«Изощренное убийство»

Изощренное убийство (fb2) - Изощренное убийство [Litres] (пер. Елена Игоревна Филиппова) (Инспектор Адам Дэлглиш - 2) 1219K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Филлис Дороти Джеймс

Филлис Дороти Джеймс Изощренное убийство

Посвящается Эдварду Гордону Джеймсу

В Лондоне довольно мало автономных исследовательских центров, занимающихся проблемами психиатрии. И так как все эти медучреждения имеют общий профиль и в конечном итоге контролируются Государственной службой здравоохранения, то вполне очевидно, что в них применяются сходные методы лечения и администрирования. Не является исключением и клиника Стина. Важно подчеркнуть, что клиника Стина – плод авторской фантазии. Она расположена в вымышленном лондонском районе. Ни один из ее пациентов или сотрудников, будь то врач или специалист, не получивший медицинского образования, не имеет ничего общего с каким-то реальным человеком. Печальные события, произошедшие в стенах клиники, обусловлены исключительно любопытным психологическим феноменом – воображением автора детективных романов.

Ф.Д. Дж.

P.D. James

A MIND TO MURDER

Перевод с английского Е.И. Филипповой

Компьютерный дизайн А.И. Орловой

Печатается с разрешения автора и литературных агентств Greene and Heaton Ltd. и Andrew Nurnberg.

Глава 1

Доктор Пол Штайнер, психиатр-консультант клиники Стина, сидел на первом этаже в кабинете, окна которого выходили на главный фасад, и слушал в высшей степени рациональные умозаключения одного пациента по поводу краха его третьего брака. Мистер Бердж лежал, расслабившись на кушетке, что позволяло ему в полном спокойствии рассуждать о собственных психических расстройствах. Доктор Штайнер сидел, почти утонув в кресле того строго определенного типа, что административно-хозяйственная комиссия предписала использовать консультантам. Кресло было функционально и не лишено изящества, но не позволяло удобно опереть на него шею. Время от времени острое покалывание в мышцах шеи заставляло доктора Штайнера очнуться от мимолетного забытья и вернуться к реальности обычного пятничного вечера в психотерапевтической клинике. Сегодня было удивительно тепло. После двух недель сильных заморозков, заставлявших сотрудников клиники дрожать и стонать от холода, официальная дата включения отопления пришлась как раз на один из тех великолепных октябрьских дней, когда городская площадь за окном наполнялась светом, а поздние георгины в огороженном садике, яркие, как на картинке, переливались пестрыми летними красками. Было почти семь часов вечера. Дневное тепло давно ушло, уступив место туману, на землю опустилась промозглая темнота. Но здесь, в стенах клиники, полуденный жар был заперт, словно в ловушке, а воздух, тяжелый и неподвижный, казалось, хранил в себе тайны бесчисленных дневных разговоров.

Мистер Бердж жалобным фальцетом излагал мудрые мысли об инфантильности, холодности и бесчувственности своих жен. Профессиональная интуиция доктора Штайнера, на которую нисколько не повлиял тот факт, что он переел за обедом и явно ошибся в выборе пирожка к пятичасовому чаю, подсказывала ему: сейчас не самое лучшее время объявлять о том, что у трех мадам Бердж был лишь один общий недостаток – у них у всех, видимо, случилось временное помутнение рассудка, когда они согласились выйти замуж за этого человека. Однако мистер Бердж пока не был готов узнать всю правду о собственной неадекватности.

Доктора Штайнера нисколько не возмущало поведение его пациента. Действительно, было бы в высшей степени неэтично позволять неподобающим мыслям влиять на объективность врачебной оценки. Однако бывали в жизни и такие моменты, которые вызывали в докторе Штайнере бурю негодования, и большинство из них самым жестоким образом нарушало его душевное спокойствие. Многие такие моменты, разумеется, были связаны с клиникой Стина и деятельностью ее администрации. В частности, он с глубочайшим неодобрением относился к заведующей административно-хозяйственной частью, мисс Болем, которая с такой невыносимой скрупулезностью подсчитывала количество его пациентов и изучала отчеты по дорожным расходам, что ему казалось, будто он систематически подвергается преследованиям с ее стороны. Еще Штайнера страшно раздражал тот факт, что время его вечернего приема по пятницам совпадало с часами работы отделения электрошоковой терапии, которое возглавлял доктор Джеймс Бейгли. Из-за этого пациентам психотерапевтического отделения, людям большого ума, прекрасно осознающим, насколько им повезло, что их лечит такой доктор, как Штайнер, приходилось сидеть в приемной вместе с разношерстно одетыми депрессивными домохозяйками из пригородов и малообразованными психопатами, которых, судя по всему, обожал коллекционировать Бейгли.

Доктор Штайнер отказался работать в кабинетах на четвертом этаже. Он презирал эти помещения, нарезанные при помощи перегородок из изысканных и просторных георгианских комнат, называя их мысленно отвратительными и непропорциональными клетушками, которые не соответствовали ни высоте его ученой степени, ни важности его работы. Но переносить свои приемные часы ему было бы неудобно. Поэтому Бейгли должен был перенести свои. Однако в этом вопросе доктор Бейгли оставался непреклонным, и, как подозревал доктор Штайнер, его поддерживала мисс Болем. Заявление Штайнера о необходимости шумоизоляции кабинетов на первом этаже было отклонено административно-хозяйственной комиссией на основании того, что это слишком дорого. Зато она без лишних вопросов обеспечила новым дорогостоящим оборудованием отделение Бейгли, чтобы тот своей шокотерапией вышибал из пациентов остатки ума, которые они пока чудом сохраняли. Разумеется, этот вопрос обсуждался и лечебно-медицинской комиссией, но мисс Болем явно дала всем понять, кому она симпатизирует больше. Произнося диатрибы против заведующей хозяйством, доктор Штайнер всегда с превеликим удовольствием забывал о том, что на лечебно-медицинскую комиссию она не имеет никакого влияния.

Однако забыть о проходящем поблизости сеансе ЭШТ было весьма сложно. Здание клиники возвели в те времена, когда строили на совесть, но даже через крепкую дубовую дверь в кабинет Штайнера доносились звуки шагов людей, снующих по коридору в пятницу вечером. Парадную дверь закрывали в шесть вечера, и все вечерние пациенты обязаны были регистрироваться при входе и выходе. Такой порядок установили с тех пор, как пять лет назад одна пациентка незаметно проскользнула в клинику, тайком пробралась в туалет на цокольном этаже и решила покончить с собой в этом не самом стерильном месте. Прием доктора Штайнера зачастую прерывался звонками в парадную дверь, топотом уходящих и приходящих людей, радостными возгласами родственников или сопровождающих, которые либо внушали что-то пациентам, либо прощались со старшей сестрой Эмброуз. Доктор Штайнер всегда недоумевал, почему родственники орут на пациентов так, как будто те не только психически больны, но и страдают глухотой. Хотя, возможно, после сеанса электрошокотерапии у Бейгли они и правда теряли слух.

Хуже всех была уборщица – миссис Шортхаус. Многие могли бы подумать, что Эми Шортхаус проводит уборку по утрам, как принято в большинстве медицинских учреждений. Так она доставляла бы минимум беспокойства остальному персоналу клиники. Однако миссис Шортхаус настояла на том, что не успевает справляться с работой, если не трудится еще два часа вечером, с чем мисс Болем не могла не согласиться. Еще бы! Тем не менее доктору Штайнеру казалось, что по вечерам в пятницу практически никакой уборки не происходит. Миссис Шортхаус питала теплые чувства к пациентам ЭШТ – естественно, ведь когда-то ее муж и сам лечился у доктора Бейгли, – так что обычно во время приема можно было увидеть, как она слоняется без дела по приемной и общему кабинету на первом этаже. Доктор Штайнер не раз говорил об этом на заседании лечебно-медицинской комиссии, и полное отсутствие интереса к этому вопросу со стороны коллег жутко его раздражало. Миссис Шортхаус следует заставлять заниматься работой, а не позволять ей бездельничать, сплетничая с пациентами. Однако мисс Болем, будучи чрезмерно строгой с другими сотрудниками, не считала нужным одергивать миссис Шортхаус. Все знали, что хорошую уборщицу найти непросто, но заведующий административно-хозяйственной частью, который знает свое дело, смог бы изыскать такую возможность. А слабость и попустительство ничего не решали. Бейгли невозможно было уговорить пожаловаться на миссис Шортхаус, а Болем никогда не стала бы критиковать Бейгли. Вероятно, бедная женщина была влюблена в него. Бейгли должен был бы предпринять решительные действия, а не шататься праздно по клинике в несуразно длинном белом халате, который делал его похожим на второсортного дантиста. У этого человека не было ни малейшего понятия о том, с каким достоинством должен держаться практикующий врач.

Тяжело, очень тяжело, кто-то протопал по коридору в ботинках. Вероятно, это был старый Типпет, пациент Бейгли, хронический шизофреник, который в течение последних девяти лет регулярно проводил пятничные вечера за резьбой по дереву в отделении, где больные занимались творчеством. Мысль о Типпете еще больше усилила раздражение доктора Штайнера. Этому человеку совершенно нечего было делать в клинике Стина. Если даже он чувствовал себя достаточно хорошо и не нуждался в стационарном лечении, в чем доктор Штайнер сильно сомневался, то ему следовало посещать поликлинику или одну из мастерских под патронажем Совета графства. Именно такие пациенты, как Типпет, приносили клинике дурную славу и вводили всех в заблуждение относительно ее истинного предназначения как аналитического центра психотерапии. Доктор Штайнер был глубоко потрясен, когда один из его тщательно отобранных пациентов как-то вечером пятницы столкнулся с Типпетом, крадущимся по коридору. Более того, Типпет был небезопасен для общества. В любой момент мог произойти какой-нибудь инцидент, и тогда Бейгли оказался бы в крайне неприятной ситуации.

Возникший в голове доктора Штайнера образ его коллеги в крайне неприятной ситуации лопнул как мыльный пузырь, когда раздался звонок в парадную дверь. Нет, это было просто невозможно! Очевидно, пришел водитель машины «скорой помощи», чтобы забрать пациента. Миссис Шортхаус направилась к двери, чтобы быстрее выпроводить непрошеных гостей. Ее жуткий хрипловатый голос разнесся эхом по всему коридору:

– Привет, ребятки. Увидимся на следующей неделе. Если уж не хотите хорошо себя вести, то по крайней мере будьте осторожны.

Доктор Штайнер поморщился и закрыл глаза. Но его пациент, радостно отдавшийся любимому занятию – произнесению монолога о самом себе, казалось, ничего не слышал. Мистер Бердж вот уже двадцать минут продолжал жалобно ныть на той же высокой ноте:

– Я и не изображаю человека, с которым легко ладить. Я не такой, я парень сложный. Именно этого Тида и Сильвия так и не поняли. Разумеется, корни этой проблемы уходят намного глубже. Помните нашу беседу в июне? Тогда, я думал, выяснились кое-какие основные моменты.

Лечащий врач не мог вспомнить тот разговор, да и не ставил перед собой такой задачи. С мистером Берджем основные моменты неизменно покоились где-то на поверхности и вполне могли всплыть сами собой. Воцарилась странная тишина. Доктор Штайнер машинально черкнул что-то у себя в блокноте, затем изучил каракули с неподдельным интересом и беспокойством, посмотрел на них снова, перевернув блокнот, и на мгновение сосредоточился на собственном подсознании, а не на подсознании своего пациента. Внезапно он уловил какой-то шум, доносящийся извне, сначала слабый, а затем все более и более громкий. Где-то пронзительно кричала женщина. Это был ужасный звук, высокий, непрерывный и совершенно животный. Он оказал на доктора Штайнера поразительно неприятный эффект. По природе своей врач был робок и чувствителен. И хотя по долгу службы ему изредка приходилось переживать эмоциональные кризисы, он гораздо искуснее умел действовать хитростью и обманом, чем справляться с непредвиденными ситуациями. Страх заставил Штайнера выплеснуть раздражение, он вскочил с кресла, воскликнув:

– Нет! Действительно, это уже никуда не годится! Куда смотрит мисс Болем! Разве никто не должен следить за тем, что здесь происходит?

– Что случилось? – осведомился мистер Бердж, мгновенно сев на кушетке, как кукла-попрыгунчик. Его голос понизился на пол-октавы и стал звучать почти как обычно.

– Ничего. Ничего. У какой-то женщины начался истерический припадок. Оставайтесь на месте. Я сейчас вернусь, – приказал доктор Штайнер.

Мистер Бердж вновь рухнул на кушетку, на этот раз, однако, устремив взгляд на дверь. Доктор Штайнер вышел в коридор.

Все, кто собрался там, обернулись, чтобы посмотреть на него. Дженнифер Придди, младшая машинистка, вцепилась в одного из дежурных при входе, Питера Нейгла, который озадаченно и в то же время сочувственно поглаживал ее по плечу. На его лице застыло выражение недоумения. С ними была и миссис Шортхаус. Крики Дженнифер постепенно переходили во всхлипывания, все ее тело продолжали сотрясать судороги, а кожа оставалась мертвенно-бледной.

– В чем дело? – резко спросил доктор Штайнер. – Что с ней?

Прежде чем кто-то успел ответить, дверь кабинета ЭШТ открылась и оттуда вышел доктор Бейгли, за ним последовала старшая сестра Эмброуз и анестезиолог доктор Мэри Ингрэм. Внезапно создалось впечатление, будто в коридоре полно людей.

– Без паники, вы все же наша сотрудница, – мягко сказал доктор Бейгли. – Мы здесь пытаемся вести прием. – Он тихо обратился к Питеру Нейглу: – Так что, собственно говоря, случилось?

Нейгл, казалось, собрался ответить, но тут мисс Придди взяла себя в руки. Она опустила руки, повернулась к доктору Бейгли и абсолютно четко произнесла:

– Мисс Болем. Она мертва. Кто-то лишил ее жизни. Она в архиве в полуподвале, и ее убили. Я нашла ее! Энид убили!

Машинистка снова вцепилась в Нейгла и начала плакать, но теперь тише, чем раньше. Страшные судороги прекратились. Доктор Бейгли сказал дежурному:

– Отведите ее в кабинет. Пусть приляжет. А лучше дайте ей что-нибудь выпить. Вот ключ. Я скоро вернусь.

Бейгли поспешил к лестнице, ведущей в полуподвальный этаж, и все остальные, оставив девушку на попечение Нейгла, последовали за доктором. На полуподвальном этаже клиники было хорошее освещение; все помещения постоянно использовались: места, как и в большинстве психиатрических лечебниц, тут хронически не хватало. Под лестницей, помимо котельной, помещения для телефонной аппаратуры и комнаты отдыха дежурных, располагались также отделение творческой терапии, архив и, ближе к фасаду здания, кабинет, где проводили лечение лизергиновой кислотой[1]. Когда небольшая группка спустилась по лестнице, дверь этого кабинета открылась и оттуда выглянула сестра Болем, кузина мисс Болем, – призрачное видение в белом халате, выделявшемся в темноте помещения. Все услышали ее нежный голос с нотками удивления:

– Что-то произошло? Мне показалось, я уловила крики пару минут назад.

Старшая сестра Эмброуз бесцеремонно оборвала ее, демонстрируя свой авторитет:

– Ничего не произошло, сестра. Вернитесь к пациенту.

Призрачный силуэт исчез, и дверь захлопнулась. Повернувшись к миссис Шортхаус, старшая сестра Эмброуз продолжила:

– Вам тоже нечего здесь делать, миссис Шортхаус. Пожалуйста, идите наверх. Возможно, мисс Придди захочется выпить чаю.

Миссис Шортхаус что-то недовольно проворчала, но была вынуждена подчиниться, хотя и с большой неохотой. Три доктора, сопровождаемые старшей медсестрой, продолжили путь.

Архив находился справа от них, между комнатой отдыха дежурных и отделением творческой терапии. Дверь архива была распахнута, в помещении горел свет.

Доктор Штайнер, который с преувеличенным вниманием фиксировал каждую мельчайшую деталь, заметил, что ключ находится в замке. Никого поблизости не было. Стальные стеллажи, битком набитые папками из манильской бумаги, возвышались до потолка. По отношению к двери они располагались под прямым углом, между ними – узкие проходы, каждый освещали флуоресцентные лампы. Четыре высоких окна защищались решетками и частично загораживались стеллажами. Это было маленькое душное помещение, тут редко кто-то появлялся и столь же редко вытиралась пыль. Небольшая компания пробралась по первому проходу и повернула налево, в маленький закуток без окон, где не было полок, а лишь стояли стол и стул. Здесь можно было сортировать документы для их дальнейшей архивации или переписывать информацию, чтобы избежать необходимости выносить папки отсюда. В закутке царил полный хаос: стул перевернут, пол усеян документами. У одних папок были оторваны обложки и повреждены страницы, другие валялись на полу, прямо под полками, где теперь зияли пустоты. Полки казались слишком узкими, чтобы выдержать такую массу бумаги. И посреди всего этого беспорядка, словно грузная и карикатурная Офелия, плывущая на бумажных волнах, покоилась Энид Болем. У нее на груди лежала какая-то тяжелая и странная фигура, вырезанная из дерева, а руки были сложены у основания этой фигуры, будто Энид воплощала собой страшную пародию на женщину-мать, прижавшую к сердцу свое чадо.

Не возникало никаких сомнений в том, что она мертва. Даже переполняемый страхом и отвращением, доктор Штайнер не мог ошибиться, вынося окончательный диагноз. Уставившись на деревянную фигуру, он закричал:

– Типпет! Это идол его работы! Вот она, его резьба по дереву, которой он так гордится. Где он? Бейгли, это ваш пациент! Лучше бы вам этим заняться!

Он, словно ожидая, что Типпет вот-вот появится, нервно озирался вокруг и даже поднял руку вверх, словно для точного удара.

Доктор Бейгли опустился рядом с телом на колени. Он тихо сказал:

– Типпета нет здесь сегодня вечером.

– Но он всегда бывает в клинике вечером в пятницу! Этот идол – фетиш! Это и есть орудие убийства! – Доктор Штайнер просто не мог сдержать возмущения бестолковостью своего коллеги.

Доктор Бейгли осторожно приподнял левое веко мисс Болем большим пальцем. Не поднимая головы, он ответил:

– Сегодня утром нам позвонили из больницы Святого Луки. У Типпета обнаружили пневмонию. В прошлый понедельник, как мне кажется. Как бы там ни было, сегодня вечером его здесь нет. – В следующий миг он воскликнул от изумления.

Две женщины, находившиеся рядом, тоже склонились над телом. Доктор Штайнер, который не мог заставить себя наблюдать за осмотром покойной, услышал, как Бейгли сказал:

– Ее еще и закололи. Орудием убийства послужила стамеска с черной ручкой. Острие прошло прямо через сердце, насколько я могу судить. Разве это не инструмент Нейгла, старшая сестра?

Последовала пауза, затем доктор Штайнер услышал голос сестры:

– Весьма похоже на то, доктор. У него все инструменты с черными ручками. Он хранит их в комнате отдыха дежурных. – Словно защищаясь, она добавила: – Кто угодно мог взять их.

– Видимо, кто-то действительно взял. – По донесшемуся звуку стало понятно, что доктор Бейгли поднялся на ноги. Не отводя взгляда от тела, он спросил: – Не могли бы вы позвонить Калли на вахту, сестра? Не тревожьте его, просто скажите, что никого нельзя ни впускать в здание, ни выпускать из него. Это касается и пациентов. Затем разыщите доктора Этриджа и попросите спуститься сюда. Полагаю, он сейчас в своем кабинете.

– Разве мы не должны вызвать полицию? – взволнованно заговорила доктор Ингрэм, и ее розовое лицо, странным образом напоминавшее мордочку ангорского кролика, залилось румянцем. Многие были склонны не замечать присутствия доктора Ингрэм, причем не только в самые трагические и напряженные моменты. Вот и сейчас доктор Бейгли посмотрел на нее пустым взглядом, словно на мгновение забыл о ее существовании.

– Подождем главного врача, – сказал он.

Старшая сестра Эмброуз удалилась, шурша накрахмаленным халатом. Ближайший телефон находился прямо за порогом архива, но, окруженный целыми стенами бумаг от посторонних шумов, доктор Штайнер не смог услышать, как сестра подняла трубку или сказала что-то по телефону, как ни старался. Он заставил себя еще раз взглянуть на тело мисс Болем. Она всегда казалась ему непривлекательной и напрочь лишенной изящества, и смерть не облагородила ее черты. Она лежала на спине, ее колени были согнуты и раздвинуты, так что всем были видны шерстяные розовые панталоны, имевшие еще более неприличный вид, чем обнаженные участки тела. Ее круглое грубое лицо выглядело вполне умиротворенным. Волосы из двух толстых кос, которые она укладывала надо лбом, нисколько не выбились. Впрочем, как известно, никому и ничему никогда не удавалось испортить старомодную прическу мисс Болем.

Доктору Штайнеру вспомнилась его тайная мысль, что толстые безжизненные волосы выделяют особый секрет, благодаря которому вечно и неизменно удерживаются на голове этой женщины. Глядя на мисс Болем в беззащитном унижении, которому подвергла ее смерть, доктор Штайнер пытался заставить себя проявить к ней сострадание, но понимал, что испытывает скорее страх. Страх и… отвращение. Было просто невозможно испытывать сочувствие к чему-то столь нелепому, столь гадкому, столь непристойному. Нехорошее слово само собой всплыло на поверхность водоворота его мыслей. Непристойность! Его охватил нелепый порыв одернуть ей юбку, закрыть чем-нибудь жалкое одутловатое лицо, поправить очки, которые сползли у нее с носа и теперь криво свисали с левого уха, зацепившись за него дужкой. Глаза мисс Болем были полуоткрыты, а губы поджаты, словно в знак неодобрения такого недостойного и незаслуженного конца. Нельзя сказать, что для доктора Штайнера такое выражение ее лица было внове: напротив, он уже имел счастье наблюдать его при жизни мисс Болем. Он подумал: «Она выглядит так, как будто собирается устроить мне допрос по поводу отчетов по дорожным расходам».

Внезапно он ощутил острую потребность рассмеяться. Смех накатывал на него неудержимыми волнами. Он знал, что это ужасное желание лишь следствие нервного напряжения и шока, но никак не мог взять свои эмоции под контроль. Доктор Штайнер беспомощно обернулся на коллег и изо всех сил старался сохранить самообладание, ухватившись за полку для документов и прижавшись лбом к холодному металлу. Его рот и ноздри сдавил затхлый запах старых папок.

Он не заметил, как вернулась старшая сестра Эмброуз, но услышал ее голос:

– Доктор Этридж идет сюда. На вахте дежурит Калли, и я сказала ему, что никого нельзя выпускать. Ваш пациент поднял большой шум, доктор Штайнер.

– Вероятно, мне лучше вернуться к нему. Столкнувшись с необходимостью принять решение, доктор Штайнер обрел самообладание. Он чувствовал, что так или иначе важно остаться с остальными и присутствовать при появлении доктора Этриджа, что было бы благоразумно удостовериться: ничего существенного не говорилось и не делалось без его ведома. Однако у него не было никакого желания находиться рядом с телом. В помещении архива, освещенном ярко, словно операционная, тесном и перегретом отоплением, он чувствовал себя зверем в капкане. Тяжелые, плотно стоящие стеллажи, казалось, давили на него, вынуждая вновь и вновь опускать взгляд на тучную фигуру, лежащую на бумажных похоронных дрогах.

– Я останусь здесь, – решил он. – Мистер Бердж должен подождать, как и все остальные.

Они безмолвно стояли вместе. Доктор Штайнер видел, что старшая сестра Эмброуз, сильно побледневшая, но не проявлявшая никаких других признаков волнения, небрежно сложила руки на фартуке. Вероятно, именно так она простояла несметное количество часов за свои почти сорок лет работы медицинской сестрой, с должным почтением ожидая у постели больного распоряжений доктора. Доктор Бейгли достал сигареты, на мгновение остановил взгляд на пачке, словно удивившись, как она очутилась у него в руке, и убрал ее в карман. Доктор Ингрэм, казалось, плакала молча. Один раз доктору Штайнеру почудилось, будто он слышал ее бормотание: «Бедная женщина. Бедная женщина!»

Вскоре до них донесся звук шагов, и в комнату вошел главврач в сопровождении старшего психолога Фредерики Саксон. Доктор Этридж опустился на колени около тела. Он не прикасался к трупу, но наклонился к лицу мисс Болем так низко, как будто собирался поцеловать ее. От маленьких зорких глаз доктора Штайнера не ускользнул взгляд, которым одарила мисс Саксон доктора Бейгли, их инстинктивное движение навстречу друг другу и быстрый рывок в противоположном направлении.

– Что случилось? – прошептала мисс Саксон. – Она мертва?

– Да. Очевидно, ее убили, – ответил Бейгли уныло. Неожиданно мисс Саксон сделала какой-то пасс.

Доктору Штайнеру даже показалось, что она собирается перекреститься.

– Чьих это рук дело? Ведь не бедного старого Типпета? Это его фигурка, определенно.

– Да, но его здесь нет. Он в больнице Святого Луки, лечится от пневмонии.

– О Боже! Кто же тогда? – Мисс Саксон приблизилась к доктору Бейгли и больше от него не отходила.

Доктор Этридж с трудом поднялся на ноги.

– Она действительно мертва. Вероятно, сначала ее оглушили, а потом закололи ударом в сердце. Я пойду наверх, позвоню в полицию и извещу о случившемся весь персонал. Лучше собрать всех в одном месте. Затем нам троим следует обыскать здание. Разумеется, ни к чему нельзя прикасаться.

Доктор Штайнер не смел смотреть доктору Бейгли в глаза. Доктор Этридж в роли рассудительного и авторитетного администратора всегда казался Штайнеру немного нелепым. Он подозревал, что Бейгли думает так же.

Послышались еще чьи-то шаги, старший социальный работник, мисс Рут Кеттл, появилась из-за стеллажей, вглядываясь во всех присутствующих близорукими глазами.

– Ах, вот вы где, главный врач, – произнесла мисс Кеттл свистящим, как флейта, и усталым голосом. (Она была единственной из всех сотрудников, подумал доктор Штайнер, кто обращался к доктору Этриджу так, и один Бог знает почему. Из-за этого создавалось впечатление, будто они работают в обычной клинике.) – Калли сказал, что вы здесь, внизу. Надеюсь, вы не заняты? Я ужасно расстроена, не хочу доставлять вам беспокойство, но дело совсем плохо! Мисс Болем назначила мне нового пациента на десять утра в понедельник. Я только что обнаружила в своем журнале соответствующую запись. Конечно, она не потрудилась посоветоваться со мной. Она же знает, что в это время я всегда занимаюсь семьей Уоррикер. Боюсь, она сделала это намеренно. Знаете, главный врач, кто-то должен взяться за мисс Болем.

Доктор Бейгли, стоявший в стороне, угрюмо сказал: – Кто-то уже взялся.

В это же время на противоположной стороне площади Адам Дэлглиш, следователь из Скотленд-Ярда, наслаждался традиционным осенним приемом с подачей хереса и других напитков, который устраивали его издатели и который на сей раз совпал с третьим переизданием первой книги его стихов. Он не питал иллюзий по поводу собственного таланта или успеха сборника. Стихи, в которых нашел отражение его независимый, ироничный и в основе своей неугомонный дух, как оказалось, пришлись по нраву публике. Дэлглиш не верил, что больше чем полдюжины людей пережили те же переживания, что и он. Между тем он обнаружил, что его выбросило на отмель неведомого моря, в котором агенты, авторские гонорары и рецензии превращаются в забавные источники опасности. А теперь еще и этот прием. Дэлглиш думал о нем без особого восторга, как о мероприятии, которое просто нужно выдержать, но прием оказался на удивление приятным. Господа Герн и Иллингуорт просто не могли подавать плохой херес, равно как и печатать плохие книги. По оценкам Дэлглиша, прибыль издателей от публикации его книги пропили за первые десять минут. За это время старый сэр Хуберт Иллингуорт успел быстро появиться, с печальным видом пожать Дэлглишу руку и удалиться шаркающей походкой, бормоча что-то, словно сетуя: вот еще один писатель обрек себя и своего издателя на сомнительные радости успеха. Для него все писатели были как не по годам развитые дети, существа, которых надо терпеть и вдохновлять, но не слишком волновать, чтобы они не расплакались прежде, чем наступит время ложиться спать.

Имели место и менее приятные моменты, чем краткое появление сэра Хуберта. Мало кто из гостей знал, что Дэлглиш следователь, и далеко не все ожидали, что он будет рассказывать о своей профессиональной деятельности. Однако неизбежно находились люди, считавшие, что человеку, который ловит убийц, негоже писать стихи, и высказывавшие свое мнение вслух, кто более, а кто менее тактично. Предположительно они хотели, чтобы убийцы были пойманы, как бы жарко ни спорили о том, что должно произойти с преступниками впоследствии; но к тем, кто фактически занимался поимкой злоумышленников, они демонстрировали на удивление противоречивое отношение. Дэлглиш к этому привык, и такая позиция оскорбляла его гораздо меньше, чем распространенное убеждение, будто в причастности к сообществу убийц есть особое очарование. Но если каждый такой праздник и сопровождался в определенной степени проявлением тайного любопытства и бессмысленными толками, то попадались так же и приятные люди, ведущие приятные разговоры. Ни один писатель, как бы беспристрастно он ни относился к своему таланту, не может слегка не ободриться, услышав похвалу. И Дэлглиш, борясь с подозрением, что мало кто из поклонников на самом деле читал его книги и тем более покупал их, обнаружил, что получает некоторое удовольствие от происходящего, и отдавал себе полный отчет почему.

Первый час приема был суматошным, но вскоре, после семи вечера, Дэлглиш оказался один с бокалом в руке у затейливой каминной полки в стиле Джеймса Уайата[2]. В камине горели тонкие поленья, наполняя комнату слабым запахом, напоминавшим о пригороде. Это был один из тех непостижимых моментов, когда человек вдруг начинает чувствовать, будто он совершенно один посреди толпы, когда шум словно затихает, а толкающие друг друга люди постепенно отодвигаются на второй план и становятся расплывчатыми и загадочными, как актеры на далекой сцене. Дэлглиш оперся на каминную полку затылком, наслаждаясь кратковременным уединением и, как истинный ценитель, созерцая гармонично спланированный архитектором зал. Вдруг он заметил Дебору Рискоу. Должно быть, она вошла очень тихо. Ему стало интересно, как долго она пробыла тут. И тут же его мимолетное ощущение счастья и умиротворенности сменилось желанием, таким тягостным и сильным, какое испытывает впервые в жизни влюбившийся мальчишка. Дебора тут же заметила Адама и с бокалом в руке направилась к нему.

Ее появление не было полной неожиданностью, но Дэлглиш предпочел не обманываться, убеждая себя, что она здесь ради него. После их последней встречи едва ли такое было возможно.

Он сказал:

– Рад видеть вас здесь.

– Мне в любом случае следовало прийти, – ответила она. – Но вообще-то я здесь работаю, Феликс Герн нанял меня после того, как умерла мама. Чем я только не занимаюсь в издательстве. Тружусь как пчелка. Стенографирую и печатаю. Я этому училась.

Адам улыбнулся:

– Вы говорите так, как будто все это стало для вас своего рода панацеей.

– Что ж, в какой-то степени это действительно так. Он не стал притворяться, будто не понимает, о чем она говорит. Они замолчали. Дэлглиш крайне болезненно реагировал на любые упоминания о деле, которое почти три года назад привело к их первой встрече. Эта рана саднила даже при легчайшем прикосновении. Он видел некролог о смерти матери Деборы в газете около полугода назад, но счел недопустимым и дерзким отправить ей письмо или произнести традиционные слова соболезнования. В конце концов, он был отчасти виноват в этой смерти. И сейчас ему было нисколько не легче. Они поговорили о его стихах и о ее работе. Поддерживая формальный, ни к чему не обязывающий светский разговор, Дэлглиш задался вопросом, что сказала бы Дебора, пригласи он ее на ужин. Если бы она резко не отвергла его предложение в ту же секунду – а она скорее всего поступила бы именно так, – это могло бы поставить его в затруднительное положение. Он не обманывал себя: единственное, чего он хотел, – это разделить ужин с женщиной, которую находил красивой. Он понятия не имел, что она думает о нем, но знал, что со времени их последней встречи балансирует на краю обрыва любви. Если бы Дебора дала согласие – на этот или любой другой вечер, – то нависла бы угроза над его отшельнической жизнью. Он знал это наверняка, и само это знание страшно его пугало. После смерти жены при родах Дэлглиш предусмотрительно отгородился от всякой боли; секс стал для него не более чем упражнением, чтобы не потерять сноровку; любовный роман – лишь эмоциональной паваной, церемониальной, танцуемой по всем правилам, не требующей никаких жертв. Но конечно, Дебора не согласится. У него не было абсолютно никаких причин сделать заключение, что он ее хоть сколько-нибудь интересует. Однако необъяснимая и непоколебимая уверенность в этом придавала ему смелости и позволяла потакать своим желаниям. Соблазн испытать удачу был велик. Адам шел вместе с Деборой по залу и мысленно репетировал свою речь, изумляясь тому, что через столько лет его посетило давно забытое ощущение неопределенности, испытанное лишь в годы юности.

Кто-то легко прикоснулся к плечу Дэлглиша, застав его врасплох. Это оказалась секретарь председателя, которая хотела сообщить, что Адаму позвонили.

– Это из Скотленд-Ярда, мистер Дэлглиш, – сказала она, тщетно пытаясь скрыть интерес и делая вид, что звонки из Скотленд-Ярда – обычное дело для авторов Герна и Иллингуорта.

Дэлглиш, улыбаясь, извинился перед Деборой Рискоу, она лишь пожала плечами.

– Я вернусь в считанные секунды, – пообещал он, но, пробираясь сквозь толпы беседующих гостей, он уже знал, что не вернется.

Дэлглиш взял трубку в маленьком кабинете рядом с залом заседаний, протиснувшись к телефону через ряды стульев с наваленными на них рукописями, скрученными в свитки гранками и пыльными бумагами. Герн и Иллингуорт явно взлелеяли здесь образ старомодной неторопливости и всеобщей неразберихи, за которым скрывалась – в некоторых случаях к великому прискорбию авторов этих издателей – непреодолимая жажда продуктивной работы и тщательное внимание к мелочам.

В трубке громогласно прозвучал знакомый голос:

– Это вы, Адам? Ну как прием? Хорошо. Мне жаль отрывать вас, но я был бы очень признателен если бы вы заглянули кое-куда по пути домой. Я говорю о клинике Стина, дом 31. Вы знаете, что это за место. Там лечат исключительно невротиков из высшего общества. Похоже, их секретаря, или завхоза, или бог знает кого еще убили. Ударили по голове на цокольном этаже, а потом закололи острым предметом, причем прямо в сердце. Ребята уже направились туда. Разумеется, я послал туда и Мартина в помощь вам. У него будет с собой все, что необходимо.

– Спасибо, сэр. Когда об этом сообщили?

– Три минуты назад. Позвонил главный врач. Он кратко упомянул об алиби практически всех сотрудников, учитывая предполагаемое время смерти, и объяснил, почему убийцей не может быть один из пациентов. Затем высказался некий доктор по фамилии Штайнер. Он сообщил, что мы встречались лет пять назад на торжественном ужине, устроенном его покойным шурином. Доктор Штайнер объяснил, почему злоумышленником не может быть он, и соблаговолил поделиться со мной своим видением психологического портрета убийцы. Эти доктора, похоже, прочитали все лучшие детективные романы. Никто не прикасался к трупу, они никого не выпускают из здания и не впускают туда, и все собрались в одном помещении, чтобы не спускать друг с друга глаз. Вам лучше поспешить, Адам, а то они распутают это преступление до вашего приезда.

– Кто там главный врач? – спросил Дэлглиш.

– Доктор Генри Этридж. Должно быть, вы видели его по телевизору. Он известный психиатр, посвятивший жизнь тому, чтобы поднять престиж своей профессии. Всегда безупречно выглядит, честен и серьезен.

– Я видел его в суде, – заметил Дэлглиш.

– Конечно. Помните дело Рутледжа? Он практически добился того, чтобы я зарыдал горючими слезами в свой носовой платок, а я ведь знал Рутледжа лучше всех. Этридж – идеальный свидетель для любого адвоката со стороны защиты, если только тому удастся заманить его в суд. Вы знаете, какие эти доктора – нытики. Попробуйте найдите мне психиатра, который имеет респектабельный вид, говорит по-английски и не приводит в шок присяжных или не настроит против себя судью. Ответ прост – это Этридж. А, ну ладно, удачи вам!

Со стороны помощника комиссара[3] было несколько самонадеянно полагать, что его звонок может прервать прием. Празднество давно перешло в ту стадию, когда отъезд одного гостя уже никого не смутит. Дэлглиш поблагодарил хозяина, попрощался с несколькими людьми, попавшимися ему на глаза, и выскользнул из здания. Он больше не видел Дебору Рискоу, да и не пытался ее искать. Он уже полностью сосредоточился на предстоящем деле, радуясь, что спасся в лучшем случае от выслушивания грубостей, а в худшем – от совершения безрассудного поступка. Это была короткая, мучительная, незаконченная и волнующая случайная встреча, но теперь она осталась в прошлом.

Двигаясь через площадь по направлению к высокому зданию в георгианском стиле, где располагалась клиника Стина, Дэлглиш перебирал в памяти все скудные сведения об этом учреждении, которыми располагал. Все знали: нужно обладать исключительно здоровой психикой, чтобы тебя приняли на лечение в эту клинику. Само собой, это заведение – возможно, совсем незаслуженно, подумал Дэлглиш, – прославилось тем, что при отборе пациентов руководствовалось скорее их уровнем интеллектуального развития и принадлежностью к определенной социальной прослойке, чем состоянием психики, и подвергало людей диагностическим процедурам, призванным отпугнуть всех, кроме неисправимых энтузиастов, а потом вносило их в очередной список на лечение, длинный настолько, чтобы время оказало на будущего пациента максимальный лечебный эффект, до того как он попадет на первый прием к психотерапевту. В клинике Стина, насколько помнил Дэлглиш, была одна картина Модильяни. Это была малоизвестная картина, к тому же она не отражала в полной мере мастерство художника. Картину, висевшую в зале заседаний на первом этаже, подарил клинике бывший пациент. Она олицетворяла собой многое из того, с чем ассоциировалась клиника в глазах обывателей. В других клиниках Государственной службы здравоохранения стены украшали репродукциями из коллекции картин Красного Креста. В клинике не скрывали, что предпочитают второсортный оригинал первоклассной репродукции, и с гордостью демонстрировали такой оригинал в подтверждение своей позиции.

Сам дом ничем не выделялся в ряду однотипных георгианских зданий, стоящих вдоль улицы. Он находился в южном углу площади, уютный, скромный и эстетичный во всех отношениях. Позади него проходила маленькая улочка, упиравшаяся в конюшни[4] Линкольн-сквер. Взгляду Дэлглиша представилась лестница с ограждением; по обе стороны широких ступеней изгибались перила, которые вели к двери и поддерживали две опоры из кованого железа для уличных светильников. Справа от двери размещалась скромная бронзовая табличка с надписью «Комитет по управлению лечебными учреждениями» – именно этот орган, курировал заведение, – ниже следовали слова «Клиника Стина». Никакой другой информации не было. Клиника не желала сообщать о своем предназначении вульгарному обществу и уж тем более собирать толпы психически больных, жаждущих вылечиться и получить какую-то поддержку. Неподалеку были припаркованы четыре машины, но никаких признаков присутствия полиции пока не наблюдалось. Казалось, в доме очень тихо. Дверь была закрыта, но мягкий свет струился из изящного веерного окна в стиле Адама[5] над дверью и пробивался меж складок задернутых занавесок в окнах комнат на первом этаже.

Дверь открыли, едва Дэлглиш позвонил. В клинике его ждали. Коренастый человек в форме дежурного открыл дверь и пустил его в помещение, не сказав ни слова. Холл был залит ярким светом и казался удивительно теплым после холодного осеннего вечера. Слева от входа за стеклянной перегородкой располагалась стойка дежурных с телефонным коммутатором. Второй дежурный, который был намного старше первого, сидел возле коммутатора с выражением истинного страдания на лице. Он огляделся вокруг, на мгновение остановил на Дэлглише свои слезящиеся глаза и вновь вернулся к созерцанию аппаратуры, будто приход следователя сделал еще тяжелее его неподъемное бремя, которое, если его не замечать, могло бы свалиться с его плеч само собой. В холле появилось руководство, главный врач поспешил навстречу Дэлглишу с вытянутой рукой, словно желал поприветствовать гостя.

– Суперинтендант Дэлглиш? Мы очень рады видеть вас. Позвольте представить вам моего коллегу, доктора Джеймса Бейгли, и секретаря Комитета по управлению лечебными учреждениями мистера Лодера.

– Вы очень быстро сюда добрались, сэр, – заметил Дэлглиш, обращаясь к Лодеру.

Секретарь ответил:

– Я узнал об убийстве, только когда приехал, минуты две назад. Мисс Болем позвонила мне в обед и сказала, что хочет срочно со мной встретиться. Что-то странное, по ее словам, происходило в клинике, и ей нужен был мой совет. Я приехал, как только смог, и узнал, что ее убили. При таких обстоятельствах я посчитал, что будет целесообразно остаться здесь. Похоже, мой совет был ей нужен гораздо больше, чем она думала.

– Как бы там ни было, боюсь, вы приехали слишком поздно, – произнес доктор Этридж.

Дэлглиш увидел, что Этридж намного ниже, чем казался, когда выступал по телевизору. Большая куполообразная голова под ореолом белых волос, тонких и мягких, как у ребенка, представлялась слишком массивной по сравнению с тщедушной фигурой, словно постаревшей раньше, что придавало Этриджу несколько дисгармоничный вид. Было трудно определить, сколько ему лет, но Дэлглиш думал, что главному врачу скорее семьдесят, чем шестьдесят пять, – обычный возраст выхода на пенсию для врачей-консультантов. У Этриджа было лицо крепкого садового гнома: щеки в пятнах румянца, словно нанесенного краской, подвижные изогнутые брови над пронзительно голубыми глазами. Дэлглиш чувствовал, что эти глаза и мягкий уверенный голос играют отнюдь не последнюю роль в облике и манере главного врача общаться с коллегами и пациентами.

Доктор Бейгли, напротив, был почти такой же высокий, как Дэлглиш, и первое, что можно было отметить, – его неимоверная усталость. На нем был длинный белый халат, который свободно облегал его сутулые плечи. Хотя Бейгли был намного моложе главного врача, в нем не было ни капли живости последнего. Прямые волосы уже тронула стальная седина. Время от времени он смахивал пряди с лица длинными пальцами, пожелтевшими от никотина. Лицо Бейгли было худым и довольно привлекательным, но кожа и глаза потускнели, будто на них наложила отпечаток его постоянная усталость.

Главный врач предположил, обращаясь к Дэлглишу:

– Вы, конечно, захотите осмотреть тело прямо сейчас. Я попрошу Питера Нейгла, нашего второго дежурного, спуститься с нами, если не возражаете. Его стамеска послужила одним из орудий убийства. Не то чтобы он имел к этому отношение, бедняга… Но вы, несомненно, сочтете необходимым задать ему пару вопросов.

– Я считаю необходимым допросить всех и каждого, когда придет время, – ответил Дэлглиш.

Было очевидно, что главный врач взял инициативу на себя. Доктора Бейгли, который до сих пор не проронил ни слова, похоже, устраивала такая расстановка сил. Лодер, судя по всему, решил занять наблюдательную позицию. Когда они двигались к лестнице, что находилась в конце коридора и вела в цокольный этаж, глаза Дэлглиша и Лодера на мгновение встретились. По столь быстрому взгляду было трудно о чем-либо судить, но Дэлглишу показалось, что он заметил в глазах Лодера проблеск удивления и уловил некую мрачную отстраненность от происходящего.

Все молча наблюдали за тем, как Дэлглиш опустился около трупа на колени. Он не прикасался к покойной, лишь приподнял полу ее кардигана и блузку, которые уже были расстегнуты, и его взгляду представилась ручка стамески. Она была воткнута в тело по самую рукоять. На тканях Дэлглиш увидел незначительные кровоподтеки, но крови не было. Нательная майка задралась вверх, обнажив грудь для жестокого просчитанного удара. Убийца явно хорошо разбирается в анатомии. Существуют гораздо более легкие способы убить человека, не прибегая к удару острым предметом в самое сердце. Но для того, кто располагал определенными знаниями и силой, именно этот метод казался наиболее надежным.

Дэлглиш привстал на коленях и повернулся к Питеру Нейглу:

– Это ваша стамеска?

– Судя по всему, да. Похожа на мою, к тому же моей нет в ящике.

Несмотря на то что Нейгл не произнес привычного слова «сэр», в его голосе, звучавшем вежливо и невыразительно, не слышалось надменности или негодования. Дэлглиш спросил:

– Есть у вас какие-нибудь предположения, как она могла попасть сюда?

– Никаких. Но я бы вряд ли их высказал, даже если бы они у меня и были, ведь правда?

Главный врач метнул на Нейгла недовольный взгляд в знак предостережения или порицания и быстро положил ему руку на плечо. Не спросив разрешения у Дэлглиша, он мягко произнес:

– Пока это все, Нейгл. Подождите в коридоре, хорошо?

Дэлглиш не высказал никаких возражений, когда дежурный отделился от группы и покинул комнату, не добавив больше ни слова.

– Бедный мальчик! Его шокировало, что убийство совершили его стамеской. Это похоже на гнусную попытку впутать в это дело его. Но вы сами скоро поймете, господин следователь, что Нейгл – один из тех немногих сотрудников клиники, у кого есть алиби на предполагаемое время смерти.

Дэлглиш не стал указывать на то, что это само по себе весьма подозрительно.

– Вы установили приблизительное время смерти? – спросил он.

Доктор Этридж ответил:

– Я решил, что это произошло совсем недавно. Доктор Бейгли тоже так считает. В клинике сегодня очень тепло, у нас только что включили центральное отопление, следовательно, тело должно остывать очень медленно. Я не обнаружил окоченения. Разумеется, я не полный дилетант в таких вещах. Потом я сделал вывод, что мисс Болем, должно быть, умерла около часа назад или меньше того. Естественно, мы обсуждали произошедшее до вашего прихода. Выходит так, что старшая сестра Эмброуз была последней, кто видел мисс Болем живой. Это произошло в шесть двадцать. Калли, наш старший дежурный, говорит, что мисс Болем позвонила ему по внутреннему телефону примерно в шесть пятнадцать и сказала, что собирается в полуподвал и что мистера Лодера следует направить в ее кабинет, если он приедет. Пару минут спустя, насколько помнит старшая сестра Эмброуз, она вышла из кабинета ЭШТ на первом этаже и направилась к приемной, чтобы сообщить какому-то человеку, что его жену можно забирать домой. Сестра увидела, как мисс Болем идет по коридору к лестнице, ведущей в полуподвал. Больше никто не видел ее живой.

– За исключением убийцы, – заметил Дэлглиш. Доктор Этридж принял удивленный вид.

– Разумеется, именно так. Я хотел сказать, никто из нас больше не видел ее живой. Я попросил старшую сестру Эмброуз уточнить время, и она с полной уверенностью…

– Я допрошу сестру Эмброуз и второго дежурного.

– Конечно. Естественно, вы захотите поговорить со всеми. Мы так и думали. Пока ждали вас, мы все позвонили домой и без объяснения причин сообщили близким, что сегодня задержимся на работе. Мы уже обыскали здание и убедились, что дверь на полуподвальном этаже и черный вход на первом этаже закрыты изнутри на засов. Само собой, мы ни к чему не прикасались. Я устроил все так, чтобы весь персонал собрался в кабинете, окна которого выходят на фасад здания. Только старшая сестра и сестры Болем остались с пациентами в приемной. Никого, кроме вас и мистера Лодера, в клинику не пускали.

– Кажется, доктор, вы позаботились обо всем, – сказал Дэлглиш. Он поднялся с колен и встал, глядя на тело сверху вниз. – Кто обнаружил тело? – спросил он.

– Одна из наших машинисток, Дженнифер Придди. Калли, старший дежурный, большую часть дня жаловался на боли в желудке, и мисс Придди пошла искать мисс Болем, чтобы спросить, может ли он уйти домой пораньше. Мисс Придди страшно расстроена, но она рассказала мне…

– Думаю, было бы лучше, если бы я услышал все непосредственно от нее самой. Дверь обычно держали закрытой?

Его тон был в высшей степени учтивым, но он ощущал, что все относятся к нему настороженно. Главный врач ответил таким же ровным голосом, как и раньше:

– Как правило, да. Ключ висит на доске рядом с другими ключами от кабинетов в комнате дежурных, которая находится здесь, на полуподвальном этаже. Стамеска лежала там же.

– А этот идол?

– Его принесли из кабинета творческой терапии, что располагается по коридору напротив. Фигурку вырезал один из наших пациентов.

Ответ опять прозвучал из уст главного врача. До сих пор доктор Бейгли не проронил ни слова. Но тут он сказал:

– Ее оглушил этим идолом, а потом заколол прямо в сердце некто, кто был либо очень умен, либо чертовски удачлив. Это абсолютно ясно. Что не ясно, так это зачем разворошили архивные материалы. Мисс Болем лежит на них, так что, должно быть, это произошло до того, как ее убили.

– Вероятно, она боролась с убийцей, – предположил доктор Этридж.

– Не похоже. Папки сняли с полок и намеренно разбросали вокруг. Для этого должна была существовать какая-то причина. В убийстве не было никакой спонтанности.

Как раз в этот момент Питер Нейгл, который, очевидно, все это время стоял за дверью, вошел в помещение:

– В дверь позвонили, сэр. Это прибыли полицейские?

Дэлглиш заметил, что стены архива хорошо изолированы. Звонок входной двери звучал громко и резко, однако тут ничего никто слышал.

– Верно, – подтвердил он. – Поднимемся наверх.

Пока они вместе шли к лестнице, доктор Этридж сказал:

– Мне хотелось бы знать, господин следователь, не могли бы вы в ближайшем времени допросить наших пациентов? В клинике их осталось только два: мужчина – пациент, проходящий курс психотерапии у моего коллеги доктора Штайнера, и женщина, которую лечат лизергиновой кислотой здесь, внизу, в полуподвальном кабинете в передней части здания. Доктор Бейгли может объяснить, как проходит лечение, – это его пациентка. Но можете быть уверены: она смогла встать с кушетки лишь пару минут назад и, разумеется, ничего не знает об убийстве. Во время лечебных процедур такие пациенты почти полностью дезориентированы. Сестра Болем находилась при ней весь вечер.

– Сестра Болем? Она приходится родственницей умершей?

– Кузиной, – коротко ответил Бейгли.

– А ваша дезориентированная пациентка, доктор? Она увидела бы, если бы сестра Болем покинула ее во время лечения?

Доктор Бейгли отрезал:

– Сестра Болем не покинула бы ее.

Они вместе поднялись по лестнице и услышали в коридоре шум голосов.

Звонок в дверь ознаменовал вторжение в клинику Стина атрибутов и признаков иного, чуждого мира. Тихо и без лишней суеты полицейские эксперты приступили к делу. Дэлглиш удалился в архив вместе с хирургом и фотографом. Специалист по отпечаткам, невысокий человек, со щеками, пухлыми, как у хомяка, и крошечными тонкими пальцами, занялся дверными ручками, замками, ящиком для инструментов и идолом Типпета. Полисмены в штатском, сбивая всех с толку своим видом, так как напоминали скорее актеров кино в роли шпиков, методично обыскивали каждое помещение и каждый шкаф в клинике, проверяя, действительно ли тут нет никого, кому здесь быть не положено, и действительно ли черные входы-выходы на полуподвальном и первом этажах надежно заперты изнутри. Медицинский персонал, не вовлеченный в эти действия и собравшийся в кабинете на первом этаже, куда второпях притащили дополнительные мягкие кресла из приемных, чувствовал себя так, будто его исконную территорию захватили чужеземцы, а сотрудники клиники попали под колеса безжалостной машины правосудия и вскоре столкнутся бог знает с какими злоключениями и несчастьями. Лишь секретарь Лодер, казалось, хранил спокойствие. Он расположился в коридоре, как сторожевой пес, и сидел там в одиночестве, терпеливо ожидая, пока подойдет его очередь идти на допрос.

Дэлглиш воспользовался кабинетом мисс Болем. Это было маленькое помещение на первом этаже между большим общим кабинетом в передней части здания, кабинетом лечения ЭШТ и комнатой отдыха. Напротив находились два кабинета и приемная для ожидания пациентов. Кабинет был создан при помощи перегородки, отсекавшей конец большого помещения, так что он обладал весьма странными пропорциями и был чересчур узок. Внутри почти не было мебели и отсутствовал даже намек на какой-либо вкус, если не считать большую вазу с хризантемами на шкафу. У одной стены располагался старомодный сейф, а вдоль другой были расставлены зеленые металлические шкафы для документов. Стол был совсем скромным, и на нем не лежало ничего, кроме настольного календаря, выпущенного Издательством ее величества[6], блокнота для записей и тонкой пачки папок из манильской бумаги. Дэлглиш просмотрел их и сказал:

– Это странно. Похоже, здесь досье тех, кто здесь работает, но только женщин. Между прочим, среди них нет ее собственного. Интересно, зачем мисс Болем их достала?

– Возможно, хотела проверить, кому и когда положен ежегодный отпуск или что-то вроде того, – предположил сержант Мартин.

– Думаю, может, и так. Но почему только женщины? Да ладно, вряд ли в данный момент это имеет первостепенное значение. Давайте взглянем на эти пометки.

Судя по всему, мисс Болем была из тех административных работников, что не доверяют своей памяти. Верхний листок блокнота, где стояла дата, был испещрен записями, сделанными косым, почти детским, почерком:

Медицинская комиссия – поговорить с М.К. кас. предложения о подростковом отдел-ии.

Поговорить с Нейглом – порвался шнур для подъема окна в кабинете мисс Каллински.

Миссис Шортхаус – отпуск.

Эти пометки по крайней мере можно было понять, а вот слова, стоящие ниже и написанные, казалось, впопыхах, гораздо хуже поддавались толкованию.

Женщина. Здесь восемь лет. Прибыть в 1-й понедельник.

Дэлглиш сказал:

– Похоже на запись телефонного разговора. Конечно, это мог быть и разговор личного характера, не имеющий ничего общего с делами клиники. Возможно, звонил какой-то врач, пытавшийся разыскать пациента, или наоборот. Кто-то или что-то, очевидно, прибудет в первый понедельник или в понедельник первого числа. Здесь можно дать с дюжину разных интерпретаций, и ни одна из них не будет иметь прямого отношения к убийству. Тем не менее недавно кто-то позвонил по поводу какой-то женщины, и мисс Болем явно занялась изучением досье всех сотрудниц клиники. Для чего? Чтобы проверить, кто из них пришел на работу восемь лет назад? Все это как-то сомнительно. Оставим на время такое приятное занятие, как выдвижение гипотез, и приступим к допросу персонала. Прежде всего я хотел бы поговорить с машинисткой, девушкой, которая обнаружила тело. Этридж сказал, она очень расстроена. Будем надеяться, что она уже успела успокоиться, иначе мы проведем здесь добрую половину ночи.

Однако Дженнифер Придди была совершенно спокойна. Она явно выпила спиртного, и на ее печаль наложилось возбуждение, которое она с трудом сдерживала. Ее лицо, все еще опухшее от слез, было покрыто красными пятнами, а глаза неестественно блестели. Тем не менее алкоголь не затуманил ее мыслей, и она рассказывала о случившемся подробно и внятно. Большую часть вечера она провела за работой в общем кабинете на первом этаже и в последний раз видела мисс Болем примерно в пять сорок пять, когда зашла в ее кабинет, чтобы спросить насчет времени приема одного пациента. Ей показалось, что мисс Болем выглядит как обычно. Она вернулась в общий кабинет, куда примерно в шесть десять также пришел Питер Нейгл. На нем было пальто – он хотел забрать исходящую почту. Мисс Придди зарегистрировала в журнале последние несколько писем и передала их ему. Примерно в пятнадцать или двадцать минут седьмого к ним присоединилась миссис Шортхаус. Миссис Шортхаус упомянула, что пару минут назад была в кабинете мисс Болем и решала вопрос о своем ежегодном отпуске. Питер Нейгл забрал почту и ушел, а Дженнифер Придди и миссис Шортхаус оставались в комнате вместе до того, как он вернулся десять минут спустя. Затем Нейгл отправился в комнату дежурных в полуподвале, чтобы оставить там пальто и покормить Тигру – кота, который жил в клинике, и она почти сразу же последовала за ним. Она помогла Нейглу покормить Тигру, и они вместе вернулись в общий кабинет.

Примерно в семь старший дежурный Калли снова пожаловался на боль в желудке, которая беспокоила его целый день. Мисс Придди, миссис Босток, второму секретарю клиники, и Питеру Нейглу по очереди приходилось подменять Калли у коммутатора время от времени, так как у него болел живот, а домой он идти отказывался. Наконец он согласился уйти, и мисс Придди отправилась в кабинет мисс Болем, чтобы спросить, нельзя ли Калли закончить работу пораньше. Мисс Болем на месте не оказалось, поэтому мисс Придди решила посмотреть, нет ли ее в комнате дежурных медсестер на первом этаже. Старшая сестра Эмброуз сообщила ей, что видела, как заведующая административно-хозяйственной частью шла по коридору к лестнице, ведущей на цокольный этаж тридцать минут назад или даже раньше, поэтому мисс Придди спустилась вниз.

Обычно архив запирали на ключ, но на этот раз ключ находился в замке, а дверь была приоткрыта, и мисс Придди заглянула внутрь. В комнате горел свет. Она обнаружила тело – тут голос мисс Придди дрогнул – и немедленно бросилась наверх за помощью. Нет, она ничего не трогала. Она не знала, почему в архиве повсюду разбросаны документы. Она не знала, почему сразу же решила, что мисс Болем мертва. Просто мисс Болем выглядела такой… ужасно мертвой. Она не знала, откуда у нее взялось твердое убеждение в том, что произошло убийство. Ей показалось, она увидела синяк на голове мисс Болем. И потом еще этот идол Типпета лежал на теле. Она боялась, что Типпет прячется где-то за стеллажами с папками и может напасть на нее. Все говорили, что Типпет не опасен – все, за исключением доктора Штайнера, – но, в конце концов, Типпет ведь лечился в клинике для душевнобольных, а в таких случаях ничего нельзя знать наверняка. Нет, она не знала, что Типпета не было в клинике. На звонок из больницы ответил Питер Нейгл и сообщил обо всем мисс Болем, а ей ничего не сказал. Она не видела стамеску в груди мисс Болем, но доктор Этридж объявил персоналу, что жертву закололи, когда все собрались в одном кабинете в ожидании приезда полицейских. Она подумала, что большинство сотрудников знают, где Питер Нейгл держит инструменты, а также каким ключом открывается дверь в архив. Он висел на крючке под номером 12 и блестел больше, чем другие ключи, но не был подписан. Дэлглиш сказал:

– Я хочу, чтобы вы очень хорошо подумали. Когда вы спустились вниз, чтобы помочь мистеру Нейглу покормить кота, была ли дверь архива приоткрыта и горел ли там свет, как тогда, когда вы пришли туда во второй раз и увидели мисс Болем?

Девушка откинула назад влажные светлые волосы и произнесла с неожиданной усталостью:

– Я… я не помню. Понимаете, я не проходила мимо той двери. Я пошла прямо в комнату дежурных, что у подножия лестницы. Питер как раз мыл тарелку Тигры. Он съел не все, что мы ему дали в последний раз, и мы соскребли остатки еды с тарелки и помыли ее в раковине. Мы не проходили мимо архива.

– Но вы же могли видеть дверь, когда спускались по лестнице. Вы бы заметили, если бы она была приоткрыта? Ведь в это помещение редко заходят, разве не так?

– Так, но туда мог попасть кто угодно, кому требовались документы. Если бы даже дверь была открыта, я не стала бы проверять, кто там находится. Думаю, я заметила бы, если бы дверь была распахнута, но полагаю, что все-таки она была закрыта. Хотя я не помню, честно, не помню.

В завершение допроса Дэлглиш расспросил машинистку о мисс Болем. Было похоже, что Дженнифер Придди знала ее не только как коллегу по работе, ведь она с семьей ходила в ту же самую церковь и именно мисс Болем способствовала тому, чтобы она устроилась в клинику Стина.

– Я никогда бы не получила эту должность, если бы не Энид. Разумеется, я не обращалась к ней так в стенах клиники. Ей бы это не понравилось.

У Дэлглиша, однако, создалось впечатление, будто мисс Придди с большой неохотой называла мисс Болем по имени и за пределами клиники. Она продолжила:

– Конечно, она меня не назначала, я прошла собеседование с мистером Лодером и доктором Этриджем, но я знаю, что она замолвила за меня словечко. Моя стенография и качество печати тогда были не на высоте – я пришла в клинику почти два года назад, – и мне очень повезло, что я вообще сюда попала. Я не часто видела Энид на работе, но она всегда была добра ко мне и рада помочь. Она хотела, чтобы я получила диплом Института управления лечебными учреждениями, чтобы мне не пришлось всю жизнь работать машинисткой-стенографисткой.

Амбиции мисс Придди в том, что касалось карьеры, несколько удивили Дэлглиша. Эта молоденькая девушка отнюдь не казалась амбициозной и со временем, несомненно, должна была выйти замуж. Если что-то и могло спасти ее от того, чтобы всю жизнь проработать стенографисткой, то уж точно не институтский диплом. Ему стало немного жаль мисс Болем, которая едва ли могла найти менее талантливую протеже. Девушка была мила, открыта и наивна, но, подумал Дэлглиш, не особенно умна. Ему пришлось напомнить себе, что она указала свой возраст как двадцать два года, а не семнадцать лет. У нее было стройное и необычно развитое тело, как у зрелой женщины, но худое лицо, обрамленное длинными прямыми волосами, казалось лицом ребенка.

Она немного могла рассказать о заведующей административно-хозяйственной частью. В последнее время мисс Придди не замечала никаких изменений в поведении мисс Болем. Она не знала, что заведующая пригласила к себе мистера Лодера, и понятия не имела о том, что могло беспокоить мисс Болем. В основном дела шли так, как обычно. Насколько она знала, врагов у мисс Болем не было, по крайней мере таких, которые хотели бы убить ее.

– Так она была счастлива здесь, как вам кажется? Мне интересно, не просила ли она о переводе в другое место. Ведь нелегко работать в психиатрической клинике.

– О да! Я не знаю, как со всем этим Энид справлялась. Но уверена, она никогда не стала бы просить о переводе. Должно быть, кто-то ввел вас в заблуждение. Она была не из тех, кто сдается. Если бы она думала, что люди жаждут ее ухода, то костьми бы легла, чтобы остаться. Работа в клинике была для нее чем-то вроде испытания.

Судя по всему, это было самое информативное из всех ее высказываний о мисс Болем. Выражая благодарность и прося мисс Придди подождать с остальным персоналом до тех пор, пока будет закончен предварительный опрос, Дэлглиш размышлял о том, каким может быть характер администратора, который воспринимает свою работу как испытание, как битву, которую никогда не прекратит по собственной воле. Затем он попросил позвать Питера Нейгла.

Если младшего дежурного и беспокоило то, что злоумышленник выбрал его стамеску в качестве орудия убийства, то он не подавал виду. На вопросы Дэлглиша Нейгл отвечал вежливо и спокойно, но так бесстрастно, словно они обсуждали какие-то незначительные подробности врачебных манипуляций, что едва ли относились к его компетенции. Он сказал, что ему двадцать семь лет, дал свой адрес в Пимлико и подтвердил, что работает в клинике немногим более двух лет и что раньше был сотрудником одной провинциальной школы искусств. Его голос звучал ровно и учтиво, а большие карие глаза почти ничего не выражали. Дэлглиш обратил внимание на то, что его руки, казавшиеся необычно длинными для столь низенького и крепкого туловища, могли обладать некой животной, обезьяньей силой. Его черные волосы лежали тугими завитками надо лбом. У этого молодого человека было умное, интересное лицо с несколько отстраненным выражением. Вряд ли мог найтись другой человек, так сильно отличавшийся от бедного старого Калли, которого давно отправили домой лечить больной живот и лелеять обиду на то, что его так сильно задержали.

Нейгл подтвердил информацию мисс Придди. Он снова сказал, что это его стамеска, но не выразил при этом никаких эмоций, а лишь поморщился с отвращением и сказал, будто в последний раз видел ее в восемь утра того дня, когда прибыл на дежурство и – без какой бы то ни было причины – проверил наличие всех инструментов в ящике. Тогда все лежало на своих местах. Дэлглиш поинтересовался, было ли известно остальным сотрудникам клиники, где он держал ящик с инструментами. Нейгл ответил:

– Я был бы глупцом, если бы сказал «нет», правда?

– Вы были бы глупцом, если бы говорили все, что угодно, кроме правды, сейчас или потом.

– Думаю, большинство моих коллег знали об этом. А те, кто не знал, легко могли это выяснить. Комната дежурных обычно открыта.

– Это весьма неблагоразумно, не так ли? А как насчет пациентов?

– Они не ходят в полуподвал одни. Пациентов, которых лечат лизергиновой кислотой, всегда сопровождают, а за теми, кто посещает отделение творческой терапии, тоже всегда кто-то следит. Это отделение находится здесь не так давно. Тут плохое освещение, так что место не совсем подходящее. Отделение перевели сюда временно.

– А где же оно располагалось раньше?

– На четвертом этаже. Потом медкомиссия решила, что этот большой кабинет необходимо выделить под нужды дискуссионных групп по проблемам семьи, и миссис Баумгартен, терапевт, потеряла его. Она пыталась вернуть его обратно, но пациенты отделения консультаций по проблемам семьи утверждают, что им было бы психологически некомфортно встречаться в полуподвале.

– Кто руководит этим отделением?

– Доктор Штайнер и один из социальных работников – мисс Каллински. Это нечто вроде клуба, где разведенные и одинокие учат пациентов, как стать счастливыми, несмотря на то, что они состоят в браке. Не вижу никакой связи с убийством.

– Я тоже. Я спросил об этом, только чтобы удовлетворить свое любопытство и узнать, почему отделение творческой терапии располагается в столь неподходящем месте. Кстати, когда вы узнали о том, что сегодня Типпет не придет?

– Около девяти утра. Старик долго упрашивал персонал больницы Святого Луки позвонить нам и сообщить о случившемся. Так они и сделали. Я передал это мисс Болем и старшей сестре.

– Может, еще кому-нибудь?

– По-моему, я упомянул об этом в разговоре с Калли, когда он вернулся на вахту. У него почти весь день болел желудок.

– Мне об этом рассказали. Чем он болен?

– Калли? Мисс Болем заставила его лечь в больницу на обследование, но у него ничего не обнаружили. У него начинает болеть желудок, когда его кто-то расстраивает. Врачи в клинике говорят, что эти боли носят психосоматический характер.

– Что расстроило его сегодня утром?

– Это моя вина. Сегодня утром он появился здесь раньше меня и начал разбирать почту. Это моя работа. Я сказал ему, чтобы он занялся своими делами.

Дэлглиш терпеливо расспросил Нейгла обо всех событиях вечера. Его рассказ соответствовал рассказу мисс Придди, и, как и она, он не смог вспомнить, была ли дверь архива приоткрыта, когда он вернулся на полуподвальный этаж после отправки писем. Нейгл подтвердил, что проходил мимо двери, когда пошел спросить сестру Болем, было ли рассортировано белье. Обычно дверь в архив была закрыта, так как туда редко кто-либо заглядывал, и он подумал, что заметил бы, если бы она была открыта. Невозможность прояснить такой важный момент разочаровывала и раздражала Дэлглиша, но Нейгл стоял на своем. Он не заметил. Он не мог сказать наверняка. Он не заметил также, висел ли ключ от архива на доске в комнате дежурных. Это было легче понять. На доске двадцать два крючка, и большинством ключей постоянно пользовались, так что их не было на своих местах. Дэлглиш спросил:

– Вы осознаете, что тело мисс Болем, вероятнее всего, находилось в архиве, когда вы и мисс Придди вместе кормили кота? Вы осознаете, насколько важно вспомнить, была дверь открыта или заперта?

– Она была приоткрыта, когда Дженни Придди спустилась вниз позже. Она так говорит, а она никогда не лжет. Если дверь была закрыта, когда я вернулся после отправки почты, значит, скорее всего кто-то открыл ее в промежуток между шестью двадцатью пятью и семью часами. Я не понимаю, что здесь такого странного. Для меня было бы лучше, если бы я помнил, в каком состоянии находилась дверь, но я не помню. Я повесил пальто в шкафчик и сразу пошел спросить сестру Болем о чистом белье, а потом вернулся в комнату отдыха. С Дженни мы встретились внизу лестницы.

В его голосе не слышалось гнева, он звучал почти невозмутимо. Словно Нейгл хотел сказать: «Вот как все произошло. Нравится вам это или нет, но все произошло именно так». Он был слишком умен, чтобы не замечать нависшей над ним опасности. Возможно, он также был достаточно умен, чтобы понять: опасность будет минимальной для невиновного человека, который держит себя в руках и говорит правду.

Дэлглиш попросил его немедленно сообщить в полицию, если он вспомнит что-то еще, и отпустил.

Потом вызвали старшую сестру Эмброуз. Она медленно прошествовала в кабинет, закованная в броню из белого льна, воинственная, как линейный корабль. Нагрудник ее фартука, накрахмаленный, жесткий, как фанера, изгибался по линии груди внушительных размеров, на которой, подобно военным орденам, сияли нашивки медсестры. Ее седые волосы с обеих сторон выбивались из-под глубоко надвинутой на лоб шапочки, которая венчала бескомпромиссно уродливое лицо. На ее щеках играл яркий румянец; Дэлглиш подумал, что ей с трудом удается скрывать негодование и недоверие к нему. Он старался быть мягким, но она отвечала на его вопросы, демонстрируя сильнейшее неодобрение.

Она коротко подтвердила, что в последний раз видела мисс Болем, когда та шла по коридору к лестнице, ведущей на полуподвальный этаж, примерно в двадцать минут седьмого. Они не разговаривали, и заведующая административно-хозяйственной частью выглядела как обычно. Старшая сестра Эмброуз вернулась в кабинет ЭШТ, прежде чем мисс Болем скрылась из виду, и находилась там с доктором Ингрэм до тех пор, пока не нашли тело. На вопрос Дэлглиша, был ли доктор Бейгли рядом с ними все это время, старшая сестра Эмброуз предложила ему спросить об этом самого доктора. Дэлглиш спокойно заметил, что именно это он и собирался сделать. Он знал, что старшая сестра могла бы дать ему массу полезных сведений о клинике, если бы захотела, но, если не считать нескольких вопросов о ее личных отношениях с мисс Болем, из ответов на которые он ничего для себя не вынес, он не стал давить на нее. Дэлглиш подумал, что она, вероятно, потрясена смертью мисс Болем и просчитанной до мелочей жестокостью убийства больше, чем все, кого он уже опросил.

Как иногда бывает с молчаливыми и лишенными воображения людьми, перенесенное потрясение способствовало приступу дурного настроения. Старшая сестра была очень сердита: на Дэлглиша – за то, что по долгу службы он имел право задавать дерзкие и нескромные вопросы, на себя – за то, что не могла скрыть своих чувств, и даже на жертву, которая вовлекла весь персонал клиники в это дикое разбирательство. Дэлглиш уже сталкивался с подобным поведением и знал, что нет смысла пытаться принудить такого свидетеля к сотрудничеству. Возможно, позже ему и удастся вызвать сестру Эмброуз на более доверительный разговор; сейчас же он бы только потерял время, стараясь выудить у нее больше сведений, чем она готова была дать. По крайней мере один раскрытый ею факт имел решающее значение: мисс Болем была еще жива и двигалась по направлению к лестнице в полуподвал примерно в двадцать минут седьмого. В семь часов ее нашли мертвой.

Эти роковые сорок минут были крайне важны, и если кто-нибудь из сотрудников клиники мог предоставить алиби на этот отрезок времени, то их можно было бы исключить из списка подозреваемых. На первый взгляд дело казалось не особенно трудным. Дэлглиш не верил, что посторонний человек каким-то образом проник в клинику и затаился там в ожидании мисс Болем. Убийца, очевидно, до сих пор находится в здании.

Теперь задача состояла в тщательном допросе, методичной проверке алиби всех и каждого и поисках мотива. Дэлглиш решил поговорить с человеком, который, казалось, обладал нерушимым алиби и должен был сформулировать объективное стороннее мнение о клинике и ее многочисленных обитателях. Адам поблагодарил старшую сестру Эмброуз за помощь (ее глаза сверкнули за стеклами очков в стальной оправе, так что он понял: его ирония не осталась незамеченной) и попросил констебля у двери пригласить в кабинет мистера Лодера.

Глава 2

Дэлглишу впервые представилась возможность рассмотреть секретаря комитета вблизи. Он увидел плотно сбитого, круглощекого мужчину с кротким взглядом из-под тяжелых квадратных очков, который в своем ладно скроенном твидовом костюме был больше похож на деревенского доктора или адвоката из маленького городка, чем на бюрократа. Он был полностью расслаблен и держался как человек, уверенный в своей власти, который не желал, чтобы его торопили, и всегда оставлял что-нибудь интересное про запас. А у него, подумал Дэлглиш, ум куда более тонкий, чем может показаться, если судить исключительно по внешнему виду.

Лодер сел напротив Дэлглиша, подвинул стул вперед, чтобы ему было удобнее, и, не извинившись и не спросив разрешения, достал трубку из одного кармана и начал искать кисет в другом. Кивнув в сторону сержанта Мартина, державшего раскрытый блокнот, он заговорил медленно и с легким североанглийским акцентом:

– Реджинальд Ивен Лодер. Дата рождения – 21 апреля 1905 года. Место проживания: Эссекс, Чигвелл, Мейкпис-авеню, дом 42. Род занятий: секретарь Восточно-Центрального комитета по управлению лечебными учреждениями. Ну что ж, суперинтендант, теперь скажите, что вас интересует?

– Боюсь, многое, – ответил Дэлглиш. – Прежде всего хотелось бы знать, есть ли у вас хоть какие-нибудь соображения по поводу того, кто мог убить мисс Болем?

Секретарь взял курительную трубку в рот и, опершись локтями на стол, с удовлетворением принялся созерцать раскаленную чашечку.

– Хотел бы я, чтобы они у меня действительно были. Тогда я пришел бы к вам намного раньше и рассказал обо всем без всякого страха. Но нет. Здесь я ничем не могу вам помочь.

– У мисс Болем не было врагов, насколько вам известно?

– Врагов? Знаете, суперинтендант, это слишком сильное слово. В ее окружении были люди, которым она не особенно нравилась, так же как и в моем, и, несомненно, в вашем. Но мы же не боимся, что нас могут убить. Нет, я не сказал бы, что у нее были враги. Имейте в виду, я ничего не знаю о ее личной жизни. Это не мое дело.

– Вы могли бы что-нибудь рассказать о клинике Стина и должности, которую занимала мисс Болем? Разумеется, я знаком с репутацией клиники, но был бы вам очень признателен, если бы вы нарисовали мне ясную и четкую картину того, что здесь происходит.

– Ясную и четкую картину того, что здесь происходит?

Возможно, это была лишь игра воображения, но Дэлглишу показалось, что губы секретаря на мгновение исказила судорога.

– Думаю, главный врач мог бы проинформировать вас об этом лучше, чем я, то есть с медицинской точки зрения, разумеется. Но я могу рассказать о клинике в общих чертах. Учреждение было основано в годы между Первой и Второй мировыми войнами семьей некоего Хаймана Штайна. Говорят, старик страдал от импотенции, потом прошел небольшой курс психотерапии и впоследствии стал отцом пятерых детей. Доведя его до бедности, все они начали процветать и, когда он умер, обеспечили клинику солидной финансовой поддержкой в память о нем. В конце концов, они тоже были кое-чем обязаны этому месту. Все сыновья сменили фамилию на Стин – по вполне понятной причине, как я полагаю, – и увековечили ее в названии клиники. Я часто задаюсь вопросом, что подумал бы об этом старый Хайман.

– Клиника получает много пожертвований?

– Раньше – да, но не сейчас. Организация получала пожертвования вплоть до даты вступления в силу Акта 1946 года[7]. Раньше тоже поступали кое-какие средства, но в небольших количествах. Мало кто жаждет отписать деньги учреждению, которое подчиняется правительству. До 1948 года, как и многие другие подобные заведения, клиника отнюдь не испытывала недостатка в финансах. Сотрудники сами закупали хорошее оборудование и аппаратуру. Поэтому комитету пришлось нелегко, когда перед ним встала задача обеспечивать клинику так, как там привыкли.

– Клиникой сложно управлять? Думаю, здесь можно столкнуться с разными личностными проблемами.

– Не сложнее, чем любой маленькой организацией. Личностные проблемы возникают везде. Я бы в любом случае предпочел иметь дело с неприятным психиатром, чем с неприятным хирургом. Вот они – настоящие примадонны.

– Вам казалось, мисс Болем – хороший администратор?

– Ну… она знала свое дело. Мне не поступало никаких жалоб. Полагаю, она была резковата. В конце концов, министерские директивы не имеют силы закона, поэтому нет смысла относиться к ним так, словно их записали под диктовку всемогущего Господа Бога. Сомневаюсь, что мисс Болем могла бы пойти дальше и преступить границы дозволенного. Говорю вам: она была компетентным, последовательным и исключительно добросовестным работником. Не помню, чтобы она когда-либо отправляла нам неточный отчет.

«Бедная женщина!» – подумал Дэлглиш, потрясенный унылой обезличенностью этой официальной эпитафии. Он спросил:

– Ее здесь любили? Остальные сотрудники, например?

– Ну, знаете, суперинтендант, об этом вам лучше спросить у них. Не вижу никаких причин, по которым они могли бы ее не любить.

– Не оказывали ли на вас давления в лечебно-медицинской комиссии, чтобы вы поспособствовали ее смещению с должности в клинике?

Кроткие серые глаза потухли и потеряли всякую выразительность. На мгновение повисла пауза, затем секретарь спокойно ответил:

– Официально ко мне не поступали запросы такого рода.

– А неофициально?

– Время от времени, как мне кажется, в комиссии подумывали, что смена места работы могла бы благотворно повлиять на мисс Болем. Это не такая уж плохая мысль, суперинтендант! Для любого руководителя маленькой организации, а в особенности психиатрической клиники, новый опыт может оказаться весьма полезным. Но я не перевожу сотрудников с одного места на другое по прихоти лечебно-медицинской комиссии. Да никогда, Боже правый! И, как я уже говорил, официально таких запросов сделано не было. Если бы мисс Болем сама попросила о переводе, это было бы совсем другое дело. Но даже в таком случае было бы нелегко удовлетворить ее просьбу. Она была старшим администратором, а у нас не так много подобных вакансий.

Затем Дэлглиш задал вопрос о телефонном звонке мисс Болем, и Лодер подтвердил, что разговаривал с ней примерно без десяти час. Он запомнил время, потому что как раз собирался идти на ленч. Мисс Болем хотела поговорить с Лодером лично, и секретарь соединила ее с ним. Мисс Болем спросила, нельзя ли встретиться срочно.

– Вы можете точно воспроизвести ваш разговор?

– Более или менее. Она спросила: «Можно ли договориться с вами о встрече в самое ближайшее время? Думаю, здесь происходит нечто такое, о чем вы должны знать. Мне нужен ваш совет. Это началось задолго до моего появления здесь». Я ответил, что не смогу увидеться с ней днем, так как буду на встрече в комитете по финансам и общим вопросам с двух тридцати и далее, а после этого сразу поеду в объединенный консультационный комитет. Я спросил, не может ли она хотя бы намекнуть, о чем идет речь, и не может ли это подождать до понедельника. Мисс Болем заколебалась и, прежде чем она успела ответить, я сказал, что загляну в клинику по дороге домой сегодня вечером. Я знал, что по пятницам клиника работает допоздна. Мисс Болем сказала, что уладит все дела и будет одна у себя в кабинете с шести тридцати, поблагодарила меня и повесила трубку. Заседание объединенного консультационного комитета затянулось дольше, чем я ожидал – в этом комитете так всегда, – и я оказался в клинике чуть раньше семи тридцати. Но это вы уже знаете. Я все еще находился на заседании комитета, когда нашли тело, что вы, несомненно, проверите.

– Вы серьезно отнеслись к словам мисс Болем? Была ли она женщиной, способной побеспокоить вас из-за пустяков, или просьба о встрече с ее стороны действительно могла означать, что случилось нечто серьезное?

Секретарь на мгновение задумался, прежде чем ответить.

– Я воспринял все сказанное ею серьезно. Именно поэтому и приехал сюда сегодня вечером.

– И вы не имеете ни малейшего представления о причине ее волнений?

– Боюсь, что нет. Вероятно, речь должна была пойти о том, что она могла узнать после среды. Во второй половине дня в среду я видел ее на заседании административно-хозяйственной комиссии, по окончании которого она сообщила мне, что дела в клинике идут более или менее гладко. Кстати, это был последний раз, когда я ее видел. Тогда я даже подумал, что она совсем неплохо выглядит. Во всяком случае, лучше, чем выглядела некоторое время назад.

Дэлглиш поинтересовался у секретаря, что он знает, если знает вообще, о личной жизни мисс Болем.

– Мне известно очень немного. По-моему, у нее нет близких родственников и она живет одна в квартире в Кенсингтоне. Сестра Болем сможет рассказать вам о ней больше. Они кузины, и, похоже, сестра Болем ближайшая родственница убитой. Я считаю, мисс Болем располагала кое-каким личным состоянием. Вся официальная информация о ее карьере содержится в досье. Я знал мисс Болем и думаю, что свои дела она вела так же скрупулезно, как и досье всех сотрудников клиники. Оно совершенно точно находится здесь.

Не поднимаясь со стула, Лодер склонился набок, рывком выдвинул верхний ящик шкафа с документами и принялся перебирать пухлой рукой папки из манильской бумаги.

– Вот оно. Болем, Энид Констанс. Я вижу, что она пришла к нам в октябре 1949 года на должность стенографистки. Она проработала восемнадцать месяцев в Центральном управлении, потом была переведена в одну из наших клиник грудной хирургии 19 апреля 1951 года со степенью Б[8] и подала заявление на замещение вакансии администратора в этой клинике 14 мая 1957 года. Тогда этой должности соответствовала степень Г, и ей повезло, что она ее получила. Тогда наши позиции были не особенно сильны, насколько я помню. Все административные и канцелярские должности были вновь классифицированы в 1958 году в соответствии с докладом Ноэля Холла[9], но после некоторых разногласий с региональным советом нам удалось классифицировать эту позицию как должность старшего администратора. Все это отражено здесь. Дата рождения – 12 декабря 1922 года. Адрес: ЮЗ-8[10], Баллантайн-мэншнз, 37а. Далее следует информация о ее налоговом идентификаторе, номер государственной медицинской страховки и записи о перенесенных заболеваниях. Мисс Болем отсутствовала по болезни всего неделю, с тех пор как пришла сюда, и это было в 1959 году, когда она слегла с гриппом. Больше здесь ничего нет. Оригинал ее заявления о приеме на работу и приказы о назначении находятся в ее основном досье в центральном управлении.

Лодер передал папку Дэлглишу, который просмотрел ее и сказал:

– Здесь говорится, что до этого она работала в Исследовательском центре Ботли. Разве не эту организацию возглавляет сэр Марк Этридж? Там изучают аэронавтику на любительском уровне. Он ведь брат доктора Этриджа, не так ли?

– По-моему, мисс Болем действительно упоминала при мне о том, что знакома с братом доктора Этриджа, когда ее назначали на эту должность. Однако имейте в виду: это могло быть не больше чем простое знакомство. В Ботли она была лишь стенографисткой. Я полагаю, это совпадение, но, в конце концов, она же должна была откуда-то прийти. Насколько я помню, именно сэр Марк дал ей рекомендацию, когда она устраивалась к нам. Разумеется, этот документ можно найти в ее досье в центральном управлении.

– Вы могли бы рассказать мне, мистер Лодер, какие кадровые перестановки планируете произвести теперь, когда она мертва?

– Не вижу причин это скрывать. Конечно, ввиду необычных обстоятельств произошедшего мне придется посоветоваться с другими членами комитета, но я выскажусь в пользу того, чтобы административные обязанности были возложены на второго секретаря-стенографиста, миссис Босток. Если она справится, а я думаю, что справится, то станет одним из наиболее вероятных кандидатов на место заведующего административно-хозяйственной частью, но тем не менее мы также будем давать объявления об открывшейся вакансии, как делаем всегда.

Дэлглиш воздержался от комментариев, хотя слова секретаря вызвали у него интерес. Лодер очень быстро принял решение о том, кто станет преемником мисс Болем, и это могло означать только одно – он задумывался об этом и раньше. Может, обращения медицинского персонала по поводу мисс Болем и не были официальными, но они явно оказали на секретаря гораздо большее воздействие, чем он готов был признать. Дэлглиш решил вернуться к звонку, который привел мистера Лодера в клинику. Он заметил:

– Мне казалось, слова мисс Болем имеют первостепенную важность. Она сказала, что, возможно, здесь происходит нечто серьезное, о чем вам следует знать, и что это началось до ее появления здесь. Получается, она еще не была ни в чем уверена, а только имела некие подозрения и в то же время была обеспокоена не каким-то конкретным инцидентом, а чем-то, что происходит постоянно. Как, например, систематическое воровство, а не единичный случай кражи.

– Знаете, суперинтендант, даже странно, что вы упомянули о краже. Клинику действительно недавно ограбили, но это было только один раз, впервые за много лет, и я не вижу здесь никакой связи с убийством. Это произошло чуть более недели назад, в прошлый вторник, если мне не изменяет память. Калли и Нейгл, как всегда, покинули клинику позже всех, и Калли попросил Нейгла пропустить с ним стаканчик в «Куинз хед». Полагаю, вы знаете это место. Это паб в дальнем углу Бифстик-стрит. В этой истории есть пара странных моментов, причем основной вопрос в том, с чего бы Калли стал приглашать Нейгла выпить. Они никогда не казались мне друзьями. Как бы там ни было, Нейгл согласился, и они вместе сидели в «Куинз хед» примерно с семи часов. Где-то в половине восьмого один знакомый Калли заглянул туда и очень удивился, увидев Калли, так как только что проходил мимо клиники и заметил в одном из окон слабый свет, будто кто-то ходил внутри с фонариком, – так он сказал. Нейгл и Калли отправились на место посмотреть, что случилось, и обнаружили, что одно из задних полуподвальных окон разбито или, скорее, вырезано. Очень умно, надо сказать. Калли не посчитал нужным проводить поиски дальше, пока не прибыло подкрепление, и я не уверен, что должен винить его в этом. Ему шестьдесят пять, как вы помните, и он не очень крепкого здоровья. Тихо посовещавшись, они решили, что Нейгл зайдет в здание, а Калли позвонит в полицию из будки на углу. Ваши люди приехали довольно быстро, но не смогли поймать непрошеного гостя. Ему удалось ускользнуть от Нейгла в здании, и, вернувшись из телефонной будки, Калли заметил, как преступник скрылся в конюшнях.

– Я узнаю, как далеко полиция продвинулась в этом расследовании, – сказал Дэлглиш. – И я согласен, что связь между этими двумя преступлениями на первый взгляд кажется маловероятной. А много было украдено?

– Пятнадцать фунтов из ящика шкафа в кабинете социальных работников. Дверь была заперта, но преступник взломал ее. Деньги находились в конверте, подписанном зелеными чернилами. Этот конверт пришел на имя административного секретаря за неделю до этого. Никакого письма не прилагалось, была лишь записка с указанием, что деньги прислал благодарный пациент. Все остальные бумаги, лежавшие в ящике, были разорваны и разбросаны, но больше ничего не украли. Вор явно пытался открыть шкафы с документами в общем кабинете, как и ящики стола мисс Болем, но ничего другого не взял.

Дэлглиш поинтересовался, не должны ли были сотрудники клиники спрятать пятнадцать фунтов в сейф.

– Что я могу сказать, суперинтендант? Конечно, вы правы, должны были. Но возникли небольшие трудности, когда мы решали, как распорядиться деньгами. Мисс Болем позвонила мне, когда они получили конверт, и сказала, что, по ее мнению, деньги нужно немедленно перечислить на банковский счет клиники и потратить при необходимости по распоряжению административно-хозяйственной комиссии. Такой подход показался мне весьма разумным, и я так и сказал ей. Вскоре мне позвонил главврач и спросил, не может ли он распорядиться деньгами по своему усмотрению и купить новые вазы для цветов в приемную, где ожидают пациенты. Вазы, разумеется, давно были нужны, и такое применение негосударственных средств представлялось вполне резонным, поэтому я позвонил председателю комиссии и получил его одобрение. Доктор Этридж, очевидно, хотел, чтобы вазы выбрала мисс Кеттл, и попросил мисс Болем передать той наличные. Я уже уведомил мисс Болем о принятом решении, поэтому она так и сделала, ожидая, что вазы будут куплены в ближайшее время. Но что-то заставило мисс Кеттл изменить планы, и вместо того, чтобы вернуть деньги заведующей хозяйственной частью на хранение, она заперла их у себя в ящике.

– Вам известно, сколько сотрудников знали, что деньги находятся там?

– Именно об этом спрашивали полицейские. Полагаю, большинство сотрудников знали, что вазы так и не были куплены, иначе мисс Кеттл обязательно бы их показала. Они, вероятно, догадывались, что, получив наличные, она не захотела бы их возвращать, пусть даже на время. Я не знаю. Само появление этих пятнадцати фунтов было загадочным. Как бы там ни было, суперинтендант, никто из сотрудников их не крал. Калли лишь на секунду увидел вора, но был уверен, что никогда прежде не встречал этого человека. Хотя он сказал, что ему показалось, будто этот малый выглядел как джентльмен. Не спрашивайте меня, по каким критериям судил Калли, но сказал он именно так.

Дэлглишу этот инцидент показался довольно странным, и он подумал, что здесь требуется дальнейшее расследование, хотя и не увидел очевидной связи между двумя преступлениями. Нельзя было даже полностью полагаться на то, что звонок мисс Болем секретарю Лодеру с просьбой дать ей совет имел отношение к ее смерти, хотя такая вероятность существовала. Было крайне важно выяснить, если возможно, какие именно подозрения ее мучили. Он еще раз спросил мистера Лодера, не может ли он помочь ему в этом.

– Я же говорил вам, суперинтендант, я понятия не имею, что она имела в виду. Если бы подозревал что-то неладное, то не стал бы ждать, пока мне позвонит мисс Болем. Мы вовсе не настолько далеки от организаций, подконтрольных комитету, как думают некоторые, и я обычно в курсе всего, что мне следует знать. Если убийство связано с этим телефонным звонком, должно быть, в клинике происходит нечто очень серьезное. В конце концов, никто не станет убивать человека только ради того, чтобы секретарь комитета не узнал о подделке отчета о дорожных расходах или отдыхе дольше положенного срока. К тому же, насколько я знаю, ни у кого не было таких проблем.

– Вот именно, – подтвердил Дэлглиш. Он пристально посмотрел на секретаря и совершенно спокойно произнес: – Судя по всему, это было нечто такое, что могло повлечь за собой полный профессиональный крах. Вполне вероятно, сексуальные отношения с пациентом или что-то столь же недопустимое.

Выражение лица мистера Лодера нисколько не изменилось.

– Думаю, все врачи осознают, насколько это серьезно, а психиатры в особенности. Им нужно быть особенно осторожными с некоторыми психически неуравновешенными женщинами, что проходят у них лечение. Откровенно говоря, я в такое не верю. Все доктора клиники – выдающиеся специалисты, некоторые славятся безукоризненной репутацией во всем мире. Приобрести такую репутацию глупцу не под силу, а люди столь известные, как наши врачи, убийств не совершают.

– А как насчет остальных сотрудников? Возможно, они и неизвестные, но вам, вероятно, кажутся честными?

Секретарь Лодер невозмутимо ответил:

– Старшая сестра Эмброуз здесь уже двадцать лет, а сестра Болем – пять. Им я бы верил безоговорочно. Все работники канцелярии пришли с хорошими рекомендациями, как и оба дежурных – Калли и Нейгл. – Он сухо добавил: – Надо заметить, я не проверял, совершали ли они когда-либо убийства, но ни один из них никогда не производил на меня плохого впечатления. Калли, пожалуй, многовато пьет, но, в конце концов, он лишь заурядный человек, которому осталось отработать всего четыре месяца. Я сомневаюсь, чтобы он смог убить хотя бы мышь, не подняв при этом шума. Нейгл же выгодно отличается от обычных дежурных. Насколько я понимаю, он учится в академии искусств и подрабатывает здесь на карманные расходы. Он в коллективе всего два года, так что до появления мисс Болем его здесь не было. Даже если бы он соблазнил всех коллег женского пола, что маловероятно, то худшее, что могло бы ему грозить, – это увольнение. Однако его бы вряд ли это волновало, судя по тому, как дела обстоят на сегодняшний день. Понятно, что мисс Болем убили его стамеской, но кто угодно мог ее взять.

– Знаете, я все же боюсь, что это дело рук кого-то из сотрудников, – заметил Дэлглиш. – Убийца знал, где лежит идол, вырезанный Типпетом, и стамеска Нейгла. Знал, каким ключом открыть дверь архива. Знал, на каком крючке на доске в комнате отдыха дежурных висит этот ключ. Вероятно, он воспользовался одним из грубых холщовых фартуков, что хранятся в отделении творческой терапии, чтобы не испачкать одежду. И наверняка он имеет определенные познания в медицине. И что самое главное – убийца не мог покинуть клинику, совершив преступление. Дверь полуподвального этажа была закрыта, как и черный ход на первом этаже. А за главным входом следил Калли.

– У Калли болел живот. Он мог кого-нибудь пропустить.

– Неужели вы и правда считаете, что такое возможно? – спросил Дэлглиш.

Секретарь ничего не ответил.

С первого взгляда Мэрион Болем могла показаться привлекательной. Она обладала утонченной классической красотой, которую подчеркивала форменная одежда медсестры, и производила впечатление безмятежного очарования. Ее светлые волосы, разделенные на пробор над широким лбом и скрученные в пучок высоко на затылке, венчала скромная белая шапочка. Лишь после второго взгляда иллюзия начинала таять, и сестра Болем становилась не красивой, а только миловидной.

Черты лица, если их рассматривать отдельно, оказывались самыми обыкновенными: нос слегка длинноват, а губы тонковаты. В повседневной одежде, торопясь домой после работы, она была бы совсем неприметной. Именно сочетание строгой накрахмаленной униформы со светлой кожей и желтоватыми волосами завораживало и изумляло. Кроме широкого лба и острого носа, Дэлглишу не удалось найти в ней сходства с покойной кузиной. Но было что-то особенное в ее огромных серых глазах, которые на секунду встретились с его глазами, прежде чем она потупила взор и уставилась на руки, сцепленные в замок на коленях.

– Насколько я понимаю, вы ближайшая родственница мисс Болем. Должно быть, для вас это страшное потрясение.

– Да. О да, просто ужасное! Энид была моей кузиной.

– У вас одинаковые фамилии. Ваши отцы были братьями?

– Да, были. И еще наши матери были сестрами. Два брата женились на двух сестрах, так что мы были с ней действительно близкими родственницами.

– У нее не осталось других родственников?

– Только мама и я.

– Мне придется поговорить с юристом мисс Болем, я полагаю, – сказал Дэлглиш. – Но вы бы мне очень помогли, если бы рассказали все, что знаете о ее жизни. Боюсь, мне придется задать вам личные вопросы. Как правило, они не имеют отношения к преступлению, но всегда лучше знать как можно больше о каждом, кого оно как-то коснулось. Имела ли ваша сестра какой-либо другой источник дохода, помимо работы в клинике?

– Да. Энид была довольно хорошо обеспечена. Дядя Сидни оставил ее матери около двадцати пяти тысяч фунтов, и все это перешло Энид. Я не знаю, какая сумма осталась от этих денег, но, думаю, кузина получала около тысячи фунтов в год, помимо своей зарплаты здесь. Она продолжала жить в квартире тетушки в Баллантайн-мэншнз, и она… она всегда была очень добра к нам.

– В каком смысле, мисс Болем? Она давала вам деньги?

– О нет! Этого Энид никогда бы не сделала. Она дарила нам подарки. Тридцать фунтов на Рождество и пятьдесят на летний отдых. У мамы рассеянный склероз, и мы не могли ездить в обычную гостиницу.

– И что же произойдет с деньгами мисс Болем сейчас?

Она подняла свои серые глаза и посмотрела на него без тени смущения. Потом просто ответила:

– Они перейдут к нам с мамой. Ведь Энид больше некому было их оставить. Кузина всегда говорила, что деньги достанутся нам, если она умрет первой. Но конечно, было маловероятно, что она может умереть первой, во всяком случае, раньше мамы.

И в самом деле было маловероятно, что при естественном развитии событий миссис Болем могла бы унаследовать двадцать пять тысяч фунтов или то, что от них осталось, подумал Дэлглиш. Вот наиболее очевидный мотив, столь понятный, столь удобный, столь любимый всеми государственными обвинителями. Каждый присяжный мог понять, какой соблазн таят в себе деньги. Неужели сестра Болем не осознавала, насколько существенна информация, которой она делилась с ним непринужденно и откровенно? Неужели невинность могла быть столь наивной или вина столь самонадеянной?

Совершенно неожиданно он спросил:

– Ваша кузина была популярна, мисс Болем?

– У Энид было мало друзей. Не помню, чтобы она когда-либо говорила, что у нее широкий круг общения. Она бы этого не хотела. У нее была активная церковная жизнь, а еще и гайды[11]. Она, правда, была очень тихим человеком.

– Но ни о каких ее недоброжелателях вам неизвестно?

– О нет! Не было никаких недоброжелателей. Энид все уважали.

Это она произнесла еле слышно. Дэлглиш сказал:

– Тогда складывается впечатление, что это было непредумышленное и ничем не мотивированное убийство. Логично предположить, что его совершил кто-то из пациентов. Но такое маловероятно, да и все вы настаиваете на этом.

– Нет! Это не мог быть кто-то из пациентов! Я уверена, ни один из них не способен совершить такое. У них нет склонности к насилию.

– И даже у мистера Типпета?

– Но это не мог быть мистер Типпет. Он в больнице.

– Мне так и сказали. Сколько сотрудников клиники знали о том, что мистер Типпет не придет сюда в эту пятницу?

– Не могу сказать. Нейгл знал, потому что ответил на звонок, а потом сообщил обо всем Энид и старшей сестре. Старшая сестра сказала мне. Понимаете, я обычно стараюсь присматривать за Типпетом, когда работаю с пациентами отделения ЛСД-терапии по пятницам. Конечно, я не могу оставить пациента больше чем на секунду, но периодически выглядываю за дверь, чтобы проверить, все ли в порядке с Типпетом. Сегодня в этом не было необходимости. Бедный Типпет, он так любит творческую терапию! Миссис Баумгартен на больничном уже шесть месяцев, но мы не могли помешать Типпету приходить сюда. Он и мухи не обидит. Подло предполагать, что Типпет может иметь отношение к убийству. Подло! – В ее голосе появились нотки гнева. Дэлглиш сказал как можно мягче:

– Но никто ничего такого не предполагает. Если Типпет в больнице, а я нисколько не сомневаюсь, что это подтвердится, то он просто не мог оказаться здесь.

– Но кто-то же положил вырезанную им фигурку на тело! Если бы Типпет находился здесь, подозрение сразу пало бы на него, и он был бы страшно смущен и расстроен. Подло было так поступать. Действительно подло! – Она замолчала, едва сдерживая подступившие слезы.

Дэлглиш заметил, как она нервно сжимает пальцы, держа руки на коленях. Он тихо произнес:

– Думаю, не стоит так беспокоиться о мистере Типпете. Я хотел бы, чтобы вы хорошо подумали и рассказали мне обо всем, что произошло в клинике с того момента, как вы заступили на дежурство сегодня вечером. Не важно, что происходило с другими, меня интересует только то, что делали вы.

Сестра Болем ясно помнила все, что делала, и, поколебавшись лишь одно мгновение, изложила подробно и последовательно, что происходило с ней вечером.

Обычно по вечерам в пятницу ее обязанности состояли в том, чтобы «курировать» любого пациента, проходящего лечение лизергиновой кислотой. Она объяснила, что это метод избавления от глубоко укоренившихся комплексов, состоящий в том, чтобы пациент смог вспомнить и рассказать о проблемах, которые подавлялись в его подсознании и стали причиной его болезни. Когда сестра Болем заговорила о лечении, ее нервозность исчезла, и она, казалось, забыла о том, что разговаривает с человеком, далеким от психиатрии. Дэлглиш не перебивал ее.

– Это удивительное лекарство, и доктор Бейгли часто его использует. Оно называется диэтиламид лизергиновой кислоты, и, по-моему, его открыл какой-то немец в 1942 году. Мы даем препарат пациентам для приема внутрь, обычная доза составляет двадцать пять сотых миллиграмма. Его выпускают в ампулах по одному миллиграмму, он смешивается с дистиллированной водой в количестве от пятнадцати до тридцати кубиков. Пациентам рекомендуется не завтракать в день лечения. Первичный эффект после применения заметен уже через полчаса, более острые субъективные реакции наблюдаются в промежуток от одного до полутора часов после приема. Именно тогда доктор Бейгли и спускается вниз, чтобы наблюдать за пациентом. Действие препарата может длиться до четырех часов, и все это время пациент возбужден, беспокоен и практически лишен связи с реальностью. Разумеется, пациенты никогда не остаются без присмотра, и полуподвальным кабинетом мы пользуемся потому, что это уединенное и тихое место, где шум не беспокоит никого. Как правило, мы проводим ЛСД-терапию по пятницам – днем и вечером, и я всегда «курирую» пациента.

– Полагаю, если по пятницам в полуподвале слышался какой-то шум, например, крики, то большинство сотрудников думали, что всему виной пациенты отделения ЛСД-терапии?

На лице мисс Болем отразилось сомнение.

– Наверное, это возможно. Конечно, такие пациенты могут быть очень шумными. Сегодня, например, моя пациентка была возбуждена больше, чем обычно, вот почему я постоянно находилась при ней. Обычно, как только самое трудное для пациента остается позади, я на какое-то время удаляюсь в комнату, примыкающую к кабинету, и сортирую постиранное белье. Конечно, я оставляю дверь между помещениями открытой, чтобы следить за пациентом.

Дэлглиш поинтересовался, что именно произошло в течение вечера.

– Значит, так. Лечение началось сразу после трех тридцати, и доктор Бейгли на минутку заглянул в кабинет после четырех, чтобы проверить, все ли нормально. Я оставалась с пациенткой до четырех тридцати, когда пришла миссис Шортхаус и сказала, что чай готов. Старшая сестра спустилась вниз, а я пошла наверх в комнату медсестер и выпила чаю. Сюда я вернулась без четверти пять и в пять позвонила доктору Бейгли. Он пробыл с пациенткой примерно три четверти часа. Потом он ушел, чтобы продолжать прием пациентов отделения ЭШТ. Я осталась с пациенткой. Она была такой беспокойной, что я решила не заниматься бельем до позднего вечера. Примерно без двадцати семь в дверь постучал Питер Нейгл и попросил дать ему белье. Я сказала, что оно еще не рассортировано, он, похоже, немного удивился, но ничего не ответил. Через некоторое время мне показалось, что я услышала крик. Сначала я не обратила на это внимания, так как звук донесся издали и я предположила, что это просто дети играют на площади. Потом я подумала, надо все-таки проверить, не случилось ли что-нибудь, и пошла к двери. Тогда я увидела, как доктор Бейгли и доктор Штайнер со старшей сестрой и доктором Ингрэм спускаются в полуподвал. Старшая сестра сказала мне, что ничего не произошло, и велела вернуться к пациенту. Я так и сделала.

– Вы ни разу не отлучались из кабинета, после того как доктор Бейгли покинул вас где-то без четверти шесть?

– Нет! В этом не было необходимости. Если бы мне надо было посетить туалет или что-то вроде этого, – сестра Болем слегка покраснела, – то я бы позвонила старшей сестре и попросила подменить меня.

– Вы вообще не звонили из кабинета на протяжении вечера?

– Я звонила только в кабинет ЭШТ в пять часов, чтобы позвать доктора Бейгли.

– Вы точно уверены, что не звонили мисс Болем?

– Энид? Нет! У меня не было никаких причин связываться с Энид. Она… понимаете, мы мало общаемся в клинике. Как видите, я подчиняюсь старшей сестре Эмброуз, а Энид не отвечала за младший медперсонал.

– Но вы часто встречались за пределами клиники?

– Нет, я не это имела в виду. Я была у кузины дома раз или два, чтобы забрать чек на Рождество и еще летом, но мне всегда сложно оставить маму. Кроме того, у Энид была своя жизнь. И потом, она ведь намного старше меня. Я не очень хорошо ее знала… – Ее речь оборвалась, и Дэлглиш увидел, что она плачет. Пытаясь нащупать под фартуком, в кармане халата, носовой платок, она всхлипнула: – Это так ужасно! Бедная Энид! Еще положить на нее этого идола, чтобы посмеяться над ней и придать ей такой вид, будто она убаюкивает младенца!

Дэлглиш полагал, что сестра Мэрион Болем не видела тело, о чем и сказал ей.

– Я действительно его не видела! Доктор Этридж и старшая сестра не пустили меня к ней. Но всем нам сообщили, что случилось.

Мисс Болем и в самом деле выглядела так, будто убаюкивает младенца. Но Дэлглиша удивило то, что это сказал человек, не видевший тела. Должно быть, главный врач очень наглядно описал представшее перед ним зрелище.

Сестра Болем наконец нашла платок и достала его из кармана. Вместе с ним она вытащила пару тонких хирургических перчаток. Они упали к ногам Дэлглиша. Подобрав их, он спросил:

– Я думал, вы тут не пользуетесь хирургическими перчатками.

Казалось, столь неожиданный интерес с его стороны нисколько не удивил сестру Болем. С поразительным самообладанием сдерживая рыдания, она ответила:

– Мы используем их не так уж часто, но всегда держим про запас несколько пар. В клинике давно перешли на одноразовые перчатки, но несколько пар старого образца у нас осталось. Это одна из них. Мы используем их при уборке от случая к случаю.

– Спасибо, – поблагодарил ее Дэлглиш. – Я оставлю эту пару себе, если вы не против. И я думаю, что сегодня мне больше не придется вас беспокоить.

Сестра Болем пробормотала что-то неразборчивое, вполне вероятно, это было «спасибо» и, почти пятясь, вышла из комнаты.

Для медперсонала, ожидавшего в кабинете на первом этаже своей очереди ответить на вопросы Дэлглиша, время тянулось бесконечно медленно. Фредерика Саксон принесла какие-то бумаги из своего кабинета на третьем этаже и решала тест по определению уровня интеллекта. Этому предшествовали бурные дискуссии по поводу того, стоит ли ей идти наверх одной, но мисс Саксон решительно заявила, что не собирается терять время, сидя здесь и грызя ногти, до тех пор пока полиция не соизволит вызвать ее в кабинет, и что не прячет убийцу где-нибудь наверху, и что не намеревается уничтожить улики, и что нисколько не возражает, если любой из коллег пожелает пойти с ней и во всем этом удостовериться. В ответ на столь ужасающую прямолинейность послышалось как возмущенное, так и одобрительное бормотание, но миссис Босток вдруг объявила, что хотела бы захватить книгу из медицинской библиотеки, и обе женщины вышли из комнаты и вместе вернулись. Калли недолго покрутился поблизости, стремясь получить статус больного, и в конце концов его отпустили домой лечить живот. Единственной пациенткой, оставшейся в клинике, была миссис Кинг, которой задали несколько вопросов и позволили удалиться в сопровождении ожидавшего ее супруга. Мистер Бердж также покинул клинику, громко выражая возмущение по поводу раннего окончания приема и душевной травмы, нанесенной ему всеми этими событиями.

– Знаете, он получает от этого удовольствие, это же видно, – доверительно сообщала миссис Шортхаус собравшимся в кабинете сотрудникам. – Следователю с трудом удалось отправить его восвояси, я вам говорю.

Казалось, миссис Шортхаус может много чего еще им рассказать. Она получила разрешение делать кофе и сандвичи в маленькой кухне на первом этаже в задней части здания, благодаря чему у нее появился предлог постоянно сновать туда и обратно по коридору. Сандвичи приносились практически по одному. Чашки забирались для мытья строго по отдельности. Это хождение туда-сюда давало ей возможность передавать самые свежие новости с места развития событий остальным сотрудникам, которые всякий раз ожидали ее с плохо скрываемым волнением и тревогой. Миссис Шортхаус явно не была тем эмиссаром, которого они избрали бы по собственной воле, но сейчас любая информация, кто бы ее ни добыл и ни рассказал, помогала справиться с бременем неизвестности, а миссис Шортхаус, конечно, оказалась весьма компетентной в полицейском делопроизводстве.

– Несколько полицейских сейчас обыскивают здание, и одного своего человека они поставили у двери. Само собой, они никого не нашли. Что ж, этому есть разумное объяснение! Мы знаем, что он не мог выбраться из здания. Или попасть внутрь, если уж на то пошло. Я сказала сержанту: «Сегодня я уже убрала всю клинику, как положено, так что скажите ребятам, чтобы не топтали здесь своими ботинками…» Сейчас расскажу кое-что странное. Ищут отпечатки в полуподвальном лифте. И еще замеряют его.

Фредерика Саксон подняла голову, словно желая что-то сказать, но промолчала и вернулась к своему занятию. Полуподвальный лифт площадью около четырех квадратных футов, управляемый канатным шкивом, использовался для транспортировки пищи из полуподвальной кухни в столовую на втором этаже, когда клиника еще была частным домом. Лифт так и не демонтировали. Иногда с его помощью медицинская документация доставлялась из полуподвального архива в кабинеты на втором и третьем этажах, но большую часть времени он стоял без дела. Никто не комментировал возможных причин, по которым полиция решила проверить лифт на отпечатки.

Миссис Шортхаус унесла две чашки, чтобы помыть. Через пять минут она вернулась.

– Мистер Лодер в общем кабинете, звонит председателю, чтобы рассказать об убийстве, я полагаю. В комитете по управлению лечебными учреждениями теперь будет о чем посудачить, это уж точно. Старшая сестра с одним полицейским проверяет по списку наличие всего белья и одежды. Похоже, пропал холщовый фартук из отделения творческой терапии. Ах да, еще кое-что. Выключают отопление. Хотят и котельную прочесать, как я полагаю. Очень мило со стороны полиции, должна сказать. Здесь будет чертовски холодно в понедельник.

И еще приехал похоронный автобус. «Скорую помощь» не вызывают, сами понимаете, ведь жертва мертва. Вероятно, вы слышали, как он приехал. Думаю, если немного раздвинуть занавески, то можно будет увидеть, как ее заносят внутрь.

Однако никому не хотелось отодвигать занавески, и когда за дверью послышались тихие, осторожные шаги носильщиков, никто не проронил ни слова. Фредерика Саксон отложила карандаш и склонила голову, словно читая молитву. Когда парадная дверь закрылась, по комнате тихим свистом разнесся вздох облегчения. На мгновение воцарилась тишина, и автобус уехал. Миссис Шортхаус была единственной, кто заговорил:

– Несчастная бедняжка! Знаете, я была уверена, что она продержится здесь максимум еще полгода. Как бы там ни было, никогда не думала, что она умрет раньше.

Дженнифер Придди сидела в стороне от остальных на краю кушетки для пациентов. Ее беседа со следователем оказалась неожиданно легкой. Правда, она сама толком не понимала, чего ожидала, но уж точно не встречи с таким мягким, тактичным человеком с приятным голосом. Он не повторял раз за разом слова сочувствия по поводу потрясения, которое она испытала, обнаружив тело. Он не улыбался ей. Не пытался держаться покровительственно или изображать понимание. Глядя на него, она думала, что он заинтересован лишь в том, чтобы как можно быстрее установить истину, и ожидал этого от остальных. Она поняла, что будет трудно солгать ему, и даже не пыталась сделать это. Было несложно вспомнить обо всем, что случилось. Суперинтендант подробно расспросил ее о минутах, что она провела в подвале с Питером. Этого следовало ожидать. Естественно, полицейский задумывался, не мог ли Питер убить мисс Болем после того, как вернулся после отправки почты, и до того, как она присоединилась к нему. Что ж, это было невозможно. Она спустилась вслед за ним почти сразу же, и мисс Шортхаус могла это подтвердить. Вероятно, злоумышленнику не потребовалось много времени, чтобы убить Энид – она попыталась отогнать прочь мысли об этом непредсказуемом, зверском, просчитанном акте насилия, – но как бы быстро все ни произошло, Питер не успел бы этого сделать.

Мисс Придди подумала о Питере. За размышлениями о нем проходила большая часть тех редких часов, что она проводила в уединении. Сегодня, однако, привычные милые грезы подернулись беспокойством. Рассердится ли он из-за того, что она так себя повела? Она со стыдом вспомнила, как издала жуткий крик через пару секунд после обнаружения тела и бросилась в объятия Питера. Разумеется, он отнесся к ней с добротой, проявил заботу, но он ведь всегда был добр и заботлив, когда не работал, и помнил о том, что она находится рядом. Она знала, что Питер ненавидит суету, а любое проявление любви его раздражает. Мисс Придди уже давно научилась мириться с тем, что их любовь – а она не сомневалась, что это любовь, – нужно принимать на его условиях. После нескольких минут, что они провели вместе в комнате медсестер, когда обнаружили тело мисс Болем, она перемолвилась с ним всего парой слов. Она терялась в догадках, не зная, что он чувствует сейчас. Дженнифер была уверена только в одном: она не сможет позировать ему сегодня вечером. И дело было даже не в том, что она испытывала стыд или чувство вины: Питер давно излечил ее от этих тяжких недугов, которые обычно идут рука об руку. Он, естественно, ожидает, что она придет в его маленькую квартирку, как они и договорились. В конце концов, у нее есть надежное алиби, а ее родители, несомненно, поверят в то, что она задержалась на вечерних занятиях. Питер не увидит веских причин, по которым они должны менять планы. Но она не могла согласиться на встречу! Не сегодня! И больше всего ее пугало даже не позирование, а то, что за этим последует. Она не сможет отвергнуть его. Она не захочет его отвергать. А сегодня, когда умерла Энид, она чувствовала, что не вынесет прикосновения к своему телу.

Когда она вернулась в общий кабинет после беседы со следователем, к ней подсел доктор Штайнер и проявил доброту и участие. Доктор Штайнер всегда был добрым. Было легко критиковать его за бездействие и смеяться над его странными пациентами, но он действительно переживал за людей, в то время как доктор Бейгли, который так много работал и изматывал себя бесконечными приемами, на самом деле людей не любил, а только хотел этому научиться. Дженни сама толком не понимала, почему была в этом уверена. Ведь раньше она никогда об этом не думала. Сегодня вечером, однако, когда первый шок после обнаружения тела прошел, ее мысли были неестественно ясными. И не только мысли. Все ее ощущения странным образом обострились. Осязаемые предметы вокруг нее: ситец, покрывающий кушетку, красное одеяло, сложенное у ее изножья, разнообразные насыщенные оттенки зеленого и золотого, которыми переливались хризантемы на письменном столе, – все казалось ей более четким, ярким и более реальным, чем обычно. Она видела, как изогнулась рука мисс Саксон, которую та положила на стол и обвила вокруг книги, и как поблескивают маленькие волоски на ее предплечье в свете настольной лампы. Дженнифер стало интересно, всегда ли Питер видит бурлящую вокруг него жизнь с такой удивительной отчетливостью, так, будто ты только что родился в незнакомом мире, который еще пестрит чистыми яркими красками дней сотворения. Наверное, именно так воспринимает окружающее художник.

«Наверное, это влияние бренди», – подумала Дженнифер и рассмеялась. Тут она вспомнила, как полчаса назад услышала недовольное бормотание старшей сестры Эмброуз: «Чем этот Нейгл напоил Придди? Бедная девчушка почти пьяна». Но она не была пьяна и на самом деле слабо верила в то, что виной такому настроению было именно бренди.

Доктор Штайнер придвинул стул ближе к ней и на одно мгновение положил руку ей на плечо. Без долгих размышлений мисс Придди сказала:

– Она была добра ко мне, а я ее не любила.

Она уже не испытывала ни сожаления, ни чувства вины по поводу случившегося. Это была лишь констатация факта.

– Вы не должны об этом беспокоиться, – мягко сказал он и погладил ее по колену.

Она не возражала против поглаживания. Питер сказал бы: «Похотливый старый козел! Скажи, чтобы убрал свои лапы». Однако Питер был бы не прав. Дженни знала, что поступок – проявление доброты. В какой-то момент ей захотелось склонить голову к его голове, чтобы дать ему знать – она все понимает. У него были маленькие и удивительно чистые для мужчины руки, совсем не такие, как руки Питера с длинными, костлявыми пальцами, заляпанными краской. Она заметила, как курчавые волосы выбиваются из-под манжет рубашки доктора, увидела черную поросль на запястье. На мизинце у Штайнера была золотая печатка, тяжелая, как кастет.

– Ваши чувства вполне естественны, – произнес он. – Когда кто-то умирает, мы всегда думаем, что могли бы быть добрее к этому человеку и лучше к нему относиться. С этим ничего не поделаешь. Не следует притворяться, когда речь идет о чувствах. Если мы сможем их понять, то со временем научимся принимать их и жить с ними.

Но Дженнифер Придди уже его не слушала, потому что дверь тихо открылась и в комнату вошел Питер Нейгл.

Заскучав на стойке дежурных и устав от обмена банальными фразами с необщительным полицейским, которого там оставили, Нейгл решил сменить обстановку и отправился в общий кабинет. Хотя формально его уже опросили, ему еще не позволили покинуть клинику. Секретарь Лодер явно ожидал, что он останется здесь до тех пор, пока здание можно будет запереть на ночь, а в понедельник утром вновь появится, чтобы открыть его. Судя по тому, как развивались события, можно было заключить, что ему придется проторчать в клинике по крайней мере еще пару часов. А ведь утром он планировал пораньше вернуться домой и поработать над картиной. Теперь не было никакого смысла думать об этом. Возможно, уже перевалит за полночь, когда все как-то разрешится и ему позволят уйти. Но даже если они с Дженни смогут поехать вместе в Пимлико, она не будет позировать ему сегодня вечером. Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы догадаться об этом. Она не устремилась к нему, когда он вошел в помещение, и он был благодарен ей хотя бы за эту сдержанность. Однако она бросила на него свой застенчивый, неопределенный взгляд, не то заговорщический, не то полный мольбы. Так она просила его о понимании и выражала сожаление.

Что ж, ему тоже было жаль. Он надеялся все успеть за три часа, а времени оставалось все меньше и меньше. Но даже если она лишь хотела намекнуть, что сегодня не в настроении заниматься любовью, то и это его полностью устраивало. Вообще-то это устраивало бы его чаще, чем она могла бы предположить. Он хотел бы принимать ее любовь (раз уж она так настойчиво давала понять, что желает близости) так же быстро и просто, как принимал пищу, словно это своего рода способ утолить голод, из-за которого не будешь испытывать стыда, но и не будешь волноваться и устраивать суету. Но с Дженни все было не так. Он оказался не так умен, как думал, а Дженни по-настоящему полюбила его. Она была безнадежно, страстно и безрассудно влюблена, а он был вынужден постоянно напоминать ей о своих чувствах и проявлять нежность и ласку. Все это отнимало много времени и сил и едва ли приносило удовлетворение. Она страшно боялась забеременеть, поэтому прелюдии к любовным утехам всегда сопровождались медицинскими манипуляциями, что не могло не раздражать, а в конце она скорее часто, чем редко, неистово рыдала в его объятиях. Как художник, он был пленен ее телом. Он не мог даже думать о том, чтобы сменить натурщицу, да и не в состоянии был себе это позволить. Но цена Дженни становилась непомерно высока.

Смерть мисс Болем почти не тронула его. Он подозревал, что она всегда знала, как мало он делает за те деньги, что получает. Остальные сотрудники, которые, заблуждаясь, сравнивали Нейгла с этим несчастным дураком Калли, полагали, что он являет собой чистейший образец трудолюбия и интеллекта. Но мисс Болем была отнюдь не глупа. Не то чтобы он был ленив. В клинике Стина можно было спокойно жить, не напрягаясь, и большинство людей, включая некоторых психиатров, так и делали, не рискуя запятнать этим свою репутацию. Все, что от Нейгла требовалось, было ему по силам, а он и не стремился делать больше, чем нужно. Энид Болем прекрасно об этом знала, но это не волновало ни его, ни ее. Если бы он ушел, она могла надеяться только на то, что заменит его сотрудником, который будет делать меньше и работать менее рационально. А он был образован, общителен и вежлив. Это много значило для мисс Болем. Нейгл улыбнулся, вспомнив о том, как много это значило. Нет, мисс Болем никогда его не беспокоила. Но он не мог быть уверен, что все так же хорошо сложится у него с ее преемником или с преемницей.

Он бросил взгляд туда, где, исполненная грации и изящества, в одиночестве сидела миссис Босток, расслабившись на одном из наиболее удобных кресел для пациентов, что он принес из приемной. Она склонила голову над книгой, будто внимательно изучала ее, но Нейгл почти не сомневался: ее мысли заняты совсем другим. Возможно, высчитывает дату, когда ее назначат заведующей административно-хозяйственной частью, подумал он. Это убийство давало ей неплохой шанс. Невозможно не замечать в женщине маниакальную амбициозность. Она словно прожигает ее изнутри. В воздухе почти чувствуется запах паленой кожи. За невозмутимым хладнокровием скрывалась натура нервная и беспокойная. Нейгл не спеша пересек комнату, подошел к миссис Босток и прислонился к стене рядом с ее креслом, так что его рука касалась ее плеча.

– Удачно все для вас складывается, правда? – произнес он.

Она все еще смотрела в книгу, но он знал, что ей придется ответить. Она никогда не могла побороть в себе желание защититься, даже если оборона делала ее еще уязвимее. Она такая же, как все, подумал он. Не умеет держать язык за зубами.

– Не понимаю, о чем вы, Нейгл.

– Да ладно. Я восхищался вашим поведением последние шесть месяцев. «Да, доктор. Нет, доктор. Как хотите, доктор. Конечно, я была бы рада помочь, доктор, но здесь есть некоторые сложности…» Еще бы! Она бы не сдалась без боя. А теперь она мертва. Для вас это просто замечательно. Не придется долго искать кандидата на должность заведующего административно-хозяйственной частью.

– Не надо грубить и делать такие нелепые предположения. А почему вы не помогаете миссис Шортхаус с кофе?

– Потому что не хочу. Вы пока еще не стали заведующей, не забывайте.

– Не сомневаюсь, полиция заинтересуется тем, где вы находились сегодня вечером. В конце концов, это была ваша стамеска.

– Я выходил отправить почту и забрать вечернюю газету. Разочарованы? Хотел бы я знать, где были вы в шесть двадцать две.

– Откуда вы знаете, что мисс Болем убили в шесть двадцать две?

– Я не знаю. Но старшая сестра видела, как она шла на полуподвальный этаж в шесть двадцать, а там ничто не должно было ее задержать, насколько мне известно. Если только, конечно, там не было вашего дорогого доктора Этриджа. Но он, само собой, не стал бы опускаться настолько, чтобы обжиматься в подвале с мисс Болем. Я бы сказал, дама была не совсем в его вкусе. Но вы, разумеется, гораздо лучше, чем я, осведомлены о его вкусах в этом отношении.

Миссис Босток порывисто встала с кресла и, размахнувшись, правой рукой ударила Нейгла по щеке с такой силой, что он зашатался. Резкий звук шлепка эхом разлетелся по комнате. Все посмотрели на них. Нейгл услышал, как ахнула от изумления Дженнифер Придди, увидел, как нахмурился доктор Штайнер, в недоумении глядя то на него, то на миссис Босток, заметил, как Фредерика Саксон бросила пренебрежительный взгляд в их сторону, а затем вновь углубилась в книгу. Миссис Шортхаус, составлявшая тарелки на поднос на боковом столике, оглянулась на секунду позже. В ее внимательных маленьких глазках, которые она переводила с Нейгла на миссис Босток, отражалось искреннее разочарование по поводу того, что она пропустила самое интересное. Миссис Босток, залившись краской, снова уселась в кресло и взялась за книгу. Нейгл, приложив руку к щеке, громко рассмеялся.

– Что-то произошло? – спросил доктор Штайнер. – В чем дело?

Как раз в этот момент дверь открылась и полицейский в форме заглянул в комнату и сказал:

– Сейчас следователь хотел бы поговорить с миссис Шортхаус. Прошу вас.

Миссис Эми Шортхаус не видела никаких причин, почему она должна оставаться в рабочей одежде, ожидая своей очереди идти к следователю, поэтому, когда ее пригласили к Дэлглишу, она уже была одета как для ухода домой. Метаморфоза была просто поразительная. Удобные тапочки она заменила модными лодочками на высоком каблуке, белый мешковатый халат – шубой, а косынку – причудливым фетровым сооружением, последним идиотским писком шляпной моды. Образ получился необычайно старомодный. Миссис Шортхаус, можно сказать, являла собой некий реликт, осколок далеких веселых двадцатых, и это впечатление только усиливалось благодаря короткой юбке и обесцвеченным перекисью волосам, уложенным в аккуратные локоны, которые весьма затейливо обрамляли ее лоб и щеки. Но не было ни грамма фальши в ее голосе, как и, подозревал Дэлглиш, во всем ее облике и манерах. Проницательный взгляд маленьких серых глаз таил в себе возбуждение. Она не была ни расстроенна, ни испуганна. Он предположил, что Эми Шортхаус жаждала, чтобы в ее жизни было гораздо больше интересных событий, чем происходило на самом деле, и она наслаждалась этим необычным днем. Она вряд ли пожелала бы кому-то умереть страшной насильственной смертью, но раз уж это случилось, можно было извлечь максимальную пользу из ситуации.

Когда предварительный опрос был закончен и зашла речь о событиях злополучного вечера, миссис Шортхаус удостоила полицейских весьма интересным замечанием:

– Незачем говорить, что я знаю, кто убийца, поскольку мне это неизвестно. Но не думайте, что у меня нет никаких соображений по этому поводу. И вот что я вам скажу: я была последним человеком, кто разговаривал с ней, можете не сомневаться. Нет, вычеркните это! Я была последним человеком, кто разговаривал с ней лицом к лицу. Не считая убийцы, конечно.

– Вы имеете в виду, что потом она разговаривала по телефону? Нельзя ли рассказать, как это было? На сегодня с меня достаточно тайн и загадок.

– А вы умны, так ведь? – спросила миссис Шортхаус без всякой злобы. – Что ж, все произошло в этой комнате. Я пришла примерно в десять минут седьмого, чтобы узнать, сколько дней у меня осталось от отпуска: хотелось взять выходной на следующей неделе.

Мисс Болем взяла мое досье, оно почему-то уже лежало на столе, как я сейчас припоминаю, и мы решили этот вопрос, а потом немного поболтали о работе. Я как раз выходила, просто задержалась в дверях, чтобы сказать пару слов, что обычно произносят на прощание, когда зазвонил телефон.

– Я хочу, чтобы вы как следует подумали, миссис Шортхаус, – сказал Дэлглиш. – Этот звонок может быть очень важен. Скажите, можете ли вы вспомнить, что говорила мисс Болем?

– Полагаете, звонил злоумышленник, чтобы заманить ее вниз и убить? – догадалась миссис Шортхаус, с наслаждением проговаривая каждое слово. – Что ж, такое возможно, если подумать.

Дэлглиш подумал, что его свидетельница далеко не глупа. Он спокойно наблюдал за тем, как она морщится, усиленно изображая попытку что-либо вспомнить. Адам нисколько не сомневался: миссис Шортхаус прекрасно помнила все услышанное.

Выдержав паузу, чтобы создать еще большее напряжение, миссис Шортхаус заявила:

– Значит, так. Зазвонил телефон, как я уже говорила. Это было около шести пятнадцати, мне кажется. Мисс Болем взяла трубку и произнесла: «Заведующая административно-хозяйственной частью слушает». Она всегда так отвечала на звонки. Очень гордилась своей должностью, надо полагать. Питер Нейгл еще любил повторять: «А кого, черт возьми, она думает, мы ожидаем услышать? Хрущева?» Разумеется, он не стал бы говорить это при ней. Едва ли! Как бы там ни было, именно так она сказала. Потом помолчала, подняла глаза на меня и выдохнула: «Да, именно так», наверняка имея в виду то, что находится в кабинете одна, если не считать меня. Затем она снова помолчала чуть дольше, чем в первый раз, пока парень на другом конце провода что-то говорил. А после этого она сказала: «Хорошо, оставайтесь там, где вы сейчас. Я сейчас спущусь». Потом она попросила меня проводить мистера Лодера в ее кабинет, если я окажусь поблизости, когда он приедет. Я пообещала, что именно так и поступлю, и удалилась.

– Вы полностью уверены насчет этого разговора по телефону?

– То, что я рассказала, так же верно, как то, что я сижу здесь сейчас. Это в точности ее слова, можете быть уверены.

– Вы упомянули, что ей звонил парень. Почему вы так решили?

– Я просто предположила, что это был парень, так мне показалось. И знаете, если бы стояла поближе, я бы услышала. Иногда можно понять, кто говорит, по звукам в телефонной трубке. Но я находилась в дверях.

– И вы вообще не слышали голос?

– Именно. Думаю, он говорил тихо.

– Что произошло потом, миссис Шортхаус?

– Я попрощалась и отправилась в общий кабинет делать уборку. Там Питер Нейгл, как всегда, отвлекал юную Придди от работы, а Калли сидел за стойкой дежурных, так что это не мог быть ни тот, ни другой. Питер ушел с почтой, как только я появилась. Он всегда это делает в четверть седьмого.

– Вы видели, как мисс Болем вышла из кабинета?

– Нет, не видела. Я же сказала: я была с Нейглом и мисс Придди. Правда, ее видела старшая сестра. Можете спросить ее. Старшая сестра видела, как мисс Болем шла по коридору, направляясь к лестнице.

– Так я и понял. Я уже беседовал со старшей сестрой Эмброуз. А вас я спросил о том, последовала ли за вами мисс Болем, когда вы вышли из кабинета?

– Нет, не последовала. Во всяком случае, не сразу. Вероятно, она решила, что ожидание этому парню не повредит.

– Вероятно, – кивнул Дэлглиш. – Но я полагаю, она спустилась бы мгновенно, если бы вниз ее вызвал кто-то из врачей.

Миссис Шортхаус визгливо рассмеялась:

– Может быть. А может, и нет. Мисс Болем всегда отличалась непредсказуемостью.

– Каким человеком она была, миссис Шортхаус?

– Самым обыкновенным. Мы неплохо ладили. Она ценила хороших работников, а я хороший работник. Ну вы и сами видите, в каком состоянии содержится клиника.

– И в самом деле вижу.

– Ее «да» означало «да», а «нет» – «нет». Это я точно могу сказать. Никаких козней у тебя за спиной. Конечно, она могла наговорить кучу гадостей в лицо, если имелось за что. И все же лучше так, чем по-другому. Мы с ней понимали друг друга.

– Были ли у нее враги? Кто-то мог затаить на нее злобу, как считаете?

– Враги могли быть, как же без них? Но насчет затаенной злобы – это уж чересчур, если хотите знать мое мнение. – Она широко расставила ноги и доверительно наклонилась к Дэлглишу. – Послушайте, ребята, – сказала она. – Мисс Би выводила людей из себя. Некоторым это хорошо удается. Вы знаете, как такое бывает.

Не допускалось никаких поблажек. «Правильно» значило «правильно», а «неправильно» – «неправильно», без вариантов. Жестко. Именно такой она и была – жесткой. – Всю эту тираду Шортхаус произнесла решительным тоном, выражение ее лица при этом было суровым. Она являла собой чистейший образец непоколебимой добродетели. – Взгляните, к примеру, на такую мелочь, как журнал посещаемости. Все врачи-консультанты обязаны были там расписываться, чтобы мисс Болем могла представлять ежемесячный отчет в региональный совет. Все правильно, как и должно быть. Но раньше журнал держали на столе в гардеробной врачей, и всех это устраивало. Потом вдруг мисс Би заметила, что доктор Штайнер и доктор Макбейн все время опаздывают, и забрала книгу к себе в кабинет, так что всем нужно было заходить к ней, чтобы расписаться. И так делали все, знаете ли, кроме доктора Штайнера. «Она знает, что я здесь, – говорил он. – И я консультант, а не какой-нибудь фабричный рабочий. Если она хочет, чтобы я расписывался в ее дурацком журнале, пусть вернет его обратно в гардеробную». Доктора уже год или даже дольше пытались избавиться от мисс Болем, я точно знаю.

– Откуда вы это знаете, миссис Шортхаус?

– Знаю, и все. Доктор Штайнер терпеть ее не мог. Он специализируется на психотерапии. На интенсивной психотерапии. Когда-нибудь слышали о таком?

Дэлглиш признался, что слышал. Миссис Шортхаус бросила на него недоверчивый и в то же время подозрительный взгляд. Потом она заговорщически наклонилась вперед, словно собираясь поведать один из позорных секретов доктора Штайнера.

– Он ориентирован на аналитический подход, вот что. На аналитический подход. Представляете, что это значит?

– Догадываюсь.

– Тогда вы понимаете, что он принимает немного пациентов. Двух за часы приема, трех, если повезет, и берет нового пациента раз в восемь недель. Это не лучшим образом влияет на статистику.

– На статистику?

– Статистику посещаемости. Она отправляется в комитет по управлению лечебными учреждениями и региональный совет каждый квартал. А мисс Болем знала, как улучшить статистику.

– Тогда она, должно быть, одобряла политику доктора Бейгли. Насколько мне известно, на его сеансах ЭШТ всегда было много пациентов.

– О да, это она одобряла, чего не скажешь о его разводе.

– А он отразился на статистике? – поинтересовался Дэлглиш с наигранным недоумением. Миссис Шортхаус одарила его сочувственным взглядом.

– При чем тут статистика? Мы обсуждали чету Бейгли. Они разводились, потому что доктор Бейгли завел интрижку с мисс Саксон. Это даже попало в газеты. «Жена психиатра вызывает в суд психолога». А потом миссис Бейгли вдруг прекратила процесс. Так и не объяснила почему. И никто не объяснил. Хотя здесь от этого ничего не изменилось. Доктор Бейгли и мисс Саксон продолжили работать вместе как ни в чем не бывало. И до сих пор работают.

– А доктор Бейгли и его жена помирились?

– Кто говорил о примирении? Они до сих пор состоят в браке. Вот все, что я знаю. Но после этого мисс Болем не могла и доброго слова сказать о мисс Саксон. Впрочем, нельзя утверждать, что она когда-либо упоминала о разводе, она не любила сплетничать, это я вам точно говорю. Но она не скрывала от мисс Саксон своих чувств. Мисс Болем была совсем не такая, как мисс Саксон. С ней бы никакой флирт не прошел, можете мне поверить.

Дэлглиш поинтересовался, пытался ли кто-нибудь завоевать расположение мисс Болем. Обычно он старался задавать подобные вопросы как можно более тактично, хотя и чувствовал, что в случае с миссис Шортхаус это останется незамеченным. Она громко расхохоталась:

– А вы как считаете? Мисс Болем была не из тех, кто нравится мужчинам. Во всяком случае, я так думаю. И знаете, кое-какие инциденты, имевшие место в клинике, могли на всю жизнь отбить охоту к сексу. Как-то раз мисс Болем ходила к главврачу пожаловаться по поводу некоторых отчетов, отпечатанных мисс Придди. Она говорила, что они неприличные. Конечно, мисс Болем всегда вела себя немного странно по отношению к Придди. Слишком сильно пеклась о девушке, если хотите знать мое мнение. Раньше, в юности, Придди входила в группу герл-гайдов под руководством мисс Болем, кажется, и я полагаю, мисс Болем следила за ней – как бы она не забыла о том, чему ее учила наставница. Было заметно, что из-за этого девушка чувствовала себя неловко. Хотя в этакой опеке не было ничего дурного. И не верьте, если кто-то намекнет, что было. У некоторых наших сотрудников помыслы нечисты, и это факт.

Дэлглиш спросил, одобряла ли мисс Болем дружбу мисс Придди с Нейглом.

– О, вы уже в курсе? Нечего здесь одобрять, если хотите знать мое мнение. Нейгл холоден, как рыба, и чертовски скуп. Попробуйте выколотить из него то, что достается ему от посетителей на чай! Он частенько заигрывает с Придди, и осмелюсь предположить, что Тигра мог бы поведать о них пару интересных историй, если бы только коты умели говорить. Хотя, думаю, мисс Болем ничего не замечала. Она по большому счету была занята собственными делами. Как бы там ни было, присутствие Нейгла не особенно поощрялось в общем кабинете, а секретарши-стенографистки часто очень загружены работой, так что на всякие нежности остается не так много времени. Нейгл приложил немало усилий, чтобы заслужить одобрение мисс Би. Он стал всеобщим любимчиком. Всегда на месте, всегда вовремя, таков наш Питер. По крайней мере после того, как один раз в понедельник застрял в метро, он жутко волновался! Это испортило его досье, видите ли. Питер даже вышел на работу первого мая, когда болел гриппом, потому что мы ожидали визита герцога, и, естественно, дежурному необходимо было удостовериться, что все организовано надлежащим образом. У него была температура 103 градуса[12]. Старшая сестра сама измерила. Мисс Болем вскоре отослала его домой. Доктор Штайнер отвез его на своей машине.

– Все знают, что мистер Нейгл хранит инструменты в комнате отдыха дежурных?

– Конечно, все! И этому есть объяснение. Многие просят его починить то или это, так где еще ему хранить инструменты? Он следит за ними, как дотошная пожилая дама, кстати, если не сказать, что вообще над ними трясется. Калли запрещено к ним прикасаться. Примите к сведению, что это не инструменты клиники. Они принадлежат Нейглу лично. Недель шесть назад чуть не разразился крупный скандал, когда доктор Штайнер позаимствовал отвертку, чтобы починить что-то в машине. Оставаясь верным себе, неловкий доктор Штайнер погнул отвертку. Подумаешь, беда какая! Сначала Нейгл подумал, что во всем виноват Калли, они сильно повздорили, и у Калли опять разыгрались боли в животе, бедный старик! Потом Нейгл выяснил, что кто-то видел, как доктор Штайнер выходил из комнаты дежурных с этим инструментом, и пожаловался мисс Болем, а она поговорила с доктором Штайнером и заставила его купить новую отвертку. У нас тут жизнь идет полным ходом, можете мне поверить. Не соскучишься. Хотя раньше убийств не было. Это что-то новенькое. Я, впрочем, надеюсь, что это не станет традицией.

– Я тоже. Если у вас есть какие-то догадки по поводу того, кто сделал это, миссис Шортхаус, то сейчас самое время поделиться ими.

Миссис Шортхаус поправила кудряшку надо лбом смоченным слюной пальцем, еще плотнее закуталась в пальто и встала, демонстрируя, что считает беседу оконченной.

– Ловить убийц – ваша работа, дружище, вот и занимайтесь ею. Хотя кое-что я все-таки скажу. Это не мог быть кто-то из докторов. У них бы духу не хватило. Эти психиатры все робкого десятка. Говорите об убийце что хотите, но у парня определенно крепкие нервы.

Затем Дэлглиш решил опросить докторов. Он был удивлен и заинтересован тем, какое терпение они проявили и как безропотно ему подчинились. Он заставил их ждать так долго, поскольку считал, что в интересах дела важнее сначала опросить других людей, даже такого на первый взгляд малоценного свидетеля, как уборщицу. Врачи вели себя так, будто были благодарны ему за то, что он не раздражал их и не нагнетал напряжение без причины. Дэлглиш без колебания прибегнул бы либо к тому, либо к другому, если бы это помогло в достижении его цели, однако он знал по опыту: от свидетеля можно получить больше полезной информации, если у него не окажется времени подумать, а страх и ужас сделают его словоохотливым и неосмотрительным. Доктора отнюдь не держались особняком. Они ждали в общем кабинете вместе с остальным персоналом тихо и без каких бы то ни было возражений. Они доверяли авторитету и профессиональной репутации Дэлглиша и не мешали ему работать. Он задался вопросом, были бы консультанты-хирурги или терапевты столь же любезны в такой ситуации, и посочувствовал секретарю комитета Лодеру в том, что иногда приходится иметь дело с людьми более сложными, чем психиатры.

Доктора Мэри Ингрэм допросили первой по просьбе главного врача. Дома ее ждали три маленьких ребенка, и ей нужно было вернуться к ним как можно скорее. В ожидании беседы с Дэлглишем она сотрясалась от судорожных рыданий, к величайшему негодованию коллег, которым было весьма сложно поддерживать ее и утешать. Это казалось им пустым и неуместным. Зато сестра Болем неплохо держалась, хотя и была родственницей убитой. Плач доктора Ингрэм лишь усиливал напряжение и вызывал необъяснимое чувство вины у тех, чьи чувства были не ярко выражены. Все невольно подумали, что лучше отпустить ее домой к детям немедленно. Мэри Ингрэм не много могла рассказать Дэлглишу. Она бывала в клинике только дважды в неделю, помогала проводить сеансы ЭШТ и едва знала мисс Болем. Роковые сорок минут с шести двадцати до семи часов она находилась в кабинете ЭШТ со старшей сестрой Эмброуз. Отвечая на вопрос Дэлглиша, сообщила, что доктор Бейгли, возможно, и выходил на какое-то время из кабинета после шести пятнадцати, но она точно не помнит, когда и надолго ли. В конце беседы она подняла свои покрасневшие глаза на Дэлглиша и спросила:

– Вы ведь найдете того, кто это сделал, правда? Бедная, бедная женщина…

– Найдем, – заверил Дэлглиш.

Следом на допрос вызвали доктора Этриджа. Он продиктовал всю необходимую информацию личного характера, не дожидаясь, пока его об этом попросят, и продолжил:

– Что касается моих передвижений сегодня вечером, боюсь, они не прояснят картину преступления. Я приехал в клинику чуть раньше пяти и зашел в кабинет мисс Болем поговорить с ней, прежде чем подняться наверх. Мы быстро обсудили кое-какие дела. Мне показалось, она выглядела совершенно нормально, и она не сказала мне, что договорилась о встрече с секретарем комитета. Примерно в пять часов пятнадцать минут я вызвал из общего кабинета миссис Босток записать очередной текст на пленку, и мы работали до без десяти шесть, и она спустилась вниз отнести почту. Миссис Босток вернулась минут через десять или около того, и мы продолжали работать приблизительно до половины седьмого, затем она ушла в соседнюю комнату, чтобы напечатать материал, который мы записали. На некоторых приемах я веду звуковую запись беседы с пациентом, а потом эта запись прослушивается и готовится машинописный текст, который используется либо в исследовательских целях, либо сдается в архив. Я работал один в своем кабинете и никуда не выходил, если не считать одного краткого посещения медицинской библиотеки. Не могу указать время точно, но это произошло вскоре после того, как меня покинула миссис Босток, и до того, как она вернулась, чтобы кое-что уточнить. Должно быть, это произошло за несколько минут до семи часов, потому что мы находились в кабинете вместе, когда позвонила старшая сестра и рассказала мне о мисс Болем. Мисс Саксон спустилась из своего кабинета на четвертом этаже, собираясь уйти домой, и столкнулась с нами на лестнице, и мы вместе с ней отправились вниз. Вы знаете, что мы там обнаружили и что я предпринял дальше.

– Похоже, вы действовали с удивительным хладнокровием, доктор, – заметил Дэлглиш. – Благодаря вам можно существенно сузить область поиска. Ведь, судя по всему, и, надеюсь, тут вы со мной согласитесь, убийца до сих пор находится в здании?

– Разумеется. Калли заверил меня, что ни один человек не проходил мимо его поста после пяти вечера, не отметившись в журнале посещений. Такова система работы клиники. Роль запертой задней двери остается неясной, но я уверен: вы, как опытный следователь, не будете делать поспешных выводов. Ни одно здание нельзя считать абсолютно защищенным от проникновения посторонних. Э-э-э… этот человек, который во всем виноват, мог попасть сюда в любой момент, даже ранним утром, и, притаившись, лежать где-нибудь в подвале.

– Можете ли вы предположить, где такой человек укрылся или как он выбрался из клиники?

Главный врач ничего не ответил.

– Вы догадываетесь, что за человек это мог быть?

Доктор Этридж медленно провел пальцем по правой брови. Дэлглиш уже видел этот его жест по телевизору и подумал, что и тогда, и сейчас доктор таким образом неосознанно привлекает внимание к своим ухоженным рукам и правильной формы бровям. Но если он так пытался продемонстрировать напряженную мыслительную деятельность, то это немного отдавало фальшью.

– Не имею ни малейшего понятия. Эта трагедия просто уму непостижима. Не возьмусь утверждать, что мисс Болем была человеком, легким в общении. Иногда ее поведение жутко раздражало. – Он улыбнулся с некоторым осуждением. – С нами не всегда легко ладить, и, возможно, идеальным администратором психиатрического лечебного учреждения был бы человек, обладающий большим терпением, чем мисс Болем, и, наверное, не столь одержимый работой. Но ее ведь убили! Я и представить не могу, чтобы кто-то из персонала или пациентов желал ей смерти. Меня, как главного врача, приводит в жуткий ужас одна мысль о том, что в клинике может работать такой неуравновешенный человек, а я даже не подозревал об этом.

– Такой неуравновешенный или такой безнравственный, – уточнил Дэлглиш, не в силах удержаться. Доктор Этридж снова заулыбался, словно ему предстояло подробно прокомментировать какой-то сложный вопрос бестолковому телеведущему.

– Безнравственный? Я не настолько компетентен, чтобы обсуждать это с теологической точки зрения.

– Как и я, доктор, – парировал Дэлглиш. – Только не похоже, что это убийство – дело рук сумасшедшего. Оно было спланировано с умом.

– Некоторые больные, страдающие психопатией, невероятно умны, господин следователь. Не могу сказать, однако, что я специалист по психопатии. Это чрезвычайно интересная сфера исследования, но не моя. Мы в клинике Стин никогда не брались за лечение таких больных.

В таком случае тут собралась неплохая компания, подумал Дэлглиш. В акте «О психическом здоровье» 1959 года психопатия, возможно, и трактовалась как расстройство, требующее лечения или поддающееся ему, но, судя по всему, сами доктора не горели энтузиазмом им заниматься. Изучение симптомов и течения болезни порой не подвигают узких специалистов-теоретиков на лечение, Дэлглиш так и сказал. Доктор Этридж улыбнулся со снисхождением, не поддавшись на провокацию.

– Я никогда не принимал нозологический[13] подход только потому, что ему дано определение в одном из актов парламента. Однако психопатия существует. Я не уверен, что в настоящий момент она поддается лечению. В чем я убежден, так это в том, что она не лечится тюремным заключением. Но мы же не уверены, что должны искать именно психопата.

Дэлглиш спросил доктора Этриджа, знал ли он, где Нейгл хранит инструменты и каким ключом открывается дверь архива.

– Я знал о ключе. Когда задерживаюсь на работе один, мне иногда бывают нужны какие-то документы и я приношу их из архива сам. Я веду исследовательскую деятельность и, разумеется, читаю лекции и пишу научные труды, поэтому для меня важно иметь доступ к медицинской документации. В последний раз я ходил в архив за материалами десять дней назад. Не помню, чтобы когда-либо видел ящик с инструментами в комнате дежурных, но я знал, что у Нейгла был собственный набор инструментов и он берег его. Думаю, если бы мне понадобилась стамеска, я бы отправился за ней в комнату дежурных. Вряд ли инструменты могли лежать где-то еще. Естественно, фигурка работы Типпета, по моему мнению, должна была бы находиться в отделении творческой терапии. Весьма любопытные орудия убийства, надо сказать! Что я нахожу интересным, так это очевидное старание убийцы бросить тень подозрения на персонал клиники.

– Подозрение едва ли может падать на кого-то еще, если учесть, что все двери были закрыты.

– Вот об этом я и говорю, суперинтендант! Если бы кто-то из присутствующих сегодня в клинике сотрудников действительно убил мисс Болем, он, несомненно, попытался бы отвести подозрение от относительно небольшого числа людей, которые находились в здании в тот момент. Легче всего это было бы сделать, открыв какую-нибудь дверь. Конечно, тогда злоумышленнику понадобилось бы надеть перчатки, но, мне кажется, они и так на нем были.

– И в самом деле ни на одном из двух орудий убийства нет отпечатков. Их стерли, хотя, возможно, злоумышленник воспользовался перчатками.

– И все же двери были закрыты, а это неоспоримо свидетельствует о том, что убийца до сих пор в здании. Почему? Было бы рискованно открывать заднюю дверь на первом этаже. Она располагается между кабинетом ЭШТ и служебным помещением медперсонала и выходит на хорошо освещенную дорогу. Было бы сложно отпереть ее и не попасться кому-нибудь на глаза, и убийца вряд ли решил бы покинуть здание таким образом. Но на третьем и четвертом этажах есть два пожарных выхода, и еще одна дверь в подвале. Почему он не открыл одну из них? Разумеется, это объясняется только тем, что у злоумышленника не было возможности сделать это после того, как он совершил преступление, и до того, как обнаружили тело. Можно также предположить, что он желал бросить тень подозрения на персонал клиники, хотя это неизбежно повышало его собственный риск.

– Вы говорите о «нем», доктор. Вы, как психиатр, полагаете, что мы должны искать мужчину?

– Да! Я считаю, это убийство – дело рук мужчины.

– Даже несмотря на то, что для этого не требовалось большой физической силы? – спросил Дэлглиш.

– Я думал не столько о силе, сколько о способе и орудии убийства. Разумеется, это лишь мое мнение, и я не криминалист. Я склонен полагать, что это преступление совершил мужчина. Хотя, конечно, убийцей могла быть и женщина. С точки зрения психолога, такое вряд ли возможно, но женщина может обладать для этого достаточной физической силой.

И правда, подумал Дэлглиш. Для этого нужно лишь иметь определенные знания и хладнокровие. Ему на мгновение представилось сосредоточенное миловидное лицо женщины, склонившейся над телом мисс Болем; тонкая рука, расстегивающая пуговицы кардигана и поднимающая вверх блузку. И точный расчет медика при выборе места на теле жертвы, куда можно вонзить стамеску, и тяжелое дыхание в усилии довести дело до конца. И наконец, пола кардигана, слегка опущенная, чтобы прикрыть рукоятку стамески, и уродливая фигурка, оставленная на бездыханном теле, как крайнее проявление насмешки и пренебрежения. Дэлглиш рассказал главному врачу об информации миссис Шортхаус по поводу телефонного звонка.

– Никто из медперсонала и сотрудников не признался, что звонил мисс Болем. Очень похоже, ее заманили в подвал.

– Это не больше чем предположение, господин следователь.

Дэлглиш мягко возразил, что такой вывод основан на здравом смысле, а именно им по большей части руководствуется полиция в своей работе.

Главный врач ответил:

– Справочник висит около телефона в коридоре, за дверью архива. Кто угодно, даже посторонний человек, мог узнать номер мисс Болем.

– Но как бы она отреагировала на внутренний звонок от незнакомца? Она же отправилась вниз без дальнейших расспросов. Должно быть, голос звонившего был ей знаком.

– Значит, у нее не было причин опасаться своего собеседника. Но это не вяжется с предположением, будто ее убили из-за того, что ей стала известна какая-то конфиденциальная информация, которую она собиралась передать Лодеру. Она спустилась вниз на верную смерть, не испытывая страха и не питая подозрений. Мне остается лишь надеяться, что она умерла быстро и не страдала от боли.

Дэлглиш заметил, что будет знать больше, когда ознакомится с отчетом патологоанатома, но считает, что смерть наступила почти мгновенно. Он добавил:

– Вероятно, был один страшный момент, когда она увидела убийцу, поднявшего над головой деревянного идола, но все произошло очень быстро. Она ничего не чувствовала после того, как ее оглушили. Я сомневаюсь даже, что она успела что-нибудь крикнуть. А если бы и успела, звук заглушили бы стены архива и кипы бумаг. Мне сказали, что миссис Кинг к тому же сильно шумит во время лечебных процедур. – Он сделал паузу, а затем вкрадчиво спросил: – Что заставило вас описать коллегам, как умирала мисс Болем? Ведь это вы им все рассказали?

– Разумеется. Я собрал их в общем кабинете – все пациенты остались в приемной – и сделал короткое заявление. Вы намекаете на то, что следовало скрыть от них эту новость?

– Я намекаю на то, что не обязательно было рассказывать им обо всем в мельчайших подробностях. Вести расследование было бы легче, если бы вы не упоминали стамеску. Убийца мог бы выдать себя, рассказав больше, чем мог знать человек, не причастный к преступлению.

Доктор Этридж улыбнулся:

– Я психиатр, а не детектив. Как ни странно, моей реакцией на это преступление было желание удостовериться в том, что остальные сотрудники разделят мой страх и печаль, а не намерение расставить для них ловушки. Я хотел поведать им о случившемся первым, честно и с уважением к их чувствам. Они всегда пользовались моим доверием, и я не видел причин не доверять им на этот раз.

Все это замечательно, подумал Дэлглиш, но умный человек, несомненно, понял бы, насколько важно выдать как можно меньше информации. А главный врач был человеком весьма умным. Выражая благодарность доктору Этриджу в завершение беседы, Дэлглиш задумался над этим моментом. Насколько тщательно главврач проанализировал ситуацию, прежде чем объявить о случившемся коллегам? Действительно ли он рассказал всем, что мисс Болем закололи, без всякого умысла, как казалось на первый взгляд? Ведь и в самом деле было бы невозможно обмануть большую часть сотрудников. Доктор Штайнер, доктор Бейгли, Нейгл, доктор Ингрэм и старшая сестра Эмброуз – все видели труп. Мисс Придди тоже его видела, но, очевидно, пулей вылетела из комнаты, даже не оглянувшись. Таким образом, в неведении оставались сестра Болем, миссис Босток, миссис Шортхаус, мисс Саксон, мисс Кеттл и Калли. Вероятно, Этридж нисколько не сомневался, что ни один из них не может оказаться убийцей. Как у Калли, так и у Шортхаус, имелись алиби. Главный врач не желал ставить под удар сестру Болем, миссис Босток или мисс Саксон? Или он был убежден в том, что убийца – мужчина и любые ухищрения с целью ввести этих женщин в заблуждение казались ему пустой тратой времени? Возможно, он даже опасался всеобщего возмущения и негодования? Конечно, главный врач почти прямым текстом заявил, что всех, кто работает на третьем и четвертом этажах, можно исключить из списка подозреваемых, поскольку у них была возможность открыть один из пожарных выходов. Но ведь и он находился в кабинете на третьем этаже. В любом случае убийце было бы удобнее всего открыть дверь в подвале, и Дэлглишу с трудом верилось, что он упустил такую возможность. Можно было бы в считанные секунды отпереть этот замок и доказать, что убийца вышел из клиники таким образом. Но дверь в полуподвале была крепко заперта на засов. Почему?

Следующим на порог комнаты ступил доктор Штайнер, невысокий, подтянутый, на первый взгляд совершенно спокойный. В мерцании лампы, стоявшей на столе мисс Болем, его гладкая бледная кожа, казалось, излучала слабый свет. Хоть и создавалось впечатление, что он собран и держит себя в руках, он волновался, поскольку покрылся испариной. Тяжелый запах исходил от его одежды, от сшитого по фигуре традиционного черного халата, что обычно носят врачи-консультанты. Дэлглиш удивился, когда доктор сказал, что ему сорок два года. Он выглядел старше. Гладкая кожа, внимательные карие глаза, пружинистая походка создавали иллюзию молодости, но у врача уже появился лишний вес, а темные волосы, предусмотрительно зачесанные назад, никак не могли скрыть похожую на тонзуру плешь на макушке.

Доктор Штайнер, очевидно, решил отнестись к встрече с полицейским как к светскому мероприятию. Протянув пухлую ухоженную руку, он с улыбкой поздоровался и поинтересовался, имеет ли честь разговаривать с поэтом Адамом Дэлглишем.

– Я читал ваши стихи, – с некоторой гордостью заявил он. – Примите поздравления. Такая обманчивая простота в ваших стихах! Я начал с вашего первого произведения и прочел все до конца. Вот так я приобщаюсь к поэзии. На десятой странице я поймал себя на мысли, что у нас в стране, вероятно, появился новый поэт.

Дэлглиш мысленно отметил, что доктор Штайнер не только читал его книгу, но и обладал способностью к критическому мышлению. И самому Дэлглишу на десятой странице иногда начинало казаться, что в его стране, вероятно, появился новый поэт. Доктор Штайнер спросил, не знаком ли Дэлглиш с Эрни Бейлсом, новым молодым драматургом из Ноттингема. Он так надеялся на положительный ответ, что Дэлглиш даже почувствовал себя в высшей степени неловко, открестившись от знакомства с мистером Бейлсом и переключив разговор с литературной критики на предмет, ради которого и устроили опрос. Доктор Штайнер тут же принял потрясенно-торжественный вид.

– Все случившееся ужасно, просто ужасно. Я был одним из первых, кто увидел тело, и, как вы, наверное, знаете, зрелище повергло меня буквально в шок. Я трепетал от страха – какое жуткое насилие. Это отвратительное происшествие. Доктор Этридж, наш главный врач, должен уйти на пенсию в конце года. И это самое неприятное, что могло случиться за последние месяцы его работы в клинике.

Он с грустью покачал головой, но Дэлглишу почудилось, что в маленьких карих глазах промелькнуло нечто похожее на удовлетворение.

Идол Типпета уже поведал свои секреты эксперту по отпечаткам пальцев, и Дэлглиш поставил его на столе перед собой. Доктор Штайнер вытянул руку, чтобы прикоснуться к фигурке, затем отдернул ее и сказал:

– Полагаю, было бы лучше, если бы я не трогал ее – из-за отпечатков. – Он метнул взгляд на Дэлглиша и, не получив ответа, продолжил: – Интересное изделие, не правда ли? Весьма необычное. Вы когда-нибудь замечали, суперинтендант, какие великолепные произведения искусства порой создают психически больные пациенты, даже те, кто не имеет необходимых знаний или опыта? Это заставляет поднять вопрос о природе творчества. По мере того как наши пациенты выздоравливают, их работы становятся все хуже и хуже. Мощь и оригинальность исчезают. К моменту полного выздоровления те вещицы, которые они создают, уже не имеют никакой ценности. У нас есть несколько интересных образцов изделий пациентов, проходящих творческую терапию. Но эта фигурка не сравнима ни с чем другим. Типпет был очень болен, когда вырезал ее, он попал в больницу вскоре после того. Он шизофреник. Фигурка отражает типичные черты внешности человека, страдающего этой хронической болезнью, – лягушачьи глаза, широкие ноздри. Когда-то Типпет и сам выглядел примерно так же.

– Полагаю, все знали, где хранилась эта вещь? – спросил Дэлглиш.

– О да! Она хранилась на полке в отделении творческой терапии. Типпет очень гордился ею, и доктор Бейгли часто показывал ее членам административно-хозяйственного комитета, если они наведывались сюда с проверками. Миссис Баумгартен, терапевт отделения творческой терапии, любит выставлять лучшие работы своих пациентов. Вот почему она попросила повесить полки у них в отделении. Сейчас она на больничном, но, я думаю, вы уже бывали в ее кабинете?

Дэлглиш подтвердил, что побывал.

– Некоторые мои коллеги считают, что отделение творческой терапии – пустая трата денег, – доверительно сообщил доктор Штайнер Дэлглишу. – Разумеется, я никогда не прибегаю к услугам миссис Баумгартен. Но ведь нужно проявлять терпимость. Доктор Бейгли то и дело отсылает к ней пациентов, да и, мне кажется, вряд ли занятие любимым делом вредит им больше, чем посещение сеансов ЭШТ. Но утверждать, будто творческие потуги пациентов помогают лечебному процессу, на мой взгляд, просто смешно. Конечно, эта гипотеза призвана в очередной раз поддержать стремление присвоить миссис Баумгартен квалификацию психотерапевта без специальной подготовки, причем, боюсь, незаслуженно. Она совсем не обучена аналитическому мышлению.

– А стамеска? Вы знали, где она хранилась, доктор?

– Ну, не то чтобы знал, суперинтендант. То есть я был в курсе того, что у Нейгла есть кое-какие инструменты, и предполагал, что они лежат в комнате дежурных, но не знал, где именно.

– Ящик для инструментов довольно большой, и на нем ясно написано, что внутри, к тому же он стоит на маленьком столике в комнате отдыха. Его было бы трудно не заметить.

– О, не сомневаюсь! Но ведь у меня нет причин ходить в комнату дежурных. И это в равной степени относится ко всем докторам. Нужно завести ключ для этого ящика и следить за тем, чтобы он хранился в безопасном месте. Мисс Болем жестоко ошиблась, позволив Нейглу держать ящик открытым. В конце концов, иногда у нас бывают буйные пациенты, а некоторые инструменты могут быть опасны.

– Похоже, да.

– В нашей клинике не лечат больных, страдающих психическими заболеваниями в тяжелой форме. Она была основана в качестве центра, ориентированного на аналитические исследования и лечение представителей среднего класса и пациентов с высоким уровнем интеллекта. Мы занимаемся людьми, которые никогда бы и не подумали о том, чтобы отправиться в психиатрическую лечебницу, и которые не смогли бы вписаться в обстановку подобного заведения.

– Что вы делали между шестью и семью часами сегодня вечером, доктор? – спросил Дэлглиш.

Банальнейший вопрос, прозвучавший в ходе столь интересной дискуссии, похоже, сильно огорчил доктора Штайнера, но он все же ответил, причем вполне спокойно, что проводил вечерний пятничный прием.

– Я прибыл в клинику в пять тридцать – именно на это время был записан мой первый пациент. К сожалению, он не явился. Его лечение уже достигло той стадии, когда вполне вероятно проявление недисциплинированности – пропуски сеансов. Мистер Бердж был записан на шесть пятнадцать, а он, второй пациент, обычно пунктуален. Я подождал, пока он придет, во втором кабинете на первом этаже, а затем принял его в своем кабинете около десяти минут седьмого. Мистеру Берджу не нравится ждать в обществе пациентов доктора Бейгли в приемной, и мне не в чем его винить. Вам приходилось слышать о Бердже, я полагаю. Он написал интересный роман «Души праведников», в котором блестяще изобличаются сексуальные конфликты, скрывающиеся за условностями и традициями респектабельных английских пригородов. Но я отвлекся. Вы, естественно, уже допросили мистера Берджа.

Дэлглиш действительно уже его допросил. Разговор оказался чрезвычайно нудным и совершенно бесполезным в плане новой информации. Он и правда слышал о книге мистера Берджа – объемистом опусе, где скабрезные эпизоды расставлены автором с такой дотошной щепетильностью, что, проделав в уме пару нехитрых арифметических действий, можно легко высчитать, на какой странице встретится очередная пошлость. Дэлглиш не думал, что Бердж может иметь хоть какое-то отношение к убийству. Писатель, способный сотворить гремучую смесь из секса и садизма, вероятнее всего, был импотентом и почти наверняка человеком стеснительным, но совсем не обязательно еще и лжецом. Дэлглиш сказал:

– Вы уверены насчет времени, доктор? Мистер Бердж говорит, что приехал в шесть пятнадцать, и Калли записал это время. Бердж утверждает, что сразу же отправился в ваш кабинет, спросив у Калли, не заняты ли вы с другим пациентом, и что прошло целых десять минут, прежде чем вы присоединились к нему. Он даже успел понервничать и как раз подумывал о том, чтобы пойти и узнать, где вы, когда вы появились.

Доктор Штайнер не подал признаков страха или злости, услышав о предательском поступке своего пациента. Казалось, однако, будто он немного озадачен.

– Интересно, почему мистер Бердж так сказал? Боюсь, он может быть прав. Мне показалось, мой пациент немного расстроен, когда я начал прием. Однако если он утверждает, что я пришел в кабинет в шесть двадцать, то, не сомневаюсь, он говорит правду. Сегодня вечером у бедняги был короткий сеанс, который к тому же прервали. Очень плохо, когда такое происходит на этой стадии лечения.

– Так если вы не были в общем кабинете, когда прибыл ваш пациент, то где же вы находились? – мягко спросил Дэлглиш, возвращаясь к предмету их разговора.

Поразительная перемена произошла с лицом доктора Штайнера. Он почему-то смутился, как маленький мальчик, которого поймали с поличным, когда он делал что-то непотребное. Он не казался испуганным, но явно чувствовал себя виноватым. Метаморфоза психиатра-консультанта, теперь напоминавшего смущенного преступника, была почти комичной.

– Но я же вам говорил, суперинтендант! Я был во втором кабинете, в том, что располагается между общим кабинетом и приемной.

– И что вы там делали, доктор?

Ну нет, это было просто смешно! Чем же Штайнер таким занимался, что сейчас так этого стесняется? У Дэлглиша возникли самые невероятные предположения. Листал порнографический журнал? Курил коноплю? Соблазнял миссис Шортхаус? Доктор был явно занят чем-то не столь банальным, как подготовка к убийству. Но Штайнер, очевидно, решил, что пора сказать правду. И он заговорил в порыве искренности, смешанной со стыдом:

– Я знаю, это звучит глупо… но… то есть… было довольно тепло, а у меня выдался тяжелый день, да еще рядом оказался диван… – Он выдавил тихий смешок. – В общем, суперинтендант, в то время, когда предположительно скончалась мисс Болем, я, говоря на сленге, занимался карманным бильярдом!

Произнеся признание в позорном поступке, доктор Штайнер стал проявлять поразительную общительность, и от него было довольно трудно избавиться. Но в конце концов Дэлглишу удалось убедить его, что больше он ничем помочь не сможет, и его место занял доктор Бейгли.

Доктор Бейгли, как и его коллеги, не жаловался на долгое ожидание, хотя оно и сказалось на его состоянии. На нем до сих пор был белый халат, который он плотно запахнул, когда садился на стул. Можно было подумать, что ему никак не удается расположиться с удобством и комфортом: он то и дело подергивал худыми плечами и перекладывал одну ногу на другую. Морщины, залегшие от носа к губам, теперь казались еще глубже, волосы были влажные, глаза в свете настольной лампы напоминали темные озера. Он зажег сигарету и, пошарив в кармане халата, достал клочок бумаги и передал сержанту Мартину:

– Я записал здесь все личные данные. Это сэкономит время.

– Спасибо, сэр, – невозмутимо поблагодарил его Мартин.

– Пожалуй, сразу стоит сказать, что у меня нет алиби на двадцать минут или что-то около того после шести пятнадцати. Полагаю, вы слышали, я ушел с сеанса ЭШТ за пару минут до того, как старшая сестра видела мисс Болем в последний раз. Я находился в гардеробной медперсонала в конце коридора, где выкурил сигарету. Там никого не было, и никто туда не заходил. Я не спешил возвращаться в кабинет, так что, думаю, было примерно без двадцати семь, когда я присоединился к доктору Ингрэм и старшей сестре. В течение всего этого времени они, разумеется, были вместе.

– То же я услышал от старшей сестры.

– Нелепо было бы даже предполагать, что будто кто-то из них может быть причастен к преступлению, и я рад, что благодаря счастливому стечению обстоятельств они оказались рядом. Чем больше сотрудников вы сможете исключить из списка подозреваемых, тем лучше, я полагаю. Жаль, у меня нет надежного алиби. Боюсь, больше я ничем не могу помочь. Я ничего не видел и не слышал.

Дэлглиш спросил доктора, как он провел этот вечер.

– Все шло своим чередом, до семи часов так оно и было. Я приехал примерно в четыре часа и отправился в кабинет мисс Болем отметиться в журнале учета. Раньше он хранился в гардеробной медперсонала, но недавно она перенесла его в свой кабинет. Мы недолго поговорили. У нее были кое-какие вопросы относительно обслуживания моего нового аппарата ЭШТ, и вскоре я ушел, чтобы начать прием. У нас было довольно много работы вплоть до начала седьмого, к тому же мне приходилось периодически спускаться к пациентке, которая проходит лечение лизергиновой кислотой. С ней в кабинете на полуподвальном этаже сидела сестра Болем. Но вы, вероятно, это уже знаете. Вы же видели миссис Кинг.

Миссис Кинг и ее супруг сидели в приемной для пациентов, когда приехал Дэлглиш, и ему не потребовалось много времени, чтобы удостовериться: они не имели никакого отношения к убийству. Женщина все еще была очень слаба и плохо ориентировалась в пространстве: она сидела, крепко схватившись за руку мужа. Он приехал забрать ее домой из клиники лишь на несколько минут позже сержанта Мартина и его людей. Дэлглиш быстро и с присущим ему тактом допросил женщину, а потом отпустил ее. Ему не требовалось заверений главного врача в том, чтобы понять – эта пациентка не могла встать с кушетки с целью кого-то убить. Но он также не сомневался, что, находясь в таком состоянии, она вряд ли могла подтвердить чье-то алиби. Дэлглиш спросил доктора Бейгли, когда он заходил к пациентке в последний раз.

– Я заглянул к ней почти сразу после того, как приехал, то есть фактически перед началом сеанса ЭШТ. Она приняла лекарство в три тридцать, и уже начали проявляться кое-какие реакции. Должен сказать, что ЛСД дается для подготовки пациента к психотерапевтическому лечению и помогает избавиться от глубоко укоренившихся комплексов. Лекарство принимается исключительно под контролем медперсонала, и пациента никогда не оставляют без присмотра. Сестра Болем позвала меня вниз в пять часов, я пробыл там около сорока минут. Я вернулся наверх и провел последний сеанс шокотерапии примерно без двадцати минут шесть. Последний пациент отделения ЭШТ фактически покинул клинику через пару минут после того, как видели мисс Болем незадолго до гибели. Начиная с шести тридцати я наводил порядок в кабинете и делал кое-какие записи.

– Была ли дверь архива открыта, когда вы проходили мимо нее в пять часов?

Доктор Бейгли подумал секунду-другую, потом произнес:

– Думаю, она была заперта. Я почти уверен, что, если бы она была распахнута или приоткрыта, я бы это заметил.

– А без двадцати шесть, когда вы оставили пациентку и отправились наверх?

– Аналогично.

И Дэлглиш в очередной раз перешел к обычным, неизбежным, банальным вопросам. Были ли у мисс Болем враги? Известно ли доктору, по каким причинам кто-то мог желать ей смерти? Казалась ли она обеспокоенной в последнее время? Знал ли он, зачем она вызвала в клинику секретаря комитета? Мог ли он расшифровать записи в ее блокноте? Но доктор Бейгли не знал ничего. Он лишь сказал:

– Она была любопытная женщина в некотором отношении, застенчивая, немного агрессивная и на самом деле совсем не удовлетворенная своей работой. Но она была совершенно безобидна, последний человек, по моему мнению, к которому хотелось применить насилие. Нельзя передать словами, как это все ужасно. Похоже, чем чаще повторяешь эти слова, тем бессмысленнее они звучат. Но я полагаю, все мы чувствуем одно и то же. Произошедшее просто невероятно! Невообразимо!

– Вы сказали, мисс Болем не была удовлетворена работой? Этой клиникой тяжело управлять администратору? Из того, что я слышал, следует, что погибшая не отличалась особым умением строить отношения со сложными людьми.

Доктор Бейгли непринужденно ответил:

– О, нельзя же верить всему, что говорят! Мы здесь в основном индивидуалисты, но в целом все неплохо ладят. У нас со Штайнером бывают стычки, но мы никогда не ссоримся серьезно. Он хочет превратить клинику в психотерапевтический учебный центр, где повсюду, как мыши, снуют регистраторы и прочий младший персонал и, кроме того, ведется некоторая исследовательская деятельность. Словом, такое учреждение, где время и деньги тратятся на все, что угодно, кроме лечения пациентов, особенно сложных больных. Можно не опасаться, что он добьется своего. Прежде всего региональный совет этого не допустит.

– А каковы были соображения мисс Болем по этому поводу, доктор?

– Собственно говоря, ей вряд ли полагалось иметь какое-либо мнение на этот счет, но это ей не мешало. Она была противницей фрейдизма и сторонницей эклектической медицины. Противницей Штайнера и моей сторонницей, если хотите. Но это не имело никакого значения. Ни доктор Штайнер, ни я не стали бы убивать ее из-за теоретических разногласий. Как видите, мы пока даже не дошли до того, чтобы сражаться на шпагах. Все это никак не связано.

– Я склонен согласиться с вами, – признал Дэлглиш. – Убийство мисс Болем было спланировано с величайшей тщательностью. Думаю, мотив был намного более весомый и серьезный, чем разница во мнениях или личностный конфликт. А вы, между прочим, знали, каким ключом открывается архив?

– Естественно. Если мне нужен какой-нибудь документ, я обычно иду за ним сам. Я также знаю, если вас это интересует, что Нейгл оставляет ящик с инструментами в комнате отдыха дежурных. Более того, когда я приехал сегодня в клинику, мисс Болем рассказала мне о Типпете. Но это едва ли имеет значение, правда? Нельзя ведь всерьез считать, что убийца надеялся очернить Типпета.

– Возможно, что и нет. Доктор, а скажите как человек, знающий мисс Болем: как она отреагировала, когда увидела разбросанные на полу архивные документы?

На мгновение на лице доктора Бейгли отразилось удивление, потом прозвучал резкий смех.

– Болем? Это же совершенно ясно! Она страдала манией чистоты. Совершенно очевидно, что она стала бы их подбирать!

– Она могла вызвать кого-нибудь из дежурных, чтобы сделать это или оставить все как есть в качестве доказательства, до тех пор пока виновный не будет найден?

Доктор Бейгли немного подумал и, судя по всему, решил отказаться от первого, весьма категоричного заявления:

– Никто не может сказать наверняка, как бы она поступила. Это лишь гипотезы. Возможно, вы правы, и она позвала бы Нейгла. Мисс Болем не боялась работы, но и осознавала важность своей роли заведующей административно-хозяйственной частью. Однако в одном я полностью уверен: она бы не ушла, оставив в комнате такой беспорядок. Она не могла пройти мимо коврика или картины, не поправив что-нибудь.

– А ее кузина? Они похожи? Насколько я понимаю, с вами сестра Болем работает больше, чем с любым другим консультантом.

Дэлглиш заметил, что его вопрос спровоцировал недовольный, хмурый взгляд доктора. С какой бы открытостью и честностью Бейгли ни говорил о своих мотивах, он был явно не расположен комментировать поведение других людей. Или кроткая беззащитность сестры Болем разбудила в нем защитные инстинкты? Дэлглиш ждал ответа. Примерно через минуту доктор резко ответил:

– Я не сказал бы, что эти двоюродные сестры были похожи. У вас сложится собственное впечатление о сестре Болем. Я могу лишь добавить, что полностью доверяю ей и как медицинской сестре, и как человеку.

– Она унаследует все состояние ушедшей кузины. Вы знали об этом?

– Нет, не знал. Но я надеюсь, ради ее же блага, что это окажется чертовски большая сумма и что она и ее мать смогут спокойно наслаждаться жизнью и тратить эти деньги. Я также надеюсь, что вы не будете терять время, изводя подозрениями невиновных людей. Чем скорее удастся раскрыть это убийство, тем лучше. Ситуация, в которой мы оказались, невыносима для нас.

Значит, доктор Бейгли знал о матери сестры Болем. Но тогда, вероятнее всего, об этом знало большинство сотрудников клиники. Дэлглиш задал последний вопрос:

– Вы сказали, доктор, что были одни в гардеробе для медперсонала с шести пятнадцати до без двадцати семь. Что именно вы там делали?

– Сходил в туалет. Помыл руки. Выкурил сигарету. Подумал.

– И это все, чем вы занимались в течение двадцати пяти минут?

– Да, все, суперинтендант.

Доктор Бейгли был никудышный лжец. Колебался он всего мгновение; цвет лица остался прежним; пальцы, державшие сигарету, почти не дрожали. Однако он чуть-чуть переусердствовал с равнодушием в голосе и чуть-чуть переиграл, изображая безразличие. И ему явно с большим трудом удалось заставить себя встретиться с Дэлглишем взглядом. Он был слишком умен, чтобы сказать что-то лишнее, но продолжал упрямо смотреть в глаза детективу, словно желая заставить его повторить вопрос и собираясь с духом, чтобы ответить.

– Спасибо, доктор, – спокойно произнес Дэлглиш. – Пока это все.

Глава 3

Так все и продолжалось: опрос пациентов, скрупулезная запись показаний, беспристрастная фиксация мимики и жестов подозреваемых с целью выявить хоть какие-то признаки страха, напряженную реакцию и попытки сменить тему разговора.

Фредерика Саксон последовала за доктором Бейгли. Дэлглиш заметил, что, встретившись на пороге, они старались не смотреть друг другу в глаза. Фредерика Саксон оказалась неброско одетой темноволосой энергичной женщиной двадцати девяти лет, от которой нельзя было добиться ничего, кроме коротких, но честных ответов на поставленные вопросы. Казалось, она получала некое извращенное удовольствие, говоря о том, что в одиночестве решала психологический тест у себя в кабинете с шести до семи вечера и не могла обеспечить алиби ни самой себе, ни кому-либо другому. Разговор с Фредерикой Саксон не принес ни пользы, ни новых сведений, но Дэлглиш не стал делать поспешных выводов о том, будто ей и правда ничего не известно.

Следующая свидетельница вела себя совершенно иначе. Мисс Рут Кеттл, очевидно, решила, что убийство нисколько ее не касается, и отвечала на вопросы Дэлглиша хотя и охотно, но с некоторым безразличием. Это позволяло сделать предположение, что ее мысли заняты более сложными проблемами. Набор слов, выражающих ужас и удивление, весьма ограничен, и персонал клиники использовал большинство из них в течение этого вечера. Мисс Кеттл отреагировала немного по-другому. Она высказала свое мнение о том, что убийство было особенным… и в самом деле очень странным. Она сидела, уставившись на Дэлглиша прищуренными глазами через толстые стекла очков в легком недоумении, будто она действительно находила случившееся странным, но не настолько странным, чтобы так долго это обсуждать. Но по крайней мере два факта, которыми она поделилась с ним, стоили внимания. Дэлглишу оставалось лишь надеяться, что им можно было верить.

Она не говорила ничего конкретного о своих передвижениях тем вечером, но благодаря своей настойчивости Дэлглишу удалось выяснить, что она беседовала с женой одного из пациентов отделения ЭШТ до тех пор, пока часы не показали без двадцати шесть, когда позвонила старшая сестра и сказала, что пациента можно забрать домой. Мисс Кеттл спустилась с посетительницей вниз, попрощалась с ней в холле и отправилась в архив, чтобы взять кое-какие документы. В помещении царил полный порядок, и она заперла за собой дверь, когда уходила. Несмотря на неуверенность, с которой мисс Кеттл говорила о том, что делала в течение вечера, насчет этого отрезка времени она не сомневалась. В любом случае, подумал Дэлглиш, это можно уточнить у старшей сестры Эмброуз. Второе существенное замечание было более расплывчатым, и мисс Кеттл высказала его с очевидным равнодушием, словно не осознавая всю его важность. Примерно через полчаса после возвращения в свой кабинет на третьем этаже она слышала, как прогрохотал служебный лифт, а этот звук нельзя было перепутать ни с каким другим.

Дэлглиш почувствовал себя усталым. Несмотря на то что в здании работало центральное отопление, его бил озноб и он ощущал знакомое недомогание, обычно предшествующее приступу невралгии. Правая сторона лица уже онемела и словно отяжелела, начались периодические острые покалывания где-то за глазным яблоком. Но его последний свидетель все еще был здесь.

Миссис Босток, старший медицинский стенограф, оказалась далеко не так терпелива, как все доктора. Она была недовольна, что ее заставили ждать, и ее гнев, как холодный ветер, ворвался в кабинет вместе с ней. Она села, не произнеся ни слова, скрестила длинные и поразительно стройные ноги и устремила на Дэлглиша свои блеклые глаза, в которых явно читалась неприязнь. Ее прическа выглядела необычно. Длинные волосы, отливающие золотом, были уложены причудливыми колечками над бледным дерзким лицом с острым носом. Длинная шея, горделивая осанка, яркие волосы и немного навыкате глаза придавали ей сходство с экзотической птицей. Дэлглишу с трудом удалось скрыть изумление, когда он увидел кисти ее рук. Они были огромными, красными и костлявыми, как у мясника, казалось, будто их кто-то неумело пришил к тонким запястьям. Они были почти уродливыми. Она не прятала рук, ее ногти были коротко подстрижены и не накрашены. Она обладала хорошей фигурой и была красиво и дорого одета. Эта женщина знает, как нужно подчеркивать достоинства и скрывать недостатки; возможно, она и живет по этому принципу, подумал Дэлглиш.

Миссис Босток рассказала, что делала с шести часов вечера, кратко и без особого неудовольствия. В последний раз она видела мисс Болем в шесть часов, когда, как обычно, принесла почту на подпись заведующей. Там было всего пять писем. По большей части корреспонденция состояла из медицинских отчетов и посланий терапевтам от психиатров, и мисс Болем, естественно, не имела к ним никакого отношения. Вся исходящая почта регистрировалась в почтовом журнале миссис Босток или мисс Придди, а потом забиралась Нейглом и опускалась в почтовый ящик до выемки писем в шесть тридцать. Мисс Болем выглядела как обычно в шесть вечера. Она надписала свои письма, и миссис Босток вернулась в общий кабинет, передала их вместе с врачебной корреспонденцией мисс Придди и ушла наверх, чтобы сделать запись материалов доктора Этриджа в последний час рабочего дня. Это было нечто само собой разумеющееся – в пятницу вечером она посвящала один час доктору Этриджу, помогая ему в работе над научным проектом.

Почти все это время, за исключением пары моментов, она была вместе с главным врачом. Примерно в семь часов позвонила старшая сестра и сообщила о смерти мисс Болем. Покинув кабинет, она и доктор Этридж встретили мисс Саксон, которая собиралась уходить. Она спустилась в подвал вместе с главным врачом. Миссис Босток по просьбе доктора Этриджа отправилась к парадному входу, желая удостовериться, что Калли строго следует полученным указаниям и никого не выпускает из здания. Она оставалась с Калли, до тех пор пока не вернулась группа из подвала и все они, за исключением двух дежурных, собрались в приемной в ожидании приезда полиции.

– Вы сказали, что почти все время начиная с шести часов находились рядом с доктором Этриджем. Чем вы занимались?

– Работали, естественно. – Миссис Босток удалось дать Дэлглишу понять, что, по ее мнению, вопрос был и глупым, и несколько пошлым. – Доктор Этридж проводит исследование по лечению женщин-близнецов, больных шизофренией, методом психоанализа. Как я уже упоминала, мы давно договорились, что я буду помогать ему в течение часа вечером в пятницу. Этого совсем недостаточно при его объемах работы, но мисс Болем решила, что этот проект, строго говоря, не имеет отношения к клинике и что доктор Этридж должен заниматься им у себя в кабинете, привлекая личного секретаря. Разумеется, это невозможно. Все материалы, включая пленки, находятся здесь. У меня широкий круг обязанностей. Какую-то часть времени я занимаюсь записями на пленку. Иногда работаю в маленьком кабинете, печатая текст с пленки. Иногда проверяю что-нибудь в справочных изданиях из служебной библиотеки.

– А что вы делали этим вечером?

– Вела запись на пленку в течение тридцати минут. Потом пошла в соседний кабинет и напечатала текст, записанный на эту пленку. Доктор Этридж позвонил и позвал меня к себе примерно без десяти семь. Мы работали вместе, когда зазвонил телефон.

– Из чего можно сделать вывод, что вы с доктором Этриджем занимались записью материалов до шести часов тридцати пяти минут.

– Полагаю, да.

– И все это время вы находились в одном помещении.

– Думаю, доктор Этридж вышел на минуту или около того, чтобы свериться со справочником.

– А откуда у вас эта неуверенность, миссис Босток? Он либо выходил, либо нет.

– Вы, безусловно, правы, суперинтендант. Как вы говорите, он либо выходил, либо нет. Но не было никакой причины, по которой я должна была это запомнить. Вечер ничем не отличался от других. Мне кажется, он действительно выходил и быстро вернулся, но точно не помню. Полагаю, здесь вам сможет помочь он сам.

Дэлглиш сменил тактику. Он выдержал паузу длиной в целых полминуты, а потом тихо спросил:

– Вы любили мисс Болем, миссис Босток?

Этот вопрос его собеседнице не понравился. Под патиной ее макияжа Дэлглиш различил красные пятна, поползшие по шее от злости или волнения.

– Ее не так-то легко было любить. Я пыталась оставаться терпимой и поддерживать ее.

– Говоря слово «поддерживать», вы, несомненно, имеете в виду, что пытались скорее сгладить, чем обострить ее проблемы в отношениях с медперсоналом и воздерживались от открытой критики ее работы в качестве администратора?

Нотка сарказма в его голосе разбудила дремлющую в миссис Босток враждебность, как и было задумано. Под маской высокомерной и независимой женщины скрывалась неуверенная школьница. Он знал, что достаточно одного намека на подозрение – и она начнет защищаться. Дэлглиш вызывал у нее антипатию, но ей была невыносима сама мысль о том, что ее могут недооценивать или игнорировать.

– На самом деле мисс Болем не очень подходила на административную должность в психиатрической клинике. Она не проявляла никакого интереса и не участвовала в том, что мы пытаемся здесь делать.

– И к чему же она была столь безучастна?

– Ну, например, она не любила невротиков.

«Как и я, Господи помоги, – подумал Дэлглиш. – Как и я».

Но он ничего не сказал, и миссис Босток продолжила:

– Еще с ней было трудно договориться об оплате транспортных расходов некоторых пациентов. Это положено только тем, кто находится на попечении Государственной службы помощи, но мы помогаем и другим больным, которых курирует Фонд помощи бедным. Есть одна девушка, очень умная, которая приезжает сюда дважды в неделю из графства Суррей, чтобы поработать в отделении творческой терапии. Мисс Болем считала, что ей нужно найти лечебницу поближе к дому или вообще не лечиться. В общем, она всегда ясно давала понять, что, по ее мнению, пациента надо быстрее выписывать, чтобы он мог заняться делом, как она выражалась.

– Но она не высказывала подобных мыслей пациентам.

– Нет! Она всегда следила за тем, что говорит. Но я видела, что особо впечатлительные больные становятся в ее обществе беспокойными. К тому же она крайне неодобрительно относилась к интенсивной психотерапии. Это ведь требует много времени. Как и должно быть. А мисс Болем скорее судила о профессионализме психиатра по количеству пациентов, которых он принимал за прием. Но это не так важно, как ее отношение к пациентам. Разумеется, подобное поведение имело определенные причины. Ее мать была больна и много лет лечилась у психоаналитиков, прежде чем умерла. Насколько я знаю, она покончила с собой. Мисс Болем явно приходилось нелегко. Но похоже, она выплескивала злость на пациентов клиники. Она подсознательно боялась, что у нее самой может начаться невроз. Это было совершенно очевидно.

Дэлглиш подумал, что не вправе высказывать комментарии по поводу этих предположений. Он был готов поверить в то, что в них было зерно истины, но не в то, что миссис Босток все это выдумала. Возможно, мисс Болем и раздражала психиатров отсутствием интереса к их работе, но в этом по крайней мере у нее были сторонники.

– Вы знаете, кто лечил мисс Болем? – спросил он.

Миссис Босток вытянула изящные ноги и устроилась на стуле еще удобнее, прежде чем соизволила ответить:

– Вообще-то знаю. Но я не думаю, что это может иметь хоть какое-то отношение к нашему разговору.

– Может быть, предоставите мне решать, что имеет к нему отношение, а что – нет? Я все равно смогу это выяснить. Если вы не знаете или не уверены, то так и скажите – это сэкономит время нам обоим.

– Ее лечил доктор Этридж.

– А кого, по вашему мнению, теперь назначат на должность мисс Болем?

– В качестве заведующего административно-хозяйственной частью? Честно говоря, – хладнокровно заявила миссис Босток, – я и понятия не имею.

Основная работа, предстоявшая на этот вечер, для Дэлглиша с Мартином уже была закончена. Тело убитой унесли, а архив опечатали. Всех сотрудников опросили, и большинство уже разошлись по домам. Доктор Этридж покинул клинику последним из врачей и еще долго взволнованно расхаживал вокруг Дэлглиша, пока тот не отпустил его. Мистер Лодер и Питер Нейгл оставались в холле, где дежурили два полицейских в форме. Секретарь комитета с тихой решимостью заявил, что предпочитает находиться в зоне досягаемости, пока полиция находится здесь. А Нейгл не мог уйти, не заперев парадную дверь и не сдав ключ.

Дэлглиш и Мартин в последний раз обошли здание вместе. Наблюдая за ними, случайный свидетель мог бы сделать неправильный вывод о том, что Мартин являет собой полную противоположность более молодому и успешному шефу. Но все, кто работал в Скотленд-Ярде и знал их обоих, думали иначе. Внешне Дэлглиш и Мартин, конечно, сильно отличались. Сержант был крупным широкоплечим мужчиной ростом около шести футов, его открытое лицо покрывал румянец, и он больше походил на неуклюжего преуспевающего фермера, чем на детектива. Худощавый Дэлглиш рядом с сержантом казался еще выше, его волосы были темными, а движения – легкими. Ни один человек, наблюдающий за тем, как Дэлглиш ведет расследование, не мог не отметить его ум и проницательность.

Мартин был на десять лет старше шефа и вряд ли мог надеяться на дальнейшее продвижение по службе. Однако он обладал рядом качеств, которые превращали его в превосходного детектива. Он никогда не терзался сомнениями по поводу моральной стороны собственных помыслов и действий. Понятия добродетели и порока были для него диаметрально противоположны, как два полюса. Ни разу в жизни не забредал он в ту сумеречную даль, где грани добра и зла причудливо пересекаются. Сержант отличался твердой решимостью и бесконечным терпением. Он был добр, но не опускался до слезливой сентиментальности, он был внимателен к частностям, но не терял из виду целое. Судя по званию, его нельзя было счесть выдающимся следователем, но если он и не обладал изощренным умом, то в равной степени был лишен и глупости. По большей части работа полицейского сводится к скучной, монотонной, тщательной проверке деталей. Многие убийства, по сути, представляют собой жалкие низменные преступления, на которые людей толкают невежество и отчаяние. Задачей Мартина было помогать в их раскрытии, именно это он и делал, терпеливо и беспристрастно. Столкнувшись с убийством в клинике Стина, где явно действовал умный и бесстрастный преступник, сержант нисколько не сомневался: методичная работа и внимание к деталям помогут раскрыть это злодеяние, как помогли раскрыть и другие. А убийца, будь он умен или глуп, погрязший в грехах или повинующийся импульсу, должен быть пойман. Мартин шел, как обычно, отставая на шаг или два от Дэлглиша, и почти все время молчал.

Они обходили здание в последний раз за тот вечер, начав с четвертого этажа. Здесь большие помещения были разделены перегородками, чтобы обеспечить место для социальных работников, психологов и терапевтов, тут же находились и два больших кабинета, где царствовали психиатры. В передней части здания была еще одна очень милая комната, которую не коснулись перепланировки; она была обставлена мягкими креслами и маленькими столиками. Очевидно, это тут собирались дискуссионные группы по проблемам семьи, участники которых могли наслаждаться красивым видом из окна, выходящего на площадь, в перерывах между анализом своей бытовой и сексуальной несовместимости. Дэлглиш вполне мог понять недовольство отсутствующей миссис Баумгартен. Комната идеально подходила для отделения творческой терапии.

Более важные кабинеты располагались этажом ниже и не подвергались почти никаким изменениям и переделкам, здесь царила атмосфера элегантности и спокойствия. Картина Модильяни была не совсем к месту в зале заседаний, но не очень резала глаз. Располагавшуюся по соседству небольшую библиотеку медицинской литературы с антикварными книжными шкафами, на каждом из которых красовалось имя дарителя, можно было принять за собрание какого-нибудь достопочтенного джентльмена восемнадцатого века, если не присматриваться к названиям книг. Низкие вазы с цветами на шкафах и несколько кресел неплохо смотрелись, хотя было заметно, что их принесли сюда из полудюжины разных домов.

На этом этаже также располагался кабинет главного врача, и это было самое изысканное помещение в клинике. У дальней стены стояла кушетка для приема пациентов, такая же, как в кабинетах других психиатров, – низкая односпальная тахта, обитая ситцем, с красным одеялом, сложенным в ногах, и подушкой в изголовье. Остальные предметы мебели явно предоставил не комитет по управлению лечебными учреждениями. Рабочий стол восемнадцатого века не был завален всякой ерундой вроде картонных календарей или стандартных ежедневников, на нем находилась лишь книга для записей в кожаном переплете, серебряная чернильница и лоток для бумаг. Тут стояли два кожаных кресла и угловой шкаф-буфет красного дерева. Создавалось впечатление, что главный врач собирал старинные гравюры и особенно увлекался техникой меццо-тинто и эстампами восемнадцатого века. Дэлглиш изучил коллекцию работ Джеймса Макарделла[14] и Валентина Грина[15], расположенных по обе стороны каминной полки, и обратил внимание на то, что пациенты доктора Этриджа раскрывали тайны своего бессознательного, сидя под парой утонченных литографий Халлмандела[16]. Он подумал, что неизвестный, обокравший клинику, возможно, и был джентльменом, если верить Калли, но в искусстве он точно не разбирался. Не было ничего удивительного в том, что второсортный воришка предпочел пятнадцать фунтов наличными двум творениям Халлмандела. Эта комната, несомненно, радовала глаз и свидетельствовала о том, что ее хозяин был человеком со вкусом и обладал средствами для проявления своего вкуса. Это была комната человека, который не видит причин для того, чтобы его профессиональная жизнь протекала в менее приятном окружении, чем его досуг. И тем не менее не все тут было идеально. Чего-то все же не хватало. Изящество казалось немного искусственным, хороший вкус – немного претенциозным. Дэлглиш почувствовал, что пациенту, возможно, было бы лучше в теплой, безыскусной, непропорциональной клетушке наверху, где Фредерика Саксон работала в изобилии бумаг, растений в горшках и принадлежностей для заваривания чая. Несмотря на гравюры, комната не отражала особенностей характера владельца. И это было на него похоже. Дэлглиш вспомнил о недавней конференции по проблемам психического здоровья и соответствующим теориям, где выступал доктор Этридж. Тогда его речь показалась Дэлглишу образцом глубокой мудрости; но впоследствии он с трудом мог вспомнить хоть одно из его высказываний.

Дэлглиш с Мартином спустились на первый этаж и увидели, как секретарь группы и Нейгл, вполголоса разговаривавшие с констеблями, тут же посмотрели в их сторону, хотя и не попытались к ним присоединиться. Четыре человека, томящиеся в ожидании, уныло стояли рядом, как плакальщики после похорон, озадаченные и сбитые с толку, поглощенные той пустотой, что обычно следует за печалью. Когда они разговаривали, их голоса, казалось, тонули в тишине коридора.

Планировка первого этажа была чрезвычайно проста. Сразу же за парадной дверью слева от входа располагалась стеклянная стойка дежурных. Дэлглиш еще раз обратил внимание на то, что оттуда открывался вид на весь коридор, включая большую извилистую лестницу в его конце. И тем не менее наблюдения Калли в течение минувшего вечера имели удивительно избирательный характер. Он утверждал, что видел и отметил в журнале всех, кто появился в клинике или покинул ее после пяти вечера, однако многие приходы и уходы остались не замеченными им. Он обратил внимание на то, как миссис Шортхаус вышла от мисс Болем и отправилась в общий кабинет, но не видел, как заведующая административно-хозяйственной частью прошла по коридору по направлению к лестнице. Калли заметил, как доктор Бейгли выходил из гардеробной для медперсонала, но не видел, как он туда заходил. И все же большая часть передвижений пациентов и их родственников не укрылась от его взгляда, и он мог рассказать, что делала миссис Босток. Калли был уверен: доктор Этридж, мисс Саксон и мисс Кеттл не проходили по коридору после шести вечера. А если и проходили, то он этого не видел. Дэлглиш доверял бы показаниям Калли намного больше, если бы не было очевидно – этот жалкий маленький человечек был охвачен страхом. Когда они только приехали в клинику, он казался лишь удрученным и немного угрюмым. К тому времени, когда ему позволили уйти домой, он уже испытывал ужас. На каком-то этапе расследования, подумал Дэлглиш, придется выяснить, каковы были причины столь резкой перемены.

За стойкой дежурных располагался общий кабинет, окна которого выходили на площадь. Часть его была отделена перегородкой, за ней хранилась текущая медицинская документация. Рядом с общим кабинетом находился кабинет мисс Болем и, кроме того, отделение ЭШТ с процедурной, служебное помещение медсестер, а также мужская и женская комнаты отдыха. От гардеробной, туалетов для вспомогательного персонала и кладовки уборщицы все кабинеты ЭШТ отделялись коридором. В конце коридора была обычно запертая боковая дверь, которую почти никто не использовал, за исключением сотрудников, что задерживались допоздна и не желали утруждать Нейгла, заставляя его возиться с еще более сложными замками, засовами и цепями парадного входа.

В другом конце основного коридора располагались два кабинета, а также приемная для пациентов и туалеты. Помещение, прилегавшее к фасаду здания, было разделено пополам, и там разместились два просторных кабинета психотерапии, которые отсекались от приемной небольшим проходом. Таким образом, доктор Штайнер мог перемещаться из одного кабинета в другой, не попадая в поле зрения Калли. Но едва ли он мог пройти по коридору к лестнице, ведущей в подвал, без риска попасться кому-нибудь на глаза. Видел ли его кто-нибудь? Что скрывал Калли и почему?

Дэлглиш и Мартин проверили все полуподвальные помещения в последний раз за этот вечер. В конце коридора находилась дверь, которая вела на лестницу, выходившую из подвала на улицу. Доктор Этридж сказал, что дверь была заперта на засов, когда они с доктором Штайнером проверяли ее, после того как нашли тело. Дверь все еще была заперта. Ее обследовали, но единственные отчетливые отпечатки пальцев принадлежали Питеру Нейглу. Нейгл подтвердил, что, возможно, был последним, кто прикасался к засову, так как всегда проверял, надежно ли закрыта дверь, прежде чем запереть здание на ночь. Как он, так и другие сотрудники крайне редко использовали этот полуподвальный выход. Эту дверь, как правило, открывали только тогда, когда в клинику доставляли уголь или тяжелые грузы. Дэлглиш резко отодвинул засов. За дверью его взгляду открылась короткая железная лестница, ведущая к забору позади здания. Здесь дверь из кованого железа также была заперта на засов и еще оборудована замком и цепью. Но незваному гостю не составило бы труда проникнуть на территорию близ полуподвала прежде всего потому, что конюшни позади клиники плохо освещались и там никто не жил. В саму клинику попасть было бы не так легко. Все окна на полуподвальном этаже, за исключением маленького окошка туалетной комнаты, были зарешечены. И вор, обокравший клинику, сбежал именно через это окно.

Дэлглиш снова запер дверь, и они отправились в комнату отдыха дежурных, которая занимала достаточно большую площадь в задней части здания. Ничего не изменилось, с тех пор как они были здесь в первый раз. Две вешалки для одежды стояли у стены. Центр комнаты занимал массивный квадратный стол. В углу стояла маленькая старомодная газовая плитка и рядом с ней посудный шкаф, где хранились чашки, блюдца, жестяные банки с чаем, сахар и печенье. Два ветхих кресла, обитых кожей, придвинули к плитке, расположив их по обе ее стороны. Слева от двери находилась доска для хранения ключей: крючки были пронумерованы, но не подписаны. Раньше на этой доске среди других ключей висел и ключ к двери архива на полуподвальном этаже. Теперь этот ключ был в распоряжении полицейских.

Большой полосатый кот свернулся в корзине близ выключенной плитки. Когда зажгли свет, он заворочался и, подняв тяжелую, испещренную полосами голову, устремил на непрошеных гостей пустой и невыразительный взгляд огромных желтых глаз. Дэлглиш присел на колени около корзины и погладил его по голове. Кот сначала задрожал, а потом замер под его прикосновениями. Вдруг он перевернулся на спину, вытянул лапы, напряженные и твердые, как палки, и подставил под руку Дэлглиша живот, покрытый пушистой и мягкой шерстью. Детектив стал почесывать его, в то время как Мартин, предпочитавший собак, терпеливо наблюдал за происходящим. Дэлглиш сказал:

– Я слышал о нем от миссис Шортхаус. Это Тигра, кот мисс Болем.

– Из ваших слов можно заключить, что в детстве мисс Болем читала Милна. Коты – ночные животные. Почему его не выпускают ночью?

– И об этом я тоже слышал. Мисс Болем думала, он будет ловить мышей, если запереть его в здании. Во время обеденного перерыва Нейгл уходил куда-нибудь перекусить сандвичем с пивом, а Калли оставался здесь, и мисс Болем всегда ругала его за то, что он разбрасывал повсюду крошки. Кота запирают тут каждую ночь и выпускают днем. У него есть миска для еды и жестяная банка-туалет.

– Это я вижу. Там еще и угольки из котельной лежат.

– Жаль, он не может говорить, сэр. Он пробыл здесь большую часть вечера, ожидая, пока его покормят. Вероятно, кот находился здесь, когда убийца пришел за ключом от архива.

– И за стамеской. О да, Тигра точно все это видел. Но с чего вы взяли, что он рассказал бы нам правду?

Сержант Мартин не ответил. Любители котов и сами, конечно, во многом походят на них. В своем ребячестве, например. С неожиданной словоохотливостью Мартин заговорил:

– Мисс Болем кастрировала его, оплатив операцию. Миссис Шортхаус сообщила П.С. Холлидею, что доктор Штайнер очень из-за этого расстроился. Кажется, он любит котов. Они даже поругались с мисс Болем. Доктор Штайнер сказал миссис Босток, что мисс Болем кастрировала бы всех особей мужского пола в клинике, дай ей волю. Полагаю, он выразился достаточно грубо. Конечно, это не должно было дойти до ушей мисс Болем, но миссис Босток позаботилась о том, чтобы дошло.

– Да, – коротко ответил Дэлглиш. – Именно так она бы и поступила.

Они продолжили осмотр.

Очередную комнату нельзя было назвать неуютной. Здесь пахло едой, кожей и, судя по ощущениям, газом. На стенах висели картины и фотографии, которые, видимо, нашли приют у дежурных, когда их предыдущие владельцы уже устали на них смотреть. На одной был изображен основатель клиники в окружении пяти сыновей, что казалось весьма логичным. Это была выцветшая фотография цвета сепии в золоченой раме, которая, подумалось Дэлглишу, намного больше говорила о характере старого Хаймана, чем выполненный в традиционном стиле портрет, висевший наверху в коридоре.

На маленьком столике у задней стены стоял ящик с инструментами Нейгла. Дэлглиш поднял крышку. Каждый из инструментов, за которым следили с величайшим тщанием, лежал на специально отведенном месте. Не хватало лишь одного, и он вряд ли уже когда-нибудь вернется и займет свое место в ящике Нейгла.

– Убийца мог войти через ту заднюю дверь, если оставил ее открытой, – сказал Мартин, озвучив мысль Дэлглиша.

– Конечно. Я готов поддаться извращенному желанию заподозрить одного человека, который, очевидно, даже не находился в здании, когда совершалось убийство. Хотя вряд ли можно сомневаться в том, что Нейгл находился с мисс Придди в общем кабинете, когда миссис Шортхаус покинула мисс Болем. Калли это подтвердил. А мисс Придди утверждает, что не выходила из общего кабинета, за исключением того раза, когда выбежала на минутку, чтобы принести документ из другой комнаты. А кстати, что вы думаете о миссис Шортхаус?

– Я думаю, она говорит правду, сэр. Нельзя сказать, что она ни капли не приврала, когда ей этого хотелось. Она из тех людей, которые любят, когда вокруг что-то происходит, и не прочь подтолкнуть события к развитию в определенном направлении. Но у нее было о чем нам рассказать.

– Действительно было, – согласился Дэлглиш. – Нет никаких причин сомневаться, что мисс Болем спустилась в подвал по звонку. Это позволяет установить приблизительное время смерти и сходится с мнением судмедэксперта, но мы узнаем обо всем больше, когда получим результаты вскрытия. Конечно, есть вероятность, что звонок не был запланированным. Может, кто-то позвонил мисс Болем из подвала, поговорил с ней где-нибудь здесь внизу, а потом оставил ее, удалившись в свою комнату, а теперь боится признаться в том, что звонил. Такое возможно, но, думаю, вряд ли все случилось именно так.

– Если звонок не был ожидаемым, то мог звонить кто-то, просивший ее спуститься и посмотреть, какой беспорядок устроили в архиве. Эти документы точно разбросали до убийства. Некоторые бумаги оказались под телом. У меня создалось впечатление, что мисс Болем ударили, когда она согнулась, чтобы их подобрать.

– И у меня создалось такое впечатление, – произнес Дэлглиш. – Ну ладно, продолжим.

Они миновали дверь служебного лифта, не проронив ни слова, и прошли в полуподвальный лечебный кабинет, примыкавший к фасаду здания. Здесь сестра Болем сидела с пациенткой, когда начинался вечер. Дэлглиш зажег свет. Тяжелые занавески были открыты, но окна закрывала тонкая сеть, служившая, очевидно, для того, чтобы обеспечить хоть какую-то защиту от посторонних глаз днем. Комната была обставлена просто. В углу стояла низкая кушетка, в изножье которой располагалась больничная ширма, а в изголовье – маленькое кресло. У передней стены находился маленький столик и стул, которыми, судя по всему, пользовалась медсестра. На столике лежала пачка отчетных форм для медсестер и чистые листы для медкарт. Левую стену скрывали шкафы, где хранилось чистое белье. Наблюдались некоторые попытки звукоизолировать четвертую стену. Ее обшили специальными панелями, а дверь, крепкая и тяжелая, была завешена тяжелой шторой. Дэлглиш сказал:

– Если пациентка шумела, то вряд ли сестра Болем могла слышать, что происходило в коридоре. Вы не могли бы пройти по нему, Мартин, и позвонить по телефону, который находится прямо рядом с дверью в архив?

Мартин закрыл за собой дверь, и Дэлглиш остался в гнетущей тишине один. Он обладал острым слухом, и тяжелая поступь Мартина была ему слышна. Адам засомневался: смог бы он ее услышать, если бы шумел пациент? Он не различил ни слабый звонок, который раздался, когда Мартин поднял трубку, ни жужжание телефонного диска. Через несколько секунд он вновь услышал шаги, и в комнату вошел Мартин. Сержант сказал:

– Там есть карточка с внутренними номерами, и я набрал 004. Это комната мисс Болем. Забавно, как зловеще звучит звонок телефона, когда некому снять трубку. Но потом трубку кто-то снял. Я даже испугался когда гудки прекратились. Естественно, это оказался мистер Лодер. Он явно немного удивился. Я сказал ему, что мы скоро уйдем.

– Так и будет. А я, между прочим, вас не слышал. Но сестра Болем все же уловила, как кричала юная Придди. По крайней мере так она говорит.

– Тем не менее она не поспешила броситься на помощь, не правда ли, сэр? Более того, она, очевидно, слышала, как доктора и старшая сестра спустились сюда.

– Разумное предположение. За дверью шумели четыре человека. Разумеется, можно заподозрить ее в первую очередь. Она могла позвонить кузине из этой комнаты и сказать, например, что кто-то устроил страшный беспорядок в архиве. Ее пациентка была не в том состоянии, чтобы что-либо понять или услышать. Я видел ее с доктором Бейгли, и было совершенно ясно: она никому не может обеспечить алиби. Сестра Болем могла уйти из кабинета и подождать кузину в архиве, не подвергаясь большой опасности. У нее была отличная возможность совершить убийство, она обладает необходимыми знаниями, и у нее есть очевидный мотив. Если именно сестра Болем убийца, то, вероятно, преступление никак не связано с телефонным звонком погибшей Лодеру. Нам придется выяснить, что такое необычное, по мнению Болем, здесь происходило, но это совсем не обязательно должно иметь отношение к ее смерти. Если сестра Болем знала о приезде секретаря комитета, она могла решиться на убийство именно в тот момент, намереваясь замаскировать настоящий мотив.

– Мне не показалось, будто она достаточно умна для того, чтобы строить планы такого рода, сэр.

– Мне не показалось, будто она похожа на убийцу, Мартин, но в нашей практике были и такие, кто походил на него еще меньше. Если сестра Болем невиновна, то ее присутствие здесь оказалось чрезвычайно удобным для убийцы, ведь она была, по сути, одна. А потом еще эти резиновые перчатки. Разумеется, сестра Болем тут же нашла объяснение тому, как они оказались у нее в фартуке. Но факт остается фактом: мы не нашли никаких отпечатков ни на орудиях убийства, ни на ключе от двери, ни даже старых следов. Кто-то сначала их вытер, а потом действовал исключительно в перчатках. А что может быть лучше тонких хирургических перчаток? Вонзить эту стамеску в тело – почти хирургическая операция.

– Если бы сестра Болем додумалась использовать перчатки, она бы додумалась и до того, чтобы потом их уничтожить. В котельной горел огонь. А как насчет холщового фартука, пропавшего из отделения творческой терапии? Если убийца надел фартук, чтобы не выпачкаться, а потом избавился от него в котельной, то было бы глупо зацикливаться на перчатках.

– Настолько глупо, что мы, вероятно, должны прийти к выводу: ни один здравомыслящий человек не мог сделать подобное. Как бы там ни было, я не уверен насчет этого фартука. Один из фартуков действительно исчез, и, возможно, убийца его надевал. Но это было чистое убийство, и так оно и было задумано. В любом случае завтра мы все узнаем, когда котел остынет и его можно будет почистить. У таких фартуков в шлейках на плечах есть металлические клепки, и, если повезет, мы сможем их найти.

Они закрыли за собой дверь кабинета и поднялись наверх. Дэлглиш начал ощущать усталость, а колющая боль в районе глаза мучила его почти постоянно. Неделя выдалась нелегкая, а прием с подачей хереса, который обещал стать спокойным и приятным завершением тяжелого дня, оказался беспокойным преддверием еще более тяжелой ночи. Адам на мгновение задался вопросом, где и с кем ужинала Дебора Рискоу. Ему казалось теперь, что их встреча произошла в каком-то ином мире. Вероятно, из-за усталости у него не было и малой толики той уверенности, с которой он обычно приступал к новому делу. Дэлглиш даже сомневался в том, что вообще сумеет раскрыть это преступление. И еще его раздражало периодически охватывавшее его смутное ощущение неясности и беспокойства.

Он впервые усомнился в собственном таланте следователя. А внутренний голос подсказывал: на сей раз ему противостоит интеллект, который ни в чем не уступает его собственному. Дэлглиш никак не думал, что сестра Болем обладает таким интеллектом.

Секретарь комитета и Нейгл все еще ждали в коридоре. Дэлглиш передал им ключи от клиники и получил обещание, что дополнительный комплект из головного офиса будет доставлен в полицию уже на следующий день. Адам с сержантом Мартином и еще двумя констеблями подождали, пока Нейгл проверил, выключен ли свет во всем здании. Вскоре клиника погрузилась во тьму и шестеро мужчин ступили в туманный холод октябрьской ночи и отправились каждый по своим делам.

Глава 4

Доктор Бейгли знал, что правила хорошего тона требуют от него предложить мисс Кеттл подвезти ее домой. Она жила в Ричмонде, и ее дом находился как раз на пути в его деревню в Суррее. Обычно доктору удавалось избегать общества мисс Кеттл по дороге домой: ее график работы в клинике был столь непостоянен, что они редко уходили в одно время, и, как правило, он мог уехать, не испытывая никаких угрызений совести. Ему нравилось сидеть за рулем. И даже самые неприятные моменты, когда приходилось пробираться по городу в час пик, были мизерной платой за удовольствие прокатиться по прямому шоссе длиной в пару миль, которое он проезжал по дороге домой, наслаждаясь мощью автомобиля, словно слившись с ним, а все дневные стрессы и заботы уносились прочь вместе с поющим ветром. У него была привычка останавливаться прямо перед Столлингом в тихом пабе, чтобы выпить пинту пива. Он никогда не пил ни больше, ни меньше. Этот ночной ритуал, формальное отделение дня от ночи, стал необходим ему с тех пор, как он потерял Фредерику. Ночь не приносила облегчения и не снимала напряжение, возникающее при борьбе с неврозом. Доктор Бейгли теперь постепенно привыкал к жизни, когда самые высокие требования к его терпению и профессионализму предъявлялись в его собственном доме. Но было хорошо сидеть в одиночестве и умиротворении, с упоением прислушиваясь к краткой интерлюдии, что связывала два разных, но, по сути, очень похожих мира.

Сначала он поехал медленно, так как было известно, что большая скорость мисс Кеттл не по душе. Она сидела подле него в плотном тяжелом твидовом пальто, в нелепой вязаной шапочке, прикрывавшей коротко подстриженные седые волосы. Как многие профессиональные социальные работники, она не обладала способностью мгновенно понимать людей, что незаслуженно снискало ей репутацию особы черствой и равнодушной. Конечно, дело обстояло по-другому с теми, кто был ее клиентом, – о, как Бейгли ненавидел это слово! Когда они оказывались надежно закованы в кандалы профессиональных взаимоотношений, мисс Кеттл самоотверженно окружала их столь пристальным вниманием, что им едва ли удавалось сохранить хоть какие-то сокровенные тайны. Их понимали, хотели они того или нет, их слабости разоблачались и прощались, их усилия приветствовались и поощрялись, их грехи отпускались. За исключением ее собственных клиентов, все остальные, кто работал или бывал в клинике Стина, едва ли существовали для мисс Кеттл. Бейгли не испытывал к ней антипатии. Он давно пришел к печальному выводу, что социальная работа на ниве психиатрии особенно притягательна для тех, кто меньше всего для нее подходит. Впрочем, мисс Кеттл была лучше многих. Отчеты, которые она сдавала ему, были слишком длинными и изобиловали профессиональными жаргонизмами, но она по крайней мере хоть что-то сдавала. В клинике Стина, конечно же, были свои социальные работники, которые, обуреваемые непреодолимым желанием лечить больных, не могли успокоиться, до тех пор пока не достигали уровня внештатных психиатров, а потом переставали уделять внимание таким малоинтересным обязанностям, как написание социальных отчетов и организация реабилитационного отдыха. О нет, Бейгли не испытывал антипатии к Рут Кеттл, но сегодня вечером, если бы он мог выбирать, он предпочел бы поехать один.

Она молчала, пока они не добрались до Найтсбриджа, а потом ее высокий хрипловатый голос пронзил тишину, словно флейта:

– Такое запутанное убийство, вы не находите? И в столь странное время… Что вы думаете о суперинтенданте?

– Он знает свое дело, я полагаю, – ответил доктор Бейгли. – У меня сложилось о нем несколько противоречивое впечатление, вероятно, потому, что у меня нет алиби. Я находился один в гардеробной для медперсонала, когда предположительно скончалась мисс Болем.

Доктор осознавал, что втайне надеялся на некое ободрение и ждал громких заверений с ее стороны в том, что никто, естественно, и не думал его подозревать. Презирая себя, он поспешно добавил:

– Досадно, конечно, но это совсем не важно. Думаю, он быстро разберется с этим делом.

– Вы так считаете? Интересно. Мне показалось, суперинтендант несколько озадачен происходящим. Я большую часть вечера провела одна в своем кабинете, так что, вероятно, у меня тоже нет алиби. Но я и не знаю, когда предположительно умерла мисс Болем.

– Вероятно, около шести двадцати, – кратко сказал Бейгли.

– Действительно? Тогда я почти уверена, что у меня нет алиби, – произнесла мисс Кеттл с глубочайшим удовлетворением. Через минуту она добавила: – Теперь я смогу организовать отдых на природе для Уоррикеров из свободных средств. Мисс Болем всегда было трудно уговорить потратить деньги на пациентов. Доктор Штайнер и я считаем, что если Уоррикеры проведут две недели в каком-нибудь тихом и милом деревенском отеле, они, возможно, сумеют разобраться в своих отношениях. Это может спасти их брак.

Доктор Бейгли едва не поддался искушению высказать мнение, что брак Уоррикеров уже столько лет находится под угрозой, что его спасение или нечто прямо противоположное этому вряд ли удастся осуществить за две недели, каким бы милым ни оказался отель. Поддержание разваливающегося брака было основным занятием Уоррикеров, от которого они едва ли были готовы отказаться без боя. Бейгли поинтересовался:

– А разве мистер Уоррикер не работает?

– Конечно, работает, – ответила мисс Кеттл, как будто сей факт не имел никакого отношения к тому, что ее подопечный мог отдохнуть и за собственный счет. – Но боюсь, его жена не умеет распоряжаться деньгами, хотя и очень старается. На самом деле они не смогут позволить себе куда-нибудь съездить, если клиника им не поможет. Мисс Болем не проявляла к ним особого сочувствия, как ни печально это констатировать. И потом было еще кое-что. Она назначала ко мне на прием пациентов без предупреждения. Так случилось и сегодня. Когда я просмотрела свой график прямо перед уходом, то обнаружила, что ко мне на десять в понедельник записан новый пациент. Разумеется, его фамилию внесла миссис Босток, но добавила при этом: «По указанию мисс Болем». Миссис Босток сама никогда не сделала бы ничего подобного. Она очень приятный человек и хороший секретарь.

Доктор Бейгли подумал, что миссис Босток амбициозная интриганка, но решил не произносить это вслух. Он лишь спросил, как прошел разговор мисс Кеттл с Дэлглишем.

– Боюсь, я мало чем могла ему помочь. Но он заинтересовался историей с лифтом.

– А что произошло с лифтом, мисс Кеттл?

– Кто-то пользовался им сегодня вечером. Вы же знаете, как он скрипит, когда кто-то на нем едет, а потом с грохотом опускается вниз, когда добирается до третьего этажа. И я слышала, как он стукнул. Разумеется, я точно не помню когда, да и в тот момент это казалось не важным. Но я уверена, это произошло в самом начале вечера. Думаю, около шести тридцати.

– Ведь Дэлглиш не может всерьез считать, что кто-то воспользовался лифтом, желая спуститься в подвал. Он, конечно, достаточно большой, но для этого понадобились бы усилия двух человек.

– Да, действительно. Никто не мог подняться в нем самостоятельно. Получается, не обошлось без сообщника. – Мисс Кеттл произнесла это слово заговорщическим тоном, словно оно имело отношение к некоему жаргону, являлось неприличным и она, лишь проявив завидную отвагу, включила его в свою речь. Она продолжала: – Не могу представить, чтобы наш дорогой доктор Этридж сидел на корточках в лифте, как пухлый маленький Будда, в то время как миссис Босток тянула тросы своими сильными красными руками, а вы?

– Нет, – вежливо ответил доктор Бейгли. Описание оказалось неожиданно ярким. Чтобы сменить возникший перед глазами образ, он сказал: – Было бы интересно узнать, кто последним заходил в архив. Перед убийством то есть. Я не могу вспомнить, когда в последний раз был в этом помещении.

– Неужели не можете? Как странно! Это такая пыльная клаустрофобная комната, что я всегда помню, когда мне нужно было туда идти. Сегодня вечером я была там без четверти шесть.

Доктор Бейгли чуть не остановил машину – так он удивился.

– В пять сорок пять сегодня вечером? Но это же было всего за тридцать пять минут до предполагаемого времени смерти!

– Да, должно быть, именно так, правда? Если она умерла около шести двадцати. Суперинтендант не сказал мне об этом. Но ему было интересно узнать о том, что я была на полуподвальном этаже. Я забрала оттуда одну из старых записей по Уоррикерам. Вероятно, было пять сорок пять, когда я туда спустилась, и я там не задержалась: я точно знала, где лежит нужный мне документ.

– И в комнате все было как обычно? Записи не оказались разбросаны по полу?

– Все было в идеальном порядке. Архив, естественно, заперли, так что я взяла ключ из комнаты дежурных и снова закрыла дверь, когда закончила. Я повесила ключ обратно на доску.

– А вы кого-нибудь видели?

– Нет. Хотя я слышала вашу пациентку, которая проходит лечение ЛСД. Я еще подумала, что она очень сильно шумит. Настолько сильно, что могло показаться, будто она одна.

– Она была не одна. И никогда одна не остается. Вообще-то я сам находился с ней примерно до пяти сорока. Если бы вы проходили там на пару минут раньше, то мы бы скорее всего встретились.

– Только если бы мы оба воспользовались лестницей, ведущей в подвал, или вы пришли в архив. Но мне кажется, я никого не видела. Следователь неоднократно спрашивал меня об этом. Интересно, опытный ли он. Похоже, все случившееся сильно его озадачило, у меня возникло такое впечатление.

Больше они не говорили об убийстве, хотя доктору Бейгли казалось, что воздух в машине словно отяжелел от незаданных вопросов. Через двадцать минут он подъехал к квартире мисс Кеттл у Ричмонд-Грин и с чувством облегчения протянул руку, чтобы открыть для нее дверь. Как только она исчезла из виду, он вышел из машины и, бросив вызов промозглой сырости, открыл крышу. Следующие несколько миль превратились в сплошную золотую нить мигающих светоотражателей у гребней дороги, в поток холодного осеннего воздуха. Не доезжая до Столлинга, доктор свернул с главной дороги туда, где темный, на вид неприветливый маленький паб скрывался под сенью окружавших его вязов. Красавчики из Столлинг-Комб никогда не замечали его или просто отвергали, предпочитая модные заведения на границе зеленой зоны; их «ягуары» не припарковывались у его черных кирпичных стен. В помещении для более состоятельных посетителей было пусто, как всегда, но из-за деревянной перегородки, отделявшей его от общего зала, доносился невнятный шум голосов. Бейгли занял место у камина, который горел и зимой, и летом и который, очевидно, топили зловонными обломками старой мебели трактирщика. Это помещение не выглядело особенно уютным. Дым из трубы сдувало ветром на восток, на каменном полу не было никакого покрытия, а деревянные скамьи вдоль стен казались слишком жесткими и узкими, чтобы можно было расположиться на них с удобством. Зато пиво тут хорошее и холодное, стаканы – чистые и постоянно царит атмосфера некоего необъяснимого покоя, возникающая вследствие пустоты и уединения этого места.

Джордж принес его привычную пинту.

– Поздновато вы сегодня, доктор.

Джордж так называл Бейгли со времени его второго визита сюда. Доктор не знал и не интересовался, как Джордж выяснил, кем он работает.

– Да, – кивнул он. – Я задержался в клинике. Больше он ничего не сказал, и Джордж вернулся к барной стойке. Потом Бейгли подумал, разумно ли он поступил. Завтра сообщение об убийстве уже попадет во все газеты. Вероятно, его даже будут обсуждать в общем зале. Джордж скорее всего будет говорить так: «Доктор вел себя как всегда по пятницам. Он не сказал ничего об убийстве… Хотя выглядел расстроенным…»

Было ли подозрительным то, что он ничего не сказал? Разве для невиновного человека не было бы естественнее поговорить об убийстве, о котором он узнал? В маленькой комнатке внезапно стало невыносимо душно, покой сменился всплеском волнения и боли. Доктор должен как-то сообщить Хелен, и чем скорее она обо всем узнает, тем лучше.

Но хотя Бейгли ехал быстро, перевалило уже далеко за десять, прежде чем он добрался до дома и сквозь высокую буковую изгородь различил свет в спальне Хелен. Значит, она поднялась, не дождавшись его; это всегда было плохим знаком. Паркуя машину в гараже, Бейгли собрал волю в кулак, пытаясь подготовиться к тому, что ждало его дома. В Столлинг-Комб было очень тихо. Это был маленький частный жилой район из специально спроектированных архитекторами домов, построенных в традиционном стиле, каждый с просторным садиком. Район почти не сообщался с соседней деревней Столлинга и представлял собой настоящий оазис процветающего пригорода, жители которого, связанные узами общих предрассудков и снобистских взглядов, жили, как изгнанники, упорно блюдя законы цивилизации, среди представителей чуждой им культуры. Бейгли приобрел свой дом пятнадцать лет назад, вскоре после женитьбы. Тогда этот район ему не понравился, и прожитые годы подтвердили нелепость пренебрежения первыми впечатлениями. Но Хелен любила его, а тогда она была беременна, так что у него была еще одна причина попытаться сделать ее счастливой. Для Хелен дом, просторное здание, построенное в стиле эпохи Тюдоров, воплощал в себе множество радужных перспектив. На лужайке перед домом рос огромный дуб («самое подходящее место, где можно укрыться с коляской в жаркий день»), Хелен нравился широкий коридор («дети полюбят его, когда подрастут и начнут устраивать вечеринки») и тишина во всем районе («так спокойно для тебя, дорогой, особенно после Лондона и всех этих ужасных пациентов»).

Но беременность окончилась выкидышем, и никогда больше не возникала надежда на появление детей. Изменилось ли что-нибудь, даже если бы это было не так? Стал бы дом меньше похож на богатый музей разбитых надежд? Тихо сидя в машине и глядя на зловещий квадратик светящегося окна, доктор Бейгли подумал о том, что все несчастливые браки по своей сути похожи. Он и Хелен ничем не отличались от Уоррикеров. Они оставались вместе, потому что верили, будто так будут не столь несчастны, как порознь. Если бы напряжение и страдания, переживаемые в браке, перевесили стоимость, неудобство и болезненность юридического оформления развода, то они бы расстались. Ни один здравомыслящий человек не согласился бы до бесконечности терпеть то, что для него невыносимо. Для Бейгли существовала лишь одна веская причина для развода, имевшая первостепенное значение, – надежда жениться на Фредерике Саксон. Теперь, когда эта надежда умерла навсегда, Бейгли мог, как и прежде, сохранять брак, который, несмотря на все негативные моменты, по крайней мере создавал приятную иллюзию того, что он кому-то нужен. Неразрешимая проблема едва ли не каждого психиатра – неспособность разобраться в своих личных отношениях – угнетала Бейгли, но то, что осталось от брака – ускользающая волна нежности и жалости, – большую часть времени позволяло ему сохранять внешнее равновесие.

Он запер ворота гаража и пересек широкий газон, подойдя к парадному входу. Сад казался неухоженным. Поддерживать его в идеальном состоянии стоило дорого, а Хелен он не интересовал. В любом случае было бы лучше, если бы они продали дом и купили себе другой, поменьше. Однако Хелен и слышать не хотела о продаже. Она была счастлива в Столлинг-Комб и не желала слышать ни о каком другом месте. Местная светская жизнь, ненавязчивая и не насыщенная событиями, создавала у нее по крайней мере подобие ощущения надежности. Существование в мире коктейлей и канапе, бойкой болтовни модных, стройных и жадных женщин, сплетен о проступках иностранных служанок и помощниц по дому, работающих за кров и стол, причитаний над школьными поборами, школьными докладами, черной неблагодарностью молодежи вполне устраивало Хелен. Бейгли давно с горечью осознал, что лишь в его обществе она чувствовала себя неуютно.

Он не знал, как лучше всего преподнести жене новость о смерти мисс Болем. Хелен видела ее только раз, в ту среду в клинике, и он никогда не узнал, что они сказали друг другу. Но в ходе этой короткой встречи, ставшей своеобразным катализатором, между ними установилась некая тесная связь. Или, быть может, сложился альянс женщин, готовых выступить против него самого? Но ведь точно не по инициативе мисс Болем. Ее отношение к нему никогда не менялось. Доктор Бейгли даже мог поверить в то, что она относилась к нему лучше, чем к большинству психиатров. Однако без всякого злого умысла, без всякой мстительности, даже без особой нелюбви к нему она позвала Хелен в свой кабинет в ту самую среду и за полчаса разговора разрушила величайшее счастье, которое когда-либо было у него в жизни.

Размышления Бейгли прервала Хелен, появившаяся на верху лестницы:

– Это ты, Джеймс? – крикнула она.

Вот уже пятнадцать лет каждый вечер встречали дома его одним и тем же бессмысленным вопросом.

– Да. Прости, я опоздал. Извини, что не мог позвонить. В клинике произошло нечто ужасное, и Этридж решил, что будет лучше говорить об этом как можно меньше. Энид Болем убили.

Хелен почему-то прежде всего уцепилась за имя главного врача.

– Генри Этридж! Само собой разумеется. Он живет на Харли-стрит[17] с нормальной прислугой и имеет доход почти вдвое больше нашего. Мог бы и подумать обо мне, прежде чем задерживать тебя на работе до такого времени. Его жена не торчит одна в деревне, до тех пор пока он не соизволит прийти домой.

– Это не Генри виноват в том, что я задержался. Я же сказал: Энид Болем убили. В клинике большую часть вечера была полиция.

На этот раз она услышала. Он услышал, как судорожно Хелен глотнула воздух, увидел, как сузились ее глаза, когда она спускалась по лестнице к нему, поплотнее кутаясь в халат.

– Мисс Болем убили?

– Да, она умерла вследствие насилия.

Хелен стояла без движения, словно раздумывала, потом спокойно спросила:

– Как это произошло?

Пока Бейгли говорил, его жена молчала. Потом они некоторое время стояли, глядя друг другу в глаза. Он с некоторым смущением подумал о том, стоит ли ему подойти к ней и как-то проявить заботу или сострадание. Но к чему сострадание? Что, в конце концов, потеряла Хелен? Когда она заговорила, в ее голосе зазвенели металлические нотки:

– Никто в клинике не любил ее, правда? Никто.

– Это нелепо, Хелен! Большинству сотрудников едва ли приходилось общаться с ней, а если это и бывало, то крайне редко.

– Похоже, это внутренняя разборка, не так ли?

Доктор поморщился, услышав грубоватый жаргон, но вежливо ответил:

– На первый взгляд – да. Я не знаю, что думают в полиции.

Хелен горько рассмеялась:

– О, могу догадаться, что думают в полиции! – Она вновь замолчала, а потом вдруг спросила: – А где был ты?

– Я же сказал: в гардеробе для медперсонала.

– А Фредерика Саксон?

Теперь уже не осталось никакой надежды на проявление жалости или нежности. Было бесполезно пытаться сдерживать эмоции. И он заговорил с убийственным спокойствием:

– Она была в своем кабинете, занималась таблицами Роршарха. Если тебя это обрадует, ни у меня, ни у нее нет алиби. Но если ты надеешься приписать это убийство Фредерике или мне, тебе следовало бы иметь более изворотливый ум, чем твой. Суперинтендант не станет слушать неуравновешенную женщину, пылающую ненавистью. Он уже достаточно на таких насмотрелся. Но вообще попробуй! Может, тебе повезет! Почему бы тебе не подойти и не проверить мою одежду – нет ли на ней пятен крови?

Бейгли резко вытянул руки по направлению к Хелен, содрогаясь от злости всем телом. Испуганная, она бросила на него короткий взгляд, затем повернулась и, спотыкаясь, начала подниматься по ступенькам, путаясь в полах халата и рыдая, как ребенок. Он смотрел ей вслед, ощущая холод от усталости, голода и отвращения к самому себе. Он должен пойти к ней. Все как-то надо уладить. Но не сейчас, не сразу. Сначала он должен найти себе выпить. Бейгли на мгновение облокотился о перила и произнес с бесконечной усталостью:

– О Фредерика, дорогая Фредерика… Зачем ты это сделала? Зачем? Зачем?

Старшая сестра Эмброуз жила с подругой, тоже медсестрой, которая училась вместе с ней тридцать пять лет назад и недавно вышла на пенсию. Они вдвоем купили дом в Гайден-Парке, где и жили последние двадцать лет на свой совместный доход в спокойствии и согласии. Ни одна из них никогда не была замужем, и ни одна не жалела об этом. Раньше им иногда хотелось иметь детей, но, наблюдая за семейной жизнью родственников, они пришли к выводу, что институт брака, несмотря на всеобщее убеждение в обратном, создан для того, чтобы улучшать жизнь мужчин за счет женщин, и даже материнство отнюдь не означало безусловного, ничем не омрачаемого счастья. Вероятно, этот вывод так никогда и не подтвердился на практике, потому что ни одной из подруг никто так и не сделал предложения. Как любой сотрудник психиатрической клиники, старшая сестра Эмброуз знала об опасности подавления сексуальных желаний, но ей никогда не приходило в голову, что это может иметь отношение к ней самой, и в самом деле трудно было представить себе человека менее подавленного. Возможно, она и назвала бы теории большинства психиатров опасным для людей бредом, если бы хоть когда-либо попробовала оценить их критически. Но старшую сестру Эмброуз приучили думать о врачах-консультантах как о тех, кто стоит лишь на одну ступень ниже Господа Бога. Они, как и Бог, шли неисповедимым путем, когда творили чудеса, и их, как Бога, не позволено было критиковать открыто. Пути одних, очевидно, были в большей степени неисповедимы, чем пути других, но привилегией медсестры все равно оставалось помогать этим почти божествам, ободрять пациентов, убеждая их поверить в успех предложенной методики лечения, особенно когда благоприятный исход представлялся более чем сомнительным, и культивировать свою самую главную профессиональную добродетель – безусловную преданность клинике и врачам.

Фразу «я всегда была предана докторам» можно было часто услышать в доме на Акация-роуд в Гайден-Парке. Старшая сестра Эмброуз часто замечала, что молодые медсестры, которые иногда приходили работать в клинику Стина в качестве помощниц на выходные, были воспитаны в менее строгих традициях, но она была плохого мнения о большинстве молодых медсестер и еще более худшего мнения о современном образовании.

Как всегда, она доехала по центральной линии подземки до Ливерпуль-стрит, пересела на пригородную электричку, идущую в восточном направлении, и двадцать минут спустя уже открывала дверь опрятного дома, где жила с мисс Беатрис Шарп. Сегодня она, однако, вставила ключ в замок, не осмотрев, как обычно, сад перед домом, не оценив придирчивым взглядом покраску на двери и даже не остановившись, как она всегда делала, в привычном раздумье над тем, насколько красиво в целом выглядят эти владения и каким удачным капиталовложением оказалась их покупка.

– Это ты, Дот? – раздался голос мисс Шарп из кухни. – Ты задержалась.

– Удивительно, что не задержалась еще дольше. В клинике произошло убийство, и большую часть вечера там были полицейские. Насколько я знаю, они все еще там. У меня сняли отпечатки, как и у остальных сотрудников.

Старшая сестра Эмброуз старалась говорить ровно, но эффект от сообщения самой новости оказался ошеломляющим. Меньшего она и не ожидала. Не каждый день выдается возможность рассказать нечто столь волнующее, и некоторое время в поезде она потратила на то, чтобы отрепетировать, как более эффектно преподнести потрясающую новость. Выбранное предложение коротко освещало наиболее важные детали. Ужин был на время забыт. Пробормотав, что кастрюля всегда может подождать, мисс Шарп налила себе и подруге по стаканчику хереса, исключительно для преодоления шока, и устроилась с выпивкой в гостиной, чтобы услышать всю историю. Старшая сестра Эмброуз, которая славилась в клинике чрезмерной осмотрительностью и молчаливостью, была куда более раскованна дома, и не прошло много времени, прежде чем мисс Шарп узнала об убийстве столько, сколько могла рассказать ее подруга.

– Но как ты думаешь, кто убил ее, Дот? – Мисс Шарп вновь наполнила стаканчики – беспрецедентное расточительство! – и решила проверить способность своего ума к аналитическому мышлению. – Насколько я понимаю, убийство, должно быть, совершили между шестью двадцатью, когда ты увидела, как мисс Болем шла к лестнице, ведущей в полуподвал, и семью часами, когда обнаружили тело.

– Так это же очевидно! Вот почему следователь неоднократно спрашивал меня, уверена ли я насчет времени. Я была последним человеком, который видел ее живой, и в этом нет сомнения. Сеанс лечения миссис Беллинг закончился, и она была готова идти домой около шести пятнадцати, поэтому я прошла в приемную, чтобы сообщить об этом ее мужу. Он всегда нервничает из-за времени, поскольку дежурит по ночам и должен успеть поесть и быть на работе к восьми. Потом я взглянула на часы: шесть двадцать. Когда я вышла из кабинета ЭШТ, мимо меня прошла мисс Болем, она направилась к лестнице. Следователь спрашивал меня, как она выглядела и разговаривали ли мы. Но мы не разговаривали, и, насколько я могу судить, выглядела она как обычно.

– И как он? – спросила мисс Шарп, мысленно рисуя образы комиссара Мегрэ и инспектора Барлоу[18].

– Следователь? Исключительно вежлив, надо сказать. У него постное худое лицо, как у многих полицейских. Очень мрачный. От меня он мало что узнал, но видно: он умеет вытягивать у людей показания. Миссис Шортхаус просидела у него уйму времени, и, держу пари, он выпытал у нее все, что хотел. Но я в эти игры не играю. Я всегда оставалась преданной клинике.

– И тем не менее, Дот, произошло убийство.

– Это понятно, Беа, но ты же знаешь, что такое клиника Стина. И без моего участия там распространяют достаточно сплетен. Никто из докторов не любил ее, как, впрочем, никто из обычного персонала тоже, насколько мне известно. Но это не причина для убийства. Как бы там ни было, я держала рот на замке, и если у других есть хоть какой-то здравый смысл, они сделают то же самое.

– В любом случае ты права. У тебя есть алиби, если ты и доктор Ингрэм все это время находились в кабинете ЭШТ.

– Да, с нами-то все в порядке. Как и с миссис Шортхаус, и с Калли, и с Нейглом, и мисс Придди. Нейгл ушел на улицу с почтой после шести пятнадцати, а остальные были вместе. Хотя я не уверена насчет докторов, и очень жаль, что доктор Бейгли вышел из кабинета ЭШТ после того, как закончилось лечение миссис Беллинг. Вообще, знаешь, ни один здравомыслящий человек не может подозревать его в убийстве, но все равно ему не повезло. Пока мы ждали полицию, доктор Ингрэм подошла и сказала, что нам не следует об этом говорить. В хорошенькую историю мы бы втянули доктора Бейгли такими кознями! Я притворилась, будто не понимаю ее. Одарила ее одним из своих коронных взглядов и сказала: «Я уверена, доктор, что если мы все скажем правду, то невиновным будет нечего бояться». Это тут же заставило ее замолчать. Именно так я и поступила: сказала правду. Но этим я и ограничилась. Если полиции нужны сплетни, пусть отправляются к миссис Шортхаус.

– А что сестра Болем? – поинтересовалась мисс Шарп.

– Вот за нее я больше всего и волнуюсь. Она, как и положено, была на своем месте, но ведь вряд ли можно сказать, что пациент, которого лечат ЛСД, может обеспечить кому-либо алиби. Детектив довольно быстро ее отпустил. Он пытался получить информацию от меня. Была ли сестра Болем дружна со своей кузиной? Они, без сомнения, работали в клинике, чтобы быть вместе? «Не надо вешать мне лапшу на уши», – подумала я, но промолчала. Ему почти ничего не удалось от меня добиться. Но это и неудивительно. Все мы знали, что у мисс Болем были деньги и, если она не завещала их кошачьему приюту, они достанутся ее кузине. В конце концов, ей больше некому было их оставлять.

– Не могу представить, чтобы она завещала их приюту для кошек, – сказала мисс Шарп, которая все понимала буквально.

– Я не это имела в виду. Если смотреть правде в глаза, она никогда не обращала особого внимания на Тигру, хотя он вроде бы считался ее котом. Я всегда думала, что это характерно для мисс Болем. Она нашла Тигру, когда он буквально умирал от голода на площади, и принесла в клинику. Начиная с того времени она покупала три банки кошачьих консервов для него каждую неделю. Но она никогда не ласкала, не кормила и не пускала его ни в один кабинет наверху. С другой стороны, эта дура Придди всегда околачивается в комнате дежурных с Нейглом, гладит Тигру, но я никогда не видела, чтобы он или она приносили ему еду. Я думаю, мисс Болем покупала консервы из чувства долга. На самом деле она не очень любила животных. Но она могла оставить деньги церкви, которую она так любила, или герл-гайдам, если уж на то пошло.

– Логично было бы предположить, что она завещает все тому, кто есть ее плоть и кровь, – сказала мисс Шарп. Сама она была очень невысокого мнения о тех, кто есть ее плоть и кровь, и всегда находила, что покритиковать в поведении своих племянников и племянниц, однако ее маленький, за долгие годы накопленный капитал был тщательно поделен между ними всеми, все они были ее наследниками. У нее в голове не укладывалось, как можно обойти членов семьи в своем завещании.

Дамы в тишине потягивали херес. Два полена в электрическом камине ярко горели, а синтетические угли вспыхивали и мерцали, когда позади них поворачивался маленький огонек. Старшая сестра Эмброуз окинула взглядом гостиную и решила, что комната производит приятное впечатление. Стандартная лампа отбрасывала мягкий свет на ковер, покрывавший весь пол, и на удобный диван с креслами. В углу стоял телевизор с двумя маленькими одинаковыми антеннками, которые оформили как два цветка на стебельках. Телефон примостился подле широкого кринолина пластмассовой куклы. На противоположной стене, над пианино, висела тростниковая корзина, из которой каскадом длинных листьев свешивалось комнатное растение. Оно почти полностью закрывало свадебную фотографию старшей племянницы мисс Шарп. Этому снимку выпала великая честь красоваться на пианино. Старшая сестра Эмброуз ощущала умиротворение, глядя на эти давно знакомые привычные вещи. По крайней мере они не менялись. Теперь, когда волнение, с которым она рассказывала новости, прошло, она почувствовала себя очень усталой. Расставив полные ноги, она наклонилась развязать шнурки своих форменных черных ботинок, изредка ворча от натуги. Обычно она снимала униформу, как только добиралась домой. Но сегодня вечером ей было не до этого. Совершенно неожиданно она сказала:

– Нелегко понять, как лучше всего поступить. Следователь утверждал, что любая, даже самая мелкая, деталь может иметь значение. Это понятно. Но ведь любую деталь, которая, предположим, имеет значение, можно истолковать по-разному. А если, опять же предположим, полиция сделает неверные выводы?

Мисс Шарп не обладала живым воображением или чрезмерной чувствительностью, но она прожила в этом доме целых двадцать лет и не могла не услышать невысказанную просьбу подруги о помощи.

– Лучше просто выложи мне, что у тебя на уме, Дот.

– Что ж, это произошло в среду. Ты знаешь, как выглядит женская раздевалка в клинике? Сначала попадаешь в большое помещение с раковиной и запирающимися шкафчиками, а дальше находятся два туалета. В тот день работа затянулась намного дольше обычного. Полагаю, было намного больше семи, когда я пошла умыться. Так вот, я была в туалете, когда мисс Болем зашла в раздевалку. С ней была сестра Болем. Я думала, они обе уже ушли домой, но, наверное, мисс Болем захотела забрать что-то из шкафчика, а сестра просто последовала за ней. Должно быть, они вместе были в кабинете заведующей, потому что их разговор явно продолжался – они спорили. Я не могла их не слышать. Ты знаешь, как это бывает. Я могла бы покашлять или спустить воду в туалете, чтобы обозначить свое присутствие, но к тому времени, когда я об этом подумала, стало слишком поздно.

– О чем они спорили? – поинтересовалась мисс Шарп. – О деньгах?

Она знала, что это наиболее распространенная причина семейных раздоров.

– Ну да, было похоже на то. Они говорили негромко, а я, конечно, не прислушивалась. Думаю, они ругались из-за матери сестры Болем, она больна рассеянным склерозом, ты знаешь, и теперь практически прикована к постели. Я сделала такой вывод, так как мисс Болем сказала: ей жаль, но она делает все, что может, и, вероятно, было бы благоразумнее, если бы Мэрион трезво оценила ситуацию и внесла имя матери в список ожидания больничных мест.

– И это правильно. Невозможно ухаживать дома за такими больными до бесконечности. Если, конечно, не отказаться от работы и все время сидеть в четырех стенах.

– Не думаю, что Мэрион Болем может себе это позволить. В любом случае она начала спорить и утверждать, что ее мать в конечном итоге попадет только в дом престарелых, в окружение дряхлых старух, и Энид обязана им помочь, потому что именно этого хотела бы ее мать. Потом Мэрион что-то сказала о деньгах, которые достанутся ей после смерти Энид, и о том, насколько лучше было бы получить хоть какую-то часть наследства сейчас, когда они с матерью так нуждаются.

– И что ответила мисс Болем?

– Вот это меня и беспокоит, – призналась старшая сестра Эмброуз. – Я не помню точных слов, но общий смысл состоял в том, что Мэрион может вообще не рассчитывать на получение денег, поскольку завещание будет переделано. Мисс Болем сказала, что собиралась сообщить об этом кузине, после того как примет окончательное решение. Она говорила о том, какую большую ответственность несет за эти деньги и как усердно молится о том, чтобы Господь помог ей поступить правильно.

Мисс Шарп фыркнула. Ей казалось просто невероятным, что Всевышний мог одобрить утечку средств из семьи. Мисс Болем либо была никудышным просителем, либо намеренно ошибочно истолковала божественные наставления. Мисс Шарп даже не была уверена в том, что одобряет молитвы. Безусловно, существует ряд вопросов, решать которые следует самостоятельно. Но она видела, в каком сложном положении оказалась ее подруга.

– Добра не жди, если это выяснится, – заключила она. – Можно даже не сомневаться.

– Думаю, я знаю сестру Болем достаточно хорошо, Беа, это дитя и мухи не обидит. Сама мысль о том, что она может кого-то убить, просто нелепа. Ты знаешь, как я в принципе отношусь к молодым сестрам. Так вот, я бы не возражала, если бы эта заняла мое место, когда я выйду на пенсию в следующем году. Теперь ты меня понимаешь. Я бы полностью ей доверяла.

– Может быть, но полиция не будет. Да и с какой стати? Сестра Болем, вероятно, у них главный подозреваемый. Она находилась рядом с местом преступления; у нее нет алиби; она имеет медицинское образование и точно знает, как легче всего повредить череп и куда надо вонзить стамеску. Она знала, что Типпета не будет в клинике. А теперь еще и это!

– И нельзя сказать, что речь идет о маленькой сумме. – Старшая сестра Эмброуз подалась вперед и понизила голос: – Мне показалось, я слышала, как мисс Болем упомянула тридцать тысяч фунтов. Тридцать тысяч, Беа! Это все равно что сорвать банк в азартной игре!

Мисс Шарп была поражена, но заметила только, что людям, которые продолжают работать, имея тридцать тысяч фунтов, следовало бы проверить голову.

– А как бы ты поступила, Беа? Думаешь, я должна об этом рассказать?

Старшая сестра Эмброуз, не любившая ни с кем советоваться и привыкшая справляться со своими проблемами самостоятельно, поняла, что принять это решение ей не по силам, и перекинула часть ответственности на подругу. Они обе чувствовали: этот момент особенный, такого в их отношениях еще не было. Мисс Шарп помолчала секунду-другую, а потом сказала:

– Нет. Во всяком случае, не сейчас. В конце концов, она твоя коллега и ты ей доверяешь. Ты не виновата, что услышала их разговор, это произошло случайно. Просто так сложились обстоятельства, что ты оказалась в туалете. Я бы попыталась об этом забыть. Полиция все равно узнает, как Болем распорядилась деньгами и менялось ли завещание. В любом случае сестра Болем попадет в число подозреваемых. И если дело дойдет до суда – обрати внимание, я говорю «если», – то ты ведь не пожелаешь, чтобы тебя привлекли к участию в процессе просто так. Вспомни тех медсестер по делу Истборна – сколько часов они провели в зале, будучи свидетелями. Ты вряд ли мечтаешь о такой славе.

И в самом деле вряд ли, подумала старшая сестра Эмброуз. Ее воображение живо нарисовало малоприятную картину. Сэр такой-то или сякой-то будет выступать в качестве обвинителя; высокий, с крючковатым носом, он будет устрашать ее своим жутким взглядом, заложив большие пальцы за пояс мантии.

«А теперь, старшая сестра Эмброуз, может быть, расскажете его чести и господам присяжным, что вы делали, когда подслушивали беседу между обвиняемой и ее кузиной?»

Смешки в зале. Судья, внушающий страх ужасным красно-белым париком, свешивается вниз со своего места: «Если еще хоть раз раздастся этот смех, я прикажу освободить помещение».

Тишина. Сэр такой-то вновь правит бал: «Так что же, старшая сестра Эмброуз…»

Нет, она точно не жаждала такой славы.

– Думаю, ты права, Беа, – сказала она. – В конце концов, следователь ведь не спрашивал меня, не доводилось ли мне когда-либо подслушать, как они ссорятся.

– Конечно, не спрашивал и, если повезет, никогда не спросит.

Мисс Шарп почувствовала, что пора сменить тему разговора.

– Как это воспринял доктор Штайнер? – спросила она. – Ты всегда говорила, что он стремился добиться перевода мисс Болем в другое подразделение.

– Это еще одно весьма странное обстоятельство! Доктор Штайнер был ужасно огорчен. Я уже говорила тебе, что он был с нами, когда мы обнаружили тело? Представляешь, он едва мог себя контролировать! Доктор повернулся к нам спиной, и я заметила, что у него дрожат плечи. Он плакал, как мне кажется. Я никогда не видела его настолько расстроенным. Ну разве люди не странные, Беа?!

Это прозвучало как яростный вопль удивления и протеста. Люди действительно странные! Тебе кажется, ты их знаешь. Ты работаешь с ними, иногда долгие годы. Ты проводишь с ними больше времени, чем с семьей или близкими друзьями. Ты знаешь каждую морщинку на их лицах. И все это время они остаются далекими и загадочными. Загадочными, как доктор Штайнер, рыдавший над бездыханным телом женщины, которую никогда не любил. Загадочными, как доктор Бейгли, который долгие годы встречался с Фредерикой Саксон, пока об этом не узнала мисс Болем и не рассказала его жене. Загадочными, как мисс Болем, которая унесла бог знает какие тайны с собой в могилу. Мисс Болем, обычная, скучная серая мышка Энид Болем, которая вызвала у кого-то такую лютую ненависть, что умерла от удара стамеской в сердце. Загадочными, как тот неизвестный сотрудник клиники, который придет на работу в понедельник утром, и будет одет как обычно, и выглядеть будет как обычно, говорить и улыбаться как обычно, оставаясь при этом жестоким убийцей.

– Улыбчивый подлец, подлец проклятый![19] – вдруг произнесла старшая сестра Эмброуз. Ей казалось, это цитата из какой-то пьесы. Вероятно, пера Шекспира, как и большинство цитат. Но заключенное в этих нескольких словах негодование соответствовало ее настроению.

– Что тебе нужно, так это поесть, – уверенно заявила мисс Шарп. – Что-нибудь легкое и питательное. Может, оставим кастрюлю в покое до завтрашнего вечера, а пока просто перекусим вареными яйцами?

Она ждала его у входа в Сент-Джеймсский парк, как они договорились. Когда пересекал Молл и увидел у памятника хрупкую фигурку с печально опущенной головой, Нейгл испытал к ней почти жалость. Сегодня была чертовски промозглая ночь, чтобы просто так здесь стоять. Но первые же ее слова убили всякое желание ее жалеть.

– Надо было встретиться в другом месте. Хотя тебе, конечно, удобно и здесь. Ты же идешь домой. – Ее голос звучал, как голос сварливой, заброшенной мужем жены.

– Тогда вернись в квартиру. – Он мягко поддразнил ее. – Мы можем сесть на автобус.

– Нет. Только не туда. Не сегодня.

Он улыбнулся в темноте, и они вместе ступили в черный сумрак деревьев. Они держались на некотором расстоянии друг от друга, и она не делала попыток приблизиться к нему. Он посмотрел на нее и увидел, что ее лицо стало спокойным и почти безмятежным, на нем не было заметно и следа слез. Она казалась безумно усталой. Внезапно она сказала:

– Этот следователь очень симпатичный. Думаешь, он нас подозревает?

Что ж, вот она, просьба о поддержке, какая-то детская необходимость почувствовать себя защищенной. И все же ее голос звучал так, словно ей все безразлично. Он резко бросил:

– Скажи на милость, а с какой стати он должен нас подозревать? Меня вообще не было в клинике, когда она умерла. Ты знаешь это так же хорошо, как и я.

– Но со мной-то все не так. Я там была.

– С тебя быстро снимут подозрения. Доктора об этом позаботятся. Такое бывало и раньше. Ничего плохого не случится, если ты будешь сохранять спокойствие и слушать во всем меня. А я хочу, чтобы ты сделала следующее.

Она внимала ему смиренно, как дитя, но, глядя на ее усталое невыразительное лицо, он чувствовал себя так, словно находится в обществе совершенно постороннего человека. Он непроизвольно задал себе вопрос, а смогут ли они когда-нибудь освободиться друг от друга? И вдруг почувствовал, что жертвой была отнюдь не она.

Когда они подошли к озеру, она остановилась и устремила взгляд на воду. Из темноты донеслись приглушенные крики и шлепанье утиных крыльев. Он ощутил запах ночного бриза, соленого, словно морской ветер, и задрожал. Повернувшись, чтобы рассмотреть ее лицо, отмеченное печатью усталости, он представил совсем иную картину: белая шапочка медсестры, возвышающаяся над широким лбом, собранные в пучок желтые волосы, огромные серые глаза, не выдающие никаких чувств. Пробуя найти решение, он погрузился в раздумье над новой идеей. Естественно, это может ничем не закончиться. Это запросто может ничем не закончиться. Но вскоре дело будет сделано, и он сможет избавиться от Дженни. Через месяц он уже будет в Париже, но ведь до Парижа лететь всего час, так что он часто будет сюда приезжать. А ради избавления от Дженни, которая больше не будет стоять у него на пути, и возможности начать новую жизнь, несомненно, стоит попытаться. В жизни может выпасть и худший жребий, чем жениться на наследнице состояния в тридцать тысяч фунтов.

Сестра Болем открыла дверь одного из однотипных домов по адресу: Реттингер-стрит, 17, почтовый округ СЗ-1, и ощутила уже знакомое ей зловоние первого этажа, в котором смешался запах масла для жарки, мебельной полироли и затхлой мочи. Коляска для близнецов стояла у двери с испачканным матрасиком, переброшенным через ручку. Запах еды был не таким сильным, как обычно. Сегодня она пришла очень поздно, и жильцы первого этажа, вероятно, давно закончили ужинать. Плач младенца, заглушаемый шумом телевизора, едва доносился до нее. И еще она услышала звуки государственного гимна – служба Би-би-си завершала рабочий день.

Она поднялась на второй этаж. Здесь еще слабее пахло пищей и доминировал запах средства для дезинфекции. Сосед со второго этажа был так же одержим чистотой, как сосед из подвала – пьянством. Как и всегда, на подоконнике у окна на лестничной площадке была записка. Сегодня в ней было написано: «Не оставляйте здесь свои грязные бутылки из-под молока. Этот подоконник является частной собственностью. Это относится к вам». Из-за покрытой коричневым лаком двери даже в столь поздний час был слышен рев пылесоса, включенного на полную мощность.

Теперь на четвертый этаж, в свою собственную квартиру. Она остановилась на самой нижней ступеньке последнего лестничного пролета и, как посторонний человек, попыталась оценить свои жалкие попытки облагородить это место. Стены были покрашены белой эмульсионной краской. Ступеньки – покрыты серым драгетом. На двери яркого лимонно-желтого цвета красовалось дверное кольцо в виде головы лягушки. На стене, аккуратно расположенные одна над другой, висели три гравюры с изображением цветов; она купила их на рынке на Бервик-стрит. До сегодняшнего вечера она была довольна плодами своих усилий. Благодаря им вход приобрел вполне приличный вид. Иногда ей даже казалось, что кого-нибудь, например, миссис Босток и даже старшую сестру Эмброуз из клиники, можно пригласить домой на чашечку кофе, не испытывая при этом потребности извиняться или что-либо объяснять. Но сегодня, словно навсегда освобожденная от самообмана бедности, она увидела свое жилище таким, каким оно было в действительности, – омерзительным, темным, душным, зловонным и жалким. Сегодня она впервые могла с полной уверенностью осознать, как сильно ненавидела каждый кирпич дома номер семнадцать по Реттингер-стрит.

Она шла по ступенькам очень тихо, все еще не готовая к тому, чтобы войти. Оставалось так мало времени, чтобы что-то придумать, что-то спланировать. Она точно знала, что откроется ее взору, когда она распахнет дверь комнаты матери. Ее кровать стояла у окна. Летними вечерами миссис Болем могла лежать и наблюдать за тем, как садится солнце за зубчатым нагромождением крыш со скатами с извилистыми дымовыми трубами и в отдалении темнеют башенки станции «Сент-Панкрас» на фоне пламенеющего неба. Сегодня занавески будут задернуты. Медсестра, обслуживающая больных на дому, уже должна была уложить мать в постель, оставить телефон и переносное радио на прикроватной тумбочке вместе с колокольчиком, которым при необходимости можно было воспользоваться, чтобы позвать на помощь соседку снизу. Прикроватная лампа матери будет включена, светясь, как маленький островок света в темноте. На другом конце комнаты в электрическом камине будет гореть одно полено, всего одно, чего по их весьма экономным подсчетам должно быть достаточно для поддержания уюта и комфорта в октябрьский вечер. Как только она откроет дверь, то встретится взглядом с глазами матери, лучащимися счастьем и предвкушением встречи. За этим последуют все то же невыносимо радостное приветствие, все те же бесконечные доскональные расспросы о том, как прошел день.

«У тебя хорошо прошел день в клинике, дорогая? Почему ты опоздала? Что-нибудь случилось?»

И как она на это ответит: «Ничего особенного, мамочка, если не считать того, что кто-то убил кузину Энид ударом в сердце и мы наконец-то разбогатеем».

И что теперь будет? Или, о милостивый Боже, чего отныне не будет никогда? Больше никакого запаха полироли и подгузников. Больше никакой необходимости ублажать гарпию с третьего этажа, на тот случай если ей придется подняться на звон колокольчика. Больше никакого наблюдения за счетчиком электричества и раздумий о том, достаточно ли тепло и не надо ли включить камин на полную мощность. Больше никаких благодарностей кузине Энид за чеки, что она великодушно дарила им дважды в год, один в декабре – как нельзя более кстати, к Рождеству, – а второй в конце июля – последний раз с его помощью заплатили за такси и дорогой отель, где обслуживали инвалидов, готовых платить за доставляемые ими неприятности. Больше никакой необходимости считать дни и следить за календарем, гадая, расщедрится ли Энид и в этом году. Никакой необходимости принимать чек с подобающей благодарностью, скрывая изо всех сил ненависть и негодование, которое так и подмывало порвать эту бумажку и бросить ее в некрасивое, самодовольное, снисходительное лицо кузины. Никакой необходимости подниматься вновь и вновь по этим ступенькам.

Они могли бы купить дом в пригороде, о котором говорила ее мать. В одном из более престижных пригородов, разумеется, недалеко от Лондона, откуда ей было бы удобнее добираться до клиники (неразумно отказываться от работы, прежде чем в этом возникнет острая необходимость), с участком, маленьким садиком и, возможно, даже с видом на деревенскую улочку или луг. Может быть, они даже приобретут небольшую машину. Она научится водить. А потом, когда мать нельзя будет оставлять одну, они начнут целые дни проводить вместе. Это означало конец гнетущего волнения за будущее. Теперь у нее не было причин представлять мать в палате для хронических больных, за которыми ухаживают переутомленные незнакомые люди, в окружении дряхлых, страдающих недержанием старух и ожидании печального конца.

К тому же эти деньги позволят купить не столь необходимые, но все же приятные вещи. Она обновит свой гардероб. Ей больше не придется ждать распродаж каждые два года, если она захочет иметь костюм более или менее высокого качества. Она сможет одеваться красиво, действительно красиво, расходуя в два раза меньше денег, чем Энид тратила на уродливые юбки и костюмы. Наверное, ими забиты все шкафы в кенсингтонской квартире. Кому-то придется их разобрать. Но кому нужны эти тряпки? Кто захочет взять хоть что-нибудь, принадлежавшее кузине Энид? Кроме ее денег. Кроме ее денег. Кроме ее денег. А что, если она уже написала письмо юристу о намерении изменить завещание? Нет, это невозможно!

Сестра Болем подавила охватившую ее панику и попыталась еще раз тщательно обдумать эту возможность. Она уже столько раз размышляла об этом раньше! Если предположить, что Энид написала письмо в среду вечером… Допустим, она действительно его написала. Тем вечером она не успела бы отнести его на почту до закрытия, так что письмо могло быть получено только сегодня утром. Все знали, как много времени уходит у адвокатов на то, чтобы что-то сделать. Даже если бы Энид указала, что это срочное дело и успела отправить письмо в среду, новое завещание вряд ли могло быть готово для подписания. А если и было готово и ждало часа, когда его положат в плотный, официального вида, конверт, то какое это имело значение? Кузина Энид больше не могла подписать его своей округлой, справедливой, почти детской рукой, которая всегда так соответствовала ее облику. Кузина Энид уже никогда ничего не подпишет.

Она снова подумала о деньгах. Не о своей доле. Теперь она вряд ли могла принести ей счастье. Но даже если ее арестуют за убийство, никто не сможет помешать мамочке унаследовать ее долю. Никто! Но ей необходимо каким-то образом немедленно завладеть частью наличных. Все знают, что завещание проверяется долгие месяцы. Будет ли это очень бессердечно и подозрительно, если она отправится к солиситору Энид, объяснит, насколько они бедны, и спросит, что можно сделать? Или благоразумнее обратиться в банк? Вероятно, солиситор сам пошлет за ней. Конечно, пошлет. Она и ее мать приходятся умершей ближайшими родственниками. И как только будет оглашено завещание, она сможет тактично поднять вопрос о выплате аванса. Ведь это будет звучать вполне естественно? А попросить об авансе в размере одной сотни фунтов – это совсем немного для человека, который должен унаследовать тридцать тысяч.

И тут она поняла, что не может больше терпеть. Струна неимоверного напряжения оборвалась. Она не заметила, как преодолела несколько последних ступеней и вставила ключ в замок. В следующее мгновение она оказалась в квартире и метнулась в комнату матери. Завывая от страха и боли, рыдая так, как не рыдала с детства, она бросилась на грудь матери и ощутила поддержку и удивительную силу ее хрупких трясущихся рук. Эти руки качали ее, словно ребенка. Любимый голос ласково убаюкивал. Из-под дешевой ночной рубашки она ощутила знакомый запах мягкой плоти.

– Тихо, моя родная. Моя девочка. Успокойся. Что случилось? В чем дело? Расскажи мне, моя дорогая.

И сестра Болем рассказала.

Со времени своего развода, что произошел два года назад, доктор Штайнер делил дом в Хэмпстеде с овдовевшей сестрой. У него была собственная гостиная и кухня, что позволяло им с Розой реже видеться, подпитывая иллюзию, будто они хорошо ладят. Роза была культурным снобом. Ее дом стал основным местом сборищ неработающих актеров, поэтов-однотомников, эстетов, позирующих почти как артисты балета, и писателей, которые предпочитали рассуждать о своем творчестве в атмосфере сочувствия и понимания, а не заниматься им. Доктор Штайнер не протестовал против их присутствия. Он просто следил за тем, чтобы они ели и пили за счет Розы, а не его. Он прекрасно знал, что его профессия была чем-то вроде некоего клейма в глазах сестры и что представление его как «моего брата Пола – известного психоаналитика» в какой-то мере служило компенсацией за низкую арендную плату, которую он нерегулярно вносил, и мелкие неудобства, причиняемые его близким соседством. Штайнер вряд ли мог так комфортно и экономно устроиться, будь он управляющим банка.

Сегодня ночью Розы не было. Просто возмутительно и неуважительно с ее стороны отсутствовать в такой вечер, когда он нуждался в ее обществе, но такое поведение было свойственно ей. Служанки-немки тоже не было, скорее всего она ушла без позволения, поскольку пятница не относилась к тем дням, когда она могла уходить рано. На собственной кухне его уже ждал готовый салат и суп, но даже подогреть суп казалось ему выше его сил. Бутерброды, которые доктор без всякого удовольствия проглотил в клинике, перебили аппетит, но не утолили желание съесть что-нибудь белковое, желательно горячее и надлежащим образом приготовленное. Но он не хотел ужинать в одиночестве. Налив стакан хереса, Штайнер ощутил потребность с кем-нибудь поговорить – с кем угодно, причем об убийстве. Потребность была очень острой. Он подумал о Вэлде.

Его брак с Вэлдой был обречен с самого начала, как и, должно быть, любой брак, в котором муж и жена в принципе игнорируют взаимные потребности и при этом тешатся иллюзией, что между ними царит идеальное взаимопонимание. Доктор Штайнер не был убит горем из-за развода, но ощущал некое беспокойство и огорчение, а впоследствии еще и мучился от иррационального чувства вины и собственной несостоятельности. Вэлда, напротив, судя по всему, наслаждалась свободой. Когда они встречались, доктор всегда поражался: она словно светилась здоровьем. Они не избегали друг друга, так как встречи с бывшим мужем и брошенными любовниками с проявлением величайшей доброжелательности и благодушия являли собой то, что в понимании Вэлды называлось цивилизованным поведением. Она не вызывала у доктора Штайнера особой симпатии или восхищения. Он любил общество женщин, которые были хорошо эрудированны, хорошо образованны, умны и серьезны. Но не с такими женщинами он любил ложиться в постель. Он знал все об этой причиняющей столько неудобств дихотомии[20]. Поиск ее причин занял немало времени на приемах у его дорогостоящего аналитика. Но к сожалению, знать – одно дело, а что-то изменить – совсем другое, как ему могли бы сказать некоторые пациенты. А когда они жили с Вэлдой (крещенной Миллисент), бывали и такие времена, когда ему и в самом деле не хотелось быть другим.

Телефон звонил уже примерно минуту, когда она взяла трубку и он сообщил ей о мисс Болем. Очевидно, у нее дома было полно людей – слышался шум музыки и звон бокалов. Доктор даже засомневался в том, что она его услышала.

– Что это? – раздраженно спросил он. – У тебя вечеринка?

– Всего пара приятелей. Подожди, сделаю музыку потише. Так что ты сказал?

Доктор Штайнер все повторил. На этот раз реакция Вэлды была именно такой, как он ожидал.

– Убита! Нет! Дорогой, как это неприятно! Мисс Болем… А это разве не та занудная старая заведующая, которую ты ненавидел? Та самая, что пыталась обсчитать тебя, когда речь шла о дорожных расходах?

– Я не могу сказать, что ненавидел ее, Вэлда. В некотором смысле я ее уважал. Она всегда оставалась бескомпромиссно честной. Конечно, она была довольно навязчива, запугана собственной подсознательной агрессивностью, вероятно, сексуально фригидна…

– Об этом я и говорю, дорогой! Я знаю, ты терпеть ее не мог. О, Поли, никто ведь не подумает, что это сделал ты, правда?

– Конечно, нет. – Доктор Штайнер уже начинал жалеть о своем порыве довериться Вэлде.

– Но ты ведь всегда считал, что кто-то должен от нее избавиться.

Разговор начинал походить на диалог из кошмарного сна. Громкие басы проигрывателя глухо стучали, вторгаясь в визгливую какофонию вечеринки, и кровь в висках доктора Штайнера билась с этим ритмом в унисон. Скоро у него начнется жуткая головная боль.

– Я всего лишь имел в виду, что ее следовало перевести в другую клинику, а не бить по голове тупым предметом.

Эта тривиальная фраза пробудила любопытство Вэлды. Насилие всегда завораживало ее. Он знал, что ее воображение уже нарисовало брызги крови и мозга жертвы.

– Дорогой, я должна услышать об этом все. Почему бы тебе не приехать?

– Вообще-то я об этом думал, – признался доктор Штайнер. И тут же лукаво добавил: – Есть пара-тройка деталей, которые я не могу пересказать по телефону. Но если у тебя вечеринка, это будет не так-то просто. Откровенно говоря, Вэлда, сейчас я не очень настроен вести светские беседы. У меня, похоже, вот-вот начнется приступ головной боли. Произошедшее стало таким страшным потрясением. В конце концов, я был одним из первых, кто увидел тело.

– О мой бедняжка! Послушай, дай мне полчаса, и я выдворю всех друзей.

Судя по доносившимся звукам, доктор Штайнер сделал вывод, что друзья бывшей жены надолго у нее окопались, о чем и сказал ей.

– Вовсе нет. Мы в любом случае собирались к Тони. Обойдутся и без меня. Я начну их выталкивать, а ты выйдешь из дома примерно через полчаса. Хорошо?

Конечно, хорошо. Положив трубку, доктор Штайнер решил, что у него как раз осталось время помыться и спокойно переодеться. Он погрузился в раздумье о выборе галстука. Головная боль, казалось, непостижимым образом отступила. Прямо перед его уходом зазвонил телефон. Он с некоторым опасением посмотрел на аппарат. Возможно, Вэлда передумала насчет того, чтобы выпроводить друзей и провести время с ним. В конце концов, она часто так поступала во времена, когда они были женаты. Штайнер с раздражением отметил, что движение его руки, протянутой к трубке, было не совсем четким и уверенным. Но звонившим оказался всего лишь доктор Этридж, который хотел сообщить, что назначил экстренное заседание лечебно-медицинской комиссии клиники на завтра, на восемь вечера. Охваченный чувством облегчения и мгновенно забывший о мисс Болем, доктор Штайнер едва удержался от того, чтобы не совершить дикую глупость и спросить, чему оно будет посвящено.

Если бы Ральф и Соня Босток жили в Клэпхеме, их квартира считалась бы полуподвальной. Но так как они все же обитали в Хэмпстеде, фактически в полумиле от дома доктора Штайнера, маленькая деревянная дощечка, надписанная с безупречным вкусом, приглашала гостей в квартиру на уровне сада. Живя здесь, они платили примерно двенадцать фунтов в неделю за приемлемый по социальным меркам адрес и привилегию любоваться покатой зеленой лужайкой из окна гостиной. Они засадили эту лужайку крокусами и нарциссами, и весной эти цветы, умудрявшиеся расцветать при почти полном отсутствии солнца, по крайней мере создавали иллюзию, будто из квартиры есть выход в сад. Осенью, однако, вид был менее приятным, и сырость, поднимавшаяся с покатого участка земли, проникала в комнату. В квартире было шумно. Через два дома располагалась начальная школа, а в квартире на первом этаже жила молодая семья. Ральф Босток, разливая напитки тщательно отобранным друзьям семьи и поднимая голос, чтобы заглушить рев детей, которые в очередной раз капризничали в ванной, часто повторял:

– Извините за шум. Боюсь, интеллигенция начала размножаться, но, увы, не воспитывать своих крикливых отпрысков. – Он любил давать едкие комментарии, причем некоторые были весьма умны, но иногда он слишком увлекался. Его жена всегда опасалась, как бы он не поведал одну и ту же остроту дважды все тем же гостям. Вряд ли что-то еще может сыграть в жизни мужчины столь же роковую роль, как приобретение репутации человека, который повторяет свои шутки.

Сегодня Ральф ушел на какое-то политическое мероприятие. Соня одобрила его поход туда – встреча могла оказаться для него важной, и не возражала против того, чтобы побыть одной. Ей требовалось время подумать. Она прошла в спальню и сняла костюм, как следует встряхнула его и повесила в шкаф, а потом надела халат из коричневого бархата. Затем Соня села у туалетного столика. Надев повязку из крепа, убиравшую волосы со лба, она принялась смывать косметическим молочком макияж с лица. Она устала гораздо больше, чем казалось сначала, и ей хотелось выпить, но ничто не могло заставить ее отвлечься от ежевечернего ритуала. Нужно о многом подумать, многое спланировать. Серо-зеленые глаза, веки которых были покрыты кремом, спокойно смотрели на нее из зеркала. Наклонившись вперед, миссис Босток внимательно изучила мелкие складочки на нежной коже под каждым глазом и увидела первые следы старения. В конце концов, ей ведь всего двадцать восемь. Пока нет причин для беспокойства. А вот Ральфу в этом году уже тридцать. Время неумолимо шло вперед. Если они собирались чего-то достичь, то больше нельзя было его терять.

Она задумалась о тактике. Сложившаяся ситуация требовала крайне осторожных действий и не давала права на ошибку. А одну Соня уже совершила. Перед искушением ударить Нейгла по лицу устоять не удалось, но все же это была ошибка, и, возможно, весьма серьезная, чересчур сильно отдающая вульгарным эксгибиционизмом, для того чтобы считать ее незначительной. Кандидаты в заведующие административно-хозяйственной частью не бьют дежурных по лицу, даже если крайне раздражены, особенно если хотят произвести впечатление людей спокойных, авторитетных и компетентных. Она вспомнила выражение лица мисс Саксон. Но уж Фредерика Саксон не в том положении, чтобы кого-то судить. Жаль, что при этом присутствовал доктор Штайнер, но все произошло так быстро, что она даже не могла быть уверена, видел ли он что-нибудь. А крошка Придди не имела никакого значения.

Нейглу придется уйти, конечно, как только ее назначат. Здесь тоже надо будет проявить осторожность. Он дерзкий малый, но клинике может прийтись без него туго, и консультанты об этом знают. Хороший дежурный важен для их спокойствия, особенно когда он с готовностью и знанием дела выполняет мелкие ремонтные работы, которые часто бывают необходимы. Ей точно не прибавит популярности такой шаг, из-за которого всем придется ждать появления специалиста из технической службы всякий раз, когда будет рваться шнур для подъема окна или потребуется заменить пробку. Нейгл уйдет, но она со всей предусмотрительностью должна будет заранее начать искать ему хорошую замену.

Сейчас основная забота – заручиться поддержкой консультантов в плане ее назначения. Она могла быть уверена в докторе Этридже, а его голос имеет наибольшее значение. Но все же он не единственный. Если ей предложат должность в качестве исполняющей обязанности и все пойдет хорошо, то комитет по управлению лечебными учреждениями вряд ли будет спешить с объявлением об открывшейся вакансии. Скорее всего руководство подождет либо пока убийство раскроют, либо пока полиция сдаст дело в архив. Только от нее зависело, сможет ли она закрепиться на этом месте за несколько месяцев неопределенности. Ни в коем случае нельзя пускать все на самотек. Когда в системе подведомственных учреждений случались неприятности, комитеты, как правило, брали на работу человека извне. Безопаснее всего было ввести в коллектив постороннее лицо, не пропитанное разрушительной атмосферой интриг. Слово секретаря, несомненно, будет иметь вес. Решение встретиться с ним в прошлом месяце и попросить совета по работе над дипломом Института медицинских администраторов было мудрым шагом. Ему нравилось, когда сотрудники стремились повысить квалификацию, и, как любой мужчина, он был польщен тем, что у него попросили совета. Но дураком он не был. Да к тому же она являлась наиболее подходящим кандидатом с точки зрения комитета по управлению лечебными учреждениями, и он это знал.

Расслабившись, она уже рисовала себе картины успеха. «Моя жена – заведующая административно-хозяйственной частью в клинике Стина». Звучит намного более впечатляюще, чем «Вообще-то моя жена сейчас работает секретарем. В клинике Стина, если хотите знать».

А меньше чем в двух милях от этого дома, в морге на севере Лондона, в это самое время тело мисс Болем, упакованное плотно, как сельдь в ящике со льдом, медленно коченело под покровом осенней ночи.

Глава 5

Если в клинике Стина и могло произойти убийство, пятница была для этого самым подходящим днем. Учреждение было закрыто по субботам, так что полиция могла работать в здании без всяких помех вроде пациентов и персонала. Персонал, очевидно, решил с радостью воспользоваться двухдневной передышкой, чтобы оправиться от шока, решить на досуге, как достойно отреагировать на случившееся и поискать утешения и поддержки в обществе друзей.

День Адама Дэлглиша начался рано. Он запросил в местном отделе уголовного розыска отчет о краже в клинике Стина, и бумаги уже лежали у него на столе вместе с распечатками вчерашних допросов. Кража озадачила местных полицейских. Не было никаких сомнений в том, что кто-то проник в клинику и что 15 фунтов исчезли. Гораздо меньше уверенности было в том, что оба эти факта как-то связаны между собой. Сержанту местного отделения показалось странным, что обычный вор выбрал именно тот ящик, в котором лежали деньги, проигнорировав сейф и не притронувшись к серебряной чернильнице в кабинете главного врача. С другой стороны, Калли точно видел, как какой-то мужчина выходил из клиники, причем и у него, и у Нейгла было алиби на предположительное время появления вора в клинике. Местный отдел уголовного розыска подозревал Нейгла в том, что он прибрал к рукам деньги, когда находился в здании один, но их у него не нашли, а веских доказательств этой версии не обнаружили. Кроме того, дежурный нашел бы немало возможностей заняться мошенничеством в клинике, если бы был к этому склонен, но за ним ничего такого не числилось. Все это просто сбивало с толку. В полиции до сих пор изучали досье Нейгла, но не слишком надеялись на успех. Дэлглиш попросил немедленно сообщать ему о любом продвижении в расследовании и отправился с сержантом Мартином осматривать квартиру мисс Болем.

Мисс Болем жила на шестом этаже внушительного многоквартирного дома из красного кирпича неподалеку от Кенсингтон-Хай-стрит. С ключом проблем не возникло. Консьержка передала его полиции с формальными и небрежными соболезнованиями по поводу смерти мисс Болем. Казалось, она испытывала некую необходимость упомянуть об убийстве и вместе с тем ухитрилась создать впечатление, будто квартиросъемщики в большинстве своем обладают достаточно хорошим вкусом, для того чтобы уходить из этой жизни более традиционным способом.

– Это не получит нежелательной огласки, я надеюсь, – пробормотала она, сопровождая Дэлглиша и сержанта Мартина на лифте. – Наши квартиры считаются элитными, и компания очень тщательно отбирает квартиросъемщиков. Раньше у нас никогда не случалось подобных инцидентов.

Дэлглиш с трудом поборол желание заметить, что убийца мисс Болем, очевидно, не опознал ее как одного из квартиросъемщиков упомянутой компании.

– Огласка вряд ли как-то повлияет на сдачу квартир, – подчеркнул он. – Убийство все-таки произошло не здесь.

Из уст консьержки послышалось бормотание, что она очень на это надеется!

Они медленно поднялись на шестой этаж в старомодном, обшитом панелями лифте. Воздух, казалось, потяжелел от неодобрения, с которым дама относилась к происходящему.

– Вы вообще знали мисс Болем? – поинтересовался Дэлглиш. – Насколько мне известно, она жила здесь несколько лет.

– Я знала ее достаточно, чтобы здороваться по утрам, не более того. Она в самом деле была очень тихим жильцом. Но в конце концов, все наши жильцы такие. Она прожила в доме лет пятнадцать, я полагаю. Раньше квартиросъемщиком была ее мать и они жили тут вместе. Когда миссис Болем умерла, дочь переоформила договор аренды на себя. Это было еще до моего прихода сюда.

– Ее мать умерла здесь?

Консьержка поджала губы.

– Миссис Болем умерла в доме престарелых в деревне. С ее смертью было связано нечто неприятное, я полагаю.

– Вы хотите сказать, она покончила с собой?

– Так мне говорили. Как я уже упоминала, это произошло до того, как я устроилась сюда на работу. Естественно, я никогда не намекала на этот факт мисс Болем или кому-либо из квартиросъемщиков. Такое не будешь обсуждать со всем и каждым. И правда, казалось, что у них очень несчастливая семья.

– Сколько платила за аренду мисс Болем?

Консьержка замялась, прежде чем ответить. Очевидно, этот вопрос относился к категории вопросов, которые ей в принципе не должны были задавать. Затем, словно с неохотой признав авторитет полиции, она ответила:

– Цены на наши квартиры на пятом и шестом этажах с двумя спальнями составляют от четырехсот девяноста фунтов, не включая налоги.

Это примерно половина заработка мисс Болем, подумал Дэлглиш. Слишком много для человека, не имеющего личного состояния. Ему еще предстоит встретиться с солиситором покойной, но все говорило в пользу того, что в оценке дохода кузины сестра Болем была не так уж далека от правды.

Он отпустил консьержку, когда они оказались у двери квартиры, и они с Мартином вошли внутрь.

Осмотр личных вещей и всего того, что осталось после человека, чья жизнь оказалась прерванной, входил в число обязанностей, которые Дэлглиш всегда находил немного неприятными. Результаты подобных осмотров слишком часто выставляли покойного в невыгодном свете. За время службы Дэлглиш с интересом и жалостью изучил столько оставленных умершими мелочей! Несвежее белье, в спешке рассованное по ящикам, личные письма без грана здравого смысла, неоплаченные счета, старые фотографии, картины и книги, которые покойные вряд ли бы выбрали для того, чтобы продемонстрировать свой вкус любопытному и вульгарному миру, свидетельства семейных секретов, просроченная косметика в жирных баночках, черты несчастливой и беспорядочной жизни… Боязнь умереть без отпущения грехов давно вышла из моды, но большинство людей, если они вообще об этом думали, надеялись на то, что время уберет за ними всю грязь. Откуда-то из детства пришло воспоминание, и до него донесся голос его старой тети, которая увещевала его сменить майку: «А если ты попадешь под машину, Адам? Что люди подумают?» На самом деле вопрос был вовсе не таким абсурдным, каким казался десятилетнему ребенку. Время дало ему понять: этот вопрос касался одной из самых главных забот человечества – опасения «потерять лицо».

Но Энид Болем, похоже, жила так, словно в любой день ожидала внезапной смерти. Никогда еще не доводилось Дэлглишу осматривать квартиру столь чистую и с таким рвением убранную. Даже ее немногочисленные средства для макияжа, щетка и расческа для волос были разложены на туалетном столике с образцовой аккуратностью. Массивная двуспальная кровать была заправлена. Пятница, очевидно, была днем, когда мисс Болем меняла постельное белье. Грязные простыни и наволочки были сложены в бельевой бак, который с открытой крышкой стоял на стуле. На прикроватном столике не было ничего, кроме маленьких дорожных часов, графина воды и Библии с лежащим рядом буклетом, в котором указывалось, какой отрывок надо читать каждый день, и разъяснялась его мораль. В ящике столика обнаружили лишь пузырек аспирина и аккуратно свернутый носовой платок. Номер в отеле и то рассказал бы больше о своем постояльце.

Вся мебель была старой и массивной. Резная дверь платяного шкафа красного дерева бесшумно распахнулась, открыв ряды плотно сложенной одежды. Вещи были дорогие, но немодные. Мисс Болем покупала их в магазине, что до сих пор обслуживал преимущественно пожилых достопочтенных провинциальных вдов. Там были добротные юбки неопределенного цвета, тяжелые пальто, сшитые так, чтобы пережить дюжину английских зим, шерстяные платья, которые не могли оскорбить чей бы то ни было взгляд. Стоило закрыть платяной шкаф, как тут же представлялось невозможным вспомнить и описать хоть один предмет гардероба мисс Болем. В углу, сокрытые от света, стояли цветочные горшки, засаженные, несомненно, луковицами растений, рождественское великолепие которых мисс Болем уже не суждено было увидеть.

Дэлглиш и Мартин проработали вместе достаточно много лет, чтобы нуждаться в обмене мнениями, и передвигались по квартире почти в полной тишине. Везде была все такая же массивная старомодная мебель, царил все тот же порядок и чистота. Было трудно поверить, что совсем недавно в этих комнатах кто-то жил, кто-то готовил еду на совершенно безликой кухне. Здесь было очень тихо. На такой высоте, заглушаемый толстыми викторианскими стенами, шум транспорта на Кенсингтон-Хай-стрит отдавался лишь далекой слабой пульсацией. Только настойчивое тиканье старинных часов в коридоре нарушало гнетущую тишину. Ощущался холод, и почти ничем не пахло, если не считать аромата цветов. Они были повсюду. Один горшок с хризантемами располагался на столике в коридоре, еще один – в гостиной. На подоконнике в спальне ютился небольшой горшочек с анемонами. На буфете в кухне стоял более высокий медный сосуд с опавшими осенними листьями, собранными, вероятно, во время недавней прогулки в деревне. Дэлглиш не любил осенние цветы – хризантемы, которые упрямо отказываются умирать, гордо поднимая растрепанные головы даже над гниющим стеблем, не имеющие запаха георгины, которые годятся только для того, чтобы расти стройными рядами в муниципальных парках. Его жена умерла в октябре, и он давно знал, что такое потери, которые следуют за гибелью сердца. Осень больше не была для него приятным временем года, цветы в квартире мисс Болем лишь усиливали общую атмосферу уныния, словно венки на похоронах.

Гостиная была самой большой комнатой в квартире, и здесь находился письменный стол мисс Болем. Мартин оценивающе провел пальцем по столешнице.

– Это сделано из хорошего цельного массива дерева, сэр, не правда ли? У нас дома есть стол вроде этого. Нам он достался от тещи. Знаете, теперь такую мебель не делают. Конечно, за такой стол ничего не получишь. Он слишком велик для современных комнат, как мне кажется. Но качества у него не отнять.

– На него, несомненно, можно облокотиться, не рискуя рухнуть на землю, – сказал Дэлглиш.

– Об этом-то я и говорю, сэр. Хороший цельный массив. Неудивительно, что мисс Болем от него не отказалась. Достаточно благоразумная особа, я бы сказал, из тех, кто знает, как жить с комфортом. – Он придвинул к столу, за которым уже устроился Дэлглиш, еще один стул, тяжело опустился на него и, казалось, почувствовал себя уютно и комфортно.

Ящики стола оказались не заперты. Верхний выдвинулся без всякого усилия. В нем стояла портативная печатная машинка и металлическая коробочка с папками, причем каждая была аккуратно надписана. В других ящиках и отделениях стола лежала бумага для письма, конверты и письма. Как они и ожидали, все было разложено в идеальном порядке. Они вместе просмотрели архивы. Мисс Болем платила по счетам, как только наступал срок их оплаты, и вела записи всех домашних расходов.

Там было что просмотреть. Сведения о ее капиталовложениях находились в папке с соответствующим названием. После смерти матери трастовые ценные бумаги были выкуплены, а капитал реинвестирован в обыкновенные акции. Портфель был очень хорошо сбалансирован, поэтому едва ли могло возникнуть сомнение в том, что мисс Болем обратилась за консультацией к специалистам и значительно увеличила объем своих активов за последние пять лет. Дэлглиш обратил внимание на имя ее биржевого маклера и солиситора. С ними обоими придется встретиться, прежде чем расследование будет завершено.

Покойная не сохранила почти никаких личных писем; вероятно, немногие из них стоили того, чтобы их беречь. Но было одно, лежавшее под буквой «П», которое могло представлять некий интерес. Оно было написано разборчивым почерком на дешевой линованной бумаге, пришло с адреса в Бэлхеме, и говорилось в нем следующее:

Дорогая мисс Болем!

Мне захотелось написать Вам пару строк, чтобы поблагодарить за все, что Вы сделали для Дженни. Все получилось не так, как мы хотели и просили в своих молитвах, но в отмеренный Им срок мы узнаем, какова Его цель. Я все равно чувствую, что мы поступили правильно, разрешив им пожениться. Это было сделано не только для того, чтобы положить конец разговорам, о чем, как мне кажется, Вы и так знаете. Он пишет, что хотел как лучше. Ее отец и я не знали, насколько испортились их отношения. Она мало с нами общается, но мы будем терпеливо ждать и, может быть, однажды она вновь доверится нам. Она ведет себя очень тихо и не хочет говорить об этом, поэтому мы не представляем, насколько сильно она переживает. Я пытаюсь не испытывать к нему злости. Отец и я считаем, что было бы и правда неплохо, если бы Вы смогли подобрать для Дженни работу в системе здравоохранения. Это действительно очень мило с Вашей стороны предлагать помощь и проявлять участие после всего, что случилось. Вы знаете, что мы думаем о разводах, поэтому теперь она должна искать счастье в работе. Мы с отцом каждый вечер молимся о том, чтобы она его нашла.

Еще раз спасибо за участие и поддержку. Если Вам в самом деле удастся найти Дженни работу, я уверена, она вас не подведет. Она усвоила урок, и он дался нелегко всем нам. Но да исполнится Его воля.

С уважением,

Эмили Придди (миссис).

Странно, подумал Дэлглиш, что до сих пор существуют люди, которые могут писать письма, в которых присутствует архаичное сочетание раболепия и самоуважения, бессовестная, но необычайно трогательная эмоциональность. История казалась вполне обыденной, но Дэлглиш не мог соотнести ее с каким-то конкретным отрезком времени. Письмо могло быть написано пятьдесят лет назад; он почти ожидал увидеть, как бумага сморщится и станет ветхой, и ощутить едва уловимый запах ароматической смеси из сухих лепестков. Оно совершенно точно не могло иметь отношение к хорошенькой бестолковой девочке в клинике Стина.

– Едва ли это имеет какое-то значение, – сказал он Мартину. – Но я бы хотел, чтобы ты отправился в Клэпхем и перекинулся парой слов с этими людьми. Нам лучше узнать, что это за супруг. Но почему-то я думаю, он вряд ли окажется загадочным мародером доктора Этриджа. Человек, убивший мисс Болем, все еще находился в здании, когда мы приехали. И мы разговаривали с ним.

В этот момент зазвонил телефон – зловещий резкий звук пронзил тишину квартиры. Дэлглиш сказал:

– Я возьму трубку. Это доктор Китинг с результатами вскрытия. Я попросил его позвонить сюда, если он успеет закончить с ним.

Он вернулся к Мартину через две минуты. Доклад оказался кратким. Дэлглиш заметил:

– Ничего удивительного. Она была здоровой женщиной. Умерла от проникающего ранения в сердце, нанесенного после того, как ее оглушили, это мы и сами предполагали, и была virgo intacta[21], в чем тоже не было причин сомневаться. Что у тебя здесь?

– Это ее фотоальбом, сэр. В основном снимки из лагерей гайдов. Похоже, она каждый год выезжала с девушками.

Вероятно, так проходил ее ежегодный отпуск, подумал Дэлглиш. Он испытывал уважение, граничащее с удивлением, по отношению к людям, которые добровольно отказывались от свободного времени ради чужих детей. Он был не из тех, кто любит детей, и их общество всегда быстро начинало тяготить его. Он взял альбом у сержанта Мартина. Фотографии были небольшими и совсем неинтересными с технической точки зрения, очевидно, их снимали при помощи маленького фотоаппарата. Но они были заботливо расположены на странице, каждая имела подпись на чистом белом поле. Там можно было увидеть гайдов в пеших путешествиях, гайдов, занятых приготовлением еды на примусах, установкой палаток, гайдов, закутанных в одеяла у походного костра, построившихся в ряд для проверки инвентаря. На многих снимках мелькала фигура их предводительницы, полной, по-матерински нежной, улыбающейся. С трудом удавалось связать образ этой полногрудой счастливой экстравертки с жалким трупом на полуподвальном этаже или с властной заведующей, как описывали ее сотрудники клиники. Комментарии под некоторыми фотографиями были лишь тщетной попыткой воскресить в памяти пережитое счастье:

«Суоллоу накрывают на стол. Ширли следит за пудингом».

«Валери „вылетает“ из Брауни-гайдов».

«Кингфишеры управляются с мытьем посуды. Фото Сьюзан».

«Капитан нагоняет прилив! Фото Джин».

На последнем снимке мисс Болем стояла в волнах, обнажавших ее полные плечи, в окружении полудюжины своих девочек. Ее волосы свисали вниз плоскими прядями, слипшимися и мокрыми, как водоросли, обрамляя ее счастливое лицо. Два детектива молча разглядывали фотографию. Потом Дэлглиш сказал:

– Не так уж много пока было пролито по ней слез, верно? Только ее кузина не сдержалась, да и то скорее от шока, чем от горя. Интересно, будут ли рыдать по ней сестры Суоллоу или Кингфишер?

Они закрыли альбом и возобновили поиски. Обнаружить им удалось лишь один интересный предмет, зато он был в высшей степени достоин внимания. Это была копия письма, сделанная на пишущей машинке через копирку, от мисс Болем ее солиситору, где она просила его о встрече «в связи с предполагаемыми изменениями в ее завещании, которые они кратко обсудили по телефону вчера вечером».

После визита в Баллантайн-Мэншнз в расследовании открылась зияющая пропасть – одна из непредвиденных задержек, с которыми Дэлглиш так никогда и не научился мириться. Он всегда использовал факторы скорости. Его репутация зависела от темпа, так же как и успешное решение его дел. Он не предавался слишком глубоким раздумьям о последствиях необходимости продолжать выполнять свою работу. Ему достаточно было просто знать, что промедление раздражает его гораздо больше, чем других.

Однако этой приостановки, возможно, и стоило ожидать. Вероятность, что лондонский солиситор окажется на работе в субботу после полудня, была ничтожно мала. Еще более удручающим оказался разговор по телефону, из которого стало ясно, что мистер Бэбкок из конторы «Бэбкок и Ханиуэлл» в пятницу во второй половине дня улетел с женой в Женеву на похороны друга и не вернется в офис в Сити до следующего вторника. Мистер Ханиуэлл в конторе больше вообще не работал, но главный клерк мистера Бэбкока придет в офис утром в понедельник и постарается помочь суперинтенданту. Все это сообщил сторож. Дэлглиш не был уверен в том, насколько ему может помочь главный клерк. Он предпочитал встретиться с мистером Бэбкоком. Солиситор скорее всего предоставит ему массу ценной информации о семье мисс Болем, как и о ее финансовых делах, но получит ее Дэлглиш, вероятно, только после традиционного спектакля с изображением сопротивления со стороны юриста и проявления максимального такта со стороны полиции. Было бы недальновидно подвергать опасности успех всего дела, согласившись на предварительную встречу с клерком.

До тех пор пока не станут известны подробности завещания, не было смысла повторно встречаться с сестрой Болем. Разочарованный провалом своих ближайших планов, Дэлглиш ехал на машине к Питеру Нейглу, на этот раз без сержанта. У него не было четкой цели, но это не особенно его волновало. Время не будет потрачено даром. Следствию больше всего пользы порой приносили такие незапланированные, почти случайные, встречи, когда Дэлглиш говорил, слушал, наблюдал, изучал подозреваемого в его собственном доме или собирал информацию по крупицам из неосмотрительно оброненных фраз о той самой личности, которая является центральной для любого расследования, – о личности жертвы.

Нейгл жил в Пимлико на пятом этаже большого белого оштукатуренного дома в викторианском стиле рядом с Экклстон-сквер. В последний раз Дэлглиш был на этой улице три года назад, когда она, казалось, пришла в состояние необратимой запущенности и упадка. Но все изменилось. Волна моды и популярности, которая растекается по Лондону самыми непостижимыми путями, огибая один район и бурей проносясь по другому, порой ближайшему, омыла широкую улицу и оставила после себя порядок и процветание. Судя по количеству вывесок контор по недвижимости, перекупщики собственности, которые, как всегда, первыми улавливают ветер перемен, пожинали свою обычную прибыль. Дом на углу казался свежеокрашенным. Тяжелая парадная дверь была открыта. Внутри на доске были указаны имена жильцов, но кнопок звонков не было. Дэлглиш заключил, что квартиры были изолированными и что где-то должен сидеть консьерж, который открывает главную дверь, если в нее позвонят ночью, когда она заперта. Лифта он не увидел, поэтому ему пришлось преодолеть четыре лестничных пролета, чтобы добраться до квартиры Нейгла.

Это был светлый и просторный дом, и очень тихий. Дэлглиш не мог заметить никаких признаков жизни, пока не поднялся на четвертый этаж и не услышал, как кто-то играет на пианино, причем играет хорошо; возможно, это даже был профессиональный музыкант, который решил поупражняться. Каскад дискантовых звуков обрушился на Дэлглиша и постепенно затих, когда он дошел до пятого этажа. Здесь он увидел самую обычную деревянную дверь с тяжелым медным дверным кольцом и прикрепленной над ней карточкой, на которой было всего одно слово – «Нейгл». Он постучал и тут же услышал голос Нейгла, который крикнул: «Войдите!»

Квартира удивила Дэлглиша. Едва ли он догадывался, что предстанет его взгляду, но уж точно не рассчитывал попасть в огромную, просторную, поражающую воображение студию. Она тянулась вдоль всей задней стены дома, а из огромного окна, выходившего на север, открывался панорамный вид на изогнутые дымовые трубы и неправильной формы крыши со скатами. Нейгл был не один. Он сидел, раздвинув колени, на узкой постели, которая стояла на высокой платформе в восточной части комнаты. Напротив него, облаченная лишь в один халат, свернулась Дженнифер Придди. Они пили чай из голубых кружек; поднос с чайником и бутылкой молока покоился на маленьком столике рядом с ними. Картина, над которой недавно работал Нейгл, стояла на мольберте в середине комнаты.

Девушка нисколько не смутилась, увидев Дэлглиша, однако спустила ноги с кровати и одарила его улыбкой, которая казалась счастливой, почти радушной, и, уж конечно, в ней не было ни грана кокетства.

– Хотите чаю? – спросила она. Нейгл сказал:

– На службе полицейские никогда ничего не пьют, включая чай. Лучше оденься, малышка. Мы же не хотим шокировать суперинтенданта.

Дженнифер снова улыбнулась, придержала полу халата одной рукой, а поднос – другой и исчезла за дверью в дальнем углу студии. Было весьма трудно узнать в этой уверенной чувственной особе робкую заплаканную девочку, которую Дэлглиш впервые увидел в клинике. Он невольно проводил ее взглядом. На ней явно ничего не было, кроме халата Нейгла; ее твердые соски выпирали под тонкой шерстью. Дэлглиш догадался, что совсем недавно эти двое занимались любовью. Когда Дженнифер скрылась из виду, он повернулся к Нейглу и на мгновение увидел в его глазах отблеск приятных воспоминаний. Оба они не произнесли ни слова.

Дэлглиш обходил студию, а Нейгл наблюдал за ним с кровати. В помещении не было ничего лишнего. Почти маниакальная чистота, в которой содержалась студия, заставила Дэлглиша вспомнить об Энид Болем и ее квартире, с которой у этого жилища вряд ли было еще что-то общее. Платформа с простой деревянной кроватью, стулом и маленьким столиком, очевидно, служила хозяину спальней. Остальное пространство студии было занято принадлежностями для живописи, но здесь и следа не было того хаотичного беспорядка, что у непосвященных обычно ассоциируется с жизнью художника. Штук десять больших картин, написанных маслом, были составлены у южной стены комнаты. Дэлглиша поразила их экспрессивность. Нейгл отнюдь не был дилетантом, потакающим своему скромному таланту, а мисс Придди явно была единственной натурщицей Нейгла. Ее пышногрудое зрелое тело предстало перед Дэлглишем в самых разнообразных позах: здесь оно казалось распластанным, там – вытянутым, словно художник получал удовольствие, показывая свою искушенность в области техники живописи. Самая последняя работа осталась на мольберте. На ней Нейгл изобразил девушку, сидевшую на табурете, раздвинув ноги, расслабленно опустив почти детские руки меж бедер, грудь ее дерзко выдавалась вперед. Было что-то такое в этой демонстрации технических навыков, неожиданных зеленых и розовато-лиловых мазках и изощренной игре с оттенками, что разбудило в Дэлглише смутные воспоминания.

– Кто вас обучает? – спросил он. – Сагг?

– Верно. – Нейгл, казалось, нисколько не удивился. – Вы знакомы с его творчеством?

– У меня есть одна его ранняя картина маслом. Обнаженная натура.

– Это отличное вложение денег. Берегите ее.

– Именно это я и намерен делать, – мягко сказал Дэлглиш. – Похоже, она мне нравится. Давно вы у него учитесь?

– Два года. В свободное время, естественно. Еще через три года я сам смогу его учить. Если, конечно, он способен учиться. Он все больше напоминает старую собаку, которая слишком любит свои собственные трюки.

– Похоже, у вас неплохо получается имитировать кое-какие, – отметил Дэлглиш.

– Вы думаете? Это интересно. – Похоже, Нейгл нисколько не обиделся. – Вот почему отъезд пойдет мне на пользу. Я должен уехать в Париж не позднее конца месяца. Я участвовал в конкурсе на стипендию Боллинджера. Старик замолвил за меня словечко, и на прошлой неделе я получил письмо с сообщением, что стипендию я получил.

Как Нейгл ни пытался, ему не удалось скрыть триумф, прозвучавший в голосе. За притворным безразличием скрывался дикий восторг. И он действительно был достоин похвалы. Стипендия Боллинджера не обычная награда. Она предусматривала, насколько знал Дэлглиш, два года проживания в любом европейском городе на весьма щедрые средства и позволяла студенту свободно выбирать, как жить и работать. Траст Боллинджера был учрежден производителем готовых лекарственных форм. Этот человек умер богатым и успешным, но не удовлетворенным. Большие деньги он заработал на порошке для желудка, но его сердце всегда оставалось верно живописи. Особым талантом живописца Боллинджер не обладал, и, судя по коллекции картин, которые он завещал управляющим собственной галереи, окончательно сбив их с толку, вкус вполне соответствовал его творчеству. Но стипендия Боллинджера обеспечила ему долгую память благодарных художников. Боллинджер не верил в то, что искусство процветает в нищете и лучшим вдохновением для художника служит холодный чердак и урчание пустого живота. В молодости он был беден и отнюдь не получал от этого удовольствия. Он много путешествовал в преклонные годы и был счастлив за рубежом. Стипендия Боллинджера позволяла молодым многообещающим художникам насладиться последним, не вкусив горечи первого, и за это стоило побороться. Если Нейгл получил стипендию Боллинджера, вряд ли теперь он будет особенно интересоваться проблемами клиники Стина.

– Когда вы должны уехать? – спросил Дэлглиш.

– Когда захочу. Но в любом случае в конце месяца. Однако я могу уехать и раньше, без предупреждения. Незачем расстраивать кого бы то ни было. – Он мотнул головой в сторону двери, произнося эти слова, а потом добавил: – Вот почему убийство так для меня некстати. Боюсь, это может меня задержать. В конце концов, орудием послужила моя стамеска. И это была не единственная попытка навести на меня подозрения. Пока я находился в общем кабинете в ожидании почты, кто-то позвонил и попросил меня спуститься вниз за бельем. Похоже, это была женщина. Я уже надел пальто и, можно сказать, стоял одной ногой в дверях, поэтому сказал, что заберу его, когда вернусь.

– Вот почему вы подошли к сестре Болем, когда вернулись после отправки почты и спросили ее, готово ли белье?

– Верно.

– Но почему тогда вы не рассказали ей о телефонном звонке?

– Не знаю. Мне казалось, в этом нет смысла. У меня не было желания шататься по кабинету ЛСД-терапии. У меня мурашки бегут по коже от стонов и бормотания пациентов. Когда сестра Болем сказала, что еще ничего не готово, я подумал, что звонила мисс Болем, а об этом не стоило говорить. Она слишком часто вмешивалась в дела медсестер, или им так казалось. В любом случае я ничего не сказал о звонке. Я мог это сделать, но не сделал.

– Мне вы тоже об этом не сказали на первом допросе.

– И снова верно. Правда в том, что случившееся показалось мне несколько странным и я решил немного подумать. Ну что ж, я подумал и готов рассказать вам свою историю. Можете верить или не верить, как вам угодно. Мне все равно.

– Кажется, вы воспринимаете все слишком спокойно для человека, который действительно верит в то, что на него пытались навлечь подозрение в убийстве.

– А я и правда не беспокоюсь. Я, как ни странно, верю: шансы, что в нашей стране в убийстве могут обвинить невиновного, практически равны нулю. Вам должно это польстить. Впрочем, учитывая систему вынесения вердикта присяжными, так же велики шансы, что виновному удастся избежать наказания. Вот почему я не думаю, что вы раскроете это убийство. Слишком много подозреваемых. Слишком много вариантов.

– Посмотрим. Расскажите подробнее об этом звонке. Когда именно это произошло?

– Не помню. Примерно за пять минут до того, как миссис Шортхаус зашла в общий кабинет, по-моему. Но это могло быть и раньше. Может, Дженни помнит.

– Я спрошу, когда она вернется. Какие именно слова вы услышали в трубке?

– Только эти: «Белье готово, если можно, заберите его сейчас, пожалуйста». Я подумал, что звонит сестра Болем, и ответил, что собирался выйти отправить почту и займусь бельем, когда вернусь. Я положил трубку, прежде чем она успела что-либо возразить.

– Вы уверены, что это звонила сестра Болем?

– Совсем не уверен. Естественно, тогда я подумал так, потому что именно сестра Болем всегда звонит насчет белья. Вообще голос был тихий, поэтому мог говорить кто угодно.

– Но голос был женский?

– Да, думаю, так.

– Как бы там ни было, это было ложное сообщение, поскольку нам известно, что на самом деле белье не было рассортировано.

– Да? Но тогда это не имело смысла. Если идея была в том, чтобы заманить меня в подвал и ложно обвинить, то существовал риск, что я могу появиться в неподходящий момент. Сестра Болем, например, вряд ли захотела бы, чтобы я пришел на место преступления с расспросами о белье, если планировала в это время убить свою кузину в архиве. Даже если мисс Болем была убита до того, как позвонили, это все равно не имеет смысла. Предположим, я бы начал что-то вынюхивать и обнаружил тело. Убийца вряд ли пожелал, чтобы его нашли так быстро! В любом случае я не спускался до тех пор, пока не вернулся, отправив почту. К счастью, я находился вне здания. Ящик стоит как раз через дорогу, но я обычно хожу на Бифстик-стрит, чтобы купить «Стандард». Продавец, возможно, меня помнит.

В то время как Нейгл произносил последние слова, в комнату вернулась Дженнифер Придди. Она переоделась в скромное шерстяное платье. Застегивая пояс, она сказала:

– Эта ссора из-за твоей газеты добила бедного старого Калли. Мог бы и дать ему посмотреть ее, милый, когда он попросил. Он лишь хотел взглянуть на своих лошадей.

Нейгл бросил без всякой злобы:

– Подлый старый черт. Он пойдет на что угодно, лишь бы сэкономить три пенса. Почему не может платить за газету хотя бы иногда? Не успеваю я зайти, как он руку за ней протягивает.

– И все же ты был жесток с ним, милый. И дело даже не в том, что ты сам хотел ее почитать. Мы только просмотрели ее, когда были внизу, а потом завернули в нее еду Тигры. Ты же знаешь, какое здоровье у Калли. Любое расстройство вызывает у него боль в животе.

Нейгл выразил свое мнение о животе Калли с экспрессией и оригинальностью. Мисс Придди посмотрела на Дэлглиша, словно призывая его разделить с ней изумленное восхищение перед причудами гения, и пробормотала:

– Питер! Милый, ты ведешь себя просто ужасно!

Она говорила с робким снисхождением, как маленькая женщина, делающая нестрогий выговор. Дэлглиш перевел взгляд на Нейгла, чтобы увидеть его реакцию, но, казалось, художник ничего не слышал. Он неподвижно сидел на кровати и смотрел на них. В льняных коричневых штанах, толстом синем свитере и сандалиях, что были на нем сейчас, он выглядел так же опрятно и по-деловому, как в униформе дежурного. Глаза не выдавали никаких признаков беспокойства, длинные сильные руки были расслаблены.

Под его взглядом девушка беспрестанно расхаживала по студии, прикасаясь с ощущением счастливого обладания к раме картины, проводя пальцами по подоконнику, переставляя вазу с георгинами с одного окна на другое. Выглядело это так, словно она пыталась придать хоть какой-то оттенок уюта этой суровой мужской мастерской и показать, что это ее дом, место, где ее присутствие естественно и уместно. Она нисколько не смущалась, глядя на изображения своего обнаженного тела. Возможно, она даже получала удовольствие от этого своеобразного эксгибиционизма. Внезапно Дэлглиш спросил:

– Вы помните, мисс Придди, чтобы кто-нибудь звонил мистеру Нейглу, когда он был в кабинете вместе с вами?

Девушка, похоже, немного удивилась, но обратилась к Нейглу с полным равнодушием:

– Сестра Болем звонила насчет белья, кажется? Я пришла из архива – я уходила всего на минутку – и услышала, как ты говоришь, что как раз собираешься на улицу и спустишься, когда вернешься. – Она рассмеялась. – После того как положил трубку, ты заговорил уже не столь вежливо и пошутил насчет того, что сестры думают, будто ты должен бежать к ним, стоит им пальцем шевельнуть. Помнишь?

– Да, – коротко ответил Нейгл. Он повернулся к Дэлглишу: – У вас будут еще вопросы, суперинтендант? Дженни скоро будет собираться домой, и я обычно провожаю ее до середины пути. Ее родители не знают, что мы встречаемся.

– Всего один или два. Есть ли у кого-либо из вас хоть какие-то догадки о том, зачем мисс Болем вызвала секретаря комитета?

Мисс Придди молча покачала головой. Ответил Нейгл:

– Это не имело никакого отношения к нам, как бы там ни было. Она не знала, что Дженни для меня позирует. Даже если бы она это выяснила, то не стала бы вызывать Лодера. Она была не дура. Мисс Болем знала, что его вряд ли будет волновать то, чем персонал занимается в свободное время. В конце концов, она же знала правду о романе доктора Бейгли с мисс Саксон, но у нее хватило ума не сообщать об этом Лодеру.

Дэлглиш не стал спрашивать, кому мисс Болем об этом сообщила, он лишь сказал:

– Очевидно, проблема касалась управления клиникой. Происходило ли в последнее время что-то необычное?

– Ничего, за исключением нашей знаменитой кражи, при которой пропали пятнадцать фунтов. Но вы уже об этом знаете.

– Это не имеет отношения к Питеру, – быстро вставила девушка в порыве его защитить. – Его даже не было в клинике, когда эти деньги появились. – Она повернулась к Нейглу: – Ты помнишь, милый? Это было тем утром, когда ты застрял в метро. Ты даже не знал об этих фунтах!

Дженнифер явно сказала что-то не то. Раздражение лишь на мгновение промелькнуло в темных глазах Нейгла, но не укрылось от внимания Дэлглиша. Питер выдержал паузу, прежде чем заговорить, и его голос звучал совершенно спокойно:

– Я достаточно скоро узнал. Как и все. Началась суета в связи с тем, кто их послал, и споры о том, как их потратить, – вся клиника, должно быть, об этом знала. – Он взглянул на Дэлглиша: – Это все?

– Нет. Вам известно, кто убил мисс Болем?

– С радостью могу заявить, что нет. Но я не стал бы подозревать врачей. Эти ребята умеют сохранять полное спокойствие в любой ситуации, но я не могу представить, чтобы кто-нибудь из них мог убить человека. Смелости бы не хватило.

Совсем другой человек тоже говорил нечто подобное.

Дойдя до двери, Дэлглиш остановился и бросил взгляд на Нейгла. Он вместе с девушкой сидел на кровати так же, как в тот момент, когда Дэлглиш только вошел; они не выказали никакого желания его проводить, но Дженни улыбнулась на прощание своей счастливой улыбкой.

Дэлглиш задал последний вопрос:

– Зачем вы пошли выпить с Калли в тот вечер, когда произошло ограбление?

– Он меня попросил.

– Это показалось вам необычным?

– Настолько необычным, что я пошел с ним из любопытства, желая узнать, в чем дело.

– И в чем же?

– Да ни в чем, собственно говоря. Калли попросил меня одолжить ему фунт, а я отказал. И пока в клинике никого не было, туда проник грабитель. Сомневаюсь, чтобы Калли мог такое предвидеть. Или все-таки мог… В любом случае я не вижу здесь связи с убийством.

На первый взгляд и Дэлглиш ее не видел. Когда он спускался по лестнице, ему досаждала мысль об ушедшем времени, о потерянном времени, о долгих часах, что отделяют его от утра понедельника, когда клиника вновь откроется и подозреваемые опять соберутся в том месте, где они скорее всего чувствуют себя наименее уверенно. Но последние сорок минут прошли не зря. Похоже, он нащупал основную нить в этом запутанном клубке. Когда Дэлглиш проходил мимо квартиры на четвертом этаже, пианист играл Баха, и суперинтендант остановился на мгновение, чтобы послушать. Контрапунктические комбинации всегда завораживали его, только от такой музыки он получал неподдельное удовольствие. Но вдруг пианист оборвал игру резким диссонансом. А потом – ничего. Дэлглиш в тишине спустился по ступенькам и, никем не замеченный, покинул спокойный дом в Пимлико.

Когда доктор Бейгли приехал в клинику на заседание лечебно-медицинский комиссии, места для парковки машин докторов уже были заняты. «Бентли» доктора Этриджа стоял рядом с «роллс-ройсом» Штайнера. С другой стороны расположился потертый «воксхолл», свидетельствовавший о том, что доктор Альбертина Мэддокс тоже решила поприсутствовать.

Наверху, в зале заседаний на втором этаже, занавески были раздвинуты, открывая вид на сине-черное октябрьское небо. В центре массивного стола красного дерева стояла ваза с розами. Бейгли вспомнил, что мисс Болем всегда приносила цветы на заседания лечебно-медицинской комиссии. Кто-то решил поддержать традицию. Это были изящные розовые бутоны, выращенные осенью в оранжерее, на прямых стеблях без шипов и совсем без запаха. Через пару дней они раскроются для короткого и скудного цветения. И менее чем через неделю уже увянут. Бейгли подумал, что столь экстравагантный цветок, вызывающий вполне определенные ассоциации, вряд ли соответствует атмосфере заседания. Но пустая ваза выглядела бы невыносимо печально и непонятно.

– Кто принес розы? – спросил он.

– Миссис Босток, по-моему, – ответила доктор Ингрэм. – Она как раз была здесь, подготавливала комнату к заседанию, когда я приехала.

– Замечательно, – произнес доктор Этридж. Он вытянул палец и погладил бутон так нежно, что стебель даже не шелохнулся.

Бейгли задался вопросом, относилось ли его замечание к качеству роз или к проницательности миссис Босток, которая догадалась их принести.

– Мисс Болем очень любила цветы, очень, – сказал главный врач. Он огляделся, словно бросая вызов коллегам и спрашивая, не осмелится ли кто-то не согласиться с его высказыванием. – Ну что ж, – заявил он. – Давайте начнем?

Доктор Бейгли как ответственный секретарь сел по правую руку от доктора Этриджа. Доктор Штайнер занял стул рядом с ним. Доктор Мэддокс расположилась справа от Штайнера. Других консультантов в зале не присутствовало. Доктора Макбейн и Мейсон-Джайлс уехали в Штаты на какую-то конференцию. Остальные медицинские работники, разрываясь между любопытством и нежеланием прерывать выходные, очевидно, решили терпеливо подождать до понедельника. Доктор Этридж счел необходимым обзвонить их всех и известить о заседании. Он официально принес извинения от их имени, и они были приняты столь же формально и серьезно.

Альбертина Мэддокс работала хирургом, причем довольно успешно, до того как получила квалификацию психиатра. Вероятно, в свете амбивалентного отношения коллег к своей специальности можно было считать типичным то, что двойная квалификация доктора Мэддокс повышала ее статус в их глазах. Она представляла клинику Стина на заседаниях медико-консультационного комитета, где защищала ее от периодических нападок терапевтов и хирургов с остроумием и энергичностью, снискавших ей репутацию человека, которого следует уважать и бояться. В клинике она не принимала участия в спорах сторонников фрейдизма и эклектической медицины, как заметил Бейгли, в равной степени презирая обе стороны. Пациенты любили доктора Мэддокс, но это не впечатляло ее коллег. Они и сами привыкли к любви пациентов и просто отмечали, что Альбертина особенно хорошо справлялась с лечением сложных случаев феномена перенесения. Она была полной неприметной женщиной с седыми волосами и выглядела так, как и должна выглядеть счастливая мать семейства. У нее было пятеро детей – сыновья, умные и успешные, и дочери, удачно вышедшие замуж. Ее муж, человек заурядной наружности, и дети относились к ней с терпеливым вниманием и легким недоумением, что всегда поражало ее коллег в клинике, которым она казалась весьма грозной и авторитетной. Сейчас она восседала на стуле с Гектором, своим стареньким пекинесом, который в агрессивной позе расположился у нее на коленях, напоминая провинциальную домохозяйку в счастливом предвкушении дневного спектакля.

Доктор Штайнер раздраженно произнес:

– Послушайте, Альбертина, неужели у вас была острая необходимость приносить с собой Гектора? Не хочу показаться грубым, но это животное начинает распространять неприятный запах. Вам надо бы его усыпить.

– Спасибо, Пол, – ответила доктор Мэддокс глубоким мелодичным голосом. – Гектора усыпят, как вы эвфемистически выражаетесь, когда жизнь перестанет приносить ему удовольствие. Я полагаю, пока он еще не дошел до этого состояния. Не в моих правилах убивать живых существ только из-за того, что я нахожу их некоторые особенности неприятными, а также из-за того, позвольте заметить, что они в некотором смысле стали для меня обузой.

Доктор Этридж тут же заметил:

– Очень любезно с вашей стороны найти время заехать сюда сегодня вечером, Альбертина. Прошу прощения, что не смог известить вас заблаговременно.

Он говорил без всякой иронии, хотя знал так же хорошо, как и его коллеги, что доктор Мэддокс посещала только одно из четырех заседаний комиссии на том основании (она даже не пыталась этого скрывать), что ее контракт с региональным советом не содержал пункта, обязывающего ее ежемесячно выслушивать тоскливые речи вкупе со всякой бессмыслицей, к тому же в компании более чем одного психиатра Гектору неизменно становилось плохо. Истинность последнего утверждения демонстрировалась слишком часто, чтобы ее можно было без опасения подвергать сомнению.

– Я вхожу в состав этой комиссии, Генри, – снисходительно ответила доктор Мэддокс. – Разве существуют какие-нибудь причины, чтобы я не старалась попасть на ее заседание?

Взгляд, который она метнула на доктора Ингрэм, подразумевал, что не все присутствующие обладали равными правами. Мэри Ингрэм была женой провинциального терапевта и приходила в клинику Стина дважды в неделю давать пациентам анестезию на сеансах ЭШТ. Не будучи психиатром или консультантом, она обычно не присутствовала на заседаниях лечебно-медицинской комиссии. Доктор Этридж интерпретировал этот взгляд правильно и твердо сказал:

– Доктор Ингрэм оказала нам любезность, придя сюда по моей просьбе сегодня. Наиболее важные вопросы, которые предстоит обсудить на заседании, естественно, касаются убийства мисс Болем, а доктор Ингрэм была в клинике в пятницу вечером.

– Но она не входит в число подозреваемых, насколько я понимаю, – заметила доктор Мэддокс. – Мои поздравления. Весьма похвально, что нашелся хоть один медицинский сотрудник, который смог предоставить удовлетворительное алиби.

Она сурово посмотрела на доктора Ингрэм, всем свои видом намекая на то, что наличие алиби само по себе уже весьма подозрительно и вряд ли уместно для сотрудника ее уровня, учитывая то, что у трех старших консультантов его нет. Никто не стал спрашивать, откуда доктор Мэддокс узнала про алиби. Предположительно она успела поговорить со старшей сестрой Эмброуз. Доктор Штайнер произнес с обидой:

– Глупо рассуждать о наших алиби, как будто полиция всерьез может подозревать кого-то из нас! Для меня совершенно очевидно, что убийца залег в ожидании жертвы где-то в подвале. Мы это знаем. Он мог прятаться в течение долгих часов, возможно, даже с предыдущего дня. Он мог проскользнуть мимо Калли вместе с каким-то пациентом или притвориться родственником или сотрудником «скорой помощи». Он мог даже пробраться сюда ночью. В конце концов, все это и так известно. У преступника было полно времени, чтобы обнаружить, каким ключом открывается архив, и полно времени, чтобы выбрать орудие убийства. Ни идол, ни стамеска спрятаны не были.

– А как, вы полагаете, неизвестный убийца покинул здание? – спросил доктор Бейгли. – Мы достаточно тщательно обыскали клинику до приезда полиции, а они прочесали все еще раз. Двери в подвале и на втором этаже были закрыты изнутри, как вы помните.

– Он использовал шахту лифта, чтобы забраться наверх по подъемным тросам, и вышел через одну из дверей, ведущих к пожарной лестнице, – объявил доктор Штайнер, раскрыв свою козырную карту с неким самодовольством. – Я осмотрел лифт и могу сказать: это возможно. Мужчина – или женщина – небольшого роста, разумеется, способен протиснуться в щель над кабиной и попасть в шахту. Тросы достаточно толстые, чтобы выдержать значительный вес. Забраться наверх не так сложно для человека, обладающего хоть какой-то ловкостью. И худого, разумеется. – Он с удовлетворением оглядел собственный округляющийся живот.

– Милая теория, – кивнул доктор Бейгли. – Но к сожалению, все двери, ведущие к пожарному выходу, были также закрыты изнутри.

– Нет такого здания, куда не смог бы проникнуть отчаянный и опытный человек, а затем выбраться на улицу, – провозгласил доктор Штайнер свое мнение, будто бы оно подкреплялось огромным опытом. – Он мог выбраться из окна на втором этаже и двигаться по карнизу до тех пор, пока не дошел бы до пожарной лестницы. Я хочу сказать, что убийцей не обязательно должен быть кто-то из сотрудников, оказавшихся на дежурстве вчера вечером.

– Это могла быть и я, например, – заметила доктор Мэддокс.

Доктор Штайнер был непоколебим:

– Не говорите глупостей, Альбертина. Я не пытаюсь никого обвинить. Я лишь пытаюсь указать на то, что круг подозреваемых должен быть не так узок, как, по-видимому, представляется полиции. Следует проанализировать детали личной жизни мисс Болем. Очевидно, у нее был недоброжелатель.

Но доктора Мэддокс не так-то легко было отвлечь от темы.

– К счастью для меня, – заявила она, – я была на концерте Баха в Ройал-Фестивал-Холле вместе с супругом и ужинала там перед началом мероприятия. А так как показания Алисдера в мою пользу могут показаться подозрительными, стоит заметить, что со мной был мой деверь, который, между прочим, служит епископом. Епископом высокой церкви[22], – самодовольно добавила она, будто фимиам и риза могли гарантировать добродетель и правдивость епископа.

Доктор Этридж кротко улыбнулся:

– Мне было бы легче, если бы какой-нибудь викарий-евангелист мог сообщить о том, где я находился между шестью пятнадцатью и семью часами вчерашнего вечера. Но разве, выдвигая все эти версии, мы не теряем время? Расследованием преступления занимается полиция, и мы не должны вмешиваться. Наша основная задача – обсудить его последствия для работы клиники и, в частности, предложение председателя и секретаря комитета назначить миссис Босток исполняющей обязанности заведующей административно-хозяйственной частью. Но лучше рассмотрим вопросы по порядку. Если позволите, я подпишу протокол последнего заседания.

По залу пронесся недовольный, но смиренный шепот, что было обычной реакцией на этот вопрос, и главный врач придвинул к себе журнал с протоколами и поставил свою подпись. Неожиданно доктор Мэддокс спросила:

– Каков он? Я имею в виду следователя.

Доктор Ингрэм, до сих пор не сказавшая ни слова, неожиданно ответила:

– Ему около сорока, я бы сказала. Высокий и темноволосый. Мне понравился его голос, и еще у него красивые руки.

Произнеся это, она зарделась ярким румянцем, вспомнив, что психиатру самое невинное замечание может открыть очень многое. Комментарий о красивых руках, возможно, явился ошибкой. Доктор Штайнер, однако, словно не обратив внимания на характеристику Дэлглиша, углубился в психологический анализ следователя, который его сослуживцы-психиатры выслушали с вежливым вниманием экспертов, интересующихся мнением своего коллеги. Дэлглиш, если бы он там присутствовал, был бы удивлен и заинтригован тем, с какой точностью и быстротой доктор Штайнер поставил ему диагноз. Главный врач сказал:

– Я согласен, что суперинтендант одержим расследованием, но он также умен. А это означает, что его ошибки будут ошибками умного человека, что всегда очень опасно. Мы должны надеяться ради блага всех нас, что он не сделает ни одной. Убийство и его неизбежная огласка, несомненно, окажут влияние на пациентов и работу клиники. И это подводит нас к обсуждению вопроса о назначении миссис Босток.

– Я всегда отдавала предпочтение Болем, а не Босток, – заявила доктор Мэддокс. – Было бы весьма прискорбно, если бы мы потеряли одну не подходящую на эту должность заведующую, как бы печально и неожиданно это ни произошло, только для того, чтобы посадить на это место другую такую же.

– Вы правы, – сказал доктор Бейгли. – Из этих двух женщин лично я всегда предпочитал Болем. Но по-видимому, это должна быть лишь временная мера. Нужно дать объявления о вакансии. Пока кому-то надо взять на себя обязанности заведующего, а миссис Босток по крайней мере знакома с работой.

Доктор Этридж сказал:

– Лодер ясно дал понять, что комитет по управлению лечебными учреждениями не одобрит привлечение постороннего человека, до тех пор пока полиция не закончит расследование, даже если и будет найден кандидат, готовый занять эту должность. Нам не нужны лишние потрясения. Нам и так придется улаживать массу проблем. И это заставляет меня перейти к вопросу о прессе. Лодер предложил, а я согласился, чтобы все вопросы направлялись в головной офис и никто здесь не делал никаких заявлений. Нам кажется, это наилучший план действий. В интересах пациентов следует прежде всего позаботиться о том, чтобы репортеры не сновали по клинике. Лечебный процесс и без того окажется нарушен. Могу ли я рассчитывать на официальное одобрение такого решения нашим комитетом?

Он мог рассчитывать на это. Никто не выказал желания идти на контакт с прессой. Доктор Штайнер не стал участвовать в глухом всеобщем бормотании, призванном выразить одобрение. Его все еще занимала проблема преемника мисс Болем. Он недовольно проворчал:

– Не могу понять, почему доктор Мэддокс и доктор Бейгли так настроены против миссис Босток. Я и раньше это замечал. Нелепо проводить столь неблагоприятное для нее сравнение с мисс Болем. Нет сомнения в том, кто из них больше подходит… подходила… подходит на должность заведующей. Миссис Босток высокоинтеллектуальная женщина, уравновешенная, старательная и понимающая всю важность работы, которую мы здесь ведем. Никто не мог бы сказать того же о мисс Болем. Ее отношение к пациентам иногда было просто возмутительно.

– А я не знал, что она много общалась с пациентами, – съязвил доктор Бейгли. – Как бы там ни было, никто мне не жаловался.

– Она время от времени встречалась с ними и оплачивала их дорожные расходы. Я вполне могу поверить, что ваши пациенты не делали никаких замечаний по поводу ее отношения к ним. Но мои пациенты – люди совсем другого уровня. Они гораздо более чувствительны к таким вещам. Мистер Бердж, например, говорил со мной об этом.

Доктор Мэддокс скептически рассмеялась:

– О, Бердж! Он все еще появляется здесь? Я слышала, его новый опус выходит в декабре. Интересно будет посмотреть, Пол, улучшилась ли его проза благодаря вашим стараниям. Если да, то государственные средства, вероятно, потрачены не зря.

Доктор Штайнер, глубоко обиженный, выступил с пламенной речью в опровержение сказанного. Он привел в пример множество писателей и художников, причем некоторые из них были протеже Розы, искавшие возможность пройти бесплатно хотя бы небольшой курс психотерапии. Он весьма скептически относился к людям искусства, но присущая ему способность к изощренному критическому анализу отступала на второй план, когда речь заходила о его пациентах. Он не мог выносить критики в их адрес, жил в постоянной надежде на то, что их величайшие таланты наконец будут признаны, и легко выходил из себя, агрессивно пытаясь их защитить. Доктор Бейгли считал, что это была одна из подкупающих черт в характере Штайнера; во многих других отношениях он оставался трогательно наивным. Теперь же он непонятно с какой целью бросился на защиту как характера своего пациента, так и стиля его прозы, закончив тираду словами:

– Мистер Бердж – исключительно одаренный и чувствительный человек, которого глубоко удручает собственная неспособность построить удовлетворительные сексуальные отношения, особенно с женами.

Этот грубейший промах, казалось, имел все шансы спровоцировать доктора Мэддокс на еще менее корректное высказывание. Сегодня вечером, подумал доктор Бейгли, она явно настроена на провокации.

Доктор Этридж мягко сказал:

– Может быть, мы пока оставим профессиональные разногласия и сосредоточимся на делах насущных? Доктор Штайнер, у вас есть какие-либо возражения по вопросу временного назначения миссис Босток на должность заведующей административно-хозяйственной частью?

Доктор Штайнер брюзгливо ответил:

– Это чисто формальный вопрос. Если секретарь комитета хочет ее назначить, то ее назначат. Весь этот фарс, создающий видимость того, что с нами якобы хотели посоветоваться, просто нелеп. У нас нет полномочий одобрить это назначение или высказаться против. Лодер ясно дал мне это понять, когда я обратился к нему с просьбой перевести Болем в другое место.

– Не знал, что вы к нему обращались, – сказал доктор Этридж.

– Я разговаривал с ним после сентябрьского заседания административно-хозяйственной комиссии. Это было лишь предложение.

– Которое было встречено решительным отказом, я не сомневаюсь, – вставил Бейгли. – Для вас было бы благоразумнее держать язык за зубами.

– Или вынести вопрос на обсуждение комиссии, – согласился Этридж.

– И чего бы я добился?! – завопил Штайнер. – Что произошло, когда я прошлый раз пожаловался на мисс Болем? Ничего! Вы все признали, что она не подходит на должность заведующей. Вы все согласились – по крайней мере большинство согласилось – с тем, что миссис Босток – или даже человек со стороны – для нас предпочтительнее. Но когда дошло до дела, никто не захотел подписывать письмо в комитет по управлению лечебными учреждениями. И вы прекрасно знаете почему! Вы все страшно боялись ту женщину! Да, боялись!

На фоне ропота яростного протеста послышался голос доктора Мэддокс:

– В ней было нечто внушающее страх. Возможно, все дело в ее непоколебимой и столь явной добродетели. Вы, как и все остальные, также находились под ее влиянием.

– Вероятно. Но я все же пытался предпринять хоть что-то. Я поговорил с Лодером.

– Я тоже с ним говорил, – тихо сказал доктор Этридж. – И вероятно, этот разговор как-то повлиял на него. Я подчеркнул, что комиссия понимает: у него нет права контролировать административный персонал. Но я заявил, что мисс Болем казалась мне как психиатру и председателю лечебно-медицинской комиссии человеком, не подходящим для такой работы по своему темпераменту. Я предположил, что перевод соответствовал бы ее интересам. Было бы неуместно подвергать сомнению эффективность ее работы, поэтому я и не пытался этого делать. Разумеется, Лодер отвечал мне уклончиво, но он прекрасно знал: у меня было право настаивать на своем. И я думаю, он сделал выводы.

Доктор Мэддокс сказала:

– Принимая во внимание присущую ему осторожность, настороженное отношение к психиатрам и скорость, с которой он обычно принимает административные решения, я полагаю, мы избавились бы от мисс Болем в течение следующих двух лет. Кто-то, несомненно, ускорил этот процесс.

В следующий миг заговорила доктор Ингрэм. Ее порозовевшее, глуповатое на вид лицо было залито краской, что совсем ей не шло. Она сидела удивительно прямо, а ее руки, сцепленные в замок на столе, дрожали.

– Думаю, вам нельзя произносить такие слова. Это… это неправильно. Мисс Болем мертва, жестоко убита. А вы сидите здесь, вы все, и говорите так, словно вам нет до этого никакого дела! Я знаю, с ней было не так-то легко ладить, но она умерла, и, я думаю, сейчас не время говорить о ней столько нехорошего.

Доктор Мэддокс посмотрела на доктора Ингрэм с неподдельным интересом и некоторым удивлением, словно столкнулась с исключительно тупым ребенком, который непостижимым образом умудрился высказать умное замечание. Она заявила:

– Я вижу, предрассудок, который предписывает никогда не говорить правду об усопших, вам не чужд. Меня всегда интересовали истоки этого атавистического обычая. Мы должны как-нибудь об этом поговорить. Мне было бы интересно услышать ваше мнение.

Доктор Ингрэм, пунцовая от смущения и готовая вот-вот разразиться слезами, выглядела так, словно это предложение поговорить было привилегией, от которой она была бы счастлива отказаться. Доктор Этридж удивился:

– Говорить о ней столько нехорошего? Мне было бы совестно, если бы кто-то здесь говорил что-то нехорошее. Разумеется, существует кое-что, о чем говорить не следует. Но среди членов этой комиссии нет ни одного, кто бы не ужаснулся бездушной жестокости, с которой была убита мисс Болем, и не пожелал вновь увидеть ее в добром здравии независимо от того, каковы были ее недостатки как администратора.

Фальшь этой напыщенной тирады была слишком очевидной, чтобы никто ее не заметил. Словно уловив всеобщее удивление и замешательство, Этридж поднял глаза и с вызовом спросил:

– А что, есть? Разве есть?

– Конечно, нет, – подтвердил доктор Штайнер. Он произнес это успокаивающим тоном, но скосил свои внимательные маленькие глазки на Бейгли, желая встретиться с ним взглядом.

В этом взгляде не было смущения, но Бейгли увидел в нем проблеск злорадного веселья. Главный врач вел себя не очень умно. Он позволил Альбертине Мэддокс выйти из-под контроля, а его власть над членами комиссии была уже не так сильна, как прежде. Печальнее всего то, подумал Бейгли, что доктор Этридж был искренен. Он верил в каждое слово, которое произносил. Он – как и все остальные, если бы дело касалось их, – испытывал неподдельный ужас перед насилием. Он был человеком, способным к сочувствию, его шокировала и удручала мысль о беззащитной женщине, нашедшей страшный конец. Но его слова звучали лицемерно. Он искал убежища в формальностях, намеренно пытаясь разрядить эмоциональную обстановку заседания и доведя ее до банально-традиционной. А преуспел только в том, чтобы казаться неискренним.

После выпада доктора Ингрэм заседание, казалось, приобрело хаотичный характер. Доктор Этридж периодически делал попытки взять все под контроль, а разговор в тривиальной и бессвязной манере блуждал по ряду разных тем, но всегда неизбежно возвращался к убийству. Возникало ощущение, что членам лечебно-медицинской комиссии надо сформулировать некий общий взгляд. Прощупывая одну версию за другой, собравшиеся в конечном итоге пришли к выводу, что предположение доктора Штайнера верно. Убийца, очевидно, проник в клинику раньше, днем, когда система регистрации посетителей еще не работала. Он спрятался в подвале, не спеша выбрал орудия убийства, вызвал вниз мисс Болем, узнав ее добавочный номер из карточки, висевшей у телефона. Он поднялся на верхние этажи так, что его никто не заметил, и выбрался через одно из окон, сумев закрыть его за собой, прежде чем пройти по карнизу к пожарной лестнице. Тот факт, что осуществление подобных действий требовало значительного везения вкупе с невероятной и поразительной ловкостью, не особенно акцентировался. Под руководством доктора Штайнера теория получила дальнейшее развитие. Телефонный звонок мисс Болем секретарю комитета был оставлен без внимания как не относящийся к делу. Она наверняка хотела пожаловаться на какой-то пустяковый проступок, реальный ли, выдуманный ли, но не имевший никакого отношения к ее последующей смерти. Гипотеза о том, что убийца вскарабкался по тросам в шахте лифта, была отброшена как несостоятельная, хотя доктор Мэддокс обратила внимание на то, что для человека, сумевшего закрыть тяжелое окно, балансируя на внешнем карнизе, и преодолевшего с риском упасть еще пять футов до пожарной лестницы, шахта лифта вряд ли могла стать непреодолимым препятствием.

Доктор Бейгли, утомленный созданием портрета мифического убийцы, чуть прикрыл глаза и посмотрел из-под полусомкнутых век на вазу с розами. Их лепестки медленно и почти заметно раскрывались в тепле комнаты. Теперь красные, зеленые и розовые тона смешались в аморфном цветном узоре, который, когда он перевел взгляд, отразился на блестящей поверхности стола. В следующий миг он открыл глаза и увидел, что на него пристально смотрит доктор Этридж. Во внимательном аналитическом взгляде коллеги читалось беспокойство; доктор Бейгли подумал, что в нем также была жалость. Главный врач сказал:

– Некоторым членам нашей комиссии на сегодня уже достаточно. Как, полагаю, и мне. Если ни у кого больше нет срочных вопросов для обсуждения, то я объявляю заседание закрытым.

Доктор Бейгли подумал, что не случайно получилось так, что он и главный врач уходили последними и остались в комнате один на один. Проверяя, закрыты ли окна, доктор Этридж спросил:

– Ну что же, Джеймс, вы уже решили, хотите ли сменить меня на посту главного врача?

– Вопрос состоит в том, буду ли я подавать заявление, когда откроется вакансия, ведь правда? – ответил вопросом на вопрос доктор Бейгли. Затем он осведомился: – А как насчет Мейсон-Джайлса или Макбейна?

– Эм-Джи это не интересует. Это, конечно, предполагает максимум работы здесь, а он не хочет отказываться от совместительства. Макбейн связан с новым региональным учреждением для подростков.

Для главного врача, периодически демонстрировавшего черствость, было типично полное нежелание как-либо смягчить тот факт, что сначала он прорабатывал другие кандидатуры. Такое впечатление, что он уже готов согласиться на то, что осталось, подумал Бейгли.

– А Штайнер? – спросил он. – Он ведь тоже подаст заявление, как вы считаете?

Главный врач улыбнулся:

– О, я не думаю, что региональный совет назначит доктора Штайнера. Это клиника относительно широкого профиля. Нам нужен человек, который сможет централизованно управлять ею. К тому же, возможно, наступит время очень больших перемен. Вы знаете о моих взглядах. Если грядет еще более тесная интеграция психиатрии с общей практикой, то такому заведению, как это, возможно, придется исчезнуть ради всеобщего блага. Нам нужно получить доступ к стационарам. В итоге клиника Стина может естественным образом найти свое место в амбулаторном отделении неспециализированной больницы. Я не говорю, что это весьма вероятно. Но подобное возможно.

Так вот какие настроения царили в региональном совете?! Доктор Этридж все предвидел. Маленькое учреждение амбулаторного типа, без всякой регистратуры, без обучения молодых специалистов и без связи с больницей вполне могло стать анахроничным в глазах тех, кто все планировал заранее. Доктор Бейгли сказал:

– Мне все равно, где лечить пациентов, если это будет происходить в тишине и покое, при определенной доле терпения, без излишних формальностей и накрахмаленного белья. В таком психиатрическом отделении при неспециализированной больнице дела могут пойти прекрасно, если руководство учреждения будет понимать наши потребности в отношении персонала и условий работы. Я слишком устал, чтобы сражаться. – Он взглянул на главного врача. – Вообще-то я уже почти принял решение не участвовать в конкурсе на замещение этой должности. Я даже звонил вам в кабинет вчера вечером из служебного помещения медперсонала, чтобы узнать, не могли бы мы поговорить об этом после работы.

– Правда? В котором часу?

– Приблизительно в шесть двадцать или шесть двадцать пять. Никто не ответил. А позднее, естественно, наши мысли заняли совсем другие проблемы.

Главный врач задумался.

– Должно быть, я был в библиотеке. И я очень рад, что так получилось, если это означает, что у вас было время передумать. Надеюсь, вы все-таки передумаете, Джеймс.

Он выключил свет, и они вместе спустились по лестнице. Остановившись у нижней ступеньки, доктор Этридж повернулся к Бейгли и произнес:

– Так вы говорите, было примерно шесть двадцать, когда вы звонили? Это интересно, в самом деле весьма интересно.

– Что-то около того, я полагаю.

С раздражением и удивлением доктор Бейгли осознал, что именно он, а не главный врач разговаривал так, словно чувствовал себя виноватым или смущенным. Его охватило сильное желание покинуть клинику, вырваться из-под изучающего взгляда голубых глаз, которым доктор Этридж так легко смог поставить его в невыгодное положение. Но оставалось кое-что еще, что нужно было сказать. У двери доктор Бейгли остановился и посмотрел в лицо главному врачу. Как ни старался он изобразить безразличие, его реплика прозвучала неестественно и даже немного воинственно:

– Меня мучает вопрос, следует ли нам предпринять что-то в отношении сестры Болем.

– В каком смысле? – мягко спросил главный врач. Не получив ответа, он продолжил: – Все сотрудники знают, что могут попросить меня о встрече в любое время. Но я не призываю никого к исповеди. Происходит расследование убийства, Джеймс, и веду его не я. Отнюдь не я. Думаю, вам лучше было бы занять такую же позицию. Спокойной ночи.

Глава 6

Ранним утром в понедельник, в годовщину смерти жены, Дэлглиш зашел в маленькую католическую церковь за Стрэндом поставить свечку. Его жена была католичкой. Он не разделял ее религиозных взглядов, и она умерла, прежде чем он начал понимать, что это значило для нее и насколько сильно фундаментальная разница в воззрениях могла повлиять на их брак. Первую свечу он поставил в день ее смерти, испытав потребность как-то формально обозначить невыносимое горе, и, вероятно, выразить детскую надежду на то, что это упокоит ее душу. Сегодня он зажигал уже четырнадцатую свечку. Это таинство его уединенной и сокрытой от посторонних глаз жизни было для него не суеверным или благочестивым поступком, а привычкой, от которой он не смог бы отказаться, даже если бы захотел. Жена снилась ему очень редко, но ее образ всегда был необыкновенно четким; проснувшись, однако, он не мог точно вспомнить ее лицо. Дэлглиш бросил монету в щель и поднес фитилек свечи к умирающему пламени влажного огарка. Фитиль мгновенно занялся, и свеча разгорелась сильно и ярко. Для него всегда было важно, чтобы фитиль быстро загорался. Он на мгновение задержал взгляд на пламени свечи, не чувствуя ничего, даже злости. Потом он отвернулся и пошел прочь.

Церковь была почти пуста, но Дэлглишу казалось, что здесь царит атмосфера бурной и молчаливой деятельности, которую он ощущал, но к которой не мог приобщиться. Направляясь к двери, он узнал женщину в красном пальто с темно-зеленым шарфом, покрывавшим голову. Женщина остановилась, чтобы обмакнуть пальцы в купель с водой. Это была Фредерика Саксон, старший психолог клиники Стина. Они вместе дошли до последней двери, и Дэлглиш с силой распахнул ее перед Фредерикой, преодолевая внезапный порыв осеннего ветра. Она улыбнулась ему приветливо и без смущения:

– Привет. Я не видела вас здесь раньше.

– Я прихожу только раз в год, – объяснил Дэлглиш. Он не стал вдаваться в подробности, а Фредерика не задавала вопросов. Она лишь сказала:

– Я хотела встретиться с вами. Думаю, вам следует кое-что узнать. Вы сейчас не на службе? Если нет, то не могли бы вы поступить неподобающим образом и согласиться поговорить с подозреваемой не в официальном учреждении, а в кофейне? Я предпочла бы не приходить к вам в участок, а организовать встречу в клинике будет нелегко. Мне в любом случае нужно выпить кофе. Я замерзла.

– Есть тут одно место за углом, – сказал Дэлглиш. – Там подают более или менее сносный кофе.

За год кофейня изменилась. Дэлглиш помнил это заведение как чистое, но унылое кафе с рядом деревянных столов, накрытых виниловыми скатертями, и длинной стойкой самообслуживания, где красовались чайник и уложенные слоями, один на другой, питательные бутерброды под стеклянными крышками куполов. Теперь все выглядело намного более презентабельно. На стенах, обитых панелями, имитирующими старый дуб, был представлен богатый ассортимент рапир, антикварных пистолетов и кортиков непонятного происхождения. Официантки выглядели как дебютантки в стиле авангард, зарабатывающие деньги на карманные расходы, а свет был таким тусклым, что в помещении царил таинственный полумрак. Мисс Саксон направилась к столику в дальнем углу.

– Только кофе? – спросил Дэлглиш.

– Только кофе, пожалуйста. – Она подождала, пока у них приняли заказ, и сказала: – Это касается доктора Бейгли.

– Я так и предполагал.

– Вы наверняка уже что-то слышали, мне кажется. Но я предпочла бы рассказать вам об этом сейчас, а не ждать, пока вы сами меня спросите. И еще я предпочла бы, чтобы вы услышали все от меня, а не от Эми Шортхаус.

Она говорила без злобы или смущения. Дэлглиш ответил:

– Я об этом не спрашивал, поскольку мне казалось, это не имеет отношения к делу, но если вы сами желаете что-то рассказать, это может оказаться полезным.

– Просто я не хочу, чтобы у вас создалось неверное впечатление, вот и все. Вы могли бы решить, что мы затаили злобу на мисс Болем. Но, знаете, это не так. Одно время мы даже испытывали к ней благодарность.

Дэлглишу не нужно было спрашивать, что она имела в виду, говоря «мы».

Официантка безучастно подала кофе – бледный пенистый напиток в маленьких прозрачных чашках. Мисс Саксон легким движением выскользнула из пальто и развязала шарф. Они оба сидели, обхватив руками горячие чашки. Она добавила в кофе сахар и подтолкнула пластмассовую сахарницу через стол по направлению к Дэлглишу. В ее поведении не было никакого напряжения, никакой неловкости. Она держалась непосредственно, как школьница, распивающая кофе с подругой. Он с любопытством обнаружил, что в ее обществе ощущает удивительное спокойствие, возможно, так было потому, что она не привлекала его как женщина. Но в то же время она ему нравилась. С трудом верилось в то, что это была только вторая их встреча и что событием, которое свело их, стало убийство. Фредерика сняла пену с кофе и сказала, не поднимая глаз:

– Мы с Джеймсом Бейгли полюбили друг друга почти три года назад. Это не повлекло за собой тяжелых угрызений совести. Мы не ставили перед собой задачи найти любовь, но когда она пришла, то просто не стали ей противиться. В конце концов, не будешь ведь отказываться от счастья, если ты не святой или не мазохист, а нас вряд ли можно причислить к тем или другим. Я узнала, что у Джеймса есть жена, которая страдает нервным расстройством, но мы особенно о ней не разговаривали. Мы пришли к единодушному мнению, что она в нем нуждается и что развод для него неприемлем. Мы убеждали себя, будто не делаем ничего дурного, а ей лучше ни о чем не знать. Джеймс, бывало, говорил, что любовь ко мне делает их семейную жизнь счастливее как для него, так и для нее. Разумеется, легче проявлять доброту и терпение, когда чувствуешь себя окрыленным, поэтому, возможно, он был прав. Не знаю. Этим объяснением, наверное, пользуются тысячи любовников.

Мы не могли встречаться очень часто, но у меня есть квартира, и нам, как правило, удавалось проводить два вечера в неделю вместе. Однажды Хелен – его жена – уехала к сестре, и мы провели вместе целую ночь. Нам приходилось проявлять осторожность в клинике, но на самом деле мы там не так уж часто пересекаемся.

– Как об этом узнала мисс Болем? – осведомился Дэлглиш.

– По глупой случайности, если честно. Мы были в театре на пьесе Ануя, а она сидела одна в ряду позади нас. Кто мог предположить, что мисс Болем захочется посмотреть спектакль по пьесе Ануя? Думаю, ей просто прислали бесплатный билет. Тогда как раз была вторая годовщина нашего романа, и мы постоянно держали друг друга за руку. Возможно, мы были слегка пьяны. Потом мы вышли из театра, все еще держась за руки. Любой сотрудник клиники, любой, кто был с нами знаком, мог нас увидеть. Мы вели себя слишком неосмотрительно, и кто-то должен был нас увидеть рано или поздно. Просто так получилось, что этим человеком оказалась мисс Болем. Другие, вероятно, занимались бы своими собственными делами.

– И все же она рассказала об этом миссис Бейгли? Это выглядит как удивительно самонадеянный и жестокий поступок.

– На самом деле нет. Болем воспринимала все совсем иначе. Она была из тех редко встречающихся счастливых людей, которые ни на мгновение не усомнятся в том, что могут провести четкую грань между добром и злом. У нее было небогатое воображение, поэтому она не могла постичь чувства других людей. Если бы она была женщиной, которой изменял муж, то, я уверена, она предпочла бы об этом узнать. Ничто не могло быть хуже неведения. Она обладала некой силой, которая позволяла ей получать удовольствие от борьбы. Полагаю, она считала своей обязанностью раскрыть правду. В любом случае как-то раз в среду вечером Хелен неожиданно приехала в клинику, чтобы встретиться с мужем, и мисс Болем пригласила ее в свой кабинет и все рассказала. Я часто думаю о том, какие именно слова она произнесла. Мне кажется, она сказала, что у нас «любовная связь». Она могла практически все преподнести так, чтобы это прозвучало вульгарно.

– А ведь она рисковала! – предположил Дэлглиш. – У нее почти не было доказательств и уж точно никаких улик.

Мисс Саксон рассмеялась:

– Вы говорите как полицейский. У нее было достаточно улик. Даже Болем могла распознать настоящую любовь. Кроме того, мы наслаждались друг другом, нарушая некие нормы, и это вполне можно было расценивать как измену.

Она произнесла это с горечью, но в ее голосе не слышалось негодования или сарказма. Фредерика потягивала кофе с явным наслаждением. Дэлглиш подумал, что она могла бы так же говорить об одном из пациентов клиники, деликатно обсуждая с отстраненным и профессиональным интересом причуды человеческой психики. И все же он не верил, что она могла легко полюбить и ее чувства были поверхностными. Он спросил, как отреагировала на сообщение мисс Бейгли.

– В этом и кроется самое необычное, или по крайней мере так мне казалось тогда. Она восприняла все с удивительным спокойствием. Оглядываясь назад, я задаюсь вопросом, были ли мы трое в здравом уме, обитая в некоем воображаемом мире, который, если поразмыслить хотя бы две минуты, просто не мог существовать. Хелен постоянно живет, играя то одну, то другую роль, и на этот раз она решила изобразить отважную понимающую жену. Она настаивала на разводе, на мирном «цивилизованном» разводе. Такое возможно, как мне кажется, когда люди перестали испытывать всякие чувства другу к другу, возможно, никогда их не испытывали или в принципе не способны испытывать. Но Джеймс и Хелен планировали именно такой развод. Этому сопутствовало множество разговоров. Все должны были остаться счастливы. Хелен собиралась открыть магазин одежды, она мечтала об этом долгие годы. Все мы этим заинтересовались и даже начали искать подходящее место. Жалкие потуги! Мы просто дурачили друг друга, надеясь, что все закончится так, как мы хотели. Вот почему я сказала, что мы с Джеймсом даже были благодарны Энид Болем. Сотрудники клиники довольно скоро узнали, что Джеймс собирается разводиться и Хелен обвиняет в этом меня – это было частью избранной политики честности и прямоты, – но нам почти ничего не говорили. Мисс Болем никогда не упоминала о разводе при ком-либо. Она не была сплетницей, как не была и злым человеком. Как-то так получилось, все обернулось таким образом. Думаю, Хелен, возможно, и рассказывала кому-то о случившемся, но мы с мисс Болем никогда это не обсуждали.

Потом произошло неизбежное. Хелен начала сдавать. Джеймс оставил ее в их доме в Суррее и переехал на квартиру ко мне. Ему приходилось довольно часто ее навещать. Сначала он не особенно много мне говорил, но я знала, что происходит. Разумеется, она была больна, и мы оба об этом знали. Она изобразила терпеливую, безропотную жену, и, если верить книгам и фильмам, ее муж к настоящему моменту уже должен был к ней вернуться. Но Джеймс не возвращался. Он старался оградить меня от всего этого, но я представляла, как это отражалось на нем: скандалы, слезы, мольбы, угрозы свести счеты с жизнью. То она была готова на развод, то наотрез отказывалась дать ему свободу. Да Хелен и не могла на это пойти. Теперь я понимаю, это было не в ее силах. Оскорбительно говорить о муже так, будто он собака, которая сидит на цепи на заднем дворе. Пока это длилось, я все больше и больше укреплялась в мысли, что так продолжаться не может. Процесс, вяло тянувшийся долгие годы, резко достиг кульминации. И бесполезно об этом говорить или пытаться все объяснить. Это не имеет отношения к расследованию, не так ли? Девять месяцев назад я начала посещать специальные занятия, чтобы принять крещение в католической церкви. Когда это произошло, Хелен забрала заявление о разводе, и Джеймс к ней вернулся. Думаю, ему уже было все равно, что с ним произошло и куда идти дальше. Но вы же видите: у него не было причин ненавидеть мисс Болем. Врагом была я.

Дэлглиш подумал, что эта борьба, вероятно, была недолгой. Здоровое румяное лицо Фредерики Саксон с широким, слегка вздернутым носом и большим, готовым растянуться в улыбке ртом, мало соответствовало трагической роли. Он вспомнил, как выглядел доктор Бейгли в свете лампы на столе мисс Болем. Было бы глупо и бесцеремонно пытаться оценить глубину страданий по взгляду или морщинам на лице. Вероятно, умом мисс Саксон была столь же тверда и вынослива, как телом. Но это не значило, что она чувствовала меньше, раз могла вытерпеть больше. Но Дэлглиш испытывал огромную жалость к Бейгли, отвергнутому любовницей в момент величайшего испытания ради своего личного счастья, которое он не мог ни разделить с ней, ни понять. Возможно, никто в полной мере не мог осознать глубину ее предательства. Дэлглиш не притворялся, будто понимает мисс Саксон. Было несложно представить, что скажут об этом некоторые сотрудники клиники. На ум так и напрашивались очевидные объяснения. Но он не мог поверить, что Фредерика Саксон подалась к Богу, спасаясь от собственной сексуальности, или когда-либо хотела уйти от действительности.

Он вспомнил некоторые ее слова об Энид Болем.

«Кто мог предположить, что мисс Болем захочется посмотреть спектакль по пьесе Ануя? Думаю, ей просто послали бесплатный билет… Даже Болем могла распознать настоящую любовь… Она могла практически все преподнести так, чтобы это прозвучало вульгарно». Люди не становились добрыми автоматически, только потому что обращались к Богу. И все же в ее словах не было откровенной злобы. Она говорила то, что думала, и была бы не менее объективна, рассуждая о собственных мотивах. Пожалуй, мисс Саксон лучше всех в клинике разбиралась в людях. Вдруг, бросив вызов правилам и устоям, Дэлглиш спросил:

– Как вы думаете, кто убил ее, мисс Саксон?

– Судя по характеру и особенностям преступления и не принимая во внимание загадочные телефонные звонки из подвала, скрип лифта и очевидные алиби?

– Судя по характеру и особенностям преступления. Она ответила без колебаний:

– Я бы сказала, что это сделал Питер Нейгл. Дэлглиш ощутил укол разочарования. Нерационально было предполагать, что она знает это наверняка.

– Почему Нейгл?

– Отчасти потому, что, мне кажется, это преступление – дело рук мужчины. Глубокая колотая рана имеет важное значение. Я просто не могу представить, чтобы женщина убила кого-то таким образом. Увидев жертву без сознания, женщина, я думаю, задушила бы ее. А потом еще эта стамеска. То, что убийца использовал ее с таким знанием дела, позволяет выдвинуть предположение о некой связи орудия убийства с преступником. Иначе зачем вообще было ее использовать? Он мог добить ее тяжелым идолом.

– Видимо, было грязно, шумно и было бы менее надежно, – сказал Дэлглиш.

– Но стамеска могла стать подходящим орудием убийства только в руках человека, умеющего ее применять, у которого, как говорится «откуда нужно руки растут». Например, я не могу представить, чтобы доктор Штайнер таким образом лишил человека жизни. Он и гвоздя не сумеет забить, не сломав молоток.

Дэлглиш был склонен согласиться с тем, что доктор Штайнер невиновен. О его неумелом обращении с инструментами говорил не один сотрудник клиники. Вероятно, доктор лгал, утверждая, что не знал, где хранилась стамеска, но Дэлглиш рассудил, что это было вызвано скорее страхом, чем чувством вины. А в его стыдливом признании в том, что он заснул, ожидая мистера Берджа, несомненно, было зерно истины.

Дэлглиш сказал:

– Связь стамески с Нейглом настолько определенна, что, я думаю, наше подозрение должно пасть на него.

А вы?

– О нет! Я знаю, он не мог этого сделать. Я только ответила на вопрос, руководствуясь тем, как вы его поставили. Я судила по характеру и особенностям преступления.

Они уже допили кофе, и Дэлглиш подумал, что теперь мисс Саксон захочет уйти. Но похоже, она не спешила. После минутной паузы она сказала:

– Я должна кое в чем признаться. Вообще-то от имени другого человека. От имени Калли. Ничего важного, но вам следует об этом знать, и я пообещала, что расскажу вам. Бедный старый Калли перепугался так, что чуть ума не лишился, а он и в лучшие дни не особенно им блещет.

– Я знал, что Калли в чем-то солгал, – заметил Дэлглиш. – Полагаю, он видел, как кто-то прошел по коридору.

– О нет! Эти сведения не столь полезны. Дело касается холщового фартука, пропавшего из отделения творческой терапии. Насколько я понимаю, вы решили, что его, возможно, надевал преступник. Так вот, Калли позаимствовал фартук из кабинета творческой терапии в прошлый понедельник, чтобы воспользоваться им дома во время покраски кухни эмульсионной краской. Вы знаете, какая повсюду от этого грязь. Он не спросил мисс Болем, можно ли взять фартук, поскольку знал, каким будет ответ, и не мог спросить миссис Баумгартен, ведь она отсутствовала по болезни. Он собирался вернуть фартук в пятницу, но когда старшая сестра с вашим сержантом проверяли по списку все белье и одежду и спросили его, не видел ли он фартук, он чуть не потерял голову от страха и сказал «нет». Он не очень умен, и его привела в ужас мысль о том, что вы можете заподозрить его в убийстве, если он признается.

Дэлглиш поинтересовался, когда Калли рассказал об этом.

– Я знала, что фартук у него, просто так вышло, что я видела, как он его брал. Я догадалась, что он будет из-за этого переживать, поэтому отправилась навестить его вчера утром. У него начинается расстройство желудка, когда он нервничает, и я подумала, будет лучше, если кто-то присмотрит за ним.

– Где сейчас этот фартук? – спросил Дэлглиш. Мисс Саксон засмеялась:

– Рассован по полудюжине мусорных баков Лондона, если только их еще не опустошили. Бедный старый Калли не осмелился выкинуть его в свое собственное мусорное ведро, опасаясь, что его квартиру может обыскать полиция. Сжечь фартук он тоже не мог, поскольку живет в муниципальной квартире с электрическим обогревом и без камина. Вот он и подождал до тех пор, пока его жена легла спать, а потом сидел до одиннадцати часов, разрезая фартук на мелкие кусочки кухонными ножницами. Он разложил кусочки по бумажным пакетам, набил ими большую сумку и сел на тридцать шестой автобус, идущий до Хэрроу-роуд. Когда уехал далеко от своего дома, он стал раскладывать по пакету в каждый мусорный бак, что попадался на его пути, а металлические пуговицы бросил в канализационную решетку. Это было весьма изматывающее предприятие, так что бедняга с трудом дотащился домой, изнывая от страха, усталости (он опоздал на последний автобус) и боли в желудке. Он был не в самой лучшей форме, когда я зашла к нему следующим утром. Но мне все же удалось убедить его, что это вряд ли дело жизни и смерти, особенно смерти. Я сказала ему, что расскажу вам об этом.

– Спасибо, – серьезно кивнул Дэлглиш. – Полагаю, больше вы не хотите сделать никаких признаний? Или совесть не позволяет вам передать несчастного психопата в руки правосудия?

Мисс Саксон засмеялась, натягивая пальто и завязывая шарф поверх темных пышных волос.

– О нет! Если бы я знала, кто убийца, то сказала бы вам. Я законопослушный гражданин, правда. Но я не знала, что мы говорили о правосудии. Это слово произнесли вы. Я же, как Порция, могу сказать: когда б всегда законы исполнялись столь тщательно, никто б из нас не мог спасти себя[23]. Позвольте я сама заплачу за кофе.

«Она не хочет чувствовать себя так, словно я купил у нее информацию, – подумал Дэлглиш, – пусть даже за шиллинг». Он поборол соблазн сказать, что может причислить угощение кофе к служебным расходам, немного удивившись внезапному желанию съязвить, которое у него возникло. Фредерика нравилась ему, но было в ее уверенности и самодостаточности нечто очень его раздражавшее. Возможно, чувством, которое он испытывал, была зависть.

Когда они покидали кафе, он спросил Фредерику, собирается ли она в клинику.

– Не сегодня. У меня нет приема в понедельник утром. Но я буду там завтра.

Она поблагодарила его за согласие побеседовать, и они расстались. Дэлглиш повернул на восток, направляясь в клинику Стина, а мисс Саксон исчезла где-то на пути к Стрэнду. Глядя вслед стройной женщине, удалявшейся от него, он представил Калли, крадущегося в ночи со своим жалким мешком, полуживого от страха. Дэлглиша не удивляло, что старый дежурный настолько доверял Фредерике Саксон; на месте Калли он, вероятно, поступил бы так же. Она, подумал Дэлглиш, предоставила ему массу интересных сведений. Но одного она предоставить ему не могла – алиби для себя и доктора Бейгли.

Миссис Босток с тетрадью для стенографических записей наготове, подняв голову, как гордый фламинго, сидела у стула доктора Этриджа, скрестив изящные ноги. Она с присущей ей серьезностью внимала указаниям главного врача.

– Звонил суперинтендант Дэлглиш и сказал, что вскоре будет здесь. Он хочет еще раз поговорить с некоторыми сотрудниками и попросил меня встретиться с ним до обеда.

– Не знаю, куда можно втиснуть его перед обедом, доктор, – сказала миссис Босток тоном, не терпящим возражений. – На два тридцать намечено заседание комиссии штатных сотрудников, а у вас не было времени изучить повестку дня. Доктор Толмадж из Штатов записан на двенадцать тридцать, а я надеялась на часовую запись с одиннадцати утра.

– Все это может подождать. Боюсь, суперинтендант отнимет много времени и у вас. У него есть вопросы по работе клиники.

– Боюсь, я не совсем понимаю, доктор. Вы хотите сказать, его интересуют административные детали? – В ее голосе послышались нотки удивления, смешанного с неодобрением.

– Очевидно, да, – ответил доктор Этридж. – Он упомянул журнал для записи встреч, диагностическую картотеку, правила регистрации входящей и исходящей почты и систему медицинских архивов. Вам лучше поговорить с ним лично. Если мне понадобится записать что-то под диктовку, я пошлю за мисс Придди.

– Естественно, я приложу все усилия, чтобы помочь, – сказала миссис Босток. – Как неудачно, что суперинтендант выбрал самое беспокойное утро на неделе. Было бы намного проще организовать для него программу посещения, если бы я знала, чего он хочет.

– Все мы хотели бы это знать, как мне кажется, – ответил главный врач. – Впрочем, я готов ответить на любые его вопросы. И пожалуйста, попросите Калли позвонить мне, как только следователь захочет подняться.

– Да, доктор, – сказала миссис Босток, признав поражение. И удалилась.

Внизу, в кабинете ЭШТ, доктор Бейгли судорожно натягивал белый халат при помощи сестры Болем.

– Миссис Кинг, как обычно, придет на сеанс ЛСД-терапии в среду. Думаю, было бы лучше, если бы мы могли провести его в каком-нибудь кабинете социальных работников на четвертом этаже. Мисс Кеттл не работает в среду вечером, кажется? Поговорите с ней. В качестве альтернативы также можно занять кабинет мисс Каллински или маленькую переговорную.

Сестра Болем возразила:

– Но это будет не так удобно для вас, доктор. В этом случае вам придется подниматься на два этажа, когда я позвоню.

– Это не смертельно. Может, я уже и впал в старческий маразм, но ноги пока еще ходят.

– Тогда возникает проблема, куда уложить пациента, доктор. Полагаю, можно воспользоваться носилками из кабинета ЭШТ.

– Обратитесь за помощью к Нейглу. Я не хочу, чтобы вы оставались в этом подвале одна.

– Я нисколько не боюсь, правда, доктор Бейгли. Доктор Бейгли вышел из себя:

– Ради Бога, пошевелите мозгами, сестра! Конечно же, вы боитесь! По клинике свободно разгуливает убийца, и никто, за исключением одного-единственного человека, не может чувствовать себя спокойно, находясь в подвале без сопровождения хоть какое-то время. Если вы действительно не боитесь, то проявите благоразумие и скройте это по крайней мере от полиции. Где старшая сестра? В общем кабинете? – Он взял трубку и быстро набрал номер. – Старшая сестра, это Бейгли. Я только что сообщил сестре Болем о нежелательности проводить ЛСД-терапию в полуподвальном кабинете на этой неделе.

Старшая сестра Эмброуз не замедлила ответить:

– Делайте так, как сочтете нужным, доктор. Но если вам все же удобнее работать в полуподвале, то я могла бы вызвать дополнительную сестру из какой-нибудь общей больницы, входящей в нашу систему, для проведения ЭШТ. А я была бы рада помочь сестре Болем внизу. Мы могли бы вместе следить за миссис Кинг.

Доктор Бейгли ответил коротко:

– Вы, как всегда, нужны мне на сеансе ЭШТ, а пациентка, проходящая ЛСД-терапию, отправится наверх. Надеюсь, это понятно.

Два часа спустя в кабинете главного врача Дэлглиш выложил на стол доктора Этриджа три черные металлические прямоугольные коробки. На меньших сторонах коробок были проделаны отверстия, а внутри лежали желто-коричневые карточки. Это была диагностическая картотека. Дэлглиш сказал:

– Миссис Босток объяснила мне, как это работает. И если я правильно понял, то каждая карточка представляет одного пациента. Информация берется из истории болезни и кодируется, а код пациента перфорируется на карточке. В карточках ровными рядами протыкаются отверстия, а пространство между отверстиями пронумеровывается. Перфорируя любой номер ручной машинкой, я вырезаю часть карточки между смежными отверстиями, так чтобы образовалась продолговатая прорезь. Если затем вот этот металлический стержень вставить, скажем, в отверстие номер 20 снаружи коробки, проткнуть карточки и повернуть коробку, то любая карта, которая была перфорирована этим номером, отделится от других. По сути, это одна из простейших перфокарточных систем.

– Да, мы используем ее для диагностической картотеки, а иногда и в исследовательских целях. – Если главный врач и удивился заинтересованности Дэлглиша, то не подал виду.

Суперинтендант продолжал:

– Миссис Босток говорит, вы не кодируете информацию из истории болезни, до тех пор пока пациент не закончит лечение, и что эта система начала использоваться с пятьдесят второго года. Значит, на нынешних пациентов пока не были заведены карточки, если, конечно, эти люди не лечились здесь раньше. Получается, однако, пациенты, которые посещали клинику до этого года, тоже не попали в картотеку.

– Да. Нам следует включить в нее и более ранние истории болезней, но это вопрос занятости сотрудников. Кодификация и перфорация требуют много времени, вот мы и откладываем это постоянно. В настоящее время мы кодируем истории болезни тех, кто выписался в феврале шестьдесят второго года.

– Но как только карточки пациентов перфорируются, можно сортировать их по любому диагнозу или категории пациентов, как вам угодно?

– Да, это действительно так. – Главный врач приветливо улыбнулся. – Не буду говорить, что мы можем моментально найти всех больных несущественной депрессией, у которых были голубоглазые бабушки и дедушки и которые появились на свет в законном браке, так как мы не систематизировали сведения о бабушках и дедушках. Но всю закодированную информацию можно получить довольно легко.

Дэлглиш положил на стол тонкую папку из манильской бумаги.

– Миссис Босток дала мне посмотреть инструкции по кодификации. Похоже, что вы кодируете пол, возраст, семейное положение, адрес по областям в соответствии с административным делением, диагноз, консультанта, проводившего лечение, даты первого и последующих посещений и массу сведений о симптомах, методике лечения и его прогрессе. Вы также делаете отметку о принадлежностях к тому или иному социальному слою. Я нахожу это интересным.

– Это, безусловно, несколько необычно, – согласился доктор Этридж. – Как мне кажется, такая оценка может оказаться чисто субъективной, но мы решили кодировать карточки и по этому признаку, так как иногда это может пригодиться при проведении исследований. Как видите, мы руководствуемся предписаниями начальника службы регистрации актов гражданского состояния. Они вполне соответствуют и нашим целям.

Дэлглиш протянул металлический стержень между пальцами.

– Итак, я, например, мог бы выбрать карточки пациентов класса один, которые проходили лечение в период от восьми до десяти лет назад, были женаты или замужем и имели семью и страдали, скажем, отклонениями на сексуальной почве, клептоманией или любым другим расстройством.

– Могли бы, – поспешил признать главный врач. – Но я не вижу причины, для чего бы вы стали это делать.

– С целью шантажа, доктор. Мне пришла на ум мысль, что в наших руках находится точно и хитроумно устроенный прибор для выбора жертвы. Вы протыкаете стержнем коробку, и вот выскакивает нужная карточка. На верхнем правом углу карточки стоит номер. А внизу, в полуподвальном медицинской архиве, карта с историей болезни лежит под нужным номером и ждет своего часа.

Главный врач сказал:

– Это не более чем догадки. Нет даже намека на доказательства.

– Подтверждения у меня, конечно, нет, но это весьма правдоподобное предположение. Поразмыслите над фактами. Днем в среду мисс Болем увидела секретаря комитета после собрания и сказала ему, что в клинике все в порядке. В пятницу утром в двенадцать пятнадцать она позвонила ему, чтобы попросить срочно приехать, поскольку «происходило нечто важное, о чем ему следовало знать». Она говорила о чем-то серьезном, что явилось лишь продолжением событий, начавшихся задолго до ее появления здесь, то есть более трех лет назад.

– Что бы это ни было, у нас нет доказательств, позволяющих утверждать, будто это стало причиной ее смерти.

– Действительно нет.

– Вообще если убийца действительно стремился не допустить встречи мисс Болем с Лодером, то он дотянул до последнего. Ничто не могло помешать секретарю комитета появиться здесь в любое время после часу дня.

Дэлглиш сказал:

– По телефону ей сообщили, что Лодер не может приехать раньше, чем закончится заседание объединенного консультационного комитета в тот вечер. Это заставляет нас задаться вопросом: кто мог подслушать телефонный разговор? Калли дежурил у коммутатора, но большую часть дня чувствовал себя плохо и другие сотрудники периодически его подменяли, иногда всего на пару минут. Нейгл, миссис Босток, мисс Придди и даже миссис Шортхаус – все говорили, что помогали ему. Нейгл упоминал, что дежурил там некоторое время, начиная с полудня, прежде чем ушел за пивом, но он не может сказать наверняка. Как и Калли. Никто не признается в том, что переключал именно этот звонок.

– Они могли и не знать, даже если и переключали, – ответил доктор Этридж. – Мы настаиваем на том, чтобы оператор не слушал разговоры. Это, в конце концов, немаловажно для нашей работы. Мисс Болем могла попросить соединить ее просто с головным офисом. Ее часто приходилось соединять с департаментами финансов и снабжения, как и с секретарем группы. Оператор не мог знать, что этот звонок чем-то отличался от других. Она даже могла попросить вывести ее на внешнюю линию и соединиться сама. Это возможно, конечно, при помощи мини-АТС.

– Но вахтер на коммутаторе все равно мог подслушать этот разговор.

– Полагаю, что да, если бы подключился. Дэлглиш сказал:

– Ближе к концу дня мисс Болем сказала Калли, что ожидает Лодера и, возможно, упомянула о его предстоящем визите еще кому-то. Этого мы не знаем. Никто не признается, что слышал об этом, кроме Калли. При таких обстоятельствах вряд ли этому можно удивляться. Но так мы далеко не продвинемся. Чем я должен заняться сейчас, так это выяснить, что мисс Болем хотела рассказать мистеру Лодеру. Одна из первых версий, которые следует рассмотреть в свете происходящего, – шантаж. Как вы понимаете, это очень серьезно.

Какое-то мгновение главный врач молчал. Дэлглишу стало интересно, готовится ли он к очередной вспышке возмущения, подбирая подходящие слова для выражения озабоченности или недоверия. Этридж тихо сказал:

– Конечно, это серьезно. Нет смысла терять время, обсуждая, насколько это серьезно. Очевидно, раз уж вы выдвинули эту теорию, вам придется продолжать расследование. Любые другие ваши действия можно было бы расценить как преждевременные по отношению к персоналу клиники. Чего вы хотите от меня?

– Чтобы вы помогли мне выбрать жертву. А позднее, возможно, кое-кому позвонить.

– Вы понимаете, суперинтендант, что история болезни – документ конфиденциальный?

– Я не прошу вас показать мне чью-либо историю болезни. Но если бы и попросил, то не думаю, что вам или вашим пациентам стоило бы из-за этого волноваться. Давайте начнем? Мы можем выбрать всех наших пациентов класса «Один». Вы, вероятно, скажете мне коды.

В класс «Один» попало значительное число пациентов клиники Стина. «Тут обслуживают исключительно невротиков из высшего общества», – подумал Дэлглиш. Какое-то время он просматривал данные, а потом спросил:

– Если бы я был шантажистом, то кого бы сделал жертвой – мужчину или женщину? Наверное, это зависело бы от моего собственного пола. Женщина могла выбрать женщину. Но если это вопрос регулярного получения дохода, то мужчина, вероятно, более выгодный вариант. Теперь давайте отберем всех мужчин. Полагаю, наша жертва живет за пределами Лондона. Было бы рискованно выбирать бывшего пациента, который мог легко поддаться соблазну заглянуть в клинику и известить главного врача о том, что происходит. Думаю, я выбрал бы жертву, проживающую в маленьком городке или в сельской местности.

Доктор Этридж сказал:

– Мы вносим информацию о графстве только в том случае, если пациент был не из Лондона. Лондонские больные кодируются по районам. Лучше всего будет убрать все лондонские адреса и посмотреть, каков будет «сухой остаток».

Они проделали эту работу. Число карт, остававшихся под вопросом, сократилось до нескольких дюжин. Большинство пациентов клиники, как и следовало ожидать, жили в Лондоне. Дэлглиш продолжил:

– Женат или холост? Трудно сказать, в каком случае жертва более уязвима. Давайте пока оставим это и перейдем к диагнозу. Вот здесь мне особенно нужна ваша помощь, доктор. Я понимаю, это строго конфиденциальная информация. Предлагаю вам назвать коды диагнозов или симптомов, которые могли бы заинтересовать шантажиста. Детали мне не нужны.

И вновь главный врач замялся. Дэлглиш терпеливо ждал, крутя в руках металлический стержень, пока Этридж молча сидел перед открытым журналом с кодами. Казалось, он полностью ушел в себя. Примерно через минуту он взял себя в руки и устремил взгляд на страницу. Потом тихо произнес:

– Попробуйте коды 23, 68, 69 и 71.

Теперь оставалось только одиннадцать карточек. На каждой вверху правого поля был указан номер истории болезни. Дэлглиш переписал номера и сказал:

– Это все, что пока можно выжать из картотеки. Теперь мы должны поступить так, как, по моему мнению, поступил шантажист, то есть просмотреть истории болезни и узнать о предполагаемых жертвах больше. Давайте спустимся в подвал.

Главный врач поднялся, не говоря ни слова. На лестнице они встретили мисс Кеттл, которая поднималась наверх. Она кивнула Этриджу и бросила на Дэлглиша озадаченный взгляд, словно недоумевая, знакома ли она с ним и должна ли его поприветствовать. В коридоре доктор Бейгли разговаривал со старшей сестрой Эмброуз. Они прервали беседу и с безрадостным и суровым видом проводили взглядом доктора Этриджа с Дэлглишем, направлявшихся к ступенькам, что вели в полуподвал. В другом конце коридора сквозь стеклянную стойку дежурных можно было увидеть седую голову Калли. Дэлглиш догадался что дежурный, поглощенный созерцанием входной двери, их не заметил.

Архив был заперт, но уже не опечатан. В комнате дежурных Нейгл как раз надевал пальто, очевидно, собираясь на ранний ленч. Когда главный врач снял с крючка ключ от архива, вспышка интереса в спокойных темно-карих глазах художника-любителя не укрылась от внимания Дэлглиша. За ними тщательно наблюдали. К полудню все в клинике уже будут знать, что суперинтендант просмотрел вместе с главным врачом диагностическую картотеку, а потом посетил архив. Одному человеку эта информация будет особенно интересна. Дэлглиш надеялся на то, что убийца испугается и впадет в отчаяние; но при этом он боялся, что убийца станет еще более опасен.

Доктор Этридж щелкнул выключателем в архиве, флуоресцентные лампы вспыхнули, пожелтели, а затем засияли ярким белым светом. Вся комната открылась перед ними. Дэлглиш вновь уловил характерный запах, в котором ощущалась затхлость, душок старой бумаги и резкий привкус раскаленного металла. Он осматривался, не выдавая своих чувств, в то время как главный врач запер дверь изнутри и опустил ключ в карман.

Теперь уже ничто не выдавало тот факт, что совсем недавно это помещение стало местом преступления. Порванные архивы подклеили и поставили обратно на полки, стол и стул вернули в вертикальное положение и разместили там, где и всегда.

Архивы были перевязаны веревкой стопками по десять штук в каждой. Некоторые документы хранились тут так долго, что, казалось, прилипли друг к другу. Веревка словно впивалась в разбухшие корочки из манильской бумаги; сверху они были покрыты тонким слоем пыли. Дэлглиш сказал:

– Должно быть, мы сможем определить, какие стопки развязывали, после того как эти архивы собрали и принесли сюда на хранение. Некоторые выглядят так, будто к ним годами никто не прикасался. Я понимаю, стопку могли развязать и с самой невинной целью, когда понадобился какой-то документ, но мы вполне можем начать с архивов, которые лежат в тех стопках, что развязывали не позднее чем год назад или около того. Первые два номера попадают в ряд под номером восемь тысяч. Похоже, это на верхней полке? У нас есть лестница?

Главный врач исчез за первым рядом полок и появился с маленькой стремянкой, которую с трудом втиснул в узкий проход. Глядя, как детектив забирается наверх, он спросил:

– Скажите, суперинтендант: столь трогательно-доверительное отношение обозначает, что вы вычеркнули меня из списка подозреваемых? Если да, то мне было бы интересно узнать, при помощи какого метода вы пришли к такому заключению. Не хочется льстить себе, утверждая, будто вы думаете, что я не способен на убийство. Ни один детектив не смог бы просто так решить этот вопрос.

– Как и, вероятно, ни один психиатр, – заметил Дэлглиш. – Я спрашиваю себя не о том, способен ли человек на убийство в принципе, а о том, мог ли он совершить это конкретное убийство. Мне вы не кажетесь похожим на мелочного шантажиста. Я не представляю, как вы могли узнать о предполагаемом визите Лодера. Я сомневаюсь, что вы обладаете достаточной силой или сноровкой для убийства таким способом. И наконец, я думаю, вы, вероятно, были бы последним сотрудником клиники, которого мисс Болем заставила бы ждать. И даже если я не прав, вы едва ли можете отказаться помогать мне, правда?

Он намеренно ответил в столь резком тоне. Ярко-голубые глаза Этриджа все еще смотрели на него в упор, вызывая на откровенность, он не хотел поддаваться, но искушение было слишком велико. Главный врач продолжил:

– Я встречал только трех убийц. Тела двоих уже давно засыпали негашеной известью[24]. Один вряд ли понимал, что делает, а другой просто не мог остановиться.

Дэлглиш заметил:

– Не понимаю, как это относится к тому, что я пытаюсь сделать сейчас, – поймать этого убийцу, прежде чем он – или она – снова решится на преступление.

Больше главный врач не сказал ни слова. Они вместе нашли одиннадцать архивов, соответствовавших выбранным карточкам, и принесли их в кабинет доктора Этриджа. Если Дэлглиш и ожидал, что главный врач может помешать ему на следующем этапе расследования, то он оказался приятно удивлен. Намек на то, что убийца может не остановиться на одной жертве, попал в точку. Когда Дэлглиш объяснил, что ему нужно, доктор Этридж не высказал никаких возражений. Суперинтендант сказал:

– Я не спрашиваю имен этих пациентов. Мне не интересно, какие у них были проблемы. Единственное, чего я хочу, – это чтобы вы связались по телефону с каждым и тактично поинтересовались, не звонил ли он недавно в клинику, возможно, в пятницу утром. Вы можете объяснить свой вопрос тем, что кто-то сделал звонок, который чрезвычайно важно отследить. Если один из пациентов действительно звонил, мне нужно будет узнать его имя и адрес, но не диагноз. Только имя и адрес.

– Я должен буду получить согласие пациента, прежде чем дам такую информацию.

– Если должны, – ответил Дэлглиш, – то делайте, как вам угодно. Единственное, о чем я прошу, – это о получении этой информации.

Условие, поставленное главным врачом, было простой формальностью, и они оба это знали. Одиннадцать историй болезни лежали на столе, и Этридж не смог бы помешать Дэлглишу, кроме как применив силу, увидеть адреса пациентов, если бы он того захотел. Главный врач взял трубку и попросил вывести его на внешнюю линию. Телефонные номера пациентов были зафиксированы в историях болезни, и после двух первых попыток число предполагаемых жертв шантажа сократилось с одиннадцати до девяти. В обоих случаях пациенты сменили адреса после прохождения лечения. Доктор Этридж извинился за беспокойство перед новыми владельцами указанных телефонных номеров и набрал третий. Трубку подняли, и главный врач попросил позвать к телефону мистера Колдекоута. На другом конце провода раздалось продолжительное потрескивание, а потом доктор Этридж ответил соответствующим тоном:

– Нет, он не слышал. Как печально, правда? Нет, ничего важного… Просто старый знакомый, собирался в Уилтшир и надеялся снова встретиться с мистером Колдекоутом. Нет, я не буду разговаривать с миссис Колдекоут – не хочу ее расстраивать.

– Скончался? – спросил Дэлглиш, когда главный врач положил трубку.

– Да. Три года назад, судя по всему. От рака, бедняга. Я должен внести соответствующую запись в историю болезни.

Дэлглиш подождал, пока он это сделает.

По следующему номеру было трудно дозвониться, и пришлось долго общаться с дежурным на коммутаторе. Когда наконец звонок прошел, никто не ответил.

– Похоже, у нас ничего не получается, суперинтендант. Эта ваша версия казалась весьма разумной, но она скорее наивна, чем достоверна.

– Осталось еще семь пациентов, – тихо сказал Дэлглиш.

Главный врач пробормотал что-то о некоем докторе Толмадже, который должен к нему прийти, но все же обратился к следующей истории болезни и набрал номер. На этот раз пациент оказался дома и, очевидно, ничуть не удивился, услышав главного врача клиники Стина. Бывший больной выдал подробный отчет о своем теперешнем психологическом состоянии, который доктор Этридж выслушал с терпением и сочувствием, делая по ходу соответствующие комментарии. Дэлглишу показалось любопытным то, с каким мастерством он вел разговор, его это даже немного позабавило. Но этот пациент не звонил в клинику в последнее время. Главный врач повесил трубку и какое-то время потратил на то, чтобы записать новые сведения в историю болезни.

– Между прочим, один из тех, кого мы вылечили. Он совсем не удивился моему звонку. Так трогательно, когда пациенты принимают как должное то, что врачи постоянно беспокоятся об их благополучии и думают о них днем и ночью. Но он не звонил. И он не лгал, я вас уверяю. Наши попытки отнимают очень много времени, суперинтендант, но, я полагаю, мы должны продолжить.

– Да, если позволите. Сожалею, но нам придется это сделать.

Однако следующий звонок оказался удачным. Сначала они думали, что вновь ничего не получится. Из начала разговора Дэлглиш понял: пациента недавно забрали в больницу, а к телефону подошла его жена. Но тут увидел, как изменилось лицо главного врача, и услышал, как тот сказал:

– Звонили? Мы знали, что кто-то звонил и пытались отследить этот звонок. Полагаю, вы слышали об ужасной трагедии, которая недавно произошла в клинике. Да, это связано со случившимся. – Он подождал, пока женщина на противоположном конце провода что-то говорила. Потом он положил трубку и быстро записал что-то в своем блокноте.

Дэлглиш не произнес ни слова. Главный врач поднял на него глаза и с не то озадаченным, не то удивленным выражением лица сказал:

– Это была жена полковника Фентона из Спригс-Грин, что в Кенте. Она звонила мисс Болем по какому-то очень серьезному вопросу приблизительно в полдень в прошлую пятницу. Она не пожелала говорить об этом по телефону, поэтому я подумал, что лучше на нее не давить. Но она готова встретиться с вами в ближайшее время. Я записал адрес.

– Спасибо, доктор, – сказал Дэлглиш и взял протянутый листок бумаги. На лице его не отразилось ни удивления, ни облегчения, но в душе он ликовал.

Главный врач покачал головой так, словно все происходящее было неподвластно его пониманию. Потом он сказал:

– Похоже, это довольно суровая старая леди, весьма церемонная к тому же. Она сказала, что будет очень рада, если вы составите ей компанию за дневным чаепитием.

В самом начале пятого Дэлглиш медленно подъезжал к Спригс-Грин. Это оказалась ничем ни примечательная деревенька, раскинувшаяся между Мейдстоунским и Кентерберийским шоссе. Он не помнил, чтобы бывал здесь раньше. Вокруг почти не было людей. Этот поселок, подумал Дэлглиш, слишком далеко от Лондона даже для тех, кто каждый день ездит на работу на электричке, и не становится в определенные времена года настолько прекрасным, чтобы туда устремились пары пенсионеров или художники и писатели, пребывающие в поиске провинциального умиротворения и спокойствия при провинциальной стоимости жизни. В большинстве домов, очевидно, жили фермеры, в их садах росли кочаны обычной капусты, зеленели побеги брюссельской, оборванной и покалеченной после последней сборки урожая. Окна были закрыты, очевидно, чтобы уберечься от коварства английской осени. По пути Дэлглиш миновал церковь, низенькая башенка и окна едва проглядывали сквозь листву окружавших ее каштанов. Церковный погост был в беспорядке, но не настолько, чтобы при взгляде на него можно было испытать отвращение. Трава между могилами была подстрижена, и явно делались какие-то попытки прополоть тропинки между ними. Отделенный от погоста высокой живой изгородью из лавра, стоял дом викария, мрачное викторианское здание, построенное с расчетом на то, чтобы вместить викторианскую семью со всеми ее ответвлениями. Затем показалась и сама зелень, в честь которой Спригс-Грин, или, если перефразировать, Зелень Сприга, и получила название, – небольшая квадратная лужайка, окруженная рядом домов, облицованных сайдингом, и с видом на необычайно омерзительные паб и бензозаправку. У «Куинз хед» находилась крытая автобусная бетонная остановка, где группка женщин удрученно ждала, пока наконец придет автобус. Они одарили Дэлглиша, проезжавшего мимо, короткими равнодушными взглядами. Весной, когда расцветают вишни в соседних фруктовых садах, благодаря их очарованию даже местечко Спригс-Грин, несомненно, становится красивым. Сейчас, однако, в воздухе ощущалась промозглая сырость, поля казались насквозь размокшими, медленная, словно траурная процессия коров, которых гнали на вечернюю дойку, растоптала обочины дороги, превратив в месиво грязи.

Дэлглиш притормозил до скорости пешехода, чтобы не пропустить поместье Спригс. Ему не хотелось обращаться за помощью к кому бы то ни было.

Дэлглиш нашел его довольно быстро. Дом располагался на небольшом отдалении от дороги и скрывался за шестифутовой буковой изгородью, которая золотилась в лучах заходящего солнца. Судя по всему, к дому не было подъезда, и Дэлглиш аккуратно припарковал свой «купер-бристоль» на граничившей с участком лужайке, прежде чем пройти через белые ворота в сад. Теперь ему открылся весь дом, беспорядочно построенный, низенький и с соломенной крышей, всем своим видом олицетворявший простоту и комфорт. Когда он повернулся, заперев за собой ворота на засов, из-за угла дома вышла женщина и направилась по дорожке встретить его. Она была очень маленького роста. Почему-то это удивило Дэлглиша. Его воображение рисовало образ полной, туго затянутой в корсет жены полковника, которая снизошла до встречи с ним, но только в удобное ей время и в удобном месте. Реальность оказалась куда менее устрашающей и куда более интересной. Было что-то величественное и в то же время жалкое в том, как она шла по дорожке по направлению к нему. Женщина была в плотной юбке, твидовом пиджаке и без шляпы, ее густые седые волосы трепетали в порывах вечернего ветерка. Руки у нее скрывали садовые перчатки, огромные до нелепости, на их фоне совок, который она несла, казался просто детской игрушкой. Когда они сошлись, она сняла правую перчатку и протянула Дэлглишу руку, устремив на него обеспокоенный взгляд, который вдруг почти незаметно просветлел, и в глазах ее отразилось облегчение. Но когда женщина заговорила, ее голос прозвучал неожиданно строго:

– Добрый день. Должно быть, вы суперинтендант Дэлглиш. Меня зовут Луиза Фентон. Вы приехали на машине? Мне показалось, я слышала шум мотора.

Дэлглиш объяснил, где оставил свой автомобиль, и выразил надежду, что он никому не помешает.

– О нет! Вовсе нет. Какой неприятный вид транспорта. Вы легко могли бы добраться на поезде до Мардена, и я отправила бы за вами двуколку. У нас нет машины. Мы оба страшно не любим автомобили. Сочувствую, что вам пришлось сидеть в ней всю дорогу от Лондона.

– Так было быстрее всего, – сказал Дэлглиш, раздумывая, не стоит ли извиниться за то, что он живет в двадцатом веке. – А я хотел встретиться с вами как можно скорее.

Он старался не выдать нетерпения, но увидел, как напряглись ее плечи.

– Да. Да, конечно. Вы не желаете осмотреть сад, прежде чем мы войдем в дом? Уже темнеет, но мы еще можем успеть.

Видимо, она ожидала проявления интереса к своему саду, поэтому Дэлглиш уступил. Легкий восточный ветер, становившийся все сильнее по мере того, как день подходил к концу, неприятно покалывал шею и лодыжки. Но он никогда не торопился, когда дело касалось допросов. Этот обещал стать тяжелым для миссис Фентон, и она имела право на то, чтобы не спешить. Дэлглиш удивлялся, что сам жаждет скорее услышать ее рассказ, хотя и скрывал это. Последние два дня его терзало смутное предчувствие надвигающейся беды и неудачи, и это беспокоило его еще больше, ибо было нелогично. Дело только начали расследовать. Интуиция подсказывала, что они движутся в верном направлении. Даже в этот самый момент Дэлглиш находился лишь в одном шаге от того, чтобы наконец выяснить, каков был мотив убийцы, а мотив, как он знал, имеет ключевое значение в деле. Он еще ни разу не терпел неудачу, работая в Скотленд-Ярде, и это дело, с ограниченным числом подозреваемых и пусть даже тщательно спланированное, вряд ли имело шанс стать его первым провалом. И все же он не мог избавиться от беспокойства, мучимый беспричинным страхом, что у него остается слишком мало времени. Возможно, во всем следовало винить осень. Возможно, он просто устал. Дэлглиш поднял воротник пальто и приготовился изобразить заинтересованность.

Они прошли через ворота из кованого железа сбоку от дома и попали в главный сад. Миссис Фентон говорила:

– Я очень люблю это место, но садовник из меня плохой. У меня ничего не растет. Это у моего мужа, что называется, легкая рука. Он сейчас в больнице Мейдстоуна на операции по удалению грыжи. К счастью, она прошла весьма успешно. А вы занимаетесь садоводством, суперинтендант?

Дэлглиш объяснил, что живет в квартире над Темзой в Сити и что недавно продал дом в Эссексе.

– Честно говоря, я почти ничего не знаю о садоводстве, – признался он.

– Тогда вам должен понравиться наш сад, – заметила миссис Фентон с мягкой, пусть и нелогичной настойчивостью.

Там и на самом деле было на что посмотреть, даже в тускнеющем свете осеннего дня, который клонился к концу. Полковник дал волю фантазии, вероятно, воздав себе за необходимость почти всю жизнь подчиняться суровому распорядку и исполнив заветное желание окружить себя неуемным буйством красок. Небольшая лужайка раскинулась вокруг убранного причудливым бортиком пруда с рыбками. Там был и ряд решетчатых арок, ведущих от одного тщательно ухоженного участка земли к другому. Там был и розовый сад с солнечными часами, где несколько последних цветков все еще светились, как белые огоньки, на безлистых стеблях. Там были живые изгороди из бука, тиса и боярышника, которые, как золотые и зеленые занавесы, оттеняли еще сохранившиеся хризантемы. В дальнем углу сада протекал маленький ручеек, над которым через каждые десять ярдов нависали деревянные мостики, свидетельствующие скорее о трудолюбии полковника, чем о его хорошем вкусе. Хозяин сада был человеком увлекающимся – успешно справившись с возведением одного мостика через ручей, полковник не смог устоять перед соблазном построить все остальные. Дэлглиш и мисс Фентон постояли на одном из мостиков. Суперинтендант разглядел инициалы полковника, вырезанные на деревянных перилах. У них под ногами маленький ручек, уже полузадушенный первыми упавшими листьями, пел свою грустную песню. Вдруг миссис Фентон сказала:

– Значит, кто-то убил ее. Знаю, я должна испытывать к ней сочувствие, что бы она ни делала. Но я не могу. По крайней мере пока. Мне следовало догадаться, что Мэттью не мог быть единственной жертвой. Такие люди не останавливаются на одной жертве, ведь правда? Полагаю, кто-то просто не выдержал и избрал такой путь разрешения ситуации. Страшное злодеяние, но я могу это понять. Я читала о случившемся в газетах, понимаете, прежде чем позвонил главный врач. Можете представить, суперинтендант, что в какой-то момент я даже порадовалась? Ужасно, что я такое говорю, но я действительно радовалась ее смерти. Я подумала, что теперь Мэттью может больше не беспокоиться. Дэлглиш мягко сказал:

– Мы не думаем, что вашего мужа шантажировала мисс Болем. Возможно, это была и она, но скорее всего нет. Мы считаем, ее убили, поскольку она выяснила, что происходит, и собиралась положить этому конец. Вот почему для меня так важно поговорить с вами.

Костяшки пальцев миссис Фентон побелели. Рука, которой она держалась за перила, задрожала. Она сказала:

– Боюсь, я вела себя очень глупо. Я не должна больше отнимать у вас время. Становится холодно, не так ли? Пойдемте в дом!

Они повернули по направлению к дому, и ни один из них не произнес не слова. Дэлглиш замедлил широкий шаг, подстроившись под медленную поступь хрупкой пожилой женщины подле него. Он взволнованно посмотрел на нее. Миссис Фентон была бледна, как полотно, и ему показалось, она беззвучно что-то говорит. Но он продолжал двигаться вперед. Она скоро придет в себя. Он убеждал себя, что не должен торопить события. Через полчаса, возможно, даже быстрее, у него в руках совершенно точно появится мотив, который станет катализатором для расследования, и можно будет быстро раскрыть преступление. Но он должен проявить терпение. И снова у Дэлглиша возникло неопределенное ощущение тревоги, будто даже в этот момент неизбежного триумфа в душе он твердо знал, что впереди его поджидает полный крах. Вокруг них сгущались сумерки. Где-то горел костер, распространяя вокруг едкий дым. Газон был как мокрая губка под его ногами.

Дом встретил их благословенным теплом и едва уловимым запахом домашнего хлеба. Миссис Фентон оставила Дэлглиша, чтобы заглянуть в комнату в дальнем конце коридора. Он догадался, что она попросила приготовить чай. Затем она провела его в гостиную к уютному камину, где горели деревянные поленья и пламя отбрасывало огромные тени на обитые ситцем стулья, и диван, и выцветший ковер. Хозяйка включила большой торшер у камина и задернула занавески на окнах, скрыв от глаз сумрак и печаль. Принесли чай; поднос поставила на низенький столик невозмутимая служанка в фартуке. Она была почти такая же старая, как миссис Фентон, и изо всех сил старалась не смотреть на Дэлглиша. Чай был хороший. С неким смущением, мешавшим Дэлглишу расположиться комфортно, он осознал, что к его приезду тут готовились заранее. На подносе лежали свежевыпеченные лепешки, два вида бутербродов, домашние пирожные и покрытый сахарной глазурью бисквит. Здесь было слишком много всего, такое чаепитие привело бы в восторг любого школьника. Создавалось впечатление, будто две женщины, столкнувшись с необходимостью принять незнакомого и, можно сказать, незваного гостя, решили облегчить себе задачу угодить ему, подав до неправдоподобия разнообразное угощение. Миссис Фентон, похоже, и сама удивилась, увидев такой ассортимент. Она передвигала чашки на подносе, как взволнованная неумелая хозяйка. И только когда Дэлглиш получил чай и бутерброд, она снова заговорила об убийстве:

– Мой муж посещал клинику Стин примерно четыре месяца почти десять лет назад, вскоре после того, как вышел в отставку. В то время он жил в Лондоне, а я была в Найроби со снохой, которая ждала первого ребенка. Я не знала о лечении мужа, пока он сам мне не рассказал неделю назад.

Она замолчала, и Дэлглиш сказал:

– Должен заметить, что мы, естественно, не стремимся уточнить, что беспокоило полковника Фентона. Это врачебная тайна, и к делам полиции она отношения не имеет. Я не просил доктора Этриджа дать мне какую-либо информацию, и он не предоставил бы ее мне, даже если бы я попросил. Тот факт, что ваш муж стал жертвой шантажа, может получить огласку – я не думаю, что этого удастся избежать, – но причина, по которой он посещал клинику, и детали его процесса лечения не касаются никого, кроме него и вас.

Миссис Фентон поставила чашку на поднос с величайшей осторожностью. Какое-то время она смотрела на языки пламени, потом сказала:

– Не думаю, что это касается меня, если быть честной. Я не расстроилась из-за того, что он не говорил мне о своих проблемах раньше. Теперь легко рассуждать, что я бы все поняла и попыталась помочь, но нельзя быть в этом уверенной. Думаю, муж поступил мудро, скрыв от меня это недомогание. Люди много шумят об абсолютной честности в браке, но не так уж благоразумно затрагивать некоторые темы, если только ты действительно не хочешь сделать кому-то больно. Хотя мне жаль, что Мэттью не рассказывал мне о шантаже. В этом случае ему действительно нужна была помощь. Вместе, я уверена, мы бы что-нибудь придумали. Дэлглиш спросил, когда все началось.

– Два года назад, как говорит Мэттью. Ему позвонили, напомнили о лечении в клинике Стина и буквально процитировали некоторые весьма интимные подробности, которыми Мэттью делился с психиатром. Потом звонивший предположил, что, возможно, Мэттью захочет помочь другим пациентам, которые пытаются справиться с такими же проблемами. Они много говорили о том, насколько ужасными могут быть социальные последствия невозможности получить надлежащее лечение. Все было очень тонко и хитро продумано, но не оставалось никаких сомнений в том, зачем этот человек позвонил. Мэттью спросил, что от него требуется, и ему было предложено отправлять в клинику по пятнадцать фунтов наличными, так чтобы они приходили с первой почтой первого числа каждого месяца. Если первое число выпадало на субботу или воскресенье, письмо должно было прийти в понедельник. Мужу велели писать адрес на конверте зелеными чернилами, отправлять его на имя секретаря, занимающегося административными вопросами, и прикладывать к деньгам записку с указанием, что это пожертвование от благодарного пациента. Собеседник еще сказал: Мэттью может быть уверен, что деньги потратят с максимальной пользой.

– Весьма хитрый план, – заметил Дэлглиш. – Факт шантажа было бы трудно доказать, и размер суммы рассчитан с умом. Думаю, вашему мужу пришлось бы избрать иную тактику поведения, если бы от него потребовали непомерных сумм.

– Определенно! Мэттью никогда бы не допустил нашего разорения. Но вы понимаете, это в самом деле незначительная сумма. Я не хочу сказать, что мы могли позволить себе выбрасывать по пятнадцать фунтов в месяц, но Мэттью откладывал достаточно денег, сокращая личные расходы. А сумма, которую у него требовали, не росла. В этом и состояло самое удивительное. Мэттью говорил, что всегда считал: шантажист не успокоится, а будет просить больше и больше, до тех пор пока у жертвы нельзя будет вытянуть ни одного лишнего пенни. Но у нас все было совсем иначе. Мэттью отправил деньги, чтобы они, как всегда, пришли в клинику первого числа очередного месяца, когда ему вновь позвонили. Моего мужа поблагодарили за то, что он был так любезен и отправлял им пожертвования, и дали понять, что не ожидают от него очередного взноса в пятнадцать фунтов. Ему еще сказали что-то о том, будто они разделили взносы поровну. Мэттью говорил, он едва мог заставить себя поверить в то, что все это правда. Примерно полгода назад он решил пропустить один месяц и посмотреть, что произойдет. Знаете, что было? Ему позвонили с угрозами! Шантажист согласился на необходимость спасти пациентов от социального остракизма и говорил, как сильно огорчатся жители Спригс-Грин, узнав о том, что Мэттью недостает благородства. И мой муж решил продолжать платить шантажисту. Если бы в деревне узнали о его тайне, нам пришлось бы покинуть этот дом. Моя семья жила здесь двести лет, и мы оба его любим. Сердце Мэттью было бы разбито, если бы ему пришлось оставить сад. А потом, есть ведь еще и деревня. Конечно, вы не видели ее во всей красе, но мы ее любим. Мой муж – церковный староста. Наш маленький сын, погибший в дорожном происшествии, покоится здесь. Нелегко забыть о своих корнях, уехать из родных краев, когда тебе семьдесят.

Действительно нелегко. Дэлглиш не спрашивал, почему миссис Фентон была убеждена в том, что, если тайна раскроется, им придется уехать. Более молодая, смелая пара, несомненно, пустила бы все на самотек, проигнорировала косвенные намеки и сплетни и приняла смущенное сочувствие друзей, прекрасно осознавая то, что ничто не длится вечно и нет в деревне менее интересной темы для разговора, чем прошлогодний скандал. Принять жалость было бы не так легко. Вероятно, именно опасение стать объектом жалости и заставляет большинство жертв шантажа отступать. Дэлглиш поинтересовался, что побудило мужа раскрыть ей всю правду. Миссис Фентон ответила:

– Вообще-то причины было две. Во-первых, нам понадобилось больше денег. Младший брат моего мужа месяц назад неожиданно умер, и его вдова осталась почти без средств к существованию. Она инвалид и вряд ли проживет дольше года или двух, но сейчас она удобно устроена в доме престарелых близ Нориджа и хотела бы остаться там. Встал вопрос о том, чтобы помочь с платой за проживание. Ей не хватало пяти фунтов в неделю, и я не могла понять, почему Мэттью так это беспокоило. Это лишь означало, что нам следовало более тщательно планировать расходы, но я думала, мы сможем с этим справиться. Но муж, разумеется, знал, что не сможем, если он продолжит отправлять в клинику по пятнадцать фунтов. А потом еще и эта операция. Не такая уж и серьезная, насколько я знаю, но в семьдесят лет любая операция – риск, и муж боялся, что умрет и вся эта история раскроется, а он не сможет ничего объяснить. Тогда он мне все и рассказал. И я была очень рада, что он так поступил. Муж уехал в больницу, сбросив груз с души, и в результате операция прошла очень удачно. Действительно очень удачно. Позвольте, я налью вам еще чаю, суперинтендант.

Дэлглиш передал миссис Фентон чашку и спросил, что она решила предпринять, узнав о шантаже. Они уже подбирались к кульминации рассказа, но он старался не торопить ее и не демонстрировать явного чрезмерного волнения. Его комментарии и вопросы звучали как ремарки светского человека, почтительно поддерживавшего разговор с хозяйкой в той мере, в какой этого требуют приличия. Она была пожилой леди, которой пришлось пережить сильнейшее моральное потрясение, и еще больший удар поджидал ее впереди. Дэлглиш на мгновение задумался о том, чего ей стоило делиться сокровенным с незнакомцем. Любое официальное выражение сочувствия было бы расценено как бесцеремонность, но он по крайней мере был способен помочь, проявляя терпение и понимание.

– Что я решила предпринять? Конечно, это было проблемой. Я понимала, шантажу надо положить конец, но при этом хотела избавить от возможных неприятностей нас обоих. Я не очень умная женщина – не стоит качать головой: если бы было иначе, этого убийства никогда бы не произошло, – но я обдумала все самым тщательным образом. Мне казалось, лучше всего посетить клинику Стина и встретиться с кем-то из начальства. Я могла объяснить, что происходит, вероятно, даже не раскрывая своего имени, и попросить их провести внутреннее расследование и остановить шантажиста. В конце концов руководство узнало бы, что дело касается моего супруга, но, действуя таким образом, я вовлекла бы в эту историю посторонних, а сотрудники клиники постарались бы избежать огласки, как и я. Кто бы выиграл, если бы о случившемся стало известно многим? Наверное, руководство смогло бы отыскать виновного без лишних усилий. Все-таки предполагается, что психиатры разбираются в характерах людей, к тому же шантажистом мог быть только человек, работавший в клинике в то время, когда там лечился мой муж. Да и потом, тот факт, что это была женщина, существенно сужал область поиска.

– Вы хотите сказать, что шантажистом была женщина? – удивленно спросил Дэлглиш.

– О да! По крайней мере в телефонной трубке звучал женский голос, как утверждает мой муж.

– Он в этом уверен?

– Он нисколько в этом не сомневался, когда говорил со мной. Понимаете, дело было не только в голосе, а также в том, что она говорила. Дескать, не только люди одного пола с моим мужем страдают подобными заболеваниями, а ему стоит задуматься о том, насколько несчастной в результате может стать женщина. Были определенные признаки, позволяющие заключить, что это была именно женщина. Мой муж четко помнит все их разговоры по телефону и сможет рассказать вам, что именно она говорила. Полагаю, вы захотите встретиться с ним как можно скорее?

Тронутый беспокойством, которое явно слышалось в голосе миссис Фентон, Дэлглиш ответил:

– Если доктор решит, что полковник чувствует себя достаточно хорошо, чтобы недолго побеседовать со мной, я бы хотел заехать по пути к нему в Лондон сегодня вечером. Нам предстоит обсудить один или два вопроса. Один касается пола шантажиста, с этим только он может помочь. Я постараюсь не слишком его беспокоить.

– Уверена, мой муж сможет встретиться с вами. Он лежит в маленькой одноместной палате, или комнате отдыха, как их часто называют, и прекрасно себя чувствует. Я сообщила ему, что вы сегодня приедете, так что он не удивится вашему визиту. Не думаю, что я составлю вам компанию, если только вы не будете настаивать. Думаю, он предпочел бы встретиться с вами наедине. Я напишу записку, которую попрошу вас передать ему.

Дэлглиш поблагодарил ее и заметил:

– Интересно, что ваш муж утверждает, будто это женщина. Существует вероятность, что он прав, но, судя по всему, это был ловкий трюк шантажиста, и его оказалось не так просто раскрыть. Некоторые мужчины умеют весьма правдоподобно имитировать женский голос, а брошенные мимоходом комментарии, позволяющие судить о поле говорящего, могут показаться еще более убедительными, чем фальшивый голос. Если бы полковник решил преследовать шантажиста в уголовном порядке и дело дошло бы до суда, было бы чрезвычайно трудно осудить мужчину за совершение этого конкретного преступления. Потребовались бы неопровержимые доказательства. А насколько вижу я, почти никаких доказательств не существовало. Думаю, мне еще следует хорошо поразмыслить о половой принадлежности шантажиста. Однако простите. Я перебил вас.

– Этот момент весьма важно выяснить, правда? Надеюсь, мой муж сможет вам помочь. Так вот, как я говорила, я решила, что лучше всего будет посетить клинику. Я отправилась в Лондон утром в пятницу на прошлой неделе на одном из первых поездов. Мне предстояло зайти на педикюр и принести Мэттью в больницу пару вещей. Я решила прежде всего зайти в магазины. Конечно, мне следовало в первую очередь отправиться в клинику. Это оказалось моей ошибкой. Но была и еще одна – струсила. Я отнюдь не предвкушала встречу с руководством клиники, поэтому пыталась вести себя так, словно этот визит не представлял собой ничего особенного и я могла втиснуть его между посещением педикюрши и походом по магазинам. В итоге я вообще туда не пошла, а просто позвонила. Видите, я же говорила вам, что поступила не очень умно.

Дэлглиш поинтересовался, что заставило ее изменить планы.

– Главным образом Оксфорд-стрит. Знаю, это звучит глупо, но произошло именно так. Я не ездила в Лондон уже очень долгое время и забыла, насколько он сейчас ужасен. Раньше, когда была девочкой, я очень любила этот город. Тогда он казался мне прекрасным. Теперь его очертания изменились, все улицы, похоже, заполонили недоумки и иностранцы. Знаю, к ним нельзя относиться с предубеждением – я имею в виду иностранцев. Но просто все казалось мне таким чужим. А потом еще эти машины… Я попыталась перейти Оксфорд-стрит и очутилась на одном из узких островков посередине проезжей части. Конечно, автомобили никого не убивали и не калечили. Они просто не могли. Но они не могли также и двигаться. И они так ужасно пахли, что мне пришлось закрыть нос платком, и я почувствовала себя слабой и больной. Когда я добралась до тротуара, то отправилась в магазин, чтобы найти дамскую комнату. Она располагалась на шестом этаже, и у меня ушла уйма времени, чтобы отыскать нужный лифт. Собралась огромная толпа, и все вместе набились в лифт. Когда я поднялась в дамскую комнату, все стулья были заняты. Я оперлась на стену, недоумевая, хватит ли у меня сил выстоять очередь за ленчем в кафе. Тут я увидела платные телефоны и поняла, что могу позвонить в клинику и избавить себя от необходимости туда ходить и от всех мучений, которые испытала бы, рассказывая свою историю кому-то лично. Это было глупо с моей стороны, теперь я понимаю, но тогда мне казалось, что это хорошая идея. Говоря по телефону, легче сохранять анонимность, и я почувствовала, что таким образом смогу объяснить ситуацию более обстоятельно. Меня также грела мысль, что, если разговор станет для меня слишком тяжелым, я смогу повесить трубку. Понимаете, я испытывала непреодолимый страх, и единственное, чем я могу оправдаться, – это жуткая усталость. Полагаю, вы скажете, мне следовало отправиться прямиком в полицию, в Скотленд-Ярд. Но Скотленд-Ярд ассоциируется у меня с детективными романами и убийствами. Весьма сложно представить, что он действительно существует и каждый может позвонить туда и рассказать свою историю. Кроме того, я все еще очень боялась огласки. Не думаю, что полиция с пониманием отнеслась бы к человеку, который ждал помощи, но не был готов к сотрудничеству, рассказав все детали или подав на злоумышленника в суд. Единственное, чего я хотела, – это остановить шантажиста. Не очень благородно по отношению к обществу с моей стороны, да?

– Ваши действия были вполне понятны, – ответил Дэлглиш. – Я даже предполагал, что мисс Болем получила предупреждение по телефону. Вы можете вспомнить, что именно сказали ей?

– Боюсь, не точно. Когда я нашла четыре пенни для звонка и нашла номер в справочнике, то еще пару минут раздумывала о том, что сказать. Трубку поднял мужчина, и я попросила соединить меня с секретарем, занимающимся административными вопросами. Потом в трубке раздался голос женщины, которая сказала: «Заведующая административно-хозяйственной частью слушает». Я не ожидала, что это окажется женщина, и почему-то решила, что разговариваю с шантажисткой. В конце концов, почему нет? Поэтому я заявила, что кто-то из клиники, вероятно, она, шантажирует моего супруга и что я звоню предупредить: от нас она не получит больше ни пенни и если нам еще раз позвонят, то мы пойдем в полицию. Все произошло очень быстро. Меня буквально трясло, и я облокотилась на стену у телефонной будки, чтобы не упасть. Должно быть, мой голос звучал немного истерично. Когда собеседнице удалось перебить меня, она спросила, была ли я их пациенткой и кто меня лечил, и упомянула о том, что попросит кого-нибудь из докторов со мной поговорить. Полагаю, она решила, что я не в своем уме. Я ответила, что никогда не посещала их клинику и что если бы мне понадобилось лечение, то Боже меня упаси обращаться в такое место, где опрометчивые поступки и страдания пациентов впоследствии становятся поводом для шантажа. Кажется, я закончила свою тираду словами о том, что в этом замешана женщина, которая, вероятно, проработала в клинике почти десять лет, и что если заведующая административно-хозяйственной частью не имеет никакого отношения к шантажу, то я надеюсь, она возьмет на себя обязанность найти злоумышленника. Она попыталась уговорить меня сказать ей мое имя или приехать к ней, но я бросила трубку.

– Вы сообщали какие-нибудь подробности по поводу того, как шантажист получал деньги?

– Я рассказала, что муж отправляет в клинику по пятнадцать фунтов в месяц в конверте, подписанном зелеными чернилами. Тогда она вдруг начала настаивать на том, чтобы я посетила клинику или сообщила свое имя. С моей стороны было невежливо вешать трубку, не закончив разговор, но я неожиданно ощутила страх. Не знаю почему. И я сказала все, что хотела. К тому моменту рядом со мной один из стульев освободился, я присела на него и отдыхала полчаса, пока мне не стало лучше. Потом я отправилась прямо на вокзал Черинг-Кросс, выпила кофе и поела бутербродов в местном кафе и стала ждать электричку. В субботу в газете я прочитала об убийстве в клинике и, боюсь, сразу же пришла к выводу о том, что кто-то из других жертв шантажиста – а другие жертвы, несомненно, должны были существовать – избрал такой путь решения проблемы. Я не связывала убийство со своим телефонным звонком, по крайней мере сначала, потому задалась вопросом: обязана ли я известить полицию о том, что происходило в этом ужасном месте? Вчера я поговорила об этом с мужем, и мы решили ничего не предпринимать впопыхах. Мы подумали, лучше всего будет подождать и посмотреть, позвонит ли нам шантажист еще раз. В душе я не одобряла наше молчание. В газете описывали убийство не столь подробно, поэтому я точно не знаю, как все произошло. Но я все же пришла к мысли, что шантаж мог иметь какую-то связь с убийством и что полиция этим заинтересуется. Пока я переживала, раздумывая, как поступить, позвонил доктор Этридж. Остальное вы знаете. Я до сих пор удивляюсь, как вы умудрились на меня выйти.

– Мы обнаружили вас тем же способом, что шантажист нашел полковника Фентона, – по диагностической картотеке и медицинскому архиву. Не надо думать, что в клинике Стина не следят за сохранением конфиденциальности. Следят. Доктор Этридж и в самом деле очень расстроен из-за шантажа. Но ни одна система не может быть полностью защищена от хитро и тщательно спланированных преступлений.

– Вы найдете его? – спросила миссис Фентон. – Вы найдете шантажиста?

– Благодаря вам обязательно найдем, – ответил Дэлглиш. Когда он протянул руку, чтобы попрощаться, пожилая дама поинтересовалась:

– Какая она была, суперинтендант? Я имею в виду женщину, которую убили. Расскажите мне о мисс Болем.

– Ей был сорок один год. Она была не замужем. Я никогда не встречался с ней, но могу сказать, что у нее были светло-каштановые волосы и серо-голубые глаза. Мисс Болем была довольно полной, с широким лбом и тонкими губами. Она была единственным ребенком в семье, и ее родители умерли. Она вела одинокую жизнь, но для нее много значила церковь, и она была капитаном герл-гайдов. Эта женщина любила детей и цветы. Она была честным человеком и отличным работником, но не очень хорошо понимала людей. Она проявляла доброту, если кто-то попадал в беду, но все считали ее натурой жесткой, лишенной чувства юмора и придирчивой. Думаю, скорее всего они были недалеки от истины. Еще могу сказать, что мисс Болем обладала обостренным чувством долга.

– Я ответственна за ее смерть, и мне придется с этим смириться.

Дэлглиш мягко заметил:

– Это бессмыслица, знаете ли. За смерть мисс Болем ответственность несет лишь один человек, и с вашей помощью мы поймаем его.

Она покачала головой:

– Если бы я сразу обратилась к вам или набралась смелости прийти в клинику, сегодня она была бы жива.

Дэлглиш подумал, что Луиза Фентон заслуживает большего, чем успокоения самой примитивной ложью. Да и такая ложь не принесла бы ей облегчения. Поэтому он сказал:

– Полагаю, это может быть правдой. В этом деле так много всяких «если». Мисс Болем была бы жива, если бы секретарь комитета отменил встречу и приехал в клинику быстрее, если бы она сама немедленно отправилась к нему, если бы у старого дежурного не болел живот… Вы поступили так, как считали нужным, и больше ничего нельзя сделать.

– Она попыталась мне помочь, – вздохнула миссис Фентон, – и посмотрите, к чему это привело.

Она легко потрепала Дэлглиша по плечу, как будто это его надо было успокоить и ободрить.

– Я не хотела докучать вам. Пожалуйста, простите меня. Вы были очень добры и терпеливы. Могу я задать вам один вопрос? Вы сказали, что с моей помощью поймаете убийцу. Теперь вы знаете, кто это?

– Да, – кивнул Дэлглиш. – Теперь я знаю, кто это.

Глава 7

Два часа спустя, вернувшись в свой кабинет в Скотленд-Ярде, Дэлглиш обсуждал дело с сержантом Мартином. Открытая папка лежала перед ним на столе.

– Показания миссис Фентон послужат хорошим доказательством, да, сэр?

– О да. И полковник оказался человеком весьма общительным. Теперь, когда оправился после тяжелых испытаний – операции и признания жене, – он вознамерился относиться к обоим этим событиям легко и просто. Полковник даже решил, что деньги и правда могли требовать от него с благородной целью и было бы вполне логично предположить, что так и было. Мне пришлось напомнить ему об убийстве женщины, прежде чем он трезво посмотрел на ситуацию. Тогда он рассказал мне всю историю целиком. Она соответствовала тому, что я услышал от миссис Фентон, за исключением одного интересного добавления. Угадайте с трех попыток, какого именно.

– Это как-то связано с кражей? Вором оказался Фентон, как я полагаю?

– Черт вас побери, Мартин, могли бы хоть иногда притвориться удивленным! Да, это был наш полковник. Но он не брал пятнадцати фунтов. Да я бы и не обвинил его, если бы он их взял. В конце концов, это были его деньги. Он признался, что забрал бы их обратно, если бы увидел, но, конечно, он их не нашел. Он пробрался в клинику с другой целью – завладеть медицинским архивом. Может, что-то он и воспринимал не совсем адекватно, но он полностью осознавал: история болезни – единственное достоверное свидетельство того, что произошло, когда он лечился у психиатров. Разумеется, попытка ограбления провалилась, несмотря на то что он тренировался резать стекло в собственной оранжерее и позорно бежал, когда послышались шаги Нейгла и Калли. Полковник и близко не подобрался к архиву. Он решил, что документ находится в какой-нибудь папке в общем кабинете и даже ухитрился их достать и открыть. Когда он увидел, что архивы расположены по номерам, то понял: у него ничего не получится. Он давно забыл номер своей истории болезни. Думаю, он стер его из памяти сразу же, когда почувствовал, что вылечился.

– По крайней мере хоть это клиника для него сделала.

– Полковник никогда этого не признает, точно могу сказать. Мне кажется, это типично для страдавших расстройством психики. Должно быть, это чрезвычайно огорчает психиатров. В конце концов, бывшие пациенты хирурга вряд ли станут утверждать, что могли бы сами сделать себе операцию, будь у них такая возможность. Нет, полковник не испытывает особой благодарности к клинике Стина, равно как и желания воздать этому заведению должное за то, что его вовлекли во все эти неприятности. Я полагаю, что, возможно, он прав. Не думаю, что доктор Этридж осмелился бы утверждать, что для больного с серьезными проблемами можно многое сделать за четыре месяца, а именно столько времени Фентон посещал сеансы. Его проблемы, вероятно, были связаны с уходом из армии. Трудно судить, ждал он этого с нетерпением или боялся. В любом случае нам лучше устоять перед искушением попробовать себя в роли психиатров-дилетантов.

– Что за человек этот полковник, сэр?

– Мужчина маленького роста. Вероятно, он кажется еще ниже из-за того, что его подкосила болезнь. Песочно-желтые волосы, кустистые брови. Похож на свирепого маленького зверька, который выглядывает из норки. Далеко не такая сильная личность, как его жена, я бы сказал, несмотря на очевидную на первый взгляд моральную неустойчивость миссис Фентон. Хотя вообще довольно трудно показать себя с наилучшей стороны, когда лежишь на больничной койке в полосатой пижаме, а угрожающего вида медсестра сурово предупреждает, что ты должен быть хорошим мальчиком и не разговаривать слишком долго. Полковник мало что прояснил по поводу голоса звонившего. Он утверждает, что этот голос всегда казался ему женским и ему никогда в голову не приходило, что он может ошибаться. С другой стороны, он не удивился, когда я предположил, что голос могли и имитировать. Но он был честен со мной, и, очевидно, ему больше нечего сказать. И все же у нас есть мотив. Это одно из тех редких дел, когда, узнав, для чего совершили преступление, понимаешь, кто его совершил.

– Вы уже попросили выдать вам ордер на арест?

– Пока нет. Мы еще к этому не готовы. Если сейчас мы не будем вести себя крайне осторожно, то все дело может рассыпаться.

И вновь Дэлглиша охватило ужасающее предчувствие надвигающейся беды. Он осознал, что анализирует дело так, словно уже проиграл. В чем он ошибся? Он раскрыл свои карты убийце, когда, ни от кого не таясь, пронес диагностическую картотеку в кабинет главного врача. Эта новость достаточно быстро могла распространиться по клинике. Он на это и рассчитывал. Иногда полезно попугать преступника. Но относился ли этот убийца к тому типу преступников, которых можно запугать так, что они себя выдадут? Ошибся ли он в своих суждениях, решив действовать настолько открыто? Некрасивое честное лицо Мартина вдруг приняло раздражающе глупый вид, он беспомощно переминался с ноги на ногу, ожидая дальнейших указаний. Дэлглиш сказал:

– Вы же ездили домой к семейству Придди, как мне кажется. Давайте поговорим об этом. Девушка замужем, я полагаю?

– В этом нет сомнения, сэр. Я был там раньше сегодня и поговорил с ее родителями. К счастью, мисс Придди дома не было, она пошла купить на ужин рыбу с картофелем фри. Они едва сводят концы с концами.

– Это non sequitur[25]. Однако продолжайте.

– Докладывать особенно нечего. Они живут в типовом доме, таких там полно, они рядами спускаются к южной железнодорожной линии в Клэпхеме. У них очень чисто и уютно, но нет телевизора и другой бытовой техники. Полагаю, это противоречит их религиозным убеждениям. Обоим родителям Придди за шестьдесят, как мне показалось. Дженнифер – их единственный ребенок, ее матери, наверное, было уже за сорок, когда она родилась. А сама мисс Придди вышла замуж по вполне обычной причине. Я удивился, что ее родители мне об этом рассказали, тем не менее именно так и было. Ее муж – заведующий складом, они познакомились на предыдущем месте работы. Потом она забеременела, и им пришлось пожениться.

– Это происходит столь часто, что таких людей даже жаль. Иной раз подумаешь, что женщины ее возраста, которые думают, что знают все ответы на вопросы о сексе, могли бы и усвоить ряд простых истин. Однако, говорят, в наши дни такие мелочи уже никого не волнуют.

Дэлглиш и сам поразился, как горько прозвучали его слова. Неужели действительно необходимо, подумал он, бурно протестовать против настолько банальных вещей? Что с ним происходит? Мартин бесстрастно произнес:

– Они волнуют людей вроде Придди. В беду попадают детишки, но, как правило, именно презренному старшему поколению приходится все расхлебывать. Родители Придди постарались на славу. Они, конечно, заставили детей пожениться. В доме не так много места, но они отдали весь первый этаж молодой паре, превратив его в отдельную маленькую квартирку. И очень мило ее обустроили. Они водили меня туда.

Дэлглиш задумался о том, насколько сильно ему не нравилось выражение «молодая пара», имеющее милейший подтекст – намек на романтичную семейную жизнь и связанные с ней неизбежные разочарования.

– Похоже, ты произвел на них хорошее впечатление за время своего короткого визита.

– Они понравились мне, сэр. Хорошие люди. Брак их дочери, конечно, продлился недолго, и, я думаю, теперь они задаются вопросом, стоило ли вообще устраивать его. Парень уехал из Клэпхема более двух лет назад, и они не знают, где он сейчас. Они сообщили мне его имя и показали фотографию. Он никак не связан с клиникой Стина, сэр.

– Я и не считал, что связан. Мы едва ли рассчитывали обнаружить, что Дженнифер Придди была когда-то миссис Генри Этридж. Ни ее родители, ни супруг не имеют никакого отношения к преступлению.

Если не считать того, подумал Дэлглиш, что линии их жизни, словно по касательной, пролегли над кругом смерти. В расследовании любого убийства появлялись такие люди. Огромное количество времени Дэлглиш провел в гостиных, спальнях, пабах и полицейских участках, разговаривая с людьми, которые, пусть всего на мгновение, соприкоснулись с убийством. Насильственная смерть была катализатором, раскрывающим комплексы, чем-то вроде судорожного удара ногой, разрушающего муравейник человеческих чувств. Работа детектива позволяла ему проникнуть в потаенную жизнь женщин и мужчин, которых он мог никогда не увидеть снова, а лишь встретить их смутно знакомые лица в лондонской толпе. Иногда Дэлглиш презирал свой собственный образ терпеливого, безучастного, снисходительного исследователя несчастья и терзаний других людей. «Как долго можно оставаться равнодушным, – подумал он, – прежде чем потеряешь собственную душу?»

– Что произошло с ребенком? – спросил он.

– У нее был выкидыш, сэр, – ответил Мартин. «Конечно, – подумал Дэлглиш. – Иначе и быть не могло». У таких, как Придди, ничто не может пройти нормально. Сегодня он почувствовал, что их невезение передалось и ему. Он спросил, что Мартин выяснил о мисс Болем.

– Не многое из того, что нам до сих пор оставалось неизвестно. Они посещали одну церковь, и Дженнифер Придди входила в группу гайдов под руководством мисс Болем. Старики отзывались о погибшей с большим уважением. Она помогала им, когда они ожидали появления малыша. У меня создалось впечатление, что именно мисс Болем оплатила перепланировку дома, а потом, когда брак Дженнифер распался, предложила устроить ее на работу в клинику Стина. Думаю, старики были рады, что кто-то решил присмотреть за Дженни. Они не смогли много рассказать мне о личной жизни мисс Болем, по крайней мере сообщить то, чего мы не знали. Однако я стал свидетелем одного непонятного инцидента. Это произошло, когда девушка вернулась с продуктами для ужина. Миссис Придди пригласила меня поесть с ними, но я сказал, что мне лучше вернуться на работу. Знаете, как это бывает с рыбой и картошкой фри – всегда покупаешь определенное количество порций, так что еще одну выделить не так-то легко. Как бы там ни было, родители позвали Дженнифер попрощаться со мной, и она пришла из кухни бледная как полотно. Она постояла там секунду-другую, и старики, казалось, ничего не заметили. Но от меня это не укрылось. Что-то сильно напугало ее.

– Вероятно, то, что она увидела там вас. Может, она подумала, что вы упомянули о ее отношениях с Нейглом.

– Думаю, причина крылась не в этом, сэр. Дженнифер заглянула в гостиную, когда только вернулась из магазина, и сказала «добрый вечер», глазом не моргнув. Я объяснил, что пришел поговорить с ее родителями, поскольку они дружили с мисс Болем и могли поделиться с нами какими-нибудь полезными сведениями о ее личной жизни. Казалось, это ее не беспокоило. И только через пять минут она вернулась с таким странным видом.

– Никто не заходил в дом и не звонил по телефону за это время?

– Нет. По крайней мере я никого не слышал. Старики не подходят к телефону. Полагаю, что-то пришло Дженнифер в голову, когда она находилась на кухне. Я не мог расспросить ее об этом: я собирался уходить, и мне не за что было зацепиться. Я просто сказал им всем, что если они вспомнят о чем-нибудь, способном помочь нам, то пусть тут же сообщат.

– Нам нужно снова с ней встретиться, и, естественно, чем скорее, тем лучше. Алиби необходимо опровергнуть, и она единственный человек, который может это сделать. Не думаю, что девушка лгала сознательно или даже намеренно скрывала факты. Просто она никогда не догадывалась о правде.

– Как и я, сэр, до тех пор пока мы не выяснили мотив. Что вы хотите предпринять сейчас? Заставить его немного понервничать?

– Я бы не стал рисковать, Мартин. Это слишком опасно. Надо продолжать работу. Думаю, сейчас самое время пойти и немного потолковать с Нейглом.

Но когда через двадцать минут они добрались до дома в Пимлико, то обнаружили, что дверь в квартиру заперта, а под дверное кольцо вставлен свернутый клочок бумаги. Дэлглиш развернул его и прочитал вслух:

– «Дорогой, жаль, что мы с тобой разминулись. Мне нужно с тобой поговорить. Если сегодня вечером мы не увидимся, то я буду в клинике завтра с самого утра. С любовью, Дженни».

– Есть ли смысл ждать его, сэр?

– Сомневаюсь. Думаю, я могу догадаться, где он сейчас. У коммутатора дежурил Калли, когда мы звонили сегодня утром, но я позаботился о том, чтобы Нейгл и, вероятно, остальные сотрудники клиники узнали: я заинтересовался медицинскими архивами. Я попросил доктора Этриджа убрать их обратно, когда ушел. Нейгл приходит в клинику вечером один или два раза в неделю, чтобы посмотреть, все ли в порядке в котельной, и выключить печь для обжига в отделении творческой терапии. Полагаю, сегодня он как раз отправился туда, решив воспользоваться возможностью и посмотреть, какие документы передвигали. В любом случае нам стоит туда заглянуть.

Когда они ехали в машине на север, по направлению к реке, Мартин сказал:

– Несложно прийти к выводу, что ему нужны были деньги. Невозможно снимать такую квартиру на зарплату дежурного. А потом еще эти его принадлежности для живописи…

– Да. Студия весьма впечатляет. Жаль, вы там не побывали. К тому же он брал уроки у Сагга. Возможно, Сагг с Нейглом и сошлись на низкой цене, но мэтр никого не учит даром. Не думаю, что вымогательство было особенно прибыльным. Вот где он проявил смекалку. Вероятно, у него была не одна жертва, и он очень точно рассчитал необходимое количество денег. Но даже если он получал от пятнадцати до тридцати фунтов в месяц без всяких налогов, этого должно было хватить на безбедное существование, до тех пор пока он не получил бы стипендию Боллинджера или не стал знаменитым художником.

– Он хорошо пишет? – поинтересовался сержант Мартин. По некоторым вопросам он никогда не выражал собственного мнения, но принимал как должное то, что его шеф был в них экспертом.

– Доверительные управляющие траста Боллинджера, очевидно, полагают, что да.

– В этом почти нет сомнения, не правда ли, сэр? – И Мартин имел в виду отнюдь не талант Нейгла к живописи. Дэлглиш ответил с раздражением:

– Конечно, сомнение есть. И оно всегда присутствует на этой стадии расследования. Но давайте обдумаем то, что нам известно. Вымогатель потребовал отправлять ему деньги в конверте, подписанном так, чтобы он отличался от остальных, предположительно с той целью, чтобы вытаскивать конверт, прежде чем начнут разбирать почту. Нейгл приходит в клинику первым и отвечает за сортировку и раскладывание почты. Полковника Фентона просили отправлять деньги так, чтобы конверт доставляли первого числа каждого месяца. Нейгл пришел в клинику первого мая, хотя и был болен, а потом ушел домой раньше. И я не думаю, что туда его привело волнение из-за предстоящего визита герцога. Единственный раз он не успел приехать на работу первым – в тот день, когда застрял в метро, и именно в тот день мисс Болем получила пятнадцать фунтов от неизвестного благодарного пациента.

Теперь перейдем к убийству, и факты уступят место предположениям. Нейгл помогал на коммутаторе тем утром, потому что у Калли болел живот. Он подслушал сообщение миссис Фентон. Он знал, как отреагирует мисс Болем, и почти наверняка затем к нему поступила просьба перевести звонок в головной офис. Он снова подслушал разговор и узнал, что мистер Лодер будет в клинике после заседания объединенного консультационного комитета. До его появления мисс Болем должна умереть. Но как? Едва ли он мог надеяться на то, что выманит ее из клиники. Какой предлог он мог использовать и как обеспечить себе алиби? Нет, это следовало сделать в клинике. И вероятно, это был не такой уж плохой план, в конце концов. Заведующую административно-хозяйственной частью не любили многие. У полиции наверняка появится куча подозреваемых, которыми сможет заняться полиция, думал он, и у некоторых из них найдутся достаточно веские причины желать мисс Болем смерти.

Итак, он все тщательно спланировал. Разумеется, в кабинет мисс Болем совсем не обязательно звонили с телефона на полуподвальном этаже. Почти в каждом кабинете клиники есть аппараты. Но если убийца не собирался поджидать жертву в архиве, как мог он рассчитывать на то, что она останется там до тех пор, пока он не спустится вниз? Вот для чего Нейгл разбросал повсюду документы. Он достаточно хорошо знал мисс Болем и не сомневался: она не сможет удержаться, чтобы не собрать их. Доктор Бейгли предположил: ее первой реакцией мог стать звонок Нейглу, чтобы попросить его о помощи. Но конечно, этого она не делала, так как ожидала, что он и так вот-вот появится. Мисс Болем стала собирать документы сама, предоставив убийце те самые две или три минуты, которые и были ему нужны.

И вот, как я думаю, все произошло. Примерно в десять минут седьмого он спустился в комнату отдыха дежурных, чтобы надеть пальто для выхода на улицу. Именно тогда он открывал ключом дверь архива и разбросал на полу документы. Он оставил свет включенным и захлопнул дверь, но не запер ее. Потом он открыл заднюю дверь. Затем преступник отправился в общий кабинет забрать исходящую почту. Мисс Придди находилась там, но периодически отлучалась в смежную комнату, где хранятся текущие документы. Ему требовалось всего полминуты, чтобы позвонить мисс Болем и попросить ее спуститься в архив, так как ему надо было показать ей что-то важное. Мы знаем, как она отреагировала на это сообщение. Нейгл успел сбросить звонок, прежде чем вернулась Дженнифер Придди. Нейгл, сохраняя полное спокойствие, придержал телефонный рычаг и притворился, что разговаривает с сестрой Болем о белье. Затем, не теряя ни минуты, он ушел с почтой. Ему нужно было лишь дойти до ящика, находившегося через дорогу. Потом он стремглав бросился к конюшням, попал в здание через открытую заднюю дверь, положил стамеску в карман, взял идола Типпета и зашел в архив. Мисс Болем, как он и ожидал, сидит на коленях, собирая разбросанные и порванные документы. Она подняла на него глаза, совершенно точно собираясь спросить, где он был. Но прежде чем она успела заговорить, он нанес удар. Как только она потеряла сознание, он мог, не торопясь, заколоть ее стамеской. Ошибки быть не могло, и он собирался ее не допустить. Нейгл пишет с обнаженной натуры и, вероятно, разбирается в анатомии так же, как и большинство психиатров. А со стамеской он обращаться умел. Для столь важного дела он избрал инструмент, которым умел пользоваться.

Мартин сказал:

– Он не успел бы спуститься в подвал, если ходил на угол Бифстик-стрит за своей «Стандард». Но продавец газетного киоска не может поклясться, что видел его. Он держал в руках газету, когда вернулся в клинику, но мог купить ее во время обеда и спрятать в кармане.

– Думаю, так он и поступил, – согласился Дэлглиш. – Вот почему Нейгл не дал Калли посмотреть результаты скачек. Старик тут же понял бы, что это полуденный выпуск. Нейгл унес газету вниз, а потом завернул в нее еду кота, прежде чем сжечь ее в котельной. Естественно, он недолго пробыл в подвале один. Дженнифер Придди следовала за ним по пятам. Но у него было время, чтобы вновь запереть дверь и зайти к сестре Болем спросить, готово ли чистое белье, чтобы забрать его наверх. Если бы Придди не спустилась, Нейгл присоединился бы к ней в общем кабинете. Он постарался бы не оставаться в одиночестве в подвале дольше, чем на минуту. Убийство должно было прийтись на то время, когда он выходил с почтой.

Сержант заметил:

– Интересно, почему он не открыл заднюю дверь после убийства, но скорее всего просто не мог набраться смелости сделать это. В конце концов, если посторонний мог проникнуть в здание таким образом, то вскоре все заговорили бы о том, что «так же мог проникнуть и Нейгл». Он, несомненно, забрал пятнадцать фунтов лишь после вторжения в клинику полковника Фентона. Полицейским из местного отделения всегда казалось странным, что вор знал, где их искать. Полагаю, Нейгл думал, у него есть право на эти деньги.

– Еще более вероятно, что таким образом он хотел скрыть истинную причину вторжения незнакомца, создав впечатление, будто это было банальное воровство. Нейгл совсем не хотел, чтобы полиция задалась вопросом, с какой стати таинственный незваный гость решил завладеть медицинскими архивами. Стащив пятнадцать фунтов, Нейгл – а только он мог это сделать – сбил с толку всех. Так же как и когда постарался с лифтом, разумеется. Милый штришок. Он потратил всего минуту, чтобы загнать лифт на третий этаж, прежде чем выскользнул из полуподвальной двери. При этом существовала вполне отчетливая вероятность: кто-то услышит грохот и запомнит его.

Сержант Мартин подумал, что все эти догадки логичны и прекрасно сходятся одна с другой, но доказать это будет дьявольски трудно, и высказал свою мысль вслух.

– Вот почему я показался в клинике вчера и продемонстрировал свои намерения. Нам нужно привести его в замешательство. Вот почему стоит сегодня вечером заглянуть туда. Если Нейгл там, попробуем немного на него надавить. По крайней мере мы хотя бы знаем, в каком направлении двигаться.

За полчаса до того, как Дэлглиш с Мартином навестили квартиру в Пимлико, Питер Нейгл вошел в парадную дверь клиники Стина и закрыл ее за собой. Не включая свет, он стал пробираться в подвал, освещая дорогу тяжелым фонарем. Ему не так много предстояло сделать – отключить печь для обжига и осмотреть котельную. И еще оставалось одно маленькое личное дельце, которому следовало уделить пару минут. Для этого ему пришлось бы зайти в архив, и это место недавней смерти, где от стен всегда отдавалось эхо, не вселяло в него дикого ужаса. Мертвые были мертвыми, бессильными, лишенными дара речи навеки. Даже в мире всеобщей неопределенности в этом можно было не сомневаться. Человеку настолько хладнокровному, чтобы он мог совершить убийство, было чего опасаться, если размышлять здраво. Но Нейгл не боялся, что ему могут причинить какой-то вред мертвые.

В этот момент он услышал звонок на парадной двери. Это был неуверенный, словно пробный звонок, но он прозвучал неестественно громко в тишине пустой клиники. Когда он открыл дверь, Дженни юркнула в помещение так быстро, что, казалось, пролетела мимо него, подобно духу, прозрачному призраку, рожденному темнотой и туманом осенней ночи. Она сказала, тяжело дыша:

– Прости, милый. Мне надо было тебя увидеть. Когда я поняла, что тебя нет в студии, то подумала, ты можешь оказаться здесь.

– Кто-нибудь видел тебя в студии? – спросил он, чувствуя, что этот вопрос важен, хотя и не осознавая почему.

Она удивленно посмотрела на него:

– Нет. Похоже, в доме никого не было. Я никого не видела. А что?

– Ничего. Не имеет значения. Пойдем вниз. Я разожгу газовую плиту. Ты дрожишь от холода.

Они спустились в полуподвал, их шаги эхом отдавались от стен безмолвного дома, таившего в себе зловещее предзнаменование, дома, который уже завтра наполнится голосами, движением и непрестанным шумом. Она встала на мысочки и перешла на шепот. На верху лестницы она взяла его за руку, и он почувствовал, как мелко дрожат ее пальцы. На полпути вниз внезапно послышался какой-то слабый шум, и она вздрогнула.

– Что это? Что за шум?

– Ничего. Тигра возится со своей банкой, я думаю.

Когда они оказались в комнате отдыха и огонь уже горел, Нейгл опустился на одно из кресел и улыбнулся Дженни. Чертовски досадно, что она вздумала появиться сейчас, но он должен как-то скрыть раздражение. Если ему хоть чуть-чуть повезет, он сможет довольно быстро от нее избавиться. Она покинет клинику задолго до десяти.

– Так что? – спросил он.

Она вдруг бросилась на коврик к его ногам и обхватила руками его колени. Ее тусклые глаза в страстной мольбе искали его взгляда.

– Милый, я должна знать! Я не стану осуждать тебя за то, что ты сделал, если буду обо всем знать. Я люблю тебя и хочу помочь. Милый, ты должен сказать мне, если попал в беду.

Это оказалось еще хуже, чем он ожидал. Непонятно каким образом, но она что-то узнала. Но как и что? Пытаясь сохранять непринужденный тон, он спросил:

– В какую беду, ответь, пожалуйста! Скоро ты будешь утверждать, что это я ее убил.

– О, Питер, пожалуйста, не шути так! Я переживаю. Что-то не так, я точно знаю. Дело в деньгах, правда? Это ты взял те пятнадцать фунтов.

Он едва не рассмеялся от облегчения. В порыве чувств он обнял Дженни, притянул к себе и прошептал, уткнувшись губами в ее волосы:

– Ты глупая девчонка! Я мог бы забраться в мелкую кассу в любой момент, если бы захотел что-то украсть. Что, черт возьми, навело тебя на такую мысль?

– Вот об этом и я думаю. С чего бы тебе их брать? О, милый, не сердись на меня. Я так волновалась. Понимаешь, все дело в газете.

– В какой газете, скажи на милость?

Этим вопросом он хотел помешать ей мыслить логически. Он был рад, что она не видела его лица. Пока ему не приходилось встречаться с ней глазами, он мог прятать злость и предательскую панику. Что, ради всего святого, она пытается сказать?

– В «Стандард». Сержант приходил к нам сегодня вечером. А я ходила за рыбой с картошкой фри. И когда я разворачивала еду на кухне, то посмотрела на газету, в которую она была завернута. Это была пятничная «Стандард» с огромной фотографией той самой аварии самолета на первой странице. Потом я вспомнила, что мы взяли твою «Стандард», чтобы завернуть в нее еду Тигры, и там первая страница выглядела совсем по-другому. Этой фотографии я раньше не видела.

Нейгл чуть крепче сжал ее в объятиях и очень тихо спросил:

– Ты сказала что-нибудь об этом полиции?

– Любимый, конечно, нет! А вдруг они заподозрили бы тебя! Я никому ничего не сказала. Но мне нужно было встретиться с тобой. Меня не волнует, куда пропали пятнадцать фунтов. Мне все равно, видел ли ты мисс Болем в подвале. Я знаю, что ты ее не убивал. И единственное, чего я хочу, – это чтобы ты доверял мне. Я люблю тебя и хочу помочь. Не вынесу, если ты будешь что-то от меня скрывать.

Так говорили все женщины, но на миллион не нашлось бы и одной, которая действительно хотела бы узнать всю правду о мужчине. На секунду-другую он испытал искушение рассказать Дженни все, выплеснуть страшную историю прямо в ее глупое скорбное лицо, а потом понаблюдать, за тем, как любовь и жалость растают без следа. Вероятно, она и смогла бы выслушать рассказ о мисс Болем. Но чего она точно не смогла бы вынести, так это осознания того, что он занимался вымогательством не ради ее блага, действовал так не для того, чтобы сохранить их любовь, что между ними нет любви, которую стоило бы сохранять, и никогда не было. Ему, конечно, пришлось бы жениться на ней. Он всегда знал, что это может оказаться необходимым. Только она могла дать достоверные показания против него, а женитьба была верным способом заставить ее молчать. Но времени оставалось мало. Он планировал быть в Париже к концу недели. Теперь же создавалось впечатление, что ему предстоит путешествовать не одному. Он быстро все обдумал. Усадив Дженни на подлокотник кресла, он прижался лицом к ее щеке и мягко сказал:

– Послушай, милая. Ты должна кое-что узнать. Я не говорил раньше, поскольку не хотел волновать тебя. Это действительно я взял пятнадцать фунтов. Чертовски глупо, но теперь уже нет смысла об этом беспокоиться. Полагаю, мисс Болем могла об этом догадаться. Но я не знаю наверняка. Она ничего мне не говорила, и это не я ей звонил. Но я был в подвале после того, как ее убили. Я оставил заднюю дверь открытой и вошел туда через нее. Меня уже тошнит от того, что этот старый дурак Калли постоянно записывает, когда я пришел и ушел, словно я такой же невменяемый, как пациенты, да еще требует газету, стоит мне только переступить порог. И почему он не может купить ее сам, старый бес! Я подумал: дай-ка хоть раз его одурачу. Когда я вошел через заднюю дверь, то увидел, что в архиве горит свет и дверь полуоткрыта, поэтому я туда заглянул. Ее тело лежало на полу. Я знал, нельзя допускать, чтобы меня там застали, особенно если выяснится, кто взял пятнадцать фунтов, поэтому я ничего не сказал и вышел на улицу через заднюю дверь и вновь вошел через парадный вход как обычно. С тех пор я об этом молчал. И я должен был молчать, милая. Я получаю стипендию Боллинджера в конце недели, а полиция не отпустила бы меня, если бы я попал в круг подозреваемых. Если я не уеду сейчас, у меня больше никогда в жизни не будет такой возможности.

По крайней мере последние слова Нейгла были правдой. Теперь ему необходимо было уехать. Это стало навязчивой идеей. И дело было не только в деньгах, свободе, солнце и ярких красках. Это было последнее оправдание прожитым им унылым скучным годам борьбы и унижений. Ему нужно воспользоваться стипендией Боллинджера. Другие художники могли провалиться на этом этапе и все равно в конце концов добиться успеха. Но только не он.

Но даже сейчас он мог потерпеть фиаско. Это была малоубедительная история. Рассказывая ее, он и сам поражался ее нестыковкам и неправдоподобию. Но в принципе все звучало приемлемо. Нейгл не представлял, как Дженни может доказать, что его версия событий не соответствует действительности. Да она и не будет пытаться. Однако ее реакция сильно удивила его.

– В конце недели! Хочешь сказать, ты уезжаешь в Париж почти со дня на день? А как же клиника… твоя работа?

– Умоляю, Дженни, какое это теперь, черт возьми, имеет значение? Я уйду, ничего не сказав, и администрация найдет кого-то другого. Справятся без меня.

– А я?

– А ты, конечно, поедешь со мной. Я всегда подразумевал, что так и будет. Ты ведь наверняка об этом знала?

– Нет, – возразила она, и ему показалось, что в ее голосе послышалась глубокая грусть. – Нет, я никогда об этом не знала.

Он попытался заговорить уверенным тоном с легкой ноткой упрека:

– Я никогда не поднимал эту тему, думая, что нам не следует говорить кое о чем. Знаю, у нас мало времени, но было бы намного легче, если бы тебе не пришлось торчать дома в ожидании отъезда слишком долго. Это может вызвать подозрения. У тебя ведь есть паспорт? Разве ты не ездила во Францию с гайдами на прошлую Пасху? Что я предлагаю сделать сейчас – так это пожениться по специальному разрешению[26] в скорейшем времени – в конце концов, у нас теперь есть деньги – и написать твоим родителям письмо, когда мы доберемся до Парижа. Ты же хочешь поехать со мной, правда, Дженни?

Дженни затряслась в его объятиях, и он ощутил, как теплая влага ее слез разъедает ему лицо.

– Я думала, ты собираешься оставить меня здесь. Дни все шли и шли, а ты не говорил ни слова. Конечно, я хочу поехать. Мне все равно, что происходит вокруг, пока мы вместе. Но мы не можем пожениться. Я никогда не говорила тебе об этом – боялась, что ты разозлишься. А ты никогда не спрашивал меня о том, что было раньше. Я не могу выйти за тебя замуж, ведь я… уже замужем.

Машина свернула на Воксхолл-Бридж-роуд, но движение оказалось очень интенсивным, и они не успевали к намеченному времени. Дэлглиш расслабленно откинулся на спинку сиденья, словно впереди у него был еще целый день, но его терзало беспокойство. Он не мог найти рациональную причину своему нетерпению. Решение вновь посетить клинику Стина было продиктовано исключительно предположениями гипотетического характера. Существовала вероятность, что Нейгл, даже если он действительно заходил в клинику, уйдет, прежде чем туда прибудут они. Быть может, сейчас он уже осушал свою ежевечернюю пинту пива в каком-нибудь пабе Пимлико. На следующем перекрестке светофор опять загорелся красным, и машина замедлила ход, остановившись в третий раз на протяжении последних ста ярдов. Мартин сказал:

– Он не смог бы надолго отвести от себя подозрения в шантаже, даже убив мисс Болем. Рано или поздно миссис Фентон – или, возможно, другая жертва – появилась бы в клинике.

Дэлглиш ответил:

– Но Нейгл вполне смог бы отвести от себя подозрения на время, до тех пор, пока не получил стипендию Боллинджера. Но даже если бы правда о вымогательстве стала известна до его отъезда, что мы могли бы доказать? Да и что можем доказать сейчас, раз уж об этом зашла речь? Теперь, когда мисс Болем мертва, какой суд присяжных удастся убедить в том, что это не она занималась шантажом? Нейгл скажет только, что помнит, как ему попался странный конверт с адресом, написанным зелеными чернилами, и он положил его в почту, пришедшую на имя заведующей административно-хозяйственной частью. Фентон подтвердит, что, как он думает, по телефону ему звонила женщина. А вымогатели часто умирают не своей смертью. Нейгл не станет продолжать шантаж после звонка миссис Фентон. Одно это уже значительно улучшит его положение. Болем умирает, и шантаж прекращается. О, я знаю, сколько фактов говорит в пользу обратного! Но кто сможет доказать хоть что-нибудь?

Мартин невозмутимо ответил:

– Он попытается обойти нас хитростью. Они всегда так делают. Девчонка, конечно, во всем его слушается, маленькая чертовка. Если она будет продолжать настаивать на своей версии и утверждать, что, пока он находился один, у него не было времени на звонок…

– Она будет на этом настаивать, можете не сомневаться, сержант.

– Я почти уверен, что он не знает о ее замужестве. Если поведение Дженни вызовет у Нейгла опасения, он, вероятно, решит, что сможет заставить ее замолчать, женившись на ней.

Дэлглиш тихо произнес:

– Что нам надо сделать – так это остановить его, прежде чем он поймет, что это невозможно.

В комнате дежурных сидел Нейгл и писал письмо. Цветистые лживые фразы вылетали из-под пера с необычайной легкостью. Он бы скорее умер, чем послал кому-то подобное письмо. Ему была невыносима даже мысль о том, что какой-то человек может прочитать этот поток эмоциональной бессмыслицы и догадаться, что ее автором был он, Нейгл. Но это письмо никто никогда не увидит, за исключением Дженни. Меньше, чем через полчаса оно будет брошено в котел, выполнив свое предназначение, а глупейшие фразы останутся лишь неприятным воспоминанием. Пока же он может постараться и написать его так, чтобы оно выглядело убедительно. Было несложно догадаться, что от него хотела бы услышать Дженни. Он перевернул листок бумаги и написал:

К тому времени, когда вы будете читать это письмо, мы уже будем во Франции вместе. Я знаю, это приведет вас в глубокую печаль, но, пожалуйста, верьте моим словам, когда я говорю, что мы жить не можем друг без друга. Я уверен: когда-нибудь мы сможем свободно пожениться. До тех пор Дженни будет со мной в безопасности, и я посвящу жизнь тому, чтобы сделать ее счастливой. Пожалуйста, попытайтесь понять и простить.

Хороший финал, подумал Нейгл. Дженни понравится, а больше этот бред в любом случае никто не увидит. Он позвал ее и подвинул к ней бумагу.

– Подойдет?

Она молча прочитала написанное.

– Думаю, вполне.

– Черт возьми, крошка, что не так? – Он ощутил прилив злости из-за того, что его тщательные усилия не были вознаграждены по достоинству. Он ожидал и даже подготовился принять изумленную благодарность с ее стороны. Она лишь тихо сказала:

– Все так.

– Знаешь, лучше тебе написать что-нибудь самой. Только не тут. Возьми чистый лист.

Нейгл подтолкнул Дженни бумагу через стол, стараясь не встречаться с ней глазами. На письмо требовалась время, а он точно не знал, много ли его оставалось.

– Лучше написать покороче, – посоветовал Нейгл. Дженни взяла ручку, но к бумаге не притрагивалась.

– Я не знаю, что сказать.

– Тебе особенно и нечего говорить. Я уже все сказал.

– Да, – произнесла она с глубокой грустью. – Ты уже все сказал.

Поборов нараставшее раздражение, Нейгл произнес:

– Просто напиши, что не хочешь заставлять их страдать, но ничего не можешь с собой поделать. Что-то вроде этого. Черт возьми, ты же едешь не на край земли! Так что им выбирать. Если они захотят тебя увидеть, я не буду им мешать. Не надо нагнетать обстановку. Я пойду наверх починить замок в кабинете мисс Саксон. Когда спущусь, мы с тобой отметим начало новой жизни. Здесь есть только пиво, но сегодня вечером ты будешь пить именно пиво, моя дорогая, и оно тебе понравится.

Он вытащил отвертку из ящика с инструментами и быстро вышел, прежде чем она успела что-либо возразить. Последним, что увидел Нейгл, было испуганное лицо Дженни и ее глаза, провожавшие его взглядом. Но она не позвала его вернуться.

Наверху у него ушла лишь какая-то минута на то, чтобы натянуть резиновые перчатки и взломать дверцу шкафа, где хранились сильнодействующие лекарства. Она поддалась с ужасающе громким скрипом, так что Нейгл застыл на мгновение, ожидая, что Дженни вот-вот окликнет его. Но повсюду было тихо. Он ясно помнил, как полгода назад один из пациентов доктора Бейгли стал вести себя буйно и потерял всякий контроль над собой. Нейгл помогал держать его, пока Бейгли кричал, чтобы старшая сестра принесла паральдегид. В голове Нейгла звучали слова доктора: «Мы добавим его в пиво. У него довольно противный вкус, но в пиве он почти не чувствуется. Даже странно. Две драхмы[27], старшая сестра, на два кубических сантиметра».

А Дженни, которая не любит пиво, вообще его не почувствует.

Он быстро положил отвертку и маленький голубой пузырек паральдегида в карман куртки и выскользнул из комнаты, освещая дорогу фонарем. Все шторки в клинике задернули, но было бы лучше, чтобы свет с улицы не был виден вообще. Нейглу требовалось еще полчаса.

Дженни удивленно подняла глаза, поразившись его столь быстрому возвращению. Он подошел и поцеловал ее сзади в шею.

– Прости, солнышко, мне не следовало оставлять тебя одну. Я не подумал, что ты можешь разволноваться. Как бы там ни было, замок может подождать. Как продвигается письмо?

Она подтолкнула к нему листок. Нейгл специально повернулся к ней спиной, чтобы не спеша прочитать несколько аккуратно выведенных ручкой строк. Удача вновь улыбнулась ему. Это была столь же ясная и убедительная предсмертная записка, как и любая другая, что когда-либо зачитывалась в суде. И под его диктовку она не написала бы лучше. Он ощутил прилив уверенности и возбуждения, как всегда происходило, когда ему удавалась картина. Теперь ничто не могло нарушить его планы. Дженни написала:

Я не могу сказать, что сожалею о своем поступке. У меня не было выбора. Я очень счастлива, и все было бы вообще идеально, если бы я не осознавала, что причиняю вам боль. Но для меня это единственное и наиболее правильное решение. Пожалуйста, попытайтесь понять. Я очень вас люблю.

Дженни.

Он положил письмо обратно на стол и пошел наливать пиво, скрывшись за дверцей буфета. Боже, ну и запах у этого лекарства! Он быстро добавил пенистого легкого напитка и обратился к ней.

– Ты счастлива?

– Ты же знаешь, что да.

– Тогда выпьем за это. За нас, милая.

– За нас.

Она поморщилась, пригубив пиво. Он рассмеялся:

– Ты выглядишь так, словно пьешь яд. Давай, глотай, крошка. Распробуй вкус!

Нейгл мгновенно осушил свой стакан. Засмеявшись, Дженни едва заметно вздрогнула и залпом выпила свое пиво. Он забрал пустой стакан и приобнял ее. Она крепко схватилась за него, ее руки, как холодный компресс, легли ему на шею сзади. Высвободившись из объятий, Нейгл потянул Дженни к себе на кресло. Потом они, не отпуская друг друга, сползли на пол и оказались на ковре у плиты. Он выключил свет – ее лицо так светилось в горячем красном отблеске огня, словно она лежала на полуденном солнце. Шипение газа было единственным звуком, который нарушал тишину. Нейгл взял подушку с одного из кресел и положил Дженни под голову. Только одну подушку – другую ему еще предстояло использовать. Пока девушка могла лежать у ножек газовой плиты. Она вряд ли проснется, если он удобно устроит ее, просто тихо перейдет от краткого забвения к смерти. Он обнял ее и они лежали, не говоря ни слова. Она повернулась к нему, и он почувствовал, как ее язык, мокрый и скользкий, как рыба, проник между его зубов.

– Милый, – прошептала она, – милый.

О Боже, подумал он, только не это. Он не может заниматься с ней любовью сейчас. Это заставило бы ее замолчать, но он не мог. Не было времени, и, конечно, полицейский патологоанатом сможет определить, насколько давно женщина занималась любовью. Он впервые с облегчением вспомнил о том, что она жутко боится забеременеть, и прошептал:

– Не получится, любимая. У меня с собой ничего нет. Сейчас мы не можем так рисковать.

Дженни пробормотала что-то, выразив согласие, и прижалась к нему, потирая левой ногой его бедра. Они лежали на полу, отяжелевшие и неподвижные, но он не осмеливался пошевелиться или заговорить, чтобы не прервать ее погружение в коварное забытье. Теперь дыхание Дженни, еще более глубокое, горячее и раздражающее, обдавало его левое ухо. Господи, сколько еще времени на это уйдет! Задержав собственное дыхание, он прислушался. Дженни внезапно издала тихий храп, и Нейгл заметил, как изменился ритм ее дыхания. Можно было почти физически ощутить, как ее тело оставляет напряжение, как она расслабляется. Теперь она крепко спала.

Лучше дать ей пару минут, подумал он. У него не было лишнего времени, но и спешить он не осмеливался. Было важно, чтобы на ее теле не осталось синяков, и к тому же он знал, что не сможет бороться с ней. Пути назад не было. Если она проснется и начнет сопротивляться, ему все равно придется сделать это.

И он ждал, тихо лежа рядом с ней. Со стороны могло показаться, будто это два мертвых тела, коченеющие вместе в последнем несколько театральном объятии. Через какое-то время Нейгл осторожно привстал, оперевшись на локоть, и посмотрел на Дженни. Ее лицо рделось румянцем, а рот был приоткрыт, чуть обнажая мелкие белые зубы. Нейгл почувствовал в ее дыхании запах паральдегида. Он на мгновение остановил на девушке взгляд, обратив внимание на длинные светлые ресницы, на брови вразлет и на тени под широкими скулами. Странно, что ему никогда не приходило в голову написать ее портрет крупным планом. Но теперь было слишком поздно думать об этом.

Он аккуратно поднял ее и понес по комнате к черной пасти газовой плиты, бормоча:

– Все в порядке, Дженни, милая. Это всего лишь я. Хочу, чтобы тебе было удобно. Все хорошо, милая.

Но на самом деле он успокаивал себя.

В большой старой духовке было полно места, даже подушка свободно помещалась. Низ духовки находился всего в нескольких дюймах от пола. Поддерживая Дженни за лопатки, Нейгл осторожно подвинул ее вперед. Когда голова оказалась на подушке, он удостоверился, что отверстия, через которые поступает газ, ничто не перекрывает. Голова Дженни плавно повернулась набок, ее полуоткрытый рот, влажный как у младенца, приблизился к ним, словно в ожидании порции смертоносного вещества. Когда он высвободил руки, она чуть слышно вздохнула, словно ей наконец-то стало удобно.

Нейгл посмотрел на нее в последний раз, довольный своей аккуратной работой.

А теперь надо было спешить. Нащупав в кармане резиновые перчатки, Нейгл начал передвигаться с фантастической скоростью, ступая легко и набирая воздух в легкие понемногу, как будто больше не мог выносить звука собственного дыхания. Предсмертная записка лежала на столе. Он взял отвертку и осторожно вложил ее в правую руку Дженни, прижав ладонь к блестящей ручке, а кончик большого пальца – к основанию острия. Могла ли она держать инструмент так? Вероятно. Он положил отвертку на предсмертную записку.

Потом Нейгл помыл свой стакан и поставил обратно в буфет, подержав кухонное полотенце над огнем пару секунд, чтобы мокрое пятно испарилось. Он выключил огонь. Можно не беспокоиться об отпечатках на плите. Невозможно будет установить, когда ее включали в последний раз. Он вспомнил о пузырьке из-под паральдегида и стакане Дженни, но решил оставить их на столе вместе с запиской и отверткой. Было бы естественно, если бы она выпила яд, сидя за столом, а потом подошла к духовке, почувствовав первые признаки сонливости. Нейгл стер с пузырька свои отпечатки и вложил его девушке в руку, придавив пробку большим и указательным пальцем. Он словно боялся прикасаться к Дженни, но теперь она спала глубоким сном. На ощупь ее рука казалась очень теплой и такой расслабленной и мягкой, словно была без костей. У него вызвала отвращение ее дряблость, ее состояние беспомощности и полного отсутствия чувств и желаний. Он испытал радость, когда проделал ту же операцию со стаканом и бутылкой пива.

Наконец Нейгл взял свое собственное письмо к чете Придди и пару перчаток и бросил все в котел. Оставалось лишь включить регулятор газа в духовке. Он располагался справа от самой духовки в зоне досягаемости ее безвольной правой руки. Он поднял руку, прижал большой и указательный палец к регулятору и повернул его. Послышалось легкое шипение выходящего газа. Как долго, подумал он, ему придется ждать? Наверняка недолго. Быть может, всего пару минут. Он выключил свет и, попятившись, вышел, закрыв за собой дверь.

Именно тогда он и вспомнил о ключах от парадной двери. Их должны найти у Дженни. Его сердце сковало холодом, когда он осознал, что эта единственная ошибка могла стать роковой. Вытащив ключи из кармана и задержав дыхание, чтобы не отравиться газом, Нейгл вложил их в левую руку девушки. Не успел он добраться до двери, как услышал мяуканье Тигры. Должно быть, кот спал под буфетом. Теперь он медленно расхаживал вокруг спящей и вытянул лапу, пытаясь потрогать ее правую ногу. Нейгл понял, что не может заставить себя вновь приблизиться к Дженни.

– Иди сюда, Тигра, – прошептал он. – Иди сюда, хороший мальчик!

Кот посмотрел на него огромными янтарными глазами и, казалось, погрузился в раздумье, без эмоций и лишней спешки. Потом он медленно пошел к двери. Нейгл подставил ногу под мягкий живот и одним быстрым движением перенес кота через порог.

– Иди-ка отсюда, ты, чертов дурак! Хочешь потерять все свои девять жизней сразу? Эта гадость смертельна.

Он закрыл дверь, и кот, неожиданно проявив небывалую активность, тут же растворился в темноте.

Нейгл, не включая фонарик, пробрался к задней двери, нащупал засов и открыл ее. На мгновение он остановился, оперевшись спиной на дверь, желая удостовериться, что в конюшнях никого не было. Теперь, когда все было кончено, он осознал, что его лоб и ладони мокрые от пота и ему тяжело дышать. Он несколько раз глубоко вдохнул сырой и сладостно-прохладный ночной воздух. Туман был негустой, едва ли более плотный, чем тяжелая дымка, и проникавший сквозь него свет уличных фонарей, которые отмечали конец конюшен, сливался в темноте в размытое желтое пятно. Свет этот на расстоянии каких-то сорока футов олицетворял для него безопасность. Однако пройти даже столь короткий путь казалось Нейглу невозможным. Словно животное из логова, он, завороженный ужасом, смотрел не мигая на этот манящий свет и заставлял ноги двигаться. Но они его не слушались. Скрючившись в темноте под дверью, он оперся на деревянную поверхность и попытался побороть панику. В конце концов, так сильно спешить незачем. Через какое-то мгновение он покинет это ненадежное убежище и пройдет через конюшни. Потом дело за малым – зайти на площадь с другой стороны и подождать, пока случайный прохожий не увидит, как он колотит в парадную дверь клиники. Он даже продумал слова, которые собирался при этом произнести: «Дело в моей девушке. Думаю, она там, но не хочет открывать. Она была со мной сегодня вечером, а когда ушла, я обнаружил, что ключи пропали. Она была в странном состоянии. Лучше позовите копа. Я собираюсь разбить окно».

Потом на землю со звоном полетят осколки разбитого стекла, он бросится в подвал и должен будет успеть вновь запереть заднюю дверь, прежде чем торопливые шаги идущего за ним человека послышатся где-то совсем рядом. С этого момента все пойдет хорошо, будет легче некуда. К десяти часам тело уберут, клиника опустеет. Через пару мгновений он перейдет к финальному акту. Но не сейчас. Еще не сейчас.

По набережной Эмбанкмент машины почти не двигались – видимо, в отеле «Савой» праздновали какое-то событие. Дэлглиш неожиданно сказал:

– В клинике, конечно же, нет охраны?

– Нет, сэр. Вы наверняка помните, как я спрашивал у вас сегодня утром, не оставить ли там своего человека, а вы сказали «нет».

– Я помню.

– В конце концов, сэр, это едва ли казалось необходимым. Мы тщательно обыскали здание, и у нас нет лишних людей.

– Знаю, Мартин, – раздраженно ответил Дэлглиш. – Как ни удивительно, именно по этой причине я принял такое решение. – Машина снова остановилась. Дэлглиш выглянул из окна. – Что это они там делают?

– Думаю, они делают все от них зависящее, сэр.

– Вот это меня и удручает. Сержант, вылезайте! Оставшуюся часть пути пройдем пешком. Быть может, я веду себя сейчас как полный идиот, но когда мы доберемся до клиники, то перекроем оба выхода. Вы обойдете здание и встанете сзади.

Если Мартин и удивился, то не в его правилах было как-то это демонстрировать. Похоже, шефа посетила какая-то мысль. Скорее всего Нейгл уже вернулся домой, а клиника заперта и пустынна. И они будут выглядеть как пара дураков, украдкой пробираясь вдоль стен пустого здания. Однако скоро все выяснится. И он постарался не отставать от суперинтенданта.

Нейгл не знал, насколько долго простоял у двери, согнувшись почти вдвое и тяжело дыша, как измученное животное. Но через какое-то время спокойствие вновь вернулось к нему, а с ним и способность управлять своими ногами. Он тихо пошел вперед и, перемахнув через заднюю ограду, отправился в конюшни. Он двигался машинально, держа руки строго по швам и закрыв глаза. Вдруг послышались шаги. Он открыл глаза и увидел, как в свете фонаря возник знакомый силуэт коренастого человека. Медленно и неумолимо этот человек пробирался к нему сквозь туман. Сердце Нейгла дрогнуло, а потом забилось равномерными, ритмичными ударами, сотрясавшими все тело. Ноги вдруг отяжелели, эта тяжесть помешала ему немедленно пуститься бежать, что могло стать для него роковой ошибкой. Но по крайней мере ум не подвел его. Пока Нейгл мог думать, еще оставалась надежда. Он умнее их. Если повезет, они не догадаются войти в клинику. Да и с какой стати им туда входить? И конечно, к тому времени Дженни уже испустит дух! А когда она будет мертва, пусть они подозревают все, что угодно. Доказать в любом случае ничего не удастся.

Теперь свет фонаря бил ему прямо в глаза. Полицейский медленно произнес невыразительным голосом:

– Добрый вечер, молодой человек. Мы надеялись увидеть вас здесь. Выходите или готовитесь войти?

Нейгл не ответил. Он изобразил некое подобие улыбки. Он мог лишь догадываться о том, как выглядел в этом слепящем свете: осунувшееся лицо, сжатый в ужасе рот, широко раскрытые глаза.

Именно тогда он ощутил, как кто-то трется о его ноги. Полицейский наклонился и поднял с земли кота. Тигра тут же заурчал и задрожал от удовольствия, согревшись в тепле огромной ладони.

– А вот и Тигра. Это вы выпустили его, не правда ли? Вы вышли вместе с котом.

Вот оно, главное доказательство. Они оба осознали это, и их взгляды встретились. От теплой кошачьей шерсти исходил слабый, но вполне определенный запах газа.

Следующие полчаса пролетели для Нейгла жестоким вихрем, где смешался шум и слепящий свет, перед ним с необычайной четкостью возникли несколько ярких картин, на всю жизнь отпечатавшись в его мозгу. Он не помнил, как сержант перетаскивал его обратно через железные заграждения, зато помнил хватку, такую крепкую, как будто ему наложили жгут, из-за которого у него онемела рука. Еще он помнил хриплое дыхание Мартина, обжигавшего ему ухо. Потом последовал удар и грустный запоздалый звон бьющегося стекла, когда кто-то вышиб окно в комнате отдыха дежурных. Вот раздался пронзительный визг свистка, затем беспорядочный топот людей, бегущих по ступенькам, и вспышка света, от которой стало больно глазам. Вот Дэлглиш склонился над телом девушки с широко раскрытым, как у горгульи, ртом, впившись в ее губы и силясь вдохнуть воздух в ее легкие. Казалось, он боролся с ней, слившись в непристойном объятии, наводившем на мысль о надругательстве над мертвой. Нейгл молчал. Он почти ничего не соображал, но чувствовал, что не должен произносить ни слова. Прижатый к стене сильными руками, он как зачарованный смотрел на лихорадочно подергивавшиеся плечи Дэлглиша и вдруг почувствовал, как у него на глаза наворачиваются слезы. Энид Болем мертва, и Дженни тоже мертва, и теперь он ощущал усталость, невероятную усталость. Он не хотел убивать ее. Это мисс Болем втянула его в историю и вынудила совершить гнусное убийство. Она и Дженни, вставшая между ними, не оставили ему выбора. И он потерял Дженни. Дженни мертва. Осознав всю чудовищность и несправедливость того, что две женщины заставили его совершить, он без всякого удивления ощутил, как теплыми струйками по лицу потекли слезы жалости к самому себе.

Вдруг в комнату набилось множество людей. Большинство были одеты в форму, один из них словно сошел с полотна Хольбейна[28] – мясистый, медлительный и со свиными глазками. Потом раздалось шипение выпускаемого кислорода и бормотание людей, советовавшихся о чем-то. Затем они начали укладывать что-то на носилки своими осторожными и опытными руками, тюк, завернутый в красное одеяло, который стал перекатываться с боку на бок, когда они взялись за ручки. Почему они так аккуратно его несут? Мертвые все равно не чувствуют ни толчков, ни тряски.

Дэлглиш молчал, до тех пор пока Дженни не унесли. Потом, не глядя на Нейгла, он произнес:

– Сержант, ведите его в участок. Мы выслушаем его рассказ там.

Нейгл открыл рот. Его губы пересохли настолько, что он почувствовал, как они треснули, когда он попытался заговорить. Но когда прозвучали первые слова, его уже было не остановить. Тщательно отрепетированная история полилась бессвязным потоком слов, дерзких и неубедительных:

– Рассказывать особенно нечего. Дженни пришла ко мне домой, и мы провели вечер вместе. Мне пришлось сказать ей, что я собираюсь уехать без нее. Она отреагировала на это весьма болезненно и, когда она ушла, я увидел, что пропали ключи от клиники. Я знал, что она не в самом лучшем состоянии, поэтому подумал, что лучше последую за ней. На столе лежит записка. Дженни оставила записку. Я увидел, что она мертва, а я ничем не могу помочь, и ушел. Не хотел иметь к этому никакого отношения. Мне нужно думать о стипендии Боллинджера. И мне отнюдь не пошло бы на пользу, если бы выяснилось, что я причастен к чьему-то самоубийству.

Дэлглиш сказал:

– Лучше бы вам ничего не говорить. Потом придется сочинить историю поубедительнее. Понимаете, это не совсем соответствует тому, что мы уже узнали. Записка на столе не единственное послание, которое оставила Дженнифер Придди.

С размеренной неторопливостью он достал из нагрудного кармана маленький свернутый листок бумаги и раскрыл его в дюйме от зачарованных, остекленевших от страха глаз Нейгла.

– Если сегодня вечером вы были вместе у вас дома, то как вы объясните наличие записки, которую мы обнаружили под вашим дверным кольцом?

Именно в этот момент Нейгл с горьким отчаянием осознал: мертвые, столь бессильные и столь презренные, все же могли свидетельствовать против него. Он инстинктивно потянулся к записке, но быстро отдернул руку. Дэлглиш положил записку в карман. Пристально глядя на Нейгла, он спросил:

– Значит, вы бросились сюда сегодня ночью, потому что переживали за ее безопасность? Очень трогательно! В таком случае позвольте мне вас успокоить: она будет жить.

– Она мертва, – вяло произнес Нейгл. – Она покончила с собой.

– Она дышала, когда ее увезли. Завтра, если все пойдет хорошо, она сама сможет рассказать о случившемся. И не только о том, что произошло сегодня вечером. У нас также будут вопросы об убийстве мисс Болем. Нейгл громко рассмеялся:

– Об убийстве Болем! Этого вы на меня никогда не повесите! И я скажу вам почему, вы, тупые ослы! Потому что я не убивал ее! Если хотите и дальше изображать дураков, то – вперед. Я не собираюсь вас останавливать, но предупреждаю: если вы арестуете меня за убийство Болем, я позабочусь о том, чтобы каждая газета страны облила вас грязью. – Он протянул к Дэлглишу руки. – Давайте, суперинтендант! Действуйте дальше и наденьте мне наручники. Что вам мешает? Вы все так тщательно продумали? Больно умный выискался, паршивый надутый коп!

– Я не обвиняю вас, – сказал Дэлглиш. – Я лишь приглашаю вас проследовать в участок, ответить на пару вопросов и сделать заявление. Если вы потребуете присутствия адвоката, то у вас есть на это право.

– И я им воспользуюсь. Но только не сейчас. Я не спешу, суперинтендант. Видите ли, я ожидаю посетителя. Мы договорились встретиться здесь в десять, а сейчас на часах где-то около того. Должен сказать, мы планировали встретиться один на один, так что, я думаю, мой посетитель не будет особенно рад увидеть вас. Но если хотите познакомиться с убийцей мисс Болем, то вам лучше оставаться поблизости. Много времени на это не потребуется. Человек, которого я ожидаю, привык всегда приходить вовремя.

Всякий страх, казалось, покинул его. Большие карие глаза вновь стали невыразительными, как два мутных пруда, в которых лишь черные зрачки сверкали искорками жизни. Мартин, державший Нейгла за руки, почувствовал, как напряглись его мышцы, почти физически ощутил, как к нему вернулась уверенность. Прежде чем кто-то успел заговорить, все они одновременно уловили звук шагов – кто-то вошел через заднюю дверь и начал тихо спускаться по лестнице.

Дэлглиш передвинулся к двери одним широким тихим шагом и прижался к ней спиной. Человек, поступь которого была робка и нерешительна, остановился за дверью. Три пары глаз внимательно следили за тем, как повернулась дверная ручка, сначала вправо, потом влево. Затем раздался тихий голос:

– Нейгл! Нейгл, ты здесь? Открой дверь.

Дэлглиш мгновенно отскочил в сторону и распахнул дверь. Хрупкая фигурка шагнула вперед в яркий свет флуоресцентных ламп. Огромные серые глаза расширились – они растерянно смотрели то на одно лицо, то на другое. Жалобно заплакав, женщина прижала сумку к груди во внезапном порыве защититься, словно в руках у нее был ребенок, которого она пыталась укрыть. Вывернувшись из цепких рук Мартина, Нейгл выхватил у нее сумку и бросил ее Дэлглишу. Она тяжело приземлилась в руки детектива; дешевый пластик тут же прилип к его рукам. Нейгл старался говорить ровно, но в его голосе проскакивали дребезжащие нотки торжества и возбуждения:

– Загляните в нее, суперинтендант. Все там. Я скажу, что вы там увидите. Признание в убийстве Энид Болем и сотню фунтов в банкнотах – первый платеж авансом за мое молчание. – Он повернулся к женщине: – Прости, детка. Я не собирался этого делать. Я и правда хотел держать язык за зубами и не рассказывать о том, что видел. Но с вечера пятницы обстоятельства изменились. Мне теперь нужно решать собственные проблемы, и никому не удастся повесить на меня убийство. Наша маленькая договоренность отменяется.

Но Мэрион Болем уже потеряла сознание.

Через два месяца суд магистрата начал слушание дела по обвинению Мэрион Грейс Болем в убийстве кузины. Капризная осень сменилась безжалостной зимой, и Дэлглиш, направлявшийся в Скотленд-Ярд, шагал по улице под огромным шатром неба, прогнувшегося под тяжестью снега. Первые мокрые хлопья уже начали падать и медленно таяли у него на лице. В кабинете его шефа горел свет и были задернуты шторы, скрывая от него искрящуюся реку, ожерелье фонарей вдоль набережной Эмбанкмент и прохладную вялость зимнего вечера. Дэлглиш быстро обо всем доложил. Помощник комиссара слушал молча, а потом заговорил:

– Они попытаются сослаться на ограниченную ответственность, я полагаю. Как вела себя девушка?

– Совершенно спокойно, как ребенок, который знает, что нашалил, а теперь старается вести себя хорошо, в надежде что взрослые все ему простят. Она не испытывает угрызений совести, как я подозреваю, только характерное для женщины чувство вины из-за того, что попалась.

– Это было совсем простое дело, – заметил помощник комиссара. – Очевидный мотив, очевидный подозреваемый.

– Видимо, слишком очевидный для меня, – горько произнес Дэлглиш. – Если это дело не излечит меня от самоуверенности, вероятно, мне уже ничего не поможет. Если бы я обращал больше внимания на очевидные факты, то, возможно, спросил бы, почему она вернулась на Реттингер-стрит только после одиннадцати, когда даже телевидение прекратило трансляцию. Конечно, они были с Нейглом, договаривались о плате за его молчание. Судя по всему, они встретились в Сент-Джеймском парке. Он сразу осознал, какой шанс дала ему судьба, когда зашел в архив и увидел сестру Болем, склонившуюся над трупом кузины. Должно быть, он подкрался к ней, прежде чем она услышала хоть какой-то звук. Затем он взял все на себя и, как обычно, начал действовать со знанием дела. Несомненно, именно он так искусно расположил идола на теле покойной. Эта деталь ввела меня в заблуждение. Я почему-то не мог представить, что Мэрион Болем способна нанести этот финальный и столь неприятный штрих. Но это и правда было вполне заурядное преступление. Мэрион Болем едва ли старалась что-то скрыть. Резиновые перчатки, которыми она воспользовалась, были вновь помещены в карман халата. Орудия убийства, которые она избрала, просто оказались под рукой в нужный момент. Она не пыталась инкриминировать это преступление кому-то другому. Она даже не пыталась вести себя умнее. Примерно в шесть двенадцать она позвонила в общий кабинет и попросила Нейгла пока не спускаться за бельем; он, между прочим, не смог устоять перед соблазном солгать насчет этого звонка, что дало мне еще один повод проявить чрезмерное внимание к мелочам. Потом она позвонила кузине. Она не могла быть полностью уверена в том, что Энид придет одна, для этого нужна была веская причина, и она разбросала архивы по полу. Далее она поджидала жертву в архиве с идолом в руках и стамеской в кармане халата. Ей крупно не повезло в том, что Нейгл тайно вернулся в клинику, после того как вышел на улицу с почтой. Он успел подслушать телефонный разговор мисс Болем с секретарем комитета и решил завладеть историей болезни Фентона. Ему казалось, будет безопаснее спалить документ в печи в подвале. Убийство мисс Болем заставило его изменить планы, к тому же у него не было возможности претворить свою идею в жизнь, когда обнаружили тело и опечатали архив. У сестры Болем, конечно, не было времени. В среду вечером она узнала, что Энид хочет изменить завещание. Ближайший сеанс ЛСД-терапии, когда весь подвал оказывался в ее распоряжении, был запланирован на вечер пятницы. Она не могла совершить преступление раньше, но не осмелилась бы совершить его позже.

– Это убийство было чрезвычайно выгодно для Нейгла, – заметил шеф. – Вы не можете винить себя в том, что подозревали его. Но если вы и впредь собираетесь жалеть себя, то не буду мешать вам.

– Выгодно – возможно, но вовсе не необходимо, – ответил Дэлглиш. – Да и с чего бы ему убивать мисс Болем? Его единственной целью, за исключением легкой добычи денег, было получить стипендию Боллинджера и уехать в Европу без лишней суеты. Должно быть, он знал, что будет сложно повесить на него шантаж Фентона, даже если бы секретарь комитета решил позвонить в полицию. И по сути, у нас до сих пор недостаточно доказательств для предъявления обвинения. Но убийство – другое дело. Любой человек, имеющий отношение к убийству, рискует тем, что все его личные планы будут сорваны. Даже невиновным не так легко стряхнуть с себя отравляющую пыль подозрений. Убить Болем значило бы для него оказаться в еще большей опасности. Но с убийством Придди дело обстояло иначе. Одним ударом Нейгл мог спасти свое алиби, избавиться от обузы и получить шанс жениться на наследнице состояния почти в тридцать тысяч фунтов. Он знал, что едва ли сумеет завоевать расположение Мэрион Болем, если ей станет известно о его романе с Придди. Не зря же Мэрион – кузина Энид Болем.

Помощник комиссара сказал:

– По крайней мере мы привлекли его за сокрытие преступления и введение полиции в заблуждение, и это позволит упрятать его за решетку на какое-то время. Я совсем не сожалею о том, что мы избавили чету Фентон от неприятной необходимости давать показания. Но я сомневаюсь, что получится обвинить его в попытке убийства, только если Придди не передумает. Если она будет и дальше поддерживать его версию, то мы далеко не уедем.

– Она не передумает, сэр, – горько произнес Дэлглиш. – Конечно же, Нейгл не хочет ее видеть, но это не имеет никакого значения. Единственное, о чем она может думать, – это о планах на их совместную жизнь, когда его выпустят из тюрьмы. И да поможет ей Бог, когда это произойдет.

Тучный помощник комиссара раздраженно заерзал на стуле; наклонившись вперед, он закрыл папку и толкнул ее через стол Дэлглишу. Он сказал:

– Ни вы, ни кто-либо другой ничего не сможете изменить. Она из тех женщин, которые стремятся к самоуничтожению. Между прочим, ко мне приходил этот художник, Сагг. Какие странные бывают у людей представления о судебных процедурах! Я сказал ему, что от нас больше ничего не зависит, и направил к нужным людям. Он хочет оплатить защиту Нейгла, подумать только! Говорит, мы сделали ошибку и мир лишится величайшего таланта.

– Лишится, так или иначе, – ответил Дэлглиш. Размышляя вслух, он добавил: – Интересно, насколько хорош должен быть художник, чтобы ему могло сойти с рук такое преступление, как совершил Нейгл? Он должен быть равен Микеланджело? Веласкесу? Рембрандту?

– О да, – легко ответил помощник комиссара. – Если бы нам приходилось задавать себе такие вопросы, мы бы не были полицейскими.

Вернувшись к себе в кабинет, Дэлглиш увидел, что сержант Мартин убирает документы. Он лишь один раз посмотрел в лицо своему шефу, невозмутимо произнес «Спокойной ночи, сэр» и удалился. Бывали такие ситуации, которые, как человек бесхитростный, он считал благоразумным избегать. Едва за ним закрылась дверь – зазвонил телефон. Это была миссис Шортхаус.

– Здрасьте! – прокричала она. – Это вы? Было дьявольски трудно связаться с вами. Я сегодня видела вас в суде. Но не думаю, что вы заметили меня. Как вы?

– Что ж, спасибо, неплохо, миссис Шортхаус, – ответил Дэлглиш.

– Не думаю, что мы встретимся снова, поэтому решила позвонить вам, пожелать доброго здравия и рассказать все новости. В клинике столько всего происходит, я точно говорю. Мисс Саксон покидает нас по одной простой причине. Она собирается работать в приюте для детей с отклонениями где-то на севере. А управляют им римские католики. Только представьте – работать в монастыре! Никто из наших сотрудников такого раньше не делал.

Дэлглиш сказал, что охотно в это верит. Она продолжала:

– Мисс Придди перевели в клинику грудной хирургии. Мистер Лодер подумал, что перемена пойдет ей на пользу. Она сильно повздорила с родителями и теперь живет в однокомнатной квартире в Килберне. Но вы и так все об этом знаете, без сомнения. Миссис Болем отправилась доживать свои дни в дорогостоящий дом престарелых у Уэртинга. И все за счет своей покойной Энид Болем, разумеется. Бедняжка. Я вообще удивляюсь, как она смогла решиться взять хоть пенни из этих денег.

Дэлглиш нисколько этому не удивлялся, но ничего не сказал. Миссис Шортхаус не унималась:

– А потом еще и доктор Штайнер. Он женится на своей бывшей жене.

– Что вы сказали, миссис Шортхаус?

– Повторяю, он снова женится. Они так быстро все это решили. Они развелись, а теперь снова вступают в брак. Что вы об этом думаете?

Дэлглиш ответил, что было бы лучше узнать мнение доктора Штайнера по этому вопросу.

– О, он доволен, как собака, которой купили новый ошейник. И ошейник – единственное, что он получит от этого брака, как я понимаю. Ходят слухи, что региональный совет может закрыть клинику и перевести всех на амбулаторное лечение при отделении какой-нибудь больницы. Что ж, неудивительно! Сначала кого-то зарезали, потом отравили газом, а теперь еще начали процесс по обвинению в убийстве. Ничего хорошего в самом деле. Доктор Этридж говорит, пациентов это расстраивает, но, если честно, я ничего подобного не заметила. Количество посетителей не особенно уменьшилось с прошлого октября. Это порадовало бы мисс Болем. Она всегда волновалась о цифрах. Имейте в виду, есть такие, кто утверждает, что не случилось бы той беды с Нейглом и Придди, если бы вы с самого начала пошли по верному пути. Ведь вполне понятно было, откуда ветер дует. Но я вот что вам скажу: вы сделали все, что могли, и никто не пострадал так, чтобы об этом стоило говорить.

«Никто не пострадал так, чтобы об этом стоило говорить!» Так вот каковы, подумал Дэлглиш, возвращая трубку на место, последствия провала. Ему и без того было противно от ощущения этого кислого разъедающего чувства жалости к себе, а тут еще приходилось терпеть морализаторство помощника комиссара, тактичное поведение Мартина и соболезнования Эми Шортхаус. Если бы он только мог вырваться из-под тяжелого гнета уныния! Он нуждался в отдыхе от преступлений и смерти, нуждался в возможности хоть на один вечер забыть о шантаже и убийствах. Ему пришло в голову, что неплохо бы поужинать с Деборой Рискоу. По крайней мере, сухо сказал он себе, это хотя бы позволит ему подумать о чем-то другом. Он прикоснулся к трубке, а затем замер, прислушавшись к голосу присущей ему осторожности, смущенный давними сомнениями. Он даже не был уверен, что она захочет отвечать на звонок на работе, и не знал, где именно она работала у Герна и Иллингуорта. Потом он вспомнил, как она выглядела, когда они в последний раз виделись, и все-таки поднял трубку. Конечно, он может пообедать с привлекательной женщиной, не подвергая себя предварительно смертельному самоанализу. Приглашение не обяжет его ни к чему особенному, кроме заботы о том, чтобы вечер ей понравился, и оплаты счета. И еще у человека уж точно есть право на звонок собственным издателям.

Примечания

1

Лизергиновая кислота – органическая кислота, производным которой является ЛСД, обладает сильным галлюциногенным действием, применяется при лечении некоторых психических заболеваний, после Второй мировой войны повсеместно использовалась в Европе в качестве лекарственного средства. – Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Джеймс Уайат – английский архитектор XVIII – нач. XIX в., создававший творения в неоготическом стиле.

(обратно)

3

Помощник комиссара – третья по важности должность в Скотленд-Ярде после комиссара и заместителя комиссара.

(обратно)

4

Имеются в виду «конюшенные дома», где прежде располагались настоящие конюшни. Раньше в Лондоне в центре кварталов, где жили богатые люди, располагались дома владельцев, а поодаль конюшни и подсобные помещения, где проживали слуги и лакеи. К началу XX века конюшни потеряли свое первоначальное предназначение, многие из них были переделаны в жилые дома и даже стали элитным жильем, так как располагались в фешенебельных районах.

(обратно)

5

Роберт Адам – английский архитектор. Крупнейший представитель английского классицизма XVIII в.

(обратно)

6

Издательство ее величества – правительственное издательство в Лондоне, выпускает официальные издания, снабжает государственные учреждения канцелярскими принадлежностями. Основано в 1786 г.

(обратно)

7

Под Актом 1946 года имеется в виду акт учреждения Национальной службы здравоохранения, который вступил в силу 5 июля 1948 г., что стало фактической датой образования НСЗ. До учреждения НСЗ медицина в Великобритании была платной. Клиники существовали главным образом за счет пожертвований.

(обратно)

8

В британской системе здравоохранения зарплата сотрудникам медицинских учреждений выплачивается исходя из присвоенной им степени. Каждой степени соответствует определенная буква, в настоящее время степеней девять, причем с каждой последующей буквой уровень заработной платы и требования к сотруднику повышаются.

(обратно)

9

Имеется в виду доклад Ноэля Холла по структуре классификации административных и канцелярских служащих в учреждениях здравоохранения, изданный в 1958 г.

(обратно)

10

ЮЗ-8 – юго-западный почтовый округ Лондона (включает южный Ламбет и Воксхолл). Всего в Лондоне 8 основных почтовых округов, каждый обозначается в соответствии с географическим положением.

(обратно)

11

Герл-гайды – организация девушек и женщин, аналогичная движению бойскаутов.

(обратно)

12

Или 39,5 градуса по Цельсию

(обратно)

13

Нозология – учение о болезни. Традиционно под нозологией понимают раздел патологии, включающий общее учение о болезни, а также изучение причин, механизмов развития и клинических особенностей отдельных болезней, классификацию и номенклатуру болезней.

(обратно)

14

Джеймс Макарделл – английский гравер XVIII в., работавший в технике меццо-тинто и прославившийся гравюрами по картинам Дж. Рейнолдса.

(обратно)

15

Валентин Грин – английский гравер, живший в XVIII–XIX вв., работал в технике меццо-тинто и состоял в Художественном обществе.

(обратно)

16

Чарльз Джозеф Халлмандел – английский художник и литограф, работавший в XIX в.

(обратно)

17

Харли-стрит – улица в Лондоне, традиционно ассоциирующаяся с медициной и врачебной деятельностью.

(обратно)

18

Инспектор Барлоу – главный герой полицейского сериала «Зедкарс» производства Би-би-си, с большим успехом транслировавшегося в Великобритании в 60-е гг. XX в.

(обратно)

19

Цитата дана в переводе М. Лозинского.

(обратно)

20

Дихотомия – разделение целого на две, обычно противоположные части.

(обратно)

21

девственница (лат.).

(обратно)

22

Высокая церковь – направление в англиканской церкви, тяготеющее к католицизму.

(обратно)

23

Порция – героиня пьесы Шекспира «Венецианский купец». Цитата приведена в переводе П. Вейнберга.

(обратно)

24

Негашеная известь используется при захоронении для уничтожения микробов и инфекции.

(обратно)

25

Это отсюда не следует (лат.).

(обратно)

26

Специальное разрешение позволяет сочетаться браком в то время и в том месте, в котором при обычных обстоятельствах пожениться нельзя.

(обратно)

27

Драхма – 1/8 унции в аптекарском весе.

(обратно)

28

Очевидно, имеется в виду Ханс Хольбейн-младший, немецкий живописец XV–XVI вв., вошедший в историю живописи как автор портретов – шедевров эпохи Возрождения.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg