбраться.

– Все, что мне известно, я уже рассказал полиции, – запротестовал он.

– Но я не полиция, более того, меня называют Надеждой Преступника. Имея в виду ваш сан, это должно вам понравиться, если вы понимаете, что я имею в виду.

– Не вижу, чем бы я мог быть полезен… – уныло вымолвил мистер Фейн, гадая, отчего это так получается, что какой-нибудь примерный прихожанин вдруг выскочит из ниоткуда в самый неподходящий момент, в то время как в тех редких случаях, когда этого ждешь, вся паства скрывается за плотно закрытыми дверями домов.

– Ну, например, вы могли бы мне сказать, из тех ли Феррис людей, что склонны к самоубийству.

– Со мной он на эту тему никогда не говорил. Впрочем, он вообще редко говорил со мной о личных делах. Людям моей профессии, – добавил мистер Фейн, которому весь этот разговор неожиданно начал казаться интересным, – приходится выслушивать множество историй личного свойства, которые ни веселыми, ни вдохновляющими не назовешь. Но что поделаешь, такова наша работа, и мы стараемся сделать ее как можно лучше. Но человек вроде Ферриса… у меня всегда было ощущение, что если бы кто-нибудь знал, как его разговорить, если бы кто-нибудь проник в тайну его скрытых страхов – а у меня никогда не было сомнений в том, что он чего-то боится, чего-то такого, что не хочет назвать по имени, – то ему можно было бы помочь.

– Но вам так и не удалось заставить его раскрыться?

– Нет. Извините, но у меня назначена встреча, боюсь опоздать, – сказал мистер Фейн. – Впрочем, вы могли бы меня проводить. Спасибо. Нет, не удалось… я всегда, как бы это сказать, наталкивался на сопротивление, которое не мог преодолеть. Полагаю, он даже с женой никогда не был откровенен до конца. Все это как-то связано с неизвестными трагедиями войны.

– Он долго у вас служил? – спросил Крук.

– Пять лет. Должен признаться, брал я его не без некоторых колебаний. Прежде всего, раньше он ничем подобным не занимался, ну и… были другие причины. Но впоследствии выяснилось, – поспешно договорил мистер Фейн, – что о лучшем помощнике я и мечтать не мог.

– А говоря о «других причинах», – настаивал Крук, – вы что имеете в виду?

Мистер Фейн явно помрачнел.

– Видите ли, для работы в церкви требуется определенный тип личности, – пробормотал он. – И вначале я не мог быть уверен, что он отвечает этим требованиям. В конце концов, раньше этот человек работал… э-э… носильщиком в отеле, где-то в районе Блумсбери. Как-то не очень стыкуется одно с другим. И я согласился на этот эксперимент лишь потому, что мне его рекомендовала, и рекомендовала весьма настойчиво, одна дама, которую я знаю много лет и на чье суждение всегда мог полностью положиться.

– А почему она принимала в нем такое участие?

– Она считала, что место носильщика… ну, это не совсем для него. Вы, должно быть, в курсе, что Феррис получил некоторое образование. А к тому же в гостинице… у него не всегда все складывалось благополучно.

Разругался, наверное, с кем-то, подумал Крук, а вслух сказал:

– Про себя он что-нибудь вам рассказывал? Я имею в виду, когда вы брали его на работу?

Мистер Фейн задумался.

– Нет. Нет. В общем, нет. Сказал только, что ищет тихое место, в гистинице, мол, слишком шумно…

Крук повел своим длинным носом.

– Я бы сказал, объяснение вполне достаточное, даже для него. Ведь к вам ходит не слишком много народа?

– После исчезновения Ферриса церковь, можно сказать, превратилась в эстраду, – неожиданно вскипая, вскричал мистер Фейн. – Люди идут толпами, точно туристы, лишь бы на колокол поглазеть. Слушайте, я на днях столкнулся с одним мужчиной в шляпе – а ведь это все-таки церковь, – и когда указал ему на это, он только отмахнулся со смехом. Нельзя, сказал, считаться со всеми этими старыми предрассудками. На дворе, мол, тысяча девятьсот тридцать восьмой год.

– Название гостиницы, где работал Феррис, не припомните? – терпеливо спросил Крук.

– Нет, знаю только район – Блумсбери. Да, помню еще, что название было какое-то чудное, откровенно говоря, очень чудное.

– Отзывы у него были хорошие?

– Миссис Белл – это та дама, о которой я говорил, – не могла на него нахвалиться.

– А она что, заправляла этой гостиницей?

– Да нет, конечно. Останавливалась в ней.

– Поговорить с ней можно?

Мистр Фейн благочестиво перекрестился:

– Она почила.

– Печально, – вздохнул мистер Крук.

Но почтенный викарий, кажется, его не слышал.

– Нью-Кинг, нет, Нью-Куинн, так, что ли, – бормотал он про себя. – Что-то, помнится, связанное с королевской семьей. Да, точно. Нью-Риджент.

– Плохо, что тело этого парня обнаружили только на следующий день, – вклинился в поток его воспоминаний мистер Крук.

– Это потому, что в западном углу церкви у нас имеется нечто вроде колокольни, – пояснил мистер Фейн, возвращаясь к своей смутной манере выражать мысли. – В большинстве церквей колокольная веревка свисает в само помещение, но у нас… у нас, повторяю, колокольня отделена от него. Заходят туда только для того, чтобы позвонить в колокол, а поскольку это было обязанностью Ферриса, то понятно, что никому и в голову не пришло туда заглядывать.

– Вы звоните только по утрам?

– Как правило, колокол созывает к восьмичасовому молебну, но в среду в церкви не было служителя. Далее звонят еще дважды – в двенадцать, перед молитвой Ангела Господня, и в шесть вечера. В отсутствие Ферриса это делает либо мой помощник, либо я сам, но в тот день у нас обоих были дела поважнее.

– Ясно. Странно, что до сих пор ничего не известно об этом несчастном.

– Насколько я знаю, полиция всегда проявляет в таких случаях исключительную сдержанность: часто утверждает, что ей ничего не известно, хотя на самом деле это не так, чтобы… как это у них принято говорить? Обвести преступника вокруг пальца.

– И неужели получается? – восхитился мистер Крук. – Что ж, спасибо, что уделили мне время. И еще одно, самое последнее. Как думаете, если бы миссис Феррис узнала что-нибудь о местонахождении своего мужа, она бы его выдала?

– Никогда не знаешь, чего ожидать от женщин, – серьезно ответил мистер Фейн. – Решительно никогда. Они непредсказуемы. Но если бы и выдала, то не потому, что считает его виновным в преступлении – я хочу сказать, в общем понимании этого слова. Вот уже почти тридцать лет я являюсь невольным конфидентом женщин, и ни разу не было случая, чтобы их понимание вещей совпадало с мужским.

– Да, об этом стоит подумать. Ну что ж, в одном, по крайней мере, мы с вами сходимся. – Мистер Крук вытянул свою сильную мускулистую руку, слегка прикоснулся к рукаву викария, как бы признавая его своим союзником, и весело пошел дальше.

Гостиница «Нью-Риджент» выглядела в точности, как все остальные вытянутые в высоту здания из песчаника, расположенные на этой улице. Название ее было намалевано над входной дверью, а также на покрывшихся грязью колоннах кремового цвета по обе стороны от ведущей к ней лестницы, и только благодаря этому тот, кто остановился здесь на день или два, мог отличить гостиницу от всех остальных домов в округе. Повсюду на окнах висели плотные кружевные занавески, на которых в различных позах были изображены купидоны с урнами в руках, с улицы можно было увидеть одинаковую зелень в горшках, кое-как расставленных на столах. Разноцветные гардины на четырехстворчатых окнах, выходящих на улицу, походили одна на другую, как две капли воды. Картину довершали одинаковые дверные молоточки в форме черных дельфинов и неизменно сдвоенные мусорные баки в цокольных этажах.

Крук, имевший, к большому неудовольствию своих собратьев по профессии, склонность к проведению самостоятельного расследования всегда, когда только представлялась такая возможность, поднялся по ступенькам и взялся за ручку молотка-дельфина. Через несколько минут дверь открыла коротконогая девчушка; на ней был грязный фартук, бегающие глазки походили на две крыжовины, на плечи падали соломенного цвета волосы, и весь ее вид выдавал необыкновенную живость.

– Номер требуется? – Она окинула посетителя оценивающим взглядом. – Сейчас позову миссис Фармер.

Она захлопнула дверь и оставила Крука стоять на коврике вплотную к вешалке, тяжело нагруженной пальто и зонтиками. Обои выглядели так, как он и ожидал, – выдержанные в желтых тонах, они походили на жидкую подливку к какому-нибудь блюду; ступени лестницы покрыты ковровой дорожкой, все помещение неистребимо пропахло овощами и жареной рыбой, а сверху доносились приглушенные движения, шушуканье и осторожные шаги – так ходят люди, живущие не у себя дома. На верхней площадке лестницы появилась пожилая дама в синем бархатном халате и, метнув на Крука быстрый опасливый взгляд, поспешно нырнула в туалет. Кто-то открыл входную дверь своим ключом. Вошел тощий юнец с перекинутым через руку макинтошем. Макинтош он повесил на вешалку и проследовал мимо Крука, даже не заметив его, словно это был не человек.

Когда подолгу живешь в таком месте, забываешь, как выглядят люди, примирительно сказал самому себе Крук.

В дальнем конце коридора открылась дверь, и в холл направилась молодая женщина с живописно растрепанными волосами; на ней был фартук с оборками, а под ним, как определил для себя Крук, платье из искусственного шелка; по дороге она всячески старалась поправить прическу, но все эти попытки не могли скрыть того факта, что естественный цвет ее волос – черный.

– Это вам нужен номер? – кокетливо осведомилась она. – Боюсь, у нас все занято.

– Рад за вас, – от души сказал Крук.

У миссис Фармер одновременно вытянулось лицо и опустились руки. Появившийся в тот момент студент-индиец, словно тень, скользнул мимо, но миссис Фармер успела взять себя в руки и окликнуть его:

– А, это вы мистер Рам, мне надо будет сказать вам два слова, когда этот джентльмен уйдет. Да, – неуверенно продолжала она, вновь обращаясь к Круку, – так если вам нужен номер…

Одно из твердых убеждений последнего заключалось в том, что если выигрываешь первую «подачу», то есть все шансы выиграть и гейм. Подавить моральный дух соперника – так это называют ученые люди. А моральный дух миссис Фармер несколько пошатнулся, это было очевидно.

– Да нет, – с той же сердечностью откликнулся мистер Крук. – Номер мне не нужен. Мне хотелось бы кое-что выяснить.

Лицо ее словно окаменело.

– Я не могу нести ответственность за всех своих постояльцев, – заявила она. – Разумеется, я всегда интересуюсь биографическими данными…

– Речь идет не о постояльце, и я не из полиции, – перебил ее мистер Крук. – Мне хотелось бы спросить про некоего малого по имени Феррис, который пять дет назад служил у вас носильщиком.

– Да, но я здесь всего четыре года. – Миссис Фармер разгладила фартук.

– А может у вас кто-нибудь его помнить?

– Право, затрудняюсь сказать. Вряд ли люди так уж хорошо запоминают обслугу.

– В таком случае, может быть, среди ваших пансионеров есть кто-нибудь, кто живет здесь пять или больше лет?

– Да, мисс Фитч, у нее номер на верхнем этаже. Только не думаю, что у нее есть причины помнить какого-то носильщика.

– А я так думаю, что, живя на верхнем этаже, она как раз вполне может его помнить.

– Она проживает здесь на льготных условиях, – холодно пояснила миссис Фармер. – Я могла бы сдавать этот номер в шесть раз дороже, но поскольку она въехала так давно…

– Сейчас она здесь?

– Думаю да, ведь сегодня Британский музей закрыт.

– А что, она любит там бывать?

– Когда-то работала там – не знаю уж, в каком качестве, – и с тех пор так привыкла ходить туда по утрам, что стала походить на кукушку в часах, которая не знает, как ей остановиться.

– Могу я подняться к ней в номер?

– У меня правило: джентльменам в спальни вход запрещен.

Крук подумал про себя, что если все живущие здесь дамы походят на нее и мисс Фитч, следовать этому правилу совсем не трудно.

– Хорошо, в таком случае, где мы можем с ней поговорить?

– В общей гостиной.

– Где это?

– Наверху. Если вы соблаговолите немного подождать, я пошлю горничную узнать у мисс Фитч, может ли она встретиться с вами.

– Пусть скажет, что я в любом случае дождусь ее, – невозмутимо заметил мистер Крук.

В гостиной стоял резкий запах бамбука, им пропахли даже обои. Когда Крук вошел туда под бдительным присмотром горничной, там сидела пожилая дама в синем бархате, откровенно вздрогнувшая при виде мужчины.

Мистер Крук уселся на стул, скрестил свои толстые ноги и осведомился:

– Давно вы здесь обитаете?

Дама походила на обитательницу аквариума, чьи очертания смутно угадывались в приглушенном зеленоватом свете, а плавники нервно подрагивали в попытке удержать пришельца на расстоянии.

– Я… э-э… – забормотала она. – Ой, совершенно забыла, надо кое о чем попросить… – Неловко обогнув мистера Крука, она выплыла в открытую дверь.

Мисс Фитч оказалась неприметной маленькой пожилой женщиной, во внешности которой выделялся один лишь рот: казалось, он передвигается по всему лицу на туго натянутой привязи.

– Добрый вечер, – заговорила она, увидев мистера Крука. – Говорят, вы хотели меня видеть. Что вас интересует?

– Носильщик по имени Феррис. Он здесь работал когда-то.

– И что же вы хотели бы о нем узнать?

– Все, что вы можете рассказать, – просто ответил мистер Крук.

– Что-нибудь случилось? – Она решительно уселась и указала собеседнику на плетеное индийское кресло рядом с собой.

– Вы что, газет не читаете?

– Не читаю. Не вижу в этом смысла.

– Почему же, иногда это бывает довольно занятно, – возразил мистер Крук.

– Все, что мне интересно, я нахожу в Британском музее. Каждому из нас отмерен свой срок, и мне вовсе не хочется растрачивать его на весь этот современный мусор. Да что там говорить, уже в следующем веке истории просто не будет.

– Феррис исчез.

– Не сомневаюсь, у него были на то свои причины. – На лице мисс Фитч и мускул не дрогнул.

– Я тоже в этом не сомневаюсь. Но полицию очень интересует, что это за причины.

– Ах вот как? – Голос ее звучал ровно, как у одной из тех египетских статуй, перед которыми она так часто застывала в благоговейном молчании. – Ничем не могу помочь.

– После его исчезновения в церковной ризнице был обнаружен труп.

– Чей?

– Неизвестно. Ясно только, что не его.

– И это единственное, почему полиция его разыскивает? Вы полицейский?

– Упаси Господь, – благочестиво перекрестился мистер Крук. – Ну что, помните вы этого человека?

– Конечно, я его помню. Единственный из известных мне носильщиков, который с первого взгляда узнал Берн-Джонса[19]. Странный малый. Как говорится, не от мира сего.

– Знаете что-нибудь о его биографии?

В выражении лица мисс Финч ничего не изменилось, но мистер Крук почувствовал некоторое напряжение в самой атмосфере.

– Кажется, он воевал. И был контужен, бедняга. По крайней мере, мне так всегда казалось.

– А сам он ничего про это не говорил?

– Хорошие носильщики – а он был хорошим носильщиком – никогда не заговаривают с клиентами, если те сами не спросят о чем-то.

– Иными словами?..

– Иными словами, в такие игры дамы не играют. Вот вы, например, как говорят в церковных книгах, с кем-нибудь когда-нибудь делились своими бедами?

– Я адвокат, – просто сказал мистер Крук.

– А, ну тогда понятно. Но поверьте мне, в девяноста пяти случаях из ста люди, доверившиеся кому-то другому, уже через двадцать четыре часа начинают жалеть о своей откровенности. Разделить беду – значит наполовину ее уменьшить. Это легко сказать, но ведь простым рассказом беду не разделишь, а услуг, которые другие, даже те, кто считает себя вашими друзьями, могут или готовы вам оказать, – таких драгоценных услуг очень мало. Нет, я никогда не старалась разговорить его. Поймите, я уважала этого человека.

– А почему он ушел отсюда, не знаете?

– Из-за одной неприятности.

– Что за неприятность?

– Ожерелье. Одна дура, уходя, оставила у себя в номере дорогое ожерелье, а потом стала твердить, что его украли.

– И она обвиняла в краже Ферриса?

– Говорила, что, насколько ей известно, в номер, когда ее там не было, заходил только носильщик. С багажом, понимаете?

– Ну, а Феррис что?

– Утверждал, что не видел ожерелья.

– Думаете, лгал?

– Да нет, вряд ли. В гостинице вроде этой не так уж много мест, где можно спрятать такую вещь, а ведь он не мог не понимать, что заподозрят прежде всего его.

– С чего бы это? Ведь раньше за ним ничего такого не водилось.

– Просто лицемерная британская система устроена так, что если какая-то вещь украдена, то виновным скорее сочтут слугу, нежели человека, получившего образование в частной школе.

– Именно такую школу он и закончил.

– Да, но те, кто здесь оказывается, вряд ли сознаются в этом.

– Ага! Однако же люди, имеющие драгоценности, здесь останавливаются?

– Ну, это она так говорила. Я лично никогда этого ожерелья не видела.

– А кто-нибудь, кроме самой этой дамы, его видел?

Мисс Фитч задумалась. Потом сказала решительно:

– Да, был тут тогда один отвратительный тип. Прожил недолго. Из тех, знаете, кто говорит со слугами так, словно Всемогущий создал их для его удобства, причем благодарить Его за это не следует.

– Думаете, он и стянул вещицу?

– Не удивилась бы, коли так.

– И что было с ним потом?

– Исчез – как и ожерелье. Но Феррис ушел раньше.

– Причину объяснил?

– Да, сказал, что хочет найти работу поспокойнее. После войны у него нервы совсем никуда были.

– Точно. Своему новому работодателю он сказал то же самое.

– А кто его новый работодатель?

– Викарий церкви Святой Этельбурги. Это одна из тех церквей, где в свободное время всех желающих учат звонить в колокол.

– Что ж, хоть какое-то разнообразие после того, как то и дело отвечаешь на звонки в дверь.

– Может, ему это тоже пришло в голову.

– Вряд ли. Этот человек был совершенно лишен чувства юмора. Иное дело, что войну он, смею сказать, не находил таким уж веселым занятием. Чтобы оценить весь юмор ситуации, надо было оставаться по эту сторону Пролива.

– А что насчет другого типа, ну, того, что украл ожерелье?

– Всегда удивлялась, отчего он никак не хочет оставить Ферриса в покое. С того самого момента, как появился здесь, кажется, только и старался насолить Феррису. «Эй, ты там, пошевеливайся. Думаешь, тебя в гостинице для красоты держат? Если не хочешь потерять работу, друг мой, поворачивайся, когда я с тобой говорю». Ну и так далее. На редкость вульгарный тип.

– Как вы думаете, у него были особые причины так вести себя или это просто воспитание такое?

К восхищению мистера Крука, мисс Фитч все схватывала на лету.

– Вы хотите сказать, не приходилось ли им встречаться прежде? Понятия не имею. Знаю только, что Феррис хотел как можно скорее прекратить это знакомство.

– А тот малый… как его…

– Здесь он представился Фентоном.

– Да, так вот этот Фентон интересовался, где теперь обретается Феррис?

– Да, всех спрашивал, куда он подался. Но никто не знал.

– Действительно не знали или не хотели говорить?

– Понятия не имею. Я, во всяком случае, не знала.

– Как он выглядел, этот Фентон?

– Отвратный тип. Большая голова, короткие ноги. Любил выпить.

– Здесь, в гостинице?

– Ну да, достаточно было послать в винную лавку официанта и дать ему немного на чай. Только вот про последний момент он всегда забывал. Знаете что, – мисс Фитч наклонилась и положила на обтянутое твидом мощное колено Крука свою сморщенную ладошку, – знаете что, послушайте моего совета. Если Феррис не хочет, чтобы его нашли, так и оставьте беднягу в покое. Он и без того достаточно нахлебался.

Но Крук, как только что появившийся на свет слоненок, все никак не мог удовлетворить своего любопытства.

– А чем Фентон зарабатывал себе на жизнь?

– Не знаю, судя по виду, бегал от полиции. Вылитый мошенник. Ни один приличный человек не взял бы его на работу.

– Он долго еще здесь оставался после того, как Феррис уволился?

– Да с ним каждый день покажется долгим, разве что не в тюрьме, но и там он станет головной болью для начальника. Сколько оставался, спрашиваете? Пожалуй, неделю, хотя не уверена, друзьями мы не были.

– И с тех пор вы его не видели?

– С такими в Музее не встретишься, а я, если не нахожусь там, то главным образом провожу время в постели. Вполне безопасное, знаете ли, место, – хмыкнула она.

Внизу пронзительно зазвонил звонок. Мисс Фитч резко поднялась.

– Мне пора. На ужин зовут. Сегодня овощной день, но первым трем достанется мясной суп.

Перед уходом Крук попросил разрешения просмотреть регистрационные записи пятилетней давности. Одна из них гласила: Джеймс Фентон, Блэкберн. Судя по всему, этот малый прожил здесь около пяти недель и если и оставил адрес для пересылки корреспонденции, то где-то в другом месте.

Глава 5

Самой удивительной особенностью дознания, проходившего на следующее утро, стала жаркая стычка между коронером и свидетелем-подростком Стэнли Хоупом. До появления последнего на свидетельском месте все шло гладко, как и предполагал известный своим сварливым нравом коронер. Вначале дала показания миссис Феррис. «Известно ли вам что-либо, миссис Феррис, о средствах, которыми мог располагать ваш муж?» – «У него было не более нескольких шиллингов, сэр, максимум фунт», – твердо ответила Мэй. Викарий породил немалые подозрения своим страстным панегириком в честь исчезнувшего служителя, как и тем, с какой явной неохотой он раскрыл обстоятельства, заставившие взять его на работу. Об этом говорить вообще не следовало, раздраженно подумал Крук, который никак не мог понять, отчего это священнослужители – не только дети Света, но еще и какие-то особенно неразумные дети здешнего мира. Хозяин «Синицы в руках» подтвердил, что накануне вечером Феррис заходил к нему в бар и вид у него был весьма изможденный, а местный констебль заявил, что в тот же вечер, только несколько позже, видел, как тот идет по улице с каким-то мужчиной.

– Лица этого мужчины не разглядели?

– Нет, сэр.

– И кто это мог быть, не знаете?

– В районе Эрлс-Корт живет много народа, сэр. Откуда мне знать всех?

– Как видите, несмотря на призывы полиции предоставить любую информацию, способную пролить свет на произошедшую трагедию, он так и не появился, – сентенциозно изрек коронер, и суду стало ясно, что представитель власти уже решил для себя, что этот незнакомец и человек, найденный мертвым в ризнице, – одно и то же лицо.

И тут пришла очередь Стэнли. Его показания о неизвестном, которого он видел в церкви во время службы, вызвали сначала удивление, а затем недоверие.

– Так, говоришь, этого мужчины не было в церкви, когда ты пришел?

– Нет, сэр, были только две старые дамы.

– Уверен?

– Совершенно уверен, сэр. Я всегда смотрю, кто из прихожан в церкви. По утрам это почти всегда одни и те же три-четыре человека.

– И ты не видел, как этот таинственный незнакомец входит в церковь?

– Нет, сэр. Да я и не мог видеть. Я был в ризнице, а это в противоположном углу церкви.

– Понимаешь ли, никто из дам, что были в церкви, вообще его не видели.

– А как они могли его увидеть, если обе были в часовне Святой Девы в восточном углу, а помещение для служек расположено у южного входа в церковь? Так что увидеть этого человека можно было только случайно, вот как я, например.

– И ты не слышал, как он входит в церковь?

– Нет, но у него могли быть резиновые подошвы. К тому же он был отделен от меня двумя дверями.

– Он уже был там, когда началась служба?

– Вполне возможно, но я его не видел.

– И мистер Фейн, по его словам, тоже не видел.

– Конечно, нет. Он торопился, да и не станет же он оглядываться по сторонам перед службой.

– Так когда, говоришь, тот человек ушел из церкви?

– Скорее всего, во время чтения символа веры. Во всяком случае, когда я начал собирать пожертвования, его уже не было.

– Тебе удалось разглядеть его?

– Он стоял сгорбившись, лицо закрывал ладонями, так что много я не увидел, только голову и руки. Я бы сказал, крепкий такой мужчина.

– А тебе не кажется странным, что, кроме тебя, его больше никто не запомнил? Ни молочник, который как раз в это время развозит свой товар, ни двое мальчишек – разносчиков газет, ни водитель фуры, ни кто-нибудь из случайных прохожих, никто?

– Так в семь утра на улице совсем мало народа. А кстати, кто видел входящим в церковь того, другого парня? Я имею в виду, которого нашли мертвым.

Коронер, казалось, на минуту смешался. Мистер Крук хмыкнул и сказал про себя: «Один ноль в твою пользу, малыш».

– Да и выходящим тоже, – пробурчал коронер.

Стэнли, однако, было не так-то просто сбить с толку.

– И мистера Ферриса тоже никто не видел уходящим, – напомнил он коронеру. – Да и как я входил в церковь, если уж на то пошло, тоже никто не видел.

Еще раньше коронер заставил Мэй признать тот факт, что у ее мужа был складной нож, похожий на тот, что торчал в спине у убитого.

– Так ведь такие ножи есть еще у сотни людей, – прорыдала она.

В конце концов жюри пришло к заключению, что таинственный незнакомец на задней скамье церкви – это всего лишь плод детского воображения. Да, Стэнли дал официальные показания, но это еще ни о чем не свидетельствует. Подросток, как минимум раз в неделю ходящий в кино, вполне мог принять тень в церковном приделе за живого человека. Больше его никто не видел, он рассеялся, как дым, и никак не укладывался в картину произошедшего, как ее нарисовало себе следствие. Пусть даже подросток сам уверовал в то, что действительно видел этого типа. Жюри признало Уильяма Ферриса виновным в умышленном убийстве, и судья немедленно выписал ордер на его арест.

Все еще не веря услышанному, Мэй поднялась и направилась к выходу, но тут же почувствовала на своей руке чью-то ладонь и, подняв голову, увидела крупного мужчину с багровым лицом, который был у нее накануне.

– Все нормально, – негромко проговорил он, – ведь именно этого мы и ожидали. Не позволяйте себе падать духом.

Выйдя на улицу, Мэй удивилась, увидев на небе яркое солнце: после перенесенного испытания ей почему-то казалось, что мир должен окраситься в траурные тона. Она обернулась и снова увидела все того же мужчину. Он открыл дверь такси, подтолкнул Мэй внутрь, нетерпеливо бросил: «Ну, где этот мальчишка?» – и повелительно махнул рукой юному Стэнли. Тот безропотно скользнул внутрь, и такси отъехало.

Мэй сидела совершенно прямо, словно аршин проглотила, ее руки в скромных нитяных перчатках сжимались и разжимались на коленях.

– Как они могли? – наконец прошептала она. – Как они могли?

– Другого вердикта и быть не могло, – заверил ее Крук. – Ваш муж исчез, а на этом малом была его сутана, он лежал в ризнице Ферриса, и из его спины торчал нож, также, возможно, принадлежащий Феррису. Любое расследование должно с чего-то начинаться. И вам нет нужды беспокоиться по этому поводу.

– Вы не понимаете. – Мэй медленно повернулась к нему: – Представьте себе на секунду, что он слышал их приговор. Что бы, по-вашему, он сделал? Это последняя соломинка, та самая, что переломила спину верблюду…

Крук задумался. Она была права. Но юный Стэнли высказал более здравую мысль.

– Ничего подобного, – заявил он. – Это означало бы признание в убийстве. Найти мистера Ферриса и узнать, почему он ушел, – вот что нам надо сделать. Знаете, – Стэнли порывисто повернулся к Круку, – у меня появилась идея. Может, он увидел тело в ризнице и испугался, что все подумают, что это он…

– Ты не в кино, – едва сдерживаясь, перебил его Крук. – Где был Феррис, когда этот тип надел его сутану? Нет, нет, позвольте мне рассказать, как мне все это представляется. – Он повернулся к Мэй: – У него были какие-то причины уйти – может, подскажете, какие?

Она помотала головой.

– И этот малый должен был заменить его в церкви, дав ему, таким образом, несколько часов свободного времени. Это объясняет наличие пяти шиллингов в кармане пальто убитого – плата за выполнение обязанностей служки. После окончания службы никто в течение долгого времени Ферриса не хватится. Как вам такая версия?

– Обычно он приходит около восьми, чтобы прибраться в церкви, – с некоторым сомнением возразил Стэнли.

– Да кто там в это время бывает? Никого, а даже если кто-то из престарелых дам задержится, что с того? Репутация у него отменная, ну, увидят его, решат, что вернулся за чем-то – приличный семейный человек, жена, ребенок, да и церковь после окончания службы не запирают. Нет-нет. Ваш викарий говорил мне, что в колокол звонят в полдень, это как-то связано с ангелами. Что ж, возможно, Феррис решил, что если один раз на удар будет меньше, ничего страшного не произойдет. Так, говорите, не знаете…

Мэй снова покачала головой.

– Точно?

– Совершенно точно. Он мне ни слова не сказал.

– Удивительно, – вмешался в разговор Стэнли, – с чего этот старый воробей решил, будто я все выдумал про того малого в церкви? Зачем ему это понадобилось?

– Все переворачивается с ног на голову, – пояснил Крук. – Путь наименьшего сопротивления – вот как называют это ученые люди. То есть если бы тот тип существовал, он был бы как-то связан с этим делом, а если нет – тогда все ясно, виноват Феррис. Тем более что ему трудновато будет доказать обратное, – задумчиво добавил он.

– Так затем вы нам и нужны, – бесхитростно сказала Мэй, заставив его улыбнуться.

– Но вы ведь верите, что я видел этого человека, – настойчиво сказал Стэнли, и в его голубых глазах – голубых глазах мальчика из церковного хора, как позднее напишет один начинающий журналист, – мелькнула тревога и надежда. – Был он там, говорю вам, был.

– Да я верю, верю, – кивнул Крук. – Но даже если бы его не было, мы бы его придумали. И не смотри на меня так, малыш. Как ты думаешь, за что платят адвокатам? – А про себя добавил: «И чего его сюда понесло? Ведь сколько лет прошло».

Билл Парсонс находился в кабинете мистера Крука, «изготавливая» кое-какие свидетельства, когда туда вошел его работодатель. Крук всегда с иронией думал о том, что на службе у него находится человек, который большую часть своей жизни только тем и занимался, что нарушал закон и извлекал из этого немалую выгоду. Репутация Билла была известна полициям трех стран, но засадить его не удалось ни одной, и вовсе не из-за недостаточного старания. Несколько лет назад ему пришлось с немалым сожалением отказаться от продолжения карьеры после того, как пуля полицейского угодила ему в пятку. Отныне, стоило ему хоть немного ускорить шаг, как он начинал хромать. Хромота профессионального жулика бросается в глаза не меньше, чем Каинова печать, а неудобств создает даже больше. В случае необходимости можно низко надвинуть шляпу на лоб, но как скрыть хромую ногу?

– Ну? – спросил Билл, откладывая бумаги в сторону.

– Обвинительный вердикт.

– То, чего мы и ожидали. Господи, до чего же предсказуема наша полиция. И что дальше?

– Вопрос, какого черта он это сделал?

– Всадил нож в спину этому малому?

– Какого черта смылся? И ведь возвращаться не собирается. Он снял со счета восемьдесят фунтов и все, за вычетом одного-двух, оставил жене. На новую работу он рассчитывать не может: вся полиция стоит на ушах, не говоря о публике, которую хлебом не корми, дай бесплатно позабавиться. Следовательно…

Билл провел указательным пальцем по горлу:

– Осталось одно?

– Если полиция права, ножа у него больше нет.

– А новый купить не на что?

– Его фотография напечатана во всех газетах, а он не из тех, кто ищет популярности. К тому же чем плоха река?

– Да, но если он выбрал именно этот пункт назначения, зачем ему даже эти несколько фунтов из восьмидесяти?

– Начнем сначала. Почему Феррис уволился из «Нью-Риджент»? Почему заговорил об уходе из Эрлс-Корт? Почему взял с собой так мало денег, если собирался вернуться? А если нет, если решил сам с собой разобраться, то, повторю твой вопрос: зачем они вообще ему понадобились? Какого черта он так заинтересовался убийством в Кэмден-тауне?

– Парни вроде него любят читать про убийства. Это для них главная строка в сводке новостей.

– Для него – нет. Он ненавидел такие вещи. Однажды встал на сторону убийцы. Интересно, что он сказал, когда взяли молодого Филлипса? Надо бы спросить у его жены.

– Думаете, он знал о таких делах больше, чем ему хотелось бы?

– Вполне может быть, Билл, вполне может быть. Интересно, однако, что мистер Феррис делал в ту ночь.

Билл Парсонс, являвший собой энциклопедию современной криминалистики, подвинул к себе гроссбух, который держал специально для Крука, и начал перечислять детали:

– Уркхарт, Генри. Возраст – пятьдесят два года. Ювелир, работал в Кэмден-тауне. Прочно принадлежал к среднему классу. Особый интерес проявлял к изготовлению на заказ оправ к роскошным драгоценностям. Перед смертью занимался изумрудным ожерельем для некоего Макнила – выгодный заказ, тянул на три-четыре тысячи фунтов. Работа ему заменяла жену и детей, другой семьи у него не было. Место, где он работал, закрывалось в шесть тридцать, но Уркхарт часто задерживался там до восьми или даже позднее – в таких случаях он ужинал в ближайшей столовой. По словам напарника, если у него появлялась какая-то особенно тонкая работа, он мог засиживаться до ночи. В Кенсингтоне у Уркхарта была двухкомнатная квартирка, и, кроме работы, единственным его отдохновением были французские фильмы. Никаким порокам он не предавался. Владел языками и много путешествовал, но думал всегда только о работе. В Европе его ценили как знатока своего дела. Вероятно, будь он посостоятельнее, мог бы сделать себе имя в своей области, но начинал с самых низов, подручным, и годами работал за копейки, чтобы освоить профессию во всех ее тонкостях, так что как следует развернуться возможности не имел. Но изумрудное ожерелье – это была, судя по всему, работа незаурядная, и, конечно, такого рода новости быстро расходятся в определенных кругах. Вечером девятого он решил задержаться и поработать подольше в мастерской, которую оборудовал себе там же, в Кэмден-тауне. По словам напарника, последнего из тех, если не считать убийцы, кто видел Уркхарта живым, он был в хорошем настроении и сообщил, что задержится надолго, потому что Макнил позвонил и сказал, что ожерелье ему нужно раньше, чем предполагалось.

– Подарок очередной подружке? – спросил Крук с достойной сожаления развязностью.

– Парень собрался жениться, это был свадебный подарок.

– Ну, а я о чем? – ничуть не смутился Крук.

– Горинг ушел с работы незадолго до семи – сначала поужинать, потом поиграть в бридж. Уходил он последним, на месте больше никого не оставалось. Следующий важный свидетель – юный Филлипс.

– Это тот парнишка, которого взяла полиция?

– Он самый. Он стоял за прилавком и был весьма многообещающим, по оценке Горинга, молодым человеком, хотя и не фанатиком вроде Уркхарта. Звездочка, короче говоря. По словам Филлипса, он попал в неприятную историю и должен был срочно найти где-то сто фунтов. Написал дяде, объяснил ситуацию – малопонятную, надо сказать, хотя на дознании этот момент постарались обойти, – и как раз в тот вечер ожидал ответа. Письмо пришло, но в нем содержался категорический отказ. Юный Филлипс впал в отчаяние. Единственным, по его соображению, человеком, кто мог бы его выручить, был его работодатель. Он позвонил ему домой – это было примерно в половине девятого, – но ему сказали, что тот еще не вернулся. Тогда он позвонил в мастерскую – подтвердить это, естественно, было некому, – Уркхарт взял трубку и сказал, что ждет его. Филлипс утверждает, что зашел, как и велел ему Уркхарт, через боковую дверь. Было это в девять или около того. Уркхарт усадил его, выслушал и пообещал дать сотню. У него всегда были под рукой какие-то деньги – приторговывал серебром на стороне, главным образом изделиями в георгианском стиле и эпохи королевы Анны. Кое-какие серебряные изделия полиция обнаружила при обыске помещения. Иные представляли немалую ценность, но, конечно, не для вора – при продаже его бы сразу застукали. Таковы показания Филлипса, чего бы они там ни стоили. На следующее утро по дороге на работу он вернул долг – пятерками и десятками – своему заимодавцу.

– Полагаю, доказать, что первоначально деньги были уплачены Уркхарту, труда не составило? – осведомился Крук.

– Да, кое-какие банкноты были опознаны, но какое это имеет значение? Ведь парень так или иначе стоял на том, что получил деньги от Уркхарта.

– Никаких расписок или чего-нибудь в этом роде?

– Ничего.

– Странно как-то для делового человека.

– Коронер тоже так посчитал. Дальше – вся эта история с ожерельем. Филлипс утверждал, что, когда он пришел к Уркхарту в мастерскую, ожерелье лежало на столе. Уркхарт сказал, что уйдет еще не скоро. Филлипс же, по его словам, оставался там совсем недолго – Уркхарт был не из тех, что попусту теряли время. Парень припомнил, что, когда он вышел на улицу, часы на церкви пробили четверть. На обратном пути он зашел в какой-то дешевый кинотеатр, их полно в том районе. Сказал, делать ему в тот вечер было нечего, а просто сидеть дома не хотелось.

– Корешок от билета сохранился?

– Его спрашивали об этом, но он сказал, что всегда выбрасывает этот мусор.

– И коронерский суд отверг его показания in toto[20]?

– И судей можно понять, – дипломатично заметил Билл. – Просто так, без всяких гарантий возврата, дать сотню, – нет, на старину Уркхарта это было не похоже. А ко всему прочему исчезло ожерелье.

– А парень, будучи в деле, знал, как от него избавиться.

– Вполне возможно, его разделили на части. Слишком много шума вокруг этой штуковины, продавать целиком было рискованно. Полиция обнаружила в бумагах Уркхарта кое-какие эскизы и обнародовала их и здесь, и на континенте. Даже в наши времена к убийству относятся всерьез, особенно если в нем, ко всему прочему, не замешана женщина.

– А не замешана женщина бывает едва ли не в том единственном случае, когда мужчина убивает из-за нее, – сухо заметил Крук. – Публика, конечно, любит в убийствах всякого рода романтические оттенки.

– Изумруды в последнее время нигде не всплывали, ну да оно и не удивительно. Кому бы в руки они ни попали, явно уже той же ночью были на континенте.

– Уркхарта вроде нашли с проломленной головой, так?

– Ну да, поработали нашим старым приятелем – тупым предметом. Скорее всего, палкой.

– И ее следов тоже не нашли?

– Пока нет. Но это должно быть нам на пользу. Медики утверждают, что ударов было нанесено несколько. Жуткое зрелище.

– Удивительно, как это полиции с такой регулярностью не удается найти эти самые тупые предметы. А палка, конечно, должна была сгореть.

– Костров на улицах Кэмден-тауна замечено не было.

– Когда, по словам Филлипса, он вернулся домой?

– Говорит, около половины одиннадцатого, но подтвердить это некому. Домохозяйка ушла в кино, другого жильца тоже не было дома. Постоянной служанки там нет, а из соседей никто не видел его входящим или выходящим. Домохозяйка вернулась около половины двенадцатого, света в его окне не заметила и, поскольку он ночная птаха, решила, что дома его нет.

– Что, как говорят военные, доказательством не является.

– Попробуй убедить в этом присяжных, – огрызнулся Билл. – В любом случае звонить он никому не звонил, писем не писал и вообще не делал ничего, что могло бы свидетельствовать в его пользу. И уж, конечно, пары часов было вполне достаточно для того, чтобы спрятать окровавленную палку. Хотя бы даже где-нибудь в укромном углу Ричмонд-парка.

– Ладно, – прервал его Крук, – в конце концов, оправдывать или обвинять Филлипса – не наше дело. Вопрос в том, каким боком в этом деле замешан Феррис. Не забывай, когда он в последний раз угодил примерно в такую же историю, там тоже фигурировало пропавшее ожерелье.

– Он знал больше, чем был готов сказать – вот вполне безопасное предположение. Но, как бы то ни было, в полицию он не обратился.

– Интересно все же, помнит ли миссис Феррис, где он был в тот вечер. – Крук немного помолчал, потом неожиданно оживился. – Забавная штука память, – протянул он. – Пробуждается, когда этого ждешь меньше всего. Я тут подумал кое о чем. Автобусный билет.

Билл промолчал. Его недоброе, тонко очерченное и, наверное, некогда привлекательное лицо сейчас было напряжено, и в его бесстрастном выражении даже таилась некоторая угроза.

– Том Гомера, который миссис Феррис продемонстрировала мне как одну из двух книг, которыми ограничиваются читательские интересы ее мужа, был заложен автобусным билетом. Тогда я не обратил на это внимания, а сейчас вспомнил маршрут – тридцать первый. А тридцать первый ходит из Эрлс-Корт в Кэмден-таун. Вопрос, Билл, заключается в том, когда был куплен этот билет.

Глава 6

Увидев в этот ранний утренний час на ступеньках лестницы, ведущей к двери ее квартиры, мистера Крука, который сегодня походил на букмекера даже больше, чем обычно, Мэй ничуть не удивилась. «Мне хотелось бы еще раз взглянуть на этот том Гомера», – даже эти слова ее почти не задели. Билет был на месте, и Крик убедился, что память его не подвела. Тридцать первый маршрут, до Кэмден-тауна.

Только теперь Мэй посмотрела на него с некоторым любопытством.

– Зачем это вам?

– Что заинтересовало вашего мужа в Кэмден-тауне? – вопросом на вопрос ответил Крук.

– Понятия не имею. – Ее глаза расширились от страха. – Вы ведь не хотите…

– А он вообще упоминал когда-нибудь про Кэмден-таун?

– Конечно. Относительно недавно им понадобилось съездить туда с викарием. Мистер Фейн должен был прочитать там проповедь, а Вилли всегда ездил с ним в его машине, чтобы убедиться, что его преподобие ничего не забыл…

– И в тот день они тоже ездили на машине?

– Да. Помню, Вилли вернулся немного позднее обычного и я еще сказала, что в мире, должно быть, немало чудаков, которым нравится петь гимны в такой час. Казался сильно уставшим. Да, сказал еще, что ездить с мистером Феном гораздо опаснее, чем лежать в окопах во Франции.

– Охотно верю, – согласился Крук. – Так, говорите, он выглядел измотанным, когда вернулся?

– Да. Конечно, в его обязанности не входит разъезжать ночами на машине, но мистер Фейн такой забывчивый.

– Когда, говорите, он в тот вечер вернулся домой?

– Где-то около половины одиннадцатого.

– Сильно усталым?

– Не то чтобы усталым… Скорее – как бы это поточнее сказать… ну, словом, выглядел так, будто из него все соки выжали, как будто часы вдруг перестали ходить. Долго не ложился, несколько часов сидел, ничего не делая, просто смотрел на огонь.

– И читал? – вопросительно добавил Крук.

– Нет, все то время, что мы были вместе, а просидела я с ним до полуночи, он даже не прикоснулся к книге.

– А потом?

– Может быть, не знаю. Но когда я вернулась в гостиную в три ночи – к тому времени он так еще и не лег, – Вилли сидел спящий у погасшего камина, и книги рядом с ним не было. Я разбудила его, и он сразу поднялся и пошел со мной, и так больно было на него смотреть.

– А вы уверены, что он в тот день уезжал с викарием?

– Да. Он сказал, что без него мистер Фейн всегда сбивается с пути. Отправились они рано, потому что ни тот, ни другой не знали Кэмден-тауна.

– Какого это было числа?

Мэй заколебалась: трудно сказать точно. Да это, собственно, и не имеет значения, успокоил ее Крук.

– Скажите, а перед этой поездкой Вилли ничего не говорил про убийство?

– Нет. По-моему, никакого убийства еще и не было. Но в любом случае – нет, ничего не говорил. Помню, я еще подумала: вот Вилли прислуживает в церкви, а в это время кто-то убивает человека. Знаете, так странно иногда в голове совершенно разные вещи связываются, – извиняющимся тоном сказала она.

– Бывает, – согласился Крук. – А с этим юным Филлипсом ваш муж случайно знаком не был?

– Не думаю. Просто то убийство сильно подействовало на него.

– И вы по-прежнему не имеете от него никаких известий?

– Нет, сэр.

Мистер Фейн был раздражен и раздосадован. Начальство, и гражданское и церковное, целую историю раздули вокруг смерти человека, которого при жизни благополучно не замечали. Ни церковь, ни государство даже не задумывались о его здравии, и если дух отбывшего в мир иной сохранил хоть какое-то чувство черного юмора, которое делает жизнь терпимой для девяти десятых занятого своими делами человечества, то поднявшаяся из-за него суета должна была бы его позабавить. Начать с того – а для мистера Фейна это было во всем деле главным, – что церковь, оскверненная святотатством, должна быть освящена заново и такое дело потребует немалых усилий. Трудно ожидать, что епископу может понравиться убийство в церкви, хотя, надо отдать ему должное, он ни словом, ни намеком не упрекнул в этом лично мистера Фейна. Но если епископ оказался справедлив, то о большей части прихожан того же не скажешь. Любой викарий подтвердит, что среди верующих всегда найдется некоторое количество тех, кому не нравятся либо его методы управления приходом, либо характер, либо религиозные воззрения, и в настоящий момент это самое количество было готово – хотя и не в открытую – заявить, что, будь у них другой духовный наставник, столь печальное событие никогда бы не случилось в их церкви.

Далее, повторное освящение с неизбежностью потребовало времени, на протяжении которого церковь пришлось закрыть, и верной пастве пришлось искать приюта в сени других алтарей. Ну а викарий и мистер Бертон тоже были вынуждены выполнять свои обязанности – крещения, отпевания, наставления заблудших душ – под чужими сводами, и хотя, на вкус мистера Бертона, который с легкостью отслужит обедню даже в баре, все церкви на одно лицо, мистер Фейн принадлежал к другому, старшему, менее либеральному поколению. Церковь была для него домом, и он мучительно страдал от его утраты, даже временной.

Вдобавок к этому викарию доставляла большие переживания неустанная деятельность полиция и прессы. Он вздрагивал от каждого телефонного звонка, и в конце концов ему пришлось попросить брать трубку домохозяина. Даже если звонил кто-то из прихожан, невозможно угадать, когда она – а это всегда была она – начнет задавать неудобные вопросы. Бертон, этот добрый малый, справлялся с такого рода неприятностями гораздо более эффективно, нежели его коллега.

– Вы что, хотите, чтобы меня засадили на шесть месяцев за неуважение к суду? – рычал он в трубку, и эта простая юридическая формулировка почти всегда заставляла собеседника замолчать.

Тем временем охота на Ферриса продолжалась. Власти придумывали все новые и новые вопросы и бомбардировали ими бедного мистера Фейна, которого, будь он подозреваемым, судья давно бы приговорил к высшей мере, настолько невнятными и противоречивыми были его ответы. Помимо того, он просто боялся появляться на улице, где его поджидали любопытствующие прихожане. Заходя на почту или в аптеку, он неизменно чувствовал себя центром всеобщего внимания, не говоря уж о том, что его забрасывали письмами мужчины – и даже одна женщина, – жаждущие занять место Ферриса.

Поэтому когда на пороге его дома появился мистер Крук, викарий встретил его таким измученным взглядом, что даже адвокат, при всем своем красноречии, не нашел что сказать.

– Кажется, это вы остановили меня на улице, а потом пришли на дознание, представляя интересы Ферриса? – требовательно заговорил викарий голосом таким хриплым, что он напоминал скорее карканье ворона.

– Не могу отрицать. – Крук был тронут таким вниманием к своей особе.

– Ну и что, нашли вы его?

– Ферриса? Еще нет. Скажите, какого числа вы ездили на проповедь в Кэмден-таун?

Викарий с удивлением воззрился на Крука.

– А какое это, собственно, имеет отношение к исчезновению моего помощника?

– Именно это я и стараюсь понять. Он ведь ездил с вами, верно?

– Да.

– На машине?

– Да.

– И вернулись вы тоже вместе?

Мистер Фейн как будто немного смутился.

– Н-нет… нет. Я никогда не задерживаю этого бедного малого, когда мы куда-нибудь ездим, ему и так приходится выслушивать массу моих проповедей дома.

– То есть вы хотите сказать, что, приехав в церковь, отпустили его?

– Да, сразу, как началась проповедь.

Крук кивнул. Картинка начала более или менее складываться. Миссис Феррис сказала, что муж вернулся домой поздно, в подавленном состоянии. Далее – автобусный билет. Он был куплен в Эрлс-Корт до конечного пункта в Кэмден-тауне, из чего следует, что Феррис сел в омнибус либо до, либо после того фатального вечера. Здравый смысл подсказывал Круку, что скорее всего после. Говорят, убийцы находят извращенное удовольствие в том, что возвращаются на место преступления, но это, конечно, бред, усмехнулся про себя Крук. Какое там удовольствие, просто страх неведения, жгучая потребность узнать о поминутном развитии событий. Знай Феррис об убийстве Уркхарта больше, чем то, чем в настоящее время располагает следствие, не сидел бы на месте в ожидании результатов – не такой он человек.

Крук возвращался на работу с надеждой, что там его ждут новые сведения о загадочном билете. И Билл его не разочаровал.

Оставив мистера Фейна в еще большем недоумении, чем прежде, Крук вернулся в лабиринты, как он любил их называть, Блумсбери.

– Куплен утром десятого, – объявил Билл, как только его патрон захлопнул за собой дверь. – И что из этого следует?

– Именно то, что я и ожидал. Он знает – или знал – больше, чем говорил. Если это его самого – я имею в виду Ферриса – рук дело, у меня к нему нет никаких претензий: любой имеет право защищать свои интересы. Но если ему что-то известно и он это утаивает, то тогда он – собака на сене. Ненавижу эгоистов, Билл.

Билл недовольно откашлялся.

– Да, да, можешь бурчать сколько тебе угодно, но это так. Он ничем, ну, абсолютно ничем не хочет нам помочь, хоть как-то направить. А из этого следует, что мне придется начинать с самого начала – покопаться в раннем детстве нашего друга. – Он ухмыльнулся.

Билл ухмыльнулся в ответ. Он знал, как любит Крук именно такие дела.

Хоть напарника – если не считать Билла – у него не было, и не было почти никакого штата, Круку всегда удавалось выкроить время на собственное расследование. Он испытывал глубочайшее недоверие к обычным детективным агентствам, о которых без обиняков говорил, что две трети из них погрязли в коррупции, а оставшаяся треть чиста только потому, что работают там такие тупицы, платить которым мошенники считают бесполезным.

В Сомерсет-Хаусе[21] Крук выяснил, что бракосочетание Уильяма Ферриса и Мэй Уайт состоялось в первую неделю октября 1925 года. В биографической справке самого Ферриса значилось, что он сын Генри Уильяма Ферриса, священнослужителя, ныне покойного. По церковному справочнику Крокфорда Крук проследил путь упомянутого Генри Уильяма в приход Маунтфорд, графство Хантс. Из записей явствовало, что он умер в 1921 году. Семнадцать лет прошло. Верно, срок солидный, и все же должны были остаться те, кто его помнит. А может, вдова жива.

Маунтфорд хоть и провинциальный, но почтенный городок с большим собором, аккуратными, ухоженными домами, выходящими на плавно уходящую вниз главную улицу, бесчисленными скверами и переулками, сбегающимися к собору. Сам собор, если смотреть на него снаружи, особого впечатления не производит – вытянутое в длину здание с приплюснутой квадратной башней посредине. В здешних краях бытует легенда, будто изначально башня венчалась шпилем, но, преследуемый неким злым духом, он уже через несколько лет после возведения рухнул, и тогдашний епископ, усмотревший в этом волю высших сил, у которых шпиль вызвал неудовольствие, не предпринял никаких мер к его восстановлению. В результате здание и приобрело свой как бы стесанный вид, к большому разочарованию сотен и тысяч фотографов-любителей, ежегодно наезжающих в эти края.

Крук, не задумываясь, зашел в ближайший к собору бар, заказал себе «как обычно», критически попробовал на вкус, сказал: «Неплохо, неплохо, всю эту чрезмерную набожность, если она пробуждает совесть у пивоваров, можно только приветствовать», – и принялся расспрашивать про каноника Ферриса.

Бармен никогда не слышал о таком.

– Наверное, это еще до меня было, – сказал он.

– А давно вы здесь? – поинтересовался Крук.

– Шесть лет. Да и вообще священников мы здесь не часто видим.

– Большая потеря для обеих сторон, – вежливо заметил Крук. – А с кем-нибудь, кто может его помнить, не знакомы?

– Каноник Эстелл живет здесь уже сорок лет или даже больше. Чудной такой старикан, носит шляпу горшком и белый галстук, а время в основном проводит, отыскивая старые захоронения в крипте церкви Святого Остелла. Считается, что она была построена его предками, во всяком случае, сам он утверждает именно это. Немного того, – бармен со значением постучал пальцем по лбу, – но это тот, кто вам нужен. Ведь для него свет клином на Маунтфорде сошелся.

Каноник Эстелл выглядел так, будто лицо у него было сделано из листа грубой оберточной бумаги – смятой, а затем вновь частично разглаженной. «В его морщинах можно цветник разбить», – в свойственной для себя манере подумал Крук. Он был чисто выбрит, и единственный волосяной покров на его лице представляли собой угольно-черные брови, о которых насмешники говорили, будто он их красит. Каноник посмотрел на Крука, как черепаха, осторожно высовывающая головку из панциря.

– Мне говорили, вы можете поведать кое-что о покойном канонике Феррисе, – сразу перешел к делу Крук. – Насколько я понимаю, он служил здесь пастором…

– Да, служил пастором в церкви Святого Остелла с тысяча девятьсот одиннадцатого года по тысяча девятьсот двадцать первый. Очень способный человек, очень способный. Вы дружили с ним? – Манера, в какой он говорил, не предполагала и тени сомнения. К тому же Крук не поручился бы, что Эстелл достаточно хорошо его видит, для этого он был слишком погружен в прошлое.

– Мне его очень не хватает, – продолжал каноник. – Новый пастор – человек способный, да, вне всяких сомнений, способный, но он дышит воздухом времени. Прошлое осталось в прошлом – вот его девиз. Однако же, если это так, если прошлое умерло, то что мы все делаем на этой земле? Глядите в будущее, говорит он, но что такое будущее без традиции? Разве не к прошлому обращаемся мы в поисках примера поведения и истолкования символов веры? Мы не можем отречься от наших предков. Мы дети славы и огня, говорит поэт. Но не будь былых славы и огня, что бы мы собой представляли? Золу. А кто видел, чтобы из золы возгоралось пламя?

– Истинно так, – уважительно согласился Крук. – Каноник Феррис, насколько я понимаю, умер скоропостижно? – Ничего такого он не понимал и понимать не мог, но – возразил бы вам Крук – для получения информации нет пути более верного, нежели высказать тезис, дающий возможность собеседнику отреагировать на него в нескольких хорошо подобранных словах.

– Он умер во время проповеди, прямо на кафедре, – задумчиво проговорил каноник Эстелл.

– Для паствы это был, конечно, большой удар, – подхватил, чтобы хоть что-нибудь сказать, Крук.

– Это случилось в присутствии его жены. Она ненамного пережила его. Да, и в любом случае, уехала из Маунтфорда сразу после смерти мужа. – По тону каноника можно было понять, что, с его точки зрения, в чужом воздухе все равно долго не протянешь.

– А кто-нибудь, кроме вас, может его помнить? – спросил Крук.

– У него была дочь. Она вышла замуж незадолго до конца войны. Но живет она не здесь, в другом месте.

– Был еще и сын, верно?

– Да, был. Но о нем я ничего не знаю. – Лицо у старика отвердело.

– Он ушел на фронт.

– Да, да, слышал. Помнится, отец был очень расстроен, что сын не доучился в Уиттингэме. Мой старый друг очень рассчитывал, что сын пойдет по его стопам, но война все поломала. Вернулся он совсем другим человеком, не расположенным к прежней жизни. Вообще, послушать, как люди рассуждали в то время, – он устремил на собеседника умный, пронизывающий насквозь взгляд, – так можно подумать, что эти четыре года стали для человечества первым военным опытом. Послушайте, войны велись всегда. Война была на небесах, когда Святой Михаил и его ангелы боролись с дьяволом и его ангелами и те проиграли. Но ведь продолжатся не войны…

– Вы о чем, об их последствиях? – почтительно осведомился Крук.

– Я о чувстве меры, вернее, о его отсутствии. Люди не могут оценить этот опыт на фоне всей человеческой жизни. – Он сидел, сложив руки на груди, – сосредоточенный, непоколебимый человечек, погруженный в свои мысли, мудрый, отрешенный, не от мира сего.

Настоящее для него не существует, подумал Крук. У него была одна странная особенность – в присутствии таких людей, как этот каноник, он на мгновенье обретал способность отрешиться от самого себя. Личный характер – вот тайна жизни и секрет его собственного успеха. Когда он был совсем маленьким, любящая мать повесила над его кроватью открытку, на которой красными и голубыми буквами было начертано следующее:

Неважно кем, но будь Собою навсегда. Прямым пусть будет путь, Будь честен – в этом суть, Самим собою будь.

Он подумал о людях, входивших и выходивших из его кабинета, – о Билле Парсонсе, Мэй, Феррисе, – и внутренне подобрался.

– Я представляю интересы сына каноника Ферриса, – сказал Крук. – Он попал в неприятное положение.

Старик вернулся к нему с каких-то дальних берегов.

– Не вижу, чем я мог бы быть вам полезен, – сказал он, и голос его прозвучал холодно и равнодушно. – Повторяю, я даже не был знаком с ним.

– А как сложилась его жизнь после войны? Сюда он не вернулся?

– Ненадолго возвращался, но не сразу после заключения мира. Какое-то время он служил в оккупационных войсках. Отец хотел отправить его в Оксфорд, но он отказался. Слишком отстал, говорил, даже школу не закончил. Подумывал о занятиях журналистикой.

– В наши дни по этой стезе далеко можно пойти, – поддакнул Крук. – В палату лордов, например, если есть желание.

– Демократия, – вымолвил старик и снова погрузился в молчание.

В свободное время Крук любил порыбачить; он мог подолгу стоять, застыв, как камень, на берегу в ожидании поклевки. Сейчас ему вспомнились эти часы и минуты. Рабочий кабинет ученого клирика был залит солнечным светом; золотистые лучи ложились на пыльные обложки книг, которые не открывали уже с четверть столетия.

– Ну, он-то далеко не ушел, – нарушил каноник затянувшееся молчание. – Он вернулся сюда. Его сестра вышла замуж за некоего Маргетсона, адвоката, если не ошибаюсь (Крук подавил улыбку), и тот предложил ему свои услуги, но молодой Феррис… словом, все было без толку. Он воевал во Франции, и война для него не закончилась. Он уехал в Лондон и даже на похороны матери не вернулся. Это все, что я могу вам сказать. – Старик погрузился в себя.

Крук встал и вышел из кабинета. На шаг вперед он все же продвинулся. Адвокат Маргетсон. Надо попробовать потянуть за эту ниточку.

Глава 7

I

Адвокатская контора «Спенсер, Маргетсон и Маргетсон» находилась в городке, расположенном примерно в сорока милях от Маунтфорда, занимая довольно невзрачное, но, вероятно, весьма дорогое помещение – ибо, как повелось в мире законников, чем более похоронный у тебя вид, тем дороже можешь запрашивать за услуги. Неприветливый клерк проводил пришедшего без предварительного уведомления Крука в приемную, выглядевшую, как ему показалось, так, словно ее переместили сюда прямо из «Мадрас-Хауса»[22]: обитые бархатом диваны, большой буфет, на стенах – строго напротив друг друга – вставленные в рамки кадры из фильмов «Между чувством и долгом» и «День расплаты»[23], две плюшевые канарейки, крохотный топорик в стеклянном ящичке, резная скамейка для ног под массивным столом из красного дерева, неизбежные напольные часы из черного мрамора, а также придающий убранству хоть какую-то индивидуальность серебряный крокодил, подаренный одним благодарным клиентом мистеру Уолтеру Спенсеру еще в 1899 году.

Хотелось бы знать, подумал мистер Крук, с любопытством оглядывая эти реликвии, похож ли наш друг Маргетсон на Абу бен Адема[24] и любит ли он подобных ему сынов человеческих.

Под последними Крук, естественно, имел в виду собратьев-адвокатов. Ему не понадобилось, однако, и тридцати секунд общения с мистером Маргетсоном, чтобы понять, что в данном случае ни о какой любви не может быть и речи. Маргетсон выглядел так, будто полагал оскорблением одно то, что человек, претендующий на принадлежность к братству законников, может выглядеть так, как его посетитель. Справедливости ради следует добавить, что вид у Крука и в самом деле был такой, что его куда легче было представить себе в таверне, нежели в гостиничном баре.

Ну а у мистера Маргенсона вид был соответствующий. Он повертел в руках визитку, которую с нарочитой торжественностью передал ему Крук, и осведомился:

– Итак, имею честь с э-э… мистером Круком?

– По крайней мере, сам я всегда считал именно так. Я представляю интересы миссис Феррис.

– Миссис Феррис?

– Это золовка вашей жены.

– Да? А я и понятия не имел, что у нее есть золовка. – Маргетсон округлил брови.

– Нет, нет, это вовсе не шутка, – заверил его Крук. – Собственными глазами видел метрику.

Маргетсон напрягся. Он и сразу-то показался Круку кочергой в человеческом обличье, а теперь тот с изумлением обнаружил, что можно, оказывается, окаменеть еще больше.

– Боюсь, вряд ли смогу быть вам чем-то полезен, – сказал Маргетсон.

– Позвольте судить об этом мне, – мягко возразил Крук. – Теперь вы понимаете, о ком я говорю?

Маргетсон незаметно потянулся к звонку, вделанному в крышку стола.

– На вашем месте я бы не торопился, – предостерег его Крук. – Завтра на моем месте окажется полиция. Или уже оказалась?

– Я не имею к этому делу никакого отношения, – холодно отчеканил Маргетсон.

– Есть Книга, которую все мы открываем реже, чем надо бы, и в которой говорится, что под дождем одинаково мокнут как правые, так и неправые; точно так же, когда вы женитесь, то женитесь не только на невесте, но и на всей ее семье, хотя в этот момент, может, сами о том не подозреваете. Ладно, что вы можете сказать о Феррисе?

– Я не видел его уже много лет.

– А я об этих годах, естественно, и не говорю. Это моя половина поля. Но до того? Например, как вы познакомились?

– Во Франции, меня туда откомандировали в свое время. Выяснилось, что мы… э-э… живем неподалеку друг от друга, и, оказавшись в отпуске, я зашел проведать его семью и… ну, в общем… в конце концов…

– Вы стали ее членом. Ясно.

– Надеюсь, сэр, вы не хотите сказать, что я его покрываю? – воскликнул Маргетсон, возмущенный такого рода поведением своего товарища по профессии.

– Никоим образом, – успокоил его Крук. – Разумеется, нет. Я адвокат, и много во что могу поверить, но, конечно, не в это. Мне хочется одного – понять возможную причину его исчезновения.

– Полиция уже ответила на этот вопрос.

– Я не всегда склонен соглашаться с полицией. Какой-нибудь другой версии у вас нет?

– Говорю же вам, мне ничего не известно.

– Что ж, пойдем шаг за шагом. На чем вы разошлись с Феррисом? Это как-нибудь связано с вашей женитьбой?

– Разумеется, нет. В то время он служил в оккупационных войсках. Ну а когда вернулся в Англию… что сказать, он всегда был чудаковатым малым и вряд ли – так, во всяком случае, казалось со стороны – мог осесть на каком-то одном месте. К церкви он относился не так, как хотелось бы его отцу, профессии у него не было, как, разумеется, и денег, за вычетом армейского пособия, а у старика, между нами, дела находились в довольно расстроенном состоянии. Дома Феррис усидеть не мог, да, по правде говоря, молодому человеку в Маунтфорде и впрямь делать нечего. Он получил остатки пособия и решил заняться писательством. Чудно, но после войны немало молодежи решило почему-то, что могут стать писателями. В общем, какое-то время он еще побыл у себя в городке, постепенно растрачивая пособие на то, на се. Кое-что вложил в одну необычную издательскую фирму, из тех, которые только что не из чистого золота готовы были книги выпускать. Разумеется, он быстро прогорел и во время первого же послевоенного кризиса остался без гроша. Потом умер его отец. После того, как он отказался от церковной карьеры, между ними наступило охлаждение, но на похороны Уильям приехал. Нашел мать совершенно подавленной, потом разгорелась какая-то семейная ссора, и Уильям ушел из дома, заявив, что отныне не хочет иметь дела ни с одним из нас. Я часто задумывался: уж не за тем ли он вообще приезжал, чтобы выяснить, не достанется ли ему что-нибудь по отцовскому завещанию?

– Ну и как, досталось?

– Не думаю. К тому времени он уже совершенно отошел от семьи. Но что-то вроде сцены закатил…

– Ну да, обычные фокусы, – весело кивнул Крук. – На вас не наезжал?

– Всюду совал свой нос, – со злостью ответил Маргетсон. – Понятно, все дела тестя вел я, и, повторяю, они оставляли желать много лучшего. Кое-какие вложения вот-вот готовы были пойти прахом, от самых, на мой взгляд, рискованных активов я избавился – хотелось обеспечить вдове безбедную жизнь до конца ее дней, ну и, в общем, хватило на виллу со служанкой.

– А наш друг заявил, что если бы до участия в делах допустили его, то он управился бы лучше? – вызывающее осведомился Крук.

– Послушайте, сэр… – Маргетсон посмотрел на него с явной неприязнью.

– Что, неужели разочарованный родственничек ничего подобного вам не говорил? – Крук поцокал языком. – Дружище, вы даже не приблизились пока к пониманию тех возможностей, которые открывает наша профессия. Меня как-то попросили составить подробный список всех расходов, включая почтовые, и ничего, справился. Ладно, что было с нашим другом дальше?

– Довольно долгое время мы ничего о нем не слышали. Вроде осел где-то.

– И когда это примерно могло быть? – перебил его Крук.

– Году в двадцать втором или двадцать третьем.

– И все это время он не пытался с вами связаться?

– Говорю же, мы ничего о нем не слышали. Осенью двадцать третьего умерла его мать, и на похороны он не приехал. Мне это показалось несколько странным.

– Вы ведь семейные дела не часто ведете? – вежливо осведомился Крук.

– Прощу прощения, сэр?.. – вскинулся Маргетсон.

– Вы никогда не задавались вопросом, сколько родичей приходит на похороны только для того, чтобы удостовериться, что другие не обвели их вокруг пальца?

– По правде говоря, я получил от него короткую записку примерно на эту тему, – признал Маргетсон голосом жестким, как сильно накрахмаленный воротничок сорочки. – Но миссис Феррис предпочла оставить небольшое наследство внуку. И я ее вполне понимаю. Женщина, привыкшая бережно относиться к деньгам, она не могла не видеть, как ее сын транжирит свое армейское пособие на один безумный проект за другим. Мне кажется, муж не давал ей особо разгуляться, возможно, без задней мысли, но… – Последовало традиционное адвокатское пожатие плечами, долженствующее намекнуть на бездны потаенного смысла, но на самом деле скрывающее лишь неумение закончить предложение.

– И дальше?

– Через месяц-другой он появился у меня собственной персоной. Выглядел, должен признать, ужасно. Спрашивал, не могу ли я помочь ему найти работу где-нибудь за границей – немедленно.

– Деньги у него были?

– Просил одолжить. Такой возможности у меня, естественно, не было. Не в том я был положении, чтобы сколько-нибудь существенно ему помочь. Помнится, предложил фунт.

– Ну и как он, взял?

– Не то слово – набросился.

– Видно, совсем до края дошел. Ну, и дальше…

– С тех пор я ничего о нем не слышал.

– То есть пока не натолкнулись на всю эту вонючую историю в газетах.

– Сначала я даже не было уверен, что речь идет о моем шурине.

– Неужели вас и фотография ни в чем не убедила?

– За четырнадцать лет человек может сильно измениться. К тому же… никак не думал, что он может стать церковным служкой.

– Один малый сказал как-то, что самое интересное в жизни – неожиданность, – угрюмо заметил Крук.

Маргетсон нахмурился.

– На самом деле, – продолжал Крук, – в двадцать пятом году он женился – на приличной девушке, дочери фермера, которая, похоже, и помогала ему все это время держаться на плаву. Тогда он работал носильщиком в одной захудалой лондонской гостинице. В церковь пришел позже.

Маргетсон демонстративно передернулся.

– Боюсь, он не из тех, кто подолгу задерживается на одном месте. Ему никогда не хватало терпения освоить какую-нибудь профессию…

– И денег, – подхватил Крук. – Никогда не приходилось слышать о некоем Фентоне?

Маргетсон задумался.

– Не припоминаю такого имени.

– Осмелюсь предположить, вы никогда его и не слышали, – утешил его Крук.

Зону неведения он значительно сузил, теперь темным пятном оставался лишь промежуток между 1921-м и концом 1923 года. На протяжении этих трех лет о Феррисе никто ничего не слышал. Маргетсон назвал аристократическое издательство, с которым молодой человек вел дела после перемирия, и Круку не составило труда узнать, какая именно фирма впоследствии поглотила его, как змея заглатывает лягушку. Он доехал поездом до Лондона, там пересел на метро. Издательский дом Ричардсона занимал целый квартал унылых зданий, по которым сновала бесчисленная, казалось, толпа машинисток, посыльных, клерков, девиц с загнанным видом, носильщиков. После некоторого ожидания Крука провели к младшему партнеру – судя по возрасту, действительно младшему, юнцу с едва пробивающимися над верхней губой усиками и огромным кадыком, без устали ходившим над бледно-голубым воротником.

– Где ваш отец?

– Я… боюсь, я вас не понимаю.

– Мне надо видеть кого-нибудь, кто работал здесь, когда ваша фирма купила издательство «Силвер фиш пресс». Вы тогда, должно быть, еще в подгузниках ходили.

Мололой человек прижал ладонь к кадыку и потрогал ниточку усов; со стороны могло показаться, что они приклеены к коже жевательной резинкой, во всяком случае, Крук мог бы поклясться, что, когда молодой человек убрал пальцы, они несколько сдвинулись набок.

– Э-э… мой отец принимает посетителей только по предварительной записи, – выдавил он наконец.

– Даже если речь идет об убийстве?

Кадык едва не выскочил изо рта.

– Уб-б-бийстве?

– Вы что, плохо слышите?

– Но кого убили?

– Послушайте, я пришел сюда не для того, чтобы объяснять, как у людей отнимают жизнь. Мне нужно видеть вашего отца либо кого-то еще из ответственных сотрудников.

Говорил Крук столь угрожающе, что уже через пять минут сидел напротив мужчины, который выглядел так, словно был изготовлен из первоклассного пергамента. В отличие от молодого человека, этот господин не выказывал ни малейшего беспокойства.

– Да, слушаю вас, мистер… э-э… Крук?

– Я представляю интересы Уильяма Ферриса, – начал адвокат. – Возможно, вам известно, о чем идет речь.

– Вы уверены, что обратились по адресу? – осведомился его собеседник. – Что-то я не припоминаю автора с таким именем.

– Это не автор, это церковнослужитель, и суд выдал ордер на его арест по обвинению в убийстве.

– Ах, вот как? А ко мне это какое имеет отношение?

– Он был совладельцем издательства «Силвер фиш пресс», которое вы купили в тысяча девятьсот двадцать первом году.

– Да неужели? Но у нас никогда не было такого работника. Мы вообще взяли за правило не нанимать после сделки людей, служивших ранее в приобретаемых нами издательствах. Однажды мы провели опыт такого рода и нашли его результаты… э-э… неудовлетворительными.

– Стало быть, вам нечего сказать мне о Феррисе?

– Боюсь, что нет.

– Может быть, кто-нибудь из ваших сотрудников вспомнит его?

– А что именно вам хотелось бы узнать?

– Как сложилась его судьба после того, как вы купили «Силвер фиш пресс»?

– В таком случае, боюсь, никто вам здесь не поможет.

«Нокдаун, – подумал Крук, надевая шляпу с твердыми полями. – Так, что дальше?»

II

Сохранилась еще среди людей, чье классическое образование осталось втуне, иными словами, тех, кто уходит из школы в четырнадцать лет и сразу забывает все, что почерпнуто из книг, трогательная вера в существование некоего плана, скрывающегося за хаосом нынешней жизни. На войне они говорят: «Если отлита пуля с номером твоего солдатского жетона, она предназначена тебе». В мирной жизни они верят в то, что рожденный быть повешенным может быть кроток, как ребенок Самуил кисти сэра Джошуа Рейнолдса, но все равно ему суждено кончить жизнь на виселице. Такие люди воспринимают любое совпадение как знак таинственного промысла, который управляет нашей жизнью. Поэтому мистер Артур Брэди, безработный, ничуть не смутился, когда мистер Крук положил руку ему на плечо точно в тот момент, когда он разглядывал на запачканной странице газеты помещенную на ней фотографию. Использовалась эта газета как обертка для твердого, словно камень, куска горбуши за два пенса и пакета жареной картошки за пенс. Подобно большинству своих друзей, Брэди черпал сведения либо с чьих-то слов, либо из таких печатных изданий, как это. При этом нельзя сказать, что он был таким уж прилежным читателем, в чем он сам охотно признался бы любому. Тем не менее, увидев фотографию с сопровождающим ее текстом, из которого следовало, что полиция всячески пытается установить личность покойника, он так и застыл на месте.

– Вот те на, – проговорил Брэди, – так это же он. – И торжественным тоном, наверное, заинтриговавшим бы случайного прохожего, добавил: – Выходит, те башмаки не так уж ему помогли.

Вот тут-то ему на плечо и опустилась чья-то рука, чья-то сильная рука, и стиснула его так сильно, что не вырваться.

– Так-так-так, – сказал мистер Крук. – Да это же Брэди. Или я обознался?

Тот недовольно повернулся, и Крук сразу понял, что память его не подвела. Несколько лет назад он спас этого типа от вполне заслуженного наказания за незаконное проникновение в чужой дом, и воришка в знак благодарности прислал ему часы – часть своей добычи. Они до сих пор хранятся у Крука, и он с удовольствием рассказывает эту историю.

– Ну что, Брэди, – заговорил Крук, довольный, как мальчишка, которому удалась веселая шутка, – как делишки? Между прочим, те твои часы все еще тикают. Поживее тебя, если хочешь знать мое мнение. – Он с откровенным интересом оглядел нездоровое лицо Брэди. – Ладно, оставим это. Что, приятеля встретил?

– Я смотрел на фотографию на этом клочке газеты, – зачем-то стал оправдываться Брэди.

– Ну, а я о чем? Что, знаком с этим парнем?

– Этот тот, чье тело нашли в церкви.

– По словам полиции, так. Необычное место, тебе не кажется?

Брэди тут же замкнулся, как устрица в раковине.

– Ничего про него не знаю.

– Да брось ты, – отмахнулся Крук. – Ты ведь меня не боишься, верно? Я в полиции не служу. Выкладывай, приходилось встречаться с этим малым?

Такой профессионал был Брэди не по зубам. Он уворачивался, врал, призывал в свидетели небо, но Крук, который наряду с другими талантами обладал способностью в самую жару выманить гиппопотама из пруда, вскоре заставил Брэди признаться, что тот таки видел убитого накануне его гибели.

– И где это было?

– Рядом с Драммонд-отелем, – угрюмо хмыкнул Брэди, обнажая пеньки зубов, почерневших от многолетнего курения дешевого табака.

Крук кивнул. Он немало знал о Драммонд-отеле, представлявшем собой на самом деле обыкновенный третьеразрядный пансион, да и не желавший казаться ничем другим. Его почтовый адрес был: Драммонд-Хаус, Литтл-Эрлс-Мьюз, Юго-запад.

– А раньше приходилось с ним сталкиваться?

– Мне – нет.

– Странно, что ты запомнил его с одного раза, не находишь?

– Да нет, если подумать, ничего такого особенного.

Крук задумчиво огляделся. Ну углу виднелось благословенное заведение – пивной бар под названием «Живи и давай жить другим». Крук прикоснулся к плечу Брэди. В такой ситуации эта парочка в словах не нуждалась. Они напоминали две ножки циркуля, образующие полный круг. Шагая в ногу, они пересекли дорогу и вошли в бар, где Брэди и поведал свою историю.

Подобно немалому количеству мужчин, либо не связанных никакими семейными узами, либо умеющих каким-то образом уйти от домашней опеки, Брэди ночевал главным образом в таких вот пансионах, то в одном, то в другом. Он уже давно перестал обращаться за пособием по безработице и жил на подачки, которые обеспечивает Закон о бедных. Драммонд-отель принадлежал к беднейшей категории пансионов. Он находился в темном переулке – обшарпанное здание с плоской крышей и грубо намалеванной вывеской – СПАЛЬНЫЕ МЕСТА, 4 пенса – над неосвещенным входом. Даже не «удобные спальные места». А впрочем, даже погрязшие в самой глубокой нищете граждане знают, что удобных спальных мест за четыре пенса не бывает. Восемь – низшая цена за минимально комфортабельную кровать. Но Драммонд-отель нимало не заботился о комфорте своих постояльцев. Каждый вечер узкие непроветренные комнатки до предела забивались такими отбросами общества, что при виде их побледнел бы любой социальный реформатор.

– Ну, вы сами знаете, какие там кровати, – говорил Брэди. – Вроде гробов, на несколько футов приподнятых над полом, и в каждой комнате народа, что покойников в морге. Любой, кто хоть сколько-нибудь знает такие места, сняв ботинки, сразу засовывает в них ножки кровати, чтобы не стащили, пока спит, ясно? Любой, как только войдет, высматривает ботинки соседа, чтобы не споткнуться, ясно? Ну вот, в тот вечер, я имею в виду, накануне того дня, когда этому малому всадили нож в спину, появился один тип в классных башмаках. Невысокий такой и вроде бы новичок, потому что, сняв башмаки, поставил их рядом с кроватью. Я-то знал, как оно обернется, стоит только выключить свет. Все накинутся, как крысы на добычу, если вам когда-нибудь приходилось слышать, как крысы шныряют в темноте. Любой попытается опередить соседа и захватить эти башмаки. Но беда в том, что стоит протянуть руку, как можно запросто уткнуться в чье-то лицо, ну а дальше – чистый бедлам. На окнах там ставни, внутри тьма кромешная. Тот парень лежал на кровати, как труп. Либо спал, либо застыл от страха. Так или иначе какие-то двое столкнулись, третий чиркнул спичкой, и я увидел лицо того малого совсем близко от себя, ботинки были у него в руках. Спичка догорела, кто-то сказал: «Какого дьявола?» – И все разошлись по кроватям.

– Ты уверен, что это был именно он?

– Его ни с кем не спутаешь. Лицо, как у «Гувера»[25].

– Неплохое сравнение. – Круг еще раз вгляделся в фотографию: низкий лоб, большие глаза, полные, вывернутые наружу губы. Невысокий интеллект, возможно, криминальная наследственность, решил он.

– Имени его, естественно, не знаешь?

– У таких, как он, строго говоря, нет имени.

Крук знал, что Брэди имеет в виду. В социальном отношении этот человек – аноним. Он попросил Брэди поподробнее описать обладателя башмаков.

– Коротышка с большой головой. Не знает, чего хочет, – добавил он.

А вот в этом Крук не был столь уверен.

– Ну, и что с ним было дальше?

– Понятия не имею. Я туда не возвращался. Но знаете, вот что чудно́. Он не поднял никакого шума из-за этих башмаков. Обычно бывает наоборот. Народ скандал затевает.

– Ну, и дает это что-нибудь? Я имею в виду, скандалы.

– Обычно обиженных спрашивают, кто, как им кажется, мог стащить башмаки, и если угадают, пусть попробуют вернуть.

– То есть просто стащить с ног?

– Ну да, – ухмыльнулся Брэди, вновь демонстрируя свои жуткие зубы.

– Но этот малый все воспринял спокойно?

– Ну да. Внимания, можно сказать, не обратил.

– А может, у него вовсе башмаков не было?

– Не знаю. Но вообще-то я видел Гуверолицего в башмаках. Такие, знаете, с острыми мысами, скорее даже не башмаки, а туфли, – добавил он на тот случай, если Крук не понимает, что среди братства, к которому принадлежит он, Брэди, все, что прикрывает ноги и сделано из материала, хоть отдаленно напоминающего кожу, именуется башмаками. – А вот если у того, другого малого башмаки и имелись, то он взял их с собой в кровать. Во всяком случае, вокруг и следов их не было.

– А когда ты утром проснулся, он был на месте?

– Это вы про кого, про его милость любителя башмаков? Да нет, наверное. А чего ему там делать, как, впрочем, и любому из нас? К тому же к девяти оттуда надо выметаться – у Генри такое правило, – а если вздумаешь качать права, места в следующий раз не получишь.

– У Генри, должно быть, хорошая память на лица.

– Тех, кто хоть раз бучу затеял, точно не забывает. Большинство парней, что там ночует, скорее с полицией готовы дело иметь, чем с Генри.

– Он ушел раньше тебя?

– Нет, точно нет.

– А когда наш приятель смылся? – Крук мотнул головой в сторону газетной фотографии.

– Этот? Еще до того, как я проснулся. Уходить можно начиная с шести утра, но большинство старается задержаться подольше. Незачем вставать, понимаете? А тут еще холодрыга страшная по утрам.

– Но нашего друга это не смутило?

– Думаю, он просто не хотел поднимать шум из-за башмаков.

– А того, другого, ну, любителя чужих башмаков? Ты ничего не путаешь?

– Когда я проснулся, он мирно похрапывал.

– И когда это примерно было?

– Ближе к восьми. Я ушел около половины девятого, и он еще оставался на месте.

– Точно? – довольно равнодушно спросил Крук, но Билл Парсонс уловил бы в его голосе знакомые ноты.

– Жизнью готов поклясться, – жарко заверил его Брэди.

Крук поднялся с места, к явному неудовольствию своего собеседника. Не много есть на свете мест, где безработный чувствовал бы себя так же уютно, как в пивном баре.

– Ну что ж, отлично, – любезно откликнулся Крук – Надежда Преступников, – потому что, возможно, такая необходимость возникнет.

– В печенке у меня все это сидит, – в классической для себя манере обратился Крук к Биллу Парсонсу, оказавшись под вечер у себя в кабинете. – Нормальные люди делают за полицию ее работу – это же настоящий скандал. Мое дело – защищать Ферриса, а чем приходится заниматься? Расследованием убийства в Кэмден-тауне.

– Ну, и что мы имеем? – усмехнулся Билл.

– Тебе приходилось бывать в районе Хэмптон-корт? Это настоящий лабиринт. Выходишь в хорошо известный тебе переулок, который, по твоим расчетам, должен вывести тебя в центр города, а через две минуты снова оказываешься в самом начале. Этот малый, Фентон, – если он, конечно, Фентон, – знал эти места не хуже самого Брэди. Ему надо было избавиться от башмаков, и он выбрал самый удобный способ. Кому придет в голову разыскивать парня, заглянувшего в четырехпенсовую ночлежку?

– То есть, вы хотите сказать, он опасался этих башмаков? Но почему?

– Именно это нам и предстоит выяснить. И не говори мне, будто он просто проспал ночную стычку. В газетах ничего про эти башмаки не было?

– Нет.

– Что ж, придется самим этим заняться. Надо понять, почему Фентон так стремился от них избавиться. В любом случае, моя первоначальная версия идет прахом. Я исходил из того, что Фентону зачем-то нужно было убрать с пути Ферриса и он просто по ошибке воткнул нож в спину не тому, кому собирался. Но если Фентон вообще не имеет к этому убийству никакого отношения, то, может быть, полиция, в порядке исключения, попала в точку, может быть, это действительно дело рук Ферриса. Потому что если этот тип в семь тридцать был в Драммонд-отеле, он никак не мог прикончить нашего неизвестного друга в шесть пятьдесят семь. Даже Эвклид не стал бы этого отрицать.

– Резонно, – согласился Билл. – Что ж, приходится начинать сначала. И первое, что надо сделать, – установить личность того малого, в церкви…

– Затем установить его связь с Фентоном – если таковая вообще существует, – и, наконец, – заключил Крук, – найти того, кто имеет зуб на них обоих. Я так понимаю, ты обо всем подумал?

Но Билла было не так-то просто сбить с толку.

– Если вам не удастся найти того, другого малого, вашему Феррису каюк, – отчеканил он. – Стало быть, надо искать и найти, пусть даже вам придется самому его слепить, например, из собачьих внутренностей или вырезать из куска угля. – Он пересек кабинет и включил транзистор.

Крук терпеть не мог радио. По его словам, лучшие мысли приходили ему в голову, когда он слушал камерную музыку или речи членов кабинета министров.

Как раз передавали новости: «Сообщаем нашим слушателям, что Уильям Феррис, разыскиваемый по делу об убийстве неизвестного в церкви Святой Этельбурги, сегодня вечером добровольно явился в полицию».

Глава 8

Пожалуй, никто не был столь удивлен, что у властей появится возможность выступить с подобного рода заявлением, как сам обвиняемый. Ведь в тот самый день он дал себе слово никогда и никому не сдаваться живым. В полдень он украдкой вышел с небольшой поляны, густо усеянной ежевикой, и направился в сторону города. Шагал он быстро, зорко поглядывая по сторонам и машинально укрываясь в любом попадавшемся на пути затененном участке. Шаг его был неровен, при каждом звуке он вздрагивал и порой сходил с дороги, чтобы не наткнуться на препятствие, не видимое никому другому.

Дойдя до границы города, он неуверенно остановился и, обернувшись, бросил тоскливый взгляд на то относительно покойное место, которое осталось позади. И тем не менее продолжил путь. Таких, как он, опасность подстерегает повсюду. Конечно, какое-то время ему удавалось остаться непойманным, но с каждым часом напряжение нарастало и в конце концов сделалось нестерпимым. Каждый такой новый день будет хуже смерти. Нужный ему дом был на вид просторен и опрятен, стоял посреди сада, а перед окнами в столовую была разбита округлая клумба, где росла чилийская араукария[26]. Вокруг царила – или, по крайней мере, это казалось несчастному беглецу – атмосфера такого мира и покоя, что он почувствовал себя человеком, попавшим в неведомый мир, о котором известно только одно: ему в нем места нет. Глаза у него подернулись влагой, и неожиданно нахлынувшая слабость заставила его прислониться к нарядно выкрашенным воротам. Уже больше пятнадцати лет прошло, как он в последний раз видел такого рода жизнь изнутри, и его охватило ностальгическое чувство. Мэй и три комнаты в полуподвальном помещении на Эрлс-Корт казались туманными, как сон. Его дом был здесь, но он давно потерял на него право.

Открывшая дверь горничная, не дав ему и слова сказать, сразу же бросила:

– Нет, нет, сегодня не надо, спасибо.

Ему едва удалось просунуть ногу в уже закрывающуюся дверь.

– Могу я видеть миссис Маргетсон?

Девушка подозрительно посмотрела на него.

– Ее нет дома.

– В таком случае, мистера Маргетсона?

– Его тоже нет.

– Ладно, я подожду, пока кто-нибудь из них вернется.

Горничная посуровела.

– Нет, нет, это невозможно. Вам лучше уйти.

Вид у него был затрапезный, на подбородке щетина, взгляд бегающий.

– Не могу. Буду ждать. Если хотите, можете закрыть дверь, я останусь снаружи.

Кажется, девушка смутилась: с такими посетителями ей раньше дела иметь не приходилось. К счастью, в этот момент из столовой в холл вышла хозяйка.

– Кто там, Мэри?

– Какой-то мужчина. Говорит, что ему нужно увидеться с вами или мистером Маргетсоном.

– Он назвал себя? Ты же знаешь, я никогда ничего не покупаю с рук.

Мужчина протиснулся в холл.

– Если вы уделите мне минуту…

Родная кровь не забывается, как бы далеко ни разводили обстоятельства тех, в чьих жилах она течет. Эльза Маргетсон, респектабельная, вполне благополучная дама, смотрела на неприкаянного, с осунувшимся лицом бродягу, беглеца, которого разыскивает полиция, – своего родного брата и врага всего человечества. Не зря она была женой адвоката. Она знала, в чем состоит ее гражданский долг в подобного рода ситуации. Он состоял в том, чтобы задержать этого человека и вызвать полицию. Она сделала шаг вперед. Приметливой горничной показалось, что, перед тем как ответить незнакомцу, хозяйка выдержала едва заметную паузу.

– Ну да, конечно, нам приходилось встречаться. Вы ведь служили во время войны в одной роте с моим мужем, верно?

– Да, – кивнул он.

– Входите.

Миссис Маргетсон проводила его в комнату, которую викторианцы назвали бы салоном, а для нее она сходила за гостиную. Это было небольшое, опрятное помещение в старом стиле и не без уюта. Он удивился, увидев картины, знакомые с детства, красивые вещицы, с которыми ему в ту пору никогда не разрешали играть. Эльза смотрела на него с оттенком ужаса, но за ужасом таилась нежность.

– Я сразу так и подумала, что это ты. Хотя Уолтер твердил, что это ерунда, не можешь ты быть церковным служкой. Феррис – довольно распространенная фамилия, а Уильям так и вообще чуть не каждый третий. Он даже полистал телефонный справочник и нашел в нем двух или трех Уильямов Феррисов. Но я чувствовала, что это ты. Вилли, что ты здесь делаешь?

– Мне нужно повидаться с Уолтером.

– Его сейчас нет дома.

– А когда будет?

– К обеду, около половины первого. Дождись его. Здесь тебе ничто не угрожает.

– А экономка? – озабоченно спросил он. – Думаешь, она меня не узнала?

– Думаю, нет. Понимаешь, меньше всего она стала бы ожидать твоего появления здесь – в доме адвоката. Вилли, тебя преследуют?

– Здесь не найдут, если тебя это беспокоит. Но податься мне некуда.

– Ты хочешь сказать, что пойдешь в полицию с повинной?

– Нет, нет, я не о том. Этого не будет. Но податься мне некуда.

– Вилли! – Взгляд ее, полный ужаса, остановился на его бескровном лице.

– Но прежде всего мне надо увидеться с Уолтером, – лихорадочно заговорил он. – Я должен передать ему один документ и хочу быть уверен, что он составлен правильно и справедливость восторжествует.

– Вилли, ведь не ты сделал это? Нет, не отвечай. У меня нет права спрашивать.

– Я думал и думал. Мне не вывернуться. Не надо было ждать так долго. Лучше от этого не стало.

– Но ведь это был не ты, Вилли?

Он посмотрел на нее с горестной твердостью во взгляде.

– Помнишь тетю Элис с ее постоянными причитаниями: «Мельница Господа Бога мелет медленно, но все стирает в порошок». Нет, это не я, только… я знаю много, слишком много.

– Ну так и расскажи все полиции, – посоветовала она.

– Меня оттуда не выпустят. Порой мне снятся кошмары: я в темнице, без дверей, без окон; меня опустили в нее через световой люк, заперли на замок, набросили одеяло на крышу; я в чреве земли, я узник, я не могу пошевелиться. Нет, нет, Эльза, только не это, только не это. Правосудие может не волноваться. Справедливость в любом случае восторжествует.

Она пыталась хоть как-то справиться с до предела напряженными нервами, расспрашивала про жену и ребенка, но видела при этом, что он самому себе кажется невероятно далеким от обычной жизни и вопросы доносятся до него с расстояния, которое он вряд ли в силах преодолеть. Впервые в жизни он напомнил ей мать; лежа на смертном одре, миссис Феррис говорила точно таким же голосом и смотрела на дочь точно таким же растерянным и отрешенным взглядом. Разговор брата и сестры перескакивал с предмета на предмет, прерывался долгими паузами, наполненными тайными мыслями каждого из них, и так продолжалось до тех пор, пока стук входной двери не возвестил о возвращении Уолтера.

– Надо предупредить его. – Эльза живо поднялась с места.

Уже у двери ей пришло в голову, что Вилли ни разу не спросил ее о детях и вообще не выказал ни малейшего интереса к тому, как она жила все эти годы, минувшие после того, как их пути разошлись. Все явно свидетельствовало о том, что он уже считал себя мертвецом.

Оставшись один, Вилли встал и принялся расхаживать по комнате, то притрагиваясь дрожащими пальцами к той или иной вещице, то наклоняясь поближе к фотографиям и постоянно оглядываясь, как человек, внезапно попавший из тьмы в мир света и знающий, что в любой момент ему могут повелеть вернуться туда, откуда он явился.

Распахнулась дверь, и в гостиную влетел Уолтер. Лицо его было бледно от гнева и страха.

– Какого дьявола тебя сюда принесло?

– С тобой понадобилось повидаться.

– Ну да, Эльза мне так и сказала. Ты, должно быть, спятил.

– Не понимаю.

– Ты разве не знаешь, что выдан ордер на твой арест?

– Знаю, потому и…

– Тебе нельзя здесь оставаться, если не хочешь оказаться в руках полиции.

Феррис немного помолчал. Потом заговорил:

– Ты не сделаешь этого.

– Да, не хотелось бы… не хотелось бы так поступать с братом собственной жены. Ты должен немедленно покинуть этот дом и держать рот на замке. Надеюсь, служанка тебя не узнала…

– Да, но сначала мне нужно, чтобы ты посмотрел один документ, предназначенный для полиции. Все ли там в порядке?

Маргетсон в бессильной ярости затряс головой.

– Неужели ты не понимаешь, что я не могу иметь с тобой ничего общего? Я юрист. И мой долг состоит в том, чтобы немедленно известить полицию. Повторяю, ничего я с тобой обсуждать не могу. Ты брат Эльзы, и всякий, кроме тебя, сразу именно об этом и подумает.

– Так я потому и пришел, что ты юрист. Не хотелось, чтобы какая-нибудь техническая накладка угробила все дело.

– Какое дело? Ты о чем вообще?

– У меня имеется кое-что с собой, можешь, если угодно, назвать это признанием вины. И я хочу, чтобы ты доставил его в полицию…

– И сообщил, что ты был у меня дома и я дал тебе уйти? Всего-навсего? Ты хоть что-нибудь соображаешь, парень?

– А ты? Ты хоть на секунду задумался, каково это, когда знаешь, что все против тебя, когда приходится таиться в самых темных углах заброшенных полей, когда не смеешь открыто зайти в магазин или бар и идешь на страшный риск всякий раз, покупая что-нибудь поесть, питаешься главным образом шоколадками, а сигареты берешь в автомате? Ты говоришь об опасности, которой себя подвергаешь. А обо мне ты подумал?

– Если ты ни в чем не виноват, можешь сам явиться в полицию.

Лицо у Ферриса вытянулось, словно какое-то мягкое вещество отвердело, попав в огонь. Ладони медленно сжались, мышцы напряглись.

– Но дело в том, – проговорил он, – что я не могу назвать себя невиновным.

Когда Феррис вышел из дома шурина и бесцельно побрел через пустынную местность, которую в здешних краях называют Холмами, начал моросить дождь. Холмы начинались сразу за городской чертой, простираясь на многие мили в разные стороны, – череда горбов, голубеющих в тусклом дневном свете. Где-то вдали синеватая дымка сливалась с горизонтом, а за горизонтом расстилалось море, и во всем этом огромном пространстве он не увидел ни единой живой души. В ложбинах и на подъемах густо росли кусты, которым мощные ветры, бушующие над Ла-Маншем, придавали самые причудливые очертания. Были тут древние впадины и старинные печи, в которых люди давно забытых племен выпекали хлеб; временами ему на пути попадались заброшенные домики пастухов, сложенные из местного камня. Эти домики никак не проветривались, разве что через щель, служившую дверью. У входа валялись груды булыжников, так чтобы в случае острой нужды овец можно было закрыть на ночь. У одного из таких домиков он остановился и залез внутрь, но затхлость и сырость вскоре вновь выгнали его наружу. К тому же опасность погони не позволяла считать такое убежище хоть сколько-нибудь надежным. Достаточно кому-то одному заглянуть внутрь, и путь к бегству будет перекрыт. Тем более что у него нет никакого оружия, даже палки. Мысль о том, чтобы использовать в качестве такового булыжник, не пришла ему в голову. Мэй была права, говоря, что человек он мирный.

Так он и шел по безрадостным Холмам, понимая, что в любой ложбине может наткнуться на какого-нибудь бездельника, который рано или поздно узнает его по фотографиям в газетах и сдаст властям. Феррис не знал, насколько широко раскинута сеть поисков и прошел ли уже слух, что он объявился в этих краях. Несколько дней назад он купил газеты и бегло просмотрел их в поисках новостей о самом себе, но встретил лишь упоминание о «все еще не обнаруженном церковном служке». Большинство, кажется, склонялось к тому, что, заколов того беднягу в церкви Святой Этельбурги, он утопился в реке. Феррис подумал о Мэй, своей жене – что у нее за мысли, как она, должно быть, страдает. Он почувствовал, что за одно только ее слово, за чистый взгляд, за прикосновение твердой, решительной ладони готов отдать всю еще теплящуюся в его груди надежду. Но он не отваживался вернуться туда, где все его так хорошо знают. Да не успеет он и шага ступить, как его схватят. Ведь туда, где лежит труп, и слетаются стервятники. К тому же чем меньше она посвящена в самые последние главы этой тяжкой истории поражения человека, который не сумел хоть как-то устроить собственную жизнь, тем для нее лучше.

В какой-то момент он подошел к одному из тех крохотных памятников человеческой веры в сверхъестественное, что тут и там разбросаны в затерянных уголках этой местности. Маленькая церковь стояла на невысоком холме, под ней раскинулась целая гроздь коттеджей. Колокольня походила на острую иглу серого цвета, дверь была открыта.

Феррис уловил, что кто-то вошел в церковь, и, обернувшись, увидел, как по нефу к нему приближается невысокий человек в рясе. Викарий этой затерявшейся среди холмов церквушки принадлежал к числу тех людей, что напоминают горожанину о вечном терпеливом круговращении земной жизни. У него было умное спокойное лицо, и он настолько привык к чудесам природы, что смутить его уже не могли никакие странности человеческого поведения. Он много чего знал про зло, что дает ростки собственной гибели в глубинах человеческого сердца, как знал и о существовании удивительной силы и способности к самопожертвованию, являющихся для человечества формой искупления грехов. Он почувствовал присутствие постороннего, лишь когда столкнулся с ним едва ли не лицом к лицу. И прежде всего увидел, что человек этот до смерти чем-то напуган.

– Здесь вы в безопасности, – медленно проговорил он своим глубоким голосом. – Здесь вас вряд ли кто тронет.

Они встретились взглядами, встретились и задержали их – на миг, показавшийся Феррису вечностью. Один – исполненный такого покоя и мира, каких беглец не видел с отроческих лет, другой – загнанный и опустошенный. Священник заговорил первым:

– У вас неприятности? Если я могу быть чем-нибудь полезен…

– Нет. – Феррис покачал головой. – Все в порядке. Разве что вы позволите мне остаться здесь.

– Разумеется, милости просим. Но церковь скоро закрывается. Вам есть где провести ночь?

– На Холмах.

– Думаю, могу предложить вам что-нибудь поудобнее.

Феррис бросил на него пронзительный виноватый взгляд.

– А вы знаете, кто я? Хоть какое-то представление имеете?

– Ни малейшего. – Голос викария был негромок и исполнен невыразимой мягкости. – Знаю только, что вам негде приклонить голову.

– Я – грешник. – Феррис и сам не смог бы сказать, что заставило его произнести это слово.

– Как и все мы. – В голосе священника прозвучал покой, сродни покою Холмов, разливающемуся до самого горизонта.

– Но я… нет, вы не поняли… Речь идет об убийстве.

Викарий шагнул вперед, остановился, более пристально посмотрел на пришельца своими ясными, орехового цвета глазами и, кажется, узнал его.

– Вы – Феррис, человек, которого разыскивает полиция. Но это не имеет значения. Повторяю, здесь вы в безопасности.

– Вы укрываете преступника, – хрипло поговорил Феррис.

– Никто не может заставить церковь выдать человека, ищущего ее защиты. Это старый закон, и для меня его вполне достаточно.

– Я не собирался тревожить вас. – Феррис говорил медленно, с трудом. – Я дошел до края.

– Разве могли вы выбрать лучшее место?

– У меня есть знакомый – юрист, я просил его помочь мне, но он отказался. Сказал, что его долг – сдать меня полиции.

– Но я не юрист. Тут все по-другому.

– То есть вы готовы оставить меня на ночь?

– Не можете же вы оставаться на улице. Слишком сыро.

Феррис встал; от долгого пребывания на свежем воздухе он продрог, члены сводило, измученный душой не меньше, чем телом, он с трудом держался на ногах. Не говоря ни слова, он последовал за своим поводырем и через боковую дверь вышел на церковный двор, где под покрытым тучами небом, несколько клонясь набок, мрачно возвышалась каменная стена – большой нескладный дом приходского священника.

– Этот дом с пристройками был возведен во времена, когда у преподобного была жена и дети, количество которых выражалось двузначными числами, – пояснил пастор. – Ну а сейчас моими главными постояльцами являются мыши, хотя, по-моему, время от времени заявляется и крыса.

Пасторская экономка посмотрела на бродягу, вошедшего в дом вместе с хозяином, без тени любопытства; в ее глазах он был лишь последним в длинной веренице отверженных, вечно неустроенных людей, а также избежавших виселицы преступников, использующих неземную доброту пастора. Она принесла горячей воды, мыло, и Феррис побрился. Увидев в зеркале знакомое лицо, он испугался: теперь его так легко узнать.

Пастор предложил ему сигарету, напоил чаем и не задал ни единого вопроса.

– Мне хотелось бы знать, – через некоторое время проговорил Феррис, – что, по-вашему, мне следовало бы сделать.

– Полагаю, вернуться, – без малейших колебаний отозвался священник.

– Вы имеете в виду… в Лондон? Но ведь там меня немедленно схватят.

– На вашем месте, я избавил бы их от этих трудов.

– То есть сдаться самому?

– Полагаю, да.

– Но тогда я окажусь совершенно беззащитен.

– Более беззащитным, чем сейчас, вы быть не можете. Здесь вы даже на юридическую поддержку не можете рассчитывать. Между тем у вас имеется адвокат…

– Адвокат? У меня?

– Некто Крук. В ваше отсутствие он действует от имени вашей жены. Вы что, газет не видели?

– Я читал, что меня признали виновным в убийстве человека, которого я впервые увидел за пять минут до того. Но как мне доказать, что я этого не делал?

– Уж точно, не оставаясь здесь.

– Но я не собирался возвращаться. Ради жены.

– Жены? Вы хоть представляете себе, каково ей было все это время? Вы хотите, чтобы о ней говорили, что она жена человека, который добровольно расстался с жизнью – а вы это имеете в виду, не правда ли? – потому что ему не хватило духа предстать перед судом?

– Легко вам говорить. – У Ферриса отчаянно заходили желваки.

– Если вы ни в чем не виноваты…

Феррис слепо, умоляюще выбросил вперед руки.

– Если бы… если бы я и вправду был ни в чем не виноват. Но это не так.

Глава 9

История, которую он поведал пастору, сидя перед горящим камином и совершенно забыв о слушателе, переживая былые страдания, страх и бесконечные предчувствия бед еще горших, была удивительна и печальна; это была повесть о заблуждениях и боли, таких же старых, как история самого человечества.

– Началось все это пятнадцать, нет, шестнадцать лет тому назад, – говорил он мистеру Кэткарту. – Случилось нечто такое, от чего я даже внутри себя так и не смог избавиться. И мне кажется, что последствия этого будут преследовать меня в могиле. – Он вздрогнул. – Которая, коли на то пошло, не так уж далека, – добавил он.

– И что же это было такое? – спросил Кэткарт с беспощадной нежностью, которую он испытывал к этому человеческому обломку, выброшенному на берега его жизни.

– Убийство. – Феррис глубоко вздохнул.

– Убийство, совершенное вами? – Ничто, казалось, не могло смутить пастора.

– Нет. Но я в нем оказался замешан. Думаю, если бы нас тогда поймали, виселицы мне было бы не избежать. Но никого не поймали. Никого.

– А человек, совершивший убийство, – что толкнуло его на такой шаг?

– Это тот самый, кто десять дней назад убил Уркхарта в Кэмден-тауне.

– Уверены? – Пастор выбил трубку.

– Я видел его в то же самое время рядом с местом, где произошло убийство. Мы не встречались много лет, но все равно я его сразу узнал. Такие люди не забываются. Тогда я не придал нашей встрече особого значения; я даже не знал, что это за помещение, что в нем находится ювелирная мастерская, вообще оказался там по чистой случайности. Незадолго до этого я привез викария в церковь и оставил его там, после чего мог бы вернуться прямо к себе домой, на Эрлс-Корт, но что-то мне было не по себе, а тот район Лондона я не знал, вот и бродил по улицам, просто ходил туда-сюда. В конце концов я уперся в какой-то тупик: позади меня была стена, отбрасывающая глубокую тень, а впереди – тыльная часть магазинов. Я прислонился к стене, чтобы прикурить сигарету, но в тот же момент услышал шаги, поднял голову – и увидел его.

– А он вас видел?

– Не думаю. Он спокойно появился из-за угла, бросил взгляд на дорогу и двинулся вниз, стараясь шагать как можно тише. Нет, нет, меня он точно не заметил, иначе постарался бы как-нибудь прикрыть лицо – носовым платком или чем другим.

– А вы уверены, что это был именно он?

– Хотел бы ошибиться, но его лицо, да и походку, мне не забыть. Вспоминаю, он как-то сказал мне, что одна нога у него чуть короче другой, и, чтобы скрыть хромоту, ему приходится делать ботинки на заказ – одна подошва немного толще другой. В тот момент единственное, чего я боялся, так это что он увидит и узнает меня. Скверно, когда такой страх преследует тебя годами.

Пастор, казалось, не нашел, что на это ответить, и, секунду помолчав, Феррис продолжал:

– На следующий день газеты сообщили об убийстве. Я старался уговорить себя, что оно произошло в другом месте, но знал, что это не так. Я купил билет на автобус, поехал в Кэмден-таун и увидел, что перед мастерской – окна в нее были наглухо закрыты – толпится полно народу: безработные и зеваки. Тело собирались отвезти в морг, и полиция разгоняла собравшихся. Затеряться в толпе было не трудно, но я обошел мастерскую, чтобы убедиться, что именно отсюда выходил Фентон вчера вечером. Чего бы я только ни отдал, чтобы это было не так, но все, увы, было так. С той стороны тоже были полицейские, и в какой-то момент они начали поглядывать на меня с подозрением, так что я почел за благо долго не задерживаться. Только спросил перед тем, как уйти, одного из них, то ли это место, где нашли тело убитого. Он как-то странно посмотрел на меня и сказал: «Допустим. А вам что-нибудь известно об этом?» Мне представился шанс, но я им не воспользовался. Просто не смог себя заставить. Помимо всего прочего мне казалось, что у полиции свои способы вести дела. Допустим, убийца каким-то образом наследил, и по этим следам его отыщут. А знаете, каково это ложиться спать в страхе, а утром просыпаться с чувством, что к тебе прикасается призрак – рукой холодной, как камень? Я понятия не имел, до чего полиция может докопаться, надеялся только – о, как же я надеялся! – что останусь в стороне от этого дела. Потом взяли этого паренька. Он клялся, что не виновен, и я знал, что убийство наверняка не его рук дело.

– Откуда такая уверенность?

Негромкий голос помог несчастному немного взять себя в руки.

– Ну так я же знал, как Фентон убил Кристи – таким же способом. Это он, точно он убил Уркхарта, но так же, как его не поймали в первый раз, скорее всего, подумал я, не найдут и сейчас. Я понимал, что должен сделать одну вещь, а именно – пойти в полицию и рассказать все как есть. Фентон где-то прячется, и его надо найти. Но в то же время я проговаривал про себя все те вопросы, которые мне будут задавать: кто такой Фентон? Как я с ним познакомился? Где мы встречались? Я все откладывал и откладывал визит в полицию, и изо дня в день, из часа в час меня преследовал образ того ни в чем не повинного человека. Я видел его лицо в трещинах на стенах, в тени, отбрасываемой ветками деревьев, оно покачивалось передо мною в воздухе. И еще я знал, что он тогда чувствовал. Порой я думал о том, что запросто мог сам оказаться на виселице за убийство, о котором даже не помышлял, не думал, что оно может произойти. Меня и сейчас бы могли повесить, представься такая возможность.

– Наверное, вам стоит рассказать мне всю историю, – остановил его Кэтхарт. – Как вы познакомились с Фентоном, как оказались в его власти?

– Шел двадцать третий год. Дела мои были неважны. Сначала, после войны, наступили хорошие времена, но потом все покатилось под откос, и я оказался на дне. Изо всех сил старался найти работу, но не получалось. Образования для квалифицированной работы у меня не было, я ушел в армию, не закончив школы. После перемирия служил в оккупационных войсках. О будущем не задумывался. Я так долго оставался лицом к лицу со смертью, что пребывал в глупой уверенности – иначе не скажешь, – что, когда наступит завтра, своей доли счастья я не упущу. Домой я вернулся с головой, полной всяких идей. Отец хотел, чтобы я стал священником, но это было не по мне. Мой отказ его сильно расстроил, но ведь он не воевал, как ему было понять меня? Мы оба злились, не слыша друг друга. Я уехал в Лондон и вложил остатки своего военного пособия в один издательский проект, который оказался неудачным. После этого провала я обнаружил, что вчерашние солдаты никому не нужны, нас было тринадцать на дюжину. И должен сказать, что многие из нас были людьми ненадежными. Годами мы усваивали и исповедовали ложные ценности; мы не могли поверить в то, во что верил мой отец, а именно в то, что обыденная жизнь и обыденные вещи ценны сами по себе. Происходили страшные вещи, ужасные вещи. Например, двое моих знакомых бросились в Темзу с Лондонского моста. Но виновата в этом была не война. В этом был виноват мир. Мир – вот зло. Я подрабатывал, где только мог. Голод не тетка, а подставить плечо никто не рвался. Незнакомые люди не хотели раскошеливаться, особенно если собственные родичи не готовы были за меня поручиться. Сестра вышла замуж за парня, с которым мы служили во Франции, и он довольно ясно дал понять, что женился на ней, а не на ее семье. Как-то раз мы немного повздорили по поводу одного дела, которое он вел, и я плюнул и уехал. Приходилось работать на почте, служить клерком, даже ненадолго устроился швейцаром в картинную галерею, когда кто-то из тамошних служащих заболел гриппом, – словом, то одно, то другое. А в промежутках – безработица, приходилось выкручиваться, чтобы хоть на кусок хлеба хватило. Друзей я не заводил, просто потому, что подолгу не задерживался на одном месте. Потом один знакомый, с которым я случайно столкнулся вечером на улице, пригласил меня в бар на кружку пива, и там-то я познакомился с Фентоном. Не знаю уж, что заставило его заговорить со мной, но он предложил поужинать с ним. Вел себя по-дружески, мне даже трудно сказать, что это тогда значило для меня. Что он человек не моего круга, я сразу понял: он не просто не был джентльменом – это уже давно перестало иметь какое-то значение, – мне показалось, что он вообще довольно сомнительный тип. Но тогда мне было на это наплевать. Главное, он был человек, человеческое существо, и меня к нему потянуло. Во время третьей или четвертой встречи он спросил, не хочу ли я подзаработать немного денег влегкую. Я засмеялся и сказал, что легких денег не бывает, а он возразил: бывают. Тут-то он и проявил себя в своей истинной красе. Рисковал он немногим: во-первых, я и так вряд ли решился бы выдать его, а если бы и попробовал, кто мне поверит? Он сказал, что его интересуют камешки и у него есть на примете несколько славных бриллиантов. Все уже на мази, но ему нужен подельник – именно это слово он употребил, – чтобы стоять на стреме. Кажется, я слегка вздрогнул от такой перспективы, хотя и не так заметно, как год назад. Взгляды, понимаете ли, меняются в зависимости от обстоятельств. Вы даже не представляете себе, насколько сильно меняются. – Он замолчал и вызывающе посмотрел на собеседника.

Кэткарт вынул трубку изо рта.

– Я – священник, – мягко проговорил он, словно именно этих слов от него и ожидали.

– К тому времени я убедил себя в том, что мир обязан обеспечить мне хоть какое-то сносное существование, и, подобно множеству безработных, воевавших во Франции, особенно тех, что ушли на фронт молодыми, не успев еще более или менее устроиться в мирной жизни, усвоил социалистические идеи о собственности. Мне и впрямь казалось несправедливым, что от меня хотят, чтобы я рисковал жизнью, защищая собственность тех, кто благополучно остается дома, и не имел при этом права на некую долю этой собственности – достаточную для того, чтобы по возвращении сводить концы с концами. Фентону пришлось еще дважды или трижды вернуться к этому предмету, и в конце концов я уступил. Дело простое, сказал он, и совершено безопасное. Все необходимые приготовления уже сделаны, и моя задача – просто стоять на страже рядом с ювелирной лавкой и засвистеть какую-нибудь мелодию, в случае опасности или если появится случайный прохожий, когда он, сделав дело, соберется выходить. На тротуаре была решетка, мне предстояло ждать, пока он не просвистит начало песенки в знак того, что направляется к двери, на что я – если все в порядке – должен был ответить следующим тактом. Следует признать, душа у меня в тот момент в пятки ушла; стиснув руки в карманах, я делал несколько шагов в одну сторону, потом в другую и чувствовал себя последним дураком на свете. Не счесть, сколько сигарет я закурил и тут же отбросил в сторону. Пот лил с меня градом. Казалось, целая жизнь прошла, хотя на самом деле Фентон оставался там не так уж долго. Услышав, как он засвистел, я огляделся по сторонам и, убедившись, что на улице никого нет, свистнул в ответ и поспешно отошел от лавки. Он появился на пороге, закрыл за собой дверь, подхватил меня на углу, сказал, что все прошло как по маслу и мою долю он пришлет мне через день-другой. Странно, но мне ни разу не пришло в голову, что он может меня надуть. Хотя Фентон и заверил меня, что все прошло хорошо, радости от его общества я не испытывал, так что на следующем углу мы разошлись, и я сел в трамвай. На следующий день я встал поздно: все равно дела меня никакие не ждали, на дворе стояла зима, и самым теплым местом была кровать. Когда я вышел на улицу, там вовсю продавался экстренный дневной выпуск газет, каждая с шапкой: «Убийство в Найтсбридже». На самом деле произошло оно на Бромптон-роуд, но Найтсбридж было более звучным. Мне и в голову не пришло, что вся эта история каким-то образом касается меня, но газету я купил и бегло просмотрел заметку. В глаза мне бросилось имя – Кристи, и я застыл на тротуаре, покачиваясь взад-вперед, так что какая-то проходившая мимо женщина бросила своей спутнице: «Что за свинство, нельзя же так с самого утра», – а та откликнулась: «Точно, вот вам результат всех этих пособий – деньги на ветер, все равно они оседают в руках трактирщиков». В любой другой ситуации я бы разозлился, но в то утро это просто не имело значения. Я старался свыкнуться с открывшейся мне правдой. У меня не было ни малейших сомнений относительно происшедшего, точно так же, как не было их, когда я узнал о гибели Уркхарта. Моей первой реакцией был ужас: выходит, пока я оставался снаружи, в темноте, ломал спички и выбрасывал недокуренные сигареты, Фентон сдавливал горло человека – это было удушение. Наверное, он не ожидал, что там будет ночной сторож, и на дознании выяснилось, что Кристи нанял его всего на две ночи – из-за бриллиантов. Это был крепкий, даже очень крепкий парень, но его захватили врасплох, сзади. Справившись с первым потрясением, я задумался, что же будет дальше. Если Фентона поймают, то он, вполне вероятно, меня сдаст, и нас обоих ожидает петля. Удивительно, но хотя в ту пору в жизни у меня не было ни малейшей радости, мысль о смерти пугала. Я думал и все никак не мог придумать, как сделать так, чтобы он меня не выдал. Мне казалось, что все прохожие наблюдают за тем, как я покупаю газеты; краем глаза я заметил стоящих на углу полицейских и прошел мимо них с нарочито равнодушным видом. Вряд ли мне когда-либо приходило в голову, что арестовать могут и ни в чем не повинного человека. Да, собственно, никого и не арестовали, хотя должно было пройти много месяцев, прежде чем я поверил, что мне удалось ускользнуть – если, конечно, можно употребить в данном случае это слово.

Через пять дней после убийства ко мне пришли. Жил я тогда в одном затрапезном пансионате. Хозяйка окликнула меня снизу: «Мистер Феррис, тут вас спрашивают», – и какой-то мужчина проковылял ко мне наверх. Вид у него был в высшей степени необычный: глаза, как у лягушки, очень узкий лоб и пышные пшеничные усы. Он с подозрением посмотрел на меня и сказал:

– Мистер Феррис? Меня просили доставить это вам. – И положил на стол тонкий пакет.

– Кто вы и откуда? – спросил я.

Но он просто указал на пакет:

– Здесь вы найдете все. – И, не добавив ни слова, удалился.

Я открыл пакет – в нем оказалась пачка банкнот, каждая достоинством в один фунт стерлингов. Я сразу понял происхождение этих денег и почему они дошли до меня таким необычным образом. Их прислал Фентон. Почтой воспользоваться не решился, боялся, что могут отследить. На пакете не было написано ни слова, ни единой закорючки – известны ведь случаи, когда люди попадали на виселицу из-за почерка. И банкноты стоимостью в один фунт, а не в пять или десять, потому что последние отследить легче. Даже имени на пакете не было. Он избегал малейшего риска. Первое, что пришло мне в голову, – отослать деньги назад. Я чувствовал, что не могу принять их. Покуда мне лично ничего от награбленного не досталось, я мог убедить самого себя, что ни в чьей крови не повинен. Да и ввязываясь в это дело, я ни на секунду не задумывался о возможности убийства. Я запечатал конверт и только тут сообразил, что не знаю адреса Фентона. Мы всегда встречались в одном и том же баре. Я решил было там пакет и оставить, но тут же отбросил эту мысль, ведь кто-нибудь мог запомнить, что это я его принес, а мне совершенно не хотелось, чтобы мое имя хоть как-то было связано со всей этой историей. Тогда я подумал, что можно отправить бандероль до востребования в почтовое отделение Чаринг-Кросс, но отказался и от этого намерения: ведь Фентон вполне мог и не зайти туда, а отправителя каким-нибудь таинственным образом в конце концов бы вычислили. В конце концов я сложил банкноты в пачку и сунул в прорезь ящика для пожертвований в пользу одной из больниц. Денег я даже не пересчитал, а через день или два прочитал в газете, что их обнаружили. Никому, подумал я, даже в голову не могло прийти, что это моих рук дело.

– Ну, а с вами что? – спросил Кэткарт, словно спасение души этого человека казалось ему важнее любого преступления. – Что вы стали делать?

– Поехал к шурину. Думал, он сумеет помочь мне перебраться за границу. Англию мне больше и видеть не хотелось. Я просил его одолжить мне денег, но он сказал, что об этом не может быть и речи. Еще и пристыдил меня за попрошайничество. Да, так и сказал. Я вернулся в Лондон – это единственный город, который я знаю, в любом другом чувствую себя чужаком. Мне попалось на глаза объявление о работе, и так я стал носильщиком в одном пансионате в Блумсбери. Будь я способен здраво смотреть на вещи, наверное, ужаснулся бы самому себе, но тогда мне было все равно. К тому же я был пособником убийцы, так с чего же стыдиться работы носильщика? Правда, практически целыми днями мне приходилось дежурить внизу, у входа, но вряд ли кто-то, кроме обслуги, запомнил бы меня в лицо, а она менялась так часто, что на сей счет можно было не волноваться. Какое-то время я боялся выходить наружу; мне безумно хотелось скрыть лицо, приклеить усы, ну, все что угодно. Я даже подумывал, не покрасить ли волосы, но потом отказался от этой мысли. Через какое-то время я женился. С будущей женой я познакомился случайно, когда на несколько дней уехал в сельскую местность. В тот самый момент, когда я впервые ее увидел, мне стало ясно, что если кто и может меня спасти, то только эта женщина. Какая-то в ней чувствуется сила, нечто вечное – не знаю, как сказать. И она вышла за меня, ничего обо мне не зная. Я ей ничего не сказал. Она умница, она добрая – не знаю уж, что у нее за мысли в голове, но вопросов она не задает, и только благодаря ей я сохранил остатки душевного здоровья – в той, разумеется, мере, в какой это было возможно. Я даже начал забывать о Фентоне, и вот, когда все у нас пошло хорошо – до этого мы потеряли ребенка, но даже эту утрату жена мужественно перенесла, – вот тут-то, как я уже сказал, он снова появился на моем горизонте. Не думаю, что он сознательно к этому стремился, вряд ли так уж хотел повстречаться со мной, но, так или иначе, мы столкнулись лицом к лицу. Видите ли, я должен был поднести ему вещи. Повел я себя, конечно, как последний болван. Я дал ему понять, что боюсь его, и он этим воспользовался. Мне действительно стало страшно, хотя и не больше, чем тогда, несколько лет назад, – просто по-другому. Ведь теперь я обязан был думать не только о себе, но и о жене. А когда я говорю, что она значит для меня больше, чем я сам, – это чистая правда. Иногда мне даже кажется, что ей будет лучше, если меня найдут где-нибудь в заброшенной каменоломне или на дне морском, чем предадут публичному позору как человека, замешанного в убийстве.

– А дальше?

– В пансионате поднялся шум насчет украденного ожерелья, очень ценного, по словам его владелицы, остановившейся в пансионате. Она пыталась во всем обвинить меня. Я был вполне готов позволить осмотреть все мои пожитки, но никто этого не потребовал. Я не сомневался, что кража – дело рук Фентона, но он знал, что я буду держать язык за зубами. Оставаться в пансионате после этой истории я не мог. По удачному стечению обстоятельств, одна постоялица спросила, не заинтересует ли меня место церковного служки. Я был счастлив возможности убраться оттуда. Сын приходского священника, я, хоть бог знает сколько лет прошло, много чего помнил про церковные обряды, так что работа меня вполне устраивала. На ней я был в большой степени сам себе хозяин. Мог подолгу оставаться один. Словом, после всего пережитого это был настоящий рай. Честолюбия, которое движет большинством мужчин, у меня давно не осталось. Иметь больше, чем у меня было, я не хотел. И вот эта напасть. Хуже и представить себе невозможно. Практически каждый вечер я возвращался с работы прямо домой, никого не видел.

– Не забывайте, умер ни в чем не повинный человек, – негромко проговорил Кэткарт.

– Неужели вы думаете, что я об этом не помню? – У Ферриса дернулась голова. – Неужели вы думаете, что я способен забыть его – лежащим в этой клетушке? Ведь это из-за него я ушел из дома. Мне надо было как следует все обдумать. Я собирался отправить письмо, которое полностью сняло бы с Филлипса все обвинения, а потом исчезнуть. Это был бы лучший выход.

– Для кого?

– Для всех.

– Для вас – нет. Трусость не может быть лучшим выходом – ни для вас, ни для вашей жены и сына. Думаете, ему легко будет сознавать, что он – сын человека, ушедшего из жизни из-за страха расплаты?

– А вы думаете, ему будет лучше, если все узнают, что он сын человека, судимого за убийство?

– Но вы не убийца, и нет такого суда на земле, который сделает вас таковым. По крайней мере – пока не убийца. Но если вы отнимете у себя собственную жизнь… да кто вы такой, чтобы считать, будто она имеет меньшую ценность, чем любая другая?

По телу Ферриса, напоминавшего сейчас загнанного зверя, пробежала крупная дрожь.

– По крайней мере, сейчас она не кажется мне такой уж ценной.

Но Кэткарт не желал оставить его в покое.

– Вы объяснили мне, почему ушли из дома, – сказал он, – но этот мужчина, которого нашли мертвым в вашей сутане, – он откуда взялся?

– Чистая случайность, из тех, что невозможно предвидеть. Если у Провидения есть чувство юмора, то наверняка это черный юмор. В то утро я был совершенно не в себе. Мне не хотелось никого видеть, единственным желанием было убраться отсюда. Я отослал жену с сыном в деревенский дом, где она выросла, и к моменту ее возвращения рассчитывал оказаться далеко. Я собирался вернуться туда, где жил мальчишкой, попытаться привести в порядок чувства и мысли, решить, что делать дальше. Мне предстояло позвонить еще к двум службам – семи– и восьмичасовой. И потом я был бы свободен. А когда бы меня хватились, я бы уже исчез навсегда. Одно я знал твердо: назад дороги нет. Когда я выходил в переулок – северный вход, которым пользуются прихожане, расположен со стороны Патмор-Лейн, – со мной буквально лицом к лицу столкнулся какой-то не знакомый мне мужчина. Шагал он быстро и, увидев меня, попросил дать чего-нибудь поесть. Странный малый, шляпа надвинута на глаза, и вид такой, будто у него действительно давно во рту крошки не было. Не задумываясь, я предложил ему пять шиллингов, если он позвонит в колокол вместо меня. Он согласился, мы прошли в церковь, и я надел на него сутану. Мне хотелось только одного – оказаться как можно дальше оттуда. Каждая лишняя минута была словно поворот винта, и в конце концов я почувствовал, что больше терпеть нет сил. Я сказал, что если кто-нибудь увидит его и начнет задавать вопросы, пусть ответит, что я попросил заменить меня – неважно, мол, себя почувствовал; да и маловероятно, чтобы он попался кому-нибудь на глаза, за вычетом мистера Фейна, но тот, даже если с тобой столкнется, не узнает, он не из наших мест. Ну а потом я узнал, что этого малого нашли мертвым, а в убийстве обвиняют меня. Меня, который даже имени его не знал и увидел впервые в жизни.

– А вам не пришло в голову, что убийца принял этого человека за вас?

– Да кому же я нужен?

– Тот, кто совершил одно убийство, не задумываясь, совершит и второе.

– На Фентона намекаете? То есть он все же заметил меня в тот вечер и понял, что и я его увидел? Мне это не приходило в голову.

– И вы не знаете, где искать Фентона?

– Я не уверен даже, что он до сих пор живет под этим именем. Вы так добры, что возитесь со мной, – сказал Феррис, и если его слова и прозвучали неловко, то это вполне искупалось искренностью чувства. – У меня есть еще одна, последняя просьба. Мне бы очень хотелось, чтобы вы прочли мое признание, посмотрели, все ли там верно, и переправили в полицию.

Кэткарт даже не пошевелился, словно не заметил протянутой ему бумаги.

– Нет, этого я сделать не смогу.

– Но… вы ведь укрываете меня от полиции.

– Это другое дело. Каждый человек, так я, по крайней мере, считаю, имеет право на церковный приют. Но такой шаг… это неправильно, и вы сами это знаете.

Феррис посмотрел на него с отчаянием, смешанным с изумлением. Разве не странно было ожидать, что он сам сунет голову в петлю – но где ему взять хоть малейшую надежду избежать ее?

– Но в таком случае…

– Вы знаете, в чем состоит ваш долг. И вы не уклонитесь от его исполнения.

Невероятно. Не может быть, чтобы он это всерьез. Феррис, не отрываясь, смотрел на пастора. Этот тихий человек, изъяснявшийся без малейшего пафоса и ни за что бы – Феррис был в этом уверен – даже пальцем не пошевеливший, чтобы не дать ему скрыться, похоже, не испытывал ни малейших сомнений в том, каков будет следующий шаг беглеца. И самое поразительное заключалось в том, что, помолчав немного, Феррис понял: уверенность его оправданна. Медленно поднявшись на ноги, он сказал:

– Ладно, я готов.

На следующее утро газеты вышли с заголовками:

ЗАГАДКА УБИЙСТВА В ЦЕРКВИ

Феррис явился с повинной

РАЗЫСКИВАЕМЫЙ СДАЛСЯ ПОЛИЦИИ

Феррис арестован в… шире

– А вот теперь, – мрачно заметил Крук, – начинается самое интересное.

Глава 10

Феррис оказался в точности таким, каким Крук его себе и представлял: напряженным, нервным, натянутым, как струна, из тех, что изо всех сил держат себя в руках, но только до того драматического момента, когда все разваливается на куски. Он стоял перед ним – рослый, неопрятно одетый, с лицом, какие любил изображать Рембрандт, – опустошенным, ни на кого не похожим, чрезвычайно в своем роде выразительным. На этом лице можно было читать страницы истории.

– Ну что ж, побегать вы нас заставили на славу, – начал в характерной для себя манере адвокат. – Итак, для начала: кто этот малый, тело которого нашли в церкви?

– Я знаю не больше вашего. Раньше я его никогда не видел. Да и общались мы всего минуту.

– То есть встретились бы еще раз – не узнали бы?

– Во всяком случае, на полицейском дознании присяги бы не дал.

Крук извлек из портфеля какие-то бумаги.

– Тут у нас есть несколько снимков, а по моей просьбе и посмертную маску сделали. У него было необычное лицо – похожее на гуверовский пылесос. Взгляните-ка. – Крук разложил фотографии на столе. Словно рысь, наблюдал он за своим подопечным и вдруг заметил, что застывшая фигура слегка вздрогнула.

– Что, припоминаете? – осведомился он.

Феррис поднял голову. Было что-то внушающее страх в его застывшем завороженном взгляде.

– Я… нет, не знаю.

– Так кто это все же, по-вашему?

– Будь у него усы, он выглядел бы иначе.

Крук наклонился и принялся терпеливо пририсовывать карандашом усы на одной из фотографий.

– Густые?

– Гуще, чем здесь. Намного гуще.

– Куда уж гуще, и так целый стог сена. Ладно, так кто этот ваш друг?

Феррис смертельно побледнел.

– Имени его я не знаю, но этот человек приходил ко мне после смерти Кристи.

Проговорили они долго; в чувствительные души подобных Феррису людей здравый смысл вбить труднее, чем в самых толстокожих. Вновь и вновь несчастный возвращался к одному и тому же, требуя, хоть и не на словах, заверений в том, в чем Крук не мог их дать.

– Послушайте, – не выдержал в конце концов адвокат, – постарайтесь понять простую вещь. Я здесь для того, чтобы защитить вас от обвинения в убийстве не знакомого вам человека. Все, что мне предстоит сделать, – это извлечь максимум выгоды из того, что называется разумными сомнениями. Убийство Кристи, как и убийство Уркхарта, здесь совершенно ни при чем.

Феррис недоверчиво посмотрел на него.

– А для чего, вы думаете, я рискую своей шеей, как не для того, чтобы спасти Филлипса? – сердито спросил он.

– Ваше свидетельство мало чего стоит, – остерег его Крук. – В тот вечер вы видели, как из некоего помещения выходит некий человек. А кто это подтвердит? К тому же присяжные могут подумать, что вы друг Филлипса и выгораживаете его.

– При встрече я мог бы опознать Фентона.

– Если вы хотите, чтобы я нашел малого, которого прежде никогда в глаза не видел, в таком городе, как Лондон, значит, вы ждете от меня чуда. Да и в любом случае это работа следователя, а не моя. Вам следует понять, что неизбежно возникнут вопросы, почему вы не явились в полицию раньше.

– Я должен буду сказать правду. Легко вам рассуждать, что Кристи и Уркхарт не имеют отношения к делу, – наоборот, еще как имеют. Тут целая цепочка, и слабое звено – то, что проседает. Я ничего не могу сказать про Филлипса, не сказав про Фентона, а это возвращает нас к Кристи.

– Если не считать вашего признания, у полиции нет оснований производить аресты по делу такой давности, как дело Кристи, к тому же одного вашего признания недостаточно, потому что, ручаюсь, Фентон ни в чем не признается. Далее. Вам еще предстоит доказать, что такой персонаж, как Фентон, вообще существует. Никто, кроме вас, ничего не знает ни про Фентона, ни про дело Кристи… если только, – Крук небрежно постучал пальцем по фотографии, – этот малый и впрямь у него на доверии. Опять-таки только вы видели Фентона в тот вечер, когда в Кэмден-тауне был убит Уркхарт.

У Ферриса расширились глаза.

– Вы что же, хотите сказать, что следствие может заподозрить, что я все это выдумываю, а в действительности сам-то и убил обоих?

– Это не исключено, – рассудительно сказал Крук, – совершенно не исключено.

– Но… но ведь имя Фентона есть в регистрационном журнале «Нью-Риджент». А это значит, что такой человек существует.

– Это значит только, что некто, назвавшийся Джеймсом Фентоном, действительно останавливался там пять лет назад. Но это никоим образом не связывает его с теми убийствами.

Феррис испуганно посмотрел на него.

– Мне это никогда не приходило в голову. Но послушайте, вы-то мне верите? Вы ведь верите, что я ни в чем не виноват, правда?

– Я? – переспросил Крук. – Конечно, верю. Ведь именно за это мне и платят, разве не так?

– Да, весьма занятное дельце, – говорил он Биллу, вернувшись наконец к себе в кабинет. – Получается, мы преподносим его полиции на золотом блюде, да еще и с приправой в виде петрушки по краям. Какого-то парня находят мертвым в церкви, наш клиент исчезает, а потом обнаруживается, что это труп человека, каким-то образом связанного с преступлением, относящимся к прошлому Ферриса. Любопытно, как это воспримут присяжные. Считается, что достаточно занять свидетельское место, поклясться говорить правду и только правду, и с тобой будут обращаться, как с архангелом Гавриилом. Но вряд ли на присяжных произведет такое уж благоприятное впечатление признание нашего приятеля в том, что он уже связан с одним убийством. А представь себе, Билл, что этот малый – Гуверолицый – кое-что знал о нем. Представь себе, что знал он гораздо больше, чем того хотелось бы Феррису. Предположим, Феррис назначил ему свидание в церкви Святой Этельбурги.

– И уговорил его переодеться в свою сутану, – подхватил Билл, – и тот для удобства повернулся спиной, чтобы уж точно промаха не было? Как-то малоправдоподобно.

– А что, если Гуверолицый шантажировал его? Вспомни, он снял со счета все свои деньги.

– Ну, это ради жены, он ведь знал, что у нее нет доступа к этим деньгам. К тому же зачем оставлять их дома, почему не взять с собой в церковь?

– Потому что он не собирался их ему отдавать.

– А как насчет того парня, которого мальчишка из хора увидел у входа в церковь?

– Может, это и был Феррис.

– Странно, что больше никто его не заметил, ведь он здешний, все его хорошо знают. Да, и еще башмаки. Почему Гуверолицый оказался в Драммонд-Хаусе в тот же день, что и парень, по описанию похожий на Фентона? Что, Фентон хотел, чтобы он увел эти башмаки? Но если так, то зачем? Я там покрутился, поразнюхал вокруг и не обнаружил никаких следов от ботинок, вообще ничего такого, что заставило бы увидеть в них хоть какую-то угрозу. Давай-ка наведаемся в Ярд и немного пощекочем полицию.

У Крука была своя манера ведения дел. Нельзя сказать, что полицейским она нравилась, как нравился и он сам, но у них хватало ума держать свое мнение об этом человеке при себе, и обращались они с ним с уважением, которому позавидовал бы королевский адвокат. Чаще всего его называли Надеждой Преступников, а такие люди требуют уважения со стороны стражей закона и порядка. Лучше всего играть с ними, когда это требуется, на одной стороне поля, потому что об искусстве подставлять другую щеку им ничего не известно, более того, они всегда готовы выдавить вам глаза и ударить ниже пояса. Они устанавливают собственные правила, что для полиции затруднительно, поскольку она связана определенными ограничениями, и если нарушить их слишком уж очевидно, это чревато впоследствии утратой изначальных преимуществ. Так или иначе, когда мистер Крук появился в полиции и заявил, что в деле «Корона против Ферриса» он представляет интересы обвиняемого и хочет видеть башмаки покойного – то есть те башмаки, что были у него на ногах в момент смерти, – затруднений не возникло.

Тело было захоронено за несколько дней до этого в общей могиле, за счет государства; никаких памятных знаков в честь этого ничем не примечательного праха устанавливать не планировалось; никто не предъявил претензий на его одежду, оставшуюся в распоряжении властей.

Ботинки, предоставленные для осмотра Круку и его напарнику, были маленького размера, с острыми носами и, явно контрастируя со всем остальным одеянием покойного, хорошего качества и малоизношенными.

– А что у него был за костюм? – небрежно поинтересовался Крук, пока Билл разглядывал башмаки так пристально, словно рассчитывал заставить их заговорить.

Билл тоже заметил нестыковку.

– Их не для него шили, – сказал он.

– Да уж, такие типы вряд ли когда слышали о существовании Сэвил-роу, – неожиданно послышалась чья-то реплика. Крук задумчиво поднял голову. Кто-то из молодых леди лорда Тренчарда[27], решил он.

– И нижняя одежда у него весьма приличная, – продолжал он весьма светским тоном. – Обычно бывает наоборот.

– Множество благотворительных обществ всегда готовы прийти на помощь таким людям, – важно заметила подопечная лорда Тренчарда.

Крук подумал, что, когда власти поставят ее на место, у девицы появится неплохой шанс на Би-би-си. Телевидение в наши дни набирает такую популярность, что одного человеческого голоса становится недостаточно, нужна картинка.

– Может, какое-то из таких обществ эти башмаки ему и пожаловало, – вкрадчиво усмехнулся он. – Уж точно не на Римской дороге он их подобрал.

Было ясно, что его собеседница ничего не слышала о Римской дороге с ее известным в Восточном Лондоне блошиным рынком.

– Один каблук чуть выше другого, – несколько покровительственно заметила она. – Можно сказать, ортопедическая обувь. Определить изготовителя нам не удалось. Странно, но имени на подошве нет. Не исключено, конечно, что ботинки сделаны за границей.

– Не исключено, – согласился Крук.

Полицейский участок они с Биллом покидали в хорошем настроении. На выходе последний сунул руки в карманы и принялся что-то насвистывать.

– Ортопедическая обувь! – фыркнул он. – Ну да, можно, конечно, и так сказать.

– А ты бы как сказал?

– Знаете, Крук, – неопределенно вздохнул Билл, – я великий, но потерянный человек.

– Потерянный для чего, для праведности? – поинтересовался Крук.

– Видите ли, – ухмыльнулся Билл, – я никогда всерьез не относился к этой болтовне о хромоте Фентона. Хромые не бывают жуликами, в противном случае я не работал бы сейчас на правопорядок, пусть и в определенном смысле. Мне известна только одна дополнительная причина, по которой кому-то может понадобиться утолщенная подошва, и дело тут не только в удобстве ходьбы. Славная картинка: леди Молли из Скотленд-Ярда[28] расхаживает по Лондону в поисках сапожника, способного вспомнить, не он ли вытачал эти сапоги, и решающая, в конце концов, что они скорее всего сделаны за границей. Но я могу сказать, чья это, по всей вероятности, работа – просто потому, что этот сапожник сделал не одну пару по моему заказу. Славный парень по имени Энсделл, у него мастерская на Холлоувэй-роуд. Художник в своем деле, даже больше – гений. И если бы я сам не носил таких башмаков, скорее всего не заметил бы этого утолщенного каблука. Можно как-нибудь заглянуть к нему и спросить, не слышал ли он чего о Фентоне.

– Так он тебе и скажет.

– Если кому и скажет, то только мне.

– Такая, значит, история, – задумчиво протянул Крук.

– Часть истории, – поправил его Билл. – Наш случай – вроде тех историй, что издаются под маркой Криминального Клуба. Только в последнем абзаце узнаешь, кто же на самом деле преступник.

– Наш вроде бы любит кроссворды, – заметил Крук. – Зачем тащиться в Драммонд-Хаус только для того, чтобы передать камешки? Наши парни любят усложнять жизнь. Одно из самых захватывающих ограблений нашего времени связано с несколькими жемчужинами запредельной стоимости. Они были отправлены по почте из Парижа в спичечном коробке и переданы получателю на вокзальной площади Тоттенхэм-Корт-роу. Вот и все. А здесь обычный пансионат – к чему такие выкрутасы?

– Наверное, наскучила обыденность, решили поразвлечься, – предположил Билл. – А то все одно и то же, надоедает. А кроме того, надо же и полиции дать шанс потрудиться.

– Вопрос в том, – продолжал Крук, – должен ли был Гуверолицый заполучить ботинки?

– Ну, это вполне ясно. На самом деле главное – кому это могло не понравиться.

– С ходу можно сказать одно: не Фентону. Он оставался в гостинице уже после того, как тот малый смылся.

– Если это, конечно, был Фентон. Мы исходим из того, что так оно и есть.

– Верно, – с улыбкой откликнулся Крук. – Уверенности, правда, в этом нет, но… слушай, Билл, ты когда-нибудь интересовался Эвклидом?

– В школе, где я учился, его не проходили, – бесстрастно ответил Билл.

– Эвклид обнаружил – и поведал миру, – что начинать надо с гипотезы, из чего следует, что нельзя бросить камень и ожидать, что он застынет в воздухе. Иными словами, начинать надо не просто с гипотезы, а с обоснованной гипотезы. Так вот, мое обоснованное предположение состоит в том, что именно Фентон убил Уркхарта, украл изумруды и спрятал их в каблуках ботинок, которые в интересующее нас время увел Гуверолицый. Но, может, все это не так? Я хочу сказать: а что, если в каблуках тех ботинок никаких изумрудов не было и Фентон просто водил Гуверолицего за нос? Да, нам известно, что несколько лет назад они работали на пару, но, судя по его виду, Гуверолицый многого не добился, и уж, во всяком случае, никто его не знал. Даже его имя до сих пор неизвестно. Крепкими, знаешь ли, надо обладать нервами, чтобы проникнуть в церковь и обчистить труп.

– Стервятники это умеют, – холодно заметил Билл. – Но что верно, то верно, нервы для того, чтобы играть в игры с законом, нужны. Ладно, пойду-ка я прогуляюсь и потолкую со своим другом Энсделлом.

– А я перекинусь словечком с парнем, который ведет защиту Филлипса.

– Вроде этим занимается Брюс?

– Он самый. Известный Кровосос. Если кто и способен вытрясти из тебя душу, так это Брюс. Ладно, так или иначе, он будет рад повидаться со мной.

И внешне, и манерой поведения Брюс был полной противоположностью своему визитеру. Невысокий энергичный шотландец с зелеными глазами, доброжелательный трудоголик, он был готов обрушить на кого угодно фонтаны обаяния, что заставляло его свидетелей выжимать из себя все, на что они способны. Его подвижная опрятная фигура, казалось, была вырезана ножницами, и весь он походил на ухоженную птичку в клетке, внезапно оказавшуюся перед крикливым взъерошенным попугаем.

– У меня есть для вас новый свидетель по делу Филлипса, – начал Крук с равнодушным видом, который, впрочем, ничуть не обманул – и это еще мягко сказано – его собеседника.

– И кто же это?

– Некто Феррис.

– Ваш клиент. – В хитроватых зеленых глазах Брюса вспыхнула искорка.

– Он самый. Арест Филлипса заставил его выйти из укрытия.

– Ясно, как божий день, – вежливо проговорил Брюс. – Или вы хотите сказать, что это он убил Уркхарта? – Сам он, разумеется, так не думал.

Даже если бы у Крука были неопровержимые доказательства виновности Ферриса, он бы уверял суд в его девственной чистоте, расставляя присяжным ловушки и обрушивая на них полупризнания и в конце выиграв дело.

– Да нет, – любезно ответил он. – Но он знает возможного убийцу.

– И может указать на него?

– Не совсем. – Небрежность, с какой ответил Крук, должна была свидетельствовать о том, что указать на человека в девятимиллионном городе – да и то, если тот не уехал из Лондона, – вопрос суток, и вообще задача настолько детская, что он даже говорить на эту тему не хочет.

– И кто же это?

– Вам не приходилось слышать о человеке маленького роста с большой головой, время от времени называющем себя Фентоном и интересующемся драгоценными камнями?

– Не знаю никого с таким именем.

– Вот-вот, Билл говорит то же самое. Но если он топтал здешнюю землю две недели назад, вполне можно предположить, что еще не смылся. К тому же у нас фактически есть доказательство того, что он был в Лондоне в то утро, когда этот несчастный малый был заколот в церкви.

– Вы хотите сказать, что и это его рук дело?

– Нет, разве что человек способен оказаться в двух местах одновременно. Так или иначе Феррис видел его выходящим из мастерской в то самое время, когда был убит Уркхарт.

– Что-то не сразу он это вспомнил.

– На то у него были свои причины.

– Причины есть у всех. Он готов выступить в суде как свидетель?

– Для этого он и вернулся.

– И у него есть доказательства того, что Фентон – реальный человек?

– Пока нет. – Крук говорил совершенно непринужденно. – Послушайте, Брюс, вы же не хуже моего знаете, что это за публика – присяжные. Покажите им парня, обвиняемого в убийстве и добровольно представшего перед судом лишь затем, чтобы спасти шкуру другого парня, и их не будут занимать такие пустяки, как реальное существование предполагаемого убийцы. Они скажут, что люди не рискуют жизнью забавы ради.

– И еще они скажут, если, конечно, у них есть хоть капля разума, что он вполне может оказаться другом Филлипса, не желающим, чтобы тот болтался на виселице.

– Да, я знаю, – заверил его Крук, – филантропия в этой стране – огромная сила, но не настолько же, чтобы отправиться на виселицу за убийство, которого ты не совершал, ради того, чтобы кто-то другой избежал ее в сходных обстоятельствах.

Брюс промолчал, он был погружен в свое любимое занятие – рисовал рыб. По всей Англии и во многих городах континентальной Европы остались следы его пребывания, такие же явственные, как следы улитки. В настоящий момент он изображал молодую озабоченную рыбку, похожую на Филлипса, маленькую остроносую рыбку в адвокатском парике – то есть самого себя, костлявую рыбу – Ферриса – и огромную камбалу в котелке, надвинутом на один глаз, – Крука.

– Так что вы можете предложить насчет Фентона? – спросил, наконец, он.

– Только одно. Действовать по примеру Братца Кролика – затаиться и ничего не говорить. Иными словами – дать парню длинную веревку, и он сам со всем справится. Когда не можешь найти улик, а фабриковать их небезопасно, остается одно: отойти в тень и ждать, пока они сами тебе не свалятся на голову. Пока Фентон еще не заставил нас как следует потрудиться, так ведь он и не знает, что нужен нам. Дождемся, пока узнает. Сядем ему на хвост, и он начнет оставлять следы, которые, при некоторой удаче, приведут его прямо на виселицу.

Дождавшись, пока Крук уйдет, Брюс откинулся на спинку стула и усмехнулся. «Неужели он думает, – говорил он сам себе, – что ему удалось пустить мне пыль в глаза? Да наплевать ему, повесят Филлипса или нет. Просто ему нужна помощь в поимке Фентона, а когда это бывало так, чтобы Артур Крук не заставил сделать других свою работу?»

При всем при том он глубоко уважал своего недавнего посетителя. Он знал, что если кто и преуспел в искусстве розыска, то это Крук. Не далее как на следующее утро его вера нашла подтверждение. На первых полосах газет, которые интеллектуалы любят называть помойкой, появились аршинные заголовки:

ВНЕЗАПНЫЙ ПОВОРОТ

В РАССЛЕДОВАНИИ УБИЙСТВА В КЭМДЕН-ТАУНЕ

Существует ли некая загадочная связь между убийством Генри Уркхарта, ювелира из Кэмден-тауна, с убийством неизвестного, совершенным несколько дней спустя в церкви Святой Этельбурги? Уильям Феррис, арестованный по подозрению в совершении второго из этих убийств, сделал вчера признание, которое может спасти молодого Чарлза Филлипса от вынесения обвинительного приговора. Он заявил, что в вечер, когда был убит Уркхарт, видел незнакомого мужчину, выходящего через заднюю дверь ювелирной мастерской. На вид он был ниже среднего роста, с крупной головой, слегка прихрамывал.

Далее следовала еще одна, напечатанная более мелким шрифтом, заметка под заголовком:

УБИЙСТВО НА Эрлс-КОРТ

Полиция считает, что в ее распоряжении имеется ценная информация, касающаяся личности человека, найденного заколотым в церкви Святой Этельбурги на Эрлс-Корт. В нем опознали мужчину, остановившегося накануне в одном из близлежащих пансионатов.

– Теперь он наш, – оптимистически заявил Крук. – А мы пока отойдем в сторону и будем ждать.

– Чего?..

– Потопа. Ножей, выстрелов, мешков с песком, да чего угодно. Когда имеешь дело с господином, разыскиваемым как минимум за два убийства, надо быть начеку.

Но хотя Крук был прав в своем предположении, что внезапная вспышка публичности обеспокоит Фентона, нельзя отрицать, что поначалу дела пошли прямо противоположным образом.

Глава 11

В деревне жизнь течет медленно. Время здесь насыщено ощущением пространства, которое горожанину либо вовсе неведомо, либо давно им забыто. Юный Берти недолго скучал по родителям. Когда тетка сказала, что отец заболел, а мать не может уехать из города, он вполне удовлетворился этим объяснением и бодро и смело погрузился в новую жизнь. Детям Элси пригрозили шкуру спустить, если они хотя бы заикнутся об «убийстве» в присутствии кузена. Берти было всего шесть лет, вряд ли можно было ожидать, что он будет доискиваться причин столь непредвиденных каникул, и действительно, он не раз пытался нарваться на неприятности, поддразнивая своих сверстников, вынужденных по утрам тащиться через поля за две мили в школу, в то время как он резвился на воле.

Элси уговорила добряка директора школы оставить его пока в покое. Мистер Хейз понимал, что в школе правду от ребенка не утаить: какой-нибудь не сдержанный на язычок проказник-соученик наверняка просветит его, а поскольку все дело в течение двух-трех недель так или иначе разрешится, он согласился освободить его на это время от посещения уроков.

Сама Элси от души желала, чтобы Берти ходил в школу с ее детьми. Он был подвижный, как белка в колесе, и озорной, как обезьянка. Отвернись от него на минуту – и беды не оберешься. Казалось, он не знал, что такое страх: прыгал через ручей с первым, кто попадется, лазал по деревьям, в него ударяла молния, он заманивал на луг быка, известного на всю округу своей свирепостью, и победоносно гнал его к ограде, купался в частных прудах, не задумываясь, заходил на чужую территорию. Однажды он ушел далеко от дома, и его вечером привезла назад на небольшой, красного цвета спортивной машине какая-то незнакомая женщина.

– Надо лучше следить за ребенком, – сурово выговаривала она Элси. – Там, на Хэрроу-Лейн, бродят цыгане, а вы знаете, что это за публика.

– А мне хотелось бы пожить с цыганами, – мечтательно сказал Берти. – Шатры, костры, вареные кролики в горшках, мыться не надо…

Элси остановила его на полуслове, отправив в дом, после чего ей удалось избавиться от дамы без обид со стороны последней. Ее муж Джон Броди всерьез воспринял слова незнакомки и, перекинув юного племянника через колено, основательно выпорол его.

– Еще раз повторится что-нибудь в этом роде – отправишься в Лондон, – сказал он, рывком ставя мальчика на ноги.

Но Берти был неисправим. Он обладал неким благоприобретенным, не унаследованным ни от одного из родителей, свойством, – редкостной общительностью, благодаря которой ему нередко доставалось, однажды его даже боднул бык. Он не догадывался, что взрослые уделяют ему столько внимания, потому что в новостях то и дело мелькает имя его отца. А после того, как Феррис явился в полицию, они стали еще добрее.

Элси впервые узнала о происходящем из письма Мэй, написанного сразу после ареста мужа.

«Это должно всех убедить в том, что он не виновен», – писала сестра. Но когда Элси прочитала письмо мужу, тот только головой покачал. Это был крупный, на вид спокойный и уравновешенный мужчина, на несколько лет старше жены.

– Лично я в этом сомневаюсь, – сказал он. – Все будут говорить, что рано или поздно его все равно бы поймали. У него не было денег, скоро стало бы нечего есть, а попрошайничать он побоялся из страха быть узнанным. Так что оставалось только сдаться – либо шагнуть в реку.

– Будь он виноват, так в реку бы и бросился, – настаивала Элси.

– Он знает, что этот парнишка тут ни при чем, – возразил Джон Броди. – Так или иначе, чем дольше бы он скрывался, тем для него хуже.

– У нас не получится долго держать Берти в неведении, – с тревогой в голосе сказала Элси. – Сам знаешь, как быстро разносятся новости, а он паренек общительный, с каждым встречным останавливается поговорить. Это он от Мэй унаследовал. У нее одной из всех нас ума хватило уехать в Лондон и выйти замуж за городского.

– Немного же она от этого выиграла, – заметил Броди.

– Она любила его, – вздохнула Элси.

На следующий день Берти опять исчез. Привыкшая к его выходкам Элси не волновалась, пока солнце не опустилось за горизонт и холмы и долины не начали стремительно увеличиваться в размерах, как всегда бывает в сумерки. Складка за складкой низины и пастбища устремлялись далеко-далеко к бескрайнему небу. Шестилетний мальчик в этом пустом пространстве не более чем песчинка. Элси так и видела, как он пробирается во тьме, и вспоминала некогда слышанные ею в Литтл-Придэме рассказы о человеке, будто бы замеченном в том, что он пристает к детям. Сердце у нее тревожно забилось, и едва Джон вернулся домой, как она бросилась к нему со своими страхами.

Оказавшись у родственников совсем недавно, мальчик тем не менее успел обзавестись множеством друзей, и когда новость о его исчезновении распространилась в округе, со всех сторон посыпались предложения о помощи. В разные стороны разъехались машины, многие отправились на поиски пешком, те, у кого были телефоны, звонили соседям, справляясь, нет ли чего нового. Элси без колебаний оставила своих детей с Деборой, одной из работниц фермы, и вместе с Джоном села в ветхий семейный автомобиль.

Джон пытался успокоить ее, говоря, что, возможно, малыш поскользнулся и растянул лодыжку.

– Ну куда он мог деться? – шептала Элси. – Не представляю, что я скажу Мэй.

– Куда он обычно ходит? – спросил Джон.

– Да куда угодно.

– А какое в наших краях самое опасное место? Старая каменоломня. Неужели туда свалился?

На узкой дороге им пришлось бросить машину и присоединиться к одной из поисковых партий, участники которой тоже вспомнили про каменоломню. Но в этот час, когда уже стремительно темнело, различить что-либо на расстоянии было невозможно. Элси стояла на краю поросшего утесником кратера, выкрикивая имя мальчика, склоны окружающих холмов подхватывали звук ее голоса и эхом возвращали назад, так что все окружающее, погруженное в густую тень пространство звенело одним и тем же словом: Бер-ти, Бер-ти. Холмы, и долы, и деревья – все, казалось, взывало к нему. Джон взял жену за локоть и увлек в сторону.

– Это же не единственное место, – сказал он, и она побрела за ним по утоптанной дорожке назад, к машине. Всякий раз, когда мимо проезжал автомобиль, Джон останавливал его, всякий раз, когда невдалеке от дороги возникал отдельный дом или небольшой поселок, притормаживал и повторял одни и те же вопросы: не видел ли кто на обочине маленького мальчика с мужчиной, ведущим велосипед? Или, может, того же мальчика видели сидящим рядом с водителем грузовика, направляющегося в сторону Голодного Брода? Но никто не мог сказать ничего определенного. Все ребятишки в рубашках, шортах и твидовых кепках на одно лицо, их только матери различают. Джон повсюду оставлял сообщения и номер телефона, по которому с ним можно связаться, и ехал дальше. У полиции тоже не было никаких сведений, и вообще там вроде не склонны были отнестись к делу сколько-нибудь серьезно. Скорее всего, с мальчиком ничего не случилось. Ну, потерялся, так ведь ночи теплые, так что ничего страшного. Когда Элси заговаривала о мужчине, которого видели в Литтл-Придэме, полицейские только успокоительно улыбались. Да все это старушечьи сплетни, говорили они. Но потом, после ее ухода, настороженно поглядывали друг на друга, вспоминая то одно, то другое. На стволах деревьев все еще висели обрывки объявлений, на которых огромными черными буквами было написано: «Убийство», и далеко не все те, чьи имена там фигурировали, были пойманы. Один из местных жителей, наткнувшийся в овраге на тело маленькой девочки со связанными, как у домашней живности, ножками и ручками, повторял, что в жизни не забудет этого зрелища.

В десять вечера Элси и Джон вернулись на ферму. Там их могли ожидать хоть какие-то новости, да и стемнело уже настолько, что дальнейшие поиски потеряли какой-либо смысл. И действительно, впервые с тех пор, как мальчик пропал, стало достоверно известно нечто новое. Несколько дней назад на отдых в деревню приехала сестра Милосердия[29] из одного лондонского женского монастыря. Ее приземистая уютная фигура, круглое красное лицо, капор на голове, болтающаяся на шее нитка бус и тупоносые мужские башмаки сразу привлекли внимание в округе. Разумеется, юный Берти немедленно подлетел к ней, как возвращающаяся в родные края птичка; точно так же подлетел бы он к тигру, или пляшущему медведю, или вообще к чему-то новому и необычному. Уже на следующий день после ее появления он догнал ее на улице и с серьезным выражением лица протянул пастилку за один цент. Она явно его заинтересовала, а ее гортанный смех так и просто восхитил. Ни Элси, ни Джон практически ничего не знали о сестрах, разве что живут они по какому-то непонятному уставу, что и отличает их от всех остальных людей. Ничего похожего в своих краях они прежде не видели, хотя, оказываясь на городском рынке, Джон и замечал в толпе фигуру в черном облачении. И вот теперь это странное создание, похоже, готово было подсказать им правильный путь. Засунув руки в просторные рукава, в очках в блестящей оправе, за которыми светились живые карие глаза, она довольно неловко уселась в большое деревянное кресло-качалку на кухне фермерского дома. Голос, каким она поздоровалась с хозяевами, звучал в высшей степени встревоженно. Заговорив, она встала с места и опустила глаза, словно присутствие мужчины смущало ее.

– Извините за вторжение, – сказала сестра, – вы, должно быть, сильно устали, но нынче днем я видела вашего мальчика на Холмах. Он был с мужчиной, невысоким таким мужчиной в клетчатой кепке. Они удалялись от деревни.

– А вы уверены, что это был Берти?

– Его ни с кем не спутаешь, такие дети сразу запоминаются. К тому же, понимаете, на днях мы с ним разговаривали. Он рассказывал про себя. Про то, как жил в Лондоне, про свою мать. Славный паренек. Нет, я совершенно уверена, что это было он.

– А мужчину вы при встрече узнаете?

– Думаю… думаю, да. Я его с головы до ног рассмотрела, хотя, естественно, прежде всего вглядываешься в глаза. И, знаете, что-то в нем меня насторожило. Я пробовала, честное слово, пробовала уговорить мальчика вернуться, но он отказался.

В речи сестры слышались легкие гортанные нотки, словно английский не был для нее родным языком. О себе она рассказала, что работает на добровольных началах сиделкой, а сейчас находится в ежегодном двухнедельном отпуске, и с оттенком наивной гордости добавила, что впервые после воцерковления отдыхает одна. Раньше ее, как правило, сопровождал женатый кузен, но зимой он умер, и ей разрешили поехать одной, при том условии, что она не будет останавливаться в гостиницах.

– Я пошла погулять по Холмам. В Лондоне мы много ходим, но больше всего по монастырским проходам, вверх-вниз по лестнице, а здесь – куда хочешь. Я увидела Берти на холме, который у вас называют Пастушьим. Он шел с каким-то мужчиной не туда, то есть в сторону от дома. Увидев меня, мужчина отвернулся, а Берти засмеялся и помахал рукой. Я подошла и сказала: «Берти, куда это ты собрался так поздно? Ты ведь знаешь, тетя волноваться будет», – и предложила вернуться со мной. Но он ответил, что этот мужчина привезет его домой на машине.

– На машине? – Я строго посмотрела на этого человека. – Что ж, это неплохо, особенно если ноги натрудишь. А вы прямо сейчас возвращаетесь?

Но нет, меня он явно приглашать с собой не собирался. Вообще-то, как правило, мне никто бы не разрешил садиться в одну машину с незнакомым мужчиной, но тут ситуация была необычная.

– А машину вы видели? – едва слышно спросила Элси.

– Нет, он сказал, что оставил ее в проулке, за оградой. Наверное, надо было убедиться, но до ограды было не так близко и… в общем, во-первых, становилось поздно, а во-вторых, нам велят проявлять милосердие по отношению ко всем незнакомым людям, ну я и подумала, что вмешиваюсь не в свое дело, и ушла. Чтобы кто-нибудь заводил двигатель, – понизила голос она, – я не слышала, но решила, что машину оставили где-нибудь в конце проулка, да и дурно это – подозревать людей в злых намерениях.

– А как выглядел этот мужчина? – спросил Джон. – Я хочу сказать, ничего особенного вы не заметили?

Монашенка на секунду задумалась, потом сказала:

– Он немного прихрамывал. Но совсем немного. Только сейчас, я как подумаю об этом, начинаю бояться.

– Там по верхнему краю поля тянутся старые прогнившие сараи, – медленно проговорила Элси. – Как думаешь, туда кто-нибудь заглядывал?

– Так это же далеко, – покачал головой Джон. – Кому придет в голову, что шестилетний мальчик мог туда добраться?

– Немедленно едем. И если он там… – Но картина, нарисованная ее воображением, оказалась такой страшной, что она поспешно опустилась на место.

Сестра тревожно переводила взгляд с одной на другого.

– Если там что-нибудь случилось… – невнятно заговорила она, – о Господи, как же я виню себя… Но ведь… но ведь это мог быть хороший знакомый. Откуда мне было знать?

Элси вспомнила о гостеприимстве. Она предложила сестре чашку чая, но та отказалась. Это было против монастырских правил – пользоваться гостеприимством незнакомых людей. Она и так уже нарушила эти правила, войдя в чужой дом, но обстоятельства сложились необычные, и сестра не сомневалась: мать-настоятельница отпустит ей этот грех. «Тем более, – добавила она про себя, – что у нас, сестер-волонтеров, устав не такой строгий…»

Хозяева проводили ее до дверей, Джон предложил довезти до дома, но она решительно отказалась.

– В Лондоне мы обязаны отправляться по вызову в любое время суток, – пояснила она.

Их монастырь представлял собой нечто вроде клиники, где откликаются на любой вызов. И хотя сама она медицинской сестрой не являлась, всегда была готова сопровождать ее в качестве помощницы. Все это на одном дыхании было изложено слушателям, единственное желание которых заключалось в том, чтобы она побыстрее удалилась и можно было снова отправиться на поиски.

Покосившиеся сараи стояли у дальнего склона холма, получившего зловещее название Мертвый и находившегося сразу за Пастушьим. Чтобы добраться туда, надо было сделать длинный объезд, и по дороге Элси вспомнила еще кое-что про мужчину, которого видели в Литтл-Придэме.

– Говорят, у него были эпилептические припадки, – а эпилептики не отдают себе отчета в том, что делают. То есть, сделав что-то, сразу обо всем забывают. Таких нельзя выпускать на волю.

Джон промолчал. Машина поднималась по длинному склону, фары отбрасывали причудливый свет на придорожный кустарник.

– Конечно, сумасшедшими в полном смысле их не назовешь, – продолжала Элси. – Некоторые из них просто дурные люди, убийцы. – И, выдержав минутную паузу, снова заговорила, словно не могла молчать: – Господи, да что же я Мэй-то скажу? Нет, Джон, я точно не осмелюсь ничего ей сказать. – Она снова замолчала, пристально всматриваясь в плотно забитые листьями, поросшие травой кюветы по обе стороны дороги, будто там могло укрыться тельце мальчика, ждущего, что на него упадет свет автомобильных фар.

Доехав до наполовину ушедших в землю ворот, они вынуждены были выйти из машины. Джон дернул за петли, ворота со скрипом приоткрылись, и они ступили на вспаханное поле. Идти было трудно, последнее время ночами шли дожди, но ни одному из них не пришло в голову, что под ногами может содержаться ценная информация в форме следов, которые они сейчас затаптывают. Наверху, в дальнем конце поля стояли давно брошенные сараи – уродливые руины на фоне ночного неба. Элси трудно было вообразить, что над головой у нее могло раскинуться такое огромное звездное небо. Дощатые двери двух первых сараев открылись, пронзительно заскрипев на проржавевших петлях, третья не поддалась – к ней был привален булыжник.

Джон наклонился, чтобы отодвинуть его, Элси попыталась было помочь, но ладони у нее были точно бумажные салфетки, силы никакой. Внутри была кромешная тьма, завывающий снаружи ветер раскачивал их фонари, отбрасывавшие гигантские тени, на фоне которых оба они казались исполинами древних времен. Это был самый большой из трех сараев, длинный и узкий. На полу валялись гниющие доски, у стен теснились груды старых плетней. При мысли о том, что за ними может скрываться, Элси вздрогнула.

– Похоже, никого, – хрипло проговорил Джон.

В тот же самый момент за спиной у них раздался какой-то звук, страшный в своей внезапности, словно металлический скрежет. Обернувшись, они поняли, что за ними наблюдают. Сквозь тьму их безжалостно сверлили два глаза. Сначала Элси подумала: «Ну конечно, он же еще на свободе, этот тип, что увел Берти». Поле утопало в темноте, обступившие его со всех сторон деревья преграждали путь свету звезд. На мгновенье оба застыли. Затем Джон шагнул вперед, раскинул руки и громко крикнул – и тут же с пронзительным, каким-то неземным воем глаза исчезли.

– Сова, – сказал он и направил свет фонаря на сваленные доски. За ними обнаружился темный сверток, по виду походящий на моток веревки.

Джон наклонился над ним, и у Элси замерло сердце.

– Снова ложная тревога, – сказал он. – Это просто деревце, его вырвали из земли и зачем-то притащили сюда.

Но уже через мгновение возник след. Под деревцем лежала матерчатая детская кепка. Джон поднял ее, Элси внимательно изучила. На подкладке оказались инициалы: Б. Ф. Бертран Феррис. Все стало ясно. При колеблющемся свете фонаря они, не отрываясь, смотрели друг на друга.

– Надо вызывать полицию, – мертвым голосом сказала Элси. – Все, Мэй будет убита.

– Погоди, давай-ка прикинем, – рассудительно возразил Джон. – А что, если он просто пришел сюда побаловаться? Ты же его знаешь – он мог перелезть через деревце, выбраться наружу, ну а кепка просто свалилась по дороге.

– В таком случае, где он сейчас?

– Может, домой возвращается.

– Тогда почему мы его не встретили по пути?

– Мы ехали по дороге. А он, наверное, идет полевыми тропинками.

Они пересекли темное поле и вышли через ворота к ожидающему их автомобилю. При приближении к ферме Элси до боли в глазах вглядывалась вперед, но у ворот их никто не встречал. Едва она вошла в переднюю, как из кухни вылетела Дебора.

– Ну, что нового?

– Мы думали, может, он вернулся, пока нас не было дома.

– Ни слуху, ни духу.

Измученный дневными трудами Джон направился назад к двери.

– Ладно, поехал в полицию, – сказал он, – хотя, видит бог, до утра поиски мальчика начинать бессмысленно.

На следующий день полиция взялась за неразрешимое, по всей видимости, дело. Полицейские прочесали всю округу, исследовали все следы, ведущие от притопленных ворот к сараям, и отыскали-таки одну цепочку, пересекающую все поле, – эти следы были оставлены тупоносыми туфлями, возможно, из тех, в каких играют в гольф. Внутри сарая, однако, сходных отпечатков не обнаружилось, хотя следы от туфель Джона и Элси были видны достаточно ясно. Выяснив это, Элси так и вскинулась.

– А с чего бы ему тащить мальчика именно сюда? – с вызовом спросила она.

Вокруг не было видно ни следов крови, ни вообще чего бы то ни было, свидетельствующего о нападении и защите, а стало быть, заверил убитую горем Элси сержант, нет никаких оснований считать, что мальчик мертв.

– Тогда зачем вообще было уводить его?

– Про похищения детей когда-нибудь слышали?

– Да, но похищают детей богатых. А кому нужны такие, как мой племянник?

– Не скажите, – возразил сержант. – В конце концов ваш Берти не совсем обычный мальчик. Имя его отца постоянно мелькает в новостях, и похититель – кем бы он ни оказался – может подумать, что сделается в одночасье известен на всю страну, и если потребовать выкуп, то людей, пожалуй, можно убедить выложить денежки.

Элси все это показалось чистым бредом, но, встреться ей Крук, он мог бы сказать ей, что кажущиеся смешными вещи на самом деле вполне реальны.

– Говорил же я тебе, что надо дождаться, пока мастер Фентон сам не приготовит себе веревку, – изрек Крук в разговоре с Биллом, когда известия об исчезновении мальчика просочились в печать.

– Так вы думаете, что мужчина, которого видела старая сестра-монахиня, это и есть Фентон?

– Судя по рассказам, этот парень – большой выдумщик. Для всех будет лучше, если это окажется он.

– В смысле?

– Причинить вред парнишке отнюдь не в интересах Фентона. Понимаешь, он собирается использовать его как инструмент шантажа.

Как это нередко бывало, Крук оказался прав в своем предвидении. Следующий удар преступник нанес, целясь в Мэй.

Глава 12

До начала всей этой истории Мэй редко получала письма. Время от времени писала сестра, примерно раз в три месяца давала о себе знать вышедшая замуж и уехавшая жить в Портсмут подруга детства, вот и все, так что, как правило, стук почтальона в дверь не особенно ее задевал. Даже сейчас Мэй скорее боялась, нежели ожидала его. Большинство полученных ею после двойной трагедии писем приходили без подписи, многие – явно от умалишенных; иные содержали такое сквернословие, какого она в жизни не слышала и смысла его не понимала, но случалось и что какой-нибудь незнакомый человек выражал сочувствие. Словом, когда через день-другой после исчезновения Берти она, подметая лестницу, нашла на коврике под дверью конверт, особого интереса он у нее не вызвал. После получения страшной вести она ходила как неживая, исчезновение мальчика лишило ее всяких сил. Прочитав первые слова этого загадочного послания, она попросту не поняла их. Потому что есть вещи, которые просто невозможны. Люди сходят с ума и совершают убийства, предают, творят ужасные преступления, из эгоистических побуждений готовы лишить жизни половину округи, но никто не похищает мальчика, совсем ребенка, только за тем, чтобы послать матери анонимное письмо с угрозами. Так говорила себе Мэй, в то время как слова с трудом пробивали себе путь к ее сознанию.

Миссис Феррис, если вы хотите увидеть своего сына целым и невредимым, объясните своему мужу, что вспоминать – глупо, мудрость состоит в том, чтобы забывать. А в данном случае это может быть даже хуже, чем глупость.

Вот и все – четыре строки намеренно безликим почерком, и ни подписи, ни обратного адреса, ни даже даты. Мэй посмотрела на почтовый штемпель. Придэм – там живет Элси, и там пропал ее мальчик. У Мэй подпрыгнуло сердце: выходит, он жив. Конечно, конечно же, он в тех краях, а если так, полиция должна его найти. Но тут же сердце упало вновь. Эти люди ни за что не дадут полиции добраться до него. Берти – смышленый и памятливый паренек, он везде и всегда узнает своего похитителя, так кто же даст ускользнуть такому ценному свидетелю? Сердце колотилось у нее в груди, как паровой молот. Почти не отдавая себе отчета в своих действиях, Мэй вынесла за дверь полпинты молока с прикрепленной к горлышку бутылки нацарапанной простым карандашом запиской – полпинты, булка белого хлеба, – надела шляпу, вернее, скромную меховую накидку, походящую на рыбное филе, перчатки с темной вышивкой на тыльной стороне, одернула пальто и отправилась к мистеру Круку.

Крук только что повесил свой внушительный котелок, когда доложили о ее приходе. Он принадлежал к числу тех замечательных адвокатов, которые живут не по расписанию. Если Крук на работе, он доступен для всех. Не надо надувать щеки, любил он повторять, жизнь предназначена не для этого.

Увидев Мэй, он сразу понял, что случилось нечто необычное, но когда она рассказала ему, что к чему, Крук долго – ей показалось, целую вечность, – не говорил ни слова. Чего-то в этом роде он и ожидал: обнаружив, что находится под подозрением, пусть даже весьма туманным, Фентон должен был зашевелиться. И ход его, вынужден был признать Крук, оказался мастерским. Если ваш муж узнает во мне человека, выходящего из ювелирной лавки Уркхарта, сына вам больше не видать. Вот к чему все сводилось, и у этого типа хватало мозгов понять, что Мэй отнесется к угрозе с полной серьезностью. Муж ей – кто бы спорил – дорог, но Берти еще дороже. Да и много ли от нее требуется? Просто пусть Феррис скажет, что не может достоверно утверждать, будто человек, которого он видел в темноте огибающим мастерскую, ему знаком. Все просто. Или не очень? Скорее всего дело Уркхарта – единственное, что власти могут вменить Фентону за последние десять лет его жизни. Даже если дело Кристи закрыто, все равно вряд ли Фентону хотелось бы предстать перед судом, ничего хорошего это ему не сулит. Крук пожевал губами и, избегая взгляда Мэй, отвернулся.

Мэй же говорила просто, как говорят отчаявшиеся люди либо родственники умирающего с врачом.

– Скажите же мне, пожалуйста, что надо сделать, чтобы вернуть Берти? Я все сделаю, все, что скажете.

В конце концов, Крук повернулся к ней, посмотрел на нее своими неправдоподобно блестящими глазами и сказал:

– Делать вам ничего не надо.

Мэй так и впилась в него взглядом: она явно ничего не поняла.

– Ничего не делать, когда Берти в… в руках этого человека? Когда в любой момент его… ему могут сделать больно?

– Да ничего ему не сделают! Это просто блеф, колоссальный блеф.

– Но Берти… нет, его надо вернуть. Я должна что-то сделать.

– И что же, например?

– Пойти к Вилли, сказать, чтобы он все забыл про тот вечер, что его вообще там не было…

– И пусть повесят невиновного?

– А откуда нам знать, что он невиновен?

– У нас есть все основания это предполагать.

– Пусть даже так, но почему бы тогда ему самому не позаботиться о себе, как это делают все остальные? А если Вилли скажет, что его там не было, мне отдадут моего Берти.

– Не так-то все просто, – покачал головой Крук. – А что, если того парнишку отпустят, а ваш муж снова передумает и вернется к своим прежним показаниям?

– Если этот молодой человек, как его, Филлипс, окажется на свободе, какое это имеет значение?

– Очень даже имеет. Полиции не понравится, если обвиняемого оправдают. Полицейские будут рыть дальше.

– Полицейские! Молодой Филлипс! Вы что, только о них и думаете? А как насчет моего мальчика? Его похитили, его не отпускают, я не знаю, где он, не знаю даже, в безопасности ли он, может, в эту самую минуту…

Крук наклонился и положил ладонь ей на руку.

– Вы ведь не собираетесь вступать в сговор с преступником?

– Я хочу, чтобы мне вернули моего мальчика, – упрямо повторила Мэй.

– Да не вернете вы его, даже если согласитесь на условия этого типа, что бы он там ни говорил. Остается одно – ждать. Я ваш адвокат. Вы должны мне доверять. Уверяю вас, я никогда не проигрываю. Мальчик вернется – и муж ваш будет оправдан.

Она все не сводила с него глаз, и выражение ее лица постепенно менялось. Вызов исчез, хотя отчаяние осталось. Судя по всему, она поняла, что Крук не будет помогать ей договариваться с подлецом, похитившим ее сына и шантажирующим ее; поняла она и то, что в одиночку ей ничего не сделать. На письме не было обратного адреса, найти отправителя нет никакой надежды. Она совершенно беспомощна. Да, со всем этим она примирилась, и в глазах ее застыл мучительный вопрос.

– Миссис Феррис, – решительно заговорил Крук, – неужели вы хотите, чтобы вашего мужа казнили за убийство?

– Вилли – мужчина. А Берти всего лишь маленький мальчик. Как вы не понимаете?

– Послушайте, за что, по-вашему, вы мне платите? – с неожиданной агрессивностью спросил он. – Неужели у вас совсем нет ко мне доверия?

– Верните мне моего мальчика, – жалобно прошептала она.

– Если есть на свете человек, способный это сделать, то он перед вами. И если вы думаете, что какая-то преступная сволочь может расхаживать по Лондону с задранным носом и радоваться тому, что он поимел Артура Крука, то вы просто меня не знаете. Вот и все.

Оставшись наедине с Биллом Парсонсом, Крук сделался значительно менее воинственен.

– Мы в заднице, – объявил он. – Человек, имеющий на совести два убийства, – не новичок, он не остановится перед тем, чтобы убрать с дороги ребенка.

Билл повертел в руках письмо.

– Очень любезно с его стороны сообщить о своем местонахождении, – заметил он.

– Настолько любезно, что я не удивился бы, увидев его продающим спички на ближайшем углу, – согласился Крук. – А вообще-то рано или поздно он появится в Лондоне. В конце концов, речь идет о его шкуре, его собственной, а не принца Уэльского, например.

– Давайте-ка я займусь этим. – Билл сунул в карман письмо и конверт. – Отпечатки пальцев и так далее. А у вас какие планы?

– Прежде всего надо добраться до тюрьмы – прежде, чем там окажется миссис Феррис. А то муж ей все что угодно наобещает. На виселицу пойдет, если уверует, что это вернет ей мальчика. Чудно, знаешь, ведь нас, адвокатов, считают такой несентиментальной публикой. А есть ли что-нибудь более сентиментальное, нежели готовность сунуть голову в петлю, лишь бы успокоить женщину? Но я дал себе слово, что не позволю этому парню умереть.

– Вопрос только в том, насколько он сам ценит свою жизнь, – буркнул Билл.

– Он сам? – Крук сердито помотал головой. – Да я думаю вовсе не о его жизни, а о своей репутации.

Есть все-таки в жизни законников свои моменты, говорил он себе, беспечной походкой приближаясь к тюремным воротам и дергая за веревку огромного звонка. Это как если бы ты был врачом. На объявления, вывешенные на стене, можно не обращать ни малейшего внимания. Что, пусть и с некоторыми оговорками, подтверждает его собственный опыт. Крука знали во всех тюрьмах страны. В свое время ему приходилось играть за весьма сомнительные команды, но неоспоримый факт заключается в том, что эти команды, как правило, побеждали. Если бы начальникам тюрем предложили заключить пари, они в девяти случаях из десяти поставили бы на Крука против его соперника, а в десятом скорее всего плакали бы их денежки.

Феррис был из тех заключенных, каких надзиратели не любят больше всего. Он не устраивал скандалов, не произносил речей, не впадал, даже на мгновенье, в истерику. Не донимал своих стражников заверениями в собственной невиновности, не метался по камере, как беспокойный паук в паутине показаний, из-за которых попал в эту клетку. Он был тих, смирен, никогда ни на что не жаловался. И все же надзиратели предпочли бы хоть немного шума. У таких тихих людей, как этот, в сердце пустота, и это на них судьи набрасывают в итоге черный колпак. Он даже в карты не играл и не смеялся над историями, которые они рассказывали.

При появлении Крука он автоматически поднялся, как поднялся бы, если бы в камеру вошел начальник тюрьмы или капеллан. Не ходя вокруг да около, Крук сразу взял быка за рога.

– Это первое свидетельство того, что мы на правильном пути, – заключил он. – Этот тип впадает в панику.

Реакция Ферриса была мгновенной и характерной для него.

– Жена знает?

– Это она принесла мне письмо и все рассказала.

– Это что-нибудь меняет?

– Ничего. Вы, как и собирались, дадите свои показания по делу Филлипса.

– А что с мальчиком?

– Послушайте, – сказал Крук, – я адвокат. Я не против того, чтобы рискнуть при случае или пойти против ветра. Но поймите, я не собираюсь подыгрывать таким типам, как Фентон. Держите себя в руках, и игра пойдет по нашим правилам. Проиграете – мы все проиграем. Вам придется нелегко, – честно добавил Крук, – главным образом потому, что рядом с вами будет жена. Но надо держаться. Ясно?

Феррис продолжал думать о своем.

– А если сказать, что я видел какого-то мужчину, но по прошествии времени вряд ли смогу его опознать…

– И что же, вы думаете, Брюс этим удовлетворится?

– То есть?

– Стоит вам признаться, что вы кого-то видели, как он вцепится в вас, как терьер в крысу, и потребует описания этого человека. И, хотите верьте, хотите нет, вытащит из вас все, что ему нужно. Мне приходилось видеть его в деле. Два удара, и вы в нокауте.

– А если я все же скажу, что вообще не помню, видел ли кого-нибудь? – Рот Ферриса сошелся в тонкую нитку.

– Филлипса повесят, и вы фактически превратитесь в убийцу. Выбор за вами. Подача или сторона площадки. Апельсин или хорошая сигара.

– А если что-нибудь случится с моим мальчиком?.. Меня просто в угол загнали.

– Это верно.

– И как же, во имя всего святого, мне из него выбраться?

– А я, по-вашему, зачем? – пробурчал Крук. – Черт, вы, ребята, похоже, даже азов закона не знаете.

По возвращении Крука выяснилось, что Биллу есть что ему сообщить. Он проверил письмо и конверт на наличие отпечатков пальцев и готов был представить результаты своих изысканий.

– Есть кое-что интересное, Крук, – протянул он. – Начнем с конверта. На нем четыре четких отпечатка. Два схожи, они принадлежат миссис Феррис. Я заглянул к ней, чтобы показать фотографию мужчины, узнать которого она не смогла – да и откуда бы, ведь он умер пятнадцать лет назад, – и таким образом сумел получить ее пальчики. Два отпечатка, повторяю, идентичны. Третий принадлежит вам, но есть еще один.

– А его, надо полагать, оставил почтальон. Отправитель слишком осторожен, чтобы оставлять следы.

– Звучит убедительно, – согласился Билл. – Только как вы объясните тот факт, что отпечатки пальцев почтальона остались не только на конверте, но и на самом письме?

Крук навострил уши; это имело такой же эффект, как если бы слон услышал слово «булочка».

– Так-так, посмотрим. Гм. А что, рисковый малый этот почтальон.

– Только, может, государственному служащему это не очень подходит, – промурлыкал Билл.

Крук погрузился в раздумья.

– Вряд ли она показывала кому-нибудь это письмо, прежде чем прийти сюда. Во всяком случае, мне она сказала, что прямиком направилась ко мне.

– Тут вот еще что, – продолжал Билл. – Когда проверяешь конверт на наличие отпечатков, там, знаете ли, как правило, обнаруживается масса разных следов, которые оставили множество разных мужчин и женщин, через чьи руки прошло письмо. Но на этом – ничего.

– И, стало быть, его посылали не почтой, доставили лично. Так, а что насчет штемпеля?

– Ясный отпечаток ламповой копоти на уже погашенной марке.

– Получается, Фентон в городе. Сообразительный малый. Он может отслеживать наши действия, а мы его – нет. Мы вроде как меряем шагами освещенную комнату, а он наблюдает за нами в окно. Нам известно, что он стоит в тени, но это все.

Крук снова задумался.

– Феррис утверждает, – продолжал он, – что они познакомились в баре. Что ж, с такими, как этот Фентон, действительно чаще всего там и встречаешься. Меньше риска, чем у себя дома. Теперь вопрос: почему в ту ночь он остановился именно в Драммонд-Хаусе? Ведь в Лондоне полно всякого рода пансионатов. Живи он, допустим, в районе Кингз-Кросс или Паддингтона, там бы и зарезервировал себе номер. Но нет, он выбрал Драммонд-Хаус, потому что знал про него, а знал, потому что Драммонд-Хаус находится в его районе. Преступник, который имеет хоть каплю ума либо пользуется хоть какой-то известностью, в таком клоповнике не остановится. Таким образом, следующий наш шаг ясен. Если он действительно живет в этом районе, надо прочесать местные бары. Занятие это долгое и нудное, но так бывает всегда, когда имеешь дело с законом. Кто-нибудь слышал об адвокате, потратившем на расследование три дня, когда в его распоряжении было четыре?

В отличие от полицейского или следователя, адвокат не может позволить себе полностью сосредоточиться на каком-то одном деле: всегда находится множество людей, жаждущих заполучить частицу времени Крука, а в данном случае имелся персонаж, у которого были все основания предполагать, что если Крук не займется его делом прямо сейчас, он в самом непродолжительном времени отправится за решетку. Поэтому Крук, чье грубоватое чувство юмора заставляло его радоваться своему положению адвоката, сознательно водящего закон за нос, сосредоточился на деле этого господина, а о Феррисе на время забыл – до тех пор, пока «они» не открылись, то есть до шести вечера. Тогда он запер кабинет, нахлобучил на голову свой непрезентабельный котелок и поехал на метро в сторону Эрлс-Корт.

У бара есть одна общая черта с царствием небесным – они равно не испытывают уважения к личности. Иначе говоря, в баре тебя принимают совсем не так, как во всех остальных публичных местах. Крук толкнул дверь «Синицы в руках», лениво оглядел рассевшихся за стойкой мужчин, столь же невозмутимо заказал себе двойной виски и занял место среди остальных. Разговор в это время шел о собачьих бегах. У каждого из присутствующих был персональный дрессировщик, у всех имелось собственное представление об экстерьере. Толковали о «собаках-везунчиках», надежных собаках и, напротив, собаках, на которых нельзя положиться.

Какое-то время Крук не вмешивался в общий разговор, затем наклонился немного вперед и спросил в своей обычной развязной манере:

– Послушайте, никто не слышал про некоего Фентона? Низкорослый, с большой головой.

Мгновенно наступила тишина – собравшиеся рылись в памяти в поисках человека по имени Фентон. Всплывали разные имена – Бентон, Хенсон, Вестон, – но Фентона не было.

– А кто это, дрессировщик? – осведомился кто-то.

– Да нет, просто один малый, который делает удачные ставки, – небрежно отмахнулся адвокат. – Говорят, заходит в такие бары, как этот, ловит всякие слухи, ну и ставит. А ты тоже не помнишь его, Джим? – Крук внезапно повернулся к мужчине, стоявшему за стойкой.

Парень был явно большой шутник.

– Чудно, но, отправляясь сюда, люди обычно оставляют жетоны с именами дома, – пространно ответил он. – Правда, я имею в виду женатых.

– Весьма вероятно, – согласился Крук. – Еще один двойной, Джим. И не надо столько воды.

– Милости просим, – живо откликнулся бармен. – Могу и вовсе без воды. – И он подмигнул стоявшему рядом краснолицему толстяку. Тот сунул в ухо короткий палец и энергично заерзал на месте. То еще местечко. Но Крук знал, что делал, и усмехнулся. Он всегда полагал, что только дурак может позволить себе обидеться, если речь идет о деле. Достоинство – это прекрасно, кто спорит, оно чрезвычайно существенно в жизни человека, но все же, по правде говоря, не так существенно, как еда, питье и теплая одежда, когда на улице холодно. А сегодня вечером холодно. Ему пришло в голову одно красочное выражение: пойти по шерсть, а вернуться стриженым. Он снова улыбнулся, допил виски и собрался уходить.

– Ну что, передать от тебя привет этому парню, Фентону, если появится? – осведомился бармен.

Крук ответил с достоинством и направился по следующему адресу – в «Сноп пшеницы», где применил ту же тактику. До закрытия он зашел еще в три бара, но лишь на четвертый день его странствий случилось нечто достойное внимания.

В тот вечер он сидел за одним из круглых столиков, выстроившихся в ряд перед длинной, обитой плюшем скамьей, примыкавшей к стене, когда, взяв со стойки кружку, к нему подсел молодой человек с тонкой ниточкой рыжеватых усов.

– Вы вроде интересуетесь этим малым, Фентоном, – начал он. – Видел вас на днях в «Синице», потом в «Живи и дай жить другим», нынче вот здесь, и всякий раз вы о нем заговариваете. Прищучить, что ли, хотите?

– А если и так, у тебя что, лишний крючок есть?

– Иными словами, знаю ли, где его найти? Нет, но хотел бы знать. Очень хотел бы. Как-то раз он меня сильно нагрел.

– Ах, вот как? Хвост прищемил? – Брови у Крука взлетели так высоко, что их стало почти не видно под сдвинутым на затылок котелком. – Так у этого деятеля, малыш, целая псарня имеется.

– Мне, видите ли, не нравится, кого он там держит. Вы же не хуже моего знаете, чем он на самом деле занимается, так?

– Возможно, – согласился Крук, – вполне возможно.

– Что-то не очень вы разговорчивы. Послушайте, если я вам устрою с ним встречу, какова будет цена?

– Зависит от того, чего он сам стоит. Сейчас ничего не могу сказать.

– Я имею в виду – что вы готовы дать?

– Ты что, ищешь работу?

– Я бы выразился по-другому, ну да ладно. Похоже, вам этот парень очень нужен, так вот, если я укажу кратчайший путь… – Собеседник адвоката выжидательно замолк.

Крук встал.

– Встретимся завтра в то же время в «Зеленом человечке», там все и обговорим. Послушаем еще, что мои парни скажут.

Из бара они вышли вместе, но не успели пройти и сотню ярдов, как Крук обнаружил, что забыл свою палку, и вернулся назад. Народа было по-прежнему довольно много, что его ничуть не удивило: пиво бесспорно отменное, да и обстановка приятная. Он критически оглядел публику, собравшуюся у стойки. Да, классное заведение, правда, это не обыкновенный бар, скорее салун, так Крук и не думал, что Фентон будет искать союзников либо жертв где-либо еще. Не его уровень. Столик, за которым они сидели с рыжеусым, все еще оставался свободен, да и у бармена не нашлось времени убрать использованные кружки. Крук ленивой походкой приблизился к столику, быстро огляделся, взял кружку своего нового знакомца и вышел, неся ее дном вверх. Игра, любил говорить он, стоит свеч. Крайне маловероятно, что его кто-нибудь заметил: все были поглощены собой и друг другом, а когда Джордж подойдет убрать столик, он и не заметит, что одна кружка пропала. Рыжеусый успел испариться, на что Крук и рассчитывал. Правда, он мог поджидать его в конце улицы, и, чтобы застраховаться от новой встречи этим вечером, Крук пошел в противоположном направлении и на углу взял медленно проезжавшее мимо такси. Он добрался до своей конторы в Холборне и приступил к делу с такой сосредоточенностью, словно было одиннадцать утра, а не почти одиннадцать вечера. Проведя необходимые манипуляции с отпечатками пальцев, Крук сравнил их с результатами, полученными Биллом. Как он наполовину и предполагал, человек, написавший и отправивший анонимное письмо, и человек, с которым он сегодня пил пиво, а завтра вечером должен был вновь встретиться, оказались одним и тем же лицом.

Глава 13

Назавтра, в девять часов вечера, Крук сидел в партере «Палладиума», слушая свою любимую исполнительницу мисс Сиселию Кортнидж, одетую в вечернее платье цвета синего льда и приводящую своими двусмысленными песенками зал в полный восторг. Вместо него в бар «Зеленый человечек» явился Билл Парсонс. Описание, данное Круком мужчине, с которым у него было назначено свидание, оказалось настолько точным до последней мелочи, что Парсонсу, стоявшему, облокотившись о стойку, не составило ни малейшего труда узнать его, когда тот примерно без двух минут девять разболтанной походкой вошел в бар. Он плюхнулся на стул рядом с Биллом, высокомерно посмотрел по сторонам и заказал двойной виски. С профессиональной нежностью человека, бывшего некогда королем в своем деле, Билл слегка отодвинул его и убедился, что тот вооружен. Хотя вряд ли будет обнажать оружие здесь. Точно так же невозможно было себе представить, чтобы законопослушный гражданин счел подобную форму самозащиты необходимой в таком районе Лондона, как Эрлс-Корт.

«В мои времена такого не было, – подумал Билл, – но, конечно, этому плутишке следует отдать должное».

Часы пробили девять, и Лис немного напрягся: начал проявлять интерес к находящейся позади него вращающейся двери. Он обладал способностью смотреть через плечо, не поворачивая головы, что не осталось не замеченным Биллом, который знал, что честные люди такого дара не имеют. Он им просто не нужен.

Примерно через четверть часа молодой человек заерзал, еще через пятнадцать минут демонстративно отошел от стойки и сел за столик, откуда мог видеть всех, кто входил в бар. Без четверти десять он решил, что Крук нарушил их договоренность.

«А чего он ждал, этот недоумок, – подумал про себя Билл, – что Крук вот так и залетит в эту золотую клетку?»

В десять бар закрылся. Лис заплатил за виски и, хлопнув дверью, вышел на улицу. Почти сразу же за ним последовал Билл. Лис свернул круто влево, шагая быстрой походкой чем-то смущенного, а отчасти раздраженного человека. Он дошел до конца длинной улицы, держась преимущественно в тени, на углу повернул, пересек извозчичий двор и оказался перед обшарпанными домами с тяжелыми, не слишком чистыми кружевными портьерами на окнах. Дома были трехэтажные, то есть не слишком большие даже для этого далеко не самого аристократического района Лондона, и их окружала атмосфера какой-то серости и захудалости. Если бы, допустим, здесь совершилось убийство, то в его основе не лежал бы никакой героический мотив, и жертвой стал бы не лихой молодец с татуировкой на груди и живым воображением, а какой-нибудь несчастный бродяга, неприметное существо, умерщвленное скорее всего при помощи специальных средств, например яда. В таких домах, как эти, трудно представить себе настоящее насилие.

Или воплощенную респектабельность, сказал себе Билл. Старые девы, живущие в атмосфере доведенного до степени безумия достоинства, кошки, спаривающиеся под ржавыми листьями дубов, двухчасовые театральные чаепития, тайные визиты в чужие кладовки; престарелые женщины в шалях, не подпускающие к себе промерзших, престарелых, с пергаментными лицами и заплетающимися языками мужчин, у которых, кажется, нет позади никакой жизни и которые словно с неба свалились, родившись, когда им было уже за семьдесят.

Он увидел, как Лис поднимается на один пролет каменной лестницы и вставляет ключ в дверной замок. В цокольном помещении горел свет – кухня, подумал Билл, хотя и здесь за плотными портьерами ничего в доме не было видно. На пансионат, решил он, не похоже, потому что все остальные окна – темные. Вряд ли обитатели так рано легли спать, ведь только начало одиннадцатого. Билл ждал, пока на нижнем этаже мелькнет хоть какой-нибудь свет, но так и не дождался, хотя времени прошло немало; зато осветилось окно на втором этаже. Билл задумчиво обвел взглядом весь дом и обнаружил под карнизом окно, на котором не было портьеры, – небольшое, занавешенное каким-то темным полотном. Постояв еще немного, он решил, что ему нечего здесь больше болтаться, смысла нет, запомнил адрес – Придо-Креснт, 38, – и пошел домой.

По дороге в его неутомимой голове проворачивались различные аспекты этого необычного дела. Крук предположил, что Гуверолицый – сообщник Фентона и что Фентон придумал довольно неуклюжий способ проникновения в обыкновенный пансионат для передачи драгоценностей, которые уже стоили жизни одному человеку и, по всей вероятности, приведут на виселицу другого. Однако же, рассудительно подумал Билл, если все обстоит именно таким образом, каким боком причастен к этой истории наш Лис?

Дабы последовательность событий имела хоть какой-то смысл, следует предположить, что ему было известно о том, что изумруды находились в распоряжении Фентона, как и о хитроумном способе, каким тот собирался передать их Гуверолицему. Последний, если верить Брейди, ушел из Драммонд-Хауса очень рано; из этого следует, что Лис либо был одним из постояльцев пансионата, либо поджидал Гуверолицего снаружи. Последний, разумеется, узнал его и сразу понял, какая ему грозит опасность, – отсюда его отчаянное обращение к Феррису. Но попытка укрыться в безопасном месте успеха не имела. Лис, рассуждал сам с собой Билл, последовал за ним в церковь, заколол его и унес изумруды – те самые таинственные изумруды, о которых ничего не было известно после того вечера, когда погиб Уркхарт.

У Крука своя теория, продолжал свой внутренний монолог Билл, пока ноги автоматически несли его к дому, а ум упорно отказывался воспринимать окружающее, у Крука своя схема, но посмотрим, как вписывается в нее Берти Феррис. У нас есть все основания предположить, что Лис имеет отношение к его исчезновению. Во всяком случае, именно через него миссис Феррис получила анонимное письмо. Никто не знает, где удерживают мальчика, но я бы лично не удивился, если бы он обнаружился в Придо-Креснт. Да, но как это соотносится с другими частями ребуса? С какого перепуга Лису беспокоиться, повесят Фентона или он избежит виселицы? Ясно ведь, что мальчика похитили только для того, чтобы Феррис не дал своих показаний. А какие это могут быть показания, кроме того, что он видел Фентона рядом с мастерской Уркхарта? Но если Лис украл изумруды у Фентона и убил его сообщника, тогда, конечно, чем быстрее повесят Фентона, тем для него лучше. Следовательно, ему нужно сидеть тише воды ниже травы и носа не высовывать. Или, может, Феррис видел его в тот день и теперь собирается заявить об этом в суде? Но если так, почему он не сказал об этом Круку? И почему уже закрыл церковь, а потом вернулся? Да нет же, нет, вся история раскрывается так же чудесно, как японские цветы, которые ставишь в воду и уже через пять минут у тебя ощущение, словно ты очутился в Кью-Гарденс[30]. Есть еще одна возможность, которую Крук упустил, а именно: Фентон и Лис – сообщники, а Гуверолицый влез в их дела. Предположим, он узнал слишком многое и его следовало убрать с дороги. Предположим, это с Лисом должен был встретиться Фентон в Драммонд-Хаусе, а Гуверолицый их выследил и каким-то образом ухитрился выкрасть изумруды и ускользнуть с ними. А Лис об этом прознал, проводил его до церкви, прикончил и вернул себе камни.

У Билла голова шла кругом.

Далее он подумал, что следующим шагом должно стать доказательство некоторых из этих предположений, каких именно, неважно – любая соломинка покажет, в какую сторону дует ветер.

На следующее утро мужчина в форменной одежде газовщика позвонил во входную дверь дома по адресу Придо-Креснт, 38, и заявил открывшей ее женщине, что у него имеется инструкция проверить все газовые колонки и плиты в доме.

– Так ведь их только десять дней, как поставили, – кисло возразила та.

– Ничего не могу поделать, мэм. В одной квартире произошла утечка газа, старая дама едва не задохнулась, и нам велено обойти весь дом и убедиться, что все в порядке.

Женщина – на вид ей можно было дать от двадцати восьми до сорока – не очень-то любезно посторонилась и провела его на кухню. Газовщик, казалось, никуда не торопился. Он осмотрел заслонку, задал целую кучу вопросов, на которые женщина отвечала быстро и отрывисто, затем проследовал в примыкающую к кухне столовую. Здесь в стену была встроена небольшая газовая плита, не требовавшая никакого ухода.

Покуда он возился с ней, хозяйка раздраженно кудахтала:

– В первый раз с таким сталкиваюсь. Вы должны были хоть незадолго предупредить о своем приходе. Половина дома не убрана…

– Меня это не волнует.

– Кровати не застелены.

– Да я и не собираюсь ложиться.

– Так или иначе, пока вы здесь понапрасну тратите время, я должна навести порядок наверху.

Она вылетела из комнаты, и, услышав ее шаги на лестнице, он встал и неслышно подошел к двери. Шаги стихли – очевидно, она дошла до верхнего этажа и принялась за уборку. Он поспешно собрал свои инструменты и вышел в коридор.

– Могу я подняться, мэм?

Она перегнулась через перила.

– Сначала посмотрите внизу еще одну горелку. Сейчас покажу.

Похоже на гостиную, подумал он; облезлые двустворчатые двери, которые, если их закрыть, делят комнату надвое. Но сейчас они были распахнуты. В глубине виднелся камин, который, судя по его запущенному виду, не зажигали уже несколько дней. Впереди – старомодная газовая колонка, пыхтящая и булькающая из-за скопившегося в трубках воздуха. Дабы оправдать свой визит, ему пришлось заняться починкой, и прошло несколько минут, прежде чем он вновь попросил разрешения подняться.

Она показала ему просторную спальню на втором этаже и позади нее еще одну комнату, в которой, судя по ее виду, сейчас никто не жил: тут стояла железная кровать, покрытая стеганым одеялом сероватого цвета, вокруг были разбросаны многочисленные чемоданы и баулы. На этом же этаже имелась ванная с еще одной столь же старомодной газовой колонкой, доставившей ему некоторые трудности. Затем хозяйка повела его на верхний этаж.

– Ну, здесь вам вообще делать нечего, – брюзгливо сказала она. – В этой комнате живет служанка, и сами видите, какой тут бардак. Сейчас к врачу пошла, говорит, прыщи замучили. Ничего удивительного, особенно если посмотреть, на что она спускает всю свою зарплату. Мне в ее возрасте, если выскочил прыщ, давали сенну, и вскоре все проходило. А сейчас – то один врач, то другой, неудивительно, что на работу времени не остается.

Посетителю – звали его Коксом – было ясно, что постель застелили только что, в изножье валялась одежда, подушки были поспешно взбиты и брошены одна на другую. Если это действительно комната служанки, то постоянно отапливаться она скорее всего не должна, большинство хозяек вроде этой считают подобное излишним. Да и плиту здесь, видно, давно не зажигали. Он принялся сметать с конфорок пыль и пепел от сигарет, подобрал окурок и как бы машинально сунул его в карман. Обстановка комнаты была на редкость скудной. Желтого цвета умывальник, той же окраски комод, несколько крючков на стене, где была развешана одежда, небрежно прикрытая кретоновой занавеской. Женщина подошла, чтобы поплотнее задернуть ее, и возившийся у плиты Кокс, воспользовавшись тем, что она оказалась к нему спиной, незаметно положил ладонь на подушку. Она была еще теплой. Убрать руку он не успел, потому что в тот же момент женщина повернулась.

– Видно, хватает ей работы в таком большом доме, – заметил он. – Большое подспорье для вас, надо полагать.

– Тут только мы с мужем живем, – недовольно буркнула она, – а его целыми днями не бывает дома. Да вроде никто не жалуется, я во всяком случае ничего в этом роде не слышала. А работа всякая тяжела.

Внизу раздался звонок, но хозяйка явно не собиралась оставлять его в комнате одного; распахнув окно, она перегнулась через подоконник и выглянула. Воспользовавшись этим, Кокс положил руку на только что застеленную кровать. Странно. Если здесь спит девушка, то почему нет ночной рубашки, халата, домашних туфель, пудры, одеколона – вообще ничего?

– Ну что ж, – заключил он, – тут все ясно. Скажите своей девице, чтобы не бросала на плиту окурков. Что-нибудь еще?

– Ничего. Остался только чердак, но никаких газовых приборов там нет. – Она бдительно проводила его вниз по лестнице.

– Ну и отлично!

В холле он обратил внимание на телефон. Аппарат был старый, без диска.

– Извините за беспокойство, – с той же бойкостью, что и прежде, проговорил он и вышел на улицу, где оставил, прислонив к воротам, свой велосипед.

Недалеко от дома стояла красная будка телефона-автомата. Доехав до нее, Кокс увидел, что она занята девушкой в голубом платье. Судя по всему, поговорить ей было о чем, и вид мужчины, нетерпеливо переминающегося за дверью, не произвел на нее ни малейшего впечатления. Когда она наконец вышла из будки, в нос Круку ударил сильный запах дешевого фиалкового одеколона. Хорошо, что тебя не посещают мысли об убийстве, сказал он себе, набирая номер Крука. Долго ждать, пока на другом конце снимут трубку, ему не пришлось.

– Прочесал весь дом, – начал он. – Думаю, парнишка там, хотя в глаза я его не видел. Но хозяйка оставила меня на кухне, пока, по ее словам, стелила наверху постель, а когда я дотронулся до подушки, она была еще теплая. Говорит, это комната служанки, но никаких следов женского присутствия я там не обнаружил. В глубине дома большой чердак, туда она меня не пустила. Нет, не слышал ни звука, но, если бы эта женщина была вашей стражницей, вы бы тоже помалкивали. Но вот что учтите. В раковине на кухне были две чашки, заварной чайник, несколько тарелок и так далее, а на столе – оловянный поднос с одной тарелкой и одной кружкой. Кружка маленькая, никто, кроме ребенка, из нее пить не будет, а своих детей у нее нет, она сама сказала мне, что живут в доме только они с мужем, если не считать, конечно, этой мифической Белинды. Вот так.

– Ладно, на связи, – бросил Крук. – Смотри там в оба.

Коксу пришлось немного подождать. На улице было оживленно, как всегда бывает утром обычного рабочего дня. Дом номер тридцать восемь не отличался ни от какого другого в округе. Сзади, через служебный вход сновала туда-сюда одна и та же публика – мясник, булочник, зеленщик, торговец рыбой, прачка. Коксу подумалось, что Крук играет с огнем. С другой стороны, пока он наблюдает за домом, бояться за мальчика – даже если он здесь – не приходится, ничего дурного ему не сделают.

Конечно, размышлял он, самое правильное было бы вызвать полицию, это ее работа, но, учитывая, что в их распоряжении имеются лишь смутные подозрения, понадобится не один день, чтобы заставить ее зашевелиться. Он кое-что знал про официальные процедуры. Полицейские подобны черепахам. Сомнений нет, к финишу они в конце концов придут, только вот стартуют слишком медленно.

В этот момент Кокс с удивлением увидел, что из 38-го дома выходит знакомая ему женщина и поворачивает в противоположном направлении, то есть в сторону Эрлс-Корт-роуд. В руках у нее была продуктовая сумка и большой кошелек; она выглядела в точности как еще полсотни домохозяек, живущих в этом районе, и было бы дико, невероятно подозревать ее в таких отвратительных вещах, как дурное обращение или запугивание ребенка. В то же время по мере ее удаления от дома он все больше покрывался потом. Ему не хотелось думать о том, в каком состоянии находится мальчик, если он впрямь остался один в этом доме. Берти далеко не простофиля и не тихоня, это сообразительный и смелый паренек, он не будет послушно сидеть на месте просто потому, что ему так велено. При малейшей возможности он как минимум подойдет к окну, закричит, махнет рукой, попробует привлечь к себе внимание. Понятно, что если привязать малыша к спинке кровати или к стулу, такой возможности у него не будет. Кокс почувствовал, что пот по нему полил градом. И тут, когда он уже готов был на свой страх и риск, не думая о последствиях, рвануться к дому, из-за угла выскользнула небольшая, голубого цвета машина и притормозила у входа. Кокс положил руки на руль велосипеда и неторопливо заработал педалями, направляясь к машине. Из нее вышли двое – один долговязый, немного прихрамывавший при ходьбе, другой – плотный, с румяным лицом и пышными черными усами. Увидев их, Кокс на мгновенье забыл о всякой осторожности и широко осклабился. Крук в своем репертуаре, работает под офицера Скотленд-Ярда.

– Знаю я этих чисто выбритых ребят из Ярда, – говорил он в ответ на насмешки, – но общее представление людей о детективе не сильно изменилось со времен Шерлока Холмса и истории о «Пестрой ленте». Им нравится, когда у сыщика есть усы и на ногах ботинки с резиновой подошвой. Я художник, Билл, вот чего ты никак не можешь понять.

Двое мужчин поднялись по ступенькам, ведущим к входу, и позвонили в дверь. Про запас у них имелся поддельный документ, который, если понадобится, оправдает их присутствие в доме, но, судя по всему, дело было затеяно зря. На звонки никто не откликался. У ворот остановился молодой человек в форме служащего газовой компании и, опершись на раму велосипеда, любезно сообщил:

– Хозяйка недавно ушла.

Один из визитеров, тот, что покрупнее, отошел от двери.

– Куда?

Кокс указал направление.

– Стало быть, дома никого нет?

– Официально – нет.

При этих словах Билл Парсонс, возившийся с какой-то проволокой, негромко присвистнул. Крук вновь поднялся по ступенькам, и оба они вошли в дом. Мало кто мог сравниться с Биллом в искусстве проникновения в чужие квартиры.

– Такая работа, если заниматься ею более или менее регулярно, позволяет держать себя в форме. Да и замочек-то простенький.

Кокс, к немалому своему неудовольствию, вынужден был остаться на улице с указанием позвонить в клаксон, если хозяйка появится в поле зрения. Улица были длинная и прямая, хорошо просматривалась в обе стороны. Дом 38 находился примерно посредине, так что у его напарников будет, в случае необходимости, достаточно времени для незаметного отступления.

Попав внутрь, мужчины не стали тратить времени на разговоры. Они поднялись по лестнице и направились на чердак, о котором говорил Кокс. Дверь была не заперта, внутри валялись старые коробки, кожаные саквояжи, ветхая плетеная корзинка для чая и всякие мелочи, которые сгребла в кучу не слишком аккуратная женщина. Достаточно было нескольких минут, чтобы убедиться: никого в этом помещении нет. Затем они прочесали оставшуюся часть дома, и тоже безрезультатно: если ребенок здесь когда-нибудь и был, то теперь его не оказалось. Заглянули в ящик с углем и вынесенный наружу туалет – ничего. И все же обоих не покидала уверенность, что еще совсем недавно здесь находился ребенок. Под подушкой поспешно застеленной постели Крук обнаружил фарфорового медвежонка – явно детскую игрушку. Хозяйка не дала себе труда вымыть посуду, и Крук прихватил стоявшую на подносе в кухне детскую кружку – может, удастся снять с нее отпечатки пальцев.

– Ну вот, пожалуй, все, больше нам здесь делать нечего, – констатировал он. – Знаешь, Билл, что-то не нравится мне все это.

Он зашел за дом, но и там ничего не обнаружил, за вычетом крохотной, посыпанной гравием и наглухо замкнутой со всех сторон площадки. Огибающая ее непроницаемая стена отделяла дом от точно такого же клочка земли и тыльной части другого строения. Тут не то что ребенка, кошку негде было спрятать. Крук с Биллом вновь поднялись из цоколя на первый этаж и направились к выходу.

– Послушай-ка, – обратился Крук к поджидавшему их Коксу, – ты все время следил за домом?

– Ни на секунду не отрывался.

– В таком случае нынче утром ребенок не мог здесь быть.

– А я уверен, что был.

– Выходит, он ушел, когда ты отлучился позвонить мне.

– Исключено. Он… – Кокс внезапно осекся.

– Ну? – рявкнул Крук.

– Ну конечно. Что я за идиот! Прямо у меня под носом.

– Кому-то сейчас плохо придется, – заверил его Крук.

– Корзина для белья, – просто сказал Кокс. – Какой-то молодой парень спустился в подвальный этаж и вышел с корзиной для белья. Помню, я еще подумал, что такую и вдвоем нести трудно, недаром он даже согнулся немного под ее тяжестью. Точно, оно самое.

И лишь Билл выглядел совершенно невозмутимым.

– Название компании на борту фургона запомнил?

– «Иден-Энд». Потому и запомнил, что звучит необычно.

– Надо бы посмотреть, существует ли такая.

Они дошли до телефонной будки, на сей раз пустой, и принялись листать справочник. Иден А., Иден Эс. Джей., Иден-Хилл-Кейк-Шоп, Иден-Вэлли-Радио – но никакой Иден-Энд.

Глава 14

При всей своей медлительности и манере говорить, растягивая слова, Крук в случае необходимости мог действовать весьма энергично. Он оставил Билла расспросить соседей о привычках все еще не вернувшейся женщины, а сам направился к миссис Феррис. Стоило бедной женщине увидеть фарфорового медвежонка, как она сразу узнала в нем самое драгоценное сокровище Берти.

– Не знаю уж, что он в нем такого нашел, – сказала она, – но расстаться с ним не мог ни днем, ни ночью, всегда держал под подушкой. Хоть я и говорила ему, что так у него лапа может отвалиться, но он не слушал, так хлопотал вокруг него, что можно было подумать, будто все лондонские воришки, специализирующиеся на краже драгоценностей, охотятся за этим медвежонком. Где он? – резко оборвала она себя, и Крук не сразу нашелся, что ответить.

Лицо ее внезапно перекосилось от ужаса. Она посерела, и на мгновенье ему показалось, что она вот-вот потеряет сознание.

– С ним все в порядке, – резко бросил Крук. – Мы напали на след. – Но он сразу увидел, что Мэй ему не поверила.

– По своей воле он бы медвежонка ни за что не бросил, – настаивала она.

– Ему пришлось уходить в спешке.

– Вы хотите сказать, его уводили в спешке?

– Послушайте, – безжалостно перебил ее Крук, – вы хотите помочь сыну или нет?

– Я на все готова, – в отчаянии вымолвила она, – лишь бы вернуть его домой, и Вилли тоже. Забудьте про свой закон и свою полицию. Скажите лучше, что я должна делать, и я сделаю это.

– У вас есть какие-нибудь его книжки с картинками?

– Разумеется. – Она с удивлением посмотрела на него.

– Позвольте взглянуть.

Мэй принесла пять или шесть книг в потрепанных обложках с черно-белыми иллюстрациями, разрисованных цветными мелками, с чернильными пятнами на страницах, следами грязи и карандашными каракулями. Крук быстро нашел то, что искал, – отчетливый отпечаток большого пальца, годный для сравнения с отпечатками (если они там были) на кружке, реквизированной в доме номер 38.

– Теперь это вопрос нескольких часов, – заверил он не находящую себе места от горя женщину. – А вы, если хотите послушать моего совета, оставайтесь дома и никому не открывайте двери. К чему вам всякие ненужные разговоры? И держите на расстоянии газетную братию. – С этими словами Крук удалился, унося с собой несколько книжек, медвежонка и драгоценную кружку.

Если удастся идентифицировать отпечатки, это будет означать – на сей счет у него сомнений не было – следующее. Во-первых, он значительно приблизится к решению задачи, во-вторых, ребенок окажется в гораздо более тяжелом положении, чем прежде. Честно говоря, теперь, когда преступник знает, что его ищут, Круку меньше всего хотелось думать об опасностях, грозящих мальчику. Он слишком смышлен, чтобы дать ему возможность выступить свидетелем. Пусть ему всего шесть, но он внимательный, шустрый, и это произведет впечатление на любого судью. Конечно, говорил себе Крук, похитители могут запугать мальчика настолько, что, даже оказавшись со своими врагами лицом к лицу, он побоится открыть рот. Хотя Крук и демонстрировал уверенность, разговаривая с матерью Берти, на самом деле никакой уверенности у него не было. Он не мог заставить себя поверить, что если Икс почувствует опасность, ему не хватит ума избавиться от ребенка как от свидетеля. И если догадки Крука верны, это будет не первым из совершенных им убийств, а человеку, которого и так уже поджидает виселица, терять нечего.

Крук ускорил шаг, бережно ощупывая «образцы», которые позволят ему проверить достоверность своих подозрений. С Биллом он условился встретиться через час на вокзале Эрлс-Корт. Там они обменяются добытыми сведениями.

Билл перед этим зашел в соседний дом на Придо-Креснт – номер 36, – представившись служащим новой радиослужбы. Действует она, предусмотрительно пояснил он, как страховая компания, гарантирующая за умеренную плату круглогодичную бесперебойную работу вашего устройства. По нему всегда можно связаться либо с радиолюбителями, и тогда они будут распространяться о своем хобби до скончания века, либо с ненавистниками подобной техники, а их яростные нападки слушать даже более любопытно. Билл, расположивший к себе хозяйку дома номер 36 согласием с тем, что громкоговорители, досаждающие соседям, следует запретить по закону, ухитрился между делом поинтересоваться этими последними: кто, мол, живет в соседнем доме?

– Никак не могу достучаться, – пояснил он свой вопрос. – А нежилым дом не выглядит.

– Хозяйка, наверное, вышла, – ответила миссис Уилсон с легким неудовольствием, чем сразу заставила Билла насторожиться.

– Вышла, говорите? А что, работницы у нее нет, чтобы открыть дверь?

– Раньше была, приходящая, но последнюю неделю или две я ее не видела, уволилась, наверное. Я бы поинтересовалась, но эта парочка, судя по всему, считает себя выше всех на свете.

– Парочка? – негромко переспросил Билл.

– Ну да. Хотя, доложу я вам, непонятно, зачем двум людям нужен такой огромный дом. И еще одно, – туманно добавила она, – может, им не хочется объясняться с полицией.

– Что вы имеете в виду? – Билл, холодный и равнодушный, прислонился к косяку двери и через плечо миссис Уилсон вгляделся в темный зев коридора.

– Не знаю, как объяснить, но чувствую, что-то там не так. Все ездит куда-то на этой их машине. И вот чудно: никогда дома не посидит, не приберется, если можно съездить поразвлечься.

– А дети? – полюбопытствовал Билл, прикрывая веками свои проницательные серые глаза, и голос его прозвучал ровно, словно от ответа на этот вопрос не зависела жизнь ребенка.

– У таких детей не бывает. Удовольствия, удовольствия, удовольствия – вот и все, что она знает. К тому же с такой машиной детей не заведешь.

– А что, чем плоха машина?

– Да ничем, просто есть такие, для кого машина важнее женского предназначения. Не нравится мне это. Что было бы с нами, если бы наши матери походили на нее?

Поскольку этот вопрос явно не предполагал ответа, Билл решил сосредоточиться на выяснении некоторых подробностей, касающихся обсуждаемой машины.

– Обтекаемые формы, да и все остальное – это же просто дешевый шик, – закинул он удочку. – Удивительно, как много можно заполучить меньше чем за сотню фунтов.

– Но только не такую машину, как эта, – возразила миссис Уилсон. – Спросите лучше моего Джима.

Словно дух, вызванный одним звучанием своего имени, откуда-то сбоку, из-за закрытых дверей выпрыгнул, точно кролик, подросток школьного возраста.

– Ты что, про «Грейхаунд» рассказываешь? – дрожащим от возбуждения голосом спросил он.

– «Грейхаунд»? – Билл почувствовал, как у него екнуло сердце. – А что, славная машина.

– Славная? – задохнулся Джим Уилсон. – Да я бы… я бы убил ради такой.

– Ну, пока ты держишься за подол маминой юбки, это не страшно, – неприветливо бросил Билл.

– Возвращайся к себе в комнату, – сердито велела мать. – Иначе простудишься, сам же прекрасно знаешь.

– Что же мне теперь, всю жизнь дома торчать? – пробурчал мальчик.

– Какого она года выпуска? – с профессиональным интересом, как мужчина мужчину, спросил его Билл.

Мальчик сразу же забыл о матери.

– Прошлого, черная с откидывающимся верхом. Ну да вы сами все знаете.

– Знаю, – кивнул Билл. Помимо всего прочего ему была известна и цена таких машин. – И часто они выезжают?

– Он – да. Настоящий путешественник.

– Такому путешественнику позавидуешь, не всякий может позволить себе разъезжать на «Грейхаунде», – сухо заметил Билл.

– Ну, что касается ее, ничего такого особенного в ней нет, на какой бы машине ни ездила, – презрительно вставила мать мальчика.

Билл пропустил ее слова мимо ушей.

– Держу пари, ты можешь описать ее с закрытыми глазами, – повернулся он к мальчику, и оба прекрасно поняли, что речь идет о машине, а не о чем-то второстепенном, вроде женщины.

Мальчик набрал в грудь побольше воздуха и начал. Он говорил об обивке салона, о фарах, о новых дворниках, тормозах, двигателе, форме корпуса, багажнике. Даже номер вспомнил.

– LVO 89 89, – повторил Билл, память которого поглощала такие подробности с той же жадностью, с какой росянки заглатывают мелких насекомых. – Ладно, зайду как-нибудь на днях, может, в следующий раз больше повезет.

Скорее всего, раздумывал он, шагая по неровной дороге, эта парочка держит машину где-нибудь поблизости. В десяти минутах ходьбы отсюда находилось несколько гаражей, и он решил не полениться и проверить все, один за другим. С третьей попытки ему повезло. Охранник сразу понял, о какой машине идет речь.

– Хозяин – некий мистер Харпер, живет на Придо-Креснт, – сказал он. – Не наглядится на нее. Сам моет, сам салон чистит. Ну что сказать, меня не удивляет, что им интересуется полиция. Вы ведь из полиции, так я понял? Не похоже, чтобы ребята, живущие на Придо-Креснт, могли купить себе такую тачку на честно заработанные.

– Насколько я понимаю, сейчас машины здесь нет?

– Дамочка уехала час назад. Верно, Джо? – окликнул он второго охранника, как раз проходившего мимо.

– Ну да. Куда-то торопилась, видно. Мы тут все были заняты, так она разошлась, будто не здешняя, а герцогиня какая-то.

– Ну что ж, спасибо. – Билл удалился, стараясь сложить воедино добытые сведения.

Если Кокс прав и мальчика унесли в корзине для белья, Харпер не рискнул бы держать его здесь слишком долго. Задохнется еще прямо у него на руках, а это ему меньше всего нужно. К тому же фургон из прачечной куда более заметен, чем машина-игрушка, так что при любых раскладах он должен был искать ближайшую возможность пересесть со своим заложником в машину. А для этого было достаточно договориться с женой о встрече в условленном месте, а фургон оставить неподалеку, где рано или поздно его и обнаружат.

Визит Кокса насторожил ее, рассуждал Билл, и, как только он ушел, она связалась с мужем, и тот уже через четверть часа подогнал фургон. Хорошая работа, но они, видно, давно подготовились к такому повороту дела. Кто это сказал, что совесть делает всех нас трусами?

Крук поджидал Билла в Эрлс-Корт, предварительно завершив все дела дома.

– Итак? – спросил его Билл.

– Отпечатки пальцев совпадают, – коротко бросил Крук. – Ну, этого мы и ожидали, однако… в полиции работают парни, лишенные воображения. Интуиция, откровение – все это на них никак не действует. Им только одно подавай – доказательства. И ведь благодарности не дождешься. Там очень не любят, когда им протирают глаза.

– Их можно понять, – серьезно сказал Билл. – Похоже, Харпера ничего хорошего не ожидает. В этой стране не любят, когда похищают и прячут детей, и полицию на уши ставят, чтобы вызволить их. Как там, интересно, наш бедолага малыш?

– Его матери это тоже интересно. Если хочешь знать мое мнение, покуда гонка идет на равных, а Господь стоит на стороне правого дела. Ладно, ладно, нам, простым людям, конечно, трудно запретить заниматься делом, однако, кто бы на самом деле ни добился успеха, лавры все равно достанутся профессионалам.

– Они даже, как правило, не знают о существовании любителей, – с готовностью согласился Билл. – И только, когда заложен фундамент, готовы снизойти до тебя, явиться, словно манна небесная.

Крук принялся дозваниваться до Скотленд-Ярда. Когда его соединили, он попросил позвать некоего Филда, который с самого начала занимался похищением Берти. Хоть послужной список Крука белоснежной чистотой не отличался, у него была репутация человека, не отклоняющегося от фактов, так что Филд выслушал его со вниманием и почтением.

– «Грейхаунд», цвет черный, номерной знак LVO 89 89, чета Харперов, – повторил он. – Какие-нибудь приметы есть?

– Мужчина – худощавый, примерно тридцати пяти лет, тонкие рыжие усы, темные волосы; женщина – без особых примет, серая мышка, гнилые зубы, агрессивная манера поведения. Когда ее видели в последний раз, на ней была серая юбка, вязаный свитер и легкое пальто синего цвета, в руках дамская сумочка и хозяйственная сумка. Рост примерно пять футов четыре дюйма. Слегка шепелявит.

– Я смотрю, вы времени даром не теряли, – восхищенно сказал Филд и отключился.

Уже через пять минут по Лондону и его окрестностям было разослано распоряжение задержать черный «Грейхаунд» под номером LVO 89 89; чуть позже зону его действия расширили до более отдаленных мест – следовало учитывать, что у парочки была большая фора во времени, да и в каком направление они уехали, неизвестно. Крук также описал фургон, принадлежащий компании «Иден-Энд», и он тоже был объявлен в розыск. Услышав это название, Филд насторожился.

– «Иден-Энд»? Гм. Чудно́е название. Недавно такая же машина проходила у нас по делу о похищении крупной партии меховых изделий. Хотелось бы пообщаться с ее водителем.

Крук предоставил полиции заниматься своим делом, а сам вернулся в контору, где его поджидал Билл.

– Мы уже потратили на это дело больше времени, чем можем себе позволить, а только представь себе, что будет, если полиция возьмет этого типа по обвинению в похищении, а у нас на руках по-прежнему ни единого доказательства его вины, которое могло бы обелить Ферриса? А если он не займет его место, то, стало быть, мы попросту зря тратим время. Знаешь что, попробуй-ка выяснить, где он находился в момент убийства Гуверолицего. Вообще попытайся найти какую-нибудь связь между этими двумя, потому что пока они оба – лишь фрагменты ребуса, сами по себе не имеющие никакого значения. С точки зрения миссис Феррис, главное – вернуть ребенка, но наша-то с тобой работа после этого только начинается.

Позвонили из полицейского автомобиля с сообщением, что в переулке близ Ричмонд-парка найден брошенный фургон с корзинами для белья, частично пустыми, частично набитыми старыми газетами. В одной из корзин оказался фрагмент пододеяльника с биркой WX 86, вышитой розовыми нитками. Полиция разослала запросы во все лондонские и пригородные прачечные, а также провела обыск в доме на Придо-Креснт, где в ящиках с чистым бельем обнаружились предметы с такой же биркой. Поиски продолжаются.

В тот же день в шестичасовом выпуске новостей Би-би-си было объявлено, что полиция разыскивает черный «Грейхаунд», номерной знак LVO 89 89, в котором предположительно едут мужчина, женщина и маленький мальчик. Сообщение имело большой резонанс. Теперь по следам беглецов шла не только полиция всей страны, но и множество безымянных людей, чье воображение было воспламенено, а сознание потрясено новостью об исчезновении Берти Ферриса. По всей Англии матерей, как водится, захлестнула волна страха, и они теперь просто отказывались выпускать своих маленьких сыновей из дома, полагая, что если похитили одного ребенка, то и другого может ожидать та же участь.

– И они совершенно правы, – наставительно сказал Биллу Крук, – мотив в таких делах не имеет значения. Мы оба прекрасно понимаем, что была причина похитить юного Берти, но нет ни малейших причин, отчего иные из таких вот гаврошей становятся соблазном для каннибала. Это ведь факт, что за мотивированным преступлением следуют точно такие же преступления, мотива не имеющие.

Словом, роковой автомобиль выслеживало население всей страны, все мужчины и женщины. Первые прикидывали шансы на поимку в барах и, выходя на улицы, начинали смотреть в оба. Начеку были гостиницы и автозаправочные станции; престарелые и инвалиды, практически покончившие счеты с жизнью, сидели у окон и тщательно записывали номера проезжающих машин независимо от их цвета и модели. Постепенно начали просачиваться новости. Автозаправка невдалеке от Стейнса утром отпустила десять галлонов бензина; какой-то мотоциклист сообщил, что близ А. на участке дороги с неограниченной скоростью он на протяжении нескольких миль ехал за разыскиваемым автомобилем, через некоторое время от него оторвавшимся. За рулем был мужчина, которого ему не удалось как следует рассмотреть, рядом с ним сидела женщина. Ребенка в машине он не заметил.

Было получено несколько противоречивых сообщений, из-за чего поиски и преследование пошли по ложному следу в районах, лежащих за сотни миль от маршрута, по которому в действительности следовал черный «Грейхаунд», пока полиция не засекла его в Хенслейке, из чего вытекало, что беглецы направляются в Шотландию. Несколько позднее та же машина была замечена на Вестон-кроссе, а из одной круглосуточной автозаправки поступило сообщение о мужчине, приблизительно соответствующем описанию: он пришел пешком, пояснив, что в машине кончился бензин, купил пару канистр и удалился. С течением времени приходили все новые сообщения, и в конце концов стало ясно, что медленно, но верно кольцо поисков сжимается.

Сидя в своей полуподвальной квартире на Филсон-стрит, Мэй Феррис не выключала радио, пока не закончила передачи последняя станция. Прошли «Беседы на актуальные темы», одноактная пьеса про убийцу младенцев (страшное совпадение, но нельзя же ожидать, подумала она, что Би-би-си будет все принимать во внимание), передали концерт камерной музыки, церковное песнопение в Вест-Энде, танцевальную музыку из отеля «Мэй-Фэр», – а она все слушала и слушала, ибо любую программу в любую минуту могло прервать сообщение, касающееся Берти. Ведь у нее не было телефона, по которому ей могли позвонить в тот самый момент, когда что-нибудь станет известным.

Неохотно, с болью в душе она выключила радио на ночь, подумав, что не слушала его так безотрывно с того трагического дня, когда умер король Георг Пятый.

Глава 15

I

Беспокойный предутренний сон майора Хью Чартериса, жителя Ред-хауса в графстве Ист-Бреттон, был оборван звуком, сразу же отозвавшимся в его нездоровом сознании залпами артиллерии и взрывами ручных гранат. Вокруг слабо мерцал предшествующий заре зеленоватый свет. Майор был весь в поту от неотвязного страха, впервые испытанного им во Франции в 1915 году, когда его сначала подбросило в воздух, а потом засыпало землей, похоронив на несколько часов, после чего он еще долго страдал от зубодробительного лечения, грозившего довести до конца то, что было начато взрывом. С тех самых пор он жил в каком-то сумеречном состоянии, тщательно переориентируя мозг, созданный для активной практической деятельности, на трудные тропинки познания, и вынужденный горестно мириться с тем фактом, что его сестра Диана, женщина исключительной доброты и такой верности, что он не мог не подумать, какого тяжелого испытания избежал ее потенциальный муж, видела в нем и крест свой, и торжество победы.

Окончательно проснувшись, он убедился, что находится не во Франции, а услышанный им только что шум исходит не от разрыва снаряда. Это был всего лишь оглушительный стук захлопнутой двери машины. Едва он вполне осознал это, как услышал, что машина трогается с места.

– Что за свинство! – возмущенно воскликнул он. – Неужели негодяи, зачем-то разъезжающие по полю в пять утра, совсем не думают о приличных людях, мирно спящих в этот час?

Он посмотрел на светящийся циферблат своих наручных часов. Даже меньше пяти. Странно, право, кому могло прийти в голову разгуливать в столь неурочный час. Для молочников слишком рано, для возвращающихся восвояси любителей ночных пирушек – во всяком случае, в этом районе – слишком поздно. Да, тут есть несколько танцевальных залов, но, в отличие от лондонских, они закрываются до четырех тридцати утра. Он откинул шторы и свирепо посмотрел вслед удаляющемуся темно-красному автомобилю.

– Надо бы заявить в полицию, пожаловаться на непозволительное нарушение порядка, – продолжал он рассуждать сам с собой, понимая, что теперь уж не уснет до самого вечера, и не испытывая ни малейшего желания добавлять еще два часа к и без того нескончаемому дню.

Майор прищурился, стараясь разобрать номер машины, но даже его ястребиному глазу это оказалось не под силу – она успела отъехать слишком далеко. Впрочем, подумал он, даже если бы и разглядел, какой в этом смысл, все равно ничего не сделаешь. Скорее всего машина не местная и к утру окажется в другом графстве. Он устало потянулся к «Разуму и чувствам» и попробовал сосредоточиться на тексте. Джейн Остен – единственный автор, которого он был способен переварить в столь ранний час. В семь – двумя убийственными часами позже – явится Диана в своем неукоснительно строгом, в красную полоску костюме и, натягивая перчатки, дежурно спросит, как ему спалось. Иногда ему хотелось ответить: «Вообще-то около трех ночи я умер». Интересно, услышит ли она? Скорее всего нет, потому что утром мысли ее разлетались, как вспугнутые птицы. Некоторые из них могли быть сосредоточены на церковной службе, которую она никогда не пропускала, другие – на хозяйстве (Диана была из тех, кого кухарки называют привередами), третьи, возможно, на каком-нибудь конкретном плане, который она намеревалась осуществить с помощью своей закадычной подруги Харриет Френч. Хью без всякой горечи осознавал, что если он умрет, сестре будет его не хватать гораздо меньше, чем Харриет. Он занимал важное место в ее суровых представлениях о жизни, но она никогда не испытывала в нем нужды как в личности.

Нынче утром она сказала:

– Ну, как ты, Хью? Боюсь, я проспала. А ты спокойно провел ночь?

Он ответил вежливо, более вежливо, чем можно было бы предположить по подбору слов:

– Около пяти утра какой-то тип остановил машину прямо у дома и вышвырнул пассажира. Разбудил, мерзавец. Вот тебе и весь отчет.

– Печально. Ты, верно, так и не смог снова заснуть. Попробуй вздремнуть после обеда.

– Если найдешь в кювете труп, – мягко проговорил Хью, – я готов предоставить информацию о машине, которая его туда доставила.

– Твой чай будет вот-вот готов. – Диана Чартерис натужно засмеялась и поспешно вышла из спальни.

Хью скрипнул зубами. Глупо начинать день перебранкой. Какая, в конце концов, разница, сказала она, что чай будет вот-вот готов, или нет. И все же… хоть бы раз она отошла от рутины, хоть бы раз сказала правду: «Какая же это жуткая тоска изо дня в день ухаживать за больным. Что тебе, черт возьми, мешает перебраться в какое-нибудь приличное, с хорошей репутацией заведение?» Так ведь не скажет, ни за что в жизни не скажет, и он это знал.

Принесли чай. Хью сделал глоток и принялся проглядывать полосу «Таймс» с некрологами, рассуждая про себя, отчего в таких случаях всякий раз возникает ощущение некоей меланхолической удовлетворенности. Мысли его оборвало новое появление Дианы, которая на сей раз буквально ворвалась в комнату. И это была совершенно иная Диана, мало похожая на ту степенную, сосредоточенную даму, что вышла от него всего две минуты назад.

– Какого дьявола… – начал Хью, но она не дала ему договорить.

– Что это ты там говорил про машину, когда я давеча зашла к тебе?

– Только то, что она разбудила меня около пяти утра. – Он с удивлением посмотрел на сестру. – Вот и все.

– Нет. Ты еще сказал, что мог бы опознать ее.

– Ну да, это была темно-красная легковая машина, по-моему, «Грейхаунд».

– Тебе придется повторить это в полиции.

– Почему? Произошел несчастный случай? Машина перевернулась? Что вообще происходит?

Это было нестерпимо – настолько не ощущать себя мужчиной, не иметь возможности вскочить на ноги и самому во всем разобраться.

– Нет, – ответила Диана на второй и третий из его вопросов. – Но ты даже не представляешь, насколько был прав, сказав, что в кювете может оказаться чье-то тело. У входа в церковь мы обнаружили маленького мальчика, и доктор говорит, что сам он там оказаться не мог. Слишком слаб и, по его словам, похоже, чем-то накачан. И выходит, скорее всего именно люди, ехавшие в машине…

– Ясно. Вот свиньи! Завели нежеланного ребенка и избавились от него. Только зачем еще пичкать чем-то младенца?

– Это не младенец. Мальчику шесть лет или около того. Всем кажется, что…

– …Это парнишка, о котором передают по радио, – не дал ей договорить Хью. – Я бы не удивился, если бы так оно и было. Надеюсь, эту парочку поймают и вздернут. Как ребенок?

– Доктор Баррет пока не может сказать ничего определенного. Послали за миссис Феррис, она должна опознать мальчика. А к тебе придет полиция, чтобы записать показания насчет машины.

– Темно-красная, – повторил немного спустя сержант Уоллис, – двигалась в северном направлении. Вы уверены насчет цвета, сэр?

– Сто процентов. В это время года в пять утра уже достаточно светло, и я ясно рассмотрел машину. Выгляни я на полминуты раньше, и номер бы увидел.

– Быстро же они сумели перекрасить автомобиль, – пробурчал сержант.

– Если это, конечно, тот автомобиль, – проронил Хью.

– Если это не тот, то где тот? Нет, похоже, это то, что нам нужно. У этих ребят трехчасовое преимущество перед нами. Не заметили, кто был в машине?

– Когда я выглянул, она уже отъезжала. Так что видны были только габариты. Но насчет цвета у меня сомнений нет. – На это обстоятельство Хью напирал на протяжении всего разговора.

– Что ж, если выяснится, что это действительно похищенный ребенок, стало быть, мы немного продвинулись в расследовании дела. – Сержант захлопнул блокнот. – В принципе он отвечает описанию, но в жизни куда больше случайных совпадений, чем нас уверяют романисты. Кому, как не мне, знать это. Я уже двадцать два года, как служу в полиции.

Хью скрыл легкую усмешку. Двадцать два года, и все еще только сержант в захолустном округе. Как тут не подумаешь, что Харперам удастся-таки скрыться.

На дорогу, по которой, судя по всему, двигался «Грейхаунд», был выслан наряд полиции (стая акул, обмолвился Хью, услышав эту новость от Дианы) – ему предстояло обнаружить признаки того, что по пути машину перекрасили. Было немало ответвлений, ведущих на вырубки и поляны, где в полутьме вполне можно было заняться подобной работой. Конечно, вести свежевыкрашенную машину – занятие не из простых, но иногда выбора не остается, к тому же, если протереть поверхность с только что нанесенной краской скипидаром, она сохнет быстро, хотя и неравномерно. Но ведь если ехать на хорошей скорости, то случайные прохожие вряд ли обратят внимание на пятна, да и в любом случае приходится рисковать, когда пытаешься избежать ареста по серьезному обвинению. Тем временем и из Скотленд-Ярда, и по радио продолжали приходить запросы касательно темно-красного «Грейхаунда», двигающегося в северном направлении. Уоллис заметил, что парочка могла разделиться: допустим, женщина осталась за рулем, а мужчина поехал туда, где они должны встретиться, поездом. Но это всего лишь догадки, пренебрежительно фыркнула Диана Чартерис, на них любой горазд.

Ближе к вечеру пришло сообщение, что полиция обнаружила отчетливые темно-красные следы на траве и земле близ пруда, известного в здешних краях под названием Апостольского: по берегам его неровным кругом росли двенадцать поникших деревьев, и это число в глазах здешнего населения указывало на соответствующее количество евангельских апостолов. В результате поисковых операций удалось найти банки с краской, кисти, а также номерные знаки машины: LVO 89 89. К этому моменту всеобщее возбуждение перешло в лихорадку, и множество людей сочло, что если у этих самых Харперов хватает ума, то лучше им сдаться полиции, нежели подвергаться риску быть растерзанными разъяренной толпой. Еще некоторое время спустя радиослушатели узнали, что миссис Феррис узнала своего сына в мальчике, обнаруженном у входа в приходскую церковь Ист-Брентона. Медицинское заключение о его состоянии еще не поступило.

II

Мэй давно уже была на ногах и занималась привычной работой по дому. Она настолько вымоталась, что даже не задавалась вопросом, к чему все эти бессмысленные труды по дому, когда, по всей вероятности, ей предстоит потерять двух людей, с которыми связана вся ее жизнь. Раздался звонок, и она механически побрела к двери, предполагая увидеть почтальона, который обычно приходил – если приходил вообще – как раз в это время. Но на пороге стоял полицейский.

– Ну, что вам еще от меня нужно? – спросила она без враждебности, но с полным безразличием.

– Вас хотят видеть в Ист-Брентоне, – пояснил молодой, только что назначенный на новое место полицейский, испытывавший тайный страх перед женщинами.

– А где это?

– На севере.

– Что, Берти нашли?

– Именно это вы и должны подтвердить.

Мэй отвернулась, стиснув ладони с таким отчаянием и надеждой, что юный констебль даже попятился. До чего же обнажились чувства… Мать, говорили ему, подобна тигрице, оберегающей своего детеныша, и да помогут небеса этим двоим, если у Мэй Феррис появится возможность вонзить в них свои когти.

– Как он? – Она резко повернулась.

– Доктор об этом ничего не сказал. Только попросил приехать для опознания.

Констебль видел, как взгляд ее медленно тускнеет и на лице умирает надежда; оно сделалось белым, как мел. Одеваясь, она слепо хваталась то за один предмет, то за другой, и они выскальзывали из ее пальцев, которые, казалось, были слишком холодны и неподвижны, чтобы в них что-то могло удержаться.

Когда она добралась до Ист-Брентона, ребенок все еще был без сознания. Забывшись неровным сном, он стонал и поскуливал, как щенок. Мэй была потрясена его видом, но одновременно дрожала от счастья, увидев мальчика живым. Услышав, как он в очередной раз вскрикнул, она пошатнулась, сердце у нее замерло. Этот малыш – ее сын, и вот ему уже пришлось пройти через испытания и страхи, которых она не смогла разделить. Уступив первому невольному движению души, Мэй взяла себя в руки и спокойно выслушала заверения доктора в том, что сделано все возможное, но ничего определенного пока сказать нельзя.

У него хорошие шансы на выздоровление – вот максимум того, что он, как врач, мог пообещать.

– А если он все же выкарабкается, как вы думаете, доктор, что у него будет с психикой? Память сохранится?..

Он остановил ее на полуслове. В данный момент об этом рано было говорить. Что же до произошедшего, никто даже отдаленно не мог предположить, через какие испытания пришлось пройти неокрепшему детскому сознанию. В глубине души доктор опасался, что от этого шока мальчик не оправится до конца жизни, но сейчас было не время делиться такими мыслями с матерью. При том, что он восхищался ее мужеством – вот она стоит перед ним такая выдержанная, спокойная, и хотя внутри у нее все кипит, ее мысли направлены на мальчика, а не на себя, – он вспомнил еще, что ее муж, отец ребенка, находится в тюрьме по обвинению в убийстве, и язык у него еще сильнее прилип к гортани.

– Паршиво устроен наш мир, – вот и все, что он сумел выговорить.

Мэй решила не возвращаться в Лондон, а остановиться где-нибудь поблизости, пока не наступит ясность с ребенком. Денег у нее – из тех, что Вилли оставил в Библии, – было достаточно, но из осторожности она взяла с собой не всю сумму. В тот вечер, думая о муже, она испытывала к нему нестерпимую жалость, ведь он так беспомощен в своем нынешнем положении, даже посидеть рядом с больным сыном не может, отпроситься хоть на денек, чтобы увидеть ребенка, который, быть может, в это самое время приближается к своему смертному часу.

На следующий день после сенсационного обнаружения похищенного ранее Берти Ферриса завсегдатаи «Крэг-и-Дон», одного из самых приличных частных пансионов в Нестбери, сразу после завтрака собрались в общей гостиной и включили радио в ожидании утреннего выпуска новостей. Эта привычка настолько укоренилась среди обитателей-старожилов, что новички никогда не решались протестовать, и по прошествии недолгого времени те немногие, которым радио было неинтересно, просто переставали обращать на него внимание и хладнокровно занимались каждый своим делом: читали, писали письма, решали кроссворды, выписывали чеки. Те же, кому писать было некуда, откровенно сплетничали и перемывали косточки соседям. В это утро разговоры крутились вокруг Берти. Сообщения о том, что мальчика нашли, были опубликованы во всех утренних газетах, хотя попытки предприимчивых журналистов вытянуть из Мэй какие-либо сведения закончились полным провалом. Ей было решительно нечего сказать, пока ее не достали настолько, что она вынуждена была сообщить им все, что о них думает, после чего журналисты философски пожали плечами и оставили ее в покое. Что-нибудь можно было и без нее выведать.

После трансляции утренней церковной службы и прогноза погоды пришел черед новостей, и даже те, кто писал письма, отложили свои перья и приготовились слушать. Послышался знакомый голос диктора: «Перед выпуском новостей передаем срочное сообщение. Полиция разыскивает темно-красный, недавно перекрашенный «Грейхаунд», выехавший из Ист-Брентона вчера около пяти часов утра и направляющийся, по свидетельству очевидцев, на север. В машине, по всей вероятности, находятся двое – мужчина и женщина…»

Далее последовало описание их внешности, затем призыв к тем, у кого имелась хоть какая-то относящаяся к делу информация, связаться с местным отделением полиции либо, поскольку делом о похищении ребенка занимался Ярд, звонить непосредственно по номеру Уайтхолл, 1212.

Перед самым началом передачи в гостиной появилась, остановившись на пороге, чтобы выслушать сообщение, молодая пара – новые постояльцы гостиницы, прибывшие накануне вечером.

– Ну, теперь ему никуда не деться, когда полиция всей страны у него на хвосте сидит, – изрекла престарелая мисс Трессидер, орудуя спицами так, словно это были пики, на которые она при случае с удовольствием насадила бы головы тех, кто совершил такое свинство в отношении ребенка. – Чудесная семья. И так жалко бедную мать.

– В газете есть ее фотография, – вставила миссис Эйнгер. – Хотя что вообще поймешь из этих газет.

– Будь моя власть, я бы вешала тех, кто похищает детей, – выпалила миссис Хенникер с такой яростью, что сидевшая рядом с ней дама испуганно подпрыгнула на месте. – С убийцами надо обращаться, как они того заслуживают. Я могу представить себе кучу причин, по которым можно совершить убийство – одно-другое я бы и сама совершила, – но доставлять мучения женщине, особенно когда у нее муж в тюрьме, суда ожидает, – нет, это непростительно.

– Ну, ему-то от всего этого хуже не будет, – успокаивая ее, рассудительно заметил мистер Хенникер. – Наоборот, не удивлюсь, если эта история добавит ему сочувствия в обществе.

– Не хотела бы я сидеть за рулем этой машины, – упрямо гнула свое мисс Трессидер. – Ведь вся страна тебя ищет, а поймает – на куски разорвет. Лучше уж самой повеситься, чем в руки полиции попасть.

– Вот увидите, машину найдут брошенной в старой каменоломне или где-нибудь еще в том же роде, – прочирикал старый мистер Уотсон, который всегда только и ждал момента, чтобы вмешаться в разговор. – Они наверняка захотят от нее избавиться.

– Я бы сказала, эта женщина еще хуже мужчины. – Раз высказав некую мысль, миссис Хенникер всегда стремилась довести ее до конца. – По мне, так ее следовало бы высечь на площади.

– А вам не попадалась вчера вечером похожая машина? – Миссис Эйнгер повернулась к вновь прибывшим, все еще переминавшимся с ноги на ногу на пороге. – Она ехала в северном направлении. Вы ведь вроде говорили, что приехали на машине?

– Ну да. Только никто нам по дороге не попадался. Разве что… о Господи! Мод, ведь у нас тоже темно-красная машина! – воскликнул молодой человек.

– Да не волнуйтесь вы, наверняка полиция будет останавливать и осматривать множество похожих машин, – успокоила его мисс Трессидер.

– Они, кажется, номер сменили? – спросил старый мистер Уотсон.

– Не только номер, но, когда узнали, что их преследует полиция, скорее всего и маршрут, – сказал молодой человек.

– А откуда им было про это знать? – удивилась миссис Хенникер.

– Не знаю, может, у них радио в машине, – пожал плечами молодой человек. Он любезно раскланялся с присутствующими, вышел с женой в холл и попросил выписать ему счет.

– Надеюсь, сегодня ваша машина в порядке, – сказала мисс Эллис Тейлор, хозяйка пансиона.

– Если нет, – заверил ее молодой человек, – вернемся. Честное слово, мы вовсе не прочь провести у вас лишний день.

Словно фокусник, извлекающий из шляпы одного за другим кроликов, мисс Тейлор сунула гостю несколько визитных карточек. – Может, порекомендуете нас своим друзьям, – негромко проговорила она.

Мужчина положил карточки в карман, протянул полкроны горничной и шиллинг носильщику, который, по правде говоря, и пенса не заработал, поскольку вверенный ему багаж состоял всего из одного небольшого саквояжа, после чего пара удалилась и быстрым шагом, не останавливаясь, направилась от гаража, где накануне оставила машину, в сторону железнодорожного вокзала.

– Славная пара, – заметила мисс Тейлор, заглядывая в гостиную – убедиться, что гостям ничего не нужно.

– Интересно, а у них вправду медовый месяц? – улыбнулась чему-то мисс Хенникер. – Джеффри, помнишь…

– Никогда не предавайся воспоминаниям в утренние часы, – строго оборвал ее муж. Сам он в этот момент с сожалением думал о том, что у мисс Тейлор нет мужа, которому можно было бы с мужской прямотой посетовать на неисправный бачок в мужском туалете.

– Надеюсь, они еще к нам заглянут, – сказала мисс Эйнгер. – Видели, как она побледнела, когда я заговорила о мальчике? Лицо белое, как простыня, сделалось. Наверное, у нее тоже есть дети.

Наступившее на минуту молчание прервал старый мистер Уотсон.

– Вы ведь вроде сказали, что у них еще только медовый месяц, – растерянно пробормотал он.

Глава 16

У мистера Фреда Рассела, владельца Королевских гаражей в Нестбери, давно вошло в привычку слушать по радио утренние новости. Наиболее старательный из его подмастерьев, паренек по имени Стэнли Хит, тоже, как правило – если удавалось, – включал приемник, и как раз в это утро ему повезло. Услышав сообщение полиции о машине, он сразу насторожился, но реакция его кардинально отличалась от реакции любого из обитателей пансиона «Крэг-и-Дон». Нет, он не испытал ни гнева, ни страха, ни ненависти, воспитанный на криминальной хронике, публикуемой в самых популярных газетах, он просто подумал: «Хо! Надо же так случиться, что эта машина приехала именно к нам».

– Надо посмотреть, здесь ли она еще, никогда ведь точно не скажешь, – продолжал рассуждать он сам с собой, припоминая, что накануне вечером некая пара, мужчина и женщина, оставили у них темно-красный «Грейхаунд» и сказали, что заберут его утром.

– До сих пор не пришли, – пробормотал Хит, – иначе бы я увидел.

Люди, разъезжающие на «Грейхаундах», как правило, щедры на чаевые, и ему не хотелось упустить своего шанса. Не дослушав до конца выпуск новостей, он вернулся в гараж и осмотрел машину.

– Хо! – хмыкнул он. – Вроде та самая. Краска свежая и выглядит, как собака, когда ее почешут.

Он поднял и опустил стекло и обнаружил на нем бурое пятно.

«И как это они сами его не заметили, – подумал он. – Надо бы стереть. Ладно, полиция все равно похвалит за расторопность».

Еще он заметил, что в машине есть радио.

– Ну вот, теперь все понятно, – все более возбуждаясь, он продолжал вполголоса разговаривать сам с собой. – Он знает, что его ищут, потому и остановился и сменил цвет – ну и номер, конечно. Интересно, вернется за тачкой или бросит здесь, а сам смоется? А я бы как поступил на его месте? – подумал он. – Неохота, конечно, расставаться с такой машиной, но если тебе светит десятка или, того хуже, попасть в руки разъяренной толпе, то что толку даже с «Грейхаунда»? – Едва сдерживаясь, он отправился на поиски мистера Рассела.

Последний его разочаровал. Можно было ожидать, что он оценит коммерческую ценность такой находки; да по нынешним временам целая куча народа должна хлынуть, прослышав о ней, а это значит, что все будут покупать бензин и масло. Глядишь, кому-нибудь и мелкий ремонт потребуется. Но мистер Рассел только мигнул, как недовольная чем-то сова, и сказал:

– Слишком часто в кино ходишь, Стэнли, мой мальчик.

Стэнли подавил нарастающее раздражение и сказал:

– Посмотрите своими глазами, сэр, сами убедитесь.

Тщательно осмотрев машину, Рассел выпятил пухлую нижнюю губу и сердито нахмурился.

– Они ведь уйдут, сэр, – взмолился юноша, подпрыгивая от нетерпения.

– Не хочу выглядеть дураком, – отрезал Рассел.

– Да с чего вы взяли, сэр? Послушайте, это точно та машина. И полиция…

– Не надо рассказывать мне про полицию, – оборвал его хозяин. – Кто оставил здесь эту машину?

– Какой-то малый и его бабенка, – небрежно бросил Хит.

– В кино, если хочешь, можешь ходить, но чтобы я не слышал здесь киношного языка. Сказали, когда вернутся за машиной?

– Да. Утром, сказали, заберут.

Рассел посмотрел на часы.

– Ладно, дадим им еще немного времени.

– А в полицию вы не хотите позвонить, сэр? – Хит пристально посмотрел на него.

– Повторяю, дадим парню шанс. С полицией можно связаться, когда ты будешь выписывать ему счет.

– А что, если он вообще не придет? – Хит все никак не мог успокоиться.

– Тогда станет ясно, что здесь что-то не так.

Так ни в чем и не убежденный, мистер Рассел принялся за работу. Хит кипел от негодования.

– Как же, дождешься их. Да они скорее даже и не вспомнят, что у них была машина.

Рассел упрямо ждал до полудня и только тогда позвонил в полицию.

– Вряд ли они куда-то отправились вчера вечером, дождь сильный лил, – рассудительно сказал он. – Скорее всего где-то здесь переночевали.

– Вряд ли не вряд ли, но у них было полно времени, чтобы уйти, – отчеканил сержант. – Почему раньше не связались с нами?

– Я владелец гаража, а не детектив. Почему вы не знали, что машина здесь? Это ваша работа ее искать, не моя. – Мистер Рассел любому был готов дать отпор.

– Вы занимались машиной после того, как ее вам оставили?

– Естественно. Помыли, как положено, почистили салон.

Сержант застонал.

– Все следы стерты, – выдохнул он, как в кино.

Стэнли Хит удовлетворенно захихикал, но мистер Рассел оставался невозмутим.

– Он ведь заплатил за эту работу, разве не так? – Тут его лицо вытянулось. – Кстати, где денежки?

– Если появится, постарайтесь его задержать, – сурово распорядился сержант. – Мы пришлем своего человека.

На часах была уже половина первого, и к этому времени преследуемая парочка вполне могла добраться до другого графства, если не до другой страны. Понадобился еще час, чтобы установить, что ночь они провели в пансионе «Крэг-и-Дон», где официальный допрос натолкнулся на решительное сопротивление.

– Только не говорите мне, что эти молодые люди нарушили правила приличия, – возмутилась мисс Тейлор.

– Это как посмотреть.

– Если вы намекаете на то, что они не женаты, уверена, это заблуждение. У меня на такие дела глаз наметанный. – Мисс Тейлор выпрямилась. Роста она была не особенно высокого, но костлява, с длинной шеей, так что, когда ей хотелось произвести впечатление на собеседника, она становилась похожа на змею, распускающую кольца до тех пор, пока последний не убеждался с изумлением, что она едва не касается головой потолка.

– Отсутствие свидетельства о браке в этой стране преступлением не считается, – резко прервал ее полицейский. – Комнату их уже убрали?

– Естественно, ведь уже обеденное время.

– Жаль. Описать их можете?

Мисс Тейлор снизошла к просьбе, хотя и с большим неудовольствием. Следователь делал заметки. Он осмотрел снятый ими номер, но ничего представляющего хоть какой-то интерес не нашел. По возвращении в гараж ему пришло в голову проверить инструменты на предмет наличия отпечатков пальцев, и на ручке гаечного ключа действительно кое-что обнаружилось. Затем следователь направился на вокзал – там тоже надо было задать кое-какие вопросы. Нестбери не относился к числу «крупных» городов, но и захолустьем его тоже не назовешь, во всяком случае железнодорожные ветки связывали его с Эдинбургом на севере и Лондоном на юге. Скорые поезда проходили мимо, но ежедневно останавливалось несколько пассажирских и почтовых.

Кассир неприветливо бросил, что не может помнить всех, кто у него покупает билеты, да и вообще у него нет никакого желания участвовать в полицейском расследовании. Если же говорить о вышеупомянутых пассажирах, скупо добавил он, то видел он только их руки, когда принимал деньги за билеты, да еще мельком заметил лицо, знакомое ему не больше, чем какой-нибудь из иностранных языков. Никого из этих двоих он раньше не видел.

– Сильно помог, ничего не скажешь, – заметил сержант, – хотя вообще-то иметь с ним дело все же приятнее, чем с теми, кому настолько не терпится услышать свое имя в новостях, что, взглянув на открытку с изображением «Улыбающегося кавалера»[31], они готовы узнать в нем разыскиваемого. Ладно, посмотрим расписание.

Эдинбургский поезд отходил от Нестбери в 11.01. Пансион пара покинула в 10.45, так что, поймав такси, вполне на него успевала, да еще получала дополнительное преимущество: не болталась бы на платформе, давая возможность случайным попутчикам разглядеть себя. Полицейский позвонил в Эдинбург, передал подробное описание подозреваемых и получил обещание местных властей послать на вокзал своего человека на предмет проверки пассажиров. Затем обратился к расписанию лондонских поездов.

– Попомните мое слово, – сказал он, – там нашего молодца и возьмут. Эдинбург – город для него чужой, это лондонская пташка, его тянет туда, как пса к своему помету.

Первый поезд до Лондона, на который поспевали беглецы, отходил из Нестбери в 11.23. Это был почтовый поезд, делавший множество остановок до Чилтон-Кобболда – большой станции с торговым центром, после чего он набирал пары и устремлялся в Лондон. Чилтон-Кобболд – единственное место, где разыскиваемый мог бы сойти с поезда, прибывавшего туда по расписанию в 1.42. Времени у сержанта оставалось только на то, чтобы сделать междугородный звонок, попросить местную полицию проследить за Харперами, а также посадить в поезд своего человека – на тот случай, если они проследуют до Лондона. Очередной звонок, на сей раз именно в Лондон, понадобился затем, чтобы взять тамошний вокзал под наблюдение – как со стороны полиции, так и любых гражданских лиц, которые могли бы опознать подозреваемых.

Поезд прибыл в Лондон по расписанию, но беглецов никто не заметил. На платформе, ближе к ее краю, стояла небольшая группа мужчин, с видимым безразличием, но не пропуская никого, поглядывавших на проходящих мимо пассажиров. Все они были в штатском, и звали их соответственно Филд, Крук, Парсонс, Кокс и Терри. Последний состоял при Филде и отменно владел кулаками; впрочем, в данном случае у злодеев, так или иначе, было немного шансов, ибо вокруг вокзала болтались люди в полицейской форме, выглядевшие, шепнул Крук своему единомышленнику Парсонсу, как смущенные участники хоровой группы, не уверенные в том, что в самый ответственный момент не дадут петуха. Поезд пришел переполненным, пассажиры текли нескончаемой рекой, и требовался острый взгляд рыси, чтобы одновременно разглядеть такое множество мелькающих лиц. Но Кокс мог потягаться и с рысью.

Когда длинный поток бесцветных пассажиров иссяк, Филд почувствовал на локте чьи-то пальцы.

– Кто? – спросил он, не поворачиваясь.

– Женщина в темно-коричневом пальто и черной шляпе. Наверное, сменила по дороге. Я хочу сказать, переоделась.

Поспешно приближаясь к выходу с платформы, ее спутник беспокойно оглядывался по сторонам. Путешествие получилось нервным, да и будущее не сулило ничего хорошего. Он видел дневной выпуск газеты, и от напечатанной в ней статьи проныры-журналиста о тех, кто заманивает в ловушку детей, даже у него, видавшего виды человека, кровь в жилах стыла. Он никак не мог понять, каким образом полиции так быстро удалось выследить машину. Так или иначе, мужчина и женщина добрались почти до самого конца платформы, а в Лондоне есть немало мест, где можно неделями укрываться незамеченными. Еще минута, всего одна минута, держись, и ты окажешься в такси… в такси…

От скопившейся у двери небольшой группы людей отделился один человек и положил ему руку на плечо. Вздрогнув от неожиданности, он поднял голову и увидел рослого мужчину с лицом, рассеченным почти надвое столь хорошо ему памятной безжалостной ухмылкой.

– Сморите-ка, кто это, уж не Лис ли собственной персоной? – доброжелательно проговорил мужчина.

Путешественник нетерпеливо попытался сбросить ладонь.

– Боюсь, вы меня с кем-то спутали.

– Я никогда ничего не путаю, – спокойно возразил Парсонс. – Ну, как торговля?

С другой стороны к нему подошел еще один, больше похожий на оглоблю мужчина с властным багровым лицом и маленькими блестящими глазками. При виде его у Харпера сердце ушло в пятки. Он знал Крука, и ощущение у него сейчас было такое, будто на сей раз его преследует весь Скотленд-Ярд, а не один только этот неразборчивый в средствах, не ведающий пощады адвокат, который часто плавает в опасных водах, в которых его корабль ни разу не потерпел крушения.

– Не может быть, чтобы вы меня не помнили, – весело заговорил Крук. – Прошу прощения за то, что не смог прийти на встречу, которую мы назначали… где? – кажется, в «Живи и давай жить другим», верно? Мне так часто приходится заходить в разные бары, что все они у меня в голове перепутались. Ну да вы знаете, какая у меня профессия.

У Харпера и мускул на лице не дрогнул, он ничем себя не выдал, не дал понять, что узнал этого человека, того самого, кого некоторое время назад безуспешно пытался заманить в ловушку. Напротив, в ответ на его слова он лишь злобно огрызнулся:

– Не знаю, но могу догадаться. Говорят, шпики рождаются каждую минуту, но вы, похоже, любому дадите сто очков вперед. Только меня на мякине не проведешь. Мы с вами никогда прежде не встречались…

– Смотрю, вы сбрили усы, – оценивающе посмотрел на него Крук. – А что, так вам, по-моему, лучше.

– Интересно, помнит ли меня эта дама, – прозвучал еще один мужской голос, в котором улавливался легкий оттенок сомнения. Это был Кокс, появившийся из-за спины своего шефа. Женщина испуганно оглянулась – лицо ее мужа не выражало ни малейшей надежды. Они были разбиты наголову, все пути отступления отрезаны. Она даже возразить не успела, ибо Филд уже обращался к ее мужу, похлопывая его по плечу:

– Эдвард Харпер, у меня есть ордер на ваш арест по делу о похищении Альберта Ферриса, а вы, Вайолет Харпер, обвиняетесь в соучастии и пособничестве мужу. Обязан предупредить, что все вами сказанное может быть использовано против вас. И мой вам добрый совет, – добавил он уже не столь официальным тоном, – не надо поднимать шума. Если все эти люди узнают, кто вы есть на самом деле, не ручаюсь, что вы доберетесь до полицейского участка в целости и сохранности.

Даже самому бездарному сыщику было очевидно, что единственным, вернее, единственной, кто мог бы засвидетельствовать личность Харпера, была старая монашенка-сиделка, видевшая его с мальчиком на Холмах близ Дейнтона. Не факт, конечно, что женщина ее положения и воспитания рискнет опознать человека, которого она видела всего однажды, да и то на протяжении всего нескольких минут, но все тем не менее сошлись на том, что такая возможность должна быть ей предоставлена. Для этого было решено доставить ее в Лондон.

После краткого визита к судье, вынесшему постановление о предании Харпера суду и отказавшемуся выпустить его под залог, последний был помещен в камеру – не столько потому, что властям хотелось заставить его почувствовать всю суровость закона, сколько из соображений безопасности, которую никто не мог ему гарантировать, окажись он на воле.

– Да эти тетки попросту его линчуют, – заметил Крук, – и, что самое интересное, до конца жизни будут считать, будто совершили правое дело. Простую женщину невозможно убедить в том, что закон как закон вообще имеет какой-либо смысл, не говоря уж о достоинстве.

Тем временем полицейские рылись в вещах Харпера, пытаясь отыскать ботинки, чтобы сравнить со следами, обнаруженными на вспаханном поле в день, когда исчез Берти. При аресте на Харпере были коричневые башмаки с заостренными носками, но в доме на Придо-Креснт имелась и другая обувь, тоже способная представлять интерес.

– Если старушка его не узнает, у нас могут возникнуть проблемы, – поделился Парсонс своими опасениями с шефом.

– Так его же разве что не с поличным взяли, – возразил Крук. – Ему так и так крышка. Тем не менее, Билл, нам стоило бы перекинуться парой слов с сестрой Жозефиной, пока полиция ее до смерти не запугала.

С этим похвальным намерением Крук в сопровождении Билла Парсонса и невысокой старушки, действующей, по его словам, от имени миссис Феррис, которая решительно отказалась оставить Ист-Брентон, пока Берти не придет в себя, сели в машину и поехали в Дейнтон. Там они сразу же направились на ферму, где их встретила похожая на призрак Элси Броди. С момента исчезновения ребенка она места себе не находила, и даже сейчас доходящие до дома вести не успокаивали ее. Во сне ей являлась Мэй с искаженным от горя лицом, она начинала стонать и ворочаться, пока не просыпалась в ожидании хоть сколько-нибудь мирного дня. Она открыла дверь, подошла к машине и, не дав Круку объяснить цель визита, начала расспрашивать:

– Ну, как он? Какие новости?

– Под замком, – победоносно объявил Крук, но она только отмахнулась:

– Я про Берти.

– О нем ничего нового не знаю, – покачал головой Крук. – Мне хотелось, чтобы мы вместе съездили к сестре Жозефине. От нее потребуется формальное опознание этого типа.

– Мы уже были у нее, как только узнали обо всем, – сказала Элси. – Она, бедная, еще никак не может прийти в себя после исчезновения малыша. Винит себя в том, что не сразу поняла, что что-то там было не так. «Ну, – говорит ей миссис Хейнс, – если вы сразу можете отличить хорошего человека от дурного, значит, вы умнее, чем большинство из нас, это уж как пить дать». К тому же можно ли требовать от монахинь, чтобы они что-то знали про мужчин? Но ее не убедить. Когда я сказала сестре Жозефине, что мальчика нашли, она только посмотрела на меня и спросила: «Как он? Поправится? Сможет рассказать, как все случилось?» Ну, я ответила, что для этого потребуется какое-то время. Миссис Хейнс говорит, что, наверное, на нее за всю ее жизнь – я про сестру Жозефину – такого внимания не обращали, но мне кажется, что это ей совершенно не по душе. Сидит целыми днями, упершись своими большими ногами в пол, засунув руки поглубже в рукава рясы, и глядит в никуда, словно все ждет, ждет чего-то. Однажды она сказала мне: как хорошо, мол, что в монастырь газет не приносят, запрещено, потому что если бы мать-настоятельница узнала об этом, ее скорее всего просто выставили бы вон.

Машина подъехала к дому миссис Хейнс – скромному современному коттеджу. Миссис Хейнс увидела, как машина притормозила, и мгновенно очутилась у двери – палец прижат к губам, глаза блестят от возбуждения.

– Я словно предчувствовала, что вы приедете, – сказала она. – Как там мальчик, есть какие-нибудь новости?

– Вообще-то нам хотелось бы поговорить с сестрой Жозефиной, – отрубил Крук.

– Ну, насчет этого не знаю. – Миссис Хейнс с подозрением посмотрела на гостей. – Постоянные разговоры о малыше, о том, в каком состоянии он находится, – похоже, всего этого для нее многовато. Она поднялась наверх отдохнуть, и я обещала ее не беспокоить.

– Не хотелось бы показаться бесчувственным, – невозмутимо стоял на своем Крук, – но речь идет даже не об одной, а о трех жизнях, и, боюсь, мы просто вынуждены попросить сестру Жозефину уделить нам немного внимания.

– А чем, собственно, она может быть вам полезна? – поинтересовалась миссис Хейнс.

– Она единственная, кто утверждает, что видела этого малого своими глазами.

– А вы что, привезли его с собой?

– Нет, но у нас есть фотографии. Может, все же скажете ей, что мы здесь? Меня, знаете ли, и другие дела ждут.

Миссис Хейнс, раскрасневшаяся от возбуждения, проводила гостей в свою маленькую гостиную и поднялась наверх, где находилась комната сестры Жозефины.

– Не могу винить ее в том, что она избегает общества соседей, – промолвила Элси. – Они словно мухи на мед слетаются, когда происходит что-нибудь подобное.

– И что, ей придется свидетельствовать в суде? – через какое-то время спросила она, и в эту самую минуту в гостиную влетела миссис Хейнс. Глаза у нее округлились и сделались похожими на блюдца, язык заплетался.

– Она… она… сестра Жозефина… о, это ужасно.

Элси так и подпрыгнула:

– Только не говорите, что она покончила с собой. Нет, нет, этого просто не может быть. Это было бы слишком ужасно.

Крук бесцеремонно отодвинул причитающую женщину в сторону и, грохоча своими здоровенными башмаками, бросился вверх по лестнице, так что весь этот на скорую руку сколоченный домик заходил ходуном. Дверь в комнату сестры Жозефины была открыта, шторы задернуты, внутри царил полумрак. На стоящей около стены кровати смутно виднелась чья-то фигура. Крук шагнул к кровати и грубо сдернул одеяло. На пол скатился валик, спеленутый так, что походил на человеческое тело; сверху он был прикрыт капором, который на расстоянии, даже при свете, можно было принять за человеческую голову. Крук оглядел все, что осталось от сестры Жозефины, и яростно выругался. Потом подошел к окну, отдернул штору – рама оказалась поднята. Водосточная труба представляла собой некоторую, пусть и ненадежную, опору, куда можно было поставить ногу, да и в любом случае в домике было всего два этажа, и прыгать со второго казалось не так уж рискованно, разве что для очень грузного мужчины.

– Хотя даже для него это было гораздо менее опасно, нежели оставаться там, где он находился, – произнес Крук с циничной усмешкой.

Билл Парсонс внизу пытался добиться хоть какого-то толка от миссис Хейнс.

– Да что там говорить, – твердила она, – сестра Жозефина приняла все это так близко к сердцу, что решила покончить с собой, вот вам и вся правда.

– Этого просто не может быть, – воскликнула Элси, – она же монахиня!

– Если чувствуешь себя убийцей, невелика разница, монахиня ты или нет.

– Но ведь она могла дождаться, пока о Берти станет известно что-нибудь определенное…

В самый разгар спора появился Крук. Лицо его было необычайно бледным. Лишь Билл понимал, какая, должно быть, внутри него бушует буря, из-за чего и голос-то его звучит, как ревущий поток. Крук огляделся и остановил взгляд на той самой старушке, с которой они приехали из Лондона.

– Извините, что заставил вас прокатиться понапрасну, – сказал он.

– То есть она ушла? – протянул Билл.

– Бедняга! – прорыдала миссис Хейнс.

– Выходит, вы были правы, – негромко проговорила мисс Фитч.

– Она… она мертва? – выдавила из себя Элси.

– Мертвее не бывает, – весело подтвердил Крук.

Кто-то всхлипнул. И это была не мисс Фитч.

– Кто сообщит матери-настоятельнице? – простонала миссис Хейнс.

– Я был бы готов взять эту миссию на себя, будь в том необходимость, – сказал Крук.

– То есть как это будь в том необходимость?

– Как вы думаете, кем она была?

– Сестрой-монахиней, она сама так представилась.

Крук запрокинул голову и расхохотался. Смеялся он так оглушительно, что в гостиной, казалось, не хватало для этого места, – раскаты смеха эхом разнеслись по всему дому.

– Расскажите это полиции, – предложил он. – Вас ожидает настоящий бенефис, когда придется объяснять, каким образом вы укрывали преступника – мистера Джеймса Фентона, находящегося в розыске по подозрению в убийстве ювелира Уркхарта, проживавшего в лондонском районе Кэмден-таун.

Глава 17

– Ну что тут скажешь, все ясно, как божий день, – презрительно фыркнул Крук. – Едва поняв, что наша милая сестра Жозефина дала ложное описание похитителя, я решил немного заняться арифметикой. Большинство лжет по какой-то причине, даже дети не врут просто так, и если она утверждает, что наш приятель невысок и кривоног, в то время как все свидетельствует о том, что это настоящий Адонис, зачем ей в таком случае прикрывать кривоного коротышку? Не только прикрывать, но укрывать, и, следует отдать ей должное, укрывать весьма умело? Конечно, такой маскарад – подарок для мужчины. Сутулость, большие башмаки, длинные рукава, капор – и любая странность в поведении останется незамеченной, просто потому, что на таких людей вообще никто не обращает внимания. Словом, оформление спектакля получилось удачным, но одно он упустил из виду: если хочешь повесить полиции лапшу на уши, козырным тузом всегда должна быть Правда. Моя мать, – мечтательно продолжал Крук, – была умнейшей из всех известных мне женщин и исключительно правдивой. «Придерживайся фактов, Артур, – наставляла она меня. – Все равно тебе никто не поверит, а так ты и лицо сохранишь, и совесть останется чистой». Ну, с арифметикой вроде все стало складываться. Когда сестра Жозефина впервые вышла на сцену? Сразу после того, как Феррис поведал полиции, что в ночь убийства Уркхарта видел некоего кривоногого недоростка, удалявшегося от ювелирной мастерской, и непосредственно перед исчезновением Берти. Кто видел Берти последним? Сестра Жозефина. Кто хоть раз видел злодея – похитителя детей в лицо? Сестра Жозефина. Кто составил его словесный портрет для полиции? Сестра Жозефина.

Непохожий, заметим, портрет. Ну, я сразу все понял, в том числе и то, где искать нашего друга мистера Фентона. Когда мальчик поправится, мы выслушаем его рассказ, но, думаю, я уже сейчас готов восстановить картину событий. Вот она.

Добрая сестра Жозефина берет с собой Берти на прогулку по Холмам. Здесь они встречаются с другом Харпером, который искренне любит симпатичных малышей и предлагает одному из них отвезти его домой на своей великолепной машине. Маленький Берти, само собой, в восторге. Сестра с ними не едет: монастырские правила, поясняет она, не разрешают автомобильных прогулок, потому она оставляет их вдвоем, а сама возвращается домой пешком. И надо же, их поглощает бездна, из которой они возникают в таких неожиданных местах, как Ист-Брентон и Нестберри.

Далее рассказ продолжил Билл:

– Должно быть, услышав, что ребенок нашелся, Фентон понял, что игра проиграна. Все остальное – вопрос нескольких дней. Помните, как он занервничал? Может, лучше сразу рассказать полиции, как все было? И вы сказали – не стоит. Это дало нашему другу тоненькую ниточку спасения. Он сказал миссис Хейнс, чтобы в это утро его не беспокоили, мол, голова болит, надо отлежаться. Куда выходит его окно? – повернулся он к Круку.

– На пустырь. Что сказать, в тот день звезды расположились для Джеймса Фентона благоприятно, но как-то не учли, кто играет на другой стороне. Я лично невысокого мнения о звездах, – хвастливо добавил тот. – Бенгальский огонь, если хотите знать мое мнение. Ладно, так или иначе, он поднялся наверх, спокойно заперся у себя в комнате и опустил шторы. Естественно, у него была при себе собственная одежда – в чемодане с таким замком, который не откроет даже любопытная кумушка. Он переоделся, а монашеское одеяние, в надежде морочить нам голову до последнего момента, разложил на кровати и выпрыгнул в окно. Полагаю, он всегда был готов к такому повороту событий. И знаешь, Билл, все это усиливает нашу позицию, потому что, если бы ему не было что терять – и терять много, – он на такие уловки не пустился бы.

– Да, занятно, как иные типы цепляются за жизнь, – невозмутимо согласился Билл.

– Похоже на Дом, который построил Джек, только строительство шло в обратном порядке, – продолжал Крук. – Фентону понадобилось похищение ребенка, чтобы иметь оружие против Ферриса; оружие это было ему нужно, потому что Феррис представлял для него угрозу; угроза со стороны Ферриса заключалась в том, что он говорил правду. Такова, Билл, линия наших рассуждений, но ее еще требуется проработать. Черт, почему я не подумал, что в ответ на наши ходы Фентон может придумывать свои – еще до того, как у него появится для этого время?

Уединившись несколько позже с Брюсом, Крук оптимистически заметил, что, прожив больше пятидесяти лет, уже не ожидаешь от жизни особенных сюрпризов. А если все-таки сталкиваешься с ними, не сдаешься. Последний раунд Фентон выиграл, но впереди вся игра, и не может быть, чтобы человек, против которого восстала вся округа, вечно оставался невидимкой.

– Давайте дадим Биллу пару дней, – успокоительно сказал Крук. – Даром, что ли, он был в свое время главным в мире похитителем алмазов? Все входы-выходы знает.

Билл, таким образом, удалился, а Крук занялся другими делами. Полиция разыскивает псевдомонашенку, которая может оказаться, а может и не оказаться той самой таинственной свидетельницей, на которую, от имени своего клиента, ссылался Брюс. Рассмотрение дела Филлипса было отложено до обнаружения самого этого загадочного субъекта, а в районной больнице Ист-Бретона медленно выздоравливал Берти Феррис, к которому врачи все еще не допускали следователей. Полиция, со своей стороны, соблюдала осторожность и держала паузу. Да, соглашались сыщики, все это выглядит подозрительно, но от дальнейших шагов предпочитали воздержаться, пока Крук не убедит их в своей правоте. Быть может, отчасти поэтому о полиции так хорошо и думают. Здесь не верят людям на слово, здесь любят, когда доказательства им приносят на тарелке, как, допустим, порцию сосисок.

Брюс начинал ощущать себя полицейским-арлекином, которого пинают со всех сторон и грозят раскаленной кочергой. Он отдавал себе отчет в том, что начальство не удовлетворится призраком, преподнесенным ему неким господином, который и сам сидит в тюрьме по подозрению в убийстве, но ему хватило здравого смысла понять, что у Крука гораздо больше шансов поймать беглеца, чем у него самого. К тому же зачем делать работу, которую жаждет сделать за тебя другой?

Как Крук и ожидал, через сорок восемь часов объявился Билл, которому было что рассказать о Лисе.

– Похоже, обычно он работает на пару с неким Чарли, букмекером, хорошо умеющим по-тихому зарабатывать на скачках. Словесный портрет Чарли совпадает с тем, как Феррис описал Фентона. Чарли называет свою контору букмекерским агентством «Мэй-Фэр». Располагается она недалеко от Мраморной арки. Стоило бы наведаться туда и посмотреть, что к чему.

Агентство «Мэй-Фэр» оказалось занюханным помещением, состоявшим из двух комнатушек на верхнем этаже старого дома. Лифт при подъеме скрипел так, что, казалось, в любую минуту канат оборвется, и кабина вместе со всем, что в ней находится, рухнет в шахту; к тому же ползла она так медленно, что быстрее было подняться по лестнице. Так или иначе, в конце концов они добрались до места и оказались перед облупленной дверью с табличкой наверху: «Букмекерское агентство «Мэй-Фэр». Крук громко постучался, но ответа не последовало; он постучал еще сильнее – с тем же результатом. Зато открылась другая, расположенная в конце коридора дверь, из которой вышла средних лет женщина.

– Мистер Фэр в отлучке, – пояснил она. – По крайней мере, уже много дней, как он здесь не появляется.

– А куда он уехал, не в курсе?

– Самой хотелось бы знать. Телефон целыми днями надрывается, а стены здесь – что бумага, каждый звук слышен. Иногда ночью от этого трезвона просыпаюсь. Хоть бы телефонная компания отключила это чертов аппарат.

– У него что, театр одного актера? – поинтересовался Крук. – Партнера нет?

– Дело вроде небольшое. Был клерк, но его тоже не видно.

– Похоже на эпидемию чумы? С клерком-то что случилось?

– Точно не знаю. Уволился вроде. Да и тип-то довольно сомнительный.

– Как это? Жулик, что ли?

– Нет-нет. – Мисс Лэмберт даже испугалась. – Просто вид у него какой-то безумный. Чудной такой долговязый тип с рыжеватыми усами и бородой.

– Ну, бороду отращивают не одни только безумцы, – возразил Крук.

– Это-то понятно. Мой отец носил бороду. Но все же было в нем что-то необычное. Бородатого клерка нечасто увидишь.

– Теперь я понимаю, как наши авторы популярных романов зарабатывают себе на жизнь, – вздохнул Крук. – Интересно, почему он уволился?

– Понятия не имею. Может, просто ему стало невмоготу работать с мистером Фэром. Это такой коротконогий жутковатого вида тип, чистый бандит, право. А мистер Харви, – так зовут клерка, – он, повторяю, странный какой-то. Всегда ходил, обмотав шарф вокруг шеи, будто бороды недостаточно, чтобы согреться. И бормотал что-то все время себе под нос. Точно вам говорю, чокнутый. И место ему – в психиатрической клинике, где он, возможно, сейчас и пребывает.

– Если убрать бороду и усы, вы бы его узнали? – настаивал на своем Крук.

– Так я его никогда без них не видела.

– Взгляните. – Крук протянул ей фотографию мужчины, найденного мертвым в ризнице церкви Святой Этельбурги.

Мисс Лэмберт с минуту молча разглядывала фотографию, потом покачала головой:

– Затрудняюсь сказать.

Крук извлек из кармана еще одну фотографию – ту, к которой он, для удобства Ферриса, пририсовал усы, и начал карандашом рисовать бороду.

– А если так, похоже?

Мисс Лэмберт снова напрягла зрение.

– Он самый. Чудно, я только сейчас заметила, как он похож на пылесос. Наверное, поэтому и отрастил столько волос на лице. Чтобы люди не замечали и шуточек не отпускали.

– Вы бы очень помогли мне, если бы вспомнили, когда видели его в последний раз, – продолжал давить Крук.

Но это было выше ее сил. Какое-то время она глубокомысленно высчитывала что-то про себя, но безрезультатно, пришлось признать, что она просто не помнит.

Крук поблагодарил ее и спустился на первый этаж – пообщаться с привратником. Он представился сотрудником Ярда и попросил проводить его в одно из учреждений, расположенных на верхнем этаже. Сказал, у него есть основания полагать, что там что-то не так. Привратник, невзрачный пожилой мужчина, посмотрел на него с подозрением. Хорошо джентльмену говорить, но он не может позволить себе потерять эту работу. Нет, сэр, не может.

– А вы ее и не потеряете, надо только мозгами пошевелить, – сухо заверил его Крук. – Когда вы в последний раз видели мистера Фэра?

– Мистера Фэра? Так он же за границей.

– Откуда вы знаете?

– Он сам мне сказал в день перед отъездом.

– И что это был за день?

Привратник заколебался.

– Да как сказать, некоторое время назад.

– А поточнее?

Привратник поскреб голову с редеющими волосами. Он всячески старался сохранить иллюзию молодости и красился, но краской пользовался дешевой, отчего на голове тут и там оставались грязно-серые пятна, что, однако, компенсировалось другими участками, пронзительно-рыжими, – там, где краска действовала.

– Он дал мне пять шиллингов, – выдавил из себя, наконец, привратник, – и мы с моей благоверной пошли в кино. Всю пятерку потратили, а фильм был про девицу, которой следовало бы хорошенько надавать по заднице еще до начала картины. Будь она моей дочерью… – Привратник задумался.

– Не вспомните, когда это было, какого числа? – терпеливо спросил Крук.

Произведя в уме некоторые подсчеты, привратник остановился на двадцать втором.

– Двадцать второго прошлого месяца?

– Точно.

Ну что ж, все сходится, заключил Крук. Феррис явился в полицию двадцатого, его заявление было обнародовано на следующий день. Фентон (или Фэр) исчез двадцать второго, а днем или двумя позже в Дэйнтоне появилась сестра Жозефина. Да, все складывается, костюм как влитой сидит, повторил он про себя.

– Кто к нему приходил в последнее время? – Крук продолжал допрашивать пожилого привратника.

– Да мало кто. Он в основном по телефону ставки принимал. Вот тот и звонит, не умолкая, мисс Лэмберт уж жаловалась мне. Но тем, кто появлялся, я говорил, что его нет, и они уходили.

– И часто он таким вот образом исчезает?

– В первый раз, по-моему. Я всегда шутил, что ему бы дешевле вышло просто поставить кровать и ночевать здесь. Работа, работа, сплошная работа. «Не знаете, есть места, где скачки проводят в темноте?» – спросил я его однажды, и ему это не понравилось. – Старик сердито потряс головой. – Да, если обозлится, милягой его не назовешь.

– И часто вы видели, как он злится?

– Он все время повторял, что этот его Харви – неприятный тип. Мне всегда казалось, что он его держит из жалости, вроде как больного. Потому что любой нормальный человек поискал бы себе другую работу.

– И он тоже пропал?

– Просто не появился в один прекрасный день. Насколько я помню, это был понедельник.

– Понедельник перед отъездом мистера Фэра?

– Похоже. – Старик задумался. – Впрочем, нет, предыдущий, неделей раньше. Помню, я листал газету, думал, а вдруг он окажется среди тех, кого в реке находят. Родичей у него нет, это я знаю, мы, случалось, толковали с ним о том о сем.

– И о чем же, например, – кроме родичей?

Привратник снова замкнулся.

– Да так, ничего особенного. Как-то я спросил, нравится ли ему работа, а он ответил: «Кому-то везет, кому-то нет, кто-то ошибается и за ошибки платят другие, а кому-то приходится платить самому». Я понял так, что ему, может, пришлось отсидеть срок или что-нибудь в этом роде, и мистеру Фэру это было известно.

– И с тех пор вы Харви не видели?

– Нет.

– Где он живет, знаете?

– У него есть комната в доме на дороге, ведущей к Майда-Вейл. Это недалеко отсюда, он говорил, можно не тратиться на автобус. Как-то раз, помню, пригласил меня в гости. Когда-то, видно, классный особняк был, богатые люди жили, а сейчас просто многоквартирный дом.

– Адрес?

– Роперс-роу, двести семь, в стороне от шоссе. Я тут подумал было, может, стоит заглянуть, узнать, в чем дело, но жена сказала: «Фредди, если случилась неприятность и ты ничем не можешь помочь, то и вмешиваться не надо».

– И вы ее послушались?

– Ну да, если ничего не можешь сделать, держись подальше – вот мой девиз, – сказал привратник.

– Это не только ваш, это многих девиз, – заверил его Крук. – Да, между прочим, что там насчет писем? Я имею в виду корреспонденцию мистера Фэра.

– Он велел мне пересылать ее по домашнему адресу, там знают, как ею распорядиться.

– А он где живет?

– Знаете, есть такие квартиры, с обслуживанием, как в гостинице, где все к вашим услугам, и вы, я бы сказал, к услугам всех. На первом этаже – сплошные магазины и ребята в форменной одежде, такие услужливые, что душ не примешь без того, чтобы кто-нибудь из них не стоял рядом и мыла не подавал.

– Тут такое дело, – сказал Крук, записывая интересующий его адрес, – у нас, как я сказал, есть основания полагать, что дела идут не совсем так, как бы им следовало, и мне надо осмотреть помещение этого агентства.

– Вы там ничего не найдете. К тому же откуда мне знать, что…

– Просто поверьте мне на слово, – оборвал его Крук. – А заодно возьмите вот это. – И он подтолкнул в сторону привратника нечто настолько убедительное, что тот сразу понял: все эти кухонные разговоры о честности полицейских иногда находят себе оправдание. Не то чтобы он винил их в чем-то: им платят за то, чтобы они производили аресты, а для этого информацию приходится добывать не только у парадного, но и у черного входа. Да и, как ни крути, почти всегда что-то идет не так, а в случае крупных чаевых гораздо меньше не так, чем без всякого прицепа. Так что он сунул свою добычу в карман, вошел вместе с визитерами в скрипучий лифт и открыл ключом, подходящим ко всем помещениям, дверь в агентство «Мэй-Фэр». Одна из двух комнат представляла собой приемную, которую на самом деле вообще нельзя было назвать комнатой: ничем не примечательная обстановка, колченогий стол, один стул, убогий книжный шкаф и картотека с выдвижными ящичками, скрытая за длинной темно-красной занавеской из саржи рядом с дверью, ведущей в кабинет. От приемной его отделяла покрывшаяся пылью стеклянная перегородка, в которой кто-то проделал небольшую, с неровными краями дыру, аккуратно заклеенную клочком коричневой бумаги.

– Что-то новенькое, – сказал Крук. – Что ж, среднее имя Фентона, надо отдать ему должное, наверняка не Лукулл[32]. И машинке лет десять, не меньше. – Он сунул в каретку лист бумаги и пробежался пальцами по клавишам. – Обычное дело, – пояснил он удивленному привратнику. – Никогда не знаешь, что может впоследствии пригодиться.

Глаза у привратника сделались похожими на глаза собаки из сказки Андерсена, напоминавшие вращающиеся колеса телеги.

– Вы ведь не дело об отравленной ручке[33] имеете в виду, – выдохнул он в страхе, смешанном с восторгом.

– О том, что я имею в виду, пока говорить не время. Ладно, не смею задерживать.

– А вы меня и не задерживаете. Я сейчас вроде никому не нужен.

Крук открыл дверь, и они вошли в соседнюю, значительно более просторную, чем первая, комнату. И обставлена она была побогаче, хотя в целом тоже в спартанском духе. На столе стоял телефонный аппарат, и Крук подумал, что Фентону хватало ума отвечать на звонки самому.

– А что вообще представляет собой этот малый? – бросил он привратнику через плечо.

Тот испуганно посмотрел на Крука.

– Толстенький такой, с большой головой, багровое лицо, кривоватые ноги. Ничего особенного.

– Похоже. – Крук обежал своим острым взглядом не обещающую никаких открытий комнату. В одну из стен был встроен платяной шкаф. Крук открыл его. Пальто, шляпа, костюм, галстук, носки – словом, полный комплект одежды, за вычетом башмаков. Их не было ни тут, ни где-то еще в кабинете.

Крук воздержался от комментариев – он говорил только тогда, когда ему нечего было сказать. Потом захлопнул дверь шкафа, огляделся, не видно ли где писем, и, не обнаружив таковых, произнес:

– Ничего. Раздевалки нет? – Вопрос был адресован привратнику.

– Есть, в конце коридора. Общая, одна на весь этаж.

Раздевалка оказалась грязноватой комнаткой с облезлой умывальной раковиной и шкафом с фанерной дверью.

– Н-да, это же надо так до края дойти, чтобы с таким убожеством мириться, – с присущей ему прямотой заметил Крук.

На обратном пути они столкнулись с черноусым человечком в потертом дождевике, только что выскользнувшим из двери, на которой было написано «Туалет». Он бросил на всю троицу боязливый, загнанный взгляд и поспешил к лестнице.

– Ну вот, а я что говорил? – вздохнул Крук. – Вот для таких, как он, такие хибары и существуют.

– Надеюсь, полиция к этому придираться не будет, дело не заведет? – пролепетал привратник, нервно переступая с ноги на ногу.

– А что, вам есть что скрывать? – резко бросил Крук.

– Как это скрывать? – с обидой переспросил привратник. – Разумеется, нет.

– В таком случае, чего вы боитесь? Разве вы не знаете, что невиновному бояться нечего? – Последние слова Крук произнес, словно студент Театральной академии, подражающий Саре Бернар в роли Гамлета.

– Вы смеетесь надо мной, – жалобно проговорил привратник.

– Взгляните напоследок на это, – сказал Крук, кладя на стол фотографию Гуверолицего в рамке. – Узнаете этого малого?

– Это Харви, вернее, я бы сказал, что это Харви, будь у него борода погуще.

– Погуще?

– Да. Как-то я спросил, ему что, холодно, что ли, все время, а он очень странно на меня посмотрел и ответил, что тому, кто носит бороду, никогда не перережут горло. Чудной парень.

– Наверное, он все время заставлял вас хохотать, – согласился Крук, и привратник, все еще недоумевая, то ли его разыгрывают, то ли все это всерьез, заковылял вниз.

А Крук с Биллом взялись за дело. Билл осматривал все гладкие поверхности в поисках отпечатков пальцев, Крук же напряженно пытался добраться до сути загадки, которую представлял собой Фентон. То, что букмекерское агентство «Мэй-Фэр» занималось своим прямым делом, или, по крайней мере, и им тоже, было установлено довольно быстро. И Крук, и Билл в скачках разбирались, и имена фаворитов были им известны не хуже имен главарей подпольного мира. Фентон сказал бы, что им было известно даже слишком много. Они знали не только клички лошадей, они узнали клички, которых не было ни у одной лошади, принимавшей участие в скачках на территории Англии.

– Эй, Билл, ты слышал когда-нибудь про Рубина Ившэма? – нарушил молчание Крук.

– Нет, – не поднимая головы, откликнулся Билл. – И никто не слышал.

– Почему же? Вот Фентон слышал. Тут на этого Рубина ставка есть.

– Большая?

Крук назвал цифру.

– Маловато. Должен был побольше заработать.

– Я же не говорю, сколько он заработал, я говорю, сколько поставил.

– Хорошо, а что досталось другому олуху? Слушайте, Крук, мне кажется, у нашего Фентона-то голова варит, дело он знает неплохо. Смотрю, тут у него славные лошадки значатся. Великолепный Бриллиант, Розовый Жемчуг. Историю с Розовым Жемчугом я помню. Повезло, видно, тогда другу Фентону. Знаете, Крук, когда занимаешься таким делом, как это, честное слово, начинаешь жалеть о былом. В пользу праведности, если брать в целом, много не скажешь. Люди толкуют о свободе, да только сюда не входит свобода следовать собственным природным наклонностям.

– Да ты, я посмотрю, настоящий подарок для Харли-стрит[34]. Знаешь, я предпочел бы защищать Фентона, хотя это явно дурной тип, чем Ферриса со всеми его признаками христианского мученика. Ты прав, Билл. У Фентона мозги на месте. Он вполне мог бы руководить большой, может быть, самой большой в этой стране букмекерской конторой. Жаль, что он не удовлетворился этим, а принялся составлять собственную коллекцию.

– Ну, в этом деле, с какой стороны ни посмотри, он тоже имел богатый опыт, – заметил Билл.

– Ладно, что было известно Гуверолицему про эту берлогу? – задумчиво протянул Крук.

– Да все, или, по крайней мере, слишком многое. Поэтому его и нашли там, где нашли. Может, он в каком-то смысле и придурок, но даже если так, ни за что не поверю, что он сам себе накинул веревку на шею. Нет-нет, тут что-то не то. Давайте последуем примеру Наполеона.

– Наполеона? – скептически переспросил Крук.

– Ну да. Был такой французский генерал. Поднялся, подобно дереву Иггдрасиль[35], из грязи к звездам. Говорят, он сначала думал, как воспользуется плодами победы, и только потом составлял план кампании так, чтобы она соответствовала задуманному финалу. В приходской школе, где я учился, все были в восторге от Наполеона. Настоящий пример для молодежи, жаждущей успеха. И если какой-то французик может его добиться, то что сказать о выпускнике старой доброй английской школы?

– То есть ты хочешь сказать, что сначала надо выработать общий взгляд на дело, а потом подогнать под него свидетельства, так? А что, в этом что-то есть. Договорились. Пали, Билл.

– Может, сначала изложите свою версию? – скромно предложил Билл.

Крук сунул одну руку в карман своего вызывающе яркого пиджака, другой взмахнул и заявил:

– Ни в коем случае. Мы с тобой оба читали «Гангу Дин»[36]. Валяй, Билл, ты ведь не думаешь, что ты у нас один такой образованный, верно?

Биллу ничего не оставалось, как изложить ход событий, каким он его видел. Его версия, коротко говоря, сводилась к тому, что Харви стало известно слишком много и его просто убрали с дороги.

– Стал для них опасен? – уточнил Крук. – Что ж, может быть, Билл, вполне может быть. По-моему, не будет ничего дурного, если мы съездим на Роперс-роу и порасспрашиваем хозяйку, может, узнаем что-нибудь.

Они вышли из кабинета, и Крук тщательно, хоть в данных обстоятельствах и совершенно незаконно, заклеил снаружи дверь полоской скотча.

– Pro tem[37] этого будет достаточно, – сказал он и последовал за Биллом к лифту.

Глава 18

Хозяйкой пансиона по адресу Роперс-роу, 207, находившегося в стороне от шоссе, оказалась худощавая, улыбчивая, неряшливая на вид женщина по имени миссис Лэм. У нее была привычка во время разговора расчесывать волосы – тем энергичнее, чем интереснее для нее этот разговор становился, так что под конец, когда она уже была полностью им захвачена, голова ее походила на разворошенное грачиное гнездо.

Увидев Крука, миссис Лэм расплылась в улыбке, готовая предложить ему лучшие помещения в своем доме, но когда взгляд ее переместился на Билла, улыбка погасла. По виду Крук был из тех клиентов, какие в этом квартале не редкость, они снимают пару хороших комнат и не особенно придираются к еде, но Билл, при том что внешность его явно свидетельствовала о нелегком жизненном опыте, производил впечатление человека, в жилах которого текли остатки голубой крови. Что всегда заставляло Крука, хорошо знавшего его биографию, с трудом сдерживать ухмылку.

– Мы друзья мистера Харви, – сразу же солгал Крук. – Насколько я понимаю, он какое-то время снимал у вас жилье.

– Было дело, но недавно съехал, то ли в поисках удачи, то ли, как он сам сказал, лучшего жилья, – сообщила миссис Лэм голосом неожиданно пронзительным – как если бы вдруг вода хлынула из крана. – У меня вообще-то тут все забито, но пару славных комнат мне удалось для него найти, а он ни с того ни с сего отправился в деревню, во всяком случае по его словам. Правда, хоть он и не предупредил заранее, но заплатил за неделю вперед, так что жаловаться мне не на что.

– И когда же он уехал?

Миссис Лэм подняла голову, искоса посмотрела на Крука, и в глазах ее, полуприкрытых светлыми ресницами, мелькнула плутоватая усмешка.

– Вы вроде сказали, что это ваш друг?

Крук протянул ей визитку.

– Я его адвокат. Дело в том, что он исчез в неизвестном направлении, и мы опасаемся, что ему изменила память.

– Ну, если он забыл про родственников, меня это не удивляет.

– А у него есть родственники?

– Он говорил, что нет, но удивительно, как это они объявляются в самый нужный момент.

– Нам подумалось, вы можете помочь.

Она принялась расчесывать волосы и не останавливалась, пока они не упали ей на глаза.

– Ага, помочь? Вы что же, думаете, я не знаю, что вам нужно? Деньги, конечно. На деньги всегда все, как мухи на мед, слетаются.

– Насколько мне известно, ничьих денег он не трогал.

– Однако же исчез! Плохо дело, а? Как любит повторять Гарольд, деньги – это не только благо, хотя не пойму, откуда ему-то это знать, он о деньгах и понятия не имеет. Ладно, заходите, хотя не знаю уж, чем могу быть вам полезна.

– Может, вам попадались его письма?

– Нет, но одно письмо он точно получил. Он как раз размахивал им, когда я вошла в дом. Буквально места себе не находил от возбуждения, да оно и не удивительно, после стольких-то лет работы на этого скрягу. «Все, теперь я свободен… плевать я теперь на всех хотел», – что-то в этом роде выкрикивал, точно не помню. Когда человек вне себя, он вроде как пьяный, сам не знает, что говорит.

– И когда пришло то письмо?

– Если вы его адвокат, вам лучше знать.

– Так потому-то я и беспокоюсь, что мне, его адвокату, ничего об этом не известно.

– То есть вы намекаете, что это была подстава и его просто хотели заманить в деревню и там сделать что-то очень плохое?

– Все может быть, – кивнул Крук. – Жаль, что у вас нет этого письма.

– Конверт остался.

– Уже лучше, чем ничего.

Миссис Лэм вышла и вернулась с конвертом.

– Я хотела переписать адрес, но он сказал, не стоит, можете оставить конверт себе. Вот, пожалуйста. – Она протянула Круку конверт. – Знаете, мне с самого начала показалось, что во всем этом есть что-то странное.

– Что именно?

– Ну, например, то, как он сказал, что прежде всего пойдет в парикмахерскую. Мой дядя, говорит, не любит, чтобы на лице была лишняя растительность. Потом подхватил чемодан и ушел.

– И адреса не оставил?

– Нет, сказал, что если будут письма на его имя, то он пришлет за ними.

– Ну и как, приходили?

– Всего одно.

– Пожалуй, я взглянул бы на него.

– Оно у меня в спальне, на камине. Пришло вечером в тот же день, как он съехал. Больше ничего не было.

– Комнату, в которой он жил, кому-нибудь сдали?

– Сразу же. На такие однушки всегда большой спрос.

– Уезжая, он ничего не оставил?

– Только небольшую пачку коричневой бумаги, он принес ее домой накануне.

– Накануне – это значит в воскресенье вечером?

– Точно.

– А вы в воскресенье ходили за покупками?

– Что, я помню, что ли? Может, и ходила. Но его все равно почти весь день дома не было.

– Кто-нибудь к нему заходил?

– Странно, но да. Его спрашивал какой-то краснолицый коротышка.

– А почему вам это показалось странным?

– Потому что он всегда говорил, что никто его искать не будет. Он вроде как одуванчик, сам по себе растет. Ни жены, ни сестры, вообще никого из близких. «Вот помру нынче ночью, и никто, кроме вас и мистера Фэра, не заметит», – говорил он. Да бросьте, отвечаю, не может быть, чтобы не было друзей или соседей, как у всех. А он уверяет: нет, никого нет. Ну что сказать, случается, такие одиночки и сами толком не знают, что для них лучше. Бывает, и я сама думаю, что неплохо бы иметь поменьше соседей.

– Что вы сказали человеку, который пришел к мистеру Харви?

– То же, что и вам.

– Гм. – Крук, казалось, призадумался. – Сохранилась у вас эта коричневая бумага? – спросил он через некоторое время.

– Все вынюхиваете? – усмехнулась она. – Зачем? Надеетесь следы крови найти?

– Может, что-нибудь еще, более полезное, – успокоил ее Крук.

Миссис Лэм вышла и вскоре вернулась со смятым листом бумаги, к которому был с одной стороны приклеен ярлычок с адресом букмекерской конторы «Мэй-Фэр». У Крука заблестели глаза, но он ничего не сказал и лишь, выйдя на улицу с письмом в кармане и листом коричневой бумаги под мышкой, с облегчением бросил на ходу Биллу:

– Все лучше и лучше.

В расположенный на углу пивной бар они заглянули так же естественно, как отбившийся от выводка цыпленок забирается под крыло наседки.

– Что-то есть во всем этом чертовски странное, – сказал Крук, осушив первую кружку и разглядывая конверт. – Смотри, видишь штемпель? Воскресенье, шесть тридцать вечера. Что это за адвокатская контора такая, что рассылает письма в такой день и в такое время? Ну-ка, где там у тебя образец машинописи?

Билл, своевременно озаботившийся тем, чтобы такой образец взять, вытащил из кармана листок бумаги и положил его на мраморную столешницу.

– Ну вот, так я и думал, – сказал Крук, никогда не упускавший возможности похвастаться своей проницательностью. – Машинка одна и та же. Таким образом, письмо, что бы в нем ни содержалось, было напечатано в конторе Фентона, а поскольку на почту его отнесли в воскресенье вечером, вполне можно предположить, что написано оно было в тот же день утром.

– Написано кем – Фентоном? Чтобы объяснить исчезновение Гуверолицего?

– Ничего подобного, – рявкнул Крук. – Включи мозги, Билл. Прими в соображение факты. Гуверолицый, этот везунчик, которого никто не знает и который никого, за вычетом одного-двух человек, не интересует, пишет письмо самому себе, содержащее приглашение себе же в деревню. Вопрос: зачем?

– Чтобы был предлог скрыться.

– Вот именно. И нужен ему этот предлог, потому что люди начнут спрашивать, куда это он пропал. Снова Дом, который построил Джек. Почему люди начнут спрашивать, где он? Потому что он исчез. А почему он исчез? Потому, что ему больше не нужно работать на Фентона. Все это – в сочетании с письмом и характером этого человека – может означать только одно: он больше не зависит от Фентона. А не зависит он от Фентона, потому что…

Крук многозначительно замолчал, и Билл ответил вместо него:

– Изумруды. Ему что-то известно об изумрудах.

– Многое известно, – согласился Крук. – Так, посмотрим, что тут в конверте.

Он отклеил клапан, извлек листок бумаги, на котором было что-то напечатано, и присвистнул:

– Квитанция от ячейки в камере хранения. Отправленная самому себе, чтобы ненароком не попала в руки никому другому. Нам повезло, Билл. Вокзал Чаринг-Кросс. Куда это, интересно, бедняга намылился?

– И почему так и не поехал? Какого черта его понесло в Драммонд-Хаус?

– И что там понадобилось Фентону? Да и вообще, любому?

– Чтобы избавиться от этих пресловутых башмаков. То есть вы хотите сказать?..

– Вот именно.

На Парсонса снизошло просветление.

– Вы хотите сказать, что это были ботинки Гуверолицего и это он хотел от них избавиться? А мы-то думали на Фентона. И это Фентон туда отправился из-за Гуверолицего, а не наоборот. Да, но как в таком случае он добрался до изумрудов?

– Слушай, а тебе не кажется странным, чудовищно странным, что человек все воскресенье проводит на работе?

– Вы намекаете на то, что он знал – или подозревал, – что изумруды находятся именно там. Возможно, Фентон в тот день работал у себя в конторе, а Гуверолицый за ним следил. И спер башмаки.

– Он принес с собой что-то, завернутое в коричневую бумагу, – подтвердил Крук. – И если это были не башмаки, тогда что?

– Как-то сложно все это выглядит, – осторожно заметил Билл.

– Ничего, разберемся, – заверил его Крук и стукнул кулаком по столу, да так, что кружки зазвенели.

– Эй, потише там, – резко окликнул его бармен.

– Твое пиво тут ни при чем, – миролюбиво откликнулся Крук.

– А мы что, оказывается, пиво пьем? – с облегчением спросил Билл. – А то я было подумал, что мы по ошибке в молочный бар зашли.

– Ты должен быть готов пострадать за правое дело, – наставительно сказал Крук и, взяв трость, с грохотом отодвинул стул и вышел наружу. Уличный музыкант терзал скрипку и напевал популярную песенку. Билл дал ему пенни (утверждение, будто все бывшие преступники неизменно щедры, не имеет под собой оснований). Из бара они направились в офис, откуда Крук организовал опрос всех лондонских парикмахеров, чтобы выяснить, не обслуживал ли кто в последнее время мужчину, пожелавшего сбрить бороду и усы. Он знал, что обывателя всегда интригует тайна, а чужое несчастье, если оно, конечно, выглядит достаточно впечатляюще, в этом смысле ничем не хуже успеха. По его опыту, подобного рода обращения всегда находили отклик; иное дело, что порой людям нечего было сказать. Затем Крук с Биллом сели в такси и поехали на Чаринг-Кросс, где предъявили квитанцию от ячейки в камере хранения.

– А я уж думал, вы не придете, – бойко заговорил дежурный. – Еще немного, и сами бы открыли. Когда повсюду только и пишут, что про убийства… – Он выписал квитанцию на дополнительную оплату. – До чего быстро время летит, – продолжал он, отсчитывая сдачу. – У вас было оплачено до четырнадцатого.

В ячейке оказалась большая потертая сумка коричневого цвета, купленная в магазине подержанных товаров. Они отвезли ее в контору Крука, снова взяв такси, хотя тот и буркнул, что скорее всего там не окажется ничего, что покрыло бы стоимость поездки. Выходя из машины, они столкнулись с пробегавшим по улице разносчиком газет.

ТАЙНА ПОХИЩЕНИЯ МАЛЬЧИКА.

НОВЫЕ ПОДРОБНОСТИ, —

кричали заголовки. Крук купил газету. На первой полосе было напечатано сообщение, из которого следовало, что полиция установила идентичность следов, обнаруженных на вспаханном поле, с теми, что были оставлены парой ботинок, найденных на втором этаже дома миссис Харви и принадлежащих псевдомонашенке сестре Жозефине.

В сумке покойного оказалась куча дешевой одежды – костюм, три-четыре сильно поношенные рубахи, нижнее белье, тоже не новое, две пары ботинок, несколько носовых платков, а также небольшая коробка с меткой «Стадс». Крук рассеянно открыл ее и громко выругался так, что Билл едва ли не отскочил в сторону.

– Ты у нас знаток в этих делах, – сказал Крук. – Что скажешь? – На поцарапанную, покрытую чернильными пятнами поверхность стола потекла тонкая струйка блестящих зеленых камешков.

– Так вот где они были все это время, – произнес Билл, любовно перебирая изумруды. – А ведь из-за них умерли двое – ни за что.

– И покуда мы не покончим с этим делом, не исключено, умрут еще двое, – сварливо откликнулся Крук. – Ладно, займемся подсчетами и посмотрим, на каком мы небе.

И он принялся выстраивать в цепочку факты с безупречной точностью, которая, наверное, заставила бы Брюса позеленеть от зависти.

– Мы ошибались с самого начала, – заговорил он. – Мы решили, что Фентон отправился в Драммонд-Хаус, чтобы избавиться от ботинок с фальшивыми каблуками. Но это не так. Это Гуверолицый носил их, и это ему надо было каким-то образом потерять их. А в Лондоне потерять что-нибудь труднее, чем кажется большинству людей. Оставь он их в пансионе, хозяйка могла бы попробовать продать их, и его секрет раскрылся бы; выбросить ботинки в канаву в таком квартале, как Роперс-роу, тоже не получится; вряд ли кто отважится отнести их в ломбард, потому что полиция начнет задавать вопросы и в конце концов выйдет на хозяина. Единственной надеждой оставалась кража, потому что даже если вор узнает, что стоит за его добычей, в полицию он пойти не решится. Все, что он в таком случае может сделать, – это попробовать побыстрее сбыть их кому-нибудь.

Далее, Брэди подтвердит, что нет в мире места, где потерять пару еще годных для носки ботинок было бы так же просто, как в обычном пансионе вроде Драммонд-Хауса. Гуверолицему это было известно. Я бы сказал, он много знал про такие вот ночлежки, гораздо больше Фентона. Таким образом, Гуверолицый отправился в Драммонд-Хаус, а Фентон, который не упускал его из виду, последовал за ним. Возможно, он считал, что изумруды все еще спрятаны в каблуках его ботинок. Так или иначе, рисковать он не желал, ботинки следовало заполучить любым способом.

– Но ведь он до них так и не добрался, – возразил Билл.

– Да ну? – протянул Крук, и в глазах его сверкнула искорка. – А откуда нам это знать? Вдруг Фентон поменял ботинки – понимаешь, что это может означать?

– Что все его ботинки сделаны по одной колодке.

– А почему бы и нет? В любом случае это надо проверить. Ясно одно: где бы Фентон сейчас ни находился, он не у себя дома. Подобно всем остальным, он бережет свою шкуру.

– Выходит, Гуверолицый знал про изумруды. Он что, участвовал в деле?

– Не на равных. Но что-то вызвало его подозрения. Может, он следовал в тот вечер за Фентоном; может, просто случайно увидел его. Так или иначе, он почему-то связал пропажу изумрудов с Фентоном и решил провести собственное маленькое расследование. Помнишь разбитое окно? Осколки свежие. Поработал кто-то, желающий увидеть, что там творится внутри. Что понабилось в том месте в воскресенье, двенадцатого числа, Гуверолицему? Я тебе скажу, Билл. Он следил за Фентоном, хотел узнать, что он там делает у себя в конторе с изумрудами. Попытаться сбыть камни в первоначальном виде Фентон не посмел – слишком опасно, надо было раздробить их, когда настанет самый безопасный, по его мысли, момент. Но он так и не настал. Кто-то следил за ним, укрывшись за той красной шторой, помнишь? Может, этот малый спрятался в гардеробе еще до появления Фентона и потом прокрался за ним в кабинет. А может, оказался там раньше его. Так или иначе, про изумруды он знал. Возможно, видел, как Фентон прячет их в каблуках ботинок. Он мог их оставить там на ночь. Пансионы – место бойкое, туда все нос суют, ни в чем нельзя быть уверенным. Но кому придет в голову заходить в букмекерскую контору в воскресенье вечером? А в понедельник мистер Фентон появится у себя в остроносых башмаках, быстро поменяет их на другую пару, и кто заметит разницу? Только видишь ли, Билл, план не сработал, потому что Гуверолицый надел его ботинки и вернулся в них домой, успев перед тем отпечатать и послать самому себе письмо, объясняющее его исчезновение. Все сходится, а если мы не можем пока привести все доказательства, что ж, Билл, помнишь строки поэта: «Цель выше сил твоих должна быть/ Иначе небеса зачем?»[38] В конце концов, в комплекте одежды не хватало только пары башмаков. А это существенно, как выразилась бы какая-нибудь из юных подопечных лорда Тренчарда.

– А Лис каким боком ко всему этому причастен?

Крук посерьезнел и нахмурился.

– А вот это, Билл, гнусное дело, по-настоящему гнусное. Мне оно совершенно не нравится, даром что я и сам не святой, шкура дубленая, такая уж у адвокатов работа. Думаю, они с Фентоном решили, что позволить Гуверолицему расхаживать по городу и распускать повсюду свой длинный язык было бы небезопасно, вот Лис и встал на вахту. Интересно, что он почувствовал, увидев, что его клиент заходит в церковь?

– А Гуверолицый, – подхватил Билл, – наверное, почуял, что за ним следят. Иначе непонятно, зачем он как сумасшедший накинулся на Ферриса. Лис последовал за ним. Похоже, его-то мальчишка-певчий и заметил. И нашему другу сильно повезло, что у парня такое хорошее зрение. Его показания скоро окажутся очень и очень полезными. – Он встал с места. – Ладно, схожу в наш Виндзор-Хаус, попробую разузнать что-нибудь про эти ботинки. Это будет еще один шаг вперед. Славно, славно, отличная история. Осталось только доказать, что так оно все и было.

– Если тебе не хватает доказательств, – спокойно напомнил ему Крук, – их надо соорудить. Иначе зачем люди нанимают адвокатов?

Глава 19

Билл Парсонс отправился в Виндзор-Хаус, чтобы проверить версию пропажи ботинок Фентона, а Крук, обхватив голову руками, принялся обдумывать свое же высказывание насчет адвокатов. Уверенность в собственной правоте – это прекрасно, но ему в жизни не доказать ее в суде. Разумеется, можно предъявить изумруды, чтобы все знали: он нашел их. Но это мало чему поможет, ну если только убедит публику, что преступник на самом деле – Харви, иначе говоря, Гуверолицый. А связь между убитым и Лисом по-прежнему выглядит весьма сомнительной. Да, конечно, напомнил себе Крук, именно Лис похитил сына Ферриса, но этого недостаточно, чтобы освободить последнего от обвинения в убийстве. Если не удастся убедить присяжных, что ботинки принадлежат Фентону, то и причастность его ко всей этой истории доказать будет весьма затруднительно. Крук ненавидел подобного рода запутанные дела. Присяжные, говорил он, – добропорядочные тупоголовые обыватели, и чем доходчивее донести до них свою позицию, тем лучше.

– А мы только и знаем, что ходим вокруг до около, – протянул он, вставая и начиная ковылять по комнате, как медведь из детского стишка. – Главное сейчас – прихватить Фентона. А он вовсе не собирается совать голову в клетку со львом. Либо можно попробовать отыскать все же цирюльника, который брил Гуверолицего, а потом призвать свидетелей, готовых подтвердить, что он служил в конторе Фентона… – В голове его стрелой промелькнула некая мысль. – И еще найти кого-нибудь, кто мог бы подтвердить, что Фэр и Фентон одно и то же лицо, что Фентон превратился в сестру Жозефину и Феррис вовсе не вешает лапшу на уши, утверждая, что видел Фентона выходящим в тот вечер из мастерской Уркхарта… Бог ты мой, да в сравнении со всем этим пара убийств – просто детские игрушки.

Словно бы в ответ на его обращение к Всевышнему, зазвонил телефон. Крук поднял трубку и услышал мужской голос с сильным иностранным акцентом:

– Это Музей 191919? Меня зовут Беллини, я парикмахер, адрес Хэм-стрит, 13. Вы интересовались рыжеволосым мужчиной, который в понедельник, 13-го числа, брил бороду и усы. Так вот, я готов помочь…

– Да, да… Надеюсь… Нет? – Крук повесил трубку.

«Неужели сработает? – думал он, нахлобучивая на голову котелок. – Неужели это тот самый шанс, на который я рассчитывал? Кто утверждает, что жизнь – это не сплошное нарушение правил?» Задумчиво перебирая в кармане камешки – ибо, будучи по природе человеком самонадеянным, Крук считал, что у него они сохранятся лучше, чем в любом сейфе, – он начал спускаться по лестнице.

На улице ветер гнал пыль, и в ноздри бил запах бензина, странно перемешанный с ароматом гвоздик в ручной тележке, которую медленно толкал вдоль обочины какой-то мужчина. Они уже отцветали, и Крук был уверен, что, стоит приглядеться, и он увидит у основания каждого цветка тонкую резинку, не позволяющую лепесткам разлететься в разные стороны. Он посмотрел на часы: почти восемь. Оказывается, они с Биллом проговорили дольше, чем он думал, а может, после его ухода безмолвные минуты бежали с необычной скоростью.

Он сел в автобус и сошел невдалеке от Хэм-стрит, оказавшейся узким переулком, даже тупичком, южная оконечность которого упиралась в пустырь, бывший некогда частью территории кирпичного завода. Раньше время от времени отсюда тащили что кому не лень, так что сейчас, несмотря на предупреждение: «Мусор не сбрасывать», место в общем-то представляло собой настоящую свалку. Даже воздух здесь казался более душным и влажным, чем на залитой огнями магистрали, по которой взад-вперед сновали машины; дома жалкие, убогие, с узкими окнами и плоскими железными крышами с загнутыми внизу краями. Что-то нездоровое и угнетающее было во всей здешней атмосфере.

Дом 13 стоял в самом конце переулка, двенадцать остальных, ничуть от него не отличавшихся, теснились на противоположной стороне. Большинство окон были закрыты деревянными ставнями, чаще всего некрашеными – красноречивое напоминание о временах, когда вокруг орудовало всякое хулиганье, швырявшееся камнями или бьющее стекла палками, и такого рода защита была попросту необходима. Крук постучался и сразу услышал, как внутри открылась дверь и в узком проходе, явно не заслуживающем того, чтобы называться вестибюлем, звучали чьи-то шаги. Дверь открылась, и он увидел на пороге комнаты слева смутный силуэт невысокого мужчины. В самом проходе света не было.

– Прошу прощения, – заговорил он и сделал шаг в сторону, позволяя Круку протиснуться внутрь. – Света нет… лампочка перегорела. Однако… заходите, прошу вас. – Крук незаметно пригляделся и увидел довольно-таки одутловатое лицо с густыми черными усами, явно предмет гордости их обладателя, и длинные черные волосы, над которыми также тщательно поработали.

«Прямо реклама самого себя», – подумал Крук.

Комната, в которую его проводили, наверное, очаровала бы театрального режиссера, вознамерившегося поставить пьесу с декорациями приморских домиков начала века. Резную каминную стенку прикрывала плюшевая занавеска; белые полки были уставлены бог весть откуда взявшимися аляповатыми фигурками из фарфора и размалеванного гипса, а также бесчисленными фотографиями в затейливых серебряных рамках; на стенах – постер «Монарх из Глена» и репродукция картины «Достоинство и наглость»; маленькие фарфоровые чашки, колокольчики, раковины с названиями бесчисленных приморских городков. Шторы, как и скатерть на столе, украшала короткая бахрома. Мебель обита красным плюшем. Все это Крук толком рассмотреть так и не успел, потому что, сделав три-четыре шага, обо что-то споткнулся. Этим препятствием была веревка, протянутая от ножки дивана к ножке шифоньера примерно на высоте его колен. Он с грохотом рухнул на пол, ударившись головой о спинку стула, и, не успев опомниться, почувствовал, как на поясницу его навалилось что-то тяжелое, как пушечное ядро, и чьи-то руки привязывают его кисти к ногам. Он не пытался сопротивляться, понимая, что это бесполезно, а силы ему еще могут понадобиться. Свет, когда он падал, выключили, и разглядеть нападавшего или нападавших он не мог. Убедившись, что он надежно связан, последний – или последние – перевернули его и прижали спиной к дивану, так что длинные ноги Крука в тяжелых грубых башмаках протянулись до самой середины комнаты.

Тут свет вновь зажегся, и Крук увидел, что пребывает наедине с обладателем феерических волос и усов мистером Беллини, стоявшим напротив него и вертящим сигарету в своих крупных, в веснушках руках.

– Мистер Фэр-Фентон-Беллини, если можно, я был бы признателен за кусочек сливочного масла, шишку на голове смазать, – кротко проговорил Крук.

– Масло я использую в других целях, – огрызнулся хозяин.

– Например, чтобы усы напомадить?

– Ладно, мне это надоело. Слушайте, Крук, вы, видно, считаете себя чем-то вроде супергероя, повелителя мух…

– Более точной характеристики я бы и сам себе не дал, – скромно согласился Крук.

– Но на сей раз вы столкнулись с достойным противником. Не сомневаюсь, вы решили, что вы большой умник, раз разгадали фокус с сестрой Жозефиной…

– Вовсе нет, – отмахнулся Крук. – То есть я хочу сказать, что очень уж кстати пришлось ее появление, поневоле заподозришь что-то неладное. К тому же не думаю, – хотя, видит бог, я не большой знаток монастырских правил, – что даже обыкновенная сестра-монахиня будет сама заниматься своим отдыхом. Наверняка с ней должны были послать кого-нибудь из послушниц. Советую вам, Фентон, тщательнее изучать фактуру, когда в следующий раз задумаете потягаться с такими парнями, как я.

– Никакого следующего раза не будет, – мрачно заверил его Фентон.

– То есть вы хотите сказать, что таких парней, как я, больше нет? Что ж, старина, вы правы, спорить не приходится.

– Что-то вы слишком уверены в себе, – угрожающе заворчал Фентон. – Думаете, наверное, что снова удастся выпутаться, как раньше выпутывались из разных передряг. Вынужден разочаровать вас. Вы ведь не думаете, что я дам уйти такому опасному противнику?

– Это было бы с вашей стороны в высшей степени неблагоразумно, – признал Крук.

– Кое-кому будет над чем поломать голову, – продолжал Фентон. – Куда это пропал Надежда Преступников? Да и некролог, должно быть, получится красноречивым.

– Ну, по части убийств, Фентон, вы у нас большой мастак. С таким-то опытом. Кристи… или он не первый?

– Заткни свой… фонтан.

– Неужели вы забыли Кристи? Не может быть. Полиция, поверьте мне, уж точно не забыла. Дальше – Уркхарт. Не знаю, но, может, и убийство Харви на вас удастся повесить.

– А вы, как я посмотрю, большой умник, мистер Шерлок Крук, – усмехнулся Фентон. – Видел я, как вы нынче утром копались в моем кабинете. Именно тогда я и понял, что пора вас остановить.

– Неужели вы думаете, что я вас не заметил? – удивился Крук. – Как же, как же. Видел, как вы подглядываете из туалета. Помню, я еще подумал: чего это он, как банный лист, прицепился?

– Довольно! – взорвался Фентон.

– Надеюсь также, вы купили себе стаканчик хорошего молока на тот пенс, что Билл дал парню, терзавшему свою скрипку. Там вы, пожалуй, немного переиграли. А теперь вот еще цирюльник-итальянец – и все в один день…

– Попридержите язык, он вам для молитвы понадобится, – осадил его Фентон. – Слушайте, мистер Проныра Крук, вам, должно быть, любопытно узнать, что с вами будет дальше.

– Гораздо интереснее это полиции, – возразил Крук.

– Посмотрим, как вы заулыбаетесь, когда все узнаете. Когда я завершу задуманное, вам сделают небольшой укол. Славную такую дозу вкатят. И после этого вы начнете умирать. И многие – самые разные люди – отправятся на виселицу, потому что некому их будет спасти от петли.

– Неужели вы собираетесь зарезать курицу, несущую золотые яйца? – проворчал Крук. – Подумайте, вы ведь и сами можете угодить в большую передрягу…

– Поздно сейчас думать об этом. Вам бы раньше стоило сообразить, с какой стороны хлеб маслом намазан.

– Ну, и что дальше? – подбодрил его мистер Крук.

– А дальше вы совершите приятную автомобильную прогулку из задымленного Лондона в сельскую местность. И что-то случится с рулевым управлением, а назавтра в утренних выпусках газет появится краткое, а может, и развернутое сообщение: «Известный адвокат погиб в автокатастрофе». И на ваши похороны соберется половина Ковент-Гардена, – ободряюще завершил он.

Крук покачал головой. Ощущение у него было такое, словно гири в дедовских часах сорвались и дребезжали изо всей силы.

– Ничего не получится, – отрезал он. – Я не умею водить.

Наступило недолгое молчание.

– А кто об этом знает? – пожал плечами Фентон, но уверенность как будто бы оставила его.

– Не убежден, что вы отдаете себе в этом отчет, но по нынешним временам я, пожалуй, второй по популярности человек в Лондоне, – терпеливо заметил Крук.

Чего еще ожидать от этого человека, подумал Фентон. Крук же, который мог вести машину с завязанными глазами, смотрел на него с подчеркнутым равнодушием, пытаясь при этом незаметно взглянуть на свои наручные часы. Но поскольку руки у него были связаны за спиной, успеха эти попытки не имели.

От Фентона они не укрылись, и он засмеялся.

– Боюсь, ничего не выйдет, – участливо произнес он. – Если вы думаете, что коллеги поспешат вам на помощь, то это заблуждение. Ну да, мистер Крук Предусмотрительный, скорее всего вы, осмелюсь предположить, оставили у себя на столе записку с указанием адреса, где вас искать, но мы с друзьями это предусмотрели. Любое сообщение, которое вы могли оставить, исчезло еще до того, как ваш приятель вернулся из своей разведывательной экспедиции.

– Что ж, Фентон, вынужден отдать вам должное, – устало вздохнул Крук, – вы все предусмотрели. Жаль, ведь я так точно все рассчитал.

– Да ну? Вам много чего известно, не правда ли?

– Разумеется. Иначе бы вы сейчас не стали так вести себя, рискуя собственной головой. Слушайте… вы заглядывали когда-нибудь в книги по истории?

– Это еще зачем?

– Если заглядывали, то знаете: у осужденного всегда есть право на последнее желание.

– Если это ловушка, то лучше забудьте.

– Это не ловушка. Да и как бы, по-вашему, я мог ее поставить, если у меня руки, как крылья у птицы, связаны? Все, что мне нужно, это узнать кое-что. Один простой вопрос – один ответ.

– Ну и?..

Крук заметил, что глаза у Фентона покраснели, как у хорька.

– Как вы собираетесь объяснить полиции, каким образом ваши ботинки оказались на ногах убитого Харви?

– Ботинки? – воззрился на него Фентон.

– Ну да, те самые, на красивых высоких каблуках.

– Какое мне дело до того, какие ботинки носит мой секретарь?

– Так это ваш секретарь?

Фентон засмеялся – словно наждаком по железу прошелся.

– Думаете, всех обвели вокруг пальца, да, мистер Крук – Великий Умник? Но через полчаса все, что вы знаете, или вам кажется, что знаете, уже не будет иметь никакого значения. Даже если это действительно мой секретарь, какое я могу иметь отношение к тому, что его нашли мертвым в церкви? Разве кто-нибудь видел, как я туда заходил? – высокомерно добавил он.

– Понимаете ли, люди не такие дураки, как нам с вами представляется. Им может показаться странным, если обнаружится, что вы, а также ваш друг Лис не спали у себя дома в ту ночь, когда был убит ваш секретарь.

– Очень правдоподобно, – хмыкнул Фентон.

– Дождемся, пока Брэди не узнает в вас того малого, которого он видел в тот вечер в Драммонд-Хаусе.

– Дождемся дождичка в четверг, – взорвался Фентон. – Надеетесь попасть в Царствие Небесное? Что ж, у вас есть прекрасный шанс оказаться там очень скоро. К тому же, – добавил он, – я легко могу доказать, что ваш свидетель лжет. В ту ночь я был у себя дома.

– А как насчет междугородного звонка? – наугад выстрелил Крук.

– Какого междугородного звонка?

– Того самого. Который раздался в два часа ночи, назвали ваше имя, а вас не оказалось на месте.

– Впервые слышу о каких-то там междугородных звонках, – воскликнул Фентон.

Поскольку никаких таких звонков действительно не было, Крук не удивился и только заметил:

– В Виндзор-холле привратники народ бдительный, все записывают. Впрочем, вы у нас парень не промах, какое-нибудь объяснение найдете.

– Все размышляю вот, стоит ли вас убивать, – задумчиво проговорил Фентон. – Наверное, лучше все же в психушку пристроить. Ну зачем мне, скажите на милость, было убирать Харви?

– Как зачем? Он вполне мог оказаться в тот вечер в Кэмден-тауне, увидеть вас, а потом сложить два и два. А знаете, что в таких обстоятельствах это означает? А вот что: «Да упокоит Господь милосердный твою душу, мой дорогой Фентон».

Фентон как-то странно посерел.

– Все это блеф, – решительно заявил он. – Все, что вы говорите, – блеф. Откуда вам знать, что Харви видел меня в Кэмден-тауне, если вы сами видели его только мертвым?

– «И мертвый говорит»[39], – процитировал Крук, который, словно дьявол, мог повернуть в свою пользу любую строку Священного Писания. – Стало быть, вы все же были там. Хотя, честно говоря, меня лично это совершенно не интересует. Смерть Уркхарта – не мое дело. В ней моего клиента не обвиняют.

– Если вы собираетесь доказать, что Харпер убил Харви, это пустая трата времени, – буркнул Фентон.

Крук непонимающе посмотрел на него и после недолгого молчания спросил:

– А с чего вы это, собственно, взяли?

– Ну как же, вы ведь именно это хотите доказать, разве нет?

– Как бы это мне, интересно, удалось? У меня нет никаких свидетельств, за исключением того факта, что Харпера всю ночь не было дома, но суд далеко не всегда находит такие аргументы достаточными. Адвокат поднимется с места и скажет: «Как вы можете быть уверены, что это была именно та ночь?», а жена заявит, что прекрасно помнит, как муж был ночью в постели, и вот уже свидетельница теряет уверенность в собственных показаниях. Даже удивительно, Фентон, что вы могли подумать, будто я на такое способен.

– Ну, от вас всего можно ожидать, – прорычал Фентон. – Ладно, будет, поговорили. Вы о себе очень высокого мнения, но дайте срок – дайте срок.

Снаружи послышался шум двигателя, и вскоре рядом, упершись в тупик, притормозила машина.

– Слышите? – вкрадчиво проговорил Фентон. – Это ваш катафалк.

– Весьма современный вид транспорта, – похвалил его Крук.

Хлопнула дверца, и кто-то снаружи забарабанил по ставням. Фентон пересек комнату.

– Извините, должен на минуту вас оставить, – вежливо сказал он. – И за это тоже простите. – Фентон выключил свет.

Крук усмехнулся.

– Скоро не так засмеетесь, – заверил его Фентон и вышел в коридор.

Стоило ему закрыть за собой дверь, как Крук оборвал смех и начал медленно, с большим трудом перемещаться к порогу. Увы, он был почти обездвижен. В голове у него шумело, лоб покрылся испариной – узлы, которыми были затянуты его кисти и лодыжки, завязал человек, знающий свое дело.

Открылась парадная дверь, донесся чей-то резкий голос, затем послышался грохот, словно упало что-то тяжелое. По лестнице застучали шаги, и дверь комнаты, в которой находился Крук, распахнулась. Он все еще не оставлял попыток приблизиться к ней, и ноги у него были вытянуты, так что вновь пришедший споткнулся о них. Выругавшись, он пошатнулся и рухнул на пол, что заставило Крука произнести слова, явно недопустимые в судебном заседании. Это довершило картину хаоса. Крук уловил, что в комнату вошел кто-то еще – какой-то мужчина склонился над ним и обшаривал его карманы.

– Вот они, черт побери! Изумруды! – прозвучал чей-то голос, и драгоценную коробку рывком вытащили из его кармана, после чего послышался звук удаляющихся шагов.

Затем Крук, по-видимому, на минуту-другую отключился, а когда пришел в себя, руки и ноги у него были свободны. Он лежал на кушетке, обитой красным плюшем, а в комнате толпились люди. Крук вяло обвел их взглядом, узнал Парсонса и Филда; помимо них здесь было и несколько офицеров полиции. Судя по всему, подъехавшая машина была полна, как чаша псалмопевца. Крук поискал взглядом Фентона и увидел, что тот, понурившись, сидит за столом.

Казалось, все ждали, что Крук заговорит первым. Хотя вежливость, следует признать, уступает по значимости мужеству или святости, в иных обстоятельствах и она занимает свое место в общем порядке вещей, так что Крук, помолчав еще немного, воспользовался всеобщим вниманием.

– Инспектор, – заговорил он, – осуществляя свое право гражданина, я требую ареста этого человека. – И он указал на Фентона.

– На каком основании?

– Он совершил убийство, – спокойно ответил Крук.

– Так вы же живы! – вскричал Фентон. – А если вам угодно совать голову в клетку со львом…

– В клетку со львом! – в свою очередь взорвался Крук. – Надеюсь, вы не эту дыру так называете. Скорее уж логово шакала… но мне еще не приходилось слышать, чтобы кто-то умирал от укуса шакала.

– Вы настаиваете на аресте этого человека по обвинению в покушении на вашу жизнь? – терпеливо спросил Филд.

– Когда я начну обращаться к полиции с просьбами о защите, можете прислать мне для заполнения формуляр пенсии по старости, – успокоил его Крук. – Нет-нет, инспектор, вы меня не так поняли. Позвольте представить вам мистера Джеймса Фентона, он же мистер Чарлз Фэр, он же сестра Жозефина, он же мистер Беллини – человек, который украл изумруды Уркхарта.

– Поосторожнее! – рявкнул Фентон. – Я ведь и в суд могу подать.

– Попросите его вывернуть карманы, – предложил Крук.

– Не будьте идиотом! – взвизгнул Фентон.

– Это же обычная процедура, – негромко возразил Крук.

Двое полицейских подошли к подозреваемому, схватили его за локти, и Филд самолично ощупал его плотное тело. Потом он признавался, что не рассчитывал обнаружить у него изумруды, но предполагал, что в карманах может оказаться оружие. Но нашлись как раз изумруды. Туго набитый узелок, помещенный в холщовый мешочек, который, в свою очередь, был хитроумно упрятан в потайной карман, пришитый там, где в обычных костюмах вообще нет никаких карманов. Филд при всех развязал узелок, и Крук во второй раз увидел, как в убогой комнатке вспыхнул зеленый огонь.

– Изумруды, – негромко присвистнул Билл.

Лицо у Фентона перекосилось от ярости, так что он едва выговаривал слова.

– Мне их подбросили, – залепетал он. – Это подстава. Не было у меня никаких камней. Они были у Харви. Говорю вам, у Харви… – И только тут поняв, что выдал себя, Фентон на полном ходу остановился и погрузился в мрачное молчание.

– Харви, – вновь подал голос Крук, – это секретарь Фентона, тот самый малый, которого нашли мертвым в церкви Святой Этельбурги.

– Чудно, как это типы вроде Фентона говорят правду, совершенно того не желая, – повернулся Крук к Биллу после того, как арест был должным образом оформлен. – Конечно же, изумруды ему подбросили. Моих рук дело, и я никогда не забуду выражения его лица, когда камушки появились на свет божий из его кармана. Тонкая работа, доложу тебе, надо было успеть, пока полиция не возьмет дело в свои руки.

– Мы в свое время тоже, бывало, так действовали, – протянул Билл. – Да, к слову, тот малый, наверное, все еще стоит на стреме у вашего офиса, чтобы никто не нашел записку, которую вы там оставили.

– Поделом будет этому негодяю, если его повесят – а его повесят, – взорвался Крук. – Решил, что он может обвести вокруг пальца Артура Крука. Мерзкая жаба. Этот звонок. Неужели он действительно поверил, что я могу клюнуть на эту удочку? Особенно после того, как он целый божий день таскался за нами по пятам. Скорее всего, зашел после меня к машинистке и нашел какой-нибудь предлог, чтобы прочитать мое объявление. Господи, да я, как только узнал про цирюльника, сразу понял, что он позвонит. Старый, как мир, фокус. И надо же было подумать, будто человек с моим опытом оставит записку на столе. Там, где всякий может ее прочитать.

– Особенно если учесть, что мужской туалет на первом этаже и вам нет нужды подниматься на шесть пролетов, – усмехнулся Билл. – Истина в бачке. У вас хорошее чувство юмора, Крук. А если бы записку нашел кто-нибудь другой, ничего бы не понял.

– И не должен был понять. Что ж, готов поставить десять против одного, что Ферриса не будут судить за убийство. Заглянем-ка сюда.

Они вошли в «Зеленую бутылку» и сделали заказ.

– Ну что ж, за солнце солнц, луну лун, звезду звезд и свет тьмы, – предложил Крук, пребывавший в превосходном расположение духа, несмотря на шишку величиной с куриное яйцо на лбу и общую напряженность. – Поверь моему слову, Билл, – уже серьезно продолжал он, опустив кружку на стойку и кивнув бармену, чтобы повторил, – поверь моему слову, первое дело любого адвоката, – сделать так, чтобы его клиент был оправдан. Забудь про всю эту галиматью насчет правды и справедливости; адвокату нет дела ни до того, ни до другого. У него одна забота – снять клиента с крючка. Он не святой с нимбом вокруг головы и пальмовой ветвью в руках, и если он не способен сфабриковать свидетельства, которые будут приняты за чистую монету, он не адвокат, и тот, кто доверится ему, не может быть спокоен за свою жизнь.

– Ну да, ну да, – задумчиво кивнул Билл. – А вы заметили, что мы вообще ничего не сделали по делу Ферриса – Харви? И сейчас доказательств того, что первый не пришил второго, у нас не больше, чем в самом начале расследования. Интересно, не правда ли?

– А жизнь вообще интересная штука, – отозвался Крук. – И чем больше в тебе от художника, тем она интереснее. А самым художественным методом считается тот, что основан на непрямом действии.

И Крук во второй раз за последние пять минут грохнул кружкой по стойке бара.

Примечания

1

Hawk – сокол, ястреб (англ.).

(обратно)

2

Персонаж детективных романов Д. Сэйерс (1893–1957). – Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

3

Чарли Чен – персонаж романов писателя Э. Д. Биггерса (1884–1933).

(обратно)

4

Шекспир У. Венецианский купец. – Перевод П. Вейнберга.

(обратно)

5

Улица в лондонском Сити, на которой находится много банков.

(обратно)

6

Шекспир У. Сонет 110. – Перевод С. Маршака.

(обратно)

7

В законодательстве Великобритании с XIII века до 1961 года самоубийство являлось криминальным деянием и приводило к тюремному заключению, если самоубийца выживал, а имущество семьи покойного, если суицид удавался, могло быть конфисковано в пользу монарха.

(обратно)

8

Вернемся к нашим баранам (фр.).

(обратно)

9

Персонаж ссылается на героя ранних романов Энтони Гилберт, молодого политика Скотта Эджертона.

(обратно)

10

Намек, чуточка, малая толика (фр.).

(обратно)

11

Бальдр – в германо-скандинавской мифологии бог весны и света, подобно Персефоне, попавший в царство мертвых. Цитата из стихотворения М. Арнольда (1822–1888) «Смерть Бальдра».

(обратно)

12

Евангелие от Иоанна 15:13.

(обратно)

13

Самоубийстве (лат.).

(обратно)

14

В стихотворении У. Водсворта (1770–1850) речь идет о девочке, потерявшейся в метель.

(обратно)

15

Черной шапочкой в английском суде судья дополняет свое облачение при объявлении смертного приговора.

(обратно)

16

Один из персонажей «Холодного дома» Ч. Диккенса, священник.

(обратно)

17

Соборное послание святого апостола Иакова, 5:15.

(обратно)

18

Популярный комический квинтет из США. Братьев Маркс ставили в один ряд с такими комиками, как Чарли Чаплин и Бастер Китон.

(обратно)

19

Берн-Джонс Эдвард (1833–1898) – близкий к прерафаэлитам английский художник и мастер декоративно-прикладного искусства.

(обратно)

20

В целом (лат.).

(обратно)

21

Крупное общественное здание в Лондоне, где расположены художественные музеи и государственные учреждения.

(обратно)

22

Популярная сеть кафетериев.

(обратно)

23

Короткометражные американские фильмы начала XX века.

(обратно)

24

Персонаж стихотворения английского поэта Ли Ханта (1784–1859), в котором содержится аллюзия на Первое послание апостола Павла коринфянам.

(обратно)

25

Марка пылесосов.

(обратно)

26

Род вечнозеленых хвойных растений.

(обратно)

27

Глава Скотленд-Ярда, остановивший в 1936 году Поход безработных в Лондоне.

(обратно)

28

Героиня рассказов баронессы Эммы Орци, первая в мире женщина-детектив.

(обратно)

29

Объединение женщин-католичек, основанное в 1831 году в Дублине.

(обратно)

30

Крупнейший ботанический сад Лондона.

(обратно)

31

Знаменитое полотно Франса Хальса.

(обратно)

32

Луций Лициний Лукулл (118–56 г. до н. э.) – римский полководец, политик и консул, известный своим богатством и расточительностью.

(обратно)

33

В русском переводе – «Дело об отравленных шоколадках», детективный роман Э. Беркли.

(обратно)

34

Лондонская улица, где расположены частные медицинские кабинеты, в том числе врачей-психиатров.

(обратно)

35

Древо жизни в скандинавской мифологии, связывающее землю с небесным сводом.

(обратно)

36

Баллада Р. Киплинга.

(обратно)

37

Pro tempore (лат.) – пока, на данный момент.

(обратно)

38

Неточная цитата из Роберта Браунинга.

(обратно)

39

Название сборника проповедей Александра Гардинера Мерсера.

(обратно)

Оглавление

Будильник в шляпной картонке

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Эпилог

Колокол смерти

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg