«Мсье Лекок»

Мсье Лекок (fb2) - Мсье Лекок (пер. Ольга Владимировна Иванова) (Лекок - 1) 1562K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Эмиль Габорио

Эмиль Габорио Мсье Лекок

© М. Брыных, А. Красюк, составление, 2014

© DepositРhotos.com / exmatrix3, daboost, meginn, anankkml, kelpfish, voronin-76, обложка, 2014

© Hemiro Ltd, издание на русском языке, 2015

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное оформление, 2015

Лекок-предтеча

История литературы бывает несправедлива до безобразия. Жизнь и творчество французского писателя Эмиля Габорио яркий тому пример. Сегодня о создателе европейского детективного канона почти не вспоминают, а поисковые запросы в Сети выдают лишь крайне скупые биографические сведения о нем.

Эмиль Габорио прожил всего сорок лет (как и его литературный кумир Эдгар Аллан По) и написал, по меркам популярного автора, не так уж много – всего полтора десятка книг. Он не стал героем сплетен и скандальной хроники, как Бальзак или Дюма, хотя было бы ошибкой называть его образ жизни затворническим. Родившись в семье мелкого чиновника Шарля-Габриэля Габорио, Эмиль уже в детстве узнал, что такое рутина и скромность – его неизменные спутники в дальнейшей жизни.

Будущее известного писателя предзнаменовал любопытный случай: еще в школьные годы Эмиль знакомится с Альфонсо Мило, чей дядя, банкир и издатель множества популярных парижских газет и журналов Моисей Полидор Мило, впоследствии предложит Габорио писать романы в сериальной форме для журнала «Le Soleil» («Солнце»).

В 1851 году, сразу же после окончания средней школы в городке Сомюр (на северо-западе Франции), Габорио поступает на военную службу пехотинцем второго класса (по иным данным, он был кавалеристом). Вместе со своим полком Эмиль побывал в Африке.

Спустя два года, вернувшись к гражданской жизни, Габорио проходит курс обучения в нотариальной конторе (возможно, по настоянию отца). Впрочем, уже в то время его больше интересует литературная деятельность, чем своды законов. Эмиль пишет стихи и даже издает свой поэтический сборник.

С 1856 года Габорио живет в Париже. На первых порах он работает журналистом, готовит колонки для еженедельника «La Vérité» («Правда»), в частности освещает итальянскую кампанию Наполеона III. Но уже в 1860 году Габорио становится секретарем, ассистентом и «литературным рабом» Поля Феваля – газетного редактора, драматурга и автора так называемых романов плаща и шпаги.

Тогда же, в начале 60-х гг. XIX в., Эмиль знакомится со своей будущей женой Амели Рожле. Он проживет с ней вместе одиннадцать лет, прежде чем решится сыграть свадьбу (в 1873 году).

После неудачи на поэтическом поприще писатель обращается к документальной прозе и очеркам. Его первая книга («Знаменитые балерины») опубликована в 1860 году, за ней последовало еще несколько романов, посвященных театральной жизни Парижа, но все эти произведения не были рассчитаны на широкий круг читателей.

То ли сотрудничество с Февалем, то ли восторженное знакомство с рассказами Эдгара По побудили Эмиля Габорио сочинить собственный «криминальный» роман. Не исключено, что Габорио испытывал также влияние Александра Дюма и Эжена Сю. Эмиль с врожденной скрупулезностью взялся за дело, понимая, что не достигнет значительного успеха, оставаясь фантазером: чтобы мыслить как сыщик, надо самому быть сыщиком, окунуться с головой в мир «преступления и наказания».

Первый детективный роман, который принес Эмилю настоящий успех, – «Дело Леруж» (1866). Книга в кратчайшие сроки была переведена на английский, французский, итальянский и даже японский языки (впрочем, как и все последующие романы Габорио).

Именно в «Деле Леруж» впервые появился молодой и талантливый сыщик Лекок. Был ли у него прототип? И да, и нет. К тому времени не прошло и десяти лет со дня смерти знаменитого парижского преступника, а позже – начальника Главного управления национальной безопасности Эжена-Франсуа Видока; эта личность до сих пор вдохновляет французских беллетристов, и его современник Габорио, конечно же, не мог стать исключением. Но не будем забывать, что Эмиль и сам обладал большими познаниями в области криминалистики: весь материал для своих историй он собирал непосредственно в полицейских судах, моргах и тюрьмах.

Лекок не похож на типичного героя своего времени – скажем, на капитана Фракасса Теофила Готье. Но и на обычного сыщика Лекок мало похож. Он больше доверяет сплетням о преступлении, чем выводам официального предварительного следствия. Он пытается не привлекать к себе внимания, действуя незаметно, быстро и тщательно. Он всегда сосредоточен на мелочах и сомневается в том, что кажется очевидным для всех. Он может позволить себе едкое замечание, но при этом достаточно умен, чтобы не нажить себе врагов среди менее проницательных коллег. Таков образ Лекока в романе «Преступление в Орсивале» – втором романе цикла.

Предлагаемое вашему вниманию произведение Эмиля Габорио «Мсье Лекок» (1869) – один из лучших романов о сыщике, и в нем писатель наконец-то рассказывает более подробно о своем герое, возвращаясь к тем дням, когда он только-только оказался в полиции.

Итак, перестрелка в кабаре «Ясный перец». Есть убийца, признающий свою вину, и его жертвы. Лекок сразу же вычисляет, что человек, назвавший себя убийцей, вряд ли подходит на эту роль, о чем говорят и его манеры, и его взгляд.

В этой истории агент Лекок – начинающий в отряде полицейского дозора. Ему двадцать пять лет, он хорошо сложен, невысокого роста и с непримечательной внешностью. А еще он прекрасно образован и может осуществить в уме любое идеальное преступление. «С такими способностями можно быть либо знаменитым вором, либо знаменитым сыщиком» – в этом определении его дарования, конечно же, слышится явная отсылка к истории жизни Видока. Впрочем, Лекок не искушает судьбу и сразу же становится «орудием Провидения».

Судьба Лекока после смерти Габорио сложилась не лучшим образом: у него сразу же появилось множество более удачливых последователей и конкурентов (достаточно вспомнить «Лунный камень» Уилки Коллинза и «Алмаз раджи» Роберта Люиса Стивенсона, Шерлока Холмса и Арсена Люпена).

Пожалуй, у Лекока до сих пор остается лишь одно преимущество. Зато какое! В Европе он был первым настоящим сыщиком в первом настоящем детективном романе! И если бы в литературе существовала своя палата мер и весов, Лекоку было бы там отведено видное место.

Мсье Лекок

Господину Альфонсу Милло, директору «Пти Журналь»

Это не Вам, господин директор, я преподношу эту книгу.

Я посвящаю ее своему верному другу, Вам, мой дорогой Альфонс, как свидетельство моей горячей и искренней признательности.

Преданный вам, Эмиль Габорио

Глава I

Двадцатого февраля 18… года, в воскресенье, которое было последним воскресеньем перед Великим постом, примерно в одиннадцать часов вечера патруль, состоящий из агентов Сыскной полиции, покинул полицейский пост около бывшей Итальянской заставы.

Патрулю предстояло заступить на дежурство в обширном квартале, раскинувшемся от дороги Фонтенбло до Сены, от внешних бульваров до крепостных укреплений.

В те времена эти безлюдные края пользовались такой же дурной славой, какой нынче американские каменоломни. Ходить там ночью считалось настолько опасным, что солдатам, приехавшим из фортов в Париж в увольнительную, предписывалось собираться на заставе и возвращаться назад группами в три-четыре человека.

Эти в ту пору еще многочисленные пустыри становились после полуночи владениями разного сброда, неприкаянных темных личностей, которые побаиваются селиться даже в самых отвратительных меблированных комнатах из-за простых формальностей.

На пустырях назначали встречи бродяги и рецидивисты. Если день выдавался удачным, они устраивали шумные попойки, угощаясь всем, что смогли стащить с прилавков уличных торговцев. Когда их начинало клонить ко сну, они залезали под фабричные пакгаузы или прятались в заброшенных домах.

Делалось все, чтобы выселить столь опасных гостей, однако самые решительные меры оказывались тщетными.

Состоявшие под наблюдением, загнанные, преследуемые, постоянно жившие в ожидании облавы, они всегда возвращались на пустыри с неимоверным, бессмысленным упорством. Можно было подумать, что их сюда влекла какая-то таинственная, притягательная сила.

Для полиции же этот квартал был сродни огромной мышеловке, в которую добровольно попадалась разного рода дичь.

Результаты облавы были столь предсказуемыми, столь безусловными, что начальник поста крикнул голосом, в котором не сквозило ни тени сомнения, вслед удаляющемуся патрулю:

– Я, как всегда, приготовлю для них уютные гнездышки. Удачной охоты! Желаю получить истинное удовольствие!

Но последнее пожелание было чистой иронией, поскольку раздражала как никогда плохая погода. В предыдущие дни шел сильный снег, а сейчас внезапно наступила оттепель. Везде, где движение было более или менее оживленным, стояла непролазная грязь. Сырой холод пробирал до мозга костей. К тому же опустился такой густой туман, что ничего не было видно на расстоянии вытянутой руки.

– Ну и собачье ремесло! – проворчал один из полицейских.

– Да уж, – откликнулся инспектор, возглавлявший патруль. – Думаю, если бы ты имел тридцать тысяч ренты, тебя бы здесь не было.

Смех, встретивший эту плоскую шутку, был не столько лестью, сколько данью уважения к признанному и безоговорочному превосходству.

Действительно, инспектора по заслугам высоко ценили в префектуре полиции. Вероятно, инспектор не был особо дальновидным и проницательным, но он досконально знал свое ремесло, все его возможности, средства и методы. Кроме того, практика помогла ему приобрести апломб, который ничто не могло поколебать, безграничную веру в себя и научила его примитивной дипломатии, прекрасно сочетавшейся с хитростью.

Ко всем этим достоинствам и недостаткам следовало добавить безусловное мужество. Инспектор хватал за воротник самых опасных и отпетых преступников так же спокойно, как верующий опускает свою руку в сосуд со святой водой.

Это был крепкий мужчина сорока шести лет с суровым лицом, пышными усами и небольшими серыми глазами, сверкавшими из-под густых бровей.

Хотя фамилия его была Жевроль, чаще всего его звали Генералом. Такое прозвище льстило его самолюбию, о котором очень хорошо знали подчиненные.

Жевроль, несомненно, думал, что это прозвище придает ему нечто величественное, свойственное столь высокому званию.

– Если вы уже ноете, – продолжал он басом, – что с вами будет через час?

Действительно, пока еще не на что было особенно жаловаться. Небольшое войско двигалось по дороге Шуази. Тротуары были относительно чистыми, а свет, исходивший из окон лавок виноторговцев, в достаточной мере освещал путь.

Да, розничные торговцы еще продолжали работать. Ни туман, ни распутица не могли обескуражить друзей веселья. В последний день карнавала все от души отплясывали в кабаре и на общественных балах.

Из открытых окон доносились радостные крики и вопли. На всю мощь гремела музыка. То какой-то по-праздничному вырядившийся пьяница нетвердым шагом шел по дороге, то какой-то забрызганный грязью ряженый крался, словно тень, вдоль домов.

Около тех или иных заведений Жевроль приказывал патрулю остановиться. Он по-особенному свистел, и из темноты на свист тотчас появлялся человек – полицейский агент. Выслушав его доклад, патруль отправлялся дальше.

Постепенно патруль приближался к крепостным укреплениям. Освещенных мест становилось все меньше, а пустырей между домами все больше.

– Цепью налево, парни! – скомандовал Жевроль. – Сейчас мы пойдем по дороге Иври, а затем срежем путь, чтобы быстрей добраться до улицы Шевалере.

С этого момента продвигаться вперед стало все труднее и труднее.

Патруль ступил на едва проторенную дорогу, не имевшую даже названия. Всю в рытвинах, загроможденную отбросами и мусором дорогу делали действительно опасной туман и грязь.

Отныне больше не было ни света, ни кабаре, не раздавались ни звук шагов, ни голоса – только одиночество, мрак да зловещая тишина.

Казалось, что они в тысяче лье от Парижа, поскольку не слышали этого назойливого шума, который исходит от большого города, словно ропот водного потока, текущего на дне глубокой пропасти.

Полицейские, закатав брюки до щиколотки, медленно продвигались вперед, с переменным успехом выбирая места, куда можно было бы поставить ногу. Они шли цепочкой, как индейцы по тропе войны.

Патруль миновал улицу Шато-де-Рантье, как вдруг душераздирающий крик нарушил тишину.

В этом месте в такой час подобный крик имел столь зловещее значение, что полицейские разом остановились.

– Вы слышали, Генерал? – вполголоса спросил один из полицейских.

– Да, кому-то явно режут глотку, недалеко отсюда… Но где? Тише! Прислушайтесь…

Все, застыв на месте, затаили дыхание, напряженно вслушиваясь в тишину. Вскоре раздался второй крик, вернее, вопль.

– Э! – воскликнул инспектор Сыскной полиции. – Это в «Ясном перце».

Это странное название говорило само за себя. Можно было легко догадаться, чем занимаются в этом заведении и кто его обычно посещает.

На образном языке окрестностей Монпарнаса «перцем» называли пьяницу, упившегося до потери сознания. Отсюда произошло выражение «воры-перечники», которое давали негодяям, грабившим несчастных, безобидных пьянчужек.

Однако это название не вызвало у полицейских никаких ассоциаций.

– Как?! – воскликнул Жевроль. – Вы не знаете кабаре мамаши Шюпен, там, справа?.. Галопом! И смотрите не шлепнетесь!

Подавая пример, Жевроль устремился в указанном направлении. Полицейские последовали за ним. Не прошло и минуты, как они подбежали к зловещей с виду хибаре, возведенной посредине пустыря. Именно отсюда доносились крики, все более усиливавшиеся. Затем раздались два выстрела.

Хибара была заперта, но из отверстий в форме сердечек, сделанных в ставнях, струился красный свет, словно внутри полыхал пожар.

Один из полицейских бросился к окну и, подтянувшись на руках, попытался разглядеть, что происходит в хибаре.

Жевроль же подбежал к двери.

– Откройте!.. – скомандовал он, изо всех сил стуча кулаками по двери.

Никакого ответа. Но было отчетливо слышно, как внутри кто-то отчаянно боролся. До полицейских доносились ругательства, хрипы, порой рыдания какой-то женщины.

– Ужасно!.. – прошептал полицейский, припавший к ставням. – Это ужасно!..

Эти слова придали Жевролю решимости.

– Именем закона!.. – закричал он в третий раз.

Поскольку никто не ответил, Жевроль отступил назад и плечом, словно тараном, выбил дверь.

Сразу же стало ясно, что повергло в испуг полицейского, припавшего к отверстиям в ставнях. Низкий зал «Ясного перца» являл собой такое зрелище, что все агенты Сыскной полиции, в том числе и сам Жевроль, на мгновение застыли, похолодев от неописуемого ужаса.

Вся обстановка кабаре свидетельствовала о том, что здесь происходила ожесточенная борьба, одна из тех диких «битв», которые слишком часто заканчиваются в притонах, расположенных за заставами, кровопролитием.

Вероятно, свечи потухли, когда началась потасовка, но свет, исходивший от ярко горевших сосновых поленьев, в достаточной мере освещал все уголки.

Столы, стаканы, бутылки, хозяйственная утварь, табуреты без соломенных сидений были опрокинуты. Все это, разбитое, растоптанное, изрубленное, валялось вперемешку.

Перпендикулярно к камину на полу неподвижно лежали на спине двое мужчин со скрещенными на груди руками. Третий мужчина лежал посредине помещения. В глубине, справа, на первых ступеньках лестницы, ведущей на второй этаж, сидела женщина. Накрыв голову передником, она невнятно стонала.

Напротив, в проеме широко раскрытой двери, прикрывшись тяжелым дубовым столом, словно от кого-то защищаясь, стоял бледный мужчина неопределенного возраста, среднего роста, с пышной бородой. Его одежда, которую обычно носят портовые грузчики, была заляпана грязью, залита вином, испачкана кровью.

Несомненно, это был убийца.

На его свирепом лице, искаженном конвульсивной ухмылкой, неистовым безумством пылали глаза. На шее и на одной щеке виднелись обильно кровоточившие две раны. В правой руке, обмотанной носовым платком в клеточку, он держал пятизарядный револьвер, дуло которого направил на полицейских.

– Сдавайся!.. – крикнул Жевроль.

Губы мужчины зашевелились, но, несмотря на видимые усилия, он не смог произнести ни слова.

– Не валяй дурака, – продолжал инспектор Сыскной полиции, – у нас численное превосходство. К тому же ты окружен. Опусти револьвер!..

– Я не виновен, – хриплым голосом произнес мужчина.

– Разумеется, но это нас не касается.

– На меня напали… Спросите у старухи… Я защищался… Да, я убил, но у меня было на это право!

Мужчина подтверждал свои слова жестом, настолько угрожающим, что один из полицейских, стоявший в проеме входной двери, схватил Жевроля за руку:

– Осторожно, Генерал! Поберегитесь… У негодяя пятизарядный револьвер, а мы слышали только два выстрела.

Но инспектор Сыскной полиции, презиравший страх, оттолкнул своего подчиненного и подошел ближе к мужчине, продолжая спокойным тоном:

– Не делай глупостей, парень! Поверь мне, если дело твое верное – что вполне может быть, – не порть его.

Лицо мужчины выражало мучительное колебание. Он держал жизнь Жевроля в своих руках. Но осмелится ли он нажать на курок?

Нет. С размаху он бросил револьвер на пол, сказав:

– Попробуйте меня взять!

И, повернувшись, хотел было броситься в соседнее помещение, намереваясь спастись бегством через знакомый ему выход.

Но Жевроль предугадал его действия. Он прыгнул вперед, вытянув руки, однако они наткнулись на стол.

– А… – закричал инспектор. – Мерзавец уходит от нас!

С этого момента участь убийцы была решена.

Пока Жевроль вел переговоры, один из полицейских – тот, кто смотрел в окно, – обогнул дом и вошел в помещение через заднюю дверь. Когда убийца собрался бежать, он бросился на него и, с удивительной силой и необыкновенной ловкостью схватив за пояс, толкнул. Мужчина попытался оказать сопротивление, но его усилия оказались тщетными. Потеряв равновесие, он зашатался и упал на стол, защищавший его. Падая, он достаточно громко, так чтобы его все слышали, прошептал:

– Все кончено! Пруссаки наступают!

Этот простой и решительный маневр, обеспечивший победу, восхитил инспектора Сыскной полиции.

– Прекрасно, мой мальчик! – сказал он полицейскому. – Превосходно! А у тебя есть призвание… Ты пойдешь далеко, если выпадет возможность…

Инспектор замолчал на полуслове. Все полицейские так явно разделяли его энтузиазм, что в нем проснулась ревность. Он понял, что теряет авторитет, и поспешил добавить:

– Я хотел приказать тебе сделать то же самое, но не мог, поскольку иначе мерзавец насторожился бы.

Эти слова были явно лишними. Теперь полицейских интересовал только убийца. Окружив мужчину, они связали ему руки и ноги, а затем привязали к стулу.

Мужчина позволил им все это сделать с удивительной покорностью. На смену яростному возбуждению пришла угрюмая прострация, обычно наступающая после чрезмерного напряжения. Теперь его лицо выражало лишь отчаянное смирение, отупение дикого зверя, попавшего в ловушку. Не оставалось сомнений в том, что он смирился.

Когда полицейские закончили свои манипуляции, Жевроль скомандовал:

– А теперь займемся остальными. Посветите мне, ведь огонь почти потух.

Свой осмотр инспектор Сыскной полиции начал с двух типов, лежавших на полу поперек камина. Он приложил руку к сердцу того и другого – сердца не бились. Тогда он поднес к их губам свои часы. Стекло часов осталось ясным и блестящим.

– Ничего! – пробормотал он. – Ничего. Они мертвы. Этот шельмец не промахнулся. Оставим их в том же положении до прибытия Судебной полиции и займемся третьим.

Третий еще дышал. Это был совсем молодой человек, одетый в форму линейных войск. Правда, он был не в полной форме, без оружия. Серая расстегнутая шинель открывала голую грудь.

Его осторожно приподняли, поскольку он жалобно стонал при каждом движении, и аккуратно посадили, прислонив спиной к стене. Тут он открыл глаза и слабым голосом попросил воды.

К его губам поднесли чашку с водой, и он с удовольствием выпил, а потом глубоко вздохнул. Казалось, к нему возвращались силы.

– Куда ты ранен? – спросил Жевроль.

– В голову, вон там, – ответил он, пытаясь приподнять руку. – О, как мне больно.

Подошел полицейский, отрезавший убийце путь к бегству. С ловкостью, которой позавидовал бы даже опытный хирург, он ощупал рану, зиявшую чуть выше затылка молодого человека.

– Ничего страшного, – произнес он.

Но его выдавала дрожавшая нижняя губа. Все поняли, что он считает рану очень опасной, даже смертельной.

– Конечно, ничего страшного, – подхватил Жевроль. – Если раненные в голову не погибают на месте, то они выздоравливают через месяц.

Раненый грустно улыбнулся.

– Я получил сполна, – прошептал он.

– Что за ерунда!

– О!.. Не надо мне возражать, я это знаю. Но я не жалуюсь. Я получил то, что заслуживаю.

Услышав такие слова, все полицейские взглянули на убийцу. Они думали, что он воспользуется моментом, чтобы вновь заявить о своей невиновности. Но их ожидания не оправдались. Мужчина даже не шевельнулся, хотя, несомненно, слышал заявление раненого.

– Только вот, – продолжал раненый слабеющим голосом, – в это дело меня втянул негодяй Лашнёр.

– Лашнёр?

– Да, Жан Лашнёр, бывший актер, который познакомился со мной, когда я был богатым… да, у меня было состояние, но я все промотал… Мне хотелось развлекаться… И он, зная, что я остался без единого су в кармане, пришел ко мне и пообещал, что у меня будет достаточно денег, чтобы вернуться к прежнему образу жизни… И вот теперь я подыхаю, как собака, в этой хибаре, потому что поверил ему!.. О, я хочу отомстить ему!..

Кулаки раненого сжались, словно в последней угрозе.

– Я хочу отомстить, – повторил он. – Я знаю гораздо больше, чем он думает… Я все скажу.

Но раненый переоценил свои силы. Ярость на мгновение придала ему энергии, но ценой жизни, едва теплившейся в нем. Он хотел продолжить, но не смог. Он дважды открывал рот, но из его груди вырывался лишь приглушенный крик бессильного бешенства.

Это было последним проявлением его способности трезво мыслить. Кровавая пена выступила на губах, глаза закатились, тело напряглось. Он несколько раз судорожно вздрогнул и упал на пол.

– Все кончено, – прошептал Жевроль.

– Вовсе нет, – возразил молодой полицейский, вмешательство которого оказалось столь полезным. – Но он не протянет и десяти минут… Бедолага!.. Он ничего не скажет.

Инспектор Сыскной полиции выпрямился, очень спокойно, как если бы присутствовал при самой заурядной сцене, и стряхнул пыль со своих брюк.

– Ладно!.. – сказал он. – Мы все равно узнаем то, что хотим знать. Этот парень – служивый, а на пуговицах шинели есть номер его полка!..

Молодой полицейский едва заметно улыбнулся.

– Я думаю, что вы ошибаетесь, Генерал, – сказал он.

– Однако…

– Да. Понимаю… Увидев его в военной форме, вы предположили… Так вот… Нет. Этот несчастный – не солдат. И я могу немедленно доказать вам это… Посмотрите, подстрижен ли он бобриком, как того требует устав? Где вы видели служивых, у которых волосы спадают на плечи?

Подобное возражение повергло Жевроля в замешательство, но он быстро оправился.

– Неужели ты думаешь, – накинулся он на молодого полицейского, – что я слепой? Я тоже это заметил, но сказал себе: вот парень, который воспользовался отпуском, чтобы не ходить к цирюльнику.

– Если только…

Но Жевроль не терпел возражений.

– Хватит болтать!.. – прикрикнул он. – Мы все равно узнаем, что тут произошло. Мамаша Шюпен-то не померла, эта чертовка!

С этими словами инспектор Сыскной полиции направился к старухе, сидевшей на лестнице. С тех пор как в помещение вошел патруль, она не вымолвила ни единого слова, не сделала ни одного движения. Она даже не взглянула на полицейских. Она просто продолжала стонать.

Жевроль проворно сдернул передник, которым старуха накрыла голову, и она предстала такой, какой ее сделали годы, беспутство, нищета, реки водки и смородинного ликера: сморщенной, усохшей, беззубой, с красными глазами – словом, кожа да кости, такая же желтая и сухая, как старый пергамент.

– Давай, поднимайся!.. – велел ей инспектор. – Твои стенания тут никого не трогают. Тебя надо бы как следует отстегать за то, что ты добавляешь в напитки отвратительные снадобья, от которых у пьяниц воспаляются мозги.

Старуха обвела помещение своими маленькими красными глазами и запричитала:

– Какое несчастье!.. – стонала она. – Что теперь со мной будет? Все сломано, разбито! Я разорена…

Казалось, она расстроилась только из-за разбитой посуды.

– Хватит! – оборвал ее Жевроль. – Почему возникла драка?

– Увы!.. Я не знаю… Я была наверху, чинила шмотки сына, когда услышала спор.

– Потом?

– Я сразу же спустилась. Я видела, как эти трое, которые лежат, приставали к тому, другому, которого вы связали! Невинный бедолага! Это правда, что он не виновен, как правда и то, что я порядочная женщина. Если бы мой сын Полит был здесь, он разнял бы их. Но я, вдова, что я могла сделать? Я кричала, изо всех сил звала на помощь…

Старуха снова села, решив, что сказанного ею вполне достаточно для свидетельства. Но Жевроль грубо заставил ее встать.

– О, мы не закончили, – сказал он. – Я хочу услышать подробности.

– Какие подробности, господин Жевроль? Ведь я ничего не видела.

От гнева уши инспектора начали краснеть.

– А что ты скажешь, старуха, – прорычал он, – если я тебя арестую?

– Это будет большой несправедливостью.

– Тем не менее я тебя арестую, если ты будешь упорствовать в своем молчании. Думаю, пара недель в Сен-Лазаре[1] развяжет тебе язык.

Это название подействовало на вдову Шюпен, словно удар электрическим током. Она тут же прекратила свои лицемерные причитания, выпрямилась, гордо встала перед Жевролем, упершись руками в бока, и принялась оскорблять инспектора и полицейских, обвиняя их в том, что они постоянно придираются к ее семье, поскольку уже арестовывали ее сына, порядочного человека. Она также заявила, что не боится тюрьмы и даже была бы счастлива закончить там свои дни, поскольку в таком случае ей не придется трудиться в поте лица.

В какой-то момент Генерал хотел заставить отвратительную мегеру замолчать, но понял, что это не в его власти. К тому же все полицейские смеялись. Тогда он повернулся к старухе спиной и подошел к убийце.

– Но ты-то, – произнес он, – ты-то не откажешься давать показания.

Немного поколебавшись, мужчина ответил:

– Я вам сказал все, что должен был сказать. Я сказал вам, что я невиновен. И этот умирающий мужчина, в которого я стрелял, и эта старая женщина подтвердили мои слова. Что вы еще хотите? Когда меня будет допрашивать следователь, возможно, я скажу ему то же самое. И не надейтесь, что я добавлю хотя бы одно слово.

Было очевидно, что мужчина не собирался отступать. И эта решимость не удивила видавшего виды инспектора Сыскной полиции.

Очень часто преступники не спешат отвечать на вопросы, хранят упорное молчание. В основном это свойственно опытным, ловким преступникам, которые не спят по ночам, тщательно готовясь к встрече со следователем. Они знают, что линию защиты нельзя придумать с ходу, понимают, что защита требует терпения и размышлений, поскольку вся цепочка должна быть выстроена логично.

И вот теперь убийца, застигнутый на месте преступления, молчал, выигрывая время, поскольку знал, какие ужасные последствия во время следствия может иметь незначительный на первый взгляд ответ.

Возможно, Генерал продолжал бы настаивать, но тут ему сообщили, что «солдат» испустил последний вздох.

– Поскольку дело обстоит так, ребята, – сказал он, – то двое из вас останутся здесь, а я пойду с остальными. Я разбужу комиссара полиции и передам ему дело. Будем действовать в зависимости от того, что он решит. В любом случае мне надо обезопасить себя. Вот… Развяжите ноги нашему клиенту и свяжите руки мамаше Шюпен. Мы доставим их на пост.

Все полицейские бросились выполнять приказ, за исключением самого молодого, того, кто удостоился похвал Генерала. Он подошел к своему начальнику и, сделав знак, что хочет поговорить с ним, увлек Жевроля на улицу.

Отойдя на несколько шагов от хибары, Жевроль спросил:

– Что ты хочешь?

– Я хочу знать, Генерал, что вы думаете об этом деле.

– Я думаю, мой мальчик, что в этом притоне собрались четыре мерзавца. Они поспорили и от слов перешли к драке. У одного из них был револьвер, и он убил остальных. Все очень просто. Судя по его прошлому и по прошлому жертв, убийца пойдет под суд. Возможно, общество должно быть ему благодарно…

– И вы не считаете нужным заниматься поисками, вести расследование?..

– Абсолютно.

Молодой полицейский задумался.

– А вот мне кажется, Генерал, – наконец сказал он, – что в этом деле далеко не все так просто. Вы внимательно следили за убийцей, подмечали его манеру держаться, ловили его взгляд?.. Удивились ли вы, как и я, что…

– И что?

– Хорошо!.. Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, вернее, я думаю, что нас вводят в заблуждение внешние факторы. Да, я чувствую…

– Ба!.. А как ты все это объяснишь?

– А как вы объясните чутье охотничьей собаки?

Жевроль, сторонник всего позитивного, неопределенно пожал плечами.

– Словом, – сказал он, – ты думаешь, что здесь разыгралась мелодрама… встреча переодетых вельмож в «Ясном перце», у мамаши Шюпен… как в «Амбигю…»[2] Ищи, мой мальчик, ищи, я разрешаю тебе…

– Как!.. Вы мне разрешаете…

– Вернее, я тебе приказываю… Ты останешься здесь с одним из своих товарищей, которого сам выберешь… И если ты найдешь нечто такое, чего я не увидел, я позволяю тебе купить мне очки.

Глава II

Полицейский, которому Жевроль поручил собрать информацию, каковую сам считал бесполезной, был новичком в Сыскной полиции. Звали его Лекок.

Это был молодой мужчина лет двадцати пяти – двадцати шести, почти безусый, бледный, с ярко-красными губами и пышными, волнистыми черными волосами, небольшого роста, но хорошо сложенный. Все его движения свидетельствовали о незаурядной силе.

Впрочем, в нем не было ничего примечательного, не считая глаз, которые по его воле вспыхивали и гасли, словно мигающий, проблесковый огонь маяка, и носа с удивительно подвижными широкими мясистыми ноздрями.

Сын богатой и уважаемой семьи из Нормандии, Лекок получил прекрасное воспитание. Он начал изучать право в Париже, когда в первую же неделю учебы узнал, что его отец, полностью разорившийся, умер, а мать пережила мужа всего на несколько часов.

Отныне он остался один во всем мире, без средств… но надо было жить. Он сумел оценить свое подлинное значение. Оно было нулевым.

Вместе с дипломом бакалавра университет не выдает акт о праве на пожизненную ренту. Это был тупик. Как могли пригодиться сироте знания, полученные в лицее?

Лекок завидовал тем, кто, владея каким-либо ремеслом, мог прийти к любому патрону и сказать: «Я хочу у вас работать». Такие люди работали и ели. Он же зарабатывал себе на жизнь занятиями, которые были уделом деклассированных элементов. Жалкими занятиями!.. А в Париже насчитывалось сто тысяч деклассированных…

Неважно!.. Он развил бурную энергию. Он давал уроки и переписывал документы для поверенных в делах. В этом месяце он нашел работу в магазине модных товаров, в следующем разносил по квартирам залежавшиеся книги. Он расклеивал объявления, подрабатывал репетитором, страховым агентом, коммивояжером…

Ему удалось получить место у известного астронома, барона Мозера. Все дни напролет он начисто переписывал сложные расчеты за сто франков в месяц.

Но в конце концов его охватило отчаяние. За пять лет он ни на шаг не продвинулся вперед. Он впадал в ярость, когда перебирал в памяти все несбывшиеся надежды, тщетные попытки, перенесенные унижения. Прошлое было печальным, настоящее почти невыносимым, а будущее обещало стать ужасным.

Обреченный на постоянные лишения, он пытался убежать от унылой реальности и предавался мечтам. Один в своей дыре, после ненавистной работы он мечтал о том, как бы внезапно, со дня на день разбогатеть. Его воображение разыгрывалось не на шутку. Он даже был готов пойти на крайние меры.

Однако, постепенно отказываясь от своих химер, он открывал в себе удивительные способности. Он понял, что весьма находчив и умеет инстинктивно чувствовать зло. Самые смелые и ловкие, как было принято считать, кражи являлись, на его взгляд, всего лишь оплошностями.

Он говорил себе, что если бы захотел… Он искал и находил странные комбинации, которые могли обеспечить успех и автоматически гарантировали безнаказанность. Вскоре это превратилось в манию, в навязчивый бред. И этот честный, порядочный юноша проводил свою жизнь, мысленно разрабатывая самые отвратительные преступления. В конце концов эта игра стала пугать его самого. Достаточно было рассудку помутиться хотя бы на один час, и он вполне мог перейти от мысли к делу, от теории к практике.

Потом, как это случается со всеми людьми, помешавшимися на одном предмете, пробил час, когда странные концепции, будоражившие мозг, вырвались наружу.

Однажды он не смог удержаться и изложил патрону небольшой план, который долго вынашивал и тщательно разработал. Этот план позволял украсть пять-шесть тысяч франков на Лондонской и Парижской биржах. Два письма и одна телеграмма – и дело в шляпе. Невозможно потерпеть неудачу. Никто ничего не заподозрит.

Астроном, изумленный простотой действий, пришел в восхищение. Однако, поразмыслив, решил, что держать у себя в доме столь изобретательного секретаря опасно. Вот почему на следующий день, вручив Лекоку месячное жалованье, он выпроводил его со словами:

– Когда человек наделен такими способностями и если он беден, то он становится либо известным вором, либо блистательным полицейским. Выбирайте.

Сконфуженный, Лекок ушел, но слова астронома глубоко запали ему в душу.

«Действительно, – говорил он себе, – почему бы не последовать мудрому совету?»

Полиция не внушала Лекоку никакого отвращения, как раз наоборот. Он часто восхищался этой таинственной, вездесущей силой, которую не видно и не слышно, но которая все видит и все слышит.

Лекоку льстила перспектива стать орудием этого Провидения в миниатюре. Он уже предвидел полезное и достойное занятие для особенного таланта, которым наделила его природа, жизнь, полную эмоций и страстной борьбы, неслыханные приключения и в конце концов известность. Словом, призвание вдохновляло его.

И уже на следующей неделе благодаря рекомендательному письму, написанному бароном Мозером, Лекока приняли в префектуру на должность стажера Сыскной полиции.

Вначале Лекока ждало жестокое разочарование. Он видел результаты, а не средства. Его удивление было сродни удивлению наивного театрала, впервые попавшего за кулисы и вблизи увидевшего декорации и различные механизмы, которые издалека приводили его в восторг.

Но он испытывал энтузиазм и обладал упорством человека, который знает, что находится на правильном пути. Он прилежно трудился, прикрывая наигранной скромностью свое желание преуспеть, бросая вызов обстоятельствам, чтобы рано или поздно продемонстрировать свое превосходство.

Так вот! Случай, которого он так страстно желал и с таким нетерпением ждал несколько месяцев, привел его в «Ясный перец».

Пока Лекок стоял, прильнув к окну, он увидел путь к успеху, освещенный вспышками его честолюбия. Сначала это было только предчувствие. Но вскоре оно превратилось в предположение, а затем в уверенность, основанную на фактах, ускользнувших от внимания других полицейских, но которые он подметил и запомнил.

Судьба улыбнулась ему. Лекок это понял, когда увидел, что Жевроль пренебрег элементарными формальностями, когда услышал, как тот заявил тоном, не терпящим возражений, что это тройное убийство произошло в результате одной из тех ожесточенных ссор, которые часто случаются между бродягами.

«Иди, – думал Лекок, – топай отсюда, путайся в собственной лжи, верь видимости, поскольку ты ничего не можешь здесь обнаружить. Я докажу тебе, что моя молодая теория стоит гораздо больше, чем твоя старая практика».

Небрежность инспектора позволяла Лекоку собрать информацию тайком, под сурдинку, для себя самого. Но он не хотел действовать подобным образом.

Предупредив начальника до того, как стал что-либо предпринимать, Лекок оградил себя от обвинений в честолюбии или в том, что поступает не по-товарищески. Это были серьезные обвинения в профессии, где уязвленные самолюбия вели борьбу всерьез, где оскорбленное тщеславие могло отомстить не только злой шуткой, но и мелким предательством.

Того, что сказал Лекок, вполне доставало, чтобы в случае успеха воскликнуть: «А ведь я вас предупреждал!..», и в то же время абсолютно не хватало, чтобы высветить невежество Жевроля.

Полученное разрешение было первым триумфом и лучшим предзнаменованием. Однако Лекок сумел скрыть свою радость и равнодушным тоном попросил одного из своих коллег остаться с ним.

Потом, когда все остальные собирались уходить, он присел на краешек стола, внешне безучастный ко всему, что происходило. Он не решался поднять голову из страха выдать свою радость – так он боялся, что по глазам можно будет догадаться о его планах и надеждах.

Лекока снедало нетерпение. Если убийца добровольно позволил принять все меры предосторожности, чтобы он не смог убежать, то полицейским пришлось вчетвером навалиться на вдову Шюпен, чтобы связать ей руки, – так отчаянно она вырывалась и кричала, будто ее сжигают живьем.

– Они никогда не закончат! – говорил себе Лекок.

Тем не менее все благополучно завершилось. Жевроль подал сигнал к уходу. Сам он вышел последним, насмешливо попрощавшись со своим подчиненным. Лекок ничего не ответил. Он подошел к двери, желая убедиться, что патруль действительно удалялся. Он вздрагивал от мысли, что Жевроль может, поразмыслив, одуматься и вернуться, чтобы взять расследование в свои руки, поскольку имел на это полное право.

Но его тревога оказалась напрасной. Постепенно шаги стихли, крики вдовы Шюпен затерялись в ночи. Наступила тишина.

Лекок вернулся в помещение. Он больше не скрывал своей радости, его глаза блестели. Как завоеватель, вступающий во владение империей, он топнул ногой и воскликнул:

– Теперь дело за нами!..

Глава III

Получив разрешение от Жевроля выбрать полицейского, который останется с ним в «Ясном перце», Лекок остановился на том, кого считал наименее умным. Нет, он не боялся, что ему придется делить славу в случае успеха. Просто он нуждался в помощнике, которого мог бы заставить подчиняться себе. Лекок выбрал славного простака пятидесяти лет, который, отслужив в кавалерии, поступил на службу в префектуру полиции.

Занимая скромную должность, он стал свидетелем, как один за другим сменялись префекты. И можно было бы заселить целую каторжную тюрьму злоумышленниками, которых он собственноручно поймал. Он не был ни самым сильным, ни самым усердным. Когда он получал приказ, то выполнял его по-военному, так, как понял. Если он плохо понял, тем хуже! Он слепо исполнял свою работу, как старая лошадь ходит по кругу. Когда у него выпадало свободное время и появлялись деньги, он пил. Он всегда был навеселе, однако никогда не позволял себе лишнего.

Когда-то все знали, но потом забыли его имя. Его называли «папаша Абсент». Он и впрямь не заметил ни энтузиазма, ни торжествующего вида своего молодого коллеги.

– Право же, – сказал он, когда они остались одни, – тебе пришла в голову хорошая мысль оставить меня здесь. Спасибо тебе за это. Пока наши приятели будут топать в ночи по снегу, я хорошенько высплюсь.

А ведь он находился в притоне, пропахнувшем кровью и преступлением, рядом с еще не остывшими трупами трех убитых мужчин! И говорил о сне!

Впрочем, какое ему до всего этого дело. В своей жизни он видел столько подобных сцен! Привычка неизбежно порождает профессиональное равнодушие, этот удивительный феномен, который придает солдату хладнокровие во время ожесточенной схватки, наделяет хирурга невозмутимостью, в то время как пациент вопит и корчится под его скальпелем.

– Я поднимался наверх, – продолжал славный малый, – и видел там кровать. Давай дежурить по очереди…

Властно взмахнув рукой, Лекок прервал его:

– Выкиньте это из головы, папаша Абсент, – заявил он. – Мы здесь не для того, чтобы прохлаждаться, а чтобы собирать информацию, чтобы вести скрупулезные поиски и попытаться найти улики… Через несколько часов прибудут комиссар полиции, врач, следователь… Я должен буду отчитаться перед ними…

Это предложение возмутило старого полицейского.

– Э, зачем? – воскликнул он. – Я знаю Генерала. Когда он отправляется за комиссаром, как сегодня вечером, это значит, он уверен, что здесь нечего делать. Неужели ты думаешь, что разглядишь то, чего не заметил он?..

– Я думаю, что Жевроль может ошибаться, как и все. Я думаю, он слишком легкомысленно отнесся к тому, что ему показалось очевидным. Я полагаю, это дело не такое простое. Уверен, если вы захотите, мы обнаружим то, что скрывается под видимостью.

Молодой полицейский говорил с таким пылом, что старик растрогался. И все же он зевнул, прикрыв рот рукой, а потом сказал:

– Возможно, ты прав. Однако я пойду лягу. Ведь это не помешает твоим поискам. Если что-нибудь найдешь, разбуди меня.

Лекок не проявил ни малейшего нетерпения. Впрочем, он и не сгорал от нетерпения. Ему предстояло нелегкое испытание.

– Дайте мне немного времени, – заговорил он. – Ровно через пять минут я приобщу вас к тайне, которую собираюсь раскрыть.

– Идет, через пять минут.

– Пока вы свободны, папаша Абсент. Только совершенно очевидно, что если я буду действовать в одиночку, то денежное вознаграждение, которое неизбежно назначат, достанется только мне.

При словах «денежное вознаграждение» старый полицейский встрепенулся. Он уже мысленно представлял бесконечное множество бутылок с зеленым напитком, название которого он носил.

– Ну-ка, давай, убеди меня, – сказал он, садясь на табурет.

Лекок продолжал стоять.

– Для начала, – произнес он, – скажите, кто, по-вашему, этот тип, которого мы арестовали?

– Вероятно, рабочий-разгрузчик. А может, грабитель.

– Иными словами, человек из самых низов общества, к тому же не получивший никакого воспитания и образования.

– Точно.

Лекок при этом глядел своему коллеге прямо в глаза. Он не верил в свои силы, как все достойные люди, и говорил себе, что если сумеет вбить свои убеждения в тупую башку этого старого упрямца, то убедится в их справедливости.

– Хорошо! – продолжал он. – Что вы мне скажете, если я докажу вам, что этот человек получил хорошее, даже безукоризненное воспитание и образование?

– Я скажу, что это невероятно, я скажу… Пусть я и глупый, но ты мне этого никогда не докажешь.

– Докажу, и очень легко. Вы помните, какие слова он произнес, падая, когда я его толкнул?

– Да они до сих пор звучат у меня в ушах. Он сказал: «Пруссаки наступают».

– Вы догадываетесь о том, что он имел в виду?

– Что за вопрос!.. Я прекрасно понял, что он не любит пруссаков и что этими словами он хотел оскорбить нас.

Лекок ожидал подобного ответа.

– Да уж… папаша Абсент, – заявил Лекок. – Вы не угадали, нет, вовсе нет. И доказательством тому, что этот человек намного более образован, чем кажется на первый взгляд, служит тот факт, что вы, тертый калач, не поняли ни его намерений, ни его мыслей. Но для меня эти слова стали лучом света.

На лице папаши Абсента читалось странное и комичное замешательство, свойственное человеку, который, почуяв мистификацию, не знает, то ли смеяться, то ли сердиться. Немного подумав, он рассердился:

– Ты еще слишком молод, – начал он, – чтобы водить за нос старика. Я не люблю шутников…

– Минуточку!.. – прервал его Лекок. – Сейчас я все объясню. Вы наверняка слышали об одной из самых ужасных битв, которая стала чудовищной катастрофой для Франции, о битве при Ватерлоо?..

– Не вижу, какое отношение…

– И все же ответьте.

– Ну… Да!

– Ладно! В таком случае, папаша Абсент, вы должны знать, что сначала победа склонялась на сторону Франции. Англичане дрогнули, и император воскликнул: «Они у нас в руках!» Но тут неожиданно на правом фланге появились наступавшие войска. Это оказалась прусская армия. И битва при Ватерлоо была проиграна!

За всю свою жизнь славный папаша Абсент не прилагал столько усилий, чтобы понять мысль своего собеседника. Впрочем, эти усилия оказались ненапрасными, поскольку он, приподнявшись, воскликнул тоном, каким, вероятно, кричал Архимед «Эврика!».

– До меня дошло!.. Слова того человека были намеком.

– Так вы сами сказали, – согласился Лекок. – Но я еще не закончил. Появление пруссаков ошеломило императора, поскольку именно с этого фланга он ждал атаки одного из своих генералов, Груши, который командовал тридцатью пятью тысячами солдат. Таким образом, если это точный и законченный намек, значит, наш человек рассчитывал, что сюда придут не враги, а друзья… А вывод сделайте сами.

Увлекшийся, если не сказать убежденный славный Абсент широко раскрыл глаза, еще мгновение назад смыкавшиеся от сна.

– Черт возьми!.. – воскликнул он. – Как ты складно говоришь!.. Впрочем, сдается мне, что ты что-то видел через отверстие в ставнях.

Молодой полицейский покачал головой.

– Клянусь честью, – возразил он, – я видел только, как убийца и бедолага, одетый в солдатскую шинель, боролись. Мое внимание привлекли лишь эти слова.

– Невероятно!.. – твердил старый полицейский. – Невероятно, удивительно!..

– Хочу добавить, что размышления укрепили мои подозрения. Я спросил себя, почему, например, этот человек не убежал, а дождался нас, а потом вступил с нами в разговор…

Папаша Абсент резко вскочил.

– Почему?.. – прервал он Лекока. – Да потому, что у него есть сообщники и он хотел дать им время уйти. А!.. Я все понял.

Торжествующая улыбка озарила губы Лекока.

– Именно это я и сказал себе, – согласился он. – И нам очень легко проверить наши подозрения. Ведь на улице снег, не так ли?

Большего и не требовалось. Старый полицейский схватил свечу и побежал к задней двери дома, выходившей в небольшой сад. Лекок последовал за ним.

В этом защищенном деревьями месте оттепель еще не наступила, и на белом снегу виднелись, словно черные пятна, многочисленные следы.

Лекок, не раздумывая, тут же опустился на колени, но почти сразу же поднялся.

– Эти следы, – сказал он, – оставили не мужчины!.. Здесь были женщины!..

Глава IV

Упрямцы типа папаши Абсента, всегда настороженно относящиеся к мнению других, принадлежат к тому типу людей, которые потом увлекаются до беспамятства. Мысль, с трудом проникшая в пустые головы этих упрямцев, прочно обосновывается там, заполняет собой мозг и развивается до тех пор, пока не разрушит его.

Теперь, намного больше, чем его молодой коллега, ветеран Сыскной полиции был убежден, уверен, что ловкий Жевроль ошибся, и он смеялся над оплошностью своего начальника.

Слова Лекока о том, что при ужасной сцене, разыгравшейся в «Ясном перце», присутствовали женщины, вызвали у старого полицейского бурную радость.

– Славное дельце!.. – воскликнул он. – Превосходное дельце!..

И, тут же вспомнив избитую и банальную уже во времена Цицерона максиму, серьезно добавил:

– У кого в руках женщина, у того в руках разгадка тайны!..

Лекок не соизволил ответить. Он стоял на пороге, прислонившись спиной к косяку, положив руку на лоб, неподвижный, словно статуя.

Только что сделанное открытие, которое несказанно обрадовало папашу Абсента, повергло его в изумление. Это означало конец всех его надежд, крах столь хитроумной теории, построенной его воображением на словах убийцы.

Больше не было никаких тайн, а следовательно, не было ни блистательного расследования, ни славы, которая могла бы его со дня на день овеять. Присутствие двух женщин в этом притоне объясняло все произошедшее самым естественным и самым пошлым образом. Оно объясняло борьбу, свидетельство вдовы Шюпен, заявления умершего переодетого солдата.

Поведение убийцы становилось простым и ясным. Он задержался, чтобы прикрыть бегство двух женщин, и сдался, чтобы их не смогли задержать. Это был рыцарский поступок, свойственный французскому характеру, которым обладают даже самые отпетые мошенники.

Оставался под вопросом лишь столь неожиданный намек на битву при Ватерлоо. Но что теперь он объяснял? Ничего.

Кто знает, как может низко пасть человек благородного происхождения, охваченный недостойной страстью?.. Карнавал оправдывал все переодевания…

Пока Лекок обдумывал все возможные варианты, папаша Абсент сгорал от нетерпения.

– Ну, мы что, будем здесь торчать до посинения? Неужели мы остановимся в тот самый момент, когда наше расследование уже дало блестящие результаты?

Блестящие результаты!.. Эти слова ранили молодого полицейского сильнее, чем могла это сделать самая горькая ирония.

– О! Оставьте меня в покое!.. – резко воскликнул Лекок. – И главное, не ходите по саду, а то испортите все отпечатки.

Выругавшись, славный Абсент замолчал. Он чувствовал неукротимый прилив вдохновения, энергии, воли.

Лекок вновь нашел нить своих рассуждений.

«Вероятно, – думал он, – здесь произошло следующее. Убийца, покинув бал в кабаре “Радуга”, расположенном там, недалеко от крепостных укреплений, пришел сюда с двумя женщинами… Здесь он встретил трех выпивох, которые начали подшучивать над ним или изображать из себя галантных кавалеров… Он рассердился… Другие принялись ему угрожать… Он был один против трех… Вооружен… Потеряв голову, он выстрелил…»

Лекок умолк и через минуту добавил: «А кто сказал, что женщин привел сюда именно убийца? Если он пойдет под суд, то данное обстоятельство окажется в центре внимания… Попытаемся прояснить его».

Лекок, за которым по пятам следовал его старый коллега, вошел в кабаре и принялся осматривать место около двери, выбитой Жевролем. Напрасный труд! Там еще оставалось немного снега. К тому же здесь топталось столько людей, что невозможно было ничего различить.

Какое горькое разочарование после такой заманчивой надежды!..

Лекок почти плакал от ярости. Ему казалось, что столь вожделенный капризный случай ускользнул от него. Он уже слышал саркастические насмешки Жевроля.

– Ладно!.. – тихо шептал Лекок, чтобы папаша Абсент не услышал его. – Придется признать свое поражение. Генерал прав, а я оказался в дураках.

Теперь Лекок искренне уверовал, что они могли лишь установить обстоятельства столь отвратительного преступления. Он даже подумывал, не будет ли лучше отказаться от расследования и немного вздремнуть, ожидая прихода комиссара полиции.

Но папаша Абсент придерживался иного мнения. Славный полицейский, не догадывавшийся о мучительных размышлениях своего молодого коллеги, никак не объяснял его бездействие и только ходил взад и вперед.

– Ну, парень!.. – воскликнул он. – Да ты сошел с ума! Сдается мне, мы даром теряем время. Через несколько часов придут судейские, и что мы им доложим?.. Если хочешь прохлаждаться, валяй, я буду действовать один…

Каким бы грустным ни был молодой полицейский, он не смог сдержать улыбки. Слова папаши Абсента напомнили Лекоку его собственные увещевания. Теперь же в бой неустрашимо рвался старик.

– Тогда за дело! – вздохнул он, как человек, который, заранее предвидя неудачу, не хочет нести за нее ответственность.

Однако было очень трудно исследовать следы ночью, при колыхающемся пламени свечи, которую мог задуть самый легкий ветерок.

– Быть такого не может, – сказал Лекок, – чтобы в этой хибаре не нашелся фонарь. Надо просто хорошенько поискать.

Они ринулись на поиски и действительно обнаружили на втором этаже, в комнате вдовы Шюпен, заправленный фонарь, маленький и чистый, не оставлявший сомнения в том, что его использовали явно не с добрыми намерениями.

– Настоящее орудие жулика, – громко рассмеявшись, заметил папаша Абсент.

Фонарь оказался очень полезным, в чем полицейские убедились, когда вернулись в сад и начали методичные поиски. Они с многочисленными предосторожностями медленно продвигались вперед.

Старый полицейский стоял, направляя свет в нужное место, а Лекок, опустившись на колени, рассматривал следы с вниманием хироманта, который пытается прочитать будущее по руке богатого клиента.

Повторный осмотр убедил Лекока, что его догадки подтвердились. Стало очевидным, что женщины покинули «Ясный перец» через заднюю дверь. Они поспешно выбежали из кабаре, о чем свидетельствовали расположение следов и довольно большое расстояние между ними. В глаза папаши Абсента сразу же бросилась разительная разница между следами, оставленными беглянками.

– Черт возьми!.. – прошептал он. – Одна из этих девиц может по праву похвастаться маленькой ножкой.

Папаша Абсент не ошибся. Одни следы – миниатюрных, очаровательных, узких ножек, обутых в изящные ботинки на высоком каблуке, с тонкими, чрезмерно выгнутыми подошвами. Другие принадлежали коротким, толстым ступням, расширявшимся к пальцам. На этих ногах были грубые туфли с плоской подошвой.

Хотя это обстоятельство ни о чем не говорило, его оказалось достаточно, чтобы к Лекоку вернулись все его прежние надежды. Ведь человек всегда с готовностью соглашается с любой вероятностью, отвечающей его желаниям.

Охваченный тревожным нетерпением, Лекок принялся осматривать снег вокруг на расстоянии метра, выискивая новые улики. Вскоре из его груди вырвалось красноречивое восклицание.

– Что такое? – живо откликнулся старый полицейский. – Что ты там увидел?

– Посмотрите сами, папаша Абсент. Вот здесь…

Славный Абсент нагнулся и от удивления чуть не выронил фонарь.

– О!.. – сдавленным голосом произнес он. – Следы мужчины!..

– Совершенно верно. И у парня были здоровенные ботинки. Какой отпечаток! Четкий, чистый… Можно даже гвозди пересчитать.

Славный папаша Абсент яростно тер ухо. Именно так он обычно будил свой ленивый ум.

– Но мне кажется, – наконец вымолвил он, – что этот тип не выходил из этого проклятого кабаре.

– Черт возьми!.. Об этом довольно красноречиво свидетельствует направление шагов. Нет, он не выходил, а, наоборот, направлялся в кабаре. Только он не пошел дальше того места, где мы сейчас находимся. Он двигался на цыпочках, вытянув шею, прислушиваясь… Добравшись сюда, он услышал шум… испугался и убежал.

– Или же, мальчик мой, в этот момент выбежали женщины, и тогда…

– Нет. Когда он вошел в сад, женщины уже убежали.

Подобное утверждение показалось славному папаше Абсенту слишком категоричным.

– Но этого, – возразил он, – мы не знаем.

– Нет, я знаю, причем знаю точно. Вы сомневаетесь, папаша Абсент?.. Просто ваши глаза стареют. Опустите немного фонарь, и вы убедитесь, что там… Да, да, вы правы. Наш человек поставил свой ботинок на один из отпечатков женщины с маленькими ножками и на три четверти стер его.

Это неопровержимое материальное доказательство изумило старого полицейского.

– Теперь, – продолжал Лекок, – надо установить, был ли этот человек сообщником, которого ждал убийца… Или это какой-нибудь местный бродяга, которого привлекли выстрелы… Именно это нам предстоит узнать, и мы обязательно узнаем. Идемте!..

Ограда из перекрещенных реек чуть выше метра в высоту, похожая на заграждения вдоль железных дорог, отделяла сад вдовы Шюпен от пустырей. Когда Лекок огибал кабаре, чтобы схватить убийцу, он наткнулся на эту ограду. Но, боясь опоздать, он перепрыгнул через нее, порвав брюки, не задумываясь, есть ли в ограде калитка. А она была. Как и ограда, небольшая дверца из реек, поворачивающаяся на петлях из толстой проволоки, с деревянной щеколдой, позволяла входить и выходить с этой стороны.

Хорошо! Именно к этой дверце привели полицейских следы, оставшиеся на снегу. Эта деталь поразила молодого полицейского, и он резко остановился.

– О!.. – прошептал он, словно ни к кому не обращаясь. – Эти женщины явно не в первый раз сегодня вечером пришли в «Ясный перец».

– Ты так думаешь, парень? – спросил папаша Абсент.

– Я почти в этом уверен. Иначе как, не будучи завсегдатаями этого притона, можно догадаться о существовании этой дверцы? Разве можно ее заметить темной ночью, да еще при густом тумане? Нет, поскольку я не увидел ее – а у меня хорошее зрение, – скажу прямо…

– Да, правда!..

– Женщины добрались до дверцы без колебаний, не на ощупь, уверенно… Заметьте, им пришлось пересечь сад по диагонали.

Ветерану Сыскной полиции хотелось что-нибудь возразить, но, к своему несчастью, он не находил нужных слов.

– Честное слово! – наконец произнес он. – У тебя странная манера брать быка за рога. Ты еще желторотый птенец, а я человек бывалый. Расследований, на которых я присутствовал за свою жизнь, набралось больше, чем тебе лет, но я никогда не видел…

– Ладно!.. – прервал его Лекок. – Еще и не такое увидите. Для начала, например, я могу вам сообщить, что в отличие от женщин, которые знали точное расположение дверцы, мужчина знал о ее существовании только по слухам…

– О!.. Ничего себе!..

– Это легко доказать, папаша Абсент. Посмотрите внимательно на следы, оставленные парнем. Вы же сообразительный и сразу поймете, что он сначала здорово отклонился в сторону. Он чувствовал себя так неуверенно, что искал вход на ощупь, вытянув руки перед собой… От его пальцев остались следы на тоненьком слое снега, покрывающем ограду.

Славный полицейский хотел сам убедиться в этом, но Лекок торопился.

– Вперед! Вперед! – скомандовал он. – Вы проверите мои утверждения в другой раз…

Они вышли из сада и двинулись по следам, которые вели к внешним бульварам, все же отклоняясь чуть вправо, в сторону улицы Патэ.

Полицейским не понадобилось особо напрягаться. Никто, кроме беглецов, не бродил по этим пустынным краям после того, как в последний раз выпал снег. Даже ребенок мог бы ступать по этим следам, настолько они были четкими.

Дорожку образовывали четыре вида отпечатков. Два вида следов принадлежали женщинам, два других, которые шли вперед и назад, были оставлены мужчиной. Несколько раз мужчина наступал на следы женщин, почти полностью уничтожая их. Таким образом можно было установить точное время, когда он принялся выслеживать их.

Примерно в метрах ста от «Ясного перца» Лекок резко схватил старого полицейского за руку.

– Стоп!.. – велел он. – Мы добрались до нужного места. Я вижу верные признаки.

Они дошли до заброшенной стройки, точнее, до складов строительного подрядчика. По прихоти ломовых извозчиков здесь лежали огромные каменные глыбы, одни обработанные, другие нет, множество обтесанных деревянных конструкций.

Около одного из брусов, с вытертой поверхностью, все следы соединялись, смешивались и путались.

– Здесь, – заявил молодой полицейский, – наши беглянки встретились с мужчиной и стали держать с ним совет. Одна женщина, та, у которой маленькие ножки, села.

– В этом еще надо убедиться, – с умным видом заметил папаша Абсент.

Но его коллега решительно положил конец всем попыткам заняться проверкой.

– Вы, старина, – сказал он, – сделаете мне одолжение, если постоите спокойно. Отдайте мне фонарь и никуда не уходите.

Тон Лекока, прежде сдержанный, внезапно стал таким повелительным, что папаша Абсент не осмелился возразить. Как солдат на посту, он остался стоять, неподвижный, молчаливый, сконфуженный, с любопытством и удивлением наблюдая за своим коллегой.

Свободный в своих действиях, получивший возможность направлять свет в ту или иную сторону в зависимости от быстроты своих мыслей, молодой полицейский осматривал окрестности.

Ищейка, идущая по следу, и та не такая оживленная, не такая ловкая, не такая беспокойная.

Лекок ходил взад и вперед, возвращался, уклонялся в сторону, вновь возвращался, пускался бегом или останавливался без видимой причины. Он ощупывал, вглядывался, внимательно рассматривал буквально все: пустырь, деревянные конструкции, каменные глыбы и даже мелкие предметы. Он то стоял, то опускался на колени, порой ложился ничком, опуская голову так низко, что от его дыхания таял снег.

Вытащив из кармана сантиметр, он с ловкостью землемера измерял, измерял, измерял… Все эти действия он сопровождал странными жестами, словно сумасшедший, прерывал их ругательствами или смешком, вскрикивал от досады или от радости.

Наконец после четверти часа этих странных занятий Лекок вернулся к папаше Абсенту, поставил фонарь на брус, вытер руки носовым платком и объявил:

– Теперь я знаю все.

– О!.. Может, ты преувеличиваешь?

– Когда я говорю «все», я имею в виду все, что относится к тому эпизоду драмы, которая там, у вдовы Шюпен, закончилась кровопролитием. Этот бескрайний пустырь, засыпанный снегом, похож на огромную страницу, где люди, которых мы разыскиваем, запечатлели не только свои движения и демарши, но и тайные мысли, надежды и тревоги. Что они говорят вам, папаша Абсент, эти торопливые следы? Ничего. А для меня они живут, как те, кто их оставил. Они трепещут, говорят, обвиняют!..

Про себя старый служащий Сыскной полиции отметил: «Безусловно, этот парень умен. У него есть способности – это бесспорно. Только он немного чокнутый».

– Вот, – продолжал Лекок, – сцена, которую я увидел. Когда убийца отправился в «Ясный перец» с двумя женщинами, его приятель, которого я назвал бы сообщником, ждал здесь. Это человек среднего возраста, высокий – не ниже ста восьмидесяти сантиметров, в мягкой фуражке, одетый в коричневое пальто из драпа букле, возможно женатый, поскольку он носит обручальное кольцо на мизинце правой руки…

Старый полицейский в отчаянии замахал руками, что вынудило Лекока замолчать.

Это описание человека, существование которого еще не было доказано, эти точные подробности, перечисленные абсолютно уверенным тоном, разрушили все представления папаши Абсента и вновь повергли его в сомнение.

– Это не очень-то хорошо, – проворчал он, – это невежливо. Ты говоришь мне о вознаграждении, я все принимаю всерьез, слушаю тебя, подчиняюсь тебе во всем… а теперь ты издеваешься надо мной. Мы что-то нашли, а ты, вместо того чтобы идти вперед, останавливаешься и начинаешь рассказывать мне сказки…

– Нет, – ответил молодой полицейский, – я вовсе не насмехаюсь над вами. Я ничего не сказал вам, в чем не был бы уверен. Я говорю вам только безусловную правду.

– И ты хочешь, чтобы я поверил…

– Ничего не бойтесь, папаша Абсент, я не покушаюсь на ваши убеждения. Если бы я рассказал вам о своих методах расследования, вы посмеялись бы над простотой всего, что в данный момент кажется вам непостижимым.

– Так расскажи же, – смирившись, попросил старый полицейский.

– Мы, старина, дошли до того момента, когда сообщник поджидал здесь своего приятеля. Время тянулось медленно. Чтобы унять нетерпение, он ходил вдоль этих деревянных конструкций и порой прерывал свое монотонное хождение, чтобы остановиться и прислушаться. Ничего не слыша, он топал ногой, несомненно приговаривая: «Черт бы его побрал!..» Он сделал тридцать кругов – я сосчитал, – как вдруг глухой шум нарушил тишину… Подошли две женщины.

По мере того как Лекок вел свой рассказ, все разные чувства, из которых соткано удовольствие ребенка, слушающего сказку: сомнение, вера, тревога, надежда, сталкивались и переплетались в мозгу папаши Абсента.

Чему верить? Что отбросить? Он не знал. Как отличить правду ото лжи среди всех этих безапелляционных утверждений?

С другой стороны, серьезный вид молодого полицейского, явно не наигранный, отвергал любую мысль о шутке.

К тому же папашу Абсента снедало любопытство.

– Итак, мы добрались до женщин, – сказал он.

– Мой бог, да, – ответил Лекок. – Только здесь уверенность заканчивается. Больше нет доказательств. Одни лишь предположения. У меня есть все основания предполагать, что наши беглянки покинули кабаре, едва началась потасовка, прежде чем раздались крики, на которые мы прибежали. Кто они? Я могу лишь догадываться. Тем не менее я подозреваю, что у них разное социальное положение. Я склонен думать, что одна из женщин – госпожа, другая – служанка.

– И это потому, – осмелился высказать свое мнение старый полицейский, – что разница между их ногами и обувью весьма значительна.

Это тонкое наблюдение заставило молодого полицейского забыть на мгновение о своих заботах и улыбнуться.

– Это различие, – серьезным тоном продолжал он, – имеет определенное значение, но не оно повлияло на мою точку зрения. Если бы совершенство нижних конечностей в той или иной степени определяло социальное положение, то многие госпожи превратились бы в служанок. Вот что меня поразило. Когда эти две бедные испуганные женщины выбежали из кабаре вдовы Шюпен, женщина с маленькой ножкой стремглав устремилась в сад. Она бежала впереди, увлекая за собой другую женщину, намного опережая ее. Ужасная ситуация, гнусное место, страх перед скандалом, мысль о необходимости спасать репутацию – все это придавало ей неукротимую энергию.

Однако, как это всегда случается с хрупкими и нервными женщинами, ее пыл длился недолго. Не пробежав и полпути от «Ясного перца» до того места, где мы находимся, она ослабела, ее порыв угас, ноги стали ватными. Через десять шагов она покачнулась и споткнулась. Еще несколько шагов, и она упала так, что ее юбки оставили на снегу круглый отпечаток.

И тогда вмешалась женщина в обуви на плоской подошве. Она схватила свою спутницу за талию, поддерживая ее, поэтому их следы переплелись. Видя, что ее спутница вот-вот потеряет сознание, она подхватила ее на свои сильные руки и понесла… И следы женщины с маленькой ножкой оборвались…

Неужели Лекок выдумал все это ради забавы? Неужели эта сцена разыгралась только в его воображении? Неужели он намеренно прибегал к этим интонациям, которые придают глубокую и искреннюю уверенность и, если можно так выразиться, оживляют реальность?

У папаши Абсента оставалась тень сомнения, однако он нашел верный способ покончить со всеми своими подозрениями. Схватив фонарь, он побежал, чтобы еще раз осмотреть следы, на которые уже смотрел, но которые так и не разглядел. Они ничего не сказали ему, в то время как открыли свой секрет молодому полицейскому.

Папаше Абсенту пришлось сдаться. Он нашел все, о чем ему поведал Лекок. Он узнал переплетающиеся следы, круг, оставленный юбками, резко обрывавшуюся цепочку отпечатков изящных ножек.

Когда папаша Абсент вернулся, только его сдержанность выдавала ошеломление и восхищение. И он сказал с нескрываемым смущением:

– Не стоит сердиться на старика, который немного похож на святого Фому[3]. Теперь, когда я прикоснулся к тайне, хочу знать, что произошло дальше…

Разумеется, папаша Абсент полагал, что молодой полицейский ставит ему в вину его недоверчивость.

– Затем, – продолжил Лекок, – сообщник, заметивший бегущих из последних сил женщин, помог женщине с широкими ногами нести ее спутницу. Бедняжке было очень плохо. Сообщник снял фуражку и стряхнул ею снег, лежавший на брусе. Потом, увидев, что место недостаточно сухое, он протер его полой своего редингота.

Была ли эта забота обыкновенной учтивостью по отношению к женщине или привычной услужливостью подчиненного?

Не вызывало сомнений лишь одно. В то время как женщина с изящными ножками приходила в себя, другая женщина отвела сообщника на пять-шесть шагов влево, к нагромождению каменных глыб. Там она заговорила с ним, и мужчина, слушая ее, машинально положил на глыбу, покрытую снегом, руку, оставившую четкий отпечаток… Разговор продолжался, и он прислонился к снегу локтем.

Как все люди, наделенные ограниченным умом, папаша Абсент быстро отбросил нелепое недоверие и проникся абсурдным доверием. Отныне он мог поверить во все, что угодно, по той самой простой причине, что вначале ничему не верил.

Не имея ни малейшего представления о границах дедукции и человеческой проницательности, он не замечал пределов мыслительных способностей своего спутника. И папаша Абсент простодушно спросил:

– И о чем же разговаривали сообщник и женщина в ботинках на плоской подошве?

Даже если Лекок и усмехнулся, услышав столь наивный вопрос, папаша Абсент ничего не заметил.

– На этот вопрос мне трудно ответить, – сказал молодой полицейский. – Тем не менее я думаю, что женщина объясняла мужчине, что ее спутница находится в неминуемой огромной опасности. И они оба стали обсуждать, как бы избежать этой опасности. Возможно, она поведала о распоряжениях, которые дал убийца. Только утверждать могу лишь одно: в конце разговора она попросила сообщника сходить в «Ясный перец» и узнать, как там обстоят дела. И он побежал, поскольку цепочка его следов, ведущих в притон, начинается около этой каменной глыбы.

– Надо же такому случиться! – воскликнул старый полицейский. – А ведь мы в этот момент находились в кабаре!.. Одного слова Жевроля было достаточно, чтобы мы сцапали всю шайку. Какое невезение! Как жаль!

Но Лекок не разделял сожалений своего коллеги. Напротив, он благословлял ошибку Жевроля. Именно эта ошибка позволила ему собрать информацию о деле, которое он все больше считал таинственным, но которое, тем не менее, надеялся раскрыть.

– Короче говоря, – продолжал Лекок, – сообщник не мешкая пустился в путь, увидел эту ужасную сцену, испугался и бросился назад!.. Он боялся, как бы полицейским, которых он видел, не пришла в голову мысль прочесать пустыри. И он обратился к женщине с изящными ножками. Он стал убеждать ее, что необходимо бежать, что каждая минута промедления смерти подобна. При этих словах она собрала всю свою волю в кулак, встала и пошла, опираясь на руку своей спутницы.

Указал ли им мужчина путь? Или они сами знали? Мы об этом узнаем чуть позже. Сейчас нам известно только то, что он шел за ними следом на некотором расстоянии, взяв их под свою защиту.

Однако у него был иной священный долг, нежели защищать этих женщин. Он был обязан, если это в его силах, помочь своему сообщнику. И он повернул назад, прошел здесь. Вот последняя цепочка следов, удаляющихся в направлении улицы Шато-де-Рантье. Он хотел узнать, что стало с убийцей, проследить за ним…

Подобно дилетанту, который умеет ждать, чтобы потом, в самом конце, разразиться аплодисментами, папаша Абсент сумел сдержать свой восторг. И только когда он понял, что молодой полицейский закончил, дал волю своему энтузиазму.

– Ну и расследование!.. – воскликнул он. – А еще говорят, что Жевроль силен. Да пусть попробует додуматься до всего этого!.. Слушайте, вот что я вам скажу… Так вот, по сравнению с вами Генерал – простофиля.

Разумеется, лесть была грубой, но искренность папаши Абсента не вызывала сомнений. К тому же впервые бальзам похвалы пролился на тщеславие Лекока, и оно расцвело пышным цветом.

– Да будет вам!.. – скромно ответил молодой полицейский. – Вы слишком снисходительны ко мне, папаша Абсент. В чем же я так силен? Что я такого сделал? Я сказал вам, что это был мужчина среднего возраста… Совсем нетрудно сделать подобный вывод, внимательно посмотрев на его шаги, тяжелые, волочащиеся… Я определил его рост… Это не фокус! Заметив, что он облокотился на ту каменную глыбу, слева, я измерил ее. Один метр шестьдесят семь сантиметров. Значит, рост мужчины, который смог положить локоть на глыбу, должен быть не менее одного метра восьмидесяти сантиметров. Отпечаток его руки доказал, что я не ошибся. Увидев, что с бруса смели снег, я спросил себя: чем же? Я подумал, что наверняка фуражкой, и след, оставленный козырьком, вновь убедил меня в моей правоте.

Наконец, если я знаю цвет его пальто и из какой ткани оно сшито, то только потому, что в трещинках сырого дерева, которое он вытирал полой, остались шерстяные коричневые нитки. Я заметил их, и они тоже послужили мне доказательством… Но что все это значит? Да ничего. У нас есть только первые зацепки… Мы ухватились за нить и должны идти до конца… Вперед же!

Старый полицейский дрожал от нетерпения. И, словно эхо, он повторил:

– Вперед же!!!

Глава V

Этой ночью бродяги, укрывшиеся в окрестностях «Ясного перца», спали плохо. Их сон был тяжелым, прерывистым. После неожиданного появления полицейского патруля их преследовали кошмары.

Проснувшись от выстрелов, сделанных из оружия убийцы, они подумали, что агенты Сыскной полиции вступили в схватку с одним из их приятелей. Большинство бродяг остались на ногах, напряженно всматриваясь и вслушиваясь в темноту, готовые броситься врассыпную при малейшем признаке опасности, как стая шакалов.

Сначала они не заметили ничего подозрительного. Но позднее, около двух часов утра, когда бродяги уже немного успокоились, а туман рассеялся, они стали свидетелями явления, которое вновь пробудило у них серьезное беспокойство.

Посреди пустыря, в том самом месте, которое обитатели квартала называли равниной, сверкнул небольшой яркий луч света, производивший странные движения. Луч метался наугад, из стороны в сторону, причудливыми зигзагами. Порой он был направлен на землю, порой взмывал вверх, иногда застывал, а потом начинал прыгать, словно мяч.

Несмотря на место и время года, наиболее просвещенные мошенники подумали, что это блуждающие огоньки, эти тоненькие язычки пламени, которые стихийно загораются над болотами, парят в воздухе и колышутся даже от легкого дуновения ветра. Блуждающими огоньками на самом деле был фонарь двух полицейских, которые продолжали свои поиски.

Прежде чем покинуть заброшенную стройку, где он столь неожиданно для себя разоткровенничался со своим первым учеником, Лекок надолго погрузился в мучительные раздумья. У него еще не было солидного практического опыта. К тому же он пока не приобрел достаточной смелости и не научился мгновенно принимать решения, что всегда открывает путь к успеху. Лекок колебался между двух одинаково приемлемых версий. В пользу и той, и другой у него имелись весомые аргументы.

Он оказался между двух направлений. С одной стороны, это было направление двух женщин, с другой – направление сообщника убийцы. Какое выбрать?.. Ведь не приходилось надеяться, что он сможет справиться с двумя одновременно.

Сидя на брусе, который, как ему казалось, еще хранил тепло женщины с изящными ножками, положив руку на лоб, Лекок размышлял, взвешивал шансы.

– Если мы пойдем за мужчиной, – шептал Лекок, – это не добавит ничего нового к тому, что мне уже известно, о чем я догадываюсь. По дороге он заметил патруль, пошел за ним на определенном расстоянии, увидел, как арестовали его сообщника. Потом он, несомненно, бродил вокруг полицейского поста. Если я пойду за ним, сумею ли я догнать, а затем схватить его? Нет, прошло слишком много времени…

Папаша Абсент слушал этот монолог с нескрываемым любопытством. Он испытывал такое же беспокойство, как простодушный человек, пришедший к сомнамбулу за советом в надежде найти утерянную вещь и с нетерпением ожидавший безапелляционного решения.

– Если мы пойдем за женщинами, – продолжал молодой полицейский, – к чему это нас приведет? Возможно, к важному открытию. Возможно, это ничего не даст…

В данном случае речь шла о неизвестности со всеми ее разочарованиями, но и с шансами на удачу.

Приняв решение, Лекок встал:

– Ну что же!.. – воскликнул он. – Я выбираю неизвестность! Мы пойдем, папаша Абсент, по следам двух женщин. И мы будем идти до тех пор, пока они не оборвутся…

Охваченные одинаковым пылом, они пустились в путь. В конце этого пути один из них уже видел, словно свет маяка, денежное вознаграждение, другой – славу.

Двигались они бодро. Сначала следовать по четким следам, идущим в направлении Сены, было детской игрой. Однако чуть позже им пришлось замедлить шаг. Пустырь закончился. Они добрались до границ цивилизации, если можно так выразиться. Посторонние следы все чаще пересекались со следами беглянок, переплетались с ними. Порой они даже стирали их. К тому же во многих местах из-за расположения или из-за характера почвы оттепель сделала свое дело. Теперь встречались большие пространства, полностью лишенные снежного покрова. Тогда следы обрывались. Чтобы их отыскать, требовались вся проницательность Лекока и добрая воля его спутника. В таких случаях папаша Абсент втыкал свою палку в землю около последнего замеченного отпечатка, и они вместе с Лекоком принимались искать вокруг этого ориентира, словно сбившиеся со следа ищейки. Именно в таких случаях луч фонаря начинал так странно двигаться.

И все же они раз десять могли бы потерять след или сбиться с дороги, если бы не элегантная обувь женщины с маленькими ножками.

Высокие, узкие, с удивительной выемкой каблуки ее ботинок просто не давали возможности ошибиться. При каждом шаге каблуки уходили в снег или в грязь на три-четыре сантиметра, и их заметные следы оставались такими же четкими, как след от печати на воске. Именно благодаря этим следам полицейские поняли, что женщины не пошли по улице Патэ, как этого можно было бы ожидать. Несомненно, они сочли эту улицу небезопасной и плохо освещенной. Они просто перешли через нее, чуть ниже улочки Круа-Руж, и, проскользнув в проем между домами, устремились на пустыри.

– Право же, – прошептал Лекок, – плутовки хорошо знают местность.

Действительно, женщины настолько хорошо знали топографию, что с улицы Патэ они резко свернули вправо, чтобы обойти широкие рвы, вырытые искателями глины. Однако их следы вновь стали очень четкими и оставались таковыми до улицы Шевалере. Но тут следы внезапно оборвались.

Лекок нашел восемь или десять отпечатков беглянки в ботинках на плоской подошве и больше ничего.

Правда, этот участок оказался весьма трудным для поисков. На улице Шевалере движение было достаточно оживленным. И если на тротуарах еще кое-где лежал снег, то мостовая превратилась в настоящий грязевой поток.

– Неужели чертовки наконец подумали, что снег может их выдать, – проворчал молодой полицейский, – и пошли по мостовой?

Они, вне всякого сомнения, не могли перейти через улицу, как сделали это раньше, поскольку на той стороне возвышалась фабричная стена.

– Ха-ха, – произнес папаша Абсент. – Мы остались с носом.

Но у Лекока был не тот характер, чтобы, потерпев неудачу, махнуть на все рукой. Кипя холодной яростью человека, видящего, как ускользает от него предмет, который он вот-вот должен был схватить, молодой полицейский возобновил поиски, и удача улыбнулась ему.

– Нашел!.. – вдруг закричал он. – Я догадался! Я вижу!

Папаша Абсент подошел ближе. Он ни о чем не догадывался и ничего не видел, однако больше не сомневался в способностях своего спутника.

– Посмотрите сюда, – сказал ему Лекок. – Что вы замечаете?..

– Следы, оставленные колесами экипажа, который здесь затормозил.

– Прекрасно!.. Папаша Абсент, эти следы все объясняют. Добравшись до этой улицы, наши беглянки увидели вдалеке свет приближающегося фиакра, возвращавшегося из Парижа. Для них было настоящим спасением, если он ехал пустым. Они стали ждать, а когда он поравнялся с ними, окликнули кучера… Несомненно, они пообещали ему хорошие чаевые. Ясно одно: кучер согласился повернуть назад. Он затормозил, они сели в фиакр… Вот почему здесь следы обрываются.

Такое объяснение не успокоило славного папашу Абсента.

– А мы продвинулись вперед после того, как все это узнали? – спросил он.

Лекок, не удержавшись, пожал плечами.

– Неужели вы надеялись, – произнес он, – что след плутовок приведет нас через весь Париж к их дому?..

– Нет, но…

– Тогда чего вы хотите? Неужели вы полагаете, что завтра я не сумею разыскать этого кучера? Этот человек возвращался пустым, его рабочий день закончился, значит, он живет где-то в квартале. Неужели вы думаете, что он не вспомнит, что брал двух пассажирок на улице Шевалере? Он скажет нам, где он их высадил, но это ничего не значит, поскольку они, несомненно, дали ему не свой адрес. Зато он опишет их, скажет, во что были одеты, как выглядели, сколько им лет, как они себя вели. И если это прибавить ко всему тому, что нам уже известно…

Красноречивый жест закончил мысль Лекока. Потом молодой полицейский добавил:

– Теперь пора возвращаться в «Ясный перец»… И побыстрее… Кстати, вы можете погасить фонарь…

Глава VI

Торопливо семеня, чтобы не отставать от своего спутника, который почти бежал – так он торопился вернуться в «Ясный перец», – папаша Абсент размышлял. Внезапно его озарила новая мысль.

За двадцать пять лет, проведенные в префектуре полиции, славный Абсент видел, как многие его коллеги переступали через его тело, как он выражался, и через год завоевывали положение, в котором ему отказывали, несмотря на долгую службу. В таких случаях он не упускал возможности обвинить начальство в несправедливости, а своих счастливых соперников в низкой лести. По мнению папаши Абсента, выслуга лет была единственным поводом для продвижения. Единственным, прекрасным, достойным поводом.

Когда папаша Абсент говорил: «Быть несправедливым к старейшине, к человеку бывалому, – это подлость», он лаконично выражал свою точку зрения, упреки и всю свою горечь.

Так вот… Этой ночью папаша Абсент открыл для себя, что, помимо выслуги лет, существует кое-что еще и что «выбор» имеет право на существование. Он признался самому себе, что этот новичок, которого не принимал всерьез, собрал сведения, какие ему, убеленному сединой ветерану, никогда не удавалось раздобыть.

Но славный папаша Абсент не был силен в беседах с самим собой. Вскоре ему это наскучило. А поскольку они добрались до труднопроходимого места, где надо было замедлить шаг, он счел момент подходящим, чтобы завязать разговор.

– Вы ничего не говорите, приятель, – начал папаша Абсент. – Можно подумать, что вы недовольны.

Обращение на «вы», этот удивительный результат размышлений старого полицейского, наверняка поразил бы Лекока, если бы он мысленно не был за тысячи километров от своего спутника.

– Да, я недоволен, – подтвердил Лекок.

– Да полно вам!.. Еще десять минут назад вы были очень веселым.

– А это потому, что я не предвидел, какое несчастье нам грозит.

– Несчастье…

– И очень большое. Разве вы не чувствуете, что сейчас потеплело?.. Совершенно ясно, что подул южный ветер. Туман рассеялся, но небо затянули облака, а это означает… Не пройдет и часа, как польет дождь.

– Правда, уже падают капли, я одну почувствовал…

Эти слова подействовали на Лекока так же, как удар хлыста на резвую лошадь. Он подпрыгнул на месте и помчался вперед еще быстрее, повторяя…

– Надо торопиться… Надо торопиться…

Славный папаша Абсент побежал за Лекоком, хотя ответ молодого полицейского озадачил его, приведя в смятение мысли.

– Большое несчастье!.. Южный ветер!.. Дождь!..

Папаша Абсент не видел, вернее, не мог видеть связь. Крайне заинтригованный, немного обеспокоенный, задыхаясь от столь стремительного бега, он спросил, едва переведя дыхание:

– Честное слово, я напрасно напрягаю свои мозги…

Молодого полицейского тронуло беспокойство старика.

– Как!.. – прервал он его на бегу. – Неужели вы не понимаете, что от этих темных туч, от дующего ветра зависит судьба нашего расследования, мой успех, ваша денежная награда!

– О!..

– Вот так, к сожалению. Двадцать минут небольшого теплого дождя, и мы упустили бы время. Все наши труды пошли бы насмарку. Зарядит дождь, снег растает, и прощай наши доказательства. Ах уж этот злой рок! Идемте же! Быстрее! Вы же знаете, что расследование должно приносить нечто другое, чем просто слова. Когда мы заявим следователю, что видели отпечатки ног, он поинтересуется где. И что мы ему ответим?.. Когда мы станем клясться всеми богами, что различили следы мужчины и двух женщин, нас спросят: «Можете их показать?..» Кто сконфузится? Папаша Абсент и Лекок. Не говоря уже о Жевроле, который непременно скажет, что мы врем, чтобы набить себе цену и унизить его.

– Вот черт!..

– Скорее, папаша Абсент, скорее, возмущаться будете завтра. Только бы не пошел дождь!.. Такие красивые, четкие, такие узнаваемые отпечатки, которые могут обличить виновных… Как же их сохранить? Как их укрепить?.. Да я готов жизнь отдать, только бы они не исчезли.

Папаша Абсент справедливо осознавал, что до сих пор его сотрудничество было минимальным. Он просто держал фонарь. Но теперь, как он думал, представился случай, чтобы получить реальные права на вознаграждение. И он решил не упускать его.

– Я знаю, – заявил он, – что надо сделать, чтобы закрепить и сохранить следы на снегу.

Услышав эти слова, молодой полицейский внезапно остановился.

– Вы знаете, вы? – спросил он.

– Да, я, – ответил старый полицейский с самодовольством человека, который берет реванш. – Была придумана одна штука, когда шло расследование преступления, совершенного в гостинице «Белый дом», а это было зимой, в декабре…

– Припоминаю…

– Так вот!.. Во дворе на снегу была прорва следов, что доставляло истинное удовольствие следователю. Он говорил, что вся суть – в этих следах, что их одних достаточно, чтобы отправить виновного на десять лет на каторгу. Разумеется, он хотел их сохранить. И тогда из Парижа приехал знаменитый химик.

– Продолжайте, продолжайте!..

– Собственными глазами я не видел, но эксперт мне обо всем рассказал, показав целый кусок со следами. Он даже мне сказал, что объясняет мне все это из-за моей профессии, а также хочет просветить меня…

Лекок сгорал от нетерпения.

– Ну, – грубовато спросил он, – как он этого добился?

– Минутку… Я подхожу к этому. Он взял прозрачные желатиновые пластинки высшего качества и положил их в холодную воду. Когда они размягчились, он стал подогревать их на водяной бане. Растворившись, они образовали не очень светлый и не очень густой бульон. Потом он охладил этот бульон и, когда тот немного застыл, налил тонким слоем в отпечаток.

Лекок, было обрадовавшийся, рассвирепел. Его охватила ярость, когда он понял, что потерял время, слушая глупца.

– Довольно!.. – грубо оборвал он папашу Абсента. – Ваш метод – это метод Югулена[4], о нем можно прочитать во всех учебниках. Он хорош, только как он может нам помочь?.. У вас есть с собой желатин?..

– Нет…

– У меня тоже нет… Вы бы еще посоветовали мне налить в отпечатки, чтобы их сохранить, расплавленный свинец…

Они вновь пустились бегом. Через пять минут, не произнеся за это время ни единого слова, они вернулись в кабаре вдовы Шюпен.

Славный Абсент хотел сесть, отдохнуть, отдышаться… Но Лекок не дал ему такой возможности.

– Не расслабляйтесь, папаша Абсент! – скомандовал он. – Найдите мне котелок, блюдо, какой-нибудь сосуд, неважно!.. Принесите воды. Соберите все доски, ящики, старые коробки – все, что найдете в этой хибаре.

Пока его спутник выполнял приказ, Лекок, схватив осколок бутылки, принялся яростно соскребать мастику с перегородки, которая делила первый этаж «Ясного перца» на две комнаты.

Ум Лекока, немного расстроившийся в предчувствии неизбежной катастрофы, вновь обрел равновесие. Лихорадочно размышляя, он старался проявить чудеса изобретательности и найти способ предотвратить несчастье… Сейчас он надеялся на успех.

Когда у его ног образовались семь-восемь кучек гипсовой пыли, половину он развел в воде. Получилась не очень густая паста. Вторую половину он сложил в тарелку.

– Теперь, папаша Абсент, – сказал он, – посветите мне.

В саду молодой полицейский, охваченный тревогой, нашел самый четкий и самый глубокий из следов, встал на колени и начал эксперимент.

Сначала Лекок насыпал в отпечаток тонкий слой сухой гипсовой пыли, а затем, с бесконечной осторожностью, налил раствор, который в меру опять присыпал сухой пылью.

Какое счастье!.. Попытка удалась!.. Три слоя образовали однородный кусок и застыли. После часа напряженной работы у Лекока было полдюжины отпечатков. Возможно, им не хватало четкости, однако они вполне могли служить убедительными уликами.

Лекок не напрасно боялся: начался дождь. Тем не менее он успел прикрыть досками и ящиками, которые собрал папаша Абсент, несколько следов, защитив их на какое-то время от оттепели. Теперь Лекок вздохнул спокойно. Следователь мог приезжать.

Глава VII

Даже если идти напрямик по «равнине», путь от «Ясного перца» до улицы Шевалере неблизок. Лекоку и его старому спутнику понадобилось не менее четырех часов, чтобы собрать необходимые сведения.

Все это время кабаре вдовы Шюпен оставалось открытым, доступным первому встречному. Тем не менее, когда молодой полицейский, вернувшись назад, отметил, что они не приняли никаких мер предосторожности, он не забеспокоился.

По здравом размышлении было трудно представить серьезные последствия этой забывчивости.

Да и кто пришел бы глухой ночью в кабаре? Печальная известность кабаре воздвигла вокруг него своего рода крепостную стену. Даже отпетые мошенники кутили здесь не без опаски. У них были все основания бояться, что «воры-перечники» обчистят их карманы, если они перестанут отдавать себе отчет в своих действиях.

Однако какой-нибудь смельчак, возвращавшийся с танцев из «Радуги», где давали ночной бал, имевший при себе несколько су и вдобавок страдавший от жажды, все же мог пойти на свет, пробивавшийся из-под двери.

Впрочем, даже самые отчаянные негодяи обратились бы в бегство, едва заглянув внутрь.

Молодой полицейский за несколько секунд оценил все возможные варианты, но ничего не сказал папаше Абсенту.

По мере того как улетучивались его радость и надежды, Лекок возвращался к обычному спокойствию. Обдумывая свое поведение, он испытывал недовольство собой. Он не нашел ничего лучшего, как испробовать свою систему поисков на папаше Абсенте. Так начинающий трибун проверяет свои ораторские возможности на друзьях. Более того, он своим превосходством унизил бывалого служаку, буквально раздавил его своим авторитетом.

Прекрасная заслуга и редкостная победа!.. Славный папаша Абсент был простаком, а он, Лекок, считал себя ловким… Но было ли это убедительной причиной, чтобы кичиться и ходить гоголем?..

Другое дело, если бы он, используя свою силу и проницательность, добыл веские доказательства!.. Но что он сделал?.. Прояснилась ли тайна?.. Перестал бы казаться проблематичным успех?.. Да, он потянул за ниточку, но не распутал клубок.

Этой ночью, когда решалось его будущее как полицейского, Лекок дал себе слово, что хотя бы постарается скрывать свое тщеславие, если ему не удастся излечиться от него.

И он сдержанным тоном обратился к своему спутнику:

– Снаружи мы все осмотрели. Теперь следует осмотреть все внутри.

Обстановка казалась такой же, какой ее видели полицейские, уходя из кабаре. Коптящая оплывшая свеча освещала красноватыми отблесками тот же беспорядок и окоченевшие трупы трех жертв.

Не теряя ни минуты, Лекок принялся по очереди поднимать и внимательно осматривать все валявшиеся предметы. Некоторые из них были целыми. Это объяснялось тем, что вдова Шюпен не стала тратиться на плитку, справедливо рассудив, что для ее клиентов сгодится и земля, на которой было построено кабаре. Земля, которая прежде, вероятно, была однородной и утоптанной, как настилы на фермах, со временем раскисла. В сырую погоду и в оттепель она превращалась в грязевое месиво, как сама «равнина».

Первыми результатами поисков стали осколки салатника и большая железная ложка, слишком изогнутая, чтобы не послужить оружием во время потасовки.

Было ясно, что в самом начале ссоры жертвы пили вино, разбавленное водой и сахаром, тот самый напиток, известный за заставами как «вино на французский манер».

Потом полицейские собрали вместе пять уродливых стаканов, обычных для кабаре, тяжелых, с толстым дном. На вид в них должно помещаться полбутылки, но на деле налить в такие стаканы можно очень мало. Три стакана были разбиты, два целые. В этих пяти стаканах было вино… то же самое «вино на французский манер». Это было очевидно, но, желая убедиться, Лекок прикоснулся языком к голубоватой патоке, оставшейся на дне стаканов.

– Черт возьми!.. – встревоженно прошептал он.

И Лекок тут же принялся осматривать столешницы всех опрокинутых столов. На одном из столов, валявшемся между камином и окном, были видны еще влажные следы от пяти стаканов, салатника и даже ложки. Для молодого полицейского это обстоятельство имело огромную важность. Оно убедительно доказывало, что пять человек сообща выпили содержимое салатника. Но кто именно?

– О!.. О!.. – простонал Лекок, меняя тон. – Неужели женщины были с убийцей?..

Существовал довольно простой способ избавиться от сомнений. Следовало поискать, нет ли еще стаканов. Действительно, полицейские нашли еще один стакан, такой же формы, как и остальные, но маленький. Из него пили водку.

Значит, женщины были не с убийцей. Значит, он полез в драку не потому, что их оскорбили. Значит…

Неожиданно все предположения Лекока пошли прахом. Это было первое поражение. Он молча сокрушался, когда папаша Абсент, не прекращавший поисков, вскрикнул от изумления.

Молодой полицейский, обернувшись, увидел, что тот смертельно побледнел.

– Что такое? – спросил Лекок.

– Сюда кто-то приходил в наше отсутствие!

– Это невозможно!

Это не невозможно, это была правда.

Жевроль, сорвав передник с вдовы Шюпен, бросил его на ступеньки лестницы, и ни один из полицейских не дотрагивался до него… И вот… Карманы передника вывернуты, и это было не только доказательством, но и очевидностью.

Молодой полицейский был потрясен до глубины души. Сосредоточенное выражение его лица свидетельствовало о том, что он лихорадочно размышлял.

– Кто мог прийти?.. – шептал он. – Воры?.. Нет, это маловероятно…

После продолжительного молчания, которое старый полицейский не решался прервать, он все же воскликнул:

– Тот, кто приходил, кто осмелился проникнуть в это помещение, охраняемое трупами убитых мужчин… Это может быть только сообщник… Но мне мало подозрений, мне нужна уверенность!

Ах!.. Они долго искали. Только лишь через час они разглядели перед дверью, выбитой Жевролем, в грязи между двух следов отпечаток, полностью соответствующий отпечаткам ног мужчины, который приходил в сад. Сравнив их, они узнали тот же рисунок, оставленный гвоздями на подошве.

– Это он! – сказал молодой полицейский. – Он следил за нами… Увидев, что мы ушли, он вошел… Но зачем?.. Какая насущная, безотлагательная необходимость заставила его пренебречь очевидной опасностью?..

Лекок схватил своего коллегу за руку и так сильно сжал ее, что чуть не сломал.

– Зачем?.. – разгорячившись, продолжал он. – О!.. Об этом не так уж сложно догадаться! Он здесь оставил, забыл, потерял какую-то улику, которая могла бы пролить свет на это ужасное дело… Он пошел на риск, чтобы забрать ее. Только подумаю, что по моей вине, по вине меня одного мы лишились этого решающего доказательства… А я считал себя таким проницательным!.. Прекрасный урок!.. Надо было запереть дверь, а я, дурак, об этом не подумал…

Лекок оборвал себя на полуслове и застыл на месте, открыв рот, широко раскрыв глаза, указывая пальцем на один из углов помещения.

– Что с вами? – испуганно спросил папаша Абсент.

Лекок ничего не ответил. Медленно, нетвердо, словно сомнамбул, он стал приближаться к месту, на которое указывал пальцем. Нагнувшись, он подобрал какой-то крохотный предмет и сказал:

– Мое легкомыслие не заслуживает подобного счастья.

Предмет, который он подобрал, оказался серьгой, одной из тех, которые ювелиры называют «гвоздиками». В изящную оправу был вставлен только один бриллиант, но крупный.

– Этот бриллиант, – сказал после тщательного осмотра Лекок, – стоит не меньше пяти-шести тысяч франков.

– Неужели?..

– Полагаю, я могу так утверждать.

Еще несколько часов назад Лекок сказал бы не «полагаю», а «утверждаю». Но первая ошибка стала уроком, которого он никогда не забудет.

– Возможно, – заметил папаша Абсент, – сообщник приходил за этой серьгой?

– Вряд ли. В подобном случае он не стал бы рыться в карманах передника вдовы Шюпен. Зачем?.. Нет, он пришел за другой вещью… например за письмом…

Но старый полицейский не слушал Лекока. Взяв в руки серьгу, он любовался ею.

– Надо же! – шептал он, зачарованный блеском бриллианта. – Уму непостижимо! В «Ясный перец» приходила женщина, в ушах которой камни на десять тысяч франков!.. Кто бы мог поверить!

Лекок задумчиво покачал головой.

– Да, это неправдоподобно, – ответил он, – немыслимо, абсурдно… Тем не менее мы и не такое увидим, если когда-нибудь – в чем я не сомневаюсь – сорвем покров с этой тайны.

Глава VIII

Занимался тусклый, унылый день, когда Лекок и его старый коллега собрали полную информацию. В кабаре не оставалось ни пяди, которую они дотошно не осмотрели бы, не обследовали, не изучили. Теперь следовало только составить рапорт.

Молодой полицейский, сев за стол, начал набрасывать «план места убийства», план, подписи под которым должны были помочь понять его рассказ.

А – Место, где патруль под командованием инспектора Сыскной полиции Жевроля услышал крики жертв. (Расстояние от этого места до кабаре под названием «Ясный перец» составляет всего сто двадцать три метра. Это позволяет предположить, что услышанные крики были первыми и что, следовательно, потасовка только началась.)

В – Окно, закрытое ставнями, отверстия в которых позволили одному из полицейских увидеть то, что происходит внутри.

С – Дверь, выбитая инспектором Сыскной полиции Жевролем.

D – Лестница, на которой сидела плачущая вдова Шюпен, временно задержанная. (На третьей ступеньке этой лестницы позднее был найден передник вдовы Шюпен с вывернутыми карманами.)

F – Камин.

HHH – Столы. (Отпечатки салатника и пяти стаканов были обнаружены на столе, находящемся между пунктами F и В.)

T – Дверь, смежная с задней комнатой кабаре, перед которой стоял вооруженный убийца.

K – Вторая дверь кабаре, выходящая в сад. Через нее в кабаре проник один из полицейских, намеревавшийся отрезать убийце путь к отступлению.

L – Калитка сада, выходящая на пустыри.

MMM – Следы на снегу, обнаруженные полицейскими, которые остались в «Ясном перце» после ухода инспектора Жевроля.

В этом пояснительном перечне Лекок ни разу не написал своей фамилии. Рассказывая о действиях, которые он предпринял, он писал просто: «полицейский…»

Им руководила не скромность, а расчет. Человек, держащийся в тени, приобретает большую выразительность, когда выходит из нее. И Лекок сознательно выставлял Жевроля в выгодном свете.

Эта тактика, не такая уж хитроумная, но вполне пригодная для честной борьбы, должна была, по мнению Лекока, привлечь внимание к полицейскому, действовавшему умело, в то время как все усилия инспектора, возглавлявшего патруль, ограничивались тем, что он просто выбил дверь.

Лекок писал не протокол, не подлинный акт, составлять который имели право только офицеры Судебной полиции. Он писал рапорт, который в лучшем случае просто примут к сведению. Однако он, словно молодой генерал, выверял каждое слово бюллетеня своей первой победы.

В то время как Лекок рисовал и писал, папаша Абсент смотрел, перегнувшись через его плечо.

Особый восторг вызвал у папаши Абсента план. В своей жизни он повидал немало планов, но ему всегда казалось, что для подобной работы надо быть инженером, архитектором или на худой конец землемером. Ничего подобного! Его молодой коллега обошелся сантиметром и куском доски, заменившей ему линейку. Уважение папаши Абсента к Лекоку мгновенно выросло.

Правда, достойный ветеран Сыскной полиции не заметил ни вспышки тщеславия молодого полицейского, ни возвращения к более скромному поведению. Он не видел ни его беспокойства, ни колебаний, ни изъянов в проницательности. Впрочем, вскоре папаша Абсент устал смотреть, как перо бегало по бумаге. Он устал после бессонной ночи. У него раскалывалась голова, его била дрожь. К тому же у него подгибались колени. Возможно, на папашу Абсента, хотя он сам этого не осознавал, гнетуще действовала обстановка кабаре, ставшая еще более зловещей при тусклом свете зарождающегося дня.

Как бы там ни было, он принялся шарить в шкафах и нашел – о, какое счастье! – почти полную бутылку водки. Немного поколебавшись – для приличия, – он налил полный стакан и залпом выпил его.

– Хотите? – обратился он к своему коллеге. – Нет, не могу сказать, что она хорошая… Но мне все равно. Это расслабляет и согревает.

Лекок отказался. Ему не надо было расслабляться. Сейчас он задействовал все свои умственные способности. Он хотел, чтобы следователь, прочитав рапорт, сказал: «Найдите мне парня, который составил вот это». В этих словах заключалось его будущее как полицейского.

Лекок старался быть четким, лаконичным и точным. Он хотел ясно показать, как зародились, возросли и подтвердились его подозрения относительно убийцы. Он объяснял, благодаря каким дедуктивным выводам ему удалось установить истину, которая пусть и не была непреложной правдой, но все же вполне приемлемой, чтобы послужить отправной точкой расследования.

Потом Лекок принялся подробно описывать улики, лежавшие перед ним. Это коричневые шерстяные нитки, собранные на поверхности бруса, драгоценная серьга, слепки различных отпечатков, обнаруженных в саду, передник с вывернутыми карманами вдовы Шюпен. А также револьвер, заряженный тремя пулями из пяти.

Оружие, хотя и без украшений, было на удивление красивым. С первого взгляда становилось ясно, что его регулярно чистили. На рукоятке стояло клеймо одного из известных оружейников Лондона: «Стефен, 14, Скиннер-стрит».

Лекок чувствовал, что, обыскав жертв, наверняка найдет новые, возможно очень важные улики, но не решался это сделать. Он был еще слишком молодым, чтобы позволить себе такое. Он также понимал, чем рискует в подобном случае. Жевроль, осознав, что ошибся, придет в ярость и начнет кричать, что Лекок, изменив положение тел, сделал невозможным медицинский осмотр.

Впрочем, Лекок быстро утешился. Он перечитал рапорт, кое-что подправил. Тут папаша Абсент, куривший на пороге трубку, окликнул его:

– Что нового?.. – спросил Лекок.

– Жевроль и двое наших коллег ведут комиссара и двух прилично одетых господ.

Это был действительно комиссар полиции, недовольный тем, что в его округе произошло тройное убийство, но вместе с тем нисколько не обеспокоенный. Да и к чему волноваться? Жевроль, мнение которого в подобных случаях было неоспоримым, успокоил комиссара, едва придя к нему домой.

– Речь идет, – сказал он, – об обыкновенной потасовке между нашими клиентами, завсегдатаями «Ясного перца». Если бы все эти злодеи перебили бы друг друга, нам стало бы спокойнее.

Жевроль добавил, что убийца арестован, посажен под замок. Словом, дело не требовало срочного расследования.

К тому же мотивом преступления не была, да и не могла быть кража. Поразительно! Полиция была более обеспокоена покушением на собственность, чем покушением на жизнь человека! Впрочем, это было логично в те времена, когда уловки зависти вытесняли энергию страсти, когда бесшабашные мерзавцы встречались все реже и реже, зато трусливые жулики плодились, как кролики.

Комиссар счел возможным дождаться наступления дня, чтобы провести поверхностное расследование. Он посмотрел на убийцу, поставил в известность прокуратуру и теперь не спеша направлялся к месту преступления в сопровождении двух врачей, уполномоченных прокурором Империи провести медицинский осмотр и констатировать смерть.

Комиссар захватил с собой сержанта-майора 53-го линейного пехотного полка, чтобы тот опознал, если сумеет, жертву в военной форме, которая, если верить цифре на пуговицах, служила именно в 53-м полку, расквартированном в крепостных укреплениях.

Инспектор Сыскной полиции волновался еще меньше, чем комиссар. Он шел насвистывая, вертя в руках трость, с которой никогда не расставался, заранее радуясь полному поражению этого странного честолюбца, который захотел остаться, чтобы подобрать колоски, где и жатвы-то не было.

Приблизившись на расстояние, когда его голос мог быть услышан, Жевроль окликнул папашу Абсента, который, предупредив Лекока о появлении инспектора, продолжал стоять на пороге, прислонившись к косяку, пуская колечки дыма, неподвижный, как курящий сфинкс.

– Ну, старина… – крикнул Жевроль. – Собираетесь ли вы поведать нам о мелодраме, такой запутанной и таинственной?

– Мне-то нечего вам рассказывать, – ответил славный папаша Абсент, не вынимая изо рта трубки. – Я слишком глуп, это всем известно… Но господин Лекок может вам рассказать такое, чего вы даже предположить не могли.

Этот титул: «господин», которым старый полицейский Сыскной полиции удостоил своего коллегу, настолько не понравился Жевролю, что он не захотел ничего понимать.

– Кто это еще? – произнес Жевроль. – О ком ты говоришь?

– О своем коллеге, черт возьми!.. Который сейчас заканчивает свой рапорт, о господине Лекоке, словом.

По простоте душевной славный папаша Абсент только что стал крестным отцом молодого полицейского. С этого дня для врагов, равно как и для друзей, Лекок превратился в господина Лекока. Господина с большой буквы.

– А!.. А!.. – усмехнулся насторожившийся инспектор. – А!.. Он раскрыл…

– Тайну, которую другие даже не учуяли… Да, Генерал, это так.

Произнося такие слова, папаша Абсент становился врагом своего начальника. Однако его подкупал Лекок. Он был на стороне Лекока, он, один против всех, и с этой минуты решил разделить судьбу – счастливую или несчастливую – вместе с молодым полицейским.

– Посмотрим! – проворчал инспектор, мысленно давший себе слово следить за молодым полицейским, которого успех мог сделать его соперником.

Жевроль больше ничего не добавил. В это время к кабаре подошли все остальные, и он посторонился, давая комиссару полиции возможность пройти.

Комиссар не был новичком. Он служил старшим офицером полиции в квартале Фобур-дю-Тампль во времена расцвета кабаре «Скошенный колос» и «Четыре бильярда», однако, войдя в «Ясный перец», не смог сдержаться и вздрогнул от ужаса.

Следовавший за ним сержант-майор 53-го полка, бравый старик, весь в орденах и шевронах, буквально остолбенел. Он стал таким же бледным, как и трупы, лежавшие на полу, и был вынужден опереться о стену. И только оба врача держались стойко.

Лекок встал, взяв в руки рапорт. Он поздоровался и, приняв скромную позу, ждал, когда его начнут расспрашивать.

– Вероятно, вы провели кошмарную ночь, – добродушно сказал комиссар, – причем без всякой пользы для правосудия, поскольку все поиски излишни…

– Тем не менее я полагаю, – ответил молодой полицейский, заковав себя в броню дипломатии, – что я даром времени не терял. Выполняя указания своего начальника, я искал и нашел много интересного… К тому же я проникся уверенностью, что у убийцы был друг, вернее, сообщник, описание которого я могу вам дать… Он среднего возраста, носит, если я не ошибаюсь, фуражку с мягким козырьком и коричневое пальто из драпа букле, что касается его обуви…

– Разрази меня гром!.. – воскликнул Жевроль. – А я…

Жевроль оборвал себя на полуслове, как человек, инстинкт которого опередил мысли. Как ему хотелось взять свои слова обратно!

– А вы… Что?.. – спросил комиссар. – Что вы хотите сказать?

Разгневанный, но зашедший слишком далеко, чтобы отступать, инспектор Сыскной полиции подчинился.

– Дело вот в чем, – сказал он. – Сегодня утром, час назад, когда я ждал вас, господин комиссар, около поста на Итальянской заставе, где содержится убийца, я видел вдалеке человека, который мог бы подойти под описание, данное нам Лекоком. Этот человек показался мне совершенно пьяным. Он шатался из стороны в сторону, спотыкался, бился о стены… Он попытался перейти через дорогу, но, дойдя до середины, упал поперек, так что его непременно задавили бы.

Лекок отвернулся. Он не хотел, чтобы по его глазам все догадались, что он понимал, в чем дело.

– Увидев все это, – продолжал Жевроль, – я позвал двух сержантов и велел им помочь мне поднять этого бедолагу. Когда мы к нему подошли, он, казалось, уснул. Мы стали трясти его. Он сел. Мы ему сказали, что он не может здесь оставаться… Однако он тут же пришел в неописуемую ярость, стал нас оскорблять, угрожать нам… Он даже попытался нас ударить… Матерь Божья!.. Мы отвели его на пост, чтобы он в безопасности проспался.

– И вы заперли его вместе с убийцей? – спросил Лекок.

– Разумеется… Ты прекрасно знаешь, что на посту у Итальянской заставы только две каталажки – одна для мужчин, вторая для женщин. К тому же…

Комиссар размышлял.

– А!.. Какая досада!.. – пробормотал он. – И никакой возможности исправить…

– Прошу прощения!.. Одна возможность есть, – возразил Жевроль. – Я могу послать на пост одного из своих людей с приказом задержать мнимого пьяницу.

Молодой полицейский осмелился жестом прервать своего начальника.

– Пустая трата времени, – холодно произнес он. – Если этот тип – сообщник убийцы, будьте уверены, что он протрезвел и сейчас уже далеко.

– А!.. И что же делать – иронично-язвительным тоном спросил инспектор. – Можем ли мы узнать мнение… господина Лекока?

– Думаю, случай предоставил нам великолепную возможность, которой мы не успели воспользоваться. Делать нечего, придется смириться и ждать, когда нам выпадет новая возможность.

Несмотря на все увещевания, Жевроль заупрямился и послал одного из своих людей на пост. Когда тот ушел, Лекок продолжил читать рапорт.

Лекок читал быстро, не выделяя интонацией решающие обстоятельства, оставляя свои интимные мысли для расследования. Но логика его выводов была настолько убедительной, что Лекок часто был вынужден прерывать чтение, чтобы выслушать одобрительные возгласы комиссара и похвалы врачей, повторявших: «Очень хорошо!»

И только Жевроль, находившийся в оппозиции, энергично пожимал плечами, едва не вывихивая шею, и зеленел от зависти.

Лекок дочитал свой рапорт.

– Думаю, молодой человек, – обратился комиссар к Лекоку, – что вы единственный, кто верно оценил ситуацию… Я ошибался. Но ваши объяснения заставили меня взглянуть иначе на поведение убийцы во время допроса. Есть один любопытный момент. Да, он упорно отказывался отвечать на мои вопросы… Он даже не соизволил назвать свою фамилию…

Комиссар замолчал, перебирая в памяти все обстоятельства произошедшего, а потом задумчиво добавил:

– Могу поклясться, что мы столкнулись с одним из тех таинственных преступлений, мотивы которых ускользают от человеческой проницательности… С одним из тех темных дел, которых полиции еще не удавалось раскрыть…

Лекок сдержал улыбку.

«О, – думал он, – еще посмотрим!..»

Глава IХ

Никогда еще на консультацию у постели больного, умирающего от неизвестной болезни, не собирались столь два разных врача, как пришедшие по запросу прокуратуры вместе с комиссаром полиции на место преступления.

Первый из них, высокий, пожилой, совершенно лысый, в широкополой шляпе, в широком плохо скроенном черном пиджаке и старомодным пальто, был одним из тех скромных ученых, которых часто можно встретить в отдаленных кварталах Парижа. Он принадлежал к целителям, преданным своему искусству, которые слишком часто умирают всеми забытые, хотя всегда оказывали бесценные услуги. Ему было присуще добродушное спокойствие человека, который все понимает, поскольку постоянно сталкивается с человеческим горем. Однако нечистая совесть не могла выносить его проницательный взгляд, такой же острый, как ланцет.

Другой был молодым, свежим, белокурым, жизнерадостным, слишком хорошо одетым. На его белых руках, чувствительных к холоду, красовались замшевые перчатки на меху. Его взгляд мог лишь ласкать или смеяться. Вероятно, он увлекался всеми этими чудодейственными лекарствами, которые из лабораторий попадают прямо на четвертую полосу газет. Несомненно, из-под его пера вышло много статей, посвященных «медицине для светских людей», которые публиковались в спортивных газетах.

– Я попрошу вас, господа, – обратился к врачам комиссар полиции, – начать вашу экспертизу с осмотра жертвы в военной форме. Здесь находится сержант-майор, вызванный для стандартной процедуры установления личности. И мне хотелось бы как можно скорее отпустить его, чтобы он вернулся в казарму.

Оба врача кивнули головой. При помощи папаши Абсента и еще одного полицейского они подняли труп и положили его на два предварительно сдвинутых стола.

Не было никакой необходимости осматривать положение тела, поскольку несчастный, который еще хрипел при появлении патруля, несколько раз переместился перед смертью.

– Подойдите, сержант, – велел комиссар полиции, – и посмотрите внимательно на этого человека.

Старый служака подчинился, не скрывая отвращения.

– Какая на нем форма? – продолжал комиссар.

– Форма 53-го линейного полка, второго батальона, роты пехотинцев.

– Вы узнаете его?

– Никоим образом.

– Вы уверены, что он не служил в вашем полку?

– Этого я утверждать не могу. У нас множество новобранцев, которых я и в глаза не видел. Но могу с уверенностью сказать, что он никогда не служил во втором батальоне, поскольку это мой батальон, не говоря уже о роте пехотинцев, в которой я сержант-майор.

До сих пор стоявший в стороне Лекок подошел ближе.

– Возможно, – начал он, – стоит посмотреть матрикулярный номер на его вещах.

– Хорошая мысль, – одобрил сержант-майор.

– Вот его кепи, – продолжал молодой полицейский. – На изнаночной стороне стоит номер 3,129.

К совету Лекока прислушались. После осмотра стало ясно, что на всех частях одежды этого несчастного стояли разные номера.

– Черт возьми!.. – проворчал сержант-майор. – Да он вездесущий!.. Странно как-то!..

Комиссар попросил сержанта-майора еще раз все тщательно осмотреть. Старый служака удвоил внимание, собрав воедино все свои мыслительные способности.

– Разрази меня гром!.. – наконец воскликнул он. – Клянусь своими галунами, что он никогда не был военным. Этот тип – шляпа[5], переодевшийся так, смеха ради, из-за последнего воскресенья перед Великим постом.

– Почему вы так думаете?

– Черт возьми!.. Я нутром это чувствую, но не могу объяснить. Я это вижу по его волосам, ногтям, выправке, по чему-то еще, не знаю, – словом, по всему и по ничему… О, смотрите!.. Чертяка не знал, как правильно обуваться. Он надел гетры наизнанку…

После такого свидетельства, которое подтвердило первые наблюдения Лекока, ни у кого не осталось сомнений.

– Тем не менее, – продолжал настаивать комиссар, – если этот тип – шляпа, как он сумел раздобыть форму? Возможно, он позаимствовал ее у солдат вашей роты.

– Да, в крайнем случае… Но такое трудно себе представить.

– Однако мы можем в этом убедиться?

– О, конечно… Я должен просто сбегать в казарму и произвести осмотр всего обмундирования.

– Право же, – согласился комиссар. – Это верный способ.

Но Лекок предложил другой способ, такой же убедительный и более быстрый.

– Послушайте, сержант, – сказал он. – Скажите, а не продают ли полки время от времени на публичных торгах обмундирование, ставшее негодным?

– Продают… Хотя бы один раз в год, после инспекции.

– А делается ли пометка на одежде, проданной таким образом?

– Прошу прощения.

– Ну, так посмотрите, есть ли на одежде несчастного такая пометка.

Унтер-офицер вывернул воротник шинели, осмотрел пояс брюк и сказал:

– Вы правы… Это списанные вещи.

В глазах молодого полицейского сверкнул огонек, но тут же погас.

– Значит, – продолжал Лекок, – этот бедолага купил обмундирование. Но где?.. Разумеется, в Тампле, у одного из богатых торговцев, которые оптом скупают военную форму. Их всего лишь пять или шесть. Я обойду их всех по очереди. Тот, кто продал эту военную форму, наверняка узнает свой товар по каким-либо приметам…

– И это нас уведет далеко, – проворчал Жевроль.

Далеко или нет, но инцидент был исчерпан. К огромному удовлетворению сержанта-майора ему разрешили уйти, правда предупредив, что следователю, вероятно, понадобятся его показания.

Теперь надо было обыскать мнимого солдата. Комиссар полиции, лично взявшийся за дело, надеялся, что обыск даст результаты, которые позволят установить личность убитого.

Он обыскивал, одновременно диктуя полицейскому протокол, то есть подробное описание всех найденных предметов.

В правом кармане брюк были найдены курительный табак, вересковая трубка и спички. В левом кармане брюк – очень грязное кожаное портмоне в форме бумажника, в котором лежали семь франков и шестьдесят сантимов, и довольно чистый холщовый носовой платок, но без каких бы то ни было знаков. И ничего больше!..

Комиссар расстроился. Но тут, вертя в руках портмоне, он обнаружил отделение, которое сначала не увидел, поскольку его скрывала кожаная складка. В этом отделении лежал аккуратно сложенный лист бумаги. Комиссар развернул его и стал читать вслух:

«Дорогой Гюстав!

Завтра, в воскресенье вечером, обязательно приходи на бал в “Радугу”, как мы и договорились. Если у тебя не осталось денег, заходи ко мне. Я оставил деньги консьержу, и он отдаст их тебе.

Будь там в восемь часов. Если меня там еще не будет, я не замедлю появиться.

Все идет хорошо.

Лашнёр».

Увы!.. Что можно было узнать из этой записки? Что покойного звали Гюставом, что он поддерживал отношения с неким Лашнёром, который одолжил ему денег для каких-то целей, что они встретились в «Радуге» за несколько часов до убийства.

Но этого мало, слишком мало!.. Однако это лучше, чем ничего. Это указатель, а в царивших непроглядных потемках было достаточно даже слабого лучика света, чтобы сориентироваться.

– Лашнёр!.. – проворчал Жевроль. – Негодяй произносил эту фамилию перед смертью…

– Вот именно, – подал голос папаша Абсент. – Он даже хотел отомстить ему… Он обвинял его в том, что тот заманил его в ловушку… Жаль, что последний хрип не дал ему договорить…

Лекок молчал. Комиссар полиции протянул ему письмо, и Лекок изучал его с напряженным вниманием.

Бумага была обыкновенной, чернила синими. В одном из углов стоял полустертый штамп. Различить можно было только одно слово – «Бомарше». Для Лекока этого оказалось достаточно.

«Это письмо, – думал он, – наверняка написано в одном из кафе на бульваре Бомарше… В каком? Я это узнаю, поскольку необходимо найти этого Лашнёра».

В то время как люди из префектуры полиции, собравшись вокруг комиссара, держали совет и спорили, врачи приступили к выполнению самой деликатной и самой тягостной части своей задачи.

При помощи предупредительного папаши Абсента они сняли одежду с тела мнимого солдата и, склонившись над «клиентом», как хирурги на занятиях анатомией, засучив рукава, осматривали, рассматривали и физически оценивали его.

Молодой доктор-художник охотно быстро покончил бы со всеми формальностями, слишком смешными и излишними по его мнению, но старый врач был очень высокого мнения о миссии судебного медика и не желал упускать ни одной даже самой мелкой детали.

Тщательно, со скрупулезной точностью он фиксировал рост покойного, предположительный возраст, темперамент, цвет и длину волос, отмечая состояние здоровья и степень развития мышечной системы.

Затем они стали осматривать рану.

Лекок был прав. Врачи констатировали рану у основания черепа. Согласно их отчету, рана могла быть нанесена тупым орудием с широкой поверхностью либо появилась после того, как голова со всей силой ударилась о какой-то твердый, более или менее протяженный предмет.

Но никакого другого орудия преступления не нашли, кроме револьвера, рукоятка которого была недостаточно мощной, чтобы нанести подобную рану.

Следовательно – и это не подлежало сомнению, – мнимый солдат и убийца сцепились врукопашную, и убийца, схватив своего противника за шею, разбил его голову о стену.

Наличие многочисленных небольших кровоподтеков в области шеи придавало таким выводам абсолютную достоверность.

Врачи не обнаружили других повреждений, ни контузий, ни царапин, ничего.

Таким образом, становилось очевидным, что ожесточенная, смертельная борьба была очень короткой. Все было кончено в короткий промежуток между той минутой, когда патруль услышал крик, и моментом, когда через отверстие в ставнях Лекок увидел, как жертва падает на пол.

Для осмотра двух других тел пришлось принимать более тщательные меры предосторожности. Положение тел оставили прежним. Они лежали перпендикулярно камину, так, как упали. Их поза сама по себе должна была служить неопровержимой уликой.

Так оно и было. Эта поза ни у кого не оставляла сомнений в том, что их смерть наступила мгновенно. Оба лежали на спине, вытянув ноги, без гримас, деформаций или сокращения мышц. Никаких следов борьбы. Умерли они, словно молнией пораженные.

Их лица выражали неподдельный ужас. Это позволяло предположить – если смотреть с точки зрения Девержи[6], – что в последние секунды своей жизни они испытывали не ярость и ненависть, а животный страх.

– Итак, – говорил старый доктор, – я склонен думать, что их поразило какое-то совершенно неожиданное, странное, пугающее зрелище… Такое выражение ужаса я видел только один раз. Оно застыло на лице славной женщины, внезапно умершей от сильного испуга, когда она увидела, как к ней вошел один из ее соседей, переодевшийся в костюм привидения, чтобы подшутить над бедняжкой.

Лекок вбирал в себя, если можно так выразиться, объяснения старого доктора. Он пытался приспособить к ним смутные гипотезы, приходившие ему в голову.

Кем могли быть эти люди, способные так сильно испугаться? Сохранят ли они, как и третий, в тайне свою личность?

Первому убитому, которого осмотрели врачи, было лет за пятьдесят. У него были редкие волосы, тронутые сединой. Лицо гладко выбрито. Только на выступавшем подбородке оставался колючий пышный рыжий пучок. Одет неопрятно и бедно. Брюки спускались на стоптанные башмаки, а черная шерстяная рубашка была вся в пятнах.

Как сказал старый доктор, он был убит выстрелом в упор, что с математической точностью доказывали широкая круглая рана, отсутствие крови по краям, втянувшаяся внутрь кожа, почерневшая, обожженная плоть.

Разительное отличие раны, нанесенной выстрелом на расстоянии, сразу же бросилось в глаза, едва врачи приступили к осмотру тела последнего из этих несчастных. Пуля, убившая его, была выпущена с расстояния более чем в метр, и рана не выглядела столь отвратительной.

Этот мужчина, лет на пятнадцать моложе своего спутника, был маленьким, коренастым и на удивление уродливым. Его безбородое лицо покрывали оспины. Одет он был как отпетый мошенник, бродящий за заставами: серые клетчатые брюки и рубашка с отложным воротником, ботинки начищены ваксой. Небольшая фуражка из непромокаемой ткани, валявшаяся рядом, гармонировала с его вычурной прической и замысловато завязанным галстуком…

Но вот и все сведения, которые можно было почерпнуть из медицинского отчета, составленного в научных терминах. Дотошные поиски больше ничего не дали.

Напрасно полицейские еще раз внимательно осмотрели карманы мужчин. В карманах не было ничего, что могло бы помочь установить личность убитых, их имена, общественное положение, профессию. Ровным счетом ничего. Ни указания, пусть даже расплывчатого, ни письма, ни адреса, ни клочка бумаги. Ничего, даже никаких мелких предметов для личного пользования: ни ножа, ни трубки, которые могли бы стать отправным пунктом для опознания и установления личности.

Уловом полицейских, если так можно выразиться, стали табак в бумажном пакете, носовые платки без маркировки, пачки сигарет.

В кошельке пожилого мужчины лежали шестьдесят семь франков, более молодой имел при себе два луидора…

Полиции редко доводилось сталкиваться со столь серьезным делом, о котором практически ничего не было известно.

За исключением самого факта убийства, подтверждаемого телами трех жертв, полиция ничего не знала ни об обстоятельствах, ни мотивах преступления. А предполагаемые вероятности не только не рассеивали мрак, а напротив, сгущали его.

Разумеется, оставалась надежда, что со временем упорство, настойчивые поиски и проверенные способы расследования, которыми располагала Сыскная полиция, помогут докопаться до правды… Но пока все было покрыто завесой тайны. Более того, возникал вопрос: преступление какого рода было совершено?

Убийцу арестовали, но он замкнулся в своем молчании. Так как же узнать, как его зовут? Он уверял, что невиновен. Так как же уличить его, предоставив доказательства его вины?

О жертвах вообще ничего не известно… Но одна из них обвиняла себя.

Необъяснимая сила заставила вдову Шюпен проглотить язык.

Две женщины, одна из которых потеряла в «Ясном перце» серьгу стоимостью в пять тысяч франков, стали свидетельницами драки… а потом исчезли.

Сообщник, дважды продемонстрировавший неслыханную отвагу, сбежал…

И все эти люди – убийца, женщины, хозяйка кабаре, сообщник и жертвы – были в равной степени подозрительными, странными, вызывали беспокойство. Их всех можно было заподозрить в том, что они были не теми, за кого себя выдавали.

Удрученный комиссар стал подводить итоги. Возможно, он думал о том, что вскоре ему придется пережить несколько неприятных минут, когда он будет отчитываться в префектуре полиции.

– Ну, – сказал он, – надо перевезти этих типов в морг. Там их, несомненно, опознают.

Нахмурившись, комиссар добавил:

– Подумать только! А ведь один из покойников вполне может быть Лашнёром…

– Вряд ли, – откликнулся Лекок. – Мнимый солдат умер последним. Он видел, как упали его приятели. Если бы он был уверен, что Лашнёра убили, он не стал бы говорить о месте.

Жевроль, предпочитавший все это время стоять в стороне, подошел ближе. Он был не из тех, кто сдается, даже вопреки очевидности.

– Если господин комиссар, – начал он, – изволит меня выслушать, он разделит мою точку зрения, намного более убедительную, чем фантазии господина Лекока.

Шум останавливающегося у дверей кабаре экипажа заставил Жевроля замолчать. Чуть позже в кабаре вошел следователь.

Глава Х

В «Ясном перце» не было никого, кто не знал хотя бы в лицо приехавшего следователя. Жевроль тихо произнес его имя: «Господин Морис д’Эскорваль».

Следователь был сыном знаменитого барона д’Эскорваля, который в 1815 году чуть не поплатился жизнью за верность Империи. Это о нем Наполеон, сосланный на остров Святой Елены, с восхищением говорил: «Думаю, есть люди, такие же порядочные. Но чтобы были более порядочные… Нет, это невозможно».

Поступивший на службу в магистратуру совсем молодым, наделенный удивительными способностями, господин д’Эскорваль, казалось, должен был сделать головокружительную карьеру. Но он обманул всеобщие чаяния, упорно отказываясь от всех должностей, занять которые ему предлагали, чтобы исполнять в суде департамента Сена свои скромные и крайне полезные обязанности.

Объясняя свои отказы, он говорил, что дорожит жизнью в Париже больше, чем самым заманчивым продвижением по службе. Никто не мог понять причину столь странной привязанности. Несмотря на влиятельные связи и весьма значительное состояние, перешедшее к нему после смерти старшего брата, д’Эскорваль жил уединенно, скрывал от посторонних глаз свою жизнь, давал о себе знать лишь упорным трудом и благотворительной деятельностью.

В свои сорок два года он выглядел моложе своего возраста, хотя у него уже появились залысины. Лицо д’Эскорваля можно было бы назвать приятным, если бы его не обезображивала неподвижность, вызывающая беспокойство, если бы его тонкие губы не искривлялись в саркастической ухмылке, а светло-голубые глаза не глядели столь угрюмо. Недостаточно сказать, что он был холодным и суровым. Его суровость и холодность граничили с высокомерием…

Ужасное зрелище, представшее перед глазами д’Эскорваля, настолько поразило его, что он едва поздоровался с врачами и комиссаром полиции. Остальные для него ничего не значили.

Д’Эскорваль сразу же задействовал всю свою энергию. Он принялся осматривать помещение, подолгу задерживая свой взгляд даже на самых незначительных предметах. Делал он все это с внимательной мудростью следователя, который знает цену любой детали и понимает красноречие внешних обстоятельств.

– Это серьезно!.. – наконец сказал он. – Очень серьезно!..

Вместо ответа комиссар полиции поднял руки к небу. Его жест означал: «Кому вы это говорите!»

Дело в том, что вот уже в течение двух часов славный комиссар находил, что на его плечи легла слишком серьезная ответственность, и благодарил магистрата за то, что тот избавил его от нее.

– Господин прокурор Империи не смог приехать со мной, – продолжал господин д’Эскорваль. – Он не может поспевать повсюду. Сомневаюсь, что у него появится возможность присоединиться ко мне. Итак, начнем…

До этого момента любопытство присутствующих не было удовлетворено, и комиссар, выражая общие чувства, сказал:

– Господин следователь, несомненно, допросил виновного и знает…

– Я ничего не знаю, – прервал комиссара господин д’Эскорваль, которого, казалось, очень удивило подобное вмешательство.

С этими словами господин д’Эскорваль сел за стол и принялся читать рапорт Лекока, в то время как его секретарь заносил в протокол предварительные сведения.

Забившись в тень, молодой полицейский, бледный, взволнованный, дрожавший от нетерпения, старался понять по невозмутимому лицу следователя, какие чувства тот испытывает. От этого зависело его будущее. Да, его будущее зависело от одного слова магистрата: «да» или «нет».

Сейчас Лекок обращался не к тупому уму, как у папаши Абсента, а к высшей проницательности.

«Если бы, – думал молодой полицейский, – у меня была возможность все объяснить!.. Что значат написанные слова по сравнению со словами высказанными, живыми, подтвержденными мимикой, дрожащими от эмоций и убеждений того, кто их произносит…»

Но вскоре Лекок немного успокоился.

Лицо следователя было по-прежнему неподвижным, однако он качал головой в знак одобрения. А порой та или иная подробность, особенно ловко подмеченная, вызывала у него восклицание: «Неплохо!.. Очень хорошо!»

Закончив чтение, следователь обратился к комиссару:

– Все это совершенно не похоже на ваш утренний доклад, в котором вы обрисовали это запутанное дело как потасовку между несколькими жалкими бродягами.

Замечание было более чем справедливым, и комиссар пожалел, что остался лежать в теплой постели, полностью доверившись Жевролю.

– Сегодня утром, – уклончиво ответил комиссар, – я высказал лишь свое первое впечатление… Последующие поиски изменили его… Таким образом…

– О! – прервал его следователь. – Я вас ни в чем не упрекаю. Напротив, хочу поздравить вас… Нельзя действовать ни лучше, ни быстрее. Вся эта информация свидетельствует об огромной проницательности, а результаты изложены с удивительной ясностью и редкой точностью.

Лекок засиял от радости. Комиссар же на мгновение задумался. Уж слишком велико было искушение присвоить эту похвалу себе. Но он не поддался ему, поскольку был честным человеком. К тому же комиссару хотелось расстроить козни Жевроля, наказать его за легкомыслие и самонадеянность.

– Должен признаться, – произнес комиссар, – честь этого расследования принадлежит не мне.

– Тогда кому ее приписать, если не инспектору Сыскной полиции?

Так думал господин д’Эскорваль, правда, не без удивления. Он давно знал Жевроля и считал его неспособным составить такой превосходный не только по смыслу, но и по стилю рапорт.

– Значит, это вы, – спросил Жевроля следователь, – так ловко провели расследование?

– Право же, нет!.. – ответил служащий префектуры полиции. – У меня на это ума не хватило бы!.. Я довольствуюсь тем, что констатирую увиденное и говорю: вот оно. Пусть меня повесят, если все эти фантазии, отраженные в рапорте, существуют не только в голове того, кто его составлял… Ерунда все это!..

Возможно, Жевроль говорил все это от чистого сердца, поскольку принадлежал к числу людей, которых себялюбие ослепляет настолько, что они отрицают очевидное, бросающееся в глаза.

– Однако, – настаивал следователь, – женщины здесь были, о чем свидетельствуют эти следы!.. Сообщник, оставивший на брусе шерстяные нитки, тоже реальный человек… А серьга… Это реальная, осязаемая улика…

Жевроль с трудом сдержался, чтобы не пожать плечами.

– Все это, – сказал он, – вполне объяснимо. И не стоит попусту ломать себе голову. То, что у убийцы был сообщник… Что же, вполне возможно. Присутствие женщин тоже вполне естественно. Там, где собираются мошенники, всегда можно встретить воровок. А бриллиант… Но что он доказывает?.. Что воровки сорвали неплохой куш, пришли сюда, чтобы поделить добычу, но поссорились…

Это было настолько правдоподобное объяснение, что господин д’Эскорваль некоторое время молчал, собираясь с мыслями, чтобы принять решение.

– И все же, – наконец заявил он, – я принимаю версию, изложенную в рапорте… Кто его составил?

От ярости Жевроль покраснел как рак.

– Его составил, – ответил он, – один из моих подчиненных, весьма старательный и ловкий господин Лекок!.. Ну, проныра, подойди сюда, чтобы мы на тебя посмотрели…

Молодой полицейский подошел. Довольная улыбка заиграла на его губах, принявших форму, которую в просторечии называют «рот сердечком».

– Мой рапорт, господин следователь, – это всего лишь краткое изложение, – начал он. – Но у меня есть кое-какие мысли…

– Вы поделитесь ими со мной, когда я вас об этом попрошу, – прервал его следователь.

И, не обращая внимания на растерявшегося Лекока, следователь вынул из папки своего секретаря два бланка, которые заполнил и протянул Жевролю со словами:

– Вот два ордера на арест… Заберите подозреваемого и хозяйку кабаре с поста, где они сейчас находятся, и сопроводите их в префектуру. Пусть их посадят в одиночную камеру.

Отдав это распоряжение, господин д’Эскорваль повернулся к врачам. Но тут молодой полицейский, рискуя снова быть одернутым, спросил:

– Осмелюсь ли я просить господина следователя доверить эту миссию мне?

– Это невозможно. Вы можете понадобиться мне здесь.

– Просто, господин следователь, чтобы собрать определенные улики, я хотел бы воспользоваться случаем, который больше мне не представится…

Вероятно, следователь понял намерения молодого полицейского.

– Хорошо, – согласился он. – Но в таком случае дождитесь меня в префектуре, куда я приеду, как только закончу здесь… Отправляйтесь!..

Лекок не заставил следователя повторять свои слова дважды. Схватив ордера, он устремился на улицу. Он не бежал, он летел по пустырям, больше не чувствуя ночной усталости. Никогда прежде его тело не было таким проворным и ловким, а рассудок таким ясным и здравым. Он надеялся, он верил. Но он был бы счастлив, если бы имел дело с любым другим следователем.

Господин д’Эскорваль смущал его, охлаждал, сковывал. И потом, каким высокомерным взглядом он смерил его, каким повелительным тоном заставил замолчать!.. И это после того, как он похвалил его работу…

– Но хватит об этом!.. – говорил себе Лекок. – Разве на этом свете бывает радость без примеси горечи?

И он бежал дальше…

Глава XI

Когда через двадцать минут Лекок подбежал к началу дороги Шуази, начальник поста Итальянской заставы неспешно ходил взад и вперед около кордегардии, держа во рту трубку.

По его сосредоточенному виду, беспокойным взглядам, которые он постоянно бросал на маленькое окошко, закрытое решетчатыми ставнями, прохожие догадывались, что в данный момент в клетке сидела важная птица. Едва он узнал молодого полицейского, как морщины на его лбу разгладились. Остановившись, он спросил:

– Ну, какие новости?..

– Я принес приказ доставить заключенных в префектуру.

Начальник поста тут же принялся так энергично потирать руки, что едва не содрал с них кожу.

– Ну и на здоровье!.. – радостно воскликнул он. – Тюремный фургон прибудет через час. Мы их быстренько упакуем, и погоняй, кучер!

Лекоку с трудом удалось остановить излияние радостных чувств.

– Заключенные одни? – спросил он.

– Совершенно одни. Женщины с одной стороны, мужчина с другой… Ночь не принесла другой добычи… А ведь это последняя воскресная ночь перед Великим постом!.. Удивительно. Правда, вашу охоту прервали.

– И все же у вас побывал пьяница.

– Ах да!.. Действительно… Ранним утром… Бедолага, премного обязанный Жевролю.

Эти слова, невольная ирония вновь пробудили в душе Лекока сожаления.

– Да уж, премного обязанный!.. – согласился он.

– Точно говорю, хотя вы и смеетесь. Если бы не Жевроль, он попал бы под колеса какого-нибудь экипажа.

– И что с ним стало, с этим пьяницей?

Начальник поста пожал плечами.

– Ах, черт возьми!.. – ответил он. – Вы слишком многого от меня требуете!.. Это славный человек, который провел всю ночь у своих друзей. Выйдя на воздух, он захмелел. Он сам рассказал нам об этом через полчаса, когда протрезвел. Право, я никогда не видел столь раздосадованного человека. Он даже плакал. И все повторял: «Отец семейства, в моем-то возрасте!.. Какой стыд!.. Что скажет моя жена!.. Что обо мне подумают дети!..»

– Он много говорил о своей жене?..

– Да он о ней только и говорил… Он даже назвал ее имя… Эдоксия, Леокадия… что-то в этом роде… Бедняга думал, что совершил преступление и что его посадят в тюрьму. Он просил послать к нему домой порученца. Когда ему сказали, что он свободен, я думал, он умрет от счастья. Пожав нам руки, он поспешно ушел… Да, не долго думая…

Случай продолжал шутить.

– И вы поместили его с убийцей? – спросил Лекок.

– Разумеется.

– И они разговаривали.

– Разговаривали!.. Скажете тоже… Бедняга был настолько пьяным, повторяю, настолько пьяным, что лыка не вязал… Когда его втащили в каталажку, бум!.. Он упал как подкошенный. А как только он проспался, его выпустили… Нет, они не разговаривали.

Молодой полицейский задумался.

– Совершенно верно, – прошептал он.

– Что вы сказали?

– Ничего.

Лекок не хотел делиться своими размышлениями с начальником поста. И размышления эти были отнюдь не веселыми.

– Я все понял, – думал Лекок. – Этот пьяница и есть сообщник. И он такой же смелый и хладнокровный, как и ловкий. Пока мы шли по его следам, он наблюдал за нами. Когда же мы отошли на значительное расстояние, он осмелился пробраться в кабаре. Затем он появился здесь, и благодаря нехитрому трюку – как все трюки, которые удаются, – он сумел переговорить с убийцей. А как талантливо он сыграл свою роль!.. На его удочку попались все постовые, а ведь они привыкли иметь дело с пьяницами!.. Но я знаю, что он играл роль… И это уже хорошо… Я знаю, что нельзя верить тому, что он говорил… Он рассказывал о своей семье, о жене и детях… Следовательно, у него нет ни детей, ни жены, ни семьи…

Лекок прервал себя. Он забылся, а ведь сейчас был неподходящий момент, чтобы теряться в догадках.

– Кстати, – вслух спросил он, – а как выглядел этот пьяница?

– Такой высокий, плотный детина, рыжий, с седыми бакенбардами. У него широкое лицо, маленькие глаза, приплюснутый нос… Вид у него глупый, но веселый… Словом, простофиля…

– Сколько лет вы бы ему дали?

– От сорока до пятидесяти.

– Как вы думаете, кто он по профессии?

– Бог мой!.. Этот бедолага в фуражке и коричневой крылатке, вероятно, какой-нибудь мелкий лавочник или служащий.

Получив довольно точное описание мнимого пьяницы, Лекок хотел было пройти в кордегардию, но тут ему в голову пришла одна мысль, и он остановился.

– По крайней мере, – сказал он, – я надеюсь, что пьяница не говорил с вдовой Шюпен!

Начальник поста рассмеялся.

– Э!.. Да как он мог это сделать!.. – ответил он. – Старуха сидит в своей каталажке!.. О, плутовка!.. Послушайте, она только час назад перестала вопить и орать… Нет, за всю свою жизнь я не слышал таких жутких проклятий, которые она выкрикивала. От этих непристойностей камни мостовой едва не покраснели. Даже пьяница был настолько ошарашен, что подошел к окошечку, чтобы поговорить с ней и заставить замолчать…

Молодой полицейский с таким негодованием взмахнул рукой, что начальник поста замолчал.

– Что такое? – пробормотал он. – Вы сердитесь… Но почему?

– Потому что, – ответил разгневанный Лекок, – потому что…

Но Лекок не хотел раскрывать истинную причину своего гнева. Сказав, что он хочет увидеть заключенного, Лекок вошел внутрь.

Оставшись один, начальник поста выругался.

– Эти субчики из Сыскной полиции никогда не меняются, – проворчал он. – Все они одинаковые. Они вас расспрашивают, ты им сообщаешь все, что они хотят знать. А потом, когда ты обращаешься к ним с вопросом, они отвечают «ничего» или «потому что»… Паяцы!.. Им слишком повезло, и они задирают нос. Никаких вахт, никакой формы, свобода… Что он там делает?

Прильнув к окошечку, через которое жандармы наблюдают за заключенными, сидящими в каталажке, Лекок жадно вглядывался в лицо убийцы.

Лекок спрашивал себя, тот ли это человек, которого он несколько часов назад видел в «Ясном перце» стоящим на пороге смежной двери, подальше от полицейских, обуреваемым всеми фуриями ярости, высоко подняв голову. Глаза его сверкали, губы дрожали…

Теперь весь его вид свидетельствовал о покорности судьбе. Он казался отрешенным, испуганным, впавшим в отчаяние. Он сидел напротив окошечка, на грубо сколоченной скамье, упершись локтями о колени, держась рукой за подбородок, с открытым ртом, неподвижно глядя в пространство.

– Нет, – прошептал Лекок. – Нет, этот человек не тот, за кого себя выдает.

Внимательно рассмотрев заключенного, Лекок захотел с ним поговорить. Когда он вошел, заключенный поднял голову, остановил на молодом полицейском равнодушный взгляд, но не сказал ни слова.

– Ну, – спросил молодой полицейский, – как дела?

– Я невиновен, – хриплым голосом ответил мужчина.

– Надеюсь… Но это решит следователь. Я пришел, чтобы узнать, не нуждаетесь ли вы в чем-нибудь…

– Нет!

Убийца тут же спохватился:

– Все же, – добавил он, – я с удовольствием перекусил бы, выпил бы стаканчик вина.

– Вам принесут, – ответил Лекок.

Лекок тут же вышел и побежал в ближайшую лавку, чтобы купить какую-нибудь еду. Он все больше и больше приходил к выводу, что мужчина, попросив вина после отказа, думал лишь о том, чтобы быть похожим на персонажа, роль которого он играл…

Как бы там ни было, но убийца поел с большим аппетитом. Налив вино в большой стакан, он медленно выпил его и сказал:

– Хорошее вино!.. Приятно было его выпить…

Эти слова разочаровали молодого полицейского. Он специально купил одну из этих ужасных голубоватых жидкостей, таких мутных, густых, тошнотворных, которые делают на заставах. Он ожидал, что убийца испытает к ней по крайней мере отвращение.

Но нет!.. Однако у него не было времени делать какие-либо выводы из этого факта. Шум, донесшийся с улицы, известил о прибытии полицейского фургона, мрачного экипажа, который в народе называли «черным воронком».

Вдову Шюпен пришлось тащить силой. Она отчаянно сопротивлялась и кричала во все горло. Потом занять место в фургоне велели убийце.

Молодой полицейский рассчитывал увидеть хоть какое-либо проявление отвращения и внимательно следил за убийцей. Но мужчина сел в фургон самым естественным образом, даже с видом бывалого человека, который знает, как удобно расположиться в столь узком пространстве.

– О, да он крепкий орешек!.. – пробормотал разочарованный Лекок. – Но я буду ждать его в префектуре.

Глава XII

Дверцы тюремного фургона закрылись, кучер взмахнул хлыстом, и тюрьма на колесах покатилась. Две крепкие лошади бежали рысью.

Лекок сидел на облучке между кучером и жандармом. Он так глубоко погрузился в свои мысли, что не слышал, о чем они говорили. А разговор был веселым, хотя и проходил под жуткий голос вдовы Шюпен, которая, сидя в фургоне, то распевала песни, то изрыгала проклятия.

Молодой полицейский нашел способ выведать тайны, которые скрывал убийца, принадлежавший к высшим слоям общества. В этом Лекок был настолько уверен, что мог дать голову на отсечение.

То, что задержанному удалось изобразить отменный аппетит, подавить отвращение к тошнотворному напитку, сесть, не моргнув глазом, в «воронок», не было ничем из ряда вон выходящим, поскольку он был человеком, наделенным сильной волей. А неотвратимая опасность и надежда на спасение лишь удваивали его энергию.

Но сумеет ли он сдержать свои истинные чувства, когда его подвергнут унизительным формальностям при заключении под стражу, формальностям, которые в отдельных случаях могут и даже должны наносить оскорбление личности? Нет, Лекок не мог этого предположить.

Лекок был убежден, что ужас перед бесчестьем, ожесточение и обострение всех униженных чувств, возмущение плоти и разума заставят убийцу потерять над собой контроль и произнести слова, которые выдадут, что он человек образованный.

И только когда тюремный фургон съехал с Нового моста и покатился по набережной Орлож, молодой полицейский, казалось, очнулся от своих мыслей. Вскоре громоздкий экипаж въехал в ворота и остановился посредине узкого холодного двора.

Лекок проворно спрыгнул с облучка. Открыв дверцу ячейки, где сидел убийца, он сказал:

– Мы приехали. Выходите.

Лекок не боялся, что убийца убежит. Решетка уже закрылась. К тому же к фургону подошло человек десять надзирателей и полицейских, которые хотели посмотреть на «ночной урожай» мошенников.

Убийца ловко соскочил на землю. Выражение его лица снова изменилось. Теперь на нем можно было прочитать полнейшее равнодушие, свойственное человеку, не раз рисковавшему своей жизнью.

Анатом, изучающий работу мышц, и тот не следил бы так пристально, как Лекок, за поведением, лицом и взглядом убийцы.

Когда нога убийцы коснулась зеленоватых булыжников двора, он, казалось, испытал истинное блаженство. Сделав глубокий вдох, он потянулся и энергично встряхнулся, чтобы размыть все свои члены, затекшие из-за долгого сидения в тесной ячейке. Потом он огляделся вокруг, и на его губах появилась едва заметная улыбка.

Можно было поклясться, что это место было хорошо ему знакомо, что он уже видел высокие почерневшие стены, толстые двери, засовы, всю эту зловещую обстановку.

«Боже мой!.. – думал взволнованный Лекок. – Да он прекрасно ориентируется!..»

Волнение молодого полицейского усилилось, когда он увидел, что убийца без всяких указаний, без единого слова или жеста сам направился к одной из пяти-шести дверей, выходивших во двор. Он шел именно к той, к которой и должен был пойти. Шел прямо, решительно. Неужели случайно?

Удивительно, но убийца, войдя в темный коридор, пошел прямо, свернул налево, прошел мимо караульной, не обратил внимания на «обезьянник» и вошел в канцелярию. Преступник, уже подвергавшийся наказанию, стреляный воробей, как говорили в Сыскной полиции, не мог бы проделать этот путь более уверенно.

Лекок почувствовал, как его спина покрылась холодным потом.

«Этот человек, – думал он, – уже был здесь. Он знает расположение мест».

Канцелярия представляла собой довольно большое, плохо освещенное помещение, куда свет проникал через слишком маленькие окна, к тому же покрытые толстым слоем пыли. От чугунной печки исходил сильный жар.

Секретарь читал газету, положив ее на тюремную книгу, этот мрачный реестр, где записаны фамилии и характерные приметы тех, кого беспутный образ жизни, нищета, преступления, сумасбродства или какая-нибудь оплошность привели к этой низкой двери тюрьмы предварительного заключения при префектуре полиции.

Три-четыре надзирателя, ожидавшие окончания дежурства, дремали на деревянных скамьях. Эти скамьи, два стола да несколько сломанных стульев – вот и вся обстановка канцелярии.

В углу виднелся антропометр, под который должны были становиться все задержанные, поскольку их рост измеряли, чтобы описание внешности было полным. При виде убийцы и Лекока секретарь поднял голову.

– А!.. – произнес он. – Фургон прибыл?

– Да, – ответил молодой полицейский.

Протянув один из ордеров, подписанных господином д’Эскорвалем, он добавил:

– Вот документы на этого парня.

Секретарь взял ордер. Прочитав, он содрогнулся:

– О!.. – воскликнул он. – Тройное убийство! О!.. О!..

Определенно он посмотрел на задержанного с большим уважением. Тот не был обычным узником, заурядным бродягой, банальным мошенником.

– Следователь велел поместить его в одиночную камеру, – добавил Лекок. – И надо дать ему одежду, поскольку его одежда послужит уликами… А еще предупредить господина директора, чтобы он дождался других седоков фургона… Я оформлю этого парня по всем правилам.

Директор скоро пришел. Секретарь раскрыл тюремную книгу.

– Ваша фамилия? – спросил он у задержанного.

– Май.

– Ваши имена?

– У меня их нет.

– Как это так? У вас нет имен?

Убийца на мгновение задумался, потом, насупившись, ответил:

– Не утруждайте себя. Ни к чему задавать мне вопросы. Я буду отвечать только следователю. Вы хотите, чтобы я проговорился, не так ли?.. Хитро придумано!.. Только я знаю эту уловку…

– Заметьте, – вмешался директор тюрьмы, – вы осложняете свое положение…

– Вовсе нет!.. Я невиновен, вы хотите потопить меня, я защищаюсь. А теперь выдергивайте из меня слова клещами, если у вас, конечно, получится!.. Но будет лучше, если вы вернете мне деньги, которые у меня отобрали на посту. Сто тридцать шесть франков и восемь су!.. Они мне понадобятся, когда я отсюда выйду. Я хочу, чтобы это записали в книгу… Где мои деньги?..

Начальник поста отдал деньги Лекоку со всем тем, что нашли у убийцы, когда того обыскивали в первый раз. Молодой полицейский выложил все на стол.

– Вот ваши сто тридцать шесть франков и восемь су, – сказал он. – А также нож, носовой платок и четыре сигары…

По лицу задержанного было ясно, что он доволен.

– А теперь, – продолжил секретарь, – вы будете отвечать?

Однако директор понял, что настаивать бесполезно. Сделав знак секретарю, он обратился к задержанному:

– Снимите обувь! – велел он.

Лекок заметил, что взгляд убийцы заметался. Или ему показалось?

– Зачем? – спросил задержанный.

– Чтобы измерить вас, – объяснил секретарь. – Я должен записать ваш рост.

Не проронив ни слова, задержанный сел и снял ботинки из грубой кожи. Каблук правого ботинка был полностью стоптан внутрь. На ногах задержанного носков не оказалось.

– Вы надеваете башмаки только по воскресеньям?.. – спросил Лекок.

– Почему вы так решили?

– Черт возьми!.. Да ваши ноги грязные по самую щиколотку.

– Ну и что?.. – вызывающим тоном ответил мужчина. – Разве это преступление, что мои ноги не похожи на ножки маркизы?..

– Конечно, это не преступление, – неторопливо ответил молодой полицейский. – Но неужели вы думаете, я не вижу, несмотря на грязь, что ваши ноги белые и чистые? Да и ногти ухоженные, обработанные пилочкой…

Лекок замолчал. Его внезапно озарила гениальная мысль. Он быстро подошел к стулу, накрыл его газетой и сказал:

– Встаньте сюда!

Мужчина заупрямился.

– О!.. Не стоит сопротивляться, – настойчиво посоветовал ему директор тюрьмы. – Мы можем заставить вас силой.

Заключенный смирился. Он встал на стул, как ему велели. Лекок, вооружившись перочинным ножом, принялся ловко соскребать кусочки грязи, прилипшие к коже.

В любом другом месте над занятием Лекока – таким таинственным, странным и одновременно гротескным – посмеялись бы. Но только не в канцелярии тюрьмы. В этой передней Суда присяжных самые незначительные действия приобретают зловещий характер. Смех мгновенно застывает на губах, и никто ничему не удивляется.

Все присутствующие, от директора тюрьмы до последнего из надзирателей, видали и не такое. И никому из них не пришла в голову мысль спросить молодого полицейского, по какому наитию он действовал.

Но было очевидно, что задержанный будет скрывать от правосудия свою личность, что нужно во что бы то ни стало ее установить, что, вероятно, Лекок придумал способ, как это сделать.

Лекок быстро закончил, собрав на газету полную пригоршню черноватой пыли. Эту пыль он разделил на две кучки. Одну кучку он завернул в бумагу и положил в карман. Показав на другую кучку, он сказал директору тюрьмы:

– Прошу вас, господин директор, взять эту пыль на хранение и опечатать ее на глазах задержанного. Нельзя, чтобы потом он стал бы утверждать, что эту пыль заменили другой.

Директор тюрьмы сделал, как его просил Лекок. Пока он завязывал веревкой и опечатывал небольшой мешочек с пылью, это «вещественное доказательство», убийца пожимал плечами и усмехался.

Но под столь циничной веселостью Лекок угадывал мучительную тревогу. В качестве компенсации случай наградил молодого полицейского этим маленьким триумфом, но дальнейшие события опровергли все предположения Лекока.

Убийца не высказал ни единого возражения, когда ему велели раздеться и сменить одежду, запачканную кровью, на костюм, предоставленный администрацией тюрьмы. Ни один мускул на лице убийцы не выдал тайны его души, когда его подвергали унизительному обыску, который заставлял краснеть до корней волос самых отъявленных мерзавцев.

С полнейшим равнодушием убийца позволил надзирателям причесать ему волосы и бороду, осмотреть рот, дабы убедиться, что он не прячет ни одну из часовых пружин, способных перерезать самые прочные прутья решеток, ни один из микроскопических кусочков графита, которыми пользуются преступники, чтобы писать записочки, так называемые малявы, которыми они обмениваются, спрятав в мякиш хлеба.

Когда формальности были закончены, директор тюрьмы вызвал жандарма.

– Отведите этого человека, – сказал он, – в одиночную камеру номер три.

Задержанного не надо было тащить силком. Он в сопровождении жандарма вышел, как и вошел, словно завсегдатай, который знает, куда идти.

– Ну и бандит!.. – воскликнул секретарь.

– Это вы так думаете!.. – возразил Лекок, немного озадаченный, но по-прежнему преисполненный решимости.

– О!.. В этом нет сомнений, – заявил директор. – Этот парень – опасный преступник, рецидивист, это совершенно ясно… Мне даже кажется, что он уже был нашим клиентом… Я готов в этом поклясться…

Таким образом, умудренные опытом люди разделяли мнение Жевроля. И лишь у одного Лекока была собственная точка зрения.

Но молодой полицейский не стал спорить… Зачем? К тому же в канцелярию привели вдову Шюпен.

Поездка успокоила ее нервы, вдова стала покладистой как овечка. Медоточивым голосом, с глазами, полными слез, она призывала славных господ в свидетели, что по отношению к ней, порядочной женщине, хорошо известной в префектуре полиции, было допущено вопиющее беззаконие. Несомненно, кто-то имел зуб на ее семью, поскольку ее сын Полит, столь уважаемый подданный Империи, сидел в тюрьме по ложному обвинению в краже. И что теперь будет с ее снохой и внуком Тото, если ее, их единственную опору, тоже арестуют!

Но когда вдову Шюпен вывели в коридор, после того как она сообщила свою фамилию и имя, природа взяла свое. Было слышно, как вдова Шюпен ругалась с жандармом.

– Напрасно ты такой неучтивый, – говорила старуха. – Ведь ты лишаешь себя звонкой монеты. Не говоря уже о том, что я, выйдя на свободу, пригласила бы тебя выпить за мой счет в свое заведение.

Все формальности остались позади. Лекок был свободен до приезда следователя. Сначала он бродил по коридорам и помещениям, но поскольку его всюду донимали расспросами, он вышел на улицу, решив постоять на набережной перед воротами. Он не изменил своего мнения, только отправная точка рассуждений переместилась.

Сейчас Лекок еще сильнее, чем прежде, был уверен, что убийца скрывал свое подлинное социальное положение. Однако, с другой стороны, факты неопровержимо свидетельствовали о том, что этот мужчина хорошо знает тюрьму и установленные в ней порядки.

Задержанный оказался намного, в тысячу раз сильнее, чем предполагал Лекок. Какое самообладание!.. Какая безукоризненная игра!.. Он и бровью не повел во время жутких испытаний, обманул лучшие глаза Парижа…

Молодой полицейский находился на набережной вот уже три часа, такой же неподвижный, как и каменная тумба, на которой он сидел, не замечая ни холода, ни времени, когда перед воротами остановилась двухместная карета. Из нее вышли господин д’Эскорваль и его секретарь. Лекок вскочил и бросился к ним. От возбуждения он задыхался, в глазах стоял немой вопрос.

– Осмотр места преступления, – сказал Лекоку следователь, – убедил меня в том, что вы были правы. Есть новости?

– Да, господин следователь. С виду ничтожный, но очень важный факт, который…

– Прекрасно!.. – прервал его господин д’Эскорваль. – Вы потом об этом мне расскажете. Но прежде я хочу вкратце допросить задержанных… На сегодня это простая формальность. Подождите меня здесь…

И хотя следователь пообещал быстро вернуться, Лекок рассчитывал, что ждать ему придется не менее часа. Однако он ошибся. Не прошло и двадцати минут, как появился господин д’Эскорваль. Он был один, без своего секретаря. Он шел очень быстро и издалека обратился к молодому полицейскому:

– Я должен вернуться домой… – сказал он. – Немедленно. Не могу вас выслушать…

– Но, господин следователь…

– Никаких «но»!.. В морг привезли тела жертв… Поезжайте туда, взгляните на них… Потом вечером сделайте… А! Делайте все, что сочтете необходимым.

– Но, господин следователь, мне надо было бы…

– Завтра!.. Завтра!.. В девять часов, в моем кабинете во Дворце правосудия.

Лекок хотел еще что-то сказать, но господин д’Эскорваль уже сел, вернее, вскочил в карету, а кучер хлестнул лошадей.

– Ну и следователь!.. – прошептал изумленный молодой полицейский, стоя на набережной. – Да он с ума сошел!..

Но тут в голове Лекока мелькнула нехорошая мысль.

– Или, – добавил он, – он получил ключ к разгадке?.. Не хочет ли он обойтись без моих услуг?..

Возникшее подозрение было таким жестоким, что Лекок быстро вернулся в тюрьму, надеясь что-нибудь понять по поведению заключенных. И он припал к окошечку, сделанному в толстой двери одиночной камеры.

Убийца лежал на нарах, стоящих напротив двери, повернувшись лицом к стене, закутавшись с головой в одеяло.

Спал ли он?.. Нет, поскольку молодой полицейский заметил необычное движение. Это движение, которое он не мог объяснить, заинтриговало его. Он приставил к окошечку ухо и расслышал нечто похожее на приглушенный стон. Теперь не оставалось сомнений!.. Убийца хрипел.

– Ко мне!.. – закричал испугавшийся Лекок. – На помощь!..

Прибежали десять жандармов.

– Что случилось?

– Задержанный… Там… Он пытается покончить с собой…

Дверь вовремя открыли. Несчастный разорвал свою одежду на полоски, одной из которых обвязал шею. Используя оловянную ложку, которую ему принесли вместе с едой, в качестве вертлюга, он душил себя…

Послали за тюремным доктором. Пустив убийце кровь, доктор заявил, что еще десять минут, и все было бы кончено. Задержанный непременно задохнулся бы.

Убийца, придя в себя, обвел безумным взглядом камеру. Можно было подумать, что он удивился, почувствовав себя живым. Потом крупная слеза блеснула на его опухших веках, скатилась по щеке и затерялась в бороде. Его засыпали вопросами… Но он не произнес ни слова.

– Поскольку, – произнес доктор, – он помещен в одиночную камеру и к нему никого нельзя подсадить, на него необходимо надеть смирительную рубашку.

Лекок помог связать задержанного. Потом он ушел, взволнованный, полностью погрузившись в невеселые мысли. Он чувствовал, что под таинственной завесой разыгрывается жуткая драма.

– Что же произошло? – шептал он. – Молчал ли он?.. Или во всем признался следователю?.. Почему он пошел на столь отчаянный поступок?..

Глава XIII

В ту ночь Лекок не спал. А ведь он более сорока часов был на ногах, почти ничего не ел и не пил.

Усталость, эмоции, тревога, надежда придавали его телу неестественную энергию лихорадочного возбуждения, а уму – болезненную трезвость, которая всегда является результатом напряженной работы мысли.

Но теперь, в отличие от тех времен, когда он работал у астронома, своего покровителя, его выводы не должны были повисать в воздухе. Сейчас факты не были химерическими. Они были слишком реальными, ведь на холодных плитах морга лежали тела трех жертв.

Но хотя катастрофа была материально доказана, все остальное оставалось лишь предположениями, сомнениями, догадками. Не нашлось ни одного свидетеля, который мог бы сказать, какие обстоятельства окружали, предшествовали, готовили эту чудовищную развязку.

Правда, одного было вполне достаточно, чтобы рассеять мрак, в котором плутало следствие. Требовалось просто установить личность убийцы.

Кто он?.. Кто был прав?.. Жевроль, которого поддерживали тюремщики, или пребывающий в одиночестве Лекок?

Мнение Жевроля основывалось на прочном доказательстве, очевидности, бросающейся в глаза. Версия молодого полицейского опиралась лишь на серию умозрительных заключений, наблюдений и выводов, отправной точкой которых послужила фраза, сказанная убийцей.

Тем не менее у Лекока не осталось ни тени сомнений после короткого разговора с секретарем господина д’Эскорваля, которого он встретил, выходя из тюрьмы. Этот славный малый, искусно расспрошенный Лекоком, не увидел ничего предосудительного в том, чтобы поведать молодому полицейскому, что же произошло в одиночной камере между следователем и заключенным.

Там ничего не произошло, если можно так выразиться. Убийца не только ни в чем не признался господину д’Эскорвалю. Он, как уверял секретарь, отвечал на задаваемые ему вопросы весьма уклончиво, а на некоторые вообще не отвечал.

Следователь не настаивал, поскольку первый допрос был простой формальностью, призванной оправдать немного преждевременную выдачу ордера на арест.

Но как тогда объяснить столь отчаянный поступок заключенного? Тюремная статистика наглядно свидетельствует о том, что «обычные преступники» – как их называют – никогда не кончают жизнь самоубийством. Взятые тепленькими, на месте преступления, они впадают в неистовую экзальтацию, нервную истерику. Другими овладевает оцепенение, схожее с бесчувственным состоянием сытого зверя, который засыпает, даже не облизав окровавленные губы.

Однако никому из них не приходит в голову мысль свести счеты с жизнью. Они дорожат своей шкурой, какой бы грязной она ни была. Все они трусы, неженки. Во время тюремного заключения отпетый мерзавец Пульман так и не позволил вырвать себе зуб, хотя боль была такой сильной, что он плакал.

С другой стороны, несчастный, совершивший преступление в приступе безумия, почти всегда старается избежать последствий своего поступка, обрекая себя на добровольную смерть.

Следовательно, неудавшаяся попытка заключенного служила косвенным доказательством в пользу системы Лекока.

«Видимо, – говорил себе молодой полицейский, – этот бедолага скрывает ужасную тайну, поскольку дорожит ею больше, чем жизнью. Ведь он пытался задушить себя, чтобы унести ее нераскрытой с собой в могилу».

Лекок прервал себя. Пробило четыре часа. Он проворно соскочил с кровати, на которой лежал полностью одетый. Через пять минут он уже шел по улице Монмартр, где в то время жил в меблированных комнатах.

Погода по-прежнему оставалась отвратительной. Стоял густой туман. Но все это не имело никакого значения для молодого полицейского!.. Он шел бодрым шагом. Около церкви Святого Евстахия его окликнул грубый, насмешливый голос:

– Эй!.. Парнишка!..

Лекок оглянулся и увидел Жевроля, который в сопровождении трех полицейских расставлял сети вокруг Центрального рынка. Это было славное местечко. Редко случалось, что в сети не попадалось несколько жуликов, утолявших жажду в заведениях, открытых всю ночь и обслуживающих зеленщиков.

– А ты рано встал, господин Лекок, – продолжал инспектор Сыскной полиции. – По-прежнему устанавливаешь личность нашего клиента?

– Да, по-прежнему.

– Он наверняка переодетый принц. А может, обыкновенный маркиз?

– Несомненно, либо тот, либо другой…

– Ладно!.. В таком случае ты угощаешь нас в счет твоего будущего вознаграждения.

Лекок согласился, и полицейские вошли в лавку, расположенную напротив. Когда стаканы были наполнены, Лекок сказал:

– Право же, Генерал, наша встреча избавляет меня от необходимости совершать долгую прогулку. Я хотел прийти в префектуру, чтобы попросить вас от имени следователя послать сегодня утром одного из наших коллег в морг. Дело «Ясного перца» наделало много шума. Туда соберется народ. Надо бы посмотреть и послушать зевак…

– Хорошо!.. К моменту открытия морга там будет папаша Абсент.

Послать папашу Абсента туда, где требовался проницательный полицейский, означало насмешку. Однако Лекок не стал протестовать. Уж лучше плохая услуга, чем предательство, а в славном папаше Абсенте он был уверен.

– Кстати… – продолжал Жевроль. – Ты должен был бы предупредить меня вчера вечером. Но когда я пришел, ты уже испарился.

– У меня были дела.

– И где же?

– На Итальянской заставе. Я хотел знать, вымощен ли пол кутузки или выложен плитами.

С этими словами Лекок встал, расплатился, попрощался со своими коллегами и вышел.

– Разрази меня гром!.. – воскликнул Жевроль, с размаху ставя стакан на стойку. – Черт возьми!.. Этот юнец мне не нравится! Негодный мальчишка!.. Он еще не знает азов нашего ремесла, а уже корчит из себя хитреца. Когда ничего не находишь, вечно придумываешь разные истории и забрасываешь следователя умными словечками, чтобы сделать карьеру. Я покажу тебе карьеру… вниз… Да, я проучу тебя. Будешь знать, как смеяться надо мной!..

Но Лекок вовсе не смеялся. Накануне он действительно ходил на полицейский пост, где находился в заключении задержанный, чтобы сравнить пыль, лежавшую у него в кармане, с пылью на полу кутузки. И он, как ему казалось, получил одно из тех обличительных доказательств, которые помогают следователю добиться полного признания от подозреваемого.

Сейчас же он торопился покинуть общество Жевроля потому, что ему предстояло проделать тяжелую работу перед тем, как предстать перед господином д’Эскорвалем.

Лекок собирался разыскать кучера, которого женщины остановили на улице Шевалере. И чтобы его экспедиция оказалась успешной, молодой полицейский взял в префектуре фамилии и адреса всех владельцев экипажей, конторы которых располагались между дорогой Фонтенбло и Сеной. Поиски начались неудачно.

В первой конторе работники конюшни еще не встали и поэтому обругали Лекока. Во второй конюхи были на ногах, но кучера пока не пришли. В третьей владелец отказался показывать Лекоку путевые листы, где были записаны – или должны были быть записаны – ежедневные маршруты каждого кучера.

Лекок начал впадать в отчаяние, когда около половины восьмого узнал от некоего Триго, контора которого располагалась за крепостными укреплениями, что в ночь с воскресенья на понедельник одному из кучеров, уже возвращавшемуся, пришлось повернуть назад. Более того, этот самый кучер находился во дворе, где помогал запрягать лошадей в свой экипаж.

Кучер оказался толстым низеньким старичком, с красным лицом, маленькими хитрыми глазами. Лекок направился прямо к нему.

– Это вы, – спросил молодой полицейский, – в ночь с воскресенья на понедельник, между первым и вторым часом, отвозили двух женщин, которые сели к вам на улице Шевалере?

Кучер выпрямился, смерил Лекока проницательным взглядом и уклончиво ответил:

– Возможно.

– Это я и хотел услышать.

– А!.. А!.. – насмешливым тоном продолжал старик. – Господин, несомненно, знает обеих дам, которые кое-что потеряли в экипаже, и…

Молодой полицейский дрожал от радости. Этот человек был именно тем, кого он искал. Лекок прервал кучера.

– Вам известно, что в окрестностях было совершено преступление?..

– Да, в одном из кабаре с дурной славой кого-то убили…

– Так вот!.. Эти женщины находились там. Они убегали из кабаре, когда встретили вас. Я разыскиваю их. Я служу в Сыскной полиции, вот мое удостоверение. Будьте добры, расскажите мне все подробно.

Толстый кучер стал белее савана.

– Ах!.. Негодницы!.. – воскликнул он. – Теперь я не удивляюсь, почему они мне дали столь щедрые чаевые. Луидор и две монеты по сто су за проезд – словом, тридцать франков… Проклятые деньги!.. Если бы я их не истратил, я выбросил бы их…

– Куда вы их отвезли?

– На Бургундскую улицу. Я забыл номер, но дом узнаю.

– К сожалению, они ехали не к себе домой.

– Кто знает?.. Я видел, как они звонили, дергали за шнурок. А вошли они так же стремительно, как я бегаю. Хотите, я отвезу вас туда?

Вместо ответа Лекок вскочил на сиденье и сказал:

– Поехали!

Глава XIV

Можно ли было предположить, что женщины, убежавшие из кабаре вдовы Шюпен в момент убийства, были полностью лишены здравого смысла? Разумеется нет!

Правдоподобно ли, что беглянки, хорошо осознававшие опасность ситуации, в которую попали, позволили кучеру экипажа, остановленному на общественной дороге, привезти себя домой? Конечно нет.

Значит, надежда отыскать их, которую питал кучер, была призрачной.

Все это Лекок понимал. Тем не менее он без колебаний забрался на сиденье и приказал ехать.

Просто он следовал аксиоме, выработанной за долгие часы размышлений, аксиоме, которая позднее всегда оправдывала его репутацию и которую он формулировал следующим образом: «Что касается информации, то тут надо опасаться, главным образом, правдоподобия. Сначала надо всегда верить тому, что кажется немыслимым».

С другой стороны, приняв такое решение, молодой полицейский снискал доброе расположение кучера и получил право на подробные сведения. К тому же это был самый быстрый способ попасть в сердце Парижа. И Лекок не ошибся.

Лошадь навострила уши и побежала рысью, когда кучер крикнул: «Но, Кокотка!» Животное привыкло к своему хозяину и узнавало интонации, при которых шутки плохи. Через несколько мгновений экипаж вылетел на дорогу Шуази, и Лекок принялся расспрашивать старика.

– Ну, уважаемый, – начал он, – вы рассказали мне в общих чертах, а теперь я хотел бы услышать подробности. Как вы встретились с этими женщинами?

– Все очень просто. В то воскресенье, последнее перед Великим постом, день выдался ужасный. Шесть часов езды по бульварам, а дождь все время лил. Что за незадача!.. В полночь у меня было тридцать су чаевых, вот и весь урожай. Но я совсем выбился из сил, а лошадь так устала, что я решил вернуться. Конечно, я роптал втихомолку… И тут на улице Шевалере, за улицей Пикар, я увидел двух женщин, стоявших около фонарного столба. Разумеется, меня это не интересует, потому что в моем возрасте женщины…

– Это можно пропустить! – прервал кучера молодой полицейский.

– Так вот, я проехал мимо них, но тут они стали звать меня: «Кучер! Кучер!» Я сделал вид, что не слышу их. Но одна из них побежала за мной, крича: «Луидор!.. Луидор на чай!» Я задумался, но тут женщина добавила: «И десять франков за поездку!» Я сразу же остановился.

Лекок сгорал от нетерпения. Однако он понимал, что прямые и быстрые вопросы ни к чему не приведут. Лучше всего внимательно слушать кучера.

– Но вы же понимаете, – продолжал кучер, – что в таком квартале и в такой час нельзя доверять подобным бабенкам. Так вот, когда они подошли, чтобы сесть в экипаж, я сказал: «Постойте-ка!.. Мамаши, вы обещали денежку папаше. Где она?» И одна из них сразу же мне протянула деньги со словами: «Главное, поторопитесь!»

– Нельзя быть более точным, – похвалил кучера Лекок. – А теперь скажите мне, какие они?

– Не понял?

– Я спрашиваю, как они выглядели, за кого вы их приняли?

На добродушном красном лице кучера расплылась широкая улыбка.

– Черт возьми!.. – ответил он. – Они произвели на меня впечатление двух… двух не слишком-то порядочных…

– А!.. А как они были одеты?

– Как дамочки, которые танцуют в «Радуге». Ну, вы меня понимаете. Только одна из них выглядит богачкой, а вторая… Ой, ля-ля! Ничтожная личность!..

– Какая из женщин бежала за вами?

– Та, у которой жалкий вид, та…

Кучер внезапно замолчал. В его памяти так отчетливо всплыл тот момент, что он резко натянул вожжи, отчего лошадь встала на дыбы.

– Гром и молния!.. – воскликнул он. – Послушайте! В тот миг я заметил, что одна из двух плутовок зовет другую, толстую, как бочка, «сударыня», а вторая обращается с ней грубо и на «ты».

– О!.. О!.. О!.. – произнес молодой полицейский с разными интонациями. – И которая из них, скажите на милость, говорила «ты»?

– Плохо одетая. Толстуха трясла другую, как грушу. «Несчастная, – говорила она, – ты нас погубишь… Будешь падать в обморок, когда приедем домой! А сейчас быстро очнись!» А другая хныча отвечала: «Право же, сударыня, право же, я не могу!» Похоже, она действительно не могла. Я даже подумал: «Вот еще одна, которая выпила больше чем достаточно!»

Эти крайне важные обстоятельства подтверждали первые предположения Лекока. Как он и догадывался, женщины занимали разное социальное положение. Только он ошибся, решив, что на более высокой ступени стояла женщина в изящных ботинках с высокими каблуками, неравномерные следы которой навели его на мысль, что она была близка к обморочному состоянию.

Пальма первенства принадлежала женщине в обуви на плоской подошве. Она была выше не только по социальному положению, но и по силе воли. Теперь Лекок убедился, что одна из женщин была служанкой, вторая – госпожой.

– Это все, уважаемый? – спросил он кучера.

– Все, – ответил кучер. – Еще, правда, я заметил, что у той, плохо одетой, которая давала мне деньги, руки… О! Да почти детские руки, а голос, несмотря на раздражение, такой же приятный, как музыка.

– Вы видели ее лицо?

– О!.. Мельком…

– Но вы можете сказать, красивая ли она, брюнетка или блондинка?..

Столько вопросов, заданных одновременно, поставили в тупик славного кучера.

– Минуточку!.. – ответил он. – По-моему, она не красивая. Не думаю, что она молодая. Но она точно блондинка с пышными волосами.

– Она высокая или маленькая, толстая или худая?

– Нечто среднее.

Ответ был слишком расплывчатым.

– А другая? – спросил Лекок.

– Черт возьми!.. А вот эту я не разглядел. Но она показалась мне маленькой, вот и все.

– Вы сможете узнать ту, которая расплачивалась с вами, если ее вам покажут?

– Черт возьми!.. Нет.

Когда экипаж доехал до середины Бургундской улицы, кучер остановил лошадь, сказав:

– Обратите внимание!.. Вот дом, в который вошли плутовки… Вот этот…

Снять фуляр, служивший ему кашне, сложить и спрятать его в карман, спрыгнуть на землю и войти в указанный дом было для молодого полицейского минутным делом.

Старая женщина шила в привратницкой.

– Сударыня, – вежливо обратился к ней Лекок, показывая фуляр, – я принес это одной из ваших жиличек.

– Какой именно?

– А вот этого я не знаю.

Достойная консьержка подумала, что этот столь вежливый молодой человек был шутником, решившим ее разыграть.

– Бесчестный негодник… – начала она.

– Прошу прощения, – прервал консьержку Лекок. – Позвольте мне закончить. Позавчера вечером, вернее, позавчера утром я спокойно возвращался домой, когда недалеко отсюда меня обогнали две дамы. Похоже, они очень спешили. Одна из них уронила вот это… Я подобрал вещь и поторопился ее вернуть… Напрасный труд! Они уже вошли в дом. В этот час я не решился звонить, поскольку боялся, что разбужу вас. Вчера я был занят, но сегодня пришел. Вот эта вещь.

Лекок положил фуляр на стол и собрался уходить, но консьержка окликнула его.

– Благодарю вас за вашу любезность, – сказала она, – но вы можете оставить это себе. В нашем доме нет женщин, которые после полуночи возвращаются одни.

– Однако, – настаивал молодой полицейский, – у меня есть глаза. Я видел…

– Ой!.. Совсем забыла, – воскликнула старая женщина. – Той ночью, о которой вы говорите, действительно сюда звонили… Как это надоедает!.. Я дернула за шнурок и прислушалась… Ничего. Не услышав, как дверь закрылась, как по лестнице зазвучали шаги, я сказала себе: «Так! Еще один шалопай, захотевший сыграть со мной злую шутку». Как вы понимаете, дверь нельзя оставлять открытой, чтобы в дом мог войти кто угодно. Так вот, я решительно надела юбку и вышла из привратницкой. И что же я увидела?.. Две тени… Они выскочили, захлопнув дверь перед самым моим носом… Я быстро дернула за шнурок и выбежала на улицу… И что же?.. Я увидела двух бегущих женщин!..

– В каком направлении они бежали?..

– Они спешили к улице Варен…

Лекок задумался. Затем, вежливо распрощавшись с консьержкой, которая могла ему еще понадобиться, он вернулся к экипажу.

– Я так и предполагал, – сказал он кучеру. – Они здесь не живут.

Кучер разочарованно развел руками. Его негодование вылилось в поток слов, однако Лекок, взглянув на часы, прервал кучера:

– Девять часов!.. – произнес он. – Я опоздаю больше чем на час, но принесу новости… Отвезите меня в морг, и побыстрее!

Глава XV

Для морга дни, следующие за таинственными преступлениями и катастрофами, жертвы которых не опознаны, всегда бывают оживленными. С самого утра служащие суетятся, обмениваются шуточками, которые могли бы покоробить посторонних. Почти все веселятся, поскольку испытывают насущную потребность противостоять окружающему их скорбному унынию.

– Сегодня у нас будут гости, – говорят они.

И действительно, когда кучер и Лекок въехали на набережную, они издалека заметили оживленную толпу, стоявшую около мрачного здания.

Газеты напечатали о преступлении, совершенном в кабаре вдовы Шюпен, и теперь – черт возьми! – всем хотелось поглазеть…

На мосту Лекок велел кучеру остановиться и спрыгнул на тротуар.

– Я не хочу, чтобы экипаж подъезжал к моргу, – сказал он.

Вытащив часы, а затем кошелек, он продолжал:

– Итак, уважаемый, мы ездили один час сорок минут, следовательно, я вам должен…

– О!.. Вы мне ничего не должны… – решительным тоном возразил кучер.

– Тем не менее…

– Нет!.. Ни одного су. Я и так огорчен, что потратил деньги, которые мне дали эти чертовы плутовки… Знаете, я даже хотел бы, чтобы от всего выпитого на их деньги мне стало плохо. А вы не стесняйтесь… Если вам понадобится экипаж, берите мой, даром, и пользуйтесь им до тех пор, пока не поймаете мерзавок.

В ту пору Лекок не был богатым и поэтому не стал возражать.

– А вы записали мою фамилию и адрес? – продолжал кучер.

– Разумеется!.. Вы должны будете дать показания следователю. Вам вручат повестку.

– Хорошо! Так вот… Эжен Папийон, кучер из конторы господина Триго… Я живу у него… Дело в том, что я его компаньон…

Молодой полицейский уже удалялся, когда кучер окликнул его:

– После морга, – сказал он, – вы еще куда-нибудь пойдете… Вы сами сказали мне, что у вас назначена встреча и что вы опаздываете.

– Да, меня ждут во Дворце правосудия, но это в двух шагах.

– Неважно… Я буду ждать вас на углу набережной. Ах!.. Не стоит отказываться. Я упрямый, ведь я бретонец. Прошу вас об одной услуге: наймите меня на те тридцать франков, что дали мне плутовки.

Было бы жестоко отказывать в подобной просьбе. Лекок жестом дал понять, что согласен, и быстро направился в морг.

Если вокруг здания было просто много народу, то внутри зловещее учреждение было битком набито. Здесь в буквальном смысле выстроилась очередь из любопытных. Чтобы войти, Лекоку пришлось энергично поработать локтями. Это было отвратительно. Да, отвратительно, поскольку невольно возникал вопрос, что за низкие чувства приводили сюда этих не в меру любопытных людей. Здесь было много женщин и девушек.

Работницы, отправляясь на работу, делали крюк, чтобы взглянуть на незнакомые трупы, которые каждый день поставляют преступления, аварии, Сена и канал Сен-Мишель. Наиболее чувствительные оставались на пороге, бесстрашные входили, а затем делились своими впечатлениями. Когда плиты морга простаивали, они выражали недовольство.

Однако сегодня утром полный сбор. Заняты почти все плиты, кроме двух. Атмосфера была гнетущей. Нездоровый холод окутывал плечи, над головами плыл смрадный туман. Все пропиталось едким запахом хлорки, призванной бороться с миазмами.

К шепоту, прерываемому восклицаниями или вздохами, примешивались, словно постоянный аккомпанемент, гудение кранов, расположенных около каждой плиты, и глухое журчание льющейся воды, которая, падая, брызгами разлеталась в стороны.

Через маленькие сводчатые окна на лежащие тела лился тусклый свет, выделяя мускулатуру, подчеркивая прожилки синеватых тел, зловеще освещая развешанные полукругом лохмотья, рваное старье, которое должно было помочь при опознании и по истечении определенного времени будет продано… поскольку ничего не должно пропадать зря.

Однако молодой полицейский был слишком занят своими мыслями, чтобы замечать мерзость окружавшей его обстановки. Он едва взглянул на жертвы позавчерашнего преступления. Он искал папашу Абсента, но нигде не находил его. Неужели Жевроль, сознательно или нет, не выполнил своего обещания? Или старый служака Сыскной полиции после своей обычной рюмки обо всем забыл? Отчаявшись, Лекок обратился к начальнику надзирателей:

– Похоже, – спросил он, – пока никто не узнал ни одного из тех бедолаг, убитых в ту ночь?

– Никто!.. А ведь нас с самого открытия осаждают толпы народа. Видите ли, если бы это от меня зависело, в такие дни я при входе взимал бы два су с человека и су с детей… Сборы были бы великолепными… И мы покрыли бы все расходы…

Столь оригинальная мысль служила приглашением к продолжению разговора, однако Лекок не воспользовался им.

– Простите, – сказал он. – Не приходил ли сюда утром полицейский из Сыскной полиции?

– Приходил.

– Так куда же он подевался?.. Я его нигде не могу найти.

Прежде чем ответить, надзиратель смерил подозрительным взглядом чересчур любопытного любителя задавать вопросы, но потом нерешительно спросил:

– Вы из этих самых?

Эта фраза вошла в обиход в те времена, когда всюду шныряли презренные агенты-провокаторы, а при Реставрации[7] под «этими самыми» имели в виду полицейских. «Он из этих самых, которые не эти самые». Фраза пережила обстоятельства.

– Я из этих самых, – подтвердил молодой полицейский, показывая свое удостоверение.

– А как вас зовут?

– Лекок.

Лицо начальника надзирателей расплылось в широкой улыбке.

– В таком случае, – сказал он, – у меня для вас есть письмо. Его вручил мне ваш приятель, который был вынужден отлучиться… Вот оно…

Молодой полицейский мгновенно сорвал печать.

«Господин Лекок…»

Господин!.. Эта обыкновенная формула вежливости вызывала у Лекока легкую улыбку. Но не была ли она недвусмысленным признанием папаши Абсента превосходства его коллеги? Молодой полицейский усматривал в этом собачью преданность, которую он должен был оплатить сердечной привязанностью учителя к своему первому ученику. Он продолжал читать:

«Господин Лекок! Я заступил на дежурство с самого открытия, но около девяти часов сюда вошли три молодых человека, державшие друг друга под руки. По своей одежде и по манерам они были похожи на приказчиков. Вдруг я заметил, что один из них побледнел так, что стал белее своей рубашки. Он показал на одного из наших незнакомцев, которых привезли от старухи Шюпен, и сказал: “Гюстав!..”

Его приятели тут же закрыли ему рот рукой и принялись повторять: “Замолчи, бестолочь! Во что ты лезешь? Или ты хочешь, чтобы у нас появились неприятности?”

С этими словами они вышли, а я последовал за ними. Но тот, который это сказал, был до того взволнован, что не мог передвигать ноги. И им пришлось затащить его в соседнее питейное заведение.

Я тоже туда вошел, где и пишу письмо, поглядывая на них краешком глаза. Начальник надзирателей вручит вам это письмо, которое объяснит причину моего отсутствия. Вы же понимаете, что я буду следить за парнями. АБС».

Письмо было написано неразборчивым почерком, с множеством орфографических ошибок в каждой строчке, однако по смыслу оно было четким и ясным и должно было пробуждать большие надежды.

Лицо Лекока просияло. И когда он садился в экипаж, старый кучер, пуская лошадь рысцой, не смог удержаться от вопроса:

– Все идет так, как вы хотели?

Дружеское «Тише!» было единственным ответом молодого полицейского. У него было не так много времени, чтобы упорядочить в своем мозгу новые сведения.

Лекок вышел около решетки Дворца правосудия. Ему с трудом удалось уговорить кучера уехать, поскольку тот непременно хотел оставаться в распоряжении молодого полицейского. Когда Лекок подходил к левой двери, славный старик, стоя на козлах, кричал ему вслед:

– Контора господина Триго!.. Не забудьте!.. Папаша Папийон… Номер девятьсот девяносто восемь… Тысяча минут два…

Поднявшись на четвертый этаж левого крыла Дворца правосудия, Лекок обратился к секретарю, сидевшему за дубовым столом при входе в длинную, узкую и темную галерею, которую все называли «галереей следователей».

– Господин д’Эскорваль, несомненно, у себя в кабинете? – спросил он.

Секретарь печально покачал головой.

– Господин д’Эскорваль, – ответил он, – не пришел сегодня утром, и его не будет еще несколько месяцев…

– Как?.. Что вы хотите этим сказать?

– Вчера вечером, выходя из своей кареты, он неудачно упал и сломал себе ногу.

Глава XVI

Вы богаты, у вас есть свой экипаж, лошади, кучер… Когда вы едете, вальяжно расположившись на подушках, прохожие бросают на вас завистливые взгляды. Но вот кучер, перебравший лишнего, опрокидывает карету, или лошади пускаются вскачь, круша все на своем пути, или в минуту задумчивости счастливый хозяин оступается и ломает себе ногу, упав на бордюр тротуара…

Подобные несчастные случаи происходят каждый день, и их длинный список, вероятно, дает повод простым пешеходам благословлять свою скромную судьбу, которая уберегает их от таких опасностей. Однако Лекок, узнав о несчастье, случившемся с господином д’Эскорвалем, настолько растерялся, что секретарь не смог сдержать смех:

– А что вы видите в этом такого уж необычного? – спросил он.

– Я?.. Ничего…

Молодой полицейский лгал. Он был поражен странным совпадением двух обстоятельств: попыткой самоубийства заключенного и падением следователя. Однако он не позволил смутному предчувствию, зародившемуся у него в душе, перерасти в твердую уверенность. Да и какая связь между этими двумя фактами?

Впрочем, Лекок не видел, какие неудобства для него может создать это обстоятельство, напротив. Правда, он еще не обогатил свой сборник форм и образцов аксиомой, которой будет всегда следовать позднее: «Необходимо чрезвычайно опасаться обстоятельств, которые благоприятствуют нашим тайным желаниям».

Разумеется, Лекок отнюдь не радовался случившемуся с господином д’Эскорвалем несчастью. Он от всего сердца многое отдал бы, чтобы увечье не повлекло за собой серьезных последствий… Только он не мог отделаться от мысли, что благодаря несчастному случаю он избавился от общения – неимоверно тягостного для него – с человеком, высокомерие которого его подавляло. Все эти различные мотивы, вместе взятые, послужили причиной того, что на душе Лекока стало легко.

– Значит, – сказал он, – сегодня утром мне здесь нечего делать…

– Вы шутите?.. С каких это пор монастырь закрывается из-за отсутствия одного монаха?.. Час назад все срочные дела, которыми занимался господин д’Эскорваль, были распределены между другими следователями.

– Я пришел по тому громкому делу…

– Да что вы говорите! Так вас уже ждут… За вами в префектуру даже послали посыльного. Расследованием занимается господин Семюлле.

Молодой полицейский наморщил лоб. Он пытался вспомнить, кого из следователей так звали и не сталкивался ли он с ним раньше.

– Да, – продолжал секретарь, которому явно хотелось поговорить, – господин Семюлле… Вы его не знаете?.. Он славный человек и никогда не ходит насупившись, как все эти господа. Это о нем сказал подозреваемый, выйдя с допроса: «Этот черт так ловко все у меня выведал, что мне отрубят голову. Но мне все равно. Он славный малый!»

Все эти подробности, служившие добрым предзнаменованием, подняли дух Лекока. И он с легким сердцем постучал в дверь кабинета под номером двадцать два.

– Войдите!.. – раздался звонкий голос.

Лекок вошел и оказался лицом к лицу с мужчиной лет сорока, довольно крупным, немного тучным. Мужчина спросил:

– Вы агент Сыскной полиции Лекок?.. Замечательно!.. Садитесь, я изучаю это дело. Я буду в вашем распоряжении через пять минут.

Лекок сел и тайком принялся с интересом рассматривать следователя, коллегой которого ему предстояло стать… если, конечно, ищейку можно назвать коллегой охотника.

Внешность следователя соответствовала описанию, которое дал секретарь. Честность и благожелательность читались на его широком лице, озаренном приветливыми голубыми глазами. Однако молодой полицейский понимал, что было бы неосмотрительно полностью полагаться на благодушную внешность. И он не ошибался.

Господин Семюлле, родившийся в окрестностях Страсбурга, при выполнении своих деликатных функций использовал простодушную физиономию, характерную для всех белокурых детей Эльзаса, эту обманчивую маску, которая так часто скрывает гасконскую хитрость, подкрепленную грозной осмотрительностью жителей области Ко.

Господин Семюлле был наделен проницательным и живым умом. Но его системой – а у каждого следователя есть собственная система – являлась доброжелательность. В отличие от коллег, суровых и неумолимых, как меч, который часто вкладывают в руку статуи Фемиды, богини справедливости, он демонстрировал простоту и прямоту, но при этом никогда не изменял своему суровому характеру.

Однако в голосе господина Семюлле звучали отеческие нотки, и он так ловко прикрывал наивностью вопросы и значение ответов, что человек, которого он допрашивал, забывал, что должен быть настороже, и впадал в откровения. И когда подозреваемый замечал хитрость следователя, тот уже успевал выведать у него всю подноготную.

По сравнению с таким человеком суровый худой секретарь неизбежно вызывал бы недоверие. Поэтому господин Семюлле выбрал такого, который казался карикатурой на него. Секретаря звали Гоге. Низкий, тучный, безбородый и улыбающийся, с широким лицом, излучавшим не добродушие, а глупость, он действительно был глуп. Как он и сказал, господин Семюлле изучал дело, которое ему дали совершенно неожиданно. На его столе лежали все улики, собранные Лекоком, от шерстяных ниток до бриллиантовой серьги. Он читал и перечитывал рапорт, составленный Лекоком, и, доходя до тех или иных фраз, рассматривал предметы, находившиеся перед ним, или сверялся по плану с местом преступления. Не через пять минут, а через добрых полчаса он отодвинул кресло.

– Господин полицейский, – обратился он к вошедшему, – в примечании, написанном на полях этого дела, господин д’Эскорваль предупредил меня, что вы человек умный и что на вас можно положиться.

– По крайней мере, у меня есть добрая воля.

– О! У вас есть нечто большее. Я впервые сталкиваюсь со столь совершенно проделанной работой, как ваш рапорт. Вы молоды. Если вы будете упорно трудиться, то вы достигнете огромных успехов, в чем я не сомневаюсь.

Молодой полицейский поклонился и, побледнев от удовольствия, что-то пробормотал.

– Ваша точка зрения, – продолжал господин Семюлле, – отныне становится моей точкой зрения. Впрочем, господин прокурор Империи сказал мне, что ее разделял и господин д’Эскорваль. Мы столкнулись с загадкой, и ее надо разгадать.

– О!.. Мы обязательно разгадаем ее, господин следователь! – воскликнул Лекок.

Лекок чувствовал себя способным на любые подвиги, он был готов броситься в огонь, если следователь сочтет это необходимым. В глазах молодого полицейского горел такой энтузиазм, что господин Семюлле невольно улыбнулся.

– Я тоже на это надеюсь, – сказал он. – Но пока мы далеки от цели… Вы предприняли какие-нибудь действия со вчерашнего вечера? Господин д’Эскорваль дал вам распоряжения?.. Вы нашли новые улики?..

– Думаю, господин следователь, я даром времени не терял.

И тут же с необыкновенной четкостью, подробно, с последовательностью, которая всегда присуща тем, кто в совершенстве владеет всей собранной информацией, Лекок рассказал о том, что ему удалось узнать с момента ухода из «Ясного перца». Он поведал о смелом поведении человека, которого считал сообщником, о впечатлении, сложившемся у него об убийце, о несбывшихся надеждах и попытках. Он также сообщил о показаниях кучера и консьержки, прочитал письмо папаши Абсента. Затем Лекок положил на стол несколько щепоток земли, добытой им столь необычным образом, и примерно такое же количество пыли, которую он собрал на полицейском посту на Итальянской заставе. Когда он объяснил, какими доводами руководствовался и какую выгоду можно извлечь из мер, принятых им, господин Семюлле воскликнул:

– О, вы совершенно правы! Вероятно, это даст нам возможность расстроить все планы задержанного… Разумеется, вы проявили удивительную предусмотрительность.

Так оно и было, поскольку секретарь Гоге тут же поддержал своего начальника:

– Черт побери! – прошептал он. – Да мне такое и в голову не пришло бы!

Продолжая разговор, господин Семюлле спрятал в просторный ящик все улики, которые затем собирался предъявить в надлежащий момент.

– Теперь, – сказал он, – у меня есть достаточно исходных данных, и я могу допросить вдову Шюпен. Возможно, нам удастся кое-что из нее вытянуть.

Следователь протянул было руку к шнурку колокольчика, но тут Лекок умоляюще сказал:

– Господин следователь, я хочу попросить вас об одной услуге.

– О какой же?.. Говорите.

– Я был бы весьма счастлив, если бы вы разрешили мне присутствовать при допросе… Порой нужно так мало, чтобы к тебе пришло вдохновение.

Закон гласит, что «подозреваемый должен быть допрошен тайно следователем в присутствии его секретаря», однако он допускает и присутствие представителей сил правопорядка.

– Хорошо, – согласился господин Семюлле, – оставайтесь.

Он позвонил. В кабинет вошел секретарь.

– Скажите, привезли ли по моему поручению вдову Шюпен? – спросил он.

– Да, господин следователь. Она там, в галерее.

– Пусть войдет.

Через минуту в кабинет вошла хозяйка кабаре, кланяясь направо и налево, делая глубокие реверансы и бормоча слова приветствия. Вдова Шюпен не в первый раз имела дело со следователем и знала, что к правосудию нужно относиться со всем почтением. Она даже принарядилась для допроса: расчесала на прямые пряди свои непослушные седые волосы и привела в порядок одежду. Она также потребовала от директора тюрьмы предварительного заключения, чтобы на деньги, обнаруженные при ней, ей купили черный креповый чепец и два белых носовых платка, куда, как она заявила, будет выплакивать все свои слезы в наиболее патетические моменты.

Чтобы подчеркнуть все эти детали туалета, она выбрала из своего обширного репертуара гримас и ужимок скромный и невинный образ несчастной, смирившейся с судьбой женщины, который, по ее мнению, был способен снискать милость и снисходительность магистра, от которого зависела ее судьба.

Преобразившись, опустив глаза, придав своему голосу вкрадчивость, держась скромно, она так мало походила на кошмарную хозяйку «Ясного перца», что клиенты заведения вряд ли смогли бы ее узнать. А вот старый, почтенный холостяк, взглянув на вдову Шюпен в таком обличье, без колебаний предложил бы ей двадцать франков в месяц за ведение своего хозяйства.

Однако господин Семюлле на своем веку разоблачил столько лицемеров, что ему в голову пришла та же мысль, что и Лекоку: «Старая комедиантка!»

Правда, проницательность следователя опиралась на записи, которые он успел просмотреть. Этими записями было досье вдовы Шюпен, присланное префектурой полиции в прокуратуру для ознакомления.

Распознав сущность вдовы Шюпен, следователь сделал знак Гоге, своему улыбающемуся секретарю, и тот приготовился записывать.

– Ваше имя? – суровым тоном спросил следователь у задержанной.

– Аспазия Клапар, мой славный господин, – ответила старуха, – вдова Шюпен, к вашим услугам.

Вдова Шюпен присела в почтительном реверансе и добавила:

– Законная вдова, разумеется. У меня в комоде лежит брачное свидетельство, и если вы соизволите послать кого-нибудь…

– Сколько вам лет? – прервал ее следователь.

– Пятьдесят четыре года.

– Род занятий?

– Розничная торговля напитками, в Париже, рядом с улицей Шато-де-Рантье, в двух шагах от крепостных укреплений.

Подобные вопросы были необходимыми формальностями, которые соблюдались в начале допроса. Они давали задержанному и следователю время изучить и, если можно так выразиться, прощупать друг друга, прежде чем вступить в серьезную борьбу, как два настоящих врага, которые обмениваются несколькими ударами рапир с предохранительными наконечниками перед настоящей дуэлью на шпагах.

– Теперь, – продолжал следователь, – перейдем к вашим прежним судимостям. Ведь вас уже арестовывали?

Старая рецидивистка была хорошо знакома с порядком расследования, с механизмом составления досье криминалистического учета, одного из блестящих достижений французской юстиции, из-за которого практически невозможно скрыть свою личность.

– У меня были неприятности, мой славный следователь, – посетовала она.

– Да, и довольно многочисленные. Во-первых, вы были арестованы за хранение краденого.

– Но потом меня отпустили. Я чиста как первый снег. Моего несчастного покойного мужа обманули его приятели.

– Допустим. Но когда ваш муж отбывал срок, именно вас осудили за кражу. В первый раз вы провели в тюрьме один месяц, во второй – три месяца.

– У меня были враги, питавшие ко мне злость, а соседи распускали сплетни…

– В последний раз вас осудили за совращение несовершеннолетних девушек…

– Они плутовки, мой славный господин, бессердечные малышки… Я оказала им услугу, а потом они оболгали меня, чтобы причинить мне вред… Я всегда была чересчур доброй…

Список злоключений так называемой порядочной вдовы еще не был исчерпан, но господин Семюлле счел бесполезным продолжать.

– Таково ваше прошлое, – подытожил он. – В настоящем – ваше кабаре стало прибежищем злоумышленников. Ваш сын арестован в четвертый раз. Нами доказано, что вы поощряли его гнусные наклонности. Ваша невестка каким-то чудом осталась порядочной и трудолюбивой женщиной, но вы так дурно с ней обращались, что комиссару квартала пришлось вмешаться. Когда она ушла из вашего дома, вы захотели отобрать у нее ребенка… чтобы воспитать малыша так, как вы воспитали его отца, разумеется.

Старуха подумала, что настал подходящий момент, чтобы разжалобить следователя. Она достала из кармана новый носовой платок, жестко накрахмаленный, и принялась энергично тереть им глаза, чтобы вызвать хотя бы слезинку. С тем же успехом можно было пытаться вызвать слезы у пересохшего пергамента.

– Горе мне! – причитала вдова Шюпен. – Надо же, заподозрить меня в том, что я хотела причинить вред своему внуку, моему бедному малышу Тото!.. Да я была бы хуже диких зверей, если бы хотела обречь на погибель свою кровинушку!..

Но эти стенания, похоже, не растрогали следователя. Старуха, заметив это, тут же изменила свое поведение и тон и начала искать себе оправдание. Прямо вдова Шюпен ничего не отрицала, однако все сваливала на судьбу, которая обошлась с ней несправедливо, на судьбу, которая благоволит к одним, отнюдь не лучшим из лучших, и доставляет неприятности другим.

Увы! Она была одной из тех, кому не повезло, она всегда была невиновной, но ее почему-то преследовали. Взять, например, последнее дело. В чем она провинилась? Тройное убийство залило кровью ее кабаре, но даже самые порядочные заведения не застрахованы от подобных катастроф.

У вдовы Шюпен было время все обдумать в тишине одиночной камеры, она добралась до самых сокровенных уголков своей души. Тем не менее она до сих пор спрашивала себя, какие обвинения можно было ей предъявить на законных основаниях.

– Могу вам сказать, – прервал ее мысли следователь, – что вас обвиняют в том, что вы чините препятствия исполнению закона…

– Да разве такое, бог мой, возможно!..

– И пытаетесь ввести следствие в заблуждение. А также в сообщничестве, вдова Шюпен. Подумайте об этом! Когда полиция в момент совершения преступления пришла к вам, вы отказались отвечать на вопросы.

– Я сказала все, что знаю.

– Ладно!.. Вам придется все повторить мне.

Господин Семюлле был доволен. Он вел допрос таким образом, что вдова Шюпен самым естественным образом оказалась перед необходимостью самостоятельно изложить факты.

Это был крайне важный момент. Прямые вопросы могли бы насторожить старуху, столь хитрую, никогда не терявшую хладнокровия. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы она догадалась о том, что знало или чего не знало следствие.

Предоставляя старухе возможность действовать по своему усмотрению, следователь рассчитывал услышать последовательную версию, которой она собиралась заменить правду. Ни следователь, ни Лекок не сомневались, что эту версию придумали на полицейском посту у Итальянской заставы убийцы и мнимый пьяница, а затем этот отчаянный сообщник сообщил ее вдове Шюпен.

– О!.. Все очень просто, мой славный господин, – начала достопочтимая хозяйка кабаре. – В воскресенье вечером я в одиночестве сидела у огня в низком зале своего заведения, когда вдруг неожиданно распахнулась дверь. Я увидела, как вошли трое мужчин и две дамы.

Господин Семюлле и молодой полицейский быстро переглянулись. Сообщник видел, как полицейские осматривали отпечатки. Следовательно, они решили не отрицать, что в кабаре присутствовали две женщины.

– В котором часу это произошло? – спросил следователь.

– Около одиннадцати часов.

– Продолжайте.

– Они сели, – продолжила вдова Шюпен, – и заказали стаканчик вина по-французски. Не хочу хвастаться, но мне нет равных в приготовлении этого напитка. Разумеется, я им подала, а потом, поскольку мне надо было починить рубашки для моего мальчика, я поднялась в свою комнату, которая находится на втором этаже.

– Оставив этих людей одних?

– Да, мой славный следователь.

– Вы слишком доверчивая.

Вдова Шюпен печально покачала головой.

– Когда у тебя ничего нет, – сказала она, – ты не боишься воров.

– Продолжайте, продолжайте.

– Так вот, я провела наверху полчаса, когда снизу меня позвали: «Эй, старуха!» Я спустилась и нос к носу столкнулась с высоким бородатым детиной, который только что вошел. Он хотел пропустить стаканчик водки… Он сел за другой стол. Я ему подала…

– И вы снова поднялись наверх? – прервал старуху следователь.

Уловила ли вдова Шюпен в его голосе иронию? По ее лицу об этом невозможно было догадаться.

– Именно так, мой славный господин, – ответила старуха. – Только на этот раз, едва взяв наперсток и иголку, я услышала чудовищный шум в зале. Я кубарем скатилась с лестницы, чтобы угомонить их… А!.. Да, да… Трое тех, кто пришли первыми, набросились на вновь пришедшего… Они осыпали его кулаками, мой славный господин, изо всех сил мутузили… Я закричала, словно запела. Так вот. Тип, который был один против трех, вытащил из своего кармана револьвер и убил одного из тех… Он упал на пол… Я, испугавшись, что тоже упаду, села на лестницу. Чтобы ничего не видеть, поскольку текла кровь, я закрыла лицо передником… Буквально через мгновение пришел господин Жевроль со своими полицейскими, они выбили дверь. Вот и все…

Эти мерзкие старухи, занимающиеся темными делишками, не имеющие ни стыда, ни совести, порой достигают таких высот лицемерия, что сбивают с толку самые проницательные умы. Например, непредубежденный человек мог бы поверить в простодушие вдовы Шюпен, настолько естественно она вела себя, настолько уместно звучали в ее голосе то откровенность, то удивление, то страх.

К сожалению, против нее свидетельствовали глаза, ее маленькие серые глазки, бегающие, как глаза испуганного животного, глаза, в которых коварство зажигало искорки. В глубине души старуха радовалась своей удаче и ловкости и поэтому была недалека от мысли, что следователь поверил всем ее словам.

Действительно, ни один мускул на лице господина Семюлле не выдал его впечатлений во время рассказа старухи, который она изложила весьма словоохотливо. Когда старуха, выдохнувшись, замолчала, следователь, не говоря ни слова, встал и подошел к своему секретарю, чтобы проверить протокол первой части допроса.

Скромно сидя в углу, Лекок пристально наблюдал за старухой. «Она думает, – говорил он себе, – что все закончено, что ее показаниям поверят целиком и полностью».

Если таковыми и были на самом деле чаяния вдовы Шюпен, то вскоре ей предстояло в них разочароваться.

Сделав несколько незначительных замечаний улыбающемуся Гоге, господин Семюлле сел около камина, выжидая удобной минуты, чтобы продолжить допрос.

– Итак, вдова Шюпен, – немного помолчав, начал он, – вы утверждаете, что ни на мгновение не оставались с людьми, которые зашли к вам, чтобы выпить?

– Ни на мгновение.

– Они вошли и сделали заказ. Вы обслужили их и поспешили уйти.

– Да, мой славный господин.

– Тем не менее мне представляется невозможным, чтобы вы не слышали, о чем они говорили. Так о чем они говорили?

– У меня нет привычки шпионить за клиентами.

– Ну, вы слышали что-нибудь?

– Я ничего не слышала.

Следователь сочувственно пожал плечами.

– Иными словами, – сказал он, – вы отказываетесь сотрудничать со следствием.

– О!.. Разве можно говорить…

– Позвольте мне закончить. Все эти неправдоподобные истории об уходах, рубашках вашего сына, которые вы чинили у себя в комнате, вы их придумали только для того, чтобы ответить мне: «Я ничего не видела, я ничего не слышала, я ничего не знаю». Если такова ваша система, то хочу вам сказать, что она необоснованная. Ни один суд не примет ее.

– Это не система, это правда.

Казалось, господин Семюлле задумался. Внезапно он спросил:

– Что вы можете сказать об убийце?

– Но он не убийца, мой славный господин…

– Вы так считаете?..

– Но черт возьми… Он убил тех трех, защищаясь. Они искали повод для ссоры, он был один против трех. Он понимал, что ему не стоит ждать милости от бандитов, которые…

Вдова Шюпен резко замолчала, опомнившись. Она, несомненно, упрекала себя за то, что сболтнула лишнее, что у нее слишком длинный язык. Правда, у нее оставалась надежда, что следователь ничего не заметил.

В камине упала головешка. Следователь взял щипцы и начал восстанавливать конструкцию, разрушенную огнем. Казалось, он был полностью поглощен этим занятием.

– Кто мне скажет, – тихо произнес он, – кто мне подтвердит, что не этот человек напал на тех трех…

– Я! – живо откликнулась вдова Шюпен. – Я готова в этом поклясться!

Господин Семюлле выпрямился, напустив на себя крайнее изумление.

– Как вы можете это знать? – произнес он. – Как вы можете в этом клясться? Вы были наверху, когда началась потасовка.

Сидя неподвижно на стуле, Лекок в душе ликовал. Он находил достигнутый результат превосходным. Еще пара-тройка вопросов – и старая пройдоха начнет себе противоречить. Он также говорил себе, что вот-вот появятся доказательства ее соучастия в преступлении. Если бы у старой хозяйки кабаре не было тайного интереса, она не стала бы столь неосмотрительно защищать подозреваемого.

– Вероятно, – продолжал судья, – вы это утверждаете исходя из того, что вам известно о характере убийцы. А следовательно, вы его знаете.

– До того вечера я его ни разу не видела.

– Тем не менее он прежде приходил в ваше заведение?

– Никогда в жизни.

– О!.. О!.. Но тогда как вы объясните тот факт, что незнакомец, войдя в нижний зал, когда вы были в своей комнате, принялся кричать: «Эй, старуха!» Значит, он знал, что заведение держит женщина, причем женщина немолодая?

– Он не кричал ничего подобного.

– Вспомните ваши слова. Вы сами только что об этом сказали.

– Я этого не говорила, мой славный господин.

– Говорили… И я вам сейчас это докажу, зачитав протокол вашего допроса… Гоге, прочтите, пожалуйста…

Улыбающийся секретарь быстро нашел нужный фрагмент и звонким голосом зачитал слова старухи Шюпен:

– «Так вот, я провела наверху полчаса, когда снизу меня позвали: “Эй, старуха!” Я спустилась…» и так далее.

– Вот видите! – сказал господин Семюлле.

Подобное поражение лишило старую рецидивистку былой уверенности. Но следователь не стал настаивать, сделав вид, что не придает этому инциденту особого значения.

– А других клиентов, – продолжал он, – тех, которых убили, вы их знаете?

– Нет, господин следователь, отродясь не знала.

– И вы не удивились, увидев, как в ваше заведение вошли три незнакомца в сопровождении двух женщин?

– Иногда случай…

– Будет вам!.. Вы сами не верите в то, что говорите. Вовсе не случай может привести клиентов ночью, в ужасную погоду в такое подозрительное кабаре, как ваше… К тому же расположенное вдали от оживленных улиц, посредине пустырей…

– Я не ведьма и говорю то, что думаю.

– Значит, вы не знаете даже самого молодого из этих несчастных, того, кто был одет в солдатскую шинель, словом, Гюстава?

– Никоим образом.

Господин Семюлле заметил, с какой интонацией старуха ответила ему, и медленно продолжил:

– По крайней мере, вы слышали о друге этого Гюстава, неком Лашнёре?

Услышав это имя, хозяйка «Ясного перца» пришла в замешательство. Срывающимся голосом она пробормотала:

– Лашнёр?.. Лашнёр?.. Я никогда не слышала этого имени…

Старуха отрицала, но не могла скрыть волнения. Лекок мысленно поклялся, что непременно найдет этого Лашнёра, приложит для его поисков все усилия. Разве среди улик не было письма, написанного этим самым Лашнёром, как было установлено, в одном из кафе на бульваре Бомарше? Вооружившись подобным доказательством и терпением…

– Теперь, – продолжал господин Семюлле, – перейдем к женщинам, сопровождавшим несчастных. Какими они были, эти женщины?

– О!.. Никчемные девицы…

– Они были богато одеты?..

– Напротив, очень бедно…

– Ладно!.. Опишите их…

– Дело в том… О, мой славный следователь, я их видела-то мельком… Ну, это были две высокие, плотные чертовки, так плохо сложенные, что в первую минуту – поскольку все происходило в последнее воскресенье перед Великим постом – я приняла их за мужчин, переодетых в женщин. У них были руки, как бараньи лопатки, хриплый голос и очень черные волосы. Они были смуглыми, как мулатки, и это меня поразило…

– Хватит!.. – прервал старуху следователь. – Отныне у меня есть доказательства, что вы упорно не желаете проявлять добрую волю. Эти женщины были небольшого роста, а одна из них была блондинкой.

– Клянусь вам, мой славный господин…

– Не надо клясться. Я буду вынужден устроить вам очную ставку с порядочным человеком, который скажет вам, что вы врете.

Старуха ничего не ответила. На мгновение воцарилась тишина, потом господин Семюлле нанес решающий удар.

– Будете ли вы утверждать, – спросил он, – что в кармане вашего передника не лежало ничего компрометирующего?

– Ничего… Передник можно найти и проверить, он остался у меня дома…

Но разве подобная уверенность не свидетельствовала о том, что мнимый пьяница общался со старухой?

– Итак, – сказал господин Семюлле, – вы продолжаете упорствовать… Зря вы так поступаете, поверьте мне… Подумайте сами… От ваших ответов зависит ваша судьба. Будете ли вы проходить в Суде присяжных как свидетельница… или как сообщница.

Хотя вдова Шюпен, явно не ожидавшая такого удара, была подавлена, следователь не стал настаивать. Старухе зачитали протокол ее допроса, она подписала и вышла.

Господин Семюлле тут же сел за стол, заполнил бланк и отдал его своему секретарю со словами:

– Вот, Гоге, предписание для начальника тюрьмы предварительного заключения. Скажите, чтобы ко мне привели убийцу.

Глава XVII

Очень трудно вырвать признания у человека, заинтересованного молчать и уверенного, что против него не существует никаких доказательств. Но в подобных обстоятельствах требовать правды от женщины, значит, как говорят во Дворце правосудия, решить исповедовать дьявола.

Когда господин Семюлле и Лекок остались одни, они посмотрели друг на друга с видом, который выдавал их беспокойство и свидетельствовал о том, что они отнюдь не питали радужных надежд.

Действительно, что положительного дал допрос, столь ловко проведенный следователем, который умеет задавать к месту вопросы, выстраивать их, словно генерал, умеющий маневрировать войсками и весьма кстати использующий их? Они получили неопровержимые доказательства соучастия вдовы Шюпен, только и всего.

– Эта чертовка все знает! – прошептал Лекок.

– Да, – ответил следователь. – Я почти уверен, что она знает мужчин, находившихся у нее, женщин, жертв, убийцу – словом, всех. И совершенно очевидно, что она знает и этого Гюстава… Я это понял по ее глазам. Достоверно и то, что она знает, кто такой Лашнёр, этот незнакомец, которому хотел отомстить умирающий мнимый солдат, таинственный персонаж, служащий, несомненно, ключом к разгадке. Человек, которого необходимо разыскать…

– Ах! Я разыщу его, – воскликнул Лекок. – Пусть даже для этого мне придется расспросить миллион сто тысяч человек, разгуливающих по Парижу!

Это было слишком опрометчивое обещание, и следователь, несмотря на все тревожные мысли, не мог не улыбнуться.

– Лишь бы, – продолжал Лекок, – лишь бы эта старая ведьма заговорила на следующем допросе!..

– Хорошо бы! Только она не заговорит.

Молодой полицейский покачал головой. Он и сам придерживался такого же мнения и не строил иллюзий. В уголках глаз вдовы Шюпен он сумел разглядеть эти складочки, свидетельствовавшие о глупом упрямстве старухи.

– Женщины никогда не говорят, – продолжал следователь. – А когда они с виду смиряются и вроде бы готовы на откровения, это означает, что они, как им кажется, нашли уловку, способную ввести следствие в заблуждение. Очевидность, по меньшей мере, подавляет самого упрямого мужчину. Она связывает его по рукам и ногам, и он перестает сопротивляться. Он признается. Женщина же смеется над очевидностью. Покажи ей свет, и она, закрыв глаза, скажет «темнота». Поверни ей голову к солнцу, которое своим ярким светом ослепит ее, она будет упорно твердить: «Ночь наступила». В зависимости от своего социального положения по рождению мужчины придумывают и разрабатывают различные системы защиты. У женщин же одна линия защиты, к каким бы слоям общества они ни принадлежали. Они по-прежнему все отрицают, плачут… Когда на следующем допросе я нажму на старуху Шюпен, она, будьте уверены, найдет для меня слезы…

Дрожа от нетерпения, следователь топнул ногой. Напрасно он искал в своем арсенале способы нападения. Он не находил оружия, способного подавить столь упорное сопротивление.

– Если бы только я понял, какие мотивы движут этой старой женщиной, – продолжал следователь. – Но у меня нет ни одного намека! Кто мне скажет, в чьих интересах она молчит?.. Защищает ли она свое дело?.. Сообщница ли она? Кто нам скажет, не помогала ли она убийце готовить западню?

– Да, – медленно ответил Лекок, – да, подобное предположение само собой приходит на ум. Но если мы его примем, разве мы не отбросим первоначальные выводы, сделанные господином следователем?.. Если старуха Шюпен – сообщница, значит, убийца не тот человек, которого мы подозреваем. Он просто хочет им казаться…

Похоже, это замечание убедило господина Семюлле.

– Тогда что? – воскликнул он. – Что?

У молодого полицейского сложилось собственное мнение. Но разве он мог принимать решение, он – обыкновенный служака Сыскной полиции, когда колебался сам магистрат? Он понимал, что положение требовало от него смиренности, и сказал сдержанным тоном:

– А что, если мнимый пьяница заморочил голову старухе Шюпен, внушив ей самые радужные надежды? А что, если он пообещал ей денег? Кругленькую сумму?..

Лекок замолчал. В этот момент вернулся секретарь. За ним шел жандарм. Жандарм почтительно остановился на пороге, поставив каблуки на одной линии, приложив правую ладонь к козырьку кивера, тыльной стороной вперед, держа локоть на уровне глаз… Как и положено по уставу.

– Господин директор тюрьмы, – сказал следователю жандарм, – прислал меня, чтобы спросить, должен ли он держать вдову Шюпен в одиночке. От такой меры она приходит в отчаяние.

Господин Семюлле на минуту задумался.

– Разумеется, – пробормотал он, отвечая на какое-то угрызение совести, – разумеется, это усугубляет наказание, но если я позволю этой женщине общаться с другими заключенными, то такая закоренелая рецидивистка, как она, наверняка найдет способ передать записку на волю… Такого нельзя допустить, интересы следствия и правда превыше всего.

Последнее соображение возобладало.

– Очень важно, – распорядился он, – чтобы заключенная оставалась в одиночке до нового приказа.

Жандарм опустил руку, занесенную в приветствии, отвел правую ногу на три дюйма за левый каблук, повернулся и удалился обычным шагом.

Когда дверь закрылась, улыбающийся секретарь вытащил из кармана широкий конверт.

– Вот, – сказал он, – сообщения от господина директора тюрьмы.

Господин Семюлле вскрыл печать и громко прочитал:

«Не осмеливаюсь советовать господину следователю принимать серьезные меры предосторожности, когда он будет допрашивать заключенного Мая. После неудавшейся попытки самоубийства заключенный находился в состоянии такого сильного возбуждения, что ему пришлось надевать смирительную рубашку. Всю ночь он не сомкнул глаз, а жандармы, охранявшие его, были готовы к тому, что новый приступ безумия может начаться в любую минуту. Тем не менее он не произнес ни слова.

Когда сегодня утром ему принесли еду, он с ужасом оттолкнул ее. Я недалек от мысли, что он хочет умереть от голода. Мне редко доводилось видеть более опасного злоумышленника. Я считаю его способным на самые жуткие крайности…»

– Черт возьми! – воскликнул секретарь, чья улыбка тут же погасла. – На месте господина следователя я приказал бы солдатам, которые приведут этого парня, остаться.

– Что?! И это говорите вы, Гоге, – мягко сказал господин Семюлле, – вы, бывалый секретарь, а говорите такое. Вы боитесь?..

– Я, боюсь?.. Разумеется нет, но…

– Хватит!.. – прервал его Лекок тоном, который выдавал его веру в свою чудесную силу. – Я не такой!

Господин Семюлле, сев за стол, мог бы возвести преграду, которая будет отделять его от подозреваемого. Впрочем, обычно он всегда вел допросы, сидя за столом. Но после выходки секретаря он испугался, что его тоже заподозрят в страхе.

И господин Семюлле встал около камина, как это сделал несколькими минутами раньше, когда допрашивал вдову Шюпен. Позвонив, он велел, чтобы в кабинет вошел мужчина, один. Последнее слово он выделил особой интонацией.

Через секунду дверь неистово распахнулась, и в кабинет вошел, вернее, ворвался убийца. Безумный взор, лихорадочные, резкие движения делали его похожим на быка, сбежавшего со скотобойни и чудом спасшегося от кувалды мясника.

Гоге, сидевший за своим столом, мгновенно побледнел. Лекок сделал шаг вперед, готовый броситься на убийцу.

Но, добежав до середины кабинета, мужчина резко остановился и зорко огляделся.

– Где следователь? – хрипло спросил он.

– Я следователь, – ответил господин Семюлле.

– Нет… Тот, другой…

– Какой другой?

– Тот, который вчера вечером приходил ко мне и допрашивал.

– С ним произошел несчастный случай. Уходя от вас, он сломал ногу.

– О!..

– Я его замещаю…

Но подозреваемый, казалось, ничего не слышал. На смену лихорадочному возбуждению пришла смертельная подавленность. Черты лица убийцы, искаженные от ярости, расслабились. Он побледнел, пошатнулся…

– Успокойтесь, – благожелательным тоном обратился к нему следователь. – Если вы чувствуете себя слишком слабым, чтобы стоять, сядьте…

Но мужчина, ощутив прилив новых сил, выпрямился. Огонь, на мгновение погасший, вновь засверкал в его глазах…

– Покорнейше благодарю за вашу доброту, сударь, – ответил он. – Ничего страшного… Я словно умом помрачился, но это уже прошло.

– Возможно, вы давно не ели?

– Я ничего не ел с тех пор, как вот этот, – и он показал на Лекока, – принес мне хлеб и ветчину туда, в каталажку.

– Может, вы что-нибудь хотите?

– Нет!.. Хотя… Если вы будете так добры… Я охотно выпил бы воды…

– Может, вы хотите разбавить воду вином?

– Я предпочел бы чистую воду…

Убийце принесли воды. Первый стакан он выпил залпом. Второй уже пил медленно. Можно было подумать, что он пил самую жизнь. Казалось, он возрождался.

Глава XVIII

Из двадцати подозреваемых, предстающих перед следователем, по крайней мере, у восемнадцати есть точная, тщательно продуманная и оговоренная в тишине одиночных камер система защиты.

Виновны или нет, они прекрасно разучили роль, которую начинают играть с бешено бьющимся сердцем и пересохшими губами, едва переступая порог внушающего ужас кабинета, где их ждет следователь.

Момент прихода подозреваемого является одним из тех главных моментов, когда следователю приходится задействовать всю свою проницательность.

Поведение человека выдает его систему защиты точно так же, как содержание отражает названия глав книги.

В данном случае господин Семюлле не боялся доверять столь часто обманчивой внешности. Следователю было очевидно, что подозреваемый не притворялся, что его лихорадочное поведение было таким же искренним, как и пришедшее ему на смену оцепенение.

По крайней мере, все опасности, о которых говорил директор тюрьмы предварительного заключения, были устранены. Следователь расположился за своим столом. Здесь он чувствовал себя вольготнее и, если можно так выразиться, сильнее. Сидя за столом, он мог поворачиваться спиной к свету, прятать голову в тени. В случае необходимости он мог, лишь слегка пригнувшись, скрыть свое удивление, другие слишком сильные чувства.

Подозреваемый, напротив, оказывался в ярком свете. От пристального внимания следователя не ускользали ни легкая дрожь, пробегавшая по его лицу, ни частое моргание. Казалось, подозреваемый полностью пришел в себя, и его лицо приняло прежний вид: беззаботный, неподвижный, смиренный.

– Вы хорошо себя чувствуете? – спросил его господин Семюлле.

– Очень хорошо.

– Надеюсь, – отеческим тоном продолжал следователь, – теперь вы будете сдерживать свои чувства. Вчера вы попытались покончить с собой. Это было бы тяжким преступлением вкупе с другими, преступлением, которое…

Резким движением подозреваемый прервал следователя.

– Я не совершал никакого преступления, – сказал он грубым, но отнюдь не угрожающим тоном. – На меня напали. Я защищал свою шкуру. Это право каждого. Они втроем набросились на меня, словно с цепи сорвались… Я убил, чтобы не быть убитым. Это непоправимое несчастье… Да я готов отдать руку, чтобы все исправить. Но моя совесть не упрекает меня за это.

За это… И убийца щелкнул ногтем большого пальца по зубам.

– Тем не менее, – продолжал он, – меня арестовали, и со мной обращаются как с убийцей. Когда я оказался в этом каменном гробу, который вы называете «одиночной камерой», я испугался, потерял голову. И я сказал себе: «Раз, мой мальчик, тебя похоронили заживо, тебе необходимо умереть. Причем быстро, чтобы не страдать».

И я решил удушить себя. Моя смерть никому не навредила бы. У меня нет ни жены, ни малышей, которые рассчитывали бы на работу моих рук. Я принадлежу только себе самому. Однако, пустив мне кровь, на меня надели смирительную рубашку, как на сумасшедшего. Как на сумасшедшего! Я думал, что и вправду сойду с ума. Всю ночь тюремщики провели в моей камере, как дети, которые мучают животное, сидящее на цепи. Они щупали, разглядывали меня, подносили свечу к моим глазам…

Все это подозреваемый говорил с искренней горечью в голосе, но без гнева, страстно, но не высокопарно, как говорят о вещах, которые глубоко запали в душу. Следователю и молодому полицейскому одновременно в голову пришла одна и та же мысль.

– А он сильный человек, – думали они, – его не так-то легко сломить.

Немного поразмыслив, господин Семюлле сказал:

– До определенной степени можно объяснить тот отчаянный поступок, на который вы решились, попав в тюрьму. Но позднее, сегодня утром, вы отказались принимать пищу, которую вам принесли…

При этих словах хмурое лицо мужчины внезапно прояснилось. Иронично сощурив глаза, он рассмеялся. Это был здоровый, веселый, искренний, звонкий смех.

– Это, – сказал он, – совершенно другое дело. Разумеется, я отказался, но вы сами поймете почему… У меня были связаны руки, и тюремщики решили меня покормить, как кормилица кормит своего питомца из бутылочки. Но нет!.. Я изо всех сил сжал губы. Один из тюремщиков попытался открыть мне рот, чтобы засунуть туда ложку, как открывают пасть больной собаке, заставляя ее проглотить лекарство… Черт возьми!.. Этого я попытался укусить, было дело… Если бы его палец оказался между моих зубов, он там бы и остался. Именно поэтому они принялись поднимать руки к небу и приговаривать, показывая на меня: «Какой опасный преступник! Редкостный мерзавец!»

Казалось, это были приятные для подозреваемого воспоминания, поскольку он еще громче рассмеялся, к великому изумлению Лекока и к вящему возмущению славного Гоге, секретаря. Господин Семюлле с трудом скрывал свое удивление.

– Надеюсь, вы достаточно разумный человек, – сказал следователь, – чтобы таить злобу на людей, которые, связав вас, выполнили приказ своего начальства и к тому же хотели просто уберечь вас от вашего собственного неистовства.

– Хм! – фыркнул подозреваемый, став серьезным. – Я до сих пор немного сержусь на них, и если бы я встретил кого-нибудь в темном месте… Но это пройдет, я знаю… У меня желчи не больше, чем у цыпленка.

– Впрочем, только от вас зависит, как с вами будут обращаться. Ведите себя спокойно, и на вас не станут надевать смирительную рубашку. Главное, надо быть спокойным…

Убийца грустно покачал головой.

– Я буду хорошо себя вести, – сказал он. – Хотя это ужасно – сидеть в тюрьме, когда ты не сделал ничего дурного. Если бы я был с товарищами, мы бы разговаривали и время бежало бы незаметно. Но оставаться одному, совсем одному, в холодной дыре, где ничего не слышишь… Это ужасно. Там так сыро, что вода течет по стенам. Можно подумать, что это настоящие слезы, человеческие слезы, которые сочатся из камня…

Следователь нагнулся над столом, чтобы кое-что записать. Его поразило слово «товарищи», и он решил позднее найти ему объяснение.

– Если вы невиновны, – продолжал господин Семюлле, – вас скоро выпустят. Но сначала нужно установить вашу невиновность.

– Что я должен для этого сделать?

– Сказать правду, всю правду. Отвечать искренне, без недомолвок, без задних мыслей на все вопросы, которые я вам буду задавать.

– Ну, в этом вы можете на меня рассчитывать.

Подозреваемый уже поднял руку, чтобы перед Богом и людьми засвидетельствовать свою добрую волю, но господин Семюлле велел опустить ее, сказав:

– Подозреваемые не приносят клятвы…

– Надо же! – удивился мужчина. – Как странно…

Делая вид, будто позволяет подозреваемому теряться в догадках, следователь не сводил с него глаз. Своими предварительными вопросами господин Семюлле хотел успокоить подозреваемого, расположить его к себе, устранить недоверие. Он считал, что цель, которую поставил перед собой, достигнута.

– Еще раз, – продолжал следователь, – сосредоточьтесь и помните, что ваша свобода зависит от вашей честности. Ваша фамилия?

– Май.

– Ваши имена?

– У меня их нет.

– Так не бывает.

Подозреваемый жестом выдал нетерпение, но тут же овладел собой.

– Вот уже третий раз, – сказал он, – как со вчерашнего вечера мне об этом твердят. Тем не менее я говорю правду. Если бы я врал, мне было бы проще вам сказать, что меня зовут Пьером, Жаном или Жаком… Но врать не в моих привычках. У меня нет имен – это правда. Если бы вы спросили о кличках, это другое дело. У меня их много.

– Какие же?

– Ну… Для начала, когда я жил у папаши Фугаса, меня звали Точило, потому что, видите ли…

– Кто такой папаша Фугас?

– Царь зверей для диких зверей, господин следователь. Ах!.. Он мог бы похвастаться тем, что владел зверинцем. Тигры, львы, разноцветные попугаи, змеи, толстые, как ляжки… У него все было. К сожалению, у него была и подружка, которая все это проела…

Насмехался ли подозреваемый? Или говорил серьезно? Это было так трудно понять, что они оба, следователь и Лекок, пребывали в недоумении. Гоге же, ведя протокол допроса, улыбался.

– Довольно! – оборвал подозреваемого господин Семюлле. – Сколько вам лет?

– Сорок четыре или сорок пять.

– Где вы родились?

– В Бретани, вероятно.

Вдруг господин Семюлле уловил легкую иронию в голосе подозреваемого, которую он счел необходимым мгновенно подавить.

– Предупреждаю вас, – сурово сказал он, – если вы будете продолжать в том же духе, ваша свобода окажется под угрозой. Все ваши ответы непристойны.

На лице убийцы отразилось искреннее отчаяние, к которому примешивалось беспокойство.

– Ах!.. Я никого не хочу оскорблять, господин следователь, – простонал он. – Вы меня спрашиваете, я вам отвечаю… Вы сами убедитесь, что я говорю правду, если позволите поведать вам мою маленькую историю.

Глава XIX

Если подозреваемый болтливый, то дело в шляпе – такая поговорка ходит по коридорам Дворца правосудия.

Действительно, немыслимо, чтобы подозреваемый, которому следователь ловко задает наводящие вопросы, мог долго разглагольствовать, не выдав своих истинных намерений или мыслей, не открыв свою сокровенную тайну вопреки твердому желанию сохранить ее.

Даже самые простодушные подозреваемые давно поняли это. И поэтому они, всем обязанные небывалому напряжению ума, ведут себя более чем сдержанно. Спрятавшись за своей системой защиты, как черепаха в панцире, они как можно реже, недоверчиво, пугливо выглядывают оттуда. На допросе они вынуждены отвечать, но делают это неохотно, урывками. Они вообще скупятся на подробности.

Этот же подозреваемый был чрезмерно словоохотливым. Ах!.. Казалось, он не боялся «подставить себя». Он ни минуты не колебался, в отличие от тех, кто дрожит при мысли, что одним словом может разрушить роман, которым они пытаются заменить правду.

В других обстоятельствах это было бы свидетельством в его пользу.

– Ну, так объясните!.. – ответил господин Семюлле на невысказанную просьбу подозреваемого.

Убийца не сумел скрыть радость, которую ему доставила свобода действий. Блеск глаз, раздувавшиеся ноздри выдавали удовлетворение, подобное удовлетворению исполнителя романсов, которого настойчиво просят выйти к роялю.

Убийца расправил плечи, откинул голову назад, словно оратор, уверенный в своих средствах и возможностях, провел языком по губам, увлажняя их, и сказал:

– Так вы хотите услышать мою историю?

– Да.

– Так вот, господин следователь, знайте, что однажды, лет сорок пять назад, папаша Тренгло, ставший директором труппы благодаря своей гибкости, силе и изворотливости, отправился из Генгама в Сен-Бриё по большой дороге. Разумеется, он путешествовал со своими двумя фургонами, супругой, снаряжением и артистами. Все шло прекрасно. Но, проехав крупный населенный пункт под названием Шатлондран, посмотрев направо и налево, он заметил на краю рва нечто белое, причем оно урчало. «Надо посмотреть, что это такое», – сказал он своей супруге. Папаша Тренгло остановился, спустился, подбежал ко рву, взял белое в руки и воскликнул. Вы спрашиваете меня, что он там нашел. О, бог ты мой! Все очень просто. Он нашел вашего покорного слугу в возрасте примерно десяти месяцев.

С этими словами подозреваемый поклонился всем присутствовавшим.

– Разумеется, – продолжал он, – папаша Тренгло отнес меня своей супруге, славной женщине. Она, взяв меня на руки, осмотрела, ощупала и сказала: «Он крепкий, этот мальчуган, и хорошо развитый. Надо его оставить, потому что его мать имела подлость бросить малыша. Я буду учить его, и он лет через пять-шесть станет нашей гордостью». И они принялись подыскивать мне имя. Стояли первые майские деньки, и они решили назвать меня Маем. С тех пор я Май, других имен у меня нет.

Подозреваемый замолчал, переводя взгляд с одного слушателя на другого, словно ища у них одобрения. Не найдя его, он продолжил:

– Папаша Тренгло был человек простой, он не знал законов. И поэтому он не сообщил о своей находке властям. Таким образом, я жил, но не существовал, поскольку, чтобы существовать, надо быть записанным в книги мэрии.

Пока я был мальчишкой, меня это не волновало. Но позднее, когда мне исполнилось шестнадцать лет, когда я стал задумываться о небрежности этого славного мужичка, я в глубине души радовался.

Я говорил себе: «Май, мальчик мой, ты не записан ни в один из правительственных реестров, значит, тебе не придется испытывать судьбу, значит, тебя не заберут в солдаты». В мои намерения отнюдь не входило становиться солдатом. Да я ни за какие коврижки не завербовался бы!

Намного позже, когда я вышел из призывного возраста, один человек, знающий законы, сказал мне, что если я попробую восстановить свое гражданское состояние, у меня возникнут крупные неприятности. И тогда я решил жить на птичьих правах.

Быть никем – это и хорошо, и плохо. Я не служил, это правда, но у меня никогда не было документов.

Ах!.. Я попадал в тюрьму чаще, чем мне хотелось бы, но, поскольку я никогда ни в чем не был виновен, мне удавалось выкручиваться… Вот почему у меня нет имен, и я не знаю, где родился…

Если у правды есть особый акцент, как утверждают моралисты, то убийца нашел его. Голос, жесты, взгляды, выражение лица – все соответствовало одно другому. Ни одно слово из его длинного рассказа не прозвучало фальшиво.

– А теперь, – холодно сказал господин Семюлле, – ответьте, на какие средства вы живете.

По озадаченному выражению лица убийцы можно было подумать, что он рассчитывал на то, что его красноречие мгновенно распахнет перед ним двери тюрьмы.

– У меня есть ремесло, – жалобно ответил убийца, – то, которому меня научила мамаша Тренгло. Я им живу и жил во Франции и в других местах.

Следователь решил, что он нашел брешь в системе защиты подозреваемого.

– Вы жили за границей? – спросил он.

– Немного!.. Вот уже шестнадцать лет, как я работаю то в Германии, то в Англии вместе с труппой господина Симпсона.

– Итак, вы циркач. И почему же при таком ремесле у вас столь белые и ухоженные руки?

Отнюдь не смутившись, подозреваемый вытянул руки вперед и посмотрел на них с явным удовольствием.

– Это правда, – сказал он, – они красивые… А все потому, что я за ними ухаживаю…

– Значит, вас содержат, но вы ничего не делаете?

– Ах!.. Вовсе нет!.. Понимаете, господин следователь, в мои обязанности входит разговаривать с публикой, чтобы «ввернуть комплимент», заговорить зубы… Не хочу хвастаться, но мне это хорошо удается.

Господин Семюлле погладил себя по подбородку, что всегда делал, когда ему казалось, что подозреваемый запутался в собственной лжи.

– В таком случае, – сказал он, – продемонстрируйте мне ваш талант.

– О!.. – воскликнул подозреваемый, решив, что следователь пошутил. – О!..

– Сделайте то, о чем я прошу, – продолжал настаивать следователь.

Убийца не стал упираться. В ту же секунду его подвижное лицо приобрело новое выражение. На нем отразилась причудливая смесь глупости, бесстыдства, иронии.

Вместо палочки он взял линейку со стола следователя и пронзительным, искаженным голосом, в котором слышались шутовские интонации, начал:

– Смолкни, музыка!.. А ты, дурная башка, закрой рот!.. Итак, дамы и господа, наступил час, момент и мгновение большого и уникального представления. Театр, которому нет равных в мире, покажет вам прыжки на трапеции и танцы на канате, акробатические номера, другие упражнения, демонстрирующие изящество, гибкость и силу при помощи столичных артистов, которые имеют честь…

– Хватит!.. – прервал подозреваемого следователь. – Вы это могли произносить во Франции, но в Германии?..

– Разумеется, я там говорил на языке страны.

– Так говорите же!.. – велел господин Семюлле. Немецкий язык был его родным языком.

Подозреваемый сбросил маску глупого простака, напустил на себя комичную напыщенность и без малейших колебаний произнес патетическим тоном:

– Mit Bewilligung der hochlöblichen Obrigkeit wird heute vor hiesiger ehrenwerthen Bürgerschaft zum erstenmal aufgeführt… Genovefa, oder die[8]…

– Довольно, – суровым тоном произнес следователь.

Он встал, скрывая свое разочарование, и добавил:

– Сейчас мы позовем переводчика, который нам скажет, изъясняетесь ли вы столь же легко и на английском.

При этих словах Лекок скромно выступил вперед:

– Я знаю английский, – сказал он.

– Замечательно. Подозреваемый, вы слышали, что я сказал?

Убийца вновь преобразился. Теперь на его лице читались британские равнодушие и суровость. Жесты стали скованными и размеренными. Серьезным тоном он начал:

– Ladies, and Gentlemen, Long life to our queen, and to the honourable mayor of that town. No country England excepted, – our glorious England! – should produce such a strange thing, such a parangon of curiosity!..[9]

Подозреваемый беспрерывно говорил в течение целой минуты. Господин Семюлле облокотился о свой стол, подперев голову ладонями. Лекок с трудом скрывал свое раздражение. И только Гоге, улыбающийся секретарь, забавлялся…

Глава ХХ

Директор тюрьмы предварительного заключения, этот чиновник, которого двадцатилетняя служба и близкое знакомство с заключенными сделали своего рода оракулом, этот наблюдатель, которого было трудно провести, написал следователю: «Примите серьезные меры предосторожности, когда он будет допрашивать заключенного Мая».

Как бы не так! Вместо опасного злоумышленника, одно лишь упоминание о котором заставило побледнеть секретаря, перед следователем предстал практичный, безобидный и игривый философ, тщеславный краснобай, человек, умеющий заговаривать зубы, – словом, паяц!

Разочарование носило странный характер. Однако оно не только не заставило господина Семюлле отказаться от первоначальной версии Лекока, а, напротив, еще сильнее убедило в правильности системы молодого полицейского.

Сидя молча, облокотившись о стол, прикрыв ладонями глаза, следователь мог, слегка раздвинув пальцы, внимательно изучать подозреваемого. Убийца вел себя просто непостижимо.

Закончив свое приветствие на английском языке, он стоял посредине кабинета. Вид у него был удивленный, наполовину довольный, наполовину обеспокоенный. Однако он чувствовал себя вольготно, словно находился в ярмарочном балагане, где провел половину своей жизни.

Призвав на помощь ум и проницательность, следователь старался уловить нечто, какой-нибудь знак, проблеск надежды, вспышку тревоги под этой маской, столь же загадочной по своей изменчивости, как бронзовое лицо сфинкса.

До сих пор господин Семюлле терпел поражение. Правда, он еще не предпринимал серьезного наступления. Он еще не использовал ни одного оружия, которое выковал для него Лекок.

Однако следователя все сильнее охватывала досада. Об этом было легко догадаться по тому, как он резко вскинул голову через несколько секунд.

– Я признаю, – сказал следователь подозреваемому, – что вы бегло говорите на трех главных языках Европы. Это редкий талант.

Убийца поклонился с самодовольной улыбкой на губах.

– Но это не устанавливает вашу личность, – продолжал следователь. – У вас есть поручители в Париже?.. Можете ли вы указать уважаемого человека, который подтвердил бы вашу личность?

– Э!.. Сударь, шестнадцать лет назад я покинул Францию и с тех пор живу, бродя по большим дорогам и лесам…

– Даже не продолжайте! Предварительное следствие не примет во внимание ваши доводы. В противном случае было бы слишком просто скрыть прошлое. Расскажите мне о вашем последнем патроне, господине Симпсоне… Что это за человек?

– Господин Симпсон – человек богатый, – обиженным тоном ответил подозреваемый, – такой богатый, что у него есть двести тысяч франков, и он человек честный. В Германии он работает с театром марионеток, а в Англии показывает различные диковинки, там это любят.

– Ну что же!.. Этот миллионер может дать свидетельские показания в вашу пользу. Вероятно, его легко найти.

В этот момент Лекока прошиб холодный пот, как он признавался впоследствии. Десять слов, и подозреваемый подтвердит или опровергнет все аргументы следствия…

– Разумеется, – с вызовом ответил убийца, – господин Симпсон может сказать обо мне только хорошее. Он достаточно известен, чтобы его найти. Правда, на это потребуется время.

– Почему?..

– Потому что в настоящий момент он, вероятно, находится на пути в Америку. Именно это путешествие и заставило меня расстаться с ним… Я боюсь моря…

Тревога, острые когти которой впивались в сердце Лекока, улетучилась. Молодой полицейский глубоко вздохнул.

– А!.. А!.. А!.. – выдохнул следователь.

– Когда я говорю, что он в пути, – живо откликнулся подозреваемый, – то я, возможно, ошибаюсь, и он еще не уехал. Но это точно, что он уладил все дела, готовясь к отплытию, когда мы расставались.

– На каком корабле он собирается плыть?

– Об этом он мне не говорил.

– Где вы расстались?

– В Лейпциге, в Саксонии.

– Когда?

– В прошлую пятницу.

Господин Семюлле пренебрежительно пожал плечами.

– В пятницу вы были в Лейпциге? – спросил он. – И когда же вы приехали в Париж?..

– В воскресенье, в четыре часа вечера.

– А это нужно доказать.

Убийца нахмурился. Можно было подумать, что он мучительно старается припомнить все подробности. Около минуты он рылся в памяти, вопрошающе глядя то на потолок, то на пол, чесал голову, притоптывая ногой.

– Как доказать?.. – шептал он. – Как?..

Следователь устал ждать.

– Я помогу вам, – сказал он. – Ведь вас должны были видеть в таверне, в которой вы жили в Лейпциге?

– Мы не останавливались в таверне.

– Так где же вы ели, спали?

– В большом фургоне господина Симпсона. Он его продал. Но должен отдать покупателю только в порту, где он сядет на корабль.

– В каком порту?

– Я не знаю.

В отличие от следователя Лекок еще не привык скрывать свои впечатления. Он потер руки, полагая, что подозреваемый уже уличен во лжи, приперт к стенке, как он выражался.

– Итак, – продолжал господин Семюлле, – кроме своих слов, вы больше ничего не можете предъявить следствию?

– Подождите, – сказал подозреваемый, протягивая руки вперед, словно хотел удержать еще смутное вдохновение, – подождите… Когда я приехал в Париж, у меня был чемодан.

– Что потом?..

– В нем лежало белье, помеченное первой буквой моей фамилии. Там были пальто, брюки, два костюма для выступлений…

– Продолжайте.

– Сойдя с поезда, я отнес чемодан в гостиницу около вокзала…

Подозреваемый резко замолчал, явно смущенный.

– Как называется эта гостиница? – спросил следователь.

– Увы!.. Сударь, я пытаюсь вспомнить, но я напрочь забыл. Но я не забыл дом. Он до сих пор стоит у меня перед глазами. Если меня отвезут на место, я его наверняка узнаю. Служащие гостиницы опознают меня… К тому же мой чемодан послужит доказательством…

Лекок мысленно дал себе слово, что проведет небольшое предварительное расследование в гостиницах, расположенных в окрестностях Северного вокзала.

– Хорошо, – произнес следователь. – Возможно, мы сделаем то, о чем вы просите. Теперь еще два вопроса. Каким образом вы, приехав в Париж в четыре часа, очутились в полночь в «Ясном перце», притоне злоумышленников, расположенном на пустырях? Ведь если о нем не знать, то его трудно найти ночью… И второй вопрос. Почему вы, имея вещи, о которых говорите, так жалко одеты?..

Услышав эти вопросы, подозреваемый улыбнулся.

– Вы сейчас все поймете, господин следователь, – ответил он. – Путешествуя в третьем классе, можно испортить одежду. Вот почему я надел ту, что похуже. Приехав, почувствовав под ногами мостовые Парижа, я обезумел от радости. У меня были деньги. Стояло последнее воскресенье перед Великим постом. Я думал о том, как бы покутить, а вовсе не о том, чтобы переодеться. В былые годы я развлекался на Итальянской заставе, вот я и побежал туда. Я зашел к виноторговцу. Когда я перекусывал, два типа, сидевшие около меня, говорили, что собираются пойти на бал в «Радугу». Я попросил их взять меня с собой, они согласились. Я угостил их вином, и мы пошли. Только на балу молодые люди расстались со мной и принялись танцевать, а я до смерти скучал в одиночестве. Раздосадованный, я ушел и побрел, не разбирая дороги. Конечно, это глупо. И что же? Я потерялся на этом пустом пространстве, где не было ни одного дома. Я хотел уже вернуться, как вдруг заметил вдалеке огонек и поспешил на него… Так я оказался в этом проклятом кабаре.

– И как все происходило?

– Да очень просто. Я вошел, позвал, ко мне вышли. Я заказал стаканчик крепкого винца, мне подали. Я сел и закурил сигару. Потом я огляделся. Место было ужасным, мне даже страшно стало. За одним из столов трое мужчин пили с двумя женщинами и тихо разговаривали. Мне показалось, что моя физиономия им не понравилась. Один из мужчин встал, подошел ко мне и сказал: «Ты из полиции. Ясное дело, ты пришел сюда, чтобы шпионить за нами». Я ответил, что я не такой. Он сказал, что точно знает, что да… Нет… Да… Словом, он поклялся, что уверен в этом и что у меня фальшивая борода. Схватив меня за бороду, он стал дергать. Мне стало больно, я вскочил и – раз! – дал ему тумака. Он упал. Черт возьми!.. Тут остальные набросились на меня… У меня был револьвер… Остальное вам известно.

– А что в это время делали женщины?

– Ах!.. Я был слишком занят, чтобы смотреть на них!.. Они убежали.

– Но когда вы пришли в кабаре, вы их видели… Как они выглядели?..

– Это были, честное слово… две уродливые шельмы, сложенные, как карабинеры, и черные, словно кроты!..

Из правдоподобной лжи и недоказуемой правды судебная система, этот человеческий, то есть способный ошибаться, институт, должна выбирать правдоподобие. Однако вот уже в течение часа господин Семюлле делал прямо противоположное. Впрочем, он испытывал определенное беспокойство. Но его последние сомнения рассеялись, словно туман под лучами солнца, когда подозреваемый сказал, что женщины были высокими и «черными».

По мнению следователя, столь смелое утверждение свидетельствовало о договоренности между убийцей и старухой Шюпен. Оно выдавало роман, придуманный, чтобы ввести следствие в заблуждение.

Отсюда следователь сделал вывод: за столь умело преподнесенной видимостью скрываются такие серьезные факты, что задержанные изо всех сил стараются не допустить, чтобы они вышли наружу. Если бы убийца сказал, что женщины были блондинками, господин Семюлле не знал бы, что и думать.

Разумеется, следователь чувствовал огромное удовлетворение, однако его лицо оставалось непроницаемым. Господин Семюлле считал важным позволить подозреваемому пребывать в уверенности, что он водит следствие за нос.

– Вы понимаете, – сказал следователь добродушным тоном, – насколько важно отыскать этих женщин. Если их показания совпадут с вашими утверждениями, ваше положение значительно улучшится.

– Да, я понимаю, но как найти их?..

– Полиция уже разыскивает их… Полицейские всегда помогают подозреваемым, если речь идет об установлении их невиновности. Вы что-нибудь заметили, что могло бы уточнить описание и облегчить поиски?

Лекоку, не спускавшему глаз с подозреваемого, показалось, что он заметил легкую улыбку, скользнувшую у того по губам.

– Я ничего не заметил, – холодно ответил подозреваемый.

Господин Семюлле открыл ящик своего стола. Вытащив серьгу, подобранную на месте преступления, он показал ее убийце и сказал:

– Таким образом, вы не заметили этого в ушах одной из женщин?

Подозреваемый по-прежнему оставался невозмутимым и беззаботным. Он взял серьгу в руки, внимательно осмотрел ее, поиграл ею в лучах света, полюбовался блеском и ответил:

– Красивый камень, но я его не заметил.

– Этот камень, – продолжал следователь, – бриллиант.

– А!..

– Да, и стоит он несколько тысяч франков.

– Надо же!

Подобное восклицание соответствовало роли, однако убийца не сумел вложить в него подобающую наивность, вернее, он преувеличил ее.

Странствующий циркач, за которого он себя выдавал, объехавший все столицы Европы, не должен был так удивляться стоимости бриллианта. Тем не менее господин Семюлле не заблуждался относительно полученного преимущества.

– Есть еще одна вещь, – сказал он. – В тот момент, когда вы бросили оружие, воскликнув: «Попробуйте меня взять!», каковы были ваши намерения?

– Я рассчитывал убежать…

– Как?

– Черт возьми!.. Сударь, через дверь, через…

– Да, через заднюю дверь, – сказал следователь с ледяной иронией. – Остается только объяснить, откуда вы, впервые пришедший в это кабаре, узнали о существовании этого выхода.

Впервые глаза подозреваемого забегали, его уверенность исчезла, но лишь на мгновение. Он рассмеялся, но это был наигранный смех, плохо скрывавший его тревогу.

– Что за ерунда!.. – ответил он. – Я видел, как женщины убежали через ту дверь…

– Прошу прощения!.. Вы только что заявили, что не видели, как убегали женщины, что вы были слишком заняты, чтобы следить за их передвижениями.

– Я так сказал?..

– Так и сказали. Вам сейчас зачитают ваши показания. Гоге… Прочитайте.

Секретарь прочитал. Однако подозреваемый тут же принялся оспаривать значение своих выражений. Он уверял, что не говорил, разумеется, он не хотел сказать… Его неверно поняли.

Лекок был на седьмом небе от счастья.

«Ты, мой славный, – думал молодой полицейский, – ты споришь, ты запутался, ты погиб…»

Это были весьма справедливые суждения, тем более что положение подозреваемого, представшего перед следователем, можно сравнить с положением человека, который, не умея плавать, зашел в море так далеко, что вода стала доходить до его рта. Пока он сохраняет равновесие, все будет хорошо. Но если он покачнется?.. Он тут же оступится, начнет размахивать руками, барахтаться. Вот он глотает воду, следующая волна накрывает его. Он хочет крикнуть, захлебывается… и тонет.

– Довольно, – сказал следователь, собиравшийся задать еще много вопросов, чтобы прояснить другие обстоятельства, – довольно. Как получилось, что у вас в кармане оказался вот этот револьвер? Ведь вы вышли с намерением повеселиться…

– Я взял его с собой в дорогу, а в гостинице не подумал о том, чтобы выложить его, равно как и чтобы переодеться.

– Где вы купили револьвер?

– Мне его дал господин Симпсон на память.

– Согласитесь, – холодно заметил следователь, – что господин Симпсон – очень удобный персонаж. Ладно, продолжим. Из этого грозного оружия были сделаны только два выстрела, но были убиты три человека. Вы мне не рассказали, чем все закончилось.

– Увы!.. – взволнованно сказал подозреваемый. – Что тут рассказывать!.. Когда двое из моих врагов упали, силы стали равны. Я схватил третьего, солдата, и толкнул его… Он упал на край стола и больше не встал.

Господин Семюлле развернул на своем столе план кабаре, нарисованный Лекоком.

– Подойдите, – обратился он к подозреваемому. – Покажите на этой бумаге, где находились вы и ваши противники.

Подозреваемый повиновался. С уверенностью, удивительной для человека его положения, он принялся рассказывать об обстоятельствах драмы.

– Я вошел, – сказал он, – через дверь, обозначенную буквой С, и сел за стол Н. Другие сидели за столом, находящимся между камином F и окном В.

Когда он закончил, следователь сказал:

– Я готов отдать правде честь и подтвердить, что ваши заявления полностью совпадают с заключением врачей. Они утверждают, что один из выстрелов был произведен в упор, а второй – с расстояния около двух метров.

Обычный подозреваемый восторжествовал бы. Но убийца лишь едва заметно пожал плечами.

– Это доказывает, – тихо сказал он, – что врачи знают свое дело.

Лекок был доволен. Если бы он был следователем, то повел бы допрос аналогичным образом. Он благодарил Небеса за то, что они вовремя и уместно заменили господина д’Эскорваля господином Семюлле.

– С этим понятно, – продолжал следователь. – Теперь, подозреваемый, вы должны мне объяснить смысл фразы, которую произнесли, когда полицейский бросился на вас.

– Фразы?..

– Да!.. Вы сказали: «Пруссаки наступают, я погиб!» Что это означает?

Щеки убийцы на мгновение зарделись румянцем. Было ясно, что он предвидел многие вопросы, но этот вопрос застал его врасплох.

– Удивительно, – сказал он с плохо скрываемым смущением, – что я такое сказал!..

Разумеется, он хотел выиграть время, искал объяснение.

– Вас слышали пять человек, – настаивал следователь.

– В конце концов, – продолжал подозреваемый, – все возможно. Эту фразу обычно повторял ветеран Старой гвардии[10] Наполеона, который после битвы при Ватерлоо поступил на службу к господину Симпсону.

Объяснение, пусть немного запоздалое, тем не менее было гениальным. Казалось, господин Семюлле был удовлетворен.

– Может быть, – сказал он. – Но одно обстоятельство остается вне пределов моего понимания. Вы разделались с вашими противниками до появления полицейского патруля?.. Отвечайте «да» или «нет».

– Да.

– Тогда почему, вместо того чтобы бежать через дверь, о существовании которой вы догадывались, вы остались стоять на пороге смежной двери, забаррикадировавшись столом, направив оружие на полицейских, оказывая тем самым им сопротивление?

Подозреваемый опустил голову. Молчал он довольно долго.

– Я словно с ума сошел, – пробормотал он. – Я не знал, что за люди пришли. Полицейские или друзья тех, кого я убил.

– В ваших интересах было бежать и от тех, и от других.

Убийца молчал.

– Хорошо!.. – продолжал господин Семюлле. – Следствие полагает, что вы намеренно и добровольно позволили себя арестовать, чтобы дать возможность двум женщинам, находившихся в кабаре, скрыться.

– Да разве я стал бы рисковать ради двух незнакомых мне мошенниц?

– Прошу прощения!.. У следствия есть весомые основания полагать, что вы, напротив, очень хорошо знаете этих женщин.

– Ничего себе заявление!.. Попробуйте доказать!..

Подозреваемый рассмеялся. Но смех мгновенно застыл у него на губах, когда следователь уверенным тоном сказал по слогам:

– Я вам это до-ка-жу!..

Глава XXI

Столь деликатные и щекотливые вопросы, постоянно возникающие в процессе установления личности, приводят правосудие в отчаяние. Железные дороги, фотография и электрический телеграф увеличили средства для поисков, но все напрасно. Почти каждый день случается, что ловким преступникам удается скрыть от следователей свою подлинную личность, и они с успехом избегают последствий своих былых прегрешений. Причем они это делают настолько виртуозно, что однажды остроумный генеральный прокурор, смеясь, сказал – хотя, возможно, он шутил только наполовину:

– Путаница при установлении личности прекратится только тогда, когда закон велит нам выжигать каленым железом на плече каждого ребенка номер, под которым он был зарегистрирован в мэрии.

Разумеется, господину Семюлле хотелось бы, чтобы такой номер был выжжен на плече загадочного персонажа, который сейчас стоял перед ним.

Тем не менее следователь не отчаивался. И его доверчивость, пусть и чрезмерная, вовсе не была наигранной. Он думал, что эти две женщины были слабым местом в системы защиты убийцы, тем самым пунктом, на котором он должен сосредоточить свои усилия.

Однако господин Семюлле вскоре отказался от этой мысли, следуя справедливой теории, что на первом допросе не стоит рассматривать те или иные вопросы по существу. Когда господин Семюлле решил, что его угроза возымела действие, он продолжил:

– Итак, подозреваемый, вы утверждаете, что не знаете никого из тех людей, которые находились в кабаре?

– Клянусь вам.

– Вам никогда не выпадала возможность встречаться с человеком, который оказался замешанным в этом прискорбном деле, с неким Лашнёром?

– Я впервые услышал это имя, когда его произнес умирающий солдат, добавив, что этот Лашнёр прежде был актером…

Тяжело вздохнув, подозреваемый добавил:

– Бедный вояка!.. Я нанес ему смертельный удар, а его последние слова стали свидетельством моей невиновности…

Следователя не растрогало такое проявление сентиментальности.

– Кстати, – спросил он, – вы согласны с заявлением военного?

Подозреваемый заколебался, словно почувствовал ловушку, и принялся обдумывать ответ.

– Я согласен!.. – сказал он наконец. – И баста!..

– Очень хорошо. Как вы должны помнить, солдат хотел отомстить Лашнёру, который, пообещав ему денег, втянул его в заговор. Заговор против кого?.. Против вас, разумеется. Но с другой стороны, вы утверждаете, что приехали в Париж в тот же вечер и попали в «Ясный перец» совершенно случайно… Тут что-то не сходится.

Подозреваемый пожал плечами.

– Я, – сказал он, – представляю все это иначе. Эти люди задумали что-то нехорошее против неизвестного мне человека, но я мешал им. Именно поэтому они затеяли со мной ссору из-за пустяка.

Следователь нанес хороший удар, однако защитный выпад оказался еще лучше. Улыбающийся секретарь не смог скрыть своего одобрения. Он изначально находился на стороне подозреваемого… платонически, разумеется.

– Перейдем к фактам, последовавшим за вашим арестом, – продолжал господин Семюлле. – Почему вы отказались отвечать на вопросы?

В глазах убийцы сверкнула искорка злости, реальной или притворной.

– Вполне достаточно одного допроса, – проворчал он, – чтобы невиновного сделать виновным!..

Из-под маски насмешливого и простодушного паяца выглянул грубиян.

– Я призываю вас, – сурово сказал следователь, – оставаться в рамках приличия. Это в ваших же интересах. Полицейские, арестовавшие вас, заметили, что вы прекрасно осведомлены обо всех формальностях и знаете расположение тюрьмы.

– Э! Сударь, разве я вам не говорил, что меня несколько раз арестовывали и сажали в тюрьму из-за отсутствия документов?.. Я говорю правду. И вы меня на этом не подловите, вот так-то!..

Подозреваемый скинул с себя маску беззаботного зубоскала. Теперь он перешел на ворчливый и недовольный тон.

Тем не менее трудности для него лишь начинались. Серьезная атака только началась. Господин Семюлле положил на стол маленький холщовый мешочек.

– Узнаете? – спросил он.

– Конечно!.. Это тот самый пакет, который опечатал в канцелярии директор тюрьмы.

Следователь раскрыл мешочек и высыпал на лист бумаги находившуюся там пыль.

– Как вам известно, подозреваемый, – сказал следователь, – это та самая пыль, в которую превратилась грязь, покрывавшая ваши ноги до щиколотки. Полицейский, который соскреб ее, отправился на пост, где вы провели ночь, и убедился, что она полностью совпадает с грязью, устилающей пол каталажки.

Подозреваемый слушал, раскрыв рот.

– Итак, – продолжал следователь, – вы испачкали свои ноги на посту, причем намеренно. Зачем?..

– Я хотел…

– Позвольте мне закончить. Вы были преисполнены решимости сохранить тайну своей личности и поэтому надели на себя маску человека, принадлежащего к самым низам общества, циркача. Вы понимали, что установление вашей личности выдаст вас. Вы догадывались, о чем подумают полицейские, когда заставят вас раздеться в канцелярии и увидят под грубыми, стоптанными башмаками ухоженные ноги… поскольку ваши ноги такие же ухоженные, как и руки, а ногти обработаны пилочкой. И что вы тогда сделали? Вы вылили на землю воду из кувшина и принялись топать по образовавшейся грязи…

В течение этой обвинительной речи лицо подозреваемого последовательно выражало беспокойство, комичное удивление, иронию, а под конец стало откровенно веселым. Он даже заставил себя рассмеяться тем безумным смехом, который обрывает собеседника на полуслове.

– Вот что происходит, – сказал подозреваемый, но обращаясь не к следователю, а к Лекоку, – когда ищут прошлогодний снег. Ах!.. Господин полицейский, конечно, надо быть хитрым, но не до такой же степени… Правда заключается в следующем. Когда меня привели на полицейский пост, я не разувался в течение сорока восьми часов, тридцать шесть из которых провел в поезде. Мои ступни покраснели, затекли. Они горели, как раскаленное железо. И что я сделал? Я вылил на них воду… А выше щиколотки мои ноги нежные и белые, поскольку я слежу за своим телом… К тому же, как и все люди моей профессии, я всегда ношу только домашние туфли… Я говорю правду. У меня нет даже собственных ботинок. Когда я уезжал из Лейпцига, господин Симпсон дал мне свои старые башмаки, которые он больше не носит…

Лекок ударил себя кулаком в грудь.

«Какой же я болван, – думал он, – глупец, простак, идиот… Надо было дождаться допроса, чтобы указать ему на это обстоятельство. Когда этот сильный и умный человек увидел, как я счищаю грязь с его ног, он догадался о моих намерениях. Он принялся искать объяснение и нашел его… Это настолько правдоподобное объяснение, что Суд присяжных примет его…»

Подобные мысли пришли в голову и господину Семюлле. Но такое присутствие духа не удивило следователя и не сбило его с толку.

– Подведем итоги, – сказал он. – Подозреваемый, вы подтверждаете свои показания?

– Да, сударь.

– Хорошо!.. Я вынужден заявить вам, что вы лжете.

Губы подозреваемого задрожали, и он прошептал:

– Да пусть я подавлюсь хлебом, если я солгал хотя бы один раз.

– Хотя бы один раз?.. Погодите…

Следователь вынул из ящика стола клише, сделанные Лекоком, и показал их убийце.

– Вы сообщили, – продолжал он, – что обе женщины были ростом с карабинеров… Так вот следы, оставленные этими столь высокими женщинами… Они были «черными, словно кроты», утверждаете вы. Но свидетель скажет вам, что одна из них была маленькой, миниатюрной блондинкой с мелодичным голосом.

Следователь поискал взгляд подозреваемого, нашел его и добавил:

– И свидетель этот – кучер, в экипаж которого обе беглянки сели на улице Шевалере…

Эти слова прозвучали для подозреваемого как гром среди ясного неба. Он побледнел, пошатнулся. Чтобы не упасть, он был вынужден прислониться к стене.

– Ах!.. Вы мне говорили правду!.. – продолжал безжалостный следователь. – И что же это за человек, который ждал вас, когда вы были в «Ясном перце»? Что это за сообщник, который после вашего ареста осмелился войти в кабаре, чтобы забрать оттуда какую-то компрометирующую вещь, письмо несомненно, которое, как он знал, лежало в кармане передника вдовы Шюпен? Что это за столь преданный и отважный друг, который сумел притвориться пьяным до такой степени, что введенные в обман постовые заперли его вместе с вами? Вы подтверждаете, что именно с ним обговорили систему своей защиты? Вы подтверждаете, что затем он подговорил вдову Шюпен действовать с вами заодно?..

Но благодаря сверхчеловеческим усилиям подозреваемый уже овладел собой.

– Все это, – хрипло сказал он, – выдумки полиции!

Каким бы точным ни был протокол допроса, он не в состоянии передать все нюансы, равно как остывшая зола не дает ощущения яркого огня. Можно записать каждое слово, но нельзя отразить страсти, выражение лица, умышленные недомолвки, жесты, интонацию, встречающиеся взгляды, полные подозрений или ненависти, наконец волнующую и жуткую тревогу смертельной схватки.

Пока подозреваемый дрожащим голосом оправдывался, следователь трепетал от радости.

«Он слабеет, – думал господин Семюлле, – я это чувствую. Он сдает, он в моих руках!»

Но все надежды на немедленный успех улетучились, как только следователь увидел, что этот удивительный противник обуздал минутную слабость и выпрямился с новой, еще более неистовой энергией. Он понял, что одной атаки не достаточно, чтобы сломить столь закаленный характер. И тогда голосом, ставшим еще более суровым из-за обманутых ожиданий, он продолжил:

– Право, вы отрицаете саму очевидность.

Подозреваемый вновь окаменел. Вероятно, он горько жалел о своей минутной слабости, поскольку в его глазах сверкала адская отвага.

– Какую очевидность?.. – спросил он, нахмурив брови. – Роман, выдуманный полицией, похож на правду, я не отрицаю. Однако мне кажется, что настоящую правду так же легко доказать. Вы говорите мне о кучере, который взял двух маленьких белокурых женщин на улице Шевалере… Но кто докажет, что именно они находились в этом чертовом кабаре?..

– Полиция шла по их следам, оставленным на снегу.

– Ночью, по пустырям, через овраги, вдоль улицы, когда шел мелкий дождь и начиналась оттепель!.. Это уж слишком!..

Подозреваемый показал рукой на Лекока и голосом, полным презрения, добавил:

– Полицейский либо должен быть чрезмерно самоуверенным, либо хотеть любым путем продвинуться по службе, чтобы требовать головы человека, основываясь на таких несуразных доказательствах!

Водя пером по бумаге, улыбающийся секретарь наблюдал за происходящим.

«Метко сказано!.. В темноте!..» – думал он.

Упрек действительно был жестоким. Он потряс молодого полицейского до глубины души. Он был до того задет за живое, что, забыв, в каком месте находится, в ярости вскочил.

– Это обстоятельство действительно ничего не значило бы, – сказал Лекок, – если бы не было звеньев длинной цепи…

– Терпение, господин полицейский, – прервал его следователь.

Обращаясь к подозреваемому, он продолжил:

– Правосудие всегда использует улики, собранные полицией, лишь после того, как тщательно проверит их и оценит.

– Что за важность!.. – пробормотал подозреваемый. – Я хочу видеть этого кучера!..

– Не беспокойтесь, он повторит свои показания в вашем присутствии.

– Ладно!.. Тогда я буду доволен. Я спрошу его, как это он умудряется рассматривать людей в кромешной темноте. Наверно, этот составитель описаний принадлежит к той породе кошек, которые видят ночью лучше, чем днем.

Подозреваемый прервался и хлопнул себя по лбу, словно на него внезапно снизошло озарение.

– Какой же я глупый!.. – воскликнул он. – Я порчу себе кровь из-за женщин, в то время как вы знаете, кто они. Ведь вы знаете, правда, господин следователь, поскольку кучер довез их до дома?

Господин Семюлле почувствовал, что его обвели вкруг пальца. Он понимал, что подозреваемый пытается напустить туман именно в том месте, которое следствие во что бы то ни стало хотело прояснить.

Несравненный актер, подозреваемый произнес эту фразу с искренним простодушием. Однако в его голосе слышалась ирония. И если он насмехался, значит, знал, что ему нечего было опасаться.

– Точно так же, – продолжал следователь, – вы отрицаете, что вам помогал сообщник… товарищ.

– К чему отрицать, господин следователь, если вы мне не верите? Недавно вы назвали моего патрона, господина Симпсона, вымышленным персонажем. В таком случае что я могу сказать о так называемом сообщнике? А!.. Полицейские, придумавшие сообщника, сделали его славным парнем. Недовольный тем, что он сбежал от них в первый раз, он добровольно бросился в их лапы. Эти господа утверждают, что он договаривался со мной и с хозяйкой кабаре. И как же ему это удалось?.. Вероятно, они вытащили его из каталажки, где находился я, и подсадили к старухе…

Секретарь Гоге, записывая показания, восхищался подозреваемым.

«А этот, – думал он, – парень бойкий на язык. Ему не понадобится адвокат, чтобы болтать в Суде присяжных».

– Ну, – продолжал подозреваемый, – что у вас есть против меня?.. Фамилия Лашнёр, произнесенная умирающим, следы на тающем снегу, заявление кучера, смутные подозрения по поводу пьяницы. И все?.. Это ничто…

– Хватит! – прервал его господин Семюлле. – Теперь вы держитесь уверенно, но совсем недавно вы пребывали в огромном смятении. По какой же причине?..

– По какой причине?.. – гневно воскликнул убийца. – По какой причине? Значит, вы, господин следователь, не понимаете, что жестоко, безжалостно терзаете меня. Меня, невиновного, который защищает свою жизнь. Вот уже несколько часов вы изучаете меня со всех сторон. Я чувствую себя словно на гильотине. При каждом слове, которое я произношу, я спрашиваю себя, не приведет ли оно в действие механизм. Вас удивляет моя растерянность! Да я раз двадцать чувствовал холод лезвия, опускающегося на мою шею!.. Послушайте!.. Такой пытки я не пожелал бы даже своему заклятому врагу.

Вероятно, подозреваемый действительно жестоко страдал, поскольку принадлежал к числу тех физических феноменов, которые неподвластны самой непреклонной воле. Его волосы стали влажными от пота. Крупные капли, которые он стирал рукавом, время от времени текли по его побледневшему лицу.

– Я не враг вам, – мягко заметил господин Семюлле, который отнес слова подозреваемого на свой счет. – Следователь не является ни другом, ни врагом подозреваемого. Он друг правды и законов. Я не ищу ни виновного, ни невиновного. Я хочу найти то, что есть на самом деле. Мне необходимо знать, кто вы… И я это узнаю.

– Э!.. Да я готов до посинения твердить: я Май!

– Нет.

– Тогда кто же я?.. Переодетый вельможа?.. О, хотел бы я им быть. В таком случае у меня были бы документы, я показал бы их вам, и вы меня бы отпустили… поскольку вы знаете, мой славный господин, что я такой же невиновный, как и вы.

Следователь встал из-за стола и прислонился к камину в двух шагах от подозреваемого.

– Не стоит продолжать, – сказал он.

И тут же, изменив тон и манеры, он добавил с совершенной учтивостью светского человека, который обращается к одному из равных себе.

– Окажите мне честь, сударь, и поверьте, что я наделен достаточной проницательностью, чтобы разглядеть, несмотря на вашу трудную роль, которую вы играете с обескураживающим талантом, высшего человека, человека, наделенного редкими способностями…

Лекок заметил, что это резкое изменение тона сбило с толку убийцу. Убийца попытался рассмеяться. Но из его груди вырвался мрачный, как рыдание, смех, а на глазах блеснули слезы.

– Я не буду вас больше мучить, сударь, – продолжал следователь. – Впрочем, сейчас, вступив на зыбкую почву, я проиграю, в чем со всей скромностью признаюсь. Я вернусь к рассмотрению вашего дела, когда у меня на руках будет достаточно доказательств, чтобы раздавить вас…

Следователь собрался с мыслями, а потом медленно, делая ударение на каждом слове, добавил:

– Только не ждите от меня поблажек, которые я сейчас охотно даю вам. Правосудие гуманно, сударь, то есть оно снисходительно относится к некоторым преступлениям. Оно измеряет глубину пропасти, в которую может скатиться порядочный человек, оказавшийся во власти страстей. Я обещаю щадить вас, если это не будет противоречить моему долгу… Скажите, сударь… Должен ли я попросить присутствующего здесь полицейского выйти? Хотите ли вы, чтобы я дал какое-нибудь поручение своему секретарю?..

Следователь замолчал. Он ждал, какое впечатление произведет это последнее усилие.

Убийца бросил на следователя один из тех взглядов, которые стараются проникнуть в глубины души. Его губы зашевелились. Можно было подумать, что он вот-вот заговорит… Но нет. Сложив руки на груди, он прошептал:

– Вы честны со мной, сударь. К сожалению, я всего лишь жалкий тип, как я вам и сказал: Май, артист, зазывающий публику, приветствующий ее…

– Воля ваша, – печально произнес следователь. – Господин секретарь зачитает протокол вашего допроса… Слушайте.

Гоге тут же принялся читать. Подозреваемый слушал, не делая никаких замечаний, но в конце он отказался подписывать протокол, опасаясь, как он заявил, «какой-нибудь тарабарщины».

Через несколько минут жандармы, которые привезли подозреваемого, доставили его обратно в тюрьму.

Глава XXII

Когда подозреваемый вышел, господин Семюлле опустился в кресло. Он был изможден, раздавлен, уничтожен, как это случается после невероятных усилий, затраченных впустую.

Крайнее напряжение всех способностей его ума и души сменилось непреодолимой прострацией. У него едва хватило сил, чтобы вытереть носовым платком, смоченным в свежей воде, горящий лоб и воспаленные глаза. Этот ужасный этап следствия длился не менее семи часов.

Улыбающийся секретарь, который все это время сидел за столом и писал, встал. Он был рад размять ноги и пощелкать пальцами, поскольку устал держать перо. Тем не менее он не был расстроен. Драмы, которые в течение стольких лет разыгрывались у него на глазах, не перестали вызывать у него почти театральный интерес. Гоге возбуждали непредсказуемость развязки и осознание своего небольшого участия в процессе.

– Какой мерзавец!.. – воскликнул секретарь, напрасно ожидавший, что следователь или полицейский скажут несколько слов. – Какой негодяй!

Обычно господин Семюлле доверял в определенной степени большому опыту Гоге. Он даже иногда советовался с ним, несомненно, точно так же, как Мольер советовался со своей служанкой. Но на этот раз он не разделял мнения Гоге.

– Нет, – задумчиво сказал следователь, – этот человек – не мошенник. Когда я мягко заговорил с ним, он действительно разволновался, даже заплакал. Я готов поклясться, что он хотел довериться мне, но не решился…

– Да!.. Он сильный, – согласился Лекок. – Очень сильный!

Похвала молодого полицейского была искренней. Он вовсе не сердился на подозреваемого за то, что тот обманул его расчеты и даже оскорбил. Наоборот, он восхищался его ловкостью и отвагой. Он готовился вступить с ним в борьбу не на жизнь, а на смерть, надеялся на победу… Не важно! Лекок чувствовал к нему тайную симпатию, которую внушает достойный противник.

– Какая собранность, – продолжал Лекок. – Какое хладнокровие, какая отвага!.. Ах!.. Нет слов, его система абсолютно все отрицать – настоящий шедевр. Она совершенна, в ней все гармонирует. А как он изображал этого непостижимого персонажа, этого паяца!.. Да, бывали минуты, когда я с трудом сдерживал себя, чтобы не зааплодировать. Что по сравнению с ним хваленые актеры?.. Чтобы создавать иллюзию, великим артистам нужна видимость сцены… А он в двух шагах от меня поражал мое воображение.

Постепенно следователь пришел в себя.

– Знаете, господин полицейский, – сказал он, – что доказывают ваши справедливые рассуждения?

– Я слушаю вас, сударь.

– Ну что же, вот мои выводы. Или этот человек действительно Май, «зазывающий публику», как он говорит, или он принадлежит к самым высоким кругам общества. Середины тут нет. Только в самым низах или среди сливок общества можно найти ту яростную энергию, которую он продемонстрировал, такое презрение к жизни, такое присутствие духа, такую решимость. Обычный буржуа, привлеченный в «Ясный перец» какой-нибудь скрытой страстью, давно бы во всем признался и молил бы, чтобы его поместили в тюремное отделение, где он мог бы питаться за собственный счет…

– Но, сударь, этот подозреваемый – вовсе не паяц Май, – возразил молодой полицейский.

– Разумеется нет, – согласился господин Семюлле. – Значит, вам решать, в каком направлении должны вестись поиски.

Следователь дружески улыбнулся и шутливым тоном добавил:

– Да нужно ли было вам это говорить, господин Лекок?.. Нет, поскольку только вам принадлежит честь разоблачения обмана. Что касается меня, то признаюсь, если бы меня не предупредили, этот великий артист мгновенно одурачил бы меня.

Молодой полицейский поклонился. От скромности на его щеках заиграл румянец, но в глазах, сверкавших ярче карбункулов, читалось откровенное тщеславие.

Какая разница между этим экспансивным, благожелательным следователем и тем другим, таким молчаливым, таким высокомерным! Господин Семюлле, по крайней мере, понимал его, ценил, подбадривал, и это при совместных предположениях и одинаковом пыле, с которым они собирались броситься на поиски правды.

Если бы потребовалось только пошевелить мизинцем, тем самым, который убивает мандаринов[11], чтобы мгновенно вылечить сломанную ногу господина д’Эскорваля, Лекок, возможно, подумал бы. Так полагал молодой полицейский…

Однако он также думал, что его удовлетворение было несколько преждевременным, а успех весьма проблематичным. Мысль о дележе шкуры не убитого медведя вернула молодому полицейскому хладнокровие.

– Сударь, – спокойно сказал он, – мне пришла в голову одна мысль.

– Какая же?..

– Вдова Шюпен, которую вы, несомненно, помните, говорила нам о своем сыне, неком Полите…

– Да, это так.

– Этот парень, презренный мерзавец, будет оставаться в тюрьме до суда. Почему бы его не допросить? Он должен знать всех завсегдатаев «Ясного перца». Возможно, он сообщит нам ценные сведения о Гюставе, Лашнёре, да и о самом убийце. Поскольку он сидит не в одиночке, то, вероятно, знает об аресте матери. Но мне представляется невозможным, чтобы он догадывался о трудностях, с которыми столкнулось следствие.

– Ах!.. Вы сто раз правы!.. – воскликнул следователь. – Как я сам об этом не подумал! Завтра с самого утра я допрошу этого типа. Положение подозреваемого сделает его сговорчивым. Я также хочу допросить его жену…

Обернувшись к секретарю, следователь добавил:

– Быстро, Гоге, подготовьте повестку на имя жены Ипполита Шюпена и заполните постановление о вызове на допрос.

Однако уже наступила ночь, и было слишком темно, чтобы писать. Следователь позвонил и попросил принести светильник.

Едва привратник, принесший светильник, собрался уходить, как в дверь постучали. Он открыл дверь, и в кабинет вошел директор тюрьмы предварительного заключения, держа фуражку в руках.

Вот уже целые сутки этот достойный чиновник с беспокойством думал о таинственном обитателе одиночной камеры под номером три. Сейчас он пришел, чтобы получить дополнительную информацию.

– Я хочу спросить у вас, сударь, – обратился он к следователю, – должен ли я и впредь держать подозреваемого Мая в одиночной камере?

– Да, сударь.

– Видите ли, боюсь, как бы он опять не разбушевался. Но с другой стороны, мне не хотелось бы надевать на него смирительную рубашку.

– Предоставьте ему свободу передвижений в камере, – сказал господин Семюлле. – И велите, чтобы с ним обращались мягко. Просто непрерывно наблюдайте за ним.

Хотя надзор в тюрьмах осуществляют административные власти, в соответствии с положениями статьи шестьсот тринадцать следователь может вмешиваться и приказывать делать все, что считает полезным для следствия.

Директор тюрьмы поклонился, потом добавил:

– Вам, несомненно, удалось установить личность подозреваемого?

– К сожалению, нет.

С понимающим видом директор тюрьмы покачал головой.

– В таком случае, – сказал он, – мои предположения оказались справедливыми. Я совершенно уверен, что этот человек – отпетый негодяй, несомненно рецидивист, крайне заинтересованный в том, чтобы скрывать свою личность. Вот увидите, сударь, что мы имеем дело с каким-нибудь каторжником, приговоренным пожизненно, но сбежавшим из Кайенны[12].

– Возможно, вы ошибаетесь…

– Хм!.. В таком случае я был бы очень удивлен. Должен признать, мое мнение разделяет и господин Жевроль, самый опытный и самый ловкий инспектор Сыскной полиции. В конце концов, бывает, что слишком усердные молодые полицейский задирают нос и бегают за химерами своего воображения.

Лекок, покрасневший от ярости, хотел резко возразить, однако господин Семюлле жестом велел ему молчать. Следователь улыбнулся и ответил сам:

– Честное слово, мой дражайший сударь!.. Чем дольше я изучаю это дело, тем больше склоняюсь к системе слишком усердного полицейского. Впрочем, я могу ошибаться. Но я рассчитываю на вашу помощь…

– О!.. У меня есть свои способы проверки, – прервал следователя напористый директор тюрьмы. – Не пройдет и суток, как нашего клиента опознают либо полицейские из Сыскной полиции, либо заключенные, которым мы его покажем.

Дав это обещание, директор тюрьмы удалился. Рассерженный Лекок вскочил.

– Понимаете, господин следователь, – воскликнул он, – этот Жевроль уже наговорил обо мне много плохого, он очень завистливый…

– И что?.. Какое это имеет для вас значение? Если вы добьетесь успеха, то отомстите за себя… Если потерпите поражение, я приду вам на помощь.

И господин Семюлле, поскольку уже было поздно, отдал молодому полицейскому улики, которые тот собрал и которые должны были помочь в расследовании: серьгу, происхождение которой требовалось во что бы то ни стало установить, и письмо с подписью Лашнёра, найденное в кармане Гюстава, мнимого солдата.

Следователь сделал также несколько распоряжений, посоветовал быть очень аккуратным и отпустил со словами:

– Теперь идите… Удачи вам.

Глава XXIII

Длинная, узкая, с низким потолком и множеством дверей под номерами, словно коридор меблированных комнат, со стоящими вдоль стен грубыми дубовыми скамьями, почерневшими от частого использования, – такова была галерея, где работали следователи.

Днем, заполненная своими обычными гостями – подозреваемыми, свидетелями, жандармами, – она выглядела удручающе тоскливой. Но при наступлении ночи галерея приобретала вид зловещий в тусклом свете коптящего светильника, стоящего на столе привратника, который ждал какого-нибудь припозднившегося следователя.

Лекок не был впечатлительным человеком, однако его сердце сжималось, когда он шел по этому бесконечному коридору. Он спешил поскорее добраться до лестницы, чтобы не слышать эха своих шагов, такого мрачного в этой тишине. Этажом ниже одно из окон было открыто, и он выглянул наружу, чтобы узнать, какая погода.

Немного потеплело. Снег прекратился, мостовые почти высохли. Легкий туман, освещенный красным светом газовых фонарей, колыхался над Парижем, словно пурпуровый зонт.

Оживление на улице достигло своего апогея. Экипажи ехали быстрее, тротуары стали слишком узкими для шумной толпы, искавшей развлечений после окончания рабочего дня. При виде этого зрелища молодой полицейский вздохнул.

– И в этом огромном городе, – прошептал он, – среди такого количества народа я собираюсь найти следы незнакомца!.. Разве это возможно?..

Но слабость длилась недолго.

«Да, это возможно, – кричал внутренний голос Лекока. – К тому же это необходимо, это будущее! Хотеть – значит мочь».

Через десять секунд Лекок был уже на улице, горя, как никогда прежде, отвагой и надеждой. К сожалению, безграничные желания человека обеспечивают органы, возможности которых имеют свои пределы. Не сделав и двадцати шагов, молодой полицейский почувствовал, что физические силы предают его волю. Ноги Лекока подгибались, голова кружилась. Природа заявляла о своих правах. Вот уже два дня и две ночи как Лекок не отдыхал ни минуты. К тому же днем он ничего не ел.

– Неужели я заболеваю? – подумал он, садясь на скамью.

Лекок сокрушался, думая о том, что ему предстояло сделать этим вечером. Разве он не должен был, не говоря уже о более неотложных делах, узнать о результатах «охоты» папаши Абсента, установить, была ли одна из жертв опознана в морге, проверить в гостиницах, расположенных в окрестностях Северного вокзала, показания подозреваемого, наконец, узнать адрес жены Полита Шюпена, чтобы вручить ей повестку?

Понимая, насколько все это важно, Лекок сумел преодолеть слабость. Он выпрямился и прошептал:

– Я все же зайду в префектуру и в морг, а там посмотрим.

Но в префектуре полиции Лекок не нашел папашу Абсента. Никто ничего не мог сказать ему. Славный старик не появлялся. Точно так же никто не мог сообщить, даже приблизительно, где живет невестка вдовы Шюпен. Зато Лекок встретил многих своих коллег, которые откровенно издевались над ним:

– Ну ты и молодец!.. – говорили молодому полицейскому все, кто попадался ему на пути. – Похоже, ты сделал потрясающее открытие!.. Говорят, тебя представят к награде!..

Чувствовалось влияние Жевроля. Завистливый инспектор действительно рассказывал всем, кто хотел его слушать, что этот чертов Лекок, обезумев от своих амбиций, упорно принимает обыкновенного уголовника за переодетую важную особу.

Но нет!.. Эти шуточки не задевали молодого полицейского. «Хорошо смеется тот, кто смеется последним», – шептал он.

Идя по набережной Орфевр, Лекок выглядел озабоченным только потому, что был не в состоянии объяснить столь продолжительное отсутствие папаши Абсента. Еще он спрашивал себя, не способен ли Жевроль в припадке зависти попытаться спутать все ниточки, которые находились в руках у следствия.

В морге Лекоку тоже не повезло. Ему пришлось звонить три или четыре раза. Наконец дверь открылась, и привратник сообщил, что трупы остались неопознанными, а старого полицейского никто не видел с утра.

«Право же, – думал молодой полицейский, – начало весьма плачевное… Ладно, надо поужинать, может, это одолеет неудачу. К тому же я заслужил бутылочку доброго вина, которым хочу себя угостить».

Это была хорошая мысль. Такова уж наша доля!.. Суп и два стакана бордо придали Лекоку небывалую отвагу и новую энергию. Когда молодой полицейский вышел из ресторана с сигарой в зубах, он еще чувствовал усталость, но она была терпимой.

В этот момент Лекок с сожалением подумал об экипаже и славной лошади папаши Папийона!.. Но тут, к счастью, мимо проезжал фиакр, и он его нанял. Пробило восемь часов, когда Лекок вышел из экипажа на площади перед Северным вокзалом. Немного постояв, он начал поиски.

Разумеется, обходя гостиницы, Лекок не представлялся полицейским. В противном случае он ничего не узнал бы. Зачесав волосы назад, подняв пристяжной воротничок, он придал себе необычный вид. К тому же он расспрашивал об иностранном рабочем с ярко выраженным английским акцентом. Но напрасно Лекок демонстрировал свое умение задавать вопросы. Везде ему отвечали одно и то же:

– Не знаем, не видели!..

Другие ответы удивили бы Лекока, уверенного в том, что убийца выдумал историю о чемодане, оставленном в гостинице, чтобы придать своему рассказу больше правдоподобия.

Однако Лекок упорно продолжал свои поиски, записывая в блокнот названия обойденных гостиниц. Он хотел быть уверенным, что подозреваемый разочаруется, когда ему предоставят неопровержимые доказательства его лжи.

Выйдя на улицу Сен-Кантен, Лекок начал свой обход с гостиницы «Мариенбург». С виду это был скромный дом, но чистый и в хорошем состоянии. Молодой полицейский толкнул решетчатую дверцу со звонком, ведшую в вестибюль, и вошел в бюро гостиницы, уютную комнату, освещенную газовым рожком с абажуром из матового стекла. В бюро находилась женщина.

Женщина сидела на высоком стуле, припав лицом к клетке, покрытой большим куском черного люстрина, и настойчиво повторяла три-четыре немецких слова. Она так увлеклась этим занятием, что Лекоку пришлось кашлянуть и постучать, чтобы привлечь к себе ее внимание. Наконец женщина обернулась.

– О!.. Добрый вечер, сударыня, – сказал молодой полицейский. – Как я вижу, вы учите своего попугая говорить.

– В клетке не попугай, сударь, – ответила женщина, не меняя позы. – Там скворец. Я хочу, чтобы он умел произносить по-немецки: «Ты обедал?»

– Надо же!.. Разве скворцы умеют говорить?

– Да, сударь, как люди, – сказала женщина, вставая.

И в самом деле, словно поняв, что говорят о ней, птица принялась довольно разборчиво кричать:

– Камиль!.. Где Камиль?..

Но Лекок был слишком занят своими заботами, чтобы обращать внимание на скворца и на имя, которое он произносил.

– Сударыня, – начал Лекок, – я хотел бы поговорить с хозяйкой гостиницы…

– Это я, сударь.

– О!.. Очень хорошо, так вот. Я назначил встречу в Париже одному рабочему из Лейпцига, и я очень удивлен, что он до сих пор не приехал. Я пришел узнать, не остановился ли он у вас. Его зовут Май.

– Май, – повторила хозяйка гостиницы, словно что-то припоминая. – Май!..

– Он должен был приехать вечером в воскресенье. Это жалкий тип.

Лицо женщины просветлело.

– Подождите! – воскликнула она. – Ваш рабочий, это случайно не человек среднего возраста, среднего роста, очень темный, с бородой и горящими глазами?

Лекок вздрогнул. Это было описание убийцы.

– Да, – пробормотал он, – это портрет человека, которого я ищу.

– Так вот!.. Сударь, он остановился у меня во второй половине последнего воскресенья перед постом. Он попросил дешевую комнату, и я ему показала такую на шестом этаже. В этот момент рассыльного не было, и он сам отнес чемодан. Я предложила ему перекусить, но он отказался, сказав, что очень торопится. Заплатив мне десять франков, он ушел.

– И где же он? – живо спросил молодой полицейский.

– Бог ты мой!.. Сударь, – ответила женщина, – вы пугаете меня!.. Этот человек не возвращался, и я немного волнуюсь. Париж очень опасен для иностранцев! Правда, он говорит по-французски, как мы с вами. Но это не имеет значения!.. Вчера вечером я велела поставить в известность комиссара полиции.

– Вчера!.. Комиссара!..

– Да… Только я не могу вам сказать, исполнили ли мое поручение… Я забыла спросить! Позвольте, я вызову рассыльного, и мы узнаем у него…

Ведро ледяной воды, вылившейся с десятиметровой высоты на голову молодого полицейского, не так бы оглушило его, как заявление хозяйки гостиницы «Мариенбург».

Значит, убийца сказал правду?.. Вполне возможно!.. В таком случае Жевроль и директор тюрьмы предварительного заключения правы!.. В таком случае господин Семюлле и он, Лекок, всего лишь неразумные глупцы, гоняющиеся за химерами!

Замысловатая паутина, сотканная из дедуктивных выводов, была разорвана!.. Прекрасная конструкция, построенная следствием, рухнула под напором банальной реальности!.. Все это молнией пронеслось в голове молодого полицейского.

Но у него не было времени для размышлений. Появился рассыльный, простодушный, толстощекий, упитанный паренек.

– Фриц, – спросила хозяйка гостиницы, – вы ходили к комиссару?

– Да, сударыня.

– Что он вам сказал?

– Я не застал комиссара, но я разговаривал с его секретарем, господином Казимиром. Он мне сказал, что не стоит волноваться, что постоялец вернется.

– Он не вернулся.

Паренек развел руками, одновременно пожав плечами. Это был самый красноречивый перевод на язык жестов ответа: «А от меня чего вы хотите?»

– Вот видите, сударь… – сказала хозяйка гостиницы, явно полагавшая, что сейчас надоедливый посетитель уйдет.

Однако намерения Лекока были совершенно иными. Тем не менее ему понадобилось призвать на помощь все свое хладнокровие, чтобы сохранить, несмотря на обуревавшие его эмоции, свой английский акцент.

– Это очень прискорбно, – произнес он. – О!.. Очень прискорбно! Я пребываю в еще большей нерешительности, чем час назад, поскольку у меня есть все основания полагать, что это тот человек, которого я ищу, тем не менее я в этом совсем не уверен.

– Черт возьми!.. Сударь, но что я могу вам сказать?

Лекок сосредоточился, нахмурил брови, поджал губы, словно искал способ избавиться от сомнений. Правда заключалась в том, что он старался придумать, как бы половчее заставить эту женщину показать ему регистрационную книгу, куда хозяева гостиниц обязаны записывать имена, фамилии, род занятий и место постоянного жительства всех своих постояльцев. Он боялся вызвать у нее подозрения.

– Как так получилось, сударыня, – настаивал Лекок, – что вы совершенно не помните фамилии этого человека?.. Послушайте, он Май?.. Напрягите память, вспомните… Май, Май!..

– О!.. Мне приходится держать в голове столько вещей…

– Вероятно, – тихо сказал молодой полицейский, делая вид, что собирается уходить, – здесь должны записывать фамилии путешественников, как в Англии…

– Конечно, мы их записываем, – заартачилась женщина, – изо дня в день, в специальный журнал, отпечатанный в типографии, с колонками для каждой пометки… Впрочем, думаю, я могу сделать вам одолжение и показать свою регистрационную книгу… Она здесь, в ящике моего секретера… Так, что это такое? Теперь я не могу найти ключ…

В то время как хозяйка гостиницы, у которой мозгов было, вероятно, не больше, чем у говорящих птиц, искала ключ по всему бюро, Лекок наблюдал за ней.

Это была женщина лет сорока, белокурая, хорошо сохранившаяся, как все блондинки, то есть свежая, белая, пухленькая, пышущая здоровьем, аппетитная, как те спелые фрукты, вкусный сок которых течет по губам, стоит их лишь надкусить. Ее взгляд был прямым и честным, голос – мелодичным, манеры – простыми и совершенно естественными.

– А! – торжествующе воскликнула она. – Я нашла этот проклятый ключ.

Хозяйка гостиницы тут же открыла секретер. Вытащив регистрационную книгу, она положила ее на стол и принялась листать. Делала это она столь неловко, что молодой полицейский, у которого были глаза рыси, сумел убедиться, что книга в полном порядке. Наконец хозяйка гостиницы добралась до нужной страницы.

– Воскресенье, 20 февраля, – сказала она. – Посмотрите, сударь, вот здесь, на седьмой строчке: «МАЙ, без имени, ярмарочный артист, приехавший из Лейпцига, без документов…»

Пока Лекок с оторопевшим видом изучал эту запись, женщина еще кое-что вспомнила.

– Я могу объяснить, – воскликнула она, – почему у меня в памяти не отложились ни эта фамилия, Май, ни эта странная профессия: ярмарочный артист. Дело в том, что не я это записывала…

– А кто же?

– Тот самый тип, сударь, пока я искала десять франков, чтобы дать ему сдачи с луидора. Вы сами видите, что это не тот почерк, которым сделаны все остальные записи, как сверху, так и снизу…

Да, Лекок видел. И это было бесспорным аргументом, точным и ужасным, как палочный удар.

– Но вы, по крайней мере, уверены, – настаивал Лекок, – что эту запись сделал сам посетитель?.. Вы можете в этом поклясться?..

Лекок был настольно сильно ошарашен, что забыл о своем иностранном акценте. Женщина сразу это заметила, поскольку она отпрянула назад, подозрительно глядя на мнимого иностранца. Затем, когда она поняла, что ее одурачили, недоверие сменилось гневом.

– Я знаю, что я говорю! – сухо заявила она. – И с меня довольно, не так ли?

Осознав, что он себя выдал, устыдившись потери хладнокровия, Лекок отказался от английского акцента.

– Прошу прощения, – сказал он. – Еще один вопрос. У вас до сих пор хранится чемодан этого человека?

– Разумеется.

– Ах!.. Вы окажете мне огромную услугу, если покажете его.

– Показать его вам! – возмущенно воскликнула белокурая хозяйка гостиницы. – Да за кого вы меня принимаете?.. Чего вы добиваетесь?.. Кто вы такой?..

– Через полчаса вы все узнаете, – ответил молодой полицейский, понимая, что настаивать бесполезно.

Лекок стремительно вышел, быстро добежал до площади Рубэ, сел в фиакр и назвал адрес комиссара квартала, пообещав кучеру сто су чаевых, если тот мигом домчит его до места. Услышав эту цену, кучер огрел своих тощих кляч так, что они буквально полетели.

Лекоку повезло, комиссар был у себя. Лекок представился, и его тут же провели к магистрату.

– Ах, сударь!.. – воскликнул он. – Помогите мне!

И на одном дыхании Лекок поведал ровно столько, сколько необходимо, чтобы история стала понятной. Как только он замолчал, комиссар воскликнул:

– Это правда! Ко мне приходили по поводу этого исчезнувшего человека. Мне об этом сегодня утром сказал Казимир.

– К вам приходили… чтобы вас… пре-ду-пре-дить… – пробормотал Лекок.

– Вчера… Да… Но я был так занят… Ну, мой мальчик, чем же я могу вам помочь?

– Вы должны пойти со мной, сударь, и потребовать, чтобы нам показали чемодан, затем вызвать слесаря, чтобы его открыть. Вот мои полномочия, вот ордер на обыск, который следователь дал мне, чтобы я мог действовать по своему усмотрению. Нельзя терять ни минуты, экипаж ждет нас у дверей.

– Поехали! – просто откликнулся комиссар.

Они сели в фиакр. Кучер пустил лошадей галопом.

– Теперь, господин комиссар, – сказал молодой полицейский, – позвольте мне вас спросить, хорошо ли вы знаете женщину, которая держит гостиницу «Мариенбург»?

– Очень хорошо!.. Когда шесть лет назад меня назначили в этот округ, я еще не был женат и довольно долго питался за общим столом в гостинице этой дамы… Казимир, мой секретарь, до сих пор столуется у нее…

– А что она за женщина?..

– Но, право же!.. Мой юный друг, госпожа Мильнер – так ее зовут – почтенная вдова, которую любят и уважают в квартале. Ее дело процветает. А остается она вдовой только потому, что это ей нравится, ведь она еще очень хорошенькая и весьма аппетитная…

– Значит, вы не считаете, что она способна за хорошую плату… как бы это сказать?.. помочь некому очень богатому подозреваемому…

– Да вы сошли с ума!.. – прервал Лекока комиссар. – Чтобы госпожа Мильнер согласилась дать ложные показания за деньги!.. Разве я вам только что не сказал, что она порядочная женщина и что у нее есть состояние?.. К тому же вчера она послала человека, чтобы поставить меня в известность…

Лекок замолчал. Они приехали. Увидев за спиной комиссара назойливого посетителя, госпожа Мильнер, казалось, все поняла.

– Господи Иисусе!.. – воскликнула она. – Полицейский! Я должна была догадаться. Совершено преступление. Ох, у моей гостиницы испорчена репутация!

Понадобилось время, чтобы успокоить и утешить женщину, все то время, пока они ждали слесаря, за которым сразу же послали.

Наконец они поднялись в комнату исчезнувшего постояльца, и Лекок бросился к чемодану. Увы!.. Ему нечего было сказать: чемодан прибыл из Лейпцига, что подтверждали маленькие бумажные квадраты, наклеенные различными администрациями железных дорог.

Чемодан открыли. Там находились те самые вещи, о которых говорил подозреваемый. Лекок был потрясен. Остолбенев, он смотрел, как комиссар складывает вещи в шкаф, ключ от которого взял с собой. Лекок вышел, держась за стену, опустив голову. Было слышно, как он спотыкается, словно пьяница, спускаясь по лестнице.

Глава XXIV

В этом году последний день карнавала прошел очень весело, а это означает, что ломбарды и публичные балы сделали свое дело. Когда около полуночи Лекок покинул гостиницу «Мариенбург», на улицах было шумно и многолюдно, как в полдень. Кафе были переполнены.

Но молодому полицейскому было не до радости. Он смешался с толпой, не видя ее, протискивался между группами людей, не слыша проклятий, которые вызывала его невольная грубость.

Куда он шел?.. Он и сам не знал. Он шагал вперед, без всякой цели, наугад, пребывая в более сильном отчаянии, чем игрок, у которого последний проигранный луидор отнял последнюю надежду.

– Придется смириться, – шептал Лекок. – С очевидностью не поспоришь. Мои предположения оказались химерами, мои дедуктивные выводы – игрой воображения! Теперь мне остается лишь выйти с наименьшими потерями и насмешками из этой неприятной ситуации.

Лекок добрался до бульвара, как вдруг ему в голову пришла такая пронзительная мысль, что он не сумел сдержаться и закричал:

– Какой же я глупец!

И он хлопнул себя по лбу так, что чуть не расшиб его.

– Как такое возможно, – продолжал Лекок, – что я, столь подкованный в теории, становлюсь таким жалким и слабым, когда речь заходит о практике! Ах! Я всего лишь ребенок, новичок, которого удивляет и сбивает с пути истинного любой пустяк. Я смущаюсь, теряю голову, а вместе с ней и способность рассуждать.

Так, надо рассуждать трезво. Как я с первого взгляда оценил подозреваемого, система защиты которого заставила нас потерпеть поражение? Я сказал себе: «Это человек, наделенный незаурядным умом, опытом и проницательностью, смелый, хладнокровный в любых испытаниях. Он постарается сделать невозможное, чтобы обеспечить успех своей комедии».

Да, именно так я говорил. Но при первом же обстоятельстве, которое я не в состоянии объяснить, я сразу же опустил руки. А ведь само собой разумеется, что человек, наделенный удивительными способностями, не станет прибегать к заурядным действиям. Неужели я должен был надеяться, что его уловки будут шиты белыми нитками?

Так вот же!.. Чем больше внешних признаков противоречат моим предположениям и свидетельствуют в пользу версии задержанного, тем очевиднее, что я прав!.. Или логика больше не логика.

Рассмеявшись, молодой полицейский добавил:

– Только излагать эту теорию в префектуре в присутствии господина Жевроля было бы преждевременно. В противном случае мне пришлось бы проходить медицинское освидетельствование в Шарантоне[13].

Лекок остановился. Он был около своего дома. Он позвонил, консьержка открыла ему. Он проворно поднялся на пятый этаж. Когда он ступил на лестничную площадку, из темноты раздался голос:

– Это вы, господин Лекок?

– Я, – ответил немного удивленный молодой полицейский. – А вы кто?..

– Я папаша Абсент.

– Бог ты мой!.. Добро пожаловать, я просто не узнал ваш голос… Потрудитесь войти в мою квартиру.

Они вошли, и Лекок зажег свечу. И только тогда молодой полицейский увидел своего старого коллегу. Но в каком состоянии, боже мой!..

Папаша Абсент был весь покрыт заскорузлой грязью, словно потерявшийся спаниель, бегавший три дня под дождем. На его рединготе остались следы от двадцати вытертых стен, а шляпа полностью потеряла свою форму.

Его глаза были мутными, усы жалко висели. Он все время шевелил челюстями, словно его рот был забит песком. Порой он пытался сплюнуть, прилагал к этому все усилия… Но изо рта ничего не выходило.

– Вы принесли плохие новости? – спросил Лекок, бегло взглянув на папашу Абсента.

– Плохие.

– Люди, за которыми вы следили, ускользнули от вас.

Папаша Абсент кивнул головой в знак согласия.

– Это беда, – произнес молодой полицейский, почувствовав, что произошли какие-то неприятности, – очень большая беда. Но не стоит отчаиваться. Ну же, папаша Абсент, выше голову, черт возьми! Завтра мы вдвоем все исправим.

Это дружеское подбадривание заметно усилило смятение славного старика. Бывалый полицейский покраснел, словно воспитанница пансиона, и, показывая пальцем на потолок, воскликнул:

– А!.. Негодяй, я тебе это говорил!

– Эй!.. – удивился Лекок. – Кому вы говорили?

Папаша Абсент ничего не ответил. Встав перед зеркалом, он принялся осыпать свое отражение самыми страшными проклятиями.

– Никчемный старикашка! – говорил он. – Никуда не годный солдат!.. И тебе не стыдно? Ты получил указания, так? И что ты сделал? Ты все пропил, прохвост, как последний пьяница, а ты и есть такой. Но это не пройдет тебе даром. Даже если господин Лекок простит тебя, ты не получишь ни капли в течение восьми дней. Ты разозлишься, но так тебе и надо.

Именно это и предчувствовал молодой полицейский.

– Ну, папаша Абсент, – сказал он, – поздно упрекать себя. Расскажите мне, что произошло.

– А!.. Мне нечем гордиться, поверьте мне. Но неважно. Итак, вам, несомненно, передали письмо, в котором я написал, что буду следить за молодыми людьми, знавшими Гюстава?..

– Да, да… Продолжайте!

– Так вот. В кафе, где я следил за ними, парни принялись пить вермут стаканами, наверняка, чтобы справиться с волнением. Выпив, они ощутили чувство голода и заказали обед. Я, сидя в уголке, делал то же самое, что и они. Обед, кофе, рюмочка коньяку после кофе, пиво – все это требует времени. Тем не менее в два часа они расплатились и ушли. Вот!.. Я подумал, что они возвращаются к себе. Но нет. Они отправились на улицу Дофин. Я видел, как они открывают дверь кабачка. Через пять минут я тоже вошел. Они уже играли в бильярд.

Папаша Абсент закашлялся. Это означало, что ему предстояло рассказать о самом неприятном.

– Я сел за столик, – продолжал он, – и попросил принести мне газету. Читал я ее одним глазом. Но тут вошел приличный буржуа и сел рядом со мной. Сев, он попросил меня отдать ему газету, когда я ее прочту. Я дал ему газету, и мы начали болтать о погоде, о том, о сем. Короче говоря, слово за слово, этот буржуа предложил мне сыграть партию в безик до пятнадцати очков. Я отказался, но согласился сыграть в пикет до ста очков. Молодые люди, слышите, продолжали гонять шары. Нам принесли сукно, и мы начали играть на маленькие стаканчики коньяка. Я выиграл. Буржуа попросил о реванше. Мы сыграли на две кружки пива. Я выиграл. Он заупрямился, и мы стали играть на маленькие стаканчики… Я по-прежнему выигрывал и по-прежнему пил, а чем больше я пил…

– Хватит, хватит об этом!.. Что было дальше?..

– Э!.. В том-то и загвоздка!.. Дальше я ничего не помню, ни буржуа, ни молодых людей. Впрочем, мне кажется, что я заснул в кафе. Ко мне подошел официант, разбудил меня и попросил уйти… Вероятно, я бродил по набережным до тех пор, пока снова не обрел способность немного думать. Тогда я решил прийти к вам и подождать вас на лестнице.

К великому изумлению папаши Абсента, Лекок казался скорее озабоченным, чем недовольным.

– Что вы думаете об этом буржуа, папаша Абсент? – спросил Лекок.

– Я думаю, что он шел за мной, пока я следил за парнями, и вошел в кафе, чтобы напоить меня.

– Вы можете описать его?

– Это здоровенный детина, довольно толстый, с широким красным лицом, курносый, добродушный…

– Это он!.. – воскликнул Лекок.

– Он?.. Кто?..

– Сообщник, мужчина, чьи отпечатки мы обнаружили, мнимый пьяница, дьявол во плоти, который обведет нас вокруг пальца, если мы потеряем бдительность!.. Не забывайте об этом, папаша Абсент, и если вы его еще раз встретите…

Однако папаша Абсент еще не закончил свою исповедь. Как и все верующие, самый тяжкий грех он оставил на конец.

– Это еще не все, – продолжил папаша Абсент, – я не хочу ничего от вас скрывать. Сдается мне, что этот предатель говорил со мной об убийстве в «Ясном перце», и я поведал ему обо всем, что мы там нашли, а также о том, что вы собираетесь делать…

Лекок так яростно взмахнул рукой, что старик в ужасе отступил назад.

– Несчастный!.. – закричал молодой полицейский. – Выдать наш план врагу!..

Впрочем, Лекок быстро успокоился. Во-первых, причиненное зло невозможно исправить, во-вторых, у этой истории была и хорошая сторона. Она снимала все сомнения, возникшие после посещения гостиницы «Мариенбург».

– Но сейчас не время размышлять, – продолжил молодой полицейский. – Я чувствую себя разбитым. Снимите с кровати старый матрас. Это для вас. И давайте спать…

Глава XXV

Лекок был предусмотрительным молодым человеком. Прежде чем лечь спать, он завел будильник, поставив стрелки на шесть часов.

– Таким образом, – сказал он папаше Абсенту, задув свечу, – мы ничего не упустим.

Однако Лекок не учел своей чрезмерной усталости и паров алкоголя, еще затуманивавших мозг его старого коллеги. Когда часы на церкви Святого Эвстахия пробили шесть часов, будильник исправно зазвенел. Однако пронзительного звона чудесного механизма было недостаточно, чтобы прервать тяжелый сон обоих полицейских.

Вероятно, они спали бы и дальше, если бы около половины восьмого дверь не содрогнулась от двух мощных ударов кулака. Лекок вскочил, удивившись, что в комнате уже стало светло, и сразу же разозлился, что принятые им меры предосторожности оказались напрасными.

– Войдите!.. – крикнул он утреннему визитеру.

В те времена у молодого полицейского еще не было врагов, и он мог беспечно оставлять ключ в замочной скважине. Дверь тут же приоткрылась. В проеме показалось хитроватое лицо папаши Папийона.

– О!.. Мой славный кучер!.. – воскликнул Лекок. – Есть новости?

– Прошу прощения, буржуа, но меня привела сюда все та же причина. Вы же знаете, тридцать франков, которые заплатили мне плутовки… Я не буду спать спокойно, пока не отработаю эту сумму, возя вас. Вчера вы воспользовались моим экипажем на сто су, значит, я вам должен двадцать пять франков.

– Но это безумие, друг мой!..

– Вполне возможно!.. Но это мое личное дело. Я поклялся простоять под вашей дверью одиннадцать часов, если вы не воспользуетесь моими услугами. Два франка и двадцать пять сантимов в час, и мы в расчете. Решайте сами.

Папаша Папийон умоляюще смотрел на Лекока. Было ясно, что отказ обидит его до глубины души.

– Хорошо, – сказал Лекок, – я нанимаю вас на утро. Только должен предупредить, что нам придется совершить настоящее путешествие.

– У Кокотки крепкие ноги.

– У нас с коллегой есть дела в вашем квартале. Необходимо разыскать сноху вдовы Шюпен. У меня есть все основания надеяться, что комиссар округа сообщит нам ее адрес.

– О! Мы поедем туда, куда вы скажете. Я в вашем полном распоряжении.

Через несколько минут они пустились в путь. Папийон, гордо восседая на облучке, щелкал кнутом, и экипаж катился так быстро, словно седоки пообещали сто су чаевых.

Только папаша Абсент грустил. Лекок простил его и даже пообещал никому ничего не говорить, но сам-то он себя не прощал. Он не мог успокоиться, что его, старого полицейского, провели, как наивного провинциала. Если бы он не выдал тайны следствия! Но он их не очень хорошо понимал, и одно это обстоятельство усугубляло трудности стоявшей перед ним задачи.

Долгая поездка дала свои результаты. Секретарь комиссара полиции тринадцатого округа сообщил Лекоку, что жена Полита Шюпена проживает с ребенком на улочке Бют-о-Кай. Он не мог сказать номер дома, но описал его.

Сноха мамаши Шюпен была родом из Оверни. Она жестоко поплатилась за то, что предпочла парижанина своему соотечественнику.

Приехав в Париж в возрасте двенадцати лет, она поступила на работу в качестве служанки на крупную фабрику в Монруже. Там она и осталась. После десяти лет лишений и упорного труда, она, су за су, накопила три тысячи франков. Но тут по воле злого гения она встретила на своем пути Полита Шюпена. Она влюбилась в этого ничтожного, циничного мерзавца, а он женился на ней ради денег.

Пока были деньги, то есть в течение трех-четырех месяцев, супружеская чета жила с грехом пополам. Но вместе с последним су Полит исчез и с удовольствием стал вести прежнюю жизнь. Он лентяйничал, совершал мелкие кражи, развратничал.

Отныне Полит приходил к своей жене только для того, чтобы обворовать ее, когда подозревал, что она сумела отложить немного денег. И периодически она позволяла ему лишать себя всего. Он, в надежде на постыдные доходы, хотел, чтобы она скатилась еще ниже, но она дала ему отпор.

Именно из-за этого отпора старуха Шюпен возненавидела свою невестку. Эта ненависть выражалась в таком дурном обращении, что однажды вечером несчастная женщина была вынуждена бежать в той жалкой одежде, которая на ней была.

Возможно, мать и сын рассчитывали, что голод сделает то, чего не смогли сделать их угрозы и советы. Но их подлые расчеты не оправдались.

Секретарь добавил, что эти факты были широко известны и все отдавали должное отважной овернке.

– Даже прозвище, – сказал он, – которое ей дали, – Добродетельная Туанона[14], было пусть грубой, но искренней похвалой.

Получив эти сведения, Лекок сел в фиакр. Улочка Бют-о-Кай, куда своих седоков быстро доставил папаша Папийон, немного походила на бульвар Малерб. Неужели там живут миллионеры? Об этом нельзя было догадаться. Достоверно было известно одно: обитатели улочки знали друг друга, как в деревне. Первый же встречный, у которого молодой полицейский спросил о госпоже Полит Шюпен, вывел его из затруднительного положения.

– Добродетельная Туанона живет вон в том доме, справа, – ответил он. – На самом верху лестницы, дверь напротив.

Указания были настолько четкими, что Лекок и папаша Абсент сразу нашли жилище, которое они искали. Это была унылая, холодная мансарда, выложенная плиткой, довольно просторная, освещаемая подъемным слуховым окном.

Потрескавшаяся кровать из орехового дерева, колченогий стол, два стула и скудная хозяйственная утварь составляли ее обстановку. Однако, несмотря на бедность, здесь все сверкало чистотой. И даже можно было есть с земли, как образно выразился папаша Абсент.

Когда полицейские появились на пороге, они увидели женщину, которая шила мешки из грубого полотна, сидя посредине комнаты, около окна, чтобы свет падал прямо на ее рукоделие.

При виде двух незнакомцев женщина приподнялась, удивленная, даже немного испуганная. Когда они объяснили, что у них к ней долгий разговор, она встала и предложила сесть.

Но старый полицейский уговорил ее снова сесть. Он остался стоять, а Лекок расположился на другом стуле. Молодой полицейский быстро осмотрел обстановку и оценил женщину.

Она была маленькой, немного располневшей, словом, совершенно обычной. Копна жестких черных волос, спускавшихся низко на лоб, и большие выпуклые глаза придавали ей вид затравленного зверя, которого постоянно бьют.

Возможно, прежде она обладала тем, что принято называть дьявольской красотой, но теперь она казалась такой же старой, как и ее свекровь.

Горе, лишения, непосильный труд, ночи, проведенные при лампе, слезы, лившиеся ручьем, побои – от всего этого поблек цвет ее лица, глаза покраснели, а на висках появились глубокие морщины. Однако от нее исходила врожденная честность, которую не сумела уничтожить среда, в которой она жила.

Ребенок совершенно не походил на мать. Он был бледным, тщедушным, с глазами, сверкавшими фосфоресцирующим огнем, с волосами грязно-желтого цвета, который принято называть парижской глазурью.

Одна деталь взволновала обоих полицейских. На матери было неказистое ситцевое платье, но малыш был тепло одет в одежду из грубого драпа.

– Сударыня, – вежливо начал Лекок, – вы, несомненно, слышали о тяжком преступлении, совершенном в заведении вашей свекрови.

– Увы!.. Да, сударь.

И она живо добавила:

– Но мой муж не может быть к этому причастен, поскольку он в тюрьме.

Это замечание, заглушавшее подозрения, разве оно не свидетельствовало о том, что женщину терзает жуткий страх?

– Да, я знаю, – продолжал молодой полицейский. – Полита арестовали дней пятнадцать назад…

– О!.. Причем несправедливо, сударь, клянусь вам. Он, как всегда, пошел на поводу у своих дружков, подозрительных типов. Он такой слабохарактерный. Когда вино ударяет ему в голову, с ним можно делать все, что угодно. Сам он не причинит зла и ребенку. Достаточно на него посмотреть…

Говоря, она бросала пламенные взгляды на плохую фотографию, висевшую на стене. На фотографии был изображен отвратительный косоглазый негодяй с кривым ртом, над которым виднелись реденькие усики, с волосами, прилипшими к вискам. Это был Полит. Не стоило заблуждаться: несчастная женщина по-прежнему любила его. К тому же он был ее мужем.

За этой немой сценой, где бушевали страсти, последовала минута молчания. В этот миг дверь мансарды тихо отворилась. Мужчина просунул голову и тут же отпрянул назад, глухо выругавшись. Потом дверь закрылась, ключ заскрежетал в замочной скважине. На лестнице послышались быстрые шаги.

Сидя в мансарде спиной к двери, Лекок не мог видеть лица странного гостя. Быстро обернувшись на шум, он скорее догадался о движении, чем заметил его. Однако у него не было ни тени сомнений.

– Это он, – воскликнул он, – сообщник!

Благодаря своему положению папаша Абсент видел незваного гостя.

– Да, – подтвердил он, – я узнал человека, который вчера напоил меня.

Разом вскочив с места, полицейские бросились к двери. Они изо всех сил старались ее открыть, но все их усилия были напрасными. Дверь сопротивлялась, держалась крепко, поскольку была монолитной, дубовой. Владелец дома купил ее по случаю, когда сносили какое-то здание, вместе со старым прочным замком.

– Да помогите же нам, – обратился папаша Абсент к удивленной, объятой ужасом жене Полита. – Дайте нам лом, какую-нибудь железяку, гвоздь, что-нибудь!..

Молодой полицейский до крови расцарапал руки, пытаясь сдвинуть замочную задвижку или сорвать подбойник. Его трясло от ярости.

Наконец дверь поддалась. Оба полицейских, горевших одинаковым пылом, устремились в погоню за своим таинственным противником. Выбежав на улицу, они принялись собирать сведения. Они могли описать этого человека, и это уже было кое-что. Два свидетеля видели, как он входил в дом Добродетельной Туаноны, третий заметил его, когда он стремительно выбегал. Дети, игравшие на улице, уверяли, что он со всех ног бросился бежать в сторону улицу Мулен-де-Прэ.

Именно на этой улице, в том месте, где начинается улочка Бют-о-Кай, Лекок оставил экипаж.

– Бежим! – предложил папаша Абсент. – Возможно, кучер сможет нам дать кое-какие сведения.

Но Лекок в сомнении покачал головой и не тронулся с места.

– Зачем?.. – произнес он. – Присутствие духа подвигло мужчину на то, чтобы повернуть ключ. Это его спасло. Теперь он нас опережает на десять минут. Он уже далеко. Мы его не догоним.

Старый полицейский побледнел от гнева. Отныне он считал своим личным врагом этого хитрого сообщника, который так жестоко посмеялся над ним. Он был готов отдать свое месячное жалованье, только схватить бы этого негодяя за воротник.

– А!.. – сказал он. – Этому разбойнику вполне хватает и наглости, и удачи!.. Подумать только!.. Он издевается над нами, словно мышь, которая играет с когтями кошки… Вот уже трижды он ускользал от нас… Трижды!..

Молодой полицейский был разгневан не меньше своего коллеги. К тому же было задето его тщеславие. Однако он понимал, что необходимо сохранять хладнокровие.

– Да, – задумчиво ответил он, – негодяй смелый и умный. Он не сидит сложа руки. Мы работаем, и он тоже не сидит на месте. Вездесущий демон. С какой бы стороны я ни пошел в наступление, я всегда сталкиваюсь с ним, а он всегда настороже. Это он сделал так, что вы потеряли след Гюстава, это он организовал прелестную комедию в гостинице «Мариенбург»…

– А теперь, – подхватил славный папаша Абсент, – пусть только Генерал начнет нам петь, будто вы привели на полицейский пост привидений!

Сколь бы лестной ни была похвала, она не могла отвлечь Лекока от его размышлений.

– До этой минуты, – сказал он немного погодя, – этот ловкий постановщик мизансцен опережал меня всюду, и поэтому я терпел поражение. Но отныне его опережаем мы. Если он сюда пришел, значит, почуял опасность… Значит, мы можем надеяться на лучшее. Поднимемся к жене этого мерзавца Полита.

Увы! Бедная Добродетельная Туанона ничего не могла взять в толк. Она стояла на лестничной площадке, держа ребенка за руку. Перегнувшись через перила, она дрожала, всматриваясь и прислушиваясь. Увидев поднимавшихся полицейских, она бросилась им навстречу:

– Ради бога, – попросила она, – скажите, что происходит? Что все это означает?

Но Лекок не был человеком, способным рассказывать о своих делах в коридорах, у которых тоже есть уши. Он ответил только тогда, когда ввел молодую женщину в мансарду:

– Мы только что охотились за сообщником того, кто совершил убийство в «Ясном перце». Он пришел сюда, рассчитывая застать вас одну. Но мы вспугнули его.

– Убийца!.. – прошептала Добродетельная Туанона, заламывая руки. – Но что он хотел от меня?

– Кто знает? У нас есть основания полагать, что он один из дружков вашего мужа.

– О!.. Сударь…

– Да, да!.. Разве вы нам не говорили, что у Полита были отвратительные знакомые? Успокойтесь, это ему никак не навредит. Впрочем, есть простой способ отвести от него все подозрения.

– Способ? Какой же? О, скажите мне…

– Вы, порядочная женщина, должны честно ответить на мои вопросы и тем самым дать мне возможность арестовать виновного. Есть ли среди друзей вашего мужа те, кто способен совершить убийство?.. Назовите мне их.

Было видно, что несчастная женщина колебалась. Несомненно, она часто становилась свидетельницей тайных сборищ, на которых обсуждались те или иные подлые делишки. Вероятно, ей угрожали отомстить самым жестоким образом, если она заговорит.

– Вам нечего бояться, – настаивал молодой полицейский. – Обещаю вам, никто никогда не узнает, что вы говорили со мной. Потом, возможно, вы не скажете мне ничего нового. Нам многое поведали о вашей жизни, не говоря уже о том, что с вами грубо обращались Полит и его мать.

– Мой муж, сударь, никогда грубо со мной не обращался, – гордо ответила молодая женщина. – Впрочем, это касается только меня.

– А ваша свекровь?

– Возможно, она была немного несдержанной. Но по сути у нее доброе сердце.

– Тогда какого черта вы бежали из кабаре вдовы Шюпен, если там вы были счастливы?

Добродетельная Туанона покраснела до корней волос.

– Я спасалась, – ответила она, – по другим причинам. Туда приходило очень много пьяных мужчин. Всякий раз, когда я оставалась одна, некоторые в своих шуточках заходили слишком далеко… Вы возразите, сказав, что я умею постоять за себя. Это правда. Возможно, я терпела бы… Но в мое отсутствие всегда находились мерзавцы, которые поили моего малыша водкой. Однажды, вернувшись домой, я нашла его почти мертвым. Он был уже окоченевшим, холодным… Пришлось бежать за доктором…

Добродетельная Туанона внезапно замолчала, широко раскрыв глаза. Багрянец схлынул с ее лица, она стала мертвенно-бледной. Прерывающимся голосом она крикнула, обращаясь к сыну:

– Тото!.. Несчастный!..

Лекок огляделся и вздрогнул. Он все понял. Этот ребенок, которому не было и пяти лет, подполз к нему на четвереньках и шарил в карманах его пальто. Он воровал у Лекока, обкрадывал его, причем очень ловко.

– Так вот!.. Да, – воскликнула несчастная женщина, заливаясь слезами, – да, и это тоже было! Как только я упускала малыша из виду, эти негодяи забирали его с собой. Они водили его по людным местам, учили залезать в карманы прохожих и приносить им все, что он там находил. Если прохожие замечали неладное, эти негодяи принимались громко ругать ребенка… Они даже били его… Если никто ничего не замечал, они давали ему су на леденец и забирали все, что ему удалось украсть.

Молодая женщина закрыла лицо руками и еле слышно добавила:

– Но я не хочу, чтобы мой малыш стал вором.

Она, это несчастное создание, умолчала о том, что человек, который уводил ребенка и учил его воровать, был его отцом, ее мужем, Политом Шюпеном. Но оба полицейских это хорошо понимали. Преступление мужчины было до того ужасным, а страдания женщины до того мучительными, что они сами были взволнованы до глубины души. С этого момента Лекок думал только о том, как бы сделать эту мучительную сцену более короткой. Впрочем, неподдельное волнение несчастной матери свидетельствовало о ее честности.

– Послушайте, – сказал Лекок немного грубовато, но не вызывающе, – еще два вопроса, и я отпущу вас. Не было ли среди завсегдатаев вашего кабаре мужчины по имени Гюстав?..

– Нет, сударь, точно нет.

– Допустим!.. Но Лашнёр… Вы же должны знать Лашнёра?

– Этого я знаю.

Молодой полицейский не смог сдержать радостного восклицания. Он думал, что наконец-то он ухватился за кончик ниточки, которая выведет его к свету, к правде.

– Что это за человек? – живо спросил он.

– О, он не похож на мужчин, которые приходят в заведение моей свекрови, чтобы покутить. Я его видела только один раз, но это врезалось в мою память. Это было в воскресенье. Он приехал в экипаже, остановился на пустырях и разговаривал с Политом. Когда он уехал, мой муж сказал: «Видишь того старика? Он поможет сколотить нам состояние». Он выглядел почтенным господином…

– Достаточно, – прервал молодую женщину Лекок. – Теперь, моя славная, вам придется дать показания следователю. Внизу нас ждет экипаж. Если хотите, возьмите ребенка с собой, но поторопитесь. Быстро спускайтесь, быстро…

Глава XXVI

Господин Семюлле принадлежал к числу тех магистратов, которые дорожат своей профессией, любят ее беззаветной любовью, отдаются ей телом и душой, вкладывают в нее всю свою энергию, ум и проницательность.

Будучи следователем, он привносил в поиски истины стойкую страсть врача, борющегося с неизвестной болезнью, энтузиазм художника, изматывающего себя в погоне за прекрасным.

Теперь становилось понятно, как властно завладело умом господина Семюлле это запутанное дело кабаре вдовы Шюпен, вести которое было ему поручено. В этом деле он обнаружил все, что должно вызывать интерес: размах преступления, неясные обстоятельства, непостижимую тайну, окутывавшую жертв и убийцу плотной завесой, странное поведение загадочного подозреваемого.

В этом деле присутствовал и романтический элемент, связанный с присутствием двух женщин, следы которых потерялись, и неуловимого сообщника.

Но самыми притягательными были результаты, вызывающие тревогу. Самолюбие всегда заявляет о своих правах. И господин Семюлле думал, что успех будет тем более достойным, чем серьезнее трудности. Он надеялся победить, ведь у него был такой расторопный помощник, как Лекок, новичок, в котором он распознал необыкновенные способности и таланты.

После утомительного дня господину Семюлле даже в голову не пришла мысль избавиться от тирании забот и отложить все хлопоты на следующий день. Он поспешно поужинал, буквально проглатывая еду, выпил кофе и вновь принялся за работу с еще большим пылом.

Он взял с собой протокол допроса так называемого ярмарочного артиста и изучал его, как горный инженер, который бродит вокруг осажденной крепости, пытаясь найти слабые места, на которые должны быть направлены главные удары.

Господин Семюлле внимательно анализировал все ответы, взвешивал каждое слово, каждую фразу. Он искал брешь, куда мог бы вклиниться, задав каверзный вопрос, похожий на мину и сумевший взорвать всю систему защиты.

Этой работе он посвятил добрую часть ночи, что не помешало ему встать раньше, чем обычно. К восьми часам он успел побриться и одеться. Сложив бумаги, выпив чашку шоколада, он отправился в путь.

Но господин Семюлле забыл, что снедавшее его нетерпение не кипело в жилах других. И он очень скоро в этом убедился.

Когда следователь подошел к Дворцу правосудия, тот едва просыпался. Еще даже не все двери были открыты. В коридорах заспанные привратники и клерки переодевались, меняя городскую одежду на официальную форму. Уборщики, засучив рукава, подметали и стирали пыль, но очень осторожно, стараясь не привести в движение кучи этой самой пыли, которые росли с каждым днем.

Стоя у окна гардеробной, женщины, сдающие напрокат костюмы, трясли адвокатскими мантиями, унылыми черными одеяниями, магическими тогами на судебных заседаниях, на которых льются потоки красноречивых слов и летят рои веских аргументов. Во дворе несколько помощников поверенных в делах весело разговаривали, ожидая, когда откроется канцелярия или бюро регистрации.

Господин Семюлле, которому надо было посоветоваться с прокурором Империи, сразу направился в прокуратуру. Но там еще никого не было. Немного раздосадованный, он пошел в свой кабинет и стал смотреть на часы, чуть ли не удивляясь, как медленно двигаются стрелки.

В десять минут десятого появился Гоге, улыбающийся секретарь, и удостоился приветствия: «А, вот и вы, наконец-то!» После этих слов у Гоге не осталось никаких сомнений относительно настроения славного следователя.

Тем не менее Гоге пришел раньше. Движимый любопытством, он очень спешил. Он хотел извиниться, оправдаться, но господин Семюлле так резко заткнул ему рот, что у Гоге пропало всякое желание отвечать.

«Вот, – думал секретарь, – сегодня утром ветер подул с плохой стороны».

Пригнувшись от порыва ветра, Гоге философски надел нарукавники из черного люстрина, сел за свой маленький стол и принялся раскладывать по размеру перья и готовить бумагу. Казалось, он с головой ушел в эту работу.

На самом деле ему было обидно. Накануне вечером, разговаривая с госпожой Гоге о таинственном подозреваемом, он высказывал различные предположения, которыми вполне мог бы поделиться со следователем.

Однако для откровений момент был неподходящим. Господин Семюлле, обычно служивший воплощением самой флегмы, человек преимущественно строгий, методичный, скрытный, изменился до неузнаваемости. Он ходил взад и вперед по кабинету, садился, жестикулировал. Казалось, он был не в состоянии долго оставаться на одном и том же месте.

«Решительно, – говорил себе секретарь, – клубок не разматывается. Дела Мая идут хорошо!»

В этот момент Гоге почувствовал себя счастливым. Он встал на сторону подозреваемого – настолько велика была его обида.

С половины десятого до десяти часов господин Семюлле вызывал звонком привратника не меньше пяти раз и всякий раз задавал одни и те же вопросы:

– Вы уверены, что господин Лекок, агент Сыскной полиции, не приходил?.. Узнайте… Быть такого не может, чтобы он кого-нибудь не прислал. Вероятно, он мне написал.

И каждый раз удивленный привратник отвечал:

– Никто не приходил. Никто не приносил записки.

Следователя все сильнее охватывало раздражение.

– Просто немыслимо, – бормотал он, – я сижу как на раскаленных углях, а этот полицейский заставляет себя ждать… Куда он мог направиться?..

В конце концов господин Семюлле велел привратнику поискать Лекока поблизости, в каком-нибудь кабачке, и немедленно привести его.

Когда привратник ушел, господин Семюлле, казалось, немного успокоился.

– Мы попусту теряем драгоценное время, – сказал он Гоге. – Я решил допросить сына вдовы Шюпен… Рано или поздно это все равно придется сделать. Скажите, чтобы его привезли. Лекок должен был вручить ордер…

Менее чем через четверть часа Полит вошел в кабинет следователя. С головы до ног, от фуражки из вощанки до туфель из ковровой ткани с ярким рисунком это был тот самый мужчина с портрета, на который бросала пламенные взоры несчастная Добродетельная Туанона.

Только портрет был приукрашенным. Фотография не смогла запечатлеть выражение коварства, которым было отмечено лицо этого мерзавца, непристойную улыбку, презренную свирепость бегающих глаз. Она не сумела передать ни блеклого, свинцового цвета лица, ни тревожного моргания век, ни тонких губ, поджатых к коротким и острым зубам. Однако вряд ли вид Полита удивлял его окружение. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы оценить негодяя по заслугам.

Когда Полит на предварительном допросе заявил, что ему тридцать лет и что он родился в Париже, он принял вызывающую позу и стал выжидать.

Сейчас же господин Семюлле хотел попытаться сбить спесь с негодяя, прежде чем приступить к серьезным вещам. Он строгим тоном напомнил Политу о его положении, дав понять, что от его поведения и ответов во многом зависит, какую роль отведет ему следствие в деле, к которому он оказался причастен.

Полит слушал следователя с беззаботным, немного ироничным видом. В самом деле угрозы его нисколько не волновали. Он заранее посоветовался со знающими людьми и был за себя спокоен. Ему сказали, что его не могут держать в тюрьме свыше шести месяцев. Какая разница, месяцем меньше, месяцем больше!

Следователь, прочитавший мысли мерзавца по его глазам, стал краток.

– Правосудие, – сказал он, – ждет от вас сведений, касающихся некоторых завсегдатаев кабаре вашей матери.

– Вы слишком многого от меня требуете, господин следователь, – ответил мерзавец хриплым, тягучим, непристойным голосом.

– Знаете ли вы человека по имени Гюстав?

– Нет, сударь.

Настаивать означало бы возбудить подозрения у Полита, если он что-либо знал. Господин Семюлле продолжал:

– Но, по крайней мере, вы помните некого Лашнёра?

– Лашнёра?.. Впервые слышу это имя.

– Будьте осторожны!.. Полиции многое известно.

Негодяй и бровью не повел.

– Я говорю правду, сударь, – сказал он. – Какой интерес мне врать?..

Тут дверь резко распахнулась, оборвав Полита на полуслове. На пороге появилась Добродетельная Туанона с ребенком на руках. Увидев своего мужа, несчастная женщина вскрикнула от радости и бросилась к нему… Но Полит, отступив, зловещим взглядом буквально пригвоздил ее к месту.

– Надо быть моим врагом, – прорычал он, – чтобы утверждать, что я знаю некоего Лашнёра!.. Я желал бы смерти тому, кто распространяет эту ложь… Да, смерти… И я его никогда бы не простил!

Глава XXVII

Получив приказ разыскать Лекока и привести его к следователю, привратник отправился на поиски. Нельзя сказать, чтобы подобное поручение пришлось ему не по нраву. Оно предоставляло ему удобную возможность покинуть свой пост, законный предлог прогуляться по окрестностям.

В первую очередь привратник отправился в префектуру, разумеется, самым длинным путем, по набережной. Но дежурный, к которому он обратился, сказал, что никто не видел молодого полицейского. Тогда привратник начал обходить кабаки и питейные заведения, которые окружают Дворец правосудия, поставляющий им клиентов. Сознательный порученец, он входил в каждое из этих заведений. Встречая знакомых, он считал себя обязанным выпить пива на пятьдесят сантимов… Только вот Лекока он так и не встретил!..

Во Дворец правосудия привратник возвращался поспешно, немного беспокоясь из-за своей довольно продолжительной отлучки. Но тут из-за угла появился экипаж и остановился прямо перед решеткой Дворца. Привратник машинально взглянул на него. О, счастье! Из экипажа вышел Лекок, потом папаша Абсент и невестка вдовы Шюпен.

К привратнику тут же вернулся былой апломб. И он важным тоном велел молодому полицейскому незамедлительно следовать за ним.

– Господин следователь несколько раз осведомлялся о вас, – говорил привратник. – Он горит от нетерпения. К тому же у него отвратительное настроение. Будьте уверены, вас ждет хорошенькая головомойка.

Поднимаясь по лестнице, Лекок улыбался. Сейчас он представит следователю самое убедительное, самое лучшее оправдание. Он даже заранее радовался, думая, как приятно будет удивлен следователь. Казалось, он воочию видел, как тот резко сменяет гнев на милость.

Но затруднения привратника и его настойчивость привели к ужасающим последствиям. Молодой полицейский очень торопился и поэтому без всяких задних мыслей открыл, не постучав, дверь кабинета господина Семюлле. К тому же ему в голову пришла роковая мысль пропустить вперед несчастную женщину, свидетельство которой могло оказаться решающим.

Когда молодой полицейский увидел, что следователь не один, когда он узнал в допрашиваемом человеке мужчину с портрета, Полита Шюпена, то от изумления застыл на месте. В то же мгновение он осознал значимость своей ошибки, ее последствия. Он понял, как важно было помешать любому общению, любому разговору между мужем и женой. Лекок подскочил к Добродетельной Туаноне и, грубо схватив ее за руку, велел немедленно выйти.

– Вы не имеете права оставаться здесь, – воскликнул он. – Идемте!..

Но несчастное создание потеряло голову, растерялось от нахлынувших чувств. Женщина дрожала сильнее, чем лист на ветру. Кроме своего мужа, она никого не видела, ничего не слышала. Встретить этого жалкого негодяя было для нее настоящим счастьем. Но почему он отпрянул назад, почему он бросал на нее гневные взгляды?

Добродетельная Туанона хотела обо всем ему рассказать, объясниться… Она отбивалась от Лекока… О, совсем недолго, но вполне достаточно, чтобы услышать фразу Полита, которая вонзилась в ее голову, словно пуля. Осознав это, молодой полицейский схватил Добродетельную Туанону за талию, поднял ее, словно перышко, и вытащил в коридор.

Эта сцена длилась не больше минуты. Господин Семюлле собирался что-то сказать, но дверь уже закрылась, и он оказался с глазу на глаз с Политом.

– Э!.. Э!.. – думал Гоге, дрожа от радости. – Вот так новости!..

Но поскольку потаенные мысли никогда не мешали Гоге добросовестно выполнять работу секретаря, он наклонился к следователю и спросил:

– Должен ли я записать последнюю фразу, которую произнес свидетель?

– Разумеется, – ответил господин Семюлле. – И слово в слово, пожалуйста!

Следователь замолчал, поскольку дверь вновь открылась. В кабинет вошел привратник и робко, с виноватым видом передал господину Семюлле записку. Потом он сразу же вышел.

Эту записку написал Лекок на листке, вырванном из блокнота. В ней он сообщал следователю фамилию женщины и коротко, но четко излагал собранные сведения.

– Этот парень обо всем думает… – прошептал господин Семюлле.

Теперь следователю стал ясен смысл сцены, разыгравшейся у него на глазах. Все получило свое объяснение!

Господин Семюлле горько сожалел о роковой встрече в своем кабинете. Но на кого сердиться? На себя, только на себя одного, на свое нетерпение. Ему изменила проницательность, когда он велел привезти Полита Шюпена, после того как привратник ушел. Но поскольку господин Семюлле ничуть не сомневался, что это обстоятельство окажет огромное влияние на ход расследования, он не слишком беспокоился и рассчитывал извлечь выгоду из той ценной информации, которую ему только что предоставили.

– Продолжим, – сказал он Политу.

Негодяй жестом продемонстрировал свое беззаботное согласие. Теперь, когда его жена вышла, он не шевелился, выказывая равнодушие ко всему происходившему.

– Сейчас вы видели свою жену? – спросил господин Семюлле.

– Да.

– Она хотела броситься вам на шею, но вы ее оттолкнули.

– Я не отталкивал ее, сударь.

– Вы держали ее на расстоянии, если хотите. Вы ни разу не взглянули на ребенка, которого она держала на руках… Почему?

– Это было неподходящее время думать о сантиментах.

– Вы лжете. Вы просто хотели, чтобы она стояла на месте, когда вы диктовали показания, которые она должна дать.

– Я!.. Я диктовал ей показания?..

– В противном случае произнесенные вами слова не имеют никакого смысла.

– Какие слова?..

Следователь обратился к своему секретарю.

– Гоге, – сказал он, – зачитайте свидетелю его последнюю фразу.

Секретарь монотонным тоном прочитал: «Я желал бы смерти тому, кто заявил бы, что я знаю Лашнёра».

– Итак, – настаивал господин Семюлле, – что это означает?

– Это легко понять, сударь.

Господин Семюлле встал и бросил на Полита один из тех взглядов следователя, которые, по словам одного подозреваемого, заставляют правду урчать в кишках.

– Хватит врать, – прервал он Полита. – Вы велели своей жене хранить молчание. Это непреложный факт. Зачем? И что она может нам сообщить? Неужели вы думаете, что полиция ничего не знает о вашей связи с Лашнёром, о вашем разговоре с ним, когда он ждал вас в экипаже на пустырях, о надеждах разбогатеть, которые вы связывали с ним?.. Поверьте мне, вам лучше сделать признание, пока еще не поздно, пока вы еще не встали на путь, в конце которого вас поджидает грозная опасность. В любом случае вы сообщник!

Было очевидно, что следователь нанес по наглости Полита тяжелый удар. Полит казался смущенным. Опустив голову, он пробормотал нечто неразборчивое. Однако Полит упорно отказывался говорить, и следователь, тщетно использовав свое самое грозное оружие, отчаялся. Он позвонил и распорядился отвезти свидетеля в тюрьму, приняв все меры предосторожности, чтобы он не столкнулся со своей женой.

Когда Полит вышел, в кабинет вошел Лекок. Он тоже пребывал в отчаянии, даже рвал на себе волосы.

– Надо же такому случиться, – повторял он. – Я не выведал у этой женщины все, что ей известно! А ведь это было так легко! Но я знал, что вы, сударь, ждете меня. Я торопился, я хотел, как лучше…

– Успокойтесь. Это зло можно исправить.

– Нет, сударь. Нет, мы ничего не добьемся от этой несчастной женщины. Теперь, когда она увидела мужа, мы из нее и слова не вырвем. Она любит его безумной страстью, а он имеет на нее безграничное влияние. Он приказал ей молчать, и она будет молчать.

Молодой полицейский был во всем прав. Господину Семюлле пришлось это признать, как только Добродетельная Туанона вошла в его кабинет.

Бедное создание было раздавлено горем. Не оставалось сомнений в том, что она готова отдать жизнь за то, чтобы взять назад слова, сказанные ею в мансарде. От взгляда Полита у нее внутри все похолодело, сердце наполнилось самыми худшими опасениями. Не понимая, в чем мог быть виновен ее муж, несчастная женщина спрашивала себя, не станет ли для него ее свидетельство смертным приговором.

И отвечая на вопросы, она произносила только «нет» или «я не знаю», а все сказанное ранее отрицала. Она клялась, что ошиблась, что ее не так поняли, неверно истолковали ее слова. Она утверждала, что никогда не слышала о Лашнёре.

Когда следователь на нее нажимал, Добродетельная Туанона заливалась слезами и порывисто прижимала к себе ребенка, который пронзительно кричал. Но что можно было поделать с этим глупым упрямством, слепым, как упрямство скотины? Господин Семюлле колебался. Ему было жалко эту несчастную женщину. После минутного раздумья он ласково сказал:

– Вы можете идти, моя славная. Но помните, что ваше молчание вредит вашему мужу больше, чем все то, что вы могли бы нам поведать.

Она вышла… вернее, убежала. Следователь и молодой полицейский обменялись обескураженными взглядами. «А я ведь говорил!.. – думал Гоге. – Действия подозреваемого на высоте. Ставлю сто су на подозреваемого».

Глава XXVIII

Деламорт-Фелин охарактеризовал следствие одним словом – борьба. Отчаянная борьба межу правосудием, стремящимся установить истину, и преступником, упорно хранящим свои тайны.

Уполномоченный обществом, наделенный неограниченными полномочиями, зависящий только от своей совести и закона, следователь располагает огромными возможностями. Ему ничто не мешает, никто не повелевает им. Администрация, полиция, армия – все находится в его распоряжении. Достаточно одного его слова – и двадцать, а то и сто, если нужно, полицейских перевернут весь Париж, обыщут всю Францию, прощупают всю Европу. Если следователь полагает, что тот или иной человек может прояснить темный момент в деле, он вызывает его в свой кабинет, даже если тот находится на расстоянии в сто лье. Это то, что касается следователя.

Сидя под замком, чаще всего в одиночной камере, человек, подозреваемый в преступлении, как бы отгорожен от мира живых. Ни один внешний шум не проникает в его узилище, где он содержится под пристальным наблюдением надзирателей. О чем говорят, что происходит… Он ничего об этом не знает. Ему неведомо, каких свидетелей допрашивали, какие показания они давали. В глубине своей испуганной души он спрашивает себя, в чем его уличили, какие найдены улики, какие собраны обвинительные доказательства, способные погубить его. Это то, что касается подозреваемого.

Так вот!.. Несмотря на явное несоответствие оружия, которым владеют противники, часто случается, что победу одерживает человек, сидящий в одиночной камере. Если он уверен, что не оставил за собой никаких следов преступления, если у него нет былых приводов, свидетельствующих против него, он, неприступный в своей системе абсолютного отрицания, может свести на нет все усилия правосудия. В настоящий момент таково было положение Мая, таинственного убийцы.

Господин Семюлле и Лекок признавали это с огорчением, к которому примешивалась досада. Еще совсем недавно они могли надеяться. И они надеялись, что Полит Шюпен или его жена дадут им ключик к решению проблемы, вызывавшей у них крайнее раздражение… Но эта надежда улетучилась.

Система защиты так называемого артиста-зазывалы вышла невредимой из этого опасного испытания, а его личность так и осталась неустановленной.

– Тем не менее, – воскликнул следователь, с досады махнув рукой, – этим людям что-то известно, и если бы они захотели…

– Они не захотят.

– Почему? Какими интересами они руководствуются? Ах! Именно это мы должны выяснить. Кто нам скажет, какими заманчивыми обещаниями некто сумел заставить молчать такого жалкого типа, как Полит Шюпен? На какую награду он рассчитывает, если своим молчанием подвергает себя грозной опасности?

Лекок ничего не ответил. Нахмурившись, он лихорадочно размышлял.

– Есть один вопрос, сударь, – наконец сказал он, – который не дает мне покоя больше, чем все остальные. Если мы найдем на него ответ, то значительно продвинемся вперед.

– Что за вопрос?

– Вот вы, сударь, спрашиваете себя, что было обещано Шюпену. Я же спрашиваю себя, кто пообещал ему что-то.

– Кто?.. Сообщник, разумеется, этот неуловимый мастер плести интриги, которыми он нас постоянно опутывает.

При этой похвале очевидной смелости и изощренной ловкости молодой полицейский сжал кулаки. Ах! Как он злился на этого сообщника, который на улочке Бют-о-Кай сделал полицейских своими пленниками! Лекок не мог простить сообщнику, что тот, дичь, взял на себя роль охотника.

– Разумеется, – ответил Лекок, – я узнаю его руку. Но какую хитрость он задумал на этот раз? Да, на полицейском посту он договорился с вдовой Шюпен, более того, нам известно, каким образом. Но как он добрался до Полита, до заключенного, за которым ведется пристальное наблюдение?

Лекок не высказал всю свою мысль целиком, он немного смягчил ее. Тем не менее господин Семюлле вздрогнул, как человек, которого неожиданно пронзает страшное предположение.

– Да что вы такое говорите!.. – воскликнул он. – Как?! Вы думаете, что один из служащих тюрьмы позволил себя подкупить?

Лекок задумчиво покачал головой.

– Я ничего не думаю, – ответил он. – И главное, я никого не подозреваю. Я ищу. Предупредили ли Шюпена? Да или нет?

– Да, в этом можно не сомневаться.

– Значит, это признанный факт! Хорошо! Объяснить его можно только так: либо в тюрьме существует сговор, либо кто-то навещал Шюпена.

В самом деле, было трудно представить себе третью альтернативу. Господин Семюлле был явно смущен. Казалось, он колебался, делая выбор в пользу то одной, то другой версии. Наконец он решился, встал и, взяв шляпу, сказал:

– Я хочу в этом убедиться. Идемте, господин Лекок.

Они вышли. Благодаря узкой и темной галерее, которая связывала «мышеловку» и Дворец правосудия, они за две минуты добрались до тюрьмы предварительного заключения.

В это время заключенным раздавали еду. Директор тюрьмы прогуливался в первом дворе вместе с Жевролем. Заметив следователя, он бросился к нему с нарочитой поспешностью.

– Разумеется, господин следователь, – начал он, – вы пришли сюда из-за заключенного Мая?

– Вы правы.

Как только речь зашла о заключенном, Жевроль счел возможным тактично подойти ближе.

– Я как раз беседовал о нем с господином инспектором Сыскной полиции, – продолжал директор. – Я говорил ему, что у меня есть все основания быть довольным поведением этого человека. У нас нет никакой необходимости надевать на него смирительную рубашку. Напротив, его настроение изменилось. Он стал есть с аппетитом, он весел, как зяблик, он даже шутит с надзирателями…

– Да уж!.. – подхватил Жевроль. – Когда его арестовали, он впал в отчаяние… Потом он подумал, что, возможно, сумеет спасти свою голову, что жизнь на каторге – это все же жизнь, к тому же с каторги возвращаются.

Следователь и молодой полицейский с беспокойством переглянулись. Эта веселость так называемого циркача могла быть всего лишь продолжением роли, которую он играл. Однако она могла быть связана и с появившейся уверенностью, что ему удалось обхитрить следствие. И кто знает, возможно, он получил хорошие новости извне?

Последнее предположение настолько поразило господина Семюлле, что он вздрогнул.

– Вы уверены, господин директор, – спросил он, – что до заключенных, содержащихся в одиночных камерах, не может дойти ни одно сообщение извне?

Подобное подозрение глубоко задело славного чиновника. Подозревать тюремщиков! Да это все равно что подозревать его самого! Он не удержался и возвел руки к небу, словно призывал Всевышнего в свидетели столь безрассудного кощунства.

– Да я в этом совершенно уверен!.. – воскликнул он. – Значит, вы никогда не видели одиночных камер! Вы не видели все эти тщательные меры предосторожности, тройные решетки, все эти навесы, которые препятствуют проникновению дневного света… Я уже не говорю о часовом, который денно и нощно прохаживается под окнами. Да ни одна птичка, даже самая маленькая не пролетит к нашим заключенным.

Одно это описание должно было прогнать беспокойство.

– Вы успокоили меня, – сказал следователь. – Теперь, господин директор, я хотел бы получить кое-какие сведения о другом заключенном, неком Шюпене.

– А!.. Знаю, презренный мерзавец.

– Вы правы. Мне хотелось знать, не приходил ли кто-нибудь к нему вчера вечером.

– Черт возьми!.. Чтобы дать вам верный ответ, мне придется сходить в канцелярию, господин следователь. Впрочем… Подождите… Вон тот надзиратель, маленький, который стоит под портиком, сможет прояснить ситуацию… Эй! Ферро!.. – крикнул директор тюрьмы.

Надзиратель Ферро подбежал.

– Не знаешь ли, – спросил директор тюрьмы, – не приходил ли вчера кто-нибудь к Шюпену?

– Да, сударь, приходил. Я сам отводил посетителя в переговорную.

Господин Семюлле довольно улыбнулся. Эти слова рассеивали все его подозрения.

– А его посещал, – живо поинтересовался Лекок, – крупный мужчина, не так ли? Краснолицый, курносый…

– Прошу прощения, сударь, но это была женщина, его тетушка, как он мне сказал.

Следователь и молодой полицейский вскрикнули от изумления и одновременно спросили:

– Как она выглядела?

– Маленькая, – ответил надзиратель, – пухленькая, белокурая, с виду славная женщина, явно не богачка…

– Уж не одна ли из наших беглянок? – вслух спросил себя Лекок.

Жевроль громко расхохотался:

– Еще одна русская княгиня, – сказал он.

Но следователю явно не понравилась подобная шутка.

– Вы переходите все границы, господин полицейский, – строго сказал он. – Вы забываете, что шутки, которые вы отпускаете в адрес своего товарища, касаются и меня!

Генерал понял, что зашел слишком далеко. Бросив на Лекока желчный взгляд, он рассыпался в извинениях. Но господин Семюлле, казалось, его не слышал. Он попрощался с директором тюрьмы и жестом велел молодому полицейскому следовать за ним.

– Отправляйтесь в префектуру, – сказал он, – и узнайте, под каким предлогом эта женщина получила карточку, позволившую ей увидеться с Политом Шюпеном.

Глава XXIX

Оставшись один, господин Семюлле по привычке отправился в свой кабинет. Все его помыслы были заняты «делом». Он, воплощение самой вежливости, забывал отвечать на приветствия встречающихся ему по дороге знакомых, настолько был погружен в свои размышления.

Как он до сих пор действовал? На ощупь. По капризу событий он бросался делать то, что было самым срочным. Или, по крайней мере, казалось самым срочным. Подобно человеку, блуждающему в потемках, он бежал наугад, не разбирая дороги, устремляясь к тому, что издалека казалось ему светом.

Но при таком беге силы быстро иссякают. Следователь понимал это и осознавал, что надо непременно разработать план. Он не сумел взять крепость с ходу, поскольку был вынужден следовать методичным правилам затяжной осады.

Сейчас он торопился, поскольку знал, что теряет драгоценные часы. Он понимал, что время работало против него, что расследование преступления становилось все более трудным по мере того, как он отдалялся от момента его совершения.

Но сколько ему еще предстояло сделать! Разве он не должен был показать трупы жертв убийце, вдове Шюпен и Политу? Подобные «очные ставки» были весьма полезными и давали непредсказуемые результаты.

Убийца Левер наверняка был бы оправдан за отсутствием убедительных доказательств. Однако, увидев жертву, он изменился в лице и утратил свою былую уверенность. Одного вопроса, заданного в упор, оказалось достаточно, чтобы вырвать у него признание в совершении преступления.

Господину Семюлле предстояло допросить и других свидетелей: кучера Папийона, консьержку в доме на Бургундской улице, куда на минутку забежали обе женщины, наконец, госпожу Мильнер, хозяйку гостиницы «Мариенбург».

Точно так же требовалось как можно скорее расспросить людей, живущих в квартале, где расположено кабаре «Ясный перец», приятелей Полита и устроителей бала в «Радуге», в которой жертва и убийца провели часть вечера.

Разумеется, нельзя было надеяться, что эти свидетели помогут полностью прояснить дело. Одни не знали фактов, у других были веские причины извратить их в своих корыстных интересах. Однако каждый из свидетелей должен был высказать предположение, сказать что-либо, сформулировать мнение, предложить свою сказочную версию.

Именно в такие моменты проявлялся гений следователя, привыкшего сопоставлять самые противоречивые ответы, умевшего добыть из нагромождения лжи нечто среднее, похожее на правду.

Гоге, улыбающийся секретарь, заканчивал по распоряжению следователя выписывать добрый десяток повесток, когда в кабинет вошел Лекок:

– Ну?.. – воскликнул следователь.

Действительно, все вопросы были лишними. Результаты поисков читались по лицу молодого полицейского.

– Ничего, – ответил он, – по-прежнему ничего.

– Как?! Они не знают, кому выдали карточку для свидания с Политом Шюпеном в тюрьме?

– Прошу прощения, господин следователь. Они это слишком хорошо знают. А у нас есть новое доказательство адской изворотливости сообщника, умеющего использовать любые обстоятельства. Карточка, которой воспользовались вчера, выписана на имя сестры вдовы Шюпен, Розы-Аделаиды Питар, торговки зеленью на Монмартре. Эта карточка была выдана восемь дней назад по ходатайству, на котором есть приписка, сделанная комиссаром полиции. В этой заявке говорится, что Розе Питар необходимо встретиться с сестрой для решения семейного дела.

Следователь был до того изумлен, что его лицо приняло комичное выражение.

– Значит, эта тетушка тоже состоит в заговоре!.. – прошептал он.

Молодой полицейский покачал головой.

– Не думаю, – ответил он. – Во всяком случае, вчера вечером в переговорную тюрьмы приходила не она. Служащие префектуры очень хорошо помнят сестру вдовы Шюпен. Впрочем, у нас тоже есть ее описание… Это женщина ростом более пяти футов, черноволосая, вся в морщинах, словно ее кожу дубили дождь, ветер и солнце. К тому же ей лет шестьдесят. А вчерашняя посетительница была маленькой, белокурой, белой… И выглядела она лет на сорок пять…

– Но в таком случае, – прервал Лекока господин Семюлле, – похоже, это одна из наших беглянок.

– Не думаю.

– Так кто же, по-вашему?

– О!.. Хозяйка гостиницы «Мариенбург», эта тонкая штучка, которая так ловко посмеялась надо мной. Но пусть теперь она остерегается!.. У меня есть способ проверить свои подозрения…

Следователь слушал краем уха. В определенной степени он восхищался непостижимой отвагой и чрезвычайной преданностью людей, которые всем рисковали, лишь бы обеспечить инкогнито убийце.

– Остается узнать, – сказал следователь, – как сообщник сумел узнать о существовании пропуска.

– О, все очень просто, господин следователь. Встретившись на полицейском посту у Итальянской заставы, вдова Шюпен и сообщник поняли, насколько важно предупредить Полита. Они стали думать, как сообщить ему. И тут старуха вспомнила о карточке своей сестры. А мужчина забрал эту карточку под первым же удобным предлогом…

– Все так, – согласился господин Семюлле. – Да, все правильно. Тут не может быть никаких сомнений… Тем не менее вы должны разузнать…

Лекок решительно взмахнул рукой, как человек, нетерпеливое усердие которого не нуждается в поощрении.

– И я разузнаю!.. – ответил он. – Господин следователь, вы можете положиться на меня. Я не упущу ни одной мелочи, способствующей успеху. К вечеру в моем распоряжении будут два наблюдателя. Одного я поставлю на улочке Бют-о-Кай, второго – у входа в гостиницу «Мариенбург». Если сообщнику убийцы придет в голову навестить Добродетельную Туанону или госпожу Мильнер, он окажется у нас в руках. В конце концов, должен же настать и наш черед!..

Но сейчас было не время для слов, тем более пустых. Лекок замолчал и взял шляпу, которую он, войдя в кабинет, положил на стол.

– Теперь, – сказал он, – я прошу господина следователя предоставить мне свободу действий. На тот случай, если вы захотите отдать какие-либо распоряжения, я оставлю на дежурстве в коридоре своего коллегу, папашу Абсента. А я собираюсь использовать две наши самые главные улики: записку Лашнёра и серьгу…

– Ступайте, – сказал господин Семюлле. – Удачи вам!

Удачи!.. Молодой полицейский очень надеялся на удачу. До этого момента Лекок легко мирился со своими постоянными поражениями, однако сейчас он чувствовал себя уверенно, поскольку у него в кармане лежал талисман, который должен принести ему победу.

«Грош мне цена, – думал Лекок, – если я не сумею разыскать владелицу такой ценной вещи. А, найдя владелицу, мы сразу же установим личность нашего человека-загадки».

Прежде всего требовалось узнать, в каком ювелирном доме была изготовлена серьга. Обходить ювелиров и спрашивать: «Это ваша работа?» – было слишком долго. К счастью, среди знакомых Лекока оказался человек, который считал за честь услужить ему своими знаниями. Это был старый голландец Ван-Нунен, не имевший в Париже соперников, когда речь заходила о драгоценностях.

Префектура использовала его в качестве эксперта. Ван-Нунен был человеком богатым. На самом деле он был еще богаче, чем считалось. Одевался очень скромно, даже плохо, поскольку у него была одна страсть: он обожал бриллианты. Он всегда носил бриллианты с собой, в маленькой шкатулке, которую вынимал раз десять в час, как нюхальщик вытаскивает свою табакерку.

Славный голландец радушно встретил молодого полицейского. Надев очки, он с удовольствием рассматривал серьгу, а затем тоном оракула произнес:

– Камень стоит восемь тысяч франков, а оправа сделана в ювелирном доме «Дуати», что на улице Пэ.

Через двадцать минут Лекок предстал перед знаменитым ювелиром.

Ван-Нунен не ошибся. Дуати сразу узнал серьгу – она была сделана им. Но кому он ее продал? Он не мог вспомнить, поскольку это было три-четыре года назад.

– О, подождите! – добавил он. – Сейчас я позову жену. У нее превосходная память.

Госпожа Дуати заслуживала этой похвалы. Бросив один-единственный взгляд на изделие, она заявила, что помнит эту серьгу. Пара была продана за двадцать тысяч франков госпоже маркизе д’Арланж.

– Все же, – добавила она, глядя на мужа, – ты должен помнить, что маркиза дала нам наличными только девять тысяч франков, и мы с трудом добились, чтобы она заплатила оставшуюся сумму.

Действительно, муж вспомнил об этой подробности.

– Теперь, – продолжал молодой полицейский, – я хотел бы получить адрес этой маркизы.

– Она живет в Сен-Жерменском предместье, – ответила госпожа Дуати, – около эспланады Инвалидов.

Глава ХХХ

В присутствии ювелира Лекок старательно сдерживал свои эмоции. Но, выйдя из лавки, сделав несколько шагов по тротуару, он так радостно дал волю своим чувствам, что удивленные прохожие спрашивали себя, не сошел ли этот парень с ума. Лекок не шел, он танцевал, комично размахивая руками, и торжествующе произносил свой монолог, обращаясь к ветру:

– Наконец-то!.. Наконец это дело выплывает из глубин, где оно до сих пор пряталось. Я добрался до настоящих актеров драмы, до высокопоставленных особ, как я и предполагал. Ах!.. Господин Жевроль, прославленный Генерал, вы хотели увидеть русскую княгиню? Но вам придется довольствоваться обыкновенной маркизой… Я делаю все, что в моих силах!

Однако вскоре головокружение от успехов прошло, и здравый смысл вновь заявил о своих правах. Молодой полицейский понимал, что ему понадобятся все его хладнокровие, все средства и вся проницательность, чтобы успешно довести дело до конца.

Как он поведет себя, когда окажется наедине с маркизой? Как он сможет получить от нее безоговорочные признания, как вырвет все подробности сцены убийства, как узнает имя убийцы?

«Надо, – думал Лекок, – начать с угроз, заставить ее испугаться, и дело сделано!.. Если я ей дам время опомниться, я ничего не узнаю».

Лекок прервал свои размышления. Он добрался до особняка маркизы д’Арланж, прелестного здания, построенного между двором и садом. Прежде чем войти, Лекок счел необходимым осмотреться и представить себе интерьер.

«Именно там, – шептал себе Лекок, – я найду разгадку тайны. Там, за этими богатыми муслиновыми занавесками, дрожит от страха наша беглянка. Как же она беспокоится с тех пор, как обнаружила, что потеряла серьгу…»

Лекок почти час провел около ворот, наблюдая за особняком. Как бы ему хотелось увидеть хотя бы одного из обитателей этого чудесного здания! Напрасный труд! За окнами не промелькнуло ни одного лица, никто из слуг не прошелся по двору.

Сгорая от нетерпения, Лекок решил провести расследование в окрестностях особняка. Он не осмеливался совершить решительный демарш, не узнав о людях, с которыми ему предстояло столкнуться.

Кем мог быть муж этой отчаянной маркизы, которая, как в романах эпохи Регентства[15], якшалась со всяким сбродом и искала любовных приключений ночью, в кабаре вдовы Шюпен?

Лекок спрашивал себя, к кому и куда он мог бы обратиться за советом, но тут на другой стороне улицы он заметил виноторговца, курившего на пороге своей лавки. Он направился к нему, делая вид, будто забыл адрес, и вежливо спросил, где находится особняк д’Арланжей.

Не говоря ни слова, даже не вынув трубки изо рта, торговец протянул руку в сторону особняка. Однако все же существовал способ его разговорить. Надо было войти в заведение виноторговца, что-нибудь заказать и предложить ему выпить вместе.

Молодой полицейский так и сделал. При виде двух полных стаканов у славного негоцианта тут же чудесным образом развязался язык. Невозможно было отыскать лучшего собеседника, чтобы раздобыть сведения, поскольку виноторговец держал в этом квартале свою лавку вот уже на протяжении десяти лет, а господа челядинцы особняка оказали ему высокую честь, став клиентами его заведения.

– Но, – говорил виноторговец Лекоку, – мне вас очень жаль, если вы идете к маркизе, чтобы получить деньги по счету. Вы на зубок выучите дорогу к особняку маркизы прежде, чем увидите, какого цвета ее деньги. Она одна из тех, кому кредиторы постоянно обрывают шнурок колокольчика.

– Черт возьми!.. Значит, она бедная?

– Она?.. Известно, что у нее тысяч двадцать ливров ренты, не считая этого особняка. Только, видите ли, когда каждый год тратишь вдвое больше своих доходов…

Виноторговец замолчал, показывая молодому полицейскому на двух женщин, которые проходили мимо. Одна из них, лет сорока, была одета во все черное, а вторая, совсем молоденькая, походила на воспитанницу пансиона.

– Смотрите, – добавил виноторговец, – это внучка маркизы, мадмуазель Клэр, и ее гувернантка, мадмуазель Шмидт.

Лекок удивился:

– Ее внучка?.. – пролепетал он.

– Ну да… Дочь покойного сына маркизы, если вам так больше нравится.

– Сколько же лет маркизе?

– Не меньше шестидесяти. Но столько ей не дать, нет. Она одна из тех, кто крепко скроен и кто живет сто лет, как деревья. А какая злющая!.. Не хотел бы я высказывать все, что думаю о ней в ее присутствии! Она успела бы дать мне затрещину прежде, чем я осушил бы стакан водки…

– Прошу прощения, – прервал виноторговца молодой полицейский, – значит, она живет не одна в особняке…

– Бог ты мой!.. Одна, с внучкой, гувернанткой и двумя слугами… Но что с вами?..

Все дело в том, что бедный Лекок стал белее снега. Великолепная конструкция, возведенная из его надежд, рушилась от слов этого человека, хрупкая, словно карточный домик.

– Ничего, – ответил он неуверенно. – О!.. Ничего страшного.

Однако Лекок не выдержал бы еще и четверти часа этой мучительной пытки. Он больше не мог пребывать в сомнениях, поэтому расплатился и направился к решетке особняка.

Ему открыл слуга. Подозрительно посмотрев на молодого полицейского, он сообщил, что госпожа маркиза уехала за город. Очевидно, он оказал Лекоку честь, приняв его за кредитора.

Но Лекок стал так ловко настаивать, так умело дал понять, что пришел не за деньгами, так убедительно говорил о неотложном деле, что в конце концов слуга оставил его одного в вестибюле, сказав, что пойдет проверить, действительно ли госпожа маркиза уехала.

Маркиза никуда не уезжала. Через минуту слуга вернулся и велел Лекоку следовать за ним. Проведя Лекока через большую гостиную, некогда роскошную, но сейчас обветшалую, он ввел его в будуар со стенами, обитыми розовой тканью.

Там, около камина, в шезлонге сидела старая дама. Устрашающего вида, высокая, костлявая, вся в украшениях, сильно напудренная, она вязала ленту из зеленой шерсти. Она взглядом смерила молодого полицейского так, что тот покраснел до корней волос. Ей понравилось, что он смутился, и поэтому она почти ласково заговорила с ним.

– Ну, мой мальчик! – спросила она. – Что вас ко мне привело?

Лекок не смутился, однако он с горечью понимал, что госпожа д’Арланж не могла быть одной из тех женщин, которые посещали кабаре старухи Шюпен. Ничто в ней не соответствовало описанию, данному Папийоном.

К тому же молодой полицейский помнил, насколько маленькими были следы, оставленные на снегу беглянками, а нога маркизы, выступающая из-под платья, была на удивление большой.

– А! Вы немой? – продолжала дама, повышая тон.

Молодой полицейский не стал отвечать прямо. Он вытащил из кармана драгоценную серьгу и положил ее на шифоньер, сказав:

– Я принес вам вот это, сударыня. То, что я нашел и что вам принадлежит, как мне сказали.

Госпожа д’Арланж отложила вязание и принялась рассматривать серьгу.

– Это правда, – сказала она через несколько минут. – Серьга действительно принадлежала мне. Это была моя прихоть, четыре года назад. Они обошлись мне ровно в двадцать тысяч ливров. Ах!.. Господин Дуати, который продал мне эти бриллианты, вероятно, получил кругленькую сумму. Но я воспитываю внучку!.. Денежные затруднения вскоре вынудили меня расстаться с этим украшениям. Мне было так жаль, но я его продала.

– Кому?.. – живо спросил Лекок.

– Э!.. – воскликнула шокированная маркиза. – Что за любопытство!

– Прошу прощения, сударыня, но мне очень хотелось бы разыскать владелицу столь прелестной вещицы…

Маркиза д’Арланж с удивлением, к которому примешивалось любопытство, посмотрела на молодого полицейского.

– Честность!.. – произнесла она. – О! О!.. И возможно, ни су…

– Сударыня!..

– Хорошо! Хорошо!.. Это не повод, чтобы краснеть как рак, мой мальчик. Я продала эти серьги одной великосветской немецкой даме, поскольку в Австрии у дворянства еще остались деньги… Баронессе де Ватшо…

– И где живет эта дама, госпожа маркиза?..

– На кладбище Пер-Лашез. Она умерла в прошлом году… Круг вальса и небольшой сквозняк… Этого достаточно, чтобы нынешние женщины… В мое время после каждого быстрого танца барышни выпивали большой стакан сладкого вина и становились между двух дверей… Как видите, мы хорошо себя чувствуем.

– Но, сударыня, – настаивал молодой полицейский, – у баронессы де Ватшо должны были остаться наследники, муж, дети?..

– Никого. Только брат, но он служит при Венском дворе и не смог приехать на похороны. Он распорядился продать на торгах все имущество своей сестры, в том числе ее гардероб. А деньги отослали ему.

Лекок не мог сдержать своего отчаяния.

– Какое несчастье!.. – прошептал он.

– Э!.. Почему?.. – усмехнулась старая дама. – При таком раскладе, мой мальчик, бриллиант принадлежит вам. Я очень рада. Это будет справедливой наградой за вашу честность.

Если на этот раз случай к своему постоянству прибавил еще и иронию, то он перешел все границы. Маркиза д’Арланж сделала муки Лекока еще более жестокими, изощренными, добродушно пожелав ему, чтобы он никогда не нашел женщины, которая потеряла это дорогое украшение.

Лекок почувствовал бы несказанное облегчение, если бы вышел из себя, закричал, дал выход своему гневу, упрекнул старую даму в глупости. Однако тогда с его ролью славного, честного молодого человека было бы покончено…

Лекок с трудом заставил свои губы изобразить улыбку и даже пробормотал слова благодарности за проявленную к нему доброту. Потом, поскольку ему больше ничего не оставалось, он низко поклонился и, пятясь, вышел, сраженный этим новым ударом.

Злой рок, собственная неосмотрительность, чудесная ловкость противников – все это методично вырывало у него из рук ниточки, которые, как он думал, должны были вывести следствие из замысловатого лабиринта, в котором оно все сильнее запутывалось. Неужели его снова одурачили, разыграв перед ним комедию? Это казалось неправдоподобным.

Если бы сообщник убийцы сделал ювелира Дуати своим доверенным лицом, он просто попросил бы его ответить, что не знает, кому продал эти бриллианты, или даже что не имеет к ним никакого отношения. Но и усложненные обстоятельства свидетельствовали об искренности ювелира.

К тому же у молодого полицейского были другие причины не ставить под сомнение утверждение маркизы. Взгляды, которыми, как он заметил, обменивались ювелир и его жена, были красноречивее любых слов.

Эти взгляды означали, что, по их мнению, маркиза, купив эти бриллианты, пустилась на небольшую спекуляцию, встречающуюся гораздо чаще, чем это принято думать. Более того, истинным светским дамам свойственно совершать подобные спекуляции. Она купила в кредит, чтобы продать, пусть с убытком, но за наличные, и мгновенно воспользовалась разницей между суммой, которую должна была уплатить в рассрочку, и продажной ценой.

Тем не менее Лекок решил до конца расследовать этот инцидент. За неимением других поводов чувствовать себя удовлетворенным он хотел избавить себя от угрызений совести, терзавших его с тех пор, как он столь наивно позволил себя провести в гостинице «Мариенбург».

Лекок вновь посетил Дуати и под благовидным предлогом, который никак не мог выдать его профессию, попросил показать ему расчетные бухгалтерские книги. Продажа, которая интересовала Лекока, была зарегистрирована в таком-то месяце указанного года, причем не только в реестре, но и в гроссбухе. Девять тысяч франков были заплачены наличными, а затем маркиза погашала свою дебиторскую задолженность, последовательно внося суммы через неравномерные промежутки времени.

Госпожа Мильнер сделала в своей регистрационной книге фальшивую запись, но это можно было понять. Однако ювелир никоим образом не мог сфальсифицировать свою отчетность четырехлетней давности. Это был непреложный факт. Тем не менее молодой полицейский не чувствовал радости.

Лекок отправился на улицу Фобур-Сен-Оноре, в дом, где жила баронесса де Ватшо. Любезный консьерж сообщил ему, что после смерти бедной дамы вся ее мебель и все ее вещи были перевезены в особняк на улице Друо[16].

– Продажу осуществлял господин Пти, – добавил консьерж.

Не теряя ни минуты, молодой полицейский бросился к комиссару-призеру, специализировавшемуся на дорогом движимом имуществе. Господин Пти хорошо помнил аукцион, на котором распродавалось имущество баронессы, поскольку в то время это событие наделало немалый шум. Он даже нашел в своей картотеке объемный протокол торгов. Там были описаны многочисленные украшения с указанием цены лота и данными покупателей. Однако ни одна запись не относилась, даже косвенно, к этим проклятым серьгам.

Лекок, вынув из кармана бриллиант, показал его комиссару-призеру, но тот не помнил, чтобы когда-либо видел этот камень. Однако это ничего не значило, ведь через руки комиссара-призера прошло столько драгоценностей!..

Однако комиссар-призер твердо помнил, что брат баронессы, ее наследник, ничего не оставил себе из наследства, ни кольца, ни безделушки, ни булавки. Судя по всему, он спешил получить деньги, вырученные от продажи. Это была кругленькая сумма – сто шестьдесят семь тысяч пятьсот тридцать франков, за вычетом расходов.

– Таким образом, – задумчиво произнес Лекок, – все имущество баронессы было продано?..

– Абсолютно все.

– А как зовут ее брата?

– Он тоже Ватшо… Баронесса, несомненно, вышла замуж за одного из своих родственников. До прошлого года ее брат занимал высокий дипломатический пост. Кажется, он жил в Берлине…

Разумеется, эти сведения не имели никакого отношения к расследованию, которое безраздельно владело умом молодого полицейского, однако они отпечатались в его памяти.

«Странно, – думал он, возвращаясь домой, – в этом деле я постоянно сталкиваюсь с Германией. Убийца утверждает, что приехал из Лейпцига. Госпожа Мильнер, вероятно, баварка. Теперь еще австрийская баронесса…»

Было уже слишком поздно предпринимать что-либо этим вечером, и молодой полицейский лег спать. Но на следующий день он сразу же продолжил свои поиски с новым пылом.

Отныне у него оставался единственный шанс на успех: письмо с подписью Лашнёра, обнаруженное в кармане мнимого солдата. Судя по фрагменту заголовка, оно было написано в одном из кафе на бульваре Бомарше. Отыскать нужное кафе было детской игрой.

Четвертый хозяин кафе, которому Лекок показал письмо, сразу же узнал свою бумагу и чернила. Однако ни он, ни его жена, ни кассирша, ни официанты, ни завсегдатаи, которых Лекок ловко расспросил одного за другим, никогда не слышали такой фамилии: Лашнёр.

Что же делать? Какую попытку предпринять?.. Неужели не осталось никакой надежды? Нет, не все потеряно. Разве умирающий солдат не сказал, что этот разбойник Лашнёр служил актером?

Уцепившись за это слабое свидетельство, как утопающий хватается даже за тоненькую дощечку, молодой полицейский вновь пустился в путь. Обходя театр за театром, он расспрашивал привратников, секретарей, артистов – словом, всех.

– Не знаете ли вы некого Лашнёра, актера?

Везде ему единодушно давали отрицательный ответ, сопровождая его шутками, обычными для кулис. Часто добавляли:

– А как он выглядит, этот ваш актер?

Но именно этого молодой полицейский не мог сказать. Все сведения о Лашнёре сводились к показаниям Добродетельной Туаноны, которая сказала: «Он выглядел почтенным господином». Но разве это описание? К тому же неизвестно, что имела в виду жена Полита Шюпена под словом «почтенный». Характеризовала она этим прилагательным возраст или внешний вид Лашнёра?

Иногда Лекока спрашивали:

– А какие роли играет ваш артист?

И молодой полицейский замолкал, поскольку не знал. Не мог же он сказать, хотя это было сущей правдой, что в настоящий момент этот самый Лашнёр играет роль, способную заставить его, Лекока, умереть от огорчения.

Отчаявшись, Лекок прибег к методу происков, который является любимым коньком полиции, когда она сталкивается с загадочным персонажем. Это банальный, но всегда приводящий к успеху метод, поскольку он превосходен.

Лекок решил просмотреть все регистрационные книги хозяев гостиниц и меблированных комнат. Вставая на рассвете, ложась поздней ночью, он тратил все свое время, посещая меблированные комнаты, гостиницы, сдающееся внаем жилье Парижа.

Напрасный труд. Он ни разу не услышал этой фамилии, Лашнёр, которая не давала ему покоя. Но существовала ли она – эта фамилия? Или это был псевдоним, придуманный ради шутки? Лекок не нашел этой фамилии в альманахе «Боттэн»[17], куда внесены все фамилии Франции, самые немыслимые, самые неправдоподобные, даже те, которые состоят из невероятного сочетания слогов…

Но ничто не могло обескуражить Лекока, заставить его отказаться от этой почти невыполнимой задачи, которую он перед собой поставил. Его упорство граничило с одержимостью.

Теперь у Лекока не было, как в первые часы расследования, приступов гнева, которые он вскоре подавлял. Он жил в постоянном ожесточении, которое отрезвляло его. Больше никаких теорий, никаких замысловатых выдумок, никаких гениальных дедукций!.. Он искал наугад, беспорядочно, без какого-либо метода, как это мог бы делать папаша Абсент под воздействием спиртных напитков.

Возможно, теперь он рассчитывал скорее на случай, чем на свою ловкость, пытаясь вытащить на свет из тьмы драму, о которой он догадывался, которую он ощущал, которой он дышал…

Глава XXXI

Если в середину озера бросить тяжелый камень, то вода фонтаном поднимется вверх и волнами устремится к берегам… Но резкое движение продолжается лишь мгновение. Водоворот стихает по мере того, как круги становятся шире. Поверхность вновь становится гладкой, и вскоре не остается ни единого следа от камня, отныне спокойно лежащего на илистом дне.

Так происходит и с событиями, которые каждый день случаются в нашей жизни, какими бы важными они ни казались. Сначала думаешь, что их влияние будет длиться годами. Безумное заблуждение! Время становится безмятежным быстрее, чем озерная вода, а события уходят в прошлое стремительнее, чем камень падает на дно.

Таким образом, через пару недель ужасное преступление, совершенное в кабаре вдовы Шюпен, – это тройное убийство, заставившее содрогнуться от ужаса весь Париж, убийство, о котором писали все без исключения газеты, было забыто точно так же, как какое-нибудь громкое преступление, совершенное в эпоху Карла Великого[18].

О нем помнили только во Дворце правосудия, префектуре полиции и в тюрьме предварительного заключения. Только вот господин Семюлле, трудившийся не покладая рук, не жалея себя, достиг не лучших результатов, чем Лекок.

Постоянные допросы, очные ставки, лукавые вопросы, инсинуации, угрозы, заманчивые обещания – все разбивалось об эту непобедимую, самую могущественную силу, которой только обладает человек, а именно о силу инерции.

Казалось, один и тот же дух овладел вдовой Шюпен и Политом, Добродетельной Туаноной и госпожой Мильнер, хозяйкой гостиницы «Мариенбург». Из их показаний становилось очевидно, что все они получили указания сообщника и проводили одну и ту же мудрую политику. Но чему могла послужить подобная уверенность?

Поведение этих людей, состоявших в заговоре и пытавшихся ввести в заблуждение правосудие, оставалось неизменным. Порой их взгляды опровергали их же слова, однако по выражению лиц чувствовалось, что они полны непоколебимой решимости замалчивать правду.

Бывали моменты, когда следователь Семюлле, лучший из людей, осознававший, что ему не хватает исключительно морального оружия, принимался жалеть, что не располагает средствами инквизиции.

Да, выслушивая эти утверждения, непристойность которых граничила с оскорблением, он понимал средневековых судей, их варварские методы, оправдывал крюки, разрывавшие мышцы, раскаленные добела железные щипцы, испытания водой – все эти жуткие пытки, которые вырывали правду вместе с плотью.

Убийца тоже стойко держался. Более того, каждый день он все совершеннее играл свою роль, как человек, привыкший к чужой одежде, в которой сначала чувствовал себя стесненно.

В присутствии следователя уверенность убийцы возрастала, словно он нисколько не сомневался в себе, словно, несмотря на заточение и содержание в одиночной камере, мог проникнуться бесспорным осознанием того факта, что следствие ни на шаг не продвинулось вперед. На одном из допросов убийца даже осмелился сказать не без легко распознаваемой в его голосе иронии:

– И долго вы будете держать меня в одиночке, господин следователь?.. Не буду ли я отпущен на свободу? Или я предстану перед судом присяжных? Как долго должен я страдать только потому, что вам пришла в голову мысль – я все себя спрашиваю почему, – будто я важная особа?..

– Я буду держать вас в одиночной камере до тех пор, – ответил господин Семюлле, – пока вы не признаетесь.

– Признаюсь? Но в чем?

– О! Вы это сами прекрасно знаете…

Тогда этот загадочный мужчина пожал плечами и наполовину грустным, наполовину насмешливым, свойственным ему тоном ответил:

– В таком случае я не скоро выйду из этого проклятого узилища!

И несомненно, будучи убежденным в этом, убийца принял кое-какие меры, готовясь к бесконечному заключению. Он добился, чтобы ему принесли часть вещей, лежавших в чемодане, и продемонстрировал детскую радость при их виде.

Благодаря деньгам, обнаруженным при нем и сданным в канцелярию, он позволял себе маленькие удовольствия, в которых никогда не отказывают заключенным, поскольку они в конечном счете считаются невиновными – какими бы тяжкими ни были их прегрешения – до тех пор, пока суд присяжных не вынесет приговор.

Чтобы развлечься, убийца попросил – и ему принесли – сборник песен Беранже[19]. Все дни напролет он учил эти песни наизусть, а затем распевал в полный голос, причем довольно неплохо.

Как утверждал убийца, это врожденный талант, который сослужит ему добрую службу, когда его выпустят на волю, поскольку не сомневается, как твердил он, что его оправдают. Его волновала дата суда, но не результат.

Убийца грустил только в тех случаях, когда заговаривал о своей профессии. Он испытывал ностальгию по ярмарочному балагану. Он едва сдерживал слезы, думая о своем разноцветном костюме паяца, о своей публике, о речевках, которые произносил под оглушительную музыку ярмарки. Никогда прежде тюремщики не видели столь открытого, столь общительного, столь покорного заключенного – словом, славного малого.

С подчеркнутой готовностью он искал любого случая поговорить. Он любил рассказывать о своей жизни, о своих приключениях, о своих странствованиях по Европе вместе с господином Симпсоном, который демонстрировал публике различные диковинки.

Он многое видел, многому научился и знал бесконечное множество баек и тривиальных острот, которые заставляли надзирателей хохотать до упаду.

И все слова этого велеречивого краснобая, даже его самые обыкновенные действия, были столь естественными, что служащие тюрьмы предварительного заключения нисколько не сомневались в правдивости его показаний.

Но труднее всего оказалось завоевать доверие директора тюрьмы предварительного заключения. Он утверждал, что так называемый зазывала был опасным рецидивистом, скрывавшим свои прежние преступления, и поэтому не жалел средств, чтобы доказать это. Каждое утро в течение двух недель Мая внимательно осматривали агенты Сыскной полиции, как гласные, так и негласные.

Затем его предъявили тридцати каторжникам, славящимся своими знаниями тюремного народца. Их специально привезли в тюрьму предварительного заключения для проведения этой очной ставки. Но никто не узнал Мая.

Его фотография была разослана по всем каторжным тюрьмам и централам. Но никто его не припомнил.

Эти обстоятельства вскоре пополнились другими, которые тоже имели немалое значение и свидетельствовали в пользу задержанного.

Второе бюро префектуры, то самое, которое вело картотеку правонарушений, отыскало следы некоего Тренгло, ярмарочного артиста. Это вполне мог быть тот, о ком рассказывал Май. Только вот упомянутый Тренгло умер несколько лет назад.

Более того, из сведений, поступивших из Германии и Англии, следовало, что там хорошо знают господина Симпсона, пользующегося большой популярностью на ярмарках.

Под натиском столь убедительных доказательств директор тюрьмы предварительного заключения сдался и во всеуслышание заявил, что ошибся. Он написал следователю записку следующего содержания: «Подозреваемый Май есть тот человек, которым он старается быть. Больше нет оснований для сомнений на сей счет». Таковым было мнение и Жевроля. Таким образом, господин Семюлле и Лекок остались единственными, кто думал иначе.

Правда, только они могли объективно судить о деле, поскольку знали все детали расследования, которое вели в глубокой тайне. Но какая разница? Бороться против всех всегда очень трудно, если не опасно, и для этого существуют тысячи причин.

Тем не менее дело Мая, как его назвали, стало все же широко известно. Молодого полицейского, едва он появлялся в префектуре, осыпали грубыми шутками, да и следователь пал жертвой дружеской иронии.

Следователи, встречавшие господина Семюлле в коридорах Дворца правосудия, с улыбкой спрашивали, как поживает его Каспар Хаузер[20], его Железная маска[21], этот загадочный циркач…

Поэтому и господином Семюлле, и Лекоком владело отчаяние человека, который, пребывая в полной уверенности относительно тех или иных фактов, не в состоянии доказать свою правоту. Они оба потеряли аппетит, похудели, цвет их лиц приобрел зеленоватый оттенок.

– Боже мой!.. – порой восклицал следователь. – Угораздило же д’Эскорваля упасть!.. Не будь этого проклятого падения, все заботы свалились бы на него, а я сейчас смеялся бы, как все остальные!

– А я-то считал себя таким сильным! – шептал молодой полицейский.

Однако ни тому, ни другому не приходила в голову мысль сдаться. И хотя они были наделены совершенно разными темпераментами, каждый в душе клялся себе, что непременно найдет ключ к разгадке этой тайны.

Лекок решил отказаться от напрасной беготни по городу и полностью сосредоточиться на изучении личности подозреваемого.

– Отныне, – говорил он господину Семюлле, – я стану таким же узником, как он. Он не будет видеть меня, но я ни на секунду не потеряю его из виду!..

Глава XXXII

Над узкой камерой, в которой содержался подозреваемый Май, находилась каморка. Архитекторы предусмотрели ее, чтобы было легче попасть на крышу. Каморка была вымощена плиткой. Однако она была такой низкой, что человек среднего роста не мог в ней стоять. Несколько слабых лучей, струившихся между зазорами черепицы, тускло освещали ее.

Именно там в одно прекрасное утро решил обосноваться Лекок. Это был час, когда заключенный совершал ежедневную прогулку под бдительным оком двух надзирателей. Молодой полицейский, не теряя ни минуты, начал обустраиваться в своем новом жилище.

Вооружившись киркой, он оторвал две-три плитки и начал делать щель между досок. Образовавшаяся дыра имела форму воронки. Очень широкая на полу каморки, она постепенно суживалась. Таким образом, на потолке камеры заключенного ее диаметр составлял всего два сантиметра.

Место для этой дыры Лекок выбрал заранее, да так умело, что ее вполне можно было принять за трещину или скол штукатурки. Снизу узник никак не мог заметить эту дыру.

Пока Лекок работал, директор тюрьмы предварительного заключения и Жевроль, который счел своим долгом сопровождать его, стояли на пороге каморки и посмеивались.

– Итак, господин Лекок, – сказал директор тюрьмы, – отныне это ваш наблюдательный пункт.

– Бог ты мой, конечно, сударь.

– Вам здесь будет не очень-то удобно.

– Мне будет гораздо удобнее, чем вы думаете. Я принес толстое одеяло. Я постелю его на пол и буду на нем лежать.

– Таким образом, вы будете смотреть в это отверстие и днем, и ночью?

– И днем, и ночью, да, сударь.

– И не будете ни пить, ни есть?.. – спросил Жевроль.

– Нет уж, извините! Папаша Абсент, которого я снял с бесполезного поста на улочке Бют-о-Кай, будет приносить мне еду, выполнять мои поручения, а в случае необходимости и заменять меня.

Завистливый Жевроль расхохотался. Только вот его смех был неестественным.

– Послушай, – сказал он. – Ты вызываешь у меня жалость.

– Вполне возможно.

– Знаешь, на кого ты будешь похож, припав лицом к этой дыре, не спуская глаз с задержанного?..

– Говорите!.. Не стесняйтесь.

– Ладно!.. Ты мне напоминаешь одного из этих чокнутых натуралистов, которые кладут разных букашек под микроскоп и всю свою жизнь проводят, глядя, как они копошатся.

Закончив свою работу, Лекок немного выпрямился.

– Очень верное сравнение, Генерал, – сказал он. – Вы правы. Этой идеей, которую я собираюсь воплотить в жизнь, я обязан натуралистам, хотя вы о них так плохо отзываетесь. Изучая букашек, как вы выразились, под микроскопом, эти талантливые и терпеливые ученые в конце концов понимают их нравы, привычки, инстинкты… Так вот! То, что они делают с насекомыми, я проделаю с человеком.

– О! О! – воскликнул немного удивленный директор тюрьмы.

– Да, именно так, сударь. Я хочу проникнуть в тайну этого задержанного… И я проникну в нее, я в этом поклялся. Да, я проникну в нее, поскольку, какой бы закаленной ни была его воля, невозможно, чтобы он хотя бы на мгновение не расслабился. И в это мгновение я буду рядом… Я буду рядом, если выдержка ему изменит, если он, думая, что один, снимет маску, если на секунду забудется, если во сне произнесет какое-нибудь слово, если, проснувшись, утратит свое хладнокровие, если от отчаяния застонет, начнет жестикулировать, смотреть иначе… Я буду рядом, всегда рядом!

Непоколебимая решимость молодого полицейского придавала его голосу такое мощное звучание, что директор тюрьмы растрогался. На какое-то мгновение он поверил в версию Лекока и задумался о той странной борьбе, которую вели задержанный, пытавшийся сохранить тайну своей личности, и следствие, упорно старавшееся докопаться до истины.

– Честное слово, мой мальчик!.. – сказал он. – Вам не занимать мужества!

– Причем бесполезного, – проворчал Жевроль.

Жевроль, этот завистливый инспектор, говорил непринужденным тоном, но в глубине души он ощущал беспокойство. Вера заразительна, и Жевроля смущала непоколебимая уверенность Лекока.

Ведь если этот новичок окажется прав, одержит над ним, Жевролем, которого все в префектуре считали чуть ли не оракулом, победу, то инспектор станет всеобщим посмешищем!.. Какой позор!..

И Жевроль вновь поклялся, что этот столь предприимчивый парень не задержится в Сыскной полиции. Думая о том, как бы устранить соперника, инспектор добавил:

– Надо еще, чтобы у полиции нашлись лишние деньги, дабы платить двум людям за их безумные прихоти!..

Молодой полицейский не захотел отвечать на столь язвительное замечание. Вот уже на протяжении двух недель Жевроль постоянно оскорблял Лекока. Он опасался, что не совладает со своими чувствами, если вступит в спор. Лучше было промолчать и продолжить путь к успеху… Успех! Вот лучшая месть, которая всегда приводит завистников в уныние.

Впрочем, пора было выпроваживать этих назойливых зевак. Возможно, Лекок думал, что Жевроль был способен неуместным шумом привлечь внимание узника.

Наконец они ушли. Лекок поспешно расстелил одеяло и лег на него так, что мог прикладывать к дыре то глаз, то ухо. Он видел почти всю камеру: дверь, кровать, стол, стул. И только небольшое пространство около окна, да и само окно ускользало от его взгляда.

Едва Лекок закончил осмотр, как заскрежетали засовы. Подозреваемый вернулся с прогулки. Он был очень весел и рассказывал какую-то, несомненно, веселую историю, поскольку надзиратель задержался, чтобы выслушать ее до конца.

Молодой полицейский был счастлив, что его эксперимент удался. Он не только все видел, но и слышал. Звуки доходили до него столь же отчетливо, как если бы он приставил к уху акустический рожок. Он не упустил ни единого слова из рассказа, который, впрочем, был весьма непристойным.

Надзиратель ушел. Май немного прошелся по камере, затем сел, открыл книгу со стихами Беранже. В течение часа он, казалось, с упоением разучивал одну из песен. Затем он лег на кровать.

Встал он только тогда, когда ему принесли ужин, и с аппетитом поел. Затем вновь погрузился в чтение и лег спать, когда светильники догорели.

Лекок прекрасно понимал, что ночью глаза ему ни к чему, однако он надеялся услышать откровенные возгласы. Впрочем, его ожидания оказались напрасными. Май беспокойно ворочался, порой стонал. Иногда его стоны напоминали рыдания, но он не произнес ни единого слова.

На следующий день подозреваемый долго лежал на кровати. Услышав звонок, возвещающий о завтраке, около одиннадцати часов, он резко вскочил и, сделав несколько прыжков по камере, затянул во весь голос старинную песенку:

Диоген! В твоем плаще я, Свободный и довольный, Смеюсь и вдоволь пью…

Подозреваемый замолчал лишь тогда, когда в его камеру вошли надзиратели.

Так прошел день накануне, так прошел нынешний день, и следующий день был таким же. Дни, сменявшие друг друга, были удивительно похожими…

Он пел, ел, спал, ухаживал за руками и ногтями. Жизнь так называемого циркача шла размеренно. Он вел себя как прежде, словно счастливый, но скучающий человек.

Этот загадочный персонаж так ловко ломал комедию, что Лекок, пролежавший на животе шесть ночей и шесть дней, не заметил ничего подозрительного.

Однако молодой полицейский не отчаивался. Его насторожило, что каждое утро, когда служащие тюрьмы раздают заключенным еду, подозреваемый непременно запевал свою песенку.

«Очевидно, – говорил себе Лекок, – эта песенка служит сигналом. Но что происходит за окном, которого я не вижу?.. Я узнаю об этом завтра».

На следующий день Лекок добился, чтобы Мая вывели на прогулку в половине одиннадцатого. Затем он попросил директора тюрьмы прийти в камеру подозреваемого. Славный чиновник был недоволен тем, что его потревожили.

– Что вы собираетесь мне показывать? – повторял он. – Что может быть там любопытного?..

– Возможно, ничего, – отвечал Лекок. – Но возможно, произойдет нечто серьезное…

И в одиннадцать часов Лекок запел песенку подозреваемого:

Диоген! В твоем плаще…

Едва Лекок начал петь второй куплет, как к его ногам упал хлебный шарик размером с пулю, ловко брошенный в окно.

Молния, угодившая в камеру Мая, и та не смогла бы привести директора тюрьмы в столь неописуемый ужас, как этот безобидный мякиш. От изумления он застыл на месте, раскрыв рот, выпучив глаза, словно полагал, что чувства обманывают его.

Какая напасть! Мгновение назад он мог бы дать свою лысую голову на отсечение, поклявшись, что в одиночные камеры невозможно проникнуть. Сейчас же он считал свою тюрьму обесчещенной, униженной, выставленной на посмешище…

– Записка! – повторял ошеломленный директор. – Записка!..

Лекок мгновенно схватил хлебный катыш и торжествующе потряс им.

– Я так и думал, – шептал он, – наши клиенты переписываются!

Увидев, как радуется молодой полицейский, директор тюрьмы сбросил с себя оцепенение и рассвирепел:

– А!.. Мои заключенные переписываются!.. – воскликнул он, заикаясь от гнева. – А! Мои надзиратели исполняют обязанности почтальонов! Клянусь святым именем Господа!.. Я этого так не оставлю!..

Директор направился к двери, но Лекок остановил его.

– Что вы собираетесь делать, сударь? – спросил он.

– Я?! Я соберу всех служащих моей тюрьмы и заявлю, что среди них есть предатель. Пусть они выдадут его мне. Я хочу наказать его в назидание остальным. Если в течение суток виновный не будет найден, весь персонал тюрьмы будет обновлен.

Директор опять хотел уйти, но молодой полицейский удержал его, правда, на этот раз силой.

– Спокойно, сударь, – сказал он. – Спокойно, умерьте свой пыл.

– Я хочу наказать виновного!

– Понимаю вас, но подождите. Сначала обретите хладнокровие. Вполне возможно, что виновным окажется не один из ваших надзирателей, а кто-нибудь из заключенных, по доброй воле помогающих по утрам разносить еду…

– Э! Какая разница…

– Прошу прощения! Разница огромная. Если вы поднимете шум, если скажете об этом инциденте хотя бы слово, мы никогда не докопаемся до истины. Предатель вовсе не безумец. Он не выдаст себя. У него хватит ума, чтобы затаиться. Надо молчать, все скрывать и ждать. Мы установим строжайшее наблюдение, а затем поймаем мерзавца на месте преступления.

Эти соображения были настолько разумными, что директор тюрьмы сдался.

– Хорошо, – вздохнул он. – Я подожду… Но давайте посмотрим, что в этом хлебном катыше.

Однако молодой полицейский не согласился.

– Я предупредил господина Семюлле, – сказал он, – что сегодня утром, несомненно, будут новости. Он должен ждать меня в своем кабинете. И я хочу предоставить ему удовольствие вскрыть этот «конверт».

Директор тюрьмы разочарованно развел руками. А! Он многое отдал бы, чтобы произошедший инцидент остался в тайне, но об этом нельзя было и думать.

– Так пошли к следователю, – сказал он. – Пошли…

И они пустились в путь. Всю дорогу Лекок старался доказать славному чиновнику, что тот напрасно расстроился из-за происшествия, которое было для следствия настоящим подарком. Разве до этого момента он не считал себя хитрее своих заключенных? Какое заблуждение! Разве изобретательность узника не бросала и не будет продолжать бросать вызов бдительности надзирателя?

Когда они вошли в кабинет, господин Семюлле и его секретарь разом вскочили. По лицу молодого полицейского они поняли, что есть важные новости.

– Ну? – взволнованно спросил следователь.

Вместо ответа Лекок положил на стол бесценный хлебный катыш и взглядом был вознагражден за то, что не разломал его от нетерпения.

В катыше лежал крохотный рулончик из тонкой бумаги плюр[22]. Господин Семюлле развернул его и, положив на ладонь, разгладил. Однако, едва взглянув на записку, он нахмурился.

– Ах!.. Это шифрованная записка, – воскликнул он, ударив по столу кулаком.

– Этого надо было ожидать, – спокойно ответил молодой полицейский.

Лекок взял записку из рук следователя и четко стал произносить вслух цифры, разделенные запятыми, в том порядке, в каком они были выведены:

– 253, 15, 3, 8, 25, 2, 16, 208, 5, 360, 4, 36, 19, 7, 14, 118, 84, 23, 9, 40, 11, 99…

– Боже!.. – прошептал директор тюрьмы. – Эта находка ничего не проясняет.

– Почему же?.. – возразил улыбающийся секретарь. – Она написана условным языком, который можно расшифровать, если обладать навыками и терпением. Есть люди, для которых это стало настоящим ремеслом…

– Совершенно верно! – согласился Лекок. – Когда-то я сам баловался составлением подобных записок.

– О! – воскликнул удивленный следователь. – Вы рассчитываете подобрать ключ?

– Со временем да, сударь.

Лекок собрался было положить записку в свой кошелек, но господин Семюлле попросил еще раз внимательно изучить ее и, по крайней мере, попытаться оценить, насколько трудной будет работа.

– О!.. В этом нет необходимости, – ответил Лекок. – Сейчас не время судить…

Тем не менее Лекок сделал то, о чем его просили, причем сделал хорошо. Его лицо вскоре просветлело, и он, стукнув себя кулаком по лбу, воскликнул:

– Эврика!

От удивления, а возможно, от недоверия такое же восклицание вырвалось из груди следователя, директора тюрьмы и Гоге.

– По крайней мере, мне так кажется… – осмотрительно добавил Лекок. – Если я не ошибаюсь, подозреваемый и его сообщник используют систему двух книг. Это очень простая система. Сначала они договариваются, какой книгой будут пользоваться, и берут по экземпляру одного и того же издания.

Что делает тот, кто хочет сообщить о себе новости? Он наугад открывает книгу и сначала пишет номер страницы.

Теперь ему надо найти на этой странице слова, которые могут выразить его мысль. Если первое употребленное им слово оказывается двадцатым, то он пишет цифру двадцать. Потом начинает считать – один, два, три – до тех пор, пока не найдет подходящего слова. Если это слово шестое, он пишет цифру шесть, и продолжает считать до тех пор, пока не закончит своего послания.

А вот что делает человек, получивший это самое послание. Он открывает книгу на указанной странице и по цифрам ищет нужное слово…

– Яснее не бывает, – согласился следователь.

– Если бы эта записка, которую я держу в руках, – продолжал Лекок, – была написана двумя людьми, находящимися на свободе, пытаться расшифровать ее было бы безумием. Эта столь простая система – единственная, которая сводит на нет все попытки, продиктованные любопытством, поскольку невозможно догадаться, какая книга была использована. Но в нашем случае все обстоит иначе. Май сидит в тюрьме. В его распоряжении только одна книга – сборник песен Беранже. Значит, нужно найти эту книгу…

Директор тюрьмы воспрянул духом.

– Я сейчас ее принесу, – предложил он.

Но молодой полицейский жестом удержал его.

– Главное, – посоветовал он, – смотрите, сударь, чтобы Май не заметил, что до его сборника песен дотрагивались. Если он вернулся с прогулки, под любым предлогом заставьте его вновь покинуть камеру… Кроме того, пусть остается на улице до тех пор, пока мы будем изучать сборник…

– О!.. Положитесь на меня!.. – ответил директор.

Директор тюрьмы вышел из кабинета. Он до того торопился, что уже через четверть часа вновь появился, триумфально размахивая небольшим сборником в 1/32 листа.

Дрожащей рукой молодой полицейский раскрыл книгу на двести тридцать пятой странице и принялся считать. Пятнадцатым словом на странице было «Я». После него третьим шло «ЕЙ». Затем восьмым – «УЖЕ», двадцать пятым – «ПЕРЕДАЛ», вторым – «ВАШУ», шестнадцатым – «ВОЛЮ»…

Таким образом, эти шесть цифр обретали смысл: «Я ей уже передал вашу волю…»

Трое мужчин, присутствовавших при этом волнующем эксперименте, не смогли удержаться и захлопали в ладоши:

– Браво, Лекок! – воскликнул следователь.

«Теперь я на Мая не поставил бы сто су», – подумал секретарь.

А Лекок по-прежнему считал. Вскоре голосом, в котором слышалось счастливое тщеславие, он смог перевести всю записку. Вот что в ней писали заключенному: «Я ей уже передал вашу волю. Она смирилась. Мы ожидаем ваших распоряжений, чтобы действовать. Надейтесь! Мужайтесь!..»

Глава XXXIII

Какое разочарование принесла эта лаконичная непонятная записка свидетелям этой сцены, которых лихорадочная тревога держала в напряженном ожидании, угнетающе действуя на них! Зашифрованная или переведенная, записка была бесполезным оружием в руках следствия.

Огонь, зажженный в глазах господина Семюлле надеждой, погас. Гоге вернулся к своему первоначальному мнению, полагая, что подозреваемый, возможно, выкрутится.

– Что за напасть! – произнес директор тюрьмы с долей иронии. – Как жаль, что столько труда и такая удивительная проницательность пропали даром!

Лекок, веру которого поколебать было невозможно, смерил его высокомерным взглядом.

– Право же!.. – сказал он. – Господин директор находит, что я даром потерял время!.. Но я так не считаю. Мне думается, что этот клочок бумаги наглядно свидетельствует о том, что если кто и заблуждался относительно личности подозреваемого, то только не я.

– Допустим!.. Господина Жевроля и меня ввело в заблуждение правдоподобие. Людям свойственно ошибаться. Но разве вы преуспели?

– Разумеется, сударь. Пусть мы не знаем, кем является подозреваемый на самом деле. Но теперь мне, возможно, помогут установить его личность, вместо того чтобы смеяться надо мной и мне мешать.

Тон молодого полицейского, его намек на злую волю, с которой он столкнулся, задели директора тюрьмы за живое. Но именно потому, что кровь прилила к его лицу, он решил прекратить разговор с подчиненным.

– Вы правы, – грубовато сказал он. – Этот Май, вероятно, высокопоставленная и известная особа. Только, мой дражайший господин Лекок, будьте любезны объяснить мне, как эта столь важная особа смогла исчезнуть незаметно, так чтобы полицию никто не поставил в известность о случившемся?.. У мужчины, занимающего высокое положение в обществе, а именно таким вы считаете подозреваемого, обычно есть семья, родственники, друзья, протеже, обширные связи. Но никто, ни один человек не подал свой голос за эти три недели, в течение которых Май сидит за решеткой!.. Ну, согласитесь, господин полицейский, что вы об этом не подумали.

Директор тюрьмы только что сформулировал единственное серьезное возражение, направленное против системы, которой придерживалось следствие. Однако Лекок подметил это обстоятельство гораздо раньше директора тюрьмы, и оно не переставало его тревожить. Молодой полицейский мучительно размышлял над ним, но так и не мог найти приемлемого ответа.

Лекок, несомненно, вспылил бы, как это всегда бывало, когда удар приходился на его слабое место, но тут вмешался господин Семюлле.

– Все эти упреки, – спокойно сказал он, – не продвинут нас ни на шаг. Куда разумнее обсудить, каким образом можно было бы воспользоваться сложившейся ситуацией.

Вернувшись к действительности, Лекок улыбнулся. Вся его обида мгновенно прошла.

– Есть один способ, – сказал он.

– О!..

– И я считаю его эффективным, сударь, поскольку он очень простой. Надо только заменить текст автора записки. Это не так уж сложно, теперь, когда я знаю шифр!.. Мне остается только купить такой же сборник песен Беранже. Май, думая, что он обращается к своему сообщнику, чистосердечно ответит ему…

– Прошу прощения!.. – прервал молодого полицейского директор тюрьмы. – Как же он вам ответит?

– Ах!.. Вы слишком много от меня хотите, сударь. Я знаю, каким образом ему отправляют записки, и это уже хорошо… Что касается всего остального, я буду наблюдать, искать… И пойму…

Гоге не удержался и одобрительно улыбнулся. Если бы у него было десять франков, он поставил бы их на Лекока.

– Для начала, – продолжал молодой полицейский, – я заменю эту записку другой, которую напишу сам… Завтра, во время раздачи еды, если подозреваемый подаст свой музыкальный сигнал, папаша Абсент кинет ему хлебный катыш в окно, а я, находясь на своем наблюдательном пункте, посмотрю, как тот на это отреагирует.

Лекок был так доволен своим планом, что даже дерзнул позвонить в колокольчик. Когда в кабинет вошел привратник, молодой полицейский дал ему монету в десять су и попросил купить ему пачку бумаги плюр.

– Имея дело со столь хитрыми и недоверчивыми субъектами, нельзя забывать о мерах предосторожности.

Когда привратник принес бумагу, ничем не отличавшуюся от той, на которой была написана записка, Лекок сел за стол секретаря и, вооружившись томиком песен Беранже, принялся составлять мнимое послание, стараясь в точности воспроизводить форму цифр таинственного отправителя.

Эта работа отняла у Лекока десять минут. Опасаясь допустить какую-либо оплошность, он использовал слова подлинной записки, однако полностью изменил ее смысл. Вот что он написал: «Я ей уже передал вашу волю. Она не смирилась. Наша безопасность под угрозой. Мы ожидаем ваших распоряжений. Я дрожу».

Составив записку, Лекок свернул бумагу в рулон, положил рулон в хлебный катыш и сказал:

– Завтра мы кое-что узнаем!

Завтра!.. Двадцать четыре часа, отделявшие молодого полицейского от решающего момента, показались ему вечностью. Чем бы заняться, чтобы ускорить медленный бег времени?..

Лекок доходчиво и подробно объяснил папаше Абсенту, что тот должен делать. Уверенный, что папаша Абсент правильно его понял и все выполнит, он поднялся в свою каморку.

Вечер показался Лекоку очень долгим, ночь бесконечной, поскольку ему так и не удалось сомкнуть глаз.

Когда наступило утро, Лекок заметил, что узник уже проснулся и сидел на кровати. Вскоре он ловко спрыгнул на пол и принялся нервно ходить по камере. Вопреки обыкновению он был очень оживленным, отчаянно жестикулировал и порой повторял одно и то же:

– Какой крест, Господи!.. – говорил он. – Какой крест!

«Хорошо! – думал Лекок. – Ты, мой мальчик, беспокоишься о записке, которую не получил… Терпение, терпение. Она попадет к тебе, только это будет моя записка…»

Наконец молодой полицейский услышал шум, предшествующий раздаче еды. Все ходили туда-сюда, сабо стучали по плитам, надзиратели кричали… Старые потрескавшиеся часы пробили одиннадцать часов. Подозреваемый запел:

Диоген! В твоем плаще я, Свободный и довольный…

Подозреваемый не закончил третьего куплета. Легкий шум от упавшего на плиты хлебного катыша заставил его замолчать.

Лекок, припав лицом к дыре, затаил дыхание и смотрел во все глаза. Он не терял из вида ни единого движения мужчины, ни одного вздрагивания, ни одного моргания глаз.

Май сначала посмотрел на окно, потом оглянулся вокруг, словно не мог объяснить появление хлебного катыша. И только через какое-то время он осмелился его поднять. Держа катыш на ладони, Май внимательно рассматривал его. На лице подозреваемого читалось глубокое изумление. Можно было поклясться, что он заинтригован.

Однако вскоре губы Мая расплылись в улыбке. Слегка пожав плечами, что можно было интерпретировать как: «Какой же я простак!», он быстро разломал хлебный катыш. Увидев миниатюрный рулон бумаги, он удивился.

«Ах!.. – думал растерявшийся Лекок. – К чему все эти манеры?..»

Подозреваемый развернул записку и стал смотреть, нахмурив брови, на цифры, которые, казалось, ни о чем ему не говорили. И вдруг он бросился к двери камеры и, стуча по ней кулаками, закричал:

– Сюда!.. Надзиратель!.. Сюда!..

Прибежал надзиратель. Лекок слышал его шаги в коридоре.

– Что вы хотите? – спросил надзиратель через окошечко.

– Я хочу поговорить со следователем.

– Хорошо!.. Его предупредят.

– Немедленно. Я хочу сделать признание.

– Сейчас к нему пошлют.

Лекок не стал дальше слушать. Он стремительно сбежал по крутой лестнице, ведущей в каморку, и со всех ног помчался во Дворец правосудия, чтобы рассказать господину Семюлле о случившемся.

«Что это означает? – думал он. – Неужели близка развязка?.. С уверенностью можно сказать только одно: моя записка никак не повлияла на решимость подозреваемого. Он мог ее расшифровать только с помощью книги. Но он до нее не дотрагивался, не читал».

Господин Семюлле был изумлен не меньше, чем молодой полицейский. Они, оба обеспокоенные, поспешно отправились в тюрьму в сопровождении секретаря, этой неизбежной тени следователя. Дойдя до конца галереи, они встретили директора тюрьмы, которого это главное слово – признание – привело в веселое настроение. Славный чиновник, несомненно, хотел высказать свое мнение, но следователь оборвал его:

– Я все знаю, – сказал господин Семюлле. – И я пришел…

Дойдя до узкого коридора, в который выходили двери одиночных камер, Лекок ускорил шаг, обогнав следователя, директора тюрьмы и секретаря. Он говорил себе, что, подойдя на цыпочках к камере, возможно, застигнет подозреваемого в момент, когда тот будет расшифровывать записку. В любом случае у него будет время, чтобы взглянуть, что делается в камере.

Май сидел за столом, обхватив голову руками. Услышав скрежет засовов, которые открыл сам директор тюрьмы, он резко вскочил, пригладил волосы и почтительно замер, ожидая, когда к нему обратятся.

– Вы посылали за мной? – спросил следователь.

– Да, сударь.

– Как вы сказали, вы хотите сделать признание.

– Мне необходимо сказать вам нечто важное.

– Хорошо! Эти господа сейчас выйдут…

Господин Семюлле уже обернулся к Лекоку и директору тюрьмы, чтобы попросить оставить его наедине с подозреваемым, как тот слабым жестом остановил его.

– Не стоит, – произнес он. – Напротив, я буду рад говорить в их присутствии.

– Тогда говорите.

Май не заставил просить себя дважды. Он повернулся в три четверти, выпятил грудь, закинул голову назад, как это делал всегда с самого начала следствия, когда собирался продемонстрировать свое красноречие.

– Я хочу сказать вам, господа, – начал подозреваемый, – что я очень честный человек. Ведь по ремеслу нельзя судить, не так ли? Можно зазывать публику, приглашая ее посмотреть диковинки, и в то же время иметь сердце и честь…

– О!.. Избавьте нас от ваших рассуждений.

– Как вам угодно, сударь… Я повинуюсь. Тогда, если коротко, вот небольшая записка, которую мне бросили в окно. Там стоят цифры, которые, вероятно, что-то означают, но я напрасно старался понять. Я совершенно растерян…

Подозреваемый протянул следователю записку, зашифрованную Лекоком, и добавил, когда господин Семюлле взял ее в руки:

– Она была спрятана в хлебном катыше.

Столь жестокий, неожиданный, непредсказуемый удар ошеломил всех присутствующих. Однако заключенный, словно не замечая эффекта, произведенного своими словами, продолжал:

– Я полагаю, что тот, кто бросил мне записку, просто ошибся окном. Я знаю, что очень плохо выдавать тюремного товарища. Это подло, он может попасть в крайне затруднительное положение… Однако нужно быть чрезвычайно осмотрительным, особенно если тебя, как, например, меня, обвиняют в убийстве и когда тебе грозят серьезные неприятности.

И подозреваемый провел ребром ладони по шее. Этот многозначительный жест наглядно продемонстрировал, что он имел в виду под словом «неприятности».

– А ведь я невиновен, – прошептал он.

Следователь первым овладел собой. Сконцентрировав во взгляде всю силу своей воли, пристально глядя на подозреваемого, он медленно произнес:

– Вы лжете!.. Записка была адресована вам.

– Мне?! Значит, я глупец из глупцов, раз позвал вас, чтобы отдать ее. Мне!.. И почему же тогда я не оставил ее себе? Кто знал, кто мог знать, что я получил ее?..

Все это Май говорил с таким искренним простодушием, взгляд его был таким ясным, интонация столь неподдельной, а рассуждение настолько правдоподобным, что смущенный директор тюрьмы вновь засомневался.

– А если я вам докажу, что вы лжете, – продолжал настаивать господин Семюлле, – причем здесь, сейчас же?

– Да ради бога!.. Ну и пройдоха же вы!.. Ой, извините, простите меня, я хотел сказать…

Но следователя не интересовали более или менее взвешенные выражения. Он жестом велел Маю замолчать и обратился к Лекоку:

– Господин полицейский, докажите подозреваемому, – сказал он, – что вы нашли ключ к его переписке…

Выражение лица узника внезапно изменилось.

– О!.. Так это полицейский, – глухо сказал он, – все обнаружил. Тот самый полицейский, который утверждает, будто я вельможа.

И смерив молодого полицейского презрительным взглядом, добавил:

– Если это так, моя песенка спета. Когда полиция хочет сделать человека виновным, она доказывает, что он виновен… Это всем известно… А когда заключенный не получает записок, полицейский, стремящийся получить повышение по службе, подбрасывает ее ему…

Этот так называемый циркач так откровенно выразил свое презрение, что разгневанный Лекок чуть не ответил ему. Однако следователь жестом успокоил его. Лекок сдержался и, взяв сборник стихов Беранже, доказал ему, что каждая цифра записки соответствует слову на указанной странице и что все вместе слова приобретают определенный смысл.

Но столь обличительное доказательство не смутило Мая. Он даже восхитился этой системой переписки, словно ребенок, приходящий в восторг при виде новой игрушки, а потом заявил, что на подобные ухищрения способна только полиция.

Разве можно было сломить подобное упрямство? Господин Семюлле даже не собирался больше настаивать. Он вышел из камеры, за ним последовали директор тюрьмы, Гоге и Лекок.

До кабинета директора тюрьмы, куда он направился, следователь не произнес ни слова. И только упав в кресло, он сказал:

– Надо признать поражение… Этот человек остался таким, каким и был, – загадкой.

– Однако как объяснить эту комедию, которую он только что разыграл? Я ничего не понимаю, – спросил директор тюрьмы.

– Эх!.. – ответил Лекок. – Понимаете, он надеялся убедить следователя, что первую записку тоже написал я, чтобы обосновать мнение, которого я придерживаюсь. Попытка была отчаянной, но его, вероятно, прельщала важность результата. Если бы он преуспел, я был бы опозорен, а он для всех остался бы Маем. Только как он мог узнать, что я перехватил записку, что наблюдал за ним из каморки?.. Несомненно, мы никогда не найдем объяснений этому.

Молодой полицейский и директор тюрьмы с подозрением взглянули друг на друга.

«Э! Э!.. – думал директор тюрьмы. – Действительно, а что, если записка, упавшая к моим ногам, дело рук этого изворотливого парня?.. Его приятель папаша Абсент вполне мог оказать ему услугу как в первый, так и во второй раз…»

«Кто знает, – говорил себе Лекок, – не рассказал ли обо всем славный директор тюрьмы Жевролю? Если так, мой завистливый Генерал без малейших зазрений совести мог сыграть со мной эту злую шутку!..»

– Ах!.. Какая разница!.. – воскликнул Гоге. – Весьма прискорбно, что столь блестяще сыгранная комедия не имела успеха!..

Это слово оторвало следователя от его размышлений.

– Недостойная комедия!.. – произнес он. – Которую я никогда бы не допустил, если бы страстное желание установить истину не ослепило меня! Став сообщником столь прискорбного мошенничества, я покусился на величие правосудия!..

При этих словах Лекок побледнел, а в его глазах сверкнули слезы гнева. Это было уже второе оскорбление, которое ему нанесли в течение часа. Сначала его унизил подозреваемый, а теперь и следователь измывается над ним!..

«Я потерпел неудачу, – думал Лекок. – Меня осуждают!.. Этого следовало ожидать. Ах!.. Если бы я преуспел!..»

Столь резкие слова господин Семюлле произнес только потому, что был крайне раздосадован. Да, эти слова были действительно резкими. Он тут же пожалел, что они вырвались у него, и сделал все, чтобы Лекок забыл о них.

После этой неудачной попытки они встречались каждый день. По утрам молодой полицейский приходил к следователю и отчитывался о своих действиях. Затем они долго беседовали.

Лекок по-прежнему вел поиски с упорством, которое подогревали бесконечные издевательские шуточки. Он искал, охваченный тем холодным гневом, который поддерживает энергию на протяжении многих лет. Однако следователь совершенно отчаялся.

– Все кончено, – говорил он. – Все средства, которыми располагает следствие, исчерпаны. Я сдаюсь. Подозреваемый предстанет перед судом присяжных под фамилией Май и будет оправдан. Я даже думать не хочу об этом деле.

Так говорил господин Семюлле. Однако заботы, меланхолия, вызванная поражением, порой обидные намеки, беспокойство по поводу того, какую позицию необходимо занять, подорвали его здоровье. Господин Семюлле слег. Вот уже целую неделю он не выходил из дома. Но однажды утром к нему пришел Лекок.

– Как видите, мой бедный мальчик, – сказал следователь, – этот таинственный убийца сродни злому року для следователей… Ах!.. Он нас переиграл, он не позволит нам раскрыть свою личность.

– Возможно! – ответил молодой полицейский. – Есть последний способ проникнуть в тайну этого человека. Надо устроить ему побег…

Глава XXXIV

Последнее средство, которое предлагал Лекок, было выдумано не им. К тому же в нем не было ничего нового. Во все времена, когда возникала в этом насущная необходимость, полиция умела закрывать глаза и приоткрывать дверь камеры. Безумец тот или безумец и одновременно очень наивный человек, кто расценивает это как небрежность, благоприятную во всех отношениях, и позволяет поймать себя в столь чудесную ловушку предоставляемой свободы.

Не все же узники, как Лавалет[23], находятся под защитой королевского потакания, которое прежде отрицали с пеной у рта, но сейчас признали.

Гораздо больше тех, кто, подобно несчастному Жоржу д’Эшерони, выходят из тюрьмы условно и снова попадают туда, выполнив свою функцию невольного осведомителя, которую им умело навязали.

Бедный д’Эшерони!.. Он думал, что сумел обмануть своих бдительных стражей. Когда он осознал свои ошибки и вину, то выстрелил в сердце из пистолета. Увы! После столь ужасной раны он выжил, чтобы услышать, как один из его друзей, которых он выдал, бросает ему в лицо совершенно незаслуженное оскорбление – предатель.

Однако полиция решает тайно помочь заключенному сбежать крайне редко, только в случае крайней необходимости, когда исчерпаны все другие законные средства. Словом, это очень опасный способ. Если полиция прибегает к нему, значит, она надеется получить важное преимущество, например схватить шайку злоумышленников.

Скажем, полиция арестовывает члена банды. Он с честью переносит свой позор и отказывается называть имена сообщников. Что делать?.. Неужели придется судить его одного? Ему одному выносить приговор?..

Э, нет!.. Лучше как бы случайно предоставить в его распоряжение напильник, при помощи которого он перепилит решетки, и веревку, чтобы он смог спуститься по стене… Заключенный бежит. Но, подобно майскому жуку, который взлетает с ниткой, привязанной за лапку, он тащит за собой, словно цепь, целую команду ловких наблюдателей. И в тот момент, когда он хвастается перед дружками своей отвагой и удачливостью, полиция накрывает всю гоп-компанию сетью.

Господин Семюлле знал обо всем этом, а также о многом другом. Тем не менее, услышав предложение Лекока, он привстал и сказал:

– Вы сошли с ума!..

– Я так не считаю, сударь.

– Устроить побег заключенному!

– Да, – хладнокровно ответил полицейский. – Таков мой план.

– Химера!..

– Но почему же, сударь? После убийства супругов Шабуазо в Лашапель-Сен-Дени полиции удалось арестовать виновных, вы должны об этом помнить. Однако украденные сто пятьдесят тысяч франков наличными и в банковских билетах – эта огромная сумма – так и не были найдены, а убийцы упорно отказывались сказать, где они ее спрятали. Если бы им удалось избежать казни, это для них было бы целое состояние, но дети жертв были разорены. И тогда господин Патрижан, следователь, первым не то чтобы посоветовал, но дал понять, что можно рискнуть и устроить побег одному из этих злодеев. К его мнению прислушались. А через три дня сбежавшего схватили, когда он рыл клад на участке, где выращивают шампиньоны.

– Довольно!.. – прервал Лекока господин Семюлле. – Я больше не хочу слышать об этом деле. Насколько я помню, я запретил вам напоминать мне о нем…

Молодой полицейский опустил голову с притворной покорностью. Однако краешком глаза он следил за следователем и заметил, что тот волнуется.

«Можно и помолчать, – думал Лекок. – Опасаться нечего, он сам вернется к разговору».

И действительно, через несколько минут следователь сказал:

– Ладно. Допустим, ваш человек сбежал из тюрьмы. Что вы собираетесь делать?..

– Я, сударь? Я прилипну к нему, как нищета к бедняку, я не выпущу его из виду, я буду жить в его тени.

– И вы думаете, он не заметит, что вы следите за ним?

– Я приму меры предосторожности.

– Один взгляд и случайность, и он узнает вас.

– Нет, сударь, потому что я преображусь. Агент Сыскной полиции, который не способен быть хорошим актером, который не умеет гримироваться, посредственный полицейский. Вот уже целый год как я учусь делать со своим лицом и телом все, что хочу. Я по своему желанию могу стать старым или молодым, брюнетом или блондином, приличным человеком или отвратительным бродягой…

– А я и не догадывался о ваших талантах, господин Лекок.

– О!.. Я еще далек от того совершенства, о котором мечтаю!.. Тем не менее, сударь, не пройдет и трех дней, как я осмелюсь предстать перед вами в ином образе. В течение получаса я буду беседовать с вами, но вы меня не узнаете.

Господин Семюлле ничего не ответил. Лекоку стало ясно, что следователь собирается выдвинуть возражения в надежде, что молодой полицейский опровергнет их. Однако следователю явно не хотелось, чтобы они возымели силу.

– Думаю, мой бедный мальчик, – наконец произнес господин Семюлле, – что вы жестоко заблуждаетесь. Мы с вами уже имели возможность оценить проницательность этого таинственного заключенного. Его прозорливость настолько чудесная, настолько удивительная, что превосходит воображение… Неужели вы полагаете, что этот сильный человек не почует вашей примитивной ловушки? Послушайте, он догадается, что полиция, предоставив ему свободу, собирается использовать ее против него.

– Я не заблуждаюсь, сударь. Май, конечно, догадается, я понимаю это.

– Даже так?

– Сударь, я сказал себе: оказавшись на свободе, этот человек будет ею тяготиться. У него нет ни денег, ни ремесла… Что он станет делать? На что он будет жить? Ведь должен же он есть! Какое-то время он будет бороться, но в конце концов устанет страдать… Без крова, без куска хлеба, он вспомнит о том, что богат… Разве он не попытается установить контакт со своими родственниками, друзьями? Разумеется, попытается. Он сделает все возможное, чтобы ему пришли на помощь, даст знать о себе своим приятелям… И тут я его подстерегу. Пройдут месяцы, но он не заметит никакого наблюдения… Он предпримет решительную попытку. И тут я появлюсь с ордером на арест…

– А если он убежит, уедет за границу?

– Я последую за ним. Одна из моих тетушек оставила мне в деревне домик, который стоит двенадцать тысяч франков. Я продам его. Если понадобится, я истрачу все до последнего су, чтобы взять реванш. Этот человек провел меня как мальчишку, а я-то считал себя таким сильным… Но наступит и мой черед.

– А если он ускользнет от вас, скроется?

Лекок рассмеялся, как человек, абсолютно уверенный в себе.

– Пусть только попытается!.. – ответил он. – Я головой отвечаю за него.

К сожалению, энтузиазм Лекока еще сильнее охладил следователя.

– Право, господин полицейский, – сказал он, – ваша идея хороша. Только, видите ли, правосудие не вмешивается в подобные интриги. Все, что я могу обещать вам, так это свое молчаливое согласие. Отправляйтесь в префектуру, поговорите со своим начальством…

Отчаянно взмахнув рукой, молодой полицейский прервал господина Семюлле.

– Предложить мне такое! – воскликнул он. – Мне!.. Да они не только откажут мне, но еще и уволят… Если только уже не вычеркнули из списков агентов Сыскной полиции…

– Вас!.. Когда вы так хорошо проявили себя в этом деле!..

– Увы, сударь! Ваше мнение разделяют далеко не все. За ту неделю, как вы болеете, языки развязались. Мои враги сумели извлечь выгоду из последней комедии, разыгранной Маем!.. Ах!.. Да, этот человек очень ловкий. Сейчас говорят, что именно я, мечтая о продвижении по службе, придумал все романтические детали этого дела. Уверяют, что я один поднял вопрос об установлении личности. По словам служащих тюрьмы предварительного заключения, я придумал сцену, которая вовсе не разыгрывалась в кабаре вдовы Шюпен, выдумал сообщников, подкупил свидетелей, сфабриковал мнимые улики и даже написал не только вторую, но и первую записку, одурачив папашу Абсента и введя в заблуждение директора тюрьмы.

– Черт возьми!.. – воскликнул господин Семюлле. – Что же в таком случае говорят обо мне?

Лукавый полицейский сделал вид, будто оказался в затруднительном положении.

– Да уж… Сударь, – ответил он, – говорят, что вы позволили мне вертеть собой, что не контролировали моих действий…

На лбу господина Семюлле выступили красные пятна.

– Словом, – сказал он, – они считают, что я оказался в дураках… что я глупец…

Воспоминания об улыбках, адресованных следователю, о различных намеках, запавших ему в сердце, сделали свое дело.

– Что же!.. Я вам помогу, господин Лекок, – воскликнул господин Семюлле. – Да, я хочу, чтобы вы дали отпор этим шутникам… Я сейчас же встану и отправлюсь в прокуратуру. Я встречусь с господином генеральным прокурором, я буду говорить, действовать. Я поручусь за вас!

Радость Лекока была безграничной. Никогда, да, никогда не осмеливался он мечтать о такой поддержке. Ах!.. Теперь господин Семюлле мог требовать от молодого полицейского броситься в огонь ради него. Лекок был готов на все. Тем не менее действовал он осмотрительно. У него хватило сил сохранить озабоченный вид. Нельзя допускать, чтобы кто-либо догадывался о его мечтах о победе, иначе можно мгновенно потерять все преимущество.

Разумеется, молодой полицейский не сказал ничего, что противоречило бы правде. Только вот, раскрывая эту правду, он пустил в ход все средства, чтобы пробудить в душе следователя обиду и сделать его своим заинтересованным помощником.

После всплеска эмоций, вызванных уязвленным самолюбием, после вспышки гнева господин Семюлле вновь обрел свое обычное спокойствие.

– Полагаю, – сказал он Лекоку, – что вы подумали о том, как выпустить заключенного на свободу так, чтобы он не догадался о потворстве администрации.

– Я вообще об этом не думал, сударь, признаюсь. Да и зачем? Этот человек прекрасно знает, что за ним пристально наблюдают, в чем подозревают. Конечно, он все время держится настороже. Как бы ловко я ни устроил ему возможность бежать, он узнает мою руку и догадается о неладном. Самый простой и самый надежный способ – это оставить дверь открытой.

– Возможно, вы правы…

– Только я считаю необходимым принять кое-какие меры предосторожности, которые кажутся мне главным условием успеха…

Создавалось впечатление, что молодой полицейский с трудом подыскивает слова. И следователь счел своим долгом прийти ему на помощь:

– Ну, что это за меры? – спросил он.

– Сударь, надо распорядиться перевести Мая в другую тюрьму… О! В любую, по вашему усмотрению.

– Для чего скажите на милость?

– Сударь, чтобы в течение нескольких дней перед побегом Май был лишен любой возможности передавать новости о себе на волю, предупредить своего неуловимого сообщника…

Подобное предложение вызвало у господина Семюлле сильное удивление.

– Вы полагаете, что Мая плохо охраняют в тюрьме предварительного заключения? – спросил он.

– О, сударь! Я не говорю этого. Я даже уверен, что после дела с запиской директор тюрьмы удвоил бдительность… Но у этого таинственного убийцы есть свои осведомители в тюрьме, чему мы получили материальное, очевидное, неопровержимое доказательство. К тому же…

Молодой полицейский замолчал, подбирая слова, чтобы точнее выразить свою мысль, как все те, кто хорошо понимает, что сказанное ими будет иметь огромное значение.

– Так что?.. – настаивал заинтригованный следователь.

– Хорошо! Сударь, я буду с вами предельно откровенен… Я считаю, что в тюрьме предварительного заключения Жевроль пользуется слишком большой свободой. Там он как у себя дома. Он ходит туда-сюда, поднимается, спускается, уходит и возвращается. И никому никогда в голову не приходит мысль спросить, что он делает, куда идет, чего хочет… Для него не существует инструкций… Он может сделать такое, что у директора, этого порядочного человека, искры из глаз посыплются… Я не доверяю Жевролю…

– О!.. Господин Лекок!

– Да, я понимаю, это очень серьезное обвинение, но никто не в состоянии совладать со своими предчувствиями. Жевроль вызывает у меня тревогу. Знал ли или нет заключенный, что я наблюдаю за ним из каморки, что я перехватил первую записку? Разумеется, знал, что доказывает последняя сцена…

– Я тоже так считаю.

– Как он об этом узнал?.. Несомненно, он не догадался. Вот уже целую неделю как я мучительно пытаюсь найти ответ на этот вопрос… Я весь извелся. Но вмешательство Жевроля объясняет все.

При таком предположении господин Семюлле побелел от ярости.

– Ах!.. Если бы я мог поверить в это! – воскликнул он. – Если бы я в этом был уверен!.. У вас есть доказательства? Существуют ли улики?

Молодой полицейский покачал головой.

– Даже если бы у меня были доказательства, – ответил он, – не знаю, воспользовался бы я ими. Разве это не означало бы лишить себя будущего? Если я хочу преуспеть в своей профессии, я должен быть готов и к другим предательствам. Всем профессиям присущи соперничество и ненависть. Заметьте, сударь, я не покушаюсь на честность Жевроля. За сто тысяч франков наличными, заплаченными сразу же, Жевроль не отпустит подозреваемого… Но он укроет от правосудия десять подозреваемых только в надежде заманить меня в западню, меня, кто отодвинул его на задний план.

Сколько всего объясняли эти слова! На сколько тайн, оставшихся неразгаданными, они проливали свет!.. Однако господин Семюлле не мог открыто разделять точку зрения молодого полицейского.

– Довольно, – сказал он Лекоку, – подождите меня в гостиной. Я оденусь и буду в вашем распоряжении… Я пошлю за экипажем. Надо торопиться, если я хочу сегодня увидеть господина генерального прокурора…

В тот день господин Семюлле, всегда безукоризненно выглядевший, потратил на свой туалет не больше четверти часа. Вскоре он вышел к ожидавшему его Лекоку и коротко сказал:

– Поехали.

Они уже садились в экипаж, как к господину Семюлле подбежал слуга, опрятный вид которого свидетельствовал о том, что он служит в богатом доме.

– А, это вы, Жан! – сказал следователь. – Как поживает ваш хозяин?

– Ему все лучше и лучше, сударь. Он послал меня узнать новости о вашей особе и спросить, как продвигается расследование.

– Положение дел не изменилось с тех пор, как я послал ему письмо. Передайте ему от меня поклон и скажите, что я выздоровел.

Слуга поклонился. Лекок сел рядом со следователем, и фиакр поехал.

– Это камердинер господина д’Эскорваля, – пояснил господин Семюлле.

– Следователя, который…

– Точно так. Он посылает его ко мне каждые два-три дня, чтобы узнать, что мы делаем с нашим загадочным Маем.

– Господин д’Эскорваль беспокоится?

– Очень беспокоится. Я понимаю его. Ведь это он возбудил дело и продолжал бы вести его, если бы, к сожалению, не упал. Возможно, он говорит себе, что вел бы его лучше, чем я. Мы сумели бы договориться. Я многое отдал бы, чтобы видеть его на моем месте…

Однако подобная перестановка вовсе не радовала Лекока.

«Как бы не так, – думал молодой полицейский, – этот высокомерный следователь никогда бы не согласился с предложением, на которое я уговорил господина Семюлле».

У Лекока были все основания поздравлять себя с успехом, поскольку следователь не собирался менять линии своего поведения. Господин Семюлле принадлежал к числу тех людей, которые долго принимают решения, но, приняв их, твердо стоят на своем и прямо идут к своей цели, не сворачивая с пути.

В тот же день план Лекока был принят в целом. Оставалось лишь проработать детали и назначить день побега. К вечеру вдова Шюпен вышла на свободу условно. О Полите теперь можно было не беспокоиться. Он предстал перед исправительным судом за кражу, к которой был причастен. К великому изумлению Полита, его приговорили к тринадцати месяцам тюремного заключения.

Теперь господину Семюлле оставалось только ждать, что весьма устраивало его, поскольку наступили пасхальные каникулы. И он смог вместе с семьей отправиться в провинцию, чтобы отдохнуть и дать волю своим мыслям.

В воскресенье, последний день каникул, господин Семюлле вернулся в Париж. Он был дома, когда ему сообщили о приходе слуги, присланном бюро по найму. Он должен был занять место уволенного. Это был мужчина лет сорока, с красным лицом, густыми волосами и пышными рыжими бакенбардами, скорее высокий, чем низкий, плотного телосложения, несколько скованный в новой одежде.

Мужчина хорошо поставленным голосом с ярко выраженным нормандским акцентом объяснил, что в течение двадцати лет служил в домах ученых, врача и нотариуса, что он знает о привычках, царящих во Дворце правосудия, и умеет сметать пыль с документов, не путая их…

Словом, он говорил так складно, что следователь, попросив дать ему сутки для сбора необходимых сведений, вытащил из кармана двадцать франков и протянул их мужчине. Но тот, резко изменив поведение и голос, рассмеялся и сказал:

– Господин следователь по-прежнему думает, что Май узнает меня?

– Господин Лекок!.. – воскликнул изумленный господин Семюлле.

– Он самый, сударь. Я пришел вам сказать, что если все готово для побега Мая… Если вы захотите вызвать его на допрос… Завтра, если вам угодно.

Глава XXXV

Вот что происходит, если следователь Суда департамента Сена собирается допрашивать подозреваемого, содержащегося в одной из тюрем, за исключением тюрьмы предварительного заключения, поскольку она непосредственно примыкает к Дворцу правосудия.

Следователь вручает привратнику ордер с предельно четкой и повелительной формулировкой, которая уже сама по себе дает представление о всемогуществе магистрата. Эта формулировка гласит:

«Надзиратель следственного изолятора ___________ передаст предъявителю данного ордера заключенного по фамилии ___________ с тем, чтобы сопроводить его в наш кабинет во Дворце правосудия, а затем водворить его в названный следственный изолятор».

Ничего больше, ничего меньше. Подпись, печать, и все торопятся выполнить предписание. Однако с момента получения этого ордера до водворения обратно директор тюрьмы освобождается от какой-либо ответственности. Что бы ни случилось, он имеет полное право умывать руки.

Сколько же хлопот доставляет перевозка самого мелкого жулика! Сколько возни! Какие меры предосторожности! Заключенного сажают в один из тех зловещих фургонов, которые днем можно видеть на набережной Орлож или во дворе Сен-Шапель, и запирают в одном из отделений.

В этом фургоне заключенный едет во Дворец правосудия, а там, ожидая, когда его вызовут на допрос, он находится в одной из камер мрачной временной тюрьмы, которую в былые времена называли «мышеловкой».

Заключенный садится в фургон во дворе следственного изолятора, а выходит из него во внутреннем дворе Дворца правосудия, все выходы из которого закрыты и хорошо охраняются. При посадке и высадке заключенного окружают надзиратели.

В дороге за ним следят несколько конвоиров. Одни сидят в узком проходе, разделяющем камеры, другие – на облучке, рядом с кучером. Фургон всегда сопровождают конные жандармы.

Даже самые отчаянные и изворотливые злоумышленники охотно признают, что практически невозможно совершить побег из этой передвижной тюрьмы. По статистике администрации за десять лет было совершено всего тридцать попыток к бегству.

Из этих тридцати попыток двадцать пять были на удивление смешными. Четыре попытки были пресечены прежде, чем заключенные прониклись серьезными надеждами. И только одна попытка едва не увенчалась успехом. Некий Гурдье средь белого дня сбежал на улице Риволи. Он был уже в пятидесяти метрах от фургона, который продолжал свой путь, когда его остановил постовой.

Лекок разрабатывал план побега Мая исходя из этих обстоятельств. Его план был по-детски простым, он сам простодушно в этом признавался. И план этот заключался в следующем. При выезде из следственного изолятора надо было небрежно закрыть дверь камеры Мая и оставить его там после того, как фургон, выгрузив в «мышеловку» свой урожай мошенников, поедет, как всегда, на набережную.

Он был готов поставить сто к одному, что заключенный поспешит воспользоваться подобной забывчивостью, чтобы сбежать.

В соответствии с намерениями Лекока все было подготовлено ко дню, который он назначил, то есть к первому понедельнику после пасхальных каникул. Был выписан ордер, который вручили смышленому надзирателю, дав ему при этом подробнейшие указания. Фургон, предназначенный для перевозки так называемого циркача, должен был подъехать к Дворцу правосудия в полдень.

Тем не менее уже в девять часов около префектуры прогуливался один из этих парижских шалопаев, глядя на которых можно и впрямь поверить в миф о Венере, выходящей из воды, поскольку кажется, что они родились в речной пене.

На нем была затрапезная рубаха из черной шерсти и очень широкие клетчатые штаны с кожаным ремнем. Ботинки свидетельствовали о том, что ему приходилось много шагать по грязи предместий, фуражка была потертой. Однако красный шейный платок, замысловато завязанный, не мог быть не чем иным, как любовным подарком. У него был землистый цвет лица, синяки под глазами, косые глаза, редкая борода. Желтоватые волосы, прилипшие к вискам, были коротко подстрижены над затылком и сбриты под ним, словно он хотел избавить палача от лишней работы.

Глядя на то, как он ходит, покачивает бедрами, пожимает плечами, как держит сигарету и сплевывает между зубов слюну, Полит Шюпен подал бы ему руку как дружку, корешу, славному парню.

Было четырнадцатое апреля. Стояла хорошая погода, воздух был теплым. На горизонте виднелись верхушки каштанов в саду Тюильри. Похоже, этот шалопай радовался жизни, был счастлив, что ему не приходится что-либо делать, работать. Он прохаживался вдоль набережной Орлож, которую в утренние часы топтало множество праздных ног, смотрел то на прохожих, то на рабочих, разгружавших песок на Сене.

Иногда он переходил через дорогу и обменивался несколькими словами с почтенным старым господином в очках и с длинной бородой, опрятно одетым, в шелковых перчатках, который выглядел как мелкий рантье. Похоже, лавка торговца очками вызывала у этого господина особенный интерес.

Время от времени, когда мимо проходил какой-нибудь агент Сыскной полиции, идущий к докладу, рантье или шалопай подбегали к нему и о чем-то спрашивали.

Полицейский шел дальше, а сообщники, весело смеясь, говорили друг другу:

– Прекрасно!.. Еще один, кто нас не узнал.

У них были веские основания, чтобы радоваться, серьезные причины, чтобы гордиться собой. Из двенадцати или даже пятнадцати полицейских, к которым они по очереди приставали с вопросами, ни один не узнал своих коллег – Лекока и папашу Абсента.

А ведь это были именно они, вооруженные и подготовленные для охоты, все превратности которой они не могли предвидеть, для преследования, которое должно было быть таинственным и неистовым, как любое преследование дикого зверя. По мнению молодого полицейского, этому отчаянному испытанию предстояло стать решающим.

Если их коллеги, с которыми они виделись ежедневно, люди, умевшие разоблачать все хитрости с переодеванием, не узнали перевоплотившихся Лекока и папашу Абсента, то Май тем более должен был неминуемо попасться на крючок.

– Ах! Я ничуть не удивлен, что меня не узнают, – повторял папаша Абсент, – поскольку я сам себя не узнаю! Только вы, господин Лекок, смогли превратить меня в благодушного рантье, меня, кто всегда выглядел как переодетый жандарм!..

Но время размышлений, полезных или напрасных, прошло. Молодой полицейский заметил на мосту Менял тюремный фургон, ехавший крупной рысью.

– Внимание, старина, – обратился он к своему спутнику, – везут нашего клиента!.. Быстро на позицию! Помните о полученных указаниях и глядите в оба!..

Совсем рядом на набережной находилась стройка, частично обнесенная дощатым забором. Папаша Абсент встал перед афишей, приклеенной к ограде, а Лекок, заметив забытую лопату, взял ее в руки и принялся ворошить песок.

Они правильно сделали, что поторопились. Передвижная тюрьма выехала на набережную. Проехав мимо полицейских, она со скрежетом свернула в подворотню, которая вела к «мышеловке».

В фургоне находился Май. Лекок был в этом уверен, поскольку заметил, что на облучке сидел начальник стражников.

Фургон оставался во дворе Дворца правосудия добрую четверть часа. Потом вновь появился на набережной. Кучер слез с облучка и повел лошадей под уздцы. Он поставил громоздкий фургон напротив Дворца правосудия, накинул попону на спины лошадей, раскурил трубку и ушел…

Следующие несколько минут стали для двух наблюдателей настоящей пыткой – так они беспокоились. Ничто не шевелилось, ничто не двигалось… Но вот дверца фургона осторожно приоткрылась, и в проеме показалось испуганное бледное лицо… Это было лицо Мая.

Узник быстро осмотрелся. Никого. Тогда он с ловкостью и точностью кошки спрыгнул на землю, бесшумно закрыл дверцу и направился в сторону моста Менял.

Глава XXXVI

Лекок с облегчением вздохнул. Все это время он тревожно думал, не разрушило ли его комбинацию какое-нибудь непредвиденное или неучтенное обстоятельство. Спрашивал себя, не отказался ли загадочный подозреваемый от опасной свободы, которую ему неожиданно предоставили. Но все волнения Лекока оказались напрасными!.. Май сбежал, причем не необдуманно, импульсивно, а умышленно, сознательно.

Между тем моментом, когда Май почувствовал, что остался один, что о нем забыли в плохо закрытой камере, и минутой, когда он приоткрыл дверцу, прошло достаточно времени, чтобы такой сильный человек, как он, наделенный удивительной прозорливостью, смог проанализировать и просчитать все последствия столь серьезного решения.

Он совершенно осознанно, со знанием дела устремился к расставленной ему ловушке. Он принимал – возможно, как смельчак, но не как простак – брошенный ему вызов, был готов к борьбе.

«О! – думал Лекок. – Если он готов к борьбе, значит, он рассчитывает выйти из нее победителем».

Это серьезное обстоятельство вызывало у молодого полицейского беспокойство. Но оно также провоцировало упоительные эмоции. Лекок был очень честолюбивым, несмотря на свое скромное положение, а любой честолюбец – хороший игрок.

Лекок считал, что борьба между ним и подозреваемым будет вестись на равных. Нет больше тюрьмы, нет больше тюремщиков, следователей – никого, ничего, что имело бы отношение к сложному механизму системы правосудия.

Они остались один на один, свободные на улицах Парижа, вооруженные одинаковой недоверчивостью, обязанные прибегать к уловкам, вынужденные прятаться друг от друга, принимать идентичные меры предосторожности.

Правда, у Лекока был помощник – папаша Абсент. Но разве есть уверенность, что Май не встретится со своим неуловимым сообщником? Это была настоящая дуэль, исход которой зависел исключительно от мужества, ловкости и хладнокровия обоих противников.

Все эти размышления молнией промелькнули в голове молодого полицейского. Он мгновенно бросил лопату и, подбежав к полицейскому, выходившему из здания префектуры, вручил ему записку, которую заранее положил себе в карман.

– Живо отнесите это господину Семюлле, следователю, – сказал он. – Это служебное дело.

Полицейский хотел расспросить шалопая, который переписывается с магистратами, но Лекок уже устремился вслед за подозреваемым.

Май был недалеко. Он спокойно шел, засунув руки в карманы, высоко подняв голову. Вид у него был уверенный.

Думал ли он о том, что бежать в окрестностях тюрьмы, из которой только что улизнул, было крайне опасно? Не говорил ли он себе, что ему позволили совершить побег только для того, чтобы затем схватить?

Вскоре стало ясно, что именно последним обстоятельством объяснялось поведение Мая, что он считал себя в безопасности, понимая, что за ним следят.

Он не спеша пошел по мосту Менял, так же спокойно, словно гуляющий прохожий, зашагал по набережной Флёр, а потом свернул на улочку Сите.

Ничто не выдавало в нем сбежавшего заключенного. С тех пор как ему отдали чемодан – этот пресловутый чемодан, который он будто бы оставил в гостинице «Мариенбург», – он всегда надевал свои лучшие одежды, отправляясь на допрос к следователю.

В тот день на нем были редингот, жилет и черные суконные брюки. Его вполне можно было принять за зажиточного рабочего, принарядившегося в честь первого дня пасхальной недели.

Однако когда он, перейдя через Сену, очутился на улице Сен-Жак, его поведение резко изменилось. Теперь он выглядел как человек, который не ориентируется, не узнает квартал, который когда-то был для него знакомым. Походка, уверенная до сих пор, стала нерешительной. Он шел, оглядываясь по сторонам, смотрел направо и налево, читал вывески.

«Очевидно, он что-то ищет, – думал Лекок. – Но что?..»

Вскоре Лекок все понял. Увидев лавку торговца подержанной одеждой, Май торопливо вошел в нее.

– Э!.. Э!.. – прошептал молодой полицейский. – Готов поспорить, что этот так называемый циркач был студентом и ему приходилось продавать здесь излишки своего гардероба, чтобы сходить на танцы в какое-нибудь кабаре…

Лекок спрятался напротив, под навесом. Казалось, он раскуривает сигарету. Папаша Абсент решил, что может подойти к нему.

– Ну вот!.. Господин Лекок, – сказал он, – наш человек сейчас поменяет свою хорошую одежду на плохую. Он попросит, чтобы потом ее ему вернули, торговец согласится. А сегодня вы говорили: «У Мая нет ни су… Это прекрасный козырь в нашей игре!»

– Хватит!.. Рано отчаиваться, надо подождать. Кто нам сказал, что ему дадут денег? Торговцы подержанной одеждой покупают у случайных прохожих только в том случае, если затем рассчитываются у них дома.

Папаша Абсент ушел. Доводы Лекока успокоили его. Однако сам Лекок волновался. В глубине души молодой полицейский осыпал себя самыми сильными проклятиями. Еще одна оплошность, ошибка, оружие, оставленное в руках противника.

Почему он, считавший себя таким проницательным, не смог предвидеть подобное обстоятельство? Ведь было так просто оставить подозреваемому только жалкое тюремное одеяние!

Однако Лекок немного успокоился, увидев, что из лавки Май вышел в той же одежде. Удача, о которой он говорил папаше Абсенту, сам не веря в нее, улыбнулась молодому полицейскому.

Подозреваемый пошел по улице, немного шатаясь. На его лице читался ужас утопающего, чувствующего, как погружается в воду тоненькая дощечка, с которой он связывал свою последнюю надежду на спасение.

Но что произошло? Лекок хотел это знать. Он особым образом засвистел в свисток, подавая условный сигнал своему напарнику, чтобы тот продолжил преследование. Дождавшись ответного условного сигнала, Лекок вошел в лавку.

Торговец подержанной одеждой стоял за прилавком. Лекок не стал тратить время на предварительные расспросы. Он достал удостоверение, подтверждающее его профессию, и коротко спросил:

– Что хотел мужчина, который только что вышел отсюда?

Торговец, казалось, растерялся.

– Это целая история, – пролепетал он.

– Так расскажите мне ее! – велел Лекок, которого удивило смущение торговца.

– О, все очень просто! Недели две назад ко мне вошел тип со свертком под мышкой. Он хотел поговорить со мной об одном из земляков из моих «краев», имя которого он назвал.

– Вы эльзасец?

– Да, сударь!.. Потом мы с этим человеком отправились к виноторговцу, который держит лавку за углом. Он заказал бутылку лучшего вина, а когда мы выпили, спросил, не соглашусь ли я подержать у себя сверток, который он принес. Позднее за ним должен был прийти один из его кузенов. Чтобы не вышло ошибки, кузен назовет мне несколько слов, нечто вроде пароля. Но я наотрез отказался. Ровно месяц назад я, оказав подобную услугу, чуть не оказался причастен к делу об укрывательстве краденого! Нет, право же, вы никогда не видели, чтобы человек был так удивлен, даже оскорблен! Ах! Хочу сказать, что он сделал все возможное, чтобы переубедить меня. Он даже пообещал кругленькую сумму за мои труды… Только от всего этого мое недоверие еще больше возросло. Я стойко держался…

Торговец остановился, чтобы перевести дыхание, однако Лекок был словно на горящих углях.

– Дальше что?.. – грубовато спросил он.

– Дальше? Черт возьми! Этот тип заплатил за вино и ушел. Я уже забыл обо всем этом, но сейчас ко мне в лавку вошел человек и спросил, нет ли у меня свертка, который оставил для него кузен. Он сразу же быстро произнес фразу, несомненно пароль. Когда я ответил, что у меня для него ничего нет, он побелел как мел. Я подумал, что он вот-вот потеряет сознание. И у меня вновь появились сомнения. И когда он предложил мне купить у него одежду… Нет уж, дудки!

Теперь все было ясно.

– А как выглядел этот кузен, который пришел недели две назад? – спросил молодой полицейский.

– Это был мужчина довольно плотного телосложения, краснолицый здоровяк, с седыми бакенбардами. О, я его непременно узнаю.

– Сообщник! – воскликнул Лекок.

– Что вы сказали?

– Это к вам не относится. Спасибо!.. Я тороплюсь, но мы еще с вами увидимся. Прощайте!..

Лекок пробыл в лавке торговца не больше пяти минут. Однако когда он вышел на улицу, Май и папаша Абсент уже исчезли из виду. Но это обстоятельство ничуть не волновало Лекока.

Когда молодой полицейский обсуждал план охоты на человека в Париже, он постарался предусмотреть все трудности, чтобы заранее справиться с ними, в том числе и подобный случай. Если один из преследователей будет вынужден отстать, второй должен сделать так, чтобы тот смог его догнать, используя при этом опыт сказочного Мальчика-с-Пальчик.

Они договорились, что тот, кто пойдет по следу Мая, будет через определенное расстояние рисовать мелом на домах и ставнях лавок стрелы, острие которых, словно вытянутый палец, укажет отстающему дорогу. Таким образом, чтобы найти путь, Лекок должен был просто осмотреть фасады ближайших домов.

Осмотр не был ни трудным, ни долгим. На ставнях третьей от лавки торговца подержанной одеждой лавки виднелась жирная стрела, острие которой было направлено в сторону улицы Сен-Жак. Молодой полицейский устремился туда. Он торопился, снедаемый беспокойством.

Ах! Его утреннюю уверенность как рукой сняло. Слова торговца подержанной одеждой стали для молодого полицейского жестоким ударом. Отныне становилось ясно: таинственный и неуловимый сообщник убийцы был настолько предусмотрительным, что просчитал все варианты спасения в случае маловероятного побега. Необыкновенная прозорливость этого человека превосходила все так называемые чудеса ясновидящих.

«Что лежало в этом свертке? – думал Лекок. – Одежда, это несомненно. Деньги, документы, фальшивый паспорт?..»

Добравшись до улицы Суффло, Лекок остановился и огляделся, спрашивая у стен дорогу. Это оказалось секундным делом. Стрела, нарисованная на лавке часовщика, указывала на бульвар Сен-Мишель. Молодой полицейский продолжил путь.

«Попытка сообщника, – размышлял Лекок, – отдать сверток торговцу подержанной одеждой провалилась. Однако сообщник не тот человек, который мирится с поражением… Он наверняка принял другие меры предосторожности. Хорошо бы догадаться, что это за меры, чтобы опередить его!..»

Подозреваемый пересек бульвар Сен-Мишель и пошел по улице Мсье-ле-Пренс, о чем красноречиво свидетельствовали стрелы, нарисованные папашей Абсентом. Лекок тоже направился по этой улице.

– Есть одно обстоятельство, которое успокаивает меня, – шептал молодой полицейский. – Это поведение Мая в лавке торговца, его растерянность, когда он узнал, что у этого человека для него ничего нет. Сообщник, сообщивший Маю о своих намерениях, не смог предупредить его о неудаче. Значит, в настоящее время подозреваемый располагает только собственными средствами… Условная цепь, связывавшая его с сообщником, порвана, разбита. Между ними больше нет договоренности, нет общей системы, нет планов… Нельзя допустить, чтобы они встретились. Только и всего!

Лекок радовался, что ему удалось добиться перевода Мая в другую тюрьму. Он, предполагая, что выиграет партию, торжествовал, хвалил себя за свою недоверчивость. У него были все основания полагать, что сообщник пытался оставить сверток накануне того дня, когда подозреваемого перевезли в другую тюрьму. Это предположение объясняло, почему Мая не смогли предупредить…

Идя от стрелы к стреле, молодой полицейский добрался до театра «Одеон». Опознавательных знаков больше не было, зато он увидел под сводами галереи папашу Абсента.

Старый полицейский стоял перед прилавком книготорговца и делал вид, будто внимательно рассматривает иллюстрированный журнал. Молодой полицейский направился к своему коллеге развязной походкой парижского шалопая, в костюм которого был одет.

– Ну?.. – спросил Лекок. – Где Май?

– Там, – ответил папаша Абсент, показывая взглядом на колоннаду унылого здания.

Действительно, подозреваемый сидел на ступеньке каменной лестницы. Упершись локтями в колени, он закрывал руками лицо, словно хотел спрятать от прохожих свое отчаяние. Вне всякого сомнения, сейчас он думал, что погиб. Один, без единого су, посреди Парижа… Что с ним будет?

Он, безусловно, знал, что за ним следят, наблюдают, идут по пятам, и отчетливо понимал, что при первой же попытке встретиться с сообщником, при первой же возможности дать о себе знать он выдаст свою тайну. Эту самую тайну, которую он ценил дороже жизни и которую до сих пор хранил, идя на многочисленные жертвы, благодаря своей удивительной энергии и хладнокровию.

Лекок долго молча смотрел на этого несчастного человека, которого, тем не менее, уважал и которым восхищался. Потом он повернулся к своему старому коллеге:

– А что делал подозреваемый, – спросил он, – по дороге?

– Он заходил к пяти торговцам подержанной одеждой, но безрезультатно. Отчаявшись, он обратился к старьевщику, который проходил мимо с тюком старого барахла на плече, но они не договорились.

Лекок покачал головой.

– Мораль всего этого, папаша Абсент, такова, – сказал он. – Между теорией и практикой лежит огромная пропасть. Вот подозреваемый, которого опытные люди приняли за отпетого негодяя, жалкого циркача – так умело он говорил о горестях и превратностях своего существования… Теперь он сбежал из тюрьмы, оказался на свободе… И этот так называемый бродячий циркач не знает, как превратить свою одежду в деньги. Артист, создававший иллюзии на сцене, исчез. Остался человек… человек, который всегда был богатым, который ни к чему не приспособлен в этой жизни!..

Лекок замолчал: Май встал. Молодой полицейский находился шагах в десяти от Мая и отчетливо его видел. Несчастный был мертвенно-бледным. Весь его облик свидетельствовал о подавленности. В глазах читалась нерешительность. Возможно, он спрашивал себя, не разумнее ли добровольно сдаться тюремщикам, поскольку средств, на которые он рассчитывал, совершая побег, не было.

Но вскоре Май стряхнул с себя оцепенение, временно охватившее его. Его глаза заблестели. Сделав жест, в котором чувствовались угрозы и вызов, он спустился по лестнице «Одеона», пересек площадь и пошел по улице Ансьен-Комеди. Теперь он шагал уверенно, как человек, у которого есть цель.

– И кто знает, куда это он направился?.. – шептал папаша Абсент, стараясь идти в ногу с Лекоком.

– Я!.. – ответил молодой полицейский. – И доказательством служит тот факт, что я сейчас вас покину и побегу, чтобы сыграть с ним злую шутку. Конечно, я могу ошибаться. Но поскольку надо все предусмотреть, вы будете рисовать для меня стрелы. Если наш человек не появится в гостинице «Мариенбург», как я предполагаю, я вернусь сюда, а потом пойду по вашим знакам.

Мимо медленно ехал пустой фиакр. Лекок сел в него и велел кучеру отвезти его на Северный вокзал самой короткой дорогой и быстро.

Лекоку едва хватило времени, чтобы подготовить свою мизансцену. По пути он заплатил кучеру и нашел в бумажнике, среди документов, которые дал ему господин Семюлле, необходимую ему бумагу.

Фиакр еще не остановился перед железнодорожным вокзалом, как Лекок уже спрыгнул на землю и пулей помчался в гостиницу.

Как и в первый раз, белокурая госпожа Мильнер сидела на стуле перед клеткой скворца и упорно твердила по-немецки фразу, на которую птица отвечала с таким же упорством: «Камиль!.. Где Камиль?»

Увидев, что в ее гостиницу вошел шалопай, хорошенькая вдова не соизволила даже пошевелиться.

– Что вам угодно? – нелюбезно спросила она.

Лекок приветствовал ее как мог, стараясь своим поведением улучшить невыгодное впечатление, которое производил его нелепый наряд.

– Я, сударыня, родной племянник привратника Дворца правосудия. Отправившись навестить своего дядюшку сегодня после полудня – ведь я безработный, – я нашел его скрюченным от ревматизма. И он попросил меня отнести вам эту бумагу… Это повестка для вас… Вам предписано немедленно явиться к следователю.

Подобный ответ заставил госпожу Мильнер встать со стула. Она взяла в руки документ и прочла его… Все было так, как сообщил ей этот странный порученец.

– Хорошо, – ответила госпожа Мильнер. – Я только накину шаль и пойду…

Лекок, пятясь, направился к выходу. Придав своим губам форму сердечка, он твердил слова приветствия… Но не успел он переступить через порог, как его лицо приняло выражение, свидетельствовавшее о глубоком удовлетворении.

Лекок отплатил белокурой вдове той же монетой. Она его одурачила – он ее разыграл. Удар был нанесен. Молодой полицейский перешел через дорогу и, заметив на углу улицы Сен-Кантен строящийся дом, спрятался там и стал ждать.

«Я только накину шаль и пойду!» – так сказала госпожа Мильнер молодому полицейскому.

Однако ей уже было за сорок, она была вдовой, белокурой, еще весьма привлекательной женщиной, по мнению комиссара полиции ее квартала… Госпоже Мильнер понадобилось более десяти минут, чтобы небрежно завязать ленты своей темно-синей бархатной шляпки.

Лекок, стоя посреди гипсовых камней, чувствовал, как холодеет его спина, когда ему в голову приходила мысль, что Май может появиться с минуту на минуту. Насколько он опережал его?.. Возможно, на полчаса… Кроме того, он выполнил только половину своей задачи. При каждой тени, появлявшейся на углу улицы Сен-Кантен со стороны улицы Лафайет, он вздрагивал.

Наконец кокетливая хозяйка гостиницы вышла. Этот чудесный весенний день еще сильнее подчеркивал изысканность ее наряда. Она, несомненно, хотела наверстать время, потраченное на туалет, поскольку почти бежала.

Когда она исчезла за поворотом, молодой полицейский выскочил из укрытия и молнией влетел в гостиницу «Мариенбург». Госпожа Мильнер предупредила Фрица, баварского парня, что на несколько часов гостиница останется под его охраной… И он ее охранял.

Фриц удобно расположился в кресле хозяйки, положив ноги на стул, и дремал.

– Встать!.. – крикнул Лекок. – Встать!

При этом крике, похожем на трубный глас, испуганный Фриц вскочил.

– Как видишь, – продолжал молодой полицейский, показывая Фрицу свое удостоверение, – я агент префектуры полиции… Если ты хочешь избежать неприятностей, самой меньшей из которых будет прогулка в тюрьму предварительного заключения, ты должен меня слушаться.

Парень затрясся от страха.

– Я буду слушаться, – пролепетал он. – Но что я должен сделать?

– Самую малость. С минуту на минуту сюда придет мужчина. Ты узнаешь его по черной одежде и длинной бороде. Ты должен ответить ему то, что я сейчас тебе скажу, слово в слово. И помни, что ошибка, даже невольная, может завести тебя очень далеко.

– Можете рассчитывать на меня, сударь, – ответил Фриц. – У меня превосходная память…

Перспектива попасть в тюрьму пугала Фрица. Он говорил искренне. От него действительно можно было добиться всего. Лекок воспользовался ситуацией. Четко и ясно, как это было ему свойственно, он объяснил служащему гостиницы, что тот должен сделать. Лекок говорил тоном, способным донести его волю самым мятежным умам, размеренно, как молоток вбивает гвоздь в доску. Дав все необходимые указания, он добавил:

– Я хочу все видеть и все слышать!.. Где я могу спрятаться?

Фриц показал на застекленную дверцу.

– Вон там, в черном шкафу, господин полицейский. Оставьте дверцу приоткрытой, и вы все будете слышать. А через стекло вам все будет видно.

Не говоря ни слова, Лекок спрятался в шкафу. Звонок, раздавшийся при входе в гостиницу, известил о приходе посетителя. Это был Май.

– Я хотел бы поговорить с хозяйкой гостиницы, – обратился он к Фрицу.

– С какой хозяйкой?

– С женщиной, которая приняла меня, когда я шесть недель назад остановился здесь…

– Я понял, – прервал его Фриц. – Вы хотите видеть госпожу Мильнер. Но вы опоздали, она больше не держит эту гостиницу. В прошлом месяце она продала ее. Выручив хорошие деньги, она уехала домой, в Эльзас.

Подозреваемый топнул ногой и выругался, как ломовой извозчик.

– Тем не менее у меня к ней есть претензии, – настаивал он.

– Хотите, я позову ее преемника?

В своем укрытии молодой полицейский восхищался Фрицем. Он бессовестно лгал, с самым простодушным видом, который дает немцам столь сильное превосходство над уроженцами юга, ведь когда те говорят правду, создается впечатление, будто они врут.

– Э!.. Преемник пошлет меня куда подальше, – воскликнул Май. – Я пришел, чтобы потребовать аванс, заплаченный мной за комнату, которой я ни разу не воспользовался!

– Аванс никогда не возвращается.

Подозреваемый стал угрожать. Но говорил он так невнятно, что можно было различить только «явная кража» и «суд». Потом он вышел, громко хлопнув дверью.

– Ну?.. Я говорил так, как надо? – спросил довольный Фриц, когда Лекок вышел из шкафа.

– Да, все очень хорошо, – ответил Лекок.

Нервным движением он отстранил парня, который преграждал ему путь, и бросился за Маем. Но Лекока терзали смутные подозрения.

Молодому полицейскому казалось, что Май не был на самом деле ни удивлен, ни взволнован. Он пришел в гостиницу, рассчитывая встретить госпожу Мильнер, беззаветно преданную его сообщнику, и новость об исчезновении этой женщины должна была повергнуть Мая в ужас.

Догадался ли он об инсценировке?.. Но как?.. Здравый смысл подсказывал, что в таком случае подозреваемый неизбежно должен усилить свою бдительность. Лекок, догнав папашу Абсента на улице Лафайет, первым делом спросил:

– Говорил ли с кем-нибудь Май по дороге?

– Надо же!.. – ответил удивленный папаша Абсент. – Вы и об этом знаете?

– Ах!.. Я был в этом уверен!.. С кем он говорил?

– С хорошенькой женщиной, черт возьми! Белокурой, пышнотелой…

Лекок позеленел от ярости.

– Разрази меня гром! – закричал он. – Даже случай против нас. Я бегу вперед к госпоже Мильнер, чтобы Май не смог увидеть ее, нахожу предлог, чтобы заставить ее покинуть гостиницу, а они встречаются!

Папаша Абсент сокрушенно развел руками.

– Ах!.. Если бы я знал!.. – произнес он. – Но вы мне не говорили, что я должен помешать Маю заговаривать с прохожими…

– Успокойтесь, старина, – прервал его молодой полицейский. – Это зло нельзя исправить…

Так называемый циркач подходил к предместью Монмартр. Агенты Сыскной полиции были вынуждены прекратить беседу, ускорить шаг и приблизиться к подозреваемому, чтобы не потерять его из виду. Когда они подошли на довольно близкое расстояние, Лекок спросил:

– А теперь поведайте мне подробности. Где наши люди встретились?..

– В двух шагах от улицы Сен-Кантен.

– Кто кого заметил первым и подошел ближе?

– Май.

– Что сказала женщина? Вы слышали, как она вскрикнула от удивления?

– Я ничего не слышал, поскольку был в двадцати пяти шагах от них. Но по жестикуляции женщины я понял, что она изумилась.

Ах! Если бы Лекок видел эту сцену своими глазами, он мог бы сделать бесценные выводы!

– Они долго разговаривали? – продолжал молодой полицейский.

– Минут шесть-семь.

– Не знаете ли, дала ли госпожа Мильнер денег Маю?

– Я не могу ответить ни да, ни нет. Они яростно размахивали руками. Я даже решил, что они ссорятся.

– Разумеется. Они знали, что за ними следят, и пытались отвести от себя подозрения…

Папаша Абсент резко остановился, как лошадь, которая встает на дыбы перед препятствием. Ему в голову пришла одна мысль.

– А если арестовать хозяйку гостиницы? – спросил он. – Если ее допросить?..

– Бесполезно!.. Разве господин Семюлле раз десять не наседал на нее, не засыпал ее вопросами? Но он так и не сумел из нее ничего вытянуть. О, она тонкая штучка!.. На этот раз она ответит, что Май, встретив ее, потребовал вернуть десять франков, которые заплатил авансом.

Молодой полицейский с горечью махнул рукой.

– Мы должны примириться с этим, – продолжил он. – Если сообщника еще не предупредили, то его вскоре непременно поставят в известность. И нам придется возиться еще и с ним. На какую уловку пойдут эти два столь уверенных в себе человека, чтобы улизнуть от нас? Я даже не могу себе этого представить. Единственное, что я могу предположить, так это то, что их решение не будет банальным!..

От этих рассуждений Лекока папаша Абсент содрогнулся.

– Черт возьми!.. – воскликнул он. – Не лучше ли снова упаковать этого парня?

– Ни за что на свете!.. – ответил молодой полицейский. – Нет, никогда!.. Я хочу узнать его тайну, и я узнаю ее. На что мы пригодны, если вдвоем не сумеем проследить за одним человеком?! Полагаю, что он не исчезнет, как сказочный черт. Мы должны увидеть, что он будет делать теперь, когда у него есть план и деньги, поскольку, старина, я готов отдать руку на отсечение, что у него есть то и другое.

В этот момент, словно желая частично развеять подозрения Лекока, подозреваемый зашел в табачную лавку и вышел оттуда с сигарой в зубах.

Глава XXXVII

Хозяйка гостиницы «Мариенбург» дала Маю денег. Это неопровержимо доказывала покупка сигары. Но сумели ли они договориться? Успели ли они пункт за пунктом, детально обсудить действия, чтобы направить преследователей по ложному следу?

На этот счет существовали только предположения, правда, подкрепляемые поведением подозреваемого, поскольку в очередной раз оно изменилось. Если до сих пор его, казалось, мало заботило, преследуют ли его или нет, теперь он выглядел обеспокоенным и взволнованным. Прошагав так долго с поднятой головой, в разгар дня он поддался панике и бежал, смотря себе под ноги, вдоль домов, скрываясь, стараясь сделаться как можно незаметнее.

– Совершенно ясно, – говорил Лекок папаше Абсенту, – что боязнь нашего клиента возрастает пропорционально надеждам, которые он питает. Около «Одеона» он чувствовал себя совершенно подавленным, готовым сдаться. Теперь он верит, что найдет выход, чтобы сбежать от нас вместе со своей тайной.

Подозреваемый шел по бульварам до Вандомской площади, затем пересек ее и добрался до Тампля.

Вскоре папаша Абсент и его молодой коллега увидели, как он остановился, откликнувшись на призыв одной из тех упрямых торговок, которые считают своей добычей всех прохожих и утверждают, что могут одеть или раздеть их… по выбору. Торговка назначала цену, а Май слабо сопротивлялся. В конце концов он сдался и исчез в ее лавке.

– Он добился своего, – прошептал папаша Абсент. – Вот он и нашел, где продать свои шмотки… Но зачем?.. Ведь у него есть деньги…

Молодой полицейский озабоченно покачал головой.

– Он продолжает играть свою роль, – ответил Лекок. – Он во что бы то ни стало хочет сменить костюм. Но не это ли в первую очередь заботит узника, которому удалось сбежать?

Лекок замолчал. Появился Май. Он преобразился с головы до пят. Теперь он был одет в синие брюки из грубой ткани и черную фланелевую рубаху. На его шее был повязан клетчатый платок, а на голове – мягкая фуражка с двойным дном, которую он сдвинул немного набекрень и чуть назад, к макушке.

Право, он выглядел ничуть не хуже Лекока. Еще надо было подумать, с кем из них было бы приятнее иметь дело в глухом уголке леса. Май, казалось, был счастлив, что ему удалось преобразиться. Он словно чувствовал себя вольготно, свободно в одежде, которую привык носить. Май с вызовом огляделся вокруг, словно пытался вычислить среди всех окружавших его людей тех, кто следил за ним и стремился выведать его тайну. Впрочем, он не избавился от прежнего костюма. Он нес его под мышкой, завязанным в большой платок. Он купил, а не обменял, потратил, а не увеличил свой капитал. Он расстался лишь со своим шелковым головным убором.

Лекоку очень хотелось войти к торговцу, чтобы расспросить его. Но он понимал, что это будет неосмотрительно. Май надел на голову фуражку жестом, который не оставлял никаких сомнений относительно его намерений.

Через секунду он уже буквально мчался по улице Тампль. Начиналась серьезная охота. Вскоре двум легавым уже не хватало ни опыта, ни чутья, чтобы не упускать из виду дичь, обладавшую проворностью оленя.

Вероятно, Май жил в Англии и Германии, поскольку говорил на языке этих стран так же бегло, как их уроженцы. Но вне всякого сомнения, он знал Париж так же хорошо, как самый старый из старожилов этого города.

Свидетельством этому служило то обстоятельство, что он внезапно свернул на улицу Гравилье и уверенно стал пробираться по лабиринту этих небольших, причудливым образом переплетающихся улочек, которые располагались между улицами Тампль и Бобур.

Ах! Он знал этот квартал как свои пять пальцев, словно прожил там половину своей жизни. Он знал, где находились дома с двумя выходами, проходные дворы, темные длинные и извилистые проходы, выходившие на несколько улиц одновременно.

Он дважды чуть не сбил полицейских со следа. В проходе Фрепийон он был недалек от спасения. Если бы он еще минут пять простоял в темном углу, куда забился, за старыми баками, полицейские потеряли бы его.

Преследование сопровождалось неимоверными трудностями. Наступила ночь. И тут же разлился легкий туман, неизбежно возникающий после погожих весенних деньков. В тумане газовые фонари горели красным светом, но не испускали лучей.

В этот час на улицах рабочего квартала было многолюдно. Рабочие покидали мастерские, домашние хозяйки бежали в лавки за продуктами для ужина. Около домов сновали сотни жильцов, словно пчелы вокруг улья.

Май пустил в ход все средства, чтобы сбить с пути полицейских, упорно преследовавших его. Группы людей, скопление экипажей, дорожные работы – он все использовал с удивительным присутствием духа и ловкостью. Он скользил, словно тень, пробираясь сквозь плотную толпу, никого не задевая, не вызывая нареканий. В конце концов Май попал на улицу Гравилье и вышел на широкую дорогу. После борьбы на ограниченной территории он решил попробовать свои силы на открытом пространстве. Прежде он прибегал к хитрым уловкам, теперь собирался сражаться, призвав на помощь скорость и выносливость. Добравшись до Севастопольского бульвара, он свернул налево, в сторону Сены, и устремился вперед…

Май бежал с удивительной скоростью, прижав локти к телу, управляя дыханием, соизмеряя свои шаги с точностью, свойственной учителю гимнастики. Ничто не останавливало его. Не поворачивая головы, он продолжал свой бег…

Размеренно и стремительно он спустился по Севастопольскому бульвару, пересек Шатле, затем пробежал по мостам и оказался на бульваре Сен-Мишель. Около музея Клюни стояли фиакры. Май остановился перед первым в их веренице фиакром, сказал несколько слов кучеру и сел в экипаж со стороны мостовой. Фиакр тут же сорвался с места.

Однако подозреваемого в фиакре не было. В то время как кучер удалялся, заранее получив деньги за мнимую поездку, Май вскочил, на этот раз со стороны тротуара, в другой экипаж, сразу же помчавшийся галопом. Возможно, после всех этих уловок, усилий, после последней хитроумной стратагемы Май чувствовал себя свободным… Но он ошибался.

Позади фиакра, который увозил Мая, ухватившись за рессоры, чтобы не так сильно уставать, бежал человек. Это был Лекок. Бедный папаша Абсент, измученный, запыхавшийся, упал на полдороге, около остановки фиакров «Дворец правосудия». Молодой полицейский больше не надеялся увидеть своего старого коллегу, поскольку тот не мог рисовать стрелы, указывавшие направления. Он думал только о том, как бы удержаться и не свалиться на землю.

Май велел кучеру отвезти его на Итальянскую площадь, сказав, чтобы тот остановился посредине площади, в ста шагах от полицейского поста, куда его поместили вместе с вдовой Шюпен.

Приехав, он молнией выскочил из фиакра, быстро огляделся вокруг, чтобы удостовериться, нет ли какой-нибудь подозрительной тени. Но он ничего не увидел. Удивленный внезапной остановкой фиакра, молодой полицейский успел броситься под экипаж, рискуя быть раздавленным колесами.

Успокоившись, Май расплатился с кучером и отправился пешком в сторону улицы Муфетар. Лекок тут же вылез из-под фиакра и резко вскочил. Он упрямо шел по следу, словно собака за костью. Он уже дошел до тени, которую отбрасывали высокие деревья на внешних бульварах, как до него донесся свист.

– Папаша Абсент!.. – выдохнул изумленный и вместе с тем обрадовавшийся Лекок.

– Он самый, – ответил папаша Абсент. – И главное, отдохнувший, благодаря фиакру, который подобрал меня там. Таким образом я смог…

– О! Хватит, – прервал его Лекок. – Хватит… Нельзя терять бдительности!

Май, явно пребывая в нерешительности, бродил вокруг кабаре квартала. Казалось, он что-то искал. Наконец, обойдя три таких заведения, решился войти в четвертое. Дверь осталась приоткрытой, и оба полицейских, припав к стеклу, глядели во все глаза.

Они видели, как подозреваемый прошел через зал и сел за столик в глубине, который уже занимал плотный мужчина с красным лицом и седеющими бакенбардами.

– Сообщник!.. – прошептал папаша Абсент.

Неужели это был тот самый неуловимый сообщник убийцы? Было бы слишком опрометчиво полагаться на смутное сходство между описанием, составленным свидетелями, и внешностью этого человека. В любых других обстоятельствах Лекока одолевали бы сомнения. Но в данном случае столько обстоятельств свидетельствовали в пользу версии, высказанной папашей Абсентом, что молодой полицейский мгновенно с ней согласился.

Разве эта встреча не вписывалась в логику событий, не была предсказуемым и ожидаемым результатом случайной встречи подозреваемого и белокурой хозяйки гостиницы «Мариенбург»?

«Май, – думал Лекок, – сначала взял все деньги, которые были при себе у госпожи Мильнер. Затем он велел ей передать своему сообщнику, чтобы тот ждал его в каком-нибудь притоне этого квартала. Он колебался и искал только потому, что не мог указать название кабаре. Они не сбрасывают масок, поскольку Май не уверен, что оторвался от нас. С другой стороны, сообщник боится, что за госпожой Мильнер тоже следят».

Сообщник – если это действительно был он – прибег к комедии переодевания, как Май и Лекок. На нем была старая рубаха, вся в пятнах, на голове – бесформенная фетровая шляпа, вернее, кусок фетра. Но он перестарался. Его не внушающую доверия физиономию можно было сразу приметить среди всех подозрительных и свирепых лиц завсегдатаев этого сомнительного заведения.

Для своей встречи они выбрали настоящий воровской притон. В нем не было и четырех рабочих, достойных так называться. Все люди, которые ели и пили в кабаре, явно когда-то имели дело с правосудием. Наименее опасными были, возможно, бродяги, составлявшие большинство честной компании. Их можно было узнать по претенциозно завязанным галстукам и фуражкам из вощеной ткани.

Тем не менее Май, этот человек, который, судя по всему, принадлежал к высшим кругам общества, чувствовал себя там как дома. Он заказал дежурное блюдо и литр вина. Он буквально заглатывал суп и мясо, запивая их большими глотками вина, вытирая рот рукавом.

Только вот говорил ли он со своим соседом по столу? Об этом было невозможно догадаться, глядя через стекла, потемневшие от пара и табачного дыма.

– Я должен туда войти!.. – решительно сказал Лекок. – Я сяду около них и буду слушать…

– Даже не думайте!.. – прервал его папаша Абсент. – А если они вас узнают?

– Они меня не узнают.

– Они сыграют с вами злую шутку!..

Молодой полицейский беззаботно махнул рукой.

– Я думаю, – ответил он, – они даже не погнушаются пустить в ход нож, чтобы избавиться от меня! Хорошенькое дельце!.. Агент Сыскной полиции, который дрожит за свою шкуру, жалкий шпик. Понимаете, если бы Жевроль когда-либо пошел на попятную…

Возможно, старый хитрец хотел проверить, столь ли отважен его молодой коллега, сколь и проницателен. И он добился своего.

– Вы, старина, – добавил Лекок, – далеко не уходите. Если они вдруг выйдут, садитесь им на хвост…

Лекок повернул руку, толкнул дверь, вошел и сел за столик, расположенный в непосредственной близости от того, который занимали два его «клиента». Нарочито хриплым голосом он заказал бутылку вина и дежурное блюдо.

Подозреваемый и мужчина в фетровой шляпе разговаривали, но как случайно встретившиеся посторонние, а не как друзья, пришедшие повидаться.

Они говорили на арго… Нет, не на том ребяческом арго, который в романах выдают за местный колорит, а на настоящем арго, принятом в притонах злоумышленников, на подлом и непристойном языке, который невозможно передать, поскольку он постоянно видоизменяется, а его слова имеют несколько значений.

«Какие хорошие актеры!.. – думал молодой полицейский. – Какое совершенство!.. Какие познания!.. Я легко мог бы попасться на удочку, если бы у меня не было твердой уверенности!..»

Мужчина в фетровой шляпе завладел разговором. Он приводил о тюрьмах Франции такие подробности, которые невозможно найти даже в специальной литературе. Он рассказывал о характере директоров всех централов, о дисциплине, которая в одной тюрьме строже, в другой мягче, о том, что еда в тюрьме Пуасси в десять раз лучше, чем в тюрьме Фонтевро…

Лекок, покончивший с едой, заказал полсетье[24] водки и, прислонившись к стене, закрыв глаза, сделал вид, что задремал. На самом деле он внимательно слушал.

Потом слово взял Май. Он рассказал свою историю точно так же, как рассказывал ее следователю, от убийства до побега, не забыв упомянуть о подозрениях полиции и правосудия относительно его личности, о тех самых подозрениях, которые, по его словам, вызывали у него смех.

Он говорил, что считал бы себя счастливчиком, если бы у него были деньги, чтобы уехать в Германию. Но денег у него не было, и он не знал, как их раздобыть. Он даже не сумел продать свою старую одежду, которая сейчас при нем, завернутая в сверток.

Тут мужчина в фетровой шляпе заявил, что у него слишком доброе сердце и что он не может бросить приятеля в беде. Он знает одного сговорчивого торговца, который живет на этой же самой улице. И он вызвался проводить Мая к нему.

Май тут же встал и сказал: «Пошли!» И они пустились в путь. Лекок последовал за ними. Они бодрым шагом дошли до улицы Фер-а-Мулен и свернули в темный узкий проход.

– Бегите, старина, – обратился Лекок к папаше Абсенту, – узнайте у консьержа, нет ли у этого дома второго выхода.

У дома был только один выход, на улицу Муфтар. Полицейские стали ждать.

– Они нас заметили! – шептал молодой полицейский. – Готов биться об заклад! Вероятно, подозреваемый меня узнал или посыльный из гостиницы «Мариенбург» описал меня сообщнику!..

Папаша Абсент молчал. В тени прохода показались оба приятеля. Май подбрасывал на ладони несколько монет достоинством в двадцать су. Казалось, он пребывал в отвратительном настроении.

– Какие же жулики эти старьевщики!.. – ворчал он.

И хотя его одежду купили очень дешево, Май счел своим долгом отблагодарить мужчину в фетровой шляпе и предложить ему стаканчик какого-нибудь напитка. Они вместе зашли в питейное заведение.

Там они пробыли целый час, по очереди угощая друг друга. Потом вышли. Но, не сделав и сотни шагов, они решили зайти в лавку виноторговца. Однако виноторговец выставил их вон, поскольку уже закрывался. Тогда приятели устремились в следующее заведение. Но и там их прогнали. Он пошли в следующее, затем в еще одно…

И так, выпивая то бутылку, то по стаканчику, они к часу ночи добрались до площади Сен-Мишель. Но там пить было негде. Все оказалось закрыто.

Посовещавшись, немного поспорив, они направились в сторону Сен-Жерменского предместья, взявшись за руки, словно хорошие друзья. Спиртное – а выпили они изрядно, – казалось, сделало свое дело. Они шатались из стороны в сторону, отчаянно жестикулировали, громко говорили, причем одновременно.

Пренебрегая опасностью, Лекок подошел ближе, чтобы постараться уловить отрывки разговора. До него донеслось «провернуть хорошенькое дельце» и «деньги, чтобы славно покутить».

Право, чтобы упорно следовать по пятам этих двух странных персонажей, надо было обладать непоколебимой волей ясновидца, воскликнувшего: «Верую, ибо абсурдно»[25]. Папашу Абсента охватили сомнения:

– Все это плохо кончится! – прошептал он.

– Не волнуйтесь!.. – ответил молодой полицейский. – Признаюсь, я совершенно не понимаю, почему эти два хитрых сообщника так ведут себя. Но неважно!.. Теперь, когда наши птички вместе, я уверен в успехе. Уверен, понимаете? Если одна птичка улетит, другая останется. И тогда Жевроль увидит, кто из нас был прав, он или я!..

Тем временем пьяницы замедлили свой шаг. Судя по тому, как они рассматривали роскошные фасады домов Сен-Жерменского предместья, их можно было заподозрить в самых худших намерениях. На улице Варен, в двух шагах от улицы Лашез, они остановились у невысокой стены, окружавшей просторный сад.

Мужчина в фетровой шляпе принялся разглагольствовать. По его жестам можно было догадаться, что он объясняет Маю, куда выходит фасад этого дома с садом – на улицу Гренель.

– Так, так!.. – проворчал Лекок. – И когда же закончится эта комедия?

Комедия закончилась перепрыгиванием через стену. Взобравшись на плечи своего спутника, Май ухватился за выступ. Мгновением позже раздался шум, свидетельствующий о том, что он упал на землю… Мужчина в фетровой шляпе остался ждать на улице…

Глава XXXVIII

Загадочный подозреваемый претворил в жизнь свой немыслимый план с такой стремительностью, что Лекок не успел ему помешать. Ему даже в голову не пришло это сделать. Молодой полицейский утратил способность размышлять после того, как у него появилось нехорошее предчувствие, предвещающее непоправимую беду.

Десять секунд он стоял, потрясенный, став таким же бесчувственным, как каменный столб на углу улицы Лашез, за которым он спрятался, чтобы наблюдать, оставаясь при этом незамеченным. Но Лекок быстро пришел в себя, уже зная, как уменьшить свою вину. Он принял решение мгновенно, что свойственно людям действия. Оценив расстояние, отделявшее его от сообщника Мая, он в три прыжка бросился на него. Мужчина в фетровой шляпе хотел вскрикнуть… но железная рука сжала его горло так, что крик не смог вырваться из груди. Он попытался оказать сопротивление, но удар коленом в спину повалил его на землю, словно ребенка. Не успел он опомниться, как его связали по рукам и ногам, заткнули кляпом рот и поволокли, полузадушенного, в сторону улицы Лашез.

Ни слова, ни восклицания, ни ругательства, ни даже шума борьбы – ничего. Ни один подозрительный звук не мог долететь до Мая, по ту сторону стены, и подать ему сигнал.

– Ну и история!.. – шептал папаша Абсент, ошеломленный настолько сильно, что даже не додумался помочь своему молодому коллеге. – Ну и история!.. Кто бы мог ожидать…

– О, довольно! – прервал его Лекок хриплым, отрывистым голосом, который возникает у энергичных людей в преддверии неминуемой опасности. – Довольно… Мы поговорим завтра. А сейчас я должен идти. Вы, папаша Абсент, стойте на посту перед этим садом. Если Май появится, следуйте за ним и больше не упускайте его из виду… Главное, не дайте ему возможности убежать…

– Понимаю. Но что делать с этим, который там лежит?..

– Пусть лежит. Я крепко связал его, нам нечего бояться. Когда жандармы квартала будут делать обход, отдайте его им…

Лекок замолчал, прислушиваясь. Недалеко отсюда, на улице Гренель, раздавались тяжелые, размеренные, постепенно приближающиеся шаги.

– Вот и они!.. – сказал папаша Абсент.

– Ах!.. Я даже не мог надеяться!.. Нам повезло…

Им действительно повезло. Прибежали два жандарма, заинтригованные тем, что увидели на улице.

В двух словах Лекок объяснил им ситуацию. Они решили, что один из жандармов отведет мужчину в фетровой шляпе на полицейский пост, а второй останется с папашей Абсентом, чтобы затем следить за подозреваемым.

– А теперь, – сказал молодой полицейский, – я побегу на улицу Гренель и подниму тревогу… К какому дому примыкает этот сад?

– Как?.. – удивился один из жандармов. – Вы ничего не знаете о садах герцога де Сермёза, этого знаменитого герцога, миллионера из миллионеров, который некогда был другом…

– Знаю, знаю!.. – ответил Лекок.

– И вор, который залез туда, прекрасно знает, – продолжал жандарм. – Сегодня вечером в особняке прием, впрочем, как всегда по понедельникам. Все еще на ногах.

– Не говоря уже о том, – добавил другой жандарм, – что не все гости еще разъехались. Перед дверью только что стояли пять или шесть экипажей.

Получив эти сведения, молодой полицейский молнией помчался вперед. Все, что он узнал, лишь усилило его беспокойство. Он понимал, что Май залез в этот особняк вовсе не для того, чтобы обокрасть его. Нет, он надеялся сбить со следа этих двух упорных легавых, бежавших за ним.

У Лекока были все основания бояться, что в этой праздничной суматохе Май доберется до улицы Гренель и сбежит. Он упорно твердил себе это, подходя к особняку де Сермёза, царственному зданию, фасад которого был ярко освещен.

Карета последнего гостя только что выехала со двора. Выездные лакеи несли лестницы, чтобы погасить светильники. Швейцар, импозантный мужчина с синеватым лицом, чрезмерно гордящийся своей роскошной ливреей, закрывал створки высокой двери.

Молодой полицейский направился к этому важному персонажу.

– Это особняк герцога де Сермёза? – спросил он.

Швейцар прервался и смерил высокомерным взглядом нахального шалопая, осмелившегося задать ему вопрос, а потом сурово сказал:

– Советую тебе, приятель, идти своей дорогой. Я не люблю любителей глупых шуток. К тому же у меня есть несколько черенков от швабр…

Лекок забыл, что он был одет в стиле Полита Шюпена.

– Э!.. – воскликнул он. – Я не тот, кем кажусь. Я агент Сыскной полиции, господин Лекок. Вот мое удостоверение, если не верите мне на слово. Хочу вам сказать, что через стену особняка герцога де Сермёза перелез преступник.

– Пре-ступ-ник?

Молодой полицейский подумал, что небольшое преувеличение не только не причинит вреда, но и обеспечит ему более действенную помощь.

– Да, – ответил он. – Причем очень опасный… Убийца, на руках которого кровь трех жертв. Мы только что арестовали сообщника убийцы, который подсадил его на стену.

Красный нос швейцара заметно побледнел.

– Надо вызвать слуг, – пробормотал швейцар.

Перейдя от слов к делу, он протянул руку к шнурку колокольчика, при помощи которого объявлял о визитерах, но Лекок остановил его.

– Еще одно слово!.. – сказал он. – Преступник мог войти в особняк, а затем улизнуть через эту дверь незамеченным?.. В таком случае он уже далеко…

– Это невозможно!

– Тем не менее…

– Позвольте, я знаю, что говорю. Во-первых, дверь вестибюля, выходящая в сады, закрыта. Ее открывают только в дни больших приемов, но не для интимных суаре по понедельникам. Во-вторых, его сиятельство требует, чтобы во время приема я стоял на пороге двери… Сегодня он еще раз повторил свое распоряжение, и, как вы и думаете, я в точности исполнил его.

– Если это так, – сказал, немного успокоившись, молодой полицейский, – возможно, мы найдем его. Предупредите слуг, но только не звоните в колокольчик. Чем меньше шума, тем выше наши шансы на успех.

В один миг пятьдесят слуг, находившихся в прихожих, конюшнях и кухнях особняка герцога де Сермёза, были подняты по тревоге. Они сняли большие фонари с флигелей и конюшен. И тут же в садах стало светло, как по мановению волшебной палочки.

«Если Май спрятался здесь, – думал Лекок, довольный, что у него оказалось много помощников, – то у него нет ни малейшей возможности сбежать».

Но слуги напрасно прочесывали сады, обыскивали даже самые глухие уголки. Они так никого и не нашли. Они тщательно осмотрели подсобные помещения, где хранился садовый инвентарь, оранжереи, летние вольеры, две беседки, стоящие в глубине садов, собачьи будки… Все напрасно.

На деревьях, за исключением каштанов, было еще очень мало листьев, но слуги и их не обошли вниманием. На каждое дерево ловко взбирался поваренок с фонарем в руках и освещал им ветви, росшие на самом верху.

– Вероятно, убийца вышел тем же путем, что и вошел, – упрямо твердил швейцар, вооруженный кремневым пистолетом. Он ни на шаг не отходил от Лекока, опасаясь, несомненно, какого-нибудь инцидента.

Чтобы разубедить швейцара, Лекок вступил в разговор со стоявшими по ту сторону стены папашей Абсентом и двумя жандармами, поскольку тот, кто отводил мужчину в шляпе на полицейский пост, уже вернулся.

Они клятвенно заверили, что не спускали глаз со стены, что у них – черт возьми! – со зрением все в порядке, что мимо них не пролетала и муха.

До этого момента поиски велись наугад. Каждый действовал по собственному усмотрению. Теперь же возникла необходимость в методичных поисках. Лекок принял меры, чтобы ни один уголок, ни одно темное местечко не осталось незамеченным. Он распределял задачи среди своих добровольных помощников, как вдруг в луче света появилось новое лицо. Это был суровый, тщательно выбритый мужчина, одетый, как нотариус для подписания контракта.

– Господин Отто, – прошептал швейцар на ухо молодому полицейскому, – первый камердинер его сиятельства.

Этот представительный мужчина пришел, чтобы узнать от имени господина герцога – он-то не говорил «его сиятельство», – что означает вся эта суматоха. Когда ему объяснили, в чем дело, господин Отто соизволил поблагодарить Лекока и даже посоветовал молодому полицейскому обыскать особняк от подвалов до чердака… Только эта мера предосторожности могла успокоить госпожу герцогиню.

Камердинер удалился. Поиски возобновились с новым пылом, подогреваемом неким обещанием, данным господином экономом…

Была бы обнаружена даже мышь, спрятавшаяся в садах особняка герцога де Сермёза, – настолько пристрастными были поиски. Ни один более или менее крупный предмет не был оставлен без внимания. Все заросли кустарников были осмотрены листочек за листочком, если можно так выразиться.

Время от времени уставшие, разочаровавшиеся слуги предлагали прекратить поиски, но Лекок тут же одергивал их. В его голосе звучали непреклонные нотки, вновь разжигавшие страсти всех этих равнодушных слуг, которых, в сущности, совершенно не волновало, будет ли Май пойман или ему удастся сбежать.

Лекок был вне себя от ярости. Развернув бурную деятельность, он почти обезумел. Он бегал от одного своего помощника к другому, просил или угрожал, клялся, что это будет последним усилием, которое необходимо приложить, чтобы поиски увенчались успехом.

Несбыточные обещания!.. Подозреваемый оставался неуловимым. Надо было признать очевидный факт. Упрямиться дальше было бы ребячеством. Молодой полицейский подозвал своих помощников к себе.

– Достаточно!.. – сокрушенным тоном сказал он. – Теперь ясно, что убийцы нет в саду.

Но может быть, убийца забился в какой-нибудь уголок огромного особняка, бледный от страха, вздрагивавший при каждом шуме, который поднимали все эти люди, искавшие его? У Лекока были все основания предполагать нечто подобное. Его мнение разделяли и слуги. Но, главным образом, так считал швейцар, который с еще большей уверенностью заявил:

– Я все время стоял, – заверил он, – на пороге дома. Никто не мог выйти так, чтобы я его не заметил.

– Тогда надо осмотреть дом, – откликнулся Лекок. – Но прежде я хочу попросить своего коллегу, стоящего на улице Варен, прийти сюда. Нет никакой необходимости вести наблюдение с той стороны стены.

Когда папаша Абсент пришел, слуги заперли все двери первого этажа и проверили все выходы. Начались поиски в особняке герцога де Сермёза, одного из самых просторных и роскошных особняков Сен-Жерменского предместья.

Но Лекок не удостоил все эти чудеса света ни взглядом, ни минутой своего внимания. Он думал только о подозреваемом. Ничего не замечая вокруг, он прошел через восхитительные гостиные, картинную галерею, не имевшую себе равных в Париже, столовую с сервантами, в которых стояли бесценные сервизы. Лекоком владело чувство, близкое к бешенству. Он подгонял людей, которые шли за ним, освещая дорогу. Он, словно перышко, поднимал тяжелую мебель, отодвигал кресла и стулья, осматривал все шкафы, раздвигал гардины, занавеси и портьеры.

Никогда прежде никто не устраивал столь тщательных обысков. Ни один уголок в доме не был забыт. Поднявшись на чердак, молодой полицейский высунулся в слуховое окно и осмотрел крышу. После двух часов непрерывной работы Лекок поднялся на второй этаж. Его сопровождали только пять-шесть слуг. Остальные постепенно отстали. Им наскучила эта авантюра, которая вначале заинтриговала, доставляла определенное удовольствие.

– Господа полицейские, вы все осмотрели, – заявил старый выездной лакей.

– Все!.. – прервал его швейцар. – Разумеется нет! Предстоит осмотреть апартаменты его сиятельства и госпожи герцогини.

– Увы!.. – прошептал молодой полицейский. – К чему?..

Но швейцар уже деликатно стучал в одну из дверей, выходивших на лестничную площадку. Рвение швейцара было соизмеримо с рвением агентов Сыскной полиции и даже превосходило его. Они видели, как убийца вошел, но он не видел, как тот вышел. Следовательно, убийца находился в особняке. Швейцар хотел, чтобы его нашли, он хотел этого всеми фибрами своей души.

Дверь приоткрылась, и в проеме показалась суровое и хорошо выбритое лицо Отто, первого камердинера.

– Какого черта вам нужно? – грубо спросил он.

– Нам нужно войти к его сиятельству, – ответил швейцар, – чтобы убедиться, что там нет убийцы.

– Да вы с ума сошли!.. – заявил первый камердинер. – Как он мог туда войти? И когда? Я не допущу, чтобы вы побеспокоили господина герцога. Он работал всю ночь, а сейчас он принимает ванну перед тем, как лечь спать.

Похоже, эта недружелюбная выходка смутила швейцара. Лекок рассыпался в извинениях, но тут раздался голос:

– Оставьте, Отто. Позвольте этим людям выполнить свои обязанности.

– А!.. Слышите?.. – торжествующе произнес швейцар.

– Прекрасно!.. Раз господин герцог разрешил… Проходите, я сейчас возьму фонарь…

Лекок вошел. Однако он лишь для проформы осмотрел различные комнаты, библиотеку, очаровательный рабочий кабинет, роскошную курительную. Когда Лекок шел через спальню, он имел честь через приоткрытую дверь ванной комнаты из белого мрамора мельком заметить господина герцога де Сермёза.

– Ну!.. – весело крикнул герцог. – Преступник по-прежнему остается невидимым?

– По-прежнему, ваше сиятельство, – почтительно ответил молодой полицейский.

Камердинер не разделял благодушного настроения своего хозяина.

– Думаю, господа полицейские, – сказал он, – вы можете избавить себя от посещения апартаментов госпожи герцогини. Этот труд мы взяли на себя, я и служанки. Мы осмотрели все, даже ящики.

На лестничной площадке полицейских ждал старый выездной лакей, который не осмелился войти в апартаменты герцога. Он, несомненно, получил указания, поскольку спросил, не нуждаются ли они в чем-нибудь и не согласятся ли после такой утомительной ночи отведать кусок холодного мяса и выпить стакан вина.

Глаза папаши Абсента заблестели. Он подумал, что в этом почти царственном особняке наверняка едят настоящие яства и пьют изысканные напитки, которых он никогда не пробовал. Но Лекок наотрез отказался. Он вышел из особняка герцога де Сермёза, таща за собой своего старого коллегу.

Бедному молодому человеку не терпелось оказаться в одиночестве. На протяжении нескольких часов он был вынужден призывать на помощь всю свою волю, чтобы не показывать гнев и отчаяние.

Май исчез, испарился, улетучился!.. При одной этой мысли Лекок приходил в ярость. Произошло то, что он считал невозможным. Он, доверившись своей гордыне, головой поручился за задержанного, а задержанный сбежал, как сквозь землю провалился!.. Выйдя на улицу, Лекок остановился и, скрестив руки на груди, спросил папашу Абсента:

– Ну, старина!.. Что вы обо всем этом думаете?..

Славный папаша Абсент покачал головой и ответил, не осознавая своей бестактности:

– Я думаю, что Жевроль будет радостно потирать руки.

Услышав имя своего злейшего врага, Лекок встрепенулся, как раненый бык.

– О!.. – воскликнул он. – Жевроль еще не одержал победы. Мы упустили Мая – это очень плохо. Но у нас в руках его сообщник. Мы схватили его, этого неуловимого персонажа, который спутал все наши планы. Безусловно, он ловкий и преданный. Однако посмотрим, как скажется перспектива каторжных работ на его преданности. А именно это его ждет, если он будет молчать, признавая тем самым, что сегодня ночью помог сбежать нашему подозреваемому. О! Я не сомневаюсь, господин Семюлле сумеет вырвать у него тайну этой загадки.

И Лекок с угрожающим видом потряс кулаком. Затем, успокоившись, добавил:

– Пошли на полицейский пост, куда его доставили. Я хочу его допросить.

Глава XXXIX

Было около шести часов утра, уже светало, когда молодой полицейский и папаша Абсент явились на полицейский пост и нашли начальника поста, который, сидя за маленьким столом, писал рапорт.

Когда они вошли, начальник поста даже не обернулся, поскольку не узнал их в таком одеянии. Но когда они назвали себя, он живо вскочил и протянул им руку:

– Честное слово!.. – сказал он. – Поздравляю вас с прекрасной добычей, которую вы поймали этой ночью.

Папаша Абсент и Лекок с беспокойством переглянулись.

– Какой добычей?.. – хором спросили они.

– Этот тип, которого вы прислали мне, так крепко связан.

– И что?..

Начальник полицейского поста громко рассмеялся.

– Да вы сами не осознаете своего счастья! – воскликнул он. – Ах! Вам выпал прекрасный шанс, и вы получите неплохое вознаграждение.

– Так кого же мы поймали? – спросил папаша Абсент, сгорая от нетерпения.

– Самого злостного из отпетых мошенников, беглого каторжника, которого вот уже три месяца полиция безуспешно разыскивает. Да вы наверняка носите его описание в своих карманах. Словом, Жозефа Кутюрье, вот так!..

При этих словах начальника полицейского поста Лекок так побледнел, что папаша Абсент протянул к нему руки, опасаясь, что молодой полицейский вот-вот упадет. К Лекоку поспешно пододвинули стул, и он безвольно опустился на него.

– Жозеф Кутюрье!.. – бормотал молодой полицейский, явно не осознавая, что он говорит. – Жозеф Кутюрье… Беглый каторжник!..

Начальник полицейского поста не понимал, почему молодой полицейский пришел в такое жуткое смятение, а папаша Абсент, судя по всему, расстроился.

– Вот так штука!.. – заметил он. – Похоже, подобный успех сильно впечатлил вас! Конечно, это славная поимка. Представляю, как вытянется физиономия Жевроля, который не далее как вчера утверждал, будто он один способен добраться до этого опасного преступника.

Решительно, обстоятельства подшучивали над молодым полицейским. Что за ирония судьбы! Выслушивать похвалу после столь сокрушительного, несомненно непоправимого поражения! Эта похвала хлестала молодого полицейского, словно кнут, да так больно, что он встал, собрав всю свою волю в кулак.

– Вероятно, вы ошибаетесь, – резко возразил Лекок начальнику полицейского поста. – Этот мужчина – не Кутюрье.

– Я не ошибаюсь, будьте уверены. Внешность этого человека полностью совпадает с описанием, приведенным в циркуляре, который предписывает задержать его. Как там и отмечено, у него нет мизинца на левой руке.

– Да, это доказательство… – простонал папаша Абсент.

– Конечно!.. И вот еще одно, более убедительное. Кутюрье – мой старый приятель. Он просидел у меня всю ночь и узнал меня точно так же, как и я его.

На это нечего было возразить. Лекок сказал, но уже другим тоном:

– По крайней мере, коллега, вы позволите мне задать несколько вопросов нашему узнику?

– О!.. Сколько угодно. Тем не менее мы забаррикадируем дверь и поставим снаружи двух моих людей. Этот Кутюрье из тех парней, которые любят свежий воздух и уходят не простившись…

Когда эти меры предосторожности были приняты, из камеры, в которую его поместили, вывели мужчину в фетровой шляпе. Он шел, улыбаясь, напустив на себя ту беззаботность рецидивистов, которые, вновь арестованные, не держат обиды на полицию и похожи на проигравших игроков, протягивающих руку своим противникам. Он сразу же узнал Лекока.

– А, это вы!.. – воскликнул он. – Это вы мне «услужили»… Теперь вы можете хвастаться, что у вас столь прочное колено и сильные кулаки. Вы упали мне на спину, словно с неба, а мой затылок до сих пор болит от ваших «ласк»!

– Значит, – произнес молодой полицейский, – если я вас попрошу об услуге, вы мне откажете?

– О!.. Тем не менее. Я человек не желчный, а ваша физиономия мне нравится. Так о чем речь?..

– Я хотел бы получить сведения о вашем ночном сообщнике…

Услышав этот вопрос, мужчина в фетровой шляпе нахмурился.

– Их вам дать может кто угодно, только не я! – ответил он.

– Почему же?

– Да потому, что я его не знаю. До вчерашнего вечера я его никогда не видел.

– В это трудно поверить. Отправляясь на такое дело, себе в помощники не берут первого встречного. Прежде чем начать работать с человеком, о нем собирают информацию…

– Э!.. – прервал Лекока Кутюрье. – Вот я и говорю, что совершил глупость. Да я локти себе кусаю!.. Только понимаете, не надо мне говорить, что этот парень – не агент Сыскной полиции. Мне расставили ловушку, я в нее попался… Пусть это мне послужит хорошим уроком. Не надо быть простаком!..

– Ты ошибаешься, парень, – сказал Лекок. – Этот тип не работает в полиции, могу дать слово чести.

Кутюрье долго и пристально смотрел на молодого полицейского, словно старался понять, говорит ли тот правду или нет.

– Я вам верю, – наконец произнес он. – И в доказательство расскажу, как обстояло дело. Вчера вечером я ужинал один, в одном заведении, наверху улицы Монмартр. Тут этот парень подсел ко мне. Разумеется, мы разговорились. Он показался мне свойским. Я уж не помню почему, но он сказал мне, что хочет продать свою одежду, но не знает как. Я, уважаемый, отвел его к приятелю, который покупает старую одежду…

Ведь это услуга, не правда ли? В знак благодарности он предложил мне выпить, я в ответ угостил его, он поставил стаканчик, я заплатил за литр… Итак, любезность за любезность… В полночь у меня двоилось в глазах…

Этим моментом он и воспользовался, чтобы заговорить со мной о верном деле, которое, по его словам, должно было обогатить нас обоих. Надо было украсть всю серебряную посуду из одного колоссально богатого дома.

Он говорил мне: «Ты ничем не рискуешь. Я сам обо всем позабочусь. Ты должен просто помочь мне перелезть через стену и стоять на шухере. Обещаю тебе, я за три ходки раздобуду столько серебряных приборов и блюд, что мы с тобой их все за раз даже унести не сможем».

Черт возьми! Предложение было заманчивым, не так ли? Да будь вы на моем месте, вы тоже повелись бы. Так вот!.. Я колебался. И хоть был пьян в стельку, я все же остерегался.

Однако он нашел способ переубедить меня. Он поклялся, что знает все привычки дома, что каждый понедельник там устраивают большой прием, что в эти дни ложатся поздно, а слуги все пускают на самотек… Ну, право же! Я пошел за ним…

На бледных щеках Лекока появился легкий румянец.

– Ты уверен, – живо спросил он, – что этот тип говорил тебе, что герцог де Сермёз устраивает прием каждый понедельник?

– Черт возьми!.. Мне надо было догадаться… Он даже произнес фамилию, которую вы только что сказали, фамилию на «ёз».

Странная, необычная, совершенно недопустимая мысль мелькнула в голове молодого полицейского.

«А вдруг это он? – думал Лекок. – Если Май и герцог де Сермёз – одно и то же лицо?»

Однако Лекок отбросил эту мысль и даже отругал себя за нее. Он проклинал свое слишком живое воображение, заставлявшее его видеть во всех событиях романтические и неправдоподобные аспекты.

Зачем искать химерические решения, когда обстоятельства были предельно простыми?.. Разве можно удивляться тому, что подозреваемый, которого он считал светским человеком, знал о дне, когда герцог де Сермёз принимает своих друзей?

Впрочем, от Кутюрье больше нечего было ждать. Лекок поблагодарил его, обменялся рукопожатием с начальником полицейского поста и вышел, опираясь на руку папаши Абсента, поскольку сейчас нуждался в опоре. Он чувствовал, что его ноги стали ватными, голова кружилась. Порой у него мутилось сознание.

Лекок не мог понять, из-за какого волшебства, из-за каких колдовских чар он проиграл эту партию, на которую возлагал столько надежд, доверившись случаю. Он проиграл ее жалко, постыдно, без борьбы, без сопротивления, смешно… Да, смешно. Быть таким уверенным в себе, но упасть, получив подножку!..

Чтобы избавиться от него, от Лекока, Май подсунул ему своего мнимого сообщника, человека, якобы случайно встреченного в кабаре, как охотник бросает перчатку медведю, который слишком близко подошел к нему… А он, Лекок, такой же глупый, как зверь, попался на столь примитивную уловку!

Однако папаша Абсент, увидев, как опечалился его молодой коллега, заволновался:

– Куда мы идем? – спросил он. – Во Дворец правосудия или в префектуру?

Лекок вздрогнул, услышав вопрос, который мгновенно вернул его к удручающей реальности ситуации.

– В префектуру!.. – усмехнулся он. – Для чего?.. Чтобы подвергнуться насмешкам Жевроля? На это нужно мужество, а у меня его нет. У меня тем более нет сил сказать господину Семюлле: «Прошу прощения, вы были обо мне слишком хорошего мнения. Но я всего лишь глупец!»

– И что нам делать?

– А!.. Не знаю… Возможно, я уеду в Америку, возможно, брошусь в реку!..

Не пройдя и сотни шагов, Лекок внезапно остановился.

– Нет!.. – воскликнул он, яростно топнув ногой. – Нет, это дело не закончено! Я поклялся найти разгадку тайны, и я ее найду. Как, какими методами?.. Не знаю. Но она нужна мне, я хочу ее… И я ее найду!..

После минуты размышления Лекок спокойно сказал:

– Есть один человек, который может нас спасти. Человек, который увидит то, что я не разглядел, осознает то, что я не понял… Надо посоветоваться с ним! Мое поведение будет зависеть от его ответа… Пошли!

Глава LX

После пережитых столь бурных дня и ночи оба полицейских должны были чувствовать насущную потребность во сне. Но Лекока поддерживали уязвленное самолюбие, острая боль, не угасшая надежда одержать реванш.

Что касается папаши Абсента, то он немного походил на несчастных лошадей, которые, забыв об отдыхе, не зная больше, что такое усталость, тянут фиакр до тех пор, пока в изнеможении не упадут. Напрасно старый полицейский говорил, что у него отваливаются ноги. Лекок сказал: «Надо», и славный папаша Абсент покорно зашагал за ним.

Они пришли в небольшую квартиру Лекока, переоделись в обычную одежду и после весьма сносного завтрака, сдобренного бутылкой бургундского вина, отправились в путь.

Молодой полицейский не раскрывал рта. Только одна мысль будоражила его мозг. Дразнящая, назойливая, раздражающая, словно муха, кружащаяся вокруг лампы. Но он не высказал бы ее и за свое трехмесячное жалованье – настолько она казалась смешной…

Агенты Сыскной полиции направлялись на улицу Сен-Лазар, расположенную в двух шагах от одноименного вокзала. Войдя в подъезд одного из самых красивых домов квартала, они осведомились у консьержа:

– Господин Табаре?..

– Домовладелец?.. О, он болен.

– Серьезно?.. – спросил обеспокоенный Лекок.

– Хм!.. Не знаю, – ответил консьерж. – Его замучила подагра…

И голосом, полным лицемерного сочувствия, добавил:

– Со стороны господина очень неразумно вести подобный образ жизни… Женщины хороши в свое время, но в его-то возрасте!..

Полицейские обменялись лукавыми взглядами и, едва повернувшись спиной к консьержу, рассмеялись…

Продолжая смеяться, они позвонили в дверь квартиры на втором этаже. Открывшая дверь толстая, высокая девица сказала, что ее хозяин принимает, хотя и вынужден лежать в постели.

– Только, – добавила она, – сейчас у него врач. Не угодно ли этим господам подождать, пока он уйдет?..

«Эти господа» ответили положительно, и экономка провела их в прелестную библиотеку и предложила сесть.

Домовладелец, к которому Лекок пришел за советом, был широко известен в префектуре полиции благодаря своей тонкой проницательности. Его прозорливость граничила с неправдоподобием.

Когда-то он был служащим ломбарда, до сорока пяти лет жившим более чем скромно на свое жалкое жалованье. Но, неожиданно получив наследство, он разбогател, тут же уволился, однако вскоре стал скучать по заведению, которое прежде проклинал. Он попытался развлечься, стал коллекционировать старые книги. В огромных дубовых шкафах у него скопились целые горы печатных изданий… Но попытка оказалась иллюзорной. Скука не отступала.

Он худел и желтел на глазах, истратил около сорока тысяч ливров ренты, но тут его осенило. Это произошло однажды вечером, когда он читал мемуары известного инспектора Сыскной полиции, человека, наделенного острым чутьем, стремительного, как лезвие ножа, гибкого, как стальной клинок, одного из тех, кого правосудие пускает по следам преступления. Его вдруг ослепил яркий свет.

– И я тоже!.. – вероятно, воскликнул он. – Я тоже полицейский!

И он решил это доказать. Он просто должен был это сделать.

С этого дня он с лихорадочным интересом принялся разыскивать документы, имеющие отношение к полиции. Письма, мемуары, рапорты, памфлеты, подборки судебных реестров – все шло в ход, он читал все, расширяя свой кругозор.

Было совершено преступление? Он отправлялся за город, собирал сведения, устанавливал детали и проводил собственное небольшое расследование, удачное или неудачное в зависимости от того, подтверждал или опровергал суд его прогнозы. Однако платонические поиски недолго его удовлетворяли. Неистребимое призвание влекло его к той таинственной силе, голова которой находится на набережной Орфевр, а всевидящие глаза – везде.

Желание подталкивало его стать одним из колесиков механизма, который казался ему восхитительным. Он трепетал от удовольствия и тщеславия при мысли, что мог бы быть, как любой другой, одним из служителей этого провидения в миниатюре, уполномоченных карать преступников и способствовать торжеству добродетели. Сотни раз ему хотелось попросить небольшое задание, и сотни раз его удерживал стыд перед людьми, то, что он, разгневавшись, называл глупыми предрассудками.

«Что будут говорить, – думал он, – если узнают, что я, парижский буржуа, домовладелец и сержант Национальной гвардии… Орел или решка…»

Но от судьбы не уйдешь. Однажды вечером, когда уже смеркалось, он, набравшись мужества, украдкой пришел в Сыскную полицию, чтобы покорнейше попросить дать ему какую-нибудь работу. Сначала ему оказали холодный прием. Черт возьми!.. Столько просителей. Но он так ловко настаивал, что ему стали давать мелкие поручения, и он с ними успешно справлялся. Самое трудное осталось позади.

Успех, одержанный им там, где другие потерпели поражение, придал ему значимость. Он возгордился и смог задействовать все свои удивительные способности настоящей ищейки. Дело госпожи В…, жены банкира, упрочило его репутацию. Полиция обратилась к нему за советом, когда сама сбилась с ног. Он, прибегнув к математической дедукции, доказал, как дважды два четыре, что уважаемая дама сама себя обокрала, если можно так выразиться. Полиция начала вести поиски в этом направлении… Он оказался прав.

После этого случая в течение многих лет к нему обращались за советом и просили высказать мнение относительно самых запутанных дел. Однако нельзя сказать, чтобы он служил в префектуре. Служить означает получать жалованье, но этот странный полицейский никогда не соглашался принять хотя бы один су. Он все делал исключительно ради собственного удовольствия, ради удовлетворения всепоглощающей страсти, ставшей его образом жизни, во имя славы, во имя чести. Он охотился на мерзавцев в Париже, как другие охотятся на кабанов в лесу. Свое занятие он находил исключительно полезным, а главное – волнующим, возбуждающим.

Когда выделенных ему средств оказывалось недостаточно, он охотно брал деньги из собственного кармана. И никогда полицейские, работавшие с ним, не уходили, не унося с собой знаки его великодушия, выраженные в звонкой монете.

Из-за всего этого он нажил немало врагов. Он работал за двух инспекторов, и даже лучше них. Его прозвали «сбивателем цены», и это было сущей правдой. При одном его имени Жевроль недовольно морщился. Тем не менее завистливый инспектор сумел ловко обратить себе во благо ошибку, допущенную этим бесценным помощником.

Упрямый, как все люди, охваченные неистовой страстью, папаша Табаре однажды чуть не помог приговорить к смерти невиновного бедного портного, обвиненного в убийстве жены. Эта беда охладила пыл славного малого, а горькое разочарование заставило его удалиться на покой. Теперь он крайне редко появлялся в префектуре полиции.

Однако, несмотря ни на что, он остался оракулом, уподобившись великим адвокатам, которые, устав выступать в суде, продолжают одерживать победы в своих кабинетах, предоставляя другим оружие, чтобы те просто воспользовались им. Когда в Сыскной полиции уже не знали, к какому святому обращаться за помощью, все говорили: «Надо спросить у Внеси-Ясность!» Именно так прозвали папашу Табаре, поскольку он не уставал твердить: «В это дело надо непременно внести ясность».

Возможно, это прозвище, этот псевдоним помогло ему сохранить в тайне свою службу в полиции. Никто из его друзей ни о чем не догадывался.

Свою беспокойную жизнь во время расследования, странных визитеров, которых он принимал, постоянную занятость – все это он убедительно объяснял несвоевременными галантными похождениями.

Консьерж дома, равно как друзья и соседи, тоже стал жертвой обмана. Все судачили о так называемых излишествах, смеялись над ночами, которые он проводил вне дома, называли его потешным стариком, старым волокитой за юбками… Но никому никогда не приходила в голову мысль, что Внеси-Ясность и папаша Табаре – это один и тот же человек.

Лекок мысленно прокручивал историю об этом эксцентричном человеке в надежде вновь обрести мужество. Тут появилась экономка и сказала, что врач ушел. Открывая дверь, она добавила:

– Вот спальня господина. Эти господа могут войти.

Глава XLI

На огромной кровати с балдахином лежал, потея и стеная под одеялом, двуликий оракул: Внеси-Ясность из Сыскной полиции и Табаре с улицы Сен-Лазар. При взгляде на этого оракула становилось совершенно ясно, почему никому из его самых близких соседей не пришла в голову мысль, что он сотрудничает с полицией.

Было абсолютно невозможно наделить не только высшей проницательностью, но даже средним умом обладателя этой физиономии, на которой читалась не только глупость, но и вечное удивление.

Наделенный природой покатым лбом, огромными ушами, вздернутым носом, маленькими глазами и толстыми губами, господин Табаре являл собой, приводя в отчаяние карикатуристов, законченный типаж придурковатого мелкого рантье.

Правда, приглядевшись внимательнее, можно было заметить его удивительное сходство с охотничьей собакой, повадками и инстинктами которой он обладал. Когда он шел по улице, бессовестные уличные мальчишки оборачивались и кричали ему вслед: «О, ну и рожа!»

Лукавый папаша Табаре посмеивался над подобными недоразумениями. Ему даже нравилось выставлять напоказ свою мнимую глупость, утрируя расхожее мнение, что «тот не так уж умен, кто кажется таковым». При виде двух полицейских, которых он хорошо знал, в глазах папаши Табаре засверкали радостные огоньки.

– Добрый день, Лекок, мой мальчик, – сказал он. – Добрый день, старина Абсент. Раз вы пришли ко мне, значит, еще не забыли о бедном папаше Внеси-Ясность?

– Мы нуждаемся в ваших советах, господин Табаре.

– А!.. А!..

– Только что один подозреваемый провел нас, как маленьких детей.

– Черт возьми!.. Так он силен, этот ваш парень?..

Лекок тяжело вздохнул.

– Настолько силен, – ответил он, – что будь я суеверным, сказал бы, что он сам дьявол во плоти.

На лице папаши Табаре появилось комичное выражение зависти.

– Как!.. Вы столкнулись с хитрющим подозреваемым, – сказал он, – и вы на это жалуетесь? А ведь вам выпал счастливый шанс. Видите ли, дети мои, в наше время все вырождается и мельчает. Великих мерзавцев больше нет. Нам достается лишь разменная монета, куча мелких прохвостов и заурядных жуликов, не стоящих тех ботинок, в которых приходится бегать за ними. Это отбивает охоту работать в полиции, честное слово!.. Никаких трудностей, переживаний, тревог, радости! Никаких увлекательных игр в прятки, в которых прежде состязались преступники и агенты Сыскной полиции. Теперь преступника упаковывают уже на следующий день после совершения им преступления. Садятся на омнибус, едут к нему домой… и находят его. Жаль… Но в чем обвиняют этого вашего подозреваемого?

– Он убил трех человек! – ответил папаша Абсент.

– О! О! О! – воскликнул господин Табаре, придавая голосу разные интонации.

Этот убийца немного примирил папашу Табаре с его современниками.

– И где же?.. – спросил он.

– В кабаре, в районе Иври.

– Так!.. Понимаю, у вдовы Шюпен… некий Май. Я читал это в «Судебных хрониках», а заходивший меня проведать Фанферло-л’Экерёй сказал, что личность этого парня повергла вас всех в недоумение… Значит, сынок, тебе поручили вести поиски?.. Тем лучше! Ты мне обо всем расскажешь, а я помогу тебе, чем смогу.

Папаша Табаре замолчал, а потом тихо добавил:

– Но прежде, – обратился он к Лекоку, – будь любезен, встань… Подожди, я дам тебе знать… резко открой ту дверь, слева. Манетта, моя экономка, это воплощение самого любопытства, подслушивает нас под дверью. Я слышу, как вокруг замочной скважины шуршат ее волосы… Давай!

Лекок выполнил просьбу, и Манетта, занимавшаяся домашним шпионажем, была застигнута на месте преступления. Она бросилась бежать под град саркастических насмешек своего хозяина.

– А ведь пора бы знать, что это тебе никогда не удастся! – кричал папаша Табаре.

Ни Лекок, ни папаша Абсент, находившиеся ближе к двери, чем папаша Внеси-Ясность, ничего не слышали. Они удивленно переглянулись, спрашивая себя, играл папаша Табаре небольшую условную комедию или он действительно обладал очень тонким слухом, о чем свидетельствовал произошедший инцидент.

– Теперь, – продолжил папаша Табаре, устраиваясь в кровати поудобней, – я слушаю тебя, Лекок, мой мальчик… Манетта не вернется.

По дороге Лекок успел подготовить свой рассказ. Он четко, предельно ясно, подробно, со всеми мельчайшими деталями, о которых не стоит здесь упоминать, поведал обо всех хитросплетениях этого странного дела, о перипетиях следствия, о захватывающем преследовании с того момента, как Жевроль вышиб дверь кабаре «Ясный перец», до минуты, когда Май перемахнул через стену, окружавшую сады особняка герцога де Сермёза.

По мере того как Лекок говорил, папаша Табаре преображался. Можно было не сомневаться, он больше не чувствовал болей, вызываемых подагрой. В зависимости от эпизодов рассказа он то «извивался» на кровати, издавая ликующие крики, то застывал неподвижно, погрузившись в своеобразное исступленное блаженство, словно фанатик камерной музыки, слушающий какой-нибудь божественный квартет Бетховена[26].

– Почему меня там не было? – порой цедил он сквозь зубы. – Почему меня там не было?

Когда молодой полицейский закончил свой рассказ, папаша Табаре дал волю своим чувствам.

– Вот это да!.. – воскликнул он. – Взяв за отправную точку эти слова: «Пруссаки наступают!», ты, Лекок, мой мальчик, должен тебе сказать – а я в этом кое-что смыслю, – ты повел себя, как ангел.

– Может, вы хотите сказать «как глупец»? – недоверчиво спросил молодой полицейский.

– Нет, мой друг, разумеется нет. Господь тому свидетель. Ты пролил бальзам на мое старое сердце. Теперь я могу спокойно умереть – у меня есть преемник. Как мне хочется обнять тебя во имя логики. Жевроль, который тебя предал – а он тебя предал, я в этом ничуть не сомневаюсь и найду способ доказать его коварство, – этот тупоголовый и упрямый Жевроль не достоин даже чистить твою шляпу…

– Вы мне льстите, господин Табаре! – прервал его Лекок, не уверенный, не посмеивается ли над ним папаша Табаре. – Но при всем этом Май исчез, а я потерял репутацию прежде, чем сумел ее завоевать.

Лицо папаши Табаре приняло выражение обезьяны, чистящей орех.

– О, подожди! – продолжил он. – Не отвергай мою похвалу. Я говорю, что ты хорошо вел это дело, однако можно было повести его еще лучше, намного лучше!.. Но это объяснимо. Ты талантлив, это бесспорно. У тебя есть чутье, верный глаз, ты умеешь делать выводы из известного о неизвестном… Только тебе не хватает опыта. Ты из-за пустяка приходишь либо в восторг, либо в отчаяние. Тебе не хватает последовательности. Ты упрямо кружишься вокруг навязчивой идеи, словно бабочка вокруг свечи… Наконец, ты молод. Будь спокоен, этот недостаток исчезнет сам собой, причем очень скоро. Кроме того, хочу сказать, что ты наделал много ошибок.

Лекок опустил голову, словно ученик, получающий нагоняй от учителя. Но разве он на самом деле не был учеником, а этот старик – его учителем?

– Я перечислю все твои ошибки, – продолжал папаша Табаре, – и докажу, что ты по крайней мере трижды упустил возможность внести ясность в это столь с виду запутанное дело, но в действительности достаточно простое.

– Но, сударь…

– Тише, тише, мой мальчик! Позволь мне закончить. Из какого принципа ты вначале исходил? «Что касается информации, то тут надо опасаться главным образом правдоподобия. Сначала надо всегда верить тому, что кажется немыслимым».

– Да, именно так я сказал себе.

– И ты был прав. Этот принцип, словно фонарь, должен был тебе освещать дорогу, ведущую непосредственно к истине. Но как я уже говорил, ты молод и, столкнувшись с первым же обстоятельством, похожим на правду, начисто забыл о своей линии поведения. Тебе подбросили более чем вероятный факт, и ты схватился за него, словно пескарь, проглатывающий приманку рыбака.

Подобное сравнение задело молодого полицейского за живое.

– Полагаю, я не был уж таким простаком, – возразил он.

– Ба!.. И что же ты подумал, узнав, что господин д’Эскорваль, следователь, сломал себе ногу, выходя из кареты?

– Черт возьми!.. Я поверил в то, что мне сказали, честно признаюсь, поскольку…

Лекок искал подходящее слово. Папаша Табаре рассмеялся.

– Ты поверил в это, – закончил он за молодого полицейского, – поскольку это удивительно правдоподобно.

– А что подумали бы вы, оказавшись на моем месте?

– Прямо противоположное тому, что мне сообщили. Возможно, я ошибся бы. Но в любом случае я остался бы верен логике своей дедукции.

Это было настолько смелое предположение, что Лекок растерялся.

– Как!.. – воскликнул он. – Вы предполагаете, что падение господина д’Эскорваля – это всего лишь вымысел? Что он не ломал ногу?..

Лицо папаши Табаре неожиданно приобрело серьезный вид.

– Я ничего не предполагаю, – ответил он. – Я в этом уверен.

Глава XLII

Разумеется, Лекок доверял этому полицейскому оракулу, к которому пришел за советом, но в конце концов папаша Табаре мог и ошибаться. Ведь он уже ошибался несколько раз. К тому же известно, что все оракулы ошибаются. То, что сейчас говорил папаша Табаре, было такой чудовищной невероятностью, настолько далеко выходило за пределы всего допустимого, что молодой полицейский не смог скрыть своей недоверчивости.

– Таким образом, господин Табаре, – сказал он, – вы готовы поклясться, что господин д’Эскорваль чувствует себя так же хорошо, как мы с папашей Абсентом, что он не покидает своей спальни только для того, чтобы не разоблачать свою первую ложь?

– Я готов поклясться.

– Думаю, это было бы неосмотрительно. Но для чего вся эта комедия?..

Славный папаша Табаре возвел руки к небу, словно просил прощения за глупость молодого полицейского.

– И это ты!.. – воскликнул он. – Ты, в ком я видел преемника и продолжателя моего индуктивного метода! Ты, кто задает мне столь неуместный вопрос!.. Ну, подумай же! Тебе нужен пример, чтобы ускорить мыслительную деятельность? Пожалуйста. Представь, что ты следователь. Совершено преступление, тебе поручено провести расследование и ты отправляешься к подозреваемому, чтобы допросить его… Прекрасно. До сих пор подозреваемому удавалось скрывать свою личность… Как в нашем случае, не так ли? Пойдем дальше… Как ты поступишь, если с первого взгляда узнаешь своего лучшего друга или своего злейшего врага, пусть и переодетого?.. Что ты будешь делать?..

– Я скажу себе, что магистрат, который колеблется между своим долгом и чувствами, совершает преступную неосмотрительность. Я устранюсь от ведения следствия.

– Понимаю. Но раскроешь ли ты истинную личность подозреваемого, врага или друга? Личность, известную только тебе?..

Вопрос был щекотливым, ответ затруднительным. Лекок молча размышлял.

– А я, – воскликнул папаша Абсент, – ничего не стал бы раскрывать. Друг или враг подозреваемого, я остался бы абсолютно нейтральным. Я сказал бы себе, пусть другие устанавливают, кто он есть на самом деле. Если установят, тем лучше… И моя совесть осталась бы чиста.

Это был глас честности, а не совет казуиста.

– Я тоже промолчал бы, – наконец ответил молодой полицейский. – Мне представляется, что своим молчанием я не нарушил бы ни одно из обязательств магистрата.

Папаша Табаре радостно потер руки, как это всегда бывало, когда он доставал из своего арсенала убедительный аргумент.

– Раз так, – сказал он, – сделай мне одолжение, сынок, и скажи, какой предлог ты придумаешь, чтобы отказаться от ведения дела, не вызывая подозрений?

– Ах! Не знаю, я не могу ответить сразу же… Если бы я оказался в подобном положении, я стал бы искать его, что-нибудь придумывать…

– И ты не нашел бы ничего подходящего, – прервал Лекока папаша Табаре. – Ты не стал бы поступать непорядочно, признайся… Вернее, ты прибег бы к такому же средству, что и господин д’Эскорваль… Ты притворился бы, что сломал какую-нибудь конечность… Но поскольку ты ловкий малый, ты пожертвовал бы рукой, что более удобно, и не стал бы добровольно подвергать себя длительному заточению…

По лицу Лекока было ясно, что старый добровольный помощник Сыскной полиции пробудил в нем подозрения. Однако этому четкому, в некотором роде математическому уму требовались более весомые доказательства. Недаром же он в течение нескольких лет выводил цифры.

– Значит, господин Табаре, – сказал Лекок, – по вашему мнению, господин д’Эскорваль знает, кто на самом деле Май?

Господин Табаре так резко приподнялся, что немного забытая подагра заставила его застонать.

– И ты в этом сомневаешься? – воскликнул он. – Ты еще сомневаешься? Каких доказательств ты требуешь? Неужели ты считаешь естественным, что падение следователя странным образом совпало с попыткой подозреваемого покончить с собой? Делая честь твоей проницательности, я полагаю, ты так не думаешь.

В отличие от тебя, меня там не было. Я не мог видеть все собственными глазами. Но исходя из твоего рассказа я могу восстановить эту сцену в том виде, в каком она произошла. Мне кажется, что она стоит у меня перед глазами… Слушай же. Господин д’Эскорваль, закончив расследование в кабаре вдовы Шюпен, приезжает в тюрьму предварительного заключения и приказывает проводить его в камеру Мая… Они узнают друг друга. Если бы они были одни, то могли бы объясниться и события стали бы развиваться по-другому… Возможно, все уладилось бы…

Но они не одни, присутствует третье лицо – секретарь. И они ничего не сказали друг другу. Следователь, смутившись, задал несколько банальных вопросов. Подозреваемый, пребывавший в еще большем смятении, кое-как ответил на них.

Но когда дверь камеры за ним закрылась, господин д’Эскорваль сказал себе: «Нет, я не могу вести дело человека, которого ненавижу!» Он пребывал в сильном замешательстве. Когда ты захотел с ним поговорить при выходе из Дворца правосудия, он грубо перенес разговор на следующий день, а через четверть часа симулировал падение.

– Значит, – спросил Лекок, – вы думаете, что господин д’Эскорваль и наш так называемый Май – враги?

– Черт возьми!.. – ответил папаша Табаре, голосом, не терпящим возражений. – Разве факты об этом не говорят? Если бы они были друзьями, следователь, возможно, и стал бы ломать комедию, однако подозреваемый не совершил бы попытки самоубийства…

Но благодаря тебе Май был спасен… Да, этот человек обязан тебе жизнью. Завязанный в смирительную рубашку, он ничего не мог предпринять ночью… Ах! Той ночью он, вероятно, потел кровавым потом! Какие страдания! Какая агония!..

Утром, когда его повезли на допрос, он в исступлении, которое ввело тебя в заблуждение, – о, слепец! – вбежал в кабинет следователя. В этом кабинете он рассчитывал увидеть господина д’Эскорваля, смеющегося над его несчастьем. Не думаю, что он хотел броситься на него. Скорее всего, он хотел сказать ему: «Ну что же! Да!.. Да, это я. От судьбы не уйдешь. Я убил трех человек, а сейчас я полностью в вашей власти… Но поскольку мы друг друга смертельно ненавидим, вы просто обязаны прекратить мои страдания!.. Не щадить меня было бы подлой трусостью!»

Да, он хотел сказать нечто подобное. Лекок, мальчик мой, ты мне так хорошо описал выражение его лица, где высокомерие соседствовало с неистовым отчаянием! Но это еще не все. Вместо господина д’Эскорваля, этого надменного следователя, подозреваемый видит благородного, достойного господина Семюлле… И что происходит? Он ошеломлен. По его глазам видно, что такое великодушие заклятого врага удивляет его… Ведь он считал господина д’Эскорваля беспощадным. Потом его губы озаряет улыбка, улыбка надежды. Он думает, что, поскольку господин д’Эскорваль не выдал его, он, возможно, сумеет спастись, возможно, его честь и имя выберутся невредимыми из этой пропасти доброты и крови.

Папаша Табаре, сделав привычный жест, иронично взмахнул рукой и, неожиданно переменив тон, добавил:

– То-то и оно, паренек!

Папаша Абсент выпрямился, увлеченный столь захватывающим рассказом.

– Черт возьми! – воскликнул он. – Так оно и есть!.. О!.. Так оно и есть!

Лекок молчал, но его молчание говорило само за себя. Будучи знатоком, он мог оценить эту чудесную стремительную работу индукции намного лучше своего старого коллеги.

Он восторгался удивительными мыслительными способностями этого эксцентричного полицейского, который, основываясь на обстоятельствах, не замеченных им, Лекоком, воспроизвел драму истины. Папаша Табаре был в чем-то похож на натуралистов, которые, изучив две-три кости, рисуют животное, которым эти кости принадлежали.

В течение нескольких минут папаша Табаре смаковал эти две столь разные, но одинаково упоительные для него формы восхищения. Потом, обретя спокойствие, он продолжил:

– Тебе еще требуются доказательства, Лекок, сынок? Вспомни, с каким упорством господин д’Эскорваль посылал к господину Семюлле слугу, чтобы узнать, как продвигается расследование. Разумеется, я допускаю, что профессия может захватывать… Но не до такой же степени. В тот момент ты еще верил в версию со сломанной ногой. Но почему ты не сказал себе, что следователь, прикованный к постели, с разбитыми на куски костями, не должен так сильно волноваться о судьбе заурядного убийцы?.. Я-то ничего не ломал, меня только мучает подагра, но я знаю, что во время приступов мне и в голову не придет посылать Манетту узнать, как одна половина населения земли судит другую. Ах! Одна секунда размышлений избавила бы тебя от многих забот, поскольку, вероятно, именно в них вся загвоздка…

Лекок, такой красноречивый в кабаре вдовы Шюпен, такой уверенный в себе, такой воодушевленный, когда излагал свои теории простоватому папаше Абсенту, молчал, повесив нос. Но он не чувствовал досады. Он пришел сюда за советом и находил вполне естественным – редкое здравомыслие, – что ему давали эти самые советы.

Он допустил ошибки, ему на них указали. Он не возмущался – еще одно чудо! – и не пытался доказать, что был прав в тех случаях, когда на самом деле заблуждался. Другие на его месте сочли бы папашу Внеси-Ясность слишком многословным в своих рассуждениях, он – нет. Напротив, Лекок испытывал к нему бесконечную признательность за этот выговор, понимая, что тот пойдет ему на пользу.

«Если кто-нибудь и может, – думал молодой полицейский, – вытащить меня из жуткой передряги, в которую я угодил, то только этот проницательный славный старик… И он меня вытащит, я это чувствую по его уверенности».

Папаша Табаре налил в большой стакан отвар и выпил его. Вытерев губы, он продолжил:

– Мой мальчик, я упомяну лишь для памяти о том уроке, который ты сам себе преподнес, не выведав у Добродетельной Туаноны, когда она полностью находилась в твоем распоряжении, все, что ей известно о деле. Знаешь пословицу? Куй железо, пока горячо, а то…

– Не сомневайтесь, господин Табаре, я слишком дорого заплатил за эту ошибку, и она всегда будет мне напоминать, насколько опасно охлаждать пыл свидетеля, готового на любые откровения.

– Пойдем дальше!.. Да разве стоит тебе говорить, что у тебя было, по крайней мере, три-четыре возможности внести в дело ясность…

Папаша Табаре замолчал, ожидая, что его ученик начнет возражать. Однако возражений не последовало.

«Если он так говорит, – думал молодой полицейский, – значит, так оно и есть».

Подобная скромность поразила славного старика, и он еще больше проникся уважением к Лекоку.

– В первый раз ты упустил случай, – продолжал он, – когда принялся всем показывать серьгу, найденную в «Ясном перце».

– Ах! Но я, тем не менее, все испробовал, чтобы найти ее последнюю владелицу!..

– Многое испробовал, не отрицаю, мой мальчик, но все… Это слишком сильно сказано. Например, что ты сделал, когда узнал, что баронесса де Ватшо умерла, а ее имущество распродано?..

– Вы же знаете, я побежал к комиссару-призеру, который проводил торги.

– Замечательно!.. А потом?..

– Я изучил каталог, но не обнаружил там драгоценностей, описание которых подходило бы к этим прекрасным бриллиантам. Тогда я понял, что след потерян…

Папаша Внеси-Ясность ликовал.

– Вот именно!.. – воскликнул он. – Вот в чем ты ошибся! Если столь дорогие украшения не были описаны в каталоге продаж, значит, баронесса де Ватшо не владела ими на момент своей смерти. А раз серег у нее не было, значит, она подарила или продала их. Кому?.. Вполне вероятно, одной из своих приятельниц. Вот почему на твоем месте я узнал бы имена близких подруг госпожи де Ватшо, что довольно просто. Я бы постарался наладить отношения с горничными этих подруг… Для такого красивого юноши, как ты, это было бы детской игрой.

Похоже, этот совет пришелся по вкусу папаше Абсенту.

– Э! Э!.. – сквозь смех произнес он. – Мне нравится эта система поисков.

Господин Табаре оставил эти слова без внимания.

– Так вот, – продолжал он, – я показал бы эту серьгу всем субреткам. И наверняка нашлась бы та, которая сказала бы мне: «Этот бриллиант принадлежит моей хозяйке». Или та, которая при виде украшения нервно задрожала бы…

– Надо же, – прошептал Лекок, – мне это даже в голову не пришло!..

– Погоди, погоди… Я подхожу ко второй упущенной возможности. Как ты повел себя, когда в твоем распоряжении оказался чемодан, который, по словам Мая, принадлежал ему? Ты, как простофиля, отдал содержимое чемодана столь изворотливому подозреваемому!.. Черт возьми!.. А ведь ты знал, что этот чемодан служил аксессуаром в комедии, что отнести его к госпоже Мильнер мог только сообщник, что все находившиеся там вещи были куплены после совершения преступления…

– Да, я знал это… Но какой толк от моей уверенности?

– Какой толк? О, сынок!.. Я, старый человек, обошел бы всех старьевщиков Парижа и в конце концов наткнулся бы на того, кто сказал бы мне: «Эти шмотки?.. Да, это я их продал такому-то типу. Он купил их для своего друга, мерки которого принес».

Рассвирепев на самого себя, Лекок яростно ударил кулаком по стоявшему рядом с ним столику.

– Разрази меня гром!.. – воскликнул он. – Такой верный способ и, главное, простой! Ах!.. Никогда в жизни не прощу себе эту глупость!..

– Тише, тише!.. – прервал Лекока славный старик. – Ты заходишь слишком далеко. Глупость – это не то слово. Речь идет скорее о легкомыслии… Ты молод, черт возьми! Но я не могу тебя простить за то, как ты охотился за подозреваемым после его бегства из тюрьмы…

– Увы! – прошептал обескураженный молодой полицейский. – Одному Господу ведомо, скольких трудов это мне стоило!..

– Больших трудов, сынок, очень больших, за что я тебя и упрекаю. Что за идиотская идея следовать за этим так называемым Маем по пятам, как обыкновенный филер?

На этот раз Лекок изумился.

– Разве я должен был позволить ему убежать? – спросил он.

– Нет, но если бы я был рядом с тобой под колоннадой «Одеона», когда ты так ловко – а ты очень ловкий, сынок, – и, главное, быстро догадался о намерениях подозреваемого, я бы тебе сказал: «Этот парень, дружище Лекок, бежит к госпоже Мильнер, чтобы сообщить ей о своем побеге. Ну и пусть бежит». А после того как он вышел бы из гостиницы «Мариенбург», я бы добавил: «А теперь пусть идет на все четыре стороны. А ты проследи за госпожой Мильнер, не упускай ее из вида, не отставай от нее ни на шаг дальше, чем падает тень от ее тела, поскольку она выведет тебя к сообщнику, то есть к разгадке тайны».

– Да, признаю, она вывела бы меня.

– Но что ты натворил вместо всего этого?.. Ты побежал в гостиницу «Мариенбург» и до смерти запугал рассыльного! После того как расставлены верши, чтобы в них попалась рыба, никто не бьет в барабаны!..

Папаша Табаре анализировал ход следствия и, разбирая его шаг за шагом, восстанавливал его, опираясь на свой метод индукции. С самого начала Лекок действовал по чудесному вдохновению, во время расследования проявлял недюжинные способности, однако он так и не преуспел. Почему?.. Потому что молодой полицейский отклонился от принципа, который сначала взял за основу, а потом отклонился от него: «Надо опасаться главным образом правдоподобия».

Но молодой полицейский уже невнимательно слушал своего учителя. Он мысленно строил планы на будущее. Вскоре он не выдержал.

– Вы только что спасли меня от отчаяния, сударь, – прервал он папашу Табаре. – Я считал, что все потеряно. Но сейчас я понял, что наделанные мною глупости можно исправить. Я могу сделать то, что не сделал. У меня еще есть время. В моем распоряжении до сих пор находятся различные вещи подозреваемого и серьга… Госпожа Мильнер все еще держит гостиницу «Мариенбург», я установлю за ней наблюдение…

– И к чему вся эта суета, парень?

– Что значит «к чему»?.. Чтобы найти подозреваемого, разумеется!..

Если бы эта мысль овладела Лекоком не так сильно, он наверняка заметил бы легкую улыбку на толстых губах папаши Внеси-Ясность.

– Ах, сынок! – спросил он. – Неужели ты не догадываешься, как на самом деле зовут твоего так называемого циркача?

Лекок вздрогнул и опустил голову. Он не хотел, чтобы папаша Табаре видел его глаза.

– Нет, – ответил он взволнованным голосом. – Я не догадываюсь.

– Ты врешь, – сказал славный старик. – Ты так же хорошо, как и я, знаешь, что Май живет на улице Гренель в Сен-Жерменском предместье и что его зовут господином герцогом де Сермёзом.

При этих словах папаша Абсент расхохотался.

– Ах! Хорошенькая шутка! – воскликнул он. – Ха! Ха!

Но Лекок придерживался другого мнения.

– Ладно!.. Да, господин Табаре, – сказал он, – мне в голову приходила эта мысль, но я прогнал ее.

– Вот как?.. И почему же, скажи на милость?..

– Черт возьми! Да потому, что…

– Потому, что ты не умеешь следовать логике своих первых предположений. Но я-то умею, я, кто столь последователен в своих рассуждениях! Я говорю себе: «Представляется невероятным, что убийца из кабаре старухи Шюпен – это герцог де Сермёз… Значит, убийца из кабаре старухи Шюпен, Май, так называемый циркач, и есть герцог де Сермёз!»

Глава XLIII

Как подобная мысль пришла в голову папаше Табаре? Вот этого Лекок не мог понять.

То, что она мелькнула у Лекока, когда подозреваемый испарился, если можно так выразиться, как легкий туман, в принципе поддавалось объяснению. Отчаяние порождает самые абсурдные химеры. К тому же несколько слов, сказанных Кутюрье, вполне могли послужить основанием для любых предположений.

Но папаша Табаре был человеком хладнокровным… В пересказе слова Кутюрье потеряли всякий смысл…

Славный старик сразу же заметил, как удивился молодой полицейский. Он легко догадался, какие чувства обуревали Лекока.

– У тебя такой вид, словно ты с неба свалился, мой мальчик, – сказал он. – Неужели ты думаешь, что я говорил наугад, словно вертопрах?

– Нет, разумеется, сударь, но…

– Помолчи! Ты удивляешься только потому, что не знаешь отправной точки всей этой истории. В данном направлении тебе еще предстоит учиться. И ты будешь учиться, если, конечно, не хочешь всю свою жизнь оставаться невежественным охотником за мерзавцами, как твой враг Жевроль.

– Признаюсь, я не вижу связи…

Господин Табаре не удостоил Лекока ответом. Повернувшись к папаше Абсенту, он дружески произнес:

– Будьте любезны, дружище, достаньте из книжного шкафа, вон там, справа, два толстых тома ин-фолио под названием «Общие биографии светских особ».

Папаша Абсент поспешил выполнить просьбу. Взяв в руки книги, папаша Табаре принялся лихорадочно их листать, читая заголовки, как это всегда бывает при поисках той или иной статьи в словаре.

– Эсбайрон!.. – бормотал он. – Эскар… Эскайрак… Эскодиа… А, вот мы и добрались!.. Слушай меня внимательно, сынок, и у тебя в голове прояснится.

Лекок не нуждался в подобном увещевании. Молодой полицейский уже задействовал все свои мыслительные способности.

Славный старик начал читать отрывистым тоном:

«Эскорваль, Луи-Гийом, барон д’ – французский администратор и политический деятель. Родился в Монтеньяке 3 декабря 1769 года в старинной семье дворянства мантии[27]. Он заканчивал свою учебу в Париже, когда разразилась Революция[28], которую он приветствовал со всем своим юношеским пылом. Но вскоре, испугавшись жестокости и злоупотреблений, совершавшихся во имя свободы, он перешел на сторону реакции, возможно по совету Редерера[29], который был другом его семьи.

Рекомендованный первому консулу[30] господином де Талейраном[31], он начал свою административную карьеру, отправившись с важной миссией в Швейцарию. Во время существования Первой империи[32] он принимал участие во всех важных переговорах.

Преданный душой и телом императору, он оказался под подозрением во время Реставрации. Арестованный во время беспорядков в Монтеньяке по обвинению в государственной измене и заговоре, он предстал перед военным трибуналом и был приговорен к смерти. Однако он не был казнен. Своей жизнью он обязан благородной преданности и героической энергии священника, входившего в число его друзей, аббата Мидона, служившего кюре в небольшой деревушке Сермёз. У барона д’Эскорваля был только один сын, в ранней молодости поступивший на службу в магистратуру…»

Невозможно описать разочарование Лекока.

– Как я понимаю, – сказал он, – это биография отца нашего следователя… Только я не вижу, в чем она может быть нам полезна.

На губах папаши Внеси-Ясность заиграла ироничная улыбка.

– Она полезна нам в том, что из нее мы узнаем, – ответил он, – что господин д’Эскорваль-отец был приговорен к смертной казни. А это уже кое-что, уверяю тебя… Немного терпения, и ты согласишься со мной…

Вновь перелистав словарь, папаша Внеси-Ясность продолжил:

«Сермёз, Анн-Мари-Виктор де Тенгри, герцог де – французский политический деятель и генерал, родившийся в замке Сермёз, недалеко от Монтеньяка, 17 января 1758 года. Сермёзы принадлежат к числу древних и знаменитых родов Франции. Впрочем, этот род не надо путать с герцогским родом Сэрмёз, фамилия которых пишется через “э”.

Эмигрировав в самом начале Революции, Анн де Сермёз проявил блистательную отвагу, сражаясь в армии Конде[33]. Через несколько лет он поступил на русскую службу и, как говорят его биографы, сражался в рядах русской армии во время катастрофического отступления из Москвы.

Вернувшись во Францию вслед за Бурбонами, он приобрел широкую известность благодаря своим ультрароялистским взглядам, которые открыто демонстрировал. Он имел счастье вновь вступить во владение огромным семейным имуществом. За ним также сохранились награды и титулы, которых он удостоился за границей.

Назначенный королем председателем военного трибунала, который должен был преследовать и судить заговорщиков Монтеньяка, он проявил жестокость и пристрастность, шокировавшую все партии».

Лекок воспрянул духом. Глаза его заблестели.

– Гром небесный!.. – воскликнул он. – Теперь я все понял. Отец нынешнего герцога де Сермёза хотел отрубить голову отцу нашего господина д’Эскорваля…

Господин Табаре сиял от радости.

– Вот для чего служит история! – сказал он. – Но я еще не закончил, мой мальчик. Нашему герцогу де Сермёзу тоже посвящена статья… Слушай же:

«Сермёз, Анн-Мари-Марсьяль, сын предыдущего, родился в Лондоне в 1791 году. Сначала он воспитывался в Англии, потом при австрийском дворе, при котором он впоследствии выполнял различные конфиденциальные поручения.

Унаследовав взгляды, предрассудки и обиды своего отца, он поставил на службу своей партии блистательный ум и удивительные способности. Выдвинувшись в тот самый момент, когда политические страсти накалились до предела, он имел мужество брать на себя личную ответственность за самые ужасные меры. Вынужденный отойти от дел из-за всеобщей неприязни, он оставил после себя лютую ненависть, которая исчезнет лишь вместе с его жизнью…»

Папаша Табаре закрыл словарь и, приняв смиренный вид, спросил:

– Ну, что ты, мой мальчик, думаешь о моем скромном индуктивном методе?

Но Лекок был слишком занят своими мыслями, чтобы отвечать на вопрос.

– Я думаю, – сказал он, – что если бы герцог де Сермёз исчез на два месяца, на все то время, когда Май находился в заключении, весь Париж знал бы об этом, и тогда…

– Фантазии!.. – прервал Лекока папаша Табаре. – С его женой и камердинером в качестве сообщников герцог может исчезнуть хоть на год, если захочет, а все слуги будут думать, что он находится в особняке…

Лекок нахмурился, что свидетельствовало о напряженной работе мысли.

– Я допускаю это, – наконец сказал он, – допускаю, что этот вельможа смог так убедительно сыграть роль Мая… К сожалению, есть одно обстоятельство, одно-единственное, но которое разрушает всю конструкцию из наших предположений…

– И какое же?

– Если бы мужчина из «Ясного перца» был герцогом де Сермёзом, он назвался бы… Он объяснил бы, что на него напали, что он защищался… Одно его имя распахнуло бы перед ним двери тюрьмы. Но что вместо этого делает наш подозреваемый?.. Он пытается повеситься. Да разве может такой вельможа, как герцог де Сермёз, жизнь которого состоит только из удовольствий и развлечений, думать о самоубийстве?..

Насмешливый свист папаши Табаре прервал монолог молодого полицейского.

– Похоже, – сказал он, – ты забыл последнюю фразу из словаря: «Он оставил после себя лютую ненависть…» Тебе известно, какой ценой ему удалось купить свою свободу? Нет… Мне тоже. Единственное, что мы знаем, так это то, что не он одержал победу… Кто знает, какие секреты своей подлости он был вынужден раскрыть?.. Только этим можно объяснить присутствие герцога в «Ясном перце»… и женщины, которая, возможно, была его женой… Между самоубийством и позором он выбрал самоубийство… Он хотел спасти свое имя… И саван не позволил бы запятнать его честь.

Папаша Внеси-Ясность говорил с таким пылом, что старина Абсент был потрясен, хотя на самом деле он почти ничего не понял. Но, доверяя своим коллегам, он ликовал в душе.

Что касается Лекока, то он побледнел, губы его дрожали, как у человека, принявшего смелое решение. Выпрямившись, он взволнованно сказал:

– Простите меня за обман, господин Табаре. Но обо всем этом я думал… Однако я не доверял себе, хотел услышать это от вас…

Сделав беззаботный жест, Лекок добавил:

– Теперь я знаю, что надо делать.

Папаша Табаре возвел руки к небу и отчаянно замахал ими:

– Несчастный!.. – воскликнул он. – Неужели ты собираешься арестовать герцога де Сермёза?.. Бедный Лекок!.. На свободе этот человек обладает неограниченной властью, и он раздавит тебя, ничтожного агента Сыскной полиции, как червяка! О, сынок! Берегись! Не нападай на герцога, иначе я не отвечаю за твою жизнь.

Молодой полицейский покачал головой.

– О!.. Я нисколько не заблуждаюсь, – сказал он. – Я знаю, что сейчас мне не добраться до герцога… Но я схвачу его в тот день, когда проникну в его тайну… Я презираю опасность, но я знаю, что должен скрываться, чтобы преуспеть… И я буду скрываться. Да, я буду держаться в тени до того дня, когда я приподниму завесу, прикрывающую это запутанное дело… И тогда я появлюсь. И если Май – это действительно герцог де Сермёз… Я возьму реванш.

Примечания

1

Сен-Лазар – изначально в здании находился лепрозорий Сен-Лазар. В 1794 г. по указу Конвента он становится тюрьмой. В 1927 г. тюрьма была ликвидирована. Здание снесено в 1935 г. (Здесь и далее примеч. перев.)

(обратно)

2

«Амбигю комик» – один из первых бульварных театров Парижа. Открылся 9 июля 1769 г. Во времена написания романа в театре ставили в основном мелодрамы. Был закрыт в 1966 г. В том же году здание было снесено.

(обратно)

3

Святой апостол Фома – ученик Иисуса Христа, сразу не поверивший в воскресение своего Учителя. Выражение «Фома неверующий» (или «неверный») стало нарицательным и означает недоверчивого слушателя.

(обратно)

4

Эмиль Югулен (1848–1922) – французский скульптор, предложивший закреплять отпечатки желатином.

(обратно)

5

Так в военных кругах презрительно называли штатских.

(обратно)

6

Мари Гийом Девержи (1798–1879) – французский врач-дерматолог.

(обратно)

7

Реставрация – политический режим во Франции с 1815 по 1830 год. Период правления Людовика ХVIII.

(обратно)

8

С разрешения местных властей перед почтенной буржуазией впервые выступит… Женевьева, или… (нем.)

(обратно)

9

Дамы и господа! Долгой жизни нашей королеве и досточтимому мэру этого города. Ни одна страна, за исключением Англии – нашей славной Англии! – не способна создать столь странную вещь, такой пример любопытства!.. (англ.)

(обратно)

10

Речь идет об Императорской гвардии Наполеона I Бонапарта, которая делилась на Старую, Среднюю и Молодую. Самой почетной и уважаемой в обществе была Старая гвардия, сформировавшаяся в период Консульства Бонапарта. Она служила образцом отваги, преданности и самопожертвования.

(обратно)

11

Александр Дюма в романе «Граф Монте-Кристо» приписывает это выражение Жан-Жаку Руссо: «Мандарин, которого убивают за пять тысяч миль, шевельнув кончиком пальца».

(обратно)

12

Кайенна – административный центр Гвианы, заморского департамента Франции на северо-востоке Южной Америки. В ХVIII – ХХ вв. была, как и вся Гвиана, местом политической ссылки и каторги.

(обратно)

13

Шарантон-ле-Пон – город вблизи Парижа, где находилась лечебница для бедных. В первую очередь для психически больных людей.

(обратно)

14

Туанона – марионетка, созданная Лораном Мурге (1769–1844), безработным лионским ткачом, который в 1795 г. открыл в родном городе кукольный театр. В его пьесах Туанона была женой Ньяфрона, острого на язык и любящего выпить сапожника.

(обратно)

15

Регентство (1715–1723) – период управления Филиппа II Орлеанского до совершеннолетия Людовика ХV. В этот период французский двор отличался крайней распущенностью нравов.

(обратно)

16

Здесь до сих пор находится аукционный дом «Друо».

(обратно)

17

Ряд французских справочных изданий. Свое название справочники получили в честь Себастьена Боттэна (1764–1853), администратора и статистика, первым составившим ежегодник, в котором содержалась информация, касавшаяся торговли и промышленности.

(обратно)

18

Карл Великий (742–814) – король франков и лангобардов, герцог Баварии, император Запада.

(обратно)

19

Пьер-Жан Беранже (1780–1857) – французский поэт. Завоевал известность сатирой на режим Наполеона I Бонапарта. Поднял фольклорный куплет на высоту профессионального искусства.

(обратно)

20

Каспар Хаузер, прозванный Дитя Европы (1812–1833) – известный своей таинственной судьбой найденыш, одна из загадок ХIХ в. Был убит неизвестным. Народная молва приписывает ему королевское происхождение.

(обратно)

21

Железная маска (умер 19 ноября 1703 г.) – таинственный узник времен Людовика ХIV, содержавшийся в различных тюрьмах, в том числе в Бастилии (с 1698 г.), и носивший бархатную маску (позднейшие легенды превратили ее в железную).

(обратно)

22

Бумага для прокладки гравюр в книге.

(обратно)

23

Мари Шаман де Лавалет (1769–1830) – граф, приближенный Наполеона Бонапарта. В 1815 г. правительством Бурбонов был приговорен к смерти. Бежал из тюрьмы накануне казни, переодевшись в платье жены, которая пришла к нему на свидание. Впоследствии был прощен королем Людовиком ХVIII.

(обратно)

24

Сетье – мера жидкостей. В конце ХIХ в. полсетье равнялось четверти литра.

(обратно)

25

Это выражение приписывают Тертуллиану (155/165—220/240), раннехристианскому писателю и богослову.

(обратно)

26

Людвиг Ван Бетховен (1770–1827) – немецкий композитор и пианист, яркий представитель Венской классической школы.

(обратно)

27

Дворянство мантии – судейские, получившие от короля дворянское звание за гражданскую службу. Существовало с 1600 г.

(обратно)

28

Речь идет о Великой французской революции 1789–1799 гг., когда Франция из монархии стала республикой.

(обратно)

29

Пьер-Луи Редерер (1754–1835) – французский публицист и государственный деятель.

(обратно)

30

Речь идет о Наполеоне I Бонапарте (1769–1821), совершившем 18 брюмера (9 ноября) 1799 г. государственный переворот, в результате которого он стал первым консулом Франции, фактически сосредоточив в своих руках всю полноту власти.

(обратно)

31

Шарль Морис де Талейран-Перигор (1754–1838) – французский политик и дипломат, занимавший пост министра иностранных дел при трех режимах во Франции. Непревзойденный мастер политической интриги.

(обратно)

32

Первая империя (1804–1815) – эпоха императорского правления Наполеона I Бонапарта.

(обратно)

33

Речь идет о принце Людовике-Жозефе де Конде-Бурбоне (1736–1818). С началом Великой французской революции он в 1789 г. оставил Францию и сформировал на Рейне на собственные средства отряд из эмигрантов. Принимал участие во многих походах против Французской республики.

(обратно)

Оглавление

Лекок-предтеча

Мсье Лекок

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IХ

Глава Х

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

Глава XVIII

Глава XIX

Глава ХХ

Глава XXI

Глава XXII

Глава XXIII

Глава XXIV

Глава XXV

Глава XXVI

Глава XXVII

Глава XXVIII

Глава XXIX

Глава ХХХ

Глава XXXI

Глава XXXII

Глава XXXIII

Глава XXXIV

Глава XXXV

Глава XXXVI

Глава XXXVII

Глава XXXVIII

Глава XXXIX

Глава LX

Глава XLI

Глава XLII

Глава XLIII Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg